«Постоянство разума»

Васко Пратолини Постоянство разума

И тогда я вспоминал… все по порядку, сердце мое мучительно раскаивалось в желании, которому оно на время трусливо покорилось, наперекор постоянству разума

Данте «Новая жизнь» ХХХІХ

Часть первая

1

Тут я и родился, теперь это моя комната – прежде была гостиная. С потолка над круглым столом свисала люстра – гроздь сверкающих капель; фарфоровый пес стоял на страже буфета с выдвижными ящиками и стеклянными дверцами; стены были украшены фаянсовыми тарелками.

Как меж створок раковины, жила здесь моя мать… Камыши тогда – не то, что нынче – тянулись от берега обмелевшей за лето Терцолле до самого дома… «В этот день мыла полы. А духота была…» – внезапная боль пронзила ей поясницу… Еле дотащившись до дивана, мама свалилась.

– Солнце тогда затопило всю комнату, – вспоминает она. – По лазурной обивке дивана расползлось кровавое пятно… – Она было поднялась, но снова упала, родила меня в обмороке. Много часов мы с ней пробыли одни. Лишь свет, бивший прямо в глаза, привел ее в себя. Теперь она заливается краской от неловкости, если ей напомнить, что в ту пору дверь была только прикрыта и на стон тотчас прибежала синьора Каппуджи.

– Кто?! Эта растяпа? У нее и тогда уже мозги были не на месте. Склероз. Одна дурь в голове. И вовсе не она, а бабушка твоя, зайдя, как обычно, утром, чудом застала нас с тобой в живых… – Мать и не знала, что роды на носу, не то не занялась бы уборкой. Но откуда было ей знать обо всем в свои девятнадцать лет, ей, женщине другого поколения… Тогда ей было столько, сколько мне теперь… – К обеду отец нашел нас обоих в полном порядке. А уж растроган был…

– И плакал и смеялся – знаю… – говорю я ей.

– Ты, глупенький, спал. Как родился, так и уснул. Даю тебе грудь, а ты знай посапываешь. Лишь на другой день разглядели, какого цвета у тебя глазки… Отец на радостях и на завод не пошел. Выскочил из дому, потом примчался вот с таким букетом жасмина и бирюзовым халатиком, сердце его привело прямо к витрине магазина у заставы Санта-Мария. Ну, подошел ко мне и спрашивает: «Угодил? (Бирюзовый всегда был ее цветом, тогда она была блондинкой и теперь бы ею осталась, если б не вмешался парикмахер. „Разве ты не заметил, какие у меня волосы, когда я долго не крашусь? Черный да голубой – нет лучше цвета для блондинки“…) Как раз то, что надо!» – сказал он и сел на краешек кровати. Глядел – наглядеться не мог. А я ему: «Ты с ума сошел, Морено!» Помог мне надеть обновку, в лоб поцеловал, как больную, а сам – такой уж был шутник! – заявляет: «Снимай! Раз говоришь, с ума я сошел, давай обратно снесу». И хохочет себе, заливается. Весь он в этом смехе…

– Теперь, наверно, про квартиру расскажешь?

– И ты надо мной смеешься? Что делать? Память у меня – будто по шатким мосткам над пропастью идешь, вот-вот сорвешься.

Сюда они приехали на велосипеде воскресным утром. Он был в куртке на молнии, в мокасинах.

– Тогда мокасины были в новинку. Вообще-то он, как и ты, за собой не слишком следил, на первый взгляд мог показаться неряхой.

На ней был бирюзовый костюм – еще, помнит, чуть не измазала его о свежевыкрашенную дверь ванной. Дом был совсем новехонький – лучшего не сыскать во всей округе, до завода – рукой подать, и, подумайте, всего в пять этажей! «Не то что огромные коробки, которые начали в моду входить». Адрес им дал Миллоски. Плата тоже оказалась подходящей. «И солнечного света не занимать – уж он-то никуда не денется», разве что надумают осушить Терцолле и построить на ее месте дома, как на бывших понтийских болотах. Кухня оказалась крохотной, с перекошенными стенами, но этого она сгоряча и не приметила… Осмотрев помещение, они тотчас же решили снять его. Квартирка, правда, кукольных размеров, всего в три комнатки, но зато как все продумано! Они, должно быть, вошли в нее, словно в волшебный грот со сталактитами, и бродили по ней, как завороженные, держась за руки. Маме хотелось, чтобы я их видел такими. Такими они, должно быть, и были.

«Здесь будет спальня… – А тут – только не спорь! – гостиная! – Гляди, гляди – розетка для утюга! – И ванна, а вот душ, совсем как в городской купальне… – Подумай, даже стенной шкаф! – Сэкономим на гардеробе…»

А войдя в самую маленькую клетушку, должно быть, предназначенную для кладовой, решили: «Здесь будет комната малыша. Окно большое, много воздуха. Мы его скоро приучим спать одного. Правда, Морено? – Конечно, вырастим спартанцем. – А квартирку обставим по моему вкусу. И эту комнату, а главное, гостиную. Я много не потрачу, ты уж мне разреши, пожалуйста!»

Несмотря на побелку, круглый след так и остался посреди потолка; лишь в ее воспоминаниях люстра по-прежнему висела на месте.

– Мы поженились, когда я еще была на учительских курсах, – говорит она. – Занятия, конечно, пришлось бросить, так и осталась без диплома… Разве замужней женщине пристало сидеть за партой? Отец твой зарабатывал сто двадцать девять лир в неделю, а настоящего приданого за мной не было. Так, из вещей кое-что да тысяча лир, которые родители скопили, откладывая пятую часть заработка. Деда с бабкой ты, верно, хоть немного помнишь. Они тоже учительствовали, как и я собиралась, и настоящих сбережений у них и быть не могло. И все же свадьбу сыграли на диво… – Сыграли, да еще как! Всем очень понравилось, а ей самой – больше всех! Еще бы, ковровая дорожка от входа в церковь до главного алтаря, обед у Распанти во Фьезоле, тридцать человек за столом. – Неужели Миллоски тебе не рассказывал? – Потом поездка в Рим во втором классе, там, когда на третий день рассчитались в гостинице, на руках оказалось всего две лиры, едва хватило, чтоб перекусить у стойки перед обратной дорогой. Война уже началась, но они твердо верили, что Морено не призовут и он останется на заводе у своего большого фрезерного станка, который он тогда освоил. – Обрабатывал какие-то трубки, помнится, он мне как-то сказал, что делает гильзы для пулеметных лент, весь «Гали»[1] был тогда военизирован. Я тебя уже носила под сердцем, но была, представь, такая крепкая, здоровая, даже стирала его комбинезоны, хоть он мне и запрещал. – Однажды ей захотелось какого-то особого меда, такой она когда-то в детстве пробовала на даче в Бивильно, и он, словно волшебник, поставил ей на стол в гостиной две полные банки. А на другой день в магазине Маньелли, что на Виа-деи-Кальцайоли, она купила ему самый красивый за всю его жизнь галстук, синий с красным, бабочкой. Все их радовало. Как бы они ни экономили каждый грош, но субботним вечером непременно ходили в кино или на танцы. По воскресеньям, возвращаясь с футбола, он подавал ей сигнал, свистел под самым окном, и не успевал оглянуться, а она уже тут как тут: собралась на прогулку. – Жили одним воздухом, а казалось нам, что мы богаче всех!

– Еще бы, раз вы любили друг друга…

– И не такие уж, поверь, были ужасные времена. Словом, не все еще было так страшно. К примеру, женится рабочий, так ему в конторе выдают листок, по которому можно со скидкой купить все необходимое для обза-веденья. Выберешь себе магазин по списку – хоть в центре, хоть на окраине… Так мы и люстру купили – почти за полцены. Помню, отправились за ней вечером – в любую минуту могла завыть сирена.

То был сигнал страха, они тогда прятались в погреба и подвалы, которые прозвали убежищами.

– Нам приходилось бежать через всю улицу, из конца в конец, а сердце колотилось, можешь себе представить… – Попади бомба в дом – их раздавило бы в лепешку, вместе с мышами. Миллоски рассказывал мне, что многие на заводе были травмированы бомбежками. Даже через год или два после войны стоило заслышать сирену – и люди подскакивали у станка, рискуя остаться без руки. Но тогда все только еще начиналось; она недавно забеременела, он шел рядом с ней в галстуке бабочкой, да и тревога оказывалась чаще всего не настоящей, учебной.

– Но откуда нам было знать, какая ложная, какая нет… – вспоминает она. – В тот вечер холод пощипывал щеки. Мы одну лишь зиму вместе прожили, ошибиться я не могу. Поженились в декабре, а ты родился в июле. Мне еще цыганка за несколько недель до родов нагадала: «Львенком родится!»… Но Морено беды она не напророчила. Его взяли через три месяца… – И всего-то длилась их любовь от зимы до зимы. – Зима сорок первого, разве тебе это понять!

– Славное было времечко, а?

– Ну уж нет! Все словно встало с ног на голову. Пайки по карточкам урезали, по радио только и толковали что о бомбежках – то Турин, то Неаполь. – И один за другим исчезали друзья, новобранцы, призывники. Сын синьоры Каппуджи думал, что его тоже отправят в пустыню, а первое письмо от него пришло из Сталино.

– Ты говорила про люстру.

– Да, так как же это случилось?

– Не знаю. Просто из рук выскользнула.

– Конечно… Если б ты не менял комнаты… Не спорю, это твое право. В маленькой тебе стало тесно…

– Это, мама, верно. Там в самом деле слишком тесно. Я только коридор пересек – вот и вся моя победа…

– И разорил гостиную. Хоть бы люстра уцелела! Висела бы здесь, посреди комнаты, красивая, темно-голубая светящаяся груша, вдоль нее – три нити крупных, с грецкий орех, подвесок. По вечерам свет падал так мягко, после ужина мы усаживались на диване, он рассказывал мне про завод, делился мыслями… А вот ты уже взрослый, однако от тебя и словечка не услышишь. Приходится ждать, чтоб повстречался Миллоски, рассказал о твоих планах, похвалился твоими успехами. Ну, а прочее? Ты что, думаешь, не пойму?

Мы глядим друг другу в глаза. Сейчас она похожа на старуху, которая свернула с пешеходной дорожки навстречу ревущему потоку машин и словно стремится попасть под колеса.

– Да нет. И в этом вся сложность, – говорю ей.

– Отстаю от времени?

– Ах, мама, при чем тут твои взгляды? Они меня не касаются, и устраивать агитпроп на дому я не собираюсь. Сколько раз мы об этом толковали…

– С меня бы и раза хватило.

– Ты все носишься со своими фантазиями, по ночам мне спать не даешь с этой дурацкой люстрой…

– Это мое самое светлое воспоминание…

– Все для тебя самое светлое, и ты сама сплошное воспоминание!

– Много ты понимаешь!

– Благодари бога, что еще твои стекляшки с грецкий орех уцелели! Были бы хоть хрустальные…

– Да… Когда я укладывала их в комод, ты вдруг решил поинтересоваться, что я с ними стану делать – на шею нацеплю вместо бус или в четки превращу…

Порой с ней бывает так тяжело! Она словно играет выдуманную себе в утешение роль вдовы, живущей одним сожалением о прошлом. Иной раз я, честное слово, готов наброситься на нее с кулаками, чаще же хочется защитить ее от призраков. Уж не больна ли она? Я беру ее за руки, вынимаю у нее изо рта сигарету.

– Я говорю так только затем, – продолжаю я, – чтоб выбить у тебя эту дурь из головы. Именно дурь, и не дрожи ты, пожалуйста, а лучше покури. Хочу, чтоб ты правде в глаза взглянула: у тебя это здорово получается, было бы только желание! Ты по семь часов просиживаешь в кассе кино, а к вечеру счет всегда сходится, тебе еще ни разу даже фальшивой монеты не подсунули; разве ты сама не бываешь довольна?!

– Но зато как устаешь, хоть на первый взгляд, может, и не заметно.

– Это твоя работа, тебе ведь нравится сидеть как в витрине, ты только для виду жалеешь, что не стала учительницей!

– Кроме всего, я бы и зарабатывала меньше, – улыбается она. – Да и голос надорвешь.

– Вот именно. Везешь тебя на мотоцикле – ты веселей, ты легче любой девчонки. Зачем же растравлять свои раны? Как бы там ни было, самое тяжелое позади…

– Это тебе так кажется, – прерывает она меня. – Живу, а сама как осколок от люстры. Вокруг мрак один, а прежде был свет, помогавший мне держаться…

Я обнимаю ее, целую в лоб. Год назад наш разговор оборвался бы на букете жасмина и бирюзовом халатике. Вдруг меняется ее голос, измученный, как и нервы: не слова – сплошная боль.

– Африка… Раскаленная пустыня… Ад кромешный…

И огонь… пламя! Хуже, чем в России, хуже снегов… В Африке не было отступления! Никто толком ничего не мог рассказать! Завяз в песках… («А что если я увязну? Возвращаться после перемирия? Или там и оставаться 5» – шутил я перед сном, желая ее напугать.)

Вот тюрьма, в которой она жила. Ей нравилось жить замурованной. Пока я не восстал против этого.

Теперь она меня спрашивает:

– Ну как, делаю я успехи? Если мне порой бывает страшно, ты меня должен выслушать. Разве я не шла к тебе, не брала к себе в постель, когда тебе в детстве что-то мерещилось? Если я делаю успехи, если я спокойна, то могу лишь сказать тебе, как мать: забудь и ты про эту девочку, отвлекись чем-нибудь, прошу тебя…

– Нет, – рычу я. – Тут уж лей слезы, сколько хочешь, тут уж я как кремень, поверь.

Вот какие мы ведем с ней разговоры. Она почти всегда возвращается раньше меня, сидит одна в своей комнате («…сколько вздохов слышали эти стены за восемнадцать лет…»), нарочно передвигает стулья, показывая, что не спит, ждет, чтоб ее позвали.

– Ты дома?

Она открывает дверь, она в халате, голова в бигудях, в руках иллюстрированный журнал, на раскрытой странице похождения Армстронга Джонса, принцессы Маргарет или весенние моды. Лицо намазано так, что глядеть тошно, полные тревоги глаза словно плывут над слоем крема и кажутся еще светлей. Я с нежностью гляжу на нее, а говорю с нарочитой грубостью:

– Что? Все сначала?

– Не могу уснуть.

– Прими снотворное. Почему до сих пор не приняла?

– Приняла. Только еще сильней разволновалась.

– Еще скажешь, что тревожилась обо мне.

– Только хотела знать, где ты был.

– Попробуй отгадать.

– Бруно!

Она крепко прижимает журнал к груди, как зубрила-школьница – учебник. Глаза прикрыты, она вздыхает, глотает слюну, тут уж у меня ком подкатывает к горлу.

– Ну, мама, скажи, ты это всерьез?

Я раздеваюсь, она, как всегда, садится на край постели, скрестив руки, потом поправляет халат на коленях, закуривает сигарету, шепчет:

– Разве среди дня выберешь минуту, чтоб с тобой поговорить?…

Вскоре я слышу только, как жужжат слова:

– Вечера мы чаще всего проводили дома: раскрывали окно, с горы Морелло тянуло прохладой, стулья, бывало, пододвигали к самому подоконнику, свет из-за комаров гасили – в то время они целыми тучами налетали с реки, – а люстра все равно поблескивала в лунном свете. Я ведь не из тех женщин с устаревшими взглядами… Если спрашиваю, где ты был, значит…

Гул в ушах превращается в вой сирены, который когда-то так страшил их всех. Но у меня это не от страха: это ярость, это отчаяние. Я вскакиваю с постели.

– Я на ногах с семи утра. Чего тебе еще надо? Сейчас все расскажу. Отработал смену, пришел сюда, суп разогрел, нет, холодный съел, потом отправился в Народный дом, потом катал девчонку на мотоцикле. Нет, не Розарию, нет, не кого-нибудь из этих гречанок. Я был с ней! Был с Лори, с Лори, с Лори! С тенью ее, если хочешь! Мы отправились… Да никуда мы не отправились, мы с ней были везде, потому что любим друг друга, так друг друга любим, как тебе с твоим Морено двадцать, нет, сто тысяч лет назад и не снилось, когда вы здесь устраивали свое представление под люстрой… Конечно, он мне был отцом, не хочу говорить о нем плохо. Отвяжись!

Я глядел на ее лицо, освещенное сигаретой, оно было как мерцающий пористый камень.

Тишине нет конца. Потом вздох… – «Год назад ты не посмел бы так говорить…»

Свет погас, теперь стук будильника громче ее слов. Вышло так, «то я и в самом деле уснул. Теперь уже утро, пора вставать, а она словно и с места не сдвинулась – одной рукой придерживает будильник, чтоб не трезвонил, другой слегка трясет меня за плечо, пока я не промычу что-нибудь невнятное. И глядит на меня весело, и посвежела, и кожа гладкая, и на лице ни морщинки.

– Вставай! Я газ зажгла, если хочешь принять душ.

Дождь ли, снег или туман застилает корпуса и трубы «Кареджи» – дома по утрам всегда солнце. В старой чашке с розовыми цветочками всегда кофе с молоком, и всегда поджарен хлеб. Живо присаживаюсь к кухонному столу, набрасываюсь на еду, транзистор, настроенный на Монте-Карло, передает легкую музыку. С улицы уже доносится рев гудков, гул моторов. Возвращаюсь в комнату – она уже раздвинула шторы, перетряхнула постель, разложила в ряд, от рубахи до носков, мою одежду.

– Ну и неряха же ты, всегда был таким. Помнишь, как я тебя в детстве звала?

– Растеряхой.

– И теперь не лучше. Даже в большой комнате не следишь за порядком. Вся твоя аккуратность у станка остается.

– Может, это я так реагирую.

– На что?

Она переворачивает матрас, закуривает, а я тем временем надеваю чистую майку.

– Жизнь не ждет, мама, – декламирую уже в свитере и куртке. – Мог бы тебе целую речь произнести, как на митинге, только сегодня я слишком сердит.

Она глядит на меня, улыбается:

– Ты меня не целуй, всю косметику погубишь. Ну, иди.

– Ладно-ладно, Иванна Ивановна, – говорю ей. – Пусть это вам послужит уроком.

– Повтори мне все по-английски, а я послушаю.

– Good bye, so long, missis Santini.[2]

– И ты посмеешь уйти, не поцеловав мать? Сюда, негодник, исполняй свой долг.

Она совсем как девчонка, нас словно ничто не разделяет: ни все случившееся за этот год, ни даже Лори. Мы подставляем друг другу лоб для поцелуя.

– Всего!

– Всего! Счастливо поработать!

Когда мы прощаемся, глаза у нее как звезды. А ночью все начинается сначала.

– Ты теперь уже знаешь, я была в положении, когда мы поженились. Для нынешней молодежи это пустяки, верно? Думаете, вы стали лучше?

– Мама! Мама!

– Я тебе противна, так и скажи! Мы-то хоть отдавали себе отчет, когда поступали скверно. Ты ведь знаешь, мы и людям сказали, что ты родился на седьмом месяце, будто из-за того, что я поскользнулась и упала, когда мыла полы. Только моя мать знала, да еще незадолго до родов я открылась синьоре Каппуджи, я была молода, неопытна. Она поначалу казалась такой хорошей соседкой! Знали только мать и синьора Каппуджи.

– И Миллоски.

– Морено сам ему рассказал, я была против. Но они так дружили!

Наступает мучительная тишина, обычное, извечное молчание, лишь там внизу, у Терцолле, кажется, громче заквакали лягушки. Она намеренно отводит глаза в сторону, осматривается, бросает взгляд на стол, на стулья.

– Это не комната, а прямо джунгли, – говорит она.

– Но мне так нравится, – бормочу я и поворачиваюсь к ней спиной, чтоб натянуть пижаму. – Я тут во всем отлично разбираюсь…

Впрочем, как и в себе самом: стоит только расчистить заросли.

2

Значит, и у меня есть воспоминания; значит, я тоже начинаю не жить, а прозябать. Год назад я еще спал в комнатушке, где меня укладывали в колыбель, сменившуюся кроватью и потом – диваном, в каморке, из которой я вырастал, как из собственной одежды.

Теперь мне доходит до пояса подоконник, о который я в детстве стукался головой; я на него забирался, когда бывал один. Вокруг, словно впитанные стенами, запахи, которые мне по душе. Бывает, взглянешь в зеркало – и тошно на себя смотреть, но чаще глядишься и остаешься доволен. Запахи – твое отражение, отражение твоего характера. Здесь, в бывшей гостиной, где я уже целый год прожил, стены, может, из-за побелки к ним не восприимчивы. А там преобладает запах табака, оставшийся с тех времен, когда сигареты были приключением, словно я курил их тайком, под простыней, а не на берегу реки или у моста Мачелли. Возвращаясь в маленькую комнату, я втягивал в себя даже запах леденцов из ячменного сахара, завалявшихся в карманах синьоры Каппуджи. Я сгребал их, как орехи. «Ты пососи их, не жуй».

Она была из тех болтливых и слюнявых старушек, которых показывают по телевизору, когда им стукнет сто лет. Такими стали поныне здравствующие дочери Гарибальди и Кардуччи. Глядя на них, думаешь: «Господи! Во что способно превратиться человеческое существо, особенно женщина, у которой, конечно же, когда-то были губы, и зубы, и глаза, как звезды, и грудь; она вызывала желания, из-за нее бушевали страсти; может, она вдохновляла поэтов, звала к подвигам, вошедшим в историю; теперь ее старость лишь свидетельствует о прошлых временах и нравах, показывает даль, отделяющую нас от них». «Бабушка квартала Рифреди» – так можно было назвать эту никогда не горбившуюся, всегда легкую на подъем старуху.

«Я от себя отрываю, а ты хоть бы спасибо сказал!» Помню голос ее, помню седые, с желтизной, космы, волосатые бородавки на щеке и подбородке, изуродованные артритом пальцы, притиснутые друг к другу так, что кисти рук походили на крючья, помню ее чистосердечие и коварство, помню ее постоянное «Будь умником, слушай внимательно, а потом проваливай!»

Две самые отдаленные сценки длятся не дольше вспышки молнии; не знаю, что им предшествовало и что было потом. Все залито искусственным светом, память будто скрыта за маской для автогенной сварки. Не могу вспомнить, чем закончилась первая, должно быть, самая давняя из этих историй, вдруг возникшая перед глазами во время одной из наших тягостных бесед, после маминых слов:

– Кто? Эта растяпа! Ее совсем доконали склероз и артрит.

– Да… – прервал я ее и сам удивился неожиданной вспышке памяти. – Это, кажется, было в тот раз, когда сломалась жаровня с углем.

Какая жаровня? Ты, кажется, уже спишь и сны видишь? – Но воскресшие образы четки, хоть и застыли без движения: их динамика от меня скрыта, как и смысл слов, пусть голоса и звучат так ясно, будто сейчас слышишь… Должно быть, применяясь к новому для меня упражнению памяти, я прежде совершаю нечто вроде отбоpa, располагая воспоминания по различным рядам, и уже затем собираю воедино. Сколько таких вечеров прошло в ожидании часа, когда мне дадут поужинать и уложат в постель! Из них я выбрал один, но он включает в себя все остальные.

Синьора Каппуджи держала жаровню в руках, а Иванна была в теплом халате, голубом, с черными отворотами. Значит, дело происходило зимой, и мы все собрались здесь, в этой комнате, в то время гостиной, и, может, даже вечер был такой, как сегодня, безлунный, и гору Морелло словно поглотил туман. В комнату просачивался неясный свет горевшего на мосту фонаря, камыш напоминал о себе, шумя под порывами ветра. В гостиной нас трое, я сижу на полу, уткнувшись носом в морду фарфорового пса: двигаю его по полу, Еерчу на месте, зажимаю пальцами глаза и пасть – мне бы хотелось ее приоткрыть, вот только не знаю, как за это взяться. Странно, что Иванна разрешает мне играть с собакой. Все предметы, украшающие гостиную, неприкосновенны, но самый священный из них – пес, хотя бы потому, что он в пределах моей досягаемости. Пес больше меня ростом, он весь белый, глаза у него зеленые, он, как часовой, на страже нашего буфета. Пес меня заворожил, я прозвал его Буби. Он брат тех псов, что стали львами, он и сидит, обернувшись хвостом, как тот лев, что охраняет ворота виллы «Кареджи», за которыми живые огромные львы рычат, стоит только подойти поближе. Обычно я вбегаю в гостиную и сразу к нему бросаюсь, меня тотчас же от него отрывают, разрешается только погладить пса по морде, поздороваться. «Надо же, он у нас с тех пор, как я была девочкой». А сегодня вечером я могу вволю наиграться. Они здесь, но не велят мне бросить игрушки, не дергают за руку, не тащат за ворот на кухню, не заставляют пить молоко с хлебом. Синьора Каппуджи держит жаровню в руках, вот она шпилькой мешает горящие угли. Иванна стоит у стола, засунув руки в карманы халата; волосы у нее распущены, как после мытья… Они говорят, говорят… Вздрогнув, я поворачиваю голову, не выпуская из объятий собаку, и вижу: жаровня разлетелась на куски. Огонь и пепел протянулись по полу длинной дорожкой до самых моих ног.

– Не подходи, Бруно! – кричат они мне.

– Не двигайся, обожжешься!

А вот еще одно воспоминание, в котором полным-полно стрельбы и солнца. Просыпаюсь весь мокрый от пота, в одной короткой рубашонке. Слезаю с постели.

– Синьора Эльвира! Мама! Синьора! Иванна!

Я уже привык оставаться один дома и не боюсь; вот я подтаскиваю стул к подоконнику и карабкаюсь на него. Улица сегодня, как никогда, широкая. Поперек нее опрокинута повозка, колеса блестят на солнце, как зеркальце, которым я забавляюсь, пуская зайчиков в глаза прохожим. Но сейчас на улице ни души. Тишина такая, будто все еще спят. Вдруг захотелось пить, на ночном столике мне нарочно оставляют бутылку с водой, стакан. Но что-то изменилось, покуда я пил… За повозкой появились люди, одни присели на корточки, другие встали на колени. Чуть подальше кто-то лежит, уткнувшись лицом в землю, раскинув руки и ноги. У всех на шее красные платки, у всех патронные сумки и ружья. Не в мундирах, а солдаты. Стреляют! Встали во весь рост и стреляют! Легли – стреляют! Враг скрылся за углом, пули оттуда летят со свистом, будто кто-то ногтем проводит по стеклу. Вот люди добрались до самой повозки, тащат за ноги и прислоняют к ней спиной того, что лежал на земле. И снова стреляют. Я и сам сижу не как положено – не на стуле, а на подоконнике, здесь не так жарко и все хорошо видно. За окном палит солнце, но оно мне не мешает. Вот один из тех, кто в красных платках, повернул в мою сторону ружье, не целится, а приветствует меня, я тоже машу рукой. Он кричит:

– Бруно! Слезь сейчас же с подоконника! Иванна!

Это Миллоски, я узнаю его голос. Он всегда пугал меня своей гривой, и усами, и голосом, который громыхает, даже когда он просто спрашивает: «Как дела, непоседа?» Но он мой друг. Я зову его дядей. Однажды он мне принес конфет, в другой раз – пряников, а еще в другой раз – коробку карандашей и альбом с домами, лужайками, деревьями, зверями, все это уже нарисовано, остается только раскрасить. (Альбом у меня еще уцелел, наверно.) Сползаю с подоконника, роюсь в ящике для игрушек и снова лезу наверх. Повозку теперь оттащили в сторону, по мостовой растеклись красные пятна. Женщины выходят из домов и уносят раненого. И тут я заплакал, альбом у меня в руках – назло кидаю его из окна, вижу, как он летит вниз, и мне тотчас же становится его жалко.

Синьора Каппуджи тащит меня за руку, я вырываюсь, вот я уже на улице, подбираю свой альбом, камни жгут мне подошвы.

– Сюда иди!

– Святая мадонна!

– Куда ребенок пошел?

– Это сынишка синьоры Иванны!

– Бруно! Бруно!

Бегу к церкви, за которой укрылся Миллоски со своими солдатами. Едва успеваю свернуть за угол, как снова стреляют. Миллоски прикрывает меня спиной, прижимает к стене. Потом берет на руки, целует в щеки и говорит;

– Эх, Бруно, ну что ты за мужчина? Хочешь воевать без ружья и без штанов? Почему ты не с мамой? Куда она пошла?

Мне кажется, я знаю, могу догадаться.

– Уколы делать. Разве она не сестра?

Он целует меня, небритый, колючий…, А где же его усы и борода? И на голове – короткий рыжий ежик вместо прежних черных волос… Тут прибегает синьора Каппуджи и портит все на свете.

– Вышла на минутку, думала, он спит! – Теперь она берет меня на руки, я не боюсь, дергаю волоски у нее на лице. Миллоски обещает меня нашлепать.

Прошлым летом Миллоски приходил к нам обедать. Теперь он заходит все реже и реже: ему некогда, он просиживает штаны в Палате труда,[3] а по воскресеньям постоянно в разъездах – то в Эмполи, то в Синье или в Дикомано – все разъясняет про XX съезд, высоко держит факел Мира. Но тогда был праздник – пятнадцатилетие Освобождения, и наш мэр возглавил факельное шествие. Как и каждый год, по долгу и праву Милло шагал в первых рядах.

На этот раз он сам напросился на обед. Она встретила его, когда шла за покупками.

– Приду, коли не помешаю, как в доброе старое время, давно уже не ел по-человечески.

– Что вы, ну как вы можете помешать? Для нас это такая честь…

Теперь я слышу, как она ворчит у плиты, все тот же вечный монолог, который я с детства выслушивал в подобных случаях:

– Не такие уж они для меня добрые, эти старые времена. Руки портятся, когда столько торчишь на кухне… Да потом еще посуду мыть, от резиновых перчаток гибнет маникюр. Перед тем как выйти, придется заняться ногтями, это в лучшем случае… А сегодня праздник, первый сеанс в три… Но как же отказать, столько лет он ест бог знает что и где… Хорошо еще, он не разборчив. Сперва наваливается на макароны, ну а потом можно подать кусочек цыпленка, пару картошек – и хватит… Вот еще салат любит: «Нравится мне зеленое со стаканом белого!» И думает, что сострил, бедняга.

Со мной Милло больше не спорит ни о делах на заводе, ни о Сталине, ни даже о моторах, мы и об этом все реже с ним говорим.

– Больше со мной не водишься? – говорит он мне, когда мы на минутку остаемся одни, но тотчас же слышен ее голос:

– Миллоски, руки помыли? Бруно, достань ему чистую тряпку.

Я подаю полотенце:

– Нет, не вожусь. У меня теперь другие забавы. Жду нового июля.[4] Что ты можешь возразить на это?

Так у нас начинается разговор, потом он не выдерживает и, поедая вишни, дополняет воспоминаниями свое ежегодное возвращение к милому очагу.

Я люблю его, конечно. Он меня обучил ремеслу и многому другому. Я вырвал свою руку из крюка синьоры Каппуджи и вложил в его широкую, как лопата, ладонь. Меня трогает до слез, когда я вижу его, такого большого, поседевшего, вижу, как от встречи к встрече все расширяется его плешь, а он готов слушать любые советы, лишь бы сохранить остаток волос.

– С эдакой маковкой ты в кардиналы выйдешь!

– Знаешь, когда у меня начали волосы лезть? Это все ерунда, будто они лучше растут, если коротко стричься. По крайней мере, после двадцати это вряд ли помогает. В то время все отращивали и усы и бороду. А у меня – помнишь, Иванна? – такие были кудри, и пришлось обкорнать их под машинку. Чтобы меня не опознали, я вылил тогда на голову целую бутылку перекиси. Должно быть, только больше в глаза бросался, но чувствовал себя как-то спокойней. И немцы и фашисты меня искали по полицейским снимкам, а на них…

– Хотел их вокруг пальца обвести?

– Бруно! – обрывает она меня. – Дружба – это хорошо, но нужно немного и уважения.

Милло и я смеемся, тогда она упрямо, в привычно жалобном тоне, но по-своему агрессивно набрасывается на меня:

– Как ты можешь об этом помнить? Ведь тебе было всего четыре года. Тебе только кажется, будто ты помнишь, потому что тебе об этом рассказывали. Кстати, не синьора Каппуджи, а я сама догнала тебя и взяла с рук у Миллоски. За минуту до этого все было так спокойно. В доме – ни капли воды. Я вышла: фонтан у Сан-Стефано еще бил. Вот и попала, вместе с десятком других женщин, между двух огней, одна из нас, должно быть, перепугалась больше других, бросилась через улицу – там и свалилась: ее подкосила пулеметная очередь. Мы так и не поняли, откуда "стреляли. Ведра из рук не выпустила, а сама плавает не в воде, а в крови – вот что мы увидели, когда смогли подойти поближе. Никто не знал, кто она, откуда. Не из нашего квартала, и не из Кастелло, и не из Ромито. Может, беженка, кто ее знает. Было ей лет пятьдесят, кольцо на пальце, то ли позолоченное, то ли золотое… Видишь, вот об этом ты ничего не помнишь. Потому что я тебе никогда не рассказывала! Правда, Миллоски?

Милло расправляет усы, подмигивает мне:

– Да как сказать, Иванна! Бывает правда историческая, а бывает…

– Отвечайте. Только попроще, если умеете!

– Знаете, дать честное слово, что так оно и было, я бы не решился… Впрочем, как сейчас вижу, этот мошенник сидит себе наверху, без штанишек, так перегнулся, что вот-вот головой вниз полетит вместе со своим альбомом.

– Но кто его взял на руки, я или синьора Каппуджи? И какое у меня при этом было лицо? Вы ему скажите.

– Лицо было такое, что по сравнению с ним даже эта белая скатерть могла бы быка раздразнить.

– Вам хорошо, умеете говорить кудряво – точно кружево плетете!

Ох, и осточертели же они мне оба! Встаю, говорю: «Счастливо оставаться, несчастные старцы!» – и удаляюсь; моя «неучтивость» заставляет ее измениться в лице, а его – покачать головой и закурить неизменную тосканскую сигару.

3

Вот до чего довели воспоминания, связанные с синьорой Каппуджи, – Иванна в них ни разу не появилась, за исключением случая с жаровней.

– Я тогда работала на «Манетти и Роберте», в цехе борных кислот. По утрам будила тебя, чтоб поздороваться. Возвращалась после сверхурочных не раньше восьми вечера – ты уж спал. Нужда заставляла – что поделаешь!

Первое время нам помогали ее старики, но оба они умерли зимой сорок четвертого. Грипп настиг истощенных, обессиленных недоеданием деда и бабушку.

– Как и все честные люди, – говорит она, – мы в эти времена лишений больше походили на призраки. Горе убивало вернее голода. Они почти в одно время закрыли глаза, лежа в своей кровати и держась за руки. Она умерла на час позже его. И вот мы остались одни. На гроши, вырученные за мебель с виа Бокаччо, где я родилась, дотянули до конца войны. Потом пришлось идти на фабрику. Так, видно, мне, жене фрезеровщика, на роду было написано.

В этом решении Милло, должно быть, усмотрел бы классовую солидарность «в первозданном виде», дух самопожертвования, моральную чистоту. Однако она была молода, работа ей была под силу, хоть и могла со временем подорвать здоровье. Вдыхать осадки кислот – все равно что сурьму: страдают не только легкие – отравленная кровь разносит яд по всему организму… Ей не пришлось подвергнуться этой опасности.

– Хотелось мне в контору, – призналась она наконец. – Но возможностей не было. То есть могли бы и быть… Словом… ты уже большой, ты меня не заставишь краснеть! Что тебе за дело до моего прошлого… Он был вдовец, даже жениться предлагал. Знаешь, начальник отдела кадров. Мне скрывать нечего, даже от самой себя. Жила как монахиня.

– Ты из-за этого и ушла с «Манетти и Роберте»?

– Вот именно. И устроилась кассиршей в бар «Дженио». Жалованье прибавилось, зато работа отнимала все больше и больше времени. Так и пошла я по этому делу, и определилось мое место в жизни. Вот когда поступила в кассу кино – где мне, видно, и сидеть до седых волос, хоть их из-за краски и незаметно, – тут у меня полдня высвободилось, и я смогла немного заняться тобой. Думаешь, мало я пережила, зная, что ты с утра до вечера на руках у синьоры Каппуджи? Старуха была вздорная, и до чего глупа! – Это все из-за склероза; голова у нее стала совсем дырявая: в ней отлично удерживалось все происходившее много лет назад, а случившееся час назад испарялось бесследно. Синьора Эльвира была единственной, кому Иванна могла довериться, других знакомых у нее просто не было. – Она к тебе по-своему привязалась, да и ты к ней тоже, и еще как!

И все же я не могу понять, почему не удержалось в моей памяти хоть что-нибудь, связанное с мамой. Может, дело в том, что я никогда не рассказывал ей об «издевательствах» синьоры Каппуджи. Обычно дети любят жаловаться матери. Неужто я и тогда вел себя, как теперь: после обиды меньше всего искал утешения? Низость задевает меня больше обиды. Низость, и злоба, и все мерзкое, все, грязнящее при малейшем прикосновении. Мне кажется, обиду, нанесенную тебе из низких побуждений, надо хранить в тайне, если станешь о ней болтать – даже во имя дружбы или солидарности, – низость пойдет гулять по свету, замарает каждого встречного. Я, только я один, должен померяться силами с врагом, должен так его встретить, чтобы он не мог уже вредить ни мне, ни другим… должен обрушить на него свою ярость. Но месть превращает жертву в преследователя. Наши тревоги не нужны никому, даже нам самим. От страданий трезвеешь, но эта трезвость – во вред рассудку, она скидывает со счетов радость бытия. Даже если и вернется утраченное равновесие, шрамы на душе все равно останутся, «это все твой индивидуализм», – говорит мне Милло, когда мы с ним принимаемся толковать о чем-нибудь подобном.

А Лори – та заявляет: «Наверно, милый, ты на свои лад христианин. На полпути от ангела до подлеца». Что до Иванны, то она вообще не рассуждает: если заставить ее шевелить мозгами, она, чего доброго, свихнется. Вот почему У нее нервы дерганые: она никогда не доискивалась до причин – ни до причины своих чувств, ни до причины собственных страданий. После того как она перестала считать себя Пенелопой, она снова стала нормальным человеком. Словно прошедшие годы, за которые мне с четырех стало девятнадцать, а ей с двадцати трех – тридцать восемь, годы, которые я с ней прожил в дружбе и согласии, как примерный сын с матерью, миновали для нее бесследно. Сегодня для нее враг Лори, вчера врагом была синьора Каппуджи. В этом ее страсть – убаюкивать себя самыми что ни на есть пошлыми и сомнительными чувствами. Притом у нее нет ни малейшего самолюбия и всегда наготове улыбка и слезы, ласка и кинжал. Пытаться ее изменить – утопия. Но как истребишь, как сотрешь с лица земли лицемерие, расслабленность чувств, жалость вперемежку со злобой, даже откровенность, даже утешительную ложь и, в конце концов, саму невинность, если все они олицетворены в Иванне, и, уничтожая их, ты должен будешь уничтожить и ее… Вот она сидит рядом с моей постелью и говорит что-то, словно во сне; вижу, как она оживлена, улыбается, как румянец выступает на ее щеках. По тому, как она вскидывает голову, все больше убеждаюсь, что слышу неправду.

– Но по воскресеньям, когда я освобождалась от работы, ты всецело принадлежал мне. Бывало, только соскочу с кровати – и уже тащу тебя в ванну, чтоб отмыть хорошенько. Потом ты завтракаешь, а я стираю белье, собравшееся за неделю. Развешу его и займусь собой, ну почти как теперь. Сушилки для волос у нас не было, я сушила их на солнце и учила тебя читать по букварю. Тогда я обходилась без парикмахера, волосы были как шелк, сами укладывались. Смотришь – уже и полдень. Я спрашиваю: «Хочешь, пойдем в тратторию?» И ты бросаешь альбом, кубики, букварь: «Хочу! Хочу! Пойдем к Чезарино!»

– Разве мы уже тогда стали обедать у Чезарино, а не позже, когда я начал ходить в школу, а ты из-за первого сеанса не успевала заниматься готовкой и мыть посуду?

– Нет, мы и до этого там бывали. Ну, вот видишь, ты ничего и не помнишь. Неужели забыл, как мы катались по треку на маленькой машине? К нам еще привязался один парень, такой рыжий, страшно неприятный. Я не знала, в какую сторону руль вертеть, чтоб от него увильнуть; он на нас нарочно наскакивал, и при одном толчке ты чуть не вывалился.

Все у нее «страшно» и все «чуть». Ее сознание колеблется между этой вечной приблизительностью и потребностью применить пантограф.

– Я завопила не своим голосом. Выключили ток, подошли к нам, я совсем голову потеряла, такую сцену закатила, что до сих пор стыдно. Впрочем, тут уж было не до стыда. А как взглянула на тебя, сразу успокоилась. Ты был, правда, белый, как полотно, растерянный, но все повторял: «Мама, мне было так весело!» Дело кончилось смехом. Парень угостил меня аперитивом, а тебе подарил плитку шоколада, так нам и не удалось от него отвязаться! Теперь я вспомнила, звали его Сильвано. Вот эдакий здоровяк! Я ему от злости щеку расцарапала. И знаешь, что он заявил? «Расцениваю это как комплимент». Тогда я с ним распрощалась… А помнишь, как мы с тобой пошли на праздник к Беатриче, той, что работала в кондитерской? Это она устроила меня в бар «Дженио», и мы с ней стали коллегами. Ей я, собственно, и обязана своей работой. Муж ее вернулся с войны, сперва шатался без дела, потом стал регулировщиком – и вдруг выиграл в лотерее «Сизал» три или четыре миллиона. Тогда они открыли кафе у Порта Романа, переехали в другой район, и мы перестали встречаться. Он играл на саксофоне, даже по радио выступал в «Час самодеятельности». Так вот в тот вечер там было с десяток гостей, кажется, и Миллоски был. За танцами и не заметили, как ты улизнул. Знаешь, где ты оказался? На улице, а вокруг люди, слушают, как ты поешь, и суют тебе монетки. Ты меня увидел и сказал: «Дверь захлопнулась, я не мог обратно войти», – да так спокойно, будто ничего и не натворил. Тогда я в первый и в последний раз влепила тебе пощечину, это ты должен был запомнить.

Нет, не помню. Могу восстановить без напряжения лишь то, что было гораздо позднее – после того заката на взморье. Но до той поры ни один из рассказанных ею случаев (как бы они ни были банальны, но все же могли запомниться ребенку!) не удержался в моей памяти.

– Как правило, мы обедали дома или у Чезарино, потом шли к берегу, или на карусель, или в центр на витрины поглядеть и тогда садились за столик у Пашковского или у Доннини. Я каждый раз робела перед входом. Но обычно все сходило хорошо. Ты был всегда такой нарядный, благовоспитанный, да и я выглядела совсем не плохо в шерстяной кофточке с короткими рукавами и нейлоновых чулках – они тогда только появились – и чувствовала себя настоящей дамой. О господи, конечно же, ничего такого не было в моем наряде. Просто мне было двадцать три года, понимаешь? Двадцатитрехлетняя мама гуляла со своим ребенком.

Она вздыхает печально и вместе с тем удовлетворенно: за ее нынешней тоской и пустотой – прожитая жизнь, заполненная людьми, о которых она никогда мне не расскажет, как бы я ее ни просил.

– Как ни странно, но я не теряла надежды, и это меня поддерживало. Забывала я и о синьоре Каппуджи, и о баре, где работала, и о белье, которое нужно гладить, едва придешь домой. Только ты все донимал меня вопросами: где да где синьора Эльвира? И я немножко ревновала тебя к ней, теперь могу в этом признаться. По воскресным дням она уходила по своим делам – бывала на кладбище, обедала у бывшей невесты сына (которая так и не вышла замуж) или навещала сестру – старуху – еще более древнюю, старую и скрюченную, чем она сама, да возилась там у нее с целым выводком внуков; уж не знаю, где она бывала после двух или трех, должно быть, объедалась пирожными в какой-нибудь кондитерской. Вернувшись, она обычно кричала из окна: «Вот я и дома! Я нужна вам?… Привет, Брунино!» – и ты сразу начинал волноваться и капризничать, приходилось звать ее к нам, иначе ты не засыпал. Так кончался наш праздничный День, и наступала новая страстная неделя.

Эти давно минувшие однообразные дни со временем превратились в моем сознании в один сплошной бесконечный день.

4

Небо в окне всегда серо-голубое деревья всегда зеленые, краснеют фабричные трубы, пакгаузы крыты листовым железом, сверкает на солнце тростник, и шумит в камышах ветер.

Я рос податливым, послушным. «Если его не дергать, – говорила она, – золото, а не ребенок». Альбом и карандаши, разноцветные кубики (из которых, если сложить их, получается то лужайка, полная диковинных зверей, то замок с башенками, то изображение Минни и Тополино), кран, который может поднять три шарика, магнит да ячменный сахар – все это могло меня занимать долгие часы. Синьора Каппуджи прибиралась в доме, ставила кастрюлю на огонь, и мы шли гулять. Обычно по утрам мы ходили на площадь Далмации, там был садик с фонтаном.

– …Всего двести метров от дома, и мы совсем в другом районе. Если попросишь как полагается, дам тебе леденец.

На конечной остановке собирались трамваи, вагоновожатый переводил дугу, сверкали искры; в конце улицы за шлагбаумом мелькали поезда. («Этот наверняка идет в Болонью, а этот, длинный, конечно, в Венецию и в Милан».)

– Вон товарный, синьора Эльвира! Там в вагонах быки.

Она незаметно совала в рот кусочек ячменного сахару и отвечала:

– Это их последний путь: теперь их выгрузят и от-. ведут на бойню. Да вон она виднеется! – Прислушиваясь к заводским гудкам, она замечала: – Так, так, так! Понятно! Нынче первым начал «Гали», должно быть, сегодня на «Манетти и Роберте» спешка, а у «Муцци» словно и забыли про гудок… Гляди, все, кто не обедает в столовке, уже на улице, Ну, пошли.

Мы шли к лавкам, пробираясь сквозь толпы рабочих в комбинезонах и кепках. Не сходя с велосипедов и жестикулируя, они переговаривались друг с другом. Часто мы встречали Миллоски:

– Бруно, хочешь мороженого?

Синьора Эльвира не разрешала:

– Нет, нет, нет, ему скоро надо обедать, это отобьет у него аппетит. Подарите ему лучше лиру, он себе вечером сам купит.

Милло ерошил мне волосы и подгонял шлепком:

– Давай беги.

Я обижался, пыхтел, лез драться, но он брал меня на руки, целовал, и мы мирились:

– Молодец, давай беги!

У бакалейщика, да и у мясника всегда были пустые полки – одни запахи.

– Хочешь, куплю пакетик и приготовлю тебе пудинг с заварным кремом? – обращалась ко мне синьора Эльвира. – Только чтоб обед был съеден без фокусов. Ты знаешь, что я капризов не терплю.

Она усаживала меня на стул с двумя подушками за наш кухонный столик, на котором между графином с водой и стаканом красовалось приготовленное лакомство. Пудинг сверкал и переливался, будто дразня: «Погляди на меня, Бруно!» Голос моей телохранительницы, у которой кожа на щеках выцвела сильнее, чем ее платье, а из бородавок торчали волосы, звучал подбадривающе:

– Ну, глотай веселей, паршивец. Что я, нянька у барчука? Ты что словно жвачку жуешь? Знаешь, что делают в таких случаях?

И она хватала тарелку со сладким, держа ее на весу, наклонялась над ней и, вонзая ложку в пудинг, как мотыгу в землю, отхватывала первый кусок. Она прищелкивала языком, громко глотала, крякая от удовольствия. Не проходило и минуты, как пудинг исчезал.

– А уж до чего вкусный! Поверь мне, просто объеденье! – И она облизывала губы, над которыми, как приклеенные, чернели усики. – Вот как воспитывают капризных детей, – говорила она, придвигая ко мне пустую тарелку. – Если хочешь, можешь вылизать остаток крема…

Не знаю, как передать, что я при этом испытывал… Конечно, плакать мне не хотелось…Я весь наливался гневом, порывался схватить тарелку и швырнуть наземь, но синьора Эльвира вовремя подхватывала ее, чудом удерживала в скрюченных пальцах.

– Так ты мне назло? Да? А вот вышло, что я тебе сделала назло. – И она смеялась, обнажая темные десны. – Что, не нравится? Если доешь второе, так и быть, сделаю тебе сюрприз, когда пойдем гулять. Ну, собирай крошки в кулек!

Мы идем вдоль берега, пересекаем луг и добираемся до Кареджи; там, над виллой со львами, на холме, расположилась больница.

– Я бы тебя сводила в Монтеривекки, мы бы с тобой ежевики набрали, да надо идти мимо больницы, а там даже стены заразные. Нет, уж лучше свернем.

Луг у реки широкий, поросший густой травой. У излучины в камышах стоят рыболовы. Вот один со спиннингом, рядом корзинка для рыбы, в картонной коробке наживка. Мы молча останавливаемся у него за спиной. Его толстый живот выпирает из рубашки, шея повязана платком, на голове шляпа с изодранными полями. Удочку он забрасывает, точно ковбой лассо, и вытаскивает ее из воды бог знает через сколько времени.

– Напрасно старались? А? Как я рада! – не выдерживает синьора Эльвира. – Здорово это у вас получается!

– Что значит «здорово»? – возмущается рыболов. Он оборачивается к нам, на жирном лице – повязка, скрывающая левый глаз: настоящий пират. – А, опять старуху нелегкая принесла! – Он открывает коробку, где в земле копошится целая куча дождевых червей, они свиваются в клубок, гладкие, безголовые.

– Да, это я, я, – говорит синьора Эльвира. – Вам бы гранатой глушить! Бруно, стой, не смей трогать!

Она нагибается, чтобы заглянуть в корзинку, но пират замахивается на нее своей огромной ручищей, как на девочку из сказки.

– О господи, сколько на свете дорог, так ее сюда принесло!

– О господи, сколько на свете способов время убить, кому делать нечего, так вы рыбу ловите! Разве не знаете – это запрещено. Вода в Терцолле загрязнена, вся рыба отравлена! Давай, Бруно, живей… Идем за полицейским!

Она сует мне свою искореженную руку, и, поддерживая друг друга, мы скатываемся с берега на луг.

– Видал, как я его напугала? – говорит она мне теперь. – Знаешь, кто это? Он раньше на бойне работал. Глаз ему бык рогом выбил. Теперь ему с быками не справиться… Видишь, женщина кормит малыша… А ведь вытащить рыбу из воды – все равно что оторвать от груди новорожденного…

Женщина сидит у самой воды под цветным зонтиком, она без чулок, у нее золотые кудри; пристроив ребенка к открытой груди, она здоровается с нами, но мы ей не отвечаем.

– Она жена слепого и сама бродяжничает. Знаешь сказку про дочь лавочника? Жила-была красавица с золотыми волосами… Гляди – не наглядишься… А ради зеркала и розы… Чего ты насупился? Какой же ты мальчик, если тебе такие истории не нравятся? Моего Родольфо в твои годы хлебом не корми – только дай послушать. Думал, большего счастья нет, чем иметь такую мать. Ну, ну, пошевеливайся! Помни, упадешь – не реви и сам подымайся. Я нагибаться не могу, понял?

Я пускаюсь бежать, подбрасывая ногой пустые жестянки, которыми усеян луг. Порой останавливаюсь, чтоб подкараулить ящерицу, но на нее никак не наступишь. она исчезает, как тень. Складываю несколько прутиков – вот и преграда на пути у муравьев; а еще можно построить настоящую крепость из камней; из консервных банок получаются отличные башни, которые обрушиваются после пятого или шестого этажа. Порой наблюдаю, как сливается с небом дым фабричных труб, только никак не могу уловить, когда это происходит. Высоко-высоко, выше самой горы Морелло, летят самолеты-истребители «харрикейны», трехмоторные машины, различать их научил меня дядя Милло. Пониже ласточки летают стаями, я угадываю, в какую сторону они свернут. Потом собираю маргаритки, травы, мак, с трудом наберу букетик и несу его старухе, которая с важным видом восседает на каком-то заржавленном листе жести.

– Держите, синьора Эльвира!

– Молодец, что вспомнил обо мне.

– А сюрприз? – спрашиваю у нее.

– Какой сюрприз?

– Вы же обещали…

– Что? Отвести тебя к воротам виллы «Кареджи», чтоб взглянуть на мертвых львов и живых собак?

Я бросаю цветы на землю, топчу их, в ярости замахиваюсь на нее.

– Ну прямо как отец. Ну прямо фашист!

Это слово часто можно было слышать и у крепости, и в скверах. Фразы «Ну и дерьмо! Ну и фашист!» или «Эй, фашист, эй, красавчик!» звучали как ругань или насмешка. Связывая это слово с именем моего отца, «который далеко и скоро должен вернуться…», синьора Эльвира произносила его вежливо, по-семейному тепло. Совсем не как упрек – это означало, что синьора Эльвира пошла на мировую. Я окончательно убеждаюсь в этом, когда она ласково гладит меня по голове и успокаивает:

– Иди сюда! Давай по-хорошему! Будет тебе сюрприз – мороженое, а потом еще лепешка с изюмом. Когда на двадцать восьмом поедем, если захочешь, разрешу тебе стоять рядом с вожатым.

Кондуктор переводит дугу, вожатый бросает окурок, дает звонок, включает рубильник, берется за ключ… И пошел! Впоследствии, проделывая пешком этот путь – от виа Кареджи к Нижней крепости, – я убедился, что он совсем не так уж долог, да и не так интересен. Сейчас я на мотоцикле добираюсь туда меньше чем за пять минут, несмотря на сильное движение и рытвины на Виа-дель-Ромито. Эти места – единственные во всем нашем квартале, которые почти не претерпели изменений, разве что расширилась площадь у моста, а у Муньоне заправочная станция «Шелл» словно загородила стеклодувные мастерские Вески и церковь. Трамвай на спуске бежит вдоль речки – если оторвать глаза от щита управления и выглянуть в окошко, кажется, плывешь, не едешь.

– Нет, это уже не Терцолле и не Арно. Это, ну-ка, повтори – Муньоне! Арно ведь большая река. А эти две речушки текут медленно-медленно, там, где они сольются, будет Рифреди. Ты еще не бывал там, где Терцолле вливается в Муньоне? Там, где домик с железным петухом на крыше, петух вслед за ветром вертится?

– Там и газометр.

– Что?

– Дядя Милло говорит…

– Вот он и свезет тебя туда в воскресенье. И мама тоже поедет!

Нам сходить, до свиданья, двадцать восьмой номер, до встречи там, где музыка и веселье.

Автотрек, должно быть, тот самый, где Иванна повстречала Сильвано, был у самой стены; чуть поодаль – «чертово колесо», а по другую сторону – аттракционы: девушка в трико и клоун с носом вишенкой зазывают: «Заходите! Каких только чудес не увидите!» Синьора Эльвира качает головой. Нам безразличны и карусели и сладости – сахарные головы, карамель, монастырский шоколад, пряники, жареный миндаль.

– Это все для транжир, у них, может, и хлеба дома нет. Потом здесь все несвежее, особенно мороженое, поешь – и живот раздует. Пошли дальше. Так и быть, накажу я себя: дам тебе еще ячменного сахару. И сладко, и не вредит.

Я соглашаюсь. Происходит чудо: сквозь все эти вкусные и пестрые ряды я прохожу, не задерживаясь, ничем не соблазняясь, без капризов.

– Держи. Только не грызть, лучше пососи!

– Спасибо, синьора Эльвира.

– В первый раз от тебя слышу.

– Я вас всегда благодарю.

– Ты уж и привирать начинаешь? Этого за тобой не водилось, всегда правду говорил.

Чего там только не было! И тир, и комната смеха, и даже кентавры; двое мужчин и девушка, с ног до головы в кожаном, нажимают на сигнал мотоцикла, прежде чем пуститься в «полет смерти». Мы проходим мимо, направляемся в противоположную сторону, туда, где деревьев много, как в лесу, дорожки усыпаны щебнем, а вдоль аллей расставлены скамейки. Ветви свисают над недавно отремонтированным бассейном, огромным, круглым, обнесенным прочными красными перилами. Вода кажется застывшей, только цвет ее меняется – то зеленый, то белый, то фиолетовый.

– Это зависит от того, с какой стороны солнце! А не хочешь ли сказку послушать? Жил-был пес. Поймал он однажды зайца и поволок, бежать ему пришлось вдоль берега Терцолле во время наводнения. Вода была чистая, как зеркало. Остановился пес у кустика, поднял лапку, как собаки делают, и вдруг видит другого пса, а у того тоже заяц в пасти…

Здесь много девушек; одни стоят, прислонившись к перилам бассейна, другие сидят, солдаты обнимают их за талию, курят, пьют. Слышен хохот, громкие голоса.

– Пошли, пошли. Здесь что-то не то. Видишь негров? Тебе не страшно? Я их не боюсь, они очень хорошие ребята, добрые-предобрые. Когда бог тесто месил, ему, верно, муки не хватило, так он сажи подбросил…

Тут же толпятся парни – кто просто в рубашках, кто в куртках нараспашку, на некоторых шорты, похожие на короткие штанишки малышей, которые снуют вокруг, то и дело нарываясь на подзатыльник или пинок.

– Чем только здесь не торгуют, – говорит синьора Эльвира. – И честь тут свою продают. Если с нами сейчас поздороваются, ты им вежливо ответь и ни слова больше. Они нам не ровня, надо, чтоб они это поняли. Как я выгляжу? Шляпка хорошо сидит?

Она всегда в одном и том же наряде, юбка ниже колен, жакет с зеленым воротом, манжетами и пуговицами в два ряда. Вокруг шеи ожерелье из желтых и черных бусин, покрупней и помельче. В руках сумка, куда можно всунуть целый арсенал; на голове черное круглое сооружение из соломы и тюля – все это, по словам синьоры Каппуджи, составляло «прекрасный ансамбль». Шляпка, подобно головному убору венецианских дожей, надвинута на лоб. Из-под нее свисает прядь седых, с желтизной, выцветших еще сильнее, чем одежда, волос.

– Добрый день, синьора, добрый день, Брунино!

– Здравствуйте, добрый день, здравствуйте!

– Что, бабушка, семья-то растет?

Старуха останавливается и, подцепив мою руку своей скрюченной лапой, отвечает:

– Он мне не внук. Но с таким сыном, как мой, я давно была бы уже бабушкой. Сын у меня был герой. Если б только ваш Одноглазый не послал его на войну.

– Это мать павшего на войне!

Она показывает медальон, висящий под ожерельем.

– Смотрите, только нажать – и откроется. Сами откройте, мне уж и пальцы не служат. Все смотрите, какой у меня был сын!

– Черное перо на шляпе. Значит, служил в отборных частях. Горный стрелок.

– Смирно! – внезапно приказывает синьора Эльвира. – Становись! На караул!

Парни и мальчишки замирают на месте, отдавая воинские почести ее сыну. Девушки обнимают ее, целуют в щеки, вокруг смех и гам. Негры таращатся, но это никого не пугает, а только еще больше веселит.

«O'key, Bruno», – вот первые английские слова, которые я выучил.

Oh, yo'granma! Yes, I understand!.. Dead soldier… Oh, yeah, po'woman.[5]

В руки мне так и сыплется карамель, жевательная резинка… Синьора Эльвира открывает сумку, и в нее летят пачки сигарет, банки с мясными консервами и сгущенным молоком.

– Не уходите, мы к вам потом подойдем, – говорят ей ребята и девушки.

Мы входим в парк, идем к нашей скамейке и попадаем в совершенно иной мир, отъединенный от шумного Луна-парка, от оживления, царящего возле бассейна. Здесь тоже оживленно, но совсем иначе, чем там. Это мир матерей, стариков, колясок, резиновых мячей, трехколесных велосипедов и, само собой разумеется, детей. Но почему-то в моей памяти не возникает ни одного детского лица, все мое детство до пятилетнего возраста, вплоть до того самого вечера, когда начался ураган, целиком занято взрослыми. Словно я сам не был ребенком, да и вообще не существовал самостоятельно, а лишь постольку, поскольку в мире были взрослые – синьора Эльвира, Милло, вагоновожатый, рыболов, все эти ребята из крепости, передвигавшие меня, как пешку, по своему усмотрению. Значит, правда, что начинаешь существовать только тогда, когда появляется память, сознание – то есть способность познавать, возмущаться, страдать.

5

На садовой скамье синьора Эльвира восседает, словно на папском престоле. Она не выпускает из рук лежащей у нее на коленях сумки.

– Ну, живо зови птичек. Впрочем, и звать-то незачем, они и так нас видят издалека.

Она сидит неподвижно, оберегая сумку с уложенными в нее сокровищами, а я залезаю в карман ее жакета, достаю пакетик с хлебными крошками, старательно его разворачиваю. Воробьи, словно ручные голуби, уже у наших ног, может, они и в самом деле нас узнают?

– Смотри бросай так, чтоб всем досталось поровну, не то нахалы набьют себе пузо, а растяпы останутся ни с чем. Знаешь? Жил-был на свете воробышек с золотым клювом, только сам он про свой клюв и не ведал.

Крошки, как тот пудинг с тарелки, исчезают в одно мгновение. Солнце сквозь ветви деревьев бьет мне в глаза, мешая следить за разлетающимися птичками. Синьора Эльвира тем временем приступает к своей работе. Обычно вначале подходят матери с детьми, каждая присаживается на нашу скамейку, любезно здоровается и подставляет раскрытую ладонь прямо под нос синьоре Эльвире.

– Только, пожалуйста, плохого не нагадайте…

– Я-то что? Я только читаю, что на руке написано… Очень сочувствую, но ничем не могу вас порадовать. Порядочным людям мало что предскажешь… Раз уж с вами до сих пор ничего особого не случилось, значит, и впредь не случится, если только…

После того как синьора Эльвира открывала им судьбу, наступал мой черед – я исполнял обязанности пичужки, таскающей билетики «на счастье».

– Давай, Бруно… Только сначала внимательно посмотри на синьору!

Я доставал из ее кармана маленькую колоду карт, стягивал с нее резинку, перетасовывал колоду, вынимал карту.

– Смотрите, какой помощник! Я бы этими своими пальцами не справилась… Ребенок в таком деле незаменим – это сама невинность, сама чистота!.. Ну, показывай карту!

Я гляжу серьезно, соображая, что к чему: если на карте красное сердце – это любовь и надежда, если трилистник – жди хороших вестей, ромбик – к деньгам, а от черного сердца жди беды, разве что…

– Ну-ка, тащи другую!

Вторая, третья, четвертая карты проясняли будущее окончательно. Меня в награду ласкали, а синьора Эльвира клала полученную мзду в карман, присоединяла к ячменному сахару.

Вдруг, словно из-под земли, появляется один из тех парней, что обычно вертятся у бассейна. Чаще всего это Шпагат, верзила в черных очках и клетчатой рубахе, на лице у него шрам – от подбородка до самого уха. Теперь я знаю о нем побольше, чем тогда знала синьора Эльвира, хоть она и гадала ему по руке.

– Бабушка, как освободитесь, я к вашим услугам.

– Ладно, ладно, понятно.

Отпустив последнюю клиентку, синьора Эльвира открывает сумку и с молитвенным трепетом раскладывает на коленях пачки сигарет, консервные банки – пересчитывает свое богатство. В эти минуты она походит на птицу – жадную, хищную, недоверчивую, беспокойную.

– Бруно, почему ты мне не помогаешь? Ну да ничего, он скоро научится считать. Ты разве не знаешь – это форменный разбойник. Он меня обкрадывает.

Шпагат крутит головой, не вынимая кулаков из карманов брюк.

– Я коммерсант, а не вор. Выручка пополам, как уговорились. Что бы вы заработали, если б мы не затевали всей этой комедии? – он хватает банку за банкой, сует за пазуху.

– Вот ваш капитал, плачу наличными. Вы уж, наверно, целое состояние сколотили.

Пальцы синьоры Эльвиры вдруг становятся поразительно гибкими. Они считают и пересчитывают банкноты.

– Мало, почти ничего, – жалуется она. – Пользуетесь тем, что я одинокая старуха. Мне даже пенсию за сына (на нее разве проживешь?) и ту не дали, только поманили… – На глазах у нее появляются слезы, бегут по щекам. Шпагата уже и след простыл. – А ты что все сидишь да помалкиваешь? – напускается она на меня. – Нет, чтоб защитить меня, пожалеть – мол, бедная синьора Эльвира. Они ей платят пять, а сами перепродают за двести, если не больше. Да, хороша б я была, если б жила на гроши, что дает твоя мать за то, что я гуляю с тобой… А ведь она могла бы заработать как следует, если б захотела.

Я пропускаю все это мимо ушей, зная, что она просто ломает комедию. Сейчас она утрет слезы платком с черной каймой и к ней подойдут девушки с американскими солдатами, черными и белыми. Все они курят, смеются, размахивают бутылками, пачками сигарет «Кэмел».

– Джонни говорит, что женится и увезет меня в Америку. Погадай нам – это правда?

– И да, и нет, все может быть, наверняка, разве что…

И снова банки и пачки – целое богатство.

Солнце уже не досаждает нам, друзья – воробьи и ласточки – гомонят, заглушая голоса людей. Я тасую карты, одну за другой вытаскиваю их из колоды, осторожно кладу в ряд на скамейку, во рту у меня жевательная резинка, я ее выплюну, когда подойдем к дому.

– Идите, идите, на сегодня все…

Эти слова синьоры Эльвиры всегда застают меня врасплох.

– До завтра! До завтра! До завтра! Пошли!

Смех, визг, а негры:

– Ehi, what's up? Oh, damn, come on, let's go an'leave that old witch… So long, Bruno![6]

Между деревьями показывается Милло. Синьора Эльвира прячет карты, подмигивая мне, чтоб я молчал. Но я и без того храню в тайне наши ежедневные посещения сада у крепости, и потому ей не надо ни уговаривать, ни запугивать, ни задаривать меня.

– И это – второе чудо.

Милло снова отрастил усы, как в былые времена. Сейчас мы с ним не спешим, не то что утром. Он присаживается к нам. Я устраиваюсь между ним и синьорой Эльвирой. Он похлопывает меня по ноге:

– Ты у нас крепыш!

– А уход-то за ним какой!

Посидев немножко, отправляемся дальше: теперь мороженое уже не угрожает моему аппетиту, так же, впрочем, как и. аппетиту синьоры Эльвиры, которая угощается двойной порцией мятного, кокосового, малинового, с мелко наколотым льдом, не мороженое – трехцветное знамя!

– Давно ее не видели?

– Я очень занят сейчас – и работа и масса других дел…

– Хотите, могу замолвить словечко.

– Что! Да вы просто забываете…

– О чем?

– Ни о чем. Здесь ребенок.

– О чем? О чем? О чем?

– О том, что ночь на дворе!

Они дружно смеются, синьора Эльвира – обнажая темные десны, Милло – сверкая белыми зубами. Он берет меня на руки, выплюнув свою недокуренную тосканскую сигару.

Этот вечер ничем не отличается от вереницы других… Мы стоим у киоска, приканчивая мороженое.

– Ну, прощайте. Теперь бегом домой.

– Ты меня не трогай, – говорю я, – не то как дам ногой!

– Дядю Милло – ногой? Разве можно, Бруно?

– Молодец, защищайся, никому не позволяй руки в ход пускать.

И он исчезает на велосипеде в направлении вокзала и аттракционов.

Синьора Эльвира снова цепляет меня своим крючком и говорит с глубоким вздохом:

– Эх! Дядюшка Милло! Чего ему только не приходится терпеть от твоей мамы! Пошли! Погода меняется. Рта не разевай, вон какой ветер – простудишься!

Начинается ураган. Мы прячемся под навес. Подходит трамвай, но мы в него не садимся.

– Сюда на трамвае приехали, хватит деньгами швыряться. Вот и дождь пошел. Где-то у меня еще ячменный сахар оставался… А ты мне и спасибо не скажешь, будто я тебя лекарством пичкаю.

Гром и молния развлекают меня, синьора Эльвира крестится. Мне ужасно хочется убежать от нее, побарахтаться в лужах под дождем, как вон те мальчишки. Среди них и Дино, мы знаем друг друга, он гуляет на площади Далмации.

– Разве не видишь – это оборванцы. А ты из рабочей семьи.

Мы пускаемся в путь вдоль трамвайной линии, потом подымаемся в гору, окна стеклодувни полыхают огнем… Виа-дель-Ромито, прямой, длинной, нет конца. На разрушенной стене дома мелом нарисованы серп и молот.

– Мне холодно, я хочу по-маленькому.

– Иди под стенку. Сам расстегнешься или помочь?

Вечер наступает мгновенно, зажигаются огни, там, где Должен быть наш дом, поднялась завеса тумана, но нам до нее не добраться, кажется, что она отдаляется. С нами теперь две наши тени, они то идут по сторонам, то забегают вперед, на них при всем желании никак не наступишь… Мы все идем и идем… Я дрожу от холода… Шмыгаю носом. Синьора Эльвира молчит, словно язык проглотила, шагает и сосет свой ячменный сахар, а я свой давно уж разгрыз. Теперь мы сошли с дороги, идем в полной темноте, только мелькают фары велосипедов. Тени и шорохи окружают нас, откуда-то издалека доносится рев быков и собачий лай. Наконец оказываемся на каком-то пустыре, перед нами овраг, ноги вязнут в грязи.

– Синьора Эльвира! – бормочу я в изнеможении.

Она отвечает мне так, словно я ее разбудил:

– А? Ты что-то сказал?

Дома кончились, мы вступаем прямо в туман, карабкаемся вверх по тропинке, я падаю и вновь подымаюсь, руки у меня в мокрой глине. Старуха тоже едва держится на ногах. Вот она поскользнулась и, раскинув руки, покатилась вниз по тропинке. Я ее больше не вижу, слышу только крик:

– Господи! Господи! Господи!

Теперь я один на берегу. Только берег ли это? Ясно, что я на холме. Зову:

– Синьора Эльвира?

Темно. Тишина. Наконец доносится ее голос:

– Кто там? Где ты? Мама здесь! Спускайся, Родольфо, я иду навстречу, не бойся!

Я качусь вниз, по косогору, цепляясь за землю руками. Вот и нашел ее, она сидит у тропинки, уставившись в одну точку. Шляпку она потеряла. Старуха обнимает меня, прижимает к себе так крепко, – что, кажется, вот-вот удушит.

– Ты не Родольфо? Кто ты? – и отталкивает меня, но сразу же подхватывает, пока я не полетел в овраг. Потом обнимает еще крепче, а сама все плачет, плачет навзрыд. – Бруно! Бруно! Бруно! Я заблудилась! Где мы? – Она ласкает меня, ее руки вымазаны липким илом. – Было бы хоть что-нибудь сладенькое в рот положить… – Боже, до чего ты перепачкался! – бормочет она.

Теперь я вне себя от страха, по лицу бегут слезы, смешиваясь с грязью, я кидаюсь ей на шею – едва ли ребенок бывает способен на большее отчаяние…

– Увидев, что вас нет, – рассказывает Иванна, – я обошла весь квартал Рифреди, встретила Миллоски, он и его друзья бросились вас искать, разбившись на группы. Вас нашли перед рассветом. Она была совсем помешанная, ты спал у нее на коленях, весь в грязи, лицо у тебя было черное, как у негритенка. К счастью, ты был еще маленький и назавтра все позабыл. Но такой испуг мог бы тебя погубить навсегда. Наверняка, это с тех пор у меня первые седые волосы появились.

Синьору Эльвиру, «у которой под матрасом нашли целую кучу денег», в тяжелом состоянии поместили в больницу Сан-Сальви, где она и умерла. Так толком и не узнали когда. Однако целый выводок детей и внуков сестры незамедлительно завладел наследством.

– Теперь, когда ты как будто все вспомнил, – настаивает Иванна, – скажи мне, куда она тебя водила?

– К аттракционам.

– Врешь, – горячится она. – Она водила тебя к крепости, там казармы, там всегда стояли американские машины. Аттракционы появились гораздо позже, вернее, их восстановили в том виде, в каком они были до войны. Тогда они находились еще на площади Барбано. Это близко от крепости, оттого ты и спутал.

– На площади Независимости.

– Называй как хочешь. Когда я была девушкой, это была площадь Барбано. Мы ни в чем с тобой не сходимся, даже не можем договориться, как улицу назвать! Тебе аттракционы запомнились, потому что ты впервые увидал их, на самом же деле это был обыкновенный Луна-парк, каких много. Я тебя туда однажды сводила в воскресенье. Играли в «волшебную удочку», ты еще вытащил куколку, дорогую и прехорошенькую. Держал ее так, словно она тебе руки жгла, а когда мы сели в трамвай, тут же выбросил ее в окошко. Мы вернулись, но куклы уже не было: кто-то успел подобрать. На этот раз обошлось без пощечин – хоть и жаль мне было игрушки, да смех разбирал: ведь ты доказал, что стал настоящим мужчиной! – И она хохочет; ее лицо покрыто слоем крема.

Я поворачиваюсь к ней спиной, натягиваю простыню на голову, перед сном мне хочется побыть наедине со своей тайной. Иванна закуривает новую сигарету.

– Бог знает, по каким только местам она тебя не таскала! А я ничего и не знала. По правде говоря, я никогда ничего не знала, да и сейчас не знаю ничего, только юбку просиживаю в кассе.

6

На следующий день Милло раздобыл старенькую малолитражку «балилла». Кажется, ему ее дали на время в партийном комитете. Должно быть, он хотел, чтобы новые впечатления вытеснили мой испуг. Мы уехали за город на целый день. По словам Иванны, эта поездка была полна неожиданностей.

– Мы отправились рано утром, так точно и не решив, куда едем. Миновали Пистойю, потом Лукку, зашли в церковь, где, помню, стояла статуя девушки, совсем как живая, даже казалось, что дышит. К полудню, уже приближаясь к Пизе, проголодались. Тогда свернули к Бокка-д'Арно, минуя королевское поместье. В сосновом бору под Ливорно жили вместе со своими девками солдаты-негры, совсем как дикари в джунглях. Они дезертировали из армии, растащив, что можно; бессовестные спекулянты наживались за их счет. Ревность, непробудное пьянство вызывали драки, дрались насмерть. Не лучше были и женщины, дикие, жадные, – настоящие гиены. И рожали там же, если только прежде никто не придушит. Мертвых хоронили под соснами – и концы в воду. Когда власти решили навести там порядок, пришлось, говорят, пустить в ход огнеметы. Конечно, война виновата… хотя к тому времени она уже кончилась. Правда, мы, когда проезжали эти места, ничего особенного не заметили – лес как лес. В Томболо, казалось, все тихо, как и в лесу Сан-Россоре. Попадались «джипы», грузовики, полуразбитые допотопные машины. Американские солдаты вели в открытую торговлю со штатскими, за гроши можно было кучу добра накупить. Повсюду надписи по-английски: «Проход запрещен», «Минировано». Тогда приходилось сворачивать. Ты сидел у меня на коленях, Миллоски – за рулем. Время мы провели славно, ничего не скажешь. Грязь кругом непролазная, а нам все-то казалось интересным – не то, что на теперешних наших дорогах: смотреть смотри, а руками не трогай. Забарахлил мотор. Пришлось сойти. Миллоски подталкивал машину, а ты сидел внутри и так задавался! Наконец мы добрались до трактирчика, похожего на лесную хижину. Столики стояли среди зелени. Я даже помню название траттории – «Веселье», такая красивая вывеска. Совсем не то, что у нашего Чезарино. Кругом – сплошные развалины, сырую воду пить нельзя было, пришлось кипятить. Зато к вашим услугам вино, пиво, мясо, сыр и, уж конечно, виски, коньяк – все, чего душа ни пожелает. Мы немного выпили, и Милло занялся мотором. Ремонт пустяковый – покуда макароны поспели, он уже и кончил. Только сели за еду, как вошли саперы. Молодые, совсем мальчишки – и до того веселые! «Охотимся за гитлеровским наследством, – говорили они. – Эту честь союзники охотно предоставили нам». Рискуя на каждом шагу взлететь на воздух, они отыскивали мины, зарытые немцами от самого побережья до Апуанских гор. По лицам видать, ребята смелые и делали доброе дело, но только чересчур беспечные. Им, конечно, платили, но дня не проходило, чтоб кто-нибудь не подрывался. Миллоски сразу же с ними заговорил, ты ведь его знаешь, и выяснилось, что двое из них – флорентийцы. В конце концов все мы сели за один общий стол. Я сказала: муж у меня в плену и вот-вот должен вернуться, Миллоски подтвердил… Выпили, после обеда стали песни петь… Они почти все побывали в партизанах. Подарили тебе красный платок, научили говорить: «Да здравствует Усатый!» Эту встречу я никогда не забуду. Может, и ты запомнил не кровь и стрельбу дней Освобождения, а вот этих ребят. Запомнил разрывы мин, которые мы слышали, подымаясь обратно к Чинкуале, запомнил красные платки и песни, что пели хором. И еще ты помнишь море.

Новорожденный младенец зажмуривается от света. Видеть свет мы начинаем лишь тогда, когда на помощь врожденному инстинкту приходит первое сознательное суждение, с этого начинается история нашей жизни.

Для меня она началась с того дня на взморье. Теперь, когда не стало синьоры Каппуджи, я легко и естественно делил свою привязанность между Милло и Иванной, и годы моего детства протекали спокойно. О двусмысленности, сопровождавшей их, я и не подозревал до той самой минуты, когда, повернув голову, спросил:

– Дядя Милло! Этот самолет трехмоторный?

И тут как бы впервые увидел их. Одной рукой он обнимал ее за талию, голова Иванны покоилась у него на груди, она гладила его свободную руку.

– Как будто. Должно быть, «дакота».

– Какой, военный или гражданский?… – начал было я.

Я сидел в нескольких метрах от них посреди изрытого, полного камней пляжа, здесь торчали большие столбы с прибитыми к ним досками, на которых был изображен череп со скрещенными костями, сидел далеко от моря, к которому запрещено было подходить. Она перебила меня и улеглась рядом с ним, словно ища тепла и защиты:

– Теперь дядя Милло мой, не приставай к нему!

Я отвернулся, самолет уходил за горизонт. Я чувствовал себя затерянным среди камней и песка, среди черных черепов на столбах, среди этой пустыни. Море – словно ее продолжение, оно кажется нарезанным на полосы, хорошо бы их раскрасить: самую дальнюю – в синий цвет, потом провести черную линию и еще зеленую – пусть бы все запестрело! Я сидел совсем тихо, разглядывая пенившиеся волны, которые бились о заграждения из колючей проволоки. Если прибой будет усиливаться, волны непременно поглотят меня! Милло и Иванна – за моей спиной, но кажется, что они бесконечно далеко: стоит обернуться – и они исчезнут вовсе. Пусть они сами нарушат чары, а я продержусь, сколько смогу.

Вдруг смешались все краски, огромные белоглазые чудища устремились на берег… Я очнулся уже на руках у Иванны, ее ласки, родной запах ее тела успокоили меня. Милло стоял, покусывая усы и привычным жестом разглаживая их указательным пальцем.

– Ну и герой! – произнес он. – Хочешь летать на «харрикейнах» и «дакотах», а сам удираешь от волн.

Она вздохнула:

– Придется к этому привыкать, многое еще будет пугать его.

Я совсем пришел в себя, потому что снова был с ними.

– Это такая игра, – сказал я.

Милло покачал головой. Он был в плаще и коричневом берете.

– Нет, Бруно, так не годится. Пойдем со мной. Не беспокойся, Иванна, топить я его не собираюсь.

Это вызов? Я принял его. Мы подошли к самому морю, стали у колючей проволоки, ограждавшей еще не разминированный участок.

– Посмотри на него хорошенько, – сказал Милло. – По одну сторону – море, по другую – ты. Вас с ним – двое, и разница между вами в том, что ты – человек. Разум тебе говорит: научись плавать, тогда и море взнуздаешь. Чтоб укротить таких коней, одного кнута мало… Впрочем, волны сегодня не такие уж большие, море ведь здесь всегда неспокойно, потому что в этом месте в него впадают реки – под землей сталкивается друг с другом много таких речек, как Терцолле, представляешь себе? А может, просто солнышко ушло, и море обиделось?

Я держал свою руку в его широченной мозолистой ладони и чувствовал себя уверенно. Чудовища исчезли. Волны, безуспешно пытаясь нас настичь, разбивались о берег в нескольких шагах от нас и откатывались.

– Ну, видишь?

– Это был «дакота» или «харрикейн»?

– Вот ты куда гнешь? Давай не юли!

Мы вернулись к машине, держась за руки. Иванна, разувшись, шла впереди. Милло сказал:

– Если хватит времени, остановимся в Пизе, я свожу вас к башне.

Но мы увидели ее лишь издалека: чудом уцелевшая, склонялась она над развалинами в венчике лунного света.

Вскоре после этого Милло проложил первую борозду в моей детской душе.

Вот мы с ним вдвоем – он и я – едем на велосипеде. Милло жмет на педали. Вдали – только недавно отстроенные заново корпуса «Фиат».

Сейчас на этом месте большой рынок с рекламными стендами, а там, где дорога пересекает автостраду, гигантские холодильники. Тогда здесь был пустырь Новоли, и, словно форт, одиноко возвышался среди него газометр.

Вечерело, мы ехали вдоль рва Мачинанте, где всегда полно лягушек и так скверно пахнет. Мы направлялись к мороженщику, который приспособил для своей торговли будку подле шлагбаума.

– Ну, а ты знаешь, что такое дядя? – неожиданно спросил Милло. – Дядя – брат матери или отца. Но ни у твоего отца, ни у твоей матери братьев нет. Я как бы заменяю брата им обоим и поэтому прихожусь тебе вдвойне дядей. Вот почему ты зовешь меня «дядя Милло». Я их друг.

– Мой тоже.

– Согласен, хоть порой от тебя только и дождешься что пинков… Давай садись, я тебя подтолкну.

Он затормозил и слез, тропинка становилась все уже, темнело, только видны были вдали разноцветные лампочки на будке мороженщика.

– С твоим отцом мы подружились еще в детстве, вот как ты с Дино. Боролись друг с другом, устраивали велосипедные гонки, бегали – кто быстрее – по площади Далмации. Я был посильней его, но зато в беге он давал мне сто очков вперед.

Согнувшись над рулем, даже не доставая ногами до педалей, которые вращались сами по себе, я все равно чувствовал себя гонщиком.

– Видно, тебе на твоего отца плевать, ты о нем и знать ничего не хочешь?

Он шлепнул меня по затылку. Я хотел слезть и удрать.

– Оставь меня, отстань, убирайся!

Потом, через много лет, мы с ним стали припоминать этот вечер.

– Мы тогда уселись в сторонке, велосипед прислонили к изгороди, я выпил пива, ты, как всегда, ел сливочное мороженое с шоколадным кремом. Тебя забавляла пена, которая оставалась у меня на усах. Ты был сообразительным мальчишкой, понимал больше, чем следовало в твои годы. Я подумал: нехорошо, если вырастешь и вобьешь себе в голову тот же гвоздь, что Иванна… Еще подумал, сколько горя хлебнешь, когда придется потом самому его вытаскивать…

– Как я себя повел после подзатыльника?

– Сперва пошумел немного, а потом бросился мне на шею и обнял так неожиданно, что я от нежности совсем раскис.

– Ну, а потом?

– Я сказал тебе правду, стараясь поосторожней слова подбирать. Так уговаривают маленьких.

– Ты прибег к своему красноречию, его у тебя хватит и для маленьких и для больших.

– Возможно. Ты меня слушал серьезно, ну совсем как старичок, так и хотелось тебя расцеловать, особенно когда я тебе объяснил, что, мол. пусть мама продолжает надеяться, так будет правильней. Теперь все кажется легким, но тогда не так-то просто было к тебе подступиться. Ты был самоуверенным парнишкой… Однако в ту минуту личико у тебя было прямо ангельское – и ты мне доверился…

Я грыз вафлю от мороженого, лягушки и сверчки вели себя шумней, чем люди, сидевшие у столбиков. Тут я сказал ему:

– Я и раньше знал, что папу убили на войне. Маме я не говорил, чтоб ее не расстраивать.

Испытание огнем совпало с первым днем в школе. На мне синий форменный халатик с белым поясом, новые туфли. Иванна меня выкупала, прочистила мне уши ватой, приготовила «праздничный завтрак». Сидя за столом в кухне, я макал в кофе с молоком ломти поджаренного хлеба, щедро намазанные маслом и повидлом. Передо мной лежали три шоколадки в золотой обертке.

– Понял? – повторяла она. – В школе и вообще для всех ты сирота, я вдова солдата. За это нам дают грошовую пенсию, но к ней я не прикасаюсь. Когда папа вернется, он найдет эти деньги в комоде, они там сложены, монета к монете. Это уж я верно говорю. Папа жив, он только не смог еще сесть на корабль. Людям этого не понять, они его не любят. Им бесполезно объяснять. Папа вернется и сам тотчас же разоблачит эту ложь. Учительница посадит тебя на переднюю парту, впереди всех, она знает, что это почетно.

Я глядел на нее, потом на шоколад. Кто из них прав: Иванна или Милло? Волшебной была голубизна ее глаз, но голос, монотонно повторявший все одни и те же слова, настораживал.

– Да, да, – отвечал я ей.

Это как игра. Хочешь – выбирай, кем быть: полицейским или вором… Чем больше я думал об отце, которого не знал и не мог себе представить по фотографиям, тем меньше неведомый образ его влиял на меня. Ни она, ни Милло ни разу не рассказывали мне о нем ничего, способного воздействовать на воображение.

Учительница оказалась молодой полной блондинкой с пронзительным голосом. Нос и зубы у нее были совсем не такие, как у Иванны. Она сказала:

– Сейчас я буду вас вызывать по именам. Вы вставайте, говорите: «Здесь». Так я с вами познакомлюсь.

Я сидел рядом с Дино, который тогда уже был моим другом. Его вызвали первым.

– Альвизи!

Дино не дал ей докончить:

– Здесь!

– Хорошо… А отец твой чем занимается?

– Каменщик. Но он теперь бросил…

– Значит, он уже не каменщик?

– Нет, у него торговля… А этого зовут Бруно, – сказал он, показывая на меня. Я тотчас же поднялся. – Его отца убили на фронте.

– В Африке, – сказал я. – Он был солдатом. – И, сказав, обрадовался не меньше, чем своей школьной форме. Все равно, кем быть – вором или полицейским. Но я выбрал Милло и улыбался, думая о нем.

Дино продолжал:

– Он уже умеет читать, его мать научила. Он даже умеет говорить по-американски, научился у негров, там же, где и я…

Годы промчались, словно порыв ветра, до самого пятого класса.

7

Иванна работала в баре; когда она ходила в утреннюю смену, мы вставали до рассвета. От рва Мачинанте до самой речки Терцолле раздавалось кваканье лягушек. «Они как совы, – учила меня синьора Каппуджи, – у них по ночам целые представления, все равно как у сычей, нетопырей, мышей. Знаешь, жила-была на свете мышка. И вот взбрело ей в голову… Да ты знаешь эту сказку. Ей вздумалось выйти замуж за льва».

Но все это уже в прошлом. «Они из семейства земноводных, – объяснял мне Милло. – Давайте-ка заглянем в детскую энциклопедию, а не то к чему было дарить ее тебе?»

В такие утра казалось, что Иванна в рот воды набрала. Голубые глаза стекленели. «Не могу рано подниматься с постели, – призналась она как-то, сидя у Чезарино. – Сны меня мучат, вставать – прямо пытка».

Она командовала мной молча, одними глазами и жестами; движение подбородка – и я одеваюсь быстрей, сам шнурую ботинки, умываю лицо, еще раз иду в ванную, чтоб получше оттереть руки и коленки. («К счастью, Бруно меня понимает, растет настоящим солдатом».) Я выходил из ванной, и она шла за мной в комнату, подавала мне школьный халатик, я заходил к ней, а она направлялась на кухню – поджарить хлеб. Усевшись перед трюмо с двумя рядами флаконов и коробочек, я проводил щеткой по волосам. Комната полна ее запахами, постель убрана, покрыта розовым одеялом, на вешалке висят оба ее халата, голубой и розовый. На комоде, под фотографией отца, букетик свежих цветов. Она всегда была готова к тому времени, когда подъезжал Милло. Не раз она встречала его уже на лестнице.

– Бедный Миллоски!

– У бедных на хлеб не хватает!

– Вы, наверно, опять не выспались?

– Для меня это одно удовольствие…

– Но это не выход.

За окном гасли фонари, звучали чьи-то голоса, раздавались гудки паровозов, по радио передавали первый выпуск известий. Как всегда, пахло горячим молоком и только что заваренным кофе.

– Отдать его к попам – это, по-вашему, выход?

– Нет, хотя, впрочем… Я теперь еле-еле успеваю поддерживать порядок в доме, а уж им почти совсем не занимаюсь, как бы хотелось…

– Покуда не уволите, у меня для него всегда найдется время.

И они заговаривали о другом. Когда Милло приезжал пораньше, она становилась разговорчивей. Забывала обо мне, припоминала всякие происшествия в баре, где сидела за кассой. «В баре, как в порту». Она наливала ему кофе, разрешала курить, говорила:

– Многих приходится видеть, кого только не повстречаешь, но, право, вы единственный на свете мужчина, который в тридцать лет курит тосканские сигары.

– Живем по старинке, – отвечал он.

– Ну совсем как дедушка. – Она жмурила глаза, зажимала нос, посмеивалась: – А табак нюхать еще не стали?

Обычно после ее ухода я заканчивал завтрак. Милло просматривал мои тетради, мы с ним вместе листали энциклопедию или учебник. Он рассказывал про Гарибальди, который, совсем как Сапата, Буденный, Галло, Листер,[7] был командиром партизан и настоящим вожаком. Все это никак не годилось для классных сочинений.

– У нас, итальянцев, есть недостаток: со временем все мы смиряемся… Но только не лови меня на слове.

В партизанах его звали не Миллоски и не Милло, а Волк. Еще и теперь друзья-рабочие при встрече говорят: «Привет, Волк». Так его прозвали за серые глаза.

С арифметикой и рисованием я справлялся сам, а он посмеивался, разглаживая усы:

– Хочешь попробуем? Ты мне эту гаечку нарисуй. Случайно в кармане оказалась. Ну-ка, посмотрим, угадаешь ли разрез?

Он отодвигал чашки, книги, сам сметал со стола крошки хлеба, а я, высунув язык, рисовал, он направлял мой локоть точнее любого компаса. Выходило.

– Где ты был вчера после обеда?

– Вместе с Дино ходил к речке.

– Знаю, на лягушек охотились!

– Хотели повторить опыт Вольта.

Тут тяжелая, как дубинка, рука отвешивала мне подзатыльник:

– Только не врать, договорились?

– Ты меня не трогай, – рычал я, накидываясь на него. Мы боролись, катались по полу, и, как всегда, дело кончалось объятиями.

– Одерни халат, – говорил он. – Гляди, как измял. – Потом он подносил к уху часы: – Идут. Ведь это моя единственная ценность.

– Стало очень жарко – мы купались.

– Неужели там, в стоячей воде? Ведь там воняет хуже, чем в болоте!

– А что ж нам – в Арно купаться, что ли?

– Я тебя свожу к Арно как-нибудь в воскресенье, нужно только сперва научиться плавать.

– Да я уже умею, Милло! Меня Дино научил, он заправский чемпион!

Во взгляде у него промелькнула горечь и удивление, он стал тереть подбородок большим пальцем.

– Вот те на! Больше не зовешь меня дядей?

– Так ведь ты мне не дядя!

– Значит, я тебе друг?

– Друг навеки!

И вот снова пришло лето, наступили последние дни занятий. Я сидел, ухватившись за раму велосипеда, a oн жал на педали. Мы подымались по Виа-делле-Панке, по шоссе Морганьи, пробирались между другими велосипеда ми, трамваями. Друзья Милло – рабочие – здоровались с ним на каждом шагу. Навстречу, или же обгоняя нас, мчались машины инженеров, к вокзалу шли еще порожние грузовики, санитарные автомобили направлялись к больнице «Кареджи», счастливчики проносились на первых мотороллерах «ламбретта» и «москито».

Трубы «Манетти и Роберте» выбрасывали густой дым, терявшийся среди трансформаторов тока высокого напряжения; корпуса «Фиат» казались огромными серыми догами, присевшими на корточки. Там, где прежде флюгер вертелся над будкой мороженщика, теперь вырастали корпуса Новоли.

– Хочешь конфет?

– Лучше тридцать лир!

– Может, пригодится на сигареты? А?

– Может, дашь пятьдесят? А?

У самых дверей школы нас настигала сирена «Гали». Мы узнали бы ее в любом хоре сирен, как узнаешь саксофон или трубу среди других инструментов, покуда вертится пластинка. У нее свой голос, не такой, как у сирен «Фармачеутико», «Муцци» или «Робертса».

– Голос хозяина… – говорит Милло, исчезая среди грузовиков и троллейбусов. Он все крепче жмет на педали. Я мысленно вижу, как он въезжает в заводские ворота, согнувшись, чтоб не задеть за перекладину, которая подымается, как железнодорожный шлагбаум, и так же выкрашена в белые и красные полосы. Я думал о нем, покуда не стихал вой сирены. Знал: Милло повесит свой номерок прежде, чем они умолкнут.

Так начинался мой день, день моей братской дружбы с Милло, который приедет за мной в полдень, день моих приключений у реки или на холмах. Он продлится до той вечерней минуты, когда сон свалит меня. Я засну, чтоб внезапно проснуться, когда зажжется свет в комнате и посередине, словно заполняя ее целиком, появится Иванна в распахнутом халате, в длинной розовой ночной рубашке, с распущенными по плечам волосами. Ее лицо распухло от слез, сухие глаза широко раскрыты. Кажется, что по щекам катятся не слезы, а пот. Она пристально глядит на меня и вздрагивает, словно от толчка. – Ты не спишь? Ты проснулся?

Нет, не страх, только растерянность владела мной в эти минуты. Она страдала, и я не знал, как ей помочь. Иванна садилась на край постели, я тоже сидел в постели.

– Ты веришь? Правда? Ты веришь, – говорила она мне, – отец вернется, он уже возвращается… Три года подряд хожу я на вокзал, когда возвращаются побывавшие в плену фронтовики. Может, его тоже послали в Россию, как знать? Но он уже возвращается, он вернется, – повторяла она, прижимая меня к себе с такой силой, что дыхание перехватывало. Потом она отталкивала меня и закрывала лицо руками. Ее рыдания звучали все глуше, все реже, она всхлипывала. – Никому не рассказывай, рта не смей раскрыть!

У всех у них тайны, и нужно молчать, чтоб их не выдать: синьора Каппуджи со своим гаданьем, Милло и наша беседа у мороженщика. Как мог я убедить ее, что отец умер, если она не желала об этом знать?

– Все хотят нам зла, мы живем среди гиен. – Я мог лишь броситься ей на шею, мог лишь плакать вместе с ней, сам не зная отчего, может, оттого, что она так страдала и ее била дрожь. – Мы с тобой одни, Брунино, и я близка к отчаянию. – Она то успокаивалась, утирала слезы, вытирала лицо и мне, то закуривала и снова мрачнела, замыкаясь в себе, то постепенно оживала. – Не знаю, как дальше быть, как защищаться! Мне некому довериться… А что, если я ошибаюсь, Бруно, если я не права?

Я снова засыпал, чтобы проснуться, когда она будет совсем готова и станет командовать мной одним взглядом: «Быстрее поворачивайся – застегнись, умойся, поди причешись, дядя Милло вот-вот подъедет».

– О, в те недели я работала во второй смене, – говорит она теперь. – Нелегко было возвращаться среди ночи. У нас и республика и прочие прелести, а город все еще полон грабителей, негров, проституток.

– Ты о неграх говоришь, как расистка.

– А разве они не другой расы?

– Нет, просто другого цвета.

– Разве это не одно и то же? Другой цвет кожи, другой запах. Во всем прочем они такие же, как мы, согласна: у них пара глаз, пара ног и нос посреди лица.

Ее почти всегда подвозил до самого дома владелец бара. Прежде чем уехать, он ждал, когда она включит свет в комнате.

– Он всегда был очень любезен. Ты должен помнить синьора Лучани.

Иногда по утрам, когда она выходила в первую смену, он заезжал за ней на своей зеленой малолитражке. Миллоски чуть-чуть приревновал ее к нему.

– Он этого не говорил, но я-то понимала и возмущалась. – Потом уже выяснилось, что Лучани проходил допризывную подготовку вместе с Морено. – Они с одного года, и призвали их одновременно. – Впрочем, Миллоски не был призван. Солдатской лямки он не тянул.

– Он восемнадцати лет уже сидел в тюрьме «Мурате».

– А оттуда его перевели в Гаэту, в другую тюрьму, разве я тебе о его подвигах не рассказывала? Мне хотелось, чтоб с самого детства ты к нему привязался. Кто, как не я, готовил посылки, которые Морено ему слал до того, как мы поженились? Еще до ссылки Миллоски был освобожден от военной службы из-за плоскостопия. Видишь, у него походка, как у официанта…

Осажденная воспоминаниями, она теперь переключилась на Милло, который для нее как лакмусовая бумажка. Ее лицо густо намазано кремом, она сидит на краю постели, положив ногу на ногу. Курит одну сигарету за другой, делает меня соучастником обмана.

– Я тебе уже говорила: Лучани сам родом из Сесто, но он, должно быть, и не знал, что родился в самом красном городе Италии, а жил у ворот рабочего квартала Рифреди! Ему, извини за выражение, начихать было на все, о чем только и думает Миллоски. Он плевал и на механику и на политику. Своим трудом разбогател. Глаза у него были черные-пречерные, а взгляд такой волевой!

Родители хотели, чтоб он стал мастером по керамике, они его послали учиться в мастерскую при заводе «Ричард Джинори», а он взял да сбежал во Флоренцию. Вошел в город через заставу Сан-Галло, что ведет к Рифреди. Отдохнул на скамеечке, потом заглянул в кафе и предложил свои услуги, его взяли. Ловко он управлялся в баре, приятно было смотреть, как щегольски проводил он тряпкой по оцинкованному прилавку, поворачивал рычаги кофеварки… К тому же и кондитером был он хорошим. Через двадцать лет сам рискнул начать дело. («Ну, словчил немного, война ведь давно кончилась, что ж тут дурного?») Напротив кафе, куда он поступил мальчиком, он открыл свой собственный бар «Дженио». Покуда Миллоски со своими приятелями занимались референдумом и мирным договором, Лучани сколачивал капитал. В летнее время в баре у него играл маленький оркестр – саксофон и скрипки. Такой успех!

Площадь Кавура, переименованная в площадь Свободы, летом затмевала центр города. Казалось, именно Лучани изобрел и лоджии, и платаны, и триумфальную арку в честь Великого герцога – хотя все это больше ста лет находилось на том же месте.

– Как и все выходцы из низов, он бывал грубоват, но в нужную минуту умел пойти навстречу. Я пришла к нему по настоянию Беатриче и боялась, что он потребует непомерно большой залог. Узнав о моих обстоятельствах, Лучани сказал: «Беру вас, мне ваше лицо нравится. Раз правила требуют, чтоб кассирша… Ну, тысчонку внесете? Есть она у вас?» – Тогда тысяча – это как сегодня десять, нет, сто тысяч, но, надрываясь на сверхурочных у «Манетти и Роберте», она как раз собрала такую сумму. С сорок шестого по пятьдесят третий «он был идеальным хозяином, ни разу себе ничего не позволил, ни разу – ни одного замечания».

Она почти растроганно вздыхает, поправляет бигуди, которыми ее волосы расцвечены подобно павлиньему хвосту; память Иванны населена могильными крестами. Год назад я сказал себе: ее призвание быть вдовой.

– Был крепок, как дуб, а скончался внезапно от какой-то болезни, должно быть, от рака. Кое-кто глупо, подло намекал, будто умер он от дурной болезни. Знаешь, как бывает: стоит открыть свое дело – и ты у всех на языке. За столиками бара всегда найдутся бездельники, которых не вышвырнешь. Такому человеку, как Лучани, многие завидовали! Словно он и вправду всю душу в дело вложил. После его смерти – а ведь он и о женитьбе не успел подумать – заведение пришло в упадок. Явились родные, но они разбирались в своей керамике, а это дело вести не смогли, растеряли постоянных клиентов и продали бар, когда он уже стал мертвым предприятием. Семь лет прошло, и с ними – лучшие годы молодости, – говорит она. – Жизнь полна была жертв, но были в ней и свои преимущества.

Раз в две недели она заступала во вторую смену и тогда могла полдня проводить дома.

– Во многих отношениях я была тогда свободней, чем теперь… В те дни провожала тебя в школу. Нет, ты прав, только следила из окна, как ты уходил… Хватало времени, чтоб заняться домом по-настоящему и подумать о себе. Я тогда часто готовила обед, и нам не приходилось есть отраву у Чезарино.

– Хватит, мама, теперь уже шестидесятый год! – кричу я. – Еще семь лет прошло. Пока ты будешь продавать билеты в кино, люди полетят на Луну.

– Чего мы там не видели? – спрашивает она меня. – Еще одна пустыня, должно быть. – Вдруг она говорит: – У каждого своя правда в сердце. – Скажет и замолчит, словно желая узнать у меня, верно ли это.

Ее, да и не только ее, измучили чувства. Кажется, только мы, молодые, живем во времена разума. Мы должны яростно подчиняться рассудку, если хотим познать мир, познать все, что в человеке скрыто от глаз. Мы должны верно судить о своих стариках, которые так и не хотят понять, что мы переросли свою колыбель. Мы должны верно судить обо всех отцах и матерях, о тех, кто нас породил, о тех, кому мы доверили наши мысли. Нам ясность нужна. Нужен свет, чтоб как следует разглядеть этот мир. Так должно быть. Ведь за нами нету вины.

Детство сменилось долгим отрочеством. Долго отсчитывал календарь месяцы и годы. Мы подрастали, рос и креп наш разум, который все пропускал сквозь себя. Разум изменяется вместе с телом, которое либо совершенствуется, либо разрушается. Жизнь полна движения, теперь совсем иным становится каждый из моих дней. – Ты уже не помнишь, какие соусы готовила Дора?

Часть вторая

8

Траттория Чезарино теперь, как и прежде, стоит, прилепившись к развилке Кастелло, у ведущего в Сесто шоссе, по обе стороны которого заводы и кустарные мастерские; она приютилась в одном из случайно уцелевших, подпирающих друг друга домишек, покрытых вековым слоем пыли и грязи, отгороженных серебристыми дубами, зеленью олив, ровными рядами виноградников и вереницами кипарисов по склонам холмов.

Семь лет, как и года два назад, это была обычная деревенская харчевня, с прилавком у дверей, за которым торговали солью, табаком и колониальными товарами.

Словом, хоть и не во всем схожий, но такой же трактир, как тот, где я познакомился с саперами: память всегда связывала с ним заведение Чезарино. Теперь эта траттория вошла в моду. Ее обновил Армандо, хотя сам он изменился меньше кого-либо из ребят. Конечно, он может называть своих родителей, синьору Дору и папашу Чезарино «бедными стариками», но вынужден тут же добавить: «Не так уж трудно оказалось убедить отца продать вон те три участка земли и вложить деньги в дело».

Прилавок сохранили, во-первых, ради оригинальности, во-вторых, пришлось посчитаться и с тем, что тут уж Чезаре Букки не уступил бы ни на йоту: стоя без пиджака, в жилете и фартуке, он упорно пренебрегает новыми посетителями ресторана. Поверьте, его просто радует, когда женщины из ближнего квартала Кастелло забегают вечерком купить сто граммов ветчины, бутылочку сока «омо» или «эйр-фреш», сталкиваясь у входа с синьорами в норковых манто.

Снаружи, где прежде горела всего одна лампочка, теперь соорудили светящуюся арку, а прежняя надпись мелом по оконному стеклу «Готовые макароны в соусе», с искривленной буквой «н», теперь превратилась в красно-голубую рекламу из неона «Траттория „У лисицы“. Жаркое на вертеле! Заходите к Чезарино».

Скатерти на всех столиках, на каждом зажженная шика ради свеча. Внутри все оставили по-прежнему, только заново побелили, подчеркнув деревенский стиль заведения, который прежде пытались замаскировать. Под сводами какой-то случайный художник в незапамятное время намалевал пейзажи, изображающие гору Морелло и Горэ, они теперь красовались там, откуда Чезарино с тяжелым вздохом снял лубки, изображавшие плачущих и смеющихся картежников; раньше на самом видном месте висела картинка, изображавшая шулера, который передает при помощи пальцев ноги решающую карту одному из игроков. До того были загажены мухами эти лубки, что однажды дело дошло до вмешательства санитарного надзора. «Они тут всегда были», – защищался Чезаре. Теперь он, сжав кулаки, возводил глаза к небу: «Смиряюсь!» Подобно спущенному флагу, сошли со своих привычных мест реклама пива Пашковского, марсельского мыла, воска «эврика» и даже надпись угрожающего содержания: «Не плевать. Непристойные выражения воспрещаются».

Армандо пробил стену, устроил застекленный переход во второй зал, большой, просторный, пригодный и для банкетов: зимой там тепло, летом прохладно. (Тут прежде был хлев, где мы впервые узнали женщин.)

Кухня, тоже просторная, теперь выставляет напоказ огромный вертел и по-прежнему полное, разгоряченное огнем, терпеливое лицо синьоры Доры, которая бдит у очага. Помогают ей обе дочери, поступившие в подчинение к Армандо вместе с мужьями-официантами. (Прежде они обрабатывали участки земли, прилегающие к трактиру. Крестьянин легко становится официантом, у него к этому склонность.) За стеклом виден садик, сюда в теплое время года выносят столики, а раньше здесь был ток и стояли клетки с кроликами, курятник, пчелиные ульи, а дальше начиналось поле, окаймленное стогами сена, – задний план этой сельской сцены.

– Раньше здесь, понимаешь, была избушка на курьих ножках, – говорит Армандо. – Ну, а теперь я дам сто очков вперед даже загородному ресторану «Гомер».

– Тут куда лучше, чем у Цокки в Пратолино!

– Лучше даже, чем в той крытой стеклом траттории, которую Сабатини в июле открывает на Виа-де-Панцани, верно?

– Лучше, – отвечаем мы хором.

– Ну ее к… ребята, – не выдерживает Армандо. – Немного денег я из нее выколачиваю, но знали бы вы, сколько это стоит крови и пота.

Уж верно, что он никогда не станет таким, как тот, Лучани.

Для большинства людей полдневный гудок – всего лишь показатель времени, однако школьников он срывает с парт, рабочих отрывает от фрезерных и токарных станков. Одни добрались до середины рабочего дня, для других с делами покончено: уроки готовят дома после ужина или утром до завтрака. Покуда мы складывали тетрадки и выстраивались в ряд, Милло успевал вытереть руки, натянуть куртку на молнии, сесть на велосипед и проехать полкилометра, отделявшие завод от школы. Я обнаруживал его за кучкой матерей, ожидавших у выхода самых маленьких. Одна нога на земле, другую он так и не спускал с педали. Я быстро вскакиваю на свое место. Ловкий прыжок вознаграждает за разлуку с Дино, которому я вынужден сказать:

– Пока! Значит, встретимся вместе с Армандо у тростников.

Не успеешь как следует устроиться, и мы уже мчимся. Стоило мне чуть сдвинуться с рамы, как Милло тотчас выправлял дело, награждая меня подзатыльником.

– Ну, как делишки? – спрашивал он. Шлепок, который меня уже не сердил, или грудь, прижатая к моим плечам, подчеркивали его упрек или одобрение. Ехали мы быстро. Вклиниваясь меж двумя рядами машин, обгоняли трамвай на повороте у площади Далмации, возле виа Реджинальдо Джулиани, которую заливали асфальтом. Хотели выиграть минуты и даже секунды. Мы приезжали к Чезарино в двадцать минут первого или в восемнадцать минут двадцать секунд, восемнадцать минут и сорок секунд. Покуда Милло не купил мотоцикл «бенелли», наше рекордное время составляло 15 минут 18 секунд: хронометр, все тот же, что и теперь, соврать не мог. Мы даже установили этот рекорд в дождливый день. Потом смеялись:

– По мокрой дороге трудно ездить, зато транспорта меньше. – Я сидел, надвинув на лоб капюшон плаща, но вода все равно попадала в глаза: лицо было мокрое, носки и ботинки в грязи. – Давай! Жми! – кричал я, охваченный восторгом.

– Что мать скажет, когда тебя увидит? – говорила синьора Дора. – Поди сюда, приведи себя в порядок!

Милло в это время снимал берет и, как всегда, причесывался у зеркала в кухне.

Чернорабочие и крестьяне, потягивавшие вино, подходили к нему, перебрасывались оживленными репликами: политика, дела профсоюза. Милло усаживался, поддерживал разговор, ел. Казалось, он просто заглатывает еду, хотя на самом-то деле все как следует разжевывал; я еще возился с супом, когда он кончал обедать. Шел ли дождь, светило ли солнце, но уезжал он ровно в час без 6 минут 30 секунд, выпив кофе и закурив сигарету.

– Сирена зовет нас! – говорил он.

Тогда на его место садился Армандо.

– Ты знаешь, что я открыл? – спрашивал он. – Знаешь, что я нашел? Угадай.

Дино и я подросли, а он оставался все тем же крестьянским пареньком из предместья, которого мы заставляли таскать у отца сигареты. Мы любили над ним подшутить: купаясь, топили в речке, уверяли, что заноза не дает шагу сделать, и он переправлял нас на другой берег, взвалив к себе на спину. Он был ниже ростом, но сильней нас, ему пришлась по душе наша удаль, а значит, и наши командирские замашки и наши насмешки. Он видел в них нечто само собой разумеющееся и как бы отдавал должное нашей сообразительности. И все же он был хитрец, а не тупица. Мог, например, подолгу скрываться под водой, хоть и нырял без маски: улучив время, хватал нас за ноги и заставлял нахлебаться той речной водицы, которую мы предназначали ему; за табак, украденный у отца, заставлял нас решать задачки по арифметике. Он первым овладел Электрой, это было, когда у нас еще молоко на губах не обсохло.

– Я нашел лису! Знаю нору!

В те дни Иванна уходила в утреннюю смену и возвращалась не раньше трех-четырех; придя с работы, она усаживалась за наш столик, в углу подле кухни, у самой двери, ведшей к току. От нее пахло духами, она казалась элегантной. Сев за столик, она спрашивала:

– Чем вы меня покормите, синьора Дора? Только что-нибудь полегче, я смертельно устала.

Она трепала меня по щеке, приглаживала вихры:

– Не вертись! Дядя Милло тебя проводил? Что ты ел? Ты что-то бледный, потный весь – на себя не похож.

Она закуривала сигарету, втягивала дым, загоняла его в ноздри, а потом, приоткрыв губы, пускала колечки:

– Да, конечно, синьора Дора, чашку бульона. – Словно все еще в кассе, словно все еще за витриной, она выставляла себя напоказ шоферам, которые в этот час обедали за другими столиками.

Сбросив школьные халаты, мы с Армандо выскальзывали из траттории под доброжелательными взглядами синьоры Доры, сторонкой обходили зятьев, которые взрыхляли землю мотыгой, шагали за плугом, удобряли почву сульфатами, пололи сорняки, поили скот, косили травы и сено. Потом мы извилистыми тропками добирались до речки, где нас поджидал Дино, теперь уже втроем карабкались на косогор Монтеривекки: здесь тополиные аллеи и оливковые рощи сменялись молоденькими, невысокими кипарисами, берег был усыпан камнями, ноздреватыми и шуршащими, как пемза; наконец мы оказывались у оврага, над которым, словно атомный зонт, возвышался огромный дуб. Здесь была лисья нора. Армандо был нашим главным егерем. Вел он себя соответственно, и мы преисполнились к нему уважения. Он колышками обозначил путь от самых корневищ дуба к норе, которую не так-то просто было обнаружить в щели между валунами, за лужайкой. Вооружившись заостренными кольями, мы поползли к норе, обдирая пальцы о сучья и кусты ежевики; капельки крови тотчас же впитывались в землю. Затаив дыхание, бесшумно продвигались мы сквозь заросли можжевельника и вереска. Теперь экспедицию возглавлял я, Армандо замыкал шествие; мне то и дело приходилось оборачиваться, и он кивком головы указывал мне путь до следующей вехи. В долине раздавалось эхо выстрелов, доносившихся с полигона в Терцоллине. Мы замирали, боясь, как бы вспугнутая ими хитрая лиса не сбежала. Оборачиваясь, я встречал восторженный взгляд Дино.

Осень была на дворе, сухие листья потрескивали под нашими коленями, и шорох этот казался нам оглушительнее выстрелов. Когда мы добрались до последнего колышка, я подал Армандо знак подползти ко мне.

– Она здесь, – прошептал он, приблизившись; он полз, опустив голову цвета воронова крыла на вытянутые руки, и очень походил на притаившегося кота. Внезапно он вскочил и бросился на куст можжевельника, выглядывавший из щели между валунами. Приземистый, но ловкий, Армандо был очень силен для своих лет. Раздвинув кусты, он разрыхлил почву, и мы увидели вход в нору – отверстие, в которое, казалось, может проникнуть разве что сурок. Проскользнула потревоженная ящерица, муравьи забегали по нашим коленкам и рукам. Прильнув к земле щекой, я заглянул в щель; пришлось поначалу привыкать к темноте, затем я различил два вспыхивавших и гаснущих огонька. В нос ударил запах дичи, смешанный с острым ароматом можжевельника и свежестью мирта.

– Она здесь, здесь, шевелится, – прошептал я.

Армандо рассеял чары, он встал и сказал:

– Она нас услышала и не вылезет теперь из норы.

Мы собрали сухие сучья и листья, обрывки газет. Промасленную желтую бумагу, валявшуюся после пикника, – она-то нам особенно пригодилась – забили поплотней в нору, и Дино поджег весь мусор. Поднялся столб пламени и дыма. Теперь мы присели на корточки по обе стороны норы. Армандо укрылся поодаль, за дубом, мы даже подумали было, что он струсил. Палку он держал как игрок в бейсбол.

– Лупите по ней сразу, а то она раздерет вас не хуже волка.

Голос его звучал еле слышно, мы с Дино молча подбадривали друг друга улыбками. Огонь запылал сильней, языки его лизали запал из бумаги, проникали внутрь норы. Пока еще ничего интересного не происходило, только пламя с треском пожирало сухие листья да слезы выступали на глазах от дыма. Внезапно лиса вырвалась за огневую завесу и, воя, пролетела, как снаряд, задев нас хвостом; ни Дино, ни я и опомниться не успели. Но в то же мгновенье Армандо, не сходя с места, размахнулся палкой и ударил ее на лету, она грохнулась наземь и, оглушенная ударом, скатилась на спине под откос. Армандо бросился к ней и что было сил стукнул по голове. Тогда и мы подбежали, опьяненные победой. Испуг прошел, силы возросли стократ, мы колотили лису, покуда не размозжили ей голову. Теперь она лежала неподвижно – пасть в крови, глаза закрыты, острые зубы оскалены.

Лисью тушку спустили в колодец, почти на самое дно, и через неделю, когда мясо стало помягче, зятья ее ободрали, а синьора Дора приготовила жаркое. Соус был приторным, пряным, противным на вкус, однако Армандо пальчики себе облизывал. Милло с Иванной тоже полакомились, хотя и ругали нас вместе со всеми: Иванна чуть с ума не сошла при мысли об опасности, которой мы подвергались.

– Похоже на зайчатину, но с другим привкусом… куда лучше, чем рагу из дичи… Жаль, что ее не едят с макаронами.

Лисятины отведали и чернорабочие, и водители грузовиков. Ел ее и Дино, которого мы пригласили. Ему было даже неловко передо мной за то, что она так пришлась ему по вкусу.

Армандо припомнил эту историю, когда пришло время менять вывеску над трактиром.

9

Порой я спрашиваю себя, не могла ли вся моя жизнь стать не просто иной, но и лучшей, открыть мне дорогу к более сознательному опыту, к более обширным интересам и целеустремленному мышлению, если бы «мы пошли на жертвы», как сказала Иванна на семейном совете, решавшем мое будущее. Мы живем в обществе, где в железной схватке сцепились не иссякшая еще энергия капитала, которому буржуазия на каждом шагу подставляет плечо, и мощь пролетариата, который, выйдя на сцену истории, еще связан по рукам и ногам смирительной рубашкой нашей демократической системы. Мы живем в обществе, которое порвало с наследственными привилегиями несвободной инициативой. В нашем обществе понятие богатства связано лишь с понятием коррупции, у нас больше не импровизируют, у нас лишь переходят из одного слоя в другой, все существенное обусловлено идеологической и моральной зрелостью специалистов, в руках у которых исследовательское дело и производство. Я спрашиваю, считали ли своим долгом Иванна и особенно Милло, решая мою судьбу, дать мне образование, открывающее доступ к карьере инженера? Сложись все по-другому, и я бы сегодня сидел на университетской скамье, а не стоял бы у фрезерного станка; мой мозг был бы занят математическими вычислениями, а не резьбой детали. Как вышло, что тщеславие Иванны не возобладало над рассудительностью Милло? Я сделался бы посредственным инженером или администратором, душой и телом преданным хозяевам, может, стал бы даже ускорять ход конвейера, превратившись в служащего заводской администрации. Нет, я слишком уважаю себя, чтоб заниматься такими предположениями! Оказавшись не на месте, я был бы способен, без особого сожаления, вернуться в строй, но это подвергло бы испытанию мои возможности. Таков обман и высшая несправедливость системы, и нет таких human relations,[8] которые могли бы их устранить. Вся система «человеческих отношений» нарочно задумана, чтобы узаконить подобное положение. Таким, как я, подлинные «тесты» предлагают при рождении, это единственно важный экзамен психотехники. За нас отвечают отец с матерью – живые или мертвые. Сантини Морено – квалифицированный рабочий, Иванна Бонески, неудавшаяся учительница, теперь кассирша. Выбор сделан. Ты мог стать барменом или фрезеровщиком, мог выбрать иную дорогу, которая не привела бы к такому итогу.

Обо всем этом нельзя забывать – я и помню. Впрочем, я лишь изредка бываю неспокоен, а вообще-то я счастлив. Ответ заключен в самом вопросе: нельзя бунтовать в одиночку. Когда ты один, тебе хочется швырять ручные гранаты, хочется стрелять. Старики об этом позабыли, а может, никогда всерьез и не думали. У меня самого появляется потребность в иных мерках, когда мы вместе с Лори начинаем выяснять, зачем живем, каково наше место в мире.

Но эта глава открывается днем, когда Лори вошла в мою жизнь. А покуда мне только одиннадцать лет, на руках у меня табель с отметками, почти сплошь четверки и пятерки, только по итальянскому тройка. Вот какое нам велели написать сочинение: «Подходит лето, расскажи, как ты проведешь каникулы. Чем бы ты хотел заняться, когда кончишь начальную школу?»

Я решил написать всю правду, но вышло не на тему. Написал, что только раз в жизни побывал у моря, еще совсем маленьким; еще написал про ежедневный отдых после уроков и про зимние каникулы, когда дует трамонтана,[9] и, главное, про летние, когда так сильно печет солнце, и про то, что стоит мне только оказаться вместе с Армандо и Дино, как мы начинаем охотиться на лисиц и подкладывать петарды на рельсы там, где возле Ромито колея уходит в сторону (петарды такие, что даже скорые поезда надолго останавливаются). Насчет будущего все, конечно, ясно: поступлю на «Гали»! Разве есть на свете что-нибудь привлекательнее?

Выбор я сделал сам – буду работать на фрезерном станке рядом с Милло. Милло и Иванна помогли мне, может быть, даже были растроганы моим решением, но что поделаешь, если их кругозор не шире окошка кассы, ворот цеха. Их идеалы, их чувства остановились в развитии; они называют это верностью, считают это постоянством.

– Ты думаешь, я не хотела, – говорит она мне теперь, – чтоб сын у меня был образованный? Да ради такой цели я готова была бы землю рыть, пойти на любые лишения. Я тогда была еще молода, могла не бояться за завтрашний день, не мучить себя вопросом: а что, если не смогу больше платить за учебу и Бруно окажется на распутье? Ничего подобного у меня и в мыслях не было, я ведь не скряга, не эгоистка. Конечно, я бы не согласилась на помощь Миллоски, и ни от кого бы ее не приняла. В те времена я работала в баре «Дженио», жизнь улыбалась мне, несмотря на все тревоги.

– Тогда жив был Лучани.

Она вздыхает, но оставляет мой вызов без ответа.

– Я даже подсчитала, ты получил бы диплом к моему сорокалетию. Мне и сейчас еще до этих лет далеко, но думалось, что приду к ним в лучшем состоянии, а вот износилась, выдохлась.

– Неправда, вечно ты прибедняешься, не кокетничай, пожалуйста!

– Тогда мне нравились темные костюмы, ты знаешь, траур ведь я никогда не надевала. – Был у нее такой жакет стальной, с синеватым отливом, цвета «лондонского дыма» – не совсем, конечно. Платья она носит целую вечность, никогда не идет в ногу с модой. Ей они нужны, только чтоб проехать на работу и обратно в автобусе да пройти от остановки, все остальное время она то в рабочем, то в домашнем халате. – А ты еще носил короткие штанишки, конечно, и в тот вечер у тебя были исцарапаны колени.

– Ну, а он как выглядел?

– Миллоски?

– Вот именно.

– Как он мог выглядеть? Всегда один и тот же коричневый плащ, рабочий комбинезон или все тот же серый костюм. – Только на ее свадьбу с Морено, припоминает Иванна, он пришел в синем костюме. – Наверно, одолжил у кого-нибудь, хоть сидел он на нем недурно. Ну, волосы у него тогда были – целая копна, ярко рыжие, прямо огонь.

Она словно пытается остановить время. Одно воспоминание цепляется за другое, она задерживается на тех, что способны разжалобить наверняка. Словно она под следствием.

– Все из-за твоей несговорчивости, – заявляет она порой, нарочно уводя разговор в сторону, чтобы не дать мне повода судить ее.

– Что ж, мама, может, хочешь, чтоб я сам рассказал тебе про этот вечер?

– Уже поздно, разве тебе не хочется спать?

– Я ведь ни в чем тебя не упрекаю, – говорю я, чтоб успокоить ее. – Ты поступила правильно – именно такой и должна быть моя жизнь.

Прежде чем они заговорили об этом со мной, я уже все обсудил с Дино: в октябре его ждала переэкзаменовка, которую он вряд ли бы выдержал; впрочем, считал он уже достаточно хорошо, для того чтоб встать за прилавок рядом с отцом, глаз у него зоркий, и он отлично разбирается в соломенных сумках, кошельках, папках с тисненым гербом Флоренции – красной или золотой лилией.

– Хочешь, поспорим: они захотят, чтоб ты учился дальше.

– Я поступлю на «Гали».

– Тогда придется идти в техническое училище.

– Само собой. Я поступлю в училище при заводе. Туда принимают с шестнадцати лет, даже стипендию дают – двадцать тысяч в месяц.

– Когда у нас дела идут хорошо, мы за один час кладем в кассу двадцать тысяч.

– У вас торговля – на «Гали» работа.

– Да, но не на воздухе, а в цехе. Там тебе не понадобится твой американский язык. Смотри, как у меня все славно получится: буду стоять у лоджии Порчеллино, переводить разговоры отца с туристами, их там всегда полно.

– А я буду рядом с Милло, он возьмет меня в свой цех, мы с ним будем работать на одном станке.

– Он тебя приворожил.

– Ничего не приворожил. Просто он отличный фрезеровщик, и мой отец таким был.

– А покуда тебя пошлют к отцу Бонифацию, «святому из квартала Рифреди», к нему посылают всех бедных сирот, у него и школа и завтрак бесплатные, там у них спортплощадка, даже стадион, они ходят на экскурсии, но уж мимо церкви не пройдут, прислуживают во время мессы. С его рекомендацией…

– Я не бедный. Я к мессе не хожу.

– Если хочешь поступить на «Гали», придется идти к нему.

– Мне положено место отца. Если нужна рекомендация, мне ее даст Милло, а не отец Бонифаций.

– Почему? Разве коммунисты сильней попов?

– Да, Милло сильней, – ответил я.

Обычная сцена наших семейных комедий. Мы сидим в гостиной, втроем за круглым столом. Милло скинул плащ и в тысячный раз закуривает вечно гаснущую тосканскую сигару, Иванна в жакете с синеватым отливом, с узкими рукавами до локтя, быстрым движением подставляет ему пепельницу. На столе подарки: две книги о путешествиях, альбом комиксов, коробка с калибрами, угольниками, гайками. На крышке написано: «Маленький инженер». Я держу руку на коробке, которую уже успел изучить. На тарелках пирожные, Иванна наливает вермут, они пьют, произносят разные тосты.

За окном дождь. В коридоре хлопает штора. Иванна пошла закрыть ее. На несколько секунд мы с ним остаемся вдвоем.

– Когда она станет тебя спрашивать, отвечай правду, – говорит он мне.

Она возвращается, садится к столу, облокачивается на него, скрестив пальцы.

– Вот пусть дядя Милло, как всегда, даст нам совет, – начинает она. – Но прежде всего ты сам должен мне ответить на мои вопросы. Я твоя мать и желаю тебе добра.

– Дядя Милло тоже хочет тебе добра, – говорит он.

– Конечно, – подтверждает она. – Так вот слушай, Бруно. Я подумала: если пойти на кое-какие жертвы…

– Я хочу поступить на «Гали», – перебиваю я ее речь, заранее, видимо, подготовленную.

– Разумеется, нужно только подумать, как это лучше сделать.

– Кем стать – генералом или солдатом, – поясняет Милло.

– А у тебя какое звание? – спрашиваю я.

– Не бери пример с меня.

– Почему? Чем ты плох?

– Не в этом дело. Когда я подрастал, был фашизм, и мне пришлось больше сидеть по тюрьмам, чем работать на заводе. Как бы там ни было, начал я чернорабочим, словом, не командиром, а рядовым. Начинаешь рабочим, потом становишься мастером. Но теперь ведь фашизма нет!

– Фашистов свергли вы, партизаны.

– Не о том речь, – вмешивается Иванна. – Ты хочешь поступить на «Гали». Ну что ж, для тех, кто родился в Рифреди, завод – это их судьба. – Она нервно одергивает рукав жакета, после каждой затяжки кладет сигарету в пепельницу и снова берет. – Да, для тех, кто родился в Рифреди, лучше «Гали» нет ничего на свете. «Гали» – это весь мир, Мекка. «Гали» – это вся жизнь.

– Да, пожалуй, так оно и есть, – соглашается Милло. – Тут не просто кусок хлеба, а символ. Ребята приходят к нам и чутьем понимают, где правда зарыта. Не говоря уже о том, что это один из самых совершенных заводов, хоть теперь он, пожалуй, немного устарел и нуждается в перестройке.

Ни она, ни Милло не замечают, какова моя роль в этой беседе, из которой они меня исключили. Они расчувствовались, мне кажется, что все уже решено, что я уже их одолел.

Твой отец, как и дядя Милло, был отличным рабочим. Хорошо знал свое дело, – вновь начинает она. – Вот он вернется, сам убедишься!

Пауза. Иванна покусывает губы. Я гляжу на нее и на Милло, который сидит, опустив голову.

– Разве ты не хотел бы занять его место, но не солдатом, а командиром?

– Станешь крупным инженером, – Милло тычет пальцем в крышку коробки. – Но для этого нужно учиться в десять раз больше и лучше, чем до сих пор. Намного дольше, чем в начальной школе. Мама по-прежнему готова приносить себя в жертву, работать ради тебя… Что ж, если б она согласилась… Живу я одиноко, всего заработанного не трачу…

– Вы так и в шутку не говорите, – говорит она. – Что ребенок подумает?

Он смущенно вертит в руках свою сигару, разглаживает усы и уже шутя произносит:

– Вернемся к этому разговору в шестьдесят четвертом году, когда он будет на втором курсе университета.

Иванна, помолчав, обращается ко мне:

– Возьмешься за учебу? Математика тебе нравится? Ты любишь решать задачи?

– Хочу быть солдатом, – говорю я. И опять гляжу на них, прищурившись. Я кажусь себе при этом ловким и хитрым победителем. Разговоры о том, чтоб учиться в десять раз больше, это, конечно, ловушка: они хотят оттянуть мое поступление на «Гали», отнять у меня кусок жизни, вернее, этого хочет она, Милло же, конечно, на моей стороне, он это говорит лишь ей в угоду, а на самом деле ждет, что я буду стоять на своем. – Хочу стать фрезеровщиком, больше не стану учиться.

Все разыграно по всем правилам, в необходимый момент он приходит мне на помощь.

– Мы же не хотим, чтоб он сбился с пути!

Иванна сдается. Ее глаза наливаются слезами, она достает из кармана платок и утирает их.

– Учиться все равно нужно. Так что же ты решаешь?

– Три года в техническом.

Я вскакиваю на стул и начинаю целовать их – сначала ее, потом его, они сидят, и я целую их в лоб.

– Только не к отцу Бонифацию, – заявляю я.

Милло соглашается, продолжая поглаживать усы. Иванна качает головой и вздыхает.

– Вот, Миллоски, видите – ваше воспитание. К отцу Бонифацию, где все эти сироты, я его никогда не пошлю. Я и к мессе его не приучила, раз уж сама не хожу. Но сама я не хожу в церковь лишь потому, что у меня нет времени, и этим вовсе не горжусь! О священниках я ему никогда плохого слова не сказала. Говорить о них дурно – все равно что обучать ругани.

– Я их тоже при нем не ругал, – говорит Милло. – Он сам разобрался в этом, как и во многом другом. Дети подрастают, Иванна. Не нам жаловаться, если они растут такими, как надо.

– Да, – произносит она. – А покуда, – и она снова вздыхает: это у нее такая привычка, – а покуда он до самого октября будет целыми днями шляться у речки без всякого надзора.

– Он слишком мал, чтоб поступать на завод, такого и в подмастерья не возьмут. Может быть…

– Что? – я открываю коробку и начинаю укладывать в ряд детали.

– Вот ты хочешь стать фрезеровщиком, но ведь ты и книги любишь, – значит, тебе интересно будет поглядеть, как их печатают.

У его приятеля (он был также приятелем Морено, но только Иванна его не помнила) была небольшая типография в Борго Аллегри.

– Типография крохотная, – говорит Милло, – он один там управляется со всей работой, ему нужен мальчик, главным образом для разных поручений… Откровенно говоря, я уже все уладил.

За то лето я изучил все: и как работает печатный станок, и как обращаться с литерами и наборной доской, и как сверстать визитную карточку, бланк или воззвание. Я этим увлекся, но не слишком привязался к делу – не мое это ремесло. Трудно было себе представить хозяина лучше бедняги Каммеи. Он ходил в куртке, вечно залитой чернилами и вином, страстно увлекался лото, играл на скачках, покупал билеты футбольной лотереи, всегда нуждался в деньгах, жил среди постоянных семейных неурядиц.

Настал октябрь, и я стал ходить в техническое училище. Снова вернулся я к речке Терцолле, к Армандо и Дино. Лишь потом я понял, что, сам того не зная, пережил решившие мою судьбу месяцы. Бывает, бросишь невзначай в землю косточку, а вырастет персиковое деревцо.

10

Армандо был моим подчиненным, а Дино – уже в ту пору – настоящим другом, школьным товарищем. Еще в давние времена прогулок в саду у крепости, которые в моей памяти связаны с исчезновением синьоры Каппуджи и смертью Лучани, мы вместе с Дино заключили союз с солдатами-неграми. Не жулики, не чистильщики сапог – мы просто «little friends»,[10] беззаботные мальчишки, которых с ними сравняла дружба; еще больше нас сблизил непостижимо быстро усвоенный жаргон американских солдат… «You no go»[11] – предупреждали мы их, когда проститутки вместе со своими покровителями намеревались обобрать их до нитки или подсунуть денатурат вместо виски, а не то и мочу вместо пива (как случилось однажды с Томми Уотсоном, черным-пречерным: он напился до бесчувствия, так и не поняв, чем его угостили).

– Хуже, чем Томми из Иллинойса, – говорим мы, когда кто-нибудь из «стариков», толкуя о преимуществах демократической системы, вдруг решает, что в «новых исторических условиях не исключена возможность прихода к власти трудящихся классов просто путем завоевания большинства в парламенте». Причем это, боже упаси, не реформизм, а лишь «аспект революционной диалектики».

Хуже, чем Джесс Буйе из Колорадо – тот самый, что непременно хотел переспать с Бьянкиной, хоть она и говорила: «Завтра ложусь в больницу – сифилис есть сифилис, ничего не попишешь, зато сегодня успею наградить еще нескольких. Впрочем, разве я не от них заразилась?»

– Хуже, чем Боб Джонсон, куда хуже, чем Энне Ипсилон из Гарлема, – говорит Дино. – Тебя в тот вечер не было. Шпагат выманил у него сто долларов за медную цепочку.

Дино, как тогда у норы, постоянно заглядывает мне в глаза. У него глазищи зеленые, большие, как у девчонки: взглянет на меня – и опустит их. Нет, это не условный знак, просто переглядываемся, чтобы показать, что поняли друг друга. Он то ласков, то драчлив, не так, правда, силен, как Армандо, но уж, конечно, не слабей меня. А станешь с ним бороться – падает на обе лопатки, упрешься ладонью в ладонь, чтобы померяться силами, – его рука повиснет, как тряпка, побежим вперегонки – он остается позади, всего за несколько метров до цели. «Нет у тебя рывка, – говорю я, – духа тебе не хватает».

Он всегда дает мне свой окурок для последней затяжки, так же как потом всегда будет протягивать зажигалку. Лежа на отмели я всегда читаю вслух похождения Бесстрашного, а Дино, пристроившись за моей спиной, слушает и через мое плечо разглядывает рисунки, в то время как Армандо скучает и мечтает о том, как откроет большой трактир. Он всегда усаживается чуть поодаль, вечно готовый к бунту и побегу, и заявляет, что Супермен-Нембо, Кид-Кларк Кент и Бэтман и Робин[12] вообще никогда не жили на свете.

– Никакой Луизы Лэйн никогда не было, это одни выдумки, зато какую девочку я нашел!

Я хожу уже во второй класс технического училища. Армандо остался в школе на второй год. Мы с Дино носим свои первые «взрослые» куртки и первые джинсы (Иванна разрешила по случаю окончания школы). «В этих штанах ты совсем такой же, как другие мальчики… Но раз и дядя Милло согласен, то что я могу? Вырастить тебя и только. От сидения в кассе спину так ломит…»

Дино давно уже покончил с учебой. Помогает теперь отцу у прилавка «Souvenirs of Florence».[13] Говорит, что ходит в вечернюю школу, нас догоняет.

Зима. Мы сидим под навесом, вокруг зеленеют одни лишь мрачные кипарисы. Вдали видна покрытая снегом вершина горы Инконтро, снег, должно быть, и на вершинах Монтесенарио и Монтеченери и на самой макушке Морелло, что неподалеку от них. Под лучами солнца сверкает полоска снега.

Только что прошел дождь, потеплело, туман рассеялся. Синьора Дора дала нам пригоршню жареных, почти обугленных каштанов. Мы вышли на шоссе, забрались в кабину грузового «доджа», покуда оба водителя обедали у Чезарино.

– Расскажи все толком.

– Она и вправду согласна.

Мы словно внутри крепости. Ветровое стекло запотело. Я сижу за рулем, Армандо мы устроили посередине – пусть только попробует от нас скрыть. Со стен кабины нам улыбаются лица кинозвезд, вырезанные из журналов.

– Я ее вот так же близко видел, – клянется Армандо, – но мне еще не удалось.

– А что?

– Вас ждал, чтоб с ней справиться, она влюблена в тебя, – и он показал на Дино. – Говорит, ты высокий, совсем уже мужчина. Она гречанка, зовут ее Электра, лет ей примерно столько же, сколько нам, но выглядит взрослой. Работает на фармацевтическом заводе, часто ходит за покупками.

В тот вечер у фармацевтического стояли трое заговорщиков. На Электре был зеленый, туго стянутый поясом плащ, она шла на высоких каблуках, как на ходулях, держа в руке зонтик. Приблизившись, она поздоровалась с Армандо, словно в знак благодарности, но глядела только на Дино.

– Привет, – сказала она ему, а на меня попросту не обратила внимания. Дино пристально посмотрел на меня, я промолчал: это означало, что я принял все как должно.

У Электры губы накрашены, ресницы подведены.

– Это ты Дино?

– Да, но я вместе с ними.

– Армандо я знаю, а это кто?

– Это Бруно. Он мой друг. Настоящий парень.

– Хорошо, но я бы хотела поговорить с тобой. Проводишь меня?

Дино вернулся через полчаса.

– Все правда, она согласна, – сказал он.

– Вот видишь! Вот видишь! – повторял Армандо.

– Но только со мной.

– Вот видишь! Вот видишь!

– Но где? В такое время года? – спросил Дино. Не дожидаясь нашего ответа, он обратился к Армандо. – Я вот что придумал: покуда зятья ужинают, в хлеву не бывает ни души!

– Что? У нас в хлеву? – Армандо возмутился. – А если накроют?

Пришлось пригрозить, что если он струсит, то ни сегодня, ни когда-либо вообще я не стану решать за него задачи. Так я поборол его страх.

Я был знаком с женщинами из крепости, женщинами, которых разруха военных лет и голод выгнали на улицу. Голод во время расцвета несбыточных надежд и неосуществимых иллюзий – вплоть до самой утопической мечты о браке с американцем и отъезде в Иллинойс или Колорадо. Такие уж были времена, когда с гор, из тюрем, из лагерей истребления возвращались люди, чистые духом, с сердцами, горячими, как само солнце; когда люди, прошедшие школу революции, несли идеи, которые должны были взбудоражить старый мир, переделать его на новый лад, чтобы наконец-то добиться справедливости на земле. Но иные из них дали себя уговорить, сложили оружие и начали ту игру в ораторское искусство, в которой последнее слово принадлежит раздающимся время от времени автоматным очередям, теперь направленным против них же.

Вряд ли хоть одна из этих женщин разбогатела. Эти слепые жалкие кротихи жили в обществе, где царят звериные законы и где устроить свою судьбу так, как сами того пожелают, могут лишь те, кто обладает ловкостью и беспощадностью тигра или коршуна. С годами они все глубже увязали в трясине, если не погибали, как, например, Бьянкина, та самая, что заражала сифилисом цветных солдат. Возможно, ее убийцы до сих пор ходят среди нас. Сначала ее придушили, а потом, надругавшись над трупом, забили песком и галькой рот, ноздри, уши… Кто знает, стала ли она жертвой своих же дружков или какого-нибудь осатанелого садиста? Труп Бьянкины нашли на лугу Белларива, лицо ее было страшно искажено, один глаз открыт, словно смерть, исказив ее черты зловещей гримасой, сама испугалась дела рук своих.

А чем краше судьба их подруг мирного времени, тех, что, едва стемнеет, шатаются у вокзала или бродят по парку Кашине, подобно часовым, стерегущим мощи святых и героев в нишах Орсаммикеле?

Толкаясь среди солдат-негров, проезжая мимо них на своем мотоцикле, я слышал непристойные речи проституток, понимал, что этой броней цинизма они защищаются, как морские ежи своими острыми иглами, видел, что грубость в них перемешана с нежностью и покорностью своим покровителям, тем, кто их поддерживает и дает им силы жить. Да, соглашаясь с подобной участью, эти существа теряют право на наше милосердие и жалость. Правильно, должно быть, поверхностное на первый взгляд суждение Дино; его приговор жесток, ясен и обжалованию не подлежит:

– Суки они! Пропащие они, пропащие. Они еще худшие свиньи, чем те, кто к ним ходит.

Раз уж мы считаем себя вправе ставить в вину старикам их слабости и измену разуму, то на нас лежит долг – понять, в чем цель жизни молодых, определить, какое в ней место отведено каждому. Но как объяснить и понять вот такую Электру? Ей было примерно столько лет, сколько нам. Дино говорит:

– Дело прошлое, неужто теперь, когда столько воды утекло, тебе нужно копаться в таких вещах? Разве Розария, скажем, в чем-то не такая же, как она?

– Нет, у Розарии – ее мы узнали позднее – была своя логика. Я потом расскажу о ней. А Электру понять было невозможно. Она не была больна, хотя, казалось бы, только болезнью можно объяснить чрезмерный избыток жизненной силы, ведшей ее к самоуничтожению, которое есть отрицание жизни.

Я говорил об этом с Лори в один из наших вечеров. – Милый, – сказала она, – ты из угрызений совести все слишком преувеличиваешь. Электра, наверно, была просто распущенной, а вы, ребята, этим злоупотребляли.

Нет, это не совсем так. Электра уже была женщиной, она рассуждала, думала, хоть мысли ее менялись на ходу, как бы утрачивая всякую цену тотчас после того, как она их высказывала. И вовсе не избыток чувственности руководил ею, а внушенное самой себе любопытство, побуждавшее ее отдавать свои ласки все новым и новым лицам, изумляться все новым открытиям.

– Самая обыкновенная шлюха, – говорит Дино. – Не думай об этом так много. Другие просто притворяются, а она все делала всерьез. А помнишь, как ты мне за эту потаскуху всыпал так, что я до сих пор перед тобой в долгу, а теперь опять говоришь о ней.

Если я вспоминаю о ней снова, причиной тому не угрызения совести, не запоздалое банальное любопытство, а нечто совсем иное.

Нам было лет по четырнадцать, пятнадцать (стоит об этом напомнить!), и мы все еще были зелены по сравнению с Электрой.

Она пришла вовремя; уже настал вечер, резкий ветер с моря заставил раскраснеться наши лица. Она сошла с трамвая, пересекла улицу, на остановке поджидал ее Дино. На ней был жакет из белого козьего пуха, фиолетовая юбка, волосы она стригла коротко по моде тех лет. Мы с Армандо скрывались в подъезде и вышли из своего убежища, только когда они приблизились. Она обернулась и увидела нас. Дино крепко держал ее за руку, опасаясь, как бы она не сбежала. Мы все четверо стали в круг под фонарем. Дино взглянул на меня и опустил глаза, словно оставляя за мной инициативу. Электра разглядывала нас одного за другим, как бы желая убедиться, что мы не причиним ей зла. Она глядела на нас без испуга, с какой-то внутренней сосредоточенностью. Армандо сказал:

– Может, отложим на другой раз?

– Почему? – возразила она. – И вообще, причем тут ты? Я пойду с Дино.

– Да, но хлев наш.

– Этого я не знала, – улыбнулась она, показав свои крохотные частые зубки. – Тем лучше, значит, в тепле будем. Место надежное?

– Да, да, – вмешался я. Признаюсь, сердце колотилось у меня от волнения. Женщин я еще не знал, меня ждал первый опыт. Я разглядывал ее, стремясь обладать ею как вещью, не как человеком. – В это время его родные ужинают.

– А ты-то тут при чем? – сказала она. – Да что мы все стоим и рассуждаем, здесь такой ветер. – Она взяла Дино под руку, приглашая идти.

Дино, казалось, прирос к месту. Он решительно высвободил свою руку и сказал:

– Послушай: если хочешь пойти со мной, ты должна пойти и с ними.

– В другой раз, – улыбнулась она снова.

– Нет, сегодня, – сказал я, – потому что…

Дино не дал мне закончить. Опустив глаза, он сказал:

– Вначале с ним, с Бруно, потом со мной. – Почему? Боишься, я потом крик подыму?

– Сначала с ним, – повторил Дино. Он подбросил в воздух попавшую под руку пробку от кока-колы, поймал ее, потом добавил категорически: – Ясно?

Она стояла, опустив руки вдоль бедер и крепко сжимая сумочку. Глубоко вздохнув, сказала:

– Як такому шантажу привыкла. Все вы одинаковы, – и взглянула на Армандо. Он отвернулся. Мы поняли, что ему она уже принадлежала. Я решительно отодвинул его локтем. Вопрос Электры застиг меня врасплох во время этой вспышки, продиктованной завистью: – Ты главный?

– Да, – ответил Дино. – Да, он главный.

Она пожала плечами, провела мизинцем по уголкам рта, словно снимая остатки губной помады.

– Что ж, пошли. Когда чего-нибудь хочется, за это всегда нужно расплачиваться.

План наш оказался без изъянов. Свод потолка как бы разделял хлев на две части: в одной находились кормушки и привязанный скот, в другой, меньшей, – сеновал и кучка лечебных трав, там же стоял треножник с подвешенным резаком. Пахло сеном и навозом.

Армандо сторожил нас, стоя под навесом. Дино должен был к нему присоединиться, приготовив наше ложе, то есть расстелив на полу сено и притоптав его ногами.

– Ну, я пошел, – сказал Дино, – если кто подойдет, мы станем петь. Тогда удирайте в поле через эту дверь. – Вышел он, не обернувшись.

Была ли она красива? Кошачьи, сверкающие белизной ровные, теснившиеся друг к другу зубы, каштановые волосы, карие глаза. Какой она была в эту минуту? Я не запомнил, хотя лампа висела на проводе прямо над нашими головами.

– Давай ложись, – сказала она мне. Обняла, поцеловала в губы, высунув кончик языка. Сначала я испытал отвращение, потом сладкий вкус меда. – Ты главный? – Шептала она. – Ты ими командуешь? Ты их колотишь? Скажи, как я говорю по-итальянски?

Побежденная, но не сдающаяся, она понуждала и учила меня, пока я еще был в состоянии терзать ее своим сопротивлением. Я ощущал блаженство, испытывал сознание превосходства, сокровенной и до сих пор не находившей себе выхода силы… Внезапно она успокоилась, притихла, стала совсем другой, робкой и в то же время болтливой, словно переродилась.

– Я ведь гречанка. Ты об этом знал? Конечно, не настоящая. Родители у меня из Апулии. Дед с бабкой высадились в Пирее, когда отец с матерью едва только на свет появились, ну, как другие, в Америку уезжали. Но у них перед глазами оставалось все то же море! И сами они всегда оставались итальянцами и говорили на своем диалекте, а когда война началась, их прогнали. Посадили нас в концлагерь, в один, потом в другой, здесь под Авеллино. Мы уже пять лет во Флоренции, сначала жили в казармах, потом в бараках, все ждем домов, их строят здесь у вас, в самом Рифреди. Я научилась правильно говорить? Как по-твоему?

Я слушал ее уже без интереса, углубившись в свои мысли. Внезапно ощутил гложущую тоску… Мне показалось, что умерло во мне что-то, бывшее прежде мною и ею убитое.

– А любить я научилась? Чем это тут пахнет, как по-твоему? Посмотри-ка на резак. Так его называют? Правда, он похож на гильотину? Ты доволен? Как по-твоему? А я так просто счастлива! Сегодня больше никого не хочу видеть. На заводе все они мне прохода не дают. О, там я веду себя, как святая, там дело идет о куске хлеба! Стараюсь держать себя строго, но как быть, если кто-нибудь понравился? Знаешь, некоторые даже лезут в карман за деньгами, думают, я из корысти. Не знают, что это я их выбрала, оттого что они пришлись мне по душе! Но у нас на заводе почти одни взрослые, а с ними я не хочу! Нет! А вот сегодня я довольна. Я пошла на жертву с Армандо ради Дино, но с ним я встречусь в другой раз. Сегодня хочу уснуть, вспоминая тебя. Я болтушка, всегда задаю тысячу вопросов. Меня даже прозвали «Как по-твоему». А хоть бы один ответил толком… Никто не скажет слов, которых ждешь. Я их тоже не знаю. Только должны же быть на свете такие слова. Думаешь, замуж хочу? Вот уж нет, ведь у меня что ни день – свадьба. Забеременею – не беда. Знаю, что делать. А Дино мне уже разонравился, он трус, коли дает собой командовать. Он нам даже постель стелил! Это ты ему велел. Сразу ясно, ты командуешь, по глазам видать. Только мной командовать не вздумай. Во второй раз меня ни к кому не тянет. Мной и начальник цеха не покомандует. Я на работе свой долг выполняю. Умею я долг выполнять? Как по-твоему?

Оглушенный ее болтовней, я не знал, что отвечать и как быть дальше. Я присел и разглядывал ее, покуда она говорила, натягивала на себя белье, надевала туфли. Стоя на коленях, она открыла сумочку, вытащила зеркальце, помаду; держа в руке тюбик, она подставила мне губы.

– Поцелуй меня прежде, чем накрашусь. Слышишь, как жалобно мычит корова? Наверно, стельная. Как по-твоему?

Я только и сумел, что вынуть у нее из волос застрявшие соломинки.

– Спасибо, – прошептала она.

Мы поднялись. Несмотря на ее каблучки, я был выше ее на целую голову. Она встала на цыпочки, чтобы коснуться щекой моей щеки.

– А не то я тебя своей краской измажу, – сказала она. – Прощай!

Коровы и бык повернули морды в нашу сторону и, не переставая жевать, проводили нас взглядом своих влажных, тупых глаз.

– Ну и скотина! – сказала она.

Я довел ее до двери, которая вела в поле.

– Пойдешь вон той тропинкой. Видишь?

– Еще бы – такая луна!

– За тем кипарисом тропинка выведет тебя на дорогу.

– Знаю, – улыбнулась она. – Ты позабыл, я здесь уже была с Армандо.

И она растаяла в темноте и лунном свете.

Выйдя во двор, где меня поджидали Дино с Армандо, я был вне себя. Первое, что пришло в голову, – увижу Дино, почувствую себя предателем. Противно было сознавать свое предательство, в котором по сей день каюсь, несмотря на то, что Дино простил меня в тот же вечер.

– Она ушла, – сказал я.

– Тем лучше, – ответил Армандо. – Сестры с мужьями уже встали из-за стола. Выйдем на дорогу, пройдем немного в сторону Кастелло, потом сделаем вид, будто возвращаемся из кино.

Ветер стих, но воздух стал колючим и холодным. Меня грела куртка, я засунул руки в перчатках в рукава, но начали зябнуть ноги.

– С тобой, – сказал я Дино, – она пойдет в другой вечер.

– Возможно, – сказал Армандо. – Ну, а покуда ты его обвел вокруг пальца. Я-то с ней уже был и снова могу, стоит только захотеть, а вот он…

– Я… – сказал Дино. – Раз ты, Бруно, доволен, я…

Всегда испытывавший ко мне чувство привязанности, он был настроен миролюбиво, но на этот раз его великодушие столкнулось с моим сознанием собственной вины и превратило его в злобу.

– Может, хочешь подраться?

– Нет, зачем?

– Ты трус!

– Как это на тебя скверно подействовало, – попробовал пошутить Армандо.

Я оттолкнул его и бросился на Дино, схватил его за куртку. Его трусость оскорбляла нашу дружбу, и я не мог не реагировать на это. Я занес над ним кулак, но он отвел мою руку. Только пробормотал:

– You stop it, Bruno.[14]

Тут я ударил его. Мы дрались остервенело. Покуда наконец Армандо, увидев, что силы наши на пределе, не разнял нас.

– Завтра первым пойдет Дино. Все будет в порядке. Об этом я позабочусь, – сказал он.

Но никакого завтра не было. На протяжении нескольких дней никому из нас не удавалось остановить ее на улице. Мы поджидали ее у ворот фармацевтического завода, но она то шла в группе подруг, то какой-нибудь парень подсаживал ее на мотоцикл, а у нас мотоциклов еще не было.

В тот вечер мы решили стать по обе стороны ворот и не дать ей уйти, вступив, если потребуется, в драку с ее моторизованными ухажорами, но она не появилась. Спустя всего несколько часов мы прочли заголовка последнего выпуска ночной газеты и узнали о самоубийстве молодой беженки из Греции. Не раздумывая, купили на каждого по газете; покупая, мы уже были уверены, что это Электра.

Теперь я обнаружил, что своей болтливостью, агрессивностью и печалью да и еще чем-то Иванна непостижимым, но вполне ощутимым образом походила на Электру, хотя та была почти девочкой.

11

Сколько ни случись за день событий, больших и малых, моя жизнь по-прежнему полна Иванной и Милло. Сомнения приходят в часы ожидания, как только наступает вечер, зажигаются огни на улицах и радиомачта на горе Морелло мигает, словно маяк. Сначала мы вместе с Милло шагаем по неосвещенным местам от фонаря к фонарю или идем вдоль берега – там, где редеет камыш, сквозь который можно разглядеть Терцолле до самого мостика. Мы ужинаем вместе или он поджидает меня у ворот, беседуя с жителями нашей Виа-делле-Панке, среди которых Иванна годами живет, не заводя знакомств. С той давней поры, когда исчезла синьора Каппуджи, она не дружила ни с кем в квартале Рифреди. Те, кто знает ее, относятся к ней без симпатии. Только моя мальчишеская дружба с их сыновьями да еще присутствие всеми уважаемого Милло смягчают недоброжелательство и устраняют сплетни, словно умышленно вызываемые ее высокомерием, и приводят к добродушному уважению – смеси жалости и любопытства. Все убеждены, что Милло – ее любовник и мой приемный отец. Так спасены приличия, объяснены ее отношения с Милло: люди считают, что она хочет выиграть время, прежде чем отважиться на второй брак. Они даже находят объяснение в силе обстоятельств, в привычности этой связи, которая не тяготит ее. Скромность Милло в их глазах равна лишь его преданности. Никто не сомневается, что он ее любит по-прежнему, имя Милло окружено романтической дымкой. Значит, у этого коммуниста, которого уважают даже его политические враги, нежное сердце и немало горечи на душе.

Но что обо всем этом думаю я, Бруно? Чтобы разрешить этот мучивший меня с детства вопрос, я ждал, пока мне исполнится пятнадцать. Больше ждать не могу.

Был вечер, такой же, как многие другие. Весна на дворе. Несколько дней назад Милло, повязав шею красным платком, взял меня с собой на трибуну площади Синьории – праздновали день 25 Апреля.[15] В этот солнечный день на площади развевались красные и трехцветные флаги.

Мне он ничего не старался внушать. Даже теперь, когда я уже подрос, он не говорит мне, что я должен вступить в федерацию коммунистической молодежи, он воспитывает меня в духе своих идей собственным примером, показывая, каким должен быть настоящий друг; я признателен ему за это. Лишь порой меня слегка огорчают его переходы от искренности к самонадеянности.

На дворе совсем темно. Час ночи. Мы, как обычно, стоим, уткнувшись носом в оконное стекло, и поджидаем Иванну. Она опаздывает. Мы высказываем друг другу все то же обычное предположение: фильм, должно быть, идет с успехом, ей нелегко сосчитать сборы. В кассе не меньше миллиона.

– Сегодня билеты со скидкой?

– Должно быть.

Я жую резинку, он в сотый раз закуривает постоянно гаснущую половину тосканской сигары.

– Впрочем, я могу идти. Что мне здесь делать?

Хочу его подразнить:

– Я не маленький, в кровать укладывать меня незачем. Ты никогда не знал, что мне рассказать, чтоб я побыстрей уснул.

– Не успеет, бывало, солнце сесть, как ты сразу засыпал после целого дня беготни.

– Ну да, помню твои рассказы о Листере и Сапате, – настаиваю я, противореча сам себе. – Поневоле уснешь от скуки.

– Тебя развратили сказки синьоры Каппуджи. Ты их, должно быть, и сейчас помнишь?

И он высовывает голову из окна, пристально вглядываясь в темень, чтобы увидеть, не показалась ли Иванна у остановки на шоссе Морганьи. После автобуса ей придется пройти метров сто от фонаря к фонарю.

– Давай садись-ка лучше за уроки, – говорит он мне.

Я сажусь за стол в гостиной, передо мной калька, на которой мне надо вычертить разрез двух пазов, и угольник, наклоненный на 45 градусов. На экзамене я должен буду обрабатывать эту деталь.

– Кончается «ласточкиным хвостом», не забудь.

Долгая пауза. Потом, не отрываясь от окна, он говорит:

– Я тут разговорился с одним приятелем, с Джулио Паррини. У него мастерская возле Тре Пьетре. В перерыве между сменами он нам разрешает пользоваться фрезерным станком. Джулио работал вместе со мной на «Гали», был активистом, в партии был, нас в тридцать девятом вместе посадили. Конечно, он и твоего отца знал. Но кончилась война, миновали первые радости. После забастовки в сорок восьмом, той, что была из-за рабочих советов, его перевели в «цех для ссыльных».[16] Ему, квалифицированному рабочему, пришлось копаться в металлическом ломе. Я в этом цехе тоже провел пару лет. Туда попали и трое-четверо из цеха оптики, люди самой высокой квалификации, мы-то устояли, а вот Паррини не выдержал, решился на другое: ушел с завода и открыл собственное дело. Кое-кто ему денег одолжил, банк предоставил ссуду. Поначалу тяжело, конечно, приходилось, но теперь у него в мастерской пять станков, девять рабочих. Он позабыл идеологию и профсоюзы. Порой люди продаются просто так, из-за дурного настроения. Конечно, он сумел круто повернуть руль. У него роскошная «Джульетта», собственная квартира. По старой памяти он голосует за нас.

Милло стоит, облокотившись о подоконник, даже не замечая, до чего грустно все, что он говорит.

– За неделю до экзаменов пойдем к Паррини, – заканчивает он, – шести вечеров тебе хватит.

– У нас в техническом тоже есть фрезерный станок.

– Знаю, но хочу взглянуть, как ты справишься с настоящей работой. Сам тебя будут спрашивать. Например, что общего между токарным и фрезерным?

– У тех и у других есть станины. Лучшие фрезерные станки те, на которых вы работаете на «Гали», – это «мельвоки» и «цинциннати».

. – Верно. На 32 и на 40 оборотов. Но лучше, конечно, «цинци» – горизонтально-фрезерные и вертикально-фрезерные. Стол там шире, на нем удобнее работать.

– Деталь зажата неподвижно, идет навстречу фрезе, которая вращается на шпинделе. А в токарном станке наоборот: там суппорт подводит инструмент к вращающейся детали.

– Ты хочешь сказать – резец?

Его дотошность раздражает меня, я начинаю дерзить в ответ.

– Резец подводится к детали и снимает стружку. Так точно.

– Но это самая простая деталь. А вот, скажем, тебе нужно обработать сложную деталь, например блок для ткацкого станка или шарнир.

– В этом случае я зажимаю деталь.

– Ну-ка, послушаем, как ты установишь станину?

– В зависимости от твердости металла.

– Есть разница между алюминием и сталью?

– Разве я не то же самое сказал?

Разговор становится более оживленным, на какое-то время мы увлекаемся им, как, бывало, увлекались страницами энциклопедии и справочников. Я говорю, что в училище, хотя занятия у нас групповые, каждому все равно дают поупражняться.

– Это все теория, – настаивает он, – у станка в мастерской Паррини ты мне все это должен будешь доказать.

Сигара торчит у него изо рта, он жует ее, мельком поглядывая на часы, и снова высовывается из окна.

– Может, в центре уже закрыты газетные киоски, и она пошла на вокзал за своими иллюстрированными журналами?

– Сидит семь часов сряду – ей неплохо ноги размять.

– Это верно, – соглашается он.

В прежние времена, когда мне не удавалось заснуть и к тому же «на дворе стояло лето», как говорила Иванна, а значит, лягушки со сверчками затевали большой концерт и молодая луна заливала своим белым светом комнату, он, бывало, командовал:

– Одевайся!

Я живо выскакивал из постели:

– Мы в самом деле поедем?

Так же как по утрам и в полдень, мы вдвоем усаживались на его велосипед. Если шлагбаум у площади Далмации не был опущен, мы сокращали путь, переезжая через полотно, – велосипед подскакивал на рельсах. Быстро спускались мы к Сан-Якопино, минуя приземистые, жавшиеся друг к другу домишки, и выезжали на шоссе у крепости. Несмотря на темень, можно было разглядеть ее кирпичи; здесь у самой стены, где прежде был Луна-парк, еще стоял уцелевший от старых времен тир. За аркой, воздвигнутой Великим герцогом, под самыми портиками в сиянии неона виднелся бар «Дженио», огни над эстрадой, где играл маленький оркестр, ряды столиков; подъедешь поближе – видны даже скатерти на столах. Но мы останавливались далеко от кафе – чья-нибудь машина, автобус или просто слушавшие музыку зеваки мешали нам разглядеть все как следует. За чьими-то спинами и головами, за огнями автомобильных фар нам удавалось различить бар и кассу. Иванна сидела за кассой, посетители пили и ели у стойки, официанты выстраивались перед Иванной в очередь, она выбивала чеки. Мы видели ее коричневую кофточку с белым воротником, высокую прическу. Нам она казалась королевой. Длилось это не больше мгновения, покуда толпившиеся на площади и в кафе люди не заслоняли ее.

– Ну, видел ее? – спрашивал Милло. – Теперь будешь спать или, может, сделаем второй круг, чтоб еще раз взглянуть?

– Давай подъедем поближе.

– Знаешь, если она нас заметит, будет скандал – ведь она на работе. Все равно как я у себя в цеху. Ты когда-нибудь слышал, чтобы на «Гали» приходили гости?

Мы медленно-медленно объезжали площадь. Повсюду мрак и тишина. Откуда-то из-за изгороди, украшенной флагами, доносилась музыка – там шло кино на свежем воздухе.

– Здесь «Выставка ремесел», – объяснял он мне. – Когда мне было столько же лет. сколько тебе, эту площадь звали площадью Кавур. Мой отец говорил мне, что в его времена она называлась Сан-Галло. Здесь в масленицу бывала ярмарка, гулянье, на прилавках торговали сластями, тогда людям немного было нужно. Потом пришли фашисты. Мы, красные, тогда сидели по тюрьмам, площади дали имя Констанцо Чиано – одного из «черных» Сегодня – это площадь Свободы. Запомни некрепко эти слова, подумай, сколько для этого понадобилось перемен.

Такая уж у него была манера воспитывать, я как губка впитывал в себя его слова, с такой же жадностью, с какой поглощал разноцветное мороженое в киоске у шоссе («А тебе не повредит на ночь?» – спрашивал он, пытаясь отвлечь себя, да и меня, от собственных мыслей).

Мы снова садились на велосипед и возвращались к бару «Дженио».

– Кто из них синьор Лучани? – спрашивал я.

– Должно быть, тот, что стоит у двери и важничает. Вот он подошел к прилавку и пересчитывает посуду. Вот он у кассы, что-то говорит твоей матери. Теперь пошли. – Милло вел себя совсем как синьора Каппуджи. Только ему не приходилось мне подмигивать, и он не уговаривал меня хранить в тайне эти ночные экспедиции.

Вернувшись домой, я тотчас же засыпал. Иногда, конечно, не каждый раз, я просыпался среди ночи. Эта мука подстерегала меня и во сне. Милло уже не было. Зажигался свет, посреди комнаты, широко раскрыв глаза, стояла Иванна:

– Папа вернется. Папа уже на пути к нам. Бруно, что со мной будет, если я ошибаюсь?

12

Мне теперь пятнадцать, и я обо всем сужу так, как в конце концов судят все люди. Я подрос, и вместе со мной подросла и эта лишенная всякой пошлости мысль, которая обусловила мои представления о морали. Иванна избегает шоферов из траттории, она бросила Лучани вместе с его машиной. Все это для того, чтоб отдаться Милло. Когда мы катались с нею по треку, она грубо прогнала молодого Сильвано. Она и Милло были единственными взрослыми, окружавшими меня, и, естественно, я объединяю их в своих помыслах. Нежность, которую мне так не хотелось выказывать, словно отождествляла их, сливала воедино. Они дополняли друг друга, и мне казалось само собой разумеющимся, что они друг друга любят. Я восхищался сдержанностью, с какою они относились ко мне. Но и эта сдержанность, за которую я был так признателен, в то же время казалась мне комедией, которую они разыгрывали не только перед людьми, но и передо мной. Был вечер. Она опаздывала. Милло закурил вторую половину тосканской сигары, он расхаживал по гостиной, то и дело склоняясь надо мной.

Я был доволен своими успехами и уже чувствовал себя квалифицированным рабочим, перед которым, словно райские врата, распахивались ворота «Гали».

– Ну как, получается? – спросил я у него.

Он, как и все старики, никогда не похвалит без оговорки:

– Что ж, если будешь так продолжать, авось что-нибудь да выйдет.

Настала та самая минута… Меня вывел из себя отечески-покровительственный тон. За этими продиктованными любовью словами мне почудился голос начальника цеха, с которым придется иметь дело.

– Конечно, – ответил я, – уж теперь-то тебе не надо придерживать меня за локоть.

Он, как обычно, ответил мне подзатыльником.

– Прекрасно. Ты, видать, совсем обнаглел!

Я встал и в порыве раздражения опрокинул стул. Случилось нечто непоправимое. Милло вынул изо рта сигару. Меня обезоружило его удивление.

– Брось руки в ход пускать, – сказал я ему.

Он обтер губы, улыбнулся и снова закурил свою сигару.

– Ты и маленький вот так отвечал.

Это удвоило мой гнев. Мной овладела неудержимая ненависть.

– Брось, – повторил я. – Брось! Я уже подрос. Да будь ты хоть отцом…

Я крепко оперся руками о стол, с трудом сдерживая желание наброситься на него, начать драку, которая на этот раз не могла бы кончиться объятиями. Даже подумал, что он хоть выше, сильнее меня, но у него уже лысина, он располнел. Я остерегаюсь, но не боюсь его. Он тем временем поднял стул, расплющил сигару в пепельнице и заглянул мне в глаза. Нас разделял стол. Его серые глаза смотрели в мои пристально, не мигая, в его взгляде не свет разума, а только страх и настороженность. Выдержать такой взгляд уже значит драться. Он заговорил, но его слова лишь сильней подзадорили меня. Я ждал вызова, услышал только самое обычное, простое:

– Может, объяснишь, что это на тебя нашло?

Ответ вырвался совершенно неожиданно, слетел с языка и подогрел мою ярость:

– Ты пользуешься мной для любовных встреч с Иванной!

Его реакция быстрее моей. Я отскакиваю, но своей широкой, как лопата, ладонью он бьет меня по лицу, а другой, протянутой через стол рукой, хватает за шиворот и продолжает наносить пощечины одну за другой, лишив меня возможности ему ответить. Вот он выпустил меня, и я едва не повалился на стол. Тут уж я схватил его за руку и что есть силы вцепился в нее зубами. Круглый стол не устоял на месте, и нам теперь ничто не служит преградой. Свободной рукой он с силой приподнимает мой подбородок. Гляжу на него вытаращенными, вылезающими из орбит глазами и даю ему подножку. Мы оба валимся в промежуток между диваном и буфетом, мне удается прижать его к полу. Он наносит мне удар по виску, я слышу его ругань. Голова трещит. Он уже встал. На руке у него след укуса – фиолетовый, обрамленный каплями стекающей крови круг. Он протягивает эту руку, чтобы помочь мне встать. Мы оба тяжело дышим.

– Ты стал сильный. Будем надеяться, что и голова у тебя станет крепкой.

Лишь теперь мы обнаружили, что в драке опрокинули фарфоровую собаку. Словно глиняная копилка, разлетелась она на мелкие куски. Голова ее закатилась под диван.

В ту минуту, когда мы пытались ее приладить, вошла Иванна.

– О боже! Ее подарили моим родителям на свадьбу. Они мне дали ее раньше, чем первую куклу.

Наконец до нее доходит, что между нами что-то произошло. Она видит, как горят мои щеки, видит, что смертельная бледность выступила на лице Милло, обнаруживает беспорядок в гостиной и умолкает. Садится на диван, кладет на колени голову фарфоровой собаки. Неподвижные глаза разбитой игрушки до странного походят на человечьи.

– Что случилось? – спрашивает она меня. – Я, кажется, схожу с ума.

Именно это она сказала, переводя взгляд с меня на Милло. Сама Иванна походит на кошку с большими удивленными, остекленевшими глазами. На ней зеленое платье в черный горошек, перехваченное высоко в талии широким черным поясом. Она как большое пятно посреди голубого дивана, она дышит с трудом, грудь ее тяжело вздымается.

– Подойди сюда, – говорит она мне, – я не в силах даже встать. Выдался такой тяжелый день. Продала больше двух тысяч билетов.

Я сажусь рядом с ней. Она проводит рукой по моим волосам, глядит мне в лицо, снова переводит на Милло взгляд, полный подозрительности и злобы; теперь я ее узнаю. Спрашивает:

– Вы его избили? Как вы осмелились?

Милло перевязывает руку платком, садится к столу:

– Послушайте меня, Иванна…

Они начинают разговор. Беспощадная ясная правда, мрачные объяснения, жалкие алиби, но голоса они не повышают. Даже у Иванны ничего похожего на истерику, у Милло обычный тон, со сдержанной горечью он уточняет все, о чем она поначалу пыталась сказать лишь общими словами. Теперь, призвав меня в свидетели, они уже готовы закрыть эту главу, которая по-разному, но равно важна для них обоих, для всей их жизни. Они ставят точку на долгой лжи. Теперь с ней покончено, и они, должно быть, покажутся себе несчастными. Все выдержано в тоне, который счел уместным Милло, – в тоне дружеской, на вид спокойной беседы. Для них она мучительна, мне же кажется просто ужасной. Под конец я снова, как тогда, в свой первый день в школе, вынужден выбирать между ними. На этот раз я выбираю Иванну.

– Бруно убежден, что вы и я… – из чувства сдержанности он на мгновение умолкает. – Словом, он убежден, что мы живем друг с другом.

– О! – восклицает она и подносит руки к груди, словно желая защитить себя от правды, которая ее, однако, не застала неподготовленной. Теперь она, конечно, говорит, обращаясь к Милло, а не ко мне: – Кто ему это внушил?

– Никто, – говорю я. – Сам знаю.

Я отхожу от нее, сажусь на стул за буфетом. Мы все разместились как бы по кругу: я – в углу, у буфета, она – посреди дивана, по-прежнему у нее в руках голова фарфоровой собаки, а Милло сидит перед ней, опершись локтем о стол.

– С каких же это пор? – настаивает она с обидой и тревогой, звучащей как-то легкомысленно.

Милло тотчас же удается все уладить:

– Поначалу всегда видишь в других зло, которое заложено в тебе самом.

– Бруно еще мальчик, – пытается она прийти мне на помощь.

– Он такой, каким мы его воспитали, – говорит Милло. – Он почти мужчина, он уже не может быть совершенством. Впрочем, мы должны ему все это объяснить.

– Что? – протестует она.

Я слушаю их и спокойно гляжу, как они исполняют свои роли, я и впрямь спокоен, а они лишь притворяются.

– Почему вы до сих пор говорите друг другу «вы»? – спрашиваю я.

– Бруно! Значит, Миллоски сказал правду!

– Зови его Милло, – говорю я ей. – Зови его Волком, зови как хочешь. Только говори ему «ты», не то я больше не стану вас слушать.

– Но я всегда обращалась к нему на «вы», – возражает она так упрямо, что я готов и ее возненавидеть. – Я даже позабыла, что вас зовут Альфьеро. Ну, скажите сами, Миллоски, разве не так?

– Именно это Бруно считает фальшью, – говорит он. – И он не так уж неправ.

– Что это значит? – говорит она, упрямо стоя на своем.

Он по-своему прав в одном, очень важном, – говорит Милло. – Ему кажется, будто его могли обманывать те, кто больше всех его любит.

– Давай, давай! – бормочу я.

– Вот как, – говорит он. – Ты, может, думаешь, мы продолжаем лгать, ломать перед тобой комедию… Даже если б оказалось правдой, будто я и твоя мать…

– Любовники… – заканчиваю я.

– Бруно! – повторяет она. – Боже мой! – и, словно задыхаясь, подносит руку ко рту.

– Успокойтесь, Иванна, эта минута должна была настать, – прерывает он. – Дайте мне высказаться. Вы уже давно знаете все, что я сейчас скажу, хоть мы об этом ни разу не говорили… – Он глядел на нее с таким состраданием, с такой нежностью, но я лишь сильней презирал его за это. А ее я презирал еще больше за то, как она качала головой, опершись ею о спинку дивана. – Раз уж не миновать этой чаши… – сказал он.

– Ах, дети, дети, ты отдаешь им все, – лепечет она, – а потом… – Теперь она успокоилась, закурила сигарету, взятую из сумочки на буфете. В воздухе поплыли круги дыма. Она сказала: – Ну что ж, Миллоски, раз так нужно…

Милло словно нарочно повернулся к ней боком, как бы желая выключить ее из беседы. Теперь он обращался только ко мне.

– Я люблю твою мать как свет очей моих, – сказал он. – Если б она попросила у меня птичьего молока, я и его достал бы, хоть со дна морского.

Я не смог удержаться – сжатые губы свела гримаса смеха.

– Не ухмыляйся, идиот! – сказал он. – Я порой говорю слишком вычурно. Но такой недостаток еще можно простить.

Меня чуть пугала убежденность, с какой он говорил, но все убивала выспренность, риторичность его слов.

– Она меня никогда не просила ни о чем. Ни о булавке, ни о стакане воды. Мне подавала, когда нужно. Своим трудом содержала себя и тебя, работала, хоть могла без труда по-другому устроиться. Раз ты говоришь о любовниках – значит понимаешь, что ей было бы нетрудно… Не каждая так поступит.

Он ходил вокруг да около, стиснув кулаки, так и не приступая к самому главному; видно было, как он мучается. Он медлил, подыскивая нужные слова, и поправлял платок, которым перевязал укушенную руку.

– Будь я и впрямь любовником твоей матери, – сказал он, – ты бы на меня не накинулся. Мы бы с ней повели себя по-иному – не как отец с матерью. Мы бы только гладили тебя по головке. Ну, она мать, а я, дурак, хотел заменить тебе отца. Считал – это долг перед твоим отцом, долг друга… Скрывать не буду, я твою мать любил и теперь люблю. Хочу и тебе пожелать так полюбить девушку, которую выберешь, только чтоб везло тебе больше, чем мне. Я твою мать полюбил еще прежде, чем мы с ней встретились. Морено писал мне о ней, когда я был в ссылке. Я-то всегда был один – отдал жизнь идее, за которой пошли миллионы. Но в любви не везло, я тут один, как волк. – Словно боясь растрогаться, он то хватался за нить своих рассуждений, то терял ее. – Вернулся из ссылки, а они еще не поженились. Это я нашел им квартиру. Отца не стало, и она поначалу ждала, что я предложу ей руку. Да, руку! – Он покачал головой. – Ты мне все мысли спутал. Я ей сделал предложение, а она решила, что я иду на жертву, чтоб помочь молодой беззащитной вдове с ребенком. Да, она думала, будто я только хотел выполнить долг перед твоим отцом. А потом, когда поняла, что я с ней всем сердцем, преградой стала ее вера в то, что жив Морено. Может, тщетная надежда, как знать, но я уважал эту надежду… Мы-то с тобой на этот счет договорились, когда ты еще совсем маленьким был… Но она вот…

Он провел рукой по лбу, пригладил волосы, большим пальцем расправил усы и выпрямился, словно хотел показать, какого труда стоили ему эти последние доводы – веские, вполне ясные, единственно важные из всего, что он хотел мне сказать. И все же он продолжал:

– Знал бы ты, как я себя вел, видя их счастье! Отец у тебя был человек простой, может, чуть легкомысленный… Мне он стал братом. Для иных это лишь слова, у нас так было на деле. Порой дружишь с человеком, который обо всем судит по-иному, хоть людям и свойственно злиться друг на друга, когда их взгляды не сходятся. Из тюрьмы, из ссылки я писал ему чаще, чем матери. Тогда мать была еще жива, в пятьдесят лет ушла в богадельню: работать не могла из-за артрита. Получал я посылку – значит, Морено послал. Выпадает в тюрьме веселый часок – значит, письмо от Морено пришло. Он писал про гонщика Бартоли, про футбольную команду «Фьорентина», да о разных смешных пустяках насчет наших знакомых и в городе и на заводе. Сколько раз пытался я с тобой говорить о твоем отце!

– Ни разу, – сказал я.

– Тебе кажется так оттого, что ты сам никогда не хотел о нем слышать, – пригвоздил он меня к месту своим ответом. – Когда тень облекаешь в плоть, она становится мифом. Ты еще в детстве отверг этот миф. Я под конец решил – так и надо. Хотелось, чтобы ты подрастал без всех этих сложностей и мир принимал как есть; хотелось уберечь тебя от сомнений. У нас с тобой все было ясно. Ты звал меня дядей, я заменял тебе отца. Я ошибался, верил – все как надо. Вот отчего я всегда говорил тебе правду о Морено. Не всю… – добавил он, – но почти всю. Отец у тебя был чудесной души человек, жил он счастливо. Вот ему и не хватало времени для раздумий. Мог он в чем-то и ошибаться, – Милло прикусил губу, будто ловя ускользавшую от него мысль. Довольный найденным решением, он закивал головой в подтверждение. – Да, мог и ошибаться.

Теперь он казался мне беззащитным. Я решил воспользоваться этим.

– Что это значит?

– Миллоски, – прошептала Иванна.

Мы обернулись в ее сторону, словно только сейчас о ней вспомнили. Она сидела, согнувшись, опершись локтями о колени. По щекам до самой шеи текли черные от туши слезы.

Милло твердо ответил на мой вопрос и на ее мольбу:

– Тут ничего страшного, Иванна. Морено не был грязным фашистом. Я ему многое пытался объяснить, но он не смог пойти против течения. Он мог бы спокойно оставаться на заводе, когда ему дали броню. В добровольцы записался потому, что его заставили. Я тогда снова очутился в тюрьме, а не то смог бы его разубедить. Он на следующий же день раскаялся. Это видно из письма, которое он написал мне перед отъездом. Вы, Иванна, лучше меня знаете, в каком он был настроении, когда на него напялили мундир, посадили в поезд, а потом на пароход.

Она закрыла лицо руками, стала всхлипывать.

– Только не это, это лишнее, – говорила она отрывисто, зло и уже сдаваясь. – Я сделал все, чтобы Бруно поверил в отца. Его отец ни в чем не каялся, у него не было слабостей.

Милло встал, потом сел рядом с ней, обнял ее за плечи:

– К чему это? Мальчик все должен знать. Нам от него нечего скрывать. Мы ничем не оскорбим ни мертвых, ни живых.

Она поддалась безграничному отчаянию и, прижавшись щекой к его плечу, сказала:

– Миллоски, вы меня огорчили впервые, Морено вернется, Морено должен вернуться, – повторила она, словно в бреду, по-прежнему прижимаясь к нему щекой. В эти минуты она, казалось, забыла обо мне.

– Значит, – сказал я Милло, повинуясь голосу инстинкта, – значит, ты можешь идти. О маме я позабочусь сам. Чтоб ноги твоей не было в моем доме.

Милло высвободил руку, которой обнимал плечи Иванны, и пристально посмотрел на нее. Я стоял перед ним, но он избегал моего взгляда. Должно быть, в ту минуту глаза у меня горели, мне трудно было скрыть охватившую меня дрожь.

Она вздохнула, опустила ресницы и снова откинулась на спинку дивана. В наступившей тишине слышно было наше дыхание. Шум телевизора доносился из окон напротив; когда лягушки переставали квакать, стук будильника в комнате Иванны заглушал пение сверчков. Не было больше слов. Только Милло, увидев, как она сидит, запрокинув голову, прикрыв глаза, бессильно опустив руки, произнес:

– Все ясно. – Он сделал шаг в мою сторону. Я словно замер на месте и разглядывал его скорее с любопытством, чем с презрением. Он наклонился ко мне, взял мои руки в свои, на мгновение прижал их к груди и, мягко улыбнувшись, взглянул на меня с любовью. – Подчиняюсь, – добавил он. – Прощай!

Его поведение меня смутило. Хоть я и презирал его, но в ту минуту не мог ненавидеть, как мне бы того хотелось. Все выглядело глупо, жалко. Я продолжал хмуриться.

– Прощай! – ответил я.

Он выпрямился, не выпуская моих рук.

– Еще увидимся. – Его фигура медленно растворилась в полумраке коридора.

В пепельнице осталась забытая им сигара. Я хотел было позвать его, напомнить, но меня удержала Иванна:

– Это неправда. Знаешь, он сказал неправду об отце… Вот когда я убедился в ее способности лгать и тотчас понял, что утратил друга.

– Как сквозь землю провалился, – говорила потом Иванна, – а мы продолжали жить все той же жизнью. Только, не сговариваясь, больше не появлялись у Чезарино. Кто на этом потерял, так это бедная Дора, – Иванна снова вздыхает. – Меня все это еще тогда заставило задуматься над твоим характером. Да и теперь думаю… Ты за шесть месяцев словечка не проронил.

– Я еще был мальчишкой. У меня были свои друзья. – Теперь к Дино и Армандо прибавились Джо и Бенито. Нас свел случай, но дружба стала долгом. – С Милло мы после этого ссорились и мирились по крайней мере дважды.

– Да, – сказала она, – но с того вечера наши отношения изменились. Он больше не чувствовал себя у нас как дома. Теперь его подолгу упрашиваешь пообедать у нас в воскресенье.

– Это тебя очень огорчает?

– Очень. Если подумать, – говорит она, – то он был груб, но ты тоже перешел все границы. Тебя мог оправдать лишь возраст. А я оказалась меж двух огней. Он мне прежде все говорил глазами, а тут сразу пришлось услышать… Мне больно стало, словно я не все сделала, чтобы убедить его в ненужности любви, на которую я не могла ответить. Твоя грубость дала мне понять, как мучит тебя память об отце. Я и другое поняла: ты лгал, притворялся, что веришь вместе со мной. Сколько кинжалов тогда вонзилось в мое сердце. Вдруг я увидела: ты уже вырезе, а наше время прошло.

Я ходил в третий класс технического училища. Вдали от нее проводил я долгие часы с друзьями у речки и у мостика возле боен, но и это теперь приобрело иной смысл. Дино еще был «одиночкой, безработным, холостым вдовцом» – так мы его дразнили порой, а мы с Армандо уже обзавелись девочками.

13

Паола и Розария – девчонки, больше о них, пожалуй, ничего не скажешь. Они столь же привлекательны и столь же ограниченны, как и любая другая, которой можно сказать: «Помолчи, дуреха, все равно ничего не поймешь», да еще так, чтоб это звучало упреком и в то же время походило на ласку. Все, что у ребят приводит к драке, с ними кончается лаской. Ты их отталкиваешь, говоришь им: «Check out, baby.[17] Убирайся!» – зная, что их горести всегда можно исцелить поцелуем. У них нет ни гордости, ни целомудрия. Впрочем, как раз целомудрия хватает. У Паолы, например, даже избыток. Не девушка, а лилия или там фиалка. Но чувство достоинства и целомудрие фатально проявляются лишь на самой низкой ступени. Это целомудрие плоти, а не духа. Они готовы на все, развязны до того, что кажутся распутными, но до конца ничего не доводят. В наше время танцуют рокк, летают на Луну, мы вольны поступать как хотим, а они точь-в-точь как их прабабушки, думают совсем о другом. Им лет шестнадцать, восемнадцать, пусть даже они работают на заводе или в конторе, но и у станка и за пишущей машинкой у них перед глазами только одна свадьба и маячит. А не выйдет – они в двадцать два, двадцать четыре года готовы записаться в старухи и сразу скисают. С такими девочками всегда легко сговориться, если только они не предпочтут тебе кого-нибудь постарше. Добиться их взаимности не трудней, чем услышать музыку, бросив жетон в автомат-проигрыватель. Они ведь работают на заводах, они служат, им рожать людей завтрашнего дня, а сердце их все еще рабски привязано к очагу. До чего же и впрямь буржуазны эти милые болтуньи. Конечно, я имею в виду Паолу; Розария выросла в другой среде и думает по-иному, но обе они друг друга стоят.

Значит, Армандо с Паолой, я с Розарией. Поначалу было не так. Первым познакомился с Паолой я. Стоял весенний день, разлилась Терцолле, Армандо тряс меня и Дино за плечи, заставлял нас любоваться наводнением. Как всегда, торчал на своем месте рыбак с черной повязкой, теперь уже мы видим в нем не пирата, а одного из тех полоумных, которые, вооружившись удочкой и приманкой, часами ждут, пока клюнет рыбка. Он был нашим лучшим клиентом. Мы продавали ему червей по пять лир за пригоршню, часами рылись в грязи, чтобы накопать их. Иногда он оплачивал наш труд натурой.

– Хватит вам по две сигареты на брата?

Что бы там ни было, а его молчаливость исключала доверительные отношения. Если мы настаивали на наличных, он обращался к супруге, сидевшей под зонтом в обществе троих детей:

– Выдай им пятьдесят лир!

– Из своего или твоего кошелька? – В зависимости от полученного ответа она прижимала к груди самого младшего, откладывала в сторону вязанье и расплачивалась с нами. Как добродетельная супруга и мать семейства, она считала своим долгом спросить: – Куда вы теперь отправитесь?

В те дни, зачитав до дыр похождения Нембо, Кида и Луизы Лэйн, мы не находили себе иных занятий и, раздобыв несколько монет, играли друг с другом на деньги, сидя у моста подле бойни, – Армандо владел замусоленной колодой карт. Мы сидели прямо на мостовой, прислонившись к опорам моста, и разыгрывали свой турнир. Я всегда вел рискованную игру и неизменно оставался без гроша после нескольких партий. Пусть теперь они, выдающие скупость за ловкость, по очереди обирают друг друга. Вдобавок, я был уверен, что Дино, при всей своей жадности, вернет мне мой проигрыш. Он готов был кому угодно отказать даже в окурке, но не отказывал, если его о чем-нибудь просил я. Порою я нарочно, в наказание, просил его о чем-нибудь, и тогда он, корчась от жадности, прятал глаза, глотал слюну и все же делал по-моему. Только предупреждал:

– Смотри не говори, что я возвращаю тебе твое же.

Тут уж я понимал, что он раскололся:

– Давай, давай, не надо лишних слов!

Дино подчинялся. Ну, а если выигрывал Армандо, для меня наступал черный вечер. Армандо мне друг: когда ездим на его машине, он бензин не бережет. Что же до остального, то и теперь и прежде он не умел извлекать радость из щедрости.

Вот один из таких вечеров. Мне наскучило слушать перебранку ребят. Я обхожу мост, не зная, что предпринять дальше. Этот мост, по которому через реку переезжают поезда, расположен рядом с бойней. В такие часы здесь и на отгороженной забором площадке пусто. Раньше прямо к мосту вела аллея. На скамье меж двумя платанами – старики и влюбленные. Сел и я. Под ноги попался мячик, одним ударом носка я загнал его за забор.

– Теперь сам иди к сторожу за мячом! Видишь, не мой, а брата. И не думай, что раз я одна…

Ворчит, как старуха. А ведь почти девчонка. Волосы длинные, рассыпались по плечам. Шерстяная кофточка. А брат тут как тут, распустил нюни. Сторож грозит мне кулаком, но мяч возвращает. Она успокаивает братишку и возвращается ко мне:

– Я – Паола. А ты кто?

– Не будь ты девчонкой, я б тебе, дуре, дал по шее.

Это ее не злит, она даже улыбается:

– Ты здесь часто бываешь?

Темнеет. Дино и Армандо перешли к другому столбу, где горит фонарь. Паола засыпает меня вопросами, трещит, как пулемет. Ну, как на допросе в полиции. Я уже знаю, что она живет у Понте-ди-Меццо, обожает Пэта Буна и Тайоли,[18] а на следующую зиму ей обеспечено место в конторе «Манетти и Роберте» – у нее диплом стенографистки.

– Ты для своих лет кажешься крошкой.

– Оттого что кофточка велика.

Что делать с такой девчонкой? Притиснуть к платану, обнять, чтоб убедиться, какая она на самом деле взрослая? Не успел я и притронуться к ней, как она уже прикидывается оскорбленной:

– Не смей со мной так обращаться. Прощай!

Только она ушла, я о ней и думать позабыл. А на другой день вижу, как внимательно она разглядывает витрину колбасной у нашего училища.

– Привет! Ты что, только из школы?

– В этом году у нас вторая смена, классов не хватает. Но скоро конец, экзамены…

Сегодня на ней платье, кофточки больше нет. Маленькая, но совсем женщина. Волосы перехвачены лентой, губы намазаны, золотая цепочка точно обрисовывает грудь. Забавная, изящная, а смотреть на нее тошно. Глаза широко распахнуты, во взгляде сомнение: то ли меня изучает, то ли вообще начеку. В одной руке пестрая сумочка, другой придерживает за руку братишку, который лижет мороженое и косится на меня. Хочу отвести ее к берегу, там меня ждут Дино и Армандо, но она отказывается:

– Это не наш квартал, я вообще не ищу общества. – И она уводит меня к тому же платану у бойни, усаживает на ту же скамейку. – Учишься на землемера или на техника?

– Нет, я же тебе сказал: осенью поступлю на «Гали».

– А я думала, ты пошутил, что-то ты на рабочего не похож.

– Может, лучше о другом поговорим?

Нам нелегко найти общую тему. Разве что потолковать о машинах. Ей бы хотелось иметь «открытую, низкую или еще такую, что покачивается, как лодка на море». Значит, либо «спринт», либо «кадиллак», если я ее правильно понял. Что же до остального, то Модуньо ей не нравится, читает она только иллюстрированный «Болеро», спорт. – для мужчин, а в кино ее сводит с ума Тони Кэртис, ни одного английского слова не знает и учить не хочет – у «Манетти и Роберте» знать язык не требуется. Ну, а дальше что?

– Тебе какая актриса нравится? – Ждет, что я назову Лолло или Мэрилин.[19]

– Эва-Мари Сент, – говорю я.

Но она, конечно, не видела «В порту»,[20] она не ходит в кино, когда показывают полицейских и гангстеров.

– Одна стрельба и драки!

Мы молча глядим друг на друга. Она улыбается. Темнеет. Сидевший на другом краю старик с палкой ушел. Братишка играет в мяч посреди аллеи. А я, словно это тоже предусмотрено правилами игры, беру ее за руку. Она тотчас же закрывает глаза и принимается вздыхать. Думаю, ждет поцелуя. На мгновение прижимаюсь к ее губам, ощущаю холодок ее зубов, но она тут же вскакивает, хватает за руку ребенка и оставляет меня на скамье одного.

На следующий вечер мы, конечно, являемся втроем. Она одна.

– Я с братом только иногда гуляю, просто случайно. – Все так, словно мы встретились впервые. – Привет!

– Привет!

Усевшись в ряд, занимаем всю скамейку. Мило болтая, она предлагает заполнить анкету:

– Ты чем занимаешься?

– Знаешь, поступаю на «Гали».

– Ах, да. Твое призвание. Ну, а ты?

– Торгую, не в лавке, но у нас постоянное место у лоджии Порчеллино.

– Хоть над вами не капает, а все же не лавка. А ты?

– Я, как и он, помогаю отцу. У нас траттория в Кастелло.

– Как мило! – Через несколько минут она встает, словно ей наскучило быть на одном месте, и пересаживается ближе к Армандо. Все выглядит совсем невинно, но говорит больше любых слов. Армандо мне подмигивает. В душе я уже уступил ее. Раз она ему нравится, мы с ней можем «остаться друзьями». Для меня одного этого жеста довольно, чтоб относиться к ней хуже, чем к проститутке.

С Розарией меня познакомил Армандо, он же, кстати, свел меня и с Электрой.

– От Паолы толку мало, – сказал он мне как-то вечером. – Так, одни поцелуи… Она девушка честная. – Он этим не был доволен, но в то же время как бы гордился. – Вот что, ребята, мы с вами давно уж шатаемся без толку, – сказал он.

В то время закончили строить и заселили дома «для греков», возведенные на самом краю города, между больничным поселком и лугом. Мэр, префект, музыка, флаги – а мы обо всем узнали только случайно. Беженцы, столько лет прожившие в казармах, перетащили в новые дома свои нищенские пожитки и темные промыслы, служившие источником дохода этим «оборванцам»: торговлю сигаретами, консервами, зажигалками, о которой знала вся Флоренция. Теперь они перенесли свою «малину» в удобные, хорошие, новые, свежевыкрашенные квартиры, поселились «почти в дачной зоне», которая, однако, как и предвидели, вскоре должна была превратиться в хлев, где держат скот без ухода, а значит – в рассадник грязи. «Мужчины заняты подозрительными делишками, женщины сплошь проститутки». Очутившись словно за санитарным кордоном недоверия и презрения всего квартала Рифреди, несколько сот человек, раскинувших здесь «цыганский табор», в свою очередь демонстративно пренебрегали кварталом. Торговали они на улицах и перекрестках, где их знали и откуда они не могли уйти; старики, женщины и дети, словно в крепости, оставались в плену этих расположенных квадратом новых домов, между которыми пролегали аллеи и грядки тотчас же увядших цветов. Их дома окружали решетки на высоком каменном фундаменте. У трех подъездов постоянно дежурили полицейские. Все вместе напоминало лепрозорий. Покуда Дино и я ходили в школу и на работу, Армандо одним из первых проник за эту изгородь, он пришел туда даже раньше коммунистов, проведших там первый предвыборный митинг.

– К счастью, я нашел гречанку, – добавил Армандо. – Если будете себя вести хорошо, я вам ее одолжу, как ту, что покончила с собой.

Я заставил его говорить уважительнее.

– У нее было имя, ее звали Электрой. – Даже при одном упоминании о ней мне казалось, будто меня вываляли в грязи. Я был ему признателен за то, что он не принял меня всерьез.

– Ладно, – сказал он, – эту зовут Розария, она тоже идет на все. Деньги берет только у тех, кто ей не по душе. С тех, кто ей нравится, не берет вовсе. Мне с ней хорошо. Она ничего не требует, да еще вдобавок дешево продает мне сигареты, которые я за двойную цену сбываю шоферам грузовиков.

– Когда?

– Хоть сегодня вечером.

Розария не спросила меня, чем я занимаюсь. Она взглянула на нас почти рассеянно, сначала на меня, потом на Дино. Ему подала руку, а мне сказала:

– Привет!

Смоляные волосы собраны над затылком так, чтобы виднелась шея. На ней черный, шерстяной, плотно облегающий тело джемпер, желтая юбка. Дино верно сказал: «Есть в ней что-то хищное…» Глаза темные, задумчивые, глубокие, поначалу кажется даже, что она бог знает как умна. Она стройна. У нее узкие бедра, длинные ноги, а грудь высокая, полная.

Мы условились, что они под каким-нибудь предлогом оставят нас одних. Армандо ее «одалживал», а спорить с Дино о первенстве мне ведь не приходилось: скажу «после меня» – он и доволен. В первый же вечер мы с ней отправились на прогулку вдоль берега.

– Привет! Ты гречанка?

– Ну вот, – ответила она, – все тот же вопрос. Такая же итальянка, как ты. После войны нас выселили из Пат-раса – мы сохранили итальянское гражданство. Я тогда еще пешком под стол ходила.

Та же история, что и у Электры. Меня удивило, что Армандо не рассказал ей об Электре.

– Ты ее тоже знал? – спросила она. – Из-за нее семью прогнали из приюта для беженцев. Им пришлось перебраться в жалкую лачугу, они и сейчас там живут. Там, конечно, лучше, чем было в приюте, но теперь они из-за этого потеряли право на квартиру.

– Все из-за нее?

– Раз ты знал ее, значит, поймешь. Вела себя слишком скандально. Братья – трое их у нее – без конца ее колотили. У нас такое поведение, знаешь, не принято, – добавила она. – Покуда были живы старики, она хоть немного их слушалась. Но отец и мать Электры умерли в больнице. Отец – когда они жили в бывшей полицейской казарме на Виа-делла-Скала, а мать – уже после того, как они перебрались на виа Гуэльфа, что за старой табачной фабрикой. Вот где люди мерзли! Я там тоже жила. Не забыть мне, как мерзли на виа Гуэльфа. Зимой можно было на пальцах пересчитать тех, кто не схватил воспаления легких.

Мы шли вдоль зарослей камыша; совсем близко у перекрестка раздавались голоса, они доносились к нам издалека – слабое эхо чьей-то беседы.

– Отчего она с собой покончила?

– Тебя это задело? С нами всеми судьба поступила жестоко. Только я ничего не замечаю – молода, жить люблю. – Она шла, чуть опережая меня, и вдруг остановилась, скрестив руки за спиной. – Зачем мы сюда пришли? Разговаривать об Электре? Ты из тех, кто в нее был влюблен?

– Нет, встретился с ней всего один раз, – ответил я, чувствуя, как на лице вспыхнула краска стыда. Розария не заметила моего неожиданного волнения.

– Ну и что ж? Я тебе верю, знаю, кто ты. Мне твой приятель все рассказал. Узнала, что ты умен, а что красив – и сама вижу.

Она уселась спиной к камышам, склонив голову:

– Давай отдохнем!

Я это понял как приглашение. Когда я шел следом за ней, мной владело желание, естественное при таких обстоятельствах и навязанное соучастием друзей. Теперь я мог делать с ней все, что хотел, «повалить» ее, как выражался Армандо, но воспоминания об Электре с необъяснимой силой заставили вспыхнуть угрызения совести и погасили мой порыв. Розария сидела, запрокинув голову, выставив грудь. Выражение ее лица пугало: казалось, будто любовь могла ее убить. Я сел рядом с ней, с трудом сдерживая охватившую меня дрожь. Сказал ей:

– Знай, мне ничего не нужно…

– Со мной не так просто, – улыбнулась она. – О нас пошла дурная слава. Впрочем, думай как хочешь и что хочешь. Спорим, что твой Армандо уже успел похвастаться.

– Да, – признался я, – это так.

Меня отталкивал сильный запах ее тела. Во рту она держала шпильку, которую теперь воткнула мне в волосы.

– Да он и впрямь трактирщик! Впрочем, тут ничего дурного нет.

– Электра, – сказал я, – тоже жила с теми, кто ей нравился.

– Электра жила со всеми, каждый раз с кем-нибудь другим. Это не ее вина, она была больна.

– Что значит больна?

В тот первый вечер она больше ничего не захотела сказать. Я проводил ее немного и был рад, что не пришлось ее даже целовать. Она шла, держа меня под руку, и что-то напевала. Прерывая молчание, она внезапно спросила:

– Хочешь взять у меня сигареты за полцены? – Потом вытащила из-за пазухи пачку «Муратти». – Только одна и осталась. Денег не нужно. Заплатишь завтра. Если ты на самом деле такой честный, завтра снова придешь.

– Я не такая, как Электра, – сказала она мне на следующий вечер. – Но не вижу греха в том, что выбираю сама. Скоро выйду замуж за своего двоюродного брата. У нас ведь свои обычаи, как у гречанок или женщин из Апулии. Муж для нас все равно что король. Когда мужья вечером возвращаются домой, мы разуваем их, и вода у нас уже согрета, и таз готов. После трудного дня у нас еще многое недоделано. Но мы рады оказать им услугу. Мы, женщины, заботимся о доме. У нас не принято, чтобы женщины ходили на работу. Такие, как Электра, исключение. Ее и колотили за это. Не хотела дома сидеть или сбывать сигареты и другое барахло. Предпочла завод. Они ее любили, но ничего с ней не могли поделать. Такой был разлад в их семье.

– Вы и впрямь, как цыгане, – сказал я.

– Ты только не шути, бывает и везение, и дурной глаз. – Она перекрестилась, тронула меня за руку. – Вот такие разговоры мне не по душе.

– Ну, а счастье? В чем ваше счастье?

Я нарочно посмеивался, а она отвечала всерьез:

– В том, что мы женщины! Это наше ремесло.

Прошли недели. Теперь мне с ней было легко, но я все еще не желал близости, особенно из-за этого запаха, который мне казался противным. Как-то вечером шел" дождь, нам пришлось укрыться под мостом. Уселись с ней рядом на камне – том самом, с которого мы ныряли, пока не обмелеет Терцолле. Как-то Дино столкнул меня в воду с этого камня – так я научился плавать.

– Дома, в Греции, наши были обеспечены. У них был свой участок земли. Мне суждено было стать крестьянкой. У нас были поля и виноградники, у нас было розовое вино «химеттос», оно пахло смолой. Я запомнила из-за цвета. Ведь мне к концу войны было всего три года, и тогда нас изгнали из страны, тотчас после концлагеря. Мы теперь потеряли все, – сказала она. – Мужчинам пришлось выкручиваться, идти на любую работу. И теперь, когда у нас есть дома, люди все еще видят в нас прокаженных. Если бы мы не стали ловчить с самого начала, пришлось бы с голоду подыхать при том пособии, что мы получаем.

– Но вы пошли против закона, – сказал я. – Право воровать есть у тех, кто голоден, кто родился несчастным. А вы обыкновенные жулики.

– А закон был справедлив к нам? Наши старики выбрали родиной Италию. Как она вознаградила нас за это? Ведь могли же мы отречься, стать греками, по-прежнему жить на своих землях. Те, кто так поступил, сейчас живут лучше прежнего. Время от времени они приезжают к нам погостить. Они по сравнению с нами – настоящие баре. Конечно, и там есть нищета, но у нас ведь была собственная земля. А тут торгуй не торгуй – останешься оборванцем. Помогли нам те, кто ведет большую торговлю на «черном рынке», но они-то начинали, имея деньги. Мужчины слушаются их, они помогают им заработать, они подчиняются им, как мы своим мужьям. Мужья приходят домой вечером, и женщины моют им ноги, подают кебаб, горячий, прямо с огня. Спорим, тебе бы понравилось жареное мясо с душистой травой. Я бы так и клала его тебе в рот прямо с вертела!

Особенно хорошо она умела готовить гювеш, его готовят из мяса молодого барашка, а не из крольчатины – только барашек и тесто. Едят из той же кастрюли, в которой готовят.

– Нужно только все делать с любовью, чтобы хорошо получилось, – сказала она. Еще она умела делать кефледес из риса, рубленого мяса и тыквы. – Да, но не с пармезаном, дурачок. Тебе бы пришлись по вкусу и массака, и долмадес, и ладера.[21] Боже, как мне хотелось бы угостить тебя всем этим!

Она пододвинулась ко мне, приблизила свои губы к моим. Я сидел откинувшись назад, опершись на руки. Теперь я уже видел перед собой не Электру, а ее – Розарию, юную, полную жизни, запах ее тела сливался со свежим запахом зелени, доносившимся из зарослей камыша. Я повалил ее на траву. Она притворно сопротивлялась:

– Нет, нет, только не теперь… – И боролась и наконец уступила с одной лишь мыслью – отдаться мне целиком, взять на себя все, что было страданьем и болью. Нет, я не был с нею нежен. Я был груб и жесток: слишком все это долго тянулось и требовало выхода. Под конец я чувствовал себя совсем опустошенным, она же испытывала какое-то идиотское блаженство. Во мне поднялось чувство ненависти, желание оскорбить ее.

– Как же ты будешь ладить со своим двоюродным братом? Что ж он за южанин, если не ревнует тебя?

– Он король, – повторила она. – У короля не может быть подозрений. Мы служанки, нам это нравится. Таков закон, который мы чтим. Вот если король пренебрегает нами, тогда мы виноваты.

– Сволочь, ты, – сказал я.

– Что ж! Может, я в тебя влюблена? Я не гашу свет допоздна, только свистнешь – прибегу.

Такова уж ее логика, отталкивающая, но принятая мной.

В один из вечеров, после того как она уже сдружилась с Паолой, которая обхаживала Армандо, и мы, исключив из нашей компании Дино, гуляли вчетвером, она открыла мне тайну Электры.

– Виноват один из наших, – сказала она. – Знаю, об этом нельзя говорить, нельзя предавать… О том, что бывает у нас, вообще нельзя говорить. Но я вижу, как много ты об этом думаешь.

– Мне нужно все всегда понять до конца. Не выходит– значит, беда – я, как пес, кидаюсь на друзей, ссорюсь с матерью.

Она приласкала меня. Мы лежали на постели из трав посреди камышей.

– Я же говорю: один из наших, родом из Луканьи. Он овладел ею, когда она была совсем девочкой. Причем, неплохой парень как будто… Тебе не понять наших страшных ночей в казармах. Спали на одной кровати, под одним одеялом, втроем-вчетвером. Она еще не была женщиной, но знала все. Не она первая, и со мной так же было, – добавила она спокойно. – Спала, и кто-то ко мне подобрался. Но я не стала из этого делать трагедию. А Электра и без того была немного сумасшедшая, ну, больная. Ему было почти двадцать, они могли бы пожениться, но он исчез, спутавшись с какими-то торговцами шерстью, а потом вернулся с женой-немкой. Вернулся, чтоб уехать тотчас: ему угрожала тюрьма за дезертирство с военной службы. Что до Электры, то она уже не могла обойтись без мужчин и повела себя так, чтобы больше ни в кого не влюбляться.

– Тебе это кажется убедительным?

– Ее поймет только женщина, – сказала она. – Нет для нее другого бунта, другой защиты. Что ж, ты бы хотел, чтобы она себе пулю в лоб пустила? Мы – южане, но мы из Греции. Для нас мужчина – самое святое.

– Король.

– Конечно, король! – воскликнула она. – А ты? Кто ты?

Она растрогала меня. Я начал смутно ее уважать.

– Но отчего же она покончила с собой? – спросил я.

– Она не хотела, – сказала Розария. – Дозой ошиблась. Это были другие таблетки, не снотворные, как тогда писали в газетах. Забеременела, хотела сделать выкидыш…

14

С Джо (впрочем, как и с Бенито) меня свела драка. Сначала Дино рассказывал мне об этом высоком, страшно худом парне: «Представь себе вешалку с головой и ногами!» Он мулат. Мы могли принять его за «новоиспеченного Томми», за араба или алжирца с очень темным, оливковым цветом кожи. Волосы черные, мягкие, но не курчавые. Он зачесывал их назад, чтоб они не казались такими густыми. Он и одевался как-то совсем не по моде. Костюм серый, пиджак слишком короток, брюки едва доходят до лодыжек; ну, рубашечка, галстучек – словом, господский сынок, только ясно с первого взгляда, что ему до настоящих господ далеко. Походка какая-то робкая, хотя голову держит прямо, грудь выставляет вперед; из кармана всегда торчит спортивная газета; книги носит под мышкой. Сидя на скамейке у площади Далмации, мы толковали о Коппи,[22] говорили о фильмах, о девушках-гречанках и частенько видели, как он ждал троллейбус, направляющийся в Сесто.

Как-то раз в Народном доме мы собрались у проигрывателя – слушали Модуньо – и увидели в окно, как он идет по улице.

Летними вечерами мы уже с пяти часов бездельничали на берегу. С нами бывали Паола, девушка из квартала Рифреди, и Розария, такая не похожая на Электру гречанка. Он усаживался в тень под мостом с книгой в руках, меняя место, когда его настигали лучи заходящего солнца. Потом вставал, собирал букетик маков и маргариток, перевязывал его травинкой и уходил. Нас, в особенности меня и Дино, занимало не его присутствие, а то постоянство, с которым он возникал на наших улицах. Мы со своей скамейки кричали ему вдогонку: «Hey, Joe, where you goin?»[23] Он не оборачивался – значит не американец.

Армандо с присущей ему логикой выбившегося в трактирщики крестьянина в двух словах описал его судьбу, как она ему представлялась. Разумеется, угадал: он обо всем толковал рационально, а значит, правильно. «Думаю, отец у него негр, мать – итальянка. Должно быть, остался сиротой, теперь учится в школе у отца Бонифация при церкви Сан-Стефано».

Однажды за окном возникла фигура Джо, которого мы могли разглядеть по пояс.

– Привет, кучерявый, – сказал Дино.

На этот раз Джо обернулся, нас поразила необычная ясность взгляда, лицо его словно светилось и совсем не казалось черным. Без злобы, даже весело он ответил:

– Привет! – и зашагал дальше. Теперь мы каждый раз здоровались с ним при встрече. А как-то вечером завязали с ним через окно вот какой разговор:

– Привет, Джо!

– Привет! Как тебя звать, не знаю, – ответил Джо.

– Да он свой парень, – сказал я. – Постой, зайди-ка сюда.

Но он побежал к остановке и вскочил в подошедший автобус.

На другой день мы вместе с Армандо – я со своей гречанкой, он с девушкой из нашего квартала, сидели на берегу в тени камышей. В туристский сезон Дино не мог освободиться до самого вечера, задерживался за отцовским прилавком. С девушками ему вообще не везло.

– А ведь красивый парень, – сказал я Розарии, – вдобавок остер на язык. А насчет Тони Кэртиса знает такое, что мне и во сне не снилось.

Армандо, который укрылся с Паолой по другую сторону зарослей, добавил.

– Ну, а как насчет Мэрилин? Ему ли не знать? В свободное время только и дел, что читать газеты. Хозяин киоска у заставы Росса снабжает его чтивом напрокат.

– Паола заявила:

– Он свой.

– Ну, а мы?

– Вы тоже, – ответила Розария. – Не знаю… Дино – милый, с ним хорошо, но между нами словно пропасть. Словом, мы друг от друга далеки. – Она поцеловала меня в шею; сквозь камыши снова донесся голос Армандо:

– Ну, а как вы, например, смотрите на Джо?

Паола расхохоталась:

– Ты вот шутишь, а я скажу: он для меня темноват.

Не переставая обниматься, Розария и я обернулись. Джо стоял на берегу и собирал свои цветочки. Он поднял голову, словно видел и слышал нас.

– Взгляни на него, – сказал я, – маргаритки собирает.

Мы видели его сквозь просвет в тростниках. Вдруг появились трое ребят, в таких же, как мы, куртках. Один из них обратился к Джо со словами, которые, подобно нашим, звучали вызовом.

– Эй, черный, ты что, маргаритки собираешь?

Вскоре из-за холма, откуда пришли эти трое, подошли еще четверо и окружили его. Ребята были из квартала Новоли, кое-кого я знал. Они брали у греков сигареты для продажи и называли себя фашистами; Розария знала их по именам, увидев эту компанию, она съежилась от страха. Я узнал Виньоли, он учился на одном курсе со мной, только в другой группе.

– Ты их кому понесешь? Невесте?

Джо был выше них; глядел прямо в глаза каждому и все же поверх них.

– Нет, матери. Разрешите, – добавил он, пытаясь пробиться сквозь стену курток из пластика. Его просьбу встретили хохотом и шумными возгласами. Тот, кто подошел к нему первый, пнул Джо ногой в зад. Другой, в берете, оттолкнул его грудью. Виньоли, на которого он теперь налетел, ударил его по лицу:

– Снесешь домой, черный!

– Твоя мать была шлюхой?

– Как ее найти? Сколько она берет? – издевались они.

Я уже взбирался вверх по берегу, Армандо – за мной следом. Перепугавшиеся девчонки теперь вызывали отвращение, они зарылись в камыши и оттуда пищали нам что-то невнятное. Очутившись наверху, я решил сыграть на внезапности. Ни слова не сказав, я кинулся на Виньоли и повалил его. Внезапность – дело верное, если только уметь ею пользоваться: в тех редких случаях, когда я оказывался в самой гуще драки, она мне всегда помогала. Я прижал Виньоли к земле и с лихвой отплатил ему за пощечину, нанесенную Джо. Но Виньоли со своими друзьями скоро меня одолели, они били по лицу, в живот – еле живой я скатился вниз, но пришел в себя, когда драка еще не кончилась. Армандо сопротивлялся, даже когда они его сбили с ног; еще крепче поддержало меня присутствие Джо. Я-то думал, что он удрал. А он, прислонившись к мосту, самыми что ни на есть научными приемами молотил кулаками, пинал ногами тех трех или четырех, которые бросились на него. Я встал, но Виньоли обо мне не забыл и снова кинулся на меня. Армандо начал сдавать, на земле оказался и Джо. Они на него навалились и могли искалечить, если бы один из них, тот, что в берете, вдруг не встал на его защиту:

– Хватит, мы уже их отделали.

Виньоли бросил меня и накинулся на своего приятеля.

– Ты с кем? С нами или с ними? Поберегись, Бенито, не то и тебя взгреем! – кричали они.

Так оно и вышло. Через несколько секунд шестеро накинулись на одного, они уже и сами выдохлись, но все-таки уложили Бенито рядом с Джо. Плюнув на прощание, они, поддерживая друг друга, спустились к берегу, завели свои мотоциклы и умчались в сторону Ромито. Наши Магдалины выползли из камышей. Подошел Дино и с помощью красавиц помог нам встать на ноги.

– Сколько тебе лет, Джо?

– В декабре будет тринадцать.

– Совсем ребенок! – сказала Розария. – Даже не верится.

– Знаю, – ответил он, – на вид я старше. Рост такой.

– Не только, – добавила Паола. – Мы видели, как храбро ты дрался.

– Все равно это не наше поколение, – сказал Дино, – ты еще мальчишка.

– А как тебя звать? – спросил я. – Мы тебя прозвали Джо.

– Угадали, – ответил он; скромный от природы, он снова стал по-прежнему сдержанным, с искоркой юмора, который мы в нем обнаружили. Он сделал широкий жест рукой, словно показывая, как доволен и признателен. – Меня зовут Джузеппе, но можно называть и Джо.

– Какой ты черный. На тебе и следов от драки не видать, – сказал Армандо.

Теперь я обернулся к другому:

– А тебя как звать?

– Бенито. Я учусь.

– Я тоже, – сказал я, – в техническом.

– А я нет. – И с какой-то успокоившей меня застенчивостью добавил: – Учусь в лицее. Знайте, я обо всем думаю иначе, чем вы. Только раз уж семеро кидаются на двоих… Это не была карательная экспедиция, – объяснил он нам. – Просто они разыскивали девушку-гречанку, не Розарию, другую, и рады были любому приключению, какое подвернется. Тут им попался черный Джо со своими маргаритками. Я-то против цветных ничего не имею, – продолжал он. – Впрочем, не знаю, откуда ты родом, – обратился он к Джо. – В Абиссинии и в Сомали мы, итальянцы, превратили вас в цивилизованных людей. Так же, как в Эритрее и в Ливии.

Джо сделал вид, будто не слышит. Самый аккуратный из нас, он теперь тщательно причесывался.

– Много ты знаешь, – вмешался Дино. Он вместе с Розарией бегал к речке, обмакивал платок в неподвижную словно стоячую воду и обтирал мне лоб и щеки. – Оттого тебя и назвали Бенито. Кажется, так звали Муссолини.

– Мне тоже кажется, – добавил Армандо, – только я не очень уверен.

Джо тоже не был уверен, что Муссолини звали Бенито.

– Значит, вот вы какие, – промолвил Бенито. Как и Джо, он занялся прической. Волосы у него были волнистые, золотистого цвета и отлично укладывались на голове. – Болтаете сами даже не зная о чем.

– Ну, а ты? – спросил я. – Ты против кого?

– Против капиталистов, против попов, против предателей, – выпалил он одним духом, сплюнул кровь, сочившуюся из десен, и облизал губы. Паола смочила их тем же платком, которым лечила раны Армандо.

– А еще против кого?

– Против тех, кто хочет привязать Италию к колеснице победителя.

– Вот почему ты дерешься с такими, как Джо!

– Я объяснил. Это случай. Руки чесались.

– Ну, а дальше?

– Я за социальное равенство, – сказал он. – Его нам не дадут ни американцы, ни русские. Вы, коммунисты, на этот счет заблуждаетесь.

– Мы не коммунисты, – сказал Дино, – мы… – Он взглянул на меня и опустил глаза, словно опасаясь, что не туда залез.

– Кто мы, Бруно?

– Мы свободные люди, – сказал Армандо. Он попробовал засмеяться, но застонал от боли в челюсти.

– Конечно, – сказал я и вдруг подумал о Милло, словно впервые увидел его перед собою теперь, когда его не было с нами. – Мы свободные люди, но мы коммунисты, мы свободные коммунисты. Мы хотим того же, что Бенито.

– Этого быть не может! – воскликнула Паола. – Он фашист!

– Да, но с теми, кто здесь дрался, он редко бывает вместе, – заявила Розария.

– Не нуждаюсь в помощи женщин, – прервал ее Бенито. – Я за социальное равенство. Я за Италию.

– Значит, как мы, – сказал Джо, который до сих пор молчал. Он спрятал расческу в верхний карман пиджака, поправил воротничок и галстук, собрал свои книги, поднял чудом уцелевший букетик и высоким своим голоском веско заявил: – Я католик. Мне тринадцать лет, но я умею дружить со старшим. Примете меня в компанию?

До этого нас было трое, теперь стало пятеро. Через несколько дней мы снова встретились, и Армандо, который всегда был самым нескромным из нас, заставил Джо рассказать о себе. Джо был искренен и застенчив. Нескольких слов хватило, чтобы узнать о нем все.

– Живу я у Сесто, за фабрикой «Дочча», где делают фарфор. Отец был американским солдатом, убит под Флоренцией, похоронен на союзном кладбище Таварнуцце. Вы там бывали когда-нибудь?

– Да, я была там! – воскликнула Паола. – Мы там устроили пикник. Крестики низенькие, беленькие…

– Его могила седьмая в пятьдесят втором ряду, если считать от выхода, – сказал Джо. – Девятая в двенадцатом ряду, если идти от памятника. Мы там проводим два воскресенья в месяц.

– Вот почему ты католик, – сказал я.

– Не ради выгоды, – ответил он. – Я верю…

Бенито тоже улыбнулся. А Дино поинтересовался:

– Откуда был твой отец? Из Иллинойса или, может, из Миссури?

– Из Далласа. Но нам оттуда ни разу не ответили на письма.

Даллас? Меня поразило это название, а не те робкие слова, которые Джо произнес затем. Даллас – знакомое местечко.

– Техас, – произнесли мы вместе с Дино. Билли Мортон, тот, что играл на губной гармонике, был оттуда.

– А ты умеешь говорить по-американски?

– Нет, – сказал Джо, – я еще должен научиться.

15

У Армандо теперь своя машина – значит, дела в траттории процветают. Но в те времена первым из нас получил мотоцикл Бенито. Ему его подарил отец, когда Бенито исполнилось шестнадцать. Мы редко говорим друг другу о родителях, хотя они и досаждают нам своими глупостями, тревогами, уроками своего опыта, на котором не счесть пятен. Родители живут вне наших интересов. Мы начинаем жизнь, а они свою прожили среди противоречий и постоянных уступок. Теперь жизнь загнала их меж четырех домашних стен, и они словно узники, которых мы вынуждены ежедневно навещать. Нам приходится выслушивать их излияния, немыслимые претензии, страхи и опасения. При помощи этих средств они стремятся воспитать в нас характер. Только Джо живет в согласии с матерью, может, оттого, что он при всем своем росте еще остался ребенком. Нас не радует, а огорчает, когда в суждениях и оценках мы сходимся с родителями.

О том, что отец Бенито, в прошлом почтовый чиновник, долгие годы был парализован, мы узнали лишь после его смерти, вскоре после покупки мотоцикла. Я всегда видел его в кресле; ноги его были укутаны пледом; рот искривлен, хотя речи он не утратил. Гостиная стала первой его могилой, и он заполнил ее своими трофеями.

Мне все рассказал Бенито, когда после смерти старика мне открыли доступ в их дом на виа Чиркондариа. На стенах висит портрет Муссолини и множество фото сквадристов[24] в рамках. Они сняты в полной боевой выкладке: подсумки через плечо, винтовки «на плечо» или «к ноге», в руках дубинки, стоят по команде «вольно». На головах – фески, как у турок. Подбородки вздернуты, строгость во взгляде, словно школьники перед фотографом, расположились в несколько рядов. Похоже, будто ребята наших дней надели на себя маски, как те монахи, что ходят в спущенных на лоб капюшонах. Черные, как сутаны, рубахи, солдатские штаны, на ногах – сапоги или башмаки с обмотками; всех смешней, хоть и всех строже на вид, кажется вон тот, в обмотках: усы, бородка, лысина, широкая лента через грудь – это и есть отец Бенито. По белому полю над рамкой выцветшая надпись: «Сквадра Бальдези. 1921». Тогда еще даже Иванны не было на свете! В простенках между выходящими на улицу окнами рядом висят дипломы сквадриста и кавалера орденов.

– Теперь ты видишь, среди кого я рос, какие у меня старики.

Бенито на двадцать три года моложе старшего брата, который в Риме служит в каком-то министерстве; на восемнадцать лет моложе незамужней сестры, работающей на фондовой бирже.

– Года через два после моего рождения отца хватил удар, говорят, из-за высокого давления. Но я-то знаю – паралич хватил его от страха; партизаны пришли за ним, он спрятался в комнате за дверью, прикрытой шкафом. Вот как он дрался за свою идею – дал матери упрятать себя за шкаф. Это мое самое раннее воспоминание.

Брат Бенито был в России в плену, вернулся и не думает ни о чем, кроме своей карьеры.

– Так я жил со стариками и сестрой, которой никогда не бывает дома: после работы она встречается с одним из своих женатых коллег. – Бенито дурно отзывается о своих, словно стыдится их привязанности к нему. – А ты знаешь, как я добился мотоцикла?

По стойке «смирно» в черной рубахе стоял он перед отцом, неподвижно замершим в своем кресле. Мать, стоя в углу, сдерживала рыдания, отец подсказывал нужные слова. Бенито должен был поднять руку в знак приветствия и, обратившись к портрету дуче, произнести слова клятвы: «Клянусь служить… если потребуется – и ценой моей крови». Отец подозвал его, прижал к груди, расцеловал. На следующий день дал денег на мотоцикл.

Прикрытые ставни, пожелтевшие обои, затхлый, прогорклый воздух. Старуха мать, похожая на карлицу, в платке, наброшенном на плечи, в пенсне, совсем седая, волосы в завитушках. Я впервые вошел сюда и увидел квартиру вдвое больше нашей, обитатели которой сразу показались мне допотопными существами. Ощущение затхлости и все пронизавшей пыли не покидало меня, хотя дом содержался в образцовом порядке. Мебель тщательно протиралась, но подушки на кресле хранили отпечаток того, кто в нем сидел, повсюду висели и лежали старые ковры и громоздился хрусталь. Гостиную превратили в музей, где над всем господствовал гигантский портрет Муссолини в генеральском мундире, в шапке с султаном. Дуче походил на ярмарочного факира-фокусника в восточных одеждах или еще на офицера ватиканской стражи. Ни Гарибальди, ни Сапата не могли быть такими.

Я вспомнил Милло и улыбнулся, невольно признавая его правоту.

– Каким он тебе кажется? – спросил Бенито.

– Фальшивым, – ответил я.

– А я думаю, он был великим человеком. Если бы только за ним пошли серьезные люди, а не шуты гороховые вроде моего папаши.

– Кого он хотел застращать?

– Всех. Он двадцать лет подряд нагонял ужас на всех – в Италии и за границей.

– А потом люди перестали пугаться?

– Он остался один! Все его бросили, первым – мой отец. Лишь немногие остались и пошли с ним на смерть. Теперь уж его никто не воскресит. Я фашист, но я против МСИ.[25] Они хотят расправиться с интеллигентами и рабочими, а он желал равенства для всех.

– В самом деле? – спросил я под впечатлением искренней горечи его слов. – И для рабочих «Гали»?

– Для всех. Но он был связан по рукам и ногам королем и капиталом.

Мы сидели в комнате Бенито, похожей на мою, только попросторнее. Здесь стоял письменный стол, книг было больше, чем у меня.

– Ну, а портрет Грамши ты видел? – удалось мне наконец спросить.

– Вождь коммунистов? Знаю.

– Да. Муссолини гноил его в тюрьме. Быть не может, чтоб они хотели одного и того же, даже дуреха Паола это понимает. Я про Грамши знаю, – сказал я, не объяснив от кого. И добавил: – Он был невысокий, с густыми волосами, куртку носил, застегнутую до самого ворота.

– Как Сталин, – сказал он.

– Конечно, – ответил я. – Такую же, как Сталин. И Ленин. Но Ленин носил рабочую кепку, пиджак у него был всегда расстегнут. Он выступал с простой трибуны без украшений, подымал палец и глядел на тех, кто его слушал.

– Он был не за равенство, а за коллективизм.

– В чем разница?

– В самом главном, – ответил он. – Речь идет о личности. Мы равны, но каждый остается самим собой. Раз я стою больше тебя, ты мне должен подчиниться.

Ему нетрудно было заткнуть мне рот, он больше моего учился. Я поглядывал на него недоверчиво, хоть и не без восхищения.

– Однако не вздумай меня порабощать, – ответил я.

– Если станешь бунтовать, придется – я ведь думаю и за тебя. А вы – против богачей, против хозяев, против тех, у кого машины, которых нет у вас, против тех, кто не работает и летом ездит к морю?

Тут мы едины. Среднего пути нет. Нас не заманят ни социалисты, ни либералы. Миром управляют диктатуры – диктатура буржуазии или диктатура пролетариев.

Тут мы сошлись во взглядах, хотя я не мог с ним согласиться насчет Муссолини, и оба мы еще не были в состоянии разобраться в собственных мыслях, понять причины, породившие их.

Нам обоим хотелось иметь свои машины, ездить к морю и летать на самолетах, хотелось побывать в Техасе и в Сибири, в Бомбее и в Австралии. И оба мы знали, что нужно работать, чтоб заслужить все это. Наконец он произнес слова, которых я от него ждал.

– Нужно искать. Если сами правды не найдем, нам ее никто не скажет.

Прошло несколько недель. В тот день заливали асфальтом мостовую, стены дрожали от шума. Он ткнул меня пальцем в грудь, словно наставил пистолет:

– Кажется, я понял, где правда, чутьем до нее дошел. Я тебе все объясню. Пойдешь за мной, если все тебе растолкую?

– Посмотрим, если убедишь.

– Вот с чего начнем. Пойми, нас предали. Меньше других – марксисты. Теперь я понял: они за общество, где меркой человека станет разум, способность к творчеству; у фашистов, в речах Муссолини, я этого не нашел.

– От каждого по способностям, – сказал я.

– Каждому по потребностям. Я за это. Но сегодня марксисты сидят сложа руки. Вот отчего снова заважничали хозяева и попы. Временами я думаю, что фашизм был величайшей ложью. Но фашизм был также испытанием. Демократия проглотила мякоть, выплюнула косточку. Хочется жить в такое время, когда все ясно, недвусмысленно. Теперь такой ясности нет – вот мы и недовольны, вот мы и не соглашаемся ни с кем.

– Ну, друг друга мы понимаем, хоть у нас противоположные идеи.

– Понимаем потому, что хотим одного и того же.

Мне ясно было, что имел в виду Бенито. Во времена фашизма его противники ясно видели врага. Враг был перед ними, как цельная глыба. Я понимал моего друга, пока он доходил до этого, но все путала его манера выражаться, такая туманная, что казалась зашифрованной.

– А вывод такой, – говорил он, – нужно, чтоб вернулся фашизм – сильный, жестокий, решительный. Тогда снова поднимутся на борьбу подлинные революционеры. С ними будем и мы, тогда и пробьет настоящий час. А пока революционеры должны сеять зерна фашизма.

– Значит, хочешь быть революционером – помогай возврату фашизма? Нет! Нет и нет! – возмутился я. – Мне с тобой не по пути.

– Я прав! – закричал он. – Для революции все средства хороши, все компромиссы допустимы. Революционеры впали в спячку, мы должны их разбудить. – Потом добавил: – Впрочем, пока что я в этом не вполне убежден. Я все еще нахожу хорошее во временах Муссолини. В день, когда я окончательно поверю в то, что сказал, я стану таким фашистом, какого ты и представить себе не можешь.

Долгие часы проводили мы в его комнате, опаздывая на свидания с девушками и друзьями. Уроки готовили добросовестно и быстро. Мои задачки по геометрии, наша урезанная программа по литературе казались ему детской забавой. Я терялся, когда дело касалось его занятий, с которыми он старался справляться сам, когда он скупо и сжато излагал мне свои философские взгляды. Порой мы брали в руки его английскую грамматику, я не умел ни читать, ни писать на этом языке, но владел разговором лучше, чем Бенито, и обучил его сотням слов американского жаргона – таких, что в словарях не найдешь.

К определенному часу его мать приносила нам фрукты, апельсиновый сок или чай. Она ставила поднос на стол, никогда не жалуясь, что комната полна табачного дыма, и задерживалась на минуту, чтоб поглядеть на нас, руки она согревала под шалью. В полутьме водянистые зрачки под стеклами пенсне делали ее похожей на слепую.

Итак, занимались мы вместе; по уговору читали сперва главу из «Хрестоматии ленинизма», потом отрывок из речей Муссолини с примечаниями. Мы знакомились с историей и политикой, о которых в школе и не упоминали. Сопоставляли то немногое, что знали сами, с противоречащими друг другу объяснениями, которые слышали – я от дяди Милло, Бенито – от отца. Покуда я переваривал какую-нибудь страницу, Бенито уже повторял отрывок вслух. Память у него была цепкая, жадная, но в голове словно устроены ящички, по которым он распределял идеи, лишая их жизненной силы. Я в этом убеждался постепенно, когда, возвращаясь к какому-нибудь месту, он каждый раз излагал его в одних и тех же выражениях. И в самом деле, все, что ему, по его же словам, казалось интересным, теперь занимало его все меньше и меньше. Несмотря на способность увлекаться, ему недоставало силы воли.

– Брось, – говорил он мне, сдвигая на затылок берет, который носил даже дома, казалось, он в нем и спит. Большой золотистый чуб закрывал его лоб, спускался на глаза, сияние которых прорывалось, словно свет сквозь прорези жалюзи. – Лучше послушай! – и он брал в руки книгу стихов, одну, другую, открывал ее, хотя знал наизусть. – Вот! Только помолчи, и до тебя дойдет. – Он бледнел, рукой описывал круги в воздухе, дрожал и произносил как в бреду:

Хочу видеть мутную кровь, Кровь, движущую створами шлюзов, Отравляющую разум языком кобры…[26]

То были волшебные вечера. Мы забывали, где мы, забывали о времени. Все окутывалось дымом сигарет, Бенито вставал, распрямлялся, голос его наполнял меня необычным теплом, звал в неведомые дали:

Устанет то. и хочет ночь прилечь, тупая сонница. Вдруг – я во всю светаю мочь — и снова день трезвонится.[27]

– Это русский. А тот испанец…

Я начал их различать, повторял их имена.

– Тот немец, а этот француз.

– Это не важно, – говорил он, мрачнея. И тотчас же продолжал:

Плевать, что нет у Гомеров и Овидиев людей, как мы, от копоти в оспе. Я знаю — солнце померкло б, увидев наших душ золотые россыпи![28]

– Вот это поэт! – говорил он. – Только у поэзии нет границ, у поэта нет ни отца с матерью, ни родины, он может быть славянином или чилийцем, американцем или китайцем. Он вмещает в себя всех и вся. Есть сегодня и в Италии поэты, и не только те, которых проходят в школе. У наших тоже стихи хорошие, но не так потрясают. Наши поэты не умеют говорить во весь голос. – Внезапно захлопнув книгу, он швырял ее на стол, на кровать – куда попало, словно приходил в себя и вдруг ощущал бремя собственного тела, несмотря на стальные мускулы. – Смотри, ни слова остальным, еще станут смеяться, этого я не снесу.

Только в сумерки выбирались мы на речку или к мосту у бойни. Дино дулся на нас еще больше, чем Розария и Паола, Армандо же только подшучивал:

– Учитесь, учитесь, все равно обедать придете ко мне. Когда стану хозяином траттории, уж повытрясу из вас денежки.

Июльским утром, когда наши учебные мастерские, где и в помине не было ни штор, ни вентиляторов, буквально плавились от жары, я сдал экзамен на разряд, обработав деталь, которую мне посоветовал выбрать Милло. Мое имя стояло одним из первых в списке, который передавался на завод «Гали». Мой средний балл и то, что я был сирота – сын погибшего рабочего фирмы, – автоматически давали мне право на одно из первых мест в нашем выпуске. Я был на равных правах и с теми, кто кончал школу отца Бонифация. Словом, работа обеспечена, и Дино убедится, что я обойдусь без рекомендаций и от Милло, и от попа.

Через несколько дней Иванна сама предложила «устроить праздник», позвать друзей и отметить получение диплома. Я мог позвать Армандо и Дино, которых она знала, и «этого Бенито», и «этого мулатика», о котором я ей рассказывал. В тот день она не работала после полудня. Иванна предоставила нам гостиную, приготовила торт и бутерброды.

16

Так мы прожили лето пятьдесят шестого. Девушки уже не были для нас проблемой. Дино не везло с ними по-прежнему. Армандо продолжал водиться с Паолой, Бенито находил себе подружек в лицее. У Джо девчонки не было, мы уже решили, что он задумал стать священником и отправиться в качестве миссионера к своим цветным братьям. Дружба наша продолжалась, и время, которое мы проводили вместе, казалось нам бесконечной вереницей часов, хоть и собирались мы лишь к пяти вечера. Должно быть, напряженно жили мы в эти часы, заполненные, в общем, пустяками и проведенные на мосту у бойни, у автомата-проигрывателя, на берегу, в кино «Флора». Когда для остальных наступал час ужина, я, прежде чем отправиться домой и ждать возвращения Иванны, проводил еще некоторое время с Розарией. Наши уединенные прогулки стали чем-то обязательным, ее присутствие было вызовом, которого я не мог избежать. Я набрасывался на нее с яростью и презрением. Мне хотелось услышать, как она закричит, я теперь не страшился убить ее, а только жаждал отплатить ей тем злом, что, как я смутно догадывался, она причинила мне терпкой, почти животной радостью, которую вопреки моей воле доставляли мне эти встречи. Но она бывала лишь признательна, довольна.

– Я с каждым разом становлюсь спокойнее, – говорила она. – Я не Электра, со мной все просто. Я не хочу, как Паола, беречь себя ради жениха, который вдобавок сейчас торгует рубашками в Германии.

Ее влажные губы, потная кожа, ее прикосновения отталкивали меня, и все же я слушал ее с какой-то мне самому непонятной смесью удовлетворения и ненависти. Она рассказывала мне, как живут греки, как покорны их мужчины-короли левантийцу, главе каморры,[29] в чьих руках сосредоточена вся торговля сигаретами в Тоскане.

– Никогда не назову его имени. Впрочем, что тебе за дело до него… Наши мужчины идут в тюрьму, чтоб прикрыть его делишки, однако там они благодаря его помощи не засиживаются. Конечно, каждая гречанка была бы счастлива готовить для него джюветси и массаку, мыть ему ноги по вечерам. Но вкус у него тонкий – в жены он взял испанку. Наших девушек он выхаживает с детства, как наседка цыплят. Они прислуживают ему, покуда не наскучат, тогда он заботится об их приданом. Мне такого счастья не выпало: может, я некрасива. Не будь он с нами – мы бы погибли: мужчины бы не вылезали из тюрьмы, женщины не покидали бы мостовой. Вот как нас отблагодарила Италия. Построили для нас дома. Ну и что ж? Есть крыша над головой, но еще нужно прокормиться. Где? Как?

– Работать нужно. Идите на завод, на стройку.

– Нас никто брать не хочет, за нами следит полиция, – смеется она. – И столько нужно работать ради нескольких грошей.

– Электра иначе думала.

– Она исключение, – прерывает меня Розария, – она жила не как мы. Не суди по ней о гречанках.

На мгновение она заглядывает мне в глаза, как бы заставляя меня прочесть любовь в ее взгляде.

Паоле я казался непохожим на других, да и Розария мне говорила.

– Знаю, чего я к тебе привязалась. Ты не такой, как все, ты хороший.

Сближались мы не часто. Но я и по сей день сохранил отвратительное ощущение нечистоплотности тех редких минут, когда она влекла меня к себе своей похотливостью, своим вызывающим смехом.

Дино, если не навсегда, то надолго, избавил меня от нее.

– Ты сегодня вечером идешь к Розарии?

Мы прогуливались по Виа-делле-Панке. Армандо вскоре оставил нас и вернулся в тратторию, где теперь обслуживал столы чернорабочих и водителей грузовиков. Бенито отправился домой на своем мотоцикле. Октябрьский вечер, нависшие тучи, ощущение неминуемого дождя.

– Нет, она мне малость надоела. Только одного и хочет, как одержимая.

– Значит, можно с тобой немного побыть? Пройдемся до площади.

Он обнял меня за плечи. Я его оттолкнул:

– Не приставай.

– Хочу тебе сделать подарок.

Неожиданность предложения заинтересовала.

– Хочешь – пойдем к Старому Техасцу, покажу тебе такое, чего никто не видал.

– А что?

– Доверься мне, – сказал он.

Квартал у рва Мачинанте, где мы в детстве, когда, бывало, наскучат игры на берегу, гонялись за лягушками и копали дождевых червей, к тому времени был уже весь застроен. Снесли Торре-дельи-Альи и проложили дорогу, соединившую Новоли с Рифреди. Теперь здесь возвышались новые дома, открылись бакалейные и мясные лавки, местами еще виднелись леса строек. Сарай, в котором старик жил словно в осаде, находился чуть дальше перекрестка, посреди еще не заасфальтированной и не освещенной улицы.

Мы шли в темноте по пыльной дороге, которая вела к низкому, вытянувшемуся под навесом из зелени одноэтажному зданию, где жили батраки-поденщики. Теперь, когда вокруг нее больше не простирались поля, постройка эта с бесполезным жерновом надо рвом казалась похожей на заброшенный форт или убежище ведьмы. «Техасская ферма», – говорили мы прежде. Обрывая кислый виноград, финики, персики, мы тогда нарочно поднимали шум, покуда не выйдет Старый Техасец с отвислыми усами, в надвинутой на лоб шляпе – ружье у него непременно отбирал кто-нибудь из домашних, а мы спасались бегством. Мы его прозвали Старым Техасцем – так звали веселившего нас вспыльчивого героя одного из ковбойских фильмов. Но это не наш квартал, мы сюда не часто наведывались, должно быть, «техасец» нас позабыл, а может, и в живых его больше нет. Во время одного из наших последних налетов он сидел в кресле, грелся на солнце и поглядывал, как бульдозеры ровняют почву.

– Ну, давай говори.

Засунув руки в карманы брюк, мы шагали против ветра, беззвучные вспышки зарниц временами озаряли черное небо. Постепенно мое любопытство остыло, и мне подумалось, что Дино хочет заманить меня в ловушку.

Но ведь это невероятно! Он самый старый, самый верный мой друг, я люблю его больше всех, мы с ним болтаем по-американски, испытывая чувство превосходства над остальными. Он подчиняется мне, он мой сообщник, я научился сносить его скупость, а он – мою вспыльчивость. Мы доверяем друг другу, верим, что всегда будем вместе. Но меня настораживает его немногословность в этот вечер. Он знай себе повторяет свое «come on».[30] Останавливаю его:

– Скажи, куда мы идем?

– А что, боишься?

– Чего?

– Ну, тогда «come on». Увидишь, сколько там народу.

У перекрестка виднелся слабый огонек; при свете лампы, зажженной под лоджией, можно было различить очертания дома. Вокруг бродили какие-то тени; по мере того как мы приближались, я мог разглядеть людей, даже заметить светящиеся точки зажженных сигарет. Люди сидели на кучках гравия, на поваленном столбе. Некоторые стояли, прислонившись к стене. Больше всего здесь оказалось солдат. Были и штатские, приехавшие на велосипедах и мотоциклах. Человек десять, нет двадцать словно образовали очередь под лоджией. По другую сторону фермы, казалось, было не меньше народу. Оттуда доносились обрывки разговора, смех. Открылась дверь в освещенную кухню. На пороге появился солдат, на смену ему тотчас же вошел какой-то штатский. Дверь снова закрылась. Дино не дал мне времени для расспросов. Он стоял, повернув лицо в сторону, чтобы укрыться от сильного ветра. Я видел его только в профиль.

– Они платят по пятьсот лир, даже меньше. Там, внутри, две девушки, одна из них Розария.

Он говорил правду. Я сразу поверил ему, но ответил раздраженным смехом:

– Я знал. Армандо здесь был до меня. Ну и свинья же ты.

Я толкнул его в бок и удивился, как серьезно он на меня глядит. Я вытащил у него изо рта зажженную сигарету, а он по-прежнему молчал.

– Откуда ты узнал? – спросил я.

– Что, не веришь?

– Верю. Верю. – Внезапно я понял, что он хотел меня огорчить, что вся его серьезность оттого, что я не придал значения увиденному. – Негодяй! – сказал я. Рука сама сжалась в кулак, сама опустилась на его лицо. Я нанес ему удар в переносицу, он вместо того чтобы защищаться, бросился бежать. Я кинулся за ним, догнал, стукнул по голове, он обхватил ее руками.

– Брось! – крикнул он. – Перестань, не то я тебе ничего не объясню.

Я дал ему по уху, он вскрикнул от боли, выпрямился и бросился на меня. Я не защищался, он нанес мне два сильных удара, по лицу и в грудь, и в тот же миг пнул коленом в живот. Вскоре мы оба были в крови. У него разбит нос, у меня – губы, мы суем друг другу носовые платки, присев на корточки под забором.

– Ты с ней был четыре раза, – пробормотал он.

– А ты ни разу. Даже с такой, как она, тебе не повезло.

– Было бы пятьсот лир, – сказал он. – Армандо хвастался, что не дает ни гроша, а на деле он платит вдвое больше солдат, таскает ей сладости, свежие яйца.

– Я ей ничего не давал.

– Ну, ты – это ты! – воскликнул он. – Даже не понимаешь, как ты нравишься девчонкам.

– Ты как будто ревнуешь, – сказал я. – Последнее время вечно дуешься. Даже недоволен, что я хожу к Бенито.

– Твой Бенито – подонок. Он своими стихами и тебя превратит в фашиста.

Я улыбнулся.

– Этого тебе не понять.

– Ну да, – сказал он. – Как тогда в школе, когда ты мне объяснял географию. – Он переменил разговор и сказал: – Ну, а Розария… Это я для твоей же пользы. Ты мог заболеть. Вспомни Томми и Бьянкину.

Он вытирал кровь, струйкой стекавшую из носа, переворачивал платок и обтирал мои губы.

– Что, рассек тебе губу? Видишь – я сильный! – Потом, призадумавшись, добавил: – Гляди-ка, эта свинья каждый вечер зарабатывает по пять, а то и по десять тысяч лир. Торгуй она сигаретами на углу, понадобилась бы целая неделя.

Как перепутаны в этом возрасте чувства и доводы разума… Вечером, когда раздавались заводские гудки, я всегда думал о Милло. Гордость поначалу сдерживала зов сердца, но потом я загнал ее в самый темный угол сознания, в ту черную пропасть внутри самого себя, куда так страшно заглядывать. Рев заводских сирен «Гали» становился голосом Милло, звал меня, потом Милло дружески шлепал меня по затылку, запах его сигары бил в ноздри. Хотелось бросить приятелей, побежать за ним вслед, рассказать, как удачно получилось с той деталью, сообщить, что у меня уже есть диплом и меня, может, возьмут к нему в цех. Тогда начались бы снова те уроки, которые он давал мне за столом в нашей комнате, но только теперь уж всерьез. Вот сказать бы ему, что я его всегда ненавидел и всегда был к нему привязан. С Иванной мы о нем не говорим. И даже с Дино, да и вообще ни с кем ни слова о том, что было. Я сам залечивал эту рану. Может, они с Иванной встречались. Я этим не интересовался, даже знать не хотел. Мы обедали дома, Иванна готовила ужин, ужинали в одиннадцать или в полночь, перед сном, как в те времена, когда я работал в типографии, а она бросила бар «Дженио» и поступила в кино, только с нами больше не было Милло.

Армандо сказал мне как-то:

– Знаешь, Миллоски тоже больше не ходит в тратторию. Мои жалуются – потеряли сразу трех клиентов.

Я раз и навсегда отрезал:

– Это меня не касается.

Он пожал плечами:

– Я спросил, потому что дома пристают… Конечно, – добавил он, – особенно жаль Миллоски. Он наш старый клиент, а теперь совсем исчез из виду.

Я его тоже больше не видел. Стоило появиться вдали велосипедисту в комбинезоне, хоть чуть похожему на него, и у меня сразу вспыхивало лицо, – я избегал улиц и мест, где мог бы его повстречать. Да, я был уязвлен, и мне в то же время казалось, будто я страдаю по собственной вине. Речь шла обо мне и о нем – к этому Иванна была непричастна. Во мне переплелись влечение с отвращением, любовь с ненавистью. Я думал, что с ним покончено, как покончено с Розарией, хотя она никогда не занимала большого места в моей жизни. Однако Милло всегда был со мной, с той минуты, как я себя помню. Я понимал, что наша связь не нарушена, она жива, насущно важна для меня. На этот раз Джо невольно пришел мне на помощь.

Низкое небо, черные, чернее смолы, тучи надвинулись на гору Морелло. По ту сторону речки, за заводами, за домами греков, вьется среди полей дорога, ведущая в Горэ. Раньше срока опустились сумерки. Четыре дороги скрещиваются у шоссе Морганьи, машины идут с зажженными фарами. Я возвращаюсь от Бенито, болезнь уложила его в постель. Сегодня он в жару; несмотря на больное горло, бредит своими поэтами. Я решил дождаться Дино у скамейки перед остановкой автобуса. Словом, был обычный вечер начала осени, вечер, который мог кончиться дождем.

– Эй, Джо!

– Привет! Я тебя не заметил. – С книгами под мышкой шагал он, как всегда, аккуратный и подтянутый. Манжеты выглядывали из рукавов наглухо застегнутого пиджака, в руках был зеленый плащ и зонтик. – Ты один? – спросил он, сверкнув своими немыслимо белыми зубами; оливковая кожа лица блестела, словно смазанная кремом.

– Ты куда-то исчез, уж сколько дней тебя не видать.

Оказывается, у него, как и у Бенито, грипп.

– Такое время года, – сказал он и добавил: – Мать утром вышла без плаща и зонтика, а вчера у нее была немного повышена температура. Ты меня не проводишь?

– Да, если боишься один улицу перейти.

Он весело покачал головой:

– Смотри, совсем как в Париже.

В этот час шоссе Морганьи похоже на Монпарнас, на Курфюрстендамм, на улицу Горького, под которой проходит московское метро, на участок Бродвея, ведущий к Гарлему, на авеню Барселоны, на Пиккадилли, на улицу, ведущую к зданию «Жэнь-минь жибао», на авениду Буэнос-Айреса – на все те улицы мира, которые видишь в документальных фильмах; короче – это широкое, обсаженное деревьями пространство, где полно машин, автобусов, людей, которые толпятся у переходов, входят и выходят из магазинов, останавливаются у газетных киосков – как на виа Венето или Корсо Семпионе. Вдали, на холме, на пустынной меловой вершине, очерченной кипарисами и дубами, зажглись огни больницы. Здесь народу поменьше, проезд, ведущий к воротам «Гали», словно островок, по которому проложена асфальтированная дорожка. Только завоет гудок, и ее заполнят рабочие, они скоро вольются в веселые людские потоки, квартал Рифреди станет городом в городе, миром в себе, полным торопливых и уже равнодушных людей, которые прислушиваются к чужим голосам, заглушаемым шумом моторов.

– Вечерами темно, как зимой, – произнес Джо.

– Здорово ты подметил. Что у Давида не фиговый листок, сам догадался или люди сказали?

Он засмеялся, погрозил мне зонтиком:

– Ну и свинья!

– Подумай лучше, как мы через несколько месяцев тоже будем выходить из этих ворот. Мне мое место принадлежит по праву.

– Мне тоже, – улыбнулся он.

– Ты ждешь помощи от попов.

Блеснула первая молния, прогремел гром. Джо поднял глаза к небу. Мы в темноте стояли на мостовой перед самыми воротами. Он теперь казался совсем черным, только белки его глаз сверкали.

– Ты думал когда-нибудь о том, какой вольтаж у молнии? – спросил он.

Я оттолкнул его, мне захотелось его стукнуть.

– Меньше нейтрона, – ответил я.

Память выбрасывает на поверхность обрывки фраз, они тихо покачиваются, как лодки среди спокойного моря, которое скоро будет бесноваться от шторма, скоро бушующие волны понесут меня, выбрасывая на берег, как кожуру банана, все, что еще во мне осталось от детства.

Прозвучал гудок. Только я сказал себе, что Милло не появится – он ведь теперь в мастерских «Дочча», в «цехе для ссыльных», – как вдруг увидел его. Он вышел одним из первых и, подталкивая свой велосипед, пробирался среди рабочих под шум заводимых мотоциклов. На нем был комбинезон с закатанными рукавами, голова была не покрыта. Милло тоже взглянул на небо и, выйдя из-под навеса у самого шлагбаума, кому-то что-то ответил, с кем-то поздоровался.

«Привет, Милло!», «Привет, Волк!», «Добрый вечер, мастер!» – говорили ему люди. Один из них, обернувшись, столкнулся было со мной в ту минуту, когда Милло кричал ему в ответ: «Привет, друг!» Наши взгляды встретились.

Милло воскликнул.

– Гляди-ка, Сорванец! – так он звал меня в детстве. Должен признаться, вид у него был спокойный и довольный.

– Может, я некстати? – спросил я и, попрощавшись с Джо, который тревожно ждал свою мать, пошел вместе с Милло. Теперь я знаю: этот вечер был моим прощанием с детством.

17

Он вел велосипед и сам выбирал дорогу. Я не возражал. Мы направлялись в сторону больницы, подальше от уличного движения и шума. Казалось, между нами не произошло ровным счетом ничего серьезного, просто повздорили из-за пустяков, которым серьезные мужчины не должны придавать значения. Прислонившись к стенкам или укрываясь за своими машинами, стояли парочки. Мчались мотоциклы, исчезавшие один за другим за поворотом у «Кареджи».

Новая вспышка молнии осветила каменных львов и двух медицинских сестер в голубых плащах и белых наколках. Дорогой мы не проронили ни слова и, словно только что поссорившиеся влюбленные, ждали, кто первый предложит мир. Это не злило, а даже забавляло меня. Вероятно, из уважения к его сединам начать должен был я. Но далеко ли мы продвинемся, раз я решил пренебречь своим долгом. Мы посматривали друг на друга, но фонари попадались все реже и реже, и почти ничего нельзя было различить. Однако света хватало, чтоб обнаружить, насколько он постарел. Виски у него стали совсем седые, усы отвисли, но кудри на затылке еще вились и походка оставалась твердой. Я вот-вот готов был взорваться.

– Ну что, рад встрече? Давай поговорим, если нужно что-нибудь выяснить.

Поразительно, что говорить мне с ним не о чем, я не знаю, чего хочу от него. Ладно, он был моим другом, я должен ему рассказать, что со мной было за последнее время, вместе с ним подумать о том, что меня ждет после прихода на «Гали». Как бы там ни было, он мой старый друг. Возможно, я нуждался в его одобрении. Мы дошли до небольшой площади. Стиснутая между больничной стеной, холмом и уходившей в горы дорогой, словно прочерченной над кипарисами и соснами между виллой Медичи и монастырем Монтуги, площадь эта напоминала театральную сцену под открытым небом. Продолжая разговор с самим собой, Мило сказал:

– Кажется, пора возвращаться. Видишь, уже капает. Скоро начнется буря.

Я не смог не засмеяться, когда он, приподняв верхнее колесо, поворачивал велосипед, вскоре этот нелепый смех сменился приступом тоски.

– Ты и впрямь дурачок. Зачем приходил?

– Не к тебе. Я приятеля провожал. Думал, ты еще в «цехе для ссыльных».

– Меня на этот раз помиловали, – сказал он с иронией. Прежде чем нажать на педали, он снова взглянул на меня примирительно, по-отцовски; видно, от этого чувства ему не отвыкнуть. Как легко с ним все получилось. – Ты не должен делать из этого драму. Не осложняй ничего. Ты не должен меня благодарить, не должен передо мной извиняться.

– Знаю.

– И все же я могу быть тебе полезным.

– Например?

– Например, научу зажимать вентиль, – сказал он, втянув меня в игру так, что я и сам того не заметил. Он обращался со мной, как с мальчишкой. В конце концов он был прав, раз уж я так себя повел. – Знаешь, что такое вентиль?

– Есть такой болт под станиной. В зависимости от размеров детали, подлежащей обработке, его можно ослабить или затянуть потуже.

– Молодец! Ну, честное слово, молодец!

Первые капли дождя, участившиеся вспышки молнии, удары грома. Со стороны Монтеривекки доносятся волны теплого воздуха, ветер раскачивает кипарисы, шумит в ветвях елей и дубов по ту сторону ограды, охраняемой каменными львами, сестры в белых наколках куда-то исчезли.

– Давай садись, не то промокнем.

И все как в детские годы, разве что на раме велосипеда очень уж тесно и неудобно.

– Поступишь на «Гали» и небось после первой же получки бросишься покупать мотоцикл в рассрочку.

– Можешь не сомневаться. Кстати, у тебя не велосипед, а нечто допотопное!

– Я тут тоже кое-что надумал. Не такой уж я старик – месяц назад, сынок, мне исполнилось сорок шесть! Нет, ни «веспа», ни «ламбретта» мне не подходят. Что ты скажешь про «125»?

– Пожалуй, «бенелли».[31]

– Опять ты смеешься над моим «пожалуй».

– Твое словечко, ничего не попишешь…

И вот мы снова в самой гуще транспорта проезжаем мимо ворот «Гали». Шлагбаум опущен, цехи в глубине как пятна света.

Милло сказал:

– Ты остерегайся. Прежде чем принять тебя на завод, они соберут сведения. Надеюсь, с них довольно будет того, что ты сын своего отца.

– Что! Что это значит?

– О господи! – воскликнул он. – Почему ты ищешь в каждом слове какую-то подоплеку? Хорошо, если б они не слишком копались, не допытывались, отчего ты не поступил в школу отца Бонифация, почему не веришь в катехизис.

Внезапно начался ливень. Мы укрылись в баре на виа Витториа. Этот бар в нашем квартале, всего в двух шагах от «Гали», но в него мы обычно не ходим. Даже не бар, а молочная у самой остановки автобуса – всего несколько столиков и телевизор.

Милло оставил велосипед у двери и указал мне на свободный столик. Я сел спиной к двери, он занял место напротив. Нас теперь разделяли лишь шум чужих голосов да передача сельскохозяйственных известий. Я мог разглядывать его сколько душе угодно. Узнавать и открывать для себя заново. Волосы Милло слиплись от дождя, лысина, казалось, увеличилась. Седина стала заметнее. Комбинезон расстегнут, видна волосатая грудь. Широкие, почти квадратные ладони, пальцы черны от въевшейся краски. От ноздрей к подбородку пролегли глубокие складки, странно оттеняющие его подстриженные щеточкой усы, они казались ненастоящими, приклеенными. Печальные, глубоко посаженные глаза отсвечивали металлом. Лицо, хмурое на первый взгляд, свидетельствовало о моральной силе человека упорного и непреклонного. Как всегда, он внушал мне особое чувство, в котором ненависть сочеталась с нежностью… Он не вызывал у меня ни чувства робости, ни желания преклоняться перед ним или дерзить ему. Пройдут годы, и я пойму, что с детских лет, отражаясь в нем, как в зеркале, я ненавидел в нем и любил самого себя. Смутно сознавая правильность своего выбора, я в то же время восставал против него; мне пришлась по душе твердость характера Милло, но меня раздражала его убежденность в собственной непогрешимости. Да, мне невыносимо было его умение подавлять собственные чувства в угоду здравому смыслу, в общем-то относительно здравому, ибо Миллоски не доводилось учиться на ошибках: уж он-то никогда не встал бы на путь, ведущий к ошибкам! Конечно, он родился не под счастливой звездой, а под знаком той. истины, которая для него была единой, неделимой и единственно приемлемой. Он стал поборником идеи, которой я восхищался, хотя для меня она до сих пор оставалась чем-то несколько абстрактным. Он бестрепетно приносил ей в жертву свои человеческие переживания, глушил и подавлял их, стоически переносил боль, причиняемую самыми сокровенными и жгучими ранами. Теперь я знаю, что не терпел в нем определенной ограниченности, тех рамок, в которые он умышленно загонял свой разум, должно быть, считая, что сжатие пороха лишь увеличивает силу взрыва. В этой собранности, в этой ограниченности и заключалась его сила, его способность к сопротивлению и взрыву в нужную минуту.

– Ты хотел мне что-то сказать? Выкладывай!

– Ей-богу, нет, – ответил я.

Еще раз мы почувствовали искреннее доверие друг к другу.

– Все вышло случайно. Я хотел тебя видеть, но ни за что не пришел бы первым.

– Не в этом дело. Раз хотел меня видеть, – значит, была причина.

– Может, просто хотел послушать, что ты мне скажешь.

Он взглянул на свой не знавший износа хронометр.

– У тебя дела? – спросил я.

– Да, – ответил он. – Заседание в комитете. Но я пойду прямо отсюда, не переодеваясь. Думаю, тебе важно узнать то, чего ты ждешь от меня.

– Я и сам не знаю, чего жду. Конечно, не пропаганды на дому. К коммунизму я приду сам.

Снисходительность его улыбки задела меня за живое:

– Не веришь?

– Нет, особенно если ты хочешь прийти к коммунизму в одиночку.

Хозяин принес заказанный кофе. Милло воспользовался этим, чтоб закрыть невольно открытые мною скобки. С насмешливой догадливостью он произнес:

– Вижу, что тебе от меня надо. Хочешь знать, встречался ли я после этого с Иванной.

В иное время, да и теперь, если б мы не сидели в кафе, я набросился бы на него. Подавляя в себе ярость, я только спросил:

– Почему ты так решил? Я знаю, вы больше не виделись.

– Она тебе сказала?

– Нет. Но разве это не так?

– Так оно и есть.

Я лишил его возможности продолжать.

– Знаешь, Милло, я уже не мальчик – получил диплом, скоро я тоже поступлю на «Гали». И вообще я уж бриться начал… Могу и тебя и ее понять – без ревности, без досады. Только решайтесь на что-нибудь! А мое дело – сторона.

Он жевал свою сигару и, как всегда, разглаживал усы.

– Что ж, верно, – согласился он. – Ты, как посмотрю, шагаешь вперед. Но в этом ты лучше разобрался в тот вечер, когда выставил меня из дому, а сейчас ты не туда гнешь. Мальчишка, а добился тогда во сто раз большего, чем хотел. Вернись я на следующий вечер, ты бы, может, меня простил.

– Может.

– Но ты меня заставил сказать Иванне то, что навсегда закрыло передо мной двери вашего дома. Теперь ты на ложном пути. Ты ничего в ней не понял.

Я предложил ему одну из двух оставшихся у меня сигарет, он, не задумываясь, взял ее, вынув изо рта сигару. Взял сигарету, как у равного. Это наполнило меня гордостью.

– Видишь, – попытался объяснив я ему, когда он закурил. – Со мной все просто. Согласен, и ты не любишь усложнять. Может, Иванна сложнее. Но я не могу во всем следовать ее причудам. Она мать, я люблю ее, жалею – и точка; может, она немного не в себе. Когда стану совершеннолетним, заставлю ее пойти к врачу. – Он пытался меня прервать, но замолчал, как только я заговорил снова. – Мне тебя жаль: вижу, ты любишь ее по-прежнему. – На меня снова напал смех. – Прости, – добавил я. – В твои годы это чуть-чуть смешно.

Он втягивал дым от сигареты и выпускал его через нос, покусывая усы. Вместо ответа повторил:

– Будь настороже. Они станут собирать о тебе сведения. Они особенно строго подходят к молодым: хотят, чтоб на завод приходили политически надежные ребята. Сведения собирают сами или через полицию. У вас среди соседей нет врагов, но все же не мешало бы их предупредить. – И он откинулся назад, словно желая перечеркнуть все, что мы высказали друг другу. Значит, и его моральная сила питалась трусостью. Это причинило мне острую боль, и в то же время я впервые чувствовал себя в состоянии судить о нем спокойно. Он взглянул на часы, я спросил, не опаздывает ли он.

– Боюсь, что да, – ответил он, встал, направился к стойке, расплатился, и мы пошли к выходу. – Да, такие вот дела, – закончил он. – Ты не тревожься, ничего страшного со мной не происходит. Жизнь приготовила мне сотни развлечений. Завод, партийная работа, для отдыха не больше шести часов.

– А где ты ешь?

– Днем – в заводской столовой, вечером – где придется. Ты по-прежнему дружишь с Армандо?

– С Армандо и Дино. У меня есть и новые друзья.

– Молодец! Ну, прощай. – И он сел на велосипед. – Встретимся, потолкуем о чем-нибудь поважней. Может, как-нибудь вечерком.

Я ответил ему, как должно, «с чувством», сказала бы Иванна:

– Я тебя буду ждать у выхода, как сегодня. Только не знаю когда. По вечерам у меня свои маршруты.

Он нажал ногой на педаль:

– Они-то меня и занимают.

– Не знаю когда, – повторил я. Прощай!

Казалось, что после этого прощания нас ожидает разлука еще более продолжительная, чем прежде. Он исчез за поворотом Ромито, пригнувшись к рулю, словно влача за собой бремя своих сорока шести лет, перегоревших чувств, чрезмерно прямолинейного ума.

– Бруно! – услышал я, как меня окликнули.

В толпе у троллейбусной остановки стоял Джо, с ним была женщина в зеленом, наглухо застегнутом плаще. Ростом она была чуть повыше его локтя и прижималась к нему, дрожа от холода. У нее свежее, с правильными чертами лицо, гладкая прическа.

– Это моя мама, – сказал Джо. – А это Бруно.

– Джузеппе столько говорил мне о вас. Вы тоже поступаете на «Гали», знаю… – Словом, она заговорила, как обычно говорят матери. У нее южный акцент, и руки, должно быть, зябнут в вязаных шерстяных перчатках. – Вы были с Миллоски? – спросила она. – Я его знаю. Впрочем, кто на «Гали» его не знает!

Теперь я глядел на нее, и мне казалось, будто я видел ее прежде, только вспоминать об этом незачем.

Джо гордился, что я подал руку его матери. Она радовалась встрече с приятелем сына, извинялась, что дрожит от озноба.

– Должно быть, немного повышена температура. – Она просто излучала материнское счастье. – Знаете, мы, женщины, работаем в цехе, где делают счетчики, там теперь такая сырость…

Полная патетики и чем-то неприятная картина. Низенькая мать и высоченный черный сынок не могут друг на друга наглядеться, не перестают обмениваться улыбками.

– Я говорил тебе: Бруно порядочный мальчик.

– Это видно!

Все продлилось не больше минуты. Подошел троллейбус, они сели.

Я вспомнил о том, что было много лет назад. Она тогда красилась, казалась выше, должно быть, из-за каблуков. Да, мать Джо – одна из тех «синьорин», что крутились у бассейна. Синьора Каппуджи гадала им по руке. Ее – подружку Кларетты и Бьянкины – прозвали Неаполитанкой. Она перестала туда ходить, когда я стал гулять у крепости с Дино.

Снова начался ливень.

18

– В тот вечер, – вспоминает Иванна, – я вернулась смертельно усталая, с обычной болью в пояснице. Ты дулся, гримасничал. Даже на стол не накрыл. Мы тогда только купили этот маленький холодильник, в нем, помню, лежало уже нарезанное мясо, я его обваляла в сухарях, залила яйцом. Была как будто суббота. Думала, все мигом зажарю, а ты покуда нарежешь помидоры для салата, ты мне тогда еще помогал. Гак нет же, повалился на кровать в своей комнате, даже не разулся, лежит и курит. Сил не было тебя попрекать. На улице ливень, я насквозь промокла, пока от остановки добежала до дому. Можешь себе представить, в каком я была состоянии. Но взглянула на тебя и обо всем позабыла: бледный, сам не свой, глаза блестят, дымишь так, будто хочешь легкие разорвать. Ты и дышал с трудом. Ни словечка у тебя не выудишь. Я еще тебя таким не видела. «Что с тобой? – спрашиваю. – Жара нет, кашля нет, в чем же дело?» Отобрала у тебя сигарету, а ты молчишь, словно статуя; глядишь на меня как на изверга какого-нибудь – только и всего. Боже, какие ужасные часы! Да, так прошел не один час. «Ты себя плохо чувствуешь? Тебе трудно дышать?» – повторила я. Наконец ты заговорил, подарив меня таким взглядом, что я не знала, куда деваться. «Здесь мне дышать нечем, – сказал ты. – Мне в этой комнате тесно. Хочу перейти в гостиную». Так и отрезал. Но у меня все равно отлегло от сердца. Я ответила: «Что ж, ладно». Не скрою, подумала, что ты скоро откажешься от этой мальчишеской причуды. Почему это тебе в голову взбрело? Может, побывал у Бенито, в его комнате, или узнал, что Дора с Чезарино оборудовали своему Армандо целую квартирку на чердаке? Но ты меня поймал на слове. Пришлось на следующий день отправиться за маляром. Конечно, стены не белили с тех пор, как мы с отцом поселились, грязи, разумеется, не было, но как-то все потускнело. Покуда я ходила к маляру, ты снимал люстру и разбил ее вдребезги.

Пауза, не лишенная самодовольства. Она натягивает халат на колени, касается рукой затылка, прерывает на минуту свой монолог.

– Впрочем, ты имел право на большую комнату: ты уже подрос, я должна была на это пойти. Но самый страшный удар ты нанес мне не тогда, а год назад – потребовав, чтоб я выбросила из головы мысль о твоем отце! Да, знаю, это навязчивая идея, но она помогла мне прожить лучшие годы молодости… Хотя что говорить о молодости – была ли она у меня? Теперь уж мне не на что надеяться, я все одна и одна…

– Ты со мной, я тебя по-прежнему люблю.

– Знаешь, я в этом порой сомневаюсь: ведь не желаешь ты ко мне прислушаться, когда я говорю: забудь эту бедную девочку!

– Мама! – кричу я.

– Молчу, разве не видишь – молчу.

Наступает долгая, прерываемая лишь ее вздохами пауза.

– Завладев гостиной, ты опять стал веселым, довольным, и я было решила, что сделала все, что могла, для твоего счастья… Да, это моя вина. В тот вечер я должна была найти нужные слова, а вместо них сказала: «Сынок, это все оттого, что тебя угнетает твоя комнатка… Вот переедешь в большую…» Может, я сумела бы тебя уберечь от многих горестей.

Я что-то мычу в знак согласия. Пусть сама осознает, до чего тщеславны и пусты ее слова, ее навязчивая привычка жалеть себя.

– Да, – говорю я, – ты не нашла таких слов ни тогда, ни год назад. Ты их и сейчас не находишь. Ничего страшного. Ты такая, нужно только тебя понимать.

Что ни ночь, все вот так. Я сговорчив, неискренен, иду на все, лишь бы с этим покончить.

– А теперь дай мне спать. Прими снотворное и попробуй уснуть.

Всего мгновение продлится рассказ о том, что было вслед за этим дождливым вечером. Всякое случалось, и большое и малое, была и новая работа. На «Гали» временно, по случаю «реорганизации», прекратили набор, я поступил в мастерскую Паррини, через несколько месяцев стал подмастерьем. Снова встречался с Милло, нас сблизили памятные венгерские дни. Сменяли друг друга события, подлинный смысл которых открывался мне впоследствии, говорить о них сейчас – значит уже говорить о Лори. Короткий рывок – и тебе уже не шестнадцать, а восемнадцать. Жизнь наконец поймана и зажата в кулак.

Вот комната, где я родился. Здесь, в этой комнате, Иванна учила меня читать. Милло обучал будущей работе. Здесь летели на пол осколки прошлого, осколки разбитой жаровни, фарфоровой собаки, а потом уж и люстры, теперь на стене рядом с картинкой, изображающей коммуну в Китае, появился портрет Эвы-Мари Сент. Просыпаясь, я гляжу на нее: «Здравствуй, красавица! Сегодня дождь или солнце на дворе?»

Иванну портрет смущает:

– Что у тебя за вкус, сынок! У нее определенно худосочие. Ну, а Дино, Армандо, Бенито – им она тоже нравится?

– Не знаю, сама у них спроси. Смотри, сколько в ней жизни! – защищался я. – Надо понять ее красоту.

– Уверена, у нее богатый покровитель. Иначе ей бы не сниматься в фильмах, которые делают сборы. На такую и слепой не позарится.

Я говорил о ней с Дино:

– Такая, как Сент, – не просто белокурая красавица. Она искренняя, чистая, глядит тебе прямо в душу… Она может быть дочерью рабочего, может быть знатной дамой…

– Ты в нее влюбился.

– А тебе не кажется, что ты уже встречал такую, как Эва-Мари Сент? Ее можно встретить везде, и в любой обстановке она останется собой. Не актрисой, не машинисткой, не одной из наших гречанок – ее ни с кем не спутаешь. Вот не могу тебе объяснить. Вспомни «В порту»! Девушка, которая тебя не покинет ни в беде, ни в горе.

Я возвращался домой вечером и мысленно обращался к ней: «Здравствуй, любовь моя! Ты забралась в мою берлогу».

Сквозь открытую дверь я глядел на нее из маленькой комнаты, где теперь стояли верстак и тиски: «Видишь, милая, сверхурочные часы. Выплачиваем взносы за взятый в рассрочку мотоцикл».

Стены еще хранили накопившиеся за долгие годы запахи дешевых сигарет, жевательной резины с мятой, типографской краски на старом комбинезоне, в котором я работал на Борго Аллегри, металлической пыли, которую вдыхаешь, стоя у станков «цинциннати» и «миль-воки». Даже рюмка хинной настойки не отбивала этого запаха.

Так изо дня в день: «Привет, Сент! Привет, Эва!» Я был еще мальчишкой, ждал ее прихода, подрастал рядом с ней.

Часть третья

19

В ту зиму стояли сильные холода: на окнах изморозь – даже речки не разглядеть, прозрачной коркой покрылись фасады домов, обледенела дорога, казалось, едешь по обломкам стекла и вот-вот врежешься в стену.

Я ехал быстро, насколько это было возможно, но плавно, без рывков. Дышать было трудно. Капли пота на лбу быстро замерзали. Переехав через мост, я мчался по Виа-дель-Ромито, впереди маячила освещенная бензоколонка «Шелл», желтевшая подле нее лужа была как полоска финиша.

Поворачивая, я, как положено, опустил одну ногу на мостовую, но мотоцикл бросило в одну сторону, меня – в другую, и я растянулся на мостовой в полуметре от резко затормозившей «Джульетты». Все обошлось без единой царапины, меня лишь слегка оглушило. В этот час к перрону подходил ее поезд.

Прежде я думал, что знаю про нее все, потом вообще о ней забыл. Мы еще были детьми: ясно – это было за год до выборов; к тому времени, как они состоялись, я уже ушел из типографии и поступил в техническое училище, там не раз вспоминал я часы, проведенные в Борго Аллегри за типографским станком «меркер Б-2», за ним я приглядывал, покуда ее отец толковал с заказчиками или выходил, чтоб выпить стакан вина. Он возвращался, спрашивал: «Дочка не приходила?»

Нам с ней никак не удавалось встретиться, словно мы бегали по коридорам дома с двумя выходами. Меня почти никогда не оказывалось на месте, когда она приходила. То посылали платить по векселю, то заказы относил, то хозяин отправлял на ипподром узнать про скачки или проверить, не выиграл ли он в лотерею. Как-то раз он получил письмо: «От дочки». Так я узнал, что она уехала. Мы и раньше наверняка видели друг друга в Борго Аллегри или на виа Гибеллина. И не исключена возможность, что мне хотелось бросить ей вслед один из тех комплиментов, которые пускаешь в ход, когда на улице попадается хорошенькая. Но я ни разу этого не сделал, у меня на это никогда не хватает духу. Иное дело теперь, когда мы вместе, я бережен с ней, ведь слова – словно камни, которые могут ранить.

Помню, ее отец как-то вынул из конверта и показал мне ее фотографию, и я подумал, что, встретившись с ней, я бы ее узнал. На снимке она была точь-в-точь такой, как в тот вечер, когда, распахнув дверь, подошла ко мне. Я тогда возился с мотором в коридоре и услышал ее голос:

– О, извините, ради бога!

Что-то не ладилось с карбюратором, я его разбирал, руки были в масле. Выпрямившись, я обтер ладони о комбинезон. На дворе стояли зимние сумерки, с речки подымался туман, кто-то включил телевизор, до нас донеслись позывные «Последних известий», чей-то голос произнес: «Ты только послушай, как они заливают!» Она в нерешительности остановилась на пороге.

– Входите, – пригласил я. – В этом доме вот уж двести лет как не живут людоеды.

– О, я не сомневаюсь.

Сначала все было как в кукольном театре. Я считал себя обязанным острить, она – изображать чрезмерное смущение. Ей захотелось передохнуть, и она поставила на пол свою дорожную сумку. На ней пальто цвета мальвы, сужающееся книзу. На шее шарф, губы чуть-чуть подкрашены, волосы не длинней моих, золотистые, с отливом. Ее глаза, взгляд – все это я постиг позже. Пока же мы изучали друг друга и медленно оттаивали. Она еще не перевела дыхание; гляжу на свои измазанные руки, протягиваю ей мизинец:

– Что у вас там в сумке, не чугун?

– Извините, ради бога, кажется, я не туда попала. Может, ошиблась этажом?

– А может, домом? Здесь сменили номера, вам, должно быть, не сообщили…

– Вот как? Но…

– Типография по-прежнему на Борго Аллегри, но отец ваш, как видите, теперь переехал поближе к нам.

Мне хотелось ее подразнить. Я играл свою роль паясничающего мальчишки:

– Это квартал Рифреди. Я здесь родился. Вокруг – заводы, поблизости – большая больница, недавно построили новые дома для беженцев из Истрии и Греции. Вам здесь понравится, туман бывает не обязательно. Если захочется пойти к мессе, тут рядом церковь Сан-Стефано.

– Как интересно! – воскликнула она, поправив упавшие на глаза волосы, и потянулась за своей сумкой. – Но я…

– Вы – Лори. Вы вернулись из Милана.

На лбу у нее появилась морщинка, – так бывает всегда, когда она чем-то встревожена. Мы слегка пожали друг другу руки, она на мгновение задержала мою руку в своей.

– Вот теперь вы испачкались, – сказал я. Тут я вспомнил о снимке, с которого как бы началось наше знакомство. Она слушала меня чуть-чуть насмешливо, но не без интереса. Диктор телевидения что-то бормотал насчет Кеннеди и Никсона, говорил об Алжире, потом зазвучала музыка рекламных передач. Я подумал, что многое потеряю, если сейчас же не добьюсь свидания. Она стояла, обхватив себя руками, опираясь плечом о дверь, и улыбалась.

– Все понятно, сказала она. – Теперь я знаю, где живу и куда должна прийти завтра вечером. Нет, не провожайте меня, – запротестовала она. – Не беспокойтесь.

Спускаясь по лестнице, она повторила мои слова: «В семь часов у фонаря. Фонарь там один, не ошибетесь, он у самого моста, там, где кончаются заросли камыша; в этом месте в речку сбрасывают мусор».

Я глядел ей вслед из окна. Она уходила в ночь, словно бежала от меня. Но мы уже познакомились. Нам теперь не уйти друг от друга.

На другой день я сказал:

– Знаешь, за кого я тебя поначалу принял? За одну из тех девушек, что разносят по домам для рекламы образчики стирального порошка.

– Там, в Милане, – сказала она, – приходилось заниматься и этим. – Она пристально взглянула на меня, по своей привычке чуть-чуть наклонив голову. – Ты знаешь, я сперва даже испугалась.

Мы смотрели только друг на друга, как бы отделенные от остальных стеклянной стеной.

– Еще до того, как ты заговорил о доме с двумя выходами, я вспомнила про мальчика из типографии. Мой отец то и дело тебя расхваливал. Подумала: «Может, это он и есть». Ведь четыре года прошло. За все эти годы я ни разу не вспомнила о тебе. Даже не знала, каков ты собой. Ничего про тебя не знала. – Она вздохнула, покачала головой. – Платили так мало, а ноги по вечерам гудели от усталости. Ты даже не представляешь, каким скудоумным выглядит человечество, если судить о нем по домашним хозяйкам. Сначала они так недоверчивы, но стоит подарить им безделушку – и можно смело очистить весь дом.

Следуя необычному ходу своих мыслей, к которому я привык не сразу, Лори сказала:

– Странно! Кажется, со вчерашнего вечера столько воды утекло.

Я не удержался:

– Одна жизнь кончилась, началась другая.

Тут я вытащил сигареты из кармана. На ветру пришлось зажечь три спички сряду – так дрожали руки, покуда она закуривала! Мы сидели у речки под фонарем подле мостика, где расходятся дороги к горе Морелло и Горэ. Туман рассеялся, над нами, над окутавшим нас мраком – конус света, ветер с холмов заставляет шептать камыши.

– Лучше скажи что-нибудь, чем так на меня глядеть.

Зеленые и черные осколки светятся и пляшут в ее глазах, на сером, почти стальном фоне. Все слилось в ее взгляде – насмешка, жестокость, нежность. Когда я гляжу ей в глаза, мне кажется – я непобедим, и в то же время мной овладевает беспредельная усталость. Так у меня бывало с Электрой, с Розарией, даже с Паолой, с девушками, которые приходили на танцы; мы с друзьями сняли комнату, которую я прозвал «берлогой». Но сейчас это не пантомима, сейчас не до притворства и ложного смущения, которые можно отбросить одним взмахом руки. Она настоящая, нет на свете ничего подлинней ее присутствия. Нужна вся моя сила, чтоб глядеть на нее.

– Ты ждала, что я тебя поцелую? – спросил я.

– Больше не жду.

– А я хочу! Только сначала должен тебе объяснить, чего я хочу.

– Можешь не объяснять.

– Это было бы вполне естественно…

– Зачем торопиться?… Еще не время… Ты знаешь, мы могли бы – не сейчас, а попозднее – зайти погреться в кафе, возле моего дома. Впрочем, и дом не мой. Все там кажется чужим, не только оттого, что он – новый, недавно построен, нет телефона и еще не включено отопление. Я должна воевать и за шкафчик в ванной, и за право слушать пластинки по вечерам. Видишь, какая я рассудительная. Поначалу и не подумаешь.

Она машинально открыла и закрыла сумочку. Прошлое вторгалось в настоящее, я еще был для нее чужаком, который ей во всем поддакивал.

– Я сразу должна найти работу, – добавила Лори. – За эти годы изменился лишь номер дома. Теперь я заново привыкаю к прежней жизни. Утром была у сестры, она замужем и живет на самой набережной Арно, только, конечно, в полуподвале. Если не работать, худо мне придется с этой занудой, на которой женился отец.

– Помнится, твоя сестра иногда заходила в типографию. Она как будто на тебя непохожа.

– Нет, похожа. Когда-то мы были совсем одинаковые. – Она молча покачала головой, словно освобождаясь от неведомых мне мыслей. – Значит, ты говорил о жизни. Это серьезная штука. – Она положила мне руки на плечи, прижалась ко мне лицом, потерлась своим носом о мой. – Ты меня проводишь домой? Давай. Я разрешаю, – и тотчас же спрыгнула на землю и, отступив на два шага, протянула мне руки. Мы расстались с ней у домов, где живут греки, по ту сторону рва. Окна у Розарии светились, я видел, как она сидит и дожидается.

– Взгляни на это окно. Стоит мне только свистнуть под ним, и сегодня вечером я бы избавился от одного желания.

– Ты сделаешь это?

– Нет. Только так говорю, чтоб тебе объяснить, что я имел в виду.

– Думаешь, не поняла? – сказала Лори. – Может, все оттого, что я здесь в Рифреди новенькая, – и она убежала, помахав мне рукой. – Пока, до завтра!

Я даже не зашел в Народный дом. Не стал искать ни Дино, ни Армандо, ни Бенито. На мостовой стоял оставленный мной мотоцикл. Я умчался на нем, чтоб в этой гонке найти разрядку.

– Отчего так поздно? – встретила меня Иванна на пороге кухни. – Мы вместе поужинаем. Целыми днями друг друга не видим.

Вот натерты полы, вытерта пыль с мебели и окон, и она перед уходом готовит суп, жарит картошку с овощами, отваренными заранее. Потом семь часов в кассе. Подсчитана выручка, несколько шагов от кино до автобуса, еще несколько от автобуса до дома, знает – ее ждет накрытый стол, зажженная газовая плита.

– Бруно! – раздается ее голос еще с лестницы. Я открываю дверь, мы обнимаемся.

Я возвращался домой раньше ее, в десять, в половине одиннадцатого.

«Условный рефлекс, – говорил Дино, – мама и суп». Да еще усталость после дня, начатого в семь утра. Ей, как всегда, хотелось разговаривать. Такой иронией насыщена ее болтовня о всяких пустяках, что мне иной раз даже интересно послушать. В последнее время постоянным персонажем ее рассказов стал господин Сампьери, директор кинотеатра, ее начальник.

– Выглядит, как старый дед, медлителен, как улитка, капризен… Еле волочит свое толстое, как бочка, брюхо. Его разнесло от жадности, но он-то жалуется на водянку.

Потом шли невзгоды билетерш:

– Ведь у каждой своя жизнь! – Иной раз она, словно роман с продолжением, пересказывала историю ревнивого киномеханика, заставлявшего свою жену сидеть в партере от первого до последнего сеанса. – Ну, о самом Сампьери лучше не говорить! А чего стоят дни, когда люди суют в кассу одни бумажки по пять или десять тысяч лир! В субботу, двадцать седьмого каждого месяца, такие деньги водятся даже у тех, кто на стоянке сторожит чужие машины… Что у нас сегодня на ужин?

Она мгновенно переодевалась.

– Вот теперь мне полегче. Утомительно работать стоя, но высидеть столько часов на табуретке, даже с подушкой, тоже тяжело! – Она выходила из ванной в комнатных туфлях, в переднике. – Минутка, и все готово! – Возилась у плиты, накладывала еду на тарелки. – Ну, а что у тебя?

Я рассказывал ей про дела в мастерской, про друзей.

– У Бенито голова все еще забита этими странными идеями.

– Его заедает чувство неудовлетворенности, мама. Нужно его понять.

– Неудовлетворенность? А может, он просто свихнулся?

– Он поэт.

Видя, как я серьезен, она со мной соглашалась. Мы сидели друг против друга за столиком в кухне, толковали о работе, а чаще о разных преступлениях и процессах, которыми старики увлекаются даже больше, чем мы спутниками или спортом.

– Я за Инноченти,[32] – говорит она. Потом вдруг, словно делая открытие. – Эти девочки-гречанки действительно такого легкого поведения?

– Они работают в наилегчайшем весе, мама!

Она на мгновение отводит взгляд в сторону.

– Знаю, ты ждешь свою Эву-Мари. За тебя я спокойна.

Я отправлялся к себе почитать, она убирала со стола и потом приходила ко мне выкурить последнюю сигарету, молча посидеть у края кровати.

– Уже полночь, – мягко говорила она, – раздевайся. – Я рассказывал ей о только что прочитанной книге или статье.

– Теперь, мама, пора спать. Спокойной ночи!

– Ох, у меня еще столько работы!

– Представляю себе, сколько времени ухлопаешь на одни бигуди, не говоря уже о косметике…

– Да ну, просто смягчаю лицо кремом. Я ведь сижу перед публикой, ты это должен понять. – Она приоткрыла дверь. – Смеешься? Разве я и вчера то же самое говорила?

Порою мы вместе отправлялись в бар – пили кофе, пиво, пунш, ели мороженое, смотря по времени года. Приходили мои друзья. В баре – проигрыватель. Она заставляла себя упрашивать. Танцевала, как девушка, просто класс, в очень четком ритме.

– Ты сегодня нарочно не смыла косметику, – говорил я.

– А ты уж и заметил, господин прокурор?

Дино говорил, что оба мы «невероятные существа». «Вам даже позавидовать можно – производите впечатление».

Словом, в конце концов что-то вроде Джо с его матерью. Мы не скрывали друг от друга свои слабости, это приводило к нежной, честной откровенности. Наша общность мне казалась естественной. Думалось, я ее этим вылечу. Улеглась и тревога, которую внушали новые вспышки ее навязчивой идеи, они бывали все реже, но эти мысли еще гнездились в ее мозгу, «терзая по ночам». Я ее утешал, и она успокаивалась. В конце концов все не так страшно, раз уж ей без этого не обойтись. Мы уважали друг друга. Ее любовь к недомолвкам ни в чем не уступала моему желанию знать все. Возникло равновесие, но его легко могли нарушить даже несколько неосторожных слов.

– Я беспокоилась. Ты не подумал об этом.

– Есть что-нибудь горячее? Я голоден, как сто чертей.

– Ты знаешь, скоро двенадцать.

– Не впервой!..

– Ты всегда оставлял мне записку.

– Я, мама, сегодня веселый. Ты меня не расстраивай.

– Ясно, значит, я тебя только расстраиваю?

– Да нет же!

– Значит, ты ничего мне не скажешь?

– Я проголодался.

– Поспорил с Бенито?

– Я го-о-о-лоден!

– Поссорился с кем-нибудь в мастерской, может, с Паррини?

– Да нет же.

– Что же с тобой случилось?

– О, господи!.. Перестань меня терзать…

Мне пришлось улыбаться. Я и сам не понимал, почему не хотел ей обо всем рассказать. Но я ничего не сказал ей вчера о появлении Лори, а сегодня потребность молчать еще усилилась. Мы поели, не проронив ни слова, она даже не зашла пожелать мне спокойной ночи.

20

Говорят, будто счастье – вроде сошедшей на тебя благодати, которую хочется распространить на весь мир, что оно подобно снегу, укрывающему от холода брошенные в землю зерна, или лучам солнца, под которыми золотятся колосья. Это ложь. То, что человек привык называть счастьем, лишь пародия на него, отождествлять душевное равновесие с материальным благополучием свойственно нищим духом. Превосходный тому пример – Паола, так быстро вошедшая в роль хозяйки трактира. По-своему счастлив и Джо, но привязанность его к матери, все эти прелести домашнего уюта отнюдь не развивают разум, навсегда удерживают его на грани детства. Этого не скажешь о моих отношениях с Иванной – всегда, даже в минуты настоящего покоя, они оставались напряженными, сложными, тем самым способствуя формированию моей личности не меньше, чем дружба с Милло и похождения у крепости или на берегу Терцолле с Дино и Бенито. Теперь мне ясно: счастье – всегда тайна, всегда исключение из правил, всегда испытание, оно – сама нежность, сама жестокость. Оно может быть прочным и светлым, как здание из железобетона с огромными стеклянными окнами, и зыбким, подобно отражению в воде. Не только порыв ветра, но даже тень случайного прохожего способна разрушить его. Счастье – многолико. У моего счастья – лицо Лори, полное тайны.

Лори утверждает, что счастье «старо как мир», однако оно с каждым днем молодеет, приобретая наши черты, черты нашей любви, известной лишь нам одним и все же временами скрытой и от нас туманной завесой. Нас словно разделяет стеклянная стена: мы видим друг друга, оставаясь недосягаемыми – оцепенели руки, погасли взгляды, онемели губы. Так бывает, когда в наш мир вторгается нечто чуждое, подчас вынуждающее нас сматывать веревочку бумажного змея, за которым мы стремились в облака. Правда, после третьей встречи этого с нами почти не случается.

Она пришла вовремя, сказала:

– Мне хочется сегодня повеселиться. Куда пойдем?

– В кино?

– Нет. На глупом фильме соскучишься, на интересном – придется… размышлять…

– А если смешной?

Она взглянула на меня исподлобья, как бы желая понять, шучу я или нет.

– Что ж, – сказала она, – не грех и посмеяться. – Но тотчас же добавила. – А почему бы нам не потанцевать? Конечно, я не рассчитываю, что ты за пять минут устроишь для меня вечеринку… Но должно же быть такое место…

– Где, здесь в Рифреди?

– Я подумала о «Красной-лилии».

– На шоссе?

– Ну да, – улыбнулась она.

– Я никогда там не был.

– Раньше я там бывала, как у себя дома. Поехали! – Она уже сидела на мотоцикле и держалась за меня. – Есть у тебя чудесное свойство: ты не любопытен.

Кончили рокк и начали медленный танец. В этот субботний вечер зал был переполнен. В перерыве между танцами мы сели за столик. Она заказала виски, я – негрони.[33] С нашего места можно было различить трибуну старого стадиона, откуда при свете луны открывался чудесный вид. Мы чувствовали себя как в душной теплице. Сходство это усугублялось зелеными растениями, окружавшими оркестр; на столике стояла пепельница и вазочка с цветами, которую Лори сразу же от себя отодвинула. Залитая асфальтом большая площадка едва вмещала танцующих, теснота особенно сказывалась во время танцев, требовавших четкого ритма. Я держал Лори за талию, она положила мне руки на плечи.

– Не могу понять – ты меня стесняешься или всегда такой сдержанный? Ты мне в тот вечер понравился оттого, что держался куда свободнее, – сказала она.

– А каким ты желала бы меня видеть?

– Ну… Таким, как есть.

– Это смотря по обстоятельствам, – ответил я. – Если б ты захотела…

– Значит, ты бы себя повел нечестно. – Она остановилась, заглянула мне в глаза, и я с трудом выдержал этот взгляд, в котором веселость смешивалась с непривычным вызовом. – Думаешь, я не могу уйти, оставив тебя здесь одного? Разве хорошо ловить меня на слове? Разве от этого крепнет наша дружба?

Нас влекло друг к другу. Мы боялись вспугнуть зарождавшееся в нас чувство, предвидя, что оно не будет ни ложным, ни обычным. Мне уже верилось, что любовь моя столь же естественна, сколь необычна, но в то же время я понимал, что любая мелочь, любая неосторожность могли привести к утрате, которую я бы не перенес.

– В тебе, кажется, только и есть, что ты хорош собой, – добавила она.

Я не нашелся, что ответить. Ее стремление к ясности было и моей потребностью. Я сам, пусть и бессознательно, взял себе за правило быть честным в отношениях с другими (с друзьями, с Иванной). А вот с ней, из желания понравиться, повел себя двусмысленно, банально, в одно мгновение разрушив доверие, зародившееся в первый вечер. Она по-прежнему держала руки у меня на плечах и пристально на меня глядела. Но теперь я ощущал в ней настороженность, словно она ждала моего ответа, который бы мог решить все. За ее внешним безразличием скрывался вызов, так я понял. (Позже она призналась: «Меньше всего ждала от тебя такого. Понравился ты мне с первого взгляда, но до той минуты мне казалось, что это простой флирт, а потом все стало очень серьезным».)

Я был вынужден подавить свой гнев.

– Итак, я хорош собой, – заметил я не без язвительности, – что ж, слышу это не впервые! – Но музыка звучала громко, вокруг нас шумели, и Лори могла меня не расслышать. Руки мои дрожали, было неимоверно трудно оторвать их от ее талии и нежным движением коснуться запястий – таким сильным было желание схватить ее, сжать в объятиях. Мускулы напряглись так, будто я только что ворочал тяжелые детали, лоб покрылся испариной, ворот рубашки прилип к шее. Прикосновение к ее коже, к нежным кистям маленьких рук меня успокоило, успокоил и взгляд, теперь снова доверчивый, приветливый, и голос, промолвивший:

– Я ошиблась.

Мы вернулись к столику. Я залпом проглотил остаток негрони, она медленно потягивала виски. Потом достала сигарету, зажгла спичку и тут же задула ее, чтоб воспользоваться зажигалкой, которую я, чуть замешкавшись, предложил ей.

– Специально купил нынче утром.

– Какая прелесть. Серебряная?

Я назвал цену. Это было очень глупо, но мне ужасно хотелось намекнуть ей, что сегодня не только суббота, но и день получки за полмесяца. Вот откуда у меня деньги.

– Если хочешь, – сказал я, – можно взять напрокат машину – на мотоцикле будет холодно! – и съездить к морю.

– Но это же очень далеко! – Она одернула жакетик своего коричневого спортивного костюма с короткими рукавами, выше локтя. Ее белая кожа благоухала так тонко, голос звучал так насмешливо.

– Сто километров, доедем меньше чем за час. У меня уже полгода права, а водить я давно умею. Просто изумительно вожу машину. Сначала научился водить грузовые «доджи» – дружил с шоферами грузовиков, – потом легковую. Давай поедем! У Чинкуале теперь должно быть так хорошо. Говорят, летом все побережье от Виареджо до Форте[34] кишмя кишит людьми. Я там не был с самого детства. С субботы на субботу откладывал эту поездку, теперь самый подходящий случай. Когда наступает жара, мы купаемся в Арно, наша Терцолле ведь вся пересыхает, ты видела; впрочем, и зимой в ней воды не сыщешь – столько туда кидают всякого мусора. Что ж, в утешение нам говорят, что Florence Beach все равно что Сен-Тропез, Санта-Моника[35] или Сочи. Знаешь, я ведь ни разу никуда не ездил. Мне через год с небольшим исполнится двадцать. Обо всем сужу, обо всем болтаю, а сам даже в поезд ни разу не садился. Расскажи мне про Милан, что за город?

Вместо ответа она спросила:

– Ты сказал: «Мы купаемся». Кто это «мы»?

– Друзья. Те, что три вечера подряд ждут меня в Народном доме или в баре. Я тебе про них говорил.

– Они подумают, ты нашел себе девушку и не хочешь ее никому показывать. Разве не так?

– «Разве не так?» – передразнил я ее.

Она покачала головой, стряхнула табачинку с уголка рта. Тут я не выдержал – о чем Лори потом не раз вспоминала. Когда снова заиграл оркестр и она стала подниматься из-за столика, я удержал ее, положив ладонь на ее руку.

– Послушай, – сказал я, – давай поставим на этом точку и начнем все сначала. Мы остановились на том, что я нелюбопытен. А на самом деле я любопытен. Может, к тому же и застенчив, не знаю. В тот вечер я вел себя нагло, потому что ты казалась призраком, я должен был за тебя ухватиться, чтоб ты не исчезла.

– Но я здесь. – Она снова села и, откинувшись на спинку стула, сложила руки на коленях. – Понимаю, – сказала она.

– Ты ждала, что я поинтересуюсь, почему здесь, в «Красной лилии», ты чувствуешь себя как дома?

– Боже мой! – воскликнула Лори. – Меня узнала только гардеробщица!

– Но она спросила: «Где вы так долго пропадали?»

– Она еще добавила… ты просто забыл.

– Нет. «Думала, вышли замуж», – вот что она добавила.

– Да, и взглянула, ношу ли я обручальное кольцо.

– Этого я не заметил.

Я сидел лицом к ней, облокотившись на стол, подперев ладонью висок; она словно замерла. Так мы с ней и беседовали.

– Кто он? – спросил я. – Мне это– не так уж важно, но раз ты сама настаиваешь…

– О, Бруно! – проговорила она, вспыхнув. – Мы с тобой настоящие друзья. – Она вскочила и поцеловала меня в щеку. – «Его» никогда не было, меня окружали такие же безразличные мне люди, как те, кого ты здесь видишь. Не мрачней, дурачок. Я никогда не была ничьей. До сих пор жила сама по себе.

– Ну, а теперь?

– Может, буду жить для кого-то.

– Я так этого хочу!

– Что ж, посмотрим…

– Чего смотреть?

– Подойдем ли мы друг другу, – сказала она.

Мы уже могли разговаривать с ней совсем просто, без намеков, без обиняков. Мы оба свободны, молоды, нежность наша превращается в любовь, как чугун становится сталью в негаснущем мартене.

– Впрочем, был и у меня «кое-кто», – продолжает Лори, – вернее, не у меня, у сестры. Жених ее. Я, по старому обычаю, всюду за ними таскалась, так сказать, присматривала: вертелась у них под ногами. Все ради отца, чтоб жена его не ворчала. Это наша скучная семейная история. Я сбежала в Милан, чтобы от этого избавиться. Теперь вот вернулась.

– Чудесно, что вернулась.

– Да, теперь чудесно, – согласилась она. – Не то, что раньше. Впрочем, в Милане у брата тоже было невесело. Знал бы ты, до чего обуржуазилась его жена! Все напоказ, как на выставке. В доме стиральная машина, соковыжималка, голосуют за социалистов, ходят в церковь. Сам понимаешь – «Большой Милан»… По воскресеньям Корсо Лоди совсем как деревенская улица. Знаешь, они такие порядочные, такие надежные, настоящие герои телевизионных передач…

– Ну, а брат?

– Женился и ничем не отличается от остальных: ходит на охоту, вступил в клуб «Интер», купил «сеиченто»,[36] а потом и моторку.

– Он что, типограф, как и отец?

– Нет, бросил это занятие, устроился в газету корректором, а теперь служит в администрации. Любит «чистую» работу, никогда бы не встал за наборный станок. Отцу некому будет передать дело. Брат о сурьме говорит, как о проказе.

Я еще не привык к переливам ее мыслей, к внутренней логике ее мышления. Стремясь высказаться до конца, она движется к цели как бы концентрическими кругами и, дойдя до сути, запечатлевает ее в нескольких словах, врезающихся в память.

Несмотря на показное безразличие, этот начатый и неоконченный разговор не давал мне покоя, и я снова к нему вернулся.

– А до отъезда ты приходила сюда?

– Приходила каждую субботу и воскресенье с Дитгой и с Луиджи. Он, кстати, обижается, когда его зовут Джиджино.[37] В сезон здесь бывает открыта еще одна площадка, вдвое больше этой… Неужели ты тут впервые? Так по сравнению с тобой я настоящая старуха! Подумать только, что мы сюда ходили три или четыре года назад, и я уже была такая, как теперь, только, может, чуть потоньше. Джиджино ел меня глазами, но я танцевала со всеми, кто приглашал. Бывало, ни одного танца не пропущу.

Она закашлялась от дыма. Так было и в первый вечер, губы ее стали влажными.

– Только никогда не говори, чтоб я меньше курила, прошу тебя. Так говорят старики. Стоит повторить их слова, и сам стареешь.

– Верно… Значит, ты бывала здесь с сестрой и ее мужем?

– Да. Иногда приходил и Франко, его брат. Мальчик всегда меня стеснялся. Такой маленький, сущий сморчок. Теперь он в армии.

– Ну, раз его взяли в солдаты…

– И рост крохотный, и мозги куриные. Разве возраст соответствует тому, что в метрике значится? Красота, ум, восприимчивость – вот по чему можно судить о возрасте! Поженившись, Джудитта и Луиджи поселились у его отца, портье, в особняке на набережной Арно. Луиджи работает, он электрик. Не просто монтер: он изготовляет неоновые вывески, устанавливает сложное оборудование – словом, мастер.

Когда они перестали проводить вечера вместе и связь с сестрой, к которой Лори очень привязана, оборвалась, ее отношения с мачехой совсем испортились. Все страдали от этого, особенно отец.

– Он хороший человек, ты ведь знаешь его. Только слабый, бесхарактерный. На ней он женился через год после смерти матери, когда я еще в школу ходила. Мачеха оказалась ханжой с допотопными взглядами. Она всерьез считала, что призвана быть хозяйкой дома и воспитательницей. Ради общего спокойствия мне оставалось только уложить чемодан.

– Почему же ты вернулась?

– Плеврит, – сказала она. – Я о нем, кстати, и думать забыла. В первую же зиму в Милане перенесла болезнь на ногах, это и подорвало мне здоровье. Впрочем, все это ерунда, снимки у меня великолепные, я даже раза два была донором. Но послушал бы ты брата с женой. Они уверяли, что еще одна зима на севере меня угробит, тем самым давали понять, что мое присутствие им в тягость… Видишь, я не так романтична, как тебе представлялось, – закончила она. – Девушка, которая ссорится с мачехой и со всей родней, вряд ли выглядит привлекательно. Прости, я тебе наскучила, но мне хотелось как-то отвлечься, поговорить о другом.

– Значит, мы друзья, это твердо? – спросил я.

И как в первый вечер, так же подчеркнуто, но придавая своим словам иное, определенное значение, она спросила:

– Ты все еще думаешь о любви?

– Конечно. Я не стыжусь сказать тебе «люблю». Это правда.

– И тебя тянет ко мне?

– Есть и это. Но не только.

– Начнем с того, что ты меня поцелуешь.

Нежная, полная ласковой силы, в минуту поцелуя она напоминала Электру и Розарию и в то же время была иной – простой и чистой. Прикосновение ее руки к моему затылку было легче пуха и вместе с тем пронизывало тысячью игл…

Музыка умолкла, снова зажглись огни.

– Как ты думаешь, зачем я рассказала тебе о своих маленьких невзгодах? – спросила она потом. – Это ведь далеко не самый лучший способ развлечься… Но ты так помрачнел!.. Скажите, пожалуйста, мальчик только и делает, что прикидывается ревнивым. Эх ты, несмышленыш. Думаешь, отбил меня, похитил… Тоже мне, похититель! Просто у меня выбора не было. Да и денег тоже. Я решила тебя подразнить, чтобы заглушить чувство стыда (сама ведь напросилась на приглашение!). А когда поняла, что у нас с тобой все так всерьез, то решила с самого начала избавить тебя от сомнений насчет моего прошлого. Сама я тоже была не в себе, ты во мне все перевернул.

21

В то воскресенье мы встретились ранним утром, а в девять уже мчались навстречу сильному ветру вдоль по Камерате. Потом свернули в Сан-Доменико и, как заправские туристы, устроили привал у Панорамы. В пути она сидела, съежившись за моей спиной. Лицо прикрыла косынкой, как чадрой, подняла воротник пальто, натянула шерстяные перчатки.

– Лыжи ты не захватила?

– Мерзну, как на Монблане. Честное слово!

Я растирал ей спину, помогая согреться; мы прыгали с ноги на ногу и хохотали.

– Может, пойдет снег, – сказал я.

– Первый снег всегда радует, но потом одна тоска.

Внизу сплошные крыши, колокольни, башни, купол собора походил на огромное яйцо, ко всему этому мы остались равнодушны, а вот вереница холмов с еще уцелевшей зеленью была поразительно хороша. Утопавшие в голубоватой дымке утра холмы тянулись своими вершинами к серым, стального цвета облакам, за которыми пряталось солнце.

– Какая красота! – сказала она. – Но как-то все замерзло и словно недостает чего-то.

– Труб и цехов Рифреди.

– Город отсюда похож на кладбище, кажется, люди в нем погребены…

– …как старики в бомбоубежищах, про которые они так любят вспоминать…

– …как в катакомбах…

– …как в противоатомных убежищах…

– …как древние христиане.

Тесно прижавшись друг к другу, мы одним махом пересекли Фьезоле, помахали двум всадникам – Гарибальди и Виктору-Эммануилу II, увековеченным в минуту их встречи. Казалось, они приветствуют друг друга на берегу воображаемой Вольтурно.[38]

– Отцы родины! – воскликнул я.

– Нас арестуют! – прокричала она в шутку. – А теперь куда?

– Туда, где я как дома!

Это местечко мы обнаружили прошлым летом вблизи города, там, где от Винчильята до Сеттиньяно протянулась роща пиний. В одну из суббот мы проезжали мимо на машине Армандо, куда едва втиснулись между двумя девушками из универмага и подружкой Бенито по лицею. В ту ночь мы возвращались из своей «берлоги», там, когда собрались все съемщики, негде было повернуться; Джо отправили спать, а Сами поехали наугад, куда глаза глядят, – и вдруг наткнулись на огни ресторана. Выключив мотор, услышали – здесь крутят пластинки. Светящаяся вывеска «Petit bois»[39] решила все.

Теперь я отправился туда вместе с Лори – это не могло запятнать нашей любви. Мы ехали сквозь начинающуюся метель; в холодный утренний час эта езда как бы очищала нас. В загородном ресторане ни души. Пусто на дорожках. Выключена кофеварка. Бармен с помощниками посыпал опилками пол в зале для танцев, они и не взглянули в нашу сторону, когда мы сели за столик посреди застекленной террасы.

– Как в кабине вертолета, – сказала Лори, – Внизу город, над нами небо. Его, конечно, не видно из-за потолка, но можно себе представить.

Я глядел на нее с восхищением. Она расстегнула пальто, развязала шарф, поправила челку на лбу.

– Наверно, надо привести себя в порядок?

– Ничего не знаю. Ты просто прелесть.

– Попробуй скажи, какой ты меня видишь. Найди для меня слова.

– Ты вся светишься, как луна.

– Мало. На луну русские полетят раньше тебя. Хорошо, ты хоть не назвал меня солнцем.

– Ты красивая. Этого с тебя достаточно?

– Достаточно? С меня?

– Когда ты сказала вчера, что я красивый, мне за» хотелось тебя задушить.

Запрокинув голову, она засмеялась. В ней никогда не было вульгарности… Наклонившись ко мне, Лори меня погладила по щеке. Я взял ее руку, поцеловал в ладонь. Уже совсем серьезно, чуть надломленным голосом поделилась она своей вчерашней тревогой.

– Знаешь, я многое поняла, – тут она на мгновение опустила веки. – Мне понравилось, что ты воспринял мои слова, как мне того хотелось. В общем, оказался не куклой, а человеком.

Мы сидели за столиком друг против друга и держались за руки. Потом она поднялась, села рядом, прислонила голову к моему плечу:

– Ты сегодня спал?

– Да. Прости, даже ни разу не проснулся.

Ответ ей понравился, она потерлась лбом о мою руку:

– Я тоже. Значит, у нас все всерьез. Ни угрызений, ни тревог…

Наконец, бармен удостоил нас вниманием, мы заказали горячий шоколад и пирожные, уничтожили все, что нам принесли, хотя оба до этого завтракали.

– Я тебя угощаю, – сказала она. – У меня сегодня куча денег. – Она покрутила головой, окончательно освободившись от шарфа. – Мне кажется, я снова стала маленькой, и, знаешь, это не такое уж приятное состояние. Теперь отец выдает мне деньги на карманные расходы. Он думает, что я сейчас у сестры. Я снова как будто прогуливаю уроки. К счастью, скоро начну работать.

– Где?

– У меня ведь есть специальность!

Я знал, она говорила мне: там, в Милане, у нее была работа по рекламе. Во время ярмарки она обслуживала стенды, позировала для снимков, рекламирующих холодильники. Еще я знал, что с полгода она простояла за конвейером на фабрике «Мотта», на упаковке кондитерских изделий.

– Что я, по-твоему, умею делать?

– Я только сейчас об этом думал. Девушки, которых я знал, работали на заводе, торговали на черном рынке, служили продавщицами в универмаге, учились.

– Так много девушек? – улыбнулась она.

– Много, – ответил я, – им нет числа.

– Какой ты глупый. Ну, давай вместе подумаем: я могу быть…

– Скажем… цветочницей.

– Еще один вариант. Очень мило. Но с тех пор как мать умерла, я терпеть не могу цветы. Она скончалась в больнице от рака, ее перенесли в часовню вместе со всеми, кто умер в тот день. Не забыть никогда тошнотворный запах цветов.

Я не успел раскаяться, что вызвал эти воспоминания. Она помрачнела лишь на мгновение и тотчас вновь стала прежней.

– Я театральная костюмерша, – сказала она. – Меня опять приняли в театр «Коммунале», где я работала до отъезда. У них как раз уйма заказов – самый сезон. Ты и представить себе не можешь, как весело за кулисами! Как чудесно в артистических уборных! Теперь, когда наши сопрано походят на обычных женщин, а не на слоних, одевать их перед выходом – одно удовольствие! Конечно, у звезд свои портнихи, мое дело – кордебалет, но все равно мне ужасно интересно возиться с их нарядами. Наработаешься, конечно… Зато в вечер премьеры все так и кипит: всегда что-нибудь нужно поправить, пришить, приладить – перо, оборку… Поначалу мне доверяли самое несложное. Готова спорить…

– Незачем, – ответил я. – В жизни не бывал в опере, ни за кулисами, ни в партере. Разве опера – для молодых?

– Нет, конечно, только, если уж серьезно говорить, в опере нужно видеть выдумку, фантазию, тогда и музыка увлекает. – Она замолкла, словно эта мысль и для нее самой не была ни ясной, ни легкой. Потом обняла меня. – Воображаю, как это все тебе интересно…

– Интересно – раз это твоя работа, раз это нравится тебе.

– Да, нравится. Хочу получше изучить дело, обеспечить себе заработок, а значит, и независимость – и вообще… – Мы поцеловались, губы ее хранили привкус шоколада. Она высвободилась из моих объятий. – Ну, а как ты, что у тебя с работой? Какая у тебя мать? И что за идеи в голове? До сих пор ведь ты все это обходил молчанием…

Тогда я заговорил о себе, о себе сегодняшнем, а не о том, как я стал таким, пробиваясь сквозь добро и зло; умолчал и о моих отношениях с Милло, и о навязчивой идее Иванны. Только намекнул насчет друга семьи, который «в какой-то мере заменял мне отца». Она, должно быть, знает его: он приятель ее отца и устроил меня в типографию на Борго Аллегри; Иванну я описал ей, как «женщину волевую – со всеми достоинствами и недостатками матери». Сказал, что жизнь ее поневоле сложилась трудно: она осталась вдовой в двадцать лет. А вторично выйти замуж не захотела, оттого что слишком заботилась обо мне. В последнее время у нее нервы совсем расклеились. Но говорить обо всем пришлось вкратце: Лори слушала невнимательно, разглядывала свои ногти, не поощряла к настоящей откровенности. Наконец, я понял, что углублять эту тему не стоит, что главу о стариках можно на этом закрыть, и принялся то сдержанно, то горячась, излагать свои идеи, рассказывать о работе. Говоря в тот день о себе, я смутно желал, чтоб слова мои дошли до ее сердца, как дошли мои поцелуи…

– В типографию к твоему отцу я попал случайно, вроде как бы на практику, по специальности я фрезеровщик. Сейчас я в кустарной мастерской Паррини, который прежде был рабочим на «Гали», теперь же заботится только о собственных доходах, но дело знает. В мастерской восемь рабочих; вместе с хозяином девять, вместе со мной десять, но я пока лишь ученик. Зарабатываю тысячу пятьсот – тысячу восемьсот лир в день. Для ученика неплохо. Конечно, работа моя приносит хозяину куда больше, но таковы уж порядки в нашем мире. Когда приходится кого-нибудь заменять, мне доверяют ответственные задания, например нарезку гаек. Впрочем, наша мастерская только обрабатывает детали для ткацких станков и для чулочного производства.

– В чулках я б еще могла разобраться, – сказала Лори. – Все остальное, сам понимаешь, темней алгебры.

– У нас самая немудрящая работа на свете. Ты только представь: работаем на старых «цинциннати», таких, как во времена Муссолини; а на «Гали» самое современное оборудование, например «женевуаз», огромный фрезерный станок с точностью до одного микрона, он установлен в цехе с кондиционированным воздухом. Об этом станке я знал из книг и по рассказам Милло, хотя и он никогда на нем не работал. Работу на «женевуаз» доверяют только техникам, обслуживают этот станок люди в белых халатах, одеты, как врачи. Но у меня диплом, он мне поможет пробиться.

Два месяца назад меня вызвали вместе с тридцатью другими ребятами. Впервые переступил я порог «Гали», но нас сейчас же повели в цех, и я ничего не успел увидеть, кроме аллей, обсаженных олеандрами, да столовой. Диплом дипломом, а мне – впрочем, как и всем остальным, – пришлось еще раз обработать пробную деталь. Рядом со мной трудился Джо, он то и дело подмигивал мне… Был солнечный день. Металл под напильником казался мягким, как глина. Закончив свою деталь, я ответил на вопросы. Когда меня стали спрашивать насчет моих идей, я сказал, что стою за свободу и справедливость. Они не вдавались в подробности, все обошлось благополучно. Понятия не имею, собирали ли они обо мне сведения через полицию (как перед выдачей патента на торговлю). Теперь меня должны скоро пригласить на завод. Я объяснил Лори, что поначалу буду зарабатывать меньше, чем у Паорини, но зато поступлю на свой завод, который для Флоренции все равно, что «Альфа», «Марелли» и «Фальк»,[40] вместе взятые; на «Гали» производят не только ткацкие станки и электросчетчики, но и усовершенствованную оптику.

– Наши бинокли, наши линзы славятся во всем мире.

– Да, – сказала она. – Это славно, что ты готов зарабатывать меньше, выполняя работу потруднее.

– Но зато я буду на большом предприятии, где есть все… – Я не мог найти нужных слов, мне хотелось сказать – «все, что я больше всего люблю», но она, наклонив голову, насмешливо взглянула на меня.

– Это идет от политики. Угадала?

– Нет. Это часть моей жизни. – Я закурил сигарету и почувствовал себя человеком, который взошел на трибуну и должен сказать нечто важное. – Я коммунист, хотя и не в партии. Если послушать тех, кто себя считает настоящим коммунистом, так я просто путаник. Есть такие, которые уже в двадцать лет напускают на себя важность, сами скучные и на других тоску нагоняют. Спорят и тут же уступают, боясь сыграть на руку врагу. Нашли чего бояться. Словно у нас, молодых, нет единой с ними цели – уничтожить врага. Про таких говорят, что у них высоко развито чувство ответственности; а на деле выходит – они просто седобородые старики, седина серебрит даже красные знамена.

Я все сильней увлекался своими речами. Лучи солнца прорвались сквозь иней, осевший на окнах, медленно падали призрачные хлопья снега, снежная пыль отливала всеми цветами радуги. Наклонившись ко мне, Лори взяла меня под руку и слушала.

– Говорят, я анархист; закрываю глаза на действительность, не вижу соотношения сил, делаю тысячу глупостей… Что ж, это верно, мы еще пешком под стол ходили, когда война кончилась, тогда буржуазия была повержена, теперь она снова возродилась. Мы, рабочие, техники, производили все больше и больше, вливали ей в вену свежую кровь – золото. Так уж не раз бывало после французской революции. «Итальянское чудо» создали мы своим разумом, своими руками, мы его задумали, мы же и осуществили. Мы – это индустрия, производство. А капитал? Капитал только сковывает нас, держит в плену. Не правы те, кто верит, будто капитал можно побороть изнутри, постепенно разрушая его сердцевину. Нет, и оболочку нужно разодрать, не то он раздавит тебя своей лапой в ту минуту, когда ты будешь глодать свою корку хлеба, и тогда уж ничем не поможешь. Мир разделен на классы – вот истина, которую кое-кто пытается опровергнуть, но это единственно верная из унаследованных нами идей. Пусть нынче люди перекочевывают из одного сословия в другое, пусть ширятся ряды пролетариата – основа основ остается прежней: по одну сторону, те, кто задумывает, созидает, по другую – обогащающиеся и контролирующие; те, кто потребляет, и те, кто накапливает; те, кем правят, и те, кто правит. Нас утешают словами об общем благополучии, как будто мотоцикл или малолитражка, кино, путешествия, возможность одеваться по-человечески и бывать в «Красной лилии» – роскошь, а не насущная потребность. Нужно, как во времена Метелло,[41] добиваться всего постепенно, как они объясняют. Будто та «малость», которой добился Метелло и такие, как он, и в те времена не стоила крови. Нет, общественные блага либо должны стать действительно достоянием всех, либо ими окончательно завладеет небольшая кучка тех, на чьей стороне полицейские и попы. Да, они стреляют в нас, когда доходит до дела. Пуля и святая водичка служат одной цели. А как вели себя наши старики в годы Сопротивления? Разве они не шли против танков с бутылками горючей смеси? Вот если бы остановить все производство, полностью парализовать его, а потом, выпустив дурную кровь, начать новую жизнь! Мы бы защищали ее с автоматами в руках, если нужно, ракетами бы защитили. Мы верим, что все можно создать заново. Вспомни Фиделя, – сказал я, – вспомни Лумумбу, вспомни Алжир… Они осуществили, они сейчас осуществляют свою революцию. Независимость – это не только освобождение национальной территории. Перед лицом фактов русские помогли бы нам знаешь как? Они сами научили нас революции. Теперь, когда умер Сталин, можно доказать: новый человек – это человек свободный, и чем он свободней, тем новее! Ты скажешь, американцы. Сегодня янки и русские ведут игру, а ставка – весь мир. Мы только подыгрываем, но ведь и мы что-то значим. От липового «благосостояния» мозги американцев затянуло жиром, они, конечно, варвары, но зато это молодая нация, способная на порыв. По сравнению с нами они просто новорожденные! Не сомневаюсь, они тоже нашли бы силы, чтоб убить заключенное в них самих зло, покончить со своим «Дженерал моторе», как мы покончим с нашим «Фиатом» и «Монтекатини», я уж не говорю про «Гали», который в руках у доверенных лиц акционеров. Конечно, «Гали» работал бы куда лучше, если бы вместо них заводом руководил совет, где на равных правах с инженерами были бы и такие люди, как Милло. Милло – старик, но дело он знает как свои пять пальцев. Такая была у меня тогда мешанина в голове. Советский Союз, перенесенный в США, но чтоб там была Италия, – вот до чего мы додумались с Бенито. Мне хотелось, чтобы Лори узнала меня и с этой стороны, чтобы наша любовь включала в себя все.

– Ты уже упорядочил вселенную, – сказала она, взглянув мне в глаза. – Как ты хорош! Сейчас я могу тебе это сказать?

– Беда в том, – добавил я, – что понимает меня только мой друг Бенито. Конечно, мне с ним не по пути, раз он видит выход в восстановлении фашизма и иного не ищет – только фашизм, мол, способен разбудить уснувших на боевом посту. Нет, с Бенито нам не по пути, хоть он, может, по-своему и прав. – Теперь, посмотрев на нее, я подумал, доходит ли до нее смысл моих слов или она только слышит мой голос. – Ты меня слушаешь? – спросил я.

– Да. – Она сидела, облокотясь о столик. – Да, – повторила она, словно очнувшись от долгого забытья, – думаю, я тебя поняла. Ты из тех, кто верит. Мне это нравится. Хочешь, повторю? Тебе обеспечено место на «Гали» – это мечта твоей жизни, ты готов поступить туда, хотя платить тебе будут меньше.

– Место на «Гали» мне принадлежит по праву. Пусть даже заработок будет ниже…

– Ты уже говорил. Значит, у тебя мечта не расходится с делом. Это мне тоже нравится.

– Просто нравится, или ты в меня поверила?

– Когда мы рядом, я разделяю твою веру, – ответила она. – И сама я, конечно, не фашистка. Пусть твой Бенито на меня не рассчитывает, если ему хочется, чтоб мир стал еще уродливее. – Не без гордости она добавила: – На фабрике «Мотта» я тоже бастовала. Мы чуть не оставили Италию без сладкого на самое рождество! – Потом сказала: – Я почти ничего не слышала о твоей матери. Ты, кажется, все еще держишься за мамину юбку? Или я ошибаюсь?

Она меня застигла врасплох, и я не сразу нашелся.

– Возможно, – сказал я, смутившись.

Лори выручила меня, разрешив себя поцеловать.

Скоро снегопад прекратился. Наш мотоцикл проложил дорожку по заснеженному пути от Винчильята до Сеттиньяно. Когда мы вернулись в Рифреди, снег уже превратился в грязь. Я остановил мотоцикл, не доезжая мостика.

Она сказала, что встретимся вечером, только попозже.

– Хоть на минутку надо забежать к сестре. Подъедешь за мной к девяти. Я буду у статуи Гарибальди, там, где он один, даже без коня.

22

Памятник пешему Гарибальди, который стоит спиной к парку Кашине, картинно опершись рукой на эфес сабли, и глядит на уходящие вдаль мосты, чем-то походит на карикатуру. Как и многие подобные монументы, он выполняет функции дорожного знака, разделяющего два потока машин. Справа от него – последние дворцы набережной Арно, чуть дальше – рыбный садок Санта-Роза, слева – театр «Коммунале» и ведущие к заставе Прато улицы, названные именами героев Сопротивления. На том берегу – крепостные стены и здания квартала Сан-Фредиано. Эта аристократическая часть города прежде отличалась своим блеском и славилась тишиной. Арно отделяла ее от нищеты и шумных цехов «Пиньоне». Сегодня здесь все переменилось, по крайней мере внешне: движение тут такое, что подле Героя запрещено ставить машины.

– Ты давно ждешь, знаю.

– Уже начал прикидывать, как бы отсюда. выбраться…

Казалось, она меня не расслышала.

– Поедем, – и она уселась на мотоцикл. – Отец тоже был у сестры. Хотел, чтоб мы вернулись домой вместе. А Дитта притворно вздыхала, не отпускала меня. Ты уж меня извини.

Зачем она оправдывалась? Это на нее непохоже, это ей совсем не к лицу.

– Давай быстрее, – настаивала она. – Сверни на виа Монтебелло, там, кажется, движение одностороннее.

Что-то не в порядке с зажиганием, может, карбюратор подвел. Сколько ни жму на педаль, мотоцикл – ни с места.

– Сойди-ка, – сказал я и начал подталкивать машину.

Метров через пятьдесят вдруг заработал мотор, и я повернулся к Лори. Она бежала за мной, поскользнулась в тот самый момент, когда я затормозил, повисла у меня на шее, и мы едва не перекувырнулись все трое – она, я и мотоцикл. Все эти пустяковые неполадки расстроили ее. Никогда, даже при обстоятельствах действительно драматических, я не видел ее такой взволнованной, растерянной. Подымаясь, она чуть не сбила меня с ног, уронила сумочку, хотела поднять ее, но помешал поток машин, наконец нам удалось достать ее, и я поставил мотоцикл у тротуара, однако Лори ко мне не подошла, а начала прохаживаться взад и вперед, покусывая губы и поглядывая на небо. Потом прислонилась к ограде и стала смотреть в сторону реки. А мотор все работал. Тут уж я не выдержал и подбежал к ней:

– Что с тобой, Лори?

– Ради бога, дай мне успокоиться, – прошептала она и отвернулась: мне показалось, что она плачет.

Вода в Арно поднялась высоко и пенилась в лунном свете, перехлестывая через запруду. Спустился вечер, похолодало, чистое звездное небо не отражалось в мутной реке. Я стоял рядом с Лори, озадаченный ее тревогой.

– Как река шумит! – вдруг воскликнула она. – Арно спешит к морю, и море его поглотит. – На ее лице вдруг засияла улыбка, она посмотрела на меня пристально, с нежным лукавством и преувеличенной беззаботностью. – Давай-ка съездим к морю и мы. В Виареджо. Хочешь?

– Замерзнем на полпути.

– Возможно… – согласилась она и без тени насмешки и раздражения, скорее ласково, добавила: – Как ты рассудителен… А вчера вечером…

– Я думал взять напрокат машину. Вчера я мог это себе позволить. – Два виски, два коктейля, плата за вход – от пяти бумажек по тысяче лир ничего не осталось.

Она тяжело вздохнула.

– Я тоже осталась без единой лиры. Почти все ушло на подарок племянницам. Зашла в кондитерскую, решила купить какой-нибудь пустячок и вдруг влюбилась в двух кукол с шоколадной начинкой. До чего были хороши… О цене я, конечно, не подумала. Тут же захотелось купить. Особенно сорванца с шоколадными заплатами на коленях и рубашке. Прямо с ума сошла, говорю: «Заверните!» До чего девочки обрадовались… Нет, все же удовольствие я получила большое… – Мотоцикл тронулся с места. Лори предложила: – Давай вместе поужинаем. Сложимся, соберем всю мелочь.

Мы спустились к площади Республики. Подъезжая к «Киоску спортсмена», я вспомнил – сегодня воскресенье. Здесь было многолюдно и шумно, мы узнали результаты последних матчей, просмотрели театральные программы. В лучшем случае мы могли себе позволить кино. Как оробевшие дети, прошли мы под портики, забрались в здание почты, в одном из уголков телеграфного зала подсчитали свои скромные капиталы. Я вывернул карманы, она опорожнила сумочку. В общей сложности – две тысячи лир.

– Ты и в самом деле проголодалась? – спросил я.

– Да. А ты?

– Я могу дома поесть в любое время.

– Зайдем куда-нибудь, возьмем пиццу[42] или бутерброды, червячка заморим, тогда и на кино хватит. Почему ты на меня так смотришь?

– Послушай, – сказал я. – Может, с тебя хватит рюмки коньяку с печеньем?

– А что?

– Мы тут вместе с друзьями снимаем комнату в складчину. Каждый месяц кто-нибудь из нас по очереди закупает все, что нужно. Ходим туда танцевать. Сегодня воскресенье, может, мы их застанем.

– Чудесно. Отчего ты об этом раньше не подумал?

Не мог же я ей сказать: «Ты бы решила, что я хочу заманить тебя в ловушку». Так же как не мог сказать, что у меня эта мысль возникла внезапно или что я не до конца откровенен. Кого мы могли застать там в девять вечера? Конечно, не Джо и уж, конечно, не Армандо: он до одиннадцати занят в ресторане. Разве что Бенито с подружкой. Скорее всего там мог оказаться Дино, приходивший в «берлогу» с друзьями поиграть в карты. Мне казалось, что наперекор себе я совершаю что-то дурное, однако униженный этим и недовольный, я все же чувствовал, как сильно бьется сердце.

– Да так как-то получилось… – пробормотал я, пытаясь исправить положение.

– Чудесно! – повторила она. – Лучше бы там никого не застать!

– У каждого свой ключ.

– Лучше нам быть там одним, – повторила она. – Поставим пластинку, выпьем по рюмке, перекусим.

«Берлога» оказалась в полном порядке – значит, сегодня там еще никто не был. Когда мы зажгли свет и очутились вдвоем в этой комнате с высоким потолком, почти полное отсутствие мебели особенно бросилось в глаза. Я включил проигрыватель «Вариетон», сначала поставил «Кое-что для других», потом долгоиграющую пластинку «Учитесь танцевать блюз» и «Танцуем вместе» с еще шестью или семью песенками – главный номер скромной музыкальной программы. Бенито держал дома свои пластинки, он их приносил и потом забирал обратно. Оставил нам только «Доброй ночи, любимая» в исполнении Эллы Фитцджеральд с оркестром Гудмэна, потому что находил эту песенку слишком сентиментальной, а мне она нравилась.

Я сел на диван. Лори – в дряхлое кресло с бархатной обивкой, прозванное «балдахином»; оно нам обошлось в шестьсот лир. Сбросив с головы шарф, не снимая пальто, она сидела передо мной – волосы, как у Жанны д’Арк, коротко подстрижены, стройная шея, красивый нос, слегка очерченные помадой губы, темные с золотой искоркой глаза.

Нас разделяла электрическая печка; включенная всего несколько минут назад, она почти не давала тепла.

– Тебе холодно?

– Нет.

– Выпей чего-нибудь.

Шесть стульев, служивший нам баром и буфетом ящик, который Армандо стащил из своего погреба, стол, за которым закусывали, на нем же стоял проигрыватель. Перед диваном ковер и кожаная коробка для сигарет – вклад Дино – довершали убранство комнаты. Стол принес я, за ним прошли мои детские годы, когда я учился читать и рисовать; я от него отказался в тот день, когда переселился в гостиную. Джо его заново отстругал, отполировал. Теперь он походил на мебель из красного дерева, купленную в антикварном магазине. Мы курили и молча потягивали коньяк. Печенья и виски не оказалось.

– Вот чудесная вещь. Заведешь – ноги сами танцуют. Только послушай:

Ты не спишь по ночам, Плачешь день напролет, Позабудь обо всем И танцуй лучше блюз.

Она этой песенки не знала. Я переводил ей слова с английского – те, что самому удалось разобрать, В комнате горели все лампы. Я зажег их нарочно, чтоб не было «альковной атмосферы», как выражался Дино. Но, входя, все же перевернул лежавший у наружной двери коврик. Это означало – комната занята, не мешать. Дверь в ванную была приоткрыта, я толкнул ее ногой и захлопнул. Меня одно беспокоило: она не из тех продавщиц универмага или гимназисток, отношения с которыми, как говорил опыт, могли ни к чему не привести. Те девчонки и выпьют, а ничего не позволят, их нужно покорять, то ли прикинувшись пьяным, то ли серьезными разговорами, обещанием вечной любви. Лори сама мне сказала, что это серьезно. Лори – свет мой, Лори – луна и солнце! Вдруг кто-нибудь из ребят заявится с подружкой и захочет войти, несмотря на перевернутый коврик? Тогда мне придется представить ее, изображать перед всеми веселье… Меня терзала тайная тревога. Я хотел успокоиться и курил, сильно затягиваясь.

Я протянул ей руку.

«Ты знаешь, – говорила она потом, – я решила, что ты томишься, хотела тебя приласкать, мне тебя стало жалко».

– Ну, как ты теперь себя чувствуешь?

Она уселась на диване рядом со мной.

– Боже, ты все еще об этом? Что, здорово я распсиховалась?

– Понервничала, это бывает.

– Я вышла из себя, были причины. Может, я неправильно вела себя. Иной раз чувствуешь свою вину и никак не можешь успокоиться, уговорить себя. Несколько минут – и все прошло. А тут еще эти машины – чуть не раздавили!

Теперь все в ней казалось иным – тон, поза, взгляд, манера держаться, улыбка.

– Перед тобой лес, – сказала она. – Каким он тебе кажется?

– Страшным, дремучим, заросшим лианами.

– Там есть тропинки?

– Да, там есть тропинка, только нужно ее найти.

Это наша игра. Мне она по душе; Лори, как видно, она тоже забавляет.

– На нашем пути река. Только где она течет: на опушке, в самой чаще или за лесом?

– В самой чаще. Разделяет лес надвое.

– Река полноводная или высохла? Дно каменистое?

– Паводок, как на Арно.

– Боже! – Она приложила руки к груди. – Ты молодец.

– Все?

– Нет, переберешься на тот берег и увидишь ключ. Какой он, большой или маленький? Возьмешь его или оставишь? Как ты с ключом поступишь?

– Ключ большой. Я отопру им ворота замка по ту сторону леса.

– Ты это раньше знал?

– Нет, клянусь тебе.

– Молодец, – повторила она. – За замком луг, огражденный стеной. Скажи, какая она? Высокая, низкая? Как ты поступишь: назад вернешься или стену обойдешь?

– Стена высоченная, но я с разбегу вскочу на нее, перелезу.

– О, Бруно! – воскликнула она: – Это всего-навсего дурацкая игра. Девушки с ярмарки меня научили. Но ты просто молодец, – .снова сказала она. – Ведь лес – это жизнь, река – любовь, ключ – разум. Он, если верить тебе, открывает ворота замка. А стена – все жизненные преграды. – Она положила голову мне на грудь, взяла мою руку, поднесла к щеке.

– Ты во все это веришь? – спросил я. – Веришь в гороскопы из газет?

– Ни чуточки, – прошептала она, – хоть они иногда и сбываются.

Памяти необходимо целомудрие, чтобы воскресить некоторые минуты нашей жизни, – есть воспоминания, способные загрязнить самые чистые поступки. Память искажает и глушит даже вздохи, покрывает пеленой холода наши желания… Бывало, что этот холод проникал в «берлогу», окутывал белизну и тепло девичьей кожи ледяной голубизной, горьким становился мед нежных губ, металлом отдавало сладкое их прикосновение.

Я вернулся домой после часа ночи, из комнаты Иванны просачивался свет.

– Ты спишь?

Она не ответила.

На кухонном столе в тарелке, накрытой сковородкой, ожидал меня ужин, но мне его не хватило. Открыв холодильник, я нашел в нем немного творогу, сделал себе бутерброд – хлеб в доме никогда не переводился. «Ты его уничтожал целыми центнерами!» Все еще не насытившись, я, с удивившей меня самого жадностью, отрезал себе еще ломоть, посолил его, сдобрил оливковым маслом и унес с собой в постель.

Докуривая последнюю сигарету, я думал о Лори, повторял про себя слова, сказанные ею в расцвете нашей любви. «Как я счастлива, Бруно. Ты даже не знаешь, как долго я тебя ждала». Сидя в пижаме на постели, в носках, которые позабыл снять, я курил и доедал хлеб.

Это моя комната, мною для себя отвоеванная, на стене портрет Эвы-Мари Сент. Я вскочил, сорвал его со стены, разорвал на мелкие клочья, открыл окно, выбросил их на улицу. Я понимал, что это ребячество, но вместе с тем совершенный мной поступок представлялся мне важным, значительным.

Вдруг мне показалось, что в комнату входит Иванна. Я натянул на себя одеяло, повернулся лицом к стене. Дверная ручка медленно поворачивалась.

«Даже не могу объяснить, в каком я была состоянии, – говорила она потом. Но тогда она не решилась меня разбудить. – Ведь тебе уже через несколько часов нужно было вставать».

Она прошептала:

– Заснул, а свет не погасил, – и, может быть, опасаясь разозлить меня, не произнесла больше ни слова. Выключив свет, Иванна не ушла из комнаты, а тихонько повесила мой костюм, сложила рубашку, потом села на стул. Шорох ее халата, сдерживаемое дыхание – все выдавало ее присутствие. Она осталась, чтобы стеречь мой сон. Кажется, даже закурила, но тогда я уже засыпал по-настоящему, как всегда – без сновидений. Но и во сне я как бы предвкушал радостное пробуждение. Завтра Лори снова пойдет на работу, завтра мы с ней снова встретимся у мостика, как условились.

Утром обычная пантомима. Зазвонил будильник, я встал, пошел в ванную, потом на кухню. Завтрак готов, Иванна наводит порядок, я ем.

– До свиданья!

– Плащ захватил? Счастливо поработать!

За ночь погода изменилась. Вчерашняя луна недаром так мутно светила – конечно, к дождю. Лило как из ведра. Я даже подумал, не оставить ли дома мотоцикл. Всего пять минут пути до мастерской Паррини, размещенной посреди старого дворика, граничившего с литейным цехом «Гали», который стоял особняком.

Я задержался у порога и посмотрел на небо. Из дырявой водосточной трубы во все стороны била вода. Сквозь водяную завесу я вдруг увидел прямо перед собой Лори. Она стояла по другую сторону улицы. Сердце радостно забилось от счастья и тревоги, когда она укрыла меня от дождя под своим зонтиком.

– Нет, ничего не случилось! У меня ничего нового, – сказала она, когда мы завернули за угол. – Только хотела тебя увидеть еще раз до вечера.

Она не глядит мне в лицо, она старательно смотрит под ноги. За этой принужденностью скрыта ее тайная радость, ее волнение. Я крепче сжимаю ее руку. Та же радость владеет мной, мне ли ее не понять? Я горд, я доволен собой, слишком доволен, слишком счастлив – вот что меня смущает. На ней плащ, голубой, как тот шарф, что она вчера надевала, сегодня ее голова повязана ярким платком, на мне темно-коричневый плащ, мы двумя разноцветными пятнами отразились в зеркале парикмахерской. Молча пересекли мы площадь Сан-Стефано, звуки наших шагов сливались. Я вел ее под руку и не знал, что сказать. Наконец спросил о самом обычном:

– Они уже спали, когда ты вернулась домой?

Это ее развеселило.

– Ну да, – успокоила она меня. – Только им пришлось проснуться. Отец открыл мне, шепнул на ухо: «Ты была в кино вместе с Диттой и Джиджи». Я его обняла, хотя мне хотелось кусаться – так меня разозлило его участие, а сама говорю, громко, чтобы услышала мачеха: «Дитта и Джиджи просили вам передать привет». Выпила молока и легла спать.

– Отец тебя любит. Помню, как он радовался, когда приходили твои письма. «От дочки», – говорил он, и казалось, будто ему выпал самый большой выигрыш в лотерее.

Теперь она взглянула на меня. Лицо бледное и кажется страдальческим, а глаза, которые она не сводит с меня, сверкают от счастья.

Она задает тот же вопрос, что и вчера:

– А ты сегодня спал?

– Да!.. Ты меня презираешь?

– Что ты! – Мы стоим, не отводя друг от друга глаз. – Я тоже уснула, а утром вскочила, будто кто позвал. Так захотелось тебя увидеть, – повторяет она. – Ты не подумай, дело не в романтике, просто хотела убедиться, что все у нас было на самом деле. Ну, до свиданья!

Завыл гудок на заводе «Муцци», ему вторил гудок другого завода; вот раздалась сирена «Гали». Я под дождем бежал к мастерской.

23

С тех пор прошли недели. О счастье не расскажешь. Память может сохранить лишь те мимолетные мгновения, когда удается заглянуть ему в лицо, покуда струи дождя не смоют его очертаний на стекле. Значит ли это, что я не мог бы рассказать даже о наших печалях?

Однажды Лори захотела подвергнуть испытанию силу и подлинность нашей любви, не боясь, что в наших отношениях может появиться трещина.

В тот вечер шел снег, и берега Терцолле напоминали закамуфлированные окопы. Лед сковал Арно, чуть пониже запруды виднелась зажатая льдинами красная лодка, на которой перевозили песок. Отсюда, с набережной, освещенная луной лодка среди голубых льдов казалась мне красной палаткой Нобиле у самого Северного полюса (сегодня, спустя тридцать лет, мы увидели ее по телевизору). Передача вызвала у меня интерес, мы даже задержались из-за нее в баре на Виа-дель-Прато, где назначили свидание. Теперь мы в «берлоге», лежим, обнявшись, на диване.

– Нужно только набраться терпения, – сказала она, – и печка в конце концов согревает. Но тогда, в первый раз, в воскресенье…

– Позабудь обо всем и танцуй лучше блюз.

– Не могу, хотя ненавижу воспоминания – они чем-то унизительны: вспоминая, всегда оправдываешь себя. Они укрепляют нас, лишь когда мы в ладу с самими собой…

Впрочем, все еще слишком свежо, чтоб стать воспоминанием, так как произошло всего три недели назад – почти что сегодня.

Мне казалось, ее бьет озноб; может, так оно и было.

– Я должна тебе объяснить…

– Что ж, послушаем. – Я наклонился к ней, поцеловал в лоб. Наступило молчание. – Ты же знаешь, я не девушка… – начала она. И снова пауза, словно что-то вкралось в наши отношения. До этого мгновения ни у нее, ни у меня как бы не существовало прошлого; сейчас она заставила меня задуматься о нем. Завязав узел, Лори сама же принялась его распутывать. Сомненья, в которых я раньше не отдавал себе отчета, хотя, возможно, и таил их в себе, теперь показались мне не стоящими внимания.

– Разве это имеет значение? – спросил я.

– Никакого. Но ведь иногда то, чему не придаешь значения, вдруг разрастается в гору, через которую перейти уже нельзя. Это угнетает.

– Точно я тебя допрашивал, любила ли ты до меня! Смешно! Я – человек современный.

– А я?

– Ты тоже. Кончим этот разговор. На, лучше выпей!

– Вот видишь, – сказала она.

– Что?

– Ты уже начал нервничать, потянулся к спиртному, – улыбнулась она, – боишься, как бы что не изменилось…

– Тебе просто нравится мучить, – не выдержал я. – Только неясно кого – меня или себя?

Она приподнялась на локтях, прижалась щекой к моей груди, подставив затылок поцелуям.

– Знаешь, почему ты меня ни разу не спрашивал?

– Потому что для меня это неважно…

– Нет, ты боишься.

– Чего? Уж не того ли, что недостаточно тебя люблю?

– Да, именно этого.

– А ты? Ты ведь тоже меня ни о чем таком не спрашивала!

– Но я и так знаю все, а то, чего не знаю, легко могу вообразить. У тебя, наверно, была уйма женщин, и все же их было меньше, чем мне мерещится. Ты приводил их сюда, или на берег, или под мостик. Я хожу с тобой повсюду, повадилась в «Petit bois», как в молочную, – все для того, чтоб уничтожать их одну за другой.

– Ну, а я никого не уничтожил в «Красной лилии»?

Мы ласкали друг друга.

– Вот я и хочу, чтобы ты знал обо всем.

– Может, я сам догадаюсь. Последние месяцы в Милане?

– О нет. В Милане я жила как монахиня.

– Ты кого-то оставила здесь? И ненавидишь воспоминания?

Она не ответила. Рука ее замерла у моего сердца. Она подняла голову, спокойно на меня взглянула, вынула у меня изо рта сигарету, затянулась и, глядя в потолок, сказала:

– Ты должен знать – это стало воспоминанием давно, когда я уезжала отсюда. Больше ничего не было. Уже тогда со всем было покончено раз и навсегда.

Я догадывался, что у самых истоков чувственной жизни Лори таилось ощущение смерти. Этого она не говорила, но я понял – в ней угасло что-то, большая печаль держала ее в плену, из которого теперь освобождала моя любовь. Я стал целовать ее губы, шею. Она противилась, хотела подняться, надеть лежавший рядом свитер. Я положил голову ей на колени, смотрел на нее снизу вверх. Она казалась спокойной, сдержанной, таким же, пусть немного сбивчивым, был и ее рассказ и ровным – голос:

– Мне не за что вымаливать себе прощение. Мачеха все толкует о грехах, и, когда я начинаю над этим смеяться, отец возражает: «Но ведь ты, дочка, тоже не святая»! В Милане, бывало, стоило мне вернуться домой попозже или заговорить о начальнике личного стола, как невестка тотчас делала страшные глаза, а брат начинал поучать: «Только веди себя достойно, слышишь?» Но с того вечера в «Красной лилии», когда я поняла, что наша любовь всерьез, мне захотелось – не из чувства долга, а именно захотелось – рассказать тебе все. Не выношу недоговоренности; может, это от бесхарактерности, но я не в состоянии оставаться наедине со своими мыслями. Хочу ясности, а вместе с тем все усложняю. Три недели назад, в ту самую ночь с воскресенья на понедельник, я внезапно очнулась от страшного сна, с пересохшим горлом, вся в поту. Вот тогда я пришла к твоему дому, помнишь то утро? Мне хотелось до тебя дотронуться, убедиться, что ты существуешь… Я не от холода дрожала, не от сырости: меня мучило сознание того, что я досталась тебе такой, что я обокрала тебя, отняла у тебя свою первую любовь. Как больно, когда сон длится наяву! – воскликнула она. – Понимаю, что это глупости, ведь я тогда еще не знала тебя… Но ты же существовал, а я отдалась другому, предала того, кому была предназначена…

Она приподняла мою голову, поднесла к моим губам рюмку коньяку. Свою поставила на пол, не допив.

– Он был женихом сестры, я так не хотела, чтоб она за него выходила! Дитта красива, умна, она для меня настоящая святыня, она должна была достаться не ему, а человеку, которого бы полюбила по-настоящему. Она так безрассудно согласилась на этот брак… Знаешь, как иной раз бывает, знакомство домами, встречи на танцевальной площадке, летом – поездки к морю, прогулки, не успеваешь оглянуться – уже связана обещанием. Мне было всего пятнадцать, но я уже знала, что на меня поглядывают. Мальчики проходу не давали, на улицах привязывались мужчины. Я не могла не замечать, как он смотрел на меня, понимала, что его ко мне тянет, и решила связать себя с ним, чтоб освободить Джудитту. Думала, если он пойдет на такое, Джудитта будет спасена. Сколько раз я слышала от нее: «Проходят века, а мы, женщины, не меняемся». Как дурочка, она могла твердить: «Нужно смириться. Раз нет любви, нас соединит привязанность». Смирение – вот чего я не выношу. Терпеть не могу этого слова. Поверила тогда слепо, как в священное писание, в ее несчастье, не поняла, что это всего лишь поза, жалела от всей души свою сестренку, свою лесную царевну… Все у нас было тогда общим – вкусы, мысли, даже платья – я была высокой для своих лет.

Однажды Лори сидела дома одна после только что перенесенного гриппа. Мачеха ушла в церковь, отец, как всегда, был в типографии, Джудитта – в конторе (она служила в Вальдарно вплоть до своего замужества). Под каким-то предлогом позвонил жених Джудитты. Лори пригласила его зайти, так, без всякого повода, просто сказала, что ей скучно одной, книги все перечитаны, журналов нет, подруги не заходят, и вообще никого нет. «Заходите, – сказала она, – побудьте со мной!» Он даже не удивился, сразу, видно, понял. Голос в трубке казался хриплым. Она была убеждена, что он не устоит перед искушением. Он посоветовал: «Включи проигрыватель, если скучно; раз нет температуры, выйди подыши воздухом». Однако не прошло и получаса, как он явился, она была ко всему готова.

– Он овладел мной, и я в те минуты не думала, что приношу себя в жертву. Он был ужасен, и все же меня влекло к нему… Так было и на другой день, и на третий, и все дни, пока длился пост и мачеха уходила по утрам к мессе в собор Санта-Мария-дель-Фьоре.

Лори так и не решилась осуществить свой план: этот человек убедил ее в бесполезности шантажа. «Если поднимешь скандал, тебя отправят в монастырскую школу, а на сестре я женюсь все равно, Дитта этого хочет, я с ней спал еще до тебя». Его твердость сделала ее покорной. Сестра лишь терпела его, Лори к нему привязалась.

– Попалась в свои же сети… Он был обязан исполнить свой долг перед Диттой, я вынуждена была оставаться его любовницей, и пошла на это. Однажды мачеха вернулась раньше времени и застала меня с ним…

Мы сидели на диване, обнявшись. Я слушал Лори, не ощущая того, что она – героиня этой грустной повести. Все у нас было новым, свежим, нетронутым, она освобождалась от тайны, чтобы чувствовать себя достойной нашей любви. Любовь позволяла мне видеть ее такой, какою она и была на самом деле, – всегда и только моей; никто никогда не осквернил моей Лори. С той минуты, когда мы узнали друг друга, я сжег в своей памяти Электру, Розарию и всех, с кем развлекался в нашей «берлоге». Так было и с Лори – она хотела мне высказать все, словно в искупление того, что не могла подарить мне свою невинность. Однако ее мрачное прошлое казалось мне нереальным, я не мог себе его представить, как к этому ни стремился, а Лори стала мне еще желанней и дороже после этой исповеди.

Она умолкла, закурила, пламя зажигалки на мгновение осветило ее лицо, в ее глазах уголь плавился с золотом. Глядя на нее, я думал о том, что пора окончить этот мучительный для нее разговор, поставить точку.

– Потом Джудитта вышла замуж за Луиджи, – сказала Лори, – а «он» умер.

Я припомнил все, что уловил из ее рассказа. «Как же это случилось?» – хотел я спросить, но тут раздались шаги на лестничной площадке, кто-то вставлял ключ в замочную скважину. Сразу все изменилось, словно ночь пришла на смену дня.

– Помолчи, – сказал я, – должно быть, кто-то из моих друзей.

Я встал и на цыпочках подошел к двери, чтобы проверить, закрыта ли она на задвижку. Тут раздался голос Бенито:

– Нам не повезло, коврик перевернут.

И смеющийся голос его подружки:

– Пусть услышат, что кто-то пришел!

Бенито постучал:

– Кто там? Дино? Бруно?

Я оглянулся. На диване, скрестив руки, лежала Лори, она не бросила сигареты, не подняла головы: не могла отвлечься от своих мыслей.

– Бенито, лучше уйди, – сказал я, – попозже придешь.

– Почему не открываешь, друг? Неужели такой уж секрет, что и выпить вместе нельзя? Я тоже с девушкой. Мы вас не выдадим.

– Я Джермана, – послышалось из-за двери. – Откройте, мы до ужаса промерзли, и у нас обоих не больше ста лир. Раз отозвались, значит, не спите! Мы только чего-нибудь выпьем и уйдем. Даем вам три минуты, чтобы привести себя в порядок.

– Не уговаривайте!

– Неужели еще бывают такие девушки, которые не желают, чтоб их видели? – возмущалась Джермана за дверью. Потом захохотала, а Бенито сказал:

– Помолчи, трещотка! – А меня попросил: – Просунь в дверь хоть бутылку. Армандо пополнил запасы.

Я снова повернул голову, чтобы спросить Лори, как быть.

Она по-прежнему лежала неподвижно. Я понял, что не должен открывать.

– Знаешь, – сказал я Бенито, – лучше просуну-ка я под дверь пятьсот лир, я как раз при деньгах.

Бенито ответил:

– Я не знаю, когда смогу их вернуть. Может, никогда. Я искал тебя все эти дни, но ты куда-то исчез. До свиданья!

– До свиданья, Бенито!

– Прощай, Бруно! – прокричал он, уже спускаясь по лестнице.

Я вернулся к Лори. Пока шли переговоры, я совсем продрог, она уложила меня на диван, укрыла одеялом.

– Мы могли бы их впустить, – сказал я, – ты бы познакомилась с поэтом.

– Который считает, что на свете слишком мало фашистов?

Только тут я заметил, что глаза у нее полны слез и она силится улыбнуться. Я прижал ее к себе. Я целовал ее, она же продолжала думать о своем.

– Прости, так что же случилось потом?

– Он погиб в автомобильной катастрофе.

В яростном порыве она бросилась обнимать и целовать меня. Теперь наше зеленое прошлое и впрямь осталось позади, больше мы к нему ни разу не возвращались.

Я узнал и кое-что еще насчет счастья. В своем совершенстве оно молчаливо, расспросам предпочитает немоту. Мерилом счастья, да и то неточным, может стать лишь его прямая противоположность – страдание, поглощающее яркий свет счастья, от которого можно ослепнуть.

Через несколько вечеров мы снова вернулись в «Petit bois»; уголок, который мы занимали в то первое утро, был свободен. Зал освещали низко повешенные лампы, все казалось фантастическим, странным. За стеклами во мраке ночи могли бродить колдуны и ведьмы, могли рыскать волки, прибежавшие из лесу, летать зловещие птицы, спустившиеся с горных вершин.

Как ни странно, но танцевать нам не хотелось. Мы были полны друг другом и нуждались только друг в друге. Моя рука, лежавшая у Лори на плече, ограждала ее от всего, так же как ограждала меня ее рука, покоившаяся на моей груди; мы разглядывали пары, ритмично двигавшиеся под звуки музыки, целовались, мы были как бы пришельцами с другой планеты; отрезанные от всех, сидели мы под стеклянным колпаком у столика с оранжевой скатертью, за стаканами с виски. Молчали о том, чего не могли выразить словами. Разве не все было сказано тем, что мы так вот сидели рядом? Достаточно было закурить, чтобы передать друг другу некий тайный знак… Немного погодя Лори нарушила молчание, и наше блаженство стало еще прочней, еще чудесней:

– А если с нами случится беда? Вдруг придет болезнь?

– Этого быть не может.

– Конечно, тогда мы уже не будем самими собой. Ты будешь стариком, я старухой. Это ужасно! – воскликнула она. – Обещай: если я заболею, ты подчинишься, когда я скажу: «Не хочу тебя больше видеть».

Улыбаясь, я закончил ее фразу:

– До тех пор, пока ты снова не станешь такой же прекрасной, как теперь?

– Мы любим друг друга, потому что мы молоды и полны сил. Болезнь нарушит наше совершенство, унесет красоту и силу, угасит дух – и тогда все будет кончено. Как у спортсменов, они выдыхаются к тридцати годам. Я не могу вынести даже мысли, что ты станешь любить меня из жалости.

– Лори, что значит вся эта горечь? – спросил я.

– Не знаю. С другими притворяешься, чтоб как-то выстоять в жизни, но с тобой мы должны быть откровенны во всем, не бояться даже глупости говорить.

– Вот сейчас ты боишься болезни. А тебе хочется, чтобы я тебя пожалел? – Я пытался ее понять.

– Болезни, как и жалость, – сказала она, – они не делают человека лучше, они убивают в нем душу. Правда, с моей матерью было иначе, и все же я думаю, в болезнях виноваты сами люди. У кого есть воля к жизни, тот проживет до ста лет, умирает тот, кто не находит в себе сил преодолеть страдания. Болезнь – это кара за слабость, поэтому она всегда приносит душевные муки и страх…

– Послушай, что там играют, – сказал я. – Какую-то песенку Модуньо, кажется? Не от нее ли у тебя такие мысли?

– Нет, просто я поглядела в окно и испугалась тьмы. – Она поцеловала меня в щеку. – А может, еще и оттого, что у нас в мастерской готовят костюмы для «Макбета», а там, ты знаешь, сплошь убийства да отравления.

Нам удалось наконец развеять темные чары, мы развеселились. Я придвинул к ней рюмку.

– Пей, Розамунда! – сказал я.

Она уже с трудом сдерживала смех, теперь ее смешил любой пустяк, настроение ее передалось мне. Держась за руки, мы пересекли зал, купили в кассе целую пригоршню жетонов для проигрывателя, стали выбирать пластинки с самым бешеным ритмом.

– «Твой поцелуй, как рок-н-ролл».

– Это Челентано! – крикнул я. – Пойдет?

Мы словно с цепи сорвались. На нас, должно быть, все глядели, танцевали мы отлично, да и сил у нас было в избытке. Нам даже нравилось общее внимание.

– Еще пластинку!

– Еще сигарету!

– Даже две.

Мы ушли из ресторана, в «берлогу» возвращаться не хотелось. На площади Фьезоле мы снова обнаружили молодую луну и еще раз ощутили теплоту ночи. Гарибальди вместе с Виктором-Эммануилом глядели на нас застывшим взором из-за церковной ограды. Танцы не возбудили, а, наоборот, отрезвили нас. Теперь мы оба чувствовали себя сильными и спокойными, и для полноты счастья нам достаточно было просто встретиться взглядом, просто пожать друг другу руку. Самые незначительные слова наши были полны любви и понимания.

– Спасибо, Бруно! До свиданья!

– До свиданья, радость моя! Спасибо… До завтра!

24

Никто не был свидетелем нашего счастья, за исключением Милло. Его уволили с «Гали», где он проработал восемнадцать лет (не считая четырех проведенных в тюрьме и ссылке). За эти годы ладони его превратились в сплошные мозоли, а плоскостопие усилилось из-за многолетнего стояния у «деккеля» и «цинциннати». И вот теперь у Милло, опытного фрезеровщика и отличного токаря, достаточно свободного времени, чтобы разглядывать сколько душе угодно собственные трудовые мозоли и больные ноги.

Это случилось несколько месяцев назад. Рабочие «Гали», которым угрожали новые увольнения, заняли помещение и территорию завода и забаррикадировались там. Вся Флоренция, во главе с мэром, встала на защиту завода, которым дорожили как зеницей ока, в городе шли демонстрации протеста, так что полиции пришлось снять заграждение у заводских ворот на шоссе Морганьи и на виа Карло Бини. Такое единодушие объяснялось заинтересованностью всех партий в голосах избирателей, а также тем, что в квартале Рифреди доходы коммерсантов целиком зависят от рабочих «Гали». Главным залогом успеха забастовки было единство профсоюзов, и прежде всего твердая решимость самих рабочих, не покидавших цехов. Даже священники, вроде отца Бонифация (о нем Милло сказал: «Не поп, а настоящий мужчина»), встали на сторону бастующих, а Милло, разумеется, как всегда, был в первых рядах.

Мы с Дино, Джо и Бенито приходили пожать его руку, которую он нам протягивал, стоя по ту сторону заводских ворот за красно-белым шлагбаумом. Эти легендарные дни Флоренции – они никогда не будут вычеркнуты из нашей истории – завершились победой рабочих (конечно, относительной) и судом над самыми «злостными» из забастовщиков. Но суд их оправдал. Частично перешедшие под контроль ИРИ,[43] заводы «Галилео» благодаря вмешательству государства вновь обрели силу. Требования рабочих были в какой-то мере удовлетворены, была разработана и новая программа производства – словом, руководители завода полагали, что все обошлось наилучшим образом в этом лучшем из миров, где царит демократия социалистов, к тому же еще христианская. «Мы, – говорили хозяева, – отнеслись к волнениям снисходительно, хотя, естественно, на захват завода должны были ответить локаутом. Но рабочие повели себя решительно, приперли к стенке само правительство – это пошло на пользу общим интересам фирмы и рабочих».

Теперь, когда страсти поутихли и работа на заводе возобновилась, пришла пора «чистки» – ее сочли необходимой во избежание новых вспышек. Как обеспечить нормальную жизнь предприятия, в котором засели агитаторы? Надо их устранить, на какое-то время обезвредить этого зверя, на разные лады изрыгающего одни и те же устрашающие слова: «требования рабочих». Значит, нужно избавиться от самых пламенных активистов, застигнув их врасплох, уволить, выплатив до последней лиры выходное пособие, тогда солидарность увянет за одну ночь, а если и начнет проявляться в дальнейшем, то каждый из оставшихся вспомнит, что у него – жена и дети, в крайнем случае простоит на следующий день у станка минут десять, сложа руки, а потом подпишет воззвание, которое напечатают только близкие к рабочим газеты.

Милло постигла участь самых главных зачинщиков. Его любили, он пользовался среди рабочих большим авторитетом, его уважали даже в дирекции, знали, что он из «твердых», но считали, что с ним можно вести переговоры; не прояви он себя так активно в дни забастовки, они бы ограничились еще одним переводом его в «Доччу», цех для ссыльных. Но на этот раз от него решили избавиться навсегда; судьбу Милло разделили еще два-три активиста.

Когда сформируются новые кадры рабочих, все начнется сначала. Как ящерица – отрубишь ей хвост, а он сто раз вырастет вновь, или тутовая роща – шелковичный червь пожрет листву, а настанет весна, и деревья снова начинают упрямо зеленеть под лучами солнца, – так и рабочий класс: постоянно возрождается. «Можно, конечно, предположить, что у рабочих могут быть свои требования, разумеется, в профсоюзном, не в политическом плане», но они всегда выдвигают их почему-то в самый неудачный момент. Так пусть же «старики» и расплачиваются за это, пусть они попробуют устроиться, вдобавок они с таким трудом осваивают автоматику, не могут с ней свыкнуться. Конечно, они и после увольнения могут работать для «Гали» – Паррини, например, поставляет детали для ткацких станков. «Фирма никогда ни на ком не ставила окончательно крест». А не то пусть о них позаботится партия, во имя которой они заварили всю кашу, пусть она попробует их пристроить. «Прошли те времена, когда Внутренняя профсоюзная комиссия или Заводской совет обладали правом вето на заводе, как Россия в ООН…»

Вот уже десять лет, как рассеялись послевоенные иллюзии. Новички, ребята из технических училищ, особенно те, кто вышел из школы отца Бонифация, обо всем этом никогда и не слыхали.

Партия устроила Милло на работу в ФИОМ.[44] Его усадили в одной из мрачных комнат Палаты труда. Но разве мог он, практик, заводской активист, превратиться в кабинетного работника?

«Дело еще в том, – сказал он мне, – что как-никак годы подходят к пятидесяти». Он не мог привыкнуть к папкам с бумагами, к дискуссиям, пусть самым горячим, но зачастую проводимым без достаточного проникновения в суть проблем. Он мог дать толковый совет только рабочим «Гали». Напряженность заводской жизни оттачивала его ум, развивала целеустремленность. Идеология и мораль не были для него понятиями отвлеченными – на них основывалось его общение с людьми. Профсоюз был для него «рукой партии», «приводным ремнем», как говорили в годы его молодости. А теперь он вынужден сидеть в сырой комнатушке здания у Борго-де-Гречи, в стороне от родного завода. «Домина, конечно, внушительный, старинный, но разве ты не замечаешь, как здесь мрачно?» У него появились боли в коленях, и вообще он чувствовал себя не у дел. Он был окружен орелом страдальца, старого коммуниста, изгнанного с «Гали». Желая использовать былой опыт Милло, федерация поручила ему проводить в окрестных поселках воскресные митинги по случаю XX съезда, против американских баз в Италии, за мир во всем мире, за независимость стран Азии и Африки, за сосуществование и в честь годовщины Октября.

– Я теперь на пенсии, – сказал он, когда мы встретились в Народном доме на празднике газеты «Унита», куда я пришел на танцы. – Кому я нужен теперь? – Это было, конечно, преувеличением, он всегда любил немножко порисоваться. Стоило только взглянуть на него – так и брызжет здоровьем, полон такой решимости и энергии, что я тут же опровергаю его слова: ему бы лишь немного подышать воздухом нашего Рифреди – и он снова станет львом. Многие годы понадобятся тем, кто захочет превратить в немощных пенсионеров таких, как он, людей твердого ума и сильной воли, закаленных ссылкой, тюрьмой, изгнанием, Сопротивлением, подпольем и годами «культа». И героическое прошлое этих людей и сами они стали для нас легендарными.

Не прошло и минуты, как Милло, следуя вечной своей привычке, начал меня «воспитывать», не обращая внимания на начавшиеся танцы, на неуместность споров в праздничной обстановке.

– Может быть, тебе, Бруно, твоя «левизна» и кажется чем-то новым, а она от дряхлости давно уже хромает на обе ноги. Ленин еще сорок лет назад заклеймил ее как «детскую болезнь». Неужели это как корь, которой суждено переболеть каждому поколению, всякий раз решая те же проблемы?

– Разве ты тоже этим болел?

– Было немного, – ответил он. – Не только я один, вся партия. Мало книги читать, надо еще учиться у людей с опытом. – Он бросил мне вызов, я должен был его принять.

– Что до меня, то я прочел и изучил не одну книгу Ленина. Я тоже не за скороспелое восстание, не против парламента, если угодно. Но меня возмущают разговоры насчет полезных компромиссов. Для меня нет ни святых, ни евангелия. Мир изменился, мы живем не в социалистическом, а в западном мире, здесь мы и боремся. Может, буржуазия уже не нуждается в мировых войнах, чтоб удержать господство. Может, ей удастся сохранить свою гегемонию, усыпляя сознание масс потребительскими благами. Как же нам быть в таком случае? Ленин за меня, – заключаю я. – Он утверждает, что нам нужно научиться быть хозяевами во всех без исключения областях, без этого не одолеть силы традиции – он, вероятно, имел в виду догмы! – не одолеть нам в том числе и собственных буржуазных привычек. Так стоит вопрос, иначе все превращается в детскую забаву.

– Мадонна! Как у тебя, сынок, все в голове перемешалось. Где же ты во всем этом разберешься, если не в партии? Тебе уже восемнадцать лет, а ты еще вне ее рядов! Почему? Я сам отвечу – ты индивидуалист. – Он в шутку погрозил мне кулаком.

Не желая, чтоб наш разговор перешел в спор, который обоим испортил бы вечер, я сказал:

– У меня все станет на место, когда я заработаю у своего станка на «Гали».

– Не сомневаюсь. Знаешь, они уже начали набор. Там твоя жизнь приобретет новые краски, – сказал он в своей обычной вычурной манере. – На «Гали» еще остались наши люди, их немало… Ну, а как мама? – спросил он немного погодя.

– Вот-вот должна прийти сюда, я ее уговорил.

Иванна выглядела превосходно в коричневом платье с вышивкой – меня удивило, что на этот раз она отказалась от своего традиционного цвета. Платье ей шло, молодило, да и косметика, и волосы, собранные в пучок на затылке, делали ее моложе своих лет.

Они поздоровались при мне без тени смущения. Милло все пытался пригладить свои давно исчезнувшие кудри. Между нами был заключен молчаливый мир. Они потанцевали, потом он отвез нас домой на своей недавно приобретенной малолитражке – барахло, а не машина, мотор три раза чинили, но пока еще служит. Впоследствии я на ней учился водить.

Как-то раз в воскресенье он заглянул к нам, «как в доброе старое время». К обеду были макароны в соусе, жареный цыпленок. Я сказал им тогда: «Привет несчастным старцам»! Впрочем, еще раньше, в один февральский вечер, я почувствовал, что наша дружба наполняется прежней теплотой.

В тот день я поджидал Лори у выхода из мастерской. Задула трамонтана, холодный ветер выл на виа Монтебелло (от парка Кашине до самого Арно), как в трубе. Внезапно я обнаружил прямо перед собой Милло, он остановил машину, едва на меня не наехав.

– Искал тебя. – Не дав мне высказать удивление, он заговорил так, словно у нас тут была назначена встреча. – Тебе прислали извещение о приеме на завод?

– Нет. А что?

– Плохо дело, мальчик. Они тебя вот-вот вычеркнут из списка. О тебе поступили неважные сведения. Ты, по их мнению, неплохо знаешь дело, здоров, предприимчив, активен, но зато коммунист и, значит, неблагонадежен, пожалуй. Мало этого, ты уж прости, я об этом первый сожалею, кажется, было установлено, что ты мой лучший друг, ученик и последователь. Это не мои слова, так считают полицейские и приходский священник. Словом, отдел кадров взял быка за рога.

Я взорвался:

– Ей-богу, всех бы их перестрелял!

Он подскочил на сиденье, надвинул на лоб берет, стараясь казаться спокойным.

– Этакой прыти я от тебя не ожидал, пожалуй!

– Как же теперь быть, скажи?

– Для того я и приехал, дурачок!

Мы не заметили, как подошла Лори. Она стояла в двух шагах и разглядывала нас.

– Поди сюда, – сказал я. – Это Миллоски.

Она не успела поздороваться, как он уже вышел из машины, сдернул с головы берет и первый протянул ей руку, другой поправляя волосы.

– Я тебя вот такой помню! Можно, я с тобой буду на «ты»? По воскресеньям твой отец таскал меня на скачки, хотел, вероятно, чтоб я всегда проигрывал. Помню твою покойную маму. С отцом мы учились вместе, потом потеряли друг друга из виду, снова встретились и разошлись, и я его отыскал, когда вы переехали в наши края.

Тут я вмешался, а то бы он никогда не кончил.

– Но нас вместе ты видишь впервые, – сказал я. – Как ты нас находишь?

– Выглядите вы счастливыми. Друг другу подходите. Она чуть ниже, чем надо, ну, всего на пару сантиметров, пожалуй. Ребята, смотрите, какой ветер! Почему бы нам не выпить чего-нибудь?

Мы зашли в бар на Виа-дель-Прато, там уже выключили телевизор, и в зале, кроме нас, никого не было. Мы сели за столик, Милло заказал три пунша с мандариновой настойкой.

– Раз уж ром не нравится. Я бы в такую погоду только и пил что ром, пожалуй, и за обедом и за ужином.

Теперь его внимание сосредоточилось на Лори. Как всегда, от него исходило обаяние. Правдивые, ясные глаза, высокий лоб, скрывающий высокие мысли, даже некоторые особенности его слога вызывали симпатию.

– Знаю: вернулась сюда после долгого отсутствия… Милан – вторая столица. У нас тут, пожалуй, поскучней, но это ведь твоя родина… Впрочем…

Лори перебила его:

– Мне безразлично, где жить, я никогда не привязывалась к месту. Живешь там, где живется.

Он, казалось, растерялся:

– Ясно, живешь, где живется. – Но тут же нашелся: – Не к местам, так, пожалуй, к людям привязываешься?

– Да, пожалуй, – ответила Лори, сразу уловив его излюбленное словечко; чуть насмешливо, но с уважением она повторила: – Это, пожалуй, так.

– Ты, вижу, тоже хорошенькая штучка. С этим повесой недаром сошлась. Вы даже похожи друг на друга.

Я сидел рядом с Лори. Милло устроился напротив и разглядывал нас так, как будто мы были манекенами на витрине. Он нашел, что у нас одинаковая стрижка, только трудно решить, то ли ее волосы короче, чем надо, то ли, наоборот, слишком длинны мои.

– Видно, что за модой ты следишь, впрочем, и без всякой моды шейка у тебя прямо как у королевы. Вот только уши у вас непохожие: у него оттопыренные, у тебя – одно загляденье. – Он и о коже сказал: – У тебя бархатистая, у него как фарфор. – Зато нос и рот, даже цвет волос нашел одинаковыми. Мол, от моих светло-каштановых до ее золотистых, «тициановских» «всего небольшой переход, пожалуй…» Глаза у обоих «с искоркой, озорные». Ему оставалось только добавить: «С таким сходством – как бы вам не передраться!» Я бы взорвался. Но все обошлось, к моему собственному удивлению.

– Ты кончил развлекаться? – спросил я. – Я, правда, первый начал, но теперь хватит! Остряк из тебя не получится. Будь лучше Волком. И объясни мне, как обстоят дела.

Лори взглянула на меня. Теперь я держал ее руки в своих.

– Меня, видимо, просто не хотят принять на «Гали»?

Милло расстегнул плащ, вынул из кармана пиджака тосканскую сигару.

– Не видимо, а факт, – сказал он уже другим тоном. – Подумаем вместе, что предпринять. После работы приходи ко мне в Палату труда.

– В мастерскую я не пойду… Что же я, по-твоему, должен предпринять?

– Утро вечера мудренее.

Лори вмешалась:

– И вы хотите, чтобы Бруно после этого заснул?

Милло погладил усы, облизнул кончик сигары.

– Ты не боишься этих вонючих сигар? – спросил он ее.

– Да нет же, нет! – воскликнула она. В ее голосе прозвучало мое раздражение. На лбу появились морщинки, как в тот вечер, когда она говорила о своей первой любви. Лори высвободила руки и взяла со стола пачку сигарет. Милло быстро дал ей прикурить, внимательно взглянул на нас обоих – казалось, он благословлял наш союз. Мы было смутились, но через мгновение улыбнулись ему. Лори сказала: – Да, конечно, я помню скачки. Вы еще мне купили мороженое, а я его уронила.

– Память у тебя хорошая, – заметил Милло. – Никак не мог уговорить тебя взять другую порцию. Ты все твердила: «Больше не хочу», будто хотела сама себя наказать. Ты уже тогда была, пожалуй, с характером. Сколько тебе было, шесть или семь?… – Он закурил и начал сосать свою сигару, рукой разгоняя дым. – Рано или поздно у Бруно все пойдет на лад. Ты не сомневайся, он еще будет в белом халате стоять перед своей «женевуаз». Я знаю, есть у него такая мечта.

Я снова помрачнел. Даже присутствие обнявшей меня Лори не успокаивало.

– Скажи лучше, – настаивал я, – что мне делать? Они там все же малость перегнули палку, эти мерзавцы из кадров. Все-таки слишком нелепо считать нашу дружбу предлогом.

– Ты, пожалуй, недооцениваешь классового врага, – сказал Милло. Он теперь был спокоен, настораживающе добродушен. – Правительство захотело вернуть порядки восемнадцатого апреля,[45] железный кулак, дискриминация – вот их оружие. Теперь они особенно большие надежды возлагают на новичков… Чем стрелять, ты лучше, пожалуй, отрекись от меня. Может, этого будет с них достаточно?

– Такой дорогой ценой? – ответил я искренне, но тотчас, убоявшись, что слишком поддался чувствам, добавил: – Для меня, не для тебя.

– Нет, отчего же, попытайся обелить себя в их глазах, если, конечно, находишь это необходимым.

– Вот всегда ты так! – не выдержал я. – Считаешь, что без самокритики не обойтись. Впрочем, ты сталинист, тут уж ничего не попишешь… – Тут я понял, что слишком разошелся, но мне были невыносимы эти мучения, которые я терпел вот уже полчаса, мне хотелось одним ударом покончить с этим. – Отречься от тебя – все равно что отречься от своих идей, мы не во всем с тобой сходимся, но идея у нас одна. Это я готов признать. – Догадываясь, что он может сказать на это, я сам ответил за него: «Что ж, пожалуй, я и есть сталинист. Но вряд ли будет против правил революции в письменной форме изложить, что, мол, ты больше со мной не встречаешься, что я – обезумевший бунтовщик и что ты от меня отрекаешься. Пусть бы только это помогло тебе поступить на завод». Так бы ты сказал, Милло? Старики сшили себе мундир из подобных компромиссов…

– Тогда все обошлось бы без лишних препирательств… – согласился он. – Я для того тебе и предложил, правда, в шутку, боялся, что ты разозлишься. Но раз ты все понимаешь…

– Я прежде всего хотел бы разобраться в обстановке.

– Есть и другой выход, он, пожалуй, надежней любых объяснений с дирекцией или вмешательства Палаты труда.

– Пойти к отцу Бонифацию, что ли?

– Дело ограничится легким покаянием. Он даже поначалу не заставит тебя ходить к мессе и уж конечно не станет требовать, чтобы ты отказался от знакомства со мной. С него, пожалуй, достаточно будет, если ты к нему Сам обратишься. Отца твоего на войне убили – его школа создана для таких, как ты. Стоит ему словечко замолвить, и ты пройдешь на завод под звуки фанфар.

– Но я давно уже отверг этот путь.

– Однако он все же честней других. Отец Бонифаций мой противник, но это не поп, а настоящий мужчина.

– Постараюсь как-нибудь обойтись без святой водицы. Я не Джо, который только и думает о боге и цвете кожи. Место на заводе принадлежит мне по праву, там работал мой отец, у меня диплом, мне поставили высокий балл за пробную деталь.

– Я тебе только советую.

– Твой совет для меня неприемлем.

– Что ж, учту.

– Этого мало, ты мне должен помочь. Ты работаешь в профсоюзе, это твой долг.

– Разве я тебя не для этого разыскивал?

– До чего вы оба любите пошуметь! – воскликнула Лори. – Поцелуйтесь-ка лучше!

Милло словно только и ждал этого предложения, он вынул изо рта сигару, перегнулся через стол, я почти машинально подставил ему щеку, но что-то тотчас во мне возмутилось, и, желая сдержаться, я обратился к Лори:

– Видишь теперь, что это за человек? Он всегда так меня доводит! Даже не понимает, насколько все это важно для меня… Отказаться от «Гали», легко сказать…

Лори взяла меня за руку:

– Миллоски же шутит, разве не видишь? Вы меня простите, Миллоски, если я неправа. Вы, наверно, боялись, что Бруно себя поведет иначе, не выдержит испытания?

В который раз он привычным жестом пригладил волосы, расправил усы. Видно было, что разговор взволновал его.

– Пожалуй, – ответил он. – По правде говоря, ребята, надо бы мне почаще с вами бывать. Рядом с вами дышится легче. – В нем снова заговорил мужчина, волевой и сильный, недаром прозванный Волком, – партизанский вожак с красным платком на шее, фрезеровщик с мозолистыми руками, человек, которого взяла на пенсию партия. – Я уже принял меры, какие только возможно… Боюсь, что он не откажется от меня и от идей, которые ему приписывают… – И, обращаясь непосредственно ко мне: – При данной обстановке, при теперешнем правительстве, при этой дирекции, боюсь, никогда тебе не войти в ворота «Гали». Я очень хотел бы ошибиться.

Опустили жалюзи. Официант унес стаканы, мы расплатились. Вышли, ветер еще усилился, он гнал облака, подметая улицы. В лунном свете серебрились ворота, за которыми виднелась карнавальная колесница, тротуар напоминал отгороженную домами беговую дорожку.

– Я мог бы тебя подвезти, пожалуй, – сказал он Лори. – Машина дрянная, конечно, но в ней все же не так дует. Впрочем, не знаю, окажешь ли ты мне эту честь?

– Почему бы нет? – сказала она. – Бруно нас будет эскортировать. Потом вы нас оставите вдвоем, нам с ним тоже есть о чем поговорить.

– Разумеется, – сказал он, хлопнув меня по спине. – Давай, давай! «No pasarаn».[46]

Временами он обгонял меня, тогда я жал на поворотах и снова оказывался впереди. Мы мчались наперегонки по опустевшим улицам и шоссе. Но вот я замедлил ход и первым подъехал к площади Далмации. Прощаясь, мы договорились, что встретимся завтра в Палате труда. Он дал задний ход, чтоб выехать на Виа-дель-Ромито. На прощание крикнул: – С Лори я поговорил. Спокойной ночи, ребята!

– Что он тебе сказал? – спросил я у нее.

– Мы ему понравились, он видел нас однажды в воскресенье, когда возвращался с митинга во Фьезоле. «Мы с матерью его не плохо Бруно воспитали», – так он сказал. Ты об этом помни. Порой с ним надо потверже, но не переусердствуй: он обидчив.

– Как он узнал, что я сегодня жду тебя у мастерской?

– Провел целое расследование. Побывал у моего отца – дескать, давно не виделись – и все разузнал: и что я вернулась, и где теперь работаю. Не меньше двух часов пришлось ему колесить по виа Монтебелло.

– Какой он хороший, – сказали мы в один голос и поцеловались. Казалось, даже мотоцикл вздрагивал от порывов ветра. Она обняла меня.

– Потерять работу на «Гали» – твое первое настоящее горе? – спросила она.

Я вернулся домой. Под дверью Иванны виднелась все та же полоска света, на кухне ожидал все тот же ужин. За едой меня продолжали мучить мысли о заводе. Мне кажется, мечтать о «Гали» я начал чуть ли не со дня своего рождения. Я представлял себе, как вначале меня поставят к старому «цинциннати», тому самому, за которым, передавая друг другу инструмент и детали, работали Милло и Морено. Я подрастал в ожидании дня, когда это сбудется, осуществится моя мечта. Я провел на заводе лишь одно утро, но он был мне дороже родного дома. Для меня «Гали» что корабль для матроса, лаборатория для ученого, ленточка финиша для чемпиона. И вот мне не дали дойти до финиша, оставили в кустарной мастерской Паррини, я теперь как матрос, списанный на берег. Ярость во мне была сильней отчаяния. Даже вновь обретенная дружба с Милло не могла уменьшить боль, которую причинила мне несправедливость. Тут бессильно даже счастье, которое мне принесла Лори. Наоборот, мне казалось, что наша любовь станет полной и совершенной лишь тогда, когда я войду наконец в заводские ворота, что на шоссе Морганьи, и пробью свою карточку. К нашему счастью постоянно примешивалась тревога ожидания. Я только сейчас это понял и был удручен своим открытием. Не съев и половины ужина, я почувствовал, что сыт. Тоска напала на меня, страшная тоска, от которой не спасали ни мысли, ни привычно окружавшие меня предметы. Наоборот, они раздражали меня, все казалось негодным, пропыленным, ненужным – шар электрической лампы, эмаль холодильника, стекло стакана. Я был на пределе сил, как после бешеного рок-н-ролла, когда от слабости глаза словно застилает туманом. Мне сейчас было трудно одному. Но уже два часа ночи, Бенито и Дино, конечно, спят, Армандо подсчитал выручку и тоже отправился на боковую. Есть еще Джо, но к нему я зайду утром. Почему у нас дома нет телефона? Сейчас отсутствие его казалось невыносимым. Я бы мог позвонить Лори, хотя бы услышать ее голос, притворившись, что ошибся номером.

– Нам поставили наконец телефон, – сообщила она недавно, – но кто им может пользоваться, когда мачеха держит уши востро?

Я очистил себе яблоко, за окном слышны были гудки поездов и глухой шум тростника, доносимые ветром. Я подумал об Иванне, которая была рядом, в соседней комнате. Ведь дело касалось моей работы на заводе, об этом с мамой можно говорить спокойно. Я позвал ее, как, бывало, в детстве, когда оставался один, ожидая синьору Каппуджи. Прислонившись лбом к косяку двери, я спросил:

– Ты не спишь?

Полоска света под дверью исчезла. Меня не обидел ее отказ, наоборот, он пробудил во мне гордость, вернул чувство равновесия и силы.

– Я только хотел поздороваться с тобой, – сказал я громко. – Спокойной ночи!

Через полчаса я уснул.

На другой день я стал разыскивать друзей, которых совсем забросил, – может, и они искали меня. У меня было чувство, будто я нахожусь перед точными, выверенными весами: если стать на них, то стрелка, как бешеная, сначала подскочит и, поколебавшись, остановится, наконец показывая твой точный вес.

Так бывает, когда обстоятельства заставят тебя подвести итог: тебе восемнадцать лет и пять месяцев. Сегодня вторник, февраль 1960 года. Ты можешь как угодно ненавидеть воспоминания, но раз уж вступил на этот путь, то на какое-то время они тебя одолеют.

25

Утром зазвонил будильник, поставленный мною на час вперед. Иванна вышла из ванной в халате, с сеткой на голове.

– Уже встаешь? – спросила она.

Вероятно, я впервые увидел ее в «естественном состоянии» – без кремов, пудры, краски для ресниц, без губной помады. Она показалась мне другой, необычной; губы почти бескровные, кожа молочной белизны, морщины на лице, на лбу, на шее. Взгляд напряженней, чем всегда, может быть, из-за больших, темных, как запекшаяся рана, синяков под глазами. Она казалась старше и вместе с тем моложе, чем всегда: очевидно, детская тонкость черт придавала ее утомленному лицу изящество юности.

– Ты никогда не вставал так рано, – обратилась она ко мне, зажигая газ. – Здоров ли ты?

Резкий звук ее голоса подавил во мне порыв нежности.

– Сегодня мы начинаем на час раньше, – солгал я и тотчас же дополнил свой вымысел: – Нужно снять с одной машины детали, привести их в порядок до начала работы.

Через несколько минут, подавая мне тарелку с поджаренным хлебом, Иванна словно про себя сказала:

– Неужели ты решил, что я поверила? – Ее большие глубокие глаза метнули искры. Лицо было уже густо намазано кремом. – Ты ее провожаешь и по утрам? Куда она ходит в такую рань, на работу или в школу?

Иванна вызывала во мне бурное чувство протеста, почти ненависти. Я покачал головой, из упрямства решил промолчать. Только надевая пальто, не удержался:

– Это очень серьезно, мама. Прощай! – закрывая дверь, подумал, какой это был для нее удар.

Значит, даже к радости, которую мне принесла Лори, не могла не примешаться желчь. Значит, Иванна оказалась на стороне сил зла, рядом с теми, кто не хотел принять меня на «Гали», рядом с мачехой Лори, рядом с миланской невесткой, которую я заочно презирал. На нашей стороне пока лишь один Милло, но скоро к нему присоединятся Дино и Бенито. Я познакомлю их с Лори в следующую субботу. Мы можем вместе поужинать «У лисицы». Армандо нас примет как своих. Что касается Джо, то он находился в лимбе[47] «невинных» (а такие частенько умеют обстряпать свое дельце лучше других). Я шел сейчас к нему, чтобы узнать, получил ли этот любимый воспитанник отца Бонифация извещение о приеме на завод. Ведь я был старше его. Я лучше его ответил на предложенные вопросы, он что-то напутал с цветными квадратами. За пробную деталь мы с ним получили одинаковые баллы, и у обоих нас война отняла отцов; таким образом, у меня были по меньшей мере равные с ним права для поступления на завод, и я должен был войти в ворота «Гали» рука об руку с этим шустрым негром. Ускоряя шаг, я мысленно говорил ему:

«Впрочем, ты совсем не такой уж черный… Еще не нашел себе девушку? Да, да, знаю, они все охотно танцуют с тобой, а потом обнимут, поцелуют и усадят в кресло – менять пластинки на нашем проигрывателе, когда „берлога“ превращается в ночной клуб, похлеще „Акапулько“ и „Лас-Вегас“, вместе взятых. Советую тебе приглядеться к Джермане, это я тебе говорю. У тебя с ней дело пойдет, как только она наскучит Бенито. Стоит ей чуть выпить – и она глаз не может от тебя отвести. Разве ты не заметил? Эх, кролик! Знаешь, как трудно вставать так рано в такой холод! Твоя мать, наверно, удивится, что я пришел в эту пору, она уже небось готова и сейчас уйдет в свой цех, где делают счетчики».

Резкий холод раннего утра, как всегда, возбуждал меня. За речкой и со стороны Муньоне подымался туман. С трудом можно было различить шоссе Сесто, по которому навстречу мне мчались с зажженными фарами троллейбусы, переполненные рабочим людом. Сигналя, я пересек площадь Кастелло, чудом не столкнувшись с повозкой зеленщика; на полном ходу объехал грузовик с прицепом (такой мог бы водить и я). Мерзли ноги и руки, но свежий воздух прочищал мозги.

Неожиданно на другой стороне мостовой показались на своих велосипедах Джо и его мать. Они были тепло одеты. Я повернул обратно, хотел было догнать их, но что-то меня удержало, и я поехал за ними следом. Джо то и дело тормозил, чтобы поровняться с матерью, но ревели грузовики, сигналили троллейбусы, машины – и им двоим приходилось снова ехать в затылок. За Рифреди туман начал рассеиваться. Солнце, с трудом пробиваясь сквозь него, осветило виа Реджинальдо Джулиани. В его тусклых лучах я отчетливо видел желтый платочек на голове у Неаполитанки и черные кудри Джо. На площади Далмации я потерял их из виду – там большое движение – и снова обнаружил лишь у въезда на шоссе Морганьи. У меня больше не было сомнений. Они сошли с велосипедов, приподнявшись на цыпочки, она оглядела его, как солдата перед парадом, как ребенка, которого в первый раз ведут в школу. Джо наклонился и поцеловал мать. Они вместе прошли в ворота «Гали». Я остался на мостовой перед воротами и благодаря своему отличному зрению увидел, как они дошли до заводской площади и разошлись в разные стороны задолго до того, как завыла сирена.

Я совсем продрог и вопреки своему обычаю выпил в баре рюмку граппы.[48]

Работа отвлекла меня от мрачных мыслей, а через несколько часов, сразу после полудня, я уже был у Милло.

Старинное здание, средневековый портик, лестница точь-в-точь как в замке Барджелло – это Борго-де-Гречи, Палата труда. Я зашел в полутемную комнатку на третьем этаже, там стоял заваленный бумагами стол с двумя стульями и стенной шкафчик. На стене – портрет Ди Витторио.[49]

Милло жевал огрызок своей тосканской сигары. Он сразу сказал:

– Бруно, нас обвели вокруг пальца; они сработали лучше нас. Письмо тебе выслали вчера вечером. Ты из него узнаешь, что покуда твое поступление на завод отложено. Они приняли ровно столько, сколько им было нужно – тридцать из пятидесяти двух кандидатов, двадцать два пока остаются дома. Ты шестой среди непоступивших. Чтобы не показаться пристрастным, они не приняли во внимание баллов, брали по алфавиту – от «а» до «м». Тебе бы другую фамилию, не Сантини, а Маффеи или Альбрицци.

Я только и мог сказать:

– Ну и что же теперь будет?

– Я выяснял. Ничего не поделаешь, придется нам вернуться к этому через несколько месяцев.

– Но все же, что ты думаешь?

– Они сделали это нарочно, чтобы не пустить на завод тебя и еще кое-кого из тех, кто им не по душе. Может, хотели выгадать время. Раз они говорят, что было только тридцать свободных мест для шестидесяти процентов поступавших, тут Палата труда мало что может сделать. Разве что остается протестовать на словах. Если они не. сдержат слово, через несколько месяцев возобновим атаку. Мы своего добьемся. В конце концов, пока что тебе у Паррини не так уж плохо.

Он пригласил меня пообедать в закусочной у заставы Росса. День был базарный, здесь толпились крестьяне. Мы наспех поели из-за тесноты и спешки – к часу я должен был быть в мастерской, – едва обменявшись несколькими словами.

– Ну, как настроение? – спросил он.

– Ничего. Если речь идет только о нескольких месяцах.

Я не знал, верить ли в это, но так хотелось, чтоб снова зажглась надежда, и я утешал себя самым примитивным способом. Пока все шло нормально, главное – никто не оспаривал мое право на работу. Виновата во всем фамилия. Грусть сменилась приливом бодрости. Не в мае, так в августе войду я в ворота «Гали». Пока же постараюсь все разузнать у Джо.

– Лори мне показалась хорошей девочкой, – сказал Милло.

Я улыбнулся, доел второе и закурил. Мы понимали друг друга без лишних слов.

– Хочешь знать, как поживает мама? – спросил я. – Ты ее давно не видел?

– С того воскресенья, когда обедал у вас. Уж несколько месяцев прошло.

– Почему бы тебе не зайти к нам в следующее воскресенье?

– Приглашаешь?

– Да, в ответ на твое сегодняшнее приглашение. Иванна еще ничего не знает, о том, что у меня с Лори. Пока еще рано, мама может не так понять, – добавил я.

Милло понимающе кивнул и положил мне руку на плечо.

– Теперь иди. Если поспешишь – придешь вовремя.

Вечером после работы Дино ждал меня у входа в мастерскую.

– Тебя нелегко застать.

– Привет!

– Ты теперь с этой блондинкой?

– Не твоего ума дело.

– О, да ты влюблен. Может, нашел свою Эву-Мари?

Он замолчал. Я нарочно погромче запустил мотор. Ведь нас мог услышать Паррини, стоявший у порога, или товарищи по работе, которые выходили из мастерской, но больше всего я боялся, как бы нас не услышал Форесто. Хотя ему уже под тридцать и он отличный фрезеровщик, все равно он круглый дурак. Даже Милло его терпеть не может. Форесто все время надо мной подшучивал, его смешили даже мои кудрявые волосы, должно быть оттого, что сам он рано облысел. У него жена, она старше его, он вывез ее из Мессины, где служил в солдатах. Теперь у него трое или четверо ребят. Обычно в перерывы он не давал мне покоя. Дерзкие ответы его только подзадоривали.

– А девочку себе завел? Знаешь, какие они бывают? Впрочем, откуда тебе знать, раз теперь закрыли публичные дома? Может, подцепил какую-нибудь в парке Кашине?

Словом, дурак дураком, с которым я разговаривал только в случае крайней необходимости и прислушивался к его словам, лишь когда он говорил о деталях, которые мы обтачивали. Конечно, он услыхал нас и немедленно вмешался.

– Так, так! Значит, к блондинке бегаешь?

Дино возился с мотоциклом, а я ответил:

– Все жду, пока твои дочки подрастут. – И тут же рванул, словно у меня не мотоцикл, а «ягуар» или «феррари»,[50] и чуть не вывалил Дино.

– Ты с ума сошел! Я-то причем? – заныл он. – Очень рад, что ты наконец нашел девочку для себя одного. Армандо совсем заважничал, Джо просто маменькин сынок, Бенито – сам знаешь, чем кончил, ну и плевать, я плакать не стану. А ты пропадаешь неделями и месяцами. Разве друзья себя так ведут? – Шум мотора заглушал его голос. Я остановил мотоцикл у молочной на виа Витторио. – Что, разве я не привожу «берлогу» в порядок? Не плачу свой взнос? Разве я хожу туда не в те часы, когда у вас другие дела? Разве мешаю вам?

Все во мне кипело от этих разговорчиков. Я глядел на него – все в нем меня отталкивало. Кожаная куртка, узкие синие джинсы, теперь их носят только фашисты и малые ребята, лоснящиеся волосы, лицо совсем бледное, щеки впалые, усы так и не растут, несмотря на все его старания, и вдобавок эти бессмысленные обиды.

Я предложил ему выпить чашку кофе в баре, он взял «капучино».[51]

– Если ты мне не доверяешь, кому же ты тогда доверишься? – сказал он. – Я видел, как вы проезжали по Виа-делла-Спада. В «берлоге», когда я вошел, еще оставался ее запах.

– Ну и как, – спросил я, – выяснил, чем она пахнет?

Все опять складывалось так же, как в те времена, когда я поколотил его из-за Электры, а потом из-за Розарии. Но дело ведь было сейчас в другом. Чего он вмешивается, когда нам с Лори так хорошо, когда все у нас по-честному? Но ведь он мой друг, самый старый из моих друзей, и неужели я вправе срывать на нем дурное настроение?

Я взял его под руку, мы подошли к стеклянной двери, на улице люди ждали троллейбуса.

– Sorry,[52] – сказал я. – Да, она блондинка. Ее зовут Лори. Она не блондинка, а рыжая.

– Красное золото, – сказала он и взглянул на меня печально, униженно. – Нашел волосок на подушке.

– Я тебя познакомлю. Хочешь, отправимся сейчас. Садись, захватим ее, поедем вместе. Она освободится на час, потом должна будет вернуться и работать до полуночи в швейной мастерской театра «Коммунале». В полночь я заеду за ней и отвезу ее домой. Она живет в квартале Рифреди.

– В Рифреди? – удивился он.

– Она там поселилась недавно. Но больше ни слова, не то тебе не о чем будет с ней разговаривать.

Он перешел к обороне – пожал плечами, высвободил свою руку.

– Не хочу вам мешать. – Вышел, хлопнув дверью, и смешался с толпой, намеревавшейся штурмовать подходивший троллейбус.

– Давай вернись, – сказал я ему, когда он уже стоял на площадке троллейбуса. – Вырос до потолка, не знаешь, куда силы девать, а дурачишься, как мальчишка. Ты просто зануда. Что это ты говорил о Бенито?

– С ним хуже, чем с Томми из Иллинойса. Разве не знаешь? Ты же раньше всегда читал газеты. Он удрал в Иностранный легион.

– Врешь!

Троллейбус тронулся, я поехал вслед за ним. Дино повернулся ко мне спиной, показывая, что не желает меня видеть. Подлец, он заставил меня догонять троллейбус, пассажиры уже показывали на меня пальцем. Наконец, после четырех остановок, он сжалился и сошел у Выставки кустарных изделий.

– Я теперь злой. И замерз. Понятно? – Я поставил мотоцикл у тротуара и подтолкнул Дино к ограде выставки. – Выкладывай все.

– Если б тебя друзья интересовали…

– Говори о Бенито. Что ты имел в виду?

– Если б тебя друзья интересовали, – упрямо и придирчиво повторил он, – Бенито бы тебя предупредил. Знаю только, что мать его приходила в клуб, искала нас в баре. Она и у тебя была дома, разве тебе никто не сказал? Искала его. А дней через пять-шесть заявила в квестуру,[53] и вскоре появилась заметка в газете. Смылся потихоньку. Я ее потом случайно встретил.

– Кого? Маму Бенито?

– Кого ж еще? Бенито написал ей из Сиди-бель-Аббеса.[54] Она уже не казалась такой убитой. Я спросил, передавал ли он что-нибудь нам. «Нет», – сказала она. Больше я ничего не спрашивал. И мы распрощались… Ну и Бенито, – добавил он. – Бедные алжирцы! Он их будет током пытать. Перед тем как завести динамо, прочтет им стихи.

Я еще крепче притиснул его к железной решетке ограды. Он стукнулся об нее головой. Неужели Бенито… Острая боль пронзила мне сердце, я замахнулся на Дино, но он схватил меня за руку, вывернул ее, ударил меня коленом в пах, заставив согнуться пополам.

– Ты брось на мне зло срывать! Пользуешься тем, что я тебе пятки лижу. Нет, у меня любовь без взаимности. Я это давно понял, хватит с меня.

Внезапно он обмяк.

– Крепко я тебя двинул? Прости, ради бога! Ну, походи, походи немножко – пройдет.

Нас примирила его тревога, боль улеглась, с ней прошел и гнев.

– Двинул бы тебя посильней – и прощайте, детки, – сказал он, – это похуже электродов.

Мы опять говорим о Бенито.

– Мне тебя жаль, – ноет Дино, стоя у мотоцикла рядом со мной, – ты к нему был привязан. Уверен, и он отвечал тебе тем же.

– А у тебя, как всегда, была любовь без взаимности.

– Разве не так? От тебя и слова-то ласкового не услышишь.

Тут мне вожжа под хвост попала, я повел себя как настоящий «para».[55]

– Ах, ты опять за те же штучки? – Я завел мотор. Дино стоял передо мной на мостовой. Он пожал плечами.

– А что, разве ты находишь время для друзей? У тебя теперь блондинка. Ну что ж, и я теперь погибну, как Бенито, но только на другом пути.

Теперь он казался мне отвратительным. Водянистый, тоскующий взгляд, лицо словно подернуто зеленоватой пленкой. Он протянул руку к моей щеке.

Тут я сказал:

– Нагнись-ка.

Он унизил себя в моих глазах еще больше, чем если б забился в истерике у ограды. Дино оглянулся по сторонам.

– Мы ведь на улице, – прошептал он.

– Нагнись-ка. Что, все еще надеешься услышать от меня что-нибудь ласковое?

Опустив веки, он приблизил ко мне свое лицо. Я плюнул ему в глаза, дал газ и умчался.

26

Чему научился Бенито у своих поэтов? Их жизнь была подчинена идее. Они были солдатами и актерами, дипломатами и ополченцами, крестьянами и инженерами. Лорка и Маяковский – вот имена тех, кого он больше всех любил. Они познали счастье и боль, воспели кровь и розу, небоскребы и оливы, город и море, машины, березу и поле под паром. Они либо пошли под пули, либо убили себя сами. Но что взял он у этих поэтов? Они были из камня, из глины, из стали и в то же время просвечивали насквозь. Они сгорели в огне своей любви к человеку. Как всякое живое существо, для которого собственное постоянство стало смыслом существования, они страдали и неистовствовали, они были полны противоречий, не укладывающихся в обычные мерки истины и справедливости, и несли в себе недостатки, поглощавшие невинность. И мифы, лишающие свободу свободы. Они рухнули под бременем планеты, столкнув ее с мертвой точки и продвинув на шаг в сторону спасения.

Чему он научился у них? Только тому, что он должен был броситься в огонь, где бы тот ни полыхал, и сгореть в нем, как в печи крематория? Теперь я оплакиваю и презираю тебя, Бенито. Ты строил на песке и упал на песок, когда пули раскололи твой череп, словно орех. Иначе и быть не могло. Или ты думаешь, в пустыне, на том месте, где ты упал, родилось дерево? Там устроили привал алжирские партизаны, и по твоей крови хлюпают верблюды. Именно этого ты и добивался?

Я говорил ему: «Нет, я не пойду за тобой. Ты за реванш, как таковой, а не за обновление. Да, да, я тоже кое-чему научился, так и знай. Твой отец был фашистом – не рядовым, а какой-то там персоной, он проиграл и в решительный момент повел себя, как трус. И это огорчило тебя больше всего, потому что ты вынужден был терпеть его, а тем временем он успел привить тебе культ мести. И вот ты мечтаешь о возрождении фашизма, чтобы он воскресил твоего отца и потом снова убил его твоими руками. Что-то в этом роде я вычитал в энциклопедии. У тебя куча комплексов, ты калека».

«Не знаю, – отвечал он. – А может, такой уж я человек: увижу грязь – и готов вылизывать ее языком, чтобы стало чище».

«Но ведь, глотая всякую пакость, ты сам себя отравляешь, – заявлял я. – Мой отец тоже умер фашистом. Правда, он был молод и не занимал никаких высоких постов. Просто он подчинялся тогдашним законам. И мне не нужно отрекаться от него. Он сам похоронил себя под слоем песка, где лежит в своей черной рубахе, Я не считаю это позором для себя, хотя и понимаю, что гордиться тут тоже нечем. Я научился уважать отца и стараюсь быть лучше него, вот и все».

«Потому что тебе это внушили».

«Нет, потому что так нужно, потому что я сам так считаю!» – злился я.

Это происходило на виа Чиркондариа, в его комнате, наполненной табачным дымом и нашими голосами, мы спорили, распаляясь и стараясь перекричать шум экскаватора, выравнивавшего дно Муньоне, по которому должна была пройти дорога от Новоли до Рифреди. Так каждый день мы выбирали по нескольку горстей грунта, все больше сближаясь, и прибавляли по этажу к зданию нашего взаимопонимания, сравнивая свои книги с книгами другого, и открывали, что у нас – одни стремления.

Прощай Бруно! Мне все еще слышался его голос, смех Джерманы, их удаляющиеся шаги на лестнице, и все это сливалось с образом Лори, которая, сцепив пальцы, неподвижно глядела в пустоту… Как в тот вечер, мы были сейчас – Лори и я – одни в «берлоге»: она сидела на диване, а я курил, положив голову ей на колени.

– Я должен был предвидеть это и поговорить с ним. Быть может, я убедил бы его никуда не ехать.

– Нет. Если только этот парень был таким, каким ты его описываешь.

– Насаждать фашизм! Когда я понял это, он сказал мне… Выходит, он был просто фанатиком?

– Или просто слабым человеком, несмотря на всю свою храбрость.

У него была благородная душа, и никто не заставит меня думать иначе. Его поступки, над которыми он сам потом смеялся, были достойны подчас внимания карикатуриста. Однажды у Трех камней он поймал за узду несшуюся лошадь, она сбила его с ног, но ему все-таки удалось остановить ее, после чего он хромал несколько месяцев; когда же крестьянин, хозяин лошади, стал его благодарить, он сказал ему в глаза: «Оказывается, ты вон какой уродина! Жалею, что помог тебе». Но если он был слабым, он тем более нуждался во мне. Подобно тому как меня умиляли его великодушие и слепота, мой взгляд на вещи, несколько сумбурный, но при этом не отрывающий меня от земли, удерживал его от необдуманных поступков. Я как бы уравновешивал его. Мы словно тянули канат, каждый к себе, завоевывая метр за метром, и всегда оказывались рядом у середины каната.

В дни венгерских событий прежние друзья Бенито, с которыми мы когда-то учинили побоище на берегу Терцолле, зашли за ним: «Пойдем, что ли». Их было трое, и смотрели они вызывающе; так же как в тот раз, ими предводительствовал Виньоли, мой товарищ по техническому училищу. И мы устроили свою Венгрию: я и Бенито с одной стороны, а они втроем – с другой. И нам не понадобилась помощь русских: появления Дино в нужный момент оказалось вполне достаточно для того, чтобы уравнять силы, и – трое на трое – мы через несколько минут обратили их в бегство. Этот случай ознаменовал окончательный разрыв Бенито с теми молодчиками. Так же случалось и у меня с Милло: если мы решительно восставали друг против друга, все начиналось с повода, касавшегося лично нас и никого больше.

Было время, когда коммунизм и Милло отождествлялись в моих глазах, и я выставил из дому обоих. Но в ту пору коммунисты остались одни… Они чувствовали себя виноватыми, хотя были тут ни при чем, а на них смотрели в полном смысле слова как на прокаженных. И, точно волки, они скалили зубы, принимая как должное все: укусы, выстрелы. Партия дрогнула – так говорят теперь, – но ее фундамент остался незыблемым. И тогда мы, ребята, решили вступить в ее ряды.

Я отправился к Милло и попросил его рекомендовать нас в Федерацию коммунистической молодежи – меня, Дино, и Бенито. Армандо – нет, потому что у Армандо была траттория! А Джо, тот не мог из-за отца Бонифация. Нас поручили – нас, подростков, – двадцатилетним парням, наверняка надежным, но недалеким. Они были из числа тех, для кого пролетарский интернационализм превыше всего. Увидели мы там и смазливые и чистенькие физиономии знакомых с виду парней, с какими можно разговаривать за бильярдом и у музыкального автомата, где они не напускают на себя строгость, если ты ставишь их в затруднительное положение; но и эти были – сама дисциплина, которую они считают сдерживающим началом. Они боялись стать отщепенцами, если их погонят из партии. Но не это главное в моих сегодняшних воспоминаниях. Одним словом, дело не пошло дальше первого заседания…

– Я здесь потому, что был фашистом, – начал Бенито. – Потому, что я понял.

Тощий и длинный парень по имени Корради, в то время секретарь молодежной ячейки, а теперь работник аппарата, заявил:

– Этого мало. – По его мнению, Бенито должен был бить себя кулаком в грудь, признавая свою вину и клятвенно отрекаясь от прошлого. – В рядах коммунистов нег места тому, кто не очистился от скверны. Разве я спросил, кем был твой отец? А ведь я знаю кем, – подчеркнул он. – Для меня важно, кто ты сам. До вчерашнего дня ты был черным. И ты должен покаяться во всем, если не хочешь, чтобы тебя приняли за провокатора.

В те мрачные дни они чувствовали себя осажденными. В этой комнате в Народном доме нечем было дышать, но казалось, что воздуха не хватало мозгу, а не легким. Допустим, сердце тут ни при чем, ну а разум? Я попытался вставить что-то, но мне не дали – таков порядок.

– Жди своей очереди, – бросил Корради, – тем более что за тобой ничего плохого не числится.

Я поблагодарил его, мысленно послав к черту, и посмотрел на Бенито. Он сидел с таким видом, как будто все происходящее доставляло ему удовольствие. А ведь я знал его: если он начинал строить из себя шута, значит, у него чесались руки.

– Но позвольте, – спросил он, – как же я могу утверждать, будто до вчерашнего дня я был другим? Если так, то вы приняли бы в Федерацию молодых коммунистов новорожденного или, в лучшем случае, робота. А я пришел к вам со своим опытом.

– Со своей паршой, вот с чем ты пришел! – не выдержал Корради.

Остальные преспокойно и терпеливо слушали. Дино шепнул мне:

– Как начнется заваруха, тут же спиной к стене. Если они навалятся на нас со всех сторон, не миновать нам больницы.

Бенито аккуратно, с ангельской улыбкой зажег сигарету. Что-что, а зуботычины он называл девичьими ласками.

– Послушай ты, там за столом! – бросил он Корради. – Тебя бы должен был интересовать путь, который я прошел до того, как появился здесь. Я ведь и книжечки читал, и с людьми дело имел.

– Вот-вот, об этом-то я тебя и спрашиваю. – Корради легко попался на удочку. – Ты должен заверить нас, что полностью отказываешься от своего прошлого, и объяснить, почему ты решил вступить в нашу партию.

Тут, с видом самым невинным, Бенито изложил ему свою «сельскохозяйственную теорию». Они выслушали все, что он хотел им сказать, – до того он их ошарашил.

– Итак, – заключил он свою речь, – что же, выходит, делали русские в Будапеште? Они сеяли. Никто не сомневается в том, что семенные фонды революции находятся у них…

Первым опомнился столяр из Ромито.

– Товарищи! – завопил он. – Да ведь эти сопляки заявились сюда для того, чтобы издеваться над нами!

И пошло и пошло…

Сначала разошлись наши пути с Бенито, а теперь с Дино. Мысль о том, что его любовь, столь грубо мною отвергнутая, носила двойственный характер, омрачала мою душу. В силу каких моих пороков, какого рода заблуждений могли мы понимать друг друга, питать одни и те же надежды, исповедовать одни и те же идеи, делить один окурок на двоих, тузить и обнимать друг друга, просто расти вместе? Выходит, во мне было что-то такое, что делало меня похожим на него? Или я, я один был безгрешным, чистеньким, идиотски наивным, как Джо, и уверенным в себе, как Армандо, самый старший и, конечно, самый взрослый из нас: вскоре он должен был стать полноправным хозяином ресторана и жениться на Паоле. Джо и Армандо были нормальными людьми. Почему же тогда мой разум и мое сердце, если я спрашивал их, влекло к Дино и Бенито? Именно разум и сердце, самая тихая и самая буйная часть моего «я», заставляли меня мысленно плакать. Лори помогла мне залечить и эту рану.

– В чем ты упрекаешь Дино – в том, что он любил тебя?

– Но ведь как?

– Разумеется, только так, как умел. Может быть, я говорю глупости, но во имя какой справедливости ты его осуждаешь? Буржуазной? Или твоей, революционной?

– Гм… Той, что царит в земном раю, – ответил я: из уважения к ней я постеснялся произнести более точные слова. Она тут же уличила меня в лицемерии:

– Что нам известно о законах любви? Разве ты любишь, любишь меня не потому, что я женщина и тебе хорошо со мной?

– Да, – ответил я, – и поэтому.

– А еще? Может быть, тут есть и что-то таинственное, необъяснимое? Разве то, что ты называешь желанием, не отступает иной раз на второй план? И когда ты говоришь «душа», что именно ты имеешь в виду?

– Сам не знаю.

– И я тоже. Зато я знаю другое: если у Дино есть еще что-то, в чем ты не разбираешься, какой же ты судья ему?

– Так ведь он… он сам не знает, где у него душа.

– Я стараюсь понять, – сказала она, – не мешай мне, милый. Я не какая-нибудь ученая, и потому не жди, что открою сумочку и преподнесу тебе готовый рецепт. Разумеется, когда я думаю о таких вещах, у меня тоже волосы становятся дыбом. Здесь, во Флоренции, у меня не осталось подруг, но там, в Милане, они у меня были. Одну из них зовут Долорес, но в шутку все называли ее Аддолората – Скорбящая. На самом же деле это очень жизнерадостная девушка. Она порядком наплакалась из-за меня, и, быть может, мы остались с ней в хороших отношениях только благодаря тому, что я сумела оттолкнуть ее решительно и в то же время мягко. Возможно, у женщин это как-то проще… А ты, очевидно, думаешь, что вылечил его, плюнув ему в лицо?

– Постой, я ведь не врач, да и не священник.

– Но ты его друг.

– Бывший. Терпеть не могу половинчатости и теперь я его ненавижу. Единственное, что я мог сделать, это вправить ему мозги.

– Вот-вот. – Мне показалось, что она вздохнула. – Мне нравится, что ты у меня такой сильный, но ведь ты думаешь, что с помощью силы можно решить абсолютно все! Неужели ты не понимаешь, что вызываешь озлобление? Ты причиняешь людям боль. Вот наследство, которое оставил тебе твой Бенито. А в остальном ты еще ребенок и Дино, по-видимому, тоже.

– Так, а сейчас ты скажешь, что я вообще сосунок.

– А почему бы и нет?

Лори улыбнулась и поцеловала меня. Она уже думала о чем-то другом, прямо противоположном, как всегда: воображение неожиданно как бы уносит ее куда-то, но в этом неизменно есть сокровенный смысл, причина, пусть не сразу понятная мне. Так гусеница медленно прокладывает свой тоннель в мякоти плода и вдруг, неожиданно для самой себя, оказывается на свету. Сейчас Лори пересказывала мне то, что накануне говорила Милло о своей привязанности не к местам, а к людям.

– Природа – это мы сами, ведь она существует благодаря тому, что существуем мы. Снег красивый, деревья красивые, в нас тоже есть красота, красивы и река и море, но. ведь они способны и ужасать нас в зависимости от нашего настроения и от того, с кем мы. Что значит, по-твоему, быть свободными?

– Быть молодыми, иметь голову на плечах, пробивать себе дорогу, самим решать, каким должно быть будущее.

– И, кроме того, придумывать себе жизнь!

– Придумывать? Для чего?

– Да нет же, я неправильно выразила свою мысль. Я имела в виду совсем другое – совершенствоваться с каждым днем, стремиться быть лучше всех, помнить о том, что совесть всегда должна оставаться чистой.

– Ясное дело, мы-то ни в чем не виноваты. Мы страдаем по чужой вине, оттого и бунтуем.

Потом мы целовались, и не электрическая печка и не коньяк, а наша любовь согревала нас в насквозь отсыревших стенах «берлоги».

27

– Я привыкла видеть тебя веселым, ты всегда радовался чему-то, – говорит Иванна. – Можно было подумать, что мы с тобой просто соседи по квартире, так мало мы разговаривали, – и от этого у меня разрывалось сердце. Даже то, что ты каждый раз возвращался около часа ночи, стало обычным. Я курила сигарету за сигаретой, я вцеплялась в спинку кровати – только бы не выскочить в кухню и не закатить тебе скандал. Эта девушка – я еще не знала, кто она такая, – завоевала тебя. В твои годы я тоже была влюблена, но ведь я полюбила Морено, взрослого мужчину, а не мальчишку! Свои мысли я топила в этом стакане с водой. Меня сбивали с толку твое молчание, твоя скрытность, безразличный тон, каким ты со мной разговаривал. О других, о твоих продавщицах и школьницах, даже о какой-то Розарии, ты рассказывал мне. Конечно, при этом ты смущался, как и полагается ребенку, поверяющему матери свои тайны, но и по тому, что ты говорил мне, я понимала, как все это было несерьезно. Отчего же ты молчал теперь? Если ты действительно любил ее, почему ты не познакомил меня с ней? Неужели ты видел во мне врага? Прости меня, ко я думала, я была уверена, что она – ведьма. Знаешь, время идет так медленно, когда сидишь в кассе и отрываешь билеты – руки отсчитывают сдачу, а мысли все лезут и лезут в голову. Ведь после того как к нам заходила мать Бенито, я увидела, я поняла, до чего умеют молчать сыновья!

– Вот-те на! Впервые слышу, что его мать была у нас.

– А ты, как ты вел себя по отношению ко мне? Даже о письме с «Гали» почти ничего не рассказал. Когда ты вошел, я была в коридоре, помнишь? Я шла на кухню за водой, чтобы принять снотворное. Ты еле-еле выдавил из себя «добрый вечер» и для приличия спросил, как я себя чувствую. Помнишь, что я тебе ответила?

– «Как всегда, плохо». Что-то в этом роде.

– Неправда. Я сказала: «А тебе разве не все равно? Ты ведь и без того счастлив». Ты сел за стол и набросился на еду так, как будто переполнявшая тебя радость не могла насытиться… Я стояла в дверях с графином в руке, и меня бил озноб – хотя это был уже конец марта. Ты уткнулся в тарелку, будто меня тут не было или на моем месте стоял бы шкаф. Я приготовила тебе на ужин артишоки. Наконец ты соизволил заговорить со мной. Ты спросил довольно грубо: «Ну, что стоишь, как статуя? Или садись, или ступай спать». И тут же, может быть, сам того не заметив, немного смягчился, как бы прося меня не уходить. У тебя даже выражение лица изменилось, когда ты сказал: «Взяла бы, что ли, грелку, миссис Сантини!» Могла ли я подумать, что через несколько минут ты набросишься на меня с кулаками?

– Тебе доставляет удовольствие напоминать мне об этом, не так ли?

– А тебе хотелось бы, чтобы я молчала об этом даже сейчас? Ничего, так лучше, по крайней мере от чего-то освобождаешься. Сколько раз ты говорил мне, что стараешься во всем найти разумное начало?

Да, это так. И вот я спрашиваю себя, не преобладает ли чувство над разумом в моем отношении к собственной матери? Нескольких светлых минут, вроде тех, когда мы встречаемся с ней по утрам, достаточно, чтобы мне открылось множество новых мелочей, говорящих в ее пользу. При этом я невольно чувствую себя виноватым перед ней, как будто сам по себе факт моего появления на свет помешал ей, сделал ее жизнь не такой полной, какой она могла бы стать. Именно сам факт моего существования навсегда подчинил Иванну с ее природной впечатлительностью, с ее эгоизмом мещанки, с ее умом, способным на удивительные озарения (которых, правда, никогда не хватало надолго по той причине, что у нее было не так уж много душевных сил), самым закоренелым условностям: отсюда ее боязнь чужого мнения и стремление неукоснительно выполнять то, что принято считать элементарным долгом.

Это было давно. Когда я признавался Милло, что знаю о смерти отца, когда я уже принимал участие в игре Иванны, отчасти из жалости к ней, отчасти потому, что меня умиляла уверенность, с какою Иванна изо дня в день, из месяца в месяц ждала возвращения Морено, ей было двадцать пять лет; ей еще не исполнилось и тридцати, когда умер Лучани и когда я благодаря Электре перестал быть ребенком. За последние годы я вырос, а она сдала. А ведь она была красивой, ничего не скажешь! Блондинка, она красила волосы в рыжий цвет, который подчеркивал белизну ее кожи; на овальном лице, не кукольном, а скорее взятом с миниатюры, сияли глубоко посаженные глаза, и нежная их голубизна излучала спокойный и вместе с тем волнующий свет. По тому, как шоферы смотрели на нее в траттории, я понимал, насколько Иванна была женщиной и какой притягательной силой она обладала. Она подносила сигарету к губам, и парни тянулись к ней из-за соседнего стола, а то и вставали, предлагая ей прикурить. В знак благодарности она опускала ресницы – и только! – пресекая все попытки заговорить с ней. «С меня достаточно того, что я с утра до вечера штампую билеты и расточаю улыбки», – ворчала она.

У траттории останавливались все машины, некоторые специально сворачивали с виа Болоньеэе, чтобы полакомиться соусами синьоры Доры. Среди шоферов был один парень из Салерно, который вместе со своим напарником, тоже южанином, перевозил на «додже» с прицепом апельсины и лимоны. Это он «разбил лед» однажды вечером, подсев к нашему столу и разложив по нему семейные фотографии. Когда Иванна услыхала, что он побывал в Африке, в Мармарике, она уставилась на него во все глаза. Он сказал, что его фамилия Аренелла. На его огромной волосатой руке были часы со светящимися стрелками и окошечком календаря, на шее, под комбинезоном, блестела цепочка. Это он сказал в тот раз, когда подавали лису: «Как бы от нее не заболеть, а?» Потом начался дождь, незаасфальтированная дорога превратилась в сплошное болото, и Аренелла, усадив нас к себе в кабину, Подбросил до самого дома. В следующий раз он направился прямо к нашему столику, держа в каждой руке по два апельсина, но Иванна как бы с трудом узнала его, едва поздоровалась и отказалась от них.

Вместо того чтобы вызывать во мне ревность, внимание мужчин к Иванне наполняло меня гордостью за нее, и я воспринимал это как должное. Мне было хорошо и весело, когда я, уверенный в безупречности ее поведения, смотрел на нее влюбленными глазами и хотел, чтобы все знали, что она моя мать, как будто я сам выбрал ее. Я был ее сыном, и вполне естественно, что, обожая Иванну, я понимал ее беспокойство за меня, терпел самые резкие перемены в ее настроении и наконец выставил Милло из нашего дома. Ведь я не сознавал тогда того, что мог ей объяснить сегодня: на пороге молодости она познала несчастье, безжалостно отнявшее у нее радости замужества, которые она едва успела вкусить, а для нее, как и для всякой женщины в ее положении, любовь отождествлялась с физическим удовлетворением. Если бы она позволила себе что-нибудь с Аренеллой и еще раньше – с молодым Сильвано, с которым однажды в воскресенье, еще при жизни синьоры Каппуджи, встретилась в Луна-парке, что было бы в том противоестественного, дурного? Впрочем, эти старики, как правило, придают физической близости огромное значение, видя в ней чуть ли не основной смысл существования. Они говорят о ней намеками или открыто, они позволяют себе любые сальности – одни просто по своей скотской природе, другие похваляясь своей искушенностью в этом деле – и превращают ее в самую настоящую трагедию, так что создается впечатление, будто все человечество состоит из импотентов, из мужчин и женщин, недоступных друг для друга Нет такой силы, которая могла бы отвлечь их от этой темы. В конечном итоге к ней сводятся все мысли, все разговоры. В этом плане они абсолютно ничем не отличаются от своих потенциальных жертв. И если в поведении они подчиняются более строгим правилам, то виной тому не отсутствие желания, а ничтожные возможности для его удовлетворения. В этом-то и кроется их спасение. Ведь известно, да и пишут об этом немало, что чувства властвуют над людьми, и иной раз может показаться, будто человеческая активность у станка, или а политической борьбе, или просто в обыденной жизни есть не что иное, как способ разрядить энергию, предназначенную для другой, низменной цели. Это происходит либо бессознательно, либо оттого, что люди чувствуют себя бессильными обуздать свои желания. И все кончится тем, что мужчины и женщины когда-нибудь навечно забудут об абсолютной любви – о близости, подобной длительному размышлению, в результате которого мы приходим единственно возможным путем к тому, что ищем. Это нечто бесконечно чистое, очень сильное, приходящее само по себе, а не потому, что мы гонимся за ним, подстерегаем его, думаем о нем, стараемся его приблизить. Два тела, два человека соединяются для того, чтобы войти Друг в друга, и один помогает другому лучше разобраться в себе самом: это зеркало, в котором отражаются наши мысли, убеждения, идеалы. Говоря о чувствах, старики имеют в виду плоть, а это все равно, что говорить о чем-то грязном – о поте, о физическом усилии, об «опьянении». Они – животные, и это вполне их устраивает. У того же Милло, несмотря на его привязанность к Иванне, наверняка есть какая-нибудь добрая подружка, которая нужна ему, чтобы время от времени освобождаться от переизбытка жизненных сил. Так после Электры в моей орбите оказалась Розария, и я встречался с ней до тех пор, пока на моем горизонте не возникла Лори.

Понимая это, разве я осмелился бы упрекнуть мою мать за кратковременную связь с Аренеллой или с Сильвано, за то, что она дала бы «выход чувствам» с кем-нибудь из друзей Беатриче, той самой Беатриче, которой она обязана значительной переменой в жизни – тем, что сменила блузу работницы на блузку кассирши. Достаточно было мне обратиться к более отдаленным временам и вспомнить мои ночные набеги с Милло в кафе «Дженио». связать нервное состояние Милло с тем, как моя мать лелеяла память Лучани, и я догадывался, что Иванна была любовницей своего прежнего хозяина. К трауру вдовы погибшего воина прибавился этот тайный траур, и нет ничего странного в том, что именно после смерти Лучани ее мечты о возвращении Морено превратились в навязчивую идею. Став ее моральным алиби, из-за которого Милло вот уже столько лет не решался подступиться к ней с предложением выйти за него, ожидание мужа начало приобретать характер мании. Ее бедные нервы постепенно погубили бы ее, если бы не мое вмешательство: волею обстоятельств это случилось в тот самый вечер, когда в объятиях Лори я оплакал Дино и Бенито и отрекся от своей дружбы с ними.

Она села и слегка запрокинула голову, коснувшись затылком угла буфета. Она прижимала к груди грелку, на ней был голубой халат, в волосах – лес разноцветных бигуди, на лице – обычный слой крема, блестевшего, как пот. Отставляя тарелку, я вдруг поймал себя на том, что мне хочется спросить о ее делах: «Ну, что слышно? Как там директор твоего кинотеатра господин Сампьеро со своей водянкой? А что киномеханик, все ревнует свою жену?» – но она вдруг посмотрела мне в глаза, какая-то тихая и покорная.

– Мы по-прежнему друзья? – спросила она.

Ощущение нежности и скуки, смешанное со вкусом только что проглоченных артишоков. Бедная женщина, я бы сделал для нее все, что угодно, лишь бы она не принуждала меня к этому сама.

– Мама, я не понимаю тебя. Объясни, пожалуйста…

– А ты ничего не хочешь мне объяснить? – она положила руку на стол – левую, на которой обручальное кольцо и перстенек с рубином, – и провела указательным пальцем по краю клетчатой скатерти. – У тебя рот всегда на замке. Пожалуйста, не злись, но я сама кое о чем узнала. После такого перерыва я снова заглянула в тратторию Чезарино. Знаешь, там теперь все по-другому, и название новое – «У лисицы», в честь той лисы, которую мы когда-то у них ели. Шикарное заведение. Дора прямо-таки не успевает насаживать на вертел кур и всякую дичь.

– Ты, кажется, отвлекаешься. Зачем?

– Чтобы ты понял, чего мне это стоило. Ну, да ладно. От Армандо я ровным счетом ничего не добилась: подумать только, он не видел тебя несколько месяцев! Он дал мне адрес мулата, но ни мулат, ни Дино… Само собой, каждый раз я делала вид, будто случайно оказалась поблизости. Наоборот, все они сами расспрашивали меня о тебе. Дино я нашла под лоджиями, и из всех твоих друзей он один проявил какое-то беспокойство за тебя. Самый добрый и самый хороший мальчик. Он сел со мной в автобус и проводил меня прямо до дома.

Несмотря на начало весны, в кухне было страшно холодно, но мне казалось, что ее слова, а не холод и ночная сырость, поднимавшаяся из зарослей Камыша и оседавшая на стеклах, пронизывали меня до костей.

– А что мне оставалось делать? Ведь у меня в целом свете нет никого, с кем я могу быть откровенна, кроме разве…

– Ага, значит, ты была у Милло.

– Он сказал, что вы ужинали вместе.

Так, все ясно: она надеялась, что я не выдержу и начну расспрашивать ее, что у меня лопнет терпение и я рассержусь. Мое молчание сбивало ее с толку.

– Он сказал, что я могу быть спокойна. Что она хорошая девочка. И к тому же красивая, правда? – И после долгой паузы, снова прижимая грелку к груди: – Положа руку на сердце объясни мне, Бруно, если это у тебя серьезно, ну чего тебе таиться от меня? Ведь я еще не такая старая, чтобы не понять. Я знаю, кто ее родители, знаю, что они порядочные люди.

– Правильно, – ответил я. – И никто не отрицает, что это серьезно. Так что успокойся. К тому же ни я, ни Лори ничего ни от кого не скрываем.

– Когда ты приведешь ее? – спросила она. – Завтра я выходная.

Теперь в трудном положении оказался я: на меня нахлынули самые противоречивые мысли, и я не знал, как мне быть. Мы с Лори никогда не задумывались об этом. Ведь о родителях мы говорили с ней не иначе, как о стариках, которых мы осуждали. Они сами и их комплексы, они сами и их условности были чем-то далеким и не имеющим к нам никакого отношения. И в тот момент, когда Иванна была наиболее искренна (пусть не до конца, как я потом установил), ее поведение и ее намерение показались мне лицемерными и жалкими. И я повел себя не наилучшим образом.

– Познакомить тебя с ней? А не рано ли? Ведь мужчина – я, и для начала мне следовало бы поговорить с ее отцом. Разве не так поступил Морено?

– Нет, нет, – испугалась она, – ты не должен этого делать! То есть пока не должен. – Она тяжело и часто дышала, в ее голосе звучала боль. На меня смотрела смехотворная маска самой древней и замшелой из форм ревности, и мне просто не верилось – она, такая живая, вдруг оказалась вне времени. – Может быть, это чисто детская влюбленность и у тебя и у нее, хотя я знаю, что она… ну да, она немного поездила по свету, несколько лет прожила в Милане. А ты еще должен определиться на работу, должен…

– Что же я должен? – Прикидываться дурачком доставляло мне теперь довольно сомнительное, но все же удовольствие. – И у нее и у меня есть работа, мы могли бы пожениться хоть завтра. Но нам это и в голову не приходило. И потом, разве я позволил бы себе жениться без твоего разрешения, когда мне еще и двадцати нет? Кстати, ты ведь не станешь возражать, после того как Милло успокоил тебя?

Она откинулась назад, закрыла глаза. У нее дрожали подбородок и руки, которыми она придерживала грелку на груди.

– Я никогда не возьму на себя такой ответственности до тех пор, пока не вернется твой отец.

«Ты вскочил из-за стола так, – вспоминает она теперь, – будто собирался вцепиться мне в горло. Мне стыдно даже признаваться в этом, но есть выражение „чувствовать себя голой“, и именно так я почувствовала себя перед тобой, я, твоя мать. У меня все болело, душа разрывалась, когда ты тряс меня и, задыхаясь, орал с красным, а потом бледным от охватившей тебя ярости лицом: „Мама, пора покончить с этими идиотскими выдумками! Если хочешь, сходи себе с ума, а я не желаю“. Я потеряла сознание и пришла в себя уже на кровати, куда ты перенес меня. Ты давал мне нюхать уксус, но был еще злее, чем сначала, – настоящий палач, тиран. Неужели не помнишь?»

Я сидел на краю кровати и смотрел на мать с недоверием: мне казалось, что она притворяется. Вид у нее был усталый, но ее взгляд внушал мне подозрение, как будто на красном одеяле распласталась огромная разноцветная кошка, не решившая, как ей быть – мурлыкать или нападать. Я был тверд, но не беспощаден, я подбирал самые простые и только такие слова, которые причинили бы ей возможно меньше боли.

– У тебя тихое помешательство, теоретически оно никому не опасно, согласен, но оно убивает тебя, твои бедные мозги и твою жизнь, и именно поэтому я не могу быть спокоен.

– Но почему ты заговорил об этом именно сейчас, сегодня вечером? – спросила она. И в ее голосе послышались дьявольские нотки. – Рядом с ней ты стал мужчиной и, наверно, считаешь, что вправе судить свою мать?

– Да, возможно, – ответил я. – Но ты больна. И если ты не переменишь пластинку, я заставлю тебя лечиться. Может быть, тебе даже следует лечь в больницу.

Я предложил ей сигарету и закурил сам. Она встала, подошла к зеркалу и начала поправлять бигуди – способ прийти в себя и поразмыслить. Слезы протачивали глубокие борозды в слое косметики на ее лице. Немного погодя она заговорила сама с собой, а не с моим отражением в зеркале, но я слушал ее.

– Думаешь, я не знаю, думаешь, я тоже много лет назад не сдалась перед доводами разума? Впрочем, что такое разум? Лучше называй это правдой: так будет естественнее и можно обойтись без вопросительных знаков! Твой отец, если бы он остался в живых, вернулся бы раньше всех, чтобы поцеловать нас в глаза, как он всегда делал. В то время у тебя были наивные глаза ребенка, у меня – не такие опухшие и без мешков под ними, и они умели быть веселыми и задорными, как я сама. Прошло восемнадцать лет, и если за эти годы я сделала что-нибудь не так, конечно, не тебе и не сейчас должна я признаваться в своих ошибках. Постой, а что ты знаешь о них?

– Ровным счетом ничего, да они меня и не касаются. Она вздохнула тяжело и в то же время как бы с облегчением, настолько я, видимо, показался ей безоружным.

– Я осталась одинокой, – продолжала она, – но жизнь не пугала меня. И все-таки эта постоянная мысль помогла мне. Она впервые пришла мне в голову, когда ты еще лежал в колыбели, и был Эль-Аламейн, и следы Морено затерялись в песках, где сражались он и его товарищи, еще более молодые, чем твой отец. «Среди этих ребят я выгляжу просто ветераном», – так он мне писал. Но тебя сегодня не трогают эти вещи, и, хотя речь идет о твоем отце, ты полностью на стороне Милло. Милло честный, Милло верный человек, и ты сначала ссоришься с ним, прогоняешь его из дома, а потом сам же ищешь! Милло всегда на стороне разума – как же можно не уважать его? Я убаюкивала тебя с этой надеждой, да, да, а потом убаюкивала ею себя. Если бы ты поверил в нее, кто знает, может, она бы и сбылась, говорила я себе. Вот и позавчера в газете один человек, которого считали пропавшим без вести в России, после стольких лет неизвестности… Я сумасшедшая, да, ты упрячешь меня в больницу! Наверно, прав синьор Сампьери, который часто повторяет: «Старея – стареешь». Так вот, значит, в чем мое безумие: в том, что я вырастила тебя, рассказывая тебе о твоем отце, как о живом!

Она посмотрела на меня в зеркало. Вместо того чтоб растрогать меня, ее слова вызвали во мне новый прилив ярости.

– Ты и впрямь хочешь, чтобы я согласился с твоим объяснением? – зарычал я.

– Но это правда. – Она обернулась, взяла меня за руки, которые я едва не вырвал у нее с отвращением.

– Может, это было скорее предлогом для того, чтобы держать Милло в ожидании, а? Хотя это и кажется мне достаточно нелепым – при твоем складе ума в этом была бы какая-то логика. По части чувств Милло человек не такой уж настойчивый, он оставил бы тебя в покое и без твоего долгого притворства.

– И то и другое, – сдалась она. – Но по отношению к Милло было не совсем так: в каких-то случаях я поступала как бы по инерции, вот в чем дело… Я не ахти какая умная, и что бы ни делала, я прежде всего думаю о тебе, с каждым днем все больше и больше похожем на своего отца – те же глаза, тот же голос, те же манеры.

Не знаю, притворялась она или нет, но я видел перед собой призрак, а не живую женщину, притом самую коварную или самую безутешную. И мой гнев уступил место жалости. Я сказал:

– Ну ладно, согласен, ты вовсе не обязана отчитываться передо мной. Когда захочешь, я выслушаю тебя. Конечно, когда я стану совершеннолетним. – Тут я улыбнулся. – Важно то, что сегодня вечером мы разобрались в главе под названием «Морено».

Она села, и я стал перед ней на колени, она притянула меня к себе и поцеловала в губы, размазав по моему лицу кашу из крема и слез.

– Ну, а с Лори-то ты меня познакомишь теперь?

– Непременно. Только не завтра – куда спешить? А если и впрямь это простая влюбленность и больше ничего?

Я лгал, я сознавал это и радовался про себя, главным образом за нее, как будто все изменилось и только сейчас я перестал ее стесняться. Я задался целью вылечить Иванну, и мне это удалось, и уступать ей, пока она окончательно не выздоровеет, было моим долгом. Желание познакомиться с Лори было капризом, и, чтобы успокоить ее, я пообещал ей это, вовсе не собираясь выполнять своего обещания. О чем бы она могла говорить с ней, с нами обоими? Она бы только омрачала нашу любовь своей печалью. Наше с Лори счастье исключало Иванну, как исключало родственников Лори – всех этих стариков сих бесконечными предрассудками. Одного Милло допустили мы к нашему счастью, потому что он появился сам по себе, со стороны, и оказался своим, но и он в какой-то степени предал нас. Что касается наших с ним отношений, то он вновь пробил брешь в той крепости, где, если вы не заодно – вы враги, как я с Дино и как я с Бенито. И все же на этот раз я не возненавидел Милло за его предательство; я стал достаточно взрослым, чтобы понять одно: уважая «скорбь» Иванны, он не мог поступить иначе, и, кроме того, он ограничился тем, что сказал ей правду и, значит, поступил честно и достойно. Но Лори не следовало приближаться к этой трясине эмоций, откуда я сам все еще не мог выбраться, несмотря на то, что теперь у меня была она. Какой смысл говорить с ней о желании, высказанном Иванной, равно как о длительном помешательстве, от которого я вылечил ее? Все это относилось к моей предыстории, окончившейся в тот самый вечер, когда я возился с мотором и Лори в розовом пальто возникла на пороге с дорожной сумкой в руке: «Извините меня, ради бога!..»

– Я понимаю, тебе безразлично, знакомы мы с ней или нет, но тебе не помешало бы знать мое мнение, – настаивала Иванна.

– Хорошо, ложись спать, там видно будет!

Мне казалось, что это уже случилось, до того хорошо я представлял себе каждую подробность. Все это походило на спектакль, который я знал наизусть вплоть до каждой паузы, до каждого вздоха. Я помог ей улечься в постель, подал стакан воды, и она приняла двойную дозу снотворного.

28

– Кстати, а что слышно о нашем путешествии к морю? – вспомнила Лори как-то вечером. – Мы собирались туда, когда еще лежал снег.

– В воскресенье можешь? Нет, не на мотоцикле, Милло одолжит нам «тополино».

– Вот здорово! – обрадовалась она.

Начиная с этого момента каждый жест, каждое слово полны значения. На всем, что есть живого вокруг, запечатлены черты Лори, ее образ занимает основное место в пейзаже, в ее лице отражаются море и река, деревья, автострада, горы, былинка, небо, которое все время было светло-голубым, – до первых домов Новоли на обратном пути, когда у грузовиков под навесом рынка уже зажглись фары.

Мы встретились, как было условлено, на площади Далмации, у кинотеатра «Флора», выпили в соседнем баре кофе, «чтобы домашний получше усвоился». Нарядная, похожая на спортсменку, она была в облегающем вязаном платье салатного цвета с рукавами по локоть, на шее – сиреневый платок. Ее порывистая походка, ее настроение, весь ее облик говорили о молодости и о здоровье.

– Видишь, как блестит лимузин Милло?

– А что, мы быстро поедем?

– Выжму из него все, на что он способен!

– Отлично.

День начался под этим знаком. Миновав Понте-ди-Медзо и лачугу Старого Техасца, чудом уцелевшую среди новых построек, мы выбрались на ведущую к морю дорогу неподалеку от аэродромчика, примыкающего к северной окраине нашего города.

– Ты когда-нибудь летал? – спросила она. – Я летала над Миланом, только на вертолете. Брат достал через газету бесплатные билеты.

– Ну и как?

– Ничего особенного. Знаешь, когда смотришь вниз, город – будто игрушечный. Абсолютно. Так и хочется подняться еще выше.

– У реактивных потолок около десяти тысяч. Да это еще что, вон Лайка на небе побывала, – сказал я. – Хотя неба нет, есть безвоздушное пространство. И того света нет, теперь уже установлено.

– Ты и Лайка – две храбрые собачки. – Она потерлась щекой о мое плечо. – Когда летишь высоко над землей, не хочется возвращаться. И в шутку кричишь: прощай, прощай!

– В таком случае, привет, Лори!

– Привет!

Она зажгла две сигареты – себе и мне. Мы ехали посередине автострады, на участке, где, несмотря на выходной день, велись работы по расширению дороги.

– Я бы хотела иметь бесплатный билет на любой самолет, – сказала она. – Нью-Йорк – Сибирь, через Северный полюс. Или из Гонолулу в Австралию.

– Гаити, Бермуды.

– Карибские острова, Патагония.

– Карнавал в Рио.

– Красная площадь.

– Пекин.

Это была игра, мы с серьезным видом перечисляли, почти выкрикивали названия мест, куда бы мы поехали, захватив с собой нашу любовь.

– И что-нибудь поближе, – продолжала она. – Эльба, Агридженто, Сестьере.

– Скажешь тоже. Ну и фантазия у тебя!

– Просто мне нравятся эти названия. Об Агридженто я мечтаю целую вечность, кто знает, с чего бы это. И потом, в Сицилии должно быть здорово – мафия, апельсиновые рощи. Интересно, почему там женщины вечно ходят в черном, а мужчины всегда в кепках, если это правда?

– Можем махнуть туда летом. А завтра я тебе все объясню – прочту об Агридженто в энциклопедии.

– Ишь, грамотей нашелся! Что же ты объяснишь мне? Сколько в Агридженто старинных зданий, кто там родился, количество жителей и церквей?

– Мы разговариваем так, словно оба немного того…

– Это часто бывает в начале путешествия на машине или на поезде. – И она засмеялась, наклоняясь ко мне; я повернулся к ней, и мы быстро поцеловались. – Осторожнее, на дорогу смотри!

Вот уже несколько километров передо мной маячил «Фиат-1100» с римским номером, и я обогнал его, сигналя, как будто у меня в машине был раненый; человек за рулем выразил свое отношение к этому, показав мне кулак, я ответил ему тем же. Началась погоня. Старикан «тополино» давал под семьдесят, и, пользуясь тем, что дорога была узкая, я нарочно то и дело вилял, не позволяя римлянину обойти меня. Струя ветра била в лицо. Лори подзадоривала меня. Но на прямой, ведущей к Пистойе, мне пришлось сбавить скорость: несмотря на холодный весенний ветер, мотор уже дымил. («Не забывай о воде, – предупреждал Милло. – И, главное, следи за сцеплением, оно иногда барахлит – диски немного сточились».) Две, три, десять машин обдали нас пылью, как бы показывая, что нашей старой калоше давным-давно пора на свалку. Я постукивал рукой по баранке, Лори поправляла косынку.

– Проиграли, – признался я.

– Но красиво.

Мы снова закурили и много километров подряд пели «Учись танцевать блюз», ставшую нашим гимном. Когда вдали показалась Пиза, мы решили свернуть с автострады и заехать в город, который я едва помнил и где она никогда не была.

Главное – не пейзаж, не какие-то посторонние предметы, а ее слова, ее глаза – то веселые, то задумчивые, лукавые или любопытные, удивленные. Мы стоим на мосту, она показывает, где, по ее мнению, должно быть устье Арно, и говорит:

– Вон там где-то река впадает в море, правильно? Люблю угадывать. Поехали.

Мы снова садимся в машину, чтобы спуститься к площади. Светит апрельское солнце, в его лучах здания кажутся волшебными, какими-то бесплотными, между ними ходят люди, их немного, и они как бы нарочно бродят здесь для того, чтобы показать, до чего мал человек. Нам и весело и скучно. Падающая башня вызывает у нас смех, и между ней и собором с баптистерием, как бы готовым сняться с якоря со всеми своими нишами и кружевами, мы тоже чувствуем себя крошечными и в порыве какого-то глупого ребячества бежим на газон и вдруг открываем, что нас мучит жажда и что нам хочется чего-нибудь холодного, как летом. И вот мы уже сидим в кафе и рассуждаем о том, что декорации великолепны, но нагоняют тощищу: среди них чувствуешь себя мощами. Мы возвращаемся к нашему кругосветному путешествию, к большим городам, разговор заходит о Нью-Йорке и о Милане.

– По-твоему, что красивее, – спрашивает она, – эта башня и, скажем, колокольня Джотто или небоскреб?

– Тоже мне, сравнила?

На эту штуку, думаю я, можно только смотреть. Может быть, те, кто пообразованней, действительно чувствуют что-то, глядя на нее, и видят в ней определенную эпоху – они называют это стилем. Тут дело в культуре, вэтом я не силен. Если уж на то пошло, я бы не прочь узнать, сколько людей здесь работало, сколько они получали и сколько их поумирало за время строительства. А сегодня какой от нее толк? Ну да, можно залезть на верхотуру и любоваться панорамой – вот и все. То ли дело небоскреб! В нем полным-полно людей, и у каждого – свое занятие. Такие здания строят для того, чтобы наши современники оживляли их своими делами и своими спорами, они со всех сторон открыты свету, в них современная мебель, электронный мозг, все, что хочешь.

– Короче говоря, они живые и внутри и снаружи.

– Мы думаем одинаково даже тогда, когда исходим из соображений прямо противоположных, – сказала она. – Наверно, оттого мы и любим друг друга? – Она посмотрела на меня, склонив голову набок, при этом У нее над переносицей появилась морщинка. Взгляд был пристальным-пристальным, и ее нельзя было не поцеловать: так ребенку, которого хотят отвлечь от чего-то, делают «пиф-паф». – Мне эти самые древности только на нервы действуют. Недостаток образования? Независимо от этого кажется, что для них время застыло на месте, они такие же неподвижные и красивые, какими их когда-то задумали. Это ужасно, тем более что мы-то изнашиваемся с каждым днем. Мы-то хрупкие, чувства сотрясают нас, как ветер сотрясает небоскребы.

– Значит, Эмпайр-стэйтс-билдинг или твой миланский Пирелли[56] похожи на нас. Они будут напоминать о нашем времени, когда мы с тобой уже исчезнем.

– Ты рассуждаешь, как старик. Ужасно сознавать, что однажды все кончится.

– Это все, что ты придумала?

– Когда тебе выгодно, ты ловишь меня на слове! А разве тебя иной раз не охватывает ощущение пустоты? Каждый шажок стрелки на часах – это минута, которая уже не вернется. А если потратить все минуты сразу, – добавила она, помолчав, – что тогда?

– Преждевременная смерть.

– Или вечная молодость. Не знаю, что может быть лучше этого. Уж очень я смерти боюсь. И в то же время мне кажется, что я никогда не живу полной жизнью.

Я привлек ее к себе. Я понял, что ее жизнерадостность таила в себе глубокую грусть, что ее равновесие было равновесием свободно парящей в воздухе птицы, чей полет способно прервать любое препятствие. Может быть, именно это и делало ее самым дорогим мне существом, за которое я – в ответе.

Потом, невзирая на мое равнодушие и ее страхи, мы побывали в баптистерии и в соборе, поднялись на башню наперегонки, по винтовой лестнице, наверху гулял ветер, и мы держались за парапет, смотрели вдаль, туда, где было море, выводили на каком-то камне свои имена и дату. Высоко-высоко над нами несколько самолетов выписывали всевозможные фигуры пилотажа, оставляя за собой длинные полосы дыма, которые постепенно расслаивались, словно тучи.

– На таком самолете до Гонолулу рукой подать, – сказала она.

– Нет, не хватит горючего.

– Господи, до чего же ты у меня трезвый, Бруно! – Она обняла меня. – Если я когда-нибудь разлюблю тебя, я уж теперь знаю, из-за чего.

Ветер играл концами косынки и выбившейся из-под нее прядью.

– Не успокоюсь, пока не узнаю причины, – в шутку сказал я, когда мы спускались – она впереди, я за ней. Но уже по дороге к машине забыл об этом.

Она попросила:

– Можно я поведу? У меня нет прав, но я умею.

Она была просто чудо: села за руль, и «тополино» снялся с места ровно, без рывков, не то, что у меня, слишком нетерпеливого. Она объяснила, что научилась водить сначала «фиат-600» своего брата, а потом фургончик одного приятеля, там, в Милане.

– Симпатичный парень, сицилиец, но блондин, и поэтому прелесть до чего красивый. Во всем остальном – самый обыкновенный Рокко, которому повезло.

– Так вот откуда взялось Агридженто? – вырвалось У меня.

– Еще бы! Только он был из Мессины.

Она посмотрела на меня, и я, как дурак, отвел взгляд. Словно прочитав мою смутную мысль, она сказала:

– В моей биографии есть темные пятна, о которых ты не знаешь, – и улыбнулась, но так, что мне почудилась доля правды в этой насмешливо произнесенной Фразе. Мы ехали мимо Мильярино, по обе стороны дороги тянулась сосновая роща, залитая солнцем, в открытые окна машины врывались холодные струи воздуха. – Ты не закроешь? – попросила она. И, возвращаясь к сказанному перед тем, прибавила с явным намерением позлить меня: – Тебя это огорчает?

Что греха таить, я был подозрительным парнем, но я привык уже к изменениям в ее настроении, к ее душевным колебаниям, которые делали Лори необычной, исключительной, удивительной девушкой и за которые, быть может, я и любил ее.

– Разумеется, я тебя понял не буквально, когда ты рассказывала мне о своей монашеской жизни в Милане.

– Тогда спрашивай, дуралей, обо всем спрашивай, что тебя интересует! – вспылила она. И тут же: – Прости меня. – Она затормозила. – Теперь ты веди, я вижу там крутой поворотище, боюсь, мне его не одолеть.

Мы поменялись местами, выйдя из машины и обогнув ее – я со стороны багажника, она со стороны двигателя. Сидя рядом, но не касаясь друг друга, мы двинулись дальше и молча миновали длинный поворот; роща осталась позади, впереди виднелся железнодорожный переезд. На развилке Торре-дель-Лаго скопилось множество машин, и нам пришлось остановиться. Она закурила и сидела, сложив руки на сумочке, лежавшей у нее на коленях; незаметно наблюдая за Лори, я видел ее неподвижный профиль, гладкую кожу, маленький, круглый, вызывающий подбородок. Я тоже вытащил из пачки сигарету, она протянула мне свою, чтобы я прикурил. Мы медленно двигались в колонне машин. Наконец она спросила:

– Ты все еще дуешься?

– Я ждал, что ты заговоришь первая.

Мы улыбнулись.

– Давай, – сказала она, – обгоним справа и мигом обставим всех.

Не заезжая в Виареджо, мы продолжали путь по автостраде Аурелия. Теперь я мчался по следам своих воспоминаний, физически ощущая их бремя и радуясь тому, что метр за метром подминаю их под колеса: я ориентировался больше по памяти, чем по дорожным указателям. На участке от железнодорожного переезда до перекрестка Лидо-ди-Камайоре, Марина-ди-Пьетрасанта, Фьюметто я вдруг понял, что машина – та, прежняя, что за моей спиной ерзаю я сам, любопытный и непоседливый мальчишка, что я – Милло, а Лори – Иванна; наваждение длилось ровно столько, сколько мы молчали; лучи солнца, всплывшего над сосновой рощей, падали на дорогу сбоку, покрывая ее причудливым узором.

– Где-то тут должен быть рекламный щит, – сказал я, – и на дороге к Форте-деи-Марми – траттория. Обыкновенная хижина, где ели саперы.

Вместо траттории я увидел, свернув с автострады, вереницу вилл, больших и поменьше, и вокруг – ни души, как будто непрошенные гости, мы ворвались на своей старой перечнице в спящую деревню, где среди бела дня продолжалась ночь.

– Ты разочарован, да? – спросила она.

– Я начинаю понимать, что значит много лет подряд носить в себе прежние чувства.

Что правда, то правда. Может быть, заразившись от нее, я испытывал чувство страха, опустошающее мозг и комом стоящее где-то внутри; это отвращение к пище и одновременно голод, привкус желчи во рту и сладостное забытье, которому хотелось бы предаваться бесконечно, смутно сознавая, что ты во всем решительно ошибался и тебе уже ничего не исправить – ни поступков, ни их причин, – будто ты заблудился и сдался. Это потемки духа, черный ад. В таком случае спасительной гаванью должна стать действительность, энергия, сила воли, жизнелюбие, которые помогут обрести уверенность в себе. Я заглушил мотор перед сухим кустарником, обратив внимание на выжженную местами землю.

– Кажется здесь, – сказал я. – Теперь это похоже на кусок пустыни, вытоптанный слонами. Кто-то разводит тут костры.

Я готов был расплакаться – настолько неожиданной и неистовой была охватившая меня тоска, чувство для меня новое, мерзкое, отвратительное, от которого не знаю, как бы я избавился, не подставь мне Лори свое лицо, открытое, юное, озаренное светом влюбленных глаз. Поцеловав ее, я навсегда убил в себе это дурацкое, гнетущее чувство.

– Я знаю, – сказала она, – так бывает.

– Но ведь, когда я приезжал сюда с Милло и с матерью, мне было весело. Правда, я был маленький, что я мог понимать? Я очень смутно все помню.

Тем не менее довольно долго я не мог освободиться от ощущения, будто я на кладбище и, вернувшись домой, никого из них не увижу: ни Иванну, ни Милло – и никто не приготовит мне ужин, никто не будет ждать нас у входа в молочную на виа Витторио и беспокоиться за нас и за свой драндулет, если бы мы опаздывали.

– Мы слишком много думаем о других, – заключил я. – Даже тогда, когда не хотим думать. Все. Уже прошло.

Мы выехали к морю и поставили машину рядом с невысоким павильоном пляжа, летом – вообразить только! – здесь наверняка были музыкальные автоматы и плетеные шезлонги, масса обнаженных тел, лежаки и огромные зонты, жара, жажда. На пустынном берегу – похожие на покинутые казематы купальни с полустертыми влажным ветром, ничего не говорящими названиями: «Юго-восток», «Волна», «Флавио», «Санта-Мария»; только вдали, маленькие как оловянные солдатики, прогуливались несколько человек. Мы уселись на песок, не столько холодный, сколько влажный, весь слипшийся, грязный, покрытый тиной. Море было беспокойным и рвалось к нам и вновь отступало, когда до нас оставалось несколько шагов. Оно сверкало там, где солнце мчалось на гребнях волн, бросая туманное отражение на горизонт, и эта дымка как бы поглощала яркий, слепящий свет. Место было самое обыкновенное, так себе, ничего особенного, и ничто не отвлекало нас от наших мыслей. Ветер, который несли те же волны, мешал говорить, заставляя нас то и дело переводить дыхание. Она сказала:

– Да, Бруно, никогда нельзя считать прошлым то, о чем мы все еще думаем.

Внезапно она поднялась, скинула туфли и, держа их в одной руке, с сумкой в другой, спотыкаясь, борясь с ветром, побежала. Я настиг ее с разбегу, не рассчитав, толкнул, и мы грохнулись на песок, борясь, срывая друг у друга с губ жаркие поцелуи.

– Когда ты думаешь о будущем, – спросила она потом, – что ты видишь?

– Цех «Гали» и станок «женевуаз».

– И сам ты – в белом халате, и летом тебе не будет жарко, ведь там кондиционированный воздух.

– Еще бы! – ответил я в тон ей. – Это не шуточки.

Медленно бредя по пляжу, мы вышли к устью Чинкуале, которая шире, чем Терцолле и Муньоне, вместе взятые. Дыхание моря, казалось, заставляло реку бежать быстрее; и, отражаясь в ней между землисто-зелеными берегами и вставая по обе ее стороны, там, вдали, высились Апуанские горы, рассеченные каменоломнями, синие, но не такой, как небо, синевы. На деревьях и по склонам виднелась уже по-настоящему весенняя прозелень. Мы двинулись по берегу в сторону гор, полагая, что выберемся на идущую вдоль моря дорогу.

– Уж не борьба ли с буржуазией наводит на тебя такую тоску?

– Не бойся, я не ошибусь в выборе окопа, – ответил я серьезно. – И в этой борьбе ты будешь рядом со мной.

– А я не надоем тебе? Или ты мне, «пожалуй», как сказал бы Милло.

– Нет. До тех пор, пока мы любим друг друга. Постой, кто же из нас рассуждает по-стариковски?

– Я, сознаюсь. Мне вспомнился тот вечер, когда приходил Бенито.

Снова, как в тот вечер, что-то отвлекло меня либо я сам захотел отвлечься – это вернее. За излучиной реки я увидел огромную, от берега к берегу, рыбацкую сеть. Ее выбирали из воды, хлопоча над незатейливой лебедкой, парнишка в свитере и синих джинсах и старик, закутанный в допотопный брезентовый плащ, в кепке, надвинутой на уши. Наконец «сачок» был закреплен в нужном положении и можно было собирать улов: парнишка накинул на плечи кусок клеенки, влез в лодку и против течения поплыл к сети, на дне ее трепыхались несколько рыбешек – чуть больше горсти. Парень нагнулся и подлез под сеть, с которой на него стекала вода, развязал в каком-то месте шпагат, так что рыбешки посыпались в лодку, собрал их в ведерко, снова затянул отверстие в сети и вернулся на берег.

– Две кефали и несколько угорьков, – доложил он.

Старик, возможно, слышал, но ничего не сказал, как будто речь шла о древнем таинстве, к которому он был непричастен; он освободил лебедку, и сеть мигом ушла под воду, после чего он уселся возле лебедки, сложив руки на коленях. Мы стояли в нескольких метрах над ними, облокотившись на перила мостика. Того, что интересовало меня, Лори, казалось, даже не видела. И меня поразили, застав врасплох, ее слова – продолжение мысли, очевидно занимавшей ее все это время.

– Ты прав. Неправа я. И впредь мне не следует говорить с тобой о нем.

Я сделал усилие, чтобы вернуться к разговору: она упомянула про Бенито, потому-то я и отвлекся.

– Конечно, – согласился я. – Судить о нем могу только я – ты ведь его не знала.

Парнишка обернулся и посмотрел на нас снизу.

– Где мы? – спросил я.

– Это дамба Чинкуале.

– А как попасть к Форте?

– Идите дальше по дамбе, а там свернете на дорогу, по ней и ступайте.

– А по берегу нельзя?

– Тоже можно, но так дальше. – Он привязал лодку, стянул с плеч клеенку. – Однако берегом проще, – прибавил он, ставя ведро на землю.

Мы поблагодарили его. Она взяла меня под руку, и мы поднялись по берегу до зарослей тростника, которые преградили нам путь, густые и непроходимые, не то что камыши под моим домом. Дальше мы пошли лугом, разгороженным плетнями, все еще топким, забытым солнцем; луг пересекала узкая тропинка, и нам нужно было идти по ней друг за другом, чтобы не промочить ноги. Мы добрались до небольшой рощи: посреди долины, которая тянулась от излучины реки до берега какого-то канала, росли каменные дубы, дубки и сосны. На опушке виднелась скромная, под испанский домик, вилла с камышовой крышей и закрытыми ставнями. Я снял плащ и расстелил его у подножия самого большого дуба, мы уселись под его ветвями, одни среди тишины. Я молча склонился над Лори, и она ответила мне лаской, и ее ладонь скользнула по моей щеке, коснулась лба и замерла на моем затылке.

Дальше время понеслось, как юла, как шарик в круглой коробочке под стеклом, который нужно загнать в лунку, а он бегает себе взад-вперед с веселым стуком. Вернувшись к машине, мы обнаружили спущенную шину и разошедшиеся диски сцепления, и, чтобы привести «тополино» в порядок, нам пришлось тащиться сначала в какой-то гараж, потом к механику, ремонт автомобиля в одном из маленьких приморских городишек превратился для нас в ряд веселых приключений. В остерии у дороги, ведущей от Лидо к Камайоре, мы закусили с большим аппетитом, дважды заказав вино и взяв коньяку к кофе, потом выпили виски в павильончике в Альтопашо. И без конца курили, болтая об ужасных глупостях и о вещах интересных. «Я был без ума от Эвы-Мари Сент, а теперь забыл ее». «Мой идеал мужчины – Поль Ньюмен, так что, если хочешь мне нравится, старайся походить на него». Анекдоты, каламбуры, сравнение миланского диалекта с нашим говором Сан-Фредьяно, последние прочитанные книги: был ли Павезе коммунистом, такой ли уж шедевр написал Лампедуза? Как будто наши объятия под деревьями, на краю луга, между рекой– и каналом, под приглушенный шум моря лишний раз освободили и ее и меня от всех мучительных мыслей, сделали нас цельными и естественными, заставили почувствовать себя хозяевами жизни. И когда «другие» вернулись в нашу беседу, мы были к ним вполне доброжелательны, ибо наше блаженное состояние излучалось и на них.

– Синьора мачеха, – рассказывала она, – что-то вдруг подобрела. Может, на нее повлиял исповедник. Шкафчик в ванной теперь полностью мой, проигрыватель поет во всю, ты можешь даже попробовать как-нибудь позвонить мне, если хочешь. Знаешь, в субботу я подарила ей с получки вышитый платок – пусть ходит в нем в церковь, ведь она дня не может прожить без мессы. Зато сегодня утром я оставила ее, да и отца тоже, с носом. У них был задуман обед с Диттой, всей семьей… Как и твоя мать, сестрица моя прямо-таки умирает от любопытства! Чуть ли не впервые я что-то от нее скрываю: всего несколько месяцев назад из Милана я каждую неделю писала ей, и мои письма были вроде дневника. Чаще всего она спрашивает: кто он? он красивый? богатый? или бедный? он учится? служит? Уж такие у нее теперь интересы, таков ее мир; странно, но я нахожу удовольствие в том, что она ничего не может понять из моих ответов. А отвечаю я ей так: «Красивый, в общем-то… не то, чтобы богатый, но…» – В ее голосе появился и исчез оттенок грусти, когда она, помолчав, продолжала: – Видно, я уже совсем самостоятельная. А им хотелось бы, чтобы я во всем им подчинялась, по крайней мере сегодня. – Франко, брат ее зятя. Получил на несколько дней увольнительную, вот почему Устраивали этот обед. – Подумаешь, праздник – солдатик приехал!

Мы сделали последнюю остановку и сидели за одним из двух столиков павильончика напротив будки дорожного сторожа, недалеко от бензоколонки. Я встал, чтобы послушать по радио результаты футбольных матчей, а когда вернулся, она смотрела на машины, мчавшиеся по автостраде.

– Редкий случай, – сказала она, – мы сегодня совсем не говорили о работе, ни я – о своих тряпках, ни ты – о своих Форесто и Паррини. Боюсь, ты разочарован.

– Забыть о них хотя бы в воскресенье – великое дело.

– Знаешь, о чем я мечтаю? Я никогда тебе не говорила, а сейчас скажу. Ты о «женевуаз», знаю, а я – о том, чтобы самой делать эскизы костюмов, если не для «Комунале», то для любого другого театра. Пусть, например, Виолетта, разыгрывая свою дурацкую историю, будет одета по-спортивному, чуть небрежно. А Альфред появляется в теннисном костюме в ту минуту, когда она собирается испустить дух.

– Я знаю только финал «Богемы». Его показывали по телику перед знаменитым матчем «Реал» – «Барселона», снятым на пленку.

– Кажется, я опять болтаю глупости. Ты уж извини.

– Куда бы нам поехать в следующее воскресенье, как ты думаешь? – спросил я. – Теперь, когда вот-вот откроется автострада Солнца, до Болоньи – рукой подать. А потом Лукка, Ареццо, Сиена – в общем, есть что посмотреть.

– Перед путешествием на Гонолулу. – Она затянулась и выдохнула дым прямо мне в лицо.

– Погода стоит ничего, так что если Милло не даст нам машину, обойдемся мотоциклом. А летом махнем на Сицилию, идет?

– Решено.

– Взять тебе еще что-нибудь? Или поедем?

Ветер буквально вдавливал меня в спинку сиденья, и Лори, прижавшись ко мне, пожаловалась:

– Я что-то продрогла… Я тебе не надоела?

Будь что будет – пусть все к черту расплавится, пусть даже взорвется радиатор, не страшно. Милло переживет это, а до площади Далмации мы уж как-нибудь доберемся – и я погнал нашу развалину на полной скорости. Но когда мы поравнялись с первыми домами Новоли, она попросила, смотрясь в зеркальце и приводя в порядок прическу:

– Подбрось меня к сестре, я должна хотя бы ненадолго забежать к ней. К тому же отец с мачехой дожидаются меня, чтобы вместе ехать домой.

– На машине твоего зятя, конечно.

– Думаешь, это так весело? – обиделась она.

Я высадил ее на набережной, когда на улицах уже зажигались огни.

– А сегодня ты будешь спать?

– Поживем – увидим! Ну, пока!

– Пока, любимая.

Выхваченная из сумерек светом фар, нарядная, полная жизни, она вошла своим легким шагом во мрак подъезда. Я снова увиделся с ней через два дни и еще один раз, последний, и с тех пор она живет лишь в моих разговорах с Иванной.

Бывают такие ночи, когда хочется, чтобы завтра – выходной, хочется понежиться лишний часок, ни о чем не думая и ничего не видя, ничего, даже стен, мебели, крюка на потолке, одежды, магнитофона на стуле, картинки с изображением китайской коммуны. Мы продолжаем жить и тогда, когда бездействует память, в которой завелась не то моль, не то жучок-древоед. Матери удается вовлечь меня в свою игру, я поддерживаю ее, и вот передо мной встают печальные, но правдивые образы – мой собственный и людей, с которыми связано мое детство и отрочество.

– Ну что ж, будем откровенны, Иванна Ивановна. Почему бы тебе, вместо того чтобы плакаться, не взглянуть правде в глаза? Скоро мне двадцать, я уже взрослый.

Она качает головой, затягивается сигаретой; все, как в один из наших обычных вечеров, когда мы после ужина вместе сидим за кухонным столом, а время уже за полночь, и над зарослями камыша свистит ветер, заглушая сигналы поездов. Она ответила мне уж очень наивно, и это было ужасно, однако не ранило, не обидело меня: я сделал скидку на любовь, которая ею руководила.

– Ну да, взрослый, – сказала она. – Взрослым тебя сделали страдания.

Она бы наверняка прибавила, как десять месяцев подряд, каждый вечер, на том же месте: «Почему ты не можешь забыть эту девочку?» Я опередил ее, продолжая начатый разговор, но так, как хотелось мне:

– Возьмем, к примеру, твои отношения с синьорой Каппуджи. Теперь, пожалуй, я скажу тебе, куда мы с ней ходили: в крепость, и я, совсем еще сосунок, был ее напарником. А наша клиентура – негры и девицы.

Она не пришла в изумление, не рассердилась.

– Значит, к бассейну, а не в Луна-парк.

– И в Луна-парк тоже, но там нам было неинтересно. Скамейки – вот наше место. Скажи, это синьора Каппуджи со своими картами вбила тебе в голову, что Морено вернется?

Все произошло тихо, длительное напряжение нашло свой естественный выход – так в весенние дни дождь льет, будто из ведра, образуя сплошную завесу со стороны солнца, которое тем не менее просвечивает и греет сквозь нее, ты видишь, что насквозь промок, и не веришь, что это случилось, потому что озноб появляется после, когда входишь в тень и снова ощущаешь весомость одежды и тяжесть мыслей. Продолжительная осада крепости завершилась ее капитуляцией. Иванна кивнула, поправляя халат на коленях и на груди.

– Глупая женщина, склеротичка…

– А однажды вечером ты готова была пристукнуть ее и чуть не угодила в меня, запустив в нее жаровней.

– Она уговаривала меня сделать аборт, понимаешь, а к тому времени, как я надумала, забыла об этом. Она отказалась помочь, а ведь сама меня убедила… Боже мой! – Она с отчаянием приложила руку к губам. – Сегодня прямо какая-то заколдованная ночь. О чем ты заставляешь меня говорить, Бруно?

Я придвинулся к ней вместе со стулом, нарочно сохраняя безразличный тон, чтоб облегчить ей тяжесть признания.

– Ты жалеешь, что его нет? – спросил я.

– Даже не знаю. Конечно, он бы все изменил. Вы бы росли вместе. Но я ничего не сделала, клянусь тебе. После того как синьора Каппуджи отказалась, я одна, неопытная, не сумела бы… Может, я выкинула от страха и потому, что человек, от которого я была в положении, то есть Сильвано…

– Тот, с кем мы познакомились как-то в воскресенье, на автотреке?

– Ты, действительно, помнишь? – Она вздохнула, разглядывая свои руки, похожая на раненое, но довольное животное. – Но чего ради, собственно, я рассказываю тебе об этом? Что со мной происходит?

– Ты помогаешь себе самой стать снова нормальным человеком, миссис Сантини. Столько лет ты отравляла себя этим ядом.

– Я была молода, легкомысленна…

– Не жалей ни о чем.

– Ты перестанешь меня любить!

– Я буду любить тебя еще больше.

– В тебе говорит только любопытство. Для сына мать…

– Оставь это отцу Бонифацию для его проповедей.

– Сильвано работал на железной дороге, – сказала она, – машинистом. Он был женат, я узнала об этом после, когда оказалась в положении…

– А с Лучани все было по-другому?

– Тебе рассказал Миллоски!

– Не совсем так. Просто я стал задумываться над тем, чего ради мы с Милло без конца ходили в разведку к кафе «Дженио» и наблюдали за тобой, в то время как ты, не подозревая об этом, сидела за своей кассой.

– Миллоски – святой человек! – Она порывисто встала. – Он способен простить Пилата, но никогда ничего не забудет, ни одной мелочи. – То были единственные за вечер слова, которые она произнесла с раздражением. – Он весь в этом. Наши отношения всегда оставались чистыми, между нами ничего не было, только один раз на берегу Чинкуале я позволила ему поцеловать себя. Бедный Волк! – Ну вот, теперь она говорила о нем другим тоном. – Мне хотелось убедить его в том, что из уважения не может родиться любовь. Он, наверно, все еще любит меня – потому только, что, как женщину, он никогда меня не уважал. А может быть, после смерти Лучани, увидев, что я изменилась, он перестал меня любить и начал уважать – не знаю. К тому же он ведь был слишком близким другом Морено и моим, и я не лицемерю, но мне казалось бы, что я оскверняю этот дом, честное слово! Когда Лучани умер, я заболела, у меня было нервное потрясение, и я два месяца провалялась в постели и просидела в кресле, чуть с ума не сошла… Ты ничего не замечал: по утрам Миллоски отводил тебя в школу, а днем ты был предоставлен самому себе, и кто знает, где тебя носило, хоть ты и говорил, будто ходишь на Терцолле охотиться на лягушек.

То было время, когда мы, теперь уже с Дино, ходили в крепость, где завели дружбу с Томми, Джессом, Бобом и враждовали с их девицами, Неаполитанкой и Бьянкиной. А Иванна – «одна в четырех стенах» – сходила с ума.

Если бы Лучани не умер, он женился бы на ней, она в этом убеждена.

– Наша судьба – хитросплетение нитей. Стоит порваться хотя бы одной или двум, как все смещается и мы рискуем остаться без руля и без ветрил. С Лучани сложилась бы иначе и моя жизнь, и твоя, честное слово! Ты был еще маленький, а он умел сделать так, чтобы его любили. Ты бы привязался к нему, несмотря на влияние Милло.

Сначала они встречались лишь по воскресеньям, во второй половине дня у Беатриче (я же, оставшись один, развлекал прохожих, распевая на тротуаре «Монастырь святой Клары»). Беатриче, сама бывшая любовница Лучани, которую тот бросил, занялась сводничеством, чтобы сбить с толку заподозрившего неладное мужа: тут-то ей и пригодилась эта молодая, аппетитная вдовушка, бесконечно мятущаяся, и она без особого труда бросила ее в объятия хозяина кафе «Дженио». Случайная связь перешла в длительную: Иванна заняла место за кассой «Дженио», стала служащей и подругой хозяина, она порвала с Беатриче, которая, будучи не в состоянии разлучить их, из мести написала обо всем Милло. Но тот отнесся к доносу точно так же, как в свое время к старческой шпиономании синьоры Каппуджи, удовлетворявшейся порцией мороженого: просто-напросто сжег письмо…

– Допустим, тогда он не поверил, но однажды из моих бредовых слов все же понял, что это – правда.

Под влиянием недавнего воспоминания о пророческих талантах синьоры Каппуджи Иванна не сомневалась в том, что все свершилось «по воле провидения». Потеряв Лучани, она бредила Морено, и ей казалось, что он жив, он был в военной форме и уговаривал ее: «Жди меня, я вот-вот вернусь, я прощаю тебя, заботься о малыше». Что до его собственных грешков, то он, мол, будет иметь дело с исповедником; эта мысль приобрела для нее характер своего рода оправдания.

. – Я сбросила старую кожу, – утверждает она. – Вот почему я могу смело говорить с тобой обо всем этом. – И, видно, она не кривит душой, уверяя, что ее нелепая надежда помогала ей, недалекой и взбалмошной, жить дальше; а может, то, что с тех пор у нее не было ничего подобного, – чистая случайность?

Для чего спрашивать ее об Аренелле и о других, которые наверняка значили для нее меньше? Ее лицо омыли слезы освобождения.

– В последнее время, – сказала она, – я тебе тысячу раз повторяла, что ты убиваешь меня, убивая мою надежду. Сейчас я уверена, что прав был ты. И родителям есть чему поучиться у детей, согласна. Я могу смотреть тебе в глаза, я знаю, что теперь уже разговариваю со взрослым мужчиной, который все понимает. После смерти Лучани (знаешь, я тоже, как все, привыкла называть его Лучани даже тогда, когда мы оставались с ним наедине), после того как он умер, я решила, что эта мания, которой я подчинила всю свою жизнь, поможет мне искупить мой грех. Вот я рассказываю тебе об этом, а ты небось думаешь, что я совсем рехнулась, да? В других, как ни крути, я искала временной опоры. Морено же – иное дело, он был мне настоящим мужем, тебе – отцом, а главное – моим любимым. Мне было шестнадцать лет, когда мы познакомились, и столько же, сколько тебе, когда я вышла за него. И все равно я обожала призрак, а не реальный образ, не самого человека. Поэтому, – она сжала мою руку, впившись в нее ногтями, – поэтому я и не хочу, не хочу, чтобы с тобой было то же. Забудь ее, Бруно, прошу тебя, забудь эту девочку! Если ты не послушаешься меня, для чего же тогда я признавалась тебе во всех своих грехах?

– В радостях, мама, – сказал я. – Спорить готов, что ты была счастлива, даже когда бредила несбыточным.

Теперь я с уважением отношусь к ее несчастьям, но мой случай не похож на ее, она не должна ставить их в один ряд, не должна осквернять мою любовь. Я любил не призрак. Она воображала своего Морено, я же не собираюсь никого себе придумывать. Я знаю, что Лори Умерла, я присутствовал при ее последнем вздохе.

Часть четвертая

29

Я был парень как парень и ничего не знал о разрушительной силе тревоги. В понедельник вечером я сидел в углу маленького кафе на Виа-дель-Прато и смотрел по телевизору «Спортивные новости». Моя рука сжимала в кармане коробочку.

– Вы Бруно?

Я обернулся и сразу же узнал ее.

– Джудитта? Какими судьбами?

– Успокойтесь, я пришла не как представитель семейства. У меня к вам поручение. Можно присесть?

Я помнил ее по посещениям типографии, куда она заходила с дочками на обратном пути из парка, чтобы показать их деду: одну она вела за руку, другая была в коляске. Я стоял перед станком для плоской печати, но она не обращала на меня внимания; даже тогда, когда отец говорил ей: «А у меня новый помощник, дорогая», – она едва поворачивала голову в мою сторону: «Вот как? Очень рада», – как будто я был каким-то запачканным типографской краской предметом, от которого лучше держаться подальше. Это о ней Лори говорила потом, что она и ведет себя и рассуждает, как мещанка, озабоченная мелочами, сквозняками, тем, что уже поздно, а мужа нет дома… Слабости отца, его пристрастие к игре и к вину делали его в ее глазах бездельником и гулякой. Я ни разу не слышал, чтобы она говорила о мачехе, в лучшем случае спросит, бывало: «Как дома?» – «Все в порядке», – отвечал отец. Правда, дальше обязательно следовало: «Папочка, может, выберетесь к нам вдвоем пообедать как-нибудь в воскресенье?» Эта фраза означала, что визит окончен. Теперь, когда она стояла передо мной, воспоминание оживало. Я отметил, что она располнела, стала грудастой, щеки – как налитые, вся она была какая-то плотская. А лицо – молодое. Невысокого роста, она напоминала отца – я заметил это еще в первый раз, – а также нельзя было не узнать в ней и сестру Лори, как бы карикатуру на нее; и в то же время – ничего общего с Лори: взять хотя бы глаза Джудитты – карие, глубоко сидящие, с неприятной хитринкой. Ей хотелось, это было видно по всему, чтобы я с самого начала признал в ней сообщницу. Как накануне вечером Иванне, я отвечал ей, подчиняясь внезапной интуиции:

– Садитесь, пожалуйста, нам нечего скрывать друг от друга. Слушаю вас.

Она не просто улыбнулась, она осклабилась, поиграла глазами, прищурилась, качая головой:

– Да-да-да… Я сестра Лори, я своя! Лори не может прийти и прислала меня. У нее зверская температура, наверно, вчера ее продуло. Где вы были?

Все очень просто. Лори прибегла к ее помощи, чтобы предупредить меня, она даже не сказала, где ее «продуло», и вот ее сестрица, ужасно болтливая и манерная, допытывалась у меня, сгорая от любопытства: она согласилась выпить вишневки, не отказалась от сигареты и теперь отвечала на мои вопросы:

– Температура? Высокая, около сорока.

– А что врач?

– Мы не вызывали, на что он нужен? Может быть, завтра, если температура не спадет. Ее явно продуло, – повторила она. – Это связано с горлом.

– Как с горлом?

– Как? Ангина, обычные налеты, ничего серьезного. Она столько курит, а ведь у нее плохо с миндалинами! Почему вы не заставите ее курить поменьше?

Мои опасения постепенно рассеивались. Сидя, она была ничего, как будто вся ее привлекательность заключалась в пышной груди, в проницательных глазах, в круглой головке с очень светлыми, зачесанными вверх волосами, которые оставляли открытыми шею и мочки ушей с зелеными клипсами – в тон длинным, уходившим под декольте, бусам. У нее было румяное лицо без единого намека на морщины вокруг глаз или на лбу. Болтая, она могла даже казаться милой – пусть бы только говорила о Лори.

– Она приняла лекарство и каждые два часа полощет горло. Через пару деньков поправится… Интересно, – она даже как бы вся подобралась, – где это вы познакомились? – Разве Лори вам не говорила?

– Как бы не так! «В баре „Прато“ меня ждет приятель, зайди, когда пойдешь домой, это по пути, его зовут Бруно» – и ваши приметы… От того, что у нее болит горло, она немного потеряла голос, – улыбнулась Джудитта. – Раньше у нее не было никаких секретов, а с некоторых пор такой скрытницей стала!

– Видите ли, мы встретились… случайно.

– Где же?

– В одном месте.

– Я вижу, вам обоим нравится напускать на себя таинственность. Плохо другое: я боюсь, у вас это серьезно, по крайней мере, у Лори.

– Что же тут плохого?

– Когда влюбляешься, – ответила она, – всегда плохо.

Так вот она Джудитта, ради. которой Лори пошла на такие жертвы? Это была неожиданная мысль, возникшая только и именно тогда, когда она прибавила, сидя передо мной в узенькой открытой блузке и раскачиваясь на стуле:

– Все мы через это прошли.

– А теперь наш черед, хотите вы сказать?

Она сделалась серьезной, грустной.

– Лучшего парня я бы не желала для Лори. Но вы выглядите таким молодым – и вдруг окажетесь ее мужем! Когда я подошла к вам, я было решила, что ошиблась. Уверена, вам нет еще и двадцати.

Я смерил ее презрительным взглядом – чтобы она не сочла меня оскорбленным; ее лицо оживилось, когда она извинялась.

– Я слишком любопытна, признаюсь. Но ведь я в самом деле ничего не знаю. Вы учитесь? Пожалуй, нет, не сказала бы. – И дальше – тоном, который опять же не оскорбил меня: – Особенно если судить по рукам.

Я нарочно разложил их на столе ладонями вверх.

– Да, они малость у меня огрубели…

– О, это и делает их красивыми. Что у вас за работа?

– Колдую вокруг фрезерного станка. Это вам что-нибудь говорит?

– И да, и нет. Значит, станок? А на каком заводе?

– «Паррини инкорпорейшн», – ответил я.

– Вот как! – воскликнула она. – У американцев! А где именно? Впрочем, там же, где все заводы, в Рифреди. Я не знаю вашего района. Мой отец – вы, наверно, слышали от Лори – перебрался туда, когда у меня уже была своя семья. Вы познакомились где-нибудь на автобусной остановке… случайно?

Несмотря на изрядную полноту, маленький рост и гладкую кожу на шее и на щеках, она все же походила на заводную куклу. Она не узнала во мне мальчика из типографии, и Лори ничего ей не рассказывала о нас. Она мне надоела, и я не стал скрывать этого. Она почувствовала, что разговор окончен, и встала из-за стола. Я последовал ее примеру, она оказалась мне по плечо, свежая, круглая, полногрудая бабенка, какая-то ужасно комичная. Но связь с Лори я мог поддерживать только через нее, и уж если Лори, пусть даже не удовлетворив ее любопытства, доверилась ей, то и мне следовало быть ей признательным.

– Не хотелось бы, чтобы вы сочли меня невежливым, – сказал я.

Она подождала, пока я расплачусь и мы выйдем из бара.

– А что же мне прикажете думать о вас? Вы меня немного проводите?

– Я на мотоцикле.

– Э, нет, на мотоцикле я не ездок, уж это точно. И потом, я живу недалеко.

– На набережной Арно, знаю.

– Я вижу, что в отличие от меня вы неплохо осведомлены… Да, у свекра со свекровью, не у меня, конечно, квартирка, хотя и небольшая, но зато в прекрасном доме, а у моего мужа – собственное предприятие.

На углу виа Монтебелло она протянула мне руку.

– Итак, что же я передам Лори?

– Что я надеюсь увидеть ее послезавтра. Чтобы она берегла себя. И что пока, – вырвалось у меня, – я шлю ей поцелуй.

– Ну и ну! – воскликнула она, как бы забавляясь. – Может, вы и меня поцелуете… так, случайно, чтобы я могла передать ваш поцелуй Лори?

– Послушайте, вы! – разозлился я. – Если Лори ничего вам не рассказывала, значит, и рассказывать нечего. Мне девятнадцать лет, я работаю фрезеровщиком, и вовсе не у американцев, а на захудалом заводишке, но скоро поступлю на «Гали». А о вашей семье я, сам того не желая, узнал предостаточно, поработав у вашего папаши.

Она засмеялась и дружелюбно хлопнула меня по плечу.

– Вот оно что… Ну, конечно, – повторяла она. – Теперь ясно, почему я так приглядывалась к вам – мне казалось…

Через некоторое время у решетки памятника Гарибальди она снова поинтересовалась:

– Тогда-то вы и познакомились? Но разве вы не были еще сущим ребенком?

Я рассказал ей о нашей первой встрече.

– С того вечера, – объяснил я, – вот уже четыре месяца, как мы не расстаемся. Но пока что мы не желаем иметь дела ни с родственниками, ни с друзьями, с нас хватает нас самих, а вас мы найдем, когда сочтем нужным.

Она сжала мне руку у локтя, как бы для того, чтобы придать возможно больше силы словам; стоя рядом с ней, я слышал нежный запах ее духов и ее голос, немного взволнованный:

– Лори очень чувствительная девочка, будьте терпеливы, если вы ее. действительно любите. Вы, Бруно, ровно на год моложе ее, но будьте настоящим мужчиной с. моей сестренкой, ей так нужно, чтобы ее любили, поверьте мне.

Те же слова, что Милло сказал обо мне Лори, я их так и истолковал; обычная старческая болтовня, подумал я. Болтовня стариков и старух вроде Джудитты, у которых уже в тридцать лет морщины внутри, одряхлевшая душа и показная сердечность.

Когда мы прощались, она сказала:

– Завтра, что-нибудь около двенадцати дня, позвоните, я сама подойду к телефону. Температуры уже не будет, вот увидите. Это сильная простуда. Но где вы все-таки были?

– Да так, в одном месте.

И точь-в-точь как Милло, как Иванна:

– А он, оказывается, тоже упрямый! Вы с Лори стоите друг друга.

Я вернулся к мотоциклу и, вынимая ключ, на который был заперт руль, нащупал в кармане коробочку. В коробочке лежало кольцо. Сюрприз, который я собирался сделать ей во время поездки к морю, но в ту субботу синьор Паррини все тянул и тянул с выдачей зарплаты, а тем временем закрыли ювелирный магазин, где я заранее обо всем договорился: о цене, о первом взносе и рассрочке.

Никакого предчувствия, никаких переживаний, которые впоследствии помогли бы мне утверждать, что между нами существовала, помимо физической, еще и духовная связь, настолько прочная, что мы продолжали общаться даже в те часы, когда не были вместе. Как родственники, окружавшие ее, у которых, чтобы видеть, были только глаза, так и я, несмотря на нашу духовную общность, не имел ни малейшего представления о стремительно приближавшейся катастрофе. Меня всего-навсего расстраивало это банальное стечение обстоятельств, отнимавшее у нас два вечера любви; а в общем, не вдаваясь в подробности, я считал, что в какой-то степени сам виноват во всем. Виноват в том, что она столько курила, что в машине плохо закрывались окна и гулял сквозняк; вдобавок ко всему – неожиданная сырость в воздухе после захода солнца, когда мы сидели в павильончике в Альтопашо и потом у железнодорожного переезда Прато, где она призналась, вся дрожа: «Я что-то продрогла… Я тебе не надоела?» Замкнутый в кругу условностей, я даже находил, что ее родственнички поступили правильно, не пригласив врача: подумаешь, сильная простуда, грипп. А может, это все сырая земля в роще недалеко от Чинкуале, где расстелив тонкий плащ, мы исступленно предались любви, с нежностью и радостью вечно новой, ибо неизменно новыми всегда были владевшее нами желание и состояние блаженного покоя, приходившее после. Она заметила:

– Я перестала ориентироваться, как будто у меня голова закружилась. В какой стороне море?

– У нас за спиной, разве не слышишь, как оно шумит?

Я поцеловал ее в губы, и она сказала:

– Этим летом будем купаться в Таормине. Агридженто мне разонравилось, я больше не хочу туда. Только давай почаще останавливаться: если мы поедем на мотоцикле, у меня спина разболится. – Она встала, смеясь: – Я подарю тебе карту, чтобы ты изучал маршрут, а то еще вздумаешь ехать наобум!

– Там трудно заблудиться, – ответил я. – Мне известно, что после Кассиевой дороги и после Рима нужно ехать по Аппиевой, а после Неаполя… А, впрочем, кто его знает, есть ли южнее Неаполя государственные дороги. Тут-то и начинается «южный вопрос».

– Мне рассказывала Долорес, что в Неаполе они сели на пароход, когда ездили на юг по маршруту ЭНАЛа.[57]

– Это было бы здорово.

– А где будем ночевать – в мотелях?

– Или в домах молодежи, смотря сколько у нас будет денег. В гостиницах нас поселят отдельно, вот увидишь.

– Разумеется, – согласилась она. – По крайней мере, я не услышу твоего храпа. – Она бросилась бежать, я догнал ее, и мы снова вышли на высокий берег в излучине реки: старый рыбак все еще возился с огромной сетью, а парнишка исчез. Река была мутная, небыстрая, зато, пройдя запруду, она стремительно мчалась к морю, чтобы раствориться в нем. – Впрочем, я бы с удовольствием посмотрела на тебя спящего, – сказала она. – Я прислушивалась бы к твоему дыханию и держала бы руку у тебя на груди, там, где сердце, и тебе бы что-нибудь снилось, даже если ты ни разу в жизни не видел ни одного сна.

Сейчас, у себя в комнате, я думал о вчерашнем дне, как об эпизоде, который после ее выздоровления будет бесконечно повторяться; перед тем же как уснуть, я вспомнил Форесто, с которым у меня произошла энная стычка из-за того, что я якобы нарушил пропорцию, составляя из эмульсионного масла и воды специальную смесь для охлаждения и смазки станка. «У тебя в башке одни блондинки; видать, в воскресенье лихо они тебя уходили». Я запустил в него болванкой, она грохнулась на стол и пришлась ему по пальцу. Он размахнулся, чтобы дать мне в ухо, но я ловко парировал удар, едва не ответив ему прямым в морду, но во время сдержался: я рисковал поплатиться местом, в лучшем случае – отделаться штрафом и замечанием, если бы он пожаловался синьору Паррини. Пришлось процедить сквозь зубы слова извинения, и теперь во мне все кипело; засыпая, я проклинал себя за трусость, уверенный, будто пал так низко, что дальше некуда. Вот что мучило меня в то время, когда болезнь пожирала Лори в ее постели.

Назавтра Форесто, наверняка из-за каких-то своих дел, пребывал в мрачном настроении и не отрывал глаз от резца – классический образец автоматизма. Для того чтобы подтрунивать над кем-то и пороть свои пошлости на потеху всей мастерской, ему требовалось обязательно быть в духе. За все утро мы не перекинулись с ним ни словом. Потом рн указал подбородком на «цинциннати», чтобы я занял его место у станка. Я видел, как он, поговорив с синьором Паррини, снял халат. Прежде чем раздался гудок, я успел самостоятельно изготовить две детали, затем сел на мотоцикл и поехал в кафе по соседству с кинотеатром «Флора», где была телефонная кабина. Мне ответила Джудитта, как было условлено, соблюдая осторожность; она делала вид, будто разговаривает со свекровью, и называла меня мамой.

– Да, да, мамочка. – Это было глупо и бесило меня. Я понял, что температура держится и что врач, как она и предвидела, установил «простуду». Свою речь она завершила артистически: – Но настроение у нее лучше, она хотела даже встать, чтобы поговорить с тобой, да я не разрешила. К тому же она совсем потеряла голос. Не беспокойся. Присматривай там за девочками. В ясли за Бетти зайдет папа? От мамы Луизы тебе тоже привет. – Видно, мачеха стояла рядом.

244 – О, это множество мам, – не выдержал я, – к тому же не настоящих!

– Ничего не поделаешь. – Она чуть не рассмеялась. – Бывает. Я приду в то же время, что и вчера.

– В бар «Прато»?

– Разумеется. Ну, ладно. Да, постой. Лори хочет мне что-то сказать. – Она отошла и вернулась. – Просит поцеловать за нее девочек.

Ее веселость вселила в меня новую уверенность в том, что за состояние Лори можно не беспокоиться, и все же я злился, зная, что мы не увидимся и завтра. Ничего не поделаешь, наверно, вечером Джудитта скажет мне что-нибудь более определенное. И так вечер за вечером. «Да, теперь ясно, что это какой-то дурацкий грипп… Странно, температура никак не падает… Сейчас ходит что-то вроде азиатского гриппа, вы не знали?… Этого ей только не хватало!»

Невозможно поверить: был четверг и, значит, прошло уже три дня.

Я ждал ее уже больше часа, читая в «Эспрессо» статью о Хрущеве, которая меня интересовала, и время от времени поглядывая на экран телевизора, где какой-то чернорясник разглагольствовал о деве Марии, как о собственной невесте. Наконец она пришла.

– Плохие новости, – объявила она. Сев за стол, она придвинулась ко мне так, как будто собиралась кормить меня грудью, и продолжала шепотом: – Вот уж что ни к чему, то ни к чему.

– Я слушаю, – нетерпеливо вставил я.

– Похоже у нее воспаление легких, – сказала она. И тотчас, как будто это было важнее всего: – Могу я наконец узнать, где вы были в воскресенье?

– Какое это имеет значение?

– Допустим, до вчерашнего дня я спрашивала из любопытства. Теперь это интересует врача. Лори молчит. Конечно, при такой температуре трудно разговаривать, но к чему же прикидываться совсем безголосой? Упрямо корчит из себя немую, неизвестно для чего. Иногда она такая странная! Но я, кажется, отвлеклась. Врач предполагает травматическое воспаление легких. Вы попали в катастрофу, на что-нибудь налетели?

– Да нет, ничего подобного. Мы ездили на машине к морю. Вы удовлетворены? И ничего с нами не случилось.

– К морю? – не выдержала она. – К морю в такое время года? Тогда это наверняка простуда! Но я не понимаю вас. Эти четыре дня она терпит наше присутствие, но на все вопросы отвечает только «да» и «нет», и мы так ничего и не знаем. Как будто ее оглушили. Может, это оттого, что у нее жар, – сказала она. – Мы даже клали ей на лоб пузырь со льдом. Бедная девочка.

Я бы охотно ушел, оставив ее одну, – пусть себе ноет в одиночестве. Первая мысль была о бегстве. Но, сбежав, я поступил бы неразумно, ведь Лори серьезно больна. Я должен был взять себя в руки и закурить, иначе бы я закричал. Мне стоило немалого труда сохранять спокойствие, чтобы продолжать беседу, которую я считал для себя оконченной. Я был не в состоянии вслушиваться в причитания Джудитты, так же как она – понять причину моего бегства, а объясни я ее, я бы тоже показался ей странным.

– Не смотрите на меня так. Сейчас вы пугаете меня больше, чем Лори.

Этого оказалось достаточно, чтобы я не сделал того единственного, что мне хотелось сделать.

– Лори просила что-нибудь передать мне? – спросил я.

– Ничего особенного. «Держись повеселее», – велела она мне. И она права. Сегодня вечером ее начнут пичкать антибиотиками, через какую-нибудь неделю все будет в порядке. Организм у нее сильный, несмотря на то что она перенесла плеврит.

Она посмотрела на меня так, как будто выболтала страшную тайну.

– Лори мне говорила, – сказал я.

Теперь она готова была относиться ко мне милостиво, уже относилась милостиво, о чем свидетельствовало все ее поведение. Но я собрался сказать ей нечто такое, против чего она бы несколько дней назад решительно восстала, и не только из-за мачехи.

– Послушайте, – начал я. – Вы мне должны помочь: я хочу ее видеть.

Она обдумывала мою просьбу не так долго, как я ожидал. Наверно, я нашел нужные слова, а может, она поняла мое беспокойство.

– Пусть не сейчас, если нельзя, пусть хоть завтра…

– Но только пораньше утром, когда Луиза ходит к мессе, а потом на рынок. Я же пока предупрежу Лори, ведь я и ночую там: когда мама Луиза подходит к ней, Лори встречает ее прямо уничтожающим взглядом. Они никогда особенно не ладили, к тому же, видно, температура дурно отражается на ее настроении.

Мне послышалась фальшь в ее голосе. Платье лжи превосходно сидело на ней. Но казалось, она осуждала Лори. Это прозвучало более отчетливо, когда Джудитта добавила:

– А ведь Луиза хорошая женщина. Немного ханжа, но у кого из нас нет недостатков?

Я ответил вымученной улыбкой и предложил ей еще порцию вишневки, от которой она отказалась, а вторую сигарету взяла.

– Я курю потому, что нервничаю. Обычно я выкуриваю не больше трех-четырех в день.

Искренняя, откровенная, добрая – такой она хотела казаться. С другой стороны, в чем упрекать ее и на каком основании? Их было две сестры, и она, с ее складом ума, наверняка считала себя более несчастной, чем Лори: если бы девочкой Лори не совершила глупости. Джудитта вышла бы замуж за него, а не за Джиджино. И, может быть, этот он – я не хотел, чтобы Лори говорила мне его имя, – будь его женой такая заурядная женщина, как Джудитта, не покончил бы с собой, сбившись с пути истинного. Я как бы читал на ее устах слова Иванны: «Если бы твой отец был с нами, наша жизнь сложилась бы по-иному», тогда как Джудитта говорила: «Вот если бы жива была мама…» Она притворно вздохнула, повела плечами.

– Ну, мне пора идти. – И не без гордости добавила: – Надо ведь уложить девочек, прежде чем я вернусь к Лори.

Как животное, я должен спрятаться, когда ранен. Я отправился в кино, чтобы не забрести в бар или в Народный дом, где мог бы встретиться с Джо, довольным, наверно, практикой на «Гали», либо, еще хуже, с Дино Или с Милло, который, я уверен, справившись о Лори, завел бы разговор о политике, о том, что более фашистское правительство, чем нынешнее, трудно себе представить. И еще потому, что, вернувшись поздно, я столкнулся бы с Иванной, которая молча злилась бы на меня в своей комнате. В восемь утра на следующий день, вместо того чтобы отправиться на работу, я поднимался по лестнице в квартиру Каммеи.

Прихожая с телефоном в простенке и тремя дверями подряд напротив белой стены, увешанной картинками, в глубине – кухня. Коридор чуть покороче, чем у нас, все остальное – как в нашей квартире. Пахло кофе, где-то в комнате играло радио. Мне было не до наблюдений, но на это я обратил внимание. Точь-в-точь наше жилье: вся разница в том, что у нас глухая стена справа, а здесь – слева и там, где комната Иванны, – : комната Лори. На площадке первого этажа я встретил Джудитту – она ждала меня и волновалась.

– Идемте, папа еще дома, не надо, чтоб он вас видел. – Она подтолкнула меня, открывая дверь, и шепнула: – Ночь она провела ужасную, но сейчас ей легче.

Войдя в комнату, я увидел гардероб, столик с зеркалом, проигрыватель, кресло, несколько полированных полок, окно было завешено. Скрытый дверью, стоял приземистый диван-кровать, рядом столик с зажженной лампой, из-под зеленого абажура которой рассеивался неяркий свет. Лори была погружена в полумрак, голова и плечи ее опирались на высоко взбитые подушки. Слабо освещены были только руки, лежавшие поверх голубого одеяла, чуть более темного, чем шерстяная кофточка на ней.

– Здравствуй, – сказал я, сел на край кровати и взял ее руку в свои.

Лицо уже было не ее – обескровленное, с красными пятнами на скулах, с ввалившимися глазами. Может, она была даже красивей, но выглядела явно больной, дыхание было трудным и учащенным, грудь тяжело вздымалась, рука казалась раскаленной. Теперь, привыкнув к освещению, я видел ее старательно взбитые волосы, пылающие уши и белый-белый лоб с беспокойной морщинкой на нем. Она смотрела на меня ласково и в то же время гневно.

– Ты довольна?

– Нет. – Ее голос звучал чуть хрипло, но твердо; казалось, ей стоило большого труда бороться с одышкой. – Но коли уж ты пришел, не буду тебя гнать. Лучше сказать тебе то, что я хочу, чем написать. – Я наклонился, чтобы поцеловать ее, но она отвернулась, и губы мои скользнули по ее щеке. – Разве ты не знаешь, что у меня температура?

На столике, заменявшем тумбочку, стоял стакан апельсинового сока и лежали коробочки с лекарствами.

– В наше время воспаление легких – пустяки вроде аппендицита. Эти пилюли поставят тебя на ноги в несколько дней.

Она закусила губу и замотала головой. Вид ее страданий отзывался во мне тревогой, не болью; меня так и тянуло не утешать ее, а взять да растормошить: «Ну-ка, вставай быстрей!» – и потащить за собой вниз по лестнице, усадить на мотоцикл, ринуться навстречу ветру. Но я сказал:

– Тебе удается читать? Пластинки слушаешь?

Она ответила мне так же – кивком головы. Потом сказала:

– Все время думаю. – Чтобы не заставить ее повторять, я сидел, наклонившись над ней. – Ты потеряешь работу. Воображаю, как ты нервничаешь!

– Представляю себе, что там думает Форесто – ты имеешь в виду это? Я отработаю положенное вечером.

– Ты был у друзей?

– Нет, в кино. Хочешь, расскажу, что я видел вчера?

– Эву-Мари Сент?

– Мэрилин Монро. Мне нужно было развеяться.

Казалось, она не слышала. Поправив одеяло и подушки, спросила:

– Как я выгляжу?

– Лучше, чем здоровая, – ответил я.

Ее взгляд испепелил меня: столько было в нем ненависти и любви.

– Я страшенная, не смотри на меня. – Она вся затряслась от сухого кашля, побагровев до корней волос, и нащупала стакан на тумбочке. Я хотел поддержать ее за плечи, но она остановила меня жестом. – Брось, не приставай со своей жалостью. – Она пила, выпятив подбородок, в одной руке стакан, другая на лбу. Неожиданно снова побледнела, только скулы остались пунцовыми, будто красные мазки на картине. Она попробовала вздохнуть поглубже. – Я умру, – сказала она. – И если все, что было до сих пор, правда, ты должен понимать это.

– Не болтай ерунду! Я одно понимаю – ты ведешь себя как последняя дура. – Я повысил было голос, потом взял себя в руки: – Я не хотел тебя обидеть, я ведь тебя никогда не обижал? – Я вспомнил, что она больна, и мне стало жалко ее. – Оттого, что у тебя жар, ты не соображаешь, что говоришь.

Она не перебивала меня, как бы давая мне исчерпать всю мою банальность – пусть даже продиктованную рассудком. Почему же она не верила мне? Она была в сознании, в своем уме.

– Поцелуй меня, – попросил я.

– Сиди там, где сидишь. Не хочу, чтобы ты видел меня.

Я почувствовал желание закурить, но понимал, что нельзя. Снова наступило молчание. Из кухни слышались голоса Джудитты и отца. Мне показалось, что и ее голос донесся откуда-то издалека.

– Ты забыл, что обещал мне в «Petit bois»?

Я попытался припомнить.

– В тот вечер, когда мы танцевали рокк Челентано? Верно. Но почему я не должен больше приходить? Это каприз какой-то… У тебя только воспаление легких, и благодаря антибиотикам…

– Это я уже слышала.

Я взял ее руку и приложил к щеке: мне было холодно без этого огня.

– А что ты сказала мне по дороге к Форте? На нас иногда находит. Так вот на тебя сейчас нашло. Ты просто больна.

– Не просто больна, хуже. – И опять та же уверенность, что в «Petit bois», только слова другие: – Когда так заболеваешь в моем возрасте, тут дело не в легких, а в том зле, которое внутри нас, в душе, и вдруг…

– Души нет, – возразил я. – Есть ум и разум. Прошу тебя, исходи из них.

– Ах, да! – воскликнула она. – Ты и Лайка! Но, милый, бог тоже есть, иначе было бы трудно умирать. А я спокойна, я смирилась. Может, мне это снится. В отличие от тебя я всегда видела сны. А теперь я наяву вижу свое освобождение.

Она умолкла. Я думал, что она бредит. Я не витал в облаках и теперь смотрел по сторонам, ища пузырь со льдом.

– Как тебе моя комната? – спросила она. – Такой она стала не сразу. Вон там – Поль Ньюмен, он тебе нравится? А те рисунки на стене – мои, это эскизы костюмов к «Макбету», так я их себе представляю… Нет, не рассматривай, это наброски.

И опять приступ сухого, надсадного кашля, должно быть, очень мучительный; я протянул ей стакан, но она не взяла его.

– Знаешь, что я видела сегодня ночью? Будто я бежала по песку и ты гнался за мной, а я убегала от тебя все дальше и дальше по воде и махала рукой, прощаясь с тобой, потом вошла в солнце и растворилась в нем.

– Это же было пять дней назад! Мы еще столько раз вернемся на Чинкуале, вот увидишь!

Не слушая меня, она продолжала:

– Выходит, ты единственный человек, который для меня что-то значит.

– Это открытие?

– Нет, нет, нет, – испуганно возразила она. Она протянула мне руки, и мы судорожно обнялись. Ее порыв передался мне, и вот уже я целовал ее в губы, в щеки, в шею, пока она не упала на подушку. Вдруг она закрыла глаза, и я решил, что силы покинули ее.

– А ведь я тебе сказала не всю правду в тот вечер, когда приходил Бенито.

– Разве то, чего ты не досказала, что-нибудь меняет?

– О нет, но это та сила, что уносит меня. Кто знает, как бы ты к этому отнесся.

– Я тебе уже говорил, как. Допустим, там, в Милане, ты жила не как святая. Но ведь и я до знакомства с тобой не в монастыре сидел. Однажды вечером, помню, я рассказал тебе в «берлоге» о бедняге Электре и о том, как я тогда переживал. Тебе удалось меня утешить, ты сказала: «А ведь ты католик, правда, на свой лад – в тебе есть что-то и от ангела, и от дьявола», – не так ли?

– Ты говорил, что Электра покончила с собой, а этого делать нельзя. Нужно платить до конца. Угасать постепенно. Потусторонний мир, над которым ты смеешься, место радости. Вонь и сырость бывают только в моргах и в цветочных магазинах.

Она смотрела поверх моей головы, вся какая-то непонятно блаженная. У меня так и чесался язык выругаться.

– Так вот, – заявил я. – Мы с тобой говорили об Электре, но я мог бы тебе порассказать о десятке других, более веселых.

Мне удалось отвлечь ее, она улыбнулась:

– О несметном количестве!

– А тебе не кажется, что просто смешно так мучить себя?

– Нет, я никогда не смогу сказать тебе! – воскликнула она. – Меня обезоруживает твоя доброта, любимый.

– Слушай, давай договоримся. – Я наконец нашел выход. – Когда выздоровеешь, мы опять пойдем в «Красную лилию», в «Petit bois», куда захочешь. Мы как следует напьемся и раз и навсегда выложим друг другу все с пьяной откровенностью. Возможно, я тебе хорошенько всыплю, – пошутил я, – а назавтра все забудется. Навсегда, ясно?

– Но мне уже не выздороветь.

– С этим покончено, – отрезал я. – Скажи-ка лучше, когда придет врач?

– Часов в двенадцать.

– А как он нашел тебя вчера вечером?

– Нормально, все идет к тому…

– Вот видишь?… Это была комедия. Мэрилин, как всегда, блеск. Тони Кэртису, ее партнеру, пришлось нарядиться женщиной, а она об этом не знает и раздевается у него на глазах. Половина второй части происходит в поезде, Тони – музыкант. В один прекрасный момент она принимает его за мистера Шелла – это все равно, что сказать: «Синьор Суперкортемаджоре».[58]

Она снова открыла глаза:

– Вернемся-ка лучше к нашему соглашению, а?

– Э, нет! Ничего не выйдет – все равно я буду навещать тебя каждое утро! Наряжусь сиделкой, если нужно. Или – учти, я говорю серьезно – зайду к твоему отцу, он ко мне неплохо относился, когда я работал в типографии.

– Никогда! – Это был приказ, и я похолодел. – Вот наш уговор: когда я скажу, чтобы ты больше не приходил, ты подчинишься.

– В тот вечер мы устали от рокка и выпили к тому же.

– Ты уверен?

– Нет, но я должен защищаться, ведь не могу же я быть без тебя дни напролет!

– Ты можешь звонить, можешь видеться с Диттой. Я буду постепенно угасать, скоро сделаюсь похожа на старуху, не хочу, чтобы ты видел меня такой. Смотри, какой я стала всего за пять дней. – И неожиданно, глядя мне в глаза, обезумевшая, она расстегнула кофточку и рывком обнажила грудь. – Гляди, вся опала! Разве ее ты целовал?

Грудь была ослепительно белая, и по ней я видел, как Лори трудно дышать. Я припал к ней лицом, и во мне проснулось желание, смешанное с яростью и болью, прилив чувств, который перечеркивал все остальное так, что в словах не было больше нужды. Ее рука давила мне на затылок… Потом она лишилась чувств в моих объятиях, мне стало страшно. Я старался помочь ей, считая себя убийцей.

Понемногу она пришла в себя, и опять откуда-то издалека донесся ее голос, и я понял ее состояние, ее возбуждение, понял, в каком аду она жила.

– Извини, я крепилась, сколько могла. Мне хотелось проститься с тобой именно так. Знаешь, теперь я не боюсь смерти.

– Однако с тобой просто невозможно говорить о другом, – сказал я, гладя ее по лицу.

Она спросила:

– Надеюсь, ты убедился, что я теперь не такая, какой была в «берлоге»? Пойми, я делаю это, чтобы спасти нашу любовь. И чтобы не мучить тебя своей откровенностью. Ты остаешься, и для меня единственная возможность помочь тебе – сделать так, чтобы ты запомнил меня красивой… Я буду такой же, как до последнего воскресенья, пусть только все кончится. Болезнь, убивая тело, убивает зло. Потусторонний мир, – повторила она, – это прекрасно. Вот почему ты не должен больше приходить… Допустим, я поправлюсь, ты ведь этого хочешь? Так вот, как только я почувствую себя здоровой, я сама позову тебя, если еще буду «блеск», как ты сказал мне в тот вечер, а мы были трезвые, Но попробуй только нарушить уговор, и все будет кончено. Даже выздоровев, я не смогу тебя любить.

– Это же глупо, глупо.

Я помню отчаяние на ее лице, больше ничего. И слова, заставившие меня сдаться:

– Выходит, все было обманом. Ты такой же, как он, такой же!

Мы молча смотрели друг на друга, я – ни о чем не думая, счастливый, что угодил ей, и уверенный, что сдержу слово, чего бы это мне ни стоило. Потом в коридоре Джудитта попрощалась с отцом и тут же вошла, и мы не успели разнять руки.

– Папа долго не уходил. Я сказала ему, что ты отдыхаешь. Все, Бруно, пора идти, вот-вот вернется Луиза. Как вы нашли нашу больную, ничего? Прощайтесь быстрее. Если можно будет, завтра утром опять что-нибудь придумаем.

– Пожалуй, не стоит, – возразил я. – Для чего вам рисковать? Ведь если ваши узнают, может быть скандал. Лучше, когда Лори пойдет на поправку. А пока, если вы не возражаете, – в том же баре по вечерам и время от времени телефонный разговор.

– С чего бы это вдруг такое благоразумие? – Не дожидаясь ответа, она повернулась к нам спиной, поставила стул на место, аккуратно сложила пластинки, навела порядок на столике.

– Привет, Лори, – сказал я и поцеловал ее в лоб, она не поцеловала меня, не пожала мне руку. Она закрыла глаза, чтобы не видеть, как мне тяжело. По ее лицу разлилось выражение великой безмятежности.

Диагноз, непростительный для врача из страховой кассы и для доктора, вызванного через аптеку, а также халатность, проявленная родственниками в начале болезни, привели к трагическому исходу. И вот прошло шесть дней, потом восемь, и когда наконец поняли, что у Лори не обычное воспаление легких, а что-то другое, было уже поздно. Случай удивительно простой, если судить по истории болезни: от дома Лори до больницы – не больше километра, но ее привезли туда, когда уже ничего нельзя было сделать. Врачи Кареджи, которые «могли бы надеяться, если бы ее вовремя госпитализировали», думали теперь о том, как бы оттянуть приближение ужасной агонии.

30

Я звонил в те дни до работы и в обед, ни за кого себя больше не выдавая, поскольку и Луиза и отец уже все знали: об этом позаботилась Джудитта. «Я сказала – знакомый, а не жених». Ее отец, узнав, кто я такой, как будто обрадовался, убедил себя и жену, что мы с Лори знали друг друга еще во времена моей работы в типографии и потом встретились снова. «Парень толковый, он проработал у меня целое лето». Джудитта приходила по вечерам в бар у заставы Прато, где я уже ждал ее. «Но почему вы не хотите видеться теперь, когда дома все в порядке?» Я тонул в море ее глупости, все более ощутимой из-за бессонных ночей и, однако, неизменно веселой.

– Вы, случайно, не поругались в четверг утром? И дуетесь друг на друга в такое время? Я спрашиваю вас, Бруно. Понятно, что Лори в ее состоянии склонна все преувеличивать.

Трагедия не обходилась без смешного: официант, который всегда видел меня в обществе Лори, теперь обращался ко мне с дурацким видом заговорщика. «Вы закажете сейчас или будете ждать синьору?» Однажды, когда Джудитта положила свою руку на мою и, как всегда при разговоре со мной, вся подалась вперед, он до того обнаглел, что ставя графин на стол, пробурчал: «Я вынужден помешать вам». Вместо того чтобы возмутиться, мы улыбнулись и только покачали головами. Она продолжала:

– В четверг, после того как вы приходили, она полдня была не в своей тарелке. Могу я узнать, в чем дело?

– В обещании, которое мы шутя дали друг другу и которое Лори переиграла на серьезный манер. А я дал клятву. Впрочем, в данном случае говорить о себе – все равно что выставлять напоказ собственную язву, так что не будем об этом.

– Я думаю иначе. Иметь рядом не только родственников, но и любимого человека – большая радость. Как для больного, так и для здорового. – Против моей воли она втягивала меня в разговор, который я считал кощунственным. – Мой муж оба раза, когда я была в положении, провожал меня до самых дверей родильной палаты, и мы держались за руки.

Я объяснил, что мы устроены по-другому, что мы ненавидим страдания. Страдать – это несчастье, а мы с Лори не хотели показывать друг другу, как нам тяжело.

– Интересно, как же вы устроены? – спросила она. – Лори, которая кусает подушку, повторяя ваше имя, и вы сами со своими расспросами о ее состоянии?

Я решил выразить свою мысль иначе:

– Мы предпочитаем страдать в одиночку. Как животные. – Я считал, что Лори повела себя абсолютно правильно. – Вы когда-нибудь видели, чтобы собака осталась под машиной? Как-то я подшиб одну мотоциклом, и что же она? Потащилась, вся в крови, неизвестно куда зализывать раны. – И, желая шокировать Джудитту, добавил: – Сам-то я что, по-вашему, делаю, выйдя отсюда? Плетусь домой, чтобы там биться головой об стенку? Я иду в кино, а оттуда в Народный дом и ставлю там пластинки Челентано. Скажите об этом Лори, я знаю, она будет довольна мной.

– О, она никогда не задает мне вопросов. Я сама пересказываю ей наши с вами разговоры. Лори только чуть головой кивает, как будто ей все это неинтересно. Но как она на меня смотрит, когда я появляюсь! Я читаю в ее глазах: «Ты его видела, говорила с ним?» Как хотите, но я вас не понимаю, – повторила она. – Или, нет, я поняла вас сразу, в первый вечер. Вы оба упрямые – и она, и вы.

– И капельку странные, не так ли?

– Лори, бедняжка, – да. Я не должна так говорить сейчас, когда ей худо, но, чтобы ходить за ней, нужно терпение.

– Что вы имеете в виду? – мрачно спросил я.

– Так, всякую чепуху, разумеется. Даже если сестры ссорятся, им не пристало долго дуться друг на друга! А вот она всегда считала иначе, с самого детства.

Обида на Лори – а она старалась замаскировать ее своим дружеским тоном – чувствовалась в каждом слове. У них была глубокая тайна, которая, по мнению Джудитты, связывала их и которая над Лори тяготела проклятием. Все это должно было вскоре стать для меня еще более очевидным.

– А какой она была в детстве?

– Не ребенок, а золото. Умница, послушная, выдумщица – в хорошем смысле. Ей больше нравилось мастерить бумажных змеев, чем играть в куклы. – Вот все, что она сумела мне ответить.

Так, вечер за вечером, вплоть до очередного вторника, когда прошел час, полтора часа, а Джудитта все не появлялась. В двенадцать я звонил ей, она была «занята с Лори», и к телефону подошла мачеха, сказавшая мне, что Лори стало хуже и что ее собираются везти в больницу.

Я взял чашку кофе и рюмку коньяку, газета как-то не читалась, и, чтобы немного забыться, я попробовал смотреть телевизор. Шла передача для рабочих, но и она не вдохновила меня, настолько была идиотской: в то время, когда все знали о волнениях в связи с заключением новых типовых договоров, по телевизору рассуждали о тред-юнионах, о гигиене труда, о монтажных конвейерах; последнее – еще ничего. Хоть показали один из машиностроительных заводов Милана, по сравнению с которым «Гали» застрял где-то на уровне каменного века. Потом шла реклама, потом телевизионные новости. В дверях вместо Джудитты появился ее отец в сопровождении Милло.

Я встретил его – маленького, тощего, с лысиной – у газетного киоска на площади Далмации за несколько месяцев до приезда Лори. Это было прошлым летом. Он угостил меня пивом и сказал, что переехал в Рифреди. «На виа Андреотти, в тот дом, где мясная лавка. А типография все там же, в Борго Аллегри. Ну, а у тебя что слышно? Кончил училище и уже работаешь на „Гали“? „Да“, „нет“ – обычные ответы на вопросы пожилого человека, к которому хорошо относишься. „Давно не видал Миллоски? Я, наверно, сто лет. Но сейчас, когда я живу в Рифреди, он от меня не уйдет. Что, он по-прежнему опекает тебя?“ Это заставило меня поскорее ретироваться. Теперь я снова видел его – небритого, с узкими щелками вместо глаз. Мы поздоровались: само собой разумелось, что он пришел вместо Джудитты.

Появление Миллоски ничуть меня не удивило. Несколько недель назад Милло, зайдя в этот же бар, тем самым вошел в историю наших с Лори отношений, и мы сидели втроем за одним столиком. В последние вечера мы с ним встречались в Народном доме, я рассказал ему о болезни Лори, он огорчился за нее, а потом открыл очередное судебное заседание. «Ну, каково у нас правительство? Послушаем твое мнение на этот счет». Мы немного Поспорили и, как всегда, на прощание пропустили по стаканчику.

– Садись, Каммеи, – сказал он теперь. И подвинул ему стул.

– Нет, лучше не здесь.

Мы пересели за другой столик, подальше от телевизора и громких разговоров.

– Кому слово, тебе или мне? – спросил он.

Сандро Каммеи, которого люди в Борго Аллегри с продиктованной уважением иронией называли Большим Сандро, глубоко вздохнул и посмотрел на меня, прищурившись, с нежностью и укоризной.

– Ты знаешь, что ее положили в Кареджи?

– Я ждал Джудитту, чтобы узнать, как дела. Что сказали врачи в больнице?

– Они сказали что-то ужасное.

– Вот что Каммеи, ты это оставь, – вмешался Милло. – Если ты слышал разговоры о туберкулезе, то туберкулез нынче не так уж опасен.

У меня голова кругом пошла. Возможно ли, чтобы Милло вел себя столь несерьезно? Мне казалось, что утешать Сандро Каммеи – последнее дело.

– Скоротечный, – пробормотал отец Лори… И провел по глазам тыльной стороной руки.

– Ничего подобного, – возразил Милло. – Не скоротечный, а милиарный. Милиарный ТБЦ, твой зять правильно запомнил. Это что-то вроде септицемии, согласен, но в наше время вылечиваются даже от столбняка, а от легочных болезней и подавно. – Наконец он обратился и ко мне. – А ты будь мужчиной. Договорились? Похоже, ее надо было положить в больницу гораздо раньше, это верно.

Наступило долгое-долгое молчание, которому, казалось, конца не будет: глаза встречались с глазами, дымились сигареты и тосканская сигара, за спиной у нас – телевизор: голоса Де Голля и Тамброни, сообщения о покушениях в Алжире, о новых преступлениях Сталина, разоблаченных Хрущевым, о пенсиях… По этим волнам плыли мои мысли в то время, как взгляд Милло говорил мне: «Такие-то дела, сынок. Но ты держись. Не падай духом!»

Каммеи положил конец этой пытке самым неожиданным образом, и сразу стало ясно, для чего он пришел и зачем ему понадобился провожатый: конечно же, он рассчитывал на то, что Милло мне – как отец. Он шмыгнул носом и сказал:

– Она тебя очень любит, моя дочь.

– И я ее, – признался я. – Но кому от этого легче?

– Ты должен доказать– свою любовь.

Снова вмешался Милло:

– Короче говоря, она плоха, не так, конечно, как думает Каммеи… У нее как будто осложнения. Одним словом, не то чтобы менингит, но… И она все время только и делает, что зовет тебя. Я был там, сам все видел и слышал. В минуты просветления, если ее спрашивают, хочет ди она, чтобы ты пришел, она кричит, что нет, а потом ищет тебя и мечется, мечется как безумная.

– Так оно и есть, так, так, – бормотал Каммеи. Он не двигался и был похож на статую, руки на коленях, на щеках слезы, от которых промокла сигарета, прилипшая к губе. Он понял, что плачет, взял себя в руки и, вытерев лицо, пробормотал: – Я должен глотнуть воздуха, прошу прощения. – Он направился было к двери, – но не вышел.

Теперь, наедине со мной, Милло опять превратился в малоразговорчивого человека, в Волка, которого не страшат ни смерть, ни жизнь, сильного своей способностью смело смотреть в глаза действительности. Он объяснил, что они пришли уговорить меня навестить Лори. О какой такой дурацкой клятве болтала Джудитта? Если Лори звала меня в бреду – значит, ей хотелось меня видеть.

– Подумаешь, влюбленные не поладили! Так что же, из-за этого ты хочешь удвоить ее страдания?

Я слушал его и курил, по моей спине пробегали судороги, отдававшие в затылок, и меня удивляла эта чисто физическая реакция. А в голове – неотступная мысль: если Лори действительно плоха, измучена, в бреду, прикована к больничной койке, значит, клятву тем более нельзя нарушать. Со стороны я выглядел, наверно, настолько хладнокровным, что меня можно было возненавидеть.

– Мы вовсе не ссорились, – ответил я. – Мы любим друг друга еще больше, чем прежде. Все дело в данном друг другу слове. Наши отношения основаны на честности. Тебе, да и другим, Джудитте, например, не понять этого, напрасно стараешься.

Милло заглянул мне в глаза и ткнул меня пальцем в грудь.

– Ты-то понимаешь или нет, что она умирает?

У меня, видно, задрожал голос:

– Этого не может быть, Милло, неправда.

– Перестань, – приказал он, – я говорю то, что есть. Не думай, будто я явился утешать тебя. Ты видишь меня здесь потому, что Каммеи хотел, Чтобы мы пришли вместе, и еще потому, что мне понравилась эта девочка, когда я увидел ее с тобой. Но прежде всего я здесь ради тебя, ради того, чтобы тебе потом не раскаиваться в том, что ты вел себя как ребенок. Совесть будет мучить не мальчишку, а взрослого мужчину, учти.

Я сидел, окаменев; мозг был словно стеклянный шар, он дребезжал от шума и голосов, и мне казалось, что в нем уже отражалась умирающая Лори, и я весь леденел от этого видения. И одновременно – советы Милло, его присутствие, его просьба, как эхо далеких времен, как возвращение зависимости, а я-то считал, что давно от нее освободился. Во мне были страх, и протест, и сменившее их спокойствие – уверенность в том, что я поступлю честно, так, как хочет Лори, как я сам того желаю, оберегая нашу любовь. Я взял со стола сигареты и спички.

– Я позвоню завтра утром, узнаю, как дела. Попроси Джудитту, чтобы она была дома.

Встав, я увернулся от руки Милло, которую он протянул, чтобы удержать меня, быстро прошел мимо Каммеи, не глядя на него, вышел на улицу и вскочил на мотоцикл.

Я помчался, как та собака, с той лишь разницей, что не истекал кровью и не скулил, а старался найти в предельной скорости мотоцикла, в жутко рискованных обгонах, в поворотах на полном газу соответствие своему состоянию, взвинченному и в то же время уравновешенному. Не только тело, но и разум держал трудный экзамен, плотный клубок чувств, помимо моей воли, увлекал меня за собой по нашим местам: от Сан-Доменико к мостику через Терцолле, к ярким огням «Красной лилии», к неоновой вывеске «Petit bois», откуда, приостановившись на секунду, я тут же мчался дальше вниз по Винчильята, объезжая вдоль опушки леса машины с потушенными фарами, потом по набережной, минуя «берлогу», через город, не очень людный в эту пору, когда люди или сидят в кино, или дремлют у телевизоров, или уже спят, или занимаются грязными сделками, или разминают кости после нелегкого рабочего дня.

Было начало весны, и воздух становился все холоднее, резал лицо, и у меня коченели руки, зябли колени, стыло все внутри. Но я все равно ехал – с холма на холм, пересекая кольцо и бульвары, как бы стараясь убежать от собственных дум и найти в местах, где мы бывали вместе, какой-нибудь символ, нечто способное остановить меня, дать мне возможность собраться с мыслями. И вот я снова недалеко от дома, по ту сторону речушки, по соседству с домами для греков, с лугом, куда меня водила синьора Каппуджи и где я собирал ей цветы, а Джо – маргаритки для своей матери, с полем, куда мы с Армандо и Дино бегали, вооружившись игральными картами и духовыми ружьями, охотники на лисиц, «robbers and rascals»;[59] и всюду, всюду среди бетона и зелени, вставали перед глазами корпуса больницы Кареджи. Озаренная луной антенна на горе Морелло, казалось, заглядывала с огромной высоты неба за больничную ограду. Словно спасаясь от погони, я помчался вверх по крутой Виа-делле-Горэ, на середине которой у меня сгорела последняя капля бензина. Спешившись, я повел мотоцикл к перекрестку, обливаясь потом, но теперь у меня была цель: ресторан Армандо в сотне-другой шагов.

– О, это ты? Откуда так поздно? Уже первый час ночи, – приветствовал меня Чезарино из-за стойки. – Давненько же тебя не видно было! Несколько дней назад заходила твоя мать. – С засученными рукавами, в жилете, в своем старом фартуке колбасника, он казался анахронизмом, ожившей кариатидой в сверхмодном заведении. Если бы я стал его выслушивать, он бы еще, чего доброго, устроил мне настоящую нахлобучку. По всему было видно, что час поздний: неподвижен огромный вертел и пусты столы, которые убирали сестры и невестки; в огромный холодильник, полностью закрывавший дверь, что некогда соединяла харчевню с сеновалом, закладывали мясо и птицу. А вот и синьора Дора; так же, как и помещение, ее просто не узнать: поверх темного платья огромная розовая шаль, пальцы унизаны кольцами. Она обняла меня со словами:

– Господи, ты-то как вырос! Знаю, по вечерам ты частенько встречаешься с Армандо. Почему же к нам никогда не зайдешь? Все разбежались, исчез Миллоски, не заглядывают больше и шоферы. Но знаешь, что я сказала на днях твоей матери? Что старым клиентам здесь всегда рады. – Обычная история: кто сколотил деньгу, кто обеднел, но все только и знают, что восхвалять «прежние времена», притворно вздыхая при этом. – Ты ужинал? – спросила она. – Я вижу, ты не в духе. – Пришлось объяснить ей, что недалеко от них у меня кончился бензин и я хотел узнать, не одолжит ли мне Армандо немного, чтобы добраться до ближайшей заправки – у выезда из Сесто или внизу, у Ромито. – Армандо сейчас выйдет. – Напротив кухни, в бывшем хлеву, переделанном в отдельный кабинет, компания спортивных боссов собиралась уходить, и Армандо с Паолой провожали их. – В октябре они поженятся, знаешь! – сказала синьора Дора. – Да, мой сын всех вас обскакал. Хотя, правда, ты на полтора года моложе. Но жениться в двадцать лет – не рановато ли? Ему еще в армию идти, однако мы надеемся, что его так или иначе оставят во Флоренции, дай-то бог. Ты, конечно, знаком с Паолой? Золото, а не девушка. Уже совсем у нас освоилась. Да и работящая – в семью. И как подружилась с моими девочками! Поглядеть на них – прямо сестры родные. Вот она какая, моя Паолина!

В блузке и юбке, стянутой на талии широким поясом, Паола была все такой же и, видно, чувствовала себя неплохо в ресторане. Она показала на меня Армандо, и они оба помахали мне рукой. Раскланиваясь с последними посетителями, провожая их до выхода, Армандо бросил не:

– Не уходи, отвезем Паолу домой и немного прошвырнемся, идет?

Вскоре мы сидели в его «фиате-1100»; он за рулем, Паола рядом. Паола, которая когда-то вскакивала со скамейки, разъяренная, но всегда готовая улыбнуться, осталась все той же покладистой эгоисткой.

– Вот-вот, сейчас меня высадите, а сами отправитесь, представляю себе куда. Небось в какой-нибудь ночной кабак!

Мы подъехали к одному из старых домиков на виа Карнесекки, где она жила. Для ее родителей – отца, простого служащего, и матери, скромной учительницы, – предстоящая свадьба была событием, о каком они и не мечтали. Неужели ее сопливый братишка, тоже вырос? Я держал дверцу, дожидаясь, пока Паола выйдет, чтобы пересесть на ее место.

– Нет, нет и нет, – уверял ее Армандо. – Я устал не меньше твоего, ты же знаешь, что за денек у нас выдался сегодня, и надо еще проверить счета, прежде чем лягу. Только подброшу Бруно до колонки, он возьмет канистру бензина, и все. Домой его отвозить не нужно, он на мотоцикле, верно?

– Ну да, это все предлог, – сказала она. – Если вы куда-нибудь собираетесь, я поеду с вами, не так уж я устала.

– Что же, при Бруно нам и поцеловаться нельзя? – спросил Армандо. – Да он и не смотрит на нас. Он такой же, как я, верно, Бруно? Мы с ним от природы верный народ.

– Знаем мы вашу верность, миленькие! – воскликнула она. – И вас знаем, и вашу «берлогу».

Еще бы, ведь она бывала там на наших вечеринках, а потом наедине со своим будущим муженьком. Я смотрел на них, как на марсиан, даже как на троглодитов, не вмешиваясь в их разговор.

– Ладно, – сказал он. – Поехали с нами. Махнем на вокзал, выпьем чего-нибудь, съездим за этим треклятым бензином, а там подбросим Бруно и останемся вдвоем.

– Эдак мы до двух проболтаемся, – заявила она. – Так уж и быть, сами поезжайте.

Армандо поцеловал ее, причем она взвизгнула, а потом, выйдя из машины, наклонилась и чмокнула его сама.

– Делайте, что хотите, я вам доверяю, – сказала она, открывая дверь парадного. – И без того у вас совесть не чиста.

Oни оба засмеялись, и Армандо дал газ.

– Иногда мне кажется, что я уже женат, – заметил он. – И это не так уж плохо! Правда, по вечерам другой раз охота порезвиться. Работа, любовь и, когда нужно, немного развлечений, полчасика перед сном, как сегодня. Куда поедем?

На улице было пусто, Рифреди остался позади, мы ехали вниз по Ромито, вдоль красных стен крепости прогуливались неизменные синьорины.

– Эти не годятся, – сказал он. – О, господи, хуже третьеразрядных. Я знаю одну из них, так она и наградить может… Двинем к центру, устроим небольшой смотр на виа Строцци, виа Сассетти и виа Торнабуони. Прелесть демократии заключается в том, что она перенесла бардаки на свежий воздух.[60] Кто знает, какими они были раньше. Во всяком случае, в них не было такого выбора, факт. Но не выпить ли чего-нибудь для начала? В «Chez-moi» или в «Колодце»?

Мне было все равно. Душа моя треснула пополам: по одну сторону ресторан, вертел, Дора, Чезаре, Паола и ее «миленький», эта гонка на машине Армандо по центральным улицам, где я проезжал часа два назад; по другую – вся моя тупая боль, огромная змея, переваривавшая собственное отчаяние. Именно здесь отражалось постоянно, но смутно, как в запотевшем зеркале, лицо Лори, в которое я изо всех сил старался не смотреть.

Мы выбрали «Колодец». Я был без галстука, и мне пришлось купить его тут же, в кассе, и нацепить под свитер – иначе меня не пускали. Рядом смеялся Армандо:

– Когда идешь со мной, ты должен быть при полном параде. – Он повернулся на 360 градусов и сказал: – Вот, бери пример с меня. Профессия обязывает, да и привычка уже.

Шелковая рубашка, галстук бабочкой, пиджак с двумя разрезами, волосы напомажены и зачесаны назад: он как был, так и остался увальнем, но, несомненно, приобрел более изысканные манеры. Благодаря своим способностям он наладил прибыльное дело, и это были, может быть, единственные за месяц его полчаса развлечений… Потом он женится, постарается отвертеться от воинской повинности… Я правильно сделал, что зашел к нему.

Мы спустились вниз. На ступеньках он сказал:

– Пойдем к стойке, ладно, Бруно? Ты наверняка не богат, да и у меня не столько денег, чтобы поить шампанским этих монашек.

Только полчаса, но я буду вспоминать о них.

31

Со стаканами в руках, то и дело останавливаясь, мы бродили по двум залам и вокруг площадки для танцев, между колоннами, где в полумраке стояли столики; людей было немного, и они либо любезничали, либо скучали. В глубине, у стены, оркестр играл жалкое подобие блюза. Какой-то лысый в смокинге кивнул Армандо, и он поклонился ему; рядом с лысым сидела блондинка в норковой шубке внакидку, под которой сверкали плечи и наполовину обнаженная грудь, лысый что-то нашептывал ей на ушко, и она, запрокинув голову, беззвучно смеялась. Они походили на экспонаты из музея восковых фигур.

– Мой клиент. Он из Прато, у него на фабрике около сотни ткацких станков. И станки и баб каждую неделю меняет. С этой блондинкой он монтирует очередной станок… А десять лет назад сам вкалывал у станка.

И еще – компания американцев, пожилых, лет под. пятьдесят, и веселых – три женщины и двое мужчин: женщины в пестрых платьях, с размалеванными лицами улыбающихся мумий; один из мужчин – сухой, долговязый – важно смотрел на всех сверху вниз, другой – с брюшком, упиравшимся в стол, – кашлянул, когда мы проходили мимо, и, не без умысла кивнув в сторону дам, сидевших напротив него, буркнул: «Ain't you stinking».[61] Мне не трудно было удовлетворить любопытство Арманде», я перевел, и мы рассмеялись. На этом разведка окончилась: две девушки за следующим столиком пригласили нас, и Армандо первый узнал одну из них:

– Кого я вижу! – Это была Мириам, «чистюля», два или три раза побывавшая у нас в «берлоге», причем танцевал с ней или я, или тот же Армандо. – Новая работа?

Вместо ответа она представила свою подругу:

– Это Сабрина. Может, присядете на минутку?

– Нет, милая, – заявил Армандо. – Сидеть за столиком и болтать с вашей сестрой – слишком дорогое удовольствие. – Он тут же положил глаз на Сабрину – наверно, потому, что она была «на новенького». – Если вас устроит виски у стойки, – продолжал он, – на это я еще наскребу.

– Лучше, чем ничего, – согласилась Сабрина. – По вторникам у нас мертвое царство.

– Учти, – сказала Мириам, – если ты его обработаешь, у него куча монет. А этот вроде нас пустой, просто свой парень. – Она взяла меня под руку, и мы вернулись к стойке.

Разговор, ленивый и расплывчатый, как музыка, свет, краски, голоса. Медленный фокстрот сменился какой-то фантазией. Облако табачного дыма, та еще обстановочка. Только слова. И только два круга с девицей, ничего больше. Но этой девице, этой ночи, наконец, словам, которые меня возбуждали и потом разом вылетели из головы, тоже будет суждено занять свое место в моей памяти. Мы поставили бокалы на стойку и долго танцевали одни.

– Подожди, не напоминай мне. Тебя зовут… Бруно, да, да, Бруно. Ты работаешь на заводе, если не ошибаюсь. Прошло уже два года, а может, и больше. Но у меня неплохая память на лица, стоит только поднатужиться. Разумеется, до тех пор…

– Пока не напьешься?

– Что-что, а это удовольствие я имею каждый вечер.

– Одним словом, здесь лучше, чем в универмаге.

– О, да у тебя, я вижу, тоже память ничего! Я была чуток посвежее, ты не находишь?

– Не сказал бы. Скорее, тогда ты была еще просто зеленой. Ты носила прическу «лошадиный хвост», а с этими локонами ты просто прелесть.

– Я всегда выглядела моложе, чем на самом деле, хоть была старше вас всех, а вы и не знали. Я ведь уже совершеннолетняя, иначе мне нельзя было бы заниматься этим делом.

– Ну и ну! А посмотришь на тебя, так ты с сорокового года.

– Нет, мне двадцать три. А ты с какого года?

– Извините, с сорок первого.

– Господи, совсем еще ребеночек!

– Ты флорентийка? Вот уж чего не помню, того не помню.

– Нет, я родилась в Милане. Вернее, рядом, в Ро, знаешь, где это? А во Флоренции я с малых лет. Я тоже из рабочей семьи, так что могу тебя понять. Ты за этого трактирщика держись – с ним не пропадешь!

– Ты была деликатнее во времена «берлоги».

– Ладно трепаться-то. Дай-ка я тебя поцелую. А ты почему меня не целуешь? Вот, вот, молодец, только не наваливайся так. Если директор увидит, он мне вставит фитиль: за одну порцию виски я не имею права здесь с тобой прохлаждаться.

– Я тебе еще поставлю. За свои кровные.

– Хочешь, чтобы я назюзюкалась? Виски такая штука, после которой два пальца в рот не сунешь: не помогает.

– Боишься опьянеть?

– Точно. До чего умный ребеночек!

Кажется, оркестр кончил «Ты одинок сегодня ночью» и заиграл «Как симфония…»

– Ладно уж, выпьем. Слыхал, что Сабрина сказала про мертвое царство? Всего-то четыре или пять рыл, да и те, вроде вас, у стойки торчат. Гляди, как приятель-то твой разошелся. Несмотря на свои денежки, с такими замашками ему никогда не стать синьором. А правда, у него столько денег?

– Меньше, чем ты думаешь. Размахнулся-то он недавно, а раньше у него обыкновенный трактир был.

– Зато теперь! Сама видела. Ну и цены же у него, милый мой. Как-то вечером, с месяц назад, я там была. Он – с девкой какой-то, сделал вид, что не знает меня. Только подмигнул. Девка-то его невестой оказалась.

– Они еще не поженились.

– А я вот замужем. Но с мужем мы не живем. Он рабочий, как ты, как мой брат и отец. Все вы хороши!

– Что же у вас случилось?

– Смех один. При желании все можно было уладить – поговорили бы, и дело с концом. Он мне чуть ли не сразу после свадьбы изменил там с одной красоткой. Сам-то ты что бы сделал на моем месте?

– Я? Подумал бы.

– А вот я не подумала. Когда я об этом узнала, мне так больно сделалось, что даже сил не стало ругаться. Однажды вечером он не пришел домой, только под утро заявился – с ней был. Я работала на Выставке кустарных изделий – работа всего на несколько недель, а из универмага меня уволили потому, что я замуж вышла. Там на выставке был один мебельщик из-под Милана, деревенский. На следующую ночь домой не пришла я. Не то, чтобы мне этого очень хотелось, а так, чтобы отомстить. Ведь я была влюблена в своего, как кошка!

– Ты все еще любишь его, если не ошибаюсь?

– Может быть, но я-то знаю, что мне его не вернуть. Он живет со своей красоткой, заделал ей ребеночка, через год – второго. Постой-ка, сам то ты часом не на «Пиньоне» работаешь?

– Нет, – ответил я, – можешь не волноваться, я его не знаю.

– А хоть бы и знал! Его фамилия Панераи, а имя Валерио. Уверена, что ты не вздумал бы рассказывать ему, где меня встретил. Он бы, пожалуй, вылупил глаза, если бы ему объяснили, что можно заниматься этим делом и оставаться чистой. Да и ты небось не поверишь, если я признаюсь тебе, что по постельной части я почти не промышляю. Потому-то у меня и денег никогда нет. И здесь на меня смотрят как на исключение. Все зависит от меня самой. Тут есть один, к примеру, каждую ночь захаживает, скоро небось придет, он провожает меня до дому, большие деньги предлагает – до пятидесяти тысяч дошел. Вернее, он их уже всучил мне. По-твоему, пять розовых бумажек на дороге валяются?

– Что ж, если тебе противно…

– Сама не знаю. Он меня не волнует. А ведь не старик какой-нибудь. Он играет, тем и живет. Вот кто настоящий синьор. Мне противно, все вы мне противны, когда нужно спать с вами. И с ним также – никак не поборю отвращения.

– С мебельщиком ведь тебе не было противно.

– Так, попрекай меня, читай и ты мне мораль. Ишь, скорый какой! Ах да, ты из той же породы: вы торчите у своих станков, и от вас воняет потом.

– Придется проглотить, – улыбнулся я. – Ну и язычок у тебя, знаешь!

– Я говорю правду, солнышко. Но по вечерам вы моетесь. Когда братец с папашей мылись, вот это я понимаю – водичка была! Валерио каждый вечер отдраивался О, внешне у него все было, как надо!

– Обычно те, кому не повезло с замужеством, возвращаются домой, к своим.

– К отцу-то? Матери у меня нет, а что до отца с братом, так о них братова жена печется, а я – позор на их голову. Нет, самой лучше жить – сплю досыта и еще танцевать люблю… Понятное дело, бывают и накладки – работа такая. Когда пьяный какой-нибудь врежет тебе так, что у тебя потом фонарь под глазом, ты знай терпи, да и только. Мне пока еще не доставалось, может, потому, что я счастливая.

– Все время о муже думаешь?

– Еще бы, ведь до него у меня ни с кем ничего не было. Но любовь проснулась во мне потом, когда я ему отомстила. Я, наверно, дура, да? Теперь, когда я сплю с кем-нибудь, даже с важными синьорами, я уже не получаю того, что с ним. Поэтому я, насколько возможно, и берегу себя – сама Не знаю, для кого. А как по-твоему, я еще ничего? – спросила она. И тут же: – Да что это я, в самом деле! Не думай, будто я часто плачусь. Я никогда ни с кем не говорю об этом. А ты – другое дело: тут и «лошадиный хвост» и «берлога»… Правда, я и была-то там всего несколько раз, причем все больше без тебя. А что с твоим другом, который в лицее учился, ну, с тем, блондином? Вот кто действительно был хорош, получше, чем ты, хотя и у тебя гляделки дай бог на пасху.

Она не стала ждать, пока я отвечу. Все это время она неприметно следила за тем, что делалось в зале.

– Давай без церемоний, – вдруг предложила она и щекой прижалась к моей, расплываясь в улыбке. – Ну и как тебе моя басенка? Я их сочиняю каждый вечер. Сегодняшнюю, кроме тебя, еще никто не слышал. Привет, надеюсь, ты принесешь мне удачу.

Она направилась прямо к столику, за которым устроился какой-то бывалый с виду старикашка с пегими волосами. Одновременно Сабрина бросила Армандо и присоединилась к ней: щебеча, они подсели к этому синьору, чтобы составить ему компанию. Синьору в том смысле, который вкладывала в это слово Мириам, если, конечно, слова вообще имели для нее смысл.

Когда мы уселись в машину, Армандо сказал:

– Подзарядились мы прилично, теперь и разрядиться не мешало бы. Хочешь? Или к шлюхам, кроме Розарии, у тебя по-прежнему душа не лежит?

– Вот именно, тут уж ничего не поделаешь.

– А может, просто денег нет?

– И то верно, – соврал я.

– Подыщем одну на двоих.

– Я выйду из машины, когда ты найдешь что-нибудь подходящее. Выкурю сигаретку и подожду, пока ты управишься. Мне что-то не того, не втравливай меня.

Я был полон щемящей тоски. У меня болела голова – может, от двух виски, выпитых неразбавленными и на голодный желудок. Похоже, что болтовня Мириам как бы приглушила в моем сознании боль, которая теперь снова давала о себе знать. Мысли возвращались к Лори, к разговору с Милло, к слезам Каммеи, к освещенным луной корпусам Кареджи, и мне мерещились крики и стоны, ее сухой надсадный кашель, ее тяжелое дыхание и голос: «Значит, все неправда, ты такой же, как он, такой же!» Мне казалось постыдным дезертирством то, что я не рядом с ней, казалась детской игрой клятва, которую я ей дал, я чувствовал свое величайшее ничтожество и мысленно себя поносил. Броситься к Лори, обнять ее, вдохнуть в нее жизнь – вот что такое любовь, а не идиотская верность слову, которое она вырвала у меня, мучимая жаром и призраками, осаждавшими ее даже в самые радостные минуты. Я никогда так не любил ее и наверняка никогда так не страдал от любви, как сейчас, в то время как Армандо говорил:

– Центр не узнать. Сахара да и только. Может, тут уже успели побывать блюстители нравственности, – а я отвечал:

– Поворачивай, попробуй поближе к вокзалу, на Виа-де-Банки и на виа Панцини или перед «Великой Италией», там всегда кто-нибудь да есть.

– Нашел кого учить, – обижался Армандо. А я:

– И буду учить, только не втягивай меня в это дело, понял?

И вот он говорит:

– Ей-ей, облава была, попробуем где-нибудь в районе Кашине?

Эта тяжесть в голове и путаница в мыслях; освещенные вокзальные часы, на них восемнадцать минут третьего; пелена ночи над виа Аламанни, что вся в ухабах, а он еще ведет машину, как скотина; на светящемся щитке красная стрелка бензомера показывает три четверти бака, стрелка масломера – около четверти. Армандо включил приемник, идет ночная передача – музыка действует мне на нервы, я выключаю приемник, Армандо это не нравится, он спрашивает:

– Слушай, что с тобой творится сегодня? Какой-то ты весь вечер невеселый. Поругался, что ли? Обрати внимание на мою скромность: я не поинтересовался даже, кто она, знаю, из тебя слова не выжмешь, если ты пожелаешь что-то скрыть.

Я готов упасть ему на плечо и разреветься, но меня удерживают остатки гордости. Я отвечаю:

– Занимайся своим рестораном, ходи по бабам, только не капай мне на мозги, понятно?

Он сбавляет скорость и поворачивается, чтобы посмотреть на меня.

– Тебе что, виски в голову ударило или ты втрескался в Мириам? На таких, как она, тебе и за неделю не заработать. Но если потерпишь до четырех и они выйдут одни, тысчонок за пять ты ее оформишь. Подумай, когда будешь в состоянии.

Я молчу, даю ему высказаться, потом говорю:

– Хватит об этом, Армандо. Так куда едем?

– Мы же решили насчет Кашине. Знаешь, где там пятачок? Нет, я туда не полезу, это еще почище крепости, просто глянем одним глазком, так, для развлечения. Тем более что тебе уже скоро на работу. Может, просто домой дернем?

– Нет, нет, нет! – кричу я. – За меня не беспокойся.

Мы на Пьяццале, где на высоком постаменте восседает на коне одинокий бронзовый Виктор-Эммануил, а вокруг – такая же лунная пустыня, как и везде. Въезжаем в аллею, которая чем дальше, тем оживленнее, вдоль газонов и манежа тускло горят фонари. Армандо сбавляет скорость. Он зажигает дальний свет, и мы видим с десяток несчастных женщин, они, заметив, что он притормозил, выходят прямо к машине. Физиономии и голоса, внушающие страх. Там, где потемнее, топчутся, мужчины. Я закрываю глаза – настолько чувствую себя жалким и усталым, тогда как Армандо вступает в переговоры. Чья-то рука, просунутая в окно машины, тормошит меня.

– А ты, красавчик, спишь и ничего не хочешь сказать Наннине?

Лицо и на нем огромные нарисованные губы; зато голос не такой грубый и хриплый, как у остальных.

– Нет, это для него… Я собственно…

– Что «собственно», сам обходишься? – спрашивает она своим милым голосом и смеется.

Машина срывается с места; чтобы не удариться, я упираюсь в ветровое стекло.

– Сплошное дерьмо, и они еще хотят две тысячи лир! Попробуем найти что-нибудь подальше, – бурчит Армандо. Снова дальний свет фар на двух рядах кустарника и на асфальте. – Мы на Королевской площади, дальше – не их зона. Можно заехать и выпить по чашечке капучинно в «Индиано», а ты заодно и бутерброд съешь – сразу отрезвеешь. – Но он не успевает прибавить газ: нас снова осаждают. Те же физиономии, те же фигуры – толстые и худые, изможденные, те же пальтишки – красные, серые, черные, меховые накидки, распущенные волосы. И те же тени покровителей, да и не только покровителей.

– Фьямметта.

– Джованна.

– Ева.

Мы при свете фар видим их, мы слышим их, они же, выходя из темноты, не видят даже, на какой мы машине. Другой голос:

– Сколько вас?

– Двое, – отвечает Армандо. – Но нам нужна одна.

– Я согласна – по тысяче лир с носа. Только денежки вперед.

– Ты не в моем вкусе.

– По пятьсот.

– Да отвяжись ты!

В ответ звучит ругательство. И уже издалека тот же голос:

– Там двое, им не угодишь. Попробуй, что ли, ты, Розария.

Тут же из темноты позади машины – гортанный голос, очень похожий на мужской, с претензией на игривость:

– Эй, мальчик, тут и я, Розарина. Мы работаем на пару, Динуччо и я – кому что надо.

Что это со мной, в чем дело? Как будто вся моя жизнь в этом крике, детство и первый школьный день, крепость и сестры вот этих несчастных женщин, еще не все сошедшие со сцены, например, Кларетта, если не Неаполитанка и Бьянкина, чьих покровителей мы так боялись, предупреждая об их появлении Томми и Боба; тут и отрочество на берегу Терцолле, жевательная резинка и одна затяжка на двоих – и идеи, к которым я приобщил его, все, вплоть до вечера, когда он сказал мне об отъезде Бенито. Что мне теперь с того, что я был прав, плюнув ему в рожу? Розария – ерунда, Розарию я уже давно осудил, и именно он помог мне это сделать. Но не из дружбы, из ревности! Сейчас ничто в мире не касается меня, кроме Дино и его падения.

Они появляются вместе, он – за спиной Розарии, с моей стороны. Она говорит:

– Этого фрукта тоже желаете?

– Послушай, – протестует он. – Нечего сказать, хорошо ты меня представляешь?

Вижу Армандо, вцепившегося в баранку, и слышу его слова:

– С ума сойти, я-то знал, но… – Открываю дверцу перед носом Розарии, выхожу, хватаю Дино за лацканы пиджака и, прежде чем он успевает что-то понять, наношу первый удар, целя в переносицу. Несмотря на свою силу, он и не думает защищаться, он, как всегда, трусит и даже не хнычет, падая на землю, закрывая лицо и голову руками. Розария пытается разнять нас, наклонившись надо мной, и больше кричит, чем уговаривает успокоиться.

– Бруно, Бруно, никто же не знал, что это ты, ты же знаешь, что я тебя любила. Бруно, он тоже тебе друг. Бруно, тебе будет плохо.

И еще больше, чем она, орут ее подруги:

– Шпагат! Шпагатик!

– Шпагат, Динину бьют!

– Где же Шпагат? Зовите его!

– Шпагат, эй, Шпагат!

Мощная рука хватает меня за плечо, потом наносит мне удар в висок, от которого я валюсь с ног, грохаюсь, оглушенный, рядом с Дино, меня топчут, пинают, и теперь уже я отчаянно прикрываю голову и лицо. Затем чувствую, как меня поднимают и, словно мешок, бросают на сиденье, я соображаю это, когда мотор гудит уже рядом домом и машина останавливается.

– Слава богу, хоть машину мне не перевернули, – говорит Армандо. Это конец рассуждения, которого я не слышал. – Тебе лучше? Значит, кости целы, слава богу. Мне тоже повезло, только рубашка и галстук пострадали. Спокойной ночи, завтра все обсудим, загляни к нам вечерком. Разумеется, Паоле и моим – ни слова.

Я вошел на цыпочках, у Иванны горел свет, сам не знаю, как я добрался до своей комнаты, заперся и рухнул на постель. Кости были целы, это верно, но мне здорово досталось, и я уснул как убитый. Через несколько часов меня, барабаня в дверь, разбудила Иванна.

Недолгого сна оказалось достаточно, чтобы силы мои восстановились, и я только чувствовал боль во всем теле, особенно в боку, где красовался огромный синяк, к которому просто невозможно было притронуться. Но голова была свежая, и, едва открыв глаза, я уже решил, что побегу к Лори, а не на работу. Я торопливо мылся и одевался, и Иванна обратила внимание на мою спешку, так же, впрочем, как и на темную отметину у виска, которую я только что сам увидел в зеркале ванной.

– Я был с Армандо, – опередил я ее. – Кстати, тебе привет от Чезаре и Доры. Я немного ушибся о дверцу машины.

Иванна посмотрела на меня с нежностью.

– Вчера вечером заходил Милло, он искал тебя.

Я не вспылил, не стал оправдываться. Милло все рассказал ей – тем лучше; все равно они ни в чем не убедили меня своей обывательской, ложной жалостью, и свое нынешнее решение я принял сам.

Никакой трагедии, просто обстоятельства сложились не в нашу пользу, только и всего; будь я возле Лори, мы бы что-нибудь придумали. Все второстепенное исчезло, осталась одна, словно во сне меня осенившая мысль: если я буду у ее изголовья, она спасена. Наша любовь, которая видела нас счастливыми, станет еще сильнее, прогнав зло. Если Лори по-своему верила в рай, я тоже поверю в него, но чтобы жить в нем на земле, вместе с ней.

Мне даже показалось само собой разумеющимся то, что Иванна, подавая мне плащ, сказала:

– Прости меня за все. Ты – туда, правда?

32

Одно дело – рана, кровь и даже смерть на войне, в автомобильной катастрофе, на ринге, от несчастного случая на производстве, от руки убийцы. Другое дело – болезнь, которая не идет в открытую, а берет тебя в кольцо, сверлит изнутри, вытягивает все соки, опустошает тебя. Она – неотъемлемая часть старости, когда тело дряхлеет и неизбежно разрушается. Я не мог примириться с этим: Лори была первым человеком, которого я видел больным, подавленным чем-то непостижимым, мешавшим дышать. Чтобы победить это непостижимое, я, когда был у нее, заключил ее в объятия, чтобы ее груди снова расцвели, хотя они и не казались мне увядшими, чтобы вселить в нее, да и в себя тоже, уверенность в том, что мы живы. Охваченный отчаянием, я бросился навстречу той ночи, которую теперь упорно пытался загнать в самый дальний угол памяти.

Все растворилось в свете и запахах утра. Правда, я не замечал ясного неба, раскрывшихся почек, сверкающей травы на захламленных мусором берегах Терцолле. Как слепой, я двигался по знакомым улицам, не обращая внимания на декорации. Инстинкт бегства, забросивший меня в бар у заставы Прато, превратился теперь в действенную надежду, в жажду искупления собственной вины. Я взбунтовался потому, что близость зла отшатнула меня; теперь вместе с мужеством, внушенным любовью, я вновь обретал свободу духа и власть над своими поступками. По мере того как я приближался к больнице, а она была недалеко, я, словно последний идиот, давая волю воображению, представлял себе, как мой приход возвратит Лори к жизни.

Может быть, из желания продлить это ощущение, обуздать нетерпение и побороть остатки страха я не сразу вошел в калитку больницы, а остановился перед ней, чтобы закурить. Больница Кареджи находилась на задах, в глубине улицы, на противоположном конце которой высились цехи «Гали»; я проходил здесь тысячу раз, держась за руку синьоры Каппуджи, бегал тут с мальчишками и всегда выбирал именно эту дорогу, чтобы сократить путь, если возвращался домой со стороны виа Витторио. Я часто видел «неотложки» и машины скорой помощи, небольшие автобусы, которые мы называли «пилигримами», глазел на сестер милосердия и санитаров, куривших в беседке больничного парка. Но я ни разу не ступал за эту калитку; инстинктивно я всегда обходил ее, держась другой стороны площадки, где на моих глазах с годами появился навес, лотки для торговли фруктами и цветами, стоянка, на которой я сейчас оставлял мотоцикл. Я никогда не бывал в больнице. Никогда не соприкасался с этой обстановкой, в которой есть что-то от кладбища, от поражения. Как чужак в своем районе, я справился у сторожа насчет стоянки; это был старик в кепке и рваном плаще, доходившем ему до пят, поглощенный своей «ответственной» работой.

– Почему только мотоциклы и велосипеды?

– Потому, что для машин стоянка на территории лечебницы, рядом с центральной аллеей, как раз посередине.

– А как навестить больного… тяжелобольного?

– Смотря какая болезнь. Терапия, хирургия?

– Думаю, терапия.

– Центральная аллея, – повторил он.

Но все равно, пройдя по ней несколько шагов, я не знал, куда теперь направиться: передо мной встали многочисленные корпуса, на первом из них я прочел: «Хирургическое отделение». Меня обогнал «Фиат-600» и тут же остановился: навстречу мне бросилась Джудитта.

– О, Бруно, Бруно!

За рулем сидел ее муж. Он поставил машину неподалеку и догнал нас. Был он среднего роста, но такой толстошеий и пузатый, словно его накачали воздухом; тонкие конечности производили впечатление плохо подобранных протезов. Он шел вприпрыжку и, разговаривая, беспрерывно размахивал руками, должно быть полагая, будто таким образом можно придать выразительность самым пустым фразам. Нужно было снять с него все лишнее, громоздкое, чтобы увидеть то некогда нормальное лицо, которое угадывалось в его заплывших чертах. Теперь же у него была банальная физиономия толстяка и на ней светлые глаза с грустинкой. Я смотрел на них – на него и на Джудитту, они представляли собой идеальную семейную пару: она значительно моложе, далеко не такая толстая, как он, но пышногрудая и круглолицая. Можно было догадаться, что обычно они много смеются, смакуя всякие сальности, причмокивая, предаются обжорству; можно было представить себе их дочерей – цветущих и смешливых, как они сами. По сравнению с их показной скорбью слезы, пролитые Сандро Каммеи накануне вечером, были слезами любящего отца, человека пусть недалекого, но достойного уважения.

– Дзаникелли Луиджи, – представился он, протягивая мне пухлую руку и застегивая пиджак на брюхе. Он скривил губы – не от высокомерия, подумалось мне, а давая понять, что дела обстоят весьма плачевно. Этот омерзительный тип на мгновение, не больше, стал моим другом, потому что добавил: – Я рад, что вы пришли. Когда Лори увидит вас, ей не станет лучше, зато покажется, будто она оживает.

А вот пока он ставил машину, Джудитта мне сказала другое:

– Плохо, Бруно, очень плохо, она без сознания, крепитесь, будьте мужественны, мы вот мужаемся. Вы бы видели, во что она превратилась за какую-то неделю с небольшим, просто не верится, не знаю, как мы переживем это. – Она задержала мою руку, и мне показалось, что ее рука дрожала.

Мы пересекали аллею, Луиджи нес свое тучное тело и, заглушая вздохи Джудитты, которая шла между нами, пытался подбодрить меня.

– Хорошо, что вы не пришли сегодня ночью, вам повезло – это было ужасно. Но чем черт не шутит! – неожиданно заключил он. – Утром ей стало лучше.

– Луиджи дежурил возле нее ночью, – объяснила Джудитта. – Мне пришлось вернуться домой из-за девочек. Моя свекровь женщина пожилая, а маленькую нужно и помыть и одеть перед детским садом. Старшая – ничего, она все поняла, на то она и старшая.

Мы миновали два корпуса.

– Это там, в самом конце, – сказала она. – Мы поместили ее в платную палату. У нее сейчас отец и Луиза.

– И, к счастью, еще и сиделка дежурит. Луиза небось о том только и думает, как бы заставить Лори молиться.

Перебивая Джудитту, ему удавалось время от времени отвлекать меня от тягостных мыслей, вызванных ее словами. И все равно у меня сохло во рту, и я испытывал чувство все нарастающей тревоги, даже курить расхотелось: затянувшись еще раз, я выбросил сигарету.

Луиджи описал полукруг у нас за спиной и пошел рядом со мной, взяв меня под руку.

– Вы давно знакомы?

– Месяца четыре или пять.

– Дитта мне рассказывала… Вы ее очень любите?

Допрос, который до него учинила мне его жена, потом Милло, потом Иванна, – правда в иной форме. Снова я ненавижу этого типа. Машинально отвечаю:

– Иначе меня бы здесь не было.

– Это ничего не значит. Мне известно, что вчера вечером…

Неужели и ему я должен говорить о нашей клятве? Я освободился от его руки и без лишних церемоний предложил ему оставить меня в покое. Мое движение было настолько резким, что Луиджи чуть не потерял равновесие.

– Джиджино, – взмолилась Дитта. Это был упрек и одновременно предостережение.

Он сказал:

– Все мы переживаем трудные часы, так возьмем же себя в руки, верно я говорю?

Мы поднялись на несколько ступенек и оказались в длинном коридоре. Пахло нежилым – странной смесью запахов дезинфекции, пищи, мочи и крови, – я инстинктивно задержал дыхание. Прошел санитар, толкая перед собой тележку, нагруженную свернутыми простынями. Еще одна лестница, снова коридор, двери и в глубине – огромное окно. За столиком сидела монахиня. Напротив, спиной к окну, – Сандро Каммеи. Он пожал мне руку, и я не понял, доволен ли он моим приходом.

– Спит, – сказал он. – Наконец-то ей сделали укол. Там сейчас Луиза, сиделка придет в десять.

Мы смотрели друг на друга молча. Луиджи вынул пачку сигарет, предложил мне, но я отказался. Он поглядывал на меня исподтишка, теперь уже с недоумением и явно подозрительно. Вся троица была достойна того, чтобы ее изобразили в «Снятии с креста», – один краше другого: живая бочка сала, старик – кожа да кости и женщина – сплошная грудь; они или курили, или просто сопели, и их потные физиономии с кругами вокруг глаз и с отвисшими губами действовали мне на нервы. Луиджи, как будто что-то решив, тронул меня за руку, и я пошел за ним к окну.

– Вы поняли, что это такое? – спросил он и сам себе ответил: – Острый диссеминированный милиарный ТБЦ. Никакой наследственности, разумеется. Плеврит тоже ни при чем, в крайнем случае – это одна из причин, притом не главная. От этой болезни сразу не вылечишься – нужны недели. А в таких случаях, как у Лори, которые врачи называют скоротечными, одно из двух – либо несколько дней – и человек спасен, либо конец. Я, как могу, успокаиваю жену, но это так ужасно.

Теперь я закурил и слушал, стараясь вникнуть в его назойливое жужжание.

– Сегодня ночью, – продолжал он, – у нее дежурил молодой врач, так, практикант, он еще не успел позабыть, чему его учили, и любезно мне все объяснил. Милиарный туберкулез, сказал он, угрожает только совсем юным. Чаще всего им заболевают дети. У тех же, кому больше тридцати, можно сказать, иммунитет.

Противный до отвращения, он то и дело притрагивался к низу живота: у него наверняка была грыжа, и он сам нуждался в лечении.

– Этот докторишка объяснил мне, что существует четыре пути распространения инфекции, иными словами, четыре пути, которыми распространяется бацилла. Потому что и здесь все начинается с палочек Коха. Но в подобных случаях контакт не опасен. – Должно быть, он увидел молнию в моем взгляде – в его я прочел искреннюю обиду. Я убедился, что не ошибся, когда он прибавил: – Надеюсь, вы не сочли меня навязчивым?

– Разве я вам что-нибудь сказал? – ответил я.

И он продолжал. Он давал мне научное объяснение, которое в конце концов даже заинтересовало меня:

– Доктор перечислил мне все четыре за рюмкой коньяку, но я припоминаю только два. Один он, кажется, называл гематогенным путем, а дальше не помню. В общем, палочка попадает в легочные сосуды и проникает в легкие. В данном случае речь, кажется, идет о классическом пути. Палочка оседает здесь, – он коснулся огромного живота, – потом приходит в движение и направляется прямо в сердце и легкие, где образуется множество крохотных бугорков, которые притягиваются друг к другу, будто они намагничены, и постепенно наступает удушье. Они крупные, величиной с просяное зерно, вот откуда – милиарный.[62] – Голос его прервался, по пухлым щекам покатились слезы. – Я так люблю Лори, может, еще больше, чем вы, – пробормотал он и повернулся ко мне спиной, чтобы успокоиться: Джудитта позвала его, а я остался один и стал смотреть в окно.

Кипарисы больничного парка раскачивались над белой стеной, а дальше – восседали на своих высоких постаментах похожие на собак львы, которых я помню с детства. «У них на щитах – герб Флоренции, Брунино. Быстрей, быстрей, здесь воздух заразный, пошли, отсюда», – говорила синьора Каппуджи. К тревоге, к нервному состоянию снова примешивался страх. Сил моих больше не было терпеть. Я направился к ним, они сидели рядом с монахиней и разговаривали. Я отвел в сторону старика Каммеи, чтобы спросить у него, где палата Лори. Он показал мне дверь, и, не дав ему опомниться, я решительно двинулся к ней: тихо повернул ручку, рывком освободившись от Джудитты, которая бросилась ко мне и хотела меня задержать.

– Вы ее разбудите, почему бы вам не подождать?

Палата была погружена в полумрак, у дальней стены тускло горела занавешенная лампа, женщина с опущенной головой сидела у баллона с кислородом, между тумбочкой и двумя койками – той, что стояла рядом с дверью, и еще одной, у края стены, в которой угадывалось окно, закрытое шторой. На второй койке лежала Лори. Но прежде чем я различил все это и увидел приподнятое на подушках тело, я услышал ее дыхание. В тихой и темной палате оно, должно быть, звучало громче, чем было на самом деле. Как будто отбойный молоток, который вместо грохота издавал бы звук, до ужаса похожий на человеческий вздох. Та же частота ударов, та же дрожь скалы у нее в груди. То же ощущение жестокости и разрушения. Мачеха подняла голову, узнала меня, хотя и видела впервые, приложила палец к губам. Привыкнув к полумраку, я шагнул вперед. И увидел ее: она спала.

Теперь я знаю, что меня охватил ужас. Знаю, что молчал, хотя в сознании моем раздался самый душераздирающий вопль, на какой только я был способен Наконец-то жалость возобладала над страхом. От ее красивого лица с чуть розоватой кожей буквально ничего не осталось. Оно было синим, с багровыми пятнами на скулах, а лоб даже не синий – фиолетовый, и подбородок тоже, и шея, и веки. Сухие, потрескавшиеся губы были полуоткрыты, в уголках глаз застыли желтоватые капли, похожие на восковые слезы. Потная кожа, вся неухоженность Лори усиливали гнетущее впечатление. Ее светло-рыжие волосы, короткие и беспорядочно вьющиеся, открывали распухшие мочки ушей. На ней была голубая пижама, кружева на часто и тяжело дышавшей груди трепетали, как от ветра. Руки, тоже синюшные, лежали ладонями кверху, казались пятнами на свежем белом одеяле.

Я смотрел на нее, смотрел бессмысленно. У меня небось тоже был замогильный вид, но во мне клокотала сила, которую я с трудом сдерживал, сжимая кулаки. В то же время я чувствовал предательскую слабость – обыкновенный щелчок свалил бы меня с ног.

– Видели? – голос Луиджи рядом со мной чуть не оказался этим щелчком. Я схватился за спинку кровати; Джудитта и отец стояли у другого ее края, мачеха опять зашептала молитву.

Потому ли, что кровать дрогнула от моего движения, а может, из-за того, что в палате прибавилось народу и Лори стало еще труднее дышать, она шевельнулась. Джудитта освободила себе место между мачехой и постелью, взяла кислородную трубку и поднесла ее ко рту Лори. Как будто во сне, она произнесла мое имя.

Джудитта давала ей кислород и вытирала лоб.

– Сорок один, не меньше, – пробормотала она, сняла желтоватые сгустки с ее ресниц, смочила ей губы, обмакнув марлю в кувшин с водой. – Лори, он пришел, он здесь.

Она не слышала, повторяла мое имя, ерзая головой по подушке, не открывая глаз. Наконец приоткрыла их, потом распахнула во всю ширину: золотые капли исчезли, зрачки были черные и влажные, белки сплошь в кровавых прожилках. Она старательно напрягала зрение, но было ясно, что это бесполезно: она ничего не видела. Она снова зашевелилась, потом успокоилась. Взгляд ее упал на меня, остановился на мне.

– Узнаешь? Это Бруно… Позовите ее, – шепнула мне Джудитта.

Я тронул ее за руку, она горела жарче, чем в последний раз, когда я к ней прикасался, но сейчас от этого пламени у меня мороз по спине пробежал.

– Лори, как ты себя чувствуешь? – Вот что я сказал. – Как ты себя чувствуешь, Лори, ты видишь меня?

Ее ничего не выражавший взгляд скользнул над моей головой, потом по моему лицу, неожиданно оживился, и в нем забрезжил огонек нежности. Она приподнялась на подушках, потянулась к Луиджи, обняла его, шепча:

– Бруно, любимый, – и поцеловала его в губы. Потом снова безжизненно упала.

Джудитта безудержно зарыдала:

– Это с ней творится последние два дня, с тех пор как она не приходит в сознание, какой ужас! Она так надеялась, Луиза, ты видела? Она и не исповедалась. – Захлебываясь от рыданий, она с неподдельным отчаянием кусала платок.

Мачеха продолжала молиться, старик Каммеи вышел. Луиджи повис у меня на руке и тихо объяснил мне:

– Она всегда симпатизировала мне. Ей еще и двенадцати лет не было, когда я появился у них в доме, мы были помолвлены с Диттой, а к нашей свадьбе она сама придумала платье для Дитты, бедная девочка.

Лори неподвижно лежала на подушке, как будто снова уснула, произнося мое имя.

– Этот поцелуй предназначался вам, в бреду Лори нас перепутала. При менингите больной ничего не видит кроме призраков, разум покидает его…

Я сделал то же, что и раньше – оттолкнул его руку. Он надеялся, что мне ничего не известно, но ведь все равно существует какой-то предел лжи, лицемерию, двуличию, служащим человеку панцирем, в котором он разгуливает, скрывая наглость под личиной добрячка. Он не должен был лезть ко мне и все-таки снова полез, хотя я его только что оттолкнул.

– В последние недели, – продолжал он тем же полушепотом, – мы часто виделись, не знаю, говорила ли она вам. Она отпрашивалась на часок с работы и заходила ко мне. Могу сказать, что она очень привязалась к вам, Бруно. Со мной она была откровеннее, чем с сестрой. В это время Дитта обычно гуляла с девочками.

Как будто тебя пронзают шпагой – избитое выражение, но что сказать, когда холодеешь с головы до пят и чувствуешь себя истуканом, все в тебе онемело, и лишь сердце кажется невредимым, стучит в груди и комом подкатывается к горлу? У меня было такое состояние, откровения Луиджи убивали меня. Чтобы заставить его замолчать, я схватил его за запястье и сжал крепко, как только мог, оставаясь неподвижным. Он не взвыл, только сказал:

– Я хотел…

Все четверо, молча, мы окружали Лори. С неровным дыханием больной, чьи лицо и руки в полумраке казались темно-голубыми, сливались рыдания Джудитты и кощунственное в этой обстановке бормотание мачехи, пережевывавшей свои молитвы. Но это о звуках. Образы, нагромождавшиеся в моем сознании, подсказывали мне такие мысли, о которые разбивалась любая возможная истина. Мне казалось, что не накануне вечером, когда я бросился на Дино, не тогда, когда я избавил Иванну от ее мании, не в результате моих столкновений с Милло или раздумий об отъезде Бенито, а только сейчас понял я, что такое жизнь. Мои мечты и восторги, мои идеалы, мои тревоги, колебания и противоречия – все это было преходящим и укрепилось во мне благодаря любви. Теперь же, когда сама любовь оказалась не в силах отринуть прошлое, которое, не принадлежа нашему чувству, убивало его, теперь, когда земное преобладало над неземным – а в своей основе любовь наша была неземной, – всякое иное состояние, кроме оцепенения, было бы просто невозможно… Я начинал сознавать, что сам виноват во всем – ведь это я ничего не хотел знать. Я снова видел выражение ее лица, печать скорби на нем, крупные, как набухшие почки, слезы и ее взгляд, полный отчаяния, в тот вечер, когда за дверью «берлоги» стояли Джермана и Бенито. И потом – ложь, продиктованная любовью и подсказанная мной, потому что истина, в которую нельзя не поверить, внушала мне бессознательный страх. «Да, он погиб в автомобильной катастрофе». И ее постоянное беспокойство, перемены в настроении, которые она не скрывала от меня, как бы протягивая мне руку в надежде, что я помогу ей освободиться от гнетущей тайны, – и так до нашего последнего счастливого дня; но что это было за счастье, что за радость, если теперь от них ничего не осталось? На мосту через Чинкуале, в то время как парнишка сидел на корточках под сетью, где блестела рыба, ее голос рядом со мной должен был прозвучать для меня воплем. «Я ведь тебе не все сказала в тот вечер, когда приходил Бенито». Идя вдоль реки, мы еще могли победить сообща эту живучую манию преследования. Да и неделю назад, когда ее судьба была уже решена, когда она сказала: «Твоя доброта обезоруживает меня», а я, не придумав ничего лучшего, воспользовался ее состоянием… Собственная слабость и моя трусость убивали Лори точно так же, как подлая болезнь, завладевшая ее телом и изуродовавшая его. Этот наглый, уверенный в своей безнаказанности тип, что стоял сейчас бок о бок со мной, растирая руку, этот тип был причиной нашего несчастья.

Заблуждаются тогда, когда хотят заблуждаться, говорил я себе. И чувствовал, что сам изменил себе, что все предали меня. Даже она! Она первая – со своими недомолвками, которые жгли ее изо дня в день, а она не смогла покончить с ними, ибо не нашла в себе сил заставить меня узнать больше того, что я знал. Выходит, мы действительно играли в придумывание жизни, когда утверждали, что у нас нет прошлого, а есть настоящее – наша любовь, чье будущее зависит от нас самих? После того, как я только что был свидетелем порыва умирающей Лори, после того как Луиджи – то ли из коварства, то ли движимый смутными угрызениями совести – счел необходимым истолковать мне ее поступок, мне было нетрудно догадаться, что эта бочка лицемерия, этот кусок вонючего сала, этот гнусный пошляк снова принялся шантажировать ее, не успела она вернуться во Флоренцию и встретиться со мной. И она не устояла перед ним – жертва собственной нерешительности, смутно завороженная мифом о невинности, которую она принесла ему в жертву. Как же так? Разве я не обладал достаточной физической силой для того, чтобы проучить Луиджи и пресечь его посягательства? И разве вместе мы не положили бы конец ее зависимости от него? Она запуталась, чтобы спасти нашу любовь, разрываясь между мной и им, и в бреду, в агонии отождествляла нас. Но по-прежнему мне и только мне принадлежала ее запятнанная душа, как и ее прекрасное, теперь обезображенное синюхой тело, которое в предсмертном порыве потянулось к Луиджи. И отношения наши подобны многим и многим человеческим отношениям, бесконечно повторяющимся и несущим в себе зло, осаждающее мир, в котором мы мечтали жить свободными, прекрасными, чистыми. Она любила нас обоих, меня и его, величайшая чистота уживалась в ее душе с глубокой порочностью, зло было в ней, и потому я, как это ни ужасно, находил глубоко справедливым то, что она умирала, лишившись самого дорогого из того, что имела: красоты и прелести своего тела. Преследуемый памятью о ней, я буду жить, виновный в собственном недомыслии, навсегда лишенный способности обольщаться, готовый отныне и всегда распознавать зло под всеми его личинами и давать ему решительный отпор. И воздавать за него полной мерой. Буду жить, созревший для того, чтобы снова покорно поверить в простые истины: в повседневный труд, в идеи, пусть еще не общепризнанные, лишь бы они были осознанными и поддерживали нас и мы продолжали бы за них бороться, и, наконец, в чувства, не терпящие никаких компромиссов и защищаемые – в случае необходимости – общими усилиями.

…Неожиданно наступила полная тишина. Джудитта перестала рыдать, стихли причитания мачехи, мы больше не думали каждый о своем – две женщины, сидевшие по ту сторону кровати, я и Луиджи, стоявшие бок о бок напротив них. Мы поняли, что Лори не дышит.

33

Оскорбленные в своих чувствах, мы взрослеем. Теперь, когда Лори тоже стала воспоминанием, подобно маленькой Электре и Бенито, вправе ли я считать, что рядом с ней повзрослел? От нашей любви, которой я отдал себя без оглядки, как чему-то самому чистому и самому надежному, и которая в последние минуты оказалась неверной и зыбкой, я унаследовал насущную потребность в ясности, стремление не просто к честности – честным я был от природы, – а к честности предельной. И я начал с того, что стал, как болван, выведывать у матери ее убогие тайны. Но, вступая в мир, мы делаем первые шаги по двору своего дома; если двор запущен, куда бы мы ни ступили потом, мы будем оставлять за собой грязные следы. Я повзрослел, чтобы постареть душой, вот и все. Теперь речь идет о том, как мне жить среди людей – примириться с условностями, от которых теперь и я не свободен, или повести с ними самую решительную борьбу. Кажется, я понимаю, что можно жить и приносить при этом пользу, служа примером для других. И даже, вероятно, превратиться со временем в своего рода Милло, только более просвещенного и потому последовательного во всем, верного и в личной жизни той диалектике, что питает наш внутренний мир. До всего этого я дошел сам, своим умом, а если подумать, то и благодаря Лори, тем нескольким дням, что так быстро промелькнули после нашей поездки к морю. Рисуя ее в своем воображении рядом с собой, я хотел проверить ее способность помочь моей «собачьей душе».

На крик Джудитты поспешили старик Каммеи и монахиня; четверо или пятеро, сколько их было, отвратительные в своем желании выглядеть сердобольными, они навалились на нее, делая что-то с ее лицом и окликая ее по имени. Прислонившись к стене между столом и окном, я издали наблюдал за ними, забывшими обо мне. Лори больше не было там, эта мысль, эта твердая уверенность позволила мне трезво и спокойно смотреть на случившееся, и я не страдал, прощаясь с ней. Это лицо на белых подушках, эти руки, соединенные на груди, не вызывали во мне глубокой скорби. Разве что соприкосновение со смертью оскорбляло меня. Все они опустились на колени. Луиджи стоял на одном колене, свесив брюхо до самого пола и вцепившись рукой в край кровати, как цеплялся несколько минут назад за меня, другой рукой он закрывал лицо, наблюдая за мной сквозь неплотно сомкнутые пальцы. Появились врач, сестра и священник, в маленькой комнатке вокруг мертвого тела царила суета, к которой я был не причастен. Воспользовавшись этим, я направился к выходу, незаметно, бочком, держась вплотную к стене.

С тех пор я не видел никого из ее родственников, за исключением отца. Он здоровается со мной, когда мы встречаемся, а встречаемся мы довольно часто, и я начинаю подозревать, что это происходит не случайно. Он предлагает мне выпить и иногда разрешает угостить его. Я помогаю ему заполнять карточки тотализатора, спрашиваю, по-прежнему ли хороши Торнезе и Чудо, на которых он ставил, когда я работал у него в типографии. Он увлекается, погружается в подробности – родословные, время, призы, каждый раз он порывается сказать мне что-то чего я не хочу слышать и всячески стараюсь ему показать это. Лишь однажды, потянувшись рукой к карману, он спросил: «У тебя есть ее фотография?» Я резко остановил его: «Нет, и она мне ни к чему. Я не нуждаюсь в портрете для того, чтобы помнить». Он согласился со мной, вздохнул. Я никогда не справляюсь у него о жене, о Джудитте и о Луиджи, и он знает, что никогда не должен произносить имя Лори.

То же самое с Милло. Он уважает мое молчание, и я благодарен ему за это.

Но было время, с конца апреля до начала лета, когда я неожиданно срывался – у станка, за чтением или на мотоцикле. Незримый ветер опустошал мой мозг, в превращенном в пустыню сознании возникал, постепенно его заполняя, образ Лори. Я видел ее лицо – и передо мной вехами нашей истории вставали то павильончик в Альтопашо, то «Красная лилия» или «Petit bois», то роща над Чинкуале, вспоминал я и вечер в лесу, там, где крепость и река, вечер, предвозвестивший конец нашей любви; и час ее зарождения: «О, извините, ради бога!» Лори то терлась носом о мой нос, то, больная, повелевала с каменным лицом: «Не смотри на меня!», то, бесконечно счастливая, показывала мне самолеты и стремглав бежала вниз по винтовой лестнице башни, на запущенный газон: «Ты пустишь меня за руль?» Или бежала на фоне морской дали, оглядываясь, спотыкаясь на мокром песке, или лежала под деревом или на диване в «берлоге»… Но все это не было приглашением поговорить на чистоту, скорее, она ждала, что я насильно заставлю ее высказаться. Она доводила меня до исступления, и я, будучи не в состоянии противопоставить ей ничего, кроме нервного напряжения, переживал ужасные минуты. Как в истории, рассказанной мне Мириам, так и в жизни людей, которых, помимо Лори, я когда-нибудь любил, начиная с Электры и кончая Дино, Бенито, Иванной, границу между правдой и ложью определяло что угодно, только не разум, и я бился об эту стену и никак не мог одолеть ее.

Я нашел в своем жизнелюбии, в своей молодости, конечно, и прежде всего в силе разума способность избежать жестокого соблазна – с головой уйти в воспоминания. Я опять стал бывать в баре на площади Далмации, в Народном доме, в клубе, в молочной на виа Витторио, снова увидев там тех, с кем меня никогда и ничто особенно не связывало, благодаря моей замкнутости, быть может, или тому, что мне было достаточно общества моих друзей. У бильярда, у музыкального автомата или в седле мотоцикла я замечал, что мы могли бы понять друг друга даже с кретином Корради, который устроил судилище над Бенито. По воскресеньям – танцы; появились девушки «очередного призыва»; я как будто пришел с войны и теперь открывал для себя прелести и тоску мирного времени… Армандо пекся о своем заведении, и из старой компании я встречал только Джо. Мы говорили с ним о «Гали», и он рассказывал, что у него, так же как и у меня в мастерской, бывали смены, когда ему доверяли «цинциннати» – но он-то работал на «Гали». Джо раньше, чем Милло, узнал: на «Гали» собираются взять новую порцию молодняка; если и на сей раз я не хотел, чтобы меня прокатили, я должен был действовать. Глядя на него, длинного, худого и смуглого, и слушая, как он говорит дискантом, казалось, что Джо так и остался ребенком. Однажды вечером он спросил меня, когда я отвозил его домой и мы проезжали мимо Сан-Стефано:

– А почему бы тебе не начать ходить в церковь? Отец Бонифаций не такой священник, как ты думаешь.

– Миллоски говорит то же самое.

– Ты побольше липни к своему Миллоски! Если будешь ждать Миллоски и Палату труда, смело покупай бинокль нашего производства и любуйся в него на «Гали».

– Когда я решу бить земные поклоны, непременно зайду к тебе за рекомендательным письмом.

– Оно тебе ни к чему: отец Бонифаций давным-давно знает тебя.

Я замолчал и не стал спрашивать, что и откуда было известно обо мне его доморощенному святому; раньше я пришел бы в бешенство от таких речей, а тут – ничего.

Мы заехали к Армандо, который на днях должен был жениться…

Религиозный обряд состоялся в церкви Сан-Стефано, где, правда, не было отца Бонифация – ему «помешали дела». А свадебный обед – в большом зале ресторана со сводчатым потолком, где когда-то разгуливали быки и стояли кормушки. Я сидел рядом с Джо. Дино не было.

– Не хотелось приглашать его после того вечера, – объяснил мне Армандо. – И потом, в Рифреди его больше никто не видит, он улетучился.

Иванна и Милло сидели рядом, на них было приятно смотреть: одетые, по словам Милло, «в парадную форму», они ухаживали друг за другом. Милло произнес тост, целую речь – выступать на митингах было для него привычным делом: он припомнил знаменитую лису и то время, когда мы, ребята, были «сорванцами». Вместо Венеции или Парижа молодые собирались ехать в Рим, потом в Неаполь и оттуда, на пароходе в Сиракузы и в Таор-мину, потому что дед и бабка Паолы были сицилийцами.

– Ну, как Таормина? – спросил я, когда они вернулись.

– Этого не опишешь, – ответила Паола. – Просто прелесть.

А Армандо:

– Очень красиво, и какие гостиницы! Обслуживание – на большой, но там так не поешь, как у нас.

Мне стало жаль его, и я рассмеялся, и этот смех лег печатью еще на одно воспоминание.

– Кстати, – сказал он, – «берлога» записана на мое имя. Пока мы пользовались ею вчетвером – я, ты, Дино и Бенито – она меня устраивала. А теперь я женился и должен отказаться от нее. Или ты перепишешь ее на себя?

Я ответил отрицательно и сказал, что он решил правильно.

Июнь был ужасный. Я искал компанию не только для развлечений, но чтобы доказать самому себе, что равновесие, которое я обретал, не имело ничего общего со смирением. Так же, как я заставил себя вернуться в клуб или привыкнуть на работе к обществу Форесто, я научился выслушивать с большим терпением ежевечерние жалобы Иванны. Беседуя, мы заново узнавали друг друга, что не часто, я думаю, случается между матерью и сыном. Тем самым мы постепенно оздоровили наши отношения. Наконец-то мы друзья… Быть может, поэтому и чувствуем мы себя, ужиная вместе, спокойными за нашу дружбу и более одинокими каждый в отдельности?

– Почему ты не решаешься выйти замуж за Милло? – спросил я на следующий день после свадьбы Армандо. – Одного твоего взгляда достаточно для того, чтобы он бросился к твоим ногам со всеми своими торжественными речами.

– А не слишком ли поздно? – ответила она, как бы размышляя вслух. – Не насмешим ли мы людей, и в первую очередь тебя?

– Люди наверняка до сих пор думают то же, что думал я, когда был мальчишкой.

Она покачала головой:

– Прошло слишком много времени. Если этому суждено было случиться, то в тот раз, у моря.

– Во всяком случае, неправда, будто ты его только уважаешь.

– Не знаю. Но иногда я с какой-то грустью смотрю на него.

– Почему? – я не понимал ее и хотел понять. – Потому, что он полысел, а ты помнишь его с пышными волосами?

– Может, и так, а ведь мы тоже были молодыми. И потом, кто знает, захочет ли он сейчас жениться на мне, ты действительно в этом уверен?

– Сколько тебе лет, мама?

– Тридцать семь. Ну и что? Я часто жалуюсь на это, но в зеркале вижу не только морщины. Я прекрасно знаю, что еще могу нравиться.

– Значит, это потому, что разница в возрасте стала заметнее, ведь он на десять лет старше тебя, ты верно, считаешь его стариком…

– Нет, нет, нет… Понимаешь, мне все время казалось бы, что я совершаю святотатство.

– Будь искренней. В святотатстве ли дело? Уж если ты набралась смелости, чтобы говорить об этом со мной, и сама считаешь, что тем самым освободилась от чего-то, можешь ли ты действительно бояться выходить за него? Разве Милло не знает всего?

– Жареная курица, салат… – сказала она, как бы желая переменить тему. – В воскресенье он придет обедать… Не так-то все просто. – Необычайная застенчивость сдерживала ее: даже в вечер ее исповеди, я не видел, чтобы она делала над собой такое усилие. – Как это ни глупо, допустим, я и Миллоски, в общем, как ты говоришь… Тебе было бы неудобно жить с нами в этой квартире, где всего две комнаты да твоя бывшая детская, что служит нам теперь кладовкой.

– Мы найдем квартиру побольше, если я вам буду мешать.

– Не в помещении дело, Бруно; жизнь есть жизнь, и все может случиться.

– Послушай, устроившись на «Гали», я смогу снять комнату где-нибудь неподалеку.

– Ну, конечно, ты бы с удовольствием жил сам по себе! А кому, кстати, ты обязан тем, что станешь скоро рабочим «Гали»? Бедный отец Бонифаций! Перед тем как умереть, он и нам помог.

Всего несколько шагов вдоль фасада церкви под коротким портиком. С той стороны – стадион, который был не для нас с Дино – так мы для себя решили, а вот Армандо, предавая нас, иногда заходил туда поиграть. И там же – огромное здание, воздвигнутое отцом Бонифацием в целях борьбы за торжество христианского милосердия, училище, в котором десятки и сотни сирот, от одной войны до другой, из поколения в поколение, получали образование и профессию. Не только самые нуждающиеся, но и такие «сироты», как Джо, которые родились после войны, являют собой результат последнего боя, выигранного отцом Бонифацием.

Время – часов семь вечера, июньский закат окрашивает новые стены и древние камни. Вон та старинная двуглавая постройка зачала в своих стенах огромную махину сиротской школы, что высится сбоку от нее. Я вхожу, поднимаюсь на несколько ступенек, и передо мной – дверь топорной работы, как в старых домах или в монастырских кельях. Я слышу голос, чуть-чуть надтреснутый, старческий, но не плаксивый, не монашеский.

– Проходи, Сантини.

Комната маленькая, она с трудом вмещает мебель, стоящую вдоль стен: застекленный книжный шкаф и громоздкий ларь. На стене изображение какого-то святого, живопись потемнела. Стол, перед ним небольшой ковер и – под стать картине – пара стульев той же эпохи, когда деды дедов были настоящими краснодеревщиками. За столом – весь скрюченный и потому кажущийся крохотным старикашка в сутане с белым воротничком. Ясные глаза за квадратными стеклами очков, эти глаза – самое существенное из того, что нужно запомнить. Проницательные, молодые, мудрые, свидетельствующие о долгих раздумьях; на висках реденькие волосы, совсем седые, пепельного цвета. Он смотрит на меня сосредоточенно, левая рука лежит на столе, в правой зажат платок, и она все время дрожит, и, чтобы это было не так заметно, локоть прижат к груди. Страдальческое выражение лица, которое подчеркивается почти безгубым, чуть слюнявым ртом и которому не соответствуют ни взгляд, ни огромные, смешно торчащие уши, ни, наконец, голос.

– Садись, Сантини. Возьми тот стул и устраивайся поближе. – Я сижу на краешке стула, и его взгляд – снизу вверх – изучает меня. – Располагайся поудобнее. Ты ведь не на аудиенции у папы. – Дрожащей рукой он подносит платок ко рту. – Так вот, Кьянконе мне кое-что говорил. – Кьянконе – это Джо, все равно его фамилия звучит для меня странно. Он как бы угадывает мои мысли. – Знаю, что для тебя он Джо, а ему нравится… Так вот перейдем к делу: на «Гали» как будто против тебя что-то имеют.

– Видно, у них есть для этого основания. – Он не внушает мне робости. Нужно только смотреть ему в глаза, а не на непрерывно дрожащую руку. – Дело в том, что, по их мнению, я коммунист.

– А разве не так?

– Так, но это не имеет значения. В моем аттестате одни четверки и пятерки, да и специальность я сдал на четыре с плюсом.

– А если они не хотят иметь бунтарей у себя на заводе? Если бы ты не любил кошек, а тебя заставили держать кошку, которая пачкала бы по всему дому, тебе было бы приятно?

– Я рабочий, а не кошка и не собака.

– Ошибаешься, у тебя и коготки есть. При таком опекуне, как у тебя, ничего нет удивительного в том, что ты коммунист.

И он думает о том же, что и старик Каммеи, что и все, знающие меня, – думает, но не высказывает.

– Если вы имеете в виду Миллоски, то Миллоски никогда не был моим опекуном.

– Но я говорю это в хорошем смысле. Я ведь знаю его с тех пор, когда он был моложе тебя и начинал работать на «Гали». За столько лет мы сделали вместе с ним не одно доброе дело.

– Наверно, при немцах.

– Раньше, раньше. Был такой год, когда я оказался на мели, а ведь на мне лежала забота о детях неимущих; тогда рабочие «Гали» объявили подписку. Вносили ежедневно по пять чентезимо каждый и таким образом собрали несколько тысяч лир. Главное, их никто не просил об этом. Собирал деньги Миллоски. Он скажет тебе, что руководствовался политическими соображениями, хотел вырвать ребят из фашистских организаций. Лучше с попами, чем с фашистами, говорил он мне в глаза. Лучше у вас, чем в балилла,[63] по крайней мере вы, отец Бонифаций, учите их ремеслу.

Время от времени – мучительная операция с платком, который он машинально подносит ко рту, чтобы вытереть слюни; так и хочется помочь ему.

– Про вас Миллоски говорит, что вы не такой поп, как все.

– А он священник, служащий не тому богу, и потому угодит в ад.

– Я знаю, что вы участвовали в первой мировой войне. – Я ловлю себя на том, что подхалимничаю, и начинаю жалеть об этом. – Вы ведь дали обет, не правда ли, и потому открыли сиротскую школу?

Об этом всегда знал весь Рифреди и вся Флоренция, а теперь знает вся Италия.

– Ты тоже должен был бы учиться здесь. Однажды утром пришла твоя мать, как сейчас помню; по правде говоря, я сам за ней послал. Она была такая молодая и одинокая. И моим прямым долгом было позаботиться о тебе – ты имел на это полное право как сирота из Рифреди. Вот здесь она сидела, где ты теперь.

Иванна растроганно поблагодарила его, но сказала, что сама вырастит меня. «В случае чего, если мне будет трудно, я обращусь к вам».

– Но я был уверен, что в эту дверь вдова Сантини не постучит никогда. Я надеялся, что она воспитает тебя верующим. Я сказал ей об этом и знаешь, что она ответила? «Разговор с вами успокоил мои нервы… Похоже, вы настоящий колдун, отец Бонифаций». Тебя даже и к первому причастию не привели. А крестить – крестили: к счастью, твой отец был еще жив. Крестил тебя я – в то время у меня руки еще не тряслись, – рассказывает он, как бы довольный своим теперешним недугом, словно это драгоценный дар, с которым ну просто немыслимо расстаться. Вы мои прихожане. Твой отец был им недолго, но я помню, что он работал на «Гали»; он был добрым христианином. Помочь тебе – мой долг. Тем, что ты учился не здесь, ты дал мне возможность взять на твое место и воспитать другого, кто наверняка нуждался в этом больше. Ты мне нравишься, ты честный, но душа твоя внушает мне некоторые опасения.

– Из-за того, что я верю в коммунизм? – И как-то само собой выходит, что я начинаю его уговаривать, убеждать, причем вовсе не потому, что сейчас мне это выгодно: – Пусть это вас не тревожит. По мнению настоящих коммунистов, и Миллоски в первую очередь, я – анархист.

– Хрен редьки не слаще, – отвечает он и сдержанно смеется. И вдруг становится строгим. Весь дрожа, вытирает рот, потом говорит: – После того, что недавно произошло, – я говорю не о политике, пойми меня правильно, пусть ею занимаются те, кого дьявол попутал – после того, что случилось с тобой, разве ты не чувствуешь, как земля уходит у тебя из-под ног? А почему? Потому что отсутствует вера.

Он пристально смотрит на меня своим мудрым взглядом, в котором я чувствую жестокую бесцеремонность и все понимаю. Он знает! Мачеха и, может быть, старик Каммеи, Джудитта, Луиджи… Ведь он их исповедник! Я собираюсь встать, мое лицо пылает. Дрожащая рука с зажатым в ней платком тянется ко мне, другая – парализованная и лежащая на столе – тоже ползет в мою сторону.

– Не торопись уходить. Будь благоразумен, подумай! Она больше не подсудна нам; некто иной теперь печется о ней, она в надежных руках… А ты – ты бежал и даже не был на похоронах. Куда ты спрятал свою боль? В чем ищешь утешения?

– Во всем. – Я смотрю ему в глаза, и мне удается выдержать его взгляд – как бы для того, чтобы он продолжал. И он продолжает:

– Это серьезнее, чем я предполагал: ты полон отчаяния.

– Я думаю…

– Подумай о той, что на небе, – перебивает он меня. – Обратись к вере. Я не говорю, что ты должен сейчас же идти в церковь, – сказав так, я потребовал бы от тебя слишком многого. Ее душа вознеслась в царствие небесное, и теперь господь – посредник между вами. А ты живи, сынок, разъезжай на мотоцикле, слушай песенки, читай, работай, учись. Но если боль, которую ты познал, ничего не дает тебе, если ты не ищешь утешения в вере, ты, пожалуй, не найдешь его нигде. Боюсь, ты останешься таким, каков есть. Тем самым не нанесешь ли ты ей величайшее оскорбление? Позови ее – она рядом с тобой.

– Нет. – Я попался в его сети и борюсь с ним. – Я вижу ее, и больше ничего мне не надо, я вижу ее – и не нахожу в этом никакой радости.

Долгое, долгое молчание, и эта рука, которая трясется, как будто существует отдельно от него, – посторонний предмет, заставляющий все его тело непрерывно вибрировать.

– Я тебя ни к чему не принуждаю. Видишь, я говорил сам, вместо того чтобы дать выговориться тебе. Доверие рождается не по нашей воле, оно исходит из сердца. Мы продолжим наш разговор в твой следующий приход. Обещай мне подумать.

Он утомлен. Ему приходится чаще вытирать рот. Я встаю, уже забыв, зачем пришел сюда. Он напоминает:

– Что касается твоего места на «Гали», я уже сделал все, что было в моих силах; возможно, ко мне прислушаются.

Я слегка пожимаю руку, комкающую платок, и на мгновение она перестает так ужасно дрожать. Я хотел было поцеловать ее, но не сумел себя заставить.

Всю ночь я был в. каком-то смятении и на следующий день разыскал Милло и попросил его скрепить своей подписью мое заявление о вступлении в партию.

Июльский день, не похожий на тот, когда я сдавал свой последний экзамен; вместе со всеми, кто разделяет мои убеждения, сегодня я держал еще один экзамен. Под палящим солнцем асфальт кипел, как наша кровь и наш молодой разум; нас вела древняя и вечно новая страсть – дерзкое стремление вырваться из-под опеки стариков, полысевших в парламентах и на государственной службе, ярость против собственного благодушия, которое, подобно ржавчине, разъедает нас изнутри.

Лучшая часть Италии во главе с рабочими и молодежью поднялась в ответ на провокацию против Сопротивления, которой правительство потворствовало.[64] Жарче всего было в Генуе, Реджо-Эмилии и Палермо. Мы тоже вышли с наших заводов, из наших школ и из домов Рифреди, вооруженные только своими руками.

И сменилось правительство, и снова порядок, мир – и небо, затянутое тучами. Еще одна возможность (для нас – первая) осталась неиспользованной. Осенние ливни смыли кровь, которую в Реджо и Палермо парни моих лет и люди в возрасте Милло оставили на знакомых с ней мостовых, – ту самую кровь, что кипела в нас.

«Ты экстремист», – теперь говорит мне Корради. А Милло: «Ты стал спокойнее, но в сущности не изменился…» «А что можно было сделать? – спрашивают они у меня. – Мы не на Кубе. У нас не диктатура, а буржуазная демократия».

Это наше снотворное, наше лекарство.

«Ты забываешь о союзе с Америкой. Забываешь о Ватикане. Забываешь о политической линии и ее результатах, которые нельзя сбрасывать со счетов».

Кажется, вот-вот они заявят о своем проигрыше. Что делать? Не знаю. Но убежден в одном – решение наших проблем больше не ограничивается рамками вооруженной борьбы. Из тарана мы превратились в крепостной вал. Может быть, один из путей – профсоюзы, которым мы уделяем сейчас много внимания… Наша молодость по-прежнему чего-то стоит. Люди говорят со страхом о ракетах, об атомной и водородной бомбе. Возможно ли, чтобы техника победила нас? Разве мы, вооруженные нашими идеями, слабее ее?

Будет новый июль, и мы еще посмотрим.

– Вот и лето прошло, – говорит Форесто. – Шевелись, чернявый, поддай жару, выбрось из головы своих блондинок, больше жизни. – Он понял, что не должен переходить определенной границы, и я терплю его вульгарность: рядом с ним я стал настоящим фрезеровщиком.

После ужина Иванна входит в мою комнату, я только что лег, и она приводит в порядок мои вещи, садится рядом, мы выкуриваем по последней за день сигарете. Это было вчера вечером.

– Кто эта девушка?

– Откуда ты знаешь?

– По всему видно.

– Нет, ты взяла меня на пушку.

– Возможно. Я так надеялась.

– Да, ты попала в точку, но рана есть рана: она прекрасно зажила, и все же – тебе это известно лучше, чем мне, – стоит раздеться, и виден шрам, даже если он больше не болит, когда к нему притрагиваешься.

– Как ее зовут?

– Обыкновенное имя. Мария. Но она хочет, чтобы ее называли Мариолиной.

– Это у вас серьезно?

– Нам хорошо вдвоем, она мне нравится. Я отдал ей кольцо. Оно у меня уже было, ты не знала. Оно ей в самый раз, как будто по мерке сделано.

– Продолжай. Имею я право знать?

– Я познакомлю тебя с ней, если хочешь, хоть завтра. Она еще совсем молоденькая, пусть тебя это не пугает. Ей недавно исполнилось пятнадцать лет, «почти шестнадцать», говорит она, но выглядит она не таким уж ребенком. Мы познакомились в Народном доме, на танцах. Она дочь токаря с «Гали», очень хорошего токаря. Она еще учится, учится неплохо… С ней не случится того, что случилось с тобой: она получит диплом учительницы! Красивая, ничего не скажешь. У нее черные-пречерные волосы, никаких причесок, в голове не так уж много идей, но они ясные. Когда мне присвоят второй разряд, а она начнет преподавать или где-нибудь служить, мы, возможно, поженимся, у нас уже был об этом разговор. Через год, самое большее – через два. Тогда эти комнаты останутся вам с Милло.

– Может, ты замолчишь? Просто вы уже мечтаете о своей будущей квартире!

– Чего-чего, а люстр в ней не будет.

– Что до той моей, то даже если бы она уцелела, то давно уже вышла бы из моды. Знаешь, в тот вечер, когда мы отправились за ней, с нами был Миллоски, я тебе не рассказывала? Это был ужасный вечер, ветер так и хлестал по лицу, и я, в короткой юбке и на толстенных каблуках, какие носили тогда, сама тоненькая, крепко держалась за твоего отца – иначе меня буквально бы ветром унесло. Мы назначили свидание в центре, в баре «Боттегоне», лишних денег у нас не было, и мы заказали, кажется, одну чашечку кофе и порцию макарон, а твоему отцу очень хотелось шоколада. От Соборной площади до виа Рондинелли рукой подать, и, сидя в баре, мы вместе все время разглядывали документ, дававший нам право на значительную скидку. С минуты на минуту мог раздаться сигнал воздушной тревоги; если бы магазин оказался закрыт, нам пришлось бы отложить неизвестно на какой срок эту покупку, которая казалась нам самой важной. А ведь мы еще не успели обзавестись даже кухонной утварью – чудные мы были. Но гостиную я просто не могла себе представить без люстры. На углу виа Панцани мы встретили Миллоски, я сразу же поняла, что нам от него не отвертеться… Того магазина больше нет, и я спрашиваю себя, был ли он вообще. В тот день, когда люстра выскользнула у тебя из рук, мне показалось, что вместе с ней разбилась вся моя жизнь. Но ведь мы сейчас восстанавливаем ее, не так ли, Бруно?

– Да, но сегодня-то ты мне скажешь, в чем было дело?

Перед ней как бы барьер горьких воспоминаний, которые она похоронила – в этом она уверена. Ее бедное красноречие неожиданно иссякает.

– Там было столько люстр, и все красивые, мы остановились на трех, которые были нам по карману, и никак не могли решить, какую взять. Твой отец предложил, чтобы выбрал Миллоски, я согласилась. Он выбрал ту, что мне нравилась меньше всех.

Очень холодный вечер; над берегами Терцолле туман, окна запотели – все как год назад. С завтрашнего утра я работаю на «Гали».

Примечания

1

Так флорентийцы называют большой завод «Галилео», производящий главным образом оптику. (Здесь и далее примечания переводчиков.)

(обратно)

2

До свиданья, до скорой встречи, миссис Сантини (англ.).

(обратно)

3

Городской комитет профсоюзов.

(обратно)

4

В июле 1960 года должен был состояться съезд неофашистской партии. Генуэзцы сорвали планы неофашистов и изгнали их из своего города. В Риме, Реджо-Эмилии, Палермо и других городах страны возникли стихийные демонстрации солидарности с трудящимися Генуи. Правительство Тамброни бросило против демонстрантов войска и полицию, но единство демократических сил привело к падению правительства.

(обратно)

5

О, вы бабушка! Да, я понимаю… Умер солдатом… О да, бедная женщина (искаж. англ.).

(обратно)

6

Эй, что там случилось? О, черт, пошли, ну ее, эту старую ведьму… Прощай, Бруно (искаж. англ.).

(обратно)

7

Сапата – герой мексиканской революции 1910–1917 гг. Галло – боевая кличка в годы Сопротивления Луиджи Лонго, генерального секретаря Итальянской коммунистической партии. Энрике Листер – командир Республиканской испанской армии во время гражданской войны в Испании.

(обратно)

8

Система «человеческих отношений» (англ.) – отделы психологической и социологической службы на современных капиталистических предприятиях.

(обратно)

9

Северный и северо-восточный ветер.

(обратно)

10

Маленькие друзья (англ.).

(обратно)

11

Не хотите (искаж. англ.).

(обратно)

12

Персонажи американских комиксов.

(обратно)

13

«Сувениры Флоренции» (англ.).

(обратно)

14

Ты это брось, Бруно (англ.).

(обратно)

15

Праздник победы над фашизмом.

(обратно)

16

На крупных итальянских предприятиях хозяева, желая изолировать наиболее активных политически рабочих-коммунистов, практикуют перевод их на неквалифицированную работу в подсобные цехи, изолированные от предприятия.

(обратно)

17

Хватит, бэби (англ.).

(обратно)

18

Эстрадные певцы.

(обратно)

19

Джина Лолобриджида и Мэрилин Монро.

(обратно)

20

Итальянское название фильма известного американского режиссера Элия Казана. Эва-Мари Сент – американская киноактриса.

(обратно)

21

Блюда греческой кухни.

(обратно)

22

Знаменитый велосипедный гонщик.

(обратно)

23

Эй, Джо, куда идешь? (искам, англ.).

(обратно)

24

Фашистские каратели в первые годы режима Муссолини; сквадра – боевая группа сквадристов.

(обратно)

25

«Итальянское социальное движение» – неофашистская Партия в послевоенной Италии.

(обратно)

26

Стихи Федерико Гарсиа Лорки.

(обратно)

27

Стихи В. Маяковского.

(обратно)

28

Стихи В. Маяковского.

(обратно)

29

Здесь – гангстерская организация.

(обратно)

30

Пошли (англ.).

(обратно)

31

«Веспа»– «ламбретта», «125» и «бенелли» – итальянские марки мотороллеров и мотоциклов.

(обратно)

32

Обвиняемый на одном из сенсационных судебных процессов в Италии.

(обратно)

33

Итальянский коктейль.

(обратно)

34

Виареджо и Форте-деи-Марми – известные приморские курорты.

(обратно)

35

Флоренский пляж (англ.), Сен-Тропез и Санта-Моника – известные курорты.

(обратно)

36

Малолитражная машина фирмы «Фиат».

(обратно)

37

Джиджино, Джиджи – уменьшительное от Луиджи.

(обратно)

38

Место встречи Гарибальди с королем Пьемонта.

(обратно)

39

«Лесок» (франц.).

(обратно)

40

Крупные предприятия на севере Италии.

(обратно)

41

Персонаж одноименного романа В. Пратолини, рабочий-каменщик. Действие романа происходит в начале XX века.

(обратно)

42

Пицца – слоеный пирог с рыбной начинкой.

(обратно)

43

«Институт промышленной реконструкции» – итальянское ведомство, контролирующее деятельность государственных предприятий.

(обратно)

44

Итальянская Федерация рабочих-металлистов.

(обратно)

45

18 апреля 1948 года – День поражения левых сил. на выборах, приведших к власти христианских демократов.

(обратно)

46

«Не пройдут» (исп.).

(обратно)

47

В лимбе, по католическим верованиям, пребывают души младенцев, умерших до крещения.

(обратно)

48

Виноградная водка.

(обратно)

49

Джузеппе ди Витторио – видный деятель Итальянской коммунистической партии, до своей кончины в 1947 году – председатель Всеобщей итальянской конфедерации труда и Всемирной федерации профсоюзов.

(обратно)

50

Марки гоночных машин

(обратно)

51

Кофе со взбитыми сливками.

(обратно)

52

Извини (англ.).

(обратно)

53

Полицейское управление.

(обратно)

54

Место боев в Алжире.

(обратно)

55

Парашютисты французского генерала Массю, которые во время войны в Алжире отличались особой жестокостью.

(обратно)

56

Имеется в виду небоскреб в Милане, административный корпус крупнейшей в Италии фирмы резиновых изделий «Пирелли».

(обратно)

57

Ведомство социального страхования.

(обратно)

58

Фирма по продаже итальянской нефти.

(обратно)

59

Разбойники и удальцы (англ.).

(обратно)

60

Намек на закон, запретивший публичные дома в Италии.

(обратно)

61

Ну разве не дерьмо! (англ.).

(обратно)

62

По латыни просо – Panicum millaceum.

(обратно)

63

Название детской фашистской организации.

(обратно)

64

См. сноску 4.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Часть вторая

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

Часть третья

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

Часть четвертая

  29

  30

  31

  32

  33 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте