«Скажи «Goodbye»»

Мария Амор Скажи «Goodbye»

Посвящаю моим дорогим родителям, без которых не было бы ни этой книги, ни автора.

As someone long prepared for the occasion;

In full command of every plan you wrecked -

Do not choose a coward’s explanation

that hides behind the cause and the effect.

From «Alexandra» by Leonard Cohen

— Дамы и господа! Через пятнадцать минут наш самолет совершит посадку в Тель-авивском аэропорту, — объявила по-русски стюардесса «Аэрофлота».

— Ух, ты! — воскликнул молоденький паренек, когда за черным стеклом иллюминатора возникла бриллиантовая россыпь огней. — А что, скажите, пожалуйста, вся страна такая? — повернулся он к молчаливому пассажиру, сидевшему на соседнем месте.

Тот равнодушно глянул в окно.

— Первый раз летишь?

— Да, впервые. И вообще не знаю про Израиль. Но мне уже нравится. Красиво! А люди там какие?…

— Поживешь — увидишь, — буркнул неразговорчивый пассажир и опять задумался о своем. За последнее время удалось наладить кое-какие контакты, но это все мелочь. Нужен знающий человек. И есть такой, только как подойти к нему? Крепкий орешек, сирийцы с ним уже накололись. Надо попробовать через его окружение и надеяться на удачу…

Самолет зашел на посадку, и неугомонный сосед снова закудахтал: Тель-Авив, Тель-Авив… А что такое Тель-Авив? Заурядный средиземноморский городишко, каких много, от Афин и до Бейрута. То ли дело Иерусалим… Впрочем, этому восторженному дурачку Тель-Авив будет в самый раз.

* * *

Выйдя из редакции, Мурка отправилась к Вадиму. По дороге заскочила в «супер», плюхнула в тележку пачку мороженой куриной печенки, банку шампиньонов, буханку ржаного хлеба, бутылку «мерло» и терпеливо отстояла очередь перед кассой. Из опыта последнего года она знала, что у возлюбленного в холодильнике, помимо овсяной каши и пива, шаром покати.

Старый арабский домишка, в котором жил Вадим, прятался в гуще парка, укрытый густыми зарослями жасмина от гуляющих детей, владельцев собак и строительных подрядчиков, чем, видимо, и объяснялось его затянувшееся бесприбыльное существование в центре еврейской столицы. Соседние дома, неосторожно высунувшиеся из кустов, давно были снесены или перестроены. Вадим занимал полуподвальную комнатенку, без горячей воды, отопления и кухни, что его не смущало. Пройдя через парк, Мура пересекла полупустую в этот час автостоянку и нырнула в жасминовый полумрак. Ступив на едва приметную тропинку, бегущую вдоль сложенной из грубо отесанных камней стены, девушка пробралась мимо подслеповатого, едва ли не до половины ушедшего в землю окошка с вечно горящей лампочкой, обошла два колченогих стула, пузатый вазон, набитый окурками последнего года и оказалась перед тяжелой железной дверью. Должно быть, Вадим, днем и ночью торчавший за письменным столом, успел заметить ее, и, раскинув руки, ждал на пороге, улыбающийся, прекрасный. Мура обняла возлюбленного и замерла, вдыхая чуть преловатый родной запах мягкого свитера. Так, обнявшись, они спустились в комнатку, где с трудом помещался узкий, вечно расстеленный диван с не первой свежести бельем и большой, заваленный рукописями стол с лэптопом. Сбоку приткнулся карликовый, гудящий, как самолет на взлете, холодильник, а у раковины примостилась хлипкая газовая конфорка. У входа был чуланчик с вонючим унитазом и треснувшей раковиной, в которую капало из ржавого краника. Добрых полвека, со времен создания сионистского государства, домик доживал свои последние дни, но Вадима устраивала эта атмосфера временности и неуюта. Ему нравились узоры старинной плитки под ногами и сводчатый потолок над головой. Сырость и холод его тоже устраивали.

Мурка принялась раскладывать покупки, включила конфорку, стала размораживать печенку, елозя ее по видавшей виды сковородке, налила вина в два граненых стакана, зажгла свечи, поставила диск «Вайя кон Диос», смеялась, заигрывала. Ей хотелось, чтобы вместе с ней к Вадиму пришли уют и дуновение большого мира. Вадим, как всегда, сидел задом наперед на своем любимом стуле, обняв спинку руками и положив на них подбородок, тихо радовался оживленной Мурке и с улыбкой слушал пересказ событий ее дня. Серые прозрачные глаза пристально смотрели на нее, но девушку не оставляло ощущение, что он думает о чем-то своем. Это постоянное полуприсутствие и неуловимость Вадима умудрялись одновременно быть его основным очарованием и ее главной, хоть и тайной, претензией к нему. Ни Мурка, ни повседневная реальность не могли полностью завладеть вниманием молодого человека. Вечный странник, постоянно меняющий и действующих лиц и декорации вокруг себя, Вадим оставался сторонним наблюдателем и не участвовал в окружающей жизни. Год назад он, в поисках своих еврейских корней, приехал в Иерусалим и с тех пор жил в полюбившемся ему статусе временного жителя. То неделями не вылезал из дома, а то вдруг срывался и надолго улетал. Из Муриных знакомых общался только с Максимом, ее однокашником по университету, который их и познакомил. Всех остальных, даже Александру, Вадим старательно избегал. Он был мягок, уступчив в мелочах, покладист, щедр, готов делиться всем, что у него есть, но то ли не хотел, то ли не мог разделить с кем бы то ни было свой внутренний мир. Кот, гуляющий сам по себе, думала Мурка, лежа с ним рядом на узком диванчике.

— В пятницу улетаю, — сообщил он, закуривая.

— Как? — ахнула Мурка. — Опять? Только-только вернулся! Куда теперь?

— На этот раз просто к родителям. Мама очень просит навестить.

Родители Вадима жили во Франции, преподавали в Сорбонне и так же, как Мурка, боролись за его любовь и внимание. Ей стало ужасно грустно, что каждый раз, когда ей казалось, будто они так сблизились, сроднились, он ни с того, ни с сего, не предупреждая ее, сваливал в очередной раз на пару недель куда-нибудь на край света. Вадим был профессиональным синхронным переводчиком, и постоянно мотался с конгресса на конгресс. А в Иерусалиме писал стихи и сценарии, которые никто не печатал и не ставил, и спал с Муркой. Только всякий раз, как их отношения грозили стать обязующими, ему нужно было куда-то лететь. На сей раз во Францию — к маме. По возвращении он никогда не искал Мурку, не давал о себе знать, но всегда был один и всегда рад ее появлению. Из-за этих отлучек их отношения снова и снова возвращались к стартовой линии, и каждый раз Мурке приходилось заново приступать к их сближению и сроднению.

— Ты не боишься, что однажды приедешь, а я полюбила кого-то другого? — с наигранным кокетством спросила Мурка.

— А если я буду сидеть здесь, ты не сможешь никого полюбить, что ли? — улыбнулся Вадим. У него были детские ямочки на щеках и легкая небритость фотомодели. Другого, конечно, полюбить было невозможно.

— Ну… Когда ты здесь, у меня не хватит энергии и времени, чтобы заняться кем-нибудь другим.

— Я — фаталист.

— А ты бы поборолся за меня, если бы я от тебя ушла?

Вадим подумал.

— Это как? В смысле, силой заставить тебя вернуться? Нет.

— Но тебе было бы грустно? — Мурка очень хорошо понимала, что эти попытки ковыряться в глухо закрытой от нее душе не принесут ей ни желанных слов, ни душевного умиротворения, но дурацкий мазохизм брал свое.

— Знаешь, если это случится, ты меня спроси, и я честно тебе отвечу, ладно? — Вадим решительно затушил сигарету, повернулся к ней и ладонями крепко сжал ее лицо. — Глупыш! — И прорычал с наигранной свирепостью: — Изменишь — убью! — Потом засмеялся. — Довольна? — взглянул на нее из-под длинных темных ресниц и нежно поцеловал в губы.

А потом еще и еще…

А потом, когда они опять лежали рядом и курили в полутьме уходящего весеннего дня, и в раскрытое окошко доносились хлопки автомобильных дверей со стоянки, гулкие удары мяча и мальчишеские крики на детской площадки, он сказал:

— Ты самая красивая женщина, которую я когда-либо видел.

«Вайя кон Диос» терзала хрипловатым контральто: ‘Girls, don’t cry for Loui, Loui wouldn’t cry for you’… И Мурка знала, что Вадим может уехать куда угодно и на сколько ему угодно, выбора нет — она будет ждать его.

* * *

— Эй! Сладенькая! Сними очки, дай увидеть твои глазки! — рука горластого киоскера с газетой в руке замерла в воздухе.

Александра, запрокинув голову, засмеялась и сняла темные, в черепаховой оправе «версачи».

— Чудо, ты просто чудо! — отреагировал на синеву ее глаз восторженный продавец, наконец-то протянул газету и отсчитал сдачу.

Подружку Александры, хорошенькую брюнетку, он обошел вниманием, поскольку та была заурядной для Израиля масти. А между тем у Мурки были свои достоинства — она не только удачно оттеняла нордическую красоту подружки, но и давно привыкла не обижаться на то, что мужская часть иерусалимской пешеходной зоны реагировала только на Сашку. Мурка сопровождала ее как дуэнья, строго призывая игнорировать отвлекающий мужской пол и не забывать о целях их променада.

— Двигаемся, Сашка, а то бизнес-ланч кончится раньше, чем мы дойдем до ресторана.

По четвергам, в эти последние часы рабочей недели, девушки любили вдвоем побродить по городу, сделать покупки и пообедать в каком-нибудь ресторанчике деловой части Иерусалима. Они называли это «пошалить».

По дороге в ресторан Александра нырнула в обувной магазин, и подружки перемерили там всю новую партию весенних босоножек.

— Эх, кутить, так кутить! Куплю, симпатичные! — И Александра решительно направилась к кассе, помахивая парой сандалий на платформе с веревочными переплетениями.

— А сколько стоят?

— Сейчас спросим. Да какая разница? Что, я не могу позволить себе какие-то несчастные босоножки? Все равно я не заглядываю в эти гадкие бумажонки, которые присылает мне мой банк. Хочу спать спокойно, — и Александра решительно подмахнула счет.

— А я дождусь распродажи, — сказала Мурка. — А то куплю, а через месяц, еще и надеть не успею, а они уже подешевеют, и я буду чувствовать себя обворованной.

— Ты молодец! — одобрила Александра. — А я спешу купить, а то потом придется платить за квартиру, или случайно узнаю, какой у меня минус. А так — куплю, и никто у меня этой радости не отнимет!..

Они выбрали ресторанчик в старом арабском доме, расположенном в самом центре Иерусалима. Здешние бизнес-ланчи пользовались заслуженной популярностью, и ни в зале, ни во дворе не было свободных мест. Но Ицик, хозяин кабачка, старинный знакомый Александры, усадил девушек за единственный не занятый столик, смахнув с него табличку «Зарезервировано».

— Как дела? Давно тебя не видел! — он и Сашка расцеловались.

— Ну да, недели две! — буркнула себе под нос Мурка, спрятавшись за меню.

— Знакомься, Ицик, это моя лучшая подруга — Мура! Корреспондент газеты «Га-ам», между прочим! — и Александра торжественно указала на смутившуюся Мурку.

— О-го! А как фамилия? О чем пишете? — обернулся к Мурке Ицик.

— В основном о мытарствах еврейского народа, и под псевдонимом, — пыталась отшутиться Мурка.

Она смущалась, потому что никто ее статей не видел и не читал, а Сашка всегда представляла ее с такой помпой, как будто Мура, по меньшей мере, Теодор Герцль. Человек старался уточнить, с какой именно знаменитостью свела его судьба, и Мурке всегда было неловко за причиняемое разочарование. Но Александра искренне и упорно гордилась ею, и приходилось терпеть.

Но Ицик тут же отвлекся:

— А как твой?… — он сделал неопределенный жест рукой.

— Кто? — спросила Александра, не помнившая, с кем именно она была последний раз в этом ресторане.

— Ну этот, из «Орбиты»?

— А, Шимон. Нормально. Он сейчас в Японии, а вообще — хорошо. Прилетит, обязательно придем поужинать!

Ицик заулыбался, снова расцеловался с Александрой и настоял на бокале вина за счет заведения.

Когда- то Мурка думала, что ее подругу любят и привечают, потому что она местная знаменитость и постоянный вечерний клиент, но давно поняла, что Сашку любят просто за ее характер, удивительно вписывающийся в атмосферу их города — распахнутый и общительный. Мурка, например, любила большие универсальные магазины, чтобы бродить и примерять все без помех, и вопрос продавщицы: «Могу ли я чем-нибудь помочь?» звучал для нее упреком. Она не решалась заходить в маленькие бутики с надменными, одетыми лучше ее продавщицами. А Сашка исключительно в такие и лезла. И дежурным предложением помощи не только охотно пользовалась, но тут же выкладывала продавщице все свои соображения:

— Вообще-то мне надо что-то красивое, но не вечернее, а то, бывает, некогда забежать домой переодеться. И лучше темное, я в последнее время сильно поправилась. — И при этом проводила рукой по впадине на том месте, где у обычной женщины располагается живот. — Ой, какая на вас потрясающая юбка! Чья это? Ой, как бы мне хотелось такую же! Но мне обязательно надо что-то, что подошло бы к серебряному обтягивающему топу… Нет? А когда будет? А можно я оставлю свой телефон, и вы мне позвоните, когда будет? Я — Александра. А как вас зовут? А вы давно открыли этот бутик? Как мне у вас здесь нравится!

За несколько минут она успевает подружиться с продавщицей и записаться в ее постоянные клиентки, так что Мурка потом не удивляется, слыша, будто та не только приглашает Александру первой посмотреть новые коллекции, но и, отправляясь в очередной раз заграницу за шмотками, заранее имеет в виду все Сашкины пожелания. А у Александры появляется еще одно родное местечко в городе, наряду с мясником («такой отличный дядька, всегда держит для меня лучшие куски»), продавцом цветов («женат на девочке из Сибири, они такая прелестная трогательная пара»), парнем, делающим сандвичи в деликатесной на углу («мажь, мажь щедрее, Шамай, ты же знаешь, я люблю острое!»), хозяином самого модного в городе бара («Рон, что мне делать? Меня у тебя за стойкой ждет свидание, а я торчу в пробке, полиция перекрыла весь центр. Проверяют, не взрывчатка ли… Что? Сказать, что я хозяйка „Миража“, и пропустят? Отлично! А где поставить машину? На вашей стоянке? Спасибо, дорогой, еду, помогло! Пропустили!..»)

И все это Александра, прибывшая из Воронежа каких-то восемь лет назад, а Мурка слоняется по улицам еврейской столицы без малого двадцать лет, и ее не знает ни одна собака.

* * *

Александра проснулась и долго нежилась под пуховым одеялом, ворочаясь с боку на бок. Съемки только после обеда, а Мика-парикмахер, как всегда, примет свою постоянную клиентку в полдень, но не валяться же в постели все утро! Она неторопливо спустила ноги, нащупала пушистые тапочки и побрела в ванную, где благоухал залитый лучами солнца букет роз. Саша обожает цветы! Если случается такая неделя, что ей до четверга не подарили ни единого букета, то в пятницу утром, сразу после непременного захода в любимое кафе в Бакке,[1] она покупает себе дюжину роз, потому что цветы несут радость, а Александра хочет вечно радоваться. Помимо цветов, ее квартирку украшают теннисная ракетка, пара сапог для верховой езды и две большие фотографии: на одной Сашка в полном лыжном облачении съезжает с альпийского склона, а на второй — она же, но на этот раз отнюдь не перегруженная одеждой, на серфинговой доске возле парусной яхты. После долгих колебаний Сашка решила, что призовые кубки будут перебором, но все равно сразу видно, что хозяйка дома отлично владеет великосветскими видами спорта. Крутая спортсменка ставит любимый диск ностальгических баллад, и с чашкой ароматного кофе и первой сигаретой бредет в свой крохотный садик. Саша живет хоть и близко от центра, но в маленьком тихом тупичке и на первом этаже, так что может единолично наслаждаться уютным садиком при доме. Там цветут несколько кустов столь любимых ею роз, однако, поскольку копание на грядках, в отличие от виндсерфинга, не считается неотъемлемым атрибутом современной женщины, садовые розы изрядно потрепаны и объедены тлёй.  

Блаженство наслаждения свободным утром прервал дежурный звонок мамы: как спала да когда встала, какие у тебя планы на сегодня, и не забудь проведать нас с бабушкой, а заодно и пообедать. Александра обещала обязательно навестить сегодня бабулю. Старушка прелесть — такая опрятная, чистая, красивая и очень мудрая. Правда, последнее время стала плохо видеть, но ведь ей уже за восемьдесят. Ужасно ее жалко. Зато она в курсе почти всех Сашкиных сердечных историй, и когда Александра спрашивает, как ей быть дальше (она любит советоваться со всеми родными и близкими), то бабуля так мудро оценивает ситуацию, что Сашка только диву дается, как это полуслепая старушка первая увидела, поняла и предсказала, чем кончится очередной роман. Сама Сашка в начале каждого ухаживания надеется, что все будет замечательно: прекрасный принц защитит и оградит ее от всех возможных огорчений и беспокойств бытия. Первое время ухажер настолько влюблен, что Саше это даже смешно и немножко его жалко. Александра не привыкла разыгрывать из себя недотрогу, напротив, она проста и открыта — не только как женщина, но и чисто по-человечески, никогда не строит из себя примадонну и даже на рекламных снимках, в полном гриме, не выглядит надменной. Это просто не ее стиль. Ей нет нужды завоевывать мужиков собственной неприступностью, да к тому же темперамент не позволяет взять на себя эту роль. Но это не значит, что она недорого стоит. Чем больше она дает, тем большего ожидает в ответ. Ведь так и должно быть, нет? Розы, розы — это прекрасно. Но главное — внимание. И забота.

Постоянное внимание и неотступная забота.

Потому что, несмотря на утреннюю негу и умиротворенность, по ночам Александра мается мыслями о том, что будет дальше. Старость не за горами. Вот и Артём после двух лет бурного романа бросил ей в ссоре: «Немолодая манекенщица». Александру уязвила не столько его жестокость (сказанное лишь приблизило неотвратимую кончину этой бесперспективной, противно агонизирующей связи), сколько понимание того, что в ее профессии такой возраст и впрямь не назовешь слишком юным. Каждый раз, когда заканчиваются очередные съемки и подолгу не звонит ее агентша Рут, Александра страшно переживает от мыслей о неминуемо подступающей старости, от того, что приглашений на съемки все меньше и договора на рекламные кампании оплачиваются по расценкам для «русских», а надежного мужика в жизни все нет и нет, и вечное безденежье… По ночам она курит сигарету за сигаретой. Мама и бабушка пугают опасностями курения, но оно так хорошо помогает справляться со столькими текущими, неотложными жизненными пакостями, что перед этим меркнут грядущие беды. Накурившись, Сашка переживает и из-за этой своей слабости.

На все печали одна управа — встать посреди ночи и навести порядок в своем платяном шкафу. Это занятие неизменно успокаивает Александру. Она ужасно любит, чтобы вся одежда — дорогая, любимая — была разложена и развешена аккуратно и по цвету. Свитер на свитере, отдельными стопочками по цветам. Топы — все с бретельками вместе, все с короткими рукавчиками вместе и все с длинным рукавом — тоже. Чтобы утром, одеваясь, не стоять по полчаса перед открытыми дверцами в одних кружевных трусиках-ниточках от Ла Перла, за которые было так много дано подарившему их (и много чего еще) Фимке, а просто протянуть руку, и вытащить то, что надо. И любая шмотка, какую бы Сашка ни вытащила, всегда бы подошла к джинсам, любым джинсам, и к самым старым и самым любимым от Роберто Кавалли, и к новым, со стразами на попе.

В последнее время весь гардероб Александры рассчитан на джинсы, все ради такой ценной, ох, как нелегко достигаемой простоты и непосредственности, потому как джинсы сидят на ней отлично, а при ее работе в таком возрасте главное — первым делом предъявить фигуру.

А когда шкаф в порядке, то Александра звонит Славику, своему старинному приятелю (давным-давно уже просто другу, кто бы там что ни говорил!). У него на телестудии смена заканчивается лишь за час до полуночи, и он всегда готов болтать с ней до тех пор, пока не улягутся все страхи и опасения. И не устает галантно повторять, что Александра — первая красавица, напоминает, как в ее жизни все чудесно и удачно, и уверяет, что даже в глубокой старости, до которой еще очень-очень много лет, она будет всех удивлять, и у нее будет богатый преданный муж и множество любящих ее друзей.

А если не застает Славку, то звонит Мурке, своей самой лучшей и единственной подруге. Мура тоже помогает Александре оценить себя по достоинству. Когда кажется, что вот так и проживешь всю жизнь, не обретя защиты и уверенности в завтрашнем дне, тогда верные друзья умеют напомнить о твоих собственных достижениях и достоинствах: и то, что ты — любимое лицо израильской рекламы, и полна сюрпризов и непредсказуемых взлетов, и что все мужики от тебя без ума. На следующее утро просыпаешься, полная сил и бодрости, готовая с энергией продолжать свою нелегкую жизнь. С годами Александра так и не нажила палат каменных, и до сих пор ютится по съемным квартирам (зато всегда в лучшем районе города и с садиком), а вместо пенсионных отложений деньги с пугающим её саму легкомыслием вложены в сумочки от Гуччи, туфельки от Прада, костюмчики Дольче и Габбаны да курточки Версачи, но зато обрела множество друзей. Большинство из них — бывшие Сашкины кавалеры. Романы с ними по тем или иным причинам были изжиты, но многие остались близкими людьми, на которых она всегда может положиться. Александра со всеми умеет сохранять хорошие отношения. У нее кошки на душе скребут, если кто-то держит зло на нее. А сама она ни на кого никогда не злится. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на негативные чувства. И теперь ее со всех сторон окружает сеть родных и друзей. Это помогает не ощущать себя ночной стареющей, одинокой бабой, а наоборот, дневной — популярной и всеми любимой преуспевающей моделью. За это она очень ценит и любит всех своих друзей. Каждый человек должен как-то бороться с реальностью, и ее способ — это поставить как можно больше близких тебе людей между собой и житейскими невзгодами. Перешедшая в потребность привычка быть всеми любимой осталась с детства. Счастливое детство, полное обожающих ее женщин — мама и две бабушки и прабабушка, — было столь приятно и легко, что в сравнении с ним вся последующая жизнь оказалась непереносимо тяжкой. В том далеком, пахнущем сладким чаем и булочками с маслом времени ее возили в коляске, завернутую в тепленькое одеяльце. Хорошо бы ее всю жизнь возили по действительности укутанной и на рессорах. Но ничего этого больше нет, а есть эмиграция, модельный мир, два развода, конкурентки, уходящие годы и грозящие хвори. И вся ее защита — это слепая бабушка, нищая мать и несколько друзей.

Сама Саша в дружбе очень верная и всех своих друзей очень ценит и любит, несмотря на то, что, по большому счету, помочь они ничем не могут. Хорошо, что хотя бы агентша Рут — отличная баба, и никогда не забывает Александру, и всегда предлагает всем потенциальным заказчикам ее первой, и при этом твердит, что такой необыкновенной красавицы больше нет. Сашка много о себе не воображает, и знает, что красавица она обыкновенная, ей просто очень помогло, что несколько лет назад она отважно рванула в Голливуд, хотя все головами качали, услышав, что девчонка из Воронежа твердо решила стать кинозвездой, а она почти сразу же стала дублершей Мишель Пфайффер. Сама Пфайффер — многодетная мать- снималась только крупным планом с девяти утра до пяти вечера, а все остальное за нее делали дублерши. Александру превратили в пепельную блондинку, отсняли на пробу нос к носу с Мишель Пфайффер, и какое-то время она изображала голливудскую звезду. По мнению Сашки, это была еще большая честь для Мишель, которая старше Александры лет на пятнадцать минимум, и вообще, как оказалось, вблизи производит удручающее впечатление. Фото двух похожих профилей осталось, и когда Александра вернулась в Израиль, где никто не подозревал, как много было у ленивой Пфайфферши дублерш, Рут удачно использовала отголоски Сашкиной голливудской карьеры, и у новой фотомодели появились первые заказы. С тех пор Александра так и осталась пепельной блондинкой.

А вернулась не потому, что устала от последующих голливудских неудач или надоело вытирать столики в пиццерии, — нет, здесь, в Израиле, ей тоже по возвращении пришлось довольно долго подрабатывать в бутике, — а потому, что в Лос-Анджелесе у нее не было ни единой близкой души, все люди в шоу-бизнесе — законченные эгоисты, занятые только собственной карьерой и своими личными шансами на успех. Саша так устала в Америке от одиночества и собственной незначимости, что с огромным облегчением вернулась в Иерусалим, где жили все ее родные и масса друзей, где ее знали, ценили и любили.

Тогда- то она и познакомилась с Мурой. Мурка в ту пору начинала свою карьеру журналистки-репатриантки из России, которая пишет на иврите и печатается на страницах ивритской прессы. Этот феномен по тем временам был настолько любопытен, что Мурке оказалось достаточно мало-мальски грамотно писать на иврите, чтобы заделаться штатным репортером газеты «Га-Ам» («Народ»). Мало кто обращал внимание, что она приехала в Израиль лет двадцать назад, еще ребенком, здесь окончила и школу, и университет. На Александру Мура набрела в поисках очередного сюжета для серии репортажей о нетривиальных успешных судьбах новых репатриантов. Интервью с Александрой де Нисс (бывшей Денисовой) со множеством фотографий, в том числе и хрестоматийными двумя профилями, красовалось в уик-эндном приложении самой уважаемой израильской газеты, и истеблишмент израильской моды принял Александру — сначала как курьез, а потом и как свою. А Сашка и Мурка сразу подружились: ближайший выходной они провели вместе, попивая пиво на Муркином балконе и рассказывая друг дружке про свою жизнь. В то лето Мура и Александра совершали бесконечные прогулки по Немецкой Колонии[2] и по Бакке, и ночи напролет просиживали, поджав ноги, на диване в маленькой гостиной, чередуя кофе с вином и заполняя пепельницы. С тех пор подружки стали неразлучными.  

Александра допила кофе, потянулась и стала надевать кольца, цепочки, сережки и часы. В этот момент из мобильника донеслась мелодия муркиного звонка — «Болеро».

— Привет! Позвонила только отметиться. Говорить не могу — убегаю на встречу с Вайцманом, он меня ждёт, опаздывать неудобно, — и лучшая подруга спешно попрощалась, помчавшись освещать очередную встречу репатриантов с президентом страны.

А Сашка продолжала одеваться, не торопясь, ее глава государства не ждал, но если бы даже и ждал, то, разумеется, ждал бы терпеливо.

* * *

Рано утром позвонила Сара, секретарь редакции, зачитала пресс-релиз Сохнута, в котором красочно живописалось предстоящее посещение президентом государства школы-интерната, в которой учатся дети из России, и передала Муре поручение редактора посетить сие мероприятие, и сделать заметку в несколько строк: «Шмуэль просил вытянуть из Вайцмана что-нибудь интересное для нашего читателя».

Мура тяжко вздохнула. Подразумевалось, что читателю, естественно, никоим образом не интересно читать про учебу еврейских мальчиков и девочек, прибывших из России, а надо ухватить президента за рукав, и крепко держа его за пуговицу, выведать у него все, что он думает по поводу мирных переговоров и предстоящих выборов в Кнессет. В общем, обычное — пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. С одной стороны, Мурка гордилась тем, что печатается не в русскоязычном листке, тираж которого держится только на программе российских телепередач, а в настоящей, и к тому же «высоколобой» газете, зато здесь уж поганей ее был лишь редакторский кот. Немножко спасало то, что она — все еще экзотика среди журналистов-сабр, поэтому ей многое сходит с рук, и член совета директоров газеты Арнон взял над ней шефство. Она пришла в газету по его рекомендации — он был полковником в штабе разведки, где она служила после офицерских курсов. Благодаря ей, никто не может упрекнуть «Га-Ам» в надменном снобизме — о делах репатриантов в Израиле рассказывает читателям сама репатриантка. Правда, описывая новую жизнь в Израиле бывших российских граждан, приходится вынести немалое количество скучнейших торжественных приемов, но эти страдания немного облегчаются сознанием того, что их делит с тобой все руководство государства.

* * *

Мурка бегом бежала от остановки автобуса до самого входа в кампус молодежной деревни, и ей повезло: президент еще не прибыл, но уже царила всегдашняя суматоха, сопровождающая великих мира сего. Охранники установили воротца металлоискателя, оцепили территорию по периметру, газовый баллончик у Мурки, как всегда, отобрали, переполоханная девушка из пресс-секретариата Сохнута опознавала русскоязычных бедолаг, не имевших журналистских удостоверений, оживление царило вокруг Керен, бешеной корреспондентки «Последних известий» — самой крупной израильской газеты. Керен, сознавая свою важность, истошно требовала, чтобы никто другой из ивритских газет к президенту даже не подходил, а иначе, мол, ее газета не будет печатать этот материал. Мурка робко переминалась за ее спиной, сохнутские уже готовы были уступить припадочной корреспондентке, но тут возникла величавая дама из свиты президента и категорически отказала Керен в монополии на главу государства, удержав тем самым Иегуду из конкурирующих «Вечерних новостей», который был уже готов психануть в ответ и демонстративно покинуть мероприятие. Что касается русскоязычной пишущей братии, то на них израильским журналистам было наплевать. Керен поманила рукой Мурку, и приказала:

— Будешь переводить. Приведи мне пару детей, желательно не из Москвы.

Пока Мура соображала, как поставить на место зарвавшуюся коллегу, кто-то подволок к Керен интернатскую училку, так что Мурка сумела оглянуться по сторонам. Дети обсели каменные ступени амфитеатра, и Мура решила использовать идею поднаторевшей Керен. Выбрав пару великовозрастных юнцов и стараясь держаться поувереннее, она стала расспрашивать, как им живется в Израиле. Подростки смущались, хихикали и поминутно сплевывали, а потом пожаловались, что еды мало. Керен бы обрадовалась, тоскливо подумала Мурка, но сама бывшая выпускница школы-интерната, она знала, что в этом возрасте голод — обычное состояние подростка, и не спешила ухватиться за эту сенсацию.

— А вообще как вам здесь?

— Вообще хорошо.

— А после школы вы думаете здесь, в Израиле, остаться, или вернетесь в Россию?

— А чего ж мы вернемся, там надо в армии служить.

— Здесь тоже.

— Так мы уж лучше здесь. Это совсем другое дело, — ответствовали новоиспеченные сионисты.

Мура мысленно ликовала. Заметка обретала плоть и кровь.

В это время публика подалась назад, фотографы — вперед, Керен истошно на кого-то заорала, и стало ясно, что президент прибыл. Мурка едва успела крикнуть фрилансеру Фиме, чтобы тот прислал несколько снимков к ней в редакцию, как ее оттеснила свита президента. Когда все расселись, чтобы слушать приветственные речи, Мурка оказалась рядом с военным атташе президента, красивым полковником с усталым чайльд-гарольдовским лицом. Мурка улыбнулась ему — ей нравились немолодые военные. Молодые, правда, тоже, но у них чины были пониже. В ранней молодости приходилось взвешивать, что лучше: 20-летний лейтенант или 38-летний полковник, но теперь, когда 20-летние лейтенанты западали на нее только по ошибке или возвратясь после особо долгого пребывания на базе, эти мучительные колебания сами собой решались в пользу полковников. «Еще чуть-чуть, дозрею до генералов, тогда и замуж будет пора», усмехнулась про себя Мурка. Атташе улыбнулся ей в ответ, наверное, ему, в свою очередь, нравились молодые красивые журналистки, и пока руководство Сохнута и интерната приветствовало собравшихся, у Мурки с Одедом (так звали полковника) завязался легкий флирт. В то время как дети исполняли обязательные номера непременной самодеятельности, гулко притоптывая еврейско-славянскими пятками в наскоро выученных сиртаках хоры, полковничье колено рекогносцитировало район Муркиного колена. Но вскоре все встали и потянулись обходить классы и дормитории. В этот момент особо решительный представитель крайне правого русскоязычного листка «Наш путь», мятый, нечесаный Цви, бывший Гриша, сумел-таки оттеснить пихающуюся Керен и дорваться до президента.

— Господин Вайцман! Господин Вайцман! — закричал он на своем недовыученном иврите. Президент, пораженный наглым опусканием титула, остановился, а напористый Цви прорвавшийся в свет юпитеров первого и второго каналов, продолжал:

— Как вы относитесь к то, что может подписать мирный договор?

Глава государства только сморгнул, поскольку успел размякнуть в облачке благодарных за светлое детство российских девочек, но Цви напористо продолжал:

— Если ты участвовать — это предавать Великий Израиль!

Тут в горле у президента заклокотало, лицо побагровело и рука невольно поднялась, как для оплеухи. Может, Эзер Вайцман вспомнил, как геройски сражался за существование Израиля в рядах Эцеля и Хаганы, может, подумал о своем историческом вкладе в создание израильских ВВС, может, перед ним пронеслась атака на египтян в Синае, а может, лица павших товарищей заслонили на миг самодовольную рожу Цви…

Вайцман оттянул ворот рубашки, окинул косноязычного патриота ненавидящим взором и спросил:

— В армии служил?

— Нет, — обалдел Цви. — Я про мирные договор, что он — плохо.

— Почему не служил? — прошипел президент.

— Н-не взяли, — немного смутился Цви.

Президент поднял подбородок и выискал взглядом поверх толпы своего военного атташе, который мигом забыл о существовании молодых и красивых журналисток.

— Одед, позаботьтесь, чтобы этому молодому человеку не было отказано в праве служить в израильской армии и защищать свое государство! — с отвращением сказал Вайцман, развернулся и пошел дальше, но настроение было явно испорчено.

Президент небрежно заглянул в пару-другую классов и, рассеянно похвалив учительниц, направился к своей машине. Красный как рак, гордый учиненным дебоширством, хоть и струсивший от перспективы призыва Цви стоял перед Одедом, который записывал номер его удостоверения личности. Мурка поняла, что по замыслу редактора это она, Мура, должна была выступить подобным образом, и призналась себе, что она совсем не из того теста, из коего пекутся знаменитые репортеры.

Прямо на полянке она присела, открыла лэптоп и бойко застучала по клавишам:

«Сегодня президент страны г-н Вайцман посетил молодежную деревню-интернат в Иерусалиме, где учатся 218 юношей и девушек из стран СНГ. Встреченный благодарной молодежью, президент отметил, что подобные программы Еврейского Агентства, по которым в Израиль только в минувшем году приехали 569 ребят, заслуживают всяческого содействия и поощрения…»

* * *

Сашка торопилась в Неве-Илан, на телестудию, где ей предстояло дать интервью русской программе, но все-таки свернула к заправочной. Оттягивать с заправкой не имело смысла — никаких чеков или получений в ближайшие дни не ожидалось. Надо будет зайти в банк и попросить Таля в очередной раз увеличить разрешенный минус. Процедура довольно унизительная, но в виду неопределенности ее заработков неизбежная. Последний раз, когда она просила ссуду на покупку машины, Таль был настолько суров, что страшно было снова идти к нему на поклон. С тех пор, правда, Александра вложила три солидных чека, но тогда же окончательно осознала, что достигла того возраста, когда женщине просто неприлично не иметь бриллиантов. Сомнительные украшения, надаренные ей Фимкой — не в счет. Хоть она и говорит всем небрежно, что браслет от него бриллиантовый, но в глубине души подозревает, что если действительно настанут тяжкие времена, эта бижутерия ее не спасет. Нет, настало время купить действительно настоящую качественную вещь, которую можно носить всегда и всюду. Тем более, что это будет даже неким вложением на крайний случай. Мама и Мура твердят, что она должна откладывать, вот она и отложит, ведь деньги разойдутся в любом случае. А так останется солидная вещь, имеющая абсолютную ценность! Ехидная Мурка заметила, что таким украшением должно быть кольцо от по-настоящему любящего мужчины. Но такого не нашлось, и поэтому Александра купила кольцо сама. Золото восемнадцатикаратное и бриллиант чистой воды — огромный, светящийся. Мерилин Монро правильно говорила, что бриллианты — лучшие друзья женщины. Теперь это кольцо всегда поддерживает и ободряет Сашку как символ ее союза с самой собой. Но Таль из банка А-Поалим всего этого не понял бы.

Молодой парень у ворот Неве-Илана потребовал предъявить удостоверение личности, чтобы сверить со списком имеющих право на въезд. Симпатичный секьюрити был явно моложе Сашки, и показывать ему удостоверение с нелестной датой рождения почему-то совсем не хотелось. Александра улыбнулась и, вызывающе закинув ногу на ногу, попросила позвонить в студию, и сообщить, что Александра де Нисс уже здесь. Пока ждали ответа, выяснилось, что строгий паренек родом из Киева, совсем недавно демобилизовался из Цахаля, и если бы Верочка, ассистентка продюсера, буквально через минуту не выбежала встречать гостью, он бы точно успел выпросить у Сашки номерок ее телефона.

— Ой, Сашенька! Как вы чудесно выглядите!

Добрая Сашка, ей-Богу, хотела бы тоже ответить комплиментом, но сама Верочка была невзрачной мышкой, с серенькими кудельками в мышином хвостике, такая вся замученная, с бегающими глазками, что у Сашки едва хватило духу ответить ей в том же духе:

— Верочка, а вы сами-то — как похудели! Как ваша жизнь? — по дороге в гримерную Верочка успела нажаловаться ей и на младшего — двоечника, и на старшего — лоботряса, и на безработного больного мужа. Сашке стало жалко безропотную дуру, и она от души посоветовала несчастной женщине:

— Верочка, да бросьте вы их всех! Зачем вы себя и свое здоровье на них губите! Вот увидите, сами прекрасно устроятся!

Но Верочка только жалко улыбнулась. Видно, решила, что Сашка шутит.

Аннет, гримерше, случалось в прошлом готовить Александру к фотосъемкам, она любила симпатичную девушку и, как и все Сашкины знакомые, была поверенной ее тайн и проблем. Женщины бурно обрадовались друг другу и расцеловались.

— Александра, ты — моя любимая модель! Я всем так и говорю, ни на ком грим так не лежит, как на тебе! Как твои дела? Почему круги под глазами?

— Не сплю, Аннет, не сплю. Заботы спать не дают.

— Почему? Оттого, что не спишь, счастье не придет! — громко, грубовато заметила Аннет, звеня браслетами и быстрыми движениями нанося штукатурку на Сашкино лицо. — Себя надо беречь! Вторые глаза кто тебе даст?

У Сашки едва не выступили слезы на глазах. Это простое женское участие, эти верные слова заставили ее пожалеть себя.

— Аннет, я сейчас плакать не могу. Но одно я тебе скажу: если не ты сама себе, то кто тебе? Поняла? Вот от этого и не сплю по ночам и маюсь.

— Что, все мужики — сволочи? — догадалась гримерша.

— Может где-то есть и порядочные, но все, что остались для меня — точно бракованные. Все смотрят, как бы не прогадать, как бы не дать слишком много, как бы не остаться с носом…

— Говнюки! — жарко прошептала Сашке в лицо гримерша, подкрашивая ей ресницы. — Тебе нужен мужчина щедрый, богатый, веселый!

— Верно, Аннет, верно! А где его взять?

— В том-то и дело! — сокрушенно вздохнула Аннет, сама не от хорошей жизни третий раз замужем. — Слушай, хочешь, я познакомлю тебя с отличным парнем? Хозяин бутика!

— Какого бутика? — невольно заинтересовалась новой кандидатурой Сашка, но тут влетела переполоханная Верочка и увлекла Сашу к продюсерше Вике. Вика, полная решительная усатая дама в темном костюме, умевшая, по обстоятельствам, сочетать уверенность военачальника с угодливостью придворного, благосклонно приветствовала гостью.

— Сашенька, замечательно выглядите. Вас сегодня Володя будет интервьюировать. О чем он с вами сегодня поговорит? Какие у вас последние проекты?

— О, вы знаете, Виктория, мне очень бы хотелось рассказать нашим зрителям о замечательном музыкальном проекте для детей, в котором я сейчас участвую, — зачастила Сашка.

Собственно, участие ее заключалось в сопровождении на концерты инициатора этого проекта, состоятельного американского филантропа, но Том наверняка будет благодарен, если она представит его благое начинание русской публике — основному поставщику музыкальных талантов. Но посреди болтовни Сашку вдруг осенило:

— Вика! Вы знаете, как я люблю вашу передачу, и что я ваш регулярный зритель! И я много думала, и давно хотела вам предложить… Вы в этом году устраиваете специальную передачу на День Независимости? Как смотрите на то, чтобы я приняла в ней участие? В смысле — вела ее? Мы могли бы задействовать в ней и наших детей-вундеркиндов!

— Ой, Сашенька, это было бы чудесно, — смешалась Вика. — Но вы знаете, это ведь требует согласования сверху. У нас уже все так давно решено и расписано… А вот и Володя! Володечка — передаю вам нашу Сашеньку, обращайтесь с ней бережно. — И начальница барственно, хоть и поспешно выплыла из кадра.

После съемок Сашка позвонила Нимроду и сообщила, что ждет его в кафетерии. В рабочее время Нимрод был вторым человеком на канале и Сашкиным любовником. А после работы — отцом семейства. Это он «посоветовал» Вике проинтервьюировать в русской программе замечательную русскую манекенщицу. Может, кафетерий на телевидении и не являлся достаточно конспиративным местом — все вокруг сплетники и завистники, но Сашке не терпелось обсудить с ним свою новую гениальную идею — попробовать себя в качестве ведущей на русском телевидении.

— Что ты об этом думаешь? Нимрод, ты же специалист. Правда, отличная идея?

Нимрод устало закурил и спросил:

— А командовать парадом Дня Независимости ты не хочешь?

— Каким парадом? — опешила Сашка, и выставила вперед ногу в новой босоножке с веревочными переплетениями. Она знала, что вид ее ног служит сильным аргументом в любом споре.

— Таким. На Красной площади.

— Причем здесь Красная площадь! Сейчас очень принято, чтобы известные лица были на экране. Я — лицо русской общины!

— Слушай, Вика и так мне сделала одолжение с этим твоим интервью. Передачу уже отдали вести Соне.

— Вика меня полчаса благодарила за интервью! Это ты ей сделал одолжение! — не спустила ему Сашка. — А Соня, между прочим, говорит по-русски с украинским акцентом.

— Этого ни я, ни Ицик не слышим.

— Ага, вы не слышите, а над нею вся русская улица смеется, и никто не понимает, как вы могли такую ведущую выпустить на экран.

— Она — профессионал.

— Я тоже профессионал. — Сашка надула губки.

— Да, — гадко хохотнул Нимрод. — Но кое в чем другом.

— Нимрод! — Сашка обиделась. — Я никогда тебя ни о чем не просила! («Внимание и отношение не в счет», подумала Сашка про себя) В кои-то веки нужна твоя помощь! Советы, профессиональное руководство, связи. Но я вижу, что ты не веришь в меня, не уважаешь меня, не видишь моего потенциала и ничего не готов для меня сделать!

— Очень даже вижу твой потенциал, но совсем в другой области. Ты ведь модель, чего тебя тянет на экран?

— Мне необходимо найти себе новое поле деятельности. То, которое сможет остаться со мной в будущем.

— Хочешь, я останусь в тобой в будущем?

— Это зависит от того, какое будущее меня ждет, — многозначительно сказала Александра. — Ты — первый заместитель директора канала и можешь мне помочь…

Нимрод покачал головой.

— Пойми, я должен думать о репутации канала. Меня засмеют, если я тебя пропихну на экран, все сразу заговорят…

— Пусть говорят. — Сашка дернула плечиком. — Нимродик, ну обещай…

Александра знала, что мужчин надо заставлять о себе заботиться. Потому что сами не догадаются. А ей в жизни надо иметь что-то с собственной доброты и сговорчивости. И Саша умела это делать: надо только дать им понять, что это в их собственных интересах.

Разумеется, в конце концов Нимрод обещал свое содействие, и они договорились о следующем свидании. Только после этого Сашка ушла, красиво переступая стройными ногами в новых босоножках, и даже умудрилась сунуть свою визитку симпатичному парнишке на воротах.

Из Невей- Илана Александра поехала в Тель-Авив на съемки. По дороге будущая телеведущая принялась прикидывать в деталях, как бы она вела праздничную программу на День Независимости. И не только о том, что бы она одела, и каким боком повернулась к камере. Нет, Сашка много почерпнула от Опры Винфри, недаром смотрела все ее передачи последние полгода. Опра — настоящий профессионал, и Александра смогла бы быть такой же — дружелюбной, с шармом и очарованием. Обида на Нимрода, которого пришлось униженно умолять о такой мелочи, все еще тревожила, но она твердо решила об этом сейчас не думать. Сашка научилась этому еще в юности, прочтя роман, определивший ее судьбу — «Унесенные ветром». Скарлетт О’Хара говорила: «Не буду думать об этом сейчас. Я подумаю об этом завтра». И от нее Александра научилась быть легкомысленной и решительной. Легкомысленной — это значит не терзать себя этой извечной еврейской манерой переживать по поводу будущих гипотетических неприятностей. Чаще всего те вещи, которых так боишься и которые предвидишь, они-то и не случаются. То, что случится, того заранее знать нельзя. Поэтому в момент покупки очередной дорогой прихоти Сашку всегда охватывает уверенность, что все как-нибудь непременно устроится. Прочитав «Унесенные ветром» Александра решительно развелась в первый раз, с мальчиком-сокурсником, за которого сгоряча выскочила замуж на первом курсе инженерно-строительного института. И институт, и мальчик — все оказалось юношескими ошибками. Вот так ей стало ясно, что бояться жизни нельзя, и надо все начать заново. Мурка правильно говорит, что жизнь чувствует пугливых, как чувствуют страх собаки. И на трусливых жизнь лает изо всех подворотен. А если ее, жизни, не бояться, то она будет уважать, и не тронет. Это Муркина философия, но Сашка усваивает мудрость отовсюду, где бы ее не нашла, и в течение дня она живет, как Скарлетт О’Хара — решительно и бесстрашно. Только по ночам ее охватывает паника.

Но сама Мурка, пожалуй, чересчур отважная. Она твердо рассчитывает только на себя, и верит в себя. Но ведь мужчины это чувствуют, каким-то науке пока неизвестным способом. Эта самодостаточность Мурки отталкивает от нее мужиков. Ну кого она себе нашла? Вадима, который не хочет и не может позаботиться не только о ней, но даже о себе самом. Сашка недовольно сморщила носик: один раз она побывала в его конуре, сопровождая Мурку, и это оказалось никакое не элегантное жилище холостого космополита, как она представляла до этого, а вонючее гнездо бомжа. Да и сам космополит — интересно, когда он последний раз мылся и причесывался? Это все результаты современного оголтелого феминизма — бабы находят себе таких мужиков, за которыми надо ходить, как за малыми детьми. Сами кавалеры не в состоянии ни ухаживать за своими женщинами, ни бороться за них. Просто сидят себе в своей норе — кто пришел, тот бери и пользуйся… И к тому же, у всех этих интеллектуалов существует какая-то обратно пропорциональная связь с элементарной гигиеной. Конечно, они все эрудиты, но почему у них у всех такие унитазы вонючие?

Александра — противник феминизма. По ее мнению Мужчина призван защищать свою Женщину и заботиться о ней. И то, что она всю свою жизнь (ну, не считая краткого эпизода глупого второго замужества за новым русским, ошеломившим ее, тогда еще совсем молоденькую и глупенькую, шубами и ресторанами, и кончившимся его гибелью, а ее поспешным сматыванием удочек в Израиль) заботилась о себе сама, это страшная несправедливость судьбы. Интересно, вышла бы Мурка замуж за мужика, который присылал бы за ней машину с охраной и запретил бы ей работать? Нет, надо отдать Мурке должное, — вряд ли. Да и Александра ослепилась этим вариантом только по глупости лет. И сегодня она ни в коем случае не согласилась бы засесть дома и менять детям пеленки. Нет, конечно, женщина должна работать, но не в кассе же, и не секретаршей. А, например, моделью, или актрисой, или телеведущей, или, на худой конец, журналисткой. То есть — быть на виду, реализовать свой потенциал, жить полной жизнью, встречаться и общаться с людьми. А Мужчина должен избавить ее от необходимости переживать о завтрашнем дне, о старости, о следующем контракте, о быте. Тот новый русский в Сашкином прошлом был, конечно, совсем не тем вариантом. Он не открывал ей никаких ходов, а просто покупал ее. И очень скоро с ним стало страшно, и он стал противен. А избавиться от него добром оказалось совершенно невозможно. Саша не любит об этом вспоминать, но иногда, очень редко, наедине с самой собой, она гордится тем, что сумела вырваться из этой жизненной ловушки, не постояв за ценой… Задерживаться в Воронеже не стала, моментально репатриировалась в Израиль, оставив позади себя весь кошмар разборок русского бизнеса. Ей просто исключительно повезло, что все кончилось так благополучно. Для нее, во всяком случае. Грех так говорить, но он сам в этом виноват. И Сашкины мысли снова перешли к более приятным материям — шубы у Сашки остались, жаль, что здесь, в Израиле, от них мало прока…

В тель- авивской фотостудии весь грим с Сашки сняли и новый наложили. Волосы опять пересушили, так недолго и лысой остаться. А потом все пошло, как всегда — ассистент менял освещение, Сашка вертелась, тощий фотограф корячился на полу, сладострастно шепча: «Липс, липс, гив ми седактив липс!» и щелкал камерой, когда Сашка закидывала голову и смеялась.

* * *

Вадим уехал. Жизнь остановилась. Единственная цель, которую ставила перед собой Мурка, — дотянуть до ночи. Один вечер удалось провести у Шмулика и Симоны, на второй сходила на день рожденье к Таньке. Оба раза вернулась домой поздно, полупьяная и сразу завалилась спать. Сон коротал время, но следующий день опять надо было как-то изжить. Если бы ей предложили заснуть, и проснуться, когда Вадим уже приедет, она согласилась бы немедленно. Даже тот многозначительный факт, что он оставил ей свою машину, и Мура собиралась приехать на ней встречать его в аэропорту через месяц, не облегчил разлуку. Но все же красненький Опель — маленькая частичка его — остался у нее, как талисман. В салоне машины ей чудился присущий ему запах, и поэтому страдать в ней было особенно упоительно-мучительно. Мурка сразу полюбила этого «Конька-Горбунка», и даже вымыла его. И прибрала внутри салона. В бардачке ей попались на глаза несколько смятых грязных листочков, на которых было что-то напечатано на иврите. Она мельком взглянула на них, удивленная, что у Вадима завалялось что-то на языке, которым он владеет слабо, и увидела, что это были какие-то внутренние документы из министерства внутренних дел о планируемых закрытиях четырех палестинских учреждений в Восточном Иерусалиме и конспекты каких-то переговоров с американскими представителями по этому вопросу. Мура подняла брови — что это, как это сюда попало, и зачем это Вадиму? Не решившись выбросить эти листки, она положила их обратно, намереваясь при случае спросить его об этом.

Время не двигалось. Каждое, самое крошечное событие стало сопровождаться отсчетом: вот этот хлеб я купила, еще когда Вадим был здесь, думала Мурка, дожевывая последнюю горбушку. Вот вымылся пол, по которому ходил любимый, заехавший за ней перед выездом в аэропорт. Вот выброшен мусор, в котором был еще пакетик от чая, которым она поила его тогда. Естественно простыня, ставшая ценнейшей реликвией, не будет сменена до тех пор, пока они оба снова не окажутся на ней. Мурка надела на руку цепочку и обещала себе снять ее только после его приезда. Она напевала трогательную песенку Новеллы Матвеевой: «Когда же, наш мимолетный гость, Ты умчался, новой судьбы ища, Мне было довольно того, что гвоздь Остался после плаща…» и жалела себя. Страдание набирало силу. Большую часть свободного времени она проводила в кровати, обняв подушку. Шторы держались плотно задернутыми, пился кофе, курились сигареты, драли душу «Вайя кон диос» и «Stronger then pride» Шадей. С пяти пополудни мученица переходила с кофе на красное вино. Но вечером окна все же распахивались, чтобы впустить свежий воздух, а с ним в комнату врывались энергичные шаги, веселый смех, чужие голоса, музыка… Весна бурлила, темнота соблазняла, воздух пах апельсиновым цветением, выхлопными газами, духами. Люди общались, любили, веселились на улице под Муркиными окнами, и только ей совсем не доставалось ни крохи жизни. «Все везде, а я нигде», — тосковала она, сидя на подоконнике с сигаретой и бокалом каберне.

Положительным эффектом томлений явилось похудание, отрицательным — прогрессирующее помешательство. Оказалось, что можно часами смотреть на фотографии, и на собственное отражение в зеркале. Больше делать ничего не хотелось. Телефонные звонки выбрасывали в кровь волну адреналина, но почти всегда оказывались ненужными, а когда это был он, хотелось продолжать разговор до бесконечности, но ничего конкретного в голову не приходило. Вадим почему-то не оставлял ей телефона родителей, и позвонить ему было некуда. Но, может, так было и лучше: не имея возможности звонить самой, страдалица не могла обнаружить всю глубину своей зависимости от него. Если бы Мурка умела колдовать, она бы его заворожила, даже если за это жгли на костре. Она пыталась во всем высмотреть знаки будущего: если он позвонит сегодня вечером, то они будут вместе… Оказалось, что о ком-то можно думать совершенно обсессивно, каждую секунду, с напряжением, от которого перегревались мозги. Но мысль была на холостом ходу — вертелась, как белка в колесе, и не находила никаких решений, никакого выхода из ситуации, никакого облегчения, просто снова и снова, до бесконечности, думалось о нем. Мурка начала вести дневник, с твердым намерением выбросить его, когда Вадим вернется. Дневник пестрел мудрыми и оригинальными мыслями, выношенными страданием: «Когда он вернется, а я знаю, что такой момент наступит, как ни трудно сейчас в это поверить, я перечитаю эти строки, и я запомню, как мне было плохо, и буду знать, что даже такое можно пережить». Она сама не понимала, было ли дело в силе ее чувств к нему, или в ее полном неумении ждать, в унизительно жалкой психической неспособности набраться терпения. В таком состоянии Мура хорошо представляла себе, как ужасно сидеть в тюрьме, просто потому что в ней ты обречен на ожидание…

Но на четвертый день судьба смилостивилась над ней, и позвонил редактор «Га-Ама».

— Вылетаешь послезавтра, — проводил он обычный инструктаж. — Присылаю посыльного с билетом и мобильником, с которого ты сможешь звонить прямо из Беларуси. Бери с собой паспорт и две паспортные фотографии. Здесь визу сделать уже не успеваем, но есть договоренность, что тебе ее сделают по прибытии, в минском аэропорту. Помни — интервью с Лукашенко и с Шимоном Пересом.

Спустя полчаса Мура получила бипер, означавший, что следующим утром ей следует встретиться с Арноном в обычном месте.

Мурке сразу стало легче. Жизнь потребовала ее участия, и отвлекла внимание от совершенно неразрешимых личных проблем на текущие политические события.

Несколько лет назад, после получения степени по истории и международным отношениям, с более узкой специализацией по странам бывшего СССР, когда Мура начала искать работу, она обратилась за советом к Арнону, своему шефу еще со времен ее армейской службы, проходившей в АМАНе, военной разведке. Несмотря на то, что официально Арнон вышел в отставку, связи его по-прежнему охватывали весь Израиль, и он состоял теперь во множестве организаций, в том числе и в совете директоров газеты «Га-Ам». По его рекомендации она и устроилась туда журналистом. Но это была только часть их сотрудничества.

Как- то, в начале ее деятельности в газете, она и Арнон сидели, как случалось нередко, в маленькой дешевой китайской забегаловке — любимом месте сотрудников «Га-Ам», и беседовали о разной всячине. Разговор зашел и о международной политике — предмете, который Мурка изучала, а Арнон, втайне от всех непосвященных, практиковал. Арнон утверждал, что Израилю необходимо выйти из сферы абсолютного влияния США, и что ради своего будущего молодому государству нужно укрепить свои отношения с восходящими светилами Китая и Индии. Мурка, набив рот вкусной кисло-сладкой китайской курицей, охотно соглашалась. Для этого, продолжал Арнон, необходимо войти в плодотворный контакт с Россией и другими странами бывшего СССР. Через них можно завязать и осуществлять множество контактов с важнейшими странами Азии, в том числе и наладить поставки оружия. Мурка покладисто кивала головой, отхлебывая студеную колу. И тут Арнон со значением заметил, что в важном деле налаживания стратегического партнерства с Россией, как в военном комплексе, так и в прочих аспектах, он видит возможности для человека Муриных способностей и квалификации. Мура, бывший офицер, сразу поняла куда он клонит, и поперхнулась. Но заинтриговалась. Потом подобных разговоров происходило множество, а в дальнейшем она прошла официальную вербовку, и теперь нередко исполняла различные мелкие поручения, передаваемые ей через Арнона.

На следующий день она и шеф встретились, и Арнон объяснил ей ситуацию.

— В последнее время появилось немалое число интернетовских сайтов, пропагандирующих деятельность Хамаса и позволяющих им связываться друг с другом, обмениваться информацией и консолидироваться. Мы их выслеживаем, и боремся с ними всеми доступными нам средствами, стараясь при этом не подвергать риску налаживание наших отношений с Россией. Совсем недавно обнаружился новый такой сайт. Разумеется, мы используем как дипломатические каналы борьбы, так и наших хакеров, которые могут обрушить сайт. В данном случае нам это не удалось, и мы собираемся прибегнуть к другим средствам.

— Что я должна об этом знать? — спросила Мура.

— Во-первых, ты должна встретиться с человеком, помогающим нам локализировать физическое местонахождение компьютера, на котором расположен сайт. Полученную от него информацию, вместе с деньгами, которые ты повезешь отсюда, передашь по данному тебе адресу. Информация эта важна, но не важнее твоей безопасности. В случае невозможности выполнить задание, уничтожь всё. Больше тебе ничего знать не надо. Обратиться за помощью в выполнении задания тебе не к кому, никто из наших местных сил с этим делом не связан. И помни, ты ничего, кроме денег, с собой не везешь. Ты летишь с Пересом, и мы не можем его компрометировать. В случае каких-либо осложнений требуй встречи с израильским консулом.

Крепкое рукопожатие и толстый пакет с долларами, запечатанный при Мурке Арноном и сразу спрятанный ею в пояс. И Мурка больше не страдающая покинутая девица, а бесстрашный агент прославленной израильской разведки.

Из Израиля в Минск вылетала группа руководителей североамериканских еврейских общин, возглавляемая председателем Сохнута Авраамом Бургом и почетным гостем Шимоном Пересом. Минск был удобным местом встречи с российскими агентами Арнона, и среди прессы Мура будет на своем месте.

В вечер перед отлетом позвонил Вадим, Мура рассказала ему, что улетает на несколько дней в Минск. Вне обыкновения, Вадим заинтересовался ее командировкой: спросил, когда она улетает, когда вернется, и в какой гостинице останавливается. Мурка передала ему все, что сообщил ей Шмуэль, редактор. Вадим попросил ее захватить с собой пару видеокассет для его хорошего друга, живущего в Минске. Максим может забросить их до ее отъезда. Мурка поначалу машинально согласилась, но вспомнила, что Арнон категорически запретил ей брать и провозить что-либо при ее «рабочих» поездках. Поэтому она была вынуждена пробормотать, что каждая минута краткого пребывания в Минске у нее будет расписана, и она не уверена, что сможет оторваться от общей экскурсии. Но Вадим стал уверять, что это не проблема, что его кореш сам подойдет к ее гостинице. На кассетах снимки их общей прошлогодней встречи в Мюнхене, и он давно хотел ему через кого-нибудь передать, потому что почтой послать никак не удавалось, уже два раза посылка пропадала. Малодушная Мурка промямлила, что возьмет пакет, и Вадим еще долго болтал с ней, и рассказывал о Париже. У нее создалось впечатление, что там, вдалеке от нее, в дождливом городе, любимый тоскует о ней, и это было очень приятно.

* * *

В субботу перед Муркиным отъездом Александра собралась к подружке на завтрак. Несмотря на порядочное расстояние, она пошла пешком, чтобы без крайней нужды на машине в субботу не ездить. Мурка над этим смеется, и пытается уличить Сашку в нерациональности. Но Александра не вступает в интеллектуальные споры по этому поводу — у каждого человека должно быть что-то святое, жаль, что Мура этого не понимает, и не обязательно это обосновывать, вполне достаточно это чувствовать. Ей, Саше, приятно делать что-то правильное в жизни, позитивное: не осквернять шабат, поститься в Йом Кипур, оставлять щедрые чаевые, дарить подружкам надоевшие шмотки… Не все это можно объяснить логически. Поэтому это область морали. За это милосердный Господь должен закрыть глаза на то, что она спит с женатым мужчиной (только потому, что нет достаточно хороших холостых, Господи), курит и ленится самоусовершенствоваться.

До прихода Александры Мурка успела убрать всю квартиру со скоростью Чарли Чаплина. У Сашки всегда очень чисто и аккуратно. Правда, у нее уборщица, а Мурка убирает сама, но все равно, не хочется, чтобы подружка даже молча осудила неряшество и заброшенность ее жилища. Поэтому с утра все книги и бумаги засунуты под кровать, под которой заодно нашелся давно потерянный черный лифчик, сама постель в виде исключения аккуратно застлана, везде по дому расставлены свечи, букеты георгин, окна распахнуты, а на столе, покрытом белой скатертью, красиво разложена посуда и бокалы. Пусть все будет нарядно, как Сашка любит. Мурка надела длинную до пят широкую полупрозрачную индийскую юбку, ти-шёрт и осталась босиком. Сашка явилась в светлых джинсах, крохотной маечке и сиреневых сапогах со стразами. Почему-то у этих людей всегда принято одеваться не по сезону, подумала Мурка. Зимой, когда нормальному человеку хочется замотаться в три свитера, высший свет ходит с голыми ногами и плечами, летом — в сапогах, вечером — в темных очках… Наверное, это демонстративное презрение к погодным условиям призвано создать ощущение оранжерейного существования в искусственном климате, роскошь независимости от окружающей среды, незатруднительное перемещение из одного климатического пояса планеты в другой… Сашка втащила в кухню множество пакетиков с овощами.

— Смотри, какая прелесть. Вчера была на рынке, и теперь мы будем питаться здорово и полезно.

— У-гу. Блинами. Со сгущенкой. — Мурка растопила масло на сковородке и плюхнула в нее первую порцию теста.

— Ты что?! — Сашка замахала руками. — Мне нельзя ни в коем случае. Я сейчас сделаю нам салатик.

— Давай, ты делай салатик, а я все-таки, зная нас с тобой пару-тройку лет, на всякий случай напеку блинов.

Девушки принялись хлопотать.

— А где у тебя бальзамик винегар? — Александра захлопала дверцами шкафчиков.

— А майонез тебе не подойдет?

Сашка всплеснула руками:

— Да ты что! Но я могу смешать кейперсы с жаренными в оливковом масле грецкими орехами…

— Кейперсов и греческих орехов в моем доме не имеется. Как и оливкового масла. Но есть очень хороший майонез «Тельма»…

— Ничего не поделаешь: на безрыбье и рак рыба — давай возьмем сок лайма…

— Это такие зелененькие лимончики?

— Да-да! — обрадовалась Сашка. — Тащи парочку.

— Только если с рынка. Отродясь их не ела. Люблю дозревшие фрукты, — с достоинством ответила Мурка.

— Что же делать?… — Александра распахнула пошире дверцу холодильника. — В крайнем случае можно совершить чудеса с дижонской горчицей…

— Начни их с сотворения этой горчицы. Как насчет майонеза?

— Но хотя бы цельнозерный перец у тебя есть?

— Есть, — приободрилась Мура, у которой наконец-то что-то было. — На фабрике, правда, его перемололи, но когда-то он, наверняка, был цельнозерным…

— Чем же ты питаешься? — в отчаянии спросила Сашка.

— Ну уж никак не кейперсами с лаймами! Отличным майонезом! — и Мурка с гордостью хлопнула на стол большую банку. — Нет такой еды, которую бы он не улучшил! С ним можно съесть все, даже дохлого мышонка!

— Звучит очень заманчиво! Ну давай твой майонез, — вздохнула Сашка. — А мышонок-то у тебя есть?

— Нет, в моем безалаберном хозяйстве нету даже мышонка, — грустно призналась Мурка. — Придется-таки есть твой салат. Но нас спасут мои блины!

— С майонезом?

— Нет, со вторым незаменимым ингредиентом моей кухни — со сгущенкой! — и жестом фокусника Мура плюхнула на скатерть еще одну консервную банку.

— Вот так всегда — самые лучшие намерения разбиваются о вульгарную действительность, — вздохнула Сашка. — А я надеялась искупить вчерашние грехи. Шимон, владелец «Орбиты», водил меня в Шонку, и там я умяла огромное блюдо креветок и всяких морских гадов. По-моему, это блюдо у них стоит в меню специально на случай празднования дней рождений и приема делегаций, но я поднатужилась, и справилась в одиночку, так как Шимон некошерного не ест, — рассказывала Сашка, стругая огурцы. — А теперь я размышляю, как же мне похудеть, если все время водят в рестораны? К доктору Когану я протоптала уже не тропу, а торную дорогу, и последний раз поклялась, что буду беречь творение его рук… — Сашка имела в виду свою талию, вылепленную пластическим хирургом доктором Коганом. — И Рут меня по головке не погладит, она хочет, чтобы я подписала договор с «Энигмой». Вот я ей пожалуюсь на твои блины!

Спустя полчаса, когда и салат, и блины были подъедены, девушки уселись на балконе с чашками кофе и сигаретами.

— С Артемом все кончено, — докладывала Александра. — В последнюю нашу поездку в Эйлат он предложил мне поделить с ним расходы. И потом сказал, что я «тридцатилетняя женщина».

— «Потом», это когда ты отказалась поделить расходы?

— Ну, расходы, хрен с ним, хоть я и считаю, что это свинство, стребовать деньги с бабы, с которой поехал в отпуск. Но я давно заметила, что он страшно мелочный. Представляешь, из Германии привез мне в подарок шариковую ручку! Я уверена, что эту ручку он вписал себе, отчитываясь перед своей фирмой за служебные расходы. Обычная канцелярская ручка! Но, может, там какая-то Монблан или Паркер, не знаю, но вообще — зачем мне ручка? Мне просто тошно стало.

— Конечно, зачем тебе ручка, ты же неграмотная, — рассмеялась Мурка. — Но ты ее все-таки взяла?

— Знаешь, я сначала так смутилась, мне самой так стало неловко и за него стыдно, что я взяла. Из одного чувства такта. Но зато, когда он обозвал меня «тридцатилетней», мне было что бросить ему в лицо!

— Он просто хотел тебя уязвить, это же понятно. Надеялся, что если ты старше, то это его с тобой уравнивает. Пусть ты преуспевающая и популярная модель, пусть по тебе все мужики с ума сходят, но зато он тебя моложе! Не позволяй никому говорит тебе гадостей. Если он так самоутверждается, то подумай, нужны ли тебе такие отношения?

— Не нужны, — решительно взмахнула рукой с сигаретой Сашка. — Категорически не нужны, если я должна входить в долю за поездки. Зато у меня появилась новая идея. Собираюсь начать сниматься в кино. Что ты об этом думаешь? Кстати, Нимрод уговаривает вести праздничную программу.

Мурка только глазами захлопала. С одной стороны она думала, что это бред сивой кобылы — серьезно обмозговывать идею тридцатилетней (прости, Сашка, но ведь прав был Артём, до тридцатника-то рукой подать) манекенщицы стать кинозвездой, но, с другой стороны, не стоило так отвечать лучшей подруге, у которой ты уже много лет прочно состоишь в Самых Первых и Важных Советчиках. И к тому же, опыт научил ее, что не надо спешить скидывать со счетов бредовые идеи Сашки. В периоды безработицы лентяйка валялась перед телевизором, подвергая уничижительной критике буквально все, творимое в области моды и шоу-бизнеса в современном мире. Оказывалось, что Ларри Кинг ведет свою программу дилетантски, а Готье показывает свою новую коллекцию в неправильном освещении и все манекенщицы у него кривоногие. «Причем не изысканно кривоногие, знаешь, как могут быть кривоноги декадентские притязания на извращенный и пресыщенный вкус, нет, просто вульгарно кривоногие, и уши у них торчат», — жаловалась Александра. Она была поклонницей женской красоты и не одобряла использование уродства в качестве эпатажа.

Но главное, было совершенно ясно, что пока Сашка томилась на старом диване, мир искусства пропадал. В каждом разговоре с Муркой она придумывала, куда бы ей поехать, и где бы ей хотелось работать. По ее разумению, она бы пригодилась во Франции и в Италии, и сильно улучшила бы шансы Версачи и Дольче с Габаной. Но прошлой зимой, пока никто не принимал всерьез Сашкины претензии, ее агентша Рут, пользуясь старинным знакомством с Донной Каран, выбила-таки ей, единственной из всех израильских манекенщиц, участие в неделе показа мод в Нью-Йорке. А все потому, что характер у Сашки замечательный. Ее любят все, от гримерш и продавцов газет и до самой Донны Каран, отношения с которой Сашка умудрилась еще долго потом поддерживать с помощью зачаточного английского, подхваченного еще в Голливуде.

— Да, — с энтузиазмом подхватила Мура. — Стать кинозвездой — это ты гениально придумала, как это до тебя никому в голову не пришло!

Сашка засмеялась. Она была не обидчива, готовность первой посмеяться над собой и признать преимущества окружающих над ней делали ее очаровательной. Может, поэтому она дружила не только с обслуживающим персоналом, и с израильскими, падкими на блондинок, толстосумами, но и с интеллектуалами — область ее превосходства лежала в другом измерении и их амбиции не пересекались. Только к коллегам Саша, как профессионал, принципиально не могла относиться столь же снисходительно, и оставалось только радоваться за Кейт Мосс, Линду Эвангелисту и Мадонну (которая вообще полезла не в свой огород с этими рекламами Версачи!), что они не ведали, как строго осуждала Александра их внешние данные и недалекие способности в области демонстрации творений дизайнеров. Но уж коли всякая певица или актриса сегодня не слезает с обложек журналов, то почему бы и ей, Александре, не сняться в каком-нибудь хорошем фильме, в интересной роли?

— Если бы Феллини был жив, я бы обязательно у него снималась.

— Знал бы, дожил бы. А так ему, бедняге, пришлось удовольствоваться Массини.

— Мурка, не ехидничай! Я в одном журнале прочитала интервью с ним, и у меня просто было ощущение, что он высказывает мои мысли! Мы совершенно одинаково смотрим на жизнь! — Сашка любила запоминать вычитанные истины, выписывала высказывания философов и знаменитых женщин, извлекала их в подобающих случаях и руководствовалась ими. Но поскольку она так же внимательно относилась и к советам Мурки, то это ее свойство еще больше укрепляло дружбу девушек.

— А как поживает Нимрод?

— Я надеюсь, что он счастлив в кругу семьи в этот прекрасный субботний день.

— Счастлив, пока не знает, что ты с Шимоном ходила в Шонку.

— Я ничего не скрываю. Почему я должна сидеть дома в одиночестве, пока мой женатый любовник проводит выходные в теплом семейном кругу? Еще посмотрим, что он для меня сделает в праздничной программе! Хватит ему безвозмездно пользоваться моей добротой. А Шимон, кстати, единственный, кто действительно думает обо мне. Он предложил мне поехать с ним на Кипр.

— На Кипр? А что об этом скажет Нимрод?

— А что я сказала, когда он возил свою благоверную в Анталию? Какое мне дело до того, что он скажет? Я ведь за ним не замужем. Если хозяин турбюро, мой хороший приятель, предлагает мне поехать с ним на Кипр, что, кстати, ему практически ничего не стоит, то почему и ради чего я должна отказываться? Я, правда, Шимона сразу предупредила, что спать с ним не буду. А он засмущался, и принялся уверять, что, конечно, ему это и в голову не могло прийти, и он все равно будет рад со мной поехать.

— А почему с ним не будешь? — спросила Мура, не привыкшая к тому, чтобы Александра кого-нибудь в этой области дискриминировала.

— Да ну его! — Махнула Сашка рукой. — Всем давать, провалится кровать! К тому же, у меня сейчас так много работы, что я все равно не могу никуда вырваться. Но Нимроду было бы только полезно понять, что я не сижу, как невостребованный пятак.

— Пятак был неразменный.

— Вот-вот, я не неразменный. Меня, к моему удовольствию, много раз разменивали, — и девушки захохотали. Так было всегда, чем глупее были их разговоры, тем смешнее становилось подружкам. — В принципе, я была бы готова хранить кому-нибудь верность, но я не могу найти никого, кто был бы этого достоин.

— Как много эмоций в романе с женатым уходит на обоюдное мотание нервов, — вздохнув, сказала Мура, способная отнестись философски к подобным проблемам. Пока они были не её личными проблемами.

— Мура, дорогая, во всех романах на это уходит очень много сил и чувств. Разве в твоих отношениях с Вадимом все просто и легко оттого, что он не женат?

— Все сложно. Но это потому, что он знает французский. Когда он начинает подпевать французским шансонам: «Chante le couer, Emanuel…», — я все начинаю видеть черно-белым, как во французских фильмах, и совершенно беззащитна! А еще он производит неотразимое для женщины впечатление человека, который не проживет без твоей заботы и опеки. Во мне со страшной силой разыгрывается материнский инстинкт.

— Н-да. Не хочу тебя огорчать, но, как правило, на таких беспомощных мужчин легко находятся новые самоотверженные дуры.

— Да, я знаю, — грустно заметила Мурка. — Но он такой тип вечного студента, и это меня страшно привлекает. Наверное, потому что мне грустно прощаться с собственной юностью и признаваться, что пора взрослеть…

Они вздохнули и замолчали. А потом Сашка задумчиво сказала:

— А как ты думаешь, твой Вадим, он мог бы помочь мне найти связи в мире европейского кино? Ты ведь говорила, что он пишет сценарии? Наверное, знает многих в мире кино.

Мура пожала плечами, и сказала:

— Могу спросить, когда он вернется, но я бы не возлагала на него особых надежд. Я как раз объясняла тебе, что меньше всего на свете он мне кажется человеком, способным заботиться о чужих нуждах.

Александра задумалась, и, к облегчению Мурки, не стала продолжать этот разговор. Легкий ветерок шелестел листьями авокадо, нависшими над балконом, внизу мерзко орали соседские кошки, из дома напротив доносились истошные крики местного психопата.

— А ты заметила, что в старых районах всегда водятся сумасшедшие? — спросила Мура. — У нас внизу живет тронутая соседка-кошатница. Я раньше любила кошек, но с тех пор, как у нашего подъезда постоянно сидит штук двадцать, и каждый раз, когда я возвращаюсь вечером домой, они на меня так голодно глазами сверкают, я их стала бояться.

— А почему ваш домовой комитет не вызывает эпидемстанцию? Это же просто антисанитарно, что она у вас развела — все завалено какими-то гнилыми петушиными головами.

— Да пробовали в прошлом году. Но после того, как горуправление потравило ее кошек, она умудрилась их трупы забросить мэру на балкон, и с тех пор он строго настрого велел с ней не связываться.

— Страшно подумать, — поежилась Александра. — Небось, когда она умрет, эти кошки первые сожрут ее тело. Поэтому, пока мне грозит опасность умереть одинокой, я кошку заводить не стану.

С балкона сверху вдруг стали вытрясать ковер. Девушки заорали и стали отряхиваться от летящего сора. Потом из нижней квартиры в сад вышел старик-сосед, и стал кого-то призывать:

— Има! Има! И-ма-а!

— Интересно, — Сашка перевесилась через перила. — Какой старый, а у него еще есть мама!

Мурка захохотала.

— Ну ты что, Сашка! Ну какая мама! Это он жену свою так называет. Они два старика, вырастили вместе штук десять детей, которые ее всю жизнь называли «има» — мама. Ну вот он и привык. Они старенькие — теперь она и ему вроде мамы.

— Да, дети кого угодно могут с ума свести. Меня вчера Вера на студии поймала, и рассказывала про всякие несчастья со своими двумя сыновьями!.. Старший из армии дезертировал, младший школу бросил… Когда я слышу такие рассказы, это как-то сразу примиряет с собственными неприятностями. И гримерша моя, отличная баба, тоже такие ужасы рассказывала про своего мужа. Большинство женщин воображают, что самое главное в жизни — это выйти замуж и завести семью. Но мне ясно, что замуж надо выходить с умом!

— А первые два раза ты вышла с умом?

— Думала, что да, но ошибалась. Зато в результате поумнела, и теперь твердо знаю, какой муж мне нужен.

— Но детей-то выбрать невозможно!

— Ну если уж без них совсем нельзя, то их должна воспитывать строгая английская гувернантка в дальнем отсеке дворца, — пошла Сашка на компромисс. — Но все же непонятно, почему все психи в твоем дворе?

— Может, потому, что дома очень старые. Люди в них давно живут. В новых районах ты должен квартиру купить — это значит, ты обязан быть в состоянии за нее заплатить, взять ссуду, то есть работать, быть нормальным. А здесь эти психи отстоялись. Лет сто или пятьдесят назад их предки купили здесь квартиры, все нормальные мало-помалу переселились, а сумасшедшие и социальные случаи застряли, выпали в осадок. Квартиры давно выплачены, и переезжать им, конечно, никуда не хочется. Поэтому вся эта хваленая Рехавия битком набита чокнутыми.

— Зато жизнь вокруг кипит. Ты никогда не одинока.

— Это точно — никогда. Приходи ночью — услышишь, как мой сосед сверху трахается. Его девчонка так орет, прямо как в порнофильме. А сосед снизу, этот — религиозный, с «имой», думает, что это я, и при встречах на лестнице так странно на меня посматривает.

— А все-таки я люблю Иерусалим. Мне в нем уютно. Многие мне говорят, что моя жизнь и карьера были бы успешнее, если бы я жила в Тель-Авиве, а мне кажется, что там таких, как я, золотой молодежи, — каждый второй. А здесь я — местная знаменитость, все меня знают, — скромно заметила Александра.

— Тебя везде бы знали и любили, — сказала Мурка, кладя ноги на перила балкона, чтобы подзагорели на весеннем солнышке, и поддергивая юбку.

— Может быть. Но я так люблю Иерусалим, да и вообще — Израиль!

— Ты смотри, Сашка! Я тебя просто уважаю за такой убежденный патриотизм! Так много приехавших хают эту страну.

— А я ее люблю — здесь у меня оказалось гораздо больше перспектив. Кстати, Мурка, у меня есть отличная юбка. Такая нежно-голубая с черными цветами. Помнишь? Хочешь, я тебе ее отдам?

Добрая половина муркиного гардероба состояла из подарков Сашки, а будь Мурка столь же тоненькой, как подружка, щедрая Сашка одевала бы ее полностью.

— А чего плохого в этой?

— Эта — м-м, ну, она уже превратилась просто в тряпку. И висит на тебе, ты в ней как жена Попайя.

— Иди ты на фиг, — засмеялась Мура. — Я вполне довольна и собой, и этой юбкой. Она у меня — домашняя. Мне ее не жалко занашивать.

— Никаких шмоток не должно быть жалко. Каждый день — это единственный и неповторимый день нашей жизни. Если с утра хорошо одеться, то день будет приятнее, а второй раз его не проживешь!

— А мне все кажется, — вздохнула Мурка, — что настоящая жизнь начнется когда-то потом. И вот тогда я и буду носить нежно-голубые дизайнерские юбки. А пока это так, черновик, подготовка…

— А чего ты хочешь от жизни?

Мура на минуту задумалась.

— Не знаю. Когда я была школьницей, мне было ясно, чего я хочу — закончить университет, получить водительские права, научиться говорить по-английски. Тогда эти амбиции казались такими труднодостижимыми. А теперь вся эта минимальная жизненная программа уже давно выполнена, и только удивляет своей мизерностью. Теперь, наверное, хочу счастливой любви, того, что тогда казалось само собой разумеющимся. Хочу знать, что надо делать, и делать это хорошо и правильно… А ты?

— Я? — Сашка знала ответ давным-давно. — Успеха.

Девушки просидели на балконе почти до вечера, и ушли внутрь, когда уже не было никаких сил продолжать сидеть на твердых садовых стульчиках. Пахло апельсиновыми цветами, звуки стали разноситься дальше, из соседних квартир слышался звон посуды готовящихся ужинов…

* * *

В самолете царило веселое возбуждение. Американские лидеры общин уже несколько дней мотались по Израилю под эгидой Сохнута и успели перезнакомиться и сплотиться. Муркино место оказалось рядом с веселым рыжим техасцем, который явно рассматривал это путешествие в качестве возвращения к временам скаутовских лагерей. Он тут же начал ухаживать за Муркой, и сходу предложил провести с ним все предстоящие тоскливые минские вечера. Как и полагается типичному американцу, Боб был шумным, бесцеремонным и забавным, и Мурка ничего не имела против необязующего флирта с ним. Кто-то из сопровождавшего персонала забрал ее паспорт, кто-то раздавал пресс-релизы и программы визита. С ней поочередно подошли пообщаться и из пресс-секретариата Сохнута и некая девушка Лена, сопровождавшая Шимона Переса. Всем было весело, и Муркой тоже овладел шальной дух приключений и товарищества. Посреди полета веселая Лена, уже успевшая перезнакомиться со всеми, включая экипаж самолета, изо всех сил старавшийся угодить ее боссу, предложила Мурке пройти в рубку к пилотам. Тайком от остальных пассажиров, с помощью заразившихся общей атмосферой бесшабашности стюардесс, Мура и Лена проникли сначала за дверь, ведущую на кокпит, а после того, как она, согласно строгим правилам безопасности Эль-Аля, была заперта, им открыли следующую дверь, ведущую в самый нос самолета. Девушки, хохоча, пристроились рядышком с двумя пилотами, едва ли не у них на коленях, прямо напротив огромного звездного неба, расстилавшегося за стеклом самолетного панорамного окна. К тому моменту общее веселье перехлестнулось из пассажирского отсека и достигло и пилотов. Восхищенные гостьи придумывали всякие лестные девичьи вопросы, польщенные летчики самоуверенно и небрежно рассказывали, что значит какая кнопка, и как самолет летит на автопилоте. Мурка заметила, что если им сильно не повезет, и самолет сейчас разобьется, то пресловутые черные коробки обнародуют все их шалости, но ассы только посмеялись над ее страхами, и с чувством превосходства уверяли своих пассажирок, что тряска пугает только робких туристов, а самолету (и им, пилотам) на это наплевать, конечно. Ужасно славные ребята были эти мальчики, после них даже рыжий техасец сильно поблек, несмотря на его американский сленг.

Минск встретил моросящим дождичком, серой пеленой тумана и общим унынием почти пустого аэродрома. Пока Мурка переживала, что ей теперь делать без въездной визы (зато с плотной пачкой валюты в поясе), прямо к трапу самолета были подогнаны автобусы, и всех участников визита провели прямо в них, минуя плебейские паспортные контроли и таможни. Автобусы развернулись в клубах вонючего дыма и выехали с летного поля на безрадостное шоссе, ведущее в село Вишнява, в котором родился и провел свое детство Шимон Перский, и которое было первым пунктом предстоящего визита. В автобусе американского ухажера от Мурки ревниво оттеснил широкоплечий Ран, возглавлявший охрану израильско-американской делегации. Он сел рядом с Муркой настолько плотно, что его пистолет стал упираться ей в бок, заставив припомнить классическую шутку Мей Вест. Мурка привычно вжилась в атмосферу ухаживаний и мужского соперничества. Тем временем автобусы тащились по голой равнине. Пейзаж вокруг был грустным, расстилались болота и реденькие лесочки, и пригорюнившая Мура стала думать, что не только для Шимона Переса, но и для нее это в некотором роде возврат на родину предков: прабабушка Муры — «интеллигентная дама» в семейных преданиях — была наполовину белорусской, что делало Мурку на одну шестнадцатую, нет, на одну тридцать вторую, нет, все же на одну шестнадцатую, белорусской тоже… Погруженная в думы, пытливым взглядом опытного журналиста Мурка все же заметила, что кортеж сопровождали два милицейских джипа впереди и два сзади, что все поперечные дороги перекрыты, а немногочисленные встречные машины смирно стоят на обочине, пропуская знатных иностранцев. Мурке повезло: иностранную делегацию явно принимали по высшему разряду и для местных служб безопасности они были вне всяких подозрений. Наконец их караван съехал на проселочную дорогу, и остановился на главной площади большого села. Немного подавленные общей бедностью и пейзажа и творений рук человеческих, сионисты безрадостно потоптались и уныло потянулись вслед за главами делегации по длинной ухабистой тропе на заброшенное еврейское кладбище. На плетнях повисли селяне, дивясь на клетчатые штаны и бейсбольные кепочки американцев. Местные жители были представлены в основном стариками и старухами, бедно одетыми в ватники и валенки. Тяжкая жизнь наложила на них свой безжалостный отпечаток: у многих были слезящиеся глаза, красные носы, в улыбках не хватало зубов, у некоторых даже не было ноги. Муре было стыдно идти мимо них в группе благополучных и посторонних иностранцев. Шимон Перес родился здесь в двадцать третьем году, и большинство из тех, кто смотрел сейчас на него и на его свиту, были намного моложе, но догадаться об этом было невозможно. Уроженец Вишнявы, прослывший в ехидных средствах израильской информации вечным «лузером», в действительности даже в этот оппозиционный момент своей политической жизни осознавал себя великим мира сего, нобелевским лауреатом, одним из творцов истории своего народа и всего человечества. На нем было великолепное кашемировое пальто, лицо его в эту пору ранней весны было не по сезону подозрительно загорелым и очень ухоженным, он благоухал французским одеколоном, а седина отливала элегантной синевой, и бывшие односельчане затруднились бы признать в нем своего земляка. Тем не менее, на вопросы Мурки они охотно отвечали, что да, знают, что это евреи приехали, они, мол, часто приезжают, потому что в селе у них большое еврейское кладбище. «Там ихние похоронены», объясняли местные без особых эмоций. На кладбище гости бестолково потоптались, послушали торжественные речи, причем Мурка так толком и не поняла, нашлись ли конкретно родные Пересу могилы, а спустя приличествующее время потянулись обратно. Тем временем попутчики завалили Муру расспросами, а местное телевидение просило перевести интервью с мистером Шимоном Пересом. Мистер Перес важно разглагольствовал о неизбежном поступлении мирного процесса, Мурка автоматически толмачила — оба языка являлись для нее родными, и ей, как и ему, нравилось быть в центре внимания. Потом все зашли в сельский магазинчик, где американцы намеревались разжиться сувенирами, для многих — зенитом всей поездки, и не какими-нибудь там трафаретными матрешками, подстаканниками, или красноармейскими орденами, нет, твердый расчет был и на сибирских соболей и на янтарные украшения. Обнаружив, что ассортимент начинается и заканчивается сероватыми буханками хлеба, водкой и хозяйственным мылом, они были сильно и неприятно поражены. Обратного пути Мурка уже не помнила, потому что, как всегда в подобных экскурсиях, она, благодаря своему знанию русского, стала для остальных живым путеводителем, и до самой гостиницы в Минске любопытные американцы осаждали ее наивными вопросами.

Вселившись в убогий номер лучшей в городе гостиницы, Мура приняла душ. Её развеселили наивные, трогательно домашние пестрые полотенчики, разных размеров и рисунков, развешанные в ванне. Телевидение как раз передавало в вечерних новостях о высокопоставленной делегации глав еврейской общины Северной Америки, нанесшей дружеский визит суверенной Беларуси. Весь репортаж для Муркиного уха, невольно воспринимавшего отличимую узнаваемость других славянских языков как безграмотность, звучал особенно комично еще и из-за несоответствия между торжественным пафосом передачи и реальными мальчишески любопытными, трогательно доброжелательными и наивными американскими адвокатами и врачами.

Рубашка и брюки были помяты, и Мура пошла искать дежурную по этажу:

— Простите, добрый вечер. Скажите, здесь можно где-нибудь отдать вещи погладить? И как открыть форточку?

— И-и, милая, я тебе сейчас утюг принесу. Ну чего ж ты будешь деньги-то тратить-то на глажку-то эту? Сама сейчас и погладишь! — толстая дежурная уже семенила по коридору в кладовочку, добрым домашним ворчанием опекая Мурку. Она принесла утюг и какую-то отмычку, с помощью которой Мурка, взобравшись на подоконник огромного окна, сумела отворить наглухо замурованную форточку. Мурка попыталась сунуть дежурной какую-то местную купюру, но та только руками замахала.

— Держи, держи при себе, чего у тебя, лишние, что ли? — она явно приняла Мурку за местную, то ли переводчицу, то ли какую-то другую сотрудницу местных служб. — Тута вот одна из вашей группы-то полотенцем гуталином туфли чистит. Ты бы сказала ей, не положено! — и добрая баба, по отношению к американцам оказавшаяся строгой дежурной, потрясла полотенцем, в самом деле немного испачканным чем-то черным, по-видимому тушью для ресниц.

— Обязательно, обязательно им это скажу. — Мурка обрадовалась случаю потрясти американцев белорусским сервисом, пусть знают, что тут им не Лас-Вегас.

С трудом приведя волосы в порядок без фена, Мурка надела выглаженный черный костюм с белой рубашкой, и спустилась на торжественный ужин. В ресторане она наткнулась на понятный только ей, полиглоту, тайный скандал, разразившийся ввиду того, что гостеприимные принимавшие из лучших побуждений накормили еврейскую делегацию некошерным осетром. Сама она без предрассудков и с удовольствием плотно поела и помчалась на пресс-конференцию. В большом конференц-зале Шимон Перес и Авраам Бург уже председательствовали в президиуме, явно ожидая сильного интереса местной публики к перипетиям мирного процесса на Ближнем Востоке и к вкладу Еврейского Агентства в построение самосознания местной еврейской общины. Тем не менее, местные журналисты совершенно этими темами не интересовались, а наоборот, отважно допытывались, сознают ли гости, что своим визитом они легитимизируют власть Лукашенки, и требовали у нобелевского лауреата заступничества за какого-то местного потерпевшего правозащитника, о котором нобелевский лауреат знать не знал, да и знать не хотел, но вынужден был обещать, что выяснит этот вопрос в ходе предстоящего свидания с президентом Беларуси. «Вот как выходит, — подумала Мурка. — Просто как у Фейхтвангера. Мы хлопочем о своих делах, и нам невдомек, что мы бесцеремонно наступаем на пятки другим, а потом сами удивляемся, почему никто не спешит за нас заступаться…»

В эту ночь Мурка спала тревожно. Ей снилось, что ее ловят, она просыпалась от неясной тревоги, подскакивала на кровати и начинала себя ощупывать в поисках проклятого пакета. Утро она встретила с большим облегчением.

На следующий день главы делегации встречались с Лукашенко, который попенял им за то, что те сманивают его евреев в Израиль, но хоть и куражился, а все же явно был польщен оказанной ему редкой честью официального иностранного визита. Потом автобус долго катал евреев по всему Минску, завозя то в еврейскую библиотеку, то на курсы иврита, то в здание Сохнута… На каком-то этапе Мурка сообщила Рону, сопровождавшему группу, что она хочет погулять по городу, и вернется в гостиницу самостоятельно, и покинула очередную еврейскую школу с заднего входа. Она помнила сообщенный ей адрес, и четкие инструкции, как добраться до нужного места. Не уверенная, что в этом есть нужда, она все же, хотя бы из уважения к шпионским традициям, поменяла несколько автобусов, пытаясь установить, следят ли за ней. Никого за собой не заметив, Мура вошла в гастроном, и конспиративно купила баночку йогурта. На этом она решила, что даже по строгим меркам Моссада ею проявлено достаточно бдительности, и в общем-то слегка обидно, что ею не интересуется ни одна собака. Минск показался Мурке самым унылым городом на свете, всюду была размазана безнадежная заброшенность и убогость. Но даже тут женщины одеты гораздо красивей и тщательней, чем толпа в Иерусалиме. Пришлось даже признать, что они куда наряднее, чем сама Мурка, которая струхнула, и надела в поездку чего попроще. Побоялась, что если выпендрится, то какие-нибудь местные рэкетиры признают в ней иностранку и прибьют в подворотне, сорвав тем самым планы израильской разведки. «В результате моей мудрой предосторожности я оказалась самой дурно одетой девушкой в Минске», — тоскливо осознала Мурка. Наконец она достигла пункта своего назначения и, пройдя через замусоренный дворик, подошла к хрущевской пятиэтажке. Перед ней шла местная жительница — стройная, в сапогах на шпильках, в элегантном замшевом пальто. Грациозно лавируя между лужами, минчанка подошла к обшарпанной, с фанерой вместо выбитого стекла двери того же парадного, к которому направлялась и Мурка. «Интересно, — неосознанно высокомерно подумала дурно одетая Мура, — откуда у нее такое красивое пальто?» Девушка вошла в парадное, захлопнув у отважной израильской разведчицы дверь перед самым носом. Мура не обиделась, проживай она здесь, она тоже захлопывала бы дверь перед носом у всех посторонних. Подождала пару минут, а потом позвонила в домофон. Ей сразу открыли, и она поднялась на третий этаж по темной, провонявшей кошачьей мочой лестнице. В нужной квартире вместо ожидаемого очкастого гения ее ждала та самая девушка. Мурка опешила, потерялась, и стала что-то глупо мямлить, едва сумев себя идентифицировать. Хорошо, что местная конспираторша лучше владела собой и увереннее исполняла несложные обязанности связного. Она передала Муре пакет и некоторую информацию на словах. Уже через несколько минут Мурка вышла во дворик, сильно расстроенная оттого, что местная девушка оказалась опытнее и сметливее, но еще больше оттого, что та оказалась гораздо лучше одетой. Зато теперь, по крайней мере, прояснилась правота Муркиного подозрения, что с честной жизни таким красивым пальто не разживешься.

Она сразу решила двигаться по своему второму адресу, уж очень ей хотелось отделаться от этих проклятых пакетов и освободиться от поручения. Мимолетно она порадовалась, что все же призналась Арнону в наличии двух Вадимовых кассет, и он ласково, но настойчиво забрал их у нее до полета, обещав переслать диппочтой. Так что теперь на ней висело одной передачей меньше. На улицах упорно продолжали попадаться элегантные женщины, и Мурке оставалось только надеяться, что не все они содержатся тощим бюджетом Моссада. По второму адресу, куда она приехала тоже после длительного обязательного, но бестолкового кружения по незнакомому городу, ей открыл белобрысый толстый мужик, тоже явно её ждавший, и знавший пароль. Мурка с облегчением передала ему и пакет, и деньги и всю информацию, в четком соответствии с полученными от Арнона инструкциями. От мужика она получила предложение выпить водочки. Выпить водочки в его обществе ей не захотелось, и, вежливо отказавшись, она быстро ушла. Как обычно, исполнить поручение израильской разведки оказалось не труднее, чем передать посылку тетушке, и Мурка даже сомневалась, нужно ли было для подобных дел использовать ее — офицера, специалиста по международным отношениям и журналистку. Но самолюбие и твердая вера в тайную мудрость своей организации не позволяли ей усомниться в их резонах забивать гвозди микроскопом. «Наверное, все мои квалификации необходимы для того, чтобы не тянуло выпить водочки с контактами», подумалось ей. Когда она вышла из маленького дворика на шумную улицу, по которой текла возвращавшаяся с работы толпа, ей вдруг показалось, что перед ней мелькнула какая-то знакомая фигура, и у нее возникло мучительно тревожное ощущение, но она не могла сообразить, на кого этот прохожий был похож, и решив, что все это ей привиделось от волнения, вернулась в гостиницу.

В эту ночь она наконец спала спокойно, с приятным ощущением выполненного долга и отсутствия пояса с пакетом.

На следующий день всех разделили на группы и повезли по домам местных еврейских семей, чьи дети учились в Израиле. Один из спутников в группе Мурки, приятный мужик, лет тридцати пяти, оказался из России. Она подсела к нему в автобусе, поздоровавшись, он улыбнулся ей хорошей открытой улыбкой, и ответил ей по-русски.

— Ой, а я думала, вы — американец.

— А я, действительно, американец. Но из России. — Он оказался врачом из Висконсина, переехавшем туда из Москвы в 89 году. Звали его Сергеем.

На столе уже красовалось достойное угощение, обеспеченное щедрым Сохнутом, милые хозяева пытались рассадить всех по продавленным пыльным диванам. На стене висел настенный ковер с пасторальной сценой, стояли большие часы с боем. Мебель была полированная, на тонких ножках, годов 70-х. Взволнованные встречей американцы хотели узнать, как помогли их пожертвования местным евреям, а местные евреи очень настойчиво, хоть и бестолково, по причине полного невладения английским, хотели узнать у американцев, как перевезти своих детей в Америку. Представители Сохнута неумолимо пытались направить разговор в сионистское русло репатриации в Израиль, а все вместе они тянули Мурку за рукав и просили перевода. Хотя Мура не несла ответственности за происходящее, ей почему-то было стыдно перед русскоязычным врачом, наверняка заметившим отсутствие национального патриотизма.

— Ничего, — тихо, заговорщически прошептал ей Сергей. — Это так всегда — сионизм, это ведь когда один еврей за деньги другого еврея перевозит третьего еврея в Израиль…

— Ага, а тот упирается изо всех сил… Но вы знаете, не обязательно ехать в Израиль по глубокому убеждению или велению сердца. Можно и просто по безысходности. Кто-то, конечно, останется здесь, кто-то уедет в Америку, а кто-то не сможет, и приедет в Израиль. Сам будет жаловаться, но его дети там вырастут, и для них Израиль станет домом… — невольно заступалась Мурка за сионистские идеалы и настойчивость действий.

— А для вас Израиль — дом? — спросил Сергей. Он был не очень высоким, чуть-чуть выше Мурки, плотным, может даже чуть-чуть слишком плотным, но очень располагающим.

— Дом. А Висконсин для вас?

— Для меня там дом, где работа. Я очень много работаю, моя жизнь — работа.

Этим вечером Мурка и Сергей не пошли на очередной сионистский шабаш, а сидели вместе в тусклом прокуренном баре минской гостиницы. Мурка как всегда страшно ошиблась в выборе коктейля, и получила что-то синее, пахнущее половой тряпкой. Сергей не курил, но раздобыл Мурке зажигалку и ухаживал за ней, подавая ей огонь. Он сразу заметил, что напиток Мурке не нравится, и предложил заказать что-нибудь другое.

— Так вы возглавляете еврейскую общину Висконсина? — спросила Мура, потягивая джин с тоником.

— Да нет, — рассмеялся он, сверкнув американскими зубами. — Просто, когда я приехал, местная община меня действительно очень поддержала и обласкала. И я до сих пор получаю приглашения на праздники. Я там ценный человек — старый холостяк. А когда стали искать кандидатуру для этой поездки, я попросился. — Сергей помолчал, потом добавил. — У меня недавно скончался отец. И его смерть оставила у меня в душе черную дыру, которую я ничем не мог закрыть. Я подумал, что хорошо было бы сделать что-нибудь для других. Знаете, в Америке это очень принято — филантропия. Но мне хотелось сделать что-нибудь не для абстрактных голодающих Африки, а для тех людей, которые для меня лично что-то значат. Мой отец был родом из Минска. Вот я и решил в память его приехать, и посмотреть, откуда мы, и что здесь происходит.

— И как вам здесь?

— Людей жалко. Здесь все как-то выглядит очень безнадежно. Пусть уезжают куда хотят, хоть в Израиль, хоть в Америку, главное, чтобы у них и у их детей было будущее.

Сергей говорил приятным воспитанным баритоном, у него были красивые руки, и с каждой минутой он нравился Мурке все больше.

— А какой вы врач?

— Анестезиолог. Я работаю в частной практике в Милуоки. Это город на берегу великого озера Мичиган. А вы где живете?

— В Иерусалиме. Это тоже портовый город. У берега в вечность, так сказал один наш поэт.

— А вы, значит, профессиональный сионист?

— Да вот, живу идеалами сионизма, не найдя себе другого заработка, — не побрезговала Мурка старой шуткой. — Точнее я менестрель сионистов — журналист. В Иерусалимском университете изучала международные отношения и историю. Занималась крестовыми походами. А в результате вот — описываю великие деяния Сохнута.

— Ну что ж, — вежливо сказал Сергей. — По сути дела, это ведь что-то вроде крестового похода.

— Знаете, из Европы ведь тоже вышел такой крестовый поход, в котором были почти только дети. Большая часть их конечно, погибла. Вот и сейчас Сохнут забирает в Израиль детей учиться. Будем надеяться, что на этот раз их спасают. Но вы правы, так уж мне повезло, что я хоть и не участник, но свидетель и хроникер действительно большого исторического процесса — переселения евреев из славянских земель в Израиль.

— А как вы относитесь к тем, кто поехал в Америку? — спросил Сергей.

— А вам не все равно? — спросила Мура.

Он помолчал одно мгновение.

— Нет, мне не все равно, как вы относитесь к таким, как я.

Мурку охватило внезапное волнение. Она всегда чувствовала мужское желание, и ее часто окатывала ответная волна. Зачастую вначале трудно было понять — горишь ли ты сама, или тебя нагрел чужой огонь. Но рядом с этим спокойным, немногословным, уверенным в себе мужчиной, она осознала, что даже если огонь исходит от него, греться все равно очень приятно. Она кокетливо взмахнула длинной гривой своих черных волос, решив не давать ему пощады.

— Наверное, вам станет легче, если я признаюсь, что не вижу в вас предателя или ренегата. Не для всех оставаться евреем настолько важно, чтобы ради этого предпочесть Америке сложную и опасную жизнь в Израиле. Но хорошо, что вы готовы помочь тем, кто туда едет, ведь в конце концов Израиль нужен именно тем, у кого нет выбора, или тем, кто не хочет или не может ассимилироваться. А такие никак не кончаются, — усмехнулась Мура. — Так что к вам лично я отношусь хорошо. — Это уже было сказано из чистого кокетства.

Сергей оперся щекой на ладонь и внимательно поглядел на нее.

— Что-то мне кажется, я теперь зачащу в Израиль.

Они ушли из бара последними. Сергей пошел провожать ее в номер, и когда расставались, он задержал ее руку в своей, а потом поцеловал ладонь, не обращая внимание на следившую за ними дежурную. И Мурку снова обдала волна желания, но они простились, вежливо обменявшись адресами, телефонами и и-мейлами. И в этот вечер Сергей не горевал о своем отце, а Мурка не вспоминала о Вадиме.

* * *

В последние дни никакой новой работы у Александры не появилось, Мура уехала в Минск, мобильник иногда молчал часами, и Сашкой овладела обычная тревога. В это утро она решила щедро поделиться ею с мамой.

Мама Сашке обрадовалась, ласково попеняла на бледные щечки и тут же принялась замешивать тесто на блины. Бабушка тоже выползла из своей комнаты. Она сделалась совсем худенькой, маленькой, все у нее болело, глаза не видели, уши не слышали, но голова по-прежнему оставалась ясной, а память безотказно уводила вглубь прожитых лет. Наклонившись, Сашка осторожно обняла ее. От бабули, как всегда, приятно пахло мылом.

— Санечка, — бабушка ощупывала трясущимися руками Сашкино лицо, — что это ты так плохо выглядишь? Внученька, доживу ли я до твоей свадьбы? Я первый раз вышла замуж, когда мне было 17 лет!

Елена Семеновна, мама Александры, только махнула рукой:

— Ну, мама! Сейчас совсем другое время!

— Другое?! — возмутилась бабуля. — Чем же оно другое?

— Сексуальная революция, — вздохнула Елена Семеновна. Сама она была женщиной моложавой и весьма еще интересной, но одинокой с тех пор, как прошлой осенью рассталась с Ициком — офицером полиции на пенсии.

Его дети были категорически против связи вдового отца с репатрианткой из России, намного его моложе, нищей и сомнительного еврейства, и сумели-таки, манипулируя внуками, разлучить Елену Семеновну с сердечным другом и потенциальным женихом.

— Это вас обманули! — торжествующе заявила бабушка. — Специально придумали, чтобы не жениться. Не надо на это обращать внимания. Я без всяких революций три раза замуж выходила. Совершенно невинной девушкой!

— Как, все три раза?! — изумленно-горестно всплеснула руками Александра. — Спасибо дедушке, что он наконец…

Старая дама только отмахнулась от внучки:

— При чем тут дедушка! И три, и тридцать три, если надо. И все были довольны! И мужья, и… вообще…

Елена Сергеевна удрученно вздохнула.

— А ты не вздыхай, не вздыхай, — проворчала глухая старушка. — Если бы ты меня слушалась, то не сидела бы сегодня у разбитого корыта!

Маленькая квартирка была чисто вымыта, обеденный стол застелен белой скатертью, на спинках кресел и дивана красовались салфеточки, связанные бабушкой и мамой. На всех столиках и полочках были аккуратно расставлены семейные фотографии.

— Мама, что со мной будет? — Саша сидела боком на неудобном стульчике в крохотной кухоньке и машинально перелистывала старые каталоги, в которых она когда-то снялась и которые мама держала на видных местах. Сашке всегда было неприятно на них смотреть, но сегодня они особенно огорчали ее, и листала она их из чистого мазохизма. — Работы нет. Я старею. Ничего не умею.

— Миленький мой, ну какая у тебя старость! — мама быстро взбалтывала тесто, время от времени добавляя в него молоко. — Ты молода и прекрасна. В наше время это не возраст. Все только начинают карьеру в тридцать. Надо только немного отъесться. Такое бывает, что нет работы. А потом все устраивается. Да и где еще они возьмут такую, как ты? Ты же лучше всех!

Елена Семеновна, в прошлой советской жизни заслуженный педагог, не падала духом и, несмотря на незадавшуюся личную жизнь, много работала, ухаживала за матерью и даже находила время и энергию посещать концерты российских гастролеров и некоторые не слишком дорогие театральные постановки.

— Мамочка! Я сегодня к тебе еду, сижу в своем роскошном невыплаченном джипе, и на углу увидела нищую. Я на нее смотрю сквозь окно, и вдруг меня пронзила мысль, что ведь это я вижу себя в старости.

— Санечка, слушай меня! Тебе пора выйти замуж! — веско повторила бабуля.

— Да, — задумчиво согласилась Сашка. — Хотя бы ненадолго. Но за кого?

— А вот был, помнишь, такой приятный архитектор?

— Ага, приятный, — сморщилась Сашка. — Они все приятные по ресторанам водить. А когда мне надо было новую машину покупать, то он, кроме мудрых советов по экономии горючего, ничем не пригодился.

— Надо же! — вздохнула мама. — Чем богаче, тем скупее. Как-то сегодня мужчины норовят жить без ответственности. А как обстоят дела с Артемом?

— Артем бедный.

— Почему бедный? Он программист, а они хорошо зарабатывают. И главное ведь не количество денег, а мужская поддержка, сознание того, что ты не одна.

— Мама, Артем, когда пошел со мной в супер, и ему пришлось уплатить за покупки, после этого пасся у меня в доме до тех пор, пока все не подъел. А когда в Эйлат поехали, то он с меня стребовал половину стоимости «Царицы Савской». Хотя, если бы я с ним не поехала, то ему пришлось бы оплатить все самому. Но мне даже противно было с ним это обсуждать!

— Да, действительно, это как-то не по-мужски. Если нет денег, то нечего приглашать девушек в Эйлат.

— В том-то и дело, что нет у него. Он такой хозяйственный, квартиру вот себе купил, машину новую. Каждую свободную копейку вкладывает с умом, нет у него денег на нормальную жизнь.

— Это как раз хорошо, что хозяйственный. А ты вечно паришь в облаках. Та, на которой он женится, будет обеспечена и квартирой, и всем необходимым. Говорят же — экономь на спичках, будешь пить шампанское!

— Нет, мам, мне эта премудрость отвратительна. Пока пиво дешевле, никакого шампанского он пить не будет. Я за него замуж не пойду. К тому же, он моложе меня и вообще жениться не собирается. Это ему представляется расточительством. А если женится, то будет забирать у жены зарплату, чтобы расплачиваться за мебель и отпуск за границей. Сухарь и зануда. — Сашка передернула плечами. — А вот мне что делать? На что я гожусь? Сначала вывели такую породу женщин — красивых, избалованных, несамостоятельных, непрактичных, с кучей потребностей, а потом вдруг объявили: извольте радоваться — у нас теперь эмансипация, феминизм, все заботятся о себе сами, женщины платят половину за номер в гостинице!

— А еще эта сексуальная революция на ваши глупые головы! — с осуждением поддакнула бабуля, стукнув слабым кулачком по столу.

— Александра, может, действительно, тебе самой купить квартиру? Ты сходила бы в банк, узнала, на каких условиях и какую ссуду можно получить. Мы тебе, чем сможем, поможем. — Елена Семеновна стала накрывать на стол, аккуратно вынимая из серванта фарфоровые чашечки и блюдечки.

Сашка только мотнула пепельной гривой.

— Мам, с моими непредсказуемыми доходами мне ни один банк ссуды не даст. И потом — снять квартиру я могу в самом престижном районе, а где бы я смогла купить? Не жить же мне в Ново-Якове или в Кирьят-Арбе. Да и вообще — одинокая женщина покупает квартиру, когда она осознает и признает, что на надеждах на замужество надо поставить крест. Все одинокие владелицы квартир старые, уродливые и несчастные!

— А как же твоя Мурка? — не сдавалась Елена Семеновна.

— Мурке, между прочим, квартиру купили родители. Они здесь уже почти двадцать лет и профессора! К тому же, ей замуж не надо. Она вообще са-мо-до-ста-точ-на-я, если не считать купленной папой и мамой квартиры! — с горечью сказала Сашка.

— Да, она очень решительная девушка, — осторожно повела наступление мама. — Может, тебе бы следовало больше общаться с другими людьми, а то она на тебя очень влияет…

— На меня надо влиять! Мне как раз не хватает кого-нибудь, кто бы мной руководил построже и вел по жизни! Я устала сама все решать и обо всем заботиться. Я лентяйка, транжира и обжора. А Мура — трудоголик, феминистка и интеллектуал. Я вся — эмоции, порыв и трепыхание, а она — разум и здравый расчет! — Сашка запихнула в рот первый блин. — Кстати, она мне посоветовала научиться печатать по слепой системе.

— Это еще зачем? — изумилась Елена Семеновна. — Секретаршей, что ли, стать?

— Почему секретаршей? Вон Мурка, она журналистка. Им тоже надо уметь печатать.

— Ну что ты себя с Муркой сравниваешь! Ей еще никто не предлагал демонстрировать моды и сниматься в рекламе. Ты — всем известная, тебя весь Израиль обожает, ты на виду, успешная, самая красивая! Зачем тебе печатать?

— Может, мне на курсы программистов пойти? В конце концов, я ни от кого ничего не требую, я только хочу иметь возможность самой себя обеспечивать!

— Санечка, — пригорюнилась бабушка, — я всю жизнь была медработником, а твоя мама — прекрасным педагогом, а вот видишь, на старости лет мы превратились в нищих. Твоей матери приходится ухаживать за чужими стариками, чтобы свести концы с концами, а когда не станет меня и моей пенсии, вообще неизвестно, как она дальше жить будет! Упаси меня Бог вмешиваться, но я Лене говорила, — бабушка сердито кивнула на дочь, — не убудет от тебя немножко и кашрут пособлюдать, и свечки иногда зажечь… Глядишь, Ицик и не сбежал бы! В этом мире одиноким женщинам приходится туго. Мое дело сторона, но неужто нельзя было сказать, что мы всегда голосуем за эту религиозную партию… Как ее? ШАС! Но меня никто никогда не слушает. Ах, если бы Боренька прислушивался к моим словам, — старушка утерла глаза ладонью, — он, может, и сегодня был бы жив…

— Мама, с Борисом Андреевичем ты развелась за пять лет до моего рождения!

— Да? — удивилась бабушка. — Ну, это была просто размолвка между двумя любящими… Мы очень любили друг друга…

— Какая размолвка! Ты после войны вышла замуж за моего отца и родила меня!

Старушка помолчала, пожевала губами, что-то припоминая, а потом упрямо добавила:

— Твоему отцу тоже не помешало бы меня слушать. Тоже, может, был бы жив!

— Учитывая, что папа был старше тебя на добрых двадцать лет, это было бы удивительно.

Бабуля поморгала, видимо, прикидывая границы возможного долголетия для человека, снабженного ее добрыми советами, и, не убежденная дочерним доводом, нахохлилась и упрямо продолжила поток сладостных воспоминаний:

— И что с того? Золотой, чудесный был человек…

Но тут Александра, которую больше волновало собственное будущее, нежели бабушкино прошлое, перебила ее:

— Вообще, мне нужен мужчина, который бы действительно был мне парой. Может, адвокат… Или преуспевающий врач… Или тележурналист…

— Адвокат, по-моему, у тебя уже был. И зубной врач. Который, я помню, очень тебя любил.

— Мама, адвокат вообще оказался гомиком, а зубной с тех пор женился на медсестре!

— На медсестре!.. — пораженная мама замерла. — Ну, это потому, что ты очень капризна и разборчива. Все перебирала, перебирала… Такая красавица, такая умница, и не можешь найти свою судьбу!

— Худенькая только слишком, — бабушка придвинула тарелку с блинами поближе к Сашке. — Кушай вот с вареньицем, домашнее.

— Бабуля! — замахала руками Александра. — Какое — худенькая! Мне Рут заявила, что если я не похудею на три кило, о дальнейших съемках и мечтать нечего!

— Вот видишь, какая у тебя требовательная профессия! — подытожила бабушка. — Гораздо лучше выйти замуж.

Сашка только вздохнула. Немного помолчав, она вспомнила еще одну обиду, всплывшую в сознании этой ночью.

— Кстати, бабушка и мама! Вы обе единственные дочки, и я у вас — единственная. И всем нам предшествовала огромная череда предков — ну, от Евы и до меня. И у всех ведь что-то имелось, у всех женщин обязаны быть какие-то драгоценности. Почему у нас ничего нет? Почему мне ничего не досталось?

— Сашенька, о чем ты говоришь? Мы же в Израиль приехали голые и босые! — не осознала мама экзистенциальной скорби вопроса.

— Вот я и спрашиваю — почему все в мире пускают корни, наживают добро, делают какие-то накопления, передают детям наследство, на худой конец всякие там цепочки, обручальные кольца, дедушкины магендовиды… А мне приходится начинать все с нуля, как будто я первый человек на земле! Кто владеет сокровищами моих предков, носит украшения моих прабабушек, где мои миллионы? Ничего у меня нет, ни кола ни двора, и помощи ниоткуда! Даже Мурка, и та получила от своих родителей квартиру, на старости лет ее будет ожидать какое-никакое наследство, а где мои квартиры? Где мои бриллианты?

— Сашенька, судьба такая. Мы об этом в молодости даже и не думали!

— У тебя есть кое-что поважнее домов и цепочек, — вскинула голову бабушка. — Мы тебя вырастили настоящим человеком, обеспечили культурное воспитание, прекрасный вкус, дали тебе музыкальное образование. Окружили добром и заботой! Мы привили тебе общечеловеческие ценности.

Александра вздохнула и нежно погладила бабушкину руку.

— Конечно, конечно, мои дорогие… Спасибо за общечеловеческие ценности. Но неплохо бы в придачу к ним иметь и фамильные драгоценности!

Они еще немножко посидели, Елена Семеновна рассказала несколько смешных историй, приключившихся с ее подопечными стариками, бабуля, не то чтобы жалуясь, но все же помянула некоторые из своих хворостей. На прощанье мама и бабушка буквально силой всучили Сашке тысячу шекелей, сэкономленных, понятное дело, по копеечке на самом необходимом. И она — она, блистательная манекенщица, покупающая шмотки на десятки тысяч шекелей, не смогла отказаться: у двух одиноких женщин одна была цель в жизни — помочь ей, своему единственному чаду. Зато Сашка твердо решила, что когда ее дела в очередной раз поправятся, она им купит новый телевизор с большим экраном. Пусть бабушка смотрит, хоть она и слепая.

* * *

В один из первых теплых вечеров начинающегося лета Александра сидела на веранде кафе с видом на подсвеченные стены Старого города и рассматривала заполнявшую кафе публику. В «Синематеке» только что закончился очередной показ кинофестивального фильма, и вышедшие из зала зрители заполнили лестницу и кафе, все толпились и обсуждали картину. В публике было довольно много русскоязычной молодежи — в большинстве своем красивой, модно одетой, выгодно отличавшейся этим от израильтян. Какая-то девушка даже была в маленькой шляпке с перышком, кокетливо приколотой набекрень над пучком на затылке. Девушка была хорошенькая и моложе Александры, и можно было только порадоваться, что она стояла за спиной у сидящего напротив Артема. Александра заметила вошедшую в кафе Мурку, помахала ей, и Мура побрела сквозь людской прилив, волоча за собой Максима.

— Привет, привет! — подружки расцеловались, и представили своих спутников друг другу. — Сашка, как ты потрясающе выглядишь!

— Спасибо, спасибо. Смотри, как на тебе это платьице миленько сидит! — обрадовалась Сашка, признав отдаренную подружке собственную старенькую шмоточку.

У Максима было некрасивое, интеллигентное носатое лицо, и начинающаяся лысина. Он был старинным приятелем Мурки еще со времен совместной учебы в иерусалимском университете, когда изрядная доля свободного времени проводилось в кафетерии гуманитарного факультета, за обсуждением культурных, политических и постельных новостей окружающей жизни. Когда бы Мурка не забрела туда, за чашкой кофе или какао всегда сидело несколько «русим» из подобравшейся на кампусе «русской» компании, которая в те годы, еще до прибытия Большой Волны беженцев из развалившейся империи, была самой блестящей, самой интеллектуальной и самой элитарной группой на кампусе. Это потом уже набравшая силу лавина новоприбывших привезла с собой собственный стиль, обрела собственных героев, и запрезирала провинциальных старожилов, плесневевших в этих палестинах все годы перестройки. А тогда Мурка и ее друзья учили что-то совершенно для жизни ненужное, со страстью читали всю мировую литературу, делились сигаретами и конспектами, и сами презирали аборигенов. Потом самые целеустремленные, или самые простенькие из них? — тут мнения расходились — благополучно одолели курс наук. Среди них были Мурка и Максим. Самые одаренные и любознательные так, наверное, навеки и остались блуждать по путаным коридорам и библиотекам этого тусклого мрачного кампуса, пугая новичков латынью и длинными списками собственных публикаций в научных журналах. Максим забросил показушное студенческое противостояние истеблишменту и пошел на дипломатические курсы, после которых, поработав за гроши в различных отделах министерства иностранных дел, поехал на несколько лет в Польшу, в качестве второго секретаря новоиспеченного израильского посольства, а теперь, дожидаясь очередного почетного и прибыльного заграничного назначения, работал в «Бюро по связям» — инстанции, официально не существовавшей, но неофициально всемогущей. Время от времени они с Муркой встречались в кафе или у общих знакомых, а в последнее время, в связи с ее профессиональным интересом ко всему, связанному с судьбой еврейского народа, и дипломатической деятельностью в России, их приятельство укрепилось. «Натив» («Путь» — так официально называлось ведомство Максима), заведовал выдачей разрешений на репатриацию в Израиль.

— Саша, ты знакома с Максимом? Максим — дипломат, и мы с ним зимой одновременно летали в Москву. Он — обделывал там какие-то грязные дипломатические махинации, подозреваю, что шпионил, а я добросовестно наводила радиопост между Москвой и Тель-Авивом.

Мурка вернулась в Иерусалим уже пару дней назад, но хотя ее по-прежнему ждала пустая квартира, депрессия больше не посещала. Настроение сбилось, идея фикс под названием «Вадим» покинула ее — вдруг оказалось, что все знакомые звонят, куда-то приглашают, что жизнь вполне готова принять ее в общий поток, и тем хуже для Вадима, тратящего эту чудную весну на общество своей мамы.

— А как ты съездила в этот раз?

— Ну, как полагается в командировке — во мне тесными слоями утрамбовались обильные завтраки с котлетками, обеденные трапезы из пяти блюд и торжественные ужины, перемежающиеся коктейлями, чаепитиями и плотными перекусами. На обратном пути с меня не взяли за перевес только потому, что пассажиров взвешивать еще не догадались.

— Мурочка, ты прекрасна как всегда, — галантно возразил Максим, и Александра бросила на него изумленный взгляд: не то чтобы Мура плохо выглядела, но Александра не привыкла, чтобы в ее присутствии замечали других женщин.

— Это из-за того, что обратный рейс из Минска застрял по техническим причинам, и хотя «Эль-Аль» не доверяет местным умельцам, и во все полеты в бывший Союз таскает с собой своего механика, все равно не смогли чего-то там починить, и пришлось ждать, пока за нами не пришлют другой самолет из Израиля, — с удовольствием рассказывала свою эпопею Мурка. — И ждали бы и по сей день, не будь с нами Переса. Уже с ним заодно спасли и нас, бедолаг. Но пока появились спасатели, я на этом темном запертом аэродроме успела так оголодать, что сейчас весь процесс откормки придется начинать сначала.

— А как твой новый друг Шимон Перес?

— Он глубоко впечатлил меня своей важностью. Но на людей он внимания не обращает, только на идеи, в основном, свои. С ним не только подружиться нельзя, с ним даже невозможно общаться. Ему можно только служить, что я и делала — переводила его интервью для НТВ и белорусов. А как ваши дела?

— Во-первых, я снималась для каталога «Уисет», а во-вторых, твердо намереваюсь вести вечер Дня Независимости в Викиной программе. Но больше пока никакой работы не предвидится. Вот посоветуй — как жить дальше?

— Осваивай метод слепой печати на компьютере.

Александра призадумалась.

— Нет, боюсь, не сгожусь. Слепая печать — дело тонкое, сложное, и мама не советует. Мне бы что-нибудь попроще — может, я тоже поеду с вами в Москву, и стану там знаменитой ведущей передачи о сексе.

Максим засмеялся, и настроение у Сашки почему-то улучшилось, зато Артем насупился и некстати встрял в разговор:

— Здесь вообще нет приличной работы, а только начинаешь зарабатывать, тут же лишают всех пособий. Всё делают, чтобы отбить у человека охоту работать. Я вот собираюсь отчалить в Канаду…

Никто не знал, что сказать, но Максим вдруг взъерепенился.

— Вы извините, молодой человек, вы сюда приехали на все готовое, — с пафосом прогнусавил он. — А я ради этой страны, между прочим, рисковал жизнью!

Все уважительно замолчали, даже Мура, которой явно помнилось, что служил Максим в глубоком тылу и без малейшего вдохновения, если не считать практического соображения, что без законченной военной службы никакое продвижение в Израиле было невозможно.

Довольный произведенным эффектом Максим обернулся к Александре.

— Александра, идите ко мне на пару в шпионки, — предложил он, не считаясь больше с непатриотом Артемом. — Мы с вами запахнемся во френчи, наденем черные очки и будем незаметно ходить вслед за Путиным.

— Незаметно, это как раз для меня, — махнула рукой Александра. — Артем, а ты что молчишь? Ведь не найди я работу, именно на тебя падет тяжесть моей кормежки.

— Вот тут-то ты наконец-то и похудеешь до желаемого, — обиженно пробормотал Артем.

Тут у Сашки в очередной раз зазвонил мобильник, а тем временем официант принес питы, соленья, бурекасы, кисленький лебен, щедро политый оливковым маслом и посыпанный затаром, хумус, тхину и салатик из баклажанов с майонезом. Все встрепенулись, застучали вилками, потянулись через стол, стали рвать руками питы.

— Между прочим, Максим меня тогда, в нашей общей поездке в Москву, сильно подвел, — начала Мурка один из рассказов, которыми по традиции делятся с жертвами своего красноречия все путешественники. — Сразу по прилете, в аэропорту, этот галантный дипломат мне говорит: «Давай мне твой чемодан, у меня диппаспорт, меня пропустят без проверки, чего тебе мурыжиться в очереди в таможню». Я, дура, рассыпалась в благодарностях, доверчиво взваливаю свой саквояж, набитый, замечу, кружевным дамским бельем (что же еще повезет с собой сотрудник израильских средств массовой информации?), и иду рядом, бдю.

— Чего? — не понял Артем.

— Как чего? Свой баульчик, глаз с него не спускаю. — Пояснила Мурка. — Представляете себе, меня пропускают, даже не почтив вниманием, зато этого закоренелого наркодиллера доблестные российские пограничники вычислили моментально, и потребовали пройти проверку. Он стал махать своим бесполезным диппаспортом, я семеню рядышком, тянусь к чемоданчику, но мне тут же начальственно говорят: «А вы, гражданочка, проходите, проходите, не задерживайтесь!» и мои пожитки, естественно, остаются вместе с ним. Пришлось мне отправиться в гостиницу «Украину» без трусов, а уж как Максим объяснял российским таможенникам свою потребность в таком количестве женского белья, могу себе только представить!

— Все свалил на геополитические процессы в стране, — отшутился Максим, которому явно не нравился ход беседы.

Надо сказать, что в тот раз Мурка тоже не восприняла ситуацию с тем юмором, с каким преподносила теперь. В этой поездке она принимала участие в попытке Израиля предотвратить продажу противовоздушных ракет «Стрела» Сирии. Соблазненная дипломатической неприкосновенностью Максима, она переложила в злополучный багаж тот компромат, который касался этого дела и был тогда при ней. А после того, как спутника-бедолагу задержали, она ждала его в фойе гостинице, едва ли не сходя с ума от тревоги и за свой конверт и за невольно подставленного ею простака Максима. Когда он, наконец, появился, Мурка набросилась на свой чемодан коршуном. Максим со смехом уверял ее, что никто в ее трусах не копался. В номере Мурка убедилась, что все ее материалы по-прежнему лежали в чемодане, по всей видимости, нетронутые. Несмотря на то, что ничего подозрительного не обнаружилось, риск был слишком велик, и она отменила свои контакты и уничтожила все, находящееся в запечатанном конверте. Потом ей пришлось доложить Арнону, что багаж с его материалами побывал в чужих руках. Арнон сказал, что примет меры. Что он сделал, и мог ли исправить ситуацию, Мурка не знала. Только некоторое время спустя она, одновременно со всей общественностью, узнала, что Сирия-таки получила от России свои ракеты, и полеты Израиля над сирийской территорией усложнились. Смогла бы она предотвратить эту сделку, если бы задуманная тогда операция была ею осуществлена, или это поражение Моссада было от того случая совершенно независимым и неизбежным, она, конечно, знать не могла. И хоть винить Максима в несчастливом стечении обстоятельств было невозможно, а скорее вся оплошность была её виной, Мурке все же хотелось хоть пересказом досадить незадачливому дипломату за происшедшее.

— А что такое — геополитические? — с милой наивностью любимого ребенка спросила Александра.

— Это специально такое слово, вроде «абракадабры», которое не значит ничего, но объясняет все, — с удовольствием покровительственно объяснил Максим.

Артем ковырял вилкой в хумусе и хмуро помалкивал. Его страшно раздражала эта компания выпендривающихся снобов. Каждый раз когда он пытался вставить что-нибудь толковое про только что удачно купленную отличную тачку, или завести разговор о снижении цен на квартиры, наступала неловкая тишина, как будто он пукнул, а потом разговор продолжался дальше, как если бы никто его не слышал. Ничто их не интересовало, кроме них самих. К тому же, он начинал чуять назревающую измену Александры. Та все больше вскидывала трепетный взор на Максима и все заливистее смеялась шуткам носатого очкарика. Сам Артем ничего остроумного придумать не мог, но мрачнел и все ожесточенней пил пиво. А Максиму, наоборот, льстило внимание двух красивых девушек, и рассказы его становились все смешнее.

— А что такое «рикша»? — опять наткнулась на незнакомое понятие любознательная Александра.

— Ну знаешь, Сашка, ты даешь! — взвилась Мура.

— А что? Что такое? Не стыдно не знать, стыдно не хотеть узнать! Я раньше стеснялась своего невежества, и когда вокруг меня говорили умные люди, то делала вид, что все понимаю. А теперь решила «выйти из шкафа», и не прикидываться больше интеллектуалкой.

— Во-первых, ты не очень-то удачно прикидывалась и до сих пор, а во-вторых — почему ты решила «выйти из шкафа» именно в присутствии моего интеллигентного друга?

— Ну у меня же нет таких интеллигентных друзей, — кротко заметила Саша.

— Дорогая Саша, — напыщенно заявил Максим, прижав руку к сердцу, — с этого момента это упущение исправлено, я и ваш друг! К тому же — многия мудрости — многия печали! — Артему так противно стало его паясничанье, что он не выдержал, и поправил:

— Мудрости — они многие, а не многия!

— Кому и знать все про мудрость, как не вам, Артем! — с каким-то гадким подвохом тут же согласился Максим. Сашка смотрела на него, приоткрыв рот, и Артему мучительно неприятно было видеть это знакомое ему выражение, совершенно неприличное на людях, а Мура только фыркнула, и пихнула лысого локтем. Не соображает, дурища, что Сашка у нее на глазах мужика уводит.

Максиму Александра понравилась до чрезвычайности. Ее полная сдача позиций эрудита пробудила в нем джентльмена, и он стал защищать ее от Муркиных нападений. Вообще-то этот вечер он начал с несбыточных, но неотступных надежд затащить по старой памяти в постель Мурку, свободную по причине отсутствия Вадима, но теперь, познакомившись с Александрой, уже не был уверен в выборе, и потому, когда компания покинула кафе, настоял на том, чтобы все обязательно на следующей неделе встретились у него в Тель-Авиве.

Отвозя Мурку домой, он не огорчился, когда его не пригласили зайти, только расцеловал ей ручки и заверил Муру в своей вечной и бескорыстной дружбе.

— Милая Мура, если надо передать какую-нибудь контрабанду или планы репатриации десяти потерянных колен, очень прошу, не обращайся ни к кому другому, только к твоему покорному слуге, — юродствовал он.

Мурка чмокнула его в щечку и упорхнула в парадное. Ее не задело явное перебежничество Максима от нее к Сашке. Она давно поняла, что тщеславное стремление держать всех бывших поклонников в своей орбите обходится слишком дорого, и к тому же невыполнимо. Да и сам Максим прекрасно осознавал, что с ней он был обречен на неудачу, только самолюбие не позволяло ему в этом признаться. А Муркина любовная жизнь теперь и без него стала слишком сложной. Дома девушка скинула босоножки, и прошлепала мимо автоответчика. На нем призывно мигал сигнал оставленных сообщений. Ее саму удивило, когда она осознала, что первой ее мыслью было: «Хорошо бы, если бы сообщение было от… Сергея». Но раз так, то оно, конечно, было от Вадима.

Прямо из кафе Александра и Артем поехали к ней. Артем был мрачен и неразговорчив. И чем мрачнее он был, тем это больше давило на Сашу. Она не любила, чтобы ее наказывали плохим настроением, и ей хотелось примириться с ним. Поэтому когда он, выгрузив ее у входа в палисадничек, хотел уехать восвояси, Сашка, сама от себя этого не ожидая, вкрадчиво и ласково попросила его побыть с ней. Конечно, если бы он сам к ней привязывался, она бы непременно постаралась от него отделаться, но она не привыкла допускать, чтобы кто-нибудь самовольно выбывал из сферы ее притяжения.

Потом, когда они вошли в дом, он все еще хмурился, инстинктивно чувствуя, что это лучший способ выжать из этой непостоянной женщины любовь и нежность, а Сашка присела рядом и продолжала ласкаться.

— Ну что ты такой хмурый?

— Ну что же я, идиот, что ли? Что же я, не видел, что вы целый вечер меня за дурачка держали?

— Артем, ну ты что? Если ты дурак, то кто же тогда я? Я что — прикидывалась умницей?

— Ты! Ты весь вечер строила глазки этому мымрику! Чего ты в нем нашла? Урод лысый!

— Ну, — кокетливо урезонивала его Александра, ставя диск Леонарда Коэна, — на женщин очень действует ум некрасивых мужчин. Правда, — спохватилась она, — я уверена, что у него нет твоих достоинств! — И она потянулась в район неоспоримых достоинств Артема, власть которых над собой приходилось признать и ей.

Как всегда, мужчина оказался тщеславен и слаб. В смысле, душой, конечно, не телом. Это жизненное наблюдение Александра сделала еще давно: чем неоспоримее были мужские достоинства мужчины, тем покладистее он был как человек. А вот нервные, злые, ехидные, им-то как раз чего-то и недоставало. Оттого у них и бывали комплексы. А настоящие мужчины бывали глупыми, добрыми и покорными, как большие псы.

И вот теперь они лежали вместе — гибкая, хитрая кошечка и большой ласковый пес.

«…Even though she sleeps upon your satin; Even though she wakes you with a kiss»… —

пел Леонардо.

— Давай поедем в Италию, — пробормотала счастливая Александра, которую потянуло на что-нибудь романтическое.

— В Италию? С чего вдруг? — приподнял голову Артем.

— Ну Артем, там так красиво. Только представь себе, мы с тобой в гондоле, в маленьких итальянских кафе, будем ходить по церквям, по музеям, по бутикам!

— Слушай, а у меня вот друг в Гамбурге. Вот я бы лучше туда, там нам бы и гостиницу не пришлось бы брать. Он меня, между прочим, давно зовет!

«Нет, — подумала Александра, — кошке с собакой не ужиться. Прогоню, конечно. Наберусь мужества и прогоню, но когда это будет удобно мне, а не ему!»

«…Suddenly the night has grown colder. The god of love preparing to depart…»

Она потрепала его рукой и оба заснули, обнявшись. А низкий голос Леонардо тек, как река в лунном свете, кружил по спальне:

«And you who had the honor of her evening, And by the honor had your own restored — Say goodbye to Alexandra leaving; Alexandra leaving with her lord.»

Через пару дней Александра назначила себе встречу с Линой, психологом, которую ей очень рекомендовала Верочка с телестудии. Сашка твердо решила переложить наконец-то груз забот о себе на чьи-нибудь профессиональные плечи.

Лина слушала внимательно, вникала, обдумывала Сашкины проблемы, много и долго молчала. Спрашивала, что сама Александра думает о своих проблемах. Вопрос Сашку затруднял. Вот вроде думает она о них без конца, а что именно, объяснить невозможно. Время на приеме пролетало мгновенно, стоило оно дорого, но Сашке после сеансов легчало. Казалось, они с Линой были на верном пути. Не к разрешению проблем, разумеется. Про себя Сашка понимала, что разрешат их только деньги, а не болтовня с психоаналитиком. От Лины она ожидала обретения душевного спокойствия и твердой веры в свое будущее. Разговор метался туда-сюда, и часто возвращался к Артему, как к примеру неудачных, сложных и неразрешимых отношений: её любят, ей нравятся, но нет понимания ее положения, ее нужд, и поэтому нет истинного сближения, нет счастливого полного воссоединения. После очередного сеанса Лина предложила привести Артема тоже, ей казалось небесполезным выслушать и вторую сторону. Сашка немного подумала, решила, что может статься, вмешательство объективного профессионала сломает запруду его ошибок и ее претензий и согласилась.

* * *

Мурка терпеть не могла таскаться в редакцию, — присутственные места наводили на нее экзистенциальное уныние и клиническую тоску, но даже в эпоху электронной почты, биперов и мобильников полностью манкировать своим невдохновляющим письменным столом и отвертеться от страдальчески пассивного присутствия на заседаниях редколлегии не удавалось. Вот и сегодня ни технология, ни ничтожность Муркиного вклада в формирование направления газеты не спасли ее от общения с коллективом. За окном редакции колыхалось юное лето, терзая невозвратной неиспользованностью, а на Муркины коленки настырно пялился любопытный Ронен, который в свободное от ухаживаний за девушками время вел популярно-научный отдел для столь же любознательных.

После редколлегии Мура обреченно побрела к своему рабочему столу, на который секретарша уже вывернула большую гору до нее касавшейся редакционной почты.

— Так! — мужественно принялась разгребать эти авгиевы конюшни Мурка. — Письмо от пенсионера с жалобой на то, что заставляют возвращать сохнутовскую ссуду. Плохо. Деньги он давно растратил на кабельное телевидение с российскими трансляциями! Пусть Сохнут оправдается! А тут что? 1000 студентов из Северной Америки прибыли на этот учебный год в Иерусалимский университет… — Мурка секунду поколебалась, но лень победила. — В корзину! — Пресс-релиз полетел в мусор под стол. — Жалоба от несчастной семьи из Санкт-Петербурга, которой не дают квартиру в Иерусалиме, несмотря на одаренного внука-музыканта, а посылают в Сдерот, где нет ни учителей, ни концертов! 13 детей приехали в Израиль праздновать бар-мицву! Бар-мицву они празднуют, а вот была ли у них брит-мила?! В корзину! — Стол быстро очищался, но идей, достойных будущих репортажей и пулицеровских премий, все не появлялось. Мурка побарабанила пальцами по столу. Ага! Жалоба учеников программы «Мечта» на строгие воспитательные меры директора центра абсорбции. Мурка, оставшаяся в результате строгой селекции без темы, решила не пренебрегать этой последней малостью, и с упорством, заменяющим талант, стала дозваниваться в центр абсорбции. Там ее переадресовали в пресс-центр Сохнута. Следующие два часа настырная Мурка выбивала разрешения пресс-секретариатов на интервью, спорила с директоршей, уличала во вранье воспитанников… К обеду состряпался ядовитый фельетончик в 25 строк. Когда первый восторг от своего нового произведения улегся, Мурка горько вздохнула, и честно призналась: «Мать права, занимаюсь фигней».

Тут зазвонил сотовый. Это был Максим.

— Привет, привет, — воспряла Мура. — Ты где? А я сижу в редакции, и постепенно прихожу к неминуемому осознанию, что журналистская карьера мне не удалась. Подкинь тему, а не то придется написать серию статей о злоупотреблениях вашей конторой при выдаче виз на репатриацию! Что? «Не рой другому карьеру?» Тогда скажи, что в настоящий момент интересует читателей, помимо летних отпусков? Кто, кто тебя интересует? — переспросила Мура, — Правда, она чудесная? Но не для тебя! — сказала сгоряча Мурка извечную фразу, которая приводила не одного ухажера к ногам гордой красавицы. — Нет, нет, да ты знаешь, сколько у нее поклонников? Храни себя для скромных девушек, вроде меня! Артем? — продолжала Мура отвечать на вопросы приятеля. — Ну, он очень славный, но, в общем — никто, просто милый мальчик-программист. Что? Нет, Максим, право не могу, никуда поехать не могу. Мне надо здесь сидеть, пока не придумаю, как подсобить еврейскому народу и сионизму, вся ответственность за судьбу которых перевалена на мои хрупкие плечи. В Минске? Никого и ничего не видела, никуда из гостиницы не выходила. Очень унылое место. Не вербуйся туда, даже в качестве посла. Целую, целую. Пока.

Мурка опять обреченно согнулась над письменным столом. Последней, припасенной на крайний случай идеей было строго вопросить главу Еврейского Агентства-Сохнута Аврума Бурга: почему две трети новых репатриантов — не евреи? Тема эта свежестью не блистала. Более того, она была уже настолько затерзана поколениями писак, что от дальнейшего ее муссирования отдавало уже чем-то ильфо-петровским. Но похоже, сейчас была именно та крайность. В этот момент позвонил мобильник, и Мурка получила спасительное сообщение о том, что завтра в Сохнуте состоится пресс-конференция, подводящая итоги переговоров швейцарских банков со всемирными еврейскими организациями о возвращении еврейскому народу немалых сумм, осевших на швейцарских счетах, оставшихся без хозяев во время второй мировой войны. Мурка облегченно вздохнула: наболевший вопрос о миловидных гойках, заполонивших сионистские модельные дома и сведших с ума не одного простого израильского мужика, который мог бы вполне пригодиться и местным брюнеткам, удалось приберечь на следующий раз. Потом Мурке пришло в голову подсчитать свои доходы и расходы. Это увлекательное задание заняло ее на ближайшие полчаса, особенно заинтриговал неразрешимый парадокс: как она умудряется при столь мизерных доходах нести столь непомерное бремя расходов? На бумаге ее дебит с кредитом не сходились, хоть тресни. «Я не бедная, у меня только нет денег», — расстроено бормотала она утешительную мантру.

В этот момент в комнату вошел Арнон, взглянул на Муркины каляки и поинтересовался, что это за колонки цифр.

— Еврейские деньги в швейцарских банках, — быстро пробормотала Мурка, проворно пряча блокнот.

— Сходим пообедаем, — предложил Арнон.

С огромным облегчением Мурка покинула застенок редакции. Она всегда с удовольствием общалась с Арноном: в ее глазах шеф воплощал все героическое прошлое Израиля, и под его влиянием она решила сотрудничать с Моссадом. Когда начинающая разведчица столь успешно провалила операцию «Стрелец» в Москве, самым болезненным оказалось осознание его неизбежного в ней разочарования. Арнону уже далеко за пятьдесят, он бывший военный летчик, но его самолет сбили и он просидел несколько лет в сирийском плену. Он был прочно женат, и, по Муркиным меркам, никогда к ней не приставал. Интуитивно она чувствовала, что нравится ему, оставалось надеяться, что за острый аналитический ум и преданность родине, а не за высокую грудь и длинные ноги, но как бы там ни было, она еще больше уважала шефа за то, что он никогда на нее не посягал. Иногда, конечно, Мурка гадала про себя, каким же образом его пытали сирийцы, и не повредили ли они ему чего-нибудь существенного, невольно поспособствовав тем самым высоте его морального облика, но выяснять этот вопрос на практике не собиралась.

Они вышли на шумную жаркую улицу, и сели на тротуаре за столик, рядом с любимой вонючей китайской забегаловкой. Арнон заказал два комплексных обеда, и им подали жирный жареный рис с редкими вкраплениями размороженного горошка, обильно политый соевым соусом, а к нему мякиши теста с вмурованными внутрь микроскопическими кусочками курятины. Каким-то образом разговор перешел к воспоминаниям Арнона о его плену в Сирии.

— Они мне говорили, что они нас никогда не отпустят, — Арнон задумчиво чертил вилкой по бумажной салфетке. — А я им говорил, что это не от них зависит. Каждый раз, когда они мне говорили, что нам свободы не видать, я им объяснял, что это не им решать, и не в их руках.

— Ты оказался прав.

Они беседовали на иврите, а на иврите обращаются на «ты» даже к высокоуважаемым, много пережившим менторам, намного старше тебя. Мура давно привыкла к принятой в Израиле простоте общения — не только со всеми на ты, но зачастую даже не по имени, а с каким-нибудь дурашным прозвищем. Ни один ценящий себя израильский деятель не входил в общественное сознание под данным родителями именем, у всех были клички, привившиеся еще во времена Пальмаха, и чем славнее были деяния государственного мужа, тем инфантильней была кличка — Каци, Моти, Кути, Арики и Аврумы заменяли в израильском эпосе лордов и эрлей. Наверное, это повелось еще с уголовного мира еврейской Одессы, подумала Мурка. В этом смысле ей повезло с ее домашним прозвищем: «разведчица Мура» прекрасно вписывалась и в одесские, и в израильские традиции. Арнона соратники звали Арни, что доказывало, что и он не лыком шит. Тем не менее, показушная демократичность эта была обманчива. Во всех случаях, кроме случая общения с красивыми женщинами.

— Но неужели ты нисколечко не боялся? — задала Мура подхалимский вопрос.

— Мура, надо доверять своей стране. Я знал, что Израиль, и наши ребята меня никогда не покинут. Я не собирался сдаться обстоятельствам. И уж во всяком случае, я был уверен, что моя судьба не в их руках. И так оно и вышло.

— А Рон Арад? — упомянула Мурка трагически пропавшего в плену израильского летчика. — А те, кого в плену убивают?

— Убивают? — Арнон презрительно махнул рукой. — Разве это могло быть угрозой? — он тяжело задумался, а потом продолжал. — Я оказался прав. Я вернулся. Я был счастлив. Я вернулся к своей стране, к своей семье, к своей женщине. Но вернуться к прежней жизни было не просто.

— Но ведь твоя жена тебя дождалась?

— Да. И жена моего штурмана, с которым мы вместе были в плену, дождалась Игаля. Но женщины жили это время, заботились о себе, о детях, и привыкали к другой жизни. Когда в первый раз мы с моей женой подошли к машине, она автоматически открыла дверь водителя и села внутрь. А потом увидела мой взгляд, и смутилась, и протянула мне ключи, и спросила, хочу ли я вести. Понимаешь, все эти годы она сама о себе заботилась, и привыкла к этому. Опять освободить место в ее жизни для мужа оказалось не так-то просто.

— Но вам удалось?

— Да. Нам удалось. А Игалю и его жене — нет. Они развелись некоторое время спустя.

— Так. А что делать женщине, у которой вообще никогда никакого мужа не было и которая тоже привыкла сама заботиться о себе и вообще завела кучу гадких холостяцких привычек?

Арнон ухмыльнулся.

— А где этот твой приятель, ну, русский?

— Да он все время Фигаро тут, Фигаро там. Сейчас он во Франции, там его родители живут.

Арнон задумался, а потом спросил:

— Напомни мне его фамилию?

— А что, ты хочешь о нем что-то выяснить? Вызывает подозрение?

— Н-да, Моссад как раз ведет списки закоренелых упорствующих холостяков, на предмет предупреждения доверчивых и податливых юных дев. Знаешь, просто проформа, но полагается. Дай-ка мне его данные.

Мурка пожала плечами:

— Арнон, он не от мира сего. Переводчик, актер-любитель, пописывает сценарии…

— Где работает?

— Н-нигде, то есть… Ну там… В Брюсселе переводил, на заседаниях Европейского Сообщества… В Давосе, во время экономических конгрессов… В Москве, на каких-то там переговорах… Я мало в это вникала…

— Ум-м. Настоящая богема, — помычал невнятно Арнон. — А что он делает здесь, в Израиле?

— Ему здесь нравится атмосфера… — Чем дальше, тем глупее все это звучало в ее пересказе. — Он человек творческий, считает, что мистическая атмосфера Иерусалима создает идеальные условия для созидания.

— Ну ладно. — Арнон побарабанил пальцами по столу. — Ты, главное, не позволяй никому себя обижать, и соблюдай все правила конспирации, — он подмигнул: — ты — «идеальные условия»!

— Ах, Арнон! — горько вздохнула Мурка. — Мне уже начинает казаться, что это я в этих ваших списках буду фигурировать в качестве безнадежного старого холостяка!

— Ну, что ж, значит сейчас самое время, чтобы с тобой что-нибудь произошло, — промолвил Арнон и вложил кредитку в счет.

* * *

На следующее утро множество журналистов и съемочных групп переполняло конференц-зал здания Еврейского Агентства (Сохнута) в Иерусалиме. Судьба еврейских миллиардов с наросшими на них за шестьдесят лет процентами будоражила и волновала общественность. Тут было все, что делает какую-либо тему «секси» — большие деньги, тайные преступления, погибшие жертвы, заслуженное возмездие имущим власть и деньги, и возможность кому-то что-то получить… Камеры мелькали, руки вздымались с вопросами. Мурку притиснуло к усатому Тому Фридману из «Нью-Йорк Таймс», самому влиятельному из всех собравшихся журналистов. «Да, Том! Пожалуйста, Том!» — угодливо принимал от него первым вопросы Авраам Бург, глава Сохнута. Оно было и понятно: Том писал обо всей этой истории в самой влиятельной американской газете, и в результате шумихи и давления еврейского лобби Америка постановила бойкотировать швейцарские банки, после чего струхнувшие финансисты вдруг обнаружили, что их терзает совесть и они жаждут вернуть бесхозные миллиарды выжившим жертвам Катастрофы. Мурке тоже хотелось выяснить что-нибудь толковое, вроде того, когда же и каким образом будут распределяться эти деньги, но на такие меркантильные вопросы еще не было ответов, и зачинщики доброго дела покамест предпочитали концентрироваться на собственном вкладе в победу. Как мухи на мед слетались израильские политики к благому почину, способному их прославить. Нынешний председатель Сохнута Авраам Бург на заре своей общественной карьеры недальновидно призывал к упразднению этой организации, позорящей Израиль своим побирушничеством в мировом масштабе, а потом каким-то образом, то ли сроднившись с Сохнутом в результате многолетней борьбы, то ли в качестве хитрого плана уничтожения противника изнутри, сам возглавил это «государство в государстве», и немедленно обнаружил, как много хорошего и доброго может свершить этот политический мастодонт под его личным мудрым руководством.

В начале Муркиной деятельности на журналистском поприще ее захлестывала наивная гордость за благо, которое вершилось благодаря общественному мнению, создаваемому газетами, а значит, в том числе немножко и ею, Муркой. Но с тех пор ей стала виднее циничная связь между средствами информации, истеблишментом и меценатами-миллиардерами, и восторги ее несколько поубавились.

После пресс-конференции она зашла в секретариат Сохнута, поболталась там не более необходимого, а при выходе наткнулась на самого Бурга, который шел в шортиках и ти-шёрт по коридору подчиненной ему инстанции. Не будь Аврум и его чудачества настолько известны, можно было бы подумать, что у главы солидной всемирной еврейской организации крыша поехала. Но в данном случае Мурка знала, что это его известный имеджмейкерский трюк — Бург был несравненным мастером лепки популярного образа. Вот он перед вами — человек, который только что выбил из всемогущих банков деньги для еврейских стариков, идёт как простой смертный, совершить свою ежедневную пятикилометровую пробежку. В здоровом теле здоровый дух! Если бы ему повезло больше, он наткнулся бы не на незначительную Муру, а на самого Тома Фридмана. Но он все же широко улыбнулся и хлопнул ее дружески по плечу:

— Привет, привет! — громогласно радовался он, как будто набрел на долгожданного друга. — Давно тебя не видел, Рина! Как дела? Что скажешь о наших свершениях? Тебя завтра буду читать первой! Передавай привет Шмуэлю!

Мурка пыталась сохранить самообладание при столкновении с этим фальшивым панибратством, но слаб человек: даже явно наигранная близость с известными и могущественными популистами все же импонировала, и ей пришлось широко улыбнуться в ответ. Но в отместку за эту «Рину» она все же спросила:

— Аврум, один вопрос давно мучает наших читателей: почему две трети новоприбывших не евреи? И особенно не еврейки? За кого выходить замуж местным брюнеткам при такой конъюнктуре?

— Это отлично, что ты меня спросила! — дежурно возликовал Бург. — Я много об этом думал. И вспоминал как раз о второй мировой войне по этому поводу. Ведь я же религиозный еврей, — Бург скромно потупился, дрыгнув голой ляжкой, — из асколы раби Гамлиэля. Руководствуюсь его принципами, заветами первого гуманиста в человеческой истории. И я пришел к такому выводу: если мне надо спасти одного еврея, а за него уцепились два нееврея, и я не могу спасти еврея, не спасая и неевреев вместе с ним, то я спасу и их заодно. Ты со мной согласна?

Мурка вздохнула.

— Да. Ты прав.

Она оставалась безучастной к очарованию политика-гуманиста не потому, что ее задевала его уверенность, что все окружающие — идиоты, эту ошибку допускало множество умных людей, просто Муру коробило его надменное нежелание скрыть это мнение. Но лица больных и нищих стариков и старух, переживших нацистские концлагеря, которые ей случалось видеть на церемониях памяти Катастрофы в Минске, Москве и Киеве, не выходили у Мурки из памяти. Теперь у них будет шанс успеть получить хоть какие-нибудь деньги. И поэтому она так и не решилась задать Бургу еще один вопрос: теряет ли, по мнению раби Гамлиэля, добро оттого, что его вершит человек, исходящий исключительно из соображений личных амбиций и карьеры? А потом подумала, провожая взглядом удалявшуюся рысцой по коридору поджарую фигуру сионистского лидера в коротких порточках: если за одно большое несомненное благо должны уцепиться множество политиков-оппортунистов, то придется спасти и их. В ее завтрашнем описании эпопеи с еврейскими деньгами будет отдано должное личным усилиям председателя Еврейского Агентства Авраама Бурга.

* * *

В ближайшую пятницу Мурка поехала к родителям в Мевасерет-Цион. Израильский обычай еженедельных обедов у мамы в муркиной семье не прижился. Семья Гернеров только называлась семьей, а по сути, всегда представляла собой федерацию независимых республик, и взаимные посещения требовали если не заграничного паспорта, то, по крайней мере, пригласительной визы. Испокон веков в их большом доме каждый из домочадцев любил забиться в свою комнату и требовал от остальных, чтобы они стучались, прося разрешения войти. Кроме того, Гернеры были совершенно ассимилировавшейся московской семьей, заменившей все религиозные традиции исключительно кристальным национальным самосознанием, в результате чего в кругу семьи не праздновался ни один еврейский праздник и не отмечалось ни одно торжество. Младое поколение от паломничеств в отчий дом расхолаживал и тот факт, что в родительском гнезде не подавалось вкусных традиционных обедов с переменами блюд, закусками и десертами. Растя прожорливых птенцов, мама Анна руководствовалась двумя проверенными на практике принципами: «Голодный человек съест все», и «Здесь не ресторан». С Муркиного детства в ее семье каждый спасался от голодной смерти, как мог, обычно — освобождая холодильник от всего там давно завалявшегося и пропущенного остальными алчущими родственниками. Вдобавок ко всем прочим препонам для возжаждавших семейного родственного тепла буржуазный Мевасерет-Цион не был рассчитан на пассажиров общественного транспорта, а ни у Мурки, ни у Даниэля, ее брата, не было машины. Когда-то, после демобилизации, в попытке наверстать упущенные радости гражданской жизни, Мура приобрела бардовое «пежо», и даже надавала машине кучу нежных прозвищ, но, живя в самом центре, так измучилась с пробками и парковкой, что зачастую предпочитала идти пешком, нежели, добравшись до места назначения, начать искать, куда приткнуть свою «Пуси-кет». После того, как несколько раз случалось, скрипя зубами, приобрести новые шины или сцепление вместо давно вожделенных туфель, Мурка, едва начав работать в редакции, оплачивающей корреспондентам все разъезды на такси, малодушно продала свою «пежовую Бардо». Но поездки к родителям с тех пор стали довольно мучительными: такси перед наступлением субботы были нарасхват, и приходилось долго маяться на остановке автобуса у рынка, а потом трястись в нем стоя, задавленной вонючими тетками с огромными сумками, и с тревогой оглядывать каждого нового пассажира — не оттопыривается ли подозрительно его пиджак? Но сегодня Мура подъехала «с ветерком», на вадиковом «Опеле».

У калитки родительского дома ее радостно обгавкал мамин милый глупый пес Джин. Дверь, как всегда, была нараспашку. Это был самый безалаберный дом, который только случалось видеть Мурке. Мебель в нем не менялась со времен переезда из Москвы, диванные подушки были истрепаны Джином, по всем стенам громоздились вавилонские башни книг. В салоне стоял гигантский прогрызенный мешок с собачьей едой, которой, в отличие от человеческой, было навалом. Полы без нужды не мылись, все, что ломалось, больше никогда не чинилось, водопровод и крыша протекали, сад, к возмущению соседей, зарос бурьяном, входные ступеньки были обломаны. На кухне хлопотали по хозяйству только муравьи. Все родительское поместье утверждало окончательную победу таланта, сознания и духа над мещанством и комфортом.

Анна, мама Муры, профессор на исторической кафедре Иерусалимского университета, быта не избегала, она его просто не замечала, не позволяя мелочам тревожить свою научную, общественную и творческую жизнь. Полная, ненакрашенная, с нерасчесанными короткими седыми локонами, («чтобы нравится тем, кому я хочу нравиться, надо обладать совсем другими качествами, нежели внешней смазливостью!»), курящая сигарету за сигаретой, проф. Гернер всё своё свободное время посвящала полезной гражданской деятельности. На факультете она выступала против ословских переговоров, по выходным — против закрытия религиозными по субботам центральных шоссе, а по месту жительства в Мевасерете организовала группу борьбы с потеплением планеты и уничтожением редких видов животных. Анна непримиримо ратовала за выход Израиля из Ливана и за сохранение оккупированных территорий, собирала подписи в поддержку сербов в их борьбе с боснийскими ренегатами, и пламенно убеждала женщин прекратить пользоваться одноразовыми пеленками, заодно защищая их право на аборты. На досуге проф. Гернер возглавляла комитет помощи больным российским детям и старым израильским репатриантам. Телефон ее звонил беспрерывно, куча людей были уверены, что она им может чем-то реально помочь, и самое удивительное, что так оно часто и случалось. Среди бесконечного множества знакомых и опекаемых уже начало складываться стихийное движение за выдвижение ее кандидатуры в иерусалимский горсовет, но Анна, считающая, что этот мир не достоин даже того, чтобы ради него каждый день расчесываться, уж конечно не была готова причёсывать под гребенку конъюнктуры собственные мнения и убеждения, и тем самым, в политики явно не годилась.

Мура страшно уважала мать и надеялась, что когда-нибудь достигнет той же меры отрешенности от земной мишуры. Но, как средневековая монашка, она все же уповала, что эта святость обретется ею не слишком скоро, а так, скажем, годам к семидесяти.

Отец Муры, Михаил Александрович Гернер, был известным в научном мире археологом. Занятый ученый старался держаться подальше от активности жены, и интересовался только древними раскопками и молоденькими студентками в шортах. Оба полностью реализовались и были настолько востребованы окружающим обществом, что друг в друге уже почти не нуждались. Когда-то просвещенные современные родители возлагали далеко идущие надежды на обоих своих отпрысков, ввиду чего недоросли были вручены для воспитания в надежные руки советского детсада-пятидневки, но то ли генетика не преодолела интернат, то ли планка родительских ожиданий была непомерно высока, но оба чада умудрились вырасти ни к чему не пригодными ленивыми обормотами, с преступным равнодушием закопавшими свои таланты в землю, и теперь на их долю остались только легкое презрение и сожаление.

Младший брат Муры, Даниэль, тоже отбывал сегодня повинность визита в отчий дом. Если родители пеняли Мурке на малость и убогость ее жизненных достижений, то Данька презирал ее по противоположным причинам — за конформизм, мещанство (выражаемое в регулярном получении зарплаты) и сотрудничество с истеблишментом. Сам он занимался путешествиями в экзотические страны и постижением восточных религий. У него был черный пояс по карате и множество премий на мировых фотовыставках. В тех редких случаях, когда семья Гернеров собиралась вместе, Анна и Даниэль, несмотря на существовавшие взаимные претензии, моментально стихийно создавали коалицию по травле Мурки. Что не мешало им по отдельности жаловаться ей друг на друга.

Гернеры жили в Иерусалиме уже лет двадцать, все их знали, они знали всех, и несмотря на полную дисфункцию этой семейной ячейки, другой семьи Мурка себе представить не могла и очень ею гордилась. Тем не менее, у нее хватало здравого смысла не спешить вводить в дом неподготовленных потенциальных женихов.

На плите выкипал чайник. Больше на кухне ничего не готовилось.

— Привет, — сказал Даня, развалившись на диване с закинутыми на кофейный столик ногами, на минуту оторвавшись от книги.

— Привет. Что читаешь?

Даниэль приподнял обложку.

— «Есть ли жизнь во Вселенной»? Отлично. Этот наболевший вопрос давно мешал тебе сосредоточиться на поисках работы. Как дела?

— У меня никаких дел нет. Я — свободный человек. Не то что некоторые Акакии Акакиевичи, чьи плоды мучительного творчества не имею удовольствия читать только по причине отсутствия наркотической зависимости от продажной печати.

— Ну-ну, Далай-Лама. Некоторые люди, еще не стряхнувшие с себя тягостные путы общественных предрассудков, не желают просить милостыни. Я делаю то, что умею и люблю.

— Не может быть! — прищурился на Мурку вредный брат. — Это было бы если не уголовно наказуемом, то во всяком случае морально осуждаемым!

— Ма-ма! — громко заорала Мура, — Данька меня обижает!

В ответ на ее вопли сверху спустилась Анна и обняла дочь.

— Не ссорьтесь, дети мои. Кто хочет есть?

— А что, у нас есть, что поесть? — изумленно воскликнули оба чада.

— Полным-полно. Раскрывайте холодильник и берите, что хотите — сыр, колбаса, йогурты, в морозильнике чудесные готовые салатики! Даня, открой консервные банки.

Начался пир горой.

— Мать, Данька говорит, что средства массовой информации не нужны! — Мурке требовался союзник.

— Ну, тебе лично очень нужны! — категорически согласилась Анна. — Без них тебе пришлось бы взяться за ум, и приступить к писанию доктората, вместо вдохновенных пассажей о «программах Еврейского Агентства, достойных всяческого содействия и поощрения».

Данька радостно загоготал. Сестра попыталась больно пнуть его ногой под столом.

— Но телевидение создал Господь Бог! — убежденно добавила Анна.

— Неправда, не Господь Бог, а Зворыкин Владимир Козьмич, — поправил ее сын, которому истина была дороже не только что друга, но и родной матери.

Но смутить Анну было не так-то легко:

— А подбросил ему эту идею Господь Бог, столкнувшийся с обвинениями, что во время Катастрофы он бездейственно взирал на происходящее, и осознавший, что человека нельзя бесконтрольно предоставить полностью самому себе. — У Анны было много оригинальных мнений по поводу каждого явления, с которым сталкивалось человечество. — Теперь, благодаря телевидению, безобразия тоталитарных режимов могут происходить только в тех странах, где нет ни демократии, ни телевидения. Вроде всяких африканских.

— Мать, — вскричал Даниэль, — безобразия происходят тем больше, чем больше на них взирает телевидение. Весь террор существует благодаря ему.

— Ну, я-то к телевидению уже полгода не подходила, — тут же устало согласилась Анна. — Мне на мерзкие рожи наших законодателей взирать противно.

— Кстати, Данька, а сам-то ты собираешься работать? — мстительная Мура решила перейти в наступление.

— Я ищу работу, но мне трудно. Я — оверквалифайд.

— Что ты говоришь? Как это стряслось с человеком, у которого нет никакой профессии? — Мурка притащила к столу кучу баночек из холодильника и, вскрывая их одну за другой, стала вылавливать содержимое раздобытой вилкой.

— Между прочим, мое образование побольше твоего!

— Но поскольку толку с него гораздо меньше, то у моего гораздо больше коэффициент полезного действия! — торжествовала сестра.

— Ты как-то неверно себе меня представляешь! Все ищут мальчишку, который бы таскал за ними аппаратуру, а как узнают, что я фотограф с международными публикациями и премиями на европейских выставках, то сразу пугаются!

— Тоже мне — Анни Лейбовиц нашелся! Твои фотографии заставили Эхуда Барака серьезно задуматься о пластических операциях.

— Неча на зеркало пенять… — лениво пробормотал Данька. Возражать было нечего: премьер действительно остался собой на его снимках недоволен, но, с другой стороны, он и впрямь был неказист. И последовавшие операции этого не исправили.

— Но может, ты мог бы с чего-нибудь начать? А то так можно и с голода сдохнуть с несъедобными премиями да публикациями.

— Мурка, не боись! — уверенно отвечал Данька, вытряхивая из банки остатки турецкого салатика, — Мы не живем в джунглях, мы живем в зоопарке. Ничего ни с кем плохого не случится!

— То-то ты так капризно ищешь!

— Между прочим, не то, чтобы я должен перед тобой отчитываться, но я звонил в двести мест!

— Вот мне и кажется, что это проблема не отсутствия рабочих мест, а твоего характера!

Тут Анна положила конец братской перепалке:

— В следующую пятницу все едем на демонстрацию!

— Что на этот раз?

— Положим конец пораженческим переговорам, — твердо заявила мать.

— А что? Может, меня газета пошлет. Там, небось, будет полно русских, а это мой контингент. И почему это все русские такие правые?

— Ну, это очевидно, — отмахнулась Анна, и тут же начала импровизировать: — После мужественных боев пионеры-сионисты по ходу строительства национального хозяйства оприходовали все, что осталось от арабов — кибуцы получили сельскохозяйственные земли, подрядчики — строительные… Все богатство пошло на пользу и национальным организациям, и всем представителям молодой нации. А те, кто приехали в страну позже — североафриканская, русская алия, — пришли к шапочному разбору и ни хрена не получили. — Анна закурила и энергично развела дым рукой. — Им пришлось воспользоваться тем, что не соблазняло сытых ашкеназов — территориями. И теперь, когда эти территории намереваются вернуть, именно русские и восточные евреи не согласны узаконить раздел первых за счет возврата того, что взяли себе последние. Русские и марокканцы говорят: «Хотите замиряться, пожалуйста — отдавайте Рамат-Авив, Катамоны, Бaкку… Мы, проживающие в Кирьят-Арбе и Гиват-Зеэве, не согласны оказаться теми, за чей единственно счет произойдет примирение».

— Но ведь всегда первые сталкиваются с большими трудностями, и получают лучший кусок. Зато последующие приходят на готовенькое. Пальмахников ведь не привозили сюда на «коврах-самолетах».

— На выходцев из арабских стран катят бочку, что они послужили только плохой заменой погибшему в Катастрофе восточно-европейскому еврейству, и что не ради них Теодор Герцль эту страну задумывал, — продолжала Анна. — А между тем они являются единственным возражением тем, кто утверждает, что евреи здесь, на Ближнем Востоке, чужаки и инородное тело. Вряд ли выходцы из Ирака, Ирана, Курдистана и Марокко представляют собой европейско-американскую колонизацию!

— Ничего, все эти обоюдные претензии и обвинения вот-вот будут разрешены в победном ходе мирного процесса, — убежденно сказала Мура.

Анна покачала головой:

— Какая у меня красивая и глупая дочь! Это ты своей газеты начиталась.

— Нет? А что же будет, по-твоему? — спросила дочь журналистка.

— Будет плохо, — признала Анна.

— Зачем же тогда вы сюда приехали?

— Кто же тогда мог знать? Тогда никаких мирных инициатив не предвиделось, — вздохнула Анна. — Но я нисколько не жалею о своем выборе. Не могу представить свою жизнь вдали от этой страны, от всех моих друзей…

— А я считаю, что человек имеет право жить, где хочет, — сказала Мура, вспомнив Сергея.

— Вот оно, — опять съязвил ехидный брат, — тщательно взвешенное, выстраданное и оригинальное мнение личности в поисках смысла существования…

Анна выступила с примиряющим, хоть и ничего не решающим выводом:

— Почему-то евреи часто хотят жить там, где их категорически не хотят.

— Так что, мы теперь обречены на вечную борьбу за существование?

— Это осмысленная, оправданная и неизбежная борьба.

— В которой мы обретем свое счастье, — пробормотал Даниэль.

— Мать, не может же быть смысл существования только в выживании государства! — перебила его Мура. — Разве не долг человеческой личности полностью реализоваться?

— Или хотя бы освободить себя от рабства труда, — задумчиво сказал Даня, дожевывая банан.

— Это ты уже воплотил. А как насчет того, чтобы просто прожить свою единственную жизнь как можно приятнее?

— Или так вот попросту, по-толстовски, сделать как можно больше добра для ближнего? — и Данька бросил сосиску Джину.

Тут появился Михаил Александрович, с утра пребывавший в Академии, где, в качестве председателя редакционного совета, принимал участие в издательстве энциклопедии.

Все перешли в сад, пить чай с любимыми печеньями Анны. Печенья были любимыми, потому что, по ее словам, «их никто, кроме меня, не ест. Брезгуют. Это хорошо — у меня всегда есть с чем попить чайку».

Михаил Александрович от печений благоразумно отказался.

— Когда Рабиновича спросили, почему он не позволяет жене ужинать, — принялся папа радостно, в который раз, рассказывать любимый анекдот терпеливой аудитории, — то он объяснил, что доктор велел ему ложиться спать на пустой желудок… — Михаилу Александровичу не пришлось в советском детстве изучать Талмуд, но национальная страсть к притчам и аналогиям жила в нем, отчего вся жизнь упорно ассоциировалась со старыми анекдотами. К тому же, он не хотел обижать супругу, признаваясь, что воздержание от ее стряпни дается легко даже без медицинских показаний. — Кстати, Мурочка, — ласково заметил папа, — тот диван, который тебе разонравился: не продавай его никому, я сам его у тебя куплю.

— Это что, — вмешался Даня, — тот самый диван, который ты взяла отсюда, когда они тебе квартиру купили?

— А что? — осторожно спросила Мура, намазывая на хлеб масло.

— А ничего. Я только хотел понять: значит, ты сначала взяла у отца диван, а теперь его ему обратно продаешь?

— Ну, это случайное стечение обстоятельств. — Мурка смутилась, и начала упорно разыскивать вилку в ящиках буфета. — Мама отдала мне его. В вечное ленное владение. А потом я захотела другой диван, и покупку того, другого — вожделенного, необходимо частично финансировать продажей этого, просто ленного.

— Мурка, я начинаю тебя уважать. Мам, вы не хотите и у меня купить что-нибудь из ваших вещей?

— Для того, чтобы было что родителям продать, надо сначала у них чего-нибудь взять, — резонно заметил Михаил Александрович. — Вот закончишь университет, купим тебе машину.

— Папа, уже три года назад, после окончания университета этой неподкупной личности было оплачено путешествие по всей Азии! — ревниво заметила Мура.

— Уже окончил? Три года назад? — в который раз обрадовался этой новости папа. — Смотри, как время летит!

— Миша, в следующую пятницу идем на демонстрацию! — напомнила Анна.

— Опять? — удивился Михаил Александрович. — Как сейчас помню, я только на днях по твоему указанию участвовал в демонстрации. Какие-то «Женщины в черном», по-моему.

Анна замахала руками:

— Ну так я и знала! Ты все напутал! Какие, в черту, «Женщины в черном»?![3]

— Тот-то я удивлялся, Аннушка, — кротко оправдывался Михаил Александрович, — зачем ты меня на эту демонстрацию послала. Я там, как бы это сказать, как-то странно выделялся…

— Ну это уж чистой воды сексизм! — воскликнула Анна, и вконец смутившийся папа поспешно отхлебнул горячего чая и схватил с блюда несъедобное печенье, да так и сидел с ним в руке, не решаясь под строгим взглядом супруги ни съесть его, ни выкинуть, пока смятый кусочек не сжевал тайком всеядный Джин.

Спускалась ночь, с цикадами, ясным звездным небом и далеким шумом шоссе Иерусалим-Тель-Авив. Мурка и Даниэль, валяясь на продавленных садовых шезлонгах, вспоминали как в детстве Данька боялся темноты, и как вредная Мура пугала его буквой «С», которая, они оба это знали, означала слово «страшилище», и как он упрашивал всех домашних помочь ему вынести в сад свой телескоп, и глядеть вместе с ним на кольца Сатурна, и как они всем тогда опостылели, эти кольца Сатурна… И про поездки в Крым, и про Кара-Даг, и про дом Волошина, и про совместные походы в Лазурную бухту… А потом воспоминания пошли вглубь веков, в самое раннее детство, про то, как они остались дома одни, а в дверь позвонили цыгане, и оба залезли под одеяла и тряслись там от страха до прихода невесть где таскающихся родителей. И как Мурка взялась гладить, а дедушка некстати вошел, и пришлось как ни в чем не бывало поставить утюг на стол, и стол уже начал дымиться, а дедушка все топтался по комнате, из-за него тогда весь дом едва не сгорел! Так до самого отъезда в Израиль и жили, с отпечатком утюга на столе. А дедушка до отъезда не дожил. А потом Данька вспомнил как они остались дома одни, и надели свои шубы и вылезли на балкон, несмотря на то, или именно потому, что мама перед уходом строго-настрого велела на балкон не соваться. И там лежала рыба, и они ее ковыряли палкой, и маме пришлось выбросить их шубы, провонявшие тухлой рыбой, потому что отчистить их оказалось невозможно. А Мурка страшно удивилась, и сказала, что прекрасно этот случай помнит, и что никакой рыбы там не было и в помине. Действительно, вылезать на балкон им было запрещено, а они полезли. И топтались в снегу, пока не промокли тапки, а потом страшно удивлялись — откуда мать, едва войдя в дом, и бросив взгляд на снег балкона, сразу догадалась об их вылазке. А Анна только головой покачала, и сказала, что рыба была, но совершенно свежая, и никто ее никакой палкой не ковырял, а шубы были отданы цыганке, потому что стали малы. И все замолчали и только диву давались, как это одно общее детство прошло так по разному у каждого из троих — у Мурки, Даньки и Анны.

* * *

Мура выбежала из дверей редакции на ступеньки и оглянулась, отыскивая Александру. Та замахала ей с другой стороны улицы из окна машины. Мурка плюхнулась на сиденье рядом.

— Ты чего вызывала? Что стряслось?

— А то и стряслось, что Артем ушел к Лине, психологине, к которой я его повела.

— Не может быть!

— Может, может! Я к ней в последние недели ходила, — вздохнула Александра. — Она так внимательно вникала во все мои проблемы, и мы с ней искали решения. Я ей рассказывала об Артеме, ну, просто как пример. Она пыталась убедить меня, что я сама виновата в том, что мы уже полтора года «он энд офф», я ей объясняла, что мне просто с ним ужасно не повезло. Она мне присоветовала привести его, и уверяла, что личная встреча поможет ей в разрешении моих проблем! — Сашка резко вставила первую скорость и нажала на газ. — Поедем в «Финк», меня Мули зовет уже целую вечность!

— Ну что ж, она-таки самоотверженно решила тебе все твои проблемы с Артемом…

— Да, это точно! А сегодня эта сука заявила мне, что она, мол, считает своим профессиональным долгом поставить меня в известность, что между ней и Артемом завязались личные отношения.

— Саш, так не бывает!

— Бывает! — горестно взмахнула рукой Сашка. — Она предложила мне продолжать наши встречи без него, заявив, что все случившееся никак не скажется на ее профессиональном отношении ко мне как к «пациенту»!

— Вот видишь, еще раз подтвердилось, что все психоаналитики — самые первые сумасшедшие.

— Да. Я ей заявила, что, увы, я не обладаю ее выдержкой, и на мое к ней отношение случившееся повлияет весьма сильно!

— Саш, а ты не хотела бы хотя бы поговорить с самим Артемом? Выяснить, что произошло?

— Да ну его, — отмахнулась Александра. — Он бесстыже заявил, что ему надоело все время скакать вокруг меня, и наконец-то он встретил человека, который заинтересовался им и его проблемами.

— Правильно, пусть он теперь выясняет все свои проблемы с Линой. По льготному тарифу.

— Ты знаешь, что я его совершенно не любила и сама все время собиралась бросить. В конце концов, это и была моя с ним проблема. Но это впервые, что мужик сам от меня уходит. Мне наплевать, ушел — ушел, у меня, собственно к нему даже мало претензий. Но меня потрясло ее предательство. В результате всего этого я лишилась совершенно необходимой мне терапии!

— Может, это и к лучшему. Страшная женщина. Втерлась бы к тебе в доверие, и чего доброго украла бы что-нибудь и поценнее Артема. Но ты должна подать жалобу в какой-нибудь профсоюз психологов, чтобы ее лишили лицензии.

— Какой лицензии? Чужих мужиков красть? — засмеялась сквозь обиду Александра. — По собственному опыту знаю, что это невозможно. И вообще, как ты себе это представляешь, что я пойду в парторганизацию плакаться, что эта кикимора у меня, у меня! — Сашка интонацией подчеркнула всю абсурдность происходящего, — мужика увела?!

— Ты что, Саш. Надо принять меры. Не в том дело, что кого-то увела, а в неэтичном поведении специалиста, воспользовавшегося твоим доверием. Разве так может поступать профессиональный психолог?

— Насчет неэтичного поведения, то это еще посмотрим, чье неэтичное поведение окажется неэтичнее, — задумчиво проговорила Сашка. — Для начала я этой выдре за последнюю сессию платить не буду. А сейчас я решила устроить нам «гёрлс найт аут»! Теперь тебе придется придумать, как мне жить дальше. — Сашка лихо зарулила на частную стоянку «Финка» с надписью «Посторонним машинам стоянка запрещена». Здесь она была не только не посторонней, а в доску своей.

Они вошли в полутемный бар, и минут десять было потрачено на приветственные возгласы и поцелуи с хозяином заведения Мулей и даже с новым милым официантом Гаем. Наконец, Мули усадил их за стойку бара и приготовил Муре свою знаменитую блади мэри, а Сашке ее любимый космополитэн.

— Зачем ты вообще к ней пошла? — не могла успокоиться возмущенная Мура.

— В последнее время я только валялась целыми днями, смотрела бесконечные российские сериалы, от которых даже сама себя запрезирала, и играла в тетрис, — начала свою исповедь Александра. — Все это вместо того, чтобы думать, как жить дальше и чем заняться.

— А чего тебе так было плохо?

— Ну, не то чтобы плохо, но меня все время точит мысль, что работа моя ненадежная и в любой момент, а точнее, когда-нибудь обязательно кончится, и что со мной тогда будет?

— Ну, Сашка, до тех пор ты обязательно выйдешь замуж за миллионера! Если, конечно, не познакомишь его сначала с этой Линой, — осторожно добавила Мура.

— Ага, до сих пор не вышла, а тут вдруг почему-то выйду.

— Ну просто не подворачивался достаточно милый миллионер.

— Я вообще начинаю опасаться, что красивых девушек в мире больше, чем желающих жениться на них миллионеров, — с горькой трезвостью сказала Сашка.

— Слушай, а я как-то раз столкнулась с одним совершенно заброшенным мультимиллионером, — вспомнила Мурка. — Это было на огромном торжестве, отмечавшем прибытие миллиона репатриантов. Свершение праздновалось министерствами с невероятной помпой, и почему-то разделить эту нашу радость были приглашены российский посол Бовин и украинский — Александр Майданник. Кстати, вот ты говоришь, Вадим никогда никуда со мной не ходит, а вот как раз на это мероприятие он почему-то рвался меня сопровождать!

— Ну а кто там миллионер-то?

— Да один из американских спонсоров Сохнута. По виду — такой совершенный Корейко, тщедушненький, застенчивый, все к стенкам жался. Ему принадлежал концерн по производству замороженных овощей «Санфрост», а в придачу трудолюбивый миллиардер еще управлял какой-то самолетостроительной компанией, не то Мак-Дугласом, не то Локхертом. Он бродил там такой одинокий и потерянный, мне его жалко стало, захотелось ободрить и обласкать…

— Мне бы тоже захотелось, — перебила Сашка. — Я даже знаю как…

— Да нет, я не то имею в виду, — отмахнулась Мурка. — По человечески. Он слушал какие-то дискуссии о смысле жизни среди подростков. Я ему говорю: «А вы не хотите подрастающему поколению что-нибудь назидательное рассказать?» А он мне так робко: «Нет, когда слушаешь, гораздо большему учишься…»

— Это он просто бесплатно не привык выступать. А Вадим-то где был?

— А Вадим случайно наткнулся там на какого-то своего знакомого в свите Бовина, и общался с ними. По-моему, Бовин ему свои больные колени демонстрировал. Я посольское колено тоже немножко пощупала. А потом я ходила с украинским послом, он был такой душка и красавчик. Ну и к тому же оба дипломата — и Бовин, и Майданник — бывшие журналисты, так что я вроде как с коллегами общалась. А миллиардер, видимо, за мое сочувствие проникся, прибился ко мне, и весь вечер таскался следом, и приходилось все время его всем представлять, но я его имя, хоть убей, запомнить не могла… А он еще больше смущался, и всех уверял, что ни он, ни его имя не имеют ни малейшего значения…

— Мурка, ты в следующий раз на сходку с миллионерами меня вместо Вадима бери. Уж я-то их имена не забуду. Но все же, давай оставим вариант миллионера как запасной, и решим, как мне все же жить оставшиеся годы девичества. Вот посмотри на тебя — ты и языки знаешь, и работа у тебя интересная, и ты такая умная! Ты, небось, не тратишь свое время так бесцельно, как я!

— Не фига себе! — Мура невольно засмеялась. — Видела бы ты меня в первую неделю после отъезда Вадима!

— Кстати, что от него слышно?

— Возвращается в следующее воскресенье.

— Мура, ты не обижайся, но я тебе честно скажу, мне кажется, что с Вадимом каши не сваришь…

Мурка упрямо тряхнула головой и сказала:

— Истинное чувство не должно отступать перед здравым смыслом.

— Должно, Мур. Должно. Именно то чувство, которое совпадает со здравым смыслом, оно и есть истинное.

Подружки немного помолчали. Потом Мура поменяла тему, она не привыкла, чтобы Сашка ее поучала, обычно было наоборот.

— Насчет твоих возможностей. Может, тебе начать учить языки? Попробуй каждый день читать ивритскую газету, — начала Мура обдумывать очередной четкий План для Новой и Полезной Жизни Александры.

— Да ты мне уже говорила. Я пробовала. Честное слово. Купила, будничную, она потоньше, и целый день над ней тосковала. Ты знаешь, оказалось, они там пишут как-то странно — без гласных. Я так ничего прочесть не могу!

— Ну, на иврите в принципе незнакомые слова трудно читать. Ты просто заучивай каждое слово так, чтобы узнавать его, как нечто целое.

— Мура! — Сашка уставилась на нее и протянула паузу. — Ты это серьезно? — И девушки расхохотались.

— Ну хорошо, возьмись за английский.

— Вот, поверишь ли, все время над этим думаю. У меня иврит и английский — ну просто две половинки одного целого — на иврите я говорю прекрасно, а прочесть или написать ну ничегошеньки не могу, а на английском читаю свободно, а говорю — на ходу изобретая грамматику.

— Это у тебя комплекс всех выпускников российских школ советского периода. Я уверена, что там как-то специально учили так, чтобы простые советские люди не могли больше ни с кем в мире общаться. Пойди на курсы.

В это время кампания за соседним столиком начала прикалываться к девушкам. Мурка, как всегда нахохлилась, а Сашка начала смеяться, флиртовать, знакомиться. Потом, когда очередной раунд общения с ними затих, она снова обернулась к Мурке.

— Кстати, а кто этот твой приятель Максим?

— Очень милый амбициозный молодой человек. Мечтает с тобой познакомиться поближе. В Израиле давным-давно. По-моему, собирается жениться, женатых охотнее посылают в дипломатические представительства. Но… не миллионер, — предупредила Александру Мура.

— Это не так важно, что пока не миллионер. Во-первых, у него есть перспективы, а во-вторых, важнее, чтобы был широк душой. И вообще, обожаю умных мужчин!

— Ну вот видишь, какое удачное совпадение: они тоже обожают тебя, впрочем, как и дураки. А насчет будущего, знаешь, ты ведь все эти годы недурно зарабатывала. Если бы ты так много не тратила на шмотки…

— Конечно, ты права. Но радости в такой жизни у меня бы уже точно не было. Чего ради я бы вообще тогда работала? Я даже все свои заработки и расходы для самой себя всегда перевожу в единицы одежды. Смотрю на счет за электричество и думаю: не фига себе, за это я могла бы купить отличное платье! Для меня надо такую валюту сделать — е.о., и в ней мне платить. — Сашка помолчала. — Ты знаешь, я никогда не могу заснуть, если немножко перед сном не подумаю о шмотках. Что-то в них есть такое радостное, успокаивающее, что помогает мне бороться со всеми неврозами. Вот ты бы попробовала.

— Ох, нет, Саш. Вся эта высокая мода, все эти дорогие шмотки от дизайнеров, которые ни одна женщина на честно заработанные деньги купить не в состоянии, только увеличивают зависимость женщин от богатых мужчин. При этом каждый дизайнер всегда во всех интервью бесстыже заявляет: «Моя коллекция для современной, самостоятельной женщины с карьерой!» А я заявляю, что роскошь — первый враг женской эмансипации!

— Смотри-ка! — воскликнула пораженная Александра. — Я это инстинктивно подозревала, поэтому всегда старалась собственными бабками за тряпки платить как можно реже, — и добавила с достоинством: — Чтобы не подкапывались, гады, под мою эмансипацию.

— Вот об этом я и говорю! — вздохнула Мура, отчаявшись донести до подруги прогрессивный призыв современного феминизма. — Но ты гордись тем, что ты на себе самой проводишь важный психологический эксперимент.

— Вот именно, — Сашка выпрямила спину. — А какой?

— Возможно ли в принципе удовлетворить потребности человека? — гнусаво сказала Мурка и подняла палец кверху.

— Чьи это потребности я удовлетворяю? — обиделась Сашка.

— Ну твои же.

— Мои — невозможно. Я сложное создание. А мужские как раз очень даже легко! Оттого получается особенно нечестно — я их потребности удовлетворяю легко и постоянно, а они мои — никогда! Но, вообще, тряпичничество — глубинный, непреодолимый инстинкт. Я в этом уверена, просто ученые еще не смогли доказать этот факт, потому что заняты всякими глупостями.

— Нет, Сашка, как раз занятие собственной внешностью — оно и есть глупость. Сама этим грешу, и сама все время себя корю. Не в этом смысл жизни.

— Как это не в этом? — спросила неприятно пораженная Александра. — А в чем?

— Ну-у, мама говорит — в самореализации. В исполнении своего жизненного долга.

— И конечно, никто, ни мама, ни Маркс, ни Мао не раскрывают страшного секрета, что смысл жизни в наслаждении ею! Между прочим, для меня занятие собственной внешностью — это и есть самая настоящая самореализация. Это как раз та область, в которой и лежит большая часть моих способностей.

— Просто ты такая красивая, что для тебя это самое легкое. Вот ты от лени и идешь по линии наименьшего сопротивления.

— Нет, я выполняю свое призвание. Не вижу смысла упражняться в том, к чему у тебя нет дара. Напрасно сплошь да рядом повелось: либо безрукие на пианино играют, либо безногие марафоны бегают, в то время, как гораздо разумнее развивать уже имеющиеся данные. И потом, что значит «самое легкое»? — Мура и в самом деле задела Сашку за святое. — Так думают только те, кто сами никогда не пытались соревноваться на этом поприще! На одних естественных данных долго не удержишься! Красота требует бесконечной железной дисциплины! Ты думаешь, легко — постоянно голодать, и ходить в спортклуб? Или проходить пластические операции? Ты пробовала лейзером кожу сжигать?

Мура содрогнулась:

— Мне кажется, это противоречит Женевской конвенции.

— Конечно, если бы это применяли к палестинцам, тогда — немедленно военно-полевой суд, а когда дело меня касается — так это избалованность и дурь бабская. И каждый раз, когда я махаю гантелями в джиме, я думаю, что если бы кто-нибудь из моих приятельниц, завидующий моей внешности, знал бы, какими трудами она мне дается, они бы мне не завидовали, они бы прониклись ко мне глубоким и заслуженным уважением! Поддержание физического совершенства — это адский труд! Спасибо Ронену, моему тренеру, не позволяет мне отлынивать. Но зато, оглянись вокруг, Мура! Ничто не ценится так высоко, как красивая внешность!

Мурка пристыжено молчала, потому что только сейчас осознала, как незаслуженно легко дается ей довольство собственной внешностью: посетила косметичку раза три в жизни, раз пять сделала маникюр, и даже в парикмахерскую заходила не каждый год, потому что с детства ходила с длинными распущенными волосами, концы которых подстригала сама. Она поглядела на свою подругу новыми глазами, и ее уважение к Сашке изрядно возросло.

— А я где-то читала, что все виды физической активности крайне вредны, кроме одной…

— Секса?…

— Да нет, осторожных медленных потягиваний после сна в кровати. С тех пор я берегу здоровье и придерживаюсь исключительно этой разумной рекомендации.

— А как же с сексом?

— Да ну тебя, Сашка, ты как в анекдоте — «завсегда об этом»… Все внешность да секс. Секс вовсе не обязан иметь что-либо общее с физической деятельностью. Вон, римский папа в шестнадцатом веке призывал немок во время супружеского акта слегка пошевеливаться, чтобы муж случайно не впал в грех труположества…

— Нет, не знаю, как насчет других грехов, но в этот я своих партнеров стараюсь не вводить…

— Вот видишь, значит, ты и в этой области талант. А если поискать, наверняка у тебя есть и еще куча способностей, которые ты могла бы развить.

— Главное, не способности, — махнула рукой Александра, — а знать чего хочешь. И если бить в одну точку, то обязательно получится. Вот увидишь, я стану знаменитой кинозвездой! — И девушки чокнулись за это.

— А все же, ведь даже у актеров ценится не столько красота, сколько обаяние! А обаяние — это уже воздействие всей личности! А еще ценится талант! И профессиональный успех! И отдача обществу…

— Это, Мура, у мужчин, — категорически отмахнулась Александра. — А у женщин внешность — это и личность, и талант, и на этом надо выращивать личный и профессиональный успех. Красота — это такое же важное жизненное достижение, как карьера, деньги или хорошая семья.

— Знаешь, Саш, не буду с тобой спорить, потому что сама не могу разобраться, что в жизни главное, в чем ее смысл, в чем наш долг, и что мы должны в ней делать, — с легкой грустью заключила Мура.

— Мурочка, ты такая умница, ты непременно в конце концов разберешься. И для каждого ведь это по-разному. Что касается тебя, то я уверена, что ты непременно как-нибудь замечательно реализуешься. Может, станешь знаменитой журналисткой… Или ударишься в политику… — Сашка честно пыталась утешить подружку, которой не так повезло с внешностью. — У тебя тоже масса способностей! Ты только слишком много об этом думаешь. Надо думать не о «зачем» жить, а «как»!

— Ну вот, у каждой из нас свой любимый вопрос.

— Нет, Мур, когда человек размышляет «зачем», значит ему слишком хорошо и просто живется.

Мура засмеялась:

— Ну что ж, тогда сконцентрируемся на твоих проблемах!

— Вот именно. Зачем мне Лина, когда у меня есть ты. Ты самая разумная из всех моих подруг, — вздохнула Александра. — Теперь только на тебя все мои надежды! — Подружки чокнулись и выпили еще по бокалу.

* * *

Наконец- то наступил долгожданный день возвращения Вадима. В отличном настроении Мурка порхала по своей квартирке, собираясь ехать в аэропорт.

Зазвонил телефон, и Мурка немного встревожилась — ей не хотелось никаких помех, никаких редакционных поручений и никаких сообщений. Но в трубке послышался близкий голос Сергея.

— Здравствуйте, Мура! Вы наверное удивлены моим звонком?

— Ах, нет! — обрадовалась Мурка тому, что это не редактор. — Но только мы вроде уже и на брудершафт пили, что же это ты со мной на вы?

— Это я от того, что так много времени прошло с нашей встречи, отвык, — смущенно сказал Сергей.

— Замечательно, что позвонил! — кавалеров, даже совершенно бесперспективных, ввиду их отдаленности, все же надо поощрять ради повышения самооценки и хорошего настроения. — Какая у вас погода?

— Погода? Сегодня тепло, градусов 20 Цельсия. А у вас?

— А у нас? У нас прохладно, всего градусов 30! — засмеялась Мурка. — Как ты живешь?

— Я — ничего. Вспоминаю Минск.

— Д-да, страшное место. Самое унылое на земле, — поддакнула Мурка. — С твоей стороны был настоящий подвиг туда поехать.

— А у меня такие замечательные воспоминания оттуда. Вот познакомился с тобой.

— Да, это верно. — Мурка уже начала немного нервничать: пора принимать душ, а заморский поклонник явно тянул разговор.

— Мура, — наконец решился Сергей. — Я серьезно думаю прилететь в Израиль. Как ты на это смотришь?

— О-о, это хорошо, — протянула Мурка. — А когда?

— Я могу задать откровенный вопрос? Мой приезд не нарушит каких-нибудь твоих планов?

— Нет, нет, никаких, — Мурка стала лихорадочно соображать, как ответить: тут вся тонкость была в тоне. Слишком восторженно, и ты к чему-то обязуешься, слишком холодно, и робкий кавалер испарится, поняв, что у него есть более счастливый соперник. Но, по-видимому, Мурке удалось выдать как раз правильную меру гостеприимства, потому что Сергей помялся несколько трансатлантических секунд и спросил:

— Ты была бы рада меня видеть? Я имею в виду, у тебя нашлось бы время, ну, не знаю, может, показать мне немножко Иерусалим?

— Ой, Сергей, конечно! — в Мурке возобладал местный патриотизм. — Я буду рада показать тебе все, что смогу! Конечно, приезжай, но ведь ты только что здесь был, перед Минском?

— Это верно, но это был мой первый приезд, и я сразу отдался на волю сионистских организаций, и они мне показывали только народные достижения. Собственно, саму страну я так толком и не увидел.

— Ну тогда, конечно, приезжай. Тебе ужасно понравится! Израиль очень красивый, и всем туристам страшно нравится! Но… вот остановиться у меня тебе будет не очень удоб…

— О, нет, нет, я совершенно этого не имел в виду! — поспешно перебил ее воспитанный Сергей. — Просто… Мне было так приятно общаться с тобой в Минске, что я с удовольствием представлял себе, что… ну, мне было бы приятно приехать теперь в Израиль, имея в нем друга.

Мурку тронуло признание Сергея. Именно то, что он назвал ее «другом». Она осознала, что ей тоже было бы приятно его увидеть. В конце концов, если и было что-то хорошее в тщательном сохранении Вадимом своей автономии, то это полная ответная свобода Мурки располагать собой и своим временем как ей удобно. Несколько приятных дней с Сергеем, которые можно будет провести в экскурсиях по городу и несколько вечеров, посвященных ночной столичной жизни и местной кулинарии, могли бы быть очень даже уместными.

— Ну все, решено! Обязательно приезжай, и дай мне знать, когда закажешь билет, и я постараюсь тебя встретить!

Звонок отнял драгоценное время, и теперь надо было спешить, но настроение у Мурки стало совсем замечательным. Всегда приятно, когда у девушки много кавалеров! И как замечательно, что она не сидела без Вадима одна-одинешенька, а наоборот, вооружена теперь запасным вариантом и сознанием своей женской силы и красоты!

Мурка влезла в темно-синее убийственное шелковое платье с открытой спиной с тесемками и в серебряные босоножки на платформе. Конечно, публика в Бен-Гурионе будет развлечена таким парадом, но нам плевать!

Дорога к аэропорту была веселая и радостная, Мура и Синди Лаупер громко распевали: «Girls just wanna have fun… They just wanna have fu-un…» Подъезжая к пропускному пункту у аэропорта, она вспомнила, что совсем не подумала об обеде. Да, с домовитостью у нее хромает. «Это мамины гены во мне играют», подумала Мурка, радуясь, что в современном мире никто не ожидает от нее, чтобы она была образцовой домохозяйкой.

Зал встречающих в Бен-Гурионе как всегда был забит народом. Нигде в мире так не распространен народный обычай встречи в аэропорту, как в Израиле! Над тоннелем, из которого выползали прибывающие, специально навесили гигантский экран, на котором можно было заранее высмотреть выходящих из таможни, еще до их появления в зале. Такого Мурка тоже нигде больше ни в одном аэропорту мира не видела. Это здешние умы самостоятельно додумались, чтобы встречающие успели подготовить нападение на прибывающих. Израильтяне, узревшие на экране своих родственников, начинали загодя орать и махать руками за забором, отделявшим их от вновь обретенных любимых. В узком проходе происходила состыковка, сопровождающаяся воплями, слезами, объятиями и поцелуями. Остальные ожидающие жадно смотрели на чужие трогательные сцены встреч и в свою очередь старались превзойти всех предыдущих в радости родственного свидания. Создавалось впечатление, что встречали не тетю из пятидневной поездки в Париж, а затерянные колена Израилевы.

Мурка протиснулась к самому забору и прождала около получаса, пока вдруг Вадим на тронул её за плечо сзади. Как это я его пропустила? — с досадой подумала девушка. Накачанная общим ажиотажем, она обняла его и обрадовалась, что он в свою очередь тоже сильно сжал ее.

Они направились к стоянке, беседуя о том, как прошел его полет. Машина еще не выехала на шоссе в Иерусалим, а Вадим уже заснул. И платье, и туфельки остались незамеченными. Мурка выключила радио, и ехала аккуратно и осторожно, чтобы он спал. Потому что — какая же польза от усталого мужика? Тысячи вопросов вертелись у нее на языке — был ли он ей верен? Соскучился ли? Каковы его дальнейшие планы? Что привез в подарок? Нет, нет, она проявит недюжинную силу воли и удержится от всех расспросов до дома.

Когда они подъехали, Вадим очнулся и стал извиняться за то, что сомлел. Мурка начала собирать его вещи, но он предложил все оставить в машине.

— Все равно я потом домой поеду…

— Да? — холодным, прямо-таки ледяным голосом спросила Мура. — Прямо сейчас, или все же зайдешь на минутку?

— Ну-ну, — засмеялся Вадим. — Не сердись. Только когда получу от тебя отпускную.

Они втащили багаж на второй этаж. Мурка налила в бокалы красного сухого вина и села на диван рядом с Вадимом.

— Ну, — прижалась она к нему, — рад, что вернулся?

— Не то слово. Такой был полет тяжелый. И вообще — пребывание в доме родителей в моем возрасте уже тягостно.

Он никогда раньше не посвящал ее в свои семейные отношения, но, зная Вадима, Мура представляла себе, что там могли быть свои трудности. Мурке так трудно было нащупать ниточки, за которые она могла его ухватить, что даже вот эта крошечная победа над той другой женщиной — его матерью — и то ее обрадовала. Вот, сам сказал, он рад вернуться от родителей к ней, Муре. Во всяком случае, это было то, что она хотела слышать.

— Тебе моя мама прислала подарок. — И он подтащил одну из сумок и вытащил оттуда розовенький набор кремов Кристиан Диора.

— Ах, ах, ах! — воскликнула Мурка, сразу полюбившая его маму, что было сделать тем легче, что она была брошенная и далекая. — Какая красота!

— Ну вот видишь! Я ей сказал, что после ее подарка ты на мой даже взглянуть не захочешь!

— Где, где твой подарок?! — Мурка отбросила кремы, как раскаленные угли.

— Вот. — Вадим со сдержанной гордостью вытащил ожерелье из голубеньких полудрагоценных камешков.

— Ах! Я буду в этом спать!

— И чур только в этом!

— Обещаю!

К концу вечера вся квартира Мурки была завалена разворошенным содержимым всех сумок — вытащены были все диски, книги, все фотографии, все сувениры…

В морозильнике обнаружился завалявшийся комок мороженого фарша, который полетел в раскаленное масло на сковородку. Через несколько минут закипели вечные спагетти.

— Макароны по-флотски любишь? С майонезом?

Вадим с сомнением посмотрел на ее кулинарный шедевр, но здоровый молодой организм настойчиво требовал калорий. Когда макароны по-флотски были съедены, а вино выпито, Вадим и Мура переместились в спальню. Они начали обниматься, и щекотаться и хохотать, но Мурка упорно защищалась от всех его посягательств.

— Сначала ты мне скажи, был ли ты мне верен?

— Что это значит?

— Как что? Вдруг ты соблазнился какой-нибудь парижанкой? — Мурку расстраивало, что из них двоих она была той, кого волновал этот вопрос. Он её ничего по этому поводу не спрашивал. Ей хотелось надеяться, что он молчал только из-за мужской гордости, а не потому что ему все равно.

— Если это то, что ты хочешь знать, то я ни с кем не был.

— А, значит, ты хранил мне верность! — Мурка упорно хотела поставить его поведение в какую-то зависимость от нее, а он так же упорно пытался сохранить автономию, и это ее, как всегда, страшно огорчало.

— Ну, можно сказать и так, — усмехнулся он. И больше ничего не сказал, а только обнял ее и стал целовать быстрыми страстными поцелуями, и ей пришлось оставить свой допрос. Они занимались любовью долго и нежно, но в горле у нее стояла печаль. Как всегда, она оказалась побежденной стороной. И как бы почувствовав ее настроение, он тоже погрустнел и ушел в себя. Они полежали, покурили, а потом, чтобы не заводить мучительных разговоров, она сказала, что ей хочется спать. Отвернулась и лежала неподвижно. Сначала он тоже вроде как уснул, а потом встал, и вышел, наверное, пошел в туалет. Она долго его ждала, а он все не возвращался. И Мура не вытерпела, вылезла из кровати, и выглянула в гостиную. Оказалось, он сидел перед ее лэптопом, кстати им самим ей подаренным в пору первого ухаживания.

— Ты чего? — глупо спросила она.

— Да вот, хочу проверить свою почту. — Он проворно выключил компьютер и захлопнул его. Потом потянулся и сказал, что все же, пожалуй, соберется и поедет домой. И Мурка его не задерживала.

Потом, после того, как он уехал, она долго плакала, и сама себя жалела. Что за проклятый рок, что два хороших человека не могут быть счастливы вместе? Она плакала из-за того, что ей никак не удается переделать ни себя, ни его в достаточной мере, чтобы наконец все у них получилось. Странный человек: сколько бы она не вилась вокруг него, сколько бы не грела его своей любовью, он не в состоянии ответить ей тем же. Наверное, ей стоило бы на некоторое время отойти от него. Иногда мужчина теряет интерес именно потому, что женщина так доступна. И немножко утешившись новой выработанной тактикой, Мура уснула, крепко сжав горячей рукой синенькие бусики.

* * *

На следующий день Мура проснулась мрачная и решительная. Она начала свой день с домашней уборки, и вообще решила «прибрать» всю свою дальнейшую жизнь. Кристиан Диоры были красиво расставлены вокруг раковины на мраморе в ванной, ожерелье уложено в шкатулку, синее платье аккуратно повешено на плечики, серебряные босоножки спрятаны в ящик нарядной обуви до лучших времен. Жизнь предполагалось начать серьезную, полную достижений; все чувства взять под неусыпный контроль. Мурка позвонила маме, и с покорностью кающегося прослушала все Аннины воспоминания о том, как на кафедре все предрекали Муре замечательную академическую карьеру, и как вместе с ней сокрушались, что при всех Муриных способностях ее дочь так и не воплотила свой потенциал…

Осознавая в полной мере справедливость горького родительского разочарования, ясно прозревая, что вся ее жизнь — сплошная цепь неудач и ошибок, Мура махнула на себя рукой и позвонила Александре, застав подругу в момент очередного просмотра программы Опры. Общение с подружкой, как всегда, помогло: еще до того, как она успевала пожаловаться Саше на то, что долгожданное возвращение Вадима не просто сдвинуло их отношения с мертвой точки, а прямо таки обрушило с горы, как Сашка начала канючить, что ее агентша Рут не может найти ей никаких новых заказов, и она почти решилась записаться на курс программистов! И начать учить языки… и слепую печать заодно… а главное — посвятить себя европейскому кинематографу…

И как всегда, руководство чужой жизнью захватило Муру, и ближайшие полчаса она добросовестно продумывала все возможные варианты существования подруги, отвлекшись тем самым от собственных горестей. Во время разговора она попила кофе, покурила, пробежала взглядом свою газету и проверила электронную почту. Оттуда вывалилась куча новостей и сообщений. Оказалось, что сионистская жизнь столицы бурлит, как никогда. Мура вспомнила, что на последней летучке Шмуэль поручил ей освещать некий очередной всемирный шабаш, происходивший на этих днях в одной из больших гостиниц города. Мура надела подаренную Александрой юбку в голубых цветах, тщательно накрасилась (внешнее совершенство всегда помогает обрести и внутреннее) и вызвала такси.

В многочисленных лобби и конференц-залах отеля «Рамада» бродили важные делегаты от всех еврейских общин мира, и не важные журналисты; в коридорах на каждом этаже стояли большие столы с кофе, круассанами и коврижками. При виде этих соблазнов Мура только обреченно вздохнула. Пресс-центр вселился в несколько соединенных между собой номеров гостиницы, где вместо супружеских кроватей теперь стояли столы, компьютеры, факсы и ксероксы, окруженные вырвавшимися из контекста деловитости бесстыжими ночничками, зеркалами и занавесочками. Мурка собрала большую пачку пресс-релизов, уже не удивляясь тому, что каждый квартальный съезд запросто снабжал еврейский народ большим количеством постановлений и директив, чем их было получено от Господа Бога на все времена. Потом она наткнулась на Боаза — представителя израильского центра в Нью-Йорке, с которым была знакома по предыдущим съездам, и взяв по талончику, которыми устроители конгресса ублажали алчную прессу, они спустились в ресторан гостиницы, где в три смены обслуживались голодающие последователи Теодора Герцля. Мура в очередной раз убедилась, что «халява — первый враг диеты». Пока в различных конференц-залах гостиницы шли выступления и голосования, объевшиеся Мура с Боазом устало побрели в гостиничный бар. Первые годы Мурка добросовестно высиживала все нудные англоязычные прения, пока не сообразила, что гораздо легче оставить на совести казенных пресс-секретарей все отшелушения семян от плевел, и просто время от времени собирать готовые коммюнике, услужливо раскладываемые ими на столах. По сути дела, так мало связи было между реальной жизнью страны и людей и этими бодрыми постановлениями и резолюциями мирового еврейства, что если бы не сытные обеды и не сосущая пустота в душе, требовавшая тусовки и человеческого общения, она бы ни за что сюда не явилась.

— Еще несколько конгрессов с полной программой питания, и я стану толстым и окончательным циником, — сказала она Боазу.

— Не обязательно делать важное дело голодным, — заступился за съезд то ли еще наивный, то ли уже циничный Боаз.

— Разумеется. Только я никакого важного дела не делаю. Вся моя журналистская деятельность оказалась совсем не такой, как я себе представляла. Когда меня взяли в газету, мне сдуру казалось, что надо постичь все социально-общественно-политические идеи человечества, не говоря уже о таких само собой разумеющихся вещах, как история сионистского движения и работы его основоположников Теодора Герцля и Ахад га-Ама. Теперь, спустя несколько лет продуктивной деятельности на этом поприще я точно знаю, что актуальны только два источника — жалобные письма пенсионеров-ветеранов второй мировой и коммюнике министерства абсорбции и Еврейского Агентства. Этим исчерпывается вся проблематика современного сионизма. И что самое главное в моем деле — уметь безропотно высиживать официальные речи и притерпеться к самолетному питанию.

— Может, ты исчерпала себя, и тебе надо заняться чем-нибудь другим? — предложил Боаз.

— Да что-то ничего такого, чтобы мучительно с утра хотелось бы делать, да чтобы за это еще и деньги платили, и чтобы при этом оставаться порядочной женщиной, в голову не приходит. У меня профессиональный кризис.

— Полбеды, Мура, что ты работать не любишь, но ведь ты еще и с начальством не спишь, так что шансы на продвижение у тебя нулевые… — назидательно, даже слегка обижено сказал Боаз, сам большое начальство, и Мура подумала, что все же он скорее циничный, нежели наивный.

— Иногда мне безумно хочется все бросить и уехать куда-нибудь далеко-далеко… — сказала Мура своему бокалу.

По возвращении домой тоска навалилась на нее с новой силой. На автоответчике было сообщение от Вадима, но Мура решила не отзванивать. В электронной почте обнаружилось письмо от Сергея. В нем он писал немножко о своей жизни, и прислал пару фотографий, снятых в Минске. Мурка так боялась сломаться и позвонить Вадиму, или начать бесцельно крутиться по комнате с бокалом вина и сигаретой, что сразу же села и принялась писать Сергею очень длинный и обстоятельный ответ. Про Иерусалим, и каков он в это время года, и как прекрасна улица Долины Духов, и как хорошо сидеть у самого Геенома в «Александре», где подают ее любимое блюдо: карпаччо салмон и нежнейший антрекот в винном соусе, и про суши по понедельникам в «Башне Давида» у Яффских ворот Старого города… Она писала до темноты, а потом включила телевизор и остаток вечера провела в компании с «Sex in the City».

* * *

Александра наткнулась на Вадима в кафе неподалеку от его дома. Он обычно покупал там сигареты, а Сашка давно сидела в углу с чашечкой латте. Она обрадовалась этой случайности и предложила ему сесть за ее столик. Вадим неохотно опустился на стул напротив.

— Как я рада, что я тебя встретила, — с энтузиазмом начала Саша.

— Почему? — равнодушно спросил Вадим, распечатывая пачку «Мальборо лайт».

— Н-ну… — Сашка чуточку смутилась. — Потому что я надеялась, что ты мне сможешь помочь хотя бы советом. Ведь ты знаком с миром русского и европейского кинематографа? Я собираюсь поехать в Москву, и хотела попросить у тебя каких-нибудь рекомендаций. Я решила начать играть в фильмах, — скромно, но с достоинством объяснила Саша.

Вадим откинулся на стуле и неожиданно посмотрел на Александру совершенно трезвым, оценивающим взглядом. Она даже смутилась от такого пристального и неожиданного с его стороны внимания.

— Боюсь, что ничем не смогу быть полезен…

Сашка положила свою узкую ладонь на его руку.

— Вадим, я обсуждала мои идеи в этой области с Мурой, и она мне посоветовала обратиться к тебе. Она сказала, что ты можешь мне помочь. — Сашка явственно помнила, что такой или очень похожий разговор у нее с Муркой состоялся.

— Саша, мир кино — очень суровый и циничный мир. За успех приходится платить.

— Ты мне рассказываешь? Ты знаешь, что я играла в Голливуде? И что я уже сколько лет работаю манекенщицей? Мне не надо рассказывать о трудностях в жизни красивой женщины… — она с чувством вздохнула, всколыхнув нежную грудь в низком вырезе кружевной кофточки. Вадим взглянул в вырез, и почему-то грубо засмеялся.

— Черт тебя знает, может, у тебя и получится!

— Получится, конечно, получится, — заторопилась согласиться с ним Сашка. — Вот я начала изучать систему Станиславского… и опять же — голливудский опыт… Меня камера любит, у меня кинематографическая внешность…

— А главное, ты настырная…

— Совсем нет, — Сашка проникновенно взглянула в его глаза. — Только некому обо мне позаботиться, а ведь, как говорится: если не я себе, то кто мне? Я ищу рекомендации к людям, которые мне смогут помочь.

— А чем ты мне можешь помочь? Ну, кроме очевидного?

— Кроме очевидного? — впадая в амплуа наивной инженю, спросила Сашка.

— Слушай, вот идея. — Вадим вдруг опять стал милым и застенчивым. — Ты знакома с Арноном, Муркиным начальником? Я собираю материалы для очерков об Израиле, и он исключительно интересный тип, с таким потрясным прошлым, с такими воспоминаниями! Я все думал Мурку попросил меня с ним познакомить, но знаешь, у нас столько проблем, что, пожалуй, в данный момент это не вариант…

Сашка задумалась.

— В общем, я что-то о нем слышала. Он вроде в «Га-Ам» работает, да? Лично я с ним не знакома, но могу, наверное, познакомиться через Муру… Мне ужасно жалко слышать, что у вас проблемы. Не понимаю, почему Мурке всю жизнь так не везет…

— Знаешь, я сейчас в довольно хреновом состоянии, — признался Вадим. — Это все мои проблемы. Я бы не хотел, чтобы ты рассказывала Муре, что я тебя попросил помочь мне с Арноном. Ей это будет обидно. А я не хочу ее обижать. Но мы могли бы встретиться на днях, и обсудить, к кому тебе в Москве стоит толкнуться. Я посоображаю, с кем тебя можно свести… Дай мне знать, удастся ли тебе познакомиться с Арноном, он для тебя может быть далеко не бесполезным.

Сашка дала ему все свои координаты, и Вадим ушел. Окрыленная почином, она едва удержалась от того, чтобы не рассказать все Мурке. Но все же удержалась. Хоть встреча и была совершенно, ну совершенно случайная, и хоть она лично абсолютно никаких видов на этого странного Вадима не имела, но даже столь невинные отношения могли бы быть неверно истолкованными или огорчить подругу. А этого Сашке совсем не хотелось.

* * *

Прошло еще несколько дней. Мура вставала утром, пила кофе, занималась домашним хозяйством — перестирала кучу белья, убирала — чисто по-женски ей казалось, что между внешним порядком и внутренним миром существует непосредственная связь, и если каждая вещь будет лежать на своем месте в доме, то и в душе все уляжется по полочкам. И хоть этого не случалось, но уборка отвлекала, и дом становился приятнее. Оба телефона, и мобильный, и обычный она таскала за собой по всему дому, даже клала рядом с дверцей душа, но Вадим все не звонил.

Ездила в редакцию. Сначала становилось легче — работа отвлекала, а потом опять овладевало нетерпение — а вдруг он тем временем позвонил ей домой и оставил сообщение? Из чистого, как Мура полагала, садизма он не любил звонить ей на мобильник. В обед она срывалась, мчалась домой и проверяла малодушно оставленный включенным автоответчик. Но он явно не любил звонить ни на какие муркины телефоны, и оставалось опять ждать, мучительно недоумевая, почему он исчез. Ведь ему неизвестно было тайное Мурино решение больше за ним не бегать. Ему должно было казаться, что ничего особенного не произошло: встретились, посидели, переспали, немножко стало грустно, он решил вернуться домой, она ни слова не возразила. Казалось бы — ничего такого, из-за чего могли бы порваться долгие прочные стабильные уравновешенные отношения, длящиеся уже почти год!

Вообще, из своего, увы, уже богатого романтического опыта Мурка заметила, что год — это роковой срок, и редкая любовная птица долетала до середины этого календарного Днепра. За полгода изживала себя первая отчаянная влюбленность, обоим надоедало поворачиваться друг к другу исключительно своей самой очаровательной стороной, и отношения требовали перехода в следующую стадию. В соответствии с теорией и в мечтах — в стадию истинной любви, постоянства и совместных планов на будущее. На практике они каким-то непостижимым образом каждый раз переходили либо в стадию усталости, постепенно перерастающей в раздражение и отвращение, либо в стадию взаимного мотания нервов, расставаний-возвращений, сжигания всех мостов, нанесения все более глубоких ран, пока не растекались между любовниками уже совершенно непереходимые Симбатионы дерьма. В такие мучительные отношения Мурке уже случалось вляпаться в прошлом, один раз на несколько месяцев, а другой — аж на несколько лет, о которых даже вспоминать не хотелось, и переживать все это заново у нее не было ни малейшего желания. Она, конечно, поклялась себе, что не сделает больше в сторону Вадима ни шага, ни полшага, но перестать страдать от того, что он, совершенно не подозревая о ее непреклонности, сам не звонит, она не могла. С каждым днем становилось все яснее, что между ними все кончено.

К сожалению, даже у Александры ее страдания не находили сочувствия.

— Что-то у тебя все так сложно. Зачем ты так мучаешься? У тебя же сейчас нет никого другого? Ну так зачем же его сейчас бросать? Женщине нехорошо быть одной. Я всегда бросаю любовника тогда, когда появляется следующий.

— Сашка, у тебя всегда стоит подставная тройка на следующей почтовой станции! А я — если не останусь одна, то никогда никого другого не замечу!

— Как это никого не заметишь? Я как-то почти одновременно заметила целых четырех взаимно незаменяемых замечательных мужчин, и все то лето мне пришлось буквально жонглировать ими!

— Да, но видишь, ни с одним из них ты так и не осталась, — грустно отметила Мура.

— Это правда. Наверное, не судьба была, — философски утешилась Сашка.

— Вот видишь — ты принимаешь жизнь, как она есть, а я пытаюсь управлять событиями.

— Я глубоко потрясена твоей выдержкой. — Александра никогда не спорила с подружкой. — У меня точно бы не хватило силы воли не звонить кому-нибудь, по кому я скучаю. Я бы оставила все решения на волю случая.

— Я уже это в жизни пробовала. Давала отношениям мучительно, но естественным образом агонизировать. Агония длилась бесконечно, и стоила мне слишком дорого. На этот раз я хочу все отрезать тонким стерильным хирургическим скальпелем. Ч-чик, и в моей жизни не будет Вадима! Завидую я тебе, Сашка, что ты никогда из-за мужиков не страдаешь!

— Как это — не страдаю? — рассмеялась Александра. — Я вообще первый в мире дипломированный страдалец! Каждый раз, когда ухажер возвращается из какого-нибудь вояжа без бриллиантового кольца, я мучительно страдаю! Просто я всегда переживаю все разочарования в себе, поклонник о них даже не подозревает. Он всегда наивно уверен, что если ему со мной хорошо, то и мне с ним хорошо. А потом, когда я окончательно отчаиваюсь и понимаю, что, несмотря на все тонкие и толстые намеки, бриллиантовое кольцо так и не появится, я его бросаю. Для кавалера это почему-то всегда как гром среди ясного неба. Пока я все внутри себя переносила и мучилась, он был уверен, что все замечательно…

— Это потому что ты избегаешь конфликтов, — вмешалась Мурка.

— Мне кажется, настоящий мужчина сам должен понимать, что об одинокой незащищенной неимущей женщине надо заботиться. Когда все кончено, он начинает страшно терзаться. Но к тому времени я свое уже отстрадала, прошла все эти стадии и больше о нем не думаю!

— И сразу клин клином вышибаешь.

— Ну, может это звучит и грубо, но в самом деле — очень действенно. Попробуй сама.

— Я бы и рада, хотя бы в отместку. Но пока нет этого нового клина.

— Вот я и говорю, подожди. Не руби с плеча. К тому же, мне, может, было легче, потому что я никогда ни в кого так сильно не влюблялась. Да и вообще, всю мою жизнь мужики приходили и уходили. Вот поссорься мы с тобой, тогда другое дело! А мои проблемы сейчас — это то, Артем увел у меня столь необходимую мне Лину, и что Максим звонит — приглашает встретиться, а Нимрод ходит за мной по пятам, и все время выспрашивает о моих планах, явно что-то подозревает! Кстати, помнишь, ты как-то хотела познакомить меня с этим твоим шефом — Арноном?

— Арноном? — Мурка подняла брови. — Арнон — пожилой, небогатый, и вдобавок ко всем его недостаткам прилежный семьянин, зачем он тебе?

— Ой, Мура, ну что ты думаешь, что у меня к нему романтический интерес? Вовсе нет. Просто ты так его уважаешь, а я в поисках примера для подражания… — рассмеялась Сашка. — Если серьезно, то просто вдруг вспомнилось о нем… Я давно хотела навестить тебя в редакции, посмотреть, где ты работаешь, и что такое эта редакционная кухня.

— Хочешь, я возьму тебя на заседание комиссии Кнессета по алие и абсорбции? Мне как раз завтра туда тащиться. Там сидят живьем всякие активные члены парламента.

— Ну-ну, активные члены — это хорошо, и в редакцию я к тебе обязательно на днях приду…

Мурка обрадовалась такой неожиданной у Сашки широте интересов, и обещала ее обязательно в редакцию привести, и с Арноном познакомить. Дальнейший разговор, как обычно, перешел на проблемы Александры. Муре это не только не мешало, но даже помогало ощущать себя нужной, мудрой и полезной, что было приятно, потому что сталкиваясь с собственными жизненными затруднениями, она часто оказывалась бестолковой и инертной.

Поболтав с подружкой, сделав несколько необходимых звонков, Мура почувствовала, что настало время спасаться от голодной смерти: в доме не было даже яиц. В супере она долго слонялась по пустому магазину, залитому флоорисцентовым светом, среди жужжащих холодильников, в поисках какой-нибудь пищи, которую не надо было бы долго готовить, и которая была бы вкусной, и не полнила, а в идеале — даже чуточку худила. Как обычно, эти вечные поиски, сравнимые только с поисками св. Грааля, закончились покупкой пачки макарон, нескольких упаковок готовых салатиков в майонезе и усохшим батоном хлеба.

Медленно поднимаясь по ступенькам, Мура подошла к своей двери, поковыряла ключом в замке, и с изумлением и легким страхом обнаружила, что дверь не заперта. Она опасливо толкнула ее. Внутри квартиры горел свет, в гостиной за письменным столом сидел Вадим, а на столе лежал большой букет роз.

Обнаружить Вадима у себя в квартире было так неожиданно, что все намерения Мурки положить конец их отношениям рухнули. Какая же она глупая, все было просто недоразумением. Конечно, мужчина, который купил ей розы и столь романтически внезапно появился, несомненно любит ее! Зря она так переживала. И молодец, что удержалась и сама первая не позвонила! Пакетики из супера упали на пол, и она крепко обняла Вадима.

— Что ты здесь делаешь? Как ты вошел? — от неожиданности и счастья Мурка задавала глупые вопросы. — И давно ты здесь сидишь?

Вместо ответа Вадим только встал и сгрёб ее в свои объятия.

— Я по тебе соскучился, — промолвил он, вдыхая запах ее волос. — Поедем в «Граппу»? — предложил он, как обычно не отвечая ни на какие ее вопросы.

— Ой! А я собиралась питаться макаронами по-флотски! — Мурка помахала пачкой макарон.

— Не пугай меня. Воспоминание об этой стряпне преследовало меня в ночных кошмарах. Сегодня пустимся во все тяжкие и будем питаться морскими гадами.

Они быстро доехали до центра города. Муре так хотелось, чтобы все между ними наконец стало хорошо, что она решила не задавать больше никаких вопросов. Им везло в этот вечер, и они нашли стоянку недалеко от ресторана, и уселись за последний свободный столик прямо на тротуаре. Вокруг было полным-полно людей — праздных, красиво одетых, веселых, и Мурке не хотелось даже вспоминать о том, что она собиралась провести этот вечер в компании с тарелкой лапши и очередной телевизионной серией. А потом они поехали к Вадиму, и оба валялись на его тахте, и он грел Муркины ножки в своих руках, и они пили красное вино, и любили друг друга под голос Шаддей, и на этот раз никто никого не терзал, и Мура была счастлива. Потом Вадим заснул, и спал на спине, положив красивую ладонь себе на грудь, похожий на рыцарское надгробие, а Мурка очень долго не могла заснуть. Непривычная близость любимого и чужой дом, и незнакомые звуки снаружи — все мешало ей, — и она провела счастливую, щемящую сердце ночь, любуясь четким профилем Вадима в свете луны.

* * *

В Тель- Авиве Александра оставила машину на стоянке «Энигмы» — рекламной фирмы, где она и ее агентша Рут встречались с представителями Банка а-Поалим по поводу её возможного участия в их новой рекламной компании. Реклама была рассчитана на израильский русскоязычный рынок. Оставалось только надеяться, что Александра им понравилась, и что Рут («Рутинька, на тебя вся надежда, ты же все можешь, лапушка!») обеспечит ее участие в задуманном телевизионном ролике. Для модели нет ничего лучше, чем телереклама. Можешь годами дефилировать по подиумам, делая гордо отрешенное лицо, и никто тебя в упор не узнает, а одна реклама на экране, и ты — знаменитость! Особенно Александре нравилось, что в данном случае она должна была не просто сниматься, а произнести целые две фразы на иврите. Это уже практически — роль! Одно дело — просто фотографироваться, и совсем другое — сыграть даже самый простенький сценарий. Александра была уверена, что у нее выйдет блестяще, за ней стоит ее голливудская практика, и даже акцента у нее как раз в меру: для русских — своя, для израильтян — не раздражающе. И это запросто может быть первой ступенью к настоящему кинематографу. Посмотрю я, торжествующе думала Сашка, на Таля из моего банковского филиала — его кондратий хватит, когда он увидит, как его вечная нерадивая клиентка, которой он только на прошлой неделе с тяжелым вздохом увеличил разрешенный офердрафт, продвигает его банк на русской улице! И хорошо бы, если бы сделка вышла к тому же прибыльной. Будем надеяться, что Рут, связанная с ней процентной пуповиной, не позволит установить для «русской» манекенщицы «русские» цены. Впрочем, не какой-то там манекенщицы! Мысленно Александра уже начала прозревать в себе актрису.

Теперь она собиралась пройтись по магазинам и встретиться с Максимом. Встреча в «Энигме» продолжалась дольше, чем она предполагала, и Максим уже, наверное, извелся, бедняжечка, ожидая ее звонка. Саша позвонила ему, сообщила, что будет в «Ноэла», на Кикар а-Медина, и предложила забрать ее оттуда, с тем чтобы они поехали вместе куда-нибудь пообедать.

Александре приятно было идти пешком по этому шумному средиземноморскому городу. Хотя она бывала здесь очень часто, её каждый раз поражала непохожесть Тель-Авива на Иерусалим, его легкость, столичный лоск, суета и быстрый темп. Женщины одеты гораздо лучше, магазины несравнимо роскошнее, а русская речь, которая в Иерусалиме звенит высокими звонкими вкраплениями в более низкие регистры ивритской речи, здесь уже создает общий тон. И никаких ортодоксов, никаких арабов. Пляж был полон народа, и у всех кафе и ресторанов вдоль набережной не было ни единого свободного столика. Александра гуляла, рассчитывая выйти на одну из улиц, где было бы легко поймать такси, и наслаждалась мыслью о том, что вот она идет, и никто ее не узнаёт, а, вполне возможно, что через пару месяцев многие на улице будут оборачиваться, пытаясь вспомнить, откуда им знакомо это милое лицо!

В «Ноэла» Сашку, свою постоянную и легкомысленно щедрую клиентку, встретили, как всегда, ахами, поцелуями и расспросами. Александре и в обычный-то день цены самых шикарных тель-авивских бутиков были по колено, а сейчас, в ее радужном настроении, когда она уже предвкушала грядущие безумные заработки, будущая фея банка а-Поалим и подавно была готова скупить все, что плохо лежит. Она стояла перед огромным зеркалом, а обе хозяйки, Илана и Тамар, вдвоем подносили ей шмотку за шмоткой. Сашка мерила все подряд, крутила головой, когда подавали уж явную дрянь, но много замечательных вещей — маечки «Save the Queen», прелестные корсеты «Love, Sex, Money» и обтягивающие кофточки Ферре, — откладывалось в кучу, которая постепенно все росла.

— А вот этот корсаж, Александра, — пихала ей в руку что-то черное с блестками Тамар. — Я его позавчера получила из Лондона. Только что вынула из коробки! Попробуй! А эти джинсы, — Тамар вертела ими так, чтобы в глаза бросались большие «DG», - уценены до восьмисот! А были: — Тамар выдержала драматическую паузу, а потом поднесла бирку к Сашкиным глазам, и обе оцепенело уставились на цену — 3600 шекелей! Выше сил человеческих было упустить эти джинсы.

Пока Александра мерила, Тамар шумно восторгалась, подзывала Илану, они вместе вплескивали руками, а все прочие покупательницы в магазине недоброжелательно-зависливо косились на возню вокруг Сашки. Именно так Александра и любила покупать шмотки. Муркино угрюмое: «Спасибо, помощи не надо, я только смотрю!» было Александре совершенно непонятно. И как раз когда ажиотаж достиг апогея, на пороге магазина появился Максим.

— Ну, Максим, что скажете? — Сашка, полуодетая, повертелась перед ним.

— Ошеломлен и ошарашен. А где кинокамеры? И операторы и фотографы? Неужели это не съемки? — дурачился Максим.

— Максим, пожалуйста, мне нужен совет мужчины. Хорошо, или нет?

— Саша, вам когда-нибудь какой-нибудь мужчина отвечал на этот вопрос отрицательно?

— Нет, — вздохнула Александра. — В том-то и беда, что когда все сидит хорошо, очень трудно выбрать.

— Берите все.

— Максим, — Сашка ласково дотронулась до его руки, — между нами начинает образовываться взаимопонимание!

В конце концов Тамар и Илана запихали весь громадный ворох одежды в два гигантских пакета, составили инвентарный список, и отдали все это Александре, с тем, чтобы она спокойно отобрала дома то, что ей из этого понравится. Забракованные шмотки, если такие окажутся, она обещалась привезти обратно через два дня, когда должен был состояться следующий раунд переговоров в «Энигме». Мысленно Александра похвалила себя за благоразумие: «Возможно тогда буду знать точнее насчет контракта, и если все будет хорошо, действительно все себе оставлю! Имею я право раз в жизни купить без оглядки все, что мне понравилось, или нет?!» Как-то так получалось, что каждый раз речь шла об одной отдельно взятой элементарной необходимости — «Что, я уже не могу себе позволить лечебный массаж?», «Неужели я должна отказать себе даже в красивом белье?!», «Ботокс в моей профессии не роскошь, а профессиональный долг!» — но все вместе вырастало в лавину расходов, поражавших не только саму бесшабашную Сашку, но даже банковского Таля.

Максим джентельменски подхватил узлы и поволок их к своей машине, стоявшей рядом с магазином на тротуаре.

— Максим, куда мы поедем? — спросила Александра, чувствуя, что вполне заслужила, чтобы о ней, наконец, позаботились и поухаживали.

— Н-ну, я вот на Ибн-Гвироль знаю одно очень симпатичное кафе…

— А как насчет «Рошфельда»? В Бейт-Голда? Там потрясающая гусиная печенка!

Максиму оставалось только кивнуть, в глубине души надеясь, что красавица не является столь же тонкой ценительницей икры и шампанского. Они выбрали столик у окна, и долго сидели, болтая и смеясь. Максим забавлял Сашку своими рассказами о Москве, в которую он наезжал в последние годы довольно часто, и совершенно очаровал ее своей космополитностью, юмором, интеллигентностью и умением себя держать. В Москве он знал всех и вся, и Сашке было лестно внимание такого человека. Она была совершенно счастлива. Но после того как они вышли из ресторана, не вполне было ясно, что делать. Свидание началось слишком рано, сейчас было только пять часов вечера — недостаточно поздно для решительного наступления на Сашкину добродетель, а других совместных планов на остаток дня у Максима не было. Поэтому когда девушка взглянула на часы и заявила, что страшно опаздывает на деловую встречу в Иерусалиме, Максим решил, что на первый раз достигнуто вполне достаточно, и с облегчением подвез Александру к ее машине. Сашка переволокла к себе в кабину все барахло, они расцеловались и распрощались, договорившись встретиться снова в ближайшем будущем.

По дороге в Иерусалим Александра позвонила Мурке.

— Мурочка, как ты поживаешь? Вадим появился, серьёзно? Ну, я очень рада, а то ты столько мучилась! Я так и знала, что все кончится хорошо. Где он еще найдет себе такую, как ты? — Мурка знала, конечно, что Сашка имела в виду только самое лучшее, и Муркины комплексы были тому виной, что она почему-то почувствовала себя дурой. — А я в «Энигме» встречалась с представителями банка а-Поалим, — продолжала Александра. — Нет, ну конечно, они меня хотят, я тебе объективно скажу: во всем Израиле нет второй настолько подходящей кандидатуры на эту роль, как я, но там еще много частностей надо утрясать. Теперь все зависит от того, что они мне предложат. Потом я заехала в «Ноэлу», и Тамар всучила мне кучу тряпок, и ты обязательно должна все это просмотреть, и посоветовать мне, что оставить, а что вернуть. А то они там так орали: «Ах, как потрясающе, ах, как великолепно!», что я из-за их дежурных восторгов совершенно потеряла всякую способность соображать, что великолепно, а что и в самом деле можно носить. А потом… — Сашка выдержала паузу. — А потом, — продолжала она хитрым голосом, — то, о чем так давно говорили большевики, наконец-то свершилось: Максим повел меня в ресторан. Нет! Нет!! Ты что!!! Мы только что вышли из ресторана, и я сразу поехала домой. Но он мне очень-очень понравился! Он такой столичный, и интеллигентный, и с юмором, и вообще… — Сашка поискала определение: — светский молодой человек. Просто было одно удовольствие провести с ним время! Мне кажется, что он знает многих людей, с которыми мне бы очень хотелось познакомиться. Можно, я приеду прямо к тебе, и мы сразу посмотрим, что я купила, и ты мне подробно расскажешь, что ты про Максима знаешь, и что у вас было. Нет, нет, я знаю, да, да, ага, «ничего особенного», но я вообще все хочу знать, а вот это «ничего особенного» в особенности!

И конечно еще до того, как Александра подъехала к Муриному дому, Мурка уже позвонила Максиму.

— Так, — вздохнул Максим. — Я вижу, что тебе уже доложили о состоявшейся встрече в верхах.

— Да, но я хочу все знать от тебя.

— Мура, Александра чудесная роскошная женщина. Но она не для государственного чиновника. Она просто мне не по карману. Она потащила меня в «Рошфельд», забывая о том, что я не Ротшильд.

— Максим, пусть тебе будет стыдно за банальные каламбуры. Ты же ее не покупаешь!

— Мурочка, я ее даже арендовать не могу себе позволить.

— А ты ей так понравился! — из лучших побуждений решилась Мурка на крошечное предательство.

— Ну, это вполне обоюдно! Если бы я был автозаводчиком, или, на худой конец, импортером «Тойоты», я бы непременно положил свою жизнь к ее ногам. Но в качестве малоимущего представителя развивающегося государства… Не представляю себе, что я могу ей предложить.

— Ум, светскость, обаяние, чувство юмора, социальную престижность. Нужные связи. Все вполне может быть оценено. К тому же, дела ее сейчас так хороши, что еще неизвестно, не может ли она тебя купить.

— Ну что же, — Максим явно был польщен, — если мои скромные качества так высоко ценятся, и Александра может все это себе позволить, то я ей точно готов продаться!

— Максим, я уверена, что вы просто созданы друг для друга! — и Мурка закончила разговор, услышав Сашкин звонок в дверь.

* * *

Для обеих подруг лето началось замечательно. Это было беспечное счастливое время, когда полстраны, как всегда, разъехалось по заграницам, а оставшаяся половина заполняла кафе, рестораны и пляжи. От политиков до комментаторов, от простых людей до руководства страны никто не знал, что принесет с собой будущее, но теперь, после ухода Израиля из Ливана, в период завершения мирных переговоров, все уповали на лучшее. Самые убежденные оптимисты вели переговоры в Кемп-Дэвиде.

Мура надеялась, что ее отношения с Вадимом наконец-то устаканились, а роман Максима с Александрой находился в самой чудесной стадии — первичного взаимного очарования и обольщения. Газета, занятая очередными решениями судьбы нации, не требовала сейчас, в период отпусков и парламентских каникул, слишком многого от своего ленивого корреспондента, а Банк а-Поалим, если и затруднялся уверовать в то, что одно лишь Сашкино появление в его рекламе побудит всех новых репатриантов тут же доверить ему все свои сбережения, все же начинал склоняться к мысли, что ее самоотверженный пример побудит русскую общину задолжать банку по самую завязку. И может быть, это было именно то, чего банк и хотел.

* * *

В одно прекрасное утро, только самую малость подпорченное для Мурки вынужденной отсидкой в редакции, она обнаружила в недрах электронной почты сообщение от Сергея, с которым в последнее время обменивалась маленькими смешными записочками, о том, что он смог освободиться на работе, заказал билет и прилетит в Израиль 23 числа на 6 дней. Он выражал надежду, что какую-то часть этого времени Мура будет свободной и сможет провести с ним.

За месяц, прошедший со времени их встречи в Минске, у Мурки стерлись те чувства, которые Сергей смог возбудить в ней. Она, конечно, помнила все конкретные события и их беседы, но тогдашние эмоции успели остыть: слишком близко теперь был Вадим, и она была погружена в отношения с ним. Но деваться было некуда, и Мура ответила Сергею, что, конечно, встретит его в аэропорту и с удовольствием покажет ему Иерусалим.

Вечером накануне приезда американского знакомого она позвонила Вадиму, и договорилась о свидании. Во-первых, в ближайшее время требовалось быть свободной, но, главным образом, хотелось укрепиться в своих намерениях неколебимой верности. После работы прямо из редакции Мура пошла пешком к особнячку Вадима. Он сидел у себя в палисаднике и курил.

— Хочешь кофе?

Вадим встал и пошел священнодействовать с джезвой и турецким кофе с кардамоном. Он покупал его в каком-то специальном месте, которое держал в секрете. На вкус Мурки кофе выходил довольно горький, но было так приятно, что любимый мужчина сам ей что-то готовит, что Мура была бы готова хлебать и просто кипяток.

Наступало томительное, любимое время суток — на Иерусалим спускались сумерки. Солнечные лучи становились все более золотыми и более косыми, воздух — более туманным, а звуки начинали разноситься все дальше, и вся душа Муры наполнялась невыносимо сладкой тоской и нестерпимой, и при этом приятной умильной печалью от того, что жизнь так прекрасна, и так коротка, и «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать» этот момент. Хотелось бросить свое обыденное прозябание и уехать куда-нибудь далеко, далеко. Но если невозможно уйти за закатом, то тогда неплохо и просто сидеть у зарослей душистого жасмина, и терзаться голосом Таниты Тикарам и любоваться Вадимом, сидящим напротив с сигаретой в руке. Но сегодня он опять занят своими мыслями, молчалив и замкнут. Мурка принялась рассказывать что-то из событий дня, но разговор не клеился. Её в который раз охватила усталость от тех усилий, которых требовала от нее эта любовь. Вновь стало казаться, что их роман поддерживается только напряжением ее воли, постоянно судорожно сконцентрированной на том, чтобы не дать чуду прекратиться, чтобы Вадим не разгипнотизировался, не отряхнулся от ее чар и не перестал быть ей покорен. А когда, как сегодня, возлюбленный пребывал в мрачном настроении, у нее не хватало сил волочь тяжкий груз их отношений одной. Ей стало обидно за себя, за свою любовь, за испорченный прекрасный миг бытия. Устраивать сцену показалось не только унизительным, но и бессмысленным. Вдруг всплыла ключевая непереводимая фраза из своего любимого «Sex in the citу»: «He is just not so much into you», которая жестоким, но правдивым приговором экономила многим женщинам кучу тщетных усилий. К черту весь психоанализ, к черту все изощренные приемы соблазна, вникание в мужскую психологию, самобичевание, самоусовершенствование и дешевые хитрости женской тактики и стратегии. Он просто недостаточно любит ее, и ничего тут не поделаешь. И ей вдруг захотелось отпустить Вадима, не мучить своей привязанностью. Повинуясь этому великодушному порыву, Мура использовала первый же звонок мобильника, чтобы сделать вид, что ее призывают срочные обязанности журналиста, постоянно находящегося в боевой готовности, которого в любой момент, даже с любовного свидания может утащить право общественности на информацию. Вадим предложил подвезти ее, но она отказалась, вдруг ужасно захотелось остаться одной. И Мура пошла, не торопясь, пешком через все сгущающиеся сумерки по маленьким улицам Рехавии. Она подумала, что даже если это еще не было их последним свиданием, все же к прежним отношениям, надеждам и чувствам возврат невозможен, но ее все равно не оставляло какое-то приятное томление, и казалось, что самое прекрасное в жизни как раз впереди.

На следующий день Мура опять, второй раз за последние два месяца, стояла в гуще встречающих в аэропорту, и волновалась, что не узнает Сергея. Но как только он вышел, и остановился растерянно, разглядывая гигантскую толпу встречающих, она сразу его узнала, и ее удивило, что он выглядел гораздо симпатичнее, чем ей помнилось. А когда Сергей ее наконец увидел, все его лицо осветилось такой замечательной радостной улыбкой, что Мурка с облегчением обрадовалась его приезду.

Они вышли из зала встречающих на солнцепек стоянки такси. Между ними еще царило смущение мало знакомых людей, и они беседовали о том, как прошел полет и о погоде, но Мура заметила, что тяжкий груз отношений с Вадимом спал с ее души, и ей стало хорошо, весело и свободно. Она решила посвятить Сергею все свободное время предстоящего уикенда.

Оказалось, что он остановился в «Кинг-Дэвиде».

— Вот это да. Я думала, там останавливаются только старые богатые американские сионисты!

— Надеюсь, я еще не попал в эту категорию, просто так получилось, что совершенно случайно моя агентша смогла получить там скидку, и разница между «Кинг-Дэвидом» и другими гостиницами уже не была такой вопиющей. И я решил — была — не была — все-таки «Кинг-Дэвид»! Историческое место, да и к Рехавии поближе.

Мурка подумала, что, наверное, он действительно поселился в самой престижной гостинице Израиля потому, что хотел быть рядом с ней, и ее снова захлестнула теплая волна влечения.

— А ты сильно устал, или хочешь куда-нибудь пойти?

— Пойдем куда-нибудь обязательно. Я немного поспал в пути, и меня еще джет-лег поддерживает, да и к тому же, я ведь не приехал сюда сидеть в номере гостиницы. Надо бы только бросить вещи в номер и принять душ.

Они подъехали к «Кинг-Дэвиду», и Мурка, которая до сих пор была в этом отеле только на каких-то очередных конгрессах, с любопытством впервые прошла в номер. Комната была не очень большая, но и высокая кровать, и мягкие кресла с обивкой, и столики с гнутыми ножками, и красивые картины на стенах, все воплощало роскошь и комфорт. Или, во всяком случае, так показалось Мурке, именно этого и ожидавшей от «Кинг-Дэвида». Окна выходили на бассейн, вокруг которого росли гигантские пальмы. Сергей бросил чемоданы на постель, достал из одного из них какие-то вещи и, попросив подождать его пару минут, ушел в душевую. Мурка присела на кровати. Из душа раздался шум воды, и пока он мылся, а ей делать было нечего, она с чисто женским любопытством стала рассматривать его кладь. Обе сумки были одинаковыми, фирменными, только разных размеров, обе кожаные, с железными уголками и очень красивые. Мурка с мстительным удовольствием вспомнила потрепанный рюкзак Вадима. Потом она подняла часы, которые Сергей бросил на постель. Ну, конечно, непременный Тагхойер. Чего еще ожидать от американского врача! Шум воды прекратился, и Мурка немного смутилась от всей двусмысленности обстановки. Мужчина, которому она явно очень нравится, принимает душ, а она сидит и ждёт его на кровати! Наверное, ей бы следовало выйти к бассейну. Мура крикнула через дверь, что спустится в сад, и вышла из номера. Пройдя по маленькой тропинке, она легла на удобную кушетку у самого бассейна. Ах, как хорошо! Вот момент, которым обязательно надо насладиться! Когда-то мудрая подруга посоветовала Муре в жизни осознанно и пристально наслаждаться каждым прекрасным мгновением, каждой хорошей минутой, каждым приятным ощущением, потому что, кто знает, что еще останется в конечном итоге от нашего краткого пребывания на этой земле? И с тех пор девушка старалась не забывать этого наказа и внимательно фиксировать: вот сейчас очень хорошо, запомни это сухое тростниковое шуршание пальмовых ветвей, насладись этим душистым ветерком на лице, ради этого и живешь.

Она потянулась, скинула туфельки, и приняла изящную позу, распахнув полы льняного сарафанчика, и высунув ножку. Вот так, пусть и у богатого американского врача тоже будет в жизни незабываемо хорошая минута! Мура заметила коренастую ладную фигуру Сергея, идущего к ней по дорожке, застегивающего на запястье пресловутый Тагхойер, который уже успел вызвать у Мурки классовую неприязнь. Но она тут же простила его, когда снова увидела, как радостно он ей улыбается. Ей давно уже никто так просто и безоглядно не радовался. Ну что ж, богатые тоже люди, почти такие же, как и мы, подумала она. Он подошел, сел на соседний лежак и протянул ей красиво упакованные духи. Это были модные в этом сезоне «Sensi» от Армани. В благодарность за милое внимание Мура поцеловала его в щеку. От самого Сергея чудесно пахло свежестью мужского одеколона. Он заказал два мартини, и они сидели в этом прекрасном уголке, и пили. От жары и алкоголя Мурка размякла, и ей уже было лень куда-либо тащиться, но Сергей решительно встал, подал руку, и они вышли через парк, мимо мельницы Монтефиоре на жаркую шумную улицу.

Под пальмами и соснами, мимо церкви на углу они дошли до Долины Духов, в «Ароме» выпили какао с шоколадным круассаном, после этого прогулялись по переулочкам с каменными стенами старинных арабских особнячков, перешли по заросшей сорняками тропинке через железнодорожные пути, оказались в Бакке и, не обращая внимание на сухой раскаленный зной, поблуждали между красивыми усадьбами и пышными садами, а потом вернулись обратно к парку и оттуда двинулись к шотландской церкви. А позже стояли на смотровой площадке и любовались видом Абу-Тора и панорамой Старого города, с православной колокольней и башней университета. Стало темно, и ходить уже совсем не было сил, и они поехали на такси в «Мецудат Давид» — Башню Давида, гостиницу, знаменитую своими чудными суши. И сидели напротив Яффских ворот и величавого заброшенного дворца хосписа «Сент-Винсент де-Поль», и пили саке. Сергей вел себя совершенным джентльменом — подавал руку на подъемах и спусках, внимательно слушал Муру, восхищался всеми заезженными сведениями из старых путеводителей и смеялся всем ее шуткам

— Нет, я еще тот поводырь, — говорила она Сергею. — Наверное, тебе надо бы нанять настоящего гида, я как все старожилы совершенно не знаю собственного города. Вот только вспомнила, что там, за воротами, есть маленький темный закуток, в нем две могилы. По преданию, это могилы двух незадачливых архитекторов, казненных Сулейманом Великолепным за то, что оставили Сионскую гору вне стен Старого города.

Сергей сидел напротив, опирался подбородком на руку и глядел ей прямо в глаза. Это смущало Муру, и она упорно отводила взгляд.

— Ни за что не сменю прелестную спутницу в белом платье на профессионального гида в грязных шортах и сыромятных сандалетах, тем более, что мне ясно помнится по прошлому разу, что они все точно теми же словами рассказывают и про Сулеймана и про его архитекторов. — Они оба засмеялись. — Нет, серьезно, в этот раз Иерусалим нравится мне гораздо больше.

— Знаешь, наверное, тебе стоит сейчас поехать в гостиницу, а завтра утром мы можем встретиться и продолжить наше знакомство с местными достопримечательностями.

— Хорошо. Мы продолжим наше знакомство завтра, — воспользовался немудреной игрой слов Сергей.

Они простились в такси, но не прежде, чем Мурка обещала, что завтра приедет к нему в гостиницу для совместного завтрака. Сергей уплатил таксисту, поцеловал ей руку, и Мурка уехала домой.

Ночью она вспоминала этот день — и сосново-пальмовую, черепично-известняковую красоту туристического Иерусалима, и нежное, предельно внимательное, ищущее внимание Сергея, так контрастировавшее с привычным дружелюбным равнодушием Вадима, и собственное счастливое и сладкое сердцебиение…

На следующее утро вдруг проклюнулся Вадим, выяснял муркины планы, не будет ли она в его районе. Это была его обычная манера — мол, не делай никакого особенного усилия ради меня, но если уж так случайно выйдет, что тебе будет по пути, то забеги ко мне в койку! Если это тебя не затруднит! Мурка подозревала, что эта чрезмерная деликатность всего-навсего хитрый маневр, может, даже и неосознанный — избежать каких-либо обязательств перед ней. Но теперь она, ощущавшая необыкновенную легкость и независимость, ответила, что, к сожалению, нет, в его районе она быть не собирается. Знакомый по поездке в Минск приехал на пару дней в Иерусалим и предложил встретиться с ним, и она уже договорилась показать ему город. Вадим исключительно корректно, пожалуй, даже чересчур корректно, посоветовал ей получить от этого как можно больше удовольствия, и Мурка с чистой душой обещала постараться. Вот так. Как легко и приятно говорить правду, подумала она. Остается только надеяться, что слышать эту правду Вадиму не было так же легко и приятно.

Они с Сергеем начали то утро с чудесного завтрака на террасе гостиницы у бассейна, а оставшиеся дни провели в монастырях и переулках Бейт-а-Керема и в монастыре Древа жизни, на котором, в смысле — на дереве, повесился Иуда Искариот, и где похоронен Шота Руставели, пребывавший в Иерусалиме по поручению царицы Тамары. Отважно зашли даже в Старый город, и прогулялись по узким крытым проходам до Церкви Гроба Господня, и Мурка нашла и показала ему нацарапанные на портале главного входа граффити, оставленные на каменной стене еще крестоносцами. Любовались панорамой города с променада Таелет, поднимались и спускались по ступенчатым улочкам Ямин-Моше, гуляли по паркам и подкрепляли силы белым вином в Хане и в Синематеке, любуясь подсвеченными стенами Старого города.

Все было чудесно. Сергей постоянно порывался купить ей что-нибудь в подарок, но все места их прогулок были классически туристическими, и торговали в них только банальными сувенирами за безумные, по мнению Муры, деньги. Вечера они проводили в ресторанах Иерусалима, а один раз поехали на такси в старый тель-авивский порт. Он немного рассказал ей о себе: ему тридцать шесть лет, его мать скончалась, когда он был еще студентом, в Москве он был недолго женат, но жена от него ушла, а детей у них не было, и тогда, десять лет назад, он уехал в Штаты. Первые годы в Висконсине он был страшно занят сдачей американских экзаменов, и резидентурой, а затем работал пару лет в университетской больнице, но не имея ни призвания, ни охоты к научной или административной деятельности, ушел в частную больницу, где можно было заниматься только клинической практикой, то есть тем, что он умел и любил. Все это время он жил вместе со своим отцом, но год назад отец скончался от сердечного приступа. Сергей остался один, и теперь работа составляла основное занятие в его жизни.

…Каждый вечер он провожал Муру до дома, и они расставались, но это благоразумие давалось им все трудней. Его явно терзала страсть, а ее — любопытство и желание. На четвертый день у Сергея была запланирована поездка в Эйлат, где он давно мечтал понырять в коралловых рифах, но Мурка видела, что расставаться с ней ему мучительно не хочется. С его обычной обезоруживающей откровенностью он попросил её поехать с ним. Искушение было очень велико, но решиться на такой шаг Мурка не смогла. Это означало бы полный конец ее отношений с Вадимом. К тому же, именно потому, что она так дорожила мнением Сергея, ей не хотелось казаться девушкой, готовой по приглашению туриста, приехавшего в Израиль на пару дней, тут же мчаться за ним на край страны

— Нет, Сергей, — с наигранной легкостью сказала Мура, отгибая голову от его руки, тянущейся к ее волосам. — Слухи о доступности израильских девушек сильно преувеличены.

Сергей опустил руку.

— Не говори этого, пожалуйста. Это оскорбляет и меня, и тебя. Я не ставлю никаких условий. Мне просто очень приятно с тобой.

— Прости, — Мурке давно никто не делал выговора, но почему-то даже это было приятно. — Но все же не получится. Это были чудесные дни, чудесные. Но я не могу бросить все свои дела, всю свою жизнь и умчаться в Эйлат. Может, в ранней юности я бы так и поступила, но теперь я научилась быть благоразумной. Нам этого не надо. Это… — Он смотрел на нее очень внимательно и не перебивал. — Это осложнит нам жизнь. У нас разная жизнь, твоя там, в Милуоки, а моя — здесь. И эти несколько дней, это не настоящее. Это просто сказка.

— Мне тоже так кажется. Я не могу поверить, что через несколько дней я опять должен быть в операционной.

— Ну вот. А я уже завтра должна быть в редакции.

— Разве оттого, что что-то не навсегда, оно должно быть менее чудесным? Разве наша сказка не может быть самой замечательной на свете, только потому, что через три дня она может закончиться?

Мура встряхнулась:

— Сергей, не обольщай меня. Мы большие мальчик и девочка, и мы знаем, что за все надо расплачиваться. Чем лучше сказка, тем трудней будет возвращаться в обычную свою жизнь.

— Знаешь, Мура, мне уже, наверное, и так будет невероятно трудно вернуться в свою обычную жизнь.

— Это пройдет, — прошептала Мурка. И он наклонился к ней и поцеловал ее в губы, и она, дурочка, ответила на этот поцелуй.

— И что потом? — воскликнула Александра, когда Мурка ей подробно обо всем доложила.

— Ничего. Я осталась непреклонной, он сказал, что не смеет больше посягать на мое благоразумие, и уехал в Эйлат. Оттуда уже звонил пару раз, даже спросил, не вернуться ли ему, но я как раз сидела у Вадима, и потому не могла поддержать этот вариант с достаточным энтузиазмом. По-моему, он немножко обиделся. Так что он улетел прямо из Эйлата в Тель-Авив, а из Тель-Авива обратно в Милуоки.

— А что Вадим?

— А, Вадим, — Мурка махнула рукой. — Теперь я за него цепляюсь в надежде, что если я реанимирую наши отношения, мне будет легче забыть Сергея. Я ему похвасталась, что у меня появился американский поклонник. И он отреагировал со всегдашним своим темпераментом амебы. Обнял, поцеловал, сказал, что главное, чтобы мне было хорошо, и поволок в койку. Чтобы ему тоже было хорошо.

— И все, конец отношений с Сергеем?

— Надо полагать. Не так-то просто крутить роман через Атлантику, — сказала Мура.

— Кстати, — вспомнила Сашка. — Я собираюсь устроить маленький приём для Вики, Володи, Веры, и еще там пары ребят, с которыми я тогда выступала на телевидении. Чтобы всколыхнуть идею моего участия в какой-нибудь большой праздничной телевизионной программе. Продюсера Мишу приглашу, думаю позвать и Нимрода, исключительно в его профессиональном амплуа. Ты мне одолжи для этого дела кой-какую посуду, ладно?

Мура кивнула. Она ждала, что Сашка и ее пригласит, потому что кому же, грешным делом, не хочется лишний раз потусоваться в компании с ребятами с телевидения, но та ничего не добавила. Мурка обиделась, но не могла набраться духу выяснять этот момент, потому что боялась, что у Сашки не найдется достаточно хорошего объяснения, и тогда обида вырастет еще больше. Поэтому Мурка сама за нее придумала извинение: в конце концов, устраивая эту дружескую посиделку, Сашка преследовала свои деловые интересы, и она, Мура, к этому обществу никакого прямого отношения не имела.

* * *

Время шло, лето набирало силу, дни перестали удлиняться, но продолжали накаляться. Без крайней надобности Мура избегала выходить на пылающую улицу с девяти утра и до захода солнца. В редакции были приятно поражены ее ранними появлениями и непривычной, хоть и не чрезмерно плодотворной усидчивостью. И, может быть из-за этой новоявленной трудоспособности, а может, и просто потому что выигрывает тот, кто находится в нужный час в нужном месте, на очередном заседании редколлегии, при обсуждении кандидатуры для командировки в Азербайджан, Арнон предложил послать Муру. В Баку направлялась израильская делегация судейских с не вполне ясными прерогативами и полномочиями, и от присоединившегося к ним корреспондента ожидалось, чтобы он дал общее описание происходящего в стране, встретился с ведущими политическими, религиозными и общественными деятелями, побывал в районе военных действий в Нагорном Карабахе, изучил положение беженцев, а также составил себе, а затем и передал любознательному читателю представление о всех хитросплетениях отношений Азербайджана с Россией, Турцией, Ираном, а также с британскими и американскими нефтедобывающими компаниями. Азербайджан на данный момент оказался именно той страной, в которой соприкасались интересы США и Ирана, и, как в почти любой точке земного шара, там чего-то вынюхивал и Израиль, и никогда бы не видать ленивой и нелюбознательной Мурке столь сложного и почетного назначения, если бы не знание русского языка. Повезло ей, что никто из редакционных политологов и арабистов не говорил ни на одном из экзотических языков Азербайджана!

Мурка была ошеломлена выпавшим ей поручением, но тут же с апломбом Карлсона стала уверять, что все вышеперечисленное будет ею выполнено с деликатностью дипломата и углубленностью историка. Дето житейское. Эта удача была весьма вовремя, потому что в последнее время все в ее жизни застопорилось. Деятельность корреспондента по вопросам алии и абсорбции, которая несколько лет назад представлялась самым интересным, важным и ответственным заданием на свете, превратилась в тоскливую рутину, как только выдохся Муркин энтузиазм новичка. Новое поручение представлялось возможностью проявить себя в более сложных и перспективных областях, нежели постоянная разборка между бывшими российскими гражданами и опекающими их израильскими инстанциями. Мысленно она уже воплотилась в Марту Гелхорн, в Ориану Фаллачи, а Азербайджан уже стал ее Испанией, Мексикой и Вьетнамом одновременно. К тому же представлялся исключительный шанс утереть нос родному братцу, пользовавшемуся в семье репутацией первооткрывателя и первопроходца, который, тем не менее, в столь экзотическом месте, как Баку, побывать не сподобился.

Волнение настолько распирало Муру, что едва ее кандидатура была утверждена, она позвонила Вадиму, несмотря на данное себе слово больше за ним не бегать. Вадим, как всегда, был рад ее услышать, и обрадовался ее удаче. Ни на секунду не огорчил его ее отъезд, не испугали опасности, угрожающие хрупкой израильтянке в мусульманском нестабильном регионе, не встревожил состав миссии, в которую, среди прочих, входил и очередной симпатичный генерал — бывший главный военный прокурор Израиля. Нет, как полагается хорошему близкому человеку, он просто и искренне обрадовался за нее. У Мурки почему-то сразу испортилось настроение.

Зато Сашка не обманула ее ожиданий — проявила нужную меру тревоги, восхищения и «хорошей зависти», хотя обе они совершенно точно знали, что саму Александру в Азербайджан не затащили бы и на аркане. Когда Мура отрапортовала о предстоящей почетной миссии матери, Анна тут же выразила твердую уверенность в Мурину способность использовать «наконец» этот шанс для долгожданного превращения в ведущего политобозревателя газеты. Столь неумеренный полет амбиций смутил даже будущую Ориану Фаллачи.

Максиму она сообщила о командировке как бы между делом, как о вещи тривиальной и само собой разумеющейся. И пункт назначения, и важность ее миссии, и попутчики, все явно произвело на него впечатление, и чувствовалось, что он тоже позавидовал, но не такой светлой завистью, как Сашка, что тоже было слегка приятно.

Больше ни с кем делиться не хотелось.

На самом деле подмывало сообщить и Сергею, но переписка их прекратилась. Это было еще одной неприятностью в жизни Мурки, которая точила грустью и сожалением. По возвращении в Америку он не дал о себе знать. Она написала ему простое дружеское необязательное послание, и не получила никакого ответа. Она написала повторно, на сей раз серьезно. Спросила, не обидела ли она его чем-нибудь, объяснила еще раз все свои веские доводы, из-за которых не решилась раскрутить с ним полноценный роман, и прибавила, что ей давным-давно не было так хорошо ни с кем, как с ним в те несколько дней, когда они вместе исследовали Иерусалим и его гастрономические достопримечательности. На это пришел краткий ответ, в котором Сергей писал, что, конечно, она его ни в чем разочаровать не могла, потому что он не имел права что-либо ожидать. Что это лишь его вина, что он, быть может подсознательно, ожидал от поездки, и от Муры слишком многого. Он признает ее право не рисковать собой и своими чувствами. И хорошо, что она оказалась столь благоразумной, потому что кто знает, что произошло бы в их жизни, потеряй оба они голову. Но ему будет легче, если они прекратят все контакты.

Когда Мура прочитала этот ответ, ее первой реакцией был просто шок: она была так же уверена в своей женской власти над этим мужчиной, как уверен хозяин в преданности собственного пса. Следующим чувством после изумления была горькая обида — она отнеслась к нему, как к близкому человеку, провела с ним (теперь это переименовалось в «убила на него») кучу времени, раздумывала, как наивная дурочка, над казуистическими дилеммами: должно ли что-то, что не на всегда, быть из-за этого хуже, а в результате ей сообщили, что в ней больше не нуждаются. Своей правотой Мура упивалась дня три, но даже потом, когда первый запал негодования прошел, она продолжала думать о нем неотступно. Особенно мучила фраза о праве на самосохранение, и неясный намек на упущенные варианты своих судеб. Все это было тщательно обсуждено с Александрой, которая, конечно, полностью поддержала Муркину правоту во всем, что касалось осторожности в отношениях с мужским полом. По ее твердому мнению мужчина всегда намеревался получить побольше и без обязательств, и дело женщины позаботиться о том, чтобы не остаться в дураках. Эту мудрость только поддерживал ее личный горький опыт сексуальной щедрости, так и не приведший Сашу в тихую гавань финансовой стабильности брака.

— Не обвивать же нам ногами каждого американского паломника! — в праведном возмущении перед грандиозностью задачи восклицала Александра.

Мурка кивала, пытаясь утешиться своей недоступностью. Но в глубине души она начала сомневаться в мудрости своей осторожной боязни отдать слишком много и чересчур поспешно. И дело даже не в сексе, речь шла о готовности на душевную щедрость, о готовности полюбить и действовать безоглядно. Мура видела, что Сергей в нее влюблен, но предпочла замариновать его в роли вечного воздыхателя и, по сути, оставила его чувство безответным. Частично это произошло и потому, что он сам возвел ее на столь высокий пьедестал, с которого неловко было слезать. Теперь ей ужасно захотелось забросить свое благоразумие, получить второй шанс, вернуть его себе, быть рядом с ним, видеть его улыбку, вдыхать запах его «Версачи», опираться на его крепкую руку, чувствовать рядом его широкие плечи… В общем, все то, чего хочется всем нормальным женщинам от любимого мужчины. Мура затосковала по Сергею. И хотя, как назло, Вадим именно теперь внезапно стал ей усиленно названивать, и какой-то кусочек глупой женской души еще отзывался на это долгожданное внимание, но у нее появился новый предмет для размышлений, и прежний любовник отодвинулся на периферию девичьих помыслов. За это время он уезжал пару раз в Европу, каждый раз на несколько дней, но Мура больше не рвалась ни провожать его, ни встречать, а он, как всегда, полностью смирялся с тем положением вещей, которое она создавала. А вот Сергей не смирился. Мурка тоже не любила покорно принимать чужие решения. Хоть она и дала себе слово больше не анализировать бесперспективные отношения с Вадимом, но не могла удержаться от сравнений. И ей невольно думалось, что, может быть, первоначальная притягательность Вадима в том и заключалась, что в их отношениях он был полностью покорен ее воле. В нем было заповедное место, там, где, наверное, хранилась его душа, и туда он Мурку не пускал ни под каким видом, но зато все остальное было в ее распоряжении. Он не делал никаких попыток получить от нее больше того, что она готова была ему дать, и она была уверена, что пока жизнь не унесет его от нее, как отлив медузу, самовольно он от нее не уйдет. Теперь она поняла, что его все устраивало, потому что ему было все равно. И, несмотря на ее стремление контролировать ситуацию, подобное положение вещей перестало ее устраивать. Они дошли до той точки, где он должен был сделать ради нее какое-то волевое усилие, и хотя Муре приятнее было бы думать, что он не был на это способен просто в силу своей инертной натуры, ядовитая житейская истина «He just not so much into you», не выходила из головы.

А Сергей оказался способен. Первый раз, когда прилетел в Израиль, а второй — когда обиделся на нее и послал ее к черту. Ей мучительно хотелось помириться с ним, но как вернуть человека, который находится на другой стороне земного шара, а главное — зачем, она не могла придумать. У нее не было варианта их дальнейших отношений. И она ему не писала, хотя адрес его не стерла.

На следующий день выяснилось, что помимо само собой разумеющихся редакторских ожиданий, согласно которым Мурка должна была совместить энциклопедическую дотошность и политический анализ Мида с красочностью «Нешионал Джеографик», у Арнона были для нее добавочные поручения. Израиль давно искал точки опоры и давления в этой богатой нефтью стране. Поиски рычагов шли во всех направлениях, особенно в испытанном со времен фараона стремлении находить доступ к уху властелина. Иногда это удавалось: в Туркменистане одним из самых влиятельных и приближенных к власти людей был израильтянин — промышленник и предприниматель Иосиф Мейман, Лев Леваев был из Узбекистана, но в Азербайджане подобный человек не находился.

Арнон объяснял Муре:

— Я полжизни учился заставлять людей делать то, что мне нужно. И начинать это следует с того, чтобы понять — что надо твоему партнеру.

— Ему надо обеспечить нас нефтью?… — Мурка, старательная ученица, распахнула глаза.

— Н-ну, как тебе сказать. Это ему еще следует понять, — усмехнулся Арнон. — Но настанет время, и это случится. Для начала ему надо передать свою власть своему сыну.

— И я могу ему в этом помочь?

— Ну, не единолично, я полагаю. Однако наши возможности в области обеспечения безопасности весьма внушительны. Но это не единственное, чем Израиль может быть полезен. Например, мы можем служить посредником между Баку и Вашингтоном, или предоставить выход к своим рынкам.

— А зачем нам поддерживать эти менее чем идеальные режимы?

— Ну, хотя бы для того, чтобы сделать их менее крайними, чтобы противостоять опасным для нас и всего мира крайним исламским течениям, чтобы не терять своего влияния в этом мусульманском, но, тем не менее, сравнительно секулярном и толерантном регионе. Все, что плохо, очень легко может стать еще худшим.

— Маккиавельщина какая-то.

— Не волнуйся, тебе предстоит творить одно дистиллированное добро. Ты должна будешь скомпрометировать одного иранца.

Сердце Мурки ёкнуло.

— Что значит скомпрометировать? — В голове у нее сразу начали мелькать самые ужасные варианты.

— Не волнуйся, тебе надо будет только показаться с ним публично и быть замеченной. Мы позаботимся о документации, и обеспечим твою безопасность.

Мурка посидела молча, осмысливая сказанное.

— Но ведь если я его скомпрометирую, то сама окажусь разоблаченной!

— Это верно. Компромат будет состоять в его встрече с агентом Моссада, а не просто с красивой женщиной. Но, поверь мне, на данный момент это то, что необходимо. Это подорвет контакты между Ираном и Азербайджаном, которых нам допустить никак нельзя.

Постепенно, из лаконичных объяснений Арнона Мура начала понимать, что затрудняясь покамест обнаружить общие интересы с нефтяной республикой, Израиль пытался помешать в этом более удачливым соперникам.

— Если бы я мог пожертвовать кем-то другим, я бы это сделал. Но так уж случилось, что именно ты уже… — тут Арнон как-то странно осёкся, и положив свою руку на ее, замолчал.

— Что я «уже»? — Постепенно Муру начала переполнять горькая обида, в горле встал ком, а глаза начала наполняться непрошенной влагой, и она старалась смотреть наверх, чтобы не покатились унизительные слезы, недостойные разведчика. — Это из-за того «Стрельца», да? А в Минске, я ведь в Минске все сделала без сучка…

— Да нет, милая моя. Это совсем не из-за тебя. — Арнон помолчал, а потом вдруг начал говорить, как будто вспомнил вдруг о чем-то другом. — Помнишь, мы говорили о моей жене и о жене моего штурмана? — Мурка ошарашено взглянула на него. — Я так и не рассказал тебе, почему все-таки мой штурман не ужился со своей женой. Знаешь, его все-время терзала необходимость убедиться, что она была ему верна все годы его плена… А я еще тогда много думал, надо ли уверяться в предательстве близкого человека, когда изменить мы ничего уже не в силах… Может, иногда лучше пребывать в неведении.

Мурка горько молчала. Ее сжигают как разведчика в самом начале ее карьеры, а шефа несет при этом на какие-то отвлеченные философские размышления.

— Тебя будет поддерживать все наше обеспечение в Баку. Твоя роль бесконечно важна, — зашел Арнон с другого бока.

— Ага. Посылаете меня как камикадзе, как шахида…

— Ну, не надо крайностей. Погибать тебе не придется. Мы позаботимся о том, чтобы ты была разоблачена только после твоего благополучного возвращения в страну.

— Но я больше никогда не смогу сотрудничать с тобой! С Моссадом! Я больше не смогу быть агентом!

— Ну что ты такое говоришь! Тебе только надо будет на некоторое время уйти в подполье. Но мы еще поработаем…

— Да, да: «Еще поживем, поработаем», сказал больному гробовых дел мастер, снимая с него мерку!

Арнон долго беседовал с Муркой и уговаривал ее. Он утешал ее сложностью задания — создать у окружающих убедительное впечатление делового контакта с совершенно не знающим её человеком, подчеркивал, что успех всей операции будет зависеть исключительно от ее способности импровизировать и ориентироваться в обстановке, что на карту поставлено бесконечно многое, что только уважение к ней и неколебимая вера в ее душевные качества заставили его раскрыть ей заранее весь замысел, но остался непреклонным. Мурке была назначена трагическая роль провалившегося агента.

Домой Мура возвращалась совершенно убитой, ей казалось, что в её жизни не осталось больше никакого смысла, что все ее существование — сплошная цепь личных, творческих и профессиональных неудач. И осталось только одно — вспыхнуть достаточно ярко, чтобы зажечь собой какой-нибудь международный скандал, а там, ну что ж, пусть потом она сгорит… Блаженна та спичка… «Ашрей а-гафрур ше-идлик эт а-эш…» бессмысленно вертелся в голове у незадачливого шпиона Мурки полюбившаяся израильским пионерам старая песня времен израильских первопроходцев.

* * *

Переговоры с «Энигмой» все тянулись. Каждый день казалось, что сегодня все решится, но каждый раз все переносилось на завтра. Это было обычным положением вещей, но Александру поджимало печальное состояние ее финансов в том самом банке, который стремился с ее помощью убедить всех остальных, что он — их лучший защитник и опора. В последний момент Рут спасла ее, раздобыв очередную халтуру на показе мод в одном из торговых центров, и фоторекламу для краски волос «Велла» в русскоязычных журналах.

Роман с Нимродом, тянущийся уже с конца зимы, довольно скандально агонизировал: семейные сложности сделали его невыносимо неприятным для всех его участников, в частности для его жены. Особенно с тех пор, как Сашка повадилась звонить в любое время суток к Нимроду домой и с придыханием просить его к телефону. Она бы, конечно, этого делать не стала, если бы еще на устроенной ею вечеринке не поняла окончательно, что он ей ничем помогать не собирается, а просто использует ее. И к тому же, стало просто жаль его жену, которой, наконец-то, пора было осознать, что за фрукт ее муж. Напротив, флирт с Максимом был приятным и удобным и, благодаря его проживанию в Тель-Авиве, оставлял кучу свободного времени. Но Александра знала, что если сложности были Харибдой отношений, то легкость — их Сциллой. Она порождала необязательность, и не стимулировала на какие-либо изменения. Мудрые люди давно заметили, что хорошее — враг лучшего, и Сашка не хотела упустить возможность хорошего романа перерасти в еще лучший брак. Энергично ухаживающий за ней владелец турбюро Шимон по-прежнему морочил ей голову возможными вояжами за границу, но он Сашке настолько не нравился, что даже перспектива совместной поездки её не прельщала. Лучшая подруга, умудрившаяся одновременно быть брошенной обоими своими кавалерами, пребывала в последнее время постоянно подавленной и настолько погруженной в собственные несчастья, что Александре было совершенно не с кем советоваться, как жить дальше и что с собой делать. И Сашка решила навестить свою старинную приятельницу, знакомую еще со времен ульпана[4] — художницу Рину Вольман, у которой как раз должна была в ближайшее время открыться персональная выставка в Москве. Рина была талантливым мастером, Александра не так давно была на ее выставке в Общинном доме, и давно пора было возобновить отношения. Тем более, что Максим в своих рассказах то и дело упоминал различные известные имена, и хотелось соответствовать. До этого она никогда не была у Рины, и пришлось долго блуждать в Восточном Тальпиоте, между унылыми неотличимыми блоками семидесятых годов. Старухи, сидевшие у Рининого корпуса, неодобрительно уставились на Сашкино голое пузо, само парадное воняло, из соседних квартир доносились вопли детей и телевизоров, а квартира-студия находилась на пятом этаже без лифта. Рина открыла, с сигаретой в одной руке, с кистью в другой.

— Заходи, заходи! — голос у нее был басистый, прокуренный, сама она была усатая, седая, пальцы от сигарет желтые. «Вот они какие, талантливые женщины», подумала Сашка.

Она ходила от стенки к стенке, рассматривала картины. Было странно, что такие яркие и веселые видения рождаются здесь, в этом тоскливом захламленном помещении. Рина пошла готовить чай, а кроме чая и спиртного в доме явно ничего больше не было. Сашка порадовалась, что принесла с собой тортик. Туалет был весь обклеен смешными карикатурами, надписями и автографами, но дверь запиралась плохо и сесть на унитаз Сашка побрезговала. Оказалось, что говорить им было особенно не о чем. Рина поспрашивала, как Сашкины дела, и не хочет ли кто-нибудь из ее знакомых купить ее картины. Александра твердо пообещала их всем рекомендовать. Картины ей действительно нравились, Сашка и сама была бы рада иметь хоть одну, но денег на них у нее не было, а в подарок Рина не предложила. Еще дома Александра с любовью выбрала изумительно красивую шелковую розовую шаль с длиннющей бахромой, чтобы было чем отблагодарить Рину, на случай, если та догадается подарить ей одну из своих картин. Шаль она завернула в мягкую папиросную бумагу и уложила в элегантную бумажную сумку. Если бы Сашка была художницей, она бы точно рисовала, завернувшись в эту шаль. Это была настоящая художественная вещь, просто созданная для Рины. Но теперь Сашка ногой запихнула сумочку поглубже за свое кресло. Стало ясно, что Рине она не пригодится, а Сашке шаль тоже очень шла.

Художница бесконечно долго рассказывала о выбивании стипендий и вспомоществований в разных инстанциях и министерствах, помогающих творческим людям. Сашка слушала ее жалобы, но про себя не могла не отметить, что ей-то вообще никто никогда не помогал. К тому же, Рина была не одинока в своих трудностях — Иерусалим кишмя кишел нищими писателями, поэтами и художниками, и они все друг с другом постоянно тусовались и вместе добивались различных пособий, а в профессиональном мире Сашки все тусовки были в Тель-Авиве, а о какой-либо взаимопомощи не приходилось даже и мечтать. Поглядев на это богемное житье-бытье, Сашка наконец сообразила, что мудрых советов по жизни ей здесь не обрести. Раньше, когда они учили вместе иврит и только начинали сталкиваться с израильской действительностью, у них было больше общего, и ей было интересно общаться с Риной. Но с тех пор у каждой появилась своя жизнь, Александра быстро освоила иврит, у нее завелось множество знакомых-израильтян, а Рина, так и не научившись элементарной разговорной речи, дружила исключительно с русскоязычной богемой и интересовалась только каббалой и прочей библейской мистикой. До Сашкиных проблем ей явно не было никакого дела. «Законченные эгоцентрики, все эти творческие натуры», вздохнула Александра. Но все равно она была рада, что поддержала это знакомство. Разговор совсем увядал, когда Сашка случайно упомянула Мурку. И тут Рина стала ее совершенно неумеренно хвалить, и уверять, что у Мурки какое-то удивительное сочетание резких смелых кавказских черт лица и мягкого доброго выражения, и что она давно хотела бы нарисовать девушку, если бы та согласилась позировать. Наконец Сашке это слушать надоело, но мысль о позировании ей понравилась. К тому же, захотелось сказать Рине что-то ободряющее.

— Риночка, если тебе нужна натурщица, то я готова посидеть для тебя. Мне только надо заранее знать, когда.

А Рина её спросила:

— А может, сделаем твой портрет? Такой настоящий, по всей форме?

Сашка обрадовалась, что может быть полезной.

— Отлично!

— Я недорого возьму. У меня вот недавно…

— Ой, нет, Ринуль, к огромному моему сожалению, заказывать портреты мне сейчас не по карману. Я просто думала, если тебе нужно, то тогда я готова завещать себя при жизни твоему искусству.

— А-а! Спасибо, Сашенька, но и мне сейчас натурщица не по карману.

— Риночка, ну ты что, смеешься, ну какие между нами счеты! — Сашка даже руками всплеснула. — Я же по-дружески, совершенно бескорыстно! Вот если ты подаришь мне какой-нибудь твой рисунок, или что-нибудь, что захочешь, то у меня будет всегда перед глазами что-нибудь тобой нарисованное. А никаких денег мне не надо!

В конце концов Рина поняла, что Сашка просто хотела ей помочь, и расстались они совсем по-дружески. Сашке было приятно, что среди ее приятельниц есть такая талантливая и умная женщина, как Рина. Но чего она так на Мурку запала? Может, лесбиянка?

* * *

Сначала Мура сильно переживала, и даже назойливо маячила шальная мысль каким-то образом обратиться с апелляцией к Эфраиму Галеви, главе Моссада, но постепенно успокоилась, и начала даже слегка проникаться величием своей трагической роли.

В оставшиеся до поездки дни она начала вдумчивые дорожные сборы. Делать это надо было с учетом ее нового видения самой себя, не лентяйки, кокетки и обжоры, а бестрепетного наследника легендарного израильского разведчика Эли Коэна. А так же — неподкупного свидетеля своей эпохи, готового исследовать самые удаленные уголки планеты. На практике это означало, что на сей раз она не будет брать 3 три разных мусса для волос, хотя Бог свидетель, волосы не могут лежать как следует, если их не питать, не увлажнять и не придавать им объем. Нельзя забывать, что в этих опасных и далеких от цивилизации местах мало того, что жизни израильского шпиона грозит вполне реальная опасность, но вдобавок еще зачастую не имеется фенов в гостиницах. Дальнейшие жертвы агента израильской разведки, направляющегося в малоразвитую область земного шара с целью изучения и анализа геополитической обстановки, а также срыва сговора двух мусульманских государств, включали в себя добровольное ограничение количества лифчиков: после долгого размышления вместо черного и белого был взят всего один — телесного цвета. Переоценив свои силы, Мурка даже собралась ограничиться только джинсами и зашнурованными ботинками, но, припомнив элегантность женского населения Минска, сложность предстоящей ей миссии, а также присутствие бывшего генерального прокурора, все же засунула в чемодан пару вечерних босоножек, белый брючный костюм и черную шелковую юбку. И все же точащие сомнения в собственной профпригодности не оставляли: «Какой я, к черту, разведчик и военный корреспондент, если не в состоянии жить без крема очистительного, увлажняющего, питательного, крема для глаз, боди лошна и кондишна в придачу?» Единственное малодушное утешение черпалось в том, что в образах Маты Хари и Марты Гельхорн особенно притягательно сочетание женственности и отваги. Так как отваги Мурка в себе испытывала запасы поистине бездонные, её долгом оставалось усилить момент женственности.

В указанный день и час она встретилась со своими попутчиками в аэропорту Бен-Гурион. Делегация состояла из нескольких судей и вышеозначенного бывшего военного прокурора. Что понадобилось им в Азербайджане и какой казус международного судопроизводства они призваны там разрешить, не афишировалось, но Мурка сразу решила проникнуть в эту тайну. Естественно, делегацию опекали какие-то Максимовы коллеги и израильские офицеры безопасности. На первом же рейсе, на Москву, все перезнакомились, и как обычно возникла атмосфера товарищества и веселья. Даже Мурка отвлеклась от всех неприятных мыслей. Кто-то из израильтян приволок с собой такое полезное пособие по Азербайджану, как изданная на иврите в 50-х годах книжка «Баку — город нефти», и все были убеждены в бездонности Муркиных познаний во всем, что касалось бывшей советской республики. Спутники девушке понравились, особенно бывший военный прокурор, который, хоть был уже генералом в отставке, но сохранил и стать и молодецкую военную выправку. Настроение не портило даже то, что он был безнадежно женатым, и назойливо демонстрировал всем попутчикам фотографии своих детей. Среди остальных судейских выделялась пикантная маленькая женщина-судья, которая вела громкий судебный процесс над родителями-садистами, широко освещавшийся в израильской прессе. Муру в который раз удивило, насколько проще и доступнее во плоти те личности, о которых читаешь в газетах. Женщина-судья, сразу предложившая называть её просто Юдит, оказалась хохотушкой и кокеткой, и явно изо всех сил хотела нравиться всему мужскому составу делегации, что ей в общем-то и удавалось, несмотря на ее явные, и на взгляд Мурки, малопростительные полвека. Прокурор много смеялся, хохмил, рассказывал о различных военных приключениях. Мурке было трудно совместить это с его основополагающими выступлениями за строгое соблюдение законности при допросах террористов, с его председательством на суде убийцы Рабина. Мурка понимала, что при молодой красивой женщине мужчины раскрываются совсем неожиданными сторонами, весьма далекими от своего общественного облика. Конечно, у всех есть различные ипостаси, стоит только представить себе, какими выглядят великие мира сего перед своими урологами или дантистами… «Один только Шимон Перес умудряется не уронить своей репутации при личном с ним знакомстве, — подумала Мурка. — Остается таким же замороженным сухарем». Ей хотелось, чтобы прославленные и знаменитые общались с ней, как с равной, но она понимала, что в этом деле ей главным образом способствует осеняющий ее ореол уважаемой газеты, и только во вторую очередь ее красивый фас и профиль.

В Москве делегация остановилась на один день, и в их честь состоялся маленький прием в израильском посольстве. Впрочем, помещение посольства было непрезентабельным, женщина-посол производила впечатление обиженной дамы, явно неуверенной в себе, закомплексованной, возможно, потому что по-русски двух слов связать не могла, и весь прием совершенно не дотягивал до обывательских представлений о подобных вещах. Зато следующий полет в Баку расцвел ожидаемой от Востока экзотикой. Пухлые кресла из легкомысленного бордового кожзаменителя в первом классе самолета азербайджанской аэрокомпании светски группировались вокруг столов, так что пассажиры сидели лицом друг к другу. На обед в расписных керамических мисках подали плов с жирными кусками баранины и мозговыми костями. Все это было совершенно непохоже на западные авиакомпании, и Мурке понравилось. Сам Баку встретил путешественников пыльной сухой жарой, огромными щитами, прославлявшими славные деяния Гейдара Алиева и общей атмосферой запустения.

Путешественников вселили в «Хайят» — роскошную гостиницу, существовавшую, по-видимому, только для иностранцев силами самих иностранцев. Персонал был англоязычным, и вообще гостиница являлась оазисом западного сервиса и комфорта, что было плохо, потому что Муркино сердце жаждало оригинальности и восточного колорита. Но, оглядевшись, путешественница решила, что все это очень может сойти за, скажем, английский клуб в Индии или Египте времен колониализма: пальмы, разрисованные керамики, гулкие шаги прислуги, вентиляторы, прохлада и полумрак огромных залов, жужжание мух, резные двери и за ними яркая жаркая пыльная улица с кривой щербатой мостовой.

В первый же день израильтян свозили во все еврейские общины Баку, от ашкеназских до сефардских, где на всех главных должностях уже самоотверженно заправляли иностранные евреи, явно считавшие, что вывоз старинных книг и предметов культа вверенных им общин, и дальнейшая их перепродажа в Израиле и Америке втридорога и составляют их долг спасения еврейских ценностей. По пути делегация проехала мимо огромного здания Иранского Банка, и Мурка прищурилась на него, как на врага. А потом микроавтобус привез израильтян на военное кладбище.

Во время своей военной службы Мура не участвовала лично в боевых действиях. В тот единственный раз, когда она попала под обстрел, она была уже корреспондентом «Га-Ама». Сопровождая очередных американских спонсоров, она полетела на ливанскую границу в городок Кирьят-Шмона, который в очередной раз бомбила Хизбалла. Американцев норовили возить под взрывы, если выпадала такая оказия, так как это весьма способствовало их готовности жертвовать на амбулансы и детские сады. Пока в школьном актовом зале звучали пламенные речи о мировой еврейской солидарности, Мурку неуместная нужда погнала в туалет. В этот момент начались сирены и вслед за ними звуки взрывов. Все спустились в бомбоубежище, кроме нее, бедолаги. До сих пор ей помнился унизительный страх позорной гибели в сортире, со спущенными трусиками. Но на военных кладбищах Муре, к сожалению, случалось бывать и в Израиле, и все же здешнее было непохожим. Ужасали заранее выкопанные, еще пустые, ждущие трупов могилы. Мура не привыкла видеть фотографии на памятниках, и вид молодых лиц ребят, захороненных совсем недавно, бил прямо в сердце. У многих холмиков сидели женщины в темных одеждах. «Матери… — испугалась Мурка. — Какое счастье, что у нас теперь тихо».

В Старом городе они долго блуждали среди множества магазинов ковров и минаретов, за которыми открывался вид на грязную бухту Каспийского моря, полную танкеров. В отдалении от моря тянулись бесконечные кошмарные районы советских новостроек. Сопровождающие завели группу в антикварную лавку, и пока израильтяне хватали Муру за рукав и просили ее помочь прицениться к кинжалам, ее глаз упал на старинный серебряный пояс. Старик торговец по-восточному долго повествовал, какая это дивная, уникальная и бесценная вещь. Но он не учел ближневосточной покупательской закалки Муры. В конце концов антиквар убедился, что в его торговле двуязычная Мурка — человек ключевой, и ему не удастся продать ничего никому другому из ее группы, пока он не договорится с ней, и спросил, сколько она даст за сокровище. В Муркиной сумочке оказалось 130 долларов, и она выложила их все на прилавок. Старик-продавец долго недовольно морщился, но в конце концов поверил, что больше денег у нее нет, и протянул ей вожделенный пояс. Он был тяжеленный, с серебряными пластинами, навешанными на кожу, и с неподходящей пряжкой, тоже серебряной, но явно из другого столетия. Счастливая Мурка сразу повесила его себе на бедра, сама поражаясь, как в преддверии своего разведческого провала она способна развлекаться такой ерундой. Ей подумалось, что иногда легкомыслие — поистине спасительное качество. Остальные израильтяне с ее помощью тоже отоварились по сходной цене различными древними раритетами, и довольные, все покатили в ресторан в караван-сарае.

Их посадили за длинные столы под сводами старинных палат, и мужчины-официанты потянулись вереницей, занося в помещение все новые и новые кушанья. Ужин потряс всех изобилием и вкуснотой блюд. Огромные шампуры с бараньим шашлыком, нанизанные вперемежку с луком и чесноком, стояли, как палки вигвама, воткнутые в гигантское блюдо плова, вокруг красовались всевозможные салаты, травы, долма, изюм, абрикосы, каштаны и множество бутылок вина и пива.

Мура сидела рядом с Юдит, с которой они сдружились еще в общественном туалете Новодевичьего кладбища, когда Мура стойко защищала собственным телом открытую кабинку судьи от взглядов московских старушек, возмущенных надменной щепетильностью иностранок.

В промежутках между бокалами Мурка порывалась завязать с Юдит какую-нибудь мудрую беседу, например, обсудить с ней ее последний знаменитый вердикт.

— Вы собираетесь писать об этом, Мурочка? — насторожилась Юдит, аккуратно, отставив мизинец, расправляясь с кусочком баранины.

— Нет, я просто хочу понять, как можно было оправдать эту женщину.

Юдит, памятуя о благородной помощи в общественном туалете, вежливо, но лаконично ответила:

— Суд обязан принимать во внимание обстоятельства. Есть человек, и есть его обстоятельства.

Мурка настойчиво пыталась сохранить принципиальность:

— Разве люди не обязаны поступать правильно, невзирая на любые обстоятельства?

Юдит неприязненно посмотрела на Мурку и сказала:

— Мурочка, вот вы поживете, и попробуете, и сами увидите, как это у вас в жизни получится. Это не так просто, как вам сейчас по молодости лет представляется.

Поставленная на место Мурка задумчиво щипала виноград. Она утешилась тем, что все же выразила свои принципиальные взгляды, и даже сумела постоять за них, хоть пренебрежительное указание Юдит на ее молодую глупость и было обидным. Зато вся мужская часть группы явно рассматривала Муркину относительную юность в качестве ее основного достоинства, и приходилось утешаться этим.

Застолье длилось долго, но в конце концов утомились даже умеющие поесть израильтяне, и все вернулись в гостиницу.

На следующее утро последовала расплата — Мура проснулась с тяжелой головой и поползла в душ. Как раз в тот момент, когда она вся намылилась, вода течь перестала. Некоторое время помаявшись, и безрезультатно подергав краники, Мурка вытерла полотенцем мыльные глаза, и побрела к бару-холодильничку. На ее счастье там оказалось несколько бутылок минеральной воды, и удалось кое-как смыть с себя мыло, не прибегая и к тонику.

После завтрака все подтянулись к автобусу, и поехали в город Лаки. Чем дальше отъезжали от Баку, чьи предместья смело могли служить иллюстрацией к самым жутким фантазиям футуристов, тем больше нравился Азербайджан Мурке. Пейзаж стал зеленым, на горизонте появились горы, наверное, Кавказ, который она видела впервые в жизни. Мурка размякла под обаянием экзотики: «Кавказ подо мною…», растроганно стала вертеться в голове застрявшая там со школьных лет оборванная строчка, наконец-то дождавшаяся подходящего случая. Рядом с ней сидел местный сопровождающий гид, и они разговорились. Он поведал ей, что, по преданию, евреев в Азербайджан привел с собой в древности один из персидских шахов-завоевателей. Евреи были лично преданными ему телохранителями. «Мудрый был шах, — подумала Мурка. — Всем чужие, и иранцам, и азерам, евреи полностью зависели от его благополучия, и они с шахом верно охраняли друг друга».

Минибус вез их, изредка останавливаясь, израильтяне с любопытством разглядывали попадавшиеся по пути сёла и достопримечательности, заглядывали в придорожные лавки и придирчиво изучали торговый ассортимент. Всюду были иранские продукты и ощущалось иранское влияние. Потом на горизонте в долине они увидели палаточный лагерь азерских беженцев. Мурка искренне удивилась, так как понятие беженцев из этого региона прочно связалось у нее с армянами, но гид стал рассказывать о войне в Нагорном Карабахе, и из его слов выходило, что и азерам явно случалось быть потерпевшей стороной, что подтверждало самый пессимистичный взгляд на все человечество. Вообще говоря, армяне Муре были симпатичны. Как и евреи, они рассеялись по всему миру, и были так же вездесущи и талантливы, у ее семьи еще с московских времен было немало знакомых армян. В Старом городе Иерусалима они жили с незапамятных времен, построив свой квартал вокруг Храма св. Георгия, и продавали в маленьких лавчонках дивно расписанную керамику и изразцы. На протяжении веков этот древний народ умел ладить со всеми, кто владел Иерусалимом, будь то греки, римляне, турки, англичане или евреи. Ходили слухи, что за многие века оседлой жизни в Иерусалиме они накопили под своим храмом несметные сокровища. Сегодня молодежь из общины уезжала в Америку, но старики оставались — хранить богатства, подобно кобре в «Маугли». Но, может, богатств было вовсе не так уж много, потому что когда Израиль разрешил гуманитарный въезд в страну беженцам из Нагорного Карабаха, сами армяне брали их на поруки со скрипом и чрезмерной щедрости по отношению к своим пострадавшим соплеменникам не проявляли. Израильтяне уважали армян как подобный себе древний народ с тяжкой историей, сочувствовали им по поводу Нагорного Карабаха. Армян, правда, раздражала еврейская монополия на геноцид, и они требовали, чтобы евреи потеснились на лавке всемирно обиженных, но евреи отчаянно доказывали, что никто не сравнится с ними в несчастьях, и пытались армян с этой лавки спихнуть, изо всех сил защищая свою трагедию от умаляющих ее сравнений и унижающих подобий. Правда, с учетом цыган, камбоджийцев, суданцев, руандцев, боснийцев и бангладешцев клуб жертв геноцида к концу века стремительно утрачивал свою эксклюзивность, и даже этот повод для взаимонепонимания терял свою остроту. И все же, обладая богатой криминальной фантазией, Мурка заподозрила, что в данном контексте какой-нибудь компромат на армян мог бы лишить их чистоты жертвенных риз, и тем самым был бы на руку израильтянам… Уж не для того ли прибыли в Азербайджан израильские крючкотворы? Оставалось примечать, интересуются ли ее спутники военными событиями. Все путешествие Мурка глаз с них не спускала. Но израильские законоведы и виду не показывали, что их занимают внутренние междоусобицы кавказских народов, и целый день покорно мотались по древним синагогам и полувымершим еврейским селам, то ли притворяясь, то ли действительно интересуясь только прекрасными пейзажами, вкусными угощениями, и, некоторые из них — Мурой. Встреченные местные жители производили впечатление людей гостеприимных и славных, но все их обаяние не могло заставить ее забыть судьбы армянских друзей — беженцев из Нагорного Карабаха. Но в конце концов, вдалеке от требовательного редактора Мура не претендовала на способность справедливо рассудить чужие народы. Да и существует ли она — совершенная справедливость? Кто прав, и как решить? Оставалось радоваться, что родная страна вылезла из восемнадцатилетней ливанской грязи и что арабы в конце концов смирились с существованием Израиля, и теперь всем ясно, что мирный процесс необратим. Даст Бог, когда-нибудь все улучшится и здесь, на Кавказе. И все же, зачем приехал сюда цвет израильской юриспруденции?

Следующий день в Баку ознаменовался симпозиумом с представителями Министерства юстиции Азербайджана. Мура с нетерпением ждала его, предполагая, что тут-то, наконец, обнаружится смысл таинственной поездки. Следует заметить, что означенная встреча на высшем уровне смогла состояться только благодаря незначительной Муре, поскольку кроме нее переводить было решительно некому. Но и ей пришлось нелегко, так как каждая фраза местных юристов начиналась с цветистых восхвалений президенту Гейдару Алиеву и прославлений его мудрости, демократичности и преданности букве и духу закона. Муре вспомнились цветистые похвалы Ходжи Насреддина в адрес эмира. Ей, конечно, было жалко опускать в своем переводе эти перлы, и тем самым лишать израильтян удовольствия оценить всю демократичность азербайджанского президента и силу народной к нему любви, но и после вышелушивания большинства словесных узоров оставалось немало интересного: о том, как единогласно палата Национальной Ассамблеи поддерживает мудрое законодательство Алиева, о том, что правительство Азербайджана поставило себе целью создать процветающее и прогрессивное общество, основанное на социальной справедливости, защите человеческого достоинства и сохранении прав человека, причем всё это — следуя заветам Шариата. Хозяева с гордостью поведали гостям, что целью законодательства Азербайджана является обеспечение национального единства и равенства между всеми его этническими группами. Израильтяне вежливо кивали в знак согласия и восхищения и задавали «правильные» вопросы. Под конец встречи им были торжественно поднесены в подарок коврики, на которых с великим искусством были вытканы портреты Гейдара Алиева. Тут уж израильские судейские смутились, и от ковриков все же удалось отбояриться, не оскорбляя хозяев. Вся эта встреча оказалась настолько пустой и ненужной, что недоумение Муры по поводу истинной причины поездки только возросло. Она терялась в догадках.

Вечером израильтяне собрались в «Измир-стрит» — гостиничном баре, служившем местом встречи местных проституток и иностранцев-нефтяников. Израильтяне сели тесной кучкой, и начали пристально изучать местные нравы. Темненькие местные девочки прилагали тщетные усилия для того, чтобы выглядеть похожими на северных блондинок, и тем самым соответствовать золотым стандартам международной проституции. К явному облегчению Юдит, на этот раз Мура оказалась рядом с отставным генералом. Всем подали местное пиво, и Мурка пила с ним весь вечер, смеялась его шуткам, краснела от комплиментов, и воображала себя по меньшей мере Матой Хари. В конце концов, когда генерал, как всякий израильтянин, к выпивке совершенно не привычный, размяк от пива и Муркиных чар, она спросила его, так, как бы между прочим, чего ради была затеяна вся эта поездка.

— Да Одед из Лишкат а-Кешер здесь в посольстве работал, а мы с ним друзья со службы в армии. Вот он и предложил, и бюджет изыскал.

— А зачем мы встречались с этими несчастными из министерства юстиции?

— А как же отчетность? — изумленно спросил цвет израильской юриспруденции. — Без этого невозможно оформить поездку как рабочую командировку.

Мурка засмеялась. Ларчик всегда открывается просто, и в жизни так и бывает. Самый простой вариант, он и есть самый верный. Никаких поисков военных преступлений, никаких подкопов ни под каких армян, никаких крючкотворств и пакостей в отместку за их посягательства на уникальность нашего геноцида, никаких далеко идущих коварных конспираций, только ценный обмен профессиональным опытом, из которого наше судопроизводство многому может научиться, на случай установления в Израиле культа личности или законов шариата. И одна дурочка-журналистка с чересчур буйной фантазией.

Музыка играла все громче, и Мурка и ее кавалер пошли танцевать. Теперь вся израильская делегация так же напряженно рассматривала их и явно измеряла зазор между ними. Зазор же был настолько микроскопическим, что Мурка догадалась, что, продолжая в том же духе, она, вместо таинственного иранца, скомпрометирует славного израильского судейского. Они прекратили танцевать. Осознав свой долг перед родиной, Мурка перестала кокетничать, и ушла спать раньше всех.

На следующий день цвет и надежда всей израильской разведки надела светлый шелковый костюм Калвина Клайна. Тонкость задачи состояла в том, чтобы, ни в коем случае не походя на проститутку, быть в состоянии привлечь внимание и запомниться. Мура оставила свои длинные черные волосы свободно развевающимися и отважно накрасила губы красной помадой. Велели же ей импровизировать. Израильский офицер безопасности, сопровождавший до этого их группу, отвез ее на местный приморский променад. Там, в соответствии с полученными инструкциями, она вошла в кафе Мирвари и заказала пиво, вызвав своим одиночеством и заказом соответствующее любопытство. Закурила, и стала рассматривать прогуливающуюся публику. Красивые девушки были в джинсах и коротких юбках, в маечках без рукавов, зато мужчины оставались носителями традиций и все как один были мужественно закованы в унылые глухие полиэстровые костюмы. Наконец появилась ее жертва. Иранец сел за соседний столик и явно кого-то ждал. Мурка была осведомлена, что к нему должны присоединиться имеющие с ним дело местные люди. Она знала, что когда они приблизятся к кафе, она получит предупредительный звонок. Когда ее телефон задрожал, она встала, оставив на своем столе долларовую купюру и заранее заготовленный конверт с якобы конфиденциальными документами, подошла к иранцу, незванно села за его столик и с отвлекающей его внимание улыбкой подала ему еще один пакет. Толстый лысый брюнет, в этот момент вытиравший большим платком пот со лба, растерянно улыбнулся ей в ответ, и машинально протянул руку к папке. Он не успел сообразить, что происходит, как его контакты вошли в кафе, и Мурка поспешно, делая вид, что она испугалась, вскочила и вышла на улицу. Ей было известно, что их минутное застолье было зафиксировано на пленку, которая будет подкинута кому надо, и что иранец остался с дурацкой обличительной папкой объяснять всю ситуацию, как ему угодно. Мурка плюхнулась в машину своего телохранителя, ожидавшую за углом, и он увез ее прямо в аэропорт.

Быть Матой Хари оказалось просто и противно. В конце концов, речь всегда шла об обмане доверия. От всей поездки осталось легкое разочарование во всем человечестве и тяжелый серебряный пояс.

* * *

Самолет отлетал, и в окне расстилался бесконечный город с белыми кубиками зданий и вкраплениями небоскребов. На море пенился прибой. Молодой небритый мужчина, бог знает который раз совершавший этот маршрут, не читал книгу. Он смотрел вниз. Он знал, что, возможно, видит этот город в последний раз. Израильское министерство внутренних дел не продлило визу, и ему недвусмысленно дали понять, что его дальнейшее присутствие является нежелательным.

Мысленно он подводил итоги этой миссии. И не только миссии. Оказалось, что год, проведенный в этой стране, значил для него больше, чем он себе представлял. Это был одинокий, спокойный год, у него было много времени на работу, и профессиональную, и творческую. За это время он передал кучу более или менее важной информации, смог предупредить, по меньшей мере, развитие двух нежелательных сценариев международных отношений, завязал несколько нужных связей, которые могут быть продолжены в будущем, и завербовал несколько полезных людей… Та неосмотрительность в Польше нашему дипломату дорого обошлась. Не думал, дурак, что мы об этом тут же узнаем? Сначала хорохорился, но как только понял, чем это грозит, сразу стал пай-мальчиком. Были, конечно, и неудачи, но неудачи — это норма, они неизбежны. А в общем и целом, этот год был удачным. Как ни странно, для всех. Вряд ли когда-нибудь история оценит его личный вклад в улучшение отношений между Россией и Израилем. Как пить дать, все его достижения припишут обаятельному Бовину…

За это время он написал пару сценариев, кто знает, может быть, им суждено большое кинематографическое будущее, и сильно усовершенствовал свой иврит, что сильно пригодится ему на любой работе в средневосточном деске. И провел этот год с потрясающей женщиной. Жаль, что она оказалась совершенно бесполезной. Романтическая доверчивая дурочка, с энтузиазмом помогавшая найти его весьма сомнительные еврейские корни. Но каждый раз, когда он пытался как-то ее использовать, его постигала неудача. В конце концов он даже поверил, что ее что-то или кто-то охраняет. Куда делись те пакеты, которые он передал ей перед ее поездкой в Минск? Почему конверт, подложенный ей в Москве, не был ею передан по назначению? Почему всученный ей компьютер она использовала исключительно для своих статей и дурацких дневниковых записей? А вначале эта связь выглядела такой перспективной. Сколько времени он на нее растратил, а в конце концов она оказалась совершенно бесполезной, ну… скажем так, — и молодой человек прикрыл глаза, — бесполезной для дела… Но рассматривать эту связь исключительно с точки зрения пользы невозможно. Что-то такое в ней было… Но с ее боссом он еще посчитается.

Та, вторая, та соображает, у нее есть амбиции, и она готова стараться ради своего успеха, только жаль, что у нее ни связей, ни доступа. Но тут уж вся надежда на нашего Талейрана. Вместе они будут совсем небесполезной парой. С этими счетами придумано неплохо. Чуть-чуть попахивает дешевым детективом, но непременно должно сработать! И тот поупрямится, покочевряжится, но в конце концов, конечно, женится, особенно, если ему это будет выгодно. К тому же, она очень красивая девка. Может далеко пойти. Буду рекомендовать продвигать ее, думал пассажир.

Потом мысли его снова вернулись к уходящей от него стране. Он всегда знал, что все это — временно, и что в какой-то момент он оставит и землю, благоухающую апельсиновым цветением и горькой полынью, и тишину своего каменного темного убежища, что бросит нежную девушку, с кожей, пахнущей песком и солнцем, и вернется к грязному растоптанному снегу, короткому зимнему дню и автомобильной вони родного города.

«Се ля ви, изысканно выражаясь на ее излюбленном французском», горько усмехнулся пассажир. Остается только надеяться, что его вежливое выдворение не отразится на его карьере, особенно если он окажется в состоянии продолжать руководить событиями и на расстоянии, подумал он, задумчиво провожая взглядом уходящий за борт берег. А что касается нее… Кто знает, может в какой-нибудь другой жизни, в другой инкарнации, в другом измерении или в другом времени все это и состоится?

* * *

По возвращении из Азербайджана огромная статья Муры украсила собой субботнее приложение газеты. Самому себе неподкупно честному автору пришлось признаться, что самым суровым испытанием израильского Штирлица в далекой мусульманской стране, не чуждой суровым законам шариата, оказались перебои в подаче воды, и от задуманных коммюнике из горячих точек планеты статья эволюционировала в жанр заметок путешественника. Но тем не менее, описания всего увиденного, многочисленные беседы с местными жителями, отпочковавшиеся от дорожной болтовни с местным гидом, исторические очерки, понадерганные из интернета, и, не последним делом, аутентичные аппетитные описания застолий, а также красочные фотографии гор и долин понравились любознательному читателю. Пришлось умолчать только о попутчиках, поскольку им на страницах прессы фигурировать не полагалось, и, разумеется, о Муркиных подвигах по указке Моссада. Так же скромно автор не упомянула о приобретенном поясе, и о ценном совете знакомого с местными обычаями представителя Еврейского агентства (последнее практически самостоятельно содержало национальную азербайджанскую аэрокомпанию, закупая на корню рейсы на Тель-Авив). Вопреки здравому смыслу, работник посоветовал все ценное класть в чемоданы, а не пытаться тащить с собой в кабину, предсказав, что ручная кладь подвергнется дотошному осмотру, и всё, не подлежащее вывозу, из нее будет конфисковано. Следовало ли удивляться, что предвидение это оправдалось: сумка была буквально выпотрошена, а сунутый в чемодан пояс дошел в целости и сохранности?

В Иерусалиме отважная путешественница встретилась с Арноном, который ее долго хвалил, и тщеславной Мурке это было приятно. Шеф уверил её, что она сослужила родине великую службу, что все было сыграно, как по нотам, и хотя в прессу не просочилось ни звука, ужасающий скандал разразился, когда иранский представитель был уличен в контактах с израильскими агентами. Тем не менее, по поводу будущего возможного сотрудничества Арнон не распространялся и велел на данном этапе сидеть тихо. Но Мура и не рвалась на дальнейшие подвиги. Ей расхотелось быть на побегушках у славных служб безопасности. Заметив, наверное, ее душевную усталость, Арнон поинтересовался, все ли у нее в порядке. Мура ответила, что все нормально. И он посоветовал ей постараться быть счастливой. А Мура сказала, что давно собиралась, осталось только разобраться, в чем именно состоит счастье. На этом они расстались, и пустота в ее душе еще увеличилась.

Александра сводила ее в бар, и они отметили и Муркино возвращение, и появление замечательной статьи «Баку-город нефти», и успешное продолжение Сашкиных переговоров с банком а-Поалим. Подруга была, как всегда, веселая и остроумная, и окончательно испарилась обида за то, что она не пригласила Муру на вечеринку. Мура решила, что собственное повальное невезение в последнее время превратило ее в мнительную, чрезмерно обидчивую особу, и вообще многое скинула на Сашкино легкомыслие. Придираться тем более не стоило, так как дружба с Сашкой осталась едва ли не последними человеческими отношениями, которые Муре еще удавалось поддерживать. От Вадима она уже давно ничего не слышала, а когда, несмотря на данное себе обещание и новоприобретенный трезвый взгляд на их отношения, малодушно позвонила ему, оказалось, что его номер отключен. Из одного чистого женского любопытства Мура как-то прошла около его дома и увидела, что свет не горит, и дом выглядит нежилым, но впрочем, он зачастую выглядел так же и с Вадимом внутри.

Мурка знала полгорода, но из близких людей у нее никого не осталось, кроме строгой мамы, да потакающей Александры.

В жаркие вечера она, уставясь в телевизор, валялась на раскладном диване, уже проданном, но еще не отвезенном отцу. Читать не хватало сосредоточенности, и любимый «Дневник княжны Васильчиковой» пылился на полу у кровати. Зато пепельница нужна была постоянно. Ночи стояли жаркие, Мурка скидывала белую простыню с темного в свете экрана тела, потягивалась, и грустила, что так напрасно пропадает никем не востребованная молодость и красота.

По телевизору гнали какие-то бесконечные детективы, девушка смотрела на них до тех пор, пока глаза сами собой не смыкались, и тогда княжна Васильчикова приседала на краешек кровати и говорила, что Мура сама во всем виновата: и в том, что от нее отказались все государственные и военные разведческие структуры, и в том, что пропал Сергей, и в том что безнадежно утеряно направление ее жизни. И почему-то упрекала Мурку в слепоте и доверчивости. Мура пыталась ссылаться на обстоятельства, цитировала судью Юдит, задавала любимый Сашкин вопрос: как жить дальше? Но княжна Васильчикова только мрачно качала головой и твердила, что счастье — в выполнении своего долга. А Мурке хотелось сказать, что настало, наконец, время любить и быть любимой. И хотелось мстительно припомнить Васильчиковой ее легкомысленные шляпки и завивки в Берлине посреди бомбежек, но княжна ее не слушала, потому что спешила в гестапо, где ее помощи ждали арестованные заговорщики граф Шуленбург и Готфрид Бисмарк.

По ночам Муру выносило из сна, как утопленника на гальку, и она начинала размышлять над своей жизнью. Как так получилось, что пройдя земную жизнь до середины, она ничего не создала и не сохранила: ни дружеской компании, душой которой она была всю юность, ни семьи, ни призвания, ни служения, ни даже любимой работы… Томительное одиночество в эти жаркие ночи было почти непереносимым. Она думала о тяжкой жизни людей в Азербайджане, Армении или Минске, о том, что случилось бы с ней самой, живи она там, и казалось, что она как-то неправильно распорядилась своей жизнью. Мало того, что, вопреки увещеваниям княжны Васильчиковой, Мура не выполняет свой долг и, вопреки увещеваниям Анны, не реализуется, но, вопреки своим собственным стремлениям, она даже не наслаждается своей пустой, бестолковой и бесцельной жизнью. На проверку ничего не осталось от осмысленного, серьезного, самостоятельного существования, которым она так гордилась. Мучила тоска по Сергею. Отдаваться на волю событий больше не хотелось, и из ночи в ночь нарастала потребность сделать какое-нибудь волевое усилие, которое изменило бы ее жизнь и принесло бы долгожданное простое счастье.

В одну из ночей, уже под утро, Мура вдруг решила, что полетит в Милуоки, и с этой мыслью она сразу крепко заснула. Проснувшись утром, обнаружила, что уже десятый час, и что она неминуемо опаздывает в студию, где с ней запланировано интервью для русскоязычного отдела «Коль Исраэль». Но впервые за много дней настроение было отличным. Выпив залпом чашку кофе, Мура в привычном ритме загнанного кролика помчалась к Русскому Подворью, возле которого находилось здание радиостанции. Само интервью было почти полным повторением всего, написанного в её статье, на сей раз по-русски.

Выйдя из студии, Мурка направилась в турагентство. От волнения кровь у нее в венах бурлила, как кока-кола. Оказалось, что прямых полетов в Милуоки из Тель-Авива нет, и она заказала билет в Чикаго на начало сентября. При помощи кредитной карточки платеж можно растянуть на несколько месяцев. Она подумала, что княжна Васильчикова наверняка поступила бы также. И постепенно это безумное предприятие обросло банальными подробностями и начало казаться вполне нормальным, почти трезво взвешенным. Существовала даже маленькая подстраховочка — от билета можно отказаться в течение двух недель. Дело оставалось за малым — получить разрешение Шмуэля на срочный отпуск и выяснить, готов ли Сергей дать ей еще один шанс.

В редакции Мура набрела на главного редактора и, ссылаясь на мытарства последних поездок, выпросила у него недельный отпуск, начиная с 1 сентября. А придя домой, долго нервно ходила по квартире, потом приготовила кофе, и наконец решительно позвонила в Милуоки. Ответила автоматическая секретарша. Писать по электронной почте не хотелось, чтобы не обрекать себя на мучительное ожидание ответа. К тому же, для того, чтобы понять правильно ли принятое решение, необходимо было услышать его спонтанный ответ, тон его голоса. Приходилось смириться с разницей в часах и ждать утра. За бессонную ночь Мура извелась вконец, и начала подозревать, что успела пристраститься к состоянию ожидания как к наркотику. До утра последовательница княжны Васильчиковой так успела сжиться со своими мечтами о полете в Америку и о романтической встрече с Сергеем, что страшно было даже предположить, что, быть может, он ее совершенно забыл.

Дотерпев до восьми утра, Мура с третьей попытки сумела правильно набрать телефонный номер. В тот момент, когда раздался первый звонок, на смену волнению пришло спокойствие человека, выпрыгнувшего из окна, или нажавшего курок — спокойствие уже отрубленной головы… Когда Сергей ответил, она была по ту сторону надежд и разочарований, что делало ее на секунду неуязвимой и отважной.

— Сергей, здравствуй. Это Мура. Я тут собираюсь в Милуоки…

На другой стороне провода мучительно долгую секунду длилось ошарашенное молчание. А потом:

— Мурка! Я буду так рад!

— Тогда я, пожалуй, приеду. — Теперь Мура точно чувствовала себя дурой, и от смущения ей даже захотелось вот нарочно теперь не приезжать.

Наверное, Сергей это понял, потому что он немного более хриплым, чем обычно голосом сказал:

— Я просто этого не ожидал, но ты… вернула меня к жизни.

У Мурки камень с сердца упал. Теперь все стало казаться просто и правильно.

— Именно из этих человеколюбивых побуждений я и решилась на посещение Милуоки. Ну, не считая своего давнишнего интереса к музею Голды Меир.

— Хм, боюсь, я там никогда не был.

— Ну вот, видишь, сможем сходить вместе, — обнадежила Мура. — Я могу прилететь первого сентября, если тебе это удобно.

— Мне удобно.

— Я в Чикаго прилетаю. Ты меня сможешь встретить?

— Конечно. Как надолго?

— Не знаю. Как тебе удобно?

— Мне удобно, чтобы ты не возвращалась, — голос его был спокоен и тверд.

— Я… дней на восемь-десять, думаю… — все внутри Мурки пело и ликовало, и к глазам подступали слезы.

Она представляла себе, как он стоит, держа крепкой рукой телефон у виска, и его лицо, когда он сказал:

— Я буду тебя очень ждать…

Тем же вечером, поскольку сидеть дома не было сил, Александра и Мура пошли в «Ян». Атмосфера в кабачке была эклектично восточная, горели свечи в египетских филигранных подсвечниках, кругом были навалены расшитые индийские подушки, полы и диваны устланы персидскими коврами, на столиках дымились индийские душистые палочки. Мурка надела широкую ситцевую пеструю юбку и крупные длинные бусы, и со своими черными волосами, бровями-дугами и ярко-красной помадой, выглядела, по меньшей мере, главной наложницей в гареме. Александра была в элегантном серебристо-сером платье от Шанель.

— Неважно, чего ждать, только дай мне повод известись, и я начну сходить с ума. — Мура поднесла ко рту ложку с горячим сахлабом с ванилью, посыпанным корицей, орешками и тертым шоколадом. Посмаковала и заметила: — Вообще-то я больше люблю сахлаб с розовой водой, но этот тоже ничего. Мама говорит, что если бы время текло так быстро, как мне хочется, я бы была уже старушкой, но мне надо, что бы оно шло рывками с остановками. И чтобы все остановки были в раю.

— А я, по совету Мерилин Монро, стараюсь в отношениях с мужчинами не волноваться, а волновать, — Сашка пригубила горячий глинтвейн.

— Да, Мерилин Монро это, конечно, такой источник премудрости, из которого всем последующим поколениям красавиц черпать и черпать… — съязвила Мурка.

— Между прочим, чтобы быть такой дурочкой, как Мерилин Монро, надо немало ума, — вступилась Сашка за свой кумир.

— Может быть, но не много пользы ей было от него. Смотри, куда привела ее вся ее премудрость к тридцати семи годам.

— Да, — вздохнула Александра. — Но порой дольше всех живут как раз дураки.

— Это кто сказал? — обычно у Сашкиной мудрости существовал первоисточник.

— Я сама сподобилась наблюдать живьем престарелых идиотов, — взмахнув ресницами, поделилась Сашка редким собственным наблюдением.

— А может, лучше долго жить дураком, чем быстро умереть умником?

— Не знаю, — призадумалась Сашка. — Вроде бы, пока речь идет о такой мало пригодной вещи, как интеллект, так долголетие, конечно, дороже. Но если бы меня спросили, хочу ли я долго жить толстухой, или недолго, но стройной, то я бы не колебалась.

Некоторое время девушки молча обдумывали эту дилемму.

— Да, толстой быть не хочется. И зачем только женщинам желудок? — вздохнула Мура, проглотив еще ложку сахлаба.

— Желудок — это неприлично. У красивой женщины нет желудка, — капризно заявила Сашка. — А, кстати, что это на тебе надето?

— Это такой прикид, a la Фрида Кало.

— Кто такая эта Аля Фрида Кало? Судя по твоему костюму — солистка народного ансамбля песни и пляски? — небрежно спросила Сашка.

— Мексиканская художница.

— А-а, — Александра подумала секунду. — А мой любимый художник — Обри Бердслей.

— Не слабо, — уважительно сказала Мурка. — Откуда ты его выкопала?

— А у меня его альбом есть.

— Здорово. Ты про него Максиму скажи, он тебя страшно зауважает: наш эрудит небось и не слышал про него.

— А мне не надо, чтобы Максим меня уважал. Мужчины любят глазами, а не ушами. И, кстати, я недавно была в гостях у Рины Вольман. Мне очень понравились ее последние работы. Она тебя знает, и ты представляешь? — изо всех сил восхищалась твоей внешностью! — сказано это было подчеркнуто радостным тоном, и чувствовалось, что Александре приятно и что ее подругу хвалили, и приятно ей это передать. Мурку только насторожила крохотная толика удивления, которая вплелась в Сашкин голос.

— А чему ты так удивляешься? — спросила она. — Думаешь, если я без диплома профессиональной манекенщицы, то мной уже никто не может восхищаться? Меня, между прочим, Эрнст Неизвестный рисовал, когда я в Нью-Йорке жила!

— Да, да, я помню, ты рассказывала, — отмахнулась Саша от давно известного ей эпизода из жизни подруги. — А я собираюсь начать позировать Рине, — небрежно добавила она. — Но натурщице ведь красота не важна: на худой конец художник всегда пририсует все, что захочет, тогда как успешная манекенщица мало того, что должна быть исключительно красивой, но одной красоты еще недостаточно! Люди просто не понимают, о чем идет речь. Вот Анна Павлова сказала, что красота не терпит дилетантства. Не знаю, как насчет вообще женской красоты, но профессиональная красота фотомодели точно не терпит дилетантства. — О своей работе Александра могла говорить с вдохновением. — Это настолько больше, чем просто приятная внешность: это и правильная структура костей, и правильные пропорции головы по отношению к туловищу…

— А какая должна быть голова по отношению к туловищу?

— Маленькая, — Саша уловила торжествующий взгляд Мурки и погрозила ей пальцем. — Ну-ну, у Анатоля Франса тоже была маленькая. А фигура должна быть длинная, вытянутая…

— Ага, идеал, утраченный со времен бронтозавров, — не смогла удержаться от сарказма Мурка, повредневшая в результате сомнений в профессиональности ее красоты.

— …И еще для манекенщицы очень важно, как на ней выглядит одежда. — проигнорировала ее замечание Александра. — И она должна быть в состоянии переносить и критику и отказы, и сносить взгляды и приставания, и работать иногда с шести утра и до двух ночи…

— Ну да. О тяжелой работе манекенщиц и актеров все наслышаны. И тем не менее, в черствой публике вы почему-то вызываете на удивление мало сочувствия. Ведь не важно, насколько работа тяжелая, важно, какая от нее социальная отдача. Пока что-то почетно, люди будут наперегонки это делать. Трудно для человека на самом деле только то, что не почетно.

— Нет, Мура. Мир моды, кино, и вообще искусства — это очень жестокий мир. Интриги, зависть… В нем человек человеку — волк, — осуждающе вздохнула Александра. — Поэтому я не дружу с манекенщицами, мне слишком важны мои друзья. Я считаю, что друзья должны заботиться друг о друге, и поддерживать друг друга.

Возразить на это было нечего, девушки заказали по бокалу вина и закурили.

Придя домой, Мура вспоминала их разговор, и ей пришло в голову, что ведь Александра и в самом деле не считает ее красивой. Это было странно, потому что все остальные не отказывали Муре в такой малости. Не слишком ли критично относится Сашка к внешности лучшей подруги? Но потом Мура подумала, что у Александры, конечно, совсем другое отношение к внешности, профессиональное, и перестала обижаться. Она, Мурка, тоже строго отнеслась бы ко всякому, кто вторгся бы в область её профессионального превосходства, а манекенщицам особенно трудно защитить свою территорию: многие простушки воображают, что они ничем не хуже. Но, кроме того, Муре было просто наплевать, потому что она не сомневалась, что Сашка любит ее, прощая Мурке ее невзрачность!

* * *

Александра проснулась в полутемной спальне, раскрыла глаза и увидела, что Максима уже нет. Наверное, убежал на работу, конторская душа, подумала Сашка с уважением. Хорошо, что не разбудил ее, ей необходимо по утрам отсыпаться, а то вообще никакой внешности не останется. Вчера вечером он рассказал, что его, по-видимому, отправляют в Москву, пресс-секретарем посольства. Он добавил, что предполагается, что он будет ответственным за культурные связи Израиля с Россией. Потрясающее назначение, и открывает безбрежные возможности общения и связей. Это Сашке и самой было понятно. Ей только хотелось знать, где она в этом сценарии. Мурка как-то упомянула, что женатых посылают гораздо охотнее, так как холостые подвержены связям с местными девушками, что для дипломатов, и для государства, которое они представляют, ничем хорошим не кончается. Так что в принципе Сашка надеялась, что грядущее назначение заставит Максима решиться на что-то определенное касательно ее, но она не ждала, что оно подоспеет раньше, чем их отношения успеют окрепнуть в достаточной мере. А может, так и лучше, черт его знает. Пусть все решится побыстрее, чтобы не тратить понапрасну время на бесперспективную связь. Максим предположил, что окончательно этот вопрос решится в течение ближайших месяцев, и позиция освободится где-то в начале следующего года. Значит, у нее есть еще почти полгода. Вопрос их дальнейших отношений вслух, разумеется, не выяснялся, но в воздухе повис. И в таких случаях всегда полезно, когда финиш виден. На всякий случай Сашка уже вчера завела с ним разговор о своем давнишнем интересе к российскому кинематографу, и намекнула на собственные шансы найти в нем свое место. Даже невнятно упомянула некие упования, связанные с Вадимом, ведь они с Максимом, вроде, приятели. Максим, правда, сказал, что Вадим уехал, и снова в Израиль в ближайшее время не собирается, но прибавил, что связь с ним не потерял. И обещал напомнить Вадиму о просьбе Александры ввести ее в мир московского кино. Такие пробивные мужики, как Максим, часто любят самостоятельных, не зависящих от них баб.

Она еще немножко повалялась, но когда солнце стало палить даже сквозь самые маленькие щелочки в жалюзи, мужественно встала и потащилась в ванную. Квартира у Максима съемная, маленькая и малоинтересная. Но в Москве, конечно, все будет иначе. Умывшись, Сашка поплелась на кухню, и машинально пооткрывала разные шкафчики. С ее многолетним опытом ночлегов по чужим домам, она уже давно знала, как тяжело найти хоть что-нибудь в незнакомом доме. Ни чашки, ни ложки, ни кофе, ни сахара… Мог бы, между прочим, вынуть ей самое необходимое, или хотя бы оставить записку — где что. Сашка решила не мучиться, и спуститься выпить кофе на Ибн-Гвироль, благо прямо под домом было миленькое кафе. Подкрашиваясь, Александра обдумывала свою ситуацию. Мура утверждает, что Сашка должна решить сама для себя, чего она хочет, а не ждать решения то банка а-Поалим, то Максима. Интересно, а как Александра может сама за него решить этот вопрос? Что, она должна сама себе сделать предложение или дать работу? Саша очень хорошо знает, чего она хочет, проблема в том, что то, чего она хочет, она сама себе дать не может, вот и приходится зависеть от других.

И вдруг Сашке стало жалко себя до слез. Ну сколько можно вот так, как рабочей скотинке, искать себе мужика? Сколько можно, самой-то себе уж она признается, болтаться вот так, как цветок в ведре? Даже простак Артем, и тот променял ее на коварную Лину. Неужели даже этот убогий лысый Максим, и тот ускользнет? И достанется какой-нибудь московской блядище? Ни за что. Как советовала Мурка, надо попытаться самой влиять на все ее касающееся. Уж если Максим не захотел позаботиться о завтраке для нее, и оставил ее шарить по всем кухонным шкафчикам, то с тем же успехом она может продолжить шарить и по всей квартире.

Сашка оглядела маленькую темную душную спальню, как поле битвы. Распахнула жалюзи. Очень удачно, что она осталась здесь одна. Можно спокойно все осмотреть, и попытаться понять, что он за человек, что он любит, и каким образом стать ему абсолютно необходимой. Кровать. В этом аспекте она за себя спокойна, а Максим — молодчина. Лысые — они всегда такие. Шкаф — так, плохо, очень плохо. Какой-то костюмчик израильского «Польгата», и еще какой-то — югославский. Жалкие рубашечки «Гольфа». Отлично! Есть над чем работать! Сашка поставила себе на заметку помочь ему осознать, что только вместе с ней он сможет стать по настоящему элегантным мужчиной, сменив шедевры израильского пошива на Хелмута Ланга, а башмаки «Тева» на лоуферсы Гуччи. Внешний вид, и уверенность, обретаемая благодаря хорошей одежде — для дипломата совсем не последнее дело, особенно в Москве.

Письменный стол. Сашка внимательно осмотрела все, что на нем лежало. Какие-то ксероксы статей российской печати, статистические графики. В верхнем правом ящике — счета за квартиру, за воду, электричество. Все сложено аккуратненько. Старая чековая книжка. Растратил, скопидом, одну книжонку за девять месяцев, на корешках аккуратно выписано, кому и за что. Плохо, эта аккуратность — она от скупости. Мужчина не должен быть скрупулезным в денежных делах. Алчным — да, но не скупым. Большинство чеков — за бензин, квартиру, коммунальные услуги и в последнее время, с тех пор, как познакомился с Сашкой — за рестораны. Сашка приблизительно прикинула — без нее никаких ресторанов вроде не посещал. Разве что платил кредитной карточкой, но вряд ли. Она покопалась еще глубже, и вытащила пачку банковских отчетов. Ей стало слегка неловко, но она сказала себе, что она просто хочет иметь представление, прекрасно отдавая себе отчет, что больших денег там не будет. Соблазн взглянуть был выше ее сил, к тому же — он никогда не узнает. И впрямь — зарплата от Министерства иностранных дел была оскорбительная. Почета много, а денег мало. Александра даже решила, что с ее стороны будет красивым и уместным жестом в следующий раз его пригласить. А не то с эдакими доходами он не выдюжит своего за ней ухаживания. Она засунула счета обратно, и продолжала лазить по ящикам. Больше ничего особенно интересного не было, не считая пачки старых фотографий, на которых еще волосатый и худой Максим фигурировал с разными девушками. Особенно много было карточек с одной толстушкой, и Сашка еще раз осознала, как ему неимоверно с ней повезло. Ничего даже отдаленно приближающегося к ее классу на этих фотках не фигурировало. Без особого интереса их просмотрела и вернула в угол ящика, аккуратно прилаживая, чтобы он не заметил, как много она оказала ему чести, ковыряясь в его вещах. И вдруг ее рука наткнулась на что-то сверху ящика. Сашка повернула руку наверх и пошарила. Оказалось, что к низу верхнего ящика был приклеен клейкой лентой какой-то пакет. Сашка вытащила ящик и перевернула. Внутри пакета лежали какие-то бланки. Она осторожно вытащила одну бумажку, ничего не отклеивая. Это был отчет какого-то банковского счета. Из Швейцарии. С номером. Никакого имени. Так не бывает. У Александры дух захватило. Отчет был за апрель-май. За два месяца на счет 4 раза вносились суммы. 4 апреля 15 тысяч чего-то, наверное швейцарских франков, 28 апреля — еще 15 тысяч, а в мае два раза вносилось по 25 тысяч. Рука у Сашки задрожала и дух захватило. Что это может быть? Насколько ей было известно, у московского еврейского мальчика Максима в Швейцарии не было ни родственников, ни работы, ни наследства. Счет в банке наверняка его, иначе чего бы ради он стал его прятать. 15 и 15 и 50 — всего 80 тысяч. Это много? Сколько это в шекелях? Сашка не знала, но суммы выглядели средними. То есть, по сравнению с Максимовой зарплатой — большие, конечно. Одной бережливостью их не объяснишь. Но и не миллионы. Внизу баланс — 476.357. Черт, надо узнать, сколько это. Нервничая, но аккуратно, Сашка вытащила еще два подобных отчета. Они оказались предыдущими, и на них фигурировали еще несколько вкладов, еще два раза по 10 тысяч, а один раз 50 тысяч. Удивляло, что почти все вклады дублировались. «Как будто первый — задаток, а второй — за исполнение», подумала Сашка. И вдруг ей стало совершенно ясно, что именно так. Ей прямо стало плохо. За что и кто будет платить израильскому дипломату на счет в швейцарский банк? Не надо было быть отцом атомной бомбы, чтобы догадаться. Первым движением было — засунуть страшные бумажки обратно в стол. Но сначала она решила списать все цифры из них в свою записную книжку. Начала, но тут же поняла, что этого совершенно недостаточно. Надо сделать копию. Быстро вскочила, задвинула ящики, влезла в джинсы и майку, схватила сумку, запихнула туда эти три счета, и бегом-бегом, едва закрыв ключом незнакомый замок, и недоброжелательно отметив, что записку с просьбой бросить ключ в почтовый ящик герой-любовник успел-таки начиркать, помчалась на улицу.

На тротуаре Александра оглянулась. Легко сказано, а где их сделать, эти копии? На противоположной стороне бульвара виднелась контора по продаже квартир. Сашка перебежала через улицу, едва увильнув от такси, толкнула залепленную фотографиями недвижимости дверь, и с очаровательной улыбкой умоляюще попросила девушку секретаршу разрешить ей, разумеется за плату, сделать три срочных снимка. Та небрежно указала на ксерокс. Сашка начала переснимать, естественно, ни хрена не получалось. Девушка лениво встала, подошла, и равнодушно отщелкала ей три снимка. Александра собрала все трясущимися руками, три раза подняла крышку машинки, проверить, не забыла ли внутри оригинала, оглядела все вокруг стола, не завалилась ли куда лишняя копия, и наконец, немного успокоившись, сунула служащей пять шекелей. Секретарша поблагодарила ее кивком головы, возвращаясь к своей телефонной болтовне.

Александра взлетела на четвертый этаж, невзирая на сердце, готовое выпрыгнуть из груди, отперла дверь и осторожно прислушалась. Что она скажет, если Максим вдруг вернулся? Но в квартире было по-прежнему тихо. Захлопнула за собой дверь, прошла обратно к письменному столу, снова выдвинула нижний ящик, и стала дрожащими руками пытаться аккуратно засунуть обратно вытащенные ею бланки. Вдруг она услышала в квартире шаги. Ее облило холодной волной страха, сердце едва не выпрыгнуло из груди, и она замерла, пока не сообразила, что шаги раздаются из квартиры наверху. Потребовалось некоторое время, чтобы вытереть пот и прийти в себя, в конце концов, каким-то чудом ей удалось втиснуть обратно проклятые бумаги. Вставила на место ящик, и попыталась, насколько было возможно, вернуть всему столу первозданный вид. Ни одной лишней минуты ей больше не хотелось оставаться в этой проклятой квартире. Быстро покидала все свое барахло в огромную кожаную сумку, перекинула ее через плечо и вылетела на улицу. Сев, наконец, за руль, Александра все же немного успокоилась. Всю дорогу до Иерусалима она пыталась обдумать создавшуюся ситуацию, даже не включая любимой музыки.

Она что- то знает про Максима. Она знает про него, что он, по-видимому, получал и продолжает получать от кого-то деньги, которые прячет на швейцарском счету. Поскольку он дипломат, работавший за границей и собирающийся служить в израильском посольстве в Москве, то, вполне вероятно, что деньги эти он получает за продажу каких-то секретных сведений. Кому-то. Арабам? Вряд ли. Скорее русским. То есть, проще говоря, он шпион. У нее есть доказательства. Интересно, кому и что он может рассказать? Что стоит этих 450 тысяч франков? Сколько виз выдал Натив российским евреям? Смешно. С кем он может быть связан? Сашка не знала, сколько это точно -450 тысяч, но все же сумма как-то невольно вызывала ее уважение. Молодец, Максимка! На проверку вовсе не такой отчаянный патриот, какого из себя корчит! И не так-то беден, как кажется! А она еще собиралась приглашать его в рестораны! Что делать с этой информацией? Существуют две возможности — донести на него или шантажировать. Донести — это значит потерять и его и всякий шанс с его помощью попасть в Москву и приобрести необходимый социальный статус, который мог бы ей позволить завязать правильные знакомства и сделать следующий рывок в ее карьере. Шантажировать? Вообще-то, шантажировать шпионов может оказаться опасным. Но мысль о том, что напыщенный, самодовольный, интеллигентный, влюбленный Максим может быть ей опасным, Сашке показалась не слишком серьезной. Станет ли он сообщать своим хозяевам о том, что разоблачен? Следует надеяться, что нет, особенно если она убедит его, что это совсем не в его интересах, и что в случае какого-либо несчастного случая все документы прямиком попадут прямо в прессу! Да, да! Она оставит Мурке копии. Или хотя бы скажет ему, что оставила. И надо ему напомнить, что у Мурки есть покровитель — Арнон, израильский герой, связанный в Израиле со всеми. И тут Сашка вдруг вспомнила, что она обещала Вадиму свести его с Арноном, и что именно Максим сообщил ей, что Вадим из Израиля свалил, но с ним остался в связи… В этот момент какая-то сволочь резко свернула прямо перед ее носом, едва в нее не врезавшись, и лихорадочная нить Сашкиных соображений оборвалась. Так недолго погибнуть и без всякой помощи иностранных разведструктур… Александра переключила свое внимание на заполненное машинами шоссе Тель-Авив-Иерусалим, но какая-то недодуманная мысль продолжала биться где-то в глубинах ее сознания. «Я подумаю об этом потом», — решила смелая последовательница Скарлетт О’Хары.

* * *

Был выходной, за долгое время впервые свободный от дежурств, и Сергей с утра поехал в спортклуб. Моросил мелкий дождичек, и бегать на улице не хотелось. Как всегда по воскресеньям, стоянка у спортклуба была забита. Все атлеты поиски полезного для здоровья движения начинают с того, что двигают пару тонн железа, нажимая на педаль газа. Он приткнул свой Z350 в последнем ряду, вошел в клуб, кивком поздоровался с тренером Майком и поднялся в общий зал. Сегодня ему повезло, он не только успел занять последний свободный трейдмил, но еще и умудрился оказаться прямо позади двух стройных девушек в шортах и крохотных маечках, карабкавшихся на бесконечные ступеньки.

В последнее время Сергей начал тренироваться к массовому забегу на двадцать миль вдоль озера, который должен был состояться в Милуоки через две недели. Как правило, во время бега на трейдмиле он слушал в наушниках СиЭнЭн, но сегодня, ввиду Муркиного приезда, ему необходимо было обдумать ситуацию с Дженнифер. С ней неизбежен серьезный разговор. В любом случае пора заканчивать эти отношения. Жалко ее, славная девушка. И хорошенькая — курносая ладненькая спортивная блондинка со сверкающей улыбкой. Их таких здесь специально выпекают для заслуженных работников медфронта. Правильная добрая простая девушка. Из нее получилась бы хорошая жена и мать. Для кого-нибудь другого. С самого начала они были бесконечно чужими. Просто Джен слишком хорошо воспитана и слишком вежлива, чтобы даже самой себе признаться, что ей он чужд хотя бы даже потому что умудрился быть одновременно и эмигрантом, и евреем, и атеистом. Нет, допусти он это, она бы с энтузиазмом принялась за изучение русского языка, и потом всю жизнь сопровождала бы его в русскую компанию, терпеливо высиживая вечера с застывшей улыбкой, ни хрена не понимая и время от времени вставляя что-то невразумительное не в том роде и падеже. И насчет детей она бы пошла на разумный компромисс — например, по субботам вся счастливая семья пойдет в синагогу, а по воскресеньям — в церковь. И заседала бы в различных родительских и поселковых комитетах, и участвовала бы во всякого рода волонтерской деятельности, и возила бы их детей на всевозможные кружки — от плавания и до коньков, даже в русскую школу возила бы их неуклонно, чтобы не теряли связь со своими традициями, а в свое свободное время посещала бы какие-нибудь курсы лепки конфет и шитья мягких игрушек. И участвовала бы в товарищеском конкурсе на самый ухоженный газон в микрорайоне… И продолжала бы посещать спортклуб, и надолго оставалась бы такой же — стройной, здоровой, уравновешенной… А теперь он должен положить конец всем этим ее возможностям… Конечно, он никогда ей ничего не обещал, но мечтать-то девушкам не запретишь, и наблюдая жизнь вокруг, он приблизительно представлял себе, к чему может стремиться хорошая милая девушка-техник-радиолог, закрутившая роман с врачом. По ее представлениям, в один прекрасный день за ужином при свечах в ресторане он должен был извлечь из нагрудного кармана маленькую коробочку, а она должна была ахнуть от долгожданной неожиданности, и открыть эту коробочку, и, оценив его чувство в прямой зависимости от количества каратов, ответить взволнованным: «Йес!». А вместо этого у них уже состоялся один такой тяжелый разговор, когда он вернулся из Минска. Он уже тогда совершенно заболел Муркой, и понял, что невольно использует Джен, и предложил ей расстаться. Она тогда плакала, и ему было мучительно жалко ее. Все-таки очень славная девка! Честная, правильная, вежливая. Со всеми достоинствами американского среднего класса — найдет кошелек, непременно принесет в полицию, презервативами пользуется без малейшего смущения, обожает анализировать вслух их секс, гигиеничная, как пациент перед операцией, и пахнет исключительно мылом и дезодорантом. Одета зимой в джинсы и свет-шёрт, летом — в шорты и ти-шёрт. Спортсменка сама, и отчаянный болельщик, обожает телевидение, журнальчики про кинозвезд, постоянно читает какую-то литературу, долженствующую улучшить ее отношения с Богом и прочими окружающими, родители живут на восточном побережье, в ресторане всегда разбирает тарелку салата на составные части, и съедает только особо питательные ингредиенты, регулярно посещает дантиста, аккуратно чистит ниткой между зубами, щедро жертвует из своей небольшой зарплаты на местных бездомных котов, и немножко еще на нужды страждущих Африки, предварительно как-то выяснив у него, где это и что это за страна такая — Эфиопия? Когда он как-то выразил опасение, что свистнут посылку, которую почтальон оставил перед входом в ее квартиру, она только подивилась неумеренной фантазии его криминального воображения и твердо заявила, что это совершенно невозможно, потому что это «эгенст федерал лоу», то есть, супротив федерального закона. А случись так, что он совершил бы что-нибудь «эгентс федерал лоу», она первая, обливаясь слезами, честно дала бы против него показания (не лгать же на Библии!), зато потом носила бы ему передачи в тюрьму… Дженнифер представляла собой квинтэссенцию достижений правильного, благополучного общества, англо-саксонской протестантской цивилизации. Отрицание ее было отрицанием его новой родины. Но проблема-то была в том, что он был продуктом советской, а потом эмигрантской реальности, и в сравнении с этой девушкой сам себе порой казался каким-то аморальным циником. С его точки зрения, роскошь производства таких людей, как Дженнифер, мог позволить себе только рай для дураков, а он то ли был недостаточно дурак, то ли грехи в этот рай не пускали.

Когда он вернулся от Мурки из Иерусалима несолоно хлебавши, отношения с Джен опять каким-то образом возобновились, и оставалось только надеяться, что на этот раз без иллюзий с ее стороны. Некоторое время он честно пытался фиксироваться на ее достоинствах — работящая, честная, добрая, любит секс. Но чужая, чужая, как марсианин. Мурка — богема, лентяйка, которая пытается жить по принципу «сидеть лучше, чем стоять, а лежать — лучше, чем сидеть», узурпировав полюбившийся ей лозунг гостиничной сети: «Ночи для сна, а дни — для отдыха», последний раз занимавшаяся спортом в школе еще до наступления половой зрелости, при этом уплетавшая все подряд, главное — чтобы много, бравировавшая всякими глупостями, вроде того, что чересчур частое мытье грозить смыть с тела необходимый защитный слой микробов, и заявлявшая, что не настолько себя любит, чтобы бросить курить; эта Мурка, которую никак нельзя представить себе вырезающей из уикендной газеты и воплощающей наяву «Меню на всю неделю», эта Мурка лишила его сна и покоя.

Сергей сбавил скорость дорожки до семи миль в час и уменьшил градус подъема, но сердце все равно билось сильнее при воспоминании о Мурке, ее тонких руках, черных волосах и выпиравшей из платья груди, о ее мягких губах и лукавой улыбке, открывавшей чуть неровный зуб. Она и есть настоящая мурочка — ласковый котенок. Когда Сергей о ней думает, его охватывает прилив нежности, и чем дальше она от совершенства, тем почему-то ему роднее.

* * *

Едва закончив разговор, Мурка бросилась собирать чемодан. Хоть до первого сентября оставалось почти 3 недели, сам процесс собирания уже как-то начинал путешествие. И к тому же, наконец-то она сможет взять с собой свои самые красивые и любимые вещи: и дивную полупрозрачную юбку любимого цвета «нейви», и шелковое платье с открытой спиной. Оно было недооценено Вадимом, но может ему (платью, конечно, не Вадиму), как и самой Муре, тоже полагался еще один шанс. И льняной сарафан, нет, нет, сарафан Сергей уже видел, значит — черное платье в розах. Черт, шкаф набит, а как выбрать, в чем ехать, так ничего нет! Мурка сновала по квартире, ошеломленная тем, как все замечательно получилось, и тем, что сейчас в мире есть кто-то, кто ее очень-очень ждет.

Дни шли, Вадим потерялся, как теряется ставшая ненужной вещь. Пока она нужна, ты ее каждый раз разыскиваешь, а когда о ней больше не вспоминаешь, она окончательно утягивается в черную дыру небытия. Вот так же и Вадима поглотило забвение. Ей не хотелось ни выяснять отношения, ни продолжать их. Только один раз она не выдержала и, проходя мимо, сделала маленький крюк и вновь прошла внутрь жасминовых зарослей. Двери и окна были плотно заперты, и на всем доме лежала печать покинутости: завяли давно притерпевшиеся к плохому обращению чахлые герани в горшках с окурками, не стояло грязных стаканов с остатками кофе, окончательно развалился колченогий стул, выцветшей на солнце тряпкой качалось на веревке забытое кухонное полотенце…

Вадим явно опять куда-то отбыл, не пожелав даже попрощаться. Конечно, были все причины обидеться на него, но почему-то ни боль, ни обида не терзали больше Муру. Она осознавала, что этот странный человек остался таким, каким был всегда, каким был с первого момента их знакомства, а ведь и от самого красивого мужчины нельзя требовать больше того, что он может дать. Исчезнуть неожиданно было вполне в его манере. И по сути дела, им нечего было бы сказать друг другу. Мура даже самой себе не могла откровенно ответить, кто от кого отказался первым — она ли выпустила бывшего друга из поля зрения, или он первым покинул ее: ведь отмагнитился Вадим именно тогда, когда Мура охладела к нему. Но все же каждый раз, когда она проходила или проезжала мимо городского парка, сердце ее щемило от мысли, что теперь и парк, и прячущийся в нем домик, в котором было пережито так много счастливых и томительных минут, больше не имеют к ней никакого отношения. По-своему ее бывший друг очень хорошо к ней относился, и было чуточку грустно, что завершился этот период жизни, и что ей почти всё равно, что исчез тот, кто когда-то значил так много. Только печально, что наше прошлое уходит так неминуемо.

Сергей звонил почти каждый день, потому что вдруг обнаружилась масса вопросов: какие рестораны она предпочитает, какие музеи любит, хочет ли она куда-нибудь поехать, например в Лас-Вегас, на какой концерт хочет пойти… Вопросы все были трудные, требующие множества вдумчивых телефонных переговоров, и визит явно планировался на самом высшем уровне.

Александра была ошеломлена развитием событий.

— Ты что, сама предложила лететь к нему на край света?

Мура кивнула.

— Вот, решила, что имею право на сумасбродство.

— А как же твоя любовь к Вадиму?

— С ним все кончено.

— Вот это да! А такая была глубокая страсть!

— Саш, она не была обоюдная.

— Ну что ж, тем лучше. Я тебя расстраивать не хотела, но Максим мне по-секрету сказал, что Вадим укатил в Россию, и в Израиль обратно вообще пока не собирается. И к тому же, — философски заметила Александра, — я всегда утверждала, что поскольку в богатых влюбляться ничуть не труднее, чем в бедных, то, при всех прочих равных условиях, девушкам следует влюбляться именно в богатых.

— Ну при чем здесь это? — Муру больно укололо то, что все вокруг, кроме нее, оказывается, знают, что Вадим уехал навсегда, даже не попрощавшись, но это был укол самолюбия, а не любовных страданий.

— Абсолютно ни при чем. Я за тебя рада, просто не вижу здесь никакого сумасбродства. Я уверена, что это будет отличная поездка. А я собираюсь с Максимом поехать на Кипр. Мне полагается, потому что я могла бы поехать с этим, из турагентства, а я, как честная девушка, отказалась. И теперь Максим просто обязан меня повезти.

Александра все еще не посвятила Муру в ее последние открытия касательно Максима. Впрочем, на данном этапе она не посвятила в них и самого Максима. Саша все еще не знала, на что решиться, и что предпринять. Осторожность, а может страх, заставляли ее пока держать язык за зубами. К тому же, следовало еще самой решить, нужен ли ей муж-шпион. Решать самой Сашка страсть как не любила, но тут было такое дело, что с кем угодно не посоветуешься. Такие игры порой кончаются нехорошо, и возможное разоблачение может лечь грязным пятном и на ее репутацию. А может, как раз наоборот — красивой женщине скандал всегда полезен? Во всяком случае, Александра ощутила какое-то моральное преимущество. До сих пор Максим ее подавлял своей личностью, рядом с ним она почему-то постоянно чувствовала себя маленькой глупой провинциалкой, а теперь она знала его слабость, и испытывала приятное превосходство. Но с другой стороны, одновременно она начала и уважать его за то, что, как ни крути, он кому-то стоил таких немалых (Сашка уже выяснила, насколько немалых, в пересчете на шекели) денег. В ожидании правильного решения Саша убедила Максима совершить вместе маленькое романтическое путешествие. По ее опыту, ничто так не связывает пару, как общие приятные воспоминания.

* * *

Наконец наступил день отлета. На рассвете Александра отвезла Муру в аэропорт. Полет был длинным и страшно утомительным, Мура все время думала о предстоящей встрече, пыталась ее себе представить. И боялась, что действительность будет много хуже ее грёз. Но всё в конце концов кончается, приземлился и её самолет в чикагском аэропорту.

Мура шла по гулким залам и переходам, не представляя себе, где ее встретит Сергей, и не зная, где его высматривать. Здесь, в отличие от тель-авивского аэропорта, не было специально отстроенного плацдарма для трогательных встреч. Она брела, надеясь, что выглядит хорошо, несмотря на ночь без сна. И вдруг увидела Сергея, который быстро шел навстречу. Он улыбался, и протягивал к ней руки, и уже через мгновение она оказалась в его объятиях. И он наклонился и поцеловал ее в губы. Мурка ответила на его поцелуй, и засмеялась от смущения и радости.

Все последующие дни были сказочными. Из аэропорта он повез ее прямо в гостиницу в Чикаго, и они провели в городе два дня. Ходили в картинную галерею, и гуляли по Мичиган авеню, и сидели в ресторанах и в кафе, а больше всего просто валялись в койке.

— Я никогда в своей жизни не летала за тридевять земель ради того, чтобы заниматься любовью, — смеялась Мура.

— Но скажи, разве не стоило? — спрашивал не отпускавший ее Сергей.

— Ну-у, не знаю, не знаю… Не льсти себе, я заранее решила, что в любом случае у меня останутся походы по магазинам! — И она захлебывалась смехом, отбиваясь от его поцелуев.

Но Мура кокетничала: она не была разочарована.

На третий день они полетели в Лас-Вегас, и провели там прекрасные три дня и ночи, и оказалось, что Мурке, конечно, не хватило привезенных нарядов, потому что они все время ходили на спектакли, и на выступление Селин Дион и Сирк де Солей, и в рестораны, и тогда Сергей подбил ее пройтись по магазинам и накупить новых шмоток. Муре понравились вещи «Bebe», — за провокативную сексапильность (там был приобретен жакет в обтяжечку и спортивный костюм), «BCBG» — за удивительно красивые длинные платья, (одно, расшитое шелковое, для которого в израильской жизни Муры не могло быть никакого применения, здесь очень пригодилось), «Антрополоджи» — за зрелую романтику коллекции и за удивительный интерьер магазина (юбка-тюльпан и три разукрашенных кофточки), а также Ральф Лорен — за стиль девушки из хорошего дома (сумка).

Вначале Мура порывалась платить, но Сергей категорически не допустил этого, и она с тайной благодарностью позволила себя убедить. Зато проиграла сто совершенно собственных долларов в казино, и ей было абсолютно наплевать на проигрыш, только обидно, что не выиграла. Они прогулялись по всем потрясающим гостиницам, а вечерами сидели в необыкновенных ресторанах — в которых столы стояли в тропическом лесу, или в средневековом замке… Мура постоянно чувствовала себя попавшей в сказку, в которой Сергей был ее прекрасным принцем.

Из Лас- Вегаса они полетели в Милуоки. Сергей снимал маленькую квартиру в довольно унылом кирпичном доме в тихом квартале, и Мура обрадовалась этой дозе нормальности. Они вместе готовили ужины, — спагетти с креветками и греческим салатом, баранье жаркое с картошкой, жареную осетрину, пили красное вино, смотрели фильмы, бродили по городу, сидели в ресторане на берегу озера, посетили картинную галерею, похожую на чайку на берегу Мичигана, гуляли по набережным вдоль реки…

И вдруг отъезд Муры приблизился вплотную. Они сидели на траве в пятнистой тени деревьев в парке на берегу озера. Сергей играл листком, Мура смотрела на воду. Помолчав, Сергей спросил:

— Что будет дальше?

Мурка сразу же поняла, что настал момент выяснения дальнейших отношений. Она сама об этом думала почти постоянно. Все было прекрасно, но настолько далеко от повседневности, что трудно было приложить какие-либо критерии и к их роману, и к самому Сергею. Если честно, Муре постоянно хотело обнимать и целовать его, и он, несомненно, страшно увлек ее. Но как разобраться: нравится ли тебе сам по себе этот человек, или непривычная романтика и прекрасное совместное времяпровождение. Ее впечатляло его по-мужски уверенное спокойствие и чувство собственного достоинства. Рядом с ним Мура ощущала себя маленькой девочкой, и хотя это было непривычно для нее, но приятно Нравилось, что он все может и разбирается в этой американской действительности, постоянно заботится о Муре и что у него не бывает плохого настроения. Похожее московское детство и воспоминания о Москве сближали их, и несмотря на присущее ей невольное высокомерие, она не находила в нем ничего непростительно смешного или провинциального.

— Дальше? Что ты имеешь в виду?

— Ну, когда мы подойдем к мосту… — туманно, но Мурке совсем понятно сказал Сергей.

— Подойдем и как-нибудь перейдем его. — В своих фантазиях Мура, конечно, разыгрывала несколько сценариев переноса ее через этот мост расставания на его руках в свадебном платье, но не признаваться же в этом.

Он вздохнул и сказал:

— Вот, ты улетишь, и оставишь меня здесь таким одиноким.

— Так прилетай ко мне. — Мурка хотела докончить «в гости», а потом решила не обозначать рамок его возможного визита.

— Это невозможно. Вся моя работа здесь. Разве ты не знаешь, что в жизни американца самое главное — это работа.

— Поэтому вам здесь так скучно. Вот у нас главное — чтение газет и активное участие в общественной, религиозной и политической жизни страны. Папа говорит, что на свете осталось только два идеологических государства — мы да Северная Корея.

— И Куба, — машинально добавил Сергей.

— Куба — это не идеология. Это как в анекдоте: «Самба-си, травахо — но»…

— Для американцев это-то как раз и является враждебной идеологией. Мой приятель Юрка Данилов говорит, что Америка — это «трудовой лагерь с усиленным питанием»…

Они помолчали. Мурке казалось, что Сергей хотел сказать еще что-то по существу волновавшего их вопроса, но так и не сказал. Только долго-долго смотрел на нее, а потом вздохнул и стал смотреть на горизонт.

Поняв, что он не вернется к начатому разговору, Мура спросила:

— А у тебя здесь много друзей?

— Ну, близкие друзья моей юности теперь разбросаны по всему миру, часть из них — в Москве, некоторые в Штатах. Но есть и в Милуоки несколько ребят. Мы встречаемся по выходным. По будням все вкалывают. А в субботу ходим в русскую баню, вениками стегаемся, рыбу едим, пиво пьем.

— Здорово. Такие простые мужские развлечения.

— Они все женатые.

— А-а… А их жены тебя ни с кем не знакомят?

— Да не особенно. Я, видимо, удобен в качестве единственного холостяка в компании. Со мной можно танцевать, показывая мужу язык за моей спиной.

— Завидная роль, — что-то Муру кольнуло в душе, когда она представила себе Сережу танцующего с другой женщиной.

— Нет, она мне изрядно надоела.

Он явно страдал, но Мурка ничего не могла поделать. У нее и самой не возникало никакого четкого реального варианта их дальнейших отношений. Её приезд оказался капризом, желанием хоть не надолго быть любимой и приласканной. Он ее побаловал, быть с ним оказалось необыкновенно приятно, ей тоже будет мучительно трудно остаться одной. Но ее жизнь там, а его — тут. Если и возможны какие-то героические решения, то их должен предпринять он. Она готова его «абсорбировать».

Но ничего решающего никем из них так и не сказалось, отъезд неизбежно наступил, и только тогда Мура поняла, что несмотря на все попытки сохранить трезвый взгляд на ситуацию, она отчаянно надеялась, что Сережа — такой уверенный и сильный, обязательно что-нибудь предпримет, и не упустит ее. Она расплакалась, а он вместо решительных действий, сел перед ее креслом на корточки, и взяв ее руки в свои, целовал их, и потеряно повторял:

— Мурочка, Муркин, ну скажи, чего ты хочешь? Ну что делать? Ну, хочешь, давай, не поедем в аэропорт. Ну хрен с этим билетом. Если ты сейчас же не перестанешь плакать, я тебя не повезу никуда.

Это было трогательно, но несерьезно. В процессе утешения они опять как-то оказались в кровати, но потом все-таки пришлось встать, одеться, и спуститься к машине, и сесть, и грустно, молча ехать два часа в аэропорт, а там расставание стало совершенно неизбежным, с ним пришлось смириться, и Мурка уже из гордости скрывала свое острое разочарование, хотя ей самой было не ясно, чего же она ожидала. Она только старалась быть как можно более ласковой и нежной, но это только для того, чтобы ему было побольней с ней расставаться, чтобы не страдать одной. Потом наступил момент прохода через электронные ворота, и последний взгляд, и его бледное серьезное лицо, и его поднятая в прощании рука, и больше ничего. И полет был долгим и тяжелым, и мучила обида и унижение.

Прибыв домой, Мура обнаружила, что Александра улетела на Кипр и вернется только через несколько дней. У Мурки самую малость полегчало на душе, что не одна она такая дура. Почему-то раньше, когда подружка улетала, казалось, той страшно повезло, что поклонник возит ее по заграничным курортам, но сама она возвратилась с ощущением девушки по вызову. Никто, кроме Сашки, не знал, к кому Мура летала, но она не могла простить себе этой поездки. Теперь она понимала чувства Сергея, когда он отказался поддерживать с ней приятельские отношения. Не то, чтобы она ожидала предложения руки и сердца, но разве запретишь девушке надеяться на безоглядную, безрассудную и сметающую на своем пути все препятствия страсть?

В своем первом и последнем ответе на его почту она написала, что напрасно она рискнула собой и своими чувствами, и что теперь ей необходимо все забыть и вернуться к обычному течению своей жизни. Что не мешало каждые два часа лазить в свой электронный почтовый ящик, и проверять, нет ли там ответа. Он не написал, а позвонил в тот же вечер.

— Мура, дорогая моя, — у нее сразу хлынули слезы рекой. — Ну что же я могу сделать… Мне так больно, что я причинил тебе боль. Я сам себе места не нахожу. Но я ведь знаю, как ты привязана к своей стране, к своим друзьям, к своей семье. У тебя ведь всё там, в Израиле, и карьера, и все. Мне просто нечего тебе предложить… Наши обстоятельства сильнее нас.

— Оставь меня, пожалуйста, в покое, со своими обстоятельствами! — несмотря на всхлипы и шмыганье гордо проговорила Мура. — Есть обстоятельства, а есть — человек! — вдруг вырвалась у нее запомнившаяся откуда-то странная фраза, и она бросила телефон.

Подумать только, что главное, чем он ей понравился, была его мужская решительность! И куда же она делась, как только настал момент её проявлять? И отчего всегда те мужчины, которых мы по-женски спешим пожалеть, так стремительно обретают самоуверенность и из трогательных страдальцев становятся неприступными и недоступными? И отчего она такая невезучая — или её мужик недостаточно любит (например, Вадим), или сам недостаточно ей нравится (например, Максим), или просто совсем ей не подходит, (имя им — легион), а уж когда наконец найдется редкий такой, который и ей нравится, и она ему, и все у них складывается хорошо, так обязательно вмешаются «обстоятельства». Почему человек никогда не сильнее своих обстоятельств? И как долго их может принимать во внимание суд?

Прошло две недели. Газета день за днем, уже без прежнего энтузиазма, перемалывала очередные возобновления и срывы мирных переговоров, а Мура вяло изыскивала сюжеты для своих заметок. Стояли уже короткие, но все еще очень жаркие дни конца сентября. Довольная Александра вернулась с Кипра в платье от Диан фон Фюрстенберг и туфлях Прада из дьюти-фри, осмотрела все приобретенное Муркой в Лас-Вегасе и снисходительно одобрила. Мура ей сказала, что все прошло замечательно: ее приняли, развлекали, возили. Александра по своему опыту знала, что предложения руки и сердца в таких случаях не делаются, и Мурка не хотела выглядеть перед ней смешно из-за того, что восприняла всё так всерьез.

Двадцать первого сентября в Иерусалиме начались уличные бои. Беспорядки в городе бывали уже не раз, и Мурка привыкла в такие дни на автобусах не ездить, а в Восточном Иерусалиме не гуляла уж лет пятнадцать, исключая прогулку с Сергеем. И, как все иерусалимцы, она давно привыкла, что где-то совсем рядом, на границе с палестинской автономией, у самого Гило, случаются перестрелки, и тогда туда направляются танки, но это мало сказывалось на обычной жизни горожан. Так и должно быть, для того армия и концентрируется на границах с Палестинской Автономией, чтобы в самом Израиле люди могли жить спокойно, но на этот раз это были не просто беспорядки. В первые же дни были убитые и сотни раненых, в основном среди палестинцев, и сразу стало ясно, что это серьезные столкновения, неизбежные после окончательного провала кемп-дэвидских переговоров. Палестинские демонстрации и акты террора шли друг за другом. Обычная жизнь в Иерусалиме прекратилась, а в прессе воцарилась атмосфера военного положения.

Такое Мурка помнила во время войны в Персидском заливе, когда Саддам Хуссейн обстреливал Тель-Авив. Но тогда было легче. То есть, конечно, Мурке и 9 лет назад не очень-то нравилось сидеть в противогазе в комнате, наглухо залепленной целлофаном, как потом оказалось, совершенно бесполезным, слышать вой сирен и воображать, что на нее летит снаряд с циклоном Би, но от Саддама Хусейна никто ничего хорошего не ожидал, и Америка на тот момент уже строго с ним разбиралась. А теперь было ощущение краха всех надежд, ощущение измены и неблагодарности.

Мура допоздна засиживалась в редакции, превратившейся в нечто вроде штаба. Журналистами владело волнение и возбуждение. Люди собирались кучками, курили, читали приходившие одно за другим сообщения, обсуждали их; телевизор и радио не выключались. Всем было ясно, что шанс или опасность дальнейших мирных соглашений утерян, и народ сплотился, несмотря на разочарование левых и «говорили мы вам» правых. Самой Муре удивительным образом полегчало оттого, что от безнадежности личных проблем ее отвлекли несчастья, общие для всей нации. Но одновременно с этим ей вдруг стало очевидно, что эти беспорядки — это больше, чем очередной виток трудностей на пути к разрешению всех политических проблем Израиля. Ей показалось, что для этой страны все потеряно, и будущее здесь совершенно безнадежно. Что большинство израильтян, отчаянно хотевших верить в вероятность полюбовного разрешения конфликта, в возможность нормальной хорошей человеческой жизни, предавались наивным иллюзиям. Арабы ни на минуту не примирялись с нарывом сионистского государства на Ближнем Востоке, и никогда, никогда не наступит спокойствие. Доживут до хорошей жизни минчане, разрешат свои конфликты армяне и азербайджанцы, примирятся когда-нибудь русские с чеченцами, но между евреями и арабами не суждено наступить спокойствию, здесь борьба идет не на жизнь, а на смерть. То, что раньше было родиной, с которой связаны все воспоминания юности, где знаком каждый город, каждый перекресток, каждое шоссе, все это вдруг показалось просто плохим местом жительства. За себя лично она боялась не больше нормального, но после взлета надежд всех последних лет тем горче и больнее было наступившее разочарование и полная безнадежность.

Каждый день приносил новые тревожные сообщения: столкновения израильских арабов с полицией в Яффе, Хайфе и Назарете, разрушения и бои вокруг святых для евреев мест, обстрел Иерусалимского района Гило, неблагодарный «Эр Франс» (вспомним «Энтеббе»!) сокращает небезопасные полеты в Израиль, ООН принимает подлые антиизраильские резолюции… Ситуация обрела название: «Интифада Аль Кудс». Мурку преследовала картина бакинского кладбища с заготовленными, еще пустыми могилами.

В один из вечеров, входя в дом, она услышала звонок.

— Алё? — ей мало кто звонил теперь на домашний телефон.

— Мура?

— Да? — глоток воздуха. Это был Сергей.

— Мурочка, пожалуйста, возвращайся ко мне.

Мурку залила волна ликования. Но она была девушкой обидчивой и злопамятной.

— Сергей, я что — гастролирующий цирк?

— Нет, нет, я имею в виду — прилетай насовсем. Я с ума схожу, когда думаю, что ты там.

— Спасибо большое, что ты обо мне так волнуешься, но со мной все в порядке. Это по газетам кажется, что идут уже уличные бои, а на самом деле вокруг города стоят танки, так что относительно тихо. Ну не считая сирен, конечно, — на самом деле Муре, конечно, было бесконечно приятно, что он о ней так беспокоится, и совсем уж успокаивать его не хотелось.

— Боже мой! — Сергей застонал. — Просто Югославия… Ну ладно, я не только поэтому, я позвонил ещё и потому, что я понял… когда я почувствовал, как я о тебе волнуюсь, я понял… как я к тебе отношусь… и я бы хотел, чтобы мы были вместе и больше не расставались.

— Сергей, сейчас, наверное, не самый подходящий момент решать наши отношения.

— Пожалуйста, согласись вернуться, я тебя умоляю. Я прилечу за тобой!

— Нет, нет, ты что! Ты прямо как рыцарь на белом коне спасаешь меня. Ей-богу, этого не надо. Мне совсем не страшно, я уверена, что это временные беспорядки, и Цахал очень скоро восстановит спокойствие. Вот уже формируют правительство национального единства…

— Послушай, я хочу сформировать единство с тобой.

— Что это значит?

— Не ясно?

— Нет.

— Я предлагаю тебе выйти за меня замуж.

— О! — Собственно говоря, Мурке впервые в жизни предложили так официально выйти замуж, и она не знала, как на это реагировать. — Спасибо.

— Что ты скажешь?

Мурка помолчала.

— Я должна подумать.

— Только пожалуйста, недолго, потому что я заказываю билет на следующую неделю.

— Сергей, я должна подумать. Я говорю серьезно.

— Мура, мы с тобой как лиса и журавль. Пора это прекратить. По-моему, довольно просто отдать себе отчет — любишь ли ты меня.

— Сереженька, это просто. Если хочешь это слышать, — с запинкой пробормотала Мурка, — то да, люблю. Но в нашем случае это значит так много изменений, и все они — мои. Выйти за тебя замуж означает для меня начать совершенно новую жизнь. Я никогда раньше не размышляла серьезно, могу ли я жить в Милуоки.

— Неужели это настолько мерзкое место, что даже наше чувство не может пересилить твоей антипатии к нему?

Мура так ничего и не пообещала в этом разговоре. Одно дело — пылко хотеть, чтобы тебя беззаветно любили, а другое — отвечать на это чувство. Ей необходимо понять, что с ней происходит, и что делать дальше со своей жизнью.

Сергей снова позвонил на следующее утро.

— Нет, нет! В любом случае, я не могу вот так вот вскочить и нестись!

— Мурочка, я прилечу, схвачу тебя в охапку и уволоку.

— Ну, в таком случае, у меня, пожалуй, не останется выбора! — «Бог видел, как я сопротивлялась», — счастливо тайно вздохнула гордая, и почти совсем неприступная Мура.

— Значит, так и будет!

— Скажи, это неожиданное предложение руки и сердца — чтобы меня спасти? Честно говоря, мне было бы приятнее, если бы меня хотели взять замуж в жены потому что полюбили, а не потому, что моя жизнь, якобы, в опасности.

Сергей засмеялся.

— Нет, Мурка, я не такой альтруист. С нашей первой встречи я подумал, что хотел бы связать свою жизнь с твоей, но не решался. Мне казалось, что я не имею права ожидать от тебя таких жертв: у тебя родина, карьера, семья, друзья… Мне казалось, я не могу предложить тебе взамен ничего равноценного. А теперь я понял, что люблю тебя так, что могу…

Разговор опять длился долго, и хотя Мурка так и не выговорила решительное «да», но себя даже не пыталась обманывать. Она была страшно счастлива.

— Понимаешь, это не потому, что сейчас здесь так плохо, — пыталась она осмыслить ситуацию в разговоре с Сашей. — Если бы здесь все было замечательно, я бы и тогда согласилась бы. В конце концов, я не избалована предложениями руки и сердца, и если в моем возрасте я встретила человека, который мне так нравится, и который хочет жить со мной, то мой патриотизм даже в годину тяжких для родины испытаний не может перевесить шанс на личное счастье. Но именно сейчас ужасно стыдно это делать.

— Да плюнь ты на всех, — утешала Сашка. — Стыдно спать на потолке, и стыдно, когда тебе за тридцать, а ты еще ни разу замужем не была. Тебе надо сходить, как говорит моя бабуля, хотя бы ненадолго. В конце концов, ты ничем не рискуешь. Квартиру сдай. Не сложится, будет тебе там плохо, вернешься, вот и все!

Мура попыталась представить, что у неё с Сергеем «будет плохо». Сердце стиснула страшная боль. Действительно, как же она до сих пор не думала о том, что их отношения могут не сложиться! Все эти дни она прикидывала, каково-то ей будет жить вдали от всех родных, от друзей, без своей работы, никому не известной и одинокой, взвешивала свои тяжкие жертвы, но ни на секунду не продумала невероятную возможность того, что из их любви может ничего не выйти, что Сергей может разлюбить ее! И вдруг перспектива возвращения ко всему, что до сих пор представлялось ей столь дорогим, показалась ужасным, непереносимым несчастьем. На подобный случай у нее даже не было готового сценария. Но она ясно ощутила, что с этим не справится. Это жизненное решение должно оказаться правильным. Из этого замужества Мура никогда не сможет вернуться, как ни в чем не бывало. И вдруг её озарило — а ведь она и не обязана справляться с подобным несчастьем. И не надо к этому готовиться, и не надо искать запасных путей для отступления. Если случится что-то, что она не сможет перенести, в конце концов, у нее всегда останется один выход, который никто и ничто не может у нее отнять- не жить в такой ситуации. Как-то мгновенно поняв это, она сразу успокоилась. «Пока есть любовь, разлуки нет, а если любви не будет, то и меня не будет!», подумала Мурка спокойно. И сразу повеселев, усмехнулась и сказала:

— Конечно! В конце концов, я же ничем не рискую!

Александра тоже повеселела и от всего сердца сказала:

— Вот видишь, надо просто рассматривать это как очередное приключение! Я за тебя так рада, так рада! Я просто неисправимый романтик! Обязательно поезжай, и сразу присылай жениха и мне!

— Ох, Сашка, не представляю, как я буду жить так далеко ото всех, и от тебя в особенности! Мне тебя будет страшно нехватать!..

Не просто нехватать. Оставить Сашку — это вроде как оставить ребенка. Кто будет её подбодрять, кто будет жучить за мотовство, за постоянные поблажки самой себе и за бесполезные самобичевания? За годы их дружбы они уже с трудом мыслили жизнь друг без дружки. Каждая смотрелась в другую, как в зеркало, и видела в глазах подруги свое отражение — иногда льстящее, иногда смущающее. Какая радость в новой шмотке, если ее не увидит и не оценит подружка? Как пережить роман, если нет рядом кого-то, кому можно каждый день пересказывать все перипетии предыдущего вечера, включая интонации и подтексты, с тем чтобы потом все это вместе бесконечно обсуждать и обдумывать? Кто будет поддерживать Сашку и давать ей ценные, остающиеся втуне советы? И как найдет себе Мурка другую подружку, которая будет к ней так привязана, которой она будет так нужна? Кто еще будет так смешить ее, и рядом с кем не страшно будет стареть и толстеть? Никакой муж не может полностью заменить лучшую подругу… Потерять ее, это как потерять все те годы жизни, которым она была свидетельницей и соучастником…

За пару недель до отъезда позвонила Рина Вольман, и попросила Муру приехать к ней в студию, попозировать. Мура поехала, и Рина рисовала ее весь день, и потом подарила ей пару подписанных эскизов. Один из них Мурка передарила Сашке.

— Держи, Сашка, на добрую память!

— Это кто тебя нарисовал?

— Рина. Красиво, правда?

— Да, очень. Только жалко, что не похоже… — Сашка насупилась, и небрежно сунула рисунок в сумку.

Мурка заметила, что Саша совсем расстроилась, и ей захотелось утешить подружку.

— Сашка! Как же я по тебе скучать буду! Надо что-то придумать, чтобы и ты перебралась ко мне!

— Ну, ну, почему без меня? Будем ездить друг к другу в гости! К тому же, не забывай, на старости лет обязательно поселимся в одном доме престарелых, — и подружки обнялись и засмеялись сквозь слезы.

* * *

Александра просто не находила себе места. Видит Бог, она никогда не завидовала Мурке, хотя у той были и обеспеченные родители, и своя квартира. Сашка была выше этого. Она была куда красивее Мурки, и худее, и поклонников у нее было больше, и удачи и успеха тоже, так что любое сравнение было бы неуместным. А теперь все вдруг поменялось. Нет, конечно, она и теперь ей не завидовала! Ну, то есть… может, слегка и завидовала, но только светлой, хорошей завистью. Конечно, она радовалась за подружку, что у той все сложилось так невероятно удачно, но просто обидно было, что у нее, Сашки, воз и ныне там. Причем, каждый раз, когда она советовалась с Муркой, та твердила какие-то мантры про то, что Сашка сама должна управлять своей судьбой, преодолевать свои обстоятельства. Интересно, а чем Мурка управляла, и что она такое преодолевала? У самой-то все было делом случая. Ничего в ней не было такого, что могло бы оправдать такую внезапную заокеанскую страсть… То есть, она очень симпатичная девушка, и отличная подруга, и Сашка любит ее всей душой. Но если объективно, то таких — пруд пруди. Хорошо советовать другим, когда самой так везет. Но все же, что-то в ее совете есть. И раз нет слепого везения, то приходится рассчитывать только на собственные силы.

И Сашка решила последовать совету подруги — не плыть по течению, а взять судьбу в свои руки, и пойти к гадалке. Провидице ни в чем признаваться не придется, она сама все будет знать.

Об этой гадалке ей давно толковала Элла, хозяйка бутика, у которой она когда-то работала. Неспроста Александра всегда чувствовала существование неких высших, непостижимых сил, управляющих людскими судьбами, и именно поэтому ей до сих пор было страшно пытаться влиять на свое будущее, тем более, что и так все шло не плохо, но теперь она позвонила Элле, и дала себя убедить. По словам Эллы, знаменитая Оделия просто изменила всю ее судьбу: побывав на паре сеансов, Элла с мужем развелась и сразу встретила нового мужика, и все у нее стало замечательно. Потом, правда, она и с новым мужем не ужилась, но это только из-за того, что он оказался ужасной сволочью, и гадалка тут совершенно ни при чем.

Уже на следующей неделе она заехала за приятельницей, и они вместе поехали в Тверию, где жила Оделия. Сашка немножко нервничала. Заставила Эллу двадцать раз поклясться, что та ничего про Александру гадалке не рассказывала, волосы туго стянула в конский хвост, надела очки, простую белую майку и черные брюки. Инкогнито, так сказать. Тащились безумно долго, через Тель-Авив, поскольку напрямую, по территориям, через Иерихон, ехать побоялись. По дороге много смеялись, вспоминали те дни, когда Сашка, только-только приехавшая в Израиль из Воронежа, и потом, по возвращении из Голливуда, работала у Элки, и Элка ей рассказала, что у нее до сих пор стены в магазине украшены Сашкиными фотографиями. Им оказалось настолько приятно снова пообщаться, что Сашка пообещала себе встречаться с ней почаще, несмотря на постоянный недостаток свободного времени, которое почти все уходило на Опру, Максима и Муру. Иногда чертовски надоедает вести умные разговоры с интеллигентными людьми, а с Эллой Александре не приходилось все время стараться соответствовать, и можно было с облегчением расслабиться и быть самой собой.

Наконец они доехали до Тверии и запарковались у невзрачного домика с поросшим сорняками газоном.

Пришлось довольно долго ждать в приемной, и хотя вокруг не было ничего сверхъестественного, от этого ожидания Сашка еще больше разнервничалась, и к тому моменту, когда какая-то бабка позвала ее зайти в комнату гадалки, она уже вся трепетала. Оделия оказалась полной, некрасивой, но приятной женщиной. Она улыбнулась Сашке и предложила не волноваться.

— Все, мамале, будет хорошо, — успокаивающим тоном на иврите с восточным акцентом сказала гадалка.

Она подала Саше чашку кофе, по ее указке Сашка кофе выпила, потом Оделия взяла эту чашку, быстро покрутила и, перевернув вверх дном, поставила на блюдце. Деловито, без выкрутасов, перевернула чашку, заглянула в нее и задумалась. Александра сцепила руки от волнения.

— Проблема твоя решится, только если ты примешь меры, — жестко, даже требовательно сказала Оделия.

Александра вздрогнула, потому что не ожидала, что та сразу так вот попадет в самую точку. Ее охватил не страх, а какая-то сила, исходившая от этой простой женщины. Как будто вокруг нее существовало мощное силовое поле, и Сашка в него попала, но сила эта была силой добра, и девушке захотелось полностью этой силе отдаться. А Оделия продолжала:

— Деньги придут, но сначала будет много хлопот. Суеты много. Но деньги счастья тебе не принесут.

Сашка проглотила слюну и спросила:

— А личная жизнь?

— Вижу третий дом.

Александра обомлела. Нет, никак не могла Элка разболтать о Сашкиных предыдущих двух замужествах!

— Мягкая ты очень, ранимая, чувствительная, — продолжала гадалка и сокрушенно поглядела на Сашку.

Сашка закусила губу, чтобы не выдать, насколько та была права.

— Вижу дальнюю дорогу.

— У меня или у него? — вырвалось у Сашки.

— Это зависит, — Оделия подумала, посмотрела в чашку, помолчала. — Вижу плохого человека. Темную фигуру. Стоит сзади, не понять кто.

— Он мне опасен? — спросила Сашка.

— Тебе никто не опасен, если ты не боишься, но ты стоишь в его тени, нехорошо это, — веско, со значением сказала гадалка.

У Сашки мурашки по коже пробежали. Потом она вспомнила о вреде курения.

— А здоровье?

— Здоровье твое будет в порядке, только надо больше внимания себе уделять. Запускаешь ты себя, а о себе надо заботиться.

Александра почувствовала себя виноватой. Но ей все еще не хватало конкретных советов.

— Что же мне делать?

— Напрямую не иди. Всех карт на стол не выкладывай, — посоветовала пифия. — Семь ворот, что замкнуты на семь замков, не отпирай.

— Так что же, ничего не делать? — совсем растерялась Сашка, лихорадочно соображая, что, наверное, имеется в виду не лезть не в свои дела и никому ничего не разбалтывать.

— Яснее ясного сказала! Знай сама, чего хочешь, и будь внимательна. Случай придет — используй его. И помни, — Оделия оперлась на локти, наклонилась вперед и впилась глазами в трепетавшую Сашу, — он человек не простой, с ним нужно быть осторожной. Но ты можешь его себе подчинить, только не силой, а женским умением. И не сомневайся, все это к его же благу. Спасаешь ты его, спасаешь, только сами вы этого еще не знаете. А насчет этой темной фигуры — никому не позволяй отсасывать твою жизненную энергию.

Сашка хотела еще поспрашивать, но Оделия встала, и сказала:

— Устала я. Иди.

Александра покорно встала, положила 350 шекелей на уголок стола и обалдело вышла из комнаты. В приемной ее встретила волновавшаяся Элла.

— Ну что, я тебе говорила? — прошептала она.

— Эл, просто страшно, как она все про меня знает!

Элла подтверждающе покивала головой, и заторопилась за собственной порцией жизненного руководства.

На обратном пути они делились впечатлениями.

— Она тут же увидела все мои проблемы… — объясняла Сашка, — и я сразу почувствовала ее силу.

— Проблемы у всех у нас одни и те же, — вздохнула Элла.

— Нет, у меня вот именно сейчас страшно решающий момент в жизни. Я просто была на перепутье — так поступить, или эдак. И она мне точно посоветовала: взять свою судьбу в свои руки, и даже сказала — как. А тебе она что сказала?

Элка горько засмеялась, и закуривая, сказала хриплым голосом:

— Ну что она скажет: что «весь этот мир — это очень узкий мост, и самое главное — совсем не бояться…»

Александра подумала, что простая Элка помудрее будет, чем все интеллектуалы иерусалимские. Начало темнеть, Элла включила радио, и до самого Иерусалима они ехали почти в полном молчании.

* * *

Целые дни невеста проводила в думах о Сергее. Страстно хотелось быть рядом с ним, видеть его, гладить его, вдыхать его запах, прижиматься к нему. Но одновременно Мурка невольно сожалела и о том, что когда она уедет, кто-то другой займет ее место в газете, кто-то другой будет жить в ее квартире, а кто заменит ее маме, отцу, брату, Александре и всем друзьям? Она думала о предстоящей совершенно новой жизни, и даже о том, что замужество позволило бы стать матерью. Не то, чтобы она побоялась завести ребенка и без мужа, если бы захотела, но до сих пор просто не думала о таких вещах. А вот сейчас представила себе маленького, толстенького карапуза со светлым чубчиком и голубыми сияющими глазами. У нее мог бы такой родиться. Если бы она была голубоглазой блондинкой. Но все равно, Мурка сразу позвонила Сергею:

— А ты хотел бы ребенка?

— А у тебя есть?

— Нет, я имею в виду нашего с тобой, в будущем.

— Мурка, очень. Особенно, если бы он пообещал быть отличником. Но, как я помню по урокам анатомии, создать его будет все же проще, если ты приедешь сюда.

— Я сегодня ходила в американское консульство, и они там нашли присланные тобой заверенные документы… — Мурка стала отчитываться об очередных победах могучего чувства над бюрократическими препонами.

Все остальные, помимо Сашки, не приняли весть о грядущих изменениях в судьбе Муры столь же радостно. Анна встретила новость весьма скептически.

— А что ты там будешь делать?

— Не знаю, — Мурка пожала плечами. — Сергей говорит, что я могу делать, все, что я захочу, он во всем меня поддержит.

— Здесь у тебя были все возможности. Там, в провинции, без языка, без работы, без знакомств! Какое применение ты себе найдешь? Это же просто лечь в гроб и сверху себя крышкой прикрыть!

— Буду домохозяйкой!

— О Боже! — застонала Анна. — Моя мать всю свою жизнь провела в толкотне между кухней и туалетом! Не думала я, что моя дочь повторит ее трагическую судьбу!

— Ну да, а быть на побегушках у других, исполнять чужие планы и указания — это гораздо лучше? По мне уж, лучше заниматься собственными делами!

Но Анна только отмахнулась и даже слушать больше не стала. Мурка знала, что мать любит ее, и было больно разочаровывать родителей, но соответствовать их ожиданиям было не в ее силах.

Данька язвил:

— Правильно, Мура! Место женщины на кухне, беременной, босой! Теперь, с богатым мужем, я уверен, у тебя будет все, что тебе надо для счастья!

Максим встал в высокопатриотическую позу несгибаемого израильтянина, и даже отказался встретиться и попрощаться с Муркой. Заявил, что он, конечно, не хочет громких слов, но бросить родину сейчас, когда люди погибают на улицах, недостойно уважающего себя человека. Положив трубку, Мурка заплакала, она знала, что многие израильтяне так же это воспримут, а если и простят ее, то все равно будут смотреть на переезд в благополучную Америку, в лучшем случае как на малопривлекательную человеческую слабость. Но как раз у Арнона она нашла понимание:

— Мура, жизнь сложная штука, но я, старый романтик, верю в любовь. И раз уж так получилось, то я желаю тебе счастья. Сейчас во всех смыслах подходящий для тебя момент заняться личной жизнью. Может, ребеночка родишь. Только уж не знал, что у тебя есть такой вариант.

— У каждой девушки всегда должен быть про запас вариант удачного замужества, — уверенно отмахнулась Мурка, уже позабывшая про собственные жалобы на затянувшуюся холостяцкую жизнь. — Но мне страшно уезжать и бросать здесь всех. Как будто до сих пор мы плыли в одной лодке, а теперь я из этой лодки вылезаю, и оставляю остальных плыть по этому страшному морю действительности в одиночку. Чувствую себя предательницей, — прошептала Мурка, ей очень надо было, чтобы ее переубедили.

— Не бойся за нас, кормчий, — ласково потрепал ее по руке бывший шеф. — . С нами все будет в порядке. К тому же, не ты первая. Вон наша Сэнди тоже живет в Калифорнии.

— Та, которая Ваануну сдала? — Мурке сильно не понравилось сравнение.

— Ну чего ты ерепенишься. Чем Ваануну лучше твоего иранца. Тот хоть свою родину не предавал.

— Н-да, — ох, неприятно было увидеть себя в такой роли! — Но восемнадцать лет одиночки!

— А ты что думаешь, твоего иранца по головке погладили?

Мурка вспомнила растерянный взгляд толстого усатого человечка, и ей стало совсем противно. Правильно и хорошо, что ее из этого дела вышибли. Нет у нее нервов видеть белки вражеских глаз…

Арнон сжалился:

— Ну, не переживай ты так из-за своего отъезда. Ты же за личным счастьем. Может, еще и обратно переедете, да еще и с детишками.

— Нет, Арнон. Это не только из-за Сергея. Это еще и потому, что я здесь во всем разочаровалась. Иначе я бы настаивала, чтобы он сюда приехал. А теперь не смею, не верю больше, что здесь когда-либо все успокоится. Отчаялась. Поэтому я действительно, предательница.

— Что поделаешь, — развел руками Арнон, — патриотизм — это как деньги: или он есть, или его нету. Про себя могу сказать, что я при любом раскладе отсюда не уйду. Здесь родился я, и мой отец, и мать, и мои деды… Если дело дойдет до самого худшего, то я готов хоть в горы уйти, оттуда воевать… — Мура еле слышно заскулила. — Но я понимаю, что это не для каждого. Ты здесь не родилась, и так не чувствуешь. Для тебя могут быть другие варианты.

— А если у меня нет патриотизма, то что же у меня есть? — риторически спросила кающаяся Мура.

— Ну тогда взамен у тебя есть нормальная жизнь. Дорогой тебе человек. Люби его, это важно. — Арнон положил сильную руку на Муркино плечо. — Только знаешь что я хочу сказать тебе сейчас, когда мы расстаёмся? — Он наклонился и заглянул ей в глаза: — Я мог бы быть тебе отличным любовником. Жалко, что ты на это так и не решилась.

Последние слова Арнона были неожиданными, но почему-то лестными и приятными. Она и впрямь очень любила его по-своему, и хоть и не жалела ни о чем, но в этот момент ей тоже почему-то стало грустно, что много возможных жизненных сценариев никогда уже и не воплотятся. Потому что скоро она станет мужниной женой. И сердце её прыгало от счастья, как птица в клетке.

* * *

Наконец любимый прилетел.

С самого первого момента встречи все между ними было иначе: серьезность намерений немедленно изменила их отношения. На этот раз Мура встречала не очередного ухажера, а собственного будущего мужа, и они сразу почувствовали друг друга не только желанными, но и близкими и родными людьми.

На второй вечер Мура привела Сергея в отчий дом. Едва войдя в него, она поняла, что визиту было предано великое значение: Михаил Александрович был дома, Анна причесалась, собачью жрачку стыдливо задвинули в угол, а на журнальном столике высилась толстая пачка газетных вырезок, долженствующих открыть новому родственнику глаза на множество безобразий, творящихся в этом несовершенном мире, с целью привлечения его в дальнейшем к неуклонной с ними борьбе.

Михаил Александрович, облаченный в торжественный костюм с галстуком, решительно выступил навстречу претенденту на руку единственной дочери, и по виду папы Мура догадалась, что он собирается произнести нечто традиционное, полное достоинства и соответствующее моменту, вроде: «Молодой человек, любите ли Вы мою дочь достаточно, дабы обеспечить ее счастье?», но в последний момент под строгим взглядом Анны отец семейства смешался, и промямлил:

— Очень рады… Наконец-то… — и он попытался сердечно, хоть и неловко, припасть к плечу будущего зятя, но не сумел, потому что Анна решительно оттерла его от гостя, поэтому он только высунулся из-за ее спины и скороговоркой успел добавить: — Уж не надеялись…

Мура не была уверена, что именно эти слова являются самыми подходящими, но на сей раз ей было все равно. Ничто не могло испортить этого момента. Даже совестливая мать, не желающая всучать порядочному человеку кота в мешке, и потому немедленно после первых приветствий откровенно признавшаяся:

— Муре категорически не хватает дисциплины!

— Я рад это слышать, — отозвался Сергей, нежно обнимая Мурку за плечи, — а то мне вначале показалось, что у нее этой дисциплины излишек.

Анна только вздохнула, и развела руками, и весь вид ее говорил: «я предупреждала, меня потом не вините».

Сережа сразу понравился Михаилу Александровичу, потому что проявил живой интерес к раскопкам в районе Мертвого моря, являвшимися по-справедливости одним из важнейших археологических открытий 20 века, и оказался терпеливым и любознательным слушателем всех притч и рассказов, накопившихся у папы за долгие годы невнимания со стороны остального семейства. Будущий зять приятно удивил и тем, что каким-то образом никогда раньше не слыхал ни одного анекдота из богатого запаса Михаила Александровича. Он заслужил и уважение Анны, за то, что был серьёзным, трудолюбивым, добросовестным интеллигентным человеком призвания, явно любящим ее недостойную дочь, при правильном руководстве способным на борьбу с повсеместной социальной несправедливостью и угрожающими планете экологическими опасностями. Новоявленный жених умудрился пройти даже проверку Даньки, ибо осознавал в полной мере, как мало значит врач по сравнению с настоящим творцом и человеком искусства, и не задавался. Мурке, на этот раз совсем не боявшейся этого обоюдного знакомства, каким-то шестым чувством угадавшей, что не только Сергей будет ее родными оценен, но и он сразу увидит, какая чудесная и особенная у нее семья, это было необыкновенно приятно. В доме воцарилась сердечная дружеская обстановка, если так можно назвать немедленную попытку Анны создать с Сергеем коалицию, направленную на бичевание Муркиной лени и сибаритства.

Потащив будущего зятя на осмотр университета, Анна заодно ознакомила его с малой толикой из своих важнейших проектов, представив молодого человека доброй половине Иерусалима.

Вернулись они очень довольные.

— В Керен-Каемет Сергей пожертвовал деньги на посадку деревьев, — рассказывала Анна.

— Да, — признался новоиспеченный филантроп. — По-моему, высадили небольшую рощу.

— Сергей, — строго напомнила Анна, — исключительно по знакомству вам предоставили огромную скидку!

— Это правда, — радостно сообщил Сергей Муре. — Благодаря протекции Анны Георгиевны при оптовой покупке саженцев мне совершенно бесплатно дали десять процентов скидки от стоимости посадок!

— Это не они тебе дали, а ты им! — уточнила Мура, но ее прозаическая поправка прошла мимо их ушей. Мама и жених были счастливы, что столь хитроумно и выгодно использовали слабости системы.

В одно прекрасное утро, незадолго до планируемого обручения, Сергей, Мура и Анна сидели за семейным столом и пили чай. Анна наслаждалась пирогом собственного приготовления, остальные от него деликатно воздержались. Сергей влюбленно смотрел на Мурку, Джин влюбленно смотрел на Анну, а Мура и Анна составляли узкий список приглашенных на прием.

— Обязательно позовем Рожницких.

— Мам, ну на фиг Рожницких? Я их десять лет не видала! Мы же сказали, только самых близких!

— После того, как я все эти годы приносила подарки на все их торжества, они и стали мне самыми близкими, — отрезала Анна. — И обязательно Евгению.

— Какую еще Евгению? — закипела Мура.

— Евгению Гуровец, мать этой несчастной Риммы. Помнишь Римму?

— Нет… — Мурка уже собиралась опять спорить, но тут вдруг вмешался Сергей.

— Римму Гуровец? — спросил он.

Анна подняла очки на лоб, и взглянула на него.

— А что, вы ее знали?

— Да, — Сергей явно был взволнован. — Мы с ней в Москве вместе в школе учились. Это была моя первая любовь. А потом она заболела, и уехала в Израиль, и я только через несколько лет услышал, что она здесь скончалась от недостаточности почек.

— Да. — Анна помолчала. — Это я Римме вызов посылала. Она была так больна, бедняжка. Ее долго не отпускали из СССР. Мы за нее боролись с помощью американских конгрессменов. Потом, наконец, выпустили в качестве гуманного жеста. Я ездила встречать ее на аэродром, и до сих пор помню, как ее с самолета на носилках снесли. Она была вся желтая, вздутая… Но потом в Израиле она села на диализ, и пришла в себя, даже в университет пошла учиться. Женя тогда была так счастлива.

— Я ведь из-за нее в романтическом порыве и на медицинский поступил, — грустно добавил Сергей, — когда, наконец, стало можно выезжать, собирался приехать на летние каникулы в Израиль, увидеться с ней, и только тогда узнал, что она скончалась.

— Ей предложили встать на очередь на пересадку почки, но их тогда только начинали здесь делать, и она побоялась. И вот, вдруг, внезапно скончалась. Мне Евгения тогда среди ночи позвонила… — Анна задумчиво вертела в руках ручку.

— Возможно, из-за этого я так долго и в Израиль не приезжал. Страшно было думать, что увижу ее могилу, — тихо сказал Сергей.

Мурка положила свою руку на его.

— Но если ты хочешь, мы можем теперь вместе сходить… принести цветы… если ты не против, чтобы я к тебе присоединилась.

— Нет, конечно. Давно это было. С тех пор уже много, что случилось, — встряхнулся Сергей. — Вот не представлял себе, что именно моя будущая теща старалась спасти мою умершую первую любовь.

— Зато теперь я знаю, за что ты мне достался, — серьезно сказала Мура. — Я всегда подозревала, что собственных достоинств у меня на тебя не хватает. Вот, теперь, наконец, поняла, что это воздаяние за добро, сотворенное в прошлом моей матерью.

— Может, и так, — засмеялся Сергей.

— Ну, теперь берегись, — Мурка шутливо прижалась к нему. — Теперь ты мой по праву, и деваться тебе некуда. Спасибо, мама.

Анна только отмахнулась, и вернулась к списку, поставив галочку против имени Евгении.

Познакомилась с Сергеем и Александра. Сразу почувствовав, что на данном этапе он безнадежно влюблен в Мурку, и к ее, Сашкиному, шарму нечувствителен, она сказала себе, что это немножко странно, но Сергей явно был особым случаем: не каждый же бросается жениться сломя голову на первой встречной. Александра пыталась угадать в нем признаки тех интимных и человеческих совершенств, о которых ей по секрету поведала Мурка, хотя их напрочь заглушали явные социально-финансовые достоинства жениха. И хотя он казался симпатичным мужиком, интеллигентным и воспитанным, все равно это было приобретение кота в мешке, и Муре следовало бы быть начеку. Традиционной свадьбы не планировалось. Как Сашка ни уговаривала, Мурка наотрез отказалась выходить замуж в раввинате, а вместо этого собиралась заключить в Милуоки гражданский брак и не устраивать никаких торжеств.

И все же перед отъездом молодой пары родители устроили небольшой прием у себя в саду, и, если сделать скидку на их хозяйственные таланты, торжество с заказанным кейтрингом прошло совсем не плохо. Хотя, конечно, могли бы и постесняться соседей — выдавать единственную дочку замуж с игрой в шарады вместо хупы, разбитого стакана и «Если забуду тебя, Иерусалим…» Сама Сашка скорее уж жила бы в грехе, чем выходить замуж вот так — кое-как, без фаты и цветов и тыщи приглашенных, но от Мурки этого можно было ожидать, — за эти чудачества Сашка ее и любила. Перед самым отъездом подруги сходили на прощанье в любимую «Граппу», и Мура улетела. Саша их даже не провожала, потому что рейс был ночной, а у Сергея была арендованная машина.

Конечно, Александра очень за них радовалась, они были как два голубка, но невозможно было не ощутить, что они полностью заняты сами собой, и даже Мура больше радуется своей новой жизни, чем горюет, покидая Иерусалим. Образовалась пустота. Саша давно уже приобрела привычку думать обо всем, что происходило с ней теми словами, которыми потом пересказывала все Мурке по телефону. Первое время трудно было отделаться и от ожидания бодрого звука Муркиного мобильника, вплоть до того, что иногда Сашке мерещилось, что она его явно слышит. Потом это прошло, и Сашка привыкла, что теперь Мурка звонит только на домашний (так дешевле), и то не каждый день. Но грусть и ощущение покинутости не прошли. Еще совсем недавно они были в почти одинаковом положении, да что там в одинаковом — у нее, у Сашки, от ухажеров отбоя не было, а у Мурки в области романтики творилась сплошная невезуха, и вдруг, ну кто бы поверил, подружка в одночасье выскакивает замуж за обеспеченного, устроенного, молодого, симпатичного, не отягощенного ни бывшими женами, ни детьми американского врача. И еще сексуального чемпиона, если доверять мнению горе-эксперта Муры, которая секс даже за физическую активность не считает. А Сашка остается одна ждать у моря погоды посреди взрывов.

Тем не менее, отношения с Максимом потихоньку развивались в правильном направлении. При случае она подробно пересказала ему всю короткую историю Муркиного романа, и даже поспорила с ним, защищая подругу, потому что он считал, что Мура променяла Израиль на хорошую американскую жизнь, когда в стране такой тяжелый период. Про себя Александра поразилась тому, как уживается в человеке любовь к отечеству с любовью к швейцарским франкам, но вслух только заступилась за подружку, и попыталась ему объяснить, что Мурке в ее возрасте и с ее данными непозволительно было пренебречь ее последним шансом устроить свою жизнь, и уж коли нашелся такой простак, то не имело значения — американец он, или израильтянин. Не Мурина вина, что никто из избалованных демографией израильтян не спешил ей делать предложение. Но Максим не услышал в словах Сашки никаких намеков, и со своей стороны с прежним упорством Сашке тоже никаких предложений делал. Не то чтобы Александра так уж рвалась за него замуж, она и моложе Мурки намного, (четыре года можно считать за все десять, если принять во внимание липосакшн, ботокс, отбеленные зубы, массаж и регулярные косметические процедуры!), да и спрос на Александру совсем другой. Если бы не грядущее Максимово назначение, она бы еще сто раз подумала, стоит ли ей сменить свою независимую жизнь на счастье стать женой госслужащего, втихаря приторговывающий служебными секретами, но обидно было то, что он даже не попросил! Боятся мужики слишком красивых и известных женщин! Им со скромными и простыми проще. Но еще не родился тот мужик, ради которого опростилась бы Александра Денисова (по последнему мужу, от которого, помимо лисьей шубы, только и осталось, что звучная фамилия). Сашка из нее сотворила себе сценическое имя де Нисс. Получилось очень красиво — Александра де Нисс.

Первые несколько дней одинокая де Нисс провела на диване, напротив телевизора, и смотрела один за другим подряд все свои обожаемые фильмы о любви: «Унесенные ветром», «Only you», «Бессонница в Сиеттле», «Один прекрасный день» (с бывшей подопечной — Мишель Пфайффер) и самый любимый — «Крутящиеся двери» с Гуинет Палтроу, каждый раз неопровержимо доказывающий Сашке, что от судьбы не уйдешь.

Обрыдавшись и вдоволь намаявшись неотвязными думами о собственной никчемности и невезучести, Александра все же восстала с дивана, и отправилась в Турцию вместе со всеми моделями агентства «Бетси» снимать новый каталог «Лорель» на фоне фотогеничного побережья Мармариса и Старого города Анталии. Большинство манекенщиц в вояже были намного моложе Александры, и вначале она чувствовала себя неловко среди этих веселых блондинистых девчонок и ребят, но потом к ней подсел Ярон, молодой красавец-атлет — ведущая модель агентства, и стал ее смешить, а если Сашку рассмешить, то она уже не в силах ни в чем отказать. Поэтому она согласилась поехать с ним гулять по городу. Повязала волосы большим пестрым платком Емилио Пуччи, на плечи накинула белый шелковый свитер, и вместе отправились прочесывать бутики Нецеля — самого дорогого района Мармариса, и хоть смеялись над подделками, Сашка все же не удержалась, и купила сумку с подозрительно огромной надписью «Moschino». В магазине «Картье» они разболтались с оказавшейся там русской продавщицей. Девушка Ира приехала из Екатеринбурга в Турцию на заработки, вышла тут замуж, и уже два года работала в этом магазине. Пока они там ошивались, зашла еще какая-то пара — толстый турецкий мужик и тоненькая девушка, и когда они ушли, Ира воскликнула:

— Ну дает! На прошлой неделе здесь этот же мужик с женой был!

Сашка засмеялась, и спросила, часто ли так бывает.

— Что бы тот же самый с разными женщинами, нет, — ответила Ира. — Но вообще здесь, в Турции, в основном мужчины покупают женщинам драгоценности. И я всегда догадываюсь, кто с женой, а кто с любовницей.

— А кому покупают лучшие украшения — жене или любовнице? — спросила Сашка.

— Жене, конечно, — пожала плечами Ира. — Разумеется, жене.

— Серьезно? — Сашка почему-то даже как-то немного обиделась, и встревожилась. — А почему? Казалось бы, жену можно уже и не обхаживать…

— Нет, тут другой расчет. Купленное жене как бы в семье остается, дочке пойдет, а любовнице — это на ветер, — наставительно говорила замужняя Ира. — Любовница — сегодня с ним, в завтра с его украшением к другому уйдет. Мужики это чувствуют, никогда любовницам не покупают, как женам. Женам выбирают и покупают, как себе…

Тут Ярон, который русского не знал, и никому ничего покупать не собирался, стал теребить Сашку, и пришлось прекратить столь познавательную беседу, распрощаться и пойти гулять дальше.

Сначала Сашке было лестно, что встречные женщины заглядывались на ее спутника, а потом она заметила, что он этим тоже наслаждается, и это стало нервировать. Выходы в народ с Нимродом, Шмуэлем или Максимом полностью приковывали внимание окружающих к ее персоне. Но так им и надо, всем этим мужикам, за то, что они, оказывается, дарили ей украшения хуже, чем женам, за это она теперь здесь с Яроном. И Ярону ничего не придется ей покупать.

Они посидели в кафе на набережной и полюбовались яхтами в марине. Когда-то Александра поплавала с одним своим приятелем на двухмачтовой яхте по Средиземному морю, и с тех пор возненавидела все парусные яхты и за этого приятеля, и за постоянный уход за капризной посудиной, и за то, что перед тем как спустить воду в унитазе, ее сначала приходилось долго накачивать насосом. Но зато с тех пор Сашка-мореплавательница навострилась производить ошеломляющее впечатление на мужиков рассказами о своих морских вояжах. И теперь она красочно описала Ярону, мечтавшему, как все мальчишки, о яхтах, и про бурю у берегов Гибралтара, и про волшебные Балеарские острова, особенно про Ибизу, где все одеты, как на Каннском фестивале, и про марины и казино Майорки. Ярон смотрел ей в глаза, забывая дышать, и Сашка чувствовала себя необыкновенной и интригующей.

А наутро вообще всю хандру как рукой сняло, и было весело и здорово. И на съемки она пришла в отличном настроении, полностью владея собой. И снимки вышли изумительные: Александра получилась такой, какую и требовал фотограф Стив — наивной и дерзкой одновременно. И он сказал, что никто бы больше так не смог. И Сашка сама это знала, и уже не чувствовала себя в этой молодежной компании переростком, а наоборот — взирала на молодежь сверху вниз, снисходительно, хоть и милостиво. Сначала её смущало, что она умудрилась, имея дома чуть ли не жениха, увлечься сразу двумя мужиками в одной поездке, но потом она строго сказала себе: «Что случается здесь, то здесь и остается», и все пошло чудесно. У Ярона было совершенно потрясающее тело Адониса (куда там даже Джорджу Клуни!.. уж не вспоминая о Максиме) и тот мальчишеский пыл, от которого Александра уже успела отвыкнуть за время связей с «перспективными» мужчинами, потому что пока они становились перспективными, они успевали утратить эту победительную увлекающую страстность. За это Сашка простила ему не только вульгарный браслет и крашеные волосы, но даже неподобающую мужчине самовлюбленность и изрядную меру глупости, и каталась с ним на джипе, а вечером ходила в ночной клуб и дискотеку. Но вместе с тем Александре льстило и внимание Стива, хоть тот был лысым и тощим, потому что тут дело было во всегдашней магии воздействия фотографа на модель, в его власти над ее образом, а тем самым и над ней. А их постель помогала Александре утвердиться в себе. В жизни Сашка была мягкой, податливой и легко управляемой, но каким бы талантливым и каким бы доминирующим ни был мужик, в конце концов он оказывался с ней в ситуациях, в которых он становился от нее зависимым, и это было самым главным, ради чего, наверное, она и шла на близость. А для съемок их связь была благотворна по профессиональным мотивам.

— Это не какие-нибудь конкретные блага, я не из тех, кто залезет в койку ради участия в съемках, — объясняла Сашка Мурке по телефону, но больше самой себе. — Тут дело в какой-то особой атмосфере, которая возникает между фотографом и моделью-любовницей, отчего потом и выходят такие потрясные снимки.

— То есть, ты принесла себя на алтарь искусства?

— Вот будешь смеяться, а в некотором смысле именно так. Мы с ним вместе, именно вместе, создали потрясающую художественную серию, ты не поверишь!

— Просто Пигмалион и Галатея!

— Никакой не пигмалион, высоченный мужик, и все, что надо, тоже в полном порядке! Но главное, что я была полностью удовлетворена, впервые в жизни, и как женщина, и как человек искусства!

— А как же Максим?

— А при чем здесь Максим? — оторопела Сашка. — От него не убудет.

— Ну, Сашка, ты даешь!

— Даю. Ведь я же не замужем, — с самой малой толикой простительного ехидства сказала Сашка. — И вообще, пора признаться самой себе, и всем окружающим, что я, по-видимому, не способна хранить верность. Или, во всяком случае, я еще не наткнулась на такого мужика, который бы этого стоил.

Сашка нисколько не хотела покрасоваться перед Муркой, она прекрасно понимала, что Мурка сейчас полностью поглощена своим супружеством, но все же было только справедливо, что и у нее в жизни есть что-то, чего уже не бывает в жизни замужних женщин — щекочущая острота новых отношений, волнующее разнообразие новых любовников и неизведанный простор открытых возможностей и вариантов собственной судьбы.

* * *

Но Мурка не сожалела ни о каких потенциальных потерях замужних женщин. Счастливая сама, она радовалась за Сашку, что та слезла с дивана и перестала хандрить, только немного тревожилась, не воздастся ли подруге за всеядность муками раскаяния и ощущением использованности.

Новобрачная была полностью занята привыканием к мужу, к Америке и к своей новой жизни. Совесть слегка мучила, что она наслаждается таким благополучным бытием, ничем его не заслужив, в то время, как в Израиле взрыв следует за взрывом, но душа и тело не могли удержаться от ощущения счастья. Сергей уходил на работу рано-рано утром, Мурку не будил, и она обычно просыпалась только к полудню. Открыв глаза сразу вспоминала, что теперь в жизни не одна и не сама по себе, а принадлежит кому-то, и этот кто-то принадлежит ей. На душе становилось необычайно хорошо. Вытягивала руку из-под одеяла и звонила этому дорогому «кому-то», и хотя только что продрала глаза, если Сережа отвечал на бипер, у них сразу находилось о чем поворковать. В квартире всегда было тепло, тихо и полутемно — окна выходили на север. И сколько бы добрые люди ей не предрекали, что она, якобы, без работы жить не сможет, покамест безделье ее не тяготило. Впервые в жизни никуда не надо было спешить, и не висели над душой тысячи занудных обязанностей и поручений. И если звонил телефон, то это почти всегда был Сергей с работы, проверявший, не скучает ли она, а иногда Анна или Сашка, а не редактор с очередным дурацким заданием, и не докучливые чиновники абсорбции или политики, пропагандирующие собственные достижения.

И все же, совсем без ностальгии не обходилось. Мучительно не хватало близких людей. Хотелось бы рассказывать Сашке все, что она здесь видит, и что с ней происходит, не хватало воспитательных призывов Анны. В Иерусалим хотелось страшно. Не навсегда, а навестить, прогуляться. Мурка иногда вечером лежала в постели, и представляла себе, что она идет по родным улицам, которые она знала настолько, что легко представляла их себе дом за домом, каждый сад, каждую каменную стену, каждое кафе… Вот было бы здорово, если бы она могла закрыть глаза и мгновенно оказаться в Иерусалиме, на одной из прелестных улочек Рехавии, вроде Альфаси. Прогуляться под взбирающимися до третьего этажа вилл цветущими бугонвилиями, под шелестящими пальмами… А потом, раз, и она опять в Милуоки, у Сережи под боком… Она бы каждый день туда-сюда перемещалась. А кроме ностальгии по родным и любимому городу, досаждало отсутствие привычных мелочей: например, своей газеты. Сергей читал «Нью-Йорк Таймс», но привыкнуть к новой газете, это как привыкнуть к другому вкусу кофе — еще одна напасть в Америке. Собственный «Га-Ам» приходилось читать в виде компьютерного эрзаца, а привычный «24 карата» заменить на «Тестерс чойс». Даже русских каналов по телику, и тех не хватало. Американское телевидение оказалось похожим на дешевый ресторанный буфет — сначала потрясло изобилием, и только потом обнаружилось, что смотреть-то, собственно, нечего. Но первые дни, пока еще у нее не было машины, Мурка провела на диване напротив экрана, («Практика английского! Вживание в новую действительность!») а «палочка-переключалочка» просто приклеилась к ладони: тут и пара десятков непрерывных каналов новостей, и любимая Эли Макбиль и «Sex in the City» идет нон-стоп. Мурка взяла на заметку канал для домохозяек «Дом и сад» и канал готовки, полюбовалась каналом НАСА, показывающим землю из космоса, записала номер канала погоды, зауважала канал йоги, презирая себя застряла на канале, гнавшим сплошняком биографии кинозвезд, влюбилась в оба исторических канала и порадовалась, что, помимо уже знакомого «Дискавери», есть еще и «Анимал планет»… Кое-что из этого электронного изобилия существовало и в Израиле, но разве там было у нее время на все это!

В первое же свободное утро Мурка посмотрела «Великий Гетсби», и тут же по телефону во всех подробностях обсудила этот фильм с Сашкой:

— Роберт Редфорд потрясающе красив. И играет великолепно. И Мия Фарроу очень убедительно сыграла «сучку с сумочкой».

— Она, между прочим, даже и в далекие времена ее юности особенной красотой не блистала, жалко, что потрясный Гетсби сгубил свою жизнь ради такой, — заметила Александра, знаток всех романтических фильмов.

— А если бы она была красивой, то тогда не было бы жалко, что ли? — засмеялась Мурка.

— Ради красивой не жалко, — решительно ответила Александра, и Мура не знала, шутит она или нет.

Было истинным облегчением не видеть больше осточертевшие израильские новости с бесконечным дефилированием уродливых членов Кнессета и бессмысленными опросами мнения случайных прохожих по всем возможным вопросам израильской действительности. Страшные новости из Израиля доходили теперь с опозданием и нерегулярно, и может, малодушной Муре так было и легче. После каждого теракта в Иерусалиме она бросалась звонить Анне и Сашке. На их вопросы: как ей живется, отвечала минорно, потому что было стыдно перед ними, что ей так хорошо, когда в Иерусалиме в автобусах дети и старики взрываются. Теперь с самыми близкими людьми стало трудно общаться — все, что составляло ее жизнь, выглядело таким неважным по сравнению с тем, что происходило у них. Даже легкомысленной Александре язык иной раз не поворачивался рассказывать о просмотренных фильмах и о новых шмотках, когда там люди не знают, вернутся ли сегодня живыми домой. Так что Мурка о своем беззаботном житье не распространялась, и поэтому, очевидно, у них создалось впечатление, что ей не слишком-то хорошо, и они за нее переживали.

Несколько раз Мура делала робкие попытки выйти погулять, но район, где они жили, был жилым, довольно скучным, до озера было очень далеко, нигде поблизости не было ни витрин, ни прохожих, а если кто-то и бродил по улице, то выглядел он так, что боязно было мимо пройти. Мурка доходила до церкви на углу, перед входом в которую сияло красными электронными буквами заманчивое объявление: «This Sunday Jesus will be here!» («В это воскресенье здесь будет Иисус!»), потом поворачивала обратно, и тогда в глаза ей бросалась напутствующая надпись на щите у выезда из церковных ворот: «Помните! Вы выезжаете на испытательное поле!», и возвращалась домой, потому что жуткий ветер с озера и непривычно холодная погода не располагали к пешим променадам по жизненному испытательному полю. Но Мурка была терпелива, она знала, что ее американское существование только начинается, и ей было очень любопытно, какой она окажется, эта ее новая жизнь.

Сразу после их возвращения Сергей вышел на работу, потому что он и так подвел свою «практику» (так он называл ту частную больничку, в которой был партнером) частыми в последнее время поездками. Поэтому и свадебное путешествие они решили отложить на пару месяцев, пока он не сможет высвободиться.

Первые дни Мурка провела одна в их теперь совместной квартире. Все было ужасно интересно. Она побывала здесь во время своего предыдущего визита, но сейчас смотрела на все хозяйскими глазами. Вставала поздно, нацеживала из перколятора чашку кофе, наливала большой стакан апельсинового сока и садилась с газетой на диване напротив включенного телевизора. Потом, когда совесть подсказывала, что пора и похозяйничать, запихивала всю испачканную с утра посуду в посудомойку. В Израиле, в ее прежней холостяцкой жизни посудомойка казалась совершенно излишней, но теперь, когда Мурка весь день слонялась по квартире и только и знала, что шастала к холодильнику, машинка стала заполняться удивительно быстро. Навалявшись на диване до пролежней, бросала газету в бумажный мусор, вешала халат в чулане-шкафу и брела в ванную. Наполняла глубокий джакузи душистой пеной — горячая вода была постоянно, и, по-видимому, в неистощимых количествах, — залезала внутрь, пристроив рядом телефон, яблоко, журнальчик, и включала плоский телевизор, висевший на стене. Когда Мура жила в интернате «Хадасим», в ее классе училась девушка из Турции. Стильная Шелли была из богатой еврейской семьи, присланная на учебу в Израиль в поисках светского еврейского образования. В Турции ее терпеливо ждал жених, за которого она планировала выйти замуж по окончании 12-го класса. Во время летних каникул после 10 класса Шелли сделала себе новый нос, от нее всегда устойчиво пахло шикарным запахом дорогих духов, и в то время, когда все остальные разживались, как могли, ядовитым «Ноблесом», она курила только «Мальборо», а когда обнаружила недостачу одной пачки, не побрезговала обыскать комнаты нищих, и потому, возможно, нечистых на руку соучениц из России. Не им чета, она завивала волосы на электрические бигуди, говорила на нескольких языках и питала амбициозные планы стать стюардессой. И уже последним, убийственным штрихом в ее образе был рассказ о том, что дома, в Турции, у нее на краю ванны стоит телевизор. Пошевеливая пальцами ног в нежной пене, Мурка лениво думала о том, что не прошло каких-то полтора десятка лет, и она тоже дорвалась до красивой жизни. Правда, телевизор уже не 14 дюймов, а 32, и не черно-белый, пузатый, а плоский и цветной, но роскошь та же. А все же недосягаемая Шелли доказала ей, что даже богатым и красивым может быть хреново: в одну из ночей она билась головой о кафельную стену душевой в припадке кошмарной истерики. Но и тут вызвала гораздо больше интереса, внимания и сочувствия, чем все тихие девочки из России, резавшие себе вены в туалетах… Мурка никаких вен не резала, но вместо этого сделала химическую завивку, едва не полностью облысела и тоже настрадалась вдоволь…

Она так и не узнала, что случилось дальше в жизни красивой стильной турчанки, но когда путешествовала по Турции и плавала на кораблике по Дарданеллам, то, глядя на красивые виллы на берегу Босфора, представляла, что, вот, наверно, в одном из таких белых домов с лестницей, спускающейся к воде и проживает ее бывшая соученица. Значит, улыбнулась Мурка про себя, добавляя в ванну горячей водицы, осталось в жизни к чему стремиться…

В шкафу- чулане три стены были завешены одеждой Сергея, там были костюмы Хьюго Босс, Byblos, Эмануэль Унгаро, токсидо — в Израиле вещь совершенно невиданная, — рубашки Армани, жакеты «Made in Italy» и куча кожаных курток. У четвертой стены робко колыхались несколько беспородных Муркиных одеяний, удостоившихся эмиграции. «Места много, а одежек мало», вздохнула Мурка. Перед отъездом она вместе с Александрой сортировала свое барахло, и под взыскательным взором модницы Сашки постеснялась тащить с собой все те любимые, затаившиеся в ее шкафу одежки, в которые перестала влезать уже пару лет назад.

— Как-то жалко оставлять такие хорошие качественные вещи, — нерешительно говорила она, перебирая старенькие свитерочки в катышках. — Вот этой юбке уже семь лет сносу нет…

— Дивная юбка. Национальная баварская, — фыркнула Александра, и Мурке стало неловко цепляться за немодное старье.

Но пока она все еще влезает в свои старые джинсы и тишёртс, она может чувствовать себя в Америке вполне в своей тарелке.

Большую часть дня Мура проводила, подпитываясь, а в кратких перерывах между рейсами к холодильнику бродила по квартире, сидела за компьютером в Сережином кабинете… Разумеется, она не шарила по ящикам, просто оглядывала все, что лежало на поверхности. Было страшно любопытно узнать побольше про своего супруга, а она уже догадалась, что он не из тех мужчин, которые представят ей свою холостую жизнь во всех ее пикантных подробностях. «Все женщины чуточку жены Синей Бороды, — оправдывалась сама перед собой Мурка, — но я стараюсь сохранить самоуважение. Шпионка, но не за собственным мужем. Особенно потому, что если обнаружу что-то, о чем не смогу допросить его с пристрастием, то сама изведусь от неудовлетворенного любопытства. Ещё в армии поняла, что тех секретов, знать которых не имеешь права, лучше и не знать».

Но внутренний мир мужа надо постигать.

Однажды, несколько лет назад, к ней на квартиру без предварительного звонка зашел ее отец. При следующей встрече Михаил Александрович как бы небрежно спросил:

— А кто этот Ален Делон в военной форме, который у тебя кофе пил?

— Да так, — не поднимая головы от тарелки ответила Мурка. — Один знакомый.

— Это напоминает мне один анекдот, — Мура настороженно молчала, но папа, разумеется, все равно рассказал ей этот анекдот:

— «Говорят, вы вышли замуж? А за кого?» «Да так, за одного знакомого…» — Папа выжидательно посмотрел на Мурку.

— Нет, отец, я за него замуж не выйду, Фаррес — друз. — Положила тогда конец отцовским надеждам Мурка.

И таки неправ оказался анекдот, в конце концов, она вышла замуж не за знакомого, а за почти что незнакомого. До предложения руки и сердца она провела вместе с Сергеем всего-навсего 15 дней. Поэтому Мурка чувствовала себя вправе заполнять пропуски в его биографии всеми мало-мальски легитимными способами.

И ожидая поднятия на экран сайта «Га-Ама», рука так небрежно играла бумажками на столе… Ровно настолько, чтобы вечером можно было так вскользь спросить:

— Сереж, а что это у тебя за фотография на столе лежит? Я случайно увидела…

— Какая?

— Ну, там ты на корте, с такой красивой блондинкой?

Он равнодушно пожимал плечами:

— Не знаю, покажи потом.

И ей тоже становилось все равно. Если уж он этой блондинки не помнит, то и не ее это дело — ему о ней напоминать, тем паче, что на следующий день эта фотография на столе уже больше не валялась. Иной раз в глаза бросались какие-нибудь другие интересные вещи: забытое на кухне вежливое письмо-ответ на какой-то запрос Сергея к висконсинскому конгрессмену с внушительным грифом «Конгресс Соединенных Штатов Америки. Палата Представителей». Внутри открытого письма были непривычные израильтянину любезности, как-то: «Я счастлив услышать от вас. Будьте уверенны, что в момент голосования я приму во внимание все высказанные вами соображения…» Ей понравилось такое чуткое внимание к избирателям.

Внимательному исследованию подвергся и книжный шкаф. Две нижние полки были заставлены толстенными врачебными фолиантами, третья снизу завалена ксерокопиями научных статей и путеводителями по сказочным страна — Мексике, Коста-Рике, Белизу, Гватемале, Аргентине, а на верхних полках вместилась жидкая библиотечка доктора: «Сиддхартха» и «Игра в бисер» Гессе («Дань юношескому романтизму», — был Муркин вердикт), «Ультимативный путеводитель по Галактике для путешествующих автостопом» Дугласа Адамса, разрозненные потрепанные томики Раймонда Чендлера («Мужчины навсегда остаются мальчишками»), несколько книжек Роя Бредберри и Курта Воннегута («Душевные писатели»), и много романов Грехема Грина. Явное пристрастие к Грину доказывает, что Сергей — человек совестливый, романтик и вообще идеалист, верит в судьбу и рок и возмездие. Всё качества, в жизненном партнере положительные. Несколько книг по древнеримской истории, «Эгоистичный ген» Ричарда Докинса и «Конец истории» Фукуямы подтверждали, что у возлюбленного пытливый, любознательный ум и широкий круг интересов.

Вдумчивому исследованию подверлись и диски, разбросанные вокруг сидишника. Они обнаруживали любовь к хорошему устаревшему классическому року, недополученному в советском детстве: «Cream», «Криденс Клир Вотер Ревайвл», «Флитвуд Мэк», «Дайер Стрейт», «Роллинг Стонс», «Брус Спрингстин», «Пинк Флойд»… Мурка заметила, что Моцарты, Бахи и Чайковские разбросаны не были, а чинно стояли на полке нетревоженными.

Крупным событием дня являлась свежая почты. Тривиальная вещь, в Израиле ничем, кроме новых счетов за коммунальные услуги, не грозившая, здесь каждый раз радовала чем-нибудь незнакомым и интересным. Приходили каталоги всякой ненужной всячины, яркие рекламные буклеты, поступали соблазнительные предложения — от круиза по Карибским островам с гигантской скидкой до неповторимого шанса только для уважаемого д-ра Гринберга купить участок на берегу озера где-то на севере Висконсина…

Мурка наслаждалась этими днями, как отпуском, и не корила себя за безделье и мелкотравчатость интересов, потому что все это время она, наряду со всеми изысканиями в собственной новой жизни и в старой жизни Сергея была занята важным и главным делом для новобрачной: ожиданием возвращения возлюбленного с работы.

Сережа возвращался довольно поздно, привозил с собой продукты, и они сразу начинали целоваться, еще у входа. Пакеты падали на пол, молодожены устремлялись в спальню, и праздновали свою встречу. Потом голод гнал любовников на кухню. На скорую руку что-нибудь готовили вместе, зажигали свечи, Мурка накрывала на стол, и оба садились рядышком, и пили вино, и чокались и целовались. Молодой жене ужасно хотелось, чтобы все в их жизни было замечательно и красиво. Им никогда не надоедало беседовать, смеяться. Сергей рассказывал ей о своей работе, о больных, а Мурка в лицах пересказывала виденные днем фильмы, и обсуждала с ним происходящее в Израиле. Иногда, для разнообразия, ездили вечером ужинать в ресторанчик на соседней улице. Вернувшись, валились в койку и обнимались, и самую чуточку еще болтали, и быстро засыпали, зато просыпались либо в середине ночи, либо самым ранним утром, и снова сладко занимались любовью, а потом Сергей уезжал на работу до вечера, а Мурка оставалась дома, дрыхнуть, а потом гулять по каналам телевизора и сайтам Интернета.

В первую субботу их совместной жизни Сережа встал первым, и принес в кровать поднос, на котором стояли красивые чашки с кофе, круассаны и стаканы с апельсиновым соком. Они еще недолго повалялись и понежились, но потом он попросил ее собраться, заявив, что у них есть неотложные дела.

Заинтригованная Мурка быстро приняла душ, натянула носки, свитер и джинсы (в Израиле как минимум до середины ноября люди продолжают носить летние шмотки, а здесь уже в октябре стоит чертов холод, и дует пронизывающий ветер с озера), и они сели в Сережин Z350 и поехали через весь город. И хотя Сережка молчал и хранил секрет, Мурка уже догадалась, что они едут смотреть для нее машину, и чтобы не испортить ему сюрприз, продолжала делать вид, что ни о чем не догадывается, и неуклюже пыталась выпытать у него его намерения. А он стоически молчал, хотя тайна явно его распирала, и оба получали огромное удовольствие от этого. В конце концов они въехали на большую стоянку, огороженную разноцветными флажками, и Сергей галантно открыл ей дверцу, и Мурка вылезла со старательно обалделым лицом, и обняла его, и они поцеловались, и пошли под ручку в огромное здание. И Сергей спросил ее, какую машину ей хочется, а Мурка сказал, что ей все равно, какую-нибудь маленькую, чтобы легко парковаться. А Сергей засмеялся, и сказал, что парковка — не такая проблема, как в Иерусалиме, и все настаивал, чтобы она выбрала.

— Я долго обдумывал, какая машина будет для тебя самой подходящей. Но ты не обязана соглашаться. Если тебе хочется не Би-Эм-ДаблЮ, а какую-нибудь другую марку, то можем выбрать, что хочешь. Только очень рекомендую с четырьмя колесами ведущими. Наши мидвестовские зимы — не чета иерусалимским.

— Нет, — Мурка сжала ему руку, — мне все равно, я на тебя полностью полагаюсь. Я люблю красные машины. — Хоть в Израиле эта марка и называлась Бэ-Эм-Ве, а не Би-Эм-ДаблЮ, но Мурка знала, что это очень дорогая потрясная тачка, и не могла представить, что может вот так, запросто, стать хозяйкой новой машины такого класса. — Сереж, но может, мне чего попроще, а?

— Не могу, воробей. Что же, я буду ездить на Z350, а моя жена на стареньком Форде? Как мы будем жить с такими классовыми различиями?

— Но, понимаешь, это мне совсем не по средствам.

— Знаешь, вдобавок ко всем прочим тяготам совместной жизни со мной, теперь еще и твое финансовое положение определяется моим.

— Вот это мне и неловко. До сих пор я точно знала, что смогу о себе позаботиться. А теперь, кто знает, хватит ли у тебя денег достойно содержать меня? — засмеялась Мура.

— Нелишнее опасение! Вот пока ты сидишь дома, взяла бы и проверила как-нибудь на досуге, как обстоят наши финансовые дела.

— Ага, — протянула Мура мечтательно. — Введу режим строгой экономии!

Тут к ним подошел дилер, он был таким, какими бывают импортеры машин и в Израиле, пузатым, с золотыми кольцами, цепочками, напористым и болтливым, так что Мурку эта нормальность успокоила. Женщину, как полагается в таких ситуациях, он после приветствия больше не замечал и все объяснения адресовал только Сергею. Явно было, что Z350 был замечен, и клиент оценен. Но Мурке не было обидно, потому что она и в самом деле ничего не понимала в машинах, зато Сергей все время бросал на нее вопросительные взгляды и брал ее за руку. И она тоже нежно держалась за его руку и была совершенно счастлива. И покорно заглядывала под капот, и садилась на сиденье, и важно смотрела в зеркальце заднего вида, и со знанием дела нажимала на кнопки сидишника и кондиционера и с опытным видом меняла ключи в зажигании, упиваясь синхронной сменой наклона руля и сиденья.

И Сергей с ней советовался: — с кожаными сиденьями? Автомат? С навигатором? Брать серебряную сейчас, или заказывать и ждать три недели красную? Мурка не выдержала, и сказала, что ждать не хочет, и, будучи с детства спартански неприхотливой, удовольствуется той, какая есть сейчас. Потом долго оформлялись какие-то бумажки, и наконец дилер принес ключи, и Сергей торжественно преподнес их Мурке, и она его поцеловала и засмеялась от счастья, что он такой у нее хороший.

Весь остаток дня Мура под руководством Сергея тренировалась водить ее, изучала все ее совершенства, привыкала к автомату и в тот же день освоила дорогу до местного супера «Копса» и до больницы Сергея.

Вечером они были приглашены в гости к друзьям Сергея — Леве и Марине, и Мурка едва успела провести щеткой по волосам, но так и осталась в свитере и в джинсах, потому что Сергей сказал, что это ерунда, что они очень милые и близкие ему люди, и будут рады ей в любом виде.

Марина и Лева действительно оказались приятной, сердечной парой намного старше их. Оба программисты, приехали в Америку из Харькова в 1989 году, их единственная дочь недавно уехала учиться в какой-то очень престижный колледж на Восточном побережье, и разговор за столом шел в основном о плате за обучение, о растущих ценах на недвижимость, поднимались тосты за новобрачных, и делались толстые намеки на то, что теперь молодой паре предстоит обзавестись собственным гнездом. В Иерусалиме никто подобных разговоров в обществе Мурки не вел, там беседа как-то всегда упорно сворачивала на судьбоносные и специфически еврейские темы, но все это было ей интересно, потому что она ничего в этой новой жизни не понимала, и рада была готовности Марины руководить ею на новом жизненном поприще хранительницы домашнего очага. Хозяйка настойчиво потчевала Муру, которая никогда из гостей голодной не уходила, но в этом застолье непривычно было не изобилие, а отсутствие знакомых, непременных в Израиле зеленых салатов, хумуса, тхины, бурекасов и оливок. Стол был уставлен не турецкими, а русскими кушаньями: салатом оливье, винегретом, селедкой под шубой, пирожками, холодцом, колбасами и соленостями из русского магазина…

Ночью Мурка лежала, и думала о том, как удивительно повернулась ее жизнь. Если бы в пионерском детстве, когда невозможно было представить, что заграница на самом деле существует и человек может выучить иностранный язык, ей рассказали бы о ее дальнейшем жизненном пути, она ни за что бы не поверила. Но может так у всех? Может, глядя из старости, все удивляются своей судьбе? Но она и год назад не могла бы себе представить, что ее жизнь так переменится. Конечно, все изменилось к лучшему, но досадно, что не ее собственными достижениями. Столько лет Мура жила сама по себе и гордилась своими успехами, а теперь все они как-то померкли рядом с финансовыми возможностями Сергея. Приехав в Америку, она твердо рассчитывала на те 650 долларов, за которые сдавала свою квартирку, но сейчас ей стало ясно, что при их образе жизни эти деньги в лучшем случае ей «на булавки», а в общем семейном бюджете они останутся совершенно незамеченной каплей. Цифры, которыми оперировали вокруг, были из другой действительности — 35 тысяч за машину, 50 тысяч в год за обучение ребенка в колледже, полмиллиона для покупки соответствующего им дома…

Мурке, как дочке профессоров, не пришлось платить за учебу в Иерусалимском университете, и в то время эта привилегия, освобождавшая ее от уплаты пары тысяч долларов в год, казалась такой ценной и вожделенной, делавшей университетский персонал едва ли не высшей кастой. По сравнению с американскими ценами на образование эта льгота сильно померкла. Вообще, все ценности в жизни изменились. Мура попала в другую систему, и придется еще осознать, что поменялось, и в какую сторону. В Иерусалиме, где она жила со школьных лет, ее и ее семью знала «каждая собака», то есть вся русскоязычная интеллигенция, все русскоязычные сверстники, многие из одноклассников и армейских сослуживцев. В Иерусалиме редко удавалось выйти в центр города без того, чтобы не наткнуться на пару-тройку знакомых. Ее имя запомнилось даже некой толике ивритоязычных запойных читателей ее газеты, не брезговавших чтением статеек о репатриации и судьбе еврейского народа. Сама Мура знала еще больше народу — за годы работы в газете ей пришлось проинтервьюировать почти всех израильских политиков — от покойного Рабина, от которого почему-то особенно запомнились его веснушки, и до Барака, не говоря уже о клане Нетаниягу, которых с ее семьей давно познакомил общий для обоих семейств интерес к истории и археологии.

Конечно, она была на «ты» со всеми израильскими журналистами, телеведущими, многими продюсерами, сталкивалась с судьями и медицинскими светилами… Справедливо или нет считаясь одной из самых симпатичных девушек в Иерусалиме, она лично дружила (или, говоря деликатно — вдохновляла) отдельных представителей иерусалимской богемы — писателей, поэтов, художников… Среди ее подруг была даже одна известная израильская писательница. А мир израильской военщины был просто родной стихией — в Муркиных друзьях и поклонниках числились многие бравые вояки — от понравившегося папе начальника гражданской администрации на оккупированных территориях Фарреса и до Арнона. Через Сашку она даже коснулась мира шоу-бизнеса. При этом всю свою предыдущую жизнь ей, офицеру израильской армии, трудолюбивому журналисту в ведущей израильской газете, отважному разведчику, приходилось упражняться в нелегком искусстве растягивать зарплату до получки и жить в кредит. Теперь она никто, ее не знает здесь ни один человек, она никому не интересна и никому не нужна. Без общественного поприща, служения, карьеры… Об этом предупреждала ее Анна. Все ее друзья и родные остались далеко. Поэты больше не будут посвящать ей стихи, художники больше не будут рисовать ее. Кассирша в супере, услышав ее акцент, запрезирает ее… Она будет есть салат оливье у программистов и врачей, обсуждая покупки… Зато теперь Сергей плотно ограждает ее от многих жизненных трудностей, а вокруг нашлись расположенные люди, готовые руководить ею и наставлять ее в новой жизни. Здесь ей не только не грозит взорваться в автобусе, но даже просто воспользоваться этим общественным транспортом. Для нее начинается совсем новая неизведанная жизнь, в которой нет места начальству и хождениям на работу, а самое главное — то, что перевешивает все потери: теперь у нее есть любимый человек, который любит ее, к которому так сладостно прижиматься, и с которым она проживет всю свою жизнь… Ах, да, и новая «Букашка»… Мурка вздохнула, нашарила рукой ладонь Сергея, и счастливо заснула, так и не придя в окончательному жизненному сальдо.

* * *

Мура ожидала, что зима будет похожа на ее детские, московские зимы, но висконсийская оказалась гораздо менее снежной — до середины апреля снег выпадал всего несколько раз. Свежий, он приносил с собой ту же радость и красоту, что и в Иерусалиме, но не стаивал, как там, на следующий же день, а лежал, съеживаясь, темнея и твердея, по нескольку недель, пока его милосердно не покрывал новый пушистый снежок. Мура была готова к суровым погодным испытаниям, но пережить зиму в Милуоки оказалось не великим подвигом, поскольку неуёмное центральное отопление парило вовсю, и в доме было настолько жарко, что приходилось порой открывать двойные герметические окна и впускать в душную квартиру немножко свежего морозного воздуха.

Израильтянке, взращенной на принципах строгой экономии энергетических и прочих природных и финансовых ресурсов, такое истошное отопление казалось преступно расточительным, хоть и было включено в квартплату. Особенно это расстраивало на фоне рассказов Анны о промозглом холоде и сырости, царивших в ее скудно отапливаемом доме. Мурка отлично помнила эти студеные иерусалимские зимы, в квартирах без батарей, зато со сквозняками, каменными полами, цементными стенами и окнами с тоненькими стеклышками в алюминиевых рамах. Израильская традиция ориентировала жизнь на знойное лето, и пять промозглых, ветреных зимних месяцев предполагалось просто игнорировать. В Иерусалиме, находящемся высоко в горах, где по ночам температура то и дело падала ниже нуля, это давалось с трудом даже самым стойким, и иерусалимцы по вечерам подтапливали свое жизненное пространство либо противными электрическими печками, с раскаляющимся до вони прутом, либо керосиновыми, жаркими в радиусе полуметра и экономными, но травящими каждый сезон несколько зябких семей…

Но какой бы не была погода в Милуоки, Муре почти не случалось с ней сталкиваться. Она спускалась прямо из теплой квартиры в отапливаемый гараж и выезжала из него в нагретой «Букашке», так что единственным местом, где ее ждало столкновение с климатом, оставался краткий пробег от паркинга до входа в магазин. Перед дверями в лицо входящим мощно бил поток нагретого воздуха, и внутри было тепло и приятно. Неудивительно, что некоторые аборигены так и ходили всю зиму в рубашке с короткими рукавами. Но Мура так жить не собиралась. Уж если смириться с существованием на крайнем севере, то надо получить от этого максимум удовольствия: в первую же зиму она разжилась тяжеленной дубленкой и толстыми сапогами на меху, несмотря на то, что ни топтаться на автобусных остановках, ни стоять в уличных очередях не предполагала.

Никакими зимними видами спорта Мурка не занималась, так что на улице ей зимой бывать не случалось, поэтому к марту она стала бледной, как поганка и начала серьезно беспокоиться о возможном дефиците витамина D. Такое чуткое внимание к своему здоровью тоже было следствием ее американизации. В Израиле она смутно знала что-либо о витамине D, считая априори, как и все израильтяне, что средиземноморская диета плюс восемь солнечных, без единого облачка месяцев в году обеспечивают человеку избыток всего нужного для здоровья.

Но помимо таких мелочей, как длинная зима да комариное лето, тихая провинциальная жизнь эмигрантской Америки Муру вполне устраивала, и ее начало затягивать сладкое очарование буржуазной жизни.

Не считая Сережиных коллег, Мура из всех американцев общалась только с кассиршами, администраторшами в поликлиниках, врачами и официантами. Ну еще с «супером» в их доме, который два раза чинил у них инсталляцию. И все эти американцы были такими милыми, такими непривычно вежливыми даже с ней, явной эмигранткой.

Повседневная жизнь была непривычно комфортабельной и удобной. Практически не было вещи, которую нельзя было бы оформить, заказать и устроить по телефону! А что уж никак не получалось по телефону или интернету, то точно можно было сделать, не вылезая из машины, будь то вложение чека в банк или получение лекарства в аптеке. Томительные очереди в присутственных местах настолько ушли в прошлое, что когда Гринбергам понадобилось заверить в израильском консульстве необходимый документ, и после полутора часов ожидания в пустой приемной Муре было веско и непререкаемо объяснено, что «вас много, а консул один», то это хамство показалось таким родным и привычным, что ради него не заподло было посидеть и еще часок-другой. Сергей говорил, что американская любезность предписана правилами вплоть до улыбок и встреч глазами, и вовсе не значит, что каждая продавщица и впрямь полюбила тебя как родную. Но Мура решила, что лучше лицемерная вежливость, чем откровенное хамство, тем более, что народ в Висконсине и впрямь был незлобивый, доверчивый и готовый помочь.

— Сереж, почему все в мире так не любят американцев? — спросила Мура, слушая в очередной раз в новостях европейскую критику в адрес Америки, собирающейся воевать с Саддамом Хусейном. — Сколько всем в мире гадостей наделал Советский Союз, а русских почему-то везде все любят. Даже немцы, и те радостно скалятся: «Русиш, русиш!» А несчастных америкашек нигде терпеть не могут, а они только в том и виноваты, что шумные, ноги на стол кладут и бейсбольные кепочки носят.

— Ну, не только. Еще собакам дни рождения отмечают, — сказал Сергей, подняв голову от газеты.

— Что же, все только зависть?

— В основном. Оправданная.

— Чего ж тут оправданного! — с энтузиазмом принялась Мура защищать приютившую ее страну. — Американские пионеры так тяжело трудились, чтобы создать своим потомкам эту хорошую жизнь! Сегодняшние американцы благоденствуют, потому что их предки освоили и обжили этот континент! Ценой огромных жертв!

— Все тяжело трудились, и все собой жертвовали. Но у остальных вышло «как всегда», и только у одних американцев получилось. Всем и обидно. Посмотри на «Нью-Йорк Таймс», — и Сергей передвинул газету к Муре. — Это статья о войне и голодающих в Дарфуре, а рядом местная реклама: «Вам не удается обуздать свой аппетит? Вы хотите есть что угодно, и не толстеть? Принимайте наше новое средство…».

— Ну хорошо, а Канада? А скандинавы? Они ведь тоже процветают.

— Они воплощают человеческую мечту о социальном братстве. К тому же, канадцы и скандинавы — тихие обыватели. Никакого бремени мирового арбитра и лидера на себя не взваливали, с них мало и спрашивается. И, кроме того, Мура, тебе только кажется, что в Америке все хорошо живут! Здесь колоссальные социальные различия!

— Сережа, я уважаю твою чуткую интеллигентную совесть, но материальные различия важны только для завистников. Я знаю, что в Америке есть и бедные люди: они ездят на старых машинах, курят и питаются в Макдональдсе, бедняги. Будучи студенткой, я была куда их беднее.

Сергей покачал головой:

— Ох, Мурка, ты не знаешь, о чем говоришь. Когда я работал в университетской клинике, ко мне попал пациент, дядька 62 лет, всю свою жизнь прожил на севере Висконсина, работал на лесоповале. У него вообще не было никакой медицинской страховки. Естественно, он никогда к врачам не ходил. Но его достала грыжа, она ему мешала работать, и он кое-как накопил деньги, и пришел к нам с надеждой на операцию. Я его проверил, и понял, что у него столько болезней, что я не решусь положить его на операционный стол. А возможности лечить все его застаревшие хвори у него, естественно, не было. Он просто продолжит работать, пока будут силы, а потом… — и Сергей махнул рукой.

Мурке стало стыдно.

— Что ж, Сереж, капитализм и в самом деле жестокая штука?

— Да, в чем-то права была советская пропаганда. Врачам тут, конечно, лучше, чем в России, но и тут полно людей, которым отчаянно плохо, и им неоткуда ждать помощи. Нам в ушах навязло слышать про хваленую «бесплатную медицину», но здесь тебя страхует рабочее место, и если ты потерял работу, то потерял и страховку, и вместо всех социальных завоеваний социализма наш ответ — филантропия!

— Но ведь не за филантропию американцев ненавидят?

— За всё вместе — за то, что мы беспардонные, ценящие в первую очередь деньги, а главное — претендующие на мировое лидерство, и Израиль поддерживаем.

Это Муре было понятно. В начале интифады и в Америке стали осуждать Израиль, и хоть сама Мура многое бы не одобрила в поведении отечества, если бы по-прежнему жила в Израиле, но здесь, в эмиграции, национальный патриотизм в ней возрос прямо пропорционально географической отдаленности от исторической родины, а уж быть объектом чужой критики тем паче не хотелось. Но после одиннадцатого сентября американцы обнаружили понимание и сочувствие по отношению к врагам своих врагов, и Муре стало легче.

Многое здесь было любопытно и непривычно, а кое-что забавно напоминало идеологические государства. Например, каждый месяц объявлялся месяцем борьбы. То с артритом, то с раком груди, то с диабетом, то за женское равноправие, и проводились всякие мероприятия, долженствующие внести в эту борьбу подобающую лепту. Обычно ими оказывались покупки чего-либо совершенно ненужного, но зато прогрессивного, или же совместные массовые забеги на дальние дистанции, которые, правда, непосредственно излечить и уравнять не тщились, но поднимали сознательность масс и привлекали внимание к наболевшей проблеме. Вообще американцы активно занимались добровольческой деятельностью и щедро жертвовали деньги на всякие благородные цели. В поликлинике висело объявление, где объяснялось, что «пожертвовав небольшую сумму на благотворительную кампанию „Общий путь“, наши служащие получили сегодня право выйти на работу в джинсах»; местное отделение банка тоже порой отчитывалось в том духе, что «все те из наших служащих, которые одеты сегодня неформально, пожертвовали деньги на постройку детской площадки в нашем районе». Видимо, помимо общественного остракизма, скупердяев наказывали строгим кодом парадной одежды.

Но главной прелестью американского существования теперь стал непрекращающийся праздник потребительства. Безграничная широта диапазона потребностей и товаров, их удовлетворяющих, стала очевидной из непрерывно приходящих по почте каталогов. Чего там только не было! Для каждого, для любой оказии, на все вкусы и возможности: от мычащих настенных часов и сигнального устройства на почтовом ящике, оповещающем о прибытии почты, до пластмассовой формочки-клетки для любимой каскетки, чтобы та не мялась во время стирки…

Жизнь одинокой женщины облегчают крючки, помогающие самой застегнуть на себе браслет, или пластмассовые дети, покорно стоящие в углу, подушка «бойфренд», одетая в мужскую рубашку, обнимающая спящую одной ватной рукой, и, по описанию рекламы, издающую «легкий успокаивающий звук», по-видимому, имелся в виду приятный мужской храп. «Батарейки не включены».

Для любителей старины продаются рыцарские доспехи в полный рост, готические кресла, родовые склепы, египетские саркофаги, кованые сундуки и настенные гобелены с прекрасными дамами и единорогами. Особенно Муру восхитил кинжал, «мастерски выточенный и выкрашенный вручную из прочной полирезины, позволяющий выразить свой утонченный вкус и любовь к почти исчезнувшему виду орлов». Все это за 4 доллара 95 центов.

Но главную возможность «выразить свой утонченный вкус» предоставляли праздники. На Холлуин дом надо украшать искусственной паутиной, висящими скелетами, черепами и тыквами со свечками в глазницах. На крышку унитаза эстеты надевают премиленькую подушечку с разноцветными осенними листьями. На День Благодарения на чайнички нахлобучиваются индюшиные подушечки, а на дверях вывешивают пластиковые веночки из осенних листьев. К Рождеству украшение всего мира Божьего достигает зенита: венок меняется на еловый, на всех плоскостях расставляются чудненькие керамические домики с фигурками поющих святочных детишек, и красноносые олени. Все вокруг осеняют бесконечно трогательные ангелы. На каминах висят вязаные носки, в гостиных стоят опутанные игрушками елки, на крыши и кусты навьючены бесконечные гирлянды фонариков, в витринах переливается тысячами огоньков синтетический снежок, в каждом доме подушечка на унитазе услаждает глаз остролистом с красными ягодками. Вообще, унитаз явно считается местом, долженствующим радовать не только тело, но и душу. Помимо таких прозаических вещей, как поручни и искусственный садик на сточном бачке, для не склонных к простым развлечениям, вроде чтения, предлагается маленький гольф: поле-коврик, мячики и славненькая клюшечка, все как полагается, так что можно играть, не сходя с насеста. В спальне полезное сочеталось с возвышенным в одеялах с надписями курсивом: «Дружба — это золотая нить, соединяющая все сердца», и к лучшему взывают в человеческом сердце подушечки с вышитыми крестиком девизами о том, что «Красота души важнее красоты лица». Весна приходит в дом американца с пасхальными разноцветными зайчиками и снесенными ими, зайчиками, яйцами. Поначалу это было полной загадкой для Муры, но зайцы-несушки были повсеместны, и она тоже к ним скоро привыкла.

Не забросили американцы и богатое культурное наследие выжитых индейских народов, расставив уютненькие вигвамчики, развесив украшенные мехом шаманские обручи и перекрестив над каминами пару другую томагавков. Статуэтки орлов и волков украшают дом обывателя, глаз радуют телефоны с трубками, покоящимися на оленьих рогах и абажуры со звериными силуэтами. В кухне хороший вкус требует утонченности и юмора парижского бистро: все — от больших фарфоровых петухов и настенных часов с Эйфелевой башней до гобеленов с видами уличных кафе, — напоминает о никогда не виданной, но прекрасной Франции.

Не забывается и сад. Его предлагается украсить полиуретановыми итальянскими фонтанами времен Возрождения или естественными резиновыми водопадами, в нем можно элегантно-небрежно расставить комические статуэтки собачек или оленей, скамеечки с призывами отдохнуть уставшему прохожему и трогательные могилки ушедшим в лучший мир животным и неудобно далече похороненным предкам. А покуда друзья человека живы, существование их облегчают тысячи мелочей — от удобных ступенек, помогающих взбираться на диваны, до устройств, предотвращающих эту дурную привычку, от вязанных тапочек и рождественских зелено-красно-золотых свитерков, до сетчатых тоннелей для кошачьих прогулок на свежем воздухе и мисок с водой в виде тех же премиленьких маленьких унитазиков.

Кое- что из этих благ прогресса Муре случалось наблюдать в немногих домах Сережиных коллег, куда их время от времени приглашали, но без этого она могла жить. Чего нельзя сказать об изобилии всего того, что дорого каждому женскому сердцу.

Обзаведясь машиной и повесив на нее за отдельную небольшую мзду гордый номер «Букашка», Мура очень скоро освоила основные городские маршруты, и теперь большинство ее поездок вели в торговые пассажи. Жителей в Милуоки примерно столько же, сколько и в Иерусалиме, но магазинов здесь несравненно больше.

— Очень высока покупательная способность населения, — поучительно объясняла Жанна, новая знакомая Муры. Жанна читала лекции по математике в местном «коммюнити» колледже, но конкретно ее покупательная способность поддерживалась мужем-предпринимателем.

Конечно, Мурке было стыдно таскаться по магазинам в то время, как в Иерусалиме террористы взрывали один автобус за другим, но удержаться она не могла. Приходилось малодушно оправдываться тем, что ей почти нечего носить, что необходимо собрать новый гардероб, подходящий к ее новой жизни, а главное тем, что каждая конкретная находка на распродаже лишь сегодня, и второй такой шанс не вернется.

Как- то в Иерусалиме Александра, на глазах у Муры, купила в «Ouiset» — бутике на тихой улочке в Рехавии, торгующем итальянской и английской одеждой для бизнес-вумен — шесть шерстяных свитерочков разных цветов и два пальто. Этот эксцесс двух пальто одновременно (хоть они и были совершенно разными: одно бутылочного цвета, английское, элегантно-спортивное, на каждый день, а второе — изысканно-претенциозное, итальянское, бледно-лимонное, отороченное искусственным леопардом на воротнике и рукавах), ошеломил тогда Муру. Теперь грустно было вспоминать тогдашнюю свою наивность и неиспорченность.

Здесь же плохой пример подавала Жанка. С нищих студенческих времен Мурка была уверена, что украшения ее не интересуют. Но после того, как Жанна продемонстрировала ей золотую Омегу, оказалось, что все же интересуют. Теперь Мура, протягивая руку, невольно осознавала, что на запястье по-прежнему красуются студенческие Свотч. Ах, как огорчилась бы Анна, узнав, насколько тщеславна и глупа ее дочь! Муркин голос совести твердил ей с Анниными интонациями о том, что она, Мура, сама себя не уважает, если ценность ей должны придать золотые часы!

— Мура, ну что ты такое говоришь! — возмущенно восклицала Александра. — Что ты из-за всего казнишься? Ты что, разорила Сергея?

— Да не разорила я его! Это вообще не вопрос денег! Это вопрос самоуважения.

— Самоуважение требует готовности тратить на себя деньги. На тот свет все равно ничего с собой не возьмешь! Я еще понимаю, когда женщины угрызаются, что живут не по средствам.

— Меня совесть мучает, что я ничем не заслужила своих средств.

— Ну ты даешь! Ты же замечательная жена, хозяйственная. У мужа денег куры не клюют. Нам бы ваши проблемы, господин учитель! — распекала ее Саша. — Вот учись у меня, я не только живу совершенно несообразно своим средствам, но даже перестала угрызаться по этому поводу.

Эта беспечность подружки сильно беспокоила Муру. Если не случалось рядом щедрых кавалеров, которым Сашка не позволяла во время совместных вояжей прошмыгнуть мимо дьюти-фри, если не перепадали вещички от рекламируемых фирм, то Александра очертя голову залезала в долги. Мурка скорее перестала бы есть и пить, чем задолжала кредитным ростовщикам, и потому не переставала ужасаться Сашкиному размаху, опасаясь, что в конце концов он приведет подругу в долговую яму.

В ответ на Мурины предостережения мотовка только отмахивалась:

— Я уверена, что в самый последний момент меня всегда кто-нибудь выручит!

— Этот кто-нибудь — это Максим?

— Ой, нет. Кишка у него тонка ради меня умыкнуть кассу посольства. — Максим уже некоторое время назад занял пост пресс-атташе посольства и уехал в Москву, куда за ним вскорости собиралась последовать и Александра. — Такие отчаянные чиновники с прошлого века перевелись. Но я твердо верю в свою судьбу. Мне Оделия предсказала, что мне на моем жизненном пути скоро встретится человек, готовый ради меня на все! — рассмеялась Александра.

Мура не могла не заметить, как переменились теперь их роли: раньше Мура строго одергивала Александру, валявшуюся на диванчике в покаянных муках по поводу своего сладкого ничегонеделания, а теперь занятая Сашка была единственной, кто оправдывал ее.

Анна, как всегда, выступала в роли строгого «альтер эго»:

— Что, мучаешься невыносимой легкостью бытия? Правильно, человек не должен жить совершенно бесполезно и бесцельно! Надо делать что-то важное для себя и для окружающих.

— Ну что же я поделаю? Встану за кассу, что ли? Я здесь ничего не умею, и к тому же мой труд здесь никому не нужен.

— Боже мой, да полным полно всякого, что можно делать, было бы желание! Почему бы тебе не заняться устройством выставок израильских художников в кампусах американских университетов? Когда я в прошлом году посещала калифорнийский университет, меня неприятно поразило, что они совершенно ничего о нас не знают! Давно пора тебе заняться добровольческой деятельностью!

Добровольческой деятельностью Мура решительно собиралась заняться. Только во благовремении, поскольку совершенно не было свободной минуты. Так что предположительное начало этой деятельности все время отодвигалось. К тому же у будущей активистки как-то опустились руки после того, как Михаил Александрович, с которым она обсуждала этот совет, помолчал немного, взвешивая эту идею, а потом, с явно хорошими побуждениями, но очень неубедительно сказал:

— Ну что ж, может в этом тоже что-то есть.

И сразу Мурке показалось, что ничего в этом нет. Что час в неделю преподавания иврита детям в еврейской общине, или собирание средств с соседей в пользу Американского Общества борьбы с раком не являются полной индульгенцией, после которой можно все оставшееся время шнырять по распродажам или смотреть серии на канале «НВО». Тем паче, что прижимистые соседи, с Мурой мало знакомые, через нее жертвовать ни в какую не хотели, а благополучные еврейские дети в благотворительности нуждались не так уж отчаянно. К тому же Мура вообще не спешила вступить в контакт с местной еврейской общиной. Было непривычно спокойно жить нетревожимым обывателем без вечных разговоров о еврейской судьбе, о нарастающем мировом антисемитизме, о моральном долге еврейского народа и о вине всех прочих перед ним, и без шутливо-потакающих порицаний самих себя за свои национальные, но все же родные и любимые недостатки. Оказалось, бывшая корреспондентка, несколько лет трудолюбиво пахавшая плодородную ниву еврейской темы, вполне способна существовать без метафизического разглядывания национального пупка. Так что при мысли о вливании в высоко сознательную местную общину, с непременным присутствием на всех еврейских праздниках, со сдачей будущих потомков в еврейскую сеть воспитания и с обязательными пожертвованиями на нужды всего еврейского народа почему-то хотелось подождать. Идея пропаганды израильского искусства тоже засохла на корню после того, как Рина Вольман стала толковать о необходимости страховки, освобождения от платы за выставочные залы и взятия на себя обязательств по реализации определенного процента картин.

— Что ты мучаешься? — отмахивалась Жанна от Муриных поисков себя. — Все равно, главная человеческая проблема неразрешима: рано или поздно все умрем, и все неминуемо двигается к тому. В жизни смысла нету.

— Сереж, в чем смысл жизни? — спросила Мурка этим вечером, валяясь на кровати, жуя яблоко и мешая мужу разгадывать кроссворд.

— Ну меня ты не спрашивай, я простой человек, для меня все давно решено в духе гуманизма: смысл моей жизни придают мне моя семья, мои друзья и моя работа, которая позволяет облегчать людские страдания.

— Н-да-а, — грустно вздохнула Мура, дожевывая огрызок, — тебе повезло, ты врач! — Она вспомнила, как Анна уважительно говорила, что врач — всегда врач, даже в лагере, — и растроганно обняла мужа. Кроссворд полетел на пол.

Осталась последняя надежда, что тяжесть невостребованности поймет хотя бы родной брат, сам (до недавней успешной фотовыставки в тель-авивском музее, которая создала ему профессиональную известность), гордо пребывавший социальным изгоем и нонконформистом. Но когда в разговоре с ним Мура завела любимую песню о том, как ее мучает отсутствие самореализации и незаслуженно хорошего житья в годину суровых испытаний родины, Данька наотрез отказался утешать ее.

— Мурка, ты как крестившийся еврей на нудистском пляже. Так что, — Рюрик Соломонович, или наденьте трусы, или снимите крестик! Или благоденствуй себе в капиталистическом раю, или бросай все и живи по совести! Что ты, ожидаешь, чтобы мы все здесь проявили симпатию к твоим внутренним самокопаниям?

Пришлось утешаться сознанием той пользы, которую преданная жена приносит Сергею, полностью избавляя нужного человечеству врача от всех бытовых проблем и хлопот, не упоминая и того немаловажного факта, что попутно она еще и делает его счастливым. И сама умудряется быть счастливой.

Чем лучше Мура узнавала Сергея, тем больше восхищения он у нее вызывал. Если бы ей надо было определить его одним единственным качеством, она выбрала бы «благородство». Мура ценила своего спутника жизни все больше и больше, и любила его все сильнее и преданней.

Разве это так уж мало в этой сумасшедшей жизни? Любая на ее месте была бы полностью удовлетворена своей судьбой. Ну, кроме Анны. И Михаила Александровича. И Рины. И, может быть, Сашка тоже бы так тихо долго не усидела, но это потому, что она амбициозная и тщеславная. А Мура — тихая и домашняя.

Но как бы Мура не совестилась, жизнь продолжала настойчиво ее баловать. Первые годы они с Сергеем запоем путешествовали по Америке. Она присоединялась к нему во все поездки на конференции, и оба использовали любую возможность длинных уикендов, чтобы летать куда в голову взбредет. На полетах Мурку удивляла беспечность американцев — багаж никто не проверяет, дверь в рубку пилотов на протяжении всего полета остается распахнутой настежь… Поначалу Муру, привыкшую к израильской манере не упускать шанс дать окружающим полезный совет, (по словам Михаила Александровича именно Израиль являлся истинной «Страной Советов»,) подмывало поставить эти упущения на вид экипажу, она даже раздумывала, не написать ли куда-нибудь о недопустимости такого легкомыслия, но посовестилась «лезть со своим уставом в чужой монастырь», не догадываясь, что тем самым безвозвратно упустила шанс спасти три тысячи ни в чем не повинных людей и изменить курс мировой истории.

В ноябре 2001 новобрачные побывали в Новом Орлеане, и город, прозванный за свою оторванность «Великой Легкостью» — «Биг Изи», помог Мурке вновь обрести веру в легкость и радость бытия, сильно расшатанную кошмарным сентябрьским терактом. Бурбон-стрит, главная артерия декадентства и креольской бесшабашности в отпетом Французском квартале, заставила если не забыть о том, что мир неумолимо несется к апокалипсису, то хотя бы утешиться тем, что время пути можно провести весьма приятно. Мура с Сережей бродили по антикварным лавкам, вдоволь ели и пили во французских ресторанах, гуляли по улочкам среди особнячков с увитыми цветами балкончиками, рассматривали картинки и поделки на художественном базаре у собора, а пока Сергей отсиживал необходимое время на конгрессе, Мура посещала старые рабовладельческие плантации Луизианы, гуляла по аллеям среди вековых дубов, посаженных еще рабами и помнивших современниц Скарлетт О’Хары, по скрипучим залам деревянных усадеб, где в мутных зеркалах мелькали призраки сладострастных, жестоких плантаторов и капризных красавиц с тонкими талиями и стальными сердцами. В этих заброшенных поместьях ее воображение искало сходство с романтической крепостной дворянской Россией Пушкина, Толстого и Лескова.

По вечерам они с Сергеем наслаждались уличными концертами джаза, и в барах, где трансвеститы раздевались, танцуя на столах, пили знаменитый местный напиток с пророческим названием «hurricane» (водка, гренадин, джин, ром, амаретто и вермут с капелькой сока, что может быть лучше?) Ночью, в раскаленной маленькой комнате своей гостиницы, распахнув жалюзи и створки узкого французского окна, выходившего на узкий балкончик с витой железной решеткой, они любили друг друга в квадратах уличного света под непрекращающийся до рассвета шум народного гуляния. В объятиях Сергея Мура осознала, как правильно английское выражение «to make love». Ей казалось, что физическая страсть действительно производила и умножала их любовь, усиливая близость между ними до боли, и в моменты их слияния Мура всей душой ощущала святость, чистоту и безгреховность совершающегося.

С сожалением уезжая из этой аморальной клоаки декадентства, Мура твердо намеревалась как можно скорее вернуться и вновь насладиться беспрерывным праздником жизни, так непохожим на деловитость и практичность большинства американских городов.

В течение двух первых лет Гринберги посетили и уютный, славный Сиеттл, и космополитичный Ванкувер, и Саванну, проникнутую так полюбившимся Мурке южным флером, и полный чувства собственного достоинства Бостон, и тоскливую мрачную Филадельфию, и шумный Монреаль, и волшебно-сказочный, вышедший из сказок Пьерро Квебек. Бесконечную висконсинскую зиму скрасила Флорида.

Совсем родным стал Сент-Поль, куда они ездили на машине довольно часто, всегда останавливаясь в расположенном в самом центре города изумительном отеле «Сент-Поль», заслужившим их верность отменным сервисом и уютными номерами. У Гринбергов выработалась приятная рутина посещения Сент-Поля — сначала долгая прогулка по Саммит авеню, вдоль роскошных особняков 19-го столетия, потом заслуженный отдых в лучшем, по их мнению, кафе мира — «Бред энд Чоколад» на Гранд авеню, а во второй половине дня целенаправленный поход в самый большой торговый мол Америки, где Мура усердно закупалась, а Сергей терпеливо сидел в очередном кафе за компьютером или газетой.

Но природу Северной Америки Мура полюбила даже еще больше, чем ее города. Не переставала восхищать необъятность этой страны, особенно потрясшая после уютного, знакомого до последнего перекрестка, но такого тесного и людного Израиля. Дух захватывало от сознания того, что теперь все это — и города, и реки, горы, леса и заповедники, вся страна между двумя океанами, такая огромная и многоликая, что казалась не одной, а многими разными странами — от цепочки хемингуэевских островков на юге Флориды и до северного острова Мадлен в Великом озере Супириор, все это теперь принадлежит и ей. Природа североамериканского континента изумляла непривычной роскошью безграничного простора и первозданности. Мура твердо решила быть достойной своего счастья и побывать во всех пятидесяти штатах.

Следующей осенью, на годовщину 11 сентября, Мура и Сергей патриотично посетили Нью-Йорк. К их облегчению город жил, кипел, и не собирался сдаваться. О прошлом напоминала только длиннющая очередь желающих взглянуть на развалины Уорлд Трейд Сентра. Но после чистенького домашнего среднезападного Висконсина огромный Нью-Йорк показался слишком грязным, шумным, утомительным и полным нищих эмигрантов.

— Ты стала заправской провинциалкой, — поздравил ее Сергей.

— К хорошему привыкаешь не быстро, к хорошему привыкаешь мгновенно, — удовлетворенно вздохнула Мура.

Кутаясь от пронзительного ветра, они ходили по музеям и магазинам, а вечерами на бродвеевские шоу. В прежние времена в заграничных вояжах Мурка отоваривалась там же, где и все остальной израильский народ — в дешевых барахолках на 32-й улице в Нью-Йорке, в универмагах на лондонской Оксфорд-стрит и на рынках Анталии. Все вместе позволяло ей считать себя прекрасно и со вкусом одетой. Теперь миссис Гринберг на расстояние выстрела не приближалась к любимым в нищем девичестве лавчонкам. К тому же Муру развращал пример Сергея, непринужденно приобретавшего хорошие вещи в дорогих магазинах, и неизменно хвалившего все ее приобретения. И все-таки столичные храмы роскоши немного смущали Муру своей грандиозностью и ценами.

Но дома, в Милуоки, вдалеке от устрашающего примера мотовки Александры и сдерживающего влияния аскетки Анны, Мурка выдавливала из себя по капле осторожного скопидома до тех пор, пока не сорвалась с цепи.

Первыми свели ее с ума дешевые кожаные штаны китайского пошива. В «Вилсон Ледер» она купила кожаные черные джинсы, а в каталоге «Виктории Сикрет» две пары замшевых — «цвета ореха» и серые, но, когда начался сезон послерождественских распродаж, Мурку покинули всякие соображения сдержанности хорошего вкуса, и в ее коллекцию проникли портки и розовой и бардовой замши. А затем по почте стало приходить все больше каталогов с соблазнительными коллекциями — «Шпигель», «Виктория Сикрет», «Ла Редут», «Бостон Пропер», «Фри Пипл», «Антрополоджи», «Софт Сюрраундингс» и многие прочие, и во всех них тоже были чудесные, никогда раньше не виданные вещи. И каким-то для себя самой нежданным образом она разжилась еще и красными и зелеными кожаными брюками, легитимизировавшими себя 20-долларовым ценником. При виде зеленых даже покладистый Сергей покачал головой, и осторожно осведомился, куда это Мурка их собирается носить. Уязвленная шмотница насупилась, но все же засунула их в самый дальний угол. Впредь Мурка закаялась покупать, исходя из одной дешевизны. Но ничего плохого нельзя было сказать про чудесную темно-красную замшевую юбку, и про светло-каштановую с заклепочками, и про серую, запахивающуюся, с шикарным неровно обрезанным подолом и про черную кожаную полуклешем. И постепенно, распродажа за распродажей, оказия за оказией, находка за находкой, поездка за поездкой — сколько всякого барахла осело в Муркином шкафу! Там теснились кожаные, замшевые и шелковые юбки, висели бархатные, вельветовые, ситцевые, хлопковые, джинсовые, твидовые, жаккардовые, клеш, оборки, «карандаш», мини… А кроме юбок для женского счастья потребны и платья, и брюки, и пиджаки. Не жалея времени, денег и сил были накуплены длинные, строгие, двубортные и однобортные, а когда уже можно было успокоиться, и почить на лаврах, мода коварно и резко изменилась, и большая часть устаревших сюртуков, некоторые еще девственно-ненадеванные, совершили в большом мешке последний путь в благотворительные Гудвилл и Сент-Винсент де Поль, и пришлось обзавестись коротенькими, приталенными и разукрашенными, викторианско-эдвардинскими жакетиками. Свитера — кашемировые, букле, мохеровые, кроше, с пуговками, с меховой отделкой, с блестками, с люрексом, с кружевами, с вышивкой, с широкими горловинами или рукавами, короткие и длинные до бедер, разложенные по цветам, чтобы можно было хоть как-то найти нужный, завалили все полки в чулане до потолка, и многие так и оказались навеки захороненными под соперниками. Кожаные и замшевые куртки — от бирюзовых, которых в пароксизме покупательской страсти было приобретено аж две, и до розовых и салатовых, вытеснили мужнины костюмы в шкаф для верхней одежды, а неуёмной жажде приобретательства не было насыщения.

Обуви Мура постепенно нажила столько, что переносить ее всю не представлялось осуществимым. Некоторые сапоги, например шикарные Майкл Корс до середины бедра, уцененные Саксом с 1050 долларов до смешных 460 (Сергей получил нежданный бонус, и сам Бог велел немножко посорить деньгами), и те она сумела надеть этой зимой всего три раза, а надежды, что их случится поносить в следующем сезоне, и вовсе не было, так как каждая зима неизбежно приносила с собой множество собственных фаворитов, которым тоже нужен был свой шанс выйти в люди.

— Когда-то в советском отрочестве я изучала старый журнал «Америка», — вдруг вспомнила Жанна, пока подружки любовались витриной «Альдо», — в нем несчастная нью-йоркская эксплуатируемая трудящаяся описывала свою жизнь. Она идет домой, и видит в витрине бардовые туфельки, которые так пошли бы к ее костюму, но увы, вспоминает, что надо платить за квартиру, и не может себе их позволить… Потом там были еще какие-то нам непонятные трудности ее капиталистического быта — она теряет линзы на мостовой, и прочее…

— Да, у советских людей не было таких проблем.

— Почему-то меня тогда сильно поразил тот факт, что можно мимоходом увидеть подходящие туфли, да еще бардовые… и пройти мимо… Я до сих пор это помню, — задумчиво промолвила Жанна.

— Жанка, еще бы ты это не помнила. Ведь это было нострадамусовское предсказание твоей судьбы!

— Нет, хренушки Нострадамусу, я мимо не пройду! — и Жанна решительно шагнула в магазин.

Мура примерила пару ярко-красных замшевых сандалий.

— А мне в детстве мама отказалась купить песика, заявив, что за такие деньги можно босоножки купить! Я не могла поверить, что можно предпочесть обувь живому песику… Правда, с тех пор Анна изменилась. А я лучше понимаю ценность босоножек, — пробормотала Мурка, направляясь к кассе.

В молодежном отделе Мейсиса в день отчаянных распродаж после Рождества Мура совершенно неожиданно наткнулась на потрясающую накидку из натурального енота, уцененную с 500 долларов до каких-то смешных 130. Мурка в тот же вечер небрежно замоталась в нее и направилась в гости к Тане и Мише — их новым приятелям, математикам, и Танька восторженно хвалила, а Мишка мрачно пробурчал, что на интернете можно наверняка найти дешевле. Модница пренебрежительно пожала плечом и заявила, что главная прелесть в этом приобретении была его неожиданность и спонтанность, но про себя информацию об интернете намотала на ус.

Мурка с Жанкой были «барген-хантерами» — охотницами за находками, и в магазиных перво-наперво чесали к рядам уцененных вещей. Впрочем, страсть к распродажам была в Америке национальным спортом. Каждый выходной половина магазинов города объявляла гигантский «сейл», а любой праздник, от Дня Колумба и до Дня памяти павших отмечался особо крутыми и всеобъемлющими скидками. Но помимо того, были поистине заповедные даты — День после Дня Благодарения и День после Рождества, к которым вся страна готовилась, как к олимпийскому соревнованию. Заранее публиковались на интернете реестры безумных уценок, державшиеся магазинами до последнего в глубокой тайне. Не смущаясь ночными морозами, задолго до рассвета, выстраивался народ у магазинных дверей, и только чудом не затаптывали в давке беременных и стариков. В надежде купить дешевые телевизоры, компьютеры и игрушки люди мужественно преодолевали очереди, напоминавшие Муре хлебные раздачи военных лет.

Эта охота за скидкой вносила азарт и подобие благоразумия в повальное сумасшествие приобретательства. Иллюзию владения собой и ситуацией Мура поддерживала синхронизацией между самыми отчаянными приобретениями и циклами выплат ее кредитных карточек.

Поначалу новоявленная тряпичница заняла скромное место в иерархии престижности моды, не позволяя тщеславию звучных имен помешать счастью доступности красивого ширпотреба. Мурка считала, что хоть дешевые вещи безусловно однодневки, но со времен покупки кожаных штанов всех цветов радуги поняла, что нужды покупать вещи навечно нет. Хорошо, если удавалось каждой из них обеспечить хотя бы дебют! Но чтобы не остаться совсем позади всего прогрессивного человечества, и не нажить себе каких-нибудь вредных комплексов, Мура овладела секретом эклетизма: сочетания дешевого и дорогого. Например, маечку из дешевого «HM» она отважно носила с дорогим жакетом от «Liquid», или кофточку от «MAX Studio», приобретенную за 20 долларов в обожаемом всеми женщинами «T.J.Max» с приличной юбкой от Донны Каран.

Таким образом была освоена вертикальная ось моды — престижность одежды. Но следовало еще найти свое место и в ее горизонтальном измерении, которое уже было вопросом не денег, а личного стиля. Например, «Анн Тейлор» и «Тальбот» показались Муре помпезными, офисными, напыщенно скучными и с неоправданными ценами. Мура на работу не ходила и ей не нужны были «пауэр-сютс». Ее душе ничего не говорили такие обожаемые израильтянами символы американской одежды, как Гэп или Ли Вайс. Но с другой стороны, Мура опасалась и всяческих японских эксцессов, вроде сапог с раздельными носками для большого пальца или вышитых райскими птицами пальто. Она уважала отвагу так одевавшихся модниц, но ей казалось, что сама она в подобных вещах походила бы на деревенского сумасшедшего, украсившего себя конфетными фантиками.

Так же категорически не устраивали ее и сети для солидных дам среднего возраста, любимые Жанной. Новая подружка, несмотря на свои юные тридцать пять лет, уже успела от хорошей американской жизни наесть себе такие размеры, что была обречена на магазины, ассортимент которых подразумевал отсутствие талии. Жанне нравилось, что идя навстречу своей комплексующей клиентуре некоторые из них упразднили общепринятые, расстраивающие покупательниц размеры, введя собственную, не столь обидную классификацию. Мура пока еще могла позволить себе пренебрегать поневоле творческими драпировками «Джей Джил», «Чикос» и «Колдвотер Крик». На счастье Муры в городе существовало множество замечательных молодежных магазинов, чей броский, доступный и приталенный ассортимент пришелся ей как раз. «Гесс», «Bebe», «Каше», «Белый Дом-Черный рынок», «Arden B.», «Банана Репаблик» и даже «HM», «Экспресс» и «Forever 21» радовали чем-нибудь неизменно.

Но ничто не удовлетворяло одновременно так хорошо и любовь к прекрасному и к удачным находкам, как обожаемый «T.J. Max». Это был не магазин, а пещера Али-Бабы! Случая не было, чтобы Мурка туда заглянула и ушла бы с пустыми руками. Видит Бог, Мурка пыталась бороться с искушениями, но один раз после того, как она ушла из магазина, покинув там розово-золотую, как спина сказочной змеи, украшенную бирюзовой пряжкой волшебной красоты сумочку, та снилась ей всю ночь, и к утру истерзанная соблазном Мура била копытом у дверей магазина еще до открытия, страшась обнаружить, что вчера кто-нибудь успел увести вожделенный шедевр. На ее счастье, итальянка висела, по-прежнему защищенная своей двухсотдолларовой ценой.

— Знаешь, я просто так, без особых намерений обходила ряды, — рассказывала в другой раз Мура Сашке очередную эпопею своих приобретений, — и там висела необыкновенно элегантная сумка цвета офф-уайт со множеством кистей и карманов. Я взглянула на ценник, увидела «230», и заколдобилась…

— Ну, не знаю, как у вас, у нас на итальянские вообще таких бросовых цен нет. Я вот недавно в дьюти-фри зачем-то купила сумку Балли за 480 долларов, и ничего особенного. 230 — это находка… — дельно заметила Саша.

— Да, но ты меня знаешь, благоразумненького Буратино, у меня нет твоего размаха… Я привыкла новую сумку покупать, когда из дыр старой вещи вываливаются. Всю жизнь единственная сумка была и в пир, и в мир.

— Мурочка, тебе просто слишком легко жилось!..

— Зато теперь желание чего-нибудь купить не утихает, как хронический зуд. Сколько бы сумок ни покупалось, с витрин, со страниц журналов, с плеч встречных женщин соблазняют новые, еще лучшие, еще более красивые, более заманчивые, но главное — ДРУГИЕ сумки. И пока ты не приобрела их ВСЕ, остановиться нет никакой возможности. Вот и с этой — у меня первое движение было — повесить ее обратно, но тут я заметила, что вокруг меня, как грифы, кружат несколько баб. И все они бросают алчные взгляды на эту сумочку…

— Это так всегда, — согласилась Саша. — Когда я прохожу у ряда одежды, всегда кажется, что вот именно та шмотка, которую как раз передо мной выудила и рассматривает какая-то другая баба, она самая ценная. И я начинаю ошиваться рядом, жду, когда она отойдет, чтобы эту тряпку самой ухватить. А если удается, то, как правило, она мне уже не кажется такой замечательной.

— Ну нет, мне сразу стало ясно, что едва я выпущу из своих рук эту прекрасную, практичную, подходящую ко всем моим прикидам сумочку, ее тут же перехватит соперница. Я ее не только не могла вернуть на место, я ее даже в своей тележке оставить боялась. Пришлось немедленно купить.

А помимо сумок, в «T.J. Max» был чудесный отдел украшений, с уцененным золотом, с серебряными израильскими массивными побрякушками, о которых живя там Мурка даже понятия не имела. Тут же красовались кольца, ожерелья и серьги из натуральных камней, полюбившиеся ей в Америке — с бирюзой, опалами, топазами, гранатами, аметистами, кораллами и жемчугом. Если не было настроения перещупывать нескончаемые ряды уцененного барахлишка, то всегда можно было посмотреть посуду, особенно английские фарфоровые чашечки, постельное белье, (атласные простыни по 600 ниток на что-то там квадратное), итальянские конфеты, пасты и печенья, мексиканские соуса, обувь, чемоданы, белье, купальники, пояса, шали, колготки, духи или косметику… В общем, голой и босой Муре ходить не приходилось.

И весь этот потребительский пир был возможен благодаря тому, что Сергей тяжело работал, а Мурка добросовестно вникала в их финансовое положение.

Сделала она это в первый же год своей жизни в Америке, заказав по каталогу и прочитав от корки до корки мудрую книжку «Все, что нужно знать о своих финансах… идиотам». Несмотря на лестное и рыночно завлекательное название, книга действительно оказалась сокровищницей познаний. Автор настоятельно советовал откладывать деньги на черный день, очень рекомендовал заключить на кормильца жизненную страховку и страстно убеждал лишние деньги не разбазаривать по-пустому, а мудро пускать в ход… Эти искушенные советы произвели на Муру глубочайшее впечатление.

Переходя к конкретным инструкциям по наживанию миллионов, финансовый талмуд призывал вкладывать каждую сэкономленную копейку в биржевые акции и государственные облигации. Приводились неоспоримые исторические подсчеты, доказывающие, что с прошлого века акции в среднем приносили порядка 10 процентов среднегодового дохода. Фактами, цифрами и графиками доказывалось, что какие-то 40–50 лет строгой экономии неизбежно вознаградят крезовыми сокровищами. В Израиле Муре казалось, что биржа абсолютно вне интересов среднего гражданина, и она скорее поверила бы, что полетит на луну, чем в то, что отважно займется финансовыми инвестициями в американскую экономику. Но по словам экспертов получалось, что разбогатеть на бирже очень просто, для этого требуется руководиться лишь одним элементарным правилом: покупать дешево, а продавать дорого. Простота рецепта подкупала, и Муре казалось, что она справится. Оставалось приобрести набор всего, чем богат Уолл-стрит, и уверенно ждать обеспеченной старости, гоня сомнения. Тем не менее, вышедшим на пенсию почему-то не рекомендовалось руководствоваться подбодряющей статистикой 10-процентных среднегодовых взлетов, а предлагалось тратить в год ни в коем случае не более 4 процентов от накопленного.

Удивляло, как, несмотря на столь мудрые финансовые пособия, весь американский народ по уши погряз в долгах, заложив все — от домов до всей страны в целом.

По ознакомлении с этой книгой испуганные Мура и Сергей, понявшие, что живут кое-как и неправильно, договорились о встрече с финансовым консультантом. Мурка две недели собирала все затребованные им сведения об их финансовом положении, ковырялась в пенсионных отчетах, и два вечера подряд, мусоля карандаш, заполняла бесконечный вопросник.

— Сереж, что это значит: «What your net worth»?

— Чего ты стоишь нетто, — машинально ответил Сергей, не отрывая головы от очередного аукциона на e-Bay. — Черт! Упустил! Ушел объектив…

— Я бы никогда не поверила, что здесь и вправду на полном серьезе так формулируют такие вопросы. Это Америка в советском фельетоне, как в «Тресте Европа» Эренбурга.

— Между прочим, если ты почитаешь «Одноэтажную Америку», ты удивишься, как мало она изменилась со времен Ильфа и Петрова.

— Мир пережил Вторую Мировую войну, создание государства Израиль, два передела Европы, развал Советского Союза, одиннадцатое сентября, а здесь все осталось совершенно таким же.

— Что доказывает превосходство и стабильность системы, — легкомысленно пошутил Сергей. — Погляди, — Он повернул экран компьютера к жене: — я приобрел ценнейшую коллекцию из сорока трех монет с портретами президентов. Всего за сто сорок долларов!

— А какова номинальная стоимость замечательных монет?

— Х-м-м… — слегка смутился новоиспеченный нумизмат. — Монеты, по-моему, долларовые…

— Не значит ли это, дорогой, что ты купил сорок три доллара всего за сто сорок? — Мурка нежно поцеловала мужа в макушку.

— Не считая доставки… — признался Сережа. — Но ведь это коллекция. Готовая коллекция! Ее стоимость несопоставима с номинальной.

— Меня мучает смутное, но настойчивое ощущение, что в том, что касается финансов, мы делаем что-то неправильно, — задумчиво произнесла Мура.

Консультант, мистер Бугерхольц, встретил их в дверях своего солидного кабинета, сердечно поприветствовал и, проводя к креслам, сразу же ободрил наглядным примером мудрого отношения к деньгам:

— Не обращайте внимания, — плавно повел он ручкой в сторону висевшего на стене перед глазами посетителей пастельного изображения красивого поместья, — это мой дом. Внесен в реестр исторических зданий Висконсина.

Мура и Сергей уважительно глянули на поместье. Тем временем мистер Бугерхольц разложил на столе впечатляющие графики.

_ Вот проекция ваших вложений и их рост. — Он указал на некую привлекательную кривую, устремленную вверх. — А вот проекция их изыманий, — и он перевернул страницу. Здесь кривая шла вниз. — С допуском, что вы проживете до восьмидесяти пяти лет…

— Я рассчитывала до девяносто шести, — обиделась Мура.

— В таком случае вам необходимо увеличить размер инвестиций, — развел руками финансист.

— До какой суммы?

— Это зависит от того, какой приблизительно доход вы планируете для себя в пенсионные годы.

Мурка с Сергеем переглянулись.

— Ну-у, тысяч сто… — осторожно сказала Мура, прикинув свои грядущие потребности — старикам не так уж много и надо.

— В таком случае, — бодро заметил консультант, — вам необходимо иметь по крайней мере два с половиной — три миллиона.

Будущие пенсионеры приуныли, слегка подавленные грандиозностью задачи.

— Или вкладывать деньги более агрессивным способом, — милостиво заметил мистер Бугерхольц.

Мура и Сережа приободрились.

— Да, да, лучше более агрессивным, — закивала головой Мура, бывшая израильская военщина.

Консультант потратил еще несколько минут на то, чтобы потрясти их воображение разными графиками и таблицами, изображавшими различные варианты возможных взлетов и падений американской биржи в течение ближайшего столетия, но, увидев, что мечет бисер перед свиньями, закруглил эту часть беседы.

— Необходимо так же увеличить страховку, — перешел он к следующей статье персонального финансового плана.

— На полмиллиона, — поторопилась Мурка выложить свое готовое решение.

— Этого недостаточно, — покачал головой живущий с комиссионных мистер Бугерхольц.

— Я хочу быть неутешной вдовой.

— Мурка, — по-русски вмешался Сергей, гордый своей новой ролью кормильца и защитника и явно намеревавшийся с помощью страховки продолжить ее и за гробом, — с твоим размахом тебе этого с трудом хватит на пару лет.

— Обо мне не заботься, если посмеешь умереть раньше меня, за пару лет я успею снова выйти замуж, — съязвила Мура, обидевшись за «размах».

— И совершенно необходимо купить дом, — гнул свое консультант. — Вы теряете налоговые льготы, полагающиеся владельцам домов с интереса на ипотечную ссуду.

Мистер Бугерхольц, явно полюбивший этих русских дураков, еще долго объяснял им что-то про необходимость завещания и создания «траста», призванного уберечь будущих наследников от возможных штатных и федеральных налогов.

«„Траст“, боже мой, что это такое? — потерянно соображала Мура. — Вот оно, бремя обеспеченного человека…» В прежней жизни у нее не было ни потребности в инвестициях и «трастах», ни возможностей для их осуществления. В Израиле, потрясаемом терактами и войнами, она почему-то не нуждалась ни в завещаниях, ни в страховках…

Бугерхольц говорил до тех пор, пока Мура и Сергей не раскаялись в собственной смертности. Наконец он вежливо привстал и, провожая клиентов из кабинета, еще успел небрежно ткнуть пальцем в какую-то грамоту на другой стене.

— Благотворительный фонд семьи Бугерхольц. Скромный, но почтенный, — с приятным ненавязчивым юмором отметил он. — Кстати, мы не успели поговорить об освобождениях от налогов на суммы, пожертвованные филантропическим организациям…

Только спасительно всплывшая в памяти деловая встреча, на которую опаздывали Гринберги, избавила их от необходимости подробно ознакомиться и с этой важной составляющей жизни полноценного американского капиталиста.

В приемной секретарша с лучезарной улыбкой всучила Сергею счет.

— Шестьсот четырнадцать долларов тридцать семь центов? — изумился Сергей. — Как он набрел именно на эту цифру?

Но это, по-видимому, являлось финансовым секретом самого Бугерхольца.

* * *

Весной, когда растаял снег, и были сняты толстые куртки, оказалось, что Мурка беременна. Больше всего этому радовалась добрая Марина, предвкушая множество приятных домашних хлопот. Но Мурка и Сергей тоже были счастливы. Для нее это было единственным способом отплатить любимому за всю ту ласку и любовь, которой он наполнил ее жизнь. От мужа к Муре перелилось так много нежности и преданности, что стало необходимо излить эти чувства на другое человеческое существо — их ребенка. Будущая мать толстела, как на дрожжах, объясняя Сергею, что в народном фольклоре понятия «потолстела, похорошела» являются синонимами, тогда как глаголы «похудела, подурнела» во всех русских романах тоже пишутся через запятую. Теперь Мурка жила в свое удовольствие без малейших угрызений совести, с твердым знанием того, что как бы она не ленилась, и не бездельничала, самое главное и нужное дело продолжает постоянно подспудно совершаться, и жизнь сама собой враз обрела и глубокий смысл, и ясную цель. Сергей тоже радовался, только сам это еще не полностью осознал. Он был настолько счастлив до сих пор, что был вполне готов пожить еще некоторое время и без каких-либо перемен, но видел, что Мурке хорошо, и полностью на нее в этом вопросе полагался. Ему больше прежнего нравилось ее полневшее тело, и в глубине души льстило, что он скоро станет отцом.

Анна тоже была довольна, может быть, надеясь, что в следующем поколении ее гены наконец-то получат более рачительного и амбициозного хозяина. К сожалению, множество проектов, в которых она была задействована, не позволяли ей планировать какое-либо личное участие в воспитании будущего поколения, и она сразу объявила Муре, что внуки — это не дети. «Уж как я любила своих детей, сколько я в вас вложила, так внуков любить нельзя», честно предупредила будущая бабушка, но Муркины ожидания от своих родителей были соответствующими, и она была убеждена, что она с Сережей сами будут любить своего ребенка так, что ему хватит за глаза. Михаил Александрович тоже обрадовался, сразу предложив взять своего еще неродившегося потомка на раскопки, и даже Данька заявил, что сестра превзошла все его ожидания. Мурка решила принять это, как комплимент.

Но больше всех волновалась и переживала Александра.

— Мура! Это так потрясающе здорово! Я так за тебя рада!

Александра недавно сообщила ей, что Максим сделал ей предложение, и она его приняла. Конкретная дата планируемой свадьбы зависела от сроков задерживающегося назначения Максима и их отъезда в Москву.

А тем временем Александра зашивалась между исполнением взятых на себя обязательств по отношению к Банку а-Поалим, подготовкой к ведению пасхального концерта на телевидении, позированием для портрета у Рины и пристальным курированием Максимовой карьеры. Дела Сашки шли в гору. Ей было ясно, что поход к гадалке оказался одним из самых верных решений ее жизни. Не напрасно Оделия, ее вернейшая опора и наставница в жизни, с великим трудом доставала для нее камеи и благословения самого действенного рава. На это не было жалко никаких денег! Если в первом гадании в кофейной гуще и виднелся некий мрачный силуэт, то тень, покрывавшая ее, явно исчезла. Вдруг как врата распахнулись — представители банка без препон и томительных оттяжек подписали с ней весьма выгодный контракт. Собственно, контракт был сущим рабством: мало того, что надо было весь год сниматься в серийных рекламных роликах, но пришлось еще и объезжать всю страну, представительствуя в филиалах банка по всем городам и весям, и встречаться с репатриантами во всех центрах абсорбции, и вызубрить условия выдачи ипотечных ссуд и всех сберегательных программ… Но Александре было не впервой тяжело работать, тем более, что каждое такое выступление способствовало ее популярности. Вслед за этим моментально позвонила Вика с русского канала и просто умоляла участвовать в праздничном вечере. И уже просто в качестве приятного пустячка оказалось, что Нимрода за шашни с подчиненными сотрудницами выперли с канала. Рине Вольман портрет Александра заказала сама, решив не мелочиться. Давно уже пора было вдохновить собой хорошего художника, а у Рины предполагалась выставка в Доме Художника на Крымском Валу, и весьма удачно получалось, что портрет поедет на выставку, и будет табличка «Из частного собрания Александры Де Нисс», и честно говоря, стоило это сущие копейки. Наблюдая весь этот подъем, Максим, не будь дурак, понял, какой ему выпал в жизни шанс, и тут же предложил ей руку и сердце. Так бывает всегда — если тебя хочет кто-то, пусть это даже будет банк, то тебя тут же хотят все. Но у Сашки голова не закружилась ни на одну минуту. Ее успех жил сам по себе, а все ее страхи, опасения и комплексы жили в ней сами по себе. Она прекрасно отдавала себе отчет, как мимолетен этот успех, что через год банковская рекламная кампания может окончиться, и если почить на лаврах, то все снова могут её забыть. Даже долгожданная готовность Максима связать с ней свою судьбу иногда казалась подозрительно расчетливой. Но Александра понимала, что не такой он человек, чтобы очертя голову совершить что-то необдуманное, и может, так ей было даже и легче. В конце концов, самой себе она отдавала отчет, что в своем решении выйти за него замуж она тоже не была полностью лишена соображений пользы дела.

Сашка твердо знала, что успокаиваться ей еще рано: до долгожданного отъезда в Москву, подальше от всех осточертевших ужасов интифады, ей нужно успеть выкачать все возможное из ее израильского профессионального успеха.

И хотя Саша никогда не согласилась бы поменяться судьбой с подругой, иногда она самую чуточку, по-хорошему, все же завидовала Мурке, так спокойно приплывшей в тихую гавань, и толстеющей там под восхищенными взглядами влюбленного, преданного Сергея.

* * *

Муре пришлось хотя бы временно отложить все любезные женскому сердцу глупости. Надвигающееся прибавление семейства и посещение Бугерхольца убедило ее спешно покупать дом, тем более, что цены на недвижимость стремительно росли, и все вокруг старались побыстрее вскочить в этот поезд. Предполагалось, что младенец Гринбергов не пойдет в своих родителей, родившихся один в коммуналке, а вторая — в хрущевской малогабаритке, и категорически не сможет расти в убогости съемного жилья. К тому же Муре некуда стало складывать свои приобретения, и со страшной силой взыграл инстинкт свивания гнезда. Судя по тому, что ей нравилось в толстых цветных каталогах местной недвижимости, предполагаемое гнездо вырисовывалось порядка 400–500 квадратных метров, с двумя гостиными, библиотекой, столовой парадной и семейной, несколькими спальнями, офисом, большим полуподвалом под бильярдную и спортзал, с оранжереей и верандами, окруженное лесистым цветущим садом, с подогретым открытым джакузи на террасе и, желательно, с журчащим скалистым водопадиком.

Оказалось, что поиски будущего дома могут быть едва ли не столь же волнительными и сложными, как поиски любимого человека или красивых и одновременно удобных туфель.

— Чем же ты целыми днями занимаешься? — недоуменно спрашивала Муру Анна.

Ну совершенно невозможно были признаться ни в своих походах по магазинам, ни в многочасовых гуляниях по интернету, ни в своих операциях с акциями, облигациями и фондами. Анна тряпками не интересовалась, к тому же ей не приходилось подавать налоговый отчет, откладывать на старость, заключать страховки и вообще ломать голову над правильным вложением излишков, поскольку излишков этих у нее не образовывалось.

— Ищу дом, — объясняла Мура.

— Неужели так трудно найти дом?

— Очень трудно, — искренне отвечала дочь.

— Зато я тебе, наконец, выслала все твои оценки и все документы из университета.

— Зачем? — изумилась Мура.

— Как зачем? Чем болтаться без дела, срочно начинай делать докторат!

— А как же будущее поколение?

— Вот именно поэтому сейчас самое главное — не погрязнуть полностью в пеленках, иметь собственное интеллектуальное занятие! Уж как я своих детей любила… — растрогавшись от воспоминаний настолько, что детсад-шестидневка из головы напрочь вылетел, начала увещевать Анна, но Мура недослушала знакомую песню:

— Нет, мама, — отвергла непутевая дочь добрый материнский совет. — Я так любить не сумею.

Никакие доктораты в Муриных мечтах о будущем не вырисовывались. Еще в Иерусалиме, после того, как Мура согласилась выйти за Сергея и переехать в Висконсин, штат десяти тысяч озер, и до того, как это осуществилось, она провела не одну бессонную ночь, воображая себе свою предстоящую жизнь. В своих мечтах Мура, одетая в длинное цветастое ситцевое платье, босая, хлопотала по хозяйству в просторной солнечной уютной кухне с дощатым полом. Вокруг ее подола вертелись маленькая толстая девочка и большая добрая овчарка. Похлопотав, Мура брала ребенка на руки, выходила из распахнутой настежь двери на порог и, сопровождаемая верной собакой, брела через сосновый лесок на берег озера, у которого стоял их дом, и с деревянного пирса, подобно Асоль, долго махала рукой и зазывала лодку с рыбачившим Сергеем и их сынишкой. Лодка, поскрипывая уключинами, выплывала из клубящегося над водой тумана, и вся семья вместе, как и каждый вечер, разводила на берегу озера огромный костер, жарила на нем пойманную рыбу, Мура с Сергеем пили вино и смеялись, а дети шалили и бросали палки в костер…

В соответствии с этими, выношенными еще на исторической родине представлениями о своей будущей жизни, Мурка и начала поиски недвижимости, и один из домов в хорошем районе рядом с озером Мичиган сразу ей понравился. Договорившись с продающим его маклером, она поехала посмотреть на поместье. Стоял месяц март, сад вокруг дома был голым, с черно-серыми пятнами снега, сквозь ветви сирени на горизонте виднелось озеро. И сам дом, — барский, невероятно основательный, хоть и требовавший капитального ремонта, и местоположение — от озера отделяли только парк и шоссе — Мурке понравились до чрезвычайности. Но после того, как она, задыхаясь, обошла все 12 комнат, посредник объяснил ей, что на дом уже имеются покупатели, и они уже сделали финансовое предложение, которое называлось «офер», и «офер» этот уже был принят. На вопрос Муры — зачем же тогда он все-таки потащил ее сюда? — он терпеливо объяснил иностранке, что она может сделать второе предложение, поскольку первое, хоть и обязывало юридически обе стороны, было обставлено столь многими условиями, что оставляло возможности пойти на попятный.

На следующий день Гринберги приехали вдвоем, и снова обошли все этажи и все помещения. Тут же на месте вдохновенно сочинили собственный «офер», в надежде соблазнить корыстолюбивых продавцов переметнуться к ним. В мучительном ожидании ответа они водили всех своих знакомых любоваться домом снаружи. Знакомые одобряли и поздравляли. Потом пришел отказ. Посредник намекнул, что офер можно улучшить, но в Мурке взыграла израильская гордость, и она решила, что попытка стравления двух покупателей — настоящее вымогательство, на которые не поддастся бывший израильский офицер, и с болью в сердце отказалась от дома. Следом за ним нашелся другой, тоже замечательный, кирпичный, со старым запущенным садом с туевой аллеей, такими непривычно российскими в этой стране открытых подстриженных газонов, но стоил он совершенно запредельные деньги, и пока вновь влюбившиеся Мура и Сергей прикидывали свои возможности, нашлись более состоятельные люди, на месте предложившие сумму, намного превышающую просимую. Не в ближневосточной натуре Муры было платить больше того, что требовал продавец, так что пришлось отказаться и от этой мечты.

Отрезвев и повзрослев от пережитых разочарований, Гринберги, точнее — Мура, так как Сергей всегда соглашался с ней во всем, что не касалось его работы, решили в дальнейшем искать дом не повинуясь велениям неразумного сердца, а лишь по твердому расчету. Мура связалась с маклером Володей, услугами которого пользовался весь русский Милуоки, и четко сформулировала ожидания от будущего дома. Больше не требовалось, чтобы он был похож на старое дворянское гнездо, можно было наплевать на отсутствие аллей и пирсов, смириться с удаленностью от озера, бог с ними, со спортзалами и водопадиками. Володя водил ее осматривать дома в предместьях — с иголочки новые, шикарные, огромные, герметически теплоизолированные, с «батлер-румс» для несуществующих «батлеров», барами в подвалах, гаражами на три машины, газовыми каминами, гигантскими окнами на соседние точно такие же пластиковые дома, все тесно сидящие на крохотных лысых участках. Но у Мурки сердце не лежало к этим по сути не домам, а потенциальным вложениям в недвижимость с опцией ночлега. Пусть не поместье и не усадьба, но все же в нем должно быть приятно растить детей и жить-поживать до старости.

После долгих поисков такой нашелся. Все в нем было, как надо. Спальни все рядом, чтобы слышать малыша, семейная комната на первом этаже, а не в подвале, чтобы ребенок играл на глазах. Имелась даже большая оранжерея, с которой Мурке легче будет коротать бесконечные висконсийские зимы. И дровяные камины. И все такое уже немного старое, чтобы не страшно было сразу непоправимо изгадить. И всего пара улиц от озера. Сергей приехал посмотреть на дом после длинной ночной операции, все одобрил, поцеловал Мурку и поздравил с находкой. Потом, правда, оказалось, что был настолько усталым, что не соображал, ни сколько там спален, ни сколько ванных. Но если Мура была довольна, то доволен был и он.

* * *

Рут устроила Александре участие в показе-аукционе израильской моды, который проводила в одном из самых респектабельных ночных клубов Нью-Йорка «Avalon» организация Israel Humanitarian Foundation. Как правило, Александра не годилась для дефилирований на подиуме, для этого нужно было быть такой худющей, какой Сашка не согласилась бы стать, даже если могла бы. Но в этом случае русское происхождение израильской манекенщицы, демонстрирующее успешную абсорбцию последней волны репатриантов в израильскую действительность, было важнее двух-трех лишних килограммов. Сашка немножко поныла, что каждый помыкает ею как хочет: «похудей, перекрасься, поезжай сюда, поезжай туда, вставай ни свет ни заря…», но, несмотря на свою чудовищную загруженность (избалованной успехом Сашке все, что мешало без помех дрыхнуть до полудня, валяться целыми днями напротив телевизора и ходить вечерами по ресторанам и тусовкам, представлялось чудовищной, непомерной жизненной ношей) она все же ни на секунду не собиралась отказываться от такой возможности. Во-первых, денег почему-то по-прежнему не хватало, а помыкание неплохо оплачивалось, во-вторых, хотелось съездить в Америку и заодно навестить Тома и Мурку, а в третьих, IHF занималась всякими благими делами, и участие в их показе по-существу можно было смело считать гуманитарной деятельностью на благо человечества, полезной в биографии любой будущей кинозвезды.

В тот же вечер Александра позвонила Мурке и сообщила о намечающейся поездке. Погрязшей в домашних хлопотах Муре было наплевать, что на шоу будут представлены работы Исаака Мизрахи, Джуси, Кауфмана Франко, Стивена Двека, и прочих, ее интересовало только одно: когда Сашка к ней приедет.

Несмотря на июльскую жару, Александра провела на Манхеттене чудесную неделю. Потрясающий город, и каждая улица открывается впечатляющим панорамным кадром с Сашкой на первом плане. Она жила у своего давнишнего приятеля Тома, и он все неделю трепетно о ней заботился — водил на концерты и в музеи. Вообще, окружил таким вниманием, что будь он нормальным мужиком, Сашка точно осталась бы с ним на всю жизнь — богатый, преуспевающий, чудесно воспитанный нью-йоркский адвокат, но, увы, судьба, как всегда, коварна: милый Том, меломан и эрудит — «педераст в хорошем смысле этого слова». Что ж, тем чище ее совесть перед Максимом. В сумке уже лежит пересланный Мурой билет из Нью-Йорка в Милуоки, и завтра с утра она к ней вылетает. Ужасно хочется навестить Муру, и увидеться с ней, и рассказать ей все-все про свою жизнь, и похвастаться нью-йоркскими покупками, и посмотреть, как она живет в своем захолустье.

Последний день решено посвятить походу по магазинам. Том получал на дом «Нью-Йорк Таймс», и утром Саша усмотрела там огромную рекламу какой-то намечающейся в «Barneys» чудовищной распродаже, которую грех было упустить.

Едва Александра вошла в дверь магазина, как ее сразу захлестнула волна счастья от пребывания в этом храме изящества, роскоши и элегантности. Со всех сторон ее окружили чудесные запахи, и волнующаяся толпа красиво одетых женщин, таких же страстных покупательниц, как она, и бесконечные блестящие флакончики духов, прилавки косметики, ряды бижутерии, все приводило в особое лихорадочно тревожное состояние. Саша попала в страну своей мечты. Единственное, что может сравниться с радостным волнением от изобилия красивых новых вещей, это, пожалуй, дефилирование по подиуму под восхищенными взглядами зрителей. Все остальное, включая секс, сильно уступает… Ну, кроме, может быть, первого раза с новым любовником… Но, к сожалению, от любовников далеко не всегда остается так много замечательных вещей, как от удачной распродажи.

Александра любовно погладила нежную полупрозрачную юбочку. Какие потрясающие цвета: «Midnight blue» (полуночный синий), «wine», латте, шоколад, коньяк, маршмелло (пастила), «tobacco», чай с молоком, тосканский песок… Почему именно тосканский, не понятно, но все будит такие чудесные ассоциации, и все так и хочется съесть, и сама, во все это одевшись, чувствуешь себя лакомой конфеткой. А какие чудесные имена придумывают сегодня вещичкам: блузка «бизе-бизе» и «чит-чат», юбка «русалка», майка «политес». Платье «флёр де сель» (звучит впечатляюще, что бы это ни значило), сандалики «аль фреско», плащик «лет ит рейн» (пусть идет дождь), колготки «паризьен», сумка «Сьенна», жакет «Тукумкари» и гаучос «Тупак Амаро» («Где это? Хочу туда…»), жакет «Вуайяж» (спасибо тебе, Господи, за весь незаменимый французский), джинсы «7 For All Mankind» и «True Religion»… И Сашка бредет, завороженная, вдоль скользящих шелков, томного бархата, терпкой замши, влекущего кашемира, нежнейшего мерино, мягкой, как масло, кожи, и нежно гладит кружева, ленты, пуговки, воланы, блестки, перья и пряжки… Глуха и мертва душа того, кто не чувствует поэзии хорошей распродажи!

В конце концов, охмелев от изобилия и роскоши, Александра выбрала платьице «Джуси Кутюр», коротенькое и шаловливое, всего за 90 долларов после 75 % уценки, и премиленький приталенный костюмчик «Тадаши» цвета «зимней белизны» с рюшками вокруг декольте, тоже очень недорого, да еще вместительную сумку-мешок цвета «камел» от Адриенн Виттадини, при виде которой Сашка сразу почувствовала себя отбывающей в далекие Алжиры и Марокко, всего за 290 баксов. И теперь заслужен самый кайф: в окружении сумок и пакетов с обновами пойти в «Старбакс» и выпить там карамельный фрапуччино, чувствуя себя в кадре «Притти вумен».

* * *

Накрашенная, со светлыми распущенными волосами, в обтягивающем черном топе и в узеньких черных брючках, Александра вышла в зал ожидания, и на нее сразу набросилась неузнаваемо толстая Мура.

— Привет, привет. Привет, Сережа. — Все со всеми расцеловались, и подружки жадно разглядывали друг друга.

— Сашка, какая же ты тоненькая! Как девочка!

— Ничего себе тоненькая! Мне совершенно необходимо срочно похудеть!

— Ну, не у нас! У нас ты будешь есть, сколько душе угодно!

— А ты, Мурка, смотри, какое у тебя пузо!

Мурка гордо выпятила свое брюхо, и Александра нежно его погладила.

Сергей поволок Сашкин необъятный багаж к стоянке, подружки, взявшись за руки, сели рядом на заднее сиденье, и Сергей повел машину, поминутно оборачиваясь и гостеприимно улыбаясь Александре.

— Давай не сразу домой, сначала покатаемся по городу! — Мурка стала тыкать пальцем в местные достопримечательности, и рассказывать Сашке: — Здесь река, а это мое любимое кафе, мы потом обязательно сюда пойдем, а это — Мичиган — одно из Великих озер. А вот наша новая картинная галерея, похожая на чайку, ее Калатрава построил… Там сейчас интересная выставка картин из польских галерей, мы с тобой обязательно сходим…

Александра на все кивала головой, и все хвалила, хоть после Нью-Йорка город не производил особого впечатления. Не терпелось увидеть Муркин дом и посмотреть, как живет подружка.

Наконец подъехали к большому коричневому деревянному дому, и свернули на крутой въезд в гараж. Сергей нажал какую-то кнопочку в машине, дверь гаража поднялась, машина въехала, и они стали выбираться наружу, толкаясь в тесном проходе между двумя машинами, мотоциклом, несколькими велосипедами, баллонами газа и какими-то сельскохозяйственными агрегатами — может, комбайнами или тракторами, Сашка в этом не разбиралась.

Сергей поволок все сумки и чемоданы по широкой лестнице наверх, на первый этаж. Пройдя за ним, Сашка с любопытством осматривалась, а Мурка с гордостью повела ее по анфиладе комнат.

— Только полгода как переехали, и с моим пузом я еще ничего не успела здесь сделать…

Она провела Сашу через большой вестибюль с высоким потолком и витражами:

— Бывшая владелица дома их сама делала, но я их сразу полюбила, это такой оригинальный штрих в доме, самое ценное для меня…

Через огромную белую кухню:

— Ох, Сашка, эта белая кухня, это специально придумано, чтобы домохозяйку держать в форме, чтобы ни на секунду не расслаблялась…

И в маленькую полукруглую столовую с пятью высокими окнами, за которыми виднелся большой газон, кусты и деревья.

— Это наша семейная столовая.

— А тебе не страшно без решеток на окнах?

— Вообще-то здесь безопасно, у нас хороший район, и к тому же к нам не ходит автобус, и поэтому никакие посторонние сюда случайно не попадают. Но я все равно трушу, так что мы установили сигнализацию.

А потом в другую столовую, с огромным дубовым столом и обитыми тканью стульями вокруг.

— Это парадная столовая. А там дальше — гостиная. Ковровое покрытие мы здесь содрали и положили паркет розового дерева.

Сашка вошла и огляделась.

— Вот эту картину Сергей привез из Японии. Она изображает «Майку», так называют учениц гейши. Нравится? Моя любимая…

— Очень нравится. Потрясающая картина. — Сашка задрала голову, рассматривая гигантское шелковое полотнище, висевшее высоко на стене, под самым скошенным потолком, подсвеченное юпитерами. — А я тебе рассказывала, какой успех имел мой портрет на московской выставке?

— Да. Ты и статью из «Профиля» присылала. Я ужасно за Рину рада, она правда, замечательная художница.

«Причем тут Рина?», ошалело подумала Александра. А потом догадалась:

— Да, у нее удивительное чутье на выбор модели.

— Хм… Почему-то меня рисовала, рисовала, а картины со мной что-то так и не выставлялось…

Сашка немного смутилась, и перешла в гостиную. Израильское посольство было среди спонсоров выставки, но ей не хотелось начинать объяснять Муре все сложные соображения отбора картин.

— А эту стену над камином я называю моей Стеной Плача, — продолжала Мура экскурсию.

— Действительно, камень похож на иерусалимский. А там что?

— Библиотека. Мы только недавно получили из Иерусалима контейнер с моими книгами, я еще даже не кончила их расставлять.

Потом Мурка показывала еще много чего — семейную комнату с огромным телевизором и кожаной мебелью, супружескую спальню с камином и прислоненным к стене гигантским зеркалом в версальской раме, комнаты-шкафы, плотно увешанные одеждой по периметру, мраморные ванные с треугольным джакузи и многоструйчатыми душами, оранжерею, веранду, открытую террасу и даже большой подвал, служащий складом уже успевшего накопиться барахла.

— Да, масштабы у вас не те, что у нас. Нечего даже и сравнивать, — заметила Александра, качаясь на носках и рассматривая галерею второго этажа, нависавшую над семейной комнатой. — А кто все это убирает?

— Я убираю. Я этот дом обожаю.

— Ну, если сравнить его с твоей иерусалимской квартиркой, то это и неудивительно. Но ты просто герой. А у меня убирает ужасно милая девушка-румынка.

— Здесь это стоит огромных денег. Я как посчитаю, сколько я всего могу за эти деньги купить, так рука сама к швабре и тянется, — рассмеялась Мура.

— У нас тоже недешево, но мне безумно надоело самой все это делать. Мне мою румынку Наташка порекомендовала, и я на нее не нахвалюсь. Я с ней совсем изленилась. Она мне даже постельное белье меняет.

— Да ты не должна извиняться, ты же работаешь, а я дома сижу. Но я не представляю, чтобы кто-нибудь стал ковыряться в моей спальне. Я все сама, но у меня все для этого есть. Даже два пылесоса — один с такой кнопочкой, который показывает, когда уже стало чисто, а второй моет ковры специальным шампунем.

— Ты — поистине счастливая женщина. А садовник у тебя есть? — спросила Сашка, выглядывая в сад.

— Ну что ты, Саш. Какой садовник. Из фирмы одной приходят только траву удобрять, потому что я опасаюсь химикатов, а так все мы сами. И все вокруг нас тоже все делают сами. Все профессора университетские, адвокаты, врачи, все сами сажают, удобряют, пропалывают, поливают, траву косят, осенью листья собирают…

— Да, все, наверное, как подсчитают, сколько это им будет стоить, так рука сама и раззужается… — засмеялась Сашка, но недоуменный взгляд ее говорил: «Ну и на фиг она нужна, эта Америка с этими гигантскими домами и садами, если самому на них корячиться нужно?»

Мурка это почувствовала и добавила:

— Ну, не все из-за денег. У нас тут есть знакомые, приехавшие из Южной Африки. Он — хирург, а жена — анестезиолог. Они весьма состоятельные люди. И у них такой прекрасный сад. Я его как-то спросила, кто у них за садом ухаживает. И знаешь, что он мне ответил: «Все я сам. В Южной Африке за белых людей все, абсолютно все делает прислуга. И мне так это претит, что я решил: пока в состоянии делать что-то сам, не буду позволять чужим людям обслуживать меня».

Мура ожидала восхищения такой принципиальностью, но не того напала. Сашка только плечом пожала.

— А меня, в отличие от твоего южноафриканца, не гнетет тяжкое бремя апартеида. Я за уборку плачу, и моя совесть чиста. Многим людям такая работа необходима. Хирург твой дурью мается. Лучше бы руки берег. Но ты — ужасная молодец, такая замечательная домохозяйка…

Это прозвучало немного нелогично, но Мурка понимала, что Александра пытается сказать ей что-то хорошее. Действительно, Мура ведь не хирург, чтобы садовых работ беречься.

Потом, чтобы Мура поняла, что у Саши много богатых друзей, и тем самым стряхнуть гнетущее впечатление от достатка подружки, Александра с удовольствием, в подробностях, рассказала о потрясающей нью-йоркской квартире ее друга Тома, у которого даже в ванной стоят диваны и кресла. Тем временем Мура провела Александру в предназначенную ей комнатку наверху.

— Это будет твоя ванная, ей никто не пользуется, пока… — многозначительное самодовольное поглаживание живота. — Это для тебя полотенца. — Красивые рулетики одинаковых полотенец лежали рядом с изящной вазочкой с ракушками. — А здесь, — Мурка распахнула большой бельевой шкаф в коридоре, — есть еще подушки и одеяла.

Наконец Сашка осталась одна. Светелка была премиленькая, под косым сводом чердачного потолка, с такими непривычными для израильтян обоями в мелкую розочку, с персидским ковром, постеленным поверх коврового покрытия от стенки до стенки. В рамке окна качались и шелестели кроны деревьев. У Тома в Нью-Йорке был роскошный кондо, но одно дело у Тома, тут Сашка просто гордилась тем, что у нее есть такой богатый приятель, а другое дело у Муры, которую она в прежние времена то и дело подвозила, и которая никогда ничего не решалась себе купить. А теперь… Александра не завидовала, но невольно подумала, что несмотря на ее тяжкую работу, и на весь ее успех, в Израиле такой дом остался бы вне ее возможностей, и это было несправедливо.

Она приняла долгий, как в гостинице, горячий душ, переоделась, подкрасилась, и спустилась вниз. В парадной столовой уже был накрыт большой дубовый стол, на кухонном острове стояли гигантские бокалы с красным вином, Мурка перекладывала креветки на красивое блюдо. Сашка стала болтать с ней, отщипывая виноград, и не могла не отметить, что постарела ее подружка. То есть, может, не то чтобы постарела, а как-то обабилась. Может, это беременность, может, замужество, а может — сидение дома, но на висках появилась незакрашенная седина, лицо как будто немного опухло, и выросло не только пузо, но и вся она растолстела, да и вообще непривычно было видеть Муру — в прошлом такую «софистикейтед», всегда общающуюся со всеми «ху из ху», полностью погрязшей в своем хозяйстве. Сашке захотелось сказать ей что-нибудь утешительное.

— А ты потрясающе выглядишь. Тебе идет быть беременной.

Мурка с улыбкой отмахнулась, а Сергей подошел к ней, обнял и поцеловал.

— Вот и я то же говорю. Я ее каждую неделю снимаю, чтобы ничего не упустить.

Александра вообще заметила, что он все время трогал Муру, постоянно обнимал ее, не смущаясь Сашкиным присутствием, и сюсюкал с ней. Насмотревшись на это, Александра твердо решила: а) никогда не жить в провинции, б) не беременеть, в) не позволять ни Максиму, ни какому другому своему мужу приобретать такие вульгарные манеры. Правда, Максим и не рвался проявлять к ней нежность на людях.

— Так как вам здесь живется? — не зная, о чем еще говорить с ними обоими, спросила за ужином Саша.

— Хорошо, — улыбнулась Мура. — Но стыдно. Превратились в обывателей.

— Ну и что? Не всю же жизнь быть нищенкой-подружкой? — намекнула на былое подруга старых дней.

— Нет, дело не в этом, — вздохнула Мура. — Знаешь, жизнь в Израиле — осмысленна по определению, одним тем, что ты там живешь и выживаешь, увеличиваешь собой силы добра, ты нужен и востребован, а в Америке ты сам ответствен за то, чтобы наполнить свое существование смыслом.

Востребованная и нужная Александра обвела глазами просторный дом и спросила:

— Это тебе так кажется, потому что ты от Израиля далеко. А мне нравится, как ты живешь. По-моему, в том, чтобы жить хорошо и спокойно, подальше от нашего дурдома, тоже есть немало смысла.

— Смысл не в этом, — отмахнулась Мура от дома. — Смысл в этом, — и она положила руку себе на живот. — Все ради него.

— И ради нее, — поспешно добавил Сергей, влюбленно глядя на Муру и опять потянувшись поцеловать ее.

— А что вы делаете? С кем общаетесь? — слегка затосковав, спросила Александра.

— Ой, здесь живут отличные ребята. Мы обязательно устроим вечеринку, и всех пригласим, и тебя познакомим. Я так тобой горжусь, Сашка! Я уже всем о тебе растрезвонила. Пригласим Марину и Леву, и Жанну с Юрой, и Таньку с Мишкой…

— А что, у вас здесь все по парам? — спросила Сашка.

— Угу, у нас как в Ноевом ковчеге, всякой твари по паре. Здесь одиноким людям плохо приходится, компания маленькая, новых людей почти нет, все семейные. Одиночки помаются, помаются, и отчаливают в более крупные города, вроде Чикаго, где чужое семейное счастье им не так глаза мозолит. — Мурка шутила, но Сашка сейчас вполне понимала этих гордых одиночек. — Я вот Сережу просто спасла, — самодовольно, как показалось Сашке, добавила Мура.

— Его бы любая спасла, — вежливо улыбнулась ему Александра. — А кто они, эти ваши приятели?

— Ученые, математики, программисты, инженеры, врачи…

— Ух ты, просто цвет советской интеллигенции!

— Да, среди русских здесь ни манекенщиц, ни журналистов. В Милуоки им нечего делать. И русская эмигрантская богема вся в больших городах. Здесь ни писателю, ни художнику нечем и незачем жить.

— А тебе здесь не скучно? — осторожно спросила Саша.

— Нет. Мне здесь как раз почему-то ужасно хорошо.

— А в Израиле до сих пор спрашивают о тебе. Помнишь этого арабиста на телевидении?

— Какого? Эхуда Яари? Конечно. Мы с ним вместе в Киев ездили, — объяснила Мура Сергею.

— Я его недавно на втором канале в студии увидела, ему о тебе напомнила, он сразу тебя вспомнил, спрашивал, как ты и что. Очень сожалел, что ты перестала писать и исчезла. Говорил, что в тебе были всяческие задатки…

Мурке было и горько и приятно это слышать. Но Сергей вмешался.

— Эй, Александра, не морочь голову моей супруге. А то получится, как в рассказе О'Генри… — И уловив непонимающий взгляд Сашки, он объяснил: — Ну там безработный актер, желая доказать, что может сыграть любую роль, представляется примадонне ее земляком. И пересказывает ей новости из ее деревни так убедительно, что на следующий день, когда он приходит открыться ей и попросить роль, оказывается, что она все бросила и уехала обратно в провинцию.

— Нет-нет, я здесь очень счастлива, — замахала руками Мура. — Мне просто приятно услышать, что там.

— А вместо тебя в «Народе» стала писать некая Ровина, — продолжала Александра. — Ты ее статьи читала?

— Ну конечно. Ничего, бодро так пишет, хорошо, смешно.

— Да, она пользуется огромным успехом. Хотя, конечно, куда ей до тебя, — поспешила заметить Сашка.

— А кто она такая?

— Да знаешь, внешне, никакая. Рыженькая, худенькая, скуластая. Глаза, правда, большие, серые. Но чего в ней все нашли? Везде с Арноном показывается, говорят даже, что он разводится, — невинно взмахнула ресницами Александра.

Это почему-то Мурку резануло по сердцу. Не перекидывание симпатий на новенькую протеже, а то, что так быстро заполнилось, затянулось Муркино место. Сергей сразу все почувствовал, положил на ее дрогнувшую руку свою ладонь и улыбнулся ей.

— Вот так, — немножко нарочито небрежно заметила Мура. — «Розы без меня не сохнут, птицы без меня не глохнут, как же это без меня?…»

— Вот видишь, Мурка, — бросился утешать верный рыцарь Сережа. — А мы бы без тебя непременно бы заглохли и замолкли, так что ты сделала верный выбор.

Мурка бросила на него благодарный, едва влажный взгляд, и снова повернулась к Саше.

— А что у тебя?

— Ну, у меня все нормально. Мама моя за своего Ицика замуж вышла! Точнее, они подписали контракт о совместном сожительстве. Можешь себе представить?

— Прекрасно могу. Если чему и удивляюсь, так только тому, что бабушка все еще не замужем. Сашка, мне так тебя не хватает!

— Я без тебя тоже безутешна. Ни с кем я больше не могу вот так обо всем поговорить, посоветоваться… Тебя мне никто не может заменить. Спасибо, есть Наташка, а то я бы просто загнулась от одиночества.

— А кто она такая, эта Наташка? — с шутливой ревностью спросила Мура.

— Ой, потрясная баба! Советник по экономическим вопросам в иерусалимском муниципалитете, всем там заправляет. Я уверена, что она когда-нибудь мэром станет. Я в жизни своей не видела такой работоспособной, такой умной и такой энергичной женщины! Наташка — она потрясающая!

Мура немножко помолчала, переваривая феноменальность Наташки.

— А как твоя карьера?

— Контракт мой с банком закончился, и банк его не возобновил. Так что выхожу замуж. Десятого октября вернется из Москвы Максим, устраиваем свадьбу, потом едем на неделю в Париж, потом он отбывает обратно, и я тоже начну собираться. Он давно шустрит там во всю, говорит, что успел перезнакомиться со всей московской творческой интеллигенцией.

— Ух ты, тебе, наверное, там интересно будет!

— Я очень рассчитываю попасть в мир кино, — рассказывала Сашка. — Максим уверяет, что знает какого-то дельного мужика с первого канала, да и Вадим обещал помочь, так что жду не дождусь отъезда.

— Вадим?!..

— Да, — как бы между прочим, продолжала щебетать Сашка. — Они же с Максимом приятели.

— Девушки, — прервал их Сергей, — сегодня я убираю со стола. Я уверен, что вам есть о чем поговорить…

Александра открыла пачку Данхилла, но Мура ее остановила.

— Ой, у нас в доме не курят, но в оранжерее можно. Пойдем, я посижу с тобой.

И Мурка увела подружку подальше от ушей мужа.

— Саш, а что там Вадим? Ты его видела, когда была в Москве? Что о нем слышала?

— Видела, конечно. Ничего, все по-прежнему. Такой же таинственный, замкнутый и необычный. — Каждое слово чем-то ранило Муру, но Сашкиной вины в этом не было. — По-прежнему одинокий волк.

— Он не умеет себя ни с кем делить. Так, наверное, навсегда одиноким и останется, — сказала Мура снисходительным тоном замужней женщины.

— Да, — согласилась Александра. — Он и сам это понимает. Он как-то мне сказал, что его беда в том, что он никогда никого не любил.

У Муры дрогнуло лицо, и Сашка участливо спросила:

— Мур, ну тебе ведь теперь все равно?

— Наше прошлое никогда не будет нам «все равно», но, конечно, я его больше не люблю и не думаю о нем. Если что, так его можно только пожалеть.

— Да, — вздохнула Сашка. — По себе знаю, как тяжело все время быть любимой. Иногда так безумно хочется отчаянно, безоглядно влюбиться!

— Значит, ты не отчаянно, безоглядно влюблена в Максима?

— Мур, ну ты что, с ума сошла? Ничто в нем не вызывает такого неуважительного отношения!

— Так зачем же тогда…

— Ой, ну мы страшно друг другу подходим. Мы друг друга понимаем, и я его очень уважаю, и каждый из нас может улучшить жизнь другого. Мне с ним интересно, и вообще… — Сашка хитро улыбнулась знакомой Мурке улыбкой: — кто-то сказал, что в любви всегда один целует, а другой подставляет щеку. В моем замужестве я собираюсь быть тем, кто подставляет щеку.

Мурка не была уверена, как обстоит с этим в ее отношениях с Сергеем, но ее это не тревожило.

— Я очень хочу, чтобы у вас все было хорошо. Жалко, что не смогу погулять на вашей свадьбе, но, как только буду в состоянии, обязательно приеду к тебе в Москву… Расскажи мне поподробнее, как вы все планируете…

Подружки болтали еще долго, и разошлись по спальням только под утро.

Лежа в кровати в симпатичной светелке Сашка утешилась мыслью, что уж если рохля Мурка сумела так в жизни устроиться, то что же тогда ожидает ее, без пяти минут жену дипломата и будущую кинозвезду!.. Она всегда была выше мелкой зависти.

На следующий день подруги совершили обстоятельную экскурсию по городу, во время которой осмотрели самые лучшие районы города, и подвергли строгой критике их недостойных жительниц, прогуливающих собак в каких-то убогих майках и нелепых шортах.

Мурке ужасно хотелось показать Александре Америку с самой лучшей стороны. Она вдохновенно перечисляла все несравненные преимущества местного житья: рассказывала, что в местной библиотеке можно бесплатно заказать любую книжную новинку, и тебе обязательно позвонят сообщить, когда она прибудет; и что машинам не надо проходить занудный техосмотр; а дом можно купить вообще без адвоката; все магазины отрыты каждый день, а продуктовые — круглосуточно. Но когда в супермаркете она настойчиво тыкала Сашке на то, как удобно здесь упаковывают все продукты в пакеты, то Сашкино терпение иссякло. Она оборвала подругу:

— Мура, я уже поняла, что у вас здесь жить гораздо лучше,

Только тогда, наконец, Мурка уняла свой местный патриотизм и перестала доказывать, что в Америке хорошо живется.

В местной картинной галерее был проведен беглый осмотр привезенных сокровищ эпохи Возрождения, но основная часть дня была посвящена обстоятельному изучению мола. В отличие от всех остальных израильтян, Сашка даже взгляда не бросила в сторону всяких «Гэпов», «ЭйчэндЭмов» и банановых республик. Безошибочный инстинкт привел ее прямиком в самые вызывающие магазины города.

— «Bebe»! Хочу что-нибудь от «Bebe», вот эту черненькую маечку!

— Саш, пятьдесят баксов! И учти, что в конце концов это тоже — ширпотреб, не «от кутюр».

— Зато секси, и таких в Израиле нет, и на ней крупно написано «Bebe»! Ой, смотри, какая потрясающая курточка! Я могла бы носить ее всю зиму!

Александра примеряла все подряд, и Мурка не могла не отметить, как потрясающе сидит на ней любая вещь. Долгого периода американского благополучия как не бывало: Мура, в разумных плоских туфлях, в бесформенном платье опять привычно вросла в роль строгой тетушки, а вокруг Сашки как всегда собрался античный хор продавщиц, восклицавших «О, my God!». В конце концов, Сашка приобрела и маечку с золотыми буквами, и курточку заячьего меха с вышивкой и бисером, и шортики от «Guess», и кружевное мини-платье цвета сизого голубя от «BCBG MaxAzria», и юбку от «Джуси Кутюр», и даже подбитую искусственным мехом тренировочную курточку из «Abercrombie Fitch». Большинство этих вещей хоть и было сделано в Китае из натуральной высококачественной синтетики, но все они отвечали основным Сашкиными требованиям: сидели в обтяжку, источали сексапил и были очень броскими.

— И ты себе купи!

— Ну что ты, Саш, какие мне сейчас покупки, я еще не уверена, что когда-нибудь похудею…

— Нет, ну почему же… Обязательно похудеешь, — не очень уверенносказала добрая Александра, любуясь собой в зеркале.

Мура быстро убедилась, что, несмотря на собственный финансовый достаток и новоприобретенную любовь к шоппингу и модным журналам, Сашка легко сохранила всегдашнее свое превосходство во всех женских вопросах. Она строго наказала Муре не жалеть денег на хорошие кремы, вогнала подругу в комплекс неполноценности своими классными шмотками и потрясла ее известием, что теперь в Израиле «абсолютно все сводят все волосы с тела лейзером».

— Как, везде?

— Ну да. Ну, ладно, маленькую взлетную полосу оставить можно, — уступила Александра. — Но подмышки, усы — точно. Марокканкам приходится снимать волосы даже с ног и рук.

— Здесь это безумно дорого.

— А у нас все косметички закупили эти приборы, и это стоит почти столько же, как раньше воском. И гораздо лучше. Приезжай, я сведу тебя к моей Эсти, увидишь, как здорово! Я даже бритву выбросила.

Вечером, Мура, облачившись в длинную ночную рубашку и с грустью оглядев себя в зеркале, спросила небрежно Сергея:

— Правда, Сашка потрясающе выглядит?

— Да, правда, исключительно красивая женщина, — необдуманно подтвердил Сергей.

Мурка налилась какой-то смутной тревогой.

— Не то, что я — вся толстая, распухшая… — и посмотрела с выжиданием на мужа.

— Ну, у тебя уважительная причина, — спокойным тоном врача, очерствевшего от постоянного столкновения с человеческим горем, сказал Сергей, снимая часы.

— А я, может, теперь навсегда такой останусь — толстой ватрушкой.

— Ну, значит, останешься толстой ватрушкой, — не вникал в серьезность положения Сергей, плюхнулся в кровать, взял в руки «Экономист» и попробовал читать.

— А! — «Экономист» был тут же вырван. — Я так и знала! — от злости и обиды у Муры лицо пошло красными пятнами, и выступили слезы. От сознания, что она и в самом деле сейчас ужасно страшная, ей захотелось еще больше все испортить. — Вот и найди себе другую! Стройную, красивую! — и Мурка, униженная своей вспышкой, зарыдала в голос.

Но Сергей, он замечательный, лучше него нет никого на свете, он только терпеливо вздохнул, а потом наклонился, и стал ее гладить, и утешать, и ласкать.

— Мурик, ну что ты, глупый! Ну ты же знаешь, что для меня нет никого тебя дороже!.. — Дорогой Мурик еще попытался вредно отбрыкнуться ногой, но уже стал похохатывать, вытирать глупые слезы, утыкаться лицом в его грудь, шумно сморкаться, и понемногу утешаться.

После основательного и полноценного утешения будущей матерью снова овладели постоянные в последнее время мечты:

— Сереж, я ему трикотажную шапочку с аппликацией пошью…

— Отлично, его воля к жизни станет непобедимой… — и Сережа нежно погладил обожаемый живот.

Пусть, пусть у подружки дивная фигура нулевого размера, и перспектива карьеры в кино, и куча поклонников, каждый раз новых, а у Муры изжога и распухшие ноги, и одышка, но ведь иначе было бы несправедливо, ведь Сергей-то — ее!

Александра погостила неделю, произведя глубокое впечатление на всех знакомых Муры (и особенно на их мужскую половину) своей красотой и шиком, а потом унеслась, как сверкающая комета, уплатив на аэродроме девяносто долларов за перевес в изрядно разбухшем в Америке багаже. И от нее в ванной завалялся только недоконченный флакон «Пьюр Пойзон» и щемящая пустота.

До родов оставалось полтора месяца, которые надо было как-то прожить…

* * *

Свадьбу Александры и Максима отпраздновали с великим шиком в тель-авивском Хилтоне. Зал был весь украшен белыми розами, даже подсвеченные колонны были из цветов, и хупа в лобби, на фоне моря, тоже вся была обвита цветами. Александра сама придумала, чтобы во время приема и ужина играл камерный оркестр, и Максиму эта идея понравилась. Все было очень современно, молодежно и нетрадиционно, и особенно были потрясены присутствующие, когда рав запел. На Александре было совершенно феноменальное платье от Веры Ванг, приобретенное при помощи верного нью-йоркского Тома. Платье не было похоже на банальные кринолинные наряды невест, оно обтягивало тело, как перчатка, и его простота произвела глубокое впечатление на знатоков, а именно на них все и было рассчитано. На всех остальных глубокое впечатление производила Сашкина фигура. Честно говоря, на это торжество ушли не только все деньги, заработанные Александрой за последний удачный год, но и все сбережения Елены Семеновны, но на семейном совете решено было по такому случаю не скупиться. Зато Александра украсила светские рубрики большинства газет и журналов месяца: и «Ле-иша», и «Олам ха-Иша» поместили фотографии, и, конечно, «Каприз». В этом очень помогли Рут и Орен, ужасно славный молодой парень из «Энигмы», с которым Сашка познакомилась еще когда к ней банк а-Поалим присматривался, и с тех пор дружила.

Весь русский Израиль был в гостях: и ребята из Викиной программы, и «Израиль-плюс» и много народа из театра «Гешер»: Додина, Наташа Войтулевич и Демидов с женой, которых привел приятель Рины, художник-декоратор. Были, конечно, и многие из тех, с кем Сашке приходилось работать, и все агентство «Бетси», включая Стивена и Ярона. Александра пригласила всех известных людей, с которыми когда-либо сталкивалась в разных великосветских тусовках. Было широко оповещено, что снимать свадьбу будет второй канал, а посему приехала Яэль Абукасис, и Ронит Рафаэли не забыла свою постоянную клиентку, и даже Пнина Розенблюм пожаловала, и, что было особенно приятно, ненадолго появилась даже сама Одетта. Заглянул Эхуд Яари со своей метлой-женой, и Вицтум. Пришли многие приглашенные из Натива и из МИДА, и заехал сам генеральный директор с супругой. Те из московских сотрудников Максима, которые в это время находились в Израиле, зачитали поздравительную телеграмму от посла. Не появился только Гайдамак, на чье возможное присутствие невеста намекала некоторым почетным гостям, но его отсутствия никто даже не заметил. И все за Максима и Сашку страшно радовались, и Сашка со всеми фотографировалась, и в последующие дни верные Орен и Рут отправили все эти фотографии по всем своим пиарским контактам. Второй канал подвел, и так и не явился, но Сашка с Ореном разослали на все подходящие передачи собственную профессиональную видеозапись, подкрепив ее убедительными телефонными уговорами с продюсерами, и — спасибо Вике и Анюте — в разделах светской хроники и тусовки русского Израиля показали Сашку и с Пниной, и с Карен Дульски, и с Одеттой.

Александра уже заранее перевезла свою мебель к маме, отказавшись от съемной квартиры, а остальные вещи отослала за счет Мида в Москву, в квартиру в доме писателей в Лаврушинском переулке, где еще в прошлом году Максим снял отличную пятикомнатную квартиру, недалеко от посольства.

Квартира была в старом доме, с внушительным парадным и гулкой дверью, с шумным лифтом, большими окнами, высокими потолками, со скользким паркетом и фыркающими батареями под окнами, со всем, что напоминало детство. И уже была нанята женщина — Лариса Петровна, которая приходила три раза в неделю — убирать, и готовить. Она даже еду закупала, и одежду гладила и по шкафам раскладывала. Так что Сашке даже не пришлось ничего ни налаживать в московской жизни, ни менять, и ее это полностью устраивало. К услугам Максима посольство давало машину, иногда «нисан», но чаще — «вольво» с шофером, Олегом, и почти всегда, когда он не был занят с Максимом, он возил Александру всюду, куда ей требовалось. Все это Сашке сначала понравилось.

Первые дни в Москве прошли в каком-то ошеломлении новизной. Александра не слишком хорошо знала столицу, но не могла не заметить, что это уже не тот город, каким он был во времена ее студенческих наездов, да и вся страна уже не та, из которой она уехала. Теперь это был один из самых бурлящих, самых интересных городов на свете. Все талантливое, все современное было здесь. То есть, может, где-то в Нью-Йорке или Лондоне тоже была параллельная тусовка, но для русскоязычного человека не было другого места на земле! Нет, если бы она изначально была москвичкой, она никогда бы никуда из этого места не уехала! В первые дни, как только Александра освобождалась от всяких занудных необходимостей, вроде инструктажа секьюрити и бухгалтерских оформлений, она гуляла по центру города, впитывала его и наслаждалась им. Ей хотелось моментально стать заправской москвичкой, избавиться от иногда проскальзывающих местечковых интонаций, подхваченных в Израиле, стать своей. Надо быть в курсе происходящего на вернисажах, кинофестивалях, выставках, магазинах, ресторанах, тусовках, и не просто знать, как публика, взахлеб читающая о столичном бомонде в журналах, а стать частью этого потрясающего мира гламура. Занять в нем свое собственное место.

Стало ясно, что эмиграция в Израиль оказалась жизненным просчетом, который, пока не поздно, необходимо срочно исправлять.

Первые дни Максим возникал про то, что женам сотрудников рекомендуется работать в израильской школе, бухгалтерии или в консульстве, но Сашка только пальцем у виска покрутила, и он отвалил с этой бредовой идеей. Не для того она сюда приехала, чтобы целыми днями визы штемпелевать. Первый месяц она просидела, обложившись журналами со светской хроникой у экрана телевизора. Большая часть журнальных фотографий была посвящена местной великосветской тусовке, причем многие красивые участницы вежливо обозначались как студентки. Сашка невольно мечтала, что когда-нибудь под ее фотографией будет фигурировать более престижная профессия актрисы. Ее все интересовало: как ведут себя здешние женщины, как говорят, как двигаются, и главное — что делает каждую из них особенной: манерность Литвиновой, самодостаточность Чуриковой, обаяние Пушкиной, легкий шепоток Пимановой, шумное очарование Тины Канделаки. Сашка ревниво сравнивала себя с российскими манекенщицами и совершенно объективно находила, что она не хуже никого из них, но в этот бизнес ей соваться не хотелось — годы все же не те, чтобы начинать уже пройденный класс в другой стране, и не к лицу жене израильского дипломата пытаться перещеголять в сексапиле Ксению Собчак. Как следует изучив всех московских кумиров, Александра решила, что ее сильная сторона — это милый и непосредственный юмор женщины-ребенка. Тем более, что это ее естественная манера, и не стоит менять амплуа.

Интересно было наблюдать, как одевается народ в Москве: совсем иначе, чем где-бы то ни было. Конечно, местную уличную моду нечего было даже пытаться сравнивать с израильской, потому что израильтяне одевались кое-как, а здесь к одежде относились рабски внимательно, причем московские веяния моды были тотально деспотичными. Одинаково модно одевались повально все, кто смотрится в зеркало. Для самой Сашки проблема одежды, благодаря запасам с лучших времен, пока еще не стояла, но на психику давила мысль о том, что в дизайнерских магазинах все неприступно дорого, а покупать что-либо в дешевых молодежных магазинах, вроде «Зары» или «Манго», не говоря уже о рынках, Сашке было зазорно.

В свободное от антропологических исследований время Александра пересмотрела на удвоенной скорости всю продукцию российского кинематографа за последние пару лет, и ей показалось, что она вполне вписалась бы. Особенно понравился «Ночной дозор».

Попутно она приставала к Максиму, чтобы тот связался, наконец, со своим знакомым с первого канала, но знакомый оказался совершенно бесполезный, ничего для нее сделать не захотел, и утверждал, что, кроме Константина Эрнста, никто ничего не решает, и Александра стала дозваниваться до Вадима, достав у Максима его координаты, но Вадим тоже кормил ее пустыми обещаниями. Правда, сводил их с Максимом пару раз в «Пушкин» и в «Ваниль», но ни бондарчуки, ни кончаловские там не вырисовывались, а вместо этого он знакомил их с какими-то проходимцами, и очень скоро Александра догадалась, что никакие полезные деловые люди из мира кино там своих дел не решают. А потом Вадим вообще отбыл в Дубай, и Сашка осталась совершенно без связей.

Прелесть столицы понемногу убывала. Стали раздражать грубость прохожих и продавцов, огромные расстояния, зимняя грязь и понаехавшие отовсюду инородцы. Несмотря на подвозки Олега, со страшной скоростью снашивались туфли и сапоги. Но Максим даже заикнуться не позволял о том, чтобы завести свою машину. Накачанный ужастиками посольского секьюрити, он так и видел Сашку и свою карьеру жертвами подстроенной аварии. А Александре, уже много лет даже в самые тяжкие времена не пользовавшейся благами общественного транспорта, до ужаса противно было протискиваться в часы пик с пьяницами и ругучими бабками в вагоны метро или автобусы.

Дни стояли холодные и короткие, почти всегда пасмурные, и этот угрюмый климат тоже действовал на психику. С одной стороны — над ней не капало — Максим работал и крышу над головой обеспечивал, но очень роскошной жизнь супруги израильского дипломата тоже пока не получалась. Все немногие израильские знакомые целыми днями работали, а кроме них Александра здесь ни одной живой души не знала. Были всплески еврейских праздников с приглашением видных еврейских деятелей столицы, были приемы в своем и в других посольствах, на которых Александра потрясала всех своим видом и туалетами, иногда наезжали из Израиля делегации с важными людьми, и Максим с Сашкой по долгу службы и велению сердца опекали их, но сереньких будней оказалось куда больше. Культурная деятельность Максима, от которой Александра ожидала дружбы со всей творческой Москвой, вылилась в устройство нескольких выставок израильских фотографов и художников, на которых, разумеется, в непременном порядке представлялся знаменитый портрет из частной коллекции Александры де Нисс, но по большей части это было либо общение с наезжавшими в составе делегаций израильтянами, либо занудные семинары с никому неизвестными участниками пенсионного возраста.

Светская пресса Максимовы семинары обходила упорным молчанием. С сотрудниками во внерабочее время они почти не общались. Сначала Александра не хотела и здесь продолжать вариться в израильской компании, считая, что вот-вот познакомится с местными нужными и интересными ей людьми. Она даже настояла, чтобы Максим не снимал квартиру в доме, где жили все остальные израильтяне, а потом это уже так повелось, и они остались вне компании. Хуже всего было то, что очень скоро Максим наотрез отказался водить ее по клубам и премьерам, заявив, что это несерьезное, бесполезное и транжирное времяпрепровождение. Александру, привыкшую, что ее знают и любят все и вся, стало мучить одиночество и то, что здесь она стала никем и ничем. Ей казалось, что все на свете ее уже забыли и что исчезнув из общественного сознания, она вообще перестала существовать. Каждый день тянулся бесконечно уныло, и в то же время жизнь мчалась мимо нее с бешеной скоростью, а она, всеми покинутая, никому не интересная и не нужная, стала стариться и увядать с чудовищной неизбежностью. Александра привыкла занимать окружающих своими проблемами, и не только потому, что сама их не могла решить, но и потому, что любила, когда все вокруг занимаются ею, но эгоист Максим даже не пытался вникнуть в ее положение. Поэтому Сашка больше обычного жаловалась Мурке на одиночество, на то, что ее так никто и не заменил, что больше нет и не будет у нее такой подруги, как Мура.

Мурка в электронном письме пыталась ее подбодрить: «Саш, твоего места в моей жизни тоже уже никто не отберет. Я сначала ревновала тебя к твоей Наташке, но теперь поняла, что все сравнения излишни. Отношения между нами стали совершенно особенными, благодаря нашей переписке. Про похожие истории фильмы делают: в них всякие люди переписываются десятки лет… В наших письмах я нахожу что-то такое, без чего мне в жизни многого бы не хватало, хотя, конечно, я по-прежнему предпочла бы, чтобы ты жила рядом. С другими, не эпистолярными подружками можно и в кафе сходить, и за покупками, и посмеяться, и показать им свои приобретения… А у нас с тобой явно „загробный“ роман, в этом и его прочность и его особенность. И мне, конечно, ужасно хочется, чтобы у меня здесь была настоящая подруга, но это так трудно — надо чтобы она мне нравилась, а моему мужу не слишком, чтобы она была умницей, смешливой, интересной, и при этом — чтобы любила всякую чушь, вроде шоппинга и чтобы раздумывала над собой, и чтобы у нее было на дружбу время, и чтобы я хоть в чем-то ее превосходила, а в чем-то она меня. В общем, дружба, это как любовь, это очень деликатные отношения, и трудно в моем возрасте, в чужой стране, сидя дома, найти себе подругу…»

Саша немножко над этим письмом подумала, так и не поняв, что это значит: «чтобы я ее хоть в чем-то превосходила»? На какое свое превосходство над ней намекает Мура? То, что у Мурки нет подруг, не удивительно, Сашка по себе знала, как нелегко порой было с ней дружить: у Муры не хватало такта. Но и ей тоже хотелось, чтобы у нее появились новые подружки, которые были бы ей под стать, и желательно — из вожделенного мира шоу-бизнеса.

Мучительно не хватало мужского внимания, привычной атмосферы ухаживаний, флирта. В Иерусалиме достаточно было пройтись по пешеходной зоне, чтобы получить кучу комплиментов, и одно это уже поднимало настроение. Не то чтобы Саше так уж срочно позарез был нужен любовник, нет, без этого замужней женщине можно некоторое время перемочься, но то, что никто, кроме пьяных на улицах, не обращает на нее внимания, вот это создавало непереносимое ощущение, что недавняя популярная модель полностью вышла в тираж. Нередко Александра впадала в такую депрессуху, что вставала, одевалась и тащилась на Большую Ордынку только ради того, чтобы из рабочего кабинета Максима позвонить маме, израильским друзьям и Мурке. Когда она появлялась в посольстве, все тамошние сотрудницы тут же начинали коситься на нее. Она, такая общительная, популярная, со всеми всегда в отличных отношениях, здесь ни с кем не нашла общего языка. Женский состав миссии мелочно невзлюбил ее за то, что она не рвалась зашибать лишнюю копейку на службе, будучи явно в другой лиге и по внешним данным, и по амбициям.

Но рассказать о печальном состоянии своих дел Сашка никому, кроме Мурки, не могла. Когда после роскошной свадьбы она отбыла в Москву, все искренне радовались за нее и завидовали, и она не могла признаться самой себе, что все это — только фальшивый фасад. Не хотелось, чтобы Наташка, такая успешная сама, перестала ею восхищаться, а маме невозможно было пожаловаться, потому что мама стала бы плакать, и просить, чтобы Сашка вернулась в Иерусалим, и «они уж как нибудь обойдутся». Сашке казалось, что пока мама верит в нее, еще не все потеряно, но если даже мама потеряет надежду, то тогда и в самом деле станет ясно, что вся Сашкина жизнь не удалась.

Единственной, кому можно было честно признаться, что блистательная карьера не вытанцовывается, была Мура. Уж очень давно они знали друг друга, и Сашка привыкла к ее менторству и твердому руководству. К тому же, сидя на своем американском хуторе, Мурке не с кем было про нее сплетничать. Но, к сожалению, разговоры с ней ничего не решали, и мало подбодряли. Лучшая подруга жила в совершенно другом мире, с совершенно другими проблемами, точнее — без проблем, а из всего киношного и театрального мира Москвы не знала никого, кроме классика Любимова, который Сашке ничем не мог пригодиться. Зато Мурка слишком много и довольно занудно рассказывала о сыне Матюше, а если и заговаривала о чем-то другом, то из всего этого лезло такое благополучие и самодовольство, что иногда Александру охватывала невольная неприязнь, вызванная бестактностью и пустотой бывшей подруги. Такими же были и Муркины письма, регулярно приходившие по электронной почте.

«Вернулась вечером с Матюшей домой от нашей соседки Ани, и, уложив его, сразу бросилась к компьютеру, писать тебе, налив себе предварительно стаканчик молока с раствором „Слим-Фаст“. Это после 6 (шести) круассанов и двух кусочков пиццы, и одной конфетки „Ферреро Роша“… Круассаны хоть и поменьше, чем в „Ароме“ в Немецкой колонии, но все же похудания ожидать не приходится. Поэтому, когда я сегодня стояла у кассы магазина, в который зашла с Матюшей купить молока, мой взгляд остановился на очередном журнале „Шейп“ („Стать“, по-нашему), где было написано: „Стань стройной и худой к 1 января! Теряй по полкило в неделю!“, и рука невольно схватила этот журнальчик и бросила в корзину. Сережа сказал, что не может понять, как умный человек верит в подобные вещи, зная за собой необоримую страсть к круассанчикам. Но даже умному человеку нельзя отказывать в праве иметь чувства, желания, мечты, страсти, устремления и идеалы… Сергей с Матюшей поехали в „органический“ магазин, за цельнозерным хлебушком, куриными ногами, швейцарским сыром, безгормонным молоком и натуральными йогуртами, а я сижу и слушаю по „Национальному Общественному Радиовещанию“ передачу с участием Йоси Бейлина, Дениса Росса и Эхуда Барака, и, несмотря на английский, чувствую себя почти в Израиле. Матюша обожает разъезжать с папой, а я обожаю французские батоны. Причем настолько, что могу сама ухлопать без ничего, только с солью, почти целый батон, и у меня даже страшное подозрение, что эти проклятые хрустящие булки несут некую часть ответственности за мою, как Сергей выражается — „аппетитность“. Вчера вечером, после того, как легли в постель, вспомнила, что не сбавила отопление, (днем ставлю на 25 Цельсия, а на ночь экономно снижаю до 19). И просто боялась спускаться вниз, потому что точно знала, что, дойдя до контрольной панели, которая рядом с кухней, не удержусь и вцеплюсь зубами в горбушку. Так оно и случилось. Вот и сейчас, несмотря на то, что ничего не может быть лучше, как сидеть одной и спокойненько беседовать с тобой, невольно жду, когда, наконец, муж привезет мне свежий батон.

Извини, что письмо такое бессодержательное, у меня сегодня санитарный день для мозгов, а пообщаться с тобой все же очень хотелось».

Тем временем Сашке кусок в горло не лез от тревоги и беспокойства, а в тех редких случаях, когда все же хотелось есть, она курила, и это помогало, но, увы, у нее были другие, более острые проблемы!

И все же от отчаяния и одиночества человек ко всему привыкает, привыкла и Александра получать Муркины письма, с утра лезла в почту. Подружка писала о том, какая дивная осень стоит в Висконсине. «Все вокруг волшебное, рыже-красно-желтое, половина золота уже на земле, завалило все газоны, все улицы, все заметено листьями, и одновременно до сих пор есть деревья, особенно кусты, которые стоят совершенно зеленые, клены полуоблетели, но что осталось — совершенное золото, дубы цвета меди, и много голых веток вздымается. Печально немного, и когда дождь, как сегодня, то страшно берет за душу. Все вокруг напоминает переделкинскую дачу. Сквозь поредевшие деревья видны соседние дома — слева большие деревенские деревянные, а справа вздымается громадный трехэтажный кирпичный особняк с дворцовыми окнами в два этажа, которого летом было совсем не видно, потому что от нас до этих домов 100–150 метров густого дубово-кленового леса. Знаешь, всю жизнь в Израиле мне не хватало природы, хоть я и москвичка. В Иерусалиме мало парков, мало деревьев, совсем нет газонов, все заасфальтировано, а здесь душа прилепилась к этой северной природе…»

В Москве уже падал снег, и замучила слякоть, и ничто не напоминало переделкинскую дачу. В квартире было тихо и скучно, где-то у соседей играл рояль, сверху слышались шаги, телефон не звонил, только в компьютере лежали письма Мурки, все о том же. «Позвонила моя тренерша из спортклуба и сказала, что если я записываюсь на программу с личным тренером, то должна обязаться три раза в неделю бегать на дорожке, и они будут проверять мои успехи. Я глазом не моргнув обязалась. Сегодня решилась, и поехала в джим. Безжалостно сдала рыдающего Матюшку в детский уголок, и вошла в общий зал с независимым видом бывалого культуриста. Влезла на трейдмил, — беговую дорожку, — и запрограммировала свой вес (утренний, в голом виде, попuсав), время (ну, думаю, минут 30 на первый раз хватит) и программу (что-то вроде восхождения на Эверест). Дорожка стоит прямо перед стеклянной стеной, за которой открывается печальный вид из шведского кино на большое шоссе, голые поля и дорожные развязки. Рядом бежал жутко спортивный потный мужик: положил книгу на табло, прикрепил станицы защепкой, и так и шпарил со скоростью страуса. В общем — клево. Я бодро спринтовала, пробежала секунд 30, и чувствую, что больше не выдержу. Недоступным мне доселе напряжением воли все же продержалась еще минуту, потом, правда, отчаянно болела селезенка. Обретя дыхалку, посидела во всяких инквизиторских устройствах, долженствующих развить мою мускулатуру, погремела легонькими весами, а потом окончательно скуксилась и ушла домой. Это я пока так, примеряюсь, до начала программы с личным тренером. А уж как сама тренировка начнется, так только держись».

Сашка взвешивала, не начать ли и ей снова посещать спортклуб, но настроение было такое фиговое, что даже на это не хватало решимости. В основном хотелось слоняться по пустой квартире, курить, попивать винцо и смотреть телик.

«Сашка, ты спрашиваешь, что я ношу? — отвечала Мура. — В общем и целом, по окончании благословенного сезона просторных платьев, ношу все то, что до родов намеревалась перешить или отложить, так как раньше было велико, а теперь стало мало. О любимых кожаных „крокодиловых“ штанах лучше в этом году и не вспоминать. То, что еще налазит, носить можно, только прикрыв сверху свитером, потому что над поясом омерзительно свешиваются куски плоти. На последней вечеринке внимательно осматривала всех дам, в основном с точки зрения их комплекции, и, увы, подавляющее большинство худее меня.

Листаю дневник своего кумира княжны Васильчиковой, и с горечью убеждаюсь, что о собственном весе она не упоминает. Утешаюсь тем, что, во-первых, дневник напечатан с купюрами (вот, небось, про вес-то и выбросили!), а во-вторых, очень хорошо помнится, что она не забывала подробно описывать все, что ела: Гогенцоллерны привезли гуся, Меттернихи кормили устрицами, Бисмарк угощал салом… Не могло же это остаться без последствий, даже в военном Берлине! А вот моя подруга Жанна, маленькая женщина, но была-таки весьма кругленькой, а сбросила 9 кило! Мужественно выдержала два цикла специальной диеты, каждый по 35 дней, когда можно есть в каждый день только совершенно точно определенные продукты, в основном папайю, ананас, виноград… Причем, только что-нибудь одно. И мученица даже в гостях воздерживается от разносолов, говоря: „У меня вся жизнь впереди, чтобы это есть, а сейчас я должна похудеть“. Эта диета явно не для меня, учитывая, что попутно надо продолжать готовить для всей семьи как обычно. Еще Жанка правильно заметила: „Что толку есть — все равно через два часа будешь голодным“, но это относится к столь многому в нашей жизни, что делает бессмысленным почти все. Сережа подписался на специальный сервис одной органической фермы — раз в две недели забирает с их базы картонку с местными сезонными овощами, с большинством из них мы не знаем, что делать. Иногда они кладут нам ботву от бураков, неужто американцы это едят? Иногда еще какие-то на мой взгляд совершенно несъедобные травы, а порой смешные количества — например 2 цуккини, или 4 картошечки — что можно сделать из двух цуккини? Но ему нравится ездить на другой конец города и забирать ящик с сюрпризом.

Все свободное время занимаюсь сбором листьев. Жечь их здесь ни в коем случае нельзя, и на разведение костра требуется разрешение от местной полиции. Листья мы аккуратно запихиваем в большие пластиковые мешки, в пол человеческого роста, и к определенной дате складываем у дороги. Приезжает специальная мусорная машина, мусорщики вытряхивают листья, а грязные рваные мокрые мешки оставляют нам, сэнкью вери матч. Семьдесят мешков уже собрали, и еще семьдесят предстоят.

Постигаю сложную англо-саксонскую науку ухода за газоном. У древних египтян были пирамиды, у жителей острова Пасхи — каменные истуканы, а у нас свой способ доконать окружающую среду и цивилизацию абсолютно бесполезным, культовым предприятием: не щадя ни озер, погибающих от стекающих в них удобрений, ни расхода воды, ни времени, ни денег, мы все с энтузиазмом выращиваем совершенно несъедобную траву. В Америке это главная посевная культура, под которую занято больше площади, чем под пшеницу или кукурузу, и уклониться от этого занятия не может ни один домовладелец. Весной старую траву надо специальными граблями прочесать, досеять семенами новой, соответствующего сорта, долго и часто поливать, чтобы принялась, потом регулярно раз в неделю стричь, четыре-пять раз в году удобрять, сорняки уничтожать, (попутно возненавидела милый клевер и нежные одуванчики), а по весне еще хорошо бы специальной машиной наковырять в земле маленькие дырочки, чтобы она „дышала“, ну а осенью, естественно, собирать с газона листья. Этим заняты здесь все домовладельцы постоянно».

Такой жизнью, конечно, можно было жить только с профилактически отключенными мозгами. Сашка невольно отвечала Мурке нытьем и хныканьем, Мурка ее невпопад подбодряла, убеждая, что теперь, выйдя замуж, Сашка должна удовлетворенно вкушать семейные радости.

Но что хуже всего — Александра сидела практически без денег: Максим получал зарплату на свой счет в израильском банке, а в Москве норовил прожить на одни суточные, а для нее было непереносимо тягостно каждый раз просить у него деньги. Сашка не готова была к такому скопидомству, тем более, что нормальная человеческая жизнь тут была жутко дорогая. Очень скоро она стала скандалить, по этому поводу и вообще. В конце концов, кто виноват в том, что она здесь мыкается? И он мог бы побольше о ней заботиться! Ей не хотелось окончательно портить их отношения, и она еще не решалась ставить вопрос ребром, но тяжкие вредные думы уже овладевали ей.

Не так она себе все это представляла, когда оставила в Израиле любимую работу, собственную финансовую независимость, признание и успех.

Едучи сюда, Сашка была так уверена, что в Москве ее ждет большое будущее, и лежа на своем иерусалимском диванчике, себя иначе как на первых ролях у Михалкова и не представляла. Ну, на худой конец, ведущей одной из этих бесконечных женских передач, и теперь горечь разочарования доводила до отчаяния. Прозябать в Москве без успеха было ни к чему, о том, чтобы несолоно хлебавши возвращаться в Израиль было тошно и думать, а зацепиться хоть за что-нибудь оказалось совершенно невозможно. Помня, что все на свете люди знают друг друга, она пыталась нащупать какие-то знакомства, даже разослала повсюду свое портфолио, в ОРТ, НТВ, СТС и по всем агентствам моделей и пиар, упоминавшимся в светской хронике, но никто даже не потрудился ответить. Всем было глубоко наплевать и на ценный голливудский опыт, поданный самым выигрышным образом, и на ведущую праздничного вечера с участием детского хора, и на портфолио манекенщицы и на интересный имидж космополитной иностранки.

Все чаще казалось, что все было впустую, что жизнь не состоялась, и осталось только одно с горя — примириться с Максимом и родить ребенка. От этой крайности остерегали только Муркины письма: «Вот тебе наша жизнь с Матюшей. Просыпаюсь, как правило, в 6 утра, в начале седьмого, пью кофе, читаю „Нью-Йорк Таймс“, к семи встает Матвей. Читаем в кровати книжки, одеваемся, умываемся, завтракаем… Матюша — перетертыми фруктами, овсяной кашкой, я наворачиваю яичницу с беконом, панкейки с кленовым соусом, кофе с круассанами… Потом, пока морозы не ударили, выходим в сад, я собираю листья, Матюша их энергично разбрасывает, играем с соседскими кошками… В 3 часа плотно обедаем, потом я ставлю Матюшке кассету русских мультиков, а сама в это время, как правило, готовлю, стираю, глажу или убираю. Потом приходит Сергей, я и с ним заодно ужинаю, затем мы во что-нибудь играем с Матюшей — складываем пазлы, или строим из лего, потом опять чтение книжек, кашка и спатки к 9 вечера». Сашка твердо знала, что через пару месяцев такой жизни ее бы вынимали из петли.

Но в январе в Москву с делегацией израильской прессы приехал Арнон. Его, как всех знатных израильских гостей, опекало посольство, и Максим посоветовал поговорить с ним на правах близкой подруги Муры, все-таки Арнон — старая гвардия, он и в Израиле и в Миде и среди посольского начальства знает всех и вся. Поскольку знакомство с Арноном, который и с Сильваном Шаломом и с Милманом на «ты», даже для Максима могло оказаться небесполезным, то тут вдруг муж пришел на помощь Сашке, и обещал выбить бюджет, чтобы на следующий вечер они смогли повести Арнона в First, дабы ознакомить его с жизнью ночной Москвы. Сашка обрадовалась. Настроение так улучшилось, что она мало того, что дала Максютке, это-то ладно, всегда легче дать, чем спорить, а от нее не убудет, тем более, что она вообще в этом смысле мужа в черном теле не держала, (не хотелось, чтобы он начал трахать секретарш и тем самым подал бы посольским дамам лишний повод для злорадства,) но вечером даже заботливо повязала ему галстук и поцеловала в плешь. В First этим вечером выступали какие-то местные знаменитости, израильтяне сели подальше от шума сцены, и Максим деликатно предоставил Александре возможность поговорить с Арноном по душам.

— Арнон, а вы знаете, у нас ведь есть общий друг, — ласково сказала Саша.

— Кто?

— Мура. Помните ее?

— Как же я ее не буду помнить. Она мне очень дорогой человек.

— И мне, — задушевно сказала Саша. — Она — моя самая лучшая подруга. Мы с ней каждый день пишем друг другу.

И Сашка подробно рассказала о годах их дружбы, и о том, как она к Муре специально ездила, и как Мура ее радушно принимала, и Мура теперь счастлива, у нее недавно родился сын, только она очень тоскует по израильским друзьям. После того, как они некоторое время предавались самым трогательным воспоминаниям, и почувствовали себя друг другу совсем близкими под сенью памяти общей обожаемой Муры, Сашка приступила к рассказу о своих здешних трудностях. И постепенно описала Арнону свои невозможные мытарства в Москве в самых мрачных красках. Даже всплакнула, когда рассказывала, как она за годы, проведенные в Израиле, превратилась в совершенную «сабру» в душе, и могла бы служить мостом между двумя культурами, пропагандировать израильское искусство, а вместо этого ее мучает ностальгия и тяготы бесцельной жизни за границей, и собственная внезапная никчемность и беспомощность. И Арнон, который смутно помнил Сашку по каким-то ее израильским рекламам и знал, что она не кто угодно, и действительно попала в отчаянное положение из-за того, что муж беззаветно служит родине, был явно тронут, и обещал, что непременно задействует свои знакомства и попытается прощупать через своих друзей какие-нибудь полезные связи с людьми в России, которые могут помочь в мире русского шоу-бизнеса. Александра откровенно объяснила ему, что ей надо получить какую-нибудь роль на первом канале, где сейчас начали делать продвинутые блокбастеры в стиле русского фэнтези, и для этого необходимо быть продвинутой кем-нибудь из продюсеров. И даже сама вписала ему в записную книжку ивритскими буквами имя «Константин Эрнст» и номер своего мобильника. А на следующий день не поленилась, встала и поехала провожать Арнона в Шереметьево, наплевать, что это сгубило весь день, и ужасно трогательно с ним прощалась, и обещала передавать от него сердечные приветы Муре. И вообще, при ближайшем приезде в Израиль обязательно связаться, и знакомство продолжить. И Арнон уехал, окончательно очарованный стройной несчастной женщиной с мягкими светлыми волосами и милыми ямочками на щеках.

Спустя несколько дней Максим сообщил, что Вадим приехал в отпуск из Дюбая и приглашает их в ресторан. Посреди ужина Максиму позвонили, он вышел в гардеробную, и Александра осталась наедине с Вадимом. Вадим смотрел на нее своими ласковыми глазами, взмахивал неприлично девичьими ресницами и улыбался чему-то. Сашка, в поисках темы для разговора, упомянула, что будучи в Америке, заезжала к Муре.

Вадим совершенно равнодушно (Саша обратила внимание!) спросил:

— Ну и как она?

Сашке захотелось съехидничать, и она нарочно ответила:

— Очень счастлива. У нее чудесный муж, ей страшно повезло.

А Вадиму, по-видимому, стало обидно, и он гнусно так усмехнулся и сказал:

— Это не ей повезло. Это ему повезло.

— Ну допустим, — не стала спорить Александра, но тот, как прорвало его, продолжал:

— Мура — самая настоящая женщина, которую я встречал.

Тут уж Сашка возмутилась, и только, чтобы поставить его на место, заметила:

— Мало же ты, наверное, настоящих женщин встречал.

И вдруг глаза его потеряли свою мягкость, и что-то в них промелькнуло такое злое, что Сашка даже отпрянула, а Вадим выпил залпом водку, поставил рюмку и медленно сказал:

— Ну и падла ты, Александра.

У Сашки прямо дух перехватило. И от этой вдруг вылезшей блатной грубости, и от несправедливости. И она только хотела вскочить из-за столика, как он одной рукой поймал ее запястье, и цепко удерживая, сказал так, что она не осмелилась ослушаться:

— Ну ладно, на фиг! Пойдем, Сашка, танцевать!

Саша поняла, что он вдрызг пьян, это напугало ее, но она решила, что лучше не спорить. Он подхватил ее, прижал к себе, и даже тот обычно льстящий факт, что у него на нее явно стояло, на этот раз не придал Саше уверенности в себе. Что-то в нем такое было, что не позволяло ей овладеть ситуацией.

— Вот уж не знала, что она тебе так нравилась, — с вынужденным смешком сказала она.

— А мне все подружки Арнона нравятся… — и еще крепче прижал к себе Александру. Сашка мудро решила, что с пьяным связываться и спорить ни к чему.

Но спустя минуту вдруг совершенно трезвым тоном он прошептал ей в ухо:

— Саш, а то помнишь, что ты обещала меня с ним познакомить?

Сашка пыталась потихоньку высвободиться, но Вадим так крепко ее прижимал, что оставалось только надеяться, что коротенькое черное мини не задралось выше трусов.

— Мало ли что, ты меня тоже обещал познакомить с продюсером с первого канала, — ответила Александра, поняв, наконец, чего он от нее хочет.

— Ну что ж, настало время нам обоим исполнить свои обещания, правда? — И Вадим чуть-чуть отстранился и так ласково взглянул ей в лицо и улыбнулся, что Сашка невольно подумала, что вот кому быть актером, так это ему! — Сашенька, мимо меня не проедешь, — гадко сказал он и закружил Александру так, что она едва не упала.

А зима все шла, надоев до чертиков. Беспечальная Мурка писала о своих рождественских покупках: «На Рождество здесь все друг другу, невзирая на вероисповедание и меру взаимной симпатии, дарят подарки. Начиная со Дня Благодарения, с конца ноября, магазины открываются аж в 5–6 утра, и народ мобилизуется. Я за покупками езжу в такие снежные бураны, в какие в Израиле самый преданный муж жену в роддом бы не повез. На твой вопрос, ради чего рискую собой — предлагаю краткий список последнего захода:

еда — 340 (но многое впрок),

тапки, подарки (конфеты и прочая дребедень) и Дед Мороз дивно красивый — 50

пылесос паровой, чистящий ковры глубокой чисткой — 200

торшер и настольная лампа в псевдоклассическом стиле, необходимые — 50

4 кресла в гостиную — черные кожаные датские, легкие, элегантные — 2100 (заказала)

8 бамбуковых „салфеток“ под тарелки и рамочки для фотографий — 50

белый сервиз на 12 персон — 200

полотняные салфетки и кольца „серебряные“ выпендрежные к ним — 50

набор ложек, ножей и вилок „Микаса“ на 12 персон — 235

причиндалы для камина — 100

Итого, за восемь-девять часов напряженного шоппинга — 3 тысячи с гаком! И все самое насущное.

А Сережа накупил вина, пива и водки на сумму мне неизвестную, но судя по количеству бутылок, устрашающую.

Не я одна такая. Народ по магазинам таскается с таким энтузиазмом, что на безбрежных паркингах невозможно найти стоянку, как будто этим китайским барахлом торгуют не в Соединенных Штатах Америки, а в Пхеньяне.

Чтобы не презирать себя за то, что занята такой ерундой в жизни, решила утешиться тем, что моя задача — максимально благоустроить нашу жизнь, и если для этого мне нужны красивые вещи, то я их покупаю, и точка.

Зато с болью заметила, что я вообще очень эгоистичный, скупой и черствый человек. Это не шутка. Ни за что, например, не встану ранешенько, и не пойду в какой-нибудь детский дом помыть полы и поиграть с сиротами, и не пожертвую деньги ни на афганских беженцев, ни на устройство дома отдыха для полицейских. На нью-йоркских пострадавших одиннадцатого сентября, правда, пожертвовала 6 (шесть!) долларов. От этого мне стыдно, ибо в теории хотелось бы творить добро и незнакомым людям, поскольку своим родным — дело не хитрое, эдак каждый может! Так что есть необходимость в самоусовершенствовании, и хоть по-прежнему слишком занята собственным благоустройством, но совесть порой грызет».

По мнению Сашки, Муру денно и нощно должна была терзать совесть за то, что она пальцем о палец не ударила ради своей лучшей подруги, которая, сидя в Москве, не только сервизов и Дед Морозов себе не позволяет, но даже в парикмахерскую лишний раз сходить не решается. Хоть Мурка и упрекала ее порой за привычку перекладывать ответственность за себя на дорогих и близких, ну что ж, может, это и так, но по ее Сашкиному мнению, нет ничего в жизни более раздражающего, чем такое вот сытое самодовольство, из которого произрастают эти пустые самоукоры. И поскольку какая-то досада на Муру поселилась в последнее время в ее душе, она решила не передавать ей пьяной болтовни Вадима, тем более, что о нем вообще хотелось вспоминать как можно меньше. Она только исполнит свое обещание — познакомит его с Арноном, конечно, при условии, что и он исполнит свое, и больше она этого типа знать не желает.

В феврале Сашка поехала в Израиль. Максима в Москве держали дела, да и вообще хотелось от него отдохнуть. В Иерусалиме увиделась со всеми своими друзьями, и с Наташкой, и все ей ужасно радовались и завидовали, но она почувствовала, что если бы вернулась навсегда, бросив Максима, никто бы ей так не радовался, а наоборот, многие стали бы злорадствовать, и, несмотря на все приятные тусовки, ей стало ясно, что там идет своя жизнь, из которой она вычеркнута и возвращаться некуда. Разумеется, Саша встречалась с Арноном, и осталась под впечатлением, что если кто-то действительно может и хочет ей помочь — то это только он. Теперь она поняла, кто был залогом израильского успеха Муры. И ей было приятно, что как раз Арнон, которого Мурка так уважала и обожала, сумел оценить ее, Александру. Они провели несколько ночей в том самом тель-авивском Хилтоне, в котором Сашка выходила замуж, и это была маленькая месть Максиму, за то, что держал ее на чужбине в черном теле. А еще было совсем уже тайное желание превзойти Муру в глазах Арнона, но в этом Саша даже себе не хотела признаться, хоть и ощутила момент торжества, когда он сам сказал, что никогда и ни из-за кого так не терял голову, как из-за нее.

Прощаясь, Арнон обещал прилететь снова в Москву как можно скорее.

Но самое главное, после мамы и бабули, было повидать Оделию. И не зря Сашка не поленилась, и снова потащилась к черту на кулички, в Тверию. Потрясающая женщина! Моментально почувствовала, что происходит с Сашкой. И только посмотрела на кофейную гущу, закусила губу, взяла Сашу за руку, так крепко, что через этот контакт мгновенно потекла сильная положительная энергия, и сказала с нажимом и каким-то тайным смыслом:

— Твоей вины в этом не будет.

— В чем? — обалдело спросила Сашка. Но Оделия часто выражалась туманно и ничего не объясняя. Велела только обязательно съездить в Цфат и поклониться могилам праведников. Сашка жутко боялась всяких могил, но Оделия настаивала. Александра уступила, благо могилы эти были не так уж далеко, здесь же, в Галилее, и она поняла, что это единственный шанс побороть невезение, которое явно было сглазом.

Оказалось не так уж страшно, у могил праведников ошивалось полно народу, даже не нужно было гадать, правильно ли она себя ведет: делай как остальные, и все устроится. Сашка подозревала, что окружающие женщины выпрашивали себе мужей, детей или исцеления, и поскольку у самой и здоровья и мужей хватало, а детей не надобно было, она своему праведнику подробно объяснила, что ей нужен успех в кино. И записочку под камушек тоже положила, правда на сей раз без номера мобильника.

После возвращения в Москву опять настали тоскливые будни. Арнон не давал о себе знать, и жизнь стала еще ужаснее, и деваться было некуда. Но в один прекрасный день ее мобильник зазвонил, как раз когда Сашка в тоске примеряла какой-то меховой жакетик в «Эль Тападо», уверенная, что если она его купит, то Максим ей голову открутит, и уверенный мужской голос сказал, что он от Виктора Алексеевича, которого просили познакомиться с ней, Александрой Денисовой. Сашка в первую минуту возмутилась, и спросила:

— Кто это вас просил со мной знакомиться?

— Не меня, а Виктора Алексеевича. От Льва. Его просил… сейчас… — голос пошуршал бумажкой — …Арнон. Правильно, есть такой? Вы Александра Денисова?

Сердце у Сашки сразу забилось, и она сказала:

— Я! Я! Я вас плохо слышу! А где я могу встретиться с Виктором Алексеевичем?

— Вы приглашены к нему на дачу, у него в воскресенье день рождения. Если хотите, мы вас заберем.

И Сашка, плюнув на трусливые инструкции посольского секьюрити, дала адрес и купила жакетик.

Пока ехала за город в незнакомой машине с хмурым водителем и молчаливым охранником, с дурацкой бутылкой «Вдовы Клико» (что прикажете дарить незнакомому миллионеру?), вся извелась от страха, потому что даже Максиму, который как раз дежурил в посольстве, наплела, что поехала на день рожденья к московской знакомой, и боялась, что если все это какая-то наколка и ее в лесу изнасилуют и четвертуют, то некому будет даже хватиться пропавшей жены израильского пресс-атташе. Но когда подъехали, наконец, к роскошному особняку, сверкающему огнями и полному людей, Александре самой стало стыдно за свои дурацкие страхи. И все оказалось чудесно: внутри какой-то толстый дядька, наверное, сам Виктор Алексеевич, встретил ее как родную, и, подпивши, долго слезливо клялся в вечной дружбе какому-то «нашему дорогому Льву», и даже многозначительно взглянув на Сашку, поднял тост за «самого нашего человека в Израиле» и Александра хладнокровно делала вид, что она этому неведомому Льву тоже самый дорогой человек. А потом подволок ее к еще одному длинноволосому мужику с опухшим лицом, и тот тоже с ней милостиво заговорил, и Сашка отважно упомянула о роли, и он кому-то махнул, и сразу какой-то угодливый тип выскочил из-за его спины и взял у Александры все ее данные, и обещал, что с ней обязательно свяжутся и пригласят на Мосфильм на пробу. А потом тот, второй дядька, который, по-видимому, был-таки продюсером, стал заунывно читать стихи, и Сашка вошла в свой любимый образ наивного ребенка, и спросила, его ли, а он засмеялся, похлопал Сашку по плечу, и сказал, что она ему нравится, и все было замечательно. Ей даже показалось, что среди всей публики она узнает актеров из «Дозора», и Марину Александрову, и даже Аниту Цой, и хоть она не была уверена, но надеялась, что это именно они. Многие уходили в задние комнаты, и вскоре возвращались, окрыленные, и Сашка подумала, что, небось, наркотики, но ее туда никто не зазывал, и она, которая никогда ничего кроме марихуаны не пробовала, сама соваться не стала. И даже никто к ней не приставал, что было все же слегка странно, но Александра так это поняла, что, значит, такие здесь, в Москве, нравы, и хрен с ним, с этим тоже можно жить.

Буквально на следующий день позвонил Арнон, и Сашка его страшно благодарила. Он тут же сообщил, что прилетает на два дня. Александре не очень-то понравилось, что он так спешит получить награду за свои хлопоты. Но деваться было некуда, и пришлось изобразить бурную радость, и обещать, что приедет в Шереметьево его встречать, и проведет с ним оба утра, благо днем Максим на работе. Как и обещала, взяла такси и поехала его встречать, правда, опоздала, потому что на кольцевой были чудовищные пробки, но Арнон ее в аэропорту почему-то не дождался. Она так и не поняла в то утро, каким образом они смогли разминуться, но он даже не позвонил ей, а ей ему звонить было некуда. Так что, потеряв полдня на эту дурацкую поездку, Саше пришлось возвратиться домой. И она сидела, злая, как черт, ожидая его объяснительного звонка, но он так и не связался. И она уже решила, что тем лучше, это дает ей удобный повод на него обидеться. Но поздно вечером ввалился в дом Максим и, задыхаясь от волнения рассказал ей, что в посольство позвонили из милиции, и сообщили, что обнаружен труп мужчины, по-видимому сбитого машиной. И у этого мужчины оказался израильский паспорт. И когда сообщили имя, в посольстве не поверили, и он сам с Милманом ездили в морг, и опознали погибшего, и это действительно был Арнон. Никто в посольстве даже не знал, что он собирался прилететь, и никто не понимает, зачем он вдруг здесь появился, и как случилось, что он попал в аварию. Александра вся похолодела и сидела, ошарашенная. А еще Максим сказал, что прохожие нашли тело в Химках, и все в посольстве ломают голову, что там могло понадобиться Арнону. Сашка заплакала от страха, а Максим стал ее утешать, и говорить, что открыли уголовное дело, и будут пытаться найти убийцу. И Сашка завыла от ужаса, и спросила:

— А они найдут? Найдут, кто задавил?

А Максим вдруг тоже психанул, и закричал противным тонким срывающимся голосом:

— А я откуда знаю?! Мне не платят за то, чтобы я это знал! — Но тут же взял себя в руки, и пробурчал: — Кто его знает. Арнон был не простой человек, и дела у него были всякие…

Сашка, обезумев, завопила, что завтра же, завтра уезжает обратно в Израиль! И Максим испугался, и стал ее успокаивать, что если Арнона случайно сбил какой-нибудь пьяница, то, тогда, конечно, его легко найдут. А Сашка спросила, «А если это не пьяница, и не случайно?» И Максим сказал, «Ну что ты, дурочка, что ли? Таких не находят». А потом то ли Сашке, то ли самому себе пробормотал: «Он же не мальчик был, знал в какие игры играл, и какие у этих игр правила…» Эта мысль странным образом Сашу немного утешила, по-видимому потому, что стало ясно, что ответственность за все случившееся нес сам Арнон.

Но заснула она только под утро, вся в слезах. А утром начала собирать свои вещи, не обращая внимания на Максима. Тот сначала ошалело бегал вокруг и орал, что она истеричка, а потом прошипел:

— Ты думаешь, если надо будет, тебя в Израиле не найдут?

И только сейчас Сашка сообразила, что Максим с Вадимом — два сапога пара, и оба только и смотрят, как бы ее использовать, и уже собралась выплеснуть ему все, что накопилось на душе за время счастливого супружества, но в этот момент зазвонил Сашкин мобильник, и оказалось, что это звонят с Мосфильма, договориться о кинопробе… И вещи вывалились у Александры из рук, и она записала, куда прийти и когда. Закрыв телефон, она помолчала минуту, игнорируя идиота-мужа, а потом, взвесив все, и приняв решение, объявила Максиму, что так и быть, она пока останется, но чтобы он сам ехал на работу на метро, а Олега с машиной предоставил ей, потому что в этом городе, где ни один шофер не соблюдает правила уличного движения, она не собирается и дальше быть беззащитным пешеходом!

— Сегодня мне надо в салон красоты, — сообщила она решительно, сосредоточенно разглядывая себя со всех сторон в зеркало, — а завтра — на пробу на студию.

Только через несколько дней Саша открыла свою компьютерную почту. В электронном почтовом ящике ее ждало Муркино письмо, высланное несколько дней назад: «Сашка, прочитала я твое последнее послание, и позавидовала твоей жизни — новые перспективы, новые люди вокруг! Но я так, по-хорошему позавидовала. Мое твердое убеждение, что все это у меня забрало появление Матюши. С тех пор, как он появился в моей жизни, в ней больше не осталось места ничему — не могу никуда уехать, потому что либо придется оставить его на Сергея, а это значит ехать одной и с чувством тоски и вины, либо тащить с собой, а это тот вариант, при котором лучше и легче оставаться дома. Тут все же и детсад под рукой, и все удобно, а главное, не мучит и не манит ощущение, что за окном течет прекрасная полная развлечений жизнь, а я сижу в гостиничном номере, с бутылочками и пеленками и тщетно пытаюсь развлечь скучающего малыша. Все радости жизни заменила радость обладания. Обладания Матюшкой, Сережкой, домом, „Букашкой“, Америкой… Вот и сижу, настоящим хуторянином. И вся моя психология становится психологией кулака. Вчера разжились новой машиной — Хондой „Одиссея“. Нам с Матюшей теперь надо много места, и в ней для меня навигатор, а для Мэттовых мультяшек — дивидишник. Вечером разожгли камин, крепко выпили в честь этого приобретения, и я сидела и наполнялась ощущением своего кулацкого благополучия. Приятно думалось и о двух гигантских холодильниках, набитых куриными ножками и стеками и соками и сырами и колбасами и хлебом и овощами и фруктами; приятно думалось о ящике душистых, крепких, чуть кисловатых яблок, которые Сергей с Матюшей набрали прямо с деревьев на ферме, и о своих двух комнатах-шкафах, увешанных брюками, свитерами, пиджаками, юбками, платьями, блузками, поясами, и о своей туалетной, где на мраморной доске красуется вся моя коллекция духов, и о ящиках, полных косметики, и о гараже, в который едва втиснулись два велосипеда, мотоцикл, „Букашка“ и Одиссея…

А ночью пришло возмездие. Вдруг поползли мысли о том, что, вот, дядька, который собирался чинить окна, пропал куда-то, а не сегодня-завтра грянут морозы, и тогда вся затекающая внутрь вода станет замерзать, и начнут лопаться доски, и померзнут все растения в оранжерее… И что за окном проливной дождь, а крыша все еще не починена, и что вчера заметила, что две железные балки в гараже, которые держат на себе камин семейной комнаты, который, в свою очередь подпирает весь второй этаж, внизу совсем проржавели, и как пить дать, рано или поздно рухнут, и тогда вместе с ними рухнет весь дом… Потом, по ассоциации, вспомнила Уорлд Трейдт Сентр, но, не буду кривить душой, с гораздо меньшей болью и огорчением, чем шаткость собственного дома… И вот так валялась почти всю ночь, и сама себя изводила. В час ночи встала, согрела молока, включила свет и немного почитала, потом ненадолго задремала, но едва начало светать, я опять за свое, что по весне необходимо посадить цветы, нет, сначала деревья, и непременно каким-то образом извести комаров… А за всем этим стоит, не отступая, твердая уверенность, что я опять беременна, и жизни моей теперь совсем конец, и не будет ни свободы, ни просвета еще много лет, а только и будет, что хлопоты по дому, по хозяйству, и непрекращающийся уход за детьми да за садом…

Знаю, что ты мне скажешь: „Ну зачем же ты так себя мучаешь — не беременей, а займись чем-нибудь престижным и интересным“. Но честно признаюсь, я наверное, нашла себя — своими хлопотами и заботами я как-то и счастлива…

Саш, успокой, скажи, что, несмотря на всю банальность моего существования, я тебе все же нужна! А то меня вдруг испугала такая колоссальная разница в нашей жизни. А ведь когда-то, когда мы познакомились, мы обе были самостоятельными, эмансипированными женщинами с многообещающими карьерами! А теперь у тебя вся жизнь с ее кипением, радостями, наслаждениями, проблемами и нерешенными задачами, а меня засосала тихая заводь буржуазного довольства, и я утонула в мелких домашних хлопотах. Вот меня и волнует, как бы тебе не стало со мной вконец скучно. А то твои письма — и о принимаемых делегациях, и о днях рождениях на Рублевском шоссе читаю, как фильм про роскошную жизнь, но начинаю чувствовать, что не могу рассказать тебе взамен ничего равноценного. Только предложить тебе свою любовь и дружбу…»

И вдруг Александра почувствовала сильное раздражение. Ну что толку в этой любви и дружбе? В конце концов, когда ей надо было спасать свою карьеру, пришлось позаботиться о себе самой, и никто, ни один на свете друг-приятель-муж-любовник не пошевелил ради нее пальцем за просто так. Даже… Нет, нет, о нем она больше никогда вспоминать не будет. Никогда. Ее тут никакой вины нет. А Мурка сидит с подветренной стороны у мужа, и у нее ни забот, ни диллем, ни угроз Вадимовых… Саша нажала на аттачмент и на экране возникла фотография: Мура в белом сарафане с Матюшей на руках стоит на въезде в ее дом рядом с Сергеем. На заднем плане открытый гараж и в нем две машины и мотоцикл. И оба стоят такие довольные-предовольные и своим гаражом, и своими машинами, и своим домом с садом, и самими собой.

На фотографию эту смотреть было просто нестерпимо. Неудивительно, что Мура может себе позволить мучиться окнами да балками, в то время как Александре приходится бороться с реальными проблемами, и добиваться всего собственными силами. И Муре она об этом даже упомянуть не может. Но никакой своей вины перед Мурой она вовсе не чувствует. Наоборот, это Мура должна перед ней себя чувствовать виноватой. В конце концов, она сама про себя сказала, что она «эгоистичный, скупой и черствый человек». И постоянно задевала Сашу своей бестактностью. Ей скучно в своей благополучненькой жизни, вот она и пишет. Паразитирует на Сашкиной жизни. Энергетический вампир. Об этом ее Оделия предупреждала. А разговоры про вечную дружбу — это все манипуляция. Мура сама говорила, что настоящая любовь выражается в делах, а не в словах. И где были эти дела? Теперь-то с Александрой все захотят дружить. Положа руку на сердце, Саша в последнее время по отношению к бывшей подруге особенно нежных чувств давно не испытывала. И нужно быть честной: когда нечего сказать, то лучше ничего и не говорить.

И Александра не стала отвечать. Тем более, что тосковать и скучать ей больше не пришлось. В ближайшие дни жизнь сильно закрутилась, и такое пошло-поехало, что стало совсем не до переписки.

Смерть разводит людей, но и жизнь разводит их тоже. И Муре придется это понять.

* * *

Томик рыдал, Матюша пытался свалиться с лестницы, телефон звонил, истопник, пришедший подготовить систему отопления до зимних морозов, кричал что-то из подвала… Мура сунула погремушку Тому, но в ответ на хитрую попытку отделаться сын заорал еще сильнее. Матюшу посадила на бедро, он крепко прижался к маме, обнял ручонками, засмеялся, вытер сопливый нос о белую кофту. Мурка крикнула истопнику:

— Just a moment! — ответила на телефон, слава Богу, это был Сергей, который понял, что аврал, и отпустил, и Мура с висевшим на ней маленьким коалой спустилась в подвал, только для того, чтобы прытко нестись обратно и по указке мастера включить отопление и установить правильную влажность.

Наконец, ушел. Еще одно дело сделано. В прошлом ноябре отопление скончалось как раз когда Сергей был в Сан-Франциско на конференции, и Матюша с мамой на сносях провели два дня до прихода истопника под пуховыми одеялами. До наступления зимы предстоит еще пережить визит трубочистов, они проверят каминный дымоход и трубу от бельевой сушки. Помимо того, летом был град, и с тех пор весь район наперегонки меняет крыши, благо за все платит страховка, и Мура тоже этим должна заняться. Крыша уже вся позеленела и больше напоминает полянку, на ней даже грибы растут.

Еще до наступления ночных крутых морозов необходимо успеть навесить на огромные окна оранжереи теплоизолирующие шторы: растения — не люди, не перемогутся, как терпеливые иерусалимцы, а вмиг завянут. А во втором доме — маленькой лесной избушке на севере штата, — срочно требуется пристроить химический туалет, дабы не гадить девственную чистоту и свежесть собственного леса.

В саду милуокского дома дуб умер, большой такой был, величественный, посреди лужайки. На нем одной стороной гамак висел. В том гамаке Мурка с увесистыми Томом и Матюшей нередко валялась, кто же мог подумать, что для могучего дуба это обернется столь трагично, а он возьми и засохни в одночасье. И лесник Крис, который уже несколько зим подрезает у Гринбергов усохшие или чересчур разросшиеся ветви, сказал, что это какой-то жучок, и необходимо срубить дерево. За 650 баксов. Успеется. Но в качестве меры предосторожности пришлось заказать прививку второму такому же красавцу-дубу. Крис прикатил пластиковую бочку с какой-то зловещей синей жидкостью, подкопал вокруг ствола, засунул в землю трубочки, идущие из бочки, включил мотор, и два часа под корни дерева цедилась целебная водица. Стороннему наблюдателю это показалось бы чистой воды очковтирательством, но Крис уверил, что это самая что ни на есть действенная мера, отлично предохраняет от этого жучка. Могучий дуб пережил эту экзекуцию. Тоже 315 долларов, но на живое-то дерево хоть не жалко.

За несколько лет жизни в доме, который при покупке представлялся пределом комфорта и совершенства, пришлось произвести ряд совершенно необходимых ремонтов: прорубить добавочные окна, сменить ковры на паркет, перекрасить стены… В обоих домах Гринбергов постоянно что-то портилось — в Милуоки этим летом пришлось менять стиральную машину, купленную заодно с домом, и дверь гаража, в которую Мура умудрилась влепить задним ходом Одиссею.

Дел, дел невпроворот. И домохозяйке кажется, что если делать все дела быстро-быстро и тяп-ляп, то их можно будет когда-нибудь переделать, и наконец-то сесть, и с наслаждением спокойно пересмотреть дивидишки с новыми фильмами, и перелистать все красочные журнальчики, пылящиеся на кухне. Но подобно головам дракона — на месте переделанных дел вырастают новые, и вся жизнь давно превратилась в непрестанную борьбу с энтропией.

Если повезет проснуться до сыновей, то есть шанс успеть выпить чашку кофе и стакан апельсинового сока, и заглянуть хоть одним глазком в газету, а потом все суматошное утро уходит на то, чтобы накормить и одеть двух сорванцов. Пока сонные, они ватные и обмякшие, как вареные макаронины, зато проснувшись — скользкие и вертлявые, как льдинки. Зимой на сборы уходит почти час. Одеться самой, собрать все бутылочки, пеленочки, упихать Матюшу внутрь куртки, снежных штанов, шапки и сапог, закутать Томика, всех и все снести в машину. И не забыть захватить одеялко с простынкой, которые Мура приносила домой стирать в соответствии с заботливым федеральным законом. Пусть в других странах это архиважное дело детских постирушек пущено на самотек, а в этой прогрессивной стране отцы-законодатели позаботились даже об этом. И не просто там отдельно взятый захолустный штат Висконсин, у которого, может, и забот-то более насущных нет, а всеамериканский Конгресс или Сенат, отложив в сторону построение демократии и капитализма во всем мире, постановили в своей мудрости, чтобы родители всех детсадовцев во всех Соединенных Штатах Америки каждую пятницу забирали постельные принадлежности своего ребенка домой, а в понедельник возвращали их постиранными. Мурка старалась скрупулезно соблюдать это веление, чтобы воспитательница или ФБР не преследовали за халатность. И ведь нельзя сказать, что конгрессмены приняли плохое или вредное решение, просто радовало до удивления серьезное отношение государственных мужей к такой мелочи. По-видимому, американское правительство было убеждено, что без мудрых его законов никто своим детям никогда бы и не стирал. Страна, построенная с гарантией от дураков.

Трепетное внимание к мелочам отличает и городских законодателей — категорически запрещен выброс мусора в неправильный контейнер, или возведение ограды вокруг собственного сада. Забор ставить нельзя, но кошкам при этом строго-настрого запрещено бродить вне хозяйского участка. Кошки, как Мурка убеждалась неоднократно, плюют на решение мерии, неподкрепленное высоким забором, и гуляют по всему району, где им заблагорассудится, а штрафуют домоседку Муру. В первый раз уплатила 100 долларов, а во второй все 280, как злостная рецидивистка. Так что теперь в Милуоки Мурка держит обеих кошек в безжалостном плену и освобождает только в загородной избушке, где им никто страшнее волков и медведей не угрожает.

Но в конце концов кошки заперты, а дети пристегнуты в машине. Чтобы было веселее, все поездки совершаются в сопровождении громких песен из русских мультфильмов, причем пассажиры еще и громко подпевают. Первым покорно сдается в прогрессивный детский садик «Монтессори» Матюша, уже отчаявшийся удержать мать слезами и мольбами, а годовалый Том еще верит в силу материнской любви, и при сдаче в Кидс-Кастл — детский уголок в спортклубе «Пиннакл», — истошно орет. За это он получает сто поцелуйчиков, но бездушная мать все же уходит.

Ежедневное посещение спортклуба стало почти единственной вещью, которую Мурка делает регулярно ради себя самой. Как бы не мучили дети, чего бы не требовали обстоятельства, если удалось побегать, день нельзя считать полностью неудавшимся. Иногда три мили на трейдмиле ей даются легко, и тогда она представляет себе, что она первобытный охотник в саванне, который мчится легкими и широкими шагами с поднятым в руке копьем за стадом антилоп, а после бессонных ночей, когда бежать невыносимо трудно, она превращается в спартанского воина, несущего согражданам горестную весть из Фермопил. На второй миле всегда кажется, что не добежать. Зато третья обычно преодолевается легче, потому что уже предвидится конец мучениям. Сегодня она явно марафонец, а не африканский охотник, но все равно точно знает, что добежит, и будет бегать всю жизнь, пока здоровье позволит, потому что убеждена, что если перестанет, то старость и хворости в момент набросятся на нее. И одинаково важными наградами являются и самоуважение за самодисциплину, и «small» в качестве устойчивого размера одежды. Но тут, правда, сделано многое и помимо спортклуба. Когда подружки спрашивают, каким способом она так изумительно похудела после вторых родов, Мурка честно, не входя в подробности, но и не греша ложью, лаконично отвечает:

— Всеми возможными способами.

Сергей сначала страшно возражал, утверждая, что он как врач, считает своим долгом воспротивиться элективным операциям. Но после внимательного изучения (на большом телевизионном экране с высокой резолюцией) очередных семейных снимков на мексиканском пляже, Мура поняла, что операции эти — не элективные, а жизненно необходимые. А потом сам Сергей восторгался и вновь высокой грудью жены, и ее плоским животом, и в конце концов стал ее подначивать подать свою кандидатуру на конкурс самой красивой мамы в Америке. И целый день с упоением фотографировал ее с сыновьями на руках. И то, что они не выиграли этот конкурс, явилось для них полнейшей неожиданностью. Мурка так была уверена, что с детьми в связке она просто обречена на победу в любом соревновании, что даже заранее освободила себе финишные дни, чтобы ничто не помешало им поехать в Нью-Йорк за призами. Ну нет, так нет. Мура тренируется не ради призов. Трехмильные забеги и поднятие гирь давно стало большим, чем просто средством обрести красоту и здоровье. Конечно, восхищение окружающих стимулирует, но она знает, что продолжала бы тренироваться даже на необитаемом острове, если бы, конечно, на нем предусмотрительно поставили трейдмил. Поддержание хорошей формы превратилось в цель саму по себе, в ту необходимую дозу дисциплины, которая дает возможность жить с чистой совестью, с ощущением, что выполняешь свой жизненный долг и предназначение, и не приходится жалеть о быстролетящем времени. О том, что в юности запойно курила, Мурка вспоминает с содроганием. Здесь она, совершенно здоровая женщина, регулярно таскается по врачам не хуже какого-нибудь персонального пенсионера, прикрепленного к кремлевской лечебнице. И не одна она такая, так живут все приличные люди — раз в год полный физический осмотр со всеми анализами, дигитальная мамография, папс, каждые шесть месяцев чистка зубов, каждую осень прививка от гриппа, ежедневная горсть витаминов…

Из- за вечных детских хворей они с Матвеем и Томиком каждую неделю припухают в приемной врача. Конечно, после всего этого на саму жизнь времени остается совсем мало, но зато у нас самые белые зубы на планете и самое высокое потребление ботокса и силикона на душу населения.

Последнее свободное время отнимает таскание по магазинам. И, увы, уже не тот вдохновенный шоппинг, который на заре американской жизни радовал неофитку исключительно новыми одежками. Теперь Мура носит только вещи итальянских дизайнеров, которые покупает исключительно на интернете. Ходить ни в молл, ни в «T.J.Max» у Муры больше нет ни времени, ни желания. Зато в хозяйстве все время требуются то какие-то переключатели, то обогревательные приборы, то краска, то грабли, то шланги, то фильтры, то газовые баллоны… И несмотря на то, что муж целыми днями на работе, дети ничего не едят, а Мура перманентно сидит на строгой диете, в дом тем не менее регулярно приходится перетаскивать полные багажники продуктов из Сэмс Клаба, Хол Фуда и прочих суперов города. А еще имеется сад. Конечно, по весне, после бесконечной стылой зимы, ничто так не трогает душу, как появляющиеся из-под земли новые росточки. И страшно трогательно вернуться к забытым с детства тюльпанам, сирени, ирисам, пионам, флоксам, георгинам, но беда в том, что сами по себе они не растут. Их сначала посадить надо, потом окучивать, пропалывать, удобрять и поливать… Поэтому в загородном доме все пущено на самотек, и Мурка даже яблок с деревьев не собирает.

С домашним хозяйством ей удается справляться только благодаря врожденной нерадивости и благоприобретенной привычке никогда не проходить по лестнице (вверх ли, вниз ли), не захватив с собой все то, что заранее повешено на перилах и предназначается для переноса на другой этаж. Пока Мура не освоила эту нехитрую мудрость, она измучилась носиться по всему гигантскому дому за каждой мелочью. А домашние хлопоты все умножаются с приобретением избушки на севере штата, с увеличением портфолио акций, которые надо пасти и блюсти, с расширением круга русских и американских друзей, которых хочется звать в гости, кормить и поить, и с заведением царапающейся Муськи и прожорливого Васьки.

Но главным смыслом и занятием в жизни являются дети. Полностью изменились критерии: ответ на вопрос: удалась ли жизнь? — зависит уже не от числа разбитых сердец безутешных поклонников, не от исполнения тайных заданий государственной важности и не от написания талантливейших статей. Все теперь определяется уровнем гениальности болтуна Матюшки и молчуна Томика. Все время, пока они не спят, о них надо заботиться — кормить, одевать, мыть, читать им, гулять с ними, играть. Этой осенью Матюша пошел в сад, но Том тут же заполнил вакуум, пожертвовав частью младенческого сна ради общения с матерью. И даже когда оба они уложены, о них постоянно думается. Большая часть разговоров Муры и Сергея за последние годы сводится к беседам о них. Каждый вечер Мурка рассказывает мужу, возвращающемуся вечером из клиники, обо всех их проделках, и он воспринимает и обожает своих сыновей через призму ее рассказов. С тех пор, как появились зайки, отношения их изменились: они любят друг друга не меньше, но сосредоточены уже не друг на друге, а на сыновьях. Иногда Мурке чуть-чуть обидно, что большая часть Сережиной нежности теперь выливается на малышей, но зато их объединяет важность и сложность задачи выращивания потомства. И за все это — за непрерывную заботу, потерю сна, социальной жизни и романтических отпусков, Матюша и Томик награждают родителей только бесконечным счастьем и переполняющими сердце нежностью и любовью.

Ради детей и их будущих детских воспоминаний они купили второй дом, который дал им то, чего Муре так не хватало в Милуоки: ощущение непосредственной связи с народом и экзотикой «американы». Вслух она это сказать постеснялась бы, потому что звучит в духе франкоязычных русских дворян или Марии-Антуанетты, но здесь, в городе у нее, неработающей эмигрантки, нет никаких точек соприкосновения с жизнью аборигенов. Все ее друзья, и русские, и израильтяне — такие же эмигранты, как и она. А там, в лесной избушке на самом севере Висконсина, там совсем другие люди, и другая жизнь, в которой семья Гринбергов хоть и не принимает личного участия, но которую зато может непосредственно наблюдать. Без второй северной лесной жизни они уже не мыслят существования.

Избушка в лесу находится далеко — пять часов езды на самый север, до озера Супириор, и поездка дает время отойти от городских забот и проникнуться особым настроением. Зимой там лютый холод, надо заранее звонить местному человеку Джо, и он приедет со снегоуборочной машиной и расчистит частную дорогу от шоссе до их дома. А когда Гринберги уже в темноте добираются, наконец, до избушки и, отперев ворота участка и большой амбарный замок на сенных дверях, входят в стылый дом, надо первым делом разводить огонь в печке. И пока дом не прогреется, оставаться в нем невозможно. Поэтому дачники едут в соседнюю деревушку Бейфилд, где находится ближайший паб, и там, среди курящих и играющих на бильярде местных жителей, проводят несколько часов, поедая пиццу, попивая кто пиво, а кто какао, и играя в настольные игры с детьми, превратившимися в Чука и Гека. Бейфилд маленькое местечко, и их там уже хорошо знают, с ними беседуют, сообщают последние местные новости, удивляются, как выросли дети, делятся ценными в здешних полярных условиях хозяйственными советами. Запасшись питьевой водой, потому что в избушке нет водопровода, они возвращаются на ночлег. Первую ночь еще слишком холодно для того, чтобы раздеться, и все, включая котов, спят вповалку на огромных полатях, заваленных матрасами и пуховыми одеялами, тесно прижавшись друг к другу. Только Сергей встает несколько раз за ночь, подбросить поленьев в печь, и, может, выйти во двор по нужде, завидуя детям, для которых приготовлен горшок. Двери в сени и на улицу стукают, снег скрипит, луна светит, волки воют, над домом столбом стоит дым, сердце заливает счастье.

Утром с крыши уже свешиваются метровые сосульки, по ним здесь сразу можно узнать — обитаем дом или пустует, и Матюша сбивает их палкой, а Том тонет в сугробах и лезет, неслух, на рассыпающуюся под ним поленницу.

Здесь, на севере, люди без дела не живут, и всегда происходит что-нибудь необыкновенное. Иногда это ритуальные празднества с танцами в близлежащих индейских резервациях, иногда — показ необыкновенных саней с впряженными в них разномастными лошадьми, которыми зачастую правят женщины, иногда — многомильные забеги собачьих упряжек.

С утра к озеру прибывают грузовики, из кузовов выпрыгивают собаки, сгружаются сани, в огромных котлах над кострами начинают варить собачью похлебку. Лайки с холодными светлыми глазами нервничают и путают поводки. Мура с детьми гуляют между ездоками, машинами и упряжками, притоптывают сапогами, оттирают замерзающие носы.

— А ты знаешь эту большую черную суку Джонсона? — слышит Мура кусок чужой беседы у костра.

— Ривер? Знаю, — отвечает мужик в меховой шапке.

— А что ты про нее думаешь? — спрашивает первый джеклондоновский персонаж.

— Так себе собака. Первые двадцать миль ничего, бойко идет, но потом — еле тащится…

Муре нравится, что одного из этих заиндевевших парней интересует, как идет в упряжке тридцатую милю чужая сука, а второй все это знает, и она ищет глазами эту Ривер, и невольно придвигается к чужому костру, потому что ноги и лицо совсем закоченели. А тем временем сани одни за другими, с впряженными уже собаками, подъезжают к старту, и лайки в упряжке бесятся, и сани на месте удерживает только вбитый в снег клин. Мужик, а порой и баба, выглядящая почти как мужик, становятся сзади на полозья саней, хватают поводья, народ расступается, клин выбивается, и упряжка за упряжкой взмывают через сугробы, сквозь пургу и ветер, в свой восьмидесятимильный забег.

Летом местные жители устраивают состязания яхт на озере Супириор, катаются на досках под парусом. Вода в озере нестерпимо холодная, но Матюша все же окунается, а потом все вместе на пароме перебираются на остров Мадлен и ездят на велосипедах по всему острову, похожему на литовскую Ниду, — Том умудряется потерять башмак, болтая ногами в своем маленьком сиденьице за маминой спиной, а Матюша едет с отцом на «тандеме», и на подъемах пыхтит и старается нажимать на педали, подбадриваемый Сергеем.

Потом все заслуженно лакомятся рыбой в местных ресторанчиках, и вечером, с бутылкой вина, сидят у костра перед избушкой, стараясь не думать о том, что завтра, увы, надо будет возвращаться домой, в Милуоки, к детсаду, спортклубу и операционной.

Уже ночью, засыпая на душисто-прелой перине, Мурка слышит, как бегают внизу бурундучки, прогрызшие где-то лаз и нагло снующие по дому, пользуясь тем, что сытые коты дрыхнут с хозяевами на полатях.

— Надеюсь, что это не правда, — с отчаянием слушает рассказ о бурундучках Анна. — Я не могу поверить, что ты тратишь жизнь на такую ерунду.

— Ну какая же ерунда, мам. Один бурундук так нагло шнырял по всему дому, с каким-то желудем, все время ронял его и шумел вовсю!

— Неужели ты вот так и проживешь свою жизнь? Неужели из тебя так никогда ничего и не выйдет?

— Как это ничего не выйдет! Из меня уже двое вышли, и оба — замечательные! — смеялась Мура. — Ну как же ты не понимаешь! Если бы мне осталось жить всего один год, и если бы я об этом знала, я бы ничего другого и не делала, кроме как заботилась бы о своих детях и о Сереже. А что может быть полезней и лучше?

— Но ведь дети-то вырастут! А что будет с тобой?

— Ну, мам, справимся. Будем путешествовать, в гольф играть, как все америкашки.

— В тебе было больше задатков, чем нужно для такого пустого времяпрепровождения.

— Ну я же не машина, запрограммированная на оптимальное использование. Мне хочется просто жить в свое удовольствие. К тому же, я нужна своей семье гораздо больше, чем любому работодателю.

— Дело не в том, кому ты нужна, а что тебе нужно, — вздыхала Анна. — Почему бы тебе, на худой конец, не организовать группу матерей в поддержку Израиля? Собирали бы средства, вели разъяснительную работу, выходили на демонстрации…

— По-моему, всем этим у нас уже очень успешно занимается группа лесбиянок, дочерей жертв Катастрофы.

Анна опешила от подобной местной разновидности пламенных сионисток, но не надолго:

— На худой конец, всегда можно организовать фестиваль!

Милая, любимая мама, ни за что не готова смириться с тем, что дочь — заурядная курица-несушка, и по-прежнему не верит, что личное счастье может заменить служение обществу и самореализацию.

А счастлива ли Мура? Немалую часть своей юности она провела, полусидя на ковре, в потемках, дымя сигаретой и страдая под душераздирающую музыку из-за очередных сердечных передряг. Вся сила воли постоянно собиралась в кулак ради того, чтобы не звонить Ему, а наоборот, загипнотизировать Его путем пристального смотрения на телефонный аппарат, чтобы Он позвонил ей. «Он» менялся, а страдания повторялись, и сердечные муки сами по себе и были юностью. Сергей подарил нежданную, непривычную счастливую любовь. Но кроме этого, самого важного, спокойная супружеская жизнь принесла с собой зрелость. Она избавила от тирании страстей, безумств секса и череды обоюдоразрушительных отношений. Замужество позволило перестать рассматривать свой собственный метафизический пупок, и заинтересоваться иными аспектами бытия. Помимо продолжавших радовать одежек, садоводства и мудрого руководства семейными финансами, у Муры появились и другие приятные хобби — она катается на коньках и рисует отчаянно плохие картинки, которые обожают ее дети. Если смотреть на полную половину стакана, то да, она своей жизнью очень довольна. Помимо самых чудесных в мире детей и самого прекрасного мужа, — главных составляющих ее счастья, спокойствие и уверенность в жизни придают ей и немалые деньги, распиханные ею в эти годы, как осенней белкой, по различным фондам, бондам и банковским счетам, обещая детям хорошее образование, а им с Сергеем безбедную старость. Анна утверждает, что счастье — это иллюзия и вообще неверное понятие. Но здоровье, достаток, независимость, отсутствие неприятностей, уверенность в завтрашнем дне и сознание выполнения материнского, хозяйского и женского долга — это вещи несомненные. Поэтому, засыпая вечером, обняв Сергея, Мура знает, что она счастлива. Особенно если у них хватает сил заняться любовью.

Счастлива, несмотря на то, что она эмигрантка, что та страна, где прошли самые важные годы ее жизни, та единственная страна, в которой она была у себя дома, покинута ею, а здесь она навеки останется чужаком, недаром у нее нет и по-видимому никогда уже не будет ни единой подруги-американки. Счастлива, несмотря на то, что потеряны все друзья, которых нажила за двадцать лет прошлой жизни, и на то, что больше никогда не держать в руках газету со своей новой статьей и не курить с коллегами на пятиминутках… Вопросы, так мучавшие в пору ее журналисткой карьеры — может ли плохой человек проводить правильную политику, лучше ли армяне, чем азеры, нужно ли принимать во внимание обстоятельства человека, не нашедшего в себе силы им противостоять, — перестали ее занимать. Да и интерес к политике не то, чтобы совсем исчез, но стал более досужим и сторонним. Мура больше не мнит себя активным участником международных игр — все, что происходит в Израиле, лично ее и ее детей уже не касается, а в том, что происходит здесь, она не принимает участия, потому что она все еще не американская гражданка. Теперь первыми в газетах она читает статьи о новых медицинских открытиях и, учитывая страстный палеонтологический интерес Матюши, про различные археологические находки. Мура твердо решила не замечать пустую половину стакана.

* * *

Но однажды утром зазвонил телефон и прошлое Муры вернулось к ней назойливым бумерангом.

— Нет, нет, ни за что! — говорила Мура не только в трубку, но и самой себе. — Я мать и жена, я совершенно частный человек, незаметный обыватель и я больше не встаю в стойку смирно по приказу родной страны!

Но что- то такое было сказано, после чего Мура прорыдала весь оставшийся день и полночи, а уже на следующее утро сидела в приемной израильского консула в Чикаго. На сей раз консул был не только доступным, но даже настолько любезным, что уступил свой кабинет пожилому мужчине, прибывшему встретиться с Мурой.

— Мура, это ваш долг по отношению к Арнону. Вы были его ученицей, его подмастерьем, и никто, кроме вас не может помочь нам отомстить за него… — настойчиво твердил израильтянин.

— Игаль, я очень любила Арнона, но я была всего навсего маленькой пешкой, что я могу поделать? — потерянно повторяла Мура, промокая постоянно наполнявшиеся слезами глаза.

— Нам доподлинно известно, что в его смерти замешан человек, который вам тоже был знаком…

— ?…

— Вадим…

— Вадим? Вы с ума сошли?

Собеседник только покачал красивой седой головой.

— Нет. Вадим был российским агентом. И он перешел границы дозволенного. В нашем деле бывает, что агентов арестовывают, выменивают, выдворяют, так поступили в свое время и с ним, но их не убивают. Мы верим, что это была его частная инициатива… Мы просим вас только назначить с ним встречу, на нейтральной территории, и мы все выясним…

Каждое новое откровение ранило Муру, но было и что-то утешительное в сказанном. Значит, Вадим исчез тогда потому что его «выдворили»? Оказывается, родной Моссад вмешивался в жизнь Муры больше, чем она себе представляла!

— Вы ошибаетесь! Я хорошо знала Вадима! Это исключительно мягкий, спокойный и миролюбивый человек!

— Посмотрите вот эти документы, — мягко, но настойчиво сказал Игаль, и пододвинул к ней толстую папку.

Мура растеряно протянула руку к папке, но в последний момент остановилась. В глубине души она ему уже поверила, но в то же время поняла, что если ознакомится с этими документами, то тем самым превратится в участника всего совершающегося, вновь войдет в эту жестокую игру. Она закрыла лицо руками и некоторое время сидела без движения, взвешивая свои чувства и ситуацию. И когда Мура вновь посмотрела на агента, ее решение было принято, и оно было неколебимым.

— Простите, может все так и есть, как вы сказали, может что-то или все — не так. Наверное с вашей точки зрения вы имели право ворваться в мою жизнь, и принести мне эти ужасные новости… и даже… — она тяжело сглотнула, — потребовать от меня мстить моему бывшему возлюбленному за моего погибшего друга…

— Упаси Бог, — поспешно замахал руками Игаль, — никакого мщения, только помощь в создании контакта…

— Нет. Нет, нет и нет. Я больше никогда не буду принимать участия в этих делах. Я стала другим человеком. Сам Арнон советовал мне начать новую жизнь, и я последовала его совету. Если это действительно было убийство, а не несчастный случай, я его, разумеется, категорически осуждаю, но возврата к прошлому для меня не существует. Теперь мой долг прежде всего перед моими детьми, моим мужем и моей новой страной… — последнее Мура сказала немного дрожащим голосом, потому что прекрасно понимала, что никогда Игаль — бывший штурман Арнона, прошедший с ним сирийский плен, не простит ей отказа отозваться на призыв Израиля.

— Никому из ваших близких совершенно ничего не грозит!

«А Вадиму?» — подумала Мура, вспомнив слова Арнона: «Думаешь, твоего иранца по головке погладили?…»

— Я больше не беру на себя права что-либо решать, как либо вмешиваться, и творить суд и справедливость. Даже во имя самых дорогих мне людей. Прощайте, — Мура решительно встала, зацепившись за стул, и вышла из кабинета. Ее никто не остановил.

Всю последующую зиму она думала о встрече с Игалем, и вновь и вновь обдумывала свой ответ. Разумность ее решения не вызывала у нее сомнения. Она меньше была уверена в том, что оно было достойным и справедливым.

Каждый раз при мысли о том, что на свете нет больше ее мудрого, доброго, великодушного ментора и друга, сердце мучительно сжималось, а когда она вспоминала неуловимую улыбку Вадима, сияние его спокойных глаз, устремленных куда-то поверх ее головы, его тихое полувнимание, наклон его головы, его равнодушие, его внезапное и необъяснимое исчезновение, Муре становилось еще хуже. Неужели этот человек мог быть хладнокровным убийцей? И даже теперь, когда любовь давно прошла, нестерпимо мучительно было осознать, что он обманывал и использовал ее. Но Мура твердо решила оставить это на совести Вадима. Ее решение самой не поступать с ним подобным образом было твердым. Не каждый может быть мстителем.

И когда глаза ее встречались с любящими ласковыми глазами Сергея, она понимала, что поступить иначе она не могла.

* * *

Весной Мура решила навестить родителей. Со времени переезда в Америку она видела мать три раза. Первый раз, вскоре после рождения Матюши, Анна приезжала на конгресс в Чикаго и заглянула на три дня к дочери. Внук был очень симпатичный — толстенький, беленький, с голубенькими глазками, умненький, веселенький. Но тратить жизнь дочери на смену детских пеленок по-прежнему представлялось Анне забиванием гвоздей микроскопом. Тысячи матерей рожали детей «без отрыва от производства», сама Анна в свое время сумела, несмотря на двух малышей, защитить кандидатскую. А для Муры с переездом в Америку все в жизни кончилось.

На третий день своего визита Анне стало скучно наблюдать за безоблачным семейным счастьем молодых родителей, и она заторопилась к куче своих неотложных дел — к недописанным статьям, недополученным грантам и недоученным студентам. К тому же она принялась давно откладываемый проект — написание книги, подводившей итог ее многолетним научным изысканиям в области средневекового права, и внук не мог претендовать на драгоценное время профессора Иерусалимского университета. После рождения второго внука — копия первого — Анна вновь прибыла в Милуоки с благородной целью облегчить дочери первые дни после родов. Эта неделя сидения самоотверженной бабушки с внуками всем далась нелегко, и все вздохнули с облегчением, когда ей пришлось улететь. Мура договорилась с местной старушкой, Евгенией Борисовной, и наконец-то ей помогал с детьми кто-то, перед кем не надо было извиняться за чинимые ими трудности, о ком не надо было в свою очередь заботиться, и чью жертву не надо было ценить так высоко. Как часто бывает, деньги оказались самым дешевым способом расплаты. Спустя полгода Евгения Борисовна отбыла в Вашингтон, вслед за своим сыном, получившим там работу, но к тому времени Мурка уже привыкла к новой жизни, и со всем справлялась сама.

Мура не видела мать уже больше года, а отца — все три. Совесть замучила вконец, и Анна ей даже снилась:

— Мам, мы с тобой почему-то идем по Нью-Йорку, и больше всего напоминаем пару погорельцев: я в кожаном пальто и в тапочках, и зачем-то с багетом под мышкой, а ты — в твоей нейлоновой куртке в розах и тащишь за собой колясочку с барахлом… Целеустремленно куда-то так идем, торопливо…

— А мне тоже приснился такой странный сон, что я сижу где-то, на вокзале, что ли, — охотно подхватывала Анна. — И чемоданчик у меня, с вещами. И я открываю его, и вижу, что это вещи-то — из моей прежней жизни. А потом смотрю, а там и детские вещички, и я их узнаю. Это твои детские одежки. И я думаю — батюшки, а ребенок-то где? Где же я ребенка-то оставила?

Из- за этих тоскливых материнских снов Мурка и решилась после шестилетнего отсутствия поехать в Израиль и навестить родителей. Близких друзей там осталось на удивление мало. Некоторые о ней забыли, о некоторых забыла она, с некоторыми была бы и рада встретиться, если бы этому не препятствовали сложности с детьми. С кем-то, например, с бывшими коллегами, не хотелось сталкиваться, потому что Мурка боялась подвергнуться остракизму как «изменница родины». А того, кто ее никогда не судил, там уже не было…

Об Александре Мура мало что слышала, но знала, что та проживает сейчас в Москве, где успешно снимается в различных фильмах. Переписка их оборвалась. Мурка несколько раз писала, но ответа не получила, даже пыталась позвонить, но Александру застать не могла, а на оставленные сообщения та не откликалась, так что Мура в какой-то момент обиделась и перестала ей надоедать. Циничная Жанка, которой все было подробно описано, вместо сочувствия только плечом пожала:

— Странная ты такая, Мура. Она же сама тебе признавалась, что никого никогда не любила? Чего же ей было для тебя-то делать исключение?

— Мы были как сестры. Дня не могли прожить, не пообщавшись друг с другом.

— А что ж ты о ней так мало заботилась?

— Как это мало? Не было разговора, чтобы я не пережевывала все ее жизненные ситуации и проблемы!

— Ну, знаешь, разговоры — они дешевы. Ее все кавалеры норовили тоже поддерживать в основном морально, и всех их пришлось бросить. О ней надо было заботиться и материально.

— Ну вот, видишь, тут-то я, наверное, и подкачала. Все норовила на бесплатку проехаться! Отделаться мелкими посылочками!

Так закончилась девичья дружба, и ничего страшного не произошло. Через пару лет, когда прошла первая волна боли и обиды, оказалось, что прекрасно можно жить и так. И есть кому и себя и новые шмотки показать, и с кем в кафе сходить, и с кем свои проблемы обсудить… Дети, муж, хлопоты, новые подруги, новые радости, — все это вытеснило из сердца Александру, которая больше так и не вернулась в ее жизнь. Только жаль, что писать больше некому, и что старые письма, в которых остался большой кусок собственной жизни, уходят в небытие со сменой компьютера…

А где- то год-полтора после последнего ее с Александрой разговора, когда Мурка заканчивала клеить обои в подвале, позвонила Анна и, поговорив о том, о сем, вдруг вспомнила:

— Слушай, а подружка-то твоя, Александра, мне тут случайно о ней Галина рассказала, кинозвездой стала. На кинофестивале в Сочи объявлена любимицей публики.

— Отлично, — пожала плечами Мура. — Только она уже не моя подружка.

— Ну понятно, — поспешно согласилась Анна. — Она теперь важный человек, что ей с какой-то домохозяйкой водиться. Не престижно. С домохозяйками даже мужьям скучно, — с плохо завуалированным воспитательным смыслом добавила Анна.

— Угу, — рассмеялась дочь. — Если Сереже скучно станет, я на денек уеду, пусть его сыновья развлекут. А что еще про Сашку рассказывала твоя Галина? — не выдержала Мурка.

— Она вроде замуж за какого-то итальянского графа вышла.

— За какого графа? — обомлела Мура. — У нее же был муж, Максим.

— Про Максима ничего не знаю. Про графа слышала. Вроде друг Муссолини.

— Муссолини?! Мам! Не может быть!

Анна смутилась, но через пару секунд нашлась:

— Ну, может, не Муссолини, а Мастрояни. Эта Галка, она там все напутала.

— Друг Мастрояни тоже ей в дедушки годится…

— Зато престижно.

Ну что ж, подумала Мура, значит, даже бедняга Максим оказался недостаточно престижным. У каждого своя жизнь и насильно мил не будешь. Конечно, велико искушение узнать, как дальше развивается судьба бывших друзей, но Мура почувствовала, что какой бы великой славы не добилась Сашка, ей, Муре, лучше больше никогда не слышать о прежней любимой своей подруге, потому что случись с ней что-нибудь плохое, — злорадствовать было бы низко, а возвыситься духовно настолько, чтобы радоваться ее успехам, Муре пока не удалось. Хороших искренних теплых чувств не осталось, а на недобрые не следует тратить душевную энергию. И вообще, у каждого своя судьба, и каждая сама выбрала, как жить. И Мура своей жизнью очень-очень-очень довольна. И надо встать со стула, перестать жалеть себя, и побыстрее, прежде чем проснулся младший мучитель, доклеить проклятые обои. Пока бывшие подружки снимаются в римских фонтанах и ветхие графы ждут их в гондолах, у нас тут сохнет полотнище, а пойдет пузырями да начнет отваливаться, это тебе не в кино сниматься…

И Мурка набросилась на стенки с остервенением, пришлепывала, выравнивала, прокатывала, обрезала, а потом вдруг в сердцах спрыгнула со стула, сдернула перчатки, поднялась в спальню, поставила любимый диск Леонарда Коэна, рухнула на постель и, пока великий романтик пел, вволю нарыдалась.

«As someone long prepared for the occasion; In full command of every plan you wrecked — Do not choose a coward’s explanation that hides behind the cause and the effect. And you who were bewildered by a meaning; Whose code was broken, crucifix uncrossed — Say goodbye to Alexandra leaving. Then say goodbye to Alexandra lost…»

— «Alexandra leaving with her lord», — повторила Мурка, и еще раз вслух произнесла: — Alexandra leaving with her count…

И плакала она не о Сашке, хрен с ней, с Сашкой, а о том, что когда-то эта самая Сашка ей в рот смотрела, и у нее жить училась. И Мурка летала по всему миру в антураже премьер-министров и президентов, и выполняла тайные поручения государственной важности, и в конце концов, разве не после Муркиного визита в Азербайджан азеро-иранская дружба вдруг ушла в песок, и разве не благодаря Муре Израиль сегодня залит азербайджанской нефтью? И когда Мурка замуж вышла, то подружка завидовала, Мурка знала, что завидовала, но все же, хоть Сашка и проводила длительные периоды своей безработицы, валяясь на диванчике и играя в тетрис, а все же шла своей стезей, и хоть всем казалось, что никуда, кроме возрастного выбывания в тираж и долговой ямы за фирменные шмотки эта стезя привести не может, а все же права Анна, и именно Мура оказалась полным ничто, и на все вопросы: а чем вы занимаетесь, отвечает теперь постыдным «Ай эм а хом мейкер», и самой это слушать тошно. А недалекая Сашка прекрасно обошлась в жизни без энциклопедических знаний и четкого мировоззрения, и лихо въехала в славу и народную любовь на своей красоте и шарме. И ей-Богу, Мурка считает, что она полностью заслужила свой успех, а если лучшая подруга и очередной муж оказались за бортом по достижении этого успеха, так это в жизни сплошь да рядом случается. Только лузерам это обидно, но на то они и лузеры, подумала недобрая ко всем в этот момент Мура. И больше она о Саше не спрашивала, и ничего о ней не знала. Своих хлопот полон рот.

* * *

Вначале, когда поездка в Иерусалим возникла лишь в качестве идеи, Сергей одобрил этот благой дочерний порыв. Сам он присоединиться не мог, потому что зимой они загорали и ныряли целых десять дней в Белизе, а немногие оставшиеся драгоценные дни его отпуска планировали этим летом провести вместе в любимой Португалии. Но весной, чем ближе подходил момент отъезда, тем страшнее ему становилось. Вслух он ничего о своих опасениях не говорил, но молчал так трагически, и в последние дни был таким нежным и внимательным, что было ясно, как он переживает из-за их отъезда. Вредная жена не упускала возможности растравить его.

— Сереженька, на всякий случай, вот здесь лежат все финансовые документы.

— Мне ничего этого не понадобится. Если «всякий случай»… то я уеду к чертовой матери в Африку, и буду там лечить детей… Если вы не… Без вас… я здесь все равно не останусь…

— Ишь ты, оказывается, уже все продумал! Не надейся, вернемся, как миленькие!

Сережка только вздыхал, а потом в аэропорту долго и крепко их всех обнимал, и делал последние снимки, и уже обернувшись за электронными воротами, Мурка еще успела увидеть его бледное печальное лицо и блеск вспышки фотоаппарата, пытавшегося увековечить отлетавшую семью.

Поездка в Израиль предпринималась, как чистый акт дочерней любви, если не сказать — самопожертвования. У знакомых мамаш российские дедушки и бабушки гостили по очереди, и наперебой выхаживали внуков, а на лето забирали их с собой на дачу в Россию, но Мура знала, что ее родители не превратятся в любвеобильных пенсионеров без собственных занятий, и не питала надежд, что в Израиле Анна и Михаил Александрович отберут детей на свое попечение. Хотя это было бы уместно и желательно. Даже к обожаемому Сергею отношение Мурки в последние годы стало строго утилитарным — муж существовал в первую очередь ради того, чтобы помогать растить птенцов и облегчать матери двух малышей ее существование. И он это понимал, и верно служил и плечом и поддержкой, и за это Мурка любила его еще пуще прежнего, и платила ему бесконечными рассказами о его замечательных сыновьях и безотказным сексом. И все же, несмотря на полное отсутствие иллюзий касательно визита в Израиль, Мура недооценила трудности жизни с детьми в родительском доме… Только после того, как она водворилась со своим потомством на одной кровати, и не поспала пару ночей, ей стало ясно, что с двумя малышами она может выжить только в том месте, где у них отдельные комнаты, а у нее — детсад, круглосуточный супермаркет, безотказные стиральная машина, сушка, Сергей, детские кроватки с перильцами, 55-инчевый телеэкран с сотнями детских дисков и отдельная семейная комната, набитая игрушками и книжками.

Воссоединение замучило всю воссоединившуюся семью. Мура провела две недели, сторожа хулиганов, норовивших то сверзиться с лестницы, то поесть собачьего корма. Сад зарос колючими сорняками и был «заминирован» Джином. Парки и детские площадки тоже были закаканы собаками, и все дивные библейские пейзажи при ближайшем рассмотрении распадались на окурки, пластиковые бутылки, нейлоновые пакетики и стеклянные осколки, так что единственным местом, где дети могли гулять по травке, оказался иерусалимский зоопарк, куда собак не пускали. Тут Томик и Матюша и провели львиную, слоновую и обезьянью долю своего визита на родину предков. Зоопарк очень понравился и Мурке. Но весь остальной Иерусалим произвел на нее гнетущее впечатление. Несмотря на то, что «интифада Аль-Кудс» закончилась, и цифры доказывали, что Израиль переживает экономический подъем, Иерусалим, в отличие от Тель-Авива, за шесть прошедших трудных лет пришел в явный упадок. Казалось, все преуспевающие люди покинули этот город, и в столице остались только арабы, студенты, нищие религиозные евреи и российские пенсионеры, осевшие по льготным квартирам. Общественные здания состояли в основном из синагог и ешив, или, на худой конец, каких-нибудь Институтов изучения Талмуда. Секулярная часть города была разрыта вдоль и поперек, и целые участки улиц стояли отгороженными. Над всем этим строительным безобразием красовались гордые плакаты, в духе лучшего советского юмора провозглашавшие досрочное завершение проекта городского трамвая. Трамвая, естественно, не существовало в природе, но непоседливые отцы города уже запланировали возведение столь не хватающей Иерусалиму грандиозной арки Калатравы. На тротуарах повсюду плотно парковались машины, и пешеходы, как всегда, сновали по проезжей части. Как и прежде, магазины в центре города вылезали со своим ассортиментом на тротуары, и вокруг было грязно, шумно и людно.

— Мам, а ты не боишься здесь жить?

— Я? Здесь? — Анна опустила окно в машине и поздоровалась с солдатиком, проверявшим машины на пропускном пункте с территорий. — Да это самое безопасное место на земле.

«Да, — подумала Мура, — если ползком да перебежками по домам знакомых, и избегая общественного транспорта».

Но как бы Мура не ехидничала, в глубине души ей было ясно, что она не мудрее и не дальновиднее остальных. Ей просто больше повезло. Или меньше. Но у нее был выбор, а у большинства людей его не было, и это была единственная страна, где они могли жить. Поэтому Муре не дано было освободиться от стыда перед израильтянами за свою заморскую безопасность.

— Ладно уж, не терзайся, — благородно простил ее брат Даниэль. — Наоборот, гордись тем, что осуществила доныне неизвестный науке процесс превращения из бабочки в куколку…

Они сидели на террасе кафе в Синематеке, и Мурка угощала, но Данька был выше таких мелочей, и не находил, что из-за этого он должен быть к сестре добрее необходимого. Он распивал бутылку замечательного «барона», а Мурка курила, обещав расправиться с собой за это по возвращении в Америку.

— Ну как, не скучаешь по всему этому? — брат прищурил зеленые глаза на крепостную стену Старого города и на долину Гееномскую, поросшую оливами. В тоне его ощущалась присущая местным жителям гордость «своей маленькой, но такой многообразной и необыкновенной страной». Как и все израильтяне, он привык к лести туристов и к преклонению перед героизмом и сельскохозяйственными достижениями Израиля.

Но по чему, собственно, Муре было скучать? Конечно, перед американцами, постыдно проморгавшими Бин Ладена и совершавшими все возможные глупости в Ираке, бывший израильский офицер и сотрудница Моссада гордилась очередным хирургически точным уничтожением хамасовских лидеров и мысленно строго ставила недотепам-пентагоновцам на вид знаменитое умение израильских секьюрити распознавать террористов, исходя из «рашиал профайлинг», на который никак не могли решиться белоручки америкашки, упорно продолжавшие просвечивать подошвы ботинок у нордических старушек. Но вблизи было видно, какой ценой достигаются эти сверхъестественные успехи израильских сил безопасности. При входе в кафе или банк шмонали всех входящих, у стратегических пунктов, вроде почты, раввината или центральной автобусной станции, все сумки пропускали сквозь рентген, а публику прогоняли через электронные ворота. Умение израильтян постоянно просеивать все население сквозь сито безопасности восхищало, но вызывавшая его необходимость пугала. Улицы были полны солдат. За шесть лет жизни в Америке Мура видела американских солдат только на экране телевизора. Разумеется, они существовали, но воевали в достаточно отдаленном Ираке, а израильские солдаты в течение ближайших двух недель защищают саму Муру и ее детей. У всех автобусных остановок маячили тоскливые фигуры парнишки или девушки с повязкой секьюрити на рукаве, их обязанностью было не пропустить потенциального террориста внутрь автобуса, преградив ему путь собственным телом. Муре было стыдно на них смотреть, ей казалось, что она, американка, не заслуживает того, чтобы израильские ребята рисковали ради нее своей жизнью. Двухнедельный визит уже не представлялся достойным восхищения выражением солидарности. Призывы Анны создать группу поддержки Израиля, ее идеи фестиваля израильского искусства и выставок израильских художников начинали казаться вполне достойными занятиями, не оправдывающими, но хотя бы смягчающими чувство вины за обывательское счастье.

Иерусалим сразу стал играть и забавляться Мурой. В Милуоки «фрау доктор», мать двух сыновей, не таскалась по ночам в пьяном виде по городским паркам. А здесь в один из первых же вечеров Мурка крепко выпила со старинной свой приятельницей Иркой Ковалевой, и уже после полуночи обе они, изрядно пьяненькие и счастливенькие, выползли на пустую субботним вечером улицу Кинг Джордж. Какая-то сила понесла их вглубь городского парка. Впереди с безумной устремленностью и прытью бесстрашно неслась между кустами Ирка, рассказывая не то сон, не то какую-то повесть, а Мурке было жутко бродить по пустому темному парку, но еще страшнее остаться одной, и пришлось плутать вслед за подружкой по зловещим дорожкам, пока обе они вдруг не уперлись в непроходимую заросль жасминных кустов, за которыми едва виднелось освещенное окно в маленьком вросшем в землю особнячке. И Мурка почему-то полезла подсматривать в это окно, как будто могло оказаться, что внутри склонился над лэптопом красивый парень в свитере. А Ирка тем временем прерывающимся, тоненьким голоском убеждала Муру, что стала бы хорошей и преданной крестной матерью ее сыновьям. И Мурку это так тронуло, что она выпала из кустов, и заплакала из благодарности за душевную доброту и оттого, что невозможно в жизни вернуться в свое прошлое. И Ирка тоже села рядом и тоже плакала.

Порыдав над своей несчастной судьбой, оторвавшей от всего родного и забросившей в чужую, далекую Америку, Мура вспомнила, что у нее, и в самом деле, есть два сына, и оба спят сейчас у бабушки в Мевасерете, пока их мать шляется невесть где. И она почувствовала, что материнский долг призывает ее вернуться к своим детям. Для этого надо было найти такси, так как машины у Муры не было; она обещала Сереже вернуться с детьми живой и здоровой, и отвыкнув от здешней манеры вождения, благоразумно не садилась за руль, благо в течение дня ее всюду возила Анна. А в эту субботнюю ночь работали только таксисты-арабы. Мурка обреченно села в машину к одному, а Ирка еще долго торговалась насчет цены, повиснув на дверце, и несчастный таксист, чтобы хоть какой-то навар поиметь с этой поездки, поехал большим кругом, через арабскую часть города, в надежде найти попутчиков. И Мура как назло вспомнила все истории о заложниках, которым в Ираке отрубают головы, и чем глубже в арабские переулки завозил ее палестинский водитель, тем меньше ей все это нравилось. Время от времени такси останавливал какой-нибудь прохожий, и каждый раз арабы долго торговались по-арабски, и при этом поглядывали на нее, и Мурка сочиняла всякие возможные зловещие сценарии их диалога, так что, когда в конце концов таксист сгрузил-таки ее, живую и невредимую, у родительского порога, Мура щедро уплатила ему первоначально просимую сумму, решив, что доставку евреек живыми по назначению следует всячески поощрять.

На следующий день раскаивающаяся пьянчужка с тяжкой головой проходила по Русскому Подворью и видела, как на пятачке между тюрьмой, автостоянкой и церковью под дождем, средь полицейских и машин, топтался робкий крестный ход, и пьяная готовность крестить сыновей как-то поубавилась.

С ней успели случиться и не столь безобидные происшествия, как ночная поездка с водителем-палестинцем. В самых диких местах Америки ни в одном из ее путешествий ей ни разу не понадобился заветный, хранимый в багажнике рулончик туалетной бумаги, а здесь, когда детям срочно потребовался общественный туалет, и наконец, после долгого их терпения, нашелся один, на заправке, то в нем не оказалось ни клочка туалетной бумаги, но для Матюши и Тома было поздно… И это была такая трагическая история, что даже вспоминать этот кошмар у Мурки не хватало духу.

И город сразу окунул Муру в свою атмосферу левантийской необязательности и постоянных праздников. В кратких промежутках между праздниками во всех присутственных местах образовывались гигантские очереди, и естественно Муре необходимо было во всех них стоять. И, разумеется, у всех в очереди, без исключения, были свои особые обстоятельства, и все вместе доказывали чиновникам уникальность собственного случая, требующего исключения из общих правил, и обстоятельства всех их принимались во внимание… Из-за этой человечной бюрократии, в скандалах и пререканиях, Мурка с удовольствием обнаружила, что иврит нисколечко не забыла, зато забыла в мэрии удостоверение личности, без которого в Америке можно запросто хоть президента ходить выбирать, а в Израиле даже счет за воду не уплатишь. Хорошо, тетка-чиновница нашла забытый документ, отыскала каким-то образом телефон Анны и сообщила о находке. А следующий день Мура провела в обходе всего делового центра города, здание за зданием, подъезд за подъездом, в поисках позарез понадобившегося нотариуса, но все нотариальные конторы были либо наглухо заперты, либо оснащены ничего не знающими и не ведающими секретаршами. Самих же нотариусов, которые в Милуоки сидят в каждом банке, и на каждой почте, и за пару долларов, а то и бесплатно удостоверяют любую подпись и копию, здесь не было и в помине. В конце концов один обнаружился — старичок, из тех, которые назло жене каждое утро тщательно повязывают галстук и добредают до присутственного места, чтобы усердно мешать там перенявшим дело отпрыскам. Старичок Мурке страшно обрадовался, важно велел молоденькой помощнице сочинить требуемую доверенность на Анну, а сам тем временем начал подробно рассказывать редкой клиентке историю своей далекой юности, начиная с того, как он окончил с золотой медалью гимназию в Киеве, и его послали учиться в Вену. Но там был антисемитизм, и старичок уехал в Мюнхен. Там тоже свирепствовал антисемитизм, и старичок, собственно, тогда он, конечно, был юношей, двинулся дальше, в Брюссель, где тоже было не без антисемитизма, и откуда в 1937 году счастливчик умудрился перебраться в Израиль. Он расспросил и саму Муру, откуда родом ее семья, и долго вспоминал ее предков — киевских Рубинштейнов. Потом сообразил, что это же родственники Елены Рубинштейн, и старательно подписал Муркину доверенность, и распрощался с ней, уже как с близкой родственницей, долго тряся ее руку в своих старческих веснушчатых ладонях. И Муре почему-то захотелось его обнять. Конечно, в Милуоках этих нотариусы повсюду сидят, и в банке и на почте, но ни один из них ни разу не рассказал ей своей судьбы, и ни один из них, удостоверив документ, не прощался с ней, как с родной. И может, по аналогии с этим трогательным старичком-юристом Мура невольно подумала о том, как сгорбилась Анна, и что-то старушечье появилось в ее движениях и походке, а она плохая дочь, уехала далеко от нее, и сменила ее на детей и на мужа…

Но за шесть лет жизни в Америке она окончательно и бесповоротно отвыкла от Израиля. Как сухопутное животное, перешедшее к жизни в воде. Только у Муры этот эволюционный процесс произошел очень быстро. И так же, как дельфинам и китам на сушу, обратно из Америки ей нет хода в израильскую действительность. Несмотря на ее беглый иврит, Мура теперь здесь совершенно чужой человек. К зданию редакции «Га-Ама» она даже не приблизилась. Вспоминать об Арноне невыносимо больно, и видеть бывших сотрудников нет никаких душевных сил.

Все здесь будит тревожные и горькие воспоминания.

Когда- то она была здесь девочкой, зачем-то выучила иврит, который ей, может, никогда в жизни больше не понадобится. В этом городе выросла, стала девушкой. Здесь была прожита молодость с ее непрерывными переживаниями, страстями, томлениями и страданиями. В Иерусалиме она была молодой и счастливой, а иногда и очень несчастной.

И оказалось, что половина жизни прожита на черновик, а потом небрежно зачеркнута, и от нее ничего и никого не осталось, и началась совсем другая жизнь. И что с того, что новая жизнь хорошая, тем обиднее за первую половину, которую, пока ее проживала, воспринимала на полном серьезе.

И все воспоминания вернулись теперь к Муре. Шесть лет в Милуоки прошли спокойнее, чем шесть дней в Иерусалиме.

«Надо побыстрее возвращаться к Сереже и к своему дому и к обычной своей жизни. Иерусалим вонзился в мое сердце, как заноза. Как ни повернусь, до чего ни дотронусь, мне больно. Я бросила этот город, и мое место здесь заросло сорняками, а я не в силах ничего забыть», — с грустью подумала Мура. Брат сидел рядом, закинув ноги на свободный стул, пил вино и, наверное, уже не ждал ответа.

— Мне живется отлично. Я полностью счастлива. Совершенно не скучаю. У меня есть все, что мне надо. Привыкла и к Фаренгейту, и к инчам, и ярдам, и милям, и фунтам. В Америке у меня хорошая, спокойная, уверенная жизнь. Там, если хочешь знать, продукты в суперах складывают в пакеты! И в библиотеке можно заказать любую книжку. А к тому же там можно абсолютно все купить с интернета! — Брат смотрел на нее очумело, и Муре почему-то надо было срочно вспомнить еще что-то убедительно хорошее про Америку. — У нас перед встречным транспортом налево можно поворачивать… — с достоинством добавила Мура.

— Н-да, — ехидно протянул Данька. — Попростела ты там, в своей богатенькой Америке.

— Ну, извини, — миролюбиво ответила сестра. — Бытие определяет сознание.

— А не должно, — веско сказал мудрый брат.

Долина Гееномская лежала в лучах послеобеденного солнца такой же, какой была уже много тысяч лет, и сейчас была очередь Даниэля и Муры любоваться ею.

КОНЕЦ

Примечания

1

Старый, красивый район Иерусалима.

(обратно)

2

Еще один старый и красивый район Иерусалима.

(обратно)

3

Левая пацифистская женская организация, выступавшая за немедленный выход Цахала из Ливана.

(обратно)

4

Курсы начального иврита.

(обратно)

Оглавление

. . . . .

Реклама на сайте