«Здоровые и больные»

Анатолий Алексин Здоровые и больные

«Нет правды на земле…» Процитировав эти слова, главный врач нашей больницы Семен Павлович обычно добавлял: «Как сказал Александр Сергеевич Пушкин». Для продвижения своих идей он любил опираться на великие и величайшие авторитеты. «Этого Пушкин не говорил. Это сказал Сальери», — возразил я однажды. Семен Павлович не услышал: опираться на точку зрения Сальери он не хотел. По крайней мере, официально.

* * *

Главный врач не ждал этой смерти: даже мысленно, даже в горячке конфликта не хочу искажать истину и прибегать к наговору. Он не думал, что Тимоша умрет. Но использовать его гибель как оружие уничтожения… нет, не массового (зачем искажать истину!), а конкретного, целенаправленного, он решился. Что может быть глобальней такого аргумента в борьбе? Особенно против хирурга… То есть против меня.

Перед операцией Тимошу положили в отдельную палату для тяжелобольных, в которой у нас, как правило, лежали легкобольные. Палата подчинялась непосредственно Семену Павловичу. Вообще все «особое» и «специальное» совершалось в больнице только с разрешения главврача. Во время его отпусков и по воскресеньям никто не мог считаться достойным чрезвычайного медицинского внимания и привилегированных условий. Привилегиями распоряжался Семен Павлович. Он возвел эту деятельность в ранг науки и занимался ею самозабвенно. Именовал он себя организатором больничного дела.

В первый день, вечером, Тимоша вошел ко мне в кабинет и, попросив разрешения, присел на стул. Потом я заметил, что разговаривать он всегда любил сидя: ему неловко было смотреть на людей сверху вниз, поскольку он был двухметрового роста. Он старался скрасить эту свою огромность приглушенным голосом, извиняющейся улыбкой: великаны и силачи должны быть застенчивыми.

— Палата отдельная… За это спасибо, — виновато улыбаясь, сказал он. — Но я там на все натыкаюсь. Кровать короткая, ноги на ней не умещаются. А табуретку поставить негде… Поэтому переселите меня, если можно, в другую палату. Хотя бы в соседнюю. Там шесть человек, но зато — простор! Переселите?

Однако и лишить привилегий без разрешения Семена Павловича тоже было нельзя.

— Вы не баскетболист? — спросил я Тимошу.

— Это мое прозвище «баскетболист». Но в баскетбол я никогда не играл.

— Очень жаль: тут есть команда.

Со всем, что не касалось лечения, у нас в больнице обстояло особенно хорошо: баскетбольная команда, лекции, стенгазеты.

— А почему не играете?

— Не хочу волновать маму: у меня в первом или втором классе шум в сердце обнаружился. Она его до сих пор слышит…

Он осторожно вытянул ноги: все время боялся что-нибудь задеть, опрокинуть.

— Вы единственный сын?

— Я вообще у нее один.

— А кем мама работает?

— Корректором. Уверяет, что это не работа, а наслаждение. Подсчитывает, сколько раз читала «Воскресение», а сколько «Мадам Бовари». Получаются рекордные цифры!

Я понял, что бдительнее всего Мария Георгиевна охраняла от опечаток романы о несчастливой женской судьбе.

Тимошина рука осторожно проехалась по волосам в сторону затылка, точно он извинялся за свои волосы, не по годам коротко остриженные.

Я силился понять, почему Семен Павлович предоставил ему, только что окончившему технический институт, отдельную палату: в корректорах он не нуждался и даже терпеть не мог, чтобы его корректировали, а от техники на уровне вчерашнего студента, разумеется, не зависел. «Вероятно, секрет в отце!» — предположил я. Но так как Тимоша о нем ни разу не упомянул, я догадался, что в их семье мать и отец единого целого не составляли.

Я привык, что на меня взирали как на вершителя судеб, как на последнюю и единственную надежду. Так взирают на любого хирурга в канун операции. Но Мария Георгиевна хотела разгадать все мои мысли, касавшиеся ее сына. Ожидая ответа, она прикладывала пальцы к губам, точно боялась невзначай вскрикнуть. Виноватым Тимошиным голосом она допытывалась, обязательна ли операция и опасна ли она. Прижимала пальцы к губам, готовясь выслушать мой ответ, который был глубокомысленно неопределенным: «Подумаем, подумаем…» Или: «Посмотрим, посмотрим…» От хирурга ждут абсолютных гарантий, которых он дать не в состоянии.

— Может быть, подождем? — сказал я Марии Георгиевне. — Если с операцией можно не торопиться, лучше не торопиться.

— А вдруг новый приступ случится где-нибудь… вдалеке от больницы? Я знаю такие случаи, мне рассказывали. Они кончались трагически. Мне говорили, что аппендицит только притворяется безобидным. И Семен Павлович уверен, что лучше не рисковать.

— Что он имеет в виду? В чем видит риск? В том, чтобы сделать операцию или чтобы от нее воздержаться? — спросил я, хотя точка зрения главврача была мне известна.

— Он считает ее неизбежной. А вы как считаете? Мучительно преодолевая свою деликатность, она ловила меня в коридоре:

— А сердце его проверили? У него в детстве были шумы… Мария Георгиевна металась.

Но отец Тимоши не был подвержен метаниям. Он сказал мне по телефону, что у него нет ни малейших колебаний:

— Вырезать — и с плеч долой!

Чем меньше любишь человека, тем легче принимать решения относительно его судьбы.

Меня вызвал к себе главный врач.

Взгляд у него был не просто открытым, а, я бы даже сказал, распахнутым, он так широко распростер руки, что в первый момент я вздрогнул, как от духового оркестра, который грянул вдруг в помещении, не приспособленном для парадов и шествий.

— Не пора ли уж вам, Владимир Егорович, решить эту проблему? И избавить людей от волнений! До меня дошло, что этому Тимофею предстоит дальняя, некомфортабельная командировка… Зачем же ему таскать в себе мину? Если мы с вами служители медицины, можем ее обезвредить!

Было похоже, что он, не имевший никакого отношения к хирургии, собирается мне ассистировать.

«Мы с вами, служители медицины…» Эта фраза объединяла нас всех — и тех, кто лечил, и тех, кто администрировал, и тех, кто дежурил в гардеробе, никому не давая выделяться. Все служили одному общему делу — и в своих усилиях и заслугах были как бы равны.

«Почему он торопит, настаивает? — не мог понять я. — Сколько предстоит других операций! Они же его не тревожат…»

— Вы всегда считаете, — продолжал Семен Павлович, — что риск — благородное дело. Не так ли?

— Если он неизбежен. Только в этом единственном случае.

— Согласен, оговорился… Какой же тут риск? Мы-то с вами знаем, что его нет.

Манеру говорить Семен Павлович усвоил профессорски вальяжную, хотя не был даже кандидатом наук. Добротный, словно пропитанный высококачественными маслами голос задавал вопросы, демократично приглашал к размышлениям. Глубокое самоуважение не позволяло Семену Павловичу срываться и понукать. И хоть к тому времени наши отношения с ним подошли до границы взрывоопасной зоны, по разговору это угадать было трудно.

— На столе, под стеклом, были разложены фотографии жены и сына в таком количестве, что это смахивало на рекламную витрину фотомастера. Широко было известно, что у главврача дома все в полном порядке: никаких историй и слухов.

Сдержанно, ослабленный каким-то особым устройством, зазвонил телефон. По голосу Семена Павловича я понял: звонили оттуда, где все было «в полном порядке».

— Молодец, сын! — переполненный отцовской гордостью, сказал в трубку Семен Павлович. — Так держать, дорогой!…

Несколько мгновений он отходил от благостной удовлетворенности, возвращался к больничному непокою.

— Сын готовится к поступлению в технологический институт. Занимается так, будто предстоит защищать диссертацию. Сам, без всяких родительских инъекций! Но вернемся к другому сыну… Я знаю, что вас тревожит. Однако поднимать шум по поводу давнего шума в сердце? Кто из нас в детстве не шумел? Сейчас-то есть отклонения?

— Не нахожу. Но сердце — загадочный механизм, его действия порою непредсказуемы.

— А разве предсказуемы приступы аппендицита? Что, если они настигнут в лесу? Или где-нибудь в другом месте, за сотни километров от города? Как тогда поведет себя сердце? Мы с вами, служители медицины, должны поразмыслить… И избавить этого Тимофея от трагических неожиданностей, а заодно- от болей и тошнот. Он воскреснет!

Воскреснуть Тимоша уже не мог.

Марии Георгиевны на кладбище не было. Ее не могло быть… Если она и передвигалась, дышала, то все равно жизнь ее кончилась.

Я впервые увидел, что лицом Тимоша был в отца. Но похожие черты еще не делают людей похожими. К его великанскому добродушию хотелось припасть, а от отца хотелось отпрянуть. Я и отпрянул, когда он подошел ко мне.

— Это вам не пройдет! — сказал он.

— Я понимаю.

— Вам еще предстоит понять… и узнать меня!

В его словах не было скорби, отчаяния, а были разгневанное самолюбие, униженная гордыня: с ним этого не должно было случиться. Ни при каких обстоятельствах!

— Его отец требует комиссии! — сообщил через несколько дней главный врач как бы с позиций моего союзника или защитника.

— Я не думаю об его отце.

— А о ком же вы думаете? Я не ответил.

— А знаете, кто его отец? Ректор технологического института!

— Меня больше волнует, что с его матерью. Главный врач пренебрежительно отмахнулся:

— Они давно развелись.

Мария Георгиевна уже не была женой ректора — и ее горе Семена Павловича не тревожило.

Вообще не страдание вызывало его сострадание… Он сочувствовал не тому, кто нуждался в сочувствии, а тому, в ком нуждался сам.

И вдруг халат показался мне тесным — я рванул его так, что сзади разлетелись тесемки. Белая шапочка показалась тяжелой — и я сдернул ее с головы.

— Какого института он ректор?

— Технологического.

— Того самого, в который поступает ваш сын? И вы захотели угодить ректору… операцией?

Голос главврача не дрогнул, не утратил своей добротности. Он был по-прежнему пропитан высококачественными маслами.

— Я убежден, что профессиональная катастрофа, в которую вы угодили, нанесла вам тяжелую психическую травму. — Он помолчал. — Запомните: никаких окончательных рекомендаций я вам давать не мог, ибо по профессии не хирург. Но как организатор больничного дела, я понимаю…

— Знаете, — перебил я его, — есть такое выражение — «иметь свое дело»? Чаще всего употребляется за рубежом… Так вот, вы — организатор своего дела, а не больничного. Только своего собственного!

— От нравственных обвинений вы перешли к политическим?

— Добавьте еще, что я перешел к наступлению, хотя должен находиться в глубочайшей обороне. Ведь Тимоша умер не у вас, а у меня на столе. Я отвечу за это. И за то, что позволил себя уговорить… И даже за то, что позволил себя уговаривать. Хирурга, как и судью, уговаривать запрещено.

Он улыбнулся чересчур широко, обнажив все свои рекламно-безупречные зубы, которые раздражали меня, как и рекламно разложенные под стеклом фотографии.

— Значит, меня будут судить за подстрекательство к преступлению?

— Нет, за взятку, Семен Павлович. Надо четко определять, не только кто есть кто, но и что есть что! За взятку, данную через подставное лицо, через посредника. То есть через меня. Борзыми щенками давали… Это известно. Но операциями? Такого еще не бывало. Вы изобретатель, Семен Павлович. Вы — первооткрыватель… бесчестия в медицине.

— Врачу: исцелися сам! Но исцеляться вы, Владимир Егорович, будете не в этой больнице. Я вас сюда пригласил, я вас и…

— Делячество на крови?

— Ого, новая формула! — Он хлопнул в ладоши. — Если она верна, я должен буду покинуть больницу, а если нет, то, извините что повторяюсь, покинете вы!

— Хирург, Семен Павлович, не имеет права пугаться. Как не имеет права поддаваться уговорам, эмоциям… и плакать в часы поражения.

Я поспешно направился к двери. Но не успел: он все же увидел, что плечи мои задергались.

* * *

Пригласил меня действительно он.

Инерция репутаций сильна и почти непреодолима. А если она выражена в четкой словесной форме, то присваивается человеку как воинское или научное звание. Про Семена Павловича Липнина говорили, что он «милейший человек». Каждый стремится соответствовать своему званию — и главный врач принял меня весьма мило. Взгляд у него и в тот день был не просто открытым, а прямо-таки распахнутым.

Сперва он поговорил о зарубежных гастролерах и театральных премьерах, будто звал меня заведовать клубом, а не хирургическим отделением. Потом спросил:

— Вы… управляемый человек?

— Смотря кто мной управляет.

— Ого, чувство юмора!

Он зааплодировал так отработанно, что ладонь и пальцы одной руки полностью совпадали с ладонью и пальцами другой. В нем была лихость… Но не рядового гусара, а командира гусарского полка: своими интонациями он оценивал, отечески поощрял.

— Хирургу без юмора невозможно, — ответил я. — Иначе он сам будет ощущать себя на операционном столе.

— Люблю умных людей. Не боюсь их, — признался Семен Павлович. — Лучше, как говорится, с умным потерять… — Ему, видимо, показалось, что со мной можно не только найти, но и кое-что потерять. — Не боюсь умных людей! Быть полководцем слабого войска опасно и непрестижно. Вы хотите сказать, что сильное войско должно иметь сильного полководца? Тут уж я умолкаю.

Его доверительность покоряла… Завоевывать, покорять входило, по его мнению, в обязанности полководца.

Сняв массивные очки, которые по современному виду своему были на уровне электронно-вычислительного устройства, он спросил:

— Знаете, почему я пригласил вас и решил сделать заведующим? Я считаю, что о главном враче судят по не главным врачам, которые служат у него.

Он мог сказать «служат ему», но такая доверительность была бы чрезмерной.

— О врачах принято слагать легенды, — продолжал Семен Павлович. — Вас можно было бы назвать модным хирургом. Однако мода — легкомысленное создание: приходит, уходит. Поэтому назову вас авторитетным. К вам стремятся попасть… Это существенно для нашей больницы. Но регулировать приливы и отливы страждущих буду я.

Мне предстояло стать еще одной рекламной принадлежностью главврача.

— Кстати, я слышал, что вы холостяк? — спросил Семен Павлович.

— Старый.

Он взглянул в анкету и поправил меня:

— Сорокалетний… Жизнь без семьи, без любимого сына? Вот этого представить себе не могу! — Он пригласил меня ознакомиться с фотографиями под стеклом. — Говорят, вы спали прямо в ординаторской, на диване? Теперь у вас для этого будет свой кабинет! Никаких пожеланий нет?

— Есть просьба. Только одна… Хотя касается она двух человек.

— Хотите привести кого-то с собой? Поберегитесь! Есть такой термин — семейственность.

— Происходит от слова «семья»… Вы же не мыслите жизни без семьи? А я без Маши и Паши!

— Это кто? Ваши телохранители?

— Хирурги-ординаторы.

— Маша и Паша? Какие-то зарифмованные хирурги. — Он водворил на место свои массивные окуляры. И осекся. — Спорить бесполезно. Я вижу!

… Больному человеку нужно не только доброе дело, но и доброе слово. На слова же Маша и Паша усилий не тратили, предоставляя эту возможность мне. «Современные люди!» — говорили о них, разумея под этим не то, что мои ординаторы овладели новейшими методами хирургического искусства, а то, что обладали способностью всюду поспеть и быть «в курсе событий». Их умение поспевать казалось мне удивительным: в рассветные часы, до больницы, они разминались на теннисном корте, а вечером, стряхнув с себя груз операций, обследований и процедур, устремлялись в музейные и концертные залы, на закрытые просмотры, которые всегда были для них открыты. Меня они считали человеком сентиментальным и впечатлительным.

— Мы с Пашей думаем, что вы никогда не женитесь, — сказала мне Маша. — Принимать на себя чужие дежурства, без конца интересоваться, у кого какая температура, приезжать на ночь глядя в отделение, чтобы «убедиться своими собственными глазами»… Нет, вы не женитесь!

Поскольку они ничего этого не делали, я подозревал, что дело у них движется к свадьбе.

Ну, а мои мужские увлечения даже в молодости отступали перед увлечениями медицинскими: я отменял часы и даты свиданий, что-то переназначал, извинялся и, тоскуя, снова переназначал.

— Чтобы заслужить вашу мужскую любовь, надо заболеть, — сказала Маша. — И как можно серьезнее! Из больных и здоровых вы всегда выберете больных. И лишь им отдадитесь, так сказать, целиком.

— Но они для меня не имеют пола.

— Мы с Пашей поэтому и решили, что вы останетесь вечным холостяком.

«Мы с Пашей» — так начинала Маша, которая в целях экономии времени часто высказывалась за двоих. Проявления чувств они считали непозволительной слабостью. «К чему напрягаться? — провозглашала Маша от их общего имени. — Не следует напрягаться!» Главные жизненные установки и выводы она, как и докторские советы, повторяла дважды, втолковывая их собеседникам и утверждая в своем собственном сознании.

Маша и Паша не любили ничего «сверхположенного», но положиться на них было можно.

… Первый конфликт между мной и главврачом произошел, когда Маша и Паша решили окончательно соединить свои жизни.

— С одним из них нам придется расстаться.

— Тогда уж сразу с тремя!

Командир гусарского полка был восхищен моим рыцарством, но огорчен неразумностью. Сперва он захлопал: ладонь и пальцы одной руки полностью совпали с ладонью и пальцами другой:

— Ого, мушкетерство! В наш век это такая же исчезающая драгоценность, как серебро. Но интересы коллектива Владимир Егорович? При всех обследованиях это супружество будет вноситься в графу недостатков.

— В больнице существуют только интересы больных, ответил я. — И обследовать здесь должны не состояние семейной жизни врачей, а состояние тех, кого они лечат. Это с точки зрения истины. А теперь с точки зрения демагогии, столь любимой всякими комиссиями и обследованиями… Соединять мужа с женой — это хорошо, прогрессивно, а разъединять — плохо, реакционно. Вы согласны, Семен Павлович?

— А если начнутся декретные отпуска? Накануне на мой вопрос о детях Маша ответила:

— Чего не будет, того не будет!

— Почему? — подал голос будущий муж.

— Не напрягайся, Паша! Без моего участия это произойти не может, а с моим — не произойдет.

Но я таких гарантий давать не стал.

— Вы же, Семен Павлович, не мыслите жизни без…

Я указал на стекло, под которым хохотал, капризничал и восторгался окружающим миром его сын. Фотографии прослеживали путь Липнина-младшего от родильного дома до порога технологического института.

— Ну что ж, второй раз отступаю. Или, точнее сказать, уступаю. Второй раз!

Он вел счет своим уступкам и отступлениям. Оплата по счету ему нужна была лишь одна: мое послушание.

В каждом отделении у Семена Павловича было свое доверенное лицо или, употребляя его, липнинскую, терминологию, был свой телохранитель. У нас таким лицом являлась старшая медсестра, которую, как монахиню, звали сестрой Алевтиной.

Сначала сестра Алевтина подавляла хрустящей, накрахмаленной чистоплотностью, а потом краткостью и категоричностью аргументов, основным из которых и все завершающим был один: «Это распоряжение главврача».

Указания его касались прежде всего проблем госпитализации и кому какое внимание следует оказать. Тут у Семена Павловича была детально разработанная система, своего рода шкала ценностей. Он предпочитал госпитализировать людей с подозрением на какие-либо заболевания. Я называл их «подозрительными больными», ибо неизвестно было, больны они или нет.

— Показанием для госпитализации является только недуг, а противопоказанием — отсутствие оного, — сказал я как-то сестре Алевтине.

Губы исчезли с ее лица — так она их умела поджимать в знак протеста.

И надобность в дефицитных лекарствах, — продолжал — или ненадобность в них тоже будут определяться не требованиями свыше, а требованиями болезней.

Я вторгался в монастырь сестры Алевтины со своим уставом — и она этого потерпеть не могла.

Семен Павлович часто провозглашал, что у нашей больницы научно-профилактический профиль.

— Такой профиль и такой фас входят в противоречие с целями хирургии оказывать скорую помощь — это ее вечное предназначение, — сказал я главврачу.

Но «скорая помощь» объезжала нашу больницу стороной: известно было, что тяжелых случаев Липнин не любит. Вслед за ним остерегалась их и сестра Алевтина. Я знал, что в пору юности не оставившей на ее бесстрастном лице о себе ни малейших напоминаний, старшая медсестра работала в госпитале. «Что же заставляет ее изменить той поре? — спрашивал я себя. И отвечал: — Это могла сделать только любовь».

Сестра Алевтина, несмотря на свой пенсионный возраст, была влюблена в главврача. Как, впрочем, и многие другие медсестры и практикантки… Поскольку дома у Семена Павловича все было «в полном порядке», это не бросало тени на его репутацию: ему поклонялись, им восторгались, а он продолжал любить только жену и сына: да, он такой!

Со всем, что не касалось лечения, у нас в больнице обстояло особенно хорошо… Часто устраивались вечера самодеятельности и культурного отдыха. Главный врач неизменно на них присутствовал. Подчеркивая свою принадлежность к зрелому поколению, он исполнял на рояле предвоенные танго и вальсы, а потом, не отрываясь от поколений, идущих вослед, оказывался в эпицентре танцевальных свистоплясок. Он слыл демократом: умел душевно выслушивать и еще более душевно объяснять, почему просьба не может быть выполнена.

Сестра Алевтина была не просто поклонницей, а именно телохранительницей главврача: она не позволяла нацелиться в его сторону ни иронии, ни даже шутке.

После того как Семен Павлович попытался сосредоточить все внимание местной хирургии на начальнике необходимого ему стройуправления, я сказал сестре Алевтине:

— Он был бы счастлив, если бы все важные для него люди нуждались в операционном вмешательстве. А еще лучше — если б можно было заманить их к нам в больницу здоровыми!

Тут уж я вторгался со своим уставом во владения самого Липнина. Губы старшей медсестры спрятались на продолжительный срок: она осуждала меня.

Несчастье произошло прямо за нашим больничным забором: Шоссе считалось загородным — и водители, вырвавшись из плена городских правил, развивали непозволительную скорость. На такой скорости таксист и врезался в столб со стрелкой и словом «Больница». Он отделался нелегким испугом, а женщина, сидевшая рядом с ним, была без сознания. Неожиданный и беспощадный удар пришелся по ней… Об этом сообщили из приемного отделения.

— Надо… «скорую помощь», — сказала сестра Алевтина.

— Помощь окажем мы! — ответил я. — Прикажите санитарам мчаться с каталкой за ворота.

— Надо согласовать с Семеном Павловичем.

— И вы работали в госпитале? Вы?!

— Не вы же там работали, Владимир Егорович, — бесстрастно ответила она. И все же набрала телефон главврача. Но его не оказалось на месте.

— Машу и Пашу ко мне! — приказал я. Она подчинилась.

Ординаторы вошли в кабинет с распухшими, перегруженными сумками. Маша, спортивная одежда которой обычно не отличалась от Пашиной и не имела никаких особых женских примет, на этот раз была с белой кисеей на голове. Казалось, она по-девичьи, из любопытства и озорства примерила чей-то чужой головной убор.

— Вы не запамятовали, что сегодня у нас свадьба? — спросила она. — Утром расписались… В собственной глупости. Теперь дорога одна — в ресторан. Мы за вами заехали.

Сестра Алевтина не сообщила им, значит, о катастрофе за больничным забором.

— Извините… Но предстоит срочная операция. Срочнейшая! Вы оба необходимы, — сказал я. — Женщина погибает.

— Где погибает? — спросила Маша.

— За нашим забором. Автомобильная авария!

— Мама… понимаете ли… — начал Паша.

— Мой муж хочет сказать, что его мама сойдет с ума: в ресторане собрались гости.

— Вот именно, — подтвердил муж.

— Не напрягайся! — успокоила Маша. И опустила сумки на пол. — Что поделаешь? Свадьба с препятствиями! Говорила тебе: не женись.

Паша тоже опустил сумку.

— Внизу наши свидетели, — продолжала она. — Пусть позвонят в ресторан и засвидетельствуют…

— Сейчас не до шуток, — оборвал я ее с резкостью, на которую гость, приглашенный на свадьбу, вероятно, не имел права.

Минут через двадцать женщину вкатили в коридор. Накрашенные губы и осыпавшаяся с ресниц краска подчеркивали безжизненность лица, его ровную, абсолютную бледность.

Таксист хватал меня за руку и ошалело требовал оправдания:

— Я двое суток не спал: подменял товарища. Я двое суток не спал…

Откуда-то появился Липнин:

— Вы убеждены, что делаете верный шаг?

— Единственно возможный!

— Но у нас нет опыта таких операций. Лучше бы ее куда-нибудь… где есть травматология.

— Лучше бы они вообще не врезались в столб!…

— А если вам не удастся спасти?

— Я знаю: о хирурге не скажут «не спас», а скажут «угробил». Что ж из того?

Я подал знак — и женщину повезли в операционную.

— Но у нас нет условий… — настаивал Липнин.

— Почему? Реанимация есть, отдельная палата тоже!

— Она занята.

— Освободим! Для послеоперационного периода.

— Если он будет.

— Готовьте больную! — крикнул я Маше и Паше, которые вышли из ординаторской в полной боевой форме. — Быстро готовьте!

Молодожены послушно скрылись в операционной.

— Выселить из отдельной палаты человека, которому она была обещана, это бесцеремонность, — наседал Семен Павлович.

— О чем вы думаете? — вскрикнул я, видя, что освободить палату для него страшнее, чем отпустить на тот свет молодую женщину.

— Я думаю о том, что до вас в нашей больнице почти не было смертности. А тут… Есть хоть малейшая надежда? Я же видел ее лицо.

— Мамочка! — раздался крик, после которого наступила полная тишина.

Все забыли, что в такси, на заднем сиденье, был еще мальчик. Он не пострадал от удара. И сейчас стоял рядом с нами.

«Если бы мы в зрелом возрасте так боялись терять матерей, как боимся этого в детстве!» — неожиданно подумал я, убедившись, что Коля простоял за дверью операционной три с половиной часа.

Позже я понял, что к нему этот мысленный укор отношений иметь не мог.

Я не любил, когда мои коллеги сообщали о больном «Пришлось собрать его по кусочкам». Человек из кусочков не состоит… Но у Нины Артемьевны и в самом деле неповрежденным было только лицо: даже жестокая катастрофа не рискнула посягнуть на него — таким оно было красивым.

Я привел Колю в послеоперационную палату, чтобы мать увидела его и убедилась… Но одновременно и он убедился, что Нина Артемьевна в отчаянном положении: она ни звука не произнесла, не улыбнулась. И тогда Коля угрюмо сказал:

— Я не уйду без нее.

— Что ты так напрягаешься? — спросила его Маша. — Не напрягайся, пожалуйста!

Это, как ни странно, мальчика обнадежило: не станут же шутить и иронизировать… если предстоит нечто трагическое.

Я привязывался к тем, кто нуждался во мне. Привыкал… И чем беззащитней был человек, чем исступленней он на меня надеялся, тем больше я к нему привыкал. Чаще это были мужчины, потому что женщины перед лицом недугов держатся мужественней. Жалеют они не себя, а тех, кто их навещает и дожидается дома. И хирургу, который вынужден приносить боль, женщины очень сочувствуют: «Столько хлопот я вам доставляю! Столько забот!…» Они редко вникают в детали своих недугов: им болеть некогда.

Мужчины же поднимаются навстречу огню и бурям, но когда у них берут кровь из пальца, замирают в ожидании. Они болеют обстоятельно и подробно. Сравнивают свое состояние с другими, как им кажется, аналогичными случаями. И обижаются, если серьезность их заболевания кто-то недооценивает.

Это не раздражало меня… Операция — всегда неизвестность, а перед неизвестностью люди вправе робеть. Воспринимать грядущее, как абсолютную тайну, свойственно детям — и мои больные часто обретали детские качества. Я сочувствовал им… И чем совместные переживания были острее, тем больше они нас сближали.

Мне казалось, что эти душевные связи продлятся до конца моих дней. Но они обрывались… Я давал номера своих телефонов, но звонили мне лишь до поры окончательного выздоровления. Быть может, воспоминания о тревогах и болях, неизбежно связанных со мной, людей тяготили?

— Ну, вы-то, хирург, наверно, не знаете куда от друзей деваться? — говорили мне.

А я не знал, куда деваться от одиночества.

Люди, ждавшие от меня исцеления, протягивали ко мне руки. Но, избавившись от болезни, они протягивали руки в иных направлениях.

— Мне кажется, они у нас были здоровыми, а потом заболели, — сказала по этому поводу Маша. — О, люди! Они редко изменяют себе. И гораздо чаще другим!

Я возразил:

— Здоровые о больнице не думают.

Я и правда не осуждал их: они были искренни в своем преклонении, в своих благодарностях и естественны в забывчивости своей. Во мне видели старшего брата или даже отца родного, а потом семья распадалась.

Иллюзия семьи возникала у меня только в больнице. И наверно, поэтому я вовсе переселился из своего домашнего кабинета в служебный, а хирургическое отделение стал ощущать своим единственным домом.

В этом доме появился ребенок… И иллюзия начала еще более походить на действительность.

В отделении было много больных, но спасение Нины Артемьевны стало моей сверхзадачей, целью моего существования. Маше и Паше тоже пришлось переступить границы положенного, хотя они делали вид, что ничего сверхъестественного не происходит.

Семен Павлович, однако, ощущал сверхъестественность ежечасно.

— Наша больница отличалась мудрым, спокойным ритмом. Теперь же, благодаря вам, ритм стал истерическим: спасем или не спасем?

— График не нарушается, — официально сообщил я.

— Но психологически все подчинено вашей Нине Артемьевне! Другие больные несут моральный ущерб. И то, что вы поселили ребенка у себя в кабинете, лишь нагнетает истерию. Знаете, как прозвали ваш кабинет? Интернатом! А если мы ее не спасем? Скажут, что взялись не за свое дело! Наша больница имела специфику: научно-профилактическую! Для ЧП существуют другие лечебные заведения.

— Хирургия — это всегда ЧП. Взрезать человека с научно-профилактической целью?

— Как прямолинейно вы все толкуете! Хотя я понимаю, что хирургия — самая прямолинейная профессия в медицине.

Я приказал сестре Алевтине освободить палату, находившуюся в распоряжении Липнина, где продолжал «подозревать» у себя неизлечимые болезни начальник стройуправления. К нему приходили знакомые и сослуживцы. Один раз меня даже пригласили «поддержать компанию». Но я вместо этого распорядился компанию удалить.

Начальник управления потребовал «Книгу отзывов», которую завели по указанию главврача, и написал: «Потрясен равнодушием заведующего отделением В. Е. Новгородова».

Паша нечасто подавал голос и не встревал с комментариями, но тут пробубнил:

— Книгу отзывов придется переименовать в книгу жалоб. Семен Павлович потребовал немедленных объяснений.

— Вы же не разрешаете выделять больных. А свою подшефную Нину Артемьевну выделяете!

— Болезнь ее выделяет.

— Вы заботитесь об одном человеке, но ставите под угрозу благополучие… нет, возрождение, а проще сказать, ремонт всей больницы, который целиком зависит… Вы знаете, от кого!

— А вы переведите его в другое отделение. Не все ли равно, какую болезнь у него будут подозревать? Лучше всего в неврологическое: не нервных нервов, как известно, не существует.

— Ого, афоризм! — Он сухо, неритмично зааплодировал.

— Почему афоризм? Его нервная система и правда нуждается в совершенствовании: жалобу сочинил.

— Знаю, читал.

Время от времени главврач собирал все «Книги отзывов» и изучал их.

«Увлекается книгами!» — заметила в связи с этим Маша.

— Ваш максимализм, Владимир Егорович, подобен анархии. Знаете, как нарекли у нас всякое своеволие, неподчинение правилам?

— Интересно, как?

— Новгородовщиной.

— Вот и прославился! А с Новгородским вече не сравнивают? Неужели не сравнивают? Очень странно. Это всем приходило в голову: воспитательнице в детском саду, учителям в школе, преподавателям в институте… Насчет родильного дома я не помню.

Семен Павлович снял свои массивные, ультрасовременные очки, чтобы мы встретились глаза в глаза, без посредников.

— Я не позволю вам постепенно превращать исключения из правил в правила. Иду на третью уступку. И на последнюю! Известно, что политика уступок к хорошему не приводит.

— Если речь идет об агрессоре.

— Это я и хотел сказать! — Он вернул очки на обычное место и сочувственно произнес: — Стараетесь, идете на риск… А будет ли благодарность?

На этот вопрос я ответить не мог.

Коле было тринадцать лет… Но не годами определяется взрослость, а страданиями, которые перенес человек. Особенно теми, которые достались ему «не по возрасту».

Больше всех и всего на свете Коля любил мать. Ее судьба, как он думал, зависела от меня — и я занял в его жизни второе место. Тем более что отца у мальчика не было.

Позже, узнав Тимошу, у которого отец с матерью тоже расстались, я стал раздумывать о недугах семейного бытия, о том, что и оно сплошь да рядом требует интенсивного лечения и даже хирургического вмешательства. Но болезнь часто оказывается злокачественной, неизлечимой. Как и в медицине, главное тут профилактика… Профилактика… Профилактика! Хотя в больнице Липнина я стал вздрагивать от этого слова.

Пребывание в мире тягот было моей профессией — и я знал, что пассивное сострадание уносит больше душевных сил, чем активное. Коля был в непрестанном движении… Благо, летняя пора освободила его от школы. Утром он отправлялся на рынок и приносил Нине Артемьевне фрукты, овощи.

— Проголодалась ты у меня! — говорил Коля. И при этом как мужичок с ноготок, басовито сгущал голос. — Измучилась ты у меня…

Он, здоровый, не позволял себе есть то, что ела больная мать. Она уговаривала…

— Не для себя же я бегал на рынок! — объяснял Коля.

И глядя на него — именно на него! — я вспоминал свою мать, которая тоже для себя не ходила на рынок и для себя не варила обедов.

Об отце Коля, как и Тимоша, не вспоминал: разводясь с женами, мужчины часто разводятся и с детьми. А Нина Артемьевна вспоминала о нем непрерывно… Выходило, что ее бывший муж виноват абсолютно во всем и даже в автомобильной аварии, случившейся за больничным забором. Коля снисходительно прощал матери это бессмысленное сведение счетов.

Мать и сын еще раньше, до больницы, поменялись ролями.

— Избаловал меня Коля! — жаловалась Нина Артемьевна, как жалуются на родителей, неразумно опекающих свое потомство.

Одним из ее определяющих качеств была детская неприспособленность к жизни — и Коля оставаться ребенком не имел права.

Нина Артемьевна не была создана для разводов, аварий и прочих невзгод. Ее уделом должно было стать семейное благополучие. Она обладала той красотой, которая имеет право рассчитывать лишь на себя. Но жизнь часто объявляет такие права недействительными…

Мягкая, не продуманная правильность ее черт, ее белозубая женственность сразу вызвали настороженное отношение сестры Алевтины. Если по телефону справлялись о самочувствии Нины Артемьевны, сестра Алевтина цедила в трубку: — Поправится. Не волнуйтесь!

Красивые женщины, на ее взгляд, в сочувствии не нуждались.

Коля сдержанно, между прочим, рассказывал об успехе, которым пользовалась Нина Артемьевна всюду, где появлялась: у них в доме, на работе, на родительских собраниях. Так мать ребенка, получившего родовую травму, пытается маскировать эту беду и демонстрировать признаки полной его нормальности.

В хирургическом отделении все к Коле привыкли… Он был услужлив, но не терял при этом мужского достоинства. И так как круглосуточно находился среди взрослых, его прозвали «сыном полка».

— Может, сделать тебе какую-нибудь операцию: чтоб уравнять со всеми другими? — предложила Маша.

Коля пользовался ее особым вниманием. — Разве плохо иметь своего сына? — спросил я.

— Своего? Чего не будет, того не будет!

— Ребенок в вашем отделении — это все равно что женщина на боевом корабле. Моя четвертая уступка. Запомните! — сказал Семен Павлович. — Либерализм погубит меня.

Нину Артемьевну было запрещено навещать… Этот порядок, который назывался у нас «комендантским часом», ее устраивал. Она стеснялась своего больничного вида, считала его невыигрышным.

«Какая ты у меня стеснительная!» — басил Коля, подавая матери то, что нужно было ей подавать.

Женская судьба была для Нины Артемьевны главной судьбой. И потому более всего ее беспокоили не внутренние разрушения, нанесенные аварией, а внешние: бледность, круги под глазами.

Сперва она и меня стеснялась… Ее не вполне устраивало, что я пристально вглядывался не в ее лицо, а в ее организм.

— Больные для Владимира Егоровича не имеют пола, — объяснила Маша.

— Совсем? — попросила уточнить Нина Артемьевна.

— Абсолютно!

И она перестала стесняться.

— Все будет так же, как было! — утешал я Нину Артемьевну. — Ни глубоких шрамов, ни поврежденных конечностей…

Хромать она не могла!

Несмотря на детскую неприспособленность к жизни, Нина Артемьевна болела по-женски: терпеливо, не припадая ухом к своему организму. Какие бы боли она ни испытывала, лицо ее не искажалось мучением: она не позволяла своей внешности искажаться.

Но я — то не смел эксплуатировать ее терпеливость.

Дефицитные лекарства и болеутоляющие средства сестра Алевтина выдавала по разрешению главврача.

— Нельзя утолять боль… по разрешению, — не вытерпев, сказал я ему.

— Я готов, Владимир Егорович, утолять все боли мира. Но где взять для этого медикаменты? Значит, надо помогать тем, у кого сильнее болит.

— Тем, у кого болит сильнее, а не тем, кто сильнее в жизни! Стройуправление, к примеру, не должно управлять медициной…

Он снял свои массивные, ультрасовременные очки:

— Чувствую, что мы выходим на рубеж главного разговора. Что еще?

— Больница, Семен Павлович, это храм спасения, а не сфера обслуживания… своих интересов.

— Ого, афоризм! — Он захлопал слишком бравурно, словно был на спектакле. — Теперь я вижу, что мы подошли не к рубежу разговора, а к более серьезному рубежу. Я бы даже сказал, к водоразделу.

Он предлагал мне высказаться.

— Не могу допустить, чтобы вы, Семен Павлович, отсюда, из этого кабинета, определяли потребности больных, которых я оперирую.

— Каждое явление, Владимир Егорович, существует, как вы знаете, во времени и пространстве. Почему-то раньше вы не приходили ко мне с такими демаршами. Вас подвигла на это женская красота? А может, вы хотите, чтобы мальчик, прописавшийся у вас в кабинете, был не «сыном полка», а вашим собственным сыном? На словах вы за равенство страждущих, а на деле…

— Не хочу говорить банальностей, Семен Павлович, но больные для меня не имеют пола. Да и вообще… это запрещенный прием.

— В ответ на еще более запрещенный! Я имею в виду прозвучавшие здесь обобщения… Их надо осмыслить.

Он вернул очки на обычное место, давая понять, что осмыслять собирается в одиночестве.

С детства мне казалось, что ябедничать даже на скверного человека, значит, в чем-то сближаться с ним. Но, вернувшись в отделение, я не смог умолчать о беседе с главным врачом.

— Прошла в атмосфере полного взаимонепонимания? — спросила Маша. — Надо признать: мы кое в чем разрушаем многосерийный сценарий, который Липнин уже давно создает.

Молодожены торопились на очередной кинопросмотр — и Маша употребляла соответствующие термины.

— Не скрою, вначале у меня возник план: обженить вас на Нине Артемьевне! А я бы ходила к Коленьке в гости… Но потом подумала: заиметь сразу двух детей — это для вас многовато. Что тогда будет с хирургическим отделением?

— Составляешь планы относительно моего будущего, отменяешь их… Хоть бы со мной посоветовалась.

— Зачем же вас отвлекать? Вам некогда!

— Он не поймет… никогда не поймет, — забубнил Паша.

— Кто? — не понял я.

— Мой муж хочет сказать, что Липнин не поймет вашего отношения к больным. По самой простой причине: он — не врач.

Маша часто переводила высказывания мужа на общедоступный язык.

Назавтра был день операций… Все знали, что в такие дни я по утрам подобен глухонемому: бесполезно ко мне обращаться, о чем-либо меня спрашивать, если это не имеет отношения к операции. И все же ровно в восемь ноль-ноль мне позвонил Липнин:

— Так как вчера ваши ординаторы сделали мне операцию без наркоза, я считал себя вправе позвонить в операционный день. Как только освободитесь, зайдите ко мне.

— Что это значит?

— Я как раз и хочу узнать.

— Не напрягайтесь, Владимир Егорович, — попросила Маша.

И я понял, что причина звонка ей понятна.

После операции, сбросив в умывальник резиновые перчатки и стянув марлевую повязку на подбородок, Маша и Паша подошли ко мне с таким видом, словно собирались представить для ознакомления школьные дневники с плохими отметками.

— Мы внесли вчера весомый вклад… в дело дальнейшего ухудшения ваших отношений с главным врачом, — сообщила Маша.

— Каким образом? Вы же умчались на кинопросмотр.

— Вот из-за этого-то… — забубнил Паша.

— Мой муж хочет сказать, что мы опаздывали, торопились — из-за этого все и произошло.

Слово «муж» Маша пока еще произносила с большим удовольствием.

— Это была сцена из комедии Бомарше, — продолжала она. — Или Гольдони… Но, как я полагаю, с трагическими последствиями.

— Хватит меня запугивать. Переходите к фактам. — Мы стали ловить машину, потому что опаздывали. Я уже объясняла… — А в этой вчерашней спешке Маша, как я понял, искала смягчающее вину обстоятельство. — Так бы мы поехали на автобусе, а тут стали «голосовать»… И вдруг отъехавшая от больницы «Лада» притормозила, дверца распахнулась. И женщина, которая была за рулем, предложила нас подвезти. Интересная дама! Впрочем, все женщины за рулем кажутся мне такими. По-моему, и тебе, Паша? Когда они попадаются на пути, ты оборачиваешься и делаешь вид, что тебя привлекает уличная «наглядная агитация». Так вот. Мы стали продолжать в машине разговор, который начался в ординаторской. Женщина была незнакомая — и мы разнуздались.

— До какой степени? — спросил я.

— Я, к примеру, сказала о заветной мечте Липнина: чтобы все нужные ему люди враз заболели и залегли в нашу больницу, а еще лучше — чтобы их можно было запихнуть к нам здоровыми! Как назло, мой муж, всегда такой задумчиво-молчаливый, тоже внезапно разговорился… Когда подъехали… мы, естественно, стали благодарить, а она отвечает: «И вам спасибо! Я прослушала ваш разговор с особым интересом». Я спрашиваю: «Почему с особым?» — «Потому что я жена Липнина!» И захлопнула дверцу. Беззлобно захлопнула… Она мне понравилась! Я даже подумала, что муж и жена — не обязательно одна сатана.

— Так и шептались у нее за спиной?

— Ну да… Она же вела машину.

— Что-то в этом есть неприятное…

Я видел Семена Павловича разным: угрожающе деликатным, обретающим самообладание и теряющим его. На этот раз он мог бы произнести: «Я рад: наконец маски сброшены!» Но он выглядел растерянно-гневным или даже скорее гневно-растерянным.

Для того чтобы дома все было «в полном порядке», Семен Павлович решался нарушать порядок в нашей больнице. Он давно стал крепостью для своего дома и хотел, чтобы в ответ его дом был его крепостью. А Маша и Паша невольно посягнули на прочность самого главного крепостного сооружения.

— Вы говорили о запрещенных приемах? — начал Семен Павлович. — Но в чем они заключаются? В нанесении ударов по запретным… я бы сказал, по заповедным местам человеческой жизни… Семьи!…

— Это произошло случайно. Они вообще не собирались наносить вам удары. И, поверьте мне, сожалеют. Но иметь свое мнение…

— Никто не может им запретить? Понимаю. Их мнение меня не тревожит. Но мнение жены… Она доверчивый человек — и ваши телохранители ей понравились. Даже их имена в сочетании показались ей трогательными.

Он был откровенен потому, мне казалось, что ждал моей помощи. Он знал: если ждешь ее, надо рассказать врачу все. Хотя не смог удержаться и в очередной раз не назвать Машу и Пашу моими телохранителями.

— Жена не в курсе наших производственных дел. Я не посвящаю ее… Но она знала, что в коллективе меня уважают. Это ей было приятно. И вдруг я предстал каким-то чудовищем. Она восприняла их наветы как «глас народный». (Я не улавливал привычных отработанных интонаций: он впервые был вполне искренен.) Поверьте: дома я не скандалил, не возмущался — я просто хотел объяснить ей… Но она не поверила мне, расплакалась и уехала ночевать к матери. Там у Маши и Паши найдется союзница!

Липнин посвящал меня в тайны: на это я не рассчитывал.

— Они рассказали вам о моей жене?

— Она их очаровала.

Эта правда повергла его в окончательное смятение:

— Она не может… не очаровать! Вы не представляете себе, какая у меня…

«Нет, фотографии под стеклом — не реклама, — подумал я. — Он любит жену». Позже я понял: и сына он любил такой неразборчиво-оголтелой любовью, что способен был ради него рискнуть жизнью чужого сына. Я понял: он столь дорожил своим домом, что не замечал других домов на земле — пусть рушатся, пусть горят. «Не опасен ли для людей такой человек?» — думал я позже. Но в тот момент, видя, как он утерял все признаки своего обычного состояния, я испытал чувство жалости.

Даже жестокий человек хочет, чтобы к нему были добры. Даже коварный желает, чтобы с ним были откровенны и прямодушны. Семен Павлович нуждался в моей помощи, рассчитывал на нее.

— Маша и Паша огорчены, что так получилось, — повторил я. — Приношу за них свои извинения.

— А вы не могли бы извиниться за них… перед моей женой, а? Верней, опровергнуть их! Не могли бы? — попросил он. — Она знает, что вы пользуетесь авторитетом… у многих больных. Что к вам стремятся попасть… Это бы для меня имело значение!

Теперь он почти умолял.

— Опровергнуть я не могу.

— Не хотите?

— Нет, именно не могу.

Видевший слезы Цезаря должен погибнуть — это я понял уже на следующий день. Семен Павлович повел атаку на хирургическое отделение… Начинать с Маши и Паши он счел слишком явным, неосмотрительным. И первый удар пришелся по Коле.

— Вашими руками — правой и левой… Так вы, помнится, охарактеризовали своих ординаторов? Именно вашими руками меня встряхнули, нет, сотрясли: я обвинен в своеволии, в волюнтаризме, то есть как раз в том, в чем давно пора обвинить вас. — Теперь уже не осталось ни малейших признаков его вчерашнего состояния. — Отныне я буду неукоснительно придерживаться действующих законов и правил. Как может тринадцатилетний ребенок жить в больнице? Да еще в вашем отделении, которое должно быть стерильным. В отделении, где должен царить особый покой! А какой ущерб наносите вы психике мальчика. Он становится свидетелем ежедневных трагедий и потрясений.

— Потрясением для него будет разлука с матерью. К тому же он не мешает нам.

— Может быть, он даже помогает?

— Представьте себе… Умеет точно определять, кто из больных выглядит лучше, а кто хуже, чем накануне.

— Диагност! Что он окончил?

— Шесть классов.

— Стало быть, «устами младенца»?

— Точнее сказать, глазами… Но глаза и уста у детей находятся в непрерывном взаимодействии.

Липнин погладил стекло, под которым была фотография его сына:

— Рассуждать о воспитании, не имея своих детей, все равно что давать советы больным, не имея медицинского образования. Сейчас многие склонны к этому… Но собственного сына вы бы в хирургическом отделении не поселили!

— Коля останется с матерью, — сказал я твердо. — И лишь вместе с ней покинет больницу. Это будет дней через десять.

— Вы нарушите мой приказ?

— Я надеюсь, что вы… ничего такого мне не прикажете.

— Уже приказал. В письменном виде!

— Тогда придется нарушить.

— А мне придется наказать вас. Все в этом мире совершается на основах взаимности, Владимир Егорович. Только так!

Вечером я пригласил Колю сразиться в шахматы.

Он вызывал во мне гораздо большую жалость, чем Нина Артемьевна. Ее физические тяготы, благодаря медицине, становились временными. А его я от тягот избавить не мог. Давно приняв на себя недетские хлопоты, Коля перестал быть ребенком. Беззаботность, эта привилегия раннего возраста, обошла его стороной. И как-то естественно было, что всем играм и развлечениям он предпочитал шахматы.

Мы располагались в моем кабинете. Его худое лицо не менялось. Оно всегда было сосредоточенным, будто он обдумывал очередной ход. Коля подпирал свою круглую белобрысую голову обветренными кулаками. Волосы на макушке безалаберно росли в разные стороны. Во всем его облике только это и было по-детски беспечным. Он не хватался за фигуры без надобности, долго размышлял — и неизменно проигрывал.

— Меня хотят выгнать? — спросил Коля, обдумывая ход.

— Откуда ты взял?

— От сестры Алевтины. Ей главный врач приказал. Я сорвался с места и выскочил в коридор.

Сестра Алевтина оказалась в своей комнате: спешить ей было некуда, и она засиживалась допоздна, воспитывая, как говорил Семен Павлович, других сестер «своей фронтовой беззаветностью».

— С этого дня вы будете выполнять только мои указания, — четко произнес я.

— Если они будут соответствовать указаниям главного врача, — процедила сестра Алевтина.

И губы исчезли с ее лица.

Я привыкал к больным… Особенно к тяжелобольным, за жизнь которых приходилось бороться. Я был признателен им за то, что они выздоравливали. Я любил их за это.

А за то, что Нина Артемьевна, сраженная смертельным, как все считали, ударом, наконец поднялась, я полюбил Колю.

После моего отказа выселить мальчика из хирургического отделения Семен Павлович избегал общаться со мной. Но все же сказал на одной из утренних конференций, которые были довольно долгими, но по старинке назывались «пятиминутками»:

— Завершайте ремонт красавицы, которая лежит у вас в отдельной палате. И остальных ремонтируйте побыстрей, чтобы мы могли начать ремонт на всем этаже. Вопреки вашим усилиям я организовал это!

Организм Нины Артемьевны был не отремонтирован — он был восстановлен после жестокого разрушения. Когда ее первый раз вкатили в операционную, она напоминала роскошное здание, от которого уцелел лишь фасад. И вот здание возродилось…

Коля не выражал радости. Он, не торопясь, собрал вещи в рюкзак и безразлично закинул его за спину, точно собрался в нежеланный поход. Оглядел мой кабинет, диван, на котором спал, стол, на котором лежала шахматная доска.

— Будь здоров, Коленька, — как-то по-медицински попрощался я с ним.

Нина Артемьевна схватилась за горло, будто поперхнулась. Она удержала рыдания.

— Спасибо, Владимир Егорович… Мы никогда не забудем… Спасибо за Колю! И за все… За все!

Коля ожил и бросился утешать ее.

— Мы никогда не забудем! — повторяла она. — Никогда!…

На пороге возникла сестра Алевтина.

— Не будоражьте больных, — сказала она. И исчезла. Нина Артемьевна опустилась на диван.

— Я хотела бы написать в «Книгу отзывов»…

— Не надо! Прошу вас. Ни в коем случае!

— Не напрягайтесь, Владимир Егорович, — остановила меня Маша. — А вас прошу проследовать в ординаторскую!

Там Нина Артемьевна написала: «До конца дней своих не забуду того, что сделал хирург Владимир Егорович Новгородов. Он спас не только меня, но и моего сына. Спас всю нашу семью!»

— Кажется, «Книгу отзывов» можно переименовать в «Книгу жалоб и восхищений», — мрачно проговорил по этому поводу Паша.

Из всех обязанностей главврача Семен Павлович более всего любил хозяйственную деятельность. Это была его родная стихия. Он мог с упоением приколачивать какой-нибудь стенд или задумчиво наблюдать, как моют оконные рамы. Ну а предстоящий ремонт воодушевил его и поглотил целиком.

— К субботе должны быть очищены все палаты, — предупреждал Липнин, словно из палат надо было удалить мусор или строительный материал.

— А если мы не успеем? — осмелился спросить я.

— Не болезни должны управлять вами, а вы болезнями! — Ого, афоризм! — подражая ему, воскликнул я. И захлопал.

— В новом, отремонтированном помещении заживем по-новому! — многозначительно пообещал мне главврач.

Все знали, что к субботе должны быть ликвидированы последствия инфарктов, желчнокаменных приступов и даже нарушений мозгового кровообращения. Липнин назначил срок!

Но прободение язвы с этим сроком не посчиталось…

В четверг днем меня начали панически разыскивать по всей больнице. Я в это время вертел и разглядывал на свет еще не высохшие снимки в рентгеновском кабинете.

— Владимир Егорович, вы здесь? Слава богу! — воскликнула медсестра из терапевтического отделения. — К нам… Скорее к нам!

— Что там стряслось?

— Виктору Валерьяновичу худо!

С Виктором Валерьяновичем Зеленцовым, по прозвищу Валерьянка, меня связывало то, что мы с ним вместе учились в мединституте, а потом вместе остались холостяками.

— Больница полна женихов! — высказалась по этому поводу Маша.

Я не женился потому, что было некогда, и потому, что вряд ли кто-нибудь мог бы вынести мои хирургические смятения, а Виктор Валерьянович потому, что не умел менять устоявшегося образа жизни.

— Я привык быть студентом, — говорил он мне в институте. — Неужели придется все это поменять?

Когда мы после пятнадцатилетнего перерыва неожиданно встретились с ним в липнинской больнице, я изумился, увидев на нем костюм того же студенческого покроя и очки все в той же оправе. Он привязывался не только к образу жизни, но и к вещам. Слово «лучше» было для него синонимом слова «привычней», он считал, что старое всегда лучше нового. Пожалуй, легко он расставался только с людьми, поскольку ни с кем не сближался.

Не менял он и своих принципов, которые были лишены максималистской крикливости и импонировали мне спокойной интеллигентностью.

Когда больной входил к нему в кабинет, Зеленцов приступал к делу так, будто уже выпил графин валерьянки. И больному начинало казаться, что он тоже выпивал вместе с Виктором Валерьяновичем.

Зеленцов исповедовал принцип «неприсоединения» к бурям и хитросплетениям жизни.

— Хладнокровие! В любых обстоятельствах хладнокровие, — уговаривал он больных.

— Хладнокровие — значит, холодная кровь. Годится ли это на все случаи? — спросил я. — Чему ты обучаешь своих пациентов?

— Я не обязан думать о том, хорошими они будут людьми или плохими. Я обязан заботиться о том, чтобы они были здоровыми, — ответил мне Зеленцов. — Я только врач!

Он постоянно внушал себе и другим: «Я только врач!» Зеленцов давал советы, которым больные подчас не в состоянии были следовать.

— Мой долг — порекомендовать… А не обеспечивать условия для претворения советов и рекомендаций в жизнь! Я только врач.

Всю ординаторскую терапевтического отделения заполнили белые халаты: весть о прободении язвы облетела больницу — и даже окулисты предлагали свои услуги.

Но, когда я вошел, все расступились. Возле дивана, на котором лежал Зеленцов, я оказался рядом с главным врачом. Липнин был исполнен созерцательной скорби, хотя требовались молниеносные действия.

Зеленцов в сознание не приходил. Но лицо его, которое я привык видеть безмятежно благообразным, исказил болевой шок.

— Я уже созвонился… — Семен Павлович назвал номер больницы, где давно специализировались на язвах.

— Его надо сейчас же, без минуты… нет, без секунды промедления поднять к нам, в хирургию. И на стол! Где санитары? Где каталка?

По обступившей нас толпе белых халатов пронеслась нервная перекличка: «Санитаров!… Каталку!»

— Какая операция? У нас завтра начинается ремонт, — негромко, но внятно возразил мне Липнин.

— Начнете ремонт на другом этаже.

— Это немыслимо.

— Все ремонты в мире, Семен Павлович, не стоят одной человеческой жизни.

— Постарайтесь не воспитывать меня… на глазах у всего коллектива, — прошептал он. — Я вам не…

— О чем вы сейчас думаете?! — перебил я. — Ну ладно… У меня к вам одна только просьба: пришлите срочно кровь для переливания. Боюсь, что у нас не хватит…

«Кровоснабжением» тоже заведовал он.

— Какая у него группа? Это известно? — спросил я.

— Четвертая! — услужливо подсказали несколько голосов.

— А резус?

— Отрицательный!… - опять услужливо подсказали. Все хотели принять участие в спасательных операциях.

— Кровь мы на сегодня не заказывали, — совсем тихо сообщил Липнин. — Поэтому я и договорился с другой больницей.

— Можете договариваться с другим светом… Если мы его станем перевозить.

— Но кровь не заказывали, — почти оправдывался он полушепотом. — Ремонт начинается!

Он так заботился об олифе для ремонта, что позабыл о крови для переливания. Появились санитары.

— В операционную! — скомандовал я.

— Было возможно и другое решение, — в полный голос, чтобы, на случай неудачного исхода, все слышали, произнес Липнин. — Его ждут специалисты!

Но каталка с Виктором Валерьяновичем уже была в лифте. Я нажал кнопку третьего этажа и стал нащупывать пульс на руке Зеленцова. Пульс был до того хладнокровным, что его трудно было уловить.

«Вот тебе и принцип неприсоединения!… - думал я. — К несчастью, от несчастья не скроешься…»

Сочувствующие в белых халатах тоже заспешили на третий этаж.

Торопливо натягивая свою зеленую форму, которая неожиданно ассоциировалась с фамилией Виктора Валерьяновича, я сказал:

— Крови не хватит. Это трагедия.

— Не напрягайтесь, Владимир Егорович… Я, когда училась в институте, сдавала кровь, — сообщила Маша, натягивая свою хирургическую спецовку прямо рядом со мной: стесняться не было времени. — Сдавала и таким образом подрабатывала… Могу сделать это и бескорыстно.

— Ты пойдешь… на это?

— Уже иду.

— Но твоя кровь принадлежит… не только тебе, — проговорил Паша, успевший уже натянуть зеленую спецодежду.

— Мой муж хочет сказать, что он еще надеется стать отцом, — пояснила Маша. — Не напрягайся, милый.

— Нет… я буду…

— Успокойте Пашу, — сказала она. — Он помешает мне совершить подвиг!

Отвоевывать человека у смерти входит в обязанности хирурга. Но если говорят, что это обыденность или «просто работа», я мысленно протестую. Разве можно обыденно встречаться со смертью?

Когда стало ясно, что она отступает, Семен Павлович, лично присутствовавший на операции, вышел в коридор и сообщил:

— Кажется, мы побеждаем.

«Виктор Валерьянович… и язва желудка? Несовместимо! Надо пересмотреть теорию возникновения этой болезни», — так рассуждали врачи нашей больницы.

Но они не учились вместе с Зеленцовым в мединституте, а я учился и знал его более двадцати лет. Он выбрал терапию как наиболее спокойный род войск в медицине, но в то же время — и основной! Всю жизнь он тяготел к такому именно сочетанию. Даже имя и отчество свидетельствовали об этом: с одной стороны — Виктор (вроде бы победитель!), а с другой — Валерьянович.

Он считался одним из самых одаренных студентов, но дарования были побеждены характером. Опекавший его профессор предложил длительные, совместные передвижения по стране, чтобы изучить влияние перемен климата на сердечно-сосудистую систему. Но перемен Зеленцов даже в юности опасался. Тщеславие жило в нем, а двигателем не становилось… Отказ от научного путешествия стал главной строкой характеристики, которую он сам про себя сочинил. Известно, что ошибки в молодости совершаются быстро и легко, но расплачиваются за них долго и трудно. А инерция репутации почти непреодолима… О нем пошла молва как о человеке нелюбопытном, без стремлений и целей. Окончив аспирантуру, он получил звание, но и оно ничего, кроме зарплаты, ему не прибавило. С годами приходили опыт, авторитет специалиста, но фундамент репутации оставался все тем же.

— Казалось, что Зеленцов живет абсолютно правильно, — размышлял о причинах его заболевания Семен Павлович. — «Счастья нет, а есть покой…» Как сказал Александр Сергеевич Пушкин!

— Он сказал: «Покой и воля», — уточнил я. И подумал: «Зеленцов этой формуле не изменял, если разуметь под покоем бездеятельность, а под волей — статус холостяка».

— Когда человек не совершает того, для чего был рожден, — сказал я Липнину, — не использованные им силы ищут выхода и обрушиваются на беззащитные внутренние органы. Мы ставим диагноз: на нервной почве. Но значение имеет не только почва, а и семена, которые в нее бросили. В данном случае бросили семена противоречий… А противоречия, как утверждал крупный психолог, к здоровью не ведут.

— Ого, и вы обратились к цитатам? — Липнин захлопал.

Лечить опытного врача — все равно что вести машину, когда рядом с тобой сидит шофер первого класса: он сам знает дорогу, видит опасности на пути и хочет определять скорость.

Когда к нему вернулось сознание, Зеленцов спросил:

— Володя, я буду жить?

— Ты же не умеешь менять привычек и образа существования. Я учел это!

Первое время он часами не отпускал, цеплялся за меня. Вновь и вновь просил объяснить, почему я уверен, что он не умрет.

— Вам еще надо жениться! — сказала Маша, услышав наш разговор в перевязочной. — К тому же в ваших жилах течет моя кровь.

— Я этого не забуду, — пообещал Зеленцов.

— Так что не напрягайтесь, Виктор Валерьянович.

Я думал, что, немного оправившись, Зеленцов начнет анализировать и направлять мою врачебную деятельность. Но он каждым словом давал понять, что верит только мне и что я ни с кем не могу делить ответственность за его здоровье. Он не просто надеялся на меня — он уповал. Следил за выражением моих глаз, подмечал оттенки голоса, а результаты обследований и анализов выслушивал, цепенея, как подсудимые приговор.

Он болел по-мужски. Да еще и по-холостяцки… Особенность заключалась лишь в том, что вопросы он задавал, используя профессиональные медицинские термины. Невозможно было представить себе, что в нашей больнице он считался главным специалистом по хладнокровию.

— Как могло получиться, что мы с тобой пятнадцать лет не встречались? — вопрошал он. — Теперь я так не смогу! И если только я поднимусь на ноги, эти ноги будут тащиться к тебе ежедневно — захочешь ты того или нет.

— Пусть тащатся… Я согласен.

— Если только я вернусь домой, ты этот дом не обойдешь и не объедешь!

Произнеся слова «если только я», он всякий раз пытал меня взглядом.

— Скажи, а там, у меня внутри, ты ничего более страшного, чем язва… не обнаружил?

— Хирург должен находить то, что он ищет. Неожиданные встречи в брюшной полости ни к чему.

— Именем нашего институтского братства?

И хотя в институте мы с ним братьями не были, я ответил:

— Именем братства!

— За одно такое свидетельство надо благодарить утром и вечером.

— А ночью и днем?

Мужчины не допускают несерьезного отношения к своим болезням. Но Зеленцов видел в шутках признаки моего спокойствия, а стало быть, и своего исцеления.

— Если бы что-нибудь там… обнаружилось, ты бы не иронизировал. Я понимаю. Спасибо тебе… Мог ли я думать, что ты сыграешь в моей жизни столь огромную роль? После матери… никто не играл такой роли!

Если сосредоточенно ждут беду, она откликается на ожидание.

— Ты уверен, что не будет осложнений? — пытал меня словами и взглядом Зеленцов. — Боюсь воспаления легких!

— Не напрягайтесь, Виктор Валерьянович, — продолжала советовать ему Маша. — Призываю вас к хладнокровию!

Но он продолжал напрягаться… И легкие его, которые могли воспалиться, а могли не воспалиться, в конце концов воспалились.

Мы с Машей и Пашей следили за организмами больных, а сестра Алевтина за организмом нашего отделения. Как только температура у Зеленцова подпрыгнула до сорока, об этом немедленно узнал Семен Павлович. И хоть осложнения с ремонтом волновали его гораздо больше зеленцовского осложнения, он сказал мне:

— Ну вот… Я знал, что без этого не обойдется. Опасные случаи — не специфика нашей больницы.

— А для безопасных больница вообще не нужна.

В глубине души он был доволен: вокруг спасения Зеленцова и Машиной самоотверженности стали складываться легенды, которые главный врач должен был развенчать.

На очередной «пятиминутке» он завел получасовой теоретический разговор об опасностях послеоперационного периода, которых иные «легкомысленно недооценивают». Напомнил и о том, что «незакрепленный успех подобен поражению».

Маша сказала Зеленцову:

— Вы давно не были на «пятиминутках»… Поди, соскучились! — И воспроизвела речь Липнина.

Зеленцов сделал попытку подняться с постели.

— Я пойду к нему, — произнес он так, что я понял: он может пойти.

— Зачем? — удивилась Маша.

— Объясню ему…

— Объяснить можно тому, кто хочет понять.

— Я все равно скажу ему. Пусть не сейчас… Действительно, надо набраться сил. Но тут, в палате… — Он оглядел стены, окно, тумбочку. — Здесь я и сейчас могу…

Маше показалось, что его доверительность распространяется лишь на меня.

— Мне надо…

— Нет, нет!… - перебил Зеленцов. — В моих жилах течет ваша кровь — и у меня от вас нет секретов.

— Обожаю секреты! — призналась она.

— Понимаете ли… Я всегда избегал выяснять отношения, объясняться, исповедоваться. Это требует нервного напряжения.

— Вам нельзя напрягаться! — напомнила Маша.

— И все же я хочу исповедаться… Болезненный шок в тот день отключил на время мое сознание. А когда оно вновь включилось, то было уже иным. Рискую показаться банальным… Но не все, что часто повторяют, банально. Так вот, страдание, я уверен, очищает…

— Чистого человека, — вставил я, — а скверного — ожесточает.

— Но по крайней мере, оно заставляет задуматься… Одно дело представлять себе, что такое врачебная самоотверженность, а другое — испытать на себе. Своя операция уж наверняка ближе к телу! И вот я понял, что быть врачами — значит, действовать так, как вы. А свое хладнокровное врачевание я отныне отметаю. И осуждаю… Давным-давно я услышал: «Ездят на тех, кто позволяет себя оседлать». Каждый делает эпиграфом к жизни ту мудрость, которая его устраивает. Я не позволял «ездить» на себе ни больным, ни здоровым… Ни заботам, ни треволнениям. И так постепенно вообще стал ездить и ходить в одиночку. Но если только я поднимусь…

— Пока что у вас поднялась температура. — Маша положила руку ему на лоб. — Я не ошиблась.

— Еще несколько слов… Ты, Володя, знаешь, что когда-то я отказался совершить двухлетнее путешествие: оно казалось мне долгим и сложным. Даже опасным… И хотя обошлись без меня, я фактически предал своего благодетеля. Ты знаешь, кого я имею в виду… А предатели благодетелей караются девятым кругом «дантова ада». Это тоже общеизвестно…

— Почему? Я, например, не знала этого, — созналась Маша.

— Тем более… Об этом надо кричать всем и каждому! Пока не запомнят. Когда я встану, пойду к нему на могилу. Буду искать прощения… — Зеленцов раскашлялся тяжко, навзрыд. Но, превозмогая этот приступ, сказал: — Я понял, что если ощущаешь врача своим благодетелем, значит, это врач. А все прочее — чепуха!

«Инерция репутаций… — думал я. — Она безапелляционна, самонадеянна и часто вводит нас в заблуждение. „Чего от него ждать?“ — говорим мы. Но пока человек жив, надо ждать!»

Покидая палату, Зеленцов написал в «Книге отзывов»:

Если мне когда-нибудь представится возможность отблагодарить своих благодетелей, я буду счастлив!

— «Книга жалоб и восхищений»… продолжается, — мрачно констатировал Паша.

* * *

Взгляд у Семена Павловича вновь был не просто открытым, а прямо-таки распахнутым. И опять столь приветливым, что от него хотелось уклониться, как от засады… Что-то замышлялось. Это мне было ясно.

Главный врач пригласил меня сесть.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло!

— О каком несчастье вы говорите? — спросил я.

— Об истории с Виктором Валерьяновичем. Операция, потом воспаление легких…

О воспалении легких, которое произошло, как считалось, по вине хирургического отделения, он вспоминал при каждом удобном случае.

— А какое же счастье?

— Ремонт из-за этого перекинулся на верхние этажи — и в результате мы с вами можем помочь очаровательному молодому человеку. Сделать ему операцию по поводу аппендицита.

«Видимо, это счастье для самого главврача, — сообразил я. — Но почему?»

— Лейкоцитоз у него повышен незначительно. Но изнуряющие приступы… Предстоит отправляться в экспедицию. Путешествовать под дамокловым мечом! Мы с вами должны отвести этот меч. Такая у меня просьба.

— А кто этот молодой человек? — полюбопытствовал я.

— Начинающий инженер. Сын скромной корректорши. Начинающие и скромные у Семена Павловича сострадания

не вызывали. «Вероятно, родственник», — решил я.

— Обеспечим образцовый наркоз! Чтобы не было ни малейших намеков на боль… — Липнин потирал руки. — Все должно быть в идеальнейшем виде!

— В удовольствие для больного нам операцию превратить не удастся. Тем более что я предпочитаю местное обезболивание.

— Местное — для решения местных задач, а для задач общего значения нужно общее! Я, разумеется, шучу.

Липнин обнажил свои рекламно-безупречные зубы. Он был со мной отчаянно откровенен, подчеркивая этим, что готов восстановить отношения.

«Какие все же глобальные проблемы он собирается решать с помощью начинающего инженера? — недоумевал я. — Семейные, что ли? Да, наверное, это родственник по какой-нибудь из главных линий».

На другой день приехала Мария Георгиевна: она хотела предварить мою встречу с Тимошей. Рассказывала, какой он замечательный сын. Выяснила все, что можно было выяснить по поводу аппендицита. Потом достала из конверта Тимошины фотографии

— Он не фотогеничен. И в жизни гораздо лучше. Вы убедитесь. Вот здесь ему ровно год… А тут, видите, уже школьник.

Матери всегда живописали в моем кабинете качества своих детей, полагая, видимо, что хороших людей я оперирую тщательней, чем плохих.

Дату операции я от Марии Георгиевны скрыл: когда за дверью стоит мать, оперировать трудно.

Есть такое, чего представить себе нельзя… Я не знаю, кто сообщил Марии Георгиевне… кто смог произнести эти слова…

На похоронах ее не было.

Через несколько дней состоялся мой последний разговор с Липниным.

В конце я спросил:

— Делячество на крови?…

— Ого, новая формула! — Он хлопнул в ладоши. — Если она верна, то я должен буду покинуть больницу, а если нет, то… извините, что повторяюсь, покинете вы.

Он тут же принялся опровергать мою формулу.

Письмо Тимошиного отца было переслано в высшую медицинскую инстанцию. Это был танковый прорыв, в который должны были устремиться донесения самого Семена Павловича. Он вспомнил все: семейственность в отделении (мимоходом признал свою вину: либеральничал, шел навстречу!), незаконное пребывание здорового ребенка во взрослой больнице, разбазаривание болеутоляющих средств, жалобы на бездушие…

Он припомнил и другие провинности, без которых бы я, как это ни странно, не смог помогать людям… И Тимошину смерть.

Липнин пошел в наступление. А я не собирался обороняться. Хотя он поднял руку на то, что я считал своей единственной семьей, своим домом

— А дом полагается защищать, — сказала мне Маша. И добавила: — К нам едет Бабкина из управления.

О Бабкиной было известно, что она не подчинялась голосам министра и начальника главка, а исключительно — голосу совести.

— И при этом трогательно относится к Липнину. По зову совести! — сообщила Маша. — Интересно, куда позовет ее совесть в ходе предстоящего следствия?

Говорили, что выводы Бабкиной, продиктованные ее высокоразвитым чувством справедливости, в министерстве сомнениям не подвергались.

— К собеседованию мы подготовимся! — многозначительно произнесла Маша. — Хотя она мне ясна!

— Вы не будете там присутствовать, — сказал я. — По многим причинам… Это, если хотите, мое требование.

— Пожалуйста… Мы не будем, — с той же интонацией согласилась она. — Но справедливый судья обязан выслушать разные стороны и все точки зрения.

— И что же вы в связи с этим задумали?

— Не напрягайтесь, Владимир Егорович.

Более всего Семен Павлович увлекался хозяйственной деятельностью. Ремонт предоставил для этого богатейшие возможности. Он ходил по больнице в полурабочем комбинезоне, умеренно забрызганном краской. Он залезал на стремянки, окунал палец в ведра с олифой и алебастром. Бабкиной предстояло увидеть, как он хозяйствует.

В связи с ремонтом главврач подписал приказ о внеочередном отпуске Маши и Паши. Он сообщил через сестру Алевтину, что на первом собеседовании хирургическое отделение будет представлено лишь ею и мной.

— Маше и Паше и так запрещено приходить. Мною запрещено! — прокомментировал я это распоряжение. — Так что он зря опасается.

— Семену Павловичу нечего опасаться, — процедила сестра Алевтина. И губы убрались с ее лица.

Неожиданно примчались из своего внеочередного отпуска мои ординаторы.

— Нет уж, простите, Владимир Егорович, — заявила мне Маша, — в одиночестве мы вас не оставим. Наши войска получили мощное подкрепление!

— Что… или кого ты имеешь в виду?

— Нину Артемьевну и Виктора Валерьяновича! — Маша взяла в руки «Книгу отзывов» и потрясла ею в воздухе. — Отныне этот том будет разделен на две части: Липнин заставит прозвучать «Книгу жалоб», а мы — «Книгу восхищений». Нина Артемьевна и Зеленцов придут и произнесут вслух все, что они здесь написали. Зеленцов даже сказал, что его запись будет лишь конспектом будущей речи. В его жилах играет моя кровь! Это надежней, чем совесть Бабкиной из управления.

Я сорвал с головы белую шапочку:

— Вы меня опозорите!

— Нет, Семен Павлович, а все-таки правда есть. «А все-таки она вертится!» Как сказал Галилео Галилей. — Маша обратилась ко мне: — И не пытайтесь разрушить наш замысел: Нина Артемьевна и Зеленцов все равно придут.

— У них самих есть потребность… и очень сильная… — начал Паша.

— Мой муж хочет сказать, что о спасителе должны говорить спасенные.

Я терпеть не мог, когда меня называли спасителем, исцелителем. И попросил:

— Может быть, вы отмените это. В запасе еще неделя! Зачем мне телохранители? Отмените, пожалуйста.

— Ни в коем случае! — вскричала Маша. — Мы вас на съедение Бабкиной, Липнину и сестре Алевтине не отдадим!

— Познакомьтесь, Евгения Никифоровна. Это — заведующий хирургическим отделением. — Липнин представил меня Бабкиной так, будто между нами ничего не произошло. — А это старшая сестра Алевтина Петровна.

Главный врач несколько раз порывался уступить Бабкиной свое кресло, но она осталась на том первом попавшемся стуле, на котором уже сидела. Оглядела меня, как человека, о котором наслышалась… В ее взгляде не было твердых намерений и предвзятости. Полное, чуть одутловатое лицо сердечницы было ненарочито благожелательным.

Острили, что Бабкина не смогла выйти замуж, потому что наедине оставалась только со своей совестью. Почему иные с таким вожделением насмехаются над высокими чувствами? «Высокопарно!» — иронизируют они. Высоко парить? Разве это так плохо?…

— Вам, Евгения Никифоровна, первое слово! — сказал Липнин и снял свои массивные очки, чтобы было видно, как он внимает каждой фразе.

— Смерть на операционном столе от тимико-лимфатического состояния, которое никто предвидеть не может, придется охарактеризовать как несчастный… или, точней сказать, трагический случай, — начала Бабкина. — Но важно выяснить, нет ли предпосылок для других подобных же случаев. Понять, какая в хирургическом отделении атмосфера.

— Тогда, если позволите, мы для начала послушаем старшую сестру отделения, — предложил Липнин. — Бывшую фронтовичку!

— Я не была на фронте, — возразила сестра Алевтина. — Работала в госпитале… но здесь, в городе.

— Ну, это все равно! — по-отечески оценив ее неразумную скромность, воскликнул Семен Павлович.

— Нет, это не все равно, — опять возразила она.

— Нам важно услышать не о той поре, — с нажимом произнес Семен Павлович, — а о поре нынешней: о вашем отделении, о вашем заведующем.

Сестра Алевтина долго молчала.

— Ну, ну… — как добрая учительница, подтолкнула ее Евгения Никифоровна.

— В отделении случаются непорядки, — с педантичной жесткостью сообщила сестра Алевтина.

— А конкретно? — все тем же голосом доброй учительницы вызывала ее на откровенность Бабкина.

— Ну, то, что бывает во всех отделениях.

— А что бывает, на ваш взгляд, плохого… во всех отделениях?

— Это известно.

— Мне кажется, вы хотели что-то сказать о руководстве отделения, — не выдержал Семен Павлович. — В частности, о заведующем.

Сестра Алевтина молчала.

— Ну, ну… — подбодрила ее Бабкина.

— Такие хирурги были у нас в госпитале. Как он… Я с ними ссорилась, а теперь вспоминаю.

Было ясно, что на этом свидетельские показания сестры Алевтины закончены. Она выпрямилась, как бы поставив точку.

Я поймал ее глаза, чтобы показать, что тронут… что благодарен. Но сестра Алевтина не пожелала заметить этого. Губы исчезли с ее лица: она продолжала за многое осуждать меня.

Потом вспомнила что-то и, не глядя в мою сторону, сообщила неизвестно кому:

— Звонил Виктор Валерьянович. У него поднялась температура.

— После операции, — пояснил Семен Павлович.

— Поднялась до тридцати семи и пяти, — в ответ на это сочла нужным уточнить сестра Алевтина. — Просил извиниться.

— За что? — спросил Липнин. Она спрятала губы.

«Мне кажется, они у нас были здоровыми, а потом заболели», — вспомнил я Машину фразу. И мысленно добавил уже от себя: «Все очень просто: из нас двоих он выбрал Семена Павловича».

В дверь постучали.

— Кто там? — раздраженно изумился Липнин. Дверь открылась. На пороге стоял Коля.

— А сюда дети до шестнадцати лет не допускаются, — с желчной ласковостью проговорил Семен Павлович.

Коля все же вошел и прижался к стене. Он сразу понял, что Бабкина самая главная, и обратился к ней:

— Владимир Егорович спас мою маму. Она уехала в санаторий.

— И она… тоже? — бесстрастно удивилась сестра Алевтина.

— Я просил немного обождать. Но она у меня непослушная… — Коля вздохнул. — Я скажу за нее…

— Вместо нее? — уточнила сестра Алевтина. И спрятала губы: она же знала, что красавицам верить нельзя.

— Да… вместо… — подтвердил Коля.

— Странно все это! — Семен Павлович резко вскинул и опустил плечи.

— Ну почему же? — возразила Бабкина. — Пусть мальчик скажет…

1981 г.

Реклама на сайте