«Зачем далеко ходить?»

Вениамин Смехов Зачем далеко ходить?

Иногда просыпаешься с ярким чувством положительной надежды. Хочется, например, способствовать отечественному прогрессу. (А засыпаешь – ни с чем.) Зачем далеко ходить? Возьмем вчерашний день. Самая ранняя часть вчерашнего дня даже сегодня не вызывает лично у меня нареканий. Одним словом, в самую раннюю часть я бы камня не бросил. Зачем далеко ходить – возьмем момент просыпания.

Вчера утром, будучи предоставлен сам себе в смысле выходного дня, я проснулся именно с ярким чувством положительной надежды На службу идти не надо. Дочку еще с вечера жена моя увезла, такая умница, к своей недалекой маме, – в смысле часа езды от города, – в деревню Верхние Дыхалки. Значит, проснулся я в ярком одиночестве и освещенный лучом личной надежды. А в окна этим временем хорошо пробивалось солнышко. Мне мечталось тепло и просторно. В моей выходной голове одна легкая мысль сменяла другую: куда пойти, с чего начать, где отдохнуть или все-таки, может, бросить себя на общеполезное дело в смысле отечественного прогресса? Зачем далеко ходить – я остановился на этом прогрессе.

А надо вам сказать – не в порядке укорительного намека, а от чистого сердца – меня лично многое еще волнует в нашей действительности. Волнует, даже подчас кажется недостойным нашего будущего. Зачем далеко ходить – возьмем нашу пресловутую невоспитанность. Я не хочу тут бросать всевозможные тени, однако факт налицо: редко мы еще в автобусах и трамваях сознательно уступаем место женщинам, малышам и вообще старушкам обоего пола. Редко мы еще проявляем взаимную культуру в смысле уступчивости к нуждающимся людям. Так что в излишней тактичности нас еще упрекать рановато. Я бы сказал, что такт остается фактом яркой надежды.

И вот эту легкую мысль в моей выходной голове вчерашнего дня сменила другая, довольно-таки боевая на фоне солнечного утра… Ведь нельзя же ожидать прогресса, сложа свои пускай самые чистые руки! Ведь надо же хоть что-то потихоньку делать! Сегодня я буду первым, завтра, глядя на меня, подтянутся другие и так далее. Вот я и решил начать с личного примера на самом остром участке нашего развития.

Ровно в 11 часов утра я оставил позади уборку квартиры, завтрак, пылесос и всю записку моей жены с ее наивными указаниями, как мне сегодня жить. И ровно в 11 часов 9 минут по московскому времени я начал способствовать прогрессу.

Проехав буквально две остановки в первом же попавшемся автобусе, я заметил вошедшего старичка с палочкой и быстро уступил ему место. Старичок сказал «спасибо», а я оглядел салон и насчитал шестнадцать свидетелей моего личного примера. Не теряя времени, сошел с автобуса и пересел в какой-то там трамвай. И завертелось!

Я входил, срочно занимал свободные места, дожидался подходящего инвалида и громко, привлекательным голосом обращал общественное внимание на свой личный пример. Одновременно я пересчитывал количество пассажиров, втянутых в это событие. Если автобус был так переполнен, что на свободное место нельзя рассчитывать, я выходил из положения следующим призывом: «Молодой человек (либо девушка)! Будьте настолько добры, предложите присесть товарищу с младенцем».

Сидящий, как правило, вскакивал, нуждающийся, как правило, садился, а я снова пересчитывал свидетелей, хотя данный случай меньше подходил под графу личного примера.

В общем, за четыре часа непрерывных пересадок, посадок, уступок и расчетов, то есть к трем часам дня, в моем активе оказалось 326 свидетелей правильного поведения. Почувствовав одновременно удовлетворение от посеянных зерен и голодную усталость в смысле режима дня, я ушел на обеденный перерыв.

Первое, что было обнаружено сразу после обеда, – мой пример уже заразителен. В салоне автобуса номер шесть между остановками «Кинотеатр „Слава“ и „Ветеринарная академия“, не успел я подыскать возможность поработать, раздался голос, похожий на мой собственный, и фраза, слово в слово повторяющая меня: „Парень, а парень! Будь настолько добр, предложи пожилому человеку посидеть на своем месте, вот так лучше“.

Конечно же рано было преувеличивать успех, но я все-таки проликовал целую остановку и вышел из автобуса, прибавив в уме еще 27 человек на свой счет.

К семи вечера пришло второе дыхание. Люди торопились в театры, в гости и на концерты. Городской транспорт выходного дня переполнялся до крайности. Я настойчиво трудился, громко привлекая внимание к каждому новому факту моего гуманизма. Раза два некоторые пытались упрямиться – как со стороны сидящей молодежи, так и с обратной стороны. Тут мне помогала растроганная публика, и в результате мы все-таки сажали кого надо, по справедливости. Дважды повторялась история с моими последователями, что приводило меня в душевное ликование. Я на короткое время вдруг сделался мечтателем: а что, если организовать тайное общество и, например, назвать его «Борьба за Уступание Места Старшим» (сокращенно «БУМС»)? Или даже ассоциацию более широкого значения, скажем, «Чуткое Поведение Человечества», сокращенно «ЧПЧ»?

Приближались сумерки, что было замечено мною как по заходящему солнцу, так и по замедлению второго дыхания. Где-то между девятью и десятью часами вечера я сэкономил свои силы в последнем рывке. Проезжая в шестом номере автобуса в домашнем направлении, я от «Академии» до остановки «По требованию. Крематорий», не меняя салона, а только переходя из края в край, ухитрился четырежды проявлять мою сегодняшнюю чуткость. Я уступил двум инвалидам, завернутому грудному существу и миловидной даме, которую не без основания подозревал в известном положении. Явная сдача позиций сказалась на том, что уступать-то я уступал, а вот свидетелей считать было бы нечестно. Свидетели не менялись до самой остановки «По требованию. Крематорий». На улице потемнело, я вышел, и мне вдогонку раздалось привычное на сегодняшний день: «Ах, какой воспитанный гражданин! До чего приятно видеть таких культурных!» Но я даже не обернулся, ноги мои с трудом передвигали утомленное туловище. И наконец вчерашний выходной подобрался к своей, честно скажу, неприглядной точке с запятой. Вспоминаю себя разбитым, где-то в глубине души счастливым, но все-таки главным образом разбитым, усталым, нервным. И сижу я на втором сиденье, потому что трамвайная пассажирка комсомольского вида сразу вскочила, только я взобрался с передней площадки. Она поняла мою разбитость и тут же уступила мне место. Я дал ей три копейки, сказал: «Спасибо, девочка, оторви мне билетик, пожалуйста», – и приступил к посадке на уступленное место. Потом мне явились две сидячие мысли на выбор, и я решил сначала подумать насчет того, как это девочка успела заразиться примером моего личного прогресса, а уж потом на вторую тему – с какой стати мне место уступают в мои еле-еле сорок лет? Но додумать хотя бы первую тему мне совершенно не позволил сильный шум в трамвае. Усталые уши поневоле обратились к пассажирскому возмущению, и тут я понял, что это касается лично меня. Крики, помнится, были такие:

– Смотрите-ка, и ведь одет прилично!

– Да-да, одет прилично, а глаза нахальные.

– Надо же, девочка уступила пенсионеру, а этот поспешил, Илья Муромец.

– Да они, нынешние, и родного дедушку переступят!

– Наверное, инженером, галстук-то модный, али композитором!

– Ага, композитором, глаза больно нахальные. А может, почтовым ящиком – вид уж больно из себя заносчивый.

– Дать бы ему по этому ящику, чтоб совесть заиграла, перед пенсионером сидеть!

Тут я и вправду очнулся и вполглаза окинул закипающую ситуацию. Значит, сумма была такова. Битком набитый трамвай (люди ехали домой из гостей, из театров, из тому подобного), 90 процентов битковой набитости составляли сплошные старички и старушки. Ноги мои наливались чугуном и становились как бы неродными. Болела голова, спина, чесалось в позвоночнике. Вместе с тем девочка гневно вернула три копейки и качала головой в стыдящем смысле этого жеста. Возле девочкиного плеча находился лысый гигант с седовласыми руками. Он тоже качал головой, не сводил с меня взгляда, потому что это ему, а не мне, было уступлено данное место. Вот такие дела. Да, молодежное меньшинство, разумеется, тут же повскакало со своих мест и даже с испугу исчезло из трамвая, оставив только мою девочку. Крики нарастали, я совсем похолодел, никаких выводов не делая, сидел себе и оцепенело слушал. На пятой остановке они уже начали меня обобщать…

– И не верьте, не верьте ихним басням. Я никогда не верю в ихние басни. Трезвонят, трезвонят: ура, высшее образование, растет культура, прогресс ихний, тьфу! Вот он сидит, весь этот прогресс!

– Ага, сидит и лупится на стариков, а глаза нахальные!

– Это ж все такое поколение теперь, да. Хапуги, дельцы, развратники и хиппи, через родного дедушку перешагнет, если ему надо!

– Господи! Что ж со внуками изделается, куды их нелегкая вынесет, батюшки-светы? Хошь бы прибрал бог меня да глаза бы затворил. Не видать бы позора с родных-то внучат!

– И то правда, с таких выродков добровольно смерти себе пожелаешь.

Белый свет затмился в моих измученных глазах. Следующая остановка – моя. Когда же они выговорятся, когда? Странное упрямство удерживало чугунные ноги, принуждало сидеть и искоса подслушивать хор моих негодователей. Вошла новая старушонка, очень древняя, но с лакированной сумочкой и в приподнятом настроении. Она оглядела салон трамвая, увидела меня, улыбнулась и прислушалась к салонной беседе. А мой лысый гигант протянул ко мне седовласую пятерню и пробасил впервые за весь скандал: «Молодой человек, будьте так добры, предложите старой женщине место, вот так лучше».

Я встал, указал даме на свою нагретую скамейку и тут же почувствовал новый прилив сил. Может быть, наступило совершенно некстати третье дыхание? Не знаю. Однако веселая древняя старушка замахала ручками на весь салон.

– Ни-ни-ни! Сидите, голубчик, сидите, душенька! Я еще побегаю за ваше здоровье.

– Этого бы голубчика, – возразил ей активист-инвалид, наименее трезвый из всей нашей компании, – этого бы субчика за его нахальные глаза на доску позорную повесить, родным детям в назидание, чтоб до самой могилы помнили хамского этого голубчика!

– Ах, как вы дерзко шутите, любезный! – нахмурила маленькие бровки древняя старушка. – Вы просто отсталый субъект! Вы хотя бы телевизор иногда смотрите? Хотя бы последние тридцать три серии кинофильма «Но разведка доложила точно» видали или не видали? – И она выбросила в мою сторону широкий пригласительный жест. Тут все в трамвае меня дружно спутали с известнейшим телеартистом, бросились со всех мест ко мне, силком усадили, причем лысый гигант и девочка тянули авторучки и свои трамвайные билеты для автографов… Старушка-виновница радостно хохотала, третье дыхание как пришло, так и ушло. В голове моей образовался взрыв кинокадров. Неслась бешеная конница, и я на лету уступал седло седоватым ветеранам; я летел все дальше, а пожилые лица шумели, мелькали… И я вдруг узнал всех тех, кому целый день не покладая рук уступал места! Это было странное открытие: ночной трамвай, заполненный моими дневными пациентами… Я поскользнулся и покатился в черную бездну. Теряя сознание, успел заметить, как вагоновожатая вышла из-за руля и понеслась ко мне за автографом, а виновница-старушка прыгала и приговаривала: «Беги, душечка, разве можно упускать такой случай! Герой экрана – это же народный герой, надо брать с него пример и надо брать с него его автограф! Беги, милая, а трамвайчик я и сама поведу, экая невидаль, трамвайчик!»

И дальше сознания не стало. Как-то все же они меня раскачали, остудили, потом всю правду услыхали, сами остыли, и я вяло дополз до квартиры…

Сегодня у меня новый трудовой день – воскресенье. Я его решил целиком посвятить личному отдыху. Только отдохнувший человек способен на полезные дела. Только он просыпается с ярким чувством положительной надежды. Только он может способствовать отечественному прогрессу. Зачем далеко ходить, возьмем мой личный пример вчерашнего выходного дня.