«Песочница»

Борис Кригер Песочница Сборник разножанровой прозы

КОЗНИ ИНТЕЛЛЕКТА Цикл историко-философских рассказов

Волновая природа любви

«Свет возвращается в просыпающиеся окна, как улыбка на лицо только что плакавшего маленького ребенка, так поступательно-уверенно, хотя и несмело, что даже и не знаешь, плакал ли он всерьез. Вот сейчас серый зимний свет полностью победит отсветы от камина и лампы в комнате, и будет совсем непонятно, была ли эта ночь вообще… Была ли эта жизнь вообще… А Эрвин все еще пишет что-то, только под утро накинул пиджак прямо на голые плечи – перед рассветом всегда становится холоднее. Он всю ночь писал, лишь изредка посматривая на меня, не подозревая, что я всю ночь рассматривала его. Вряд ли он позволил бы так долго и безнаказанно рассматривать его в другой ситуации. Эти любимые, сильные руки, такие нежные и сильные, такие умные и беззащитные… Эту шею и родинку там, где шея переходит в левое плечо… Эти большие, громадные ступни, которые, кажется, принадлежат атланту, держащему небо, которые так приятно, так невыразимо приятно трогать своей ступней, что при одной мысли об этом прикосновении по спине пробегает холодок и голову затуманивает… Это лицо… Это бесконечно родное лицо, сейчас такое отстраненное и сосредоточенное, но все равно освященное нежным теплом глаз, когда он посматривает на меня. Освященное – значит святое… Кем-то или чем-то сделанное святым… Он действительно святой, как пишут на иконах или картинах, святой, когда он работает, и никакая суета и неразбериха наших жизней больше не имеет к нему отношения… Он просто не может не быть святым, ведь Бог смотрит на людей глазами любви… Такой он и останется в моей памяти – обнаженный святой в белом полотенце вокруг бедер, сосредоточенно пишущий что-то, чего мне никогда не понять, хотя он и объясняет по сто раз, не теряя терпения и интереса, – я все равно впитываю только его голос, тепло его голоса, нежность его глаз, требовательность и мягкость его губ, святость его души…» – такие предутренние, размытые, хаотичные, перетекающие одна в другую мысли ютились в глубине карих глаз, поселившихся на милом женском лице, обрамленном длинными темными волосами. Полумрак в комнате рассеялся настолько, что Эрвин уже мог различить задорную родинку над верхней губой, постоянно холодные, если коснуться их, ладони, темнеющие на полотне простыни, и на левой руке – такой знакомый браслет с камешком, на котором вырезана парящая птица.

Эрвин Шрёдингер, оставив на время свою жену в Цюрихе, с которой у него сложились, мягко говоря, странные отношения, снял на Рождество 1925 года виллу в Швейцарских Альпах. Говорят, его посетило невероятное вдохновение в эти короткие недели… Физики до сих пор подтрунивают над этим романтическим отпуском.

…В комнате становилось все светлее. Эрвин словно бы писал портрет своей возлюбленной. Он внимательно рассматривал изгибы ее тела и наносил мазок за мазком. Временами его вдохновительнице казалось, что на бумаге действительно появится ее обнаженный портрет. Но бумага жадно впитывала в себя только странные, почти магические знаки. Когда утром Эрвин гордо показал ей плод своего труда, на листе вместо картины красовалась надпись:

– Что это? – удивленно прошептала она.

– Это твой портрет, а в нем и портрет всего сущего, – гордо ответил Эрвин.

– Что же, все сущее действительно равно нулю? – улыбнулась она своей слабой, застенчивой улыбкой. Только эта часть уравнения с нулем была ей хоть сколько-нибудь понятна.

Эрвин на мгновенье задумался и рассмеялся.

– Как хорошо ты сказала, как это философски… Нет, ноль – это неважно, ноль показывает, что одна часть уравнения действительно равна другой. Если хочешь, я могу переставить эти части – и нуля не будет…

– Нет, нет… Эта часть с нулем – действительно портрет нашей любви, в которой заключено так много, но в итоге всё превращается в ноль…

Эрвин нахмурился.

– Мы же понимаем, что не можем быть вместе. Я расстался бы ради тебя с женой… Мы с ней давно смотрим сквозь пальцы на связи друг друга… А ты – ты замужем, у тебя дети… Я же – вольный физик, оборванец с потертым рюкзаком. Меня как-то даже отказались поселить в гостиницу, куда въезжали участники одной конференции, потому что я выглядел, как бродяга…

– Ну, теперь ты совсем не похож на бродягу, Эрвин, – сказала она. – Знаешь, мне почему-то кажется, мы больше никогда не увидимся… Эти фантастические две недели – просто запретный чувственный сон.

– Ну, это глупости… – пробормотал Эрвин.

– Скажи мне, о чем ты думал, когда смотрел на меня такими завороженными глазами?.. Ты всю ночь словно писал мой портрет, а облек его в такую странную форму… Ты ведь думал обо мне, да? Ты ведь работал, не сводя с меня глаз!.. Эрвин, ты же знаешь, я не люблю, когда ты со мной молчишь обо мне!

Серьезное лицо Эрвина с ямкой между бровями и прямолинейными, наметившимися морщинами на худых щеках, потеплело. Так случалось всегда, когда ему выдавался случай поговорить о своей истинной любви – физике.

– Понимаешь, – с воодушевлением и надеждой начал Эрвин, – квантовая теория родилась, когда Макс Планк выдвинул гипотезу о соотношении между температурой тела и испускаемым этим телом излучением…

– Каким телом, Эрвин? – игриво рассмеялась женщина и отбросила простыню, но Эрвин сделал вид, что не обратил на этот жест внимания. Ему не хотелось прерываться.

– Планк предположил, что атомы излучают небольшие дискретные порции энергии, которые Эйнштейн назвал квантами, – продолжил Эрвин невозмутимо, не сводя застывшего взгляда с волнистой линии ее бедра.

– Эйнштейн, говорят, невыносимый бабник, как и ты… – незлобиво сказала женщина.

– Да, да… Так вот. Энергия каждого кванта пропорциональна частоте излучения… Попутно Эйнштейн отметил кажущийся парадокс: свет, о котором на протяжении двух столетий было известно, что он распространяется как непрерывные волны, при определенных обстоятельствах может вести себя и как поток частиц…

– Для меня в целом мире существует только свет твоих глаз, – прошептала женщина.

Эрвин на минуту замолчал, но было видно, что он не может сдержаться и снова будет говорить о физике.

– Нильс Бор распространил квантовую теорию на атом и объяснил частоты волн, а Эрнест Резерфорд показал, что атом в целом электрически нейтрален…

– Нейтрален? Как и ты в своих чувствах ко мне? Ты любишь меня, но годами не делаешь ничего, чтобы эту любовь сохранить… Или же ты хитрый и расчетливый, как нейтральная Швейцария? – спросила она.

Эрвин сделал вид, что не заметил колкости.

– Итак, Бор предположил, что электроны…

– Бор, наверное, тоже бабник? – уточнила женщина.

– Не знаю… – Эрвин растерянно покачал головой.

– А я думаю, что все физики – бабники… – вздохнула женщина и снова укрылась простыней.

– Несмотря на первоначальный успех, модель атома Бора вскоре потребовала модификаций…

– Слушай, Эрвин, женись на мне, – вдруг серьезно сказала женщина. – Зачем тебе другие девушки? Я буду тебя любить!

Казалось, Эрвин не услышал. Он невозмутимо поднялся и стал отпечатывать шаги по полу спальни.

– …новая существенная особенность квантовой теории проявилась, когда де Бройль выдвинул радикальную гипотезу о волновом характере материи, например, электроны при определенных обстоятельствах могут вести себя, как волны…

– Я могу вести себя, как волна, – сказала женщина и изогнулась.

– Боже, какая ты фантастически гибкая, – произнес Эрвин.

– Гибкая, как твой кот? Кот Шрёдингера? Тот самый кот, не живой и не мертвый, о котором ты рассказывал вчера?

– Да. Да. Не живой и не мертвый. Да, тот самый…

– Скажи, Эрвин, скажи по совести, тебе не жалко бедное животное?

– Ну, это же не настоящий кот, а герой моего кажущегося парадоксальным мысленного эксперимента, показывающего неполноту квантовой механики при переходе от субатомных систем к макроскопическим.

– А вдруг какое-нибудь светило науки воплотит в жизнь твою мысль и засадит в душегубку настоящего кота? Без пищи, даже без блюдца молока…

Эрвин оживился.

– Эксперимент заключается в следующем… В закрытый ящик помещен кот. В ящике имеется механизм, содержащий радиоактивное ядро и емкость с ядовитым газом… Если же ящик открыть, то экспериментатор обязан увидеть только одно конкретное состояние – «ядро распалось, кот мертв» или «ядро не распалось, кот жив»…

– Эрвин, ты – жестокий человек, – прошептала женщина, – в этот ящик ты посадил не кота, а кошку.

– Ну, пусть будет кошка… – согласился Шрёдингер.

– В этот ящик ты посадил меня. Я – не жива и не мертва… как эта кошка… – вздохнула она.

Эрвин замолчал. Ему стало неловко, но мгновенье спустя он продолжил:

– …в формулировке де Бройля частота, соответствующая частице, связана с ее энергией, как в случае фотона…

– Неужели ты сам веришь во все, что говоришь? – вздохнула женщина и, завернувшись в простыню, поднялась с кровати.

Эрвин все же хотел закончить свою мысль. Он уже давно говорил для себя.

– Под впечатлением от комментариев Эйнштейна по поводу идей де Бройля я предпринял попытку применить волновое описание электронов к построению квантовой теории, но моя первая попытка закончилась неудачей. Скорости электронов в моей теории были близки к скорости света, что требовало включения в нее специальной теории относительности Эйнштейна и учета предсказываемого ею значительного увеличения массы электрона при очень больших скоростях…

– А что, у электрона большая масса? – поинтересовалась фигура, завернутая в простыню, четко вырисовываясь на фоне окна, в которое заглядывали горные пики.

– Нет… Масса электрона очень мала, – растерянно ответил Шрёдингер.

– А я, я не поправилась? – спросила женщина и снова распахнула простыню.

– Тебе совсем не интересна физика? – вдруг весело рассмеялся Эрвин.

– Мне? Конечно, интересна… – сказала она и, остановив его на полушаге, обняла и нежно поцеловала в губы. – Но больше всего мне приятны звуки твоего голоса… Говори, не умолкай!

– …одной из причин постигшей меня неудачи было то, что я неверно описал волновую природу… – сказал он, но не смог закончить фразу.

Их обоих поглотила волновая природа любви…

Мы не знаем имени женщины, с которой он провел эти две недели; известно только, что она была его давней подругой из родной Вены. Зато мы знаем, что проникнутое чувственной аурой уединение в горах увенчалось выводом волнового уравнения, дающего математическое описание материи в терминах волновой функции. Известно нам и то, что из этого отпуска в горах физик вернулся в январе 1926 года с формулой Шрёдингера, оцененной в Нобелевскую премию…

Политика – наука дилетантов

Которые сутки фрегат «Мюирон» качало на волнах Средиземного моря. Этот корабль был назван в честь адъютанта, который погиб при Арколе, прикрывая собственным телом Бонапарта. Фрегат был красив и хорошо вооружен. «Мюирон» пожалуй, мог выдержать настоящий морской бой, и снова, теперь уже в роли корабля, защитить своим телом главнокомандующего.

Наполеон одновременно и скучал, и злился, и боялся быть пойманным англичанами и казненным французами, чем черт не шутит. Ведь он самовольно покинул свою армию в Египте.

С ним плыли Бертье, Монж, Бертолле и Бурьенн. Они много пили и лишь изредка принимались развлекать друг друга ученой беседой.

– Все дело в том, что я – профессиональный военный. Не адвокат, не политик, а именно военный, – твердил Бонапарт со своим неизменным корсиканским акцентом. – Это то, чему я учился. Это то, что я действительно люблю и умею делать. И я убежден, что моя кампания в Египте была выиграна по всем меркам военной науки.

– А чума? – несмело возражал Монж.

– При чем тут чума?.. Хотя, пожалуй, именно чума – один из наиболее сильных врагов, представляющих угрозу для армии: в силу потерь, которые она причиняет; в силу ее морального воздействия на умы; в силу апатии, которая охватывает даже тех, кто чудом излечивается от нее.

– Чума и местное население… – добавил Бурьенн на правах школьного друга и секретаря.

– Чума и парадоксальный характер местного населения не должны учитываться, когда история оценивает деяния своих полководцев… – не унимался Бонапарт. – Всего за 16 месяцев я овладел Мальтой, завоевал Нижний и Верхний Египет; уничтожил две турецкие армии, захватил их командующего, обоз, полевую артиллерию, опустошил Палестину и Галилею и заложил прочный фундамент великолепнейшей колонии! Ну можно ли это считать поражением?

– Что вы, сир, никто не считает Египетскую кампанию поражением… – попытался успокоить Бонапарта уже весьма подвыпивший, а потому благодушный Бертолле.

– Пока… Пока не считает поражением… только пока! – вырвалось у Монжа язвительное замечание.

– По-вашему, я еду в Париж, чтобы спасти свою шкуру? Потому что ситуация в Египте безвыходна? Нет! Нет! И еще раз нет! Я еду в Париж, чтобы разогнать это сборище олигархов, которые издеваются над народом и не способны управлять страной; я стану во главе правительства, я сплочу все партии; я восстановлю Итальянскую республику и упрочу обладание Египтом, этой прекрасной колонией великой Франции!

– Я – математик… Я мало смыслю в политике, – возразил Гаспар Монж.

– Бросьте, в политике смыслят все. Это как раз такая наука, в которой не надо много смыслить… – сквозь зубы проговорил Бонапарт. – Вы, кажется, не твердили, что вы не политик, когда Франция возложила на вас разработку конституции Римской республики, призванной сменить уничтоженную нашими славными войсками фарисейскую папскую власть!

– Я ваш друг, вы знаете, и поэтому не побоюсь вам возразить. Я верю, что политика – такая же наука, как и все другие области человеческая знания, и эта наука не терпит вмешательства дилетантов, – резко ответил Монж. – В политике тоже существуют определенные закономерности, и о них нужно знать, когда берешься управлять нацией! Революции сменяются диктатурами, демократии – тираниями, а упадок экономики рано или поздно приводит к войне, в то время как война неизбежно ведет к упадку в экономике. Руссо довольно четко обрисовал, в чем смысл государства… Вовсе не в подавлении всех своих подданных, а в выражении интересов его граждан. А люди не хотят ни войн, ни революций, и уж точно не желают экономического упадка.

Пятеро собеседников сидели вокруг стола в кают-компании. Казалось, что снова заседает Египетский институт, устроенный по образцу Французского и избравший своим президентом Монжа, а Бонапарт – всего лишь один из членов этого института.

– Не могу с вами согласиться, – вступил в разговор Бертье. – Политика не может быть наукой, ибо она все-таки не подчиняется таким четким закономерностям, как ваша, мусье Монж, математика, например. Мой отец был географом, и я могу вас уверить, что география – это наука. Если кто-либо допустит ошибку и неправильно нанесет на карту какую-нибудь гору, то гора ведь от этого не сдвинется с места! Просто следующий географ поправит своего заблуждающегося коллегу. В политике же все наоборот: когда гора наносится на карту неверно, меняют не карту, а переносят гору!

– Прекрасная аллегория, Луи! – вскричал Бонапарт. – Вот, Монж, посмотрите на Бертье, – это человек, на которого можно положиться. Я сделаю его военным министром, если, конечно, приду к власти в Париже. Бертье – милый человек, лояльный, стойкий и щепетильно педантичный при выполнении любого дела…

– Спасибо, сир, – счастливо улыбнулся Бертье.

– А вы, Клод-Луи, считаете ли вы политику наукой? – обратился Бонапарт к Бертолле. – Ваше мнение как химика мне было бы особенно интересно. Разве политика не напоминает химию, или, точнее, алхимию? Разве мы не получаем золото из ртути?

– Ваш несомненный гений, сир, может превратить политику не только в науку, но и в искусство, если вы того пожелаете… – уклончиво ответил Бертолле и пригубил вино из своего бокала.

– Вот хитрец, да вы настоящий царедворец! – рассмеялся Бонапарт. Он специально сел на корабль с учеными, а не на второй фрегат со своими друзьями – генералами, который тоже, старательно избегая встречи с английским флотом, петляя и укрываясь в бухтах побережья Северной Африки, следовал во Францию. Бонапарту льстило общество знаменитых умов, пусть и в тревожные дни его бегства из Египта. Наполеон верил, что именно умы правят миром, а если ты управляешь умами, то вся вселенная неизбежно оказывается в твоих руках.

– Мне кажется, сир, этот философский спор не имеет никакого значения, – снова вмешался в разговор Бурьенн. Политика – это искусство взять власть над тем, над чем только возможно взять власть, при этом оградив себя от того, что может взять власть над тобой!

– Ах, помолчи, Бурьенн, – отмахнулся Бонапарт. – Так или иначе, у меня есть чувство, что именно мне суждено нечто такое, что выведет Францию из того хаоса, в который ее погрузила революция. Людям нужен порядок. Прежде всего порядок.

– А свобода? – возразил Монж.

– Какая свобода, зачем свобода? Свобода, декларируемая в лозунгах? Снова – Libertй, йgalitй, fraternitй, ou la mort[1]? – насторожился Бонапарт.

– Ну, зачем же так радикально… Хотя бы свобода прессы, например?

– Умеренная критика со стороны прессы полезна для властей всех уровней. Хотя порой она не нравится представителям власти. Но у нас на Корсике шутят: «Откроешь окно – шумно, закроешь – душно».

– Пресса, по-моему, главный подстрекатель беспорядков… – проворчал Бурьенн.

– Пресса может помочь помешать тому, чтобы кое-кто присосался к власти… – раздраженно ответил Наполеон и обдал Бурьенна таким подозрительным взглядом, что Бурьенн даже сквозь винные пары почувствовал неотвратимость опалы. Школьные друзья редко прощают великим то, что с одним и тем же дипломом тем удалось забраться выше. Какое-то время великие тянут за собой своих приятелей, но рано или поздно уличают их в предательстве.

Над столом повисло молчание. Некоторое время спустя Наполеон продолжил, насупившись.

– Почему у нас не получается так, как в Северо-Американских Штатах? Ведь они добились независимости от Англии и теперь строят настоящую республику! А все потому, что, извиняюсь, всё сопли жуем и политиканствуем.

– Мне кажется, правительству следовало бы прислушиваться к советам людей ученых… – не унимался Монж.

– Я не хочу сказать, что нам совершенно безразлично ваше мнение и что мы плевать на все хотели. Нет, мы будем прислушиваться к советам… но только советам доброжелательным, а не самоубийственным, – все больше распалялся Наполеон. – Мы, наделенные властью, понимаем свои преимущества, но не собираемся задирать нос и почивать на своих лаврах. Я четко знаю, какая власть нужна Франции!

– Ей, безусловно, нужна власть маленького корсиканца, – пробурчал Бурьенн себе под нос, уже не скрывая обиду, но Бонапарт сделал вид, что не расслышал.

– Франции нужна власть, которая прекратит лишать ее граждан голов посредством изобретения доктора Гильотина. Изобретение, конечно, отличное, чтобы не сказать гениальное, никакого кровавого месива, снесенных ненароком плеч или макушек, но людям все же иногда нужна голова, – цинично заметил Бертолле, который по образованию был доктором медицины.

– Совет национального спасения и прочие спецслужбы не должны совать свой нос в гражданское общество, в этом я с вами согласен, – покачал головой Наполеон. – Поверьте, если я приду к власти, при мне никаких социальных экспериментов во Франции не будет. Над крысами пускай эксперименты проводят!

– Сир, вы планируете создать что-то вроде американской республики с президентским правлением? – учтиво поинтересовался Бертье.

– При всем моем уважении американская инициатива не что иное, как предложение «сжечь дом, чтобы приготовить яичницу», – разоткровенничался Наполеон. – Власть должна быть устойчивой и постоянной. Она должна крепиться к определенному человеку, лишь тогда государство может рассчитывать на длительную стабильность. А в ответ на предложение, чтобы французские военнослужащие приняли участие в американской революции и их борьбе с англичанами, так и хочется сказать: «Нашли дураков». Пусть защищают себя сами, а мы поразим британского ленивого льва не в Америке и даже не в Египте, а в самой его колыбели…

– Но как же вы собираетесь справиться с одичавшим французским народом? – полюбопытствовал Монж.

– Народ любить надо, а не обижать. Народ воспитывать надо, а не понукать им, – ответил Наполеон.

– Воспитывать пушками? – не унимался Бурьенн, припоминая, как Бонапарт любил применять пушки в общении с народом.

– Да, мы пытались по-доброму подойти к народу Египта, ну и что из этого вышло? – возразил Бертье, хотя он редко возражал главнокомандующему.

– Вы еще за арабов заступитесь! – внезапно расхохотался Наполеон. – Если вы хотите совсем уж стать мусульманином и пойти на то, чтобы сделать себе обрезание, то я вас приглашаю с собой в Париж. У нас есть специалисты по этому «вопросу», и я рекомендую сделать эту операцию с помощью изобретения доктора Гильотина, да так, чтобы у вас уже больше ничего на этом месте не выросло!

– Но ведь чего народу ни дай, его все равно что-нибудь да будет не устраивать! – не унимался Монж.

– Если человека все устраивает, то он полный идиот. Здорового человека в нормальной памяти не может всегда и все устраивать, – огрызнулся Наполеон, – а залог успеха в управлении государством – это построение сильной, здоровой власти, опирающейся на сильную, здоровую армию. Руки у Франции все крепче и крепче. Их не выкрутить даже таким крепким партнерам и врагам, как Англия, Пруссия, Австрия или Россия.

– Но в Париже развелось столько сильных воров, эдаких олигархов, которые будут мутить воду… – промолвил с плохо скрываемым намеком на угрозу Бурьенн.

– Я не скажу, что при мне в Париже будут существовать два непримиримых врага: с одной стороны – государство, а с другой – олигархи. Я думаю, скорее, что сильное государство держит в руках дубинку, которой бьет всего один раз. Но по голове. Стоит нам только взять ее в руки, и этого окажется достаточно, чтобы привлечь должное внимание и вызвать надлежащее уважение.

– А опустившиеся нравы… отсутствие чести, террор… – пожал плечами Бертье.

– Разврат и терроризм должны быть запрещены, – резко оборвал его Наполеон. – Общество должно отторгать все, что связано с развратом. А террористы… Ну что ж… Будем преследовать террористов всех мастей везде. Якобинцев ли, монархистов – нет разницы. В церкви – так в церкви. Значит, вы уж меня извините, в туалете поймаем – и в сортире их замочим, в конце концов!

– Но в то же время народу постоянно угрожает голод… – обеспокоился Бертье.

– Человек, согласитесь, значительно шире и больше своего желудка. Я дам французам идею сильной власти, и они пойдут за мной, невзирая на голод и холод, уж можете мне поверить. Да, у Франции нет флота. Наблюдается явная тенденция выдавливания Франции из Мирового океана. Но мы переломим и эту тенденцию. Зато на суше нашей армии нет равных! У нас страна огромных возможностей не только для преступников, но и для государства!

После 45-дневного плавания Наполеон прибыл во Францию, которая вскоре легла к его ногам.

Политика, видимо, и правда – наука дилетантов…

Новый Свет Европы

Сколько ниточке ни виться,

а конца не миновать!

Русская народная пословица

Европу частенько именуют Старым Светом, а вот Америку – Новым Светом. Представьте себе параллельный мир, в котором все вышло бы наоборот.

Параллельный мир – это реальность, существующая каким-то образом одновременно с нашей, но независимая от нее. Иногда идея параллельных реальностей описывается в виде, внедренном в нашу реальность. Так, в рассказе Хорхе Луиса Борхеса «El jardнn de senderos que se bifurcan» («Сад расходящихся тропок») исследователь обнаруживает манускрипт китайского автора, где одна и та же история излагается несколько раз, причем описания противоречат друг другу; затем внук автора манускрипта объясняет, что родственник воспринимал время как набор «расходящихся тропок», где различные события происходят параллельно и одновременно.

Давайте и мы пробежимся по одной из расходящихся тропок-ниточек, которая преобразует Европу из мира старого в новый мир!

В 1474 году астроном и географ Паоло Тосканелли сообщил Христофору Колумбу в письме, что, по его мнению, до Индии можно добраться гораздо более коротким морским путем, если плыть на запад, а не на восток. С тех пор Колумба не оставляла навязчивая мысль. Он бредил своим проектом морского путешествия в Индию. Произведя собственные расчеты на основании советов Тосканелли, он решил, что удобнее всего плыть через Канарские острова, от которых до Китая, по его мнению, оставалось около 5–6 тысяч километров.

В 1476 году Колумб перебрался в Португалию, где предложил свой проект португальскому королю Жуану II, который после долгого изучения был отвергнут.

Но в нашей параллельной реальности он был принят, и в 1482 году Колумб отправился открывать Америку – на десять лет раньше, чем в действительности.

Когда корабли Колумба проплывали где-то в середине Атлантического океана, матрос Родриго из Трианы, который все время вглядывался в горизонт в надежде увидеть землю, увидел нечто весьма неожиданное. Почти на линии горизонта к югу от кораблей Колумба противоположным курсом двигалась армада, состоящая из кораблей, похожих на китайские джонки. Когда Родриго доложил Колумбу об увиденном, армада уже скрылась из вида, и ему не поверили.

Откуда взялись эти корабли и куда они плыли? Для того чтобы найти необходимые объяснения, нам нужно вернуться в 1421 год.

Именно в этом году китайский адмирал Чжэн Хэ вместе со своей Звездной флотилией открыл Америку – более чем за полвека раньше Христофора Колумба. История Звездной флотилии начинается с третьего императора династии Мин, который приказал построить огромный флот для торговли и сбора дани с «заморских варваров». По своей величине и технологии Звездная флотилия была впечатляющей. Она состояла из более 300 судов, в том числе как минимум из пяти гигантских сокровищных джонок, 100 метров в длину и 50 метров в ширину, превращая корабли Колумба просто в карликовые. Водонепроницаемые переборки разделяли корпус таким образом, что при затоплении одной из секций судно могло оставаться на плаву. Внешний корпус был трижды обшит досками для прочности и служил опорой для девяти мачт.

Прибыв в Америку, китайцы столкнулись с воинственной цивилизацией ацтеков, которые захватили их корабли и обратили пленников в рабство. Как это часто бывает, победители переняли немало идей от побежденных, и возглавлявший империю человек по имени Тлакаелель (Tlahcaйlel в переводе с языка науатль – «отважное сердце»), приказал перетащить по суше китайские корабли с Тихоокеанского побережья Мексики на Атлантическое. Это был титанический труд, но ацтекский народ был народом строителей пирамид и колоссальных храмов, и задача оказалась им по плечу. Кроме того, их руководитель Тлакаелель пленился магией морских путешествий. Он вознамерился плыть к тому месту, где восходит солнце, а посему ему было необходимо плыть на восток. Там он планировал принести в жертву большую часть местного населения, чтобы обеспечить бесперебойное восхождение солнца. Формально Тлакаелель не был императором, и хотя у него и была возможность быть тлатоани (tlahtoani), он предпочтитал оставаться позади трона. Он был племянником тлатоани Ицкоатля (Itzcoatl) и братом Чимальпопоки (Chimalpopoca) и Мотекусомы Ильуикамина (Motecuhzoma Ilhuicamina), его титул был «Сиуакоатль» (Cihuacуatl, в честь богини, эквивалент советника), но, как написано в рукописи Рамиреса, «что приказывал Тлакаелель, осуществлялось как можно скорее».

Это был тот самый Тлакаелель, который создал новую структуру правительства, приказал сжечь большинство ацтекских книг, утверждая, что все они лживы, и переписал заново историю ацтеков. Кроме того, Тлакаелель реформировал религию, поставив племенного бога Уицилопочтли на один уровень с древними богами Тлалоком, Тескатлипокой и Кетцалькоатлем.

Также он создал учреждение ритуальной войны, чтобы иметь тренированных воинов, и установил необходимость постоянных человеческих жертвоприношений для того, чтобы Солнце продолжало двигаться по небу.

Наконец к 1482 году корабли были доставлены по суше на Атлантическое побережье, и восьмидесятилетний Тлакаелель возглавил армаду, отправившуюся на восток.

В начале 1483 года ацтекская армада достигла берегов Африки, но, не найдя прохода на восток, отправилась на север, пока не добралась до входа в узкий пролив, ведущий дальше на восток, в воды Средиземного моря. Там навстречу пришельцам был выставлен испанский флот, но Тлакаелель избежал морского боя, в котором испанцы, имевшие пушки, безусловно могли уничтожить корабли ацтеков.

Ацтеки, укрыв свою армаду в хорошо защищенной бухте, высадились на Средиземноморское побережье Испании и отправились в поход на Мадрид. Мадрид пал под натиском страшных воинов. Несмотря на то что они были вооружены хуже, чем испанцы, тренировка воинов, подготовленных для ведения ритуальной войны, позволяла им во всем преобладать над испанцами.

Как раз в 1483 году с разрешения Папы Римского в Испании была учреждена инквизиция; целью этого судилища была борьба с еретиками, а также с нехристианами. Но история повернулась к инквизиции спиной. Вместо того чтобы жечь еретиков на кострах, сами святые отцы стали жертвами ритуальных жертвоприношений во славу ацтекских богов.

Особенно страшно был казнен глава инквизиции – доминиканский священник Томазо Торквемада. Ацтекские фанатики замучили тысячи человек. Их садизм перерастал всякие границы. Были принесены в жертву и король Фернандо, и королева Изабелла.

Тех, кто спасался от жертвенного алтаря, ацтеки заставляли принимать свою религию. Христиане верили, что пришел предсказанный Апокалипсис, что Тлакаелель – антихрист. Это парализовывало их волю, и они тысячами покорялись ацтекам. Упрямое сопротивление оказали только евреи. Завоеватели жестоко расправлялись с ними, сжигая на кострах. Ацтеки-священники и взбудораженная толпа нередко с изумлением наблюдали, как горящие в огне люди громко читали молитву Шма Исраэль.

Тогда Тлакаелель решил изгнать евреев из подчиненных им областей. Ацтеки горели нетерпением осуществить этот замысел, и в Гренаде был зачитан указ, обязывающий евреев в течение четырех месяцев принять религию ацтеков или покинуть страну. Всякий еврей, оставшийся в Испании после этого срока, объявлялся вне закона.

Евреи Кастилии и Арагона были потрясены. Их представители во главе с доном Ицхаком Абарбанелем пытались добиться отмены жестокого приговора. Тлакаелелю предложили огромный выкуп. Однако гордого ацтека не интересовало золото, и евреи были изгнаны.

Закрепившись в Испании, войска ацтеков предприняли молниеносный поход и захватили Португалию. Далее ими были захвачены Франция и Италия. Папа римский был принесен в жертву, что ознаменовало конец христианской эры в Европе. На месте Ватикана, который полностью сровняли с землей, был возведен грандиозный комплекс пирамид, на вершинах которых производились ежедневные жертвоприношения. Рим был переименован в Новый Теночтитлан в честь столицы ацтеков, расположенной в Мексике на берегу озера Тескоко (Texcoco).

Европейская форма религии ацтеков основывалась на богатых древних традициях. Так как ацтеки переняли и совместили некоторые традиции европейцев со своими собственными, у них тоже возникли религиозные каноны о сотворении мира; один из них описывает четыре великих эпохи до нашей эры, каждая из которых закончилась вселенской катастрофой. Наша эра – Науи-Оллин (Nahui-Ollin), пятая эпоха, или пятое сотворение, – избежала разрушения из-за жертвоприношения бога Нанауатля, что значит «весь в ранах» (самый малый и смиренный бог, который превратился в Солнце).

Другой канон описывает Землю как создание двух богов-близнецов – Тескатлипоки (Tezcatlipoca) и Кетцалькоатля (Кецалькоатль, Quetzalcoatl). Тескатлипока при создании мира потерял стопу, и все изображения показывают его без стопы и с обнаженной костью. В некоторых разновидностях культа Кетцалькоатля также называют белым Тескатлипокой.

После смерти Тлакаелеля отношения европейских колоний ацтеков со старым миром, оставшимся в Мексике, расстроились. После непродолжительной междоусобной войны на Европейском континенте образовалась Единая Независимая Европейская Ацтекская Империя (ЕНЕАИ). После завоевания Англии она стала и вовсе этнически очень разнообразна; в империи существовала единая система сбора дани, но не было единой системы управления, и этим она напоминала Ассирийскою империю.

Хотя города под властью ацтеков облагались большой данью, раскопки в областях Лондона и Парижа, основных городах ацтеков, показывают устойчивый рост благосостояния простолюдинов после подчинения этих городов. Возможной причиной этого являются рост торговли благодаря хорошим дорогам и связям, а также то, что дань собиралась с обширного пространства. Высшие слои общества, состоявшие исключительно из ацтеков, вообще не испытывали финансовых трудностей. В Европейской Ацтекской Империи существовала торговля даже с вражескими городами, оставшимися незавоеванными, такими как Москва и Стокгольм. Русский народ – единственный народ, одержавший победу над ацтеками, – был главным источником и поставщиком медных топоров. Ацтеки предпринимали несколько походов против России, но каждый раз погодные условия и нрав местного населения, которое с ненавистью именовало завоевателей «краснорожие», приводили эти попытки к краху. Только один раз, в 1812 году, ацтекам удалось захватить Москву, но она была сожжена перед отходом русских войск.

Великий русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов впоследствии так и написал в своей поэме:

Скажи-ка, дядя, ведь недаром, Москва, спаленная пожаром, Ацтекам отдана…

Империя ацтеков породила самый крупный за всю предыдущую историю демографический взрыв в Европе, прежде всего за счет небывалой иммиграции с родины ацтеков. Европейские языки были полностью забыты, и вся Европа, а вскоре и весь мир, заговорили на ацтекском языке – языке науатль.

Самого важного чиновника правительства империи обычно называли ацтекским императором. С языка науатль титул Уэй Тлатоани (Huey Tlahtoani) переводится примерно как «Великий Оратор»; тлатоке (tlatoque, «ораторы») являлись аристократией, высшим классом общества. Уэй Тлатоани постепенно получал все больше власти. К середине восемнадцатого века у европейских ацтеков сформировался титул «император», но, как и в священной Римской империи, титул не передавался по наследству.

Традиционно общество Европейской империи ацтеков разделялось на два социальных слоя, или класса; масеуалли (macehualli, люди), или крестьянство, и пилли (pilli), или знать. Изначально статус знати не передавался по наследству, хотя у сыновей пилли был лучший доступ к ресурсам и обучению, так что им было проще стать пилли. Со временем социальный статус стал передаваться по наследству. Подобным образом ацтекские воины становились пилли благодаря своим воинским достижениям. Только те, кто захватывал пленников, могли стать постоянными воинами, и со временем воинская слава и награбленное на войне делали их пилли. Как только ацтекский воин захватывал четверых или пятерых пленников, его называли текиуа (tequiua), и он мог получить ранг рыцаря Орла или Ягуара, что можно перевести как «капитан», позже он мог получить ранг тлакатеккатль (tlacateccatl) или тлачочкалли (tlachochcalli). Чтобы стать тлатоани, нужно было захватить хотя бы семнадцать пленных. Когда юноша достигал совершеннолетия, он не стригся до тех пор, пока не захватит своего первого пленника; иногда двое или трое юношей объединялись для этого, тогда их называли ияк (iyac). Если по прошествии определенного времени – обычно трех битв – они не могли взять пленника, они становились масеуалли (macehualli); считалось позором быть воином с длинными волосами, означающими отсутствие пленных; однако кто-то мог предпочесть стать масеуалли.

Богатая воинская добыча привела к появлению третьего класса, не являвшегося частью традиционного общества ацтеков: почтека (pochtecatl), или торговцев. Их деятельность не была исключительно коммерческой; почтека были также хорошими лазутчиками. Воины их презирали, однако так или иначе отдавали им награбленное в обмен на одеяла, перья, рабов и другие подарки.

К концу восемнадцатого века понятие «масеуалли» изменилось. Только 20 процентов населения занималось сельским хозяйством и производством продовольственных товаров. Система хозяйствования, называемая чинампа (chinampa), была очень эффективна, она могла обеспечить продовольствием жителей Европы. Ацтеки завезли в Европу картофель и тем самым раз и навсегда решили продовольственную проблему. Значительное количество продовольствия получалось в виде дани и благодаря торговле. Ацтеки были не только завоевателями, но и умелыми ремесленниками и предприимчивыми торговцами. Позже большинство масеуалли посвятили себя искусству и ремеслам, их работы были важным источником прибыли для города.

В самом конце восемнадцатого века среди ацтекской интеллигенции стали намечаться свободолюбивые настроения. Высказывались сомнения в правильности религиозных убеждений. В 1789 году произошла Великая Ацтекская революция, превратившая империю в республику.

Дальнейшее развитие ацтекской цивилизации привело к отмене кровавых ритуалов и признанию равенства всех народов. Ацтеки быстро переняли технические достижения покоренных европейцев, и к середине двадцатого века первый человек высадился на Луне. Это был ацтек.

В двадцатом веке, после двух мировых войн, целью которых были безуспешные попытки свергнуть ацтекское господство, на территории всей Европы образовался Европейский Ацтекский Союз, который сокращенно стали называть Евросоюз.

В 2006 году руководство Евросоюза принесло официальное извинение за уничтожение Аборигенской Европейской Культуры и почти полное истребление народов, некогда населявших Европу.

ВЕЧЕРА НА ХУТОРЕ БЛИЗ ХАНТСВИЛЛЯ Цикл юмористических рассказов о бытии современной канадской глубинки

Правда жизни Как на нашем дворе волки загрызли оленя

Люди иной раз умудряются настолько досаждать друг другу, что невольно подумываешь о бегстве в глушь, туда, на лоно дикой необузданной природы, где все естественно, а следовательно, небезобразно, где нет места ни праздной лености – матери всех пороков, ни суетному духу, видимо, приходящемуся всем этим порокам никем иным, как родным отцом.

Прочь от суетливой праздности и ленивой суеты, – кто же втайне не мечтает об этом? Кто не рисует в своем потертом воображении маленький домик на опушке густого леса, а вокруг на многие мили ни души, одна только дикая природа, ласково и неподкупно глядящая своими первозданными очами в окна нашей укромной обители!

Извольте… Я осуществил подобную мечту. Вокруг меня теперь гораздо больше деревьев, чем людей, озер чем магазинов, полян чем автостоянок.

Весь край вокруг моего дома словно исцарапан гигантской кошачьей лапой древнего ледника, и теперь буквально сочится озерами. К многим из них даже нет дорог. Они прячутся в гуще лесов, и я знаю о них только по фотографиям, снятым через всевидящее око спутника. При этом спутник – это более не попутчик и не супруг, а такой кусок железа с фотоаппаратом, зависший над нашим теменем на невообразимой высоте и сующий свой нос во всякий двор без спросу. Какая космическая беспардонность!

Итак, проснувшись в тиши лесов, я отправился писать письмо своим ближним, которые в результате осуществления моей отшельнической мечты стали дальними, по крайней мере в пошлом географическом значении этого слова, а посему я и принялся за эпистолярный труд, чтобы эту дальность несколько сгладить.

Не успел я написать пару первых слов о том, как замечательно мне живется вдали от бед хищной цивилизации, как до меня донесся душераздирающий крик моей жены.

– Медведь! Медведь! Медведь!

Грешным делом я подумал, что к нам во двор снова забрел медведь. Мы никогда его не видели, но следы его присутствия были очевидны. Летом он разорил осиное гнездо, а потом даже порвал противомоскитную сетку на задней двери, видимо, ломясь ночью в дом.

Я совершенно забыл, что большую часть моей семейной жизни меня называли «Медведь». Ну, кличка у меня такая сформировалась. Я жену тоже всегда называл «Медведь», и таким образом мы словно бы обменивались позывными. Я с детства обожал плюшевых мишек и поэтому прозвище Медведь мне очень нравилось.

Поселившись в лесах, мы были вынуждены отказаться от этого милого прозвища. Ибо каждый раз, когда оно звучало, мы не знали, действительно ли мы зовем друг друга, или на нашу собственность снова позарился настоящий медведь – животное страшное, недоброе и весьма опасное, что бы там ни врало наше министерство природных ресурсов, запретившее весеннюю охоту на медведей, и таким образом полностью распустившее этих лесных громил. Так я потерял свою милую кличку… Теперь меня зовут «Мишкин-мартышкин», что звучит не то чтобы мелковато, но как-то несерьезно, что ли… А термин «медведь» приобрел в нашем доме оборонное значение, а когда речь идет о безопасности – уже не до шуток, и никакие разночтения и двусмысленности недопустимы.

Иногда буквально стада медведей нападают на местные помойки, и присмиревшим выбрасывателям мусора приходится терпеливо ждать, запершись в автомашинах, когда же этот медвежий пир в стиле сафари придет к концу.

Итак, крик «Медведь» меня очень обеспокоил. Я бросил письмо и побежал на зов. По дороге я вспомнил, что на дворе зима и вроде бы все медведи должны спать. Но мое стремительно паникующее воображение рисовало мне картины отвратительного медведя-шатуна, пробудившегося от зимней спячки где-то поблизости и теперь рвущегося к нам в дом.

Ружья у нас нет. Точнее, есть, но ненастоящее. Я всегда боялся всякого рода оружия, и даже хлебный нож всегда стараюсь спрятать от греха подальше, поэтому домочадцам подчас приходится рвать хлеб руками, как во времена нашего Спасителя… «Ешьте от Плоти моей… Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие». Моя бы воля, я предпочел бы Евангелие от Винни-Пуха… Ну, не в этом дело.

Примчавшись к стеклянной двери, ведущей на задний двор, который, совершенно без ограды, плавно перетекал в дикий лес, я не обнаружил никакого медведя. На снегу лежала окровавленная туша оленя, а немного поодаль, прячась среди деревьев, проглядывали силуэты двух или трех волков.

– Вот тебе, тудыть его, белое безмолвие… – выругался я. – А где медведь-то?

– Какой медведь? – с ужасом спросила жена.

– Ну, ты же кричала: «Медведь! Медведь! Медведь!»

– Так это я тебя звала…

Разобравшись, что, слава богу, на нас напали всего лишь волки, мы стали громко кричать и махать руками. Волки неохотно ретировались, но было ясно, что они твердо решили вернуться. Ну, представьте себе: вы бегаете в стае босиком по снегу и все время хотите есть. Тут вам попался приличный обед, а вас позвали к телефону, и жаркое остывает. Как бы вы себя чувствовали?

Когда волки пропали из вида, мы вышли во двор и осмотрели тушу. Брюхо оленя было вспорото, снег вокруг был весь в крови. Мы переглянулись. Что делать?

– Ты видела, как это случилось? – спросил я.

– Я выглянула в окно и увидела оленя, стремительно несущегося по двору. Он подпрыгивал, как птица, над землей, а волки пытались повиснуть на нем, пока он не оступился…

Следы на снегу ярко подтверждали случившееся. Олень делал гигантские прыжки, но это ему не помогло.

Я решил позвонить соседу Джиму, чей дом стоял в небольшом отдалении. Джим – типичный канадец шотландского происхождения. Всю жизнь болтался без особого занятия, потом, под пятьдесят, закончил университет и стал психологом. Теперь он перебивается случайными заработками, работая по вызову в местной больнице, где в его обязанности входит успокаивать родственников свежеусопших пациентов. В противовес этому роду занятий он обладает ползучей жизнерадостностью (не путать с живучей ползучестью) и язвительной приветливостью. Кроме того, Джим – прирожденный бунтарь шестидесятых. Он плюет на государство и выращивает коноплю, а также имеет ружье и стреляет в любую живность, забредающую к нему во двор, без оглядки на охотничье сезоны и лицензии.

Поскольку психология прокормить его не в состоянии, Джим ведет жизнь совершенно естественную и независимую. У него всё свое – дрова, дом, сработанный собственными руками, кленовый сироп… Короче, настоящий житель этого сурового края. Впрочем, близость к природе не мешает ему быть идеалистом-социалистом, что и является основой его обычных споров со мной, отъявленным мелким эксплуататором.

Я лихорадочно набрал телефон Джима. Он, к счастью, сразу поднял трубку и незамедлительно вызвался явиться на подмогу. Я думал, он явится с ружьем, но он явился с супругой, что вряд ли могло компенсировать его невооруженность. Однако было видно, что Джим волков не боится, а ружье он, видимо, не взял, чтобы подчеркнуть свое бесстрашие, что ли… Поди разберись в глубинах его седой канадской души!

Джим подошел своей упруго-пружинистой походкой и деловито осмотрел тушу.

– Вы хотите оставить мясо себе? – вежливо поинтересовался он.

Меня стошнило от вопроса, и я бурно запротестовал, энергично отмахиваясь руками в варежках детсадовского покроя. Туша пребывала в полусъеденном виде и, скорее, годилась для съемки фильма ужасов, чем для кухни.

– Может быть, вы возьмете мясо себе? – с надеждой спросил я.

Джим подумал и покачал головой так, будто он и взял бы, да у него этого мяса полно и просто хранить негде. Мне показалось, что он просто постеснялся. Припомнил наши долгие вечерние разговоры под кружечку пива о философии Гёте и мой подарок – английское издание «Фауста»… Дело в том, что если принимаешься за свое образование, когда тебе под пятьдесят, нередко случаются провалы, и «Фауст» удивительным образом как раз и угодил в такой провал в образовании Джима. Я посчитал своим долгом его восполнить и купил ему книгу. Джим был польщен…

– Ну, поскольку вы решили оставить оленя природе, наверное, вам нужно избавиться от туши, – серьезно рассудил Джим. В английской культуре принято со знанием дела проговаривать очевидности. Нередко это доходит до абсурда. Потом Джим подумал еще немного и добавил:

– Так это оставлять нельзя, а то к вечеру у вас соберется вся хищная часть леса. Если вы не собираетесь снимать фильм в стиле «Из жизни волков», нам стоит поторопиться.

С этим я не мог не согласиться и выразил свою поддержку интернациональным возгласом: «Угу!»

– Однако сюда на грузовике не подъедешь… Придется волочить тушу по снегу… А волочить ее нельзя, а то кровь размажется по всему двору и, опять же, привлечет хищников…

– Ну? – поддержал разговор я.

– Я схожу за куском фанеры, мы затащим на нее тушу и отволочем к грузовику, – по-прежнему деловито промолвил Джим, однако не сдвинулся с места.

– Ага! – поддержал я его благородное намерение.

– Я возьму грузовик у зятя, – сообщил Джим, – у него старый «форд».

– Ну да! – поддакнул я, не зная, как подвигнуть соседа к действию. Вот-вот из школы должны были вернуться дети, и мне не хотелось, чтобы пред их невинными очами, уставшими от школьных уроков, предстал еще один урок, который на этот раз взялась преподать нам безжалостная природа.

Джим продолжал стоять, разглядывая тушу оленя. Наконец его супруга, маленькая субтильная Джоана, шлепнула Джима по плечу:

– Пожалуй, тебе пора идти за грузовиком и фанерой, дорогой.

– Да, да, – пробормотал Джим и отправился домой, по колено утопая в глубоком снегу.

– Он у меня такой задумчивый, – сказала Джоана и завела разговор с моей женой Анюткой о превратностях брака с задумчивыми мужчинами.

Я вежливо отпросился домой, потому что вдруг понял, что выскочил во двор в тапках. Дело в том, что я и сам человек весьма задумчивый, чем нередко повергаю в отчаяние своих милых домочадцев.

Дома я присел на диван. С дивана хорошо просматривался въезд во двор. Признаюсь, я люблю хорошенько задуматься о философии жизни в самые острые ее моменты, как раз тогда, когда, казалось бы, нужно пошевеливаться и не засиживаться. Переодевание тапок заняло у меня так много времени, что Джим успел вернуться на небольшом грузовике, и они втроем как-то молниеносно поволокли тушу на фанере, словно на санках.

«Может, моя помощь и не понадобится?» – с надеждой подумал я и стал снимать валенки… Мне очень не хотелось возиться с этим делом.

Я посидел еще с минуту, наблюдая, как комично все трое пытаются погрузить тушу оленя в кузов и как им это не удается. Я принялся снова натягивать валенки, чтобы подчиниться естественному зову джентльмена, селящегося в душе всякого образованного, хотя и слишком задумчивого мужчины. «Надо бы им помочь», – подумал я. Однако после рассудил, что, пожалуй, пока я натяну валенки и доберусь до грузовика, они уже погрузят оленя и выйдет совсем неудобно. С этой мыслью я стал стягивать валенки обратно, однако туша оленя никак не желала погружаться в кузов, и я все-таки в последний раз решительно натянул валенки и вышел во двор.

Я подошел к месту действия и высокомудро заявил, что так у них ничего не получится. Меня обругали сразу на двух языках. Однако я настоял положить фанеру наклонно и втолкнуть по ней тушу. Меня послушались, и дело удалось!

Я ощутил такую гордость от своих организаторских способностей, что даже не очень успел приложить руку к толканию туши.

– Ну, вот и все, – весело сказал я и засобирался домой.

Джим остановил меня на полуразвороте.

– Вы не поедете со мной?

– Да, да, конечно! – сказал я, сделав вид, что и не собирался уходить, хотя перспектива поездки в лес с окровавленной тушей оленя меня не радовала.

Женщин мы оставили дома, попросив что-нибудь сообразить в качестве закуски, потому что, само собой, от всей этой истории нам захотелось выпить чего-нибудь покрепче.

Не успели мы сесть в грузовик, который представлял собой агрегат редкой развалюшности, как путь нам преградил притормозивший у выезда из нашего двора автомобиль. Из него вышел неприятный долговязый тип в толстом свитере и направился к нам. Я опустил окно и вопросительно посмотрел на нахального незнакомца.

– Что вы погрузили? – спросил наглец.

– Дохлого оленя, – сказал я.

– И при каких обстоятельствах он сдох? – настаивал незнакомец.

– Его загрызли волки… А собственно, с кем имею честь? – пробурчал я.

– Инспектор министерства природных ресурсов.

Мы вышли из машины.

– Чья это собственность? – начал инспектор свое расследование.

– Его, – с готовностью доложил Джим и стал незаметно отступать куда-то в лес.

– Останьтесь, – строго сказал инспектор. – В это время года охота строго запрещена, так что я обязан расследовать любой случай смертности среди животных.

– Это касается даже бурундучков? – пошутил я. Лицо инспектора осталось непроницаемым. Он начал внимательно осматривать тушу, пытаясь найти огнестрельные раны. Туша была, как уже отмечалось, полусъедена.

– Это не я… Я его не кусал, – опять пошутил я. Джим тоже не признавался.

– Вот видите, у нас нет следов крови на бородах! Это волки его покусали.

Мое заявление оживило инспектора, хоть он и осмотрел с подозрением мою рожу. Я имею привычку не брить и не подстригать бороду месяцами, и поэтому вид у меня более чем кровожадный. Кривой зуб на нижней челюсти и русский акцент не прибавляют мне благонадежности в глазах местного населения. Как-то в городе один мальчик лет семи, обернувшись и увидев меня, попятился в ужасе и упал… Инспектор же был крепкого помола, хотя понимал, что если бы даже я и напал на оленя, так его покусав, то, пожалуй, раны были бы все же поменьше, потому что пасть у меня не волчья, а вполне интеллигентного размера – по местным меркам, конечно… Однако в его протокольную башку пришла идея, что здесь что-то нечисто.

– У вас собаки есть? – строго спросил он.

– Есть, – сознался я, – пудель Жужа, но она весь день была дома.

– Я бы хотел осмотреть ее пасть, – настойчиво заявил инспектор. – Может быть, это она загрызла оленя.

– Вы бы лучше население от волков и медведей защищали! – завозмущался я.

– Я сомневаюсь, что оленя загрызли волки, – возразил инспектор.

– А кто его загрыз? Я, что ли? – разгорячился я.

– Ну, если это не ваша собака, то его загрызли шакалы. Опишите, как они выглядели?

– Ну, как, как? Серые волки, здоровые такие…

– Разберемся, – сказал инспектор и пошел обследовать пасть собаки Жужи, которая была самым мирным существом из всех, кого мне довелось знать, и притом страдала эпилепсией.

– Может, вы позволите нам увезти оленя в лес? – спросил я ему вдогонку.

– Хорошо… – ответил инспектор и отогнал свою машину. – Если это действительно не ваша собака загрызла оленя, я вам выпишу сертификат, подтверждающий, что это не вы убили оленя, и если потом этого оленя найдут, то у вас будет документальное подтверждение…

– Извините, – спросил напоследок я, – а как вы тут очутились? Вас что, вызвали родственники оленя?

– Нет… – серьезно сказал он. – Просто проезжал, а тут смотрю – оленя грузят. Ну, я и решил расследовать, что к чему…

– Угу… – ответил я, и мы тронулись в путь.

– Совпадение, значит, – сказал я Джиму. Тот промолчал. Он почему-то недолюбливал представителей министерства природных ресурсов. Видно, он никак не мог поделить с ними эти самые природные ресурсы, бегающие по его собственному двору.

Старенький грузовичок несносно трясло. Мы с трудом пробрались по плохо почищенной дороге километра на два в глубь леса.

– Ну, пожалуй, хватит, – сказал Джим. – Здесь волки найдут свой недоеденный обед.

Он стал разворачиваться и забуксовал в снегу. Я уже нарисовал себе картину, как мы пешком выбираемся из этого заснеженного леса. К счастью, «форд» все же выбрался из сугроба, и мы, отъехав немного, вышли из машины.

Кузов был пуст. Олень пропал. Мы переглянулись, не поверив своим глазам.

– Что за чертовщина? – пробормотал Джим.

– Может быть, он убежал? – неуверенно пошутил я.

Мы уставились на окровавленный кузов. Наверное, в таком же недоумении смотрели на пустую плащаницу в склепе последователи Иисуса.

– Этому должно быть какое-то рационалистическое объяснение, – сказал Джим и картинно схватился за голову. Раньше я считал, что этот жест присущ только старым евреям, но теперь наблюдал его в исполнении старого шотландца. Тут я подумал, что все гонения на евреев были напрасны, потому что они такие же люди, как и все, раз шотландцы тоже хватаются за голову.

Я в растерянности стал оглядывать местность. Далеко в стороне от дороги, примерно там, где мы буксовали, лежала туша. «Еще один олень? Ну, это уж слишком!» – подумал я и показал Джиму на чернеющее на снегу пятно туши.

– Ах! Так он соскользнул из кузова, когда мы буксовали! – весело вскричал Джим. Он явно обрадовался такой автоматизации малоприятного процесса. Мы не стали подходить к месту этого удивительного происшествия и отправились прочь из леса.

Когда мы проезжали дом зятя Джима, тот чистил снег на своем тракторишке и с удивлением посмотрел на нас, двух бородатых мужиков, смахивающих на маньяков, выехавших из леса на его грузовике. Оказывается, Джим взял грузовик без спроса.

Зять подошел поближе и заглянул в кузов. Там было полно пятен крови.

– Я отдам тебе грузовик, только кровь отмою. У нас было дело… – неохотно пробормотал Джим.

– Дело… В лесу? Хммм… А где Джоана? – хмуро спросил зять, явно беспокоясь за свою тещу. Видно, он давненько подозревал, что его тесть не в себе, ну а обо мне и говорить нечего…

Но тут внимание зятька отвлек его тракторишка, который, оставшись без присмотра, стал скатываться под горку, не реагируя на вопросы зятя: «Ну, и долго ты будешь скатываться?»

Зятек убежал за трактором, так и не выяснив судьбу Джоаны.

Мы же вернулись домой и за рюмочкой бренди пофилософствовали о несправедливости и жестокости вселенского мироустройства. Женщины сообщили, что инспектор еще долго оставался на месте преступления, заглядывал в пасть пуделю Жуже и даже мельком осмотрел кота. Однако волчьи следы были несколько крупнее, чем у наших домашних животных, и инспектор неохотно все же выписал свою индульгенцию. А что, это серьезное преступление – убить оленя без лицензии да еще и не в сезон. За это полагается крупный штраф, а иногда и тюрьма.

Я проводил соседа и сел дописывать начатое утром письмо. «…Так, отбирая добычу у волков, мы привыкаем к местной жизни…» – закончил я рассказ о случившемся. За окном было уже совершенно темно. Морозный воздух отчетливо прорезал неприятный человеческому слуху настойчивый волчий вой. За ненадежной тонкостью двери правила гибельный бал вольная мачеха-природа, на чьем лоне я столь мечтал поселиться. Эта история с загрызенным оленем, буквально в стиле Джека Лондона, навела меня на мысль, что как ни беги от правды жизни, она обязательно тебя догонит тем или иным образом. Не террористы с бомбами, так волки с зубищами… Инспектор из министерства, правда, утверждал, что канадские волки на людей не нападают. Видимо, у них какой-то особый уровень культуры и обходительности. Но я ему не поверил. В больнице, где я когда-то работал, главврач, когда появился больной с проказой, тоже заявил, чтобы успокоить медперсонал, что проказа, дескать, не заразна!

Стала моя семья решать, как же нам оградить себя от вопиющей дикости здешних мест, а то получается не жизнь, а сплошная передача «В мире животных».

Сынишка предложил купить настоящее ружье. Жена Анюта предложила построить забор. Дочурка – переехать в город. А я, задумавшись, предложил построить город вокруг нашего дома…

Вы спросите, а при чем тут Христос? Чего это я его все время упоминал? Не ломайте головы… Олень – символ Христа, недаром в Библии сказано: олень жаждет воды так же, как человек – веры…

Увидев, как волки расправились с красивым благородным животным у меня во дворе, я подумал, что природа со дня творения не перестает приносить в жертву самое лучшее и безобидное, что у нее есть, распиная и загрызая всякого, кто жаждет чего-то иного, чем упорное пожирание слабого – сильным, травоядного – кровожадным, жаждущего веры – безверным, задумчивого – бездумным, живого – мертвым…

Толстозадые огурцы

Пристрастие к маринованным огурцам, по всей видимости, наследуется буквально на генетическом уровне. Недаром человеческие хромосомы имеют форму огурцов и по количеству примерно соответствуют содержимому трехлитровой банки. Подчиняясь зову генов, население целыми семьями фанатично пожирает эти продолговатые зеленые объекты, невзирая на последствия. Хотя, впрочем, особыми побочными эффектами это яство не обладает. Так, ну может быть изжога, ну или отрыжка… В современной повседневности такие явления вряд ли можно причислить к серьезным катаклизмам. Короче, продукт вполне безвредный.

Пленительный ли хруст, прохладная ли, пощипывающая язык сущность заставляет многих из нас буквально самозабвенно вкушать маринованные огурцы. Конечно, и в черно-белые совковые времена полусвятые-полуглухие бабки на углах наших зачуханных кварталов торговали огурчиками по пять копеек за штуку. Но то были второстепенные огурцы, предназначенные для закуски, то есть известные незавершенностью своего земного существования, если не отправлялись в рот вслед горькой водке, бередящей всякое испитое нутро, как бередит свою игривость законченный ловелас привычным будничным вожделением.

Народ, обреченный быть обрученным со своей попойкой, не может видеть в маринованных огурцах самостоятельного шарма, и это прискорбно. Но огурцы – это не единственное, что пропускает в разноцветном букете жизни повенчанный с водкой народ!

Видать, сюда, на задворки Европы или в вестибюль Востока (смотря с какой стороны поглядеть), приполз подыхать от белой горячки древнегреческий бог Дионис. До открытия микенской культуры полагали, что он пришел в Грецию из варварских земель, возможно, из тех, что впоследствии стали именоваться Россией, поскольку его экстатический культ с неистовыми танцами, захватывающей музыкой и неумеренным пьянством казался исследователям чуждым ясному уму и трезвому темпераменту эллинов. Однако ахейские надписи свидетельствуют, что греки знали Диониса еще до Троянской войны. Хотя это ни о чем не говорит. Дионис мог припереться в Элладу и до знаменитой наколки с троянским сивым мерином.

Так или иначе, трудно отрицать, что Русь если не была родиной бога пьянства, то стала его последним пристанищем. Когда в древнегреческой Беловежской Пуще союз античных государств благополучно развалился, опальный Дионис перебрался в русские края. Именно тут бедолага сначала скатился с добрых вин на бормотуху, потом на паленую водку, потом на самогон, а там и вовсе стал потреблять то, что великие древние греки затруднились бы причислить к огню, земле, воздуху или воде – четырем субстанциям, на которых, икая и покачиваясь, держится мир. Дионис, прозванный собутыльниками попросту Дениской, стал потреблять, скорее, некую пятую квинтэссенцию[2] мироздания – политуру! Не гнушался Дениска и «синеглазки», и ацетона, и стеклоочистителя… Вот и помер, несмотря на то, что был бессмертным богом. Бессмертие ведь тоже имеет какие-то пределы. Не послушал заповедей любимейшего из богов греков Аполлона, твердившего: «Знай меру!!!»

Поведение Диониса казалось порядочным древним грекам чуждым их подслеповатой гомеровской традиции. «Если вера в Олимп шла по пути очеловечения богов, то здесь, напротив, основной чертой было «расчеловечение» самих людей», – как верно заметил покойный Александр Мень. Разве можно найти более точное слово, чем «расчеловечение», для описания того, что из века в век происходит в России?

А ведь все оттого, что Дионис не пользовался маринованными огурцами в качестве закуски. Дионис вообще в последние годы пил не закусывая. Причем этой браваде его научили именно российские собутыльники. Чего уж говорить, трудно представить, что могло сделаться с российским людом, если бы огурцы были возведены в самостоятельный, причем необязательно фаллический культ! Если б россияне только закусывали, а не пили, то на эту землю давно пришло бы царство Аполлона, и это не значит, что все ходили бы голыми и мускулистыми, а означает, что все стали бы красивы внешним видом и душой, как мечтал Антон Павлович Чехов, который сам, приняв немного шампанского, повернулся на другой бок и умер в Ялте от своей вездесущей чахотки. Кстати, известно ли вам, что вовсе не цензура, а именно чахотка была главным врагом литературы девятнадцатого века? Как знать, если лимоны, как оказалось, спасают от цинги, может быть, маринованные огурцы могли бы спасти несчастных от туберкулеза? Бред? Ну не скажите. После того как оказалось, что плесень является повивальной бабкой пенициллина, я уже во всякое могу поверить. А вы?

Хотя, впрочем, воздержание от алкоголя не спасло ислам от различных перегибов. Так что расставание с пьянством не всегда может служить панацеей от всех пороков, хотя воздержание от маринованных огурцов, вероятнее всего, гораздо более мучительно и бессмысленно по своей сути, чем абстиненция от хорошей стопки водки. Ну, да не в этом дело.

А дело в том, что в городке Хантсвилль, Мускокского уезда, находящемся километрах в двухстах к северу от Торонто, держит лавку мясник. Я, конечно, мог бы назвать город NN и уезд не указывать. Э, нет, братцы. Я ведь правдописец. Так что извольте законспектировать адресок. Так вот, лавка эта называется «Big Daddy Meats» – «Мясо Большого Папаши».

Летом, когда город затопляют отдыхающие, эдакое блеклое подобие чеховских дачников, селящихся в коттеджах по берегам всё так же, как и сто лет назад, поблескивающих озер, лавка процветает. На витрине купаются в обильном маринаде стэйки всех сортов и калибров, красуются уже нанизанные на шампуры шашлыки, чинно строятся в ряды свиные отбивные с белыми ободочками жира… Короче, рай для мясоедов всех конфессий. Гражданин советских времен решил бы, что попал в своего рода фантастический оазис для особо отличившихся работников общепита, которых самих-то трудно было бы чем-либо удивить.

Зимой же лавка буквально вымирает. Все меньше появляется на витрине разносолов, и, наконец, едва выпадает снег, нам говорят, что лавка закрыта, хотя дверь не заперта, и там по-прежнему можно купить последний отблеск летнего восторга – специально изготовляемые Большим Папашей «толстозадые огурцы» в маринаде с чесноком, фирменные его огурчики, которые он так и окрестил, напечатав интригующую этикетку «Big Ass Cucumbers».

Честно говоря, мне следовало бы назвать эти огурцы в точном переводе – «толстожопыми», ибо именно таков русский эквивалент английского слова «ass»[3], которое, кстати, еще и невинно означает «осёл», а посему на банках с огурцами Большого Папаши и красовалось это застенчивое, известное своей малой внушаемостью животное. Ах, если бы мы все действительно были ослами! Ни одна революция, ни одна социальная авантюра не была бы возможна… Но речь не об ослах и не о социальных преобразованиях. А речь о том, что моя милая, родная, ныне покойная бабушка не любила, когда мы с братом безответственно в ее присутствии произносили слово «жопа», хотя, как я помню, в конце концов она и сама, грешным делом, позволила этому слову слететь с ее старческих губ… И тут же смутилась и пробормотала по-французски «laissed'кtretranquile…» – «давайте успокоимся», как она частенько делала в форс-мажорных обстоятельствах…

Из уважения к светлой памяти моей бабушки я буду интеллигентно называть огурцы «толстозадыми», конечно, sivousmepermettrez…[4]

Однажды, зайдя в лавку Большого Папаши, я не нашел толстозадых огурцов. Мне сообщили, что лавка закрыта, хотя дверь, как всегда, не была заперта. Но я не унимался, жалобно заворчав:

– Ну, огурцы-то вы мне можете продать?

– Да, огурцы, пожалуй, можем, – обрадовалась подпачканная с обоих боков женщина, по-видимому, супруга Большого Папаши, не иначе как Большая Мамаша.

Я обрадованно достал деньги, но остановился на полужесте, увидев, что Мамаша протягивает мне вовсе не те огурцы.

– Э… Извините… – растерялся я. Мне бы хотелось… Ну, не этих, а тех, что… – мне было крайне неудобно произнести слово «толстозадые». Мне казалось, что, может быть, я не так понял, и они называются как-нибудь иначе. В прошлые разы я просто тыкал пальцем в банку, избегая называть огурцы по фамилии.

– Толстозадые? – спросила Мамаша, улыбнувшись, с явным наслаждением подождав, пока я отмучаюсь по полной программе.

– Да, они самые, – с облегчением выдохнул я.

– А у нас их больше нет. Все выкушали… Приходите летом.

Я обреченно покинул магазин. Начиналось зимнее, голодное полугодие. Город вымирал, и вместе с наслаждением от отсутствия чужаков приходило и разочарование от перебоев с некоторыми продуктами.

Зайдя в другую лавку, я обнаружил, что пропала моя любимая манная каша. Вообще я никогда ее не любил, но потом, написав роман про Маськина и ассоциируя себя с Плюшевым Медведем, пристрастился есть по утрам манную кашу. Вот таким образом оказалось, что романы, даже собственные, влияют на нашу жизнь. Но теперь я растерянно стоял посреди магазинчика, где продаются крупы, и не мог найти своей манной каши. Я с надеждой обратился к продавщице с вопросом: где манка?

– А что это такое? – на полном серьезе ответила продавщица. Мне показалось, что она все-таки меня разыгрывает. Я ведь все лето покупал здесь манку!

– Это такая белая крупа… – стал пояснять я.

– Мука, что ли? – невинно уточнила продавщица и привычно посмотрела на меня, как на идиота.

– Нет. Не мука. А манная каша, Semolina по-вашему!

– У нас такого нет.

– И не было?

– И не было.

– Никогда?

– Никогда!

Последнее время мне постоянно кажется, что я схожу с ума. В такие моменты я внимательно ощупываю свой нос, лоб и губы, словно бы ища ответа – я это или не я. Мой дух все еще поселен в это странное тело, или уже свободно бродит по долинам страны Безумопотамии? Ощупав себя, я все же еще раз обошел магазин и нашел субстанцию, похожую на манку. Она теперь красовалась под названием что-то типа «Сладко-сливочная смесь».

Я купил этой сладкой крупы и на следующее утро с подозрением вкусил кашу, сваренную из этой субстанции. На вкус она была, в общем, конечно, манной кашей, но тот факт, что по какой-то причине ее переименовали, более не давал мне спокойно ее потреблять.

Мы даже не подозреваем, насколько название продукта важно для нашего пищеварения! Вот так и толстозадые огурцы, возможно, мало отличаются от любых других, но привычка велит мне покупать именно толстозадые.

Ну а коли привычка – вторая натура, то как же ей не следовать? Ведь если бы наши хромосомы были в форме, скажем, помидоров, а не огурцов, еще не известно, что мы были бы за существа, и нравились ли бы мы себе при беглом взгляде в зеркало?

Акт возмездия

Маленькая съемная квартирка Мадлен совсем опустела, когда от нее сбежала семнадцатилетняя дочь. Эта двухкомнатная квартира и была снята специально для них с дочерью. До этого Мадлен жила со своим приятелем (я не хочу называть его сожителем), но после того как из маленького франкоязычного городка на севере Онтарио к ней переехала дочь, отношения с Сэмом разладились, и он погнал их обоих из дома.

Мадлен было хорошо под пятьдесят, но она обладала стройной фигурой и еще не утратила способности нравиться неразборчивым местным мужчинам.

Дочь Мадлен звали Нэлли. Она была девушкой современной во всех отношениях, много курила, частенько заменяя полулегитимную для ее возраста сигаретку с табаком на совсем уж нелегальную самокрутку с травкой. Нелли связалась с «неправильными ребятами», а когда Мадлен устроила ей выволочку, и вовсе исчезла в неизвестном направлении. Некоторое время спустя она позвонила из Альберты, провинции Канады, где недавно стали добывать нефть из каких-то нефтеносных песков и куда многие двинулись в поисках хорошо оплачиваемой работы.

Так Мадлен оказалась одна в двухкомнатной квартире, которая, по совести говоря, была ей не по карману, потому что ей приходилось еще посылать деньги своей восьмидесятилетней матери, оставшейся доживать в том самом французском городке, а также помогать сыну, который учился в Ванкувере, городе на тихоокеанском побережье Канады.

Работы у Мадлен было три. По ночам она работала в прачечной гостиничного комплекса, вечерами служила продавщицей в косметическом отделе магазина, а по утрам давала уроки французского языка местным англоязычным остолопам, которыми полнился провинциальный городок Хантсвилль. Когда она спала? Мадлен почти не спала, как, впрочем, почти и не ела. Привычка к аскетической жизни выработалась у нее годами, и ей казалось, что все так и должно быть и, в общем, так или иначе, жизнь ее почти что удалась. Вершиной мечтаний Мадлен было место учительницы французского в школе. Но ей не хватало образования и поэтому на работу в школу ее не принимали.

Лицо Мадлен бывало очень разным. Когда она уставала или была чем-либо удручена, то оно превращалось в маску старухи; когда же все было нормально, ее худому лицу нельзя было отказать в остатках былой миловидности.

Единственным верным ей существом была старая кошка Хильда, которая еще помнила давние времена, когда Мадлен была замужем. Именно с ее кошкой и приключилась пренеприятнейшая история. Мадлен скрепя сердце сдала вторую комнату в своей квартире одному мужчине, который, в общем, ей не понравился, потому что явно был ублюдочного толка, но необходимость сводить концы с концами заставила ее пустить его на постой. В первую же ночь жилец вернулся пьяный и завалился, не раздеваясь, спать на матрац, положенный на полу в его комнате, не позаботившись запереть дверь.

Кошка Хильда, во-первых, не любила мужчин, во-вторых, не любила пьяных. Когда Мадлен позволяла себе стакан-другой виски, Хильда приходила в негодование и мочилась прямо на одеяло Мадлен.

Мадлен не сердилась на кошку и даже ее не ругала. Она покорно запечатывала одеяло в целлофан и относила в химчистку, хотя эта процедура была недешевой и стоила Мадлен ее однодневного заработка.

В ту ночь Хильда решила наказать пьяного жильца и, забравшись на его одеяло, совершила свой обычный акт возмездия.

Наутро жилец поднялся со страшной головной болью и не разобрал, отчего его одеяло так сомнительно благоухает… Но на следующую ночь Хильда была поймана им с поличным.

Жилец, не долго думая, схватил кошку и стал трясти ее, словно копилку с деньгами. На крик прибежала Мадлен и спасла свое любимое животное. Однако жилец затаил злобу, и, улучшив момент, когда кошка спала вечером на кровати Мадлен, подкрался к ней и совершил над ней акт возмездия того же свойства, что сама кошка позволяла себе совершать над спящим жильцом. Кошка спросонья сначала не поняла, что происходит, но потом встрепенулась и помчалась на кухню к Мадлен. Мужчина, не застегивая штанов и не прекращая своего акта возмездия, торопливо последовал за ней. Так Мадлен их и застала, вбегающими на кухню почти одновременно.

С бедной женщиной случилась истерика, и она, несколько раз ударив жильца оказавшейся под рукой сковородкой, вышвырнула его за дверь и принялась мыть Хильду с мылом прямо в кухонной раковине, причем кошка продолжала нестерпимо орать от испуга и обиды.

Жилец не унимался и так ломился в дверь, что соседи вызвали полицию. Когда прибывший офицер спросил у Мадлен, что случилась, она обличительно заявила:

– Этот человек помочился на мою кошку!

Жильца арестовали, и он провел некоторое время в тюрьме по обвинению в издевательстве над животными.

После происшедшего даже мысль о мужчине вызывает у Мадлен привязчивую, как тоска северной ночи, тошноту.

Теперь, когда Мадлен видит мужчину на улице или в магазине, она шепчет: «Никто больше не посмеет мочиться на мою кошку!» и бесповоротно отворачивается.

Теория и практика хлопинга

Школа, в которой учился мой сынишка, является единственным источником просвещения здешних диких мест, и располагается в слабовыраженной деревушке Дуайт, населенном пункте всего лишь в пару сотен домов, затерявшихся в бескрайних лесах северного Онтарио. В школе учатся дети дровосеков, фермеров, печников, спекулянтов земельными участками, алкашей и прочей местной интеллигенции.

После нескольких лет посещения этого учебного заведения мой сын стал напоминать дровосека, и я поспешно перевел его на домашнее воспитание, поскольку мы как раз отказались от дровяного отопления, перейдя на более прогрессивную по местным меркам нефть, и дровосеки, как вы понимаете, нам в семье стали не нужны.

Вообще, не следует так уж ругать школы. Они всего лишь скромные зеркала нашего общества и готовят к взрослой жизни именно того, кто наиболее востребован местным населением. Если, скажем, все в вашем районе, буквально поголовно, алкаши, то и школа услужливо поставляет обществу новые поколения алкашей. Так что не в школах дело…

Сынишку моего местная среда приняла неохотно. Переименовав его из Яши в Джейкоба, она попыталась запихать его вольный характер в прокрустово ложе местного идиотизма, но он сопротивлялся и барахтался. Рожденный в Иерусалиме и проведший свое детство в путешествиях по городам Скандинавии, Яша не очень любил простоту здешнего быта и был словно гвоздь в заду у школьной администрации.

Учителя часто выговаривали ему и даже жаловались нам, родителям. Так, однажды его учительница миссис Мэн[5] вызвала нас на беседу и сообщила, что у Джейкоба серьезные проблемы с хлопингом.

– С чем? – изумился я, лихорадочно припоминая школьные теоремы и прочую забытую муть.

– С хлопингом, – невозмутимо повторила миссис Мэн.

– Позвольте полюбопытствовать, простите покорно за необразованность, а что, собственно, представляет из себя этот «хлопинг»?

– Хлопинг – это когда на уроке музыки я включаю запись какой-нибудь песенки, а дети должны хлопать ей в такт, а у вашего сына это не всегда получается. Я думаю, вам стоило бы поработать с ним над этим дома. Если есть такая необходимость, я могу вас проинструктировать, – вежливо пояснила учительница и изготовилась преподать мне теорию хлопинга.

Я молча понаблюдал за хлопающей в ладошки миссис Мэн, но потом внезапно залился неостановимым хохотом. Где-то глубоко в недрах моей остаточной совести мне, конечно, было неудобно, что я столь невоздержан, но остановиться я, увы, не мог.

Миссис Мэн перестала хлопать и с удивлением стала ждать, когда мой приступ эйфории пройдет. Потом улыбнулась и даже начала немного подхихикивать, скорее из врожденной вежливости, чем из искреннего сочувствия к моей невоздержанной реакции на ее вполне профессиональный хлопинг.

– Извините, извините… – захлебывался я душащим меня смехом, который явно угрожал перейти в икоту, и тогда действительно вышел бы полный конфуз…

– Ничего, ничего… – вежливо отвечала учительница и даже протянула мне бумажную салфетку, чтобы я вытер навернувшиеся на глаза слезы. Я сделал нечеловеческое усилие над собой и прекратил смеяться.

– Но ведь мальчик в четвертом классе. Разве в четвертом классе следует проходить хлопинг? Ведь ваши ученики до сих пор не знают таблицу умножения… – попытался оправдать я своего нерадивого в хлопинге сына.

– Ну, во-первых, четвертый класс у нас занимается совместно с третьим. Я просто даю им немного разные задания. А хлопинг является интегральной частью программы министерства просвещения как методика, воспитывающая у школьников чувство ритма.

– Хорошо, мы поработаем над клопингом[6] дома… – пообещал я.

В другой раз учительницу смутила шутка Джейкоба. Когда ему задали в качестве домашнего задания сделать калейдоскоп, то он, изготовив картонную трубку, обклеенную внутри зеркальцами и запихав туда разноцветные стеклышки, подписал свое творение стишком, видимо, служащим рекламой его калейдоскопа:

Never-ever lose your hope Buy yourself kaleidoscope! If you have an ugly wife, Bring some color to your life! До того, как сляжешь в гроб, Ты купи калейдоскоп! Коль уродлива жена, Станет ярче жизнь твоя!

Естественно, что при таком к себе отношении Яша пользовался любым случаем смыться из этого храма хлопинга! Как-то нам позвонила миссис Мэн и взволнованным голосом сообщила, что Джейкоб ушибся головой, и теперь у него двоится в глазах. Мы в ужасе помчались забирать его из школы и везти в больницу. Мое фельдшерское прошлое почему-то смутно подсказывало, что у Яши в глазах не двоится. Ну, почему-то появилось у меня такое чувство. Шишки я никакой не обнаружил, да и чтобы он падал, никто не видел.

Уже по дороге в больницу я нежно сказал сыну:

– Я думаю, что ты все выдумал, потому что тебе хотелось домой. Но в этом нет ничего страшного. Я не буду сердиться. Только скажи честно, ведь у тебя ничего не двоится?

– Двоится! – упорно насупился Яша и обиделся.

– Если это так, нам придется провести весь день в приемном покое, у тебя будут брать анализы, и мы все измучимся окончательно. Если же ты пошутил, то мы весело рассмеемся и пойдем в кино.

– Пошутил… – сознался Яша, и мы весело рассмеялись. Я повернул машину по направлению к кинотеатру.

– Ты только так больше не делай, пожалуйста. Если тебе неохота идти в школу или хочется домой – просто позвони мне, и я тебя заберу.

– Хорошо, – обрадованно сказал Яша и посмотрел счастливыми глазами, в которых уже ничего не двоилось.

На днях уже повзрослевший сын отблагодарил меня за этот мой подход. Мне ужасно не хотелось идти к зубному. Ну, знаете, когда зуб болит – еще куда ни шло, знаешь, за что муку принимаешь… А тут дантиста растащило: пригласил меня поставить пломбу на еще не полностью сгнивший зуб!

Я страдал не на шутку… Как так – добровольно пойти на такое?.. Но Яша меня спас. Он взял телефон и позвонил дантисту.

– Папа задерживается на деловой встрече. К сожалению, он не придет.

И мы, счастливые, сначала отправились в ресторанчик, где съели по три порции наших любимых креветок в кокосе, а потом не менее замечательно провели остаток дня.

Так что я ни на минуту не жалею, что мой сын расстался с альма-матерью хлопинга и теперь обучается дома.

Одним из его последних геройств в этом учебном заведении стала история с продажей чужих коньков. Как-то Яша решил продать свои коньки, которые стали ему малы, и у него нашелся покупатель. Совершив сделку и получив свои законные десять долларов, Яша вдруг обнаружил свои коньки в шкафу. Оказалось, что он по ошибке принес из школы чужие коньки и продал.

Яша попытался продать и эту пару, найденную в шкафу. Но я его остановил и уговорил отдать коньки в школу. Должен же он был как-то отблагодарить это учебное заведение за привитие ему стойкого отвращения к хлопингу.

После трех лет домашнего образования Яша встретился со своим школьным другом Даниэлом, которого я зову попросту Данилка. Он перешел в седьмой класс. На мой вопрос, что они проходят, Данилка гордо ответил:

– Таблицу умножения.

– А как же хлопинг? – удивился я.

– Ну, и хлопинг тоже, – признался Данилка…

Зимние развлечения

В маленьких городках канадской глубинки практически нет развлечений. А ведь скука, как говаривал старик Вольтер, представляет собой одно из трех великих зол! Никто иной, как Вольтер – непревзойденный рукодельник французского слова, лениво развалясь после сытного обеда, любил добавлять, что именно работа избавляет нас от этих трех великих зол: скуки, порока и нужды – «le travail йloigne de nous trois grands maux: l’ennui, le vice, et le besoin…» Хотя сам-то Вольтер никем в жизни не работал – ну, разумеется, кроме как Вольтером на полную ставку. Вот если бы ему поручили поработать на цементном заводе, или на текстильной фабрике в качестве пердильщика, или, скажем, мыть полы в чужих домах, или наводить марафет в автобусах по ночам, дрогнуть от холода на бензозаправках, или, к примеру, подмывать больных в доме престарелых, Франсуа Мари Аруэ, возможно, изменил бы свое мнение насчет работы и предпочел бы скуку, порок и даже, упаси боже, нужду всем указанным выше занятиям, которые, как оказалось, не спасают нас ни от скуки, ни от порока, ни тем более от нужды… Однако судьба была к старику благосклонна, назначив его основным светильником эпохи Просвещения, и мы до сих пор тупо повторяем за самым первым по определению вольтерьянцем, что работа – это хорошо! Работа – это замечательно! А праздность – это грех.

Между тем русская народная мудрость гласит, что от работы кони дохнут, ухи глохнут, ноги пухнут, руки сохнут, лезут бельма на глаза… А посему всякий человек должен стараться нащупать тонкое равновесие между скукой и дохлыми лошадьми с бельмами.

Конечно, летом на природе раздолье – рыбалка, купание на озерах, если, конечно, комары окончательно не съедят… А вот зимой – разве что погонять на сноумобиле (моторизованном таком снегоходе), на котором особенно удобно руки-ноги ломать. Лыжи и коньки тоже отпадают, ведь еще со школьных времен большинство из нас не делает различий между понятиями «лыжные ботинки» и «испанский сапожок» (популярное орудие пытки в Средние века).

Однако развлечения нужны, кто же спорит, и поэтому самое простое и дешевое мероприятие, которое может позволить себе житель канадской глубинки в воскресный день – разумеется, если он с утра по какой-то странной причине не напился, – это посещение церкви. Старомодно? Но зато со вкусом! И для души опять же хорошо.

Обычно на один провинциальный городок приходится десяток или дюжина церквей разного толка, а поскольку разница между ними давно затерялась в анналах лубочной городской истории, в любую из них можно зайти, ну хотя бы просто чтобы посидеть в тепле с полчасика и послушать, как сильно поредевшие ряды местных прихожан выводят праздничные гимны, превращая это мероприятие в какое-то подобие утренника в детском саду. Где грозные храмы Иерусалима? Мрачные своды монастырей России? Нет, и в Канаде встречаются церкви, внушительные снаружи, но внутри все они так весело отделаны, так светлы и незатейливы.

Нам, потомственным пионерам и комсомольцам, привыкшим к тому, что церковь – это источник всяческой антинародной ереси, всегда приятно убедиться в обратном. Вот ведь, чисто одетое и почти трезвое население благочестиво поет воскресным утром. Обратите внимание: не пьет неумеренно, не дерется и не спит под забором, а возносит молитву, аккуратно переложенную на слегка обджазенную мелодию, – и чего еще надо? И главное, вход – бесплатный. Где нынче человек может насладиться теплом и светлым уютом так, чтобы из него не вытрясли пару монеток, если даже бесплатный туалет становится завидной редкостью? В маленьких городках население скупо, и поэтому во многих церквах давно уже не собирают сборов назойливо, потому что знают заранее, что не дадут. Так, поставят в уголке баночку, и сами туда же монеток насыплют, мол, намекают…

Но самое главное, что церкви в провинции превращаются в истинные центры местной культуры и благотворительности. Под Новый год там, например, принимают посылки для детей Африки. А ведь это исключительное удовольствие – взять коробку из-под ботинок и наполнить ее всякими детскими сокровищами из долларового магазина, предварительно хорошенько подумав, что вот эту игрушку я, пожалуй, не куплю, а то ребенок ею глаз выткнет, а вот эту стирательную резинку тоже брать не стоит, потому что ее могут принять за жвачку, а этот игрушечный пистолет тоже не подойдет, а то его отберут взрослые, которые всё никак не могут наиграться в войну. Такая прямая и трогательная благотворительность являет собой утонченное и, по сути, очень приятное времяпрепровождение. Ты словно бы возвращаешься в свое пронизанное серой нищетой советское детство и смотришь своими детскими глазешками на всю эту пленительную мишуру однодолларового магазина! Ведь когда покупаешь для самого себя, на задворках души все время присутствует щемящее чувство вины, а когда покупаешь для других, несчастных маленьких деток с оттопыренными губками и заплаканными глазешками, душу обволакивает щемящее чувство счастья – чистого и неподгаженного, а это не часто случается в прочие моменты нашей жизни, затасованной, как колода карт, из которой напрочь изъяли козыри.

Сдав коробку в церковь, можно подумать и об искусстве. В те же молельные дома нередко приглашают артистов. Недавно приезжал дуэт из Монреаля. Хорошие музыканты – виолончелист и пианист. Оба что-то упорно наяривали, народ слушал. Дебюсси прошел со скрипом, а на Шостаковиче, о котором раньше честные критики писали: мол, «сумбур вместо музыки – шума много, толку мало», местное население и вовсе отпадало… И чего эти академические музыканты себе думают? Приезжаешь на гастроли в какой-нибудь Флайшитвилль (английская версия Мухосранска) – ну и сыграй ты что-нибудь приятное народу, тра-ля-ля и так далее, на это ведь и Моцарт есть, и Вивальди имеется. А они трах-тарарах… Без подготовки народ пугается, вздрагивает, косится на дверь и к классической музыке начинает относиться с опаской и недоверием. Смычком пороть нужно таких горе-просветителей, да некому. Телесные наказания в Канаде запретили, да и музыканты нынче тоже стали воинственными, особенно барабанщики. С ними вообще лучше не связываться, а то так барабанной палочкой в лоб заедут, потом придется всю жизнь по очередям к врачам перебиваться. А здравоохранение у нас в Канаде ой какое ненадежное… Хотя похоронные бюро, впрочем, надо признать, работают вполне исправно.

А вот гастроли Русского церковного квартета из Москвы приятно удивили. Несмотря на явную скромность оплаты, не побрезговали товарищи посетить забытые богом и искусством маленькие городки, где на ура исполняли «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас», и нам, пожалуй, единственным в этой церкви, понимающим по-русски, хотелось плакать, ибо словно исчезли расстояния и глубокие океаны, разделяющие нас с нашей пожухлой в памяти отчизной, родной нашей матерью, всегда относившейся к нам как мачеха, и уже родной в доску мачехой Канадой, принявшей нас ну не то что бы как родная мать, но принявшей нас так или иначе… Хотя впрочем, если бы «иначе», то чего бы мы все здесь ошивались? Есть среди нас, конечно, и такие штрейкбрехеры, которые, следуя за Андреем Тарковским, заявляют, что в России жить они, мол, не могут, а на чужбине не хотят… Но обычно такие типы помалкивают в тряпочку, и, главное, никому из друзей и родственников, оставшихся на родине, этот конфуз не сообщают. А то что же получается: стремились, стремились, а теперь всё? Тю-тю? А ну, марш вперед, к осуществлению канадской мечты, которая, в общем, ничем не отличается от американской, что-то в духе трех «В» – вилла, «вольво» и валюта, но, в отличие от Америки, где мечтатели наивно согласны за это пахать, в Канаде мечтают, чтобы все это досталось на халяву или попросту было выдано государством.

Так о чем это мы? Ах, о церкви! Как хочется плакать от этих голосов! Вот слышен бас. Совсем молоденький талант, а какой голос – глубокий, бархатистый. У нас дома за ужином, на который мы пригласили весь квартет, паренек признался, что вообще-то работает в крематории. Мы удивились, но он пояснил: «Ну и что, что в печь, все равно покойников отпевать-то надобно! А то не по-божески как-то получается… Мы же не язычники!» Бас торопливо и как-то смазанно перекрестился, а мы переглянулись, и действительно, не найдя в себе ничего такого уж языческого, помолчали и выпили вина. Тогда бас, вздохнув, спросил: «Не найдется ли у вас, люди Божии, чего-нибудь, так сказать, живительного?» Я послушно принес простоявшую у нас уже полдесятилетия непочатую бутылку водки. Бас оживился. «Вы не подумайте, что это вредно. Нам, певцам, работающим на низких октавах, это даже рекомендуется. Легче низкие ноты брать!»

Разделавшись с живительной субстанцией, бас скромно подсел к роялю и стал бегло наигрывать что-то совершенно изумительное. Только через несколько минут я догадался, что он играет с листа, поглядывая в случайно оставленные на подставке ноты сонат Бетховена. Эти ноты провели у нас не менее трех десятков лет, и никогда бульшая их часть не была играна, да еще так виртуозно и тем более с листа. Вот что значит консерваторское образование! Закончив нотную тетрадь, бас вздохнул и спросил, нет ли у нас еще чего-нибудь поиграть, ну точно как спрашивают «почитать», и я достал ноты Шопена…

Вы скажете, что все это никакие не развлечения, а муть. Ну что ж, возможно, и так. В общем-то, все то, что мы считаем достижениями высшей культуры и нравственности, и есть самая настоящая муть. Ну, собрались в каменном помещении, попели, поскрипели смычками и так далее… Но в чем же альтернатива? Ночной клуб, где тетки демонстрируют невесть что невесть зачем? Кинотеатр – с пластиковым попкорном, с залом, длинным, как вагон, с неудобными сидениями, – в котором, как в вагоне, все время хочется куда-нибудь наконец доехать, но неизменно выходишь на улицу в том же месте, в котором зашел, разве что только совершенно оболваненный очередным шедевром фабрики грез?

Ах, да… Конечно… Как же я мог забыть. Ведь одним из самых удачных способов канадского времяпрепровождения в зимнее время считается боулинг, или кегельбан, называйте кому как нравится…

Итак, боулинг. Что может быть занимательнее? Надел дурацкие ботинки с чужой ноги, подошел, покатил шар, а он все кегли и посбивал. Ура!!! Истинное эстетическое наслаждение!

Ну, конечно же, можно сбежать из глуши в искрящийся огнями славный город Торонто. Зимой он выглядит особенно приветливо. Голые скользкие авеню, редкие замерзшие индусы в чалмах, море китайских иероглифов, ну и редкие рестораны русской кухни, храмы былой райской жизни, с ненавязчивым предвкушением изжоги.

Что еще? Ах, да, и, разумеется, нескончаемый шопинг, ставший единственным доступным нам пороком. Наволочки, лампы, пододеяльники, диваны, телевизоры, бананы, юбки, джинсы, шубки, туфли, пироги, сапоги, кровати, дома, автомашины, книги, авторучки, кофеварки, частные школы, места на кладбище про запас, детские кружки балета, сигареты, котлеты, парики, паркеты, нижнее и верхнее белье, поездка в Гондурас за очередной экзотической диареей, наконец… Сколько можно? Мы, как обезумевшие белки, давно уже превратились в Плюшкиных двадцать первого века, чьи жилища переполнены всяческим новоприобретенным хламом. А мы все тащим и тащим…

Можно, конечно, просидеть всю зиму дома, уткнувшись в телевизор. Еще в наивные советские времена мы именовали этот незатейливый прибор ящиком для идиота. Во что же он проэволюционировал в наши супер-пуперные времена? Он просто стал ящиком для супер-пупер идиотов. Вот и вся разница.

Интернет превращает пытающегося развлечься в приставку для компьютера, и кажется, что в следующий раз, когда мы включим компьютер, он весело поприветствует нас фразой «A new device has been identified»[7], и под этим новым «девайсом» он будет подразумевать уже нас.

Чтение пыльных классических работ «Что делать?» и «Кто виноват?», непонятным образом попавших в привезенный нами багаж, тоже вряд ли доставит расслабляющее удовольствие.

Итак, неужели только работа может вырвать нас из скуки, порока и нужды? Хотя, впрочем, говорят, что бедность не порок, а скука – далеко не самая страшная беда безработного…

Как под Новый год я стал канадским диссидентом

В маленьких городках трудно оставаться незамеченным. Событий в них происходит мало, людей, чем-либо отличных от основной части местного населения, тоже не много. Поэтому за пять лет проживания в нашей глуши мы периодически попадали в поле внимание местной прессы. Сын Яша победил на литературном конкурсе, дочь Катя отличилась в школе. Обо всем об этом наша местная газета усердно писала. Когда Яша в пятом классе написал письмо в газету в поддержку запрета питбулей, потому что они сильно кусаются, так представьте себе, его тоже напечатали.

Как-то жене пришло письмо с требованием стать присяжным заседателем и даже с угрозами чуть ли не тюремного заключения, если она откажется. Слава богу, на тот момент у нас еще не было канадского гражданства, и сия чаша нас миновала. «Не судите, да не судимы будете…», как говорится, и мы твердо предпочитаем оставаться несудимыми, даже если при этом мы окажемся лишены пленительной возможности судить других.

Под Рождество дамская парикмахерша спросила у жены моей Анюты, не против ли она, если та пришлет к нам свою клиентку – корреспондента местной газеты по поводу того, как мы встречаем Новый год. Ну что ж, мы согласились. Пускай поспрашивает, раз уж мы тут такая редкость, и русский акцент здесь до сих пор путают с польским или испанским. Уж больно кучно селится наш брат по крупным городам, а глубинка оказалась мало задействована в процессе приема иммигрантов.

Корреспондентка явилась в назначенный срок и стала брать интервью, к которому она подготовилась, как настоящая отличница, распечатав из Интернета материалы по православному Рождеству. Тут-то и началось. Трудно объяснить местной жительнице, почему, с одной стороны, мы не христиане, а елку ставим. Я так вообще оказался евреем. Она тогда про праздник Хануки расспрашивать начала, ну, я ей, конечно, заученно объяснил про чудо с кувшинчиком масла в поруганном греками, но все же освобожденном храме. Священного масла хватало от силы на сутки, а оно горело неделю, но это чудо почему-то не произвело на нее должного впечатления. Тогда опять заговорили про елку. Вот, сами посудите, как можно не заблудиться в этом диалоге…

– Если вы еврей, то почему ставите елку?

– Мы привыкли. В Советском Союзе это был светлый праздник.

– В Союзе праздновали Рождество?

– Нет.

– А почему же ставили елку?

– Так ее на Новый год ставили.

– А в Израиле?

– И в Израиле ставили.

– А что, евреи в Израиле празднуют Рождество?

– Нет, но мы ставили, хотя и не афишировали это…

– То есть в Израиле запрещено праздновать Рождество?

– Да нет… Почему? Израиль – свободная страна… По крайней мере, таковой она себя декларирует.

– Тогда почему же вы ставили елку секретно?

Ну вот, поди с ней поговори. Я уж было пожалел, что ввязался… Говоришь, словно с инопланетянином. Либо черное, либо белое…

Видя, как я увиливаю от прямого ответа, корреспондентка мысленно махнула на меня рукой, по-видимому, свалив все на мою природную изворотливость, и взялась за Анюту.

– Вы ортодоксальная православная?

– Нет.

– Так вы не русская?

– Почему? Нет, я русская!

– Но ведь в России у русских официальная религия – православие.

– Ну да…

– Так вы празднуете Рождество по православному календарю?

– Нет… По местному. Да и вообще мы празднуем Новый год, а не Рождество.

– А Рождество?

– Ну, и Рождество тоже. Если праздничный день, так чего ж не праздновать?

– А что вы из русской национальной кухни готовите на Рождество?

– Салат «оливье»…

Вот и поговорили. Местным прямолинейным жителям не понять тонкостей и закоулков нашей бродяжьей души. Нужно им все по полочкам разложить, все запихать в удобные стандарты. Раз ты еврей – значит, сиди со своей ханукией, а если православный, так потрудись печь свои расстегаи… Как все просто и удобно. Полный получается ажур, хоть вой! Никакой индивидуальности. У местных даже индивидуальность, и та считается явлением стадным, и индивидуалист ни в коем случае не должен отрываться от коллектива других индивидуалистов.

Вопросы продолжались.

– Как же вы оказались в Мускоке?

– Просто был хороший день и мы ехали на север. Как устали, там и остановились, где остановились, там и поселились…

– Что же, вы совсем не жили в Торонто?

– Почему не жили? Жили…

– Долго?

– Три дня!

– Быстро же вы решили, что большой город не для вас… А почему вы уехали из Израиля?

– Много причин… Безопасность, отвратительные школы, жаркий климат…

– Что же плохого в жарком климате?

– Поначалу все хорошо, словно бы на курорте, но потом, без смены сезонов, теряешь чувство реальности и начинаешь чувствовать себя как белый медведь в пустыне.

– А все же, что было основной причиной?

– Я работал в больнице в Иерусалиме. Едешь в субботу на работу, сначала в тебя бросают камни арабы за то, что ты еврей, а потом бросают камни религиозные евреи за то, что ты недостаточно еврей, раз ездишь по субботам. Люди там совершенно свихнулись на религиозных диспутах, многим из которых уже более двух тысяч лет, и хотя это и Святая земля, и все, что сказано в Библии и Торе, там происходило на каждом углу, не хочется быть частью этого каждодневного безумия… Хочется просто свободной и счастливой жизни, включая и новогоднюю елку, которую не нужно прятать от соседей…

– Да, в Канаде эти проблемы понять трудно…

Несмотря на все эти сложности, статья в газете все же вышла.

Практически в самом начале статьи сообщалось, что я – еврей, а жена моя – ортодоксальная русская. Длинно и подробно, хотя и довольно путанно излагались перипетии нашего брака, совершенного через посредников в Парагвае, в котором мы так никогда и не были, но иначе в Израиле смешанные браки не регистрировали…

Вся статья словно бы показывала тяжелый путь одной семейной пары, которая всю жизнь стремилась свободно украшать новогодние елки (кстати говоря, весьма языческий ритуал), но им этого не позволяли сначала коммунисты, а потом религиозные иудеи. И вот только теперь, прибыв в Канаду, мы по-настоящему смогли вкусить аромат свободы. Короче – эх, хорошо в стране канадской жить…

Далее в статье сообщалось, что мы не принадлежим ни к одной религии, но при этом верим в Бога, и цитировались мои слова, что, по моему мнению, все официальные религии, как кассовые фильмы, не обязательно подходят для всех. Статья завершалась также моим признанием, что я до сих пор верю в Санта Клауса.

«The people of Canada sometimes don’t quite realize how lucky they are to live in a really free country that welcomes newcomers from different cultural backgrounds with no oppression or imposing»[8], – как бы подводила итог газета.

Несмотря на то что там напечатали большую цветную фотографию всей нашей семьи, занятой наряжанием елки, и нам очень хотелось поскорее посмотреть на себя в газете, мы в день выхода статьи всё как-то не решались выехать в город. Явившийся с утра мастер по починке компьютера радостно сообщил, что уже успел увидеть нашу фотографию в газете, но статью, правда, еще не читал. Он забыл какую-то компьютерную деталь в городе, и я попросил его купить нам газет на обратном пути.

Когда по возвращении я рассказал ему, что написано в статье про официальные религии, которые я сравниваю с кассовыми фильмами, он долго удивлялся, как такое напечатали в нашем пуританском городишке, а потом весело добавил, что теперь понимает, почему я послал его за газетой.

– Сам-то ты в город боишься соваться? – участливо спросил мастер.

Я вздохнул и кивнул головой в ответ.

– Ну вот и посиди пока дома, здоровее будешь… – посоветовал он на полном серьезе…

Совет мастера

Несмотря на то что я повсеместно ругаю телевидение как неоспоримое зло нашей эпохи, я все же грешен и сам смотрю телевизор. Ведь этот прибор имеет таинственное поле притяжения. Где бы ты ни оказывался в доме, если телевизор включен в одной из комнат, ты неизбежно приплутаешь и усядешься перед этим сомнительным алтарем. Он, как очаг в Средневековье или костер в пещерные времена, манит нас, невразумительных тварей, к своему светящемуся облику. Чем бы мы ни были заняты в комнате, где включен телевизор, рано или поздно наш взгляд неизбежно окажется прикован к экрану, и это не какое-то измышление, а обыкновенный, можно сказать физиологический, факт.

Вообще нужно сказать: телевидение зловредно не по сути, а по содержанию. Сотни каналов нескончаемой дребедени – вот в чем язва этого прибора, ежедневно совершающего насилие над нашими глазами и душой. Либо скука, либо гадость – вот и все, что могут предложить нам его сияющие недра. Словно жемчужину в горе мусора, приходится вылавливать в нескончаемой веренице каналов и программ что-нибудь стоящее внимание, что-нибудь, дающее пищу не только моргательному рефлексу, но и чему-то еще, для чего мы наверняка живем… Ну ведь не может же быть, что суть всего нашего существования сводится к тому, что нам пытается внушить неумолимый экран?

Руководствуясь этой, возможно, наивной надеждой, мы все же смотрим телевизор. Особый комфорт вызывало наличие программ на русском языке, не столько из-за их содержания, сколько в силу того факта, что от родного языка не убежишь, не скроешься, он все равно будет крепко цепляться за подтяжки нашего сознания. Вы разве не знаете, что наше сознание носит подтяжки? Это для того, чтобы оно не спадало и не оголяло наше подсознание, которое настолько неприлично, что выставлять его напоказ считается недопустимым. Хотя вот у меня в подсознании уже давно ничего такого в стиле Генри Миллера не водится. Ни разврата, ни тайных желаний. Так, мысль о миске пельменей да полмысли о неминуемой смерти – вот и вся моя начинка.

Внезапно нам отключили русские программы; мы смотрели их через одну компанию, которую, по всей видимости, поглотила неумолимая река времени. От этой компании остались сумбурные воспоминания и лишняя телевизионная тарелка, никчемная, как попытка познать непознаваемое, своей грустной антенной устремленная в молчащий эфир над облаками… Вот такая несчастная история любви между возвышенным спутником и низменной антенной, прикованной к кирпичной стене и лишенной способности воспарить и слиться в экстазе с источником телесигнала… Какая страшная судьба. Теперь, отключенная и брошенная, она валяется в углу двора; ее уши, слышавшие так многое, ныне глухи, а глаза слепы. На ее место водрузили другую антенну, и, собственно, об этом знаменательном событии и пойдет речь.

Оказалось, что крупная канадская компания наконец снизошла до осознания того факта, что, к примеру в Торонто, каждый второй – иммигрант, и соорудила целый пакет программ на иностранных языках. Я снова заказал себе русское телевидение и стал терпеливо ждать, когда прибудет мастер установить новую антенну. Наконец через пару недель пасмурным утром на пороге нашего дома объявилось это существо. Оно, по всей видимости, было мужчиной со столь длительным запойным стажем, что половая принадлежность сего индивидуума поистерлась и ушла как бы на второй план. Хотя, конечно, и к женскому сословию его отнести было совершенно невозможно. Короче, пришелец поначалу сделал вид, что понятия не имеет, зачем его сюда вызвали, но после короткого диалога все же признал, что прекрасно осознает свое предназначение, и неохотно отправился наружу низводить несчастную старую антенну и водружать новую. Прежде чем выйти, он испробовал все предлоги, по которым он мог бы отвалить, ничего не сделав. Нежелание работать было настолько явным, что даже после того как пришелец покинул дом, эта лень оставалась разлитой в прихожей и усыпила наповал двух котов и одну муху, случайно затесавшуюся в дом еще летом, а потом решившую и перезимовать, раз уж на юга лететь поздно… Помните, как у Пушкина? «Мухи собрались, и острым клином полетели мухи на юг загорать…»[9]

Мне не хотелось выходить из дома, ибо я, как обычно, пребывал в своем форменном костюме – домашнем халате, а на улице шел чуть ли не ледяной дождь. Местные мастера нашей канадской глубинки ненавидят, когда хозяин дома не участвует живейшим образом в их работе. Они свято верят, что никаких иных занятий, кроме как стоять под промозглым дождем и подавать им то болты, то отвертку, у нормального жителя этих мест просто быть не может. Иммигрантов у нас нет, и поэтому все экзотические работы выполняются гордыми потомками пионеров-первопроходимцев. А в них еще жива, знаете ли, эта цеховая гордость рыцарей оглобли и кавалеров напильника.

Итак, оскорбившись до глубины души, мастер побегал часа два вокруг моего дома и собрался уходить. Я предусмотрительно пошел проверить, чего он там наделал. Телевизор ничего не показывал. На экране красовалась надпись: «Нет сигнала!»

Я остановил телевизионщика, буквально встав у него на дороге и отрезав пути к отступлению.

– Плохая погода! – выпалил он и потупил глаза.

– Но до того, как вы пришли, все другие программы прекрасно показывали, хотя погода утром была еще хуже!

– Деревья мешают приему сигнала! – добавил мастер.

– Мы здесь живем уже шестой год, а эти деревья стоят здесь, наверное, не меньше столетия… – потихоньку начал распаляться я. Мало того, что по этому телевизору вечно показывают муть, мало того, что за каждый пакет программ надо вносить дополнительную помесячную доплату, мало того, что мы ждали этого мастера фиг знает сколько недель, так он еще все испортил и навострил лыжи уходить.

– У меня больше нет времени возиться с вашей антенной, – признался мастер, – у меня еще пять заказов. Меня уволят, если я буду по два часа околачиваться на каждом адресе.

– То есть вы торопитесь нарушить прием телепрограмм сегодня еще в пяти домах? – съязвил я.

– У вас плохая погода и деревья мешают, и я не собираюсь из-за этого получить отставку! – заупрямился мастер и попытался пройти к своему автомобилю.

– А вы не задумывались, что если вы продолжите так работать, то именно это и сможет стать причиной вашей безработицы? – спросил я, хотя понимал, что слово «безработица» никого не пугает, а звучит сладким обещанием ленивого безделья и жирного пособия, явно хватающего на пиво.

– Мне нечего вам сказать. Если хотите, я выдерну все провода и так и оставлю, а сам подам рапорт, что ваш дом не подходит для установки антенны, пока он окружен деревьями.

– Но весь наш район сплошные леса! – возмутился я. – Как бы вы себя почувствовали, если бы я пришел к вам в дом и испортил вам прием телепрограмм?

Мастер на минуту задумался. Видимо, такой поворот мысли оказался для него неожиданным.

– Я бы чувствовал себя плохо, – с улыбкой сознался он.

– Ну? Так что бы вы сделали в таком случае? – продолжил я сеанс психоанализа.

– Я бы принял совет мастера, говорящего, что погода плохая и деревья мешают! – отрезал он, и мне пришлось его отпустить, ибо я понял, что больше ничего мне добиться не удастся. Видимо, в какой-то момент разговора я перегнул палку и обидел всю систему его мировоззрения, ведь чего я только не пробовал: предупреждал, что буду жаловаться, умолял, злился, но мастер был неумолим. Казалось, он скорее готов был умереть на месте, чем раскинуть мозгами или просто сделать работу как следует, пусть и без применения мозгов, если уж он так ими дорожит, что ни при каких обстоятельствах не использует.

Отпустив мастера, я сел перед мертвым экраном и стал ждать у моря погоды. Поиграв с телевизионным пультом, я обнаружил, что некоторые новые программы действительно начали показывать, но большинство старых программ безвозвратно пропали. То есть для одних передач погода была плохой, а для других – вполне подходящей. Наверное, бог ветров Эол таким образом осуществлял свою божественную цензуру телевещания… То есть то, что ему нравится, он допускает, а что противоречит его ветреным вкусам – то ни-ни!

Я вздохнул и нехотя поплелся жаловаться. Свой акт мести я начал с того, что позвонил в компанию. Однако, едва набрав номер, я понял, что издевательства надо мной еще только начались… Пройдя по нескончаемым меню, я пообщался с автоматической сотрудницей – компьютерной программой, которая должна понимать мои ответы, но из-за моего русского акцента она все время твердила, что меня не поняла, и мне нужно повторить еще раз… Я проклял автоматизацию, робототехнику, научно-технический прогресс и тоскливо положил трубку. Хотелось плакать от бессилия и обиды. Ладно бы я добивался чего-нибудь стоящего. А то ведь дребедень! И то – не способен!!! Не способен! Вот какая ломка характера! Вот какое самоуничижение!

Жена Анюта, поняв, что я сейчас впаду в состояние буйного помешательства, взялась звонить сама и через несколько минут добралась до живого человека. Я схватил трубку и стал изливать все накопившиеся у меня обиды. На том конце меня успокоили и заверили, что к нам придет новый мастер, правда, через три недели.

Я уже почти стенал, но трубка оставалась неумолимой. Огромные корпорации вытеснили мелкие компании и теперь, наслаждаясь своей монополией, стали гораздо хамовитее и бесчувственнее, чем даже служащие госучреждений! Невероятно, но факт. Жаловаться бесполезно!

Недели протекли быстро. Мы смотрели русские программы, которые, надо признать, новая тарелка ловила, однако все другие каналы оставались недоступными.

Наконец пришел долгожданный новый мастер. Он был помоложе и еще не настолько спился. Оказалось, что все эти мастера никакого отношения к компании, устанавливающей тарелки, не имеют. Их просто нанимают как подрядчиков, так что я не понимаю, о каком увольнении врал мне первый мастер.

Новый специалист не мог сослаться на погоду, потому что стоял ясный солнечный день. Он повозился с антенной минут пять, вследствие чего пропали и те программы, которые уже показывали. Не помогло и то, что на этот раз я стоял как штык подле его стремянки и, как послушный подмастерье, подавал отвертки и болты.

Мастер сказал, что деревья мешают. Я спросил, какие именно, уже намереваясь вызвать кого-нибудь и потребовать их спилить. Он ответил: все!

– Так что же делать? – спросил я в отчаянье, переходящем в смирение.

– Нужно вкопать столб и на нем установить антенну, – деловито сообщил новый мастер, но сразу добавил, чтобы я себе ничего такого не подумал, что он этим не занимается.

– И где же должен быть этот столб? – убитым голосом спросил я.

– Сейчас я покажу, – обрадовался мастер, увидев, что я не лезу в драку.

Он со знанием дела и постоянно поглядывая на небо, отмерял несколько десятков шагов от дома и остановился посреди проезжей части дороги, ведущей к нам во двор.

– Вот здесь! – весело крикнул он мне.

– Но как же ездить? – закричал я в ответ.

– А вот тут можно объезжать, – показал мастер на канаву.

Я подумал, что схожу с ума. Мастер направился к своему автомобилю.

– Постойте! – закричал я вдогонку. – Ведь ничего же не работает! Я заплачу вам сколько хотите! Только сделайте что-нибудь. Как мне в глаза детям смотреть? Ведь все же работало пять лет, я захотел включить малоинтересующие их русские программы, и теперь ничего не работает! Они ведь не будут меня уважать! Уйдут в наркоманы или завербуются в армию и уедут воевать в Афганистан со скуки! Такие случаи уже бывали в семьях, не имеющих средств на покупку телевизора!

– Да не в деньгах дело, – сказал мастер и криво усмехнулся, словно говоря, мол, ведь вот какой вы меркантильный субъект… Не все, мол, на свете можно купить за деньги.

– Но вы же сделали еще хуже! – завопил я.

Мастер немедленно вернулся, но меня напугал этот его порыв. Мне казалось, что ничего хорошего он не сулит. И правда, злобное лицо его исказилось, и он прошипел, что сейчас вообще вырвет все провода и напишет рапорт, что установка антенны по месту моего проживания невозможна.

Тут меня осенило.

– А что, если дополнительно привесить и старую антенну?

Предложение мастеру показалось интересным, и, к моему удивлению, он согласился, но при условии: я подпишу, что подтверждаю, что по месту моего проживания качественная установка антенны невозможна, и больше я не буду жаловаться.

Я ответил, что подпишу все, что угодно, если телевизор будет показывать.

Мастер прикрепил старую антенну параллельно с новой. Теперь по старой антенне теоретически шли старые каналы, а по новой – новые, только все они оказались недоступными. Мастер сказал, что это нормально, и мне надо звонить в компанию разбираться.

Тут он решительно поднялся и ушел, даже не взяв с меня никакой подписи.

Я позвонил в компанию, и в течение часа мне объясняли, что подсоединить, а что отсоединить, на какую кнопку нажать, а на какую не стоит. Результат? С двумя антеннами все заработало, и мы снова всей семьей сидим, тупо уставившись в экран телевизора, по которому решительно нечего смотреть…

Чем отличается индеец с одеялом от еврея с роялем?

Как это ни удивительно, люди в последнее время совершенно не желают работать. Особенно у нас, в канадской глубинке, невозможно найти стоящего работника или хоть какого-никакого помощника. То ли все наше население готовилось к встрече робототехнической эры в двадцать первом веке, а она так и не соизволила наступить, и людишки потеряли вкус к труду и скуксились, то ли над заснеженными пространствами наших необъятных лесов враги человечества распылили некий секретный состав, вызывающий хроническую идиосинкразию к любому виду труда… Как знать, но так или иначе приходится все делать самому: и дрова грузить, и снег чистить… Ну, хорошо, хорошо… Вру. Не всё и не всегда. С грехом пополам удается каждый раз в самый последний момент отыскать какого-нибудь бедолагу, который снизойдет до моей мольбы и все же возьмет лопату в руки, но это вовсе не значит, что работа будет завершена. Иммигрантов, голодных до любой работы, у нас нет. Да и иммигранты тоже нынче вертят носом… Местные жители же все как один – потомки шотландских да ирландских первопроходимцев … Мастера своего дела, благородство так и пышет, культура просто одурманивает. Если и пьянствуют, так в гордом одиночестве, а если и спиваются, так только пивом…

Вот, к примеру, один мастер подвязался делать мне камин, но не доделал его. Я дал задаток – половину суммы. Через полгода я настойчиво уже ему так говорю – доделай! А он обиделся и пропал навсегда. Я потом по дешевке камин все же доделал. Благо, немного оставалось…

Потом водопроводчик менял у нас душ. Всё разобрал и пропал. Мы прожили полгода без душа. Я его наконец отыскал – а он тоже почему-то обиделся. Пришел, душ доделал, но денег вообще не взял и ушел навсегда.

Паркетчик тоже, положив только половину паркета, растворился в туманной дымке.

Один живописный старикашка пришел снять размеры, чтобы вставить дверь; размеры снял, но больше не возвращался. А ведь это было четыре года назад. Может быть, он умер? Может быть, у них у всех какая-то неестественно высокая смертность?

Уборщиков снега у нас с трудом хватает на один сезон. Один долговязый товарищ по имени Джон все никак не приезжал убрать снег вовремя. А это неприятно, потому что ни въехать, ни выехать, дом-то у нас, слава богу, выдался на холме. Тогда я уговорил одного из соседей почистить разок снег за явно раздутую мзду. Просто очень кушать хотелось, а для добычи пропитания в магазин смотаться позарез требовалось… Так Джон узнал, обиделся, и вообще больше не приехал. Я звонил, просил, умолял, увещевал, говорил о культурных различиях, извинялся за мое незнание местных обычаев… Джон был непреклонен. Тогда я попробовал атаковать его железной логикой. Я спросил:

– Что ты делаешь в жизни?

– Чищу снег, – подумав, ответил Джон.

– Это твой бизнес?

– Да.

– Так у меня есть снег, а ты его чистишь, почему бы тебе не приехать и не почистить его, забыв, кому ты его чистишь, простив меня по-христиански, наконец…

Джон согласился и явился с лопатой. Я спросил, отчего же он чистит снег лопатой? На что получил ответ, что, оказывается, он продал свой грузовичок со скребком, а с лопатой в руках чистить снег ему не хотелось. На вопрос, почему же он продал свой грузовичок, Джон только пожал плечами… Мне показалось, что он это сделал из-за обиды на меня… Во всяком случае, больше он не приезжал.

Обида местного рабочего класса коренится в каких-то неведомых стороннему человеку дебрях их загадочных душ. Как сюда попали эти люди? Чем они живут? Кто жил на этой земле до них? Кто будет жить после? Я вот, например, знаю одного коренного индейца с одеялом. Приятнейшая личность… Правда, он, как бы поточнее выразиться… неживой. Я вовсе не имею в виду этот отвратительный лозунг, что «хороший индеец – мертвый индеец». Просто на нашей дороге стоит большой неотесанный крест, и на нем так и написано: «Индеец с одеялом». Вот он – самый мой любимый сосед. Его похоронили лет сто назад, но ведет он себя очень смирно и не лезет к соседям с дурными просьбами.

Вот, например сосед, который справа, вместо «здрасьте» попросил одолжить ему двадцать тысяч долларов. Мы в дом-то въехать не успели, а он уже тут как тут. Я, грешным делом, отказал. Ну, банки для этого есть, да и откуда мне взять такую сумму наличными, особенно после того, как мы только что купили дом? Так бедолага со мной уже шесть лет не разговаривает. Хорошо, что дома наши стоят далеко друг от друга и о существовании соседей можно вообще не вспоминать.

Я тут приезжал к знакомым в Торонто, подхожу к их двери, а там рядышком незнакомый мужик сидит. Я приятелей спросил: «А это кто?». Они говорят: «Как кто? Сосед!»

«А чего он у вас на пороге сидит?», – спрашиваю, а они отвечают: «Так это он у себя на пороге сидит»… Входы-то рядышком, вот я и не сориентировался, привык к нашему простору, участкам по шесть акров девственного леса да могилам индейцев с одеялами…

Правда, леса у нас не очень хорошие. Дело в том, что примерно два, а может, три миллиарда лет назад тут все залило лавой, ну, она застыла и сформировала такие мощные скалы, а почва на них не держится, и деревья все время валятся сами по себе при малейшем дуновении ветерка… Может быть, и бедному индейцу с одеялом по макушке какой-нибудь сосной заехало, и одеяло не помогло? Как знать, тайна сия погребена в пыли потусторонних архивов… Померев, не забыть бы спросить, что же приключилось с соседом моим, с индейцем с одеялом? Хотя до того ли будет?

Высоцкий в последнем своем стихотворении, которое, мне кажется, сродни пушкинскому прощальному «Пора мой друг, пора, //Покоя сердце просит…», говорил, что ему, дескать, есть что спеть, представ перед Всевышним… А есть ли нам, что спеть перед Всевышним? Сделали ли мы что-нибудь стоящее в своей жизни, что-нибудь такое, о чем стоило бы вспомнить, когда последний час, говорят, столь же неизбежный, как и налоги, наложит на нас свой мрачный плащ прощанья?

Что предъявим мы своей совести тогда? Роскошный дом с почти выплаченной ипотечной ссудой? Два автомобиля? Моторную лодку, купленную в рассрочку и так и не воссоединившуюся с водной стихией из-за отсутствия свободного времени, затрачиваемого на подработку, чтобы расплатиться за эту же самую лодку?

Нет? Это не всё? В жизни было нечто еще, более важное, безусловно более ценное… Ну, я знаю, что вы скажете… Наше главное достижение – это дети! Дети, которые уже почти купили роскошный дом, правда, тоже на ипотечную ссуду, уже ездят сразу на двух автомобилях и подумывают, купить ли им свою моторную лодку, или лучше набраться терпения и унаследовать вашу…

Вот у нас в глубинке живут люди простые и суровые. Им вообще ничего не надо. Им не только есть, что спеть перед Всевышним, если такая надобность обуяет, но есть и что прокукарекать, и даже сплясать… Простой народ первопроходимцев весьма духовен. Они бывают грубоваты, и я даже иногда начинаю подозревать, что индеец с одеялом умер не совсем своей смертью… Но все же нельзя отрицать, что человек, породнившийся с природой, гораздо более духовен, чем горожанин, отгородившийся от всего естества кабельным телевидением и билетом в Оперный театр, в который скоро даже самих певцов будут пускать только за очень большие деньги.

Хотя, в общем, что же наш простой человек покажет Всевышнему? Груду нелегально добытых оленьих рогов? Плантацию марихуаны, которая по всем законам, божеским и земным, не должна была расти в нашем суровом климате, но однако ж росла и радовала суровых рыцарей лесного обихода?

Итак, запутавшись в догадках, кто что споет, представ перед Всевышним, я поддался давней наклонности и решил приобрести рояль. Ведь будет гораздо легче спеть, вооружившись аккомпанементом. Я, конечно, понимал, что голыми мы вошли в этот мир, голыми и уйдем… Но иметь рояль все же хотелось, даже если и придется наяривать на нем исключительно в обнаженном виде.

Покупать новый инструмент минимум за десять кусков мне показалось диким, и я дал объявление в местной газете, что мне требуется рояль. После нескольких звонков от людей, утверждающих, что они королевских кровей (royal blood) и потомственные роялисты, которыми, разумеется, полнятся наши леса, мне наконец позвонили две престарелые сестрички, спекулирующие роялями, и я с блаженством удовлетворил свою страсть, приобретя инструмент канадского производства преклонного возраста. Роялю было около семидесяти пяти лет, и принадлежал он какому-то местному музыканту. Когда я открыл крышку и попытался чего-нибудь наиграть, крышка внезапно захлопнулась, и мне больно прижало пальцы… Короче, инструмент попался с норовом.

Поскольку я его не на шутку побаивался, то садился за него редко. В основном инструмент служил местом лежки котов. Но однажды мне пришлось перенести рояль в другую комнату, поскольку мы позволили себе купить обеденный стол большего размера, не столько с расчетом на многочисленных гостей, сколько с прицелом на значительное расширение места для закусок, ну, знаете, чтобы хлеб по праздникам не приходилось ставить на сервант из-за тесноты на обеденном столе.

Разумеется, взять рояль под мышку и перенести в другую комнату не представлялось возможным. Во-первых, он тяжелый, как скала, а во-вторых, никаким боком он в дверной проем не пролез бы, нужно было отвинчивать ножки. Я позвонил в компанию, специализирующуюся на перевозке роялей.

– Триста долларов! – отвадил меня недобрый голос.

– Но ведь это на том же этаже! Просто из комнаты в комнату!

– Триста долларов! – повторил голос и повесил трубку.

Ну, думаю, шиш вам с маслом. Пусть лучше я погибну под этим роялем и досрочно предстану перед Всевышним, чем заплачу этим дармоедам триста долларов за пять минут работы! Не то чтобы я жаден, но иногда вот не могу позволить себе несправедливо оплачивать труд…

Короче, дождавшись, когда у меня во дворе появились трое мужчин, которые устанавливали курятник, переделанный из старой собачьей будки, принадлежавшей безвременно усопшей сенбернарше Жужи, я соблазнил их восьмьюдесятью долларами и привел в дом.

Мы долго бегали вокруг рояля, но никто из нас не решался к нему притронуться. Я понял, что теряю инициативу, и бодро скомандовал:

– Давайте открутим ножки, потому что с ножками он все равно через дверной проем не пройдет, даже если поставить его на попа и пропихивать боком.

Специалисты по установке курятников нехотя стали откручивать болты. Я ждал, что рояль вот-вот рухнет, как подкошенный, и, пробив пол, провалится в подвальный этаж. Лихорадочно смекая, что же в точности находится на обреченном этаже в той точке, где мы пытались ампутировать ножки роялю, я предложил все же завалить его на бок и таким образом продолжить экзекуцию.

– Неси одеяло, – капитанским голосом попросил я жену. И с сожалением подумал об индейце с одеялом, у которого можно было бы по-соседски это самое одеяло одолжить… Вот теперь бы дружба с ним пригодилась, ведь он оказался единственным соседом в округе, с которым я к тому времени не успел поссориться.

Я почувствовал себя предводителем шайки доисторических охотников, не знающих, что делать с тушей укокошенного ими мамонта… Мы завалили рояль на одеяло и стали волочить его по полу. Одна ножка почему-то ни в какую не хотела отделяться от брюха инструмента, несмотря на то, что все болты были удалены. Видимо, за семь десятков лет с гаком ножка буквально пустила корни и теперь срослась с телом рояля намертво.

Каким-то чудом нам удалось протиснуть рояль сквозь дверной проем, и на миг мне показалось, что, может, пронесет, и все еще кончится хорошо… Но не тут-то было. Оказалось, что перевернуть рояль обратно и поставить его на ноги гораздо труднее, чем сковырнуть на бок. Рояль все время угрожал рухнуть, и в какой-то момент мы впятером (трое мужиков, моя жена и ваш покорный слуга) оказались в безвыходном положении, держа рояль буквально на весу. Опустить его на пол без смертоубийства кого-либо представлялось маловозможным. Тут на счастье в комнату вошла Марни, помогающая нам с уборкой дома. Маленькая субтильная женщина попыталась прошмыгнуть незаметно, но я окликнул ее и попросил помочь. Ее бегающие испуганные глаза отразили смертельную тоску.

– Марни, пододвинь диван! – вдруг закричал я из последних сил. Рискуя образовать обширную дыру в обшивке, я опустил одну из ножек рояля на упругую подушку дивана, которая провисла почти до самого пола! Это позволило мужикам перехватиться, но когда спасение было близко, одна из ножек, лишенная болтов, которая никак не желала отделяться, вдруг рухнула на пол.

Не помня себя и не имея возможности отпустить рояль ни на секунду, мы стали звать на помощь двенадцатилетнего сына Яшу, который, явившись, буквально на весу приделал ножку, и рояль, наконец, надежно расположился на своем новом месте.

Мужикам пришлось крепко доплатить, так что сэкономил я мало… Вид у специалистов по курятникам был такой, что я почувствовал: если сам не предложу доплату, то рядом с могилой с надписью «индеец с одеялом» появится свежая могилка с надписью «еврей с роялем»…

И почему в последнее время люди совершенно не желают заниматься физическим трудом?

Бесхитростное таинство деторождения

Современная семейная жизнь в канадской глубинке представляет собой некую гремучую смесь первобытно-общинных отношений и воинствующего мальтузианства. Томас Мальтус, сам по роду службы тянувший лямку английского священника и, похоже, страдавший от излишне многочисленной паствы или назойливых соседей, как это ни странно для священника, умудрился вывести одновременно и антирелигиозную, и антинаучную теорию, суть которой заключалась в том, что если мы срочно не перестанем размножаться, как кролики, то морковок на всех не хватит! Дело было двести лет назад, но до сих пор многие переживают, не пора ли устроить очередную бойню, чтобы привести народонаселение в разумные рамки!

Местные жители канадской глубинки добровольно стараются воздерживаться от излишнего размножения, видимо, дабы избежать принудительного истребления и при этом сэкономить ценный, столь богатый витаминами сельскохозяйственный продукт, которого всегда не хватает на всех… (Имеется в виду морковка.) Не иначе, эта морковная лихорадка – результат тлетворного влияния перенаселенных метрополий…

А как же быть с нездорово веселящим целомудренных подростков библейским лозунгом: «Плодитесь и размножайтесь!»?

Как еще иначе позволяет нам вечно насупленная мачеха-природа оставить след собственной неповторимости в вереницах грядущих поколений? Ни голосом своим, ни кистью, ни другой частью своего бренного тела мы не способны оставить сколь бы то ни было значительный оттиск в эпохальном барельефе человечества… Только прибегнув к бесхитростному таинству деторождения, можем мы снарядить своих собственных посланников в будущее, обладающих точно такой же, как у нас, ямочкой на подбородке, или такой же обворожительной улыбкой, или чем-нибудь еще, безусловно, не менее ценным в сверхгалактическом масштабе вечности…

Но люди рациональны до хитрости и хитры до нерациональности. Они предпочитают всё съесть и выпить сами, а потом окочуриться в одиночестве, хотя еще бедняжка Шекспир увещевал в одном из своих сонетов[10]:

Бездетный плут, зачем не передал Дар жизни детям, сам упившись сладко, Его проел, пропил, процеловал, И сумму сумм растратил без остатка? Ведя со смертью торг, один, как перст, Ты сам себе не мил и не доходен, И, оставляя солнце здешних мест, Что ты предъявишь у полночных сходен?

Но куда великому драматургу было понять наш современный индивидуализм? Ведь именно в нем и заключается основное достижение человеческой свободы – иди куда хочешь, спи с кем попало, только плати налоги и не нарушай закон, а все остальное не имеет значения, все остальное – прах…

Любовь, нежность, глубинное созерцание, привязанность к одному месту, домашний уют, нерасторопное течение жизни, игры на свежем воздухе, детский смех, полночный шепот, полуденный восторг – все это прах, все это больше не никому не нужно!

А вместо всего этого есть телевизор и компьютер, и, блуждая от одного экрана к другому, мы вполне можем найти для себя замену настоящей жизни, между тем неуклонно, как и прежде, проходящей мимо нас в никуда…

Неужели в этом и заключается моральное превосходство нашей цивилизации над отсталыми народами и странами? Мы ценим свободу собственного индивидуализма, который отчего-то делает нас одинаковыми до безликости! Что же это с нами происходит: обезличивание индивидуализма или индивидуализация безличия?

Затрудняясь различать понятия индивидуализма и эгоизма, современные мальтузианцы, пользуясь контрацептивами с дошкольной скамьи, даже в гроб ложатся, предварительно обезопасив себя соответствующим образом!

Трудно сказать, как население здешних мест ухитрилось не вымереть в результате низкой рождаемости, но в том было бы лишь только полбеды… Слава богу, выручают переселенцы из Торонто. Там демографического кризиса не наблюдается, спасибо иммигрантам из плодовитых стран. А я люблю их веселую живучесть. Я люблю смешных, деловитых китайцев, словно точно знающих, зачем они живут, люблю вечно сказочно фантазирующих индусов и только начинающих вырываться из купели исламизма пакистанцев. Я люблю их всех, их иероглифы, вязь санскрита и арабского, кажущуюся еще более декоративной, когда она несет в себе слова таинственного языка урду…

Однако всего этого разнообразия нет в канадской глубинке. Здесь англосаксы женятся на англосаксах, которых я тоже люблю, но пред которыми испытываю устойчивое чувство собственной неполноценности, ибо мне никогда не удается быть настолько же вежливым и обходительным, как даже последний из них… Не воспитали, упустили. Теперь уж не восполнишь! Как был я хамом, так хамом и останусь.

Попаду на тот свет, меня Господь спросит: «Ну, как вам сегодня погода? Облачность не беспокоит?», а я ему: «Да погоди Ты о погоде, скажи мне наконец, в чем смысл жизни?» А Он разочаровано шмыгнет своим божественным носом и продолжит светскую беседу в стиле местного «Small talk» – «как вам нравится проводить свою вечность?»…

В отличие от меня, у местного населения проблем в общении с Богом не наблюдается. Настоящая проблема заключается в том, что никто из них не считает проблемой, когда та или иная семейная пара, иной раз и после сорока лет отроду, все-таки сподобится завести единственного ребенка, и тут муж вдруг ни с того ни с сего бросает жену и уходит к другой женщине, впрочем, тоже в свою очередь, разведенной, у которой тоже имеются дети. Брошенная жена не теряет времени даром и находит себе нового мужа, который между тем продолжает платить алименты на своих детей от прежнего брака. Все кругом живут с чужими женами и воспитывают чужих детей, и такая вот фантасмагория считается нормой.

Все они кажутся мне такими одинаковыми, что я искренне не понимаю, почему Джон бросил Мэри и женился на Элизабет. Они все так похожи… Ах, знаю, знаю… Это оттого, что Мэри упрекала Джона в том, что он не относит свои грязные носки в стирку, а оставляет их на полу в спальне. Элизабет тоже обвиняла своего прежнего мужа в том же самом смертном грехе, но теперь, повстречав Джона и набравшись горького опыта, решила придержать язык за зубами, чтобы вовсе не сложить зубы на полку… Ведь, по совести говоря, ни Мэри, ни Элизабет в жизни ничего стоящего не зарабатывали и всецело зависели от нищенского гособеспечения и своих вздорных мужей… А домашний труд, к сожалению, никто трудом и не считает…

Да, конечно, и Джон во втором своем браке остепенился. Теперь самолично относит свои носки в стирку и даже иногда моет посуду. Он разумно рассудил, что это ему обойдется дешевле, чем вновь потерять половину своих трудовых сбережений, как это случилось в результате бракоразводного процесса с Мэри, которую он, в общем-то, по совести говоря, до сих пор любит и ревнует к ее новому мужу Фрэду… А если спросишь Джона, зачем он развелся, то получишь бесхитростный ответ: «Из-за носков…»

Вообще носки становятся настоящими разрушителями семей! Может быть, лучше вовсе ходить без носков, в конце концов, или изобрести, наконец, одноразовые носки! Сколько семей будет спасено!

А не проще ли совсем упразднить институт семьи и жить всем со всеми вперемешку, как в первобытной пещере? Таким образом бедным деткам, оставленным своими страдающими избыточным индивидуализмом родителями, удавалось бы чаще с ними видеться, сидя по вечерам вокруг общего костра. А по утрам все гуртом выбегали бы на мороз охотиться на мамонта или на какого-нибудь саблезубого зайца… (Следуя теории Дарвина, при нынешнем дефиците морковок зайцы вполне могут проэволюционировать в саблезубых.) Чем не счастливая семейная жизнь?

Самое интересное, что, поменявшись женами и мужьями, разведенные граждане продолжают друг друга остро ревновать и пытаются отравлять жизнь своим бывшим супругам. Они и через десять лет после развода устраивают друг другу сцены ревности и иной раз вовсе перестаешь что-либо понимать в устройстве современного человеческого общества.

Причем вся эта свистопляска с обменом мужьями и женами повторяется по три-четыре раза за жизнь индивида, значительно продлившуюся в связи с введением в действие всеобщей санитарии (ощутимый удар по мальтузианству).

Обществу все это очень нравится, и оно уже даже не скрывает своей удовлетворенности. Восседая на троне из свидетельств о разводе, общество довольно ухмыляется… Вы спросите, почему? Дело в том, что при таких семейных отношениях человек так или иначе остается совершенно одиноким, ибо ни новые жены, ни брошенные дети не считают семейные узы чем-то стоящим и относятся к ним, скорее, как к отношениям с сослуживцами. Зарплату не повысили – хлопнул дверью и вышел вон…

Это когда-то обществу были нужны крепкие крестьянские семьи, чтобы всем гуртом волочить за собой плуг… А теперь наоборот: нужно, чтобы люди были одинокие, подвижные, как солдаты. Собрался за сорок секунд и в полной выкладке поехал, куда тебя послали… А крепкие семьи так это окаянное общество сами пошлют, что оно долго будет идти, спотыкаясь… Вот и затаило общество злобу на крепкие семьи, где один за всех и все за одного. Мы и лозунг-то этот позабыли, последний раз услышав его лет двадцать назад в советском фильме про трех мушкетеров.

Вот и стало общество сначала исподтишка, а потом и открыто раскачивать институт брака, доведя его до статуса полномасштабного фарса, принявшись регистрировать однополые пары и подумывая о регистрации групповых браков.

Общество словно бы говорит нам: «Да бросьте вы эти глупости, живите сами по себе, никто вам не нужен, никого попусту не рожайте… А если будет такая необходимость, то мы вас как-нибудь уж сами размножим, расклонируем, так сказать, если вы, конечно, окажетесь типом правильным и положительным во всех отношениях…»

Платон запрыгал бы до потолка от радости: не зря, трудяга, строчил свой диалог-утопию «Государство», рекомендуя стражников скрещивать только со стражниками, мудрецов с мудрецами, а ремесленников с ремесленниками. Как раз такое время вот-вот и придет. Плотник Вася сделает плотнику Феде предложение, а их брак официально зарегистрируют, а потом с помощью достижений науки они будут размножаться, правда, исключительно с наивысочайшего соизволения общества. Оно ведь говорит, что теперь все стало по-другому!

Человек верит обществу на слово. А кому, скажите на милость, простому человеку осталось верить? Бога ведь давно упразднили за ненадобностью, ибо еще когда император Наполеон спросил великого математика и астронома Лапласа, где место Бога в его теории, Лаплас ответил: «Sire, je n’ai pas eu besoin de cette hypothиse», что означало: «Сир, я не нуждаюсь в такой гипотезе…»

Итак, обезбоженный человек впопыхах предает свою первую любовь только для того, «чтобы попробовать в жизни еще чего-нибудь другого», и в конце концов, оставив за собой шлейф из временных жен, собственных детей, ставших чужими, и так и не ставших своими чужих отпрысков, уходит в мир иной, на всякий случай вооружившись презервативом. А что, вы разве не слышали о последних открытиях египтологов? Они расшифровали особые тексты пирамиды[11], и эти выдержки ясно показывают, как выполнялся посмертный звездный ритуал, в котором умерший фараон в качестве одной из звезд Осириса-Ориона любовно соединялся с Исидой-Сотис (Сириус) для того, чтобы оплодотворить ее и зачать астрального Гора, сына Сотис. Этот сын Сотис становится новым фараоном Египта. Видимо, и нам скоро предстоит заняться размножением исключительно в астральном плане и преимущественно посмертно…

Бракоразводные процессы особенно веселят современное общество. Каждый раз зажиточность граждан снижается, и тем самым им снова приходится приобретать новые холодильники и электроплитки, что стимулирует экономику. Кроме того, разведенным приходится больше работать, потому что каждый развод наносит ущерб благосостоянию почти как пожар или наводнение, но только, в отличие от природного бедствия, страховка в случае развода обычно не предусмотрена…

Обзавестись еще в школе весьма близкими в интимном плане друзьями и подружками, когда по малолетству ни о какой полноценной семейной жизни еще и речи быть не может, – весьма нездоровая привычка, ибо она тянется и во взрослую жизнь и там вершит свой сокрушительный бракоразводный эффект.

Фильмы и телевидение навязчиво увещевают нас, что это и есть нормальный западный образ жизни, и уже непонятно, что первично, а что вторично, где причина, а где следствие. Телевидение изображает нас идиотами, потому что мы таковыми и являемся, или мы ими становимся, потому что нас таковыми изображает телевидение? Где заканчивается искусство отражения реальности, а где начинается открытая пропаганда промискуитета и воцарение легитимного многоженства и содомского греха? И уже, ей-богу, не знаешь, хорошо ли, что заговорил наш «Великий Немой», как раньше величали кинематограф. Лучше бы он молчал, ведь теперь его уже ничем не заткнешь!

Чаще всего в наше с вами время будущие молодожены подходят к браку весьма подготовленными, оставив за возмужавшими плечами не по одному десятку временных связей разной продолжительности и интенсивности, от невнятной одноразовой страсти в подворотне, случившейся после нарковечеринки, до полномасштабной совместной жизни с ведением вполне обычного семейного хозяйства, но вне законного брака…

При таких привычках и брак-то, будь он даже скреплен на небесах, не может не восприниматься как очередная временная связь. А дальше, когда начинаются тяготы реальной жизни, отсутствие осознания того, что избранник или избранница суждены тебе свыше навечно, отнюдь не способствует здоровому разрешению семейных конфликтов.

Ссорятся супруги, как правило, из-за ерунды, прикрывая мелкими стычками более глубинные разногласия и неопределенности. Люди не приучены осознавать мотивы своих поступков. Они импульсивны и вспыльчивы, и почему-то считают, что со своими домашними позволено гораздо больше, чем они обычно позволяют себе с чужими людьми…

Население победнее не привыкло ходить к психологам, да и те, кто ходит, ничего хорошего там не находит. Что может сказать вам психолог, когда он сам был, как минимум трижды, разведен? Он скажет вам, что не нужно ни с кем считаться, а делать, что душа велит. Вот и кончен разговор… Брось семью и поезжай в кругосветное путешествие или поменяй работу. Вот вам и совет за 100 долларов в час, и это при том, что психологам их профессиональная этика строго-настрого запрещает давать какие-либо советы… Строго по науке, они должны слушать и говорить «гммм…», ну и задавать наводящие вопросы…

Вот и оказывается, что у нас молодежь сплошь да рядом либо сидит на наркотиках, либо принимает антидепрессанты. Когда мама живет с другим папой, а папа с новой мамой, или когда, и того лучше, у мамы новый папа – не папа, а женщина, а у папы новая мама, соответственно, мужчина, ничего не остается, как вскрыть себе вены или подсесть на что-нибудь, смягчающее жестокую поступь реальности.

Дураки мы все! Нас общество провело на мякине! Нам оно голову заморочило, а мы и поверили, что якобы теперь настали современные времена, и все стало уже совсем другим и не таким, как раньше.

Все осталось как прежде! Люди все еще любят и умирают, смеются и страдают, завидуют и жертвуют, подличают и спасают друг друга, как и бессчетное число лет назад.

Очнись, замороченное угрозой клонирования поколение!

Посмотри своим любимым в глаза, затаи дыхание, попытайся забыть свои мелочные устремления и смехотворные претензии…

Сколько лет наше внимание не обращается к тем, кто живет и дышит с нами в одном подлунном пространстве, именуемом повседневностью? Ведь никакой иной жизни у нас нет и не будет, что бы там ни шептало нам на ушко вконец оборзевшее общество, которое само живет в разводе с теми, из кого оно состоит!

Эдипов комплекс иммигранта

Складывается такое впечатление, что в Канаде политики живут и работают сами по себе, а народ живет сам по себе. Они изредка встречаются на выборах, отчужденно глядят мимо друг друга и потом надолго разбредаются каждый по своим углам.

С одной стороны, это, конечно же, хорошо. В странах, где от политиков зависит, что мы будем завтра кушать, или будем ли мы живы вообще – жить невозможно. Однако, с другой стороны, в Канаде разрыв между политиками и народом достигает ужасающего размаха. Кажется, если завтра правительство уйдет в бессрочный отпуск, никто не заметит, и всё по-прежнему будет работать и функционировать, и никакого вреда от этого стране не будет. С одной стороны, это очень хорошо, потому что в таком государстве глупому политику трудно что-либо испортить, но, с другой стороны, и умному ничего не удастся изменить. Возможно, мне, жителю канадской глуши, это только кажется, и в крупных городах это не так, может быть, там, среди моря огней витрин и полицейских автомобилей, все иначе. Но у нас в глубинке это именно так. Многие граждане понятия не имеют, какая нынче партия руководит страной, и всё течет своим чередом вне зависимости от результатов федеральных, провинциальных или даже муниципальных выборов. И это – хорошо. Поэтому многим так и нравится Канада, что политика не играет в ней столь гибельной роли, как, например, в России, Израиле или Ираке.

Так что надо признать, что Канада вполне приличная страна. И это не потому, что, как говорил Михаил Жванецкий, «наши сапоги вот такие! Если других не видел…» Во всяком случае, я, посетив за свою жизнь более двадцати стран, лучше страны не видел.

И правительство у нас работает в соответствии с заветами Жан Жака Руссо. Оно не правит, а, скорее, пытается обслуживать своих граждан, насколько это позволяют ему пресловутые надчеловеческие «государственные интересы», которые Бакунин именовал самым большим горем всех граждан. Этот великий мятежник считал, что в нормальном государстве все должно быть подчинено удовлетворению потребностей и интересов личности, и надо признать, что в Канаде эти некогда утопические мечты нашли свое хотя бы частичное воплощение, и в принципе государство не претендует на руководящую роль, и я бы осмелился сказать, что крупные канадские корпорации представляют собой гораздо более одиозные и тоталитарные структуры, больше терроризирующие граждан, чем какое-нибудь канадское министерство.

Кажется, что государственные структуры немного побаиваются своего хмурого населения, чего не скажешь о Соединенных Штатах, где, наоборот, население панически боится собственного государства, демонизируя его в своем воображении, впрочем, недалеко ушедшем от правды!

Государственные служащие в Канаде – обычно люди положительные, с искренними идеалами и чистыми намерениями, в отличие от своих собратьев в других географических районах изъезженной нами планеты. Я имел честь общаться с бывшими работниками министерств, и могу заверить, что ничего злобного, предосудительного или отталкивающего в них нет. Они представляют собой самый лучший тип «наивных бюрократов», которые не пытаются тебя задушить, как это случается в России, просто потому, что им так нравится, или, как это бывает в США, для какой-то корыстной выгоды, или, как это происходит в Израиле, по идеологически-националистическим соображениям.

Внешнюю политику Канада ведет правильную, и я впервые с удивлением отмечаю, что почти согласен с внешней политикой страны, в которой проживаю. А это ведь редкое счастье…

Роль нашу на геополитической арене отчасти можно обрисовать выражением: «Моя хата с краю…» – и слава богу. Мы умудряемся не лезть в иракскую неразбериху, но при этом не ссоримся и с нашим Большим Братом на юге настолько, насколько это опрометчиво позволяют себе такие страны, как Франция, например…

Это все высшие сферы, в общем, немаловажные, но все же довольно оторванные от нашей повседневной жизни, особенно в канадской глубинке.

Пожалуй, настоящей притчей во языцех в Канаде является только министерство иммиграции. Мы все, прибывшие в эту страну так или иначе с его высочайшего отеческого соизволения, испытываем по отношению к этому супостату амбивалентные чувства, буквально на уровне застарелого эдипова комплекса, названного так по имени героя трагедии Софокла «Царь Эдип». Согласно Фрейду, это комплекс инфантильных переживаний, состоящий из влечения к своей матери одновременно с ревностью и недоброжелательством по отношению к отцу. Эдипов комплекс иммигранта – это такое психо-политическое представление об особенностях эмоциональных отношений иммигранта от одного до пяти лет выдержки к своим родителям – отцу (министерству иммиграции) и матери (Канаде).

Интересно то, что министерство иммиграции Канады не является вполне канадским госучреждением по духу, потому что общается в основном не с канадцами, а с нами, иностранцами, у которых, увы, ввиду тяжелого детства, проведенного в жестоких странах, где государство принято воспринимать не иначе как самого главного вора и убийцу, не сформировалось здорового чувства собственных прав. Мы всё мучаем себя достоевщинкой: «тварь я дрожащая, или право имею?»

Этот факт и развращает служащих министерства иммиграции. Если бы оно общалось с полноправными канадцами, они быстро показали бы ему кузькину мать…

Погодите, погодите… Так ведь я же и есть этот самый полноправный канадец! Я же всё как положено вынес, по всем кругам прошел, выучил фамилию своего члена парламента, сдал экзамен, получил гражданство… Так чего же я молчу?

А я и не стал молчать, засев за письмо своему, так сказать, народному представителю, члену парламента от моего избирательно округа. Я написал, что мои родители и родители моей жены остались прозябать в Израиле, но несмотря на то что мы подали просьбу на их спонсирование более года назад, от министерства иммиграции ни ответа ни привета. На наши телефонные звонки сотрудники министерства ответили, что у них огромное количество подобных просьб, и поэтому совершенно не известно, сколько времени займет процесс…

А ведь речь шла пока только о финансовой оценке нашей способности спонсировать собственных родителей, которая в норме должна производиться не дольше чем за два-три месяца.

То есть это же полный беспредел, товарищи сограждане! Мало того, что нам навязывают всякие вздорные условия, чтобы стало возможным привезти собственную мать, мало того, что мы должны предъявлять им справки, что зарабатываем достаточно, мало того, что мы подписываемся содержать своих родителей не менее десяти лет, формально освобождая государство от финансовых обязательств по отношению к этим людям, мало того, что мы должны предъявить доказательства, что наши престарелые родители здоровы, как быки, и не лягут тяжелым грузом на нашу агонизирующую систему здравоохранения, так они еще и вздумали рассматривать наши челобитные по два года вместо пары месяцев!

А хитрость заключается вот в чем. Канада просто не хочет допускать стариков в свое изнеженное сытой жизнью лоно! Они хотят молодых, напористых иммигрантов, с амбициями и устремлениями, а стариков – не хотят. Признаться в этом по совести Канаде не позволяют международные соглашения о воссоединении семей, вот и пошло наше министерство на маленькую хитрость, перерастающую в большую подлость: оно просто стало рассматривать эти дела бесконечно долго, превращая их буквально в кафкианский процесс. Всё выходит очень славненько! Пока суд да дело, глядишь, и ряды наших несчастных стариков поредеют или здоровье испортится настолько, что уже ни в какую Канаду их не пустят. Видимо, министерство иммиграции до такой степени наобщалось с выходцами с Востока, что поднабралось восточной мудрости у Хаджи Насреддина, который пообещал шаху за двадцать лет научить осла разговаривать, причем приличное вознаграждение потребовал выплатить вперед. А когда его спросили, как же он собирается этого достичь, он ответил: «Либо осел сдохнет, либо шах умрет, либо я…»

В любом, даже самом мягкотелом государстве, неистребимы повадки Держиморды. Ну чем ему наши старики могут помешать? Все равно мы их обязуемся содержать не менее десяти лет. Никаких пособий платить им не надо (если, конечно, хитрые родственнички не умудрятся посадить их на пособие по бедности, что, впрочем, может оказаться не без последствий для хитрецов…).

А вот то ли из вредности, то ли из природного садизма нужно нашему государству поиздеваться над нами напоследок! Обычно оно и не на такое способно, особенно в пресловутых «государственных интересах», и ему глубоко плевать на те личные трагедии, которые разворачиваются перед его ничего не желающими видеть глазами.

Чуть меньше десятка лет назад, 6 января 1999 года, министр иммиграции от либеральной партии мистер Robillard в своем публичном выступлении провозглашал чуть ли не стихами: «…family reunification will remain the cornerstone of Canadian immigration policy.Canadahas a long tradition of supporting the reunification of Canadians and permanent residents with their close family members from abroad. On the one hand, this tradition has enriched the lives of the families and assisted them in achieving self-reliance. On the other hand, it has enriched our society by ensuring social integration and the building of stronger communities», что означало: «…воссоединение семей будет оставаться краеугольным камнем канадской иммиграционной политики. Канада имеет давнюю традицию поддержки воссоединения канадцев и иммигрантов с их близкими родственниками из-за границы. С одной стороны, эта традиция обогатила жизнь таких семей, обеспечивая их большую самостоятельность. С другой стороны, она обогатила наше общество, обеспечив социальную интеграцию и построение более сильных общин».

Слова, слова, слова… Либералов, которые пробыли у власти пятнадцать лет, в прошлом году сменили консерваторы, но воз и ныне там. А тем временем на родителей моей жены, проживающих на севере Израиля, обрушилось три тысячи ракет Хизбаллы, а на моих родителей, проживающих на юге этой же замечательной Страны Чудес, продолжают падать ракеты «Касам» из Газы. Тесть успел перенести инфаркт, теща начала страдать мерцательной аритмией, мою маму посадили на почечный диализ и ко всему этому она сломала бедро, а мы сидим в Канаде и мило машем своим родителям ручкой в видеокамеру, установленную на компьютере…

Теперь, наверное, их уже и не пустят сюда по состоянию здоровья. Молодец, родное министерство иммиграции, ты стойко охраняешь нас от собственных родителей, видимо, полагая, что мы уже большие и как-нибудь обойдемся без мамы и без папы. Мы-то, может, и обойдемся, а вот обойдутся ли они без нас?

Тем временем министерство придумало новую уловку. Поскольку заявления на оценку финансовой состоятельности подавались бог весть когда, они нам торжественно заявили, что нужно подавать все документы заново. А это, на минуточку, значит, что снова необходимо предъявить доказательство, что наша семья имеет не меньше шестидесяти тысяч долларов годового дохода (приблизительно такая сумма требуется для разрешения на въезд родителей с обеих сторон).

Это что же получается – мы должны выкупать собственных родителей, как выкупали заложников у пиратов в дикие времена? Только в данном случае пиратом оказывается наше собственное государство! Возможно, у канадцев гораздо более холодные отношения со своими родителями, и они не понимают, что мы так не можем: поднять трубку и по-свински заявить, что родители жены, мол, пусть подождут, а в этом году мы подадим документы только на моих родителей, и наоборот. Это же не покупка телевизора, в конце концов! Противно, ей-богу, говорить обо всем этом. Грязно, тошно, жутко… Веет от всего этого какой-то замогильной подлостью!

Короче, с письмом в руках отправились мы с женой к члену парламента. Сам, конечно, он нас не принял, поскольку оказалось, что он занимает один из министерских постов и поэтому большую часть своей повседневности проводит в стольном городе Оттаве. Принял нас его заместитель, который с порога заявил, что он вообще-то из индейцев, то есть из так называемых первых наций, – то ли для того, чтобы показать, насколько демократичен его патрон, то ли для того, чтобы намекнуть, что все мы тут иммигранты, а он, дескать, единственный настоящий коренной канадец. Я, не смутившись, заявил, что насколько нас осведомила историческая наука, его предки тоже приперлись в Северную Америку пятнадцать тысяч лет назад по Берингову перешейку, который сейчас скрылся под водой, уничтожив все следы, но все равно, это еще не известно, кто тут жил до них, и что они с этими жителями сделали…

– Так что вы тоже потомок иммигрантов, – подвел черту я, и отношения у нас как-то сразу не задались…

Потом мне долго объясняли, что существуют объективные сложности, зачитывали ответ на их запрос министерству иммиграции, где сообщалось, что у них залежалось около восьмиста тысяч таких же дел.

Я возразил, что у нас в стране безработица, почему же они не нанимают дополнительных работников?

– Ну, это не так просто, – промямлил помощник парламентера, – у них должна быть особая квалификация.

– Какая такая особая квалификация? – встрепенулся я. – Мы подаем декларацию о своих доходах и сами же на бланке должны сосчитать, проходная сумма у нас или нет. По-вашему, чтобы сверить всего одну цифру, нужна особая квалификация? Квалификация первоклассника? Как такое может быть, что работа, которая должна занимать три минуты, занимает два года?

– Так чего вы хотите? – возразил товарищ, и его огромный золотой орел, болтающийся на золотой цепи, надетой на волосатую грудь, недобро заблестел.

– Я хочу, чтобы мой представитель в парламенте задал этот вопрос министру иммиграции.

– Ну, что вы… Это не принято, ведь они оба из одной партии.

– Так что, мы должны обратиться за помощью к оппозиции?! При таком отношении к восьмистам иммигрантам, не имеющим возможности привезти в страну своих родителей, вы скоро снова очутитесь в оппозиции…

– А за нас иммигранты обычно и не голосуют… – равнодушно ответил помощник парламентария.

Разумеется, после такого поворота разговора меня выставили под белы ручки, пообещав, правда, сообщить ответ… Давненько дело было! До сих пор сижу без ответа. А там, глядишь, снова выборы; даст бог, пойду обивать порог новому парламентарию…

Только всё это пустые разговоры, ибо в Канаде политики живут и работают сами по себе, а государство живет само по себе, и не найти нам на наше государство управы ни у народных представителей, ни у органов судебной власти. Ну что мне теперь, на министерство иммиграции в суд подавать? Хорошо, товарищи, устроились! Точно себе уяснили, что все мы твари дрожащие, и никакого права ни на что не имеем…

Узнаю коней ретивых…

Молодые люди, проживающие в канадской глубинке, представляют собой особое племя непуганых идиотов. Пока их сверстники в других странах пытаются уклониться от зубодробильных армий, бегают от заточек своих товарищей и добиваются внимания своих сверстниц – «прекрасных чувих», наши ретивые кони канадской глубинки ведут сонное существование сытых, обкуренных, самодовольных дегенератов.

Население наших заснеженных мест представляет собой гремучую смесь нищих бездельников и бездельствующих богачей. По одной стороне дороги, там, где дома стоят вдоль берега озера, живут богачи, уставшие от городской жизни пенсионеры, а по другой стороне – всяческие недотепы, которых сюда занесло в процессе хаотического блуждания их предков по лесистым краям или, того хуже, они явились сюда сами, но ни при каких обстоятельствах не смогли бы вам объяснить, как и почему именно сюда.

Мой, уже порядком уставший от самонадеянного до наглости автора, читатель, спросит с безупречным прононсом знатока: «А вы, собственно, сами-то как там очутились? Вы сами-то кто будете? Самодовольный дегенерат или непуганый идиот?»

В общем, и тот, и другой… Я отправился на север, ибо с детства искал приснившийся мне во сне край: над неподвижной гладью озера восхитительные зеленые холмы, покрытые уютным безопасным лесом, где нет назойливых соседей, страшных криминальных типов и прочего приблатыканного сброда, которым, как правило, полнятся крупные города… Мой невроз гнал меня на север, и поскольку день был ясный, то уехал я далеко. Тут и поселился.

Подходящие холмы и озеро нашлись всего в каких-то двух сотнях верст от Торонто, но население все же отчего-то меня разочаровало. Страшных криминальных типов заменили не менее страшные и криминальные в своей безнаказанности настоящие медведи и волки, а вместо назойливых соседей появились хмурые люди, которых можно увидеть только дважды в жизни: когда они приходят знакомиться с новым соседом (то есть с вами), поскольку это традиция, ну и второй раз либо на их, либо на ваших похоронах, хотя это еще совсем не факт, что вас пригласят, и тем более не факт, что вы пригласите их на такое важное для вас и ваших близких мероприятие.

Но хуже всего дела обстоят именно с молодыми людьми. Сначала они до восемнадцати лет ошиваются в школах, в этих рассадниках разврата, наркомании и идиотизма. Потом они просто болтаются несколько лет без дела, пока их не менее продвинутые в алкоголизме и идиотизме родители не уматывают куда-нибудь в Альберту, где паразитировать на работодателе становится проще, потому что там много нефти, а значит, много и денег…

Молодой человек, оставшись не у дел, долго выбирает, к кому бы присосаться, и, не найдя ничего лучшего, скатывается в недра бессмысленного существования, изредка прерываемого короткими сроками заключения, страстными романами с себе подобными особями женской ориентации и еще более редкими случайными заработками, от которых несладко как тому, кто их платит, так и тому, кто их, формально говоря, зарабатывает…

Вы скажете: а как же университеты? А как же светлое будущее? Ну, есть и такие, кто берет студенческие ссуды и отправляется в альма матер получать особо ценный диплом бакалавра Фиг Знает Кому Нужных Наук. Пополнив толпу студентов крупных городов, они тусуются там несколько лет и наконец – разумеется, не найдя работы после университета – возвращаются сюда, к нам на север, в родные пенаты, чтобы беспрепятственно продолжить свое по-прежнему бессмысленное существование, изредка прерываемое короткими сроками заключения, страстными романами с себе подобными особями женской ориентации и еще более редкими случайными заработками, от которых по-прежнему несладко как тому, кто их платит, так и тому, кто их, формально говоря, зарабатывает…

Все отличие таких «образованных» представителей молодого племени заключается в том, что им нужно выплачивать свою студенческую ссуду из зарплаты сезонного посудомойщика в местном ресторане. Это придает им особую социальную перевозбужденность, горьковатую усмешку и снисходительный взгляд на тех, кто высшим образованием так и не обзавелся… Вот и вся разница.

Что дальше? Бесконечная цепь незначимых связей, брак с себе подобными лет в тридцать, второй брак лет в сорок и, наконец, окончательный и бесповоротный брак в шестьдесят.

Вот и вся жизнь, вот и все то гордое и независимое, что эти молодые люди держат в себе и стараются не расплескать всю жизнь… Посмотрите, как они дуют щеки, какие они гордые! Как же, как же, пока афганцы с индусами лезут из кожи вон, чтобы лучшие из лучших продрались сквозь все кордоны и явились в Канаду – мифическую страну вечного благоденствия, наши молодые краеведы никуда не стремятся, ничего не опасаются и хорошо знают свои права. Государство магического соцобеспечения всегда накормит их недурно сваренной кашицей из презренного, но достаточного для поддержания какой-никакой жизни пособия.

В отличие от изворотливых индусов наши герои честны. Они гордятся своими предками со звучными шотландскими и ирландскими фамилиями. Начнешь говорить с ними по душам, и каждый сообщит вам всю свою родословную от короля Артура и подробно набросает на салфетке точную форму круглого стола, за которым сидели гордые Ланцелоты, а предки наших героев подавали им на блюдах мясо и горох и подносили в кубках пиво…

Они честны до отрыжки, до першения в горле и очень уважают закон, пока на поверку не оказывается, что готовы ограбить и зарезать, если будут вполне уверены, что им за это ничего не будет.

Но поскольку грабить и резать – это тоже работа, то молодые люди канадской глубинки предпочитают надуваться дешевым сивушным пивом и тупо глазеть в слепой телевизионный экран…

В чем же выход? Как могло произойти, что молодые, наверное, на что-то способные люди, обросли паутиной лени и лицемерной никчемности? А оно всегда так было… Ничего не изменилось. Закон человеческой природы чрезвычайно упрям.

Наши с вами предки веками пытались уклониться от зубодробильных армий, бегали от заточек своих товарищей и добивались внимания своих сверстниц – «прекрасных чувих», в то время как наши ретивые кони канадской глубинки во все времена дули щеки и надувались пивом из чужих кубков, оставленных среди объедков на круглом столе, за которым восседали рыцари короля Артура.

История провинциального кота

Городские коты свято верят в свою исключительность. Они считают, что городская жизнь полна утонченных развлечений на любой вкус. Провинциальные коты тоже, как ни странно, не лишены подобного мировоззрения, ибо и те и другие основную часть своей кошачьей жизни проводят в состоянии бессознательной нирваны. Эти счастливые представители домашней фауны всю свою повседневность вдумчиво и обстоятельно спят – вне зависимости от места проживания.

Кот, о котором пойдет речь, обладал типичным характером канадского провинциала. Он ни на минуту не сомневался, что государство надежно защищает его кошачьи интересы и что, в отличие от таких антикошачьих стран, как Китай или Куба, где бедные животные буквально прозябают на полулегальном положении, Канада – страна справедливая и очень полезная для котов. Бродячие животные учтиво приглашаются в специальные дома отдыха для животных, так называемые шелтеры, где их кормят, лечат, моют и передают заботливым хозяевам под расписку о благонамеренности. Так что канадскому коту не о чем беспокоиться: он всегда найдет себе кров и миску с высококачественной и тонко сбалансированной кошачьей едой.

Именно поэтому канадские коты перешли на самый совершенный вид земного существования – практически беспробудный сон. Если по статистике нормальный кот спит по шестнадцать часов в сутки, то канадский представитель рода кошачьих дрыхнет по двадцать, а то и по двадцать четыре часа в сутки, иногда забывая проснуться даже, чтобы соизволить пожрать.

Зоологи должны обратить особое внимание на этот, можно сказать новаторский, подход канадских котов к жизни. Возможно, при глубоком всестороннем изучении некоторые из кошачьих тактик могут быть порекомендованы и людям. Ведь спящий человек чрезвычайно полезен обществу. Его потребности минимальны, криминальная активность не достигает опасного уровня, и главное, потребление электричества таким гражданином значительно снижается, поскольку спать при свете – это уже извращение!

Итак, изучение спаточных тактик котов может решить мировой энергетический кризис, снизить закупки нефти в Персидском заливе и тем самым даже разрядить международную обстановку! Вот как много пользы может принести внимательное отношение к канадским котам.

Нужно отметить, что коты, проживающие в канадской глубинке, спят еще больше, чем городские коты. Иногда кажется, что они умудряются проваливаться в какое-то дополнительное измерение и там спят по двадцать пять и даже тридцать часов в сутки. Впрочем, это известный научный факт, что вращение Земли замедляется и что в эпоху динозавров сутки длились всего двадцать три часа, и не исключено, что в далеком будущем в сутках будет действительно достаточно часов, чтобы удовлетворить даже придирчивые потребности канадских провинциальных котов. Тем более опасности, что за миллионы лет коты проэволюционируют в кого-нибудь другого, нет, ибо они практически поголовно кастрированы и даже лишены когтей на передних лапах. В таком состоянии котам становится совершенно нечего делать в жизни, потому что без когтей нет никакой возможности заниматься основным кошачьим предназначением – драть обои или портить мягкую мебель в хозяйском доме. А посему сон остается единственным прибежищем ничем не тревожимых кошачьих душ.

Кот, проживающий в моем доме, обладал всеми характеристиками типичного провинциального кота, но в его характере еще и явно прослеживалось некое врожденное благородство. Возможно, в процессе хаотичного переселения душ в лице моего кота мне посчастливилось познакомиться с каким-нибудь английским философом, скажем, Томасом Мором или шотландским экономистом восемнадцатого века Адамом Смитом… Кто знает? Наш кот ни разу не высказался ни по одному философскому вопросу и практически воздерживался от высказываний по вопросам экономическим, за исключением одного нервного «мммяу!», когда мы попытались предложить ему кошачью еду подешевле. Кроме этого инцидента, я от него слова не слышал и посему могу поклясться, что этот философ наверняка принял обет молчания. В редкие часы, когда кот бодрствовал, он любил засыпать на открытых книгах или клавиатуре компьютера, отчего на экране появлялись таинственные послания вроде «кыволафыдвакироиклаицйуоикайу», которые некоторым казались просто набором случайных букв, а мне, наоборот, представлялось, что возможно, это была огласовка какого-нибудь древнего ацтекского наречия… Кому дано знать, какие тайны хранят в себе души наших домашних животных и в какое существо переселится наша душа в следующей жизни? Ясно одно, что в ипостаси кота, особенно проживающего в Канаде, жизнь не покажется слишком тягостной, ибо пройдет в бесконечной нирване кошачьих снов таинственного содержания, над расшифровкой которых я настоятельно рекомендую поломать головы будущим поколениям ученых.

Провинциальный кот не любил других животных и особенно презирал черного пса, проживающего в нашем доме. Он считал, что мы просто малодушные идиоты, если допустили это нелепое существо в свое жилище.

Но однажды кот сбежал во двор и отправился прогуляться в лес, наивно полагая, что и на дикой природе к нему будет проявлено уважение, столь распространенное в канадском котоводстве. Однако министерство природных ресурсов Канады с еще большим трепетом относится к животным диким и необузданным, запрещая на них охотиться, и поэтому в наших краях мы давно уже привыкли к нашествию банд медведей, разоряющих наши помойки.

Я пытался разъяснять коту, что отсутствие домашних животных на улицах является не только следствием хорошей работы местных организаций по защите домашних животных, но и результатом деятельности министерства природных ресурсов Канады, которое позволило диким животным расплодиться настолько, что те начисто подъедают любых домашних животных, опрометчиво выходящих прогуляться на улицу, а уж медведи буквально начинают ломиться к нам в дома. Один молодой медведь подолгу стучал лапами к нам в заднюю дверь, но, слава богу, со временем нашел себе занятие позабавнее, а именно – разорять наш огород. Он выкапывал и съедал заботливо посаженные нами корнеплоды, и не успокоился, пока не превратил наш огород в подобие поля танкового сражения на Курской дуге. Кот не внял моим речам и в очередной раз усвистал на ночь глядя за околицу, в лес. Несмотря на природную сонливость, иногда в нем просыпалась какая-то небывалая прыть, и его было весьма трудно догнать.

Некоторое время спустя из лесной тьмы послышался душераздирающий крик нашего кота. Он был пасмурным и угрожающим. Было ясно, что кот блефовал, потому что даже когтей на передних лапах у него не было и он не мог ни царапаться, ни забираться на стволы деревьев, и его полная капитуляция была лишь вопросом времени.

Мы открыли дверь и стали кричать и светить фонарем в лес, надеясь напугать дикое животное, напавшее на нашего кота. И тут наш пес с грозным лаем выскочил из дома и бросился в лес. «Ну, всё… Если там медведь, то мы лишимся обоих домашних животных за один вечер…» – грустно констатировал я суровую правду жизни.

Однако, к счастью, в свете фонаря появилось какое-то менее крупное, чем медведь, животное. «Лиса!» – закричал я. Она улепетывала от нашего пса; точнее, обманув его, она убежала через наш двор, пока наш балбес лаял где-то в лесу. Через несколько мгновений из леса выбежал наш кот и стремглав помчался в дом. Шерсть на нем была взъерошена, но никаких повреждений мы не обнаружили. Вскоре вернулся и пес.

Вы думаете, кот стал уважать собаку, спасшую ему жизнь? Ничего подобного. Как и надлежит настоящему канадскому коту, он просто решил, что правительство издало специальное распоряжение, запрещающее лисам поедать котов, и он снова может наслаждаться сном двадцать четыре часа в сутки, изредка прерывая его на увеселительные прогулки по вполне безопасному лесу.

Кота спас его отвратительный характер и невероятная уверенность в своей неуязвимости. Вместо того чтобы побежать от страшного животного, которое, впрочем, его тут же догнало бы и разорвало в клочья, наш кот встал в позу и стал угрожающе орать на лису, чем ее несколько озадачил, что позволило выиграть время до появления спасительного пса.

Эта история провинциального кота очень поучительна. Многие жители страны, в которой мне выпало поселиться, обладают похожими качествами. Они сонны до абсурда, бездеятельны до фанатизма и при этом без всякого основания абсолютно уверены в собственной неуязвимости!

ЗАУМНЫЕ ОЧЕРКИ

Радость дарения

Нет на свете большего наслаждения, чем дарить безымянно и безвозмездно, вне всяких церквей и ритуалов, благотворительностей и религий, налоговых соображений и расчетов… Дарить просто так, без всякого намека на благодарность и даже без всякой надежды на то, что подаренное принесет какую-либо пользу…

К сожалению, хмурая общественность не поощряет подобных порывов. Какая-то сволочь еще много веков назад постановила, что человек – существо глубоко рациональное, и за просто так ничего делать не будет. Это смешно. Человек – самое нерациональное существо во Вселенной.

Вот Бог, говорят, другое дело… А куда человеку до Бога! А я не вижу большой разницы! Когда Гераклита Эфесского спрашивали: «Кто такие боги?», он отвечал: «Боги – это бессмертные люди», а когда его спрашивали: «А кто такие люди?», он отвечал: «Люди – это смертные боги». И добавлял: «Бессмертные смертны, смертные бессмертны, одни живут за счет смерти других, за счет жизни других умирают».

Однако та же гадина отмахнулась от Гераклита, да и не от него одного, и гнусаво добавила, что если и выйдет такая несуразица, что человеку удастся совершить какое-нибудь доброе дело добровольно и не называя своего имени, то сделает он это лишь для того, чтобы потешить собственное самолюбие или из каких-нибудь иных, знаете ли, потусторонних соображений, уповая на то, что, мол, Бог все видит, авось когда-нибудь и зачтется… То есть, дескать, никак не может действовать человек из неэгоистических побуждений, и даже самопожертвование имеет корыстную подоплеку…

Как звали того гада, который пустил эту дурную мысль по свету? Вы догадываетесь? Да, да… Все тот же яблочный соблазнитель, из-за которого нас поперли из рая. Ну а у него всегда находилось довольно попутчиков и приверженцев, которые, сами того не осознавая, поддакивали и подблеивали сами знаете кому…

Один из его верных последователей, беспокойно бредящий Ницше, вопрошал: «Нельзя ли перевернуть все ценности? И, может быть, добро есть зло? А Бог – выдумка и ухищрение дьявола? И может быть, в последней своей основе все ложно? И если мы обмануты, то не мы ли, в силу того же самого, и обманщики? И не должны ли мы быть обманщиками?»

Глупости все это… Несусветные бредни. В самом корне нашей природы лежит нечто замечательное – желание творить добро без всякого умысла, как растения обогащают воздух кислородом, просто в результате собственной озабоченности поглощением солнечных лучей. Помните, в четвертом классе мы проходили фотосинтез? Так это я о нем, родимом…

Нас начисто лишили этого исконно человеческого атрибута – счастья дарения и добра. Если сотню раз повторить, что человек негодяй, невольно начинаешь думать: а может, и правда? Так и с нами вышло: клеймом впечатывали в нас низменные побуждения да звериные инстинкты. Вот мы и принизились и озверинились.

По теории рационалистов и Бог – рационалист. И Он создал мир с корыстным умыслом, не иначе. Они мелочно дерутся кулачками по поводу того, с каким именно таким умыслом, но сходятся в одном, что есть у Всевышнего план извлечь из нас какую-нибудь пользу.

А Бог по определению Даритель. Он дарит жизнь, Он дарит душу, Он охраняет нас от серной удушливости небытия, пока мы сами еще способны творить нечто, что может быть прекрасным и немым, случайным и временным, но все же неизбежно и восхитительно прекрасным, как всякий акт творения, как всякий акт дарения, как всякий всхлип души…

Докопаться до этой нашей правильной исконной дарительной сути вовсе не трудно. Она у нас буквально на поверхности, лишь слегка прикрытая угрюмым плащом накинутого нам на плечи рационализма, плащом, который так легко стряхнуть.

Суетные дрязги губят вечерний свет в окошках наших судеб, а радость тайного дарения, просто так, нечаянного действия, из-за которого кому-то станет тепло и благостно, считается философией на уровне чебурашки и кота Леопольда, а ведь именно в ней и заключается смысл Вселенной! Ведь в мироздании все дается просто так. И звезды светят, не требуя за это оплаты, и солнце дарит свои неисчерпаемые лучи, не ожидая возврата по счетам. Спасибо! Да и сможем ли мы расплатиться с нашим медленно сгорающим для нас солнышком?

Галактики вращаются, не выставляя нам за это сметы. Вы скажете, они необъятно огромные, а мы ничтожные песчинки?.. Хорошо! Море ласкает наши пятки бесплатно, а песчинки бескорыстно холодят или греют наши ступни… Вы скажете, они неодушевленные, им не в напряг? С этим трудно не согласиться… Значит, все дело в жизни? Значит, только с ней, суетной и взаимопожирающей, на свет появилась корысть?.. И цветы прекрасны только затем, чтобы способствовать переносу пыльцы, и прячут нектар в своих маленьких кладовых только для того, чтобы привлечь деловитых пчел?..

Нет, и еще раз нет. В природе все замешано на доброте. Это злые и отвратительные мудрецы придумали, что мир жесток, что природа нам никакая не мать, а мачеха, что Бог не отец, а отчим, а мы, люди, не их восторженные дети, а все как один подонки и выродки…

Мы живем в обществе, где доброта наказуема, а жадность, черствость и расчет – вознаграждаемы и восхваляемы на всех перекрестках любого государства. Доброта у нас стала обыкновенным товаром, и его рекламируют и продают так, как если бы это было некое сырье. Африка с голодающими и умирающими является главным поставщиком для этой новомодной торговли…

Благотворительность и доброта превращаются в хобби или даже профессию. Уже выдаются медали «За благотворительность», премии за доброту… А это искажает весь их первоначальный смысл.

Стоит лишь только заглянуть в самого себя, и вы неминуемо отыщите в себе этот вечно неудовлетворенный порыв делать безымянное добро просто так, не ожидая никакого воздаяния. Делать добро и тут же забывать об этом, лишь в душе своей оставляя легкий, едва уловимый след истинного, неземного блаженства, которое недоступно нашему рациональному «я».

Смерть эротизма

Эротизм умер. Когда на каждом шагу, в каждом фильме, на каждом журнальном стенде мы можем увидеть то, что благопорядочный человек не должен слишком пристально рассматривать даже в своей собственной спальне, – эротизма больше нет. Его притупили, сначала заменив на низменную похоть, а теперь и вовсе извели.

Если раньше классические картины нам нравились бесспорно, то теперьбез порно ни одно творение искусства не имеет шанса на успех. В Монреале ставят пьесу о любви мужчины к козе. Что придумают завтра, чтобы добить последние отблески эротизма в потухших очах человеческой страсти?

Раньше грубость немытых рыцарей компенсировали россказни менестрелей. Знатным дамам Средневековья было нечего делать по вечерам, в замках не было кабельного телевидения, а низко летящие драконы, сбивая антенны, мешали приему телесигнала со спутника, вот они и развлекали себя поэтическими опусами, а потом заставляли своих вольнорыцарствующих мужей лазать к себе в окна башен с розою в зубах наперевес и совершать другие, не менее рыцарские поступки.

В этом отношении дамы Средневековья вели себя точно так же, как и отцы Святой Церкви. Отличившимся рыцарям и те и другие сулили блаженства рая, а провинившимся – адское пламя. Ведь в любой женщине, как и в любой религии, естественно сочетаются оба эти полюса загробного бытия.

Современный мир искоренил эротизм как факт, сначала доступно разъяснив всем анатомию и физиологию любви, затем сняв с женщин юбки (не в занимательном смысле, а просто заменив их на скучные штаны), погнав их на работу, навесив на них функции кухарки, горничной, кормилицы, экономки, уборщицы, посудомойки и промеж всех этих профессий, где-то сбоку, напомнил ей еще и об обязанности выполнять супружеский долг, который нынче разделяется между двумя супругами поровну и выражается в выплате ипотечной ссуды на приобретение совместного жилья.

О чем думал Бальзак, когда писал свою «Физиологию брака»? Все нужно переписывать заново. Современность его безусловно поправит. Выплеснув на улицу парады геев, на экраны – откровенное сокровенное, а в мозги людские впрыснув неприхотливую скуку похотливого бытия, с потухшими манерами, с пожухлой на задворках сознания галантностью, с уродливыми майками и штанами, в которые нынче облечено все население Земли без разделения на пол и возраст, современность правит бал. Виагра и прозак являются исключительными эквивалентами человеческого счастья.

Когда секс везде – его нет нигде. Раскрепощение дошло до того, что раскрепощенный прочно забыл, во имя чего он раскрепощался. Жизнь человека стала беднее, и тут оказалось, что смысла-то особого в человеческом существовании больше нет. Ну что, мы существуем ради плохо сработанной пищи и пластиковых товаров широкого потребления? Нет! Человечество должно было существовать ради любви. А вот как раз ее-то и напечатали в физиологичном ракурсе на обложке журнала, а посему чувственную любовь заменили на бесчувственный обмен весьма бессмысленными телодвижениями.

Нынче цивилизация достигла вершины своей низменности. Отсюда больше нет дороги наверх, можно только скатываться вниз. Вместо всевозможных трутней да молодых и игривых кандидаток в королевы-матки и так далее, она получила единообразного рабочего муравья, одетого повсеместно в трико предблевотного цвета.

Иной раз посмотришь на современных мужчин – ну вылитые обезьяны. А женщины? Поймайте взглядом еще нестарую женщину в какой-нибудь очереди на Главпочтамте и мысленно снимите с нее это современное тряпье. О, боже упаси, я не имел в виду никаких предосудительных мотивов, сказав «снимите с нее», я имел в виду снять только для того, чтобы одеть ее, скажем, по моде середины девятнадцатого века…

Давайте прочтем несколько строк из стихотворения Бодлера «Le beau navire», то есть «Дивный корабль»:

Quand tu vas balayant l’air de ta jupe large, Tu fais l’effet d’un beau vaisseau qui prend le large, Chargé de toile, et va roulant Suivant un rythme doux, et paresseux, et lent.

«Ты плывешь, вздымая волны воздуха широкой юбкой… Так роскошная шхуна выходит в открытое море, распустив парус… В медлительном и в то же время энергичном ритме».

Это видение могло явиться Бодлеру только в середине девятнадцатого века где-нибудь в Париже. В страшных современных мегаполисах абсурден кринолин. Среди спокойной жизни неторопливых фиакров и тильбюри, и цветочных корзин на каждом углу воздух был, вероятно, несколько более акварелен, чем в современных загазованных парижских автомобильных пробках…

Читаем далее:

Tes nobles jambes, sous les volants qu’elles chassent, Tourmentent les désirs obscurs et les agacent, Comme deux sorcières…

«Благородные ножки дерзко раздвигают воланы юбки и пробуждают темные желания, словно две чародейки…»

Широкая юбка волнует пространство, даже энергичная походка уступает повелительной плавности контрдвижения. Неуместны бег, быстрая ходьба, динамика движения должна напоминать сдержанный танец…

А теперь вложите этому одетому по той моде созданию в уста несколько вышедших из употребления старинных фраз: «Ах, сударь…»

Ну, что? Теперь вы видите? Вот как обокрал нас век компьютеров, облапошил…

Когда чувственный мир низведен до скуки порножурналов, когда все пропитано бесчувственным сексом – эротизма больше нет. Он умер. Можете не звонить папаше Фрейду. Ему нечем будет вам помочь. Наши неврозы нынче имеют совсем другие корни – и это вовсе не подавленная чувственность, а так, мелочные обиды детства, природная лень, избыток денег у других или их отсутствие у нас, и навязчивое желание кого-нибудь огреть по затылку…

Воплощение нашего крика

На рукотворном острове, омываемом сиренью персидских вод, воздвигнуто невероятное строение – очевидное воплощение амбиций пустынного шаха. Гордый каменный парус отеля Burj al Arab – несомненная невидаль нестареющего света! Света, стремительно растворяющегося в нищете роскоши, в дури белесых псевдооткровений, в плеске белил ослепительных одеяний и в силе чуждой нам веры упрямых погонщиков верблюдов!

И только щебетание птиц, это суетливое потрескивающее щебетание, словно бы вырванное из плоскости тишины, может пробудить ошалелый от жары воздух, наполняющий каменные паруса, но этот щебет не пробудит уснувший варяжский инстинкт завоеваний, некогда столь свойственный великанам северных царств. Теперь они стали послушными строителями воздушных замков шаха, воплощенных в вереницу осязаемых каменных парусов… Сначала накачавшие его сокровищницы золотом, уплаченным за черную, вонючую маслянистую жидкость, теперь за это самое золото они возводят во плоти и камне набросанный в паре штрихов чудо-мираж!

Каков промежуток между замыслом и его воплощением? Что означает торопливый шарж, начертанный капризностью эскиза? По-видимому, возводители гигантских пирамид живы и поныне. Для них величие надгробий важнее мириад живых людских ироний, называемых суетливым человеческим бытием.

Неистовство атаки, с которым крыло летательного аппарата бросается на текущий ему навстречу и обреченный держать его на своих струящихся плечах воздух, – вот что движет замыслами сказочного шаха… Полет в неведомое пространство, лежащее над безжизненностью его родных барханов.

Что это, как не вероломное насилие над славой вознесения тех, кому было велено расточать пророчества? Но шахам не пристало терзаться непокорными сомнениями. Уверенность в своем праве на чудо – вот что движет чудотворцами современного поднебесья! Вот что содержит их дух в раболепном поклонении изобилию, сытной вольготности, намеренной издевке над пространством, вызову, брошенному в оплеванную кривизну земной гравитации.

Мы научились покорять притяжение тверди только затем, чтобы лить смертоносные ливни на головы наших собратьев. Как побочный эффект случилось так, что промеж бомбардировщиков и истребителей затесалась и гражданская авиация, эта условная разновидность добровольного самоумерщвления, на время разделяющее взлет и посадку. Анахарсис ведь верно подметил, что путешествующих нельзя причислить ни к живым, ни к мертвым. Отправлясь в полет на каменном лайнере отеля Burj al Arab, его гости, уплатившие иной раз и по семь тысяч долларов за ночь, возносятся на небо, не отрываясь от земли, эксплуатируя Вавилонскую башню, святотатственно запасшись услужливыми переводчиками на случай очередного Божьего недовольства.

Господь не любит башен. Как-то не сложилось… То ли дело вкуса, то ли просто неприятно, когда к тебе на небо лезут монтажники-высотники!

Белоснежность арабских отелей, как белоснежность арабских одеяний, компенсирует отсутствие снега в пустыне. Подразумеваемая чистота помыслов, адресованная к небесной простоте взглядов на смерть, – вот залог успешного продвижения правоверных на пути к вершинам послепотопного мира! Цунами не поглотит их праведных парусов. Верные Синдбады ждут у причалов сигнала рубить канаты. Мы и не заметим, как в вечерний час с вершины минаретов нам наконец растолкуют суть протяжного слога, – не завывания, а именно оборванного в строгом радении слога, знаменующего тот порядок, которым мир силится наградить себя уже добрые полторы тысячи лет.

Ни на миг не позволив себе пригубить от чаши винного брожения, возводя трезвость на ступень, более уподобленную целомудрию, чем само целомудрие согласилось бы уподобить себя отказу от простого ритуала трения между телами, гордый парус отеля Burj al Arab, вознесясь на заоблачно-птичью высоту, не раздает заветов и не скорбит над своим нелепо-величественным существованием. Он просто существует – неторопливо и осмысленно, как и надлежит существовать неодушевленным предметам, пусть даже и существующим, казалось бы, вопреки законам гравитации.

А мы, являясь предметами одушевленными, продолжаем трепетно верить в сокровищницы своих черепных ларцов. Хотя как можно ожидать стройных логических построений от рыхлых мозгов? Мы светим цветными фонариками прожекторов на каменные паруса в надежде разглядеть в душном плюше раскаленной ночи, что значат наше величие и наше ничтожество? Отчего все остается как прежде, но все же совсем по-другому? Почему нет нам радости прозрения среди настойчивого кружения впотьмах? Где наша совесть затеряла свои блестящие запонки, которые, закатясь под диван, заставляют нас карикатурно выставлять свои зады и в послушном порыве неминуемо гнуть свои шеи перед ночным горшком?

Все значительно проще, чем может показаться непосвященному. В слегка запачканной песочнице весьма ограниченных в своей пестроте пустынь похоронены последние отзвуки нашего положительного характера. Там же, на дне неглубокой ямки, хранится торопливая записочка, напечатанная на старой папиной печатной машинке одним пальцем. Наша записочка, напечатанная зачем-то нами в детстве, но ее уже не прочесть, буквы стерло время, надежды стерли ветры, а силы поистерлись сами, отделившись от навязчивого, буквально неотступного ощущения чуждости собственных тел, кажущихся еще более отдаленными от нас, чем тела чужие.

Что происходит между двумя противоположными ипостасями плоти, когда они предоставлены сами себе? Балкон воспринимает легкий гул прибоя, и даже кажется, что бриз доносит шум городских бульваров.

Все обыденно. На перилах висит белое пляжное полотенце; ветер то полощет его, словно пародирует трусливый флаг, то оставляет в покое, и складки небрежно символизируют реальность происходящего.

В полумраке едва ощутимо мерное движение тел. В лицах их сосредоточенных владельцев без словаря читается усталая наивность ожидания сказки, нелепая заторможенность от начала до конца пути, нега, основанная на привычном бунте химических реакций. Они не предаются любви – они просто завершают закономерный ритуал удавшегося вечера. В них нет ни страсти, ни намека на бессмертие. В них нет ни спелости плодов, ни слепости любви, ни легкости головокруженья, а только тоскливая надобность совершения того, что должно совершаться.

Вот что такое жизнь, берущая от нас всё и не оставляющая нам ничего, кроме фальшивого десерта, не верящая в наше предназначение, в нашу исключительность и неповторимость. Вот она – простая, естественная, самая что ни на есть житейская жизнь, с упругим трением тел, с перевариванием разжеванных кусочков прелести поварского триумфа, со сменой летаргически невнятных бодрствований на подозрительно отчетливые сны.

Всё чаще поражают нас удивительные совпадения. Кажется, что теория вероятности решила сама себя разоблачить. Мы чувствуем, что нас разыгрывают. А ведь нет ничего отвратительнее разочарования, того, что подступает к горлу в предчувствии исхода навязанного нам, а потому особенно раздражающего розыгрыша, и мы стремимся лучше уж просто верить в каменные паруса, чем внимательно утруждать свои черепные пространства интегральными выкладками, описывающими кривизну каменных парусов. Хотя, впрочем, и то, и другое – напрасно. Мы лишь можем менять, как в калейдоскопе, случайные сочетания рисунков, но заглянуть за пределы трубочки с разноцветными стеклышками не позволяют нам наше ничем неподкупное в своей бессознательности сознание и наше не в меру взбаломошное подсознание, эти две сестрицы, которые и составляют всю нашу нетелесную суть.

Мы не ищем смысла в движениях тел, в живородящей силе соитий, в неспешном пережевывании символов кулинарной роскоши, в невнятных бормотаниях литературных шедевров, в плоскостях иллюзорных касаний столь однообразного по сути изобразительного искусства. Мы просто проводим жизнь, как бессловесные коровы, пасущиеся на безбрежных лугах, расчерченных аккуратными загонами. Этот загон – детство, а этот – старость…

В этом делении безбрежности на загоны и заключена наша смехотворная сущность бытия. Именно в этом. Как и в высоте несбыточных парусов отеля Burj al Arab, эйфелевых башен, оперных театров в Сиднее, удивительным образом не надоевших человечеству пирамид и прочих памятников нашего бессилия что-либо изменить. Все они – воплощение нашего крика о том, что материя в силе подчиняться нашему хотению, нашему велению, нашему разумению. От них нам спокойнее на сердце, от них нам меньше хочется изрыгать напуганные безоблачностью стихи, сотворенные из остатков строительных материалов, не ушедших на построение иных воздвижений в сферах придаточного искусства.

А что, если отказаться от воздвижения каменных парусов? А что, если отречься от железных башен, пирамидальных склепов?

В Норвегии церкви ничтожны по сравнению с мощью тамошних гор. Поэтому норвежцы и не пытаются строить монументальные храмы, возносить свое боголепие на высоту нетипичного и единственного в своем роде в Норвегии собора в Трондхейме. Так, повозятся пару недель, сотворят сруб из наспех оттесанных бревен, воздвигнут на шпиль вместо креста медного петушка и молятся три раза в жизни – при рождении, на свадьбе да на похоронах. Мы не только не можем сотворить затрапезную рукотворную вселенную, мы даже не в силах материализовать реальную галактику, а ведь их миллиарды… Больше, чем сора, больше, чем зерен, разбросанных по бесконечному птичьему двору. К чему нам миниатюрные гиганты? Ничтожные колоссы? Наивные распятия?

Сотворите мир в душе! Сотворите хотя бы иллюзию душевного мира! Не нужно белых парусов из камня! Пожалейте чью-нибудь плачущую мордочку, развеселите больного, испейте чашу вечного радения за ближнего и за себя! Не пойте долгие песни о сотворении мира из глины, человека – из грязи, любви – из взаимного трения тел.

Пусть назло нашему же естеству не каменные паруса, а нерукотворная обитель души станет воплощением нашего крика!

Так-то оно так, да не так!

Человек чувствует себя неуютно, когда ему кажется, что нечто в мозаике его миропонимания ему не ясно, и он с готовностью восполняет отсутствующее стеклышко, пусть заведомо ложным и неподходящим, однако сулящим восстановление столь необходимого душевного комфорта. Затем человек сам начинает верить своим же заблуждениям, возводя их в ранг непререкаемой идеологии. Самое главное – чтобы была система, пусть ложная, но не оставляющая места непонятности и непознанности. Я сам всегда утверждал, что поскольку истины не существует, или, по крайней мере, она недоступна человеческому уму, то следует создавать наиболее приятные и удобные иллюзии, предпочитая их иллюзиям неприятным и вредным. Так-то оно так, да не совсем так…

Подчас человеческий разум напоминает мне тесак, которым наша цивилизация наугад размахивает впотьмах, пытаясь разрезать арбуз, который наверняка лежит где-то на кухне. Иногда кажется, что тесак уже скользит по арбузной корке, а временами цивилизация попадает сама себе по рукам и долго кровоточит своими мировыми войнами и «мирными» конфликтами.

Но никогда ей не удается направить тесак на арбуз, и если даже это и произойдет по совершенно невероятной случайности, то вряд ли наша цивилизация осознает, что наконец добилась цели. Скорее всего, она продолжит размахивать во все стороны своим тесаком, так и не поняв, что истина была так близка…

А может быть, и нет никакого арбуза на этой кухне? Может, его съели цивилизации, бывшие до нас и, возможно, исчезнувшие без следа? А может, этого арбуза никогда там и не было? С чего мы решили, что он там есть, этот вечно ускользающий от нашего тесака арбуз истины? Загадка с исчезнувшими цивилизациями сама по себе тоже превращается в несуществующий арбуз, и в его направлении мы пытаемся махать нашим тесаком, но увы… Таким способом мы, скорее, сами покалечимся и всю кухню приведем в неисправность, ибо размахивание тесаком в потемках есть не лучший путь познания мира, но это именно единственный путь, который когда-либо применяла наша цивилизация. Нужно искать свет? При свете на кухне станет видно, есть на ней столь желанный арбуз или нет, да и кухня ли это вообще. И цивилизация начинает искать свет, по-прежнему размахивая своим тесаком познания, но и таким образом ни выключателя не найдешь, ни свечу не зажжешь, да и лампочки, если таковые имеются, все перебьешь.

В купленной мной на днях в букинистическом магазинчике книге под названием «Бессознательная цивилизация»[12] ценным мне показалось, по большей части, только ее название, ну и, конечно, сама идея, что наша цивилизация в целом находится в бессознательном состоянии. Верно подмечен и тот факт, что современная цивилизация на место Бога возвела Свободный Рынок. Туда же, на пьедестал панацеи, возведена демократия и прочие атрибуты современной политической риторики. Однако многие доводы и цифры, приведенные этим канадским автором в 1995 году, на заре эры Интернета, вызывают больше сомнений, чем поддержки, ибо игнорируется сама суть новой эры, в которую мы все вступили в последние десять-двенадцать лет. Недаром человеком года за 2006 год знаменитый журнал «Тайм» назначил всех нас, или большинство из нас, то есть людей, для которых Интернет стал неотъемлемой частью жизни. На обложке журнала изображается экран компьютерного монитора, в который встроено настоящее зеркальце, и таким образом, кто бы ни посмотрел на обложку, увидит на ней себя. Ну что ж, надо отдать должное, подобный поступок журнала «Тайм» не может не радовать. Это своего рода прогресс в методике выбора человека года. Ведь в 1938 году на его роль был выбран Адольф Гитлер, а в 2001 году им чуть было не стал Осама Бен Ладен. Вот же, справился всемирно признанный журнал, понял, что мы, простые люди, и являемся сами себе человеками года. Значит, не совсем уж он бессознательный? Журнал, возможно, и не совсем, а вот цивилизация в целом, видимо, все-таки, и правда, находится в бессознательном состоянии и в сознание никогда не приходила.

Почему экономические теории не срабатывают на практике? Ведь предписания ученых экономистов подчас выполняются со скрупулезной точностью. А я думаю, это потому, что экономисты не учитывают теорию под названием «Так-то оно так, да не так!». Они пытаются учесть как можно больше факторов в своих моделях, но все факторы не учтешь, как в долгосрочном предсказании погоды. Экономисты не осознают, что, в отличие от погоды на Земном шаре, погоду в экономике вполне могли бы делать они сами. Но сказанное мной считается ересью, ибо свободный рынок является великим идолом, а деньги являются чуть ли не первоосновой Вселенной. Не хватает нам широты взглядов. Вот и выходит все в соответствии с теорией «Так-то оно так, да не так!».

По всем признакам, скажем, люди должны поступать по-одному, а они поступают по-другому или только делают вид, что поступают по-другому, а по-настоящему поступают совсем по-третьему.

Временами все бросаются идеализировать вмешательство государства в экономику, которое окрепло после катастрофического экономического кризиса 1929 года, потрясшего весь мир; потом, наткнувшись на прелести плановой экономики страны Советов, снова бросаются обожествлять Свободный Рынок и волчий капитализм, не понимая, казалось бы, элементарного факта, что и то, и другое является лишь инструментами, а не самоцелью экономической науки. Иногда нужна национализация, а в другое время необходима приватизация, а чаще всего оба процесса, возможно, должны идти одновременно. Какие-то корпорации следует национализировать, а какие-то – приватизировать, но суть не в этом. Императивом всех этих действий должно быть не фанатичное выполнение окаменелых законов, не номинальное богатство страны и даже не ее фактическое процветание, а за императив должно приниматься счастье человека, отдельно взятого человека, которому должно житься хорошо и вольготно, ибо если этот фактор не поставлен во главу угла, никакой экономике и никакой законности не суждено преуспеть. Вы скажете: а что же делать, если человек может быть счастлив лишь тогда только, когда несчастлив его сосед? Или если потребности у этого отдельно взятого человека вредные – насилие, курение, выпивка, наркотики, разврат… Мы не осознаем, что те, кто утверждают, что единого счастья не существует, а поэтому можно и дальше интересы отдельно взятого человека игнорировать, как раз и являются самыми настоящими вредителями и врагами рода человеческого! Давно установлено в общих чертах, а в последнее время и хорошо изучено, что в действительности составляет человеческое счастье, и, поверьте, в него не входит ни валовой продукт, ни денежная масса, пущенная в обращение, ни золотые запасы отдельно взятого государства, ни его природные ресурсы. В рамки счастья отдельного человека входит удовлетворение базисных потребностей, включающих голод, жажду, плотскую любовь, затем идут потребности в безопасности, неплотской, то есть возвышенной, любви, в приятии обществом, в познании, красоте и самовыражении, а также потребность помогать достичь своего самовыражения и чувства востребованности другими. Спасибо американскому психологу Маслоу, который и сконструировал эту универсальную пирамиду человеческих потребностей. Вот что должны держать в голове горе-экономисты, когда планируют счастье всего человечества, а вовсе не движение денежных масс и динамику суперкапиталов.

Мы редко вспоминаем о том, что даже сверхидол всех времен и народов – деньги, как, впрочем, и драгоценные металлы, представляют собой лишь форму иллюзорного взаимного соглашения между людьми и никакой ценностью сами по себе не обладают. Скажете, что во мне говорит покойный дедушка-коммунист, боровшийся за светлый образ бесклассового общества на полях сражений Гражданской, а затем в румынском подполье? Не нужно навешивать ярлыки. Деньги являются мерилом всех вещей и единственным средством мотивации? Опять же, «так-то оно так, да не так!».

Вообще заклеймление идей и развешивание ярлыков – последнее дело… Тот коммунист, этот анархист… А что эти идеи в действительности означают – никто уже давно и не задумывается.

Возьмите буханку хлеба и убейте голубя, заявив, что вы пытались его накормить, а потом признайтесь, что вы хлебист, в идеологию которого входит то, что всех голубей нужно кормить хлебом. Общество отвергнет хлебизм как дикую и жестокую идеологию, памятуя об убитом голубе, но совершенно упуская из виду, что бедных птичек все же подкармливать надо. Потом выйдет другой человек и заявит: надо кормить голубей! И все начнут тыкать в него пальцами: «Он – хлебист! Ату его, ату!!!»

В рамках этих рассуждений я не намерен пускаться в подробный анализ экономических концепций и различных идеологий, во-первых, потому, что, как только я примусь за это неблагодарное занятие, я начну махать тесаком впотьмах, и, боюсь, случайно смогу угодить либо читателям по мозгам, либо себе по пальцам. А пальцы писателю совершенно необходимы. Чтобы стучать по клавиатуре? Необязательно. Тексты можно и надиктовывать. Пальцы писателям нужны для того, чтобы показывать фигу устоявшимся взглядам и концепциям, делать непристойные жесты в отношении цивилизации, пока она не смотрит, а когда строго поглядит на писателя, то приниматься ковырять пальцем в носу, утверждая, что таким образом – путем массажа носовой части писательского мозга – стимулируется мыслительный процесс. Поза статуи мыслителя Родена вышла из моды. То есть поза осталась, но деятельность мыслителя изменилась. Теперь он не сидит, подперевши лоб кулаком, а ковыряет пальцем в носу.

Кстати, вы знаете, что именно носу мы должны быть обязаны появлению эволюционной теории Дарвина, ну, той, что про естественный отбор. Надо же, пожалуй, ни одна научная теория не вызывала столько споров в последние столетия. До сих пор американские суды разбирают иски, требующие чуть ли не запретить ее преподавание в школах, либо хотя бы допустить наравне с библейской теорией творения мира.

При чем тут нос? Дело в том, что Дарвин вовсе не родился Дарвином. Точнее, фамилия у него была правильная, та самая, но пресловутая слава к ней еще не пристала. В 1831 году, по окончании университета, Дарвин в качестве натуралиста отправился в кругосветное путешествие на экспедиционном судне королевского флота «Бигл», который и отвез будущего отца эволюции к месту его великих прозрений – Галопогосским островам. Это была исследовательская экспедиция, но капитан поначалу не хотел брать Дарвина с собой, потому что ему не понравилась форма его носа. В то время считалось, что по антропоморфическим данным можно делать точные заключения о характере человека. Однако, преодолев недостатки своего носа, Дарвин все же попал в компаньоны к капитану… Я, конечно, понимаю, что идея витала в воздухе, и если бы не Дарвин, так кто-нибудь другой создал бы теорию эволюции видов. Дело не в этом, а в том, что Дарвин разбудил Ницше, а тот – нацистов. Нацисты разожгли огни в печах лагерей смерти. Маркс тоже работал под впечатлением теории Дарвина, и достоверно известно, что даже послал свой первый том «Капитала» Дарвину в подарок. Тот прочитал несколько страниц и отправил Марксу учтивое, хотя и прохладное благодарственное письмо.

Короче, они всё за нас решили; впотьмах размахивая тесаком, попали кому-то в голову и решили, что это арбуз!

Опять же, я позволю себе воздержаться от анализа эволюционной теории Дарвина по существу. Одно могу сказать точно, что в связи с тем, что в девятнадцатом веке один британский парнишка сделал какие-то далеко идущие выводы по поводу разных видов живности на Галопогосских островах, в двадцатом веке вовсе не обязательно было зверски расстреливать моего прадедушку с почти всей его семьей.

Ну, что ж. Не будем о грустном. Лучше скажите, пожалуйста, какой смысл имеет эволюционная теория в рамках высказывания Эйнштейна о том, что время – всего лишь упрямая иллюзия? В таком случае и поступательное развитие видов превращается всего лишь в иллюзию вместе со временем, в рамках которого оно может иметь смысл.

Что же выходит, я против теории эволюции? Вы знаете, я не знаю! Меня никто не спрашивал буквально до недавнего времени. Вот на днях милая женщина Марни, помогающая нам по хозяйству и обученная по моему настоятельному ходатайству лепить для нас пельмени хотя бы один день в неделю, вытирая нос от муки, вдруг спросила меня, а верю ли я в эволюционную теорию Дарвина. Я был настолько поражен этим вопросом, что не нашелся, что ответить, а впоследствии, попытавшись разобраться в себе, понял, что я верю только в одну научную теорию под названием «Так-то оно так, да не так!».

Экслибрис

Бьют часы. У них что-то неладно в механизме, и музыка, которая должна напоминать мелодию часов Биг Бена, звучит странно и чуждо из-за неожиданно пропускаемой ноты. Но ведь именно это и делает мои настенные часы такими особенными и неповторимыми? Часовщик хотел их починить, но я не дал. Привык. А пропавшая нота – это не беда. Так случается, когда неверно употребишь слово, и оно отдается каким-то неестественным откликом где-то в глубине головы… Там, в голове, наверное, все время темно. Хотя почему? Возможно, немного света проникает сквозь глазницы? Нет, вряд ли. Глазницы – просто костяные углубления… Что же это получается? Голова обязательно должна превратиться в извлеченный на свет божий череп только для того, чтобы ее внутреннюю полость наконец осветил луч земного солнца? То есть человек должен обязательно умереть, чтобы его осенило прозрение? Что за жестокая ересь? Хотя, между тем, ведь в этом и заключается весьма распространенное верование, что стоит испустить дух, как все станет ясно… Ах, Йорик, бедный, бедный Йорик… Ах, бедный, бедный Шекспир со своим изысканным полузабытым акцентом, который больше уж не бередит наше пресыщенное фильмами ужаса и спецэффектами воображение! Мы владеем шекспировскими томами, но что же может заставить нас погрузиться в эту скользкую вереницу слов, возгласов, метаний его трагедий, певучесть его таинственных сонетов, язвительность его комедий?..

Я помню, брался переводить «Гамлета» набело, не так, как раньше это делали другие. Пытался сохранить размер и звучание оригинала. Кропотливый труд. Бросил. Хотя почему? Ведь мог закончить… Сейчас стоял бы «Гамлет» на полке в моем личном переводе. Каково? Хотя отчего мы все цепляемся за эту историю мнимого помешательства и наскоро завуалированной мести? Наверное, оттого, что Гамлет прежде всего ищет себя, и именно его самокопание – вот что интересует нас, его незадачливых последователей. Именно это его безответное «быть или не быть» не дает нам всем покоя. В первый момент, услышав эту фразу еще в детстве, наш разум протестует: мол, что за бред, как же можно «не быть», но потом язва крамольной мысли отуманивает наше неокрепшее сознание: «А ведь можно… А ведь можно и не быть!». Вот дьявольская дилемма, вот игра в подкидного дурака, когда не видишь ни собственных карт, ни карт противника, игра вслепую, где, как ни крути, все равно останешься в дураках, а вот старым дураком или молодым – в этом и заключается вся напряженная борьба нашей сознательной жизни: чтобы старым, непременно старым! Забывая при этом, что все равно дураком…

Действительно, смешав простонародный язык с размеренной схоластикой латыни, Шекспир принес лучик культуры широким массам блудниц и ремесленников, которыми мы все и являемся в прямом и переносном смысле. Тогда все было четче и откровеннее, яснее, что ли, кто – ремесленник, а кто – блудница, хотя блуд, как многие утверждают, тоже ведь ремесло… Итак, для этого народа писал Шекспир, для них, посещавших толпами его деревянный театр «Глобус». Как странно, что то, что в наш век является стандартом классики и скуки, было поп-культурой, то есть элементарной попсой! Так сказать, доходное дельце… Ведь в качестве пайщика театра «Глобус» Шекспир приобрел солидное состояние, которое дало ему возможность примерно в 1612 году вернуться в Стренфорд уже богатым.

Неужто и наш современный членовредительский бред когда-нибудь тоже станет классикой? Как Генри Миллер. Ах, «Тропик Рака», «Тропик Рака»! Книга после ее написания была запрещена во всех англоязычных странах в течение двадцати семи лет. А писалась она в голодные тридцатые, когда ее автор, жалкий, но не унывающий оборванец, бродил по улицам Парижа. Будучи уроженцем Бруклина немецкого происхождения, он знал, что пишет, когда говорил, что желал бы, чтобы мир расчесал себя до крови в попытке вырвать из-под кожи вшей, которыми являемся все мы, люди… Зачем он поливал свои работы обильным семенем извращенной горячности? Если бы в них оставить только эстетическую и временами порывающуюся пофилософствовать сущность, его можно было бы читать даже с некоторым удовольствием, но тогда бы его никто не читал, и он не был бы знаменитым Генри Миллером. Его тексты в оригинале, то есть по-английски, как это ни странно, не вызывают такого омерзения, как при ознакомлении с их русским переводом. То ли английский – более циничный язык, в котором более допустимы слова и обсуждения низменного сорта, то ли русское ухо не привыкло к такому вольному обращению именно не с совершенно непечатными словами, а с их полукультурным и несколько медицинским эквивалентом, от которого тошнит, хотя в некоторых переводах, когда эти слова заменены матерной бранью, Миллера тоже читать невозможно… Английский я б выучил только за то, что на нем словоблудствовал Миллер! А стоит ли?

Ведь Генри Миллер, как нагадивший котенок, напоследок словно бы еще и старается порвать своими неокрепшими коготочками обшивку вашего дивана, а вам и хочется шлепнуть его, и рука не поднимается. А как быть? Дойти до самой сути и оставить свой экслибрис и на этой книжке? Ведь, оставляя свои экслибрисы, мы отправляем их в пустоту не нашего будущего расплачиваться за пустоту нашего прошлого. Хотя мой экслибрис кажется таким неуместным на книге Миллера, но это ведь моя книга, надо нашить на нее ярлычок…

Я коллекционирую книжки, как белочка, фанатически собирающая орешки. Орехи я, впрочем, тоже собираю про запас, добывая их в магазинах и складируя в специально припасенную для этого корзинку. Однако книжки лучше орехов. Орех съел – и все дела, а книги можно читать и перечитывать. С годами я люблю их все больше и больше. Мне не хватает времени, конечно же, их всех прочитывать от корешка до корешка, но я читаю наискосок или просто выборочно разные страницы…

Нет для меня большего домашнего счастья, как уединиться вечерком со стопкой книжек. Увы, нам отпущена быстро утекающая жизнь, и нет времени читать книжки поодиночке, любовно и вдумчиво вглядываясь в каждый знак языка… Только редкие тома я позволяю себе смаковать таким образом.

Я, наверное, так ревностно и учу различные языки, чтобы иметь полноправное основание собирать свою библиотеку не только на уютном домашнем русском да на давно потерявшем для меня свою экзотическую иностранность английском, но и на еще свежем в своей недавней неведомости французском, предательски ясном, но в то же время и играющим со мной в прятки испанском, на практически малодоступном пока немецком, и, наконец, и вовсе знакомом мне скорее на созерцательном уровне, чем в ипостаси беглого чтения китайском. Иврит я хотя и считаю своим вторым языком, а английский лишь только третьим, на иврите, увы, книг у меня мало. Уж не знаю, видимо, так вышло, что народ книги ограничился своей Книгой, а другие хорошие книги на иврите как-то не издает… Ну, не сложилось.

Мне хочется оставить свой след на всех этих букинистических сокровищах, которые большую часть своей подчас многовековой жизни провели по чердакам в разных концах света, о чем нередко свидетельствует неприятный мне запах плесени или совсем уж огорчившее меня какое-то незнакомое книжное насекомое, съевшее мой столетний двадцатитомник в духе «По странам и континентам» на английском языке. Мы пока выложили его на скамеечку у входной двери – пускай охолонет, хотя я подумываю насекомое вытравить химией, а подъеденные книги подарить местной библиотеке, если, конечно, их согласятся взять. Ведь народы стран и континентов прилично изменились за последние сто лет…

Когда мне попадаются книги с экслибрисами, наклеенными на них чьими-то давно отжившими пальцами сто и даже более ста лет назад, я думаю: вот ведь как оно, не осталось от человека даже и воспоминания – кто он был, зачем купил эту книгу, о чем думал… А вот экслибрис остался. И еще пометки на полях, оставленные чернильным пером… Я вижу, что именно тот, незнакомый мне, читатель отметил, и словно бы веду с ним разговор. По сути, для меня он более живой в этой книге, чем сам автор, ее написавший.

И вот что я для себя тогда решил. Я тоже хочу послать весточку за пределы, отведенные мне бренностью моего существования. Я тоже стал делать пометки на страницах… Но не всегда это удается. Иногда книги не плохи и не хороши, да и не сообщают ничего такого, что хотелось бы отметить. Да и строгое воспитание как-то довлеет надо мной, и даже карандашом черкать в книгах мне кажется неприличным, особенно в старинных книгах. Я купил, например, многотомник Руссо по-французски, изданный еще до Французской революции. Ну-ка, поднимется ли у вас рука почеркать на таких книжках? А вот еще есть у меня книга о законах и нравах Прованса, она вообще 1650-х годов, издана до знаменитого Лондонского пожара… Так я ее сам боюсь. Она как из могилы вынутая – страшно в руки взять. И надо сказать, достались мне все эти сокровища вовсе недорого. Нынче e-bay, такая универсальная интернетная толкучка, предоставляет нескончаемые возможности купить редкие книги из любого более или менее цивилизованного уголка света по совсем недорогой цене, а если повезет на аукционе, то и вовсе за бесценок.

Вместо экслибриса у меня была своя печать, которой я когда-то пропечатывал книги из своей библиотеки, но потом бросил, потому что ведь опять же, брякнуть чернильную печать на какой-нибудь томик семнадцатого века рука у меня не поднимается. Что же я, вовсе уж варвар?

Эти книги настолько стары, что кажутся мне живыми. Как-то я имел неосторожность поставить десять огромных томов с опубликованной перепиской Вольтера к себе в спальню, в книжный шкаф, стоящий прямо напротив кровати, и потом никак не мог заснуть. Мне казалось, что эти книги, пережившие пожар, судя по запаху гари, несущемуся от страниц, смотрят на меня с полки и переговариваются между собой шепотом по-французски: «Quel idiot est notre nouveau propriétaire?»[13]

Они могут торжествовать и смотреть на меня свысока вполне обоснованно. Такие книги переживут еще многих хозяев; если уж они сохранились до наших дней, повидав по меньшей мере четыре разных века, теперь вряд ли кому-нибудь придет мысль бросить их в печь, и они неминуемо отправятся в свое нескончаемое путешествие то по чердакам, а то по роскошным кабинетам, а потом снова по чердакам, а затем опять по роскошным частным собраниям, пока не доберутся до двадцать второго, а может, и до двадцать третьего века. И так до тех пор, пока не рассыплются в прах или не будут проданы по отдельным страничкам, как нынче продают старинные манускрипты. И тогда их отдельные листы будут доживать, заключенные в рамки, в двадцать четвертом и двадцать пятом веках… Вот это судьба…

«Это же настоящие путешественники во времени!» – подумал я и заказал у Иры Голуб – художницы, иллюстрирующей все мои книги, попутчика им вдогонку, – свой экслибрис. Художница, разумеется, поинтересовалось, что я хотел бы изобразить на этом посланнике в будущее, и я, растерявшись, сначала сказал, что что-нибудь рыцарское, потом попросил нарисовать песочные часы и надписать цитату из Сенеки по-латыни «Береги каждый час; будешь откладывать, жизнь и пройдет».

Ира прислала мне несколько вариантов эскизов, последний из которых оказался для меня совершенно неожиданным.

Ну вот, судите сами. Как говорится, картинка стуит тысячи слов, что у нас с ней вышло…

Сначала я подумал, что оклеить раритеты такими мультяшными картинками – это просто хулиганство какое-то, и спросил у своих детей, что они думают, раз уж они являются естественными наследниками моей библиотеки, а тем самым тоже в какой-то мере мои посланники в будущее, и именно им и предстоит снести все это старье на чердак, чтобы уже внуки снова все это выставили на продажу. Дети проголосовали единогласно за экслибрис с плюшевым мишкой и зайкой – Маськиным. Я удивился и спросил, почему. Они ответили:

– Потому что это твои книги, и мы хотим, чтобы на них остался след чего-то того, что напоминало бы о тебе и о Маськине.

– Очень трогательно! – поблагодарил я.

Я поддался этому доводу и выбрал этот последний эскиз. Мы напечатали три тысячи наклеек на серебряной фольге, отчего экслибрис принял вид золотинки от шоколадной конфеты «Три медведя» с нарисованной на ней шариковой ручкой картинкой. В общем, вышло красиво, наивно и очень светло!

А вот на Руссо у меня пока не хватило духа наклеить этот экслибрис. Так что очень может быть, он продолжит свое путешествие во времени без какого-либо следа моего присутствия на этой планете. А знаете что? Я вот сейчас соберусь с духом, пойду и наклею на него моих Маськиных. И еще покажу Руссо язык – пусть себе не думает, тоже мне, раритет! Ведь это же мои книги? Или, по крайней мере, пока…

Призрак окончательного решения

Нормальный человек – это тот, кто думает прежде всего о своей безопасности и о безопасности ближних, к которым он, в общем, причисляет все человечество. Нормальный человек ищет любви, дружбы, успеха в делах, жаждет искусства, творчества, усерден в науках и в конце концов принимается за поиск своего высшего предназначения, поддерживая в этом других. Для такого человека нет рас, национальностей, народностей, видов, подвидов, ваших и наших, своих и чужих. Он понимает, что если пока еще и не все люди братья, то ничто, кроме них самих, не мешает им таковыми стать. Но дело в том, что миром не правят нормальные люди.

Предъявите нормальному человеку риторику сионистов и антисемитов. Он ничего в ней не поймет. Какой избранный народ? Зачем в третьем тысячелетии создавать государство по типу жреческого царства, с древней, а потому неизбежно дикой религией во главе? С другой стороны, зачем, пользуясь древнеиндусской свастикой, сжигать в печах последователей древнееврейского учения? Все давно позабыли, что религия нужна человеку, чтобы ему жилось и умиралось легче, а не для того, чтобы ему не давать жить, запрещать жениться, мешать растить детей, или, тем более, насильственно его умерщвлять, принося в жертву якобы высшим идеям, или отказывать ему в похоронах, пытаясь хотя бы напоследок досадить если не усопшему, так хотя бы его непородистым родственникам…

Если бы Гитлер воскрес и захотел бы довести уничтожение евреев до конца, какой бы он построил план действий, ознакомившись с современной обстановкой? Конечно же, их нужно всех собрать в одном месте и долбануть атомной бомбой, желательно их же собственной.

А как мы называем тех, кто призывает, чтобы все евреи собрались в Израиле, да еще и поддерживает их в том, чтобы у них была своя атомная бомба? Мы называем их сионистами. Выходит, что Гитлер – сионист. Обратите внимание, я не сказал, что сионисты – фашисты. Это чушь собачья. Я только сказал, что и те и другие говорят на одном языке – языке расы… Фашисты вполне могли бы поддержать сионистов в том, чтобы сконцентрировать всех евреев в одном месте, ведь они были такими горячими сторонниками всякого рода концентрации…

Палестинцы – это своего рода арабские евреи. Они изгои во всех странах, в том числе и в своей стране, которой у них нет, и мусульманский мир давно мечтает избавиться от всех от них скопом. Какой выход? Поселить их вместе с евреями в Израиле. Там до кучи и решится как еврейский, так и палестинский вопрос.

По-моему, все сходится. Остальное – пустая риторика.

А вот исступленному фанатику-христианину тоже Израиль нужен. Он же не может себе втемяшить, что хоть по уши закрестись, а святее не станешь. Святость-то – не в обрядах, тем более построенных на культе мучений и казни Божьего человека, Христа, – культе, являющемся всего лишь очередной разновидностью варварских жертвоприношений… Святость – она в помыслах. А помыслы должны быть хорошими, чистыми. Что, опять повторить, какими, для тех, кто невнимательно прочитал? Ну, что ж, повторение – мать учения. А учение очень простое, и известно с незапамятных времен. Итак, повторяем еще раз: светлые помыслы должны быть о безопасности своей и ближних своих, о любви, о дружбе, об успехе в делах, об искусстве, о науках и, наконец, о высшем предназначении своем и других.

Однако фанатики всех мастей начинают с конца. Они сразу ищут высшее предназначение, начиная поиск в помойных ямах. Безопасность для них – ничто. Что есть безопасность для садомазохиста, как не пустая скука?.. Любовь у наших фанатиков может быть только к идее. Дружба – только с товарищами по партии или религии, наука им нужна, чтобы лучше делать бомбы, искусство – чтобы пропагандировать их идеи.

Итак, фанатики – не важно, какой масти: христиане, фашисты, сионисты, мусульмане – сходятся в желании, чтобы Израиль существовал в том виде, в котором он существует. Пусть мотивы у них разные, намерения – тем более, но это не меняет дела. Ведь все они напоминают пассажиров одного трамвая. Один инженер, другой наркоман, третий съел стакан… Такие разные, а едут в одном направлении.

А за их спинами стоят трезвые злыдни. Для них нет идей, не существует идеологий. Им не нужны деньги! Им даже не нужна власть! Просто им нравится играть друг с другом в увлекательные игры… И вот рушатся советские союзы, откуда ни возьмись у всех советских евреев образуются из небытия родственники в Израиле, которых штампует специально для этого образованная организация «Форум». Все носятся с липовыми справками, какими-то бумажками. Понеслись! Айда в Израиль. Там пойло обильное! А здесь палкой по клетке лупят! А антисемиты им вдогонку: «Убирайтесь в свой Израиль!» А ведь это только первая часть фразы. Вторая часть пока хранится в секрете. А между тем секрета никакого нет. «Убирайтесь в свой Израиль! Там мы вас всех и убьем!»

Знаете, по цепочке. Еврея принял, еврея сдал… Хорошо, четко; Гитлер был бы в восторге. Он бы потирал свои усики, вскидывал ручонку вверх и бесновато покрикивал: «Israel ist für Juden! Alle Juden müssen nach Israel gehen!»[14]Ну, чем не сионист?

А потом, заметив, что в мышеловку устремились и неевреи тоже, наш воскресший фюрер как человек, любящий порядок (что вовсе не означает порядочный человек), издал указ провести чистку, всех неевреев отловить и выслать обратно. Да, евреи подделывали документы, что у них якобы есть родственники, чтобы их выпустили. Просто звонили в этот «Форум» в Израиле и заказывали себе «вызов». У меня таких вызовов было три или четыре… Но это нормально. А теперь оказалось, что тех, кто менял документы и фамилии, чтобы уехать, надо выслать обратно. Не из сострадания, а просто потому, что фюреры любят порядок, а финальная стадия грандиозного плана под названием «Окончательное решение» вот-вот должна наступить.

Давайте и дальше навешивать друг другу ярлыки. Тот – фашист, а этот – сионист. Ты – жидовствующий антисемит, а я – антисемитствующий жид. Давайте и дальше делить людей на расы, нации, народности, виды и подвиды.

Евреям не нужен Израиль? Евреям, как и всем людям, нужны безопасность, любовь, дружба, успех, мудрость, красота, самовыражение… А Израиль? Да что вы пристали со своим Израилем? Нас без него всех перебьют? Нас и с ним всех перебьют. Тоже мне, изобрели защитника…

Пока мы будем продолжать говорить на языке Третьего рейха, надо всеми нами так и будет нависать призрак окончательного решения не только еврейского, но и общечеловеческого вопроса.

А что, если хотя бы попытаться стать нормальными людьми?

Веселящий закон богемы

Музыкальное колебание волн может быть извлечено не только из древесно-струнных инструментов. Я заношу свои пальцы над клавиатурой, и вот-вот побегут подгоняемые щелчками слова, вытягивающиеся в долговязые фразы. Моя клавиатура не пестрит черно-белыми косточками клавиш. Она скучна, как канцелярская мораль, сера, как старая промокашка, случайно заложенная в книгу полвека назад и извлеченная на свет удивленной рукой только для того, чтобы отправиться в запоздалый последний путь в мусорное ведро… Такая вот разновидность будущности…

У перьевых вдохновений больше нет перспектив. Праздные птички могут быть спокойны: пламенные пииты больше не станут выдергивать перья из их напряженных в тревоге хвостов. Теперь богема перешла на оседлое времяпрепровождение, а театры заменены болезненными галлюцинациями, навеваемыми молекулами новомодных дурманов.

Это раньше богема была прослойкой между интеллигенцией и другими общественными классами, ведя свою родословную от цыган, коих по-французски величают bohйmiens – буквально «богемцы», жители Богемии, области на территории нынешней Чехии, где в Средние века обитало много цыган; таким образом, неприкаянная жизнь артистов сравнивалась с жизнью цыган (кроме того, многие цыгане сами были актерами и певцами).

Нынче богема интернациональна. От цыган в ней осталось только то, что она все время что-нибудь выцыганивает и намыливается предсказывать будущее, однако ей все реже золотят ручку, и она, потупив заскучавший взор, обращает его сама на себя и от нечего делать привычно линчует любых проклевывающихся в ней светлячков, которых проводит сквозь все ипостаси презрения, прежде чем посмертно внезапно наречь суперглыбищами, хотя при жизни они плюгавы и оплеваны… В этом и заключается веселящий своим беззаконием закон богемы: оплевывать всё, что ценно и вечно, и экзальтированно закатывать глаза на всё, что временно и глупо до нестерпимости, до клокочущего чувства в желудке, до пугающей тошноты наречий чужих языков, от которых тянет узкой замогильной тоской вечного непонимания и невнимания.

При советской власти это кодло именовалось «творческая интеллигенция». Ее статус был примерно таким же, как современное положение мужчин нестандартной половой ориентации, то есть по мере надобности некоторых из них выставляли напоказ, но большую часть времени гнобили и изничтожали.

Конечно же, к своей прародительнице – настоящей французской богеме – советские рабы свободного творчества не имели никакого отношения. Они хотя и охватывали те же традиционные круги – театральные, литературные, а все больше околотеатральные и псевдоартистические, и, как и положено богеме, обычно вели весьма вздорный образ жизни, не соответствующий общепринятому в социуме, но всем им было далеко до своих прототипов из сборника Анри Мюрже «Сцены из жизни богемы», а тем более из знаменитых опер Пуччини и Леонкавалло с одинаковым названием «Богема»…

Что же представляет собой богема третьего тысячелетия? А всё то же… Экзальтация, фиглярство, наркота… Какие сочные выражения ни звучат под потолками прокуренных жилищ, но на трезвый рассудок они оказываются лишь невольными потугами неестественных убожеств…

А мы всё туда же… Стишки пописываем, пьески кропаем… На нас смотрят с кривыми ухмылками даже бесстрастные облака на небе. Куда уж там до сиволапых наших соотечественников? Кому мы нужны, сотканные из цыганской нищеты и еврейской вздорности провинциалы? Наша страна Великих Дум находится где-то совсем не здесь, и как бы мы ни стремились в ее центр, мы все равно оказываемся где-то с краю, а провинция хороша лишь для забвения, но никак не для солнцестояния в зенитах наших голов.

Наши низменные искания никому не подслащают клюквенную суть кровопролитий, никого не ведут на светлые волхвовые поклонения, не зажигают звезд, не крестят мессий…

Мы не нянчимся с младенцами, которые завтра изменят Вселенную мановением игрушечных сабель, мы не ищем свершения порядком надоевших за столько веков апокалипсических бредней. Мы топчемся на той же самой почве, в которую уйдем, рассыпаясь аморфным прахом, и мы ничуть не лучше тех, кто не ведает стремительного, но обреченного на неминуемое ослепление поиска света.

А Пушкин, дурак, зря стрелялся! Казалось бы, только все начало устраиваться, уже и доходы от своего «Современника» подсчитывал, а тут надо же – БАХ!!! – и нету моего родимого… И как мне теперь понять, что за таинство заключено в этом невероятном сочетании пушкинских строк, имеющих эфемерный, но совершенно неотразимый заряд нечеловеческого совершенства, витающий над пропастью человеческого несовершенства… Но богема ругала и его, пока не снесли на руках, не оплакали да не зарыли понадежнее. А Андерсена так ненавидел родной Копенгаген, что однажды бедняге пришлось анонимно поставить пьесу в театре, которую приняли на ура только потому, что думали – не его это творение…

А я вам так скажу: пьянствовать, развратничать и ругать правительство можно и без всякого обволакивания искусством, и так вечно окруженным несвежей оберткой такой швали, что верный своему рассудку человек отпрянет в немом отвращении и так никогда и не поусердствует добраться до сердцевины, в которой упрятан маленький похищенный мальчик, и имя его – Восторг.

Эстетика духовной нищеты

Войдя под своды храма соусов и аперитивов, два ангела сочли, что им вполне уместно принять человеческий облик и вкусить сполна кулинарную радость бытия, неведомую существам небесным. Но уже после первой смены блюд их стали одолевать человеческие страсти… Нет света без тени, нет попойки без похмелья, нет кокетства без постели, нет правды без сомнений, а посему наша земная жизнь представляет собой исключительное приключение с редкими всплесками вселенского хихиканья…

– Ах, ангел мой, поверьте, что ресторации для того и созданы, чтобы в них питаться… А вовсе не для пущего престижа! И это несправедливо, что в конце обеда иной раз такой счет заломят, что хоть плачь! А все равно идешь и ешь, и заказываешь, даже в меню не глядя, просто по памяти, ибо обстановка решает всё… – недовольно проворчал ангел с неприветливым лицом и отведал креветку, обернутую в тончайшую полоску бекона и запеченную вместе с кусочком ананаса словно в воздушной муке…

– Мне кажется, вас что-то тревожит, а если вы охвачены заботами и волнением, то даже самое роскошное меню не принесет вам удовольствия, – возразил своему хмурому собрату ангел с ликом ясным и благостным и, вытерев ангельские персты салфеткой, ласково погладил своего друга по перышкам.

– Я подумал о том, как медленно угасает в нас жизнь. Сначала не хочется работать, потом в облом вставать по утрам, а там и рукой подать до полного отречения от зачем-то признанных вынужденной необходимостью процедур – ну, вроде трапез или моционов… – продолжил свою мысль неприветливый ангел, скучно ковыряя вилкой в очередном ястве.

– А мне представляется, что это, наоборот, знак отречения от плотского… И это хорошо! – улыбнулся ему в ответ ангел с ликом ясным и успокоительным, при этом мягко отправив в рот запеченное мешочком хрустящее тесто, смоченное в сладком тягучем соусе и неизменно таящее внутри чуть растаявший сыр «бри», один из самых древних французских сыров…

– Ну а как же эстетика жеста? Как же приятный костюм? Умытый подбородок? Сытые потроха? Нет, позвольте повитийствовать, позвольте убедиться в своей неспособности качаться в люльке бытия… – взбеленился неприветливый ангел и отправил в рот шампиньон, фаршированный козьим сыром.

– Что с того, что я позволю вам, как вы заковыристо изволили выразиться, «повитийствовать»? Людям необходимо держать себя в каких-то пределах. Иначе безумие, иначе мрак, досрочное соскальзывание… – всколыхнулся ангел с добрым взглядом, но его прервал хмурый собрат.

– Не будем о мрачном. Ведь вся несуразность заключается в несговорчивости человеческой, зиждущейся на поразительном упрямстве. Вот если бы все договоренности завязывались беспрепятственно, вы представляете, каким нестерпимо сияющим и эффектным был бы подлунный мир? – промолвил мрачный ангел.

– Ну, не скажите… Ведь не складывается у людей не только хорошее… Слава Боссу, слава Всемилостивому, частенько не складывается у людей договориться и о дурном, неприятном, чтобы не сказать разрушительном! – вежливо, но менее покладисто, чем обычно, возразил ангел с приятным ликом, медленно жуя почки в мадере.

– А вы взгляните на любого… Чем человек занят всю свою сознательную и бессознательную канительность? Ну, деньги – это не в счет. Это иллюзорная провокация. Людям только кажется, что безденежье душит, и это вне зависимости от их богатства. Я имею в виду ту бурлящую, пупырящуюся энергию, которая не позволяет умыться поутру, но зато порождает такое количество псевдострастей, что уже не ясно, кто кем повелевает: человек ими, или они человеком! – встрепенулся мрачный ангел и помрачнел окончательно.

– Нужно просто насильственно обучить человека приятному времяпрепровождению. Вот взять его характер и скрутить в трубочку с кремом… А то что же получается? Капитально они себе подпортили привычки… Ни режима, ни вдумчивого настроения. Так, сплошные суетливые всхлипы да дерганья по подворотням… – воспламенился ангел с ликом положительного свойства.

– Да ведь не справиться так запросто со своим нутром… Оно, знаете ли, такое непоседливое. И все из него что-то прет, просто какая-то амебность заедает… То там ложная ножка выпячивается, то тут… – возразил мрачный ангел.

– А вы извольте попробовать относиться к жизни как к устрице! Знаете ли, дома я ни за что этого слизняка не проглотил бы, а в тронном зале ресторации, когда все так торжественно, да с серебряного блюда… Наоборот, проглочу и добавку затребую. Так и с жизнью надобно поступать. Обставить ее приятственно таким образом, чтобы ее слизистая сущность не вызывала биологического отвращения, а наоборот, бодрила своим скромным, но изящным изыском… Эдакая эстетика нищеты! И нищету ведь можно обставить обворожительно… А жизнь? А что жизнь? На лед ее положите, в конце концов… Да, да! Именно на лед! Как устрицу… И не забудьте выжать лимон и сдобрить ее уксусным соусом с мелко покрошенным лучком… Добавьте капельку табаско… Только не дай вам бог излишне плеснуть табаско… Этот красный черт знает, как сделать из языка удавку! – увлекся ангел положительного толка.

– На свете есть и те, кто может обойтись без устриц… – попытался возразить мрачный ангел.

– Вот в это трудно поверить! – отрезал его веселый собрат.

– Увы, это факт… Устрицы, как это ни странно, так и не стали предметом каждодневной необходимости… – пробормотал себе под нос мрачный перьеносец…

– А я бы выдавал их в качестве пособия на бедность… Хотя бы для поддержания эстетики нищеты! Чтобы бедняки в растерянности роняли слизняков на пол и, поскользнувшись на этих устрицах, ломали бы себе руки, все равно растущие у них из задниц, и расшибали бы себе оттуда же растущие головы… Нищие славно устроились… Мало того, что бездельничают, так еще и всем в морду тычут своим нищенством…

– Ну и выйдет вам полный конфуз… Вы еще скажите, что и устрицыустроились славно и всем тычут в морду своей устричностью … И что они блаженны, не иначе!

– Блаженны только нищие духом…

– Ах, не повторяйте этот каламбур, вы же прекрасно знаете, что здесь просто переставлены местами слова. В оригинале это звучало: Блаженны духом нищие, что означает: дух нищих пребывает в блаженстве, а вовсе не то, что хорошо тем, у кого дух нищ… Или, точнее: «Блаженны нищие по велению духа», то есть те, кто сделался нищим не от глупости и безделия, как это чаще всего бывает, а именно по велению духа, вот тот и блажен. А то, что любой бездельник или, того хуже – умопомешанный, или совсем уж подлец примазывается, так это безобразие. Не иначе Всемерзкий водил пером этих переводчиков. Недаром в эпоху Ивана Грозного плохих толмачей было принято варить в кипятке. Это сколько ж вреда от таких горе-толкователей? Разве это не ясно? Нужно поправить Евангелие[15]…

– Возьми слово в слово, никакого такого смысла нет. Это же, кажется, в Евангелии от Матфея 5:3… Ну, посуди сам:

– Вот, перевожу слово в слово: makarioi – блаженные, oi – те, ptwcoi – нищие tw pneumati – духом, oti autwn – для них, estin – есть h basileia – царство, twn ouranwn небес… Ну и где здесь твой особый смысл?

– Где, где… А я у Самого Иисуса Иосифовича уточнял, и Он мне лично сказал, что переводчики напутали… Первый-то вариант, что Матфей записал, был написан то ли на арамейском, то ли на иврите… И звучало это как «аниим аль ядэй нафшам» – «ставшие нищими через свой дух», а может, и «аниим бе нафшам» – «нищие в своем духе», поди теперь разбери, Матфей-то тоже мог не расслышать… а текст не сохранился… Главное, что Он Сам мне пояснил… Теперь всем это нужно растолковать!

– Ну и объявят вас очередным лжепророком! А будете упорствовать, и на вас крест с гвоздями отыщется… А посмертно получите очередную бандитскую революцию со взломом мозгов! Реформацию с кровоподтеком на совести… Инквизицию с перегаром в душах… Все и так давно уже стали ориентироваться на душевную нищету, а тут еще и вы им подарочек устроите… Повод пустить кровушку дадите… Никто же сути ваших слов не расслышит, а так переврут, что только хуже станет… Вы, ангел мой, что же, не понимаете? Ведь за этой ошибочкой стоит простая человеческая жадность, помноженная на тупую подлость. То есть по тому варианту, что нынче у всех на устах, выходит, что вовсе не следует с богатством своим буквально расставаться, не нужно никакие монеты на пыльную дорогу бросать, и более того, вдобавок и духом можно обнищать, и за это все и выпадет им «базилея тон Уранон» – царство Небесное… Это же своего рода провокация! Саботаж, если хотите, а не просто неточность перевода… Переводчику, видать, стало жалко своих суетных сбережений, пожитки свои пожалел, вот его бес и попутал так с переводом начудить, а оригинал этот шельмец куда-то специально затерял… Кофе на него пролил… Или что они в то время на важные исторические документы проливали? Вывесил у огня обсушить, а папирус и сгорел… Вот незадача! Ну, и что ж нынче удивляться, что в полном соответствии с поддельной инструкцией настало царство нищих духом, и они не позволят, чтобы обещанное им в результате намеренной или нечаянной ошибки толкования Царствие Небесное досталось не им! Они мечом докажут свое милосердие и палицей – свою доброту! Приличные же люди все время должны будут откупаться от этих «нищих духом» праведников, то есть от тех, кто сам по-человечески жить не хочет и другим не дает… А у простого человека, нищего ли, богатого ли, одна задача – как бы до почтенного возраста дотянуть… желательно не с вспоротым брюхом. Страсть у них такая – уложить в гроб свое тельце целеньким и бодреньким. Это же своего рода спортивное состязание: кто дольше лямку протянет? Давно заменив здоровый образ жизни на здоровый образ смерти, единственным стремлением людей стало ни в коем случае не умереть в полдень и не окочуриться в полночь! А в таких обстоятельствах жизнь более не представляется ни устрицей, ни даже улиткой… А вы говорите – «повитийствовать…». Кстати, а с каких это пор вы стали презирать нищету?

– Я не уверен, что я презираю бедность… Я презираю, когда ее выпячивают! Это еще омерзительнее, чем когда хвастают богатством! И это не я сказал «повитийствовать»… Кажется, это вы сказали…

– А так ли это важно для мировой истории, которая уже явно растеряла все удачные сюжеты и теперь преподает нам исключительную дрянь?..

– В мировой истории никогда не было удачных сюжетов… Исторические сюжеты обычно не тянут даже на второсортный детектив, а все больше смахивают на протокольные до скуки материалы уголовного дела… А может быть, необходимо прислушаться к стоицизму? К достаточности необходимого… Или как там? Необходимости достаточного…

– Дело в том, что люди – неважно, бедные ли, богатые ли – все как один сидят в довольно тесном и местами весьма вонючем мешке, и нет такой всеохватывающей силы, которая бы смогла указать им на выход…

– А мне, например, уютно в этом мешке. Я не хочу наружу. Мало ли, что там снаружи…

– Я точно вам скажу, что снаружи есть много такого, что вообще не имеет для нас смысла ни в философском значении, ни в эстетическом, хотя мы отчего-то полагаем, что все просто обязано иметь определенный смысл. Ведь и мы, ангелы, не можем быть уверены, что не являемся взаимной галлюцинацией и сами не сидим в таком же вонючем мешке.

– А Он тоже не может быть уверен?

– Стопроцентной уверенности нет ни у кого…

– Хорошо вы устроились… Легко рассуждать о том, что не требует никаких доказательств…

– Любое доказательство – лишь ловкий обман. Доказать ничего невозможно, как невозможно запивать гусиный паштет «Фуа-гра» банальным пивом… То есть физиологически это, наверное, осуществимо, но на практике такая пошлость, я боюсь, вызовет сотрясение небосвода, и звезды посыплются с небес прямо вам в тарелку. Вот, кстати, пример совершенно непререкаемой истины… Паштет из гусиной печенки с трюфелями можно запивать только красным столовым вином… Вот вам замечательная заповедь, которую столь несложно выполнять! Почему нам вечно навязывают только неисполнимые заповеди?

– На фоне скверности человеческого столпотворения эти заповеди не так уж и дурны…

– А, бросьте… Недурных заповедей не бывает. Бывают заповеди с умыслом и без умысла…

– По-моему, все они с умыслом…

– А не скажите… Вот к чему, например, существует заповедь «не держи локти на столе во время еды»?.. Ведь это вздор… Держать локти на весу и трудно, и неудобно…

– Такой заповеди нет… Могу вас заверить… Хотя… Нужно перечитать. Заповедей ведь, кажется, не меньше десятка, всех не упомнишь…

– Ну, так или иначе, некоторые из них совершенно необоснованны, и мне кажется – уж не судите меня за предвзятое мнение, – что порядочному человеку заповеди и всякие там толкования не нужны, а дрянь-человеку ни заповеди, ни толкования не помогут!

Сверхзадача земного спектакля

Если кто-то идет на смерть, но понятия об этом не имеет, он весел и счастлив. И только мы, зрители, догадываемся, что подстерегает его за порогом. Кто из нас больший мученик? Разве не зритель? Разве мы можем быть уверены, что нас самих не постигнет та же участь? Выходит, что мы, знающие, страдаем больше, чем не ведающие…

А если кто-то, наоборот, думает, что ему что-то угрожает, а мы, зрители, отчетливо видим, что все это блажь, и понимаем, что все будет хорошо, то нам смешно наблюдать, как этот несчастный переживает и мечется по сцене. Мы даже величаем сей жанр комедией. И что же? Кто из нас больший мученик? Конечно же, тот, кто на сцене, ибо для него опасность и погибель реальны настолько, насколько жизнь на сцене заставила его вжиться в свою роль…

Так что, увы, даже если Бог наблюдает за нашими мучениями и страхом смерти с доброй улыбкой, даже если иногда Он позволяет себе усмехнуться, понимая, что смерть – это всего лишь блажь, выдуманная им только для того, чтобы наш спектакль выглядел более завлекательным, все равно, как ни крути, мы – мученики, и наши мучения ничуть не легче от того, что кто-то с добрым намерением верит в нашу невредимость, ибо мы-то в нее, к сожалению, не верим, а точнее, хотим верить, страстно желаем верить, но не можем. Ибо природный инстинкт самосохранения велит нам не полагаться на волю веры, а всячески оберегать и хранить жизнь свою, и не подвергать ненужному риску и потрясению…

Говорят, что в мире все происходит из-за женщин. Во всяком деле советуют: chercherlafemme, и мы предаемся этому вечному «шерше ля фам» и неизменно находим виновницу. Хотя, впрочем, это вовсе не от того, что женщины обладают чрезвычайной хитростью и змеиной изворотливостью, а просто они составляют половину человечества и поэтому неизбежно все время на них натыкаешься, – вот и вся тайна нашего «шерше ля фам». С тем же успехом можно предложить во всяком деле искать мужчину… Ведь кроме этих самых женщин и мужчин и людей-то нет… Ну, только не надо мне вешать лапшу на уши и на прочие выступы моей головы про гермафродитов всяческих. Не об этом речь. А дело в том, что это деление на пол надуманное и есть ничто иное, как ответвление нашего застарелого невроза. Не обязательно невроза личного, а того невроза, которым с детства страдает все человечество вкупе.

Попытайтесь побыть, хотя бы ненадолго, бесполым существом – и вы испытаете головокружительное чувство свободы, как при полете в невесомости, как при отделении души от тела. Человек в чистом виде может и должен быть бесполым, только тогда он вполне владеет своими мыслями в той мере, как его задумал Бог. Никто же не предполагал, когда планировался образ человека, что мысли и поступки этого существа станут столь сосредоточены на проблеме пола.

А как же принцип размножения? Ну не смешите меня… Для того чтобы за всю свою жизнь произвести на свет двух-трех чад, вовсе не обязательно превращать каждое мгновение суетной повседневности мысли в иллюстрацию из фривольного журнала.

Женские тайные желания недалеко ушли от мужских. Пускай они не обязательно мечтают о фигуральном действии, а скорее, ощущают стремление к некоему вниманию и теплу – все равно эти переживания замещают всё, что могут, в ограниченном нашем внимании, остающемся после рабочего дня и перед неизбежным погружением в сон. А многим вообще только во сне не хочется спать, а во всяком ином состоянии они словно пребывают в ходячей летаргии…

Вам знакомо это выражение женского лица – задумчивая полуулыбка, казалось бы, растерянная, но вместе с тем что-то несомненно имеющая в виду, а заглянешь в головку к его обладательнице, а там вовсе не то, что кажется: ни глубины, ни сосредоточенности, а так, мелочи всякие, о большинстве из которых представитель рыцарского пола и не подозревает. Разочарование? Напротив… Так ли уж важно, кто о чем думает? А вот выходит, что важно…

Вам знакомо и это выражение мужского лица: сосредоточенное и сдержанное. Но там, в его черепной коробке, шевелятся совсем не те мысли, что написаны на его благородном челе.

Ведь большую часть жизни, большую часть времени своего земного, а возможно, и единственного существования мы мыслим именно как мужчины и женщины. Хотя должны бы мыслить и жить как ЛЮДИ, вне зависимости от пола…

Остатки того времени человеческого мышления, что не заражены мыслями о поле, подвержены влиянию мучительных мыслей о расе, группе, соседе… Деление, деление, и еще раз деление – вот что унижает и расходует наш мировой разум, в который так легко было бы влиться всем лишенным этих предрассудков умам.

Кто-то скажет, что такова природа и что иначе невозможно. Это вовсе не так. Все эти сторонние мысли есть мысли невротические. Недаром большинство религий пыталось отвлечь нас от них, но им это плохо удавалось.

Если хотите подслушать, чем дышит человечество, загляните в его самые лучшие романы. Вот толстовская Анна поддается волнительной страсти, а ведь предмет ее любви того не стоит… Он холоден и жалок, и Анна гибнет, так грозно оттеняя незадачливый поступок своего брата Стивы, этот вполне естественный для мужчины его возраста каприз, совершенный, по всей видимости, даже не при активной помощи, а скорее, ввиду близкого присутствия и непротивления гувернантки, из-за которой-то все и смешалось в доме Облонских с первых же строк романа[16].

Всё в великом романе крутится – нет, не вокруг только чувственности и страсти, боже упаси, я не собираюсь так измельчать Великую литературу, но, однако, не могу не отметить, что все вертится отнюдь не вокруг общечеловеческой направленности любви, а именно – вокруг любви мелочной, любви, поделенной на полы, и от этого неизбежно несчастной.

Однако неважно, стоит того предмет любви или не стоит, а важно, что Толстой и мир прощают Стиве то, что, в соответствии с общепринятой моралью, нельзя простить Анне. Она и ребенка бросает ради этой страсти, Сережу (а между тем Стива и не собирается из семьи уходить). И все эти мужчины (ну, Левин идеальный) тоже ведь слегка увлекаются Анной, пока Кити в своем семейном счастье варит варенье…

Но дело не в Анне и Стиве, конечно. Да, есть мужчина, есть женщина, у них разные роли в этом спектакле жизни. Разные – даже помимо страсти, помимо чувственности, а просто жизнь, быт, взгляды.

Говорят, что мужчина-де вертикален в устремлениях, а женщина горизонтальна…. Но ведь ЛЮБОВЬ – это и есть вертикаль. То есть Бог есть Любовь, вот и вертикаль…

Мужчина сеет семя и уходит, а женщина остается и растит ребенка, а он может и не знать об этом. И вообще похоть – это, конечно, плохо. А любовь – это же хорошо? И человек так одинок в мире, и нужно ему прилепиться к кому-то, и если тебя хотя бы одно существо в мире любит, то уже не нужно доказывать никому, что ты мужчина-женщина, ты просто живешь в сиянье… Но так или иначе, в нас практически никто не видит ЧЕЛОВЕКА. В нас видят женщин и мужчин, негров и евреев, писателей и террористов… Мы сами не видим человека в человеке, и это не только потому, что мы слепы, а потому, что в нем его нет… Если отбросить все, что касается пола, расы, профессии и пары-тройки вздорных хобби, от человека не останется ничего – не только каркас, но и душа растворится в небытии.

Я не ратую за уничтожение различий между людьми, не собираюсь перекрашивать черных в белых и обратно. Не призываю одевать мужчин и женщин в одинаковые балахоны так, чтобы трудно было их отличить друг от друга. Я ищу в себе ЧЕЛОВЕКА, а не пустую коробку, куда природа по воле своей ураганной прихоти то кладет, а то вынимает мысли и побуждения, которые являются всего лишь незначительно усложненной версией духовного мира суки или кобеля в праздничное время гона.

Поищите в себе ЧЕЛОВЕКА, и если он не найдется, то давайте планомерно начнем растить и лелеять его в себе, ибо Господь создал нас не для того, чтобы всё, что мы производим своим гибким и подчас столь удивительно стройным умом, было только образами деления на пол, расы и прочие касты…

Если основная часть наших дум и устремлений выйдет за пределы этого невротического деления, то мы станем наконец людьми, а не женщинами и мужчинами с многозначительными выражениями лиц, под которыми не скрывается ничего, кроме мишуры и мелочной возни…

Ведь выбрав жизнь, мы становимся теми артистами на сцене, которые неминуемо идут на смерть и знают об этом, и стороннему зрителю не смешно, потому что Он понимает, что нет разницы, что уготовано нам до или после земного бытия, – мы только здесь и сейчас имеем мучительную возможность стать людьми, и в этом и заключается единственная сверхзадача нашего земного спектакля.

Всегда получаешь не то, к чему стремишься

И все-таки борьба за существование продолжается. Где бы я ни появлялся, что бы я ни делал – меня ненавидят и страстно желают моего уничтожения. Мнительность тут ни при чем. Это закон природы. Ату его, ату… Имеется в виду ату меня, а не закон. Закон природы горд и неизменен. Можно его презирать. Можно попытаться не обращать на него внимания, но рано или поздно он доведет свое дело до конца и невозмутимо склонит свою пропахшую смертью копну спутанных волос над нашим обессиленным необъяснимой ненавистью к нам организмом.

Может быть, вы скажете, что мне выгодно выставлять себя вот в таком, всеми ненавидимом, свете? Это ли не маслом помазанный путь к популярности, которая все чаще происходит от слова «попа»?

Нет, увы, это факт жизни, в котором мне приходится убеждаться буквально ежедневно.

Что ведет и объединяет ненавидящих меня душ? Зависть, глупость, злоба, серость? А сам я не завистлив ли? Не глуп? Не злобен? Не сер? Причем настолько сер, что это слово, продиктованное просто пасмурностью и безликостью, перетекает в свое иное, серное значение, от которого уже нет спасения даже в веках. Он был сер до серы, до серного, удушливого, мертво-морского дыхания…

Желая любви, чаще всего добиваешься ненависти, желая ненависти – чаще всего получаешь равнодушие, и лишь стремясь к равнодушию и покою, внезапно получаешь любовь, с которой не знаешь, что делать.

Достоевский лихорадочно диктовал роман «Игрок» молоденькой девушке и за несколько недель беспомощно влюбился. Потом он показал ей все прелести жизни в проникнутых чувственной эпилепсией и пагубными страстями романах, разворачивающихся наяву. Он стремился к покою, а получил любовь. Разве это не прекрасное доказательство того, что всегда получаешь не то, к чему стремишься? Любовь, когда бес в ребро, а седина, разумеется, в бороду – очень опасная штука. Она убивает мужчину наповал, а в сущности, несет в себе нереализованный накал отеческой любви, чистой и немощной, как и всё, связанное с отечеством.

Я вновь и вновь прерываю собственное добровольное изгнание и снова иду туда, где меня окружает внезапная и анонимная ненависть, которая наиболее пагубна, ибо не предполагает логического объяснения и какого-либо диалога.

Проклятие, брошенное тебе в лицо толпой, имеет несказанную силу и долго изъедает своей серной кислотой твою неизбывную серность.

Любовь – продается, ненависть – никогда, ну, или почти никогда. Вот оно, пожалуй, единственное искреннее чувство, которым нас может порадовать суетный мрак, именуемый светом. Заповеди зовут нас «возлюбить», ибо призывать «возненавидеть» нет смысла, это все равно, что сказать человеку: «дыши». Мы не можем не дышать… Мы ненавидим любящих нас, и любим ненавидящих.

Логика – это самая страшная насмешка над человеческой ложью. Аристотель со своими А и Б врал безбожно и сознательно, ибо и он понимал, что логика – это всего лишь ловкая удавка, предназначенная для уничтожения послушных ей, добровольно несущих на ее алтарь оскверненное тельце вдохновения.

Ненависть латентна и хорошо скрыта от глаз, тем страшнее ее внезапное оголение. Люди научились заменять мечи словами, тюрьмы – забвением, пытки – мелкими издевками. В этом и заключался настоящий прогресс цивилизации, отчетливо прошагавшей от грязи убийства к чистоте самостоятельной смерти в стерильном больничном углу.

В холодных широтах солнце подслеповато. Оно кажется гораздо дальше от Земли, чем где-нибудь в раскаленном аду пустыни. Холодный ад не менее раскален; его холод, подчиняясь поверьям суровых северных громил, не менее губителен для заблудших, переживших изгнание из собственного тела душ.

Мы совершенно не умеем управлять собственными чувствами, поступками, народами, планетами, вселенными… Абсолютно всё, от малого до весьма крупного, находится не в нашей власти. Мы понятия не имеем, что делать с самим собой, а тем более с другими людьми. Мы знаем только то, что кажется нам очевидным: что мы бренны и когда-нибудь все это наконец кончится, оборвется, беспомощно обрумянится выцветшей улыбкой небытия.

ЦИКЛ ЛАПОСОФСКИХ ЭССЕ

Суверенный индивидуум

Ссылка на авторитеты – дешевая монета, ею легко расплачиваться, но стоит она недорого. Однако так устроен человеческий разум, что сам по себе он не может произвести ничего, кроме звериных повадок. Чтобы стать человеком, человеку нужен другой человек. Часто говорят, что общество делает человека человеком, но это не так. Вполне достаточно наличия рядом с новорожденным только одного взрослого, чтобы из ребенка вырос практически нормальный, развитый человек. Это значит, что теоретически человечность может передаваться от одного человека к другому по цепочке, вовсе без участия общества. Конечно, на практике это малоосуществимо, но сия иллюстрация показывает, что вовсе не общество первично, а люди, его составляющие.

Между тем при такой постановке вопроса значение авторитета невозможно переоценить, ибо если у человека есть только один учитель, то он неизбежно становится для него абсолютным авторитетом. Общество же предоставляет человеку множество авторитетов, тем самым преуменьшая вес каждого из них. Таким образом человек, слушающий многих, получает независимость от мнения отдельных авторитетов и как бы освобождается от довлеющей воли отдельно взятого авторитета, а тем самым освобождается и от неизбежных ошибок, навязываемых его субъективностью.

Для меня, как и для многих постоянно читающих и размышляющих людей, авторитетов практически не существует. То, что кто-то что-то сказал – для нас имеет мало значения. По совету Декарта мы всё подвергаем сомнению и пытаемся критически смотреть на этот мир. Но что бы мы ни говорили, для многих других людей авторитеты являются индикаторами истины в последней инстанции. Если дядя Вася из подворотни заявит, что всё относительно, на это никто не обратит внимания, а вот если это произнесет Альберт Эйнштейн, то подавляющее большинство населения планеты примет сие утверждение, как не требующее особых доказательств…

Поскольку я сам, увы, не являюсь признанным авторитетом и вряд ли когда-либо им стану, то у меня появилось желание найти обоснования моих размышлений о будущем национальных государств у кого-нибудь еще. Я хорошо отдавал себе отчет, что какая бы мысль ни пришла мне в голову, она обязательно была высказана кем-либо в прошлом, причем чаще всего неоднократно. А если подвести итог всем возможным линиям мышления, окажется, что, как ни странно, их существует весьма конечное число; более того, эти различные парадигмы мышления поддаются классификации, и сама мысль о возможности такого упорядочивания идей тоже не является новой.

Так или иначе, я отправился на поиск единомышленников, которые имели бы схожие с моими мнения о возможности освобождения человека от гнета его собственного государства и о создании мира, в котором каждый человек стал бы суверенным индивидуумом.

Мой поиск практически сразу увенчался успехом. Порывшись в информации о различных разновидностях современного анархизма, ласково переименованного то в либертарианизм, то в другие разновидности «либеров» и «измов», я довольно часто стал натыкаться на цитаты из книги «Суверенный индивидуум»[17]. Эта книга вышла в Лондоне в 1997 году, и последнее десятилетие с поразительной точностью подтвердило большинство из предсказаний, сделанных на заре эры Интернета. Сами авторы оказались подходящими на роль авторитетов.

Джеймс Дэйл Дэвидсон – известный журналист и руководитель нескольких компаний.

Лорд Вильям Рис-Мог заседает в палате лордов, а также является финансовым советчиком самых крупных в мире инвесторов, будучи директором компании «Ротшильд Инвестментс» и британского отдела «Дженерал Электрикс». Лорд Рис-Мог также занимал пост главного редактора лондонской «Таймс» и вице-председателя британской государственной теле-радиокомпании BBC.

Основные мысли этой книги можно изложить в нескольких цитатах, которые даже не требуют пояснений…

«Впервые те, кто способен к самообразованию, будут почти совершенно свободны в изобретении своего собственного рода занятий, который позволит им получать наибольшую выгоду от их собственной продуктивности»[18].

«В среде, где основным источником богатства будут являться идеи в вашей голове, а не просто наличие у вас финансового капитала, всякий, кто ясно мыслит, станет потенциальным богачом»[19].

«У них [правительств государств] не останется другого выбора, как относиться к населению их территорий как к клиентам, а не как рэкетиры относятся к своим жертвам»[20].

«Новый суверенный индивидуум будет действовать как один из мифических богов, находясь в той же физической среде, что и обычные граждане, однако в совершенно другой геополитической среде. Располагая гораздо более обширными ресурсами [чем обычные граждане], ресурсами, находящимися вне пределов досягаемости большей части форм принуждения, обычно применяемого государством, суверенный индивидуум приведет к видоизменению правительств и перестройке экономики в новом тысячелетии. Полный объем последствий подобных изменений просто невообразим»[21].

«Любой человек, оснащенный портативным компьютером и спутниковой связью, будет иметь возможность заниматься практически любым видом бизнеса в любой точке Земли, сделав его недосягаемым для налогообложения. Более того, государства, которые будут пытаться налагать высокие налоги, начнут лишаться своих граждан, своих лучших «клиентов»».

«Государства, конечно же, будут пытаться сохранить свои привилегированные права, применяя жесткую агрессию против своих граждан, ведущих бизнес за границей. Эти попытки могут дойти до сращивания налоговой полиции с внешней разведкой…»[22]

«Однако поскольку в начале третьего тысячелетия вся коммерция перекочует в виртуальное пространство Интернета, государства будут иметь над ним не больше власти, чем они имеют над дном океанов или поверхностью других планет ‹…›. Государство привыкло относиться к своим налогоплательщикам, как фермер относится к дойным коровам. Скоро эти коровы обретут крылья!»[23]

«…Если же государство, испытывающее острый дефицит средств, попытается прибегнуть к старому методу – печатному станку, произведя эмиссию денежных средств и вызывая этим инфляцию, виртуальное пространство просто обзаведется своей особой виртуальной валютой, которая не будет подконтрольна ни одному из государств…»[24]

«…В масштабах, невообразимых еще десятилетие назад, индивидуумы приобретут независимость от национальных государств, в которых они проживают. Все национальные государства должны быть готовы к скорому банкротству и эрозии авторитета их власти. Как бы они ни были мощны сегодня, их сила заключается в возможности запрещать, а не возглавлять, однако их межконтинентальные ракеты и авианосцы уже являются бесполезными артефактами, столь же неприменимыми в борьбе с переменами, как когда-то рыцарские латы феодализма, отправленные на свалку истории»[25].

«В новом тысячелетии экономическая и политическая жизнь не будет более организовываться на гигантской шкале мирового господства национальных государств, как это было в последние века. Цивилизация, которая принесла вам мировые войны, конвейер, социальное обеспечение, подоходный налог, дезодорант, а также тостер – умирает. Дезодорант и тостер, возможно, выживут. Остальное – нет!»[26]

«Крупнейшие мировые изменения, такие, например, как переход от феодализма к капитализму, редко бывали замечены, осознанны и проанализированы в момент их свершения. Можете не сомневаться, что подобные изменения не будут встречены с восторгом и широко разрекламированы апологетами существующего порядка»[27].

Книга делает интуитивно ощущаемый нами, но редко произносимый вслух вывод, что современное национальное государство само по себе является самым успешным примером организованной преступности.

Я написал письмо лорду и его соавтору с просьбой разрешить мне перевести их книгу на русский язык, если это еще не сделано до сих пор. Я выразил свое восхищение верностью их предсказаний и указаний путей для каждого из нас, как можно выживать и процветать в эпоху неизбежного упадка национальных государств и возникновения истинно свободных «суверенных» индивидов.

Разъединяться или объединяться?

Разъединяться или объединяться? Человечество искренне мучается этим вопросом уже не одно тысячелетие. Нации и страны, и даже империи возникают как мыльные пузыри, затем лопаются с громким треском или тихонько сходят на нет. Так или иначе, вопрос о национальности и основанной на ней государственности отнюдь не может похвастаться новизной, однако можно попытаться взглянуть на него шире.

Зачем люди объединяются вместе? Ответ прост. Поодиночке мы не можем выжить. Человек – существо общественное и нуждается в коллективе.

Зачем мы разъединяемся? Затем, чтобы получить наибольшую индивидуальную свободу, ибо нахождение в коллективе неизбежно ограничивает наши возможности действовать исключительно по своему усмотрению.

Зачем человеку нужна свобода? Для того, чтобы действовать в своих интересах, независимо от того, каковыми бы эти самые интересы не оказались. Стремление к свободе заложено на очень базисном уровне нашей биологической организации. Поймайте несмышленого напуганного котенка в последний момент перед его падением с лестницы, и он все же наверняка попытается вырваться из ваших рук, потому что, несмотря на то что падение может быть для него травматично (что бы там ни говорили о кошачьей ловкости, современные домашние кошки подчас довольно неуклюжи), котенок предпочитает свободу своей безопасности.

Следовательно, так или иначе, необходим компромисс. То есть, с одной стороны, люди должны находиться в тонком балансе взаимоотношений, при котором они максимально разделены для обеспечения личной свободы, но с другой стороны – должны быть объединены, насколько это возможно, для взаимовыручки и поддержки.

Можно ли перенести подобный подход на уровень отдельных наций? Пожалуй, да. Отдельные нации, конечно, могут довольно длительное время проживать в относительной изоляции, однако такое их состояние нельзя принять за нормальное. Отсутствие обмена идеями, внешней торговли, вливания нового генетического материала в результате смешанных браков не может не сказаться негативным образом на развитии такой изолированной нации, не говоря уже о том, что в некоторых случаях серьезных природных катаклизмов или внешней агрессии подобная нация, лишенная поддержки других стран, может быть обречена на полное вымирание.

Почему люди стремятся принадлежать к той или иной нации? Почему все поголовно не становятся космополитами, не выучивают, скажем, английский язык, не начинают применять его дома и не расстаются со своими национальными корнями? Ведь теоретически за одно-два поколения, пожелай люди того, на земле все говорили бы на одном языке и думали бы одинаково. Несмотря на то что подобная перспектива звучит привлекательно с точки зрения эффективного устройства, скажем, термитника или пчелиного улья, для человеческих обществ она представляется неприемлемой. Люди идут на интернационализацию своих привычек и стандартов поведения исключительно под давлением либо экономических, либо политических факторов, которые заставляют их иммигрировать или перестраивать свою жизнь внутри своей страны в соответствии с требованиями мировой экономики или геополитической обстановки.

Однако при этом огромные группы людей считают, что принадлежность к той или иной языковой и культурной среде соответствует их интересам, и они должны стремиться настолько отделиться от остальных наций, чтобы им не мешали жить так, как им нравится, но при этом не настолько изолировать себя, чтобы это вредило успешному процветанию их национального дома.

Давайте рассмотрим вопрос обретения независимости отдельных наций с точки зрения метрополии, то есть той центральной нации, которая в силу исторических факторов оказалась как бы преобладающей над другими, управляемыми ею народами.

Если отбросить имперские амбиции правителей такой «центральной» нации, в ее интересах предоставить как можно больше независимости своим подопечным нациям, поскольку доминирующая нация сама не может быть вполне свободна, если порабощает другую. Постоянное присутствие напряженности рано или поздно принесет больше вреда, чем пользы. Однако полное отделение подопечных наций от центральной с последующей их взаимной изоляцией тоже не является разумным решением.

Следовательно, опять же необходим определенный компромисс между уровнем централизации и федеративности, с одной стороны, и предоставлением независимости – с другой.

Если все так просто и ясно, тогда в чем же дело? Почему, в таком случае, национально-освободительные тенденции имеют столь болезненный и взрывоопасный характер?

Возможно, что дело не в природе этих тенденций, а в том, что, как правило, они используются враждебными, или, если хотите, конкурирующими иностранными нациями для ослабления метрополии, в состав которой входит национальная группировка, стремящаяся к самоопределению.

Со всей очевидностью можно заявить, что объективных причин для войн никогда не было, нет и не будет. Обо всем всегда можно договориться мирным путем. Однако вся история человечества является животрепещущим опровержением сказанному.

Мы можем списать всю вереницу военных конфликтов прежних веков на недоразвитость общественного сознания, которое медленно, но верно шло по пути осознания таких моральных императивов, как «все люди братья» и «убивать плохо». Пусть эти столпы человеческой морали известны с незапамятных времен; они достигли наибольшего риторического обоснования именно в двадцать первом веке. Теперь трудно представить себе западного политика, призывающего к массовому уничтожению чужого народа, хотя лживая риторика, впрочем, существовала во все времена. Стройной логикой речи Геббельса, произнесенной в 1933 году, можно было заслушаться, если не вникать в ее гибельную сущность: «В решении еврейского вопроса мы всего лишь следуем духу нашей эпохи. Защита от еврейской угрозы только лишь часть нашего плана. То, что обсуждение именно этой части нашей политики становится главным вопросом, в этом вина самих евреев. Мировое еврейство пытается мобилизовать мир против нас с тайной надеждой обрести вновь утраченное влияние в Германии. Возможно, в том, что евреи стали играть такую роль в мире, заключена определенная трагедия этого народа. Но в этом не наша вина, а их!»[28]

Практически никто и никогда не призывал к убийству невинных. Невинные всегда в чем-нибудь обвинялись, и тем самым оправдывалось их убийство.

Философия в стиле «нужно убить всех убийц, тогда никто никого не будет убивать» тоже не работает, поскольку носитель подобной идеологии должен прежде всего убить себя, ибо, призывая к убийству убийц, он сам становится убийцей.

Итак, пока силовые методы являются основным инструментом решения мировых конфликтов, чего же удивляться, что любое сепаратистское настроение, даже если оно имеет мирный характер, будет поддержано внешними врагами и использовано для расшатывания той или иной страны, вовлеченной в процесс самораздела.

Без поддержки извне никакое серьезное сепаратистское движение невозможно, ибо даже если оно зародится как демократическое движение, внешние враги постараются изменить его характер, приведя к экстремистскому полюсу вплоть до террористической деятельности.

Прекрасным примером вышесказанному может служить история национально-освободительного движения Квебека, именно потому, что речь идет об одной из наиболее благополучных стран в мире – Канаде.

Своей наибольшей остроты противостояние между франкоязычной провинцией Квебек и остальной англоязычной Канадой достигло в октябре 1970 года, когда экстремисты FLQ (Front de libйration du Quйbec)[29], восприняв идеи национального освобождения, характерные для стран третьего мира, попытались с оружием в руках бороться за независимость франкоговорящего Квебека. С этой целью был похищен британский дипломат Джеймс Кросс; похищен и убит министр труда Квебека Пьер Лапорте, но в результате введения военного положения и массовых арестов вооруженная деятельность вскоре прекратилась.

Так видятся эти события тридцатипятилетней давности с высоты нашего дня. А как они выглядели тогда? Если мы обратимся к хронике этих событий, опубликованной в 1972 году[30], станет ясно, что тогда они отнюдь не воспринимались как локальный конфликт. Премьер-министр Канады Пьер Трудо опасался, что ситуация может выйти из-под контроля и дестабилизировать обстановку во всей Северной Америке. В хронике утверждается, что в Квебеке к тому времени было готово более трех тысяч вооруженных боевиков.

Откуда в благополучной стране могла возникнуть такая террористическая организация? «Фронт Освобождения Квебека» использовал марксистскую пропаганду и декларировал, что англоязычные жители Канады являются их поработителями.

Казалось бы, «марксистская пропаганда» должна была четко указывать, откуда дул ветер. Однако попытки найти явную связь со спецслужбами Советского Союза непросто. Подтверждение наших подозрений мы можем найти в книге «Щит и Меч», изданной по-английски бывшим полковником КГБ[31] Василием Митрохиным совместно с историком из Кембриджа Кристофером Эндрю. Книга демонстрирует, что КГБ был заинтересован в манипулировании квебекскими экстремистами. В книге сказано: «We do know that the KGB did influence the Quebec independence movement in that period. It's still debatable to what degree, but the attempt was there»[32].

Стоит взглянуть на карту Северной Америки, как наши подозрения находят подтверждение. После неудачной попытки подобраться поближе к границам Соединенных Штатов, завершившейся Карибским кризисом, который чуть было не привел к ядерной войне, Советский Союз просто не мог пропустить возможность прямо или косвенно повлиять на дестабилизацию положения в Квебеке, который имел огромное стратегическое значение. Если бы в Квебеке победил коммунистический переворот, Советский Союз получил бы неоспоримые стратегические преимущества, заполучив под свое влияние страну, имеющую сухопутную границу непосредственно с Соединенными Штатами. Если в Европе существовал социалистический блок, являвшийся стратегическим буфером на случай войны, то проамериканская Турция имела сухопутную границу с Советским Союзом. Неудача с размещением ракет на Кубе должна была заставить Советский Союз действовать осторожнее.

Взгляните на карту Северной Америки с точки зрения стратегических возможностей СССР в те годы в случае победы коммунистов в Квебеке и последующего конфликта со странами НАТО.

Пожалуй, подобная иллюстрация не вызывает сомнения в том, что ни одно национально-освободительное движение не сможет остаться вне пристального внимания спецслужб открыто или скрытно враждебных государств. Когда же государство, на целостность и безопасность которого посягают, пытается защитить себя, его обвиняют в подавлении национально-освободительного движения.

Не правда ли, удобно? Ведь право на национальное самоопределение – один из общепризнанных принципов международного права. Принцип этот получил признание в процессе распада колониальной системы и закреплен в Декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам (принятой резолюцией № 1514 на XV Генеральной Ассамблее ООН от 14 декабря 1960 г.) и последующих международных пактах и декларациях ООН.

Существует определенное противоречие между проведением в жизнь права народов на самоопределение и принципом территориальной целостности государства. Неспособность сторон найти мирное решение такого противоречия приводит к усугублению национальных конфликтов, зачастую перерастающих в военное противостояние. При этом представители центральной государственной власти обычно приводят в качестве аргумента в защиту своей позиции утверждение о приоритете принципа территориальной целостности по отношению к праву на национальное самоопределение.

Между тем существует мнение, что принцип территориальной целостности направлен исключительно на защиту государства от внешней агрессии. Именно с этим связана его формулировка в п. 4 ст. 2 Устава ООН: «Все члены ООН воздерживаются в их международных отношениях от угрозы силой или ее применения как против территориальной неприкосновенности или политической независимости любого государства, так и каким-либо другим образом, несовместимым с Целями Объединенных Наций», и в Декларации о принципах международного права: «Каждое государство должно воздерживаться от любых действий, направленных на частичное или полное нарушение национального единства и территориальной целостности любого другого государства или страны».

Сторонники этого мнения указывают, что применение принципа территориальной целостности фактически подчинено осуществлению права на самоопределение. Так, согласно Декларации о принципах международного права, в действиях государств «ничто не должно истолковываться как санкционирующее или поощряющее любые действия, которые вели бы к расчленению или к частичному или полному нарушению территориальной целостности или политического единства суверенных и независимых государств, соблюдающих в своих действиях принцип равноправия и самоопределения народов».

Таким образом, делается заключение, что принцип территориальной целостности неприменим к государствам, не обеспечивающим равноправие проживающих в нем народов и не допускающим свободное самоопределение таких народов.

Короче, все очень замечательно, если бы эти самые нации жили в идеальном мире, без подрывной деятельности спецслужб и хищнических амбиций.

Национально-освободительные движения в большинстве случаев являются для определенных национальных элит (чьи амбиции, как правило, поддерживаются внешними врагами) предлогом для захвата местной власти.

В конечном итоге после получения независимости экономическое положение государства и уровень жизни его граждан, как правило, ухудшаются. Возьмем примеры с древних времен да наших дней. История показывает, что создание огромных многонациональных «империй» рано или поздно приводило к их распаду – в этой связи можно говорить о распаде Вавилоно-Персидской империи, Римской империи, Священной Римской империи, Золотой Орды, Османской империи, Британской империи, СССР. Почти во всех случаях распад приводит к резкому ухудшению условий жизни в большей части периферийных новообразованных государств. Вместе с тем процессы интеграции, даже такие разные, как образование Соединенных Штатов Америки и создание Европейского Союза, тоже не лишены своей проблематики.

Идеальный выход, возможно, будет шокирующим, но все же небезынтересным. В мире должно идти два взаимонаправленных процесса. С одной стороны, все страны мира должны интегрироваться во всемирное федеративное образование с открытыми границами, едиными системами налогообложения и социального обеспечения, а также средств наведения порядка.

С другой стороны, мир должен идти по направлению предоставления максимальной личной свободы каждому индивидууму, превращая его в человека-государство.

Подобный процесс уже идет, несмотря на то, что многие государства неосознанно ему сопротивляются. С появлением и развитием Интернета деление на страны отошло на второй план. Существует единое информационное поле, на основе которого строятся новые деловые отношения, сотрудничество в науке, искусстве. Эта тенденция, освободив человека от необходимости его физического присутствия в рамках отдельного государства, по сути предоставила ему невиданную ранее свободу, превратив интернетизированную часть человечества в общество совершенно нового типа.

Государства начинают замечать, с какой стремительностью они теряют свое влияние на жизнь отдельных индивидуумов, однако, к счастью, в целом этот процесс кажется необратимым, и он только еще в самом своем начале.

В сложившихся условиях старые формы национальных государств становятся балластом в развитии человечества. Более не существует языковых барьеров. Интернетные сайты, содержащие автоматические бесплатные переводчики, позволяют свободно общаться на основных языках планеты. Не существует и культурных барьеров, ибо если какие-то обычаи или понятия не ясны одному из собеседников, он может получить точнейшую информацию в считанные доли секунды и стать буквально специалистом в местных особенностях того или иного региона. Следует подчеркнуть, что пока все эти тенденции находятся в зародышевом состоянии и еще не интегрировались в единую мировую систему, которая в скором времени сможет превратить большинство людей развитых стран в «граждан мира».

Радует и бурное развитие Интернета в более отсталых странах. Например, в Индии, Китае, Пакистане и даже африканских странах процветают так называемые Интернет-кафе, где за символическую плату доступ к Интернету может получить практически любой человек.

Таким образом, возникают невозможные ранее связи между людьми разных национальностей и рас, физически находящихся на разных концах света, в то время как подчас эти связи сильнее и разнообразнее, чем те, что возникают у людей непосредственно по месту их проживания. То есть теперь нет смысла говорить о территориально-языковом единстве. Например, меня значительно большее связывает с моим редактором в Санкт-Петербурге, партнером по бизнесу в Пакистане и моим ассистентом в Париже, чем с людьми, которые живут со мной в одном городе. Если подобная тенденция будет сохраняться, смысл понятия «национальное единство» уйдет в прошлое (если его, конечно, не будут пытаться реанимировать насильно).

Конечно, существуют определенные политические режимы, которые всеми силами стремятся оградить свое население от доступа в Интернет. Например, на Кубе это ощущается особенно сильно. А правительство Китая договорилось с крупнейшими поисковыми системами, чтобы в их стране было невозможно просматривать антиправительственные сайты. Однако если мир не будет вовлечен в какой-нибудь глобальный конфликт или не станет жертвой катастрофы космического масштаба, позитивные тенденции в развитии Интернета будут сохраняться, и их трудно будет остановить на пути изменения психологии человечества, в которой не останется места для национальных различий.

Не секрет, что в настоящее время Интернет в некоторой мере отражает национальную раздробленность современного мира. Разные национальные сообщества имеют свои виртуальные пространства, ограниченные рамками их языка, однако с появлением опции автоматического перевода сайтов и это явление уйдет в прошлое.

Впервые выйдя в виртуальный мир, человек лишился своего физического тела, и этим была решена вековечная проблема общения между людьми. Виртуальный индивидуум неуязвим. Его невозможно лишить свободы, избить, убить. Конечно, государства находят способы отслеживать интернетных преступников. Но я не говорю об этом типе людей. Имеется в виду то, что теперь, невзирая на конфликты между государствами, мы свободно ведем диалог и даже пытаемся создавать деловые отношения с странами, попавшими в «черный список» так называемой оси зла. Это создает определенный эффект «братания», когда государственной власти с обеих сторон трудно создать образ врага, эдакого недочеловека с рогами. О каком расизме может идти речь, если по Интернету неясно, с негром вы общаетесь или с англосаксом? Когда в 1999 году я, находясь в Израиле, открывал компанию в Торонто, я нашел через Интернет адвоката по имени Барингтон. Мне представлялся эдакий эсквайр с лысиной. Когда же через несколько месяцев с ним встретился мой сотрудник, то оказалось, что у Барингтона не совсем белый цвет кожи. Ну и что? Какое это имеет значение? Ведь его лично я так никогда и не видел, и если ему не нравится моя еврейская физиономия, то это тоже не имеет никакого значения, и не потому, что мы так гордо заявляем, а потому, что фактически мы подчас не знаем, как выглядят наши собеседники, что не мешает нам общаться и работать с ними годами. Конечно, существует и видеосвязь через Интернет, хотя пока она не стала достаточно популярной. Я более чем уверен, что в скором будущем каждый из нас сможет выбирать себе любую виртуальную внешность, мимику, цвет кожи…

Кроме внешнего вида, существуют и другие национальные особенности. Так называемая пресловутая ментальность. Однако надо сказать, что происходит медленное, но устойчивое стирание и этих различий. Мы все стараемся подражать прогрессивным нормам интернетного общения и поведения, и с появлением новых поколений, рожденных в эру Интернета, и ментальные различия будут преодолены.

Конечно, отжившие системы государств будут сопротивляться по мере сил этим позитивным тенденциям, однако наиболее прогрессивные из них, возможно, станут во главе этого движения за истинное освобождение человека от его национальности и расы – этих отживших признаков, которые неминуемо отомрут не на риторическом уровне пустозвонов-интернационалистов, а на фактическом уровне новых межнациональных отношений, но уже не между нациями, а между отдельными людьми, каждый из которых будет представлять из себя свободного человека-государство.

Как жадность вредит коммерции

Никому не нравятся экономические кризисы, а между тем простые люди практически всегда сами являются их виновниками. Кризис наступает, когда люди начинают экономить. Это для семейного бюджета экономия может показаться полезной, но не для экономики страны.

Скажем, по какой-либо смехотворной причине население испугалось приближения тяжелых времен, возможных увольнений да безденежья, и перестало делать покупки, а деньги – в кубышку. Тут же производители начинают разоряться, потому что их товар не покупают. Сначала цены снижаются, и кажется, что народонаселение поступило правильно, придержав свои деньжата, но довольно скоро бизнесы начинают закрываться, а цены, наоборот, ползут вверх, из-за того, что оставшимся предприятиям нужно сводить концы с концами при снизившихся объемах продаж, ну, и с другой стороны, поскольку многие конкуренты разоряются, то появляется возможность держать высокие цены.

Дальше разоряющиеся предприятия увольняют работников, в том числе и тех, кто, боясь увольнений, спрятал деньги в кубышку и перестал покупать товары. Хуже всего, когда кубышкой является банка под кроватью, а не счет в банке, потому что изъятие денежной массы из экономики только ускоряет развитие кризиса. Когда люди держат свои сбережения в банках, есть надежда на то, что сами банки пользуются деньгами для развития экономики и эти деньги не лежат совсем уж мертвым грузом, хотя при снижении покупательного пыла населения и это не помогает. Ведь банки одалживают деньги людям для совершения покупок и предприятиям для развития производства. А если по-прежнему никто ничего не покупает, то и банки уже не помогут…

– Ну вот, мы же говорили… – удовлетворенно заявляют те, кто поднял панику в самом начале и затягивают пояски еще потуже. Те, кого пока не уволили, занимают круговую оборону и не тратят вообще ничего! В результате и те оставшиеся предприятия, что еще хоть как-то сводили концы с концами, тоже разоряются, увольняют работников, а чудом не разорившиеся продавцы взвинчивают цены настолько, что товары становятся не по карману даже самым зажиточным.

Тут и государство начинает замечать, что налоги-то ему собрать не удалось, потому что налоги платить некому. Предприятия разорились, их хозяева пополнили толпу безработных, ну а с безработных какие налоги? Им, наоборот, пособие платить надо… Да и по другим счетам государству нужно расплачиваться, и оно прибегает к обычной уловке – допечатывает деньги. Рост цен и эмиссия приводят к инфляции и далее – к коллапсу всей экономики.

Вот и доэкономили, доскладывали деньги в кубышку. Теперь их доставай не доставай, всё одно. Деньги обесценены, в стране буквально начинается голод.

То есть на представленном выше примере мы можем узреть, что экономика процветает только тогда, когда люди активны в экономическом плане и участвуют в товарообмене. Более того, чем больше люди тратят, тем крепче экономика.

Речь идет не только об обычных покупках. Чем больше экономических интеракций между членами общества, тем здоровее экономика. Поэтому каждый раз, когда человек говорит «нет» надоевшему коммивояжеру, он сам подписывает себе приговор, потому что чем бы наш прижимистый умник ни занимался, некупленный им пылесос рано или поздно лишит его работы.

Скажем, наш умник работает… Кем? Да кем угодно. Ну, выбирайте сами… Уборщиком в кафе? Хорошо. Вот вам цепочка. Продавец не продаст пылесос – сам станет безработным, завод по производству пылесосов разорится, уволив сотни рабочих. Люди перестанут ходить в кафе, его закроют, наш умник потеряет работу. Не убедил? Ну, давайте сделаем так. Пусть наш умник работает космонавтом и все же не покупает пылесос… Итак, продавец не продаст пылесос – сам станет безработным, завод по производству пылесосов разорится, уволив сотни рабочих. Люди перестанут платить налоги, государство закроет космическую программу, и наш умник потеряет работу…

Конечно же, эти простые соображения приходили в голову многим на протяжении веков. В книге английского врача Н. Барбона «Рассуждения о торговле» (1690) утверждалось, что расточительность есть порок, способствующий торговле, и, напротив, жадность вредит коммерции. В художественной форме эту же идею выразил Б. де Мандевиль в сатире «Ропщущий улей, или Мошенники, ставшие честными» (The Grumbling Hive, or Knaves Turn’d Honest, 1705), переизданной под названием «Басня о пчелах» (1714), в которой в аллегорической форме доказывается, что общество, решившее ради сбережений расстаться с роскошью и сократить вооружение, ждет печальная участь.

Однако всегда ли потраты должны ассоциироваться с пороками, а торговля с мошенничеством, как это представлено в басне Мандевиля? Для экономики совершенно не важно, что вы будете покупать – развратные драгоценности или книги, яства, предназначенные для обжорства и чревоугодия, или основные продукты питания для отсылки негритятам в Африку. Не следует смешивать моральные обоснования сдержанности в потратах и экономические механизмы. Мораль общества – это отдельная тема, и стремление к роскоши вперемешку со склонностью с мошенничеством и взяточничеством не должно приниматься как необходимое зло для поддержания экономики.

Выяснив, что тратить – это хорошо, но стремление к пустой роскоши – это плохо, давайте разберемся, а как же люди принимают решения совершить покупку? Почему наш уборщик из кафе или космонавт решает купить себе, скажем, второй телевизор, чтобы можно было смотреть футбольные матчи прямо в спальне, а не мешок риса для отсылки умирающему от голода негритенку, ну, или хотя бы купить себе книжки, в которых бы разъяснялось, что жить в качестве тупой приставки к телевизору и наблюдать, как здоровые мужики гоняются за мячом – это не совсем то, для чего человечество явилось на свет…

Люди принимают свои решения под действием прямой или косвенной рекламы. Если человек даже не смотрит рекламных роликов, они все равно смогут воздействовать на него, скажем, через соседа, который их смотрит. Может быть, нашему уборщику и не пришла бы в голову мысль о втором телевизоре, но он увидел, что сосед обзавелся двумя, и ему тоже захотелось.

Для экономики это все чрезвычайно хорошо, ибо ей неважно, на что люди тратят деньги. Для самих людей это, конечно, важнее. Но поступки их чаще всего спонтанны и непредсказуемы. Разумеется, удовлетворение базисных потребностей вполне предсказуемо, точно так же, как и покупка активно разрекламированных вещей. А вот что стоит посередине – полная тайна… Неисповедимы пути покупателя. Логикой ты их не просчитаешь, умом не поймешь. Почему они берут баночку с томатной пастой с красной этикеткой, хотя она и дороже баночки с зеленой этикеткой, производимой другой фирмой? Цены далеко не всегда движут поступками покупателей. Покупатели довольно хаотичны и импульсивны. Когда речь идет о частных покупках – это еще полбеды. К сожалению, и многомиллионные сделки между предприятиями основываются на импульсивности их руководителей и огромном числе всяческих субъективных факторов.

В принципе, если доверить автоматическим программам принимать решения о приобретении тех или иных товаров, ситуация может измениться…

СКАЗКИ ДОБРЫЕ И НЕ ОЧЕНЬ

Сказка о летающем коте

«А так ли уж это замечательно – летать? Парить? Скользить по глади воздушных струй? А так ли уж это восхитительно?» – думал золотой Кот, лежа на диване. Подумав так еще с полчаса, он аккуратно вылизал свою золотую уютную шкурку и отправился на чердак. Там из подлапного материала золотой Кот соорудил маленький дельтаплан.

Затем Кот стартовал из чердачного окошка и поднялся ввысь. Под ним понеслись разлинованные поля. Ветер приятно трепал его прелестную шкурку.

– Да, трудно переоценить наслаждение полета, – сказал сам себе Кот, но не расслышал собственных слов, потому что их унес нетерпеливый ветер.

Сначала Коту повстречались птицы небесные. Поскольку они значительно превосходили Кота по своим аэродинамическим характеристикам, то они могли не опасаться, что он их поймает и съест.

Птицы небесные были большими артистами. У них просто не было иного выхода. После того как Островский окрестил актеров птицами небесными, настоящим птицам небесным, чтобы сохранить равновесие мира, пришлось причаститься к божественной стихии театра.

– Ну что, лицедеи, действительно живется вам аки птицам небесным? – полюбопытствовал золотой Кот.

– А то как же… Репетиция, спектакль, попойка, похмелье… Потом опять… Репетиция, спектакль, попойка, похмелье… Вечное колесо театральной жизни. Сами не знаем, когда играем, а когда живем настоящей, серьезной жизнью. Хорошо!

– Да вот и мы, коты, аки птицы небесные: не сеем, не жнем… – ответствовал золотой Кот солидарственно.

– Ну отчего же не сеем? Сеем! Сеем разумное, доброе, вечное… Ну отчего же не жнем? Жнем насмешки, позор и презрение… – ответили небесные артисты и упорхали прочь.

Мощный поток воздуха поднял Кота еще выше и повлек за собой высоко над гибельными остриями ветвей лесов, туда, в безопасные заоблачные селения, где в аккуратно расстеленных туманах жили заоблачные коты.

«Странно, – подумал Кот, – и отчего земные коты не попробовали летать раньше? Ведь это так приятно!»

Его с удивлением окружили небесные коты, которые могли летать и без дельтапланов.

– Как же тебе, земному коту, пришло в голову подняться к нам сюда, на небо? – спросили они. – Как ты решился покинуть свою миску с молоком?

– Я просто подумал, как это должно быть здорово – вот так парить в заоблачных высотах! И зря считают, что коты – существа невозвышенные. Мы легки, как пушинки, мы верим в предназначение своих хвостов служить нам прекрасными ветрилами… Мы можем и должны парить!

– А я при жизни был котом у Леонардо да Винчи. Слышали о книге «Кот да Винчи?» – сказал один небесный кот.

– Нет, о такой книге я не слышал. Я спал на книге «Код да Винчи», и мне она не понравилась. «Код да Винчи» – это кощунственное оскорбление всего святого, что есть в христианстве… Свободно-ложное прочтение христианства, которое от этого христианства не оставляет камня на камне… А мне кажется, что все это ненужные выдумки. Какая разница, были у Иисуса дети или нет? Словно бы от этого что-то меняется! Вообще людской интерес к вопросам деторождения чрезмерен. Вы так не думаете? – спросил золотой Кот своих небесных собратьев.

– Мы тоже считаем, что рождение котят – процесс гораздо более занимательный! – ответили небесные коты.

– А Леонардо хорошо тебя кормил? – усомнился золотой Кот, видя, насколько неосязаем кот да Винчи.

– Я никогда еще не видел котов, защищающих христианство! – не ответив на вопрос, промурлыкал кот да Винчи.

– Христианство с точки зрения кота – очень хорошая религия. «Возлюби ближнего своего…» А кто же ближе к человеку, чем его кот? Это можно читать как «возлюби кота своего!» – сказал золотой Кот.

– Леонардо меня любил! Творец «Тайной вечери» и «Джоконды» хотел сначала изобразить на обеих этих картинах меня! – захвастался кот да Винчи.

– Что же ему помешало? – полюбопытствовал золотой Кот.

– Он опасался, что такие картины будет трудно продать… – вздохнул воздушный кот да Винчи.

– Да, даже у великих все замешано на деньгах. Ах, деньги, деньги… Несчастные люди. Они и не подозревают, что можно обходиться совсем без денег. Вы когда-нибудь встречали кота при деньгах? Ну, кот Бегемот со своим гривенником не в счет. Ему ведь нужно было чем-то заплатить за проезд в трамвае! – рассудил золотой Кот.

– Леонардо был человеком возвышенным и животных любил, – заулыбался своим собственным воспоминаниям кот да Винчи. – В своих аллегориях и пророчествах да Винчи использовал приемы средневековых бестиариев…

– А правда, что он первым объяснил, почему небо синее? – наивно спросил золотой Кот.

– Да, в книге «О живописи» он писал: «Синева неба происходит благодаря толще освещенных частиц воздуха, которая расположена между Землей и находящейся наверху чернотой», – пояснил кот да Винчи.

– Ах, я тоже хотел бы быть котом да Винчи, – вздохнул золотой Кот. – Какой возвышенный человек!

– А что, тебе не нравится твой нынешний хозяин? – с сочувствием поинтересовались небесные коты.

– Ну, отчего же… Человек он неплохой, но слишком…

– Взбалмошный? – перебил в нетерпении кот да Винчи.

– Да, нет, скорее наоборот. Слишком приземленный. Встанет с утра и стучит на печатной машинке, спать не дает… – со вздохом пожаловался золотой Кот.

– А когда у тебя начинается утро? – полюбопытствовали небесные коты.

– Как и у всех котов, после обеда! – пояснил золотой Кот, несколько удивившись, что небесные коты не знают такой очевидности.

– А Леонардо тоже спать не давал. Все на лире играл. Надо признать, весьма виртуозно. Ведь когда в суде Милана рассматривалось его дело, он фигурировал там именно как музыкант, а не как художник или изобретатель! – пояснил кот да Винчи и сладко зевнул.

– А почему ты и сейчас не с ним? Разве котов после смерти не пускают к своим хозяевам? – поинтересовался золотой Кот.

– Он меня звал на ставку кота, но я отказался. С талантливым человеком жить непросто. Я и при жизни с ним натерпелся. Хоть теперь, думаю, отдохну.

Коту не понравился такой ответ. Он считал, что кот хотя и независимое существо, все же не должен покидать своего хозяина, даже если он умер.

– Ну, что ж, приятно было познакомиться, – сказал золотой Кот и, чинно попрощавшись с небесными котами, полетел дальше.

Над голубизной, как и предсказывал мудрый Леонардо, оказались черные небеса. Там светили разные созвездия.

Сначала Кот посетил Овна, но тот только щипал траву и все время отмалчивался. Телец тоже Коту не понравился. Кот, как и многие молодые люди, тельцам предпочитал телок. А вот с Близнецами было приятно играть в прятки. Они угостили Кота молоком из Млечного Пути и сказали, что еще никогда не встречали такого прелестного животного. Золотому Коту всегда очень нравилось, когда его хвалили.

Рак чуть не ущипнул кота своей клешней за хвост, а Лев так рыкнул на него, что Кот чуть не свалился с неба. Тоже мне, родственничек!

Больше всего Коту понравилась Дева. Она сначала пришла в неописуемый восторг и по-девчачьи запищала: «Ой, посмотрите какой китик!!!» Коту это очень понравилось. А потом она не отпускала Кота целый день. Гладила его, чесала ему шейку и за ушком, жмурилась от наслаждения вместе с ним, когда он мурлыкал. Короче – блаженство неземное…

Потом Кот покачался немного на Весах, но это ему показалось скучно, потому что некого было поставить на вторую чашу Весов. А когда не с кем себя сравнить – неизбежно теряешь всякие ориентиры!

Скорпиона золотой Кот благоразумно обошел стороной. Стрелец выпустил в Кота стрелу, но слава богу, промахнулся. Козерог приветливо махнул Коту рогом. А вот Водолей, подлец, облил водой.

Не поздоровилось только Рыбам. Кот их выловил и съел…

Когда золотой Кот проснулся на диване, ему показалось, что он никуда и не летал.

Но как же тогда объяснить, что рядом с ним лежал его дельтаплан?

Тургеневский охотник

Тургеневские охотники вообще, по совести сказать, дичь убивали редко, а все по большей части были мастаками поспать в лесу под деревьями. Такая уж у них была безмятежная привязанность к послеполуденному сну на свежем воздухе.

Вот так заснул в тени ветвистого дуба один охотник, снаряженный, по тургеневским меркам, приличествующим образом ружьем и одетый в костюм, соответствующий свидетельствам живописцев тех лет. Дуб, как водится, стал навевать охотнику сказочные сны с моралистическим исходом. Приснилось охотнику, что в одном лесу росла старая осина. Всех ее детишек разнесло далеко по опушкам и чащам, а вот самый любимый сыночек – маленькое деревце по имени Стасик – остался расти под материнской кроной. Стасику солнечного света никогда не хватало, да и корни его были слабенькими, потому что им не хватало места средь материнских корней. А когда пришел старой осине конец, то она с треском повалилась на молодое деревце, вывернула весь пласт земли под ними обоими, и Стасик умер вместе со старухой…

Охотник проснулся и спросонок даже перекрестился, хотя, в общем, был человеком нерелигиозным, чтобы, боже упаси, не сказать атеистическим.

– Надо же, чего только не приснится… – заворчал он. – Деревце по имени Стасик! Бред древесный…

– Вовсе и не бред, – ответил ему Старый Дуб, и охотник пожалел, что не поехал к приятелю играть в вист… В вист оно было бы спокойнее…

– Иван Сергеевич, я с вами говорю, – опять прошумел баском Старый Дуб, откашлявшись через небольшое дупло, имевшееся у него, видимо, для респираторных надобностей.

– Господи! Вот беда-то приключилась! Голоса чудятся! – снова стал креститься охотник.

– Не бойтесь, Иван Сергеевич, это вам не кажется. Это я с вами говорю, Старый Дуб. Просто вы так глубоко спите, что вам только приснилось, что вы уже проснулись, а на самом деле вы продолжаете спать… Так что не гнушайтесь разговором с растением. Во сне это нормально и даже рекомендуемо.

Охотник немного успокоился но, по-прежнему не отвечая Дубу, попытался проснуться. Похоже, дерево догадалось о намерениях человека. Оно улыбнулось дуплом во всю ширину своего ствола и похлопало охотника веткой по плечу, как бы подбадривая: мол, не дрейфь, и не такое во сне бывает.

– Да вы так не тужьтесь, Иван Сергеевич, голубчик вы мой… Все равно человек не проснется, пока время его не придет. Ведь вся наша жизнь есть не что иное, как вереница аккуратно упакованных один в другой снов, словно матрешка. Иван Сергеевич, вам нравятся матрешки? – как ни в чем не бывало продолжил беседу Старый Дуб.

– Нравятся, – односложно ответил охотник, потому что был человеком из приличного общества и во всех обстоятельствах стремился поддержать беседу, даже если эти обстоятельства были столь из ряда вон выходящими, как сейчас.

– А зря. Матрешек ведь изготовляют из умерщвленной насильственным путем древесины, – вздохнул Старый Дуб.

– Простите, я как-то никогда об этом не задумывался, – смутился Иван Сергеевич и потупил взор.

– Ничего, ничего… Люди – баловни природы, и, как избалованные дети, они нередко приносят вред окружающему их миру, сами того не понимая. Воистину не ведают, что творят.

– Извините, не расслышал, как вас по отчеству? – наконец обратился к Старому Дубу охотник.

– Пален Дубинович Стародубов, – чинно представился Старый Дуб и учтиво поклонился вихрастой кроной.

– Да, именно так-с, Пален Дубинович, позвольте полюбопытствовать, – продолжил охотник, – а когда мне время проснуться? Я, надо признаться совершенно откровенно, не привык-с вести диалогов с деревьями…

– Проснуться-то? А бог вас ведает. Нужно у кукушки спросить. Знаете – кукушка, кукушка, сколько мне на роду написано?.. И так далее… Не мне вас учить, милейший. Только зря вы торопитесь. Ведь проснетесь вы только в новый сон…

– А окончательно нельзя проснуться? – спросил охотник беспокойно.

– Не по адресу вопросец, увы, не по адресу. Это вам надобно к буддистам да индуистам. Вот в Чикаго собирается одиннадцатого сентября девяносто третьего года парламент по делам религий, поезжайте туда… Там и Свами Вивеканда будет…

– С нами?

– Свами – это имя такое, индусское, по всей очевидности, – пояснил Старый Дуб.

– Простите меня покорно, Пален Дубинович, недосуг мне по Чикагам разъезжать… Да и до конца девятнадцатого века мне не дотянуть. Я ж восемнадцатого года рождения… Вы мне лучше вот что поясните. Что же означал этот жестокий сон про осину? – растерянно спросил Иван Сергеевич.

– А что, за живое взяло? Никак и у вас непорядок в детстве приключился?..

– Мда… Не хотелось об этом говорить, но ничего не попишешь. Раз уж речь зашла, так извольте… Действительно, случалось подвергаться мне… ну, не то чтобы жестоким побоям и истязаниям… Но за всякие пустяки, чуть не каждый день… Мама моя была человеком серьезным…

– Ну вот, сами вы и ответили на свой вопрос, Иван Сергеевич… Сон-то вам про вас же и привиделся… Вы всю свою жизнь до седых висков все забыть пытались о несправедливом вашем детстве да юности, однако не забыть-с… Этих «серьезных» взрослых вешать надо. По мне, так лучше сиротой, чем быть «любимым сыном» у такой матери… – проскрипел Старый Дуб и продемонстрировал несколько удобных суков, на которых вполне можно было бы повесить «серьезных» родителей такого сорта.

– Бог с вами, Пален Дубинович, нельзя так о матери. Грех это. Она ведь ничего, кроме добра, мне не желала, а еще нервная она у меня была, вот и попадало мне, если под руку попадался… – стал оправдываться Иван Сергеевич, но потом внезапно заплакал, как ребенок: – Мама, мама, что же ты с моей жизнью сделала!

– Вот так-то лучше, не держите в себе, не нужно… – ласково погладил охотника Старый Дуб самой нежной своей веточкой по седой голове…

Бегедил и Крокомот

Многое окружающее нас представляет собой лишь некую смесь архетипов, которыми населены простые и четкие статьи толковых словарей и уголовных кодексов. Не трудитесь искать в этих пыльных сокровищницах нашей бренности веселых слов вроде «бегедил» и «крокомот». Люди, считающие себя серьезными, ни за что не станут всерьез размышлять о таких понятиях. Они лишь презрительно хмыкнут и разбредутся по своим чахоточным повседневностям. И в этом и будет состоять их самая настоящая несерьезность, ибо это смешно – относиться к вибрирующей и постоянно поперхивающейся от смеха жизни как к чему-то, стоящему нахмуренных бровей. Жизнь дурашлива по определению, но жестоко обидчива в отношении тех, кто пытается с ней заводить серьезные долгосрочные отношения… Таким она готовит скорый развод и шлет тапочки по почте, причем чаще всего цвет этих тапочек отличается белизной, небесно-облачной аж до потусторонности…

Итак, Бегедил, как вы, возможно, догадались, был лицом неопределенной национальности. Его мама была бегемотиха, а папа – крокодил. Бедного Бегедила часто дразнили в детстве и бегемоты, и крокодилы:

Глупый, толстый Бегедил, В лужу попой угодил…

Не лучше сложилась судьба и другого персонажа нашей сказки. Его звали Крокомот, и его мама была крокодилица, а папа, соответственно, – бегемот. Его также дразнили и те, и эти:

Глупый, толстый Крокомот, Выглядит, как идиот…

Но хуже всего было то, что когда Бегедил однажды повстречал Крокомота, он его страшно невзлюбил, и Крокомот ответил ему взаимностью.

Несмотря на то что и тот и другой разделили похожую судьбу, оба считали, что не принадлежать ни к какой нации – это позор. Они с нетерпением ждали переселения собственных душ во что-нибудь более определенное, веря, что лучше уж быть вполне определенным червем, чем существом вовсе уж неопределенного назначения и склада темперамента.

Бегедил, когда вырос, стал советником по национальным вопросам президента Суверенной Бегемотии, а Крокомот, как это ни удивительно, занял подобный пост в государстве Крокодилия.

Не стоит удивляться, что вскоре обе эти страны вступили в затяжное военное противостояние, которое длится и по сей день.

Бегедил ненавидел в себе все то, что было в нем крокодильего, а Крокомот просто не мог терпеть все то, что в нем напоминало его бегемотские корни.

Вы скажете, что все сказанное – не более чем бред. Вы скажете, что ненависть имеет свою основу исключительно в обоюдном идиотизме ненавидящего и ненавидимого. Но так ли далека от правды жизни эта история про Бегедила и Крокомота?

Самое страшное происходит не от различий между разными носителями божьего дуновения, именуемого в простонародье «душой», а от их настороженно-серьезного отношения к этим различиям. Вместо того чтобы тратить свою энергию на обустройство своего собственного гнезда, они тратят силы на разрушение чужого. Из этого произрастают целые системы, настоящие философии, заточенные в пыльные тома. Потом движутся по планете партии и ведут за собой полки. В гулкой вышине раздаются выстрелы, бегедилы с крокомотами вступают в смертельную схватку за то, что прежде всего ненавидят в самих себе.

Как помирить разноподобных? Как втолковать им, что на свете нет ничего, достойного упрямой насупленной ненависти?

Сказка про белых медведей и террористов

Непонятно, как можно жить на снегу и нырять в ледяную воду. Непонятно, как можно войти в автобус и взорвать себя. Сходство между белыми медведями и террористами очевидно и не требует доказательств. И те и другие охотятся на человека намеренно и сознательно. И с теми и с другими невозможно договориться.

Представьте себе выпуск новостей: «Достигнуты мирные соглашения с белыми медведями. Они безоговорочно признали право человека на жизнь и впредь пообещали воздерживаться от целенаправленного человекоедения!» Отшумят торжественные речи. Отгремят гимны. Председателю белых медведей дадут «Премию мира».

А на следующий день бело-косолапые опять загрызут пару полярников. Ну, природа у них такая, и договариваться с ними глупо и нелепо.

Вот глобальное потепление наступило, и льды растаяли. Теперь белым медведям пришлось пускаться вплавь, а они не привыкли к длительным переплывам.

Говорят, более трехсот медведей утонуло в водах Ледовитого океана[33]. Жалко косолапых. Они ведь все-таки как-никак белые и пушистые. А террористы – черные и небритые… Но рано или поздно и они пойдут на дно вместе со своей бессмыслицей.

Мне сегодня приснился сон, в котором я убеждал старого приятеля, что коммунизм – это хорошо, хотя наяву всю свою жизнь я всех убеждал, что коммунизм – это плохо. Тот самый приятель всячески старался отравлять мне жизнь, пока, в конце концов, пути-дороги не развели нас по разным углам.

Во сне я говорил, что не в идее дело. Идея – хороша. Дело в тех идиотах, которые прикасались к этой концепции. И далее разъяснял, что во мне говорит кровь обоих дедушек, большую часть своей жизнь проведших в коммунистах.

Чудесное белое животное можно превратить в убийцу человека, если вторгнуться в его бело-медвежью жизнь… А если сидеть тихо и пить чай на югах, можно не беспокоиться. Белые медведи не сменят своей привычной среды обитания. Им и там хорошо, в невообразимо холодных условиях полярной зимы. Нам этого не понять. Белые медведи возвели лень в фактор культа и предпочли побелеть и научиться плавать, чем покинуть ставшую неприветливой родину.

А почему людям не пришло в голову обратить белых медведей в христиан? Вот Анатолю Франсу приходила шаржевая блажь обращать в сию религию пингвинов, что он и описал в своем незабываемом произведении «L’Оle des Pingouins» («Остров пингвинов»). Дадим слово самому летописцу народа пингвинов. «J’observe avec tristesse, que les habitants de cette оle, depuis qu’ils sont devenus des hommes, agissent avec moins de sagesse qu’auparavant. Lorsqu’ils йtaient oiseaux, ils ne se querellaient que dans la saison des amours. Et maintenant ils se disputent en tous les temps!»[34]

Кстати, пингвины, как правило, редко ссорятся с белыми медведями, потому что каждый сидит на своем полюсе и к друг другу не лезет.

Но теперь нечто отвратительное происходит в мире. Нынче пингвины объявляют крестовый поход против белых медведей…

– Какой же выход? – вопрошают пингвины. – Ведь рано или поздно белые медведи преодолеют воды мирового океана и вторгнутся в Антарктиду. Мы должны нанести превентивный удар.

Наспех обращенные в христианство пингвины готовят высадку десанта в Арктике, и внезапно так хорошо оказывается, что решить проблему можно, только истребив всех белых медведей до одного. Ну, такая у них бело-медвежья сущность. Белые медведи тоже люди. Им тоже обидно, что всякие пингвины на них посягают, и вот уже они самоотверженно бросаются в ледяную воду, чтобы вплавь достигнуть Антарктики и умереть, защищая свои кровожадные принципы.

Если ты родился пингвином, то постарайся прожить свою жизнь как пингвин. Трясись над своим единственным яйцом, дрожи от холода, прижавшись к своим собратьям в неприветливой Антартике. Но принципы оголтелого мессианства движут все новыми полками пингвинов, и белые медведи, которые слыхом о таких нелетающих птицах не слыхивали, теперь считают пингвинов своими первыми и единственными врагами.

Что вытеснило этих нелетающих птиц в совершенно не пригодные для жилья районы земного шара? Ну, с медведями все ясно. Они просто там жили, и когда случилось оледенение, им было неохота никуда уходить. Но пингвин ведь птица деловая, отчего они не образовали свою пингвинью цивилизацию? Вы скажете, что с птичьими мозгами империю не построишь? Не смешите меня. Все империи создавались именно теми, у кого мозгов не больше, чем у воробья.

Теперь же, словно пытаясь взять реванш за упущенные возможности, пингвины изобрели глобализацию, которая в их пингвиньем понимании означает, что необходимо насадить антарктические порядки по всей земле. Со своей стороны белые медведи тоже не отставали в развитии своего людоедского человеколюбия.

А когда и пингвины, и белые медведи при пристальном рассмотрении тоже оказались людьми, тут и вовсе началась вселенская заваруха.

Вряд ли надо снова напоминать, что в мире всегда был полный кавардак, что всегда идиотизм наматывался на идиотизм и получившийся узел с гордостью именовали Гордиевым узлом миропорядка. Потом приходил очередной хам и разрубал этот бантик мечом, вместо того чтобы повозиться с кончиками да веревочками… Вспомним историю. Согласно легенде, жрецы фригийского храма Зевса предсказали, что первый, кто вступит в их город, будет самым выдающимся царем за всю историю страны. Первым в город въехал на своей телеге никому не известный крестьянин Гордий. Его выбрали фригийским царем. В память о данном событии он принес в дар храму Зевса телегу, на которой въехал в город. Гордий привязал ее к алтарю таким сложным узлом из кизилового лыка, что никакой искусник не мог его распутать. Оракул предсказал, что человеку, который распутает Гордиев узел, покорится весь мир.

И вот столицу Фригии вошел со своей бандой величайший из полководцев древности – Александр Македонский. Молодой воин вошел в древний храм, пригляделся к прославленному узлу и вдруг, выхватив меч, рассек его одним ударом. Жрецы истолковали это так: «Он завоюет мир! Но мечом, а не дипломатией».

Всё повторяется один к одному. Дипломатия брошена в яму к голодным волкам. Ее заклеймили как последнюю проститутку, забывая старую истину, что там, где кончается дипломатия, неизбежно начинается война, как у Цоя, – «война без особых причин…»

Единственное спасение для человека, желающего сохранить добрый рассудок, – это просто забыть о существовании внешнего мира, точно так же, как этот мир при первом удобном случае стремится позабыть о нас, чтобы никто не мешал ему беспрепятственно и безостановочно вести свои пингвино-бело-медвежьи войны…

БИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ

Бусы для мамы

Утром я сидел за своим столом и писательствовал. Достойное занятие для рационального существа, ничего не скажешь! Хотя я даже и не писал, а так, правил тексты, переписывался с редактором, – короче, обычные будни человека, помешанного на собственном творчестве. Самому противно, но что я могу поделать? Бросишь это занятие – и что останется? Пустота… Да если бы пустота, это еще полбеды. Свято место пусто не бывает. Заполнит мою пустоту мрак, едкий, как угарный газ, в котором на ощупь все время натыкаешься на морды демонов, тянущих в разные стороны. Вот людям, умершим в молодости, не приходилось раздумывать, что же им делать с собой в сорок лет, в пятьдесят… и так далее! Мы привыкли завершать спектакль своей жизни яркими сценами прощания, апогеями собственного величия, безразличия и надрывности, но жизнь течет дальше, и гордый спектакль постепенно превращается в фарс, а потом незаметно перетекает в трагедию, которая так и тянется безрадостной казеиновостью до самого конца. Наш спектакль уже никто не смотрит, зрители давно разбежались; они похлопали в начале, потом позевали, уважительно прикрывая рты в середине, и напрочь пропали в конце… А потом оказывается, что и это еще не конец, что снова надо телепаться по жизни между варкой вермишели и приемом опостылевших лекарств.

А как вам нравится изгнание на старости лет? Такого блюда не изволите отведать? Скажете, в нынешние времена так не бывает? А вот и бывает. Пришла весть: родителей моей жены выгнали из Израиля, и они с пустыми руками отправились назад, в Россию. Как такое могло случиться? Последовали они, несчастные души, за своей дочерью, вышедшей замуж за меня, еврея, как теперь оказалось, – проклятие их рода. Но отношения не сложились, и остались они жить отдельно, в дальнем северном израильском городке, периодически обстреливаемые ракетами из Ливана. Но и этого судьбе показалось мало, и вот теперь, когда обоим за семьдесят, власти придрались к бумагам и выставили их из страны. Может, донес кто, а может, и без доноса это государство окончательно утратило совесть, которой, впрочем, у него никогда и не было. Раньше изгнание считалось наказанием, равным смертной казни. Помните историю про Уленшпигеля?

Я, узнав об этом, почувствовал дурноту и поспешно вышел на крыльцо. Вдруг из недр моего желудка поднялось бушующее его содержимое, и меня начало рвать залихватской, непрекращающейся бурей едва переваренной пищи. Я не мог остановиться. Холодный декабрьский воздух приятно охлаждал мое лицо. Звуки, исходившие из моего содрогаемого рвотными позывами организма, гулко раздавались по оцепеневшим окрестностям. В далеком лесу за озером мне вторила какая-то птица. Поскольку слов больше не было, моя физическая сущность не нашла лучшего выражения. И я бы не сказал, что сильно расстроился. Неприятности тянулись уже год и не стали полной неожиданностью. Этот физиологический порыв – таинственное явление… От чего меня рвало? И главное, что характерно, я не положил трубку радиотелефона и так и держал ее в руке. Мои рвотные содрогания доносились на другой конец света, в Россию, где на линии оставался брат моей жены, разбуженный дурными вестями.

– Ну, Боря высказал свое мнение, – с присущим ему юмором отметил шурин и пообещал принять родителей как положено…

Это был отвратительный день. Мы о чем-то говорили, вспоминая дела двадцатилетней и полувековой давности.

Потом я по просьбе жены дать ей побыть одной поехал с сынишкой в город, где он отвел меня в какой-то новый магазин, продающий всяческую мишуру, из которой можно самостоятельно собирать бижутерию. Я тоже выбрал какие-то бусинки и стал собирать ожерелье. Сидел и медленно нанизывал раскрашенные в индейском стиле то ли пластиковые, то ли деревянные цилиндрики на красную нитку и думал: вот ведь, сижу тут и нанизываю мишуру, а утром самозабвенно блевал, повернувшись лицом к востоку. Есть в этом нечто ритуальное или пародийное, но это и есть жизнь, как бы фантасмагорична она ни была.

На следующий день меня снова тошнило. «Не рак ли?» – привычно задал вопрос мой невроз. «Нет, не рак!» – не менее привычно возразила жена. Ей понравились бусы, которые я сделал.

Весь день я думал, как объявить войну Израилю, но ничего дельного в голову не пришло.

Вечером следующего дня я снова сидел – теперь уже дома, за столом – и собирал другие бусы. Мы все делали разные поделки.

Нанизав на ниточку разноцветные камешки, похожие на леденцы, я сказал: «А это ожерелье для мамы». Как трогательно. Мама живет благодаря подключению к аппарату искусственной почки. Ее не выгнали из Израиля, но она все равно чувствует себя несчастной. Каждый раз ее носят на руках с третьего этажа незадачливые грубые грузчики, чтобы погрузить в машину и отвезти на многочасовую мучительную процедуру, и так четыре раза в неделю. Она все время боится, что ее уронят. Ей будет приятно получить бусы от сына. А я-то думал, что такие занятия, как поделки для мамы, остались в детстве. Но то ли еще будет, ведь и рвало меня последний раз много лет назад…

Исповедь нехорошего человека

Казалось бы, нам давно пора позабыть библейские споры, обиды, упрятанные в прахе времен, мольбы, замешанные на слезах, и взамен погрузиться по самые макушки в привычный успокоительный омут, столь приятный своей невозмутимостью, бездушием и убаюкивающим шелестом купюр разного достоинства…

Но нет нам отдохновения от запредельной страсти, и кто-то впотьмах опять надрывно взывает к Богу, и где-то опять раскалываются чьи-то сердца, у кого надвое, у кого натрое, а у кого и вовсе вдребезги! Мы все состоим из сгустков крови наших предков, и нет в нас ничего такого, чего, в свой черед, не воцарится в наших потомках, а посему невыносимая, подчас абсолютно непостижимая суть нашего нехитрого существования вздымается ввысь, и там, кроме спутников и прочей космической мишуры, она ищет чего-то еще, и в этом нечаянном поиске, приравненном буквально к некоему таинству, нам помогает память отживших поколений, исподволь нашептывающая нам свои мучительные секреты…

Во времена кишиневских погромов, известных особой буйственностью, пришли громить дом, в котором жила моя бабушка то ли семи, то ли девяти лет отроду. Прадед был галантерейщиком, было чем поживиться… Заслышав гул толпы погромщиков, бабушкина няня, православная женщина, чье имя затерялось в складках нашей неблагодарной семейной памяти, вышла на порог с иконой Спасителя и убедила погромщиков, что в этом доме евреев нет.

Вот со времен этих звериных будней и закралось в мою невольно унаследованную память двойственное отношение к иконе Спасителя. С одной стороны, с ней в руках шли громить мою бабушку, а с другой стороны, не писал бы я этих строк, поскольку вообще не имел бы удовольствия родиться, если бы простая православная женщина не защитила моих предков, встав с иконой у погромщиков на пути, рискуя быть растоптанной толпой своих усердных единоверцев.

Что вело этих православных на убийство? Были тому, конечно, и обычные причины и побуждения общезвериного свойства, легко описываемые антизаповедями: «Убий!» «Грабь!» и «Ни в коем случае не возлюби…», но отчасти их вели известные своей популярностью пресловутые «Протоколы сионских мудрецов», разоблачающие всемирный заговор евреев. Одни говорят, что эта книжка была изобретена царской охранкой, чтобы связать евреев и революционеров между собой и таким образом отвадить народ от революционных веяний. Другие, разумеется, утверждают, что документ подлинный. Среди последних был и главный авторитет в еврейском вопросе – гер Адольф Алоисович Гитлер, чьи пунктуальные солдаты педантично расстреляли большую часть моих предков со стороны отца.

Однако «Протоколы…», возможно, считались разъяснением происходящего, и недаром у последней императрицы, зверски расстрелянной вместе с семьей в Екатеринбурге, после смерти нашли всего три книги: Библию, первый том «Войны и мира» и те самые «Протоколы сионских мудрецов»…

С тех пор прошло почти сто лет – а ведь это огромный поток времени, суетящегося в ложбинах судеб и нещадно поглощающего своими мутными водами лица, слезы, мысли и давно забытые дела. Сколько всего произошло с тех нахраписто-гибельных времен? Словно злой гений человечества стремится, чтобы в отношениях между людьми все оставалось по-прежнему. Тупые, налитые ненавистью и экстазом глаза погромщиков до сих пор смотрят на нас из глубин прошлого столетия, а из-за их спин выглядывают славные инквизиторы, а там и до римских воинов рукой подать. Вот они, красавцы, устанавливают крест… И чего им всем не сиделось по домам? Они хотели сделать мир лучше, а превратили его в гибельный, зловонный вертеп! Или просто исполнили волю Божью, привычно принося искупительную жертву? Вот мы и вспомнили главного вдохновителя мироздания…

В этом году жена моя решила поставить Ему свечки за здравие своих родителей, счастливо избавившихся от беды, также коренившейся в кромешности национальных несоответствий. Их на старости лет изгнали из Святой земли, отчасти за излишнее сочувствие к христианству, и они налегке, оставив всё, что у них было, отправились назад, в Россию.

Я согласился поехать с женой в Торонто, ибо в нашей глуши православных храмов нет. Мы встали засветло, чтобы успеть к рождественской службе, и я заглянул в Интернет, посмотреть, как там погода… Сам я родом из Екатеринбурга, и поэтому, естественно, любые новости из этого района неизбежно привлекают мое внимание. Итак, кроме погоды, новости сообщали, что в ночь на 7 января в поселке Нейво-Шайтанский Алапаевского района Свердловской области был убит настоятель храма святых Петра и Павла. Труп священника с признаками насильственной смерти был обнаружен после тушения пожара в церкви. Из храма была похищена двадцать одна икона, в том числе иконы XVIII века. По подозрению в совершении преступления были задержаны двое жителей города Алапаевска, безработные и неоднократно судимые, причем не басурманы какие-нибудь, а носители вполне православных фамилий. У убиенного осталась вдова с четырьмя детьми. По данным патриархии, за последние шестнадцать лет было убито более двадцати священнослужителей…

Что же это делается? Если бы сам Сатана ступил на землю в рождественскую ночь, он и то побоялся бы так откровенно хозяйничать в храме Божьем, да и иконы красть не стал бы. Зачем Сатане иконы? Продать? И с каких это пор у Сатаны начались финансовые затруднения? Значит, люди – хуже Сатаны, и иконы, которые когда-то спасли мою бабушку от погромщиков, уже не в состоянии защитить ни священника от убийства, ни саму церковь от сожжения! Ну что ж, неплохой прогресс за последние сто лет…

Погруженные в тяжкие раздумья, мы отправились в путь. Славный город Торонто встретил нас, провинциалов, не по-зимнему ясным и теплым днем. Свободные от снега улицы казались приветливее, чем обычно. В воскресный день машин на дорогах мало, и было слышно даже щебетание птиц, многие из которых, кажется, досрочно вернулись со своих зимовок, обманутые глобальным потеплением. У ограды вблизи церкви начал распускать почки розовый куст! Весна на Рождество – что может быть диковиннее? В былые времена подобное явление могло бы сойти за чудо…

Храм встретил нас приветливо. Именно за эту приветливую небесную красоту посланники князя Владимира и избрали для русского народа православие, избавив от вздорности примитивного язычества… Народу в храме была тьма. Под куполом раздавались близкие к музыкальному совершенству голоса рождественской литургии. Погромы, убийство священника, сионские мудрецы чудным образом покинули мою голову, и я качался на волнах голосов. Мне было хорошо и спокойно, а если иудею хорошо в православном храме, то это тоже своего рода чудо. Мне ни до кого не было дела, кроме как до лика Спасителя, приветливо глядящего на меня со свода. Того самого, что избавил мою бабушку от мучительной гибели, а меня – от скуки несуществования… Я чувствовал себя среди своих. С икон на меня смотрели знакомые еврейские лица, и вся эта трагичная история с распятием казалась мне известной с самого ее начала, с пыльной, босоногой ее сущности, явившейся в мир задолго до того, как землю населили православные храмы…

После службы мы зашли в книжную лавку, и я жадно приобрел целую стопку книг, ибо мой интерес к истории и религии весьма настойчиво требует новой пищи.

Одна книжка из стопки вновь разглагольствовала о заговоре сионских мудрецов[35]. Мне, как еврею, льстило, что современные предтечи погромов столь высокого мнения о моих собратьях. Представьте себе, всё, я подчеркиваю, всё, что произошло, происходит и еще только произойдет в этом мире, проистекает из злой мудрости моих соплеменников, составивших заговор против остального человечества! Увы, главным моим возражением может служить лишь заявление о том, что евреи никогда ни о чем не могут договориться, так что всемирный заговор, скрупулезно исполняемый (причем, обратите внимание, весьма успешно исполняемый) на протяжении столетий – не более чем иллюзия. Я скорее соглашусь с теорией о том, что человечество составило заговор против евреев или даже против самого себя… Более того, книга утверждала, что мы, иудеи, оказывается, племя сатанинское…

Зачем мне все это надо? Ведь не приходят громить мой дом и вроде бы не разжигают печей концлагеря у меня в районном центре… Забудь! Выбрось все это из головы… А бабушка? А Спаситель?.. Давно дело было! Больше ста лет прошло! Это же не твоя жизнь! Зачем ты тащишь все это за собой и, более того, делишься этим и со своими детьми, а значит, продлеваешь эту муку еще, по крайней мере, на одно поколение… Хорошенькое давнее дело, а родителей жены зачем из дома выгнали на прошлой неделе?.. Так то ж евреи выгнали… Но все по тому же поводу, скрупулезно выясняя, кто еврей, а кто не совсем. Нет, батюшки мои ненаглядные, раввинушки мои облюбованные, не даете вы мне покоя! Не могу я отбросить все и забыть… Разве что уйти прочь из церкви. Куда? Да хотя бы в кабак. Там хотя бы не услышишь гула споров о том, чей Бог лучше и чья вера правильнее…

Итак, я зашел в русский ресторан, раздосадованный тем, что в мире ничего не изменилось и что новые легионы вот-вот будут готовы громить моих вздорных соплеменников, в то время как мои единоверцы уже сами практически готовы громить их обратно, но почему-то решили начать именно с двух безобидных стариков – родителей моей жены… Итак, прочь от этого бреда в светлый современный мир бокалов и закусок. Не то чтобы наша русская кухня объективно лучше, чем, скажем, китайская, но, как говаривала моя чудом спасенная бабушка, «привычка – вторая натура». И я, человек, представитель сатанинской расы, рожденный только потому, что бабушку, со стороны мамы, спасли, защитив иконой, а дедушку, со стороны отца, опять же чудом не расстреляли фашисты, просто решил зайти в культурное место, как говорится, закусить в честь вроде бы не своего праздничка…

За соседним столом мужчины громко матерились и изображали из себя пьяных. Как я понял, что изображали? Да очень просто. Когда половину фразы человек говорит совершенно трезвым голосом и на вполне цензурном наречии, а вторую половину обильно приправляет матерной икотой, ясно, что речь идет не об истинно пьяных, к которым русская традиция относится с благоговейным трепетом, почти как к юродивым, а просто человек прикидывается – то ли для того, чтобы таким утонченным образом отдохнуть душой, то ли чтобы почувствовать себя в родной среде мата и поминутных требований «отвечать за базар!» Все это, разумеется, обильно перемежалось словами, заимствованными из английского языка. Короче, как и предупреждал нас Владимир Маяковский: «Скоро только очень образованный француз будет кое-что соображать по-русски…»

Немного обвыкнувшись с перлами родной речи, я принялся за своего цыпленка табака, как вдруг за соседним столиком громко прозвучало грязное ругательство, относящееся к Иисусу. У меня вилка выпала из рук. Не послышалось ли мне? Но сидящим за соседним столиком понравилось сие словосочетание, и они стали повторять его на разные лады.

Я подумал: теперь встать бы мне и заявить: «Милые мои, да что же вы такое говорите? Ведь Рождество же сегодня! Ведь Он же отстрадал на кресте по полной… Ну за что? Зачем?»

И живо представил, как после этого меня будут бить, причем, возможно, ногами, и не то чтобы мне стало страшно, – последнее время мне кажется, что когда тебя бьют (если, конечно, не до смерти), это производит освежающий виток в судьбе и каким-то образом обостряет мировоззрение. Но меня не били уже лет двадцать, и я потерял сноровку… Да и детей стало жалко. Вдруг меня убьют? Жалко сиротами оставить… Вспомнил я заплаканные глаза своей дочери накануне: «Вы у меня помирать не собираетесь?» А я тогда удивился: «С чего ты взяла?» А невинное сердчишко знает, чего боится… Я твердо пообещал, что нет, помирать не собираюсь.

А ведь это наверняка Спаситель мне экзамен устроил, встану ли на его путь мученика, или струшу… А может, это Лукавый меня искушал? Мы же народ, говорят, сатанинский, то есть особый блат у него имеем… Короче: «Изыди, Сатана!»… А может, все-таки это Спаситель дал мне возможность очистить душу, отплатить добром за добро, может, это и был единственный миг моей жизни, когда я действительно мог что-то изменить? Совершить поступок? Но увы…

Струсил я, товарищи, промолчал. Докушал своего цыпленка и смылся. Типичный оказался Иуда. Нас, евреев, часто обзывают иудушками, я поэтому и сказал, что оказался именно Иудой, а не Петром, хотя о Петре, конечно же, вспомнил, как ему, бедняге, трижды пришлось отречься… Я думаю, что апостол Петр на моем месте полез бы драться, если бы такое услышал… Так что не Петр я, не Петр. Петр ведь что? Петр – камень. Коли так стали бы поносить Иисуса при нем – он бы живота своего не пожалел, это уж будьте покойны, упрямый малый был… Тоже одна из разновидностей нашего еврейского характера…

А я – трус, за соплеменника моего – Христа – не заступился. А ведь Он заступился за мою бабушку!

Короче, нехороший я человек.

ПЬЕСЫ

Исцеление пророков

Пьеса в трех действиях, девяти сценах, с послесловием

Действующие лица

Главврач.

Первый студент.

Второй студент.

Третий студент.

Санитарка.

Иисус.

Магомед.

Будда.

Сатана.

Архангел Гавриил.

Вечный Жид.

Жена Вечного Жида.

Санитары.

Эскиз декораций

Действие первое

Сцена 1

Действие происходит в сумасшедшем доме. На сцене стоят пять кроватей, раставленные полукругом, открытым к зрителям. На всех кроватях, кроме центральной, кто-то лежит, укрывшись с головой. Входят Главврач со студентами.

Главврач. А вот наша экспериментальная палата. Здесь мы собрали пациентов с похожими картинами бреда. Вот здесь лежит Иисус, вот там Магомед, а вот и Будда, ну и так далее, по списку. (Указывает на соответствующие койки). Мда… Так о чем это я?

Первый студент. А в чем смысл объединения больных с подобным бредом в одной палате?

Главврач (с явным раздражением). Терпение, молодой человек, терпение! Наша работа требует прежде всего терпения! (Внезапно успокоившись, ласково продолжает.) Я, конечно же, вам все поясню. Ведь для этого мы сюда и пришли… Мда… Так о чем это я? Ах, да… Сначала мы с коллегами полагали, что, конфронтируя больных с похожим бредом, мы сможем вызвать у них обострение чувства реальности и, таким образом, поспособствовать, так сказать, по возможности, их выходу из бредового состояния.

Второй студент. И что же? Неужели удалось? Или напрасно сходили с козыря…

Главврач (с явным раздражением). Это вам не лотерея, голубчик! Здесь на удачу рассчитывать нечего! Психиатрия, милейший, – самая что ни на есть наука, и извольте ваш картежный опыт на нее не распространять! (Внезапно успокоившись, ласково продолжает.) Впрочем, отчасти вы, конечно же, правы. Мы еще далеки от окончательного понимания тайн душевных недугов. Увы, наше предположение не оправдалось. Пациенты с подобными бредовыми системами поразительным образом стали взаимодействовать так, словно они вполне верят фантазиям друг друга. То есть образовалось своего рода психически ненормальное сообщество, внедрив в которое нормального человека, мы смогли бы наблюдать поразительный эффект…

Третий студент (с нетерпением). Неужели они принимают его за ненормального?..

Главврач (с явным раздражением). Если вы считаете, что, перебивая, получится быстрее, – вы ошибаетесь! Наоборот, перебивая, вы сбиваете мои мысли с толку! Вы что же, торопитесь в буфет или на вечеринку с подружкой? Умерьте свой пыл, мил человек… В мире есть кое-что еще, кроме обнималок по углам и страстных воплей под одеялом… (Внезапно успокоившись, ласково продолжает.) Впрочем, отчасти вы, конечно же, правы. Наши Иисус, Магомед и Будда мгновенно спелись и ладят меж собой, как братья. А вот нас всех принимают за придурков. Я даже избегаю оставаться с ними наедине. Потому что начинаю терять ориентиры… Знаете ли, иногда длительное общение с идиотами может расшатывать нервы… Мда… Так о чем это я?

Первый студент. Профессор, вы говорили, что эксперимент не удался. Тогда в чем же смысл продолжать держать этих больных вместе?

Главврач (рассеянно). Отчего же вместе? Ах, да… Вместе! Это необходимо для того, чтобы проследить, как же развиваются их отношения. Ведь по сути дела, в них все нормально – рассуждения, мысли, устремления. Все логично и взаимосвязано. Кроме одной маленькой подробности…

Студенты (все вместе, наперебой). Какой? Какой? Что за подробность?

Главврач (с удивлением посмотрев на студентов). Как какой? Да такой, что они не христы, не магомеды и не будды… Но подумайте сами, насколько интересно понаблюдать за людьми, которые рассуждают так, как если бы они действительно были теми, кем они себя считают…

Мы получили разрешение на проведение исследования от этического комитета больницы, да и сами пациенты согласились, чтобы мы за ними наблюдали и записывали все происходящее на видеопленку… Когда еще услышишь такие диалоги… Исключительно интересно не только с психиатрической, но и с общечеловеческой стороны…

Ну, что ж, пройдемте дальше… Я еще хотел вам сегодня показать пациента, считающего, что он – бублик.

Медики покидают сцену.

Сцена 2

Санитарка вкатывает тележку, на которой подносы с едой. Трое больных садятся на кроватях. На четвертой кровати больной продолжает лежать, укрывшись одеялом, хоть и ворочается. Пятая кровать по-прежнему пустует.

Санитарка. Ну что, ушли наши светила? Вы уж простите меня, ребята, но я вот ни в тебя, Будда, ни в тебя, Магомед, не верю. А вот в Иисуса верю.

Санитарка указывает на соответствующие койки и встает на колени перед койкой Иисуса.

Верую в тебя! Верую! Вот тебе крест! (Обращаясь ковсем.) Бабка мне как-то рассказывала, что ее брат еще в Первую мировую, ну, в империалистическую, как-то на фронте попал в медсанбат. А сам был – ну вылитый Христос. Я ж ведь по бабке еврейка. Так все больные решили, что Сам Спаситель пришел их навестить. Вот и я верую, что так запросто все и бывает… Ни с того ни с сего в какой-нибудь затрапезной палате, богадельне презренной, появится Он, то есть ты, Иисус, простой и понятный, а мы все – больные и здоровые, хотя и здоровые-то ведь тоже больны, – все мы и потянемся за тобой. Вот и дождалась! Вот в тебя я верю, ты как с иконы сошел, как бабушка рассказывала…

Иисус. Поднимись с колен, милая женщина. Не нужно предо мной преклоняться. И креститься не нужно, лишнее все это… Если бы я погиб при ядерном взрыве, вы что, стали бы руками изображать ядерный гриб?

Смешно пытается перекреститься жестом, напоминающим ядерный гриб.

Будда. Кажется, у римлян не было ядерного оружия. Хотя, знаете, с позиции существующей эволюционной теории прогресса мы сейчас должны находиться на вершине развития человеческого общества. Ведь так? Однако, согласно ведическим текстам, в далеком прошлом на планете существовали цивилизации, величие которых нам даже непредставимо. Вот, например, Махабхарата, древний исторический эпос, описывает применение ядерного оружия: «Это было, будто все стихии стали вдруг выпущены на свободу. Нечто, слепящее как солнце, вращалось по кругу. Сжигаемый жаром этого оружия, мир шатался, как в лихорадке. Слоны загорались от жара и дико носились туда и сюда в поисках защиты от ужасной силы…»

Магомед. Всемилостивый Аллах! Бедные животные! Слонов-то за что? Слоны-то что им сделали?

Будда. Ты у нас неравнодушен к слонам. Ты ведь, кажется, родился в «год слона» – год неудачного похода Абрахи против Мекки?

Санитарка (поднимается с колен и начинает раздавать еду). Магомедик у нас чувствительный… Ты бы, Будда, его не расстраивал, особенно на ночь. Опять спать не будет. И аппетит у него никудышный… Посмотри, скелет один. Смотреть не на что… Вот посмотрите на Иисуса: у него и аппетит хороший, и настроение всегда приподнятое!

Иисус (смеясь, принимает еду от санитарки). Ты эту антиисламскую пропаганду брось… Ничего во мне нет такого особенного. Ем, как все, да и настроение у меня обычное…

Магомед. Почему жестокость так укоренилась в этом мире? Ведь в Коране же сказано: «Не запрещает вам Аллах проявлять доброту и вершить справедливость даже с неверующими…» Откуда же взялась такая жестокость? И все от моего имени…

Иисус (смеясь, хлебает суп). Ну, ты в этом не одинок. И от моего имени люди наломали дров…

Санитарка. Если бы дров… А то все больше голов!

Будда (смеясь и тоже хлебая суп). Не надо понимать Иисуса буквально… Он не дрова имел в виду и не свиней, когда говорил не метать перед ними бисер…

Иисус. Не будь строг к милой женщине.

Будда (смеясь и делая вид, что завидует). Ну, правильно. Ты ее любишь… Она что ни день – на колени и ноги тебе целует…

Иисус (улыбаясь). Я холоден к женским поцелуям… И к мужским… Особенно после того самого поцелуя. Ах, Иуда, Иуда… Зачем ты был самым послушным моим учеником? Лишнее все это… А что до милейшей женщины, то я просто счастлив, что на земле еще остались люди, которым не все равно, которые веруют хотя бы во что-то…

Будда. Например, в тебя.

Иисус. Хотя бы и в меня…

Будда. Ты слишком большое значение придаешь вере.

Иисус. Отчего же? Веру нельзя переоценить! «Кто принимает Меня, принимает пославшего Меня!»

Магомед. Мы-то с вами понимаем, в чем заключается ценность веры. Но понимают ли это верующие, а тем более неверующие? Откуда столько жестокости? Ведь это зло… ясно откуда идет!

Магомед с опаской указывает на четвертую кровать, на которой по-прежнему кто-то лежит, укрывшись одеялом с головой, и ворочается, вздыхая.

Санитарка (тоже глядя на четвертую кровать). А что, Князь Тьмы сегодня снова не в духе?

Будда. Ой, и не спрашивай. Совсем измучился. Депрессия!

Иисус. Но если зло несчастно и добро несчастно, так кто же счастлив?

Будда. Счастлив тот, кто не ищет ни добра, ни зла. Но когда мы знаем всё о добре и зле, об истине и лжи, мы наслаждаемся лучшим, а худшее не имеет над нами власти!

Магомед. А мне кажется, зло не может быть счастливо. (Обращаясь к больному на четвертой кровати.) Скажи, ты когда-нибудь был счастлив?

С четвертой кровати доносится нечленораздельное бурчание.

Думаю, он никогда не был счастлив. Никогда! Ну, и в чем же смысл его зла? Месть за свое неумение быть счастливым?

Будда. А почему ты думаешь, что у всякого зла один источник? (Указывает на четвертую кровать.)

Магомед. Да ведь всякое зло в человеке есть реакция на зло по отношению к нему. Ну, возьми любого преступника, убийцу, насильника, и ты обязательно найдешь какое-нибудь зло или несправедливость по отношению к нему.

Иисус. Но ведь многие так и не становятся преступниками, хотя к ним тоже относились зло и несправедливо…

Будда. Увы, таких не существует… Разве что только ты! Ведь всякий человек, даже если не совершит преступление, то обязательно о нем помыслит, а кому как не нам знать, что между помыслом и действием промежуток невелик!

Магомед. Так-то оно так, но я-то не об этом. Я говорю, что у всякого зла есть предзло, а у него – свое предзло, и так до самых первых времен, и все пошло от него… (Снова с опаской указывает на четвертую кровать.)

Будда. Мне кажется, ты утрируешь. Зло возникает и само по себе, не обязательно как реакция на что-то. Более того, ведь говорят: не делай добра, не получишь зла. Ведь зло нередко становится ответом на добро! А уж добро-то на него не свалишь! (Тоже указывает на четвертую кровать.)

Иисус. Если добро вызывает зло – значит, оно неправильное, недоброе… Если одна рука не знает, что творит другая, тогда некому отплатить злом.

Сцена 3

Санитарка выходит с тележкой. Озираясь в палату, входит архангел Гавриил с огромными крыльями. Больные радостно вскакивают с кроватей и окружают посетителя. Только больной на четвертой кровати остается лежать и недовольно ворочается, вздыхая, словно ему мешают спать.

Иисус. Ну, что принес?

Будда. Ну, не тяни!

Магомед. А что он должен был принести?

Архангел Гавриил (загробным голосом). Я принес вам дурные вести!

Будда. А пузырь? Пузырь принес?

Архангел Гавриил (доставая из-за пазухи бутылку и отдавая нетерпеливому Будде). Водку я вам тоже принес, но все же вести – важнее.

Иисус. Ну, хорошо! Какие такие дурные вести, Гаврила, ангел мой? Какие дурные вести можно принести в дом скорби?

Архангел Гавриил (загробным голосом). Главврач решил свернуть эксперимент и прописал всем вам произвести лоботомию, кроме вон его… (Указывает на четвертую кровать.)

Магомед. Джабриль, свет души моей, просвети недоразвитого, а что это такое – эта лоботомия? Что же это, лоб отрезают?

Архангел Гавриил. Ну, что-то вроде того. Лоботомия – это хирургическое вмешательство, следствием которого является исключение влияния лобных долей мозга на остальные структуры центральной нервной системы. Таким образом в мозг вносится дефект, на фоне которого никакие галлюцинации и бред просто не способны более возникнуть. Данная процедура считается средством спасения в безнадежных ситуациях…

Будда. Вот тебе и на… А я слышал, что таких операций больше не делают. Ведь теперь есть лекарства, способные произвести подобный эффект…

Архангел Гавриил. Главврач сказал, что в вашем случае бред настолько опасен для общества, что нельзя полагаться на лекарства. Лекарства что? Бросил их глотать – и снова та же карусель. А хирургический нож – это надежно!

Будда. Но ведь лоботомия приводит в состояние, подобное зомби!

Иисус (начинает плакать и молиться). Господи, опять! Пронеси эту чашу мимо, пронеси!

Магомед. Может быть, лучше электрошок?

Архангел Гавриил. Главврач считает, что в вашем случае электрошок будет неэффективен.

Будда (разливает водку по стаканам и протягивает первому Иисусу). Вот тебе твоя чаша…

Иисус (продолжает плакать и молиться). Пронеси эту чашу мимо, пронеси!

Будда (забирая стакан Иисуса). Ну, не хочешь, как хочешь. А ты, Магомед, выпьешь?

Магомед. Ты же знаешь, я не пью.

Будда (со вздохом). Ну, как хотите, а я все же выпью, чего ж добру пропадать? (Выпивает и занюхивает грелкой.)

Магомед. Мужики! Делать-то чего будем? Джабриль, ты-то хоть подскажи!

Архангел Гавриил. А я что? Я ваша галлюцинация… Что я могу сделать?

Иисус (продолжает плакать). Ты же архангел!

Архангел Гавриил. Ну и что? Я не могу противостоять свободе воли человеков. Ты же знаешь наши небесные порядки! Если люди решили тебя снова распять, то я не могу их отговаривать…

Иисус (успокаиваясь). Ну чем мы им на этот раз помешали? Сидим спокойно в сумасшедшем доме, не проповедуем… Не завладеваем царствами земными! Что ж эти люди житья своим пророкам не дают? Что за злобная сущность руководит этими божьими тварями? Мне кажется, он (указывает на четвертую кровать) тут совсем ни при чем… Это они сами намудрили. Люди.

Будда (язвительно). Гаврила, а почему Князю Тьмы не прописали лоботомию?

Магомед. Так у него же не галлюцинации, а депрессия…

Архангел Гавриил. А он вообще в списках больных не числится.

Магомед. Хорошо устроился! Вздыхает, вздыхает! Настроение всем портит, а среди больных не числится!

Архангел Гавриил. Ну ладно, ребята, вы тут не теряйте силу духа. Нос не вешайте… А мне пора на небо.

Уходит со сцены.

Иисус (твердо). Я еще одной казни не перенесу. Посмотрите на это… (Показывает запястья со следами гвоздей.)

Магомед. А что, если нам захватить больницу, взять заложников и потребовать нас отпустить?

Будда (успокоившись, садится на кровати в позу Будды). Магомедик, тебя здесь никто и не удерживает… Ты же знаешь, что удержать можно только твое тело. Тебе просто надлежит пробудиться. Магомедик, пробудись! Блаженство пробужденного состояния – нирвана – доступно всем существам! Хотя ты всегда успеешь пробудиться… Если уж тебе выпало родиться человеком, тем более таким человеком, отсрочь собственную нирвану и помоги другим на этом пути!

Магомед. Какая нирвана? Какой батих? О чем ты говоришь! Будда! Пробудись! Я-Алла! Бэ хият динэк! Они хотят поковыряться ножом в твоем мозге, а ты о своей нирване талдычишь!

Будда (начинает раскачиваться, повторяя). Буддой я не буду! Я не буду Буддой! Буддой я не буду!Я не буду Буддой!

Иисус (решительно, но мягко). Ну, что ж, если так решено, то ничего не поделаешь. Я помню, так стенал в Гефсиманском саду, так молил, рвал волосы… Увы, если Отец что-то уже решил, Его не переубедить. И не то чтобы это упрямство. Нет. Просто так надо. Так надлежит. Люди не могут спокойно существовать, время от времени не распиная своих пророков…

Магомед (величественно встает на кровати, победоносным голосом). Я единственный из вас человек действия! Я помню, как к моим ногам пала гордая языческая Мекка. Идолы Каабы были повержены, и я велел стереть все изображения со стен этого священного строения! Все население Мекки тогда поклялось мне в верности! Братья, за мной! Хватит сидеть в позе лотоса! Хватит висеть на крестах! Довольно, как бараны, послушно идти на заклание! Я поведу вас к победе нашей веры!

Будда (испуганно, пытаясь утихомирить Магомеда). Магомедик, тише! Тише! Опять набегут санитары! Опять всех привяжут к кроватям!

Иисус (доброжелательно). Оставь его… Когда я внимаю его речам, мне самому хочется пересесть с белого осла на белого верблюда… И помчаться покорять Мекку! (Погрустнев.) Как люди измельчали за последние два тысячелетия… Лоботомия… Вот чего удумали. Представляю себе новое Евангелие… «А на третий день у Него зажила операционная рана!» Видимо, Магомед отчасти прав. Нам нужно что-то делать. Но не для того, чтобы защитить себя… Нет. Нужно что-то изменить в людях, чтобы они перестали быть такими…

Будда. Злыми?

Иисус. Нет, глупыми! Ведь вся эта злость – от глупости!

Магомед. Вся злость от зависти!

Иисус. А зависть – от глупости!

Будда. Значит, если сделать людей на йоту умнее, то они перестанут быть злыми?

Магомед. Не думаю! Злые – они умелые. Точнее, умелые – злы!

Иисус. А я думаю, что это может помочь. Я не знаю, как вы, но я устал от неизбывной человеческой глупости. Я им одно – а они мне другое… Вы почитайте Новый Завет… Что там понаписано?

Магомед. А Коран? Я почти ничего такого не говорил…

Будда. Ну, вот вы и попались в собственную же ловушку. Вы думаете, что по своей доброй воле желаете изменить мир, сделать всех людей на йоту умнее… А ведь еще утром вы об этом и не помышляли. А все дело в том, что зло породило в вас зло… Вот и вся правда. Вы решили сделать людей умнее в ответ на то, что люди решили сделать вас глупее, лишив вас лобовых долей вашего бесценного мозга!

Магомед. Что же ты предлагаешь, любезнейший?

Будда. Представьте себе три концентрические окружности. В центральном, самом маленьком круге, изображены трое животных: свинья, змея и петух. Они как бы ухватились за хвосты друг друга и пустились в бег по кругу – как белка в колесе, – приводя в движение все «колесо бытия». Изображенные животные – суть невежество (моха), гнев (рага) и страсть (двеша) – три базовых аффекта (клеша), как бы лежащие в основе сансарического существования. В святых текстах к ним иногда добавляются еще зависть и гордыня… Наша сила – в невмешательстве в этот вечный круг. Наша сила в том, чтобы вывести себя и наших братьев прочь из этого круга!

Магомед. Би-хият рабак! К чему это ты, наимудрейший? При чем тут свинья? При чем тут петух? Что ты нам тут за сельхозугодья образовал? При чем тут колесо?

Иисус. Я думаю, Будда имеет в виду, что нам вовсе нет необходимости быть слабыми. Непротивление злу насилием вовсе не лишает нас возможности стать по-настоящему сильными духом! Возлюбив врагов своих, мы поднимаемся над этим колесом страсти, гнева и невежества.

Магомед. А я все же за то, чтобы что-нибудь изменить в этом колесе…

Иисус. Ну что ж… Давайте попробуем всех людей сделать на йоту умнее. Думаю, нам втроем это будет под силу, если мы объединим свои устремления…

Будда. Хорошо, думаю, вреда от этого особого не будет…

Магомед. Иншалла! Вот и порешили.

Занавес.

Действие второе

Сцена 4

Декорации изображают вершину высочайшей горы в мире – Джомолунгмы.

Однако на сцене по-прежнему стоят пять кроватей, расставленные полукругом к зрителям. На четвертой кровати по-прежнему кто-то лежит, укрывшись с головой. В центре образовавшегося круга стоят Будда, Магомед и Иисус, одетыеcответственно своим каноническим образам. Ветер колышет их одеяния.

Будда. Добро пожаловать на крышу мира… Точнее, на ее самый что ни на есть шпиль… Когда у мира едет крыша, это особенно заметно здесь. Джомолунгма ведь в переводе с тибетского означает Божественная гора… А все, что божественно, неизбежно притягивает к себе нас, Его посланников…

Магомет (обращаясь к Будде). Извини, позволь спросить, почтеннейший! Я давно уже не пытаюсь делать различий между галлюцинациями и прозрениями, но все-таки скажи, эти кровати мне только привиделись, или они действительно здесь стоят?

Будда. Да, я решил, что стоит их прихватить… Вдруг мы притомимся, всегда есть где прилечь.

Магомет с облегчением садится на кровать.

Иисус (обращаясь к Магомеду). А кстати, как ты пытался отличить галлюцинации от истинных пророческих видений? А главное, как тебе удалось убедиться, что они от Бога, а не от Сатаны? (При этих словах лежащий на четвертой кровати начинает нервно ворочаться и охать. Все трое оглядываются на него. После краткой паузы Иисус продолжает.) Ведь именно в этом и заключается главная сложность профессии пророка. Важно даже не доказать всем, что ты пророк, а прежде всего доказать самому себе, что ты не псих, то есть не простой умалишенный с хорошо сформированным бредом, а настоящий пророк, и только доказав себе, ты можешь попытаться возвестить об этом миру…

Магомед. Ах, Иса, не говори… После первых моих видений дни и ночи не покидали меня мучительная неуверенность и тревога. Идея, что сам Бог явился ко мне, была мной отвергнута, как явно противоречащая сложившимся у меня представлениям о сущности Бога. В то, что это просто порождения моего больного сознания, я не верил. Был у меня тайный знак, который давал мне уверенность в том, что это не бред. Оставалось выяснить, ангел это или демон…

Однажды я лежал без сна. Рядом спала одна из моих жен, и тут ночной гость вновь пришел в мою спальню. Я разбудил Хадиджу. «Он пришел, – сказал я ей», – но сколько Хадиджа ни всматривалась в темноту, она никого не видела, – для нее комната была пуста. Тогда незаметно для меня, не спускавшего глаз с места, где находилась эта таинственная фигура, Хадиджа сбросила с себя одеяло. «Видишь ли ты его теперь?» – спросила она. «Нет», – ответил я, ибо фигура мгновенно и бесшумно исчезла. «О, сын моего дяди, – воскликнула мудрая Хадиджа, – возрадуйся и успокойся! Слава Богу, он ангел, а не дьявол: только целомудренный ангел, это дитя света, не мог остаться в комнате после моего бесстыдного поступка. Дьявол и не подумал бы удалиться при виде моей наготы!». Так сказала мудрая Хадиджа…

Будда. Ну что ж, весьма убедительно.

Иисус. Да, тут не поспоришь! А ты рассказывал Главврачу про этот эксперимент?

Будда. Ведь это же бесспорное доказательство!

Магомед. Конечно, рассказывал. Этот безумец ничего и слышать не хочет. Говорит: «Мы тебя вылечим…» Он вылечит!

Иисус. Да, Главврач у нас явно не в себе. Где это видано, чтобы пророков пытались исцелить? То, что пророки исцеляют, это ясно, но пытаться исцелить пророка – это абсурд.

Магомед. Для пророка нет исцеления, потому что пророк не болен. Самонадеянный индюк этот Главврач. Порази его безумием, Аллах! Пусть вполне вкусит всю прелесть душных объятий безумства!

Иисус. Не будь жесток к нему, Магомед, он лишь заблудшая овца…

Магомед. Заблудшая овца – обед для волка. Я ведь тебе не предводитель пастухов табуреток! Я знаю, как обращаться со скотом…

Иисус. Я вовсе не высказывал никаких сомнений по этому поводу! Я просто подумал, что если мы попросим Отца сделать всех людей немного умнее, то и Главврач тоже поумнеет и, возможно, передумает делать нам эту жестокую операцию.

Будда. Тогда довольно терять время. Давайте совершим то, для чего мы взошли на этот высочайший на земле пик!

Все трое берутся за руки и начинают водить хоровод повторяя:

Бог великий! Бог людей! Сделай их чуть-чуть умней! Бог великий! Бог людей! Сделай их чуть-чуть умней! Бог великий! Бог людей! Сделай их чуть-чуть умней!

На небе громыхает гром и блестит молния.

Будда. Кажется, сработало!

Все трое рассаживаются по своим кроватям.

Иисус. Как же это замечательно. Теперь если я – Иисус Христос – явлюсь к ним, поумневшим, никто больше не станет меня распинать! Меня пригласят к обеду, выслушают…

Магомед (перебивает). …и от души посмеются!

Иисус. Это жестоко. Пожалуйста, не надо так говорить…

Магомед. А что? Я ничего… Умные ли люди, глупые ли – нет разницы. Только мечом их можно убедить… только мечом…

Иисус. А я говорю – словом и любовью!

Магомед. А я говорю – только мечом…

Иисус. А я говорю – терпением и милосердием…

Будда. Не ссорьтесь! Вы ведь оба правы… Только припугнув, можно действительно добиться внимания… Но только по-настоящему испугать человека нечем. Лет через двести после моего рождения кто-то хорошо сказал в эпосе Бхагавадгида… «Кто думает, что он убивает, или кто полагает, что убить его можно, оба они не знают: не убивает он сам и не бывает убитым. Он никогда не рождается, не умирает, не возникая, он никогда не возникнет…

Рожденный, однако, неизбежно умрет, умерший неизбежно родится…» Но все это только тело, жалкая временная оболочка. Так что людям ни твоего, Магомед, меча не должно быть страшно, ни твоего, Иисус, милосердия не нужно…

Иисус. Может быть, то, что ты говоришь, и верно, да только от этого страдания людские не меньше! И милосердие страждущим необходимо!

Магомед. А я говорю: только мечом… Пусть оболочка. Пусть прах. Но человек должен добиваться своего! Без этого нет смысла в жизни земной, да и вообще нет смысла! Если мы будем слизняками бессловесными, тлями бестелесными, тогда смысл мира не стоит и дорожной пыли, оседающей после того, как прошел усталый караван.

Иисус. Ну, так или иначе, мы скоро сможем убедиться, насколько мир станет лучше, если люди станут хоть на йоту умнее.

Будда (вторит ему). Не будет войн, не будет голода, не будет несправедливости, ведь все это от глупости неизбывной.

Магомед (мечтательно). И бедных слонов люди перестанут жечь огнем…

Иисус. И нас отпустят на все четыре стороны. И мы будем свободно проповедовать. Ты, Магомед, научишь людей решительности, твердости и смелости, ты, Будда, – спокойствию и самосозерцанию, а я – любви и доброте. Кстати, разве в этом и не будет заключаться наше второе и последнее пришествие? Разве не опустится на землю Царство Божье?

Магомед (прослезившись). Иногда, когда я тебя слушаю, Иса, мне хочется сменить белого верблюда на белую ослицу… Аллах ведь милосердный! Прежде всего милосердный! Я-рахман! Я-рахман!

Будда. Ребята, а вам не кажется, что мы друг друга прекрасно дополняем! Может, выпьем за это? (Достает из-за пазухи початую бутылку водки.)

Магомед (немного раздраженно). Будда, ну к чему эта клоунада? Ты же знаешь, что я не пью… Кстати, ты ведь тоже не пил. С чего это тебя так на водку потянуло?

Будда. Да приучили. Меня спрашивают мужики: «А ты буда?», я отвечаю: «Будда!» А они мне наливают! (Предлагает водку Иисусу. Тот жестом отказывается.)

Будда (немного разочарованно). Ну, не хотите, как хотите… А могли бы организовать эдакий исламо-христо-буддизм…

Магомед. Давно пора! Только, чур, все принимают нашу веру… Ну, как положено. Торжественно говорят: Бог – Един, а Мухаммед его пророк!

Будда. Можно и так … Главное, перестань быть таким сердитым!

Магомед. Я – не сердитый. Я – целеустремленный.

Иисус. А не пора ли нам возвращаться в больницу? (Подергивает плечами от холода.) Я как-то не по погоде одет. Здесь хоть воздух и свежий, но высокогорный… Дышится тяжело и холодно. Да и этот товарищ на койке (показывает на четвертую кровать) совсем от холода окочурился.

Магомед. А зачем, Будда, ты его сюда приволок? Зачем нам лишние свидетели, да еще такие?

Будда. Я его не приволакивал. Он сам приволокся. Он ведь как кот – ходит сам по себе…

Иисус. Ну да, падший ангел… Свободный дух!

Магомед. Знаете что? Прежде чем возвращаться… Надо бы проверить, как там они… люди… поумнели. А то мало ли что!

Будда. Ну, давайте для пробы кого-нибудь сюда призовем!

Иисус. Главврача?

Будда. Он не показатель…

Магомед. Он вообще умопомешанный…

Иисус. А может быть, Санитарку?

Будда. Понравилось, как она тебе поклоны отбивает…

Иисус. Не завидуй.

Будда. Я не завидую.

Магомед. Я не против. Заодно пусть и обед принесет. Иншалла! (Колдует себе в нос.)

Сцена 5

Те же и Санитарка. Тележки с обедом при ней нет.

Санитарка (тяжело дыша). Вот вы куда, миленькие, забрались…

Иисус. Да, матушка, да, милая. Вот решили мы человечество умнее сделать, ну, хоть чуть-чуть. Как там, внизу?

Санитарка (торжественно обращаясь к Иисусу).

Отдаваясь немому и юному соло Побелевшего неба в расщельях домов, По привычке взгрустнув по кресту и рассолу, Мы внезапно постигнем нелепое: Он – Тот, которого ждали по ветреным стойлам Позабытых, но вряд ли прощенных эпох, Тот, который, любя, терпким потчевал пойлом, Охраняя всю жизнь каждый стебель, чтоб не сдох, Тот, которого нам выдавали по каплям Нерешенные скопом загадки времен, Тот, за кем мы ступали по пяткам, по пяткам, Пятясь вспять, понимая, что это не Он, Тот, с которым мы пели, мучительно тужась, Выводя ту небесную скатерть хоров, Тот, которому следовал, следовал ужас Вслед за томною вязью волхвов и даров, За которым вполне, сколько следует нищим То ли духом, то ль именно нищим вообще, Мы царапали камни израненным днищем Скорбных дней и не дней, распыленных вотще, Тот, за кем мы успели едва ли, увы ли, Тот, о ком мы не плакали даже крестясь, Тот, о ком мы по рытвинам жалостно выли, Вынимая руками из рытвины грязь, Он, пришедший, молчит среди нас не нарочно, Не припрятанный вящею Библией слов, Он реальный, живой, так что сладко и тошно, Проживает средь нас, как в пучине веков. Не ищите, не ждите, что надо – свершилось, Только крепче сомкните свои голоса, Эта правда придет сквозь мирскую замшелость, Эта правда придет, о себе голося!

Все трое доброжелательно аплодируют Санитарке. Когда аплодисменты умолкают, становится слышно, что четвертый больной тоже аплодирует под одеялом.

Сатана (из-под одеяла, приглушенно). Браво, няня! Браво, няня!

Все трое удивленно смотрят на четвертую кровать. Ведь это первые слова, произнесенные четвертым больным.

Иисус. Гляди, матушка, как ты его пробрала…

Магомед. А, что, он искусство любит…

Санитарка (гордо кланяясь). Спасибо…

Будда. Сама сочинила или заучила из какого-нибудь автора? Память-то улучшилась? Голова не болит? Мысли не давят?

Санитарка (гордо). Это экспромт…

Иисус. Недурно!

Магомед. А все же, где обед, мудрая женщина? Ведь сейчас у нас не Рамадан, чтобы голодом морить!

Санитарка (невозмутимо). А обеда не будет… Людям больше не нужна еда. Неедение – это состояние или образ жизни, находясь в котором человек долгое время – например, годы или даже всю жизнь – не нуждается в пище, при этом его тело нормально функционирует. Неедящий – это человек, который полностью достиг неедения, а потому способен не есть и не пить, так как его организму это не нужно. Это не значит, что неедящий не может есть, у него просто появляется выбор – есть или нет.

Магомед. Что ты несешь, я-хабибти! я-халяуи! Я – пророк, а есть хочу! Куда вам, неверным! Вы же с голоду передохните!

Иисус. Ну нет, я, конечно, народ пятью хлебами кормил… не скрою… Но чтоб вот так, по-простому… неедение! Восхитительно!

Будда. Что ж вы, и чаю теперь не пьете?

Санитарка (так же невозмутимо). Но мы не совсем неедящие пока… Мы почти неедящие, и иногда пьем воду, чай, кофе или другие напитки. Некоторые из нас решили время от времени, например раз в несколько недель, для удовлетворения вкусовых ощущений что-нибудь съедать: кусочек шоколадки, пирожок, сыр, хрен… Сегодня утром мы поняли, что главное – не аскетические телесные упражнения, а освобождение от самой сильной материальной привязанности – привязанности к еде. Польза, которую несет образ жизни без еды, огромна – неедящий не зависит от этой незначительной жизненной функции.

Будда. Даже мы, буддисты, до такого не дошли… Круто вы это… Неедение. Это что же, новая религия или лечебное голодание?

Санитарка (смотрит на Будду снисходительно). Религиозное или лечебное голодание не являются неедением, так как они длятся определенное время, имеют определенную цель и после голодания человек возвращается к еде. Неедящим также нельзя назвать человека, насильно принуждающего свое тело не принимать пищу, – такое действие обычно приводит к уходу энергии из организма, а потом и к смерти. Пути к неедению идут, в основном, через расширение сознания человека, потому неедение – это скорее побочный эффект или попутный этап развития, чем просто непотребление пищи.

Иисус. Голубушка ты наша! Да как же человек может без еды?

Санитарка. Ты сам сказал: «Живите аки птицы небесные», и завещал не беспокоиться о хлебе насущном.

Иисус. Ну, нельзя же понимать буквально! Я не верю, что такое возможно!

Санитарка. Нас верить учил, а сам не веришь… Эх, голубчик! Независимо от нашей веры или неверия в какое-то явление оно существует, и ему нет дела до нашего убеждения, знания или веры. Кроме того, сможет ли какое-либо объяснение удовлетворить нас? Важнее всего тот факт, что на Земле издревле жили люди, которым не нужно было есть. Если какие-то люди могли и могут жить так, значит, и остальные, в принципе, имеют такую способность. Нужно только понять, как настроить свой организм подобным образом.

Будда. Поясни мне, простому человеку, как такое возможно? Много мне прозрений являлось, но такого чуда я и не предполагал… Что же вы, все впадаете в особый летаргический сон, в полумертвое состояние?

Санитарка. Сознание, создающее вездесущую энергию, из которой состоит всё вокруг – мы можем называть ее свет, прана, ци, ки, оргон или иначе, – оживляет человека, не потребляющего материальную пищу. Организм может жить и функционировать за счет этой энергии, если подсознание, управляющее физическим телом, способно автоматически преобразовать ее на нужды тела. Это происходит, когда сфера сознания человека достаточно широка, так как сознание является составным элементом, в том числе и этой вездесущей энергии.

Магомед. Я тебе арабским языком говорю: каждому – куль вахад, понимаешь, – куль вахад! надо есть – лязем акль! лязем акль! Я тебе как пророк говорю: вы все загнетесь! Сколько вы уже голодаете? Судя по солнцу, часа три, не больше… Ишь, какие умные стали!

Санитарка. А я тебе арабским языком отвечаю – не загнемся… Муш лязем акель! Муш лязем акель! Человеческий организм – это наиболее сложная из известных человеку энергетическая структура материи, способная к интеграции и самоорганизации. Это комплексное и еще во многом неизученное компьютерно-механически-биологическое творение, управляемое мозгом, с множеством полей и излучений – магнитных, электрических, гравитационных. Официальная наука пока не способна до конца объяснить систему поступления и использования энергий в человеческом организме. Одним из способов строительства и снабжения клеток организма является энергия, а также вещества, производимые в пищеварительной и дыхательной системах (своеобразная химическая фабрика).

Иисус. Но насколько мне позволяет мое скромное пророческое образование, это нелогично с физической, термодинамической точки зрения! Нонсенс!

Санитарка. Физическое объяснение исходит из физики атома. Человеческий организм состоит из тканей, построенных из химических молекул, которые, в свою очередь, состоят из атомов. Атомы состоят из нейтронов, электронов и протонов, которые построены из еще более мелких частиц кварков. В результате такого поиска первичного строительного элемента мы доходим до той грани, где твердая материя перестает существовать, а есть только нечто, что можно назвать завихрением энергии, или просто энергией. На протяжении тысяч лет нашей цивилизации эта энергия была известна под разными именами – прана, оргон, свет… От этого происходят такие понятия, как «жить светом», «питание праной». Вся существующая в нашей вселенной материя, в том числе и человеческое тело, состоит из этой энергии. В человеческом организме тысячи химических веществ подсознательными процессами постоянно строятся из этой энергии…

Иисус. Знаешь что, милая женщина! Иди… с миром!

Иисус благословляет ее. Санитарка делает реверанс и покидает сцену как королева. Все молчат, в растерянности пожимая плечами.

Сцена 6

Те же без Санитарки.

Магомед. Перемудрили…

Иисус. Как бы от Отца не досталось…

Будда. Да… Так недолго и без человечества остаться…

Магомед. Я говорил… Не надо было делать их умнее… Только хуже вышло.

Иисус. Но и такими, какими люди были в своем нормальном состоянии, оставлять их нельзя… В нормальном они своим пророком лоботомию делают…

Будда. А я ведь верил, что мир в основе своей благ, и если у кого-то есть какие-то беды, то это не беда…

Магомед. Я предупреждал… Что бы мы ни делали, мы всегда будем козлами отпущения за все беды мира…

Иисус. Давайте попробуем сделать людей немного глупее, чем обычно? Ведь теперь мы воочию убедились, что горе – оно от ума!

Будда. Экспериментатор! Ну, давайте попробуем…

Магомед. Попитка – не питка! Давайте в круг…

Берутся за руки и начинают водить хоровод, повторяя:

Бог великий! Бог людей! Сделай их чуть-чуть глупей! Бог великий! Бог людей! Сделай их чуть-чуть глупей! Бог великий! Бог людей! Сделай их чуть-чуть глупей!

На небе громыхает гром и блестит молния.

Будда. Кажется, опять сработало!

Магомед. Ну что, опять пригласим подопытную Санитарку? Может, теперь-то она принесет нам обед? Иншалла. (Колдует.)

Входит Санитарка, на голове у нее ведро, лица не видно. Обеда опять нет.

Магомед (стуча по ведру). Благочестивейшая! Где обед?

Иисус (снимая ведро). Голубушка, зачем ты прикрыла лицо этим ведрищем?

Из-под ведра показывается лицо Санитарки, перекошенное идиотической гримасой. Иисус в испуге надевает ведро обратно. Потом медленно снимает снова. Санитарка ведет себя как тихопомешанная.

Будда (громким шепотом). Опять перемудрили!

Магомед (громким шепотом). Я говорил!

Иисус (громко, обращаясь к санитарке) Голубушка! Ты меня узнаешь?

Санитарка. Да!

Иисус. Ну, и кто я?

Санитарка. Дед Мороз!

Магомед. А обед где?

Санитарка. Чего где?

Будда. Что, опять на неедение потянуло?

Санитарка. На не… что?.. Чёй-то я вас не расслышала…

Магомед. Жрать давай!

Санитарка. А? Ам-ам хоца?

Магомед. Хоца-хоца!

Санитарка (скороговоркой). Ам-ам нету. Повар стал варить кашу из купороса, потом туда упала папироса. Он полез – и весь облез. А потом пришел управдом. У него нос торчком. Он повара за ноги дернул – а у того голова совсем испортилась… Вот я и одела ведро, чтоб, если чего, так хоть голову предохраню, ведь голова нам нужна, а иначе как папироски курить? Как папиросочки курить, я вас спрашиваю? Как-то раз, а может и два, ручная кобыла Борька играла с кобелем …

Будда. Бред сивой кобылы! Всё, сворачиваем эксперимент, возвращаем все по местам. Гасите свет!

На небе громыхает гром и блестит молния.

Занавес.

Действие третье

Сцена 7

Декорации больницы, как в первом действии. Все те же кровати, все тот же больной, укрывшийся с головой на четвертой кровати. Иисус, Будда и Магомед сидят каждый на своей кровати в больничных пижамах.

Иисус. Ну, вот извольте полюбоваться! Что бы мы с человечеством ни делали – все выходит боком, а нам по-прежнему угрожает лоботомия!

Будда. Возможно, исцеление пророков – это особый ритуал, смысл которого мы не понимаем?

Магомед. Жизнь – гораздо проще, чем вам кажется, джама![36] В жизни – либо ты их, либо они тебя…

Иисус. Но мы ведь и были посланы в этот мир, чтобы это положение изменить. Ведь это правило животного мира, и не должно быть правилом мира людей!

Будда. А я не вижу большого различия между людьми и животными. Тот, кто был раджой, может в следующей жизни стать ослом, и наоборот…

Иисус. Неужели нам так и не удалось ничего изменить?

Входит Санитарка, толкая перед собой тележку с обедом.

Магомед. Наконец-то! Сахтэн[37]!

Санитарка. Изголодалси, Магомедик! Ну, я тебя первым покормлю, ласковый ты мой…

Подсаживается к Магомеду и начинает его кормить, как ребенка, с ложечки.

Котик, открой ротик!

Магомед жмурится от удовольствия и открывает рот.

Вот так, я-хабиби[38], вот так, эфтах тумак[39]! Вот так, эвла! Эвла![40]

Иисус (с удивлением). А ты что же, милейшая женщина, арабский не забыла?

Санитарка. Да, как-то так получилось… Привязалась пара слов… Как говорится, ана фахем – иза лязем куль вахад бахке, – я думаю, если нужно, то каждый сможет… Ведь так? Ведь Магомедику приятно. Скажи, Магомедик, тебе приятно?

Магомед (с полным ртом). А как же! У меня было девять жен, но такой заботливой, как ты, никогда не было. Хочешь быть моей десятой женой?

Санитарка. Ой, да что ты, что ты… Мне замуж поздно уже… Да и люблю я тебя, Магомедик, не по-женски, а по-общечеловечески.

Будда (скептически). Как-как?

Санитарка (переходит к Будде и начинает кормить с ложечки). По-общечеловечески! Вы теперь мне все любы-дороги! Это раньше я, кроме Иисуса, никого не видела, а теперь я поняла, что нет единственного пророка… Всяк человек в какой-то мере пророк.

Иисус. Милая женщина, хотя то, что ты говоришь, звучит как несусветная ересь, но мне это нравится!

Санитарка. Да, тут со мной сегодня такие приключения произошли, что я словно бы вся окунулась в свет прозрения…

Будда (скептически). Да что ты говоришь?

Санитарка. Я вроде не пила с утра, но привиделось мне, что взошла я на пик высокой горы, и там были вы…

Будда (пытаясь замять). Бред какой-то… Не будем об этом…

Иисус. Нет, нет, продолжай, милая женщина, продолжай…

Санитарка. Я говорила стихами… А вы мне аплодировали. Я и теперь не могу избавиться от поэтических строк, крутящихся у меня в голове…

Если только писать По прозрачному снегу, По серебряной выси Бездланного неба, По зачищенной ране Дождевого вулкана – По омытой в фонтане Статуе великана… Если только писать По немыслимым сеймам Разнополых ворон И расплющенных чаек, Если только молиться Губами пророков И записывать мысли На палочках судеб, Вот тогда и приходит, Что мы называем Неизбежным прозреньем Вселенского смысла…

Все аплодируют.

Магомед (с восторгом). Слушай, женщина! У нас на востоке поэты ценятся чрезвычайно! Поедем со мной домой, в Мекку…

Иисус. Да подожди ты со своей Меккой… У тебя на понедельник операция по удалению мозгов назначена!

Будда. Ты, женщина, все же поосторожнее со стихами. Тут я лежал в палате с одним железнодорожником. Так он все стихами говорил… Что ни скажет, то стих. Видимо, ему стук колес навевал поэтические строчки. А потом…

Санитарка. Что потом?

Будда. Лоботомию сделали! Больше стихов не пишет. Скучным стал… Как зомби!

Санитарка. А хотите, я помогу вам бежать отсюда?

Иисус. А толку-то что? Нас на первом же пророчестве поймают и вернут обратно…

Санитарка. А что, если вам помолчать? Ну, не пророчествовать…

Магомед. Мы не можем не пророчествовать. Мы же пророки! Пророк не может молчать!

Иисус. Если он молчит, то он уже не пророк!

Санитарка (неожиданно громко). А что, если вам перестать быть пророками?

Пауза. Все в недоумении молчат.

Санитарка. А что, если вам добровольно перестать быть пророками? Без операции?

Иисус. Это все равно, как если бы я спросил: а что, если тебе добровольно перестать дышать, милая женщина?..

Магомед. Пока мы тебя не удавили…

Санитарка. Я не хотела вас обидеть. Я просто подумала, что вы могли бы быть пророками тайно, на домашнем уровне…

Иисус. На домашнем уровне пророков не бывает… Враги человека домашние его.

Санитарка. Ну, тогда вообще быть пророком тайно, только для себя…

Будда. А я было подумал, что от наших экспериментов на горе человечество изменилось в лучшую сторону. Нет, как были идиотами, так и остались… только внешнего лоску прибавилось!

Иисус. Будь терпелив к милой женщине! Она, наверное, просто не понимает назначения пророка… Вот и говорит невесть что… стать пророком для самого себя… Люди, неужели вам нравится то, как вы живете? Неужели это и есть лучшее, на что вы способны? Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное…

Будда. Ну, все… Понеслась Нагорная проповедь…

Иисус (проникновенно). Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божьими.

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать, и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас. Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить ее на попрание людям. Вы – свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме.

Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного…

Санитарка встает на колени перед Иисусом и начинает креститься. Иисус поднимает ее с колен и берет ее за руки.

Иисус (проникновенно). Вы слышали, что сказано древним: не убивай; кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону; а кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной…

Санитарка. Значит, Главврач, считающий, что вы безумны, подлежит геенне огненной…

Магомед. Наконец-то! Прозрела! Не нас менять нужно… Не пророкам рты затыкать да по сумасшедшим домам держать… А вам нужно меняться! Вам, людям! Главврачам вашим недорезанным!

Санитарка. Теперь я знаю, что делать. Магомед, у тебя есть хороший кинжал?

Магомед. Откуда? Всё санитары отобрали…

Иисус. Женщина, ты не поняла… Я же сказал: не убий! Я же сказал: не суди, да не судимой будешь…

Санитарка снова встает на колени перед Иисусом.

Санитарка. Так научи! Что же мне делать?

Иисус. Ничего не делать! Веруй! Если все будут веровать, то и приидет Царствие Небесное! Начни с себя!

Санитарка. А как же вы, родимые? Ведь снова казнят вас казнью позорной, может быть, еще более позорной, чем распятие…

Иисус. Ну, операция – это не казнь. Это лечебное мероприятие… Главврачу виднее. Если он считает, что нас следует лечить, то мы должны терпеть…

Санитарка. Я все же его убью! Тоже мне, Понтий Пилат в белом халате!

Иисус. Я тебе запрещаю… Не вставай на пути того, чему суждено свершиться!

Магомед. Не держи ее… Пусть сотворит то, что ей на роду написано…

Санитарка вооружается огромной поварешкой с тележки.

Санитарка. Не убью, так покалечу! Тоже мне, исцелитель пророков…

Решительно убегает. За кулисами слышится шум, нечленораздельная брань Санитарки, звуки глухих ударов и крики Главврача.

Магомед. Да, не зря нас обвиняют в подстрекательстве к экстремизму…

Иисус. Ничего не понимаю. Как моя мирная проповедь могла привести к такой реакции? Может быть, эта милая женщина не в себе?

Будда. А кто в себе? А кто нормальный-то? Я вообще считаю, что нормальное состояние человека – это бред. Вот уверены ли вы на все сто процентов, что мы с вами действительно не сумасшедшие и нас не надо лечить?

Иисус. А как же архангел Гавриил?

Будда. Галлюцинация…

Магомед. А как же наше утреннее собрание на горе?

Будда. Иллюзия…

Иисус и Магомед (хором). А как же наши прозрения?

Будда. Конфабуляции… Заполнение пробелов памяти ложными, но логичными воспоминаниями.

Магомед. Будда, ты – страшный человек. Скорее бы тебе укоротили мозг… Совершили, так сказать, мозговое обрезание…

Сцена 8

Те же. В сопровождении санитаров входит Вечный Жид. Санитары уходят.

Вечный Жид. Кто тут говорил об обрезании? Позвольте представиться – Вечный Жид.

Подходит к каждому и пожимает руку. Магомед подает руку не сразу.

Вечный Жид (обращаясь к Магомеду). А что же это вы, милейший, руку мне жать не торопитесь?

Магомед. Времена сейчас такие. Еще кто-нибудь увидит, что пророк Мухаммед еврею руку пожал… Проблемы будут.

Вечный Жид. А вы им скажите, что евреи хорошие! Вы же их пророк!

Магомед. Вы думаете, они меня слушают? Я уже давно не управляю умой[41]… Уж больно она велика и разношерстна…

Вечный Жид. А вы опубликуйте поправку к Корану. Пусть он начинается словами: «Евреи хорошие. Они, в сущности, безобидные и наивные люди, и если их не трогать, они никакого особого вреда вам не принесут. Разве что заспорят до смерти».

Магомед. Коран менять нельзя…

Вечный Жид. Как же нельзя? Вы же автор!

Магомед. В том-то и дело, что я не автор. Я только озвучил, что мне сообщил Всевышний. Коран – это только попытка передать в земные, прахом запачканные руки содержание Небесного Корана.

Вечный Жид. Насколько мне известно, в сурах, относящихся к вашему мекканскому периоду, ваши высказывания об иудаизме выдержаны в основном в хвалебных тонах. «Мы дали Мусе (Моисею) прямой путь и оставили в наследство сынам Израиля книгу в руководство и напоминание для обладающих умом». А в разделе «Корова» от имени Бога сказано: «Сыны Израиля, помните (…). Я предпочитаю вас всем живущим». Более того, в Коране говорится даже об обещании Бога дать евреям Землю Обетованную. «О мой народ! Войдите в землю священную, которую Бог предначертал вам, и не обращайтесь вспять, чтобы не оказаться вам потерпевшим убыток».

Магомед. Что, так и сказано? И где это сказано?

Вечный Жид. Сура 5, аят 24.

Магомед. Да… да… Мда… верно. Откуда тебе, иудею, так хорошо известен Коран?

Вечный Жид. Работа у меня такая… Я же юрыст. Профессия обязывает! Так что мне непонятно, какие претензии вы имеете к Израилю. Пользуемся, так сказать, по праву… Землей Обетованной!

Магомед. Не торопись… Обещал вам Бог землю. Не спорю. Но потом, после исхода из Египта, евреи согрешили, сделав золотого тельца. В наказание за этот грех им даются суровые законы. Таким образом, еврейские заповеди рассматриваются исламом не как благо, а как кара. «Тем, которые обратились в иудейство, Мы запретили всех, имеющих копыто, а из коров и овец запретили Мы им жир, кроме носимого их хребтами. (…) Этим Мы воздали им за их нечестие: Мы ведь правдивы». Это сура 6, аят 147. Читал?

Вечный Жид. Читал. Но ведь из сороковой суры видно, что мусульманство признает Тору богоданной книгой!

Магомед. Однако евреи исказили ее, убрав оттуда предсказания о моем приходе!

Вечный Жид. Посмотрите на него… (Обращаясь к Иисусу.) Тот же упрек в фальсификации адресуется и вам, христианам.

Иисус. Я – не христианин. Я не имею ничего общего с этим вздорным культом. Я никогда не являлся апостолу Павлу…

Вечный Жид. Занимательно… Ну, так или иначе, христиане и евреи определяются Кораном как «Люди Писания», получившие откровение Божье, но не сумевшие его полностью сохранить и воплотить в жизнь повеления Бога. Отношение ислама к ним неоднозначно. «Не одинаковы они, среди обладателей Писания есть община стойкая; (…) они веруют в Бога и в Страшный Суд; (…) они праведники». Сура 3, аяты 109—110.

Магомед. Тем не менее в Коране подчеркивается, что таких праведников немного. «Потом вы отвернулись, кроме немногих из вас, и вы отвратились». Сура 2, аят 77.

Будда. Может, хватит? У меня раскалывается голова от всех этих сур и аятов! (Обращаясь к Вечному Жиду.) Скажи лучше, за что тебя сюда посадили? Что же, в наше время быть евреем считается сумасшествием?

Вечный Жид. Ха! Ха! Ха! Как вы это замечательно выразились… «В наше время быть евреем считается сумасшествием…» Мда… Метко сказано…

Будда. А все-таки? Вы, кажется, человек психически здоровый. И если иудейство не считается сумасшествием, то что же вы делаете в палате пророков?

Вечный Жид. Ха! Ха! Ха! Как вы это замечательно выразились… «В палате пророков…» Вы случайно не еврей?

Будда. Я Будда!

Вечный Жид. Одно другого не исключает. Ну, Иисуса я знаю… Иешуа хоть и еврей, но отступник. Хотя то, что он не христианин, несколько меняет дело. С Магомедом мы встречались во время Шестидневной войны… А вот этого больного я не знаю. Что это он все время лежит, укрывшись с головой?

Иисус. Лучше его не трогай… Это Сатана.

Вечный Жид. Да что вы говорите? Не еврей?

Будда. Не думаю, но можно спросить… Эй, ваше черноличие… Вы часом не еврей?

Сатана. Браво, няня!!!

Вечный Жид. Это он о ком?

Иисус. О Санитарке. Она еврейка по бабушке…

Вечный Жид. Хотелось бы познакомиться…

Магомед. Вряд ли удастся. Она только что, разгоряченная проповедью Иисуса, проломила голову Главврача поварешкой. Так что ее наверняка упекли в турму!!!

Вечный Жид (с осуждением глядя на Иисуса). Вот тебе и миротворец…

Магомед. Да, только этот Главврач всем нам назначил операцию, лоботомию… Ну, кроме него… (указывает на больного на четвертой кровати). У него депрессия. А у нас галлюцинации, причем общественно-опасные.

Будда. А у тебя что?

Вечный Жид. А у меня жена – свинья!

Будда. Мы тебя не о твоей семейной жизни спрашиваем… А о галлюцинациях…

Вечный Жид. А еще говорят, что буддисты терпеливы…

Будда. Я – не буддист, и ничего общего не имею с этим культом…

Иисус. А мне казалось, ты ассоциировал себя с буддистами?

Будда. Оговорился…

Вечный Жид. Ну, что ж… Пусть так… Хотя это уже занимательно. Может быть, и вы тоже, Магомед Абдулович, себя к исламу не причисляете?

Магомед. Я знаю, за что тебя сюда посадили… Разговариваешь много!

Вечный Жид. Да нет… Просто я подал на развод, указав как причину развода то, что жена моя превратилась в свинью, и я не могу продолжать жить под одной крышей с некошерным животным.

Будда. Вы это оговорились в переносном смысле?

Вечный Жид. В том-то и дело, что в буквальном! Свинья! Клянусь мамой! Свинья!

Магомед переглядывается с Буддой, они делают друг другу знаки, мол, Вечный Жид – сумасшедший. Иисус смотрит на них с осуждением.

Иисус. Может ли такое быть? А вы пробовали с ней поговорить, со свиньей вашей, то есть женой?

Вечный Жид. Ты же сам говорил: «Не мечите бисер перед женами!»

Все смеются.

В палату пророков входит Свинья, точнее, Жена Вечного Жида, полностью переодетая свиньей, как одеваются на детских утренниках.

Смех стихает.

Вечный Жид. Вот, познакомьтесь… Моя свинья!

Жена Вечного Жида. Ах ты подонок! (Начинает лупить его сумкой.) Ты как меня перед людьми выставляешь! Свою жену!

Вечный Жид. Они не люди! Они – пророки! А ты мне не жена! Ты – свинья… И это настолько очевидно, что я не могу больше лгать ни себе, ни людям…

Жена Вечного Жида. Я тебе покажу пророков!

Магомед. Почтеннейшая… Но мы действительно пророки. Это палата пророков… А вы действительно выглядите, как свинья…

Жена Вечного Жида (лупит Магомеда сумкой). Я вам покажу! Пророки! Свинья!

Иисус. Ну что же вы хотите, милая свин… милая женщина! Вы хотите, чтобы муж вам лгал? Чтобы пророки вам лгали? Если мы видим перед собой свинью, что же нам, врать, что мы видим Афродиту?

Жена Вечного Жида (лупит Иисуса сумкой). Я вам покажу! Думаете, если вы спрятались в сумасшедший дом, так вам все позволено? Вы такие же сумасшедшие, как я свинья!

Будда. Что ж, это прискорбно слышать, ибо я пред собой действительно вижу свинью… Но вам не следует расстраиваться. Свинья… это не страшно, это одна из форм, которую принимает ваша душа только лишь в одной из множества ваших земных жизней!

Жена Вечного Жида (лупит Будду сумкой). Вы жалкие кобели! Вам только подавай молоденькую плоть… Титьки, попки… А женщина – явление скоропортящееся!

Жена Вечного Жида садится на пол, снимает маску свиньи и начинает горько плакать.

Будда. Дело вовсе не во внешнем виде. Вот теперь я вижу перед собой женщину. А ты, Вечный Жид, кого видишь?

Вечный Жид бросается к своей плачущей жене.

Вечный Жид. Котик мой! Ты – больше не свинья! Котик мой вернулся… Спасибо пророкам! Совершили чудо! Вернули моего котика!

Будда. Теперь он видит котика… У мужика явно с мозгами не в порядке.

Магомед. Это он ее так фигурально называет… А с мозгами у него все в порядке, как и у нас… Пока в них ножом не поковырялись…

Иисус. Просто у Вечного Жида душа чувствительна, как у пророка… Он видит не глазами, а душой…

Жена, поцеловав Вечного Жида, уходит со сцены, забыв сумку.

Занавес

Сцена 9

Те же, только вместо больного на четвертой кровати – подушки, укрытые одеялом. Зрители должны полагать, что ничего не изменилось.

Иисус. Бедный Вечный Жид. Тебе тоже пропишут лоботомию…

Будда. Теперь у них такое лечение пророков. Говорят, очень эффективно!

Магомед. Я – живым не дамся… (Начинает грозно размахивать забытой на сцене сумкой.)

Вечный Жид. Глупости. Они не имеют права. Юридически. Лоботомия запрещена. Теперь используют лекарства…

Будда. Ты это Главврачу расскажи… Вызови его в суд. Ты забываешь, что, войдя в палату пророков, ты, возможно, стал всесильным, но совершенно бесправным!

Магомед. Только мечом! Только мечом!!! Только мечом, взрывчаткой, атомной бомбой, наконец, мы привлечем к себе внимание мира! Только так мы обретем свободу!

Иисус. Кстати, а как поживает наш Главврач? Интересно, Санитарка сильно его покалечила? Не дай бог, и правда, убила! А если не убила, так он только укрепится в своем желании нас радикально излечить… После того как он узнает, какое воздействие на милую, мирную женщину оказала моя Накроватная проповедь… Кстати, тоже совершенно мирная…

Магомед (указывая на четвертую кровать). Не иначе, как нам этот Шайтан всю воду мутит!

Будда. Да, да… Не зря говорят: в мутном омуте черти водятся…

Магомед (подкрадываясь к четвертой кровати с сумкой наготове). А давайте мы ему разъясним!

Санитары вводят Инопланетянина.

Магомед. Места нет! Палата заполнена!

Санитары отстраняют Магомеда, отбирают у него сумку и провожают Инопланетянина к четвертой кровати. Поднимают одеяло, убирают подушки и насильно усаживают Инопланетянина на кровать.

Будда. Да, зря ты, Магомед, Сатану спугнул… Вот теперь к нам Инопланетянина подселили… (Громко, обращаясь к Инопланетянину.) Ты с чем к нам пришел?

Инопланетянин. Меня считают сумасшедшим, хотя я ничуть не больнее, чем все остальные. Я пришел к вам на Землю с миром.

Иисус. Ну, слава богу. Я опасался, что встреча с инопланетянами может быть неприятной…

Инопланетянин. Я пришел к вам для того, чтобы сказать, что никто не вправе решать, что правда, а что неправда… Кто нормальный, а кто ненормальный… Грех это…

Магомед. Ну а если человек под себя ходит? А если буйный?

Инопланетянин. Ухаживать надо… Осуждать не надо…

Иисус. И за это тебя госпитализировали?

Магомед. И за это тебе тоже собираются сделать лоботомию?

Иисус. Значит, так суждено. Ну, не крест же… Не крест… Возможно, в будущем люди перестанут удалять лобную долю мозга пророков, в которых кроется их интеллект и способность видеть… Перестанут выкалывать око пророка, которым пророк может исцелять… Перестанут делать прочие святотатственные операции… Возможно, когда наступит будущее…

Внезапно Инопланетянин снимает маску. Под маской оказывается Главврач с перебинтованной головой. Все замолкают.

Главврач (устало, но торжественно). Да не бойтесь вы за свои головы… Операции не будет. Будущее … уже наступило!

Все смотрят на него с недоумением.

Пришло указание с самого верха…

Пауза.

Лечить пророков таблеточками!

Всеобщее ликование и крики: «Ура! Слава будущему! Браво, няня!».

Занавес.

Послесловие Зачем была написана пьеса «Исцеление пророков» (Этот пояснительный очерк можно зачитывать как бы от автора после спектакля, если зрители не разбегутся.)

«Исцеление пророков»… Во куда хватил! Скорее всего, это произведение будет раздражать и главврачей, и санитарок, и христиан, и буддистов, и евреев, а о мусульманах и говорить нечего. Моя мама, узнав, что я посмел вывести образ пророка Мухаммеда в своем произведении, пришла в навязчивый ужас и затребовала текст пьесы на просмотр. Еще не прочитав рукопись, мама сказала, что я сошел с ума, что террористы меня достанут и в Канаде, и что если даже Папе не сошло с рук, то мне уж точно не сойдет…

Я ответил, что я совсем непримечательная личность, кому я на фиг нужен, но все же полюбопытствовал, что такого в очередной раз совершил мой папа? Мама объяснила, что в данном случае речь идет не о моем отце, а о Папе Римском, который недавно в одной весьма академической лекции неосторожно посмел процитировать фразу шестивековой давности… Фраза неполиткорректно намекала на жестокую сущность ислама и на то, что он насаждается мечом, а не добрым словом. Весь исламский мир вспыхнул и ответил жестокостью на обвинения в жестокости!

Я успокоил маму, что ничего плохого про пророка Мухаммеда в пьесе нет! Но она настаивала, желая непременно поскорее узнать, что я там про него написал.

Тогда я сказал, что ничего про него не написал. Он сам сказал о себе все, что счел нужным. Мама возразила, что я придуриваюсь и что это же ясно, – все, им сказанное, вложил ему в уста никто иной как… Нет, не Аллах, а я… А вы подумали, Аллах? Вы плохо знаете мою маму… Ее не успокоил мой уклончивый ответ, что, следуя учению пророка, мне не следует бояться его разбушевавшихся последователей, потому что только погибнув в борьбе, можно попасть в рай!

Читатели мои строгие, друзья мои верные, любимые мои родственники, ласковые мои домашние, успокойтесь! Я все поясню. Эта пьеса не о пророке Мухаммеде и не о Будде. И вовсе не о Христе. Эта пьеса… обо мне!

Конечно, после драки кулаками не машут. Пьеса написана и поступила на свалку литературной истории, где ее либо забудут, либо нет, что, в общем, не имеет значения. Поздно оправдываться, что я хотел родить девочку, а получился мальчик, в духе еврейского анекдота:

Экскурсия идет по раю. Видят: сидит старая еврейка и вяжет носки.

– Кто это? – спрашивают они.

– Это пресвятая Дева Мария, – отвечают им.

Они подходят и с огромным почтением начинают:

– Вы такая знаменитая! Вы – самая великая женщина в истории! Вы родили такого сына! Вы понимаете, что для всех нас Иисус Христос…

– Да-да, я все понимаю! Но, вообще-то, мы с мужем хотели девочку!

Я честно скажу – я не хотел девочку. Я родил то, что собирался родить… Пьесу «Исцеление пророков».

Многие авторы рано или поздно приходят к тому, что пытаются объяснить сами себе и всем остальным, зачем они пишут. Оруэлл отметился брошюрой: «Зачем я пишу?» Фаулз посвятил этой теме немало строк. Да только ли они?

Практически каждый, собирающийся оставить оттиск своих мыслей на бумаге, задается вопросом: «А может быть, лучше было промолчать? Не позориться своей посредственностью? Не повторять уже в тысячный раз повторенное?» Но жажда выговориться сильнее этих самозапретов…

Конечно, во все времена авторы ищут еще и славы. Если я скажу, что я не ищу славы, – вы не поверите, вы просто захлопнете мою книжку и швырнете ее в камин. У вас нет камина? Извините. Ну, тогда в мусорное ведро… Туда ее, в мусор, или лучше в макулатуру, обменяете ее на что-нибудь стоящее. Что, уже не меняют макулатуру на Дрюона? А какой век на дворе? Да что вы говорите? Двадцать первый? Так это же везение! Нам повезло! 21 – это же очко! Мы выиграли![42]

Так о чем это я? О славе? Ну, вы приготовились? Тогда слушайте:

Я НЕ ИЩУ СЛАВЫ!

Не верите? Ваше право. Конечно, вы скажете, что я поднял тему пророка Мухаммеда, чтобы прославиться. Ведь теперь самый легкий путь обзавестись скандальной славой – это покритиковать ислам или их пророка. Обозвать его предводителем пастухов стадов табуреток. Это так. Не спорю. Знаменитый современный французский писатель Уэльбек[43], сколотивший состояние в шесть миллионов евро всего за четыре-пять романов, в одном из интервью назвал ислам «самой тупой религией» (la religion la plus con), за что подвергся судебному преследованию, однако, на его счастье, был оправдан. Несколько утомленному угрозами со стороны мусульман Уэльбеку, правда, пришлось бежать из любимого Парижа сначала в Ирландию, а затем в испанскую глубинку, где он недавно написал роман «Возможность острова», который еще до выхода объявил своим лучшим произведением.

Роман вышел в 2005 году. Я читал его по-французски. Точнее, брался читать и бросал. Я плохо знаю французский? Да нет, не так чтобы плохо… Мне этот роман показался бредом, хотя тот же Анатоль Франс бредом не кажется, даже когда читаешь его по-французски, но, возможно я изменю свое мнение (я имею в виду о Уэльбеке), а поэтому пока прошу проигнорировать сказанное мной по этому поводу, хотя про ислам прошу отметить, что более половины славы Уэльбеку принес его скандал с мусульманами, тем более, что с его стороны это был отнюдь не дебют на стезе задирания приверженцев Корана.

Да, мусульмане показывают нам свой норов… Рот затыкают почище инквизиции. Конечно, во времена Галилея и Декарта было опасно писать нестандартные соображения о Святой Церкви, устройстве Вселенной и прочих насущных предметах. Вы скажете: люди, желавшие славы, высказывались, гибли на кострах и завоевывали бессмертие?

Во времена сталинских и фашистских застенков тоже было опасно открывать рот… Люди открывали, гибли – и снова завоевывали бессмертие. Как у Высоцкого:

Слабо стреляться. В пятки, мол, давно ушла душа. Терпенье, психопаты и кликуши. Поэты ходят пятками по лезвию ножа И режут в кровь свои босые души. На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е». Укоротить поэта. Вывод ясен. И нож в него. Но счастлив он висеть на острие, Зарезанный за то, что был опасен…

Вы действительно думаете, что все они искали славы? Нет. Просто свобода слова и совести – это когда ты действительно можешь дышать и говорить свободно, невзирая на уродов-фанатиков всех мастей! А для некоторых говорить так же необходимо, как дышать!

Помните, как в пьесе?

Санитарка. А что, если вам добровольно перестать быть пророками? Без операции?

Иисус. Это все равно, А что, если вам добровольно перестать быть пророками? Без операции?

Иисус. Это все равно, как если бы я спросил: а что, если тебе добровольно перестать дышать, милая женщина?..

Магомед. Пока мы тебя не удавили…

Нет, я не ищу славы. Зачем же я тогда пишу? Я ищу собеседников. Я готов публиковать свои книги анонимно, пусть только их читают люди. Пусть они им не нравятся. Пусть они их раздражают. Пусть они меня поносят… (Я имею в виду не вообще, а по существу.) Но только пусть читают. Потому что мне нужны собеседники, или хотя бы один собеседник…

ЛЮДИ! АУ! ВЫ ГДЕ?

А, вот вы где! Вы меня читаете! Спасибо… Тогда я попытаюсь ответить на вопрос, зачем я пишу, проследив, как возникла идея пьесы «Исцеление пророков» и каким образом она была написана за три коротких, но столь многое вместивших дня!

Недавно мой редактор организовала запись глав из моего романа «Маськин», пригласив народного артиста России Ивана Краско. Я позвонил ему накануне и попросил, чтобы он читал с любовью… Иван Иванович рассмеялся и сказал: «Ну а как еще? Как можно не любить вашего Маськина? У меня у самого маленькие дети. Я и им буду эту книжку на ночь читать!»

Ах, как он читал! Послушав его запись, я понял, какую силу может иметь слово, когда он вложено в уста блестящего артиста!

Так я решился ступить на шаткое плато драматургии. А тут еще по случаю недорого купил шеститомник Мольера на французском, 1818 года издания. Ну, дурной пример, как говорится, заразителен. Недурной – тоже. А пьесы Мольера очень недурны, хотя в современном мире, конечно, на любителя… Эти книги оказались такими старыми… Их могли бы держать в руках поздний Наполеон и ранний Пушкин. Кстати, вы знаете анекдот о Пушкине и 1812 годе?

В одесской школе учительница задает классу вопрос:

– Дети, кто знает, что было в 1799 году? Кто знает? Как вам не стыдно такого не знать! В 1799 году родился великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин! Дети, а кто знает, что было в 1812 году?

Встает Изя и отвечает:

– Мне кажется, в 1812 году у Александра Сергеевича была бармицва[44]…

Кстати, раз уж мы вспомнили Пушкина… Вспомним и его поэму «Гаврилиада». Если ему простили такое, сказанное о Богоматери:

Он улетел. Усталая Мария Подумала: «Вот шалости какие! Один, два, три! – как это им не лень? Могу сказать, перенесла тревогу: Досталась я в один и тот же день Лукавому, архангелу и богу».

И даже такое, сказанное об архангеле Гаврииле:

По счастию, проворный Гавриил Впился ему в то место роковое (Излишнее почти во всяком бое), В надменный член, которым бес грешил. Лукавый пал, пощады запросил И в темный ад едва нашел дорогу.

…то и мне как-нибудь простят мои, гораздо менее кощунственные, пусть и более сомнительные в литературном плане, художества…

Итак, полистав пьесы Мольера, я подумал, а почему бы, собственно, мне не написать пьесу? Дальше – проще. О ком же должна быть пьеса? Ну конечно же, о себе самом… О ком еще наша пишущая братия может сочинять?

Я бы тоже написал пьесу в стихах, но подумал, что времена стихотворных пьес прошли… Увы… Да и стихи мои почему-то далеко не всем нравятся… Хотя я старался… (Вру, ничего не старался. Писал, как душа велела. Не моя вина, что некоторым моя душа не по нутру…) Итак, решил: лучше уж в прозе. Так надежнее…

А дальше началось самое интересное. Мне захотелось выразить все борющиеся во мне противоположности. Вот так и оказалось, что все они: Иисус, Мухаммед, Будда, Вечный Жид, Сатана, Главврач и даже Санитарка (особенно Санитарка) – это я!

Санитарка вообще все время говорит моими стихами и рассказывает семейные истории-легенды про Первую мировую войну… которые мне рассказывала моя бабушка!

В этой пьесе Иисус выражает мои наклонности к любви и милосердию. Но особенно мне интересна, разумеется, его Накроватная проповедь, основанная на Нагорной проповеди Христа. Может, это прозвучит самонадеянно, но я, проведя десяток лет на Святой Земле, сросся с ощущением присутствия пророков буквально у себя под боком. Я восходил, и не раз, на ту самую гору[45], где Иисус произнес свою проповедь. Там до сих пор звучат эти проникнутые мистической энергией слова. (Я это не фигурально выражаюсь, а на полном серьезе: там крутят запись Нагорной проповеди на всех языках.) На меня не раз снисходило чувство божественного умиротворения в одинаково святых для еврея, христианина и мусульманина местах… Я действительно считаю себя человеком всех религий и всех разновидностей атеизма. А обвинить автора всегда найдется за что. (Особенно если он ко всему им написанному еще и оказался евреем, что уже само по себе граничит в современном, да и не только современном, мире с сумасшествием!) Знаете, как в одном анекдоте:

– Погода паршивая!

– Это из-за Гольфстрима.

– Он еврей?

– Нет, не думаю. Это – течение.

– Масонское?

– Океаническое.

– Из Израиля?

– Нет. Из Америки.

– Так я и знал. У них, у евреев, небось, солнышко светит, а мы тут гнить должны.

– Да нет. Там сейчас ночь.

– А ты откуда все знаешь? Ты что, еврей?!

Нагорная проповедь ответила мне на мои вопросы в духе: а может, мне помолчать в тряпочку? или, может быть, пообщаться с пророками тайно, на домашнем уровне?.. «Нет! – говорит мне Иисус. – Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме». И я повторяю эти слова для вас, хоть их вам уже повторяли несчетное число раз.

Меня не перестают поражать эти речи. А в пьесе меня поразили даже не сами эти бессмертные слова, а реакция на них Санитарки, то есть моя в ее лице. Самая что ни на есть мирная проповедь подвигла миролюбивую, богобоязненную женщину избить Главврача поварешкой! И не важно, что в пьесе Главврач – это тоже я, и таким образом вы стали свидетелями самобичевания. Я, ей-богу, не знал, что все так случится. Просто эта поварешко-избивательная реакция возникла сама собой, естественно и непринужденно. И тогда я подумал, что, каковы бы ни были наши проповеди, невозможно предсказать, какую реакцию они вызовут в разных людях и даже в нас самих.

Магомед отражает мою деятельную, чтобы не сказать решительную, сущность. «Хватит висеть на крестах! Хватит сидеть в позе лотоса!» Скольких обидят эти дерзкие фразы? Так что мусульманам нечего на меня обижаться. Я описал Мухаммеда в себе, я принял его в качестве выразителя своих устремлений, сомнений и чаяний. Более того, в тот самый день, когда на мою маму летели ракеты Касамы в Ашкелоне, я романтизировал образ пророка Мухаммеда, читал Коран и писал арабские стихи… Я – подонок. Я – предатель. Эдакий новоявленный Иосиф Флафий, предавший свой собственный народ, а потом скрупулезно и со вкусом записавший историю его поражения…

Я, конечно, не оправдываю жестокую сущность террора, направленного на навязывание своей веры… Но Магомед, пожалуй, был первым и последним настоящим мусульманином. Он тверд, но старается найти истину. Отсюда и столько амбивалентности в Коране по отношению к иудеям и христианам – людям Писания.

Он, конечно, живой человек, он галлюцинирует, мучается в судорогах, не раз терзавших его и являвшихся явными симптомах недуга, но все же он искренне страдает душевно и сомневается… Чего не скажешь о многих его последователях! Вместе с Мухаммедом в исламе умерло сомнение.

Практически все в пьесе основано на тех или иных фактах из мусульманской традиции. Когда читаешь о Мухаммеде, начинаешь видеть в нем живого человека, и часть этого упорного существа, видимо, бьется и в моем сердце! Я верю, что мне есть за что его поблагодарить… И есть чего ждать!

Я даже написал ему записку по-арабски:

что означает: «Большое спасибо! Я буду ждать!» Надеюсь, что ответ придет не в виде очередного террориста-самоубийцы… Какая невыдержанная форма ведения теософского спора…

Будда в пьесе – это тоже я. С его верой в нереальность реальности… И желанием сделать людей умнее или глупее… Или это была не его идея? В том-то и дело, что всю пьесу я мог бы записать в виде собственного монолога…

Сатана в пьесе – тоже я. Вы заметили, что Сатана не произносит ничего особенного? Только «Браво, няня!» с намеком на тот старый анекдот:

Еврейская семья на опере «Евгений Онегин». Бабушка спрашивает у зятя:

– Скажи, Мойшенька, а Онегин – еврей?

– Нет, Софа Марковна, он русский.

Проходит пять минут.

– Скажи, Мойшенька, дорогой, а Ленский-то еврей?

– Нет, Софа Марковна, русский.

Проходит еще пять минут.

– Мойшенька, сынок, а Татьяна, я вижу, еврейка?

– Нет, что вы, Софа Марковна. Она чисто русская.

Проходит еще время.

– Мойша, ну а няня Татьяны, она-то ведь еврейка, да?

– Еврейка, еврейка…

Бабушка поворачивается к сцене, хлопает в ладоши и кричит:

– Браво, няня!

Роль Сатаны в пьесе – самая сложная… Он не показывается из-под одеяла и почти ничего не говорит, но должен все время напоминать о своем присутствии.

Так и Сатана во мне. Я знаю, что он там, я чувствую, как он ворочается под одеялом, вздыхает, негодует, радуется – смотря по ведомым только ему сатанинским обстоятельствам, или по мере моей осатанелости… В редкие моменты и во мне он кричит: «Браво, няня!»… А стоит мне отдернуть одеяло – а там только взбитые подушки…

Я говорю, что все мы пророки, хотим мы того или нет. Кому-то являются истинные видения, кому-то – болезненные галлюцинации. Кто-то принялся учить других, кто-то промолчал… Но это не меняет дела…

Каждый из нас – посланник Бога на Земле, и за нами свобода выбора… Увидеть в себе пророка или ползти жалким пресмыкающимся по жизни? Увидев в себе пророка, решить об этом промолчать, или возвестить миру о том, что диктуют тебе небеса и преисподняя? Ну а где может оказаться в современном мире тот, кто решил возвестить о себе как о пророке? Конечно же, в сумасшедшем доме.

Я знаю, что писать пьесу с такими главным героями – это безвкусно. Помещать их в сумасшедший дом – тем более нелепо. Сколько подобных пьес уже написано и будет написано? А мне плевать. Мне нужно было разобраться с самим собой… И если вы стали невольными свидетелями этой разборки, извините… Я никого не хотел обидеть…

А знаете что, давайте договоримся воспринимать мою пьесу как анекдот. Хотите? Ну, вроде такого анекдота:

Иисус, Моисей и Бог-отец играют в гольф. Моисей бьет по шарику, и тот падает в океан. Моисей делает шаг – и воды расступаются. Моисей бьет второй раз, и шарик попадает в лузу. Бьет Иисус, шарик опять попадает в океан, но Иисус проходит по воде, как по тверди земной; делает второй удар и попадает в лузу. Бьет Бог, шарик попадает в океан. Там шарик съедает рыбка, рыбку подхватывает чайка, на чайку нападает коршун и несет ее в сторону лузы. Когда коршун пролетает над лузой, гремит гром, молния ударяет в коршуна, чайка от испуга открывает рот, и шарик попадает в лузу.

Иисус:

– Папа, бросьте свои еврейские штучки и играйте по правилам.

Мне все время хотелось ввести в пьесу действующее лицо: Маськина. Он бы все всем разъяснил… Хотя как-то не полагается по жанру. Но знайте, что если вам не нравятся пьесы про пророков в психушках, то представьте себе, что речь идет о Маськине и его друзьях, и вам сразу станет тепло и уютно! Ведь неважно, пророки ли ведут беседы, или смешные плюшевые игрушки, а важно то, что беседы эти все равно об одном и том же…

Насморк

Пьеса в пяти действиях, четырнадцати сценах

Действующие лица.

Эля – студентка Сорбонны.

Николай Прокофьевич Статский – отец Эли, новый русский, бывший олигарх, проживающий в доме на одной из набережных Парижа.

Елизавета Ильинична – мать Эли.

Жак – лакей.

Глеб – странствующий нищий.

Первый бомж.

Второй бомж.

Действие первое

Сцена 1

Богато обставленная столовая в доме Статских. Рождественский ужин. За столом сидят родители Эли. Лакей молча разливает вино и уходит. Отец читает газету.

Мать. Ты можешь хотя бы в рождественский вечер перестать читать эту гадость? Пойми, мы давно уже не живем в России. Нам ничего не угрожает. Тебя все это не касается!

Отец. Твои бы слова да Богу в уши. Во-первых, это не наше Рождество. Наше будет только в январе. А во-вторых, у этих извергов длинные руки. Лучше бы мы поселились в Лондоне, а то неизвестно, как поведут себя эти лягушатники, если Кремль потребует моей экстрадиции. В Лондоне они покрепче, знают, с кем имеют дело…

Мать. Ну, успокойся… Если ты будешь тихо сидеть, то, может быть, тебя в конце концов оставят в покое.

Отец. Наоборот, Лиза. Совсем наоборот. Если я буду сидеть тихо, то они меня вычислят и придавят. Только наделав достаточно шума, можно чувствовать себя в относительной безопасности…

Мать (начинает плакать). Ну когда же это все закончится? Что за жизнь проклятущая, будь она неладна… Коля, и на кой черт тебе были нужны все эти миллионы, если ни одного дня у нас не проходит спокойно? Вечно то понос, то золотуха, то насморк…

Отец (подходит к жене и гладит ее по голове, пытаясь успокоить). Ну, успокойся Лиза, успокойся… Ты же знаешь, все это не для нас, а для Эли. Хоть дочь будет жить как человек, получит блестящее образование, найдет приличного мальчика, получит французской гражданство…

Мать (вытирая слезы и продолжая шмыгать носом). Ой, не знаю, не знаю. Эта учеба в Сорбонне – тоже ничего хорошего. Вчера явилась ночью, да какой там ночью, вообще под утро… Опять тусовалась с этими бунтарями, жгли костры на улицах, протестовали… И правда, может, нам стоило поселиться в Лондоне? Этот революционный дух парижской молодежи до добра не доведет… Эля вернулась совершенно простуженная и до сих пор не еще не выходила из своей комнаты. Только и слышен надрывный кашель… Никогда не думала, что в Париже бывает так холодно… И не только холодно физически, а зябко на душе!

Отец. Лиза, ну ты же сама всю жизнь мечтала жить в Париже, в доме на набережной, с видом на Нотр-Дам…

Мать (полностью успокаиваясь и подходя к окну, в котором виден на фоне вечернего неба Нотр-Дам). Мечты, мечты, где ваша сладость… Ты, Коля, и правда сказочник, подарил мне Париж… Но если ты такой волшебник, подари мне покой! Всем нам, хотя бы одну неделю покоя, без страха, без вечного обсуждения дел!

Отец. У всякого счастья есть цена вопроса… И мне кажется, что у нашего счастья цена вполне разумная…

Мать. Что с нами стало, Коля? Помнишь, в конце восьмидесятых, когда мы с тобой только поженились и жили в комнатке в коммуналке… Я была беременна Элей, и мы были нищие, как церковные крысы, но нам было хорошо!

Отец. Да ты, Лиза, просто забыла. Просто молодость, оставшаяся в том времени, вызывает у тебя приступы ностальгии. Если здраво рассудить…

Мать. А я не хочу рассуждать здраво! Я хочу тихого, спокойного счастья. Я готова пойти работать, в конце концов… Твои миллионы закабалили нас еще больше, чем самая что ни на есть простодырая нищета. Посмотри, в кого мы превратились… Ты каждый день ждешь либо экстрадиции на родину, будь она неладна, либо выстрела в голову из снайперской винтовки…

Отец. Да уж, и еще не известно, что лучше… Но такова цена вопроса… Что называется, назвался груздем, полезай в кузов… Слава богу, что не в багажник!

Сцена 2

В комнату, кашляя и сморкаясь, входит Эля.

Мать. Ну что, тебе совсем плохо? Мало того, что ты где-то шляешься по ночам, так еще и совершенно голая…

Эля. Я не голая…

Мать. То, что на тебе, одеждой назвать нельзя. Во всяком случае, она не предохраняет от холода. Посмотри, какой ты насморк подхватила!

Отец. Да уж! Эля, мне кажется, ты не совсем понимаешь, какие мы делали ставки, когда посылали тебя учиться в Сорбонну!

Эля. Папа, я не скаковая лошадь, чтобы делать на меня ставки!

Отец. Ну объясни мне, что вы делали вчера всю ночь на улице? Уж лучше бы ты с мальчиками по углам шушукалась, чем это революционное безобразие.

Мать. Рано ей еще с мальчиками…

Отец. По крайней мере, не простудилась бы…

Мать. Рано ей еще с мальчиками… Ей учиться надо!

Эля. Мне уже полных восемнадцать лет!

Мать. Это не важно. Рано тебе еще с мальчиками… Тебе учиться надо!

Отец. Одно другому не мешает… А что, Франсуа к тебе больше не заходит?

Эля. А ты что, торопишься выдать меня замуж, чтобы я обзавелась французским гражданством?

Отец. Послушай, Элеонора, что за глупости? При чем здесь гражданство? Хотя и гражданство тоже при чем. Ты не отдаешь себе отчета, на каком мы здесь положении… В любой момент нас могут вышвырнуть из страны.

Эля. И твои миллионы не помогут? Ну и пусть вышвырнут…

Мать. Как ты разговариваешь с отцом?

Эля. А я вообще вот возьму и выйду замуж за Али. Он из Саудовской Аравии.

Отец. Ты, что серьезно? Он же тебя в паранджу запакует…

Эля. А может быть, я мазохистка! Конечно же, мазохистка, раз до сих пор с вами живу…

Мать. Ну, не болтай глупости. Расскажи-ка нам лучше, за что вы боролись вчера?

Эля. Не за что, а против чего. Правительство приняло этот дурацкий закон, ущемляющий работающих студентов в правах…

Отец. А тебе-то какое до этого дело? Ты что, работаешь? Я даю тебе в месяц на карманные расходы больше, чем студент может заработать в год!

Эля. Да, папа, именно это я и должна была заявить во всеуслышание… Ты спер свои миллионы у государства, а теперь кичишься ими так, как будто открыл реактивный двигатель или средство от кариеса!

Отец (начиная кричать). Что ты болтаешь? Я заработал эти деньги… Кто ж виноват, что в России все время меняют правила игры! Вчера – уважаемый человек, гениальный бизнесмен, надежда отечества… А сегодня – олигарх, вор, ату его ату… Государственной правды не бывает. Правда у человека одна – его совесть, и это неважно, кто нынче у власти, Адольф Гитлер или мать Тереза! Убеждений не меняют после каждого дворцового переворота! И я всегда, по возможности, старался поступать по своей совести… И мне нечего стыдится! И вообще, откуда ты набираешься этих фантазий?

Эля. Из газет…

Отец (злобно). И с каких это пор ты читаешь русские газеты?

Эля. В том-то и дело, что не русские. Вчера подружки принесли на лекции «Ле Фигаро», и там было о нас…

Отец (подавленно) Эля, ну ты-то понимаешь, что всё, что о нас говорят и пишут, – это ложь. В России к власти пришли изверги…

Эля. А вот «Ле Фигаро» так не считает. Там написано, что это ты изверг, а в России власть разумная и справедливая…

Отец (яростно). Это в России-то власть разумная и справедливая? Ну, ничего… Дай время, они и французов скоро в коленно-локтевую позицию поставят! У французов всегда была проститутская пресса! Французы настолько левые, что их постоянно заносит вправо! Только и знают вопить свое «Куа? Куа? Се па са!!!» Новоявленный самодержец в кои веки пенсии старикам выплатил, которых все равно ни на что не хватает, так ему вся Европа рукоплещет… Ничего… Ничего… Теперь его императорское величество Европу периодически без газа оставлять изволит, а потом, наоборот, подпустит ей газу! Мало не покажется! Я тебе еще раз объясняю, что всё, что мной заработано, было получено в поте лица, и поступал я всегда по совести, более того, я отдал бы Кремлю половину моего состояния, чтобы они оставили нас в покое… Но они не оставят. Они хотят всё! Они хотят повесить нас вниз головами, в назидание будущим поколениям! Ты – моя дочь, и не должна повторять клевету о собственном отце, тем более ты пользуешься всеми этими благами… и если не хочешь, чтоб тебя повесили на родине вниз головой!

Эля. Пусть повесят! А мне ничего не нужно!

Мать. Прекратите ссориться! Сегодня же рождественский вечер!

Отец (примирительно). Вот именно…

Эля (не унимаясь). Вот именно… Рождественский! С одной стороны, вы всё по церквам околачиваетесь, а с другой – нищему не подадите… С одной стороны – благородные речи, с другой – мат-перемат! Папа, не слишком ли много противоречий на одну душу населения?

Отец (возмущенно). Ну, это не так… Мы всегда занимались благотворительностью!

Эля (распаляясь). Да? Сейчас проверим! Вот в той же газете было написано, что муниципалитет поставил палатки вдоль Сены и предлагает жителям богатых домов пустить бомжей провести рождественский вечер к себе домой, а самим на всю ночь пойти праздновать на набережную в палатки!

Отец (возмущенно). Это еще что за глупости?

Мать. Немедленно прекрати! Тоже мне, революционерка!

Отец. Ты что же, думаешь, я всю жизнь был миллионером? Мы тоже с матерью начинали нищими, ну или буквально нищими. И нечего этим бездомным потакать… Они все бездельники и наркоманы!

Эля. Они тоже люди, и им тоже хочется тепла хотя бы в рождественскую ночь…

Отец. Невозможно поверить, что на дворе двадцать первый век… Ничегошеньки в этом сумасшедшем городе не меняется. Кажется, что снова времена Французской революции…

Эля. Это которой? Первой, второй или третьей?

Отец. Научили на свою голову…

Эля (чихая и заливаясь кашлем). А я пойду ночевать на набережную!

Мать. Никуда ты не пойдешь! Ты что, решила подхватить пневмонию?

Отец. Ничего, пусть проваливает… Продрогнет, образумится…

Мать. Коля, ты с ума сошел!.. Эля, у тебя же насморк!

Эля (чихая и продолжая кашлять). Это вы сошли с ума, это у вас насморк на всю голову. Живете, как барсуки затравленные. Сперли себе заначку и сидите, дрожите. Каждый день ждете беды, а сами словно бы знать не знаете, что жизнь так бессмысленна, грязна, никчемна, и меня туда же тянете… А я не хочу!

Отец. А кто тебя спрашивает, чего ты хочешь? Ты еще дура, чтоб тебя спрашивать! Мы с матерью всё для тебя делаем! Знаешь, сколько для иностранцев стоит обучение в Сорбонне? А частный учитель французского?

Эля. А не надо! Не надо для меня ничего делать! Не надо мне вашего французского! Ненавижу ваш Париж! Ненавижу вашу Сорбонну…

Мать (прерывая). А что же тебе надо?

Эля (осекшись на полуслове). Мне? Мне? Мне надо, чтобы все оставили меня в покое! Всё, я пошла на набережную…

Эля вскакивает из-за стола и выбегает из комнаты.

Отец. Вот идиотка! Учти, что если ты притащишь какого-нибудь бомжа – я его застрелю! И меня оправдают! Рано или поздно… Ну, как этого… который дрейфил…

Мать (растерянно). Дрейфуса?

Отец. Вот-вот… его самого…

Сцена 3

Те же без Эли.

Мать (порывается встать из-за стола). Я все-таки ее догоню… Что за безумные фантазии ночевать на набережной с бомжами?

Отец (останавливает ее). Оставь ее… Она нарочно разыграла этот спектакль. Гормоны играют, да и потом, эта идиотская статья в «Ле Фигаро»…

Мать. Про нищих?

Отец. Да, и про нищих тоже… Парижская мэрия лучше сама прекратила бы воровать в особо крупных размерах, глядишь, в Париже не осталось бы бездомных. Я вообще в жизни не видел более сумасшедших людей, чем парижане…

Мать. Да уж, хамы еще те! Ты знаешь, парижане, пожалуй, не заслуживают Парижа!

Отец (тяжело вздыхая). Да, и Париж оказался вовсе не таким, каким мы его себе представляли…

Мать. Может, его никогда и не существовало, этого нашего Парижа? Может быть, мы сами себе его придумали, жадно разглядывая в детстве заграничные картинки?..

Отец (грустно). Кому в России расскажешь, никто не поверит… (Передразнивая Элю.) «Не надо для меня ничего делать! Не надо мне вашего французского! Ненавижу ваш Париж! Ненавижу вашу Сорбонну…» Где-то мы Элеонору упустили, что ли…

Мать. Мы всегда были слишком заняты, чтобы ее воспитывать…

Отец. Вот и доверились французскому образованию. А они нам воспитали неформалку-рэволюционэрку. Правда, Лиза, давай подумаем о переезде в Лондон… Или вообще куда-нибудь подальше… Хотя если от себя не убежишь, то от Кремля и подавно…

Мать. Они теперь нигде нам житья не дадут. Ты же знаешь. Они профессионалы: если за что-то взялись, обязательно доведут до конца.

Отец. Да, помнишь, как у Мандельштама: «И где хватит на полразговора, вспоминают кремлевского Вову…» Змеи подколодные… И кто бы мог подумать? В девяностые все складывалось так замечательно… Казалось, еще чуть-чуть, и Россия станет нормальной страной… Хотя, наверное, я заблуждался… Мы просто слишком много времени проводили за границей. Из заграницы сразу начинаешь Россию идеализировать, а как вернешься… Гаси свет!

Мать. А я скучаю по нашей старой квартире, по тополям… А с нынешними ужесточениями, мне кажется, все это было спланировано с самого начала, и они ни на секунду не выпускали власть из рук… Просто ждали верного момента затянуть петельки.

Отец (задумчиво). Может быть… Может быть. В начале девяностых с народом невозможно было совладать. Буквально у всех крыша съехала! Все были помешаны на свободе, предпринимательстве и загранице! А потом их рылом ткнули в дикий капитализм… Теперь «свободный рынок» звучит не иначе как ругательство…

Нынче народ ненавидит Запад, ненавидит Восток… И снова готов голосовать как один за генералиссимуса. Довели до кондиции, ничего не скажешь…

Мать. Коля, и зачем ты лезешь в политику? Мы же успели всё вывезти, им не досталось ни цента…

Отец. Не знаю, Лиза, просто чутье мне подсказывает, что так мы будем в большей безопасности, чем если будем просто ратовать за собственное добро.

Мать. А мне кажется, что, наоборот, лучше было бы не высовываться, но тебе виднее… Господи, что с нами со всеми будет?..

Отец. Могу сказать только одно: слава богу, что мы не остались в России.

Отец прочувственно осеняет себя крестным знамением.

Мать тоже крестится, но как бы украдкой, и сразу поднимается, чтобы подойти к окну.

Мать. Нет, ну ты посмотри на эту красотку… В декабре в тонкой курточке, с голой поясницей и пупком наружу… И еще к бомжам в палатку лезет… Я пойду ее верну.

Отец. Не ходи. Так она назло тебе всю ночь там просидит. А оставишь ее в покое, так, может, задрогнет и вернется…

Мать. У нее же насморк… Она же совершенно больна!

Отец. Се ля ви… Ничего не попишешь… Лучше пойдем спать.

Действие второе

Сцена 4

Набережная с видом на Нотр-Дам. Стоят палатки. У жаровни греются два бомжа. К ним подходит Эля и тоже начинает греть руки у огня.

Первый бомж. Каман сава, ма шери[46].

Эля. Сава, сава… Трэ фруа[47]!

Первый бомж (сладострастно лезет обнимать Элю. Он говорит с грубым восточным акцентом, так что не сразу ясно, что это ломаный французский). Ту э тре жюли! Же пё тэ фер шо[48]!

Эля (сопротивляется). Это я-то милашка? Это ты-то меня собрался согреть? (В панике.) Лесе муа соль! Лесе муа соль[49]!

Из палатки выходит Глеб и молча, но решительно высвобождает Элю из рук первого бомжа.

Оба бомжа набрасываются на Глеба.

Первый бомж (наносит удар Глебу в челюсть справа). Мёрд[50]!

Глеб падает, но сразу поднимается. Первый бомж становится в боксерскую стойку, ожидая нападения Глеба, но тот стоит с опущенными руками.

Глеб. Фраппе муа анкор[51]!

Эля (бомжам) Арете тут сюит[52]!

Второй бомж (наносит удар Глебу в челюсть слева). Мёрд[53]! Иль э ён вре фу[54]!

Глеб снова падает и снова поднимается, отплевываясь кровью.

Глеб. Фраппе муа анкор[55]!

Первый бомж (наносит прямой удар). Ту э ён идио[56]!

Глеб снова падает и уже не может подняться. Эля подбегает к Глебу, присаживается перед ним на корточки и подает платок.

Оба бомжа, потоптавшись в растерянности, возвращаются к жаровне, а потом и вовсе уходят, пробормотав «ле бастард рюс»[57].

Сцена 5

Эля и Глеб остаются на сцене одни.

Глеб (шепчет, вытирая кровь). Ничего, ничего…

Эля. Так ты русский? А я и думаю, чего у тебя такой наш акцент… и родное лицо! Ты что же, герой, драться совсем не умеешь, а в драку лезешь?

Глеб. Почему не умею? Наверное, умею, не знаю, не пробовал…

Эля. Хорошо, что мы не в России, а то тебя убили бы, а меня изнасиловали бы.

Глеб (улыбаясь). Ну, мы же не в России!

Эля. А ты откуда?

Глеб. Из России, из нее, родимой…

Эля. Так как же ты здесь очутился?

Глеб (улыбаясь). Шел, шел, да и пришел.

Эля. Ты что, пешком пришел в Париж?

Глеб. Ну почему же пешком, иногда и автостопом, ну иногда, конечно, пешком…

Эля. А как же границы?

Глеб. А я не люблю границ, я просто не обращаю на них внимания.

Эля. Да что ты говоришь! А пограничники?

Глеб. Ну, иногда, конечно ловят, но я всегда сбегаю снова. А чаще всего границу не так уж трудно перейти, если не волнуешься и не боишься. Нет, Российская граница – это, конечно отдельный разговор, а в Шагреневую зону пробраться – это без проблем.

Эля. В какую зону? Шенгенскую[58], что ли?

Глеб. Ну да, в нее самую.

Эля (с искренним сочувствием). Так ты, бедненький, так Париж хотел увидеть, что пешком сюда дошел?

Глеб. Да нет, просто я шел, шел и пришел в какой-то очередной город…

Эля (указывая на Нотр-Дам). Может, ты скажешь, что не знаешь, где находишься?

Глеб (улыбаясь). Ну почему же не знаю, знаю… Только какая разница? Я вообще не люблю города. Шумно, грязно, да и всякие доведенные до отчаяния люди выказывают свою боль, причиняя боль другим…

Эля. Это ты бомжей, что ли, так назвал? (Строго оглядывая Глеба.) А сам-то ты не бомж?

Глеб (улыбаясь). Я – просто иду по земле, в этом заключается мое повседневное занятие. Я ничего не ищу, ничего не теряю. У меня ничего нет, но мне кажется, что мне уже ничего и не хочется. И мне кажется, мне хорошо…

Эля (с догадкой). Слушай, может, ты просто обкуренный?

Глеб (улыбаясь). Нет, мне хорошо и без этого…

Эля. Значит, ты сумасшедший! (Закашлявшись.) Значит, ты просто больной!

Глеб (обеспокоенно). Мне кажется – это ты больна… Может быть, тебе стоит вернуться домой?

Эля (отрицательно машет головой). Ни за что… Хотя почему бы и нет. Если ты согласишься пойти со мной и сказать моим предкам, что согласен на мне жениться, тогда пошли! Только мой папа грозился тебя застрелить… Но он не посмеет. Ведь это же мероприятие парижской мэрии. Сегодня можно приводить бомжей к себе домой! А он не захочет, чтобы помимо того, что о нем и так пишут в газетах, завтра на первой полосе красовалась его физиономия с подписью: «Русский олигарх укокошил бомжа!» Тогда нас точно всех депортируют в Россию, его там посадят, а меня… наверное, изнасилуют!

Глеб. Хорошо, я обязательно на тебе женюсь… Но только, наверное, не сегодня. Рождество, ночь… Мэрия закрыта! Мне кажется, что тебе очень холодно. (Подаетсвой подранный пиджак.)

Эля (отталкивает руки Глеба, пытающегося набросить ей на плечи пиджак). Ишь, чего захотел! Чтобы я пошла замуж? За тебя? (Придирчиво оглядывает Глеба с головы до ног, а он при этом пытается смешно изображать силача, но в лохмотьях это выходит жалко.) Ну, ты чистый Аполлон… Только вот что это на тебе за тряпье? Ну ладно, давай свой пиджак… Он у тебя не вшивый? Не блохастый?

Глеб (в раздумье). Не могу гарантировать… Я бродяга еще с относительно небольшим стажем, и до сих пор не отличаю вшей от блох…

Эля. Ну, ничего, это поправимо. У меня дома есть Британская энциклопедия. Принесу в дом блох или лучше вшей, и пойду листать книжки… Вот папа будет в восторге! Этого как раз нашей семье и не хватает. (Помолчав.) Итак, ты – не признаешь границ?

Глеб. Границ по сути дела не существует. Существуют пограничники и их начальники, которые пребывают в иллюзии, что они вправе ограничивать свободу передвижения людей.

Эля. Ты – анархист… Мы проходили в Сорбонне…

Глеб. Как тебя зовут?

Эля. Эля, а тебя?

Глеб. Глеб. Эля – это хорошее имя. Элеонора. Это имя означает «Бог – мой свет».

Эля. Да? Не знала. Я не люблю свое имя… Предки всегда зовут меня возвышенно Элеонорой, когда хотят унизить особенно круто… Когда хотят, чтобы я почувствовала себя полной мразью… А твое имя что означает, знаешь?

Глеб. Да что-то вроде «представленный Богу», но это не имеет значения. Я не верю в Бога…

Эля. Да? Это занятно!

Глеб. Верить подразумевает недоверие, возможность неверия… Мы ведь не говорим: «Я верю в папу» или «Я верю в маму». Для нас их существование очевидно, даже если мы сироты, потому что как же иначе мы появились бы на свет? Вот так и я… Для меня Бог – очевиден, и поэтому мне нет необходимости в него верить…

Эля. Глеб, а ты точно не сумасшедший или обкуренный? Ты очень витиевато рассуждаешь… Обычно парни твоего возраста говорят со мной совсем о другом…

Глеб. Да? И о чем же?

Эля. О разном. О музыке, шмотках, потом в ход идут шуточки… Короче, зубы заговаривают, чтобы уломать переспать с ними.

Глеб. А ты?

Эля. А я не уламываюсь. Жду Прынца. Сейчас это снова модно. Представь себе: девственница в возрасте Орлеанской Девы в Париже. Фантастика? Да?

Глеб. А какое это имеет значение?

Эля. Ну, это вам, мужикам, на это наплевать…А нам, как говорится, береги платье снову, а честь смолоду… Старомодно?

Глеб. Нет, я имею в виду, какое это все имеет значение? Люди постоянно носятся с вещами, которые совершенно не имеют никакого значения. Они всерьез борются друг с другом за них, готовы даже идти на подлость…

Эля. Ну а что же для тебя имеет значение?

Глеб. Ничего! Кроме этого холодного воздуха, текущего вдоль наших тел, кроме этой ночи, провожающей нас в едва бледнеющее за готическими башнями утро, кроме плеска воды в реке, треска щепок в жаровне…

Эля (смеясь). Так ты поэт?

Глеб. О, нет! Поэты жонглируют словами… А я слишком занят для этого…

Эля (смеясь). Ты? Занят? Чем?

Глеб. Жизнью!

Эля (смеясь). Ты смешной! Ведь ты смешной? Правда?

Глеб. Может быть. Но жизнь – единственное занятие, которым стоит заниматься, пока ты жив.

Эля. Ну и как же ты занимаешься этой самой жизнью? Чем твое занятие жизнью отличается от моего, или, скажем, моего папы?

Глеб. А мне кажется, ни ты, ни твой папа не занимаетесь жизнью…

Эля. А чем же мы, по-твоему, занимаемся?

Глеб. Смертью.

Эля. Нет, ты все же, пожалуй, сумасшедший. Ведь то, что ты говоришь, – бред. Или погоди: может быть, ты философ? Мы проходили в Сорбонне. (С гордостью.) Ты, знаешь, я ведь учусь в Сорбонне! Так там мы проходили про этого, который сидел в бочке… Как его? Демокрита?

Глеб. Диогена.

Эля. Точно! Ты и про Диогена знаешь? Так ты правда философ? Никакой не бомж, а просто странствующий философ?

Глеб. Нет, я не философ. Философы слишком заняты парадоксальностью собственного умственного бессилия, и, скрывая его, заменяют поиск истины поиском новых слов, означающих невозможность ее достижения.

Эля. Ну, про моего отца понятно. Он, и правда, все время занят смертью. То боится, что его пришьют из снайперской винтовки, а то – экстрадиции на родину. Ну а я-то? Почему я занимаюсь смертью? Что же, учеба в Сорбонне – это занятие смертью?

Глеб. Да.

Эля (обиженно). Ты просто мне завидуешь, поэтому так и говоришь.

Глеб (расстроившись). Эля, Бог – мой свет, я вовсе не хотел тебе завидовать и вовсе не желал тебя обидеть! Я просто имею в виду, что, превращая жизнь в некое соревнование, человек занят исключительно бренными мыслями, а ведь это и есть ничто иное, как смерть. Но смерть – это совсем не так уж плохо! Это неотъемлемая часть жизни! А учиться – это хорошо. Я тоже все время учусь!

Эля (все еще обиженно). И где ж ты учишься? Уж не в Оксфорде ли?

Глеб. Эля, для того чтобы учиться увлеченно и взахлеб, вовсе не обязательно платить старым лгунам, заживо погребенным в стенах престижных университетов. Причем платить так много, что этих денег хватило бы, чтобы уберечь от голодной смерти минимум пару деревень в какой-нибудь истерзанной голодом стране. Для того чтобы учиться, вовсе не надо следовать назойливым традициям людей, настолько серьезно относящимся к жизни, что всё, что они видят в этой самой жизни, – это только свою собственную смерть, и мне их искренне жалко, потому что они действительно умирают, так и не пожив.

Эля (задумчиво, начиная подкашливать). Глеб, ты – человек-загадка. Может быть, ты сам смертельно болен и поэтому все бросил и пытаешься смаковать каждую крошечку бытия?

Глеб. Нет человека, который не был бы смертельно болен, весь вопрос в длительности течения болезни. С другой стороны, даже смертельно больной может почувствовать себя совершенно здоровым, ибо тело наше есть лишь упрямый якорь, удерживающий нашу любовь…

Эля. Ты сказал – любовь? Ты хотел сказать – душу?

Глеб. Нет, именно любовь. Тело мешает нам излучать любовь, оно то болит, то жадничает, то вожделеет, а любовь не терпит ни того, ни другого, ни третьего. Все живое являет собой источник любви, а человек способен быть самым сильным ее источником!

Эля. Ты какую любовь имеешь в виду? Неземную? Платоническую, неплотскую?

Глеб. А плотской любви не бывает. Плотская любовь – это как голод или жажда. Это потребность нашего тела. Корабль нуждается в якоре только пока он в гавани, но стоит ему отправиться в плаванье, как спущенный якорь становится обузой. Так и тело становится обузой, когда мы отправляемся в путешествие.

Эля. Ты имеешь в виду загробную жизнь?

Глеб. Я имею в виду любовь.

Эля. Я тебя не понимаю, хотя понять тебя безумно хочется…

Глеб. В том-то и беда, что люди не понимают, что понимать-то им ничего и не надо. Вам все время нужно все классифицировать, привешивать ярлыки, раздавать определения. Ты – философ. А ты – идиот. Ты – анархист. А ты – обкуренный…

Эля (нежно). Не обижайся на меня…

Глеб. Я не обижаюсь! Просто иногда мне кажется, что каждый человек говорит на собственном языке, состоящем из его собственных ярлычков и банальностей, и договориться между собой люди не в состоянии, даже если они очень захотят… Даже если им это станет действительно нужно, как, мне кажется, стало нужным понять друг друга нам… А обижаться тут не на что…

Эля (еще нежней). А отчего же хмуришься?

Глеб. Я не хмурюсь!

Эля (с удивлением). Да ты плачешь?

Глеб (отворачиваясь и пряча глаза). Нет! Это просто дым от жаровни попал мне в глаза!

Эля (задумчиво). Когда я была маленькая, взрослые казались мне недостижимо мудрыми, а теперь я вижу, какие они все ничтожества… А сама я – издерганная, взбалмошная дура… (Заливается кашлем.) Не просто дура, а дура с насморком.

Глеб (тоже шмыгая носом). Насморк – это хорошо. Он дает редкий шанс оторваться от повседневного мира и оказаться запертым в себе самом, с заложенным носом, с заложенными ушами, со слезящимися глазами… Поэтому когда я болею насморком, с одной стороны, я раздражен, что это непостижимое неудобство отвлекает меня от моих обычных занятий, но с другой стороны, я могу оказаться наедине с самим собой, и от этого мне становится хорошо и спокойно.

Эля (задумчиво). Ты такой необычный, но мне с тобой так хорошо. А тебе, наверное, скучно со мной, простуженной дурой.

Глеб. Ты – вовсе не дура. Вообще настоящие дуры встречаются исключительно редко. Я, например, никогда не встречал. Женщины просто забрасывают свои мысли о главном и принимаются думать о мелочах, отчего через некоторое время оказывается, что о главном мыслить они отучились.

Эля (проникновенно). Глеб, а что же это самое главное, о чем нужно думать?

Глеб. Ты и сама знаешь.

Эля. Любовь?

Глеб. Да, конечно, любовь.

Эля (взволнованно). Но мы и думаем все время о любви! (Помолчав.) Ну, конечно, когда не думаем о порванных колготках… Но какая же любовь в порванных колготках? Ведь это тоже важно, Глеб? Это ведь важно, чтобы женщина была красивой?

Глеб. О, да… Настолько же, насколько важно, чтобы якорь был красивым. Потому на флоте всех новичков и заставляют драить якорь…

Эля (игриво). А как же «в человеке все должно быть прекрасно» и так далее…

Глеб. Опять штампы, опять ярлычки… Постарайся думать только своим умом и слышать только своей душой… Забудь всю эту дребедень!

Эля (настойчиво). Чехов – это не дребедень…

Глеб. Чехов мыслил для себя, вот и ты сама помысли, а не повторяй бездумно чьи-то откровения…

Эля (игриво). Значит, ты мыслитель… Знаешь что, Глеб, а возьми меня с собой!

Глеб (очень серьезно). Не могу.

Эля (расстроившись). Почему?

Глеб (рассмеявшись). Потому что у тебя насморк!!! А скитаться по улицам с насморком, особенно зимой – это не самый лучший способ, чтобы насолить своим предкам.

Эля (обиженно). Я вовсе не потому собралась бежать с тобой…

Глеб (удивленно). А почему?

Эля (разочарованно). А говорил, что знаешь толк в любви…

Глеб (нежно). Ты любишь меня?

Молчание. Эля пытается что-то сказать, но у нее приступ кашля.

Если ты любишь меня, то ты должна идти домой! Тебе больше нельзя оставаться в холоде!

Эля. Можно я останусь в твоей палатке?

Глеб. Там еще холоднее, чем на улице.

Эля. Тогда пойдем ко мне. Предки уже спят, я проведу тебя к себе в комнату.

Глеб. Прости, но я не хочу в тепло. Тело быстро разнеживается и потом кажется совершенно невозможно выйти на промозглый декабрьский ветер.

Эля. Ты возьмешь меня с собой? Ты будешь меня ждать здесь утром? А куда мы пойдем?

Глеб. Мы пойдем в Мадрид, а может, в Рим…

Эля. Проводи меня до подъезда…

Сцена 6

Эля и Глеб, обнявшись, стоят у двери подъезда.

Эля. Как странно, еще сегодня вечером я и понятия не имела, что ты есть! А теперь не представляю себе жизни без твоих слов, без твоих глаз!

Глеб. Я навсегда останусь с тобой… Не волнуйся. Ведь если времени действительно не существует, то эта ночь будет длиться вечно.

Эля. Как странно, еще сегодня вечером я была крикливой куклой, взбалмошной идиоткой… А теперь мне кажется, что все это было не со мной и что все, что действительно существует, – это вот этот твой пиджак и твои руки… Ты ведь будешь меня ждать здесь завтра?

Глеб. Ты знаешь, в одном городе, не помню, в какой стране, я повстречал безногого калеку, путешествующего по земле так же, как я, но только на инвалидном кресле, и когда я его спросил, как же он, безногий, пустился на такое рискованное бесконечное путешествие, он ответил: «Зато у меня есть колеса, а колеса куда быстрее ног, если уметь ими пользоваться!» И на следующий день он действительно укатил гораздо дальше, чем я смог дойти ногами…

Эля. К чему ты это вспомнил?

Глеб. К тому, что в ожидании завтра самое главное – это не завтра, а его ожидание.

Эля. Пойдем ко мне… пойдем сейчас… Я готова…

Глеб. Эля, у тебя температура, и наутро тебе будет противно обнаружить в своей постели бомжа. Я обещаю тебе, что всегда буду с тобой…

Эля. Ты самый удивительный человек из всех, кого я встречала! Недурная собой девушка, которая отказала, по крайней мере, трем дюжинам ухажеров, приглашает тебя провести с ней рождественскую ночь, и ты отказываешься!

Глеб. Предо мной маленькое озябшее существо, вдобавок страдающее жестоким насморком… Я был бы извергом, если бы поддался твоим уговорам!

Эля. Ты просто боишься заразиться насморком. Да?

Глеб. Ну, пусть будет так…

Эля. Ну, тогда я пойду. Вынести тебе что-нибудь поесть?

Глеб. Не надо. Я не люблю есть ночью, а утром после Рождества мусорки полны всякими яствами!

Эля. Завтра мы будем пировать вместе! Скажи, Глеб, ты ведь мог выбрать себе любую жизнь. Ты умен, и красив, и такой… удивительный человек. Почему же ты выбрал судьбу странствующего нищего?

Глеб. Мне кажется, нищ лишь тот, кто богатым себя не считает. Я, может быть, гораздо богаче твоего отца…

Эля. Неужели?

Глеб. Мне принадлежит весь мир, а твой отец даже сам себе, наверное, не принадлежит…

Эля. Как это верно…

Пауза.

Поцелуй меня…

Глеб нежно целует Элю в лоб, и та тихо скрывается за дверью подъезда.

Действие третье

Сцена 7

Позднее утро. Та же богато обставленная столовая в доме на набережной Парижа. Стол накрыт для завтрака. За столом сидят родители Эли. Лакей молча разливает им кофе и уходит. Отец снова читает газету.

Отец. Ну, что, когда наша рэволюционэрка вчера вернулась?

Мать. Часу в третьем ночи… Ох, не иначе все это закончится пневмонией или того хуже.

Отец. А что может быть хуже пневмонии?

Мать. Беременность… Она всю ночь прообнималась с каким-то бомжом.

Отец. Да ты что? Что же ты меня не разбудила? Я бы его застрелил! Или просто набил бы морду…

Мать. А он, похоже, мазохист. Его вчера два других бомжа отметелили, а он даже кулаки сжать не пожелал, я все в окно видела… а наша дура так ему на шею и повисла…

Отец. Что ж ты не вышла и не прекратила это безобразие? Почему не разбудила меня? Почему не позвонила в жандармерию?

Мать. Ты же знаешь, что все это бесполезно. Ей восемнадцать лет, и она не обязана нам подчиняться… А весь этот ее насморочный эпатаж придуман только для того, чтобы вывести нас из себя…

Отец. Господи! Чего ей не хватает? Миллионы девушек в ее возрасте должны вкалывать по-черному…

Мать. Да, но у миллионов таких девушек, как она, отцов не держат ежедневно на прицеле снайперской винтовки!

Отец. А, брось, все это глупости. Просто деньги имеют свою отрицательную энергию… Чем больше ты их удерживаешь, тем сильнее сопротивление окружающего мира…

Мать. Ну, что ж, по твоей теории, нам следует бросить деньги на дорожную пыль и пойти с котомкой по миру…

Отец. Ты, можешь смеяться, но иногда мне так и хочется сделать.

Мать. Мне тоже…

Сцена 8

Появляется Эля с огромной вещевой сумкой.

Эля. Я ухожу нищенствовать с Глебом.

Долгая пауза.

Отец. Ну, что ж… Это твое право.

Мать (начинает плакать). Ты с ума сошла… У тебя же насморк.

Отец. Ты хоть нас познакомь, что это за человек… Глен…

Эля. Не Глен, а Глеб. Он русский. Находится во Франции нелегально. Так что твоя готовность отдать меня бомжу, лишь бы он был с французским гражданством, хотя и похвальна, но все же напрасна, как и многое из того, что ты для меня делаешь… Прости меня, папочка. Я многое поняла за эту ночь. Мне тебя очень жалко…

Мать (почти кричит). У вас с ним что-то было?

Эля. Нет, мама, пока не было, но обязательно будет. Я его люблю и буду любить вечно! Хотя то, о чем ты спрашиваешь, не имеет никакого значения.

Отец. А что же имеет значение?

Эля. Любовь.

Отец. А что же, любовь к этому делу отношения не имеет? Просвети меня, старого болвана…

Эля. Мне кажется, тебе этого не понять… Я и сама только начинаю вникать… Глеб не пойдет к нам в дом. Он не хочет привыкать к теплу. Так что если вы хотите его увидеть, сами идите на набережную…

Отец (откладывая газету). Ну хорошо, пойдем… А как же Сорбонна?

Эля. Для того чтобы учиться увлеченно и взахлеб, вовсе не обязательно платить старым лгунам, заживо погребенным в стенах престижных университетов. Причем платить так много, что этих денег хватило бы, чтобы уберечь от голодной смерти минимум пару деревень в какой-нибудь истерзанной голодом стране. Для того чтобы учиться, вовсе не надо следовать назойливым традициям людей, настолько серьезно относящихся к жизни, что всё, что они видят в этой самой жизни, – это только свою собственную смерть, и мне их искренне жалко, потому что они действительно умирают, так и не пожив.

Отец и мать смотрят на Элю в недоумении, а та гордо выходит.

Сцена 9

Не успевают родители открыть рта, как Эля с рыданиями врывается обратно.

Эля. На набережной никого нет! Палатки убраны! Он ушел без меня! Он меня обманул! Единственный человек, которому я поверила, так жестоко меня обманул…

Мать (пытается обнять дочь, та уворачивается). Эля, может, оно и к лучшему… Любовь с первого взгляда – это, конечно, хорошо, но ведь так, с первого взгляда, человека не узнаешь… Мало ли отчего он бродяжничает?

Отец (делает вид, что его эта сцена не волнует и углубляется в чтение французской утренней газеты). Вот тут, кстати, пишут о вчерашнем мероприятии с бомжами на набережной…

Эля. Я не понимаю… Он не мог так поступить… За что? Почему он мне не сказал честно, что я ему не нужна? Проклятый насморк…

Отец (продолжает, уткнувшись в газету). Вот тут, кстати, пишут, что никто не пустил бомжей к себе в дом, что, впрочем, объяснимо…

Эля. Я ненавижу себя! Я жалкая, изнеженная кукла! Что мне стоило остаться с ним! Он гнал меня, а мне нужно было остаться… Ведь это была проверка, и я ее не выдержала! Ему не нужна размазня в пути. Он добрый. Он понимал, что я все равно сломаюсь, не выдержу такого образа жизни… Но все равно это жестоко. Он мог сказать…

Отец (продолжает, уткнувшись в газету). В газете пишут, что многие, правда, вынесли нищим еду и теплые вещи… А некоторые даже провели часть ночи в палатках бомжей! Слушай Эля, там не было корреспондентов? Было бы неплохо, если бы в газетах написали, что дочь русского олигарха Статского провела ночь, согревая парижских бомжей… Это подняло бы престиж нашей семьи в глазах французской общественности!

Мать (снова пытается обнять дочь). Коля, что ты такое говоришь… Ты разве не видишь, что девочка влюблена, а этот ублюдок ее предал?

Эля. Я его ненавижу! Он просто посмеялся надо мной… Я для него недостаточно хороша…

Отец (продолжает, уткнувшись в газету). Боюсь, что нет… В газете пишут, что под утро жандармы устроили проверку документов и арестовали всех нелегалов… Так что, по-моему, он не виноват!

Эля. Что? Что? Папа! Пойдем немедленно в жандармерию! Мы должны его спасти! Мы должны его отыскать!

Отец. А ты фамилию его хоть знаешь?

Эля. Его зовут Глеб… Это значит «представленный Богу». Он и действительно словно Богу представленный, а мне он сказал, что мое имя значит «Бог – мой свет».

Мать. Коля! Ну что же ты сидишь? Поезжай с Элей в жандармерию…

Отец. И что я им скажу? Я не хотел вам говорить, но мы и сами здесь на нелегальном положении, а высылка нас в Россию сами знаете чем чревата…

Эля. Так он меня не предал! Так он любит меня, и всему виной насморк? Я иду его искать и обязательно найду…

Эля решительно выходит.

Мать (вдогонку). Постой, у тебя же насморк!

Отец. Ну и что ты на это скажешь?

Мать (счастливо). Это самый счастливый день в моей жизни… Моя дочь по-настоящему влюблена… А настоящая любовь, в отличие от насморка, не склонна оставлять нас в покое…

Отец. Если б я не был миллионером, я бы тоже обязательно стал нищим, хотя, впрочем, наша родина рано или поздно нам всем в этом поможет, и насморк тут ни при чем!

Действие четвертое

Сцена 10

Снова набережная. На поребрике сидит Глеб.

Из дома выбегает Эля и бросается к нему в объятия.

Эля. Глеб! Миленький! Как я испугалась, что больше никогда тебя не увижу! Я сначала подумала, что ты… Ну, это не важно! А потом отец прочел в газете, что жандармы ловили на набережной нелегалов… Как же тебе удалось от них убежать?

Глеб. А я им и не попался… Если бы я попадался на каждую уловку мэрии любого затрапезного городка, то большую часть своей вольной жизни проводил бы в тюрьмах, а это хотя и способствует духовному становлению, все же должность бродяги мне нравится гораздо больше… Но это дело вкуса. Ведь я страдаю клаустрофобией, и когда меня запирают в тесное пространство – мне плохо.

Эля. Да? А я наоборот… Я люблю забиться в уголок, как мышка…

Глеб. Тогда тебе не стоит бродяжничать, потому что единственный уголок, в который мы можем забиться, – это местный уголок вселенной…

Эля. Ты не хочешь, чтобы я с тобой ушла?

Глеб. Милая моя мышка… Я давно привык не испытывать сильных желаний. Конечно же, я хочу быть с тобой, но я слишком много времени провел на ветру и не уверен, что все еще способен на тепло…

Эля засовывает руку под одежду Глеба и отдергивает в ужасе.

Эля. Ты же совершенно ледяной! Как покойник! Ты простудишься и умрешь! Я этого не перенесу! Я брошусь в Сену…

Глеб. Хорошо, не бросайся… Я согласен стать твоей шагреневой кожей…

Эля. Ты имеешь в виду, что будешь исполнять все мои желания, или что скукожишься и исчезнешь, и тогда я умру? Представляешь, по этой набережной гулял Бальзак… И придумывал этот сюжет…

Глеб. Не представляю! Мне кажется, что эта набережная всегда была предназначена для ловли нелегалов…

Эля (беспокойно). Да, кажется, опять идут жандармы…

Глеб. Значит, мне снова надо прятаться… А ты?

Эля. У меня студенческая виза… А ты согласен подняться ко мне? У нас будет безопасно, да и родители хотели с тобой познакомиться.

Глеб. Ну, не заставлять же добрых людей беседовать со мной на ветру… Тем более в присутствии жандармов…

Сцена 11

Та же столовая в доме Статских. За чистым столом сидят родители Эли. Отец Эли что-то пишет, мать вяжет.

Входят Эля и Глеб.

Глеб (кланяется в пояс). Здравствуйте, люди добрые. Как говорится, бонжур! Спасибо, что приютили, а то на улице опять ловят нелегалов! Люди никак не могут отвыкнуть от этой дурной привычки…

Эля (смеясь). Какой же?

Глеб. Охоты на людей…

Отец (вполголоса, матери). Довольно развязный молодой человек. Вылитый Че Гевара…

Глеб (приветливо обращаясь к отцу). Я это исключительно от неудобства положения… Вообще я скромный, а вот от смущения могу вести себя несколько вызывающе…

Мать (вставая). Ну что вы, что, вы… Не надо смущаться. Все мы можем оказаться в таком положении.

Глеб (смущенно). Ну, ситуация, надо признать, комическая. Эля привела в дом бомжа в лохмотьях. Представляю, что вы должны чувствовать по этому поводу.

Отец (вставая). А у меня предложение: я вам принесу что-нибудь из своих вещей, вы примете душ, побреетесь, а потом мы будем пить чай и беседовать… Судя по тому, как вы обворожили нашу дочь буквально за считанные часы, человек вы преинтереснейший. Согласны?

Глеб (смущенно). Конечно! Спасибо! Я с удовольствием перестану смущать вас своим видом, только потом верну вам вашу одежду. Ни в чем приличном все равно бродяжничать несподручно. Скоро изорвется и запачкается, а еще скорее собратья по призванию отберут. Хотя вы после меня ее, наверно, не наденете…

Отец (беря Глеба под руку и уводя с собой). Ну, не будем делать скоропалительные выводы…

Эля (смотрит вслед мужчинам, счастливо улыбаясь). Боже мой, невозможно поверить! Какая идиллия! Папа! Глеб!

Мать (наконец обняв дочь). А я тебе всегда говорила, что наш папа неординарный человек…

Сцена 12

Женщины остаются одни. Эля смотрит на закрывшуюся за отцом и Глебом дверь, потом переводит глаза на скатерть и начинает чертить на ней что-то черенком вилки. Мать смотрит на Элю, потом берет в руки стакан и задумчиво его покачивает. Через минуту останавливается и, взглянув на дочь, прикладывает ладонь к ее лбу, проверяя, нет ли температуры.

Мать. Как ты себя чувствуешь? Тебе тоже надо бы посидеть в горячей ванне. Давай я попрошу согреть тебе молока?

Эля. Не надо, мама. Я терпеть не могу кипяченое молоко…

Мать. Ну, давай тогда какао? Хочешь какао?

Эля. Попозже, ладно?

Некоторое время молчат.

Мать. Ты помнишь, на старой квартире, во дворе, огромный тополь рос? Ему потом все ветки обрезали, из-за пуха весной. Как окно раскроешь – вся квартира в пуху… На нем еще, до того как его обрили, старая шина висела на веревке. Ты на ней качаться обожала… Помнишь?

Эля. М-м-м… Смутно…

Мать. Ну да… Тебе тогда, наверное, года четыре было… Там еще мальчишка на первом этаже жил… Не помню, как его звали… в бывшей дворницкой… Вы с ним во дворе играли…

Эля. Дамир!

Мать. Да, наверное…

Эля. Мы еще шубу мою белую угробили! Он тогда во двор вынес старые магнитофонные пленки – ну большие такие, не помню, как они называются…

Мать. Бабины…

Эля. Ну да… Мы их размотали и играли в лошадки. Ну, я, конечно, была лошадью, а он правил. А шуба белая была! Черт его знает, то ли вся пленка так мажется, то ли только эта была такая, от старости! Я потом как зебра стала!

Мать. Бабушку чуть инфаркт не стукнул, когда она за тобой во двор спустилась… Ты вообще была к пленкам неравнодушна. Я как-то тебя на несколько минут в большой комнате оставила одну. Чувствую: затихла. Ну, думаю, творит что-то. И точно! Ты у всех кассет отца пленку размотала и вокруг ножек стола и стульев намотала. Маленькая совсем была, еще не ходила. Ползала только смешно так – одну ногу подожмешь, а другой отталкиваешься…

Мать задумчиво улыбается. Эля вдруг бросает вилку и неловко прижимается к материнскому плечу.

Ничего, Элечка, ничего… Все устроится как-нибудь… Ты только себя береги – не делай глупостей больше, чем надо…

Эля. А что, кто-то знает, сколько надо?

Мать. Не ершись. Ты знаешь, сколько надо. Ну вот что ты для нас с отцом все время спектакли разыгрываешь? Кому это надо? Какие мы уже есть – такие и есть. Жизнь ведь заново не перепишешь. А тебя мы очень любим, и ты это знаешь.

Эля. Если вы так меня любите, что ж всю жизнь так построили, что ни вам, ни мне жизни нет? Отец вечно под прицелом сидит, ты рядом с ним с ума сходишь, а мне в универе газетами в морду тычут с такими глазами, будто я всю жизнь массовыми казнями занимаюсь…

Мать. Ну поверь, детка, нам ведь никто выбора не предлагал – сидеть под прицелом или нет. Разве могли мы знать, что все так повернется? Когда папа бизнес начинал, примеров ведь не было. И посмотреть, как бывает, негде было. Он – первооткрыватель в каком-то смысле. Судить легко уже после всего, а ты попробуй, сделай что-нибудь самостоятельно, без подсказки, без учебников и учителей – носка простого не свяжешь, а тут бизнес… Да еще и наша дорогая родина, где все переворачивается с ног на голову каждые полчаса… В этой клоаке можно быть либо самым сильным, либо мертвым… А что вообще бизнесом занялся, так он – настоящий мужчина. А у настоящего мужчины должно быть Дело, Предназначение, чтоб он себя мужиком чувствовал… И, не разрушив, ты его с пути не свернешь. Ты ведь тоже за Глебом своим побежишь, куда он позовет – отговаривать не будешь…

Эля. Не буду…

Мать. Ну вот видишь…

Пауза.

Эля. Мне иногда кажется, что Бог нас до сих пор бережет, чтоб хоть один пример любви на свете оставить… Вы с папой – динозавры… Все его знакомые по двадцать раз юбки поменяли…

Мать. Да уж. Двадцать один год прожили – и все еще друг друга терпим. Я боюсь, что ты у меня тоже динозавр, – яблоко от яблони недалеко падает…

Эля. Да это хорошо, мам! Размениваться не надо…

Мать. Да? Ну, дай-то бог… Эль, может, вы не сразу пойдете-то? Ты бы хоть подлечилась, а? И пальто себе купила б нормальное – ну ведь не на весь ведь свет пупком сверкать! И потом, можно и на машине ездить – чего обязательно пешком-то таскаться!

Эля. Ой, мать, перестань! Ты, как всегда, на всякие мелочи переходишь!

Мать. Так я тебя не на помойке нашла! И ты его от воспаления легких полечишь разок, тоже будешь цепляться, какое пальто на него одеть и какой шарф завязать! Погоди еще, пыль в зад набьется – вспомнишь меня…

Эля. Ладно, ладно, мам… Я тебя люблю…

В комнату возвращаются мужчины.

Действие пятое

Сцена 13

Глеб, Эля и ее родители сидят за столом в столовой. Стол накрыт к чаю. Лакей чинно разливает чай. Глеб удивительно преобразился. Он прилично одет, хорошо причесан и побрит. В воздухе висит неловкое молчание.

Отец (уходящему лакею). Мерси, Жак, мерси!

Лакей (учтиво кланяется). Да-рьен! Медам, месье… (Степенно удаляется.)[59]

Эля (ей явно неудобно, но едва лакей закрывает за собой дверь, передразнивает его). Медам, месье, синьоры! Как жаль, что в этой пьесе бездарные актеры…

Отец (Глебу). Мы наняли прислугу из настоящих французов… Как это ни странно, но у иммигрантов настолько развито чувство социальной справедливости, что они просто не могут нормально работать по дому. О русских я и не говорю… Они вообще всегда славились классовой нетерпимостью к работодателям. Жаку, правда, приходится платить зарплату профессора Сорбонны, но зато он из знаменитых. Его предки прислуживали еще маркизу де… Как его бишь? Черт, забыл его имя… Вылетело из головы! Макризу де…

Эля (тянет руку, как в школе). Можно, я скажу, я помню…

Отец. Ну?

Эля (гордо). Маркизу де Саду!

Глеб прыскает чаем со смеха и извиняется.

Мать (одергивая Элю). Да помолчи же наконец! Дай мужчинам пообщаться.

Отец (Глебу). Простите за навязчивость… Сколько вам лет?

Глеб (приветливо). Мне двадцать четыре.

Отец. Вот когда вы привели себя в божеский вид, мне ваше лицо кажется знакомым. А как ваша фамилия? И что вас привело к такому образу жизни?

Глеб (приветливо). Да, в общем, особых причин нет… Я, более того, в общем, не настаиваю, что надобно всю жизнь бродить по дорогам… Просто в какой-то момент, наверное, каждый из нас чувствует такую потребность – просто подняться и идти… Идти неважно в каком направлении…

Отец. То есть вы нищий по велению духа, а не в силу дурного… (Подыскивает слова.) дурных… обстоятельств?

Эля (заносчиво). Нищ лишь тот, кто богатым себя не считает!

Глеб (улыбаясь словам Эли). Я действительно не могу считать себя вполне нищим…

Отец. Ну хорошо, а все же, скажите по совести, чем вы так приковали к себе мою дочь?

Эля (кричит). Прекрати с ним так разговаривать!

Глеб (нежно, но строго обращаясь к Эле). Я действительно могу ответить сам, не нужно меня защищать… Тем более Николай Прокофьевич вовсе не сердится на меня, он просто хочет поскорее познакомиться…

Отец. Откуда вам известно мое имя-отчество?

Глеб (с уважением). Ну а кому оно не известно… Вы ведь в России – не последний человек….

Отец (не скрывая, что польщен). Был… Был не последний человек. Теперь за мою шкуру не дадут и ломаного луидора… А все-таки, молодой человек, в чем же состоит ваша особая философия?

Глеб (с уважением). Ну что вы, Николай Прокофьевич, с чего вы взяли, что у меня есть какая-то особая философия? Просто до вчерашнего дня я скитался по миру, а вчера я встретил вашу дочь, и она решила пойти со мной…

Мать (взволнованно). Ну, вы же понимаете, что это бред простуженной девочки?

Глеб (обращаясь к матери). Извините, я в спешке не спросил вашего имени-отчества…

Мать (немного успокаиваясь). Можно просто Лиза…

Глеб (выжидательно). А все-таки?

Мать. Елизавета Ильинична…

Глеб (задумчиво). Удивительно красивое имя… Как в девятнадцатом веке… Лакей француз… Хорошо у вас!

Отец (скрывая внезапное раздражения). А как же ваш обет бродяжничества?

Глеб (спокойно, но твердо). Ну что ж, пришло время мне объясниться. Я вовсе не говорил, что давал обет бродяжничества. Дело в том, что у меня был сложный период в жизни, и я решил, что было бы неплохо пойти куда глаза глядят, но после того как я встретил Элю и она решила, что пойдет со мной, я понял, что это невозможно. А поскольку я полюбил вашу дочь…

Отец (уже не скрывая внезапного раздражения). Когда ты успел?

Глеб (по-прежнему спокойно). Я всегда ее любил… Святой Августин говорил, что христианство существовало всегда, только после Христа его стали называть христианством…

Отец (растерянно). При чем тут святой Августин?

Глеб Я всегда любил Элю… Ее бунтарский нрав, ее смелость, готовность к самопожертвованию… а главное, ее способность к любви, невзирая на нищенские лохмотья. Невзирая на насморк… Да, я всегда ее любил!

Эля (плача и обнимая Глеба). Я так счастлива! Милый!

Мать (с умилением). В это так трудно поверить, но верить хочется!

Отец (подозрительно). Боюсь, Лизочка, нужно погодить с верой… Мы не в церкви, а он не поп…

Мать (раздражаясь на отца). Коля, это грубо!

Отец. Ну, хорошо… Вы полюбили мою дочь, внезапно и бесповоротно. Вы любите ее за то, что она полюбила вас в лохмотьях… Но ведь то, что на вас надето сейчас, вам не принадлежит!

Эля (с нескрываемой ненавистью). Папа, а вот это уже действительно по-настоящему низко…

Глеб (отцу). Я всегда любил Элю… Даже когда не подозревал о ее существовании! Но в этом мы с вами похожи, Николай Прокофьевич… Вы тоже любите Элю, и в вас говорит отцовская ревность, а вовсе не желание меня непременно унизить…

Отец (внезапно успокаиваясь). Знаете, что я думаю? Вы, молодой человек, либо действительно очень умны и добры, что было бы редким счастьем, либо чрезвычайно хитры и коварны, и Бог вам тогда судья…

Мать (с умилением глядя на мужа). Ну, так-то лучше!

Эля (все еще не успокоившись). Папа, да пойми ты наконец, что не нужны ему твои миллионы! Твои миллионы давно уже никому не нужны! Он богаче тебя!

Отец (строго обращаясь к Глебу). Это вы ей сказали?

Глеб (немного смутившись). Я говорил в переносном смысле…

Эля (перебивая Глеба). Ты, папа, сам себе не принадлежишь… А ему принадлежит весь мир!

Глеб (Эле). Но это было вчера… А сегодня, сидя здесь, я снова себе не принадлежу… Потому что я уже не свободен, ведь любовь – это несвобода… Но это хорошая несвобода. Это, пожалуй, единственная форма несвободы, которую человек должен терпеть!

Отец (строго обращаясь к Глебу). Вы что же, пришли к нам навеки поселиться? Вы это имеете в виду? Слова – это, конечно, хорошо… Но мне кажется, что дальше слов у вас дело никогда не идет. Я не понимаю, как взрослый, здоровый мужик может докатиться до карьеры бомжа, пусть и парижского клошара[60], что, конечно, гораздо более стильно, кто же спорит! Вы, мне кажется, ни на что не способны… кроме как сотрясать воздух… Простите за откровенность!

Эля (неожиданно рассудительно). Папа, ну а если завтра тебя убьют, а нас пустят по миру… Или у тебя все отберут и посадят в тюрьму… Чем ты будешь лучше его? Мне кажется, что парижский нищий лучше мертвого миллионера или опального олигарха, сидящего на нарах…

Отец (строго). Дело в том, дочка, что я чего-то добился в жизни, и пока ничего из того, о чем ты говоришь, не произошло, и возможно, и не произойдет, Бог помилует, а твой Глеб – уже вполне свершившийся факт… Ни образования, ни профессии…

Эля. Неправда, он все время учится!

Отец. Что-то он не походил на оксфордского студента, когда ты подобрала его на набережной…

Мать. Может, лучше спросить самого Глеба о его профессии и образовании…

Эля. Может, ему нужно представить вам на рассмотрение рабочую автобиографию в трех экземплярах и рекомендации?

Отец. Да, рекомендации от тех двух бомжей, которые ему вчера наваляли тумаков…

Глеб добродушно смеется и трогает подсохшую разбитую губу…

Эля. Значит, выходит, что если у Глеба нет хороших рекомендаций, образования и прочей ереси, то он недостаточно хорош для меня? Пап, мама, посмотрите на себя, до чего вы докатились… Зачем нам все это? Зачем дом на набережной? Зачем этот Париж? Кому и что мы пытаемся доказать? Нас никто не любит… В России презирают, во Франции ненавидят…

Отец. Скорее, наоборот…

Эля. Неважно. Это детали. Почему бы нам не уехать куда-нибудь… Туда, где нас никто бы не знал, туда, где мы могли бы спокойно жить, растить детей, ваших внуков! Глеб, ты хочешь иметь детей?

Мать. Ну, об этом рано говорить!

Эля. Я, кажется, не тебя спросила…

Мать (кокетливо). А что, мы с папой еще даже очень можем себе позволить… Родим тебе сестренку или братика…

Глеб. Мне кажется, дети рождаются или не рождаются не в результате желания или нежелания их иметь.

Отец. Позвольте полюбопытствовать… А откуда же дети берутся?

Глеб. Во всяком случае, появляются не в результате серьезного и обдуманного планирования… Мы ничего не достигаем этим самым серьезным отношением к жизни… То есть поначалу может показаться, что да, вот так правильно, так нужно жить… Деньги – это важно… Научная карьера – это здорово. Премия за решение математической загадки века… в этом и есть смысл жизни, к этому и нужно стремиться…

Отец. Погодите, погодите… Как вы сказали? Решение математической загадки века? Ба, да я вспомнил, где видел ваше лицо! Вы же тот самый гений, который решил загадку века, а потом отказался от премии в миллион долларов и куда-то пропал…

Глеб (растерянно). Вы что-то путаете…

Отец (восторженно). Ничего я не путаю! (Жене и дочери.) Девочки, вы знаете, с кем мы имеем честь находиться в одной комнате? Знаете, кто перед вами сидит? Математический гений Глеб Есеев! Он решил задачу века… Ну, как ее… Ну, Глеб, скажи им… Как называлась эта задачка?

Глеб (растерянно). Я не знаю, о чем вы…

Сцена 14

Входит лакей. Все замолкают. Он убирает со стола и выходит.

Эля (настойчиво). Глеб, для меня это не имеет никакого значения. Но ты же добрый, ты же видишь, как отцу хочется, чтобы ты оказался великим… Потешь его тщеславие…

Глеб (застенчиво). Скорее, отцовскую любовь… Так называема гипотеза Ходжа…

Отец (восторженно). Так вам же за нее Нобелевскую премию присудили!

Глеб (доброжелательно). Нет, математикам не дают Нобелевскую премию. Говорят, у Нобеля были личные заморочки с одним математиком… Впрочем, это всего лишь слухи. Возмущенный этой несправедливостью, канадский математик Филдс предложил учредить для математиков отдельную награду, которая теперь так и называется – Филдсовская премия… Вот ее и присудили…

Отец. Ну, и в чем же суть вашего открытия? Отчего вы отказались от премии? Вы считаете вашу работу вредной для будущего человечества? Как атомную бомбу?

Глеб. Ну, такой уж вредной я ее не считаю… Хотя при достаточном запале зловредности люди и из канцелярской скрепки сделают орудие массовых убийств… А о смысле моей работы я не хотел бы говорить. Я больше не занимаюсь математикой.

Отец. А чем же вы сейчас занимаетесь?

Глеб. Жизнью.

Отец. А математика – не жизнь? Что же она тогда, по-вашему?

Глеб. Смерть.

Отец. Да что вы говорите?

Глеб. Вы думаете, я подвинулся рассудком? Может быть, вы и правы… Моя работа касалась алгебраической геометрии, а точнее, инвариантов. Идею инвариантов понять легко. Предположим, что есть два объекта (в данном случае – два множества решений тех или иных уравнений), и нужно выяснить, равны они или нет. Сделать это очень сложно, если вообще возможно, – как сравнивать? Но можно установить некоторые свойства объектов, и если эти свойства окажутся неидентичными, то и исходные объекты, очевидно, не равны. Можно, например, проверить, совпадают ли два текста, написанные на одном языке, сравнив их объем. Если размер текстов отличается – в них можно и не заглядывать. В алгебраической геометрии одними из простейших инвариантов являются размерность или связность искомого множества. Обратное, разумеется, неверно: из равенства двух инвариантов нельзя ничего заключить о равенстве исходных объектов. Но и такое частичное знание – уже хорошо. А полное счастье настает, если все же удается доказать обратное утверждение. Гипотеза Ходжа – как раз одно из таких заманчивых утверждений. Поскольку я доказал, что она верна, изучение большого и сложного класса алгебраических многообразий фактически сводится к изучению гораздо более простых объектов…

Мать. Боже мой, Глеб, какой вы умный! Гордись, Париж! Даже твои клошары – гениальны!

Отец. Ну и что?

Глеб. Ну и ничего… Вот и я подумал, что ничего, и решил больше математикой не заниматься. Доказал, что мог, – и довольно.

Отец. Но все-таки почему вы приехали в Мадрид получать премию из рук испанского короля, а потом сбежали, буквально с церемонии…

Глеб. Изменились обстоятельства… Видите ли, я сразу отказался от премии, но все настаивали, хотя я был тверд. Я ничего общего не имею с чопорным кланом математиков и не хочу к ним принадлежать… Но моей маме понадобилась пересадка сердца, а это очень дорого… Я поехал в Мадрид, чтобы купить маме сердце, но перед самой церемонией мне сообщили, что она умерла, и я решил не возвращаться… Я просто пошел по улицам, потом по дорогам…

Пауза.

Эля (плачет). Господи! Глеб! Миленький ты мой!

Отец. Вот так-так… Я думал, что он к нам цепляется, чтобы присосаться к моим деньгам, а теперь он будет думать, что я хочу породниться с гением с мировым именем, чтобы спасти свою шкуру…

Эля (плачет). Ничего такого он думать не будет…

Отец. И что вы, Глеб, намереваетесь теперь делать? Останетесь жить у нас или все-таки отправитесь снова бродить?

Глеб. Отправлюсь к испанскому королю за премией… Нужно же на что-то покупать Эле капли в нос… Ведь у нее такой насморк!

Занавес.

ХУЛИГАНСКИЕ РАССКАЗЫ

Твердый орешек

Один дурак цитирует другого дурака. Из этого ничего, кроме дурости, получиться не может. А я, дурак, об этом пишу. Вот вам и вся философия с литературой.

Один дурак ведет под руку другого дурака. Оба спотыкаются и периодически попадают в травмпункт. А я, дурак, готов верить им обоим и сам уже загипсован по самую макушку. Вот вам и вся наука с религией.

Один дурак убеждает другого дурака в том, что они не дураки. Оба совершают неслыханные дурости, а я, дурак, читаю толстые тома об этом. Вот вам и вся история с политикой.

Слово «дурак» проистекает из латыни. Durus на этом древнепакостном языке означает твердый. Значит, «дурак» – это «твердяк»! А «твердыня» – это «дурость». Так что имел в виду Пушкин, когда говорил: «Люблю, военная столица, твоей твердыни дым и гром…»?

Какая связь между галактикой и мясным рулетом? Бросьте говорить о спиральной форме. Просто ни то, ни другое есть подчас невозможно.

Мой повар уехал на нефтяные прииски. Скажите, зачем повару нефть? Теперь нефть нужна всем, даже поварам.

Мой дедушка по маме был нефтяником. Бабушка рассказывала, что как-то у них пошла нефть. Они бурили, бурили – а она вдруг как брызнет! Дедушка вернулся домой весь черный, как негр. Только белые зубы блестели. Это было в тридцатые годы в Румынии.

А что бурю я? Где моя нефть? Я бурю твердыню русской литературы. А мы ведь с вами уже договорились, кажется, что значит слово «твердыня»?

Вчера мы с зятем срезали ярлычок с попы огромного плюшевого медведя, подаренного мне по моему же требованию к Новому году. Медведь был с дыркой на лапе, и мы добились скидки в магазине в половину цены. Домашние пришили плюшевому медведю заплатку, и так он выглядит еще лучше. Вот где справедливость? Получил я медведя в подарок за полцены, да еще с заплаткой, а многие миллионы детей на земле вообще никогда не получали плюшевых медведей ни по половинной цене, ни за полную, ни с дырками, ни с заплатками. А я здоровый дурак. Мне ведь уже под сорок, а вот завладел огромным плюшевым медведем…

И вот стоило нам срезать ярлычок, как у медведя образовалась новая дырка, уже в самом что ни на есть естественном попном месте. Тут у нас и разгорелся диспут, хоть мы оба и отстаивали одну и ту же точку зрения. Мы считали, что дырка там всегда и была, потому что как же медведю без дырки?

Я, однако ж, набрал телефон, указанный на ярлычке, где предлагалось по всем вопросам звонить в любое время, и задал свой наболевший вопрос.

– Извините, – сказал я, понимая, что, несмотря на то, что телефонный сервис компания плюшевых игрушек предоставляет круглосуточно, все же звонить по такому вопросу в два часа утра как-то неловко.

– Да, да… Пожалуйста! В чем у вас проблема? – ответил вежливый голос.

– Дело в том, что у нас появился вопрос по поводу вашего продукта под номером AU-0753-PU.

На том конце провода защелкала клавиатура компьютера.

– Вы имеете в виду пусковую установку для игрушечных баллистических ракет? – спросил оператор.

– Нет, я имею в виду плюшевого медведя с дыркой.

– И в чем же проблема? – повторил голос, наконец вооружившись необходимой информацией.

– При удалении ярлычка мы обнаружили аккуратную дырочку в попе плюшевого медведя. И у нас вопрос: предусмотрена ли эта дырочка дизайном игрушки, или она образовалась в результате удаления ярлычка?

– Одну минутку, – ответил голос, – мне необходимо посоветоваться с супервайзером.

Через несколько минут трубка ожила снова.

– К сожалению, мы не можем ответить на ваш вопрос утвердительно. Мы оформили запрос и направили его в отдел дизайна. Мы готовы записать ваш почтовый адрес, и по почте в течение шести недель вам придет письменный ответ. Если у вас сложилась ситуация, не терпящая отлагательств, обратитесь в приемный покой ближайшей больницы или к органам правопорядка.

Судя по заученному тону, мы получили стандартный ответ.

– А все-таки, временно, не нашить ли нам заплатку? – поинтересовался я.

– Одну минутку, – ответил голос, – мне необходимо снова посоветоваться с супервайзером.

Мы подождали еще пару минут.

– Супервайзер просил передать, чтобы вы по возможности не вносили никаких изменений в первоначальный вид товара. Однако если у вас создастся ситуация, не терпящая отлагательств, обратитесь в приемный покой ближайшей больницы или к органам правопорядка, – бесстрастно повторил голос.

– Спасибо, – ответили мы и решили воздержаться от звонков в «скорую помощь» и другие инстанции по поводу дырочки в попе плюшевого медведя.

Ну, теперь вы видите, что я «твердый» орешек[61]?

Как я вызвал землетрясение и построил третий храм

У евреев было два храма. Разумеется, не одновременно, а по очереди. Первый разрушили, второй – тоже. Сейчас на месте храма стоит мечеть, а евреи ютятся рядышком, под Стеной плача, – последней стеной, оставшейся от храма. Судя по камням в человеческий рост – серьезное сооружение было, не спорю. Я как-то говорю жене:

– А давай храм восстановим?

– Так опять разрушат, – отвечает. Она у меня добрая, но любит поспорить.

– Ну и что? Зато третий храм будет… Второй был хорош. Довольно современное строение с плоской крышей. И кто его архитектор?

– А ты что, не знаешь кто? В Торе же все написано, и размеры, и так далее. Чуть ли не чертежи приложены.

– Тем более давай построим!

– Ну, а с мечетью что делать?

– Снесем.

– Вот тут-то и начнется…

– А разве уже не началось?

– Началось… Но тогда совсем начнется…

– А давай вызовем землетрясение, мечеть и рухнет… А мы ночью втихаря мастерок в руки – и айда храм строить… Знаешь, если что и имеет смысл стоить на земле, так это храмы…

– А мне кажется, и храмы строить ни к чему. Разве небеса не являются лучшим куполом, горизонты – лучшими стенами, а зеленая трава – лучшим полом?

– Но евреям ведь нужен храм! Чего же они плачут под Стеной? А я ведь тоже еврей, особенно по пятницам… Мне так хочется им помочь …

– Ну, хорошо, хорошо… Как землетрясение вызывать будешь?

– Да очень просто!

Я вполсилы подпрыгнул и громко шлепнулся на пол. Спавшие коты подлетели и умчались в разные стороны, со стола упала вазочка, со стены – картина. Короче, получилось настоящее землетрясение. Я даже сам от себя такого не ожидал.

Можем же, если хотим?

Моя пельменная фабрика

С детства мама звала меня «пельменная душа». Будучи убежденным пельменьтарианцем[62], я приобщил к этому культу и своего сына. Мы оба верим, что нет лучше пищи на свете, чем пельмени, и как ни тяжело подчас их переваривать, мы всегда ищем пути, как обеспечить себя запасом этого стратегического продукта.

Конечно, как и всякие профессиональные пельменьтарианцы, мы не согласны потреблять всякую чушь, которой полнится современный свет… «Равиоли» и прочий бред у нас котируются как ругательство. Покупные пельмени – это просто издевка над светлой душой настоящего любителя домашних пельменей. Я не говорю уже, что пельменями из пакета и вовсе можно отравиться… А уж медвежья болезнь подстерегает каждого, кто рискнет вкусить сие деликатное яство в общественном месте, вдали от прилежно вымытых рук…

Наше с сыном мировоззрение ничем бы не омрачалось, если бы мы сами любили или хотя бы умели эти пельмени лепить. Ан нет…

В поисках решения этой проблемы я задумчиво цитировал сынишке написанное мной нескладное стихотворение, которое можно петь в стиле рэп:

Не хочешь, чтоб Герасим утопил Муму? Так пересели их в пустыню без воды… Единственный способ не работать самому – это заставить работать других…

Мы попробовали обучить нашу уборщицу хотя бы один раз в неделю лепить пельмени. Но, во-первых, трудно обучить кого-либо чему-либо, когда сам не знаешь, как это делать, даже вооружившись пухлым руководством по лепке пельменей, а во-вторых, хоть нам это и удалось, производит пельменей она явно недостаточно. Всю ее продукцию мы поедаем за один день и потом целую неделю сидим без пельменей.

Существует на свете, конечно, и такое приспособление, как пельменница. Это такой странный агрегат с дырками. С ним лепить пельмени легче, но все равно неохота. Да и где ее достать? Наша пельменница была безвозвратно утеряна при переездах. Возможно, на очередной таможне ее извлекли из чемодана, решив, что это какая-нибудь секретная деталь для атомного реактора, для производства обогащенных ядерных продуктов. Вскоре, кажется, самым богатым в мире станет плутоний, потому что его все время обогащают… Последнее время только об этом и слышишь… А вот если бы я открыл новый элемент, то назвал бы его «пельмений» с порядковым номером 120. Мой дорогой «пельмений» был бы стабильным элементом, ведь, согласно расчетам физиков-теоретиков, «остров стабильности» начинается в районе 120-го элемента системы Менделеева. Предполагается, что сверхтяжелые элементы могут обладать неожиданными свойствами, которые оказали бы решающее влияние на процесс пельменеобразования. Так что «пельменеделы всех стран, объединяйтесь!» Не далек тот час, когда пельмени начнут образовываться во вселенной сами по себе, без стороннего вмешательства!

Есть и другой подход к пельменеводству. Можно попробовать посадить пельменное дерево, но это могут позволить себе только те, у кого в хозяйстве нет собаки, а то это прожорливое животное обязательно найдет, выкопает и съест заботливо посаженный пельмень задолго до того, как он успеет взойти.

Прорыв на нашем пельменном фронте произошел только после того, как сынишке пришло в голову посмотреть в Интернете, а не продаются ли автоматические установки для лепки пельменей. После недолгих поисков такой аппарат удалось отыскать. Он напоминал слона средней величины и предназначался для крупной фабрики. Этот монстр может производить до пяти тысяч пельменей в час. Вы скажете, какие же это будут «домашние пельмени», если их производить с помощью автомата? Да дело в том, что руки мыть надо и опилки в фарш добавлять не надо, – вот вам и весь секрет домашних пельменей…

Ну, конечно, это был не полный автомат. То есть не то чтобы завел туда корову со свиньей, да посадил пшеницы, а оттуда вареные пельмени выскакивают… До такого замечательного прогресса даже наш супершустрый век не дошел. Лет через сто, а может, и двести участие человека вообще не понадобится: готовые пельмени будут тут же поглощаться и перевариваться самой машиной… Не спрашивайте, пожалуйста, каков будет конечный продукт… Но нам еще далеко до такого совершенства.

Мы постарались оставаться реалистами и тут же позвонили производителю. Установка стоила всего около сорока тысяч долларов. Сынишка, правда, расстроился, но я не унывал. Я привык к тому, что все действительно ценное стоит денег, и решил построить в гараже пельменную фабрику и подписал с самим собой договор по сбыту продукции себе самому.

Сынишка все же решил меня отговорить от такой авантюры. Он сказал, что за установкой придется следить и ее наверняка нужно смазывать, и все равно она будет ломаться, а уборщицу смазывать не надо, и так далее…

Срочно нашлась другая установка, подешевле. Правда, она была не совсем автоматизирована и продавалась в Тайване. Мы уже принялись звонить производителю, но там оказалось три часа ночи. Если бы Земля была в форме пельменя, то жить было бы гораздо удобнее и ночь была бы всегда где надо, а не там, где она совсем ни к чему.

Мы посмотрели в Интернете разъяснительный ролик, из которого поняли, что оператор должен вручную слепить пельмень, а потом положить его в установку, которая его взвешивала, проводила полный контроль качества и ровно обрезала уголки.

Такая новинка мне не понравилась, и мы отложили свои планы на пельменное господство до утра в Китае, которое наступает, когда у нас все наоборот. Знаете, почему? Потому, что мир – не пельмень, а гораздо хуже…

РАЗМЫШЛЕНИЯ НА БУКВУ «Б»

Балагуры

Народ не уважает балагуров. Им подавай насупленных молчунов, и отнекивания в духе: «В могиле намолчимся» не изменяют необъяснимого влечения любого народа к молчанию.

Народ безмолвствует не потому, что ему нечего сказать, а потому, что молчание всегда мудрее любой, даже самой что ни на есть феерической речи. Достоевский со своим примиряющим непримиримых, а потому эпохальным словом о Пушкине да Анатоль Франс со своей знаменитой речью на погребении Золя – жалкие балагуры, ибо нет такого слова, которое воспринималось бы народом как истинное. Народ недоверчив, ибо был обманут многократно. Если народу суждено опять быть обманутым, то он желает, чтобы это делалось в тишине.

И не важно, о ком идет речь – о словоохотливых французах, или о как воды в рот набравших скандинавах, или о наших, так почему-то и не ставших нам родными, русских. Балагур везде презираем, будь он политик, делец или даже оратор, которому, казалось бы, веление его простуженного занятия диктует орать по площадям.

«Молчанье – золото!» – подписывает приговор народ балагурам, и они, понурившись, отправляются в молчание небытия с легкой руки молчаливых палачей.

В Латруне, местечке на полпути от Иерусалима к теплому, как мысли о супе, Средиземному морю, высится монастырь молчальников. Вот идеал любого народа – ведь быть молчальником так почетно! Видимо, потенциальная возможность выдавить из себя хриплое слово гораздо более ценна, чем поток бессмысленных для любого народа произнесенных слов. Монахи торгуют латрунским вином и помалкивают.

Представьте себе планету молчунов. По радио – сплошная тишина. Люди с экрана пялятся на телезрителей и повсеместно молчат. Это ли не райское подобие идеального мира?

Балагуры доводят до беды вне зависимости от их намерений или содержания их речей. Видимо, просто от одного звука человеческого голоса народам мира хочется задушить как говорящего, так и слушающих.

Вот наш гордый молчун сидит, не проронив ни слова, а мимо прошмыгивают столетия за столетиями, приходят новые формы правления вместе с новыми методами убийств, но ничего не побуждает нашего Великого Молчуна к речам. Уже и кинематограф, великий немой, заговорил, а наш молчун все молчит, пока балагуры думают, что в их словах есть сила и что они увлекают за собой широкие массы…

Балагур Иисус зовет их в удивительный мир повсеместной любви, разлитой меж Раем и Преисподней. Далее два тысячелетия балагурят лжепророки. Народу – всё по барабану… Барабанная дробь – единственный звук, который кажется народу достойным сотрясения воздуха. Тра-та-та-та-та… Барабанщики стараются на славу, и народ безмолвствует, присутствуя в полном составе на казни какого-нибудь очередного балагура.

Народ ценит и любит немых пророков, ибо только они никогда не ошибаются, никогда не лгут и вообще никак себя не проявляют. Народ знает, что они ютятся где-то в его недрах, эти самые молчаливые пророки, ибо многие из балагуров в тщетных попытках привлечь народное внимание наболтали народу на ухо, что он велик и что он вовсе не стадо молчаливых идиотов, а соль земли…

Молчит наша соль земли, пуп планеты, лучшее, что принесла наша великая молчальница – мастерица заплечных дел эволюция – на алтарь молчаливого Бога…

Одна загвоздка… Говорят: «В начале было слово…», а посему, не будь Всевышний в некоторой степени тоже балагуром, не нужно было бы нам занимать себя этим нудным занятием под названием «существование», и вот тогда мы могли бы по праву наслаждаться окончательным и бесповоротным молчанием, без помех со стороны неуемных, назойливых балагуров…

Бардак

Нет разных эпох, а есть два разных состояния общества: бардак и порядок. И не важно, кто нынче у власти, фараон египетский или фараон ментовский.

Все эти революционные ситуации, классовая борьба, столкновение цивилизаций – чушь, да и только. Когда в обществе бардак, то можно и до апокалипсиса в коротеньких штанишках докатиться.

Другой вреднющий как по сути, так и по содержанию миф гласит, что порядок, дескать, достижим только тогда, когда треть населения братается по братским могилам, половина оставшегося генофонда сидит по лагерям, а свободные индивидуумы поголовно на службе у тайной полиции.

Китайский мудрец утверждал, что общество процветает, когда у него сильная армия, много хлеба и нет брожения в умах, и добавлял, что три этих столпа общественного благоденствия в руках наших властителей.

Однако прошедшие столетия подтвердили, что и слабую армию, и даже недостаток хлеба можно еще как-то пережить, а вот разлад в умах – это уже насовсем. Когда пекарь начинает рассуждать о политике, а кухарка приноравливается руководить государством – жди беды. Конечно, пекарю вскорости заткнут рот, а кухарку отправят обратно на кухню, но будет уже поздно, ибо великий соблазн бардака надолго поселяется в человеческих душах. Иногда он неистребим, и даже с мучительной смертью его носителя бардак витает в воздухе, остается на зелени листьев, на бугристой поверхности пенистых облаков, как чернобыльская грязь, как ядовитый газ, расплесканный в пространстве над невинной природой.

Склонность к бардаку является главнейшей формулой самоуничтожения. Ну посмотрите трезво: западный мир полнится иммигрантами из неблагополучных стран, но почему-то они не привозят с собой и малой толики того бардака, который царит у них на родине. Что это? Критическая масса бардачных мыслей в головах населения обардаченной страны? Или действительно сам воздух, сама атмосфера пронизаны бардаком, и никак ты его не истребишь…

Почему в одних регионах веками поддерживается порядок и края эти благоденствуют, и даже если случается у них война, то после замирения все быстро становится на свои места, а в иных пенатах – хоть кол на голове теши, ничего не поможет: бардак во время войны, бардак и в мирное время?

Конечно, можно долго говорить о сторонних вмешательствах, заговорах теневых мудрецов, серых кардиналах, грозных демонах миропорядка, но от этого не легче.

Бардак в обществе начинается с брошенного мимо урны окурка. Когда я жил в Норвегии, я перестал сорить на улице; приехав в Канаду и увидев горы окурков, вяло присоединился к общему обычаю; вернувшись в Норвегию, снова поймал себя на том, что несу окурок в урну…

Значит, дело в стадности, и не так уж взбалмошны были великие расселители неблагонадежных народов. Карл Великий практиковал германцев селить к франкам, а франков переселять на земли германцев. Отсюда и название германского города Франкфурт – форт франков…

Вырванные из своей среды люди волей-неволей начинают впитывать в себя обычаи своего нового окружения.

Но прошли времена Карлов Великих, и даже сталинские переселения народов остались за кормой истории.

Нынче все более и более начинает властвовать над умами Интернет – символ абсолютного бардака в прямом и переносном смысле, и снова ни у кого не доходят руки сесть и подумать: а как сделать так, чтобы новая эпоха человечества не превратилась в очередную эпоху нескончаемого бардака, подпитываемого из бурного океана интернетных сообщений, призывающих всех без разбора, невзирая на пол, принимать виагру натощак и вместо еды?

Бегство

От себя не убежишь… Так люди говорят, а люди редко ошибаются, если им, конечно, не светит какой-нибудь особой выгоды за добровольную ошибочность их взглядов. Какой выгоды? Ну, побрякушки там или корочки батона… За побрякушку и останки гордого произведения хлебопекарни человек готов на всё. Впрочем, человек готов на всё и за просто так. Но постыдно пользоваться бренностью голодного сверхчеловека, которым пытается стать каждый подсевший на строгую диету небытия. Так что попытаемся жить своим умом, а не нагулянным.

Во всяком бегстве есть причины, ибо бегство без причин – это уже не бегство, это просто размеренное движение по орбите, где убегающее тело пытается улететь по прямой в никуда, а тело, его удерживающее, ну например Солнце, говорит: «Да брось ты… Там, в никуда, холодно и темно, а тут давай-ка я тебя согрею», и мы остаемся, сначала до вечернего чая, потом до ужина, а там уж и навсегда…

Обживаемый нами уголок Вселенной сулит прекрасный вид на вечность, которая струится на наши головы вне зависимости, в шапках они или нет.

Я всю жизнь куда-то бежал, спотыкаясь и торопясь. Точнее, я бежал не куда-то, а от чего-то… А теперь мне больше не хочется.

Люди, ненавидящие меня, возлюбите, по крайней мере, свою ненависть. Я скрытый эгоист и явный безбожник. Иной раз я позволяю себе такую крамолу, что стены мироздания шарахаются от меня в испуге, но мне почему-то кажется, что Бог меня простит.

Все мы беглецы, просто многим из нас не хватает смелости даже на бегство, поэтому они бегут на месте или вовсе не бегут, а остаются прикованы к постели. И не важно, чья это постель – больничная или постель любовницы. Мы всё равно постоянно больны, и в этом процессе боления нам открываются логичные тайны и нелогичные очевидности, фальшивые прозрения и истинные псевдопророчества.

С котомкой по дворам – это не нищенство и не бегство, это планомерный путь честного человека в недра собственной души. Но бродяжничество запрещено, и нам приходится пускать корни и ожидать неминуемого прихода рассвета, внезапного, как и всё, что связано с законами природы. Размеренного и неторопливого, как и всё, что связано с процессом ожидания небытия.

Безнравственность

О времена, о нравы… Приятно быть безнравственным, когда нравы велят либо продать проштрафившегося должника в рабство, либо вообще разорвать его на части. Старое римское право еще задолго до законов XII таблиц создало такую сделку займа – nexum[63]. Уже один вид таких должников, водимых в оковах по рынку и подлежащих продаже trans Tiberim (за реку Тибр, название которой легло в основу юридического понятия «стибрить»), возбуждал народные волнения.

Или вот обыск в древнем Риме был обставлен несколько странной с нашей нынешней точки зрения процедурой – так называемой quaestio lange et licio (обыск с чашей и перевязью). По свидетельству Гая (III, 192)[64], законы XII таблиц постановляли, что тот, кто желал произвести обыск, должен был войти в дом голым (nudus), имея лишь повязку вокруг бедер (licio cinctus) и держа в руках сосуд (lancem habens). Позднейшие римские юристы пытались дать объяснение этим формальностям с точки зрения целесообразности: голым нужно быть для того, чтобы нельзя было пронести в одежде и подбросить якобы украденную вещь; быть licio cinctus – чтобы все же не оскорблять стыдливости находящихся в доме женщин; держать в руках lanx (сосуд) – либо опять-таки для того, чтобы руки обыскивающего были заняты, либо для того, чтобы положить туда вещь в случае ее нахождения (Gai. III, 193). Но понятно, что с этой точки зрения все эти формальности не выдерживают критики и что Гаю весь этот закон казался только смешным (ridicula est). Вероятно, однако, что происхождение всей этой процедуры другое, что мы имеем здесь некоторый пережиток отдаленной эпохи, тем более, что нечто аналогичное мы встречаем и в истории других народов.

Зачем в руках у обыскивающего должен был быть сосуд, так и осталось неизвестным. Эта тайна почила в веках…

А ведь римское право является основным столпом, поддерживающим наше понимание юридической справедливости! Представьте современного голого следователя с сосудом в руках на лестничной площадке.

– Откройте, это милиция! У нас ордер на обыск!

Жилец глядит в глазок бронированной двери и, увидев голого следователя с сосудом, послушно открывает и добровольно отдает даже то, чего милиция и не искала…

Итак, приятно быть безнравственным, когда царят такие нравы, что впору госпитализироваться в сумасшедший дом, чтобы оградить себя от созерцания голых следователей (правда, в набедренных повязках).

Как может не понравиться эта строгая простота римского права? А действительно, как увериться в том, что менты ничего при обыске не подбросят? Просто и сурово, а главное, со вкусом.

Но это еще что? Так, мелочи. Вот вам нравственность общегосударственного масштаба. Оказывается, что, владея техникой государственного переворота, можно захватить власть в любой стране. И не важно, демократическая она или нет. Впрочем, большая разница отсутствует, ибо, как утверждал Ленин, «где есть свобода, там не может быть государства»[65], а, пошутив, цитату легко можно переиначить в антицитату: «Где есть государство, там не может быть свободы».

Многие считают государственные перевороты делом безнравственным, в то время как революции – делом благородным, а значит, и нравственным. Считается, что принципиальное отличие переворота от революции состоит в том, что революция совершается в интересах значительной группы людей, составляющей существенную часть населения страны, и приводит к радикальной смене политического режима, что не является обязательным условием для переворота.

Еще Аристотель в своей «Политике» на примере античного опыта классифицировал государственные перевороты. Он выдвигал идею некого срединного общественного строя – политии, лишенного крайностей и недостатков демократии и олигархии. Увы, до сих пор мысли Аристотеля так и остались утопией…

В Средние века анализом государственного переворота занимался Никколо Макиавелли, однако, в отличие от Аристотеля, он рассматривал его чисто утилитарно, как особую политическую технологию, о которой следует знать каждому правителю. Такой ракурс был развит Габриэлем Ноде, библиотекарем Ришелье, который в своем труде «Политические соображения о государственном перевороте» (1639) впервые ввел в научный оборот само понятие государственного переворота (coup d’Etat).

О времена, о нравы… Нынче для совершения государственных переворотов уже не требуются голые следователи, что может служить безусловным доказательством неслыханной и повсеместной победы нравственности!

А вы думали, что, говоря о безнравственности, я поведу речь о любовных похождениях? Простите, разочаровал-с!

Бессмертие

«Если бы оказалось, что я бессмертен, то я незамедлительно покончил бы с собой», – сказал один малоизвестный философ (которого я, наверное, выдумал, хотя, может, и был такой весельчак).

А действительно, в этой местами занимательной игре, именуемой жизнь, не хватало бы некоторой соли, одушевленной осмысленности, жара, терпкости, возвышенности, если бы ее не венчала смерть во всей ее нетленной наготе и беззаботности.

Бессмертный человек никогда никуда не спешил бы, он, не торопясь, жевал бы банан, да и вряд ли вообще стал бы человеком, ибо только страх смерти заставил нас спуститься с уютных пальм и в конце концов взойти на алтарь великой, а потому попахивающей нетленностью литературы.

Да кому мы нужны со своими жалкими бебихами, спросите вы, и будете правы. Мы живем в тесной клетке собственных представлений о жизни, от которых даже соседу стало бы дурно, проникни он случайно в наши подернутые бренным мраком мысли.

Три вещи интересуют человека – секс, деньги и смерть. Лиши его этих трех супостатных величин – и он зачахнет. Рухнет его неторопливое существование, как деревянный мост, изъеденный неутомимыми термитами, этими живучими пособниками всякого рода смертей.

Великих, презревших секс и деньги, всё же волнует смерть, и они до конца жизни прячутся от нее в своих бессмертных философствованиях, пожалуй, не стоящих и понюшки паршивого табаку.

Хотите стать бессмертными? Это просто. Вот вам рецепт. Возьмите и забудьте, что вы смертны… Живите так, словно бы и через сто эпох вы будете надоедать своим присутствием безмолвным постаревшим звездам.

А когда придет время умирать, удивленно приподнимите правую (именно правую) бровь и скажите:

– Ну что ж, это весьма забавно, ибо только умерев, можно по-настоящему стать бессмертным.

Все мы бегаем вокруг этой смерти, как первоклашки перед строгой училкой. А вы возьмите и положите ей на стул кнопку, вот так сразу, без долгих взаимных ухаживаний, первого же сентября.

Человек должен беспокоиться не о сексе, деньгах и смерти, а о любви, дарении и жизни. Так что поздравляю вас; поняв это, мы уже на полшага продвинулись по пути к безмолвным постаревшим звездам…

ЗАБАВЫ ГЕРБЕРТА АДЛЕРА

Изнанка холста

Как у всякого холста имеется своя изнанка, так, разумеется, и у жизни есть оборотная сторона. Как бы ни была пуста и непримечательна в своей белесой нетронутости парадная фасадина, все же есть и скрытая ее сестричка, вся усеянная узелками, словно колкими полуснежинками-полудождинками, которыми столь славится погода, как раз та самая, какую весной сорок четвертого года не на шутку взбодренные бомбежками берлинцы окрестили со свойственным им пафосным сарказмом «фюрер веттер» – гитлеровская погодка. Кто бы мог подумать, что русское слово «ветер», скорее всего, произошло от немецкого слова «погода»? Я оплакиваю собранный на стыке чужих языков мой до оскомины милый язык…

Вот и теперь лил пронзительный, затопляющий подвалы ливень, иногда внезапно переходящий в снег, и снова казалось, что зима никогда не уйдет в область простоволосых воспоминаний.

Герберт Адлер ютился за обеденным столом в квартире дочери и чувствовал себя неловко, ибо присутствовал в этом неприхотливом, но опрятном жилище в отсутствии хозяйки. Он был человеком крупным и оттого, где бы ни появлялся, сразу же начинал ютиться, словно бы всяческое строение было ему тесно, что вызывало неудобство как у него самого, так и у всякого, кто находился с ним рядом. От смущения и неудобства гость спасался созерцанием букета роз, красиво расставленных в прозрачной простоватой вазе.

Герберт купил букет вместе с вазой и водой. Ему не хотелось возиться, ждать, пока сонные цветочные девушки соберут свою очередную занудную икебану. Он просто ткнул пальцем в готовый подарок и суетливо расплатился, словно бы стыдясь своей поспешности. Ведь всякий цеховщик, ремесленник без страха и упрека, будь то цветочник или башмачник, ждет, что мы посвятим его услугам вселенную безраздельного внимания… А Герберт не мог останавливаться на мелочах долго, а ведь розы – это мелочь, так, нечто сродни полуживому гербарию. Просто непростительно, как много внимания придается цветам, словам, жестам… Обычно розы привычны и затрапезны, но когда попадается действительно словно собранный для сомнительного шедевра почтовой открытки букет, не устаешь поражаться странному совершенству замысловатых ворховатостей, сплетающихся в единый розовый стан. Ах, эти мертвые цветы… Мы забываем, что они тихо и от этого как-то еще более безвозвратно мертвы. Мы любим созерцать их, вдыхать их посмертный аромат. Ах, эти цветочные мощи, предмет мимолетного поклонения и неминуемого забвения. Каким только шекспирам не вещали вы о своих несбывшихся проказах? Любопытно, есть ли такие цветы, которые испытывают эстетическое, буквально доведенное до экстаза, наслаждение от созерцания людей? Нет, не живых людей, а как раз наоборот, мертвых. Пожалуй, есть… Иначе отчего в последний путь провожают словно бы не сотрапезники усопшего, а ходячие цветники, рассаженные по периферии заданной каждому отжившему человеку траектории, внезапно или постепенно утрамбовавшейся в отправную точку исчерпанного и от этого почему-то особо отвратительно сладостного в своей очевидной завершенности бытия?

На столе были расставлены только что приобретенные подарки: разноцветные тарелки и салатница. Вся посуда была веселой и даже несколько кукольной раскраски. Тарелки были разными. Одни обладали голубой каемкой и сулили нечто комичное в силу своего именования: «тарелочка с голубой каемочкой», другие были зелены, как молодые стебельки, а что еще нужно молодости, как не все заменяющая собой зелень? Казалось, вот войдут такие предметы в обиход, и в доме никогда не будет пасмурно, потому что на фоне таких смешных тарелок и кружек просто не может совершаться ничего хмурого и обыденного.

Они с женой заехали в контору, где работала дочь, и взяли ключ, чтобы подготовить сюрприз ко дню ее рождения, расставив и разложив подарки. Ей исполнялось двадцать лет. В дни рождения вся семья привычно сходила с ума и не успокаивалась, пока не тратила несколько тысяч. В прошлом году они подарили дочери самую дорогую профессиональную фотокамеру, из тех, которые знаменитые журналисты таскают по горячим точкам, чтобы волновать нас очередной подборкой глянцевых кадров, роскошно, с шокирующими деталями отображающих страдание, голод и смерть. Энжела же – а именно так звали счастливую обладательницу заповедной камеры – фотографировала этой камерой лепестки, ветви деревьев, облака, мягкие игрушки и прочие девичьи атрибуты окружающего мира, неизменно включающие в себя двух ее котов, лениво спящих во всех вообразимых и невообразимых позах.

На этот день рождения Герберт Адлер купил большой холст и повесил его над обеденным столом в квартире своей внезапно повзрослевшей дочери. Ему хотелось, чтобы она нарисовала какую-нибудь картину: неважно, натюрморт ли, пейзаж, – важно, чтобы она творила. Иначе, считал он, повседневность засосет и эту душу, пока еще нетронутую вирусом обреченности на никчемность, повсеместно принятую за норму. Этот холст своей белизной будет напоминать, что вот же, есть возможность творчества, и она в любой момент может нанести свои несмелые, но значимые мазки на непочатую белизну холста.

Герберт Адлер ощущал, что белизна имеет своего рода непроницаемую защитную капсулу, эдакую скорлупу, оболочку, звонкую, как истинное, а потому не слишком хрупкое стекло… Попробуйте занести кисть над огромным холстом – и рука ваша неминуемо отпрянет, дыхание станет чаще, на лбу выступит испарина и неизбежно захочется сложить краски и кисти и не трогать эту абсолютную в своей пустоте белизну, ибо, как ни изысканны ваши порывы, первый мазок – это всегда грязь, порочная, тягучая полоска, кричащая, как рана вандализма, линчующая невинность холста, как толпа неброских идей, отдающих пошлятинкой вперемешку с безысходным, беспробудным, а потому столь естественным и обыденным для всякой толпы пьянством.

Чистый холст – это единственная связующая составляющая заговора против мастерства, ибо у гения и у бездарности холст одинаков до тех пор, пока на него не нанесен первый мазок. Точно так мы долго не решаемся приступить к жизни, но потом оказывается, что нечаянно, будто в забытьи или же по пьяни, мы извалялись в грязной обуви на собственном холсте, и дальше уже нет смысла воздерживаться. Мы пытаемся сделать вид, что ничего не произошло, что так все и замышлялось – довести вот это пятнышко до формы облачка, благо, что облака бывают любой, разве что не квадратной, формы, а вот эту мазню мы пытаемся превратить в высокозначимый намек на непредсказуемость, которая часто кажется гениальной, но оказывается лишь очередным симптомом нервного недомогания.

Испачканный холст подолгу зависает над нами, как надгробие нашего не реализовавшегося своезначия, а потом мы пытаемся спрятать его подальше, чтобы никто не увидел эдакого неуспеха. Хотя формы и пятна, по сути, лишь только иллюзия, создаваемая очень нервными клетками нашей глазной сетчатки. Там, в глуби наших очей, совершается таинство зрения, и по тонким цепочкам аксонов, побратавшихся с дендритами, несутся бесшабашные кинохроники повседневных движений и мыслей, нарисованных мирозданием просто так, для лучшего обозрения окружающего, обманчивого, как морская соль, которая должна быть романтически соленой, но оказывается просто плевательной смесью, от которой недолго возненавидеть не только море, но и мировой океан!

И вот наставал момент, и Герберт Адлер не знал, занести ему карающую кисть над холстом-обидчиком или повременить, постараться остудить свои набрякшие от природного гнева мысли. Сила притяжения оголенной, белой, как холст, шеи настолько могущественна, что вы и сами не заметите, как ваши руки, занесшие над ней тесак, обрушатся, и потом всю оставшуюся вечность вам придется искать оправдания в неприкаянной скандальности жертвы или в чем-нибудь еще… Но оправдания нет, ибо было сказано нам: «Будьте добрыми», или что-то в этом простом и, казалось бы, легко выполнимом духе. Но, снедаемый вполне естественной для животного его размера ненавистью, натерпевшись более чем достаточно для накопления незыблемой уверенности в собственной правоте, Герберт Адлер обрушивал тесак, а потом запрещал себе страдать угрызениями внезапно проклюнувшейся совести.

Вот он, белый холст, прошитый насквозь автоматной очередью и внезапно закровоточивший из всех своих пулевых отверстий. Что мы делаем со своей жизнью? Что она делает с нами? Простые и понятные формулы добра неосуществимы, а сложные и аморфные сентенции зла, наоборот, сами напрашиваются на язык и срываются, словно камни с горного склона, и в этом камнепаде гибнет все, что могло родиться от сочетания уже весьма поруганного благородства и выцветшей на солнцепеке обид добродетели.

И не нужно искать оправдания в бодлеровских строчках «O douleur! O douleur! Le temps mange la vie…» – «О боль, о боль! Время пожирает жизнь…». Это вовсе не так. Это вовсе не время пожирает жизнь, а жизнь пожирает время – то самое, которое следовало бы потратить на вдумчивое творчество или просто на размышления над белым, так и нетронутым холстом… Это время безжалостно растерзано жизнью. Оно стенает и просится наружу – вдохнуть еще хотя бы разок чистого воздуха вдумчивого одиночества, но нет, жизнь веселится и правит свой безумный бал. Мы таскаемся с вещами, мыслим денежными знаками, любим шкурки банковских счетов. Ах, как нежна и восхитительна бумага, на которой напечатана кругленькая сумма! Какой покой сулит эта неприхотливая иллюзия достатка!

Мы покупаем холст и тем самым продаем душу. Потом выкупаем ее, родимую, втридорога, но холст так и остается за нами, только он по-прежнему бесстыже бел, как ярко режущие глаза снега Антарктиды, как белесая сущность бледной спирохеты, вызывающей болезнь, не принятую в приличном кругу влюбленных, но преследующую по пятам любое творчество, ибо оно прежде всего заключено в порыве, а порывистость заразна и сначала изъедает тело, а потом принимается и за астральные его ипостаси…

Герберту хотелось домой. Он устал шататься по городу. Жена тоже устала. Адлеры ожидали прибавления в семье, и Эльзу все время подташнивало. На первом ультразвуковом исследовании подтвердили, что беременность протекает нормально, и сообщили, что ясно просматривается эмбриональный пузырик. Эльза ухватилась за это слово и стала звать его «пузыриком».

– Сегодня Пузырик дал мне скушать завтрак, – радостно говорила она. – Вот мы договоримся с Пузыриком и поедим супу…

Эльзе было под сорок, и окружающие с уважением смотрели на нее: «какая молодец, у самой дочери двадцать лет, а она решилась начать все сначала»… Герберт долго упорствовал, он с трудом согласился и на первых двух детей. Но когда Джейку исполнилось тринадцать, а Энжела стала вполне самостоятельной молодой женщиной, Герберт снова уступил. Последнее время он начинал понимать, что единственно действительно значимое, что может оставить человек на этой земле, – это дети. Эльза понимала это всегда и тихо внимала философствованиям Герберта о трудностях жизни, несправедливости мироустройства и прочих веских причинах, по которым не следует рожать детей. Но вот наконец терпеливая Эльза снова дождалась, и вместо заведения кошек, кроликов, собак, рыбок, птичек и прочей живности для погашения материнского инстинкта Герберт соизволил дойти до блестящей в своей гениальной простоте мысли, что единственно, действительно значимое, что может оставить человек на этой земле, – это дети.

Вечером того же дня Адлеры у себя дома уселись паковать те подарки, что не оставили в качестве сюрприза в квартире именинницы. Можно было не прятаться, как прежде, в подвальном этаже дома для этого священнодействия, и Эльза вдумчиво и со вкусом заворачивала различные предметы в красивую оберточную бумагу – серебристо-голубую и красную в белый мелкий горошек. Этот неторопливый процесс мог протекать вполне беспрепятственно, пока дети занимались изготовлением горшков и глиняных тарелок в городском кружке гончарного творчества, куда, кроме них двоих, ходила еще одна девушка, на вид лет семнадцати, но гордо сообщившая, что она уже замужем (что, впрочем, казалось, никак не влияло на ее вкусы в гончарном искусстве).

Герберт сидел и подписывал подарки смешными посвящениями, а Эльза поминутно спрашивала его:

– В какую бумажку завернуть сережки?

– Какие сережки? – уточнил Герберт. – Бриллиантовые?

Адлеры решили подарить Энжеле бриллиантовые сережки. Она устала от своих эпатажных серег, какие носит аборигенствующая молодежь, и поэтому уже давно не носила сережек, от чего ее ушки казались несчастными. Накануне Адлеры зашли в ювелирный магазин и подробно и не торопясь осмотрели все имеющиеся в наличии бриллиантовые серьги. Выбор пал на самые маленькие, и не столько из-за денег, сколько из-за желания, чтобы они подошли к нежной девичьей шее Энжелы. На ней массивные камни казались бы вульгарными и напоминали бы бижутерию. Сережки, выбранные родителями, были изящны и милы. Малюсенькие камушки крепились на трех шестиках, отчего свет свободно играл в изысканных миниатюрных гранях. Белое золото тоже прибавляло нежности этому подарку.

– Нет, бриллиантовые я уже упаковала. Те, что Джейк сам сделал…

– Ну, эти, безусловно, нужно паковать в красную бумажку в горошек, – подумав, серьезно ответил Герберт… Он, конечно же, не видел никакой связи между содержимым подарка и цветом обертки, более того, ему претили все эти незначительные подробности, но, стараясь понять Эльзу, рассудил, что в красной бумажке в белый горошек подарок Джейка будет смотреться лучше, чем в строгом серебристом убранстве другой бумажки.

«Лучшие друзья девушек» – подписал Герберт милую наклейку, изображавшую бабочку.

– Приклей это на бриллиантовые сережки, – сказал он. Эльза ласково улыбнулась.

– Давай, придумывай всякие смешные подарки… – сказала она, заметив, что Герберт отвлекся и снова погрузился в изучение каталога книжного аукциона. Книги были настоящей страстью главы семейства Адлеров, что уже начинало беспокоить остальных домочадцев. Герберт мог потратить неприличную сумму на какое-нибудь редкое издание, и, хотя, надо отдать должное, он практически всегда читал то, что покупал, все-таки превращение трехэтажного дома Адлеров в библиотеку не совсем входило в планы остальных членов семьи. Стоило Энжеле переехать на свою квартиру, как Герберт переделал ее комнату в еще один раздел своего необъятного книгохранилища, застроив это детское гнездышко грубыми дубовыми полками и заставив их древними томами, выглядевшими подчас так, словно они были вынуты из могилы. От старинных книг дом наполнялся запахом плесени и пожарищ. А Эльзу тошнило, но она стеснялась признаться, что тошнит ее именно от старых книг. Герберт и сам с опаской и некоторой даже брезгливостью брал в руки эти повидавшие виды фолианты, но все же завороженно следовал этой своей библиотечной страсти и поэтому, когда Эльза окликнула его, с трудом оторвался от каталога.

Герберт удалился на несколько минут в прихожую, где за тонкой детской перегородкой проживали три собаки породы басет и один безродный пес в стиле бодер-колли. Все они были заброшенными, а оттого немного несчастными свидетельствами сублимации, которой Герберт пытался обуять в своей семье детородный инстинкт. После непродолжительной борьбы Герберту удалось отвоевать слегка обслюнявленную кость, которую он торжественно принес Эльзе и попросил завернуть свою добычу в нежную серебристую обертку, предварительно упаковав в коробочку.

«От Эльзиных собак» – торжественно подписал Герберт подарок.

Дарить смешные подарки наряду с серьезными, настоящими дарами стало в доме Адлеров традицией. Самому Герберту дарили и полено, упакованное как бутылка шампанского, и банки с кошачьими консервами с подписью «от котов». Он отдаривался обгрызенной булкой и мотком туалетной бумаги.

Обычно именинник, которого домочадцы будили, шумно заваливая к нему в спальню с шариками и огромными мешками с подарками, наивно потирал глаза и начинал разворачивать подарки, а ему кричали: «Постой, не открывай! Прежде отгадай!», и он щупал и гадал, догадки иной раз были смешнее самих подарков, и дом наполнялся кутерьмой и весельем, коты шурудили брошенные обертки, собаки грызли, что могли, птички в клетках надрывались из последних сил, чтобы перекричать всю эту орущую ораву, и только рыбки тихо и задумчиво плавали в своем аквариуме.

– Чего бы еще завернуть? – задумчиво промямлил Герберт. Его блуждающий взгляд упал на знаменитую фотокамеру, оставленную дочерью на его столе. – А что, если ей снова подарить фотокамеру?

– Ну, и почему это будет смешно? – мягко спросила Эльза.

– Гмм… Ну, не знаю… Это смешно уже само по себе: подарить одну и ту же вещь на два дня рождения подряд… Это почти такой же конфуз, что случился со мной и моим братом, когда тот послал мне праздничную открытку с напечатанными там пожеланиями, поленившись добавить что-либо от себя. На следующий год, ища, что послать брату, я наткнулся на ту же самую открытку, но совершенно позабыл, что ее прислал брат, а поскольку выглядела она вполне нетронуто, словно из магазина, так и отправил, опять же, кажется, ничего не написав. Брат сказал, что был удивлен, как мне удалось найти точно такую же открытку, какую он посылал в прошлом году. Вот и поди, пойми его, шутил он или всерьез думал, что я купил еще одну такую же открытку? Вообще эти формальности весьма напрягают человека – дни рожденья, Новый год, вынужденные праздники, и ведь сколько их за жизнь? Не сосчитать… Подарки нужно дарить, когда того просит душа, а не в определенные даты…

– Герберт, ты и так превратил нашу жизнь в нескончаемый праздник, поэтому нам так трудно свыкнуться с необходимостью праздновать общепринятые торжества, – сказала Эльза и заторопилась: – Скоро вернутся дети, я не успеваю завернуть подарки!

Неподдельный ужас скользнул по ее милому смешному личику. Герберт мобилизовался и, собравшись с мыслями, выпалил:

– Подарить фотокамеру еще раз будет смешно, потому что Энжела наконец избавилась от своего ухажера…

– Скорее, сожителя… – вздохнула Эльза.

– Ну, так или иначе, эта камера напоминает мне о нем, потому что он неразлучно носился с ней весь год, пока они жили вместе… А помнишь, как Энжела боялась, что Стюард стащит у нее эту камеру, да и не только ее… – сказал Герберт. – А подпишем мы этот подарок: «от Стюарда»… По-моему, выйдет смешно!

– А не обидим ли мы ее?

– Мне кажется, не обидим. Этот малый умудрился так ее достать, что, кроме страха за свои вещи, я не нашел в Энжеле никаких иных чувств. А ведь, казалось бы, первая любовь у девочки… Кто рассказал бы, я не поверил бы…

– Да, Энжела у нас стойкий оловянный солдатик. Девочкам обычно очень трудно отказаться от их первых…

– Любовников?

– Ну да… И они, упыри, это отлично знают. Издеваются, как хотят…

– Ну, этот упырь уже доиздевался… – удовлетворенно заметил Герберт.

– Ну, не у всех же есть такие героические отцы вроде тебя, – улыбнулась Эльза и гордо погладила Герберта по голове.

– Сегодня, когда я сидел в квартире у Энжелы, мне казалось, будто мы изгнали оттуда козла…

– Положим, в том, что мы недолюбливали ее избранника, нет ничего необычного. Естественным образом так отреагировали бы любые родители, если бы у них из-под носа увели девочку… Но он-то каков?

– А что – каков? Он с самого начала был находкой. Бросил школу, курил наркоту, даже, кажется, в тюрьме сидел по мелочи… И главное, не преминул похвастаться всем этим при первом же знакомстве с нами: мол, так, мол, вам, думайте, что хотите, а дочурку вашу я сожру и не поперхнусь…

Лицо Гербрта отуманилось. Он явно пришел не в самое наиприятнейшее расположение духа.

– Пакуй фотоаппарат, и добавь талоны на шоколадно-молочный коктейль…

– Какие талоны?

– Да те, что мы обнаружили у Энжелы в квартире вместе с вежливым письмом от молочного комбината, адресованным Стюарду.

– То письмо, над которым вы с Джейком так неостановимо ржали?

– Да, то самое… Ну это надо же, жил человек на всем готовом, в ус не дул, так нет, повадился строчить жалобы на некачественные молочные продукты. Купил себе пакетик с молочно-шоколадным коктейлем. Тоже мне, молокосос. В его возрасте я пил виски из горла, а не молочный коктейль. Так ему этот коктейль чем-то не приглянулся, он и давай писать… И это за несколько дней перед тем, как Энжела его поперла! Нашел время беспокоиться о пакетике с коктейлем!

– Вообще-то чужие письма читать нехорошо…

– Ты знаешь, никогда себе не позволял, но, увидев открытый конверт от молочного комбината, не выдержал. Леший попутал, прочел… Тебя тошнило, и ты вышла на несколько минут, а мы с Джейком как раз наткнулись на это письмо…

– Хохот, который я услышала, меня даже напугал…

– Джейк сказал, что с молочно-шоколадным продуктом все было как раз в порядке. Оказалось, что Стюард его даже не покупал, а хвастался Джейку, что время от времени отправляет письма на несчастный комбинат, что якобы купил некачественный продукт, зная, что они в виде извинений присылают талоны на бесплатные пакеты с их продукцией… Надо же было, чтоб девочка так прикипела к ничтожеству…

– А к ничтожествам они чаще всего и прикипают… Порядочные люди женятся, заводят детей, обеспечивают семью, – промолвила Эльза со вздохом, – а этот после года совместной жизни заявил – и кому? нам, родителям, хоть никто его за язык не тянул, – что жениться он не готов и что Энжеле все равно никогда не хватит духу его выставить…

– Возможно, ей и не хватило бы, если бы я не вмешался… – задумчиво вздохнул Герберт и помог Эльзе спрятать подарки, потому что у дверей послышался веселый смех детей. Трудно сказать почему, но занятия гончарным делом приводили их в неописуемый восторг и потом весь вечер они пребывали в прекрасном расположении духа.

Эльза втайне была счастлива, что дочь избежала обычного в таких обстоятельствах душевного нарыва. Сама Эльза в семнадцать была беспомощно влюблена в своего сверстника. Казалось, ни одного мужчину на свете не любили сильнее и преданней, чем его. Когда он ее оставил, Эльза пыталась покончить с собой. Эта история оставила тягучий шрам на всю жизнь, и теперь Эльза смертельно боялась, что весь этот ужас повторится с ее несчастной, слабенькой дочуркой, ее масенькой такой девочкой… В других обстоятельствах Эльза обязательно остановила бы такую жестокость. Конечно же, ей было не по душе вышвыривать человека на улицу, но страх за дочь возобладал над всем, и она не противилась, когда Герберт привычно встал на тропу войны.

Окружающие спокойно и с очевидным интересом наблюдали за ходом военных действий, тем более, что стороны ничего не скрывали… Конечно, большинство были на стороне Герберта, потому что вообще не считали молодых за людей и относились к ним хуже, чем к домашним животным, но некоторые полагали, что Адлеры все-таки чрезмерно жестоки и что они – просто-напросто зажравшиеся буржуа, как моль, прокушавшие до дыр собственную совесть…

…Всю ночь Герберту снились отвратительные сны. Похоже, подсознание и есть наш злейший враг. Хочется хотя бы там, во сне, на грани бытия и небытия, когда все кажется сморщенным до ничтожной точки, забыться, но нет… Если наяву сознание подчиняется строгим усилиям воли, ходит паинькой, не плюет без надобности в колодец мыслей, из которого само же пьет, то стоит наступить эпохе снов, как тут же всякие запреты слетают, как оборванные ноябрьским ветром последние листья, и сны мучают человека, не давая ни охнуть, ни вздохнуть.

Вот где поселяется ядовитая субстанция, именуемая в простонародье совестью. Она слепа и не очень умна. Ей неведомы хитрости разума и расчетливость логики. Она просто знает, что совершенное или замысленное нехорошо. И неважно, что человек предъявит ей тысячу доказательств и разумных противопоставлений. Всё, поздно. Пустил в себя троянского мерина совести – жди страданий на пустом месте и пустоты на месте души… А как его не пустить? Этот троянский конь совести (который, кстати, не следовало бы называть троянским, потому что вовсе не троянцы же его замыслили, а враги их, греки…) истопчет своими деревянными копытами все, что только сможет, да еще и наделает кучу где-нибудь в самом потайном углу души.

У Герберта болела совесть. Да, этот подонок заслужил, чтобы его выбросили из дома. Да, Стюард был существом зловредным и гибельным, но от этого Герберту было не легче, ибо наш внутренний судья не желает прислушиваться к доводам логики, не владеет арифметикой и плюет на термодинамику. Его ничего не интересует, кроме интуитивно ощущаемого общемирового баланса добра и зла. И, осознанно совершая зло, как бы ни было оно оправданно и своевременно, мы расшатываем этот баланс и навлекаем на себя слепую казнь собственного естества… Не нужно высокопарности… Не нужно снова говорить о моральном законе внутри нас да о звездном небе над головой. Просто, вне зависимости от того, что совершил ваш обидчик, подсознательная грымза, именуемая совестью, пошлет вам сны с какими-то покойниками, подсмеется над вами, приснив дочку и жену в виде воинов гражданской войны и прочую чушь, которыми и полнились сны несчастного Герберта.

В общем, Герберт не имел особо разрушительных намерений. Если бы Энжела не заговорила некоторое время назад своим, как всегда иносказательным, языком – «найдите мне принца…», что означало: «мне очень плохо с этим человеком!», Герберт никогда бы Стюарда и не тронул, даже благословил бы на что угодно, лишь бы дочь была счастлива. Но когда оказалось, что она несчастна настолько, что уже просит о помощи, то у Герберта все, разумеется, вскипело, и он потер руки от предвкушения битвы.

Эльза была мобилизована списаться с несколькими молодыми людьми от имени дочери, причем эти действия почти не скрывались. Как только появился приличный на первый взгляд паренек и Энжела поняла, что не останется мучительно одна, без внимания, без надежд, без просвета, она молчаливо дала свое согласие на завершение эры Стюарда.

В течение недели после этого «найдите мне принца» Стюард был вышвырнут из офиса компании Герберта, где бил баклуши и гадил как только мог, но чтобы создать иллюзию, что Стюард при деле, Герберт терпел и старался не обращать внимания. Энжела, которая, несмотря на свою молодость, была взята Гербертом в бизнес на паях, руководила этим офисом и умудрилась потерять за один год всю сумму, скопленную на так и не состоявшееся обучение в колледже. Тогда Герберт сам впрягся выполнять работу Стюарда, а тот под благовидным предлогом был отправлен работать дома. За несколько недель бизнес расцвел, и дочь вернула почти все потерянные деньги. Увидев, насколько Стюард оказался вредоносен, Энжела помрачнела не на шутку.

Герберт пытался помочь им разойтись, как в море альбатросы, – без скандала, без вопросов… тем более, Энжела призналась, что боится противоборства с ним из-за каждой вещи.

Однажды вечером, сидя у камина, Герберт осторожно, но серьезно спросил дочь, окончательно ли она решилась расстаться со Стюардом, и был удивлен твердости ее решительного «да». Энжела никогда не отвечала «да» или «нет». Она всегда отвечала «не знаю». Даже тогда, год назад, когда Герберт спросил ее, неужели она хочет выйти замуж за Стюарда, она ответила «не знаю», что на ее наречии означало «да!». Герберт тут же организовал съем квартиры, и молодые съехались жить гражданским браком.

Можно было тысячу раз объяснять, что не в работе дело, не в деньгах, не в обещаниях… Но человек неразрывно связан со своими материальными заморочками, с изнанкой своего холста, и тут уж нечего сказать, – Стюард был фактической катастрофой в материальном плане. Может быть, он каким-то фантастическим образом мог бы приковывать чувства дочери к себе, оставаясь полным и последовательным разрушителем всего, к чему прикасались его несчастные ручки, но этого не произошло. Он совершил нечто такое, что у Энжелы, казалось, не осталось и капли жалости к нему, не то что любви, и Герберта, честно говоря, это поражало. Конечно, он сам был вовсе не безгрешен, предложив Стюарду место в компании, да еще под началом Энжелы. Он прекрасно понимал, что это западня, ловушка, и сам бы он ни за что в нее не попал. Однако Стюард действительно был то ли идиотом, то ли просто холодным расчетливым паразитом, – он заглотил наживку и принялся паразитствовать на шее Энжелы до тех пор, когда ни о каких чувствах уже не могло быть речи.

Наконец Герберт решился закончить это никчемное противостояние. Зная, что Стюард был отчасти прав и у Энжелы никогда не хватит смелости самой вышвырнуть его, в одно замечательное утро он написал короткое письмо Стюарду и, прежде чем отправлять, прочел его дочери:

Здравствуй, Стюард!

Моя дочь сообщила мне, что сегодня она собирается порвать с тобой отношения и возвращается жить к нам. Эмоциональная сторона всего этого, пожалуй, не мое дело. Но поскольку наша компания нуждается в квартире, где ты проживаешь, я хотел бы, чтобы ты съехал в течение недели. Поскольку твои нынешние рабочие функции полностью основывались на просьбе Энжелы обеспечить тебя хоть каким-нибудь достатком, можешь считать себя свободным от каких-либо деловых обязательств по отношению к нашей компании. Пожалуйста, имей в виду, что большая часть вещей, находящихся в квартире, принадлежит либо компании, либо Энжеле, так что постарайся не забирать ничего, кроме своих личных вещей. Если мы не досчитаемся чего-либо, это будет считаться кражей. Однако если ты уйдешь тихо, я дам тебе денег на дальнейшее устройство. Всего доброго.

Герберт Адлер

Энжела внимательно выслушала письмо и сказала: «Хорошо, сегодня после работы я вернусь домой». Она сказала это так просто, словно бы речь шла о поездке в магазин.

Герберт решил поделиться с Эльзой своей маленькой победой, но Эльза плохо себя чувствовала и пыталась отстраниться от этого конфликта. Она принялась убирать на кухне, хотя вот-вот должна была прийти уборщица Лари.

– Ну кто убирает перед приходом уборщицы? – негодовал Герберт, который искал поддержки.

– Я убираю перед приходом уборщицы. Посмотри, что творится у нас на кухне. Если она это увидит, то тут же уволится… – серьезно отвечала Эльза. Она по-детски полагала, что в жизни можно спрятать голову в подушку, и гроза пройдет…

Герберт всегда пытался угадывать тайные желания жены и дочери, которые они редко раскрывали ясно, поскольку вряд ли сами хорошо их осознавали. Он не считал это чем-то ущербным со своей стороны, ведь, угадывая их тайные желания, он пытался их сделать счастливее, а счастливые домочадцы неизбежно сделали бы счастливым и его самого. Кстати, Герберт подумал, что ведь это же совершеннейшая глупость, будто «враги человека домашние его». Очередная злонамеренность перевода Евангелия. Слово «домашние» наверняка пришло от латинского слова, означающего «слуги». «Враги человека слуги его»… Вот так, стоить исправить маленькую неточность, и все становится на свои места…

Вечером Энжела вернулась домой и была весела, как никогда. Она играла с Джейком, смеялась и вообще вела себя так, словно бы с ее слабеньких плеч свалился огромный груз.

Герберт решил, что объяснение уже состоялось. Вдруг зазвонил телефон. По отдаленным интонациям Герберт понял, что Стюард письма еще не читал и что объяснение происходит как раз в этот момент.

– Ты не собираешься домой? – спрашивал Стюард.

– А ты разве не читал письмо моего отца?

– Нет… Что за письмо?

– Хммм… Ну, почитай…

– Может, ты объяснишь мне, что происходит?

– Я решила расстаться с тобой…

Дальше диалог стал глуше, слова ложились друг на друга гуще, и Герберт не мог расслышать, о чем они говорили. Видимо, Энжела закрыла дверь комнаты.

Через минуту как-то неожиданно быстро появилась Энжела.

– Ну, что?

– Ничего… Сказал, что любит меня. Потом еще что-то, но я сделала, как ты учил делать в таких случаях: положила трубку на тумбочку, а сама принялась читать книжку. Когда в трубке перестало трещать, я взяла ее и спросила: «Ты все сказал? Ну, тогда почитай письмо отца».

– Молодец, – ухмыльнулся Герберт.

Через несколько минут телефон зазвонил снова. Этот разговор был еще короче. Стюард наконец нашел письмо, прочел и сообщил, что со всем согласен.

– Как-то он поразительно быстро сдался, – расстроилась Энжела.

– Видимо, подействовало обещание денег за хорошее поведение, – презрительно процедил Герберт.

Энжела загрустила пуще прежнего. Герберт понял, что зря заговорил о деньгах.

– Ничего, – подбодрил он Энжелу, – завтра припрется к тебе в офис, будет клясться в любви…

– Угу… – невнятно пробормотала дочь.

Энжеле казалось, что она имеет дело с каким-то аморфным в своей упрямости существом. Если раньше она скучал по Стюарду, стремилась проводить буквально каждый час скороспешной трепетности вместе, то теперь, как только она видела это вечно недовольное и хмурое формообразование, ей хотелось ударить его по лицу.

«Что со мной происходит? – терзалась она. – Как такое могло случиться, что родной, любимый человек смог так опротиветь? Неужели из-за этих треклятых денег? Из-за его никчемности, паразитизма? Не может быть… Не может быть, чтобы из-за денег! Должно быть что-то еще… Но что же? Конечно же, все дело в неблагодарной холодности Стюарда, в каком-то постоянном чувстве, что я для него не главная самозначимость его жизни, а так, второстепенный объект. Да, да… Именно объект, воспринимаемый по отдельности, штрихами: вот я хожу, вот разговариваю, а вот я с ним в постели… И все это отдельно, все порознь… А в совокупности, всей меня целиком, какая я есть, словно бы нет для него, и это трудно вынести. Он не видит во мне человека. Я словно бы разная среда обитания: то теплая, нежная, влекущая, напрягающая его мужские эмоции, а то вялая и никчемная необходимость, повинность, дряхлая трухлявая обида, сивая тряпочка, брошенный чулок, не нужный никому, даже мне самой… Стюард ощутил свою власть надо мной, решив, что я – его послушная марионетка, а как только я показала ему, что это не так, что я не просто объект, не удобное средство удовлетворить свои надобности, а живой человек, он перестал меня видеть, перестал ощущать мое присутствие, уткнувшись в неизменную череду экранов телевизоров, компьютеров и прочей электронной дряни… Плохое настроение стало его визитной карточкой. Просыпаясь, он хмурится. А я хочу, чтобы он улыбался каждый раз, когда открывает глаза и видит, что я рядом с ним, что мы вместе… Да, я хочу, чтобы он был от этого счастлив, как была счастлива я, наблюдая его сон, такой неровный и тоже нахмуренный… Интересно, что же ему все время снится? Тоже я, капающая ему на мозги? Отчего я стала отравлять его существование? А если и не стала, то что же происходит в этом постоянно замкнутом коконе, в котором заперся мой любимый? Осознание того, что наступил очередной серый день, явно не веселит его, не дает ему волнующего чувства продолжения бытия, как будто жизнь является для него неприятной нагрузкой к удовольствиям, которые он тоже, между прочим, принимает как должную дозу лекарства, как нечто необходимое и совершающееся только потому, что так принято, так надо, иначе просто нельзя… А я не хочу, чтобы это совершалось как ритуал дневного бодрствования, повседневного насмехательства, дурной возни под одеялами… Довольно! Я еще никогда так не умудрялась опротиветь себе, как живя с этим человеком. А вместе с самой собой мне опротивел и внешний мир, и внутренний. До последней степени, до крайности опротивел – не как-нибудь иначе. Мне опротивели и свет, и потемки, и эта бесконечная, приторная зима. Зима, наступившая согласно календарю, зима, которой тоже принято в определенное время наступать, будто нет других альтернатив… Будто не может быть иначе. Верно у Бродского:

Мне опротивел свет. Это январь. Зима согласно календарю. Когда опротивеет тьма, тогда я заговорю.

И вот пришло время мне заговорить… Вот пусть только завтра появится – я все ему скажу. Зима словно бы сковала всю мою нежность к этому человеку. Он опротивел мне задолго до своих дурацких поступков… Как я любила разговаривать с ним, потому что его голос завораживал, а то, что он говорил, поражало глубиной…. А теперь все это кажется не более чем бредом. Может быть, он болен? А я жестокая тварь и отношусь к нему как к вещи, которая испортилась? Может быть, мне надо нести этот крест всю жизнь? Может быть, я ему очень нужна? Нет… Не может быть. Он, должно быть, меня даже не ненавидит, а просто холоден и безразличен. И ему нужны деньги. Ему все время нужны деньги… При этом он не хочет и пальцем пошевелить, чтобы помочь мне их доставать… Ах, деньги? Да что деньги! Я бы любила его несмышленого и никчемного, но только не такого, каков он есть, или теперь стал, или… Это я во всем виновата. А кто еще? Я противная, назойливая дура… Я никогда не буду счастлива, потому что я никому не нужна, и не могу быть нужна. Мне прямая дорога в монастырь… Уйти, чтобы не видеть себя в объятиях мужчин, чтобы не знать о своей роли приглянувшейся им вещицы… Да, именно аккуратно упакованной в юбочку и блузку вещицы, новой, как нетронутая гладь упаковки чулок, только что принесенных из магазина… Да, да, именно эротичные чулки с подвязками, прозрачное белье, прозрачная ночная рубашка… Таким я запомнюсь этому человеку. Словно бы я сама по себе недостаточно ценна и желанна… Я так не хочу. Это не то, во имя чего я готова поставить крест на всей своей жизни… Пусть приползет ко мне извиняться, я его все равно не прощу. Ни за что!»

Однако на следующий день Стюард пропал. Когда в съемную квартиру пришла уборщица Лари, его там не было. Энжела, узнав это, стремглав бросилась спасать свои вещи, за которые особенно беспокоилась – знаменитую фотокамеру и компьютер. Но спешка была излишней: Стюард пропал на целый день. Наконец Энжела не выдержала и под предлогом какой-то житейской мелочи позвонила ему на мобильный телефон. Он оказался в другом городе!

Как только Герберт это услышал, он почему-то пришел в ярость.

– Даже когда увольняешь работника, он ведет себя более эмоционально! А тут попользовался в течение целого года, и ни в одном глазу! А что, если поехать на квартиру и поменять замок?

К удивлению Герберта, Энжела дала согласие и на это действие. Герберт вызвал мастера и поменял замок, после чего, довольный собой, вернулся домой.

– А что, если Стюард вернется? – испуганно спросила Энжела.

– Тогда я сниму ему комнату в мотеле, – пробурчал Герберт.

Часов в двенадцать, когда в доме Адлеров уже улеглись спать, раздался звонок. Энжела неохотно сняла трубку. У Герберта кольнуло сердце, как когда-то в детстве, когда его родителям должна была позвонить учительница с очередной жалобой на невыученные уроки. Герберт быстро взял себя в руки и пришел в игривое расположение духа.

– А я что могу сделать, это отец сменил замок! – услышал он голос дочери.

Через несколько мгновений Энжела передала трубку Герберту.

– Как дела? – как ни в чем не бывало, спросил Герберт.

– В общем-то, не очень хорошо, – затрещал раздраженный от возбуждения голос Стюарда, – я стою под дверью своей квартиры, а вы сменили замок!

– Это не твоя квартира, – доброжелательно разъяснил Герберт, как если бы Стюард был совсем маленьким и пытался взять не свою игрушку.

– Нет, это моя квартира! Я достаточно долго в ней проживал, и имею право войти и хотя бы забрать свои вещи! Кроме того, ведь вы же сами позволили съехать через неделю…

– Но Энжела сказала, что ты уехал в другой город…

– Я ездил туда смотреть фильм, а сейчас вернулся домой, в собственную квартиру! Вы обязаны немедленно дать мне ключ!

– Это не твоя квартира, и я ничего не обязан… Я могу снять тебе комнату в мотеле, если тебе негде ночевать…

– Нет, вы обязаны! Вы не имеете права так поступать! В квартире находится стиральная машина моей матери! Я собирался завтра ее забрать! – Стюард кричал, не давая Герберту говорить. Он считал, что в этом заключается его особое умение добиваться своего, то есть орать так, чтобы собеседник не мог вставить слова. Но Герберт был уже отнюдь не мальчик. Ему было под сорок, и он успел повидать и не таких пострелов… Герберт в ответ просто аккуратно положил трубку.

Через минуту телефон зазвонил снова.

– Вы должны дать мне ключ… – принялся за свое Стюард.

– Если ты будешь продолжать орать, я опять положу трубку, – спокойно заявил Герберт. – Как-нибудь перетопчешься до утра без стиральной машины твоей матери, если ты, конечно, не собираешься в ней спать. – В трубке замолчали. Герберт продолжил:

– То, что ты орешь на меня с оплаченного мной мобильного телефона, требуя пустить тебя в оплаченную мной квартиру, не делает тебя ни более правым, ни менее бездомным. Переночуй в мотеле, а утром я отдам тебе твои вещи. В эту квартиру ты больше не войдешь…

Тут трубку бросил Стюард.

– Ну, что ж, действительно идиот, – пробормотал Герберт, но телефон снова зазвонил. На этот раз голос Стюарда звучал с такой невозмутимой ненавистью, что Герберт на мгновение испугался за свою жизнь и жизнь членов своей семьи.

– Извините, прервалась связь, – процедил он с расстановкой. – Мне не нужно мотеля… Я найду, где переночевать. Мы займемся этим вопросом завтра, и я думаю, найдем законное решение… – Слово «законное» Стюард произнес с такой многозначительной интонацией, что Герберт хмыкнул про себя: «Наверное, не убьет, просто будет жаловаться властям, идиот».

– Спокойной ночи, и большое спасибо за все, – с изумительно вежливой ненавистью в голосе закончил разговор Стюард.

Герберт долго не мог уснуть. В бархатистой темноте спальни ему мерещилась тихая фигура Стюарда, заносящая нож над ним и беспокойно спящей рядом Эльзой.

Стюард был шизофреником. Точнее, это была темная история, на которую его сбивчивые объяснения не проливали свет. Сразу же после знакомства с Энжелой он пояснил, что жениться вообще не может, поскольку у него шизофрения. Когда же они стали жить вместе, начал вести себя так, словно он то ли пошутил, то ли это был не совсем окончательный диагноз…

Герберт, будучи человеком начитанным до нездоровой крайности, однажды долго беседовал со Стюардом, пытаясь выявить симптомы шизофрении, но ничего, кроме вязкости мышления, не обнаружил. Хотя трудно ожидать, чтобы больной признался отцу дочери, что его мучают галлюцинации… Впрочем, Стюарда не слишком беспокоило мнение родителей Энжелы о нем.

Посреди ночи Герберт проснулся от страшного шума. Казалось, что выбили входную дверь. «Ну, вот все и кончилось… – с каким-то странным облегчением промелькнула гибельная и почему-то все упрощающая мысль. – Что ж, я буду драться до конца…»

Герберт уже было поднялся и стал соображать, что же применить в качестве орудия защиты, но понял, что он, пожалуй, бредит… Просто с крыши упал огромный кусок льда… Несмотря ни на что, наступала весна, и все вокруг таяло…

Джейк тоже не спал. Он, пожалуй, больше всех опасался, что Стюард явится к ним в дом и всех их убьет. Неважно, были у него на то основания или нет, но это ощущение не на шутку волновало неокрепшую душу. Ему вовсе не хотелось умирать за просто так, ни с того ни с сего, из-за каких-то заморочек старшей сестры. Джейк вообще был весьма недоволен всем происходящим. Конечно, ему нравилось, что его родители настолько ненормальные, что почти никогда не пристают к нему с уроками и прочей дрянью, отравляющей детство всякого человека, но подчас Джейка волновало, куда же могут завести забавы его отца… Тот, по мнению Джейка, был человеком вовсе без тормозов, и несмотря на удивительную отзывчивость и внезапную щедрость, подчас мог быть чрезвычайно жестоким.

«Только слепой не видел, к чему все идет. Сразу же, как только Стюард появился в нашем доме, всем, включая котов, стало ясно, что он из себя представляет. Ну, и надо было гнать его взашей, а не поощрять Энжелу с ним сходиться, пусть, мол, сама решает свою судьбу… Что за глупости? А если она дура?»

Несмотря на весьма нежный возраст, Джейк был рассудительнее своих родителей. Он не любил всяческие конфликты и скандалы, ему не нравились тонкие интриги отца и простодушные истерики матери. Иногда, когда Герберт допоздна засиживался за рабочим столом, Джейк, проходя мимо, ласково окликал его и говорил так, словно бы отец сыну: «Пойди, поспи… Опять будешь сидеть всю ночь!» И, как ни странно, Герберт слушался, сворачивал свои дела и шел спать. Джейку это нравилось. Он словно родился взрослым. Конечно, шалости и бесшабашная веселость, столь свойственная беспечным годам взлетной полосы жизни, Джейку были знакомы, но во всей этой истории со Стюардом он не одобрял ни сестру, ни родителей. «Не нравится человек – так и скажи. Закрой перед его носом дверь… Что миндальничать да лавировать, как акробат на канате… С другой стороны, коли допустил уже, зачем теперь так жестоко поступать? Взяли и в одночасье уничтожили целый мир отношений, целую купольную полость стечения всяческих перебежек… Дурь это. Жестоко… Словно убили человека. Нехорошо…»

На следующий день дрязги продолжились. Стюард стал требовать впустить его в квартиру. Герберту доставляло несказанное удовольствие унижать этого наглого и самоуверенного щенка. Они с Эльзой подъехали к дому, в котором находилась квартира Энжелы. Там, словно затравленный, но до конца так и не сломленный волчонок, рыскал Стюард в окружении родственничков – тети квадратной формы и какого-то типа хмурого телосложения. Он, видимо, привез их для убедительности, а может, и правда стремился воссоединиться со своей стиральной машиной, и ему нужна была помощь перетащить этот агрегат.

Подъезжая к дому, Герберт приветливо и игриво помахал Стюарду ручкой, но тот только злобно зыркнул на него в ответ. Выйдя из машины, Герберт подумал: вот сейчас будут бить, и ему стало от этого весело и волнительно. Уже лет двадцать никто не производил с его телом ничего такого вразумительного, как побои. Ведь именно они, милые, заставляют нас чувствовать себя поразительно живыми. Недаром существуют народы, у которых кулачные бои стенка на стенку являются традиционным развлечением, как американские горки или еще какие-нибудь аттракционы, или как музеи восковых фигур предприимчивой мадам Тюссо, разбросанные по столицам Европы.

– Как дела? – радостно спросил Герберт Стюарда.

– Вообще-то дерьмово, – ответил Стюард, ели сдерживая праведный гнев, и, нарушая все приличия и не поговорив о погоде, тоном мирового судьи задал коронный вопрос:

– Согласны ли вы предоставить мне доступ в квартиру, где находятся мои вещи?

– Нет, потому что вас трое, вы ворветесь, и я не смогу вас контролировать, – приятным, слегка бархатистым от волнения голосом ответил Герберт и улыбнулся.

– У тебя нет мозгов, – грубо вякнула тетя, обращаясь к Герберту.

– Здравствуйте, – учтиво поздоровался Герберт с тетей и снова улыбнулся. Хмурая личность продолжала маячить на заднем плане.

– Вот, посмотрите, я полностью оплатил телевизор, и теперь он принадлежит мне, – торжественно заявил Стюард и протянул Герберту смятую бумажку, на которой значилось, что юный вымогатель действительно сбегал с утра в магазин, где неудавшаяся чета в рассрочку купила огромный телевизор, и заплатил остаток суммы.

Герберт взял в руки бумажку и внимательно ее рассмотрел.

– Так ты хочешь выплатить нам то, что было выплачено Энжелой, и забрать телевизор? – серьезно спросил он, и было видно, что этот вариант не мог вызвать возражений.

– Я думаю, если учесть те зарплаты, что вы мне не доплатили, мы будем квиты, – нагло заявил Стюард.

– А, то есть того, что ты тут жил на всем готовом и трахал мою дочь, тебе недостаточно? – с неожиданной яростью произнес Герберт.

Стюард не ожидал такого поворота, и искорка страха мелькнула в его нашкодивших глазках.

– Это была ее прерогатива, – туманно ответил он. Герберт долго потом обдумывал эту фразу. Что он имел в виду? Герберт действовал вслепую. Энжела так и не рассказала ему, что же сделал ей этот человек, в которого, казалось, она была по уши влюблена. Но Герберту было достаточно признания дочери, что тот совершил нечто, что более не позволяет ему претендовать на жалость и человеческое отношение. Услышав это, Герберт и Эльза были готовы растерзать Стюарда. Что же он сделал их дочери? И вот теперь Стюард сказал, что это была ее прерогатива… У Герберта чесались руки ударить Стюарда по лицу, но он сдержался. Это все испортило бы и поставило бы Герберта вне закона. Молокососу это на руку, он тут же побежит жаловаться в полицию…

– Итак, вы пустите меня в квартиру?

– Может быть, ты еще полицию вызовешь? – с кислотной желчью процедил Герберт. – В присутствии полицейского я, пожалуй, пустил бы тебя, чтобы он проследил за порядком.

– Все, я вызываю полицию, – произнес Стюард и, отойдя на безопасную дистанцию, стал звонить с оплаченного Гербертом мобильно телефона в службу экстренных происшествий.

Герберт потоптался, положил квитанцию о покупке телевизора в карман и пошел к машине.

– Я поеду, мне надоел этот спектакль.

Родственники попытались его удержать, а Стюард снова повторил свою таинственную фразу:

– Это его прерогатива. Он может уехать.

Отъехав пару километров, Герберт весело порвал квитанцию об оплате телевизора. Не успел он припарковать машину у дома, как ему позвонил полицейский.

– Вы не могли бы приехать и выдать молодому человеку его кошелек и документы?

– Только если вы проследите, чтобы он ничего не стащил из квартиры…

Герберт снова ехал по той же дорогое. Ему отчего-то было приятно валяться во всей этой грязи. Склока радовала его.

Прибыв на место, Герберт подошел к полицейскому, который демонстративно не выходил из машины, таким способом выражая свое презрение к происходящему. Вот если бы произошло убийство, или серьезная кража – тогда другое дело. А тут вызвали по пустяку…

Стюард рыскал где-то в стороне (видимо, искал пропавшую квитанцию на телевизор).

Герберт умел и даже любил разговаривать с властями. При этом он входил в такое чудное состояния полного слияния с государством, мыслил как оно, дышал категориями всеобщего блага, что неизменно оказывался на высоте и считался крайне добропорядочным гражданином. Это было вовсе не от лицемерия. Просто в Герберте жили два человека: один – несносный бунтарь и анархист, другой – законопослушный член общества. В каждый отдельный момент Герберт свято верил в собственную искренность. Правда, каждый раз после перехода от государственного образа мысли к диссидентскому у него немного кружилась голова и пощипывала совесть… Потом он долго и несносно болел, понимая, что только не подал виду, а на самом деле тяжело и вовсе не бесследно пережил предательство самого себя.

Итак, он вежливо и с максимально допустимой в подобных обстоятельствах правдивостью ответил на все вопросы полицейского, сообщил, что квартира не имеет к Стюарду никакого отношения и так далее, и попросил полицейского поприсутствовать, когда Стюард будет допущен внутрь.

Полицейский хмуро согласился, неуверенно пробормотав, что вообще-то не следовало менять замок, но Герберт произнес какие-то совершенно правильные с законной точки зрения слова, и полицейский отправился наблюдать за порядком в квартире.

Герберт открыл дверь и по-хозяйски уселся за обеденный стол, предложив и полицейскому сесть, но тот отказался и остался стоять у входа.

Родственники попытались было тоже сунуть нос, но Герберт вежливо сказал полицейскому:

– Я хотел бы, чтобы эти люди не входили. Пусть войдет только Стюард.

Полицейский как-то незаметно вытолкал родственников за дверь, и те понимающе подчинились. Вообще с появлением ими же вызванного полицейского вся святая троица стала словно шелковая.

Стюард стал подносить Герберту различные вещи, спрашивая, может ли он их взять.

– Нет, это вещь спорная, – не без видимого удовольствия отвечал Герберт на все, что подносил к его носу Стюард. Все, включая чуть ли не зубную щетку!

– А это? – растерянно спрашивал Стюард, указывая на вспышку для фотоаппарата.

– А ты за нее платил? Зачем тебе вспышка, если фотоаппарат принадлежит Энжеле? – отвечал Герберт, прекрасно зная, что Стюард никогда ни за что не платил.

– Вообще-то эту вещь вы подарили мне на Рождество.

– Положи на место, – торжествующе ответил Герберт.

– Этот спектакль может продолжаться вечно, – строго сказал полицейский Стюарду. – Возьми свои документы и кошелек и освободи квартиру.

– Остальное ты можешь оспорить в гражданском суде, это не касается полиции, – предупредительно пояснил Герберт, и полицейский довольно кивнул.

Стюард понял, что спектакль не удался и он попался в собственную мышеловку. Полицейский не выкручивал руки Герберту и не арестовывал его, как ему наивно представлялось, а внимательно наблюдал, чтобы сам Стюард ничего не прихватил из квартиры.

– Можно взять стиральную машину? – спросил Стюард.

– Нет, она тоже спорная… – весело ответил Герберт.

– Но ведь это же машина его матери! – послышалось завывание тети из-за двери.

– Видимо, они перевезут машину на склад и передадут вам ключи, – успокоил всех полицейский.

– Ты так и не понял, что речь идет не о вещах… – грустно улыбнулся Герберт Стюарду.

– Мне кажется, что как раз о вещах… Вы лицемеры… Энжела ранила меня в самое сердце, а вы просто обобрали меня до нитки…

– Это как раз то, чего мы со дня на день ждали от тебя по отношению к нашей дочери, – искренне возразил Герберт. Происходящее доставляло ему чрезвычайное, тягучее, как патока, удовольствие.

Наконец все разошлись… Вдогонку Стюард прокричал:

– Все, чего я хотел, – это забрать свое дерьмо…

– Твое дерьмо всегда с тобой, – весело бросил ему в ответ Герберт.

На следующее утро Герберт написал своему адвокату письмо с просьбой подготовить иск против Стюарда, так, для острастки, на всякий случай.

Затем Герберт принялся за письмо к Стюарду, написание которого вызвало у него буквально состояние экстаза:

Стюард!

Я прилагаю письмо к своему адвокату, описывающее нашу позицию в деловых отношениях с тобой. Если ты захочешь через суд добиться от Энжелы каких-либо денег или вещей, ты получишь встречный иск.

Однако я не стану подавать на тебя в суд, если ты, после того как заберешь свои вещи, которые мы оставим в специально отведенном для этого месте, навсегда исчезнешь из нашей жизни. Если же ты продолжишь приставать ко мне или к Энжеле со своей «драмой» или попытаешься подать на нас в суд, мы незамедлительно подадим на тебя жалобу в полицию, ибо мы убеждены, что ты намеренно склонил нашу дочь к сожительству с целью вымогания у нее денег, в то время как твоя так называемая работа привела к колоссальным потерям не только в компании, но и к потере личных сбережений Энжелы, которые были скоплены на ее образование в колледже. Единственная причина, по которой я не подаю на тебя в суд немедленно, заключается в том, что ты – бездомный, безработный неудачник, и я не смог бы вернуть себе даже потрат, необходимых для того, чтобы подать на тебя в суд.

Ну, а теперь об эмоциональной стороне вопроса. В чера ты назвал меня лицемером. Это не так. Ты никогда мне не нравился. И я этого не скрывал.

Когда оказалось, что ты бывший (и, возможно, будущий) наркоман, шизофреник и даже не закончил среднюю школу, это отнюдь не прибавило любви к тебе, несмотря на всю либеральность моих взглядов на людей.

Ни одна из моих попыток привести тебя в божеский вид, обеспечить работой и достойным заработком не увенчалась успехом. Ты портил все, к чему прикасались твои руки.

И это тоже я был готов терпеть, но ты каким-то образом умудрился так сильно оскорбить Энжелу, что нет тебе прощения. Впрочем, я не удивлен. Ведь в порыве бахвальства ты нравоучительно заявил Джейку, что для того, чтобы завоевать девушку, необходимо убедить ее в том, что ты являешься всем, чем она хотела, чтобы ты являлся. Нет, дорогой мой альфонс, жалкий жиголо. Для того чтобы завоевать девушку необходимо, действительно стать всем, чем она хотела бы, чтобы ты стал.

И знакомство с твоей семьей отнюдь не прибавило тебе шарма. Как-то твоя мама заявилась к нам и стала отговаривать нас ехать на одно важное мероприятие, утверждая, что ей приснилось, что мы все погибли в автокатастрофе, и что последний раз, когда ей приснился подобный сон о других людях, они на самом деле разбились! Нам все-таки пришлось поехать, и мы вернулись живыми, но я тебе признаюсь, это было не самое приятное путешествие в моей жизни.

Когда Энжела из-за тебя бросила школу и в слезах заявила, что хочет выйти за тебя замуж, я не видел никакой другой возможности, как дать вам съехаться, чтобы она сама смогла убедиться в том, какое ты ничтожество.

Все, чего я хочу, – это чтобы ты извинился перед Энжелой. Как только она получит твои извинения, я передам тебе ключ от места, где хранятся твои пожитки. Я говорил тебе, что дело не вещах. За свою жизнь наша семья уже не раз лишалась практически всего, я легко раздавал свои вещи наркоманам, соседям и просто малознакомым людям. Мы пускали пожить в свой дом и вовсе незнакомых нам людей. Дело в том, что ты не понимаешь никакого другого языка, кроме языка вещей, поэтому мне и пришлось устроить весь этот спектакль, из которого, впрочем, ты, кажется, не извлек урока.

Герберт Адлер

После того как письмо было отослано, Герберту стало противно. Он действительно никогда не цеплялся ни за деньги, ни за вещи. А этот щенок вынудил его вести себя так, будто последний склочник.

– Я знаю, как следует поступить. Вот теперь Стюард наверняка извинится, и мы все соберем ему денег. Эльза, ты дашь ему денег?

– Да, – ответила жена, – я постараюсь наскрести долларов семьсот.

– И я дам, – сказал Джейк и трогательно притащил свою копилку.

– Ну и я выдам ему тысячу или полторы. А ты, Энжела?

– И не подумаю… – ответила девушка и отвернулась.

– Мы ведь помогаем нищим, бездомным вне зависимости, негодяи они или святоши… – возразил мистер Адлер.

– Хорошо… – неохотно согласилась Энжела.

Так набралось около трех тысяч долларов, с лихвой перекрывающих все вообразимые и невообразимые потери Стюарда в результате отчуждаемого у него телевизора.

Однако вместо извинения пришло письмо от адвоката Стюарда, а Энжела внезапно призналась, что заглянула в электронный почтовый ящик Стюарда, который то ли по рассеянности, а может, и намеренно не поменял пароль. Там она нашла неотправленное письмо, предназначавшееся ей. Письмо весьма польстило Энжеле, однако ничуть ее не тронуло… Всё о себе, о себе, о себе…

Ты никогда не прочтешь этих строк. Я не спал несколько ночей… все время я слышу твой голос… каждый раз, когда я вижу машину, похожую на вашу

. каждый раз, когда кто-нибудь мне звонит… постоянно… это ты… это все ты… ты была всем в моей жизни в последние годы, и я не могу жить без тебя… Это так больно, как… я уверен, ты знаешь… только бы иметь возможность видеть тебя ежедневно… как я не понимал, какое это было счастье… знать, что я увижу тебя вечером, смогу тебя обнять… поцеловать… это уносило прочь любое из моих мучительных волнений… Мне никогда не преодолеть того, что произошло… Но я должен! А я пишу тебе письма, которые ты никогда не прочтешь… Я не сплю… постоянно думаю о тебе… что дальше… страх… ненависть… любовь… я так растерян… Мне нужно освободиться от этого состояния, но каждый наступающий момент ясности разрывается в клочки моими мыслями… твоим присутствием… ты одна… ты все и ничто для меня одновременно… я никогда не смогу тебя обнять… никогда не буду с тобой… и это так замечательно… но так болезненно… мечты, разорванные в клочья… жизнь, разорванная в клочья… Я не думаю, я только пишу… Мне нужно быть с тобой… Мне нужно уйти… Любовь все затопляет… Я никогда не дам тебе уйти…

Мне кажется, я слишком фиксируюсь на одном и том же… Наверняка это моя болезнь… мои эмоции овладевают мной и затравливают меня обратно в одну и ту же ловушку, которая мне так знакома… чувства – вот что разрушает меня. Нужно убить в себе чувства… Они слишком сильны, чтобы продолжить жить как ни в чем ни бывало… я уничтожу чувства… я не буду больше чувствовать… я не буду… я добьюсь… ничего больше, до победы… ничего… начиная с сего самого момента…

– Этот щенок так ничему и не научился… Всё о себе, о себе, о себе… Главное чтобы только, не дай бог, не самоубился. Всё, что в нем есть человеческого, он считает болезнью… – вздохнул Герберт, а сам подумал, что вот она, изнанка его холста, только, похоже, если продолжать так жить, то от холста не останется ничего, кроме изнанки. Просто не надо было связываться с этим пасмурным и по-своему очень страдающим человеком. Он неизбежно втянул и Герберта, и всех его домашних в эти свои страдания, в грязь, в удушливость склоки, да, да, именно в столь не свойственное Герберту склочное перепихивание угрозами.

Где же произошла ошибка? Почему дочь не слушала его и Эльзу, когда они предупреждали ее год назад? А может быть, не нужно относиться к жизни, как к парадному холсту? Довольно! Это отношение – тоже наверняка несносная ошибка какого-нибудь перевода Новейшего Завета. Люди должны ошибаться, иначе невозможно себе представить никакой жизни, никакого развития, никакого движения… Пускай вся жизнь протекает в узелках холстовой изнанки; боль так же необходима, как и наслаждение, подлость, благородство, злоба, доброта… Не нужно искать идеального, чистого, незапятнанного, это все дурная иллюзия, упрямая ошибка толкования… Не совершив оплошность, не покаешься, а не покаявшись, так и останешься с зависшим на всю жизнь неприступно-белым, а потому неизбежно чужим холстом.

Примечания

1

Свобода, равенство, братство или смерть! (фр.) – лозунг Французской революции.

(обратно)

2

Квинтэссенция (от лат. quinta essentia – пятая сущность), в античной и средневековой натурфилософии и алхимии – эфир, пятая стихия, пятый элемент, одна из основных стихий (элементов), тончайшая стихия.

(обратно)

3

Для обозначения слова «зад» или «задница» в английском есть другое слово – «butt».

(обратно)

4

Если вы мне позволите… (фр.)

(обратно)

5

«Мэн» по-английски означает «мужчина».

(обратно)

6

Имеется в виду английское слово clapping, означающее хлопанье в ладоши.

(обратно)

7

Обнаружен новый прибор (англ.)

(обратно)

8

«Канадцы подчас не осознают, насколько им повезло жить в действительно свободной стране, которая приветствует вновь прибывших с различными культурными корнями без подавления (их обычаев) и без навязывания им (канадских традиций)» (англ.). (Цит. по: The brightest, happiest thing about Christmas, is the element of choice / By Tracy Nita Pender // Huntsville Forester (Season’s Greetings). 2006. Dec. 20. P. 1).

(обратно)

9

Автор шутит. У Пушкина нет таких строк. Эти строки из детской песенки «Вот стоит крокодил и плачет, // Весь от слез позеленел. // Может, у него украли мячик // Или он кого-нибудь не съел…»

(обратно)

10

Имеется в виду IV сонет Шекспира «Unthrifty loveliness, why dost thou spend…»

(обратно)

11

Тексты пирамид, 1482.

(обратно)

12

RalstonSaulJ. TheUnconsciousCivilization. Toronto: AnansiPress, 1995.

(обратно)

13

«Ну и что за идиот наш новый владелец?» (фр.)

(обратно)

14

Израиль – для евреев. Все евреи должны ехать в Израиль (нем.).

(обратно)

15

Священное Писание наполнено загадочными, «темными» местами, которые нередко объясняются ошибками в переводе с древнегреческого. В Нагорной проповеди есть фраза «Блаженны нищие духом». С. С. Аверинцев, выдающийся российский филолог, специалист по позднеантичной и раннехристианской эпохам, предложил читать это высказывание как «Блаженны нищие по велению духа», и тогда все становится на свои места. В другом месте Иисус говорит, что легче верблюду пройти через игольные уши, нежели богатому попасть в Царствие небесное. При чем здесь верблюд? Вероятно, это ошибочный перевод древнегреческого слова, одним из значений которого было «верблюд», а другим – «канат». «Легче канату пройти через игольные уши…» – фраза становится гораздо более осмысленной, хотя существуют и другие толкования… (См.: Руднев В. П. Словарь культуры ХХ века. М.: Аграф, 1997. Статья «Текст»).

(обратно)

16

Жена узнала, что муж был в связи с француженкой-гувернанткой.

(обратно)

17

Rees-Mogg, W., Davidson J. The Sovereign Individual: how to survive and thrive during the collapse of the welfare state. New York: Simon & Shuster, 1997.

(обратно)

18

Ibid. P. 14.

(обратно)

19

Ibid. P. 15.

(обратно)

20

Ibid.

(обратно)

21

Ibid. P17.

(обратно)

22

Ibid. P. 18.

(обратно)

23

Ibid. P. 19.

(обратно)

24

Ibid. P. 20.

(обратно)

25

Ibid. P. 22.

(обратно)

26

Ibid. P. 40.

(обратно)

27

Ibid. P. 42.

(обратно)

28

Rassenfrage und Weltpropaganda // Reichstagung in Nürnberg, 1933. Berlin: Vaterländischer Verlag C. A. Weller, 1933. Р. 131—142.

(обратно)

29

Фронт Освобождения Квебека (фр.).

(обратно)

30

Quebec – A Chronicle 1968–1972 / Ed. by Robert Chodos and Nick Auf Der Maur. James Lewis & Samuel, Publishers. Toronto, 1972.

(обратно)

31

The Sword and the Shield: The Mitrokhin Archive and the Secret History of the KGB by Christopher Andrew and Vasili Mitrokhin. 2000. Sep 5: Publisher: Basic Books.

(обратно)

32

Мы знаем, что КГБ влиял на национально-освободительное движение Квебека в тот период. До сих пор спорно в какой мере, но попытки безусловно предпринимались (англ.).

(обратно)

33

Медведи проводят свою жизнь в основном на плавучих льдинах, где охотятся и растят потомство. Может быть, это новый признак глобального потепления: белые медведи тонут. Ученые впервые зафиксировали массовую гибель белых медведей в океанских водах у побережья Аляски, где они, видимо, утонули, проплыв большое расстояние в талой воде арктического ледового шельфа.

(обратно)

34

«Я наблюдаю с грустью, что с тех пор, как обитатели этого острова стали людьми, они ведут себя менее мудро, чем раньше. Пока они были птицами, они ссорились только в сезон птичьих свадеб, а теперь они пребывают в ссорах постоянно!» (Пер. мой. – Б. К.)

(обратно)

35

Нилус С. А. Близ есть, при дверех… С приложением статьи английского исследователя Дугласа Рида «Протоколы сионских мудрецов». СПб.: Сатисъ, 2006.

(обратно)

36

Произносится с ударением на последний слог. По-арабски означает «ребята», «мужики».

(обратно)

37

Произносится с ударением на последний слог. По-арабски означает одобрительный возглас.

(обратно)

38

О, мой любимый! (араб.) Произносится с ударением на предпоследний слог.

(обратно)

39

Открой рот! (араб.) Оба слова произносятся с ударением на первый слог.

(обратно)

40

Глотай! (араб.) Произносится с ударением на первый слог.

(обратно)

41

Ума – так обобщенно по-арабски называются все мусульмане. В переводе может означать «нация».

(обратно)

42

Классическая карточная игра «21 очко».

(обратно)

43

Я в шутку называю его Хуельбек, потому как его имя пишется по-французски Michel Huoellebecq. Хотя «H» в начале имени, конечно же, не читается. Я сравнил написание его имени с русской переводной книжкой. На русском его именуют Уэльбек. Вообще, это псевдоним. Он по-настоящему Мишель Тома – Michel Thomas. Если бы меня звали Мишель Тома, да еще и с ударением на последний слог, – я бы не брал псевдонима… Кстати, Мишель закончил агрономический институт, и теперь растит романы по всем правилам агрономической науки, обильно удобряя их тем самым, чем вы подумали…

(обратно)

44

Бармицва – религиозный обряд, который проводится, когда еврейскому мальчику исполняется 13 лет (возраст совершеннолетия).

(обратно)

45

Нагорная проповедь была произнесена на горе, которую исследователи отожествляют с горой Курн-Хаттин (на полдороге между Фавором и Капернаумом, в двух часах пути от озера Галилейского (озера Кинерет)). Точнее, на поросшем мхом склоне, называемом Горой Блаженств (по-арабски Аль-Макабарат).

(обратно)

46

Как дела, дорогуша?

(обратно)

47

Ничего, ничего. Очень холодно.

(обратно)

48

Ты очень мила! Я могу тебя согреть!

(обратно)

49

Оставь меня в покое.

(обратно)

50

Дерьмо!

(обратно)

51

Ударь меня снова!

(обратно)

52

Немедленно прекратите!

(обратно)

53

Дерьмо!

(обратно)

54

Дерьмо! Он настоящий сумасшедший.

(обратно)

55

Ударь меня снова!

(обратно)

56

Ты идиот!

(обратно)

57

Русские сволочи!

(обратно)

58

Шенгенская зона включает территории десяти европейских стран – участниц Шенгенского соглашения. Это Австрия, Бельгия, Германия, Греция, Испания, Италия, Люксембург, Нидерланды, Португалия, Франция.C25 марта 2001 г. к Шенгенскому соглашению о безвизовых поездках граждан присоединяются страны Северной Европы: Дания, Исландия, Норвегия, Финляндия и Швеция. Цель Шенгенского соглашения – обеспечить свободное перемещение людей в пределах Шенгенской зоны.

(обратно)

59

Не за что! Господа, дамы!

(обратно)

60

Так называют нищего бродягу во Франции.

(обратно)

61

По-английски орешек – «nut», что означает также «придурок».

(обратно)

62

Слово является производным от «вегетарианца».

(обратно)

63

Должник мог быть подвергнут manuc injectio со всеми ее последствиями вплоть до продажи trans Tiberim и до рассечения на части (Покровский И. А. История римского права. 3-е изд., испр. и доп. Петроград, 1917).

(обратно)

64

Gai Institutiones or Institutes of Roman Law by Gaius, латинское издание с английским переводом и комментариями, выполненными Edward Poste. 4-е изд., расшир. и доп. Oxford: Clarendon Press, 1904.

(обратно)

65

Цит. по: Малапарте К. Техника государственного переворота / Пер. с итальянского Н. Кулиш. М.: Аграф, 1988.

(обратно)

Оглавление

.

КОЗНИ ИНТЕЛЛЕКТА . Цикл историко-философских рассказов

  Волновая природа любви

  Политика – наука дилетантов

  Новый Свет Европы

ВЕЧЕРА НА ХУТОРЕ БЛИЗ ХАНТСВИЛЛЯ . Цикл юмористических рассказов о бытии современной канадской глубинки

  Правда жизни . Как на нашем дворе волки загрызли оленя

  Толстозадые огурцы

  Акт возмездия

  Теория и практика хлопинга

  Зимние развлечения

  Как под Новый год я стал канадским диссидентом

  Совет мастера

  Чем отличается индеец с одеялом от еврея с роялем?

  Бесхитростное таинство деторождения

  Эдипов комплекс иммигранта

  Узнаю коней ретивых…

  История провинциального кота

ЗАУМНЫЕ ОЧЕРКИ

  Радость дарения

  Смерть эротизма

  Воплощение нашего крика

  Так-то оно так, да не так!

  Экслибрис

  Призрак окончательного решения

  Веселящий закон богемы

  Эстетика духовной нищеты

  Сверхзадача земного спектакля

  Всегда получаешь не то, к чему стремишься

ЦИКЛ ЛАПОСОФСКИХ ЭССЕ

  Суверенный индивидуум

  Разъединяться или объединяться?

  Как жадность вредит коммерции

СКАЗКИ ДОБРЫЕ И НЕ ОЧЕНЬ

  Сказка о летающем коте

  Тургеневский охотник

  Бегедил и Крокомот

  Сказка про белых медведей и террористов

БИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ

  Бусы для мамы

  Исповедь нехорошего человека

ПЬЕСЫ

  Исцеление пророков

    Действующие лица

    Действие первое

      Сцена 1

      Сцена 2

      Сцена 3

    Действие второе

      Сцена 4

      Сцена 5

      Сцена 6

    Действие третье

      Сцена 7

      Сцена 8

      Сцена 9

      Послесловие . Зачем была написана пьеса «Исцеление пророков» (Этот пояснительный очерк можно зачитывать как бы от автора после спектакля, если зрители не разбегутся.)

  Насморк

    Действующие лица.

    Действие первое

      Сцена 1

      Сцена 2

      Сцена 3

    Действие второе

      Сцена 4

      Сцена 5

      Сцена 6

    Действие третье

      Сцена 7

      Сцена 8

      Сцена 9

    Действие четвертое

      Сцена 10

      Сцена 11

      Сцена 12

    Действие пятое

      Сцена 13

      Сцена 14

ХУЛИГАНСКИЕ РАССКАЗЫ

  Твердый орешек

  Как я вызвал землетрясение и построил третий храм

  Моя пельменная фабрика

РАЗМЫШЛЕНИЯ НА БУКВУ «Б»

  Балагуры

  Бардак

  Бегство

  Безнравственность

  Бессмертие

ЗАБАВЫ ГЕРБЕРТА АДЛЕРА

  Изнанка холста . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте