«Новый аттракцион»

Михаил Чулаки

Новый аттракцион

Рассказ

Степан Васильевич проснулся в дурном расположении духа. Он еще волен был встать с любой ноги, но как будто заранее заказал себе левую. Такое в последние годы случалось с ним слишком даже часто. Дума его была о деньгах, которые иссякали так же неизбежно и поспешно, как лужица воды, излитая на горячий песок. Раньше деньги таким свойством все-таки не обладали. То есть до полного удовлетворения их не хватало ни раньше, ни вообще никогда, однако существовал какой-то страховочный запас, была привычная уверенность, что уж на минимальные нужды ассигнации отыщутся дома всегда - в ожидании очередного крупного вливания. А теперь не было никаких гарантий, что завтра будет с чем спуститься в лавочку напротив - так у них в семействе назывался большой гастроном, расположенный чуть наискосок, только перейти их тихую, но солидную улицу в пяти минутах от самого Смольного. Старые продавщицы знали и уважали и самого Степана Васильевича, и его жену Валентину Егоровну, всегда откладывали для них, если "выбрасывали" вдруг какую-нибудь редкую копченую колбасу или красную рыбу. А теперь и продавщицы почти все сменились, и откладывать нет никакого смысла, всё выставлено в изобилии - а купить не на что. И слово "выбрасывать" вернулось к первоначальному обыкновенному значению - всего лишь избавляться от ненужной вещи.

Раньше Степан Васильевич был писателем Степаном Радиным. То есть был и остается, но занятие это потеряло прежний смысл. Когда-то имя Степан Радин - звучало! Ну, правда, не настолько громко, как хотелось бы, но достаточно для удовлетворения и физических, и моральных потребностей. Библиотекарши на встречах с читателями произносили без запинки, на повышенной ноте: "К нам в гости приехал известный наш писатель Степан Радин". Некоторые даже выговаривали "знаменитый". По паспорту Степан Васильевич числится Мохнаткиным, что для популярного автора звучало бы немножко несерьезно, поэтому с первой публикации он подписывается Радиным - коротко и с достоинством. Однако такая двухфамильность создавала определенные неловкости во всех случаях, когда требовалось предъявлять паспорт с врожденной фамилией - даже чтобы попасть в спецхран Публички, приходилось приносить специальную справку из Союза писателей, удостоверявшую, что Мохнаткин и Радин - одно лицо. Ну и просто в быту: кассирши в Аэрофлоте выписывали билет какому-то Мохнаткину, не догадываясь, что летит-то сам Радин! Как и контролерши в сберкассе, подозрительно приглядывавшиеся, за что это невзрачному клиенту приходят довольно-таки крупные суммы. А ведь по двадцать-тридцать тысяч регулярно приходило! В шестидесятых-восьмидесятых это были деньги - пока всё не лопнуло. И вот теперь приходится экономить на еде, а уж о других покупках давно забыли - туфли донашивают десятилетние. Перед пенсией и вовсе остается садиться на один хлеб. Хотя и хлеб, прежде имевший цену чисто символическую, теперь опустошает отощавший кошелек очень даже реально.

Пенсии и Степан Васильевич, и Валентина Егоровна получают чуть больше минимальных, гонорары вспоминаются как чудесный сон, запасы на сберкнижке мгновенно съели взбесившиеся на воле цены, так что нужда нежданно пришла самая лютая. Хорошо хоть пенсионерам бесплатный проезд - иначе бы пришлось ограничить жизнь радиусом пеших прогулок, потому что машину поспешно продали, когда Степан Васильевич попал в больницу и потребовались дорогие лекарства. Тоже подарок от новой жизни: когда-то о цене лекарств задумывались не больше, чем о стоимости хлеба.

Нужда почти излечила Степана Васильевича от честолюбия. Раньше ничто писательское ему не было чуждо: всякими правдами добивался он рецензий на свои книги, кропотливо подсчитывал упоминания о себе печатные и непечатные - то есть на телерадио, прикидывал, кого он опережает в известности, а от кого, приходилось признаваться самому себе, увы, далеко отстает. А теперь, когда днями буквально нечего есть, как-то стало совсем не до привычной скромной славы. Да и кто теперь славен? По-настоящему - детективисты и скандальные авторы. Зато прежние властители запретных дум, мастера слоеных подтекстов, которые проворно составили себе не по таланту громкие имена благодаря своей очень комфортабельной полуопале и которые, небось, ждали, что из обломков самовластья им построят памятники вровень с Александрийским столпом, ныне напрасно пытаются что-то из себя строить: издаются пятитысячными тиражами, да и те лежат нераспроданные, - новых книг Степан Васильевич давно не покупает, но ради интереса берет свежие издания с прилавков, заглядывает под обложку в тираж - и кладет обратно удовлетворенный: и ты, Брут, скатился туда же, в прежние времена первый сборник неведомого поэта куда больше тиражировали.

Степан же Радин всю жизнь был прозаиком, и стотысячный тираж был для него минимальным. А часто давали ему и тысяч двести, и до пятисот доходило! Больше всего писал Степан Радин о пограничниках, это была его главная тема, и Воениздат не скупился на тиражи, а потом рассылали книжки Степана Радина по всем военным библиотекам, вплоть до самых дальних застав. Цензура ему мешала не слишком, он давно сам знал, о чем писать не следует, да и не очень стремился: в конце концов, книги должны воспитывать на высоких примерах, а не выворачивать наружу всякую грязь. Как у корабля есть всем видимая надводная часть, а есть подводная, там обычно заводится невидимая миру ржавчина, какие-то ракушки облепляют днище - зачем же это выставлять? Зачем писать ниже ватерлинии?

Бывали, конечно, перестраховщики и среди редакторов, и в цензуре. Книги о пограничниках невозможны без пограничных собак, писать о собаках самое приятное дело, и читатели в особенности любят четвероногих хвостатых героев. Ну и позволил себе однажды Степан Радин, написал о старой овчарке, которую пристрелили согласно инструкции, потому что проводник ее демобилизовался, уехал, а ее оставил на заставе. Когда собака перестает работать, ее не содержат на казенный счет, и если не возьмет ее домой проводник, значит пристреливают совершенно официально. Был единственный, кажется, случай, когда слишком уж знаменитую собаку, задержавшую чуть ли не пятьдесят нарушителей, оставили доживать на пенсии по личному приказу самого председателя КГБ! Знал об участи собак-ветеранов Степан Радин всегда, но обычно не писал, а тут так повернулся сюжет, что взял да и написал. Эту всю главу редактор велел переписать набело, сказавши, что нельзя разводить пессимизм. Тоже технология: сначала писалось начерно, ближе к жизни, по-нынешнему - "чернуха", а потом герои облекались в белые одежды, становились добрыми и благородными. Степан Васильевич тогда даже поспорил, но без упорства, потому что сам понимал, что не нужно огорчать читателя чрезмерно голой правдой - стриптиз для правды неуместен, несоблазнительна правда без легких покровов. Увлекся, написал сгоряча, а когда рассеялся угар вдохновения, всё осознал сам. Осознал, главу переписал, но парня, который послужил прототипом героя, все равно осуждал в душе: ведь парень тоже всё прекрасно знал, и все-таки оставил на убой восьмилетнюю, дважды раненную в бою Альму. Альму в своей повести Степан Васильевич таким образом спас, описал ее мирную старость уже в гражданском доме - в надежде, что этот противный прототип прочитает и устыдится. Да и Альма в жизни была одна, а в книге она вышла пятисоттысячным тиражом очень популярная получилась повесть. Вот и вопрос, кто реальнее: одна живая Альма или пятьсот тысяч печатных Альм?!..

Степан Васильевич собак любил и любит. В новые времена любить собак стало трудно, потому что расходы на кормежку, которые раньше не замечались, теперь стали очень даже обременительны. И многие прежде добрые и душевные люди (у нас же, как всем известно, самый добрый и душевный народ из всех живущих на Земле!) попросту повыкидывали своих "четвероногих друзей", а равно и "братьев меньших"; больно смотреть на вчерашних домашних псов, отощавших, роющихся по помойкам, бегущих за прохожим, нечаянно погладившим их или бросившим угощение из объедков. И такая тоска в собачьих глазах, такая надежда.

Дома у Степана Васильевича с Валентиной Егоровной живет Дик, чистокровный пограничный пес, когда-то подаренный щенком после выступления Степана Радина в служебном питомнике. Дик уже старый, а после финансового краха пришлось ему решительно переменить рацион: всю жизнь Дик гурманствовал, обожал лишь говяжью печенку, но решительно брезговал свиной, отвергал не самое свежее мясо придирчивей любого товароведа и игнорировал советскую сомнительную колбасу, а тут надо было приучить его обгладывать почти голые кости, часто уже с тухлятинкой, которые продаются совсем уж по дешевке, да хлебать пустую похлебку с легким мясным запахом. Дик сначала смотрел на хозяев в недоумении, но они разговаривали с ним, всё объясняли, показывали, что едят сами, - и Дик понял...

Степан Васильевич лежал наедине со своими думами, пока Валя вышла погулять с Диком. По утрам обычно гуляет она, потому что любит вставать рано, энергия в ней бурлит с утра, а Степан Васильевич, никогда не ходивший к девяти на службу, привык залеживаться.

Но вот послышался ключ в двери, а потом шаги когтистых лап в прихожей - пришли.

- Ты подумай, Степа! - жена вошла в спальню, как была, в пальто. - Ты подумай, кто-то к нам на лестницу коробку со щенками подбросил. Это Дик их почуял, наверх меня потянул. Стоит коробка на самом верху, знаешь, перед дверью на чердак. Пятеро сидят, уже смотрят своими глазенками, головенками вертят. Ну какие подлые люди!

У Степана Васильевича с женой полное согласие в любви к собакам.

- Подкинули, сбросили с себя ответственность, - не могла успокоиться Валя. - Сами не утопили в первый момент, сами не пристроили - думайте, добрые люди! Чего будем делать с ними?

- Что же мы можем сделать?

- Ну, устроить куда-то. Там же и мальчишки их найдут, станут таскать на руках, заиграют, затискают, и просто дворники могут вышвырнуть. Для них это - грязь. Лучше бы людскую грязь убирали!

- А они хоть какой породы?

- Кто ж их разберет? Скорее, никакой. Светленькие, пятнистые. Лапки тоненькие, не как у Дика были, помнишь? Сам маленький, а каждая лапа как у львенка. Были бы породистые, их бы продавали за доллары, а не на лестницу подкидывали. Может, возьмем пока, будем пристраивать? И Дик не против, он их облизал. Да и нашел их сам, меня привел.

- Будем их пристраивать и никуда не пристроим, потому что безродные никому не нужны, всем породы подавай. А они вырастут, что тогда делать будем? Если маленьких не пристроим, то уж взрослые точно никому не нужны. И мы что, с пятерыми дворняжками останемся? Нам, прости, просто не прокормить.

Но Валю столь очевидный довод убедил не совсем.

- Так что же, пусть погибают? Буквально на наших глазах?

- Может, кто-то возьмет? Не всех оптом, а разберут по одному? Ну если очень тебе понравились и Дик не против, возьми одного. Одного маленького прокормим как-нибудь. Мы одного, другие по одному. Нельзя же на себя взваливать больше, чем можем потянуть. А если какие-то погибнут, ну, значит, судьба. Лучше погибнуть в младенчестве, чем потом бездомными мыкаться, садистам в руки попадать.

- Ты, как всегда, очень разумно всё расставил, - скорее с осуждением сказала Валя. - В другие времена мы бы могли! Помнишь, я как раз думала, что нужно дачу купить, и деньги уже были. А теперь ни дачи, ни тех денег, всё псу под хвост пошло. За городом могли бы и нескольких животин держать. А теперь, конечно, куда же нам лишних пятеро в квартиру. Но все-таки судьба, что Дик их вынюхал. Пойди, выбери, если так.

- Да возьми сама, какой тебе больше понравится. Самого сильного, активного.

- Вот уж наоборот! Если спасать, надо самого слабенького взять, которого никто, кроме нас, не возьмет. А других, может, и разберут жильцы. Я им снесу кашки и посмотрю, кто как ест.

В семье Степан Васильевич всегда принимает стратегические решения. Вот твердо сказал: нельзя всех брать. Действительно, вырастут, никто не возьмет - и что с такой оравой делать? А уж подробности он всегда предоставляет на усмотрение жены. Поэтому смотреть щенков он не пошел. Рассудил он абсолютно правильно: ну увидит, погладит - трудно будет потом бросить и забыть. В Степане Васильевиче иногда прорывается некоторая слабонервность. А чего не видишь - о том и душа не болит.

Валя отнесла подкидышам каши и вернулась с приобретением:

- Ты посмотри, какое чудонько! Все на кашу набросились и ее оттеснили. Четверо в миску мордами, а ей уже не подойти. Она лезет сзади, повизгивает. Значит, она вот и есть самая слабенькая.

Существо, и без того крошечное, совсем терялось на давно уже необъятных просторах Валиной груди. С годами жена постепенно приобрела весьма громоздкие габариты, которые уже не зависели от обилия или скудности ежедневной пищи, - собственная конституция есть высший закон не только для страны...

Новоявленное существо бойко смотрело черными глазками и казалось вполне довольным внезапным поворотом своей судьбы.

Вот и появилась в доме Феня, названная так Степаном Васильевичем за большие уши: есть такая смешная большеухая лисичка - фенек.

Коробка наверху простояла четыре дня. Валентина Егоровна носила малышам кашу, еще один щенок исчез на второй день - наоборот, самый сильный, так что оправдался ее расчет, что нормальные люди выберут бойкого и жизнеспособного друга человека. А потом коробка с тремя остававшимися маленькими обитателями исчезла. Хотелось думать, что кто-то мог взять всех разом, хотя бы чтобы продать - многие сейчас на улицах торгуют щенками или котятами, особенно пьяницы; но куда вероятнее, что дворники обнаружили наконец незаконных поселенцев и выкинули коробку со всем содержимым, потому что дворники не любят непрописанных жильцов на лестницах. Двуногих бомжей дворники часто боятся и не трогают, хотя от них-то и грязь, и прямая опасность, а на четвероногих отыгрываются - как и обычно, на беззащитных. Братья и сестры исчезли, а Феня осталась. Повезло ей, попала пусть в бедную, но культурную семью. Даже в известную, хотя ей мирская слава безразлична, надо думать.

Дик малышку опекал: вылизывал шерстку и зализывал за ней кучки, словно бы торопясь скрыть детские грешки от хозяев, чтобы те не рассердились. И Валентина Егоровна старания Дика одобряла, поскольку он таким образом сильно облегчал ей жизнь: ведь убирать пришлось бы не мужу, а ей, естественно: известный, хотя бы и в прошлом, писатель до такой прозы не опускался.

В детскую мисочку Дик тоже не лез, хотя туда попадала более нежная и вкусная пища, какой, по теперешней бедности, не доставалось ему. Зато Феня всегда бежала проверить, а что там в миске у Дика, убеждалась, что ее завтрак лучше, и возвращалась к своей посуде, тоненько рыча на всякий случай: "Не тронь! Мое!"

- Хорошая Феня собака, но все-таки немножко стервочка, - обобщил свои наблюдения Степан Васильевич.

- Просто у нее в генах заложено: не упустить чего. Бездомность у нее в генах, надо же понимать!

Степан Васильевич собак любит, но при этом трезво допускает, что достоинства в них бывают разные, а Валя всех считает добрейшими и умнющими и оправдывает во всем.

- Лопает много, ее надо Фенелопой называть, - примирительно обобщил Степан Васильевич.

- Потому что у щенков сытости нет. Тем более, если бездомность в генах.

Валя как ухватится за одно слово, так и не может отвязаться. "Гены", видите ли. А на самом деле, наследственность - штука совсем непонятная.

Степан Васильевич всегда пил только в гостях и по необходимости, что далеко не для всех писателей характерно, Валя тоже к этому популярному делу равнодушна, а в сыне их проявились почему-то совсем другие склонности. Откуда только гены взялись?!

Их с Валей единственный сын Саша погиб в сильно пьяном виде. С новой толстой книги Степан Васильевич подарил Сашке машину, маленький "Москвич", уж больно Сашка просил, не мог оторваться от руля отцовской "Волги", обещал сдать все экзамены, которых столько умудрился задолжать в университете, что его уже собирались выгонять несмотря на просьбы уважаемого отца, - словом, сыграл на родительских чувствах. Тогда собственный "Москвич" у студента казался невероятным развратом, Сашку стали обзывать "золотой молодежью" и хотели разбирать Степана Радина на партийном собрании, но до собрания Сашка не дожил, у него и впрямь закружилась голова, он подумал, что всё ему дозволено: друзья, девочки, пьянки-гулянки, - и путь его на скорости под сотню пересекся с равнодушным несокрушимым бульдозером. Бульдозер сразу и не заметил нечаянного соприкосновения, а "Москвич" с Сашкой - в гармошку... С чего это в сыне завелось, чья в нем взыграла порода? Степа Мохнаткин и в молодости загулами не страдал, да и все прежние Мохнаткины - и отец, и дед были скромными, трезвыми, работящими. Такая вот история с генами.

Породу Фени определить так и не удалось. Она была не совсем гладкошерстой, как левретка, но и далеко ей было до болонистой курчавости. Растопыренных ушей ее хватило бы на большую лайку, но ростом она была меньше фокстерьера. Хвост висячий, мордочка острая, вытянутая. Цвета светлого, но не белого, а палевого - в общем, всего в ней намешано понемногу.

Чуть выросши, Феня стала бесцеремонно приставать к хозяевам, когда те садились за стол. Дик себе такого никогда не позволял. Но маленькую и смешную Феню не хватало духу прогнать и наказывать. Она поднималась на задние лапки, цеплялась передними за край стола - просила. Сунуть нос в тарелки недоставало роста, а то бы, наверное, не постеснялась. Не дотягиваясь до тарелки, она переставляла лапы с края стола на хозяйские колени и подталкивала носом руку, несущую ложку ко рту, - прямо под локоть поддавать приспособилась, хитрюга такая! Приходилось Феню осторожно возвращать на пол, чтобы не пролить суп от ее толчков, но Феня не смущалась, протягивала лапу - дескать, не сердись, помиримся.

- Во как она тебе лапу-лапу подает, - умилялась Валя. - И ведь никто ее не учил, сама! Дай ты ей что-нибудь, поощри.

- А Дик смотрит. Ему обидно будет: почему ей можно, а ему нет?

- Дик большой, а она маленькая.

Степан Васильевич крепился, не поощрял маленькую нахалку, но та не смущалась: протягивала лапу, мирилась - и лезла снова.

Степан Васильевич терпел-терпел, но наконец сказал с брюзгливой лаской:

- Если уж лезешь на стол, так хоть служи. Отрабатывай свой хлеб.

И поднял кусочек хлеба с маргарином над Фениным носом.

Та подпрыгнула и на секунду задержалась на задних лапах - без опоры о край стола.

- Вот так, служи. И лови. Собаки и отличники схватывают на лету.

- Собаки хватают, а не схватывают, - тотчас уточнила Валя. Отредактировала. Она когда-то и в рукописи мужнины заглядывала: пыталась править стиль.

- И отличники тоже нынче хватают, - нашелся Степан Васильевич. Отличники по жизни, которые поймали судьбу за хвост.

- А ты, значит, стал двоечником по жизни на старости лет, - подвела итог Валя. - Вильнула судьба хвостом, а ты и не схватил.

Можно было и обидеться, но Степан Васильевич спорить не стал.

Он увлекся дрессировкой, а Феня показывала отличные успехи. Уже дня через два она стояла на задних лапах по несколько секунд. Потом стала делать шаги за уходящей приманкой. Два шага. Больше. Больше.

- Давай-давай. Скоро пойдем с тобой зарабатывать с шапкой в руке. Раз иначе теперь у меня не получается, - шутил он.

Ту же шутку Степан Васильевич повторил, когда зашел в гости старый приятель Иван Петрович Покатилов, детский писатель. Иван всегда писал о животных, отчего даже в новую эпоху у него издали книжку, однако издатели сбежали, не заплатив, что настроило Ивана вовсе уж саркастически:

- Кто у нас во главе? Главарь государства. Власти больше, чем у Чингисхана. А называют демократией.

Впрочем, Иван Петрович относился критически к людям вообще. Знание животных давало ему такое право.

- У обезьян в стае тоже иерархия, не хуже нашей. В Московском зоопарке целый клан горилл, маленькая республика, так сказать, так недавно там получился государственный переворот. У горилл интересные понятия: они больше уважают того самца, который громче всех стучит по дереву. Получилось по ихней эволюции, что кто стучит громче, тот и есть самый сильный. По-своему логично. Они вместо наших выборов просто берут палки и колотят по дереву: кто громче всех, тот и президент, вожак. И не надо никакой прямой драки: выбирают на слух. Ну? Так один, самый молодой, почти пацан еще, до чего догадался: чем брать палку, он схватил ведро, забытое служителем, и стал колотить ведром. Шуму навел! Так представляешь, старые сильные самцы покорились мальчишке, признали его вожаком и президентом! Подумали: ну силен, раз так громко гремит. Не понимают, что пустое ведро всегда громко грохочет. Вот и у нас сейчас то же самое - и вообще, и в литературе: такие же нахальные мальчишки поднимают шум, и все вокруг говорят: "О, какое новое слово! Постидиотизм!" А толку, что грохоту от пустого ведра... А не забудь служитель ведро в вольере, не было бы и никакого государственного переворота. Вот так и делается история. По крайней мере, у горилл, победоносно заключил Иван.

Степан Васильевич давно так не смеялся:

- Ну точно... все эти... в пустое ведро стучат! - утешился.

И Валентина Егоровна подхватила:

- Вот уж точно! Да за одну Степину книгу я эту всю выпендрежию нынешнюю отдам. Вот уж точно - постидиотизм!

Она всегда перечитывала и пересчитывала рецензии еще ревнивее мужа и ругала коварных критиков продажными невеждами, если они неправильно отзывались о его замечательных сочинениях, - как и подобает преданной писательской жене. Что-то сказать ему она могла наедине, а при людях всегда стояла горой!

Даже Степан Васильевич однажды смутился, заметил, что трудно же быть и невеждой и продажным сразу: покупают обычно как раз людей вполне сведущих, а невежды спросом не пользуются. Но Валентина Егоровна парировала:

- Ты не знаешь обыкновенной жизни, Степа, только книжки пишешь. Продажные твари всегда еще и дурные. Что бабы, что писаки. И невежды, и невежи, и мамкой в детстве уроненные.

Против такого бурного напора определений Степан Васильевич не сумел ничего возразить. А теперь и возражать не хотелось, он вполне был согласен - и по поводу выпендрежии, и про постидиотизм.

- Да ну их всех, постидиотов этих, надоели вокруг, чтобы еще и дома про них. Много чести! - Валя решительно переменила тему: - Ты лучше посмотри, Ванечка, какая у нас теперь Феня. То ли дело животины!

Феню Иван Петрович похвалил, как специалист по четвероногим:

- Артистка! Она ведь не просто на задних лапах прошлась. Она ведь вон как взглянула! Косым глазом. Понимает, что на нее смотрят. Этому не научишь. Талант.

Феня выслушала - и протянула лапу гостю.

- Вот как она тебе лапу-лапу подает! Благодарит за признание.

Иван пожал почтительно протянутую лапу и подтвердил:

- Да-а, артистка, талант.

- А Степа сказал, стервочка.

- Талант и стервозность обычно сочетаются, - необдуманно прокомментировал Степан Васильевич.

И тут же запоздало понял, что сказал не то: себя-то он уверенно числил в крепких талантах, а достаточно ли в нем стервозности для столь возвышающего звания? Вокруг признанных талантов всегда вихрь каких-то скандалов, сплетен, слухов, а его слишком размеренная добропорядочная жизнь замутнена была только однажды, когда его сын Сашка причислен был к "золотой молодежи", - да быстро кончились разом и блистание Сашки, и пересуды о Степане Радине, сидящем на куче денег и раздаривающем машины детям и любовницам. Любовниц даже и не было, что тоже не укрепляет литературную репутацию, но хоть разговоры пошли! Разбился бы он сам вместо Сашки! И остался бы в памяти беспутный талант - что очень украшает. А так - сына нет, славы настоящей тоже нет...

Вот тут-то, заминая окончательно обоюдоострую тему, Степан Васильевич и пошутил поспешно:

- В случае чего, смогу теперь с Феней выступать, на хлеб зарабатывать. С Гайдаром в голове и шапкой в руке, - он любит переиначивать школьные цитаты.

- И отлично! - поддержал Иван. - Я со своей книжкой ходил, торговал, когда у нас эта главная свобода объявилась: свобода всё продать до последней нитки. Ходил с торбой книжек, как офеня какой.

- Ты как офеня, а у нас просто Феня!

Хорошо посидели. Душевно.

Феня с каждым днем удлиняла дистанцию и уже проходила из кухни весь коротенький коридорчик до входной двери. Служила она и за кусочки хлеба, и за кусочки сахара. Но за сахар охотнее. Дик снисходительно смотрел на упражнения своей маленькой подопечной. Иногда шел за ней и, когда Феня наконец опускалась на все четыре лапы, пару раз лизал ее сзади. Не ревновал к ее артистическим успехам. И в самом деле, это же не занятие для большой серьезной собаки. Кто видел гуляющего на двух ногах дога или ньюфа? Даже в цирке такого не делают. Служить на задних лапах - удел маленьких собачек. Или у больших задние ноги слабые?

Первоначальная шутка, будто Степан Васильевич пойдет с Феней зарабатывать с шапкой в руке, забылась не совсем. И когда в очередной раз кончились деньги, а до пенсии оставалось еще восемь дней, он подумал об этом снова.

Как это так - известный писатель Степан Радин пойдет просить милостыню?! Но ведь не просить милостыню - работать пойдет, и в этом принципиальная разница.

Первый вопрос - куда идти? Где-нибудь на Сенной площади развлекать публику? Степан Васильевич вообразил себя среди базарного люда - и почувствовал страх и отвращение. Пьяные будут приставать с панибратством как к своему. Не пойдет он в вертеп на Сенную.

В метро! Лучше всего выступать в метро! Не стоять где-нибудь на станции - на станциях и в переходах, он слышал, все места продаются: все, кто играет на скрипке или на баяне, платят каким-то бандитам, подземной мафии. Не на станциях, а в поезде. По поездам ходят только нищие и торговцы, а с маленькими представлениями еще никто не догадался там появиться. Так что Степан Васильевич проявил бы свой неиссякаемый творческий дух! А появляться он будет внезапно, вдруг, так что никакие бандиты его не засекут и не обложат данью.

Следующий вопрос: почему в метро, а не в электричках? Ответ очень простой: в метро диваны продольные, и когда он войдет в конец вагона, все сидящие могут повернуть головы и видеть их с Феней. А в электричках поперечные скамьи, там каждый пассажир увидит маленькую артистку только в тот момент, когда она поровняется с его отсеком. Фене гулять на задних лапах - это не то, что бродягам петь про батальонного разведчика, - совсем другой жанр, и режиссура требуется совсем особенная. А кстати, давно уже и не поют, вывелись почему-то вагонные певцы-сказители.

Степан Васильевич тщательно обдумывал свой план и привыкал к мысли, что вот он выйдет с Феней - и даст первое представление! Трудно привыкал, но привыкал.

Провести Феню в метро - элементарно, она же не Дик: посадить в большую сумку и пронести. А в вагоне сумка нежданно распахивается, Феня выпрыгивает - и представление начинается!

Но трудно было начать, переступить через себя. Если правду сказать, куда труднее переступить, чем Раскольникову в слишком уж разрекламированном романе. Потому что Раскольников шел доказывать что-то себе, пусть даже убивать - один на один, приватно; один на один действовать легко, шито-крыто что угодно сделать легко, а вот выйти на люди - действительно нужно что-то очень главное переломить в себе.

Степан Радин написал много книг, в которых описывал то, чего сам не делал никогда: не гонялся он за нарушителями границы, не замерзал в арктических льдах - успел он сочинить и очень занимательную повесть про полярников. Для него воображение было работой: присел, придумал, записал. Всё наедине с бумагой. Так же он фантазировал и свои будущие выступления в метро, пока еще не веря, что фантазию можно осуществить не на бумаге, а в натуре.

Вагон должен быть полупустым, без стоячих пассажиров, чтобы Фене открывался свободный проход и все сидящие ее бы видели. Значит, нужно выходить с нею в середине дня или совсем на ночь. Может быть, на ночь лучше: вечером люди расслабленнее и добрее. Но все равно в самом центре между "Александро-Невской" и "Гостиным двором" полно даже вечером. Значит, нужно заходить в вагоны поближе к конечным станциям.

Задачи прояснялись и цели постепенно определялись. Оставалось встать и сделать.

И вот настал день, когда деньги кончились решительно. Ни им с Валей на обед, ни собакам на кормежку. Дик не ел с утра и гремел пустой миской. Феня вставала на задние лапы без команды - надеялась заслужить съедобное поощрение. Посреди Петербурга в прямом смысле голодал писатель Степан Радин со всем своим семейством. Дожил! Ему самому в это трудно было поверить, хотя желудок безостановочно посылал тревожные сигналы. Так же тревожно мигала лампочка на щитке его бывшей машины, когда кончался бензин: "Пора заправляться... пора заправляться!" Но заплатить за заправку было нечем, а в долг даже знакомая лавочка напротив не отпускает. Позвонил Ване Покатилову, хотел перехватить - но и у того денег не было.

- Ты же с Феней зарабатывать собирался, - засмеялся Ваня. - И флаг тебе в руки!

Это стало последней каплей. Толчком. Очень важно бывает в минуту колебаний получить направляющий толчок со стороны. Он - мужчина, он кормилец, он должен выйти из дому - и вернуться с деньгами!

Дома даже сахара не нашлось, но ради успешного дебюта Степан Васильевич обшарил кошельки и карманы, набрал монет по пятьдесят рублей, по двадцать - и каждая такая находка казалась добытым кладом! - спустился в лавочку напротив и купил сто граммов сахара - на двести не хватило. Ну что ж, в начале всякого дела требуется какое ни есть капиталовложение.

Снова напоминал он себе: ведь не милостыню он собирается просить, а работать. А если стыдиться - стыдиться должно государство, которое довело известного писателя до того, что он пошел по вагонам с дрессированной собачкой! Главарю государства должно быть стыдно. Вообразил бы в прежней жизни - не поверил бы, что придется ходить по вагонам, зарабатывать. Но не умирать же тихо с голоду.

Меньше надо колебаться. Тоже, пореформенный Гамлет нашелся. Просто встать и пойти. Чтобы честно заработать. Выключить всякое воображение. К счастью, голод хорошо излечивает от гамлетизма.

Степан Васильевич встал и собрался!

Валя не то чтобы была против. Но и не за.

- С шапкой ходить - тоже талант нужен. А ты больше способен за столом сидеть. С бумагой воевать.

Продажным писакам нельзя трогать ее Степу, а сама она сказать правду имеет заслуженное право. Нравоучительно поворчать. Поворчать - и сразу же пожалеть:

- Вот до чего довели: известный писатель Степан Радин пошел по метро с шапкой! - За долгие совместные годы они стали часто думать и говорить общими словами.

Степана Васильевича задело предположение, что он способен только за столом сидеть. И значит, предстояло не только преодолеть себя, предстояло еще и доказать Вале, что он человек не только слова - но и дела!

- Пошел работать, - уточнил Степан Васильевич, потому что мысль о прямом нищенстве по-прежнему была ему нестерпима. - Иван вот ходил по электричкам, свою книжку продавал. Когда началась свобода торговли.

- То книжку... Ну ладно, решил, так иди. С Богом.

И Валентина Егоровна перекрестила купно и Феню и мужа.

Степан Васильевич когда-то верил в марксизм. Не так наивно, чтобы ждать пришествия коммунизма в восьмидесятом году, и анекдоты на эту тему с удовольствием пересказывал; но в некоем неопределенном будущем - верил. А в новую эпоху плавно перешел к вере православной. И тоже не до фанатизма, не до того, чтобы вообразить, будто Бог буквально поддержит за лапы Феню, когда та начнет свой номер, - но все-таки приятно было крестное напутствие и неопределенное ощущение, что Бог каким-то образом поможет в задуманном деле. Вполне благом деле.

Началось все как по писаному - все ведь в подробностях обдумано заранее. Вышел он днем, когда народу ездит поменьше. Лучше бы поздно вечером, чтобы люди возвращались размягченные из театров и гостей, но опустелый желудок не позволил дождаться вечера. Желудок - и глаза голодных собак. До ближайшего метро Феня бежала своим ходом, а это не совсем уж близко: сначала через Таврический сад, а дальше по уютной зеленой улице Петра Лаврова, которую теперь переименовали в какую-то непонятную Фурштатскую, - еще почти остановку. Феня никогда не проделывала столь длинной прогулки перед их домашними репетициями - не устанет ли? Она не подозревала о предстоящей гастроли и деловито семенила своими короткими лапками.

Перед поворотом к метро он усадил Феню в сумку и бестрепетно миновал контролера, помахав своей пенсионерской книжкой. Феня в сумке тоже проследовала бесплатно.

Начать он решил с "Приморской", не поленился для такого случая даже сделать пересадку: эта станция казалась ему самой интеллигентной, поскольку обслуживает жителей Васильевского острова, на котором он когда-то вырос и жил, пока не дали ему от Союза теперешнюю квартиру. Приехал, перешел платформу, сел в обратный поезд. Народу в вагоне поднабралось человек двадцать. Двери закрылись. Ну, пора! Оттягивать больше нельзя. Умел придумать - сумей и воплотить реально, а не на бумаге!

Степан Васильевич расстегнул сумку. Феня сама вышла наружу. Ее слегка ошеломил яркий свет и присутствие незнакомых людей, она прижалась к ногам хозяина. А вдруг растеряется и позабудет, что умела?! Степан Васильевич достал сахар, дал понюхать голодной Фене и поднял вверх, прямо над собачьим носом, в точности как это делалось на кухне:

- Давай, Феня, покажи себя.

Феня поняла, что от нее требуется: не чинясь, встала на задние лапы и пошла. Пошла, как дома! Тоже, значит, пересилила себя. До ближайших дверей она дошла на двух, а там не выдержала, опустилась на все четыре.

Но Степан Васильевич не отступил, снова приподнял сахар:

- Давай-давай, Фенечка, работай.

Одна рука у него была занята приманкой, в другой он нес сумку, так что гонорар принимать было некуда, и оттого работалось легче: он пока еще не просил денег, он просто радовал людей.

Так с двумя паузами они прошли вдоль всего вагона, и только тогда Феня получила честно заработанный ею кусочек сахара. Она схрустела сахар - и протянула лапу. Не то поблагодарила, не то поздравила с первым выступлением.

Потом Степан Васильевич повернул назад и пошел, держа широко раскрытую сумку и смотря только на руки невольных зрителей.

Ни один человек не поскупился, все кинули хоть что-то. Какая-то женщина запричитала, адресуясь к Фене:

- Умница какая! Работница!

И кинула десятитысячную бумажку. Десятку, попросту. А так больше кидали тысячи, пятисотки. Степан Васильевич, дойдя до конца вагона, весь взмок от волнения.

Но дебют состоялся!

Поезд еще не доехал до станции, и Степан Васильевич остановился у дверей. Феня уселась около его ног.

Пока Феня шла на задних лапах, работала, он смотрел на нее. Потом - на открытую сумку и руки дающих. Кажется, он ни разу не поднял глаз за все время своего первого прохода. А тут огляделся. Некоторые пассажиры до сих пор смотрели на Феню, другие читали, дремали, разговаривали, если ехали парами. Он не интересовал никого. Феня - актриса, да и вообще собаки всегда привлекают взгляды, а он - никто. И Степану Васильевичу сразу стало легко. И чего он волновался? Чего потел?

На "Василеостровской" он перешел в следующий вагон и второе представление начал уже почти спокойно. Даже объявил не очень красноречиво свой выход:

- Уважаемые пассажиры! Посмотрите, пожалуйста, на умную собаку.

И Феня пошла за кусочком сахара.

Теперь он смотрел на лица свободно и видел, что все улыбаются. Всё хорошо. Он - не нищий, нищие всегда заставляют пассажиров напрягаться, стесняться своего благополучия, своих целых ног, если едет молодой инвалид на колесном кресле, а Феня радовала людей, как и подобает артистке. Потому они с Феней не просят, они - зарабатывают.

Так они, возвращаясь назад к "Приморской" и обратно, сделали проходы по четырем вагонам, и под конец Феня устала, начала халтурить, норовила опуститься на все лапы и перебежать. Пришлось на этом завершить первые гастроли. На той же "Василеостровской" в дальнем от эскалатора конце платформы он выгреб выручку со дна сумки, чтобы Феня не порвала дорогие бумажки своими когтями, усадил ее и поехал домой, как простой пассажир. Для собранных денег понадобился целый полиэтиленовый мешок - в кошелек столько бумажек и не поместилось бы. Пересчитать выручку там на платформе он постеснялся, но и на глаз видно, что заработал не какие-то скудные деньги, а сумму, с которой не стыдно вернуться домой. Кто сказал, что он неспособен?! Что он только писать за столом умеет?!

Так совпало, что в его вагон вошла цыганского вида бродячая труппа мать с двумя детьми; может, своими, а возможно, и чужими - ведь известно, что цыганки одалживают друг другу детей для такого промысла. Мальчик бежал за своей или чужой матерью, а младенца неопределенного пола она несла, завернутого в живописные лохмотья. Слишком живописные.

- Дорогие люди! Помогите, кто чем может! - громким, каким-то скандальным голосом объявила свой выход цыганка. - У нас дом сожгли, жить негде. Помогите нам, а вам сам Бог-Господь поможет.

Степан Васильевич ничего не дал. И ссылка на влиятельного рекомендателя, самого Господа Бога, видите ли, не помогла. Да и вообще, цыганам пристало оставаться язычниками. Не любит он такую публику. И не поверил ни единому слову: профессиональные попрошайки, дом у них сгорел, прикажите верить. Цыгане должны ночевать в изодранных шатрах! Правда, теперь они все осели покрепче, чем наши крестьяне в кривых избенках: понастроили каменные дома в три этажа с литыми решетками, откуда мужья посылают своих жен гадать простакам и просить милостыню - Степан Васильевич читал об этом статью в каком-то журнале вроде "Огонька". Он смотрел и видел, что и те немногие пассажиры, которые все-таки подают попрошайкам, делают это неохотно, принужденно. В этом-то и разница между красивой работой, радующей публику, и наглым нищенством!

Валя встретила тревожными вопросами:

- Ну как вы? Как Феня?

- Очень хорошо. И работала хорошо, и заработали мы с нею.

- Ну тогда поздравляю. Фенечка у нас труженица.

- Давай, беги скорей им за угощением. Ну и нам чего-нибудь, - и протянул королевским жестом несколько десяток.

Валя сбегала вниз и вернулась с едой. Боже мой, никогда еще они так не пировали! Каждый кусочек ветчины, каждый пельмень - Валя взяла то, что быстро готовится, - препровождался в желудок с чувством глубокого душевного удовлетворения и доставлял ничем не замутненное наслаждение. Потому что из наслаждений жизни - еда на первом месте. А потом уже любовь, музыка - и все, что угодно, на сытый желудок.

Собаки получили куски давно не виданного ими настоящего мяса. И косточки на десерт.

- Это, Дик, тебя Феня угощает, - сообщила Валя.

Дик, словно понял, облизал Феню.

А та, отодвинув свой кусок, побежала проверить, что дали Дику. Проверила, сравнила и только тогда, успокоенная, принялась за свой. Еще и зарычала на Дика, будто он покушался. Так и есть: хорошая артистка и порядочная стервочка.

А Степан Васильевич, утолив первый голод, рассказывал в мельчайших подробностях об их с Феней дебюте:

- Вагон попался новый, знаешь, с дневным светом, Феня не видела никогда такого, да и я не люблю, испугался, что она оробеет, но она все поняла, такая умница!

- Ну конечно, умница! Я сразу заметила. Еще когда братья и сестры ее к каше не пускали, а она кругом бегала и пищала. У бездомных ум в генах заложен. Чтобы выживать.

Дик хорошо поел после голодухи и должен был быть всем доволен, но он чувствовал, что в центре внимания Феня, а не он. Взял свою кость, улегся у самой выходной двери и тяжело вздохнул.

Заработок тщательно пересчитали: сто сорок тысяч мелкими бумажками да вдобавок монеты на дне сумки, которые Степан Васильевич не выгреб впопыхах, - еще на полторы тысячи!

- Ну что, хорошая ставка за одно выступление. Ты в старые времена в бюро пропаганды никогда столько не получал.

Существовал специфический советский заработок: официальное бюро пропаганды при Союзе посылало писателей, известных и не слишком известных, с путевками в клубы, в жэки - и платили за вечер четырнадцать тогдашних рублей плюс семьдесят семь копеек. Особенно любили этот устный жанр писатели не слишком известные, которых издавали редко и с трудом: подножными заработками они почти что жили - выступлений по двадцать в месяц выбивали себе, благо клубов, школ, жэков, мелких библиотек было бесчисленное количество, и во всех статья расходов на культуру. Степан Радин выступал таким образом редко, только когда очень приглашали: ему хватало настоящих гонораров. Да, были времена.

- Хорошая-то хорошая, - продолжала Валя, - но до чего довели наши главари государства: писатель Степан Радин ходит по метро с дрессированной собакой! Кто бы знал. А если знакомых встретишь?

- Ну и пусть встречу. Я ведь не прошу, а работаю. Дрессировщик вполне приличная профессия. А если кто-то осудит, пусть сначала станет мне платить достаточно, чтобы я мог дома сидеть и спокойно работать.

Что было неполной правдой: Степану Васильевичу давно уже не работалось. Сначала его перестали издавать, а потом он и писать перестал. В прежнем стиле повествовать о пограничниках теперь невозможно - это он понимал. А как писать по-новому, никак не мог догадаться. В пустое ведро стучать, как Иван рассказывал? Не умеет он так. Но зато он теперь знал, где и как можно честно и неплохо заработать - с помощью Фени. И больше не боялся, что назавтра нечего будет есть.

На следующий день он уже вышел вечером и поехал на другую ветку, поработал между станциями "Купчино" и "Парк Победы". А всего ведь в Петербурге четыре линии, значит восемь концов, да еще можно варьировать время, чтобы не очень примелькаться даже постоянным пассажирам. А главное, при таком разнообразном режиме не вычислит подземная мафия, не обложит данью. Встречи со знакомыми Степан Васильевич опасался меньше, чем свидания с невидимыми, но тем более грозными хозяевами подземной жизни, называемыми неопределенным, но веским словом "мафия".

И всё как быть должно пошло: Степан Васильевич спокойно входил в вагон, начинал свой номер - и неизменно их с Феней встречали улыбками, а провожали достаточно обильной лептой. И о подземной мафии он скоро перестал думать: его никто не беспокоил, будто и нет такой мафии вовсе.

Зато с мафией или, по крайней мере, с отдельно взятым хулиганом и бандитом раньше него повстречался Иван. Позвонила в час ночи почти невменяемая Лиза, его жена:

- Ваню чуть не убили! Что делать?!

- Да как?! Да что?!

- Он вышел с Альмочкой погулять, и бандит напал на площадке перед лифтом. Наш, здешний. Они тут на лестнице собираются, наркоманят.

Из бессвязного рассказа все же постепенно выяснилось, что хулиган пнул Альму, маленькую собачку Покатиловых. Между прочим, названную в честь героини книги Степана Радина, той самой пограничной собаки Альмы, которую писатель оживил своей литературной властью. Но Ванина Альма была далеко не овчаркой, а лишь смешной беззащитной болонкой. Иван, рассказала Лиза, возразил только бандиту, очень вежливо возразил, устно, без всяких жестов, что так, мол, не поступают воспитанные люди, - и тогда подонок набросился на самого Ивана, сбил наземь, стал избивать ногами. Хорошо, Альма так громко визжала и лаяла, что услышали соседи, сами выйти заступиться не отважились, но милицию, спасибо, вызвали. Приехали быстро, так что подонок еще не успел оторваться от жертвы, застали его бандитство в полном наличии. Иван только голову руками прикрывал, но всю прикрыть не мог, бандит лягал и голову кованым сапогом. Шапка-то баранья слетела сразу, не защищала. Да он вдобавок лысый, Иван-то, - совсем никакого прикрытия голове со стороны волос, не то что Степан Васильевич, который сохранил достаточную шевелюру и после пенсии. За милицией примчалась "скорая", увезла в больницу.

- Так он в сознании? Тебе сам рассказал?

- В сознании, но такой страшный! Глаза лихорадочные, говорит не переставая, руками мне прямо в лицо размахивает. Врачи сказали, это шок.

- Ну так всё уже сделано. В больницу увезли.

- Ну да. Но что теперь делать?!

Видно, с Лизой тоже случился шок, одну фразу "что теперь делать?!" повторяла, как заклинание.

- Иди дежурь туда. Куда его повезли?

- В травму. В "В Память 25 октября". Она теперь называется по имени святой вместо октября, я забыла. Но я же совсем отлучиться не могу. Надо и Альмочку лечить тоже. Мне же оставить ее не на кого. Она совсем в шоке. И тоже неизвестно, что у нее внутри. Этот же подонок ее бил ногой.

- А где этот самый подонок?

- Его милиция увезла. Но, говорят, временно.

Всё это было ужасно, но Степан Васильевич прежде эгоистически подумал о себе: он тоже теперь довольно поздно возвращается, а Феня - тоже не защитница. Дик - защитник, и когда он выходит вечером гулять с Диком, ну и Феня тут же крутится, то он никого не боится: профессиональные киллеры с автоматами за ним охотиться не станут по случаю полного его финансового ничтожества, а вульгарный хулиган или мелкий грабитель никогда не нападет, если увидит большую собаку. Зато с гастролей из метро он возвращается с одной Феней - и мешком денег. Отличная добыча для любого, даже робкого грабителя, любого раскуражившегося хулигана.

И на следующий день, после того как Валя дозвонилась до больницы, узнала о состоянии Ивана - состояние тяжелое, спасибо, что все-таки жив, Степан Васильевич заговорил о необходимых мерах безопасности:

- Наш подъезд тоже как ловушка. Иду вечером, не знаю, кого встречу. Подъездофобией нужно теперь страдать - самая актуальная мания, очень практическая. У нас лифта нет, а то бы еще - лифтобоязнь.

- Встречать тебя, что ли, с твоей подъездофобией? Караулить вместе с Диком?

- Смешно как-то, - сам же он и застеснялся своей новой практической мании. - Вроде как родители запоздалую девушку встречают.

- На стариков нападают, как и на девушек. Еще даже и легче. Девушки нынче знаешь какие? Гренадерши! Снимут туфлю и отделают каблуком.

Валентина Егоровна и сама являет собой совершенный тип гренадерши разумный бандит десять раз подумает, прежде чем на нее напасть. А Степан Васильевич слишком стройный, легкий. Раньше он гордился своей подтянутой фигурой, запоздалой моложавостью, но недавно заметил в зеркале, что здоровая худощавость сменилась как-то незаметно старческим усыханием. И уже кондукторши не спрашивают у него пенсионное в автобусах, несколько раз слишком вежливые девушки уступали ему место. На такого всякий нападет, не постесняется.

И хоть Степану Васильевичу неприятно было числить себя стариком, но оправдывать свой возраст он не стал.

- Посмотрим. Если сговоримся, когда я точно буду возвращаться, может, и выйдешь с Диком. Все равно же гулять с ним вечером.

Лиза снова позвонила в отчаянии:

- Нужны настоящие лекарства, а в больнице ничего нет! Один старый пенициллин, который мало действует на современных микробов. Они говорят, нужен сильнейший антибиотик, какой-то новый, французский, иначе не справиться с инфекцией и она пойдет в мозг, в менингит. Я бросилась в Литфонд, у них ничего нет. Дали вот сто тысяч. Между прочим, на похороны дают триста. А живую помощь - только сто. Получается, помереть выгоднее. Но не дождутся! Ваня еще сам некоторых тут похоронит, хотя и с пробитой головой. Между прочим, этот сильнейший антибиотик стоит четыреста, выходит, он один дороже всех литфондовских похорон. А еще и обезболивающие, и даже шприцы свои, если хотим одноразовые. А от общественных шприцов, знаешь, можно СПИД заработать на старости лет. Совсем не по возрасту получится.

- Лизочка, ну о чем разговор. Мы вам дадим. Для Вани же.

- Мы отдадим! Потом. Не умирать же ему сейчас - от бедности.

- Отдадите, когда сможете. У вас же у самих такие же пенсии, как наши, - с чего вам отдавать? А Степа нечаянно аванс получил.

- Отдадим, если починимся. А то бандита этого подержали временно в милиции и выпустили обратно к нам на лестницу. Может продолжать, еще не все старики перебиты. Я хожу, его боюсь, а он меня - нет. Жалобы наши ему - как людоеду капуста. Полная свобода бандитам, вот и вся новая жизнь. Ну, может, выкарабкаемся все-таки, отдадим.

- Не думай об этом. Лишь бы Ваня вылечился!

Лиза не знала, как и Иван, что у Степана Васильевича теперь твердый заработок. И хвастаться ни он, ни Валя не собирались: одно дело, когда шутили за столом, и совсем другое - реально ходить по вагонам. Это не служивую Альму спасать - на терпеливой покорной бумаге да еще большим тиражом. В материальной действительности всё иначе, чем на страницах: прочитают - расчувствуются, а узнают, что он в жизни по вагонам ходит - еще и осудят. Даже Иван, хотя и друг, - неизвестно, что станет говорить за спиной. Не со зла, а вышутит так, что все потом будут пересказывать, как про гориллу из зоопарка.

Степан Васильевич, когда врачи разрешили свидания, отправился в больницу навестить Ивана. Не только как друг, но и благодетель. Накупил и соков, и винограда в апреле: Лиза-то ему винограда не купит. А глюкоза хороша для всякого мозга, а уж для ушибленного - тем более.

Иван хотя и страдал, не утратил своего сарказма:

- Слышал? Сгоревший наш Дом писателя решили снести совсем. На фиг нужны горелые стены? Снесут, а на пустом месте построят Могилу Неизвестного Писателя.

- А кого же - туда? - растерялся Степан Васильевич.

- Ну мало ли неизвестных писателей-покойников. Надеюсь, пока еще не меня. Подберут кандидатуру на Волковом. Неизвестный писатель - это звучит грустно, но гордо. Мало-мальски известных можно шпынять по-всякому, критиковать взашей, а перед Неизвестным - шляпы долой, товарищи критики и господа литературоведы!

Иван увлекся, сел в кровати - но вдруг покраснел и рухнул обратно в подушку. Махнул рукой:

- Кровь в голову. Там у меня эта - гема-тома. Толстый том этой самой гемы. Лишней крови, значит.

Степан Васильевич ободрял друга как мог, внушал, что все рассосется и голова станет не хуже, чем прежде.

- Лучше! - почти прошептал Иван. - Бывает, от таких ударов по башке способности открываются. Ванга болгарская тоже - едва не померла сначала, зато начала потом ясновидеть. Вот и я - попробую.

Он упрямо улыбнулся. Видимо, через боль.

Степан Васильевич ободрял Ивана, но не хотел бы оказаться в таком положении. И не надо потом никакого ясновидения. Чтобы избежать ему плачевной участи слабого старика в лихом подъезде, они с Валей сверили часы, и Валя в самом деле стала выходить с Диком охранять мужа, возвращающегося с выручкой. Дик всегда первый издалека видел хозяина, начинал рваться, Валя спускала его, и он тяжелым галопом скакал навстречу все-таки годы у него уже солидные: большие собаки в городских квартирах жиреют и стареют к десяти годам, а Дику скоро двенадцать. Дик вставал лапами на грудь и начинал лизаться, а Феня суетливо крутилась вокруг. Выразив свои неизменные, но все равно пылкие чувства хозяину, Дик снисходительно лизал пару раз и ее. И все шли домой, не боясь никаких хулиганов. В мае по случаю череды праздников Таврический сад закрывали поздно, и так приятно было пройтись всем вместе светлым вечером по почти пустым дорожкам, ощутить запах земли и молодой зелени, днем обычно неразличимый.

Так они возвращались в очередной раз, довольные друг другом и почти что довольные жизнью вообще, как вдруг со стороны пруда раздались жалостные вопли. Видимо, там кто-то тонул. Порядочный человек не мог тонуть вечером в Таврическом пруду, ясно, что туда залез пьяный. Пьяным Степан Васильевич, как известно, не сочувствовал и лезть в холодную майскую воду, рискуя к тому же, что погибающий его самого утащит на дно, ничуть не собирался. Он посмотрел на Валю, та - на мужа, и они согласно пошли дальше своей дорогой. Дик несколько раз вопросительно взглянул на хозяев, скульнул растерянно - и вдруг бросился своим смешным тяжеловесным галопом туда, в сторону криков. Феня поскакала за ним - из чистого женского любопытства, надо было понимать. Тут уж за собаками поспешили и Степан Васильевич с Валентиной Егоровной.

Когда они подошли, то увидели барахтающихся метрах в двадцати от берега Дика и одетого человека. Дик пытался плыть к берегу, человек вцепился ему в ошейник - и топил Дика. Феня лаяла на берегу, но в воду не лезла. Да и не спасательница она.

- Не вытянет, ей-богу, не вытянет! - запричитала Валя. - Утянет его этот пьяный боров.

Дик, похоже, терял силы. Ну не мог Степан Васильевич вынести, чтобы Дика утопили прямо у него на глазах! Степан Радин ведь больше не писал повестей и романов, чтобы отпечатать стотысячным тиражом историю о том, как Дик героически спас утопающего, как когда-то чисто литературно воскресил Степан Радин пограничную овчарку Альму. В волнении плохо соображая, Степан Васильевич только разглядел какую-то палку на берегу, схватил ее и пошел в воду навстречу Дику, не чувствуя холода майской воды. Шел, пока вода не дошла до подбородка. Тогда он уперся как мог в дно и протянул Дику палку. Отчаянным рывком Дик выплыл навстречу - и схватил палку зубами. Если существует знаменитая "мертвая хватка", то Дик ее и продемонстрировал: зубы его вонзились в палку, как стальные челюсти капкана. Степан Васильевич тянул, благо в воде тела легче, чем на суше. Тянул Дика и пьяного, который, в свой черед, тоже намертво вцепился в спасительную собаку. Так Степан Васильевич их обоих и вытянул - Дика и неизвестного пьяного.

- Спасибо, друг, - поблагодарил он не то Дика, не то Степана Васильевича. - Да я бы и сам спокойно выплыл.

- Чего ж лез в воду?

- Уже и искупаться нельзя по случаю природы!

- Тогда орать не надо, на помощь звать.

- А я не звал вовсе. И не тонул. Просто так. Шутка. Прикол, как мой паразит говорит.

- Пить надо меньше. Сам ты паразит порядочный!

Пьяный опасливо посмотрел на Дика и не стал оспаривать свое паразитское звание.

Дик демонстрировал классическое собачье па - отряхивался так, что брызги летели широким веером. Феня скакала вокруг и победоносно лаяла.

Перебежками двинулись домой.

- Простудишься ты! Совсем это тебе не нужно, - на ходу твердила Валя. - "Не тонул он", паразит. Врет!

Степан Васильевич тоже делал свои замечания, запыхиваясь на полубеге:

- Тоже повторяют кому не лень: "Спасение утопающих - дело рук..." Ни черта бы он сам не спасся... Не жалко, да Дика бы утопил... Спасение - дело таких дураков, как Дик...

- И таких, как ты, - не упустила вставить Валя. - Бросился, полез! Лучше бы я с моей прослойкой!

- Да, и таких, как я... И все равно будут повторять, как стадо... "Дело самих утопленников..." Всякая идеология на таких пустых лозунгах... Чем пустее, тем твердят охотнее... Пустят фразу - и знамениты на весь...

Всю свою писательскую жизнь Степан Радин страдал на фоне несправедливой славы изобретателей пустых эффектных фраз! Читатели-то как раз ценили и зачитывали его книги до полураспада, когда выпадала половина страниц, зато критики высокомерно третировали за простой прямой смысл: им подавай выверты и намеки с двойным подтекстом.

Дома Степан Васильевич был торжественно усажен в горячую ванну, а Дика Валя уложила в кухне и зажгла все конфорки - чтобы быстрее обсох. Все суетились вокруг Дика, отчего он был очень доволен - отвык ведь находиться в центре. Он переворачивался на спину, вытягивался, чтобы ему чесали еще влажное пузо. Так он любил нежиться совсем в детстве, а потом посерьезнел и подставлять пузо перестал. И вот словно вернулись безмятежные щенячьи времена. А нечаянный героизм, слава Богу, обошелся обоим мужчинам вполне благополучно.

Вечером показалось, что вполне благополучно. А утром Дик стал подниматься - и не смог встать. Он упирался передними лапами, но задние его не держали. Наступил момент, которого Степан Васильевич давно уже боялся. Предвидел - и боялся: паралич задних лап. Так умирают многие большие собаки: отказывают у них почему-то всегда задние лапы.

- Напряжение потому что такое вчера! Нельзя в его годы. Один знакомый старик побежал за автобусом, догнал, запрыгнул - и умер внутри. Да еще простыл в воде. Одно на одно: напряжение и простуда.

Валя много говорила. Наверное, так ей было легче.

Позвали ветеринара, хотя надежды не было. Тот прописал уколы и сказал, что быстро решится: или уколы помогут - или уж не поможет ничего.

Уколы не помогли. Дик смотрел на суетящихся вокруг него хозяев, пытался встать - и виновато укладывался. Уколы Валя делала собственноручно: она давно научилась, еще когда Дик в детстве подхватил легкую чумку. Дик понимал, что его лечат, терпел, а потом благодарно лизал уколовшую руку.

- А знаешь, почему он понесся к этому пьяному? Потому что хотел нам показать. Мы теперь только вокруг Фени крутимся, а Дик в загоне. Вот и хотел показать, что он тоже чего-то стоит, служит по своим способностям.

Наверное, Валя сказала справедливо, Степан Васильевич не спорил. Его переполняла ненависть и к этому конкретному алкоголику, попавшемуся им по дороге, и ко всем алкоголикам мира.

- Ну почему он не утонул на пять минут раньше? И Дик был бы сейчас здоров. Утопил бы его обратно своими руками, если бы это спасло Дика!

- А не встречали бы мы тебя с Феней от метро, не проходили бы мимо этого проклятого пруда. Раньше никогда вечером не гуляли с Диком в Таврическом, пока ты не начал ходить в свое метро.

И получалось, что Степан Васильевич во всем виноват. Дик вдобавок страдал оттого, что, как воспитанный пес, не умел делать свои дела в квартире. Его уговаривали, но он не мог преодолеть свою чистоплотность, мучился, снова и снова упирался передними лапами, пытаясь подняться. Валя слышала про хозяев, которые таскали на носилках на улицу обезножевшую, но неколебимо воспитанную собаку. Но у тех был лифт. А таскать старикам дважды в день тяжелого больного с четвертого этажа без лифта - это непосильно. Особенно Валентина Егоровна боялась за мужа: надорвется и обезножит, как Дик. Или сердце надорвет. Сама-то она выдержала бы и не такое, но носилки бывают только четырехручные.

В конце концов Степан Васильевич придумал педагогический прием: оставшись с Диком наедине, как мужчина с мужчиной, он проделал при нем соответствующее действие, дал Дику понюхать результат своих излияний. И то ли помог вовремя поданный пример, то ли нужда заставила, но Дик покорился призывам природы - и разрыв пузыря ему больше не грозил. Однако явилась новая напасть: трудно стало поддерживать в достаточно гигиеническом состоянии шерсть и кожу, когда лужи затекали под брюхо.

- Напрасно вы мучаетесь, - сказал врач. - Собаки счастливее людей: собакам эвтаназия не запрещена. И нужно идти на это. Пора. Потому что лучше не станет.

Сказал при Дике. И хотя тот никогда не слышал уклончивого слова "эвтаназия", он все понял - посмотрел как-то особенно, вздохнул и положил морду на передние лапы. Зато когда Валя подошла с очередным уколом, он сжался, чего раньше с ним не бывало.

- Видишь, он все слышал и больше нам не верит... Ну что ты, Дик, это лекарство. Мы тебя лечим. Ты еще встанешь на ноги. На лапы.

Господи, это было бы большее счастье, чем когда-то выход первой книги Степана Радина: чтобы Дик встал на все четыре лапы и пошел! Несбыточное счастье.

Дик принял укол. Но руку не лизнул, как обычно. Однако время прошло, и он оставался жив. Дик сообразил, соединил эти два события - и снова поверил хозяевам, принимал уколы доверчиво и лизал Вале руки.

Но положение становилось хуже и хуже. Появились пролежни, пошел тяжелый запах.

Уйдя в другую комнату и плотно закрыв дверь, Степан Васильевич с Валей посовещались.

- Что ж, так ему и загнивать заживо? Это уже не гуманность. Если бы со мной, я бы так не согласилась мучиться. Все-таки попросить врача.

Кабы можно было вместо этого бесполезного лечения сесть и написать повесть - как когда-то! Степан Радин описал бы, как помогло чудодейственное лекарство, новое и очень дорогое, ради которого он продал свою большую квартиру и переселился с семьей и зверями в однокомнатную... Но Степан Васильевич совсем отвык сочинять романы и повести.

Зато он все тщательно обдумал за последние дни, как обдумывал в подробностях свой с Феней дебют в метро:

- Нет, никого звать нельзя: Дик сразу поймет. Надо, чтобы Дик тихо ушел во сне. Лучше всего умереть во сне и ничего не заметить. Я бы тоже так хотел. Только достать нужную ампулу у врача - и сделать самим. Мы должны для него - сами.

И совершилось по его тщательному плану. Купили излюбленной Диком говяжьей печенки, и хотя ел он очень плохо, но печенку заглотил, а с нею снотворные таблетки - несмертельные. Степан Васильевич с Валей сидели около него, гладили, не замечая тяжелого гнилостного запаха, а Дик полизал им руки - и это было последнее его сознательное движение.

Когда он крепко заснул от таблеток, так что не мог случайно проснуться и увидеть роковой шприц, Валя сделала ему освобождающий укол. Дыхание старого пса истаяло незаметно. Отлетело.

Оба плакали.

- У собак тоже есть душа. Дик нас сейчас видит. Он понимает. Он простит.

Подошла Феня, лизнула на прощание своего большого друга и покровителя - и протянула Степану Васильевичу лапу. Попыталась утешить.

А жизнь должна была продолжаться.

Чтобы внести какую-то яркую краску - и в номер Степана Васильевича, и в саму продолжающуюся жизнь, - Валя сшила Фене для выступлений красную юбочку и синюю безрукавку. Пришлось дома порепетировать, чтобы Феня привыкла выступать в костюме.

- Ну, теперь у вас настоящий цирк получается, - удовлетворенно сказала Валя.

Степан Васильевич теперь снова возвращался без охраны, и снова его охватывала подъездофобия. Вале он ничего не говорил, но она догадалась:

- Буду тебя сама встречать, как верная собака. На двоих побоятся напасть. Да я как развернусь своим весом! Как верная злая собака.

Степан Васильевич не возражал.

Теперь, входя в вагон, он объявлял самым громким для себя голосом:

- Почтеннейшая публика, предлагаю вашему вниманию новый аттракцион! Выступает девица собачьего племени Фенелопа Дикбя!!

У него словно бы кожа задубела, и он совсем не думал о том, как смотрят на него пассажиры. Он и с самого начала своих подземных гастролей приучал себя к нечувствительности, но получалось не совсем, и только теперь он дошел до полной анестезии к посторонним мнениям.

А почему Дикбя? Не намек на то, что Феня пришла из дикого собачьего племени. И тем более - не воспоминание об актере Диком, который когда-то играл в кино самого Сталина. Дикбя она стала в честь Дика: ведь это Дик ее нашел когда-то беспомощной малюткой, а не нашел бы - не было бы выступлений в метро, поздних возвращений, пьяного в Таврическом пруду, паралича задних лап... Вот так в жизни все цепляется одно за другое. Но пассажирской публики это решительно не касалось.

Степан Васильевич закончил очередной проход и подошел к двери. За ним встала женщина в заметном пальто из тисненой зеленой кожи - такие в метро попадаются редко. Она наклонилась к Фене:

- Ой, какая собачка! И костюмчик какой кокетливый!

Степан Васильевич привык, что восторги публики обращены к Фене. И та привыкла - встала на задние лапы и лизнула ласкающую руку. Вот Дик чужим никогда рук не лизал!

Двери раздвинулись, и все трое вышли.

И тут женщина спросила:

- Простите, вы Степан Радин? Я вас узнала. Была когда-то встреча в радиотехникуме, вы не помните? Я так любила ваши книги! Такие они хорошие, чистые, не то что нынешние. А вас теперь совсем не печатают?

Степан Васильевич даже руку слегка выставил, отстраняясь.

- Простите, вы обознались. Я никакой не Радин. Моя фамилия Мохнаткин.

- Ну как же! У меня хорошая память на лица. Если вы стесняетесь вашего этого занятия, то ничего. Пусть будет стыдно тем, кто вас довел. Правителям.

- Нет-нет, вы ошиблись. Знаете, бывают похожие лица. Я работал инженером. Действительно, институт наш закрыли, довели, пусть будет стыдно. Но моя фамилия Мохнаткин.

Подошел следующий поезд.

- Простите, мне сюда.

Женщина, стесняясь, сунула стотысячную бумажку.

- Спасибо, ваша собачка такая хорошая. А вы - отреклись. Как кто-то в Евангелии.

- Вы ошиблись, я Мохнаткин, могу даже документ...

Но механический голос провозгласил: "Двери закрываются", и Степан Васильевич поспешно шагнул в вагон, а его поклонница из прежней жизни осталась на перроне.

Ему бы даже приятно, что его узнали, вспомнили его книги. То есть Степана Радина вспомнили. Было бы приятно, если бы не последняя фраза. Отрекся он, как в Евангелии, видите ли! Апостола Петра она подразумевала. Так тот отрекся от Христа, от своего Учителя, что апостола не украшает, а Степан Васильевич ни от кого не отрекался, надо же понимать! Просто Радин остается там, в высотах библиотек, если сохранился, Радин до метро не опускается - так все просто! А здесь не Радин, здесь другой. Радин не отрекся, он ушел в запас, а не в кусты. Все равно как заслуженный пограничник. И если человек не волен распоряжаться даже собственными именами, так на что вся эта хваленая свобода?!