«Палач»

Эдуард Лимонов Палач

глава первая

1

Когда он допил третий кофе, часы показали час ночи. Одна дверь в зал «Макдональдса» была открыта, и с 59-й улицы доносило к Оскару все тот же монотонный шум сентябрьского нью-йоркского теплого дождя, перемежаемый иногда всплесками колес автомобилей, имевших неосторожность проехать слишком близко к тротуару и попавших в яму с водой. Оскар знал, что там, напротив дверей, в асфальте есть яма.

Кроме него, в зале было только трое посетителей, полузаснувших над своими биг-маками и гамбургерами в окружении красных, желтых и синих пластиковых стульев. Полусумасшедший старик, неряшливый, седой и косматый, такой же завсегдатай именно этого «Макдональдса», как и Оскар, они даже раскланивались иногда и бормотали друг другу при встрече нечто похожее на «хэлло», и еще два человека, пришедших вместе: пожилой шофер такси и молодой парень в черной кожаной куртке, Оскар видел, как оба вылезали из желтого кеба. Сейчас они вяло жевали, почти не разговаривая. Временами Оскару казалось, что парень — сын шофера, но, пораздумав, Оскар тотчас же менял мнение и допускал, что парень — его приятель, однако через несколько взглядов сомневался опять…

В сущности, Оскару было о чем задуматься и без того, чтобы ломать себе голову над тем, состоят ли двое из посетителей «Макдональдса» в родственной связи или нет. Двенадцать часов назад Оскар взял из банка последние пятьдесят долларов — остаток последнего анэмплоймент-чека. Следовало подумать, как жить дальше.

Оскар досадливо поморщился. Собственно, выход был только один. Скучный, отвратительный, обычный, как всегда, — найти работу. Самое лучшее, на что он может рассчитывать, — место официанта в одном из гомосексуальных ночных баров в даун-таун, у самой Хадсон-ривер. Если ему повезет, конечно. Ночная работа, мизерное жалованье и довольно приличные чаевые. Похлопывания по заднице, щипки и заигрывания лысых атлетов-интеллектуалов из Гринвич-Вилледж его уже давно перестали раздражать, но запрягаться опять в работу после целого года хотя и стеснительной и бедной, но достаточно свободной жизни на анэмплойменте Оскару ужасно не хотелось.

Он способен был терпеть, по натуре Оскар был терпеливым человеком, однако он жил уже на Западе шесть лет. Шесть лет, сцепив зубы, ожидал пришествия не совсем понятного ему самому чуда… Только совсем недавно Оскар наконец понял, что у него нет никаких перспектив. Работать официантом можно еще лет тридцать. Оскару нужен был счастливый случай.

— Ебаная старая жопа! — вдруг крикнул парень и швырнул свой поднос с остатками гамбургера, недопитым кофе и рассыпанным фрэнч-фрайс в лицо «шоферу». — Ебаная старая жопа! — повторил он уже тверже и выдвинулся, тщательно согнув колени, из-за пластикового стола.

«Что это они, — подумал Оскар, — вдруг ни с того ни с сего?»

Черная девушка в макдональдсовской форме, единственная сегодня ночью, испуганно поглядела в зал. На ночь «Макдональдс» сокращал обслуживающий персонал до минимума.

— Марк! — сказал «шофер», утирая бумажной салфеткой кофе и майонез с кетчупом с лица. — Марк, ты не можешь уйти, я тебя предупредил. Ты не можешь уйти. Не можешь! — Голос «шофера» был, как ни странно, спокойным.

— Да? — со злобой спросил тот, кого назвали Марком, повернувшись к «шоферу». — Да? Так вот, я ухожу. — Красивое широкоротое лицо его изломалось поперек в резиновой гримасе. — Ухожу! — И, сунув руки в карманы куртки, он твердо, не оборачиваясь, нарочито печатая шаг, пошел к двери.

Далее произошло то, чего Оскар никак не ожидал и что заставило вздрогнуть даже как будто безучастного ко всему на свете старика бродягу. «Шофер» выудил откуда-то из одежды револьвер и, не вставая из-за стола, более того, как показалось Оскару, даже практично используя стол, укрепив на нем локти, вытянул перед собой револьвер и три раза подряд выстрелил в того, кого называл Марком. Три раза. Баф! Баф! Баф!

Марк споткнулся и, повернувшись лицом к «шоферу», испуганно-удивленно посмотрел на него. Он открыл рот, но не смог произнести фразы. Шипение только раздалось из его рта, и он медленно и неуверенно пошел по проходу между цветным великолепием макдоналздсовской мебели к столику, за которым сидел «шофер». «Шофер», не меняя позы и выражения лица, спокойно и строго застывшего в своем спокойствии, выстрелил еще один раз. «Баф!» — глухо прозвучало в зале, и тот, кого называли Марком, упал.

«Шофер» встал из-за стола, спокойно оглянулся вокруг, равнодушно скользнул взглядом по Оскару. Очевидно, Оскар, бедно одетый по моде будущего — периода послеатомной войны — в армейские брюки хаки и черную вылинявшую куртку, не вызвал в нем никаких эмоций. Один из неудачников большого города. Точно так же невнимательно «шофер» оглядел старика и… подошел к Марку. Вернее, не подошел, а прошел. Остановился он только на мгновение и вышел в дождь. Хлопнула дверца, всхрапнул мотор, и зад желтого такси, дотоле видимый за стеклами «Макдональдса», утянулся прочь.

Черная девушка и появившийся с кухни черный круглолицый парень, тоже в униформе «Макдональдса», опрокидывая макдональдсовские предметы, понеслись, как догадался Оскар, звонить по телефону в полицию. Оскар же и старый бродяга, не сговариваясь, впопыхах, почти побежали к двери, едва не столкнувшись в ней, и, не обращая внимания на дождь, как можно быстрее удалялись от злосчастного заведения. В разные стороны, конечно.

2

У себя в отеле, стащив мокрую и липкую одежду, Оскар напустил в ванну горячей воды и, подрагивая, влез в горячую воду. За шесть лет жизни в Нью-Йорке с ним случалось всякое, но убийство он наблюдал в первый раз.

Нельзя сказать, чтобы происшедшее очень уж поизвело на него впечатление, шокировало его, поразило или испугано. Ничего ужасного он не увидел.

Обыденная струйка крови, вытекшая из-под тела Марка на пластиковый пол, была невыразительной на фоне красных, синих и желтых цветов «Макдональдса», выглядела фальшивой, сиропом. Из действующих лиц представления, разыгравшегося у Оскара на глазах, ни одно Оскара не шокировало, скорее, они выглядели нелепо.

«Почему незначительные, плохо одетые люди устроили дурацкий карнавал в жалком, пустом зале «Макдональдса»? — думал Оскар, поеживаясь в горячей воде; сырость, накопленная по пути «домой» в отель, все еще выходила из него. — Неужели нельзя было устроить то же убийство в холле отеля «Плаза», к примеру, он в сотне метров ходьбы от «Макдональдса» на Пятьдесят девятой?» — недоумевал Оскар.

Люди без воображения, взявшиеся не за свое дело, решил Оскар. Аматеры.

В представлении Оскара убийство было настолько исключительным, торжественным и праздничным действием, что действие это совершенно не вязалось, никак не принадлежало мятым брюкам «шофера», его потасканной, незначительной физиономии, и даже красивый Марк, по мнению Оскара, должен был выглядеть иначе.

«Фуй, какой я фантазер все же!» — спохватился Оскар, плеснул себе в лицо воды из ванны и, открыв кран с холодной водой, умылся и холодной.

«Хорошо, что ушел тотчас же, до прихода полиции, — подумал он о себе с одобрением. — Сейчас сидел бы в отделении и отвечал на идиотские, как всегда, расспросы полицейских. Умирая от усталости. Мы, ньюйоркцы, не любим быть свидетелями».

Он с гордостью считает себя ньюйоркцем. Оскар Худзински за шесть лет жизни вне Польши давно перестал считать себя поляком…

Справедливости ради следует отметить, что и в стране, где он родился, Оскар чувствовал себя менее поляком, чем большинство его соотечественников. Прожив в своем родном провинциальном городе Зелена-Гура до двадцати одного года, он все время чувствовал себя иностранцем, европейцем, по несчастному стечению обстоятельств живущим среди дикарей. Несмотря на то что Зелена-Гура была расположена, да, в Европе, в сотне километров от границы с Германией, Оскар сомневался в принадлежности ее жителей к европейцам. Как умный и снисходительный цивилизованный человек, Оскар, впрочем, прощал дикарям их грубые выходки. Поступив в Варшавский университет, живя уже в Варшаве, Оскар немного приблизился к своим соотечественникам, но, увы, ненадолго.

Мечтательный, болезненный ребенок, сын учителя и учительницы, легко переходил из класса в класс и так же легко, отработав требуемые два года продавцом в книжном магазине, поступил без усилий на философский факультет Варшавского университета. Куда еще может пойти учиться одинокий, задумчивый мальчик, друзей и знакомых которого можно пересчитать по пальцам одной руки. И родители, и он сам считали, что философский факультет как раз впору Оскару.

— Ты что, вареный, Худзински? — спросила его Эльжбета, впервые встретив Оскара на студенческой вечеринке. — Вареный, да? — Случилось это, уже когда Оскар учился на третьем курсе. — В тебе совсем нет жизни, — добавила Эльжбета, — как будто бы тебя сварили в кипятке.

— Может быть, я еще не проснулся, — смущенно сказал тогда Оскар. — Сплю еще.

Эльжбете было суждено стать женщиной, пробудившей Оскара от затянувшегося сна. Мужчиной он стал с нею в возрасте почти двадцати трех лет. Точнее говоря, за полмесяца до своего двадцатитрехлетия. Впрочем, о том, что она — его первая женщина, Оскар Эльжбете, разумеется, не сообщил. У него хватило самообладания разыграть сцену неимоверной влюбленности, которая-де и повергла его в их первую ночь в половое бессилие. Разумеется, первая ночь была неудачной. Накануне Оскар покорно предвидел, что член у него не встанет, ему даже приснился невставший у них с Эльжбетой его член за несколько ночей до этого… Через неделю, однако, Эльжбета пришла к влюбленному в нее импотенту опять…

Оскзр в ванне улыбается. Прошло двенадцать лет с той зимы… Эльжбета была настоящая, стопроцентная женщина, думает Оскар в ванной. Эльжбета жила по принципу «Хочу и буду!», и ее возбуждал, как она думала, импотент. Снова и снова она приходила к нему, к его холодным дрожащим рукам, испуганно хватавшим ее за ляжки под юбкой, к его наглым и мстительным пальцам импотента, проникавшим к ней в щель, беспощадно терзающим ее мясо, которое обычным путем не могло принадлежать ему. Эльжбете нравилось, когда Оскар, обливаясь обильно холодным потом, пытался втиснуть свой не желающий стоять отросток в ее слабо поросшую блондинистым пушком щель, нравилось, когда, озлобленный своим неуспехом, Оскар часами ебал ее свечкой, вызывая оргазм за оргазмом… В конце концов однажды, уже совсем забыв, что у него есть член, Оскар нашел его у себя под животом вздыбившимся, в то время как он безостановочно лизал верхнюю часть половой щели Эльжбеты-животного, Эльжбеты-суки, Эльжбеты-пизды.

Это случилось на Пасху. Может быть, два месяца ушло у Оскара именно на то, чтобы изменить свое представление об Эльжбете и вместо сероглазой ангелоподобной тоненькой блондинки, нежно сложенной, миниатюрной и хрупкой, наконец увидеть «истинную» Эльжбету — хрипящую, задыхающуюся суку, с красным надрезом между ног, и после нескольких часов лизания и ебли толстой свечкой все хрипящую: «Еще! Еще!»

Импотент Оскар взял свой член, и понес его уверенно, и вставил его в задохнувшуюся от радости Эльжбету. Она, грязное животное, тотчас определила, что это Его Величество Оскаров Хуй, а не свечка, хотя глаза у нее в этот момент были закрыты. В ту пасхальную ночь восемь раз кончил Оскар в свою девочку, понимая, какая она хорошая девочка, какая она отвратительная блядь и как сладко ему, Оскару, ебать Эльжбету именно в день Пасхи, священный день его верующих родителей.

Оскар проснулся именно в ту ночь.

3

Оскар Нью-йоркский проснулся от телефонного звонка. Нашарив трубку рукой, он прохрипел «йес» и услышал в ответ кошачье мяуканье.

— Мяу, взу, мяу-ууу! Вя-ууууууу! — мяукал женский голос.

— Наталья, брось дурить, — попросил Оскар с досадой.

Трубка не сдавалась.

— Мяу-уууу! Вау-уууууу! Вя-уууууууууу! — совсем уж истошно заверещала трубка.

— Слушай, — разозлился Оскар, — я бы вообще не должен был с тобой разговаривать после вчерашнего.

В трубке фыркнули.

— Перестань, — сказали в трубке. — Я хочу, чтобы ты приехал и выебал меня, — промурлыкали в трубке. — Я только в шесть часов приехала домой, сейчас проснулась и лежу, тут тепленькая. Приезжай немедленно! — В голосе послышались металлические нотки. — Немедленно!

— Послушай, — сказал Оскар, — я что тебе, наемный хуй? По первому требованию я должен лететь в другой конец города и удовлетворять твои животные страсти, да? Ты хотя бы извинилась за вчерашнее свое хамство.

— Какое хамство?! — раздраженно и бессильно простонала Наташа в трубке.

— Ты бросила меня, любовника и приятеля, кроме всего прочего, и пошла обедать с этим кретином Джефом только потому, что у него был кокаин. За грамм кокаина ты продашь родную мать.

— О боже! — простонала Наташа. — Как все сложно. Ты ведь сам ушел вчера, не так ли, О? — В примирительном состоянии духа Наташа всегда называла Оскара — О.

— Ушел?! — возмутился Оскар. — А что мне еще оставалось делать? В прошлый раз Джеф уже платил за нас обоих. Я не приживалка, я мужчина, мне неприятно, когда другой мужчина вынужден платить за меня! Да еще мужчина, который смотрит на тебя, облизываясь. Знаешь, как это ужасно для мужчины — не иметь денег, как унизительно? Тебе этого никогда не понять…

— О, миленький, потом мы все это решим. Приезжай сейчас и выеби меня так, чтобы у меня глаза на лоб вылезли, а? — прошептала быстрым задыхающимся шепотом Наташа, отлично зная, как этот ее специальный шепот действует на Оскара.

Оскар обиженно молчал.

— О, бери такси и приезжай. Сейчас же, я тут горяченькая лежу, и ножки у меня дергаются…

— Ох, — вздохнул наконец Оскар в трубку. — Какая же ты блядь, Наталья…

Блядь захихикала в телефонной трубке.

— Приезжай, — сказала она опять быстро, — и знаешь что, захвати, пожалуйста, хлыст и твой большой резиновый член. Я хочу, чтоб ты меня изнасиловал и побил и после этого выебал огромным членом. — Наташа задохнулась и остановилась…

— Хорошо, сейчас приеду, — грустно согласился Оскар и положил трубку.

4

Оскар погрузил хлыст и член в черном картонном футляре в синюю спортивную сумку и, немного подумав, положил туда же и кожаные наручники с тянущимися от них цепями и кожаную черную маску. Блядь Наташка любит сценически оформлять свой любовный акт, она и заставила в свое время Оскара закупить все это снаряжение.

Оскар опять вздохнул и, сдернув со стены ошейник с острыми, неспиленными шипами, бросил и его в сумку и, свистнув «молнией», повесил сумку на плечо и вышел из комнаты. В коридоре воняло чем-то тухлым. Оскар, не дожидаясь элевейтора, побежал по черной лестнице отеля вниз. «Эпикур» был очень запущенным single room occupancy отелем. Сокращенно SRO hotel.

Лишь на улице Оскар догадался взглянуть на часы и удивился, что еще только половина десятого. Наташка, наверное, немало потребила вчера кокаина, куда уж тут уснуть. Обычно в половине десятого русская блядь еще спит, со смешком подумал Оскар, идя к остановке автобуса, пересекающего Манхэттен с Веста, где живет Оскар, на Ист, где живет Наташка. На 84-й улице живет Наташка в апартменте высоченного старого многоквартирного дома. Апэртмент оплачивает ее «официальный» любовник — бизнесмен Джоэл.

«Пизда, да еще русская пизда, — иронически думает Оскар, идя к автобусу, — куда более подходящий для жизни предмет, чем хуй». Злость его на Наташку стала проходить, хотя вчера Наташка, безусловно, поступила по-свински. Двенадцать с половиной часов назад, подсчитывает Оскар, ему пришлось уйти от Наташки. Сидевший у нее в гостях хозяин галереи на Мэдисон, низкорослый типчик Джеф, предложил пойти пообедать куда-нибудь… «Я прямо с работы и еще не обедал, — заявил он капризно. — Куда пойдем?»

Они курили в этот момент гашиш хозяина галереи. Наташка посмотрела вопросительно сладкими, вдребезги разбитыми зрачками на Оскара, и то же сделала ее подруга Анн, только у Анн зрачки были зелеными. Оскар ничего не ответил. Он думал: «Какая же сука этот Джеф — ему, конечно, один хуй, он может пойти в любой ресторан…» А Оскару нечем было заплатить даже за себя. Из взятых из банка в полдень пятидесяти долларов тридцать пять он заплатил за комнату в отеле, нужно было хоть что-нибудь сунуть менеджеру, чтоб он заткнулся… Оскар промолчал, а Наташка и Анн, толстое, с красивым лицом блондинистое существо тридцати лет, стали усиленно хвалить гашиш хозяина галереи.

— Какой прекрасный, крепкий гашиш! — простонала Наташка, нюхая кусок темного вещества. — Понюхай, Анн! — предложила она Анн, и та, взяв кусок с узкой ладони Наташки, подобострастно понюхала. — Понюхай, О, — сказала Наташка, — он даже пахнет по-другому, не то что твой — ливанский. И другого цвета.

Оскар опять промолчал. Что он мог сказать? Действительно, афганский гашиш Джефа был лучше и куда дороже, чем относительно дешевый зеленоватый ливанский гашиш, который позволял себе покупать Оскар. Да и то не всегда. Последний кусок он купил на деньги Наташки. Она должна была постоянно что-то потреблять — гашиш или марихуану как минимум. Вообще-то Наташка больше всего любила нюхать даже не кокаин, но героин, хотя и побаивалась этого.

— Возьмите по кусочку, девочки, и положите под язык. Хаш такой мягкий, что его можно сосать, — предложил щедрый Джеф и, отщипнув по кусочку гашиша, дал женщинам. «Девочки» дружно сунули гашиш в рты и льстиво заулыбались. Подобострастно. Они хотели обед и кокаин, и то и другое им мог дать Джеф. В кармане у него лежала коробочка с кокаином, и в бумажнике — доллары, заработанные продажен так называемых «произведений искусства». По мнению Оскара, все «произведения искусства» в галерее Джефа ни хуя не стоили, говно, но деньги у Джефа всегда были, это факт. Оскар — ему противны сделались подобострастные лица Наташки и Анн — встал и, провозгласив: «Мне нужно уйти, к сожалению, меня ждут!», пошел к двери. Наташка пошла за ним.

— Уходишь? — спросила она без всякого интереса.

Оскар ее хорошо знал, они встретились впервые шесть лет назад. Сейчас, знал Оскар, все Наташкины мысли и желания сосредоточены на коробочке, лежащей в нагрудном кармане у Джефа, на кокаине и последующих развлечениях.

— Не могу же я идти обедать за его счет, — сказал Оскар. — Хватит того, что он будет платить за вас.

— Да, ты прав, — отметила Наташка безучастно.

— Гуд бай! — сказал Оскар.

— Гуд бай! — сказала Наташка.

За дверью на глаза Оскара навернулись злые слезы: «Какая же она гадкая блядь! Какое говно!» Уже не говоря о том, что Оскар — Наташкин любовник, они оба давно согласились с тем, что Оскар также и Наташкин лучший друг. И вот она опять, в очередной раз, предала своего лучшего друга за несколько линий кокаина и обед в хорошем ресторане. «Ебаное говно! Ебаное говно! Блядь!»

«Русская блядь может спать с кем угодно. С пигмеем пойдет спать. У Наташки было несколько черных любовников, — вспомнил Оскар. И, не будучи расистом, все же не отказал себе в злом ругательстве: — Подстилка для черномазых! Блядь!»

«Кусок слизистой кишки длиною в полметра! Внутренность ходячая! Пизда!» — ругался Оскар, спускаясь в элевейторе, и потом, бродя без цели по улицам Ист-Сайда. Оскар провел одинокий, горький воскресный вечер.

Настоящая женщина откажется от удовольствия, если ее друг, сидящий у нее в доме, не может себе позволить пойти в ресторан, и проведет вечер с другом. Разделит этот вечер с Оскаром, у которого нет денег. Кроме того, Наташка сама вызвала к себе Оскара вчера. «Но к тебе же приходит Джеф», — заметил Оскар. «Ну и что, я пригласила его на дринк. Приходи и ты, придет еще Анн. Посидим, выпьем…»

«Посидели, — думает Оскар. — Какая сука!» Оскар пробыл у Наташки вчера полтора часа и вынужден был убраться на улицу. Наташка давно потеряла совесть. И порядочность. Даже по отношению к нему, Оскару, который как будто бы ей ближе других…

5

Оскар ждет уже десять минут, но автобуса все нет. Оскар выходит на мостовую и вглядывается в глубину улицы. Нет, над автомобилями высятся только широкие туловища траков. Оскар возвращается на остановку, где уже стоят с десяток человек, в основном черные женщины, направляющиеся на Ист-Сайд чистить и мыть богатые дома и агартменты. Вечером они, уже усталые, будут стоять на автобусных остановках на Мэдисон, чтобы вернуться к себе в Гарлем. Обратно им ехать удобнее, автобус, взбираясь в аптаун по Мэдисон, на 110-й улице поворачивает на Вест-Сайд.

Мысли Оскара возвращаются опять к Наташке, к неприятному ощущению от вчерашнего вечера, проведенного в одиночестве из-за нее, предательницы и бляди, и натыкаются вдруг на самый конец вечера, на сцену в «Макдональдсе». «Убил, интересно, «шофер» Марка или только ранил? — размышляет Оскар. — Следует купить «Нью-Йорк пост»», — решает он и, пересекая улицу, идет к газетному киоску. В «Нью-Йорк пост» наверняка есть уже информация о случившемся вчера в «Макдональдсе» на 59-й улице. Именно кровавыми происшествиями живет газета. В наилучшие свои времена, когда Оскар жил в двухкомнатной квартире на Вест-Сайде, рядом обвалился вдруг реставрируемый дом. Наутро фотоснимок: скучный пейзаж их улицы, руины соседнего дома глядели на Оскара с первой страницы «Нью-Йорк пост». Со множеством нужной и ненужной информации, с кучей деталей о том, кто из рабочих последним покинул накануне место работы, чьи машины оказались погребенными под грудами кирпичей, какая компания производила перестройку дома…

Первая страница «Нью-Йорк пост» несла на себе жирный заголовок. Черные буквы кричали: «Убийство садиста!»

Оскар взял верхнюю газету и, вглядевшись в мутную фотографию под заголовком, узнал распластанное на полу «Макдональдса» тело Марка. Только тогда он положил в вопросительно сложенную ковшиком грубую ладонь киоскера двадцать центов. Не так много центов оставалось в карманах Оскара. Читать газету сразу он, однако, не стал, решив расположиться с комфортом в автобусе, определить сумку на пол, между ног, и тогда уже прочесть рипорт.

6

Устроившись в металлическом углублении сиденья, покачиваясь в брюхе несущегося на рысях уже через Централ-парк мамонта, Оскар стал читать:

Марк Хатт, профессиональный садист, работающий в кабаре-шоу «Зловещие ребята» на Восьмой авеню возле 44-й улицы, был убит вчера ночью, около 1 часа 10 минут эй. эм., в «Макдональдсе» на Ист-Сайде.

«Марк Хатт был убит в результате ссоры с человеком среднего роста, одетым в джинсы, клетчатую рубашку и серый коттоновый пиджак, предположительно шофером такси», — сообщила полиции мисс Даяна Грейберд, 19, служащая отделения «Макдональдса» на Ист 59-й улице, свидетель происшедшего.

«Они пришли вместе около 00:45 эй. эм. и заказали два биг-мака, одну рыбу, мидиум фрэнч-фрайс, одну кока-колу и один кофе, — сообщила мисс Грейберд. — Платил старший — «шофер такси». Затем между ними произошла ссора, во время которой оба громко кричали. Ссора прекратилась, когда шофер выхватил револьвер и выстрелил в Марка Хатта четыре раза», — утверждает мисс Грейберд.

«Последний выстрел был произведен с очень близкого расстояния, почти в упор. Я думаю, не более двух ярдов разделяло убийцу и жертву. Именно последний выстрел в область сердца и оказался роковым, — заявил лейтенант 17-го отделения полиции Джек Вашингтон, которому поручено вести расследование. — Мотивы убийства пока неизвестны, личность убийцы тоже. Но мы предполагаем, что убийство совершено из ревности. Мистер Хатт выступал в шоу «Зловещие ребята» в роли доминантного садиста и, затянутый в кожу, производил, по свидетельству очевидцев, весьма жесткое мужское впечатление. Мистер Хатт, гомосексуалист, был также частым посетителем гомосексуальных баров в районе Кристофер-стрит и Хадсон-ривер, — добавил лейтенант Вашингтон. — По всей вероятности, убийство совершено одним из его многочисленных любовников. Мы уже начали расследование. Не думаю, что дело окажется сложным», — сказал в заключение лейтенант Вашингтон.

Оскар сложил газету вдвое. Действительно, ничего необыкновенного в этом деле не было. Для лейтенанта. В одиннадцатимиллионном городе части трупов, найденные в мусоре, были нормальным явлением. Но «профессиональный садист» звучало интригующе. Какого сорта жизнь скрывалась за этой профессией? Странная, должно быть, была жизнь у Марка Хатта. Даже если он играл в профессионального садиста. Даже если он только зарабатывал на этом деньги…

7

Дверь в Наташкину квартиру была открыта. Оскар вошел и захлопнул за собой дверь. Сумку он бросил у порога и, пройдя через ливинг-рум, вошел в спальню. Наташка лежала в своей постели куртизанки под балдахином.

— Это ты? — спросила Наташка, приоткрыв один глаз.

— Нет, не я, — ответил Оскар и уселся на стул.

Шторы у Наташки в спальне были задернуты, и на ее десятом этаже царил полумрак, хотя на улице уже щедро сияло осеннее нью-йоркское солнце. Наташка ненавидела солнце. Простыни на Наташкиной постели были специальные, сделанные по заказу. Черные.

— Привез? — спросила Наташка, недоверчиво завозившись под одеялом.

— Ну и сука ты! — сказал Оскар, — Дешевка!

— Потом, потом, — зашептала Наташка, — иди сюда сейчас. Привяжи меня и изнасилуй.

— Недоебал он тебя? — враждебно и полувопросительно проговорил Оскар, но все же встал со стула, вернулся за сумкой и принес ее к кровати.

— Недоебал, недоебал, — согласилась Наташка, хихикая. — Я не могу с ним кончить, ты доебешь, ты. Я тебя люблю…

— Ебаная дыра, — сказал Оскар и снял куртку.

— Дыра конечно, — радостно согласилась Наташка. — Я ебаная блядь! — И заворочалась опять. — Что ты так долго ехал, я уже мастурбировать начала.

Оскар ничего не ответил, он разделся и, сняв с Наташки одеяло, смотрел на нее теперь. Пизда эта русская возбуждала его как никакая другая женщина в его жизни. Разве только Эльжбета могла сравниться с русской блядью Наташкой по степени сексуального жара, ею испускаемого. Эльжбета — его первая женщина.

Наташка очень тонкокостная, скелет ее неширок, как скелет ребенка, хотя ростом она только чуть меньше Оскара. В Оскаре 5 и 9, следовательно, в Наташке где-то 5 футов и 8 инчей. На изящных костях у Наташки достаточно мягкого тоненького мяса, и жопа у Наташки необыкновенно пышная, есть и животик, однако, когда Наташка одета, из-за ее тоненьких костей кажется, что она худая.

Под изучающим взглядом Оскара Наташка вдруг уперлась головой в подушку, приподняла и выпятила живот и раздвинула ноги. Разрез у нее между ног раскрылся, и оттуда на Оскара бесстыдно выглянула всегдашняя Наташкина розовость. «Наташка постоянно делает что-то со своей пиздой, потому что она у нее постоянно раздраженная, — подумал Оскар неприязненно. — Если случается день, в который ее никто не ебет, она мастурбирует». Даже если Наташка просто читает книгу, знает Оскар, одна рука ее непроизвольно находится у нее на щелке. Трогает, гладит, копается. Как дети копаются в носу или сосут палец…

Оскар протянул руку, достиг Наташкиной раскрытой пизды и слегка провел по ней и по белой шерстке, ее покрывающей, пальцами. Вздрогнув и закрыв глаза, Наташка опустилась на кровать…

Через полчаса, натягивая никелированные цепи кожаных наручников, Наташка стояла коленками на подушке у края кровати, а Оскар медленно двигал своим членом в ее попке. Наташка всегда любила, чтоб ее трахали в попку, но только уже после того, как достаточно, до изнеможения, выебут в пизду. Сейчас Оскар, не обращая внимания на Наташкины мольбы, — она же просила ее изнасиловать, — ввел ей член в попку до срока.

Более того, двигая членом в попке русской женщины, Оскар чувствовал, как член его, разделенный только тоненькой перегородкой Наташкиной слизистой плоти, царапается о шипы и колючки искусственного резинового дилда, которое он вставил глубоко в Наташкину пизду и время от времени поворачивал одной рукой, чтоб Наташке не было скучно. Оскар был еще зол на Наташку за вчерашнее предательство, и ему хотелось, очевидно, отомстить ей, сделать ей больно.

— Не н-ааа-до! — достанывала Наташка, но уже не очень уверенно. Боль, по-видимому, стала проходить, сменяясь удовольствием. — Не н-ааа-до…

— Молчи, блядь! — швырнул Оскар и ударил Наташку правой рукой по пухлой половинке. «Ой!» — вскрикнула Наташка и покорно вспомнила, что она только раба, дыра, в которую Оскар Великолепный соизволил вставить свой величественный, налитый кровью жезл. Попка ее, жалко затрепетав, потянулась назад, в сторону Оскара, чтобы как можно большая длина члена самца вошла в нее — в Наташку, покорную русскую самку…

Кожаная маска на лице Оскара крепко пахла кожей. Вот уже год, как у него была эта маска, но крутой запах новой кожи не выветрился. Запах нравился Оскару, в нем содержалась составным элементом некая свежесть, и еще… мужественность, крепкость была в запахе черной кожи.

— Когда ты ебешь меня в этой маске, я представляю, что со мной не ты, но новый, незнакомый мне мужчина, — говорила ему не раз Наташка, лукаво сощурив кошачьи, с расколотыми изнутри зрачками, глаза.

— Можно подумать, что ты замечаешь, кто тебя ебет, — буркал в таких случаях Оскар. — Тебе лишь бы хуй, носитель же его тебе безразличен.

— Ну уж нет, — полусмеясь, отрицала Наташка, даже чуть смущаясь. — Я не ебусь со всеми, как ты себе это представляешь, О. У тебя больное воображение. Мне, — томно вздыхала она, откидывая назад голову, так что обнажалась вся ее красивая, чуть припухлая под подбородком, нежная шея, — мне важно, чтоб мужчина меня чувствовал…

— Чувствуют они тебя, чувствуют, — продолжал зло бурчать Оскар. — Все. Черные тебя чувствуют, немецкие юноши, итальянские, еврейские — всякие… Все они тебя чувствуют…

— Неужели я действительно такая блядь? — притворно вздыхала Наташа.

— Нет, ты ангел, конечно, — отвечал Оскар.

— Откуда ты знаешь, О, — загадочно понижала голос Наташа, — может быть, я невинна, несмотря на все мои связи, может быть, душа у меня святая, и каждый раз после акта Бог опять делает меня святой девственницей…

— Ну да, белые одежды… Ты любишь эту бутафорию. Белые незапятнанные ризы, чтобы потом еще больше получить удовольствия, заляпав их в грязи, вывозившись в грязи по уши, — ехидно говорил Оскар.

В сущности, они отлично ладили.

8

Они познакомились в грязном зале эмигрантского Культурного Центра на Шестой авеню и 46-й улице. Оскар появился в Культурном Центре всего один раз, соблазненный рассказом приятеля о даровых билетах в театр. Ему хотелось пойти послушать рок-группу. «Какую? — пытается вспомнить Оскар. — Уж не «Роллинг Стоунз» ли? Кажется».

Как бы там ни было, увы, оказалось, что на такие современные мероприятия эмигрантский Культурный Центр билетов не имеет. В центре имелись билеты на те культурные мероприятия, на какие, по-видимому, не хотел ходить никто, кроме эмигрантов: можно было послушать вышедших из моды теноров, симфонический оркестр города Миннеаполиса, выбравшийся на гастроли из своей заснеженной Миннесоты, но уж никак не «Роллинг Стоунз».

Пообещав старушке волонтерше, что он обязательно придет еще раз, и дав себе торжественную клятву никогда больше не возвращаться в грязный большой зал, уставленный пожертвованной канцелярской мебелью и воняющий дешевыми сигаретами, Оскар раздраженно ждал, когда приведший его соотечественник Анджей Крупчак закончит договариваться с прыщавым юношей — студентом Дэйвидом о месте и времени следующего обмена языками. Дэйвид Анджею даст нью-джерсийский американский, а Анджей Дэйвиду — провинциальный польский, как вдруг… Вывернувшись откуда-то из-за колонны, к Оскару подошла высокая голоногая девушка в костюмчике — узенький маленький клетчатый пиджачок и такая же плиссированная короткая юбочка. Улыбнувшись лисьей невинной улыбкой, девушка спросила Оскара на очень плохом, но очень нахальном английском, не знает ли он, кто записывает на обмен языками.

— Можете обменяться со мной, — предложил Оскар. — Даже в вашу пользу: я вам два — английский и польский, а вы мне один. Какой ваш родной язык?

— А, братья-славяне! — улыбнулась девушка. — Я русская… Спасибо, но мне нужен настоящий американец.

Хотя Оскар и не сумел тогда доказать Наташе, что его английский — «настоящий» английский и, может быть, не хуже, чем английский язык доброй половины обитателей Нью-Йорка, а то и лучше, но роман у них получился «настоящий». Они даже прожили вместе в одном апартменте шесть недель, чтобы потом расстаться на целых два года, на протяжении которых они яростно друг друга ненавидели, а потом вдруг, неожиданно для самих себя, примириться опять. «Мы не можем жить вместе, О, миленький, — говорила Наташа, — но в постели мы с тобой доставляем друг другу максимум удовольствия. В жизни ты злой, я — неверная и «предательница», как ты говоришь, в постели же мы оба вместе великолепны. Это единственная причина, почему я опять стала спать с тобой. Вообще-то я никогда не возвращаюсь к своим бывшим любовникам».

Оскару не нужно было объяснять. Наташа была лучшей его женщиной. И вот уже почти шесть лет прошло, а Оскар до сих пор не обнаружил в мире вокруг себя ни единого существа, которое бы ему приносило столько сексуального удовольствия, как эта русская девочка. «Девочка, девушка, женщина, — учила его Наташа. — Я одновременно все три». И Оскар знал, что это правда. Наташка умела так застонать в постели, так положить руку на шею или на плечо мужчины, что грубое существо чувствовало себя богом. Обладая этим необыкновенным талантом, Наташа, впрочем, не важничала, держалась просто, даже легкомысленно, и щедро одаривала окружающих мужчин своими прелестями. Излишне щедро, по мнению Оскара.

— Русская дура! — кричал на нее иногда Оскар. — Американка давно бы уже сделала себе капитал. С твоей красотой, с твоим телом и темпераментом ты можешь выйти замуж за миллиардера, если захочешь, а ты ебешься с неудачниками!

— Ну да, — соглашалась Наташа скептически, сидя в постели и затягиваясь сигаретой, — и он посадит меня на цепь. И лишит меня всех удовольствий, которые я имею сейчас. И запретит встречаться с тобой, О, между прочим, — ехидно прибавляла Наташа. — В первую очередь.

Оскар замолкал.

9

Он ушел от Наташи в первом часу ночи. Исхлестанная и размякшая «жертва», полузасыпая, просила Оскара остаться. Но Оскар ушел. Утром ему должен был звонить Чарли.

Чарли Карлсон работал в том самом исключительном гомосексуальном кочном клубе «Трибекка», куда хорошо было бы устроиться и Оскару. Сказать, что Оскар «хотел» работать в «Трибекке», подавать наглым гомосексуалистам-атлетам напитки, было бы неприличным преувеличением. Оскар не хотел, но в кармане у него лежало всего пятнадцать долларов. Точнее, пятнадцать долларов и сорок центов. Когда последние деньги лежат в твоем кармане, ты всегда точно знаешь, сколько их у тебя.

На свой Вест-Сайд Оскар пошел пешком. Иногда, даже ночами, он входил через Централ-парк, но сейчас, опустошенному от целого дня изнурительной борьбы с ненасытным телом Наташи, Оскару не хотелось подвергать себя еще и дополнительному психологическому напряжению этой лесистой военно-полевой зоны. Посему он, втрое удлинив свой путь, пошел в обход, решив дойти до 59-й улицы и по ней повернуть на Вест-Сайд, а оттуда уже, скорее всего по Бродвею, подняться вверх к своему отелю «Эпикур». Маршрут был Оскару хорошо знаком, он старался пользоваться сабвеем или автобусами как молено реже. Повесив сумку на правое плечо, Оскар решительно устремился вниз, в даунтаун. Голова у него чуть кружилась, как-никак он провел в постели с Наташкой целых двенадцать часов.

Оскар не оставил «снаряжение» Наташке, не хотел, чтобы снаряжением воспользовался какой-нибудь из ее случайных гостей, хотя Наташка и утверждала, что хлестать ее плеткой и приковывать к кровати при помощи наручников — исключительный приоритет Оскара. «Они или делают мне очень больно, или вообще не чувствуют моего тела. С какой стати я буду просить бесталанных музыкантов играть на таком деликатном и нежном инструменте, как мое тело», — обижалась Наташа.

«Но ты же позволяешь неумелым и случайным музыкантам ебать тебя», — говорил Оскар.

Наташа в ответ молча и таинственно улыбалась. Иногда загадочно хихикала…

«Неизвестно когда, за мелкими заботами, мелкими происшествиями, прошло лето», — думал Оскар, вдыхая тепло-влажный, чуть отдающий сожженным углем, нагретым камнем и старой мочой запах Нью-Йорка. Оскар любил размышлять на ходу. Пожалуй, это и была единственная ситуация или позиция, в которой Оскар мог размышлять. Чтобы думать, ему вужно было ходить. По Нью-Йорку ли, по отельной комнате, не так важно, главное — ходить. Двигаться.

«Дела мои хуевые, — думает Оскар. — Мне тридцать пять лет, я уже шесть лет на Западе, и следует честно признать, что я до сих пор неудачник». «Лузер», — повторил Оскар то же самое по-английски и удивился категоричному, безжалостному звучанию слова. Лексингтон-авеню, по которой он спускался вниз, была удивительно пустынна в этот сентябрьский вечер. — «Может быть, по ТВ показывают очень важную бейсбольную игру, и потому весь Нью-Йорк сидит сейчас у телевизоров? Или нет, для бейсбольной игры поздновато… Тогда, может быть, самое популярное в Америке шоу… — решил Оскар и опять вернулся к самому себе. — Лузер».

Оттуда, из Варшавы, все казалось проще. Ослепительно горели на интернациональном небосклоне сказочные карьеры Романа Полянского и Ежи Косинского. Когда еще Оскар был в Варшаве, стал советником президента Збигнев Бжезинский, к которому, когда Оскар уезжал, у него было даже рекомендательное письмо. Письмом Оскар так никогда и не воспользовался, однако оно, измятое в переездах, служило Оскару наглядным свидетельством могущества поляков в мире. Казалось, поляки, приезжая на Запад, оказываются способны не только выдержать конкуренцию с «их» режиссерами, с «их» писателями, с «их» политиками и религиозными деятелями, но и превзойти их, опередить, стать самыми-самыми… В конце концов, даже Папа Римский был теперь поляк.

У многих честолюбивых польских юношей появлялась рано или поздно мысль: «Они смогли, смогу и я! Чем я хуже?» Уже в Нью-Йорке, в первый год жизни здесь, тогда еще Оскар живо общался с соотечественниками, он и несколько его приятелей извели немало вечеров, обсуждая стратегию и тактику успеха на примерах суперстар-соотечественников — тех же Полянского и Косинского — и даже заглядывая в успех других выходцев из стран восточноевропейского блока — чеха Милоша Формана, русских Нуриева и Барышникова.

Теперь Оскар понимает, что вечера эти были как бы сеансами оздоровления для польских эмигрантов, днем работающих в кухнях и подвалах нью-йоркских ресторанов, выгуливающих собак, перевозящих ткани на Фэшен-авеню, моющих полы, работающих гардами и гладильщиками.

«Собирались и бесконечно пиздели», — с грустью думает Оскар. Их было шесть человек, объединенных национальностью и возрастом, а более всего желанием успеха. «Успеха! Денег! Девочек!» — кричали их разгоряченные водкой лица, вне зависимости от того, что говорили рты. Водка в Нью-Йорке была дешевой. Кварта водки «Вольфшмит» стоила всего четыре доллара. Прибавив к водке вареной картошки и пару банок огурцов со славянским именем владельца на этикетке («Власик» назывались огурцы. «Видите, даже здесь «Власик»! — кричал пьяный Людвик Сречински. — Нью-Йорк — славянский город! Мы сделали его Великим городом!»), организовывалось застолье.

Вначале застолья были шумными, буйными и энергичными. К концу первого года, однако, атмосфера застолий стала заметно мрачнеть. Первым из компании выбыл Яцек Анджеевский, получив место супера в многоквартирном доме в Джерси-Сити. Яцек считал себя писателем и был писателем там, сзади, в Польше. Покидая Нью-Йорк для бестолкового и провинциального Джерси-Сити на другом берегу Хадсона и выпивая с друзьями прощальную кварту, Яцек хорохорился и заверял всех, что он очень счастлив переместиться, что его новая работа не только даст ему возможность бесплатно жить в большой квартире с мебелью, но и будет оставлять ему достаточно времени для творчества. «Как раз то, что я искал», — утверждал Яцек.

Оскар знает, что Яцек так и не поднялся из своего Джерси-Сити, все так же работает супером, только теперь у него есть еще жена Анна и двое детей. В каком-то смысле материально он живет куда лучше Оскара, но мечту сделаться писателем он похоронил, очевидно, навсегда.

«Понимаете, ребята, — говорил Яцек тогда в свой последний вечер в Нью-Йорке, когда «ребята» еще существовали и шесть человек сидели вокруг стола, — «они» (подразумевались издатели города Нью-Йорка) говорят, что я слишком рассуждаю, «проповедую» в моих книгах». — И Яцек снисходительно улыбался. Снисходительно по отношению к глупым издателям, не понимающим ценности книг Яцека. И снисходительно улыбались Оскар, Людвик, Кшиштоф, Войтек и другой Яцек — Гутор.

«Мудак! — неприязненно думает Оскар о бывшем товарище по несчастью. — Слабый мудак! Так и будет до конца дней своих подбирать говно за жильцами ебаной каменной коробки». Оскар, однако, выбыл из компании вторым после Яцека, хотя никуда и не переезжал. Просто под различными предлогами перестал приходить на сборища, отказывался видеть старых друзей. Почему? Потому что понял — всем выжить невозможно, нужно остаться одному. Хватит жаловаться друг другу на свои несчастья. И мечтать. Нужно стать американцем. Ему это будет легче, чем другим, решил тогда Оскар, он знает английский язык.

10

Оскар дошел по Лексингтон-авеню до 59-й улицы и повернул на Вест. С нью-йоркского смоляного из-за туч неба (впрочем, в тех местах только, где небо было) начал не капать и не брызгать, но оседать влажный мрак. Не такой липкий, как в августе, но достаточно противный. «Нужно было поехать на автобусе», — подумал Оскар. Хотя пятьдесят центов из пятнадцати долларов и сорока центов не хотелось тратить. «Жалкая арифметика…» — с отвращением осудил себя Оскар и в тот же самый момент увидел перед собой огненные буквы «Макдональдс», горящие впереди на фоне черной дыры 59-й улицы. Дыра обрывалась в невидимой дали в Хадсон. «Фак!» — выругался. Оскар и остановился. Потом перешел на противоположную, южную, сторону 59-й улицы. Но и этого ему показалось мало, и он пошел по противоположной стороне обратно, достиг Парк-авеню, поднялся по Парк вверхдо 60-й и уже по ней вышел на Пятую, авеню у отеля «Пьер».

В оправдание своей трусости Оскар вспомнил все ужасные истории и фильмы о злобных итупых карьеристах-полицейских, об ошибках, допущенных полицией в расследовании преступлений, о невинных жертвах обстоятельств, посланных правосудием на электрический стул. Перед Оскаром даже на мгновение появилась воображаемая первая страница «Нью-Йорк пост» с его, Оскаровой, фотографией и заголовком:

«Философ, 35, подозревается в убийстве садиста!»

От крепости придуманного им самим заголовка Оскар одобрительно хмыкнул. Чуть напрягшись, Оскар «увидел» и текст рипорта:

«Польский эмигрант Оскар Худзински, 35, арестован сегодня утром, по месту жительства в резидент-отеле «Эпикур», 108-я улица и Бродвей, по подозрению в убийстве Марка Хатта, профессионального садиста. (Смотри «Нью-Йорк пост» за 26 сентября.) Называющий себя философом (окончил философский факультет Варшавского университета) мистер Худзински — брюнет, хорошо выглядит, 5 и 9 и, как утверждает полиция, являлся долгое время любовником мистера Хатта. Показания, полученные от обслуживающего персонала ночного ресторана «Адонис», в котором год назад работал мистер Худзински, свидетельствуют, что Марк Хатт был завсегдатаем «Адониса». Ресторан известен среди нью-йоркских гомосексуалистов как очень специальное место свиданий и…»

«Фак!» — ругается вслух Оскар, сочинивший выдуманный рипорт. Всего можно ожидать от этого города и этого мира, думает Оскар. Лучше на всякий случай не ходить больше мимо злосчастного «Макдональдса». Хотя Оскар и видел Марка и «шофера» первый и единственный раз в жизни только в прошлую ночь, чего не бывает. Даже если…

Из отеля «Пьер» выходит пара, и Оскар забывает и о Марке, и о «шофере», и о «Макдональдсе». Наглый тип его возраста, большеносый и лысоватый, с развязными манерами «рок-стар», одетый в легкий белый костюм, как бы только что снятый с плечиков самого дорогого магазина на Мэдисон. И девушка. Девушке лет семнадцать. Она одета с той сдержанной скромной элегантностью, с какой одеваются в «хороших» семьях. Под «хорошими» семьями Оскар подразумевает семьи, давно имеющие деньги, уже несколько поколений владеющие миллионами долларов и выработавшие вкус и манеры. И тела тоже, думает Оскар. Деньги брали в жены, разумеется, красоту, и после нескольких таких комбинаций у двери отеля «Пьер» стояла тонкая высокая темноволосая девушка-леди, мечта Оскара и, может быть, еще нескольких десятков миллионов мужчин. Юная леди с пылающими от выпитого вина, или джин-энд-тоник, или просто от юности, здоровья и благополучия щеками. Девушка стояла, таинственно мерцая глазами.

Оскар почувствовал себя внезапно маленьким. Могущественный Оскар, только что терзавший Наташкино тело, внезапно превратился в Оскара-карлика, пугливо пробегающего среди великанов. Богатых и сытых великанов, Наташка вполне удовлетворяла Оскарову плоть, его секс, но самолюбие Оскара умирало от голода без успеха, без активности.

Оскару внезапно захотелось иметь в кармане револьвер. «Ткнуть этому типу дуло под левую лопатку, выдрать у него из рук пухлый, черной кожи бумажник, из которого он сейчас вытаскивает доллар для швейцара, распахнувшего дверцу лимузина». Юное создание, прекрасная водяная лилия, уже села на такое же, как и бумажник, черное сиденье лимузина и ждет лысоватого. «Ему ли, крысе, сутулому носатику, иметь это нежное чудо, — злился Оскар. — Ударив его рукояткой по голове, вспрыгнуть на сиденье рядом с девушкой и, наставив револьвер на шофера, крикнуть: «Гони, ебаный в рот!..»»

— Эх, парень! — сказал швейцар. — Смотри за собой. Не знаешь, как ходят по улицам?

Оскар врезался лицом в плечо швейцару.

— Извини, — сказал Оскар. И пошел дальше.

11

Приехав в Америку, Оскар хотел написать книгу. Он никогда не думал о себе как о писателе, несмотря на то что и родители, и немногочисленные друзья единодушно утверждали, что у писем Оскара очень хороший стиль. Нет, Оскар хотел написать социально-философскую книгу. Речь в ней должна была идти о роли интеллигенции в мировой истории. Суть основной идеи книги заключалась в том, что все исторические события и следующие за ними изменения в обществах — результат междуусобной борьбы (так сказать, «домашних ссор») различных групп интеллигенции. Народ же, утверждал Оскар, обычно призывается интеллигенцией только для исполнения грязной работы, для войн и революций.

Так было всегда, утверждал Оскар в набросках к своей книге, которые до сих пор валялись в одном из чемоданов Оскара вместе с письмом к Збигневу Бжезинскому и фотографиями родителей и Эльжбеты. И Цезарь, вне сомнения, был интеллигентки Гитлер. Собственно, Оскар собирался придумать новый термин взамен неточного «интеллигенция», но так и не выбрал из нескольких имеющихся кандидатов нового фаворита. Оскар также упразднял в своей книге классовую теорию. Только два биологических класса, утверждал Оскар, существуют в мире: 5 процентов — активных, лидеров, именно тех, кого Оскар приблизительно называл «интеллигентами» или иногда «доминантами», и 95 процентов — все остальные, массы. Цифры Оскар взял из новейших исследований биологов.

О книге Оскар мечтал еще в Польше. Более того, именно она, представленная немногими черновыми набросками, но в основном же помещавшаяся в мозгу Оскара, была тем секретным оружием, которое он вывез из Польши. Секретным оружием для его, Оскаровой, борьбы с миром. Множество надежд возлагал Оскар на свою книгу. «Я не верю, что ты не везешь с собой бомбы на Запад, Худзински, — сказал ему, прощаясь, Лешек Брусиловски. — Ты умный человек и не поедешь с пустыми руками».

Однако книгу Оскар так и не написал. Приехав на Запад, он вдруг увидел, как неожиданно угрожающе разрослось море научного материала, который ему предстояло изучить или хотя бы прочитать, и… испугался. Способностей к серьезному мышлению у Оскара было достаточно, но работа, сама каждодневная работа — чтение книг, мышление, синтез и собственно процесс написания — оказалась Оскару не по силам. Он все оттягивал и оттягивал момент создания книги, да так и не уселся писать ее по сей день. Кроме того, одна непреодолимая преграда действительно стояла на пути Оскара к книге. А именно: у него не было денег, чтобы спокойно сесть и писать. Минимум два года, по его расчетам, должен был занять у Оскара его труд, а возможно, и три. Что он будет есть все эти годы, где спать?

Основу книги, ее эмоциональный скелет можно было набросать в несколько недель. Но серьезный научный труд должен был представить не только теорию, но и ее доказательства. Доказательства — основное. В конце концов книга, становящаяся все меньше и меньше, исчезла за горизонтом сознания.

Другого секретного оружия у Оскара не было. Вот уже год или более того Оскар, жил в Нью-Йорке безнадежно тупо — много пил, много курил марихуану и гашиш — другие наркотики были ему не по карману, но зато охотно «пробовал» и кокаин и героин, если оказывался в местах, где упомянутые субстанции водились, Еще Оскар охотно посещал любые. развлекательные мероприятия — обеды, парти, коктейли и открытия выставок — в надежде набрести на случай, встретить свою удачу нос к носу. Он даже начал опять общаться с поляками, в основном с теми из них, кто был поэнергичнее и пообщительнее, в чьих домах собирались, кто приглашал и давал парти. «Никто не может знать, где бродит случай», — оправдывал себя Оскар. Впрочем, почти только соотечественники и приглашали еще Оскара.

12

Только одна часть Оскара была спокойна и удовлетворена. Его секс. Плоть его жила полной жизнью благодаря в основном Наташке, но также и другим, случайным, особам женского пола. После неудачного опыта совместной жизни и потом двухлетнего разрыва Оскар и Наташа «дали друг другу свободу». Оскар, безусловно, предпочел бы сузить Наташкину свободу и расширить свою, но за сужение свободы Наташке следовало заплатить, а у Оскара не было денег. И он это понимал. И потому даже не позволял себе звонить Наташке по телефону позднее определенного времени, не говоря уже о том, чтобы, упаси боже, явиться к ней без звонка.

За шесть лет Оскар много раз убеждался, что Наташка его по-своему любит и он очень любит Наташку, но постепенно их отношения обросли таким количеством правил, табу, условий, что стали похожи на уголовный кодекс дряхлого государства. После главного раздела «Свод законов отношений Натальи и Оскара» следовало еще множество поправок и дополнений к основным законам. Вся эта коллекция бюрократических уложений безусловно оставила Оскару в пользование только одно поле деятельности — постель. В социальной жизни Наташа была самостоятельной единицей.

Но и постель принадлежала Оскару, только когда Наталья этого хотела. Безусловно, он был самым частым гостем в постели русской девушки, но вот и все утешение. Оскар бы жил с Натальей, ему с ней было весело и хорошо, но Наталья хотела жить так, как она живет, была в своей любвеобильной и мужеобильной жизни счастлива и менять ее на жизнь даже, предположим, с вдруг разбогатевшим Оскаром не собиралась. Если раньше у Оскара были какие-то сомнения, то сейчас сомнений уже не осталось. Оскар знал, что он лучший мужчина из всех, которых Наташка когда-либо имела или имеет, но она хотела иметь в постели и худших. «Для сравнения», — смеялась Наташа бесстыдным смехом, который порой пугал Оскара. Как и Натальина откровенность. Откровенности он сам хотел, добился, но, добившись, теперь боялся Наташкиной бесстыдно свободной души. «Может быть, это мое польское воспитание, мои сдержанные католические родители-учителя? — осторожно предполагал Оскар. — А Наташка — русская, в ней больше стихии, чем во мне». Сколько-нибудь связного объяснения тому феномену, что Наташка, устав от Оскарова умелого и изобретательного члена, вдруг отправлялась к членам неумелым и неизобретательным, Оскар так никогда и не получил. Оскар называл Наташку блядью, дырой, дешевым куском мяса, но русская женщина была упряма и таила в себе причину своей распущенности. Своего паскудного поведения. Может, поэтому Наташка так и осталась загадкой для Оскара. Он не мог понять, как от лучшего можно уходить к худшему. Ему, Оскару, тоже нравились случайные связи, они его возбуждали, правда ненадолго, но такого качества, как с Наташкой, половой акт ни с одной женщиной не достигал…

Как бы там ни было, Оскар понял, что их отношения с Наташкой могут продолжаться еще полстолетия, до их смерти, что это тщательно сбалансированные отношения. И в этих отношениях, понимал Оскар, он был страдающей слабой стороной. Инициатива принадлежала Наташке.

Только ненадолго, как сегодня, приковав ее тело к кровати, хлеща плеткой по ее груди и щели, рукою насильно вскрывая Наташкин рот и всовывая туда член, мог Оскар насладиться доминантной позицией, побыть хозяином этой неверной женщины… «Марк Хатт тоже был доминантным, играл «хозяина», — подумал Оскар. — А вне постели настоящим «хозяином», вне всякого сомнения, был «шофер». Мастэр… Профессиональный садист Марк Хатт был садистом только на сцене и на сцене постели…»

Нужно было подумать. Почему-то размышления эти необычайно взволновали Оскара. В этот момент Оскар проходил мимо Линкольн-центра. Перейдя один поток Бродвея, он уселся на скамейку, стоящую посередине каменного возвышения, разделяющего два встречных потока Бродвея, и, не обращая внимания на неумолчный шум и скрежет проносящихся мимо автомобилей, погрузился в размышления…

Когда спустя полчаса он встал со скамейки и направился вверх по Бродвею, по направлению к отелю «Эпикур», Оскар уже знал, что у него есть новое секретное оружие. И куда более могущественное, чем философская книга. Он будет профессиональным садистом в этом мире. И не таким маленьким макдональдсовским садистом, каким был Марк Хатт. В постели Оскар будет хозяином богатых и сытых. Он будет Палачом.

глава вторая

1

Жюльет Мендельсон — пятьдесят пять. «Официально» ей, однако, всегда сорок. Сорок лет ей было, когда она познакомилась с Оскаром в Варшаве, куда Жюльет приезжала семь лет назад, в 1973 году, сорок лет ей и сейчас.

Жюльет Мендельсон — продюсер ТВС, одной из крупнейших американских телевизионных корпораций. Оскар сидит напротив Жюльет в ее офисе на тридцатом этаже небоскреба, выходящего окнами на 42-ю улицу. Если подойти к окну, — , а окном является практически вся стеклянная стена офиса, — то можно увидеть далеко внизу нью-йоркскую Публичную Библиотеку, деревья сквера, расположенного за библиотекой, и маленькие точки, символизирующие человеческие существа, сходящиеся и расходящиеся в странных сочетаниях, мгновенно соприкасаясь и опять расходясь. Оскар знает, что это драг-пушеры общаются с клиентами и между собой. В оживленном месте находится офис ТВС.

— Ты стал настоящим американцем, Оскар! — восторженно восклицает Жюльет. Она всегда восторженна. Пробиться сквозь ее профессиональную восторженность и понять, что происходит в ней, в Жюльет, невозможно. Оскар пробовал когда-то. — Да-да, настоящим американцем. И прическа. Тебе очень идет этот новый стиль. Давно ты переменил прическу? Сколько я тебя помню, у тебя всегда были длинные волосы.

— Три года уже, Жюльет, мы с тобой не виделись три года.

— Ох, как быстро летит время, — радостно подхватывает Жюльет. — Кажется, недавно еще ты приехал в Нью-Йорк, такой, прости, перепуганный. — Жюльет улыбнулась, и бело-розовая кожа на ее подбородке дрогнула в улыбке.

«Опять сделала себе перетяжку лица, — подумал Оскар. — Опять. В какой, интересно, раз?» Живучесть этой женщины вызывает в нем даже зависть. Так хотеть жить и ебаться, не кончать ебаться никогда. ЕБАТЬСЯ. Умирая от старости, держать крепкой костлявой рукой за яйца мужчину. Художника, писателя, тракдрайвера, плотника. «Жюльет Хуесос» — как ее за глаза зовут в ТВС.

Жюльет пришла работать в ТВС много лет назад. Молоденьким монтажером начала она свою карьеру — склеивала и обрезала вместе с другими девушками целлулоидную ленту. Но прославилась Жюльет на всю ТВС не своим умением обращаться с лентой, но необыкновенной талантливостью в области хуесосания. Когда-то об этом поведал Оскару, смеясь, один из ее пьяных гостей. Оскар в первые годы своего нью-йоркства посещал парти миссис Мендельсон. До тех пор, пока не перестали приглашать.

— Как Роджер? — спрашивает Оскар, видя, что Жюльет, кажется, почти исчерпала весь свой запас дежурных любезностей и вот-вот замолчит. Оскару нужна миссис Мендельсон, и потому он не позволит раздражающим паузам испортить настроение миссис Мендельсон. Ему стоило таких трудов добиться аудиенции. Две недели ежедневных телефонных звонков позади. Пробился.

— Улетел в Италию к клиенту, — улыбается Жюльет. Роджер Мендельсон — крупный адвокат, хорошо известный в городе Нью-Йорке. Интернациональный адвокат. Оскар терпеть не может тихого жулика в крокодиловой кожи туфлях и вечных серых, мышиного цвета, дорогих костюмах. Тихий, небольшого роста, адвокат Роджер, везде сливающийся с фоном, очевидно, женился на Жюльет Хуесос также из-за ее редкого дара.

Из двух энергичных пауков-супругов Оскар все-таки предпочитает Жюльет. В ней хотя бы иногда, но можно увидеть проблески человечности. Жюльет даже может быть по-настоящему влюблена. Оскар помнит, что несколько лет подряд Жюльет, да, была влюблена в ленивого здоровенного художника, соотечественника Оскара — Густава Гедройца. У Гедройца всегда такой вид, как будто он только что проснулся. Но вид обманчив. Густав — пронырливая личность. Сейчас Гедройц в Париже, и роман, из которого Густав выжал все, что мог, закончился. Но в свое время… о, в свое время!..

Отрабатывая свое счастье, Жюльет носилась по Соединенным Штатам между Калифорнией и Нью-Йорком и совершала подвиги. Она не только нашла Густаву издателя для его книги в стиле Генри Миллера, повествующей о сексуальных приключениях Густава и его приятелей в Варшаве шестидесятых годов, но нашла и продюсера для мюзикла, который должен был быть поставлен по книге Гедройца. Ведь так хотел Густав! Очень известного продюсера нашла Жюльет, не захудалого. Вот что делает любовь!

По не зависящим от Жюльет причинам мюзикл так никогда и не появился на сценах бродвейских или небродвейских театров, и морщинистый ленивый верзила Густав, убедившись, что из пару раз уже перетянутой Жюльет он вряд ли что-либо выжмет, переместился в Париж, проволочив за собой свой вечный шарф «эстета». Но Оскар хотя бы наблюдал Жюльет окрыленной, озабоченной и устраивающей чужие дела. Свои, впрочем, дела.

Роджера же влюбленным Оскар не может себе представить. Может быть, он, когда-то и любил Жюльет или ее метод хуесосания, но ко временам Оскара между ними существовало только взаимное отвращение и, может быть, интимность двух криминалов, соучаствовавших вместе в таком количестве преступлений, что расстаться без риска разоблачить друг друга они уже не могут.

«Роджер ханжа и сукин сын, — думает Оскар с улыбкой. — Настоящий паук». Еще со времен Гедройца в дом приглашали молодых поляков, вначале друзей Гедройца, потом друзей друзей, Всех их. Роджер непременно поучал, объясняя им, что такое Америка, как они должны, себя вести, в Америке. Отечески учил жить. Роджер, однако, не постеснялся содрать со своих учеников 500 долларов за услугу, стоившую максимум 50 долларов. Теперь Оскар понимает, каким образом Роджер стал интернациональным адвокатом и почему, у, него много денег. Метод Роджера был очень прост — он не брезговал, ничем, даже польскими эмигрантскими деньгами, и спокойно, обманывал нищих, если нищие позволяли себя обманывать. Желающие быть по-американски деловыми, поляки, прослышав, что, в Америке возможно получить от различных фондов деньги, решили создать свою организацию, которая бы обратилась в фонды за помощью. Зарегистрировать организацию, сказали им, можно только с помощью адвоката. Ближайшим к ним адвокатом был Роджер. И зарегистрировал. Через год. И за 500 долларов. Позже кто-то сказал дуракам, что регистрацию возможно было осуществить за неделю и всего долларов за 30–50. Паук не погнушался эмигрантскими деньгами, большинство из приехавших даже еще и не работали. Деньги каждый выкроил из пособия или из скудных личных средств.

2

Оскар видит, что Жюльет с нетерпением ожидает, когда он уйдет. А до ухода, боится Жюльет, Оскар что-нибудь у нее попросит. И ей придется, может быть, что-то для Оскара сделать. Дело в том, что семь лет назад в Варшаве Оскар кое-что сделал для миссис Мендельсон, которую туда прислал Гедройц. Кое с кем познакомил, и кадры фильма, отснятые миссис Мендельсон в результате этих знакомств, принесли ей в свое время славу первого продюсера-документалиста года.

— Так что ты живешь, я вижу, неплохо, — продолжает Жюльет. — Выгладишь ты очень хорошо. Очень. Ты возмужал, стал мускулистым. Мужчиной стал, мужчиной… Раздался в плечах… — Жюльет опять сложила свою бело-розовую кожу у рта в улыбку. — И у тебя прекрасный загар. Где ты загорал, ты был где-нибудь летом?

— Джамайка… — не моргнув глазом врет Оскар. Он уже давно знает, что несчастных не любит никто и никто их не приглашает, а ему нужно попасть к миссис Мендельсон на парти. Сезон только что начался. Сезон нью-йоркских парти. Жюльет — его оснозная светская знакомая. И единственная. У Жюльет бывают люди с именами. В свое время Оскар видел у нее на парти Ширли Маклейн и Лайзу Минелли, правда, тогда не совсем себе еще представляя, кто они такие, эти дамы.

— Да, — продолжает Оскар почти лениво, — материальной стороной своей жизни я доволен. Скоро выйдет книга… Только скучно мне, Жюльет. — И Оскар вздыхает. Ему все равно, что подумает Жюльет, если выяснит, что книга никогда и нигде не выйдет. Оскару нужно попасть к Жюльет на парти.

Лицо Жюльет чуть размягчается.

— Ты знаешь, Оскар, я прекрасно понимаю, как вам, славянам, приходится здесь трудно. И это не только вопрос устройства в новом обществе, — продолжает Жюльет — лектор эмигрантского клуба. — Трудно вам и психологически. Вы привыкли к другому укладу жизни. Мы тут как-то разговаривали с Роджером и пришли к выводу, что мы, американцы, привыкли к тому, что мы одиноки. Да-да, куда более одиноки, чем вы, поляки. Мы имеем всегда только несколько настоящих друзей и нашу работу. Поляк же больше живет на людях, он много более общителен и коллективен. Вам здесь приходится трудно. Это общество одиночек, а вы скучаете по коллективу.

— Да, Жюльет, — поддержал ее Оскар. — Сейчас я чувствую себя особенно одиноким.

Жюльет насторожилась.

Оскар немедленно поспешил объяснить, почему он чувствует себя одиноким.

— Дело в том, что у меня был роман. Четыре года…

Жюльет сочувственно заулыбалась, и с видимым облегчением. Нет, кажется, не денег пришел просить Оскар.

— …с женщиной, которую я очень любил, — продолжал врать Оскар. — И только неделю назад мы расстались.

— О, бедный Оскар! — воскликнула Жюльет патетически, покинула место за столом и подошла к Оскару. — Бедный! — повторила она и неперетянутой костлявой рукой погладила Оскара по голове, смяв его тщательный темный кок.

— Жанет! — позвала она секретаршу.

Из соседнего помещения, благоухая крепкими духами, вышла Жанет, бывшая как бы вторым изданием миссис Мендельсон. Такого же возраста, с такой же улыбкой. Даже подозрительно черные волосы — их миссис Мендельсон и ее секретарша, очевидно, окрашивали одной краской. Если бы Оскар не знал наверняка, что миссис Мендельсон посещает парикмахерскую-салон Видал Сассуна, он бы предположил, что дамы красят волосы в одном тазу.

— Жанет! Принеси нам, пожалуйста, кофе. Ты хочешь кофе, Оскар? — спросила Жюльет. — И хочешь чего-нибудь к кофе? Что у нас есть к кофе, Жанет?

Оскар помнил, что у них есть все к кофе.

— Да, — сказал Оскар, — хочу кофе и бренди…

Через полчаса, когда Оскар покидал офис миссис Мендельсон, рот его приятно свело от дорогого бренди, он был уже другим, куда более важным человеком, он был приглашен на следующее парти в доме миссис — 14 октября.

«Тебе, Оскар, следует забыться. Я очень хорошо знаю, как тяжело расставаться с человеком, которого ты любил», — патетически произнесла Жюльет, проводив Оскара до двери и поцеловав его два раза.

В элевейторе, стерев со щеки и губ губную помаду миссис Мендельсон, Оскар подумал, что это маленькое сражение он выиграл без особого труда.

3

Порой, хотя и редко, на Оскара обрушивается вдруг мировая скорбь. Он ненавидит приступы и боится их.

Начинается каждый приступ обычно с обостренного чувства одиночества. Оскар вдруг чувствует, что так, как он живет — без семьи, без детей, без единой близкой души, — ужасно ненормально, бесчеловечно и противоестественно жить. «Кто вернет мне эти мои дни, проведенные без радости и смеха? — думает Оскар тревожно и обессиленно, безостановочно расхаживая от стены к стене. — Какую компенсацию способен дать мне мир за ночи, которые я провел один, без другого теплого человеческого существа? Почему я живу в аду? Почему? — Спрашивает он себя с тоской. — Моя жизнь — пример того, как не нужно жить, как следует бояться жить…»

Гоня от себя эти безжалостные ощущения, Оскар обычно еще более вязнет в них. Ему физически становится трудно жить в такие дни. Его тошнит, у него кружится голова, он почти не ест. Самое лучшее лекарство против мировой скорби — позвонить Наташе и пойти к ней, лечь с ней в постель и просто спать. Проспать сутки, обнимая Наташкино теплое тело, держа ее рукою за живот, — и здоров.

К сожалению, Оскару редко удается лечиться Наташкой. То ее нет в городе, и кто знает, где она, в Ист-Хемптоне или Сауф-Хемптоне нюхает кокаин или ебется с очередным новым мужиком. Или она в Нью-Йорке, но хочет побыть одна…

«Ты должен наконец стать мужчиной, — уговаривает обычно Наташка Оскара. — Сколько можно быть истеричкой, Оскар?»

«Но мне хуево, ты можешь понять это, — всхлипывает Оскар в телефонную трубку, — и я в этом не виноват, это болезнь. Можно я приду, Наталья?!»

«Я ненавижу тебя в таком плаксивом состоянии, Оскар, — злится Наташа. — К тому же я занята сегодня вечером, я иду в «Капакабану». Я обещала».

«Ну ладно, сука! — озлобляется Оскар. — Однажды будет тебе плохо, попросишь ты, меня прийти…» При этом Оскар отлично знает, что Наташка куда крепче его и расстроить ее может только что разве ее, Наташки, опухшее от пьянства и ночных загулов лицо. Но и в этом случае она не позовет Оскара, а заляжет в постель и будет отсыпаться двое суток.

«Женщины вообще удивительно бесчувственны, — думает Оскар. — Как они умудрились заслужить репутацию слабого пола, хрупких и чувствительных существ, непонятно».

Обычно, промучившись черной меланхолией несколько дней, не только размышляя о близости смерти и быстротечности человеческой жизни, но и чувствуя, как животное, эту быстротечность, оплакивая минуты, Оскар медленно, но постепенно заряжается новой энергией. В начальный период выздоровления скорбь и меланхолия переходят в агрессивную скорбь и меланхолию. Валяясь в кровати и плача, Оскар вдруг ловит себя на том, что он пытается найти виновных в том, что он плачет. Это первый знак — выздоровление началось.

Чаще всего Оскар приходит к выводу, что виновата сука Наташка, отказывающаяся принадлежать только Оскару и быть его ангелом, только его женщиной, а не женщиной еще полусотни мужчин. Оскар бродит по комнате, выкрикивая ругательства в адрес неверной Наташки. Проорав таким образом несколько часов, Оскар внезапно понимает, что не в самой Наташке дело, что корни несправедливости находятся глубже, и начинает винить время и всеобщую разболтанность нравов в том, что Наташка такая неверная.

«В шестнадцатом веке я бы снял с тебя кожу за одну только измену! — крикнул он как-то Наташке. — И повесил на стену над кроватью! Так тогда наказывали за прелюбодеяние! В семнадцатом и восемнадцатом ты бы сидела у меня на цепи, и я, только я, ебал бы тебя. Ебал и бил! Голая сидела бы на цепи!»

«Значит, мне очень повезло, — смеялась Наташка, — что мы живем не в эти веселые прекрасные времена!»

Серьезно говоря, Оскар считает, что Наташка, хотя и обладает добрым нравом и насмешливым умом, все же неумна и, пожалуй, не способна ни на какое другое предназначение в жизни, кроме постели. «Она не способна сама понять, что хорошо для нее, что плохо, и лучше было бы и для нее, и для всех, если бы я был ее хозяином, как в старые добрые времена до появления суфражизма и феминизма. Только я. Когда Наташка постареет, кому она будет нужна?» — размышляет Оскар. Втайне от Наташки Оскар иногда рассматривает ее лицо. Не постарела ли? Если и появились морщинки у Наташки, то только несколько слабых морщинок, не отразившиеся никак на ее сластолюбивом лисьем облике.

Окончательно выходит Оскар из припадка слабости, когда замечает вдруг, что он дико агрессивен. В этот момент Оскар — сверхчеловек и твердо верит в то, что он сумеет отомстить миру за все боли и обиды, причиненные ему — Оскару. «Не может быть, чтобы я родился без цели и предназначения, — шепчет он, — не может быть».

Счастливо перебравшись без помощи Наташки через очередной припадок бессилия, 14 октября в девять часов вечера Оскар отправился на парти к Жюльет Мендельсон. Заряженный маниакальной энергией.

4

В зеркальном элевейторе юноша поднимает Оскара на этаж миссис Мендельсон. Даже классическая музыка звучит в элевейторе, исходя негромко из стен. Пять лет уже не был Оскар у Мендельсонов. «Что же он делал все это время? — пытается вспомнить Оскар. — Осваивал страну? Ну да, конечно, — звучит успокаивающе, — осваивал страну, познавал людей». Если же расшифровать эту звучащую так серьезно фразу, то Оскар видит себя возящимся в постели с женщинами, сидящим с женщинами за ресторанными столиками, идущим с женщинами по нью-йоркским улицам, смеющимся с женщинами, стоя у клеток с животными в Централ-парке, и ебущим женщин везде — от бейсментов до чердаков. В сущности, Оскар не может вспомнить даже, когда исчез из его жизни последний друг мужчина… Теперь, думает Оскар, сама судьба определила ему роль. Работать с женщинами — вот моя профессия, ухмыльнулся Оскар. В сущности, это именно то, что он больше всего и любит делать. Работать с женщинами — находиться с ними вместе, смотреть за их телом, расчесывать их волосы и, конечно, любопытно заглядывать им в глаза, в то же время трогая рукой или членом их органы пола.

Они приехали. Оскар сбросил с себя наваждение своего будущего и мимо зонтов, торчащих в изобилии из специальных сосудов, вошел в широко открытые двери квартиры Мендельсонов. Молоденькая горничная-блондинка в переднике и наколке приняла у него из рук хэмфри-богартовский плащ. Именно в нем, помнит Оскар, он приходил на последнее парти к Мендельсонам пять лет назад. Оскар любит свой плащ. Бесчисленные отвороты, карманы и пуговицы плаща создают ощущение громоздкой мужской суровости и даже романтический ореол вокруг человека, носящего такой плащ. Токсидо Наташкиного официального любовника Джоэла и его же токсидовые брюки, только временно укороченные, неплохо сидят на Оскаре. К счастью для Оскара, Джоэл хранит запасную пару у Наташки в шкафу, на случай, если ему срочно понадобится вечерний туалет, другая пара висит в шкафу на другом конце города, там, где живут жена и дети Джоэла и он сам.

Оскар пришел в половине десятого — на час позднее официально указанного ему миссис Мендельсон времени. Гостей было уже, очевидно, много, равномерное тяжелое гудение доносилось из глубины вместительного многокомнатного апартмента Мендельсонов, из их огромной, в десяток окон на улицу, ливинг-рум в прихожую, где, чуть замешкавшись, взволнованный, стоял Оскар.

— Гуд ивнинг, Оскар. Как хорошо, что ты пришел, рад тебя видеть.

Фраза прилетела сбоку. Мистер Мендельсон вышел в прихожую через боковую-дверь, ведущую в кухню и помещения для прислуги, и теперь стоял, протягивая руку Оскару… За спиной его, с кухни, на Оскара выливался дневной голубоватый свет, и сновали в этом свете, словно ангелы, бармены и повара.

Как в замедленном фильме, Оскар взял руку Роджера Мендельсона и пожал ее и, удивляясь собственному голосу, произнес: «Гуд ивнинг, Роджер. Рад вас видеть. — И тут же добавил: — Вы так прекрасно выглядите, где вы так загорели?»

Фуй, Оскар подражал Жюльет в ее дежурной вежливости. Это была вежливость, рефриджерейтора. Роджер Мендельсон, выглядел как говно. Ему было, очевидно, уже под шестьдесят, но и в шестьдесят лет можно было бы выглядеть во много раз лучше. Лицо Роджера — не помогал и загар — всегда было синевато-желтым лицом человека, у которого постоянно больна и разлагается печень. И выражение лица Роджера, независимо от того, что он говорил — любезности или гадости, — всегда было измученно-брезгливым.

— Где ты пропадал все это время, Оскар? — продолжал между тем мистер Мендельсон, — Почему не давал о себе знать?

Даже сегодня мистер Мендельсон был одет, очевидно из чувства протеста по отношению к жене (он ненавидел ее многочисленные парти), в серый адвокатский костюм с невыразительным галстуком. Бедный страдалец!

— Ax, — вздохнул Оскар. — Женщины! О, эти женщины. Я был влюблен. Я путешествовал по свету с женщиной, которая в конце концов бросила меня.

Не мог же Оскар сказать Роджеру, что он жил в отеле «Эпикур», а до «Эпикура» в других, таких же, как «Эпикур», отелях. И что работал официантом.

— Ха-ха-ха-ха! Я всегда говорил, что альфонс — самая достойная профессия для мужчины. Если бы я не был адвокатом, я был бы альфонсом. Ха-ха-ха-ха!

И, внезапно прервав каркающий смех, мистер Мендельсон взял вдруг Оскара за плечо и добавил доверительно:

— Не огорчайся. Женщины, они как птицы, порхают от одного куста к другому. Но птиц много, мой друг Оскар. В мире не одна женщина. Будет у тебя еще не одна большая любовь…

И, остановив выходившего из кухни официанта с подносом, уставленным бокалами с шампанским, Роджер снял один бокал и передал его Оскару. Сам Роджер никогда не пил шампанского.

5

Войдя вслед за мистером Мендельсоном в зал, Оскар тотчас потерял его в густой толпе. Гостиная Мендельсонов мало изменилась за пять лет. Стены все так же были увешаны японскими и китайскими акварелями и гуашами, разбавленными тут и там полотнами польских «неофициальных» художников. Жюльет вывезла полотна из Варшавы. Два больших полотна Густава Гедройца, изображающие разлагающуюся, всасывающуюся фоном хрупкую старую мебель или, вернее, руины мебели, также были на месте. Живой мебели в гостиной почти не было, а имеющиеся софы, диваны, кресла и пуфы были по случаю парти или сдвинуты к стенам, или вынесены в другие комнаты.

Разглядывая гостей и выискивая среди них знакомых, Оскар неторопливо пробирался через толпу. Почему-то множество латиноамериканцев оказалось сегодня на парти у миссис Мендельсон. Среди гостей мелькнули несколько седоусых бравых военных в загадочного происхождения красивых униформах. «Кто знает, — подумал Оскар, — может быть, Жюльет устроила крестины очередного своего детища, скажем документального фильма-супергиганта на тему Латинской Америки. Может быть, это кровавые «черные полковники» расхаживают сейчас по гостиной миссис Мендельсон, бережно держа в только что отмытых от крови руках бокалы с шампанским?..»

— Оскар! Здравствуйте, Оскар! — К Оскару пробирается сквозь толпу толстая черноволосая девушка в белой шелковой блузке с оборками и в большой коттоновой неуместно ярко-клетчатой юбке. На носу ее сидят маленькие очки без оправы. — Вы помните меня, Оскар? Я — Лиза.

Оскар попытался вспомнить очкастую, но не смог.

— Я Лиза, племянница миссис Мендельсон.

— О, конечно! Теперь я вспомнил. Конечно Лиза. Ты так прекрасно пела в прошлый раз народные песни?

— Нет, — улыбнулась толстая Лиза. — Я играю на пианино, я не пою. Вы не запомнили меня, но это и не удивительно, прошло пять лет. Я бы вас тоже не узнала, но дядя Роджер указал мне на вас. Вы очень изменились…

«Изменились» Лиза произнесла с уважением. видно, изменился Оскар в лучшую, по мнению Лизы, сторону. Оскар знал, что произошло с ним и его лицом — он просто устал и стал циником. На лице его проступили усталость, упрямство, грустная насмешливость, циничная вера в то, что только силой можно отобрать у мира деньги и удовольствия. Молодые же длинноволосые идеалисты, а именно одним из них расхаживал Оскар на тех далеких, в другом времени, парти у Мендельсонов, верят, что мир отдаст им красивых женщин, красивые вещи, деньги и цветы.

— Лиза, знаешь что, — обратился Оскар к девушке, все еще стоящей рядом с ним, — я, честно говоря, так долго находился вне нью-йоркского общества, что всех забыл. Покажи мне, кто есть кто. Если у тебя нет другого, более интересного занятия, разумеется…

— С удовольствием, охотно, — согласилась Лиза. — Правда, всех гостей я тоже не знаю, — добавила она смущенно.

Оскар оказался прав. Парти действительно было организовано по случаю премьеры нового документального телевизионного чудища, посвященного Латинской Америке. На просмотр Оскар, оказывается, опоздал. Первую серию фильма показали в гостиной до прихода Оскара. Жюльет забыла его предупредить.

Среди приглашенных было несколько представителей латиноамериканских стран в ООН, представители Чили, Бразилии, Венесуэлы, Колумбии и Аргентины. Офицеры в опереточных мундирах были военными атташе латиноамериканских стран, очевидно прилетевшими специально из Вашингтона. Черноволосые латиноамериканские женщины, все строго и подчеркнуто консервативно одетые, были женами и дочерьми латиноамериканских дипломатов.

Основной же состав толпы был обычным. Сотрудники Жюльет, которые принимали участие в работе над фильмом. Журналисты. Дамы из фэшен-бизнеса, с которыми Жюльет также была связана. Полный набор обычных нью-йоркских знаменитостей. Дамы-писательницы, и дамы-фотографши, и дамы-художницы. Было несколько довольно смазливых девушек, очевидно актрис или моделей. Оскар с удовольствием отметил их присутствие. В прошлые времена Оскар постарался бы, выбрав одну из них, уйти с нею, но не сейчас. Сейчас ему нужна была серьезная женщина. «Оскар, ты здесь на работе!» — напомнил он себе строго и опять стал прислушиваться к голосу мендельсоновской племянницы.

— Это мистер Гудсайд. Джон Гудсайд — куратор музея истории искусств.

— А этот, рядом с ним, очень похожий на Онассиса, кто это? — шепотом спросил Оскар.

— Это мистер Артур Шим — хозяин известной галереи на Мэдисон-авеню. «Шим-галери» — вы, конечно, слышали, Оскар. Последняя выставка Бернара Бюффэ прошла у него. Миссис Даян Вриланд — фэшен. Мистер, — Лиза хихикнула, — просто Энди Уорхол. Вильям Стайрон — писатель.

— А кто это рядом с ним? Блондинка, в шляпе.

— Это ваша соотечественница, я думала, вы знакомы. Неужели вы не знаете ее, Оскар? Актриса, Стася Грудзинска.

— А кто эта дама? — Оскар указал на высокую женщину лет пятидесяти, одетую в черный, вытканный золотом и ярко-пурпурными цветами костюм, брюки и длинный свободный кафтан с широкими рукавами.

— Мадам Женевьев де Брео. Она француженка. Фэшен. Бывшая жена Питера Спрингфельда, известного издателя.

— А кто этот тип рядом с мадам де Брео?

— Высокий, с сигарой? — спросила Лиза.

— Да-да, вульгарно хохочущий. — Оскар поморщился.

— У него столько денег, что он может позволить себе хохотать вульгарно, — усмехнулась Лиза. — Альфред Вильямс. Текстильные фабрики и техасская нефть… Мистер и миссис Ростропович. Он — виолончелист, она — певица. Две девушки рядом — их дочери. С младшей вместе я учусь в Джульярд-скул. — Лиза приветливо помахала рукой, и одна из дочерей ответила ей тем же. — Мистер Трумэн Капоте — писатель. Миссис…

— Оскар! Лиза! Вы уже познакомились? Прекрасно! — Сама миссис Мендельсон в красном шифоне вышла из-за чьих-то широких спин. Ярко-белое, цвета трупного жира лицо озаряли ярко-красные, в масть шифону, губы. На высоких каблуках лаковых черных туфель балансировала Жюльет. Очень черные, очевидно заново окрашенные, волосы. «Красное и черное» — хозяйка дома.

— Ты видел фильм, Оскар, как тебе понравился наш фильм?

— Прекрасно, прекрасно, Жюльет! Ничего лучше о Латинской Америке я не видел. Кто оператор? Совершенно восхитительные ракурсы, и общий план тоже безукоризнен.

Лиза удивленно взглянула на Оскара. Оскар нахально не ответил на ее взгляд.

— Оператор — Джек Хиггинс, идем, я тебя с ним познакомлю. Впрочем, мы все сейчас сядем обедать. Я сделаю вот что — я посажу вас с ним за один стол. Ты сможешь удовлетворить свое любопытство.

Жюльет оглядела Оскара с головы до ног, почему-то задержавшись взглядом на его туфлях, и объявила:

— Бьютифул. Ты смотришься потрясающе! С головы до ног джентльмен. А я помню, — хитро улыбнувшись, продолжила она, — в свое время ты приходил на мои парти в черно-белых башмаках из пластика, Оскар. Теперь ты выработал вкус, ты выглядишь безукоризненно!

Оскар хотел было объяснить Жюльет, что она дура, что вкус у него всегда был. Но Жюльет, конечно, будет не по силам понять простую истину. Понять, что Оскар был пять лет назад так беден, что не мог себе позволить других башмаков. Пластиковые он купил в тсриф-шопе.[1] Жюльет никогда не испытывала материальных трудностей. Отец ее был известным человеком в шоу-бизнесе, и в монтажеры юная Жюльет пошла из прихоти, из удовольствия, а не по необходимости. Оскар только улыбнулся на упоминание о пластиковых башмаках и подумал: «Как хорошо, что у Оскара и Джоэла оказались одинаковыми и размеры башмаков, а не только размеры костюмов».

— Жюльет, можно сказать тебе пару слов конфиденциально? Извини, Лиз, — обратился он к Лизе.

Лиза кивнула головой и отвернулась. А Жюльет подставила Оскару ухо.

— Нельзя ли посадить меня рядом с мадам де Брео? — прошептал Оскар.

— Женевьев?.. — удивленно начала Жюльет, И вдруг радостно поняла. — Конечно, конечно, Оскар. Только предупреждаю: она слишком много пьет, — сообщила Жюльет снисходительно. Однако спохватилась она сразу, вспомнив, что следует на всякий случай быть со всеми в хороших отношениях. — Я очень люблю Женевьев. Она чудесная женщина, умная, одна из моих близких подруг. Да-да, я посажу вас вместе, — подтвердила Жюльет, уже двигаясь к седому мужчине с усталым лицом, который пробирался к ней, улыбаясь. — Тебе будет интересно с ней, Оскар. И ей с тобой! — бросила Жюльет, обернувшись, и вошла в объятия седого мужчины.

— Известный продюсер Харольд Принц, — сказала рядом с Оскаром Лиза. И добавила хитро: — Но ведь вы не видели фильма, Оскар. Я заметила, что вы пришли, когда просмотр уже закончился.

— Т-с-с! — Оскар улыбнулся и приложил палец к губам. — Пусть это будет нашим общим секретом. Я не хотел огорчать Жюльет.

Лиза покачала головой.

— Вы умеете врать, — сказала она восхищенно, — Я не умею.

Вместо ответа Оскар взял два бокала с шампанским с подноса у проходящего мимо бармена и протянул один Лизе: «Выпьем!»

6

Стоя рядом с толстой девушкой и слушая ее монотонную болтовню, Оскар рассматривал толпу. Лиза, очевидно, вознамерилась рассказать ему всю свою жизнь. Сейчас она в эпическом стиле повествовала о нравах Джульярд-скул. Не желая быть невежливым, Оскар время от времени издавал какое-нибудь восклицание: «Да!», «Неужели?» или «О-оо!». Иногда — «Ваууу!». Последнему восклицанию он научился от Наташи.

В основном среднего возраста и старые люди собрались на парти у Жюльет. Те, кто уже имел, добился, достиг и владел.

Успеха и положения они достигли, да, но тела их находились в различных стадиях разрушения, от нескольких морщин на лбу до полной скрюченности всего тела и такой одряхлелости, после которой начинают двигаться уже не на двух конечностях, но на четырех. Одного беднягу привезли даже в механическом кресле. «Парад монстров!» — решил Оскар испуганно и, как бы прозрев, увидел широко разеваемые жадные рты, красные у женщин, блеклые у мужчин, в которые монстры вливали светло-желтое шампанское и более густое виски, кое-кто даже жадно хрустел кубиками льда. Слюна и алкоголь блестели в углах ртов. Взгляды и выражения лиц, то есть способы, какими были сложены морщинистые кожи лиц, были очень животны, дышали похотью. Руки и шеи, выступавшие из одежд, в узлах вен и нездорово окрашены, даже сквозь загары просвечивала нездоровость. Лица мужчин на фоне белых рубашек, скрепленных похоронными галстуками-бабочками, отливали кладбищенской синевой. Только пару часов назад выбритые щеки и подбородки уже раздвигались волосками и обрастали щетиной на глазах… Глаза женщин, окруженные причудливыми кольцами морщин, кусками несвежей напудренной кожи, или далеко выпучивались из глазниц, или, напротив, глубоко западали в пещеры… У толпы был вид отутюженных каннибалов, собравшихся на пир. Таких каннибалов Оскар видел однажды на сюрреалистской картине…

«Стоп! — сказал себе Оскар. — Это несправедливо. Если у меня хуевые дела и нет денег, то это еще недостаточная причина для того, чтобы рассматривать уважаемых леди и джентльменов под таким ужасным углом зрения. Мир является таковым, — сказал себе Оскар-философ, — каким ты хочешь его видеть». И стал смотреть на парти миссис Мендельсон под другим, понимающим, всепрощающим углом зрения.

Мимо него тотчас замелькали героические женщины — самоотверженные матери и подруги. Упорно трудившиеся всю жизнь мужчины несли мимо Оскара свои набрякшие за рабочими столами тела. Ласковые старушки, бросая на Оскара нежные взоры — каждая напоминала ему его добрую бабушку, — смешно ковыляли мимо. Старики, отдавшие половину состояния в пользу церкви или церквей, — поскольку старики были самого различного вероисповедания, от протестантства и католичества до иудаизма и индуизма, — табачно покашливая, сохраняя осанку, с достоинством прогуливались…

Но набежавший в кадр мистер Мендельсон даже и с этого, самого доброго оскаровского угла зрения все-таки выглядел жуликом и занудой, изрекателем общих истин, и это он был виноват в том, что Оскар опять увидел вокруг себя толпу голодных монстров, жаждущих человеческой крови.

— К столу! К столу! Прошу всех к столу! — прорвался сквозь жужжание толпы голос Жюльет.

Загребая перед собой гостей широко разведенными руками, Жюльет гнала их в ту часть гостиной, которая до сих пор была огорожена ширмами, за китайскими ширмами возились горничные. Сейчас ширмы убрали, и за ними обнаружилась дюжина уже сервированных столиков, за которые Жюльет принялась усаживать гостей с помощью Лизы и Роджера, сохранявшего все то же брезгливое выражение лица…

— Синьор Родригес и синьора Лола, пожалуйста, сюда, за стол номер один. И вы, мистер Лопес…

Вначале Жюльет позаботилась о латиноамериканцах. Номер стола, очевидно, символизировал важность, которую Жюльет придавала своим гостям. Оскару было наплевать, за какой стол его посадят, ему нужно было сесть рядом с Женевьев де Брео. Номера столов, жирно напечатанные на картонках, стояли на каждом столе, прислоненные к вазам с цветами.

Наконец дошла очередь и до Оскара. Жюльет схватила его крепкой рукой продюсера за локоть и потащила к столу номер пять, где уже сидело несколько гостей, и втиснула Оскара между довольно молодым еще мужчиной с очень простым лицом, волосы его распадались посередине на самообразовавшийся пробор, и Женевьев де Брео, от которой на Оскара приветственно пахнуло редкими духами.

7

Через четверть часа Оскару уже было ясно, что Женевьев де Брео алкоголик. Разглядывая ее лицо, Оскар пришел к выводу, что ее морщины и некоторая одутловатость происходили не от возраста — Женевьев не могло быть более пятидесяти пяти лет, — но, безусловно, от алкоголя; выяснилось, что всем другим напиткам мадам предпочитает, красное вино, Женевьев поглотила в первые же четверть часа пребывания за столом все вино, предназначенное для услаждения желудков восьми человек, поместившихся вокруг стола номер пять, и, покончив с вином на столе, послала горничную за бутылью.

— Мне тоже, — протянул свой бокал Оскар после того, как Женевьев, вынув бутылку из рук горничной и налив себе, вопросительно-нерешительно взглянула на соседей.

Он решил напиться с Женевьев: это, возможно, наилучший способ завоевать ее доверие.

— За хозяйку дома! — сказал Оскар и легко прислонил свой бокал к бокалу Женевьев.

— За хозяйку! — улыбнулась мадам де Брео и впилась в свой бокал. Отпив половину, она спросила: — Вы что, русский?

— Нет, — сказал Оскар, — почему вы решили, что я русский?

— Акцент и манера тоста. — И, вглядевшись пристальней в лицо Оскара, повернувшись, к нему еще круче, добавила: — Да и внешне вы похожи на русского.

— Увы, — улыбнулся Оскар. — Я, может быть, и хотел бы быть русским в стране, где анекдоты, о поляках — фольклор, но увы… — И Оскар, насколько ему позволило ограниченное пространство, развел руками.

— Вы приятель Жюльет или Роджера? — опять обратилась к нему Женевьев, игнорируя Оскарову попытку сползти в заманчиво-шутливый легкий мир польских анекдотов.

— Разве можно быть приятелем Роджера? — улыбнулся Оскар.

Женевьев захохотала, а Оскар скромно занялся своим авокадо-салатом, и несколько минут за столом номер пять было совсем тихо, только шелестел льдинками в бокале скотча неизвестный, никем не представленный Оскару старый джентльмен да Джек Хиггинс что-то шептал актрисе Маргарет. Если Оскар не ошибался, ее фамилия была Холт. Малоизвестная актриса.

— Вина? — с надеждой в голосе спросила его Женевьев.

— Конечно! — Оскар пододвинул свой бокал ближе к Женевьев.

Они нашли общий язык. У них было общее дело. Отпив хороший глоток, Оскар украдкой взглянул на малоизвестную актрису Маргарет. На ней была легкая шляпка с красивыми разноцветными перышками, капризная улыбка блуждала по лицу, глаза ее были блудливыми глазами. Маргарет была чудо. Живое, неистасканное еще чудо не более двадцати пяти лет от роду. Маргарет была радость и удовольствие. Далее смотреть на нее было весело. Джек Хиггинс, наклонившись к ней, сообщал ей очередную грубоватую мужланскую шутку. Джек Хиггинс был мужлан с головы до ног, Маргарет же была существом декадентским, подпрыгивая от счастья бегущим по жизни. «Она так прекрасно устроена, эта Маргарет, что ей не скучно даже с мужланом Джеком, И ей было бы весело, очень весело со мной, а мне с ней, — подумал Оскар. — Но ни у меня, ни у нее нет денег». Оскар улыбнулся Маргарет горьковатой улыбкой, оттренированной у зеркала в отеле «Эпикур», и Маргарет с готовностью улыбнулась ему в ответ. «Нет у меня денег, чтобы тебя купить, бэйби! — мысленно признал Оскар свое поражение. — Жопа я! Лузер!» Джек Хиггинс заворочался на своем стуле, как медведь, недовольный. А Оскар повернулся к Женевьев.

— За вас! — поднял бокал Оскар и чуть коснулся им бокала мамы-Женевьев, все еще помня о дочери-Маргарет. — За вас!

Мадам де Брео улыбнулась ему всеми своими загорелыми морщинами, и Оскар решил, что она тоже может быть «хорошей девочкой» и что они сумеют поладить. Оскар знал уже, что может по желанию с помощью волевого усилия изменить свою точку зрения на человека или ситуацию, и значит, возможно для него увидеть и Женевьев девочкой, в конце концов, когда-то ведь она ею и была.

Гостям было объявлено, что по желанию они могут иметь или телятину по-бургундски, или жареную форель как основное блюдо. Прошли опять вдоль столов горничные, убирая использованную посуду и подавая новые блюда. Среди этого достаточно шумного процесса, продолжая пить красное вино с Женевьев и время от времени обмениваясь с нею репликами, Оскар стал осторожно наблюдать за нею…

Прежде всего он выяснил, что мадам де Брео стеснительна. За ее решительными манерами разведенной лет десять назад независимой и жесткой дамы-дизайнера Оскар обнаружил неуверенную в себе, стареющую женщину. Женевьев, очевидно, уже не верила в то, что она может нравиться мужчинам, стеснялась своего возраста, а стеснение свое прикрывала, и даже не очень искусно, презрением, своего рода решительным безразличием по отношению к мужчинам. Ее поведение в мужском обществе и сейчас, с Оскаром, было поведением приятельским, мужским. Покончив с форелью и послав горничную за еще одной бутылкой вина, Женевьев даже закурила толстую сигару, вынув ее из большой серебряной коробки.

— Хотите? — пододвинула она коробку к Оскару.

— Попробую, — решил Оскар и, взяв увесистый табачный цилиндр, неумело прикурил от протянутой приятелем Женевьев огненной спички.

— Сильнее тяните, — засмеялась его неопытности Женевьев. — Это вам не сигарета.

На мадам де Брео был костюм от Нины Риччи, или от Сони Рикель, или от другого столь же громкозвучного и широко известного дизайнеровского дома, но выглядело все это великолепие на ней чуть-чуть по-вдовьи, слегка неряшливо. Оскару все сделалось ясно, и он, прекратив свои наблюдения, сделал вывод: мадам де Брео — неухоженная, запущенная дама и, судя по ее поведению, довольно давно не имела любовника. То есть, может быть, она и еблась время от времени, но постоянного любовника у нее определенно не было. Мужской мир, в котором степень молодости и красоты женщины, пришедшей с мужчиной, гордо кричит о количестве денег и успехе, которые ОН имеет, пренебрежительно игнорировал маму-Женевьев и суетился вокруг Маргарет-дочери.

Оскар не отказался бы от Маргарет. Дочери ему нравились. С такими, как Маргарет, он обычно начинал отношения, усевшись им на грудь, и насильно втискивал в неприступный рот член, впрочем не забывая сунуть туда одновременно большой палец — вдруг укусит, разозленная бесцеремонностью. Но довольно было Маргарет в его жизни. Теперь Оскару была нужна мама-Женевьев.

8

Женевьев и Оскар ушли от Мендельсонов последними. Роджер давно уже удалился в спальню, сославшись на то, что завтра утром очень рано у него назначено свидание с клиентом, а Женевьев, Оскар и возбужденная удачным парти хозяйка все еще сидели за одним столом, следя за тем, как слуги устраняют последние различия между гостиной до и после парти, И Женевьев все пила и пила вино, и с нею пил вино Оскар, желающий быть добрым приятелем-собутыльником для Женевьев. Жюльет Мендельсон стала зевать все чаще, и Оскар встал…

Когда они вышли на Саттон-плейс и Женевьев накинула поверх необъятного плаща-макинтоша сверхсовременной конструкции еще и большой, цветами, платок, Оскар увидел, до какой степени она пьяна. Женевьев качалась, не в силах идти ровно, в руке ее позванивала огромная связка ключей, подвешенная гигантской булавкой к пластиковой доске, не дощечке. Связка позванивала не ритмически, но рывками. Оскар правой рукой обнял мадам де Брео за талию поверх всех ее платков и плащей и сказал интимно и ласково:

— Ты качаешься. Мы много выпили.

Пьяная Женевьев взглянула на него, наморщив лоб с удивлением, и тоже перешла от приятельской развязности на другой язык, язык женщины, к которой только что проявил интерес мужчина: «А кк-ак себя чувствуешь ты, Оскар?» При этом она только раз запнулась.

— Я думаю, я пьян, но пьян приятно, — признался Оскар.

Женевьев засмеялась и сказала, растягивая слова: «Для меня опьянение — обычное состояние. Я всегда много пью на парти, чтобы избавиться от скуки». И добавила: «Не на парти я тоже много пью. Наверное, я не должна бы так много пить?» — спросила она неуверенно, поглядев на Оскара.

— Да, наверное, мы не должны так много пить, — сказал Оскар и, остановившись, притянул к себе Женевьев и, глядя ей в глаза, слегка улыбаясь, приблизил свои губы к ее губам.

Губы у Женевьев были большие, куда больше Оскаровых. Губы Женевьев были благодарны Оскару, за внимание, и поцелуй вышел мокрым, теплым, алкогольным и веселым. Второй поцелуй, которым они обменялись на углу Саттон-плейс и 57-й улицы, уже отдавал осознанным Женевьев ее женским могуществом и торжествующей радостью по поводу тех неожиданностей, которые еще случатся между ней и Оскаром. Значение второго поцелуя представилось Оскару приблизительно таким: «Видишь, какие у меня большие и теплые губы. Я имею такую же нежную пизду, мой милый мужчина. Она может быть нежной и беззащитной, но она также может быть могущественно-требовательной. Она может быть такой, как ты хочешь. Спасибо тебе».

— У меня тут машина, несколько блоков отсюда. Я тебя отвезу, — объявила Женевьев, отрываясь от Оскара. Рука его, ободренная обещаниями, данными ему губами Женевьев, в этот момент исследовала — увы, поверх макинтоша и костюма — мягкость попки мадам де Брео. — Где ты живешь?

Перед Оскаром вдруг возникла дилемма: говорить или не говорить Женевьев, где он живет, позволить или не позволить отвезти его в «Эпикур»? Маргарет он сказал бы, что живет на Мэдисон или на Бикман-плейс, соврал бы. Для Женевьев у Оскара было приготовлено особое место в жизни, потому он решил предстать перед ней бедным и голым. Пусть знает.

— Не думаю, что тебе следует везти меня через весь город на Вест-Сайд, — произнес Оскар с сомнением. — Я живу на Бродвее и 108-й улице, в отеле…

Но 108-я улица не произвела на Женевьев должного впечатления. Она упрямо повторила: «Я хочу тебя отвезти», и они зашагали, чуть покачиваясь, к Первой авеню, где была запаркована машина. Листья, сметенные ветром с деревьев 57-й улицы, шуршали у них под ногами, и Женевьев положила свою левую руку поверх правой руки Оскара, обнимающей ее за талию.

9

Машина оказалась «бентли» 1938 года выпуска. Лакированная и хромированная, она находилась в паркинге на Первой авеню и 55-й улице, и Оскар с удовольствием воссел рядом с Женевьев, не очень уверенный, впрочем, что Женевьев сможет вести машину лучше, чем она до этого могла ходить. Ходить ей хотя бы помогал Оскар, но водить машину он так и не научился.

Нет, Женевьев вела машину, и «бентли» не качался. Иной раз он, пожалуй, слишком резко рвался вперед на слишком внезапно загоревшийся зеленый свет или слишком резко останавливался на красный, так что Оскар устремлялся головой в переднее стекло, но они доехали до 108-й и Бродвея, никого не ушибив, и Оскар так и не коснулся лбом ветрового стекла.

— В настоящее время я обеднел и посему живу тут. — Оскар показал на горящие ядовито-красным неоном то вспыхивающие, то затухающие буквы «Epicure»: «p» отсутствовало наполовину, от «i» осталась только точка, «r» же светилась разбавленным жидко-розовым светом. — До этого я жил на Ист-Сайде, в Йорквилле, но, когда закончился лиз на квартиру, пришлось перебраться сюда. Хозяин поднял цену, я не мог платить столько денег…

— Я хочу посмотреть, как ты живешь, — сказала Женевьев. — Давай поднимемся к тебе, только ненадолго, потому что мне завтра работать.

Оскар сам хотел предложить Женевьев войти с ним в отель, но еще не решился. Его комната в отеле не была лучшим в мире местом для соблазнения светских женщин, однако отпустить Женевьев, не попробовав с нею сблизиться, было рискованно и неразумно. Кто знает, что может случиться завтра, встретятся ли они еще?

— Ты должна поставить машину в паркинг, — сказал Оскар. — Мы не можем бросить «бентли» на 108-й улице. Мои соседи, — и Оскар кивнул на группу черных ребят и девушек, сидящих на ступеньках отеля «Эпикур» с транзистором, — живо избавят «бентли» от лишних частей.

Женевьев не возражала, они нашли паркинг, оставили там «бентли» и через пятнадцать минут под восхищенные реплики, восторженный свист и иронические вскрики соседей Оскар и его светская Женевьев уже поднимались по ступенькам в отель «Эпикур». Женевьев полупьяно улыбалась и уже у двери Оскаровой комнаты спросила:

— Надеюсь, у тебя найдется что-нибудь выпить? Мне нужны будут силы на обратное путешествие.

— Вина, увы, нет, есть скотч, — ответил Оскар. — Но ты не пугайся, соседи не такие страшные, какими кажутся со стороны. Конечно, они любят попугать «беленьких», как они нас называют, и не отказались бы от кое-каких деталей твоего автомобиля, но я живу здесь год, и никто еще пальцем меня не тронул.

10

«Постель — единственное место на земле, где гордо существует справедливое неравенство». Этот афоризм Оскар придумал для Наташки, дабы заткнуть ей рот, постоянно изрекающий ее, Наташкины, истины. Все на одну и ту же любимую Наташкину тему: о свободной любви, о том, что она любит всех и что ей хорошо со всеми.

«Все вы мне нужны и интересны, — доказывала Наташка, хохоча. — И кто может, и кто не может. И импотент может быть хорош. О, если он нежный и у него хорошая кожа. Меня импотенты очень возбуждают», — разглагольствовала Наташка.

Оскар бесился от злости, доказывая ей, что в мире, да, существует справедливое неравенство и что он, Оскар, например, знает, что он очень хороший любовник, и что пусть Наташка не пиздит, что с толстым импотентом шестидесяти лет ей так же хорошо, как с Оскаром, когда он доебывает ее, Наташку, до появления кровавых пузырей в ее щели.

«Ты — одно удовольствие, а он — другое», — стояла на своем Наташка.

У мадам де Брео оказалось длинное, загорелое, без полосок лифчика или трусиков тело, большая мягкая грудь, высокий мягкий зад и мягкий живот. Все мягкое. Мягкое устраивало Оскара. Мягкое его, возбуждало.

Единственное, что ему не понравилось в манере, в какой Женевьев де Брео исполняла свою часть любовного акта, — то, как она этот акт завершила. Женевьев вся сжалась за некоторое количество минут до оргазма и потому помешала Оскару получить его часть удовольствия. Кроме того, кончая, Женевьев еще и пописала в то же самое время. Пописала толчками, потом вынутый из нее член Оскара сильно пощипывало.

Лежа на спине и цоглаживая благодарно волосы Оскара — он в это время, раздвинув руками ее щель, с любопытством разглядывал устройство пизды мадам де Брео, — Женевьев спросила:

— А ты? Ты кончаешь когда-нибудь?

— Мне нужно куда больше времени, — ответил Оскар, обводя пальцем очертания ее полового отверстия. У дамы-дизайнера был крупный клитор и крупно и просто устроенная пизда. Оскар верил, что с пиздой нужно работать. Целовать ее, чувствуя, ебать, понимая. Пизда — существо особое, любящее ласки и удовольствия, как дети любят конфеты и шоколад. Оскар всегда подходил к пизде с этой точки зрения, а не как к дыре в стене. В этом отличие Оскара от большинства мужчин. Даже Наташка признает, что Оскар по-настоящему любит пизду…

— Ох, это было так хорошо, — мечтательным, помутневшим голосом промычала Женевьев… — Очень хорошо… Я себя чувствую волшебно…

Судя по количеству судорог, которыми сопровождался оргазм Женевьев, это был, может быть, ее единственный половой акт с мужчиной за по крайней мере месяц, подумал Оскар, продолжая водить пальцем по поросшим темными волосами окрестностям пизды мадам. Волосы на голове мадам были цвета красного дерева — единственное, что как-то не согласовывалось с остальным ее вполне элегантным обликом дамы-дизайнера.

— Ох, так хорошо… — стонала Женевьев. — Ох…

Очевидно, желая отблагодарить Оскара за оргазм, мадам де Брео вдруг приподнялась и потянулась к его члену. Оскар позволил ей согнуться вдвое, переползти по проваливающемуся отельному ложу в ноги и взять член в мягкий и широкий рот. Он не стал разочаровывать мадам, не сказал ей, что, хотя он и получает определенное удовольствие от этого вида любви, тем не менее очень редко может кончить таким образом. Этот способ любведелания лишает Оскара инициативы и удовольствия подчинить себе женщину. Его привычка шокировать молодых девушек, неуважительно вспрыгивая им на грудь и еще более неуважительно втискивая им член в рот, относится скорее к области силы, подчинения, а не преследует своей целью получение удовольствия именно от членососания. Подавить жертву этим похабным наглым актом стремится Оскар. Ошеломить, сделать ее жертвой. Лежать же маленьким мальчиком, беззащитно предлагая самую уязвимую и нежную часть своего тела власти другого человека, Оскару не очень нравилось. Часто, особенно если партнер был неискусен, Оскар терял в процессе членососания эрекцию. Его, оскаровское, возбуждение происходило от борьбы, от победы, и это в обессилевшего, слабо разбросавшего члены врага втыкал он свое орудие. От сознания слабости жертвы наливался его член кровью.

Женевьев старалась очень. Она облизывала оскаровский член с головки до его уходивших, прятавшихся в крепкий кустарник корней. Но от облизывания она неосторожно перешла к заглатыванию, и тут Оскар понял, что полупьяная мадам де Брео не выдержит марафона. Когда она, во второй уже раз, едва не задохнувшись собственной слюной, вынула Оскаров член из горла, чтобы передохнуть, он остановил ее ласковым:

— Хватит, Джей, мне очень трудно кончить таким образом.

— Большинство мужчин любит это, — сказала, отведя волосы с лица, Женевьев и облизала губы. — Ты хорошо пахнешь, и ты вкусный…

— Но я не большинство мужчин, Женевьев, я меньшинство…

— Что это у тебя? — спросила Женевьев, указывая вверх. На стене, в изголовье кровати, свисали с гвоздя кожаный ошейник с шипами и плеть. Семихвостая черная кожаная плеть. Части специального гардероба, которые — только две — он позволил себе повесить на стену, показать миру. Больше показать он не хотел — комнату редко, но посещали горничные, хотя и нечасто, меняли белье, Оскару не хотелось бы прослыть среди персонала отеля и его обитателей уродом или извращенцем. Хотя некоторые из обитателей отеля и были уродами и извращенцами.

— Эс энд Эм, — объяснил Оскар приветливо, но почти равнодушно.

Женевьев усмехнулась, еще раз взглянула на плеть и ошейник, взяла со столика у кровати свой бокал со скотчем (в скотч они налили воды — ни льда, ни соды у Оскара, разумеется, не было), отхлебнула большой глоток и осторожно спросила:

— А ты что же, в Эс энд Эм?

— Ах, — сказал Оскар, — даже и не знаю… До какой-то степени, да. Я практикую кое-что для усиления сексуального удовольствия… Но это совсем безобидные вещи, ничего серьезного.

— Мне пора. — Женевьев, приподнявшись на локте, поцеловала Оскара. На Оскара пахнуло запахом его члена, и все морщины Женевьев разом приблизились к его лицу.

«Наверное, ей все же за пятьдесят, — подумал Оскар, — Уж очень глубокие надрезы, еще и усугубленные загаром, спускаются от носа Женевьев к углам ее рта».

Вслух же Оскар произнес насмешливо:

— Что, испугалась, Женевьев?

— Нет, что ты… — Женевьев уже встала и начала одеваться. — Мне действительно пора. Иначе я завтра не встану. А у меня завтра комитет.

— Комитет? — переспросил Оскар.

— Да. Я фэшен-координатор у Этель Ксавьер. Завтра мы принимаем в производство новые модели. Я должна быть в офисе в девять. Обычно я не появляюсь там раньше одиннадцати.

Женевьев погладила Оскара по лицу и, по-видимому, хотела нежно улыбнуться ему, но вышла гримаса. «Хуево быть старой, — подумал Оскар. — Очень хуево. Даже с такой фигурой, как у Женевьев».

— Я хочу встретиться с тобой еще. Ты очень милый. — Женевьев опять скорчила нежную гримасу. — Ты можешь мне подарить двадцать четыре часа в следующую пятницу?

— Безусловно. Я буду очень рад, — сказал Оскар и заставил себя, взяв мадам де Бреоза одну из больших круглых трудей, прильнуть к ее мокрому рту, пахнущему его членом.

11

В следующую пятницу Женевьев явилась к Оскару в отель с двумя бутылками шампанского. Вокруг одной из бутылок был повязан черный кашемировый мягкий шарф с золотыми нитками вытканной этикеткой «Этель Ксавьер». Шарф Женевьев сняла с бутылки и повязала Оскару на шею. «Скромный подарок», — сказала Женевьев.

Они выпили шампанского, Оскар выкурил джойнт, от которого Женевьев отказалась, самокритично объявив, что ей достаточно алкоголя, и, раздевшись — каждый разделся сам, — легли в постель.

«Гавайская трава — самая лучшая в мире!» — вспомнил Оскар граффити, недавно появившееся в холле отеля «Эпикур» среди других клинописных памятников, оставленных великим множеством варварских племен, населяющих «Эпикур». Да, гавайская — лучшая в мире. В гавайском тумане Женевьев пятидесятилетняя превратилась мгновенно в Женевьев двадцатилетнюю, а потом почему-то, даже поразительно, и в десятилетнюю. Раздвинув пухлые ножки Женевьев десятилетней, Оскар Совратитель поддел наглым грязным пальцем странно вспухшую плоть в ее отверстии… Женевьев десятилетняя, испуганно кусая губы и постанывая, отвернула лицо от страшного Оскара. И тогда…

Оскар практически насиловал Женевьев, позволяя себе все. Он жадно и больно разгребал и сжимал ее обширные груди, заламывал ей руки, при этом как можно грубее и неопрятнее ебал мадам де Брео, ударяя в нее животом, время от времени рукою вытаскивая из ее пизды слизистую субстанцию, выделяемую мадам в ответ на его хуй, и размазывал субстанцию по лицу и животу мадам…

Потом они лежали, и Женевьев смотрела преданным взглядом на Оскара-самца, втягивающего в легкие содержимое очередного джойнта. Оскару опять стала видеться Женевьев пятидесятилетняя, и он захотел изменить ее облик, очистить Женевьев хотя бы до возраста тридцати лет.

Гавайская трава чудесно выполнила чистку. Эрозия времени, наросты, морщины, дефекты снимались гавайским чудесным зельем в несколько минут, и очищенная от времени молоденькая мадам де Брео существовала достаточно долго для того, чтобы Оскар успел выполнить очередной этап своей работы.

«Я работаю. Это моя работа», — говорил себе Оскар, наклоняясь между ног мадам и трогая онемевшим языком ярко-красную щель мадам в самой верхней ее части. «Это моя работа, — опять и опять убеждал он себя. — Одни работают на кухнях, другие работают с мусором, я же работаю с пиздой…»

— Да-да, делай, как сейчас. Еще, пожалуйста… Еще делай, как сейчас, — стонала мадам. — Да, там, именно там… там… Еще, еще… еще…

12

Оскару не хотелось испугать Женевьев, и потому в эти 24 часа, растянувшиеся в двадцать восемь, он не проделал с ней всего комплекса сексуальных мероприятий, которые он проделывал с Наташкой и которым он частично от Наташки и научился. Но он все же выебал Женевьев искусственным членом самого маленького размера, предварительно пробормотав сдавленным голосом: «Я хочу увидеть тебя опять в оргазме!» Наташку он уже давно ебал членом большого размера.

— Я боюсь, боюсь, — пробормотала мадам де Брео нерешительно, но, увидев, что Оскар нахмурился, согласилась: — Хорошо, но, пожалуйста, не сделай мне больно…

— Скажи мне тотчас, если тебе будет больно, я остановлюсь, — прошептал Оскар и стал смазывать член кокосовым кремом.

Измучившись от долгого периода пустоты и незаполненности, пизда пятидесятилетней женщины теперь наслаждалась и благодарно вспухала вокруг розовой, тяжелой, в пупырышках, резины искусственного зверя. Сжимая член в кулаке, Оскар думал обо всех этих миллионах двуногих самцов, глупо обольщающихся относительно способности женщины к наслаждению, самодовольно думающих, что кратковременные сеансы толкательных движений членом в пизде жены или любовницы способны удовлетворить настоящую сексуальную жажду. Если бы они могли увидеть эту белую пену, выступающую из пизды и кольцом обнимающую розовое тело сумасшедшего искусственного любовника, вновь и вновь направляемого Оскаром в глубь мадам де Брео. Если бы они могли ощутить хоть на миг физическую усталость набрякших мышц Оскара, напряжение всего его организма, пытающегося заставить Женевьев вновь увидеть огненный столп и, напрягши мышцы живота, с нечеловеческим воем заорать: «А-аааааа-ааааааа!» и зарычать, о, тогда бы они поняли ничтожность и жалкость обычной любви.

Они уснули только тогда, когда Оскар уже не мог прикоснуться к пизде мадам без того, чтобы она не дергалась в нервном истощении и со слезами на глазам не кричала: «Нет! Я больше не могу! Оскар, милый, не надо! Не надо! Прекрати! Я умру! Нет!» Оскар оставил ее в покое.

Только на второе утро, после того как за Женевьев закрылась дверь номера 903 в отеле «Эпикур», эта же дверь перед нею открылась, и Женевьев, заметно осунувшаяся, осторожно вышла в коридор. Она поцеловала Оскара в дверях и слабым преданным собачьим взглядом нащупала его глаза. Нащупав их, долго, отступая задом, пятилась по коридору. Наконец исчезла в колене коридора, ведущем к элевейтору.

Оскар вернулся в комнату, свалился в постель и уснул. Последним его чувством была удовлетворенность собой и тем, что он прекрасно справился с первой своей работой. «Хорошо сделано».

* * *

Когда же, проспав до позднего вечера, Оскар встал и начал убирать всклокоченную после столь длительной операции комнату, под одной из шампанских бутылок он обнаружил стодолларовую бумажку, сложенную вдвое. Повертев банкнот в руках, Оскар улыбнулся, натянул брюки и отправился вниз заплатить менеджеру отеля причитающийся с него долг.

глава третья

1

— Хай, Оскар, это Женевьев. Будь, пожалуйста, дома с восьми до половины девятого. Я за тобой заеду. Надеюсь, ты не забыл, что сегодня мы отправляемся на обед к Сюзен Вудъярд. Будет ее бой-френд Боб Картер — журналист из «Нью-Йорк таймс», моя подруга Соня Бетти, ты, конечно, слышал о ней, и мы. Все свои.

— Это ее фэшен-дом Бетти, да? — осведомился Оскар.

— Да-да, — торопится Женевьев. — А о Сюзен Вудъярд ты тоже, наверное, слышал — она писательница… ОК, я с тобой прощаюсь. Меня ждут на показе. Будь хорошим.

На Мэдисон Женевьев положила трубку. Оскар положил трубку на своем конце города, в Вилледже, и заглянул в зеркало, висящее над фальшивым камином. Из зеркала на него задумчиво-рассеянно посмотрел черноволосый и бледнолицый мужчина. «Интересно, кем я кажусь людям с первого взгляда?» — подумал Оскар. Женевьев представляет его своим друзьям как философа, который очень скоро осчастливит мир своей новой книгой, книгой века. «Нет, на философа я не похож, — с сомнением решил Оскар. — Скорее на человека свободной профессии или на карточного игрока. Да-да, на карточного игрока. И еще, может быть, на того, кем я и являюсь: на истязателя, на палача».

Уже второй месяц истязает плоть Женевьев Оскар. Женевьев его пытки удивительно идут на пользу. Она стала меньше пить и выглядит намного свежее. Удовлетворенный секс придал лицу счастливое выражение, и, хотя она, разумеется, не помолодела, все без исключения ее знакомые удивляются происшедшей в ней перемене.

Женевьев переселила Оскара в вилледжскую квартиру на Мортон-стрит. Деликатная Женевьев сообщила Оскару, что это квартира ее друзей, которые на год уехали в Англию, но Оскар абсолютно уверен, что она сняла квартиру специально для него.

Квартира небольшая — ливинг-рум и спальня, — но от отеля «Эпикур» буржуазную Мортон-стрит отделяет путь длиною в целую жизнь. Оскар же преодолел этот путь в месяц. «Браво, Худзински!» — сказал себе Оскар и стал собираться на свидание к Наташке. Оскар пригласил Наташку на обед в любимый ею ресторан «Знак Голубя», что на Третьей авеню у 64-й улицы. Оскар не видел Наташку с того самого памятного дня, когда ему впервые пришла в голову мысль стать палачом. Оскару очень хотелось ее увидеть, и он мог бы встретиться с Наташкой куда раньше, и не раз, но Оскару хотелось поразить Наташку новыми тряпками, которые купила ему Женевьев, — элегантным костюмом, белым пальто, — и он все оттягивал встречу, ему все казалось, что у него нет еще достаточного комплекта вещей, способных поразить русскую девушку. Но теперь настало время.

Приняв душ, высушив феном волосы так, что они аккуратно и высоко забегали назад, как у раннего, еще не разжиревшего Элвиса Пресли, Оскар надушился, надел белую рубашку, узкий галстук красно-черной расцветки, светло-коричневый в синюю и белую полоску костюм, черные, в узорах тисненых дырочек, туфли и довольно прошелся по квартире. За всю его жизнь у него никогда еще не было такого количества новой одежды. «Может быть, надеть черный костюм?» — задумался Оскар и пошел было к шкафу, но, решив, что черный костюм среди бела дня — было время ланча — будет выглядеть неуместно, натянул белое итальянское пальто стиля «мафиози», бросил на шею шарф и, сжав, не надевая их, в одной руке перчатки, вышел из квартиры.

2

У ресторана стояло несколько лимузинов, и рядом лениво бродили шоферы, ожидающие ланчующих боссов.

В «Знаке Голубя» было многолюдно. Спустившись по ступенькам в заставленный цветами обеденный зал, Оскар гордо прошел к указанному ему метрдотелем столу и сел под куст каких-то розовых крупных цветов, названия которых Оскар, будучи городским жителем всю свою жизнь, не знал. Цветы выливались из деревянной кадки и почти соприкасались с его головой. Напротив Оскара, за стулом, на который сядет, когда придет, Наташа, находилась кадка с голубыми цветами. «Наташка со своими голубыми глазами будет как раз в цвет и в масть», — решил Оскар и, подозвав официанта, заказал аперитив, деликатности которого удивился сам: «Перно».

Его все равно всегда принимали за иностранца. Даже закажи Оскар бурбон со льдом, к концу вечера официант обычно позволял спросить его: «Протите, мистер, вы француз?» Иногда Оскар позволял себе, ответить «да».

Только когда Оскар вливал воду во второе перно, он наконец услышал гул многочисленных шепотков и сдержанных («Знак Голубя» — дорогой ресторан) возгласов восхищения и удивления. Волна шумного оживления приближалась к Оскару, и, даже не поднимая глаз от перно, Оскар мог с уверенностью сказать, что через зал идет Наташка. Ее передвижения в этой жизни всегда сопровождались всеобщим оживлением.

— Bay! — сказала Наташка. — Какой ты до невозможности роскощный, О! Что случилось, ты обворовал банк?

Оскар встал, пододвинулся к голубому облаку, к платью Наташки и ее горящим сейчас в восхищении глазам и поцеловал розовые маленькие Наташкины губы, зная, что сейчас весь зал: все бизнесмены, кокаин-дилеры и старые леди в буклях — смотрит только на них. Наташка и он всегда составляли прекрасную пару, только Оскар обычно был очень обтрепанный. «Пусть знают!» — мстительно подумал Оскар и еще более интимно притянул к себе Наташку и поцеловал ее второй раз более длительно.

— Хочешь шампанского для начала? — спросил Оскар, когда они сели.

— Хочу, — сказала Наташка, — только не забывай, что здесь очень дорого, у тебя хватит денег?

— Я бы тебя, наверное, не приглашал сюда, если бы у меня не было денег, — обиделся Оскар и заказал бутылку шампанского. «Дом Периньон». Назло Наташке. Он был в «Знаке Голубя» с Женевьев пару раз. Конечно, ресторан очень дорогой, но в кармане у Оскара, вернее в бумажнике — он первый раз в жизни завел себе бумажник, — лежало 600 долларов.

— Ну, рассказывай, — попросила Наташка, закурив свою обычную длинную женскую сигарету и нежно поглядывая на Оскара, чуть наклонив голову набок. Нежность во взгляде Наташки означала обычно, что предмет или личность, на которую она смотрит в данный момент, ей нравится. К сожалению, не существовало предмета или личности, которые бы нравились Наташке сколько-нибудь длительное время.

— Я знаю, — сказала Наташка. — Ты получил наследетво, да? От польского дедушки в Детройте. Акции автомобильной компании. Большой пакет акций. И теперь будешь жить на проценты с огромного банковского счета. Дедушка покинул родную Польшу в 1914 году, спасаясь от призыва в армию… Угадала?

— Нет, — засмеялся Оскар. — Совсем не то.

— Значит, ограбил банк… Bay! — воскликнула Наташка, увидав, что официант принес серебряное ведро со льдом и бутылку «Дом Периньон», которую он, перед тем как открыть, показал Оскару. — «Дом Периньон»? Гуляем! Явно ограбил банк и, судя по шампанскому, ограбил не на окраине. Какой, скажи мне, О, я очень любопытная… «Чейз Манхэттен»?

— Нет, — сказал Оскар, — не банк, опять мимо… За самую прекрасную женщину в мире, за тебя, Натали! — И Оскар приподнял свой бокал с шампанским и добавил: — Я очень тебя люблю!

Глаза Наташки сделались теплыми-теплыми, и она благодарно обвела ими Оскара: «Все-таки ты прелесть, О, когда не грубишь и не капризничаешь. Я тоже тебя очень и очень люблю!»

Они соприкоснулись бокалами и выпили.

— Хорошо, — сказала Наташа, поставив бокал, который подскочивший официант тотчас же наполнил шампанским. Если ресторан и был дорогим, то у них хотя бы был отличный сервис. — Хорошо, — повторила Наташа, — ты же не хочешь мне сказать, что ты эти деньги заработал, О, миленький?

— Вот именно, заработал. — Оскар торжествующе улыбнулся.

— Пе-ре-стань! — протянула Наташа. — Только твой костюм стоит долларов пятьсот, и обед, которым, я полагаю, ты собираешься меня накормить, будет тебе стоить сотню долларов. Да одна эта бутылка шампанского…

— И на все это я, да, заработал деньги, — перебил ее Оскар, сделав ударение на слове «заработал». Наташка смотрела на него разочарованно.

— И где же ты работаешь? — уже без особого интереса спросила она. — Надеюсь, не официантом?

— Нет, — сказал Оскар. — Я — палач.

— Кто? — переспросила Наташка недоуменно.

— Палач, — спокойно подтвердил Оскар. — Очень редкая профессия, я один из немногих ее представителей. Вряд ли единственный, но, во всяком случае, я никогда не слышал еще о других профессиональных палачах.

— Ты имеешь в виду, — нерешительно начала Наташа, — что… что ты пытаешь людей?

— Да, — подтвердил Оскар. — Я пытаю исключительно женщин. И за это получаю довольно приличные деньги. Точнее, я сейчас пытаю только одну женщину, но надеюсь получить работу и с еще несколькими женщинами…

Оскар решил загадочно улыбнуться, потому что лицо у Наташки было чуть-чуть испуганное.

— Палач… — повторила Наташка. — Ну и нуууу! — протянула она с уважением. — И где же ты их пытаешь, О, в тюрьме?

— Нет, — сказал Оскар лениво, — в своем апартменте в Гринвич-Вилледж, на Мортон-стрит…

— Bay! — сдалась Наташка. — Я ничего не могу понять. О, объясни мне, ради бога, кого ты пытаешь и за что?

— Я пытаю Женевьев де Брео, приковываю ее наручниками к постели, бью ее набором ремешков и плеток, колю ее иной раз иглой, застегиваю на ней тугие ошейники, ебу ее искусственными членами и членом неискусственным, изображаю насилие. Делаю все, что придет мне в голову, фантазия у меня обширная. Мой арсенал всевозможных орудий издевательств над мадам де Брео постоянно растет, я постоянно покупаю готовые приспособления в Эс энд Эм магазинах у Хадсон-ривер…

3

Наташка хохотала долго и даже в конце концов закашлялась.

— Палач, палач! — повторяла она с восторгом. Остановившись наконец, она нежно поглядела на Оскара. На сей раз нежность означала одобрение. — Я всегда была уверена, что ты сексуальный маньяк.

— Я пришел в эту профессию через твою постель, между прочим, — невозмутимо сообщил Оскар. — Разве не ты научила меня первым приемам?! Вот теперь я палач…

— Если ты попадешь когда-нибудь в тюрьму благодаря твоей новой восхитительной профессии, не упоминай, пожалуйста, мое имя на суде и не говори, что это я тебя развратила, — засмеялась Наташка.

Она пришла в прекрасное состояние духа, небольшая светлая прядка волос отделилась от заколотой в небрежный шиньон массы и упала на Наташкин лоб. У Наташки был вид лукавой и смешливой хулиганки, девочки-подростка. Оскар протянул руку и погладил Наташкины губы, подбородок и шею.

— Ты все-таки гений, Оскар, — опять заговорила Наташка. — Додуматься до такого простого способа зарабатывать деньги! К тому же ты не меньше, чем я, любишь ебаться… — Наташка как-то стыдливо фыркнула.

— Ебать Женевьев де Брео не такое уж большое удовольствие, — возразил Оскар. — Ей пятьдесят.

— Ну и что, — пожала плечами Наташка. — Мне тоже когда-нибудь будет пятьдесят.

— Ты — другое дело. Тебя я смогу ебать и в пятьдесят.

— Спасибо, — склонила голову благодарная Наташка. — В пятьдесят лет я уже уйду из секса. Как боксеры уходят с ринга. Нужно уйти непобежденной…

— Да уж тебя победишь, как же! — засмеялся Оскар и, вглядевшись сквозь голубое облако в Наташкин холмик груди — Наташка любовно называла свои грудки курносенькими, — протянул к нему руку… Наташка дремотно и томно смежила глаза, чтобы зал не мешал ей прислушиваться к тому, как рука Оскара ласкает ее грудку…

— А вот слабо тебе выебать меня здесь, в ресторане? — вдруг быстро спросила Наташка, как бы не уверенная в Оскаре, и задвигала под столом ногами. Сбросив туфли, вытянула ноги и потерлась ступнями о лодыжки Оскара. По ногам Оскара, вверх к его паху, побежали мурашки… — Слабо? — опять тихо и серьезно спросила Наташа.

— Наталья… — начал Оскар. Он всегда, когда смущался и терялся, называл Наташку Наталья или Натали, взывая к ее серьезности через это официальное наименование лисьеподобного существа…

— Слабо… боишься, — хитро и соблазнительно улыбалась Наташка, и в сузившихся ее глазах сияли во все стороны разбитые вдребезги голубые хрусталики. — Трус, а еще палач…

— Что ты будешь есть, Натали? — спрятав лицо в меню, постарался отвлечь ее Оскар.

— Трус! — убежденно и весело констатировала Наташка. — Закажи мне саймон-стэйк… Я пойду в туалет, хочу пи-пи. Саймон-стэйк и салат из помидоров.

Наташка встала, весь зал опять смотрел на них, потому что невозможно было не смотреть на Наташку. От Наташки народ всегда чего-то ждал, у нее на лице было написано, что она вот-вот сейчас что-нибудь необыкновенное вытворит.

Задвигая обратно свой стул, Наташка насмешливо взглянула на сидящего с меню в руке Оскара и вдруг быстро почти прошептала: «Наберешься храбрости — постучи три раза в ледис-рум», — и ушла, колыхая попкой под голубым шелком на длинных ногах. Все без исключения мужчины в ресторане поглядели на Наташкину скрытую шелком попку, зная, что попка эта удивительной формы, прекрасна, и два эллипса, начинаясь у самой талии, спускаются вниз самой прекрасной на свете плотью, и тот, кто попробовал эту попку, подержал ее в руках, никогда уже попки этой не забудет.

«Какое все-таки Наташка элегантное существо», — подумал Оскар с восхищением. И он имел в виду не то, как Наташка одевается, нет, Наташка родилась элегантнейшим существом. Тоньше ее запястий Оскар не видел…

4

Когда через несколько минут Оскар постучал в массивную дверь ледис-рум, ему открыла испуганно улыбающаяся Наташка. В одной руке у нее был цилиндрик помады. Оскар, не говоря ни слова, вошел, оттесняя Наташку в тесное кафельное, залитое синим дневным светом помещение, поцеловал Наташкины недокрашенные губы и руками полез в теплые Наташкины тряпки.

— Не надо, миленький, — возбужденно заговорила Наташка, — не надо, я пошутила. Кто-нибудь войдет…

Руки Оскара, однако, уже хватали Наташкины голые бедра под платьем, миновали лоскутик трусиков, прошлись по системе резинок, поддерживающих чулки, и впились в мякоть попки.

— Что ты делаешь, О, что ты делаешь… Не…

Наташка запнулась, так как именно в этот момент Оскар рывком повернул ее попкой к себе и силой согнул Наташку так, что ей пришлось ухватиться руками за умывальную раковину. Затем он задрал Наташкино голубое платье, и все великолепие прекрасного белого крупа, нежных половинок предстало ему, Оскару, и заставило его член налиться волной набежавшей крови. Одной рукой Оскар проник под Наташкину попку, нащупал там самую горячую и влажную точку, указывающую безошибочно на вход в самую прекрасную в мире пизду, сдвинул чуть в сторону мягкий нейлон трусиков и единым движением всего тела вдвинул в Наташку хуй.

Наташка даже захрипела странно, как-то не по-человечески, оттопырила попку и опустила локти на раковину. Оскар крепко ухватил ее за полушария попки — он знал, что Наташка любит, чтобы попку ее держали крепко, — и отправился в волшебное путешествие…

Из путешествия по восхитительным землям, населенным дикой Наташкой, и только ею, вернул его к действительности настойчивый стук в дверь женской комнаты. Стучали, очевидно, уже давно…

— Что за черт, что происходит в этом туалете! — взвизгнул высокий женский голос. — Откройте наконец, сколько можно занимать туалет!

Оскар задвигался в Наташку и из нее медленнее и как бы с сомнением вдруг приостановился, не зная, что делать, но Наташка, повернув к нему голову, попросила хрипло:

— Не останавливайся, пожалуйста, еще поеби меня, я сейчас кончу. Еби же!..

Еще через несколько минут, не обращая внимания на стук в дверь и возгласы за дверью женской комнаты, Наташка и Оскар кончили вместе, как они больше всего любили, и, пока сперма его рывками выплескивалась в глубину Наташкиного тела, Оскар прижимал Наташку к себе, держа рукою нежный ее живот.

5

Когда они ехали в машине, Женевьев сочла нужным дать Оскару несколько основных инструкций по поводу того, как Оскару следует себя вести на обеде у Сюзен Вудъярд. Она никогда до этого не учила Оскара, как ему себя вести, очевидно, сегодняшнему обеду Женевьев придавала исключительное значение.

— Сюзен — моя лучшая подруга, — объявила Женевьев, промчавшись во второй уже раз на красный свет. Трезвая, Женевьев водила свой «бентли» еще более уверенно и нагло, чем пьяная. — Сюзен, может быть, самая интересная женщина, какую я когда-либо встречала. Она имеет репутацию лучшей американской новеллистки, она пришла в литературу лет десять назад вместе с поколением писательниц-феминисток, но она не феминистка. Я бы даже сказала, что она скорее антифеминистка. Я считаю, Оскар, что знакомство с нею может оказаться очень полезным для тебя, у нее огромные литературные связи.

Женевьев нравится думать, что Оскар пишет свой философский труд, в то время как Оскар даже не утруждает себя сделать вид, что он что-либо пишет. Женевьев восемь лет была замужем за издателем. Женевьев любит и хочет быть респектабельной и чтоб все вокруг нее были респектабельны. (Оскар все собирается как-нибудь сказать Женевьев, что вползать в «бентли» через одну дверь и выползать через другую — а Женевьев постоянно занимается ползаньем, когда она очень пьяна, — далеко не респектабельно.) Любовник-философ, пишущий книгу, — это очень респектабельно.

Оскару совершенно не нужны литературные связи, но о Сюзен Вудъярд он слышал и даже прочел одну из ее нашумевших книг — «Плата за страх», — повествующую о любовных приключениях женщины, сорвавшейся с цепи замужества только в тридцать пять лет. Молва утверждала, что образ главной героини Сюзен Вудъярд списала с себя. Оскар нашел книгу небесталанной, но пошлой, любовные сцены неуклюжими, но написанными явно энтузиасткой секса.

«Будет очень интересно познакомиться еще с одной нимфоманкой», — объявил Оскар насмешливо и положил свою руку на ляжку Женевьев. Хотя Женевьев два раза в неделю ходила заниматься балетом, ляжки у нее были мягкими. Может быть, ей следовало ходить на балет три раза в неделю. При мысли о том, что хорошо бы проверить, соответствуют ли сексуальные способности писательницы сексуальным способностям героини, Оскар ухмыльнулся…

Женевьев, очевидно, поймала улыбку Оскара в зеркале, потому что она вдруг неожиданно зло сказала: «Но запомни, Оскар, Сюзен для тебя табу. Она моя лучшая подруга».

Оскар поморщился. Все подруги Женевьев были ее лучшими подругами, так же как любая названная наугад знаменитость мужского пола обязательно была лучшим другом Женевьев или ее бывшим любовником. Оскар сдвинул свою руку ниже, с ляжек Женевьев на ее колени, и, сминая платье, пробрался к горячему паху мадам де Брео. Ему хотелось напомнить официально поджавшей губы мадам, кто он такой, напомнить ей о своем могуществе. Двумя пальцами он потер у Женевьев между ног.

Лицо мадам треснуло в гримасе. «Оскар! — жалобно взвизгнула Женевьев. — Я веду машину! Пожалуйста!»

Оскар убрал руку. Он ненавидел рациональность Женевьев. Разделение ею жизни на реальность и секс. Ему неприятно было ханжество Женевьев, отказывавшейся на улице или в гостиной среди бела дня вспоминать об их совместных постельных развлечениях. Для Оскара постель и жизнь были одно целое, и его кожаные доспехи, когда он их снимал, вовсе не лишали его сексуальности, желаний и импульсов. Женевьев же, встав с постели, сразу же превращалась в строго социальное существо.

Весь остальной путь в аптаун они промолчали, думая каждый о своем. Оскар — открыв окно и подставив лицо холодному, почти зимнему ветру.

6

Знаменитая писательница жила рядом с Гугенхаймовским музеем. В просторном холле дома на Пятой авеню целых два дормена сидели, внимательно обозревая многочисленные телевизионные экраны, на которых видны были все этажи богатого дома. Сексуальность писательницы хорошо охранялась.

В элевейторе Женевьев вдруг поцеловала Оскара в ухо и сказала, что она просит прощения.

— За что? — спросил Оскар, хотя и знал за что.

— Мне показалось, что я была к тебе невнимательна? — полувопросительно выдавила из себя Женевьев.

— Все нормально, — сказал Оскар.

Они пришли последними. Сюзен Вудъярд, небольшого роста блондинка — от Женевьев Оскар знал, что ей тридцать семь лет, — поцеловала Женевьев и протянула руку Оскару.

— Сюзен Вудъярд.

— Оскар Худзински.

Они обменялись оценивающими взглядами. При этом Оскар подумал: «Интересно, знает ли она?.. Знает ли она, что я палач? Похвалилась ли ей Женевьев не совсем обычным любовником, пашущим и тщательно обрабатывающим ее тело, как хороший крестьянин возделывает свой участок земли?»

У Сюзен оказались очень-очень светло-серые глаза не совсем удачной формы, несколько неопределенный нос, темные круги под глазами и склонность к полноте, которая, очевидно, доставляет ей немало диетических хлопот в наше время, когда эталоном женской фигуры служат больные дистрофией девочки.

Все эти данные обнадеживали, но наибольшее удовольствие доставил Оскару липкий пухлый рот Сюзен Вудъярд. Судя по рту Сюзен, молва, должно быть, не соврала, и свою похотливую домохозяйку Нэнси Сюзен Вудъярд смоделировала, да, с самой себя. Оскар прикинул, как будет выглядеть Сюзен, растянутая цепями на его, Оскаровом, ложе…

По плотно завешанному картинами коридору вслед за Сюзен они пошли в гостиную. Оскар успел заметить, что все без исключения картины изображали обнаженных или полуобнаженных женщин. Он вспомнил, что Сюзен Вудъярд, ко всему прочему, имела еще и славу бисексуальной женщины.

Гостиная, вопреки ожиданию, была совсем небольшая. Стены ее оказались полностью закрыты простого темного дерева шкафами с книгами. Старые, золотом тисненные переплеты тускнели за стеклами. Центральную часть гостиной занимал старомодный, необыкновенной величины кожаный диван. Такие диваны Оскар встречал в последний раз в родной Зелена-Гуре, даже уже в Варшаве они перестали ему попадаться. Почти все гости Сюзен Вудъярд поместились на диване.

— Мисс Соня Бетти, — Оскару представили первой, разумеется, женщину. — Оскар Худзииски.

Известной во всем мире, имеющей магазины во многих европейских столицах и в нескольких городах Америки, создавшей свой стиль одежды, успешно-соперничающей с Ив Сен-Лораном и другими китами фэшен-бизнеса Соне Бетти не менее шестидесяти лет. К Оскару с дивана приподнимается засушенное, тщательно выкрашенное в серебристый цвет — волосы облаком вздымаются над головой — существо и протягивает ему костлявую ручку, похожую на куриную, лапку: «Соня». Девочка-бабушка.

Мужчины представились вслед за Соней. Боб Картер, которого Женевьев назвала бой-френдом. Сюзен, выглядит как максимально неподходящий для писательницы, пишущей о сексе, бой-френд. Высокий, белый, излишне массивный, коротко, остриженный блондин распространяет вокруг себя атмосферу стерильности и тотальной несексуальности.

Зато некто Пьер — фамилии его Оскар не уловил, — пришедший вместе с Соней Бетти, оказался удивительно похожим на оперного Мефистофеля. Высокий, костлявый, одетый исключительно в черное; черная бархатная куртка, черные брюки и под ними черные же лаковые туфли — он, да, излучал секс, этот человек. Оскар даже несколько позавидовал его внешности, его неестественно красным губам: и черным угольным глазам, горевшим по обе стороны большого носа, даже его гнусавому голосу соблазнителя, Почему-то Оскару подумалось, что такая внешность больше бы подошла ему, Оскару, для роли палача, но он тотчас успокоил себя тем, что большинство людей в этом мире не осознают своих, возможностей и, естественно, конкуренция со стороны случайно встреченного им Пьера ему не грозит…

7

— Давно вы покинули Польшу? — обратился к Оскару Боб Картер почти тотчас же после того, как Сюзен-хозяйка усадила Оскара в кресло и дала ему в руку бокал скотча со льдом.

«Ждал, сука, момента», — с ненавистью отметил Оскар. Он ненавидел разговоры о политике и в особенности ставшие модными в последнее время светские беседы о ситуации в Польше. Во-первых, ситуация в Польше его мало интересовала, так же как и ситуация в Африке. Во-вторых, подобные беседы в гостиных всегда вынужденно поверхностны, и Оскару нечего было добавить к уже всегда готовому мнению собеседника, к заранее выбранной позиции…

— Более шести лет назад я покинул Польшу, слава богу! — миролюбиво ответил все же вежливый и терпеливый Оскар.

— Власти изгнали вас из страны или вы уехали сами? — помогла Бобу Соня Бетти. Но на лице ее не было написано такой профессиональной липкости, какая была на лице журналиста Боба, Соня просто желала быть вежливой.

— Я уехал сам, — в тысячный или стотысячный раз стал объяснять Оскар, пересиливая собственное отвращение. — В свое время я попал в Париж с группой польских туристов и решил остаться на Западе.

— Вы выбрали свободу, — подсказал Боб Картер.

— Я не назвал бы эту акцию столь пышно, — поморщился Оскар, несмотря на свое искреннее желание быть вежливым. — Просто в Польше мне было скучно жить. Я никогда не был вовлечен в политику.

Белесая физиономия мистера Картера изобразила нескрываемое разочарование. Он лишился куска информации, которую он потом смог бы куда-нибудь пристроить. К тому же Оскар обидел его тем, что оказался нестандартным поляком… Все же Боб Картер решил еще раз попытаться вывести Оскара из равновесия.

— Как вы относитесь к только что созданному независимому польскому тред-юниону «Солидарность»? — выстрелил Боб из самого крупного орудия. — Вы думаете, «Солидарность» имеет шансы на успех?

Оскар с завистью посмотрел на увлеченно беседующих о чем-то своем Сюзен и Женевьев и позавидовал им. Спокойно разговаривают, может быть, об удовольствиях секса, или о новой коллекции тряпок, созданной с помощью Женевьев, или о книге Сюзен. Его же угораздило родиться поляком, и вот на каждом парти и обеде к нему неизменно пристают с глупейшим состраданием или скучнейшими неграмотными суждениями о Польше, почерпнутыми из популярных дешевых газет. «Шит!»

— Я считаю, что люди, создавшие «Солидарити», — а кое-кого из них я знаю, с несколькими учился вместе в университете, — такие же демагоги по природе своей и так же хотят власти, как официальные лидеры, управляющие сейчас страной, хотят удержать эту власть, — сказал Оскар и сменил ногу. То есть он сидел в кресле миссис Вудъярд, положив левую ногу на правую, а теперь оказался сидящим, положив правую ногу на левую. Переменив ногу, он стал смотреть чуть в сторону от лица Боба Картера, давая тем самым как бы отбой неинтересному ему разговору.

Не тут-то было. Профессиональный журналист не дал ему выйти из беседы.

— Разве вы не хотите, чтобы в Польше была демократия? — спросил Боб Картер подозрительно.

— А почему вы решили, что я люблю демократию? — ответил вопросом на вопрос Оскар, всерьез начиная злиться.

— Потому что вы убежали из недемократической страны на свободный Запад, в страну демократическую, — парировал Картер.

— Знаете, мистер Картер, — Оскар усмехнулся, — я обладаю странной особенностью не доверять общепринятой терминологии и ее штампам. Для меня социальные системы и в Польше, и в Соединенных Штатах именно и есть демократия, то есть системы, при которых лучше всего живется массам, «демосу» — посредственному большинству, угнетающему талантливое меньшинство. Конституции обеих стран говорят о народе едва ли не в религиозных терминах…

— Если демократия и там и тут, с чем я никак не могу согласиться, и вы демократию ненавидите, то зачем вы убежали из Польши? — враждебно спросил Картер.

— Для моих личных целей эта страна подходит мне больше, чем Польша, — спокойно объявил Оскар и уточнил: — Специфика моей профессии… — При этих словах Оскар заметил, что прислушивающиеся сейчас к разговору Сюзен и Женевьев улыбаются. Женевьев смущенно. При дневном свете и в гостиных Женевьев стеснялась специфики Оскаровой профессии.

Сюзен Вудъярд удалилась, вызванная горничной в обеденную комнату, а Оскар вдруг неожиданно для себя добавил, как бы подводя итог, разговору:

— Простите, Боб, вы ожидали от меня привычных вам и потому приятных подробностей об ужасах жизни в стране социализма, но о них вы сможете услышать от любого другого поляка. Многие мои соотечественники расскажут вам то, что вы хотите услышать, в обмен на ваше внимательное сострадание, пару дринков и даже только за то, что вы работаете для «Нью-Йорк таймс».

Боб недоуменно посмотрел на Оскара и пожал плечами. Может быть, он и возразил бы что-нибудь Оскару, но, к счастью, появившаяся вновь хозяйка дома объявила, что обед подан, и они встали, отчего их, шестерых, оказалось неожиданно много, и перешли в обеденную комнату.

4

Стены обеденной комнаты писательницы также оказались густо увешаны картинами. Оскару почему-то понравилось, что своим картинам Сюзен Вудъярд не уделяет особого внимания, некоторые были даже и без рам, и почти все были работами неизвестных наивных художников. Оскару всегда нравилось наивное искусство, и он одобрил вкус Сюзен. Около десятка самых больших картин принадлежали кисти одного художника и изображали сценки из жизни женского монастыря. На одной картине монахини, голые до пояса, мылись у поставленного на козлы длинного корыта, а надзирательница с кнутом в руках, закатав рукава, стоя рядом, следила за их поведением. На другом полотне надзирательница наказывает провинившуюся монахиню — хлещет веником из прутьев по широкому белому заду…

Оскар решил было, что на наивного художника несомненно оказал влияние дешевый популярный современный садизм, но, приглядевшись к картинам внимательнее, обнаружил, что они не современные, но старые, скорее всего середины прошлого века. Было маловероятно, чтобы американский наивный, и очень наивный, порой грубо-неумелый художник знал что-либо о садизме как таковом. Скорее, его восприятие мира было таким же мрачным, как и черно-зелено-желтые полотна, намалеванные им…

Оскара посадили за стол рядом с Женевьев, справа от него поместился симпатичный ему Пьер. Оскару все более и более казалось, что Пьер — любовник Сони Бетти. Он решил впоследствии спросить об этом Женевьев.

За обедом Боб Картер уже не приставал к Оскару, но сменил польскую пластинку на французскую и доебывал Женевьев и Пьера, оказавшегося корсиканцем. «Слава богу! — думал Оскар. — Я могу наконец помолчать и послушать других». Оскар затих, и его общение с людьми за столом ограничилось тем, что он наливал вино Женевьев, она всегда просила его об этой услуге, когда они отправлялись обедать к людям, чьим мнением она дорожила, не хотела, чтоб ее считали алкоголиком. Еще Оскар отвечал на несложные вопросы горничной, с очередным блюдом в руках обходившей время от времени периметр стола, или самой Сюзен Вудъярд, положить ли ему очередной кусок мяса или еще одну мясистую, в масле, зеленую ветку брокколи.

— Да, пожалуйста, — говорил Оскар и вежливо улыбался. Он решил, что никто уже не сможет сегодня вывести его из равновесия. Оскар не позволит этого никому.

9

Обед закончился сыром и десертом на французский манер, и после этого они перешли опять в гостиную.

Держа в руке большой бокал с полоской коньяка на дне его, Сюзен Вудъярд присела рядом с Оскаром, забравшимся в самый дальний конец уникального дивана, подальше от Боба Картера.

— Я прошу прощения за несносный журналистский темперамент Боба. Надеюсь, вы не обиделись, Оскар? Я много раз просила его, чтобы он не смел брать интервью в моей гостиной.

— Нет, я нисколько не обиделся. — Оскар нагнулся и поднял с пола свой бокал с коньяком. — Однако сознаюсь, что беседы на польскую тему не доставляют мне никакого удовольствия. Политика повергает меня в ужас, поляком я не хочу быть, если я и поляк по крови, то по культуре я космополит. Куда более всех польских проблем меня интересует, с кем я окажусь в постели сегодня ночью.

— С Женевьев конечно, — позволила себе ответить дружески Сюзен, автор эротического бестселлера. — Она от вас в восторге.

— Женевьев — удивительная женщина, — прочувствованно произнес Оскар, — но она не одна на свете… — Оскар помолчал и добавил: — Вот с кем я хотел бы оказаться в постели, это с вашей героиней Нэнси… — Оскар отхлебнул небольшой глоток коньяка и заглянул в глаза эротической писательнице. Сюзен спокойно выдержала взгляд.

— Понравилась Нэнси? — спросила она насмешливо и обвела губы розовым длинным языком — один из приемов провинциальной соблазнительницы, неотразимый, как верят девочки-тинейджерс на всей обширной территории Великих Соединенных Штатов Америки, от океана Атлантического до Тихого океана.

«Подсознательное движение», — отметил Оскар-наблюдатель, потому что Сюзен поспешно спрятала язык, очевидно, вспомнив, что ей не пятнадцать лет и она не в Апплтон, штат Висконсин, где Сюзен Вудъярд родилась, в городке, прославившемся своим знаменитым сенатором Маккарти на весь мир.

— Понравилась, — подтвердил Оскар. — Я люблю нимфоманок… Да, интересно бы было оказаться с Нэнси в одной постели… Или с ее прототипом, — добавил Оскар неожиданно. — Познакомьте меня с прототипом, Сюзен, вы же не выдумали вашу сексуальную истеричку, нет?

Собственно, Оскар даже и не преследовал никакой цели. Легкий флирт, только и всего. Так, прощупать почву вокруг Сюзен Вудъярд. Испытать ее храбрость… И конечно, желание чуть-чуть досадить Женевьев, такой…

Оскар попробовал подыскать слово, но не смог. Чем-то Женевьев ему все более и более не нравилась. И не в постели было дело, нет, в постели он с Женевьев работал, и она его труды оплачивала. Нет, его скорее раздражала невозмутимая выносливость Женевьев — даже до бессознания пьяная, она ни разу не вышла из себя, не заплакана, не устроила ему истерики.

— Прототип Нэнси — это я, — спокойно и четко сказала вдруг Сюзен. — Спасибо за сексуальную истеричку.

— Bay! — издал Оскар Наташкин звук. — И вы действительно такая… — он помедлил, — …как Нэнси?

— Еще ужаснее, — ответила Сюзен и встала. — Я питаюсь мужским мясом.

И ушла, тщательно упакованная в черное платье с белыми кружевами внизу, по подолу, и белыми кружевами на рукавах. Несмотря на кружева, платье, наглухо закрытое у горла, напомнило Оскару монашеские робы несчастливых девушек с картин, висящих на стенах обеденной комнаты миссис Вудъярд.

На место Сюзен уселась Женевьев с обычной послеобеденной сигарой и с бокалом, в котором плескалось по меньшей мере на три пальца коньяка. Оскар недоброжелательно покосился на ее бокал.

— Прошлый раз кто-то заснул в моей постели, едва положив голову на подушку, — заметил он.

— Я почти не пила вина за обедом, — защитилась Женевьев. И перевела разговор. — Ты зря был так агрессивен с Картером. Он очень влиятельный журналист и когда-нибудь мог бы быть тебе полезен. Но ты все испортил, ты сам настроил его против себя…

— Ты выходила на кухню, я видел, и, наверное, выпила там несколько бокалов красного вина, — бесстрастным голосом робота, сообщающего информацию, произнес Оскар. — Я знаю твои привычки, Женевьев. Что касается Боба Картера, то я не вижу, каким образом он может оказаться мне полезен. А чтобы меня больше не беспокоили польскими вопросами, говори, пожалуйста, всем, что я родился от польских родителей, но не в Польше, а здесь, в Америке.

— Ну и глупо. — Женевьев выпустила струю дыма. — А как же твой акцент? К тому же, Оскар, мои друзья действительно интересуются тобой и расспрашивают тебя от чистого сердца, ты зря обижаешься.

— Когда тебя десять тысяч раз спрашивают одно и то же, пусть это и от чистого сердца, это уже не внимание, но пытка, — выпалил Оскар. — И говори своим друзьям, что я родился от польских родителей в Германии, пожалуйста, Женевьев…

10

Оскар все-таки не удержался от того, чтобы при выходе не задержать руку Сюзен в своей руке чуть дольше положенного и не сказать ей негромко: «Можно я позвоню прототипу Нэнси на той неделе? Может быть, Мы с ней встретимся как-нибудь и вместе пообедаем?»

— Позаботьтесь о Женевьев, пожалуйста, — сказала Сюзен. — Может быть, вам лучше взять такси?

— Так я позвоню Нэнси, хорошо? — Оскар, не дожидаясь ответа, вошел вслед за Женевьев в элевейтор. Сюзен, как видно, по-настоящему чувствовала себя подругой Женевьев и посему вела себя сдержанно, а может быть, Оскар ей не нравился.

На Пятой авеню-хододный ветер швырнул им под ноги остатки централ-парковских листьев, смешанных с газетами и другим легким нью-йоркским мусором. Оскар поежился — почему-то он надел плащ, а не пальто — и привлек к себе Женевьев, она, закутанная в шаль поверх пальто, должна была согреть Оскара.

— Фак ю! — зло бросила Женевьев, отстранившись, и качнулась.

— Что с тобой? — Оскар догадывался, что, может быть, Женевьев просто пьяна. Очень пьяная, она ругалась, да.

— Ты блядь, — шмыгнула носом Женевьев. — Я видела, как ты смотрел на нее. Блядь и эксплуататор. Выискиваешь себе новую жертву? Помоложе?

— Ты напилась, — миролюбиво отметил Оскар.

— Ты хочешь выебать мою подругу, — упрямо повторила Женевьев. — Я видела, какие у тебя были глаза, когда ты говорил с ней. Такими же стеклянными они были у тебя, когда ты соблазнял меня на парти у Мендельсонов. Говно!

— Перестань! — миролюбиво попросил ее Оскар. Они шли теперь по одной из улиц по направлению к Мэдисон-авеню, в паркинг, за «бентли». Неизменная связка ключей в руке Женевьев позванивала судорожно и рывками, и Женевьев качалась, пожалуй, больше обычного. Очевидно, в самом конце вечера она еще и еще налегла на коньяк.

— Может быть, возьмем такси? — предложил Оскар. — Я не очень уверен, что ты сможешь вести машину.

— Это не твоя проблема! — закричала Женевьев. — Ты никогда ке научишься водить машину, ты предпочитаешь, чтоб тебя возили, у тебя замашки аристократа. Ты не любишь работать!

Последняя фраза разозлила Оскара.

— Я работаю с твоим телом, — выпалил он, остановившись. — Если ты думаешь, что это легко и просто делается, ты ошибаешься. Я ебу тебя часами… И это труд, Женевьев де Брео, да еще какой!

Оскар хотел еще сказать Женевьев, что ебать пятидесятилетнюю женщину — жуткая нагрузка для воображения, но удержался, не сказал. Вместо этого он попытался помириться с Женевьев и потянулся обнять ее и обнял. Женевьев не отстранилась, Оскар повернул ее лицом к себе и поцеловал в шею, чувствуя губами, что целует старую шею. «Ужасно быть старым, — подумал Оскар. — Неужели и я буду старым и юные женщины будут содрогаться от моих прикосновений, за которые я буду им платить? Гадкая старая рептилия…»

— Поедем ко мне? — спросила Женевьев, после нескольких поцелуев примирившись с Оскаром. — Утром мне должны звонить из Рима. Очень рано.

— Поедем к тебе, — согласился Оскар. — Только возьмем такси, хорошо?

— Хорошо, — покорно согласилась Женевьев, — я и вправду не совсем трезвая.

Оскар взял Женевьев за руку, и они повернули обратно, на Пятую авеню. И Женевьев уже не ругалась, ока устала и даже шаркала ногами…

11

На углу Пятой и 87-й улицы их ограбили. Оскар заметил четыре темные фигуры, леопардами взметнувшиеся как бы из-под земли, из клочьев пара, а может быть, из Централ-парка, с другой стороны Пятой авеню, слишком поздно.

Их окружили, все черные, очевидно, гастролеры сверху, из Гарлема. Улыбаясь широко и нагло, один из них объявил: «Ваши деньги, сэр! Ваши деньги, миссис!»

Оскар хотел было что-то предпринять, впрочем сам не зная что, в конце концов, он был мускулистый здоровый человек, молодой и крепкий, но Женевьев, заметив его напряженную сконцентрированную позу, прошипела сдавленным голосом:

— Нет-нет, дадим им то, что они хотят. У меня нож приставлен к спине. Если ты двинешься, они меня убьют.

— Да, сэр, — подтвердил улыбчивый.

Оскар полез в карман, со вздохом вынул новоприобретенный бумажник и отдал бумажник улыбчивому грабителю.

— Это все? — спросил парень.

Оскар поднял руки вверх, предлагая его обыскать и убедиться. Нет, поверили, не стали лезть в карманы.

— Опусти руки! — сказал главный. У Женевьев отобрали сумку и теперь обшаривали запястья и шею.

— Сними это! — потребовал главный, указав, на уши Женевьев.

Женевьев послушно сняла подвески с ушей. Оскар знал, что подвески почти ничего не стоят, красивое стекло — пробная модель Этель Ксавьер. Если модель утвердят, она пойдет в широкое производство и будет продаваться среди другой продукции широкого потребления, производимой Этель Ксавьер, в магазинах низшего ранга.

— Сэнкю! — раскланялся веселый главарь, и секунды спустя все четыре черных леопарда уже перебежали Пятую авеню и скрылись в Централ-парке.

— Факен шит! — выругалась сразу отрезвевшая Женевьев. — У меня в сумочке было 200 долларов!

— Скажи спасибо, что они не пырнули тебя ножом, — заметил Оскар, подумав, что в общении с пожилыми женщинами есть и позитивные стороны. На Наташку они бы непременно набросились, и из легкой неудачи — в бумажнике Оскара было всего двадцать пять долларов — история эта могла бы обернуться трагедией. Оскар не смог бы безучастно смотреть, как бандиты насилуют Наташку, Оскар бросился бы ее защищать, и его убили бы или ранили. Оскар зябко поежился. Ему вдруг стало страшно только что случившегося и неудержимо захотелось выпить.

— Ну что ж, вот и взяли такси, — сказала Женевьев обессиленно. — Зачем я тебя послушалась?! Мы уже были бы у входа в паркинг…

— Теперь ты будешь обвинять меня, как же иначе. — Оскар пожал плечами. — Мы пошли на Пятую авеню только потому, что на ней легче поймать машину в даунтаун…

— Ладно, пошли, — угрюмо смирилась Женевьев, и сквозь клубы пара они побрели к паркингу.

12

В спальне Женевьев Оскар первым делом развел камин. Может быть, Оскар был неудачливым пироманом, как ему порой казалось. Он обожал живой огонь. Теплый дым и постепенно распространившееся от камина облако тепла вернули ему утраченное чувство безопасности, и он, взяв с кухни бутыль французского коньяка, присел с бокалом у камина.

Женевьев решила принять ванну и возилась в глубине своей фантастической ванной комнаты, окрашенной черной краской, где вокруг зеркала горело с дюжину маленьких лампочек, превращая ванную комнату Женевьев в сказочную пещеру. Оскар подумал, что ванная комната Женевьев мистически-сексуальна, так же как и ее спальня со сделанным по собственному проекту Женевьев обширным кожаным ложем, охраняемым высокими кожаными же спилками. Вся обширная старая квартира Женевьев в мидлтауне, выходящая половиной своих окон в сад, солнечная, когда в Нью-Йорке появлялось солнце, скрипящая старыми дощечками паркета, пропахшая соблазняющими эссенциями, которые Женевьев постоянно жгла, ароматическими свечами и маслами, была сексуальна. Если бы только Женевьев была лет на двадцать — двадцать пять помоложе и не писала бы автоматными очередями при оргазмах, меланхолически размышлял Оскар, потягивая коньяк.

«Когда-то и Наташка станет такая, как Женевьев, и молодые люди будущего времени будут ебать ее, накурившись марихуаны, со смешанным чувством отвращения и нездоровой сексуальности. Увы, никто еще не избежал старости, и, как бы тщательно ни сохраняла себя Наташка, будущие поколения мужчин станут ебать Наташку недружелюбно. Бедная Наташка! Бедная Женевьев!»

Оскар вынул из сигарной коробки, стоящей на каминной плите, джойнт и закурил. Он всегда теперь курил марихуану перед тем, как идти в постель с Женевьев. После нескольких затяжек мысли его обратились к сцене на углу Парк-авеню и 87-й улицы:

«Все мы совсем не защищены в этом мире. И Оскар Худзински, к светская мадам де Брео. Любая группа двуногих животных может спокойно отправить меня на тот свет, если захочет. Эти парни, час назад, что им стоило ткнуть мне нож в брюхо. Или в живот Женевьев… Так, ни за что, для собственного злого удовольствия. Ебаное государство как будто взяло на себя заботу о моей безопасности, а на деле отняло у меня право защититься, убить моего врага…» — Оскар зло поморщился.

«Хорошо бы сделаться настолько богатым, чтобы иметь возможность отгородиться от мира бадигардами, платить другим за твою безопасность. Жизнь такая короткая, унизительно же быть открытым любому насилию любого кретина и урода, разгуливающего по улицам Нью-Йорка… Ебаное государство, — опять озлился Оскар, — оно не выполняет своих обязанностей, и ты ничего с ним не сделаешь. А если ты не выполняешь своих, скажем не заплатил налоги, — оно будет тебя судить и даже посадит тебя в клетку».

Огонь лизал сухие дрова почти бесшумно, иногда только дрова потрескивали, очевидно, огонь натыкался на сучок, и постепенно, покуривая джойнт и поглядывая в огонь, Оскар переместился из мрачного каменного города в область теплой сказки. «Хорошо бы жить в тепле, среди цветов, растений и бабочек», — полусонно пожелал Оскар, и ему вдруг представилась голая прекрасная Наташка, лежащая в поле из цветов и показывающая язык голому Оскару… Оскар заулыбался от удовольствия, но, вспомнив о случившемся с ним и Женевьев, тотчас окружил Рай, себя и Наташку и поле из цветов колючей проволокой, несколькими танками и батальоном его, Оскаровых, парашютистов. Счастье нужно хорошо охранять…

Голой из ванной пришла Женевьев.

— Куришь? — спросила она недружелюбно.

— Очевидно, — ответил Оскар насмешливо.

Ему все больше не нравилось поведение Женевьев. Редко, но Женевьев стала показывать зубы, чего «мастэр» Оскар — хозяин Женевьев — не должен был допускать.

«Кажется, я не сумел установить над мадам де Брео полный контроль не только в постели, но и в жизни. Увы, — подумал Оскар. — Нечто было упущено мной в ее воспитании. Учтем, чтобы не повторять ту же ошибку в будущем», — решил Оскар.

Голая Женевьев, подрагивая внушительной темной грудью, пошла в кухню и принесла оттуда поднос, на котором помещались серебряный термос с водой, бутылка пива и зеленый бокал толстого стекла. Отработанным движением она поместила поднос на пол у кровати, среди лежащих прямо на полу книг — Женевьев постоянно читала — и забралась в постель.

Глядя на поставленный Женевьев на пол натюрморт, Оскар подумал, что литровая бутылка дешевого пива несколько не соответствует основному образу дамы-дизайнера, светской женщине мадам Женевьев де Брео. Скорее подобная бутылка подошла бы художнику Ворошильскому, когда-то бывшему приятелем Оскара в Варшаве. Тоже алкоголику. Но очень может быть, что алкоголики всего мира одинаковы и классовые различия над ними не властны, когда дело касается алкоголя, задумался Оскар.

— Ты всегда куришь траву, прежде чем идти со мной в постель, — изрекла хмурая-Женевьев. — Можно подумать, что без травы ты боишься лечь со мной в постель… — Женевьев хлебнула пива из зеленого бокала, размер которого удовлетворил бы и Гаргантюа.

— А ты пьешь всякий раз, прежде чем идти со мной в постель, — равнодушно парировал Оскар от камина. — Можно подумать, что ты боишься или не любишь заниматься со мной любовью, когда ты трезвая.

Женевьев проглотила замечание Оскара и впилась в свое пиво опять. Оскар поглядел еще некоторое время в свою возлюбленную огненную стихию, затем встал и начал раздеваться. Он не спеша снял сапоги и носки, аккуратно повесил на спинку кожаного стула (также сконструированного Женевьев) пиджак, снял брюки, тщательно сложил их и, оставшись в одних маленьких белых трусиках, постоял некоторое время, понаблюдал за Женевьев, уставившейся напряженно в потолок, потом снял и трусики и подошел к кровати.

— Ляг на живот! — приказал он, содрав с темного тела мадам одеяло. Ему не хотелось видеть лицо мадам де Брео. Ее подержанное лицо.

Женевьев послушно перевернулась на живот. Оскар ведь приказал это другим голосом. Постельным голосом. Голосом палача. А этого голоса Женевьев де Брео боялась.

И когда он рывком обеих рук поднял мягкий зад мадам де Брео с постели, согнул ее в коленях и правой рукой хлестнул француженку по белой мягкой половинке, она испуганно и покорно выдохнула «Ааааа-ах!», зная, что сзади нее присело могучее и безжалостное животное, по воле своей способное принести захваченной в плен Женевьев удовольствие или боль. Ужасную боль. БОЛЬ.

глава четвертая

1

Опоясанное массивным жировым поясом у талии, очень белое тело Сюзен Будъярд покоится перед Оскаром, надежно вмонтированное в деревянные балки, удерживаемое ими за шею и запястья рук. Средневековое сооружение это, занимающее теперь значительную часть спальни Оскара, он приобрел совсем недавно, и Сюзен — первая жертва машины.

Голый Оскар обходит сооружение и заглядывает, приподымая голову Сюзен за белые волосы, в глаза специалистки по сексу. Глаза у Сюзен испуганные. По-видимому, она уже жалеет, что согласилась дать себя заковать, положив шею и руки под дубовые балки. «Кто их знает, этих поляков, — очевидно, размышляет Сюзен, — еще убьет! И я совсем не знаю этого человека… Что я наделала! То, что он бой-френд Женевьев, еще ничего не значит. Более того, Женевьев алкоголичка и не очень разборчива…»

— Боишься? — спрашивает Оскар, держа беспомощное пухлое существо за волосы. — Ты сейчас так беспомощна, как никогда не была во всю твою жизнь, правда ведь? Я — твой полновластный хозяин. Что захочу, то с тобой и сделаю…

Сюзен молчит и несколько раз подряд смаргивает глазами. Вероятно, она ужасается тому, как глупо она влипла в приключение, могущее закончиться черт знает чем. Может быть, она уверяет себя, что нет, все ОК, Сю, ничего не произойдет с тобой страшного, Оскар хороший парень, и это игра. Сюзен пробует улыбнуться.

На Оскаре черная кожаная фуражка с высокой тульей, и бедра его затянуты в сеть черной кожаной сбруи, откуда странно голо и как бы ненужно свисает белый, еще не вставший, не налившийся в полную силу член. Сюзен возбуждает Оскара намного больше, чем Женевьев. Возбуждают ее коротковатые, массивные в ляжках ноги, смятые у самого основания, возбуждает порозовевшее от того, что она стоит на коленях в напряженной позе, лицо ее, свисающий вниз живот, который она забыла подтянуть. Возбуждает раздвоившаяся сама по себе, с белыми клоками волос, если зайти и посмотреть сзади, пизда…

— Блядь! — говорит Оскар. — Курва!

Неожиданно для самого себя, подчиняясь случайному импульсу, Оскар становится на колени у головы Сюзен, берет член и, глядя сверху в вытаращенные от ужаса глаза миссис Вудъярд, начинает писать ей в лицо и на голову. Наверняка никто еще не проделывал подобных вещей с известной писательницей, посему она начинает плакать, не в силах даже защититься, прикрыться рукой от наглой бесцеремонности насилия. Оскар старается попасть ей если не в рот, то на губы, потому левой рукой он опять хватает миссис Вудъярд за волосы…

— Не уклоняйся, тварь, — шипит Оскар и бьет Сюзен по мокрой щеке.

— Отпусти меня, позволь мне уйти, — скулит Сюзен. — Я боюсь! Я боюсь тебя! Ты сумасшедший!

— Молчать, пизда! — с властительным презрением бросает ей Оскар и, вдохнув запах собственной мочи, смешавшийся со слезами писательницы Сюзен Вудъярд, еще раз приподымает ее голову за волосы и дает ей еще пару пощечин. — Отныне чтоб называла меня исключительно «мастэр». Только «мастэр».

Оскар идет к кровати. У изголовья кровати висят на крюках несколько плеток. Оскар выбирает свое любимое орудие — восемь крепких кожаных узких ремней, связанных воедино в крепкой кожаной рукоятке, предназначил он для писательницы.

— Страница сто шесть, — объявляет Оскар зловещим тоном, не обещающим Сюзен ничего хорошего. — Страница сто шесть, Нэнси пришла на первое свидание к новому любовнику Оскару. Во время свидания Нэнси повторяет слова Ницше: «Женщина всегда подсознательно ищет, кому бы подчиниться».

Оскар поднимает плетку и наносит первый длинный удар, распластывает восемь концов о правую пухлость миссис Вудъярд.

— У-уу! — скулит, дернувшись, Сюзен.

Оскар снимает хвосты с тела миссис и опять опускает все восемь на ее полушария, но теперь стараясь ударить так, чтобы концы плетки, завившись под попку миссис, попали отчасти между ног, в раздвоенность, в дышащий сыростью на Оскара Большой Каньон миссис, о котором она, озабоченная нападением на поверхность попки, на некоторое время забыла… Вз-ыы! — свистят хвосты.

— Уууууууууу! — тонкой струйкой вылилось изо рта писательницы, и она, шлепнув ляжками, сдвинула ноги и некрасиво свалила свой зад набок, на одну сторону, как корова, у которой внезапно отказали задние ноги. — Не на-адо!

— «Женщина подсознательно всегда ищет, кому бы подчиниться», — бесстрастно возглашает Оскар, — Повтори! — И наносит следующий удар таким образом, чтобы концы плетки хлестнули по незащищенному теперь животу животного. — Повтори!

Сюзен всхлипывает, мычит, но не повторяет. Ее растерянности и почти шоковому состоянию способствует еще и то, что перед актом Оскар уговорил ее проглотить пару квайлюдов. В мозгах ее, очевидно, рушатся миры и дышат жаром огненные печи.

Оскар, решив раз и навсегда сломать волю миссис Вудъярд, в сокрушительном налете хлещет ее некоторое время, не останавливаясь на отдельные удары, стараясь попадать на самые нежные части — груди, живот, шею и между ног…

— Повтори! — требует он по окончании налета и, обойдя вновь свою деревянную гильотину с прикованной к ней жертвой, хватает жертву за волосы и насильно раскрывает ей руками склеившиеся от слез глаза. — Повтори!

— …Женщина… подсознательно… — хрипит, глотая слезы, то, что осталось от знаменитой писательницы, — …всегда ищет… кому бы подчиниться…

— Прекрасно! — восклицает Оскар. — Я тобой доволен. Хорошая, девочка! Сейчас ты получишь награду. — И, раздвигая пальцами блеклый липкий рот Сюзен Вудъярд, грязный рот, он кладет ей на большие губы свой сернозапахнувший, вдруг налившийся в полную силу, тяжелый член. — Не закрывай глаза, сука! — предупреждает Оскар и, глядя Сюзен в глаза, властно и глубоко вдвигает член ей в рот…

2

Оскар посадил Сюзен в такси уже в третьем часу ночи. Он претворял в жизнь свою новую теорию поведения палача, по которой он, палач, должен соблюдать дистанцию между собой и жертвой. Оставить жертву на ночь означало сблизиться, сократить расстояние между господином и рабыней, потерять эффект неприступности и преобладания. Оскар уже имел опыт с Женевьев де Брео, и этот опыт научил его, что дружески сближаться с жертвой вредно. Сближение развращает жертву. Поэтому, отъебав миссис Вудъярд так сильно и много, чтобы удовольствие от наслаждения перевешивало значительно чувство унижения в ней, Оскар выставил ее.

— Гуд бай, Сюзен, — сказал Оскар, открыв перед Сюзен дверцу желтого кеба, остановившегося перед ними на Седьмой авеню. И позволил себе холодно поцеловать ее в угол рта.

— Гуд бай, господин!

Сюзен Вудъярд, обхватив обеими руками шею Оскара, поцеловала его сама. Поцелуй был липкий, вязкий и… верный. Лисья шуба миссис пахла приятно, еще чуть затхло, шкафом — зима только началась, — но приятно.

«Некоторая признательность заключалась в поцелуе миссис Вудъярд, — подумал Оскар, глядя, как кеб совершает поворот, — очевидно, в конце концов все совершенное над нею Оскаром ей понравилось. Наверняка она появится в следующий раз. А если нет?»

Оскар решил немного прогуляться по Вилледжу, и, запахнув полушубок на меху, он перешел Седьмую авеню и, выйдя на Бликер-стрит, пошел по ней на Ист…

Разумеется, она появится и в следующий раз, размышлял Оскар. Какие любовники могли быть до него у миссис Вудъярд? В среду, в которой живет Сюзен Вудъярд-писательница, редко проникают чужие. А если и проникают, то избранные, безусловно, уже изрядно истоптанные жизнью самцы, потерявшие по пути «наверх» и воображение, и изобретательность в сексе, если не сам секс. На, может быть, десятке или более парти, на которые успела сводить Оскара Женевьев, он видел, какие мужчины могли быть у Женевьев или Сюзен до него. Мясомассые, часто толстые, лысые или полулысые, находящиеся постоянно в состоянии полусна от того, что десятилетиями уже хорошо обедают и пьют за обедом красное вино. Имеющиеся «наверху» в небольшом количестве молодые люди предпочитали молодых же девушек, а не сорокалетних и пятидесятилетних дам. В большинстве же своем американские мужчины из круга Женевьев и Сюзен, из культурной среды, не были опасны Оскару. Лучшие мужчины оказывались гомосексуалистами… Нет, решительно у него было совсем не много конкурентов. К тому же, Оскар, не забывай, что ты — европеец, а не американец, это придает тебе дополнительный шарм, некую утонченность и таинственность, напомнил себе Оскар.

Оскар остановился перед зеркальной витриной закрытого в это время ночи кафе, чтобы еще раз проверить себя. Из зеркала на него взглянул бледный и изящный черноволосый юноша. За плечами юноши расположилась черная ночь с идущим поверх ночи снегом. Снег чуть-чуть припорошил и волосы, отчего из них сверкали там и тут не успевшие растаять еще снежинки. Оскар понравился себе в зеркале. Принц. Несмотря на тридцать пять лет — принц-юноша, подумал он удовлетворенно. Главный палач Америки! «Главный палач мира!» — сказал себе Оскар гордо. Юноша в зеркальной витрике горделиво улыбнулся. «А может быть, я мечтатель, все тот же Оскар, что и был в предыдущие шесть лет, существо, обитающее в щелях большого города и теперь только лишь углубившееся в очередную экскурсию в Страну Иллюзии? — испугался Оскар. Юноша в зеркальной витрине скорчился. — Но нет, — опроверг Оскар своего обличителя Оскара-второго, — нет, только что втиснувшаяся в такси со своей шубой миссис Сгозен Вудъярд — одна из самых известных американских писательниц — не иллюзия, не выдумка. В светской хронике любой крупной нью-йоркской газеты можно увидеть ее имя и фотографию…»

«…Мик Джаггер и супермодель Джоан Хилл, Энди Уорхол и Боб Колачелло, эротическая писательница Сюзен Вудъярд и философ Оскар Худзински…» — без запинки прочел Оскар подписи под фотографиями из невидимой во мраке снежной ночи «Нью-Йорк пост».

3

К четырем часам утра в районе 42-й улицы и Бродвея, куда он незаметно дошагал, возбужденный своими собственными грандиозными планами на будущее, Оскар собрался взять такси, но обнаружил, что у него нет с собой денег. Безусловно, Оскар мог бы пойти домой так же, как и пришел сюда, но потерянное количество энергии, истраченной на то, чтобы заинтересовать эротическую писательницу своей особой, вдруг почувствовалось телом Оскара — он устал и хотел спать. Покопавшись в многочисленных карманах, Оскар наконец облегченно вздохнул, обнаружив, что ему вполне хватает денег на сабвейный токен, может быть, мелочь завалялась в карманах полушубка еще с прошлого года, б этом году Оскар надел полушубок первый раз.

Со смешанным чувством отвращения и подозрительной осторожности Оскар спустился в грязное подземелье бродвейской линии. Как обычно, остро воняло застарелым вековым запахом мочи. Поколения нью-йоркцев мочились в своем сабвее, и поколения нью-йоркцев никогда не мыли свой сабвей. Гигантский город, забежавший далеко вперед в будущее, — прообраз жестоких городов двадцать первого века — жил на износ.

На перроне первого, второго и третьего номеров бродвейской линии было немного людей. С полдюжины черных хулиганов, громко орущих друг другу всякую чушь в надежде навести ужас на нескольких «нормальных» людей, ожидающих поезда, и тем самым скомпенсировать себя за то, что они черные или бедные, в общем, за нечто расплывчатое. Пара здоровых, провинциального типа белых юношей с мягкими волосами и круглыми плечами отставных геркулесов. На них-то и был в основном направлен психологический пока нажим черных и их обращенные, впрочем, друг к другу крики. И с десяток делающих вид, что они здесь ни при чем и что их вообще тут нет, черных и белых пожилых женщин и мужчин, возвращающихся с не определенных Оскаром ночных работ, в одиннадцатимиллионном городе таких работ достаточно… Пара проституток, утомленно направляющихся, может быть, в Квинсы и Бронксы, а, может быть, ждущих клиентов… И Оскар…

Оскар… Он поймал себя на том, что тоже боится шести или семи хулиганов и старается не смотреть им в лица. В том, что геркулесы боятся их, у Оскара не было сомнений. Геркулесы, очевидно, загуляли у девушек или засиделись в баре с приятелями, не в силах противостоять соблазну еще чуть-чуть урвать у судьбы «хорошего времени», а когда опомнились, оказалось, что уже четыре часа утра. Привыкшие в своем средне-западном штате к автомобилю, они поступили опрометчиво. Такси в ту часть Бруклина, где они спят в свободной комнате у приятеля из того же штата, уже два года грызущего законы в «лоу-скул» — юридической школе, — такси стоит, они знают по прошлому опыту, не менее 25 долларов, посему, понадеявшись на свои 200 паундов на каждого, они спустились в сабвей.

«Идиоты! — снисходительно осудил парней Оскар. — Могли бы спуститься на станцию выше или ниже. Почему нужно нарываться на неприятности и лезть в сабвей именно на 42-й улице, где очень не любят именно такие здоровые физиономии, именно такого стиля чистые прически, именно такие вздувшиеся полиэстеровые куртки на меховой подкладке и торчащие из-под курток не сходящиеся на упитанных шеях воротники клетчатых рубах…»

Явление Оскара сабвею в четыре часа ночи тоже не было зрелым и умным мероприятием, но Оскар хотя бы по опыту знал, что таких, как он, отчетливо европейского типа чужестранцев, бьют и обижают хотя бы в последнюю очередь. К тому же черные его волосы, знал Оскар, делают его похожим на итальянца, а к ним черные ребята питают определенное уважение. Без сомнения, единственная, но немаловажная причина для подобного высокого социального статуса итальянцев в глазах черных — существование Мафии.

Оскар стал размышлять, вглядываясь издалека в устрашающие лица черных ребят, о своем отношении к черным. Расист ли он?

Конечно, если ты видишь перед собой нагло и зловеще ухмыляющуюся рожу с отсутствующим передним зубом, как у этого высокого парня в камуфляжных брюках парашютиста и красной куртке, наголо обритого и почему-то позволившего нескольким редким волоскам на подбородке образоваться в патологическую бородку, ничего, кроме страха и озлобления, такая физиономия в лицезреющих ее не вызывает. «Почему я должен видеть этих ебаных зловещих паяцев и стоять тут, подрагивая от страха?» — разозлился на себя за свой страх Оскар. Хотя, конечно, они могли быть и белыми. Могли бы, но опыт жизни в супергороде подсказывает Оскару, что куда чаще истязатели, если не тела, то духа, оказываются черными.

К тому же сам черный цвет сообщает физиономии человека таинственность и вызывает страх.

Вне сомнения, размышляет Оскар, наблюдая, как потерявшие форму, но мощные геркулесы, избегая конфронтации с теперь уже открыто задирающими их черными — те послали к ним самого младшего, совсем мальчишку, — оттанцовывают подсознательно от черных хулиганов, а хулиганы приближаются к ним; без сомнения, черные не могут забыть веков рабства и угнетения, в которых были повинны предки вот этих здоровяков. Оскару это понятно. «Страна — лидер свободного мира», как себя пышно величает Америка, до сих пор не заплатила им все долги. «Но я-то тут при чем? — думает Оскар с досадой, вспоминая, как его и Женевьев ограбили на Пятой авеню. — Мои предки жили себе далеко отсюда, в Польше, и никого не угнетали… Не насиловали черных женщин, не пользовались рабским трудом, но обрабатывали себе спокойно поля или трудились на фабриках и служили службы в церкви. — Несколько предков Оскара были ксендзами. — Почему я должен быть в глазах черных «белым», а значит, злодеем?.. Как несправедливо…»

Подходит, скрежеща и воя, как все жертвы Аушвица вместе, поезд. С видимым облегчением, но не спеша, стараясь сохранить достоинство, геркулесы входят в вагон и садятся недалеко от входа. Оскар садится в самом конце вагона, в углу. Некоторое время поезд стоит, как всегда, на большой 42-й станции, ожидая могущих прийти с других линий пассажиров. Наконец после предварительного, слишком долгого, по мнению Оскара, гудка, похожего на вой полицейской сирены, двери закрываются. В этот момент один из геркулесов вдруг вскакивает и, высунувшись в открытое на перрон окно, — поезд уже пошел, вдруг жирно плюет в бывших оппонентов и орет: «Факинг ниггерс!» Оскару видно, что жирный желтый плевок приземлился на лицо того самого парня в камуфляжных брюках, который показался Оскару зловещее других.

«Дай им волю, и они перегрызут друг другу глотки», — думает Оскар. Теперь ему хочется, чтобы черные каким-то образом догнали поезд и хорошо бы избили довольно гогочущих здоровяков. «Нет, ну конечно, я не расист», — решает Оскар.

Однако через несколько станций его заинтересованность расовыми вопросами иссякает, и он отстраненно думает, что пусть они тут перегрызут друг другу глотки когда-нибудь, а он, Оскар, умотает в Европу, в Италию или Францию, подальше от их проблем, как только он добудет палачеством хоть какой-нибудь капитал. «Возьму Наташку и исчезну», — решает Оскар.

Уже подъезжая к своей станции, Оскар вдруг обращает внимание на графитти, разместившееся над его головой. Скетч, выполненный черным фломастером, изображает жирное, животное, похожее на осла, которое, пристроившись сзади, ебет взъерошенный человечек с хулигански скошенным в сторону глазом. «I fuck the world!» — сообщает подпись под рисунком. На крупе животного помечено «the world», на человечке, где-то в области его живота, брошено короткое «I».

Выходя из вагона, Оскар безудержно смеется, а победоносные геркулесы, продолжающие свой путь в Бруклин, смотрят на него снисходительно, как на только что на их глазах сошедшего с ума (конечно, по вине черных!) представителя белой расы. «I fuck the world!» — повторяет с наслаждением Оскар, поднимаясь по невообразимо черной лестнице из сабвея. Ему очень хочется выебать мир.

4

В десять часов утра к Оскару приехала Женевьев. Когда Оскар открыл ей дверь, на него пахнуло из подъезда зимой и особым запахом замороженной улицы, как будто из отворенного рефрижератора. Пропуская Женевьев в квартиру, Оскар меланхолически признал, что в Нью-Йорке наступила зима, да.

Женевьев, не раздеваясь, прошла в ливинг-рум и уселась на софу черного бархата, купленную для Оскара ею же. Нечто малопонятное — накидка из меха и тканей, очевидно, очередное сверхсовременное детище одежного инкубатора Этель Ксавьер — прикрывало длинное тело Женевьев там, где его не прикрывала черная длинная юбка.

— Ты все-таки выебал вчера мою подругу! — прошипела Женевьев.

— Выебал, — согласился Оскар, запахиваясь в черное шелковое кимоно с золотым драконом на спине, тоже подарок Женевьев.

— Я же просила тебя этого не делать, — зло бросила Женевьев. — Между нами все кончено! — Она решительно встала.

Оскар молчал, ему хотелось спать. Он лениво думал: «Какого черта Женевьев примчалась для выяснения отношений в такую рань… И он даже не может выставить ее из квартиры, потому что это она платит рент…»

— А я, между прочим, собиралась взять тебя с собой в Италию в январе и потом в Швейцарию, на озеро Комо, — обиженно прошептала стоящая у софы Женевьев. — Ты неблагодарен и неверен. Ты хам!

Еще пару лет назад Оскар рассердился бы, и выгнал бы Женевьев, и собрал бы вещи, и уехал в отель из Женевьев принадлежащего апартмента. Сейчас другой, менее пылкий Оскар сидел на софе, красиво запахнувшись в черное кимоно. Другой Оскар дружелюбно посмотрел на Женевьев.

— Сядь, — сказал он. — Я хочу тебе кое-что объяснить.

Оскар взял Женевьев за руку и, притянув ее к себе силой, посадил рядом с собой. Женевьев села, но обиженно тотчас отвернулась от Оскара.

— Я урод! — сказал Оскар. — Понимаешь? Я люблю всех. Я послан в этот мир не как любовник, но как отец. Я призван успокоить женщин. Я не могу принадлежать одной женщине. Я обязан принадлежать всем. Ты должна это понять…

Женевьев досадливо дернулась:

— Не сомневаюсь в том, что ты способен оправдать все что угодно, ты же философ по образованию и призванию. Ты способен убить меня и объяснить убийство высшими целями… — Она замолчала.

— Говорил ли я тебе когда-нибудь, что я люблю тебя, Женевьев? — Оскар решил зайти с другого конца. Женевьев молчала, отвернувшись. — Нет, не говорил, ни единого раза. Я делал с тобой любовь, я был твоим другом, но я ни разу не сказал: «Женевьев, я люблю тебя».

— Спасибо! — обиженно швырнула Женевьев. — Ты очень щедр!

— Женевьев. — Оскар придвинулся к ней близко-близко, взял Женевьев за иссушенную жизнью руку и поцеловал эту руку. За три недели, которые они не виделись, Женевьев не сменила духи, нет, тот же запах. — Женевьев, — продолжил Оскар вкрадчиво, — вспомни все, что я делал с тобой в постели! — И Оскар насильно повернул лицо Женевьев к себе. — Посмотри на меня! — приказал Оскар. — Ну!

Выражение, с каким Женевьев посмотрела на Оскара, можно было охарактеризовать как беспомощное. Может быть, именно таким взглядом смотрят на мир раненые домашние животные. Оскар, впрочем, никогда не охотился на домашних животных…

— Вспомни! — опять потребовал Оскар, и слабая улыбка посетила губы мадам де Брео. — Кто будет проделывать все это с тобой, если мы расстанемся? — хлестнул Оскар фразой.

Женевьев со страхом посмотрела на него из-за плеча. Вопросительно, словно желала спросить Оскара, кто будет.

— Никто, никогда, — подытожил безжалостный Оскар. — Люди твоего круга не занимаются такими вещами. Чтобы найти мне замену, ты вынуждена будешь спуститься в мир садомазохистов, найти с ними связь, посещать их парти и собрания… А ты никогда этого не сделаешь, потому что ты труслива.

Оскар остановился, давая мадам время осмыслить сказанное им, осмыслить будущее, которое ее ожидает.

— Мы не виделись около трех недель, ну и что, эти три недели жизнь твоя была полна сексуальных удовольствий? — Оскар добивал Женевьев, это было видно по ее поникшему взгляду. — Испытала ли ты хоть раз без меня то ощущение восхитительной наполненности, в котором пребывает твоя пизда после каждого сеанса любви со мной? Ты сама не раз говорила мне о «восхитительной наполненности» — это твое выражение.

Женевьев молчала. Рука ее непроизвольно поглаживала бархат обивки софы.

— Я не нужен тебе каждую минуту, — убежденно сказал Оскар. — Ты не можешь вытерпеть моего присутствия в твоем апартменте более двух дней. Ты сама всегда просишь меня уйти, объясняя, что ты хочешь побыть одна, отдохнуть… Разве не так?

— Ты сексуальный маньяк! — попробовала защититься Женевьев.

— Может быть! — равнодушно согласился Оскар. — Ничего страшного не произойдет, если я иногда буду уделять немного времени твоей подруге Сюзен…

— Я не хочу делить тебя с Сюзен! — воскликнула Женевьев. — Не хочу!

— Придется, — сказал Оскар жестко. — Если ты хочешь вновь и вновь испытывать «восхитительную наполненность».

Женевьев молчала. Оскар вытянул руку, проник рукою под накидку мадам де Брео, почти не блуждая нашел под накидкой самую горячую точку и, перевалившись на Женевьев, начал, завернув юбку вверх, сдирать с нее чулки. Однако убедившись, что это слишком сложный и долгий процесс, а обстоятельства требовали быстрых действий, Оскар просто сдвинул нейлон с бедер Женевьев к ее коленям и вдруг, подняв ноги. Женевьев вверх, оттянул полоску ее бежевых трусов в сторону.

На него пахнуло сыростью, и Оскар на ощупь, не вглядываясь, воткнул в эту сырость член. В Женевьев было очень мокро. Неожиданно мокро. «Все эти три недели ее никто не ебал! Бедная!» — сообразил Оскар и задвигал в Женевьев членом.

5

Когда-то Оскару случилось прожить несколько недель в рыбачьем поселке на берегу Балтийского моря. Там, никем не контролируемое, свободно плодилось собачье племя. На лето в поселок приезжали интеллектуалы из Варшавы и привозили с собой породистых любимцев. Разумеется, интеллектуалы не могли запретить своим собакам общаться с местными дворнягами. В результате за какие-нибудь десять или чуть больше лет в поселке молено было увидеть престраннейших представителей собачьего племени. Одни из них были непомерно длинны, и четырех лап было явно недостаточно, чтобы поддерживать туловище над землей, — нужны были шесть лап. Другие были скорее похожи на коз, чем на собак, и Оскару казалось, что они родились от кровосмешения козы и ошалевшего от похоти кобеля. Третьи стояли ближе к котам, чем к собакам…

Население Нью-Йорка, размышляет Оскар, шагая по Бликер-стрит на Ист, не уступит собачьему населению того поселка в нелепости и странности. Смешения рас и племен, иногда удачные, в большинстве своем породили страннейшие экземпляры, парад монстров и зловещих клоунов происходит перед глазами Оскара. Некоторые существа даже не похожи на людей, а напоминают скорее предметы. Вот этот, в огромных штанах, прислонившийся к почтовому ящику, — чудовищный пузырь-водянка, а не человек. Старику в засаленном клетчатом пиджаке кто-то оторвал пол-лица. У юноши с водянистыми глазами нет и намека на подбородок. Мутанты. Люди будущего.

И ньюйоркцы, вне сомнения, мазохисты. Никакой другой причиной не объяснишь согласие ходить по самым грязным и вонючим в мире тротуарам, спускаться несколько раз в день в самое зловещее в мире подземелье — сабвей, смотреть на самые грубые в мире здания. Железо, ржавчина, кирпич, камень, смола, асфальт, старый и новый цемент — чудовищно-тесное скопление зданий и человекообразных существ на небольшом, сплошь взрытом, много раз перевороченном острове. Зачем? Куда приятнее ведь смотреть на цветы и красивые лесные поляны. Привлекают ли сюда жителей тысячи ресторанов, кинотеатров, порнокинотеатров, диско и очень вероятная возможность быть ограбленным или убитым? Безусловно, ньюйоркцы мазохисты. Они находят наслаждение в несчастьях и неприятных чувствах, решает Оскар. Они не только наслаждаются зловещим городом, они яростно отстаивают свой безумный город на страницах его безумных газет (Оскар, проходя мимо газетного киоска, взглянул на заголовок «Дейли ньюс»: «Перестрелка в Бруклине! Двое убиты!» — радостно сообщала газета), в телевизионных интервью и гордо тащат по миру свой мазохизм «Я люблю Нью-Йорк» на тишотках.

«Как же, люблю, — комментирует Оскар насмешливо. — Почему они до сих пор не догадались на могильных плитах тысячи или более того человеческих существ, ежегодно убиваемых в горячо любимом городе, высекать памятное «Я люблю Нью-Йорк»? Это будет вполне в духе черного юмора, которым пропитан город».

Оскар входит в ресторан «Севиль» и несколько мгновений рассматривает зал.

— Оскар! — зовет его от одного из столиков Чарли.

6

Через полчаса Оскар уже жалел, что согласился встретиться с Чарли. Ему было неинтересно. Пару лет тому назад Оскара и Чарли Карлсона считали друзьями. Тут же, за столиком ресторана «Севиль», Оскар дает себе слово никогда больше не пытаться возрождать старые связи. Единственным извинением Оскару может служить то, что Чарли, позвонив ему несколько дней назад, застал Оскара в его сентиментально-плаксивом состоянии, и чувствительный в такие дни Оскар согласился встретиться и пообедать вместе.

— Я сказал ему: Ник, если ты хочешь, чтоб я с тобой работал, — кричит Чарли на весь ресторан, — сделай так, чтобы я получал не меньше баксов, чем я получаю в «Трибекке». Ну не прав ли я, Оскар?

— Конечно ты прав, — кивает Оскар.

«Прав, прав, — думает он, — только не ори так, дубина». Речь идет о попытке бывшего менеджера. «Адониса» Ника Кауфмана переманить Чарли обратно в «Адонис»… Два года назад… два года назад, эта история — классический пример человеческой никчемной возни на этой земле — еще, может быть, заинтересовала бы Оскара. Сейчас он сидит и раздумывает, как бы уйти поскорее, и клянет себя за то, что согласился встретиться со старым приятелем. Оскар понимает, что он вырос из старого приятеля. — На хуй мне терять деньги, — продолжает Чарли. — Он обещает мне, что через несколько месяцев я буду иметь куда больше, если дело раскрутится… А вдруг не раскрутится? В «Трибекке» я имею свои пятьсот в неделю. Я сказал: Ник, если ты хочешь, чтоб я для тебя работал, хочешь Чарли Карлсона, гарантируй мне пятьсот в неделю…

Оскар кивает, время от времени вставляет: «Да, ты прав, Чарли», а сам думает: «Вот влип! Хуй я от него до полночи избавлюсь…»

Чарли здоровенный детина, в нем 6 футов и 6 инчей. Волосатое тело, лысина. Синие джинсы, клетчатая фланелевая рубашка расстегнута на груди. Куртку он сбросил, и куртка валяется на пурпурном, искусственной кожи, сиденье ресторана «Севиль», рядом с Чарли. Подкладка куртки, по курьезному стечению обстоятельств, тоже пурпурная… и грязная. «За пятьсот в неделю мог бы и отдать куртку в чистку», — морщится Оскар.

Внезапно он понимает, что делало их друзьями — его и Чарли. Чарли — неудачник, из него даже официант хороший не вышел, и Оскар тоже был неудачник. Был. Теперь перестал. Потому с Чарли у него больше нет ничего общего.

— Кого ебешь? — смеется Чарли. Он наконец закончил длинный рассказ о своих отношениях с Ником Кауфманом. Секс — еще одна сближавшая в свое время Оскара и Чарли страсть. Это Чарли в первый раз притащил Оскара в подвал отеля «Анзония», в только что открывшийся тогда «Плато Ритрит», — показать беженцу из коммунистического блока капиталистический разврат. И был удивлен, когда беженец быстро сориентировался в капиталистическом разврате…

— Ебу за деньги, — отвечает Оскар в том же стиле, в каком задал ему вопрос Чарли. — Одна писательница, другая — дизайнер.

— Молодец! — кричит Чарли. — Ты свой хуй не на дороге нашел, чтобы ебать их бесплатно. А я тут выебал пару дней назад рашен герл, — объявляет Чарли, улыбаясь до ушей. — Она тебя знает. Наташа ее зовут.

Оскару как будто плеснули кипятком в лицо. Его Наташка… С этим? Туман ненависти заливает ему глаза. С этим клоуном, с этой гориллой… «Свободная любовь»… Даже с идеями свободной любви в голове, как можно ебаться с неудачником?.. С облезлым неудачником в грязной куртке…

— Ну она и экземпляр, — все так же ухмыляется сквозь туман в глазах Оскара Чарли. — Я кончил раз шесть… Ты ее ебал?

— Не ебал, — говорит Оскар. — Я ее плохо знаю. Встречались на парти пару раз…

— Выеби, — говорит Чарли. — Получишь колоссальное удовольствие. Она вся дрожит на хую. И в жопу охотно ебется. Тело у нее потрясающее.

Оскар умирает в этот момент. Тупая боль в затылке и висках разрывает его череп, и кажется, череп сейчас взорвется, как граната. Одно дело — знать, что Наташка где-то ебется с какими-то абстрактными мужчинами, которых он никогда в своей жизни не встретит, а другое — сидеть за десертом с человеком, который ебал Наташку, распялив ее маленькое тело на постели, и кончил в его Наташку шесть раз. Шесть залпов спермы этого кретина попало в нежную глубь Наташки. Если бы у Оскара был револьвер, он бы убил мерзкое вонючее животное, сидящее перед ним и улыбающееся, а потом ножом вырезал бы то, чем он проник в Наташку. Если отрезать это «чем», то дело возможно поправить. Отрезать эту часть Чарли и выбросить в мусор! Оскар представил, как стая бродячих собак дерется за право сжевать член и яйца Чарли…

— Ты что, плохо себя чувствуешь? — спросил Чарли сочувственно.

— С чего ты взял?

— Ты весь мокрый — пот на лбу и на шее.

— У меня был грипп, может быть, я слишком рано вышел на улицу, — обрадовался Оскар возможности объяснить свой пот и наверняка искореженное болью лицо. — Ненавижу лежать в постели!

— Грипп сейчас у всех, — сказал Чарли. — При переходе из одного сезона в другой в Нью-Йорке всегда случается эпидемия гриппа.

— Я, пожалуй, выпью чего-нибудь крепкого, — решил Оскар. — Бренди.

— Я тоже, — обрадовался Чарли и замахал рукою официанту. У него был нерабочий день.

Не заметить огромную руку было невозможно. Официант тотчас принес бренди. Они выпили. Оскар подумал, что если первый час ему было скучно с Чарли Карлсоном, то теперь было слишком интересно. Кретин Чарли поместился поудобнее, тупые колени его обхватывали плотные джинсы, Оскар неприязненно покосился на тупые колени; сел, выставив ноги в проход, в полупрофиль к Оскару. Кретин умудрился влезть в самую сердцевину его существа, в самое больное место ударил его Чарли.

7

Потом они пошли в бар. В «гоу-гоу» бар. Оскар, как приклеенный, почему-то последовал за Чарли, хотя ему следовало бы уйти уже давным-давно. Они сидели у самой дорожки-стойки, на ней трясла своим мясом очередная девка. Чарли пил пиво, восторженно рыгал, ахал и ухал при удалении каждой следующей тряпки с тела девки, пытался, запрокинув голову, заглянуть ей между ног, а Оскар занимался тем, что накачивал себя бренди и… ненавидел Чарли.

Ничего странного в том, что Чарли познакомился с Наташкой, не было. Чарли знал некоторых приятелей Оскара. Оскар не раз брал Чарли с собой на польские парти. Кто-то познакомил Чарли и Наташку, где-то они познакомились…

Оскара поразило другое — Наташкина небрезгливость. И от неудачника Чарли не отказалась Наташка, и ему подставила пизду, позволила ласкать себя полуметровым ладоням, волосатой шкуре позволила тереться о свое нежное тело. Зачем ей Чарли? Насколько Оскар знал, Чарли, несмотря на огромный рост и наглость, членом обладал нормальным и никаких талантов в делании любви не проявлял. Во времена совместной работы в «Адонисе» Оскару и Чарли случалось ебать одних и тех же женщин, Оскар одно время даже шутливо называл Чарли «бразэр», но Наташа…

— Га-га-га! — смеялся Чарли-горилла, глотая пиво и стирая со лба испарину, фланелевая рубашка его вылезла из штанов, а Оскар, уже достаточно опьяневший, думал, что, если бы гоу-гоу бар находился на отвесной скале, он не задумываясь столкнул бы гориллу Чарли ударом ноги в пропасть. «Животное! Наташка тоже животное — мерзкое и распустившееся. Она, без сомнения, выбрала гориллу за его горилльство, за гигантский рост и полуметровые ладони. Еще раз новое удовольствие». Поглядев на поросшие шерстью руки Чарли, Оскар с болью представил, что одна такая рука, пожалуй, зараз накрывает обе Наташкины грудки, одна способна мучить их обе…

Оскар попросил кофе у проходившей официантки, понимая, что он пьян и, если он сейчас не остановит свое ревнивое воображение, дело кончится плохо: он или воткнет Чарли в глаз вилку — вилка так соблазнительно лежала под рукой Оскара на соседнем неубранном столе, так близко сидел удобно рядом с вилкой Чарли… или еще нечто совершит Оскар — непоправимое. «А ради чего? — подумал Оскар. — Наташка ведь его даже не любит. Она не его жена. Наташка не герл-френд Оскара. У них даже нет планов на будущее…»

— Ебаное говно! — выругался Оскар.

— Что?! — прокричал Чарли. В гоу-гоу баре становилось все более шумно и жарко. На Чарли, сев на край стойки, пялилась своей открытой пиздой здоровая крепкобокая черноволосая девка.

— Ебаное говно! Жизнь — ебаное говно! — повторил Оскар.

У входа в диско они подрались. Не между собой. Диско находилось на Нижнем Ист-Сайде, потому у входа стояли два гарда — черный, ростом чуть пониже Чарли, туша затянута в блейзер, и пуэрториканец, в черной куртке с меховым воротником и с дубинкой у пояса, — и обыскивали всех мужчин. Легкая профессиональная пробежка по телу, снизу доверху, и все — проходи. Очевидно, у них были основания обыскивать своих клиентов, может быть, в предыдущий вечер или в один из вечеров в диско стреляли и убили двоих или троих. Или четверых, решил Оскар.

Чарли решил по-другому. В тот момент, когда туша в блейзере ощупывала его ноги, проверяя, не привязан ли у него к лодыжке револьвер, Чарли сверху стукнул кулачищем гарда по голове. Впоследствии он утверждал, что гард схватил его за член.

Гард в куртке в свою очередь ударил дубинкой Чарли и, целясь в шею, попал по ключице гориллы.

Оскар, которому некогда уже приходилось участвовать в драках вместе с Чарли, врезал ногой в ребра первого гарда, пытающегося подняться с земля и почти преуспевшего в этом занятии.

Не приглашенный никем посторонний, против но воняющий дешевым одеколоном и дешевым алкоголем и грязной одеждой человек, бросившись на Оскара, схватив его захватом за голову, попытался оторвать голову Оскара от туловища.

По-видимому, не разобравшись, кто с кем, гард-пуэрториканец ударил дубинкой по голове удушливого человека, и тот, отпустив Оскарову голову, повалился на асфальт. Оскар успел заметить, что сквозь редкие, блестящие от жира волосы удушливого проступает кровь.

После падения удушливого неизвестно откуда набежало еще с десяток человек и вступило в потасовку, произвольно и ни на чем не основываясь приняв сторону Чарли и Оскара или же гардов. Вся толпа, соединившись причудливым образом, топталась у входа в диско, ругалась, кричала, пьяно ударяла в мясо и кости выбранных противников, большей частью не попадая в цель.

Потом вдруг чей-то голос взревел с такой силой и выразительностью визга дикой свиньи, что всем стало ясно: одного из участников потасовки пырнули ножом…

От крика Оскар очнулся и, сообразив, что сейчас толпа рассосется и разбежится, страшась ответственности за совместно содеянное, решил ускользнуть первым. Кстати вспомнив, что вовсе незачем ему защищать Чарли, выебавшего блядь Наташку, Оскар отделился от толпы и быстро ушел за угол.

Из ближайшего же телефона-автомата Оскар позвонил Наташке.

— Хэлло! — сразу ответила русская девушка. Очевидно, она не спала и находилась поблизости от телефона.

— Ебаная щель! Животное! Дешевка! — Выпаливая ругательства, Оскар бил еще ботинком в дюралевую стойку, на которой покоился автомат. — Пизда!

— Оскар! — узнала его голос Наташка. — Ты что, с ума сошел? Как ты смеешь звонить мне среди ночи и говорить гадости! Мама предупреждала меня в свое время, что, сколько ни дружи с поляком, как хорошо к нему ни относись, все равно рано или поздно он сделает тебе гадость!

— Ты спала с Чарли! — перебил ее Оскар. — На хуя ты это сделала? Что, мало хуев разгуливает вокруг тебя, почему обязательно нужно ебаться с моим другом?

— Он не твой друг, — раздраженно возразила Наташка при помощи Кон-Эдисон. — Потом, я даже не знала, что вы знакомы…

— Хорошо… теперь ты знаешь, и я прошу тебя больше с ним не встречаться!

— Ты не мой муж, не указывай, что мне делать, пожалуйста, я свободный человек! — В Наташкииом голосе послышались визгливые нотки, как всегда, когда она защищала свою свободу…

— Послушай… мы оба свободные люди, но ты деградируешь. Чарли и ты — это слишком много даже для меня… Объясни, на хуя он тебе нужен? Что интересного в неудачнике сорока лет, проработавшем всю жизнь официантом, и даже, насколько я знаю Чарли, не очень хорошем мужчине?

— Ты хочешь, чтобы я еблась только с тобой? — вместо ответа спросила Наташка. — Ты хочешь меня присвоить!

— Ты не просто аморальна, ты уже очутилась за пределами человеческого в стремлении к твоей ебаной свободе! — Оскару показалось, что он задушил бы Наташку в этот момент, хотя, очутись он сейчас с Наташкой в одной комнате или стой Наташка рядом с ним сейчас на холодной улице Нижнего Ист-Сайда, Оскар бы не задушил ее, но выебал.

— Ты меня знаешь, — сказала Наташка решительно, — какая есть такая есть. Не общайся со мной, если я тебе не подхожу. Вокруг полным-полно высокоморальных, скучных как смерть, порядочных женщин, что же ты упрямо общаешься со мной?

Это было самое больное, место Оскара. Наташка знала, где ударить и как…

— Ну хоть понравилось тебе, как он тебя ебал, удовольствие получила? — помолчав, спросил Оскар унылым голосом.

— А-аа! — протянула Наташка задумчиво и затем добавила пренебрежительно: — Не очень. Ничего особенного.

— Зачем же еблась?! — воскликнул Оскар.

— Не твое дело! — Наташка мелко хихикнула. Такое хихиканье Наташки обычно символизировало ее смущение или нечто вроде смущения, какое-то чувство, заменяющее Наташке смущение.

— Пизда! Грязное животное, радостно принимающее в себя всякий хуй… — Оскар на сей раз сообщил Наташке, что она грязное животное, даже ласково, с оттенком восхищения неуправляемым существом.

— Он разговаривает со мной. Не то что ты! — бросила Наташка.

— Он? Он умеет разговаривать?

— Да, умеет! — запальчиво сказала Наташка. — Он пишет стихи. Мы целую ночь пили и разговаривали…

— И еблись, — добавил за нее Оскар. Ему опять было больно.

Наташка проглотила оскаровский довесок «еблись» без комментариев и запальчиво продолжала:

— Он не такой, как ты! Он интересуется мной. Тебе же только бы ебать меня, ты видишь во мне только пизду. А мы целую ночь проговорили об истории.

Оскар задохнулся от ярости и возмущения: «Об истории! Ни хуя себе!»

— Ну и дерьмо же ты! — бросил Оскар и швырнул трубку. Трубка повисла на стальном шпуре, покачиваясь.

8

Когда-то Оскар мог счастливо спать до десяти и до одиннадцати часов. Теперь ему редко удается продержаться в постели после восьми часов утра. Может быть, это старость? — размышляет Оскар и тут же высмеивает сам себя. Какая старость, ему пошел тридцать шестой год. Глупо говорить о старости.

Тем не менее у Оскара накопилось уже немало прошлого, немало воспоминаний, и воспоминания докучают Оскару именно в утренние часы. Часто Оскар просыпается еще до рассвета и лежит, перетасовывая в голове содержание незримых картотек памяти, вытаскивая и просматривая микрофильм за микрофильмом, эпизод за эпизодом. Нехотя, помимо своей воли, предается Оскар этому занятию, отворачивается от экрана, но спустя мгновения вновь с содроганием смотрит на экран.

Сегодня утром Оскар увидел, очевидно, запавший в дальний угол архива и провалявшийся там долгие годы незамеченным микрофильм: серая и теплая пыль, ноздреватый камень у обочины дороги медленно проплывали, видимые сверху в щель, в пролом… В том месте, где у днища тачки сгнила часть доски, видел маленький Оскар, сидящий в тачке, захолустный шлях в провинциальном польском городке. Тачку тащил по дороге тринадцатилетний Ежи, одетый в желтую английскую шинель с оторванными пуговицами…

«Вся жизнь состоит только из таких вот эпизодов, — думает грустный Оскар, натянувший простынь до самого носа. — Только они — жизнь». Перед ним прокручивают еще один короткий фильм: отец Оскара, уходящий утром в школу. Отец виден только со спины. Маленький Оскар наблюдает отца из окна второго этажа, из окна кухни. Отец шагает, переваливаясь с боку на бок, удаляется… На лысину зачесаны с боков седые волосы.

Оскар совсем недавно только обнаружил, что ходит точно так же, как его отец. Почему-то это открытие вызвало в Оскаре грусть. Он так не хотел походить на своих отца и мать и вот обнаруживает их присутствие в своем теле…

Когда-то мать, провожая его в Варшаву, вместе с настойчивым советом стараться кушать суп как можно чаще — «Лучше не поешь второго, но обязательно ешь суп, сынок!» — высказала грустное предположение, что, куда бы Оскар ни уехал, от себя самого он не убежит. Тогда радостному Оскару, убегавшему из провинциальной Зелена-Гуры в столицу, предложение матери показалось просто бессильной мудростью потерпевшего в жизни поражение человека…

Но теперь, после нескольких побегов от самого себя, лежа на Мортон-стрит в Нью-Йорке, в городе, в котором его мать, наверное, боялась бы выходить на улицу, Оскар вдруг осознает, что мать была права. От себя Оскар не убежал. Может быть, она, побывавшая в Варшаве всего три раза и прожившая всю жизнь в родном маленьком городке, имела иные какие-то возможности постичь мир, помимо путешествий и…

Телефон прерывает его размышления. Оскар даже рад этому, ему кажется непростительной слабостью занятие, которому он сейчас предается, — как копаться пальцами в заживающей, но еще не зажившей ране, сдирать чуть присохшую болячку, с болью и удовольствием. Потому он с готовностью хватает телефонную трубку.

— А, ты жив! — довольно орет в трубку голос Чарли. — Я боялся, что копы арестовали тебя вчера ночью. Я-то сразу слинял, как только пырнули этого парня… Как себя чувствуешь?!

Оскар морщится. «Ебаный мужлан! Зачем русская блядь навязала ему этого человека?!» Если бы не Наташка, Оскар, расставшись вчера с Чарли, забыл бы о нем С легкостью и не вспоминал бы до конца дней своих.

— Нормально, — отвечает он Чарли. — Голова только болит.

— Ха-ха-ха-ха! — гогочет Чарли. — Хорошо мы кутнули вчера, хорошо! Тряхнули стариной. Вспомнили старые добрые времена. Прими алказельцер, — советует он.

— Ну да, чтобы у меня заболел бы и желудок, — ворчит Оскар.

— А я вчера еще взял такси и поехал к рашен герл Наташе, — кричит Чарли. И довольно хохочет. — Только утром ушел. Ну, пока, Оскар, а то эта бородатая пизда Джек уже косится на меня. Созвонимся на неделе.

Клац. Там, в «Трибекке», горилла Чарли повесил трубку. Оскар на Мортон-стрит, получивший от судьбы еще один удар по голове, застыл с трубкой в руке.

9

— Хай, Крис!

— Хай, Оскар, как жизнь? — Бородатый, обритый наголо владелец магазина «Плэжэр Чест» на углу Кристофер и Вест-Сайд хайвея протягивает Оскару крепкую смуглую руку.

Китаеза — крисовский любовник и его же сейлс-мэн, стоя сзади тенью Криса, тихо растягивает тонкие губы, улыбается:

— Хай, Оскар!

— Мне нужно большое двойное дилдо, Крис. Самый большой размер. И самый маленький. Оба двойные.

— О'кей, Оскар. — Покопавшись в одном из своих шкафов за прилавком, Крис достает черный картонный пенал. — Самый большой размер, какой только существует, — говорит Крис и добавляет, позволив себе чуть-чуть улыбнуться: — Бедный твой любовник…

Крис почему-то упорно считает Оскара гомосексуалистом, и Оскар никогда не пытался еще переубедить его. Пусть считает. Оскару даже удобнее общаться с геем Крисом в присвоенной ему роли гомосексуалиста.

— Выдержит, — говорит Оскар. — Он крепкий мальчик.

Оскар прохаживается по магазину, лавируя между свисающими с потолка наручниками, цепями, разнообразными хлыстами и плетками, наножниками, бедерной и грудной сбруей… Оскар любит крисовский магазин. Здесь всегда свежо и крепко, сладковато пахнет новой кожей, блестят никелем металлические части сбруи, новенькие грозные орудия пыток ожидают владельцев и теплые тела жертв. Если бы у Оскара было достаточно денег, он купил бы хотя бы по одному экземпляру всех предметов, имеющихся в «Плэжэр Чест», но, увы, это многотысячедолларовое удовольствие. Потому он накапливает арсенал постепенно.

— Полюбуйся на эту маску, Оскар.

Крис, встав на черный, как все в «Плэжэр Чест», табурет, снимает с верхней полки сооружение из грубого кованого железа. Обручи и железный каркас предназначенного быть водруженным на голову жертвы сооружения обильно украшены шипами, острия которых не подпилены. Маска состоит из двух половин — передней и задней. Половины должны быть стянуты в области шеи двумя черными грубыми болтами. Внутри маска, впрочем, отделана кожей и черным бархатом. Оскар представил, как беспомощно будет выглядеть Наташкино личико впрорезях этого средневекового страшилища, и спросил, как дорого стоит железная маска.

— Пятьсот для всех, триста для тебя, Оскар. Существует только в одном экземпляре. — Крис все еще стоит на табурете.

— Возьму, денег нет, но возьму.

— Вот и хорошо. Никому другому я ее не предлагал. Приятно, что такая редкая вещь попадет в руки к профессионалу. В основном, как ты знаешь, Оскар, мы имеем дело с дилетантами.

Крис серьезно относится к своей профессии, и тихий китаеза, тенью стоящий всегда за Крисом, пожалуй, многое мог бы порассказать о связи Криса с предметами, которые он продает. Однако китаеза молчит. Крис привез китайца из континентального Китая, Крис в свое время много путешествовал, китаец не пришел из Чайна-тауна, и потому, может быть, крисовский китаец так необычайно молчалив. Оскару кажется, что пару связывает некая кошмарная тайна.

«Может быть, они вместе убили человека», — предполагает Оскар, наблюдая за кошачьими движениями китайца и уверенной грубостью крепкого Криса, рассекающего грудью пространство своего магазина. Оскар не удивится, если узнает однажды, что эти двое ранее торговали оружием и даже участвовали в организации государственных переворотов и революций.

— И самый маленький размер тоже, — вспоминает Оскар, глядя, как Крис вкладывает лакированную коробку с дилдо в черный пакет, самый большой, какой у них есть. Маска, запакованная отдельно, уже лежит на прилавке.

Китаец приносит Оскару лакированный пенал, но совсем узкий, и открывает его, предлагая Оскару убедиться, может быть, в том, что маленький размер действительно маленький. В коробке покоится длинная розовая кишка, «птичий хуй» на жаргоне Криса. По длине она такая же, как и супердилдо, но диаметр кишки всего лишь каких-нибудь пол-инча.

— Спасибо, ребята, — благодарит Оскар, забирая покупки.

— Приходи опять. — Крис крепко жмет руку Оскара.

«Не хотел бы я быть врагом Криса», — думает Оскар и покидает магазин. Китаец за спиной Криса шевелит губами. Это его «Гуд бай!».

10

Сюзен явилась не одна. Вместе с ней в квартиру Оскара ввалилось существо, физиономию которого он не раз видел во всевозможных журналах мод, но никогда не мог запомнить имени существа.

— Оскар, это моя герл-френд Кати Стюарт. Кати — модель агентства «Элит», ты, я думаю, не раз видел ее фотографии и в «Воге», и в «Харперс Базар»…

— Оскар-неудачник, — представляется Оскар, прищелкнув каблуками туфель, и пожимает руку существа.

— Оскар шутит, дорогая, — заторопилась поправить Оскарову остроту миссис Вудъярд. — Он — философ. — «Философ» Сюзен украла у Женевьев.

«Слабо ей называть меня палачом и так представлять друзьям», — ухмыльнулся Оскар.

— Знаменитая Кати, Кати, появившаяся на десяти обложках фэшен-журналов в один год. — Оскар отошел чуть-чуть от мисс Стюарт и бесцеремонно уставился на нее.

— Одиннадцати, — поправила мисс Стюарт. Оскар осмотрел мисс Стюарт внимательно. Без сомнения, она, как говорят, «очень привлекательная девушка» — блондинка, высокая и стройная, иначе в «Элит» ее бы и не взяли, с почти мужскими чертами лица. Резкие и определенные, суховатые, они, без сомнения, прекрасно служат Кати в ее профессии модели, но Оскар лично предпочитает другой тип блондинок, ему нравятся девчоночьи черты лица. Такие, как у Наташки… Состарившись, Кати будет похожа на мужика, решил Оскар.

Дамы сняли шубы и прошли в гостиную. Однако Оскар, не желая тратить драгоценное время палача попусту, не позволив им даже сесть, взял Сюзен Вудъярд за запястье и сказал, поворачивая к себе:

— Я предлагаю всем нам снять одежды и отправиться в спальню, где мы сможем заняться непосредственно тем, ради чего вы пришли сюда, — любовью. Это дом любви, а не дом светских разговоров в гостиной.

И ласково, но крепко обняв дам за талии, Оскар повел их в спальню. В случае Сюзен талия, впрочем, была понятием условным и означала лишь условную линию, находящуюся на расстоянии определенного количества инчей от пола.

Сюзен располнела, и ее неряшливая плоть, безусловно, проигрывала, находясь рядом со свежим телом ее молоденькой возлюбленной, но сексуально миссис Вудъярд притягивала Оскара куда больше, чем красивое животное Кати. Поэтому в процессе сеанса любви Оскар лишь раз позволил себе кончить на обожаемую миллионами мужчин глянцевую поверхность личика Кати Стюарт, вынув для этого член из отверстия между ягодицами миссис Вудъярд. Сперма Оскара, желтоватая и густая, заляпала глаз, часть носа и часть рта мисс Кати. В Сюзен же, бедную, исхлестанную им и мисс Кати, распятую ими на постели куском мяса, ляжки и грудь в синяках и ссадинах, Оскар кончил три раза. Сперма Оскара, размазанная по простыне и телам обеих женщин, подсыхая, стягивала и кожу женщин, и простыню.

Уже около трех часов ночи, когда Кати, лежа под сосущей ее рот миссис Вудъярд, ебла ее и себя птичьим хуем, дергаясь и помогая себе рукой, а Оскар, вцепившись в зад миссис, безжалостно двигал надувшимся и опухшим членом в ее предназначенной для других целей кишке, Оскар представил себе, как волосатый Чарли ебет его ласковую маленькую Наташку в попку, вспомнил Наташкины стоны и визги и, нечеловечески заорав, кончил в миссис Вудъярд. Прокусив одновременно ее шею до крепкой соленой крови.

глава пятая

1

Первым человеком, позвонившим Оскару в новом году, была Наташка.

— Поздравляю с Новым, 1981 годом! — сказала Наташка. — Желаю тебе, О, наконец повзрослеть в этом году, а также сделаться джентльменом.

Наташка, впрочем, несмотря на язвительность, звучала грустно. Они не разговаривали с той ночи, когда Оскар оставил телефонную трубку качаться над декабрьским асфальтом Нижнего Ист-Сайда. «Может быть, Наташка заметила в зеркале морщинку под глазом, потому грустная», — попытался отгадать причину Наташкиной грусти Оскар.

— Спасибо, Наташа. Я тебя также поздравляю с Новым годом. Надеюсь, и в новом году свобода твоя будет такой же безграничной… еще более безграничной, чем в прошедшем году…

Так они кололи друг друга чуть-чуть, хотя на самом деле Оскар очень соскучился по Наташке, по ее телу, по ее дурацким, смешным историям. И Наташке, наверное, что-нибудь нужно было от Оскара, раз она звонит, проглотив обиду.

— Твой прошедший год, насколько я могу судить, закончился не так плохо, — сказала Наташка.

Некая натянутость в ее голосе заставила Оскара насторожиться:

— Что ты имеешь в виду?

— Ну как же, ты теперь у нас светская личность. В журнале «Интервью» твоя фотография. «Партиинг Кристмас аут», — передразнила кого-то Наташка. — Эротическая писательница Сюзен Вудъярд, супермодель Кати Стюарт и… — тут Наташка остановилась, чтобы сменить информационный тон на торжественный… — философ Оскар Худзински! Какую из них ты ебешь? — спросила Наташка быстро и тут же ответила за Оскара сама: — Впрочем, кого я спрашиваю, конечно, обеих вместе.

Оскар хмыкнул. Теперь причина Наташкиной грусти, кажется, объяснилась.

— Ревнуешь? — спросил он.

— Да, а что? Нечего шляться по бабам. Как ты можешь ебать их, О? — спросила Наташка почти дружелюбно. — Одна — каракатица, а другая — фригидная дура.

— Кто каракатица, а кто дура? — заинтересовался Оскар.

— Простокваша Сюзен, конечно же, каракатица, а Катька, конечно же, дура. И всему Нью-Йорку известно, что она фригидна. Ничего не чувствует, хоть пропусти ее через батальон морской пехоты.

Наташка замолчала. Оскар тоже молчал, предпочитая предоставить инициативу Наташке.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросила наконец Наташка.

— Я хочу сказать, что очень сожалею, что называл тебя говном, но ты поступила по-хамски, сделала мне больно. Мне до сих пор больно. И даже в ту ночь ты опять позволила кретину Чарли приехать и выебать тебя. Это уже переходит всякие границы. Даже наши с тобой, которые нормальным людям не кажутся границами вовсе.

— Прости, О, — сказала Наташка. — Это я от злости на тебя сделала. Из чувства противоречия.

Оскар покачал головой, однако, вспомнив, что Наташка не может видеть его головокачания, выражающего степень потрясения Оскара поступками Наташки, ограничился тем, что тяжело вздохнул в трубку.

— Что делаешь? — спросила Наташка.

Оскар знал, как ей было нелегко с ее характером набрать его номер телефона. Он принял Наташкину жертву понимающе. Оценил стоимость жертвы.

— Сижу голый.

Оскар и в самом деле сидел голый на ручке кресла. Из окон дома, расположенного напротив, на Оскара смотрели из-за шторы две девочки-подростка. Подглядывали. Чтобы доставить девочкам удовольствие, Оскар часто расхаживал по квартире голым. Однако он всегда одевался после пяти часов, когда как раз приходили с работы родители девочек.

— Хочешь, я возьму такси и приеду? Я давно у тебя не была, — сказала Наташка смирно.

— Хочу, — признался Оскар.

— Буду у тебя через час.

2

Через пару часов Оскар лежал уже между двух самых прекрасных в мире Наташкиных ног и быстро-быстро, не хуже, чем этот парень из группы «Кисс», втягивал и вытягивал язык — лизал Наташкину самую прекрасную в мире спелую сердцевину. Этот непременный ритуал лизания никогда не надоедал Наташке, более того, она на нем всегда настаивала. После заливающего все Наташкино существо дикого, сумасшедшего оргазма под языком Оскара она потом еблась охотно и долго, как угодно и куда угодно. Оргазм от оскаровского языка был для Наташки как бы разминкой.

Разминка, однако, продолжалась порой так долго, что язык Оскара немел и ничего не чувствовал, как после анестезии. Вряд ли не тренированный в этом виде любви мужчина мог живым прийти к моменту, когда Наташкин живот наконец сжимался в финальном окаменении и она медленно, не осознавая, что делает, дрожа, подтягивала свою пизду вверх, чтобы наконец зареветь, задергаться и кончать раз за разом волнами на протяжении нескольких минут и потом обмякнуть.

В этот момент Оскар вставлял в податливую Наташку член и ебал ее глубоко и сильно. Счастливо созданное Богом существо блаженно улыбалось и почти летало над кроватью, пока наконец опять не кончало, на сей раз вместе с Оскаром, так же блаженно улыбаясь и прижимая Оскара к себе, горячей и разъебанной.

Нежная плоть Наташки окружала лицо Оскара, из пипки ее струился хвойный, особый Наташкин запах, только ей присущий, запах молоденькой сосны, и Оскар, чувствуя у себя на губах Наташкину мякоть, подумал, что он — самый счастливый человек на свете. А раз он чувствует себя счастливым, значит, он любит Наташку, подумал Оскар, и на глаза его навернулись слезы. «Сентиментальный идиот, умиляющийся пизде, пиздострадатель», — язвительно раскритиковал себя Оскар, но слеза или две уже успели упасть в Наташкину раскрытую пипку, смешавшись с ее вдруг потеплевшим соком… Наташкин живот дернулся и напрягся, а Оскар еще быстрее заработал языком, касаясь Наташки все нежнее и воздушное, нежнее и воздушнее…

3

Наташка ушла от Оскара только через три дня. И пропала.

Уходя от Оскара, Наташка жаловалась на усталость и разглагольствовала о том, как ей хочется выспаться и провести весь следующий день дома.

«Ты определенно сексуальный маньяк, О, — говорила она, довольно хихикая. — Я от тебя устала».

Однако когда в тот же день, поколебавшись чуть-чуть, Оскар позвонил Наташке около часу дня, желая узнать, не хочет ли Наташка пойти с ним вечером в ресторан, то Наташки дома не оказалось.

«Ну что ж, вышла Наташка куда-нибудь, позвоню позже», — решил Оскар. Однако и в четыре часа дня к телефону никто не подошел. Уставшая страдалица куда-то прочно свалила. С шести часов вечера Оскар стал звонить Наташке каждые полчаса.

В сущности, Оскар поступал незаконно. Проверка была нарушением конвенции между ним и Наташкой — конвенции о свободе поведения. Однако Оскар чувствовал, что за исчезновением Наташки скрывается некая важная для него, Оскара, тайна. Кроме того, Оскар был обижен исчезновением, ведь когда утром Наташка уходила от него, он очень просил ее остаться и провести с ним еще один день.

Сознавая, что он совершает глупость, Оскар снова и снова набирал Наташкин номер и слушал гудки в телефонной трубке и считал их. В перерывах между звонками Оскар пил бренди и расхаживал по ливинг-рум. К десяти часам вечера его ненависть к телефону и беспокойство достигли апогея, и он решил поехать к Наташке и проверить лично, что же происходит. Он натянул тулупчик, уже одетый хватанул прямо из бутылки здоровенный глоток бренди, взял упакованную в пластиковый мешок маску Алиена — его новогодний подарок Наташке, в прошлый раз она маску забыла — и захлопнул за собой дверь квартиры.

Зимнему Нью-Йорку не было никакого дела до Оскара, до Наташки и ее тайн. Раздраженные своими проблемами — инфляцией, потерей работы, отсутствием удовлетворяющего любовника, неудачами в службе, бракоразводными процессами, собственной неполноценностью или трусостью — пробивались сквозь улицы прохожие осажденного суровой в этом году зимой города. Оскар ехал в такси, сжимая маску Алиена, по Шестой авеню и, отвлеченно разглядывая прохожих, стеснительно думал о том, что, конечно, это ревность гонит его к дому Наташки сейчас. Ему не хотелось ревновать, но одна только мысль о Наташке, ебущейся сейчас в своей спальне с другим существом мужского пола, не Оскаром… Шофер с удивлением оглядывался на пассажира, очевидно ловя в зеркале его искаженное ревностью лицо, а один раз даже спросил: «С вами все в порядке, сэр?»

Выйдя из такси на 84-й улице, как раз там, где ему нужно, — Наташка жила в доме номер сто по 84-й улице, — на углу Парк-авеню, Оскар, воодушевляемый своим воображением, направился в Наташкин подъезд.

— Ее нет дома, — объявил ленивый и жирный дормен по имени Джерри. — Нет дома.

— А ты не знаешь, когда она ушла? — спросил Оскар.

— Не знаю, — односложно ответил ленивец и опять уселся на стул у двери. И, видя, что Оскар стоит и не уходит, раздраженно добавил: — Я только что заступил на дежурство.

Наташкин дом был одним из худших на 84-й улице; затесавшийся не по рангу в ряд дорогих многоквартирных домов, сотый скромно ожидал ремонта, а уж после капитального ремонта Наташка не сможет жить в этом доме, злорадно ухмылялось лицо дормена. «Русским блядям, к которым ежедневно ходят мужики всех возрастов и национальностей, не место в нашем респектабельном доме, — вещала красная рожа Джерри, у которого с Наташкой были персональные счеты. — Не будет места после ремонта. До ремонта мы ее вынужденно терпим. Но скоро ее пребыванию здесь, слава богу, наступит конец».

С Джерри все было ясно. Оскар отвел стеклянную дверь рукой и шагнул вместе с маской Алиена на зимнюю улицу. На углу 84-й и Парк-авеню он постоял некоторое время, не зная, что ему делать, потом, оглядевшись по сторонам, вернулся, опять прошел мимо парадного входа в дом и вдруг неожиданно для самого себя быстро спустился по ступенькам в темную щель, ведущую в узкий внутренний двор и служебные помещения сотого.

4

Оскар залез в Наташкину квартиру по трубе. Он помнил, что рядом со всегда приоткрытым окном Наташкиного туалета проходит выкрашенная мерзкой желтой краской труба.

Точно такую же трубу, вползающую вверх по грязнокирпичной стене, нашел Оскар во дворе дома номер сто и, привязав пластиковый мешок с маской Алиена к ремешку брюк, сложив бумажник и все содержимое карманов в один карман, застегивающийся на пуговицу, полез по трубе вверх. Скалолазание облегчалось тем, что через каждый ярд или даже чаще ярда труба опиралась на железные костыли, казалось основательно и прочно вбитые в стену. Карабкаясь, Оскар с удовольствием чувствовал безотказную крепость своего натренированного ежедневной гимнастикой тела.

Десятого этажа Оскар достиг относительно легко, и как будто бы никто не увидел его из окон. Единственное, в чем оказался не уверен, — десятый это или девятый этаж. Но когда он, осторожно и стараясь не шуметь, дотянулся до узкого окна близлежащего туалета, вдев в щель одну руку, — другой он держался за трубу, — с усилием сдвинул раму вверх и увидел внутри знакомые Наташкины непристойные картинки на стенах и книги, стопкой сложенные на полу (Наташка любила читать в туалете), Оскар с ликованием понял, что он попал туда, куда хотел. Бросить внутрь маску Алиена и потом втянуть туда же туловище заняло у Оскара несколько минут.

Стоя в туалете — он же по совместительству служил Наташке и ванной комнатой, — Оскар снял и осторожно положил на пол полушубок, развернул пластиковый мешок, извлек маску Алиена и натянул маску на голову. Оскар намеревался испугать Наташку, хотя и не был уверен, что Наташка дома, а если Наташка была дома, то она наверняка находилась в постели с мужчиной. Толково объяснить, зачем он надел маску на голову, Оскар, пожалуй, не смог бы. Возможно, чтобы защитить свое лицо от глаз Наташки и мужчины, который ебет Наташку в ее постели. Оскар осторожно приоткрыл дверь туалета и прислушался…

В квартире пахло Наташкой и ее духами, сладковатым, застарелым, плотно осевшим на предметы табачным дымом, но никаких звуков Оскар не уловил, кроме слабых шумов ночного Нью-Йорка. Очень слабых и монотонных, как шум моря, — квартира всеми окнами некрасиво выходила во двор, смотрелась в задние стены и наглухо задернутые чужие окна. Не очень дорого обходилась официальному любовнику Джоэлу Наташка.

Туалет находился между Наташкиной ливинг-рум и ее спальней. Напротив двери туалета была дверь в крошечную кухню, слева начиналась, без двери, ливинг-рум. Одна стена ее была зеркальной, с деревянным брусом, вделанным в зеркала, — миниатюрная балетная студия. Другая стена — в нее была внедрена входная дверь в квартиру — занята была выстроенными до самого потолка полками. На полках располагались Наташкины книги, ее стерео, обширная коллекция пластинок, всякие смешные и вульгарные штучки, назначение которых было украшать Наташкину квартиру. На полу лежал ковер и подушки, в углу стоял секретер, за ним Наташка обычно писала письма родителям в Москву. У другой стены стояла красная софа, которую Наташка ненавидела, накрытая белой лохматой шкурой, которую Наташка любила. Наташки в ливинг-рум не было.

Вспотев под маской Алиена, Оскар повернулся к закрытой двери Наташкиной спальни. В дверь спальни Наташка, вынув обычные стекла, вставила лиловые витражи. Возможно, Наташка заплатила за вставление витражей своим телом, подумал Оскар. Денег Наташке, конечно же, постоянно не хватало. Оскар нажал на дверь. Старая, с многочисленными слоями краски на ней, дверь нехотя отворилась. Кровать под балдахином была нераскрыта и пуста. Разочарованный, Оскар прошел к кровати и уселся на нее, потом лег на спину, так и не снимая маски Алиена. Затем все же снял — лежать в маске было неудобно, она сдавливала лицо.

Оскару было невесело. Он вдруг понял, что по-прежнему любит Наташку так же, как впервые влюбился в нее шесть лет назад, и никакие кодексы их отношений, запреты и уставы поведения «свободных» Наташки и Оскара не сломили этой любви. И то, что Оскар любит Наташку, ужасно. Ибо Наташка — хотя Оскар ей, возможно, ближе, чем другие мужчины, — Оскара не любит.

И даже понимая, какой Оскар прекрасный и неоднообразный любовник, и наслаждаясь сексом с Оскаром, Наташка все же по-настоящему не чувствует мистики секса с ним, понял Оскар. Для Наташки Оскар — свой мужчина, и потому того ужаса и восхищения, которые возникают у самки, когда ее ебет чужак, Наташка в сексе с Оскаром не испытывает. А ужас, замирание сердца в момент вхождения в нее хуя чужака — именно то, что ищет Наташка в сексе, в жизни, на земле. Снова и снова. Ибо Наташка, в сущности робкая русская девочка, с огромным трудом сорвалась с цепи, освободилась от робости.

И потому, думает Оскар, Наташке не важно даже качество секса с чужаком. Ей достаточно того, что он, чужак, кладет руки на ее голые бедра, на ее попку и втискивает член в ее самое интимное место, ведь этого учили ее русские родители, ее бабушки и мать, — нельзя позволять чужим… Это стыдно, это страшно, это запретно и потому это захватывающе невероятно…

И неважно, что завтра или через неделю грубые руки уже не будут казаться такими чужими. Можно сменить руки и опять испытать захватывающее унижение, и риск, и ужас отдания своего тела на растерзание чужестранцу: «Еби меня, еби!» — вспоминает он Наташкин шепот.

Оскар обнаруживает, что член у него встал, и судорожно-сладко выгибает тело на Наташкиной постели. «Блядь!» — недружелюбно восклицает он и вскакивает.

На столике у кровати рядом с цветным портативным TV, серебряным канделябром с черными свечами и еще десятком мелких Наташкиных предметов, включая электрические бигуди, стоят два широких стакана с мутно-желтой водой на дне. Оскар нагибается над одним из них и нюхает. Виски. Поглядев под стол, он обнаруживает бутылку двенадцатилетнего виски «Чивас-Ригал», только узкая полоска жидкости осталась в бутыли.

«Наташка выпила с кем-то бутылку и ушла», — решает Оскар. Наверняка с мужиком пила Наташка, друзей-женщин у Наташки почти нет. Заинтересованный, Оскар еще раз оглядывает стол. За фотографией Наташкиных родителей — мужчина в советской полковничьей форме и красивая женщина с широким лицом напряженно глядят на Оскара — втиснута пепельница толстого стекла. Пепельница содержит несколько окурков. Оскар подвигает пепельницу к себе и частным детективом с интересом разглядывает окурки. Два окурка «Питер Стайвезант блу» — «Питера» курит Наташка — и короткие окурки сигарет без фильтра, Оскар брезгливо достает из пепельницы один из бесфильтровых окурков, подлиннее, и читает золотую надпись вокруг ободка сигареты, «Кэмел». Оскар берет пепельницу и несет ее на кухню. Достав из-под раковины мусорное ведро, он вытряхивает окурки в пластиковый мешок, вложенный в ведро. Уже унося от ведра руку с, опустошенной пепельницей, Оскар замечает, что в ведре полным-полно окурков, главным образом коротких — марки «Кэмел».

«Чтобы наплодить столько окурков, наверное, нужно курить очень долго», — думает Оскар… Вдруг его осеняет: «Чарли! Чарли курит «Кэмел»». Оскар бросил курить год назад, и потому его очень раздражал в «Севиле» смолящий один «Кэмел» за другим Чарли…

Тягостное чувство собственной беззащитности и полной невозможности что-либо изменить на мгновение почти парализует Оскара. Он бессильно опускается на пол и некоторое время сидит, опершись спиной о Наташкину кровать. «Может быть, это был не Чарли?» — робко сомневается он. Оскар так страстно хотел бы, чтобы это был не Чарли. Кто-нибудь анонимный. Но интуиция ревности подсказывает Оскару, что это Чарли. Ебаный Чарли, родившийся сорок лет назад в Бирмингеме, штат Нью-Йорк, на его, Оскарово, несчастье…

5

Оскар допил оставшийся в бутылке «Чивас-Ригал» и заходил по Наташкиной квартире. В нем забродила обида, подогретая виски до нужной температуры. В порыве внезапной ненависти Оскар сорвал с постели покрывала и одеяла, согревающие по ночам изнеженное тело гадкой бляди Наташки, и вгляделся в отороченную кружевами простынь. Так и есть, несколько желтых пятен темнели посередине простыни, именно в том месте, где должны были раздваиваться ебаные Наташкины ноги. Оскар понюхал простыни. Пахло засохшим клеем, именно запах засохшей спермы. У Оскара горячо зажегся член, и он потер его несколько раз через ткань брюк, вынул, синий, и погладил, глядя на пятна на простыне. Но новая волна ненависти и презрения к Наташке накатила на него и помешала ему заняться мастурбацией. Он упрятал член в штаны и почему-то побежал на кухню… На кухне Оскар схватил кухонный нож, единственный Наташкин нож — она боялась колющих и режущих предметов, — вернулся с ножом в спальню и — слезы при этом выступили на его глазах — обрушил на пятна — засохшую сперму Чарли — несколько ножевых ударов один за другим. «Сука! Гадина! Тварь! Животное!» — заорал Оскар и зарыдал.

— За что? За что? — спросил он вначале себя. Спросил тихо. — За что?! — заорал он, обращаясь к отсутствующей Наташке. Не получив ответа, Оскар с ножом в руке подбежал к одежному шкафу Наташки, распахнул его и, прыгнув вперед, воткнул нож в груду Наташкиных платьев, костюмов, рубашек, брюк и других душистых принадлежностей ее туалета. Заметив под шкафом домашние тапочки Наташки — белые кружевные тапочки пизды-куртизанки, соблазняющей самца даже домашней обувью, — Оскар, вдев в каждый тапочек нож, располосовал их надвое и заметался по квартире с остатками в руках…

В конце концов Оскар вбежал в ванную комнату и бросил искромсанные тапочки в ванну. В ванной комнате, разместив их причудливо среди полотенец, Наташка вывесила, очевидно постирав их, несколько своих маленьких трусиков. Оскар сорвал трусики и швырнул их тоже в ванну, но тотчас же вынул, понюхал, рассмотрел и, вообразив, сколько раз снимали с Наташки эти трусики другие мужчины, а не он — Оскар, всхлипнув, располосовал ножом каждые и бросил опять в ванну. Туда же он швырнул, разорвав их могучим усилием, Наташкины черного шелка домашние брюки, предварительно вынюхав у раздвоенности штанин слабый запах Наташкиной мочи. За брюками последовала Наташкина розовая в кружевах кофта, белая ее ночная рубашка и другие белости и розовости. В довершение всего Оскар; плача, достал член и пописал на Наташкины тряпочки, уже жалея и Наташку, и их…

Припадок прошел. Часы, стоящие рядом с родителями Наташки, укоризненно застыли на пяти минутах после полуночи. Оскар хмуро сообразил, что Наташка не вернется домой раньше следующего утра. Выходить из подъезда мимо мясистого Джерри Оскар не хотел бы. Спускаться по трубе с десятого этажа было бы рискованно. Оскар решил дождаться Наташку и поговорить с нею всерьез.

6

Во всю ночь он не заснул и на минуту. Много раз звонил телефон, подтверждая неразборчивость, небрезгливость и безалаберность Наташки в сфере выбора знакомых. Оскар знал, что все самцы хотели Наташку, однако каждый звонок отдавался в нем тупой болью. Разумеется, он ни разу не снял трубку, и упрямые самцы порой смирялись с судьбой, только выслушав двадцать или более завываний Наташкиного телефона. Очень уж им хотелось Наташкиной пизды.

Раздеться Оскар не пожелал, ложиться на исколотую ножом и вымазанную спермой Чарли кровать Наташки ему тоже не захотелось из брезгливости, потому он лежал на полу, на спине, бросив подушку под голову, и, прикрыв глаза, думал о том, что утром порвет с Наташкой все отношения. «Нужно быть мужчиной, Оскар, — говорил он себе. — Из-за ее сладкой пизды ты позволяешь Наташке издеваться над тобой! Ты же палач, Оскар! Грозный мастэр, хозяин для Женевьев или Сюзен, существо, гордо затянутое в кожу, ты — жертва только для одной женщины в мире, для русской бляди Наташки».

«И чего я к ней приебался?» — размышлял Оскар. Но, в сущности, он заранее знал ответ. Наташка была лучше, намного лучше, несравнимо лучше, чем все другие женщины, встреченные им в жизни. А самое лучшее, естественно, ты хочешь удержать. Иметь всегда. Он также честно знал, что, попадись ему завтра женщина лучше Наташки, Оскар оставит Наташку с благодарностью за ее счастливое лицо в моменты их секса и приебется к этой лучшей женщине.

«Однако мне за мою жизнь суждено встретить строго определенное количество женщин», — вздохнул Оскар. Может быть, в глубине Китая живет еще более нежная и весело-развратная китаянка, куда более подходящая коже, рукам, члену Оскара и его темпераменту, чем Наташка, но Оскар никогда не сможет встретить эту очаровательную китаянку. Может быть, китаянка та услаждает постели хитрых узкоглазых и жирных коммунистических правителей Китая, и они даже и не знают, какое чудо они имеют в своих постелях… А может быть, молодая жена бретонского крестьянина была бы Оскару куда более по нраву, чем Наташка. Но ни китаянку, ни бретонку Оскар не встретил. Он встретил Наташку. Повздыхав, Оскар понял, что не сможет отказаться от Наташкиного тела, и потому ему придется проглотить и Чарли, если это он, и другие — будущие — приключения Наташки в ее собственной стране чудес. Оскар даже улыбнулся. «Вот упрямая блядь. Что хочет, то и делает…»

Он встал и прошелся по квартире. Остановился у секретера, потянул на себя один ящик. В ящике были письма. Взял наугад один из конвертов, вынул серый, плохой бумаги листок. Развернул.

«Дорогая доченька! Поздравляем тебя с Новым годом!» — начиналось письмо. Оскар свободно читал в свое время по-русски, изучал русский язык и в школе, и в университете, потом очень забыл язык лет на десять. Теперь же, общаясь с Наташкой, Оскар опять оживил свое знание русского.

«Мы очень рады с отцом, что у тебя есть новая интересная работа, да еще такая, за которую платят в Америке много денег, — читал Оскар. — Быть актрисой ты хотела, даже когда тебе было только пять лет. Мы очень счастливы, что теперь твоя мечта осуществилась».

«Врет Наташка родителям», — понял Оскар с удивлением. Но тотчас решил, что ничего другого Наташке и не остается. Не может же она написать папе — полковнику Советской Армии и маме (мама — член коммунистической партии), что их дочь Наташку содержит некрасивый шестидесятилетний женатый Джоэл, а для удовольствия она ебется с Оскаром, или с Чарли, или с кем захочет…

Оскар задвинул ящик и выдвинул следующий, рядом. На него взглянуло нагло его собственное лицо. Оскар в токсидо, самоуверенный и смотрящий прямо в объектив, с повисшими на нем Сюзен и Кати Стюарт… Наташка вырезала Оскара из журнала «Интервью». Оскар с удовольствием отметил обостренное внимание Наташки к его успехам в мире богатых и сильных. «Только начало, — пробормотал Оскар. — То ли еще будет, Наташенька! Никаким твоим штучкам не остановить Оскара на его всесокрушающем пути наверх!» Оскар решительно задвинул ящик и закрыл секретер.

7

Когда в половине двенадцатого утра Наташка зашуршала ключом в двери квартиры, Оскар уже был вдребезги пьян. Напился же он от ужаса перед реакцией Наташки на изрезанные, столь любимые ею тряпочки. От испуга Оскар почему-то вспомнил о маске Алиена и успел натянуть ее на голову к моменту, когда Наташка вошла в свою спальню…

— Оскар! — вскрикнула Наташка. Маска Алиена, высоколобо-морщинисто бугрившаяся на его голове, не обманула ее. — Как ты попал сюда?

— Я влез в окно. — Оскар снял маску. — Ты была с Чарли, я знаю!

Оскар вырвал из рук Наташки большой черный пакет и заглянул в него. В пакете лежал белый Наташкин пеньюар и ее кружевная белая ночная рубашка.

— Какая же ты сука! — прошипел Оскар. — Животное! — крикнул он и, бессильно выронив пакет, бросился ничком на взбудораженную кровать и заплакал.

Оскар притворялся. На самом деле отчаянье и злоба его давно прошли. Он понимал, что Наташка невероятно рассердится на него за израненные свои одежды, и предпочел нападение защите. Он лежал на постели Наташки, упрятав лицо в кусок одеяла и закрывшись от мира руками, и всхлипывал…

— О? — начала Наташка жалостливо и, усевшись рядом с Оскаром, вдруг обняла его сзади и стала гладить рукой по голове. — О, миленький, не плачь, не надо! Наверное, я действительно чудовище, — произнесла Наташка с сомнением. — Я сама, честное слово, не знаю, почему я это делаю. Какая-то чуждая сила управляет мною и заставляет совершать поступки, которые я не хочу совершать…

Наташка запнулась. Оскар, не отнимая рук от лица, сквозь пальцы, чуть повернувшись, посмотрел на Наташку. Волосы Наташки чуть свалялись, лицо у нее было усталое и тихое. Из колодца двора проникал сквозь штору косой и слабый луч солнца, и от этого луча лицо Наташки сделалось слегка рыженькое, мутно-ленивое, слипшееся в уголках глаз и ужасно сексуальное. Рядом с Оскаром сидела женщина, только что явившаяся от другого мужчины, наверняка проведшая бессонную ночь, возможно ебанная гориллой Чарли в попку, возможно искренне, преданно и доверчиво заснувшая потом на груди Чарли-официанта… И все же Оскар любил ее. Оскар с восхищением заметил медовую сонность и грустность ее серо-голубых разбитых глаз. Однако он не мог сейчас сказать чудовищу, что она красива до непристойности и что Оскар любит чудовище до головокружения.

— Почему было нужно ебаться именно с этой свиньей?! — всхлипнул Оскар. — Почему? Я ни за что не поверю тебе, если ты скажешь, что он тебе нравится. Как я теперь буду смотреть на него, какими глазами, а? Ведь мне жить в этом городе, ведь я буду встречать его все время! — Оскар с яростью ударил кулаком в постель. Честно говоря, Оскар надеялся, что ему не придется никогда более встречать Чарли, живя среди Сюзен Вудъярд, Женевьев и Кати Стюарт этого города. — Мужчина мужчине волк! Вечная вражда идет между мужчинами. Выебавший мою самку — мой враг! — кричит Оскар. — Никакой ваш ебаный феминизм этого не уничтожит!!!

— А зачем ты сказал мне, чтобы я с ним больше не встречалась? — буркнула Наташка. — Запреты всегда действуют на меня отрицательно. Мне хочется нарушить…

— Ебаная дыра! — крикнул Оскар и вдруг заметил, что Наташкины брюки неплотно застегнуты, не до конца доведена «молния», и Наташкин маленький животик чуть приподнят, выпирает под брюками. Он положил руку на Наташкин животик и расстегнул «молнию».

— Что ты делаешь? — спросила удивленная Наташка.

— Скажи мне, как он тебя ебал? — прошептал Оскар, достигнув горячего животика Наташки. Под брюками на ней ничего не было.

— Больной, — сказала Наташка растерянно, — ужасно больной человек! Перестань. — Она попыталась оттолкнуть руки Оскара. — Перестань, не сейчас! Я устала!

— Конечно, ты устала, ебясь всю ночь, — говорил Оскар, уже стаскивая с бедер Наташки брюки. — Но ты выдержишь и меня, ты многое еще можешь выдержать, — шептал он. И так как у него не было времени, он стащил только один сапог и одну брючину с Наташки и прилег на нее, расстегивая ремень и свои брюки… — Многое…

Наташка блаженно закрыла глаза тотчас после того, как Оскар ввел в нее член.

— Ах, — вздохнул Оскар, — вот мы и опять в тебе, вот. Маленькая девочка смирилась и закрыла глазки, не в силах противостоять очередному мужчине. Беспомощная девочка, — шептал Оскар, ебя Наташку в ее порочную мякоть.

— Да, беспомощная девочка, да, — прошептала Наташка. — Да.

— Ох, мы все любим ебать нашу девочку, все любим снимать с нее трусики и ебать ее в незащищенную, сдавшуюся пипочку, — нашептывал Оскар в Наташкино ухо. У Наташки, полураскрытые, подрагивали губы. — Мы, старые и толстые, молодые и стройные, черные, американцы, всякие, мы любим ебать нашу принцессу, нашего ангела и оставлять в ее глубине нашу сперму…

— Да, все мальчики, да, всего мира, да, любят ебать меня… — шепчет Наташка.

— И я сейчас выплесну мою сперму далеко в горячую глубину нашей девочки, обрызгав ее розовые внутренности… Туда, где еще не высохла сперма других мужчин, в нашу девочку…

— Да, плесни, плесни туда, брызни ею… белой, — шепчет Наташка, скорчившись и ерзая под Оскаром. — А-а-ааааааааа! — орет Наташка.

— Р-р-рррррр! — рычит Оскар, и они кончают вместе, Наташка — обнимая Оскара крепко-крепко тоненькими руками.

8

Сюзен и Оскар нюхают кокаин в его спальне. Сюзен голая, Оскар же одет в токсидо, в рубашку со стоячим воротничком, он при бабочке, золотые запонки украшают манжеты, на ногах — лаковые туфли, Оскара забавляет такое сочетание. Совершенно голая писательница сидит на стуле. Иногда она поднимает одну ногу и ставит ступню на сиденье стула, при этом бессознательно открывая бледно-розовые внутренности своей пизды на обозрение невозмутимому Оскару в бальной одежде.

— Я знаю, почему ты так привлекателен для меня и для других женщин, Оскар, — продолжает миссис Вудъярд, подвигая Оскару круглое зеркало с несколькими линиями кокаина на нем и передавая ему пластиковую трубочку, косо срезанную на конце, — через такие трубочки бедные люди пьют свою кока-колу в Макдональдсах. — Знаю, — убежденно повторяет миссис. — В тебе есть тайна. Непроницаемая, холодная, глубокая тайна… Женщины обожают таинственных мужчин. Мы очень любопытны… И вот мы знакомы уже три месяца, и, увы, я ни на шаг не приблизилась к разгадке этой тайны.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Оскар невинно и, втянув в обе ноздри по линии, пододвигает зеркало к Сюзен. Разговор ему приятен.

— Видишь ли, — Сюзен отодвигает зеркало к центру стола, — тебе никто не нужен. Ты живешь один и впускаешь в свою жизнь женщин, только когда ты этого хочешь. Ты ни к кому не привязан. И в то же время в тебе есть невероятное обаяние, невероятная внутренняя легкость и свобода, которые заставляют меня, например, смиряться с тем, что тебя нельзя присвоить и что ты ебешь других женщин. — Сюзен смеется. — Даже дорогие подарки ты принимаешь с высокомерным равнодушием. Но вместо того чтобы разозлиться на твою неблагодарность, я почтительно принимаю твое высокомерие… Благоговею перед ним…

— Не забывай, что я твой мастэр, ты моя рабыня, — роняет Оскар.

— Да, господин, — чуть насмешливо соглашается Сюзен, — но не только это. Нечто еще… — Она задумывается.

— Напиши обо мне книгу, — предлагает Оскар. Он идет в кухню, достает из холодильника бутылку шампанского и возвращается, захватив по пути два бокала.

— Напишу, — соглашается Сюзен. — Я понимаю, почему ты привлекателен и помимо секса, Оскар, — продолжает Сюзен. — Ты, может быть, единственный человек, который не играет, не лжет себе и другим. Я была потрясена, когда ты представился Кати как неудачник. Я подумала тогда: «Этот человек ничуть не заботится, что о нем подумают другие!» Потому с тобой очень легко. — Сюзен замолкает.

— Спасибо, — наклоняет голову Оскар. — Мне очень лестно…

— Ты знаешь, Оскар, — перебивает его Сюзен, — до тебя у меня не было в моей жизни мужчины, с которым я могла бы вот так сидеть голой, болтать и не думать о том, что он может заметить несколько складок на моем животе. — Сюзен мечтательно улыбается. — Я помню, когда ты раздел меня и я стеснялась, а ты, очевидно, понял это и, подведя меня к зеркалу, сказал: «Посмотри на себя, Сюзен, ты же красива! Посмотри, какой у тебя белый крупный женский живот. Полюбуйся на свою массивную попку, на мягкие и нежные ляжечки… Ты сладкий, мягкий кусочек, Сюзен…» Ты похвалил мое тело, не мой талант. Единственный! Ты даже не представляешь себе, как я была тебе благодарна, Оскар! Мои любовники ебли меня молча и, может быть, в воображении своем представляли, что ебут Брук Шилдс или Кати Стюарт. Ты же ебал меня и хлестал плеткой меня…

Сюзен остановилась.

— Честно говоря, я вначале очень испугалась твоей необычной сексуальной практики, но потом… — Сюзен нежно погладила Оскара по щеке ладонью, дотянувшись до него со стула. — Вряд ли я теперь могу обойтись без «этого» в моей жизни. Ты необыкновенный человек, Оскар, и я тебе очень благодарна. Ты сверхчеловек…

Оскар подумал, что Сюзен-писательница ему льстит, и, если бы Сюзен знала, как легко способна довести сверхчеловека до слез русская кукла Наташка, она бы тотчас изменила свое мнение о неуязвимом Оскаре, сверхчеловеке и супергерое. К счастью, миссис Вудъярд никогда не сможет разгадать тайну Оскара. Оскар этого не позволит.

— Из твоих наблюдений надо мной получается, что Оскар Палач вполне неплохой парень, — смеется Оскар. — Я-то думал, что я чудовище. Следовательно, мне следует несколько изменить мой имидж. Заострить и ужесточить его. Немедленно займусь этим, на следующей же неделе.

Оскар глотает шампанское, пузырьки покалывают рот. Он ставит бокал на столик и, нагнувшись к груди миссис Вудъярд, целует ее в сосок.

— Спасибо, Сю, за комплимент, очень тронут, — объявляет он. Рука его направляется между ног миссис, теплая, опускается на белый клочок войлока и подковыривает войлок двумя пальцами.

— Ой-й! — стонет миссис. — Ох-х!

9

К несказанному удивлению Оскара, в «Жирафу» Женевьев явилась не одна, но с мужчиной. Женевьев сама назначила Оскару встречу в «Жирафе» на Ист 58-й улице, пригласила его на обед, посему Оскар с удивлением посмотрел на толстого, на полголовы выше Оскара мужика с простоватым лицом, но все же представился, соскочив для этого с табурета в баре, где он пил белое вино:

— Оскар Худзински!

— Стив Барон, — назвал себя мужик, взяв руку Оскара мясистой рукой.

— Стив — писатель, — прокомментировала охотно Женевьев, уже поцеловавшаяся с Оскаром. — Недавно вышла его книга у «Харпер энд Роу» — «Выбор Елены», — ты, конечно, о ней слышал?

Оскар слышал о книге. Двенадцать лет Стив Барон вымучивал «Выбор Елены» и наконец осчастливил мир восьмисотстраничным кирпичом. Вареный клей — тяжелое, трудночитаемое тугое варево из слов — вот что представлял из себя «Выбор Елены». Очередная эксплуатация темы Второй мировой войны и уничтожения нацистами евреев. Половина героев книги, как и следовало ожидать, были злодеями, половина — жертвами. Книга намеренно была рассчитана на то, чтобы вызвать сочувствие еврейских читателей Нью-Йорка. «Выбор Елены» был полон псевдогуманистических рассуждений и всем известных истин.

Оскар подумал, что автор очень похож на свою книгу — такой же замедленный и заплывший жиром от нескольких десятилетий регулярного, три раза в день, питания и потребления, как можно было судить по красноватому цвету лица мистера Барона, изрядного количества алкоголя. Оскар не любил мужчин и после встречи с Чарли старался избегать их совсем. Он теперь появлялся на улицах и в ресторанах исключительно в сопровождении женщин.

«На хуй Женевьев привела с собой этого чурбана?» — разозлился Оскар. И понял. Похвастаться. Очевидно, мясистое существо, напившись с Женевьев пару раз, сумело влезть на даму-дизайнера и даже сообразило, где у дамы вход. «Вот, Оскар, видишь, не только ты один на свете мужчина, — как бы утверждала Женевьев, приведшая полусонного, объевшегося еще до обеда мистера писателя. — Смотри, я нашла себе любовника — знаменитого писателя… Я умею жить и наслаждаться и без тебя…»

Молодой метрдотель-итальянец, фальшиво улыбаясь, провел их к заказанному Женевьев столику. Положив на колени салфетку, Оскар оглядел зал и ничего интересного не увидел. Жеваные лица мужчин и женщин. В основном среднего возраста, дамы и господа могли позволить себе посещать «Жирафу». Ресторан был дорогой. Только в дальнем углу, скрытая чьим-то большим плечом в блейзере, время от времени появлялась из-за него соблазнительная блондинистая гривка. Хотя лица обладательницы гривки Оскар не мог видеть, судя по интенсивности, с какой гривка вдруг резко взлетала и падала, принадлежала она существу молодому и горячему.

— Над чем сы сейчас работаете, Оскар? — спросил вежливый Стив-писатель. — Женевьев сказала мне, что вы философ…

— Женевьев пошутила, очевидно. Я никогда не занимался философией профессионально, а в последние годы вовсе забросил «мыслительные процессы». Я — Палач.

— Кто, простите? — переспросил мистер Барон.

— Палач! — невинно повторил Оскар.

— Оскар обожает мистифицировать людей, Стив… — попыталась навести порядок Женевьев. Она усиленно толкала Оскара под столом ногой, призывая образумиться и остановиться…

— Я палач, то есть профессиональный садист, — охотно объяснил Оскар Стиву, одарив Женевьев легкой улыбкой. — Женевьев стесняется моей профессии, но я — нет, нисколько. Я даже горжусь ею…

«Профессиональный садист!» Привыкшие ко всему на свете, потухшие глазки Стива Барона оживились.

— Это интересно. Очень интересно! Расскажите, пожалуйста, подробнее о вашей профессии, Оскар, я никогда в моей жизни не сидел за одним столом с профессиональным садистом.

— Вот-вот, я и решил, что вам как писателю будет интересно, — невинно произнес Оскар, заметив с удовольствием, что Женевьев скорчилась от ужаса, напряглась и смотрит в стол.

Официант принес аперитивы. Стиву — бурбон, Женевьев — текилу, Оскару — белое вино. Оскар отпил большой глоток холодного вина и начал:

— Не мне вам объяснять, мистер Барон, что такое садизм и садисты, но я профессиональный садист, в отличие от некоторого количества аматеров — практикующих садизм клерков, или отставных полицейских, или священников, или домашних хозяек, расплодившихся в этой стране за последние годы… Я — профессионал, я получаю за свои садистические действия деньги. Мои жертвы платят мне за то, что я их садистически обрабатываю — бью, пинаю, писаю на них, привязываю, хлещу… и так далее, — тоном уверенного в себе элегантного ученого, объясняющего действие новой сверхэлектронной машины или новой теории поведения молекул, довольный, сообщил Оскар.

— И вам достаточно платят ваши жертвы, чтобы вы могли на эти деньги существовать? — спросил Стив Барон с живейшим интересом, какой только могло выразить его апатичное лицо.

— Да, — подтвердил Оскар. — Одна из жертв оплачивает мою квартиру в Гринвич-Вилледж, которая, правда, становится мне все более тесна. — Оскар при этом нагло посмотрел на скрюченную все в той же позе Женевьев. — У меня появилось множество новой современной аппаратуры, орудий пыток, в этой области, вы знаете, мистер Барон, сейчас взрыв активности…

— Зовите меня просто Стив, — сказал мистер Барон Оскару. Он глядел на Оскара во все глаза, и неожиданное активное выражение даже омолодило его лицо.

— Другие мои жертвы платят мне разнообразными способами — кто зелененькими банкнотами, кто чеками, но в основном мои девочки предпочитают банкноты. — Оскар тонко и ехидно улыбнулся. — Некоторые из них очень известны в этом городе, посему они привыкли ограждать себя от возможных случайностей. Вдруг поляк сойдет с ума и отправится в один прекрасный день в редакцию, ну, скажем, газеты «Нью-Йорк пост», и расскажет журналистам несколько захватывающих историй…

— Оскар, твой авокадо-салат, — жалобно промычала Женевьев.

У себя за спиной Оскар обнаружил терпеливо ждущих, пока он закончит сообщение, двух официантов. Оскар позволил поставить салат перед собой, убрав руки со стола и с удовольствием вспомнив, какие у него красивой формы пальцы и лунки ногтей, скользнул с пренебрежением по рукам мистера Барона — бесформенным и мясистым.

Бутылка французского «Сэнсэрр» была водружена официантами рядом со столиком, в серебряном ведре на массивной посеребренной ноге. Обвязав бутылку полотенцем, усатенький оливковый мальчик-официант налил чуть-чуть вина в бокал мистера Барона — попробовать.

«Ебаный лакей, — разозлился Оскар. — Ему налил попробовать, мясистому, не мне. Решил, что он хозяин. Он будет платить. Из двух мужчин выбрал не Оскара». Оскар в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке — предельно простой и суровый образ, гармонирующий с профессией палача, очевидно, все еще не выглядел для лакейского глаза хозяином. А он очень хочет быть хозяином. Оскар утомился от роли вечного подростка, невинно блуждающего взглядом по залу, пока взрослые оплачивают счет. «Буду хозяином, — сцепил зубы Оскар. — Буду…» — прошипел он себе под нос.

10

Когда перед десертом мистер Барон покинул стол на некоторое время — удалился в туалет, Женевьев заговорила быстро и рассерженно:

— Что ты наделал, Оскар, ты сошел с ума! Ты же не знаешь этого человека, не знаешь, какой у него длинный язык. Весь Нью-Йорк к вечеру будет знать, что ты профессиональный садист… Зачем? Зачем это тебе нужно, я не могу понять… Зачем?

— Ну и хорошо, что будет знать весь Нью-Йорк. Мистер Барон сделает мне блестящую рекламу. Из его книги я понял, что он склонен к преувеличениям. Мне нужны деньги, мне нужны новые клиентки…

— Сюзен дает тебе деньги. Я даю тебе деньги. Другие женщины дают тебе деньги, я не знаю кто, но наверняка дают. И тебе все еще нужны деньги… — Женевьев задохнулась от возмущения.

— Никакие деньги не могут купить тебе удовольствий, которые ты испытываешь в моей спальне, Женевьев, — сказал Оскар холодно. — И ты знаешь это.

Женевьев молчала. Оскар смотрел на нее и догадывался, о чем она сейчас думает. Женевьев наверняка вспоминает свое лицо, которое она час или полтора назад видела в зеркале, украшая его, перед тем как отправиться в ресторан. Лицо стареет. Пизда не стареет. Пизде всегда восемнадцать лет. В этом весь ужас.

Оскару было жалко Женевьев. Женевьев, без сомнения, была очень красивой, когда была молодой. Но жалость к Женевьев Оскар холодно и спокойно подавил. Кто жалеет Оскара? Его тоже никто не жалеет и не будет жалеть. Даже самая близкая Оскару душа в этом мире — Наташка — Оскара не жалеет и делает ему больно. Пусть Оскару больно, лишь бы Наташке было хорошо. Даже маленькое свое удовольствие Наташка не отменит из-за того, что Оскару от Наташкиного удовольствия будет больно. Так устроены люди.

Оскар вспомнил, как Наташка рыдала, увидав свои порезанные тряпочки, и как он притворно отчаивался, даже заплакал как бы от отчаяния и стыда за содеянное в порыве ревности. «Прости меня! Мне стыдно… Прости!» — шептал он Наташке и утешал плачущую Наташку, сидя с ней на полу… На самом деле он совсем не раскаивался. Наташка принесла ему куда большую боль и обиду, чем он ей. Она, переспав с Чарли, ранила его душу. Он же только нанес ущерб кошельку Джоэла и других ее любовников. Наташка не понимает его боли. Почему он должен понимать ее печаль по порезанным платьям?

— Я жду тебя завтра, Женевьев, да? — спросил Оскар, увидав, что Стив Барон с грацией толстого бревна спускается по лестнице со второго этажа, где находятся жирафовские туалеты.

— Да, Оскар, — покорно согласилась Женевьев.

Когда женевьевам за пятьдесят, а оскарам по тридцать пять, женевьевы все равно приходят к оскарам. Больше им некуда деваться.

11

— Мистер Худзински? — спросил мужской голос. Обычно из телефонной трубки Оскара изливались исключительно женские голоса.

— Да, — подтвердил Оскар сердито, — это именно я. — Держа в руке бритву, он смотрелся в зеркало над фальшивым камином. Было десять часов утра.

— Это говорит Стив Барон. Мы познакомились несколько дней тому назад. Через нашу общую подругу Женевьев. В «Жирафе».

— О, Стив, рад тебя слышать! — сменил тон Оскар, увидав одновременно в зеркале, как его лицо скривилось в неискренне сладкую гримасу светского удовольствия. — Как дела, Стив?

— У меня все хорошо, Оскар. — Мистер Барон перешел на неофициальный тон, удовлетворенный тем, что Оскар говорит с ним подобающе-дружески. — Послушай, Оскар, я хочу тебя пригласить в четверг, если ты не занят, конечно, на парти.

— Огромное спасибо, Стив. Я буду счастлив посетить твое парти.

Оскар не лгал, он и вправду был рад приглашению. Ему хотелось расширить свою клиентуру («мой бизнес», как мысленно называл «это» Оскар), а на парти у Стива можно будет познакомиться с нужными Оскару людьми. С нужными новыми пиздами.

— Ничего особенного не будет, — сказал Стив, — я устраиваю коктейль в честь моей подруги Бернис де Пасси, у нее только что вышла новая книга «Мужчины, которых я любила».

— Звучит интригующе, — поощрил Стива Оскар. — Твоя подруга, разумеется, француженка?

— Нет, в ее венах течет сложнейшая смесь многих кровей. Родилась Бернис здесь, в Нью-Йорке, но предпоследний муж ее был французский аристократ, погиб во Второй мировой войне.

Оскар уныло уронил руку с трубкой. Получается, что даме минимум лет шестьдесят. Он-то было загорелся… В опущенной трубке о чем-то шипел Стив, потому Оскар опять приставил трубку к уху. От трубки пахнуло неприятно — тухлятиной. Оскар много раз замечал неприятный запах, как будто некто, однажды не сдержавшись, блеванул в его телефонную трубку. Оскар все время собирался почистить трубку, но так за полгода и не собрался.

— Кажется, я смогу познакомить тебя с одной дамой… — Стив многозначительно помолчал, — …которая… — тут он захихикал вялым смехом флегматика, — …в перспективе может стать твоей клиенткой. Очень интересная женщина и, что, наверное, немаловажно для тебя, Оскар, очень богата, я бы сказал, баснословно богата…

«Ну это уж я сам знаю, что важно для меня, а что нет», — подумал Оскар, а в трубку сказал чистым и красивым голосом, каковой бывал у него заготовлен для особых случаев:

— Спасибо, Стив, ты настоящий друг. Я надеюсь, я тоже смогу для тебя что-нибудь в этой жизни сделать. Спасибо!

— Ох, не за что, Оскар. Вот если бы ты, — тут Стив замялся, — как-нибудь пригласил меня на сеанс, — опять замялся, вернее, приостановился чуть заметно, но Оскар заметил… — Мне было бы интересно как писателю…

— Всегда пожалуйста, Стив! — воскликнул Оскар. — Никакой проблемы! Я буду счастлив ввести тебя в гротескный мир садизма… Писателю просто необходимо пройти через этот опыт. Никакой проблемы!

— Запиши мой адрес, — облегченно вздохнул Стив, совершив выгодный, по его мнению, обмен, и стал объяснять, как к нему попасть. — Ты знаешь, где находится Четвертая авеню, Оскар?..

12

На 14-й улице у Пятой авеню Оскар велел шоферу остановиться, они ехали из аптауна. Была только половина девятого, а он не хотел войти в дверь лофта, принадлежащего Стиву Барону, раньше девяти часов. Он хотел, чтобы большинство гостей уже собрались и действительно «увидели», как Оскар Великолепный входит в зал. Поэтому Оскар решил пройти оставшееся расстояние пешком. Расплачиваясь, он заметил, что имя шофера такси, начертанное на его карте, приколотой рядом со счетчиком, было Владимир, фамилию он не успел прочесть. Очевидно, шофер был русским, как и Наташка. Вспомнив, что Наташка как-то похвалилась ему, что переспала с соотечественником — шофером такси, отвозившим ее домой, Оскар демонстративно не дал шоферу на чай. Отомстил.

Была оттепель, несмотря на всего лишь конец февраля. Глядя, как грязные капли заплескивают постепенно его лаковые башмаки, Оскар было пожалел, что пошел пешком, но затем решил легко, что немало еще лаковых башмаков будет в его жизни, и шел не торопясь, расстегнув белое пальто, которое он надел, хотя и не по сезону, но просто от хорошего настроения.

Даунтауновские люди, простые и демократичные, внешне выглядящие как отбросы и подонки общества, одетые в куртки и кроссовки, свистели с уважением вслед Оскару. Очевидно, не каждый день одетые для бала Оскары расхаживают по 14-й улице прогулочной походкой, расстегнув белое пальто. Впрочем, враждебности они не проявляли. Оскар знал, что в его облике появилась уверенность и грозность, изобличающая хозяина жизни, опасного человека. Люди же, как животные, всегда чувствуют, можно ли тебя обидеть или нет.

Оскар шел и думал, как необыкновенно изменилась его жизнь с осени, с той сентябрьской ночи, когда он под шум дождя грустно сидел один в пустом зале «Макдональдса», подсчитывая последние доллары. И как убийство, совершенное на его глазах, привело его к простой и четкой формуле секретного оружия… С плеткой и в кожаных доспехах воюет сейчас Оскар против мира. «Взы! Взы! Взы!» — плеткой по миру…

«За шесть месяцев в роли палача я преуспел много более в этом мире, чем за шесть лет честным официантом и распиздяем», — пораженно открыл для себя Оскар. И, увидав номер дома Стива Барона над собой, Оскар вошел в холл дома, поморщившись от того, что холл оказался темным и запущенным. Зато поднявшись в элевейторе в лофт Стива, Оскар был приятно поражен великолепием безмерного помещения, вымощенного наваксенным паркетом, раскинувшегося привольно на последнем этаже бывшего индустриального здания. Как потом узнал Оскар, в здании раньше помещалась швейная фабрика.

В зале там и тут стояли бароновские гости, оживленно беседуя.

Гул голосов, свет, запах алкоголя всегда действовали на Оскара возбуждающе. Он отдал юноше в белой куртке свое белое пальто и устремился навстречу уже спешащему к нему хозяину. По дороге Оскар увидел в одной из зеркальных колонн свое отражение. Новая черная пара — брюки и токсидо сидели на нем крепко и красиво, как на звере его шкура.

— Хай, Стив. Рад быть в твоем красивом необычном доме!

— Хэлло, Оскар! Если бы ты видел это помещение год назад, ты бы усомнился, что в нем вообще можно будет жить. Рабочие вывезли шестнадцать машин мусора, разрушили все перегородки… Если бы не было так сыро, мы могли бы подняться на крышу, мне принадлежит и крыша. У меня там ботанический сад. Некоторые растения, правда, приходится убирать с крыши на зиму. — Стив кивнул на целую аллею пальм в деревянных кадках, стоящих вдоль новых, от пола до потолка, окон, за стеклами которых просвечивал зверь — Нью-Йорк.

— Что будешь пить, Оскар? — Не дожидаясь ответа, Стив подтолкнул Оскара, обняв его слегка за плечи, в сторону одного из двух оживленно работающих баров.

— Шампанское, — заметил Оскар бутылки «Моэт э Шандон» в ящиках со льдом.

— Налей и мне бокал, Джон, — обратился Стив к бармену.

— За твой необыкновенный дом, Стив!

— За твои успехи, Оскар! — Мистер Барон хитро подмигнул Оскару, одновременно двинув головой в сторону общающейся и постоянно текущей толпы гостей. — Она уже здесь. Только что пришла. Вы едва не встретились в элевейторе…

Они выпили.

Оскар подумал, что бревно и тугодум оказался совсем не плохим парнем. Безусловно, страсть к сводничеству, как и обычно сопутствующая ей страсть к копанию в чужом грязном белье, присуща Стиву Барону… И может быть, кое-какие другие страстишки, решил Оскар. Но это лучше, чем не иметь страстей вовсе. При первом же знакомстве в «Жирафе» Оскару показалось, что у мистера Барона давно уже не осталось никаких страстей.

— Идем, я тебя представлю.

Стив и Оскар шагнули в толпу, Стив — впереди, Оскар — сзади, и, лавируя, отправились к одному только Господу известному будущему Оскара.

Бернис де Пасси, как Оскар и ожидал, оказалась величественной дамой не менее шестидесяти лет от роду. Набукленная, с седым шиньоном, стояла Бернис, одетая в вишневого цвета шелковое платье, похожая на массивную фигуру с картины Пьеро делла Франческа. Нос, во всяком случае, у нее был такой, как у дам, любимых Пьеро, — массивный нос Греции или Рима, массивный, но красивый. Бури жизни уже, по-видимому, мало волновали Бернис де Пасси, хотя, прикинув, как она выглядит без одежды, и поглядев на шею мадам, Оскар весело решил, что он мог бы еще послужить новым эпилогом к книге «Мужчины, которых я любила». Если мадам не против.

Позволив Оскару обменяться примитивными любезностями с писательницей, Стив, не мешкая, потащил его дальше. В самом отдаленном углу гостиной, на границе между гостиной и внутренними покоями мистера Барона, откуда широкий коридор, увешанный обрамленными рисунками, вел, изгибаясь, в спальню и кабинет мистера Барона, там они нашли наконец «ее».

Подойдя к темноволосой женщине, сидящей в кресле, и девочке-подростку, склонившейся над ней, вполголоса беседующим — на коленях у женщины покоилась книга Бернис де Пасси, в книге были фотографии, — мистер Стив Барон обратился к женщине. Голос его, Оскар был уверен, что ему не показалось, чуть задрожал:

— Габриэл, я хочу тебе представить моего молодого друга Оскара. Он Палач…

Этого Оскар от Стива Барона не ожидал. Впрочем, может быть, он имел основания так представить Оскара.

— Оскар Худзински. Палач, — представился Оскар любезно, твердо и без эмоций.

— Габриэл Крониадис. Жертва, — представилась, встав с кресла, женщина и, подав ему руку, посмотрела Оскару в глаза. Не улыбаясь.

Заглянув внимательно в сухое загорелое лицо и в глубокие глаза женщины, Оскар понял, что связь их будет долгой-долгой. Губы Габриэл Крониадис были выкрашены черной губной помадой.

глава шестая

1

— Механика моей профессии очень проста, Стив. Я как бы своего рода фильм-директор. Я ставлю на моей сцене ситуации. Сценарием обычно служат мои собственные фантазии. Вот посмотри, Стив, — Оскар взял со стола книгу, — вот, к примеру, что делает Хельмут Ньютон… — Оскар полистал книгу… — Ну, остановимся хотя бы на этой фотографии. Блондинка, молодая красивая девушка, изысканно одетая, стоит ночью на крыше нью-йоркского здания. Сзади сочатся светом несколько зловещих небоскребов, похожих на космические объекты. Отвернув рукою юбку, девушка обнажила ляжки. Видны красивые длинные ноги, одна рука взялась за резинку, как бы отстегивая чулок…

Стив шумно задышал за плечом Оскара.

— Возбуждает ли тебя эта фотография? — спросил Оскар, хотя по шумно дышащему Стиву можно было понять, что да, еще как.

— Ну как тебе сказать, — замялся Стив. — Да, я думаю, возбуждает.

— Тебя в данном случае возбуждает беззащитность этого сладкого кусочка мяса, элегантной авантюристки, забравшейся в очень опасное время в очень опасное место. Заметь, Стив, что старая кирпичная кладка, ограждающая крышу, как бы дополняет картину заброшенности, грубости и опасности места, куда забралось столь нежное существо. Что тебе хочется сделать, Стив, глядя на столь нежное существо?..

Стив Барон топчется за стулом Оскара, вздыхает, потом хихикает:

— Конечно выебать ее, Оскар, что же еще…

— Правильно, Стив, — комментирует Оскар, радуясь внезапной сообразительности совсем уж безнадежного ученика. — Выебать ее грубо, напасть на нее, свалить на смолою залитую крышу, раздвинуть ей ноги до отказа, порвать на ней одежду, причинить ей боль… К этому призывает тебя ее особая беззащитность.

— Да, пожалуй, — согласился Стив стеснительно. — Да.

«Из уст бревна такое признание звучит очень трогательно», — подумал Оскар и продолжал:

— Но это твоя сторона восприятия ситуации, задумывался ли ты когда-нибудь о ее видении ситуации?..

— Эй, Оскар, как тебе не стыдно? Ты забываешь, что я писатель. Мне приходилось, и не раз, как бы это выразиться… перевоплощаться в женщину. Ты же читал мою последнюю книгу.

Оскар не читал последней книги Стива, он только перелистал «Выбор Елены», но Оскар извинился:

— Прости, Стив, я увлекся ролью лектора, прости.

— Пустяки, продолжай, Оскар, то, что ты говоришь, — интересно.

— Так вот, — взялся Оскар опять за учительство, — нежное существо наслаждается ситуацией по-своему. Ее сексуальность возбуждена не только опасностью ожидаемого ею нападения и тем, что она особенно беззащитна на мрачной крыше, по-видимому, где-то в даунтауне Манхэттена, но дополнительно возбуждена темнотой, грубостью кирпича, бетона, смолы, ржавого железа, то есть… — Оскар приостанавливается значительно, — реквизитом, Стив. Необычным реквизитом, окружающим сцену любви. Задумывался ли ты, Стив: почти во всех без исключения эротических романах мы натыкаемся в конце концов на грубое мрачное подземелье, на кованое железо, цепи, коряво сделанные грубые орудия пыток… Почему грубые? Потому что грубое оружие наиболее устрашающе выглядит, хотя, как ты знаешь, Стив, простой медицинский шприц может принести больше мучений, чем дыба. Однако дыба, один ее вид только, заставляет сладкой болью ныть живот жертвы. Или колодки.

Оскар встал и подошел к массивным колодкам, он перенес их в новый лофт из квартиры на Мортон-стрит. Оскар пнул колодки ногой.

— Посмотри, как неровно, специально грубо оструганы бревна, кое-где сохранена даже кора, Стив. Мастер знал свое дело. Знал, что грубость и устрашение — основное требование ко внешнему виду этого сооружения. Дыры выпилены пилой, чтобы запястья и шея жертвы чувствовали грубую неровность, шероховатость, силу… Для этого и, казалось бы, ненужная массивность сооружения… Удержать жертву хватило бы и досок, но дубовые стволы пошли на эту вещь, Стив, и три человека с трудом втащили ее в лофт.

Стив Барон пробует приподнять верхнее бревно. Не сумев сделать этого, он уважительно покачивает головой. Затем Стив подходит к стене, на ней, сложенной из камня, висят плетки, и хлысты, и еще десятки не совсем понятных Стиву кожаных и металлических предметов. Стив с опаской разглядывает их.

— Кошмар! И все это ты употребляешь в деле?

— Да, и всего этого мне мало. Я постоянно приобретаю и заказываю новые вещи. Впрочем, моей коллекции уже сейчас может позавидовать прейскурант любого садомазохистского магазина. Может быть, у меня одна из лучших коллекций в Нью-Йорке…

— Как много людей, ты думаешь, занимается «этим» в Нью-Йорке, Оскар?

«Этим» Стив Барон произнес с опаской. Его сознание эпохи Второй мировой войны, очевидно, не позволяло ему очень уж развернуться.

— Существует по меньшей мере с полдюжины садомазохистских клубов. Членом одного из них, «Нахтигаль», я некоторое время был. Не могу сказать, что у меня остались приятные воспоминания о моих товарищах по клубу… — Оскар поморщился… — Выходят специальные журналы. Достаточно людей в садомазохизме сейчас, Стив, но… Ты знаешь, я думаю, большинство из них просто примкнули к новому течению из любопытства и тщеславия. Садомазохизм, конечно, не получил такого паблисити, как, скажем, роллер-скейтинг, но все же о садомазохизме писали достаточно для того, чтобы какая-то часть населения Америки взялась за кнут… Хотел бы я знать, какое количество взялось за кнут до паблисити, до открытия магазинов «Сундук наслаждений» и создания журналов и клубов… Эти-то, кто сами пришли в кожано-никелированное царство, и есть настоящие садисты.

— Расскажи мне о клубе «Нахтигаль», Оскар! — У пятидесятилетнего Стива глаза широко открыты, как у школьника. — И знаешь что, сделай мне еще бурбон, можно?

— Вне всякого сомнения.

Оскар берет пустой стакан Стива, встает из-за столика, как бы ресторанного, с умыслом — часть декорации — помещенного в угол рабочего зала Оскара, накрытого крахмальной скатертью, и идет в салон, чтобы наполнить бокал. Стив тяжело тащится за Оскаром, по-видимому не очень желая остаться один в отделанном в стиле подземелья мрачном рабочем зале Оскара, Палача.

2

Оскар провожает Стива в элевейтор и, когда Стива скрывает металлическая дверь, поворачивается и задумчиво бредет по своему салону.

Год прошел с того времени, когда Оскар встретил на парти у Стива Барона Габриэл Крониадис. Это Габриэл «заняла» Оскару денег на приобретение лофта в Ист-Вилледж, недалеко от Четвертой авеню и Стива Барона. Габриэл стала основной клиенткой Оскара, его главной жертвой, на Габриэл тратил Оскар большую часть своего времени. Габриэл… Оскар садится во вместительную кожаную ладонь черного кресла — подарок Женевьев, изделие Этель Ксавьер, и задумывается…

Несмотря на греческую фамилию Крониадис, в венах Габриэл нет ни капли греческой крови. Немецкая и итальянская кровь соединились в ее слишком хорошо видимых венах, вскипая. Один из крупнейших в мире дилеров по продаже оружия Панайотис Крониадис был ее мужем. Был до той самой августовской ночи 1974 года, когда умер в ее объятиях, или, более грубо выражаясь, «на ней», в спальне отеля «Кохинчайна» на территории португальской колонии Гоа.

Злые языки утверждали тогда, что неумеренный сексуальный аппетит мадам Крониадис послужил причиной смерти ее мужа, совсем еще не старого человека. Пятидесяти шести лет от роду ушел Панайотис Крониадис в мир иной во время оргазма — лучшая смерть, какой может удостоиться мужчина. Панайотис Крониадис всегда был счастливчик.

Миллионер в сорок лет, миллиардер в пятьдесят, разбогатевший несказанно в шестидесятых годах на полулегальных поставках оружия национально-освободительным движениям в Африке, Азии и Латинской Америке, Панайотис Крониадис не был щепетилен. Мировая пресса обвиняла его в бизнес-операциях совместно с мафией, а также в продаже оружия марксистским движениям там и тут, в различных частях глобуса. Другие задумывались, а Панайотис Крониадис уже продавал.

Панайотис был вторым мужем Габриэл, она вышла за него по любви, до того как он стал миллионером, и этим обстоятельством Габриэл законно гордилась. На память о любимом греке у Габриэл осталась дочь Эстелла Крониадис, двенадцати лет, родившаяся за четыре года до смерти отца… и миллиарды.

Эстелла Крониадис, умная толстая девочка в очках, ненавидит Оскара. Габриэл Крониадис любит Оскара с пугающим Оскара энтузиазмом. Оскар? Что ж, он благодарен Габриэл за ее любовь, в которой он некоторое время сомневался… Теперь — да, Оскар поверил, что Габриэл его любит… Но Оскар не любит Габриэл, увы, он, очевидно, навечно привязан к Наташке.

Почему? Может быть, именно потому, что Наташка его не любит. Раньше, после очередной обиды, сволочного Наташкиного трюка, о котором она ему рано или поздно сообщала сама, весело хохоча или с невинным видом девочки-подростка, Оскар давал себе слово обязательно порвать с Наташкой. Навсегда. Теперь, когда количество торжественных клятв и обещаний давно перевалило за сотни, Оскар только морщится, злится и успокаивает себя тем, что у него к Наташке деловой подход. «Я не хочу лишить себя удовольствия еще раз воспользоваться телом и пиздой этой восхитительной женщины. Удовольствие, получаемое мною от Наташки, перевешивает неприятные ощущения, получаемые от нее же. Следовательно, я должен терпеть неприятные ощущения…» Оскар терпит.

Габриэл Крониадис не знает, что существует Наташка. Хотя она, если бы захотела, могла бы легко выяснить, что у нее есть непобедимая соперница. Габриэл могла бы нанять детектива, и, последив за Оскаром, он выяснил бы, куда отправляется Оскар чаще всего. Иногда Оскару кажется, что за ним кто-то следит. Если бы Габриэл захотела, она могла бы нанять и десяток детективов, денег у нее достаточно на армию… Не дай бог, думает Оскар, лучше не вызывать в Габриэл подозрений, Оскар слишком зависим от Габриэл.

Когда именно произошло его подчинение Габриэл, Оскар не может вспомнить. Вначале Габриэл была для него еще одной клиенткой, новой жертвой. Он с самого начала, безусловно, отдавал себе отчет, как баснословно она богата. Капитал, оставленный ей Панайотисом, оценивался головокружительными десятизначными цифрами, и, конечно, соревнования с ее капиталом не могли выдержать ни Женевьев, ни писательница Сюзен, зарабатывающие себе на жизнь собственным трудом, хотя и они были далеко не бедными женщинами. «Когда же это случилось? — задумался Оскар. — Когда я потерял свободу?»

3

Первое появление Габриэл Крониадис на Мортон-стрит растревожило всю улицу. Медленно и мощно вкатился в Мортон-стрит со стороны Седьмой авеню мрачный черный лимузин, раздавливая мартовские холодные лужи, встал крепко у дома Оскара. Некоторое время так он и стоял несгораемым сейфом у тротуара, и никто не вышел из лимузина, никто не пошевелился за темными стеклами. Оскар, осторожно выглядывая из-за шторы, ждал, что будет дальше.

Через пару минут лимузин вдруг загудел басом и гудел приблизительно минуту. Потом из лимузина вышел, крепко и ловко соскочив на камень, некто с физиономией бульдога, шестифутовое двухсотпаундовое сплетение мышц, костей и жил, втиснутое в синий блейзер и серые брюки. Существо оглянулось по сторонам, посмотрело вверх по Мортон-стрит, вниз по Мортон-стрит, затем направилось к оскаровскому подъезду и вошло в подъезд. Оскар ожидал услышать звонок в дверь, но существо опять появилось в поле зрения Оскара, вернулось к машине и кивнуло шоферу.

Вышел смазливый шофер в элегантных кино-бриджах и фуражке, все в цвет лимузина, захлопнул свою дверцу машины и только после этого открыл дверцу пассажирского отделения, и оттуда появились вначале ножки в легких туфельках, потом масса голубого собольего меха и, наконец, руки и лицо Габриэл Крониадис. Жилистое существо и шофер вынули мадам из машины, и шофер повел ее к подъезду, в то время как неандерталец в блейзере подозрительно осматривал опять Мортон-стрит. Под блейзером на заднице его, с правой стороны, явно и бесцеремонно топорщился револьвер.

И только тогда уже раздался космический ультра-гудок интеркома, и невозмутимо, словно бы он не наблюдал грубо-торжественного прибытия Габриэл Крониадис и ее людей, Оскар спросил: «Кто это?» И услышал в ответ: «Это я, Габриэл Крониадис».

В тот момент Оскар, безусловно, был еще свободным палачом, хотя демонстрация могущества миссис Крониадис его впечатлила. У Оскара никогда не было могущества, и ему хотелось быть именно Могущественным Оскаром, именно этого он и добивался, для этого стал кожанодоспешным палачом… Впереди, за расплывшимися телами женщин, далеким огнем сияло ослепительное могущество. Власть.

И все же, после нескольких растерянно-приветственных слов Габриэл («Боже, Оскар, какой у тебя прелестный и поэтичный уголок!»), Оскар не постеснялся, не вынимая миссис Крониадис из ее стотысячной шубы, подчеркнуто неуважительно свалить мадам на пол, почти сбив ее с ног. Оскар упал на пол вместе с нею, и через несколько секунд наглые руки его были на тех местах миссис Крониадис, касание которых никак не вяжется с уважением.

Почему Оскар выбрал такой способ начать первое свидание? Очевидно, ему хотелось максимально сократить время между ощущением могущества, которое, вне сомнения, всегда испытывает миссис Крониадис, выходя из несгораемого сейфа и путешествуя в нем в обществе шофера и телохранителя, и тем несказанным унижением, которое она должна была испытать. Может быть, только минуту спустя Оскар вдавливал член в попку вдовы, не обращая ни малейшего внимания на протестующие шумы, которые она издавала. Ошеломить, унизить и тем самым покорить. Удивить тоже.

«Ты был как вихрь, ты схватил меня и унес! Моя звезда, мой герой!» — говорила ему потом не раз Габриэл, и лицо ее при воспоминании об этой их первой любовной сцене делалось нежным. К сладковатому, чрезмерно романтическому жаргончику Габриэл он, впрочем, скоро привык, первое время жаргончик очень раздражал Оскара.

Нет-нет, тогда он был свободен, и он диктовал условия их отношений. Зависимость Оскара от Габриэл началась с лофта. Именно в день, когда Габриэл выписала ему чек на сто тысяч долларов — аванс за приобретение лабиринта комнат и коридоров, мусора и куч отвратительных нейлоновых тканей, сваленных в одном углу, вот как выглядел лофт Оскара еще девять месяцев тому назад, — именно тогда Оскар прошептал горбоносенькому ястребу, что любит ее. Кончая в этот момент в ее всегда обильно-душистое тело. В профиль Габриэл действительно похожа на маленького ястреба.

Оскар прошептал «Я люблю тебя, Габриэл» из чувства благодарности, но, увы, дело было сделано, отношения между ним и Габриэл сразу же перешли в другую фазу.

«Зачем, — думает Оскар, — зачем я сказал ей, что люблю ее? Мне нужно было держаться господином, неприступным палачом, карающим и ласкающим жертву по своему произволу, а я позволил нашим отношениям сползти в обычный шаблон отношений между богатой женщиной и ее молодым любовником».

Сексуальную практику их, впрочем, обычной не назовешь. Оскар иронически кривит рот, вспоминая, что он проделывает с Габриэл Крониадис. Отталкиваясь от определения «хард-кор порнография», тo, что Оскар делает с Габриэл и о чем она сама его просит, можно назвать «хард-кор садизмом». Ради Габриэл Оскару пришлось купить такие орудия пыток, которые он никогда ранее не употреблял и поначалу даже не знал, как ими пользоваться…

Все это, однако, не помешало «маленькому ястребу» устроить постепенно такую старомодную любовную связь между собой и Оскаром, что иногда ему кажется, будто он муж Габриэл. «Привычка, — думает Оскар. — Может быть, она считает, что я перевоплощение, реинкарнированный Панайотис — торговец оружием?»

Габриэл утверждает, однако, что ее горячо любимый грек никогда не практиковал садизма и что вкус к подобным развлечениям Габриэл приобрела позднее. Потрясенная потерей любимого человека, Габриэл обнаружила однажды, что почти нечувствительна сексуально, и тогда ей, привыкшей к обильному сексу — она еблась по меньшей мере три раза в день с Панайотисом, — захотелось расшевелить свой секс. На этом пути Габриэл и зашла в камеру пыток. И уже не вышла.

4

Габриэл была у Оскара вчера. Они заранее сговорились о программе вечера. Оставив на маленьком теле вдовы Панайотиса только чулки и пояс, поддерживающий их, черный, с алыми розочками, нашитыми на него, Оскар вдел шею Габриэл в железный обруч с бьющейся об обруч массивной цепью и, волоком подтащив Габриэл к стене рабочего зала, пристегнул цепь к одному из массивных чугунных колец, вделанных строителями в стену. Строители никак не могли понять, зачем богатому клиенту Оскару такие варварские стены в его новом изящном жилище, и с подозрением рассмотрели чертеж, примитивно сделанный Оскаром и расшифрованный четко в размерах и материалах анонимным инженером по приказу и на деньги Габриэл. В процессе возведения стен строители постоянно старались смягчить и одомашнить стены и далее предложили Оскару заменить настоящую каменную кладку искусственной, под старый кирпич, облицовкой. Добрые души! Когда-нибудь, мечтает Оскар, хорошо бы купить настоящий средневековый замок во Франции или Германии и уж там-то, в его подземельях… При мысли о настоящих, времен инквизиции, подземельях Оскар гурманом складывает губы и цокает языком.

Оскар убедился, что замок кольца защелкнулся, и, не глядя на Габриэл, вышел из рабочего зала. Он никогда не обращается к своим жертвам во время сеансов «нормальным» голосом, если обращается вообще. В основном из уст Оскара раздаются приказания и оскорбления. Так нужно. Вторая реальность должна быть строго отделена от первой.

На улице было холодно, и он пожалел, что надел плащ, полушубок был бы более подходящей одеждой для февраля. Однако, решил Оскар, в плаще он выглядит демократичнее, полушубок на меху больше подходит для аптауна Ист-Сайда. На Сент-Марк Плейс плащ будет выглядеть естественнее.

Через десять минут Оскар сидел в баре заведения, называемого «Кабул», и осторожно оглядывался по сторонам. Ему нужен был одинокий юноша, но он не хотел наткнуться на урода или маньяка, а то и бандита, потому Оскар разглядывал посетителей тщательно.

Толстомордый блондин в красном свитере и джинсах — куртка висела на его стуле сзади — очевидно и явно не принадлежит к Сент-Марк Плейс. Он очевидно и явно приехал в Нью-Йорк из провинции. Еще, пожалуй, испугается, решил Оскар. Да и туп…

Остановился Оскар неожиданно на экземпляре, который в обычное время не привлек бы его внимания. Одетый в неопределенно-серого цвета пиджачную пару не первой свежести, без рубашки и галстука, в черном свитере под горло, сидел парень возраста Оскара или на несколько лет моложе его. Черноволосый, с этаким «мужским», синеватым от пробившейся к вечеру щетины длинным костистым лицом. Похожий, пожалуй, на Роберта де Ниро, каким он предстал миру в фильме «Нью-Йорк, Нью-Йорк», парень бережно, маленькими глотками тянул темное пиво из большого бокала и совершал все те движения, которые совершает одинокий человек, не знающий, как убить вечер… То есть ерзал на стуле, осматривался, подпирал подбородок ладонью, даже вздыхал. Оскар, сам прошедший через множество таких вечеров, когда гордость не позволяла ему общаться с экс-соотечественниками, а других знакомых не было, узнал ситуацию. И объект не выглядел агрессивно.

— Можно мне сказать вам несколько слов? — обратился Оскар к «де Ниро», сойдя со своего табурета. Чтобы уверить объект в дружелюбности, Оскар улыбнулся.

— Почему нет? — сказал «де Ниро». — Садитесь.

— У меня есть к вам предложение, — начал Оскар. Но, увидев появившееся на лице парня брезгливое выражение, поспешил добавить: — Нет, я не гомосексуалист. Если у вас есть хотя бы час времени и вы хотите заработать сто долларов, я могу вам объяснить существо дела.

— Что-то криминальное, конечно? — спросил «де Ниро». — На криминальное я не подписываюсь.

— Нет, мое предложение находится в рамках законности.

— О'кей. Выкладывай.

По лицу «де Ниро» было видно, что Оскар его заинтриговал, но он старается выглядеть равнодушным. Еще Оскар видел, что ему удалось не испугать «де Ниро».

— Видите ли, — начал Оскар. — Моя женщина намного старше меня. История простая и обычная, — оправдывался он перед «де Ниро» за то, что его женщина старше его. — Она очень любит меня, а я… Я вам скажу как мужчина мужчине, она, к сожалению, не очень меня возбуждает…

«Де Ниро» отхлебнул большой глоток пива и посмотрел на Оскара старательно спокойно.

«Хуй-то, — подумал Оскар. — Меня не проведешь, сам был таким. Ты готов, друг мой, к любому приключению и пойдешь куда угодно. Потому что денег у тебя нет, ты потерял работу не менее полугода тому назад, и делать тебе совершенно нечего, и свою девочку, Даян или Сюзен, ты не водил в ресторан уже несколько месяцев, потому ее все чаще и чаще не бывает дома вечерами. Позже она объясняет, что навещала больную бабушку в Нью-Джерси или Вирджинии или была в ресторане, отмечая встречу бывших одноклассников… но ты догадываешься, что бабушка с усами. У тебя пустой вечер, а я не выгляжу маньяком, мой друг. Куда ты денешься, голубчик «де Ниро»…»

— Так вот, моя женщина хочет, чтобы я посмотрел, как другой мужчина делает с ней любовь. Она надеется, что после этого наш секс станет лучше. Она богатая женщина. Сто долларов в час и никаких обязательств. И я живу совсем рядом.

В сущности, Оскар сказал «де Ниро» почти правду. Единственный шок, который ему предстоит, — это рабочий зал Оскара и Габриэл в железном ошейнике.

— Значит, нужен наемный хуй? — усмехнулся «де Ниро».

— Да. Сто в час и никаких обязательств.

— У тебя есть в доме какие-нибудь драгс? Джойнт найдется? — спросил «де Ниро» и лениво потянулся. Так порой в сабвее здоровенные мужики искусственно зевают, видя, что в углу вагона орет и беснуется банда хулиганов. Показать, что ты хладнокровен и тебе даже скучны их беснования. Мол, большое дело!..

— «Гавайская трава — самая лучшая в мире», — вместо ответа прочел ему лозунг Оскар.

— Пойдем, — сказал парень и, допив пиво, встал и взял со спинки стула свой плащ.

5

— Выпьешь? — спросил Оскар «де Ниро», когда они оказались в заставленном цветами и растениями оскаровском салоне.

— Да, — согласился «де Ниро», осматриваясь. — У тебя тут парадайз… Только что птицы не летают… Красиво… Bay! — издал он неожиданно Наташкино восклицание, подойдя к креслу-руке, подарку Женевьев. — Удобное?

— Попробуй, — пожал плечами Оскар. — Что именно ты хочешь пить?

— Если у тебя есть бренди…

— Есть.

Оскар налил «де Ниро» полбокала бренди, зная, что его ожидает в рабочем зале, и предполагая, что бренди будет нелишним. Достав из сигарной коробки пару джойнтов, Оскар положил их в нагрудный карман и, пройдя по блестящему паркету к сидящему сиротливо в кожаной ладони «де Ниро», протянул ему бокал с бренди.

— Bay! — опять издал «де Ниро» Наташкин звук. — Так много!

— Не выпьешь — оставишь.

Оттого что «де Ниро» употреблял Наташкино восклицание, он был Оскару симпатичен. Это только Наташка считала, что Оскару мила исключительно ее пизда. Ему были милы и трогательно-приятны даже все ее словечки.

«Де Ниро» отхлебнул дринк. Оскар закурил джойнт. Чуть затянувшись, Оскар передал джойнт «де Ниро», и тот с готовностью приложился к джойнту. Сигаретка укоротилась на глазах. Кокаин бы сейчас не помог, нужны были иллюзии и вовсе не обычная связь между предметами. Героин был бы вреден, он убивает секс и оставляет личность наедине с собой, полностью удовлетворенной своим одиночеством. Мескалин, хотя он и стимулирует секс, был бы слишком силен, вызвал бы у «де Ниро» паранойю. Джойнт был в самый раз. В молчании они докурили джойнт. Марихуана была крепкая, бессемянная.

— Пойдем? — спросил Оскар.

— О'кей! — «де Ниро» встал и стал снимать плащ.

— Не снимай. Останься как есть. Она немножко с задвигом, моя женщина. Ей будет приятнее, если ты будешь выглядеть совсем чужим человеком, прямо с улицы. Ох уж эти мне женщины! — вздохнул лицемерный Оскар, как бы не одобряя поведения своей самки.

— О'кей, — согласился «де Ниро», и они, пересекая салон, отправились к двери в рабочий зал Оскара. «Топ-цок-топ-цок!» — прозвучали их шаги в салоне. «Цок» — был звук легких кожаных итальянских башмаков Оскара. «Топ» — принадлежал американского отечественного производства культяпным мокасинам «де Ниро».

У самой двери Оскар остановился и сказал, обернувшись к «де Ниро»:

— Ты не пугайся только. В этом зале у меня несколько странный интерьер, он оборудован чуть-чуть под «садо»… Ну, знаешь, чтобы моим женщинам не было скучно. Для забавы…

И Оскар открыл дверь.

6

Нащупав выключатель, Оскар пустил в темную пещеру узкую струю мертвого лилово-кровавого света, исходившего и одного только источника в углу зала, как раз напротив того места, где находилась прикованная к стене миссис Крониадис. Свет был направлен вверх, на потолок, и его было очень мало — две крошечные лампочки, красная и лиловая, давали его, и только одиноко стоящую у стены на коленях Габриэл нельзя было спутать с предметами.

— Как ее зовут? — прошептал «де Ниро». Трудно было предположить, что он каждую ночь наблюдал такие сцены.

— А это мы сейчас у нее спросим.

Оскар тяжелой походкой Палача отправился к Габриэл. Уже не «цок», но «бац-бац!» раздавалось из-под его башмаков. «Де Ниро» не в такт затопал за Оскаром. «Топ-топ-топ! Топ-топ!» «Де Ниро» явно находился в смятении чувств.

— Как тебя зовут, щель? — остановившись у домашнего животного в чулках с розочками, хрипло спросил Оскар.

Габриэл подползла к ногам Оскара и прильнула щекой к его башмаку.

— Отвечай немедленно, когда тебя спрашивают, пизда! Гость ждет… — выдохнул Оскар угрожающе и, отняв ногу от щеки Габриэл, пнул ее носком ботинка в бедро. Габриэл повалилась на бок.

— Меня зовут Лия, господин. Лия! — прошептала она. Всякий раз Габриэл придумывала себе новые имена. Ей так нравилось.

— Покажи нашему гостю, что у тебя есть! — приказал Оскар.

Габриэл перевалилась на спину и развела ноги.

— Шире!

Габриэл развела ноги шире.

— Еще!

Безволосая, тщательно ухоженная пизда Габриэл раскрылась, обнажая очень перепутанные в случае Габриэл розовые внутренности. По мере того как мужчины смотрели на них, внутренности Габриэл медленно подернулись слизистой тонкой пленкой, выступившей из любовного отверстия или же из всего секс-органа миссис Крониадис сразу.

— Выеби ee! Делай с ней все, что хочешь. На час она твоя! — объявил Оскар «де Ниро» и, отойдя от Габриэл-Лии, уселся в кресло. И уже из кресла добавил: — Советую тебе избить ее и выебать ее в жопу. Она это любит.

Оскар достал из нагрудного кармана пиджака второй джойнт и закурил.

Каких-либо особенно замечательных действий от «де Ниро» ожидать было трудно. По опыту Оскар знал, что воображение молодых людей, наполняющих бары Ист-Вилледжа, обычно не простирается дальше более или менее простого сексуального акта, разнообразящегося только позой или длительностью. Однако на то Оскар тут и находился, чтобы наблюдать и, наблюдая, учить и дирижировать.

Следя за тем, как «де Ниро» нерешительно расстегивает зиппер на брюках, расстегнув предварительно плащ, Габриэл-Лия все еще лежала, выпятив живот и безволосое отверстие вперед и отверстием и животом слабо подрагивая. Оскар понял, что сейчас «де Ниро» ляжет на жилистый кусок мяса, и Оскару ничего не будет видно. Кроме плаща и выбивающихся из-под плаща, может быть, ступней Габриэл-Лии. Оскару же хотелось видеть если не пизду мадам, то хотя бы подробности того, как «де Ниро» справится с задачей. Профессионально Оскару нужно было реагировать на сцену, ведь после «де Ниро» ему предстояло каким-то образом возбудиться и ебать мадам Крониадис. Посему Оскар встал, подошел к Габриэл-Лие, взял ее рукою за цепь так, что шипастый ошейник воткнулся миссис Крониадис в темную шею, и рывком поднял миссис, приказав: «На колени, щель!» Вдова послушно села на корточки, потом стала на колени, упершись вытянутыми руками прямо перед собой.

— Можешь продолжать! — приказал Оскар удивленному «де Ниро», застывшему с членом в руках, и вернулся к креслу. Переставив кресло таким образом, чтобы ему было видно копошащихся «де Ниро» и Габриэл-Лию сзади со стороны, Оскар глубоко затянулся джойнтом. Он все больше и больше полагался на этот легкомысленный драг американских подростков, дабы возбудить свое воображение. «Де Ниро» ласкал в этот момент выпяченную назад попку миссис Крониадис, и из-под плаща в профиль Оскар увидел добрых несколько инчей его синеватого члена. «Уже готов?» — удивился Оскар. Обычно молодые люди стеснялись присутствия Оскара, и иногда ему даже приходилось покидать на некоторое время рабочий зал, дабы гость мог расслабиться, а его член — собраться.

Безусловно, в тех же барах в Ист-Вилледж он мог найти юношей, которым никакого труда не стоило расслабиться, но и он, и Габриэл несколько побаивались таких юношей. Игры с ними могли иметь неприятные последствия…

Через несколько минут «де Ниро» уже надвигал вдову на член и сдвигал ее с члена, а Оскар, расстегнув зиппер и вынув свой член, мечтательно массировал его, думая о клейкой маленькой пизде Наташки…

7

Только за пару недель до своего дня рождения Оскар неожиданно решил его отпраздновать. Решение это — Оскар понимал — было связано с его желанием одновременно показать Габриэл, что он — свободная личность, и… показать им всем, Нью-Йорку, в котором он пробродил столько лет неузнанным и непризнанным, чего он достиг. В последний раз Оскар праздновал свой день рождения в Варшаве.

Ухмыляясь, Оскар первыми занес в список приглашенных мадам Мендельсон и Роджера. Затем последовали Женевьев, Сюзен Вудъярд, Кати Стюарт, еще несколько дюжин клиенток, с которыми ему пришлось иметь дело за последние полтора года. Нескольких из них Оскар все же принимал, несмотря на старания миссис Крониадис сделаться его единственной клиенткой. Принимал даже не ради денег — Габриэл, щедрая и преданно-навязчивая, обеспечивала все его нужды, но из хулиганства мальчишки, хулиганящего для того только порой, чтобы разозлить любящую мамашу. За клиентками последовали Стив Барон, Соня Бетти, с полдюжины писателей, столько же примерно художников, несколько десятков представителей нью-йоркского «джэт сэт», бездельников, просто милых людей, с дюжину девочек-моделей из различных агентств, чтобы на парти там и тут встречались красивые лица. Вышло более ста человек.

Подумав, поразглядывав список, вновь перечитав его, добавив несколько фамилий из записной книжки, Оскар встал и прошелся по озаряемой восторженно-ярким февральским солнцем огромной ливинг-рум, постоял у банзай-дерева, самого большого, его любимого, задумчиво поковырял ногтем кору… Затем, вернувшись к столу, Оскар решительно вписал в список последним имя Наташки. И, дабы Наташка не чувствовала себя одиноко в обществе, где она никого не знает, приписал к Наташке — «…и Анн».

В сущности, это давно следовало сделать. Собрать воедино всех его новых знакомых и представить их друг другу. Большинство их знакомы, но Оскару захотелось, чтобы они неожиданно ощутили свою принадлежность к его, Оскарову, клану, к партии пришельца-Палача.

День рождения, таким образом, подумал Оскар, будет его парадом, радостной годовщиной подведения итогов. Полтора года назад Оскар был никто, теперь его знает весь Нью-Йорк… Ну, если не весь, — постарался быть честным Оскар, — то добрая половина.

Оскар подошел к зеркальной стене салона — зеркальная стена тремя большими заново пробитыми окнами смотрелась на Хьюстон-стрит — и с удовольствием оглядел свой отчетливый черный силуэт. Теперь Оскар всегда одевается в черное, ему кажется, его образ требует именно таинственного черного цвета. На Оскаре узкие, как ножи, черные башмаки, узкие черные брюки и куртка с громадными накладными плечами. Оскар в зеркале себе нравится.

«Следует попросить Жюльет Мендельсон привести Энди Уорхола», — неожиданно приходит в голову Оскару. Зачем ему Энди Уорхол? Оскар не обольщается, как бывший философ он отдает себе отчет в том, что тщеславие руководит мистером Худзикски, но он и не стесняется своего тщеславия. Оскар Худзински как никто заслуживает присутствия сверхсовременного Энди на своем празднике. Оскар Худзински, думает Оскар о себе в третьем лице, создал новую форму существования в капиталистическом обществе, даже, если хотите, новый вид искусства, мистер Уорхол, так почему бы и не почтить его своим присутствием? Оскар не раз видел Энди в различных нью-йоркских домах и здоровается с альбиносом, но альбинос, пришедший к Оскару на день рождения, — это уже социальный статус.

Оскар поворачивает голову и разглядывает свой профиль. Зачем ему социальный статус? Всегда в таких случаях за помощью Оскар обращается к недавнему прошлому, к годам, которые делись неизвестно куда, прошли неизвестно как и сейчас вспоминаются только как длительное затемнение. Отомстить за затемнение — вот зачем ему социальный статус. За унижения, которые он испытывал всякий раз, когда его знакомили с кем-либо. «Мистер Оскар Худзински». Скорчившись в равнодушной улыбке, личность на мгновение задерживалась на Оскаре взглядом, оценивая. Найдя на Оскаре одежды еще одного заурядного соискателя успеха в салонах Нью-Йорка, личность настораживалась и в тот же момент практично обращалась за помощью к компьютеру памяти. Определив, что в разделе знаменитых, богатых и удачливых Оскар Худзински не числится, личность отплывала в сторону, не подав Оскару никакого сигнала.

Теперь же — Оскар поправляет волосок на виске — мистер Худзински постоянно находится рядом с миссис Крониадис на фотографиях в светской хронике и упоминается как «философ Оскар Худзински» среди гостей, присутствовавших на благотворительном балу, на показе знаменитого дизайнера или на бракосочетании денег и титула, титула и красоты.

Даже выражение лица Оскара изменилось. Мужественная уверенность отражается в зеркале, в то время как даже на фотографиях полуторагодичной давности Оскар еще смотрится растерянным и рассеянным, голова обычно поставлена неровно-неуклюже, клок волос вдруг ответвляется в сторону, нарушая симметрию лица, — соискатель успеха в самом начале пути, то есть еще неудачник, и шансы его — нуль. Теперь «маленький Оскар», с усмешкой вспоминает Оскар обычное обращение к нему Габриэл, крепко держит жизнь за горло.

Оскар идет к телефону и набирает номер Габриэл. Как обычно, трубку снимает батлер, хотя у миссис Крониадис есть и горничная, и секретарь, и шофер, и телохранители — добрый десяток человек зарабатывает себе на хлеб при нью-йоркском доме миссис.

— Жозеф? Это мистер Худзински…

— Оскар? О, Оскар…

— Спасибо, Жозеф.

Трубку взяла сама Габриэл, очевидно, она находилась у телефона. Может быть, только что кому-то оттелефонировала.

— Послушай, Габи, мне пришла в голову идея устроить деньрожденческое парти. Разумеется, я закрою рабочую комнату… Последний раз я праздновал свой день рождения еще в Варшаве.

Последнюю фразу Оскар произнес капризным тоном очень избалованного ребенка.

— Бедный маленький Оскар! Восхитительная идея!

Оскар поморщился, услышав «бедный маленький Оскар…» Габриэл не пользуется сахарным словариком в нормальной жизни, только с Оскаром она общается на жаргоне опереточной миллиардерши — слабость пятидесятилетней женщины, неуклюже старающейся опять хоть чуть-чуть пожить в детстве. Деловая, умная Габриэл крепко держит бразды правления своей оружиепродающей империи и сама, как танк, которые она продает, — неостановима в своем движении. С Оскаром, и только с Оскаром, миссис Крониадис сюсюкает, шепелявит и позволяет себе быть опереточной девочкой.

— Я уже составил и список гостей, — объявил Оскар. — Мне хотелось бы, чтобы мы просмотрели его вместе, возможно, я пропустил кого-либо…

Оскар имел в виду, что, возможно, он пригласил кого-либо, кого Габриэл Крониадис — его любовница — не захочет видеть, но сказать об этом прямо значило бы признать свое подчиненное положение. «Пропустил кого-либо…» звучало дипломатично и было приятно Габриэл, вне всякого сомнения, означало, что Оскар считается с мнением Габриэл и не хочет, чтобы среди приглашенных оказались неприятные ей люди. Габриэл же, разумеется, будет оплачивать расходы по устройству парти.

— Разумеется, я помогу тебе… Мы устроим грандиозный бал, — воодушевилась Габриэл у себя на Бикман-плейс. — Давай увидимся в час дня. Ты хочешь пойти на ланч в «Четыре Сезона»?

8

После ланча они приехали к Оскару. На такси. По дороге Оскар размышлял о том, что миллиардерам легче оставаться инкогнито, когда они этого хотят, чем кинозвездам.

Палач Оскар Худзински приказал Габриэл переодеться тотчас после того, как они вошли в его рабочую комнату. Взяв брошенные ей Оскаром тряпочки, Габриэл безмолвно удалилась в ванную комнату. Поведение их наедине, как всегда, резко контрам тировало с их поведением в общественных местах. В ресторане они были миллиардерша и ее тридцатишестилетний любовник. Сейчас, здесь, они были Палач-повелитель и тень, жертва.

Жертва вернулась из ванной комнаты Оскара, одетая в форму школьницы нью-йоркской паблик-скул: белые гольфы до колен, черное платье, зеленый форменный фартучек поверх платья, белый воротничок вокруг горла, туфли без каблука. Тень молчала. В руке у нее была ученическая тетрадь, простая ручка и настоящий учебник.

Ученицу уже ожидала стоящая у окна, сейчас расшторенного, настоящая парта, Оскар только что вынул ее и разложил. На стене у окна висела школьная доска со следами мела. Оскар и Габриэл любили, чтобы все в их играх было настоящим. Подделки, считала Габриэл, могут удовлетворить только невзыскательных, бедных людей.

Габриэл села за парту, открыла книгу, открыла тетрадь и, взяв ручку, стала переписывать текст из книги в тетрадь. Обычно выразительный, почти восточный ее мейкап — золотые веки, слишком нарумяненные щеки, темные губы — исчез… Блеклое лицо пятидесятилетней ученицы…

Оскар покинул рабочую комнату на несколько минут и вернулся, одетый в скромный, слегка потертый костюм школьного учителя, впрочем, это была достаточно вольная интерпретация костюма, который мог бы носить нью-йоркский школьный учитель. В руке Оскара была указка и свернутая в рулон географическая карта.

— Хэлло, класс! — бросил Оскар равнодушно-злым голосом и, пройдя к доске, повесил карту на гвоздь, развернув ее. Очертания Европы, окрашенной в различные цвета, обнаружились, и Европа завихрялась на краях, как очень старое, только что в тысячный раз простиранное полотенце.

Оскар обернулся к «классу». Габриэл сидела, уставившись в тетрадь, и напряженно писала. Ноги ее под партой, однако, были широко расставлены, платье раскрыто и подтянуто к талии, промежность вдали, между ног, переходя в темноту, была заполнена голубым. На Габриэл были голубые трикотажные трусики, большие и нелепые. Модель их более или менее соответствовала тем трусикам, которые во времена Оскара носили в его стране польские девочки. Голубые трусики возбуждают Оскара.

— Эй, ты! — Опершись на указку, Оскар уставился на «девочку». — Как тебя зовут?

«Девочка» оторопело и со страхом смотрела на «учителя». Даже открыла от ужаса рот.

— Ты что, имбецил, не знаешь своего имени? — разозлился «учитель».

— Марыша, пан учитель… — прошептала наконец «ученица». — Марыша Ковальска.

«Как хороша была бы в этой роли Наташка», — с сожалением подумал Оскар, но тотчас вернулся в классную комнату, по опыту зная, как вредно отвлекаться от игры. И опасно порой.

— Что ты там пишешь, Марыша? — спросил «учитель», брезгливо поморщившись. — Ты что, не успела закончить домашнего задания и теперь списываешь?

— Гм, гм, — попробовала прочистить горло совсем испугавшаяся «ученица». — Нет, господин учитель, я переписываю учебник, чтобы лучше запомнить урок…

— Идиотка! Разве я приказывал тебе переписывать учебник?! — Оскар смотрит на «ученицу» с ненавистью.

— Нет… — «Ученица» замирает, с ужасом глядя на разъяренного педагога. — Я сама…

— Что это у тебя там, имбецил? — «Учитель» наклоняется и заглядывает под парту.

— Ничего… Ноги… — шепчет совсем испугавшаяся «ученица» и сдвигает ноги, натягивая на них платье.

— Ты заслуживаешь наказания, — бросает «учитель». — Встань! Выйди из-за парты!

«Девочка» медленно, в ужасе встает и становится рядом с партой.

«Учитель» подходит к ней, поворачивает ее лицом к парте и, чуть отступив, тычет ей указкой в позвоночник.

— Согнись, имбецил! — приказывает он.

«Девочка» послушно сгибается и ложится грудью на парту. «Учитель» подходит, задирает ей юбку на спину и, обнаружив под юбкой голубые трусики, довольно и зло улыбаясь, стягивает их вниз до колен «ученицы», впрочем, не снимая их совсем. Затем опять обходит парту и тычет указкой в подбородок покрасневшей от стыда и ужаса «ученицы».

— Ты понимаешь, конечно, что ты заслуживаешь наказания, кретинка?

— Да… — шепчет «ученица». — Я заслуживаю наказания… Сурового наказания…

— Очень сурового… — Оскар отходит к стене и снимает с нее одну из плеток.

Возвратившись ко все так же покорно стоящей с оголенным задом «ученице», он обрушивает на нее первый кнут. «Вз-з-ы!» — свистят восемь черных хвостов…

— Ах… — вздыхает «ученица», а Оскар заставляет ее томительно ждать второго удара, некоторое время блуждая хвостами плетки в промежности…

9

После «урока» они пьют шампанское и обсуждают список гостей. Осторожные предложения Габриэл в результате сводятся к тому, чтобы Оскар исключил из списка только двух журналистов, по мнению Габриэл — не слишком чистоплотных. Стюарта Хофмана из «Вилледж Войс» и давнишнего знакомого Оскара — Боба Картера.

— Мне кажется, Оскар, они постараются покопаться в твоем грязном белье, не говоря уже о том, что постараются сунуть нос в рабочую комнату. В любом случае, если ты даже решишь их не приглашать, как я уже сказала, это твое дело, рабочую комнату, ты прав, следует закрыть. В салоне достаточно места для еще сотни гостей. Кроме того… — Габриэл таинственно улыбнулась, — после всего, для избранных гостей и для нас с тобой, разумеется, я приготовила оргию-сюрприз… Конечно, если ты не возражаешь… Только для очень избранных и надежных…

— Хорошо, — соглашается Оскар. — Хофмана я могу безболезненно не пригласить, проблемы нет, но вот с Картером будет сложнее. Я лично его не люблю и с удовольствием бы не пригласил вовсе, но Сюзен Вудъярд обычно избирает его в сопровождающие. Мне будет очень неудобно требовать от Сюзен, чтобы она пришла одна.

Габриэл прекрасно знает о том, что Сюзен была клиенткой Оскара, и догадывается, что Оскар до сих пор еще порой одаривает ее сеансом или двумя, но к Сюзен Габриэл Оскара не ревнует. Более того, Габриэл знает, что Оскару стоит приказать Сюзен, чтобы она явилась одна, и та послушно придет одна. Но Оскару хочется выглядеть самостоятельным и независимым от Габриэл, потому он и отстаивает неприятного ему Боба Картера.

— В конце концов, это неважно, — соглашается Габриэл, оставляя Оскару его независимость, — раз рабочая комната будет закрыта. Поступай как хочешь. А кто эти двое? — вглядывается Габриэл в конец списка… — Наташа и Анн… Я знаю их?

Оскар готов к самой важной части своей беседы с Габриэл. Готов и ответ у Оскара:

— Лесбиянки, — улыбается он. — Наташа — очень экзотическая птица. Она русская. Выглядят девочки необыкновенно экзотично, я решил пригласить их для интерьера.

— Прекрасно, — понимающе усмехается Габриэл, — они будут участвовать с нами в сюрприз-оргии, как ты думаешь, Оскар?

— Я не знаю еще, что ты имеешь в виду под сюрприз-оргией, — пожимает плечами Оскар. — Они будут участвовать в чем угодно, если предложить им несколько линий кокаина…

— Ты знаешь, Оскар, — Габриэл любовно прижимается к плечу Оскара, — иногда мне кажется, что мы с тобой как Шопен и Жорж Санд…

— В таком случае нам следует отправиться на Майорку, — смеется Оскар.

— Восхитительная идея, Оскар! Что мы и сделаем в мае, если хочешь. У меня все равно есть дела в Испании…

«Дела в Испании, — думает Оскар весело. — Неплохо бы предложить Габриэл купить монастырь, в котором жили Шопен и Жорж Санд на Майорке, и устроить там замок садизма и школу для будущих палачей. Однако всему свое время. Не следует дергать Габриэл раньше времени…»

10

— Сколько же лет исполняется мальчику? — весело спросила Наташка. — Двадцать пять?

— С нынешнего дня рождения начиная мой возраст всегда будет тридцать пять лет, — хохочет Оскар.

— Я всегда говорила, что ты очень женственный, О. Видишь, и возраст уже скрываешь. Из тебя мог бы получиться преотличный гомосексуалист, — голосочек Наташки звучит издевательски. У себя в квартире она, очевидно, скорчилась в лисьей улыбочке.

— Это я — женственный?! — Оскар захлебывается от возмущения. — Я, палач, — женственный?

— Конечно женственный, — смеется Наташка. — Для меня ты как братик, ласковый братик. Это твоих богатых идиоток ты можешь обмануть и внушить им, что ты палач и грозное животное, Оскар, но не меня, котик…

— Я тебе покажу котика, — обещает Оскар, — я с тобой поговорю. Совсем отбилась от рук, несносная русская девка…

— А что ты мне можешь сделать? — ехидно спрашивает Наташка. — Что? Высечь меня плеткой? Так я это люблю… — она хохочет сдавленным смехом, по которому Оскар догадывается, что Наташка нежится в кровати и, может быть, даже положила сейчас руку между горячих ног, они у нее всегда горячие…

— Блядь! — говорит Оскар. — Русская блядь…

— Русская блядь самая лучшая, — охотно соглашается Наташка. — Оскар-ч-ииик! — тянет она, — а меня вчера два молодых человека изнасиловали…

— Врешь… — говорит Оскар испуганно и понижает голос помимо своей воли. Он знает, что Наташка не врет… — Врешь…

— Не вру, не вру. — Наташа начинает говорить медленно, ей явно доставляет удовольствие слышать тяжелое дыхание Оскара в телефонной трубке. Оскар уверен, что она лежит сейчас на спине и сжала между ног собственную руку. — Изнасиловали, молодые негодяи…

— Ну, и что? — неуверенно спрашивает Оскар. И замолкает. Ждет.

— А что… хорошо было… — нагло и медленно признается вдруг Наташка. — Один меня за плечики и за грудки держал, чтоб не вырвалась, а другой насиловал… — Наташа замолкает и тяжело дышит.

Оскар тоже молчит. У него болезненно набух член, и ему страшно.

— Ты меня слышишь? — шепотом спрашивает Наташка.

— Да, — глухо отвечает Оскар. — Слышу.

— Я в Саут-Хемптон ездила, на парти. Ребята, с которыми я приехала, уехали без меня, не дождались. Пришлось остаться…

— Ну?.. — Оскар кладет руку на свой готовый лопнуть от напряжения член. — И что?

— Поместили меня наверху… Я уже засыпать стала… — Наташка намеренно тянет историю, зная, как реагирует Оскар. — Вдруг дверь заскрипела… Входят… Хозяин и его друг. Одетые, в токсидо… Включили свет — и ко мне. А я, голенькая, под одеялом… Ночной рубашки не взяла, думала, в тот же вечер уеду… Хозяин с меня одеяло сорвал, сбросил на пол… и они стоят, улыбаются… Молчат…

Наташка замолчала.

— Ну… — промычал Оскар.

— А вот не скажу тебе больше ничего, — вдруг хохочет Наташка в телефонной трубке. — Много будешь знать — скоро состаришься…

— Ну Наташ… — просит Оскар. — Ну скажи…

— Извращенец, — шепчет Наташка лениво. — Извращенец… Ну что, хорошо очень было.

— Как хорошо? — Оскар задерживает дыхание. — Как именно?

— О, ну хорошо… ну сладко было, очень сладко. И страшно… Хозяин мне так ноги развел и чуть приподнял… — Наташка замолкает.

— Ну, ну, говори, — просит Оскар. Он мастурбирует уже серьезно и неостановимо, широкими движениями проводя по члену, широкими и длинными, по всему члену, достав его из брюк… — Говори…

— Взял меня за попку чуть снизу… и как вставит член… и членом к кровати… и я ничего уже не могла сделать… ничего не могла сделать…

— Куда член… куда, в попку вставил? — задыхаясь и дрожа, шепчет Оскар.

— Ну да, ну да, в попку… — шепчет в ответ ему Наташка, в свою очередь возбужденная Оскаровым шепотом… — Так больно вдруг, ты же знаешь, дырочка у меня узенькая… так больно, а потом так хорошо… так сладко… Всю ночь ебли меня, всю ночь…

— Всю ночь ебли девочку… — шепчет Оскар и корчится в волнах оргазма, роняя телефонную трубку.

11

— Мне это понятно, — неожиданно соглашается Стив Барон. — Так и должно быть. Ненависть человека, которому пришлось много страдать в жизни…

— Ну нет, «страдать» — это неподходящее слово, Стив, — морщится Оскар. — Звучит слишком пышно, сладковато. Я имею в виду, что после шести лет, прожитых, в сущности, на дне общества, я не могу не быть циничным.

— Ну и будь, Оскар, не мучайся по этому поводу. Мы все циничны. Цинизм — болезнь нашего века. Ты думаешь, у меня не было идеалов?

Оскар смотрит на Стива и думает, что Стив выглядит как человек, идеалом которого всегда было хорошее питание, и как человек, который своего идеала достиг. Оскар улыбается:

— Я думаю, у тебя и были, и есть идеалы, Стив.

— Нет, — серьезный Стив качает головой. — У меня не осталось ничего святого, Оскар. Ты вот признаешься во вспышках ненависти к богатым и сильным этого мира. У меня же давно нет и ненависти к миру. А ведь знаешь, когда мне было тридцать лет, я мечтал…

Стив Барон не успевает сообщить Оскару, о чем он мечтал в свои тридцать лет, потому что из толпы вокруг них раздается крик: «Оскар! Оскар!»

Оскар и Стив оглядываются. После некоторого замешательства Оскар обнаруживает, что источником крика является человек в темно-синей униформе, с бляхой на лацкане, с дубинкой и рацией на поясе. Человек стоит на самом углу 54-й улицы и Пятой авеню, по которой, разговаривая, гуляют Стив Барон и Оскар. Поймав глаза Оскара, человек машет ему рукой и, оторвавшись от вечнозеленого деревца в бетонной кадке, прислонясь к которой он стоял, идет через толпу к Оскару. Только в этот момент Оскар узнает некрасивое, улыбающееся ему лицо: Яцек Гутор.

— Боже мой! Яцек! Что ты тут делаешь?

— Зарабатываю на хлеб. Охраняю блок. Слежу за тем, чтобы не подложили бомбу в один из магазинов. — Яцек кивает в сторону хорошо вымытых блестящих витрин, горделиво выпятивших свои стекла на Пятую авеню.

Только перехватив любопытный взгляд писателя, бродящий по униформе Яцека Гутора, Оскар вспоминает о том, что их следует познакомить.

— Мой друг Стив Барон, писатель. Мой старый друг Яцек Гутор… — Дальше Оскар мнется, не зная, что сказать, потому что назвать киносценаристом стоящего перед ними в униформе и с дубинкой Яцека будет очевидной глупостью. Если же назвать Яцека «бывшим киносценаристом» — такое представление будет звучать печально.

— Бывший киносценарист, а ныне гард — слуга капитала, — выручает Яцек Оскара, протягивая руку Стиву Барону. — Я знаю, кто вы такой, мистер Барон, я видел вас по Ти-Ви… К сожалению, прочитать вашу книгу для меня еще сложновато…

Все трое некоторое время стоят в растерянности посередине тротуара, не зная, что сказать, время от времени сторонясь и пропуская сквозь свою группу поток прохожих, непрерывно текущий в этот после-ланчевый час по Пятой авеню. Первым догадывается отойти в сторону Оскар. К той же кадке с вечнозеленым тощим деревцем, у которого ранее стоял Яцек. Стив Барон и Яцек также совершают эти несколько шагов вслед за Оскаром.

— Ну, ты как? — спрашивает Оскар Яцека, внезапно переходя на польский.

— Да… как видишь, — отвечает Яцек смущенно, — застрял в гардах. Вернуться к моей настоящей профессии у меня пока не очень получается… Мне перевели один сценарий… перевод стоил целое состояние, вот теперь пытаюсь его пристроить.

— У тебя есть агент?

— Нет… — Яцек качает головой. — Найти агента не так легко. Нужно, чтобы агент согласился работать с неизвестным автором… А ты, я вижу, процветаешь. Как-то видел твою фотографию в журнале «Интервью». Молодец, старина, так их и надо… «Еще Польска не сгинела…» Вы понимаете польский, мистер Барон? — внезапно обращается Янек к писателю.

— Нет конечно, он не понимает, — отвечает за Стива Оскар. — Знаешь что, — вдруг решает он, пытаясь скорее избавиться от глупейшей ситуации, — я дам тебе мой телефон. — Оскар лезет в карман пальто, достает бумажник, из бумажника визитную карточку и подает ее Яцеку. — Позвони мне и приходи. Может быть, я смогу найти тебе агента… — И вдруг неожиданно для себя добавляет: — На той неделе у меня день рождения. Будет парти, ты приходи. Тебе будет полезно пообщаться с людьми. Может быть, кто-нибудь из них окажется тебе полезен. Никогда ведь не знаешь, правда?

— Да, конечно… — Яцек жмет протянутую ему руку Оскара, и улыбка выдавливается под его горбатым носом. — Спасибо, старик!

— Не за что, — смущается Оскар. — Так ты позвони, ОК?

— Гуд бай! — говорит Стив Яцеку. — И гуд лак!

После того как они пересекают 54-ю улицу, Оскар оглядывается и видит карликового Яцека, все еще стоящего у кадки с поднятой в жесте прощания рукой.

— Старый приятель, — почему-то объясняет Оскар Барону. — У него плохое время сейчас.

Писатель понимающе кивает.

12

За день до парти Габриэл прислала Оскару батлера Жозефа и Марию. Жозеф, мускулистый, невысокий, но хорошо сложенный человек лет пятидесяти, с лицом отставного боксера, родом из Барселоны в Испании, одинаково хорошо говорил, казалось, на всех языках. К Оскару он явился в строгом черном костюме и с бабочкой. Сняв плащ, Жозеф с профессиональной серьезностью произвел осмотр хозяйства Оскара — его кухни, его посуды и его бара — и, как показалось Оскару, смерил его неодобрительным взглядом.

Затем Жозеф вступил в оживленную беседу по-испански с Марией.

Мария готовила для миссис Крониадис и Эстеллы, но, в отличие от Жозефа, Мария не жила при доме на Бикман-плейс. Мария досталась Габриэл в наследство от умершего несколько лет назад тоже греческого миллиардера, и Габриэл так ценила ее кулинарное искусство, что даже сняла для нее квартиру неподалеку, на Ист в пятидесятых улицах, дабы Марии не приходилось попусту тратить время и деньги, пересекая Нью-Йорк. Мария приходила в дом на Бикман-плейс к восьми часам утра.

Черноволосая, всегда энергичная Мария и сверхсерьезный Жозеф обменялись пулеметными очередями испанских слов, после чего Жозеф спросил Оскара, сколько он ожидает гостей.

Оскар заглянул в свой список и сообщил смущенно, что около 125 человек.

Жозеф и Мария опять постреляли друг в друга испанскими, но уже одиночными словами, после чего Жозеф спросил, хочет ли Оскар доверить им все устройство парти или у него есть какие-либо частные особые пожелания, и тогда пусть Оскар сообщит ему и Марии, какие именно.

Оскар торжественно откашлялся. «Вам, Жозеф, я доверяю больше, чем самому себе. Я думаю, будет лучше, если вы будете главным. Единственное мое пожелание, чтобы все было сделано по высшему классу, элегантно. Шампанское должно быть самое дорогое, и обслуживать парти должно достаточное количество барменов и горничных. Цветы миссис Крониадис обещала выбрать сама…»

Жозеф кивнул, не высказав, впрочем, удовольствия или неудовольствия. Жозеф принадлежал, по утверждению миссис Крониадис, к почти совершенно исчезнувшей в наше время породе чистокровных батлеров, которые служат хозяину не из чувства преданности или любви, не из желания сделать много денег, но следуя голосу профессионального призвания.

Габриэл также утверждает, что Жозеф — гомосексуалист и очень часто отправляется поздно ночами на поиски каких-то таинственных приключений в опасные части города. Возвращается же он будто бы только утром…

Оскар покосился на Жозефа, вместе с Марией усевшегося за составление хозяйственных списков. Самое точное определение этого человеческого существа неизвестной Оскару до сих пор породы будет, пожалуй… «невозмутимый». Невозмутимый Жозеф писал, время от времени сообщаясь по-испански с Марией, продолжающей заглядывать в ящики и на полки обширной, но необжитой кухни Оскара.

Через час снизу через интерком раздались первые звонки деливери, и вскоре здоровые молодые люди уже сновали из элевейтора в кухню, внося пахнущие свежестью деревянные ящики с шампанским, картонные коробки с водкой и виски, бурбоном и порто, белым итальянским и французским красным вином.

Чуть позже специальный сервис доставил столы, и стулья, и бокалы, и скатерти, и посуду. За ними последовали кусты белой и красной азалии, доставленные «Тюдорс флауэрс», — Габриэл всегда заказывала цветы именно у них. За азалией внесли цветы неизвестной Оскару породы — пышные, огромные лиловые шары на высоких стеблях. Запахло весной, сырой землей…

Возбужденный суматохой, Оскар решил прогуляться и, оставив лофт на полное попечение Жозефа и Марии, вывалился в радостном настроении на неожиданно залитую желтым весенним солнцем улицу. Даже погода приветствовала смелую и сильную Рыбу-Оскара, проплывшую сквозь ужасные водопады и пороги и наконец добравшуюся до голубого теплого моря удовольствий.

глава седьмая

1

Оскар ожидал, что Наташка поздравит его первой. Она часто являлась домой в то время, когда нормальные люди уже отправлялись на ланч, ее приключения и кокаин не позволяли смелой русской девушке ложиться в постель и вставать вместе со всем миром. Но когда, стащив трубку с телефона, — тусклый весенний рассвет только лишь пробивался в Нью-Йорк и в спальню Оскара сквозь мелкокучевое небо, — он услышал Наташкин бодрый и пьяно-дурашливый голос, завопивший ему детскую песенку по-русски, он рассердился.

— Вставай, вставай, дружок, С кровати на горшок…—

провыла дочь русского народа.

— Безумная! — взмолился Оскар. — У меня сегодня день рождения. Дай мне выспаться!

— Поэтому я тебе и звоню, что у тебя день рождения, — нагло заявила Наташка. — Поздравляю! Если бы день рождения был у меня, то ты бы звонил мне.

Против такой логики Оскару было трудно что-либо возразить, потому он только вздохнул и поглядел на часы. Было шесть утра.

— Один спишь? Без старой курицы? — Наглость Наташки не имела границ.

— Я всегда сплю один. А ты что, проверяешь?

— Нет-нет, я поздравить — и все, — заторопилась Наташка. — Желаю тебе долгих и счастливых лет жизни и успехов в творчестве. Ха-ха-ха-ха! Пытай их, Оскарчик, покажи им, пытай сильнее, хлещи и прибивай гвоздями!

Очевидно, все еще полупьяная, Наташка захохотала, и за нею в телефоне глухо захохотал еще кто-то.

— Кто там хохочет? — рассердился Оскар. — Какое ты имеешь право звонить мне из постели с очередным самцом?! И тебе не стыдно?!

— Дурак ты, хотя и новорожденный, — опять разразилась смехом Наташка. — Это девица, просто у нее низкий голос. Хочешь с ней поговорить?

— Хэлло… — пришел в трубку другой голос. — Поздравляю. Хэппи берсдэй, новорожденный!

— Спасибо, голос из подземелья, — буркнул Оскар. — Надеюсь, у тебя нет члена.

— Да, — подтвердил голос, — у меня уже нет члена.

— Что? — переспросил Оскар, неожиданно полностью проснувшись. — Ты хочешь сказать, что раньше у тебя был член? Надеюсь, что не час назад он у тебя был.

— Нет, — заухал низкий голос, довольный произведенным эффектом. — Но еще год назад был…

— Транссэкшуал? — грустно спросил Оскар.

— Меня зовут Долорес, и я твой деньрожденческий подарок, — ухнул радостный голос, а сзади захохотала опять Наташка и выкрикнула:

— Правда, правда, Оскарчик, я дарю тебе Долли на день рождения. Делай с ней все, что хочешь…

— Хорошо, девочки, спасибо, — грустно сказал Оскар. — Приходите вечером, будет потрясающее деньрожденческое парти. А сейчас давайте поспим. Вы поспите, я посплю… Хорошо?

— Что, ручки-ножки болят у Оскарчика от палаческой работы? Плетки не поднять, гвоздя в руку не вбить?.. — выкрикнула Наташка.

— Спать, спать, спать… — проговорил Оскар и повесил трубку.

2

В следующий раз Оскар проснулся от гудения интеркома. Он было зло стал размышлять, кого же это принес черт, но тотчас вспомнил, что должна прийти Мария, как они вчера договаривались, и, следовательно, уже девять часов утра и нужно вставать. Или, по крайней мере, впустить Марию и лечь в постель опять.

Вступив в лофт из элевейтора, Мария и ее дочь, пришедшая помочь матери готовить, пожелали Оскару счастливого дня рождения и, очевидно, не одобрили того, что человек в свой день рождения до сих пор еще бродит по лофту в кимоно и с сонным лицом ленивца. Устыдившись, Оскар отправился в ванную комнату и принял долгий теплый душ.

Стоя под душем, он размышлял. Дни рождения всегда настраивали Оскара на философский лад. День рождения служил поводом для того, чтобы оглянуться назад, окинуть взором прошлое, подсчитать ошибки, удачи и неудачи. И сейчас, подставляя теплой воде плечи и грудь, разминая скальп пальцами, обильно купая его в шампунной пене, Оскар с закрытыми глазами размышлял, то улыбаясь прошлому, то опуская углы рта при воспоминании о плохих временах. Добравшись до сегодняшнего дня, Оскар потоптался мысленно на том, какой прекрасный день ему предстоит, утопающий в цветах и шампанском, в окружении если и не любящих его, то, во всяком случае, вполне дружелюбных и заинтересованных в нем людей. Сегодня они постараются надежнее, чем обычно, спрятать свои клыки. День-рожденческое парти есть деньрожденческое парти.

Но после парти… как Оскар ни старался проникнуть взором в будущее — начиналась бездна. Темная и непроницаемая. Оскар постарался, освободившись от идеализма и сочувствия к себе, представить свое будущее, но скоро испугался этого занятия, поскольку оно было нервным, раздражающим и небезопасным… Сегодня Оскару исполняется ровно тридцать семь лет. «37, 37, 37»… — лейтмотивом прозвучало в Оскаре число. Беспокоящее число. «Слишком неудобный возраст для профессии палача», — наконец прорвалось резюме сквозь заслоны оскаровской обороны, сквозь цензуру, отвечающую за оскаровское спокойствие. «Много. Близко к определению «мужчина средних лет»», — еще более точное и безжалостное определение всплыло и исчезло. «Мой член… Будет ли он меня слушаться в сорок пять так же, как слушается сейчас?» Последняя мысль была совсем близко к обнаженной последней правде мира. И дальше, в момент, когда рука Оскара нашла его гладкий мокрый член и исследовала член на прочность, последовали выводы: «Животное-Габриэл бросит меня тотчас, как только я не смогу уже выполнять работу с коэффициентом в 100 %. Она безжалостна. Я, конечно, смогу еще пробавляться женевьевами и сюзаннами и им подобными, скомпенсировав упадок хуя более мрачными сценическими эффектами, но это будет уже упадок… Падение Оскара. Сейчас я на самой вершине», — понял Оскар.

«Нужно менять профессию, — пришел спокойный ответ. В этот момент Оскар ополаскивал волосы. — Пока не поздно. В ближайшие год-два. Мне необходимо новое секретное оружие против мира… Но какое? Может быть, стать учителем жизни?» Оскар подумал о себе — «учителе жизни» иронически, но затем, представив себя в роли гуру с Востока, ободрился. Почему нет? Люди в большинстве своем существа неуверенные и глупые и безвольные. Их всегда легко обмануть. Обманывает же он их уже два года, и с каким успехом!.. Сумеет обмануть и вне постели… И опять уверенный в себе Оскар, вернувшийся с короткой экскурсии в страну сомнений, вышел из-под душа.

В лофте уже вкусно пахло. В дополнение к двум женщинам из семейства Санчес в его высокой, о двух этажах кухне (верх кухни стеклянным куполом возвышался над крышей), когда Оскар заглянул туда, появилось еще милое пухлое существо совсем неясного возраста, отрекомендовавшееся Анжеликой. Существо выполняло неквалифицированную работу очистки непонятных Оскару овощей с поистине ангельским видом и, как показалось Оскару, было подозрительно сосредоточено на овощах. Мария и ее дочь поглядели на Оскара с осторожной насмешливостью. ««Польский любовник госпожи», — так Они, наверное, меня называют, — решил Оскар, — Или, может быть, «этот поляк»? Или «ебаный поляк»? «Хитрый поляк с его польскими штучками, которыми он окрутил госпожу»? «Польский хуй»?»

«Ебаный поляк» долго и тщательно растирался духами «Экипаж», стоя перед зеркалом голым и разглядывая себя в профиль и фас» поднявшего руки и поднявшего ногу, сжавшего мышцы ягодиц и отпустившего их. Телом своим новорожденный остался доволен. У него было тело ПАЛАЧА — каменно-мышечное, безжалостное, бескомпромиссное тело. Не слишком большие, не ватные мышцы бади-билдера, но плотно сидела на Оскаре железная броня твердых и компактных мышц.

На броню мышц Оскар натянул тонкую белую рубашку, черный костюм, затянул на шее черный узкий галстук. Облачаться в токсидо было еще рано, Оскару предстоял ланч со Стивом Бароном в «Реджин». Деньрожденческий ланч.

Когда свежий, красивый, чувствующий каждый сантиметр своего тела Оскар вышел в салон, весь он был наполнен солнцем и светом. Пройдясь по лакированному желтому паркету, — ярко начищенные ботинки его при этом сотни раз поймали солнце и сверкнули солнцем под всеми возможными углами, — Оскар подошел к большему из окон и открыл его.

За окном был Нью-Йорк. Мягкий желтый свет новой весны заливал его здания. Здесь, на границе Сохо и Ист-Вилледжа, Нью-Йорк не выглядел столь могущественно, как в мидлтауне или в деловом районе вблизи Баттери-парк. Но Оскар проникал взором далеко за коробки апартамент-билдингов, принадлежащих Нью-йоркскому университету. Ему было открыто и невидимое сейчас, но энергично существующее — Весь Великий Город. Взор Оскара без препятствий победоносно устремился к Эмпайр Стейтс Билдингу, к небоскребам Пятой авеню, ко всем бесчисленным коробкам Великого Города, пронизал их, вошел в офисы, в отели, квартиры и рестораны и везде нащупал маленькие теплые комочки женщин. Покорные комочки.

«Каждая женщина этого города принадлежит мне, — гордо сказал себе Оскар. — Потому что я знаю, как протянуть к ней руку, как ее взять. По-особому горячи мои пальцы». Бесчисленные маленькие комочки женщин были разысканы в этот момент Оскаром-ПАЛАЧОМ, вынуты даже из супружеских постелей, ласково поглажены или, напротив, награждены моментальной и легкой болью и опять брошены… «Мой город! Мой. Стал моим. Я покорил его и освоил так, как никогда не мог и мечтать покорить Варшаву. Да никогда и не хотел…» — признался себе Оскар.

Ветер Нью-Йорка, крепкий и свежий, влетев в окно, дружески лизнул Оскаровы губы, широкой волной прогладил его лицо и пошел по лофту, по-хозяйски трогая стены и цветы.

3

Оскар явился с ланча в половине шестого. В шесть явился Жозеф, и почти тотчас прибыла команда барменов и официанток. У каждого из них была, очевидно, своя определенная обязанность, однако на мгновение Оскар ужаснулся, как много чужих людей в его лофте. «Ты не привык, Оскар, — одернул он себя. — Не привык ты, ебаный поляк, чтобы тебя обслуживали. К хорошей жизни не привык. А как же себя должна чувствовать Габриэл, даже в Блуминг-дэйлс отправляющаяся в сопровождении вооруженных телохранителя и шофера?.. Привыкну…» — утешил себя Оскар и удалился в спальню, чтобы переодеться в токсидо. Гости были приглашены к восьми, но к семи должна была приехать Габриэл, чтобы распить бутылку шампанского и провести с Оскаром тихий час наедине до прихода гостей.

Оделся он слишком рано. Когда он вышел из спальни, красиво затянутый в черное, с бабочкой под горлом, в лаковых туфлях, с вкрадчивым лицом графа Дракулы перед балом — как он решил, в последний раз взглянув на себя в огромное зеркало в спальне, — было еще только шесть тридцать.

В салоне под наблюдением Жозефа завершалась перестановка мебели. В момент, когда туда вошел Оскар, салон представлял из себя уже большое, пустынное поле, вымощенное желтым паркетом, в противоположных концах которого были очень искусно установлены два бара — каждый с полным набором всевозможных напитков, начиная от воды «Перье» (или «Саратога-Спрингс» для патриотов) до водки и греческой ретзины. Бары были декорированы цветами. Два строгих и солидных бармена с такими же, как у Оскара, бабочками под горлом по-хозяйски оглядывали свои владения.

— Как все движется, Жозеф? — спросил Оскар у проходящего мимо Жозефа, высокомерно что-то внушающего официантке, которая скорее была похожа на стриптиз-герл перед началом представления, до того она была хорошенькая.

— Все в полном порядке, — строго ответил Жозеф. Затем, сжалившись над любовником своей госпожи, прибавил: — Не волнуйтесь, сэр, я занимаюсь этим бизнесом всю жизнь. Парта получится великолепным.

Оскар не волновался. Он полностью полагался на профессионализм Жозефа. Если же случатся по ходу парти мелкие неполадки, если, скажем, у кого-нибудь из гостей не окажется в руке бокала с шампанским в нужный момент, Оскар не умрет от стыда. Нет, просто Оскар не знал, куда ему себя девать в налаженной трудовой атмосфере, царящей вокруг него в салоне.

Посему, устыдившись своей бездеятельности, Оскар проследовал по направлению к кухне, решив поглядеть, что происходит там. В единственном в его лофте коридоре, разделяющем кухню и кабинет, Оскар, круто повернув из салона в коридор, почти столкнулся с Анжеликой, несущей картонный ящик, полный бокалов для шампанского.

— Ох, сорри, — увернулся Оскар, схватив ящик.

Анжелика посмотрела на него молча и облизала губы. И не ушла. Некоторое время они стояли, держась за ящик с бокалами с разных сторон. Анжелика еще раз облизала губы.

«У меня сегодня день рождения», — вспомнил Оскар и посмотрел на часы. 6:35, Двадцать пять минут оставалось до прихода Габриэл. Габриэл всегда была исключительно точна и прибывала минута в минуту. Когда Оскар, отпустив ящик, положил руку на талию девочки и подтолкнул ее к двери кабинета, губы девчонки сложились в улыбку…

4

Выпроваживая Анжелику и ее ящик — сто долларов лежали теперь в ранее пустом кармашке белого фартука девчонки, — Оскар подумал, что быть новорожденным не так плохо. Вспоминая, как он поднял подол платья девчонки и обнаружил там совершенно голый полный зад девочки-подростка и полные коротковатые ноги, склеившиеся ляжками вместе уже от уровня колен, Оскар ухмыльнулся. Девчонка приготовилась к работе. Может быть, Мария что-то сказала Анжелике о молодом любовнике госпожи, или ее дочь сообщила какие-нибудь интересные слухи и сведения молоденькой бестии, или это была ее личная инициатива, но бестия оказалась без штанов. Туфельки на низеньком каблучке, невинно обрывающиеся у щиколотки беленькие носочки — вот и все убранство молоденького барашка ниже талии. Платье и крестик прикрывали верхнюю часть. Оскару вначале показалось, что он немедленно кончит от одного долгого взгляда на невинные нейлоновые белые носочки, купленные наверняка в Вулвортс за доллар 29 центов, но приятный процесс, к счастью, занял у него больше времени.

Девчонка, виляя задом, прошаркала с ящиком туда, куда она направлялась, в салон, а Оскар вернулся в кабинет — кабинет и спальню разделяла ванная комната, — из кабинета прошел в ванную и тщательно вымыл член, стараясь при этом не намочить брюки. Времени на снимание брюк уже не было. Предприимчивая юная особь вполне могла наградить его какой-нибудь гадостью…

Габриэл появилась в сопровождении шофера Карлоса и Билла с бульдожьей физиономией, каковые внесли две серебряные большие лохани с розами.

— Я решила в последний момент, что цветов будет мало, — оправдалась вдова Крониадис, снимая шляпу и подавая ее первому попавшемуся живому существу, какое окажется рядом, шляпу приняла Анжелика. Под подбитым неизвестного происхождения коротким мехом черным плащом миссис Крониадис была одета в сверкающее платье из шелка-шифона, тоже черное. С головы и шеи вдовы холодным светом горели многочисленные бриллианты, она была великолепна, как нестарая еще мумия, прибывшая на долго ожидаемый бал.

Жозеф, Карлос, Билл, Мария, ее дочь, бармены и официантки — все они стояли теперь вокруг своей госпожи с внимательными, приветливыми и озабоченными лицами. Оскар, стоя рядом с миссис Крониадис и наблюдая всю сцену, подумал: «Интересно, останется ли хоть один из них рядом с миссис, если вдруг очистить Габриэл от ее миллионов и пустить в мир простой пятидесятилетней женщиной? Все они разбегутся кто куда, каждый к новому источнику денег».

«И он, — согласился честный Оскар, — тоже слуга миссис Крониадис. Очень высокооплачиваемый, получающий в сотни раз больше денег, чем, скажем, Мария, ублажающая желудок миссис, но слуга…»

Ощущение пришло и ушло, миссис Крониадис взяла Оскара под руку и бегло прошлась с ним по салону, заглянула в один бар и во второй, затем решительно увлекла Оскара в его кабинет. На том кресле, где только что стояла на коленях Анжелика, кожа еще не успела сжаться опять, и две морщинистые лунки зияли, как показалось Оскару, красноречиво-неприлично. Однако миссис Крониадис не могла знать, что происходило в кабинете Оскара десять минут тому назад, и потому опустила свой легкий скелетик именно в то кресло, где Оскар только что передвигался в пухлом теле девочки.

«Так тебе и надо, эксплуататорша!» — весело подумал Оскар, стараясь выглядеть радушным и праздничным. И мгновенно ему сделалось очень стыдно, потому что деловая Габриэл — Жозеф уже вносил в этот момент в кабинет бутылку шампанского, бережно закутанную у горла в крахмальную белую салфетку, — деловая Габриэл вынула из сумочки плоскую коробочку, завернутую в розовую бумагу и перетянутую розовой же шелковой ленточкой.

— Я извиняюсь, дорогой Оскар, за отсутствие воображения, это мой скромный подарок тебе.

Оскар принял из рук Габриэя коробочку и, потянувшись к Габриэл, в присутствии уже открывшего бутылку и разливающего шампанское по бокалам Жозефа поцеловал Габриэл.

— Спасибо, Габи. Ты самое великолепное существо противоположного пола, какое я когда-либо встречал.

Разумеется, Оскар врал. Габриэл была, без сомнения, богатейшим существом женского пола, встреченным Оскаром в его жизни, но великолепным ли?

— Посмотри скорее, что там. Посмотри, — потребовала Габриэл и погладила Оскара по щеке своими вечно загорелыми жилистыми пальцами.

Оскар знал, что там, в коробочке. Он слишком хорошо знал Габриэл, чтобы у него могли возникнуть сомнения. Он аккуратно развязал бантик на ленточке. Внутри коробочки, на шелковом ложе, очевидно ранее служившем местом упокоения бриллиантов миссис Крониадис, лежал кусок бумаги. Чек. Красные цифры, выбитые в мякоти бумаги, свидетельствовали о том, как высоко Габриэл Крониадис оценивает услуги Оскара-Палача. «50.000 долларов».

— Я хотела подарить тебе автомобиль, — радостно заговорила Габриэл, заглядывая в глаза своего польского любовника, — но ты всегда отказываешься научиться водить машину. Тогда бы мне пришлось подарить тебе и Карлоса, а мне он нужен самой… — Габрнэл засмеялась игриво и опять заглянула в глаза Оскару. — Ты рад?

Был ли он рад? Конечно он был рад. В былые времена Оскару едва удавалось зарабатывать тысяч восемь-десять в год. А тут Габриэл единым взмахом пера подарила ему пятьдесят тысяч долларов. Для вдовы Крониадис эта сумма была равнозначна ценности, скажем, пяти долларов для Оскара. И однако, уже отлично зная богатых людей и их нравы, Оскар понимал, что он получил очень щедрый подарок. Очень, очень щедрый подарок. Те, у кого есть деньги, еще неохотнее расстаются со своими деньгами, чем те, у кого их нет. Кроме всего прочего, вложением пятидесяти тысяч долларов в карман Оскара Габриэл подтвердила, что услуги его ценятся, что он в фаворе, посему психологически Оскар почувствовал себя вдруг необыкновенно уверенным и даже высокомерно самоуверенным.

— Габи, ты прелесть, но, право же, я не заслуживаю тебя! — Оскар как можно нежнее поцеловал подругу-миллиардершу в углы рта. — Ты слишком много на меня тратишь…

— О, пустяки, Оскар, — смутилась не привыкшая смущаться Габриэл Крониадис. — За тебя! — подняла она бокал с шампанским.

— За нас! — театральным любовником воскликнул Оскар и пригубил свой бокал. Шампанское все еще было шампанским — великолепным соком солнца, рожденным на великолепной французской земле…

— А после полуночи, — зашептала вдруг Габриэл, наклонясь к уху Оскара, — будет еще сюрприз для тебя. Такого сюрприза ты не ожидаешь. — Габриэл мелко захихикала и, вернувшись к своему бокалу, отпила большой глоток… — Ты с ума сойдешь от удовольствия…

5

«Тихий час» вынужденно пришлось сократить до получаса, ибо в семь тридцать прибыл первый гость, Яцек Гутор. Именно за такие вот штучки Оскар и не любил общаться с соотечественниками.

В, без сомнения, лучшем и единственном костюме своем — серо-розово-синем — носатый Яцек стоял у элевейтора, сжимая в одной руке ничем не прикрытую нагую бутылку зубровки, а в другой — три красные розы, окруженные лохмотьями зеленой бумаги. Очевидно, ему пришлось пропутешествовать с розами издалека. Видавшая виды кожанка Яцека уже находилась в руках снисходительно улыбающегося Жозефа.

Оскар сразу пожалел, что пригласил мертвеца из прошлого на свой праздник настоящего. Однако ему ничего другого не оставалось сделать, как подойти к соотечественнику. Последовавшей за ним Габриэл он буркнул растерянно: «Яцек — чистейшей души человек, и я ему многим обязан».

— Поздравляю! — Яцек, обняв Оскара, долго тряс его, не выпуская из рук водку и розы. — Будь здоров и будь счастлив! — Только отпустив Оскара, Яцек сунул Оскару бутылку и цветы. — Слава богу, у тебя уже дом полон народу. Я думал, я буду первым.

— Это слуги, — сказал ему Оскар по-польски. — Ты и есть первый. Но неважно — проходи! Гости сейчас начнут собираться…

— Слуги? — Яцек остолбенело поглядел вокруг. — Твои слуги? — Он, как показалось Оскару, с ужасом посмотрел на бывшего приятеля.

— Потом объясню, — отмахнулся Оскар. — Я хочу тебя представить моей… — Он запнулся, раздумывая, как ему назвать Габриэл, и остановился на «любовнице».

— Габриэл Крониадис, — подала Яцеку руку улыбающаяся миллиардерша. Судя по ее улыбке — а Оскар знал все оттенки улыбок и все улыбки Габриэл, — она находила происходящее забавным. Оскар чуть успокоился.

— Яцек Гутор, — взял руку Габриэл Яцек. И вдруг («О господи! — подумал Оскар, — оне, оказывается, джентльмены!»), с проворством наклонившись, поцеловал руку миллиардерши.

— Хотите бокал шампанского? — предложила Габриэл и, не дожидаясь ответа, позвала: — Жозеф! — Судя по ее поведению, провинциальный гном в клетчатом костюме ее не раздражал и, может быть, далее понравился. Может быть, он имел в своем облике нечто общее с Панайотисом, каковой, родившись на маленьком греческом острове, по-видимому, был достаточно «натуральным» человеком. Некоторые подвиги Панайотиса, осторожно рассказанные ему Габриэл, несомненно, отдавали дикостью…

— Вообще-то я почти не пью, — Яцек поправил режущий ему шею галстук, — но за новорожденного выпью конечно…

Жозеф с серебряным подносом в руке предложил им три бокала с шампанским. Вначале госпоже, потом — деревенскому родственнику ее любовника и последним — любовнику.

— Как у вас в Польше говорят тост? Ту юр хэлф, если я не ошибаюсь? — спросила Габриэл у Яцека.

— На здоровье! — важно объяснил Яцек Гутор. — И нужно стукнуться бокалами.

Миллиардерша, секьюритигард и Палач чокнулись бокалами и выпили шампанское.

— По польскому обычаю за здоровье пьют до дна, — строго указал миллиардерше на недопитый бокал Яцек. — Допей!

Оскар посмотрел на Габриэл с удивлением и состраданием. К ней никто, кроме ее дочери и Оскара, не обращался на «ты». Яцек с его наивным хамством после десятка слов, сказанных между ними, перешел на «ты». И Габриэл не только пропустила «ты» мимо ушей, но и послушно допила оставшееся в бокале шампанское.

— Иначе счастье у него будет неполное, — указав на Оскара, пояснил Яцек. — Ну и живешь ты! — восхищенно протянул мистер Гутор, поставив бокал на поднос в руках терпеливо ожидающего Жозефа и оглядывая простирающийся перед ним зал. — Здесь на велосипеде можно ездить. Роскошно живешь!..

«Какой ужас! Зачем я его пригласил?.. — спросил себя Оскар. Единственная надежда была на то, что гость из прошлого затеряется среди остальных ста двадцати пяти гостей Палача и таким образом нейтрализуется. — Скорее бы уже шли гости…» — взмолился к гостям Оскар. А Габриэл хихикала, беседуя с мистером Гутором. «Простые развлечения — последнее прибежище сложных натур», — вспомнил Оскар изречение другого Оскара — Уайльда — и покачал головой.

6

К половине десятого салон уже гудел от голосов. Оскар, вынужденный всякий раз опять и опять выходить к элевейтору — встречать гостей, к половине десятого постиг простую закономерность — самые важные люди приходят последними. Первой является толпа. Статисты.

Самые важные люди его парти все пришли в промежутке с 9:30 до 10 часов.

Ровно в 9:30 серое, как обычно, и желчное лицо Роджера Мендельсона выплыло из элевейтора, окаймленное снизу неопределенного цвета шарфом и продолженное серым пальто. За ним, несомая над букетом тюльпанов и отороченная мехом китайской выдры, вплыла в салон белая маска Жюльет Мендельсон.

— Оскар, дорогой, «поздравляем! — опередив Роджера на финишной прямой, обойдя его рывком справа и уже целуя Оскара, отмечая его липкой губной помадой, пометив три раза, Жюльет победоносно огляделась на Роджера. — Посмотри, как он живет… Какой прекрасный лофт, Оскар! Невероятно. Сколько тысяч квадратных футов?..

Из обмена репликами между супругами Оскар без труда понял, что, как обычно, Роджер не хотел идти на парти к «этим голодранцам», как он, наверное, называет до сих пор увлекающих воображение Жюльет поляков. Сейчас же Жюльет празднует свой реванш над привычно ненавидимым супругом — оказалось, что Оскар обзавелся жилищем, которому может позавидовать и Роджер Мендельсон.

Оскар, отвечая стандартными любезностями на приветствие супругов, поймал себя на том, что испытывает злорадное удовлетворение и торжество, стоя здесь, в теплом, полном красивых женщин, слуг, цветов и шампанского «его» доме. Почти детское удовольствие испытывает. «Они» хотели бы, чтобы Оскар погиб, слился с толпой, никогда не всплыл больше, чтоб лицо его не появилось никогда опять на «их» парти, чтоб он исчез. А Оскар не исчез, он стоит здесь победителем в его доме, и выходящий из элевейтора «весь Нью-Йорк» подходит к нему поцеловать и поприветствовать нужного всем Оскара.

Даже рукопожатие акулы-Роджера, почувствовал Оскар, было сейчас иное, чем прежде. Дружеское, уважительное. Рукопожатие акулы-хищника, подаренное другой акуле-хищнику.

«Принял, сукин сын, за своего, — радостно понял Оскар. — Зауважал. Пусть Оскар и не адвокат, но разве это важно в Великих Соединенных Штатах Америки, как ты надул человечество, каким образом ты сделал свои деньги и устроил свою жизнь. Важно, что деньги у тебя есть. Оскар даже умудрился остаться нонконформистом, не подчинился их условиям, а продиктовал свои…»

Едва успев выпить с Мендельсонами по бокалу шампанского и представить им Габриэл с неотлучно следующим за ней комическим в своем провинциализме Яцеком, то с понурым, то с победоносно приподнятым носом, Оскар опять заторопился к элевейтору. Как будто только что прибывшая специальным самолетом из Дахау вышла из элевейтора изможденная Кати Стюарт, поддерживаемая с двух сторон Стивом Бароном и Сюзен Вудъярд.

— Оскар, дорогой, поздравляю, — зашептала у него над ухом Сюзен, — у меня есть для тебя специальный, особый подарок, но я смогу вручить его тебе только через несколько недель. Хорошо?

— Милый Оскар, поздравляю! — Кати поцеловала Оскара прохладными скользкими губами и обняла с другой стороны.

— Что с тобой, ты так похудела, девочка? — Оскар озабоченно оглядел бледную немочь, затянутую в тюремного покроя короткое бесформенное платьице, — суровое неокрашенное полотно пересекали темные поперечные полосы, — может быть, последняя модель Сони Бетти или Армани…

— Готовлюсь к роли в фильме по книге Стива, — кивнула Кати на Барона. — Должна сбросить еще пять паундов. Героиня только что вышла из концентрационного лагеря…

— Бедная крошка! — Оскар признался себе, что в таком виде Кати нравится ему куда больше, чем в своем обычном здоровеньком облике американской модели.

— Приветствую и поздравляю, Оскар, — захлопал его по спине Стив Барон, необычно свежий и подтянутый. — Выглядишь ты сегодня необыкновенно аристократично и таинственно… Как польский принц…

— И как насосавшийся крови вампир… — раздался за спиной Оскара знакомый насмешливый голосок.

Обернувшись, Оскар увидел, что из элевейтора на паркетный пол салона только что ступила Наташка в чьей-то чужой собольей, ни много ни мало, шубе, а рядом с ней стоит… Чарли. В женской одежде.

7

Первым побуждением Оскара было тотчас выгнать и Наташку за ее злобные штучки, и Чарли. Разгневанный Оскар даже поискал глазами Билла-Бульдога, но в несколько секунд остыл. Побеждают терпеливые, побеждают те, кто умеет сдерживать себя. Ни Наташка, ни Чарли так просто не уйдут. Будут крики, шум, ссора… На своем парти Оскар не может себе этого позволить.

Посему лицо Оскара сделалось приветливым и сладким:

— Наташа! Как мило, что ты пришла! Долорес, Наташа, проходите, девушки…

— Дай я тебя поцелую, новорожденный вампир, — сбросив свою шубу на руки невозмутимого Жозефа, Наташка три раза поцеловала злого и натянутого как струна, но улыбающегося Оскара. — Не злись! — шепнула она Оскару.

— Блядь! — прошипел Оскар. — На хуя ты его привела?

— Я думала, это будет смешно, — прошептала Наташка по-русски. — Ну разве не смешно?..

Оскар болезненно скривился.

— Поздравляю вас, милорд, — кривляется и хохочет Чарли, нависая над Оскаром. Его парик щекочет Оскару лоб.

Выглядит Чарли ужасно вульгарно. Как может выглядеть сорокалетний мужик, в котором шесть футов шесть инчей росту, поставленный на каблуки, одетый в розового цвета платье, в дешевом блондинистом парике до плеч, с карикатурно раскрашенной физиономией?!

Оскару очень стыдно перед его гостями. Однако, осторожно оглядевшись вокруг, он замечает, что толпа весело улыбается, поглядывая на торчащего над залом Чарли-Долорес. Оскар облегченно вздыхает. Очевидно, гости считают, что так все и должно быть. Что присутствие этой накрашенной лошади, явно переодетого мужчины, на парти у элегантного Оскара Худзински — нормальное и запланированное явление. «Будут потом вспоминать, — морщится Оскар, — в основном явление Чарли-Долорес. Был трансвестай!»

Чарли-Долорес сует Оскару охапку роз. Наверняка розы купила Наташка. Розы красивые, на длинных стеблях, и их много. «Может быть, Наташка, истратила на розы последние деньги?» — размышляет Оскар и смягчается. Не зная, что делать с розами, Оскар замечает рядом с собой Анжелику. Ее послали принимать у гостей пальто, и сейчас она, раскрыв рот, смотрит на Чарли-Долорес.

— Возьми их, бэйби, пожалуйста! — Оскар отдает розы Анжелике, и она, погрузив нос в цветы, уходит.

Габриэл, по-видимому, решившая не смущать Оскара, не бросать тень на его независимость, держится как одна из гостей, только время от времени употребляя свою власть, чтобы приказать что-либо слугам. Привлеченная фигурой женщины-гиганта, она в сопровождении неизменного Яцека подходит, заранее приведя свое лицо в состояние застенчивой улыбчивости…

— Здравствуйте здесь, — говорит она.

Оскар еще раз отмечает ее сходство с маленьким коричневым ястребом, висящим над жаркой землей Греции, над растрескавшимися горами, хотя она и не гречанка.

— Габриэл Крониадис, — представляет ее Оскар и, кивая на Яцека: — Яцек Тутор, мой соотечественник. Наташа, Долорес, — указывая на «девушек».

При имени «Крониадис» Чарли-Долорес облизывает губы и моргает. Очевидно, он знает, кто такая Габриэл Крониадис. Следующий взгляд Чарли, брошенный на Оскара, которому Габриэл интимно положила руку на талию, как бы свидетельствуя перед «девушками», что Оскар ее мужчина, преисполнен глубочайшего уважения.

«То-то, урод», — резюмирует Оскар с удовлетворением.

— Какая вы большая! — Габриэл задирает голову, глядя вверх, на лицо Долорес.

— В нашей семье все крупные, — гудит Чарли-Долорес. — Моя мамочка моего роста, а папа даже больше. У нас немецкая, вагнеровская кровь…

— Вам, я думаю, больше, бы подошло имя Брунгильда, — нахально вставляет карликовый Яцек, как бы вызывая гиганта Чарли-Долорес на поединок.

— А вам… Маленький Мук, — ехидно отвечает Чарли, поглядывая вниз на мистера Гутора…

Наташка хохочет, Оскар знает, что ей доставляют необыкновенное удовольствие всякие происшествия, от словесных пикировок и ссор — до драк с пролитием крови.

— Извините нас, мне нужно кое-что сказать Габриэл, — объявляет Оскар. — Габриэл, можно отвлечь твое внимание на пару минут?

Габриэл кивает, и Оскар, обняв за шелк-шифоновую талию, уводит ее в толпу.

— Фу-уф! — Оскар шумно выпускает воздух и отдувается, как после тяжелой физической работы. — Увы, кажется, сюда проникло какое-то количество людей совсем не нашего круга.

Сказав это, Оскар сразу же чувствует, что фраза прозвучала как извинение, и уже сожалеет о сказанном.

— Но они очень все милые, Оскар… — Габриэл смотрит на него насмешливо. — Не будь снобом. Даже Панайотис любил время от времени ходить в дешевые греческие рестораны и смешиваться с простыми людьми. Он говорил, что это его оживляет… А этот «Долорес» — транссэкшуал? — спрашивает она с неподдельным любопытством.

— Трансвестай.

— Знаешь, что сказал мне твой маленький поляк? — Габриэл смеется. — Он спросил меня, могу ли я поцеловать таракана…

Оскар качает головой:

— Как видно, он совсем свихнулся. Я не видел его лет пять, по меньшей мере. Яцек всегда был склонен к… — Оскар задумался на мгновение, — …к натуральному философствованию, но таких вопросиков он не задавал. Бедный парень…

— Ты думаешь, он сумасшедший?

— Не знаю, — пожимает плечами Оскар. — Ты провела с ним больше времени, чем я. Я думаю, мозги у него, да, набекрень, от одиночества, от полного отсутствия секса, от старых польских книг, которые он постоянно читает. Когда-то мне пришлось прожить с ним пару недель. При мне он штудировал «Историю китайской философии», том за томом… Какой нормальный человек в наше время будет изучать Конфуция или Лао-цзы по-польски, в Нью-Йорке?

— Ты знаешь, Оскар, — Габриэл задумалась, — я думаю, он может иметь успех.

— Что? Я тебя не понимаю… — Оскар поглядел на Габриэл с недоумением.

— Я думаю, он может иметь успех в нашем обществе. Он настолько отличается от нормальных людей, что производит впечатление святого, расхаживающего среди нас, чтобы судить нас и учить…

Оскар остолбенело посмотрел на Габриэл и ничего не сказал.

— Да-да, Оскар. Он сказал мне: «Вы все погрязли в грехе. Вы, как свиньи, купаетесь в похоти…» — Лицо Габриэл сделалось серьезным.

Оскар пожал плечами.

— Святой? Мы всегда смеялись над ним, наша компания… Он боялся женщин как огня и, очевидно, всю жизнь промастурбировал. Однажды, напившись, мы хотели насильно заставить его выебать проститутку. Привели девочку, заплатили ей… Но Яцек вырвался и убежал. Сомневаюсь, чтобы он даже один раз в жизни выебал женщину…

— Вот-вот, так себя и должен вести святой, — убежденно сказала Габриэл. — Именно так.

8

Оскар был счастлив, что появление Женевьев и Сони Бетти прервало их начинающий становиться безумным разговор. Он подумал только, что там, где он видит обычное помешательство неудачника на почве одинокой жизни, отсутствия денег и секса, Габриэл видит святость! Габриэл с ее практическим умом и хваткой бизнес-женщины. Циничная Габриэл! Странно… Однако, вспомнив Габриэл в кое-какие интимные моменты, Оскар подумал, что выражение ее совсем звериного лица в такие отрезки времени также не очень соответствует образу бизнес-миллиардерши. «Бизнес-женщина Габриэл, сексуальный маньяк-мазохист, склонная к мистицизму», — была самая последняя характеристика Габриэл, пришедшая в голову Оскару. На ней он и остановился.

Парти постепенно набирало скорость. Уже появились первые пьяные. Оскар было испугался двух-трех слегка пошатывающихся джентльменов в токсидо, но вспомнил, что- это не польское парти, и успокоился.

Про новорожденного, как всегда в таких случаях, начинали забывать. Оскар бродил в толпе, время от времени останавливаясь для того, чтобы перекинуться парой фраз с наиболее близкими ему гостями.

Гостей, как это всегда бывает на парти, после десяти вечера увлекали уже личные цели. Рассеянно нащупывая на подносах, вновь и вновь предлагаемых безостановочно курсирующими по салону официантами, сэндвичи с икрой, женщины и мужчины изощрялись в словесном флирте. Кое-кто просто так, чтобы не потерять форму, кое-кто серьезно.

Наташку Оскар нашел стоящей вместе с Кати Стюарт. Они заинтересованно слушали Яцека Гутора. Издали Оскар оглядел Наташку внимательно. Волосы Наташки были вновь завиты в мелкие-мелкие кудряшки, и эта неожиданно простая прическа не подходила Наташке, подумалось Оскару. Платье на Наташке также было не лучшим в ее гардеробе — висящие тремя секциями нейлоновые кружева… Видно было, что Наташка собиралась на бал к Оскару впопыхах. «И кого она хотела собой представить? — попытался определить Оскар. — Панк-девушку? Китчевую девицу конца пятидесятых годов, живущую в американской провинции?»

Подойдя поближе, Оскар подкрался осторожно за спины девушек, показав увидавшему, его натуральному философу, чтобы он молчал. Для этого Оскар приложил палец к губам. Подкравшись совсем близко, он свистящим шепотом произнес над ухом у Наташки: «А ты можешь поцеловать таракана, Наташа?»

— Дурак, — вздрогнула Наташка. — Испугал. Твой друг говорит интересные вещи…

«И эта туда же, — подумал Оскар с недоумением… — Она-то что?» Наташка была далека, от буддийских заветов неубиения насекомых, как ни одна другая знакомая Оскару женщина. Каждый день вновь и вновь Наташка убивала и насекомых, и души человеческие, если могла. Ее первый муж покончил с собой.

— А ты можешь поцеловать таракана, Оскар? — спросил упрямо, очевидно, решивший, что Оскар его вышучивает, натуральный философ.

— Могу, если надо. Честно говоря, я и целую тараканов почти каждый день. Такова моя профессия.

Кати Стюарт тонко улыбнулась. Она знала, каких тараканов целует Оскар, и отдала должное его остроумию. В благодарность за эту улыбку Оскар нежно предположил, что, может быть, Кати и не такая глупая, как ему всегда казалось…

9

Далее был обед. Поздний, как и запланировали. Слуги быстро, но без суматохи, расставили у зеркальной стены столы. Оскар знал, что столов тринадцать. Вокруг каждого должны были сесть десять человек. Еще более значительный, чем обычно, и даже суровый Жозеф, вооруженный списком, выкликал фамилии гостей, а Оскар, дабы быть вежливым и внимательным хозяином, время от времени даже провожал особо близких ему гостей к столу. Так делали хозяева на всех парти нью-йоркского большого света, так поступал сейчас и Оскар. Про себя он отметил, что привычки к хорошей и богатой жизни приобретаются человеком очень быстро и без напряжения. А вот к жизни бедной невозможно привыкнуть.

В зеркальной стене, когда Оскару удавалось туда взглядывать, отражался бледный черноволосый мужчина, элегантный и красивый темной ночной красотой — Оскар на вершине, может быть, своего могущества.

За свой стол номер тринадцать Оскар, конечно же, собрал наиболее близких ему людей. Габриэл, Мендельсонов, Стива Барона, Женевьев, Соню Бетти, Кати Стюарт, Сюзен Вудъярд. Оскар некоторое время размышлял над тем, посадить ли ему за свой стол Наташку и Чарли, но затем со злостью отверг эту идею. И когда Габриэл предложила ему взять за их стол десятым Яцека Гутора, нахохленно глядящего за всеми передвижениями и представлениями, Оскар облегченно согласился. Из двух людей из прошлого, против воли Оскара попавших в его настоящее, Яцек был все-таки более выносимым.

Наливая гостям «Шато-Лафит» 1961 года (Роджер Мендельсон любовно взял свой бокал и стал нежно рассматривать вино на свет), Оскар весело подумал, что из шести женщин за столом через его руки не прошла только одна — Жюльет Мендельсон. Поглядев на белую, слегка залоснившуюся за вечер маску лица Жюльет, Оскар решил, что Жюльет, без сомнения, знает теперь, кто такой Оскар и чем он занимается, — языки в Нью-Йорке работают энергично. Однако, несмотря на это, встречая Оскара на нью-йоркских парти, Жюльет всякий раз упрямо спрашивает его о том, как продвигается работа над книгой. Интересно, как бы вела себя Жюльет, попади она вдруг в Оскарову рабочую комнату, как бы вела себя продюсер, лежа с резиновым членом в попке, прикованная к новому замечательному креслу Оскара, включив мотор которого и член, и кресло, и жертву возможно привести в движение. В какой-нибудь десяток минут у жертвы наступает оргазм. И какой! Не только оргазм пизды, весело и грубо заулыбался своим мыслям Оскар, но и оргазм ушей, возможно… Он оглядел стол.

— Как себя чувствуешь, Яцек? — окликнул он длинноносика по-польски через сидящую между ними Габриэл.

— Спасибо. Хорошо, — коротко ответил Маленький Мук. Он пил «Перье» и ел какую-то зеленую гадость, салат, что ли, или шпинат, принесенную сумасшедшему уродцу Марией с кухни, все остальные имели выбор из четырех блюд, не считая закуски и десерта. Оскар с удовольствием съел любимый им саймон-стэйк и съел бы еще один, но почему-то постеснялся попросить еще один с кухни.

— Как тебе нравится парти? — не успокоился Оскар. Ему хотелось установить для себя, притворяется ли носатик или действительно за эти пять лет в добавление к тихопомешанному характеру он приобрел еще и черты святости.

— Пир во время чумы, — презрительно выдавил Яцек.

— Ну почему же так строго, — пожал плечами Оскар. — Мой день рождения.

Длинноносик, подумал он, быстро оправился от робости и теперь судит общество, собравшееся у Оскара, как грозный судия, «Ну что же, я тебя больше не приглашу. Маленький Мук. Гадкий и неблагодарный Маленький Мук, Будешь сидеть в своей конуре в Бруклине и вспоминать, как однажды побывал на парти у Оскара Могущественного».

Слева от Оскара сидела Сюзен Вудъярд, посему, поняв, что важничающего длинноносика ему не вовлечь в светскую беседу и ничего, кроме грубостей, он от Яцека не услышит, Оскар обратился к ней:

— Ты имеешь хорошее время, Сюзен?

— Без сомнения, Оскар. — Сюзен понизила голос и поглядела искоса через плечо Оскара на Габриэл. — Всегда, когда я нахожусь с тобой, я имею восхитительное время.

Оскар заметил, что он очень полюбил стандартные американские идиомы и выражения. Что может быть стандартнее и слаще вопроса «Имеете ли вы хорошее время?» и ответа Сюзен, что она «имеет хорошее время», однако важна интонация вопроса и ответа. А интонация ответа Сюзен была мягкой, слизистой, мокро-горячей, какой, наверное, сейчас была и пизда Сюзен под безвкусным сооружением Сони Бетти и под белыми коттоновыми, довольно крупными трусиками, какие — знает Оскар — неизменно носит Сюзен…

— Внимание! Внимание! — Стив Барон застучал ножом по своему бокалу.

Шум, создаваемый обедающими ста двадцатью пятью гостями, резко уменьшился, еще с полминуты продержался на уровне определенного количества децибел, наконец в последний раз резко взвизгнули два-три запоздалых вскрика, чья-то не ко времени фраза полоснула воздух… и все стихло.

— Я хочу поднять бокал, — объявил Стив Барон, поднимаясь, — за нашего красивого и молодого новорожденного, за Оскара!

Гости зааплодировали и зашумели, но Стив опять застучал ножом по бокалу:

— Я не закончил тост, прошу прощения… Появившись среди нас совсем недавно, Оскар Худзински стал незаменимым членом нашего общества, друзья, и это неоспоримо. Оскар принес в нашу жизнь свежесть, очарование, элегантность и загадочность своей необыкновенной личности. Все мы любим тебя, Оскар, особенно наши женщины, — весело подчеркнул Стив, — и желаем тебе всегда быть таким же молодым, красивым и блистательным, каким ты сейчас сидишь среди нас. За Оскара!

Оскару пришлось встать и раскланяться ко всем тринадцати столам. Находя в каждом из своих гостей множество недостатков, называя их за глаза чуть ли не стаей шакалов, он тем не менее был польщен, и очень, тостом Стива. Замедленный, тяжелый, производящий впечатление навсегда объевшегося буржуа, писатель оказался наделен душевной теплотой. Оскару стало стыдно, что он такой нетеплый и злой, и потому, подождав, пока утихнут выкрики «За Оскара!», он, подозвав Жозефа, объяснил ему на ухо, чтобы сменили бокалы и принесли за каждый стол шампанского. Жозеф понимающе кивнул и удалился. Только сейчас Оскар заметил на руках у Жозефа белые перчатки.

— За моих гостей! — Оскар встал и, сделав полукруг рукою, держащей бокал с шампанским, добавил: — За самых прекрасных, самых интересных гостей в мире!

— Мир — дружба! — Ехидный голос Яцека облил Оскара холодной водой, когда он, выпив шампанское, сел.

— Что? — переспросил Оскар.

Ястребиное личико Габриэл между Оскаром и Яцеком насторожилось, вслушиваясь в незнакомые ей звуки.

— Я сказал, что осталось только вам всем проскандировать «Мир — дружба! Мир — дружба! Я люблю моих гостей за то, что мои гости любят меня. Вместе мы любим друг друга». Много любви получается, Худзински. Слишком много на каждый квадратный метр этого зала. Еще пять-шесть лет тому назад, Оскар, ты пел другие песни…

— Какие песни? — Яцек начинал его раздражать уже серьезно. Он пригласил длинноносика из жалости, чтобы он тоже — хоть раз в жизни — имел хорошее время. А он…

— Я хорошо запомнил твои тогдашние высказывания, Оскар. У меня хорошая память. Напомнить тебе? «Больше всего не люблю старых богатых леди. За каждой какая-нибудь гнусность скрывается. Удачливые торговки пиздой». Или другое, также очень яркое: «Хочется ворваться в зал Метрополитен-Опера во время премьеры нового балета и расстрелять разбриллиантенных зрителей из хорошенького новенького армейского пулемета…» И вот ты сидишь среди тех, кого тебе еще пять лет назад хотелось расстрелять из пулемета. Посмотри, — Яцек обвел рукою стол, — это именно они, твои гости, ходят на премьеры новых балетов в Метрополитен-Опера.

Яцек скорчился и застыл в снисходительной улыбке.

— Слушай, не нужно работать моей совестью, — сказал Оскар. — Я уж как-нибудь сам разберусь…

Оскар хотел еще что-то добавить, швырнуть Яцеку, что он глупый и злой неудачник, никто, ничтожество, приглашенное в настоящую жизнь Оскаром из милости, по причине сентиментальных воспоминаний, оставшихся у Оскара о нескольких неделях, проведенных им в затхлой комнатушке Яцека Гутора в Бруклине, — Яцек тогда подкармливал безработного Оскара рисом… Вспомнив о том рисе, о том далеком рисе, с овощами и без мяса — уже тогда Яцек был вегетарианцем, — Оскар остановился. Весь стол молча смотрел на них, очевидно, по интонации было понятно, что они ссорятся.

— Жозеф! — позвал Оскар, отвернувшись от ожидающего продолжения ссоры Яцека. — Принесите всем еще шампанского, пожалуйста!..

10

Затем Оскар совершил небольшую глупость. Он покурил травы с двумя элегантными, одетыми в постпанковские тряпочки юношами и красивой девушкой Ребеккой, которых Оскар не приглашал на день рождения, но они каким-то образом все же оказались на его парти. Покурив же травы, Оскар сделался еще более чувствительным, что совершенно было ему противопоказано в деньрожденческую ночь. Ведь кроме того, что он получал удовольствие от всеобщего внимания, он еще и работал хозяином.

Тридцать семь свечей одним дыханием он не задул. Торт на сто двадцать пять гостей был таким обширным, что равномерно размещенные на его территории свечи одним выдыханием не охватывались. «Кто, интересно, втыкал свечи в торт? — подумал Оскар раздраженно. — Мария? Анжелика? Не догадались, дурьи головы, что свечи следует разместить только в центре пирога и более часто, плотнее друг к другу». То, что он не смог задуть все свечи, показалось ему дурной приметой.

В двенадцать часов ночи прибыла поющая телеграмма. Девушка в красном форменном костюмчике — мундирчик и короткая юбочка — пропела Оскару поздравительную песенку и попыталась протанцевать вместе с ним что-то похожее на комический танец. Холодно-вежливый, но уже очень злой на мир, в том числе и на приславших ему телеграмму Жоржа и Люси, которых он абсолютно не мог вспомнить, Оскар так сильно сжал руку поющей телеграммы, что «телеграмма» испуганно остановилась, отказавшись от намерения провести Оскара по залу в кикапу. Очевидно, девушка не привыкла к таким злобным новорожденным, потому что она спешно ретировалась в толпу… Когда же Оскар захотел исправить свою ошибку и хотя бы предложить «телеграмме» бокал шампанского, «телеграммы» он не нашел, она исчезла.

Далее таинство дня рождения, деньрожденческие мистерии предстали перед Оскаром благодаря «канабис индика» в четко ограниченных, рваных эпизодах.

Пронесся мимо верзила Чарли, так и не снявший ужасного на нем парика и только сбросивший для удобства туфли. На плечах у Чарли сидела растрепанная Анжелика и что-то кричала… Во всяком случае, губы у нее были открыты.

Оскар побродил немного по залу, ища Габриэл, желая узнать, как она реагировала на это непозволительное смешение слуг и гостей. Он нашел ее с большим трудом. Габриэл и Женевьев сидели на белом кожаном диванчике в дальнем углу зала, у самой двери в запертую сейчас рабочую комнату, и внимательно слушали Гутора. «Разглагольствует!» — определил Оскар неприязненно и разозлился на себя за то, что он ищет поощрения или порицания происходящему от Габриэл. «Как слуга, — прошептал он со злостью. — Это мой день рождения. Мой лофт. И моя жизнь. Палач не ищет поощрений, и плевать он хотел на порицания…»

Время от времени уже уходящие гости подходили к Оскару прощаться, и он, оказывается, имел достаточно сил вежливо обменяться рукопожатиями с мужчинами и скользкими пьяными поцелуями с женщинами.

Несколько тут же образовавшихся компаний собирались идти в диско, потанцевать. Неизвестная ему женщина в мехах позвала Оскара в «Нью-Йорк, Нью-Йорк» и долго благодарила его за то, что он существует, водя губами по губам Оскара и мягким пахучим телом по его телу.

— Извини, — прошептал ей Оскар, — но я новорожденный и не могу бросить своих гостей…

— Как скучно, — разочарованно оторвалась от Оскара дама в мехах. Оскар никак не мог вспомнить ее имени… — А где страсть? — спросила дама растерянно.

Оскар не мог в своем состоянии объяснить ей, где страсть, и дама в ее состоянии все равно бы не поняла, где страсть. Дама была пьяна, Оскар отупел от «канабис», посему он только прошептал, бесцеремонно притянув ее за ушко: «Позвони завтра, поговорим».

— А еще лучше — поедем с нами в «Рокси», Оскар, — предложил парень в бороде и очках. Оскар знал, что его зовут Луис. Луис был не то адвокат, не то дантист, однажды Оскару пришлось побывать у него дома… А может, это был офис, Оскар не уверен. Оскар запомнил двух голых до пояса моделей, подлинник Пикассо на стене и хрустальную вазочку с кокаином…

— Не могу, люди… — взмолился Оскар. — Гости! — И для пущей убедительности указал рукою на зал, где все еще бродили, сидели и даже лежали на трех, белой кожи, оскаровских диванах самые поздние гости. Шел четвертый час ночи…

11

Сюрпризом Габриэл Крониадис оказался… Артур. Бледный свет сочился из нескольких ламп, которые чья-то искусная профессиональная рука расположила на полу и скрыла в зарослях белых азалий, так же неизвестно откуда появившихся в рабочей комнате Оскара. Посередине комнаты, на раздвижной, черной кожи, медицинской постели, которую Оскар использовал как пыточное ложе, лежал на боку, обложенный подушками, труп молодого человека…

Половые органы и колени трупа находились в струе бледного света одной из ламп, голова же помещалась в молочной полутени. Щеки и губы трупа были искусно покрашены и припудрены, ступни прикрывала гирлянда белых и лиловых цветов неизвестного Оскару вида. Чуть сложены в коленях ноги, чуть выпячен зад. Вокруг по всему пространству рабочей комнаты были расставлены черной кожи диванчики и пуфы, Оскару не принадлежащие. Некоторые пыточные сооружения были обнажены и вынуты из обычно скрывающих их чехлов, другие исчезли из рабочей комнаты, как будто их и не было.

Оскар, Габриэл и Луис, так и не ушедший в «Рокси», открыв дверь из спальни в рабочую комнату, замерли в дверях, не решаясь войти.

— У него есть имя? — почему-то прошептал Луис.

— Его зовут Артур, — так же шепотом ответила Габриэл и положила одну руку на талию Оскара, другую — на талию Луиса. — Мне страшно, — призналась она, поеживаясь. — И холодно… Тебе нравится, милый? Тебя это возбуждает? — прошептала она Оскару.

Оскар еще раз посмотрел «сюрприз», заметив себе, что тело трупа обильно поросло темными волосами. Может быть, труп при жизни был латиноамериканцем или итальянцем…

Очевидно, нанятые Габриэл люди доставили труп и совершили все необходимые перестановки, проникнув в рабочую комнату с черного хода. Замаскированная под кирпичную кладку дверь ведет на почти не употребляемую Оскаром черную лестницу. «Нравится ли ему?» Оскару любопытно, и, так как действие «канабис» еще не прошло, у происходящего есть глубина.

— Давайте выпьем и позовем остальных…

Оскар осторожно снял руку Габриэл с талии и через спальню и кабинет вернулся в салон, где бродили особо избранные, предназначенные участвовать в оргии гости. Слуг, шофера и телохранителя Габриэл отпустила за полчаса до этого.

Сюзен, Кати, Стив, все еще гогочущий Чарли-Долорес, настоявший на том, чтобы ему оставили до бессознания пьяную Анжелику… А где Наташка? — встревожился Оскар. Он знал, что она не уходила, он сам предупредил ее об оргии… Где Наташка?

Наташку он нашел в кухне, она нюхала кокаин в компании тех самых юношей, с которыми Оскар выкурил джойнт. Наташка сидела на коленях одного из юношей, в то время как другой, стоя, держал перед ней зеркало с насыпанными на нем несколькими линиями белого порошка. Нейлоновое платье Наташки, рассыпавшееся по коленям юноши, было подозрительно взбито, и Оскар подумал было, не находится ли член юноши в сидящей на нем Наташке.

— А, вот и новорожденный! — воскликнула Наташка. — Миленький новорожденный, позвольте вас поцеловать… — Наташка легко вскочила с колен юноши и обняла Оскара. Ухватив Оскара за щеки, Наташка поцеловала его и вкрадчиво прибавила: — …Миленький!

При этом от Наташки пахнуло алкоголем.

— Ты познакомился с ребятами? — спросила Наташка. — Мои самые близкие друзья. Питер — фотограф. Алея — журналист.

Оскар кивнул «самым близким друзьям», заметив с облегчением, что у журналиста, с которого встала Наташка, брюки оказались застегнутыми. И фотограф, и журналист, скорее всего оба, имели по богатому папочке, и если изредка и щелкали «Найконом» и садились за «Оливетти», то делали это для того, чтобы утешить свое самолюбие. Нью-йоркские приемы и парти на 75 процентов состояли из таких персонажей. Профессия фотографа — самая распространенная нью-йоркская профессия.

— Нас ждет некто Артур, люди, — сказал вежливый Оскар. — Пойдемте к Артуру.

— Какой Артур? — пьяненько улыбаясь, спросила Наташка.

— Тот, который круглого стола?

— Идите, увидите… — Оскар подтолкнул Наташку, для этого взяв ее осторожно за бедра в нейлоне, в сторону комнаты пыток. Сквозь открытые двери кабинета, ванной и спальни северным сиянием мерцал в рабочей комнате мертвый свет.

12

— Еби меня, еби, мы тоже будем мертвыми… — простонала мисс Стюарт.

Кончив в стоящую перед ним на коленях Кати — колени на пуфе, руки и грудь на медицинской постели, в ногах Артура, почти касаясь его странно волосатых ног, запутанных в цветы, — Оскар огляделся вокруг…

Начавшаяся несмело оргия, благодаря полдюжике джойнтов, алкоголю и кокаину, теперь шумно дышала и шевелилась всеми одиннадцатью телами вокруг двенадцатого — мертвого — Артура.

Бородатый и статный Луис с массивной золотой цепью у горла, упершись ногами в пол, ритмично и глубоко ебал задравшую ему ноги на плечи Габриэл, лежащую на двухступенчатом диванчике. Оскар равнодушно проскользил по ним взглядом и нашел Чарли в съехавшем на одну сторону парике, с растекшимся мейкапом старой бляди, сидящим, откинувшись, в кресле. На нем, лицом к Оскару, сидела, бессмысленно улыбаясь, толстоногая девочка Анжелика. Чарли, подергиваясь, тряс девочку на члене. Тряслись странно старые, с синими сосками, груди девочки. Живот ее был в свежих мелких царапинах. Из своей позиции Оскар мог видеть темные яйца и часть члена Чарли, окаймленную вывернутой на Оскара красной девочкиной щелью и ее белыми, расшлепанными на ногах Чарли, ляжками… На Анжелике все еще были надеты белые носочки от Вулворта… От одного взгляда на совсем детски закушенные в удовольствии губы Анжелики у Оскара опять зашевелился член… Он встал и, подойдя к двухголовой фигуре, взял девочку рукой за грудь и поцеловал ее в нечистые, слюнявые и алкогольные губы.

— Хочешь, возьми ее, — сказал Чарли, останавливаясь. И, не дожидаясь ответа, снял Анжелику с колен. — Она ничего не соображает, — добавил Чарли, ухмыляясь, — можешь делать с ней все, что ты хочешь…

Рыхлое тело Анжелики, мягкое и пухлое, тотчас согнулось в коленях, собираясь свалиться на пол… Оскар поймал девчонку за попку и посадил ее в кресло. Чарли в кресле уже не было…

Проведя рукою между ног девчонки, Оскар обнаружил там сперму. Островок волос на лобке был совершенно мокрым, и, спустив руку ниже, Оскар обнаружил, что сперма Чарли стекает между ягодицами девчонки, орошая ее другую дырочку. Именно туда-то, вначале проверив ее пальцем, и втиснул Оскар еще не налившийся в полную силу член. Девчонка хрюкнула и зачмокала губами, как будто в губы ей ткнули соску. Оскар сделал несколько пробных осторожных движений и, пододвинув девчонкину тяжелую попку поближе к краю кресла, взялся за дело серьезно…

— О, но, но! О, но! — услышал он знакомые. Наташкины стоны совсем рядом. И, чуть повернув Анжелику вместе с вращающимся на металлической оси креслом, он увидел Наташку…

Любовь его во взбитом под мышки нейлоновом платье лежала ничком на одном из мальчишек, кажется, это был Ален, энергично подбивающий в нее снизу членом. Попка Наташки извивалась в огромных ручищах Чарли-Долорес, который со злой улыбкой вдавливал сейчас между Наташкиных ягодиц дилдо. Его, Оскарово, дилдо. Как Чарли нашел дилдо, Оскар не имел понятия…

— О, но, это больно! — простонала опять Наташка. — Нет! Мальчики, нет! — Попка ее жалко дернулась в руках Чарли.

— Ты любишь это, ведь любишь, — злорадно выдохнул Чарли и еще глубже протолкнул толстого розового зверя в Наташку.

— Нет, нет, нет, ой, ой! — простонала Наташка, подброшенная вдруг особенно резко лежащим под нею Аленом. Оскар увидел, как дилдо вдруг провалилось в Наташку еще на целых пару инчей… и в свою очередь инстинктивно крепко вдвинул как бы одеревеневший внезапно член в латиноамериканскую девочку…

— Гггггггг-р! — прохрипела Наташка, и опять: — Гррррр — Хррррр! — И пошла вздрагивать, задыхаясь, в такт соединившимся в одном ритме Алену и Чарли, распластавшемуся рядом на полу…

— Оууу… ой, ой, ой… — свистела воздухом, втягиваемым сквозь сжатые зубы, Наташка, теперь уже сама, видел Оскар, надвигая вверх на дилдо свою распластанную белую попку, Ален вонзался в нее снизу. — Ой, ой, ой, мальчики, что же вы делаете, ой, ой, ой, мальчики, ой, еще…

Оскар глядел на хрипящее в двух метрах от него существо, на мокрый и потный кусок мяса, два полушария в красных пятнах, и в него медленно вползал ужас. Он знал, что Наташка — животное, но, когда она была животным с ним наедине, она была привлекательным животным. Сейчас?.. Чарли с остервенением, широкими движениями вдвигал и выдвигал розового зверя из Наташки. Выходящий из попки розовый зверь был покрыт какой-то темной субстанцией, затекшей в углублениях между искусственными мощными веками и жилами… «Кровь!» — с испугом подумал Оскар, но тотчас понял, что это содержимое Наташкиной прямой кишки налипло на тело механического зверя. «Наташкино говно!» — признался себе Оскар. И вдруг перешел в тот же ритм, в котором два чужих самца, слившись в одно существо, насиловали его любимую, женщину, которую он любил…

Когда Наташка, вдруг забившись в неостановимых судорогах, заорала: «О-ооооо-ооооооооооф!», глубоко вцепившись когтями в плечи Алена, Оскар, в последний раз подбросив членом вверх животную тяжесть Анжелики, вплеснул в нее сперму и укусил девчонку в мякоть плеча так, что, собравшись на губах, из нее засочилась кровь…

Стало вдруг тихо-тихо. Когда после неопределенно долгого, момента забвения Оскар поднял глаза, ему показалось, что Артур, над которым стоял, неотрывно глядя на него и мастурбируя, фотограф Питер, что Артур вдруг улыбнулся…

— Свиньи! Мерзкие свиньи! — раздался голос. — Животные!..

В дверях стоял заспанный Яцек Гутор.

глава восьмая

1

На углу 54-й улицы и Пятой авеню стоял калека. Полиомиелит причудливо изогнул его тело, завил его улиткой. Опираясь на два алюминиевых костыля, калека подпрыгивал и притопывал плоским ботинком в такт музыке, исходящей из небольшого транзистора, стоящего прямо на тротуаре. Время от времени калека выкрикивал нечто нечленораздельно-хриплое, может быть припев транзисторной песни, определить было трудно. На куске картона перед калекой стояла металлическая коробочка, и в ней лежали монеты, в одном месте сквозь монеты даже просвечивал зеленый доллар.

Оскар понаблюдал некоторое время за калекой и его коробочкой. В основном монеты в коробочку поставляли женщины в возрасте около пятидесяти лет. «Как раз мои клиентки, — иронически уколол себя Оскар. — Сердобольные дамы».

Второй день подряд приходит сюда Оскар в надежде встретить Яцека. Зачем ему Яцек? Это не совсем ясно Оскару. Он хочет поговорить с юродивым.

Нет, он не собирается оправдываться перед соотечественником. Да и за что оправдываться… Оскар и не подозревал, что мистер Гутор уснул в ночь день-рожденческого парти в его кабинете, забравшись между письменным столом и окном, укрывшись портьерой. Ему вовсе не было стыдно, что Яцек взглядом застарелого девственника посмотрел на оргию. В конце концов, чего можно было ожидать от опьяневших и отупевших нью-йоркских мужчин и женщин… Они вели себя так, как должны были себя вести… Нет, не за тем, чтобы извиниться, ищет Оскар Яцека.

Оскара послала Габриэл, обеспокоенная, что человек не их круга увидел кое-что, хотя и не уголовно наказуемое, но не совсем подходящее для нервной системы и воображения человека, пристававшего ко всем с вопросом: «А можете ли вы поцеловать таракана?»… Но если бы Габриэл не попросила увидеть и опять привести Яцека, Оскар сделал бы это сам… Габриэл боится, что история с оргией попадет в газеты… Оскар… нет, он не боится паблисити, так что же, зачем ему нужен юродивый?.. Вот это-то и неясно…

Оскар даже позвонил другому Яцеку — Анджеевскому и выспросил у недоумевающего супера — Оскар не звонил ему шесть лет, — что он знает о своем тезке. Фоном к их разговору служили детские крики…

Яцек № 2 знал очень немного. Года два назад Анджеевский получил телефонный звонок из полиции города Карлайл, штат Пенсильвания. «Знает ли он мистера Тутора?..» Когда Анджеевский поинтересовался, откуда полиция узнала его телефон, то ему сообщили, что его имя и номер телефона нашли у слонявшегося по улицам Карлайла мистера Гутора. «Да-да, телефон и имя значились в небольшом списке, нацарапанном на клочке бумаги. Всего пять фамилий. Но вы, мистер Анджеевский, единственный из тех пяти, у кого не изменился телефон».

«Нет-нет, мистер Гутор ничего дурного не совершил, нет, он ни в чем не обвиняется. Он был задержан полицией исключительно по причине странного поведения. На вопрос, почему он уже несколько дней ходит по одним и тем же улицам и не может ли полиция чем-либо помочь ему, мистер Гутор заявил, что он знает, куда он направляется, и в помощи не нуждается. «Меня ведет голос!» — гордо заявил он, и, когда полицейские поинтересовались, что за «голос», мистер Гутор снисходительно объяснил полиции, что «голос» приказал ему идти в Итаку, штат Нью-Йорк. Когда полицейские спросили его, что же он делает в городе Карлайл, штат Пенсильвания, мистер Гутор не сумел ответить на этот вопрос…»

— Почему он назвал Итаку, как ты думаешь, Яцек?

— В Итаке, Оскар, жил в это время Людвик Сречински… Именно тогда он получил на один семестр место ассистента профессора славянской литературы в Корнельском университете. Имя Людвика было среди тех пяти имен. Да и твое имя, Оскар, тоже.

— Но почему Людвик? Яцек и Людвик никогда не были особенно близки…

— Об этом следует спросить у «голоса», — засмеялся Анджеевский. И добавил: — Бедный Яцек, лучше бы он оставался в Польше… Ну, а ты как?

— Я хорошо, — рассеянно ответил Оскар. — У меня прекрасное новое жилище — целый лофт в Ист-Вилледже, богатая старая любовница…

— Ты всегда был любимец женщин, — констатировал Анджеевский. Как показалось Оскару — с завистью…

— А ты как? Как Анн и дети? — Оскар вспомнил, что он не задал еще ни одного вопроса Яцеку.

— Нас теперь пятеро… — Яцек стыдливо-горделиво захихикал. — Маленькая Джоанн родилась в прошлом году. Уже ходит.

«Что ж, — подумал Оскар. — Яцек Анджеевский все более и более увязает в ситуации». Он хотел было спросить Анджеевского, не нашел ли он себе издателя, но передумал…

С 54-й улицы выходит не спеша синий гард, и, хотя на нем точно такая же униформа и он почти одного роста с Яцеком, Оскар сразу же видит, что это не Яцек. У Яцека подбитая походка маленькой длинноносой птицы, Оскару же навстречу идет совсем еще молодой парень, очевидно латиноамериканец. Форма гарда ловко сидит на парне, красиво затягивая его тонкую мускулистую фигуру.

— Извините за беспокойство, — обращается к нему Оскар. — Вы не знаете гарда по фамилии Гутор… Яцек Гутор, он обычно дежурит здесь… Это мой друг.

Латиноамериканец осматривает красивого, одетого в белое пальто джентльмена с некоторым сомнением. «Друг харда?» — наверное, удивляется он.

— Я дежурю тут три дня в неделю. Днем. Остальные дни тут дежурит другой парень, я не знаю, как его зовут… Поляк?

— Да-да, поляк, — подтверждает Оскар. — Длинноносый, небольшого роста.

— Поляк заступит на дежурство послезавтра, а я буду отдыхать… И вы тоже поляк, — догадывается парень.

— Да, я тоже поляк, — соглашается Оскар, хотя в другое время не признался бы в этом.

2

Через день, около полудня, опять явившись на Пятую авеню и 54-ю улицу, еще издалека Оскар видит соотечественника. Яцек стоит там же, где находился и в их первую встречу, — у бетонной кадки с деревцем.

— Привет, Яцек! — обращается к нему Оскар, сразу же понимая, что следовало бы звучать менее развязно и жизнерадостно.

— Привет… — спокойно отвечает Яцек, некоторое время смотрит на протянутую ему руку, затем не спеша подает Оскару свою.

— Вот был в «Риццоли», — врет Оскар, кивая на противоположную сторону Пятой авеню, — увидел тебя… Как жизнь?!

— Работаю, — отвечает заносчивый долгоносик гордо, — зарабатываю на хлеб. Нужно жить…

Яцек снимает зачем-то с ремня дубинку и похлопывает ею по своей левой ладони.

— Ну как, убрался после парти? — спрашивает он вдруг осторожно.

— Разумеется, — пожимает плечами Оскар. — Люди все убрали уже на следующее утро.

— Меня бы взял по знакомству в слуги… — Непонятно, шутит Яцек или не шутит. — Сколько ты им платишь в неделю?

— Хэй, не валяй дурака, Гутор! Ты же знаешь, что они не мои слуги, спроси, если интересно, у Габриэл… У тебя что ко мне, классовая ненависть?.. Ты забыл, как мы вместе у тебя в Бруклине рис жевали…

— Ты всегда искал легкого пути, Оскар, — смягчается Яцек. — И тогда я мыл полы, а ты тотчас же устроился, извини за выражение, вертеть жопой в гей-бар…

Злой Оскар внезапно думает, что ему не следует больше разговаривать с враждебно настроенным долгоносиком, следует повернуться и уйти, но почему-то не уходит. Более того, он начинает оправдываться…

— Эй, Ясь, ты же прекрасно знаешь, что профессия официанта вовсе не из легких… Пробегать целую ночь на ногах, среди пьяных и уродов — не такое уж большое удовольствие… пожалуй, потяжелее, чем стоять на углу с дубинкой.

— Потому мне и платят столько, чтобы я только не умер с голоду, а ты приносил по сотне долларов только чаевыми…

Долгоносик снисходительно читает Оскару мораль, похлопывая в такт дубинкой по руке.

— Ладно, что ты кипятишься… Хочешь, я помогу тебе найти много лучше оплачиваемую работу?

— Может быть, ты уступишь мне свое место? — ехидно спрашивает Гутор. — Ты же зарабатываешь деньги хуем, Оскар… Разве я не прав?

— Кто мешает тебе зарабатывать деньги хуем? — Внезапно Оскар чувствует свое превосходство над тщедушным Маленьким Муком. — Эта профессия одинаково открыта для всех.

— Секс меня не интересует. Секс — свинство… — Яцек гадливо морщится.

— Хорошо, ходи и проповедуй «поцелуй таракана». Вполне можешь основать новую религию. Кто тебе мешает? В Америке ловкие люди уже основали немало «тараканьих» религий. А ты стоишь здесь и брюзжишь…

— Ты стал таким же, как они, Оскар, — убедительно заявляет гард Гутор.

— Плохо ли это?

— Ты принял причастие буйвола, Оскар…

— Это тебе наверняка сообщил твой знакомый «голос»?

— «Голос» не занимается такими, как ты, Оскар. Нищие духом его не интересуют.

— Фу, — обессиленно останавливается Оскар, — тебя не переспоришь. Бог с тобой, пусть я нищий духом… И мои друзья, и мои женщины — нищие духом…

Яцек тихо смеется. Только сейчас в этом снисходительно-удовлетворенном горловом смехе Оскару удается уловить оттенок безумия. В остальном Яцек как будто нормален.

— Женщины лучше мужчин, Оскар… Некоторые из них не безнадежны. Женщин еще возможно спасти…

— Если секс — свинство, то женщина должна быть для тебя сосудом греха, источником свинства, причиной его возникновения. Она не может быть лучше…

— Женщина честнее, Оскар.

Оскар уже досадует на себя за то, что позволил себе эмоциональную реакцию на слова человека, которого «голос» позвал в Итаку, а он пришел в Карлайл, штат Пенсильвания…

— Кстати, Яцек, Габриэл передает тебе привет, она хотела бы увидеть тебя еще раз. Позвони и приходи, а?

Оскар не уверен, что долгоносик опять когда-либо появится в его жизни. И достаточно сообразительным для того, чтобы Габриэл имела основания беспокоиться, долгоносик не кажется. Оскар если бы боялся кого-то, то уж боялся бы Чарли. Вот Чарли вполне может отправиться в газеты и дать материал об оргии, в которой участвовали миллиардерша миссис Крониадис, известная писательница Сюзен Вудъярд, известный автор бестселлеров Стив Барон, супермодель Кати Стюарт… Однако и Чарли трудно будет убедить редактора напечатать материал, компрометирующий стольких известных в Нью-Йорке людей в один раз…

— Может быть, зайду, — после долгого обдумывания соглашается Яцек. — Только мне от вас ничего не нужно. Моя работа меня устраивает. Я три дня занят, три дня отдыхаю. Деньги мне тоже не нужны. Я не люблю деньги…

— Как хочешь, — не возражает Оскар. — Пока!

Идя вниз по Пятой авеню, Оскар, улыбаясь, вспоминает изречение своего блестящего тезки Оскара Уайльда: «Только один класс думает о деньгах больше, чем богатые. И это — бедные».

3

Оскар сидит у Наташки в спальне, и они нюхают героин. Торит свеча. Наташка почему-то считает, что нюхать героин менее опасно, чем колоть героин. Наташка боится привыкнуть к героину, героин Наташке нравится. Очень нравится, куда более, чем кокаин…

— Именно поэтому общество и дискредитировало героин, — поучает Наташку Оскар, — что героин самый антисоциальный наркотик из всех, какие существуют. Человек, принявший героин, становится самодостаточным. Лежа на спине и глядя в потолок, он в воображении своем имеет весь мир, и в этом мире уютно. А общество хочет, чтобы он отправился на фабрику и изготовлял нужные всем металлические детали машин.

— Да, — вздыхает Наташка, откидываясь на подушку, — очень уютно. Тепло, приятно и ничего не хочется. Я себя необыкновенно сентиментально сейчас чувствую, Оскар, я тебя очень люблю.

Оскар забирает из слабых и замедленных рук Наташки зеркало и пластиковую трубочку и нюхает опять порошок цвета чуть обожженной солнцем кожи.

— Будь осторожен, О, ты уже вынюхал несколько линий. Куда больше, чем я…

— Мне хочется… Мне просто нужно больше, чем тебе, я здоровее…

— Вот-вот, всем умершим от ОД тоже казалось, что им нужно чуть больше того, что они уже приняли…

— Смерть от героина, говорят, самая легкая. Сердце тихо останавливается. Умираешь мгновенно и безболезненно.

Теперь Оскару тоже хочется лечь. Потому он, как ему кажется, очень медленно перебирается с кресла, на котором сидел, на кровать и, вытащив из-за Наташки одну подушку, опускается на спину рядом с Наташкой.

— Ой, хорошо-то как…

— Хорошо… — вздыхает Наташка.

Они оба молчат, вслушиваясь и всматриваясь в особый, чистый, приветливый и гармоничный мир, в который их погрузил героин. Даже секс как будто не нужен. Оскар искоса посматривает на Наташку.

У русской девушки сейчас очень светлый лик. Умиротворенный, спокойный и чистый лик. Невозможно даже предположить, что это та же самая женщина, которая стонала и рычала, лежа на члене Алена, и извивалась, как червяк, под чудовищным дилдом, которым месил в ее попке Чарли… Спящая тихая красавица, девушка сказки лежит рядом с Оскаром и только время от времени открывает слипшиеся медовые глазки, жмурясь на свечу. Свеча на ночном столике черная, Наташка — декадентка…

— Наташ, — обращается к ней Оскар, слыша красивую пустоту вокруг себя, пустоту, внезапно наполненную русским именем. И опять смотрит на Наташку.

— Что?

— Я люблю тебя…

На глаза Оскара вдруг внезапно надвигается пелена слез. Он представляет себе маленькую, совсем маленькую Наташку, бесприютно бредущую по снегу по улицам их столицы — Москвы, беззащитную перед снегом, холодом и опасностями, подстерегающими маленьких девочек. Как хорошо, как чудесно, думает Оскар умиленно, что Наташка спаслась, выросла и теперь лежит рядом с ним на другой подушке, такая миленькая, и медовая прядка спала ей на глаза. Как чудесно! Оскар шмыгает носом и, привстав на локте, смотрит на Наташку с болезненным умилением.

— Ты что, Оскар? — От взгляда Оскара Наташка медленно открывает глаза. — Ой, ты плачешь… Ты чего плачешь, О? Не плачь…

Сил у Наташки мало, потому она долго тянет руку к волосам Оскара, и, наконец достигнув их, теплая рука ложится на волосы, и Наташка так же медленно поглаживает волосы Оскара.

— Не плачь…

— Я люблю тебя… — всхлипывает Оскар… — Я очень тебя люблю… Ты моя девочка. Как хорошо, что ты есть… — И Оскар, вдруг глубоко и уже не сдерживаясь, плачет, не пряча лица. — О-о-ой! — стонет он.

— Эй, — Наташка как бы очнулась от сна, — чего же ты плачешь, если ты меня любишь? Разве плакать нужно, глупый? Нужно улыбаться…

— Я… Я не знаю как-к…

— Раскрываешь чуть-чуть рот и растягиваешь углы рта в стороны — получается улыбка.

Оскар старается последовать совету Наташки, но углы рта сползают у него вниз — опять в плачущую гримасу, и слезы текут не останавливаясь.

— Ооооо-ой!

— Оскар! — Наташка как будто начинает над ним смеяться. — Ты зальешь слезами всю мою постель. Перестань, глупый!

Оскар глядит неотрывно на Наташку — в джинсах и маленькой тишотке с надписью «Поверти сакс», и ему кажется чудом, как такая тоненькая и нежная Наташка умудряется спасаться в мире, полном страшных каменных зданий и твердых металлических машин. Оскар чувствует, как новая волна теплых слез надвигается ему на глаза, и, когда глаза так щиплет, что уже нет сил сдерживаться дальше, Оскар опять разражается приступом слез…

— О-ооо-ой!

— Эй, — Наташка внезапно привстает с постели, — О, ты перебрал героина, я же тебя предупреждала. Видишь, что происходит.

— Я люблю тебя больше всего на свете… — шепчет Оскар и чувствует, как ему необыкновенно приятно опять сползти в бессилие, слезы, вселюбовь и всепрощение… — Я люблю тебя, ты моя девочка… Моя девочка, — повторяет он, и уже не взрыв, но теплый кисель слез мягко поглощает его и он счастливо хнычет в этом болотце. — Поцелуй меня, бэйби, — просит он Наташку. — Поцелуй…

— Оскар, я буду злиться, перестань сейчас же плакать…

Наташка, немилосердно вытащенная Оскаром из мира ее — Наташкиных — грез, приподымается и садится в постели. Берет сигарету и закуривает. Выпускает дым…

— Но я не могу, — хнычет Оскар. — Не могу остановиться. Мне приятно плакать. Мне очень хочется плакать… Мне стыдно, но я не могу…

— А впрочем, плачь, — вдруг философски решает Наташка в пользу Оскаровых слез, — Все великие люди плакали. Франциск Ассизский тоже плакал… В экстазе…

Получив разрешение, Оскар ревет уже громко и безостановочно, перевалившись только на бок, для того чтобы найти в кровати и целовать Наташкины узенькие ступни, голые ступни, жалко торчащие из джинсов…

4

— Не могу тебе дозвониться уже несколько дней, Оскар. Таинственные похождения? Любовная история?

— Любовная история… — смеется Оскар. Два дня он провел вместе с Наташкой и ушел только потому, что Наташкин уик-энд все еще принадлежал ее официальному любовнику Джоэлу.

— Во-первых, я хочу сказать тебе спасибо, Оскар. Парти получилось великолепным. Великолепным… Не говоря уже об оргии… — Довольный Стив в трех блоках от Оскара издает в телефонную трубку смущенный гоготок… — Кстати, где ты взял Артура? Я ничего подобного в моей жизни не видел. Присутствие Артура, следует сказать, несколько поперчило наш секс… — Опять гоготок. — Я не представлял себе, что такое возможно…

— Все возможно в великом городе Багдаде — Нью-Йорке. За Артура, Стив, следует благодарить Габриэл, это был ее сюрприз.

— Конфиденциально, ты можешь мне объяснить, как это делается?.. Габриэл Крониадис, без сомнения, могущественная женщина, но труп… Не скажешь же ты, Оскар, что ее люди специально убили молодого человека, чтобы сделать тебе и твоим гостям сюрприз…

— Ну нет, — смеется Оскар. — Я, безусловно, был бы польщен, если бы было так. Нет, Габи просто-напросто взяла труп в рент.

— Труп в рент?

— Если можно взять в рент квартиру, или автомобиль, или Ти-Ви, то почему нельзя взять в рент труп? — Оскар доволен возможностью блеснуть перед Стивом своими знаниями тайного Нью-Йорка. — Я услышал впервые об этом еще лет шесть назад, Стив. Клиенты в «Адонисе» говорили, что за очень большие деньги можно арендовать под оргию специально оборудованное помещение… И одним из аксессуаров, мол, служит свеженький труп…

— Хорошо, но откуда «они» берут труп?

— В госпитале, Стив. Некто умирает вдруг в госпитале, и «они» заимствуют труп из морга всего на несколько часов, обычно ночью, после чего труп водворяется обратно в морг. «Они» — это целая сеть, объединяющая санитаров, служащих моргов, гардов и даже, может быть, докторов больших госпиталей…

— Ой, ой, ой, — пораженно гудит Стив в телефоне, — но могут же остаться следы, знаки того, что труп употребляли… — Он запинается.

— Стив, — Оскар снисходительно улыбается, — ты не станешь ебать труп, и я, признаюсь тебе, никогда не имел такого рода желаний. Для этого нужно быть очень специальным человеком… Обыкновенно «Артуров» употребляют для возбуждения, как аксессуар. Ну, случается, его хлещут кнутом или мастурбируют на него — это все. На мертвом следы порки не видны, и не так много некрофилов разгуливает по миру. В основном же труп стимулирует сексуальность… Ты сам сказал, что присутствие «Артура» поперчило твой секс.

— Да, — подтвердил Стив, все еще смущаясь. — До чего же мы в нашем Нью-Йорке дошли, Оскар… нравы у нас римские, как в имперском Риме эпохи упадка. Не хватает только боев гладиаторов.

— Я думаю, Габриэл сумела бы организовать и бой гладиаторов, — смеется Оскар. — Если ее страсть ко мне продержится до следующего моего дня рождения, может быть, она это сделает…

— А что, есть знаки, что страсть проходит? — осторожно спрашивает Стив.

Оскар понимает, что сболтнул лишнего.

— Подлинная страсть, Стив, не проходит никогда. Она лишь принимает другие формы. Надеюсь, у Габриэл именно такая страсть ко мне.

— Да-да, — торопливо согласился Стив. — Тебе был бы не полезен разрыв с нею.

Оскара умилило определение «не полезен». Он еще раз подумал, что в вялом с виду авторе бестселлеров он приобрел Друга. Интересно, почему Стив всегда выбирает сторону Оскара. Может быть, Стив всегда хотел быть Оскаром, а вместо этого стал Стивом Бароном. Может быть, он хотел бы действовать, а вынужден писать о том, как другие действуют…

— Я звоню тебе еще и по другой причине, Оскар. Тобой очень интересуется Джерри Гольдсмит, ты знаешь, кто это такой?

— Никогда не слышал этого имени.

— Джерри Гольдсмит — издатель и главный редактор ежемесячника «Риал Мэн». О «Риал Мэн» ты, конечно, слышал?

Да, Оскар видел несколько номеров журнала, издающегося уже три года и, кажется, успешно конкурирующего в настоящее время с «Плейбоем» и «Пентхаузом». «Риал Мэн» ориентируется на куда более современную аудиторию, его читатель — куда более декадентский и женственный, чем читатель «Плейбоя», основанного и сложившегося в другую эпоху. Читатель «Плейбоя» — грубый мужлан в сравнении с читателем и героем «Риал Мэн». «Риал Мэн» дошел даже до того, что позволяет своим героям быть бойсэкшуал. И остается при этом массовым журналом.

— Tax вот, Джерри как всегда ищет интересный материал для журнала. Я ему рассказал о тебе. Он хочет с тобой встретиться. Если ты, конечно, не возражаешь…

— Я не возражаю.

Оскар подумал: а что, собственно, может ему дать «Риал Мэн» — какую пользу? Или вред?

Как бы чувствуя его сомнения, Стив объяснил Оскару:

— Знаешь, я подумал, что тебе не помешает паблисити. Быть избранным в американский Сенат ты, кажется, не собираешься, а, Оскар? Хорошая публикация в «Риал Мэн» мгновенно сделает тебя известным по всей Америке… На случай, если страсть Габриэл пройдет… Вторую Габриэл Крониадис найти почти невозможно, но мужчине эпохи, принесенному журналом в несколько миллионов американских домов, будет куда легче находить свежих клиенток. А я считаю тебя, Оскар, мужчиной этохи, героем нашего времени…

— Герой-любовник, — насмешливо подсказал Оскар. — Как Валентине…

— Да-да, — подхватил Стив. — Именно это определение, я постарался внушить Джерри. «Мужчина эпохи XXI века». Он умирает, так хочет тебя видеть…

— Хорошо, Стив, приведи его когда хочешь. Спасибо тебе, ты обо мне так трогательно заботишься.

— Пустяки, Оскар, я получаю большое удовольствие от общения с тобой. Ты один из немногих живых людей вокруг меня…

5

Оскар лежит на полу в салоне, и мартовское солнце сквозь стекло горячо накалило его кимоно. Оскару грустно.

Если рассказать им, что Палач перед сеансом грустит, как шестнадцатилетний юноша перед первым свиданием, ни одна из женщин Оскара не поверит этому. Однако Оскару невыносимо грустно, он ясно понял сейчас, что счастлив он был, только в те короткие шесть недель, которые он прожил вместе с Наташкой. Почему люди не понимают друг друга? Почему Наташка, с виду такая слабая и хрупкая, упрямо идет в жизни своей дорогой, как будто знает, куда идти? Зачем ей все ее победы над мужчинами? Даже над водителями такси? Зачем? Убедиться еще и еще раз в ее, Наташкином, могуществе?

Наташка не раз говорила, что она хочет жить как в сказке. Грязноватая получилась сказка, грустно думает Оскар, вспоминая Наташку, креветкой сжимающуюся и разжимающуюся на двух членах — налитом кровью, живом — мальчишки Алена, и искусственном. Ужасная сценка снова и снова является Оскару, почти подобная сну, сцена эта помогает теперь Оскару получить оргазм всякий раз, когда ему нужно кончить в очередную клиентку.

«Неужели я такой старомодный человек на самом деле, что лишаю Наташку свободы выбора ее жизни? Может быть, и старомодный… А почему нет? Почему я должен быть «прогрессивным» и делить женщину, которую люблю, со всем миром? А если я не хочу? Моя сказка — другая. В моей сказке одна принцесса, и это — русская принцесса Наташка. В Наташкиной же сказке наверняка бесчисленное количество принцев, затянутых в плотные трико, вальсируют по заросшему красивыми растениями раю…» Несмотря на смешную сценку, которую он себе представил — сотни комических принцев и Наташка, лежащая в легком палантине посередине рая и указывающая повелительным перстом на очередного принца: «Этого!» — и воины уже тащат упирающегося принца, скрутив ему руки, — Оскару невесело.

Сказки разные. Факт. Чья же сказка права? Или обе правы? Если правы обе, это тоже грустно, ибо им никогда не слиться в одну… Выхода нет. И вот Оскар, в черной сбруе и с маской на лице, будет позировать для журнала «Риал Мэн», а Наташка, раскрыв ноги и выпятив животик, с хриплым воем примет в себя член нового мужчины. А с каким бы удовольствием Оскар Счастливый, отбросив черную сбрую, жил бы с голой Наташкой на необитаемом острове, где нет других мужчин.

«Нет других мужчин», — повторил Оскар. И понял, что он ненавидит других мужчин. И ненавидит их тем более, чем ярче выражено в мужчине мужское. Ненавидит мужлана Чарли. Ненавидит других в точной прогрессии к соотношению мужского в них. Потому Оскар и дружит с женщинами, а если с мужчинами, то с такими, как Стив, почти бесполыми. Оскар мысленно перебирает свое прошлое, пытаясь определить, всегда ли было так. Он пришел в секс по крайней мере лет на пять позже, чем приходит обычный юноша. И, придя, сразу же получил суровый удар — оказалось, что он импотент. Если бы не Эльжбета… С ласковой улыбкой вспомнил Оскар свою Эльжбету… В сущности, именно в те два месяца, в которые он и Эльжбета считали Оскара импотентом, он стал впервые Палачом. Именно тогда Оскар освоил женское тело и в блистательном прозрении бессильного импотента узнал все его слабые точки. Оскар с сентиментальным чувством вспомнил свое первое орудие Палача — свечку. Может быть, еще тогда начал Оскар ненавидеть других мужчин за то, что они могут, а он не может?..

Гудок интеркома прерывает его психоаналитический сеанс.

Сегодня у Оскара необычная клиентка. Девушка. Не стареющая женщина, но молодая девушка. Оскар ее никогда в жизни не видел. Может быть, ему будет интересно…

Увы, когда Мерилин Хэйг выходит из элевейтора и оказывается перед Оскаром, сбросившим кимоно и оставшимся в легкой одежде Палача — кожаные доспехи, никель, шипы, цепи, — Оскар тотчас понимает, что интересно ему не будет. Невозможно простить женщине то, что она некрасива. Мерилин — белесое длинноносое существо, очень худое, улыбается ему неуверенно-наглой улыбкой худосочного интеллектуального отпрыска богатых родителей, не знающего, что бы еще придумать в этой жизни. Позвонив Оскару и договариваясь о встрече, она сказала, что она приятельница Сюзен Вудъярд. С ней, прикидывает Оскар, мы, разумеется, проиграем пьеску «Концентрационный лагерь». На девушек подобного типа именно эта пьеса действует безотказно.

— Раздевайся! — бросает Оскар и брезгливо отмечает, что в сумке, которую девушка Мерилин держит в руке, без сомнения, лежит халат или еще какая-нибудь домашняя мерзость. «Приходят как в баню!» — злится Оскар, идет в рабочую комнату и возвращается с полосатым фланелевым платьицем в руках.

— Наденешь это! — швыряет он платьице в Мерилин, уже снявшую пальто и блузку, костлявая спина ее, повернутая к Оскару, повергает его в отчаяние, и он понимает, что без джойнта ему не обойтись. «Почему они все такие уродки?!» — сокрушается Палач и грустно шагает впереди жертвы в рабочую комнату…

6

Шестифутовый, чернобородый и черноглазый Джерри Гольдсмит и его бравые ребята из «Риал Мэн» явились ровно в девять часов утра. Глядя на них, вытаскивающих из элевейтора непонятного назначения ящики, штативы и аппараты, можно было подумать, что они приехали снимать полнометражный фильм у Оскара в лофте, а не сделать с полдюжины фотографий для журнала. Вместе с Джерри их прибыло пятеро.

— У меня свой метод, Оскар, — объяснил ему неделю назад Джерри. Джерри, Оскар и Стив сидели в кафе «Реджинетт». — Я ненавижу парадные постановочные фотографии. Я хочу снимать тебя в процессе работы. Поэтому, если ты не возражаешь, я бы хотел снять твой обычный, настоящий сеанс. Одновременно я бы взял у тебя интервью. Ты умеешь вести себя естественно перед камерами?

Вот теперь Оскару предстояло вести себя естественно. Вместе с ним предстояло вести себя естественно и Мерилин Хэйг, которая согласилась сниматься вместе с Оскаром. «Мои родители будут в ужасе», — с видимым удовольствием сообщила она Оскару. Почему Оскар выбрал Мерилин? Другие его жертвы чурались паблисити. Новой же его жертве было, по всей видимости, даже приятно появиться вместе с Оскаром в репортаже, озаглавленном: «Палач. Настоящий мужчина будущего». Мерилин скучно, решил Оскар. В глазах ее даже загорелся хулиганский огонек, когда Оскар предложил ей появиться в «Риал Мэн» вместе с ним.

За те несколько сеансов, которые Оскар провел с Мерилин, он убедился, что воображения у некрасивой девушки двадцати трех лет достаточно на несколько женщин. Жертва вела себя безукоризненно и даже вызвала несколько раз настоящее сексуальное возбуждение у Палача. Еще Оскар открыл, что Мерилин умная девочка…

— Где же ваша партнерша? — спросил Джерри, взглянув на часы.

— Будет с минуты на минуту. Она существо пунктуальное. — Оскар почему-то подумал о Мерилин дружески, как об однокласснице или подруге-гангстерше. Оскар редко относился к женщинам неприязненно, но дружественность была совсем новым для него чувством.

Минут пятнадцать Оскар был занят исключительно тем, что указывал юношам скрытые там и сям в кладке рабочей комнаты электрические розетки, выводил их на черную лестницу, показывал, где находится электрораспределительный щиток, и ответил еще на десятки неизбежных административно-хозяйственных вопросов…

— Пришлешь нам билл за электричество, Оскар, не стесняйся, — объявил Джерри. — Мы платим.

— Здравствуйте все. — Худосочное существо явилось в черном пальто до пят и сразу же ушло в спальню Оскара, переодеться. По пути Мерилин остановилась только для того, чтобы, взяв осторожно руку Оскара, поцеловать ее. Джерри изумленно обозрел мгновенную сцену, но от каких бы то ни было комментариев воздержался.

Оскар отправился в кабинет, зайдя в него со стороны кухни. Еще вчера он аккуратно приготовил и разложил на столе в кабинете детали своего сегодняшнего костюма, и теперь ему оставалось только облачиться в сбрую, затянуть многочисленные ремни на доспехах. Чтобы чуть разогреться, Оскар взял с подоконника гантели и сделал несколько упражнений. Мышцы приятно налились тяжестью, и вскоре Оскар настегивал на себя набедренный кожаный комплекс ремней с шипами. Надежно покрыв член и бедра, он занялся спиной и грудью… Далее Оскар натянул черные сапоги, затянул руки в наручные, также шипастые браслеты, шипастым ошейником украсил горло, и, так как он и Мерилин предполагали следовать все тому же сценарию «Концентрационный лагерь», водрузил на голову кожаную фуражку с высокой тульей.

Взглянув в зеркало и оставшись доволен, Оскар накинул на себя тяжелую кожаную шинель, доходящую ему до середины икр, и, открыв дверь, сообщающую кабинет с ванной комнатой, прошел через нее в спальню. В спальне в углу кровати сидела, дожидаясь его, одетая в платьице в полоску, босая и голая под платьем, Мерилин, сделавшая по случаю съемок несколько более утрированный мейкап узницы, чем обычно. Оскар поднял Мерилин с кровати, молча поцеловал ее в шею. Мерилин, уже наполовину погрузившаяся в предстоящую ей роль, взяла Палача под руку, и они вышли в рабочую комнату к Джерри Гольдсмиту и его ребятам.

Завидев входящую пару, Джерри и его люди мгновенно замолкли, хотя Оскар не просил Джерри предварительно о соблюдении тишины и никаких условий поведения с Джерри не обговаривал.

Единственным реквизитом, который себе позволил Оскар, была грубая железная узкая койка, найденная им с большим трудом в забытом Богом и людьми магазинчике старых вещей на Нижнем Ист-Сайде. На койку было брошено рваное одеяло, и только.

Узница, дочь еврейского народа Мерилин, улеглась на койку, свернувшись в зародыш, чтобы согреться. Была ночь, и должен прийти могущественный нацистский палач.

Баф, бам, бам… — Сапоги Оскара неотвратимо приближались к кровати и к Мерилин Хэйг.

7

Был поздний вечер, Джерри Гольдсмит и Оскар пили в «Элейнс» коньяк и заканчивали интервью.

— …на каком-то уровне забытья, — Оскар улыбнулся, — а сексуальная активность именно забытье, сон-греза, — акт психологический, а не физический… на определенном этапе сексуального сна все женские существа одинаковы. Вовсе не важно, красиво ли существо, достаточно ли длинны его ноги, какого цвета его волосы и т. п. Важно другое — степень вовлеченности в общую грезу, степень контакта… Красота женщины — необходимое качество в социальной жизни, мужчина гордится ею как своими деньгами и положением в обществе, в сексе же красота очень часто помеха…

Горящая в матовом стаканчике ресторана свечка метнулась пламенем к Джерри и осветила на мгновение его очень серьезное лицо. Кажется, он понимает, о чем ему говорит Оскар, а если и не совсем понимает, то, во всяком случае, понимает, что Оскар — профессионал.

— Ты хочешь сказать, Оскар, что настоящий секс ничего общего, следовательно, не имеет с пристрастием плейбоев к блондинкам, к большим сиськам, круглым жопам и тонким талиям?

— Э нет, я не сказал, что большие груди или круглая жопа не возбуждают, я только отметил, что очень часто привлекательность женщины для мужчины объясняется его тщеславием. Он выбирает красивую женщину потому, что она нравится другим, дорого стоит в глазах мира, а не из-за ее настоящей сексуальной ценности. Но одна блондинка может быть сексуальна, другая — нет, одна круглая жопа — сексуальна, другая неповоротлива… Я же выявляю в женщинах именно эту ценность — чистую сексуальность. А чистая сексуальность покоится и в некрасивых, и в немолодых женщинах, равно как и в красавицах. И, согласно моему опыту, в них чистой сексуальности куда больше, чем в красавицах…

— Понятно… — Джерри еще что-то нацарапал в блокноте, лежащем на столе. — «Чистая сексуальность». Но, безусловно, Оскар, ты считаешь себя садистом… Ведь да?

Оскар поморщился.

— Видишь ли, Джерри… для большинства людей, скажем для читателей твоего журнала, слово «садизм» звучит зловеще. Для меня же это синоним слова «чувственность». Я, — Оскар улыбнулся Джерри как мог невинно, — я скорее считаю себя сексуальным Мессией. Я пришел в мир и в Нью-Йорк для того, чтобы высвободить сексуальную энергию из тех, кого она в противном случае бы разрушила. Мои женщины испытывают интенсивное чувство счастья после сеансов со мной.

— А не кажется ли тебе, Оскар, что в твоем подходе к женщинам, ну, назовем его условно «творческим методом», есть некая искусственность, нечестность. Что, может быть, это не совсем по-мужски — употреблять машины и приспособления. «Мачо», скажем, могли бы утверждать, что ты обманщик, что настоящий мужчина приступает к женщине только с тем, что ему дала природа, с его телом, и это все…

— «Цель оправдывает средства», — засмеялся Оскар. — А цель одна — удовлетворение… И непонятно, почему «разрешается» стимулировать и удовлетворять женщину, скажем, языком или с помощью пальцев и нельзя этого делать рукояткой плетки… Запреты звучат глупо… Собака, мастурбирующая, обхватив вашу ногу, выбирает ногу, а не ручку кресла или корягу в парке только потому, что нога теплее… К тому же мои приспособления — это тоже я — это моя воля… Еще раз повторяю — сексуальный акт прежде всего акт психологический…

Они помолчали.

— Насколько я понимаю, жертва не возражает, чтобы я назвал ее в репортаже настоящим именем — Мерилин? — Джерри порылся в блокноте и выудил оттуда розовую бумагу… — Ах да, она подписала не только разрешение на копирайт ее фотографий для «Риал Мэн», но и разрешение на интервью, и употребление ее настоящего имени. Я включу в репортаж несколько линий из интервью с ней… Она хорошая девочка… Несколько странная, конечно… — Джерри улыбнулся.

Оскар подумал, что неофициально Джерри наверняка предпочитает плейбоевские и пентхаузовские пизды «освобожденным» — более разнообразным и современным пиздам своего журнала. Мерилин и ее пизда не подошли бы Джерри Гольдсмиту. Впрочем, разве обязательно, чтобы личные пристрастия совпадали? Может ли хозяин мясной лавки быть вегетарианцем?

8

Карлос заблудился на некоторое время в лабиринте мелких и скучных улочек Астории. Черному лимузину в конце концов пришлось остановиться у «Шелл» — бензоколонки, и Карлос, опустив стекло, внимательно выспросил помятого в жизненных бурях рабочего, как им доехать до 28-й авеню…

Габриэл и Оскар ехали в гости к Яцеку Гутору. Он, оказывается, жил уже не в Бруклине, но в Астории. Эстелла Крониадис, сощурившись под очками, испуганно разглядывала незнакомую ей территорию. Миллиардерша решила, что Эстелле будет полезно увидеть, как живут реальные люди, что такое настоящая жизнь. Оскар сидел рядом с Габриэл и раздумывал, почему он согласился участвовать в этой глупейшей, по его мнению, и скучнейшей поездке. В отличие от Эстеллы Крониадис и Габриэл, преследовавших эксцентрично-воспитательные цели, ему, Оскару, совершенно не нужно было опять окунаться в низкую ежедневную жизнь. Он слишком хорошо помнил свое недавнее прошлое и не разделял восторга Габриэл по поводу того, что они едут обедать к «настоящему гарду». К простому человеку. К тому же Оскар чувствовал себя неловко в обществе тринадцатилетнего вундеркинда Эстеллы. Он знал, что девочка его не любит, и платил некрасивой толстушке в очках тем же.

Мистер Гутор позвонил Оскару неделю назад. Оскар к тому времени уже успел забыть о своем соотечественнике и был неприятно удивлен тем, что Яцек хочет увидеться с ним и Габриэл. «Зачем? Неужели Гутор не понимает, что у продающей оружие миллиардерши-мазохистки и палача Оскара нет ничего общего с гардом, вегетарианцем и клиентом карлайльской психбольницы мистером Гутором?»

— Да-да, давай увидимся как-нибудь… — согласился Оскар, полагая, что в следующий раз, если Маленький Мук позвонит, он, Оскар, опять согласится увидеться… как-нибудь.

— Я приглашаю вас к себе в следующую пятницу, — неожиданно твердо и важно объявил Гутор. — Я устраиваю обед. Теперь моя очередь, я уже был у вас в гостях. Ты позвонишь миссис Крониадис (Гутор сказал «Кроадис»), Оскар, или дай мне телефон, я ей сам позвоню.

Оскару пришлось позвонить Габриэл и сообщить ей о приглашении. По тону Яцека Оскар понял, что гард-вегетарианец не успокоится, пока не добьется своего. Оскар был уверен, что Габриэл и он посмеются над идиотской затеей и забудут о Яцеке, но он ошибся…

— Какой милый человек твой соотечественник. Безусловно, мы поедем к нему на обед в пятницу. Как ты думаешь, Оскар, могу я взять с собой Эстеллу? Ей будет полезно посмотреть, как живут простые люди.

Оскар насупленно забился в угол лимузина, сквозь затемненные синеватые стекла наблюдая с раздражением захолустные, низкорослые и провинциальные улочки Большого Нью-Йорка. «Какая мерзость…» — думал он. Улочки Астории напоминали ему Польшу… Ехать по доброй воле обедать к полусумасшедшему в Асторию, вместо того чтобы пообедать в «Плазе», среди цветов и музыки… Богатыми людьми подчас овладевают странные капризы…

…Настоящая Польша… Скучные здания, весенняя пыль, метущая по улицам грязной поземкой, газеты, обертки, несомые ветром по тротуарам, банки из-под пива и кока-колы, гремящие по мостовым в дырах. Правда, в тяжелом лимузине дыры и ухабы почти не чувствовалисъ… Множество поляков и евреев и других выходцев из Восточной Европы, расселившихся по клоповым дырам Бруклинов, Квинсов и Астории, сформировали Соединенные Штаты наших дней в такой же степени, если не в большей, чем легендарное англосаксонско-протестантское наследие. Поляки, венгры, чехи, евреи, русские — эмоциональные, шумные, консервативные, нетерпимые, часто сбежавшие от коммунистических режимов в Европе, привили новой родине свои вкусы… Свой провинциализм, свою грубость и вульгарность…

9

Яцек жил на четвертом этаже. Холл дома 117 был окрашен толстым слоем горчичной охры. Масляная краска была положена поверх еще, может быть, полусотни предыдущих слоев краски, и потому холл выглядел как заплывшая, отекшая сталактитами пещера. Или как физиономия очень прыщавого подростка, съязвил сам себе Оскар, прыщи наплывали на прыщи, неровности на неровности.

Компания — Габриэл впереди, за нею Оскар с пакетом, в котором лежали две бутылки «Шато-Марго» 1961 года, за Оскаром Эстелла в толстых очках — долго, целую вечность, как показалось Оскару, поднималась по лестнице. По нечистой лестнице из искусственного мрамора. Очень дешевая американская мечта. «Мы честно трудимся и живем в доме с мраморной лестницей», — опять съязвил Оскар.

— Сюда, Оскар!

Одна из шести дверей четвертого этажа, как и все внутренности дома, залитая той же, цвета, дерьма, краской, была открыта, и в двери стоял Яцек. В белой тишотке с узенькими лямками на плечах и в тех же домашних, раздутых в коленях цвета хаки штанах, в которых он расхаживал перед Оскаром пять лет назад, когда бесприютному Оскару пришлось осесть у Яцека в Бруклине. Штаны только чуть пообтрепались внизу.

— Хэлло, миссис Кроадис, — опять не попал в цель Яцек и, согнувшись, поцеловал руку Габриэл. Оскар отметил про себя, что у Яцека узкие плечи никогда не занимавшегося физическим трудом человека, и хотя для Габриэл он представитель простых людей, для Оскара Яцек провинциальный дешевый интеллигент, притворяющийся не по своей воле простым человеком.

— Хэлло, мистер Гутор! — Лицо Габриэл треснуло в искренней улыбке. Габриэл, очутившись в холле, все время с удовольствием оглядывалась.

«Чему она так радуется?» — с раздражением подумал Оскар и, пока Габриэл представляла тараканьему богу свою дочь, Оскар попытался определить состав запаха гуторовского холла.

«Часть, безусловно, кошачья моча… Еще часть, вне сомнения, не что иное, как запах старой дешевой мебели и старых сальных тряпок, которыми полны квартиры этого дома… Еще один из элементов воздуха — запах старых тел обитателей дома». Оскар был уверен, что, как обычно, две трети обитателей — дети и старики, самая вонючая часть человечества. Часть…

— Заходи, Оскар, — отвлек его от исследовательской работы соотечественник. Габриэл и Эстелла, оказывается, уже были внутри.

Оскар прошел вслед за Яцеком в полутемную внутренность квартиры, и в квартире его ожидал другой запах — кисловатой сырости. К кисловатой сырости примешивался слабый, но едкий ветерок готовящейся еды. Какой? — попробовал угадать Оскар. Он не сомневался, что будет подан неизменный рис. Но варящийся рис выпускает в воздух только пресную сырость… Может быть, Яцек варит почки или мозги? Или коровье вымя? При одном воспоминании об этих жутких субстанциях Оскара едва не стошнило…

10

— У вас очень уютно! — польстила Габриэл единственной комнате Яцека, куда, вильнув мимо влажной кухни, привел их коридор.

Оскар поморщился. Уютной комнату Яцека можно было назвать, может быть, только если надеть очень розовые очки. Стены комнаты, там, где они не были прикрыты полками с великим множеством растрепанных польских книг, были неопределенного желто-грязного цвета. В одном из углов комнаты, прямо на полу, лежал матрац, накрытый синим одеялом в желтых пятнах, — служивший Гутору постелью. Из-под одеяла выглядывала, как обычно, не очень свежая простыня. Даже на деньги, получаемые Гутором-гардом, можно было выбелить комнату и иметь чистую постель…

Рассадив гостей на разнокалиберные стулья и кресла — Оскару сразу же стало понятно, что стулья и кресла Яцек притащил с улицы, — мистер Гутор удалился на кухню.

— Оскар, — встала с продавленного кресла Габриэл и, подойдя, заглянула Оскару в глаза. — Я вижу, ты недоволен. У тебя что, плохое настроение?

Оскару стало стыдно. В сущности, ничего страшного не происходит. Они посещают представителя примитивного и бедного племени в его хижине. Оскар же ведет себя хак истеричка только потому, что сегодняшняя жизнь Яцека Гутора — это прошлое Оскара Худзински…

— Извини, Габриэл, я забыл о своем чувстве юмора… — Оскар улыбнулся.

— Твой друг живет как настоящий Диоген… Книги, книги и книги… — Габриэл обвела взглядом стены комнаты.

— Старые польские книги, — уточнил Оскар. — Я не вижу английских книг. Почему нужно перечитывать вновь и вновь весь этот старый хлам? — Оскар досадливо поморщился.

— Чем польские книги хуже английских книг? — спросила Габриэл невинно. Прислушивающаяся к их разговору Эстелла встала и подошла к книжным полкам, пытаясь прочесть непонятные ей названия на корешках.

Оскар не успел объяснить Габриэл, чем польские книги хуже английских, потому что вошел узкоплечий и узкогрудый Яцек, уже успевший поверх ти-шотки надеть дряхлую голубую джинсовую рубашку, и радостно возвестил:

— Бигос уже готов. Мы будем есть очень польскую еду, миссис Кроадис…

— Называйте меня Габриэл, хорошо, Яцек? — помогла поляку миллиардерша, очевидно решившая, что ему никогда не справиться с «Крониадис»…

Оскар же получил исчерпывающий ответ на интересующую его формулу запаха гуторовской квартиры — тушенная часа два кислая капуста с плавающими в ней мясными обрезками: дешевые сосиски, куски бекона — все идет в дело. Бигос. А как же вегетарианство?

11

Сообща, в духе коллективизма, они освободили письменный стол Яцека от книг и других более мелких предметов. В число оных входили: черный носок (один), бронзовая чернильница без чернил, с дюжину дешевых шариковых ручек, скрепки, огрызки карандашей, бумаги, выгоревшие причудливыми узорами от падающего в окно солнца и растрепанные, даже камни… Стол они перенесли в центр комнаты. При переноске Яцек попросил Оскара особым образом ухватиться за доверенную ему часть стола, дабы дряхлое сооружение не развалилось.

На стол, при активной помощи Габриэл и необычно оживленной Эстеллы, были водружены аксессуары обеда: галлон калифорнийского шабли (Яцек настоял, чтобы его вино пили вначале), хлеб, польские огурцы «Власик» в банке, круг польской колбасы, разнокалиберные стаканы, тарелки и такие же, отбившиеся от своих, случайные ножи и вилки. Габриэл, очевидно в качестве особой привилегии, досталась причудливо изогнутая тусклая серебряная вилка и сточенный до того, что имел вид старинного стилета, нож с серебряной ручкой.

— Вначале выпьем и будем есть закуски. Бигос должен немного настояться, — объявил программу Яцек и, взяв обеими руками галлон, налил вначале Габриэл, затем Оскару и себе и неуверенно застыл с галлоном лад стаканом Эстеллы Крониадис… — Можно ли девочке вино, миссис Кро… Габриэл?

— Эстелла, ты хочешь вика? — спросила Габриэл у дочери.

— Хочу! — Ученица нью-йоркской школы для особо одаренных детей наклонила голову в знак согласия.

Школа помещается в здании Хантэр Колледжа. Эстелла Крониадис, согласно заметке в «Нью-Йорк таймс», которую недавно показывала Оскару гордая Габриэл, является надеждой американской математики и одной из самых неприятных девочек-подростков, каких Оскару пришлось когда-либо встретить в его жизни. Сегодня Эстелла, правда, необычайно социальна. Она не только согласилась поехать в Асторию в компании матери и нелюбимого ею Оскара, но даже несколько раз спросила о чем-то мистера Гутора, указывая на его книги. Оскара она, как обычно, старается не видеть.

Оскар дотянулся до круга польской колбасы и, отрезав себе кусок, хотел было определить круг на прежнее место в центр стола, непосредственно на клеенку с голубыми цветочками, которой покрыт стол, но, сообразив, что и Габриэл и Эстелла не будут знать, как приступить к варварскому кругу, вернул круг на свою тарелку и, нарезав колбасу, положил всем участникам трапезы по куску на тарелку. Руками. Иного выхода не было. Яцек благодарно посмотрел на Оскара — очевидно, он не знал, как поступить с колбасой.

Отвернув с усилием крышку туго затянутой банки «Власика», Оскар поддел вилкой огурец и также водрузил его на тарелку. Затем с помощью ножа и вилки Оскар принялся за еду, попеременно отрезая от колбасы и огурца по кусочку… И Габриэл, и Эстелла во все глаза смотрели на него.

— За тебя, Яцек! — Оскар поднял баночку из-под горчицы, каковую Яцек определил Оскару в качестве винного бокала. — Это очень мило с твоей стороны, что ты нас пригласил.

Оскар давно заметил в себе способность разряжать тяжелые и нелепые ситуации. Оскар уже много лет теперь всегда был первым человеком, храбро нарушавшим вдруг молчаливое оцепенение, которое охватывает иной раз группу человеческих существ неизвестно по какой сверхспиритической причине. Оскар же обычно был первым мужчиной, протягивающим руку к женщине на оргиях… Он же был первым из человеческих существ, вдруг решившихся уйти со скучного парти. То есть, очевидно, Оскар был прирожденным лидером, за ним всегда текли остальные.

И сейчас, после общих слов оскаровского тоста, и Габриэл, и Яцек, и Эстелла вдруг дружно зажевали, задвигали стаканами, застучали ножами и вилками.

— Оскар убежал из Польши, а как выбрались вы, Яцек? — Габриэл на секунду остановилась, чтобы прокомментировать только что проглоченный кусок колбасы. — Оу, как вкусно!

— Я наполовину еврей, — сказал Яцек. — Моя мама еврейка. Я и уехал как еврей в Израиль, а приземлился в Соединенных Штатах Америки… — Яцек вдруг тихо, растерянно рассмеялся, словно недоумевая, почему судьба привела его сюда.

— На парти у Оскара… — Габриэл вдруг опустила глаза вниз. При упоминании о парти она, очевидно, вспомнила оргию, и себя, лежащую под Луисом, и появившегося в дверях неожиданно заспанного и укоряющего Гутора… — На парти у Оскара вы сказали мне, что не любите Соединенные Штаты, что люди здесь погрязли «в вульгарном свинстве и материализме» куда более даже, чем в вашей родной Польше… Вы серьезно так думаете?

— Да, — Яцек сжал губы под большим носом, — Америка опасна, как и коммунизм. Американизм развращает людей: американцы забыли, что у человека есть еще душа, а не только брюхо… В этой стране люди живут как разжиревшие крысы…

Грозный судия Яцек остановился.

Оскар подумал, что да, Маленький Мук прав, только что уже теперь возможно сделать? Америка существует, и ее не закроешь.

— Почему же вы у нас живете, если вам не нравится здесь? — спросила Эстелла и, смутившись, наклонила пробор к тарелке. Сзади черные волосы Эстеллы были заплетены в тугую косу.

Яцек улыбнулся:

— А где еще я могу жить? Здесь я хотя бы имею право на работу.

Оскар понял внезапно, что у Яцека сиплый, почти шепотливый голос: всякий раз, когда он что-либо говорит, возникает впечатление, что Яцек поверяет тебе важнейшую тайну.

— Ты, наверное, заметил, Яцек, что ты пользовался на моем парти огромным успехом у женщин. Все красивые женщины успели побеседовать с тобой… — Оскар решил польстить долгоносику, потому что долгоносик по непонятной ему причине вызывает симпатию у Габриэл.

— Верно, — поддержала Оскара миссис Крониадис, — большие и красивые самцы с завистью поглядывали на вас, Яцек, всегда окруженного стайкой лучших женщин…

— Вы преувеличиваете. — Смущенный, но довольный долгоносик взялся за свой стакан с шабли и задвигал им по столу. — Женщины лишь чувствуют, что я разговариваю, с ними как с равными, не думая о том, чтобы затащить их в постель… Потому им со мной интересно… Они могут побыть со мною не женщинами, но человеческими существами…

Так они беседовали с Яцеком, как с больным, стараясь его не раздражать. Беседовали так, как если бы и Оскар, и Габриэл зависели в чем-то от Яцека Гутора…

12

— Он очень забавный человек, Оскар. Оригинальный. Что в наше время необыкновенная редкость.

Габриэл, что с ней случалось редко, курила. Они ехали в Манхэттен.

— Но он беспомощно плохо образован. Его взгляды — причудливая смесь устарелых идей, почерпнутых из старых книг. Отовсюду — из буддизма, китайской философии, европейского экзистенциализма и даже из христианства. То есть взглядов в нормальном смысле этого слова у Яцека нет. У него есть сиплый голос-шепот человека, поверяющего вам страшные тайны, и отвращение к живой жизни во всех ее проявлениях — от секса до чистой постели. Он сам как таракан, которого он предлагает поцеловать.

— Мне он кажется очень забавным, Оскар. Общение с ним освежает.

Оскар пожал плечами. Он хотел было рассказать Габриэл о «голосе» и пешеходном путешествии Яцека в Итаку и пребывании его в карлайльской психбольнице, но почему-то воздержался. Может быть, пожалел соотечественника. Интересно, какой у него диагноз? Анджеевский не сказал Оскару какой. Может быть, шизофрения? Это не значит, что Яцек каждый день безумен, но время от времени…

— Мне хочется ему помочь, Оскар. — Габриэл потушила сигарету.

— Ради бога, как тебе угодно. — Оскар повернул ручку бара, находящегося прямо перед ним, вытащил на себя столик, достал из бара бокал и бутылку «Чивас-Ригал» и налил себе на три пальца крепко-желтого напитка. — Хочешь? — предложил он Габриэл.

— Нет, спасибо. Как ты думаешь, Оскар, я могу помочь ему наилучшим образом?

Оскар отхлебнул большой глоток виски, и ему сделалось внезапно безразличной и судьба Яцека, и то, что ему говорит сейчас Габриэл, и Эстелла Крониадис, прилипшая носом к стеклу лимузина… Какое ему, собственно, дело до всего этого… Оскару вдруг захотелось увидеть Наташку и, может быть, просто сидеть с Наташкой в одном кресле, прижавшись к ней, и молчать…

— Найди ему хорошую работу, — сказал Оскар, возвращаясь в лимузин от теплой Наташки. — Чтобы он мог зарабатывать приличные деньги и не ходить на работу каждый день. Яцек не любит рано вставать.

— Да, но какую, Оскар? Если бы Яцек лучше знал английский язык…

— О, не знаю!.. Устрой его в Колумбийский университет или в Нью-Йорк Юниверсити… Преподавать польский язык и литературу. Его приятель Людвик Сречински скачет из университета в университет, чем Яцек хуже… Еще он знает русский, может преподавать и русский. Он учился в Московском университете.

— Эстелла хотела бы изучать русский язык. Может быть, Яцек захочет учить ее русскому языку? Я бы ему хорошо платила.

Оскар усмехнулся:

— Спроси у Эстеллы. Я не уверен, что ока захочет иметь такого учителя.

— Я хотела бы, — сказала Эстелла. — Он хороший. Странный немного, но он ОК.

— Прекрасно! — Габриэл выглядела довольной. — Все так легко решилось. Надеюсь, он не откажется… Как ты думаешь, Оскар?

— Позвони ему… — отозвался Оскар, допивая скотч.

Возня Габриэл с Яцеком Гутором показалась ему неуместной неуклюжей глупостью. Зачем он только пожалел Маленького Мука и пригласил его на парти?.. Теперь человек из прошлого будет постоянно мелькать в настоящей жизни Оскара, напоминая ему о жизни прошлой. Ну и черт с ним, подумал Оскар, он постарается встречаться с Гутором как можно реже. Габриэл извлекла телефон и набрала номер:

— Яцек? Это Габриэл Крониадис… У меня к вам есть деловое предложение, Яцек… Оскар сказал мне, что вы хорошо знаете русский язык. Моя девочка решила изучать русский, не могли бы вы учить ее русскому, скажем, два или три раза в неделю?.. Да-да… Разумеется, я буду вам хорошо платить. Нет-нет, обязательно платить. Узнайте, какая полагается цена за такого рода услуги, и я буду платить вам вдвое.

Последовала пауза, во время которой Габриэл водила носком туфли по деревянным деталям обшивки лимузина…

— …разумеется, вы сможете заниматься у нас в доме. Мы с Эстеллой уточним, в какие дни… Карлос сможет вас привозить и отвозить, когда у него будет время… Да-да… До скорого… Да, на следующей неделе… Гуд бай.

Вдова Крониадис положила трубку и удовлетворенно констатировала:

— Он согласен. Я думаю, это хорошо для него…

Оскар подумал, что «это хорошо для него», но это же нехорошо для Оскара, и Карлос, судя по его физиономии, пойманной Оскаром в зеркале, тоже не был счастлив от новой прихоти своей госпожи.

глава девятая

1

— Все верно, но ты забываешь, что мы не живем вечно… А если через пару лет ты внезапно откроешь, что жила не так? Что, может быть, тебе следовало жить с одним мужчиной, ну, пусть со мной, например…

Наташка захохотала:

— Вот-вот, О! Все, что ты говоришь, в конце концов сводится к ужасно глупой Наташке, преступно не живущей с самым лучшим мужчиной в мире, с Оскаром.

Они лежат в постели Оскара голые и разговаривают. Окно приоткрыто, и апрельский Нью-Йорк нежно ворочается там, как большой зверь. Хрюкает, шипит, сипит полицейскими сиренами.

— Слушай, Наташа… — Оскар откатился от лежащей на животе Наташки и, взяв из ниши, в которую кровать упирается изголовьем, бокал с вином, отхлебнул.

— Что?

— Слушай, скажи мне честно, тебе в самом деле была интересна христианско-буддийская окрошка, которой кормил всех на парти мой соотечественник Яцек, или ты делала вид, что тебе интересно?..

— Я никогда не притворяюсь! — фыркнула Наташка. — Ты, Оскарчик, за столько лет мог бы меня изучить. Зачем мне притворяться?

— Ну, я не знаю… из снобизма.

— Глупости говоришь… Но я тебя прощаю… И даже постараюсь объяснить тебе, в чем дело.

— Ну-ну, просвети меня…

Оскар уселся в кровати. Наташка последовала его примеру и тоже уселась рядом, упершись спиной в стену и откинув голову назад, положив ее в нишу. Полежав с закрытыми глазами с минуту, Наташка вздохнула, подняла голову из ниши, взяла из рук Оскара бокал с вином, сделала большой глоток.

— Видишь ли, О, — начала она важно, — мы живем в мире, где столько ненависти, что такой вот небольшого росточка Яцек, вдруг подходящий к тебе на парти, где собрались отборные монстры, поражает своей настоящей невинностью…

— Не думаю, чтобы он бы так уж невинен, — вставил Оскар.

— Дай мне договорить, — твердо пресекла Оскара русская девушка. — Подходит гном и, глядя на тебя близорукими глазами, спрашивает тебя, можешь ли ты поцеловать таракана… Обычно самец подходит к женщине с вопросом: а согласна ли она пососать ему хуй?

— Фу, как грубо, Наташа…

— Грубо, но правдиво. Редко кто осмеливается объявить о хуе впрямую, но все равно он подразумевается. А Яцек, может и в нелепой форме, но правда интересуется, могу ли я, Наташа, поцеловать таракана. И я, Оскар, сказала, что могу.

— Ой!.. — Оскар не вынес глупой слащавости Наташкиного восприятия мира. — Не надо, Наташа! Дальше уже начинается русская душа… Избавь меня…

— Не хочешь — не буду говорить! — разозлилась Наташка и на сей раз вырвала бокал с вином из рук Оскара. — Сам просил.

— Хорошо, хорошо, продолжай…

— Он, может быть, и сумасшедший, твой Яцек… Наверное, он не совсем психически здоров, но только сумасшедший и может сегодня, сейчас, в нашу эпоху проповедовать не злобу, которую мы все в себе носим, но любовь. Любовь, Оскар…

— Кто бы говорил… Ты говоришь. Ты, которая никогда никого не любила.

— Неправда, — обиделась Наташка. — Я люблю свою маму. Я и тебя по-своему люблю.

— Конечно… — фыркнул Оскар. — Что же ты не стала жить со мною? Кто любит — хочет быть всегда с любимым. Разве не понятно…

— У меня на этот счет иное мнение, — твердо сказала Наташка. — Кто любит, тот не живет с любимым, дабы сохранить любовь… Кто любит — уходит.

— Какое оригинальное мнение…

— Не такое уж и оригинальное, но верное. Быт убивает любовь. Ежедневные столкновения двух тел что в постели, что на кухне умерщвляют аромат другой личности. К любимым нельзя привыкать…

Оскар взял со стола бутылку французского вина, в очередной раз наполнил бокал. Одна Наташкина рука во время разговора непроизвольно гладила ее выпуклый, очень миленький животик и время от времени спускалась, чтобы ущипнуть и подергать рыженькие заросли под ним. Постепенно внимание Оскара все более переключалось на животик, на Наташкину руку, ласкающую животик, на рыжевато-блондинистые, закручивающиеся пряди, скрывающие основное Наташкино достоинство — ее драгоценную пипку… Наташка продолжала разглагольствовать о Яцеке, о тараканьей теории, но Оскар уже не слышал слов…

— Можно я поцелую твоего таракана? — спросил вдруг Оскар и, не дожидаясь Наташкиного ответа, съехал вниз по розовой простыне и скоро уже раздвигал рыженькие заросли в поисках Наташкиного таракана.

2

Оскар вышел из такси на 42-й улице и шел теперь вверх по Третьей авеню. До встречи с Джерри Гольдсмитом оставалось еще полчаса.

К середине мая Оскар окончательно смирился с существованием в его мире ожившего мертвеца. Яцек Гутор оставил работу гарда и теперь по меньшей мере три раза в неделю учит вундеркинда Эстеллу языку Толстого, Достоевского и Наташки, получая за это, как догадывается Оскар, вполне приличную компенсацию.

Судя по сообщениям Габриэл с фронта, из дома на Бикман-плейс, Эстелла и Яцек отлично поладили между собой и даже время от времени отправляются вместе в музеи и на концерты. Габриэл, как кажется Оскару, безумно рада пробуждению своей нелюдимой дочери от неведомого сна.

Оскар не желает огорчать Габриэл своими подозрениями, хотя ему время от времени и хочется предупредить ее об опасности общения тринадцатилетней толстушки и тридцатипятилетнего тараканьего проповедника. «Вот забеременеет математическая Эстелла от таракана Яцека», — злорадно предполагает Оскар, однако так ничего и не говорит Габриэл. Она сошлется на невинность Яцека, на его «небесного цвета» голубые глаза… О, Габриэл найдет, что возразить. Временами, слушая ее восторженные панегирики «святому» Яцеку, Оскар начинает подумывать о том, что Его Величество Палач, кажется, теряет свое влияние на Габриэл.

«Женщины — существа по сути своей экстремистские. Однажды, может быть, мне придется увидеть и, более того, смириться с реформированной, посещенной благодатью и раскаянием Габриэл, вместо рабочей комнаты Палача стоящей на коленях в тараканьем храме», — иронизирует Оскар. Однако Габриэл по-прежнему два раза в неделю является к Палачу Оскару и, кажется, все еще получает ничем не омраченное удовольствие от оскаровского отточенного мастерства.

Единственная заметная Оскару тень святого гнома или его влияния проявляется у миллиардерши в выборе сценариев наслаждения. Оскар заметил у Габриэл очевидную склонность к представлению себя все более и более невинной жертвой жесточайших и несправедливейших насилий. В принципе отношения между Оскаром-Палачом и жертвой Габриэл всегда и были отношениями между грубым злом и нежной невинностью. Но никогда еще Габриэл не старалась выглядеть так невинно, не приходила в таких нежно-голубых, белых и розовых хрупких одеяниях, как сейчас. Разумеется, к концу каждого сеанса от одеяний остаются клочья на полу рабочей комнаты Оскара.

Белый пиджак Палач снял и несет его, легкий, на руке. Обычно зловещий и насильственный, тоже Палач по профессии, как и Оскар, Нью-Йорк в этот майский день притворился ласковым, залит желтым солнцем там и сям. В местах, куда солнце не достигает, прохладные и глубокие тени мирно я привлекательно лежат, может быть скрывая… ах, все что угодно могут скрывать нью-йоркские тени. Глубокий угол заброшенного паркинга может вполне вместить несколько трупов…

Оскар улыбается. Опасность, риск — неотъемлемая часть жизни этого города. Может быть, именно потому Нью-Йорк и привлекает к себе мазохистов всех стран и народов. А там, где мазохисты, там недалеко обязательно ищите Палача… Оскар осторожно подумал о том, что, будь у него чуть больше честолюбия, может быть, он попытался бы стать Палачом мира… Однако для этого следовало бы поступиться некоторыми удовольствиями… Оскар внезапно задумывается над самым главным: «А покорил ли он город или нет?..»

Джерри Гольдсмит ждет его в «Пи Джей Кларкс». Оскар входит через боковую дверь, не желая проталкиваться через набитый до отказа бар. В самом последнем, обеденном зале ресторана Джерри машет ему рукой, привстав из-за столика в самом дальнем углу: «Оскар!»

— Хэлло, Оскар! Эй, ты где успел так загореть! Багамас, Джамайка? Французская Ривьера?

— Принадлежащий мне кусок крыши в известном тебе лофте. Сохо, Нью-Йорк… — смеется Оскар. И садится, повесив пиджак на спинку стула.

— Ну, приготовься, Оскар. По-моему, — скромностью, правда, я никогда не страдал, — репортаж получился великолепный.

Джерри вынимает из стоящего на полу объемистого растрепанного портфеля коричневой кожи два толстых «сигнальных» номера «Риал Мэн» и протягивает их Оскару. С обложки на Оскара глядит он сам, стоящий во весь рост, затянутый в черную шипастую сбрую, сзади — нечетким желтым пятном — жалкое смазанное тело жертвы Мерилин. Выражение лица у Оскара на обложке очень жестокое, мышцы лица как бы стянуло судорогой, скулы напряжены… Он и Джерри в свое время отобрали эту фотографию как наиболее характерную. Отблески никеля от нескольких пойманных светом металлических частей сбруи лучиками пересекают фотографию в нескольких местах. Палач выглядит как герой научно-фантастического фильма, человек будущего. Может быть, как пришелец с другой планеты. Однако Оскар не ожидал, что его поместят на обложку. В отличие от «Плейбоя» и «Пентхауза», «Риал Мэн» иной раз позволяет себе определять самых заслуженных настоящих мужчин на обложку, но Оскар не думал, что он настолько «риал мэн», что заслуживает быть «ковэр бой».

— Ну как? — заглядывает ему в лицо Джерри. — Доволен, мастэр?

Оскар переворачивает страницы и находит сам репортаж. Через две страницы наибольшим возможным шрифтом набрано: «Я считаю себя сексуальным Мессией». Оскар разглядывает фотографии.

— Получилось чуть больше, чем мы ожидали, — комментирует Джерри, — шесть страниц плюс обложка.

— Здорово! — наконец объявляет Оскар, захлопывая журнал. — Спасибо, Джерри! Все на самом высшем уровне. Пизда Мерилин, правда, получилась темнее, чем она на самом деле, но, надеюсь, она не обидится.

3

Мерилин была счастлива. Чувстно хулиганства в худосочной дочери бостонских банкиров было развито до степени религиозного экстаза.

— Дай мне один журнал, Оскар, я сегодня же пошлю его родителям…

— Через неделю июньский номер появится в продаже, — заметил Оскар. — Эти два номера отпечатаны впереди основного тиража, Джерри дал нам их на память. Сохрани свой экземпляр. Убьешь родителей через неделю.

— Я хочу сейчас! — упрямо заявила Мерилин.

Наташка засмеялась, Оскар же подумал: что должны были сделать в свое время бостонский банкир и его жена, чтобы заслужить подобную, не терпящую промедления даже в одну неделю, месть.

Оскар, Наташка и Мерилии сидят в Наташкиной ливинг-рум на красном диване, застеленном белой шкурой, и нюхают кокаин. Наташка босиком, тоненькие пальчики, как листики самого нежного в мире растения, пошевеливаются осторожно, когда Наташка втягивает в себя очередную порцию «белого снега». У Оскара в лофте удобнее, и в этот майский день лофт весь залит солнцем, но Оскару должна звонить Габриэл и, может быть, прийти, а ему очень не хочется вздеть Габриэл, тем более заниматься сексом с нею. Оскару хочется сидеть с Наташкой и Мерилин и ничего не делать, болтать, время от времени втягивая в себя очередное количество миллиграммов «белого снега».

— Ебаный палочка! — вкрадчиво произносит Мерилин, вглядываясь в свое фото, на котором она, прикованная к железной койке наручниками, извивается под стеком Палача, взвившимся над ее пиздой. — Вот твоя доченька, вот она, видишь, что делает! — В голосе Мерилин звучит гордость за себя и презрение к папочке.

— Мои бы родители получили разрыв сердца. — Наташка двигается в своем углу диванчика, и вместе с Наташкой движется голова Оскара, покоящаяся у нее на плече. Ноги Оскара лежат на коленях Мерилин. — Даже не могу себе представить какую-либо другую реакцию. Папа-полковник в одну сторону, мама — в другую. Брык! Два трупа.

— К сожалению, мои не получат, — бурчит Мерилин. — А жаль!

— Я не совсем понимаю, чего ты достигнешь тем, что пошлешь им журнал со своей пиздой… — осторожно говорит Наташка. — Может быть, не стоит, а, Мерилин? Они люди другого поколения, они нас не понимают, ну и черт с ними! Все-таки они твои родители.

— Бастардс[2] сделали все, чтобы исковеркать мою жизнь, Наташа, — серьезно отвечает Мерилин, упирая на последнее «а» в «Наташе». — Все, что возможно. Выдали меня замуж за кретина и импотента. Но зато «нашего» круга! До этого они успели исковеркать мое детство.

— Оскар, а ты будешь посылать журнал своим родителям? — переходит к Оскару Наташка, понимая, что Мерилин ей не переубедить. — Твой член, правда, не так ярко виден, как половой орган Мерилии, но, может быть, твоим папочке и мамочке будет приятен их грозный сын, философствующий с помощью кнута… Кто там философствовал с помощью молотка?

— Ницше. Удивлен твоими познаниями в области философии. Видны преимущества советской системы образования. Неужели они преподают Ницше детям?

— Нет, — обижается Наташка. — Я сама читала. Какая там школа, ты что, смеешься… Даже Достоевского до недавнего времени скрывали. Не доверяют своему собственному народу…

— Ебаные политиканы все одинаковы. — Мерилин достает из своей валяющейся на диване сумочки джойнт и закуривает его. — Люди типа моего папочки. Бляди! Они хотят контролировать все: наше детство, наши книги, даже наш секс! Чем лучше наш секс, чем интереснее, тем более мы для них опасны. Они хотят, чтобы мы испытывали отвращение к сексу, боялись его и презирали. Тогда мы будем с большим коэффициентом полезного действия выполнять все эти придуманные ими, очень важные для существования их общества бессмысленные работы.

Так и не сумевший сообщить девушкам, что он не пошлет, разумеется, журнал своим родителям, с которыми он уже два года, в любом случае, не переписывается, Оскар думает, что Мерилин, которая моложе и его, и Наташки, права. Он сам сумел избежать закабаления бессмысленностью, помогло секретное оружие. Наташкино секретное оружие скрыто сейчас под джинсами, мягонькое, тихо покоится между ног, может быть, чуть приморозилось кокаином… Большинство же человечества, не обладая никакими особенными талантами, послушно занято «бессмысленными работами»…

4

Мерилин удалилась, а Оскар и Наташка продолжали лежать на шкуре, покуривая оставленный им Мерилин джойнт. Наташка опять взяла в руки журнал.

— «Палач. Человек будущего. Мужчина XXI века!» — прочла она заголовок на обложке. — Да, Оскарчик, ты станешь очень популярным в ближайшие дни. Однажды я позвоню тебе, а ты высокомерно спросишь: «Наташа? А кто вы такая? Я вас не помню…»

— Забудешь тебя, как же, — бурчит Оскар и, съехав головой далеко под Наташку, пытается лизнуть языком ее ступню.

— Ой, что ты делаешь, О, щекотно! — отдергивает ногу Наташка. — А что, забудешь однажды и Наташку. Все проходит…

— Начинаются русские штучки. Мировая скорбь. Может быть, водки выпьем?

— Вы, поляки, еще большие алкоголики, чем русские… — Наташка высовывает язык смеющемуся, лежа на спине — голова меж Наташкиных ног — Оскару. — Уж я знаю, бывала с тобой на польских парти. Напиваетесь как свиньи. Не могу понять, как такая нация могла дать миру Шопена.

— Я алкоголик, да? Разве я алкоголик?

— Ну, ты нет, другие — да. Ты вообще, если хочешь знать, Оскарчик, выродок из своего народа. Нехарактерный. Интернационаньный Оскар. Выродок, бастард, — смеется Наташка.

— Зато ты русская девушка. Уж в этом сомнения нет. Героиня Достоевского.

— Спасибо! Если хочешь знать, я тоже выродок и далеко не типично русская. Ты что, думаешь, таких, как я, в Москве на каждой углу можно встретить?

— Эй, я не сказал, что ты не в единственном экземпляре…

— Негодяй! — Наташка хватает Оскара за уши, — Замучаем мучителя! — кричит она и издает ее особый, Наташкин, обезьяний клич — простое заикание, аранжированное особым образом: — Ува-ува-ува!

— Одна! Одна! Единственная в мире. Ни в Нью-Йорке, ни в Москве, ни в Париже таких больше нет.

— То-то. — Наташка отпускает Оскаровы уши. — Кстати, о поляках. Мне звонил тараканий бог Яцек. Жаловался на тебя. Просил, чтоб я с тобой поговорила.

— Что этому-то нужно? Последний раз я видел его пару недель назад на обеде в доме Габриэл. Мы едва сказали друг другу десяток слов. И откуда он узнал твой телефон?

— Телефон я ему дала еще на твой день рождения.

— Так чего же он хочет? Мог бы сам мне позвонить.

— Он сказал, что будто бы ты отнял у девочки мать. Ты присвоил и подчинил себе Габриэл. И что ваши отношения с Габриэл травмируют Эстеллу.

— О господи! — Оскар даже приподнялся и сел на шкуре рядом с Наташкой. — Слушай, ну их всех к дьяволу. И тараканьего бога, и Эстеллу, и Габриэл тоже. Выходи за меня замуж, а? Будем жить счастливо и радостно среди цветов, в теплом климате. Где-нибудь под пальмами…

— Глупо, Оскар. Я люблю танцевать, а под пальмами нет диско, нет общества, а я люблю блистать. Нет нью-йоркских ресторанов… И черные, или азиаты, или латиноамериканцы, которые там живут, постоянно режут друг друга. В свободное от междоусобиц время» им будет приятно изнасиловать русскую девушку и съесть поляка… Ты хочешь быть съеденным? Я лично не хочу быть изнасилованной бандой солдат.

— Ох, какая ты серьезная… — вздохнул Оскар. — Реалистка. Можно поехать жить в Грецию. Греки хотя и тоже варвары, но…

— Мы умрем там от скуки, Оскар. Зимой там идут дожди, и все Вандербилты и Ротшильды возвращаются в ярко освещенные столицы мира. Выбрось из головы бредни, Оскарчик.

— Хорошо, — вздохнул Оскар. — Что еще сказал сумасшедший?

— Эстелла будто бы призналась ему, что мать каждую ночь кричит во сне, с тех пор как познакомилась с «этим монстром». Так тебя, миленький О, называет толстая девочка.

— Ну, если я подчинил себе мать, то Яцек, несомненно, сумел подчинить себе дочь. Рассказывать чужому человеку семейные секреты не станешь. Не удивлюсь, если два урода уже сумели организовать общий секс… Старый мастурбатор и математическая девочка. Родится Франкенштейн…

— Более того, толстая девочка сумела несколько раз рассмотреть мамашу Крониадис в голом виде. Утверждает, что ее плечи и ягодицы испещрены свежими и зажившими шрамами. «Я думаю, он, как вампир, пьет из мамы кровь», — все это Эстелла поверила Яцеку, он — мне, а я — по его просьбе — сообщаю эти строго конфиденциальные сведения тебе.

Судя по Наташкиному сощурившемуся попеременно в сотне различных улыбок лицу, ей эта история была смешна. Оскара же новость насторожила. Почти подсознательно он ожидал опасности со стороны соотечественника.

— Ты что, считаешь, что это опасно для тебя? — правильно истолковала Наташка внезапно ставшее серьезным выражение лица Оскара.

— Ничего хорошего в этом нет, — вздохнул Оскар. — Я не совсем понимаю, как мне могут навредить Эстелла или даже Яцек, но то, что девчонка лезет в мамину жизнь, ничего, конечно, в ее жизни не понимая, очень плохо. Если бы Габриэл не любила Эстеллу, все было бы просто, дитя можно было бы отправить к дядюшкам и тетушкам, к первому попавшемуся родственнику или родственнице, в Грецию, в Испанию, куда угодно…

— Или просто приказать дитю заткнуться, — вставила Наташка.

— Да, — согласился Оскар. — Но Габриэл любит Эстеллу. Толстая девочка для нее — память о неутомимом Панайотисе, посему я не уверен, что решит Габриэл, если девчонка вдруг потребует от мамы: «Или я, или поляк». Может быть, поляку придется уйти.

— Эй, ты что, Оскар, не сможешь просуществовать без Габриэл?

— Вот именно, — вздохнул Оскар, — просуществовать. Просуществовать я смогу, но и только. Другие мои клиентки приносят мне не так много денег, увы. А опускаться до того, чтобы давать объявления вроде: «Профессиональный садист, 37, ищет жертву», я не хочу. Это путь вниз.

— Поедем, Оскар, куда-нибудь пообедаем, — неожиданно предложила Наташка.

И они, оставив заботы, отправились в «Плазу». «Жизнь, — как любил повторять Оскар, — это пьеса, играемая без репетиций».

5

На следующий день после разговора с Наташкой Оскар позвонил Яцеку в Асторию. Габриэл так и не смогла уговорить таракана переменить квартиру и переселиться в Манхэттен.

— Да, — откликнулся Яцек в своей Астории, может быть перевернувшись на матрасе. Было утро. Десять часов утра.

— Это Оскар. Послушай, что там происходит с Эстеллой? Наташа передала мне, что ты звонил со странными обвинениями в мой адрес.

— Тебе лучше знать, что происходит, — лениво-нагло ответил Гутор. Оскар мог держать пари, что он почесывал правую щеку у подбородка. Этот только жест выдавал обычно смущение долгоносика. — Твое поведение травмирует девочку. Она очень впечатлительный ребенок, необыкновенно талантливый…

— Вне всякого сомнения, Эстелла Крониадис — ребенок необыкновенно талантливый и впечатлительный, я уверен, но каким образом мое поведение может ее травмировать, если я вижу Эстеллу Крониадис хорошо если раз в месяц? Друг мой, не мути, пожалуйста, воду, мне кажется, это ты восстанавливаешь вундеркинда против меня. Пока ты не познакомился с необыкновенно талантливым ребенком, отношения между нами не омрачались ничем.

— Ты отнял у ребенка мать! — парировал невозмутимый Яцек. — И до меня Эстелла тебя уже ненавидела…

— Ясно, у нее ко мне антипатия. Толстая, умная и некрасивая девочка не может любить молодого мужчину — любовника своей матери. Но это нормально. И я не отнимал у нее мать. У Габриэл и до меня были любовники.

— Эстелла знает, что ты бьешь ее мать…

— Я не могу объяснить толстоногой девочке, что ее мать… как бы это поприличнее выразить… имеет не совсем обычные сексуальные предпочтения. И не я навязывал их Габриэл Крониадис. Я только послушный исполнитель ее воли. Я ее обслуживаю и получаю за это деньги, как ты получаешь деньги за то, что учишь Эстеллу русскому языку и другим вещам. Я не могу этого объяснить Эстелле Крониадис, но тебе, Яцек, я это говорю. Габриэл — мазохистка. В этом нет ничего плохого, так же как и ничего хорошего. Она мазохистка, и это факт. Я — уже последствие того факта, что Габриэл — мазохистка. Если бы Габриэл не нашла меня, был бы кто-нибудь другой. Я хотя бы интеллигентен, Яцек, ты это понимаешь? К тому же Габриэл подчиняется мне в постели, но вне постели она босс, а не Оскар Худзински.

— Уйди, не пачкай себя, Оскар. Уйди из ее жизни.

— Почему? — Оскар искренне удивился, — Почему я должен отказаться от работы? Это моя работа. Мой бизнес. Габриэл — моя клиентка. Что бы ты сказал, если бы я вдруг попросил тебя для блага Габриэл отказаться от преподавания русского языка Эстелле? Не думаю, чтобы подобная просьба тебе понравилась, и не думаю, чтобы ты исполнил мою просьбу.

— Я не причиняю зла, Оскар. Я принес добро в дом на Бикман-плейс. Девочка была всеми забыта. Без отца, без материнского внимания. Она нашла во мне человека, который ее выслушивает, интересуется ее жизнью… Ты… ты… — Яцек замялся. — Сознательно или несознательно, но ты зло в чистом виде… Зло. И ты служишь злу…

— Пошел на хуй! — сказал Оскар и положил трубку.

6

— Можно было бы еще понять, если бы я воевал за свое право быть с любимой женщиной.

Оскар допил коньяк и жестом указал официанту на пустую рюмку. Сюзен Вудъярд сидела напротив, сочувственно слушая Оскара.

— …ты понимаешь, Сю, Габриэл мне безразлична, уже полтора года я знаю ее, но у нас, ей-богу же, почти деловые отношения… И мне приходится отстаивать свое право быть с ней… Как глупо! И кто же строит козни против меня? Смешно. Психически больной соотечественник, притворяющийся святым, и математически одаренная девочка в очках, толстая девочка тринадцати лет.

— Тебе не кажется, Оскар, что ты уделяешь слишком много внимания этому Яцеку и дочери Габриэл? Почему бы тебе не поговорить с Габриэл и предоставить ей заботу о ваших отношениях? В конце концов, это ее дочь, и что может быть проще, чем уволить учителя…

Сюзен насмешливо поглядела на Оскара и погладила его руку, вцепившуюся в пустую рюмку: «Успокойся!»

— ОК. — Оскар вздохнул и улыбнулся Сюзен: — Видела меня в «Риал Мэн»?

— О да! Джерри превзошел самого себя. Я уверена, что журнал получит тонны рассерженных писем от мужланов из провинции, и тираж журнала увеличится по крайней мере на треть. Люди любят видеть пришествие нового и соучаствовать в этом. Они будут плеваться, ругаться, но, я уверена, в ближайшее время тысячи и десятки тысяч клерков и сейлсмэнов попробуют новенькие кнуты и дилда на женах и подружках. В коже «а-ля Оскар» будут позировать полароидам, дрожащим в руках их женщин-партнерш.

Сюзен расхохоталась.

— Теперь за тобой очередь, Сю… Напиши обо мне книгу! — Оскар отпил глоток коньяка. Шестую рюмку пил Оскар.

— Я уже начала. — Писательница, как могла скромно, потупилась.

— Надеюсь, я главный герой? — Оскар посмотрел за спину Сюзен, где в это самое время метрдотель «Плазы» провожал к столику молодую женщину в черном старомодном костюме и маленькой аккуратной шляпке без полей. — Кто это? Сю, ты ее знаешь?

— Оскар! По-моему, ты выходишь за границы твоей профессии… Это привидение заставило тебя вздрогнуть. Нет, я не знаю ее, я не могу знать каждую пизду в городе.

— Актриса?

— Необязательно. Скорее всего, провинциалка из Европы, недавно появившаяся в нашем городе. Костюмчик ее, кажется, с Марше-о-Пюс… Или ты ищешь замену Габриэл, Оскар?

Уколов Оскара, Сюзен Вудъярд вежливо и тонко улыбнулась.

— Я думал, ты мне друг, Сю, — обиделся Оскар. — Ты что, тоже считаешь, что зарабатывать деньги сексом, как это делаю я, позорно и нечестно?

— Ты же знаешь, Оскар, что я так не считаю. Не будь таким нервным и хрупким. Я пошутила, и только.

— Ты, наверное, догадываешься, Сюзен, на основании своего собственного опыта, что работа палача далеко не легкая. Иной раз у меня болят потом руки и шея от всей этой эквилибристики. Я обслуживаю милых дам-мазохисток, а они только наслаждаются…

— Лежат, висят, стоят, сидят и наслаждаются… — расхохоталась опять Сюзен. — Мне пора, Оскар! Я приду завтра, как мы договаривались. Честно говоря, я скучаю по твоему телу…

Сюзен встала, нежно, но излишне фамильярно, как показалось Оскару, провела тыльной стороной ладони по его щеке и, поцеловав его в щеку, ушла, взметнув непонятной конструкции изделием Нины Риччи, подняв им теплый ветер вокруг Оскара.

Почти тотчас же к Оскару подошел официант и поставил перед ним кофейное блюдце с лежащим на нем сложенным вдвое листком бумаги:

— Вам просили передать.

Оскар развернул листок. На желтом разлинованном блокнотном листке было написано: «Привет, Палач! Я — Даян. Хочешь присоединиться ко мне?»

Оскар оглядел зал. За тремя старушками, вкушавшими мороженое с гран-маринье, переговариваясь с миддл-западным акцентом, Оскар нашел Незнакомку в шляпке с вуалью. Перед ней стоял бокал с шампанским. Поймав ищущий взгляд Оскара, Незнакомка пошевелила правой рукой, уже освобожденной от перчатки. Оскар ответил ей улыбкой и встал.

— Хай, Даян! — сказал он, подойдя к столику девушки.

— Хай, Палач! — смело взглянула на него девушка. — Садись! Всегда мечтала познакомиться с настоящим мужчиной.

7

«Брак? Я ищу любящую, красивую и интеллигентную жену. Ее ищут сейчас множество мужчин, но она все еще ждет нужного ей и единственного. Возможно, это я.

В то время как люди говорят мне, что я выгляжу на 33, я признаюсь в дополнительных десяти годах. Я поджарый блондин, 5 и 9 . Хорошо образованный (PhD), интеллигентный (очень) и успешный во многих областях интернационально. Мне принадлежат компания в Париже, арт-галерея в Нью-Йорке и другие капиталовложения, которые обеспечивают мне финансовую безопасность. Я хочу, чтобы только лучшие 5 % послали мне фотографии… Если вам приносит удовольствие лыжное катание в Аспене, теннис в Хемптонах, коньяк «Реми-Мартен» у камина, возбуждающие дискуссии и глубокая интимность, давайте исследуем мир и нас самих вместе. Сила и наслаждение личных отношений, ведущих к браку, — моя цель. ВВ М6 111».

Оскар, отложив «Вилледж Войс», смеется. Неужели М6 111, сорокатрехлетний владелец компании в Париже и арт-галереи в Нью-Йорке, не может найти себе женщину без помощи «Вилледж Войс»? Он что, не понимает, какого сорта женщины обратятся к нему? Отчаявшиеся и ожесточенные…

Вообще объявление звучит слишком хорошо, чтобы быть правдивым. Может быть, кто-то поиграл в Принца Чарминга?

Но вот очень земное объявление:

«Одинокий белый мужчина, 27. Я одинок уже целый год, и мне нужно быть с кем-нибудь. Я ищу женщину от 20 до 30 лет, очень земную, честную и атлетическую. Фото и письмо, пожалуйста. ВВ Р6 16».

Целый год без женщины! Очевидно, парень живет в аду. Оскар пытается вспомнить, как долго он находился без женщины когда-либо. И не может вспомнить сколько-нибудь длительного антракта в своей сексуальной жизни. Кажется, единожды ему пришлось просуществовать без женщины месяц. Здесь, в Нью-Йорке. Нервный и задерганный, Оскар именно тогда жил у Яцека Гутора в Бруклине. Пытался писать книгу, избавиться от привычек, рассеянной жизни и умерщвлял свою плоть при помощи рисовой диеты мистера Гутора. Закончилась героическая попытка побегом Оскара из Бруклина. Он примчался на первое попавшееся парти в Манхэттен (где-то в районе Бродвея) и к ночи обнаружил себя грубо и грязно занимающимся сексом с самой страшной женщиной на парти. Любовь зла…

Оскар улыбается, вспоминая этот эпизод своей жизни. Как ее звали? Оскар не может вспомнить. Безработная женщина, приехавшая из захолустного штата. У нее был маленький сын и девушка руммэйт Валери. Валери была куда симпатичнее и моложе женщины Оскара, и ему хотелось выебать Валери, потому он и запомнил ее имя. «Так всегда, — думает Оскар меланхолично, — нам хочется выебать Валери, а мы ебем других — хуже».

Середина дня. Проводив новую знакомую, Даян, Оскар валяется в кровати, изучая персональные объявления в «Вилледж Войс». Когда-то Оскар собирал особо интересные объявления, но при очередном переезде из отеля в отель просто выбросил свою ставшую слишком тяжелой коллекцию.

Даян… Прекрасная незнакомка, кажется, оказалась новым типом женщины, охотницей за знаменитостями. В перерыве между двумя нежными и вовсе не профессиональными сеансами любви, которыми наградил ее Оскар, она передала Палачу, что он, по ее мнению, самый интригующий и таинственный персонаж нью-йоркской сцены, может быть, соперник графа Дракулы и многолетнего, как сама жизнь, Энди Уорхола; Оскару было приятно услышать от существа с бархатным ласковым животиком то, о чем он догадывался уже давно. Догадываться он догадывался, но факт становится куда убедительнее, если на факт указывают вам со стороны и прекрасные женские губы говорят вам, что вы — Победитель. Получалось, что Оскар Худзински уже достиг того, о чем мечтал в дождливую осеннюю ночь в пустынном зале «Макдональдса».

Уже достиг…

Оскар оглядел свою спальню. Майское солнце в этот момент выскользнуло из-за тучи и распласталось на одеяле Оскара. Оскар-Победитель сбросил газету на пол и лениво потянулся в постели. «Что же дальше?» — подумал он и поглядел на. огромный, на полстены, блоу-ап обложки «Риал Мэн», подаренный ему Джерри. Оскар-Палач, сжав скулы в гримасу силы и власти, посмотрел на Оскара Домашнего, закутанного по горло в одеяло. Май в этом году не был теплым, и из приоткрытого окна тянуло прохладой.

«В сущности, у тебя нет реальной власти, — вдруг признался Палачу Оскар Домашний. — Как ни сжимай туго челюсти, как ни смотри строго и безжалостно, что-то в тебе, брат, мешает быть настоящим повелителем женщин. Нечто мягкое и сентиментальное. Ты не стал повелителем Женевьев в свое время. И не стал ты повелителем Габриэл… Почему?»

8

— Короче, он меня раздражает, Габриэл. Скажи ему, чтоб он заткнулся. Прикажи ему не совать нос в наши с тобой отношения…

— Ты ревнуешь, Оскар… Ревнуешь! — Габриэл торжествующе посмотрела на Оскара. — Ты ревнуешь Яцека ко мне и Эстелле. — Судя по интонации, предположение нравилось Габриэл.

— Может быть… Я не очень уверен, что имя моему чувству «ревность», но что Яцек Гутор раздражает меня своей назойливостью, это правда.

— Оскар, но ведь это же так понятно… По стандартам Яцека, ты — зло. Но Яцек любит тебя. Я присутствовала при невероятной сцене, когда Яцек изорвал и истоптал ногами номер «Риал Мэн» с твоей фотографией на обложке. Потом опустился на стул и заплакал…

— Ох, как трогательно! Он психопат, Габриэл, неужели ты этого не понимаешь? И почему только я несу ответственность, только я — воплощенное зло для него? А ты? Почему он не обвиняет тебя в принадлежности ко злу?

Габриэл смутилась:

— Не знаю, может быть, он считает, что я невинная жертва. Не знаю, Оскар…

— Ты и есть «невинная жертва», — саркастически заметил Оскар. — Яцек — «невинное» святое существо тридцати пяти лет. Таракан. Эстелла — «невинная» девочка тринадцати лет. Девственница. Один Оскар — монстр.

— Ну, Оскар, перестань. — Габриэл встала с кресла, подошла к стоящему у окна Оскару и дотронулась до его плеча. — Оскар, милый, не сердись! Я не могу приказывать Яцеку что бы то ни было, так же как я не могу приказывать тебе…

— Выгони его, Габриэл! Пусть опять идет к урне с прахом вечнозеленого дерева на углу Пятой авеню и Пятьдесят четвертой улицы. — Оскар зло сбросил руку Габриэл со своего плеча.

— Я не могу уволить Яцека!.. — На сей раз голос Габриэл звучал сухо и по-деловому. — Эстелла успела привыкнуть к нему, они друзья, и показать Яцеку на дверь — значит травмировать девочку на всю жизнь.

— Ты хочешь травмировать меня на всю жизнь? — Оскар повернулся к Габриэл.

— Будем разумны, — вернулась Габриэл к прежнему теплому, дружественному голосу. — Я не совсем понимаю, почему ты так нервничаешь, Оскар. Наши с тобой отношения никак не связаны с Яцеком. Да, он почти стал для меня членом семьи, и поэтому нельзя отказать ему в праве иметь собственное мнение… Но не нужно обращать на него внимание… Ты дорог мне, Оскар, не меньше, чем дорога моя дочь. Давайте все жить в мире и сосуществовать…

Оскар неохотно позволил Габриэл обнять его и поцеловать несколько раз в шею, подумав про себя, что маленький ястреб прав. Как всегда. Нужно быть западным человеком и проводить четкие границы между вещами и ситуациями. Яцек Гутор учит вундеркинда Эстеллу русскому языку и проповедует любовь к жукам и тараканам. Оскар Худзински работает машиной, удовлетворяющей сексуальные потребности мамы Габриэл, и любви не проповедует. Вмешивать же польские настроения, польские обиды и польские ссоры в профессиональные отношения Яцека и Оскара с работодателем — Габриэл Крониадис — глупо и непрактично. Если Оскар это делает, значит, он все-таки поляк куда в большей степени, чем ему кажется. Значит, он, как ни старался, не очень далеко ушел от своих соотечественников.

Только с помощью пары крепких бессемянных джойнтов удалось в эту ночь Оскару заставить работать мышцы своего члена. И, трудясь над компактным, сухим и тугим телом эксплуататорши, Оскар в первый раз почувствовал к Габриэл что-то вроде классовой ненависти. Однако, когда Оскар попытался было вложить эту ненависть в удары плеткой, которыми он награждал бока и поджарый зад Габриэл Крониадис, она застонала: «Больно! Слишком больно!» — и Оскару пришлось ограничиться обычным, дозволенным Палачу удовольствием. Выместить зло на эксплуататорше Оскару удалось только тогда, когда он вставил в щель Габриэл почти обязательное в их развлечениях дилдо № 1.

9

— Я думала, что Палач… Я представляла тебя другим… — Даян насмешливо проскользнула взглядом по лицу Оскара, и освобожденный взгляд ее заскользил далее, по цветам, столикам, посетителям и оркестру «Плазы». Оказалось, что по непонятной обоим причине и Оскар, и Даян любят «Плазу».

— Ну, и теперь ты разочарована? Ты ожидала увидеть зверя, руки по локти в крови невинных жертв. Палача, глотающего колючую проволоку на завтрак, угрюмого монстра…

— Ну, не совсем так…

— А, я знаю!.. Ты наверняка видела фильм Пазолини «Сало, или Сто двадцать дней Содома»… Именно из этого фильма подавляющее большинство моих женщин почерпнули неверные знания того, каким должен быть Палач. Сознайся, видела?

— Ну нет, Оскар, я не такая дилетантка… — Даян протестующе попыталась прикрыть рот Оскара ладошкой. Руки у Даян Гриндер были маленькие. Слияние голубых кровей Германии и Италии создало в высшей степени аристократическое существо… Правда, еще достаточно юное. Даян было только двадцать два года. — У меня был любовник, который едва не прокусил мне горло. Ты, наверное, слышал о нем… Роберт Штук — известный театральный режиссер.

Оскар спросил еще бутылку шампанского у подошедшего официанта. Он уже был слегка, тепло и красиво пьян. Из-за соседнего столика ему поклонился, привстав, дубина-журналист Боб Картер. Оскар поднял руку и слегка повертел кистью в воздухе. И оглядел зал.

Как обычно, с Оскаром была самая красивая женщина. Так случалось теперь всегда. Сидящие вместе с Картером два мужлана в невыразительных расцветок костюмах-тройках завистливо время от времени посматривали на Оскара и Даян. Приятное чувство гордости за его женщину заставило Оскара взять руку Даян и поцеловать ее:

— Спасибо…

— За что?

— За то, что ты есть, такая юная, прекрасная и благоухающая. Искательница приключений…

— И тебе спасибо. Ты очень нежный. Я не могла, себе представить, что мужчина может быть таким нежным. «Нежный Палач». Парадокс.

— Я стараюсь быть злым и безжалостным, — засмеялся Оскар. — Мне казалось, что это у меня получается. Ты первая, кто сказал мне, что я нежный.

Последнее утверждение было льстивой неправдой. Наташка не раз смеялась над Оскаром и сравнивала его темперамент с девичьим. Наташка знала все слабые места Оскара, но даже Женевьев порой говорила Оскару, что он нежный.

Проходящая к выходу большая компания мужчин в токсидо и женщин в вечерних туалетах попрощалась издали с Оскаром. Оскар, приподнявшись, слегка поклонился.

— Тебя все знают.

— В обществе, в котором самые известные люди — куаферы и портные, Палач — приятное разнообразие.

— Ты имеешь в виду хэрдрессеров и дизайнеров?

— Да. Я только употребил старые имена для них… Что такое дизайнер? Ваш бывший личный, пусть и королевский, но портной. Еще в начале прошлого века портных пороли розгами за плохо сшитые костюмы. Не говоря уже о хэрдрессерах…

Даян заулыбалась.

— Моя профессия куда более романтическая и славная, — продолжал Оскар. — Мои предшественники — палачи — были аристократами. Принц Влад — он же граф Дракула — один из них. Маркиз де Сад — наиболее известный из нас. Моя профессия сообщает мне ореол таинственной жуткости. Честно говоря, Даян, я думаю, женщинам, которые ищут встреч со мной, важнее именно этот жуткий исторический, полупреступный ореол вокруг Палача, чем мои фактические действия.

Оскар отказался в первую встречу быть Палачом с Даян. Он был с ней мужчиной. Даян еще предстоит знакомство с Палачом, поэтому она верит и не верит Оскару, улыбается и хмурится и не знает, воспринимать ли то, что он говорит, серьезно или, может быть, как кокетство притворяющегося усталым Палача.

Старый, седой и красивый черный, которого оркестр и часть зрителей встретили аплодисментами, прошел к пианино, тщательно сел, нажал лакированным башмаком педаль и запел: «Я хочу взять тебя на медленный корабль, идущий в Китай…»

Оскар опять взял красивую руку Даян и поцеловал ее. Одновременно он подумал, что очень хорошо, что Даян такая молоденькая и ей не лень еще сидеть здесь, в «Плазе», с Оскаром, напялив на себя милые парижские, немного старомодно выглядящие в Нью-Йорке тряпочки, и загадочно щуриться на Оскара и в зал и красиво нести бокал шампанского ко рту… Все эти приятные мелочи и придают жизни аромат, подумал Оскар. Кожа на личике Даян была чистой-чистой, только кое-где закрашенной легким мейкапом, глаза ее блестели… Очевидно, перед свиданием с Палачом она закапала в каждый глаз по капле жидкого вазелина…

Габриэл Крониадис не будет сидеть с Оскаром в «Плазе», лениво беседуя. Может быть, потому, что на руках у Габриэл забота о продаже оружия всему миру. И, может быть, потому, что Габриэл пятьдесят и у нее нет никаких иллюзий по поводу мира и его обитателей. Габриэл приезжает к Оскару получить свою порцию странного для других, но вполне нормального для нее самой секса и отбывает опять в мир продажи оружия. Как скучна Габриэл! — впервые признался самому себе Оскар. Жизнь ее расчерчена на квадраты, и ее секретарша Элизабет наверняка проставляет в квадратах среды и пятницы: «Оскар. 6 p.m — 9 p.m». Бр-р!

10

Теплый ветер продувал Централ-парк насквозь, когда Оскар и Даян, сидя в коляске и пьяно хохоча, совершали путешествие по парку. Они выбрали, разумеется, белую лошадь и блондинку-девочку в черном высоком цилиндре, покачивающуюся сейчас перед ними высоко на козлах.

— Посмотри, ты знаешь, что это цветет, Оскар? Белые цветы…

— Где?

— Вон, за скалой. Невысокие деревья, почти без листвы, но все в цветах.

— Не знаю. Какие-то фруктовые деревья. Наверное, яблони. Или сливы. Я вырос хотя и в небольшом, но в городе и почти не умею отличать одно дерево от другого. Даже не знаю их названий по-польски.

— Яблони, — отозвалась Маргарет с козел. Она сама представилась хохочущим Оскару и Даян, когда они вывалились из «Плазы», выдув там четыре бутылки шампанского.

— Единственное время года, когда Централ-парк еще свежий, — прокомментировал проплывающие мимо скалы, холмы, рощицы и болотца Оскар. — Конечно, он не такой свежий, как ты, Даян…

— Комплимент. Косвенный. Еще один. Я сегодня получила от Палача столько комплиментов, сколько невозможно получить от ангела…

Театральным, красивым движением женщины-соблазнительницы Даян положила руку на плечо Оскара, мгновенно обняла его за шею и поцеловала в губы легким, скользящим движением.

«Девчонка. Дурочка, — подумал Оскар. — Ведет себя так, как будто играет в фильме». Но Оскару было приятно. Да и он сам не очень-то знал, как долясен себя вести, сидя в коляске, одетый в токсидо Палач, проезжая через Централ-парк с дочерью сталелитейного наследника, юной Даян. Оскар потянулся к затянутому в шелка существу и поцеловал ее в смеющийся, пытающийся ускользнуть рот.

— Знаешь, что сказал мой отец, когда я показала ему журнал с Палачом на обложке? — Даян лукаво прищурилась.

— Что? — Оскар был искренне заинтересован.

— «Хитрый поляк. Уступает только генералу Ярузельскому».

— Циничный у тебя папочка! — Оскар рассмеялся неожиданному сравнению.

— Я пошла в папу… Слушай, Палач, хочешь, чтобы я была твоей герл-френд?

— Хочу. Но какая же герл-френд может быть у Палача? Ты испортишь мне репутацию… Мой палаческий имидж…

— Да? Я об этом не подумала, — разочарованно констатировала Даян. — Вместе мы прекрасно смотримся.

— Я видел, как ты заглядывала на нас в зеркало в «Плазе»… — рассмеялся Палач. — В каком фильме ты в этот момент играла? «Последнее танго в Париже»?..

— Ну нет! — возмущенно запротестовала Даян. — Ты слишком молод для мужской роли. Марлон Брандо играет пятидесятилетнего. В другом…

— Не хочешь сказать… — Оскар наклонился и поцеловал Даян в мочку уха.

— Не могу… — застеснялась Даян. — Ты тогда догадаешься, что я о тебе думаю.

Когда они выезжали из парка, в молодой листве там и сям зажглись фонари, и слабый свет их на фоне еще совсем не темного неба вдруг сообщил Нью-Йорку, открывшемуся им впереди, сказочный, сюрреалистический вид.

— Как картина Магрита, — сказала Даян.

Они выезжали на Централ-парк — Южную улицу. Почему-то предстоящая Оскару встреча с Наташкой уже не казалась ему такой важной.

11

Вернувшись домой в четыре часа ночи, Оскар захотел есть. Ничего необычного в этом желании ке было. Даже вернувшись из самого лучшего ресторана, Оскар обычно открывал холодильник и что-нибудь ел перед тем, как отправиться ко сну. Привычка нездоровая, но приятная.

Оскар прошел на кухню, сделал себе бутерброд с ветчиной, достал бутылку пива и, поднявшись на антресоль, дверь которой вела на крышу, уселся на высокий табурет, поставив бутылку с пивом на один из многочисленных подоконников, задумался.

Оскар думал и жевал. Было тихо. Время от времени внизу вдруг включался холодильник и, погудев, набрав нужную температуру, выключался опять. Слабо прошумела вода где-то в стене кухни. Очевидно, японец-художник, живущий этажом ниже, сходил в туалет. Японец, как и Оскар, был ночным человеком.

Оскар сидел, смотрел в темное стекло окна. За окном был кусок Оскару принадлежащей темной крыши, на крыше он мог рассмотреть силуэты полотняных стульев. Утром на одном из них Оскар, как обычно, принимал солнечную ванну. Рядом со стулом лежала в слабом свете, источаемом облачным небом, книга Стива Барона, которую Оскар наконец-то собрался прочесть. Оскар забыл убрать книгу с крыши.

Оскар подумал о том, что сегодня в первый раз за, может быть, восемь лет он по-настоящему обратил внимание на другую женщину, не Наташку. И сам это почувствовал. Почему? Наверное, химия. Оскар улыбнулся. Когда нет логического объяснения какой-либо проблемы, его друг Стив Барон (Оскар подарил теплый взгляд книге за окном) имеет обыкновение вздохнуть, развести руками и обвинить во всем химические элементы. Возможно, Даян именно такое редкое расположение химических элементов, которое автоматически действует на химические элементы Оскара. Он еще не совсем уверен, что на все химические элементы Оскара действуют элементы Даян, но на многие, это точно. А как же Наташка? Почему-то Оскару вдруг стало стыдно перед Наташкой. Он предал ее в мыслях. Оскар до этого никогда не сравнивал Наташку с другими женщинами. Наташка была одна. Теперь оказалось, что есть Даян. Оскар вспомнил аффектированно-театральную дочь сталелитейного магната, ее кинематографически страстное лицо, окаймленное кустом черных волос, и так и не понял, почему ему нравится Даян. Химия…

Наташка уж как-то совсем упростила их отношения. Сделала жизнь очень практичной. Оскар делает все, что Наташка хочет, Наташка встречается с Оскаром, когда она хочет, не оставляя места инициативе Оскара. Наташка — это тупик, внезапно понял Оскар. Любые отношения должны развиваться. Его отношения с Наташкой не развиваются. Уже несколько лет они топчутся на месте. Последний кризис был у них, когда Оскар порезал Наташкины тряпочки в отместку за то, что Наташка выспалась с Чарли. Возможно, Наташка и до сих пор еще спит с гориллой-официантом время от времени, неприязненно предположил Оскар. Она не уступит Оскару и сантиметра своей свободы.

Даян младше Наташки на восемь лет. Даян совсем еще молодая самочка. Ей хочется играть, бегать, притворяться, и при этом никакой системы для себя Даян еще не придумала. Ей нравится игра, нравится необычный персонаж жизни — Оскар…

Непонятного происхождения звук, донесшийся с крыши, вдруг отвлек внимание Палача. Как будто опрокинут был стул. Оскар всмотрелся в крышу. Нет, оба стула были на месте. Может быть, кот? — предположил Оскар. Обширная крыша лишь до половины была освоена Оскаром. Оставшуюся половину он намеревался освоить в будущем. Невозделанная половина — старые трубы, железные скаты и откосы, небольшой чердак с одним окном, асфальт и смола — были отделены от возделанной жилой половины крыши деревянным забором.

Очевидно, кот. Миниатюрные тигры свободно разгуливают по крышам, Дважды Оскар находил черно-белое плебейское существо с бандитской мордой у себя в лофте. Оскар, впрочем, уважает котов за самостоятельность и независимость. Куда больше, чем собак. Посему оба раза он накормил презрительного бандита и выпустил обратно в асфальтовые джунгли.

Даян… Оскар улыбнулся, вспомнив записку, присланную ему через официанта. На такой поступок нужно решиться. Конечно, можно в четырнадцать лет уже стоять на Восьмой авеню и предлагать себя прохожим, но если ты дочь сталелитейного магната, интеллигентная девушка, то послать записку Палачу в «Плазе», может быть, труднее, чем встать на Восьмой авеню…

Оскар решил переместиться в постель и там додумать свои приятные мысли… Встав с табурета, Оскар вспомнил о «Выборе Елены». Книгу следовало убрать с крыши на случай дождя. «Выбор…» был с авторской надписью. Оскар открыл дверь на крышу и вышел в ночь.

Книги на полотняном стуле не было. Не было и под стулом или где-либо поблизости. Оскар посмотрел некоторое время на то место, где еще несколько минут назад лежала книга, и поспешно ушел в лофт, заперев за собою дверь.

12

Кот не может унести книгу, даже если бы и хотел посмеяться над Оскаром или Стивом Бароном. В том, что книга была на месте, когда он вернулся домой, Оскар не сомневался. Он не был пьян и не курил травы. Оставался только один возможный вариант происшедшего. А именно — кто-то взял книгу с крыши. Человек. Минут пять-десять назад.

Оскар прислушался к тишине в лофте и в первый раз пожалел о том, что у него такое обширное помещение. Тишина показалась ему зловещей.

— Ебаное говно! — выругался Оскар вслух. Ругательство беспомощно всколыхнуло воздух. Кому нужна книга Стива Барона? Грабителям? Глупости, как правило, грабители не читают книг. Очевидно, некто решил подшутить над Оскаром, забравшись каким-то образом на крышу и увидев его сидящим в стеклянном куполе кухни. Друзья? Но кто из близких Оскару людей был способен на такие шуточки? Чарли? Почему-то Оскару первым пришло в голову имя Чарли.

Чарли способен. Это его стиль. Но Чарли ленив и не станет утруждать себя сложнейшей проблемой, даже двумя. Слежкой за Оскаром и проблемой, как достичь Оскаровой крыши. Нет, для Чарли это слишком тяжелая работа. Хотя стиль вполне его, стиль Чарли…

Кто еще? Друзей-мужчин у Оскара не так много. А может быть… Почему он решил, что это дело рук мужчины? Женщина? Но кто? Наташка? Но Оскар только что расстался с Наташкой, сам отвез ее домой на такси и видел, как Наташка вошла в холл своего дома и с большим удовольствием нажала кнопку звонка, разбудив им, заливистым и длительным, своего личного врага — дормена Джерри, прикорнувшего на стуле по другую сторону стеклянной двери.

«Может быть, ветер?» — подумал Оскар. И тут же отмел предположение. Какой должен быть порыв ветра, чтобы сорвать с места девятисотстраничный том в твердой обложке?

Ураган?

Оскар прошелся по кабинету, сунув руки в карманы. Вышел из кабинета, прошел в кухню, поднялся по лестнице, возвышающейся на антресоль кухни, на уровень крыши, туда, где он сидел. Пустая бутылка из-под пива «Бэк» до сих пор стояла там, где Оскар ее оставил. Оскар сел на табурет и поглядел на крышу.

Все то же. Два стула. Книга не появилась. В разорванные полотнища туч там и сям проглядывают весенние звезды. Тучи бегут быстро-быстро, и потому освещение все время меняется.

Оскар встал, проверил еще раз замок на двери, ведущей с кухонной антресоли на крышу. Заперто.

Оскар спустился с антресоли, походил некоторое время по кухне. Нужно спать, решил он. Или хотя бы попытаться заснуть. Возможно, грабитель или грабители были на крыше и пытались проникнуть в лофт, когда вернувшийся домой Оскар вдруг спугнул их. Уходя, один из грабителей прихватил с собой книгу… чтобы, повертев в руках, швырнуть ее вниз, в Нью-Йорк, или чтобы показать богатому парню, тянущему холодное пиво за стеклами аквариума, что он не так безопасен, как ему кажется. Оскару показалось, что он проник в психологию грабителей… Или грабителя…

Телефонный звонок раздался именно в тот момент, когда Оскар, почистив на ночь зубы, выходил из ванной. Оскар взял телефонную трубку в спальне. И сразу все понял…

В трубке молчали и дышали. Этот нехитрый прием наведения ужаса успешно популяризирован Голливудом, и даже деревенский идиот в самом зачуханном штате знает, как использовать телефонный аппарат.

— Говорите! Я не расположен слушать ваше дыхание. Если не заговорите, я отключу телефон.

В трубке завозились, и прошедший через шарф или платок голос — наверняка через шарф, сложенный втрое или вчетверо, по всем лучшим стандартам Голливуда, — голос произнес:

— Если ты не оставишь в покое Габриэл Крониадис, ебаный поляк, пеняй на себя!

глава десятая

1

В сущности, все было хорошо с Оскаром. Одна пропавшая книга и один телефонный звонок не означали, что жизнь Оскара ужасна. Один телефонный звонок не сделал Оскара несчастливым.

Прошла неделя, и второго телефонного звонка он не получил. То есть за неделю, может быть, сотня телефонных звонков раздалась в лофте Оскара, но «голос» его больше не беспокоил.

На следующее утро после происшедшего Оскар позвонил Габриэл в офис и поведал ей о короткой беседе с «голосом», умолчав почему-то о пропавшей книге.

— Кто-то разыграл тебя, Оскар. Может быть, один из моих любовников… Майкл никак не может успокоиться…

В голосе Габриэл прозвучала кокетливая гордость пятидесятилетней женщины, за которой до сих пор волочатся мужчины, и не только волочатся, но и, как выясняется, ведут себя, как глупые петухи.

— Не очень-то похоже на стиль председателя Совета директоров одной из крупнейших в стране автомобильных компаний, — с сомнением возразил озабоченный Оскар, пропустив мимо ушей женское тщеславие Габриэл.

— Ах, ты не знаешь мужчин, Оскар. К тому же Майкл любит выпить и иной раз бывает очень сумасшедшим… — Габриэл в телефоне горделиво хмыкнула.

— Однако я вижу, что он до сих пор не пропил компанию… Нет, это не был пьяный Майкл. Кто-нибудь принадлежащий к более низким слоям жизни. Если бы я своими ушами не слышал американское, не очень интеллигентное, но четкое произношение «голоса», я бы подумал, что это Яцек… — Оскар помолчал. — Но Яцек очень плохо говорит по-английски, как ты сама знаешь, и его деревянный голосишко не спутаешь ни с каким другим.

— Ты несправедлив к Яцеку, Оскар. Даже будучи уверен, что это не он испугал тебя звонком, ты все-таки не упускаешь случая выразить твое враждебное к нему отношение… — Габриэл звучала осуждающе.

— Яцек совсем недавно просил меня оставить миссис Крониадис и ее дочь в покое. Что я должен думать?

— Извини меня, Оскар, — Габриэл добавила в свой голос возмущения, — но ты ведешь себя с некоторых пор истерично. Когда я с тобой познакомилась, меня привлекла в тебе именно сила характера. Твоя резкость, горделивая независимость и сила… сила… Ты очень изменился.

— Мне не нравится эта история, Габриэл.

— Тебе что, до этого ни разу не звонили и не молчали в трубку, Оскар? Кто-то пошутил. Может быть, одна из брошенных тобою женщин, лежа в постели с мужчиной, попросила его напугать тебя… Может быть, это Женевьев. Она, кажется, зла на тебя.

— Может быть, это Женевьев, — согласился Оскар. — Однако я думаю, это не она. Она слишком хорошо выдрессирована. Самое большее, на что она способна, — это напиться в знак протеста до бессознания.

— Тебе лучше знать, — согласилась раздраженная Габриэл. — Если ты так напуган, Оскар, я могу тебе одолжить Билла на некоторое время… Или, если ты хочешь, мы наймем тебе личного телохранителя: Хотя бы на ближайшие пару месяцев?..

«И Билл или личный телохранитель будут доносить на меня Габриэл Крониадис», — подумал Оскар и вслух поблагодарил Габриэл:

— Нет, спасибо, Габи… Вероятно, ты была права, и звонок был глупейшей шуткой кого-то из наших общих знакомых. Забудем о нем.

— Тебя видели в «Плазе» с некой юной дамой. — Голос Габризл опять видоизменился, выражая теперь нарочитую незаинтересованность. Оскар мимоходом отметил, какое великое множество оттенков чувств способен выразить человеческий голос, и вспомнил, что когда-то давно он и Эльжбета отказывались разговаривать друг с другом в постели и выражали себя только при помощи животных звуков и отлично друг друга понимали.

— Разведка донесла, да?

— Да, разведка. Мне сказали — она красива… Дочь старого Гриндера…

Зависть прозвучала в голосе Габриэл, и Оскар с удовольствием убедился, что миссис Крониадис ревнует его к Даян.

— Сама прислала мне записку. Попросила подойти к ее столику. Я подошел…

— Оскар!.. — Вероятно, Габриэл Крониадис вспомнила о своем могуществе и о том, что она платит Оскару Худзински и содержит его… — Весь город знает, что ты мой любовник. И если ты появляешься вот уже две недели в «Плазе» с дочерью старого Гриндера, то весь город заключает: «Бедная Габриэл Крониадис! За все свои деньги она не может купить верности польского молодого человека…»

— Гуд бай, Габриэл! — вежливо сказал Оскар и положил трубку.

2

Затем раздались долгие телефонные звонки, но Оскар решил не отвечать Габриэл и выдернул шнур телефона из розетки.

Оставшуюся часть дня он провел один. Как в старые добрые времена, в допалаческом славном прошлом, Оскар спустился в супермаркет, купил курицу, картошку, лук, морковь и, вернувшись, стал готовить суп.

Стоя на кухне — сверху, из стеклянного купола, горячее, сыпалось солнце, — Оскар разделся до ти-шотки и трусиков и с удовольствием вдыхал запах бурлившего на огне варева, живой запах еды — то есть жизни. Безуспешно пытаясь найти в баночках и коробочках лавровый лист, Оскар сообразил, что это в первый раз он готовит еду на этой кухне. Хорошая жизнь приучила его к ресторанам, к готовой пище, к обмену долларов на услуги…

Однако удовольствие приготовить самому себе еду, оказалось, все еще остается большим удовольствием. Оскар топтался у очага с пищей и бодро размышлял о том, как он будет жить в будущем. Связь с Габриэл, безусловно, изжила себя. Это не означает, что связь следует прекратить завтра, нет, с Габриэл он помирится, и некоторое время они еще продержатся на вдруг проснувшейся ревности Габриэл, однако конец близок. Скорее всего, Габриэл стареет, и жизнь ее тела уже не так важна для нее. Иной раз Габриэл даже позволяет себе пропускать ранее обязательные с шести до девяти встречи по средам и пятницам. Чему Оскар бывает очень рад, потому что ему становится все сложнее заставлять свое воображение работать с хорошо ему знакомым телом Габриэл.

Что же будет дальше? Может быть, он откроет школу палачей… Кроме того, у него теперь есть Даян, с которой Оскару очень хорошо. Хорошо настолько, что ему нужны пока только самые элементарные ухищрения Палача. В основном оба ведут себя в постели как здоровая пара, празднующая медовый месяц. Разумеется, Даян не его клиентка, а… кто ему Даян?.. Его герл-френд. Первая после Наташки за долгие годы. Настоящая.

Где-то, как всегда неунывающая, носится по Нью-Йорку Наташка. Но Оскар думает о ней все меньше и меньше… Оскару не понравилось, как прореагировала Наташка на известие о появлении в жизни Оскара Даян. Он думал, Наташка расстроится, будет его ревновать… А она…

— У тебя, говорят, появилась постоянная девушка, Оскарчик? — спросила его Наташка в конце длительного телефонного разговора о том о сем, об общих знакомых и вообще о жизни… — Я рада за тебя…

По интонации Оскар понял, что Наташка действительно рада за него, и ему стало грустно. Значит, Оскар был Наташке куда более безразличен, чем даже казалось. Ну что ж, время — восемь лет — лишило их отношения крови. Однако, если бы Наташка сейчас предложила Оскару: «О, я люблю тебя, давай уедем вместе куда глаза глядят!», он, может быть, и уехал бы с ней. Уехал бы? Оскар вспомнил все Наташкины ужасные истории с другими мужчинами и весело-стыдливо подумал, что ему хватило бы этих историй до конца жизни. Для возбуждения, для поднятия члена Оскара. Но Наташка никогда не предложит ему уехать, посему о чем тут говорить…

Оскар наливает себе в хрустальную вазочку суп и отдельно на тарелку выкладывает куски курицы. Человеку нужны витамины, потому Оскар очищает луковицу и, аккуратно разрезав ее, кладет на тарелку вместе с кусками вареной курицы.

Густо посыпав суп перцем, Оскар берется за ложку… Как он будет жить без дотаций Габриэл Крониадис? Плохо. Конечно, у него есть несколько женщин, также платящих ему за работу. Но их поступления нерегулярны, а Оскар уже привык к очень высокому уровню жизни.

Может быть, оставить профессию Палача? Но чем заняться? Лучше всего Оскару удается именно работа с женскими телами. Все другое, сознается себе Оскар, он способен делать не лучше других. Способен ли он написать книгу лучше Стива Барона? Пожалуй, нет. У Оскара нет профессиональных навыков, которые есть у Стива, и возиться со словами Оскару всегда было скучно. Оскар любит читать, но писать… Бр-рр!

Менять профессию в тридцать семь лет глупо, решает Оскар, доскребывая суп из хрустальной вазочки. Тем более когда ты уже столького достиг в этой профессии. Нужно остаться Палачом, но видоизмениться. Как? Оскар решил не торопиться, оглядеться, подумать и потом только что-либо предпринять. Пока следовало поставить на место забывшуюся Габриэл.

Оскар вернулся к кастрюле и налил еще вазочку куриного супа. Глубоких тарелок у него, оказывается, нет.

3

— Молодец, — прошептал «голос», — умный поляк. Последовал моему совету. Последуй и другому. Уезжай из Нью-Йорка. Уезжай… уезжай… уезжай… — «Голос» утонул в вязком телефонном пространстве, где-то среди одиннадцати миллионов живых существ, среди чудовищных скоплений бетона и ржавого металла, над водами тухлых рек Хадсон и Ист-Ривер. Затем послышалось частое дыхание, как будто трубку поднесли к пасти большой собаки…

— Слушай, больной, — сказал Оскар. — Фак юрселф! Я буду с Габриэл Крониадис так долго, как мне этого захочется, а под подушкой в спальне у меня лежит револьвер…

И Оскар положил трубку. Ровно через несколько секунд, необходимых для того, чтобы нажать на семь кнопок, телефон взвизгнул опять.

— Да?

— Ты мертв, — сказал голос. — Мертв!

— Я слышал это клише десятки раз из телефонных трубок всего мира и до сих пор жив, идиот, — сказал Оскар спокойно. — Не звони больше.

— Нет, — сказал голос. — Не буду. Это последний раз. Ты мертв.

И «голос» спешно положил трубку, как бы желая во что бы то ни стало оставить за собой последнее слово.

Так как «голосу» некуда было позвонить, Оскар незло выругался и сделал себе скотч с содой. Походив по залу, пошевелив льдинками в бокале, Оскар решил, что ему следует сегодня же достать револьвер, которого у него, разумеется, не было. Потом ему сделалось смешно.

Чего Оскар боится? Он всегда был более или менее осторожен в своих знакомствах. Он никогда не занимался продажей драгс, если он и знал двух-трех драг-дилеров, то коротко, и никогда не стремился с ними сближаться. Оскар далек от опасных зон жизни — его путь никогда не пересекся с мафией или могущественными разведывательными организациями, такими как CIA, КГБ, польская разведка и тому подобными. Даже в первые годы своего пребывания в Соединенных Штатах Оскар воздерживался от каких бы то ни было политических высказываний. Да никто и не интересовался его мнением когда-либо… Еще один поляк-эмигрант. Десятки и, может быть, сотни тысяч поляков живут вне Польши. Сейчас, правда, благодаря распространительной сети журнала «Риал Мэн» лицо Оскара появилось на всех стендах…

Оскару показалось, что он нащупывает нить. Конечно, как он сразу не додумался до этого. «Риал Мэн» — вот причина. Палач в боевом наряде на обложке журнала. Оскар оказался в положении селебрити. Он сделался селебрити в одну ночь, сойдя с типографских машин бруклинской типографии, где, как знает Оскар от Джерри Гольдсмита, печатается «Риал Мэн»… Оскар забыл, где он живет. Мирный истязатель женщин, безусловно, вызвал зависть бесчисленных неудачников Великого Города, на электроплитках в вонючих дешевых отелях готовящих себе куриные супы…

Такой же урод убил Джона Леннона. Такие уроды стреляют в киноактеров и президентов. Именно из-за них киноактер Сильвестр Сталлоне пришел на парти к Жюльет Мендельсон с семью телохранителями! Оскару звонил его двойник. У каждого селебрити, у каждого победителя есть свой двойник. Кто-то думает, что он мог бы сделаться киноактером или Палачом.

Оскар попытался представить своего двойника. «Голос»… Как он выглядит? Почему-то Оскару представилось, что двойник его не только является копией Оскара, но и одет точно так же, как был одет несчастный и неудачливый Оскар два года тому назад, сидя в «Макдональдсе», согреваясь кофе… Армейские бесформенные брюки хаки из тсриф-шопа, кроссовки, вылинявшая черная куртка…

Нет денег, некуда идти. На глаза попадается газетный киоск… Внимание привлекает необычный, затянутый в кожу, грозный Палач на обложке… живущий в мире удачи, красивых женщин.

Может быть, двойник брел по Бродвею. Безработным некуда девать время… Рассматривал витрины магазинов, газетные киоски. Увидел обложку «Риал Мэн»… Остановился перелистать журнал. «Эй, покупай, тогда и читай!» — прорычал ему злой толстый старик, выглянув из глубины будки. Или, может быть, вышел и вырвал журнал из рук двойника. Из рук «голоса». «Еще один пинок», — подумал двойник. И поплелся опять по Бродвею. И еще раз у другого киоска увидел необычную обложку журнала «Риал Мэн»… И у следующего газетного киоска…

Двойник Оскара, очевидно, купил «Риал Мэн» у десятого или двенадцатого киоска. У двенадцатого толстого или тощего злого старика. К тому времени двойник уже знал каждую фотографию и содержание интервью. Двойник отсчитал два доллара пятьдесят центов из своих последних денег и купил интригующий его журнал. Затем двойник долго сидел в чахлом сквере, еще и еще раз перечитывая историю Оскара, восхищаясь Палачом и ненавидя его.

«Я тоже мог бы быть Палачом… Я не хуже, я лучше, у меня хороший член, и я тоже знаю, как приступить к женщине… Ведь я привязывал Барбару к постели… я умею, я могу… Этот бастард…»

Оскар представил себе, что обложка «Риал Мэн» висит где-то над кроватью его двойника в бессолнечной комнатушке, выходящей окнами на бегущий по черной ржавой эстакаде сабвей, и, может быть, у Палача на обложке выколоты перочинным ножом глаза.

4

— После публикации «Выбора Елены» я тоже получил свою долю анонимных звонков и угроз, Оскар. Это непременная привилегия знаменитости. Я бы на твоем месте вел себя осторожно, но не переоценивай опасности. Среди сотен известных музыкантов убили только Джона Леннона. У этих истериков, «двойников», как ты их называешь, у одного на сотню тысяч только хватает храбрости или безумия, назови это как хочешь, осуществить свои угрозы. В основном они удовлетворяются учащенным дыханием в телефонную трубку или доморощенной вуду-церемонией в кустах Централ-парка…

Стив Барон отпил большой глоток блади-мэри и участливо посмотрел на Оскара. Они сидели в баре «Знак Голубя», оба в белых пиджаках, на Оскаре были еще белые брюки и белые туфли. Белая одежда всегда безошибочно свидетельствовала о том, что у Оскара паршивое настроение.

Оскар последовал примеру Стива — он также пил терпкий, приятно-крепкий блади-мэри, отхлебнул глоток и посмотрел мимо Стива в чуть приоткрытое французское окно, выходящее на июньскую нью-йоркскую улицу. Проходящий мимо парень в рваных джинсах и такой же куртке, с длинными, забранными в пучок и перевязанными красным платком волосами, остановился и, приподнявшись на цыпочки, попытался заглянуть вглубь, в бар.

— Может быть, это он…

Стив Барон повернулся и, оглядев уже удовлетворившего свое любопытство и удаляющегося джинсового длинноволосика, отрицательно покачал головой.

— Нет, это старый хиппи, осколок поколения шестидесятых годов. Однажды он двинулся от нечистого спида или еще какой-то химической гадости, проданной ему криминалом драг-пушером, и с тех пор у него осталось ровно столько здоровых клеток в мозгах, чтобы дергать струны гитары, корпус которой украшен переводными картинками.

— Вот как ты его ловко определил, — рассмеялся Оскар. — Профессионально-писательски.

— Не составляет проблемы, Оскар. Ты забываешь, что я родился в этой стране. Нам удалось создать новый тип человека — человека-копию. Кажется, даже советским коммунистам этого не удалось сделать за шестьдесят с лишним лет. Мы же отлично справились с задачей. Только несколько человеческих типов разгуливает по территории пятидесяти штатов Америки.

— К какому типу ты относишь меня, Стив?

— Ты «аутсайдер». Иностранец. Вне системы.

— Спасибо…

Стиву, казалось, передалось тревожное и хмурое настроение Оскара. Он с брезгливым выражением лица осмотрел входящую в бар компанию, состоящую из трех бизнес-вида мужчин и двух некрасивых женщин среднего возраста.

— Пять часов. Бизнесмены, окончив дневной труд, пришли выпить со своими секретаршами. Мир скучен… Характеров как таковых нет. В сущности, не о ком писать книги… Разве у этих джентльменов могут быть страсти, Оскар? — Стив вздохнул.

Оскар обвел глазами компанию, с осторожным гоготком размещающуюся за двумя столиками… Может быть, адвокаты… коллеги паука Роджера Мендельсона. Серые, несмотря на июнь, лица, слишком тяжелые для лета костюмы…

— Кажется, представители самой популярной в Соединенных Штатах профессии. Школа, приличный университет, место в хорошей адвокатской фирме… Ничего интересного для писателя, Стив… В герои твоих будущих книг джентльмены, разумеется, не годятся. Но им, я уверен, никто не звонит и не стонет в трубку: «Ты — мертв…»

— Может быть, «голос» — муж одной из твоих клиенток?

— Как правило, у моих девочек нет мужей, а если и есть, эти мужчины не способны на такую ненависть, какая выливалась на меня из трубки. Они счастливы, что я занимаюсь их женщинами. Они свободно могут уделять все свое время любимому ими бизнесу или предаваться мелким грешкам.

— Охотиться за собственными детьми, например… Ты знаешь, Оскар, у меня есть приятельница-психоаналитик. Она утверждает, что около двадцати пяти процентов американских женщин начали свою сексуальную жизнь с инцеста… «My heart belongs to daddy…»[3]

— Так много? Каждая четвертая! А ты жалуешься, что не о чем писать, Стив, нет больше характеров…

— Ах… — Лицо Стива было теперь совсем розовым от четвертого блади-мэри. Розовым и хмурым. — Серьезная литература умерла. Умерла вместе с религией и моралью. Давно уже стало невозможным всерьез рассуждать о нации, например… обо всем том, о чем великие писатели вроде графа Толстого или Флобера были способны распространяться на тысячи страниц. Какие Анны Каренины, какие мадам Бовари, что за проблема верности мужу, изменять или не изменять, если каждая четвертая женщина, проходящая мимо нас на улице, девочкой еблась со своим отцом…

Стив выглядел по-настоящему расстроенным, посему Оскар издали показал официанту на их пустые бокалы.

— Может быть, женщины врут психоаналитикам? — робко предположил Оскар. — Сочиняют? Выдают желаемое за действительность? Хотят быть оригинальными? Ведь основная проблема личности — не сделаться копией, суметь противостоять унификации, суметь быть оригиналом…

— В конечном счете это и самый приятный способ жизни. — Стив наконец позволил себе улыбнуться.

— Но и самый опасный.

Оскар подумал об оригинальной личности Палача. И об обложке «Риал Мэн» с портретом Палача, висящей в комнате, окна которой выходят на эстакаду сабвея. О портрете с выколотыми глазами.

5

Парти вылилось в сад. Сад, находящийся на берегу Ист-Ривер, если бы не изогнутая, в профиль выглядящая как знак доллара, металлическая решетка, свалился бы в серую мутную воду Ист-Ривер.

Мужчины и женщины в вечерних туалетах стояли в упругой, хорошо остриженной здоровой траве. Каблуки женских туфель, очевидно, вспарывали здоровую заросль и проникали в почву, от этого женщины передвигались по траве неуверенно и валко, как лодки. Одна Даян, самая молодая в толпе, умела ступать твердо.

Сжимая в руке бокал с шампанским, Оскар прошелся по саду, с удовольствием вдыхая терпковатый запах свежей зелени. По всей вероятности, чудо природы, наполненное цветами, птицами и пчелами, висело над Франклин-Рузвельт хайвеем, то есть представляло из себя современный вариант висячих садов Семирамиды.

Парти мистера Ганца, производящего майонез и кетчуп для половины населения земного шара, было в полном разгаре. Сам мистер Ганц, приятель папочки Гриндера, — животастый, всегда улыбающийся большой человек — позировал смазливой девочке с фотоаппаратом, стоя за качелью, на которой сидела Даян, делая вид, что он раскачивает качель.

Оскар улыбнулся Даяк издали и ушел в дальний угол сада, к реке. Некоторое время он глядел, размышляя, в мутную серую воду Ист-Ривер. «Жизнь течет, как река, мутная река течет, как жизнь…»

— Шампанское?

К одинокому Оскару пробрался слуга с подносом, на котором стояла бутылка шампанского.

— Йес, плиз!

Почему-то шампанское лилось в бокал очень долго, у слуги был почему-то вид заговорщика, который вот сейчас выхватит из рукава клинок и бесшумно заколет мистера Оскара Худзински, и Оскар испугался.

Однако струйка шампанского, льющегося в бокал Оскара, наконец прервалась, слуга, слишком хорошо выглядящий, похожий на молодого Джеймса Бонда, ушел наконец, сверкнув тщательно залакированными волосами, и Оскар облегченно вздохнул. Он, без сомнения, сделался излишне параноидным.

Везде и всюду ему мерещатся убийцы-маньяки… «Голос» успел хорошо поработать над оскаровской психикой, прежде чем исчез так же неожиданно, как и появился. «Голос» не беспокоит Оскара уже две недели, пора бы успокоиться…

— Оскар!

Великолепная Даян, затянутая в узкую черную юбку и белый жакет с черной окантовкой больших карманов и черными пуговицами, в перчатках, похожая на Марлен Дитрих или на Лорэн Бокал — партнершу Хэмфри Богарта по «Касабланке», появилась из-за кустов азалии.

— Оскар! Я было испугалась, решила, что ты совсем ушел. — Даян подошла к Оскару и кинодвижением обняла его за шею одной рукой, другую же, с бокалом шампанского, чуть отставила в сторону. — Ты не очень сошиал сегодня, милый. Тебе не нравится общество?

— Не-нет, все в порядке. Я, по-видимому, лишь чуть более задумчив, чем необходимо.

Они поцеловались, и проходящие мимо к Ист-Ривер две пожилые пары с удовольствием посмотрели на них. Оскар понимает, что он и Даян прекрасная пара, понимает восхищение окружающих. Его темные волосы, темные пряди Даян из-под маленькой шляпки, приколотой к волосам. Рука Даян, покоящаяся на его плече, темная, загорелая рука Оскара, взявшая Даян за талию. Два великолепных экземпляра человеческой породы. Иногда это обстоятельство раздражает Оскара. Сегодня это ему приятно. Чаще всего это ему приятно.

— Ты сегодня как взрыв, бэйби… Или нет, как… резкий и свежий удар кнутом!

И Оскар опять целует Даян.

— Некоторые из них узнали тебя, Оскар, — радостно объявляет Даян. — Мадам Александэр, самая большая сплетница в городе, сказала, что ты «очень бизарр»!

Даян была так очевидно и открыто рада тому, что Оскар «очень бизарр», тому, что ей удалось шокировать мадам Александэр, тому, что у нее, Даян, такой бизарр любовник, тому, что июньский день прекрасен, сад красив, Даян и Оскар прекрасно одеты и так загадочно выглядят.

— А мистер Скотт — я зову его «дядя Джон», потому что он знает меня вот с такого возраста… — Даян показала рукой, с какого возраста, для этого очертив в воздухе линию на уровне своего колена, — сказал, что мы с тобой похожи на международных террористов высокого класса!

— Ты счастлива, конечно, что мы с тобой похожи на международных террористов? — смеется Оскар. Даян и ее счастливое жизнелюбие, ее восторженность начинают умилять его. — Ю ар грейт, бэй-би! — нежно восклицает Оскар и целует существо в пылающую, разгоревшуюся от шампанского щеку.

6

— У моего отца достаточно денег, чтобы обеспечить и меня и тебя, — твердо сказала Даян. — Если мы поженимся, я получу от него несколько миллионов, как получила моя старшая сестра. Точную цифру назвать не могу, поскольку это зависит от цены на сталь на международном рынке. Но нам вполне хватит на такой образ жизни, к которому и ты и я привыкли…

Даян улыбнулась Оскару через стол. Невероятно, но Даян Гриндер, 22, сделала Оскару предложение. Впрочем, подумал Оскар, она сама с ним и познакомилась. Не Оскар подошел к ней в «Плазе», но Даян прислала ему записку. Энергичная девушка.

— …Мой папочка, — продолжала Даян, помолчав, — основной держатель акций по меньшей мере трех сталелитейных и металлургических компаний. Акции принадлежали уже нашему прадеду. Кроме этого…

— Но он будет против, Даян, — перебил ее Оскар ласково, — неужели ты не понимаешь? Палач, да еще так разрекламированный, — самый неподходящий зять для Отто Гриндера, какового только возможно придумать. «Палач» — это даже звучит неприлично…

— Он не будет против, Оскар, — твердо заявила Даян. — Я знаю, как обращаться с моим отцом. Он сделает все, как я захочу. Но ты еще не ответил мне, согласен ли ты жениться на мне…

В зале «Рашен ти рум» с потолка почему-то свисали длинные разноцветные баллоны. Один из них, красный, висел прямо над Даян и Оскаром. Может быть, в ознаменование какого-то русского праздника.

— Я буду счастлив соединить мою жизнь с тобой, — торжественно сказал Оскар. Взял руку Даян и поцеловал ее. А после подумал: а действительно ли он будет счастлив? И решил, что да, будет. Даян ведь чем-то похожа на Наташку. Не внешне. Внешне они разные. Наташка более дитя, более кукольна. Лицо же Даян крупнее, и черты лица классичнее. Крупный рот, крупный нос, куст черных волос. Наташка и Даян похожи характерами. В обеих есть некая неукротимая сила… упрямство, может быть. Твердая воля, очевидно импонирующая Оскару в женщинах.

— Милый! — сказала Даян. — Я очень счастлива. Я, признаюсь… боялась, что ты… ну, что тебя оттолкнет такое… слишком деловое предложение, что, может быть, ты решишь, что я покушаюсь на твою независимость…

— Признаюсь, что это первый раз в моей жизни женщина сама сделала мне предложение, — улыбнулся Оскар.

— Я не женщина, я амазонка. — Даян рассмеялась. — Амазонки сами выбирают себе мужей. Еще когда я увидела тебя в «Плазе», я подумала: «Хочу, чтобы он стал моим мужем!»

— Кто-то сообщил мне, что будто бы ты развелась с первым мужем из-за того, что он отказался ехать против движения на калифорнийском хайвее. Даян будто бы кричала: «Если ты меня любишь, ты поедешь!» — и, когда Питер отказался, Даян выскочила из машины и покинула Питера навсегда…

Оскар невинно глядел на Даян, ожидая ее реакции. «Кто-то» был Стив Барон.

— Искаженные слухи, — объявила невозмутимая Даян. — Я не заставляла его ехать против движения, просто меня раздражала его вечная трусость. Я крикнула ему, что другой мужчина поехал бы против движения, если б я его попросила сделать это во имя нашей любви… Из машины я действительно выскочила… на ходу…

Даян засмеялась, очевидно, припоминая…

— Это случилось три года назад. Мне было девятнадцать. Я была очень сумасшедшая тогда, Оскар, перебежала через все шесть линий движения, и по всем шести на полной скорости мчались автомобили… Если ты хочешь знать, Оскар, я ни на минуту не пожалела потом. Питер был трус и совсем мне не подходил…

— А что, если через несколько месяцев ты откроешь, что и Оскар Худзински не подходит Даян Гриндер?

— Я уже не такая сумасшедшая, Оскар. И я тебя сознательно выбрала. И ты не Питер…

— Хорошо, — согласился Оскар, — убедила. Давай праздновать… — Оскар кивнул официанту и, когда тот подошел, заказал бутылку шампанского.

— Если у тебя есть еще вопросы, Оскар, я буду рада на них ответить…

Даян смотрела в глаза Оскару очень серьезно и даже тревожно.

Вокруг гудели пчелиным роем посетители фешенебельного ресторана. Прошел в сопровождении нескольких женщин человек, похожий на Рудольфа Нуриева, а возможно, это и был Рудольф Нуриев, уж слишком у него был заносчивый вид. Но тогда почему самый известный в мире гомосексуалист не имеет в составе свиты ни единого юноши? — механически подумал Оскар. В сущности, его ничто уже не интересовало. Напротив, через столик сидело красивое и чуть печальное сейчас существо, которое только что предложило себя Оскару, предложило Оскару стать ее мужем. Зачем ей Оскар? Она могла выбрать практически почти любого мужчину…

— Хорошо, — улыбнулся Оскар. — Последний вопрос. Зачем я тебе, Даян?

— Ты очень эксцентричный. И ты — лучший. Я хочу иметь лучшее, — просто сказала Даян.

— Как граф Дракула?.. Эксцентричный…

— Может быть… — вызывающе сказала Даян. И добавила: — Я всегда была очень избалованным ребенком.

Принесли шампанское, и они выпили, и Оскар, встав, поцеловал Даян в губы. За соседним столиком двое юношей шумно и пьяно зааплодировали.

7

Габриэл против обыкновения явилась необычно рано. В 5:35 вместо шести. Вместе с ней из элевейтора вышел Карлос и внес в лофт ящик с вином. Затем Карлос опять нырнул в элевейтор и внес второй ящик.

— Я подумала, что у тебя почти не осталось французского красного, Оскар… Спасибо, Карлос, вы можете идти. Заезжать за мной не нужно, Оскар посадит меня в такси.

Карлос улыбнулся и, чуть приложив руку к козырьку своей форменной кепки, исчез в элевейторе. Только сейчас Оскар обратил внимание на то, что бразилец очень недурен собою. Габриэл и тогда еще живой Панайотис подобрали Карлоса в Рио и привезли с собой в Соединенные Штаты, когда тот был еще в совсем нежном возрасте. Габриэл утверждает, что Карлос чтит ее как родную мать…

Оскар заставил себя поцеловать Габриэл и с досадой подумал о том, что неуместное вдруг внимание Габриэл к Оскару, материализовавшееся в виде двух ящиков «Шато-Лафит», если и не разрушает планы Оскара, то склоняет психологическую чашу весов на сторону Габриэл Крониадис. Дело в том, что как раз сегодня Оскар собирался объявить Габриэл, что он женится на Даян Гриндер и… увы, но они не могут больше встречаться.

— Я очень устала, Оскар, был трудный день… Давай ляжем в постельку… — объявила Габриэл, беря Оскара под руку и ведя его по направлению к спальне.

— Да, разумеется, — согласился Оскар, в очередной раз с досадой вспомнив, что все здесь, в его лофте, куплено на деньги Габриэл. И он, Оскар, тоже.

Они разделись. Каждый по свою сторону кровати, как прожившие много лет супруги. Глядя, как Габриэл скатывает с ног, будто кожу, чулки, он в это время уже стоял голый, приподымая простыню и готовясь ступить в кровать, Оскар пожалел Габриэл. Ему вдруг стало жаль ее оставлять. Габриэл навечно уйдет в прошлое уже через несколько часов, но вместе с нею уйдет часть его, Оскаровой, жизни, и неплохая часть.

Довольно счастливая.

В постели Габриэл тотчас прижалась к легшему на спину Оскару и положила ему голову на плечо. «Почти все женщины так делают, — подумал Оскар. — Всех стран и народов. От мала до велика. Почему? Может быть, все они видят в мужчине отца, защитника и охранителя их неразумных, зачастую разбитых вдребезги жизней». Оскар поцеловал Габриэл в волосы. Волосы пахли несвеже, отметил Оскар. По подсчетам Оскара, шел пятьдесят третий июнь в жизни Габриэл.

Габриэл подвигалась на груди Оскара, устраиваясь поудобнее. Они редко начинали сеансы с постели. Почему-то Оскар всегда неловко себя чувствовал, лежа с женщиной вот так вот, слишком близко, слишком домашне. Семейно?

Рука Габриэл тихо гладила Оскара по груди. Оскар знал, что с груди рука ее спустится ему на живот, а потом заскользит ниже. Через несколько минут узловатые пальцы Габриэл будут ласкать его член, разминая его и поглаживая. Потом… Оскар вспомнил синеватые — оттого почти любая губная помада на них выглядела черной — губы Габриэл и инстинктивно положил руку на член, как бы предохраняя его от губ старой женщины.

— Что случилось?.. Ты не хочешь… — Наткнувшись на руку Оскара, Габриэл подняла голову и посмотрела ему в лицо.

— Я не очень хорошо себя чувствую, — соврал Оскар и сел в постели. И вдруг, решившись, нелегко открывая губы, выдохнул: — Я хочу с тобой поговорить, Габриэл…

Габриэл встала — Оскар заметил ее недовольное лицо — и, согнув почти мужскую усохшую фигурку — при этом на животе ее образовалось множество складок, — взяла из сумочки сигареты и зажигалку. Тонкая струйка дыма поднялась от ее руки вертикально вверх. Затем Габриэл уселась рядом с Оскаром в постели, прикрыв себя до пояса простыней.

— Я тебя слушаю, Оскар.

Торопясь как можно скорее покончить с неприятным, Оскар швырнул ей сразу же, без всяких предварительных заходов и прощупываний:

— Я решил круто изменить мою жизнь, Габриэл. Я решил жениться на Даян Гриндер.

— Я ожидала этого, Оскар, — сказала Габриэл спокойно, затянувшись сигаретой глубоко-глубоко.

— Мне тридцать семь лет, Габриэл… и сколько же еще лет я могу быть Палачом? Даже сорокапятилетний Палач звучит глупо…

Оскар говорил и не верил себе, лишь бы что-то говорить. Он мог представить даже и шестидесятилетнего Палача.

— Не оправдывайся… Все ясно. Я для тебя стара.

— Габриэл?!

— Стара. Да-да. Но то, что тебе понадобилась двадцатидвухлетняя, Оскар, — верный сигнал, что и ты стареешь. Сигнал того, что ты перешел в иную возрастную категорию.

— Может быть…

Оскару хотелось, чтобы Габриэл ушла. Но она как будто не собиралась еще уходить, тянула свою сигарету.

— Я надеюсь, ты хорошо подумал, Оскар?..

— Я хорошо подумал, Габриэл.

— Я надеюсь, ты знаешь историю своей будущей жены, Оскар. Три года назад о ней писали все газеть. Я надеюсь, ты знаешь, что Даян с возраста двенадцати лет жила со своим отцом…

8

Оскар взглянул на Габриэл. Ядовитая улыбка проступила на губах, выдыхающих синий дым. Синие губы, синий дым. И миллиарды долларов, не защитили еще никого от старости.

Габриэл хотелось сделать Оскару больно.

— Я не баптист из южного штата, который не станет жениться на девушке, если она не девственница. Ты забываешь, что я Палач, Габриэл.

— Да, но, женившись на Даян, ты перестанешь им быть. И куда бы ты с ней ни пришел, за вашей спиной будут говорить: «Это та, которая спала со своим отцом, а это ее муж, поляк». Только дурень иностранец может жениться на женщине, которая шесть лет, Оскар, с двенадцати до восемнадцати, спала со своим отцом. Посмотри «Нью-Йорк пост» трехлетней давности, Оскар… И если ты думаешь, что ты сможешь спокойно носить это клеймо на себе всю жизнь, ты ошибаешься…

— Тебе приятно было сделать мне больно, Габриэл?

— Да. Мне хочется испортить тебе удовольствие. И мне кажется, я это сделала. Я преуспела в этом.

— Дай мне сигарету, Габриэл. Пожалуйста…

Оскар закурил «Кент» и задумался. Кажется, мирно Габриэл из его жизни не уйдет.

— Ты держала меня, как иные женщины держат огромных датских догов. Для ебли. Для наибольшего, какое возможно, раздражения твоей пизды.

— Я платила тебе, Оскар. И я неплохо к тебе относилась.

— Взамен ты получала удовлетворение.

— Неужели ты думаешь, я не могла находить себе молодых самцов снова и снова? У меня для этого достаточно денег…

— Вот ты и будешь их находить… Пошлешь Билла или Карлоса на улицы… Искать…

Внезапно лицо Габриэл сморщилось, и она заплакала.

— Ты ебаный неблагодарный бастард!.. Когда я встретила тебя, ты едва мог платить рент за убогую квартирку в Гринвич-Вилледж… Я сделала тебя человеком…

Восклицания Габриэл, перемежаемые слезами, перешли в стадию злых обид и несправедливых обвинений. В сущности же, им не в чем было друг друга обвинить. Оскар был для Габриэл хорошим Палачом, она была хорошо оплачивающей его услуги жертвой. Все были хорошими. Если бы не Оскар первый решил отделить свою жизнь от Габриэл, очень возможно, что вскоре это сделала бы Габриэл. Но люди неразумны, даже женщины, продающие оружие. Оскар протянул руку и погладил Габриэл по голове:

— Не плачь, Габи…

Замерев на мгновение под его рукой, Габриэл сквозь слезы поглядела на Оскара:

— Ты все еще думаешь жениться на Даян Триндер?

— Да.

Габриэл вздохнула:

— ОК. Последняя просьба. Выеби меня на прощание. Нормально, как мужчина женщину, не как Палач.

— Хорошо…

Но член Оскара отказался повиноваться ему. Ничего, кроме неприятной мокрой щели, не обнаружил Оскар между ног Габриэл Крониадис. Через четверть часа неловкой для обоих возни им пришлось встать и, не глядя друг на друга, одеться. Провожая маленького ястреба, снова затянутого в белый костюм и яростно сжимающего в руке сумочку, Оскар старался не смотреть ей в лицо.

— Оскар Худзински, если раньше я тебя любила, то теперь я тебя ненавижу, — произнесла Габриэл Крониадис улыбаясь, и ее скрыли сошедшиеся наконец вместе металлические двери элевейтора.

9

В нью-йоркской Публичной Библиотеке Оскар без труда получил кассеты с «Нью-Йорк пост» трехгодичной давности. Просидев у проектора несколько часов, он наконец обнаружил в сентябрьских и октябрьских кассетах около десятка репортажей из зала суда о разводе Отто Гриндера, 52, со второй женой красавицей Жаклин, 31.

Слушание мультимиллионного разводного дела сталелитейного наследника Отто Гриндера и его жены Жаклин собрало три года назад в Палм-Бич, Флорида, полный зал любопытных, охотно внимавших взаимным обвинениям сторон в употреблении наркотиков, менаж-а-труа, лесбианстве, инцесте и других экстравагантных выходках.

Оскар быстро проглядел рипорты о предварительных слушаниях и только в самых последних кассетах нашел то, что искал. Репортаж назывался: «Жена утверждает: Гриндер был в постели с дочерью». Поверх жирного заголовка была помещена очень хорошего качества фотография Жаклин Гриндер в профиль и седовласого, в темном костюме при галстуке, красивые руки касаются кончиками пальцев, Отто Гриндера в фас. Подпись под фотографией гласила: «Жаклин Гриндер, с белой, в кожаной обложке Библией в руках, свидетельствует, что ее муж, Отто, слева, сказал ей, что дочь любила его как жена».

Оскар на мгновение оторвался от окошка проектора. В библиотеке было тихо. Рядом с Оскаром за такими же проекторами сидели занятые своими газетными поисками посетители. За машиной слева от Оскара восседал юноша с бородой, без сомнения студент, и делал пометки в блокноте, время от времени поглядывая на экран. Справа от Оскара помещалась костлявая старушка в тесной джинсовой юбке. Может быть, писательница…

Нашли ли они то, что искали? И если да, то, может быть, хотя бы они нашли приятное или красивое. Оскар нашел кипу грязного белья. Оскар опять заглянул в экран и стал читать:

Палм-Бич, Флорида (АП). Жена сталелитейного наследника Отто Гриндера свидетельствовала вчера, в среду, что она видела мужа с его дочерью, которая была голой, лежащими на постели, пьющими шампанское, обнимающимися и целующимися.

Сжимая белую, переплетенную в кожу Библию, Жаклин Гриндер сказала, что пятидесятидвухлетний магнат был увлечен Даян Бентсен, его девятнадцатилетней дочерью от предыдущего брака с лос-анджелесской певицей Джеммой Гриндер.

Жаклин Гриндер, 31, также свидетельствовала, что муж однажды сказал ей, что он спал с Даян, а Даян призналась ей, что она «периодически» жила со своим отцом «как муж и жена» с возраста 12 до 18 лет.

«Они часто лежали на одной постели вместе и пили шампанское, — сказала жена Гриидера, — на протяжении шести с половиной лет. Она могла сидеть у него на руках и целовать его часами. Она загорала без купальника, и потом они часто лежали вместе, в то время как она была все еще голая».

Когда она пожаловалась мужу на такое его и дочери поведение, сказала Жаклин Гриндер, то муж ответил: «Я только обнимаю мою дочку».

Когда же она пожаловалась Даян, сказала Жаклин Гриндер, дочь объявила ей, что «она хотела бы быть замужем за ним. Она сказала, она желает, чтобы они не были отец и дочь».

«Чуть ранее их, января 1974 года, свадьбы, — сказала Жаклин Гриндер, — он сообщил мне, что они были в одной постели и спали вместе».

Даян замужем за палм-бич-брокером Питером Бентсеном.

В предыдущем слушании дела Даян отрицала, что занималась любовью со своим отцом, но свидетельствовала, что ее приемная мать однажды предлагала ей лесбийские отношения.

Жаклин Гриндер свидетельствовала в деле об опеке, которой она добивается для двоих пятилетних дочерей, близнецов. Она также требует половину принадлежащих мужу богатств в сталелитейных стакс и бондс, нефти, отелях, апельсиновых плантациях и т. п.

Ее муж и другие свидетели ранее описали многочисленные сексуальные эскапады Жаклин Гриндер, включающие многих мужчин и по крайней мере одну женщину.

Жаклин Гриндер отрицала эти обвинения в прошлом месяце.

Вслед за послеобеденным свидетельствованием слушание было отложено до пятницы утром, когда издательский наследник Джеймс Баркер должен будет занять свидетельское место. Адвокаты Отто Гриндера утверждают, что его жена была вовлечена в лесбийский акт с Жаклин Гриндер. Гриндер утверждает, что он стоит 10,6 миллиона, но бухгалтер Лео Нордэстэ свидетельствовал во вторник, что внук сталелитейного магната Отто Гриндер употребил «непозволительные» методы фальсификации бухгалтерских книг и уменьшил свое состояние на 26,2 миллиона.

Оскар задумался. АП поставило свой рипорт еще сотне или более газет по всей территории Соединенных Штатов. Грязное белье семьи Гриндер было с удовольствием обнюхано и осмотрено миллионами читателей.

Однако… подумал Оскар, прошло три года, и за это время население Соединенных Штатов прочло в газетах еще о множестве таких же грязных историй. Даян, очевидно, да, спала со своим отцом… Но все спят со всеми. Богатые люди на виду, они интересуют всех, потому их грешки видны миру… В отеле «Эпикур» рядом с комнатой Оскара целая семья жила в такой же комнате. Черный отец-алкоголик, напиваясь, выгонял жену и оказавшихся под рукой детей в коридор и ебал младшую дочку… Никого в отеле поведение странного папы не удивляло. И «Нью-Йорк пост» не присылала туда репортера… Грязное белье бедных не менее грязно, чем грязное белье богатых. Разве что миддл-классовое грязное белье чуть белее?.. От робости?

Оскар сдал кассеты библиотекарю и, спустившись по широкой лестнице Публичной Библиотеки, вышел в липкий, жаркий, как душевая в польской публичной бане, Нью-Йорк. На ступеньках библиотеки раскинулся целый базар. Разложив товары на тряпках и ковриках, предприимчивые граждане супергорода торговали дешевыми ювелирными изделиями, сумками, поясами, ручками, головными уборами, пластинками. Посадив клиента на раскладной стул и прилепившись к нему вплотную, девушка со сломанным носом выкалывала на каменном бицепсе татуировку. Нью-Йорк зарабатывал деньги.

Оскар решил не отказываться от причитающихся ему денег и жениться на Даян.

10

— Я тебя понимаю, О, — сказала Наташка. — Но твои сомнения глупые. Это остатки твоего старомодного польского воспитания. Что ты хочешь, О, чтобы женщина принадлежала только тебе? Ты слишком многого хочешь. Ни одна женщина не принесет тебе такой жертвы. Это твой эгоизм: «Мне, мое, мой кусок мяса…» Не мучайся зря от собственных предрассудков, Оскар. Женщины принадлежат миру. Почему не дыра между ног? Идя к тебе сюда, я проходила мимо рассевшейся с ланчами в руках целой толпы строительных рабочих. Каждый из них выебал меня взглядом. Что ты можешь с этим поделать…

Цинизм Наташки заставил Оскара поморщиться:

— «Дыра между ног»… Наташа! Если считать любовь только стремлением мужчины в дыру между ног, то куда девать другие чувства — нежность, симпатию? Они что, средства забраться в дыру между ног? А если ты уже добрался туда, тогда почему они не исчезают? Даже к Габриэл я временами, бывало, чувствовал нежность и симпатию.

Они сидели за сколоченным из старого дерева столом в глубине зоопарка. Солнце, прорвавшееся из влажных туч, палило нещадно. На Наташке было белое, коротенькое, по опять вспыхнувшей моде, платьице, все в дырочках, которое ничего не прикрывало. Сквозь платьице видны были трусики Наташки и ее попка. Неудивительно, что мясомассые строительные рабочие выебли Наташку взглядами. Перед Наташкой и Оскаром стояли маленькие бутылочки вина, пластиковые стаканы и опустошенные бумажные тарелки — кафе под открытым небом продавало любимые Наташкой хот-доги. Наташка могла есть хот-доги каждые полчаса.

— Пошли пройдемся, — предложил Оскар.

Они встали.

Только несколько посетителей, в основном дети с родителями, приведшими отпрысков в зоопарк развлечь их дешево и быстро, сидели в этот жаркий июньский полдень в кафе. В углу, в тени, удивительно бледные, укутанные в черные тряпочки, аристократические панк-юноши рыцарски угощали друг друга вином.

От тюленей, ловко скользящих в голубой воде, Оскар и Наташка прошли к гориллам. Гориллы — это Оскар узнал после сотен визитов в зоопарк — были самыми любимыми животными ньюйоркцев. Во всяком случае, возле клеток с гориллами всегда толпилось максимальное количество посетителей, иной раз целая толпа. Что привлекает ньюйоркцев в гориллах? — пытается понять Оскар. Сила? Схожесть со сверхгориллой Кинг-Конгом? Может, каждый нью-йоркский житель хотел бы быть таким же сильным и страшным, чтобы свободно бороздить нью-йоркские улицы, разбрасывая грабителей и убийц направо и налево?..

— Горилла может быть гербом Нью-Йорка, — сказал Оскар Наташке. — Кинг-Конг.

— Джессика Ланг забеременела и родила от Миши Барышникова, — ответила Оскару Наташка.

Может быть, сама Наташка хотела бы забеременеть от Миши Барышникова, подумал Оскар. Наташка куда более привлекательна, чем возлюбленная Кинг-Конга. Однако маленький Миша не вынес бы темперамента своей соотечественницы.

Лысый мужик в очках дразнил серого Кинг-Конга, сидящего, скрестив ноги, у самой решетки, выпятив мощную грудь и глядя на небольшую толпу, собравшуюся у клетки.

— Может быть, он думает, что мы дикие животные, — сказал Оскар.

— А он красивый, — отметила Наташка. — И уши красивые…

— Пойдем к львам и пантерам, Наташа?

Лев лениво спал в углу клетки. Львица не спала и нервно ходила то у решетки, то по всему периметру клетки, то вдруг исчезала в дыре, ведущей во внутреннее помещение. Наконец она подошла к спящему льву и зло мазнула его по морде лапой, Лев лениво открыл глаза.

Львица, как кошка, легла на спину и, отставив зад, раздвинула лапы…

— Ебаться хочет, — радостно прокомментировала Наташка.

Лев так же лениво встал и пододвинулся к львице. Она перевернулась в нормальное положение и, чуть присев, глухо урча, позволила ленивцу взгромоздиться на нее…

— Bay, сейчас ебаться будут, — возбужденно воскликнула Наташка и, взяв Оскара за руку, сжала ее.

— По-моему, он не очень-то хочет… Действительно, ленивый лев сделал только несколько движений, медленно устраиваясь на львице. Очевидно, эти-то ленивые движения разозлили женщину-зверя совсем, оказались последней каплей, потому что львица вдруг с ревом вырвалась из-под желтого партнера и, с большой силой мазнув его по морде лапой, отскочила в сторону. Лев обиженно мотнул кудлатой головой и хрипло, так же обиженно зарычал.

— Он похож на отъевшегося старого хай-экзекьютив большой компании, который не хочет ебать свою сексуально озабоченную молодую жену, — прокомментировал Оскар.

Наташка засмеялась шутке и вдруг дернула Оскара за руку:

— Смотри, Оскарчик! Габриэл!

Чуть дальше, у клетки с животными, которых Оскару не было видно, стояли: Эстелла, Габриэл, почему-то в джинсах, и… Яцек Гутор, тоже в джинсах и клетчатой рубашке неопределенно-темного цвета с закатанными по локоть рукавами. Компания что-то оживленно обсуждала, взглядывая на зверей. Со стороны они были похожи на польскую рабочую семью, вышедшую развлечься в воскресный день.

Оскар первый раз видел Габриэл в джинсах. Джинсы и голубая рубашка со множеством мелких пуговиц настолько изменили внешний облик миллиардерши, что Оскар было даже усомнился, Габриэл ли это. Но присутствие Эстеллы в джинсовой же юбке (джинсов на вундеркинде не было, очевидно, только по причине того, что тринадцатилетняя гениальность имела большой живот и внушительный зад) и Яцека неопровержимо доказывало, что да, существо, похожее на состарившуюся домашнюю хозяйку, да, — Габриэл Крониадис, миллиардерша, один из крупнейших в мире дилеров по продаже оружия.

— Уик-энд. Семья гуляет, — отметил Оскар.

— Какие они смешные…

— Я не хочу с ними сталкиваться, — сказал Оскар, и он и Наташка свернули в боковую аллею и подождали, пока семья — Габриэл впереди, за нею Эстелла и Яцек, — дружно прошла в отдел приматов.

— Пойдем посмотрим, какого же зверя они так радостно и долго разглядывали… — Оскар потащил Наташку обратно.

В клетке, перед которой только что стояли Крониадисы и Яцек, злобно ощерясь, шерсть дыбом, на неровных ногах стояла, сверкая красными глазами, молодая гиена.

11

Оскар приехал от Наташки в три часа ночи. Расплатившись с таксистом, щербатым парнем с Гаити, с которым они успели по пути выкурить джойнт, Оскар открыл холл своего дома на Хоустон-стрит и вошел внутрь, все еще размышляя о вуду.

Щербатый сказал, что если бы вуду было таким могущественным, то гаитяне, наверное, не были бы такими бедными, какие они сейчас, и он не водил бы такси. Реалистический взгляд на мир…

Открыв ключом элевейтор — в это время ночи в элевейтор можно было попасть только с помощью ключа, — Оскар вошел в синий свет внутри металлического ящика и поехал медленно вверх… Марихуана заставила его переменить объект размышлений, и он попытался представить себе действительные отношения внутри семейства Гриндер. Ничего особенно страшного, по мнению Оскара, не происходило внутри семейства. Даже то, что папа Отто спал с Даян, не было, с точки зрения Палача, особенно выдающимся или необыкновенным фактом. Раздражала Оскара только одна деталь в рипорте «Нью-Йорк пост», а именно утверждение Жаклин Гриндер, что ее приемная дочь сказала ей, что «она периодически жила с отцом как муж и жена с возраста 12 до 18 лет». Вот «с 12 лет» и беспокоило Оскара… Почему-то ему было неприятно. Если бы хотя бы с семнадцати…

Двери еще не раздвинулись, а Оскар уже услышал звонок телефона у себя в лофте. Не включая света, Оскар прошел в угол салона, где на одной из белых полок, недавно смонтированных на меньшей из стен, стоял телефон.

— Йес…

— Это Даян. Где ты ходишь, Оскар? Я звоню тебе целый вечер. Я хочу тебя видеть… Хочешь, я приеду?

— Ох, дарлинг, мне стыдно признаться, но я устал… И очень хочу спать…

— Оскар, я заказала билеты на следующий четверг. На утро. Я ненавижу ночью лететь через океан…

— Прекрасно, дарлинг…

— Твой голос звучит странно, Оскар. Ты чем-нибудь недоволен? Что-нибудь случилось?

— Вовсе ничего не случилось… Просто я устал…

— Я чувствую, ты чем-то недоволен… Ты что-то скрываешь…

— Хорошо, я скажу тебе, хотя это ничего не изменит в наших отношениях, и завтра ты, я, Стив Барон и твоя подруга Джейн отправимся зарегистрировать наш гражданский брак… Я скажу тебе… Я прочел рипорт в «Нью-Йорк пост» о бракоразводном процессе между Жаклин Гриндер и твоим отцом…

Даян некоторое время молчала.

— …Разумеется, — упавшим голосом начала она наконец, — добрые люди сообщили тебе, как же иначе. Три года после этого я прожила в Париже, ждала, пока болото успокоится… но нет, очевидно, мне придется нести это клеймо на себе всю жизнь…

— Хэй, — вмешался Оскар, — ты хорошая девочка, Даян. И ты выходишь замуж за Палача. Так что мы друг друга стоим… Не так ли? — Оскар вдруг рассмеялся.

— Слушай, — закричала Даян, — ты знаешь, я так тебя люблю! Ты действительно «риал мэн»! Мы будем потрясающая пара! Я за тебя…

Даян даже задохнулась от припадка, может быть, благодарности к Оскару, и он почувствовал эту благодарность даже через телефонные поля и провода, извилисто текущие в недрах нью-йоркских асфальтов, бетона и железа.

— Не заставляй меня только ехать против движения… Гуд найт!

— Ты действительно не хочешь, чтобы я приехала?

— Я очень хотел бы, но завтра нам предстоит волнующий и занятой день… Я думаю, нам обоим следует хорошо выспаться, а? У нас с тобой еще вся жизнь впереди, Даян. Целую тебя нежно.

— Я люблю тебя. Гуд найт… Приятных сновидений, — прошептала Даян.

12

Оскар зажег свет в салоне и, улыбнувшись, представил себе, что, может быть, Даян сейчас положила телефонную трубку, повернулась в постели и взяла за член черного любовника Джона. Все может быть в этом лучшем из миров, где все принадлежат всем и человеческими существами управляет прихоть, тоскливое и теплое жжение внизу живота. Все может быть. И он не винит Даян, даже если она сейчас и лежит под черным любовником Джоном, постанывая. Оскар сам только что явился из ночи, оставив пару зарядов спермы внутри русской самочки Наташки. Так надо.

Оскар прошел в кабинет, а оттуда в спальню, везде зажигая свет по пути. В спальне он разделся, задумчиво оглядел свое голое тело в гигантском, во всю стену, зеркале, приблизил к зеркалу лицо и осмотрел его внимательно… Покурив марихуаны, Оскар мог наблюдать за своим лицом в зеркале часами. Лицо вдруг разбивалось на лица, у лиц было неисчислимое множество выражений, и любой Оскар — Зловещий, Наглый, Ухмыляющийся, Стеснительный, Мальчишеский, Жестокий, Хвастливый, — какой угодно, мог быть увиден Оскаром Наблюдающим и учащимся самому себе.

Оскар лег в розовые простыни — одна сверху, одна снизу, подушки он сбросил на пол, спал Оскар всегда без подушек. Только если в постели у него была женщина, пользовался Оскар подушками. Оскар подумал было, не открыть ли окна в спальне, было душновато, солнечный день нагрел крышу, а спать с аэр-кондишен Оскар не любил, но решил все же не открывать окон. Нажав кнопку, выключающую свет во всем лофте, Оскар завел руки за спину… Проблуждав некоторое время возле призрака седого Отто Гриндера, на розовом диванчике вставляющего член в хулигански хихикающую двенадцатилетнюю полу-Наташку — полу-Даян… позже Отто Гриндер и Оскар Худзински вплыли один в другого, и оказалось, что они одно лицо… Оскар уснул…

Оскар проснулся оттого, что увидел себя, завернутого в засохшие, бурые от крови бинты. Оскар закричал и проснулся. Проснулся он только на мгновение. Все, что он успел увидеть за это мгновение, — настежь распахнутое широкое окно спальни, ночное небо за ним — подгорелая луна в быстро летящих морщинках облаков… Взвиваемые ветром шторы чуть не касались лица Оскара… Еще он увидел большие руки и нож анфас. И нож этот, к ужасу Оскара, вновь и вновь втыкался в его живот и грудь. А руки уходили в невидимую Оскаром даль, куда-то за голову Оскара и продолжались, как ему показалось… гориллой из Зу в Централ-парке…

Оскар подумал, что это тоже сон, но нечеловеческая боль, усиливаясь, звучала металлически страшно. Всеобщей вибрацией отвечало боли тело Оскара. Дрожь тела становилась все выше и выше. Вначале Оскар перестал видеть. Потом слышать… Частота дрожи вдруг стала ультразвуковой… Некоторое время Оскар еще продержался в этом состоянии, затем мгновение выскользнуло из-под него. Оскар Худзински был мертв.

Если бы кто-нибудь мог заглянуть в распахнутое широкое окно лофта на Хьюстон-стрит в три часа тридцать две минуты утра, он мог бы увидеть, кто держал нож. Но на крыше в этот час никого не оказалось.

эпилог

— Стив, если ты чего-то хочешь, то ты можешь быть со мной совершенно откровенным. Я так понимаю, что тебе хочется посмотреть, как меня ебет мужчина?.. Пожалуйста, я приглашу мальчика!..

Наташка улыбается.

— И девочку… — просит Стив.

— Пожалуйста, и девочку, — хочешь Мерилин Хэйг?

— Кто она такая? Знакомое имя…

Стив Барон пытается вспомнить. Для этого он садится в постели.

— Партнерша Оскара. Они вместе снимались для «Риал Мэн».

— Бедный Оскар!.. Я чувствую себя невольным соучастником его убийства… Ведь это я познакомил его с Джерри и внушил Джерри идею репортажа…

— Перестань, Стив! Убивают всегда свои. Кто-то свел счеты с Оскаром.

— Нет, Наташа… Я уверен, что это дело рук урода, его «двойника», как их называл сам Оскар. Он утверждал, что у каждого известного и успешного человека есть свой психологический двойник, неудачник, который полностью отождествляет себя с победителем.

— Фуй, какие сложности…

Наташа кривится и тянется к стоящему на полу у кровати бокалу с вином.

— Если ты хочешь Мерилин, я ей тогда позвоню. Хочешь?

— Вне сомнения, Оскара убил маньяк… — продолжает Стив рассеянно. — Лейтенант Тэйлор сказал мне, что за всю свою практику он не наблюдал такого исключительно больного убийства… Столько крови… Из спальни его перетащили в садистский зал, уже мертвого, и вставили шею и руки в этот ужасный станок… Ты помнишь его парти, Наташа?.. Артура?..

— Стив! — Наташа умоляюще смотрит в розовую физиономию Стива Барона. — Не надо, а?

— …столько крови, Наташа… И экспертиза утверждает, что его опять били и резали, уже мертвого. Конечно, это был «двойник»… Маньяк…

— Стив!

Наташа выпрыгивает из кровати.

— Не буду! Не буду! — спохватывается Стив. — Да-да, конечно, позвони Мерилин.

— Договориться на завтра? Ты свободен завтра? — Наташа смотрит на Стива Барона злым взглядом.

— На завтра, да.

Наташа звонит но телефону, долго говорит с Мерилин Хэйг, смеется, потом уходит в ванную.

Писатель лежит один, грустно посапывая, и думает о Наташе, о русских, о поляках, о диком городе, в котором он живет. Зверское убийство Оскара Худзински имело куда меньше паблисити, чем Палач, когда он был жив. Люди не хотят долго сосредотачиваться на неприятном. Однако на Стива случившееся рядом убийство произвело впечатление. Может быть, он напишет книгу, может быть… Пока же Стив Барон установил новые замки и затянул решетками все без исключения окна своего лофта.

Наташа принимает душ, слышно, как плещет о ванну дождем вода. Стив же, закрыв черной Наташкиной простыней живот, опять возвращается мысленно к сказанной ему лейтенантом Тэйлором фразе: «Дико, мистер Барон, но в рот трупу… заполз таракан. И не смог уже оттуда выбраться. Мы обнаружили во рту у трупа мертвого таракана!..» Наташе или кому-либо другому Стив Барон никогда об этом не скажет. Почему-то ему не хочется этого делать.

1

Магазин, где продаются вещи, бывшие в употреблении (англ.).

(обратно)

2

Ублюдки (англ.).

(обратно)

3

Мое сердце принадлежит папочке (англ.)

(обратно)

Оглавление

глава первая

глава вторая

глава третья

глава четвертая

глава пятая

глава шестая

глава седьмая

глава восьмая

глава девятая

глава десятая

эпилог . . .

Реклама на сайте