«Мумия»

Андрей Столяров МУМИЯ

1

Неприятности обычно вырастают из пустяков. Для меня эта история началась тогда, когда в сумерках майского вечера, 1993 года, у ступенек с платформы станции Лобня меня перехватил человек. Собственно, я знал этого человека: Каменецкий, такой-то избирательный округ, независимый депутат, если слово «независимый» не вызывает у вас усмешки, – в модном сером плаще с погончиками на пуговицах, белая рубашка, трехцветный «российский» галстук, а на голове – демократическая кепочка, как у мэра Москвы. Некоторые депутаты уже тогда начали носить подобные кепочки. Надо сказать, что я заметил его еще в электричке. Близки мы не были, баллотировались на выборах в разных избирательных округах и поэтому до ненависти, как у бывших соперников, у нас пока не дошло. И в Верховном Совете он себя ничем особенным не проявил. Весь тот год, когда страна кипела и клокотала, когда лава страстей, казалось, выплескивалась из телевизоров, когда вспыхивали перед публикой и тут же гасли звезды ораторов, он провел где-то на заднем плане, в курилках Белого дома. Выступающим у микрофона я его, по-моему, ни разу не видел. Наши дороги не пересекались. Знакомство у нас было шапочное. Удивило меня только то, что он, вопреки обыкновению, не воспользовался машиной. Сам я, честно говоря, машину терпеть не могу. Есть в ней, по-моему, что-то самодовольное. Капризный уродливый агрегат, жрущий время и силы. И тем более он был неуместен в ту романтическую эпоху: это что же, мы только что боролись с партийными привилегиями, а немедленно после победы сами расселись по горкомовским автомобилям? Мне, во всяком случае, было как-то неловко. Это сейчас после неожиданной и страшной смерти Герчика, после ночи, проведенной в лесу, где с нечеловеческим хрум!.. хрум!.. хрум!.. трещали прошлогодние шишки, после пальцев, тянущихся ко мне из-за ствола сосны, после странных и жутковатых событий, чуть было не захлестнувших столицу, я, если задерживаюсь в Москве дольше обычного, обязательно беру на стоянке перед вокзалом машину и, платя двойной (ехать-то всего ничего) тариф, после некоторого петляния по переулкам, высаживаюсь у самой калитки. Лобнинские частники к этой моей странности уже привыкли. Я подозреваю, что они считают меня безобидно чокнутым. В «жигули» свои, во всяком случае, сажают без возражений. По дорожке, скрипящей гравием, я быстро прохожу через сад и, защелкнув замок на дверях, тут же закрываю в доме все форточки. Моя Галина ругается, но я не переношу идущий от грядок и клумб душный запах земли. То есть, может быть, и запаха-то никакого нет – пахнет флоксами, которые мы каждой весной высаживаем в невероятном количестве, пахнет свежей травой, которую днем обычно накашивают соседи, пахнет горьким и едким дымком, потому что в поселке все время жгут какую-нибудь дрянь. А уже ближе к ночи накатывается аромат цветущего табака – нежно-белые сахарные его граммофончики светятся в полумраке. Казалось бы, дыши и радуйся, Но мне все равно чудится, что пахнет только землей – ее мертвенной сыростью, холодом, тянущим из глинистой глубины – меня прохватывает озноб, и я поспешно закуриваю, чтобы отогнать этот запах.

Короче, с Каменецким мы почти не общались. И потому я был несколько озадачен, когда уже на сходе с платформы он вдруг цепко, по начальственному взял меня за руку и серьезным тоном сказал, что нам следует поговорить.

Впрочем, я тут же понял, что ошибаюсь. Человек, подошедший ко мне, вовсе не был депутатом от такого-то округа М. Н. Каменецким. Он лишь внешне, правда, очень существенно, походил на него. Позже, уже относясь к этому делу серьезно, собирая всевозможные материалы и буквально по мелочам восстанавливая подробности нашей первой встречи, я в какой-то момент осознал, что похожесть на Каменецкого была для него способом маскировки: Каменецкий тоже жил в Лобне (кстати, через две или через три улицы от меня), иногда (впрочем, нечасто), ездил домой электричкой, теоретически мы должны были с ним общаться. Не было ничего удивительного в том, что два депутата, встретившись, о чем-то поговорили. Если за нами следили, то именно так это могло выглядеть со стороны. Не имело никакого значения, что настоящий Каменецкий пребывал в это время в своей квартире, вероятно, ужинал или смотрел телевизор и ни сном ни духом не подозревал о существовании двойника. Здесь работал профессионал высокого класса.

Однако, я понял это все значительно позже, а тогда лишь вздрогнул от неприятного чувства обмана и, освобождая руку, довольно сухо спросил, в чем, собственно, дело.

У меня были причины для такой сухости. Я входил тогда в парламентскую Комиссию, неожиданно оказавшуюся точкой приложения самых разных политических сил. Мы расследовали инцидент, произошедший в одном южном городе. Три недели назад там состоялась демонстрация местного населения – абсолютно мирная, как утверждали представители общественных организаций, выступление вооруженных боевиков, как заявил пресс-секретарь МВД. Демонстранты несли лозунги с требованием национального суверенитета (Не было никаких лозунгов!.. Были подстрекательские призывы!..). Перед зданием горисполкома начались столкновения манифестантов с частями правопорядка. То ли кто-то из боевиков, сопровождавших колонну, выстрелил в милиционера, то ли кто-то из местных омоновцев зачем-то открыл огонь. Паника была колоссальная: крики, взрывы гранат со слезоточивым газом. Многие в этот воскресный день взяли с собой детей (что, как будто, подтверждает точку зрения общественных организаций). На беду площадь, зажатая полукругами учреждений, имела всего два узких выхода. Я не знаю, кто ее так спланировал, наверное, какой-нибудь сталинский архитектор. Но когда обезумевшая, почуявшая смерть толпа начала рваться наружу, она в обоих проходах наткнулась на сомкнутые щиты спецчастей. Выхода не было. Первый ряд митингующих был наполовину забит и отброшен, а последующие людские массы пошли по телам упавших. Жертвы исчислялись десятками. Местное телевидение показало репортаж из двух районных больниц, после чего телецентр по распоряжению властей был занят ОМОНом.

Резонанс это имело огромный. После быстрого и ошеломляющего для многих развала Союза, когда монстр, занимавший шестую часть суши, распался на полтора десятка независимых государств, чрезвычайно обострились проблемы и в бывших автономных республиках. Местные управленческие элиты не хотели ничем делиться с Москвой, в свою очередь, центр был слаб и парализован внутренними разногласиями, а неосторожная фраза нынешнего Президента, сказанная им в Татарстане: «Берите суверенитета, сколько хотите», еще гремела по прессе, отзываясь то здесь, то там в зависимости от политической ситуации. Начинался, казалось, второй круг страданий. Как пожар в сушняке, вспыхнула гражданская война в Таджикистане, и оттуда десятками тысяч бежало русскоязычное население. В Чеченской республике объявил себя президентом некий Дудаев и, насколько я мог понять, ни московские политики, ни местная администрация ничего не могли с этим сделать. С тем же Татарстаном сейчас тянулись упорные и очень непростые переговоры. А Якутия, имеющая на своей территории практически всю алмазодобывающую промышленность, осторожно заявляла о контроле над использованием национальных недр. Речь теперь шла уже не о бывшем СССР, речь шла о целостности России. Это понимали все. И центральная власть чрезвычайно болезненно относилась к любым обострениям обстановки на периферии.

К тому же, как дым развеялась блистательная Августовская победа. Непримиримая оппозиция очень быстро оправилась от поражения так называемого ГКЧП, вновь воспрянула, сплотилась вокруг нескольких крупных фигур и со свойственной коммунистам энергией и настойчивостью повела очередное наступление на правительство. Это было для многих очень большой неожиданностью. Лидеры позорно провалившегося ГКЧП еще сидели в тюрьме, собирались материалы для будущего судебного процесса, Генеральная прокуратура России вела следствие, а в парламенте (если только можно было назвать парламентом тогдашний Верховный Совет) уже снова раздавались истерические крики о национальной измене, о предательстве государственных интересов, и об экстренной необходимости сменить нынешнее руководство страны. Очевидным становился катастрофический просчет Президента, не рискнувшего сразу после Августа распустить прокоммунистический Верховный Совет и назначить досрочные выборы теперь уже в действительно настоящий парламент.

В этой ситуации инцидент в южном городе сразу же попал в центр внимания. Правда о событиях там, разумеется, никого не интересовала. Оппозиция хотела использовать факт насилия против правительства, утверждая, что оно не способно поддерживать в стране хотя бы элементарный порядок, а правительство, в свою очередь, ссылалось на страсти, разжигаемые оппозицией. Был назначен полномочный представитель Президента, чтобы разобраться в случившемся, и одновременно, после дебатов – парламентская Комиссия по расследованию. В состав этой злосчастной Комиссии я и вошел. В оправдание могу лишь сказать, что я долго и, вероятно, занудно отказывался от подобной чести: большинство Комиссии составляли представители оппозиции, ее выводы, таким образом, были заранее предопределены, один голос (мой собственный) почти ничего не решал, я был нужен им только для соблюдения демократического декорума, это все, с моей точки зрения, было бессмысленно, но меня так рьяно убеждали, что я должен, обязан и не имею права, так красиво и горячо говорили о моей высокой политической репутации, так давили на то, что, в конце концов, я могу написать особое мнение, что в итоге я выдохся и дал согласие. Время показало, что прав был я, а не мои коллеги по демократическому движению, но поскольку я уж взялся за это дело, то старался исполнить его, как можно более добросовестно. Такой уж у меня идиотский характер. В результате я попросту утонул в бумажном круговращении. Оба моих телефона разрывались на части, Герчик, мой помощник и секретарь, метался между ними с дикой физиономией, заседания Комиссии происходили два раза в день, главное же, что непрерывным потоком шли посетители. Ко мне обращались десятки людей, знающих правду, или думающих (совершенно искренне), что они знают правду, или полагающих (тоже искренне), что правда должна выглядеть именно так. И все это приходилось выслушивать, регистрировать и подшивать к делу, и все это приходилось проверять (с моими-то куцыми возможностями), наконец, все это надо было просеивать сквозь элементарную логику – в поисках уже не правды, нет, а просто хоть сколько-нибудь достоверных фактов. Это была адская, вытягивающая все жилы работа. Иногда, к концу дня, я ловил себя на том, что сижу за своим столом, бессмысленно таращась в пространство, предо мной, как снулая рыба, плавает лицо Герчика – губы его шевелятся, булькают какие-то звуки, а я только моргаю и не понимаю ни единого слова. О поездке на место событий я мечтал, как об отдыхе. Но как раз поездка по разным причинам все время откладывалась. Надвигался июньский зной, Москва задыхалась от транспорта, синева едких выхлопов бродила по улицам, на каналах радио и телевидения царила политическая истерия, все как-то одновременно и клокотало, и вязло, самые решительные призывы выглядели беспомощными, и казалось, что впереди у нас будет не катастрофа, которой пугают, а такое же клокотание, вязкость, мучительный неотвратимый распад – догнивание всех и всего, что у нас еще оставалось.

Я рассказываю об этих обстоятельствах так подробно, чтобы стало ясно, почему я тогда не обратил на подошедшего человека никакого внимания. Для меня он был лишь одной из бесчисленных досадных помех, неким очередным заявителем, якобы знающим всю правду. Тем более, что и держался он соответствующе: коротко извинился, сказал, что не займет у меня много времени, объяснил, что располагает некими важными документами и хотел бы передать эти документы мне лично.

Выделялся он только некоторой уверенностью поведения. Я опомниться не успел, как мы уже вместе шагали по улице. А после слов о важной документации, у меня в руках оказалась канцелярская папка, завязанная тесемками. Я не видел, откуда он достал эту папку, я не помнил, каким образом он передал ее мне – папка просто очутилась у меня в руках, и я положил ее не в портфель, что было бы только логично, а, как будто под гипнозом, сунул за полу плаща. Заняло это не более одной-двух секунд, и со стороны вряд ли можно было что-то заметить.

Вот, пожалуй, и все о нашей первой встрече. Как ни странно, я помню ее достаточно хорошо. Мы прошли от станции до перекрестка, где мне нужно было сворачивать. Было душновато, перевешивались через ограды глянцевые ветви яблонь. Солнце садилось, и красные прозрачные тени тянулись вдоль улицы. Вероятно, это можно было считать неким предзнаменованием. Только я тогда это предзнаменованием не считал – по мосткам перебрался через канаву, куда должны были укладывать трубы, я в те дни не боялся еще ни канав, ни рытвин, ни запаха свежевскопанной могильной земли. А за мостками человек опять цепко взял меня под руку, объяснил, что через несколько дней со мной свяжется: я представлюсь как Рабиков, запомнили фамилию? Воткнув пристальный взгляд, предупредил, что папку лучше никому не показывать, после чего кивнул и исчез, будто провалившись сквозь землю.

Любопытно, что он именно как будто исчез – не пошел обратно на станцию и не свернул в один из ближайших боковых переулков, а вот просто он был, и вот его уже нет. Это, видимо, тоже свидетельствовало о высоком профессионализме.

Впрочем, все эти подробности я осознал значительно позже. А тогда лишь пожал плечами и двинулся по направлению к дому. Я тогда не услышал в его словах зловещего раската судьбы – вяловато поужинал, посмотрел темпераментную программу «Вести», сделал два-три звонка из числа наиболее необходимых, пролистнул пару книг, о чем-то поспорил с Галей, а потом, тяжело вздохнув, поднялся к себе наверх и почти до часу ночи занимался накопившимися бумагами. Папку я бросил туда, где лежали материалы по истории этой южной республики. Груда уже образовалась изрядная: монографии, ксероксы каких-то статей, мнения специалистов, куча писем и телеграмм, пришедших по данному поводу, многочисленные вырезки из газет, который делал мне Герчик. На другой день я с облегчением сдал все это в архив Комиссии. Герчик со злорадной усмешкой обрадовал, что подвезли новую порцию документов. Выбросьте вы эту макулатуру, несколько цинично сказал он. После обеда разразился скандал по заявлению вице-президента Руцкого. Что-то бурно доголосовывали, требовалось наличие кворума. Я почти три часа проторчал на совершенно бессмысленном заседании. А уже почти в десять вечера меня разыскал председатель нашей Комиссии и сказал, что все согласовано и в республику мы вылетаем завтра.

– На аэродроме вам следует быть в девять часов утра.

Честно говоря, про вчерашнюю встречу на станции я просто забыл. Папка так и осталась лежать в бумажных развалах архива.

Это было, конечно, непростительное легкомыслие.

Но, по-видимому, именно это легкомыслие и спасло мне жизнь.

В Москву я возвратился через неделю – обожженный солнцем, высохший, с пылью, скрипящей в суставах, с нервными порывистыми движениями, как бы непрерывно бегущий внутри себя самого, переполненный тем возбуждением, которое дается многодневной бессонницей. Вероятно, со стороны я производил впечатление сумасшедшего. После ненависти, выплескивавшейся на меня, после лжи, взаимных угроз, чудовищных обвинений, после рева моторов, вздувающегося, казалось, до неба, я, как в лихорадке, с трудом воспринимал самую обычную речь. Вся Москва представлялась мне протухшим аквариумом. Бормотало радио, но звуки лишены были всякого смысла. Проезжал побрякивающий трамвай, и жизнь опять замирала. Сонными ленивыми карасями роились депутаты в холлах Белого дома. Мне все время хотелось, чтобы они двигались и говорили быстрее. Я ничего не мог с собой сделать. Стоило прикрыть веки и возникали безжизненные светлые улицы с абрикосовыми деревьями, бэтээр, перемалывающий гусеницами поребрики тротуара, вывороченные и поваленные баррикадой громоздкие чугунные фонари, старики в черкесках и смушковых папахах, сидящие кружком на проезжей части. Они могли так сидеть несколько суток подряд – молча, глядя в пространство, сложив на коленях руки, оплетенные венами. Иногда один из них поднимался и, не слова ни говоря, уходил в полуденную слепоту, и тогда на смену ему приходил другой и занимал опустевшее место. И в том, как они сидели, будто деревянные истуканы, и в том, как уходили неизвестно куда и как потом возвращались, в синих, будто отдавленных, ногтях старческих рук царила, казалось, неизбежная смерть. Больницы были переполнены ранеными и умирающими, причитающие старухи увозили тела на поскрипывающих тележках, а мужчины, засунув большие пальцы за кушаки, тупо, словно в беспамятстве, взирали на происходящее. Лишь зрачки, как проколотые желтки, растекались по всему глазу. И в том, как они растекались, тоже была неизбежная смерть.

И еще она ощущалась в неразберихе за стенами горисполкома. Непонятно было, кто отдал роковой приказ стрелять. Непонятно было, почему среди демонстрантов оказались вооруженные люди и какой идиот перекрыл ОМОНом выходы с площади. Военные в штабе округа хрипели сорванными голосами. Всем было ни до чего. На нас смотрели, как на докучливую помеху. Никогда раньше я не видел, чтобы люди так врали. Человек мог дать самые искренние показания о том-то и том-то, а уже через час также искренне утверждал нечто совершенно противоположное. И опять готов был дать голову на отсечение и подписать любые бумаги. Странное свойство правды – всегда быть разной. Некоторые из моих коллег этим беззастенчиво пользовались. Никакие мои протесты, естественно, не помогали. Есть официально заверенный протокол, значит, подшить к делу. Формальности соблюдены? Соблюдены!

Парадокс заключался в том, что, являясь как бы представителем демократической части парламента, я был вынужден в значительной мере поддерживать действия местных властей – на мой взгляд, партийных функционеров самой твердой закалки. Например, в кабинете у председателя горисполкома, словно вызов, висел портрет товарища Брежнева. Как положено, с пятью «Золотыми звездами» на партийно-правительственном пиджаке. И товарищ Брежнев внимал, когда произносилось: «Прежде всего – порядок!». А я должен был кивать, соглашаясь, или, по крайней мере, не возражать. Потому что главное сейчас было – удержать ситуацию. Оппозиция же эту ситуацию несомненно раскачивала, и, сочувствуя ей в душе, я никоим образом не мог свое сочувствие демонстрировать. В результате меня одинаково ненавидели и те, и другие.

Причем, дело, как выяснилось, было вовсе не в демократах и коммунистах. Просто две враждующих стороны принадлежали к разным семейным кланам. Здесь имели значение не гуманизм и права человека, а лишь степень родства и многовековые традиции кровной мести. Это были отношения, мне совершенно неведомые. Я, наверное, на всю жизнь запомню парня из местного Народного фронта – здоровенного, в разорванной до пупа грязной рубахе, с бородой от уха до уха, в обтягивающей бритую голову зеленой повязке. Он был арестован по подозрению в убийстве четырех человек; был поэтому обречен и прекрасно сознавал это. Я часов пять, по меньшей мере, втолковывал ему необходимость только законных действий – что жестокость рождает жестокость и что выхода из этого тупика не будет. Мы с ним вместе обедали, хлебая клейкую рисовую баланду; он, оказывается, был на третьем курсе местного университета; попросил, если можно, дать ему в камеру некоторые книги, рассуждал о веротерпимости, о современном просвещенном исламе, об отказе от применения силы, о философии нового европейского гуманизма, говорил, какое впечатление произвел на него академик Сахаров, но когда я, слегка размякнув, спросил его в конце беседы: «Предположим, тебя освободят. Что ты тогда будешь делать?» – парень посмотрел на меня, как на законченного идиота, а потом, не задумываясь ни на секунду, ответил: Убью Меймуратова. (Меймуратов был тем самым председателем горисполкома). И тогда до меня дошло, что никому и ничего здесь не объяснить, все это бессмысленно, и я попусту трачу в этом городе время и силы.

Кстати, именно там я впервые, наконец, понял, что СССР развалился вовсе не по чьей-то злой воле. И не потому, что собрались в Беловежской пуще руководители трех «братских» республик. Нравится нам или не нравится, это был исторически объективный процесс. Тормозить его силой, значило развязывать национальные войны. Мы могли получить бойню в масштабах всего Союза.

В общем, состояние у меня было такое, что либо громогласно рявкнуть на всех с трибуны Съезда, либо, наоборот, очень тихо и незаметно уйти отсюда. Уйти и больше не возвращаться. Я весьма остро ощущал свое бессилие и ничтожность. И поэтому, еще перемалывая в сознании события последней недели, подводя в горячке итоги и действительно набрасывая проект особого мнения, я не сразу обратил внимание, что Герчик мой чем-то обеспокоен, что он слушает меня с некоторой рассеянностью и замедленно реагирует на то, что я ему говорю. Он как будто все время думал о чем-то другом.

– Что случилось? – прервав темпераментный рассказ, спросил я.

– Наведались гости, – презрительно улыбаясь, сказал Герчик. – Те, которые приходят без приглашения. – А, увидев, что я по-прежнему не схватываю суть разговора, сильно сморщился и добавил, прищелкнув пальцами. – У нас был обыск.

Тут я уже включился полностью.

– Обыск? Здесь, в кабинете? Откуда ты знаешь?

– У меня авторучки не так лежат, – объяснил Герчик. – А потом, смотрите, Александр Михайлович, вот комментарии к Федеративному договору. У меня они были: пятая статья, двадцать седьмая, тринадцатая. А теперь, смотрите: пятая, тринадцатая, двадцать седьмая. По возрастанию номеров. Вероятно, о н и любят порядок.

Без особого интереса я глянул на сколотые скрепками компьютерные распечатки. Верить ему было можно. Герчик у нас педант. Если он говорит, что – пятая, двадцать седьмая, тринадцатая, значит, именно так – пятая, двадцать седьмая, тринадцатая. Ошибка здесь исключается. Однако, хотя Герчик педант, но учитель его, то есть я, еще больший педант. Можно без преувеличений сказать, что я фанатик порядка. К этому меня приучила многолетняя работа в науке, длящиеся месяцами эксперименты, ежедневное увязывание мелочей, которые противоречат друг другу. Каждая вещь должна лежать на своем месте. Протянул руку и взял. Нельзя терять время попусту. Поэтому я, молча глянув на Герчика, цепким взглядом обежал поверхность стола, осторожно выдвинул ящики, тронул папки, фломастеры, которыми люблю пользоваться, заглянул в коробку с набором резинок и карандашей, а затем откинулся на спинку стула и побарабанил пальцами по гладкой столешнице.

Герчик с интересом наблюдал за моими действиями. А когда я закончил, вопросительно поднял брови.

– Да, – сказал я.

– Что будем делать?

– Ничего.

Разумеется, это был скандал. Тайный обыск у депутата, пользующегося по закону неприкосновенностью. Это был произвол, это было явное превышение полномочий, это был повод к запросу и немедленному парламентскому разбирательству. Я чувствовал себя лично задетым. И тем не менее, я сказал Герчику: «Ничего». Потому что я понимал: разбирательство будет на руку только коммунистической оппозиции. Поднимется дикий вой, потребуют к ответу лишь недавно назначенного руководителя ФСБ. Отзовется это прежде всего на положении Президента. Я считал, что не вправе так поступать. И к тому же доказать ничего нельзя. Только наши голословные утверждения, что фломастеры лежали не в том порядке. Да с такой аргументацией нас просто поднимут на смех.

Любопытно, что с папкой, переданной неделю назад, я это тогда не связал – попросил у Герчика список звонивших за время моего отсутствия, просмотрел, сделал кое-какие пометки, натолкнулся в самом конце на фамилию Рабикова и вяло поинтересовался:

– Этот мне что-нибудь передавал?

– Нет, – сказал Герчик. – Сразу же повесил трубку.

– Ладно…

Тем дело и ограничилось.

И, однако, уже ближе к ночи приехав в Лобню, будучи вследствие последних событий несколько настороже и поэтому присматриваясь к окружающему с обостренным вниманием, пообедав и поднявшись к себе на второй этаж, я остановился, как пес, почуявший на своей территории чужую метку, и вдруг с отвращением понял, что дома у меня тоже был обыск.

Это вытекало из деталей, известных лишь мне одному: цветок на окне был повернут изгибом не в ту сторону, фотография (я в стройотряде) упиралась на полке не в Ленца, а в двухтомник Лескова. И так далее и тому подобное – чего нельзя учесть ни при какой выучке. Я сразу понял, в чем дело, но на всякий случай позвал снизу Галю и, поглядывая строго сквозь стекла очков, спросил, не трогала ли она тут чего-нибудь. Галина округлила глаза и заверила, что не только не трогала, но даже не входила в мою комнату.

– Что ж я, Саша, не понимаю? Ты посмотри – пыль не вытерта…

Пыли, кстати, набралось значительно меньше обычного. Все было ясно. Я испытывал гадливую дрожь нечистого чужого присутствия. Словно в супе, который наполовину съел, обнаруживается неопрятный волос.

И даже тогда я был далек от прозрения. Я решил, что обыск связан с моей работой в Комиссии. Но на другой день ко мне в кабинет зашел Гриша Рагозин (между прочим, ни много ни мало, из группы советников при Президенте, и, довольно мило поговорив о том, о сем, заглотив чашку кофе и рассказав свежие политические сплетни, пролистнув отчет, который я в этот момент готовил, как бы невзначай спросил, не попадалась ли мне на глаза некая папка. Понимаешь, серая такая, с тесемками. Ну там еще на обложке – буквы карандашом. «ПВЛ», кажется… «ЛПЖ», точно не помню…

Удивительно, но я сразу понял, что речь идет именно о той папке.

– А что в ней было?

– Ну… документация всякая, – сказал Гриша Рагозин. – Справки исторические, доклады, несколько фотографий… Кажется, что-то связанное с Ближним Востоком…

Я индифферентно пожал плечами.

– Вроде, не попадалась…

– Вот ведь незадача, – сказал Гриша. – Поездочка намечается, надо бы подготовить бумаги. Главное, что эта хреномотия на мне числится. – Он с досадой заглянул в чашку, увидев, что кофе там нет, – почесал в затылке, скривился, будто раскусил что-то кислое, покряхтел, бесцельно побренчал чайной ложечкой, и сказал, рассеянно кивнув на полки у меня за спиной:

– Слушай, я у тебя посмотрю? Чем черт не шутит…

Только тут я понял, что дело серьезное. И пока Гриша под насмешливым взглядом Герчика копался в моем архиве, пока что-то листал и переставлял с места на место, я, как идиот, сидел над протоколами некого давнишнего заседания, даже подчеркивал кое-что, хмурился, изображая сосредоточенность, делал выписки, снова что-то подчеркивал, но при всей этой деятельности не улавливал ни единого слова.

А когда Гриша, наконец, от нас отвязался, на прощание с досадой пробормотав, что, хрен его знает, чем приходится заниматься, я прошел в закуток, где были свалены документы Комиссии, и под монографиями по истории тюрков далеко не сразу раскопал эту папку. Кстати, действительно серую, с полустертыми карандашными буквами на лицевой стороне.

Лучше бы, конечно, я тогда этого не делал. То, что находилось в папке, как выяснилось, заключало в себе не просто секретную, особо секретную, сверхсекретную документацию. Не таинственные, но вполне обычные ужасы, имеющиеся у любого правительства. Не обман и не лицемерие власти, хотя трактовать это можно было и так. Прежде всего оно заключало в себе жизнь Герчика. И еще жизни многих людей, о которых я тогда даже не подозревал. Ей действительно было бы лучше оставаться в архивах Комиссии – переехать в запасники, через какое-то время быть списанной, затеряться, в конце концов, среди бумажного хлама. Может, и не выползло бы тогда на свет то жуткое, с чем мне теперь приходится существовать – эти порождения темноты, эта сумрачная изнанка вселенной. Но в те дни я об этом, разумеется, не догадывался, и поэтому довольно-таки небрежно бросил папку в портфель, щелкнул замками, предупредил Герчика, что сегодня уже не вернусь, и, как сейчас помню, усталой неторопливой походкой направился к остановке автобуса. Был как раз час пик, тысячи москвичей хлынули с предприятий и из учреждений, меня толкали, плескалось море дряблых физиономий, чувствовалась всеобщая озабоченность предстоящими выходными, все спешили, протискивались куда-то, обгоняли меня, и никому даже в голову не могло прийти, что я несу с собой бомбу огромной разрушительной силы.

Сам я об этом тоже еще не догадывался. Я открыл папку около десяти часов вечера и сначала, быстро просмотрев содержимое, решил, что – это бред сивой кобылы. Я был даже готов смеяться над своими дневными страхами. Ну не может же подобной нелепостью интересоваться такой человек, как Гриша Рагозин. Вероятно, он все же искал что-то другое. Но чем дальше я вчитывался в выцветшие, ломкие документы, чем прочнее, дополняя друг друга, связывались они в единую логическую картину, чем яснее звучали голоса очевидцев, возникающие из прошлого, тем я отчетливей понимал, что от этой папки так просто уже будет не отмахнуться, и что это либо чудовищная невероятная и дикая ложь либо точно такая же чудовищная невероятная и дикая правда. И теперь от меня зависит будет ли эта правда (ложь) явлена миру.

А когда, наверное, уже часа в три ночи я, наконец, поднял голову и сквозь распахнутое окно увидел сад в мертвенном лунном свете: серебряные ломкие яблони, черноту малины, вспученную над дорожкой, опустившийся почти до соседней крыши яркий холодный месяц, то немедленно закрыл рамы и до упора повернул оконные шпингалеты. А потом тщательно, как при затемнении, задернул плотные шторы.

Я не хотел оставлять ни одной щели в ночь, потому что это была не ночь, а нечто совсем иное. Теперь я знал все, и мне стало по-настоящему страшно.

Утром же меня огорошил Герчик. Потирая от удовольствия руки, морща лоб и вздергивая светлые брови, иронически улыбаясь и вообще всем видом своим изображая причастность, он, чуть ли не подмигивая мне, сообщил, что дома у него тоже был обыск, тоже тщательный, и работали, по всей видимости, тоже профессионалы.

– Знаете, шеф, как я их вычислил? Как в шпионском романе: приклеил паутинки между отдельными книгами. А вчера возвращаюсь к себе – нет паутинок. Интересно, что мы там такое раскопали?..

Он ждал ответа, но вместо ответа я сухо предупредил, что если мне будет звонить некий Рабиков, то меня надо звать сразу, немедленно, где бы я в это время ни находился. Хоть на голосовании в Верховном Совете, хоть в кабинете у Президента.

– Александр Михайлович!.. – обиженно протянул Герчик.

Отвернулся и с видом мученика уткнулся в экран компьютера. Он был, разумеется, прав. Происходило нечто загадочное, а от него скрывали, как от мальчишки. У него даже губы задрожали от разочарования.

– Я набрал ваш отчет. Могу распечатать…

Несколько мгновений я колебался, но с Герчиком мы работали уже три года. Он единственный, кто остался из моей первоначальной команды. Может быть, чересчур порывистый, но надежный. Я ему доверял. И поэтому, открыв «дипломат», выложил на стол проклятую папку.

– На, ознакомься…

Герчик выразительно пожал плечами.

– Я вовсе не претендую…

– Ладно, не выпендривайся, – сказал я.

Терзал он ее, наверное, часа полтора – цыкал, хмыкал, недоверчиво кривил рот, ерзал на стуле, делал загадочные пометки на отдельном листочке, а когда закончил, всем телом повернулся ко мне и, неопределенно сморщившись, заключил:

– Этого не может быть.

– «Потому что этого не может быть никогда», – процитировал я.

– Я в это не верю, – сказал Герчик.

И буквально в ту же секунду раздался телефонный звонок.

Удивительно, что мы оба сразу поняли, кто звонит. Герчик посмотрел на меня, я – на него, пауза затянулась, грянул второй звонок и я, будто что-то живое, схватил трубку.

Звонил, разумеется, Рабиков. Он не стал тратить время и спрашивать, кто говорит, он не поздоровался и в этот раз не счел нужным назваться, он не полюбопытствовал даже, успел ли я прочесть его папку. Он просто сказал, что на днях послал мне письмо – на официальный адрес, ознакомьтесь, Александр Михайлович. Было бы желательно не опаздывать. Все, до свидания.

И сейчас же затытыкали гудки отбоя.

Герчик глядел на меня, как на ожившую статую. Его сплетенные пальцы хрустнули.

– Почту! – потребовал я.

Письмо действительно было. Состояло оно всего из одной фразы: «Место – минус семь остановок, время – через полчаса после контакта по телефону». Подпись – Рабиков. Обратные данные, конечно, вымышленные.

– Александр Михайлович, возьмите меня с собой, – умоляюще попросил Герчик.

Разумеется, с собой я его не взял. Это слишком напоминало детективные сериалы, транслирующиеся нынче по телевидению: язва взяточничества, кейсы, набитые долларами, махинации власти, тщательно скрываемые чиновниками, честный сотрудник полиции, сражающийся против мафии. Только в случае с нами ощущался какой-то совсем иной привкус. Разбираться, что это за привкус мне было некогда. До вокзала (минус семь остановок от Лобни) я добрался действительно через полчаса. Рабиков меня уже ждал – вынырнул из толпы, будто материализовался, на ходу бросил: "Быстрее, Александр Михайлович, не отставайте! – устремился к неброской двери, на которой было написано: «Багажное отделение». В пыльном свете давно не протираемых лампочек дорогу нам попытался загородить некто в форме.

– К Захарченко! – рявкнул Рабиков, не останавливаясь.

Через черный ход мы выскочили в путаницу московских двориков: проходные парадные, сонные солнечные переулки. Я довольно быстро утратил всякую ориентацию. Рабиков же несколько раз уверенно и быстро свернул, протащил меня сквозь щель между какими-то гаражами, пересек пару улиц, прошил вестибюль некой конторы, и, наконец, в тихом садике, стиснутом кирпичными стенами, облегченно вздохнул и плюхнулся на стоящую под двумя тополями скамейку.

– Все, здесь мы можем поговорить.

Сегодня он опять был одет под депутата Каменецкого. Правда, в этот раз – без плаща по случаю наступившей жары, в легком светлом костюме, по-моему, из дорогого материала, фатовская рубашка с заклепками, множество мелких карманчиков. А на голове, не прикрываемой кепкой, – коричневая загорелая лысинка.

Он мне, вообще говоря, не понравился. Было в нем что-то бесчувственное, словно у робота, что-то мертвенное и механическое, что-то будто из пластика, равнодушное до мозга костей – в том, как он, не прекращая говорить, жадновато закурил, в его черных зрачках, словно приклеенных к глазному яблоку, в абсолютном отсутствии мимики на тусклой физиономии, в жемчужных ногтях, в скульптурных сочленениях пальцев. Точно он уже давно умер и ходит, лишь повинуясь некоему непонятному долгу. Сигаретный дым, исчезал в его легких, будто впитывался, и на выдохе обнаруживалась только обесцвеченная жидкая струйка. Говорил он, впрочем, тоном деловым и очень серьезным, только по существу, избегая ненужных подробностей. Я спросил его, почему он именно мне принес эти материалы, и как раз впитавший дым Рабиков коротко объяснил, что, например, к Президенту или к главе правительства ему просто не пробиться – выявят уже на начальном этапе и незамедлительно ликвидируют. А моя кандидатура его вполне устраивает: человек, с одной стороны, как бы слегка на виду, а с другой – еще не слишком плотно обложен различными службами. Хотя очень-то не обольщайтесь, Александр Михайлович, за вами тоже присматривают…

– Ну, таких фигур, наверное, десятка полтора или два, – сказал я.

– Тогда, видимо, потому, что вам я верю. Глупо, правда? И в политике, и в моем… роде занятий… доверие исключено. Существуют лишь деловые, сугубо профессиональные отношения. Вы, однако, кажетесь мне человеком, который не продаст эти бумаги, не использует их как орудие шантажа, не попытается обменять на карьерные льготы. Короче, вы человек, извините, порядочный.

– Благодарю, – сухо сказал я.

Почему-то слышать это от Рабикова было не совсем приятно. Словно хвалит тот, кого нисколько не уважаешь. Правда, в своих ощущениях я разобрался несколько позже, а тогда лишь старался схватить суть дела, которое он мне излагал. По словам Рабикова, ситуация сейчас была крайне благоприятная. Только что произошла очередная реорганизация российских секретных служб. КГБ превратился сначала в АНБ, а потом в ФСК. Каждый раз это, естественно, сопровождалось сменой начальников. Ну а с новым начальником, конечно, приходят и новые люди. Следуют кадровые перестановки, раздел сфер влияния. В результате работа, как он выразился, «крысятника», парализована. Появились зазоры, в которые можно выскочить. Тем не менее, он дважды очень строго предупредил, чтобы я ни в коем случае не пытался его разыскивать. Хаос хаосом, а профессиональная деятельность продолжается. Я принес вам секретные документы, такого у нас не прощают.

– Значит, этим вопросом сейчас занимается ФСК, – сказал я.

– А что, есть уже какие-то признаки? – мгновенно спросил Рабиков.

Тут я рассказал об обысках, которые были у меня и у Герчика. Рабиков на секунду запнулся, опустил веки, подумал, а потом заявил, что причин для серьезной тревоги, по его мнению, нет, это просто подозрения, рутинная проверка всех вариантов, не целенаправленная разработка, а прощупывание слабых мест. Они тоже считают, что я могу обратиться именно к вам. Это, впрочем, не означает, что я действительно к вам обратился. В общем, ерунда, волноваться пока не стоит. Главное, что у Нее сейчас, по-видимому, период ремиссии: контакты затруднены, оперативная информация не проходит. Вероятно, Она вообще не воспринимает сейчас никакой информации (Рабиков так и произносил «Она» с большой буквы). Не надо дергаться, не надо поспешных решений. Ваше дело не тактическая возня с исполнителями, а серьезная стратегическая разработка верхних ярусов власти. Удар должен быть нанесен прежде, чем Она опомнится.

– Ее надо похоронить, – сказал Рабиков.

И вдруг скрипнула скамейка, на которой мы расположились. И орава воробьев, прыгавших по песочнице, брызнула во все стороны.

День на мгновение точно померк.

– А доказательства? – тоном преподавателя математики спросил я.

Тогда Рабиков поднял голову и впервые за нашу встречу изобразил нечто вроде улыбки – плоские бесцветные губы растянулись вдоль частокола зубов.

– Доказательства будут, – глухим странным голосом пообещал он.

И внезапно обернулся туда, где невидимая сейчас за многоэтажными корпусами возвышалась на краю Красной площади уступчатая кроваво-темная пирамида и где в полной тишине, стерильности и вечном покое набиралось сил Нечто, о чем мы осмеливались говорить только обиняками.

Казалось, оно к нам прислушивается.

Черные, как из копирки, зрачки Рабикова сузились, и несмотря на солнце, на удручающую жару, на уют патриархального московского дворика я почувствовал, что, как холодный червяк, шевельнулось у меня в груди тельце озноба и что теперь этот озноб будет лизать мое сердце долгие годы.

Я невольно передернул плечами.

Собственно, вот и все.

Некоторое время он еще наставлял меня, как соблюдать меры предосторожности, говорил о паролях, свидетельствующих, что собеседник по телефону находится не под контролем, обещал принести кинопленку и некие магнитофонные записи, вероятно, ободряя меня, сказал, что ни при каких условиях нас не засветит, живым я не дамся, можете быть спокойны, Александр Михайлович, вообще все будет в порядке, я это чувствую, – и ушел, но не в переулок, а в дверь дворовой парадной. Видимо, эта парадная была проходная.

Больше я его никогда не видел. Он не позвонил мне и не назначил новую встречу, не принес, как обещал, дополнительных материалов. Он просто исчез. Уже позже, когда кошмар того года закончился, когда комья земли на кладбище прогрохотали по доскам и когда память об осенних событиях начала необратимо выветриваться, вопреки всем запретам я попытался навести о нем какие-то справки. Но тут даже всесильный Гриша Рагозин не смог мне помочь. О Рабикове никто ничего не знал. Его как будто не существовало. Был ли он офицером госбезопасности, в помутнении разума презревшим служебный долг, или, может быть, сотрудником ГРУ, организации, по слухам, более могущественной, чем прежнее КГБ – толком ничего не известно. Может быть, он провалился, пытаясь достать упоминавшиеся материалы, и тогда последние свои дни провел в камере какой-нибудь сверхсекретной тюрьмы, странный неприятный человек, умерший еще до того, как он появился передо мной. А, быть может, вовсе не провалился, а просто выполнил соответствующее задание – сменил имя, внешность, исчез в норах, невидимых миру. Я о нем никогда больше не слышал. Он как будто явился из небытия, неся в себе некую миссию, подтолкнул ряд событий, привел в движение невидимый механизм и вернулся обратно в небытие, поскольку миссия завершилась. Туман забвения скрыл его от нас навсегда. Могло быть и так.

Однако монстр, которого он разбудил, поднял голову, вздернул скарлатиновые пленочки век, огляделся, принюхался и, просунув свою восковую личину из темноты, с равнодушием Молоха начал пожирать нас одного за другим.

2

Это была простая канцелярская папка, серая, довольно потрепанная, с размахрившимися на концах тесемками, «дело N…» было вытеснено в левом ее углу, расположенные там же буквы «ПЖВЛ» выкрошились от времени и были едва видны, синий грифель оставил в картоне едва голубеющие царапины, ощущались следы сальных пальцев, стертые, восстановленные и опять стертые многозначные шифры, пятна влаги, сохранившиеся в виде размытых теней, блеклые крапины жира, ржавчина от исчезнувшей скрепки. Чувствовалось, что папкой этой пользовались много и интенсивно, что ее доставали и перелистывали поздними томительными вечерами, что над ней задумывались, держа в одной руке кружку с горячим чаем, и, забывшись, ставили ее прямо на рыхловатый картон. В частности, отсюда, по-видимому, кружок на внутренней стороне обложки. Ну а синий цвет – это любимый цвет товарища Сталина.

Не лучшее впечатление производило и содержимое. Там наличествовали газетные вырезки семидесятилетней давности, фотографии, где желтизна времени забивала изображение, ветхие, распадающиеся на сгибах протоколы допросов. Причем, чернила во многих случаях побурели, а машинопись представляла собой, вероятно, третьи или четвертые экземпляры: угольная пыль копирки выветрилась так же, как грифель карандаша, вместо слов на просвет виднелись неразборчивые каракули. Читать это все было достаточно трудно. Однако, если разобраться в груде плохо систематизированных документов, если вчитаться в еле сохранившиеся вдавления машинки, карандаша и чернил, если прислушаться к голосам, невнятно звучащим из прошлого, то они соединялись в картину, потрясающую своим инфернальным изображением. Суть ее сводилась к следующему.

В 1924 г . после смерти Ленина его тело, как известно, было подвергнуто ряду особых, высоко специализированных операций, проще говоря, забальзамировано и затем выставлено для всеобщего обозрения в деревянном сооружении, уже тогда называемом «Мавзолеем». («Мавзолей» слово греческое и происходит от имени царя Мавсола, некогда соорудившего себе величественную гробницу в Галикарнасе). Позже Мавзолей был расширен, а дерево заменено гранитом, лабрадором и мрамором. Этому предшествовала тайная, но от того не менее острая дискуссия в тогдашнем руководстве страны. Неизвестно, кто первым подал идею о превращении тела Ленина в Мумию, но вожди революции, наряду с декларируемым материализмом всегда испытывавшие влияние мистики, отнеслись к этой идее с необыкновенным энтузиазмом и когда состояние вождя мирового пролетариата было, по заключению врачей, признано безнадежным, после ряда бурных и не всегда гладких переговоров, после консультаций с медиками и некоторых закулисных интриг последовало официальное решение ЦИКа.

С резкими возражениями выступил лишь товарищ Троцкий, еще с дореволюционного времени недолюбливавший Владимира Ильича и не без оснований полагавший, что поспешно создаваемый культ его личного и политического соперника может быть в дальнейшем использован в борьбе против него.

Так оно в итоге и получилось. Однако, товарищ Троцкий по обыкновению остался в меньшинстве, и уже летом 1923 года шестеренки задвигались: в обстановке жесточайшей секретности началась так называемая «Тибетская операция» НКВД. Никаких следов этой операции в архивах НКВД, видимо, не сохранилось, невозможно реконструировать все детали тогдашних перипетий, невозможно установить даже фамилии конкретных ее исполнителей, эти люди исчезли, как и многое, связанное с данным делом, тайна, видимо, сжигала дотла почти всех прикоснувшихся к ней, но о степени секретности акции можно судить по тому, что хотя проводилась она недавно образованным Главным политическим управлением, но практическое руководство ей осуществлял не вымахивающий уже, как мухомор, Комиссариат внутренних дел, а непосредственно ЦИК, точнее товарищ Сталин, занимавший малозаметную тогда должность генерального секретаря. Непонятно также, почему в качестве источника магической мудрости был выбран Тибет, бальзамирование с целью сохранения тела практиковалось еще в Древнем Египте, экспонируемые по всему миру мумии являлись наглядным доказательством этого и намного логичней было бы отправиться в Каир, а не в Лхасу. Возможно, определенную роль здесь сыграла международная обстановка: в Египте еще хозяйничали англичане, а Тибет уже почти десять лет существовал как независимое государство. Возможно, наличествовали и какие-то иные причины. Так или иначе, но в конце 1923 года в прессе промелькнуло известие о прибытии в революционную Москву представителей трудящегося Востока.

Правда, это была единственная заметка. Больше о монахах «братского Тибета» газеты не упоминали. Дальнейшая их судьба неизвестна. Были ли им подарены священные тибетские рукописи, хранимые в коллекциях Эрмитажа (а исчезновение где-то в двадцатых годах «Избранного пути» до сих пор остается загадкой тибетологии), или они, как и многие, растворились в недрах уже зарождающегося ГУЛАГа? С равным успехом могло произойти и то, и другое. Известно лишь, что на другой день после смерти гражданина Ульянова, когда профессор А. И. Абрикосов приступил к первичному бальзамированию тела, между прочим, имея целью лишь сохранение его до дня похорон, дача в Горках была окружена частями НКВД, начинавшие извлечение мозга специалисты были отстранены, а в гостиную, по воспоминаниям помощника Абрикосова, под охраной чекистов вошли трое мужчин «явно восточного типа».

Странное впечатление, должно быть, производили эти монахи на улицах тогдашней Москвы – с бритыми загорелыми черепами, в синих тогах, оставляющих голым одно плечо, с реликвариями, в сандалиях на босу ногу. Впрочем, в том смешении языков и народов, каковое представляла собой Москва 1923 года, особого удивления они, наверное, не вызывали. Тем более, что им вряд ли разрешали свободно бродить по улицам. Сохранилась легенда о «сеансе омоложения», который они дали некоторым членам ЦИКа. Вероятно, этим можно объяснить долголетие многих видных большевиков. Разумеется, тех из них, кто умер естественной смертью. (Кстати, Троцкий отказался участвовать в этом «постыдном для революционера мероприятии»). Основное же время монахи проводили во внутренних покоях Кремля – в охраняемом помещении, где позже была оборудована личная квартира товарища Сталина.

И, наверное, еще более странное впечатление производили они в январских заснеженных Горках. Здесь, по-видимому, сыграло роль одно важное обстоятельство. Речь первоначально шла о бальзамировании, то есть, о простом сохранении тела, но из-за патологического недоверия большевиков к так называемым «буржуазным специалистам» перевод осуществлял не крупнейший в России знаток тибетского языка профессор Бахвалов, отрабатывавший тогда пайку служащего на курсах ликбеза, а революционно настроенный студент третьего курса, разумеется, уже в какой-то мере постигший основы грамматики, но, по-видимому, представления не имевший о глубинах, которые открываются в каждом живом языке. В результате задача им была сформулирована как полное поддержание сомы, что в тибетской священной практике весьма далеко от собственно бальзамирования. Интересно, что по воспоминаниям самого студента, сохранившимся в единственном экземпляре в отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки (вероятно, прохлопанным НКВД и впоследствии отысканным Рабиковым), старший из тибетских монахов – сухонький, напоминающий тогда еще безвестного Махатму Ганди, перед тем, как начать обряд, дважды вежливо уточнял, добиваются ли мудрые хозяева именно «полного поддержания», а не подозревавший об очевидном для специалиста смысле студент, подтверждал, что да, именно это от них и требуется. И тогда тот же старший монах достал м а п у из холщовой сумки, двое его помощников разложили на специальном коврике причудливые деревянные инструменты, и из ярко освещенной гостиной, принадлежавшей некогда московскому градоначальнику Рейнботу, понеслись пронзительные и вместе с тем заунывные мантры, проникая сквозь зимние рамы, оплетая березы в снегу, полотно пушистых нетронутых сугробов парка, вязь чугунных ворот, придавленный испугом кустарник и охранников НКВД, стынущих в собачьих дохах на крещенском морозе…

Трудно с точностью определить, когда началась собственная жизнь Мумии. Рабиков полагал (а все комментарии к документам, все соображения, вложенные в папку на отдельных листочках, все пометки на полях и многочисленные подчеркивания я для простоты изложения приписывал именно Рабикову), что по крайней мере до 1929 года она пребывала в состоянии, близком к состоянию летаргии. Может быть, это был период накопления сил, нечто вроде стадии куколки, которую проходят некоторые насекомые, а, быть может, в этот период она просто не получала необходимого ей жизненного обеспечения. Энергетика Мумии была прояснена значительно позже, и возникшая почти пятилетняя пауза действительно не отмечена никакими событиями. Мумия, конечно, могла сыграть определенную роль в непонятном даже для членов ЦК возвышении Сталина, но сама эта роль была, скорее всего, на уровне животных инстинктов. Внешне первый Генеральный секретарь Мумией не интересовался, никаких контактов между ними в данный период не зарегистрировано, но не следует забывать, что именно Сталин руководил «Тибетской операцией» НКВД и поэтому именно он мог оказаться для Мумии самым подходящим реципиентом. Во всяком случае, многие мемуаристы тех лет отмечают, что в моменты наиболее острого противостояния Генсека с товарищем Троцким Лев Давидович странным образом утрачивал свои блестящие бойцовские качества – дар оратора, снискавший ему миллионы поклонников, гипнотизм вождя, не раз проявленный им на фронтах гражданской войны, и впадал в нерешительность и сомнения, вовсе ему не свойственные. Он в такие периоды словно тускнел как личность. По свидетельству ближайших соратников жаловался на внезапные головокружения. Приглашаемые врачи диагностировали резкую астению. А поскольку как раз яркие свойства личности давали ему преимущества над политическими соперниками, то, наверное, можно с некоторой уверенностью полагать, что даже слабое воздействие некробиоза оказало в неопределенной обстановке тех лет решающее влияние.

Правда, существовали легенды. Еще в 1927 году рядовой Скамейкин особого взвода Кремлевской комендатуры самовольно оставил свой пост во внутренних помещениях Мавзолея и задержан был только на выходе из Кремля, чуть ли не у Боровицких ворот. На допросах он ничего вразумительного объяснить не мог – как помешанный, тряс головой, крестился, вздрагивал и оглядывался, без конца повторял паническим шепотом: «Оно смотрит!» – срочно вызванный врач установил внезапное помешательство. Рядовой был отправлен на излечение. Руководство НКВД этот случай не заинтересовал. А еще примерно месяца через четыре, информатор того же особого подразделения комендатуры Кремля в донесении, поданном на имя непосредственного начальства, сообщал, что среди бойцов взвода сильны мистические настроения, многие рядовые считают, что «объект Л.» в действительности физически жив, что он слышит и вообще реагирует на окружающее, и что если к нему обратиться, то даже выполняет некоторые просьбы.

Этот рапорт был также, по мнению Рабикова, оставлен без должных последствий. В стране разворачивалась программа социалистической индустриализации, прошел крайне напряженный для всех XV съезд ВКП (б), Троцкий, Каменев и Зиновьев еще до этого были исключены из партии, оппозиция вывела своих сторонников на демонстрации, Англия не без оснований обвинила СССР в антибританской пропаганде, в Польше белогвардейцами был убит советский полпред Войков. Разумеется, в такой обстановке было не до мистических веяний во взводе охраны. А к тому же уже началось целенаправленное возвеличивание личности И. В. Сталина – переписывание истории, мифологизация недавнего прошлого. Звучали фанфары, в газетах прочно утвердились слова «великий» и «выдающийся», – некоторый экстаз по отношению к вождям революции казался вполне уместным. Никаких специальных мер поэтому принято не было. Троцкого выслали в Алма-Ату, а затем – вообще из страны. Продолжалась негласная чистка партийных кадров. Группа лидеров, сплотившихся вокруг Генерального секретаря, торжествовала победу. Мавзолей начинал казаться реликтом сгинувшей навсегда эпохи. Эйфория, по-видимому, длилась до конца 1931 года, когда черной декабрьской ночью неожиданно была объявлена тревога в Кремле, части НКВД, находящие там, приведены в боевую готовность, комендант Кремля потребовал встречи лично с товарищем Сталиным, а когда только что задремавший товарищ Сталин вышел к нему – недовольный, с глазами-буравчиками на одутловатом кавказском лице – комендант попросил выслать из кабинета даже личных охранников и, согласно легенде, срывающимся голосом доложил, что лично он, комендант, здесь абсолютно ни при чем, что лично он, комендант, член партии с одна тысяча девятьсот десятого года, что лично он, комендант, всегда боролся против троцкистско-зиновьевской оппозиции, но что, тем не менее, произошло нечто ужасно, и, простите, товарищ Сталин, но Владимир Ильич, кажется, не совсем умер.

Документы, конечно, не передают драматического накала тех давних событий. На одной из фотографий, вложенных в папку, изображен Иосиф Виссарионович, посасывающий знаменитую трубку, – в кителе военного образца, в брюках, заправленных за лаковые голенища. А рядом с ним – смеющийся лысоватый мужчина в костюме-тройке. Галстук у мужчины повязан явно неумелой рукой, голова откинута, как будто перевешивает назад своей тяжестью, а бородка клинышком задрана в приступе смеха. Фотография имеет пометку – 1935 год. Основная ремиссия к этому времени уже завершилась. Мумия двигалась и разговаривала точно также, как ее личностный прототип. Но я, словно ознобом сердца, чувствовал ту мерзлую ночь тридцать первого года – как хранимый в тишине Мавзолея человек медленно открывает глаза, как со страшным усилием сгибается сначала одна рука, затем – другая, как они, в лихорадочном убыстрении ощупывают изнутри стеклянный фонарь саркофага, как вдруг лопается стекло, сыплются на пол осколки и как вбегающая с оружием наизготовку охрана видит мраморный постамент, освещенный ярким рефлектором, мешковатую, сидящую в напряженной позе фигуру, распяленные штиблеты, ореол рыжего пуха над черепом и – мучительно, будто со скрипом, поворачивающееся к ним лицо вождя мирового пролетариата.

Судите сами, о чем я думал, сидя при настольной лампе, у себя в кабинете, – вчитываясь в расплывчатые строчки машинописи, разбирая каракули на полях, сделанные торопливым почерком. Наибольшее впечатление на меня, конечно, произвели фотографии. И причем не та, где Мумия вместе с Иосифом Виссарионовичем, улыбающиеся, хитроватые, чуть не подмигивающие друг другу под портретами Маркса и Энгельса рассматривают брошюру, озаглавленную «Конституция СССР», и не та, где они склонились над распластанной по столу картой военных действий (это осень сорок второго, наступление фашистских армий на Сталинград), и не та, где Никита Сергеевич демонстрирует Мумии макет первого советского спутника (Хрущев – благостный, весь замаслившийся, наверное, после праздничного обеда, а Владимир Ильич – взгляд в пространство, большие пальцы цепляют края жилета), и не та, на которой молодцеватый Брежнев прикрепляет к пиджаку Мумии орден Ленина, – вообще непонятно, зачем нужно было фотографироваться, разве что как часть загадочного колдовского обряда, тоже нечто вроде обязательного распевания мантр, чтобы зафиксировать испаряющееся мгновение жизни: изображению, как и слову, придавалось магическое значение – меня поразил самый первый, еще некачественный, видимо, любительский снимок: усталый, явно обессилевший человек, сидит, опершись рукой о столешницу, ноги его расставлены, словно для того, чтобы тело не съезжало со стула, крупная голова, как у мертвого, откинута подбородком кверху, жилетка расстегнута, галстук выбился, а короткие пальцы обхватывают сложенную трубочкой газету «Правда». Разумеется, фотографии при современной технике легко подделать, но была в этом снимке некая пронзительная чистая искренность, некое случайное откровение, которое невозможно смонтировать, жизненность, бытовое правдоподобие, неряшливая достоверность деталей. Герчик позже признался, что и его убедил именно данный снимок.

Это был, наверное, самый трудный период существования Мумии. Заключение врачебной комиссии, оказавшееся в папке, свидетельствует: «Речь у пациента отрывистая, плохо выговаривает гласные звуки, логический строй нарушен, склонность к употреблению неправильных грамматических форм… Периоды возбуждения, когда „объект Л.“ не контролирует высказывания и поступки, могут сменяться апатией, близкой к полной прострации. Пациент не реагирует на обращения и даже на прикосновения к его телу… Движения порывистые, плохо скоординированные»… И так далее, и тому подобное на четыре страницы. Подписей под этим заключением нет. Можно только догадываться о судьбе врачей, из которых осенью 1931 года была образована Специальная клиническая лаборатория. Просуществовала она почти четверть века – со своим персоналом, с выписываемым из-за рубежа оборудованием – и была расформирована лишь накануне ХХ Съезда. Причем, весь ее медицинский, технический и научный состав, все профессора, уборщицы, кандидаты и лаборанты, все имевшие доступ в четыре подземных клетушки под Оружейной палатой, точно зыбкий мираж, растворились в просторах необъятного государства. Не случайно оно занимало одну шестую часть суши. В этом смысле Никита Сергеевич ничем не отличался от Иосифа Виссарионовича. Документы Специальной лаборатории были тогда же затребованы лично им. Вместе с тем, после известных событий шестьдесят четвертого года, после отставки Никиты Сергеевича и вознесения к власти, как всем казалось тогда, временной и случайной фигуры, протоколы и записи Лаборатории в архиве Генерального секретаря обнаружить не удалось. Местонахождение их неизвестно и до сих пор. Уничтожены ли они были из-за массы патологических подробностей, как упорно, не раз отвечал на задаваемые ему вопросы сам Н. С. Хрущев, или были по его приказу тайно перемещены за границу и хранятся теперь в банковском сейфе, недосягаемом даже для членов Политбюро (эту версию КГБ, по-моему, отрабатывает и поныне), свою задачу они выполнили. Еще целых семь лет, до естественной кончины в 1971 году, Хрущев жил, хоть и под наблюдением спецслужб, но все же в относительном спокойствии и благополучии. Случай уникальный в истории советского государства.

Таким образом, биология Мумии оставалась абсолютной загадкой. Опыты О. Б. Репешинской по образованию псевдожизни из межклеточного вещества так же, как и близкие к ним опыты Лифшица закончились катастрофической неудачей. Больше это направление в советской биологии не разрабатывалось. Мумия, как выяснилось, вообще была против каких-либо изысканий в данной области. И лысенковская кампания, приведшая к разгрому генетики, и трагическое, совершенно бессмысленное с политической точки зрения «дело врачей», как считал Рабиков, были инспирированы именно ею. Тем не менее, главный вывод Лаборатории стал известен. Коллективизация сельского хозяйства, проводимая в 1929 – 1931 гг., помимо «ликвидации кулака как класса», изымания из деревни хлеба, необходимого для ускоренного развития тяжелой промышленности, и создания из заключенных бесплатных рабочих рук имела еще одно чрезвычайно важное следствие. В результате перемещения и гибели больших масс людей высвободилось колоссальное количество так называемой «энергии жизни» (термин Брайдера, одного из сотрудников Специальной лаборатории). Представляя собой по отношению ко всему живому «бесконечно сухой субстрат», Мумия, естественным образом, впитала энергетическую эманацию, что сначала привело к первичному пробуждению психики, а потом и к полной витализации некробиотического муляжа. Проще говоря, Мумия ожила – результат, на который буддийские монахи, по-видимому, не рассчитывали.

Если бы эти данные были получены и осмыслены сразу, то «объект Л.», как называлась Мумия в официальной переписке тех лет, вероятно, можно было все же поставить под определенный контроль. Мумия в то время была слаба и сама еще точно не представляла своих возможностей. Вся история СССР могла бы двинуться в ином направлении. Но обычное недоверие партийных функционеров к науке, косность мысли, подозрительность ко всякого рода инициативе в сочетании с казарменным бюрократизмом сталинского аппарата власти сделали свое дело – выводы Специальной лаборатории были тогда положены под сукно, политические амбиции заслонили все остальное, и когда истинный смысл событий дошел до руководителей партии и правительства, сделать что-либо принципиальное было уже нельзя. Время было непоправимо упущено, Мумия обрела силу, и Фелициан Кербич, начавший в середине тридцатых годов исследования «витальных лучей», вскоре был арестован как немецкий шпион, группа его разгромлена, а он сам, как и большинство сотрудников исчез в недрах Архипелага. Деятельность Лаборатории после этого приобрела чисто формальный характер.

В результате критический период реабилитации был пройден благополучно. Мумия восстановила речь, достигла физической и психологической тождественности с оригиналом и, по-видимому, довольно быстро осознав, что именно произошло, проявила неистовый темперамент основателя первого в мире социалистического государства.

Она требовала немедленной легализации, она требовала, по праву мужа, свидания с Н. К. Крупской, она яростно и непреклонно настаивала на участии в политическом руководстве страной. Причем, ей было, чем подкрепить свои требования. Череда внезапных смертей партийных и государственных деятелей, прокатившаяся по Москве в начале тридцатых годов, показала, что воздействие некробиоза на человеческий организм не досужая выдумка оторвавшихся от жизни кабинетных ученых, не идеологическая диверсия, как пытался квалифицировать это уже тогда набиравший авторитет Т. Д. Лысенко, а вещественная страшная в своей загадочности реальность, и от этой реальности не застрахован ни один человек, никто, даже сами члены Центрального Комитета.

Особое впечатление на ЦК произвела смерть Наркома вооружений С. М Черпакова. Выступая в августе тридцать второго на секретном расширенном заседании Политбюро и отстаивая вместе с Рыковым, Бухариным и Пятаковым необходимость захоронения Мумии, Черпаков посреди своей речи неожиданно запнулся на полуслове, захрипел, схватился за тугой воротничок гимнастерки и вдруг, всхлипнув, упал на разложенные по столу бумаги. Вызванные врачи констатировали разрыв сердца. Политбюро было деморализовано. И хотя Бухарин, скорее по инерции, говорил еще некоторое время об «отвратительной власти мертвого», а Надежда Константиновна Крупская категорически отказалась от свидания с бывшим мужем (до конца своей жизни она так и не переступила порог Мавзолея), но полынный вкус поражения уже витал в воздухе, Политбюро, дрогнуло, почувствовав дыхание смерти, и, по-видимому, самые упрямые головы склонились перед неизбежным. Именно в те дни формула «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!» с необыкновенной частотой замелькала в газетах и радиопередачах, а пророческие строки Владимира Маяковского «Ленин и теперь живее всех живых…» вошли в школьные учебники и хрестоматии по истории советской литературы.

И все же, несмотря на сквозняк, гробовым черным холодом тянущий из Мавзолея, ни тогдашнее руководство партии, ни все последующие составы Политбюро ЦК КПСС так и не решились объявить Мумию официально существующей. Дело было даже не в мировом общественном мнении, каковое, очевидно, со скептицизмом восприняло бы подобную акцию, и не в том, что еще христианизированное (вопреки всем усилиям большевиков) население великой страны, вероятно, отождествило бы воскресшего Владимира Ильича с персоной Антихриста. Чихали верные ленинцы и на то, и на другое. Просто за пятнадцать лет, истекших со дня Октябрьской революции, старая гвардия большевиков была оттеснена свежей порослью – всеми этими молотовыми, ждановыми, хрущевыми, кагановичами. Маршалом Буденным, топорщащим фантастические усы, маршалом Ворошиловым, стягивавшим усы, наоборот, в плоскую щеточку. Они осели в Наркоматах и в кабинетах ЦК, в руководстве крупнейших ВУЗов и в правительственных учреждениях, получили машины, дачи, заслуженную или незаслуженную известность. Власть уже звенела в их жилах, отравленных ненавистью друг к другу. И вдруг – Мумия, и все это может в одночасье рухнуть. Снова возникнут уже, казалось бы, обращенные в ничто Зиновьев и Каменев, пойдет вверх Бухарчик, давнишний любимец Ленина, начнутся кадровые перестановки, смена приоритетов, наконец, может даже вернуться из эмиграции товарищ Троцкий – хоть и старый идейный противник, но все же лучше молотовых и кагановичей. Речь для них шла о власти, а, может быть, и о самой жизни. Страх придал силы, отчаяние породило энергию. Поздней осенью 1932 года, по решению Политбюро ЦК, заседавшего в эти месяцы почти непрерывно, в Мавзолей спустился Генеральный секретарь ЦК И. В. Сталин, чтобы лично осуществить прямые и непосредственные переговоры.

Этот день можно считать поворотным в истории Мумии. Разумеется, неизвестно, как именно данные переговоры происходили. Больше всего на свете Политбюро боялось огласки. Рабиков утверждает, что ни протоколов, ни каких-либо официальных бумаг оформлено не было. Удалось ли Сталину укротить неистовство Владимира Ильича тем, что в случае неразрешимой коллизии между ними Мавзолей от подземных помещений до верха будет на веки вечные замурован бетоном? А грузовики с бетоном уже были сосредоточены на Красной площади. Или, может быть, Мумия сама поняла чрезмерность своих притязаний? Одиночество ее тогда не подлежало сомнению. Так или иначе, определенное соглашение было все же заключено. Вероятно, Мумия уже тогда обещала не покидать территорию Мавзолея, а дневные часы, когда ее активность ослабевала, проводить по-прежнему в демонстрационном зале, на постаменте. Чтоб трудящиеся страны Советов могли отдать дань вождю и учителю человечества. В свою очередь, Политбюро ЦК ВКП (б), сохраняя всю власть и поддерживаемое с этого момента определенными инфернальными возможностями, обязалось обеспечивать сохранность и безопасность Мумии и по первому требованию предоставлять ей то, что в позднейших документах было названо «необходимым жизненным обеспечением».

Эвфемизм был достаточно прозрачен для обеих сторон. Чтобы сохранять активность, Мумии требовалось громадное количество так называемой «энергии жизни». Мясорубка террора, закрутившаяся в период коллективизации, набрала обороты и начала перемалывать даже собственно руководителей партии. Первой крупной жертвой ее стал С. М. Киров, находившийся в оппозиции к Сталину и неосторожно настаивавший на ограничении Мумии. Некий Николаев выстрелил в него прямо в здании Смольного. Тут же последовали аресты, прокатилась первая волна репрессий. Затем был сформулирован тезис об обострении классовой борьбы по мере нарастания успехов социализма. Этот тезис послужил идеологической основой террора. А затем в горниле «московских процессов» (кстати, тщательно повторенных в республиках, областях, районах), точно мотыльки в огне, исчезли все те, кто когда-либо хоть словом, хоть молчанием, хоть намеком противодействовал Мумии: сам Бухарин, Пятаков, Рыков, Томский, Тухачевский, заявивший однажды, что «армии нужны не мертвые, а живые», Уборевич, Блюхер, Якир, не возражавшие против этой позиции. А вместе с ними исчезли тысячи их подчиненных, сторонников, сослуживцев, и десятки тысяч знакомых их сослуживцев, сторонников и подчиненных, и уже сотни тысяч знакомых тех их знакомых. Счет затянутых в эту воронку уже скоро пошел на миллионы. Иго смерти, наложенное на страну, питало собой псевдожизнь. Наблюдавший за Мумией врач докладывал в эти дни, что «лицо у объекта Л. значительно поздоровело. Кожа – влажная, упругая, напоминающая человеческую. Зрачки приобрели ясно выраженный хроматизм. Заметно отросли ногти и волосяное покрытие. Настроение объекта – бодрое, временами переходящее в эйфорию».

Можно лишь догадываться, до каких пределов была бы в итоге опустошена страна, сколькими еще жизнями заплатило бы Политбюро за свое право на существование, вероятно, только война остановила эрозию тотального уничтожения, и те двадцать миллионов, погибших в боях с немецкими оккупантами, вкупе с миллионами, легшими на полях Европы, судя по всему, и были ценой вочеловечивания мертвого, проложившей дорогу из Царства небытия в мир под солнцем.

Вот когда обрели истинный смысл выученные мной еще в школе стихи того же В. В. Маяковского: «Коротка и до последних мгновений, // нам известна жизнь Ульянова, // но долгую жизнь товарища Ленина // надо писать и описывать заново». Я брал в руки пахнущие затхлым временем документы, и трагические эпизоды этой жизни высвечивались будто под лучом волшебного фонаря.

Вот косноязычный рапорт начальника Особого патруля Кремлевской комендатуры, что в четыре часа утра такого-то дня и месяца в зоне спецрежима, распространяющейся на всю Красную площадь, был задержан человек «характерной исторической внешности». Никаких документов при задержанном не обнаружено не было, показания начальнику патруля он давать категорически отказался и поэтому после обыска и безуспешного допроса на месте под усиленным сопровождением был доставлен во внутренние караульные помещения. На посту же N 1 (Мавзолей В. И. Ленина) через некоторое время были обнаружены тела рядовых внешней охраны. В связи с чем была объявлена общегородская тревога. Командир патруля особо подчеркивал, что бойцы Петрунькин и Гвоздев, сопровождавшие задержанного, чувствовали во время контакта с ним сильную вялость, апатию, недомогание, а боец Селиванов был через час госпитализирован с острым приступом аппендицита.

Так закончилась первая и, вероятно, единственная (из известных) попытка бегства. Было совершенно непонятно, на что, собственно, Мумия рассчитывала. Дневной ее «рацион» составлял, по предположениям Рабикова, не менее десяти-двенадцати жизней. Скрыться даже в трехмиллионной Москве она бы все равно не смогла. Непрерывно образовывавшийся «венчик смерти», выдал бы ее с головой. Я уже не говорю об отсутствии у нее необходимых документов и денег, об отсутствии навыков чужой для нее жизни. Ее задержал бы первый же участковый милиционер.

Кстати, фамилия Селиванова в рапорте была Рабиковым подчеркнута, а на полях стояли сразу четыре восклицательных знака.

Это следовало учесть.

А вот выдержки из сообщения специального наблюдателя КГБ, несшего дежурство на Красной площади в октябре 1955 года: «Зеленоватое свечение, пробивающееся сквозь камни… Иногда ярче, иногда слабее, как будто при затухании… Самопроизвольное отключение электричества в секторе… В два четырнадцать (ночи) – длительный нечеловеческий вой… Асфальт треснул… У второго наблюдатели – мышечные судороги… Примерно с двух тридцати до трех часов – полная потеря сознания… В три пятнадцать – глухие удары, идущие, как бы из-под земли… Вой повторяется… Судороги переходят в кататонию»…

Это тот период, который Рабиков называет «схваткой покойников». И. В. Сталин, по его данным, умер еще в начале войны – был на несколько дней захоронен (исчезновение, отмеченное многими мемуаристами), по решению Политбюро оживлен и задействован в виде зомби (правда, чем отличается зомби от Мумии я так и не понял). Вероятно, Мумия отдала ему часть своей «эманации». По решению Политбюро, вторично забальзамирован в марте 1953-го. А уже в апреле того же года Мавзолей и вся Красная площадь были внезапно закрыты «на реконструкцию». Центр Москвы фактически был отрезан от всей остальной страны. Изоляция продолжалась несколько месяцев. Можно только догадываться, что происходило в этот темный период. Взбунтовался ли зомби Сталина против своего истинного хозяина или той «энергии жизни», которую можно было извлечь в послевоенном СССР, не хватало, чтоб поддерживать существование обоих некробиотов. Лично мне второе предположение кажется более обоснованным. Пик активности Мумии, как установлено, приходится на ночное время, и, наверное, можно представить себе, как ровно в полночь, глубоко под землей, в самом центре страны, накрытой сейчас сонным обмороком, по лежащим под яркими рефлекторами существам пробегает как бы гальваническое дрожание, как они, будто куклы, садятся в своих одинаковых саркофагах, как похрустывает спеклость костей, как трутся суставы, как они замедленно, точно во сне, поворачиваются друг к другу – смотрят, будто не узнавая, стеклянные зрачки расширяются – и внезапно две пары рук тянутся, чтобы сомкнуться на горле.

Рабиков среди прочего приводит интереснейший документ: «Заключение Особой медицинской комиссии по освидетельствованию останков т. И. В. Сталина». Комиссия констатирует, что тело сильно повреждено: челюсть вывернута, разодраны хрящи гортани, в кистях обеих рук порваны сухожилия. Травмы, по ее мнению, нанесены механическим способом. Неизвестно, насколько все это было опасно для зомбифицированного субъекта. Вероятно, вождь мирового пролетариата еще раз проявил свой неистовый темперамент. Воля пламенного революционера преодолела цепкость и живучесть чиновника: как известно, Сталин был вынесен из Мавзолея и похоронен у Кремлевской стены. Через некоторое время бетонная обмазка могилы растрескалась, а надгробье отъехало, словно его пытались подрыть и сдвинуть. Видимо, такие мелочи, как разорванное горло, Отца народов остановить не могли. В результате место захоронения было покрыто новым слоем бетона, а плита из гранита посажена на специальную арматуру.

И, наконец, ворох справок, соединенных друг с другом скрепочкой: гражданину такому-то после посещения Мавзолея была оказана экстренная медицинская помощь, гражданка такая-то (тоже после посещения Мавзолея) получила обширный инфаркт и была срочно госпитализирована. А военный пенсионер некто Д., между прочим, в свое время один из участников штурма Зимнего, по свидетельству очевидцев, упал при выходе из Мавзолея – захрипел, схватился за сердце и умер, не приходя в сознание.

Рабиков полагает, что таких случаев каждый год набирались одна-две сотни. Люди умирали прямо на Красной площади, действительно схватившись за сердце, люди умирали через сутки-другие после контакта с Мумией, некоторые долго болели и, вероятно, не все выздоравливали окончательно.

Это уже застойные семидесятые годы. Глухота в огромной стране, отсутствие сколько-нибудь заметных событий. Постепенно стареющие и впадающие в маразм члены Политбюро. Вероятно, в то время с Мумией было заключено новое соглашение. Упорядочена была страшная дань, которую она собирала с шестой части суши. Видимо, брежневским руководством, в конце концов, было понято главное: нельзя рубить сук, на котором сидишь, невозможно год за годом опустошать страну невиданным по размаху террором. Лучше брать часть, зато более или менее постоянно. А, быть может, самой Мумии уже не требовалось такого количества доноров. Одно дело собственно оживление, и другое – поддержание жизненности. Отношения, во всяком случае, приобрели некую имперскую благообразность. Разработан был целый ритуал ежедневного жертвоприношения. Тут и многочасовое стояние в очереди, заметно ослабляющее посетителей, тут и обязательное посещение Мавзолея школьниками, у которых воля еще не до конца сформирована, тут и сам почти молитвенный трепет, подготовленный предшествующим идеологическим воспитанием.

Кстати, лично я этот трепет очень хорошо помню. В нашем классе о посещении Мавзолея стало известно еще до Нового года. Всю последнюю четверть Татьяна Григорьевна рассказывала нам о героической жизни вождя, мы писали домашние сочинения на тему «Владимир Ильич в моей жизни», почему-то это считалось сочинением на вольную тему, просмотрели всем классом фильм «Ленин в Октябре». В сам торжественный майский день оделись, будто на праздник. А затем – автобус, Москва за окнами, приподнятое настроение. И действительно – многочасовое напряженное ожидание перед входом. Пустота Красной площади, дрожь в детских коленках. Огороженная барьерчиками толпа жаждущих приобщиться. Чинность, тихие голоса, возвышенная значимость происходящего. Невозможная загробная тишина священного саркофага. Восковые фигуры часовых в четырехугольном провале. Точно выхваченная светом, лежащая в центре, неправдоподобно живая фигура. Какой он маленький! А почему у него опущены веки? И моя – ничтожность, готовность пожертвовать всем, открытость, как перед Богом. Вечером у меня подскочила температура и слегка зазнобило. Всю неделю потом я чувствовал себя, как после гриппа.

Интересно, сколько дней (месяцев, лет) жизни взяла у меня Мумия? Разумеется, «сбор» от одного-единственного контакта с ней был практически незаметен, но учитывая, что, например, в 1924 – 1972 годах Мавзолей посетило свыше 73 млн. человек, можно с уверенностью полагать, что «энергии жизни» хватало, и даже с некоторым избытком. Фантастическое долголетие советских партийных деятелей имело, по-видимому, еще и этот источник. Маршал Советского Союза Буденный дожил до девяноста лет, маршал Ворошилов – до восьмидесяти восьми, «единица устойчивости», Микоян – до восьмидесяти трех, Молотов, он же Скрябин, – до девяноста шести. Но, конечно, всех перекрыл хитрый старик Каганович, обнаруженный здравствующим аж в перестроечные восьмидесятые годы. Я уже не говорю о старцах из окружения Л. И. Брежнева – о неувядаемом Пельше, о будто законсервированном Черненко, да и сам Леонид Ильич несмотря на возраст выглядел достаточно браво. Разумеется, медицина сделала в послевоенный период колоссальный рывок вперед, но одними успехами геронтологии этого феномена не объяснить. Причем, вряд ли все эти люди умерли в положенный срок, а потом, как некогда Сталин, в виде зомби существовали целые десятилетия. Даже Рабикову такое предположение кажется излишне смелым. Но вот то, что в новое, вероятно, брежневское, соглашение эта плата – продлением жизни – была включена, представляется мне очевидным и подтверждается известными фактами.

Удивительное это было время. Страна жила как бы в едином трудовым вдохновении: строилось первое в мире социалистическое государство, перекрывались реки, выращивались, судя по сводкам, неимоверные урожаи, будто из-под земли, возникали гигантские промышленные предприятия, человек вышел в космос, праздничные ликующие демонстрации омывали трибуны, мы всерьез гордились своим образом жизни – и казалось, еще усилие, еще один шаг, и мы теми же колоннами демонстрантов войдем в светлое завтра, и никто из перекрывающих, выращивающих и ликующих, ни один из гордящихся и демонстрирующих даже не подозревал, что надежно замурованное под мраморными глыбами Мавзолея, заложив руки за спину, выставив вперед клинышек рыжеватой бородки, частыми неистовыми шагами мерило заточение т о, чему не было, вероятно, еще аналога в истории человечества. Мертвый холод, наверное, царил под сводами, и «энергия жизни», мгновенно впитываясь, не могла ни согреть его, ни по-настоящему оживить. Оно было смертью и омертвляло все, к чему прикасалось.

Вот почему, закончив чтение папки, я невольно, как Рабиков, посмотрел в сторону невидимого сейчас Мавзолея, а потом закрыл рамы, повернул оконные шпингалеты и старательно, как при затемнении, плотно задернул шторы.

Я не хотел оставлять ни одной щели в ночь, потому что мне действительно было страшно.

3

Герчик был со мной примерно с восемьдесят девятого года, с того самого времени, когда буря событий вымела меня из института в политику. Я прекрасно помню, как он у меня появился. Это было время надежд, время романтических ожиданий. Собирали первый Съезд народных депутатов СССР, говорили о гласности и демократии, прошли первые выборы, и хотя это были еще очень своеобразные выборы – чего стоит одно назначение депутатов от общественных организаций – тем не менее, это были уже действительно свободные выборы, и они пробудили от жизненной летаргии многих и многих. Это была эпоха овеществляющихся иллюзий. Моим главным политическим оппонентом выступал тогда некий секретарь райкома, и сенсацией стало, когда он с треском провалился уже в первом туре голосования. Угрожающе заколебалась вся система тотального гнета, оказалось, например, что можно уже не бояться всемогущего КГБ (разумеется, наивные представления, но очень уж обнадеживающие). С каждым днем все смелее писали об исторических преступлениях КПСС, о загубленных жизнях, об удручающем социальном эксперименте. Никогда еще у меня не было столько добровольных помощников. Люди приходили ниоткуда и готовы были работать бесплатно, круглые сутки. Помещение под штаб выборов предоставила нам редакция институтской многотиражки. Партком возражал, но мы явочным порядком заняли две скудные комнаты, – натащили откуда-то стульев, приволокли чудо тогдашних времен: компьютер. Половина нашего института ходила сюда, чтобы поспорить. Вечно стоял крик, плавали клубы табачного дыма. И вот в этот крик, треск машинки, взрывное дребезжание телефона именно что ниоткуда, видимо, просто с улицы вошел юноша в джинсах и пузырящемся на локтях старом свитере, обозрел обстановку, напоминающую времена революции, резко кашлянул, тряхнул хипповатыми волосами и сказал, безошибочно угадав во мне старшего:

– Извините. Я хотел бы у вас работать…

Если бы он сказал, что хочет защищать демократию, я, скорее всего, отправил бы его восвояси. Дел было невпроворот, предложений помочь хватало, а мой опыт уже подсказывал, что нет дурака хуже энтузиаста. Проку от него никакого, а восторженного мычания, глупых разговоров – более чем достаточно. Однако слово «работать» меня озадачило. Я его обозрел снизу вверх, и увиденное, откровенно говоря, мне не понравилось. Отрастить дикие лохмы – слишком простой способ выделиться. Выделяться следует тем, что недоступно никому, кроме тебя. Что-то, однако, удержало меня от немедленно отказа, и я, внутренне усмехнувшись, посадил его за составление так называемых «базисных списков».

Это было у нас нечто вроде пробного камня: нудное, изматывающее, требующее кропотливости и усидчивости занятие, выяснение адресов, имен-отчеств, способов срочной связи, у кого какая профессия и круг знакомых. Главное же, вычисление, скажем так, личных характеристик: кто на что в действительности мог быть пригоден. Ситуация тогда и в самом деле была романтическая, народ валил валом, я просто задыхался от пустопорожних контактов. В беспробудном кишении демократии следовало навести порядок. Между прочим, работа для человека с железной нервной системой. Несколько энтузиастов уже утонули в этой канцелярской трясине, и я, честно признаюсь, не испытывал насчет Герчика особых иллюзий. Посидит пару дней, не разгибаясь, а потом тихо отвалит. Скептицизм вызывал и свитер, пузырящийся на локтях. Я не верю в людей, которые неопрятно одеваются. В общем, я ткнул пальцем в тумбочку у окна, пробурчал что-то вроде того, что «приведите в порядок», и забыл про него, и не вспоминал, наверное, дней пять или шесть. Только вечерами, когда уже надо было запирать редакцию, удивлялся на согбенную фигуру, притулившуюся на подоконнике – толстым пачкам бумаги, которые она быстро перебирала, множеству разнообразных листочков, прикнопленных поверх желтых обоев. Он мне казался фантомом, который рано или поздно исчезнет.

Вскоре, однако, выяснилось, что исчезать Герчик вовсе не собирался. В одно солнечное прекрасное нежное утро, в воскресенье, как я помню, этак часов в одиннадцать он возник перед моим страшноватым в лохмотьях дерматина столом и, дождавшись паузы между двумя телефонными разговорами, деловито брякнул передо мной прозрачную полиэтиленовую папку с распечатками.

– Что это? – не сразу догадавшись, спросил я.

– Ну, вы просили, я – сделал, – скромно ответствовал Герчик. – Извините, что долго, надо было – нащупать некоторые принципы. Кстати, все это теперь есть у нас на компьютере…

Я минут за двадцать перелистал документы и понял, что передо мной гений. Ну не гений, конечно, но работник чрезвычайно высокого класса. Потому что я видел не просто аккуратную компьютерную распечатку, а прекрасным образом о р г а – н и з о в а н н о е знание. Там был алфавитный список со всеми телефонами и адресами, там был список по предприятиям, которые представлял каждый из фигурантов, там был список по профессиям, в частности журналисты и литераторы, там был список прессы с привязкой его к конкретным фамилиям, причем, люди были классифицированы по отдельным группам, в каждой группе был выделен старший, могущий эту группу отслеживать, и особо – нечто вроде сводной группы секретарей, то есть, люди, способные обзвонить весь массив и передать информацию. Это мне было очень близко по методу изложения. В науке как? В науке мало получить, скажем, конкретные факты. Надо еще увязать эти факты между собой, надо их классифицировать и привести в вид, удобный для пользования. Большинство исследователей барахтаются именно на данном этапе. Осмысление и систематизация доступны лишь специалистам экстракласса. И вот один из таких специалистов скромно стоял сейчас передо мной. Я это почувствовал, и все другие в нашем штабе это тоже почувствовали.

– Ого!.. – сказал Гриша Рагозин, заглядывающий через плечо. – Ого! Это – дело!..

Я и не заметил, как он оказался у меня за спиной.

Я даже вздрогнул.

С этой секунды судьба Герчика была решена. Он мгновенно из пришлого чудика превратился в одного из наших. Светочка начала поить его чаем с бутербродами, которые готовила дома, Вадик Косиков стал рассказывать ему свои самые забористые анекдоты, а тогда уже холодноватый, сдержанный Гриша Рагозин записал адрес Герчика и попросил сделать ему копию документов.

– Вы меня очень обяжете, – вальяжно сказал он.

Ничего впоследствии не сохранилось от той первоначальной команды. Кто стремительно ушел вверх, как, например, Гриша Рагозин. Изменился, естественно, пропитался равнодушием власти. И я далеко не уверен, что прежний Гриша Рагозин по-прежнему существует, – просто кто-то, внутренне очень чуждый, использует его оболочку. Совсем другой человек. Как говорят в таких случаях, даже не однофамилец… Кто исчез без следа, вернувшись из политики к своим прежним занятиям. А кто, быстро сориентировавшись, ушел как бы несколько вбок: в правление банка, в совет экспортно-импортной фирмы. Иногда неожиданно сталкиваемся, с трудом вспоминаем друг друга. А вот Герчик, как это ни странно, остался. Может быть, потому, что уходить ему было некуда. До прихода ко мне он работал в какой-то неинтересной конторе (ну – напишем отчет, ну – поставят его на полку). После выборов я оформил его своим помощником. Мне в нем нравилась присущая истинному ученому целеустремленность – связность всех действий, в итоге выводящих на результат, ощущение сверхзадачи, пронизывающее каждый поступок. Это позволяло ему не тонуть в ежедневной текучке. Вообще, ситуацию чувствовал: быстро научился носить костюмы и галстуки, джинсы я теперь видел на нем только в нерабочее время, а висюльки хипповатых волос сменились довольно аккуратной прической. Волосы, правда, были все равно длинноваты. Но уж – это образ, индивидуальная черточка внешности. Главное же, чувствовалась в нем ясная внутренняя порядочность. Мы ведь, выражаясь грубо и прямо, просто ходим по деньгам. Я уже наблюдал, как у некоторых депутатов появляются машины престижных марок, или, скажем, квартиры в домах улучшенной планировки, или вдруг они становятся консультантами неких коммерческих объединений. Здесь на Герчика можно было полностью положиться: деньги к нему не липли, и он сам к ним тоже не лип. Кстати, мне неоднократно предлагали его сменить – приводили каких-то серьезных юношей в очках и без оных. Юноши блистали скромностью и политической эрудицией, обнаруживали знание языков и навыки работы на персональном компьютере, уважение их ко мне было искренне и безгранично, а в глазах читалась готовность отдать жизнь за идеалы демократии. Некоторые из них мне даже нравились. Но я ничего не мог с собой сделать – я им не верил. Поэтому юноши постепенно исчезли, а Герчик остался.

У него было одно забавное свойство: он не любил коммунистов. Разумеется, не рядовых членов КПСС, зачастую вступавших туда только по принуждению, а надутых всевластных высокомерных партийных бонз, «золотых фазанов», как таких чиновников называли в фашистской Германии. Я их, надо сказать, тоже не слишком любил. В частности, из-за того, что меня почти пять лет не утверждали заведующим лаборатории. Для заведования лабораторией требовалось быть членом партии. Я отказывался, твердил, что не считаю себя вполне достойным, слишком занят, не могу брать на себя такую ответственность. А парторг наш, человек, между прочим, очень приличный, серьезно кивал и всегда приводил мне один и тот же довод: «Александр Михайлович, ну вы же все понимаете»… В должности заведующего меня, в конце концов, утвердили. Но пять лет я пребывал в унизительном состоянии «временно исполняющего обязанности». Это значило, что снять меня могут в любую минуту, и я должен был постоянно учитывать свое двусмысленное положение. Герчик, однако, партийных функционеров просто на дух не переносил. Если он слышал об очередном кульбите, который выкидывал кто-нибудь из так называемых демократов, то с холодным бешенством замечал:

– Чего вы хотите? Это же бывший второй секретарь обкома.

Бешенство его меня даже немного пугало. Все, что было плохого в стране, он объяснял исключительно происками коммунистов. Кстати, именно так дело, как правило, и обстояло. Тем не менее, мне казалось, что чувство размывает в нем необходимую объективность. Там, где можно было договориться, он стоял просто насмерть, там, где требовался компромисс, он этот компромисс полностью исключал, привлекать его к каким-либо переговорам было мучением: он либо молчал, будто каменный, либо иронически улыбался. Собеседник начинал ощущать свою человеческую неполноценность. Даже председатель нашей Комиссии, обычно невозмутимый, как голотурия, видевший все и вся, вываренный в партийных интригах, никогда не повышающий голос и не выходящий за рамки, как-то осторожно заметил, уславливаясь о заседании:

– Только, если можно, не берите с собой своего… э-э-э.. помощника. Вопрос – важный, надо все обсудить спокойно, – и добавил, пожевав толстые губы. – Какой, однако, неприятный молодой человек…

Я неоднократно пытался объяснить Герчику, что, ведя себя таким образом, он только наживает нам лишних врагов. Это, кстати, потом отражается и на нашей работе. Ну что делать, если человек в прошлом – обкомовский функционер. Апеллируй к лучшему, а не к худшему, что в нем есть. Вообще, за что ты их так не любишь?

Я помню, что Герчик долго молчал при этом вопросе – стиснул зубы, вздул твердые желваки на скулах, поднял со стола карандаш, бросил его обратно, скрипнул стулом, сгорбился, дернул ушами и сказал – голосом, каким-то даже белым от ненависти:

– Я их не люблю за то, что они могли сделать со мной все, что угодно…

– Так и нынешние бандиты – такие же, – заметил я. – Могут тебя убить, могут изувечить безо всякого повода. Да и просто, идешь по улице – бац, кирпич на голову…

– Кирпич – это несчастный случай, – сказал Герчик. – А вот когда такое мурло, сытое, самодовольное, тычет пальцем и обещает тебя с дерьмом смешать… Главное, знаешь, что он в состоянии это сделать. И что сделает это, если ты сейчас же не начнешь ему кланяться. Вот, когда как бы со стороны слышишь свой лепет…

Герчик выпрямился и со змеиным шипением втянул воздух сквозь зубы. Уши у него снова дернулись. А глаза заблестели, словно от разгорающегося внутри пламени.

Он щелкнул пальцами.

– Ладно, проехали!..

Я не знаю уж, что там у него было. Вероятно, каждый из нас имеет в прошлом хотя бы одно жгучее воспоминание – то, которое разъедает душу и не дает жить спокойно. У меня, например, в свое время украли довольно перспективную научную разработку. Я тогда не нашел ничего лучшего, как обсудить ее со своим коллегой. Месяцев через пять у него вышла на эту тему развернутая статья. Я читал и узнавал собственные формулировки. Разумеется, доказать никому и ничего было нельзя. Мы потом еще долго работали вместе и даже здоровались. Но когда я сталкивался с этим человек лицом к лицу, и когда я слышал его: «Да, Александр Михайлович, я с вами абсолютно согласен», и когда приходилось, как ни в чем не бывало, подавать ему руку, сердце у меня точно сбрызгивали кипятком, и я остро ощущал свое ничтожество и бессилие. Нечто подобное, видимо, произошло и у Герчика. Может быть, на него наорал какой-нибудь отвратительный партийный делец, или, может быть, его вынудили совершить явно некрасивый поступок. Всех нас время от времени к чему-нибудь понуждали. Я не представляю в деталях. Я лишь знаю, что он прямо-таки рвался освободиться от Мертвеца. Все мучительные раздоры последних месяцев: дрязги в Верховном Совете, предательство, откровенная подлость, демагогия, вздуваемая лидерами коммунистической оппозиции, самомнение, амбиции, слабость собственно демократической фракции, – это все, по его мнению, было следствием незримого влияния Мумии, тем воздействием некробиоза, о котором свидетельствовала папка Рабикова. Он считал, что пока мы не преодолеем ее, все будет по-старому. Я ему возражал, по-моему убедительно, что дело вовсе не в Мумии. Просто многие люди живут исключительно воспоминаниями. Будет Мумия или нет, они – всегда в прошлом. И поэтому рабство – в душе, а не в каком-либо внешнем источнике.

Споры у нас были яростные. Причем, по общему уговору, мы ни слова не произносили о Мумии в моем кабинете. Я не знаю, прослушивали меня уже тогда или нет. Рисковать все-таки не хотелось, мы обычно уходили на улицу. И там в садике или на бульваре, зажатом трамвайными рельсами, Герчик дико жестикулируя, произносил обличающие монологи, – вскакивал от нетерпения со скамейки, садился, опять вскакивал, точно тигр в зоопарке, метался по вытоптанной земле бульвара, сталкивался с прохожими, которые от него шарахались. И, как заведенный, непрерывно – говорил, говорил, говорил.

Он в такие минуты похож был на ветряк, вращающий лопастями. Он настаивал, чтобы мы немедленно предприняли самые экстраординарные меры. Например, передали бы документы из папки в средства массовой информации. Копия – Президенту России, копия – Генеральному прокурору, копия – в конгресс США, копия – в Верховный суд. Он хотел, чтобы я использовал все свои старые связи, чтоб собрал пресс-конференцию, чтоб организовал специальную Комиссию по расследованию, чтобы к делу были привлечены крупнейшие биологи, физики, психиатры, чтобы следствие проходило под жестким международным контролем.

– Хватит быть болванами в стране дураков!.. – кричал он шепотом.

Я прекрасно помню это знойное дымящееся сумасшедшее время. Красный столбик в термометрах доходил до двадцати восьми градусов. Спиртовая полоска в стекле была тонка, как жизнь. Серый воздух Москвы, казалось, не содержал ни одной молекулы кислорода. Люди, как рыбы, ходили с открытыми ртами. Истерический крик выплескивался из всех радиорепродукторов. Только что открылся очередной Чрезвычайный съезд народных депутатов России. Где-то месяц назад прогрохотал референдум о доверии Президенту. И хотя Президент, к удивлению многих, на этом референдуме уверенно победил, но непримиримая оппозиция все же требовала отстранения его от власти. Роковое слово «импичмент» змеилось в курилках Белого дома. Руцкой против Ельцина. Следственная группа Президента против Руцкого. «В то время, как умирающий Ленин лежит в Кремле». Наша Комиссия лихорадочно работала над отчетом. Дни сгорали в дискуссиях. Все это, разумеется, уже никому не было интересно. «Интересно никому», как говорят англичане. Правда, русское двойное отрицание, по-моему, гораздо сильнее. У меня в эти дни не было ни одной свободной минуты. Требования Герчика обнародовать на Съезде документы из папки, казались смешными. Кто даст мне слово? К микрофону можно было пробиться только локтями. И, если честно, то что именно я буду докладывать? Я ведь не случайно требовал у Рабикова вещественных доказательств. Содержимое папки с юридической точки зрения ничего не стоило. Ну – бумаги, ну – сами напечатали их на машинке. Ну – какие-то фотографии, ну – явная фальсификация. Идиотом даже в глазах депутатов я выглядеть не хотел, и, если Герчик, на мой взгляд, становился совсем уж невыносимым, я с ним не спорил, не пытался доказывать то, что он должен был и так понимать, не использовал даже свою весьма ощутимую власть начальника. Я просто тускло, как опытный партийный чиновник, секунд двадцать молча смотрел ему прямо в глаза, а потом вяло, уничижительным тоном произносил только одно слово: «Фантастика»…

Этого было достаточно. В середине июле он сам приволок мне книгу некоего Лазарчука и, подмигивая от возбуждения, чуть не раздирая страницы, распахнул на рассказе, который так и назывался «Мумия». Лазарчук (между прочим, как мне объяснили, известный писатель-фантаст), повествовал о том, что Ленин дожил якобы до нашего времени – в виде Мумии, которая питается той самой «энергией жизни». Фигурировали в рассказе рогатые колдуны, бродящие по Кремлю, амулеты, знахарство, черная магия. Ну, естественно, чего еще ожидать от фантаста? Ни один фантаст не догадывается, что действительность может быть гораздо страшнее. Совпадения, тем не менее, были поразительные, до деталей. Сам рассказ, по-видимому, прошел незамеченным. Разумеется, у кого тогда было время читать фантастику? И еще он откуда-то выкопал статью В. Пелевина «Зомбификация», напечатанную в самодеятельном журнале тиражом в сто экземпляров. В. Пелевин, оказывается, тоже был весьма популярный фантаст, и в статье проводилась очень любопытная страшноватая аналогия – между методами воспитания в СССР «строителей коммунизма» и довольно-таки экзотическими обрядами в гаитянской религии вуду. Автор полагал, что оба метода по сути едины и что оба они приводят к зомбификации человека. Логика для неискушенного читателя была безупречна. Но, во-первых, определенным зомбифицирующим воздействием обладает любая религия, потому что любая религия требует отказа от личности, а во-вторых, тоталитарное воспитание – это та же религия, и естественно, что обе они стремятся манипулировать психикой. Ничего принципиально нового для меня в этом не было. Герчика же слово «фантастика» просто бесило, и, мотаясь из стороны в сторону по бульвару, пританцовывая от нетерпения, пережидая скрежет трамвая, понижая, как конспиратор, голос при виде прохожих, он твердил, что обнародовать факты – наша прямая обязанность, что сейчас самое время для акции подобного рода, что потом будет поздно, нас безусловно вычислят и остановят, и что лично ему просто противно быть зомби, и что как бы там ни было, он будет заниматься этим расследованием.

Кое-что ему действительно удалось выяснить. Правда, с автором «Зомбификации» встреча явно не получилась: дверь в квартиру не открывали, по телефону отвечал исключительно автоответчик. Да и с автором знаменитой «Мумии» тоже произошла осечка. Когда Герчик, полный надежд, в августе прилетел к нему в Красноярск (эту дикую командировку я подписал скрепя сердце), оказалось, что Лазарчук почти не помнит своего рассказа трехлетней давности: написал и написал, какие еще могут быть разговоры? А откуда вы знаете, что Мумия до сих пор существует? Это же очевидно, сказал Лазарчук, пожав плечами. Доступа к партийным архивам, у него, естественно, не было. Ни в какой системе, связанной с госбезопасностью, он никогда не работал. В общем, полный тупик, провальный пустой номер. Зато Герчик раскопал накладную, связанную с ремонтом сталинской надгробной плиты. Ремонт в самом деле был. Плита треснула, ее пришлось заменять на новую. (Ну и что? – сказал я. – Обычные реставрационные работы).

А еще он установил, что «Тибетская операция» НКВД действительно проводилась. Как ни странно, в этом ему помогло участие в нашей Комиссии. Инцидент, которым мы занимались, произошел на окраине одной южной республики (извините, независимого дружественного государства, как сейчас принято говорить). До Тибета и прочих дел оттуда было рукой подать. Мы имели полное право заниматься историческими изысканиями. Я написал заявку. Допуск в архивы был получен на удивление быстро. Посодействовал нам в этом сам председатель Комиссии (член фракции коммунистов, втыкавший палки в колеса при первичном расследовании). Он, по-моему, только обрадовался, что вместо тщательного опроса свидетелей, вместо изучения обстоятельств дела и постановки неприятных вопросов мы, как два идиота, двинулись совсем в ином направлении. Ему казалось, что мы уходим от главного. Правда, интерес НКВД к Тибету опять-таки ничего крамольного не содержал (Ну была такая операция, ну что дальше? – сказал я).

Главным же результатом его самодеятельных розысков, красных от бессонницы глаз, часов, проведенных в бумажной пыли архивов, бесконечного уламывания несговорчивых сотрудниц спецхрана было вовсе не то, что всплыли фамилии Лазарчука и Пелевина. Главным было то, что у нас, наконец, появился живой свидетель.

Я хорошо помню утро, когда Герчик ворвался ко мне с этим известием. Я как раз минут десять назад приехал из своей Лобни и, преодолевая зевоту, потирая налитые чугуном виски, через не хочу листал протоколы вчерашнего заседания. Ночью у меня было одно странное происшествие. Сплю я, вообще-то, прилично, проваливаюсь до звонка будильника, но как раз в тот день, наверное, где-то часа в три утра, я проснулся, как будто меня сильно толкнули, и сквозь открытую форточку услышал мерный тугой скрип гравия на дорожке. В саду кто-то двигался, причем – не собака, хотя бродячих собак в поселке расплодилось великое множество. Это безусловно был человек – прошел вдоль клумбы, и застонали на крыльце прогибающиеся половицы.

Больше всего я боялся, чтобы не проснулась Галя. Начнутся охи, разные женские переживания. Чего доброго, еще потребует вызвать милицию. Вообще, то ли ей заниматься, то ли неожиданным гостем. К счастью, Галя сегодня спала на втором этаже. Я оделся и, пройдя в сени, взял с полки легкий удобный топорик. Я бы предпочел молоток, но молотка, как на зло, не было. По другую же сторону двери, вне всяких сомнений, кто-то стоял. И не просто стоял, а тяжело, как медведь, перетаптывался. Терлись друг о друга края досок, шаркал половичок, видимо, сминаемый каблуками, а сама дверь подрагивала, точно ее ощупывали, – отходил дерматиновый валик, побрякивала неплотно прижатая в петле щеколда.

– Кто там? – негромко спросил я.

Звуки на мгновение прекратились. Человек замер. И мы так стояли некоторое время, разделенные дверью. Он – снаружи, а я внутри, сжимая топорик. Страха у меня совсем не было, но я слышал сопение, будто прорывающееся сквозь воспаленное горло – хрипловатое, мокрое, побулькивающее дифтерийными пленочками, и я чувствовал душный холодный запах, исходящий от ночного пришельца. Я тогда еще не знал, что это за запах, но когда утром, торопясь раньше Гали, открыл наружную дверь, то увидел комья влажной земли, рассыпанные по крыльцу, полусгнившие корешки, ошметки рыхлого дерна и в одном из них – след, как будто от босой пятки.

Землю с крыльца я смахнул и Гале ничего говорить не стал. Настроение у меня, тем не менее, было довольно-таки хреновое. Я зверски не выспался, просидев до утра на кухне с топориком. И поэтому к разочарованию Герчика восторгов его насчет свидетеля не разделял, даже не сразу сообразил, о чем, собственно, речь, а когда сообразил, спросил довольно уныло:

– Ты в этом уверен?

– Абсолютно, – прошептал Герчик мне на ухо. – Селиванов Василий Григорьевич, помните подчеркнутую фамилию?

– Ну, кажется, помню…

– Так вот, он жив, – сказал Герчик. – Персональный пенсионер, поселок Лыко Ростовской области, от Ростова на электричке, потом – местным автобусом. – Он прищелкнул пальцами и деловито спросил. – Ну что, я еду?

– Только без фанфар, – сказал я после некоторого раздумья.

Честно говоря, мне как-то не хотелось его отпускать. И не то чтобы я действительно всерьез чего-то боялся, но, по-видимому, сказывалась политическая обстановка тех дней: я все время пребывал в состоянии некоторой настороженности – когда ждешь, что на тебя вот-вот что-то обрушится. И обрушиваться, вроде бы, нечему, а все равно плечи сутулятся. Добавляло тревоги и неприятное происшествие в Лобне. Я тогда еще не увязывал его с нашим неофициальным расследованием, но осадок в душе оставался, спокойствия не было, и я дергался по пустякам, предчувствуя неприятности.

Разумеется, некоторые меры предосторожности мы приняли. Как уже говорилось, о Мумии в моем кабинете не произносилось ни звука. Уходили на шумный бульвар, где прослушивание, по-видимому, исключалось. Или – шепотом, как сейчас, на ухо друг другу. Одно время Герчик пытался писать мне записки, которые тут же сжигал. В результате у нас целый день стоял запах паленой бумаги. И в конце концов, я запретил ему это делать: подозрительно, и к тому же, пожара нам еще не хватает. Возникал и вопрос, а где, собственно, держать папку? Оставлять ее дальше в архиве Комиссии было рискованно. Архив – открытый, наткнуться на нее может кто угодно. Спрятать в камере хранения на вокзале, зарыть в землю? Или, может быть, временно схоронить у какого-нибудь надежного человека? Ерунда, это все отдавало страстями дешевых шпионских романов. Я нутром чувствовал, что не следует пользоваться никакими книжными ухищрениями. В прошлый раз (когда были первые обыски) нас спасла именно святая наивность. Попытайся мы тогда специально спрятать папку, ее бы непременно нашли. Ну и в данном случае, вероятно, следует сделать то же самое.

Я неоднократно пытался втолковать это Герчику: с профессионалами можно бороться только непрофессиональными методами. Наша сила лишь в том, мы становимся непредсказуемыми. К сожалению, Герчик по молодости никак не соглашался со мной. Он считал, что именно настоящего профессионализма нам и не хватает. Можно все просчитать, аккуратно продумать, предусмотреть все опасности. В общем, есть одно место, вы только доверьтесь мне, Александр Михайлович! Глаза у него блестели. В конце концов, я просто махнул рукой. Делай, что хочешь. Пусть я даже не буду знать, где она спрятана. Может быть, он и прав, так будет надежнее. Если же вдруг потребуется, Герчик ее представит.

– Не волнуйтесь, шеф, все будет в порядке, – твердо сказал он.

Тут же запихал папку в портфель и уехал с ней на вывернувшем трамвае.

Больше я никогда этих документов не видел.

Если бы я тогда знал, чем все это кончится, если бы я хоть в малейшей степени прозревал трагическую суть предстоящего, я бы, наверное, своими руками отдал эту папку Грише Рагозину. Нате, жрите, делайте с ней, что хотите, шантажируйте, устраивайте себе карьеры, продавайте, обменивайте на сиюминутные политические победы. Об одном только прошу: оставьте жить человека. Вот единственное условие, все остальное неважно.

Ничего подобного я, конечно, предвидеть не мог, и поэтому моим предостережениям не доставало уверенности. Герчик это чувствовал, он уже не обращал на меня никакого внимания – и, подталкиваемый упрямством, полный надежд, сломя голову мчался прямо навстречу своей гибели.

Первые признаки, что у нас что-то не так, появились еще до того, как он вернулся из своей роковой поездки. Связаны они были все с тем же Гришей Рагозиным. Я не устаю удивляться этому человеку. Гриша – политик до мозга костей. Когда нужно было на первых выборах опрокинуть стену партаппаратчиков, он метался по митингам и доказывал, что коммунисты погубили Россию. Но когда, уже после выборов, обнаружилось, что коммунисты никуда не ушли, что они по-прежнему сидят в кабинетах, правда, под другими табличками, что правления крупных банков составлены исключительно из функционеров ЦК (один «Тверьуниверсалбанк» со своим Рыжковым чего стоил), оказалось, что Гриша с этими людьми вовсе не ссорился, он давно их приятель, коллега, до некоторой степени собутыльник, они вместе заседают в каких-то полуофициальных структурах, а все прежние друзья (из демократов, естественно) где-то на периферии. Если нужно было дружить с Хасбулатовым, он дружил с Хасбулатовым, если требовалось пить водку с Руцким, он пил водку с Руцким. А когда их время прошло, очутился в администрации Президента. Хасбулатов теперь для него был заклятым врагом. Причем, и то, и другое – с абсолютной искренностью. На упреки в двуличии он недоуменно поднимал брови. Какое двуличие, просто ситуация принципиальным образом изменилась. Мне казалось, что он придерживается старого английского правила: у нас нет постоянных друзей и постоянных врагов, у нас есть только постоянные интересы. Интересы у него действительно были. В коридорах власти он чувствовал себя, как рыба в воде. Новые веяния ощущал по каким-то невидимым колебаниям эфира, и я нисколько не удивился, когда в августе он якобы случайно столкнулся со мной при выходе из Белого дома и, пройдя, как приятель с приятелем так метров сто, вдруг, без всякой связи с предыдущим, заявил, что нам следовало бы поговорить.

Вероятно, он, как и я, сомневался в звукоизоляции кабинетов парламента (а, быть может, как раз уже не сомневался, а знал все точно), но повел он меня не в свои тогда еще довольно скудные апартаменты, а свернул дважды за угол, пересек трамвайную линию, протащил меня по проспекту, пренебрег светофором, и мы оказались на том самом месте, где обсуждали свои проблемы с Герчиком. Только не в начале бульвара, а в дальнем его конце. Здесь Гриша чуть ли не силой усадил меня на скамейку, сел рядом сам, достал роскошную папку с тиснением «Верховный Совет РФ», вынул из нее какие-то якобы деловые бумаги, положил на колени, подравнял, прижал, чтоб не сдуло и, не обращая больше на них внимания, канцелярским, без эмоций голосом произнес:

– Верните папку.

– Какую папку? – спросил я, как можно наивней.

Гриша сразу же сморщился, как будто раскусил что-то кислое, обеими руками провел по гладким, зачесанным назад волосам, сдунул что-то с ладоней, потер их друг о друга, точно в ознобе, и все тем же канцелярским голосом сообщил, глядя в сторону:

– Меня тут недавно спросили, может ли она находиться у вас. Понимаете? И я был вынужден ответить утвердительно. Имейте в виду: задействованы очень серьезные силы. Понимаете? Я не советовал бы вам мериться, кто тут хитрее.

Он опять потер руки, точно в ознобе.

– А что в этой папке? – невинно спросил я.

– Если бы я знал, – тоскливо ответил Гриша. – Честное слово, все будто с ума посходили. Рыщут по Москве, обшаривают, вынюхивают чего-то. – Он, не поворачивая головы, скосил на меня, чуткие, как у варана, глаза. И внезапно в них, будто тень, что-то мелькнуло. – Скажите, а вы не хотели бы, например, стать советником Президента?

– Ого-о!… – протянул я. – Такова, значит, цена?

– Цена, по-моему, выше, – сказал Гриша. – Но ведь настоящую цену вы все равно взять не сумеете. И я как-то вообще не уверен, что вы понимаете, о чем идет речь. Или все-таки понимаете?

– Нет, – сказал я.

Пару секунд мы сидели в напряженном молчании. А потом Гриша вздохнул и, точно чертик, вскочил на ноги.

– Нет так нет, – сказал он, улыбаясь несколько кривовато. – Только вы уж и дальше держитесь, пожалуйста, этой версии. То есть – слыхом не слыхивали, понятия не имеете. Потому что в противном случае, вы можете очень крупно меня подвести. Между прочим, Галина Сергеевна еще в городе?

– Пока да.

– Отправьте ее отдыхать. На Восток, на Запад – значения не имеет. Все равно. Главное, чтобы не в ведомственный санаторий. – Он вдруг наклонился и осторожно тронул меня рукой. – Прошу вас, не откладывайте…

Это был чертовски хороший совет. Правда, всю практическую ценность его я понял значительно позже. А тогда я только смотрел, как он уходит от меня по бульвару – вот остановился на перекрестке, закурил сигарету, обернулся зачем-то, небрежно помахал мне рукой и, не дожидаясь зеленого, побежал на ту сторону.

Я не верил ни единому его слову. К сожалению, именно так.

Кстати, в эти же дни я начал чувствовать Мумию. Мне довольно часто приходилось пересекать по делам Красную площадь. Мой рабочий допуск был через проходную Боровицких ворот. И вот, двигаясь как-то по брусчатке от Исторического музея, безразлично поглядывая на грозные высокомерные зубья кремлевских стен, на торец Лобного места, на пряничную глазурь собора, я внезапно почуял, что как бы нечто холодное просовывается мне под сердце, осторожно обволакивает его, мягко, но подробно ощупывает, изучает, примеривается, будто взвешивает, а потом берет поудобнее и сжимает костной ладонью.

Вероятно, я даже на долю секунды потерял сознание – пошатнулся, быть может, едва не рухнул на антрацитовый просверк брусчатки. Во всяком случае, передо мной вырос сержант с рацией на ремешке, и недоброжелательно смерив взглядом, потребовал документы.

Он, наверное, принял меня за пьяного. Но провал в мозговую судорогу уже миновал, невидимые ледяные пальцы разжались, сердце дико заколотилось, будто освобожденное, я поспешно предъявил удостоверение депутата Верховного Совета России, сержант, подтянувшись, откозырял, и лишь кровь, обжегшая сердце, напоминала о том, что было.

Теперь я ощущал ее постоянно. Ехал ли я в трамвае, направляясь к Савеловскому вокзалу, лежал ли ночью без сна у себя в тихой Лобне или бесконечно вываривался в истерике заседаний гнусного Чрезвычайного съезда (каждый голос был тогда на счету, и мне против желания приходилось терпеть непрекращающиеся дебаты: «Долой правительство!» «Вернем трудящимся социальную справедливость!» Суть, конечно, состояла исключительно в борьбе за власть. Хасбулатов был мрачен и оскорбительно агрессивен. Руцкой демонстрировал уверенность и военную выправку. Правда, лицо у него иногда становилось, как у обиженного ребенка), – все равно, где бы я ни был, сердце у меня будто высасывала некая пустота, – мрак изнанки, межзвездный холод вселенной. Мавзолей казался мне гигантской могилой, возвышающейся над всем нашим миром. Задевали его верхушку развалы грозовых облаков, брусья мрамора, казалось, состояли из темного электричества, охраняли вход в преисподнюю траурные серебристые ели, а под титанической чудовищной его пирамидой, под землей и бетоном, служившими то ли защитой, то ли тюрьмой, в сердцевине мрака и неживой ровной температуры, точно панцирный жук, скрывалось трудно представимое н е ч т о, и оно сквозь бетон и землю касалось меня нечеловеческим взором.

Я ей даже в какой-то мере сочувствовал. Разумеется, можно по-разному относиться к деятельности В. И. Ленина – считать его великим революционером, открывшим человечеству новый путь, или деспотом, создавшим жестокую извращенную тиранию, сластолюбцем насилия, волей случая вознесшегося на ледяную вершину. Это решать не мне. Но его страшная последующая судьба: одиночное семидесятилетнее заключение в подземных камерах Мавзолея, изоляция, невозможность жить такой жизнью, какой живут самые обыкновенные люди, удручающее сознание того, что ты уже вовсе не человек, вероятно, искупает многое из навороченного вождем Великой Октябрьской революции. Я, по крайней мере, думаю именно так. Кстати, ясен стал и смысл букв, нацарапанных на папке синим карандашом. «ПЖВЛ» – «посмертная жизнь Владимира Ленина». Может быть, сам Иосиф Виссарионович сделал эту угловатую надпись. А, быть может, и не он, уж слишком это все было бы просто. Во всяком случае, видя теперь мрачный брус с пятью золотыми буквами, горки елей, высаживаемых обычно на кладбищах и перед горкомами, кукольные, как будто из воска, фигуры почетного караула я, конечно непроизвольно, старался ускорить шаги и как можно быстрее проскочить это неприятное место. Все это казалось мне декорациями, скрывающими мерзкую суть, и я ежился, чувствуя расползающийся по стране неживой черный холод.

Прикасался он, по-видимому, не только ко мне. Герчик вернулся из Лыка поджарый, выгоревший, как будто даже подвяленный. На обветренном потемневшем лице сияли белые зубы, – в клетчатой мятой рубахе, в джинсах, стертых на заднице и на коленях, с кучерявящимися, как у подростка, волосками на подбородке (вероятно, намек на будущую довольно-таки противную бороду) – потный, пыльный, с коросточками сухой глины в пазах кроссовок. Сразу видно было, что заехать переодеться домой у него времени не достало.

Он схватил меня за руку и силой повлек в грохочущую стремнину бульвара. Возбуждение клокотало в нем и прорывалось лихорадкой движений. Селиванов Н. В. (Николай Васильевич), оказывается, действительно существовал. И действительно был тем самым бойцом из взвода Особого подразделения. Это была удача. Такое иногда случалось. Не следует думать, что НКВД в те деревянные годы работал, как часовой механизм. НКВД был громадной, неповоротливой бюрократической организацией, и, как во всякой организации, в нем существовала масса путаницы. Нижние этажи зачастую не знали, чего хотят верхние. Верхние, в свою очередь, давали противоречивые указания. А к тому же – несколько чисток, до основания потрясших весь организм. Ничего удивительного, что Н. В. Селиванов проскочил между опасными зубчиками. Остальные участники инцидента на Красной площади пошли в распыл, а тут – приступ аппендицита, больница, срочная операция, осложнение, почти два месяца между жизнью и смертью, к тому времени просто некому уже было вспоминать о бойце Селиванове, да и, в общем, никому это было не нужно. Далее – служба, война, тридцатилетняя работа в колхозе.

По словам Герчика, он оказался человеком суровым. Семь горячих десятилетий спекли его чуть ли не до древесины. Лицо – в угрях, будто покрытое ольховой корой, руки – черные от земли, с въевшейся многолетней грязью. Он даже издавал при движениях явственные протяжные скрипы. О своей службе во взводе Особого подразделения говорил неохотно. Государственная тайна, парень, чихал я на твои документы. Ну, Верховный Совет, а ты знаешь, что такое Народный комиссариат внутренних дел? О! – поднимался палец в свиной щетине. Все-таки на третьей бутылке Н. В. Селиванов немного расслабился (Герчик наливал, в основном, ему; сам – только пригубливал). Выяснилось, что он действительно видел лично товарища Ленина. А что тут такого, мы, парень, всегда знали, что Владимир Ильич – того… Так ведь и в газетах об том же: «Ильич всегда с нами». Ну – росточка невзрачного, а человек, видать, крепкий. Пашка Горлин к нему как-то по пьянке подъехал: «Извиняйте, Владимир Ильич, мол, при старых большевиках было лучше». Так он положил Пашке руку на шею. Две секунды, Пашка и захрипел, как лошадь. Готов ли он подтвердить свои слова письменно? А что ж я, если начальство прикажет… Готов ли он рассказать о своей встрече с Лениным на Верховном Совете? Я тебе объясняю, парень, должно быть распоряжение от инстанций… А по своей воле? А по своей воле – мы люди маленькие… – Дом у него был добротный, единственный в поселке крытый не железом, а шифером, ухоженный огород, на подворье – могучие кулацкие клети (Или как они там называются, пожал плечами Герчик), двое сыновей, мужиков лет этак пятидесяти, причем старший, как оказалось, председатель местного сельсовета. Уговорились, что Герчик туда, в сельсовет и будет звонить в случае необходимости.

Это было, как я хорошо помню, в субботу. В воскресенье и понедельник я утрясал вопрос, чтоб Селиванова вызвали в нашу Комиссию как свидетеля. Оплаченная командировка, суточные, проживание в московской гостинице. А во вторник вечером Герчик возвратился с переговорного пункта и срывающимся шепотом сообщил мне, что все пропало, что он говорил с председателем и даже с местным врачом, и что, верьте – не верьте, но Н. В. Селиванов два дня назад умер.

– Как, умер? – глупо переспросил я. Будто я не знал, что человек может необыкновенно просто – взять и умереть.

– Ничего не понимаю, – сказал Герчик. – Участковый говорит, что – задохнулся во сне. Какой-то триллер. У него – рот был забит землей…

– Землей? – О ночном происшествии в Лобне я уже успел ему рассказать.

Мы, как зачарованные посмотрели друг на друга. И вдруг поняли, что совершили колоссальную, быть может, трагическую ошибку. Опасаясь ФСК (службы контрразведки, бывшего КГБ), опасаясь военных и службы безопасности Президента, мы за всем этим упустили наиболее важное обстоятельство: нам обоим следовало опасаться еще и самой Мумии.

Земля – это оттуда.

– Елки-палки! – потрясенно сказал Герчик.

Лицо у него заострилось.

С этого момента мы знали, что находимся уже не под подозрением, наряду с другими, а являемся главным объектом, вероятно, центром внимания. Черная сырая земля придвинулась к нам вплотную. И только вопрос времени – когда она на нас обрушится…

4

События осени 1993 года застали меня врасплох. Должен сразу признаться, что, к своему стыду, я не сумел их предвидеть. Несмотря на всю мощь страстей, бурливших тогда в Верховном Совете, несмотря на измену и двуличие бывших соратников, несмотря на ненависть, разряжавшуюся громовыми заявлениями обеих сторон, ненависть, кстати, иррациональную, не поддающуюся никакой логике, я, варясь в гуще этого, все-таки не ожидал, что противостояние двух властей примет форму открытого мятежа. Я не говорю про вице-президента Руцкого, Руцкой как был полковником, так полковником и остался, кругозор его не выходил за рамки дивизионного обеспечения, ни проанализировать ситуацию, ни предвидеть последствия он попросту не умел, верил лести, верил поддакиванию лизоблюдов, а в последние месяцы, усиленно подталкиваемый коммунистами, окончательно убедился, что именно ему предназначено спасти Россию. Разубедить его в этой глупости было немыслимо. Но за время сессий я немного изучил Руслана Хасбулатова. Это был хоть и очень амбициозный, но умный и осторожный политик, он гораздо лучше других понимал, что мятеж, в какой бы то ни было форме, будет подавлен, что любые беспорядки в столице на руку только администрации Президента и, по-моему, именно он в период блокады Белого дома, остужал горячие головы и пытался удержать депутатов от крайних действий. Если вооруженные толпы все же вышли на улицы, то, наверное, лишь потому, что Руслан Имранович уже не владел ситуацией, стронулась лавина, ею невозможно было управлять, черная пена ненависти глушила разум, высвободились самые низменные, почти животные страсти, возобладала всепоглощающая шизофрения, и холодным октябрьским вечером колонна мятежников двинулась на штурм «Останкина».

Я узнал об этом довольно поздно: вечером, чувствуя в себе некую легкую дурноту (не случайную, кстати, как впоследствии оказалось), совершенно непроизвольно, в каком-то наитии ткнул клавишу телевизора и увидел на экране заставку: «Передачи прерваны по техническим причинам». А чуть позже диктор взволнованным голосом объяснил, что в Москве беспорядки и что дальнейшие передачи будут транслироваться из резервной студии.

Это было для меня полной неожиданностью. Повторяю: вопреки всем безумным заявлениям лидеров парламентской оппозиции, вопреки дурацкому фарсу с провозглашением Руцкого новым Президентом России, вопреки тому, что вокруг Белого дома уже строились баррикады, а в гудящей толпе защитников мелькали вооруженные баркашовцы, я все же считал, что на самые крайние меры они не пойдут. Это самоубийственный акт, проще уж взорвать здание, где сейчас агонизировали непримиримые. Между прочим, президентский Указ о роспуске Верховного Совета и Съезда я тоже не одобрял. Я считал его преждевременным, продиктованным, скорее, амбициями, чем политической необходимостью. Проще было не обращать на Верховный Совет внимания: это все постепенно бы выдохлось, сожрало бы само себя, расползлось бы, догорая в провинциях, в политическом небытии. Президент здесь действительно пошел на поводу личных амбиций. И все же, буквально подброшенный кривоватой, сделанной в явной спешке надписью и еще больше – паническими интонациями, прорвавшимися в тоне диктора, я, разумеется, ни секунды не колебался. «Сатана идет. Красный Сатана», как позже выразился один знаменитый писатель. Все мои симпатии, конечно, были на стороне Президента. Разбираться будем потом, а сейчас под испуганным взглядом Гали я схватился за телефонную трубку.

С этого начался кошмар, который продолжался чуть ли не до рассвета. Никогда прежде я еще не барахтался в такой чудовищной неразберихе. Несмотря на титанические усилия я просто не мог никого найти: телефоны либо не отзывались, либо были наглухо заняты. Например, оба номера Гриши Рагозина я набирал не менее сотни раз, и не менее сотни раз раздраженно вжимал кнопочку разъединения. Пробиться к Грише не удавалось. Казалось, что по этим номерам звонит сейчас вся Москва. Позже Гриша рассказывал, что его все равно не было по служебным линиям, в кабинете он появился позже и не без рискованных приключений, (кстати, первое, что при этом сделал – снял трубки с аппаратов обычной связи), но тогда я еще об этом не подозревал и, как бабочка о стекло, колотился о череду коротких гудков. Телефон председателя нашей Комиссии тоже не откликался. Никого не оказалось в Секретариате и в справочной службе Совета. А в отделе технического обеспечения, куда я позвонил от отчаяния, сонный голос дежурного неприязненно сообщил, что он ничего не знает и что то – дело начальства, какая-такая стрельба, ну и хрен с ним, с парламентом. Нас это не касается, назидательно заключил он.

Это было то, чего я опасался больше всего. Равнодушие в обществе за последние месяцы достигло критической точки. Мы устали от истерии и от бесконечных дебатов. И устали вдвойне от того, что в результате этих дебатов ничего не меняется. Настроение было действительно – а ну их всех к черту. Вряд ли бы москвичи сейчас, как еще год назад, поднялись бы на защиту демократически избранного Президента. Президент уже тоже всем надоел. Да и год назад защитников, надо сказать, было немного. Только несколько тысяч мужчин записалось в отряды у Моссовета. Это из всего девятимиллионного населения столицы. В такой ситуации мятежники вполне могли рассчитывать на успех. Тем более, что, как я уже начинал догадываться, и правительственные структуры были далеко не в полном порядке. Где армейские подразделения, где спецчасти, где наша доблестная милиция? Одного полка ОМОНа хватило бы, чтоб без особых хлопот прихлопнуть весь этот сброд. Однако, армия, судя по всему, бездействовала, и бездействовала, по-видимому, милиция и всяческие спецназы. Их загадочное необъяснимое бездействие рождало неопределенность. На чьей они стороне? Именно такая неопределенность губительна для любого дела. Позже мне рассказывали о странной медлительности, которую в те часы проявили силовые министры. Журналистами она была истолкована как стремление выждать – исключить всякий риск и присоединиться потом к победителю. Правда, Ельцын впоследствии не снял со своих постов ни Грачева, ни министра внутренних дел. И подобная мягкость, вовсе ему не свойственная, вынуждала задуматься и свидетельствовала о многом. Дело, видимо, было не в медлительности и тайных расчетах. Лично я полагаю, что там просто некому было принимать решения. Вероятно, армия и милиция были на какое-то время полностью парализованы. Тем не менее, вечером третьего октября я об этом еще ничего не знал, и поэтому, теряясь в догадках и тоже нервничая, разрывался на части между телефоном и телевизором.

Кстати, видимо, из-за этого Герчик не смог до меня дозвониться. Я уверен, что он пытался связаться со мной в тот страшный осенний вечер. Он, наверное, единственный понимал, что именно происходит, что судьба и будущее страны решаются вовсе не в коридорах «Останкино», и что надо не возводить баррикады, а делать нечто иное.

Как ни странно, я ни разу не был у него дома. Я не знаю, как выглядит его квартира и где, в комнате или в прихожей, располагается у них телефон. Но потом, когда все, что должно было совершиться, уже совершилось, вновь и вновь вороша в памяти события тех дней, мучаясь без сна долгими ноябрьскими ночами, слушая, как стучит дождь в стекла и как рассыхаются половицы, я не раз представлял себе, что вот он в отчаянии хватает пластмассовую трубку, набирает мой номер: «занято», «занято», «занято», набирает еще двадцать раз с тем же успехом, ждет звонка от меня, а я в это время пробиваюсь к Грише Рагозину, и тогда в его лице проступает решимость, – он срывает с вешалки куртку, натягивает и зашнуровывает кроссовки, достает из ящика нож (он ведь предусмотрительный), а потом, соврав что-то родителям, сбегает по лестнице и выходит на улицу.

Может быть, на него подействовал призыв Гайдара. Ближе к ночи тот появился не на голубом, а прямо на каком-то сером экране и, задумчиво, как всегда в критические минуты, помаргивая, призвал тех, кому близка демократия, двинуться на защиту Моссовета.

Это меня поразило. Я всегда считал Егора Тимуровича умным и порядочным человеком, чуть ли не единственным интеллигентом в тогдашней администрации, его дар аналитика несомненно выделял его среди прочих. Но, конечно, этот ночной призыв было явной ошибкой. Призывать безоружных людей встать против автоматов и железных заточек! Или, может быть, правительству требовались некие очевидные жертвы, чтобы самые жестокие меры против мятежников выглядели потом оправданными. Или, может быть, ситуация была настолько катастрофической, что иного пути, кроме жертвенного, уже не осталось. Мне было трудно судить об этом из своей Лобни. В обстановке обвала иногда действенны предельно бессмысленные решения, а, напротив, поступки здравые и логичные дают противоположный эффект. Я это понимал. И внезапно, вне всякой связи с Гайдаром, решил, что в такой ситуации мне тоже надо быть в городе.

Разумеется, Галина моя была категорически против. Она просто, в прямом смысле слова, хватала меня за руки, пыталась вырывать плащ, затем – шарф и перчатки, раскудахталась, твердила, что подавлять мятежи – не мое дело, что для этого существует армия и всякие там ОМОНы (мысль, конечно, правильная, вот только где она, армия?), Вообще, я же вижу, что тебе опять нездоровиться, посмотри на себя: ведь шатает, как пьяного, свалишься на улице с температурой – кому ты нужен? Глаза у нее были полны слез. Пришлось на нее прикрикнуть, что я позволяю себе исключительно редко. Самочувствие у меня и в самом деле было неважное. Кружилась голова, в теле была неприятная, как при лихорадке, слабость, поджилки в коленях дрожали, а когда я наклонился, чтоб поддернуть «молнию» на ботинках, дурная мягкая сила внезапно повела меня вбок и я, чуть не упав, был вынужден прислониться к косяку двери. На секунду я даже заколебался: а, в самом деле, стоит ли ехать? Но меня, как Герчика, гнало вперед некое томительное предчувствие – то, чему не веришь, пока не увидишь собственными глазами, и, как Герчик, я пробормотал Галине нечто успокоительное, вроде того, что буду звонить, не беспокойся, в огонь не полезу, на амбразуру не лягу, и, как Герчик, закрыл дверь и торопливо сбежал по ступенькам.

Первый приступ беспамятства настиг меня в электричке. Я отлично помню, как торопился на станцию по тихой вечерней Лобне: пыль проселка, разлапистые кусты малины, отдаленный собачий лай, расплывающийся, как клякса на промокашке. Темнота была резкая, точно в безвоздушном пространстве, исполинскими ребрами торчали столбы уличного освещения, лампочки их, разумеется, как всегда, не работали, кое-где проглядывали сквозь листву желточные окна. Я еще подумал, что вот же живут себе нормальные люди: попивают чаи и ни до чего им нет дела. У канавы, где мы когда-то расстались с Рабиковым, зверски мявкнув, дорогу мне перебежала черная кошка. Я трижды сплюнул, это я тоже отчетливо помню, но вот прогон от Лобни до вокзала в Москве выпал полностью: кажется, что-то вагонное, что-то трясущееся, что-то вздрагивающее, грохочущее на рельсовых стыках, пятна лиц и, вроде бы, музыка из транзистора. Я, конечно, не был уверен, что сюда не втиснулись воспоминания от прошлых поездок. Савеловского вокзала я тоже абсолютно не помню. Кажется, оттуда я долго трясся в автобусе. Хотя, честно сказать, какие в это время автобусы? Я пришел в себя только на некой Рождественской улице. До сих пор не представляю, как я туда попал. Голова дико кружилась, тротуар задирался, будто палуба корабля. Я еле стоял на ногах и первое, что увидел, – здоровенного парня, бегущего ко мне с железной палкой в руках. Морду туго обтягивал капроновый чулок с прорезями для глаз. Видение страшное, у меня даже не было сил уклониться. Однако, парень этой палкой меня не ударил: в последний момент резко свернул, пихнул плечом, выругался, что, сука, стоишь?!.. – и, вбивая ботинки в асфальт, побежал дальше.

И все вокруг тоже бежали. Возносилась над улицей громада многоэтажного здания, россыпи светящихся окон уходили до неба, причем, одни окна гасли, а другие немедленно вспыхивали, точно люди внутри метались из комнаты в комнату. На балкончике, над входными дверями толпилось несколько человек, и один из них надрывался, прилипнув к коробочке репродуктора: «Расходитесь!.. Уголовная ответственность!.. Будут подавлены силой!..» – В говорящего полетели из толпы камни и палки. Грохнули стекла, секущим ливнем посыпались вниз осколки. Кто-то закричал: А-а-а!… – и крик будто разбудил улицу. В ответ заорали десятки голосов отовсюду… Нецензурщина… Женский визг… Опять звон стекла… И вдруг, точно прорвало, – хлопки четких выстрелов…

Группу на балконе точно метлой смело. – Ррразойдись!!! – заорал уже другой, явно армейский голос, хриплый, яростный, надсадный, предвещающий действия. Что-то лязгнуло, взвыла и умолкла сирена. Я уже, чуть пошатываясь, бежал оттуда по ближайшему переулку. В голове прояснилось, я слышал свое прерывистое дыхание. Переулок влился в проспект, на котором, как ни в чем не бывало, сияли витрины: манекены, россыпь наручных часов на бархате. Проезжали легковые машины, прополз автобус, наполненный пассажирами. Значит, я не ошибся, автобусы в ту ночь все же ходили. Выглядело это так, будто ничего особенного не происходит. Ну там постреляют немного, обычное развлечение. Я остановился, соображая, что делать дальше. Меня тут же вежливо, но вместе с тем жестковато взяли за локоть, и сипящий, граммофонный какой-то голос сказал, точно в удушье:

– Товарищ, вы не подскажите, где здесь ближайший райком? Извините, товарищ, я немного запутался… – На меня глядело съеденное землей безносое лицо скелета. В швах костей кучерявились набившиеся туда мелкие корешки, а остатки хрящей на месте ушных раковин подергивались от нетерпения. Сквозь лохмотья бывшего пиджака проглядывали дуги ребер. – Товарищ, я вас спрашиваю, где здесь райком партии?..

– По проспекту направо, – ответил я машинально, точно еще в беспамятстве.

– Далеко?

– Остановки четыре будет…

Скелет поднял палец, составленный из голых неровных фаланг.

– Дисциплина, товарищ, это первое качество коммуниста. Дисциплина и осознание своего партийного долга…

Отвернулся и двинулся, постукивая по асфальту пяточными костями. Перекрученные швы брюк болтались вдоль бедер и голеней, как лампасы.

Я чуть было не закричал. Рвался наружу страх, впитанный поколениями предков. Чернота подсознания: кикиморы, лешие, домовые, вурдалаки, сосущие кровь синими ледяными губами, мертвецы, смыкающие на горле жесткие пальцы. Весь тот мрак, который якобы не существует. Я пошатывался. Мне было физически дурно. Я тогда еще не знал, что не мне одному пришлось с этим столкнуться. Призыв Мумии прокатился, вероятно, по всей России. Как в землетрясение, заваливались надгробные камни на кладбищах, трескалась почва, сдвигались плиты захоронений – грязные от земли покойники поднимались из могильного ужаса. Сами собой бесовским светом озарились кабинеты в райкомах, застучали пишущие машинки, будто невидимые секретари ударяли по клавишам, затрезвонили в истерике телефоны, попадали с них трубки, и мембраны, распяленные пластмассой, засипели давно истлевшими голосами. Фиолетовым темным сиянием зажглись многочисленные бюсты и памятники. Цветочные клумбы вокруг них пожухли. А в гранитном внушительном здании Министерства обороны России появился застрелившийся год назад некий маршал, между прочим, участник провалившегося тогда путча ГКЧП, – в дымящейся рвани мундира, сквозь который просвечивала гнилая плоть, в орденах и медалях, брякающих при каждом шаге, – прошел мимо взмокших от такого явления часовых, по ковровой дорожке, вдоль картин, запечатлевших русскую военную славу (встречные, говорят, шарахались и освобождали дорогу), мимо адъютантов, прямо в пультовую Главного оперативного управления, – встал посередине стерильного зала, черными пустыми глазницами посмотрел на обмякающий у компьютеров личный состав и загробным шепотом, прозвучавшим, в ушах операторов, как гром, сказал:

– Приказываю…

Неизвестно, что дальше происходило за стенами этого ведомства. «Ленинский призыв», по слухам, продолжался чуть ли не до пяти утра (разумеется, по местному времени, разному для разных регионов России), как положено, до третьего петуха, до первых лучей солнца. Вряд ли правда об этих событиях будет когда-либо опубликована, слишком многим тогда отравил сознание влажный запах земли, избавиться от него нельзя до конца жизни, но, по крайней мере, понятно, почему армия и милиция в ту ночь бездействовали.

Только теперь до меня дошло, что именно происходит. Был октябрь, вероятно, роковой месяц российской истории. Шуршали проезжающие машины, красным, желтым, зеленым светом пульсировали светофоры на перекрестках, чернота осеннего неба навалилась на крыши, но казалось, что все вокруг пропахло тленом и смертью. Смертью пах холодный безжизненный мокрый воздух, смертью пахли садики, проглядывающие между домами, лужи, полные листьев, источали горьковатое удушье кончины, колыхался асфальт, безумные толпы штурмовали здание телецентра, как во сне, надвигалась на нас обессиливающая тяжесть кошмара, чтобы сбросить ее, требовалось резко пошевелиться, но ни думать, ни, тем более, шевелиться сил не было, и машины шуршали, и доносилась откуда-то музыка, и вращалась в витрине подставка с элегантно задрапированным манекеном, и еще торопились вдоль проспекта припозднившиеся прохожие, и никто не догадывался, что все земные сроки уже истекли, что разверзлась вселенная, что мерзкие руки просунулись к нам из преисподней, что на божьих часах – без одной секунды двенадцать и что все мы, желая того или не желая, уже фактически мертвые…

Удивительно, что я сам не погиб в ту проклятую ночь. Несколько раз я полностью, до черной немоты, отключался, а потом, придя вновь в сознание, чувствовал себя так, будто меня за это время пропустили через мясорубку. Кости у меня сгибались, точно резиновые, ноги словно сделаны были из сырого фарша, дурнота накатывалась такая, что воздух казался сладким. Между прочим, и многие мои знакомые впоследствии жаловались, что как раз в этот вечер, в эти критические часы третьего октября, они тоже почувствовали внезапную, ничем не объяснимую дурноту, приступы тошноты, слабость, головокружение, и, что хуже, – наплывы совершенно самоубийственного отчаяния. Вероятно, в ту ночь вся Москва была накрыта невидимым полем некробиоза. И оно то усиливалось, то на какое-то время ослабевало. Лично я полагаю, что Мумия не могла поддерживать его непрерывно. Силы для этого требовались колоссальные, все же восьмимиллионный город, и ей волей-неволей пришлось сосредоточиться на некой избранной группе. Прежде всего – на правительстве и окружении Президента. Остальные поэтому сохранили определенную самостоятельность. И, быть может, призыв Гайдара был вовсе не таким уж бессмысленным. Именно рядовые граждане в ту ночь обладали некоторой свободой выбора. Любопытная иллюстрация к тезису о том, что власть принадлежит народу.

И однако, как вели себя в ту ночь москвичи, я могу лишь догадываться. Думаю, что меня, например, как, впрочем, и многих других, спас Герчик. Мне не удалось установить, что он делал вечером третьего октября, – где метался и как на него сошло такое важное озарение. Весь период с момента выхода его из дома и до появления в Кремле скрыт во мраке. Может быть, он уже тогда твердо знал, что следует сделать и, добравшись на двух трамваях, скажем, до Лосиноостровской, сам похожий на мертвеца, бегал по пустынному парку, торопливо чиркая спичками и проклиная свои скудные знания, полученные в институте. Я напоминаю, что образование у него было чисто техническое. А, быть может, озарение сошло на него значительно позже, и сначала он, как и другие, ринулся к зданию Моссовета и лишь там, почувствовав запах земли, понял, что сейчас требуется. Кстати, неподалеку от Моссовета расположен тощенький садик. Это тоже зацепка, и, на мой взгляд, очень существенная. Вполне вероятно, что Герчик вооружился именно там. Во всяком случае, в одном ему повезло. Мумии, как я догадываюсь, трудно было вычислить отдельного человека. Вероятно, угрозу, исходящую от него, она действительно ощущала, но никак не могла привязать ее к конкретной личности. Для нее он был серым нечто, затерянным в недрах московского муравейника, и внезапные ослабления парализующего влияния некробиоза, были связаны, видимо, именно с попытками нащупать Герчика. Так бывает: что-то болит внутри, а где – непонятно. Он как бы стягивал внимание Мумии на себя, освобождая других, дергал некие нити, срывая загробную паутину. В результате покрывало смерти оказалось с прорехами, и, наверное, только потому я сейчас пишу эти строки.

Я практически не помню, как я оказался в Кремле. Лишь кошмарной неразберихой той бурной октябрьской ночи, всеобщей сумятицей, растерянностью, параличом ответственных лиц можно объяснить, что я пробился в якобы особо охраняемую правительственную зону. Кремль, конечно, должен был быть блокирован и надежно прикрыт спецчастями. Это первая заповедь любой кризисной ситуации. На деле же я спокойно прошел пост охраны в Боровицких воротах: гладкие, как у манекенов, безмятежные лица солдат, капитан, встряхивающий головой, словно лошадь. Никаких документов у меня попросту никто не спросил. В самом же Кремле поражала громадная неправдоподобная тишина. Будто все находилось под куполом, не пропускающим звуков. Видно было пронзительно, несмотря на скудное освещение – той особой пронзительностью, которая бывает лишь в фильмах ужасов. Всякая деталь была точно специально очерчена: пепельная, в шелухе серой луковицы колокольня Ивана Великого, Дом Советов – словно картонный, вырезанный, склеенный и покрашенный, зубчатые отгораживающие от мира багровые кремлевские стены. Видна была каждая только еще намечающаяся трещинка в корке асфальта, – пыльный камешек, травинки у люка канализации. И вот в этой безжизненной, как вчерашний день, пронзительности и тишине, совершенно беззвучно, но слышимые как бы внутри мозга, порождая ветер, который, кстати, тоже внешне не ощущался, колотились, звеня на тысячу голосов, красные колокола.

Я не преувеличиваю, они были именно красные – из запекшейся крови, прокаленные в пламени сатанинского горна, твердые, звонкие, поющие с нечеловеческой силой. Я их не видел, но эта яркая краснота отпечатывалась в сознании. И одновременно, по-видимому, разбуженные кровяным благовестом, раздвигая тюльпаны, вздрагивающие и осыпающиеся до пестиков, как кошмар, прорастали жилистые стебли чертополоха – лопались черные почки, бритвенной остротой распарывали воздух шипы. В горле у меня была железная судорога. Уже позже один их моих научных коллег-приятелей, человек, надо сказать, заслуживающий всяческого доверия, говорил, что как раз в эту день он по семейным причинам находился во Пскове, и там тоже после полуночи яростно зазвонили колокола, тоже – красные, и тоже – как бы из запекшейся крови. И, опять же, этого звона никто, кроме него, не слышал. А в громадных прошлого века палатах купца Поганкина осветились все окна и загремела за ними бесовская музыка. И хотя мой коллега человек, как большинство ученых, неверующий, даже к нынешним рок-загибам относящийся со снисходительным добродушием, он определял эту музыку именно как бесовскую: от нее сами собой дергались мускулы рук и ног, и прохожие, точно эпилептики, выламывались в неописуемом танце.

Лично я никакой такой музыки, к счастью, не слышал. Но распевы кровавых колоколов были невыносимы. Точно мышь от рева сирены, я метнулся в первую же попавшуюся дверь, пробежал по длинному коридору с дежурным лампой над входом, повернул, пробежал по другому коридору, свернул еще раз и, наверное, движимый каким-то шестым спасительным чувством, оказался в комнате, освещенной матовыми плафонами, и с громадным облегчением увидел там застеленный пластиковой штабной картой стол, мониторы и откинувшегося на стуле невозмутимого Гришу Рагозина.

Кроме него в помещении находилось еще несколько человек: крепенький, как боровичок, коренастый, стриженый под бобрик полковник, некто в штатском с клочковатой вздыбленной, словно пух, седой шевелюрой (на секунду мне показалось, что это лично Б. Н., как называли иногда Президента; нет, лицо хоть и было сходного типа, но все же другое) и какие-то двое – в солдатской форме, каждый с наушником у правого уха, видимо, операторы, вглядывающиеся в серебристую зыбь экранов.

Это, вероятно, была так называемая «комната связи», личное оперативное управление, штабное подразделение Президента – на другом столе возвышалась рация с лапчатой решеткой антенны, а вокруг нее сгрудились необычного вида телефонные аппараты: тоже с усиками антенн, похожие на маленькие броневички.

Странным было лишь то, что никто не обратил на меня внимания. Коренастый полковник, всматривающийся в цифирь калькулятора, казалось, задумался. Клочковатый седой человек сдавливал левой рукой мочку уха. Операторы прилипли к экранам, спины у них были ссутуленные. А сам Гриша Рагозин сидел, будто проглотив кол, неестественно выпрямленный, высоко подняв брови. Позади него находился книжный шкаф, встроенный в стену, и в стекле я улавливал идеальный белый жесткий воротничок рубашки, а над ним – полоску шеи, как брюшко рыбы. Рассекала грудь полоска трехцветного «российского» галстука.

Он меня словно не воспринимал.

– Григорий!.. – шепотом сказал я.

Тогда Гриша Рагозин вздрогнул, точно проснувшись, и, как вылезший из воды купальщик, затряс головой.

Лицо у него стало осмысленным.

– Это вы, Александр Михайлович? Откуда вы здесь?..

Остальные тоже зашевелились, словно включенные. Операторы дуэтом, накладываясь, доложили: Связи нет! – Клочковатый седой человек, оттолкнувшись на стуле, выставил перед собой пистолет. А полковник, хоть оружия доставать не стал, посмотрел на меня точно сквозь прорезь прицела, и зрачки его, поймавшие цель, резко сузились: Кто это? (Гриша Рагозин наскоро объяснил) Депутат? Ну пусть будет депутат. И что там, в городе?.. – Выслушал меня довольно-таки невнимательно, пробурчал, ни к кому особо не обращаясь. – Значит, обстановка прежняя, – повернулся к Грише и постучал ногтем по наручным электронным часам. – Минут на десять нас отрубило, как вы считаете, Григорий Аркадьевич?

Гриша выгнул запястье с «роллексом» в золотом плоском корпусе:

– Похоже, что так…

– И, по-моему, интервалы между «обмороками» сокращаются.

– Я это тоже заметил…

В мониторе что-то тоненько пискнуло.

– Надо уходить из Москвы, – негромко сказал седой. Пистолет он уже спрятал и вместо него вытащил из кармана платок, которым обтер ладони. Лицо у него было красное, точно обваренное. – Под Свердловском есть резервная база правительства. Командный пункт, средства связи. Помните, мы там отсиживались во время ГКЧП? Я надеюсь, что Урал и Сибирь нас поддержат…

Один из операторов кашлянул:

– Министерство обороны не отвечает! – А второй немедленно откликнулся, словно эхо. – Министерство внутренних дел сигнала не принимает!..

Зависло молчание.

– Что с Президентом? – в упор спросил я.

Гриша опять посмотрел на меня, будто не узнавая. Вдруг – моргнул, сморщился, точно в нос ему что-то попало, и ответил, по-видимому, слегка стыдясь своих слов:

– С Президентом?.. Президент, вроде, в порядке… Под охраной… Ну – переутомился немного… Я надеюсь, что он придет в себя… через пару часов…

Седой человек крякнул.

– Да что вы в самом деле, Григорий Аркадьевич! Скажите прямо: нет у нас Президента. Нет, и, вероятно, в ближайшее время не будет!..

Он кричал, если можно назвать так хрип, рвущийся из воспаленного горла. Седина была, как парик, над рачьей физиономией. Казалось, что она сейчас съедет на бок.

– Федеральная служба безопасности не отвечает! – доложил оператор. Но второй перебил его взволнованным голосом. – Саратов на связи!..

Гриша осторожно, двумя пальцами поднял телефонную трубку.

– Товарищ министр сельского хозяйства? – радостно пророкотали там. Мембрана была сильная, и я слышал каждое слово. – Докладываю: хлебозаготовки по Саратовской области будут выполнены досрочно! Народ работает с огоньком, товарищ министр! Заверьте товарища Сталина, что мы дадим десять процентов зерна сверх плана!..

Гриша, как заминированную, опустил трубку обратно. Лицо у него стало задумчивое.

– Дождались, – протяжно вздохнул седой.

А полковник меланхолически взял фломастер и обвел Саратов на карте жирным синим кружком. Я заметил, что таких кружков уже было много.

– Значит, докатилось до Волги, – сообщил он. – Вообще, по-моему, скорость распространения замедляется. Посмотрите, Григорий Аркадьевич, и плотность уже несколько меньше. Ничего-ничего, есть надежда, что за Урал это не перевалит…

Седой мгновенно оборотился к нему всем телом.

– Так чего же мы ждем? Пока нас тут всех прихлопнут, как тараканов? Машина у нас имеется, аэропорт, я полагаю, работает. Коммунисты, которые в местной администрации, ну пусть – коммунисты. Не такие ж они идиоты, чтоб помогать Иосифу Виссарионовичу. Тридцать седьмой год, извиняюсь, все помнят… А?.. вы что-то сказали Григорий Аркадьевич?

Гриша дощечкой поднял руку.

– Секундочку!

И сейчас же что-то щелкнуло в коробочке репродуктора на стене, засвистело, захрюкало, прошлось по диапазону, подстраиваясь, и оттуда, как тесто, не умещающееся больше в посуде, поползла шепелявость выдающегося политического деятеля современности: «С новым вдохновением и уверенностью… Под руководством Коммунистической партии… Ленинским курсом… Вперед к победе социализма!»… – точно стая голубей, закипели аплодисменты. Было слышно, как Леонид Ильич берет с трибуны стакан с водой, отпивает, проталкивая газировку сквозь горло, возвращает с пристуком стакан на место и, собравшись с силами на новый абзац, выдыхает: «Товарищи!..» – За дыханием чувствовалась тишина громадного зала – драпировка на окнах, знамена рыхлого бархата. Я словно перенесся в другую эпоху.

Остальные, по-видимому, чувствовали то же самое. Потому что седой человек ощерился, словно кошка. У него даже глаза стали круглые.

– Господи, да выключите вы эту бодягу! Сколько можно, ничего нового мы уже не узнаем! – И не дожидаясь, пока кто-нибудь откликнется на его возглас, сам рванулся к стене – нагнулся, задирая светлый пиджак, и с остервенением выдрал вилочку из розетки. Распрямился и потыкал ей в сторону Гриши Рагозина.

– Вот, Григорий Аркадьевич! Это – на вашей совести!..

– По крайней мере, мы теперь знаем, чего ждать, – Гриша с кривой ухмылочкой потянул сигарету из валяющейся перед ним пачки, прикурил, помахал рукой, разгоняя клуб дыма. Равнодушно спросил полковника, который, будто лошадь, мотал головой. – Что с вами, Сергей Иванович?

– Звонят, вроде, – неуверенно сказал полковник. Приложил к уху ладонь, похлопал, точно старясь избавиться. – Вроде бы – колокола… Как-то странно…

У меня хватило благоразумия промолчать.

– С Министерством иностранных дел связи нет! – доложил оператор.

Седой человек, видимо, на что-то решился.

– Ладно, тогда – каждый сам за себя, – брюзгливо сказал он. – Ладно, я не собираюсь ждать, пока меня здесь закопают…

Он набрал воздуха в грудь, явно намереваясь что-то добавить. Его не слушали, полковник по-прежнему диковато тряс головой, Гриша Рагозин кивал в такт словам, явно отсутствуя. Вдруг – его холодноватые глаза распахнулись. Стенка за спиной у седого покрывалась мелкими трещинками. Их число увеличивалось, они тянулись друг к другу. Будто с той стороны на стену давило что-то тяжелое. Проглянула неприятная чернота, кирпичи древней кладки, легкой струйкой зашуршала штукатурка на плинтус, под коробочкой радио отвалился довольно большой обломок, а из яркого мрака трещины просунулось что-то землистое – что-то серое, угреватое, как корни растений, точно щупальцами обвило седого за горло – лопнула кожа, седой человек агонически захрипел и вдруг выгнулся, словно по нему пропустили заряд электричества.

– Бах!.. Ба-бах!.. – лопнули экраны перед операторами.

Град осколков хлестнул по полковнику, вскочившему на ноги. Тот согнулся, держась за иссеченный на животе китель. И еще одно корневище просунулось сквозь выпирающие разломы. А из трещин на потолке, полезли бледные червеобразные ленты – явно мокрые, липкие, как вываренные макароны. Сразу две из них с чмоканьем присосались к ближайшему оператору, и сержант закричал, как будто ему сверлили лобную кость. А червеобразные ленты опутывали его со всех сторон.

Правда, эти отвратительные подробности я осознал значительно позже. А тогда лишь заметил, как резко отшатывается назад Гриша Рагозин, как он со всего размаха бьет затылком в дверцу книжного шкафа, и как дверца распахивается и оказывается настоящей дверью из комнаты, и как Гриша вместе со стулом выкатывается в темноту коридора, и как после бежит к светящейся продолговатой надписи «Выход». А затем та же дверца шкафа хлопает меня по ногам, и я падаю и больно ударяюсь о выступ стула, а затем поднимаюсь и тоже бегу по затхлому коридору. Все это происходит буквально в одну секунду. Позади раздается ужасный крик, будто у человека ломаются кости, и действительно – хруст, и опять – крик, выворачивающий душу. И вдруг он стихает и заменяется смачным тяжелым чавканьем.

Я не знаю, что уж у них там могло чавкать. Не знаю, и не хочу знать. Но жующее это, мокрое, жадное всасывание просто выбросило меня наружу. Я, наверное, буду помнить его всю свою жизнь. Как всю жизнь, наверное, буду помнить ту страшную площадь, где я догнал Гришу Рагозина. Внутреннее устройство Кремля я знал очень плохо. Как уже говорилось, работа моя, в основном, была в Белом доме. В Кремле бывал редко, не более пяти-шести раз за весь год, и поэтому совершенно не представлял, где мы находимся. Место, однако, было действительно жутковатое. Разлохмаченным кочаном выдавалась церковь, подсвеченная прожекторами, что-то очень московское, пышное, вычурное, глазурное: своды, арочки, крыльцо с пузатыми витыми столбами, медная луковица над входом, лепнина каменной лестницы. Гриша Рагозин как раз прижимался спиной к тесаному ее ограждению, губы – закушены, глаза – с безумцей, на выкате.

– В самом деле звонят, – сказал он, чуть поведя зрачками в мою сторону.

Колокола, и вправду, гудели неистово: кровяные, вздымающие боль стоны пульсировали под черепом. Разносились они, казалось, на тысячи километров окрест. Заросли чертополоха на клумбах были уже мне по пояс. Лопались ребристые почки, и со скрежетом вылезали из них блестящие никелированные цветы. Пестики и тычинки звенели в унисон колокольным ударам. Видно все было по-прежнему удивительно ясно: черные изломы колючек на фоне многоколончатой анфилады. Кажется, в этом здании помещалась канцелярия Президента. Правда, все окна сейчас в ней были погашены. Ни в одном из трех этажей не ощущалось признаков жизни.

А от закругленного, с нишами и проемами, торца ее, из беззвездного, угольной черноты провала между каменными палатами, вдоль колючек чертополоха, похожих на разломы пространства, двигалась в нашу сторону небольшая группа людей, и приподнято-радостные их голоса порхали над загробным оцепенением.

Были они в гимнастерках или во френчах полувоенного образца, обязательно в сапогах, в фуражках с роговыми лакированными козырьками, правда, виднелись среди них и два-три штатских костюма: широченные пиджаки, галстуки, заправленные в жилетку. Кое-кто поблескивал круглыми стеклышками пенсне. А по центру, сопровождаемый фигурой в длиннополой красноармейской шинели, тоже – в штатском, в кепочке, в похожем на бант крапчатом галстуке, как божок, шествовал плотненький человек невысокого роста и штиблеты его уверенно попирали кремлевскую мостовую.

На секунду он задержался у обширной лужи, посмотрел, примерился, перепрыгнул, дрыгнув смешными ножками, а потом оборотился к фигуре в солдатской шинели и, картавя, пронзительно, совершенно по-птичьи проблекотал:

– А по этому вопросу, Феликс Эдмундович, используйте товарища Берию. Я с ним после войны работал, это очень ответственный и аккуратный товарищ. Он им покажет, как говаривал наш Никита Сергеевич, кузькину мать. Так, вы утверждаете, что – ни одного эсера и меньшевика?

– Ни одного, Владимир Ильич. Лежат, как прикованные…

– Ну и пусть себе, ради бога, лежат. Ни к чему нам эти политические проститутки!..

Он поднял хвостик бородки и заразительно засмеялся. Пальцы (я это ясно видел) вцепились в лацканы распахнутого пиджака.

Свита его тоже одобрительно загудела:

– Правильно, Владимир Ильич!..

– Пусть лежат!..

– Зачем нам меньшевики?..

– Вы, товарищи, еще социал-демократов вспомните!..

Им было весело.

– Все! – одними губами сказал Гриша Рагозин.

И тут от другого торца канцелярии, погруженной во мрак, отделилась невнятная тень, имеющая, впрочем, некоторые человеческие очертания, и бесшумно, словно на мохнатых ступнях, как гигантская птица, рванулась наперерез идущим.

В каком-то молниеносном прозрении я догадался, что – это Герчик. Он летел и держал над головой увесистую заостренную палку – кол, какими дачники обычно огораживают участки. И вот он замер, прогнувшись, как на спортивных соревнованиях, и подпрыгнул, и даже, кажется, дернулся в воздухе, и всем телом метнул этот кол в заливисто хохочущего человека с бородкой.

Точно серая молния разодрала пузырь тишины над Кремлем. Вскрикнул Гриша Рагозин, присев и хватаясь за голову. Красные кровяные колокола ударили во всю силу, и вдруг раздулись, и лопнули у меня в мозгу тысячами ослепительных шариков…

5

Дальнейшее хорошо известно. Утром 4 октября на пустынную набережную неподалеку от Белого дома вышли танки в сопровождении спецчастей МВД и после переговоров, быстро зашедших в тупик, расстреляли высотное здание прямой наводкой. Пожар на восьмом этаже и последовавший за этим короткий штурм телекомпания Си-эн-эн транслировала на весь мир. Сообщали о тысячах жертв и о сотнях боевиков, ушедших подземными переходами. И то, и другое, конечно, не соответствовало действительности. Мелькнуло в новостях измученное помятое лицо Хасбулатова, да деревянной походкой прошествовал к «воронку» полковник Руцкой. Лидеры мятежа были заключены в «Матросскую тишину». Впрочем, месяца через три их освободили решением вновь избранного парламента. Все как будто наладилось.

Тем не менее, я отчетливо понимал, что теперь – моя очередь. Мумия никуда не исчезла, вряд ли она смирится с октябрьской неудачей. Неприятностей можно ожидать в любую минуту. Несколько дней после смерти Герчика я пребывал, точно в трансе. Но транс трансом, а сделал я достаточно много. Прежде всего, отправил Галю к родственникам в Краснодарскую область. И предупредил, чтобы она ни в коем случае не звонила и не писала оттуда. Вот когда пригодился совет Гриши Рагозина! В первую очередь я, конечно, боялся не за себя, а за нее. Слишком уж удобную мишень она собой представляла. Не помню, что я тогда ей наговорил: надо побыть одному, так мне будет спокойнее, скоро выборы, я все равно буду катастрофически занят. Галя была напугана смертью Герчика и потому на все соглашалась. С другой стороны, еще больше она была напугана тем, что сам я остаюсь в Москве – уезжать все-таки не хотела, вздыхала, беспокоилась о цветах на участке, кто за ними будет ухаживать? Ты? я тебя знаю! Мне потребовалась масса усилий, чтобы преодолеть ее тихое сопротивление. Даже по дороге на вокзал мы еще продолжали спорить. Облегченно я вздохнул лишь тогда, когда свистнул гудок, лязгнули буфера вагонов и довольно-таки обшарпанный поезд утянулся в путаницу рельсов южного направления.

По крайней мере, здесь я теперь мог быть спокоен. Чего, правда, нельзя было сказать о других обстоятельствах, связанных с данным делом. Обстоятельства эти, говоря откровенно, не радовали. Лично я полагал, что в результате трагической ночи с третьего на четвертое октября – после жуткой фантасмагории, которая чуть было не захлестнула столицу, после шествия мертвецов и после колокольного звона – и правительством, и, тем более, Президентом будут в срочном порядке приняты самые чрезвычайные меры. Например, эвакуация из Кремля правительственных учреждений, выселение центра Москвы, блокирование самого Мавзолея, а затем – стремительная войсковая операцию по захоронению. Я, конечно, не специалист, но, на мой непрофессиональный взгляд, сделать это было необходимо. Однако никаких решительных мер не последовало. Неделя проходила за неделей, слетали листочки календаря, кончился октябрь, пожелтели и начали опадать в парках деревья, потянулись дожди, превратившие землю в слой липкой грязи, а правительство и Президент пребывали в непонятном оцепенении. Разумеется, я понимал, что все не так просто. Приближались выборы, значительная часть россиян еще поддерживала коммунистов, резкие движения, такие, например, как захоронение тела, могли вызвать шум и отпугнуть избирателей. Торопиться с этим, вероятно, не следовало. Тем более, что вряд ли можно было ожидать в ближайшее время каких-либо серьезных эксцессов. Мумия мумией, но, видимо, не так просто поднять мертвых вторично. Для этого нужны силы, длительный, скорее всего, период ремиссии. Мы, по-видимому, получили некоторую передышку. И потом определенные меры предосторожности были все-таки приняты. Например, я узнал, что многие члены правительства носят теперь кресты из осины. Гриша Рагозин сказал как-то, иронически улыбаясь, что образовалась даже специальная фирма по их изготовлению. Тут подсуетился один из депутатов патриотической ориентации. Кстати, первыми надели кресты члены КПРФ. Коммунисты и тут оказались впереди всех. Толком, разумеется, никто ничего не знал. Пресса о событиях третьего октября толковала глухо и противоречиво. Официальное расследование, как обычно, увязло. Ходили сплетни, слухи, анекдотические истории. Например, рассказывали, что в здании бывшего Волгоградского обкома КПСС в эту ночь сами собой заработали сохранившиеся еще старые пишущие машинки и безо всякого участия человека на бумаге, которую неизвестно кто заправлял, отпечатали десятки постановлений якобы проходящего в это время местного хозпартактива (подзабытый уже, в общем, термин недавнего прошлого). Соглашались, что противостояние в обществе достигло критической точки. Вероятно, отсюда – и приступы шизофрении, которые многие ощущали. Тот же Гриша Рагозин рассказывал, что он добился свидания в тюрьме с Р. И. Хасбулатовым, и Руслан Имранович в порыве откровенности признался ему, что в течение почти трехнедельной осады Белого дома (где без света и телефонов заседал в те дни распущенный Указом президента Верховный совет), в самом деле вспыхивали некие приступы омрачения: невозможно было припомнить, что делал и говорил в истекшие два-три часа. Ощущаешь себя паяцем, которого дергают за веревочку. Точно странная гипнотическая всевластная сила внедрялась в мозг и командовала людьми, не давая им ни о чем задумываться. Генерал Макашов, например, это точно, был без сознания. У Руцкого время от времени случались просто катастрофические провалы. А ему самому, Хасбулатову, показывали потом некий приказ, где размашисто, черным по белому стояла его подпись. Причем, он-то прекрасно помнит, что ничего такого никогда не подписывал. Правда, зафиксировать сказанное на бумаге Руслан Имранович отказался. Как известно, активной политикой он больше заниматься не стал, отошел от борьбы и вообще производил впечатление человека сломленного.

Наводила на размышления поспешность, с которой обрубались концы. Герчика похоронили в один из теплых солнечных дней бабьего лета. Земля немного подсохла; будто ржавчина, выделялись на ней пятна жухлой травы; мутноватые срезы глины были разбросаны по краям ямы. А внутри нее, куда свет со скосов не достигал, скопилась непроницаемая чернота. И в эту жутковатую черноту его должны были зарыть. У меня не было сил смотреть в ту сторону. Ведь это был Герчик, в джинсах и пузырящемся на локтях старом свитере, который когда-то сказал мне, тряхнув длинными волосами: «Здравствуйте. Я хотел бы у вас работать»… – сгибавшийся после в три погибели на подоконнике, хмыкавший, щелкавший пальцами, возражавший мне по каждому поводу, перенявший у меня педантизм как способ получения результата, метавшийся по бульвару, кричавший: «Хватит быть болванами в стране дураков!..» – говоривший с холодным бешенством о нынешних властителях дум: «Чего вы хотите? Это же бывший второй секретарь обкома», – нервничавший, вздувавший на скулах твердые желваки, и вот теперь мы оставляли его в душном подземном мраке, в Стране Мертвых, откуда возврата к дневному свету уже не будет.

Церемония происходила на Старом кладбище неподалеку от Лобни. Помню, что уже тогда меня это как-то неприятно царапнуло. А когда застучали по доскам первые неловко сбрасываемые комья земли и когда хрустнули огненные георгины, придавленные ссыпаемой глиной, у меня вдруг возникло странное ощущение, что хоронят меня самого. Я внезапно стал понимать того парня из далекого южного города, который в беседе со мной сначала вполне разумно рассуждал о принципах демократии, об отказе от насильственных действий, о философии нового европейского гуманизма, а потом на вопрос, что он станет делать, если его освободят из тюрьмы, ни секунды не задумываясь, ответил: «Убью Меймуратова». – Потому что бывают в жизни такие горькие ситуации, где слова бессильны и значение имеет только поступок.

Я уже знал, что дома у Герчика был самый тщательный обыск. На другой день после смерти, которая, кстати, в официальной трактовке выглядела как «несчастный случай», туда явились очень вежливые, но очень настойчивые молодые люди в серых костюмах, извинившись, предъявили малиновые удостоверения сотрудников ФСК, опять извинившись, сказали, что существуют строгие правила обеспечения государственной безопасности, и поскольку ваш сын работал с секретной документацией, мы должны убедиться, формально конечно, что все в порядке. Еще раз извините, пожалуйста, такова процедура. И затем более четырех часов подробно исследовали всю квартиру: изучали стены, полки, шкафы, листали книги, поднимали даже линолеум в туалете, долго возились среди битых стекол на чердаке, спускались в подвал, трижды прошли сверху донизу черную лестницу. Разумеется, они искали папку с надписью синим карандашом «ПЖВЛ». И разумеется, они ничего не нашли. Папка без следа растворилась в том прошлом, которое унес с собой Герчик. Впрочем, для меня это уже значения не имело. Значение имел только шорох земли, сыплющейся с лопат в яму, торопливое чириканье воробьев, прыгающих по развороченным комьям, серые отвалы глины, кучка людей, жмущихся друг к другу в просторах осени.

Труднее всего мне, конечно, было с его родителями. О жизни Герчика вне работы я, как ни странно, почти ничего не знал. Это мой недостаток: я не воспринимаю второстепенных деталей. Просто Герчик рано утром появлялся у меня в кабинете, а затем поздно вечером, иногда гораздо позже меня, уходил. Но откуда он появлялся и куда уходил, было загадкой. И потому среди родственников, которые вдруг обнаружились, я ощущал себя белой вороной, попавшей в обычную стаю. Я ждал, что вот сейчас обратятся на меня гневные взгляды, поднимется указующий перст, выталкивая меня из круга скорбящих, и громкий голос заявит, что этому человеку здесь делать нечего. Вина за смерть Герчика лежала прежде всего на мне. Уж кто-кто, а я это хорошо понимал. И понимал также, что никакие оправдания мне здесь не помогут. Однако взгляды почему-то не обращались, указующий перст не выделял меня среди остальных, никто, по-моему, не догадывался, откуда я взялся, и только когда траурная церемония, к счастью недолгая, завершилась, когда отзвучали речи и сам я выдавил тоже несколько ничего не значащих фраз, женщина, прикрытая черным платком, замедлила передо мной шаг и подняла сухие глаза:

– Он перед уходом сказал: «Надо оставаться живыми».

– Живыми? – переспросил я.

– Да, так он сказал…

И она, поддерживаемая под локти, двинулась к главной аллее.

Даже теперь мне трудно об этом рассказывать. Я шел по кладбищу, распахнутому простором от горизонта до горизонта, редкими мазками листвы просвечивали на солнце березы, чернели ограды, пестрели во всхолмленной вялой траве доцветающие маргаритки, скрипел песок под ногами, и ныла в ушах особая кладбищенская тишина. Бесчисленные камни надгробий казались мне неким укрепленным районом, замершей в готовности армией, которая только и ждет команды. И такая команда, вероятно, скоро последует. Настроение у меня было совершенно убийственное. В самом деле, что происходит с миром? Поднимается из прошлого красная глухота, и всем это безразлично. Прорастает дикий чертополох, а мы только пожимаем плечами. Мертвые рвутся к власти, и никого это, по-видимому, не беспокоит. Мир, наверное, еще не сошел с ума, но уродливое бытовое безумие уже становится нормой. Разве можно этому что-либо противопоставить? Меня охватывало отчаяние. Я невольно ускорял и ускорял шаги. И когда наконец показались ворота с приткнувшимися за ними микроавтобусами, я облегченно вздохнул. Я был рад, что снова очутился среди живых.

Я не знал тогда, что в действительности все обстояло гораздо хуже, что команды не требуется, армии вовсе не нужно вставать из могил и что нынешнее сражение уже проиграно – до того еще, как мы поняли, что оно вообще началось.

Непонятна была эта внезапно возникшая пауза. Время как бы бурлило, и вместе с тем совершенно не двигалось. Приближались выборы, одна за другой следовали громкие политические декларации. Выдвигались взаимные обвинения – в провалах, в коррупции, в некомпетентности. Пресса, как листва на ветру, шумела сенсационными разоблачениями. Пузыри вздувались и лопались, отравляя и без того душную атмосферу. В действительности же ничего не происходило. Я читал газеты, слушал радио, смотрел новости по телевизору, перевез из своего кабинета бумаги почившей в бозе Комиссии, написал по просьбе председателя обзор нашей деятельности, то и дело мотался в Москву на какие-то политические собрания, выступал, возражал, отклонил предложение выдвинуть меня депутатом в новый парламент (было у меня не очень приятное объяснение с коллегами по демократическому движению), постепенно начал включаться в работу своей институтской лаборатории, возвращался в Лобню на электричке, вспарывающей прожектором темноту, по утрам смотрел, как ржавеют от дождей флоксы на клумбах, вбивал колышки, выкапывал, по инструкции Гали, какие-то луковицы, что-то ощипывал, что-то взрыхлял, что-то окучивал, и моментами мне казалось, что не было никогда бесшумного кровяного звона колоколов, никогда не прорастал колючий чертополох на клумбах, не сыпалась штукатурка, не продирались из трещин в ней серые угреватые корневища, и с обыденной неторопливостью не шествовала к зданию канцелярии когорта пламенных революционеров, возглавляемая рыжеватым смешливым человеком в кепке рабочего. Ничего этого не было. Папка с надписью «ПЖВЛ» безвозвратно исчезла. Как исчез породивший ее когда-то некто Рабиков. В коридорах уже ремонтирующегося здания Белого дома я однажды увидел знакомую мне фатовскую физиономию, – загорелую лысинку, костюм из дорогого материала, трехцветный галстук, ботинки на толстой подошве. Помнится, сердце у меня дико заколотилось. Это был, однако, не Рабиков, это был совершенно забытый мной депутат Каменецкий. (Между прочим, слинявший в октябрьскую суматоху, а теперь всплывший снова). Он недоуменно кивнул в ответ на мое судорожное приветствие. Морок рассеялся, мы со взаимной поспешностью прошествовали мимо друг друга. Вечерами я с тоской вглядывался в появляющееся на телеэкране лицо Президента. Почему-то гоняли сплошь старые, еще дооктябрьские записи. Так все больше – министр иностранных дел, глава правительства. У меня сосало под ложечкой, недоумение возрастало. В конце концов, кто наш нынешний Президент в прошлом? Первый секретарь Свердловского обкома КПСС, кандидат в члены Политбюро, высшая партийная номенклатура. Между прочим, снес дом Ипатьевых, где расстреляли последнего российского императора. Характер у него, видимо, еще тот. У меня было чисто внутреннее ощущение, что в кремлевских верхах все же нечто существенное происходит. Какие-то переговоры, какие-то тайные клановые соглашения. Это носилось в воздухе. Слишком уж уклончиво при встречах со мной держался Гриша Рагозин, торопился проскользнуть незаметно, раскланяться издалека, на мои нетерпеливые взгляды отвечал, что вопрос сейчас прорабатывается: ситуация сложная, эксперты дают противоречивые заключения. Вероятно, сидение в комнате с отрезанной связью было уже забыто, как забыт был его собственный крик шепотом: «Все!..», – Гриша теперь рассуждал о необходимости консолидировать общество, об опасности слишком непримиримой борьбы демократии и коммунизма, о возможности компромисса на базе согласия всех политических сил. Таковы, вероятно, были новейшие идеологические концепции. Между прочим, проговорился, что потрескавшиеся могильные плиты у Кремлевской стены заменены, а под ними поставлены мощные трехслойные перекрытия из металла.

– Мавзолей вы тоже перекрыли броней? – спросил я.

Гриша сделал паузу и как бы невзначай оглянулся. Вестибюль канцелярии Президента, где мы столкнулись, был пуст. Темнели окна, светилось табло, показывающее точное время. По всему грандиозному холлу растопыривались казенные пальмы в кадках. Вроде бы, ничего подозрительного. Спокойствие, сонная тишина. Лишь снаружи, под козырьком, маячили фигуры охранников.

Он пожал плечами.

– К счастью, этого не потребовалось. Хотя такие проекты, естественно, выдвигались.

– И что?

– Вообще-то он – человек разумный. Не догматик, много читает, особенно по экономике. Разбирается в людях, хорошо чувствует политическую ситуацию…

– Ты с ним разговаривал?! – я чуть было не подскочил.

А поморщившийся от моего выкрика Гриша снова пожал плечами.

– Не думайте, что мне это нравится, – сдержанно сказал он. – Просто надо считаться с имеющимися реалиями. Политика – это искусство возможного. Помните, вы нас учили? К тому же, вовсе не я принимаю решения…

– Однако, именно ты советуешь, что решать, – напомнил я.

Гриша несколько потоптался, видимо, заколебавшись внутренне, покусал поджатые губы, наверное, хотел мне что-то ответить, но в это время распахнулся лифт на противоположной стене вестибюля и оттуда вышел советник Президента по вопросам печати. Суховатый аскетический человек, сопровождаемый двумя референтами – мельком глянул на нас и остановился, закуривая, – щелкнул зажигалкой, с видимым наслаждением втянул в себя сигаретный дым, – я вдруг заметил грубо раскрашенные косметикой кости черепа, эластичные кожаные подушечки, вклеенные на месте щек, катышки пудры, замазку, которая скрывала швы, слой жирной помады, влажную тушь на ресницах – и стеклянные, видимо, искусственные, смявшие тряпочки век глазные яблоки. В подмалевке их проглядывали даже борозды, оставленные волосками кисти, а белки представляли собой поверхность, закрашенную эмалью.

Он кивнул нам – просто, как случайным знакомым, и пошел через холл с видом человека, обремененного государственными проблемами.

Охранники у дверей на него даже не покосились.

Зато Гриша внезапно дернулся и, как клещами, стиснул мне сгиб локтя.

Лицо у него порозовело.

– Вот, кто решает, – вязким сдавленным шепотом сказал он.

Кажется, я впервые увидел настоящее лицо Гриши Рагозина. Было оно холодным гладким, с глянцевой натянутой кожей. Глаза у него, как у пресмыкающегося, выступали вперед, и смотрел он тоже, как пресмыкающееся – тупо и абсолютно безжалостно. Будто он уже переступил грань жизни и смерти.

Он сказал, упершись взглядом в согнувшегося к машине советника:

– Гардамиров поехал к военным. Это – удача. – Подождал, пока машина скроется за поворотом. – Я, не спрашиваю вас, Александр Михайлович, готовы ли вы к поступку. Вы, по-видимому, всегда готовы, идемте!..

Ирония в голосе была такая, что я беспрекословно повиновался.

Лифт, отделанный зеркалами и красным деревом, поднял нас на третий этаж. Коридор, чернеющий окнами, упирался в громаду ярко освещенной приемной. Стрекотала клавиатура, видны были фигуры посетителей в креслах – все какие-то в министерских костюмах, плотненькие, с круглыми головами. На коленях у каждого обязательно лежала папка с бумагами. Два громоздких телохранителя подпирали двери в лепке и позолоте. Почему-то казалось, что стоят они тут уже много месяцев, – как атланты, задрапированные поверх камня маскировочными комбинезонами. И уже много месяцев сидят без движения посетители в креслах. Выступал секретарский стол и на нем – безжизненные пластмассовые панцири телефонов.

– Не сюда, – сказал Гриша, заворачивая меня направо. – Не по рангу, Александр Михайлович. Здесь нас никто не пустит.

Он разительно изменился за несколько прошедших с момента нашей встречи минут (кстати, я уже понимал, что и встреча наша была далеко не случайна). Движения его стали быстрыми, точными и уверенными, тон – негромким, но властным, не допускающим никаких возражений. Он теперь представлял собой как бы материализованный сгусток энергии – прихватив мой локоть, еще раз свернул за угол, отпер низенькую малозаметную дверь, какие обычно ведут в подсобные помещения, вспыхнул свет, мы в самом деле оказались в чулане, заставленном швабрами и рулонами, заскрипев, распахнулась створка пузатого платяного шкафа. – Не пугайтесь, – предупредил Гриша, шагая в его фанерные внутренности. Задняя стенка шкафа отъехала на взвизгнувших петлях. Переход, где мы очутились, поражал обшарпанностью и захламленным видом: стены были взъерошены от пузырящейся краски, половицы торчали так, будто никогда не были закреплены, и к тому же стонали и всхлипывали с самыми невероятными интонациями. Свет двух лампочек чуть брезжил сквозь напластования пыли. Я едва не сшиб ведро с чем-то окаменевшим. Зашуршав, сползла на пол ломкая, как папирус, газета. Я прочел развернувшийся заголовок: «Наш ответ Чемберлену!».

Гриша, полуобернувшись, искривил губы в улыбке.

– Хорошо быть ответственным за хозяйственно-административные службы, – сказал он. – Узнаешь многое из того, о чем раньше и не подозревал.

Море тусклой привычной ненависти чувствовалось в его голосе. Так могли бы говорить пресмыкающиеся, если бы они, конечно, умели. Щелкнув хлипким замочком, открылась еще одна дверь. Помещение, куда мы проникли, выглядело уже совершенно иначе: кресла матовой кожи, хрустальные грани бокалов в серванте. И сам явно музейный сервант – в лазоревых радужках инкрустаций. Полумрак рассекало лезвие света из соседней комнаты. Я шестым чувством уже догадывался, где мы очутились. По другую сторону тщательно охраняемых из приемной дверей. И действительно, за письменным столом сидел человек знакомой внешности: неуклюжий, угрюмый, с непомещающейся в костюме фигурой, с мужиковатым лицом, напоминающим замысловато выросший корнеплод, с зачесом седых волос надо лбом. Руки его придавливали рассыпанную по столешнице пачку бумаг, а льняные брови подтягивались на лоб, будто от безмерного удивления. С первого взгляда было понятно, что он, как бы это выразиться, не совсем жив. Правда, мертвым его тоже назвать было нельзя, чувствовалось, что кожа пока еще – розовая, не ссохшаяся, эластичная. Я бы сказал, что он скорее был жив, чем мертв. Тем не менее, с рукава его к краю стола тянулась ниточка паутины, и такая же паутина слюнным тяжем провисала от его затылка до люстры.

Воздух в помещении был – словно им не дышали по крайней мере лет триста.

– Вот, Александр Михайлович, – щеря зубы, сказал Гриша Рагозин. – В жизни, как говорится, всегда есть место подвигу. Я вас сюда провел, пожалуйста, остальное – вы сами…

Горло у него, как у варана, слегка вздулось.

– Что мне следует делать? – спросил я.

– Ничего особенного – сесть, по возможности расслабиться. Постараться не удерживать в себе силы – когда почувствуете… – Он сглотнул и добавил. – Имейте в виду, это может быть очень опасно.

Я заметил, что окна в помещении черно-багрового цвета. Будто к рамам снаружи прильнул целый океан крови. И густая сукровица его сворачивалась в коросточки.

– Это вам обойдется лет в пять жизни, – сказал Гриша откуда-то издалека.

Тем не менее, я уже сидел в кресле, терпко пахнущем кожей, – откинулся на широкую спинку, расслабился, как мне было велено. Желтый свет в помещении слегка потускнел. Серый жрущий предметы туман проступил в воздухе. Так бывает, когда долго и пристально смотришь в одну точку. Человек напротив меня был неподвижен, как статуя. И вдруг тянущее неприятное чувство возникло у меня внутри, будто тысячи невидимых ниточек соединили меня с этой статуей, причем каждая выдирала из меня что-то живое – с болью, с бритвенной резью, обнаружившейся в сердце и легких. Я был спеленат ими, как муха, высасываемая пауком. Не хватало дыхания, удары пульса набатом отдавались в висках. Жилочка, удерживающая меня над смертью, натягивалась и вибрировала. Казалось, она сейчас лопнет, и я полечу в черную бездну. Туман сгустился, оставив нерезкий по краям туннель света. Выход из него заполонила аляповатая маска статуи. Видны были поры на коже, желтизна и отечность картофелеобразного носа.

Вдруг – морщинистые веки дрогнули.

– Хватит!.. – звенел в ушах назойливый крик Гриши Рагозина.

Голос был не сильнее комариного писка.

Через силу, точно разламываясь, я повернул к нему голову. И невидимые ниточки лопнули – меня будто сбросило обратно в кресло. Серый туман распался, хлынул едкий, как кислота, электрический свет. Заколыхался тяж паутины, свисающий с люстры. К окну льнула уже не кровь, а мокрая ноябрьская чернота. Перепуганный Гриша Рагозин действительно стоял надо мной. Но смотрел он не на меня, а на оживающего человека напротив. Тот с трудом, кажется, даже со скрипом, двинул глазными яблоками. Вздулась и запульсировала на лбу синяя жилка вены.

– Понимаешь!.. – всхрапнул он, точно шаркнув напильником по деревяшке.

И, как бык, поворочал объемистой колодой шеи. Вероятно, заново привыкая к тому, что она все же шевелится.

Мне казалось, что мы идем по торфяному пожару. Огня не видно, лишь струйки дыма пробиваются из-под почвы. Травяной дерн пружинит, и вызревают под ним гудящие огненные пространства. Еще шаг, – земля разойдется, и ухнешь в геенну, выстланную живыми углями. Правда, в нашем случае это будут не угли, а мерзостная могильная яма. Обрушится пласт чернозема и погребет в толще вечности.

Это, наверное, был полный упадок сил. Как у донора, который сдал чрезмерно большую порцию крови. Я плохо помню, как потом добрался до Лобни. В электричке я, кажется, задремал, убаюканный постукиванием на рельсах. Необыкновенная слабость пропитывала все тело. Кружилась голова, и при малейшем усилии гусиным потом выступала испарина. У меня вовсе не было ощущения грандиозной победы. Первый натиск загробного мира был отбит осиновым колом Герчика. Но за ним безусловно и скоро последуют второй и третий. Мумия не успокоится, ей все время нужны свежие токи жизни. И ей нужна власть, чтобы направлять эти токи именно к себе. Она будет незаметно обгладывать нас год за годом. Год за годом, из Мавзолея, она будет собирать свою незримую дань. А потом, когда жизненные силы страны иссякнут, рыжеватая бестия снова воцарится в Кремле. Наступит тысячелетие мертвых. Это очевидно.

Из туманного зеркала ванной на меня смотрело лицо с провалами щек, с заострившимся кончиком носа, с морщинистыми глазными мешками. Фиолетовой пылью скопилась в них нечеловеческая усталость. Губы как тряпочки. Пять лет жизни, предупредил Гриша Рагозин. Похоже, что он был прав. Мысли у меня рассыпались. Я глотнул густой чайной заварки и завалился спать.

Очнулся я от неприятного чувства, что в доме кто-то находится. Это было точно землетрясение, сбросившее меня с кровати. Внутри у меня все мелко дрожало. Я опомниться не успел, как уже оказался в старом своем спортивном костюме, в сандалетах, которые обычно ношу дома, – палец мой нащупывал пластмассовую кнопочку выключателя. Кнопка щелкнула, свет, однако, не загорелся. Я безрезультатно, как в тяжком сне, давил ее раз за разом. Интересно, что ничего такого мне сперва в голову не приходило. Я лишь проклинал нашу хилую лобнинскую подстанцию, которая опять отключила электричество. Это случалось у нас чуть ли не два раза в неделю. Но уже в следующую секунду меня окутал смрад мокрой земли – будто гнилостное торфяное облако вползло в комнату. Был в нем вкус перепревающего жирного гумуса, терпкий запах конкреций, спекшихся до известки, кисловатость безглазых существ, жрущих органику. И буквально в то же мгновение грузно, как под чугунной болванкой, скрипнула половица.

– Кто здесь?..

Почему-то мелькнула дурацкая мысль, что – это Рабиков. Достал новую информацию, возник неизвестно откуда, вынырнул из крысиных ходов, куда обычному человеку нет доступа. Непонятно было лишь, как он сумел проникнуть внутрь дома. Дверь была заперта, я это хорошо помнил. Позже, правда, выяснилось, что гвозди петель вылезли из дюймовых досок, в дереве зияли неровные дырочки с окислами по краям, а цепочка была то ли перекушена, то ли разорвана. Чтобы так ее раскурочить требовалась невероятная сила. Странно, что во время сна я ничего такого не слышал. Это, однако, выяснилось действительно позже. А тогда я, пробитый внутренней дрожью, застыл на кровати. Темнота была почему-то такая, что хоть глаз выколи. Ведь обычно как – блеск звезд, размытые лунные тени. Даже если облачность, то очертания предметов все равно проступают. А тут, как в могиле, – ни зги, ни просвета. И вот в этой почти неправдоподобной, гробовой убийственной слепоте родилось низкое, подсвистывающее туберкулезом дыхание, не дыхание даже, а сопение принюхивающегося к следу зверя, и по хрипотце, которую иначе было бы не уловить, я внезапно понял, что тот, кто проник в дом, уже совсем рядом.

Обжигающая волна страха буквально вымела меня из кровати. Брякнула щеколда на окне, задребезжали чуть не вылетевшие от удара стекла. Кстати, может быть, они и вылетели, я просто не обратил на это внимания, – я уже бежал по участку, козлом перепрыгивая через грядки, а в ушах моих стоял визг кроватных пружин, продавленных чуть не до пола. Вероятно, там, в комнате, меня спасли какие-то доли секунды. Обернулся я, только достигнув задней калитки. Фонари вдоль всей улицы, естественно, не горели. Ближайший бетонный столб вытаращил стеклянный зрачок. Гробовая кромешная темнота, однако, слегка развеялась. В мути вязкого неба угадывались мелкие звезды. Набухал, окруженный дымкой, бледный волдырь луны, и на слабом фоне его чернела островерхая глыба дома: проволока сирени, опутавшая веранду, беленые эмалью ставни. Вывернутые створки окна, кажется, еще двигались – в тот же самый момент из них вывалилось что-то грузное и, как аллигатор, заворочалось в клумбе, хрустя георгинами.

В эту секунду я впервые его увидел: комковатая, будто слепленная из грязи фигура, по-медвежьи раскинув лапы, точно желая обнять, неуклюже переваливаясь, затопала ко мне через грядки. Двигалась она с какой-то несообразностью механизма: приседая на каждом шаге, покачиваясь под собственной тяжестью, вероятно, координация у нее была неважная, но упорство, с которым она приближалась, выглядело фатальным. Так, наверное, приближается смерть к стареющему человеку. Впрочем, все это я сообразил уже значительно позже. А тогда, едва не выломав из ограды заклинившуюся калитку, перепрыгнул через канаву, резко хлестнувшую прутьями, обо что-то запнулся, выпрямился, удержал равновесие, и, работая локтями, как спортсмен, устремился туда, где за ближней околицей начинались картофельные огороды.

Уже минут через пять я понял свою ошибку. Мне, конечно, следовало сворачивать не к огородам, а к центру поселка – рискнуть, проскочить под носом своего преследователя. В центре – железнодорожная станция, отделение милиции, участковый, вообще, население, там можно было рассчитывать на помощь. А теперь он отжал меня в безлюдье, гулкое от ночного тумана. Особого выбора у меня не было. Впереди начинался подъем, вздымающий к горизонту поля с капустой. Я боялся, что просто сдохну, в конце концов, на этом подъеме. Слева же клубилась рыхлая, казалось, спасительная чернота близкого леса. Не знаю, что меня на это подвигло, но я резко свернул, и вломился в мокрый кустарник, опоясывающий опушку.

Я, наверное, никогда не забуду тот сумасшедший бег по гривастым колдобинам. Я буквально сразу же осознал свой второй почти катастрофический промах. Это днем пробежаться по сосновому лесу – одно удовольствие: светит солнце, похрустывает под ногами сухой ягель, бодряще пахнет смолой, можно на ходу сорвать с кочки крупную замшевую черничину. Главное же, что все возникающие препятствия видишь заранее. Даже не видишь, а как бы автоматически воспринимаешь сознанием. Ноги работают сами собой, не мешая думать. Ночью же – вдруг с размаху попадаешь ступней в чью-то нору, ветви и острые сучья внезапно выскакивают из темноты, грозят воткнуться в глаза, разодрать мякоть кожи, приходится выставлять вперед локти, чтобы предохраниться, не опасные днем корни петлями хватают лодыжку, то и дело, споткнувшись, пропахиваешь носом дерн, уже в первые минуты я до крови разодрал себе щеки, а потом исцарапался, запутавшись в густом колком ельнике. Я скрипел зубами и проклинал все на свете: Рабикова, подошедшего ко мне вечером в Лобне, папку с надписью «ПЖВЛ», ненужные и горькие истины, президента, буддийских монахов, Гришу Рагозина, всю нелепую и трагическую историю нашей страны, – вот, чем завершался теперь разговор, начатый когда-то в московском дворике. Я не понимал, почему я не могу оторваться от того, с фигурой из грязи. Никогда прежде мне еще не приходилось жаловался на свое здоровье. Пусть пятьдесят три года, пусть Герчик называл меня стариком, но и сердце, и легкие работали у меня отлично. И хотя подошвы сандалий скользили по прелым кочкам, а незащищенные пальцы ног иногда чувствительно расшибались, я по мере продвижения как-то приспособился к этому, видимо, перестал замечать и развил довольно приличную скорость.

Тем не менее, мне никак не удавалось его сбросить. Это было, как в мельком виденных мной западных фильмах ужасов. Он бежал, вроде бы, и не слишком быстро: равномерно и, кажется, не прикладывая к этому особых усилий. Как машина, которая включена на определенные обороты. Чисто внутренне мне казалось, что я должен опережать его с каждым шагом. Но когда я на секунду задерживался, припав к дереву и прислушиваясь, я с фатальной неизбежностью различал позади тяжелое внушительное хрум!.. хрум!.. хрум!.. – и оно не отдалялось не смотря ни на какие мои старания.

Дважды он меня даже чуть было не сграбастал. В первый раз, когда я, проехав подошвой по обомшелой коряге, звезданулся о загудевший, как мне почудилось, ствол дерева. Было обморочное потрясение, мрак в голове. Правда, даже в беспамятстве я, видимо, сумел откатиться в сторону. Темнота не позволяла мне видеть и вообще сильно мешала, но, по-моему, в то место, где я только что находился, вонзились острые пальцы и заскребли по песчанику. Звериное горловое похрапывание резко усилилось, раздалось чавканье, которое мне уже доводилось слышать, и вдруг – сорвалось всхлипом обманутого ожидания. Гнилостный запах земли снова ударил в ноздри. Я в этот момент уже продирался между вывороченными корневищами. А второй раз он настиг меня на берегу внезапно разверзшейся топкой речушки, пышные купы папоротников совершенно скрывали ее – я просто неожиданно провалился, увязнув чуть ли не по колено. Липкая холодная жижа обхватила икры. По инерции я упал – лицом в вонючую торфяную воду. И буквально сразу же метрах в трех от меня опять грузно зачавкало. Вероятно, только отчаяние придало мне новые силы. Вцепившись в корягу, я чудом каким-то вытянул себя к другому берегу и на четвереньках, как поросенок, побежал вверх по склону. Кстати, это был единственный случай, когда мне удалось несколько увеличить дистанцию. Тот, с фигурой из грязи, ухнул в топь всей своей мертвой тяжестью и со сверхъестественной яростью завозился, разбрызгивая фонтанчики перегноя. Краем сознания я учел это внезапно вскрывшееся обстоятельство и, через какое-то время почувствовав, что почва вновь начинает снижаться, уже совершенно осмысленно устремился к руслу невидимого ручья и довольно долго шлепал в воде, следуя ее прихотливым изгибам.

Именно у ручья я заметил, что понемногу светает. Часы у меня были самые обычные, без светящегося циферблата. Разобрать на них что-либо в темноте не представлялось возможным. Я не знал, сколько времени мы, как безумные, несемся по этому лесу. Я лишь увидел листву, проступающую в сыром сумраке, утреннюю белесую хмарь, затекающую между деревьями, вдруг – свои руки, дико перепачканные и кровоточащие. Жутковатого хрум!.. хрум!.. хрум!.. пока слышно не было. Я, как гусеница, выполз на поляну, пружинящую черничником, и в изнеможении сел, прислонившись к стволу сосны.

Я прекрасно помню эти несколько секунд передышки. Воздух был холоден, свеж и, как родниковая вода, ломил горло. По лицу стекал крупный пот, ноги у меня были неживые от слабости, сердце бешено колотилось, игольчатая боль пронзала легкие, – точно их при каждом вдохе касались сотни булавок. Я, наверное, напрасно сел, я чувствовал, что мне уже не подняться. Правда, этого хрум!.. хрум!.. хрум!.. действительно не было слышно. Всякую ориентацию я потерял и не представлял, где сейчас нахожусь. И вот в тот момент, когда я прикидывал, что делать дальше: вероятно, брести, пока не выбреду к какому-нибудь населенному пункту, не в Сибири все же, родная Московская область, – смрадный запах могилы, как водопад, опять обрушился на меня, а из-за ствола, будто пытаясь обнять, протянулись ужасно скрюченные осклизло-зеленоватые пальцы.

Спасло меня, наверное, чудо. Не знаю как, но я, точно бревно, скатился вниз по склону поляны – саданулся боком о пень, вскочил на ноги, побежал, прыгнул, упал, вскочил снова. Лодыжку точно переломило, плеснув болью. Кажется вывихнул, ступить на правую ногу было нельзя. Мертвой пылью белела впереди проселочная дорога. Помогая себе руками, я от сосенки к сосенке запрыгал дальше по склону, кое-как, на четвереньках, со стоном перебрался через канаву и, как куль с картошкой, рухнул на грунтовое покрытие. Ногу жгло, мне было ясно, что со мной все кончено. Колея дороги одним концом заворачивала в чащобы, а другим – поднималась среди полей к далекому горизонту. Под прозрачным небом обрисовывалась горстка домиков. Стало уже гораздо светлее: крыши их слегка подрумянились. Розовели корочки облаков, вот-вот должно было показаться солнце. Для меня, однако, все было кончено. Кусты можжевельника на обочине затрещали, черная, словно в гидрокостюме, фигура выломалась оттуда – повернулась всем туловищем туда-сюда, как локатор, и, наверное, запеленговав, двинулась в мою сторону.

В испарениях утра она выглядела действительно черной – в слое влажной земли, поверх которой болтались лохмотья одежды. Отбеленные кости черепа прорвали кожу, а глазницы, как гнойники, желтели в глубине слизью. Волна земляного запаха накатывалась впереди нее. И вдруг струпья губ треснули, образовав полукруглую щель, мертвец всхрапнул, точно лошадь, втянул воздух и извлек из себя сип старого патефона:

– Где вы? Я вас плохо вижу, Александр Михайлович!..

Несмотря на все искажения я узнал голос Герчика. Но я, даже узнав, уже ничего не мог сделать. Я мог лишь отползать по дороге, помогая себе руками. Жидкий край солнца показался в это мгновение из-за горизонта. Туман заискрился, теплые лучи коснулись приближающейся фигуры, и – внезапно струйки сизого дыма поднялись у нее над плечами, лохмотья одежды вспыхнули, синее студенистое пламя потекло из глазниц, Герчик зашатался, точно потеряв равновесие, и вдруг, не сгибаясь, грохнулся всем телом о грунт. От удара локти и голени его подскочили, пламя хлопнуло, будто взорвавшись, и тут же опало, а бугристое, видимо, прогоревшее изнутри туловище, громко хрустнуло и развалилось на дымящиеся обломки.

6

С тех пор минуло несколько лет. Множество разнообразных события прогрохотало за это время в России: прошли выборы в новый парламент, где большинство уверенно получили национал-коммунисты, была начата и бездарно проиграна трагическая война в Чечне, снова прокатились выборы – на этот раз Президента России. «Красная волна» тогда чуть было опять не захлестнула страну. За «черным вторником» последовала длительная экономическая стагнация, а за стагнацией – «черный август», похоронивший теперь уже окончательно все надежды. Свет в конце реформаторского туннеля стал меркнуть. Россия из одного острого кризиса немедленно попадала в другой.

Это были, однако, лишь внешние, доступные, так сказать, глазу реалии. Что на самом деле происходило в структурах власти, можно было только догадываться. Я к тому времени уже бесповоротно отошел от политики, все источники информации, так называемые «кулуары», тут же отрезало. Я как будто перестал существовать для многих своих бывших коллег. Гришу Рагозина, скажем, я видел теперь только по телевизору: сдержанный, весьма представительный, чиновник высокого ранга, элегантный, серьезный, озабоченный исключительно государственными проблемами. На приемах и встречах его показывали обычно неподалеку от Президента. Он мне даже ни разу не позвонил, хотя бы из вежливости. Правильно, зачем беспокоиться? Политически я для него был человек конченый. Кабинеты Кремля ревниво оберегают свои секреты. Так что, какие-то выводы я мог делать лишь по косвенным признакам. Например, я знал, что после событий девяносто третьего года Президент долго болел, лежал в кремлевской больнице, находился под наблюдением медиков. В Государственной думе даже обсуждался вопрос о его дееспособности. Выглядел он и в самом деле неважно: неуверенные движения, рыхлый, какой-то севший голос. Одно время я думал, что он тоже – человек политически конченый. Незадолго до выборов рейтинг его не превышал десяти процентов. Аналитики хором предсказывали катастрофическое поражение. И вдруг что-то случилось: голос его обрел яркий звук, в действиях и особенно в выступлениях начала ощущаться внутренняя энергия. Он даже помолодел – кожа на лице стала упругая. Трудно сказать, кто сейчас делится с ним своей жизнью. Судя по частой смене советников в президентской администрации, в основном из интеллигенции, стремящихся к реальным реформам, еще многие готовы пожертвовать всем для продвижения страны к демократии. Эти иллюзии сохраняются. Не случайно тот же Гриша Рагозин выглядел при нашей последней встрече таким осунувшимся. Но возможен, разумеется, и совсем другой вариант.

Я, конечно, не верю ни в бога, ни в дьявола, ни в комариных чох, но, наверное, не случайно у всех народов существует специальный обряд погребения: закапывание в землю, сжигание на священном костре или, как у древних зороастрийцев, отдание усопшего в пищу грифонам. Есть, по-видимому, во всем этом некая магическая определенность – чтобы мертвые не возвращались и чтобы они не странствовали потом в мире живых. Тело должно истлеть, в этом спасение. Пока Мумия не погребена, она сохраняет власть над людьми. И мне становится не по себе, когда я вижу гробницу, стоящую до сих пор на Красной площади: темный зловещий прямоугольник дубовых, по-видимому, дверей, пять тускло-золотых безжизненных букв над входом. Она кажется мне воротами в Царство Мертвых. Я смотрю потом на политиков, заполонивших телеэкраны – как они улыбаются, как вдумчиво и ответственно рассуждают об экономике, как они рвутся защищать нас от нас самих, как они заклинают сделать правильный выбор, – и все время жду, что вот сейчас часть щеки у одного из них отслоится; точно краска, осыплются с нее хлопья пересохшего макияжа, лопнет эластичный дорогой пластик на скулах, и сквозь маску народного избранника проглянут желтые кости черепа. Мертвые уже давно правят нами.

Может быть, конечно, я преувеличиваю опасность. Ежедневно по радио и по телевидению я слышу речи о необходимости компромисса, о том, что время непримиримой вражды закончилось, нет ни белых, ни красных, ни черных, ни оранжевых в крапинку. Все мы теперь едины и все – одного серо-буро-неопределенного цвета. Главное сейчас – согласие, спокойная обстановка в стране. И я сам, кстати, тоже вовсе не противник разумного компромисса. Напротив. Я всегда считал, что худой мир лучше доброй ссоры. Но как выразился однажды наш бывший идеологический противник, государственный секретарь США, доктор Шульц, мир – хорошая штука, но есть вещи важнее мира. Бывают ситуации, когда компромисс невозможен.

Это потому, вероятно, что я иногда ее чувствую. Точно невидимый ветер вдруг продувает меня, выметает обрывки мыслей, сумбур настроения. Сознание очищается, устанавливается тишина, как при включенном приемнике. Нет ни звука, ни шороха, но дыхание черного мира слышится очень ясно. Будто холод испаряющегося эфира обдает мозг. Незрячие чужие глаза изучают меня. Продолжается это секунд десять-пятнадцать, но потом до конца дня у меня дико ломит в висках, мерзнут пальцы, так что приходится отогревать их дыханием, и даже солнечный свет кажется преисполненным мерзости. Он мне напоминает о том, как при первых его лучах вспыхнула на лесном проселке фигуре Герчика.

И не то чтобы я чего-то так уж боялся. Лично я полагаю, что бояться мне уже нечего. Мумии я, по-видимому, не опасен. У меня нет ни доказательств, пусть косвенных, чтоб открыто выступить против нее, ни реальных возможностей хоть как-то изменить ситуацию. Дело, наверное, вообще не в Мумии. Просто все мы еще живем под мертвенным взором прошлого. Главное же, что мы хотим жить под взором прошлого. И лишь только тогда, когда все мы этого не захотим, когда власть мертвецов начнет выглядеть в наших глазах чудовищной и оскорбительной, будет поставлена последняя точка в этой истории, кладбище станет кладбищем, и пришелец оттуда превратится в груду сохлых костей. Вот, что означает, по-видимому, выражение Герчика «оставаться живыми».

Повторяю: мне лично, вероятно, нечего опасаться.

И все же я никогда не открываю окон у себя дома, а после дождя стараюсь не выходить в мокрый шлепающий водяными брызгами сад. Я не выношу запах сырой земли. Он меня душит. Потому что я вспоминаю тянущиеся ко мне осклизло-зеленые пальцы, комковатую фигуру из грязи, глазницы, полные гноя, мерное хрум!.. хрум!.. хрум!.. настигающее меня в чащобе. Я слышу тишину включенного приемника, и чувствую на себе внимательный чужой взгляд. И тогда я понимаю, что Мумия еще не истлела, она жива, она ждет своего часа.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

Реклама на сайте