«Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства»

АЛЕКСЕЙ МЕНЯЙЛОВ Понтий Пилат: психоанализ не того убийства Катарсис–3

Посвящается цыганскому барону города Болграда, все смысловые уровни предсмертного поступка которого я был бы счастлив понять ещё при жизни

«На миру и смерть красна» — так народная мудрость подмечает то, что нет ничего труднее, чем решиться на высокий, продиктованный талантом поступок, зная, однако, наперёд, что никто, ни единый человек тебя не то что не поймёт, не то что не поддержит, но все осудят — приговорят к смерти, и притом немедленной! — в том числе и твоя жена с детьми, казалось бы, самые близкие тебе люди…

Несколько тысяч лет назад нечто подобное произошло с Ильёй — Лаокооном, жрецом бога Солнца из Илиона. Это сейчас он человек знаменитый (среди мыслящих), а в то время его самопожертвенный вплоть до мучительной смерти поступок могла понять одна только пророчица Кассандра, толпой, кстати, тоже совершенно не понятая.

Так произошло и с современным жрецом цыган — которому и посвящается заключительный, главный том «КАТАРСИСа» — но ему было, похоже, много тяжелее, чем Лаокоону: за тысячи лет люди ещё больше деградировали, надежда на то, что толпа сможет ощутить тепло Истины от столетия к столетию становится всё более призрачной, и, главное, не было рядом особенного взгляда Кассандры…

Да, метнув в обманного деревянного коня, дара осаждающих Трою данайцев, своё единственное положенное по духовному сану копьё-символ, Лаокоон обрёк себя, обезоруженного, на мучительную смерть в сжимающихся кольцах змия — всё это ради Кассандры, — но он, очевидно, был знаком со старинными письменными пророчествами как о её судьбе при собственно жизни, так и о её великом предназначении в веках и потомках — ведь Лаокоон был храмовый жрец, берите выше, фламин, а они обязательно были люди книжные, знакомые с содержанием хранящихся в храмах книг о тонких уровнях грядущего.

Совсем другое дело Цыганский Барон: как и все таборные цыгане, человек он явно не книжный и потому не мог быть знаком ни с самим «КАТАРСИСом» (да и работа над ним продвинулась тогда лишь до середины), ни с давними об этой книге письменными пророчествами — в силу лишь перечисленного идти на мучительную смерть жрецу цыган было много труднее, чем Лаокоону.

Но с другой стороны, что значат письменные источники для того, кто явно овладел сутью Тайного Знания — и обрёл способность черпать понимание из окружающего непосредственно?! Цыгане и так знамениты исключительной способностью видеть будущее (понятно, лишь грубые его слои), цыганскому же барону, понятно, в грядущем открыты и те слои, которые недоступны разномастным прорицателям из толпы.

Необычайные поступки по силам только необычайным людям.

«Барон» у цыган вовсе не аналог властителя-самодура средневековой Европы, воплощение принципа психоэнергетического подчинения человека человеку во всём, включая и мнения об устройстве мира и критериях того, состоялась жизнь или нет. Цыганский барон воплощение прямо противоположного принципа — непосредственного восприятия Истины. Он — жрец. Подобно слову «барон», идущее от той же древности слово «жрец» не просто многозначно, но значения его даже противоположны. Цыгане если не последний на нашей планете народ, то, во всяком случае, один из немногих, который возносит способность составлять суждения на основе нравственной справедливости (мерило которой не подавлено «мусором» стайно-угоднической психологии) до статуса жречества.

Различить такого жреца возможно: ведь доступ к Тайному Знанию проявляется во всех сторонах жизни его носителя-неугодника.

Знающие цыгане говорят, что их барон виден сразу — уже с детства, с первых же лет. Заметив его среди играющих детей, за ним постоянно наблюдают, и так многие годы, и лишь окончательно удостоверившись, что замечен действительно бессознательный носитель логосов Тайного Знания и что он не оступается, его «коронуют» уже формально.

Смысл жизни настоящего цыганского барона отнюдь не в дальнейшем структурировании какой-нибудь субстаи-иерархии, к чему стремятся элементы современных священнических иерархий или авторитеты группировок, преступных на иной манер.

Есть поступки, за совершение которых «коронованный» цыганский барон должен быть исторгнут с лица земли — причём его умерщвление вменяется в обязанность каждого цыгана, за исключением разве что родных братьев и сыновей.

Стержень, объединяющий караемые немедленной смертью поступки, — бесчестие древнего идеала цыганского народа; некоторые формы бесчестия специально оговорены. Например, смертным преступлением считается то, что цыганский барон склонится в поклоне перед другим человеком Земли, тем более если он в поклоне поцелует кому из мужчин руку. Это у русских подобный жест означает наивысшую степень духовного благоговения, у цыган же наоборот — это знак унижения всего цыганского рода, попрание его совести, духовного идеала.

Так что когда болградский Цыганский Барон остановил меня у своего дома и на глазах у всей своей семьи в троекратном поцелуе руки обратился ко мне как автору предречённого «КАТАРСИСа», на том диалекте жестов, который только и понятен русскому, он не оставлял себе ни малейшей надежды прожить и суток…

Многого (ни того, кто есть барон у цыган, ни пророчеств об обстоятельствах появления «КАТАРСИСа») я тогда ещё не знал, и не только не увидел в его поступке руки помощи познавшего Тайное Знание, но хуже того, испугавшись, видимо, с отчётливым выражением омерзения на лице, я бросился от него прочь к знакомым с соседней улицы отмывать руку…

А дня через три-четыре узнал, что Цыганский Барон уже похоронен — умер он всего через несколько часов после той роковой встречи. Но в те дни мне если чему и было по силам удивиться, так только тому, что похороны его были неестественно бесшумны — неестественно как для городка такой численности, что в нём все друг друга знают, так и для обычно шумных цыган — как будто родня чего стыдились. А ведь напрашивается: как мог этот человек с чертами лица васнецовского Ильи Муромца (примесь русской крови? сверхдревний архетип — защитника священных пределов?), будучи накануне явно здоровым, так быстро, всего за несколько часов, «естественно» умереть? Но нет, не догадался…

А о том, что Цыганского Барона убили, я по более обыденному маршруту сразу не догадался потому, что уголовное дело заведено не было. Взятка? А может, проще: родня молчала, а уполномоченные лица, не представляя мотива для возможности внутрисемейного убийства, закономерно его и не предположили…

Все эти годы о его на глазах у всех поклоне я вспоминал — в трудные минуты. О чём в соответствующих главах настоящего тома и написал. И поскольку тоже «не видел мотива», причинно-следственную связь в них выстроил с противоположным знаком: естественную, дескать, смерть предваряло предсмертное состояние, а не наивысшее проявление жизни. Но исправлять уже отредактированное и откорректированное собратом — помощником добровольным и бескорыстным! — не буду: что написал, то написал.

Теперь же думать, что именно моя нечувствительность вкупе с неведением о тонких уровнях жизни цыганского народа и вынудили этого удивительного человека на такую форму реализации таланта, — тяжело, больно.

Но ведь не один же я оказался вовлечён в то роковое событие?!

Рядом стоял и приехавший в гости на допотопной машине неизвестной марки его, похоже, старший сын. Там стояли остальные его дети, чуть поодаль жена и ещё какие-то женщины.

В конечном счёте, разве там не присутствовали все те, кому о его предсмертном поступке стало каким-либо образом известно?..

Может, всё дело в том, что мы, люди, за тысячелетия со времени грехопадения прародителей деградировали настолько, что значимым для нас становится только то событие, которое «подкреплено» чьей-либо смертью? Тем более самопожертвенной личностно, вне внутренних течений стаи?

Да, я от него долго бегал. Всякий раз, оказавшись в центре Болграда (все восемь лет, что туда ездил), я постоянно натыкался на внимательный взгляд «Ильи Муромца». Но заговорить он попытался всего лишь раз. В то самое лето, когда разворачивались события, описанные в «КАТАРСИСе-1», — лет за пять до его убийства. Он был первым, кого В. увидела в Болграде — барон на своей лошади подъехал к автобусу совсем близко (встречал?). Попытка заговорить была неудачной не по его вине — я попросту шарахнулся, памятуя только об общеизвестных отрицательных сторонах цыганского народа.

Он, обращаясь ко мне, верно, знал наперёд, что я шарахнусь в сторону, как, верно, знал и то, что и спустя пять лет я вырвусь после троекратного поцелуя и помчусь отмывать руку. Прости меня, Илья.

А ещё он, верно, знал, что придёт время и я пойму смыслы его жеста — его в сложившейся ситуации посильный вклад как в создание «КАТАРСИСа» — ободрение фактор немаловажный, — так и, возможно, в распространение вести для тех, кому подвиги предков выровняли путь к счастью владения Тайным Знанием, — и тот лёд непонимания людей, в котором он и испепелил своё сердце…

О том, кто такой цыганский барон, я узнал — при следующих обстоятельствах.

Когда на следующий день после завершения работы над последним томом «КАТАРСИСа» я лежал, распяленный проводами датчиков на реанимационном столе кардиологического отделения, когда звуковые сигналы навешанных вокруг меня приборов не могли заглушить стоны агонизирующего — точно так же распяленного на соседнем столе — старого профессора с чеховской бородкой, дико боящегося момента смерти, когда я не мог заставить себя не слышать бессвязные бормотания других мужчин и женщин, последующая судьба которых мне неизвестна, — мысли мои вполне соответствовали положению:

А может, остановиться, отступить? Может, текст от редактора вернуть и сжечь? Ведь вот, до агонии осталось полшага…

Действительно, трудно не догадаться, что реанимационный стол для несообразно ему молодого человека событие не случайное. Тем более если он попытался восстановить поруганную о Понтии Пилате правду; правду, отворяющую Дверь к Тайному Знанию настежь, потому ими и скрываемую. Всего лишь сорокадевятилетний Михаил Булгаков и за меньшее, всего лишь за обозначение этой Двери, расплатился смертью и притом мучительной…

Но у Булгакова не было половинки, его уход ни для кого не потеря, а мне жену сиротой оставлять?..

А стоит ли шире отворённая Дверь этого?

Сами посудите: что ни сделай, что ни напиши, всё равно дураки останутся дураками, а те немногие, кому дано, разберутся и сами, разве что проплутают подольше — пусть пару десятилетий или даже десяток поколений… А ты расплачиваешься сердцем уже сейчас (плавает оно, оказывается, в какой-то жидкости, которой быть не должно!), от угроз и оскорблений утираешься тоже уже сейчас, опять-таки «каморка папы Карло»… Да и что ждёт дальше? Кто не знает, что наилучшая для книги реклама — это смерть автора? Желательно, насильственная? И ещё более желательно — мучительная?

Точно так же: кто из знакомых с историей литературы не знает, что превосходящие общий уровень тексты создаются в невероятных условиях: или в холодном подвале, или на пыльном чердаке, а вот когда приходит известность и гонорары за переиздания позволяют перебраться хотя бы в обычные для времени условия, глубина текстов исчезает. Жизнь и мне не позволила избежать этого условия: хотя я и родился в обеспеченной семье, в которой на моё образование не скупились, если не сказать больше, но жизнь всех удобств лишила, загнала в полуподвал (чердака, правда, не было, вместо него была зимовка в полуразрушенном доме с моментально остывавшей кухонной печуркой). Итак, если был приведён в исполнение закон начала, то почему бы не исполниться и другому — о завершении?..

Не могу я так больше! Честно, не могу!.. Может, отступиться?..

Когда меня из реанимационного отделения перевезли в общую палату, то ближайшим соседом по палате оказался старый-престарый цыган, с уже растраченным лимитом инфарктов, — я понял всё немедленно, в конце концов, не в первый раз. И первый вопрос, который я ему задал, когда смог шевелить языком, был, понятно, о Цыганском Бароне…

И вот в ту самую минуту, когда стало чуть ли не осязаемо то одиночество (непонимание родственников и даже старшего сына; цыган-каратель верует, что совершает высоконравственный поступок; человек, перед которым склонился, изменившись в лице, вырывает руку и бежит её мыть), в котором Илья Муромец пошёл на смерть — на миру-то ведь и смерть красна, — когда стало ясно, что смерть он выбрал осмысленно (и всё это во флёре ещё не стёршегося образа агонизировавшего в диком ужасе обладателя интеллигентской «чеховской» бородки), когда зародилась мысль: а не мою ли смерть Илья взял на себя? — да даже если и не мою! — и пришло решение посвятить Психоанализ не того убийства Цыганскому Барону из Болграда, талант которого восставит его, умершего, но не мёртвого, во Второе Пришествие Христа.

Алексей Меняйлов Декабрь 2001 года Москва

Понтий Пилат Роман-ощущение

…Я покажу тебе суд над великою блудницею, сидящею на водах многих… воды, которые ты видел, где сидит блудница, суть люди и народы, и племена и языки… жена же, которую ты видел, есть великий город, царствующий над земными царями… купцы твои были вельможи земли, и волшебством твоим введены в заблуждение все народы…

Откр. 17:1, 15, 18; 18:23

глава I загадочное убийство

Великолепной работы перстень наместника Великой Империи мастера — лучшие из лучших — выковывали из того редкого сплава золота, который вобрал в себя мистический лунно-зеленоватый отблеск ночи. Однако высшая ценность наводящего ужас преторианского перстня не в тайне получения бесценного сплава, но в том могуществе, которое он, загадочный проводник лабиринтов власти, излучал.

Во власти перстня — разом обрушить боевую мощь колонн римского легиона на порочный Иерусалим: как в кошмарном сне, всё стало бы вдруг кровь и ад.

Во власти перстня — послать бешено скачущие кавалерийские т`урмы на перехват караванов нечистых на руку торговцев — и сколь многие их должники вознесли бы благодарственные курения богам небес!

Обладатель перстня мог расчистить в нижнем городе простирающиеся на много стадий развалины, а прилегающие к ним кварталы, населённые доступными женщинами, превратить в благоухающий розовый сад, место робких встреч влюблённых.

Или — насадить вокруг Иерусалима плодоносящие деревья, чтобы в их тени могли вести беседы мудрецы, постигающие Истину.

Во власти — всё.

Но лишь вечного, как сама Империя, перстня, ибо в череде ласкающих перстень рук может оказаться рука случайная.

Ибо перстень власти смотрится только на той руке, что сжата в кулак — не просто занесённый для очередного удара, но и уже залитый дымящейся кровью после неотразимого, как внезапная смерть, броска!

Разве не наивысшая красота: зеленоватый отблеск — в потоке алой, уносящей жизнь крови?!..

Понтий Пилат, таившийся в тени ребристой, в несколько обхватов мраморной колонны, наместник провинции, в которую среди прочих стран не столь давно была включена и порочная Иудея, затаив дыхание, тревожно прислушался: не раздаются ли в полутьме залов дворца гулкие шаги?

Но всё было тихо — и наместник Империи перевёл дыхание.

Ожидая наступления темноты, Пилат нетерпеливо то приснимал, то вновь надевал столь вожделенный многими преторианский перстень. Перстнем власти, тем более преторианским, не то что поигрывать, а даже просто его снимать считалось приметой весьма скверной, если не сказать ужасной. Считалось, что такие действия предвещали скорое отрешение от должности, падение, и, скорее всего, при этом смерть — и притом внезапную, из темноты.

К смерти Пилат относился спокойно, это событие на предначертанном жизненном пути неизбежно, но что-то — уж не загадочность ли перехода? — удерживало наместника от того, чтобы снять перстень прежде совершения нечаянно познанного таинства.

Это таинство, совершаемое им в миг, когда солнечный диск почти скроется за краем земли, казалось странным даже самому Пилату. Если бы кто посмел его, наместника Империи, спросить, почему он тогда, перед своим первым тайным ночным выходом в запретные для него как должностного лица Рима кварталы Иерусалима совершил череду именно этих, столь похожих на жреческие, загадочных движений, — он бы объяснить не смог. Но тогда, в первый раз, на том же самом месте колоннады, он, презрев зловещую примету, их совершил — и, видимо, так было предначертано Провидением.

И с тех пор ради запретного наслаждения наместник Пилат перед каждым своим ночным перевоплощением в торговца из Понта все непостижимым образом угаданные движения таинства здесь, в колоннаде, своими пропорциями столь напоминающей храмовую, до мельчайших подробностей воспроизводил…

— О Вы, Двенадцать! Скорее бы!..

Наконец-то расплавленное золото коснулось края земли. Наместник вдохнул…

Вот сердце сжалось и пропустило удар…

Ещё один…

Пора!

И вот Понтий Пилат, облачённый, как и положено претору Империи, в белоснежную тогу с широкой пурпурной каймой, миновав ребристую колонну справа, торжественной поступью вышел на последнюю линию колоннады Иродова дворца. Характерным движением главного жреца он медленно, ладонью вперёд, простёр правую руку к почти скрывшемуся за краем земли солнцу и — частью ладонью, частью напряжённо сомкнутыми пальцами — его заслонил. Затем претор Великой Империи, обозначая заклинание одними напряжёнными губами, ещё медленнее стал размыкать пальцы. Огненного золота Жизнедателя как бы не стало — и только кровавый отблеск, изливаясь на его руку, потоком заструился между пальцами вниз, к локтю.

Свет дня стремительно стекал в ладонь, и наместник, нахмурившись от напряжения, видя перед собой лишь перстень власти, стал медленно, еле заметно, сжимать пальцы, как бы собирая остатки света в кулак. И действительно, в тот момент, как пальцы сомкнулись, последние лучи света исчезли.

А это означало — ночь.

Пилат, вернувшись в глубь колоннады, снял с пальца драгоценный перстень власти, по которому всякий мог распознать в нём наместника Империи, и, наклонившись, тщательно спрятал его в обнаруженной им естественной полости у основания колонны. При этом он достал оттуда другой перстень — безвкусный, из дешёвого сплава, не золота, а скорее бронзы, зато массивный, — такие перстни за их броскость любили незначительные купцы, в том числе и с Понта — и надел его. Теперь оставалось только поменять одежду — и Пилат, некогда обыкновенный всадник, с предками неясного прошлого, которому, однако, удалось женитьбой на патрицианке завладеть преторианским перстнем и тем приблизиться к перстню властителя всей Империи, окончательно исчезал.

* * *

Темнота ночи окончательно вытеснила с улиц древнего Иерусалима ограничения дневной части игры, той самой, которая могла показаться благопристойной только непосвящённым. Эта свобода темноты обещала: немногим — безнаказанность, но большинству — страх и ужас.

Город замирал в тревожном ожидании неизбежного, засовы ворот задвигались наглухо, двери подпирались, а обмиравшие женщины, зная, насколько сильнее ночь возбуждает преступное воображение, чем день, несмотря на неспадающий жар, сжимались и укрывались плотными одеялами — с головой. На улицах кое-где ещё мелькали огни факелов, но в кварталах обывателей им сдерживать тьму оставалось недолго, последние минуты.

Лжеторговец с Понта был одним из тех немногих, кому сгустившаяся на улицах темнота сулила и ужас, и одновременно надежду на безнаказанность. Ужас, ибо, окажись его ночные выходы в город известны в Риме, наместник был бы немедленно лишён высокого положения в иерархии Империи. Да, первый человек громадной провинции — лицо чересчур заметное; освободить его от себя внешнего могла только темнота, чужая одежда, но прежде всего — чужое обличие.

Успешное перевоплощение возможно только в ограниченное число обличий — все они должны быть свои. Таких обличий для Пилата было всего два. Первое — торговца из Понта, днём якобы блуждающего в поисках нового или хотя бы более дешёвого товара. Второе — отставного военного, который помешался в уме и, оставив пусть скромно оплачиваемую, но вечную, как и сама Империя, военную службу, решил открыть собственную риторскую схолу. Чтобы угодить вкусам готовых платить обывателей, он и совершал обязательное паломничество в Египет, кладезь, по мнению этих обывателей, всей мудрости мира. То, что бредущий в Египет паломник задержался сверх необходимого в Иерусалиме, при Храме, не могло не польстить местным жителям: они жаждали подтверждения исключительности религиозного знания своих священников, как следствие и исключительности самих себя, — и потому в обращённых паломников верили охотно.

Оба обличия Пилату были свои по происхождению и обстоятельствам жизненного пути. По крови он был торговцем, всадником. Вполне возможно, не один десяток поколений его предков провели свою жизнь на рыночной площади, но только дед Пилата стал «новым всадником» официально. Даже если отцу Пилата ничего не было сообщено о его предках-карфагенянах (некогда наилучших в ойкумене предпринимателях), угадать присутствие их крови было несложно — по той стремительности, с которой дед собрал состояние, достаточное для преодоления имущественного ценза римского всадника. А это ни много ни мало четыреста тысяч сестерциев; чтобы заработать столько, легионер должен был бы доверяться Марсу не менее двухсот пятидесяти лет. Но заработать — не значит скопить: легионер должен оплачивать не только своё пропитание, но и, несмотря на новые законы, оружие и уставную одежду — вот уже и тысяча лет…

Помнить о своём родстве с торговцами из заморского Карфагена — которых по разрушении города из презрения даже не казнили, а продали в рабство, — выгоды не было. Потому неудивительно, что потомки вольноотпущенников, сколь бы дорого это им ни стоило, покупали римское гражданство и, тем или иным способом собрав четыреста тысяч сестерциев, приобретали права всадников, а о карфагенском прошлом предков «забывали».

Слова живут дольше своего изначального смысла. Всадниками торговцев и предпринимателей стали называть ещё с незапамятных времён. При начале очередной войны состоятельных жителей понуждали откупаться от власть предержащих приобретением полного вооружения кавалериста, — включая и коня, не только выезженного, но и приученного к правильному строю, а потому очень дорогого. Муки скаредности торговцев правители облегчали присвоением им гордого звания «всадник»: если кавалерия — элита всякого завоевательского войска, то всадники, соответственно, — гордость нации. В торжественных речах на рыночной площади возвещалось, что гордость нации пойдёт в бой и прославит родину лично. Торговцы же готовы были отдать последнее, лишь бы избежать этой напасти и остаться в лавке; однако чаще имущество сберегали и обходились отдачей сыновей, — впрочем, шлемы по большей части надевали те из них, которые зевали у весов. Вот эти-то сыновья, подчас на отцов не похожие «почему-то» также и чертами лица, и оставались в легионе до конца двадцатипятилетнего срока службы.

Но у некоторых с возрастом тяга к занятиям рыночной площади просыпалась. Вот и Пилат, проезжая во главе подобающей наместнику провинции процессии мимо торговых рядов, нередко хмурился и чувствовал нечто вроде зависти. С какой силой его иной раз тянуло подойти к весам и освежить искусство подмены верных гирь на фальшивые!..

Другое обличие — отставного военного, подвизающегося на стезе ритора, — для Пилата было тоже естественно. Военную жилку не надо было вымучивать: поседевший под шлемом наместник нисколько не сомневался, что он, подобно многим своим предшественникам по строю, до самой смерти сохранит шаркающую походку кавалериста. Кроме того, прежде чем опуститься в армейское седло, он успел по настоянию матери приобрести приличные философские познания — тем, кстати, невыгодно выделяясь из числа остальных офицеров легиона. При общении с иерусалимскими книжниками заученные в молодости изречения мудрецов наместник выдавал за благоприобретённую мудрость — почему бы, если что, не воспользоваться тем же самым приёмом уже в обличии бредущего в Египет паломника?

Обличий два — которое выбрать?

Каждое из обличий открывало свои возможности; но… наместнику торговцем быть хотелось.

К тому же обличие торговца позволяло хоть как-то оградить своё положение. Как и всякое должностное лицо Великого — по воле предвечных богов — Рима, Пилат согласно древнему закону не имел права насладиться, среди прочего, и ласками гетер.

Правда, этот закон распространялся только на территорию, ему подвластную. Но как, спрашивается, можно наведываться по ночам в соседнюю провинцию, если обязанности службы требовали присутствия днём в своей? Разумеется, достанься Пилату провинция более спокойная, он бы отстроил новый город-преторию прямо на границе с другой провинцией. Но Пилату с местом службы не повезло — его присутствие требовалось постоянно и отнюдь не на границе. Так что строительство новой претории отпадало.

Вот и оставались ночь, тьма, переодевания с перевоплощением и опасные выходы через один из трёх потайных ходов, устроенных предусмотрительным царём Иродом при строительстве этого грандиозного, похожего на крепость, дворца.

Да, опасность была велика: торговцы в кварталах любви нередко попадали в засады, и наслаждение могло закончиться какой-нибудь царапиной, хуже того — раной. Как её по возвращении во дворец было объяснить жене? Жене, патрицианке во многих поколениях, от которой зависело его, всадника, не только не столь давнее назначение на должность наместника, но и дальнейшее на ней пребывание?

Должность… Ею, признаться, Пилат с некоторых пор стал тяготиться… Но не настолько, чтобы лезть на рожон.

И потому Пилат, спрятав в полости колонны перстень власти, быстро сменил свою наместническую тогу на более уместный для полуразорённого торговца хитон, накинул к`ефи, ниспадающие складки которого прикрывали седеющие виски и изменяли его лицо до неузнаваемости, и направился в сторону потайного хода.

У входа он замер, внутренне перевоплощаясь, от чего чуть согнулся и принял слегка заискивающий вид, характерный для всех торговцев с Востока, — и в гулкую темноту потайного хода сделал шаг…

Дракон тьмы окончательно поглотил Город. Очертания опустевших улиц должны были сгуститься чуть позже — в лунном свете, бледном и зыбком до судорог ужаса.

Но появившийся на улице как будто ниоткуда переодетый наместник дорогу, и притом кратчайшую, знал на ощупь. На пути к первому повороту Понтиец не встретил никого — возвращаться из кварталов любви было ещё слишком рано. И всё же наместник шёл так, словно улицы были полны наблюдающими за ним зеваками: мелкими шажками торговца, поближе к стене. Он уже было собрался свернуть в знакомый проулок, как вдруг расслышал звуки глухих ударов и полузадушенные всхлипывания.

Понтиец замер. Замер и наместник.

«Засада?!..»

Но того, что он, наместник Империи, первое лицо в провинции, мог бродить по улицам в хитоне простого полуразорённого торговца, не мог знать никто…

«Убивают?.. Или всего лишь грабят? Уж не… торговца ли?» — поёжился Понтиец.

Прижавшись к стене, он напряжённо вслушивался в темноту проулка. Однако удары не прекращались, и ожидаемого звука торопливо удаляющихся шагов не раздавалось. Смысл непрекращавшихся ударов и странных звуков был неясен — а непонятное страшит неизмеримо больше, чем осязаемое. Непонятное…

Пробиваться сквозь дерущихся выгоды торговцу не было никакой, и потому в проулок он сворачивать не стал, но медленно и почти не дыша, как в таких обстоятельствах и должен был бы действовать трусоватый торговец, стал проулок обходить.

Законченный торговец, конечно, мог бы и шагнуть назад, но наместник, полностью в торговце не исчезнувший, возвращение с раз намеченного пути считал дурной приметой. А он кичился тем, что шёл всегда вперёд, прямо к цели, не сомневаясь и не сворачивая, пусть дорогой даже более сложной и опасной, но — только вперёд!

Да, но если не возвращаться назад, то путь к кварталу гетер оставался только один: через кварталы развалин, пользовавшиеся дурной славой. Это нагромождение камней, некогда составлявших стены домов, считалось обиталищем духов умерщвлённых исподтишка, предательски, и к тому же неотмщённых. Вот эти духи и мстили людям за допущенную по отношению к ним несправедливость. И даже просто за несправедливость — любого рода — и к кому угодно. Именно из страха воздаяния место обитания неотмщённых духов и было безлюдным — окрестные жители не заблуждались относительно своих каждодневных поступков и избегали развалины даже днём. Тем более это относилось к ночным обитателям Иерусалима — развалины они обходили десятой дорогой.

В духов-воздаятелей мог верить торговец, но не видавший виды офицер одного из самых победоносных легионов Империи — и потому кварталы не различал. Что касается лихих людей, то и наместник тоже их не боялся. Многолетние его попытки постичь тайны власти опыт предыдущих поколений высших командиров подтверждали: чем большее число исполнителей оказывается вместе, чем непонятней и страшней обстановка, тем с большей готовностью они жаждут подчиняться. И неважно, кт`о это — легионеры, законопослушный плебс или ночные грабители. Если есть ощущение опасности, если это ночь, то достаточно на тени грозно прикрикнуть или сделать вид, что достаёшь спрятанное оружие, как они уже становятся послушны…

Кто мог ночью среди развалин продолжить путь?..

Офицер легиона, наместник или торговец?

Тень распрямилась, и шаг её стал чеканней.

Шедший навстречу судьбе с интересом первооткрывателя вглядывался в причудливые контуры развалин, высвеченные боковыми потоками света только что появившейся луны. Мертвенное лунное свечение окаймляло нечто непонятное — по очертаниям напоминающее не то сучья невесть откуда оказавшихся здесь деревьев, не то суставчатые конечности гигантских насекомых, неестественные размеры которых, казалось, подтверждали существование проклятия, изгнавшего отсюда жителей Города.

Всё было тихо. Дорога, превратившаяся в своеобразный коридор, сжатый с обеих сторон стенами развалин, в которых могло затаиться — изготовившись — всё что угодно, впереди жалом раздваивалась. Пилату надо было налево.

Он уже было свернул, как неожиданно от стены отделилась фигура — женщина! гетера?! — преграждая ему дорогу.

Переодетый в торговца остановился, ещё больше расправил плечи и подтянул живот — непроизвольно. И усмехнулся — одним уголком рта.

Кругом уже были тени и пятна бледного света: взошедшая громадная луна оказалась как раз на линии узкого проулка, который перегораживала гетера, — за её спиной. Если женщине при свете луны на лице мужчины видна была каждая морщинка, то для него она оставалась как бы без лица — в ореоле лунного сияния. Впрочем, это хорошо: чем меньше в женщине ночью лица — тем лучше.

Преграждавшая путь, то ли зная по опыту, то ли женским своим естеством угадывая, что для ночного мужчины всякая повстречавшаяся — прежде всего очертания тела, выгнулась самым завлекающим образом.

— Пойдём со мной, милый, — особенно томно проворковала она. — Я так натерпелась, тебя поджидая, так натерпелась — вся … Представляешь, вся …

Мужчина вдохнул — и не смог выдохнуть.

«Правильно, так-так», — угадывалось в его затянувшемся вдохе.

Ждать его как мужчину, разумеется, не мог никто — к счастью или к несчастью, неважно. Главное, что слова были правильные. А если кому и могло что показаться подозрительным, так только наместнику: до кварталов любви было ещё далековато.

«Однако, они сегодня начинают охоту уже на дальних подступах, — стал искать успокаивающего объяснения торговец. — Падение спроса? Желающие перевелись? С чего бы это?.. Или, напротив, со времени моего последнего приезда они расширились ещё на один квартал?..»

— Я чувствовала, — с напряжённым придыханием, как будто отвечая, опять заговорили только струящиеся от еле уловимых покачиваний линии тела, — а любящая женщина всегда чувствует, где именно пройдёшь ты, и поэтому пришла сюда загодя — ждать тебя … — Я так тебя ждала … — и она выгнулась ещё больше.

Понтиец ласкал взглядом текучие линии тела гетеры, оценивая её гибкость, а главное, подвижность. Выбрать женщину на час — искусство не меньшее, чем умение подобрать себе жену, подходящую для продолжения рода. Это для незрелого, ничего толком не видавшего мужчины достаточно увидеть обнажённое женское тело — и он счастлив, и уже готов идти куда поведут. Мужчине же более зрелому, не истаскавшемуся по питейным застольям, одного только обнажённого тела уже недостаточно, линии и формы сами по себе не трогают, нужно, чтобы женщина могла хотя бы… э-э-э… выгибаться — для начала. Следующая ступень — умение говорить. А эта выгибавшаяся в лунном сиянии женщина без лица была ещё и говорящей. И потому, возможно, из дорогих. Дорогая — и уже здесь, на отшибе, среди развалин? Как это возможно? Впрочем, если она действительно влюблена, то известно издавна: порождающее страх место чувство усиливает…

— Я вся, слышишь, вся, да-да, вся твоя, ты не видишь, вся … — перешла на уже почти бессвязный лепет женщина, подтверждая слова движениями бёдер.

Бессвязность речей — в нужный момент — это тоже высокое искусство. Но в игре нужна целостность!.. И способность к этому надо было проверить.

— Всё ты врёшь, — сказал торговец с Понта. — У тебя были тысячи мужчин, и ещё тысячи будут. Ты их уже не различаешь. Я для тебя — как все.

— Те — другое, — оправдывалась каждая линия тела. — А ты — это ты. Ты меня не запомнил, а я… С того дня, как ты единственный раз взял меня, я потеряла покой… Пожалей меня… Я вся исстрадалась… Ожидая тебя … Вся …

Эта гетера явно была из дорогих.

— Да? — оценивающе произнёс полуразорённый купец с Понта, прикидывая, сколько можно потратить денег, — хотя наместнику это было бы совершенно всё равно.

Женщина застонала и подалась к нему. Конечно, всем телом, но прежде всего разворачиваясь спиной — и наклоняясь.

Понтийца словно ударило!

И от чувства Понтийца наместник сделал шаг назад!

Всё было кончено. Эта перестала для него существовать.

Кому как нравится. Поговаривают, что на севере варвары опустились до того, что даже согласны, чтобы женщина лежала на спине. Римлянки же всегда оказывались на коленях и локтях — и для их мужчин нет ничего лучше. А вот на Востоке, в том числе и на Понте, мужчина наслаждается только на спине — и ни одна восточная женщина не согласилась бы поменяться с ним местами!

Неправильно, совсем по-римски выгнувшаяся женщина римлянкой быть не могла, — как может жительница Великого Города оказаться в известном квартале Иерусалима? — поэтому предлагаемый ею способ… э-э-э… общения, очевидно, говорил об её опытности — она угадала в нём скорее римского гражданина и должностное лицо Империи, чем торговца с Понта.

Он для неё прежде всего должность, а не живой человек!

Многие всегда и во всём — должность, но разве он, Пилат, таков?

Сейчас, ночью, он хотел быть — понтийцем! Со всеми полагающимися ему восточными ритуалами!

Разве ночь это день?

Этого, кстати, никак не могла понять его жена, во всём, в каждом своём движении оставаясь, к их супружескому несчастью, римлянкой. И хуже того — строгой. Ей, похоже, и в голову не могло прийти, что Пилат — всё-таки Понтий Пилат.

«Должность — не я!» — внутренне закричал Пилат. Закричал, разумеется, Пилат сокровенный, который был лишь частью Пилата, объединяющего в себе и наместника, и торговца, и мужчину, и мужа, и военного. Да так сокровенный закричал, что эхом отдалось — в его обители!

Ну что этой лунной гетере было не увидеть в нём нормального, стосковавшегося по женщине понтийца?! Ведь не могла же она при такой громадной луне не заметить его облачение восточного торговца?! Поступи она верно, и торговец с Понта не отступился бы — и она бы неплохо заработала.

Всё, что от неё требовалось мгновение назад, это не поворачиваться к нему… э-э-э… мечтой основателей Империй, но, чуть пружиня, волнообразно покачивая бёдрами чуть приседать, тем обещая услаждение его желаний. Только так: а одних только слов мужчине недостаточно.

Да, выбрать женщину — это искусство. Женщина должна уметь угадывать верно. Иначе это не женщина.

— Нет, — мстительно сказал Пилат лунной незнакомке. — Мне нужна — женщина.

И сделав ещё шаг назад, повернулся и пошёл — направо.

В обычаях кварталов любви было пойти прямо на неё, она бы дорогу уступила, но что-то помутило рассудок наместника — может быть, надежда, что её слова и стоны всё-таки правда? — и он поле боя уступил. Кому не свойственно жалеть тех женщин, которые только что объяснились в любви? Жалеющий уступает — и потому Понтиец теперь шёл по тёмному коридору безлюдной улицы. Шёл, предвкушая услышать за спиной звук сдавленных рыданий.

Но за его спиной стона не раздалось. Напротив, раздался… смех — да, оскорблённый, но не стон, а смех…

И — торжествующий?..

Но Понтиец не отметил этого придыхания торжества, а впустил только ожидаемую оскорблённость.

О да, её боль ему приятна.

Может, вернуться?

Но смех? Почему? И это при том, что она на нём не заработала! Если он был в этот вечер у неё первым, то его уход был приметой неудачной ночи вообще.

Она проиграла, но вдогонку — бьёт. Наотмашь. Свойство, присущее скорее римлянке, но не восточной гетере-провинциалке.

Торговец с Понта хотя и делал шаг за шагом, но как бы и не шёл. Да, он видел наплывающие контуры череды разрушенных зданий, подымавшейся луной высвеченные камни верхних кромок, но не чувствовал и не слышал. Он ещё был с этой женщиной, видел её—как же всё-таки женщины похожи! разве не в каждой угадываешь свою жену? — а в ушах пульсировал её смех. Может быть, это был уже не смех, а только заблудившееся в камнях развалин эхо, но и оно властвовало над Понтийцем, и потому весь тот кошмар, который неожиданно через несколько шагов обрушился на него из темноты проулка, особенно его потряс.

Шаг…

Смех! Оскорблённый!

Ещё шаг…

Она — смеётся!

Понтиец шёл по тёмной стороне улицы — намеренно, чтобы никто его не мог видеть, внимание должна была привлекать стена противоположная — серебрившаяся от лунного света. Если бы Пилат шёл там, то в тени оставалось бы только его тело, а видна была лишь плывущая серебряная, как у храмового божества, голова. Только без священных рогов — в кефи.

Не только военный, но и всякий человек знает, что тень всегда более безопасна: из тени в свет можно перейти без усилий для глаз. Но, шагнув из света в тень, слепнешь — пусть всего на мгновение, которого бывает достаточно, чтобы противник успел предоставленным ему кратким преимуществом воспользоваться.

Но ищущий любви шёл в тени по улице хуже чем безлюдной — согласно молве, заселённой духами-отмстителями, воплощавшимися в самые причудливые формы, и не мог даже предположить, что она опасней, чем это можно себе представить…

Шаг.

Ещё шаг.

Впереди угадывался провал поворота. Налево.

Если в него свернуть, то можно эту шлюху, не терявшуюся ни при каких условиях, видимо, обойти и, попав в нужный квартал кратчайшим путём, начать выбирать — женщину.

Шаг.

Провал ближе.

Не слышно ничего — только бьётся в ушах смех.

Столь неуместный в этих пустынных развалинах…

Смех женщины.

Женщины ли?

Шаг…

Смех…

Пилат, как и всегда, кратчайшим путём, чуть ли не касаясь плечом угла того, что некогда было домом, всем телом стал поворачивать за угол.

Шагнул в темноту зажатого между высокими стенами проулка.

— А-а!!..

Источавшее великую боль ещё и вцепилось!!!..

Руки? Человек?!

Разве может быть здесь — человек?

Тогда — нежить?

Да!

Ибо это был уже не человек, а только его тело — в предсмертных судорогах!

Да, то, что вцепилось в разом распрямившегося Понтийца, человеком уже не было. То, что от него осталось, ещё агонизировало, ещё цеплялось руками, но внутри его что-то придушённо клокотало — и Пилат знал, что означает этот звук.

Это клокотание — он, не раз бившийся в пешем строю, не мог спутать его ни с чем — раздаётся только тогда, когда лезвие меча или ножа, перерезав в теле кровяные токи, обрывает человеку жизнь. И неважно, что ещё бьющееся сердце толчками посылает кровь — к ране. Человек ещё шевелится, ещё может судорожно цепляться за оказавшееся под руками, даже за своего убийцу — но это уже не человек, а только то, что от него оставалось — агонизирующий труп.

Даже офицер легиона и тот бы оторопел от неожиданности, а у исчезающего, но до конца ещё не исчезнувшего торговца и вовсе все силы уходили на то, чтобы удержать равновесие не только самому, но и не дать обмякшему телу незнакомца рухнуть на землю.

Что это?

Как это могло случиться?

Ведь кинжал вонзили буквально за шаг до того, как он, Пилат, повернул в этот проулок!

Этот смех!

Ведь ничего же из-за него не было слышно!!!

Содрогавшийся труп обмяк и, распуская объятия, стал тяжело сползать на землю. Пилат, приученный в строю сопротивляться всякому движению врага, происходившему независимо от его воли, попытался удержать тело от падения тем, что резким рывком прислонил его к стене — спиной. Тело дёрнулось: голова трупа откинулась назад, в то время как спина к стене не приникла.

«Почему?!..»

Наместник было потянул на себя тело.

«Кинжал!..» — догадался офицер легиона.

Сопротивление агонизирующего трупа окончательно отрезвило Пилата от любовных мечтаний Понтийца — и мысль проснулась. Так случается с некоторыми в минуты великой опасности, скажем, когда убивают ближнего по военному строю легионера и ты оказываешься без прикрытия с фланга — спасти в такой, пока строй не успел сомкнуться, момент могут только удесятерение сил и сверхъестественная стремительность мысли. Пилат понял, что кинжал в спине жертвы оставлен и его торчащая рукоять и не даёт опереть тело о стену. Прижимая убитого к стене, он, Пилат, только ещё глубже этот кинжал вгоняет. И хотя для убитого это уже не имело ровно никакого значения — наместника его, помимо воли, соучастие потрясло.

И — вопреки своему обыкновению — наместник сделал шаг назад.

«Где же… они?!»

Убийцы должны быть рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки, в темноте проулка! Защищаясь от возможного нападения, Пилат мгновенно приподнял труп — что его вес для закалённого многолетней службой в легионе? — и подобно щиту отгородился им от темноты проулка.

Наместник сделал ещё один шаг назад.

Третий за этот вечер.

Тем, ещё не ведая того, что вскоре его ожидает, уже отказываясь от себя. Прежнего.

Отступивший затаил дыхание и прислушался.

Но всё было тихо. Ни чужого дыхания, ни гулкого эха удаляющихся шагов, а только один клёкот в груди неизвестного. Как будто людей здесь никогда и не было — уж не духи ли действительно здесь развлекались кинжалом?!..

Просто так не случается ничего — даже падение камня с разрушенной крепостной стены имеет свою предысторию, а уж тем более преисполнено смыслом убийство, совершённое в тот момент, когда он — наместник Империи! — был на расстоянии вытянутой от убийц руки!

«Кто они? — рвалась вперёд мысль Пилата. — Как они, — он имел в виду убийц, — могли знать, что я буду идти именно здесь? Там, где я не хожу никогда?»

Ответить было некому.

Но лишь на первый взгляд.

Убитый, главный из свидетелей, мог заговорить и должен был это сделать — сейчас!

Пилат, по-прежнему пользуясь телом как щитом, шаг за шагом отступая на освещённую луной другую сторону улицы, — резко обернулся и опять с размаху прислонил труп спиной к стене. Голова откинулась — в свет луны — и Пилат чуть не закричал от ужаса.

То, что увидел Пилат в мертвенном свете луны, было, действительно, ужасно.

Дело было не в том, что лицо агонизирующего человека было искажено выражением предсмертного ужаса и потому страшно — это офицера легиона тронуть не могло.

В его, наместника Империи, объятиях мог оказаться труп любого другого человека, — но только не этого! Не этого!

Любой другой из всех провинций Рима, вместе взятых, — но только не этот!

Не этот!

Это — западня!

И он, Пилат, — попался!

Сейчас из этих безлюдных развалин отовсюду должны были появиться люди и схватить его — должностное лицо Империи! — ряженного под торговца!

В этом растреклятом кефи!

Представителя божественного Августа Тиберия!

То, что он, Пилат, теперь несомненный убийца — неважно; главное — на подходе к кварталам продажной любви!

Но если бы убитый был человеком обыкновенным!

Убийство как таковое могло быть и случайностью, к Пилату отношения не имеющей. Но только у него, всадника Понтия Пилата, наместника Империи, единственного из живущих, был неоспоримый мотив жаждать смерти этого человека.

«Отрежь ему голову!» — усмехнувшись, подсказал Пилату наместник.

«Откуда у тебя нож? — не согласился Понтиец. — Я—не брал».

«Из спины не вытаскивай — обрызгаешься, — подытожил обладатель военной выправки. — Гадость!»

Не заботясь больше о трупе, Пилат со всей силой ненависти и омерзения отшвырнул его в сторону — обмякшее тело отлетело на несколько шагов и упало с глухим стуком — и резко нырнул в поглотившую его тень.

И опять прислушался.

Но кругом было по-прежнему тихо, только со стороны кварталов проституток доносились оплаченные взвизгивания.

Пилат осмотрелся: серебряных богоподобных голов нигде видно не было.

Но стражники с факелами должны были вот-вот появиться — они просто не могли не появиться, иначе какой смысл западни? — просто они запаздывали.

Запаздывали?..

«Делать противоположное ожидаемому, — молниеносно работала мысль Пилата. — А что естественно для попавшего в моё положение? Не заглянув в лицо трупу, со страху его бросить?! И сразу бежать? Куда? Назад, откуда пришёл!.. Значит, труп бросать нельзя. А если бежать, то не назад! И если не назад, то не одному!..»

Пилат легко приподнялся, но так, чтобы не вынырнуть из спасительной тени в предательское серебро света, и нащупал руками труп.

«С попавшим в несчастие обращаться д`олжно бережно…» — вспомнил он наставление ритора.

И Пилат, мстительно усмехнувшись, перевернул труп лицом вниз и, ухватив его за ноги, пригибаясь, споро поволок по улице дальше, в глубь кварталов развалин.

Некогда эта улица была вымощена наспех обработанным камнем, а теперь и без того неровная мостовая была ещё и усыпана обломками камня, поэтому всего трёх десятков шагов было достаточно, чтобы изорвать лицо трупа, обезобразить его до неузнаваемости.

Пилат сделал эти три десятка шагов, — но не остановился. Справа появился первый проём в некогда стоявшем здесь доме.

«Ни во что первое входить нельзя, — мелькнула мысль у Пилата. — Первое просчитывается. Даже если преследуемый действует по парадоксу».

Пилат миновал второй проём…

Также и третий.

А в темноту четвёртого нырнул.

Втащив труп на освещённое луной место, Пилат на мгновение распрямился. В глаза бросилась рукоять кинжала — чёрная, инкрустированная, с белой перламутровой полосой посередине.

Пилат подобную необычную рукоять однажды уже видел, мельком, но внимания тогда на кинжал, видимо, не обратил и потому вспомнить его сейчас не мог.

Пилат перевернул труп лицом вверх. Лицо было, разумеется, обезображено — но Пилату показалось, что оно ещё достаточно узнаваемо. Пожалев, что нет кинжала, чтобы отсечь голову трупу, наместник осмотрелся, различил лежавший рядом громадный камень, с усилием поднял его, чуть отступил, и, занеся высоко над головой, с силой обрушил его на лицо лежавшего перед ним человека — одновременно отскочив, чтобы на него не попали брызги крови и мозга.

Крови и мозга омерзительного человека.

Опасного не только при жизни, но особенно теперь — в своей смерти, и притом в объятиях Пилата.

Он должен был жить! Любой ценой — жить!

Кто бы мог себе представить такую его смерть?! В его, Пилата, объятиях!

А главное, где?!

И на подходе… куда?!

Пилат удостоверился, что труп теперь неузнаваем, и зачем-то столкнул его в какую-то, как ему показалось в темноте, яму. Пилат прислушался — ничего слышно не было. Огней приближающихся факелов не было тоже.

Пилат с облегчением вздохнул — успел! — и, не возвращаясь на улицу, бросился в развалины.

Сейчас главное — вернуться во дворец незамеченным.

Уже подходя к тайному ходу, Пилат в лунном свете внимательно осмотрел руки.

Умывать их нужды не было.

Потому что на них не попало ни одной капли крови ещё неостывшего… любовника его жены!

глава II версия начальника полиции

Всадник Понтийский Пилат, наместник Империи, смог забыться сном только под утро, спал он беспокойно, — в непрекращающемся кошмаре пытаясь вырваться из объятий трупа, — но безуспешно. Проснулся наместник в холодном поту с мыслью:

«Подставили! Меня — подставили!»

Пилат с силой зажмурился, пытаясь отогнать от себя ночной кошмар. Но случившееся с ним в эту ночь сном не было — и по-прежнему перед глазами Пилата маячило лицо, подсвеченное бледным серебром лунного света.

«Я… мешаю? Кому?»

Если «кто?» и «кому?» наместнику Империи выяснить ещё предстояло, то «зачем?» — было понятно сразу. Каково бы ни было имя заказчика ночного убийства, было очевидно, что у него, Пилата, поднявшегося столь высоко в иерархии Империи, пытались власть из рук вырвать.

А ради чего ещё, собственно, вообще вступают в борьбу?

Зачем убивают?

Ради власти!

О, власть нужна всем.

Стократ тем, у кого её из рук пытаются вырвать.

И Пилат, хотя с недавних пор и начал своей должностью тяготиться и даже подумывал о побеге из дворца (обратно в казармы, а может быть, и ещё дальше), теперь готов был во власть вцепиться, держаться за неё как никогда.

«Но кто, кто нанес удар?! Кто? Кинжал — врага жало, а где его глаз? — напряжённо хмурился наместник Империи. Его пальцы преторианским перстнем отнюдь не поигрывали, но, напротив, бережно ограждали. — Предательство? В самом дворце? Да, не зря этот царь Ирод выстроил не дворец, а скорее крепость… И эти тайные в скале ходы… Боялся царь…»

Наместник непроизвольно оглянулся.

«Кесария? — так называлась официальная столица провинции. — Нет, враг скорее в Риме… Где начинать искать?»

Задумавший сместить наместника мог сам остаться в тени и, вполне возможно, в городе даже не появлялся: ведь в Иерусалиме приезд римлянина достаточно значительного, чтобы претендовать на наместничество, был бы слишком заметен.

Кого в таком случае оставалось искать в самом Иерусалиме? Исполнителей-оборотней?

Наместник поёжился.

Интересно, а сколько им заплатили?

Во сколько оценили разрушение хрупкого благополучия всадника, которому, несмотря ни на что, удалось стать наместником?..

«Кому моё смещение выгодно?» — подумал Понтиец, как и всякий всадник, полагавший, что все ищут одной только выгоды и ничего кроме выгоды.

А раз всем управляют деньги, то всё просто и разрешимо: золото всегда оставляет след.

Понтий Пилат тяжело поднялся с ложа и не стал против обыкновения звать прислужника — оделся сам.

И вышел в колоннаду.

«Кто они? Чего хотят? И какая такая случайность помешала стражникам появиться вовремя?»

Пилат прислонился к колонне — тщательно: когда за спиной стена — а что может быть страшнее нападения с тыла?! — думается спокойней.

«…Где же зацепка? Кто добудет улики? Приказать никому нельзя. Что, разве самому идти ночью в квартал развалин и в темноте ползать по земле? Переодевшись?»

— Стражники… Стражники?.. — непроизвольно повторял Пилат. — Сколько их должно было быть? Простой караул? Сдвоенный? Счетверённый? О, Юпитер! Чтобы был наготове всего лишь сдвоенный караул, надо договориться с… Точно!

От неожиданной догадки Пилат запрокинул голову — движение радостного удовольствия. Ну конечно же! Если кто-то вёл в развалины стражников, — а их против боевого офицера должно было быть достаточно много, — то об этом должен знать начальник полиции! Надо попытаться выяснить имя затребовавшего усиленный караул — при ежедневном утреннем докладе!

Пилат обошёл колоннаду, убедился, что никого в ней нет, однако, вернувшись к той колонне, у которой стоял прежде, всё равно опять к ней прислонился.

«…А если и начальник полиции тоже… замешан? Тогда при их расследовании улик, разумеется, не обнаружат. Что ж, придётся переодеваться и искать улики самостоятельно…

…Стражники должны были прийти! Иначе зачем… хлопоты с убийством? Меня предупреждают? Дескать, такова наша сила? Но что от меня как наместника Империи собираются требовать? Хотят от Империи послаблений в налогах? Хитр`о… Евреи? Или сирийцы? Вряд ли евреи — если бы они, то полюбовничек этот полез бы обниматься не здесь, а в Кесарии… Следовательно, сирийцы.

Враги, кругом враги!..»

Пилат резко обернулся и быстро обошёл вокруг колонны — убедиться, что за ней по-прежнему никого нет, — а вернувшись, позаботился о тыле.

«…Но в любом случае, у них рука настолько длинна, что достаёт и до покоев дворца Ирода. Во всяком случае, они точно знали, когда он, таясь, выйдет из потайного хода. Значит, для них не секрет и его переодевания!.. И куда шёл знают!.. О нарушении закона Империи! Какой стыд!»

Лоб Пилата покрыла холодная испарина.

«…Но почему не доставили труп к самому потайному ходу? Или лучше — в темноте самого подземного хода? Темнота — и вдруг объятия! И ничего не видно! Всё—сплошная агония!..»

Пилат содрогнулся.

«…Но нет, дождались, пока я подойду к кварталам любви. Что же получается?.. Получается, что о расположении подземного хода они не знают? Уф! Хоть начальник охраны не с ними! Значит, всех, кто о тайных выходах из Иродова дворца мог знать, начальник охраны, как тогда и намеревался, уничтожил. Всех…»

Пилат вновь стал обходить колоннаду.

«…Нет, это и не сирийцы: те бы просто — нож к горлу… Всё можно было сделать прямей, грубей — и надёжней… Но почему-то не сделали…

А наниматель убийц — свой. Но кто?..

…Кто бы они ни были, очевидно одно: им важно было каким-то образом соотношение сил во власти над провинцией изменить. Изменить… Изменить?.. Они хотят изменить! Идти у них на поводу нельзя! Всё делать наоборот! Следовательно, утро надо провести как всегда, как будто ровным счётом ничего не произошло! Надо играть роль человека, держащего в руках власть как никогда крепко! Нет, не играть, а, отбросив все недавно появившиеся сомнения, быть им — человеком власти!..»

Пилат вошёл во внутреннее помещение дворца и дважды хлопнул в ладоши.

Появился чернокожий раб-прислужник. И, предугадывая обычное утреннее пожелание наместника, — с водой для умывания. Как всегда.

Что ж, день, действительно, начинался почти как всегда…

Начальник полиции был худ, хром и хрипат. Но, несмотря на хромоту, подвижен — как бывают подвижны только такого телосложения обитатели рыночной площади.

Он был уроженцем города. Наместники менялись, а он оставался. Надо полагать, потому, что все предшественники Пилата им были довольны.

Действительно, что-что, а докладывать начальник полиции умел мастерски. Начинал он всегда с самого незначительного — с очередных вызывающих выходок священников, ради популярности задиравших римских должностных лиц, не посягая, впрочем, на божественного императора и самого наместника. А завершал — самым для Пилата интересным: убийствами из ревности. Обстоятельства именно подобных преступлений Пилат любил выслушивать во всех подробностях.

В сущности, Пилат всегда проводил целые предварительные расследования — разумеется, умозрительные, без выхода на место преступления. Во всех подвластных ему городах.

Каждый из начальников полиции нисколько не удивлялся этой слабости своего очередного начальника — тот же повышенный, точнее сказать воспалённый, интерес проявляли и все его предшественники. Собственно, и сам начальник полиции Иерусалима более других интересовался убийствами именно этого рода, и потому он всегда отправлялся на места преступлений самолично, якобы для более полного ознакомления с подробностями дела — в интересах соблюдения законности в городе.

Но кроме собственно интереса для начальника полиции была и выгода. При докладах об убийствах из ревности ощущался дух своеобразного мужского единения, — а как иначе строить и укреплять те самые взаимоотношения, которые только и позволяют подчинённому не бояться за свою должность?

— Всё? — пренебрежительно-брезгливым тоном, обязательным для должностного лица с более высокой ступени иерархии, спросил наместник после того, как начальник полиции закончил перечисление случившихся в городе за прошедшие сутки безобразий. Всех, включая и убийства двух торговцев, погибших явно от разбойников, собиравших с торговцев дань помимо Римской Империи. Схватить этих всем известных властителей ночного Города «почему-то» — наместник усмехнулся — не удавалось. Было и новенькое: повадились в последние дни головы друг другу резать. Вот и сегодня: мать отр`езала голову сыну, жена — мужу, брат — брату, а четвёртая голова была отделена неизвестно кем. — Это всё?

— Нет, игемон, — сладко-многообещающе осклабился начальник полиции. — Этой ночью произошло весьма интересное убийство. Я бы сказал, необычное. И даже красивое.

— Двойное?.. Тройное?..

Начальник полиции загадочно поигрывал губами.

— Неужели… четверное? Она и их… трое? — деланно округлил глаза Пилат. А чего не округлить: трое одну — одновременно?

— Нет. К сожалению, одинарное. Но о-о-очень странное.

— Чем же? — якобы разочарованно спросил Пилат.

— А всем, — продолжал ухмыляться начальник полиции. — И местом, и способом, и орудием убийства… И тем, что убитый не только не опознан сразу, но и, похоже, не будет опознан никогда.

— Вот как? Почему?

— Убитый явно не из местных. Приезжий…

— Разве? — изобразил особую заинтересованность Пилат. Для этого понадобилось некоторое усилие: Пилат прекрасно знал, что любовник его жены — уроженец Рима. — Докладывай по порядку — и подробно.

— Сегодня в квартале развалин стражники наткнулись на следы крови и по ним вышли на труп…

«Был, был караул!..» — пропустило удар сердце Пилата.

— Они разве патрулируют развалины? — сглотнув, спросил Пилат.

— Вообще-то нет, — поднял бровь начальник полиции. — Но раз в неделю обязаны всё там осматривать. Просто спутали день обхода.

«Что значит—„спутали”? Так вызывали караул или нет?» — напрягся Пилат. Напрягся, но виду не подал.

— …Вызвали меня. Место пустынное, следы сохранились все. Труп был изувечен — голова размозжена настолько, что опознать труп не сможет никто. За исключением разве что жены — его или… хе! чужой. Скажем, по родинкам на теле. Жаль только, что в таких случаях жёны становятся смиренницами… чтоб их!.. и ничего не помнят. Итак, лишая труп головы, убийца, видимо, пытался скрыть нанесённые перед убийством побои.

«Побои? Какие побои? Ах, побои…» — усмехнулся про себя Пилат. И кивнул, тем побуждая начальника полиции к более быстрому ведению доклада.

— Он — не из местных, — продолжал начальник полиции, — это точно. Возьмём, к примеру, покрой хитона. А плащ! Да и сандалии такие делают только на побережье. Словом, вещи и там дорогие, а у нас — и вовсе не подступиться. Но в Городе ни один из состоятельных жителей ни в эту ночь, ни в предыдущую не пропадал. Это уже установлено. Следовательно, приезжий.

— Ограбление? — приподнял бровь Пилат.

— Нет, игемон. На поясе у трупа обнаружен кошелёк. Кстати, обилие находившегося в нём золота также позволяет предположить, что человек этот в деньгах не нуждается. Но, судя по изысканности одежды, он явно не торговец.

Пилат, всадник и сын торговца, поморщился.

— Стало быть, из благородных. Это плохо. Неприятностей не оберёмся, — старательно вздохнул Пилат. — А может, он… сын торговца? Это было бы лучше.

Пилат знал, что убитый действительно был сыном римского патриция, сенатора, но сыном незаконнорождённым, и, хотя отец ему благоволил, ни состояние отца, ни его положение унаследовать он не мог. Всё это — только для законных. Если что убитый и унаследовал, то одну только спесивую отцовскую кровь, болезненность тела и склонность к неразбавленному вину. И защиту: окажись труп опознан, неприятностей не оберётся не только Пилат — по понятным причинам, поскольку его заподозрят в убийстве из ревности, — но и начальник полиции. Как бы этому рогоносцу, одержимому идеей избиений любовников, подсказать ещё отчётливее, в каком исходе следствия все заинтересованы?..

— Кроме кошелька на трупе обнаружена дорогая застёжка хитона, что подтверждает убийство не с целью ограбления. Но, главное, — начальник полиции помедлил, искусно возбуждая любопытство, — короткий кинжал, которым этот человек был зарезан. Кинжал очень дорогой. Клинок короткий: вероятно, когда-то был сломан, затем перезаточен, сталь — старинная, дамасская, рукоять — чёрная, инкрустированная. Есть и другие особенности. Кинжал оставили в теле. У нас в Иерусалиме убивают и ради менее ценных вещиц, чем этот кинжал. А тут оставили.

— Может быть, убийцы боялись забрызгаться?

— Почему убийцы? Кинжал направляет всегда только одна рука — больше на рукояти не уместится, — с лёгкой интонацией поучения возразил начальник полиции. — Этот кинжал своей ценностью может рассказать о многом. Если бы действовал наёмный убийца, то он бы не устоял и в столь тихом месте этот кинжал бы вытащил — если потихоньку, то не забрызгаешься. Убивал, верно, не наёмник, а человек состоятельный. Лично. Неопытный. Такой дорогой и редкий кинжал — это улика. И притом главная. Указывающая на видное положение убийцы в обществе.

«Или, — подумал наместник, — он опытен и хладнокровен, и платили ему на том условии, чтобы кинжал этот в ране именно остался…»

— Итак, это убийство, — сказал Пилат, — не с целью ограбления… И не заказное — для устранения мешающего торговца. И не сведение счётов между разбойниками. Какова же причина?

— Остаётся только одна, — усмехнулся начальник полиции. — И притом известная от века. Вечная, как само мироздание. Ревность! Ревность мужа, прознавшего, что ему изменяет жена.

Наместник от такого вывода начальника полиции содрогнулся:

«А ревнивец, ясно — я! Опознают убитого — и мне конец. Выплывет всё—и шлюхи из кварталов, и что я — рогоносец, и что с женой справиться не могу, и переодевания… И почему я не забрал его кошелёк? И кинжал?»

— Иными словами, игемон, — доверительно продолжил начальник полиции, — полдела уже сделано. Если выявлен мотив — то за установлением имени мужа дело не станет. Вот и первая его примета: судя по размерам камня, которым жертве размозжили голову, — оскорблённый муж телесно весьма и весьма силён. Поди подними такую махину.

Пилат невольно попытался сжаться, тем пытаясь скрыть мощь своего тела. Но, поняв бессмысленность этой попытки, сделал вид, что поёжился от жуткой картины обезглавливания.

Хотя бы в начатках логики начальнику полиции отказать было нельзя. Действительно, когда Пилат впервые из послания некоего «доброжелателя» узнал о взаимоотношениях его жены с этим недопатрицием, первым его желанием было этого задохлика забить. Голыми руками. Забивать долго и для этой падали мучительно. В конце концов, изничтожение блудников — благо: здоровье нации со смертью этого бездельника и пьяни лишь укрепилось бы. Но со временем Пилат к неверности своей жены стал относиться ровнее, раздражаясь только при её двусмысленных замечаниях, что-де на свете нет ни одного такого замечательного мужчины, как он, её законный муж — чмок! чмок! — и повелитель.

— Оскорблённый муж? — повторил вслед за начальником полиции Пилат. — Ревность?.. Как ты себе это представляешь? Он, приезжий, успел нарушить семейный покой какого-нибудь местного еврея?

— Нет, — брезгливо скривил губы начальник полиции. — Это — сомнительно. Сейчас у наших жён в моде — наиближайшие соседи. Р`овня. А этот — приезжий. С севера. Возможно даже римлянин.

— С севера? Римлянин? С чего ты взял? Ведь труп не опознан.

— Кожа, — сказал начальник полиции, — точнее, её оттенок. Она выдаёт не африканское, не египетское и не семитское происхождение. Следовательно…

«Точно, — вновь внутренне содрогнулся Понтий Пилат. — Но ведь не сдирать же мне было с него там, в темноте, ещё и кожу?..»

— Но ведь чей-то супружеский покой он всё-таки нарушил?

— Сдаётся мне, — хитро прищурился начальник полиции, — что насладился он не в нашем городе. Скорее всего, там, откуда прибыл. — («Точно», — и сердце наместника пропустило удар.) — Там его и застукали. Он, спасая жизнь, бежал сюда. Его преследовали, наконец выследили, каким-то образом заманили в кварталы развалин. А здесь его, предварительно избив, — а били долго — муж всё-таки настоящий мужчина! — наконец зарезали. Как свинью на финикийском жертвеннике.

«Нет, он — не их … — облегчённо вздохнув, подумал оскорблённый Пилат. — Но — каков сказочник! Прямо поэт… Пустобрёх! И к словам этого осла я прислушиваюсь каждое утро!..»

А вслух сказал:

— Ты, как всегда, прозорлив. Всякий раз удивляюсь глубине твоей мысли и верности выводов. Таким и должен быть римский гражданин, всадник и начальник полиции. Но как же стало известно, что его прежде избивали — и притом долго?

— А как же ещё иначе? — искренно изумился начальник полиции.

Пилат задумчиво разглядывал начальника полиции, державшегося на своём месте, как теперь выяснялось, только умением забавлять наместников анекдотами по поводу творящихся в городе безобразий.

«А ведь и ему жена изменяет… Начальнику полиции! Ну уж если женщины изменяют тому, кто лучше всех знает все и всяческие тайны, то… Женщины — это… Это… Слов нет, кто они…» — Пилат облегчённо вздохнул. Что и говорить, становится легче от мысли, что ты не один такой.

— Говоришь, таких надо избивать? Для начала? — спросил Понтий Пилат.

— Разумеется, — очень серьёзно сказал начальник полиции. — Иначе муж — не мужчина.

На лице у Пилата не шевельнулся ни один мускул.

— Правильно, — сказал он. — Ты — тонкий знаток людей. Имея таких начальников полиции, Вечный Рим может быть спокоен за торжество справедливости в своих провинциях… А что ещё подтверждает, что муж — настоящий мужчина? — спросил он.

— Да всё! — горячо отозвался начальник полиции. — Там же все стены перемазаны кровью! Как эти пятна там появились? Значит, его для начала били — а уж убили потом, напоследок, уже насладившись. А пятна, так это его об стены — мордой! мордой!! мордой!!!

Наместник позволил себе улыбнуться. Снисходительно.

— А точнее? — ехидно спросил Пилат.

И подумал:

«Гений сыска… Нет, никогда он не выяснит — ничего».

В руках начальника полиции появился небольшой свиток.

— Я принёс план места — известно, как вас интересует законность на улицах нашего города и, следовательно, все детали проводимых расследований. Вот здесь, — ткнул он пальцем, — на более широкой улице всё и началось. Это следует из того, что на самой улице избивать удобнее, проулок слишком узкий. Схватили его рядом, на той же улице. Это следует из того, что там нами обнаружен вот этот талисман…

И начальник полиции протянул Пилату египетский знак жизненной силы — почти крест, только с каплевидным отверстием в верхней части. Знак был усеян мельчайшими чуть голубоватыми камнями — бриллиантами или египетскими под них подделками. Где-где, а в Египте умели делать фальшивки, принимаемые толпой за предел совершенства.

Пилат повертел амулет в руках. Что-то шевельнулось в его памяти, но, как и в случае с рукоятью кинжала, дальше этого дело не пошло.

— Найден, где стоит крестик, — подсказал начальник полиции.

Пилат нашёл на плане это место. Оно было ещё до поворота в проулок. Интересно… Пилату почему-то до сих пор казалось, что убитого вели по проулку — навстречу. А получается, что тем же, что и Пилата, путём. Тем же путём… Тем же путём?..

— Убитый был крепким мужчиной? — играл роль несведущего наместник.

— Нет, игемон, — мотнул головой начальник полиции, — задохлик. Судя по всему, вино пьёт неразбавленным.

— Задохлик? И — знак жизненной силы?

— Именно ущербные больше всего и любят амулеты. Кольца и прочее. А ещё шлюхи и воры. Вот вы же, игемон, ничего такого не носите. Всё сходится: знак жизненной силы — его.

— Красивая вещица, — сказал наместник, подушечкой большого пальца насторожённо оглаживая оправы камней. Сердце опять пропустило удар. — Приятно в руках держать… Ну да я ещё не настолько ослаб, чтобы обзаводиться подобными… подпорками.

— Примите его в дар от… нашего учреждения. В интересах следствия, — изогнулся начальник полиции.

Пилат укола не почувствовал и, благосклонно кивнув, положил египетский знак на стоявший рядом с креслом инкрустированный столик.

— Продолжай, — сказал наместник. — Итак, бить начали на широкой улице. Что же было потом?

— Потом каким-то образом убитый оказался у стены, и здесь его уже стали бить о стену морд… головой. Боль придала убитому силы, он вырвался и попытался убежать. Через проулок. Чтобы раствориться в темноте. Потому что на более широкой, а потому светлой улице это ему вряд ли бы удалось.

«Осёл! Луна только-только взошла!»

— Уйти, понятно, ему не удалось, а как схватили — тут же с размаху о стену — там пятно тоже сохранилось. Видимо, он споткнулся и упал на колени — пятно там расположено ниже, чем на уличной стене. Потом любовника вытащили на улицу и, видимо, уже бесчувственного бросили на всякий случай подальше от проулка…

«А ведь опять угадал, — опасливо подумал Пилат. — Опять! Всё верно».

— Великолепно! — на лице наместника появилось выражение восторга. — По небольшим деталям восстановить картину происшедшего! Но что же было потом?

— Потом, когда надоело, отволокли в развалины дома. И напоследок — камнем.

— Но волокли ещё живым?

— Конечно! А в чём иначе удовольствие? Какой был смысл зарезанного волочить так далеко? Если хотели просто с улицы убрать, то достаточно было затащить в развалины ближайшего дома. Но нет, труп обнаружен аж за четыре дома! Следовательно, убитый был ещё жив и муж насладился напоследок ещё и тем, что в кровь изодрал ему всю рожу. Это было тем для любовника больнее, что лицо его, по всей видимости, уже и без того представляло собой сплошной болезненный синяк. Всё просто.

— Да, — тяжело вздохнув, согласился Пилат. — Всё просто. И всё понятно. В жизни нет ничего случайного — всё закономерно. И каждый след имеет своё происхождение и объяснение. И цель. Столп и основание сыскного дела.

— Совершенно верно, игемон. Это логика всякого расследования: каждое движение имеет свою цель. Случайности, может быть, и бывают — в жизни. Но не в преступлениях! Любое отклонение преступника от кратчайших путей есть самый прямой к нему путь. Труп от пятен под стеной тащили несколько домов отнюдь не случайно, следовательно, убитый был ещё не труп. Кстати, вся эта казнь, — проявление чувств, что лишний раз подтверждает предположение об убийстве из ревности. Следовательно, убийца женат. По крайней мере, больше месяца. Или недели.

— Он — военный? — осторожно спросил Пилат.

— Сомнительно, — сказал начальник полиции. — Военные хорошее оружие ценят: просто так дамасский клинок бросить попросту не в состоянии. Хотя… Нет, напротив, он — военный: они точно знают, что, вытащив клинок из раны, непременно забрызгаешься. Или какой-нибудь чиновник, бывший когда-то военным.

«Сволочь! — напрягся Понтий Пилат. — Опять угадывает! Но почему, почему он всё время угадывает?»

— Женат. Физически силён. Не иерусалимлянин. Военный или бывший военный. Осталось обыскать все постоялые дворы. Приказ уже отдан.

— А если он в ту же ночь из города бежал?

— Ворота заперты. Не прошёл бы.

— А утром, когда ворота отпирают?

— Это — может быть, — согласился начальник полиции. — Как возможно и то, что ни в каких постоялых дворах он не останавливался… Если так, то это интересно вдвойне. Убийца или сам хорошо знает Иерусалим, то есть живал здесь и прежде, или кого-то нанимал в проводники. Ведь убитого заманили в самое, пожалуй, удобное в Иерусалиме место — для отмщения. Убить просто можно было где угодно… — Начальник полиции мстительно усмехнулся. — Ищут также и того, кто мог быть ему проводником. Это, вероятно, кто-то из тех, кто шатается по базару. Если не найдут — значит, убийца хорошо знает город. Тогда тем более его найдём.

«В самом деле, они хорошо знают не только меня, но и город…» — подумал Пилат.

— Если найдут проводника, допросить и сообщить результаты, — приказал наместник.

— Всенепременно, — вытянулся начальник полиции.

«А ведь не мог он быть без прислуги! — вдруг догадался Пилат. — Расскажи он, кто мне этот ублюдок — и мне конец…»

Пилат поёжился и спросил:

— А разве никто убитого не хватился? Ведь должен же был за ним кто-то… убирать?

Начальник полиции махнул рукой.

— Конечно, такие в одиночку путешествуют редко. Но если и был слуга, то наверняка убит. Вон сколько неопознанных. Так что муж позаботился. Муж явно не глуп, догадался об этом сразу.

Пилат чуть нахмурился, но кивнул.

— И ещё… — Пилат было замялся, но всё-таки решился — Ты сказал, что муж крепкий, сильный и мужественный. А этот — задохлик и пьянь. Почему же женщина всё-таки предпочла его? Почему? Может быть, у него… кхе-кхе!.. грандиозных размеров?

— Совершенно греческий, — деловито отозвался начальник полиции, намекая на более чем скромное мужское «достоинство» статуй знаменитых греческих мастеров. — Я специально поинтересовался.

«Занятно, — подумал Пилат. — Чем же он тогда меня… ценнее?.. Как бы это узнать?..»

После завершения утренних докладов у наместника наступало время завтрака с супругой. Прекрасная Уна была, как и всегда с тех пор как у неё появился этот задохлик, весела и иронична.

— Ты чем-то озабочен… милый? — спросила Уна.

Говорить «милый» мужу, которому изменяет! И эта её весёлость! Судя по обычности её настроения, об убийстве своего возлюбленного она ещё не знала. Узнать, конечно, было неоткуда, но… Где же знаменитые женские предчувствия?

— Озабочен? С чего ты взяла? — спросил он.

— У тебя складочка — вот здесь, — и Уна словно указала где— губами.

— Дела службы, — уклончиво ответил Пилат. — Не то что складки, а поседеешь и полысеешь. Одновременно.

— Ха-ха! Ты остроумный… мужчинка. Уна тебя обожает, — и Уна чмокнула перед собой воздух.

«Вот стерва, — подумал Пилат. — Вот бы кого об стену — мордой!» — Пилата вообще с некоторых пор стала раздражать женина манера говорить о себе как о ком-то постороннем. Хотя при первой встрече эта манера ему понравилась.

— Обожаешь?.. Кстати, что новенького… в жизни богов? — спросил он.

Уна была набожна чрезвычайно. Она почитала столь многих богов, пристрастия её настолько часто менялись, что Пилат в них путался. Единственное, что он знал точно, что почему-то даже здесь, в провинции, у неё в фав`оре всякий раз оказывалось именно то божество, которое было в моде в высшем свете Рима. Вестников ли она принимала, или расстояния не были для неё преградой, но угадывала она всегда.

— А вот богов трогать не надо!!! — истерично повысила голос жена, сделавшись в один миг строгой. — Богов — не трогай! Смотри, накажут! За непочтительность. Не простят! Нет!

— Тебе же они прощают твои измены? Значит, и мне простят мою непочтительность.

— Какие измены, несчастный?! — переходя уже почти на визг, заголосила Уна. — Кто тебе изменяет? Как ты смеешь так об Уне даже думать?!

— Я про богов. То одному ты преданна, то другому… Прежний-то не обижается? Которому ты, получается, изменила?

Уна нахмурилась.

— Уна им всем в своём роде верна. Помнит каждого во всех… подробностях, — вся преисполненная сарказма, сказала она двусмыслицу — отлично понимая тот единственный смысл, ради которого эта якобы двусмыслица произносилась.

Особенности её интонаций объяснялись ещё и тем, что она знала: мужу известно про её неверность. Хотя он, ради сохранения брака и, соответственно, власти, и делал вид, что ровным счётом ни о чём не догадывается. Одно из наслаждений Уны в том и состояло, чтобы изводить якобы ничего не понимающего мужа двусмыслицами. Если чего Пилат не знал, так это того, что Уна считала изведение мужа нравственным долгом — великолепный для всадника, занимавшего должность наместника, повод поупражняться во владении своим лицом. Жизнь — игра, и наверху оказывается лучший из актёров! Только они остаются в истории.

Ещё она наслаждалась тем, что беспрестанно напоминала о его несравненно более низком, чем у неё, происхождении. Она — патрицианского рода, на протяжении веков все её предки занимали видные места в сенате, становились консулами, возглавляли легионы в важнейших походах против врагов Рима и познали главное: что наивысшее в жизни наслаждение — въехать во врата Рима во главе триумфальной процессии. Пилат же был обыкновенным всадником и, в силу своего происхождения, не мог мечтать не то что об императорстве, но даже о должности наместника. Во всяком случае, не мог мечтать без неё.

— Уна им всем в своём роде верна, — повторила жена. — Боги если и ревнивы, то вовсе не мелочно, как вы, ничтожные люди. И если у кого-нибудь из богов возникнет во мне потребность, то он найдёт способ, чтобы Уна, — на её лице появилась усмешка, подчёркивающая очередную двусмысленность, — оказалась перед ним… на коленях. В любом месте и в любое время.

Понтиец в Пилате поморщился. Муж и вовсе сжал кулаки.

— Но ведь есть же в этой жизни что-то истинное? Чему нельзя изменять?

— Истина? — ещё саркастичней усмехнулась Уна. — А чт`о есть истина?

«Истина — это то, что вот-вот ты получишь пренеприятнейшее известие! И пакостную твою улыбочку оно сотрёт!» — разглядывая свою поразительно красивую жену, подумал Понтий Пилат — и усмехнулся тоже саркастически.

Но усмешку с лица его непременно бы стёрло — знай он побольше о её, своей жены, тайной жизни.

Когда Уна выверенной поколениями предков горделивой поступью удалилась, Пилат вышел в колоннаду.

«Что же, в конечном счёте, получается? Этот осёл уверен, что убийство совершено из ревности. Что ж, видимость создавалась именно этого. И он попался. Да, в каком-то смысле он прозорлив… А из ревности любовника жены убить могу только я. Но не просто, а на пути к гетерам… Но почему именно в том проулке?..»

Пилат потёр лоб ладонью.

«Вот именно потому, что там не ходит никто. Ведь эту скотину надо было держать — значит, их было трое… Нет, двоих на такого задохлика вполне достаточно. Один пугал кинжалом — и этот трус не сопротивлялся, иначе бы я услышал. А другой тем временем прислушивался, не приближаюсь ли я… Как же всё было точно рассчитано! Несколько секунд всякий даже с кинжалом в спине на ногах продержится… Но не просто, а попытается от убийц убраться подальше. А тут — навстречу я… Это же надо! Умереть, обнимая в темноте мужа своей любовницы! Поистине — жуткая смерть!.. Смерть смертей!

Мне недоставало лишь малого — поцеловать его в лобик, — саркастически усмехнулся Пилат. — А ему — попросить у меня прощения. И перед уходом навсегда — прослезиться. Чтобы богини мести не преследовали его род и потомков. Если они, потомки, у него, такого греческого, есть…

Что это — всё случившееся?

Комедия?!

Или — трагедия?!»

Пилат со злостью ударил кулаком по колонне.

«Уж не станет ли этот со мной случай новым сюжетом для классических трагедий?..

Представляю, как я через пару веков буду выглядеть на сцене: обнимаюсь с трупом, говорю что-нибудь возвышенное, историческое… А помолчав, разражаюсь затяжным речитативом о неверности и коварстве женского рода. А потом и о бренности жизни вообще… И кто знает, не заколют ли поэты и меня тем же самым кинжалом?! Интересно, куда?»

Пилат непроизвольно приложил руку к сердцу, туда, куда на сцене герой себя обычно закалывал.

«Потом, откуда ни возьмись из-за кулис выворачивается жена, безутешно плачет над нашими телами, кается во всём, и… тоже закалывается! Горы трупов, реки крови, хор стенает, толпа рыдает, многие женщины в истерике!.. Нет, какой позор! Какой позор!»

Пилат, обхватив голову руками, от стыда аж зарычал.

«Неужели сбудутся слова того прозорливца, и память обо мне останется в веках?! Какой стыд остаться в истории именно по этому жалкому поводу!! Они оба — патрицианского рода, а между ними один — я! Всадник, верх мечтаний которого — собирать мыт, эти бесконечные потоки денег! Всадник, который, однако, прыгнул выше головы — стал префектом, почти наместником, стал чинить суд и расправу. Вот и наказание рока для выскочки — обниматься с трупом возлюбленного жены! Да ещё, как актёр, — в комедиантском тряпье торгаша!!!»

Пилат вновь с силой ударил кулаком по колонне раз, другой… Боль от ударов напомнила, что происходящее не сон и весь этот стыд, действительно, его.

«Дважды переодетый! Актёришка — не только ночью, но и днём!! Дважды перелицованный!.. Но всё равно — себя потерявший!»

— Да будь они прокляты, эти дворцы! — нет, не закричал, а всего лишь прошептал префект Империи Понтий Пилат, воображавший себя, сообразно желаниям жены, наместником.

«Герострат! — предоставила память имя, которое не мог не вспомнить всякий, прошедший через риторские схолы. — Но Герострат так хотел остаться в истории, что ему было всё равно, какой ради этого перенести позор. И не посовестился поднять руку даже на божество! Сжёг такой храм — самой Артемиды! Лунную богиню не пожалел! Хозяйку ночи! И любви! Может, всё-таки есть что-то самоценное в этой памяти потомков?!.. Может, позор лучше, чем полное забвение? Кто помнит моего деда или прадеда? Никто. Как будто они и не жили никогда…» — так думал Пилат, впрочем, не обольщаясь: эти его мысли, порождённые обязательным в Империи образованием, были утешением лишь внешним…

«Нет! Не останусь! Не бывать тому! Им меня не опозорить!»

— Кинжал!!! — неожиданно для себя вслух воскликнул Пилат. — Я его где-то видел!

Пилат, найдя повод забыть о своей судьбе в веках, изо всех сил пытался вспомнить.

— А вдруг кинжал — мой?! А почему бы и нет? Только так и случается у тех, кто остаётся в комедиях!

Пилат бросился во внутренние покои, к той стене, на которой была развешана обязательная для каждого дворца коллекция оружия. Собрана она была предшественником Пилата. Или предшественником этого предшественника. Он, видимо, тяготился пребыванием в Городе, поэтому ничего ценного не вывесил; заботился же лишь о том, чтобы все предметы составляли геометрически правильный узор. Эту правильность, и позволявшую заметить исчезновение даже малейшего из предметов, Пилат не нарушил, разве что удалил несколько копий, вид которых почему-то особенно раздражал Уну.

Нет, всё на первый взгляд было на месте.

Чёрная инкрустированная рукоять с белой на ней полосой приметна, однако где и когда он её видел, Пилат вспомнить не мог.

«Надо будет приказать этому ослу доставить кинжал во дворец. Он мне его отдаст, как отдал знак жизненной силы — и всё канет в Лету… Нет, не надо никаких напоминаний — опасно. Да и кинжал дорогой, такие исчезают сами собой. Как у них вообще всё исчезает…

А может, и правда, они ожидали, что я кинжал узн`аю, от удивления выхвачу его из раны и весь при этом перепачкаюсь в крови?.. А тут и стражники! С факелами! В их свете я узна`ю труп, вспоминаю о его папеньке, представляю те кары, которые на меня обрушиваются от жены, — и кончаю с собой?.. Как актёр на сцене?!»

Пилат по колоннаде уже не ходил, а метался. Ему хотелось схватить что-нибудь и с размаху размозжить об колонну.

Но Пилат давно уже понял: в голове если и становится ясно от ударов, то вовсе не от тех, которые наносишь себе сам.

Обсудить! Надо с кем-нибудь случившееся обсудить!

«С кем? Только — с Киником. Вот и получается, что когда трудно, остаётся один он, Киник… Надо к нему идти. Но нет, не сегодня. Лучше завтра».

глава III месть

И в следующую после убийства ночь наместник Империи всадник Понтийский Пилат спал плохо — труп, подсвеченный мертвенно-холодным сиянием луны, не отступал.

«Кто — меня?.. Так? — первое, о чём подумал Понтий Пилат, проснувшись. — Они себя непременно проявят: начавший наступление остановиться не может. Но в каких именно поступках?.. Ясно одно — в поступках из ряда вон… Надо расспрашивать начальника полиции обо всём необыкновенном, происходящем в городе… С ночным караулом какая-то тайна: начальник полиции о нём не знает, а они, меня не застав, затаились… Но можно расспросить начальника охраны, не происходило ли чего в самом дворце?.. И, пожалуй… да, необходимо всё-таки посоветоваться с Киником… И — сопротивляться! сопротивляться! сопротивляться!»

Наместник резко поднялся с ложа, выхватил из развешанной коллекции оружия германский меч, самый из всех тяжёлый, и, выйдя в колоннаду, занялся отработкой приёмов одиночного оборонительного боя.

Когда запыхавшийся наместник вернулся во внутренние покои, ему доложили, что начальник полиции уже прибыл для доклада. Как обычно.

Доложили и о супруге, пожелавшей при докладе поприсутствовать.

«Зашевелилась… мегера. Не явился твой задохлик — забеспокоилась…» — злорадно усмехнулся наместник.

Вообще-то в её намерении присутствовать при докладе не было ровным счётом ничего необычного — как и все женщины, она была более чем неравнодушна к сплетням. Однако возможности узнавать тайны города у неё были ограничены: как и у всякой женщины, умной или хотя бы получившей приличное образование, подруг у неё не было. А в Иерусалиме, где по долгу службы наместник со своей молодой женой оказывались лишь наездом, Уна и вовсе, похоже, не успела обзавестись даже знакомыми дамами. Рабынь-служанок она привозила с собой, но поскольку родственниц здесь у них не было, то и о городских происшествиях они разузнавали не скоро. Поэтому желание Уны присутствовать на утренних докладах начальника полиции было Пилату понятно.

Желания — одно, но их исполнение — дело другое. Были две причины, по которым Уне не удавалось быть на всех докладах. Во-первых, спала она часто допоздна. Даже до полудня, как, например, вчера, когда был убит её любовник. Во-вторых, сам наместник не любил, чтобы она приходила: из-за её присутствия отчёт об очередном убийстве из ревности получался скомканным, умозрительное расследование и вовсе становилось невозможным. Поэтому, зная пристрастие жены подниматься поздно, наместник назначал доклад начальника полиции утром пораньше.

Но сегодня Уна поднялась настолько рано, что ещё задолго до начала доклада сообщила, что присутствовать намеревается.

«Так ли ещё запляшешь…» — злорадно усмехнулся наместник.

Да, сегодняшний доклад обещал быть не только интересным, но и утончённо приятным. Ещё бы! Кому не в удовольствие присутствовать при воздаянии неверной жене, когда она, то веря, то не веря, будет угадывать: жив ещё её возлюбленный или нет? Да, именно угадывать, — ведь выдумать повод рассмотреть труп не удастся даже Уне. Да он, верно, уже и закопан.

— Пригласить! — потерев руки, приказал наместник присланному Уной рабу.

Когда Уна вошла в зал, наместник с удовольствием заметил, что глаза у жены были воспалены.

«Хе-хе, бессонница?!»

Впрочем, застывшее лицо наместника, с искусством, вполне соответствующим его высокой должности, уже выражало полное бесстрастие.

Как и положено добропорядочной имперской супруге, Уна поцеловала руку мужа. А уж он-то руку не отдёрнул — как это обычно непроизвольно получалось! Но она этой милости, похоже, не заметила.

— Как ты спал… милый? — с интонацией, которую в супружестве обычно считают ласковой, спросила Уна.

Наместник Империи был солдатом (в особенности сейчас, когда ещё не остыл от упражнений с мечом) и, как всякий солдат, ценил слова только прямые и откровенные — хотя и знал о в большинстве случаев неполезности прямоты. Он уж было собрался ответить… прямо и откровенно… так ответить… прямо… Эх, если бы не вошёл в этот момент начальник полиции!

Поклонившись — почему-то он сейчас напомнил Пилату паука, — начальник полиции начал с событий малозначительных: волнений домохозяек в связи с повышением цен на рынке; выходок священников; мнимодобродетельных акций сект, враждебных ко всем, кроме самих себя; грызущихся между собой очередных пророков, пугавших близостью конца света; грабежей и убийств; ещё одного скандала, связанного с махинациями на гипподроме; очередной отрезанной головы; пришествия очередного Мессии — местная толпа верила, что с его помощью они поставят на колени весь мир, и всеми будут править они, евреи, вернее, будут собой осчастливливать. Словом, всё как всегда. Скукотища. Выть хочется.

— Ой, как Уне интересно! — время от времени повторяла Уна холодно-восторженным тоном. — Как интересно!! Какая в Иерусалиме интересная жизнь!! О! Узнавать, как всё было на самом деле! Все-все тайны! Тщательно скрываемые! Тайна в жизни человека! Как это важно! Как интересно! И как это прекрасно: помогать несправедливо обиженным! Как Уна завидует вам, мужчинам! — умалялась наместница и всё больше проступала женщина.

— Полиция никогда не ошибается! — расправил плечи начальник полиции.

«Как только он на ней женился? — подумал, однако, он, из последних сил сохраняя невозмутимость под откровенным взглядом внутренне развращённой женщины. — Впрочем, красота всегда покрывала всё… Не зря она заговорила о тайне в жизни. Какую тайну она тщательно скрывает?»

Начальник полиции понимал, что слова Уны, обращённые, казалось бы, только к нему, начальнику полиции, на самом деле были колкостью, предназначенной для мужа. Сейчас Уна, восхищаясь должностью, которую её муж никогда на протяжении карьеры не занимал, хотела, видимо, Пилата унизить.

— Как это прекрасно! — погружалась во всё больший восторг Уна. — Никогда не ошибаться! Никогда! Вы, вы… — Уна закатила глаза — как будто созерцая богов-небожителей.

Начальник полиции не выдержал — и расправил плечи ещё больше. И втянул живот. И даже, как показалось Пилату, зарделся. И руки сложил как-то особенно, по-паучьи.

«Ну и осёл, осёл и есть, — глядя на начальника полиции, подумал Пилат. — Паукоосёл… Ослопаук…»

Наместник прекрасно понимал, что жена, как всегда, ломала комедию. Она, плоть от плоти потомственных правителей Рима, сама же ему в своё время и объясняла смысл восклицаний: сначала расстелись, стань ничем, затем — ударь, а далее, если ещё не покорённый поддался — то по потребности этой холуйской души.

Если он, Пилат, тоже сейчас играет роль — образцового супруга, так это вынужденно. Как наместник, как должностное лицо Рима, он просто обязан являть собой не только силу и власть, не только принцип справедливости в интересах благословенной богами Империи, но и образец нравственности — семейной прежде всего.

— А какое из происшествий вам показалось особенно интересным на этой неделе? — прощебетала Уна, рядом с начальником полиции всё более и более умаляясь, казалось, даже в размерах.

«Ты ещё выгнись, — подумал наместник. — Встань на четвереньки и покажи, как ты умеешь это делать… Давай-давай, не стесняйся…»

— Самое интересное — это любовь, — начальник полиции даже развернулся в сторону Уны. — Женщины пробуждают в мужчине зверя, и мужчины начинают друг друга убивать. Есть в этом нечто… нечто вечное. Как красота женщин, — и начальник полиции поклонился Уне.

— Уж не хотите ли вы сказать, что во всём виноваты мы, женщины? — опустила ресницы Уна. — А нам и перечить не сметь?..

«А ведь, если понадобится, она этого осла, не дрогнув, прикажет казнить. Или… сделает любовником, — без всякого раздражения, как-то разом устав, думал наместник. — Тем более что место освободилось… Почему бы и не этот? Чем он хуже рабов-конюхов, с которыми столь часто услаждаются эти римские аристократки?.. Такое же животное… А себе самой выбор именно его она объяснит… служением возмездия. Ради погибшего возлюбленного… Дескать, а как иначе расследование ускорить? Служение любви… А на ложе этого осла совокупление будет не прелюбодеянием, а священнодействием торжествующей справедливости. Прослезиться можно. Она — сама добродетель!.. Ну и су… — Пилат еле сдержался, чтобы не выругаться. — Паучиха!»

Пилат прислушался к разговору. Речь шла о странной моде последних дней — обезглавливании жертв.

«Как, однако, удачно, — подумал Пилат, — что тогда в этих развалинах потерял голову не я… Да… А вот кожу, однако, содрать всё-таки было надо… Как со змеи — чулком… И ей преподнести… Подарок подарков… В придачу к голове…»

— Женщины очаровательны, — продолжал вытанцовывать начальник полиции. Но, перехватив жёсткий, как бы сдирающий кожу, взгляд Пилата, осёкся.

И задумался.

А хорошо подумав, тему разговора решил переменить. Всеми силами стараясь не замечать многообещающий взгляд Уны, начальник полиции обратился уже к наместнику:

— Что касается вчерашнего дела, то розыски уже начали давать определённые результаты. Обнаружен один очень подозрительный римлянин. Римлянин настоящий — уроженец Величайшего из Городов.

На лице Уны отразилось неподдельное беспокойство. И даже ужас.

— Римлянин? — задохнувшись, спросила она. — Убит?!

— Почему ты так решила? — не утерпел наместник. — Трупы не бывают подозрительными. Да и говорят о них не «римлянин», а «убитый».

— Он же сказал, — закусив губу, нахмурилась Уна, — «обнаружен».

— И что? Всего лишь: «обнаружен». Но — подозрительный. Поскольку трупы подозрительными не бывают — все они одинаковые, — следовательно, римлянин живой. Думать надо. Головой. Если она, конечно, есть.

Уна с видимым облегчением вздохнула:

— Куда нам, женщинам, до вашей, мужчин, силы ума, — игриво улыбнулась она в сторону начальника полиции. — Просто Уна беспокоится за каждую живую душу. Так что же этот подозрительный римлянин? Чем он так «подозрителен»? Тем, что, подобно моему мужу, не любит женщин?

«Вот женщин — то я как раз и люблю», — чуть было не дал сдачи Понтий Пилат.

Но — сдержался. И даже благосклонно кивнул, тем показывая начальнику полиции, что оскорбительный намёк жены был лишь утончённой шуткой.

— Нет, — ответил начальник полиции, не проявив усмешку даже в уголках рта, — этим он не странен. Странен он скорее наличием непрошибаемого алиби. Редкое явление.

— Вот это Уна понять может, — оживилась наместница. — Если речь идёт об алиби, значит, его подозревают в преступлении. Поскольку в этом городе может оказаться римлянин только состоятельный, то грабёж — это не его. Остаётся: или преступление против императора — да продлятся его, божественного, дни! — или убийство из ревности. Уна угадала?

— Вы могли бы стать лучшим моим сотрудником, — склонил голову начальник полиции. — Какая проницательность! Именно так. Он подозревается в убийстве из ревности, которое было совершено прошлой ночью.

— Как интересно! — задохнулась Уна. — Опять кого-нибудь убили?

— Да, — кивнул начальник полиции. — Убили. Римлянина.

— Так его всё-таки убили? — подалась вперёд Уна.

Наместник знал, что болезненная новость ранит тем больнее, чем меньше её ожидают. Или когда разрушается поданная надежда. Следовательно, надежду нужно в Уне время от времени возрождать.

— Дорогая, только подозревают, — выждав сколько возможно, вмешался Пилат. — Всего лишь подозревают. Может, он и не римлянин. Не волнуйся, пожалуйста. Вообще, с какой стати тебе так волноваться? Ты нам не объяснишь?

Уна нашлась не сразу.

— Жалко: человек ведь. А людей надо любить, — назидательный взгляд Уны был трезв и холоден. — Тем более соотечественников. В этой дикой провинции. — Она взглянула на начальника полиции — А почему «подозревают»? Есть основание сомневаться? А как узнали, что римлянин?

— Потому что его кожа напоминает по оттенку кожу римлянина, — вставил-таки начальник полиции.

— При чём тут кожа? Разве трудно узнать римский нос? Римский профиль? И вообще разве можно римлянина с кем-нибудь спутать? С какой стати его узнавать по коже?

— Разумеется, римлянина невозможно спутать ни с кем, — начальник полиции ехидничал потому, что хотя он и числился подобно Понтию Пилату римским гражданином, в своих предках римлян найти бы не сумел. — Если у того римлянина нос есть. И вообще профиль.

— Я не понимаю… — растерянно сказала Уна. — У всякого человека есть нос и профиль… Разве не так?

«Может, она играет не только восторженность, но и растерянность тоже? Вдруг она всё про убийство уже знает? — вдруг мелькнуло в голове Пилата. — Ведь где-то каким-то образом они встречаются! Сегодня не встретились — вот она и выяснила… Нет, не может быть. Такая искренность…»

— Нос и профиль есть у всякого человека. Это так. Но только… при жизни. А у некоторых нос исчезает ещё при жизни. Ха-ха! — начальник полиции, довольный своей остротой, рассмеялся. И даже потёр руки.

— Не сметь тянуть! — на этот раз властно, без игры в преклонение перед «небожителем», приказала Уна, единственная дочь римского патриция. — У него украли голову?

— У трупа, — тут же вытянулся начальник полиции, — голова не то чтобы отсутствует, но… словом… Словом, её размозжили настолько, что труп опознать невозможно.

Уна потрясённо ахнула.

— Размозжили?.. Голову?.. Зачем? Невозможно опознать?.. А какой… он? Плотный? Худой?

— Худой, — кивнул начальник полиции. — Я бы сказал, чрезмерно. Болезненный.

— Разве? Выше среднего роста? Римского, я имею в виду?

— Обычного роста, — ответил начальник полиции.

— А одет… с достоинством?

— Да, вещи дорогие. Исчез кто-нибудь из вам известных? — деловито поинтересовался он.

— Нет-нет, — поспешно отстранилась Уна. — Просто Уна пытается ускорить ответы. Ведь убийства — это всегда так интересно.

— Главное — подробности, — вмешался наместник. — Собственно, подробности и доставляют наслаждение.

— Да-да, — нахмурилась Уна. — Голова изуродована, но есть кожа…

— Представляешь, — криво усмехнулся наместник. — А если бы кожу содрали?! Жена бы не узнала. Представляешь? Человек без кожи… Мясо… Оно когда-то обнимало…

Уна содрогнулась.

— А любовница узнала бы? Если бы увидела так, без кожи? — медово улыбнулся жене наместник. — Как думаешь?

— Уне ясно, — сумев взять себя в руки, сказала Уна. — Неужели ничего другого кроме кожи у человека не осталось?

— Почему же? Осталось, — и начальник полиции стал перечислять — Кошелёк, полный золота, оставили на поясе. Сандалии, какие у нас в Иерусалиме не делают, тоже при нём… Потом, перед умерщвлением его долго били…

— Что?! — почти вскрикнула Уна. — Его ещё и били? Кто? Кто… приказал?

— Успокойся, дорогая, — сказал наместник. — Это чужой нам человек. И, по всей видимости, очень скверный. Он может быть интересен только скверным женщинам.

— Ты-то откуда знаешь, что он скверный? — скривилась всегда удивлявшая своей красотой Уна. — Может быть, ты его опознал? Знал ещё при жизни?

Наместник разозлился. Эта женщина совсем от горя потеряла голову. Она себя изобличает слишком явно. Её надо отсюда удалить. И как можно скорее.

Но пока наместник придумывал сколь-нибудь приличный повод, не умаляющий принципа власти, Уна опять повернулась к начальнику полиции.

— Что, разве есть основания полагать, что он скверный?

— Есть, — сухо ответил начальник полиции. — Страсть… быть «милашкой».

— Что-о? — Уна изумилась настолько, что даже привстала. — Его что, перед тем как убить, ещё и изнасиловали?!

— Зачем насиловать? — усмехнулся начальник полиции. — Он сам. Просто у него пристрастия такие. Он не только накануне, но и вообще… давно.

Уна окаменела.

— Как… узнали? — хрипло спросила она.

— Как? Пригляделись. Заглянули… ну, в общем, произвели тщательный осмотр трупа, — криво усмехнулся начальник полиции.

Уна, отвернувшись от начальника полиции так, чтобы её лицо видел только Пилат, закрыла глаза. Пилату казалось — только казалось? — что она непроизвольно еле слышно повторяет:

— Не может быть… Не может быть… Нет, это невозможно…

Наместник внутренне смеялся. Нет, он хохотал. Он просто рыдал от приступов гомерического хохота — хотя внешне оставался совершенно спокоен.

Вот, оказывается, какие выясняются тайны из любовной жизни его жены! «Милашка»! В соединении с «греческим» достоинством картина получается презабавная. Ради такого знания тайной жизни любовника его жены можно было этого «милашку» прирезать и самому…

Да, но за что же тогда Уна его полюбила?

Наместник задумчиво почесал бровь. «А всё-таки хорошо, что она сегодня пришла — я бы о его скверности спросить не догадался».

Наконец Уна открыла глаза.

— Его били — ладно. Но ведь не от побоев же он умер? Тогда от чего? — уже как бы по обязанности спросила она.

— Кинжал, — подчёркнуто спокойно сказал начальник полиции. — Причём кинжал достаточно дорогой — и это, пожалуй, главная улика. Которая выведет на убийцу.

— Как интересно, — всё столь же вяло, как во сне, сказала Уна. — Было бы интересно на этот малый меч взглянуть.

«Ну довольно!» — подумал Пилат.

— Всенепреме… — начал было начальник полиции.

Но Пилат его перебил:

— Мы напрасно теряем время — об убитом было сказано достаточно ещё вчера. А вот что там за подозрительный римлянин? И что у него за такое необыкновенное алиби? Разве бывает нечто, что при желании невозможно было бы опровергнуть?

— Это дело государственной важности, — вытянувшись, по-солдатски отрапортовал начальник полиции, — а потому подлежит обсуждению в присутствии одних только должностных лиц.

И стеклянным взглядом уставился в стену.

Уна хотела что-то сказать, видимо, колкое, но сдержалась.

— Выгоняете Уну? Эх, вы… мужчины… — хрипловато сказала она. И рассмеялась. Непохоже. Не как всегда.

Выждав достаточно времени, чтобы стражник плотно закрыл за Уной двери зала, Пилат приказал:

— Докладывай!

— У этого римлянина алиби, действительно, абсолютное. Как поклялась прислуга, он прибыл в Иерусалим вечером накануне убийства и никуда с постоялого двора не отлучался — во всяком случае, они этого не заметили. Что похоже на истину — скороходы и те после дороги валятся с ног. С ним два верных и преданных ему раба, одного из которых удалось подкупить…

Понтиец вздохнул. Подкупить! В Риме или на Понте признание у раба вырвали бы пыткой, без траты государственных средств. А здесь, в Иерусалиме, государственными средствами попросту сорят.

— И что? — спросил он.

— Римлянин прибыл, когда уже смеркалось. Наскоро повеч`ерив, он якобы сразу же лёг спать. Никого не принимал и ни к кому не ходил, что понятно: впервые в городе, устал с дороги. Рабы спали поперёк дверей, и потому выйти незамеченным их хозяин никак не мог.

— Значит, убийца не он, — подумав, сказал Пилат. — Мало ли римлян оказывается в этом городе?..

— Мало, игемон, — серьёзно сказал начальник полиции. — Очень мало. В данный момент в городе он, кроме вас, — единственный.

Предполагалось, что Пилат, женившись на Уне, тоже стал римлянином. В сущности, никто, даже начальник полиции, не знал, что наместник родом с Понта.

— И что? — спросил наместник.

— Что-то здесь нечисто. Каким-то образом ему-таки удалось убить любовника своей жены. Кроме него некому.

— Да, загадка… — стараясь не засмеяться, сказал Понтиец. — Хорошо, твёрдое алиби — это всё, чем он подозрителен?

— Нет. Он глуп: находясь в Риме распускал совершенно нереальное объяснение причины своего сюда прибытия… — Начальник полиции замолчал, не решаясь продолжить.

— Так?! — нахмурился наместник.

— Объяснение слишком необыкновенное, чтобы в него можно было поверить… Подкупленный раб утверждает, что этот римлянин — тайный соглядатай, посланный из Рима для выявления злоупотреблений властью.

«Вот оно! — напрягся Пилат. — Как я верно его вычислил! Меня хотят сместить! Всё верно!.. Но когда же он успел это убийство подготовить? Узнать про меня всё, включая и ночь?..»

— Расходы на подкуп раба не напрасны. Продолжай, — кивнул он начальнику полиции.

— Это всё, игемон. Ломая комедию, что якобы имеет высокопоставленных покровителей, он уверен, что все его будут бояться и он спокойно сможет, убив соперника, убраться назад вкушать семейное счастье, но…

— Довольно! — приказал наместник. — На сегодня достаточно. Прибывшего чиновника не трогать, неотлучно за ним наблюдать, из города не выпускать. При попытке бегства — задержать. И немедленно доставить ко мне. Вечером явиться для дополнительного доклада.

Начальник полиции поклонился. Но не вышел.

— Что? — нахмурился наместник.

— Синедрион приговорил к смерти…

— Казнить, — нетерпеливо отмахнулся наместник.

— Также есть двое и по нашему ведомству…

— Тоже, — ещё более нетерпеливо сказал Пилат.

Начальник ещё раз поклонился и оставил наместника Империи наконец одного.

* * *

Наместник поднялся и вышел в колоннаду. Зной становился сильнее, но нестерпимым ещё не стал. Внизу расстилался залитый солнцем город, в котором изготовились его, наместника, враги. В самом деле, не мог же соглядатай успеть организовать столь необычное убийство. Всё это требует времени. Значит, есть ещё кто-то… Кто?

На наместника навалилось ощущение ночных объятий. Придумавшие такое не остановятся ни перед чем — запросто смогут и кожу содрать. Живьём.

Чтобы избавиться от навязчивого ощущения, наместник стал ходить среди колонн, резко заглядывая за каждую из них.

«Да, конечно, тех, кто хотел бы, чтобы меня сняли с должности, в Риме предостаточно… Был, возможно, донос и от этих мерзавцев. — Наместник имел в виду иудейских священников. — Вот кто-то, недовольный своей должностью, и отправился сюда. Конечно, не самолично, а отрядив верного человека… Слава Юпитеру, что убийство произошло именно в ту ночь, а не в любую следующую! Прибудь соглядатай на день раньше — и этот осёл спихнул бы убийство на прибывшего, я бы ничего не понял и о существовании более опасного врага и не догадался бы. Этот осёл с присущим ему упрямством развернул бы следствие, пытками вырвал бы признание. А виновным в том, что начальником полиции служит такое тупоумное ничтожество, оказался бы я! И меня непременно бы сняли… И поделом. Ослов на должности быть не должно…»

Наместник потянулся так, что суставы захрустели, и стал ладонями разминать мускулы плеч. Потом он попытался сдвинуть с места колонну. Колонна, разумеется, не поддалась, но по телу разлилось ощущение разбуженной силы.

«И как только я раньше не замечал, что он одержим ревностью?.. Верно учат жрецы Изиды: что богиня ни делает, всё к лучшему! Не случись этого убийства, не будь я в нём… э-э-э… замешан, не знай я, как всё происходило на самом деле, так бы и прислушивался дальше к словам этого осла…»

Наместнику захотелось пить. Он вернулся в зал приёмов и подошёл к стоящему у стены массивной резьбы столику. На небольшой столешнице стоял накрытый тканью сосуд. В нём была вода с уксусом — простой солдатский напиток, без которого при переходах по жаре просто смерть. Конечно, наместник мог приказать подать любой напиток, любое, самое изысканное вино, но со времени первого лета в военном лагере по-настоящему он любил только этот. Всё-таки в простоте есть что-то… Не зря же лучшие люди, по примеру Геракла, отказываются от ненужного и становятся киниками…

Напившись вволю, наместник снова вышел в колоннаду. На лбу выступила испарина.

Пилат с некоторых пор стал ценить такие моменты: мысль при прохладном лбе бывала стремительна и весома.

Наместник же к прохладному лбу был равнодушен…

«Интересно, а знали ли они, что из Рима едет соглядатай?.. Если знали, то это очень могущественные люди… Но почему ошиблись со временем? Поспешили всего лишь на один день… Впрочем, бывает, и могущественные ошибаются. Хотя Киник утверждает, что закономерны даже ошибки».

Киник и влажный лоб — явления взаимосвязанные. И потому Пилат, вспомнив о Кинике, покинул колоннаду.

Он вновь подошёл к столику, искусно вырезанному из цельного ствола дерева неизвестной наместнику породы, и вновь осушил солдатский ковш воды с уксусом.

«В самом деле, узнать о соглядатае, опередить его в пути и подготовить такое убийство могла только организация, пронизывающая всю ойкумену! Здесь — боковая ветвь? А что если — центр?»

Наместник невольно вспомнил иерусалимский белоснежный Храм с золотой виноградной лозой на фронтоне. Лоза — боковое ответвление? Или символ, уравнивающий съезжающихся сюда торговцев со всего мира?

«А может быть, прибытие соглядатая за несколько часов до убийства не более чем совпадение? Пусть редко, но совпадения случаются… Тогда — заговорщиков всего двое-трое… Может быть, какие-нибудь сектанты? Здесь, говорят, принято давать обет не принимать пищи до тех пор, пока не убьют ими приговорённого».

Наместник представил себе выражение лица подобного изголодавшегося богопоклонника в тот момент, когда он окончательно поймёт, что наместник Империи неуязвим, — и злорадно усмехнулся.

«Отсюда следует, — тут память наместника вернула ему даже отточенные интонации учившего его в молодости ритора, кстати, из военных, — что начинать расследование надо с противоположной стороны. С того, что было… А не с накатанных толкований…»

Наместник шагнул глубже в тень следующего ряда колоннады и, прислонившись затылком к прохладной колонне, закрыл глаза.

Перед глазами вновь, в который уже раз, сгустилось лицо, искажённое смертью, — высвеченное мертвенным сиянием всходившей луны.

— Нет, раньше, — вслух сказал себе наместник.

И тут перед его внутренним взором оказалась темнота улицы и поворот в проулок, из которого раздавались глухие удары и приглушённые стоны.

«Ну, положим, — размышлял наместник, по-солдатски утирая испарину краем одежды, — там, действительно, шла драка. Но почему она была такая… размеренная? Ведь не казнь же!.. Обман? Раз этот „милашка” стоял приготовленный к закланью в дальнем проулке, к которому я проходить не собирался, значит, меня туда… препроводили! Обманули! Так обмануться! Какой стыд!»

Наместник вытер обильно выступивший пот — прежде чем в него вцепился умирающий, его вынудили изменить путь! И притом не один раз, а два! А третий — в объятиях.

«Гетера!.. Гетера, которая перегородила своей… всю улицу! Она! И она — тоже с ними!»

Гетера была серьёзной зацепкой. Обычно обитательница кварталов любви проста и бесхитростна. Она — мясо. Она — нема. Нет, не бессловесна, в истерике многословна — но… нема.

«А та гетера была другая, из дорогих… Или специально подучена?..»

— Надо идти к Кинику, — закрыв глаза, вслух произнёс Пилат. — Чего я медлю?

И, виновато вздохнув, добавил:

— Пора.

глава IV хранитель

«Киником» этого — странника? мудреца? воина? жреца вселенского храма Истины? — Пилат нарёк самолично.

А произошло «наречение» при следующем стечении обстоятельств.

В своё первое после назначения наместником инспекционное посещение Иерусалима Пилат в сопровождении охраны, как водится, знакомился с достопримечательностями города — и, величайшим усилием воли подавляя зевоту, время от времени выказывал своё восхищение.

«О, боги! — ненавидя эту сторону своей должности, думал Пилат. — Хотя бы одна мысль! Хотя бы одно живое лицо!»

Но его окружали лица только должностные — светившиеся подобострастием и предупредительностью.

Обременительное перемещение по городу и его ближайшим окрестностям продолжалось, наместник выказывал удовольствие и с каждым шагом жизнь ему казалась всё более и более омерзительной. Подходя к построенному ещё Иродом Великим гипподрому, по сравнению с римским совершенно ничтожному, только уничижающему тех богов, которых он должен был возвеличивать, Пилат не выдержал, закрыл глаза и внутренне торжественно произнёс:

«Клянусь вам, Двенадцать вышних богов: если я увижу живое лицо, я его… я его… возвышу! Чего бы мне это ни стоило! О, боги! Услышьте меня! Помогите!»

И когда Пилат открыл глаза, то первый, кого он увидел, был Киник. Одет он был более чем просто, к тому же плащ свой, хотя и стиранный, он явно использовал на кинический манер: сложенный вдвое, он нередко служил ему ещё и постелью. Если бы не непривычный для этих мест цвет волос и непокрытая голова, то с обыденной точки зрения в Кинике ровным счётом ничего способного привлечь внимание не было — обычного сложения, среднего роста. Но Пилат наметанным взглядом офицера победоносного римского войска сразу же распознал в нём скифа.

Разве что к толпе, когда та дружно бросилась поглазеть на новоназначенного наместника, не присоединился. Киник остался сидеть как сидел, а только смотрел — привычно-спокойно и, чувствовалось сразу, испытующе — как будто вглядывался не только в настоящее и прошлое Пилата, но и в его будущее.

Пилат бы и сам не смог объяснить, чт`о ему понравилось в этом странствующем простолюдине, но понравилось — что-то. А вот наместнику, совсем недавно вкусившему восторженное поклонение, полагающееся ему как воплощению Империи, которое так хочется принимать за искреннюю любовь, невосторженность внимания Киника была обидна.

Охрана наместника, догадавшись о его намерении заговорить с так и не поднявшимся на ноги наглецом, в несколько ударов отбросила чернь на два десятка шагов назад.

Наместник и Пилат смотрели на явно не обременённого не только приличной одеждой, но и имуществом человека, а тот — ровно и спокойно на него. И опять — испытующе!

— Проси чего хочешь, — первым нарушил молчание Всемогущий наместник Империи.

— Не з`асти свет, — полуусмехнувшись-полуулыбнувшись, ответил Киник.

«Высечь! — мелькнуло в сознании наместника. — Непочтение к римской власти».

А вот Пилат глубоко вдохнул и расправил плечи, как в зной после глотка студеной воды.

Произнесённые слова были как пароль и отзыв — для всякого не чуждого познаний в истории и философии. Слова эти для каждого учившегося в риторской схоле известны: произнесены они были хотя и несколько столетий назад, но в памяти людей образованных остались навсегда. Некогда в точности с тем же предложением просить что угодно обратился сам Александр Македонский — величайший из всех известных полководцев, ко времени знаменитого разговора почти властелин мира. А обращался он к кинику Диогену Синопскому (земляку Пилата! Синоп — столица Понта), который, наслаждаясь редким умением раскованно мыслить, естественно, не обременял свою независимость ничем материальным. Вплоть до того, что роздал всё своё имущество и переселился в деревянный п`ифос из-под вина при храме Кибелы — Матери богов. И не только нисколько от безыскусности своего жилища не страдал, как то втайне с тех пор подозревала толпа, но, напротив, наслаждался жизнью как никогда. Считается, что Александр Македонский, который привык от подхалимов, только его и окружавших, слышать нескончаемые просьбы о золоте и о повышении во власти, видя благородную невозмутимость Диогена, хотел его вознаградить. Потому и предложил всё, что только может дать властелин мира.

Однако при этом заслонил солнце. А в ответ услышал неслыханное:

— Не засти свет!

Рассказывают, что Александр Македонский повиновался и благоговейно отошёл, а когда удалился достаточно, чтобы не мешать размышлениям мудреца, сказал:

— Не будь я Александром Македонским, то хотел бы быть только Диогеном.

И вот сейчас тот знаменитый разговор воспроизвёлся.

Не ожидавший ни такого ответа, а ещё более такого от себя предложения, наместник, справившись с просившейся выскользнуть наружу радостной улыбкой Пилата, стоял и не находил, что сказать.

Неужели отойти — благоговейно?! — и потом сказать, что если бы он не был наместником Империи, то хотел бы быть как этот… этот… вовсе не простолюдин, а явный наследник Диогена?

Нет, это было бы смешно: он, Пилат, далеко не Александр Македонский… К сожалению. Или к счастью?

Это Александр мог уйти, не наградив — но и не наказав за дерзость.

А как мог выйти из создавшегося положения новоназначенный наместник Империи?

Повернуться и уйти навсегда, не наказав простолюдина за дерзость, для наместника было невозможно — хотя бы потому, что его отступление в глазах жителей города унизило бы сам принцип власти. А это — преступление против Империи, преступление против божественного правителя лично — такое принцепс и ему верные могут не простить. Расплата за мягкость — жизнь самого наместника.

А Пилат не мог повернуться и уйти, прежде всего, потому, что не пожелавший при его приближении подняться человек, столь ценивший возможность щуриться на солнце, явно обладал умом, а здесь, в городах провинции Сирия, несмотря на обилие магов и жрецов разнообразных культов, несмотря на важных государственных гадателей-авгуров из Рима, присутствие которых было обязательным при всяком наместнике, поговорить, в общем-то, было не с кем.

Потерять единственного встреченного в этой пустыне собеседника?

Что делать?

Что можно было сделать?

Как этого потомка Диогена наказать так, чтобы… чтобы наказание ему было… наградой?..

Как выполнить долг перед Империей и при этом не навлечь на себя гнев главных Двенадцати богов за невыполнение клятвы?

И чего только он не поднялся?

О, боги!

Пилат, разумеется, знал, что киники отрицали всякую власть одного человека над другим — и если удостаивали разговором вообще, то только на равных — ибо разговор возможен только между равными. Не на равных — не разговор, а явное или скрытое выпрашивание большей власти или большего имущества. И то и другое киникам было безразлично — и потому они бывали вознаграждены возможностью общения. И не важно, кто перед тобой: последний нищий или властелин мира, каким был завоеватель земель и народов, бессильный перед мыслителями Александр Македонский, — главное, возрос ли он до способности быть собеседником?

Что до Диогена, то сокровенный смысл его слов был следующим: ты — царь, а я — выше тебя, и брат мой не ты, а солнце, бог истины; поднимись над собой, и мы поговорим — во имя Достойного созерцания. Александр просто не понял. Как не поняли этот разговор многие последующие поколения людей, далёких от познания первооснов жизни.

— Ты — Киник? — не столько спросил об убеждениях, сколько нарёк простолюдина Пилат.

Киник улыбнулся — слово для него явно звучало прекрасной музыкой.

Но музыкой, понятной только ему.

Толпе же, напротив, в этом загадочном древнем слове, случайным образом созвучном с обозначением собаки, нравилось видеть нечто оскорбительное. Как только подхалимствующие по жизни это слово не извращали! В конечном счёте всякого, кто хотя бы пытался называть вещи своими именами, толпа обзывала киносом — собакой — циником! Толпа дошла до того, что тем, кто не желал жить «по-человечески», но хотел быть свободным от имущества и потому обретал способность к раскованному мышлению, приписывала любовь к собачьему лаю — и очень радовалась глубине собственного ума.

— Ты — Киник? — повторил вопрос, уже улыбнувшись, Пилат.

— Хотелось бы, — вздохнув и скрывая улыбку, ответил Киник. — Истинный кинизм — это здравый смысл, а мне его — не хватает… К сожалению.

— Спасибо, — сказал Пилат.

То, что кинизм — это здравый смысл, мысль для Пилата была новая. А радость от приобщения к новой мысли, случается, действует настолько сильно, что порой забывают про должность.

— Соскучился по лошадям? — уже открыто улыбнувшись, спросил Пилат.

— Как ты догада… Гипподром? — странник кивнул в сторону золотых крылатых богов, которым были посвящены гипподромы по всей Империи. — Но здесь могут оказаться и случайно. Как-никак местная достопримечательность.

— Как скифу не соскучиться по лошадям?! — усмехнулся Пилат. — Говорят, вы на вашем загадочном севере на них не только умираете, но и рождаетесь.

— Не все, — в тон ему ответил, улыбаясь, скиф. — Скифы одинаковы лишь издали, в туманном далек`е, а вблизи выясняется, что они разные. Да и лошади не у всех. Как ты пришёл к выводу, что я соскучился по лошадям?

— Я милого узн`аю по походке! — ответил, посмеиваясь, Пилат словами популярной в Империи песенки. — Как намявшему не одну лошадиную спину не распознать своего брата — всадника?

Киник непроизвольно опустил глаза на, так скажем, несколько нестройные ноги Пилата.

— Можно в жизни обойтись и без лошадей, — сказал Киник. — Многие у нас так и уходят — ни разу не оказавшись в боевом седле… Нет, здесь я не из-за лошадей. Впрочем, и ты тоже здесь — но тоже далеко не всадник.

Пилат оценил оба смысла сказанного — прямой и должностной. Что может быть прекрасней изящной мысли?

— А при каком храме уважаемый философ облюбовал себе пифос?

— Очень может быть, что такой храм ещё не воздвигнут, — как-то уж особенно серьёзно произнёс Киник. — К тому же можно обойтись и без пифоса… Это — излишество.

По легенде, когда молодой Диоген перестал по примеру своего отца изготавливать фальшивую монету и, вдруг пожелав стать учеником Антисфена, явился в его схолу, то тот, не намеревавшийся принимать новых учеников, пытался Диогена прогнать и даже замахнулся на него палкой. Диоген мужественно не дрогнул и подставил голову:

«Бей, — сказал он, — но ты не найдёшь такой крепкой палки, чтобы прогнать меня, пока у тебя есть чт`о сказать».

Так Диоген стал учеником Антисфена. И в те же дни Диогена, освободившегося от неправедно заработанных денег, осенило прозрение, как можно жить ещё лучше. Помогла, как иронизирует легенда, мышка: Диоген всего лишь взглянул на неё, когда она пробегала мимо. В противоположность людской толпе, она не нуждалась в подстилке, не пугалась темноты и не искала мнимых наслаждений…

— А что ты скажешь о пифосе, доверху набитом книгами? — спросил, поддавшись Пилату, наместник.

Наместник имел в виду Хранилище. Римская власть всегда следила, чтобы хотя бы в столичных городах провинций или стран, входящих в Империю, были библиотеки — греческих, латинских и прочих книг. Соответственно, при каждом Хранилище были и хранители.

В сущности, наместник, назначая на вожделенную многими должность чужого в городе человека, только выигрывал от того, что первое из его решений касалось знания, книг и их сохранения. Вообще говоря, чем неожиданней и непонятней бывает первое решение нового начальника, тем отчётливее оно запоминается. А ещё это решение могло быть воспринято как угроза. Чужакам эту должность ещё никогда не отдавали. Назначение же в хранители скифа — а об этом народе толпа знала разве только то, что их рождают якобы на лошадях, прямо на скаку, притом по шею в снегу, помнили также и то, что конные отряды скифов некогда доходили до стен Иерусалима, — было поводом для пересудов: не началось ли вообще изгнание евреев со всех должностей?

Угроза или видимость угрозы была необходима потому, что, как и в любом из городов Империи, в Иерусалиме непременно найдутся люди, которые не смирятся без осязаемой демонстрации силы — назначение хранителя из одной лишь прихоти было бескровным её применением.

Но в этом назначении различим был не только кнут, но также и пряник — для желающих его разглядеть. Наместник миловал простолюдина, дерзко отнёсшегося к представителю власти. Всесильность не столько в способности казнить, сколько в способности добродетельных миловать — на последнее из обладающих высшей властью с`илен далеко не всякий.

Словом, не только наместник, сумевший воспринять некоторые уроки управления от своей жены-патрицианки, но и Пилат обретал многое от этого назначения: у него, согласись этот философ на должность хранителя, появлялся в городе свой человек — всякий отвергающий принцип власти как таковой неподкупен и независим и потому открыт для истины. А истина порой бывает необходима — порой от неё зависит сама жизнь.

— Я имею в виду Хранилище. Библиотеку… Сам понимаешь, это — наказание, — криво усмехнувшись, шутливо добавил наместник. Шутка выдавала жёсткость наместника, вынужденного выполнять клятву Пилата.

Так и не вставший до сих пор Киник наконец-то поднялся:

— Это, пожалуй, даже больше, чем полмира, которые только и догадался предложить Александр.

«Как всё-таки слаб человек! — подумал Пилат. — Какие-то там книги! И за них он отказывается от независимости! А как же его учение?»

В самом деле, киники источником познания Истины считали отнюдь не книги. Вернее, книги источником быть могли, но только второстепенным, дополняющим; в достижении же наивысшего из благ, добродетели, главное — созерцание и самостоятельное осмысление осязаемых событий жизни. Только непосредственное наблюдение может взрастить самостоятельность воли.

— И всё же, — вздохнул Пилат, — позволь, я буду называть тебя — Киник.

Киник расслышал это «всё же». И вздох уловил.

— Не буду лицемерить, — оправдываясь, сказал он. — Очень хочется почувствовать, как это, когда вокруг тебя все стены — в книгах. И нет нужды с приближением заката лишаться общения с ними…

В тот же день по распоряжению наместника Империи Кинику достались в пользование не только Хранилище, не только ежедневный хороший стол, но и дорогой, ежемесячно сменяемый хитон и плащ хранителя.

А ещё Пилат распорядился доставить в Хранилище два кресла, изысканно-простые, как раз такие, в которых, как ему всегда казалось, думается особенно раскованно.

* * *

— Мне нужен твой совет, — сказал Пилат, тяжело опускаясь в ближайшее кресло. — Беда.

Киник удивился. Он тут же отложил в сторону древний греческий свиток и пересел в кресло напротив Пилата.

— Только без недосказанностей, — твёрдо сказал он, внимательно всматриваясь в появившуюся со времени последней встречи тень на лице Пилата. — Говори всё. И — истину. Как бы она ни была постыдна.

Всё Пилат мог сказать только Кинику. Если не рассматривать причины глубинные, то не только потому, что Киник явно умел не выдавать чужих тайн, но ещё и потому, что он, в своей жизни изобильно благословлённый бедами, движения души Пилата понять мог.

Скажем, его перевоплощения в торговца с Понта.

Да, Кинику были дарованы такие жизненные обстоятельства, что он прочувствовал, как это: догадываться, что ты — на самом деле, весьма возможно, вовсе не ты. Есть в твоём рождении, в твоих предках какая-то тайна, от тебя сокрытая, а потому тебе до времени неизвестная, но многое меняющая. Иными словами, ты — это не то, что видят другие, или хотят в тебе видеть, и не то, что о тебе сказали льстецы. Но кто ты на самом деле, выяснить хочется неимоверно.

Киник по рождению был из тех, кого в ойкумене называли скифами, но почти всё детство и всю молодость провёл в пригороде Рима и уж, казалось, совсем стал римлянином, как вдруг с некоторым для себя удивлением выяснил: душа у него, несмотря на многолетнее римское образование, — что называется, скифская.

«Рассуждать, как скиф» — эта известная поговорка подмечала исключительную, сравнительно с прочими народами, раскованность мышления некоторых скифов, раскованность, удивлявшую не только лучших из римлян, но даже и греков. В случае с Киником проявилась эта особенность, среди прочего, и в том, что, возмужав, Киник вдруг обнаружил, что в столице Империи, мудрость которой воспевали сонмы придворных поэтов (парас`итов), — пусто.

В Рим Киник был привезён хотя и против его воли, но не как раб, не как пленник, а как заложник. Из потревоженного войной юга Скифии (нападает Рим, а истинным скифам Великий Город, так скажем, безразличен) его привезли двухлетним ребёнком — во время одной из приграничных сумятиц он был подобран римскими легионерами. По некоторым оказавшимся рядом с мальчонкой предметам сочли, что он — сын предводителя одного из племён; впрочем, не исключено, что солдаты ошиблись или их намеренно обманули, оставив безродного ребёнка в княжеской люльке; или легионное начальство за свой обман намеревалось получить награду. Но как бы то ни было, подобранный ребёнок был отвезён в Рим в надежде, что его здесь пребывание на почётном положении заложника будет способствовать сговорчивости вождей Скифии.

Киника поселили в кварталах, где жили другие такие же заложники — дети царей и князей многих и многих провинций Империи и приграничных стран. Рим оплачивал заложникам самое изысканное образование не только в риторских схолах, но и у знаменитых борцов в лучших гимнасиях. Обучали их при наличии интереса и владению мечом, и приёмам рукопашного боя. Словом, заложники были вольны делать всё что хотели, но не имели права только на главное — самовольно покинуть Рим и пределы Империи.

Прошло без малого два десятка лет и стало очевидно, что вестей о предполагаемом отце Киника нет никаких; сочли, что скифский князь и его люди ушли в бескрайние пространства заснеженного севера Скифии и в нём растворились. Содержать Киника дольше Империи смысла не было и, видя его незлопамятность и незлобивость, в качестве прощального дара присвоили римское гражданство, обеспечивающее высшие — после патрицианских — на территории Империи привилегии, и отпустили.

Несколько лет Киник от души путешествовал, перепробовал множество занятий, однако, несмотря на физическую силу и боевую выучку, от соблазна поступить в гладиаторскую школу удержался — а соблазн велик: вольнонаёмному за один бой, если он выживал, могли заплатить столько, сколько легионеру не заработать за весь срок службы, поклонение истеричных женщин было обеспечено, также и восторженно-завистливые взгляды плебса — и наконец вернулся в Скифию.

Там, в отличие от столицы мира, Кинику было не скучно. Да и вместо жрецов, в Империи для разговора недоступных, в Скифии были старцы-долгожители из обычных людей, а они своими познаниями о сокровенном делились легко.

Там бы Киник и жил до конца отведённого ему на этом свете срока, если бы с некоторых пор не стал заглядываться на юг — он к своим тридцати годам уже достаточно духовно возмужал, чтобы не сопротивляться внутреннему голосу, следуя которому, он подходил к познанию сокровенного кратчайшим путём. Так, повинуясь внутреннему движению, Киник и оказался, по завершении пути, в Иудее.

В тот день, в который он встретился под крылатыми золотыми богами гипподрома с Пилатом, он, как и наместник Империи, на мостовую древнего Иерусалима вступил впервые — вот такое стечение обстоятельств… Случайное ли? Ведь случай царит над жизнью только тех, которые сами в этой жизни случайны…

— Сначала расскажу всё в целом, — тяжело вздохнув, начал Пилат, — а разбираться в главном — в деталях — начнём потом.

— Я слушаю, — закрыл глаза Киник, тем облегчая Пилату признание в постыдном.

— Понимаешь… Иногда хочется… встряхнуться, — заговорил оправдывающимся тоном Пилат. — Да и здоровому мужчине только одной жены, понятное дело, недостаточно… Так что я… И дело не только в законе против прелюбодеяний… Нам, наместникам, вообще всегда было это запрещено… Так что… вынуждают, чтобы ночью, тайно… Словом, приходится ходить к… публичным женщинам. Любовницу-то не заведёшь, сам знаешь, они все обязательно предают… А я — наместник… Короче! — голос Пилата стал жёстким и принял бесстрастные нотки армейского посыльного, которому предстояло доложить легату неприятное известие. — Как всегда, я с наступлением темноты переоделся под торговца, тайным ходом вышел из дворца и кратчайшей дорогой пошёл к публичным девкам. По дороге обстоятельства сложились так, что с обычного пути я свернул, ненароком оказался среди развалин, где из темноты ко мне — не удивляйся! — приник и даже обнял агонизирующий труп свежезарезанного человека. Этот труп — любовник моей жены. Понятно, уже бывший. Место пустынное и более того — ограждено суеверием насчёт обитающих в нём неотмщённых духов… мстящих вообще — за всякую несправедливость. Так что предположить, что встреча с любовником именно моей жены случайна, невозможно. А уж тем более с его трупом. Более того, ещё агонизирующим и лезущим обниматься. Я это понял сразу и подумал, что сейчас меня и накроют. Однако то ли не успели, то ли что сорвалось, то ли у них некие другие планы. Словом, я ушёл незамеченным. Труп же я обработал таким образом, что опознать его почти невозможно — чего там, голову размозжил камнем, — и вернулся во дворец. Незамеченным.

Пилат на мгновение замолчал, а потом, глубоко вздохнув, закончил:

— Меня хотят сместить с должности!

Киник, обычно бесстрастный, покрутил головой.

— Круто, — наконец сказал он.

И задумался.

А задуматься было над чем. Взять хотя бы место, всегда безлюдное, в которое могли не побояться войти только, наверно, не боявшиеся возмездия от мстящих духов безгрешные небожители. Но главное — эти объятия.

«Ночью — в кварталах любви?.. Ясно: со своей прекрасной женой, — размышлял Киник, — живёт явно плохо. Скорее всего, к тому же ещё и редко. Если вообще это у них происходит. Она его изводит — иначе бы о существовании любовника он так бы и не узнал. Стерва, одним словом. Изводит и получает от этого удовольствие. А он что, отплачивает ей той же монетой?»

— Ты бы удивился, игемон, если бы оказалось, что жена о твоих ночных увеселениях осведомлена?

— Мне это была бы смерть, — просто сказал Понтий Пилат. И на удивление легко признался — Прощай, карьера. Конечно, сместить может не она одна, но и она в том числе. И даже прежде всего.

«Понятно, — подумал Киник, — уже считает, что потеря должности — смерти подобна. А ведь всего неделю назад он в ценности власти сомневался… Что ж, людям присуще… сопротивляться».

— А удивился бы?

— Говорят, женщины узнают, что мужья им изменяют, по запаху. Или ещё как-то… Словом, чувствуют. Супруга, возможно, и догадывается. Но молчит. Насколько мне известно, многих женщин любовный треугольник вполне устраивает. — Пилат вспомнил пристрастия любовника жены и добавил — Тем более, что у нас — стыдно сказать — многоугольник.

Пилат говорил с трудом. Вопрос Киника был прям и неудобен — понятно, почему толпа ненавидит киников: пока наместник не назвал происходящее в его семье своими именами, тайны дворца не казались столь омерзительными. А вместе с ними не казались омерзительными участники. То есть и он сам.

— Их, таких женщин, всё это устраивает, — оправдывающимся тоном закончил мысль Пилат.

— Устраивает. Но, с другой стороны, женщины любопытны. Даже каменных часто интересует: с кем муж, а главное, как?

— Насчёт как она не понимает, — едко и непонятно ответил Пилат.

«Ясно, — подумал Киник. — Она ему не совсем безразлична. И очень может быть, даже как женщина. Впрочем, и это естественно — она его намного моложе и красива… Хочет её перевоспитать? Думает, что перевоспитывает, а на деле проявляет свою зависимость… Словом, уличающие его сведения он ей предоставил сам… Мстительный… Сам по себе или под стать жене?..»

— Значит, насчёт публичных женщин сам и намекнул? Обсудил их… ну скажем, покорность? — строго спросил Киник.

Пилат опустил глаза. А как не опустить, когда уличают в мелочных, недостойных мужчины играх?

— Ясно, — сказал Киник. — Можешь не отвечать. А к чему привело официальное расследование убийства?

— А ни к чему, — криво усмехнулся Пилат. — Никогда бы не подумал, что начальник иерусалимской полиции такой осёл! Переврал всё, что там произошло. Ну, всё, всё наоборот! Даже удивительно. Его послушать, так некий ревнивый муж, связанный с Римом, собственноручно затащил это полубожество в развалины, — заметь, он ничто, всего лишь незаконнорождённый сын, хотя и одного из римских патрициев! — там его долго и упорно избивал, гонял по всем развалинам, а напоследок — уже после попытки побега — зарезал! Голову же размозжил — исключительно из мстительного удовольствия. На прощание. Чтобы помнил.

— Красиво, — сказал Киник. — Ему что, жена тоже изменяет?

Пилат хохотнул — деланно и коротко. Когда не тебе одному плохо — легче.

— Я тоже об этом подумал. Конечно! Все они одинаковы… Одному тебе жена не изменяет. Но только по той единственной причине, что её у тебя нет.

Киник не опустил глаз. Вообще в Империи принуждают стыдиться отсутствия жены, пусть даже сколь угодно случайной. А ещё больше стыдиться отсутствия от неё потомства. Даже законы, ограничивающие бездетных в правах, время от времени ужесточают.

— А с чего начальник полиции решил, что был побег?

— Перетолковал расположение пятен крови. — Пилат взял кусок пергамента и стал рисовать место убийства, в точности так же, как его изобразил начальник полиции. Сначала Пилат показал свой путь, а потом пересказал версию начальника полиции. — Всё понял? — закончив, спросил Пилат.

— А почему пятно крови на земле в стороне?

— Я его отшвырнул. Узнал — и отшвырнул. Противно же. Омерзителен, как жаба. Представляешь, как выяснил начальник полиции, он, оказывается, ещё и… пидор!

— Ничего удивительного, — спокойно воспринял эту подробность Киник. — Власть не меняется. Типично вплоть до мельчайших подробностей.

Киник не стал уточнять, что живущие за счёт продажных женщин «милашки» такие же, как и любовник жены наместника. Проституток хлебом не корми, только подай такого для обожания.

Пилат отвернулся. Он от стыда был готов сбежать. И больше в Хранилище не показываться. Однако он чувствовал, что без такого собеседника, как Киник, докопаться до смысла приключившегося с ним среди мстящих духов он не смог бы. И потому Пилат остался, согласившись на муку стыда.

— Жалко, — сказал Киник.

— Кого? — не понял Пилат. — Меня?

— Жалко, что нельзя вот так же — начистоту! — поговорить с начальником полиции. Мне кажется, что он догадался, что и как.

— Догадался? — удивился Пилат.

— Не в прямом смысле. Посредством слов человек выразить может далеко не всё. Более того, многое понять он не может себе позволить. А тем более выразить. Люди по-разному оправдывают свои преступления. Один из способов — не понимать. Якобы.

— Не понял, — сосредоточенно переспросил Пилат.

— Слова — это не более чем пыль на листьях горчичного дерева знания. Листья его целебны — хотя без привычки к ним и горчат. Вот люди и пытаются поднять прах из-под ног, чтобы пыль, осев, скрыла благую сущность листьев. Немудрые с удовольствием веруют, что, притворившись незнающими, они становятся безвинны за попрание истины.

Киник замолчал, давая Пилату время осмыслить услышанное. Удостоверившись, что сказанное тот понять себе позволил, продолжил:

— Начальник полиции не исключение. Расспросив его, можно было бы разобраться, в котором из видов преступлений он себя оправдывает. И, как следствие, искажает случившееся среди развалин. Искажает ради самооправдания себя. Именно этот тип преступлений, скорее всего, — ключ к смыслу подстроенной тебе западни. Люди лгут не случайно. В особенности, когда обманываются искренно.

— Сколько тебе лет? — не удержался Понтий Пилат.

— Тридцать два.

Пилат покачал головой. Практически ровесники.

— Смелое суждение… даже для старца. Получается, и я тоже знаю что и как, но не хочу понимать, чтобы тем самым себя оправдать?

— Приятно разговаривать с умным человеком. Именно надеясь на твою догадку, я и вспомнил о начальнике полиции. Он мне — сам по себе — не интересен.

— Почему?

— Конечно, не потому, что ему не интересен я. Мы с ним разные. Он истину не ищет. Хотя по должности, казалось бы, и должен…

— В таком случае, получается, что ты, Киник, сам не без греха. Будь ты чист, то, побывав на месте или даже просто поняв меня, тут же бы сказал: что, как и почему. И кто.

— Ты прав, — усмехнулся Киник. — Я бы хотел быть настолько раскован в мысли. Человеку, свободному от самооправданий, для раскрытия смысла всякого события, в том числе преступления, достаточно одной детали. Сдаётся мне, самой необыкновенной. То, что возлюбленный твоей жены—«милашка», скандально только для несведущего, а для знающего киника — банально и типично. И хорошо, что начальник полиции выявил эту деталь — знание об этом может помочь. Деталью же самой необыкновенной, ключом ко всему, мне кажется не столько труп и его к тебе близость… родственная, сколько его объятия. Вот в этой-то картинке, похоже, ответ на всё: что, как и почему. И кто. В ней — сокровенный портрет заказчика! Кто как не он мог придумать такое? Всё было нацелено именно на объятия, именно трупа и именно агонизирующего. А вовсе не выдача тебя стражникам с поличным — для этого достаточно было перемазать тебя его кровью.

— Как? Уж не пифос ли с кровью на меня вылить? Представляешь, я падаю ничком, а на меня потоком — кровь…

— Падаешь? Ничком? Поток?.. — удивлённо поднял брови Киник. — Почему ничком? Почему не брызги, а поток?.. Интересный образ… Откуда он?.. — Киник было задумался, но быстро вернулся к разговору. — Хотя бы и так. Пусть на тебя—«поток».

— Я бы догнал и перерезал их всех.

— Чем? У тебя разве было с собой оружие?

— Какое у полуразорённого торговца может быть оружие? Что защищать? Денег хватит разве что на проститутку.

— Чего ж говоришь, что перерезал бы?

— Ну так руками бы забил. Задушил. Шею бы свернул. Догнал бы и…

— Против этого приёмов много. В конце концов, в проулке можно было верёвочку натянуть — знающий перешагнул бы, а догоняющий в темноте бы грохнулся. Головой о камни. Но ведь не вылили. И не перемазали. А вообще должен ли был ты быть в крови? Предположим, ты бы сам решил убить вашего… э-э-э… возлюбленного.

— Я солдат, — с деланной усталостью в голосе сказал Пилат. — А солдат даже в бою умеет лишний раз не пачкаться — не всегда есть время и возможность сразу кровь замыть. А не отмоешься сразу — одежду легионеру приходится менять. За свой счёт. Так что, если бы дело делал я, следов на мне не осталось бы.

— Интересная деталь… — задумался Киник.

Но размышлял он всё-таки о странном образе:

— Ведь можно было заколоть этого «милашку» и в грудь — затем с тобой объятия, тогда бы на тебе точно была метка. Знак смерти. Но убивали со спины… А ты бы стал убивать в спину? В твоём легионе такое было принято?

— Нет, конечно, — возмущённо возразил Пилат. — Даже если враг бежит, всегда есть возможность заставить его обернуться. Пусть в последний миг. Его последний миг.

— Отлично! — сказал Киник. — Очень может быть, что тот, кто организовывал тебе объятия, — не военный. Удар в спину?.. Точно, он не военный.

— А вот начальник полиции, — усмехнулся наместник, — пришёл к мнению противоположному. Он считает, что убийца — именно военный.

— А ещё что он считает? Убийца — кто?

— Военный. Ныне чиновник. Женат больше месяца. Не местный. Связан с Римом. Физически силён.

Киник внимательно смотрел на Пилата, не решаясь произнести напрашивающийся вывод.

— Да, — усмехнулся Пилат. — Мой портрет. В точности.

— Что подозрительно. И вдвойне интересно, — нахмурившись, произнёс Киник. Помолчав, он продолжил — И всё-таки убийца — не военный.

— Хочешь место начальника полиции? — предложил наместник. — А? Предложение делаю официально.

— Нет, — покачал головой Киник. — Служебная зависимость — это, конечно, удовольствие сильное, но не для таких, как я.

— Жаль, — вздохнул Пилат. — Город мог бы стать образцовым по раскрываемости преступлений… Только нужна ли эта раскрываемость — вот вопрос?.. Ну да другого ответа я от тебя и не ждал.

Пилат поднялся с кресла и стал расхаживать по Хранилищу.

— Но продолжим. Что организатор не военный — установили. Также понятно, что это кто-то из тех, кто может занять моё место. Тех, которые не могут, — много. Не может начальник полиции — всадник, но местный, без связей в Риме. Не может начальник охраны — римлянин, но не всадник. Не могут также и те, кто не прослужил офицером в легионе хотя бы десяти лет. Следовательно, претендент — непременно военный. А ты говоришь — не военный. Итак, кто же? Получается, военный, который не военный.

— Возможно, что замысел — его жены.

— Ясно, — криво усмехнулся Пилат. — Осталось только выяснить, не женился ли ещё какой-нибудь всадник на дочери патриция. Невест-патрицианок не так уж и много… А почему не муж?

— Мужчины — за редчайшим исключением — прямолинейны, а сложные комбинации — дело женское, — сказал Киник. — А в твоём случае как раз и угадывается непрямая стратегия.

— Надо бы узнать у жены, кто там в Риме недоволен должностью. Она знает. Откуда-то она знает всё.

Киник молчал — думал. А потом спросил:

— Приезжих из Рима начальник полиции, наверно, разыскал?

— Разыскал. И выявил соглядатая, который приехал меня проверять. Не жесток ли я. Чтобы потом снять.

— За жестокость не снимают, — внятно сказал Киник. — Во всякой Империи во все времена снимали только за недостаток жестокости.

Наместник Империи, выпускник философской схолы по тем временам модной, возмутился.

— Разве? А говорят…

— Вот именно, что говорят … Очень может быть, что тебя приехали проверять, действительно, на предмет жестокости — но подозревают не в избытке, а в её недостатке.

— Но ведь учат…

— Да, учат. Помнишь, как ты раздваивался у гипподрома?

Пилат опустил глаза.

— То — я, а то — принцип, — возразил было наместник, но осёкся. — Хорошо, я подумаю, — перебил наместника Пилат. — Но этот соглядатай, мне кажется, к убийству никакого отношения не имеет. И не может иметь. Только с дороги, устал — да и времени приготовиться у него не было. Его раб — предатель, как и все эти верные рабы, — утверждает, что его хозяин из комнаты не выходил. Всё ясно. Хотя не сомневаюсь, что осёл наш теперь пытается доказать себе, что раб соврал. И что именно соглядатай виноват во всём.

— И ему это удастся, — предрёк Киник. — Хотя тайный соглядатай, вполне возможно, ни при чём… Что до начальника полиции, то, согласись, странно, что он догадался о том же, что и ты.

— О чём?

— Что убийство из ревности. Ты тоже подумал, что тебя подставляют под убийство из ревности. Двое рисуют одну и ту же картинку… Интересно… Хорошо! Пойдём дальше. Рим предоставим твоей жене, а вот Иерусалимом придётся заняться тебе самому… Кстати, а каким образом тебя занесло в квартал этих… мстящих духов? Заблудился?

— Не в первый раз… как-никак, — даже обиделся Понтиец, — чтобы… заблудиться. Шёл обычной дорогой. В первом проулке, куда нужно было свернуть, дрались, к чему было ввязываться? А во втором — дорогу перегородила гетера.

— Гетера? — заинтересовался Киник. — Ну да, ты же за этим и шёл. И что же ты? Воспользовался?

— Нет. Не та.

— Как это?

Пилат в детали погружаться не хотел. Но… Да, обещал, но…

— Надо было бы её отстранить и пройти мимо, но я… Словом, почему-то я пошёл в обход — путём мне уже незнакомым. И угодил прямиком в развалины. К мстителям. И за что такое наказание?

— Интересно… Надо понимать, гетера там тоже оказалась не случайно. И цель её была тебя именно не пропустить. Перегородила дорогу? Как же ей это удалось?

— Сам не знаю, — уклонился от ответа Пилат. — Как-то удалось.

— И всё-таки — как? Чем? Вспомни. Важна каждая деталь.

Пилат вздохнул, сел обратно в кресло, закрыл глаза и попытался вспомнить.

…Стена еле различима… И только ореол лунного света вокруг головы гетеры… Одно сияние, а лица нет. Женщина без лица?.. Очерченные лунным светом текучие страстью линии её тела… Она изгибается… Поворачивается к нему…

Пилат, как и тогда ночью, отпрянул и если бы не кресло, то непременно сделал бы шаг назад.

— Вспомнил! — с мукой признания в постыдном произнёс Пилат. — Она сделала… неприличное движение. Мне неприятное.

— Интересно, какое?

Пилат не решался сказать.

— Мы же договорились — без недосказанностей, — напомнил Киник.

— Конечно, — согласился Пилат. — Она предлагала мне купить её любовь… И, собственно, уже начала… продавать…

— Начала разоблачаться? Совсем? Или только приподняла край одежды? Важна каждая подробность.

— Нет… Она только изогнулась и повернулась ко мне… спиной. Словом, сам понимаешь чем… И стала ещё больше изгибаться. И нагибаться.

— И что?

— А я так не люблю. Когда-то да, любил. А теперь… ненавижу. Она — явная «солдатская», не один легион через себя пропустила. Мне стало противно, и я, чтобы к ней не прикасаться, предпочёл более длинную дорогу — дальше, в развалины. Не возвращаться же было назад?

«А как ты любишь?» — решил уточнить Киник.

— И всё-таки… — начал было он, но тут догадался. Ну, конечно же, Пилат переодевался торговцем — восточным! А восточные вкусы… да, римским явно… противоположны. Что ж, эти переодевания наместника в торговца нечто большее, чем только желание остаться неузнанным. Нечто большее… Может, даже нечто большее, чем выбор женщины…

— Откуда ты родом? — спросил Киник.

Пилат замялся, но тайну неримского рождения открыл:

— Из… Понта. Земляк твоего Диогена. Он же родом из Синопа. Наш главный город, о котором, стыдно признаться, и вспомнить-то нечего, кроме Диогена.

— Ясно… Пилат Понтийский, Понтий Пилат… А гетера?.. — спросил Киник. — Как ты думаешь, какую она играет роль в заговоре?

— Считаешь, надо её разыскать? — спросил Пилат.

— Это методы полиции: облавы и поголовные допросы… Обшаривание местности. Улики… Которые вообще мало что дают… Да ещё нередко ложные, — вздохнул Киник. — Должны быть другие методы. Лучшие.

А вздохнул Киник потому, что вспомнил первое своё расследование — безрезультатное. Оно было связано с загадочным исчезновением Эос, а возможно, и её гибелью. Рассудительна она была до киничности — вот уж с кем можно было поговорить. Сколько с тех пор прошло лет? Восемь? Десять? Двенадцать? Да, скорее двенадцать…

Тогда он, ещё на положении заложника, видя безрезультатность действий полиции и по неведению объясняя их неудачи обычной ленью, взялся за расследование сам. Он пытался подражать обычным методам полиции. Это подражание заняло много времени, изобиловало ложными уликами и тупиковыми выводами. В конечном же счёте он стал догадываться, что преступление каким-то мистическим образом было связано с её именем — Эос, Зоренька, Заряница… А ещё она любила лебедей и мечтала о Гиперборее…

Да, тогда не справилась не только полиция, но и он сам. А ведь было ощущение, что разгадка где-то рядом, стоит только протянуть руку… Но не хватило… Чего? Познания о чём? Какую важную закономерность жизни он так ещё и не понял? Какой важный для расследования преступлений мотив ему был неизвестен? Мотив, неизвестный даже так называемым профессионалам…

Со времени той неудачи Киник успешно расследовал много загадочных событий, — всякий раз имея в виду, что он ещё и расследует то первое своё дело, и по-прежнему разыскивает Эос…

Но истина о глубинной сущности преступлений не давалась…

И вот сейчас, приблизившись к этому странному преступлению, в котором оказался замешан Пилат, Киник вновь остро ощутил, что недостававшее ему крайне важное знание совсем рядом, уже ближе, чем на расстоянии вытянутой руки… Какую тайну разоблачал своим нападением агонизирующий мертвец?!

Нет, этот труп просто обязан заговорить!

Обязан!

Во имя Истины!

Теперь Киника не остановила бы даже вернейшая угроза смерти. Слишком много сулили признания трупа. Сулили истину — да; давали возможность помочь Пилату — да; но, возможно, ещё и помочь Эос.

Киник был ей обязан, если в этом случае вообще применимо это слово. Ведь во многом именно она подарила ему надежду. Вернее, так: именно её существованием и был ему дарован доступ к мечте о воплощённом на земле `эйдосе женской чистоты, верности, Женщины, Единственной, супружества… Да, семьи настоящей, предела её красоты, её эйдоса, а не того распространённого и всё затопившего многоугольного скотства, которое в лучшем случае не более чем жалкое подражание «семейным» кварталам.

Можно выразить мысль и так: Эос душа к душе передала ему некое сокровенное, тайное, небесное знание… Эйдос, который он, впрочем, до конца и не понял. Спасибо, тебе, Зоренька!

Киник так и не узнал, почему она носит это странное для Рима имя — Эос. Назвали ли её именем богини утренней зари родители, или, может быть, у неё было другое имя, но она сама хотела, чтобы он, Киник, называл её так. Судя по тому, что Эос было чуждо притворство, лучше сказать, комедиантство, вследствие чего она никогда не обманывала, — судя по всему этому, она дала себе новое имя сама.

То, что каждая женщина втайне отождествляет себя с той или иной богиней с театральной сцены — не новость. Однако богиня утренней зари Эос, что бы ни говорили на словах, редко привлекает чувства. Легионам женщин приятней отождествлять себя с Гекатой — богиней ночи, влияющей на судьбу попавших под её власть. Но власть — это не только множество восторженных поклонников, но и путь, с которого не свернуть…

А ты, Пилат, кто?

Что для тебя значит твоё имя: Пилат — Копьеносец?

Не из-за своего ли имени ты оказался в легионе? Там ты мог сжимать древко копья с особенным чувством и за это чувство перед торгующей роднёй не отчитываться.

Но копьё ещё и символ, при упоминании которого юные девы смущаются; не оттого ли ночные вылазки в кварталы любви?

Куда ты идёшь, Копьеносец?

В каком направлении?..

Мужчина постигается через женщину, к которой он стремится.

А вот к которой стремится Пилат? Их ведь у него много?

Или нет ни одной? Ни одной… Ни одной?..

Размышления Киника прервал несколько насмешливый голос Пилата:

— Итак, как говорится: ищите женщину? Здорово. Но гетер — так много! Жизни не хватит перебрать их всех.

— Женщина важна, но гораздо более важен ты сам, — медленно сказал Киник. — Ты-то — кто?.. Та гетера смогла добиться нужного результата только из-за твоей… заданности. Как легион на марше — точно знаешь, на каком расстоянии он будет через три дня.

Пилат нахмурился:

— Интересно, а что бы случилось, если бы я согласился? Воспользовался её телом?

— Действительно, что? Сам-то что скажешь?

Пилат задумался.

— Ничего хорошего. В конечном счёте меня этот труп всё равно бы достал. Только на обратном пути. Не знаю как, но довести бы его успели.

— Или ещё проще — в процессе, — без тени иронии сказал Киник.

— В каком смысле? — удивился Пилат.

— Я слышал, что есть такая месть. Если вызвать у человека чувство омерзения, когда он обнимает женщину, то это чувство переносится на неё… Облить её перед тобой скверным. Даже омывшись, она… уже не отмоется никогда… Или если человека напугать. Сверх меры. В процессе. Бывает, мужчина после этого уже не может подойти вообще ни к одной женщине.

— Разве?! — впервые за свою жизнь по-настоящему ужаснулся Пилат. — Представляю! Меня в темноте, как ты выразился, «в процессе», сзади обнимают… руки. И приникает плоть — агонизирующая. Я оборачиваюсь — и… о встреча! А ведь точно — гетера стояла так, что свет луны освещал бы лицо трупа!

— И с этих самых пор, в самый эдакий момент, — Киник остался бесстрастен, — ты будешь озираться и…

— Вот это месть! — не мог прийти в себя Пилат. — Хуже смерти! Ни одной женщины после этого! Но кто мне может так мстить? Мужчина? Но я никому не п`одал повода для ревности. Женщина? Поскольку озираться я буду с каждой, то так мстить может только оставленная мной навсегда. Но что было, то быльём поросло. Да и вряд ли кто из прежних моих женщин станет тратиться на дорогу сюда.

— А жена? — спросил Киник. — Сам же ей намекнул, что ходишь к гетерам.

— Вряд ли она знает… наверняка. Но даже если она и знает, то что ей? У неё—возлюбленный. Пусть — был, но сердце-то занято! Да и любовницы приходят и уходят, а жена остаётся. Под одной крышей жили и жить продолжаем.

— Сердце женщины — загадка, — сказал Киник. — Даже для неё самой.

— Уна, да, жестока, — согласился Пилат. — Одно слово — патрицианка! Но не настолько же! Ведь есть же какие-то пределы! Подставить под нож любовника, чтобы навсегда потерять мужа. Как мужчину? Убитый же — её любовник! Понимаешь? Или нет? Ты сам-то — кто? Скиф? Или, напротив, человек здравомыслящий? Станет ли женщина уничтожать сразу всё—и мужа, и возлюбленного? Какая ей выгода? Подумай! Это же невозможно! Смешно даже.

— А я ничего пока и не утверждаю. Только рассуждаю. Но в начале расследования скифом быть обязан даже здравомыслящий человек. Необходимо просчитать все возможности их поведения… А если ты оказался бы «несговорчивым»? И этой гетерой не повёлся? И не свернул бы, как ей того хотелось? Вдруг?

Пилат задумался.

— Вдруг?.. Вот именно — только «вдруг»… Но «вдруг» не произошло… Она победила. Что интересно.

— Да, — сказал Киник. — Из чего, среди прочего, следует, что они хорошо тебя знают. Это — свои.

Холодным рассудком Пилат понимал, что, да, свои, но чувством наместник соглашаться не хотел.

— А может, у них за каждым углом было приготовлено по трупу? — оправдываясь словно застигнутый в чужом саду мальчишка, спросил наместник. — Представляешь: темнота, а за каждым углом — трупы, трупы, трупы… А ты среди них беспомощен, как ребёнок. Проклятый город!

«Ребёнок? — отметил Киник. — Интересно…»

«Трупы?.. — удивился словам наместника Пилат. — Но не все они пользуются благоволением жён наместников».

— Город как город, — заступился Киник. — Что до трупов, то их по нескольку в каждом доме. Любого городка.

Пилат задумался. А потом кивнул. Не бог весть какой глубины символика — чего бы не кивнуть?

— А раз согласен, — сказал Киник, — то за каждым углом по трупу не было.

Они замолчали: каждый задумался о своём.

Перед Пилатом мучительным кошмаром маячило искажённое смертью лицо его соперника.

А Киник же думал о Пилате. А что, собственно, Кинику было известно о собеседнике достоверно?

Днём делает вид, что он — римлянин, скрывает, что понтиец, а ночью скрывает, что наместник. С женой не живёт, но она ему небезразлична; интерес этот, вообще говоря, может объясняться разными причинами. Может быть, она его интересовала всё-таки как женщина. Но, возможно, в нём говорило уязвлённое самолюбие — по пирамиде власти он только благодаря ей взобрался до ступени, для всадника недоступной. Может, он хочет доказать, что он нечто значимое и сам по себе?

Какое знание о человеке самое важное? Какая деталь? Чтобы весь он, как на ладони? А если человек во власти?

Киник как подозреваемый в наличии княжеской крови достаточно много размышлял о сущности власти. И пришёл к выводу, что главное в человеке — его к ней отношение. Хочет ли он вскарабкаться в иерархии ещё выше? Или, напротив, хочет вернуться на ступень ниже? А то и вовсе освободиться от этого однообразия ступеней?.. Чего хочет Пилат? В глубине души? Но прямо о таком не спросишь…

Молчание нарушил Киник:

— Признайся, — это был не вопрос, а скорее утверждение, — а ты прежде «солдатских»-то жаловал.

— Какое это имеет значение? — возразил было Пилат, но, встретившись взглядом с глазами Киника, почему-то признался — Жаловал. Когда был в легионе. В особенности поначалу. И теперь удивляюсь, как я мог.

«Понятно, — вздохнул Киник. — А теперь изменился… Вернулся назад, к врождённому вкусу — понтийца… Всадника… Вернулся?.. А может, это изменение вкуса — проявление желания из власти бежать?»

Если бы Пилат, действительно, возмужал настолько, чтобы из власти вырваться, он бы вообще публичных женщин перестал замечать. А перестав замечать, вдруг разглядел бы в жизни возможность чего-то большего.

— Скажи, — обратился Киник к Пилату. — А ты под «красные светильники» стал приходить… реже?

«На что он намекает? Что я с возрастом слабею? Как мужчина?!» — оскорбился Пилат, и напряг мышцы рук.

И ответил, повторив не раз слышанное в казарме:

— Что может быть прекрасней женщин? Без любви жизни нет!.. Впрочем… Пожалуй что и реже.

И поднялся, чтобы уходить.

— Хорошо, — жестом останавливая Пилата, сказал Киник. — С этим ясно. А теперь странности. Ключевые. Объятия трупа — раз. То, что начальник полиции догадался о том же, что и ты, — два. Тебя просчитывают — три. Может, было что-то четвёртое. Говори. Ведь мы же договорились. Все странности взаимосвязаны. Самому тебе в себе ничего не кажется странным?

И Пилат рассказал.

Про колоннаду, про кровь Солнца, стекающую к локтю, про благословение на путь к кварталам любви и про примету о перстне власти.

глава V ночь. тайное знание династии начальников полиции

— На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. — ритмично, как помешавшийся на гребных боевых три`ерах, повторял начальник полиции, размеренно шагая по своему роскошному дому, который, по-видимому, скоро будет у него `отнят. — Господи! Ну скорее бы! Ну скорее бы ночь!..

И опять:

— На-а-лёт!.. На-а-лёт!..

Смерти начальник полиции боялся.

Спроси его, и он, вопреки очевидному, ответил бы, что он её и не хочет.

А между тем он чувствовал, что смерть к порогу своего дома он приблизил вплотную: её тленное дыхание он угадывал отчётливо.

Каким поступком приблизил?

А вот каким: невероятно, но кинжал с белой полосой на инкрустированной рукояти — исчез!

Да-да! Исчез!

Трудно поверить, но это было так!

Осторожное расследование ничего не дало. Все говорят: вот в этот момент был кинжал, а в этот — уже не было. Исчез! Ничего не помнят! Боятся мести духов? Не иначе как ему, начальнику полиции, мстят духи потревоженных им развалин…

Исчезновение кинжала явно было предзнаменованием недвусмысленным.

Смертельно опасным.

Пропажа кинжала грозила начальнику полиции множеством бед. Завтра утром он был должен, согласно высказанному пожеланию жены наместника, представить кинжал, которым был заколот неопознанный римлянин. Можно себе только представить гнев госпожи наместницы, когда после напоминания о кинжале он — сам начальник полиции! предполагаемое воплощение осведомлённости! и предусмотрительности! — бессильно разведёт руками! А ведь эта стерва напомнить не забудет! Она вообще ни об одном своём приказании — лишь из хитрости высказанном в виде просьбы — не забывает. И горе тому, кто посмеет её ослушаться!

Но если бы одни только капризы наместницы! Ещё ведь была и остальная Империя! Очень может быть, что убитый принадлежит к одному из патрицианских кланов. Тогда претенденты на должность начальника полиции, до сих пор не смевшие заявить о себе, наконец получили повод это сделать. И не замедлят в нужный момент появиться и представить исчезновение кинжала как нежелание бороться с преступностью. То есть — противостояние Риму. И самому императору! А при таком представлении дела его ждёт утрата не просто должности, но самой жизни!

И то сказать, до сих пор бывшие в этом треклятом Иерусалиме своей смертью не умирали никогда. Их всегда убивали — тем или иным способом.

Вот начальник полиции и не находил себе места — во всех смыслах. Он как помешанный размеренно шагал по комнатам своего роскошного дома, и то, что не должно было выходить за пределы тайника мысли, непроизвольно проговаривал.

— На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. Господи! Если ты есть?!.. Помоги! — повторял он. — На-а-лёт!..

Казалось, слово «налёт» само по себе уже несло ему успокоение. А следовательно, и способность размышлять. Но то, что приносила мысль, пугало его ещё больше.

«Похитившие кинжал — могущественны! Столь наглы могут быть только не сомневающиеся в успехе! А это — смерть! Я?! Меня?!»

Начальника полиции прошибал холодный пот, когда он представлял, что после третьего его признания в том, что разыскиваемый кинжал до сих пор не обнаружен, из темноты выступал некто, добивался приёма у жены наместника, протягивал ей кинжал и — получал место начальника полиции!

Из темноты…

Из темноты?..

Тьма!

— На-а-лёт!!.. На-а-лёт!!..

Время шло, а начальник полиции, пытаясь забыться, всё безумствовал, с нетерпением, как помилования, ожидая, когда исчезнут последние лучи света. Только с наступлением темноты он и сможет отправиться во главе всех подвластных ему людей в кварталы любви…

Да, конечно, первым движением начальника полиции было распорядиться изготовить копию кинжала — насколько он смог его запомнить: укороченный клинок, чёрная рукоять с инкрустацией и как бы поверх неё—белая полоса, по-видимому, магического смысла.

Но… Фальшивый кинжал — это попытка обмануть! Самого наместника! Саму власть!! Саму Империю!!!

Обманывать можно, да, но нельзя быть уличённым! Этого не прощают. За это — расправа. Именно под неё его и подталкивают!

Начальнику полиции виделось: принеси он поддельный кинжал — немедленно появится и настоящий — из темноты. И тогда…

Всё это подсказывал разум, но и помимо него начальник полиции чувствовал, что был нужен именно тот самый кинжал! И никакой иной!

Кинжал следовало найти! Любой ценой! Любой! Пусть даже силой мечей подвластного наместнику легиона! Любой ценой! Ведь иначе — смерть!

Обо всех случавшихся загадочных происшествиях ночной Город во все времена знал достоверней, чем дневной. В особенности это касалось власти. Как обитатели появлявшегося вместе с луной мира вызнавали — или чувствовали? — появление среди них вожака более сильного, чем прежний, для начальника полиции оставалось загадкой. Но ночной Город знал — и по непреложному закону своим знанием с дневным делиться не торопился.

Это дневной, несведущий в крупных делах город полагает, что добыть скрываемые сведения возможно только двумя способами: пытками или мздой. Да, действительно, у воровской мелочи, прислуги на побегушках, нужные сведения проще выбить, чем купить. Порой достаточно не то что одного удара, а одной только угрозы — и мелочь начинает выслуживаться перед новым хозяином.

У торговцев, к побоям чувствительным, выбить нужные сведения тоже несложно. Однако таких не бьют: покупать у них их собственную подлость и наблюдать добровольное погружение в эту топь для не одержимого жадностью удовольствие настолько острое, что отказаться от него просто невозможно.

Но вот как быть с главарями? От денег они не в зависимости — часто широким жестом раздают целые состояния, вплоть до последней монеты. Следовательно, купить их невозможно. Скажете, пытка? Безнадёжно: хотя главари всегда за унижение клянутся отомстить, но от побоев явно получают удовольствие — на избиения отчётливо напрашиваются.

Итак, что же остаётся?

Человек Власти?

Да, слабость господствующих — подвластность.

Поначалу в пыточной вожаки могут корчить из себя гордецов, способных управлять собой и своей волей, но стоит в пыточную войти Человеку Власти…

Человек Власти — это не должность. Никакая должность дар властвования не подменит. Это — от Бога!

Начальник полиции насчёт своей способности просто так развязывать языки главарей никогда не заблуждался.

Однако главарей всё-таки подчинял, ибо владел тайным знанием.

Пыточную заменял — триумф!

Триумф — та пытка, которую не мог выдержать никто.

Да, триумф!!

Тонкостям этого приёма подчинения научил начальника полиции его дед, сам долгое время, прежде чем его убили, занимавший эту же должность. Дед в свою очередь был обучен своим дедом — и так, видимо, до первозданных пределов седой древности…

Всё просто: надо только ни на мгновение не забывать, что главарь грабителей, хотя, действительно, грабитель, охотник за осязаемым, но прежде всего — главарь. Интерес к стоимости добычи у него, действительно, был, и притом неподдельный, — но только некогда. В те полузабытые времена, когда он из-за нежелания работать разве что не голодал. А с тех пор как сытость и обеспеченность для него стали привычны и потому незначимы, грабёж стал прежде всего удовольствием души, не целью, а средством подчинения себе исполнителей. (До каких пределов послушен исполнитель? Это проверяется: умеет ли он быть столь щедрым, чтобы с лёгкостью спустить всё и снова быть обречённым на очередное воровство? А если деньги столь милы его сердцу, что он не торопится их потерять, то стоит ли его оставлять в живых? Ведь умеренность, воздержание вообще — это проявление непослушания!)

Да, деньги — средство приобрести власть там, где она невозможна непосредственно. Но приобретённое за деньги — призрачно. Отсюда знаки уважения, доставшиеся помимо денег там, где они прежде покупались, всегда ценились и ценятся несоизмеримо выше купленных. Несоизмеримо.

В этом — суть тайного знания.

Это — главное.

Следствий же множество.

С главарём ночного города можно «столковаться» — говорить при этом можно о чём угодно, безразлично, пусть даже об условиях сделки, можно даже забыть, о чём идёт речь; но в интонациях, движениях тела и выражении лица всё должно свидетельствовать об удивлении и преклонении перед значительностью этого дегенерата.

Преклонение — вот путь к подчинению!

Но не перед ночным городом: эта копошащаяся масса — тяжёлый вздох! — исполнителей-кретинов неисправима. Но вот сам главарь, лично, хотя и вышел из точно таких же, но совсем другой. А поступки его, пусть внешне такие же, на самом деле, конечно же, с другим смыслом…

Главное условие: ритуал преклонения должен быть хорошо виден подручным. Триумф без потрясённых зрителей — не триумф. Пустышка, бессмыслица, собственное порабощение.

А со зрителями — триумф!

Это лишь считается, что римляне переняли его у этрусков. Эта страсть — в каждом человеке. Если что римляне и переняли, то лишь некоторые внешние приёмы, безусловно, по-этрусски роскошные.

Римское триумфальное шествие начиналось на Марсовом поле за стенами Великого Города, затем, пройдя через весь город к Форуму, заканчивалось у Капитолия. Впереди шли сенаторы и магистраты, за ними несли военные трофеи, и только потом следовал сам триумфатор, облачённый в шитую золотом пурпурную мантию, со скипетром из слоновой кости и лавровым венком на голове. Ехал триумфатор на пылавшей золотом колеснице, запряжённой четвёркой белоснежных лошадей. За ним шли воевавшие под его командованием легионеры, за ними гнали нескончаемые колонны пленных, побеждённые цари шли босыми, некоторых, искусно доведённых до звероподобного состояния, и вовсе везли в клетках. Заканчивалось всё угощением войска и населения Города. Ну и подарками, конечно.

Всё это шествие, подарки и угощение оплачивал сам триумфатор, стоило это многих и многих состояний, но — на удивление равнодушных к власти — несмотря на разорительность триумфа, в домогающихся его недостатка не было.

Однако добиться позволения сената на проведение триумфального шествия трудно: разрешение даётся только в случае достаточно кровопролитной победы — при умерщвлении более пяти тысяч врагов Рима. Поэтому для многих римских военачальников и даже консулов триумф оставался вожделенной мечтой, в достижении которой не могли помочь ни состояния, ни интриги на Капитолии, ни собственные, пусть даже необыкновенные, качества.

Да, для всякого подпавшего дракону власти триумф во всём его многоцветии одежд поверженных врагов и блеске оружия легионеров — наивысшая из целей, и ради её достижения не могло быть такой подлости, перед совершением которой стоило бы остановиться.

Всякий — это и вожак ночного города тоже!

Тайное знание династии начальников полиции в том и состояло, что налёт, в глазах несведущего унижающий его жертв, был для них на самом деле противоположностью — триумфом!

В самом деле, чтобы задержать двух-трёх грабителей, чью вину удастся доказать, достаточно незначительного числа сотрудников городской тайной службы, скажем, трёх-четырёх. Налёт на притон ради этих двух-трёх излишен — напрасная трата сил, времени и средств. Сам же главарь и вовсе всегда оказывается для суда беспорочен.

Однако налёты испокон веков проводят.

И задействованы бывают все силы власти.

И что же?

Несведущему обывателю оставалось только удивляться, что всегородские грандиозные полицейские операции не приносили городу спокойствия. Напротив, наглость грабителей после налёта начинала перехлёстывать мыслимые пределы.

Налёт! Но кто потерпевший?

Двусмысленность всякого события одним удовольствие усиливает. А других, стоящих на низших ступенях пирамиды власти, лишает остатков разума, основанного на понимании закономерностей жизни, тем окончательно превращая их в дойных коров…

Или — в гребцов на триерах.

Подчинённых ритму, который отсчитывает давно обезумевший кормчий.

— На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. — отбивал ритм начальник полиции…

Несколько часов назад, вскоре после того, как начальник полиции обнаружил, что кинжал у него похищен, он послал всех находившихся у него соглядатаев к главному притону. Он располагался на границе с кварталами любви, вернее, был одним из этих кварталов. Может, кто и посмеётся, что подчёркнуто одинаково одетые люди стоят столбами там, где мужчины появлялись лишь с наступлением темноты, но мелочь из свиты главаря даже не разбежалась — без приказа?! — но, напротив, замерла, притихла, окоченела — в страхе.

А волны их страха удовольствие триумфаторам только усиливают.

Чт`о одинаково одетые люди! Поставь начальник полиции на перекрёстках хоть боевых слонов — если бы они были, — мелочь всё равно бы не получила приказа скрыться. Согласитесь, красиво: низенькие домишки кварталов любви, красноватые отблески от светильников, полуобнажённые женщины — а над ними громады пышущих злобой боевых слонов с золочёными бивнями!

Слоны могут быть и днём, но сами налёты — только ночью.

Но не потому, что в темноте к притону можно подобраться незаметней. Разве могут остаться незамеченными колонны вооружённых легионеров с факелами, шествующих в красноватых отблесках знаменитых светильников кварталов любви?

Истинная причина выбора ночи — всё в той же красоте: многочисленные мелькающие факелы неожиданно ворвавшихся вооружённых мускулистых мужчин; их красные легионерские плащи, начищенный до блеска металл шлемов, фалерн и поножей, в которых отражаются кровавые отблески огней, — разве возможно это оценить днём, без пугающей неизвестностью полутьмы и грозящем пожаром и пытками пламени факелов?

— На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. Господи! Ну когда же ночь?!.. — кулаком грозил солнцу начальник полиции.

И ночь город, наконец, поглотила.

* * *

— Именем божественного Тиберия! Всем оставаться на местах! — раздался тревожащий высокий голос одного из подчинённых начальника полиции. (Кроме красоты голоса, от которого у площадных девок начинало сладко щемить сердце, этот стражник не обладал никакими иными достоинствами. Его и держали только ради таких моментов.) — Сопротивление бесполезно! Дом окружён легионерами в три кольца! Приказ — без малейшей пощады убивать всякого бегущего! Всем оставаться на местах! Всем оставаться на местах! Именем божественного Тиберия!

С началом налёта странно успокоившийся начальник полиции вошёл в притон последним — неторопливым шагом хозяина. Он подчёркнуто усталым взглядом скользил по растерянным лицам мелочи, уже успевшей напиться настолько, что не понимали смысла даже приказов. Их ударами валили на землю одного за другим.

— Лежать! Лежать!! Руки за голову!! — раздавались отовсюду крики стражников.

И опять удары. Как всегда, были и сопротивляющиеся: этим сладострастникам потакали — избивали по мере сил.

Начальник полиции всегда удивлялся тому, что многие из задержанных с поличным воришек, которых в их среде не унижал только ленивый, при задержании начинали возмущаться. Даже при подчёркнуто мягком с ними обращении. Да ещё и причитали об их ущемлённом человеческом достоинстве — в голос. И это при том, что этих, с позволения сказать, правоборцев, брали с поличным и отпираться в таких случаях было попросту омерзительно. Но — отпирались. Что это — раздвоение души? Или — в подражание вожаку — напрашивание на побои? Отчего полное непонимание обращённых к ним слов? Но не объяснять же этой рассыпавшейся на полу хлюпающей мелочи тайный смысл налёта?..

А ещё начальнику полиции всегда хотелось узнать: какова участь этих исполнителей? Ну хорошо — один-двое становились вожаками. А куда исчезали остальные — причём бесследно? Становились обывателями и забывали о своём прошлом — напрочь? Как им это удавалось? Или их убивали собственные главари? Без малейшего сопротивления? До какой же степени покорности эти «правоборцы» умеют себя довести!..

«Почему никто из них не сопротивляется, когда их убивает вожак? — думал начальник полиции. — Никто! А! Тот безголовый любовничек-то всё-таки сопротивлялся… Даже до проулка добежал… Шагов пять. А муж — молодец… Так их и надо…»

Начальник полиции, выждав достаточно, чтобы мелочь запомнила его присутствие и уразумела значимость события, обречённо вздохнул и, стирая с лица брезгливое выражение, направился в сторону внутренних помещений притона.

Навстречу откуда-то вывернулся небольшого роста хроменький уродец, как на сцене гневно вращавший глазами. Возмущался он, как и следовало ожидать, подчёркнуто громко, чтобы его могли расслышать распластавшиеся в пыли.

— Какое безобразие! — верещал главарь. — Почему сюда ворвались эти люди? Как они посмели! Я — честный человек! Уважаемый во всём городе! Какое вы имели право! На каком основании?!

С Князем — под такой кличкой уродец был известен среди своих — начальник полиции ещё ни разу не разговаривал. С его предшественником, которого нашли зарезанным в собственной постели, — да. И с предшественником его предшественника. Того тоже, кажется, звали Князем…

Настоящее имя Князя — Варавва, «сын отца», так он и представлялся, оказавшись на улицах города днём. При желании можно было понять и так: сын раввина.

— На каком основании? — опять пронзительно заверещал главарь, так что у начальника полиции заложило уши.

«Распну, сволочь, — поморщился начальник полиции. — На Голгофе с креста будешь верещать про свои основания».

Начальник полиции повернулся так, чтобы не видели легионеры, и поклонился Князю.

Но заговорил начальник полиции, напротив, громко и властно, чтобы слышали все:

— Как посмели? Именем божественного Тиберия! А оснований — предостаточно! — сказал он. — Впрочем, даже если бы «оснований» и не было, то вы всегда знаете, что, обыскав здесь только часть помещений, мы их найдём несколько мешков.

Князь знал. Как, впрочем, знал и то, что уликам этим не будет дан ход, как только начальник полиции получит то, за чем пришёл. Только вот за чем он пришёл? За деньгами? Сколько он попросит за это прекрасное зрелище?

Князь невольно залюбовался живописными группами воинов, блеском свеженачищенных доспехов, огненными пятнами факелов, придававших разгрому вид стремительно надвигавшегося конца света, ковром распластанных мужских тел, то здесь, то там перемежавшихся телами полуобнажённых гетер. Стены притона казались крепостными стенами скрывавшегося во мгле Великого Города … Только наоборот — то, что должно быть изнутри — оказалось снаружи… Стены раздавались, крыша исчезала, вечность перехватывала дыхание…

Князь тряхнул головой, отгоняя появившееся странное, с некоторых пор навязчивое, видение. Что ж, если начальник полиции пришёл за деньгами, то пусть берёт — заработал. Сколько бы ни взял — за пережитое наслаждение красотой ничего не жалко.

Или, может быть, ему понадобилась чья-то жена? Хорошо. И это получит.

А может — наёмные убийцы?

Но договариваться здесь, в присутствии лежащих в пыли исполнителей, было бы… э-э-э… неэтично. Сейчас гость явно попросит уединиться.

— Целую армию против меня привели, — усмехнулся Князь. — Неужели меня так боятся… в вашем ведомстве?

— Вас знают и при дворце, — сказал начальник полиции. Эта фраза тоже входила в тайное знание. — О вас говорят.

— Придётся побороться за справедливость, — вздохнул польщённый Князь. — Наместник Великой и Справедливой Империи не потерпит такого беззакония! Совершенно верно, слово моё и при дворце знают!

«Интересно кто? — поверил и без тени удивления подумал начальник полиции. — Начальник канцелярии? Или начальник охраны? А может… жена наместника? Должен же у неё быть любовник! Если это Князь, то он, действительно, опасен».

Начальник полиции изобразил заискивающую улыбку и тихо спросил:

— Нет ли у вас места, где можно было бы поговорить спокойно?

— Только из уважения к… — уродец помедлил, — божественному Тиберию. И самой справедливости, выраженной в его божественности. — И, пропуская начальника полиции вперёд, пригласил — Прошу!

— Чем обязан? — уже деловитым и гораздо более заискивающим тоном спросил Князь, как только он с начальником полиции остался наедине.

Начальника полиции интересовало многое. Прежде всего — местонахождение пропавшего кинжала и имя господина тех, кто кинжал выкрал. Кроме того, начальника полиции интересовали связи, которые оказались в распоряжении прибывшего из Рима соглядатая. Были ли те, кто радовался прибытию соглядатая? Кто они поимённо? И наконец, необходимо было уточнить некоторые детали убийства римлянина без головы. Каким образом убитого удалось заманить в развалины?

— Насколько успешны дела? — так и не найдя с чего начать, наконец спросил начальник полиции.

Этой заминки уродцу было вполне достаточно, чтобы понять, что начальник полиции пришёл отнюдь никого не разыскивая, не мстить, да и не за золотом, интерес его был личным. А заминка — просто они, оба хозяева города, ещё не притёрлись…

Князь усмехнулся:

— Дай Бог каждому.

Оба рассмеялись.

— «Господь — свет мой и спасенье моё: кого мне бояться?» — смеясь, процитировал начальник полиции начало известного священного псалма Давида. — «Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться?»

Князь, также смеясь, ответил словами другого священного псалма:

— «Да веселится Израиль о Создателе своём; сыны Сиона да радуются о Царе своём!»

«Хром — как и я, — подумал начальник полиции. — Да и Гефест, помнится, тоже был хром. Женат был, соответственно, на этой проститутке — Афродите. Которая изменяла ему с Аресом. Везде и всегда одно и то же…»

— Я радуюсь, — сказал начальник полиции, — когда знаю, что наши процветают.

Начальник полиции внимательно наблюдал, как поведёт себя Князь. Если у него появился новый хозяин, то не удержится и выкажет презрительное небрежение.

Но нет, Князь продолжал посмеиваться, брезгливо кривя губы, — этот изгиб был, видимо, всегда ему присущ.

— Конкуренты на пятки не наступают? — решил до конца разобраться в положении дел в городе начальник полиции.

— Конкуренты? — удивился Князь. — Какие?

И — невольно подумал о тех стражниках, которые сейчас всё в притоне переворачивали вверх дном. Князь нисколько не сомневался, что все ими обнаруженные ценности исчезнут, за исключением разве что находящегося в этой комнате. Многое затем окажется в доме самого начальника полиции. Но что с этим можно поделать? Так было всегда: при отцах и дедах, так, видимо, будет и в веках.

Князь тяжело вздохнул:

— На конкурентов стараюсь не обращать внимания, — ответил он.

— Я о чужих говорю, — понял его начальник полиции.

— Чужих? Эти — не посмеют.

Заметив облегчённый вздох начальника полиции, Князь задумался. Что хочет этот опиравшийся на мечи захватчиков мерзавец? Под ним что, зашаталось его место? Неужели в городе происходит нечто, о чём ему, Князю, не успели доложить?

«Головы поотрезаю!» — подумал Варавва.

А ещё подумав, усмехаясь, сказал:

— Да нет, вроде всё по-прежнему. Чужие в городе не завелись. Да и я не ослаб. Все — свои.

— И всё-таки вещи пропадают, — сказал начальник полиции.

— Вещи? — деланно изумился Варавва, лихорадочно вспоминая ограбления последней недели. Кого «не того» он велел пощипать? — У кого это?

— У меня, — нахмурившись, сказал начальник полиции.

— У вас? — уже искренно изумился Князь. — Красть у… свое…? У начальника полиции? Без его на то санкции? — Князь невольно высказал и без того известное: в ведомстве начальника полиции если что и крали, то только свои — с молчаливого согласия руководства. А и то сказать, разве можно прожить на их ничтожное жалованье?

Искренность, с которой Князь изумился, начальника полиции не успокоила — кто-то был в состоянии ускользнуть даже от ока Князя.

— Да, у меня, — повторил начальник полиции.

— Если это позволили себе мои — им конец! — сжав кулаки, сказал коротышка. — Скажите, кто!

— Я бы сам хотел это знать. А вещь — бесценная.

Князь понял, что вещь, действительно, бесценная. Иначе бы начальник полиции на столь многолюдный поклон не потратился. Разве только боевых слонов не было. Но и без них он, Князь, стал для ночного города разве что не… Кем? Царём? Нет, выше. Князем — с большой буквы.

— А что украдено? Может, у кого-то есть нечто похожее? Доставим тотчас.

— Само по себе это пустяк, — сказал начальник полиции. — Всего лишь старинный кинжал. Да и не кинжал, а так, всего лишь нож. Клинок обломан. Перезаточен. Рукоять чёрная, инкрустированная, белая полоса вдоль.

— Белая полоса? Он что — магический? В таком случае… — лихорадочно перебирал в памяти процветающих городских магов Князь.

Но начальник полиции его перебил:

— Дорог как память. О жене одного моего друга. И о его несчастной судьбе.

Князь забеспокоился. Неужели появилась какая-то шайка, посмевшая действовать в городе без его, Князя, ведома? Эдак недолго воспроизвести несчастную судьбу неизвестного друга начальника полиции — получить нож в спину… Не тот ли самый?

Начальник полиции угадал мысли Князя и уточнил:

— Возможно, дело политическое.

— Будет исполнено, — по-солдатски вытянувшись, сказал Князь. — Будем разыскивать.

— Бог воздаёт верному своему, — повторил слова одного раввина начальник полиции. Он уже знал, что если кто и найдёт кинжал, то это будет не Князь. Кинжалом завладела некая сила, Князю не подвластная. И ему даже неизвестная. Действовал кто-то извне. Кто-то начал с главного — с захвата ключевых в городе постов… И начальник полиции уже начал догадываться, кто… Соглядатай!

— И ещё, — продолжил начальник полиции. — На постоялом дворе появился римлянин…

— Так?

— Хочу знать всё о его передвижениях. Он с вами связывался? Покупал услуги?

— Да, — кивнул человечек. — Он сегодня обратился к нам за помощью. Римлянин. Ленив. Нерасторопен. Целых три дня приходил в себя после дороги, развлекался по соседству и только на четвёртый разыскал меня. Я уточню… Обо всех его передвижениях, пожеланиях и заказах вам будет сообщено.

«Понятно… — подумал начальник полиции. — Кинжал исходил от соглядатая, к нему, верно, и вернулся. У него в городе кругом свои люди!.. Потому к Князю так долго не обращался… Хотят заменить и Князя?.. С этим соглядатаем надо что-то делать…»

— Прекрасно!.. — как можно спокойней сказал начальник полиции. — Удивительно, но, кажется, впервые мы ничего у вас не нашли, — с ноткой удивления сказал он. — Что, безусловно, говорит об улучшившейся работе полиции.

Уродец побледнел. А чем тогда расплачиваться?

— Позвольте вам, как отцу города, преподнести в дар…

Вещица, которую Князь протягивал начальнику полиции, действительно была очень дорогой. Одна изящная оправа чего стоила…

Начальник полиции уж было повернулся уходить, но вспомнил об убитом римлянине.

— Кстати, — сказал он, оборачиваясь. — Вам не заказывали римлянина?

— Что такое? — опять удивился Князь. — Конечно, нет. Мне об этом убийстве донесли — источник из вашего ведомства. Я не узнаю Иерусалим! Связываться с римлянами! Сами знаете — себе дороже. На такое способны разве что фанатики-зелоты, замолившиеся до умопомрачения. Мы же не настолько глупы… Проще своих, — Князь сделал выразительное движение, как будто перерез`ал кому-то глотку. — Это — не мои. Они бы закопали. Да и о зелотах что-то в последнее время почти не слышно.

— А кто ещё кроме этих «молитвенников»?

Князь не размышляя, но как бы нехотя ответил:

— Прошёл слушок, что кровью балуется кто-то из охраны дворца.

— Разве? — удивился начальник полиции. — Разве такое возможно? Из охраны? Действительно, интересные вещи стали происходить в городе. Откуда об этом известно? И что?

— Да, собственно, ничего… осязаемого. Просто взгляд у одного… изменился. А нас в этом не проведёшь.

— Вряд ли в охране дворца может оказаться легионер, который ни в одном из сражений не обагрил своего меча в крови. У каждого из них взгляд должен быть… изменённым. Чушь.

Князь не стал спорить. И без доказательств ясно, что легионный строй это одно, а темнота проулка — нечто другое. В строю ты — не ты, и себя прощаешь легко. А в тёмном проулке — дело другое… Если начальник полиции понимать не хочет, то у него на то есть свои веские причины. Спорить всегда бесполезно. Несогласного надо или убивать, или становиться перед ним на колени. В позу наибольшей покорности…

В конце концов, с какой стати считать, что легионер убил именно того римлянина? Может быть, другого? Или не римлянина. Ночной город велик, много в нём и тёмных проулков — есть где измениться не одному взгляду…

Неведение Князя начальника полиции в догадке только утверждало. Все пути вели к соглядатаю. И кинжал явно выкрали силой его власти или золота. А сам он не извлёк из тела кинжал впопыхах. И теперь воспользовался случаем, чтобы начать захватывать в городе власть. Убийство безголового совершено, конечно, из ревности. А охранник из дворца явно ни при чём. Даже если легионеры лучшей из центурий стали отбивать работу у местных наёмных убийц, то приезжий просто не успевал с ними связаться. Скорее, помог ему кто-то из стражников. Что ж, соглядатаю в знании людей отказать было нельзя.

И потому он особенно опасен.

Всё ясно.

Всё-то всё, только завтра на утреннем докладе ему предстоит признаться, что кинжал, востребованный женой наместника Империи, таинственным образом исчез. Из рук самого начальника полиции!

глава VI ночь. тайная жизнь уны

— Господи-Ваале! Ну, скорее бы!.. Господи! Скорее бы ночь!.. — в последний раз, и потому особенно страстно, произнесла она.

В последний, потому что наконец стемнело настолько, что Уна, прекрасная супруга наместника Империи в провинциях Иудее, Самарии и Идумее, уже не могла различить контуры предметов во внутренних покоях занятой ею части дворца. Ещё несколько минут, и можно будет добраться до кварталов любви неузнанной — и с еженощной оргией любви слиться не только помыслами, но ещё и телом.

С той минуты как Уна нетерпеливо выгнала последнюю из прислужниц, она блуждала по комнатам — неосознанно плавными движениями рук лаская своё тело.

— Ну скоро ли?.. Скоро?.. Господи!.. — сама не понимая произносимых ею слов, ритмично, одними губами, в такт движениям рук, повторяла жена Пилата.

Тьма сгущалась. Наконец свет из этого мира странных людей стёк за горизонт. Стало совсем темно, как и всегда в этих местах, неожиданно и разом — так в описаниях Божьих вестников будет уничтожен этот преисполненный порока мир.

— Пора! — отдала себе приказ Уна и стала плавно, покачиваясь, как в жреческом танце, — под светильником любви, устроенным из кусков «золотого» египетского стекла, от неё требовали иной раз и этого танца, — обнажаться.

Хотя Уна могла принять любое обличие, от многодетной матроны до юной невинной девушки, выбора у неё для выхода в Город, в сущности, не было. Действительно, какого образа жизни женщина, днём отдохнувшая и выспавшаяся, с дразнящей походкой, могла в темноте ночи оказаться вне накрепко запертых ворот семейного дома? Только одного — из гетер, и притом самых недорогих.

Блудницы подороже темноты почему-то боялись панически, поэтому с заходом солнца за пределы круга, высвечиваемого красными, возбуждающими преступную чувственность светильниками, не выходили. По исчезнувшим в темноте улицам ищущие в их ласках забвения к ним приходили сами, и отнюдь не с двумя оболами. Ничтожные два обола — это наибольшая цена, которую мог заплатить легионер, сам получавший в день всего четыре — на всё: включая еду, оружие и одежду, — и потому вынужденный считать каждую монету. Два обола — это в одном из закутков квартала, а прямо под стенами улиц — один.

Цены были разные — в зависимости от квартала. Дорогую гетеру могли оплатить кроме мытарей-мздоимцев одни только торговцы. От легионеров и чиновников торговцы отличались тем, что могли обойтись без слёзных признаний в любви, которые так ценились в «солдатских» кварталах. Торговцы ценили байки о том, как нанятая его любить была совращена, а главное, за сколько монет впервые отдалась; как после смерти или побега супруга она с ребёнком голодала и как от нищеты она была попросту вынуждена — ради детей! — заняться древнейшим из промыслов; как, начиная с обола, она поднялась сначала до двух, потом до динара, а теперь и вовсе до тетрадрахмы. Торговцы, которые тоже оправдывали своё бессовестное воровство и обман необходимостью кормить детей — даже бездетные! — умилялись, вытирали навернувшуюся слезу и даже сверх оговорённой платы порой набавляли обол, а то и два.

Мир «солдатских» гетер был совсем иным. На удивление, несмотря на непомерную нагрузку — порой приходилось пропускать через себя до двух десятков страстных после казарменного воздержания мужчин, — богаче «солдатские» гетеры не становились. Едва только у них заводились деньги, тотчас появлялся тот, кого несолдатские называли «милашками» — за их кокетливость с мужчинами. Несмотря на то что выбранный «милашка» нисколько от остальных подобных не отличался, «солдатская» в него, лучезарного, влюблялась по уши и, вся в синяках, воспалённо восхищалась благородством его якобы уникальной души.

Несведущие в тайнах кварталов любви объясняли эту страсть к «милашке» его исключительными способностями как любовника, сведущие же знали, что на самом деле от мужчины у него не было ничего. Поддерживающие пламя в очаге оргии любви состарившиеся гетеры—«мамки» — хотя в глаза и разыгрывали комедию зависти, а за глаза смеялись, тем не менее «милашкам» не препятствовали: без побоев и грабежа «милашки» гетере достичь её счастья невозможно. «Солдатским» вообще ощущение жертвенности сладостно, а для изнурительного занятия древнейшим ремеслом и вовсе необходимо ощущение обречённости. Избитая, ограбленная, голодная и потому вынужденная зарабатывать на кусок хлеба немедленно, вынужденная «трудиться» до изнеможения, вынужденная отдавать себя всю, до последних тайных частей тела, «солдатская» благодаря «милашке» получала оправдание перед всполохами совести за ту послушно-безликую — как в стаде или легионном строю — жизнь, оставить которую её не могло заставить ничто.

(Именно блудницы, изгнанные из «солдатских» кварталов за «развратность» — при отсутствии «милашки» не брали с клиентов денег, — в поисках, как полагали обыватели, заработка, бродили на ощупь по опустевшим улицам, ожидая из темноты откровенных предложений — и всякий раз до обмирания пугаясь.

Так что появление женщины на подходе к кварталам красных светильников никого из ночных обитателей Иерусалима удивить не могло. Разве только заинтересовать. Но это не страшно: несколько минут служения Афродите — и можно идти дальше…)

Но был и ещё один квартал любви, вернее, ещё одна любовь. Здесь бывало по-всякому, однако всегда дешевле, чем в квартале для торговцев, и пристойней, чем в «солдатском». Этот квартал посещали местные. Эти требовали, чтобы распоследняя девка разыгрывала из себя саму невинность. Они также требовали, чтобы убранство закутка, несмотря на то что над входом его оставался непременный египетский «золотой» светильник, напоминало традиционное убранство обычного иерусалимского дома. Некоторые перед даже требовали молиться — непременно вместе и утомительно долго. Нередко клиент ещё успевал прочесть душеспасительную проповедь. Ну, словом, понятно.

Кварталы отличались, естественно, не только ласками да сказками. Отличал их и «сезонный» спрос, менявшийся при наплыве паломников.

В квартале для торговцев «работодатели» не появлялись нередко месяцами. Зато в дни религиозных праздников их наплыв бывал столь велик и платили они так много, что доход с одного только квартала для торговцев превосходил годовой доход со всех остальных кварталов, вместе взятых. И напротив, в те же дни праздников «семейные» кварталы пустели — местные становились особенно религиозны и праведны и довольствовались жёнами — порой более недели.

Казалось бы, чего проще: высвободившихся «семейных» перевести в «торговые ряды». Но нет. «Семейные» были медлительны, ленивы во всех смыслах и бесформенны — а торговцы были преимущественно с востока и требовали на себя большого расхода сил. Поэтому «семейных» переводили в «солдатские» кварталы, а подменённые «солдатские», после того как они объясняли новеньким тонкости потребностей торговцев, с видом мучениц переходили в обычно почти пустующие «торговые ряды».

Вообще со стороны казалось, что во время религиозных праздников, в особенности в Пасху, город как будто охватывала волна похотливости — не только оживали «торговые ряды», но и в «солдатских» кварталах выстраивались очереди в нетерпении переминавшихся с ноги на ногу мужчин. Нет, легионеров, чиновников и разбойников приходило не намного больше обычного, — это «семейным», чтобы, если можно так выразиться, обрадовать клиента, требовалось больше, чем «солдатским», времени.

Усилий «семейных» из-за их ленивой медлительности и непонимания тонкостей запросов чуждого им типа мужчин катастрофически недоставало, поэтому заправлявшие делами одрябшие под светильником проститутки в дни праздников допускали к «работе» также и обычных горожанок.

Словом, кварталы и копошились как единое целое — в одном ритме.

Единство этого своеобразного организма, города в Городе, его души и источника воли, чувствовалось.

Всегда.

Но особенно сильно — в Пасху.

Уна, в поисках, как ей искренно казалось, эротического удовольствия — которого, признаться, она не испытала до сих пор ни разу, — со времени первого появления в городе ещё до замужества перепробовала все кварталы. Менее остальных был ей омерзителен «солдатский» — за некоторое его сходство с римскими лупан`ариями. Впрочем, даже в Пасху сходство происходящего в Иерусалимском блудилище со священнодействиями обиталищ бога Приапа было весьма отдалённое.

Лупанарий был лучше — во многих отношениях. Начиная с самого главного: с того, что в лупанарии не скрывалось, что разврат имеет сакральный, богоугодный смысл. Каждая пришедшая в лупанарий замужняя женщина знала, что она вовсе не порочна, не изменяет мужу, но, напротив, служит Небу: незримым присутствием богов освящалось всё, придавая иной смысл тем действиям, которые при совершении втайне с соседом справедливо осуждались.

Всё устройство лупанария — монументальная архитектура, изваяние бога Приапа, другие священные образы и символы — подчёркивало не только небесную значимость происходящего, но ещё и значимость земного служения — на благо своему народу и Империи. Тонкие полустенки, разделявшие в лупанариях ложа-норы, сладострастные вздохи не только не заглушали, но, напротив, усиливали. Танцующие по стенам красноватые отблески пламени от нескольких больших, как костры, светильников центрального зала лупанария освещали не всю женщину, как то было принято в домишках иерусалимских кварталов любви, но только её часть — наиважнейшую. А вот лица женщин, ставших в священные позы, в полутьме лож-нор оставались сокрыты. Поэтому женщина могла полностью расслабиться — каждая знала, что поднимется с колен неузнанной, а потому будет ограждена от гневного непонимания мужа-безбожника.

Светильники центрального зала лупанария высвечивали также и теснившихся в ожидании обнажённых мужчин — каждый пытался оказаться в центре, на возвышении. Ценность этого положения была не в том, что таким образом он оказывался равноудалён от круга женских тел (или к ним равноприближён), а в том, что удерживающийся там считался избранником, мужем царицы любви, воплощённой богини.

Рассказывают, что в древности в лупанариях было несравнимо лучше. Некогда существовал священный ритуал, во время которого в главном зале неожиданно, буквально из ниоткуда, возникал чернокожий служитель с коротким мечом. Воздев левую свободную руку ладонью вверх, — тем отчётливей вбирая в себя поток воли небес, — он танцующей походкой — своей непредсказуемостью символизирующей великую роль Случая в жизни каждого из пришедших в этот мир — наконец оказывался за спиной того из мужчин, который, судорожно вцепившись в бёдра женщины, насилуя её изо всех сил, уже перестал что-либо замечать вокруг себя, — и пронзал его мечом — насквозь, в сердце. Мгновение спустя чернокожий служитель чуть вытаскивал меч, чтобы открылось выходное отверстие раны, — и кровь волной изливалась на женщину. Попавшая на ягодицы кровь частью попадала на нежный живот, а частью по ложбинке спины потоками стекала на шею, грудь, соски, — тем запечатляя богоизбранность счастливицы.

В тот момент, когда агонизирующий верующий, соскальзывая с меча служителя, падал навзничь на пол, весь лупанарий взрывался торжествующим кличем, прославляющим божества Жребия и Любви. Возбуждённых сильнейшим ощущением женщин выбрасывало из их нор, и они, слившись с мужчинами в едином танце, прославляли избранную божеством царицу лупанария и всего мира любви — всю в крови её водружали на возвышение рядом с главным светильником в центре лупанария. «Муж» оказывался рядом — поддерживая царицу.

Богоизбранность считалась для всякой верующей женщины величайшей в жизни удачей — триумфом, в котором она впоследствии жила всю жизнь. И потребность в котором наследовалась дочерьми.

Никто не знал, в какой день месяца, в какой час и в какое мгновение появится чёрный служитель с мечом Жребия, но каждый из восшедших в лупанарий мужчин знал, что роковой меч среди теней лупанария непременно блеснёт. Сладкий страх и ужас — страстной любви непременный спутник и прародитель — расползался по душе каждого из тянущихся к лупанарию, тем многократно усиливая удовольствие оргии. Рисковал жизнью каждый, всякий боялся смерти, но никто лупанария не только не бежал, а напротив, вожделел наступления ночи.

А потому все они, при входе пожертвовавшие на храм Любви и Единства, молились и выбирали — нечто большее, чем женщину — счастливую звезду.

Теснившиеся в центре зала мужчины, и без того возбуждавшиеся от дразнящих красноватых бликов, тёрлись друг о друга и от этих прикосновений истомлялись задолго до проникновения в одну из сомкнувшихся женщин. Их распаляли также и красота поз женщин, и некий общий ритм покачиваний, в котором незаметно для себя сливались в лупанарии все и вся, включая и ожидавших своей очереди мужчин, — всё становилось едино, и когда один из мужчин на ложе достигал восторга, то восторг этот сразу же становился радостью всех, в особенности, в силу своей чувствительности, для женщин: для них поток восторга становился беспрерывным…

Но судьба, чёрный служитель и меч исчезли вместе со стародавними временами, когда люди были много набожнее. Людям вообще свойственно забывать благодетельных богов… И римские лупанарии выродились в то, что застала, посещая их с другими патрицианками, Уна…

Однако римские лупанарии, даже выродившиеся, Уне нравились больше иерусалимского блудилища. Хотя бы потому, что в лупанарии по-прежнему служили Небу женщины исключительно патрицианских родов. В этом — высший, государственный смысл. Это мужчинам, чтобы уяснить, что надо делать, приходится изъясняться словами. Это мужчины никак не могут освободиться от сетей унаследованного с древности Сената, бестолкового из-за пут бесконечных речей, смысл которых неясен даже самому говорящему. Что говорить про слушающих?!.. Но женщинам власти известен путь более совершенный. Достаточно женщинам власти собраться вместе, разоблачиться и, сокрыв лица в ложе-норе, в божественной позе расслабиться и насладиться — и вот они уже как будто побывали во всех уголках Рима, знают всё, прочувствовали — и теперь ни за что не ошибутся, кто и сколь существенно изменил своё положение на ступенях пирамиды власти. Поэтому все суждения набожных женщин патрицианских родов о том, кому подчиниться, а с кем обращаться пренебрежительно, были вернее умствований сенаторов, безуспешно пытавшихся разобраться, что же на последнем заседании Сената было сказано. И что при этом имелось в виду. Уже одной этой способностью к верному знанию можно объяснить, почему в семьях правителей от века всё определяло слово именно женщины.

(Сменивший Тиберия император Калигула вошёл в историю, среди прочего, ещё и потому, что приказал жён и дочерей патрициев отправлять в лупанарии насильно. Некоторые историки, сокровенного устройства государства не понимающие или извращённо его по чьему-то приказу представляющие, пишут, что императора Калигулу народ и сенаторы за эти насильственные водворения в лупанарии якобы ненавидели и мечтали свергнуть. Но разве действительно хотели? Где тому доказательства? Если бы Калигула в сенаторских семействах был ненавидим, он бы не дожил и до утра. Не спасла же жизнь Цезарю любовь простого народа! Зарезали, да и всё. На глазах у всех. Но заботившийся о многолюдности лупанариев Калигула продолжал жить. И, что невозможно опровергнуть, Империя при нём процветала как ни до и ни после. И никто его не трогал. Следовательно, якобы несчастные и опороченные сенаторские жёны, за которыми в доме испокон веков было последнее слово, твёрдо сказали мужьям: смириться! — и правящие мужи, как и всегда, жёнам подчинились.

Благодарность сенаторских жён и дочерей Калигуле можно понять — отныне им не надо было пробираться в лупанарии в пугающей темноте, теперь с видом мучениц они могли отправиться в лупанарии ещё засветло. Так что Калигулу любили и боготворили многие якобы им обиженные — как могут любить только того, кто выполняет самые сокровенные мечты.

Калигула знал кого посылать — он в приказе не обошёл ни одну матрону из семей власти, а вот женщинами из семей ремесленников и землепашцев пренебрёг.)

Действительно, по-настоящему ценить лупанарии могли только женщины, способные проявить себя во власти, даже из простолюдинок. Но были среди простолюдинок и такие, которые брезговали, и — по ощущению Уны — поступали безнравственно. Своим неучастием они подрывали надежду на благополучие своего потомства в будущем, подвергали детей опасности лишиться родины-Империи, которой можно гордиться.

Действительно, исчезни монолитность во власти, начни мужи при принятии решений в Сенате мудрствовать, и во власти, продолжающей небесную иерархию богов, начнётся хаос, — родина захиреет.

И это произойдёт, и притом непременно, как только доступ в лупанарии для женщин власти будет ограничен или преграждён вовсе. Или, хуже того, лупанарии будут разрушены, а собирающимся провести богослужение под открытым небом будут препятствовать. Если они не приспособятся достигать того же наслаждения познания Власти без обнажения или на расстоянии, то главная в ойкумене Империя начнёт распадаться, хлынут реки крови междоусобиц, волны варваров захлестнут некогда процветающие провинции, чиновники не будут знать, во что верить, в упадок придёт всё…

То же самое произойдёт, окажись на седалище власти отрицающие лупанарии, отрицающие явно или скрыто, — неверующие. С величественных храмов будет содрано золото украшений, города превратятся в ничто, о великой цивилизующей роли лупанариев забудут, подменив их ущербными формами тайных блудилищ, — чем смогут гордиться дети и дети их детей?!

Если не приспособятся…

Но всегда Власть — это прежде всего коллективная женщина власти!

Великая блудница — священна!

Упадок Иерусалима, некогда столицы процветающего царства, видимо, как раз и произошёл потому, что после Соломона, многочисленные жёны которого строили храмы всем мыслимым богам ойкумены (в этот период государство процветало как никогда ни до, ни после), иерусалимское храмовое блудилище пришло в упадок. Было умалено основание благополучия Власти — и потому утрачено богатство народа.

Умаление проявлялось в каждой детали. Начиная с того, что женщины располагались не в круг, а были разъединены по отдельным маленьким домишкам кварталов, и потому лишены удовольствия соприкасаться друг с другом нежной кожей бёдер, и кончая тем, что красный фонарь располагали так, чтобы высвечивалось… лицо!

Мужчинам стало не на что, в общем-то, смотреть, соответственно, они от одного этого утратили возможность изнемогать от всё усиливающейся истомы в ожидании своей очереди.

К тому же даже в многолюдную Пасху, в которую теснота в кварталах любви возрастала, они не были обнажены, не могли тереться друг о друга, порой извергая друг на друга семя, и в святом раздражении к тому же не могли вознести молитву богу любви…

Умалялась не только Родина, но и сама любовь: мужчины с женщинами в своих ощущениях теряли очень многое, если не всё. Богоугодная поза до конца выдерживалась только в «солдатском» квартале — и то благодаря освежающему присутствию проводников цивилизации — римских легионеров.

«Бескультурные! — с ненавистью думала Уна о мужчинах народов, так Римом до конца и не покорённых. — Нецивилизованные. Варвары…»

Впрочем, об аборигенах она судила только по посетителям «семейного» квартала и «торговых рядов» — ещё по тем временам, когда она приезжала погостить к дочери предыдущего наместника, с которой они вместе по ночам и выходили из дворца тайным ходом.

Из-за наплыва предлагавших себя женщин закрепиться в кварталах любви можно было только послушанием «мамкам». (Как это символично! Она, Прекраснейшая и Предызбранная к пределам власти, некогда должна была слушаться «мамок», получивших своё имя по Великой Матери!) К счастью, в «семейных» кварталах почти не задержавшись (о мучительных проповедях и варварской любви она иначе как с омерзением не вспоминала), Уна, выслушав наставления «мамки», в первую же свою в городе Пасху отдавалась торговцам с Востока. Она слышала, что эти так называемые мужчины любят отнюдь не по-человечески, а неестественно: улёгшись на спину, ожидают действий от гетеры. Если бы не было страха отлучения от кварталов любви навсегда, Уна никогда бы не согласилась справлять Пасху с ненавистными торговцами-всадниками, но…

Признаться, её муж тоже проявлял подобные пристрастия — однако его извращённым желаниям она, разумеется, не потакала.

«А может быть, и Понтий Пилат… еврей?.. Скрытый? — порой с брезгливостью думала она. — Ну, ждите, ждите, придёт время, я буду для вас орудием мести…»

«Мамкам» удалось сослать её к торговцам только в первый раз, но уже в следующее своё появление Уна без труда сумела настоять на своём, — и Пасху праздновала уже в «солдатском» квартале. Собственно, с первой уже Пасхи она главный местный религиозный праздник и полюбила — только в эти дни Иерусалим, в её представлении, более всего и приближался к римскому лупанарию.

Но, к сожалению, всего лишь приближался. «Солдатский» квартал и в Пасху не приносил ей того всеимперского познания Власти, которое мог дать единственно Рим.

О, Рим! Сладостная, благословенная столица! К тебе все помыслы! Ты ждёшь меня! Скорее бы муж перешагнул свою убогую наместническую должность! И достиг, как предречено прозорливцем, самых пределов власти!

Пределы власти!

«Достигнет пределов власти…»

Как это прекрасно!..

В ту ночь, когда Уна впервые отдалась Пилату — сразу после дня триумфа, — она, повинуясь какому-то безотчётному желанию, направилась к главному оракулу Рима. Ей ни на миг не забыть его бесстрастное лицо в тот момент, когда она задала ему строго-настрого запрещённый вопрос — о будущем. Но разве боги не поймут её интереса? И не простят? Да и какая женщина на её месте, когда решается её судьба, не думает, как высоко может вознести её муж?!

И самые смелые её надежды — оправдались, самые сокровенные мечты — исполнились!

Достигнет пределов власти!

Она чувствовала, она всегда это знала!

Иудея, Рим, пределы мира!

Перед ней, Уной — Единственной! — преклонятся все народы! Даже те, которые не успел покорить великий Александр!..

Но… Рим пока только в помыслах, а под пятой лишь жалкая провинция, поэтому, наезжая из ничтожной официальной резиденции Кесарии в Иерусалим, Уна почти каждую ночь, лишь только город бывал окончательно поглощён тьмой, оказывалась в кварталах любви, чувством переносясь в лупанарий…

Как, впрочем, и всякая вхожая во власть женщина — где бы она ни оказалась. Они все как на нересте: что бы ни произошло, в нужное время она, вместе с другими такими же, как она, изо всех сил работающими хвостом, всё равно бы оказалась у цели. Даже угроза смерти не остановила бы ни одну из них, поднимающихся вверх против течения жизни. Даже запертые мужем двери.

Она — всё равно там.

До рассвета было ещё далеко, небо на востоке ещё не начало светлеть, когда Уна, незаметно покинув уже почти опустевший «солдатский» квартал, оказалась среди развалин.

Вот и то скорбное место, где был убит её возлюбленный.

Не узнать место было невозможно, даже в темноте — свечение от бурого пятна высохшей крови на стене улицы её внутренний взор улавливал издалека.

А ещё—чувствовался идущий от него жар…

Вот и другое пятно в проулке — чуть ниже…

Третье — на земле…

Кровь!..

Уна закрыла глаза.

Коричневое засохшее пятно стало набухать и краснеть… пока не превратилось в капли красной густой жидкости — впрочем, в кромешной темноте неразличимой, если бы от него не исходило веянье уходящей жизни. Вот на земле появились очертания знакомого тела. А близко, на расстоянии вытянутой руки — ох! — широкая спина мужа. Уна содрогнулась от ужаса и, не выдержав, открыла глаза.

Но тут же закрыла вновь. Перевоплощение уже завладело ею.

Мужа уже не было. Еле заметная череда капель крови уводила в глубь улицы. Уна, властно ступая, пошла по этим следам недавней трагедии. Она было свернула в первый дверной проём, но капли вели дальше. Она миновала второй проём и даже третий…

«Вот как это было… Но… Зачем так далеко?» — не то чтобы подумала, а скорее почувствовала она.

Вот и четвёртый от места проём. Следы вели туда.

Да, здесь. Целая лужа крови! И — тело.

Уна содрогнулась и открыла глаза. Пятно на земле немедленно стало бурым. И камень. Громадный камень. Тоже в бурых пятнах.

Уна поёжилась, представляя, как этот неподъёмный камень, вознесённый вверх, с силой опускается на голову, возможно, ещё что-то чувствующего тела — говорят, душа из тела быстро не уходит — и кости черепа сминаются, сминаются, сминаются с приглушённым хрустом… И брызги мозга…

Муж, этот неотёсанный обитатель казарм, как и всегда, решает всё силой мышц. Разве можно?..

Но мало того, он ведь ещё и с головой бездарно обошёлся. Надо было отсечь. И ей подбросить…

Впрочем, в данном случае он каким-то образом выиграл, сделав труп неопознаваемым и, как ему кажется, вывернулся… Какой, интересно, из богов ему в этом помог?..

Однако надо было выполнить то, ради чего она сюда пришла: найти малый меч — главную, как верно догадался начальник полиции, улику. Без малого меча дело могло развалиться…

Как хорошо, что и в ближайшем окружении начальника иерусалимской полиции у неё есть свой человек, который немедленно донёс ей об исчезновении…

Уна огляделась.

Малый меч украсть, как, похоже, втемяшил себе в голову начальник полиции, вряд ли могли — стражникам ли отличить драгоценную сталь настоящего дамасского клинка, закалённого в свежей крови раба?!

Но ведь меч пропал именно здесь, в квартале мстящих духов! Духов?.. Да — и мстящих!

Они не прощают непосвящённым вторжение в их обитель, тем более если эти непосвящённые держат орудие убийства её прекрасного возлюбленного. Они это чувствовали! Малый меч жёг им руки, и они — сами того не осознавая! — торопились от него избавиться!

Он должен быть где-то здесь! Но где?

Уна ступила на тот самый камень, который был весь в пятнах крови её возлюбленного, и осмотрела края сохранившейся части стены. Малого меча там не было.

Может, завалился?!

Но не ворочать же каждый камень!

Уна соскользнула с камня и вновь прикрыла глаза. Она с некоторым омерзением перевоплощалась теперь уже в начальника полиции — раздавалась в плечах и одна нога даже стала чуть короче…

Вот она уже рассматривает кинжал в запёкшейся, но ещё не высохшей крови. Чёрная рукоять, инкрустация, белая полоса — да и сталь, похоже, прекрасная!

«Хорошая работа, — подумал начальник полиции, — дорогая. Надо бы его сохранить. А то не ровён час — украдут!»

Именно так начальник полиции истолковывал необычное поведение своих подчинённых, как-то особенно опасливо озиравшихся вокруг. Да и ему самому кинжал как будто жёг руки.

Он огляделся в поисках самого видного места, чтобы, уходя, кинжал не искать. Видным местом ему показались два соприкасавшихся камня.

Начальник полиции, припадая на ногу, подошёл, наклонился и положил кинжал на них. Затем сквозь кинжал стал протискивать руку — рука легко прошла сквозь металл клинка — и вниз, за камни — и в щель между ними, пока не нащупал его рукоять…

— Вот он! — открывая глаза, обрадованно воскликнула Уна, разгибаясь — кокетливо, как будто всё ещё находилась в танцующих отблесках красного светильника.

Малый меч, действительно, был тот, который она искала — именно им и убили её возлюбленного. Её прекрасного возлюбленного! Лучше которого нет.

Уна недобро усмехнулась, и, спрятав в складках одежды жезл Жребия, выскользнула из развалин дома и скорым шагом направилась в сторону кварталов любви…

глава VII второе убийство. первая и вторая посмертные жизни первого трупа

Наместник Империи Пилат — как о нём, сочиняя, рассказывала жена, сын короля-звездочёта Ата и красавицы Пилы, соединение этих имён будто бы и дало его имя, — облачённый в роскошную тогу с широкой пурпурной каймой, вошёл в Хранилище размашистым шагом триумфатора — верный признак его хорошего настроения. Можно скрыть горечь поражения — это упражнение разве что не ежедневное; а вот скрыть удачу — много труднее.

— А кинжал-то нашёлся! — торжествующе сказал наместник, усаживаясь в кресло. — Причём удивительнейшим образом!

— Какой кинжал? — спросил Киник, занимая второе кресло — напротив Пилата.

— Тот самый, которым… подрезали крылья великой любви моей супруги, — криво усмехнулся наместник.

— А он что, разве исчезал?

— Да — что самое удивительное. Начальник полиции признался только когда кинжал нашёлся. Он, верно, до сих пор теряется в догадках: кто бы это мог сделать? Когда выкрали и при каких обстоятельствах — неизвестно. Возможно, вынули непосредственно из трупа. В ходе расследования. Но — что интересно! — ведь никого посторонних в этих треклятых развалинах при осмотре трупа не было! Только сам начальник полиции и его сотрудники! Из чего, вообще говоря, следует, что они имеют власть также и над его людьми. Или хотя бы над одним из них. Он и выкрал. Я же говорю: разветвлённый заговор!

— Так… — упорядочивая услышанное, медленно произнёс Киник. — Заговор и, следовательно, украли, или же наоборот — украли и, следовательно, разветвлённый заговор? Что здесь служит отправной точкой?

— Что ты хочешь сказать? — нахмурился наместник.

— То, что способ исчезновения нам, на самом деле, пока неизвестен. Вещи, да, крадут, но, бывает, напротив, — их забывают сами и даже теряют. Здесь — тупик. Пока же, если что и известно, так это как кинжал был найден. Кстати, как?

— Опять убийство! — с ещё большим торжеством сказал наместник. — И опять — зарезали! И опять — со спины! Но на этот раз — подростка. Совсем ещё мальчика. Нежного, так сказать, возраста.

— И опять у тебя в объятиях? — тревожно спросил Киник. — Часом, мальчик тот не «девочка»?

Пилат нахмурился.

— Я не в том смысле, — сказал Киник. — Просто не удивился бы, если бы сцену с обниманием трупа тебе повторили.

— Думаешь?.. Нет, мальчишку нашли невдалеке от базара. А если точнее, как раз между базаром, Храмом и кварталами любви.

— Кто он? — спросил Киник. — Чей сын? Патриции добрались и до Иерусалима?!

— К сожалению, — вздохнул Пилат, — ничей. Или, лучше сказать, — Иеговы. Обыкновенный храмовый нищий. Если бы он был чей-то сын или, скажем, римский гражданин… То можно было бы сделать некоторые выводы. А так — никакой системы. Если бы первое убийство не было столь тонко продумано, то я бы подумал, что убивает безумец. Что ему необходимо убивать только одним и тем же кинжалом. Возможно, ритуальным — чёрная рукоять, белая полоса и всё такое. И, чтобы следовать этой прихоти, он не скупится. Оставляет кинжал в теле, затем оплачивает усилия похитителей. Но убийца не безумец. Хотя кинжал явно проявление какой-то навязчивой идеи. Системы. Только какой?

— Да, — согласился Киник. — Один и тот же кинжал… И опять — со спины… Думаю, даже если какое-то из убийств будет совершено с целью запутать следствие, то и на том трупе всё равно останется след системы. Даже отвлекающее убийство непременно будет нести отпечаток души убийцы… Она непременно появляется, как бы убийца ни пытался остаться неузнанным. И это общее будет характеризовать уровень его мышления — стереть и исказить он сможет только то, что способен осмыслить. Ведь даже объект, закланный для введения следствия в заблуждение, выбирают … — Киник говорил медленно: кто знает, готов ли Пилат это понять? — Естествен вопрос: новое убийство — не попытка ли затемнить причины и следствия предыдущего?

— Всё может быть, — не думая, согласился Пилат. — Надо же! Я и не подумал. А с другой стороны, не рано ли путать следы? Впрочем… Бывает, сначала путают, а уж потом — убивают нужного. Но это не мой случай. Нужен, это ясно, — я. Но почему теперь — нищий? Каков смысл такого выбора?

— Смыслов всегда несколько, — сказал Киник. — Хотя… Не знаю почему, может, по ощущению, убийство храмового мальчика, может быть ещё и неким посланием. Убийство всегда ещё и диалог. Обращение к тем, кто непременно услышит. Скажем, с какой-то целью обращают внимание на кинжал. На его возвращение. Или на его похищение. Или на сам кинжал. Ведь кинжал преподносится так, что не заметить этого невозможно. Этот мальчик, можно догадаться, был в Иерусалиме приметным. Во всяком случае, наверняка самым приметным из нищих.

— Точно! Как ты догадался?! — удивился Пилат. — Во всяком случае, так утверждает начальник полиции. Он говорит, что этого нищего в городе, несмотря на уродливость, очень любили. Несмотря на то, что он сын проститутки и, как полагают, одного из главарей ночного города. Считался слабоумным, да и с рукой от рождения что-то… Словом, он не только не голодал, но жил сносно. Если не сказать припеваючи. Разве что постели у него постоянной не было. Ему предлагали, но он почему-то отказывался — плащ свой подстилал. Может быть, он из ваших, из киников?

— Киников?.. — на этот раз нахмурился уже Киник. — Киники — не нищие. Хотя некоторые, желающие популярности и внимания к себе, и просят подаяния. Но настоящему кинику легче заработать, чем выпросить. Выпрашивать же удаётся только порочным людям — это замечено. А истинные киники вовсе не порочны. И не бедны. Вспомни Геракла.

Киники считали Геракла чем-то вроде предтечи Антисфена и Диогена Синопского. Сын Зевса и земной женщины, смертный Геракл, живший в простоте, не был нищим — ибо ему были подвластны природа и, волею высокородной жены, люди. Носил он шкуру знаменитого неуязвимого немейского льва, которого задушил собственными руками, — а на насмешки того рода мужчин, которые любят надевать множество рубашечек, не обращал внимания. Кстати, погиб Геракл из-за роскоши, когда единственный раз поддался на уговоры своей жены Деяниры и надел роскошную дорогую одежду — жена её пропитала кровью кентавра, смешанной с ядом гидры. Но прежде чем соблазниться дорогой одеждой, Геракл, владея жизнью, был богаче остальных, хотя не имел ничего.

— Я пошутил, — стал оправдываться Пилат. — Конечно, какой он философ! Простой захребетник. Но, согласись, кто-то из толпы со временем, возможно, и стал бы его называть киником: имущество обол к оболу не собирает, плащ, сложенный вдвое, подстилает. Для глупца: чем не киник?

— Интересная мысль, — сухо сказал Киник. И добавил — Для глу… толпы.

Пилат хотел было что-то добавить, но осёкся. Для толпы? Так ли? Что, его жену можно назвать толпой? Возможно, она и не считает нищих киниками, но Киника точно называла нищим. Вернее, иначе как Нищий его и не называет. Его Уна, патрицианка — толпа? Смешно! Толпа — это те, которые живут не во дворцах. Но ведь и Геракл явно не толпа… Или он, наместник, чего-то не понимает?..

— И всё-таки, — благодушно продолжал Пилат, — сам говоришь, что мальчишку выбрали. А чем он отличается от других? Нищий? Их много. Урод? Их тоже предостаточно. Еврей? Этим Иерусалим не удивить. Что ещё?

— Беззащитный.

— Беззащитных много. Ещё он не девочка, а мальчик. Можно было зарезать и гетеру — это в городе вызвало бы не меньший интерес.

— Половая солидарность? — заинтересовался Киник. — Пожалели своих? В таком случае, убийца — женщина. К тому же мужчины-безумцы, развлекаясь, предпочитают убивать женщин… Так-так-так… Но женщин, как можно догадаться, среди подчинённых начальника полиции нет… Беззащитный?.. Да, женщина! Скажем, это могли поручить той лунной гетере. Это логично: чем в заговоре меньше участвующих, тем меньше вероятность разоблачения.

— Да, — согласился Пилат. — Это объясняет, почему не зарезали какую-нибудь гетеру. Своя.

— Гетера… Гетера? Но которая из них? — задумчиво сказал Киник. — Ведь шлюх — море!..

В Хранилище стало как-то особенно тихо. Да, подобные обобщения в присутствии женатых мужчин лучше не делать. Казалось бы, неверность жены известна и даже привычна, но упомяни про существование шлюх, — воспринимают как намёк на своё супружеское ложе. И обижаются.

Правда, иной раз случается — задумываются. Но редко.

Вновь, в который уже раз со времени первой встречи с Киником у гипподрома, у Пилата появилось ощущение, что живёт он как-то не так, неправильно, ложно… За что, естественно, и расплачивается… событиями в своей жизни. Неслучайными. Безликая любовь, труп любовника жены и его объятия, превратившиеся в навязчивый кошмар… С полок на Пилата смотрели не груды свитков, но, казалось, пыль веков, на которой оставили свой след понявшие смысл жизни люди; для того и оставили, чтобы теперь спросить: кто ты, Пилат? Почему так долго не с нами?!.. Ты — кто? Неужели всего лишь всадник, ставший наместником? Всего лишь баловень Фортуны?

Баловень?.. Всего лишь?

Первым нарушил молчание Киник.

— А как удалось выяснить, что кинжал всё тот же?

— Уж очень он запоминающийся, — встряхнув головой, ответил Пилат. — Его не спутаешь. Клинок сломан. Наверно, в бою. Его перезаточили, потому он и короткий. Хотя кинжал был некогда, безусловно, ценен, но из-за повреждения коллекционного интереса не представляет. Рукоять инкрустирована, белая полоса посередине. Да я его принёс — показать.

Пилат запустил руку в складки одежды, отцепил кинжал и протянул его Кинику.

Киник задохнулся. Как будто чья-то рука дотянулась до его горла — странная, невидимая, всепроникающая.

Он с трудом перевёл дыхание.

Это был его нож! Недавно пропавший! Неужели?!..

Однако Киник, как и д`олжно истинному философу, быстро овладел собой и остался внешне бесстрастен. Он неторопливо принял кинжал и стал рассматривать инкрустацию, чтобы окончательно удостовериться, что невероятное всё-таки произошло.

«Что это?!.. Как это могло случиться?!.. Почему именно моим ножом? Да ещё намеренно похищенным! Меня — подставили! — молнией сверкали мысли Киника, весьма схожие с теми, что пару дней назад в темноте поразили Пилата. — Но кто? И — зачем?.. Они хотят, чтобы думали, что убил любовника его жены я? Дескать, заступился за честь друга?!.. Но если бы я хотел за него заступиться, я бы, как римский гражданин, мог вызвать этого любимца женщин на бой в любом месте. Да и зачем мне его агонизирующим трупом обнимать друга?..»

— У меня такое ощущение, — раздался голос Пилата, — что этот кинжал я уже где-то видел. Только напрочь забыл где.

«Сказать? — Киник сжимал и разжимал рукоять ножа. — Или — не сказать? Скажу — а вдруг он меня под горячую руку причтёт к убийцам? Вернее, к сообщникам, желающим свергнуть его с седалища власти? Но, с другой стороны, если не скажу — он так и не разберётся в тайнах того ложного мира, который выстроен вокруг него какой-то сволочью…»

— И неудивительно, — преодолевая себя, сказал Киник. — Ты его, действительно, видел. Здесь, в Хранилище. У меня. Это мой нож.

— Что??!! — задохнулся на этот раз уже Пилат. — Твой?! Кинжал — твой?!

— Мой, — как можно более бесстрастно подтвердил Киник. — Его у меня выкрали несколько дней назад… А выкрав — использовали. Дело, похоже, становится всё интересней и интересней. И загадочней.

— Это уж точно, — сказал Пилат, несколько отстраняясь от Киника. — А может, ты и зарезал этого… пидора?

— Со спины? Думаешь, на меня это похоже?

— Не очень, — всё-таки неуверенно ответил Пилат, недавний воин, знавший, что приёмы умерщвления противников у каждого свои и на протяжении всей жизни неизменны. Пилат сам ни за что не убил бы со спины, поэтому ему было легко принять, что и Киник на это не способен. — Да, такие, как ты, со спины не убивают.

— Может быть, мне свойственно убивать детей?

Пилат задумался. А потом наместник в нём сказал:

— Если разобраться, я тебя не знаю…

— И ещё: зачем мне было вкладывать его труп тебе в объятия?

— В самом деле, зачем?.. — продолжал сомневаться уже Пилат.

Удивительное дело, но по-настоящему сомневаться Пилату удавалось лишь рядом с Киником, а рядом с другими — почти нет. Больше всего он доверял воинским начальникам и авгурам: что бы те ни сказали — точно, так оно и есть. Веровал безоговорочно. А с Киником… Он уже одним только своим присутствием как бы приглашал к размышлению.

— В конце концов, — нашёлся Киник, вспомнив, что Пилат урождённый всадник, а как таковой наверняка с кровью предков перенял и уверенность, что мир — это сплошной рынок, рынком должен и быть и пребудет им вовеки, — если бы ты выяснил, что я участвовал в заговоре, то меня бы из Хранилища выставили немедленно. А мне это не выгодно.

«Верно, — подумал Понтиец. — Ему моё изгнание не выгодно. Следовательно, убийца не он. Да и убивать он станет не со спины. Тем более мальчишку… Всё верно».

— Так бы сразу и сказал, — успокоился Понтиец. — А то всё вокруг да около.

А Пилат помолчал и добавил:

— В таком случае, я вообще ничего не понимаю. Полный абсурд. Почему орудие убийства — именно твой кинжал? Кому это может быть выгодно? Нет, полный абсурд! Бессмыслица.

— Вовсе не бессмыслица. Хотя бы потому, что это произошло, — сказал Киник. — Просто мы во всём происходящем ещё не поняли тайного смысла. Но мы приближаемся к его постижению! Чем материал разнообразней и непонятней, тем утончённей скрывающаяся от нашего взора из него постройка. Как задача, всё это красиво. И крепко сколочено. Из последнего убийства, кстати, следует, что кто-то пытается достичь своей цели весьма настойчиво. Не останавливаясь ни перед чем. Цель явно связана с направлением потока власти.

«Ибо власть — это и есть убийство», — мог бы добавить Киник. Но не добавил.

— Это было понятно с самого начала. Без дополнительных… э-э-э… праздников крови. Борьба за власть. Старо как мир.

— Конечно, — согласился Киник. — Но конструкция усложняется тем, что в ней нашлось место и для меня. Человека, который отрицает власть как таковую… И в ней, надеюсь, никак не участвующего.

— Красивое… построение, — скривил губы в Пилате уязвлённый наместник.

— А ответ знаешь ты. Что они достигли убийством мальчишки? Первое, что приходит в голову?

— Ещё раз напомнили о своём существовании… Это… Это — евреи! Точно! Они меня ненавидят! Неизвестно за что. А ещё хотят снижения налогов. Дескать, всё в наших руках — и кинжал выкрасть можем, и ни перед чем не остановимся — даже своего, раз надо, зарежем. Только ты, Империя, поступись принципами. — Наместник замолчал. Когда речь заходит об Империи — дело может кончиться очень скверно.

Киник, покачав головой, веско сказал:

— Недостаёт… их представлений о красоте. Если бы они зарезали центуриона — было бы эффектней. И мощнее. И своеобразно красивей — блеск поножей и фалерн. Один шлем чего стоит. Но зарезали слабоумного. Кстати сказать, неспособного защищаться. Своего. Здесь не демонстрация силы. Здесь — другое.

— Тогда кто?

Положение: любовника его жены режут кинжалом его друга! Может, всё-таки сам Киник и убил? Из ревности? Кто не знает, что с женой чаще застают друга, а не кого-то неизвестного. Нет, такие, как Киник, замужними не интересуется…

Пилат стал успокаиваться. А следовательно, к нему возвращалась способность рассуждать.

— Тогда смысл — в возвращении кинжала. Возвращении как таковом. Вернее…

— …в том, что он мой, — закончил мысль Пилата Киник. — Получается, что подставляют и тебя, и меня одновременно. Мне кажется, что, узнав, что кинжал мой, ты, взревновав, мог…

— Убить? — серьёзно сказал Пилат. — Хоть на этот раз соберусь с духом и любовника убью? И покажу себя мужчиной? Но не убил и на этот раз… К тому же, видимо, предполагалось, что я узнаю кинжал по первому предъявлению — и убью тебя сразу. Но не узнал. С какой стати мне было узнавать его со второго предъявления?

— Может быть, подумали, что ты кинжал не рассмотрел? Ночь, темно, свет луны предметы искажает. Размеры и цвет. Под луной всё иначе, чем под солнцем.

— Не взглянул на орудие убийства? — удивился Пилат. — Дескать, увидел лицо этого пидора, — извиняюсь, любимца женщин! — ужаснулся, бросил тело — и бежать. Но точно так же, как невозможно тебя подозревать в убийстве того слабоумного киника с базара — шучу! шучу! нищего-захребетника! — так же невозможно ожидать от меня, что я струшу и сбегу, не предприняв самостоятельного расследования. А орудие убийства — это первое, на что всегда обращают внимание…

— Тогда, — сказал Киник, — вновь получается, что тебя просчитывают. От тебя ожидали, что ты с ножом пойдёшь ко мне, а я, увидев собственный нож и опасаясь твоих необдуманных поступков, промолчу. А потом сбегу. И сделать это буду просто вынужден. Тем самым, во-первых, освобожу место хранителя, во-вторых, освобожу тебя от возможности в разговоре размышлять о глубинных этого мира закономерностях. Выражаясь простонародно — о логосе. Какой из двух целей они, по-твоему, хотели достичь?

— Освобождение Хранилища от орд скифов-захватчиков достигается просто. Например, могли тебя просто закопать. Так, говорят, некогда поступили с одним из твоих предшественников.

— Слабое решение, — покачал головой Киник. — Ты бы не премин`ул воздвигнуть расследование. Ты назначил меня публично, следовательно, нерасследованность причин моей гибели — удар по твоему авторитету как властителя. Более того, удар по Империи. Защищая её, ты бы нашёл мне замену — тоже киника. Принципиально. Чтобы не повадно было. Простое убийство — слабо. Но и объятия в темноте с «милашкой» для меня посчитали чрезмерными.

— Кстати, а почему ты насчёт кинжала не утаил? — спросил Пилат.

— Да так… — замялся Киник. — Долго объяснять…

Дело, разумеется, было не в продолжительности необходимых разъяснений, а в том, что некоторые мысли, причём, как это ни парадоксально, наиболее для жизни необходимые, бывает произносить вслух преждевременно — слушающий не готов.

— Напрасно не объясняешь, — сказал Пилат. — Мне — интересно. Меня просчитывают, причём всегда верно, а вот тебя — не смогли. Даже обидно. Чем же я отличаюсь от тебя? А?.. Ты-то — кто?

«Вот так, — подумал Киник. — Теперь для расследования преступления мало ответить на вопрос: „Кто ты, Пилат?” Пора задаться вопросом: а ты-то, Киник, кто?.. А действительно, кто я? Есть ли у меня тайная жизнь? Если есть, то почему не замечаю? А если нет, то почему?.. Не её ли отсутствие отличает меня от Пилата?.. А ведь есть и у меня тайная жизнь!»

Киник судорожно вздохнул — от укола совести. Он, якобы верный нетленным сокровищам кинизма, освободился не от всего имущества. Оставил то, без чего он мог бы обойтись, но что было жалко выбросить — нож. И вот теперь — убийство. Так ли уж он от Пилата отличается, если страсть к ненужным вещам в нём победила?..

— Что ж, оказывается, надо начинать с меня, — твёрдо сказал Киник. — Вернее, начинать с наших с тобой отношений. Сокровенной их сути.

— Ты подозреваешь демона ревности? — с большой долей ехидства спросил Пилат. — Думаешь, нас подозревают в любовной связи? Согласен: предположить вполне естественно — как-никак уединяемся… Тем более в подозрительном месте — среди свитков. Вот убийца и блюдёт нравственность моей семьи — ради процветания Империи. Патриот, одним словом. — Сарказм Понтийца объяснялся тем, что всадники вообще всегда ненавидели патриотов, и он, Понтиец, исключением не был. — А патриотов извести никак не удаётся!

— В таком случае, этот человек малообразован и не разбирается в философии, — бесстрастно сказал Киник. — Киники — не как все.

Действительно, из всех сколь-нибудь заметных философских школ одни только киники полностью отвергали гомосексуальные взаимоотношения. Все остальные нравственные течения этого, с точки зрения кинизма, извращения, так скажем, далеко не чурались. Имена кого из основоположников ни вспомни, будь то Платон или кто-то ещё из философов, превозносимых толпой и правителями. Сами же киники это своё отличие от остальных не подчёркивали. Как, впрочем, не подчёркивали киники и того, что только они отвергали принцип власти как таковой; стремление к власти они считали проявлением болезни души, утратой её самостоятельности. То, что искавшие власти государственные лица все без исключения были «милашками», тайными или явными, невольно побуждало киников повнимательнее присмотреться к сущности власти и её непременным последствиям.

Киников также не устраивала общепринятая систематизация судеб людей. Им претили объяснения, основанные на гипотезе о протомужчинах, протоженщинах и женомужчинах. Гипотеза авторитетов толпы заключалась в следующем: перволюди по подобию с первобогом были двойственны и сочетали в себе либо мужское и женское начала одновременно, либо одно из начал было удвоено. Каждый из протолюдей был четверорук, четвероног, четвероглаз и так далее — и был настолько силён, что представлял для богов опасность. Высший во вселенской иерархии бог, стремясь себя обезопасить, рассёк протолюдей пополам. Из женомужчин (андрогинов) появились привычные сегодня мужчины и женщины, обычные исполнители и воспроизводители рабов. Потомки андрогинов обретали наивысшее наслаждение только в объятиях своей утраченной половинки — взаимодополняющей. Но были мужчины, которые произошли из протомужчин, и забывались они только в объятиях, соответственно, таких же, как они, мужчин. Именно они и были начальствующей элитой человечества, сверхлюдьми, стоящими на вершине иерархии. Не сверхчеловек, как бы он ни пытался, во власти успеха иметь не будет, протомужчине же всё даётся само собой.

Киники не соглашались, полагая людей изначально равными, отличающимися лишь своими отношениями с Единым Богом-Истиной, — это отличие и проявлялось в образе мыслей, поступках и т. п. Ложные отношения с Истиной порождали и ложные объятия.

Кроме самих киников об этом интимном отличии кинизма от всех других школ мысли знали, разумеется, лишь люди книжные. Толпе же этого отличия заметить приказа не отдавали, и она веровала в анекдоты, извращающие приверженность киников к простоте. Свобода киников от ненужных для жизни души вещей толпе казалась чем-то неестественным. Да и вообще за киников принимали только тех из них, кто был заметен и притягивал взоры толпы. А это — носитель принципа власти, то есть истинного киника, совместимого с Истиной, противоположность. Истинный киник незаметен. Выделяется он разве только стройностью логики и красивой простотой написанной им диатр`ибы.

— Им не нравится, что ты со мной беседуешь. По-кинически. Об истине. Логично о логосе. А что созерцаешь, в то и отображаешься — принцип известный. А тебе д`олжно бредить убийством и трупом.

— Давай прямо, по-солдатски, — сказал Пилат. — Если нас хотят разобщить, то, может быть, меня… хотят… сделать… этим… «милашкой»? — наместник Империи непроизвольно зарделся. — Может, кто-то в меня… влюбился?! И считают, что ты… мешаешь?

Киник усмехнулся. Чтобы не зардеться.

Пилат на глазах мрачнел. Это среди сенаторов такая любовь — естественна, а в легионе за такое дело могли и убить. Не только по совести, но так предписывал закон. Так и было сказано: за принуждение к сожительству.

— Что я им, Тибе… — начал было Пилат, но осёкся.

Произносить с неподобающей интонацией имя ныне здравствующего императора даже в безлюдном Хранилище наместник считал опрометчивым. Впрочем, Кинику, чтобы понять, хватило и полуслова. Да и кто в Империи не знал про некоторые обстоятельства жизни ныне здравствующего божества? Кто не слышал восторженно-заинтересованный шепоток про все те оргии, которые проходили на острове Капри?

Несмотря на преклонный возраст, в императора Тиберия влюблялись тысячи и тысячи женщин — от них-то принцепс и бежал из Рима на остров. Влюблялось в Тиберия и множество юношей и мужчин — к ним Тиберий относился благосклонней — и многим из них было разрешено последовать вслед за божественным на остров любви.

А ещё потому Пилат осёкся, что, стань он, как, похоже, надеется его жена, принцепсом, не придётся ли ему в этих оргиях Тиберия сменить? В соответствии с какими-то мистическими, неизвестными ему законами поддержания власти в Империи? Разве не все римские императоры, да и вообще великие военачальники были такими же… служителями? Миров, как учат авторитеты, два: мир вождей и мир исполнителей — и законы их существования различны… Протомужчины и андрогины. Соответственно, чтобы стать уважаемым человеком, вождём, надо…

Пилат был в затруднении. Что теперь? Размышляя с отрицающим власть киником о глубинных закономерностях жизни, признаться в некоторой своей готовности… к власти?

— Как всё-таки в армии было просто, — вздохнул Пилат. — Если кто-либо начинал домогаться легионера, то блудника согласно приказу казнили, будь он хоть командиром легиона… Парадокс! Ведь создававшие эти законы — сами такие… — Пилат сжал кулаки, но наместник их быстро разжал. — Да, политика… Зачем только я в неё влез?.. Иной, непонятный мир… Такое впечатление, что они и одного слова правды произнести не в состоянии…

— А как думаешь: закон о прелюбодеяниях зачем? — спросил Киник. Он имел в виду тот закон, пытаясь обойти который Пилат и преображался по ночам в торговца.

— Как зачем? — удивился Пилат. — Для поддержания нравственности нижестоящих. Властвующий — образец для подражания. Назначение государственных учреждений — справедливость.

Киник скептически усмехнулся.

— А для чего же ещё? — нахмурился Пилат. — Прелюбодействующего с должности — долой.

— А с кем — прелюбо… действующего? — внешне Киник был спокоен, одни глаза веселились от новой мысли.

— Понятно с кем — с гетерами.

— Женщинами?

— Точно.

— Так нельзя прелюбодействовать вообще или только с женщинами?

Пилат, потрясённый, замер.

Киник завершил мысль:

— Со сверхлюдьми, соответственно, можно. Этот закон создан протомужчинами — в их же собственных интересах. Цель: очистить высшие должности от потомков андрогинов.

— Ого! — лицо Пилата выражало полную растерянность. — Я так раньше никогда не думал… Действительно, против самих себя законы не пишут…

— Да. Смысл всякого закона не в том, чт`о о нём внушают народу. Закон всегда работает на них.

— Да-а-а…

Киник, дав Пилату время оценить мысль, продолжил:

— Если в тебя кто-то влюбился, то это многое объясняет.

— Что — многое?

— Да всё. Скажем, ту же жестокость последнего убийства. Для них, — Киник уже имел в виду сообщество «сверхлюдей», — ребёнка убить столь же просто, как своего… Кто как не они своих убивают с лёгкостью?

— Да. Верно.

— Понятно также и то, что им необходимо меня устранить. Убить. Но не как плоть — но как нащупывающего путь к логосу. Нож был направлен против логоса.

Пилат задумался. Глубинные закономерности жизни — что он о них знает? Почему они и впредь должны оставаться для него запретным знанием?

— К тому же, — продолжил Киник, — становится понятно самое главное — зачем тебя заставили обниматься с трупом! Мы упёрлись, что он — любовник твоей жены. Но с чего мы взяли, что это — главное?! Он ведь не столько любовник твоей жены, сколько любовница мужчин, причём многих. А это чрезвычайно важное знание. Тебе сделали не его объятия, а его близость. Никуда не денешься, так уж устроены люди, что, пережив потрясение, они непроизвольно стараются всю последующую жизнь воспроизводить обстоятельства главного для них потрясения. Именно поэтому преступники систематически попадаются в засады на месте совершённого ими преступления. Или во время похорон жертвы. Или при попытке нового преступления, во всех деталях повторяющего предыдущее. Казалось бы, от рокового возвращения в прошлое надо держаться подальше, однако… Всё наоборот. Они, напротив, возвращаются вновь и вновь — и со всё большей страстью. И не только убийцы. Раз изменившая женщина остановиться тоже не в состоянии… Как бы она того ни хотела. Короче, весьма вероятно, что — крепись! — желание обниматься с «милашкой» может стать для тебя навязчивой потребностью.

Пилат оторопело смотрел на Киника. Он знал о страсти людей воспроизводить наиболее скверные в своей жизни моменты. Но к себе это знание применить не догадывался.

— Обниматься? Какой ужас! — упавшим голосом сказал наместник Империи Понтий Пилат. — А если я не хочу?.. Да-да, я не хочу!! Что же мне делать? Что?

— Очищение, — сказал Киник. — К`атарсис! Рождение для истинного отвращения ко греху — это начало. Покаяние, оно…

— Хорошо-хорошо, — поморщился Пилат, решительным движением руки останавливая Киника. Набожность его жены привила ему устойчивое отвращение даже к отдельным употребляемым ею словам. — Давай лучше по существу. Что ещё эта твоя «интересная мысль» объясняет?

— Не моя — твоя! Ты сказал! И эта твоя идея объясняет также и то, почему тебя подставили не на выходе из дворца, — что было несравненно проще организовать, — но лишь на подходе к «красным светильникам»! Важно само место! Оно — ключ! Ты был возбуждён… от предвкушения. И потому потрясшие тебя объятия с «милашкой» бессознательно связались с возбуждением — напрямую. Отсюда — стоит тебе возбудиться… Или, наоборот, стоит тебе столкнуться с «милашкой»… Был ты возбуждён?! Признавайся!

— Лунная женщина! — в ярости зарычал Пилат, вскакивая с кресла. — Та — гнида говорящая! Та самая! Вот — су-ука!.. — Пилат заметался по Хранилищу. — Да! Да!! Да!!! Ей-таки удалось своим кривляньем меня… заинтересовать! В сущности, до того проулка с этим козлом зарезанным оставалось несколько шагов — я просто не успевал… успокоиться! Не успевал!.. Да!! Я потому не слышал шагов убегавших убийц, что ещё был с ней! И вообще ничего не слышал! Кроме её смеха! Издевательского! О-о!!!.. Теперь я начинаю понимать, почему она не всхлипывала, но хохотала! Издевательски! Су-ука!!

— Хитр`о задумано, — вздохнув, сказал Киник. — Рассчитано до мелочей. Я бы так не смог. Они почему-то всегда оказываются хитрее.

— О, боги! — Пилат продолжал метаться по Хранилищу. — Без тебя я бы никогда не догадался. Никогда! Откуда ты всё это знаешь? Кто научил?!

— Никто, — сказал Киник. — Но это — истина.

— Что есть исти…? — непроизвольно хотел было отшутиться жениными словами Пилат, но осёкся. Что может быть сейчас неуместней этой навязчивой дешёвки? — Теперь остаётся только выяснить — кто? Кто всё это задумал? Какая грязная скотина? Убью гада! В Иерусалиме пидоров — легион! Всех закопаю!.. Кто? Может… начальник полиции?..

— А вдруг он не в Иерусалиме? — спросил Киник. — Не стоит исключать и такой возможности.

— С чего ты взял? — замер Пилат.

— Есть ещё одна тонкость. Особенность обнявшего тебя трупа не только в том, что он—«милашка», но ещё, что он — сын патриция. А следовательно, и сам — патриций. Неважно, что незаконнорождённый. Это для законов — формальных — он не патриций. А по душе— вполне!

— Что ещё? — нетерпеливо подгонял Пилат. — Говори!

— Если продолжить твою же «интересную мысль», то предполагается, что ты будешь жаждать не простого «милашку», но будешь тянуться к патрицию. Патриции же в Иерусалиме не водятся, так что, похоже, тебя действительно ждут в Риме. Столице власти над миром. Уже вожделенной столь многими.

— Гады! Ну… — и Пилат многосложно выругался.

Он ещё долго являл это своё умение. Стены Хранилища за всю историю своего существования не слышали и десятой доли — ни до, ни после.

— Всё это — логично, — чуть успокоившись, наконец сказал Пилат. — И кинично. Кинично, а следовательно, верно… Как наместник, я должностью привязан к провинции, но если меня наместничества лишают, то я волей-неволей вынужден ехать в Рим — испрашивать новое назначение.

— Вот это ход! — подобно зрителю у прекрасного творения живописца, воскликнул Киник. — Согласись, противостоящий тебе противник почти гениален!

— Приезжаю, а там, в Риме, меня — и… — Пилат опять произнёс несколько слов, более уместных в казарме легиона, чем среди свитков.

— Да, тебе предложено повышение. Разве ты не хотел расширить пределы власти?

Понтий Пилат опустил голову — чтобы с Киником глазами не встретиться.

— В таком случае, — медленно сказал наместник, — начальник полиции прав, и тот соглядатай из Рима вовсе не соглядатай. Он — провокатор! И обманул всех своим прибытием якобы только в ночь преступления. Каким-то образом он смог-таки устроить эту западню… Соглядатай!!.. Вот кто! Он! Сволочь!!

Пилат, не прощаясь, скорым шагом направился к выходу. Он был так поглощён совершённым им разоблачением, что не услышал последних слов Киника. А тот сказал следующее:

— Интересно более всего то, что обо всём, что от тебя хотят, ты, Пилат, в сущности, догадался сам…

глава VIII ночь. второй верный раб

Конус лунного света падал на засовы ворот постоялого двора. Ночью они должны были бы быть задвинуты, но…

Чей это сдавленный крик?

— Где твой хозяин? — повторил вопрос начальник полиции. А обращался он ко второму верному рабу присланного из Рима соглядатая.

Руки раба были заломлены.

— Где?! Он?! — чеканно повторил начальник полиции.

Но верный раб продолжал молчать.

Начальник полиции размахнулся и вновь несильно ударил раба в солнечное сплетение. Тот захлебнулся, но на державших его стражниках не обвис.

— Дальнейшее твоё… э-э-э… удовольствие зависит от твоих, уважаемый господин, ответов, — сменил тактику допроса начальник полиции. Теперь необходимо было многословие: привыкших получать отрывистые приказания многословие пугает даже больше, чем побои. Как вообще пугает всё незнакомое. — Мы и так знаем, господин, — ехидство начальника полиции было безмерно, — что твой хозяин сейчас наслаждается жизнью под одним из «красных светильников». И ты тоже это знаешь. А теперь ещё знаешь, что мы это знаем. Знаем также и ещё многое, — кроме этого. Даже то, чего ты не знаешь. Итак, если ты скажешь, что хозяин твой не под «красным светильником», то мои люди, — начальник полиции кивнул в их сторону, — кстати сказать, намного более жестокие, чем я, тебя… накажут. Возможно, накажут так, что ты уже никогда никому не сможешь пожаловаться, что тебе сначала было больно. Вернее, не «возможно», а всенепременно. Или будешь завидовать способности своего хозяина ходить к женщинам. Если же ты скажешь правду, то я с ней соглашусь, и мы с тобой будем разговаривать дальше — к нашему обоюдному удовольствию. И об этом разговоре тоже никто не будет знать. Или тебе хочется потерять привилегии верного раба?.. Итак, я знаю, что ты знаешь, что мы знаем…

Раб заметно стал изнемогать. Но продолжал молчать.

— Мне всего-то и надо знать: когда и куда ходил и ходит твой хозяин. Всё равно мы знаем всё. Но хотим, чтобы ты сам — сам! — не как раб, а как господин, сказал правду. Истина сделает тебя свободным.

— А зачем она мне, эта свобода? — голос раба сорвался в хрип. — Сейчас я чувствую себя во много раз свободней, чем прежде — у себя в горах.

«В последнее время город стал притягивать философов. Они его просто захлестывают, — озабоченно подумал начальник полиции. — Волны философов… Ох, не к добру это. Что-то будет…»

И сказал:

— Итак, предлагаю в последний раз: выбираешь продолжительные муки перед смертью, которую никто не оценит, или… — наслаждение?

— А какое наслаждение? — прохрипел верный раб. Так, на всякий случай… прохрипел.

То, что он вообще заговорил, означало его готовность сказать всё. Теперь рядом с кнутом пришла пора показать и пряник.

— Я привёл лучшую женщину города, — криво ухмыльнувшись, сказал начальник полиции. — Твой хозяин, даже если обыщет все кварталы блудниц, лучшей не найдёт. Он думает, что только один он имеет право наслаждаться, а вас, верных рабов, никак награждать не стоит?! Но лучшее достанется тебе. На самом деле. А ему достанется… хуже. Хоть на мгновение, но ты окажешься выше его! А в памяти — этот дар останется! Живём только раз! Помни!

— Он полетел на «красные светильники», — как бы нехотя сказал верный раб. — Сказал, что не будет искушать ночь и вернётся с рассветом.

— Прекрасно, — усмехнулся начальник полиции. — Правду говорить легко и приятно. Тем более, что за неё ожидает награда.

Начальник полиции, чуть повысив голос, приказал:

— Войди!

Из-за ворот появилась закутанная в белое покрывало женщина.

Начальник полиции кивнул.

Она, ни слова не говоря, дала накидке медленно соскользнуть к ногам. Под ней вместо обычной нижней одежды оказалось замысловатое переплетение изукрашенных стеклянным бисером шнурков с изящными металлическими украшениями, впрочем, недорогими.

Выйдя за круг складок хитона, она стала пританцовывать, медленно поводя бёдрами. Медленно — и эта томная неторопливость всякого мужчину, подолгу не видевшего ласково поглядывавшей на него женщины, не могла не заставить… заинтересоваться.

— На колени! — коротко приказал начальник полиции.

Медленно, очень медленно она повернулась к верному рабу спиной, отцепила часть надетых украшений и — медленно! — опустилась на колени, приняв священную позу предельного повиновения.

Глаза у верного раба загорелись ещё больше.

— Добровольная помощница полиции, — саркастически усмехнувшись, сказал начальник полиции. — Мы, услышав от тебя всё необходимое, уйдём. Если же она посмеет подняться раньше, чем ты её отпустишь, можешь её изнасиловать. Никто не будет против. И прежде всего она сама.

— Спрашивайте, — раб облизнул разом пересохшие губы.

— Сдаётся мне, что в первую в городе ночь хозяин твой на положенном месте не ночевал, — сказал начальник полиции. — Твой сотоварищ нам сказал, что вы спали поперёк двери и выйти он не мог. Так ли было?

— Он соврал, — прохрипел верный раб. — Жена господина осталась дома, в Риме! Что вы хотите? Ну и он сразу же… на «красный светильник». В их, — раб мотнул головой в сторону блудницы, — квартал. Он о нём знал ещё до приезда сюда!

глава IX третья посмертная жизнь

— И ещё, — не дожидаясь, пока Пилат опустится в кресло, сразу перешёл к делу Киник, — мы, размышляя о посмертных жизнях основной улики, не обсудили самое главное.

— Основной улики? Главное?.. — поморщился наместник, ещё находясь под впечатлением успехов розыскных усилий начальника полиции, полностью подтвердивших догадку о соглядатае как орудии заговора с целью его, наместника, смещения. Он уже предвкушал, какие обильные результаты даст пытка соглядатая. Впрочем, торопиться особенного смысла не было, желательно было выявить все его связи. А они, очевидно, были даже во дворце. Считая дело уже практически расследованным, Пилат после стольких дней тревожащей неизвестности был особенно весел. Выражаясь языком Киника, «основная улика» если и имела значение, то скорее только историческое. Или эстетическое.

Киник равнодушию наместника не удивился и, обращаясь к Пилату, продолжил:

— Конечно, главная улика — форма на тебя… воздействия. — У трупа посмертных жизней гораздо больше, чем может показаться. Их — целый хоровод. Мы с тобой присмотрелись только к двум его ипостасям. Любовника многих мужчин и сына патриция, то есть самого, в сущности, патриция. А про третью, главную ипостась — забыли!

— Что он любовник ещё и моей жены? — усмехнулся наместник. — Или то, что он — несостоявшийся мой любовник?!

— То, что он любовник жены, — это, точно, ещё одна его жизнь. Но самое главное в трупе то, что он — труп.

— Грандиозно! — рассмеялся наместник. — После разговоров с тобой никогда бы об этом не додумался! Удивительно: труп! Ха-ха! Ха-ха-ха!

Киник, заразившись неуместным смехом наместника, не удержался и тоже, давясь, рассмеялся.

— И всё же, — сказал он, — он — труп. И это очень важно.

— Ха! Говорят, что есть много таких, которые… любят именно с трупами, — не унимался наместник. — Да, они явно предполагали, что я отныне приговорён ворочаться по ночам и сожалеть, что я тогда его не изнасиловал! Ха-ха!

В каждой шутке шутки только доля. Остальное — правда, всегда постыдная. И эта действительно обнимавшая Пилата «шутка» заставляла сердце Киника сжиматься от сострадания. Как же всё-таки силён дракон власти!

Можно было бы, расследуя продолжающееся воздействие трупа на жизнь Пилата, употреблять не выражение «посмертная жизнь», а слово «смысл», но слово это абстрактно и неощутимо, а влияние умершего динамично и осязаемо.

— Умолкаю, — сказал Киник. — Послушаем, что обнаружил начальник полиции. Неважно, что на пустом месте. Скорее всего, это признание якобы свидетеля. Ведь так?

— А что начальник полиции? — перестал смеяться наместник. — Поступает согласно профессиональным навыкам. Расширяет круг поисков. Правильно, копает всё глубже и глубже. Роет. Углубляется. Покупает расположение свидетелей и проводит грандиозные налёты. Похоже, нисколько не сомневается, что и в случае с любвеобильным трупом справедливость восторжествует… Как я его понимаю! Хотя бы спит спокойно — уверенный в своей правоте. И в своём будущем. Я имею в виду как начальника полиции. Но он своими налётами и заговорившими свидетелями меня успокаивает. А что ты? К чему приводят разговоры с тобой? Остаться ночью наедине с собой и представлять, какой смысл в каждом объятии и сколько в каждом трупе посмертных жизней? Притом выясняется, что в центре этого хоровода — я. Так и с ума сойти можно. Причём всенепременно! — наместник иронично передразнил начальника полиции. — Кому она нужна, твоя правда — такая? Кроме тебя самого?

И наместник развалился в кресле.

— Тебе, — помолчав, серьёзно сказал Киник. — Тебе самому. Разве не нужна? Разве жизнь живого произрастает не из истины?

— Истины? — наместник вдруг помрачнел. С бодреньким начальником полиции, всегда угодливо соглашающимся, было не в пример проще.

— Конечно, нужна, — тяжело вздохнул Пилат. — Только становится страшно, когда начинаешь думать, что рядом с тобой тебя просчитывает кто-то неизмеримо тебя хитрее… Начинаешь себя чувствовать таким маленьким-маленьким… Как ребёнок, которого сейчас хочет отстегать мать, чтобы научить чему-нибудь для жизни ненужному.

— Как-как? — наклонился вперёд Киник. — Повтори, пожалуйста.

— Пожалуйста. Как ребёнок, которого сейчас хочет отстегать мать. Чтобы научить чему-нибудь. Для жизни ненужному, — повторил Пилат.

— «Чему-нибудь для жизни ненужному»… Интересная ассоциация… — заметил Киник. — Я над ней поразмышляю. На досуге.

— Ужасно! — воскликнул не наместник, а так, только его тень. — А с тобой можно разговаривать просто так — без смысла? И без последующего «размышления над»? Чтобы правда не была частью истины? А были просто слова, ни к чему не обязывающие? Простой трёп?

— Для этого у наместника есть начальник полиции. Тем более что разговоров «просто так» не бывает, трёп на самом деле — всего лишь скрываемая похвальба или подхалимство. И это в лучшем случае. Если мало начальника полиции, то, пожалуйста, — полный город и других ослов.

— Четвероногих? Или двуногих?

— И тех, и других, — серьёзно сказал Киник. — Польза от разговора с обоими типами одинаковая. Но осёл с хвостом всё-таки лучше — у него хоть есть уши. Застольные же подхалимы — один сплошной виляющий язык.

Пилат не мог не согласиться. Почему-то он подумал о Капри. Там не просто оргии, а действительно, клубок отъявленнейших в Империи подхалимов. Вряд ли кто из них способен на такой, как здесь, в Хранилище, разговор.

— Ладно, — сказал Пилат, — намёк понял. Переходим к главной улике. Похоже, ты тоже что-то раскопал. В хранилище — своего ума.

— Очень может быть, что и своего, — согласился Киник. — Но мне, точно так же, как и тебе, нужен собеседник. Объясняя другому, я получаю бесценную возможность хоть что-то понять для себя.

— Удивительное свойство человека! — задумчиво сказал Пилат. — Чтобы хоть что-то понять, собеседник совершенно необходим. Проговорить мысль. Выразить в слове. Самое важное. Опять логос! В этой необходимой равновеликости собеседников есть какой-то глубокий смысл. Очень глубокий… Но какой? — И тут Пилат неожиданно для себя добавил — Ци… Киничный?

— Прекрасно, — улыбнулся Киник. — Мы и эту мысль непременно обсудим. Когда-нибудь. Но сейчас — насчёт твоего мертве…

— Этим трупом, — перебил его Пилат, — нас хотят не просто разлучить. И труп этот не просто выпад против логоса. Кажется мне, это — ритуальное убийство.

«А неплохо продвигается расследование! Быстро!» — хотел было сказать Киник.

Но не сказал.

Решил: раз есть такая возможность, поменьше говорить, а побольше слушать.

Потрясающее расследование! Неужели, наконец-то, то самое, которое ответит на многие вопросы? То самое, о котором он столько лет мечтал? Нет, не зря, не зря его потянуло в Иерусалим!.. Не напрасен был этот долгий сюда путь!

— Кстати, а зачем тебе кинжал? — спросил Пилат. — Для боя он коротковат. Его сломали, — видимо, в бою. Так и было?

— Почти, — уклончиво ответил Киник.

— А зачем сохранил?

— Не сохранил, а подобрал. Это, действительно, не оружие. В каком-то смысле не вещь. Это — память… — Киник не хотел объяснять, что нож достался ему в память о спасении друга. В сущности, не догадайся тогда Киник в проёме городских ворот оторвать от повозки колесо и не отмахнись он так удачно от занесённого для второго удара этого уже обагрённого кровью друга кинжала, то нападавший нанёс бы удар, на этот раз уже смертельный. — Вот ведь как получилось! Единственная вещь, которая у меня была. И даже не вещь, а так… И к чему привела! Это — урок! Какой-то. Возможно, он в том, что главная моя слабость в… зависимости от прошлого. Вернее, в моём служении чувству. В желании чувством вернуться в прошлое. В нежить. А ведь прошлое для мудрого не воспоминание чувства, а урок.

— Догадываюсь, — сказал Пилат, не понявший последних слов Киника. — Память о каком-то бое. Вернее, о собственном спасении. Хранят обычно только такого рода вещи. Правда?

Киник молчал. Слово «обычно» было обличением. Он — не киник, а лишь «как все». Хранитель.

— Не хочешь рассказывать — не надо, — сказал Пилат. — Не хочешь о себе — давай обо мне. Продолжаю незавершённую мысль. Меня снимают, они перетягивают меня в Рим. Хитрым способом, властью первого покойника. Перетягивают телом и душой. А властью второго покусились уже на дух. Вернее, первый труп убивал душу, а кинжал в нём — дух, затмевая ум чувством и разделяя нас от рассуждения. Но кинжал исчез, и второй труп должен был неминуемо появиться. Кинжал — для меня, нищий — для тебя. Логично? Вернее: логосно?

— Вполне, — подумав, сказал Киник. — Опять многоходовая комбинация. Я поразмышляю на досуге. Вообще, вдвоём продвижение идёт существенно быстрее. Я тебе благодарен. Спасибо.

— Ладно-ладно, — самодовольно усмехнулся Пилат. — Я хоть и не скиф, но тоже умею… размахнуться. А бывает, и подумать. — Пилат задумался, вспомнил нечто, от чего опустил голову. И добавил — Иногда…

Оба молчали. О каком в собственной жизни позоре каждый из них вспоминал?

— Хорошо! — первым заговорил Пилат. — Что ты там раскопал в трупе ещё?

— То, что он — труп.

— Так. Ты говорил. Дальше.

— А дальше вступает в действие сила, которая описывается законом: кто на что взирает, тот в то и преобразуется. «Милашка» в трупе должен был отлучить тебя от гетер, патриций — привести в Рим, а труп, то есть смерть, изменить тебя в… — Киник не договорил.

— Точно, — сказал Пилат. — Мысль понял. В нежить. Но— какую?

— А вот это я и хотел бы, тебе объясняя, понять сам. Или чтобы ты, объясняя, помог понять мне.

— Нет уж, объяснять будешь ты, — хлопнул по колену Пилат. — И даже доказывать. Это придаёт сил. Можешь считать, что я с тобой якобы не согласен. Издеваюсь над твоими предположениями, которые, как ты утверждаешь, мои. Итак, защищайся! Ха! И ещё раз: ха! Я что, должен был ещё перед поездкой в Рим совершить самоубийство? Уподобиться таким образом трупу до последнего волоска? С размозжённой головой?

— Вот оно! — обрадовался Киник. — Как раз этого мне и не хватало! Именно! Самоубийство.

— Перед поездкой в Рим? — как можно ехидней спросил Пилат.

— Самоубийство — это не обязательно верёвка на шее. Или прыжок головой вниз с фронтона самого высокого в городе храма. Есть и более утончённые способы.

— Это как? Верёвку на перекладине закрепить, а голову в петлю не сунуть? Или наоборот? Ходить по городу с петлей на шее? А второй конец сзади волочится?

— Почти, — сказал Киник. — Самоубийство это ещё и поставить себя в положение, — и притом безвыходное! — в котором тебя убьют. Даже в том случае, если ты кончать с собой уже раздумаешь.

— Да, — согласился в Пилате опытный воин и всадник кавалерийской алы. — Бывает, люди хотят с собой покончить, но духа не хватает. Так они горло подставляют. Например, собственному рабу. Множество примеров. Вошедших в историю в том числе… Или оставляют ряды своего манипула и сражаются впереди строя, пока их не зарубят. Бывает, до десятка врагов положит, прежде чем сам истечёт кровью… Согласен, у покинувшего строй надежды жить не остаётся… Даже если он победит всех, его ради авторитета дисциплины, согласно закону, — казнят. Вышедший из строя самоубийство уже совершил. Хотя, может быть, ещё жив.

— Да, это — верное самоубийство, — согласился Киник. — Но это быстрый способ. А есть ещё и другие. Во времени более растянутые, чем бой впереди линии манипула.

— Например?

— Например, редко кто из императоров, деспотов и властителей умирал своей смертью. Разве не так?

Пилат задумался.

— Спорить невозможно, — усмехнулся он. — Но… Но умирали-то горемыки, порой сопротивляясь. Значит, всё-таки жить хотели… Ах, да-да… — спохватился Пилат, вспомнив им же самим только что приведённый пример с покинувшим строй.

— Аналогия: жрицы богини домашнего очага Весты, теряя с тайным любовником свою девственность, точно знают, что их непременно выследят и заживо замуруют…

— Да, — кивнул Пилат, — все бабы — шлюхи.

И помрачнел.

— Да я не об этом, — с досадой воскликнул Киник.

— Что замолчал? — быстро справился с собой как мужем Пилат. — Какой из всего сказанного вывод?

— Это тебя надо спросить, — улыбнулся Киник.

— Да знаю я, чего ты от меня ждёшь, — как от боли поморщился Пилат. — Если мне всё время будет мерещиться он, плоть смерти, если этот кошмар заслонит мне жизнь, — имею в виду красоту жизни, — то я… или покончу жизнь самоубийством, или… полезу во власть ещё выше. Ибо это одно и то же.

— Да, — кивнул Киник. — А поскольку власть — это жестокость, то ты, попав в повиновение к трупу, будешь, к примеру, казнить тех, кого можно было бы и помиловать.

— Интересная мысль, — сказал Пилат. Но возразил — Римская власть — это не жестокость! Римская власть — это законность и справедливость.

— Мы же договорились: эту сказку оставим для историков, — серьёзно сказал Киник.

— Рискуешь, — сказал Пилат, возводя глаза к небу.

Но Киник безбоязненно продолжил:

— Пару дней назад в городе было казнено несколько человек. Приговоры утверждал ты.

— Разве были казни? — удивился Пилат.

— Святая невинность! — усмехнулся Киник. — Мимо тебя не проходит ни один смертный приговор. Ты утвердил приговоры и синедриона, и твоего ведомства, послал людей на смерть и этого даже не заметил!

— Постой-постой… — стал вспоминать Пилат. — Да, было такое дело. Как раз наутро после… объятий. Начальник полиции после доклада что-то м`ельком упомянул… Ты хочешь сказать, что это были… хорошие люди?

— Не знаю, — сказал Киник. — Вряд ли. Сомнительно, чтобы все. И даже, что хотя бы один из них. Но кто знает, может быть кто-то из них и не совершал ничего, по закону достойного смерти.

— Кто это был? — нахмурился Пилат. — Имя!

— Я же сказал — не знаю! — повторил Киник. — Я никого из них не знаю. Да и речь сейчас не об этом. Речь — о принципе. О тебе. А именно о результатах на тебя воздействия. Разве тебе свойственно утверждать приговоры, не разузнав, в чём людей обвиняют?

— Нет. Эти — в первый раз, — извиняющимся тоном сказал Пилат. — Клянусь Юпитером! Впервые! Вообще, всякий раз выясняется, что приговариваемые к смерти всё-таки её достойны. Вот я и подумал, что…

— Ничего ты не думал! — перебил его Киник. — Скажешь, размышлял?!

Пилат нахмурился ещё больше и замолчал. Он был всё-таки солдат и запомнил навсегда неписаный армейский закон: убивать вне боя невинного — это низко.

— Да, не думал … Но неужели я утвердил казнь кого-то невинного?..

— Повторяю: скорее всего, нет. Да и речь, повторяю, сейчас не о том. Сейчас речь о том, что труп жив. Ты — в его власти! После этого объятия смерти ты впервые, даже не задумавшись, в сущности, совершил преступление. Как минимум должностное. А ещё и нравственное.

— Я был взволнован…

— Первый раз в жизни?

Пилат стал ещё мрачнее. Но всё-таки попытался уйти от признания, что тогда, в проулке квартала духов неотмщённых жертв, его переиграли по всем пунктам.

— Я не совсем хорошо выспался…

— Первый раз в жизни?..

Пилат поднялся с кресла и стал ходить между стеллажами со свитками книг. Пилату почему-то казалось, что, если он некую особенную рукопись почувствует ладонями, вберёт исходящее от неё тепло, он с Киником согласиться сможет. И Пилат стал прикасаться к разным свиткам. Ещё один свиток, и ещё…

— Как мало, оказывается, в Хранилище хороших книг, — наконец сказал Пилат. — Ты прав, Киник. Как ни тяжело мне в этом признаться — меня переиграли. А я — поддался. И — подчинился. И во власти продвинулся. Живу не я, а поселившийся во мне мертвец. Я — раб трупа. Раб!

— А я давно почувствовал, что на охоту вышел зверь очень крупный. О таком тонком подходе я прежде даже и не слыхивал… Почему-то ты очень важен. Именно ты. Но почему?.. Это очень интересно… Рим, власть, Капри… Тебя хотят сделать императором!

Киник сам удивился тому, что сказал. И ждал, что ещё больше удивится Пилат. Но…

«Прав, оказывается, оракул, — подумал Пилат. — Сказано: достигну пределов власти и останусь в веках. А чтобы остаться в веках, нужно стать императором… Неужели нет возможности отказаться?»

А вслух задал вопрос наместника:

— Остаётся выяснить: кто это подстроил?

— Тебя вовсе не снимают, — не мог успокоиться Киник, — но совсем напротив — тебе делают карьеру! Потому и не было ночью никакого караула! Тебе сделали карьеру!

— Разве? — усмехнулся Пилат. — А кому это надо?

— Кто лучше тебя это может знать? Давай рассуждать сначала упрощённо: кому это может быть — выгодно?

— Не так уж и многим, — ответил Пилат. — Или кому-нибудь из богов, или моей родне, или родне жены. Только я не могу себе представить, чтобы кто-то из моих способен на такую сложную… комбинацию. Вот у жены — другое дело. Предки и родня — сплошь высшие правители Рима.

— И теперь первые?

— Нет, теперь, конечно, — вторые. Первый в Империи — только император.

— Занятно, — сказал Киник. — Пока кто-нибудь из её клана не окажется на месте импер…

— Да живёт он вечно! — перебил его… наместник? нет, Пилат.

— …до тех пор будут считать себя обездоленными и обделёнными… Следовательно, нужно, чтобы кто-то из них стал… стал… кто-то… А ты — один из них.

— А почему я? Меня кто-нибудь спросил: хочу ли я… быть?..

— Иногда хочешь, — сказал Киник. — Скажи, что я ошибся.

Пилат опустил голову. В самом деле, невозможно ведь всю жизнь мечтать о карьере, глотать пыль в легионном строю, жениться ради продвижения, а на последних ступенях вдруг стать противоположностью собственного прошлого…

— Оставим это, — наконец сказал Пилат. — Кстати, один человек вне подозрения. Это — моя жена. Она была бы против того, что со мной на Капри сделают.

— Разве? С чего ты взял?

— Ну, так ведь она всё-таки… женщина, а я — мужчина. Муж и жена. Мужчина и женщина. Что тебе объяснять?

— Помнится, — ехидно сказал Киник, — твой соперник был… э-э-э… каприот. Которого она тебе, женолюбцу, предпочла.

Пилат поперхнулся.

— Хочешь сказать, что я ничего в этом мире не понимаю? — сквозь кашель и выступившие слёзы сказал он. — Ни в тайнах власти, ни в тайнах женской любви?.. Ну что ж… Очень может быть, — Пилат задумался, подбирая аргументы. — А с чего ты взял, что моя жена знала, что её любовник—…?

Он помнил, как его жена оторопела, когда начальник полиции сообщил о пристрастиях её возлюбленного.

— А женщинам и не надо знать, — сказал Киник. — Им достаточно — чувствовать. И чувствуют они то, что им нужно.

«Или она и тогда, при докладе, притворялась? А играла комедию, чтобы меня — подставить? — мысль поразила Пилата болью. — Не может быть!»

— Значит, она не знала, чт`о чувствует, — морщась от боли, продолжал защищать свою жену Пилат. — Не осознавала! Ошиблась. Да-да! Просто — ошиблась. Случайность! Она же — женщина! А женщины ошибаются. Просто. Безо всяких твоих закономерностей.

— Тогда почему она из многих предпочла именно его, а не мужчину? Почему, по-твоему?

— Да потому что он — патриций! Он ей — свой! Свой! А я кто? Всадник! Всего лишь — жалкий всадник с Понта! Выскочка. Мне здесь налоги следовало бы собирать! И не более того! А не творить суд над людьми и народами.

— Но я, — дождавшись, когда Пилат успокоится, сказал Киник, — ничего тебе не пытаюсь доказать. Я только рассуждаю.

— Согласен, — стыдясь своей вспышки, сказал Пилат. — Давай рассуждать. И — жить. Пока есть время — и трупы сюда не вошли строем.

Оба рассмеялись — кинично. Смех вообще освобождает от многих чувств — ужаса, скованности, ущербности, предубеждённости.

— Кстати, о трупах, — продолжил Пилат. — Я и не отрицаю, что в твоих словах что-то есть. Вспомни, кого в Империи назначают на должность! Сакральное ли это таинство посвящения в высшую власть или ещё что, не могу знать, — но они таковы. И хорошо, что мы это обсуждаем. Без знания сокровенного невозможно понимать, а следовательно — жить!

«Ну чем он не киник?» — подумал Киник, любуясь Пилатом.

— И всё-таки после убийства мальчишки, — сказал Киник, — у меня такое ощущение, что организатор — женщина. Тогда многое сходится: и запредельная для логического рассуждения хитроумность трупных объятий, убийство ребёнка, использование гетеры на подходе к кварталам любви…

— Женщина? — прикрывая глаза, вздохнул Пилат. — Пусть так. Возможно. Но из их числа можно всё-таки сразу исключить мою жену. Пусть женщине всё равно, кто перед ней: мужчина или пидор, но ведь убитый-то — её возлюбленный! Чтобы женщина убила свою любовь?! Это всё равно что убить своего ребёнка!

— Но разве мало женщин убивают своих детей?! — не выдержав, утратил обязательную для философов бесстрастность Киник. — Сколько их, младенцев, растерзанных, по кустам да по колодцам находят! А скольких не находят? А скольких вытравливают ещё во чреве?! А скольких бросают! Каким образом я оказался в заложниках? Меня бросили!

— Это не женщины, это — выродки, — опять закрывая глаза, непроизвольно, чтобы не видеть говорившего истину, сказал Пилат. — Законченные шлюхи. Исключение из правил. Их почти нет.

«Но ты же сам говорил, что все женщины — шлюхи!» — хотел возразить Киник. Но сдержался.

— То, что женщины все-все хорошие, что в жизни всё именно так, а не наоборот, — тебе жена… посоветовала?!

— Да, — твёрдо сказал Пилат. — Жена.

Он резко поднялся и, не прощаясь, пошёл к выходу из Хранилища. И только на выходе обернулся и почти закричал:

— Да, хранитель, жена! Моя жена!! Моя!

глава X ночь. танец для неотмщённого

Прекрасная Уна замерла и прислушалась. Но раздававшиеся позади шаги немедленно стихли.

«Показалось, — подумала она. — Сюда нечистые не приближаются…»

Шаг…

Ещё шаг…

Что это дёрнулось под ногой?!

Уна содрогнулась. И нога, хотя и обутая в сандалию, разом превратилась в чуткую лапу львицы.

Кто?

Нет, это был не человек.

Лапа втянулась обратно.

Здесь, в окружении неотмщённых духов, было тихо, ещё не перешедшие в мир духов обыватели затаили дыхание, прячась от неизбежного, не слышно было даже лая собак, и только из кварталов любви, откуда только что выскользнула Уна, раздавались звуки музыки и взвизгивания, без которых можно было не только не получить оговорённые оболы, но и оказаться побитой.

Шаг…

Ещё один…

Вот и перекрёсток, где она разыграла перед собственным мужем женщину ему незнакомую, якобы безумно влюблённую в него гетеру — тогда, в ночь перехода её возлюбленного.

Уна берегла то чувство, с которым она тогда лепетала что-то бессвязное, — это ведь так нравится мужчинам. Всем. Из любого квартала.

Помнила всё—и странно сильное волнение внизу живота, и… страх.

Страх — чего?

Грозовых раскатов разоблачения?

Ливневых потоков гнева — за измены?

Тёмного омута кары — за заговор?

Тины ревности — из-за посещений кварталов любви?

Или она боялась, что он на близость согласится и тогда всё сорвётся?

Она знала, что в темноте муж её не узнает. Да, ночь, да, громада луны за её спиной. Но ослепляет не свет. Разгляди он черты её лица, он всё равно просто бы не поверил!

Её здесь быть не могло!

Не могло!

Потому что не могло быть никогда.

А даже если бы её и узнал, то всё равно, защищая своё самолюбие, признал бы в ней кого угодно, но только не её саму. Предположил бы двойника или божество, прекрасное, как и она сама. Или дух. Неотмщённый, и потому ищущий вернуться в этот мир — и отомстить. Месть же состоит в том, чтобы разбудить его ревность к жене.

В конце концов, поверил бы в её духа. Явившегося, чтобы его на пути в кварталы любви остановить…

Странные они, эти мужчины, — им так хочется верить своим жёнам. Так хочется…

Но главное: она — не она, а — гетера.

В ночь перехода возлюбленного Уна, действительно, сделала всё от неё зависящее, чтобы мужа соблазнить: она выгибалась как никогда, она даже в свой лепет поверила — ей действительно хотелось, чтобы её ряженый муж овладел ею прямо здесь, сейчас, в проулке! Он тогда уже было сделал к ней полушаг, копьё его напряглось, но вдруг всё сорвалось! Почему?

С каким трудом она тогда сдержалась, чтобы не наброситься на него с кулаками!

Почему, почему он ходит к каким-то шлюхам, таким же как она женщинам, и даже менее красивым, а ею — ею! — пренебрегает?! Почему? Почему?! Почему?!!

То, что он ею в проулке пренебрёг, было хуже оплеухи! Ведь если во дворце он пренебрегал ею всего лишь как женой — примелькавшейся, да и слишком многое он получил из её рук, — то здесь, в проулке, он пренебрёг ею уже как женщиной! Это было стократ больней! Оскорбительней!

Шаг…

Темнота…

Путь… в темноте — прошлого?

Шаг…

Вот потому-то в её смехе и звучала тогда и оскорблённость, и боль! А вовсе не потому, как наверняка подумал её простодушный муж, этот копьеносец, из-за упущенной возможности заработать. Куда ему, мужлану, понять?!

Он, к несчастью, всего лишь…

Кто?

А просто—«всего лишь»…

По рождению — лишь всадник.

По должности — всего лишь наместник.

А в сущности — копьеносец. Налогоплательщик ночи.

Да что же это такое! Опять у ног шорох!..

Змея?

Чья-то рука?.. Отрезанный палец? Нет, показалось…

И почему только он, как торгаш, всегда думает, что люди действуют ради выгоды?!

Ведь это же не так!

Разве она, воплощённая в Уне, своими поступками преследует выгоду?!

Да она сама почти никогда не понимает, что с ней делается! Уже из одного этого легко догадаться, что ею движет не выгода!..

Шаг…

Ещё…

Уна с ужасом отдёрнула — ногу? — нет, лапу!

Что это было?!

Может, гигантский… паук?..

А! Всё равно!..

Предначертанный ей путь надо продолжать… хоть по разлагающимся телам.

Да, тогда Уна была оскорблена как никогда — но смеялась!

Смех — пустяк… Смех — маска из простейших.

Да и как было не рассмеяться над ряженым супругом?!.. Торговец! Ха-ха-ха! А какая у него на голове была тряпка! Ох!

Что ж, ряженая с ряженым…

Но проститутка — это всё-таки достойней торговца…

Но и ряженой с ряженым — не получилось…

Запах!

Откуда этот трупный запах? Или он ей только чудится?

Может быть, он, наместник, думал, что уходит один? Это в квартал-то неотмщённых — один? Стольких духов — и один?

Мужлан! Одни бабы на уме! И его копьё—для них!

Ты ещё станешь у меня настоящим мужчиной!

Уна принюхалась.

А может, кто-то оставил здесь голову?

Отсёк и оставил?

Отсюда и запах?..

Уна опустилась на колени и стала осторожно подушечками передних лап ощупывать то, что ей прежде казалось камнями мостовой в надежде найти пустые глазницы. Но выскобленные до гладкости головы были уложены глазницами вниз. И не вынимались — так плотно они лежали. Да, Тот, Кто их сюда укладывал, своё дело знал.

Головы, кругом тщательно выскобленные пустые головы!

Великий Путь.

Тысячелетний.

Копьеносец ошибся, подумав, что размозжил череп её возлюбленного — голова его тоже где-то здесь… Где-то… Выскобленная… И её можно найти!

Уна бесшумной тенью скользнула вперёд. Нужная придёт сама — кому как не ей было это знать.

И львица продолжила свой путь — по великой мостовой…

И пределы её расширяются…

Муж!

Исполнится о нём оракул: достигнет пределов власти. Ибо предел — это то, чего не достигал никто и никогда. Предел — дар богов. А остальные подвизающиеся на ристалище власти во все времена будут попросту… смешны. А велик — один он, её муж. По воле богов.

А воля богов должна быть исполнена.

И потому она тогда тоже — шаг в шаг — шла вместе с ним. И — в нём!

Она, Уна, была в нём и была им — и собственный смех слышала со стороны.

И торжество её достигло высшей точки, когда в неё вцепились руки её возлюбленного — агонизирующего мертвеца!

Их боль, испуг, страдание смерти — всё было её!

М-м-м!!..

Возлюбленного-мертвеца!

Это было — замечательно!..

К сожалению, наслаждение объятиями длилось всего несколько секунд — хотя руки возлюбленного ещё и остались на ней, а вот потрясение, испуг и растерянность Пилата развеялись — он, вообще, порой на удивление быстро их изгоняет и становится собой.

А без кружащего водоворота страха — какое удовольствие?!..

Уне теперь было не место в муже, он её изгонял, и она вернулась — на предыдущую улицу.

Перекрёсток владел ею лишь несколько мгновений — и совершённого ею тогда с возлюбленным она… застыдилась. Ей стало больно — и, утирая слёзы жалости к возлюбленному, лучшему из лучших, бросилась во дворец Ирода — прятаться…

Да, всё случившееся в ту ночь Уна прекрасно помнила — в ощущениях.

Помнила она даже неровности камней улицы.

Ещё бы! К этим проулкам в развалинах она уже начинает привыкать. В первый раз она осматривала место, представляя себе, как перехитрить мужа, не желавшего делать в жизни ни одного шага назад (суеверный?!..). Во второй раз она была здесь, когда пыталась соблазнить мужа. В третий — когда искала загадочно исчезнувший кинжал неуправляемого Нищего.

И вот сейчас она здесь вновь — вот уж точно, сама не понимая зачем.

Но так было надо.

Шаг…

Ещё…

По-прежнему насторожённо нащупывая место для каждого шага, Уна добралась до того проулка, в котором совершил долгожданный переход её возлюбленный.

А вот и стена смерти. В кромешной темноте Уна ладонями легко нашла на стене высохшее пятно крови — в нём всё ещё угадывалось затухающее биение жизни.

— Прости меня, — прошептала Уна, становясь на колени. — Прости… За всё!..

И Уна, разметав по стене руки — как на кресте, — пятно поцеловала…

Как долго она так стояла — с наслаждением чувствуя покаянную боль в саднящих коленях?..

Вечность?..

Мгновение?..

Какое это имеет значение? Ведь это было прекрасно…

Это была не просто стена смерти, это была стена плача… Часть стены вселенского храма… Святая святых города. Стена плача… Что дворец?.. Это дневная видимость. А суть — здесь, среди мёртвых… Несчастные, неотмщённые души… Возлюбленные все… Все они её…

— Прости меня, любимый… Но… Так было надо! Это было сильнее меня…

Наконец Уна поднялась, сделала несколько шагов в сторону улицы и остановилась — как раз между всеми тремя наиболее крупными потёками крови.

В этом троекратном повторении знаков перехода было что-то сакральное… Могущественное. Священное… Треугольник — символ всеведения.

Она, Уна, прекраснейшая из женщин, была как бы вся в крови!.. Вся, вся! Прекраснейшая! Богиня любви!

Уна медленно распустила пояс тёмного, растворявшего её в темноте покрывала… И пояс змеёй скользнул вниз…

Затем она расстегнула пряжку на плече, и сковывающая тёмная одежда иерусалимской продажной женщины столь же плавно скользнула к её ногам…

Под покрывалом не было ничего.

Прекраснейшая подняла руки, оголяя подмышки, всегда производившие столь сильное впечатление на мужчин, и зажмурилась.

Нет, закрытые глаза — отнюдь не б`ольшая темнота! Но, напротив, нарастающее сияние!

Прекраснейшая оказалась в каком-то незнакомом месте — всё было бел`о, а линии были прямые и пересекались. От их пересечений исходило голубоватое пульсирующее сияние. Но вот появились красноватые отблески от беспокойного пламени светильников…

Прекраснейшая из Женщин, предызбранная богами и породившая их всех, опустилась на колени, приложила ладони к груди и начала оглаживать соски, затем всё тело, потом резко поднялась и встала на кончики пальцев — победно пританцовывая, загадочным образом ни разу не наступая на встречавшиеся повсюду осколки камней. Прекраснейшая то легко и невесомо плыла над камнями мостовой, почти не касаясь земли, то обнажённое её тело как будто настигал удар — и она надломленно приникала к земле, движениями повторяя те, которые, собственно, и оплачивались на ложах «солдатского» квартала.

Прекраснейшая кружилась, парила, торжествовала. Вокруг ей виделось множество обнажённых тел, слившихся в предваряющем любовь танце — мужских и женских, и мужских было больше. Много больше. От каждого из мужчин исходил жар, и все они преклонялись ей (та, которую они обнимали, была лишь её, Прекраснейшей, повторением) и готовы были за неё умереть… И больше чем готовы — они желали, нет, мечтали!

Умереть!

За неё?

Каждый?

Но умер достойнейший! Предызбранный богами. А остальным осталось в танце скрывать горечь неудачи… И надеяться, что когда-нибудь своей смертью они её прославят!..

А вот и муж — да, на возвышении в центре, танцует для неё, но сам по себе. Он тоже — предызбранный. Сильнейший. Священный муж, тот, кто далее других от её круга — но тоже пока при ней, посвящающий себя любви.

Умереть! Танец был прекрасен, как сам вечный покой, и долог… Но и у смерти есть пределы. И вот, Прекраснейшая рухнула — на землю — навзничь, и восславляющие её тела исчезли.

Осталась только кровь, успевшая на её теле уже подсохнуть и осыпаться…

Уна тяжело дышала. Казалось, и все тела города двигались в такт ударам её сердца… Город! Целый Город любви!

Она и есть этот Город!

Глаза Уны были широко раскрыты — но она ничего не видела кроме пульсирующих всполохов голубоватого и огненного сияния. Ей казалось, что она попала наконец под стены Великого Города … Странный это Город — развалины не как в Иерусалиме, внутри его, но вокруг… Да, она приближается к Городу, проникая сквозь эфемерную ткань тысячелетий… До него осталось всего несколько сот шагов… Последний рывок…

В огромных зрачках Уны вспыхивало отражение луны — всякий раз, когда в непонятном ей самой танце — загадочном и непристойном одновременно — её лицо обращалось вверх, к молчаливой свидетельнице тайн ночного города.

Мёртвые камни заброшенных развалин — и живая трепещущая плоть обнажённой женщины…

Но вот Уна перекатилась на живот, поднялась на колени и, приникая к земле, изогнулась, сосками грудей касаясь камней и вытянув вперёд руки, судорожно задрожала…

И — замерла.

— Тебе понравилось, милый? — ласково пролепетала она. — Понравилось? Мне тоже… Это было — прекрасно…

Возлюбленный…

Как он был прекрасен!.. Прекрасен?..

Но что за гадость открыл в нём этот угодливый начальник полиции? «Девочка»? Нет! Только не это… слово! Нехорошее слово.

На том утреннем докладе она играла, нет — торжествовала в мести, и легко вела разом и мужа, и начальника полиции, но омерзительное сообщение её потрясло и сбило. Циничные слова были столь неожиданными, что она тогда чуть себя не выдала. Себя и своё знание обстоятельств гибели прекраснейшего из римлян.

А муж! О! Какое в нём оказалось самообладание! Сообразителен, хладнокровен — и вот единственной приметой возлюбленного осталась его кожа.

Неужели этот мужлан не остановился бы и перед тем, чтобы содрать с него кожу?

Обнажённая Уна начертала пальцем на нежной коже живота сакральный знак, и по телу побежали мурашки. А почему бы и нет? Удовольствие мести… Самое острое из всех возможных удовольствий… Встряхнуть посмертным хитоном над поруганным донельзя куском мяса… Уна содрогнулась.

Ну почему, почему бы ему не отрубить возлюбленному голову и не бросить к её ногам? Не так ли должен был поступить её муж? Ведь ей так хотелось его головы!

Уна медленно поднялась с земли, настолько медленно, что казалось, будто и её кожа змеёй заструилась по камням улицы.

Таинство совершилось. Ободрённая и набравшаяся сил Уна теперь чувствовала себя всю — полностью.

Грубая действительность и так уже ворвалась в висячие сады преображённой жизни. Столь любимого ощущения чистоты не было, — покидая кварталы любви, она не совершила омовения. И вообще этой ночью не совершила ни одного. А ведь сегодня богиня любви благословила её на двенадцать мужчин…

Уна с омерзением содрогнулась. Липкое! И холодное! Не только на внутренней стороне бёдер, но и внутри!..

Ей хотелось бежать от самой себя. И себя не чувствовать… Но Уна не побежала, а всего лишь пошла.

Так всегда в этом городе подвластных и угадывающих её желания людей: поэзия ночи оканчивается одним — возвращением во дворец Ирода, дневной символ власти.

Под охрану его стен. И верной стражи.

Но прежде всего — стен.

Дворец был неприступен и построен в расчёте на осаду — разве что в колоннаде между двумя крыльями этого дворца-крепости угадывалось нечто от храмовых построек.

В толщине крепостных стен угадывалось иносказание: знать о происходящем внутри не должен был никто.

Пусть внешние догадываются — если посмеют.

Но — непременно издали.

глава XI начальник полиции действует

— Невероятно! — подобно наёмной плакальщице вздымая руки, воскликнул начальник полиции, как только был допущен к наместнику. — Невероятно!

— Что такое? — удивился Пилат. Он знал, что заставить начальника полиции изменить привычный ритуал утреннего доклада могли только события из ряда вон выходящие.

— Никогда бы не поверил! Но я, — начальник полиции, казалось, весь пылал, — на всякий случай! — оставил моих людей на месте убийства того римлянина — помните, безголового? Так вот, убийца должен был вернуться на место преступления, должен! Они все возвращаются! Всегда! Как будто на них тавро проклятия! — Он не стал уточнять, что засада была устроена не на кого-нибудь, а на соглядатая. — Но пришёл не убийца!.. А гораздо хуже! Игемон! Вы не поверите, что произошло! Они… Оно… — начальник полиции захлебнулся. — Мои люди видели… душу убитого! Его дух! Как раз на том самом месте! Появившийся из ниоткуда! Представляете? Он стал одной из тех самых неотмщённых душ, о которых говорят люди!

— Ничего не понял, — остановил бессвязный поток слов наместник Империи. И приказал — Подробнее!

— Двое моих людей на третью ночь засады совершенно отчётливо видели, как — поистине ниоткуда! — возникла обнажённая девушка, юная и прекрасная, как само небо, — и танцевала. Совсем обнажённая! А потом, точно так же — в никуда — исчезла!

— Они подходили… к ней? — спросил наместник. — Говорили? Трогали?

— Нет, — мотнул головой начальник полиции. — Когда она появилась из ниоткуда, они оторопели. А когда исчезла, пришли в себя и — убежали. Винить их в этом невозможно. Всё-таки неотмщённый дух. Страшно. Вдруг начнёт мстить им за несправедливости? Да ещё дух римлянина. Такой стократ опасней.

— Но ведь это был не мужчина, а девушка?

— Но ведь и убитый был не то чтобы мужчина. Они, — начальник полиции имел в виду «милашек» вообще, — все утверждают, что у них женские души, которым по недосмотру служебных богов достались мужские тела. Поэтому и на ложе они — женщины. Естественно, у таких и душа должна быть — женщиной. Почему бы не юной? И красивой?

— Логично, — изобразил согласие наместник Империи. Было бы смешно от начальника полиции, а тем более от его подчинённых, ожидать знания Платона.

Наместник, зная теперь многие обстоятельства смерти любовника своей жены, с этим одержимым рогоносцем согласным до конца быть уже не мог. В его глазах начальник полиции лишился ореола всеведения. Потому сомнение к его словам возникало сразу — и по всякому поводу. Что до ночного происшествия, то вопросов множество: агентам не привиделось ли всё это? не проглядели ли они обнажения, обычного, как у всех? одна ли она была или с мужчиной? Если с мужчиной, то танцевала она для него… Перед тем как убла… обессилить и обобрать.

— А не была ли она простой гетерой? — скептически спросил наместник.

«Да что, мои люди гетер никогда не видели?» — подумал начальник полиции.

— Э-э-э… — неуверенно потянул было он. А потом, чувствуя, что начальство с военным прошлым простить может ошибку, но не отсутствие уверенности, отрапортовал — Совершенно верно. Могла быть. Так точно!

— Так точно?.. — задумчиво повторил наместник. Он видел, что начальник полиции не согласен — и, видимо, обоснованно. Поведение оставленных в засаде чарами простой гетеры не объяснялось. — М-да… А почему они не сбежали сразу? А только когда она исчезла?

— Женщина, — подчёркнуто сухо сказал начальник полиции. — Не сбежали сразу, потому что обнажённая. Не жена. Всё понятно. Поначалу это пересилило страх.

— Ясно, — сказал наместник и нахмурился — А если бы к ним подобралась гетера — обнажённая! — сзади, то всё внимание — на её зад? А на месте преступления можно было перерезать глотки хоть всему римскому сенату? И они бы не оглянулись?

«А сам-то?.. — подумал начальник полиции. — Тоже мне, учитель нравственности…» — Впрочем, он ровным счётом ничего не знал о ночных вылазках своего начальника. Предполагал, что обходится, подобно его предшественнику на должности, кем-то из рабов или стражников. Или тем подозрительным Скифом, а иначе зачем Хранилище-то?

Начальник полиции, как в строю, вытянулся и спросил:

— Какого наказания они достойны?

— Ладно! — деланно скривил губы Пилат. — Пусть живут. А с чего всё-таки взяли, что это дух? Может быть, пресытившись под красными светильниками, в развалины сбежала сама Афродита — отдохнуть?

— А?!.. Точно! — широко раскрыл глаза начальник полиции. — Гениально! Как я сразу не догадался? Агенты, оправдываясь, объясняли, что убежали в священном трепете! Ощущение было — как в храме. Богиня! Ну конечно же, богиня!.. Тогда всё становится на свои места!.. Разумеется, это не первая голая баба в их жизни. Но эта была — особенная. Не столько женщина, сколько богиня — власть имеющая! Оба заявляют, что в один момент, когда стало особенно страшно, им показалось, что она — до неба. Ростом. И ощущение, что она — кристально, девственно чистая. Девственно! Скорее, это богиня, чем дух. Так точно, богиня.

Пилат задумался. А не взаимосвязаны ли оба случая — с ним и со стражниками? По месту — да, совпадает. А по силе воздействия? Тоже… Но тогда перед ним, Понтийцем, изгибалась женщина опытная, похотливая, а здесь была девушка — возможно, сама чистота. Тем более, до неба… М-да…

— И что ты думаешь? — осторожно спросил наместник. — Что это за богиня?

— Диана! — не задумываясь, прохрипел начальник полиции.

— Диана? — непроизвольно повторил наместник. — Это у которой жрецами могут быть только рабы?.. А твои люди, значит, что?..

Начальник полиции не смутился.

— А кто из нас не раб? Только хозяева разные, — деланно вздохнул он. — Диана — девственна, чиста, до неба, прекрасна. А ещё она — и это самое главное — усыпила своего возлюбленного — навсегда. Кто знает, может быть, главное святилище Дианы тоже должно быть у нас, в Иерусалиме? На месте этих кварталов? Не потому ли в них собираются неотмщённые души? А Диана пришла к своему возлюбленному.

Пилат нахмурился, размышляя. Нет, не понятно.

— Вот уж не думал, — наконец сказал он, — что ты разбираешься в римских богах…

Начальник полиции пожал плечами и ничего не ответил.

Было слышно, как где-то в соседних покоях повторял свою бесхитростную песню сверчок.

— Да пребудут боги со всеми нами, — наконец произнёс Пилат фразу, приличествующую данному моменту. — Вернёмся к делам. Что ещё произошло в городе?

Начальник полиции вздохнул и, приняв обычное при утреннем докладе выражение лица, начал с ежедневного — выходок священников против чиновников Великой Империи… И так далее… Как всегда. Скучно. Даже голов уже никто не резал — ни жена мужу, ни даже брат брату.

Пилат только делал вид, что слушает. На самом деле он думал о гетере, преградившей ему путь, и о той… полубогине, что ли?.. до неба, которая показалась им, жителям этого города, самой чистотой.

— А как идёт расследование убийства этого… предположительно римлянина? — перебил, очнувшись, Пилат.

— Следствие идёт к концу, — немедленно перестроился начальник полиции. — Весь массив сведений и неопровержимых свидетельств — а это не только агентурные донесения, но и результаты налёта — говорят о том, что убийца — известен. Сомнений — никаких. Изобличён обилием признаний, свидетельств и доказательств.

— Кто это? — на всякий случай спросил наместник Империи.

Начальник полиции без всякой тени сомнения в голосе ответил:

— Соглядатай.

глава XII день. «а ты бы смог приговорить к смерти… меня?!»

— Кто же ты, Пилат?! — произнёс в гулкую тишину безлюдного Хранилища Киник. — Кто?!..

Вопрос философа? Да, и философа тоже, но прежде всего следователя-практика.

От ответа на этот вопрос зависело для следователя главное: верно ли выбрано направление расследования? Или он, Киник, подобно начальнику полиции, попал в затягивающий водоворот собственного мировидения, выстроенного крепостной стеной вокруг лелеемого греха? Мира, в котором действительность — ничто, а всё—самооправдание?

— Кто ты, Пилат?

Смысл всякого преступления, в особенности преднамеренного, — противодействие жертве. Если жертва зубами и когтями взбирается по ступеням пирамиды власти, то цель противодействия — жертву столкнуть назад. Или хотя бы осадить — чтобы наносящему удар самому было просторней при вползании на следующую ступень.

Ну, а если случай противоположный? Если человек вознамерился с этой кучи бежать? Пусть редко, но ведь такое желание появляется — у избранных? Тогда в чём смысл совершённого против жертвы преступления?

Не дать сделать… шаг назад?!

Шаг назад — самостоятельно — вот что непозволительно делать никому.

Вот и получалось: для того чтобы Киник смог подобраться к мотиву загадочного убийства в квартале мстящих духов, ему необходимо было установить наиважнейшую из характеристик человека — в какую сторону был обращён Пилат? Вверх или вниз?

Понятия верха и низа, как и все прочие понятия, относительны.

Есть образ, который ещё точнее передаёт смысл происходящего. Это — амфитеатр. Он пирамиды противоположность лишь кажущаяся. Амфитеатр? Кто не знает эти каменные громады, нижней своей частью нацеленные вниз, в царство Гекаты, под землю; эти закруглённые правильные ряды сидений, как ступени в пирамиде! Размещение участвующих в зрелище строго закономерно: на самом верху застревают люди, во Власти наименее значимые, — их путь вниз ещё только начинается. Но чем ниже ступень, тем меньше на ней сидений, тем более значимые сидят на них люди, подхалимством и лицемерием дорогу вниз себе уже пролизавшие, избранные. А на первых рядах и вовсе избранные из избранных — цари и правители. В центре же, на сцене, чувствами всех управляют ряженые в богов. Актёры-боги, ходячие идолы, кумиры толпы, густо накрашены — их облик разнузданных кин`едов не должен пробуждать у сидящих на самых верхних рядах этой пирамиды мысли о закономерностях жизни.

Как живут боги?

Так же, как и их сценические носители. Они рождаются, умирают, изменяют жёнам, те в свою очередь — мужьям, и те и другие — самим себе, и — властвуют над зрителями-исполнителями. Все они, составляя амфитеатр, уводящий к Гекате, мнят его пирамидой, ведущей вверх, — разве не на небе живут боги? Разве не к небу стремятся уподобляющиеся богам?.. И рвущиеся к богам поближе…

Восхождение на более высокую в иерархии ступень — тема бесконечного числа трагедий во всех грандиозных по размерам театрах Рима — будь то в эпоху Республики, эпоху Империи или какую иную эпоху. Толпа, пришпориваемая незримой волей богов, на представления валила валом — предвкушая интересное.

Интересное — это узнаваемое, своё.

И правда, кого из тесно сидевших на каменных ступенях не спихивали? кто не защищался? кто не взбирался вниз? кто не сползал наверх? кого не перетягивали под власть соседнего «ниже» стоящего?

Как усеивающим ступени не узнать скрытый смысл и назначение всех совершаемых на сцене преступлений — карьеры, власти на службе, в семье, в культе?!.. Это — понятно. И — интересно.

А побег навсегда — это непонятное. Чуждое. А непонятное — неинтересно.

Жизнь Александра Македонского на сцене под ликование толп воспроизводилась вновь и вновь, хотя была нестерпимо скучна однообразным сползанием: он любил евнухов, а единственная женщина, гетера, которая, как предполагают, могла быть с ним в близости, и то втравила его, пьяного, в бессмысленное сожжение и без того покорившегося завоевателю города. Если Александр Македонский, как утверждают, — бог, то кто она, повелевающая им? Кто она, названная им богиней любви, как не богиня смерти?..

Да, на ступенях амфитеатра сражались — и в прямом, и в переносном смысле — за упоение опуститься ещё ниже; противоположные же преступления — против тех немногих, кто пытался совершить побег, — судя по сюжетам трагедий, толпу не интересовали.

Пилат, ты — который из оказавшихся на зрелище этой жизни?

Что интересно тебе?

А тебе сокровенному?

И кому интересен ты?

Итак, кто ты, Пилат?

Куда идёшь?

К чему стремишься?

Что для тебя важнее — тога триумфатора или хитон торговца? А может, всё-таки, — запылённый плащ философа, которому освобождение от пут зависимостей позволяет называть вещи своими именами?

Что в тебе более важно: что ты всадник, что наместник или что Понтиец? Или — человек?

— Кто ты, Пилат?! — непроизвольно воздев руки к Небу, обиталищу Истины, вслух сказал обычно умеющий быть сдержанным Киник. И, имея в виду лестницу, соединяющую небо и землю, добавил — И куда идёшь?

От входа в Хранилище раздались знакомые шаги.

— Радуйся! — первым коротко, как всегда на римский манер, поприветствовал хранителя наместник.

— Радуйся! — в тон ему отозвался Киник.

Наместник был мрачен.

Пилат же, прежде чем сесть в кресло, стал обходить Хранилище, то и дело бережно прикасаясь ладонями к свиткам книг. В последние дни жизнь как никогда сильно раздвоилась. Одна жизнь пробуждалась здесь, в Хранилище мысли, — здесь были размышления, сомнения, жизнь, но не было страха, дисциплинирующего весь привычный уклад цивилизованной жизни, в которой всё время хочется прислониться спиной к непроницаемому для мечей камню колонн, а главная мечта — завести верного пса…

Но долго наместник беседовать с Киником не мог — начинало тянуть во дворец. И, наоборот, без свободного течения мысли пребывание во дворце становилось для Пилата скучным уже на второй день.

Пилату и наместнику было тягостно не столько сосуществование в нём нескольких жизней, сколько углублявшееся в эти дни расслоение, удаление одной жизни от другой — их противопоставление. Уже одно осознание их несовместимости радости не приносило.

Сейчас, благоговейно прикасаясь и к древним, уже пожелтевшим свиткам, и к тем, что пожелтеть ещё не успели, Пилат как никогда ощущал, что он вернулся домой. Нет, не на Понт, но — домой. Домой? Где он, дом? И что — он?

Пилату хотелось просить у Киника прощения. Неизвестно за что. Может быть, за свою… бесхребетность, что ли… Может быть, за неумение понять себя. Может быть, за назначение Киника в Хранилище — ведь это попытка низвести киника до хранителя. Словом, Пилат и сам не смог бы объяснить своих чувств. Смешанных и противоречивых.

Пилат — Понтиец, всадник, офицер легиона, наместник и муж своей жены — опустился в кресло.

Он откинулся назад и положил руки на колени — ладонями вверх. Помолчал и сказал:

— Странная здесь, над книгами, кровля. Она не задерживает солнца. Я ладонями ощущаю его тепло.

— Я тебя понимаю, — тихо проговорил Киник. И закрыл глаза.

— Я готов, — неожиданно для себя вдруг сказал Пилат.

Киник поступил не менее странно, хотя для себя и не столь неожиданно.

— Ты — кто? — спросил он.

— В каком смысле? — опешил наместник.

— Закрой глаза, — предложил Киник. — Сядь, чтобы тебе было удобно, и расслабься. И чтобы голова не висела.

Пилат откинулся головой к стене и закрыл глаза. Складки лица расправились.

— Не удивляйся тому, что увидишь, — слышал он голос Киника. — И почувствуешь. Всё это правда. Тебе сколько сейчас лет? Первая цифра, которая приходит в голову?

— Четыре, — чуть удивлённо ответил Пилат. — Не может быть… Мне же ведь…

— Стоишь? Сидишь?

— Стою.

— Один?

— Нет. Рядом кто-то… громадный. До неба! Странно… От кого-то я это «до неба» уже слышал… Не помню от кого… Моя рука поднята вверх. Рядом — нечто огромное, но… я почему-то до её руки всё-таки достаю. И опустить руку не могу. Вот эту, — и Пилат приподнял правую руку.

— «Её»? Это — женщина?

— Н-н-н… Не вижу, — нахмурился от усилия разглядеть Пилат.

«„Её”, но „не вижу”»… — подумал Киник.

— Может, это богиня? — спросил он.

— Да, — обрадованно кивнул Пилат. — Очень сильная богиня. Богиня богинь.

— Кто? Имя?

— Имя?.. Киб`ела. Матерь богов.

— Ты среди богов Кибелу выделяешь? — спросил Киник.

— Н-н-н… Нет.

— А жертвы ей приносишь?

— Буквальные? Нет. Но душой я, конечно…

— А кому-нибудь из богов приносишь?

— О да! — Пилат даже удивился. За кого Киник его принимает? Да и как бы он мог удержаться на должности, если бы не приносил жертвы божественному Тиберию?.. И если бы не принимал участие в жертвоприношениях авг`уров (а каждому наместнику Рим придавал их несколько).

— А Кибела — какая? Плохая или хорошая?

Пилат нахмурился. И не ответил. Более того, он напрягся, скрестив руки. И ноги тоже.

Продолжать дальше, понятно, было бессмысленно. «Богиня» сопротивлялась, вырвать руку четырёхлетний Пилат ещё не дорос, и, скорее всего, сопротивление дальше только возрастёт — и символы могут смениться придумками.

— Открывай глаза. Всё, — вздохнул Киник.

Пилат открыл глаза, ошарашенно озираясь. Он растирал занывшую руку: она каким-то образом успела затечь. Этого быть не могло, глаза были закрыты всего несколько минут… но это было так. Впрочем… Раз опустить её не позволяли годами…

— Что это было? — спросил Пилат.

— Ты и твоя жизнь. Вернее — твоя нежить, — ответил Киник.

— А кто — она? — и Пилат с опаской кивнул вверх.

— Поживём — увидим, — уклонился от немедленного ответа Киник. И задумался. Пилат ведь уже говорил — не то в прошлый, не то в позапрошлый свой приход — что-то про себя как ребёнка, которого держат за руку. Держат за руку…

Кибела… В Греции её, с чуть изменённым назначением, называли Гекатой, богиней ночи… Посвящённые Кибеле мистерии — непременно ночные: поклоняющиеся в темноте священного леса доходили до умопомрачения, а потом избранные, в течение десяти лет постом и молитвой готовившиеся к высшему посвящению богине, себя оскопляли — осколком кремня. Так же, согласно легенде, некогда поступил, чтобы получить прощение за совокупление с доступными нимфами, возлюбленный и муж Матери богов Аттис… Возлюбленный? Нет, муж…

Муж?..

Оскопление?..

Доступные женщины при живой жене?..

Скопцы, помнится, всегда становятся кин`едами. Подобно распутным нимфам приглашая всех похлопыванием по своим блудливым ляжкам… Да и тот сын патриция был такой же… Опять всё тот же круг!..

Над кем в самом деле владычествует женщина? Так уж ли над мужчиной, как то считают несмысленные? Ведь если приглядеться, то женщина властвует в мужчине над кинедом!

— Опять женщина, Пилат, — осторожно подытожил Киник. — И какая!

Пилат, не противясь, кивнул. Он всё ещё чем-то напоминал ребёнка. Четырёхлетнего. Растерянного и от стыда желающего убежать и спрятаться. Вместо того чтобы вырваться и опустить затёкшую руку.

Полураспятую.

Даже веки у Пилата оказались опущенными — чтобы спрятаться.

Киник понимал, что Пилату нужно время, чтобы принять решение — и соответственно решению поступить.

Чтобы не мешать ему размышлять, Киник встал и направился в дальний конец Хранилища. Там его ждала книга, которую он утром обнаружил на полках. Это была ценнейшая рукопись Керкида из Мегалополя, копии с которой, возможно, нигде более и не сохранилось… И Киник в неё погрузился.

— Не помешаю? — раздался позади Киника голос Пилата.

Киник оглянулся. Обязательная для должностного лица тога с широкой пурпурной полосой казалась на Пилате случайной тряпкой, кем-то за ненадобностью выброшенной, а им, Пилатом, подобранной.

— Что нам жаждут сообщить духи предков? — натужно пошутил Пилат. — Погадаем?

Он заглянул через плечо Киника в свиток и вслух прочёл первое, что попалось на глаза:

…Ведь вся эта бешеная злоба и безумное Стремление соития с женщинами влекут за собой Гибель и конечное раскаяние. Но есть ещё продажная Любовь, Афродита с площади. Когда тебя охватит Желание и ты захочешь её, с ней никаких хлопот, Ни страха, ни беспокойства. Всего за один обол.

— Века проходят, а всё одно и то же! «Гибель и конечное раскаяние…» — задумчиво повторил Пилат. — А без страха только на площади. Такое впечатление, что все пути в Городе ведут под «красные светильники». Как и в любом городе. Почему жизнь так устроена? Ночь, случайное воплощение Афродиты, своеобразный рок, всё вместе — участь… А что же судьба? — вздохнул Пилат.

Обречённо вздохнул.

Помолчал и добавил:

— А Афродита, как сообщает этот мудрец, вариант ещё не худший. В объятия может попасть и нечто похуже. Может, остаться с ней — я имею в виду Афродиту — навсегда?..

О! Это был ответ! Ответ на вопрос: как быть с Кибелой?

— Хорошие стихи, — после некоторого молчания сказал Пилат. — А что ещё сказано про нашу странную жизнь?

Он взял другой лежавший на столе свиток и наугад прочёл:

…Дай десять мин ты повару и драхму лишь — врачу, Тому, кто льстит, — талантов пять и шиш — советчику.

А девке дать не жаль талант, философу ж — обол.

Пилат задумался. Он понимал, что жребий говорил ему о чём-то важном, и даже догадывался, о чём. Но признаться себе, что он, понимая, не принимает, — Пилат не мог. Признаться, что, соединившись с патрицианкой, он поступил, как раб? Как человек из толпы, отдавший талант обману и ничего — истине?

— Это тот знаменитый Кратет, который сам себя на свободу выпустил? — наконец спросил Пилат.

«Кратет, Кратета раб, Кратета отпускает на волю», — эти оставшиеся на века слова киника действительно произнёс Кратет, когда всё своё имущество принёс в народное собрание и передал родине.

— Да, — кивнул Киник. — Тот самый. Кратет, Кратета раб, Кратета отпустил.

Пилат кивнул. И, помолчав, сказал.

— Обол — это ещё неплохая цена. Вообще-то с философами и их обличениями нередко… не церемонятся. Бывает, обходятся и без… уличающих кинжалов. Шутка.

В каждой шутке шутки только доля. Подчиняясь какой силе, выплыл из памяти этот кинжал?

Кто же ты — Пилат?! Вечный раб Кибелы? Или начал отпускать себя на свободу?

— Скажи, — очень серьёзно сказал Киник, — а ты бы мог приказать казнить… меня?

Пилат молчал долго.

Будь он наместником до конца, он бы ответил: «Нет». Но сам Пилат сказать слово лжи не мог.

— Ты — кто? — углубил вопрос Киник.

«В самом деле, — подумал Пилат, — кто я? С Уной один, с начальником полиции — другой, в боевом строю — третий, на подходе к „красным светильникам” — четвёртый, а с ним, с Киником, — пятый? Целая толпа… Я — толпа?..»

— Если казнить меня ты колеблешься, — поднявшись, произнёс Киник, — то к власти ты не готов. Хотя власти и не чужд. И именно потому что не чужд, труп и вышел тебя поприветствовать. И проводить. Он должен перевесить чашу весов. Он, если угодно, палач не только твой, но ещё и мой!

Пилат ошарашенно смотрел на Киника.

— Обнаружил ещё одну посмертную жизнь? — перешёл к обороне наместник.

— Можешь назвать это и так. И ты труп или принимаешь, или нет. Соответственно, и путей у тебя только два: или казнить любого… да, даже того, кого подводит Провидение, чтобы тебе же и помочь… Или… Пилат, давай, бежим отсюда, а?.. Брат?!..

Наместник нахмурился.

— Представляешь, — горячо заговорил Киник, — небольшая хижина, скромная одежда, собеседник, не отягощённый страстью сохранить и приумножить, — следовательно, в мысли полностью раскованный… А если в хижине появляется женщина, то ты для неё—мужчина … Зачем тебе недоженщина?.. Стоит ли? Чем с такими, лучше оставаться одному. Хотя в простоте человек как раз и вырывается из одиночества. Представил?

Пилат представил. Хижина, прилепившаяся к скале, — это горы? да, получается, горы… — защищающие от ветра деревья, костёр, напротив гость — Киник… Только одет он не в дорогую цельнотканую одежду хранителя, а в нечто такое, что больше напоминает одежду пастуха. Да Киник ли это? Седина на висках…

Пилат представлял горы родного Понта — и они были прекрасны.

А наместник поднялся и, небрежно кивнув хранителю, молча направился к выходу.

глава XIII на помощь приходят… скифские боги?

«Да и место какое выбрано для убийства — кварталы мстящих духов! — размышлял Киник, когда ушёл наместник. — Действительно, более безлюдного места найти невозможно — тем более по ночам. Но кто из живущих считает себя настолько без греха, что рискнул появиться там ночью? Пилат — ладно, его завернули, повели, не знал куда идёт… — Киник задумчиво почесал бровь. — Неотмщённые… Интересно, а не размышляет ли сейчас Пилат о всех тех несправедливостях, которые он совершил в своей жизни? И что есть справедливость?..»

«Полиция… Они при исполнении… Ходячие должности. Когда они решились вступить в обитель духов? Днём? Или ночью? А исполнители? Как они решились? Ночные хозяева города?.. Сомнительно: им ли не знать — и бояться! — своего прошлого? Убийство в квартале мстящих духов мог совершить только беспорочный — в собственных глазах. Кто? Не гетера же? Хотя да, и гетера, но только храмовая. Это в их вере замечательно поставлено: что ни делай — всё воля богов… Но в городе нет ни лупанария, ни восточных блудилищ. Но следует ли из этого, что нет и священных блудниц? Которые веруют, что они благодетели мира?.. Скажем, та лунная гетера? Впрочем, она внутреннюю границу квартала не переступала… Любовника убивали как минимум двое — беспорочных… Беспорочных?»

Киник пытался собрать воедино разрозненные мысли, но чего-то не хватало…

Чего?

Оставалось ждать: если недостающее ему нужно, оно придёт само.

— Да, а Кибела?.. Муж её—Аттис… Скопец. Но Пилат — отнюдь не Аттис… Тогда почему — Кибела?.. Почему? Потому что — мать богов?.. Богоматерь… Богоматерь?.. — расхаживая по Хранилищу, вслух размышлял Киник. — Вила Сида… Злата Майя… Или — Лада… — вспоминал Киник имена богинь, которые у разных народов считались матерями богов неба. — Мать богов! Лада! А кто у неё супруг? А супруг у неё… Ну конечно же — Велес! Конечно же! Он её и ребёнок, и супруг! Бог власти!

От жаром полыхнувшей догадки у Киника пересохло горло.

Пить захотелось мучительно.

Киник вышел из Хранилища во дворик и шагнул к одному из тех деревьев, которые были непременным атрибутом, наверно, всех библиотек ойкумены. У этого удивительного дерева названий много, а Киник называл его земляничником — из-за исходившего от него аромата.

Земляничник под окнами библиотек оказывался потому, что ствол его был красивейшим образом закручен по оси, кроме того, ветви его составляли причудливые ломаные линии и фигуры, некие, как могло показаться, тайные знаки, которые, по бытующему мнению, способствовали объёмности мысли.

В тени этого дерева размышлений, у пятнистого зеленоватого ствола, стоял кувшин с водой. Он в Хранилище при появлении здесь Киника уже был, а появился, возможно, вместе с основавшими библиотеку римлянами. Кувшин был богато украшен причудливой росписью, которая, однако, влагу пропускала — наружные стенки были всегда влажные, выступившая влага, испаряясь, сосуд охлаждала, потому вода в нём оставалась прохладной даже в самую жару.

Киник не потрудился искать плошку и стал пить прямо из горлышка. Напившись, Киник заметно полегчавший сосуд бережно вернул было обратно к корням древа мыслителей, но, не донеся, разогнулся и, подойдя к посаженной им небольшой оливе — дереву, посвящённому Гераклу, — совершил возлияние и уж только затем вернул кувшин к стволу земляничника. Оливу Киник выкопал на горе, которая в честь этого дерева так и называлась — Масличной или Елеонской. Гора, вернее холм, располагалась рядом с городом и была поделена на участки теми из горожан, которые любили повозиться в саду. Кинику там нравилось — уж не Гераклу ли она была некогда посвящена? — даже название: Елеонская — и порой он на одном из пустующих участков ночевал.

— Значит, сейчас при Кибеле — Велес! Бог власти! А Велес тот — Пилат! Как всё… просто! Она же и сделала его Велесом! Подобно тому как Лада низвела Солнце-Истину до Велеса, наместница продолжает низводить мужа до бога-властелина. Как же всё просто! Вот и разгадка смысла убийства!

Имя бога Велеса означало: Власть.

Богом он был для Киника притягательным. Нет, согласно с прочими киниками, Киник веровал в Единого Бога, а сонмища божеств полагал не небесного, а земного происхождения. Сонм богов не был пустышкой, в их жизнеописаниях был великий сокровенный смысл — они были ключом к постижению им поклоняющихся, к постижению будущего людей, их жизненной доли. Велес для критического ума Киника был странным и одновременно особенно привлекательным потому, что у Киника ещё не случалось повода обдумать смысл перерождений этого бога — а ведь в каждом из воплощений Велес был несколько иным. Смысл в этих изменениях был — но какой?

Первый раз Велес был порождён непосредственно Родом-Прародителем, являющимся и матерью богов, и их отцом одновременно. В этом воплощении Велес был прекрасен. Он был богом Солнца, его теплом, он нёс Истину, он был воином-защитником, он умел любить свою жену и был ей верен. Словом, Велес, если таково было его имя уже в первом рождении, был совершенен.

Но юный Велес, прожив всего несколько тысяч лет, погиб, унеся с собой в следующее воплощение проклятие, со временем его погубившее, — тавро от богини любви Лели. Получил он его при следующих обстоятельствах: Леля давно надеялась выйти замуж, но то ли не находилось желающего терпеть её выходки, то ли она ни с кем не могла сойтись характером, — словом, она была без семьи, страдала и потому очень обрадовалась, когда у них в доме появился жених — милый её сердцу. Дело шло к свадьбе, однако жених поставил условие, чтобы отец Лели отпустил заточённого им в темницу Велеса-Истину. Отец выполнил просьбу не столько жениха, сколько дочери — и свадьба немедленно расстроилась.

Оказалось, что жених был ряженый: личину жениха приняла мать Лели — Лада. Мать Лада, женская половина Рода, взялась одурачить собственную дочь и её отца ради того, чтобы вернуть себе того, кого единственно и считала своим мужем — своего сына Велеса. Путь к освобождению заточённого мужа-сына был один — силой власти, которую имеет над своим отцом любимая дочь. И Лада прикинулась мужчиной — а дочь её полюбила.

Мужа Лада вернула.

Как ей поначалу показалось.

Но Истина с обманом несовместима. При искусственном их соединении кто-то должен измениться. И это всегда тот, кто некогда был причастен истине.

Леля свою мать узнала и не узнала одновременно: отношения вне Логоса — вовсе не любовь, как то полагает толпа и совместимые с ней поэты, а страсть. Страсть же, видя, не видит ничего. Развитие событий шло по проторённой дороге: когда Леля-«любовь» из-за несложившегося супружества увидеть действительность была вынуждена, то решила жестоко отомстить. Она выжгла под лопаткой Велеса тавро, силой которого он уже не мог отказать никому, кто хотел с ним совокупиться. Соответственно, Лада вместо наслаждения теплом Солнца была обречена на огненные муки ревности. А Велес — на деградацию. (Впоследствии, в одной из своих последующих инкарнаций Велес реинкарнировавшей Леле тоже отомстил — он её убил, потому что она ему отказала, предпочтя отдаться богу войны. В той инкарнации она носила имя Параскеи.)

Так проклятие богини любви разрушило Велеса-Истину-Солнце. Уже во втором воплощении он перестал быть богом Солнца, он перестал быть защитником, а стал просто воином. Истиной он тоже быть перестал, подхваченный потоком хитрости — не он управлял Властью, но она им. Поначалу, в первых инкарнациях, он соучаствовал силой, а в последующих — власть его всё больше строилась на обмане. Здесь, в ойкумене, его называли Гермесом, богом жуликов и торговцев, богатства вообще, в определённом смысле — всадником… Сыновья Гермеса — Гермафродит и Пан — по-разному, но оба р`авно уже были неспособны на супружеские отношения: разнузданно-похотливому Пану годилась любая — нимфа ли, женщина ли, всё равно, а Гермафродиту, двуногому — в отличие от андрогинов — женомужчине-выродку, было достаточно самого себя…

Но Велес выродился до Гермеса только здесь, в Средиземноморье, да и то не везде, а только в странах, державшихся торговлей. А вот в Скифии он оставался тем, кем был в молодости, — Властью, утратившей наполненность Истиной. И символы его более не Солнце, а валуны, волы (быки) и ели…

И управляемым — своей женой!

— Велес! Так ты, Пилат — Велес! И у тебя — жена! И — какая! Та самая! А участь твоя — не Аттис ли?!..

А кто жена бога Велеса? Известно: В`ила С`ида, Киб`ела, богам — матерь, а следовательно, им и воспитатель. Учитель!

Слова — пустое, шелуха, учатся не им, а тому, чт`о в учителе есть сокровенного. Скрываемое за завесой слов в ученике проявится непременно. Тем более, если ученик — сын.

У всех жён Велеса (которые суть одна), кроме, возможно, первой из них, да и то в самом начале, была вторая жизнь. Матерь богов ей подвластными рабами-исполнителями воспринималась как носительница мудрости. Но на самом деле она была носителем не мудрости, а всего лишь навыков управления, сколачивания в стаю. Это — в царстве света. А стоило ей оказаться в царстве подземном, во тьме, как её глубинная сущность проявлялась стократ отчётливей. Она оказывалась — богиней смерти!!

Вот так! Почитаемая толпой как богиня супружества, она на самом деле была драконом Ладоной! А сам Велес рядом с ней в царстве тьмы становился откровенным исполнителем — проводником в загробный мир, в мир смерти.

— Пилат? Ты — проводник?! Ты?!.. Смерти? А! Казнённые без суда… Ты уже… — он? Совсем? Ночь для тебя — даже днём?

Проводник в загробный мир… Эти казни — начало? Вступление… к чему?

А кто направил труп подготовить Пилата в палачи? Разве не безликая гетера?.. Безликая — да, но гетера ли? Пилат в развалинах встретил вовсе не воплощение богини любви, как ему это показалось, но богиню смерти!..

Но… Это для народа богиня страстной любви и богиня смерти не одно и то же! А в сокровенном знании — это одно. Ведь одна — дочь другой. Значит… Значит, никакой жрицы любви не было — и это была его, Велеса… жена?!

Всё сходится! Кибела из мыслеобразов! Та, что, заломив Пилату руку, его ведёт! Она-то и есть истинный проводник в подземное царство! Наместница тех, кто оказывается рядом с ней. И рядом со всяким её мужем?..

Жена Пилата!

Жена Пилата!!

Жена Пилата!!!

Как люди повторяют жизнь богов!

Так уж ли боги обитают лишь вовне людей — на небе и на сценах грандиозных амфитеатров? Боги — внутри. Люди — их обличия.

Кто действительные исполнители на представлениях? Актёры или зрители?

Сидящие рядами — продолжение сцены не только пока они сидят на каменных ступенях. Даже поднявшись и театр покинув, они остаются в нём навсегда. Мир — сонмища ряженых, роль которым задана ещё задолго до их рождения. Роль, которая сыграна уже многократно и будет сыграна ещё не раз.

— О боги, боги! — стиснув кулаки, шептал Киник. — Неужто вы настолько внутри нас? Неужели наши матери — наши жёны? А их дочери выжигают нам тавро проклятия? А мы, вырастая, становимся не более чем проводниками в подземный мир?!.. Не хочу быть ряженым! Нет! Не хочу!

Киник заметался…

Кто привёл его, Киника, в Хранилище?.. Проводник в мир мёртвых…

И так уж ли оно, Хранилище, ему, кинику, полезно — если привёл его сюда проводник в мир мёртвых?..

Проводник, которого другой проводник в ночном проулке приобщил к своему миру…

Так ли уж нужны для познания испещрённые буквами свитки?..

Но ведь Пилат не един — его как бы несколько! Ведь в жизни его была не одна только женщина-дракон, днём принимаемая за прекраснейшую из женщин. Ведь были же и кварталы любви! Была Леля-Афродита! Преодолевал же Пилат все преграды и, рискуя утратить перстень власти, к ней всё-таки добирался?! Что это — деградация? Или, может, прорыв к свободе?..

— Прорыв к свободе или рабство? Ведь сказано: тавро проклятия! Тавро — знак рабства. Рабства богине любви, а не дракону! Но она — ночного дракона дочь! Плоть от плоти!

Неужели всё настолько предопределено?! Стоило Велесу в прежних воплощениях выбрать не ту женщину — в нравственном смысле, — и он обрёк себя из инкарнации в инкарнацию повторять всё одно и то же? Но проторённые дороги когда-нибудь да преграждают — уже нащупываешь деньги для Лели-Афродиты, но вдруг впереди из тёмного проулка предстаёт лик, вызывающий ещё большее восхищение… Безликий даже без ослепляющего лунного света…

А если посмотреть с другой стороны?

Леля-Афродита, сама-то ты кого любишь? Воина? Бога войны? Но, как говорится у скифов, с кем поведёшься, от того и… Сама-то ты не становишься ли богиней смерти? Ну, конечно же! А как иначе? В Леле-Афродите сокрыт дракон — разве она не дочь собственной матери? Да и матери небезынтересен её подрастающий ребёнок — и дракона тоже тянет в кварталы любви… Всё во всём! Всё во всём — верно говорят мудрые из мудрых, ищущие Истину…

Отсюда следует… Да, и отсюда тоже следует, что для жены Пилата обличие гетеры было… вовсе не обличием? Это её естественное состояние? А днём — игра в добропорядочную наместницу?!.. Благотворительностью, верно, занимается… Все драконы занимаются благотворительностью… Днём.

А ночью? Уж не вернулась ли она после убийства своего возлюбленного назад — в кварталы любви?..

Кибела… Да, ты одна только и беспорочна — в своих глазах. Только ты и можешь безбоязненно входить в кварталы мстящих духов… Кибела и… её аттисы? Но кто они?

Киник потёр лоб. Поднялся, подошёл к земляничнику, поднял кувшин и на этот раз, вновь поделившись с оливой, осушил его до дна.

— Неужели? Неужели человека в человеке нет?! Одни только боги?..

Кинику становилось не то чтобы страшно, а — муторно. Казалось, что город заселён не людьми, а многорукими и многоголовыми богами, людская же самостоятельность, о которой все столь воспалённо друг другу говорят, — лишь видимость, обман, предрассветный туман, который, преграждая путь, непроходим как стена, хотя ощутить его невозможно… О, великий слепец Гомер! Ты был прав, тысячекратно прав, когда увидел, что под стенами Трои, где собрался в точку весь мир, даже единоборство воинов на деле было сражением сонмов противоставших небесных богов!..

Если ты, Пилат, — Велес, то ты всего лишь текущий туман, который приобретает форму волею вселенской Власти! Потому-то твоя жена, зная о ночной твоей жизни, тебе не препятствовала! Объятия блудниц были объятиями смерти — её объятиями! Женщины кварталов любви готовили Пилата для… его жены! Сами того не осознавая. Для его ей повиновения! Для исполнения — слепого! — её воли!

Киник вернулся в Хранилище и лёг на пол — так было прохладней.

И с какой стати считать, что послушный Аттис изменял жене вопреки её желанию, а не согласно ему?

С какой стати?..

Да, руки, державшие обагрённый густой кровью кремень, были его, но чья воля ими двигала?

Но неужели Пилат не пытался вырваться из этого круга?

Переодевание в купца — что оно значит?

Ведь не в легионера же Пилат облачался! Обличие легионера хотя бы практично: из желания завоевать любовь Лели — ведь её воплощениям мил бог войны!

Но Пилат облачался не в легионера…

Так значит, уход в кварталы любви — пусть робкая, но попытка побега?

Им самим не осознаваемая?..

Киник перекатился на бок.

Или не побег? А всего лишь обычное для толпы воспроизведение — в главном — предков?..

А служба в легионе — лишь поверхностная дань времени?

Воин, наместник, торговец…

Но ведь так же развивался в реинкарнациях и сам Велес! От Солнца, Истины и защитника — через воина — во власть — вплоть до торговца, хлеб которого — обман. А там и вовсе — кинед Аттис при Кибеле…

Эти метаморфозы — смысл истории народа: каждый народ, миновав юность, достигает зрелости, затем дряхлеет, и его поглощает другой народ.

И для нового народа пережитое народом-предком — своеобразное пророчество: от истины — к воину — до торговца…

Пророчество?..

Жизнеречение?

Пилат — жрец?

Разве такое возможно?

Но не жреческие ли движения он — видимо непроизвольно — повторял в колоннаде?

Непроизвольное служение заходящему Солнцу — не проречение ли будущего?.. Не принятие ли эстафеты?

А ты, Пилат, оказывается, сложней и… многослойней, чем кажешься на первый взгляд…

Популярные поэты, по чьим описаниям на сцене оживают боги, не берут на себя труда вчитаться в древние богослужебные книги, они представляют толпе, что чувствуют — непосредственно — сейчас. И даже не догадываются, что воспеваемые ими боги ещё не так давно были другими…

Не могут себе позволить догадаться также и жрецы при храмах — обретение доступа к пространству мысли для них означало бы утрату доверия толпы — и из храмов изгнание.

Сравнивать и размышлять могли себе позволить только те редкие философы, жизненный путь которых волею судьбы оказался пересечённым не одним богом, а несколькими, душа которых — дух народов разного возраста. Не истинные ли они жрецы?

Нет, не случайно и не напрасно Киник был допущен в библиотеку! Древняя книга — познание отправной точки человечества, и потому направления его движения… У Пути есть смысл, есть цель, есть и порог…

Киник сел и прислонился спиной к герме.

И всё-таки — Пилат!

Кто он, и что с ним происходит? Что? В чём смысл таинства, совершённого им на закате в колоннаде Иродова дворца, колоннаде, столь напоминающей храмовую?..

Пилат, что ты там рассказывал о непонятном — с тобой происходящем?

Киник закрыл глаза, вспоминая.

…Огненный диск солнца расплавленным золотом коснулся края земли.

Сердце сжалось и пропустило удар…

Ещё один…

Пора!

И вот Понтий Пилат, облачённый, как и положено претору Империи, в белоснежную тогу с широкой пурпурной каймой, обойдя ребристую колонну справа, торжественной поступью вышел на последнюю линию колонн Иродова дворца, своими пропорциями столь напоминающую храмовую. Жестом главного жреца он медленно, ладонью вниз, простёр вперёд правую руку к почти скрывшемуся за краем земли солнцу и словно коснулся его напряжённо сомкнутыми пальцами. Потом он развернулся к почти скрывшемуся за горизонтом солнцу, закрывая его, и, одними напряжёнными губами обозначая заклинание, ещё медленнее пальцы разомкнул. Огненного диска как бы не стало — и только кровавый отблеск, изливаясь на его руку, потоком капель струился между пальцами вниз, к локтю…

Свет дня угасал, и Пилат, нахмурившись от напряжения, стал медленно, еле заметно, сжимать пальцы, как бы собирая остатки света в кулак. И действительно, в тот момент, как он его сжал, последние лучи света исчезли.

глава XIV похищение

«Как же прекрасна эта картина! — внутренне восклицала оставшаяся наедине с собой Уна. — Как прекрасна! Это — шедевр! Каков мастер! Это — я… Но почему — я? Как, как он мог угадать? Увидеть меня через столетия?..»

Она вглядывалась в черты лица прекрасной женщины, скользила взглядом по линиям её полуобнажённого тела — и узнавала в ней себя.

Сюжет картины был самый распространённый — невозможно найти в Империи такой виллы, чтобы на женской половине не было или мозаики, или старинной расписной вазы, или картины в роскошной резной раме, или фрески с этим символом любви.

Сокровенных смыслов в этом символе множество, внешняя же история лаконична: Юпитер, приняв вид белого могучего быка, похищает прекрасную Европу — а кто не похищенный в этом мире? — дочь финикийского царя. Огромный бык, посадив женщину себе на спину, вплавь пересёк Внутреннее море ойкумены и достиг острова Крит, где молодую женщину беспрепятственно мог насиловать — и насиловал. От быка у неё рождались дети, нёсшие черты не только смертного человека, но и отца; среди прочих родился и знаменитый Минотавр, человек с бычьей головой, поселившийся в Лабиринте. Впрочем, число детей недостоверно и совершенно не важно — на картинах всегда изображалось только предваряющее насилования похищение.

— Бедняжка, — вновь и вновь представляя разнообразные картины изнасилований до пределов обладания, шептала Уна.

Но на картине всё было пристойно: будущие любовники, оторвавшись от земель, подвластных родителям Прекрасной, ещё не достигли затерявшегося в волнах острова, они ещё плыли среди лёгкой пены волн, но похищенная Европа уже приняла священную позу — на спине быка. В напряжении её тела Уна угадывала многое: вынужденную покорность перед происходящим, подобно змеям оплетающий страх перед неминуемым надругательством, мечту о малом мече, чтобы достать до сердца этого одержимого страстью чудовища.

А ведь как было бы хорошо: погрузить малый меч ему в спину, под лопатку, где обычно ставится тавро, волна крови навстречу — ей на груди, на живот, вот она уже в крови вся, всё море становится кроваво-красным, всё, до самого горизонта…

Это чудовище исчезает, вернее, раздаётся до размеров моря, сливается с бесконечностью, а остаётся она — в нём. И остаётся только покачивание волн. Ритмичное — и этой ритмичностью волнующее… Бесконечно прекрасное… Прекрасное, как сама ночь… Да-да, и струящееся вокруг тела, даже сейчас, когда бык невредим и всеми силами стремится к своей цели, это покачивание угадывается!..

Юпитер, как и Уна, всегда был не собой, а принимал какие-нибудь обличия. Прежде всего, видимо, для того, чтобы овладеть приглянувшимися ему богинями или земными женщинами — о, как их было много! Порой Юпитер бывал небесен и нисходил в виде оплодотворяющих солнечных лучей, но чаще облекался в прах, принимал облик животных. С Европой, к примеру, он был быком, а с Ледой — лебедем. Картины и изваяния овладевающего Ледой лебедя тоже украшали многие виллы Империи. Но Уна лишь брезгливо морщилась от чрезмерной откровенности образов, создаваемых римскими художниками и скульпторами, — лебедь тянулся к лону Леды, и вибрирующая напряжённость его шеи со страждущей головкой была слишком узнаваема.

«Нет, чувство должно быть… возвышенным», — небрежно сцеживала Уна, отвечая на недоуменные вопросы, почему её дом не освящён присутствием хотя бы одной Леды с лебедем.

Зато картины с быком, похищающим Европу, Уна приобретала во множестве, — но особенно ценила ту, перед которой она сейчас стояла. Написавший её мастер почил задолго до рождения Уны, видеть её не мог даже ребёнком, но на картине стоящая в священной позе прекрасная женщина была на Уну удивительно похожа — формой лица и его выражением.

«Как это прекрасно! Какая сила! Но как он мог угадать?»

глава XV «…и дала также мужу своему…»

«И дала также мужу своему…»

Точно! Дала!

Вернее, что весьма важно, передала …

Эти слова о сокровенной первооснове трагических взаимоотношений мужчины и женщины Киника поразили. Он держал первый свиток древнего Священного писания евреев — в греческом, разумеется, переводе, — который обнаружил на одной из полок Хранилища. (Да, Киник по-прежнему перебирал свитки с записями о богах Власти, надеясь в них найти ответ о причинах совершённого против Пилата преступления.)

Начало этой рукописи было в общем-то обычное — про сотворение мира из первоматерии. То, что всё ныне существующее, включая и покой, сформировано из протоматерии именно в семь дней, Киник знал и прежде — из других источников. Знал он и о порядке сотворения — вода, свет, живые создания, люди. Но о первопричине разрушительных странностей во взаимоотношениях супругов Киник догадывался только смутно, а вот теперь он обнаружил и эту часть сокровенного знания — в предельно символической форме!

«И дала также мужу своему!..»

Всё, оказывается, сводимо к одному андрогину, первому и единственному — он пребывал в раю близости самого себя как двух половинок. Но он вознамерился уподобиться Богу-Создателю, за что Бог и разделил его на мужчину и женщину — и рай они утратили. В менее лаконичной форме история людей была известна каждому, получившему образование в риторской схоле — из диалогов Платона. Да, рая люди лишились из властолюбия. Но которая из двух половинок андрогина была в этом первой? Лучше сказать, ведущей?

«И дала также мужу своему. И он вкусил — тоже…»

Тоже!

Вот чего не хватало в рассказе Платона об андрогинах! Ну конечно же! Ничего абсолютно равного не существует, даже половинок: пусть незначительно, но одна от другой всё-таки отличается — и во властолюбии в том числе. Вот оно, новое знание: блаженство рая утрачивается по властолюбию начала именно женского!

Это больше чем знание — это логос. Ибо закономерность эта фундаментальна — она основа для дальнейших построений и осмыслений. Расследования преступлений в том числе.

А с веками всё только ухудшилось, и сейчас на власть в семье редко претендует один. Обычно — оба. Отсюда и кошмары нынешних семей!

Киники чаще других могли устоять от соблазна надеть хомут скверной семьи и в ней воспроизводиться в потомстве — для столь же ущербной жизни. Видимо, благодаря свободе от мук, порождаемых похотью самооправдания, киники и опередили все прочие философские схолы в осмыслении тайн взаимоотношений мужчин и женщин. Киников можно, вероятно, определить и так: это те, которые предоставили себя тому простому принципу, что смысл проводить время есть только с той женщиной, которая за это будет благодарна.

Благодарна по-настоящему. Ведь благодарность женщины часто лишь видимость, обман, игра — предваряющая всё те же поползновения к власти. Для гармонии же, открывающей путь к разговору, нужна не просто половинка от изначально Богом разделённого целого, но движение по одному пути — и притом узкому. Но сколь мало людей способны воспринять даже этот уровень истины! Потому повсюду такие семьи…

Киник вновь и вновь перечитывал строки о разделении Адама и Евы, которое и привело к тому, что воля Евы стала подчинена воле змея и ему, следовательно, уподобилась — а разве богини Рожаницы скифов, символы семейной жизни, изображаются не змееногими?! а сама Геката ниже пояса разве не змея?!

Киник сидел, задумавшись, над рукописью. Вряд ли это его состояние погружённости в себя можно было назвать чтением. В его уме вновь и вновь пытались соединиться и роль в жизни Пилата его жены, и её противоположность Эос, мечтавшей о Гиперборее; нежным дуновением ветерка приходило воспоминание об Эдеме, ощущение его возможности, и грусть неразделённого одиночества…

Сколько он так просидел, Киник не смог бы сказать — но долго. Что это было — забытьё, сон, грёза?..

— Я, верно, скоро вернусь в Кесарию, — услышал Киник голос Пилата. — Сразу по завершении Пасхи.

Киник поднял голову и увидел Пилата, уже сидевшего в кресле. Как он не услышал шума шагов его охраны и не заметил его прихода?

Выражение лица Пилата было странным.

— Пришёл попрощаться? — спросил Киник.

— Почти, — кивнул Пилат. — Похоже, я больше заглянуть сюда, в Хранилище, не смогу. Пасха, сам понимаешь…

— Давно пришёл?

— Порядочно.

В голосе Пилата слышалась нотка грусти, которую при желании можно было объяснить его предстоящим отъездом: прощание всегда печально, даже если цель пути кажется местом более привлекательным.

— Разве ещё не всё сказано? — спросил Киник. — Всё вроде бы ясно. Расследование завершено. Во всяком случае, осмыслены внешние сферы происшедшего.

О том, что уже сам брак Пилата — преступление, Киник пока сказать не мог.

Но зачем, зачем Пилат женился на Уне?! Зачем?!

Кто кого выбирал? Он ли Уну, или Уна — его?..

Если выбирала Уна, то Пилат — жертва, вина которого только в неспособности сопротивляться. Вина его — в отсутствии воли от такой жены бежать… Бросив всё. Всё?.. Нет, только вещи — эти игрушки-цепи для незрелых духом… Освободившимся же не нужно ничего — всё всегда при них…

Или — выбирал Пилат? В таком случае получалось, что в Уне и Пилат, и её любовник-«милашка» распознавали… блудницу! (Сейчас Киник размышлял как бы вместе с Пилатом, а именно на языке тех понятий, которые были привычны римскому гражданину, учившемуся у риторов хоть и понтийских, но во всём подражавших римским. Не мыслить же с ним образами скифских богов — чт`о они ему, полуримлянину?) Если выбирал Пилат, то у Уны, кроме жизни явной, во дворце, тем более должна быть жизнь тайная. А это — кварталы люб… кхе… того, что любовью называют только глупцы.

В таком случае многое становится закономерным. И эта засада, и объятия трупа, и даже выбор орудия убийства.

И насчёт жены-блудницы всё верно. Даже если Пилат с любовником её не выбирали, а только соглашались.

Впрочем, согласие — это тоже выбор.

Что до выбора, то разве всадник мог решать за патрицианку?

Нет, Пилат не мог выбирать!

Не мог!

Другой вопрос: почему она выбрала именно Пилата? Из многих — именно его?

Что это было — каприз?

Месть какому-нибудь из оставивших её любовников-патрициев?

Желание покинуть ограничивающий её родительский дом?

Кривлянье перед подругами?

Или нечто гораздо большее? Из области духа?

Если рассуждать, то только по-скифски: если Пилат борется за обретение судьбы, то, может, патрицианка в судьбе некоторых — соглядатай? Для подготовки согласившегося к объятиям трупа?..

Пилат прервал размышления Киника:

— Ясно… но не всё. Я бы хотел поговорить о… — Пилат замялся.

«О половинке, — догадался Киник. — Если что умному человеку может надоесть — по-настоящему — так это случайные женщины… И случайные жёны тоже».

— О женщинах, — наконец-то решился Пилат.

— Понимаю, — сказал Киник.

Прежде, до встречи с Пилатом, Киник полагал, что ищущие глубинных первооснов жизни возможны только в Скифии, да и то зимой, где-нибудь в засыпанном снегом жилище, рядом с огнём. После Платона даже в Греции философы избегали прикасаться к теме половинки: напоминание о её возможности у седовласых могло оживить боль и грусть несбывшихся смутных надежд, а у молодых смешливое непонимание. То, что разговор нёс освобождение от боли и грусти, плохо осознавали даже киники-греки. И на ж тебе, где нашёл собеседника — на юге провинции Сирия, в весенний месяц нисан!

Половинка?

Киник прекрасно понимал, что сейчас уместно только прощальное наставление. Прямое. Что ж, он так и поступит:

— Половинка — это часть Истины. Только так и никак иначе. Истины порождение, истины часть и истины продолжение.

— Понятно, — криво усмехнулся Пилат.

Оба молчали, обдумывая каждый своё: Киник пытался определить, что же понял Пилат, а Пилат — что мог иметь в виду Киник.

— Это всё? — наконец спросил Пилат.

— Всё.

— Понятно. Вернее… не совсем.

— Ты сам всё понимаешь. Только не решаешься произнести.

— Да, знаю, — вздохнул Пилат. — Половинка. Андрогины. Первомужчины. Первоженщины. Эйдос. Платона зубрили. Знаю. Но… не понимаю!

Да, Юпитер, защищая себя от поползновений протолюдей к власти, верно, не думал, на какие муки он их облекает, рассекая надвое. С тех пор людьми, хотя и оставшимися властолюбивыми, овладела страсть, как полагали поэты толпы, к новому наслаждению, которое заключалось в стремлении соединиться с как можно большим числом разделённых половинок — вдруг одна из них окажется своей? На самом деле ножки Афродиты вдруг оказывались змеями Гекаты, вино довершало всё.

— Не понимаю, — повторил Пилат. — А если что и понимаю, то только то, что я, пожалуй, произошёл от андрогина. — Пилат вздохнул и продолжил — А жена — нет. От кого только она? Получается, от протоженщины…

Пилат всё утро размышлял, что если бы было возможно появление женщины от протомужчины, то пристрастия любовника его жены были бы понятны. Но от протомужчины появление женщины невозможно. Тогда, получается, от протоженщины? Если вспомнить, с какой страстью Уна хлещет уличённых в связи с мужчинами служанок, — Пилат содрогнулся, — то в этом её обострённом интересе, действительно, угадывается нечто лесбийское… Это также объясняет её на ложе… пресность.

«Но как, как такое может быть возможно?! Что за жизнь вокруг меня? Возлюбленный жены — не мужчина, а пропускающие через себя за ночь десяток мужчин — не женщины? В чём же совершенство нашего созданного мира?»

Как бы угадывая мысли Пилата, Киник сказал:

— Но разве мы обязаны во всём безоговорочно верить Платону? В конце концов, он не смог дорасти до кинизма. Верно? Не смог. Так и в мудрости постижения взаимоотношений мужчины и женщины — здесь он тоже вряд ли достиг совершенства… По сохранившимся текстам Платона всё, заметь, уж слишком просто: в блудилища распутные женщины не могут не тянуться единственно потому, что им нужны мужчины, много мужчин, только потому, что они мужчины … Ну, а лупанарии? Этот своеобразный хоровод женщин, которые соприкасаются… этими… ну ты понял. Впрочем, я только с сегодняшнего дня стал нащупывать — но только нащупывать — объяснение происходящему лучшее, чем платоновское. Но как бы то ни было: какое-то пространство слов и идей для размышления ведь должно же быть?

— Согласен, — кивнул Пилат, имея в виду несовершенство Платона. — Его идея о платонической любви, счастье двоих без всякого вмешательства юного Эроса, мне кажется явно не истиной, а всего лишь отражением того, что он обыкновенный…

Киник попытался закончить фразу Пилата:

— Государственный муж!

Киник вовсе не смягчал казарменный выбор слова наместником, а только хотел обратить его внимание на сокровенные механизмы власти. Тем самым вновь предлагая побег.

Но намёк Киника Пилат понять не захотел.

— …пидор, — довершил-таки он мысль о Платоне.

И задумался. Затем вздохнул и сказал:

— Это совершенно нереально…

— Что?

— Найти свою половинку. Так много вокруг людей… Море. А когда в них всматриваться? Ведь к работе прикован, как к галерному веслу при атаке триеры… Гребу изо всех сил. Вздохнуть некогда, а не то что… искать. Нереально! — это были слова наместника.

— А что — реально? Что нож редкой работы да ещё с обломанным клинком вдруг оказывается в спинах сразу двоих людей? Это — реально? Однако ж оказался. Также есть в жизни много другого нереального, что, тем не менее, случается — и тоже строго закономерным образом.

— На словах — правильно. А на деле? Ты-то почему один?

Киник пожал плечами.

— Кто я, чтобы устанавливать времена и сроки?.. Есть события и встречи, от людей не зависящие. А прелюбодействовать — благодарю покорно. Хоть в кварталах красных светильников, хоть в браке со случайной женщиной. Тем более, что неженщиной. Не хочу. И не буду.

Наместник замер, а потом отстранился и нахмурился: ему захотелось понять слова хранителя так, будто тот позволил себе намекнуть, что он, наместник, с женщинами не состоялся — и остался ничтожным всадником.

Что-то в сидевшем напротив Киника человеке как будто переломилось.

Киник внимательно всматривался в помрачневшего Пилата. Странный он был сегодня от начала: хотя разговор достаточно мягкий — Пилата, а выражение лица — наместника Империи. Сейчас побеждает наместник. А кто победит позднее? Скажем, лет через десять?

— Но мы ведь расследование продолжаем? — вкрадчиво сказал наместник. — Итак, женщина — не женщина, а мужчина — не мужчина, а всего лишь элемент иерархии. Женщина — тоже. Своей, соответственно, иерархии. И всё это «не» тем не менее совокупляется. Прекрасное основание для расследования. Немудрено, что начальник полиции придёт к результатам противоположным… Ведь у него женщина — это женщина. И так далее. Хорошо. Что дальше?

Киник молчал. Какой прок говорить с наместником? Помочь можно только тому, кто и без того уже смог помочь себе сам…

Чтобы видеть, надо уметь распознавать в настоящем прошлое, сравнивать формы, проникать в суть, эти формы объединяющую.

Но Пилат явно ещё раб страстей, заставляющих в посмертную жизнь прошлого не верить.

— Что дальше… хранитель? — ещё более саркастически переспросил наместник.

Он потому злился, что об уходе, или о, выражаясь языком Киника, побеге Пилат задумывался и прежде. Бежать? Ночью, тайно, потеряв всё, возможно, даже с обнажённой головой?

Хорошо бы, но…

Уход от жены означал потерю слишком многого, по сути, всего, о чём он до женитьбы мог только мечтать… И всё это досталось ему разом… Да ещё жена — красавица, более того — патрицианка.

Почему она тогда, во время триумфа, обратила на него внимание? Сколько в легионе всадников, но что-то заставило её выбрать именно его!

Что?

Она ему пыталась объяснить, но получалось нечто несуразное: дескать он — в центре, а все остальные — вокруг. Потому и был заметен.

Это в строю-то он был — в центре?

На самом деле всё проще: любовь загадочна, да и много её… разной.

Да, она его и полюбила!

Как же она может быть не женщиной, если она — женщина? Ведь иначе он, муж, — не мужчина?

Это-то как может быть?

Какая чушь вся эта философия! Вся эта истина со всякими разными логосами!

Чушь!

Чушь!!

Чушь!!!..

Наместник посмотрел на перстень власти, силой которого можно было совершить столь многое.

Посмотрел — и закрыл глаза.

Во власти перстня было всю боевую мощь колонн римского легиона разом обрушить на порочный ночной Иерусалим — как в кошмарном сне всё стало бы вдруг кровь и ад.

Во власти перстня было послать бешено скачущие кавалерийские турмы на перехват караванов нечистых на руку торговцев — и многие их должники вознесли бы благодарственные курения богам небес.

Обладатель перстня мог в нижнем городе расчистить развалины, а прилегающие к нему кварталы, населённые доступными женщинами, превратить в благоухающий розовый сад, место встреч впервые влюблённых.

Или — насадить вокруг Иерусалима плодовые деревья, чтобы в их тени могли вести беседы мудрецы-платоны, постигающие наречённое ими Истиной.

Во власти перстня — всё.

Если им владеть. А смотрится он только на крепко сжатом кулаке — лучше после недавнего, неотразимого, как внезапная смерть, удара!

Разве не красиво: преторианское золото в потоке алой, уносящей жизнь крови?..

Крови человека, мертвеца, трупа.

Трупа?..

Наместник, торжественно вынося перстень чуть вперёд, решительно поднялся, тем давая понять нанятому им хранителю, что всё, пора.

Киник поднялся тоже. Ему хотелось сказать на прощание что-нибудь значимое, от чего-то предостеречь. Хотя он и понимал, что человек предостерегает себя прежде всего сам.

— Если женщина в семье властвует, то у неё есть тайная жизнь, — сказал Киник. — Это оборотная и непременная сторона власти. И она захочет дать также и мужу своему…

То, что Пилата не было, а был только наместник, следовало из того, что собеседник Киника от услышанного поморщился. Как от высказанной невпопад скабрёзности.

глава XVI начальник полиции приговаривает— смерть!

— Сво-олочь! — начальник полиции с силой ударил кулаком по стене. — Убью гада!!..

Вновь и вновь перед его внутренним взором возникала темнота кварталов любви, красноватый отблеск светильника, поставленного на пол, обнажённый мужчина, его спина, покрытая капельками пота, и погружающийся в неё короткий легионерский меч…

Как ни обидно было начальнику полиции, однако присланного из Рима соглядатая ни допросить, ни заключить под стражу он не мог — по нескольким причинам.

Не мог уже хотя бы потому, что соглядатай был защищён имперским законом о римском гражданстве. В самом Риме соглядатай мог быть величиной ничтожной, подверженной всем политическим ветрам, но за пределами Великого Города, в особенности в таких захолустных провинциях, как Сирия, всякого римского гражданина приравнивали разве что не к богам — во имя поддержания авторитета Власти.

Кроме того, соглядатай был не просто безвестным государственным чиновником, действующим по раз и навсегда устоявшейся традиции, своеобразной разменной монетой, о которой по её утрате немедленно бы забыли, но, очевидно, доверенным лицом некоего рвущегося к власти патриция. Такие любое противодействие не то что против себя, но даже против своей клиентелы не прощают. Случись что с соглядатаем, и ему, начальнику полиции, поставят в вину враждебное отношение не лично к соглядатаю, не к чиновнику, не к римскому гражданину, но к стоящему за ним патрицию, к самому Риму, и — чего уж там! — к самим богам, волею которых Город городов был вознесён на вершину власти.

Бессилие закона против преступника, убившего любовника своей жены, начальника полиции выводило из себя. Закон — где твоя сила?! Разве удел убийцы — не гладиаторские казармы, освобождение от которых — только на пропитанном кровью песке арены?

То, что соглядатай в совершённом в квартале неотмщённых духов убийстве был виновен, начальник полиции теперь, после полученных признаний от верных рабов, не сомневался нисколько. Соглядатай явно потерял всякий стыд! Иначе, в сущности, быть и не могло: раз человек во власти дорос до ступени безнаказанности, то не совершать преступлений он просто не мог — не мог! — так, во всяком случае, подсказывал опыт многих поколений начальников полиции.

— Сволочь!!! — в который уже раз прохрипел начальник полиции и вновь ударил кулаком по белому мрамору стены.

Всё в этом мире держится на страхе.

Нет страха — нет и стыда, нет и повиновения.

А вот у римлян, когда они попадают в провинции, страх пропадает. А бояться почему-то должен только он, начальник полиции — того, что именно этого соглядатая и назначат новым начальником полиции. А кого ещё—если он так успешен в ночном городе?

Начальник полиции ещё крепче сжал кулаки.

Назначат? Соглядатая?

— Убью!

Способов убить — множество. В любом месте. Кто не знает, как это случается: идёт человек по людной улице или базару, оглядывается по сторонам, мимо спешат прохожие… Но вот вдруг он будто натыкается на невидимую стену и… судорожно прижав руки к груди, беззвучно хватая ртом воздух, загребая ногами, начинает оседать на землю. И к удивлению собравшихся вокруг прохожих, когда отведут обмякшие руки, выясняется, что они заслоняли рукоять небольшого кинжала. Кто и как — неизвестно; убийца уже успел раствориться в толпе — незамеченным…

«Как бы его прикончить? Получше? — размышлял начальник полиции. — Чтобы было хорошо — всем?.. И чтобы восторжествовала сама справедливость?.. Как?»

Начальник полиции прикрыл глаза.

Немедленно из темноты внутреннего зрения, которому начальник полиции, как и почти все, привык доверять, вновь, но на этот раз особенно отчётливо, выплыли знакомые очертания домишек кварталов любви. Узкие проходы, фигуры женщин, искусно полуприкрытые лёгкой тканью, скользящие тени выбирающих мужчин, танцующие языки пламени любовных светильников…

Вот пробирается и соглядатай… обычной в этих кварталах походкой — насторожённой. Каждая из оказавшихся на его пути женщин подаётся к нему, подаётся всем телом, чуть изгибаясь, так, чтобы взгляд её манил из-за плеча, взгляд восторженный, но в то же время робкий, — как бы стыдливо опущенные ресницы — именно это, как они полагают, мужчинам, собственно, и нравится…

Вот он минует один светильник и изгибающееся рядом в огненных отсветах тело, другой, у третьего спотыкается — любовные светильники в царстве любви помогают дорогу скорее потерять, чем найти.

Занятные эти светильники. Их изготовляли мастера из Египта под руководством жрецов Изиды. На окаймляющем пламя обруче, по размерам напоминающем головное украшение, по кругу располагалось тринадцать густо-красных стёкол. Стёкла были дороги: на их изготовление шло растёртое в мельчайшую пыль золото — ибо только оно, добавленное в расплав, придавало стёклам нужный оттенок. Стёкла на обруче не соприкасались — и когда пламя в светильнике от малейшего движения воздуха приходило в смятение, то вокруг начиналась пляска теней, как будто танцу отдавались люди, много людей, славящих как царицу любви ту, которая оказывалась под светильником. Что до цвета стёкол, именно благодаря им по телу царицы как будто текли кровавые пятна.

Вот соглядатай поражённо замирает в танцующих отблесках одного из светильников… и не оглядываясь — а напрасно! — ныряет в низкий проём, за опасно колеблющуюся лёгким порывом ветра занавесь входа… Гетера, прихватив с собой светильник, царственным шагом следует по предуготованному пути.

Скрытно на небольшом расстоянии следовавшая позади соглядатая тень останавливается — в ожидании. Через несколько минут тень оказывается уже у домика. Вот она уже вплотную у занавеси, из-за которой пробиваются красноватые отблески пламени поставленного на пол любовного светильника.

Прислушивается?..

Отбрасывающий тень ощупывает рукоять легионерского меча, спрятанного в складках тёмного, а потому неприметного в темноте плаща. Он готовится к тому, ради чего, собственно, и следовал за соглядатаем от самого постоялого двора — скрытно.

Ждёт?

Прислушивается к звукам любви?

Поглощён ими?

Подчиняется ритму, в котором, как в агонии, содрогается весь квартал?

Но вот наконец раздаются характерные звуки — вкушающий любовь уже почти ничего вокруг не замечает…

Ещё!

Ещё!..

Остаётся несколько мгновений — последних…

Ну!

Отбрасывающий тень на мгновение замирает, вырываясь из поглотившего было его ритма. Затем решительным движением отдёргивает занавесь, одновременно выхватывает меч и, достигнув ложа в один стремительный, как в падении, бросок, стоящему на коленях мужчине — вонзает — меч — в спину!

— А-ы!!!..

Нараставший до этого мгновения стон восторга оборвался, нет, не в крик, а в характерный внутренний хрип — хрип агонии, клич вечного, великого прощания.

Этому хрипу вторит лепет женщины, странные непонятные бессвязные слова — не плача, но наивысшего удовольствия…

Агонизирующее тело любовника, казалось, продолжало движения любви, и пронзивший его меч как будто ничего в его наслаждении не изменил, — разве что пальцы глубже проникли в нежную кожу обнажённых бёдер женщины.

— Ещё!.. Ещё!.. — теперь уже не лепетала, а хрипела женщина.

Убийца спохватывается и из пронзённого насквозь тела меч вынимает не до конца, а лишь наполовину, так, что рана отверстывается лишь на выходе, и кровь из неё волной изливается — на ягодицы, на спину, на плечи женщины. Оттуда поток крови частью стекает на её нежный живот, на грудь, достигает сосков…

— А-ы!!..

Жар неимоверного наслаждения опаляет исполнителя. Однако лишая себя возможности видеть, что произойдёт дальше, он бросается вон, оставляя женщину наедине с проникающими в её тело сотрясающимися в агонии пальцами…

Начальник полиции открыл глаза.

Он не мог разогнуться: ему казалось, что он по-прежнему под низким сводом какой-то из нор кварталов любви, а вокруг него танцуют тени от любовного светильника.

— Да… Такая смерть, пожалуй, будет самой гуманной… Из всех… возможных — наконец вслух хрипло сказал он, удивляясь тому странному ощущению, будто он и есть та самая женщина, стоявшая на коленях. — Смерть смертей! Верх и предел удовольствия!.. Что ж, таковой ей и быть!

глава XVII уна приговаривает — смерть!

— Ещё!.. Ещё!..

Уна, ничего вокруг себя не замечая, натыкаясь на всё подряд, металась по анфиладе увешанных картинами покоев.

Она была в крайнем возбуждении — решала, что делать дальше.

Разумеется, это не было размышлением в том смысле, в каком понимают это философы, выстрадавшие в испытаниях каждое из слов, составляющих высказываемую ими мысль. Слова, без которых стройное логическое размышление невозможно, Уне были не нужны. Время от времени в её сознании появлялось нечто, составляющее часть решения, — цветистый образ или побуждения к действию. Приходили мысли-формы как бы ниоткуда, но Уна, подобно женщинам из городских кварталов, веровала, что исходили они непосредственно от богов Неба.

Уна привыкла: для того чтобы решение, ведущее её к достижению цели, пришло быстрее и воспринималось отчётливее, она не должна сдерживаться — и потому Уна, выпив большую чашу вина, и не сдерживалась. Стены, роскошно украшенные картинами с изображениями похищающего Европу Юпитера, рывками наплывали на неё, под ноги то и дело попадала выскользнувшая наземь драгоценная чаша, а руки Уны непроизвольно ласкали тело.

— Ещё!.. Ещё!.. — не понимая себя и даже не слыша, стонала Уна.

Ожидаемое наставление было важно. Оно касалось не только не совсем удачного жертвоприношения её возлюбленного, не только последующих успехов её мужа, но и нечто большего.

Главные боги ей благоволили, это несомненно — ведь иначе не произошло бы ничего из того, чему случиться было дозволено.

Но которому из них она, Уна, тогда недомолилась? Ведь не иначе как недовольством кого-то из богов и можно было объяснить, почему заклание возлюбленного — как жертвенного быка, со спины в сердце! — столь предусмотрительно совершённое малым мечом Нищего, встретило противодействие обстоятельств — и какое мощное противодействие!

Сначала исчез малый меч — пришлось помочь им его «найти».

Мало того, оказалось, что из Рима прислан соглядатай, — что уже неприятно само по себе! — он к тому же ещё и прибыл не вовремя!

Появление соглядатаев — это всегда дыхание заговора. Её с мужем хотят с наместнической должности сместить! Но против кого этот заговор? Муж, понятно, духом пока ещё не властелин, до предречённых пределов власти ему ещё далеко, следовательно, заговор прежде всего против неё, Уны.

И надо же было так случиться, что соглядатай вошёл в город так не вовремя! Он должен был в город не входить вовсе! Или войти раньше! Опоздание — вот в чём противостояние!

Но всякое противодействие — не случайно.

— О, боги! За что?!.. Детям ли восставать против своей Матери? За что? Неужели… Вышний?..

Уна заметалась.

Нет, не может быть! Это не Вышний. А соглядатай — виновен! Виновен в опоздании, ибо оно — противостояние благоволящим Уне богам.

— Безбожник! — голос Уны пламенел ненавистью. — Повинен смерти!

Но повинен которой из смертей?

Мучительной?

Мгновенной?

Как бы то ни было, смерть его должна быть красива.

Как и место смерти.

Красивей кварталов любви только один квартал — танцующих мертвяков.

Смерть в вымерших кварталах? На том же самом месте?

Нет! Много чести.

Кто этот соглядатай по сравнению с её возлюбленным? Ничтожество. И потому это было бы предательством — вести соглядатая на то же самое место.

Может, в самом квартале любви?

Уна представила: вокруг столпившиеся радостно-взволнованные гетеры, с повизгиванием рассматривающие ещё не остывшее тело. А ещё смотрящие на неё, Уну, — снизу вверх, с завистью. Да, сейчас Уна вся в крови мужчины, недавнего любовника, она для них — царица, царица любви, Предызбранная, Великая «Мамка»…

…Из темноты внутреннего зрения, которому она привыкла доверять больше всего остального, выплыли знакомые очертания… Узкие проходы… Фигуры женщин, искусно полуобнажённые, скользящие тени выбирающих мужчин, красноватые отблески светильников любви…

Им, мужчинам, страшно: кто не слышал про ужасы в этих кварталах? Убийства здесь не редкость, но никогда не удаётся даже отомстить. Но этот страх, похоже, приходящих сюда на поклонение нисколько не отталкивал, а напротив, притягивал…

А-а, вот и соглядатай!..

Хотя Уна его никогда прежде не видела, она, даже ослеплённая огнём светильника, узнала его сразу.

«Солдатские» одна за другой к нему льнут, выгибаясь и поворачиваясь так, чтобы смотреть из-за плеча, восторженно, но в то же время робко, как бы стыдливо опуская глаза — и изгибаясь, изгибаясь…

Но он их не замечает… идёт к ней… только к ней… к ней одной. Идёт — и ничего с охватывающей его любовью поделать не может.

Вот пора договориться о цене…

— При чём здесь деньги, милый?.. Для тебя — хоть даром… — Голос прерывается и переходит в бессвязный лепет…

Соглядатай не оглянувшись — а напрасно! — ныряет за ласкающие волны занавеси входа… Уна, как принято, прихватив с собой светильник, погружается в чрево Великой Матери.

Следующая на небольшом расстоянии позади соглядатая тень, громадная, во всё небо, замирает — в ожидании.

Потом оказывается у домика вплотную.

Исполнитель ощупывает рукоять меча, спрятанного в складках грубого хитона. Прислушивается: когда же, наконец, наступит нужный момент.

Когда?

Когда?

Но вот, наконец-то, раздаются характерные звуки.

Остаётся несколько мгновений…

Ещё!..

Ещё!..

Ну!

Решительным движением отбрасывающий тень отдёргивает занавесь, одновременно выхватывает малый меч и, в один бросок, более похожий на падение, достигнув ложа, погружает меч в напряжённую, наверняка покрытую капельками пота спину стоящего на коленях соглядатая…

Раздаётся крик… нет, хрип — тело агонизирует, судорожность движений напоминает кульминацию любви… разве что пальцы вцепились в её обнажённое любящее тело намертво…

Как ей хорошо!..

Как же ей хорошо!!!..

Ну же, ещё!!!

— Ещё!..

Ещё!..

«Теперь — ну!!» — не разжимая губ, отдаёт она приказ.

Отбрасывающий огромную тень послушен: он чуть вытягивает меч из пронзённого насквозь тела, так что выходное отверстие раны освобождается и кровь волной изливается на неё всю; но меч до конца не вынимает, а оставляет в ране, чтобы перекрыто было только входное отверстие — тогда кровь достанется ей вся…

— А-ы!!..

Исполнитель, готовый вторить каждому звуку её восторга, тем не менее, обхватив голову руками, исчезает, оставляя её наедине с достигшим пределов любви совершеннейшим из любовников.

Кровь из отверстой раны продолжает толчками изливаться на её прекрасное тело. Горячая волна струится на нежный живот… Она изгибается ещё больше, и струйки из ложбинки спины достигают грудей — обоих сосков одновременно…

Прекраснейшая сжимается: ей кажется, что сейчас настил не выдержит и агонизирующий бык, проломив его, её покроет.

Бык громаден… И всё остальное у него — тоже… Кровь потоками заполняла яму, омывая каждую часть её тела. Каждую! Уна тогда непроизвольно пыталась вытереть кровь с груди, с сосков — и со стороны могло показаться, что она их ласкает.

Но нет, происходящее с ней сейчас, в весенний месяц нисан, вовсе не повторение бывшего с нею при крещении в культ Кибелы-Богоматери. И это не яма, в которую её, обнажённую, опустили и над которой из жердей соорудили священный помост. И над ней вовсе не бык, самец в полной его силе, которого тогда на помост возвели для заклания…

Уна открыла глаза и оглянулась: не появились ли, почуяв кровь, гетеры, чтобы восславить её как царицу любви.

— Да, такая его смерть, пожалуй, будет для него самой гуманной, — сказала вслух Уна, по поводу в который уже раз ниспосланной картины смерти соглядатая. — Смерть смертей! Верх и предел его наслаждения…

глава XVIII наместник приговаривает — смерть!

Пальцы рук наместника были сцеплены у подбородка накрепко, — оберегая перстень власти.

Наместник, набычившись, ходил по колоннаде Иродова дворца и своё самоощущение, будь он о нём спрошен, вероятно сравнил бы с чувствами последнего из жрецов храма Судьбы, единственного уцелевшего после очередного штурма святыни издревле враждебной толпой, — тут была и боль, и готовность остаться собой даже ценой жизни.

«Что мне, собственно, Киник? — прокатывались волнами по сознанию наместника мысли. — Ишь, на что замахнулся! На самое святое! Святое святых! Его послушать, зло гнездится внутри семьи — моей!.. А если довести мысль до логического завершения, то — во мне самом?.. — Наместник поморщился, в точности так же, когда отринул истину из Священного писания. — Получается, я сам себе труп в объятия и приманил. Сам! Себе! Тьфу!.. Чушь! И что от его рассуждений толку?.. Рассуждения они и есть… рассуждения. Где в расследовании усилия? Где улики? Допросы? Где доказательства? Он даже не соизволил посетить место преступления!.. Он даже не поинтересовался анкхом — животворящим крестом! Что это за расследование? Одна болтовня. А вот у начальника полиции, напротив, — факты. Да, конечно, он неверно кое-что истолковал. Ну так и что? Зато верно соединил отправную точку с конечной. Минуя промежуточные звенья. Он умеет видеть преступника! Вот что значит — опыт! Интуиция! Профессиональная…»

Наместник чуть помедлил у той колонны, в основании которой он некогда обнаружил естественную полость и где теперь начал уже покрываться пылью огромный безвкусный перстень, — помедлил и, пожалуй, даже наклонился, чтобы к нему прикоснуться, и даже расцепил было защищающие перстень власти пальцы, но… И вот уже опять ходит по колоннаде — наместник.

«Всё верно, всё дело в этом соглядатае из Рима… И что с того, что он прибыл лишь накануне? Несколько часов в его распоряжении были. Ему только и надо было, что отдать приказ — на это времени много не надо. Было бы уж совсем странно, если бы и чёрную работу он выполнил лично… Очень может быть, послал впереди себя исполнителя — скажем, за неделю… А сам прибыл, чтобы проверить, всё ли исполнено старательно. Ведь проверяющий же! Только заботился он не о справедливости или благе римского народа, а о готовности исполнителей к убийству. Ишь, проверяющий! У своей жены… — проверяй!..»

Наместник хохотнул и добавил, как бы обращаясь к строю:

— По ночам!

Последнее слово, как из тёмного омута, вызвало ещё обезображенное страхом смерти лицо. Руки наместника напряглись — как бы удерживая от падения невидимый труп.

«Но ведь кинжал-то — Киника! — возразил сопротивляющийся Пилат. — А ещё тот убитый мальчишка-нищий! Зачем всё это соглядатаю?..»

— Случайность? Да, случайность! Сколько этих случайностей в жизни каждого!.. — нанёс сокрушительный удар наместник — и победил.

Есть ли в нашей жизни место случайностям — вопрос, обсуждаемый тысячелетиями, но каков бы ни был на него ответ, в своей жизни наместник обнаруживал главное: чью-то волю, пытающуюся его с должности сместить.

«Подкопы были, есть и будут. Будут, верно, даже лет через тысячу… Да, так будет — пока не рухнет этот мир…» — продирался по выбранному пути наместник.

«…под собственной тяжестью!» — попытался возразить Пилат.

Именно Пилат, чтобы увидеть, зажмурился и действительно увидел: кругом — непривычно одетые люди, правда попадались и одетые в греческие хитоны и римские плащи, все они в едином порыве несутся вперёд, не замечая, давят друг друга — в пустых глазах только отражение указанной Вождём цели. Армия армий — рвущихся вперёд — на штурм Великого Города. И — тяжесть! тяжесть!..

Пилату стало невыносимо, как это с ним бывало на представлениях в театре, только стократ сильнее, и он рванулся, чтобы вырваться из этой братской могилы — несущейся на Великий Город волны тел, — и открыл глаза.

Сердце не отпускало.

Пилат прислонился к колонне.

«Собаку бы завести… Вырастить из щенка. Хотя бы одно не предающее существо!..» — малодушно отступил в наместника Пилат.

«Что ж, а Киник… Киники — это тоже для жизни полезно… В качестве… развлечения. Хэй-хо! Раз — влечение! Влечение — раз, влечение — два, — наместник усмехнулся, играть словами в казарме любили. — В конце концов, после разговора с ним чувствуешь себя как никогда отдохнувшим… Но и только! Жизни, а именно дела, он не знает… А если б мог знать, то разве был бы он столь незначителен по своему положению? И — нищий?»

— Что ж, пора принимать решение, — вслух сказал наместник. И — сжал кулак с такой силой, что пальцы вокруг преторианского перстня побелели.

Если кровь нужна — она будет! Тому, кто намеревается подчинить тебя своей силе, надо показать свою — и нападающий откатится назад. Раз в Риме кто-то решил завладеть властью над этой провинцией и предпринял к тому действия, то им надо показать, что он, Пилат, по-прежнему воин и наместник и таковым останется и впредь. Стоит крепко, чувствует себя уверенно и не остановится ни перед чем, чтобы показать свою созвучность пронизывающей всю вселенную воле, той, которая и ведёт к первенству.

Как показать силу? Что ж, для этого соглядатай и прислан.

«Как бы это сделать… покрасивей? — подумал наместник. — Чтобы им было что обсудить? Как?..»

Соглядатая как римского гражданина нельзя было казнить позорной смертью. Для того чтобы предать его одной из наимучительнейших смертей, скажем, распятию на кресте, его предстояло выдать за раба.

Римского гражданина — за раба?

В определённом, философском, смысле этот чиновник был действительно раб — даже в большей степени, чем захваченный в плен и насильно удерживаемый, — и тем к позорнейшей из смертей приговорил себя сам.

В сущности, только казнь соглядатая через распятие была бы Риму наивернейшим ответом: ибо верность Власти — в попрании всех и всяческих законов. Если в чём Киник и прав, так прежде всего в том, что смещают не за жестокость, а за её недостаток.

Разве в Риме не знали, что всякий наместник, если он действительно наместник, сопротивляться захочет, сопротивляться будет — и даже по должности сопротивляться обязан?..

Знали. И послали — на распятие.

Соглядатай — это жертва, отданная на заклание от начала. Разве смерть его не предусмотрена? Может быть, он — священное жертвоприношение? Жертва богу власти? Эдакий агнец на алтарь бога Империи? Ведь обязаны же в Риме беспокоиться о возрастании своих?!.. А для этого нужен… нужна плоть.

В таком случае, собственноручно совершить предлагаемое Властью жертвоприношение — нравственный долг каждого из наместников Империи. Долг!

Что ж, получается, соглядатай действительно — проверяющий. Только не в общепринятом смысле этого слова. Он своей жизнью проверяет: не выдохлось ли в провинции вино власти? Не прохудился ли вмещающий его мех?.. Не пора ли заменить его на новый?

Проверяющий…

Да, решено! Пусть соглядатай с креста стенает, что он римский гражданин, — над ним надо будет и посмеяться… А народ казни любит — оторвутся…

А может быть, и прибить его на крест — самолично?.. Тем явив своё—хладнокровие?..

«Да, надо всё сделать самому! — сжал кулаки наместник Империи. — Непременно самому! А под конец явить и милосердие: взять копьё и, чтобы не мучился, — в грудь! Там, где сердце! О, копьё!..»

Наместник прикрыл глаза, рассчитывая увидеть крест и копьё.

Но из темноты внутреннего зрения выплыли отнюдь не очертания креста с вознесённым на нём проверяющим, не ряды выстроенных вокруг воинов, не толпящийся народ, но знакомые очертания улочек кварталов любви, подсвеченных красноватыми отблесками от светильников. Странные они, эти светильники любви… Без них женщины сникают, а под ними — распрямляются, преображаются, ликуют…

От обилия в кварталах домишек настолько тесно, что мужчине разойтись в проходе со встречным можно, только с ним соприкоснувшись — почти как в лупанарии, — может, потому и сохраняется эта теснота?.. Им, мужчинам, страшно: кто не наслышан, что земля в кварталах любви за столетия пропиталась кровью чуть ли не на локоть? Да, убийства здесь не редкость, безнаказанность — закон. Но этот страх мужчин, похоже, не только нисколько не отталкивал, но, напротив, притягивал…

Вот пробирается и соглядатай… Странно, но он, наместник, его узнаёт…

Одна за другой женщины льнут к соглядатаю, изгибаясь и полуоборачиваясь так, чтобы смотреть из-за плеча, восторженно, но в то же время робко, как бы стыдливо опуская глаза, а главное — изгибаясь…

Квартал не «торговый», а «солдатский», поэтому наместнику, под легионера лишь ряженому, казалось бы, сохранить равнодушие легко. Действительно, что худенькая, что полненькая — всё одно: не «торговая», а всего лишь «солдатская»! Но то ли одежда легионера, то ли власть стиснутой под складками одежды рукояти короткого меча, то ли неясный привлёкший его сюда дух заставляют уроженца Понта хотя и вскользь, но предлагавших себя женщин осматривать глазами стосковавшегося в казарме солдата.

Вон — худенькая!.. Ну!..

А вон — полненькая!.. У!..

Но соглядатай женщин, похоже, не замечает вовсе. Он минует одну, другую… Почему он их минует? Куда он идёт? Куда его тянет?

Но вот и соглядатай, наконец-то, останавливается перед одной из предлагавших себя женщин — как жеребец, оглушённый в бою ударом боевой палицы. Женщина, которую он выбрал, не выгибается, однако есть в ней нечто особенное… Привлекательное? Влекущее? Особенная внешность? Но под толстым слоем белил и румян лица не различить.

Несколько мгновений соглядатай, как бы пританцовывая в отблесках светильника любви, восторженно рассматривает предлагаемый товар и, не оглядываясь — а напрасно! — ныряет за сулящую наслаждение занавесь входа… Женщина, прихватив с собой светильник, змеёй заструилась за ним.

«Где-то я её видел», — отметил в наместнике Пилат. Но вспомнить не смог.

Переодетый наместник, следовавший на небольшом расстоянии позади соглядатая, останавливается, а затем подкрадывается к домику вплотную и у занавеси, из-за которой пробиваются красноватые отблески праздника, прислушивается.

Он настолько поглощён этим, что даже не замечает, что начинает кивать — в ритм. И даже — почти пританцовывать.

Он ждёт… ждёт…

Но вот, наконец-то, раздаются характерные звуки — сейчас соглядатай, увлёкшись, перестанет что либо замечать…

Остаётся несколько мгновений…

В легионере просыпается ревность — а почему не он на месте соглядатая?.. Почему эта женщина будет отдаваться жалкому соглядатаю, а не ему, пусть переодетому, но наместнику?

Легионер перехватывает поудобней рукоять меча, спрятанного в складках грубого хитона…

Ещё…

Ещё!

Но тут что-то его как будто подталкивает и, сдвинув брови, он решительным движением отбрасывает в сторону занавесь, одновременно выхватывает меч и в один летящий, как в падении, шаг, достигнув ложа, без усилия погружает! меч! в плоть! стоящего на коленях! к наместнику спиной! соглядатая…

Раздаётся сдавленный крик — нет, хрип! — и вот уже обрушились характерные волны судорожных движений, которые бывают единственно при агонии.

Восторженному хрипу умирающего вторят всхлипывания женщины — тоже восторженные.

Она — счастлива?..

Судорожные движения агонизирующего трупа, да, напоминали движения любви, да… Только пальцы его глубже вошли в нежную кожу бёдер обнажённой женщины, любящей его…

Как всё происходящее прекрасно!

Но вот раздаётся не то стон восторга, не то приказ свыше.

Наместник, повинуясь, чуть вынимает меч из тела соглядатая, так что отверстывается только внешняя рана и кровь из неё волной изливается женщине на ягодицы; но до конца меч не вынимает, а оставляет в ране: кровь не будет разлита попусту, а достанется ей вся…

Кровь покрывает обнажённую спину женщины… Оттуда она перетекает на грудь, на соски… Хочется смотреть, но некая сила выталкивает наместника, и он, оставляя гетеру наедине с вцепившимися в её тело пальцами агонизирующего трупа, бросается вон…

Наместник открыл глаза.

— Да, такая смерть, пожалуй, будет более гуманной, — произнёс наместник Империи. — Смерть смертей — верх и предел удовольствия…

Но Пилат, напротив, этим странным, но, как ему казалось, своим, намерениям удивился:

«Меч… в спину?.. Но как это… возможно?»

«Да и в чём от такой смерти выгода?» — приподнял бровь Понтиец.

Ночная, потаённая смерть соглядатая была далеко не столь вызывающа, как публичное распятие римского гражданина, и для службы, в сущности, менее полезна, но…

Но?..

Кровь на обнажённой женщине?..

И — в спину?..

Странное видение: спина, меч, обнажённая женщина…

Есть что-то общее с обстоятельствами убийства возлюбленного его жены…

Разве?

Ведь связи здесь быть не может?..

Всё бы неплохо, можно предуготованного в Риме к закланию принести в жертву и таким образом, но… Разум Пилата противился — тому, что удар он должен нанести в спину.

«Разве забежать спереди — и рассечь ему грудь? Только не в спину! — наконец нашёл решение наместник. — Что ж… Да будет так: в грудь!»

Оставалось только выяснить, как этот соглядатай выглядит. На всякий случай. Чтобы не ошибиться…

— Проклятый город! — сквозь зубы проговорил всадник.

Надо скорее покончить здесь с делами службы и по завершении Пасхи, не задерживаясь, этот треклятый город покинуть.

Пусть убивают себя сами!..

глава XIX повинен смерти!

Многочасовая борьба с желанием заколоть соглядатая непременно в спину истомила наместника Империи донельзя. Ничто не приносило облегчения, даже вино. Ну не помогало — даже неразбавленное! И даже напротив!

Последний кубок наместник с досады даже швырнул оземь — и теперь задумчиво смотрел на красноватую лужу, во всё более сгущающихся сумерках столь напоминавшую натёкшую кровь. Казалось, что рядом находится тело, никак не желавшее, освобождая поле зрения, рухнуть наземь.

«Почему труп именно любовника? Ясно: мне хотели напомнить о неверности жены… И тем развести меня с ней ещё больше! Не бывать по их воле! Не бывать! Муж должен быть жене верен! Тем более наместник Империи. Мужем одной жены…»

Мысль о сближении с женой, Пилату до времени объятий в квартале мстящих духов казавшаяся невозможной, сейчас, когда присутствие в его жизни мертвеца стало привычным, наместнику казалась вполне здравой.

Вообще к попытке сближения с женой был благовидный повод. Необходимо было разрушить немыслимые намёки хранителя.

Да и вообще, прежде чем признавать всякого подозреваемого виновным, его следовало хотя бы расспросить.

«Иначе это было бы… несправедливо», — думал наместник.

Вошёл прислужник и доложил, что жена желает его видеть.

«Что ж, это к лучшему, — не отрывая взгляда от разлитого вина и странного рядом сгустка темноты, подумал наместник. — Не надо самому искать встречи… Буду молчать, послушаю, что скажет, — а там посмотрим».

И он шаркающей походкой кавалериста отправился в женину часть дворца.

Уна встретила его стоя — вид у неё был робкий и растерянный. Она молчала.

Постояв с минуту, наместник с армейской прямотой сказал:

— Сядем!

— Как скажешь, — покорно откликнулась Уна и медленно — очень медленно — опустилась на краешек изысканного кресла, — как скажешь… мой повелитель…

Молчал наместник, молчала и его жена. Она время от времени мельком взглядывала на мужа и, удостоверившись, что он её очередной взгляд заметил, потупливалась — подчёркнуто стыдливо.

«Что ж, вот моя Уна и стала стыдлива — кто знает, не приложится ли и всё остальное?!..» — не отрывая взгляда от глаз Уны, подумал наместник.

«У всякой женщины власти есть тайная жизнь», — вспомнил было слова Киника Пилат.

«Нет. Может быть, это касается каких-то… других… женщин, но… но только не моей жены. — Наместник нахмурился. — Других — да… Ведь на других невозможно смотреть не отрываясь… А на мою — можно. Именно поэтому… Да, поэтому…»

Он потёр лоб, стараясь упорядочить путающиеся мысли.

— Я… — оправдывающимся тоном начал было говорить наместник. — Я…

— Давай… Давай помолчим… немного, — приглушённо сказала Уна. — Пожалуйста… Только ты и дальше смотри на меня — в глаза — не отрываясь… Пожалуйста… милый…

В казарме шутили так: если женщина просит, разве мужчина может отказать? Тем более в такой мелочи… Мелочи?

— Конечно, — донёсся до Пилата ответ наместника.

Наместник, поначалу отвлекавшийся, уже через несколько минут стал смотреть на жену-патрицианку не отрываясь. Как же она прекрасна! И как ей идёт стыдливость! — именно такой и должна быть всякая добродетельная невеста и жена. Разумеется, пока не наступало время брачного ложа.

Наместник не отрывал взгляда от глаз жены, которые почему-то норовили слиться в одну точку. Но чем настойчивей наместник пытался эту точку разделить на две, тем почему-то больше и больше начинало перед глазами всё плыть… Только — точка в виде глаза… Треугольная.

И вот перед внутренним взором сидевшего навытяжку перед женой наместника уже показались знакомые очертания кварталов «светильников любви» и идущего впереди человека, очевидно, соглядатая. Вот и он — муж своей жены. Он сжимает рукоять короткого легионерского меча, прислушивается у входа в домик… Свет… Откуда свет? А, это светильник, отбрасывающий красноватые отблески, — его, помнится, внесли внутрь. Вот он стоит у занавеси… Теперь — вперёд! Он врывается внутрь… Наносит удар в спину… в спину… нет… нет, да… нет… в спину?.. Пусть, в спину!

Непременно в спину!

Это даже красиво…

Ах, как это красиво!

Затем всё исчезло, а всплыли очертания Хранилища: зал, два кресла, книги… Но всё это наместнику уже не нравилось… Не нравилось. Не нравилось!

— Вот и всё! — очнулся наместник от голоса своей жены, голоса, в котором удесятерились властные нотки. — Мы побыли вместе — просто… милый. Соскучилась. Вся …

Пилат, возможно, и вспомнил бы, где и при каких обстоятельствах он слышал это характерное «вся», но сейчас перед женой сидел один только наместник.

— Теперь — иди. И — не сомневайся!

Наместник поднялся на ноги с армейской чёткостью и шаркающей походкой кавалериста отправился из покоев своей жены вон.

Ещё не смолкли шаги ниспосланного в мужья, как Уна поднялась и заструилась по мозаичному полу занимаемой ею анфилады комнат. Руки её, как всегда, воспроизводили движения, похожие на те, когда её омывали потоки крови священного быка, движения, которые несведущему могли показаться эротичными.

Этот Нищий смеет рассуждать о посмертных жизнях?.. Что он в них понимает?

— Этому надо положить конец!

Уна не поняла смысла слов, произносимых в Хранилище, в которое она мгновение назад заглянула. Но происходившее там для неё было неприемлемо.

Там была опасность.

Для неё.

Для Империи.

Для всей вселенной.

Для самого ниспосланного в мужья, наконец. Предуготованного богами достичь пределов власти.

Так дальше продолжаться не могло.

Нищий сам виноват: он себя приговорил — самим собой.

Приговорил!

глава XX последняя кровь

Бритоголовые были уверены в своём превосходстве настолько, что своих намерений даже и не скрывали — мечи выхватили сразу, как только перешагнули порог Хранилища.

Что именно в тот момент спасло Киника — любознательность ли, книги ли как таковые, автор ли знаменитых кинических диатриб Кратет, кинические ли приёмы достижения цели, а может быть, вмешательство Провидения — сказать сложно. Скорее, всё вместе.

А дело было так.

Как следовало из перечня древних рукописей Хранилища, диатрибы Кратета находились на верхней полке третьего от входа стеллажа справа. Стеллажи в главном зале Хранилища были высотой без малого в полтора человеческих роста, и, чтобы придать им устойчивость, их не только прикрепляли к полу, но и вверху соединяли резными щитами из драгоценного дерева. В этих щитах был и ещё один смысл: в соединении с гермами великих авторов древности они ещё более придавали Хранилищу вид изысканный, торжественный и возвышенный.

Киник принёс лёгкую, ливанского кедра, лестницу, забрался на самый верх — и оказался, если смотреть от входа в Хранилище, щитом полностью скрыт. Киник не угадал — нужный свиток был в стороне, у самого щита. Спускаться по лестнице вниз, переставлять лестницу и вновь забираться по лестнице же на самый верх было действительности усложнением, поэтому к искомому сокровищу хранитель решил добраться кинично — прямо по полкам.

В тот самый момент, когда Киник дотронулся до искомого свитка, и раздались тяжёлые шаги. Слишком бесцеремонные и резкие для посетителя-книгочея. Характерные скорее для тех, кто предпочёл бы умереть, чем прочесть хотя бы одну мудрую книгу. Такие не умеют ценить не только сами книги, но и место, освящённое их присутствием. Для постигающего мудрость благоговение в Хранилище естественно: лишь малая часть смысловых сфер книги открывается при восприятии рукописи глазами, остальное — и в прикосновении, и в пребывании рядом — даже свёрнутый свиток не безмолвен.

Киник выглянул из-за щита как раз в то мгновение, когда явились из-под хитонов мечи и приставленные к ним исполнители стали оглядывать Хранилище.

Киник затаил дыхание.

Мысль его, как и всегда в опасности, заработала многократно быстрее.

«Легионеры?.. Оба? — Киник пытался рассмотреть того, который остался у входа, пряча лицо в тени. — К тому же — явно первой центурии…»

Обычные для города хитоны нисколько не скрывали, что пришедшие — легионеры. Дело не в величине мышц и почти наголо обритых затылках, но в том особенном выражении лиц, пустоту которых скрыть невозможно никакими ухищрениями. А ещё—таких рослых всегда отбирали в первую — элитную! — центурию — для охраны внутренних покоев претории.

«Если они из дворца, то… Уна? Или Пилат? Где я видел подобное? — стрелой из осадного малого скорпиона летела мысль. — Делать — что?»

Прорваться к выходу на улицу с боем?..

Или бритоголовых обмануть и Хранилище покинуть тайно? Но как обойти того, который остался у входа?

Но даже если это и удастся, эти выродки, не задумываясь, погонятся за ним по улицам в открытую — что им городские стражники из местных? Да их к тому же никогда и не сыскать — когда нужно.

Да, похоже, без крови выпутаться не удастся.

Оставшийся в тени выругался.

Второй подхватил:

— Он должен быть где-то здесь! Должен! Пьяный где-нибудь валяется, гад! При такой-то ленивой должности! Или прячется, трус!

Оставшийся в тени повелевающим движением руки остановил поток брани второго и приказал:

— Я — перекрываю выход. Обшарь каждый угол. Увидишь — бей сразу. Голову — я сам. Вперёд!

Второй повиновался.

«Кто может столь уверенно распоряжаться? — подумал Киник о стоящем у входа. — Есть в их осанках нечто… от храмовых служек… Но ведь явно — легионеры…»

Кинику повезло и на этот раз — обходить Хранилище второй начал с противоположной стороны, размеренно заглядывая даже за скрепляющие стеллажи щиты.

Тем самым Кинику было предоставлено достаточно времени, чтобы удостовериться, что отсидеться не получится. Что ж, Кинику по душе было активное действие. В конце концов, рукопашному бою его обучали в лучших гимнасиях Рима не один год.

Киник стал медленно ощупывать одежду — не ослабла ли где застёжка, не соскользнёт ли хитон от резких движений.

— Ну что? — спросил оставшийся у входа.

— Сейчас, — ответил второй. — Он где-то здесь. Прячется, книжный червь. Трус. Эй! Ты где, придурок?!

«Сам такой», — подумал Киник. И не ответил.

Второй выхватил с полки один из свитков и, раскинув, стал медленно его разрывать. Но не поперёк, а — вдоль. Претерпевший такое надругательство свиток было уже не восстановить.

Будь этот солдафон один, Киник немедленно бы спрыгнул из своего укрытия и, защищая оскорблённое достоинство книги, ринулся бы в бой хоть с голыми руками. За надругательство над книгой, вернее над автором — над самой мыслью, наконец, — разве грех убить?

Между тем бритоголовый дорвал свиток и с силой швырнул его на пол. И ещё и наступил.

«Этот… затылок! — сам бы не догадался… со свитком. Уж не подучены ли они?! — подумал Киник. — Или… или… подставлены?»

Та, которая устроила Пилату возвышающие во власти объятия, — его, Киника, тоже попытается «возвысить» как-то особенно. Уничтожит более изощрённо, чем ударом меча. Разве не могла наместница вызнать у Пилата, что он, Киник, вырос на положении заложника, обучен как сын скифского князя и потому в совершенстве владеет приёмами рукопашного боя?

Знает или не знает?

«Ну нет! — скрипнув зубами, подумал Киник, имея в виду уничтожение погромщиков. — Пусть каждый пожрёт себя сам. И свитки эти попомнят…»

Второй бритоголовый тем временем испоганил ещё один свиток. Звук раздираемого пергамента явно ласкал ему слух. Продолжал он прислушиваться и после того, как бросил на пол и этот свиток.

В Хранилище было тихо.

«Но ведь, с другой стороны, — подумал Киник, — они посланы за моей головой!»

Оставшийся у дверей заржал. Меч он вернул на пояс — нелепость на плаще горожанина.

— Струсил… умник. Прилип где-нибудь. Голыми руками задавим, — сказал он. — Так даже занятней. А голову — потом. Ищи! — Но сам в глубь Хранилища не пошёл, а остался у дверей.

Второй бритоголовый заржал тоже — с готовностью, — но продолжил обход, меча не убирая.

«Уверенный, — подумал об оставшемся в тени Киник. — Привык быть уверенным? Кто он?..»

Но вот второй уже у той стены, где между третьим и четвёртым стеллажами приготовился к бою Киник.

— Может, с этой помойки есть тайный ход? — сказал второй, заглянув под очередной щит и никого за ним не увидев.

И остановился.

Он взял ещё одну рукопись, повертел, пытаясь угадать, с какой стороны начало, и уже просто так, не рассчитывая вызвать появление хранителя, из одного только удовольствия стал отрывать от свитка узкие полоски.

— Ищи! — повторил приказание оставшийся у дверей. — Всё остальное — потом. Потом у тебя будет возможность изорвать здесь хоть всё. И даже поджечь. Вперёд!

«Вот… мразь!» — и Киник глубоко вздохнул — перед прыжком.

Под ним показался бритый затылок — и стал очень медленно — во всяком случае, так казалось Кинику — поворачиваться. И повернуться вполне успел — только для того, чтобы увидеть у самых глаз подошвы сандалий.

В хлёсткий удар Киник вложил всю силу обеих ног и не удивился, услышав хруст — сминающихся хрящей носа.

— А-а-а-ы!!! — дикий вопль оборвался и сменился хрипом. Руки бритоголового, пытаясь остановить падение, раскинулись было к полкам — но лишь увлекли на пол груду свитков.

Чтобы бритоголового не добить, Киник, как заранее и рассчитал, оперш`ись на полки стеллажей, остановил падение и мягко приземлился на обе ноги.

Бритоголовый безвольно хрипел, но характерных подёргиваний живота, указывавших на агонию, не было. Короткий меч выпал из его рук.

Киник быстро наклонился, чтобы подхватить оружие, но… но сначала сгрёб свитки и сунул их обратно на полку. И уж только затем резко обернулся. И вовремя.

Остававшийся у дверей, услышав вопль, а затем и хрип, ринулся на звук.

— Ну наконец-то! — торжествуя, закричал он, и лицо его попало в полосу света.

Киник охнул.

«Начальник охраны претории! Первый центурион! Уна! Всё сходится!..»

Похоже, начальник охраны претории не мог себе даже и представить, что его подчинённый, ещё мгновение назад отрывавший от свитка полосы, из строя уже выведен. Если бы он мог это предположить и оценить ту лёгкость, с которой это было достигнуто, он бы, верно, бросился вон. Но он не сообразил.

Меч Кинику нужен был не потому, что он собирался центуриона убивать, вовсе нет, просто клинок в руке человека, доказавшего свою способность к победе, был символом, долженствующим охладить пыл нападавшего. Впрочем, в руке Киника мог быть меч не настоящий, а деревянный, наподобие тех, что выдают гладиаторам в школах. Не в остроте клинка дело. Чтобы победить противника, надо поколебать его дух. Нападающего всегда смущает, когда от него не бегут…

Центурион, не добежав, остановился — как об стену ударился.

До него дошло?

Соображение простое: упражнения тела придают удару силу, это так, но быстрота удара, в особенности в положениях необычных, приобретается, как это на первый взгляд ни странно, только при размышлениях с мудрой книгой в руках. Именно поэтому философы, гармонично развивающие ум и тело, участвуя в обороне своего города, чаще других выходили целыми и невредимыми из самых невероятных сражений. Они просто опережали.

Но бритоголовые подобных вещей понимать позволить себе не могут.

Да, центурион остановился. Но лишь потому, что предпочитал вести бой в привычной обстановке, а не между стеллажами. Он мгновенно отцепил меч от пояса и отступил, вызывая Киника выйти на середину Хранилища.

И Киник вышел.

Он то уворачивался, то, отражая удары, отступал — но так, что вновь и вновь оказывался на середине Хранилища. Он бы мог биться, используя вверенное ему Хранилище, его неожиданные закоулки, бритоголовому, разумеется, не известные; однако при таком рисунке боя могли пострадать свитки — бритоголовый не сдержал бы руки, окажись они на линии удара.

Всё что угодно, но только не осквернение книг!

И Киник, оберегая мудрость, держался центра Хранилища.

Бритоголовый странно тыкал вперёд ничем не защищённую руку — непроизвольно. Он не отдавал себе отчёта, что щита нет. Отрубить ему эту руку — проще простого! И — всё, бою конец: вытекающая кровь унесла бы его силы.

Но кровь бритоголового перепачкала бы много книг! Поэтому и такой рисунок боя для Киника был неприемлем.

Но был, был — для философа — и другой путь!

Ведь оставалось у центуриона ещё более слабое место — голова. На ней не было защитного шлема — и этого бритоголовый тоже сообразить никак не мог!

И ещё: плащ горожанина ему был явно непривычен — завязывать его на местный манер он не умел, хотя, направляясь в Хранилище, и пытался… Но лучше бы не пытался.

И Киник, отражая удары, распускавшемуся на плаще узлу — усмехнулся.

От этого явного пренебрежения у начальника преторианской охраны выпучились глаза — только тут он и стал медленно понимать, что все его удары по книгочею не производят ни малейшего действия.

Но вместо того чтобы подумать ещё, бритоголовый, торопясь поскорее добыть то, за чем был послан, сделал особенно резкий выпад — ослабший узел окончательно распался, и одежда начала соскальзывать — событие, в бою при уставной одежде совершенно невозможное! Центурион судорожно дёрнулся, чтобы удержать плащ, хватил свободной рукой, затем той, что была с мечом, и…

Надо ему отдать должное: защищаясь, он всё-таки успел набычить голову, якобы покрытую шлемом. Но шлема не было, а удар по голове тяжёлым мечом, пусть лишь плашмя, даже для бритоголового — вполне достаточно.

И он рухнул!

На колени!

Оглушён?

Да.

Но и не только.

Больше от страха и неожиданности: ведь он точно знал, что удар, проникший под шлем, должен быть последним.

Киник наступил на опустившийся меч начальника охраны и со словами — Говоришь, прилип? Сжечь всё? — коленом врезал начальнику в челюсть.

Зубы у центуриона лязгнули. Он было окончательно рухнул — навзничь, как падают побеждённые. Но уже почти коснувшись пола, он очнулся, вывернулся, но — поздно: всё равно с грохотом врезался головой в боковую стенку стеллажа.

Киник немедленно представил, как тот будет, комкая свитки, подниматься, и нанес последний удар, уже рукоятью меча — за ухо.

Бритоголовый обмяк окончательно.

Что ж, он, Хранитель, книги отстоял, но не защитил: до тех пор пока он, Киник, здесь, бритоголовые будут прибывать и прибывать.

Киник ткнул носком сандалии голову бритоголового. Тот даже не пошевелился.

«Где я таких уже видел?.. А! Жрецы Кибелы!.. После всенощных мистерий такое же одутловатое наглое безволие. Эти золотые, толщиной разве что не в палец, цепи на шеях. Амулеты… Ну конечно же! Кто как не подобные „жрецы” вхожи к неотмщённым духам! Он и „милашку” — в проулке — тоже…»

Киник прислушался — из-за стеллажей по-прежнему раздавался хрип второго.

— Ы-ы…

«Тому тоже — достаточно».

Отвлекаться Кинику было не с руки — надо было исчезнуть, — тем Хранилище… охраняя.

Но прежде чем броситься из Хранилища, он ринулся за головной накидкой — кефи. При таком дорогом, как у него, хитоне — и непокрытая голова? Стражники, заподозрив в нём неумелого воришку, задержали бы его немедленно.

Прихватил Киник и нож — единственное своё имущество.

Киник опрометью выбежал из Хранилища, но перед воротами на улицу остановился.

— Проклятый хитон! — проговорил он сквозь зубы.

В таких хитонах не бегут, а шествуют — иначе всеобщее внимание. Всякая вещь обязывает к тысяче мельчайших условностей. Кто сказал, что вещи человеку служат?

В самом дворике никого не оказалось. Киник выглянул за ограду и осмотрелся — и тоже никого подозрительного не заметил. Мимо шли обычные к концу дня прохожие. Засады не было. Что ж, наместница мужа-то просчитала, а его, Киника, — нет, не смогла. Не смогла! Так уж устроена жизнь: если с богиней смерти ничего общего нет, то это — наилучший залог безопасности.

Киник было вышел за ворота, но сделал шаг назад. Он подошёл к земляничнику, взял наполненный с вечера кувшин и вылил всю воду на оливу — и только затем окончательно покинул Хранилище.

Отойдя от Хранилища и свернув на соседнюю улицу, он остановился.

«В какую сторону идти? Куда?.. В Галилею?..»

Киник и сам бы не мог объяснить почему, но в последнее время его, как некогда из Скифии в Иерусалим, теперь потянуло в Галилею. Что ж, понятно: похоже, дело, ради которого он был сюда призван, сделано. А теперь очередь следующего… В другом месте.

«В Галилею!» — решил Киник и, стараясь не переходить на бег, направился в сторону городских ворот, которые выходили на кратчайшую дорогу в Галилею — через Самарию.

Ворота Киник миновал благополучно: видимо, стражники предупреждены не были.

«Не просчитала! — миновав ворота, усмехнулся Киник. — Дура».

И чем дальше он отходил от городских стен, тем легче дышалось. Город он и есть город: даже днём в нём властвует ночь.

Киник оглянулся. Стражники у ворот всё ещё были различимы — следовательно, им был виден и он. Ускорять шаг по-прежнему было нельзя — из-за приметной одежды.

— Проклятье!! — накручивая на кулак складку порабощавшей его дорогой ткани, почти закричал Киник: он был достаточно далеко, чтобы его никто не услышал. — Как я поддался?! Как я мог?! На тряпку!

О том, что дар наместника, вызывавший зависть даже у торговцев, был искушением, наподобие предложенной Александром Македонским власти, Киник не мог не задумываться. Однако бросить хитон и плащ означало потерять и возможность жить среди книг — одежда одно из условий должности. И Киник медлил, а теперь за свою медлительность в преодолении себя ему, возможно, придётся расплатиться жизнью: то, что погоня вот-вот начнётся, он нисколько не сомневался. Стражники, которые укажут его путь, запомнили, скорее всего, не его самого, а только хитон, и погоню снарядят именно по следам вещи.

Более того! Убийцы могли подтвердить умерщвление Киника только одним способом — предъявить что-то, ему принадлежащее. Так что голову его, очевидно, бросят к ногам Уны завёрнутой в плащ хранителя.

Вот она — смертоносность вещей! Не зря повсеместно истинные мудрецы всех народов выделяют скифов — за их способность не владеть имуществом. Эта свобода от жадности, дарующая владельцу себя прежде всего мысль и душу, ещё оберегает и плоть — от множества внешних бед. На скифов не нападают хотя бы из невозможности выгоды: что изнемогать в походах, если легионерам в случае удачи нечем будет выплатить даже жалованье?

Рассказывают про одного римского военачальника, который, подчинив на своём пути все народы, вторгся наконец в Скифию. Войско по скифским степям измоталось донельзя, однако вынудить скифов поддаться на решительное сражение, в котором монолитное до безликости римское войско не знало равных, им так и не удалось. Скифы уходили день за днём. Доведённый до отчаяния военачальник выслал вдогонку уходящим скифам скорохода.

«Что вы от нас бежите?» — было им передано.

«Мы не бежим — мы кочуем, как мы это делаем из года в год, — был ответ. — Вы нам не нан`осите вреда, потому что у нас ничего нет, кроме могил предков. Но стоит вам эти могилы потревожить…»

Римский военачальник и войско устрашились: народ, который не дорожит ничем, кроме святости могил предков, передававших им заветы владения собой, — страшен. И — непобедим.

Во всяком случае, именно ролью могил и властью прошлого объяснили римляне своё из Скифии скоротечное, похожее на бегство, отступление.

Может быть, это объяснение причин отступления и неточно: но назидание в этой истории было отчётливо.

Да, предки были свободны от пут, а он, Киник — киник! — позарился.

И на что?!

На книги!

Разве через них постигается мудрость? Высшая из высших?

Всему своё время, порой бывают необходимы и книги. Но одно только размышление над причинами и следствиями несчастий Пилата, попытка, осознав положение, найти для него решение обогатили его гораздо большим познанием, чем все прочтённые в Хранилище книги, вместе взятые.

Да, книги хороши — и содержащееся в них знание порой иным путём недостижимо. Взять хотя бы перерождение сонмов богов — иначе как из книг о нём не узнаешь. Ну а если доступ к ним оплачивался ношением дорогого хитона? И всем остальным, с ним связанным?.. А ведь есть путь к познанию Пилата и помимо книг…

Киник шёл не останавливаясь, не выбирая куда ставить ногу: беречь дорогие сандалии смысла больше не было — они тем более должны были полететь в огонь. «Тем более» потому, что тот же Диоген ходил босиком — даже зимой, — утверждая, что ноги ничем не ущербней глаз или лица, которые никто ни во что не облачает.

От хитона надо избавляться — это ясно. Но сделать это надо тоньше, чем просто бросить на дорогу. Это всё равно что бросить деньги: если уж не устоял киник, то что говорить о первом попавшемся прохожем.

Хитон надо сжечь!

Только порождённый солнцем огонь сможет преградить путь богине смерти.

Но до огня ещё предстояло дойти…

Киник шёл тем размеренным шагом, который так располагает к мысли. Шёл и шёл…

«Нож! Ещё и нож! Не будь ножа — не погиб бы тот мальчишка-нищий! Он погиб из-за меня! Из-за моей… слабости?!»

Киник отцепил от пояса кинжал и, хотя задержав — непроизвольно — руку, зашвырнул нож подальше. Кинжал ударился об один камень, отскочил, затем о другой — и исчез в какой-то из расщелин.

«Быть под властью прошлого даже более преступно, чем под властью вещей! Не об этом ли предупреждали Антисфен с Диогеном?..»

Киник шёл, стиснув зубы. Тот великий стыд, который он предполагал для обращения наместника Понтия Пилата, обрушился прежде на него, Киника, самого!

«И я ещё взялся его учить!.. Вот уж верно — хранитель, — Киник стиснул зубы. — Раб — и учить!»

Говорят, слёзы раскаяния обогащают — если они вымывают что-то, мешающее видеть.

Киник споткнулся. Слёзы тоже мешали видеть — острые камни на дороге, для сандалий небезопасные. Что ж, дорога, которую Киник выбрал, была неровна — дорогие сандалии такую не выдерживают…

Скоро, не больше чем через четверть часа, должно было окончательно стемнеть.

Но Киник думал не о ночлеге.

Было ясно, что соглядатаю, о котором м`ельком упоминал Пилат, теперь не жить.

Он был теперь явно приговорён — но не только сильными мира сего, а прежде всего самим собой. Хотя место смерти определит та, которая столь безошибочно просчитывает всех ей верных, причина смерти соглядатая — соучастие его во власти. Соучастие, ради которого он не жил, ибо в жизни был… так… всего лишь соглядатаем…

Налетел порыв ветра, поднимая с дороги пыль. Киник, оберегая глаза, наклонил голову, но шага не сбавил.

Очевидно, и начальник полиции тоже соглядатая приговорил… Да и наместница тоже… И наместник.

Пыль на дороге осела.

Стоит этому случайно выбранному соглядатаю умереть — и столько… довольных!

Так что не будь послан из Рима именно этот угодник, обнаружили бы другого… Тем более что город при всей своей пустынности заполнен толпой ему подобных.

Чтобы было иначе, надо иметь мужество задуматься — в том числе и о чужих посмертных жизнях в своей… судьбе? нет, доле!

Задуматься о своей нежити…

Пилат! Ну, а ты?!

Как долго ты будешь оставаться внутри окружившего тебя хоровода?

* * *

Вот уже совсем стало темно.

Луна должна была взойти чуть позже, но много света от неё ожидать не приходилось — она шла на убыль. К тому же поднявшийся ветер обещал нагнать облака.

Киник шёл, шёл и шёл — оставляя позади себя ещё и Хранителя…

Он уже потерял счёт времени. Но вот за поворотом показалось пламя костра.

— Наконец-то огонь! — обрадовался Киник. — Не может же не быть в этих местах пастухов!

И направился к костру — предать очищающему огню последнее звено сковывающей его цепи.

Вокруг огня сидели трое.

На Киника они даже не посмотрели — он для них оказался заслонён хитоном. Цельнотканым. Очень дорогим.

«Нет, это не пастухи», — поняв смысл их взглядов, догадался Киник. И правда, присутствия рядом стада овец не чувствовалось.

Вот и случилось. Впрочем, его предупреждали: на дороге в Самарию грабят!

Грабят — это ужасно: тот, кому достанется хитон, приговорён!

Но как им это объяснить?! Как этим троим объяснить, что привлёкшая их внимание вещь смертельно опасна? Но не только потому, что она его, Киника, вещь, но прежде всего потому, что она — ненужная?..

Ведь не поверят: логос — от постижения, а вера… вера — от внушения. А он, Киник, уже давно освободился даже от поползновений отягощать кого бы то ни было внушениями.

Киник распустил узел пояса и, споро скинув хитон, резко кинул его в пламя костра.

Но до углей ему долететь не дали.

Перехватил ближайший из сидевших, другой стал вырывать, возникшая перебранка грозила перерасти в драку. А вот третий вмешиваться не стал, но, напротив, отсел подальше. И удивлённо рассматривал Киника: что значил его поступок?

— Приятно встретить человека, который не падает на колени. В наше время это редкость… — наконец сказал он.

В нём угадывался человек грамотный. Кто он? Мытарь в бегах? Горожанин, оставивший город? А не случаен ли он в этой компании?

— Сторонись этого хитона, — сказал Киник. — Он — смерть. Он — хуже смерти.

Дерущиеся, чуть не разодрав хитон, наконец решили бросить жребий. Кости легли так, что хитон достался второму разбойнику, одного с Киником роста.

— Судьба! Судьба! — обрадованно закричал он. — О! О! О! Слава Богу! Счастье — моё!

«Судьба?.. Нет, участь!» — пожалуй что и пожалел его Киник.

Выигравший тут же скинул с себя свою ещё достаточно крепкую одежду и переоделся.

— Нужно? — спросил выигравшего третий разбойник, кивнув на брошенную одежду.

— Бери, — усмехнулся выигравший. В миг удачи положено быть щедрым.

Третий сам поднял брошенный хитон и протянул его Кинику.

— А ведь ты не испугался… И сейчас не боишься, — при этом уважительно сказал он.

Киник ничего не ответил. Он ждал того, что не могло не произойти дальше.

Да, сандалии его тоже заметили. Что ж, бери, насладись роскошью… напоследок. Геракл, помнится, уже первую свою дорогую одежду срывал вместе с кусками собственного мяса, да было поздно… Но Геракл, помнится, с себя срывал сам… Сам! На то он и Геракл.

— Иди. Кто знает, может, мы ещё… встретимся… — со странной печалью в голосе сказал третий. — Ты мне… понравился. Это, — он кивнул на доставшуюся Кинику одежду, — всё, что я могу для тебя сделать.

«Большего и не надо», — подумал, но не сказал Киник. Он кивнул и молча пошёл в сторону дороги.

— Спасибо тебе, — донеслись сзади вместе с порывом ветра слова благодарности.

Он не обернулся — вдруг эти слова ему только послышались?..

Киник вышел на дорогу и продолжил свой путь — в Галилею. Что как не размеренный шаг приближает к осмыслению оставляемого?..

Кровь, опять кровь!

Последняя ли?!

Сколько их, смертей, уже было?!

Сначала — любовник жены Пилата, наверняка вместе со слугой, потом — нищий, тоже любимец толпы, вскоре — услужливый соглядатай, а сейчас — этот мечтатель о роскошной жизни. Затем — черёд ряженых легионеров: стоит им кинуть к ногам Уны завязанный в узел окровавленный хитон, и они тоже вскоре будут нечаянно обнаружены… Ведь небосвод взаимоотношений поставленных над провинцией супругов не должен быть затемнён случайными облаками ненужных свидетелей.

Кровь, опять кровь!

Идёт охота, и охота эта — на душу Пилата!

Но в вырытую яму попадает только сам ловчий, и чтобы миновать опасность, надо перестать быть охотником.

Вот такой оберегающий логос…

Киник глубоко вдохнул: воздух был прекрасен предутренней прохладой и ароматом трав. Громадное, как вечность, небо было усеяно ярчайшими звёздами. Говорят, тёмные межзвёздные провалы — это скопища многих и многих рабов собственной участи, а вот на каждую судьбу есть своя звезда.

И эти звёзды непременно дополняют свет друг друга. Так что даже в ночи становится видно прежде сокрытое — до времени восхода солнца.

А какое это захватывающее зрелище — рождение новой звезды! И ведь он, Киник, в этот весенний месяц нисан был свидетелем, похоже, только части этой битвы за душу человека.

Но почему, почему именно так сложилось: наместник — всадник Понтийский Пилат?!..

1998–2000

Москва

Страсти по «пилату» Авторские комментарии к роману «Понтий Пилат»

Теперь наступает черёд логических «Комментариев» к образному «Понтию Пилату» — читатели, насладившиеся первыми двумя томами «КАТАРСИСа», этого стиля, верно, уже заждались.

Будет всё, праздник мысли продолжится теперь на логическом уровне, — но прежде несколько предваряющих слов для тех, кто не знаком с предыдущими томами.

Мы живём в мире, который состоит из исполнителей и властителей, которые, в свою очередь, тоже исполнители. Властитель-исполнитель отличается от низового исполнителя не только силой излучаемого некроп`оля, которое подавляет интуитивную и отчасти логическую часть нашего ума. Властитель обречён подстёгивать идеологов перевирать окружающую нас действительность на уровне рацио. Иерархия (стая) во все эпохи, а особенно — в последние дни, функционирует и будет функционировать «успешно» только тогда, когда её элементы «обучены». «На дурака не нужен нож, ему с три короба наврёшь — и делай с ним, что хошь…»

Действительность, увы, такова, что «обучены» мы уже по всем вопросам… Как следствие — дурацкие браки, толпарное поведение, пустота существования и даже невозможность эту пустоту осмыслить.

Некоторых (в первом томе они названы биоф`илами, во втором — неугодниками) это состояние одурения не устраивает. Им подавай достоверность.

В наше время всепланетная иерархия доформировывает под себя исполнителей внушением, что каждый индивид-толпарь — неповторимая личность. Попробуйте-ка доказать в какой-нибудь тусовке, что шапочка какого-нибудь особенного цвета, сдвинутая на какой-нибудь бок особым образом, даже если всё это существует в единственном числе, — вовсе не свидетельство личностности. Попробуйте-ка доказать в какой-нибудь тусовке, что нераспознание своего таланта и, как следствие, соединённость не с половинкой, а с партнёршей, гораздо более верные признаки принадлежности индивида к стае. Вас не поймут — это уже законченные исполнители.

Иными словами, незамутнённая вера носителей во внедрённое им внушение о собственной неповторимости — лишь свидетельство полного отсутствия у них критического мышления. Парадоксально: человек с выраженным личностным началом распознаёт в себе проявления разных слоёв стадности (и вообще живо интересуется этой темой), стадный же упивается, как учат идеологи, самолюбованием.

Механизмы «тиражирования» исполнителей следующие:

— стадность непосредственная (психоэнергетическая);

— послушание внушениям, полученным индивидуально;

— невротичность, уходящая корнями в психические феномены уже умерших предков, не только близких, но и далёких.

В процессе психокатарсиса реальный, неидеализированный человек, в первую очередь очищаясь от поздних наслоений и, как следствие, снижая тем самым прямую стадность, неминуемо оказывается под влиянием проявившегося последующего более глубинного невротизирующего слоя — иначе говоря, он «проваливается» в своё родовое прошлое. Настолько, что даже смотрит на мир глазами предка.

«Проваливание» в прошлое незаметно только у совсем низовых исполнителей, они поступают, «как все» (по воле их вождя, порой неформального).

Страсть к ещё большей власти понуждает исполнителя рыскать по «полкам» «библиотеки» родовой памяти в поисках перевоплощения в какого-нибудь императора — и при соответствующих инициирующих условиях он действительно проваливается в предка (как это случилось с Гитлером в Хофсбургском музее, см. главу «Тайна копья Фридриха Барбароссы»).

Но не только в случае деградации до лидера, но также и в случае духовного возрастания неугодник не может привычно не искать вариантов уподобления — апостолу, хресмологу, провозвестнику ли или мантису (см. главу «„Пророческая «бригада»”…»), — проникнув же в «кладовую» их опыта, ищущий поначалу впадает и в их несовершенства тоже. Да, к сожалению, даже те же апостолы не были безгрешны — вспомните законнические экскурсы в Посланиях «богословски образованного» апостола Павла, трусость разбежавшихся при Аресте учеников, известный поцелуй Иуды (на самом деле он был своеобразным «штандартом»: об этом в главе «Зверь…»), о малоизвестных же «достижениях» Петра, который был подвержен не только припадкам чванства (уже после дня Пятидесятницы — см. Гал. 2:11–14), на основании Евангелия будет рассказано ниже. Как следствие, даже быстро идущие вдруг начинают проявлять доселе не присущие им черты — скажем, кипящий еврейский национализм (скажем, от Малха) или, напротив, пламенеющий антисемитизм (скажем, от Пилата).

Пик парадоксальности заключается в том, что если обычные стадные еврейский националист и антисемит не захотят даже плюнуть в одну урну, то психокатарсически «проваленные», равно выделяя Россию из числа других стран, будут активно дружить — понятно, не в мирском смысле слова, а в созидательном для Вечности.

Положение об обременённости людей неврозами некоторые категории населения воспринимают с трудом, в особенности те, которые каждый свой поступок, даже отъявленно безнравственный, согласно полученным внушениям и собственной спеси, объясняют результатом водительства Святым Духом. Ну да ни нам с ними, импотентами критического мышления, не интересно, ни им с нами.

Статистического исследования закономерностей путешествий по «помойкам» и «кладовым» родовой памяти я не проводил: думаю, если в этом есть потребность, найдутся другие исследователи, которые, прочувствовав всё это на себе, подставят плечо. Поэтому и ограничиваюсь высказанным сейчас общим соображением, которое, наряду с фактическим материалом третьего (последнего) тома «КАТАРСИСа», может помочь будущим исследователям.

Что ж, вперёд, читатель! На свете не только возможна настоящая любовь, но осязаемо и передвижение во времени, оно доступно каждому, вставшему на путь Катарсиса, правда, путь к половинке лежит только через принятие таланта, ступени, повторюсь, не первой. Встреча же с половинкой ведёт к большему расцвету таланта — тут и начинается самое интересное.

«Комментарии» — повод для комментариев, которые у «внешников», «внутренников», «когорты», «сынов» и неугодников, понятно, будут разные. Подобное к подобному. Большинство расплачивается общением с себе подобными.

Не говорю, друг, «прощай!», но—«до встречи!»

И помни: «змей» «Водолея» — две!

часть первая Пилат, как кажется, почти без женщин

глава первая[1] Множественные самоубийства Понтия Пилата

Понтий Пилат, согласно историческим свидетельствам, мучительно умирал множество раз, преимущественно кончая жизнь самоубийством (всякий раз успешно).

Пожалуй, только согласно хроникам Малалы, он умер от чужой руки: казнён при императоре Нероне.

По Евсевию, церковному историку того периода, когда эта иерархия уже утвердилась как государственная (то есть, когда выплывают наверх только угодливые конъюнктурщики, историки прежде всего), Пилат был сослан в Галилею, где и покончил жизнь самоубийством (Historia, II, 7).

Та же церковная традиция — для известной части населения непререкаемый авторитет, — но в лице другого своего представителя, тоже сообщает, что Пилат кончил жизнь самоубийством, но при Калигуле и в Риме. Затем тело Пилата, дескать, было брошено в Тибр, на что оскорблённая река ответила страшным наводнением, мстительно причинив жестоко поступившим с ней людям громадный ущерб.

Именем Пилата названа одна из гор Швейцарских (Люцернских) Альп, где он якобы утонул (утопился?) в глубоком озере. Там будто бы из года в год появляется он в Великую Пятницу и моет, моет, моет себе руки.

С Альпами, правда, угадывается двусмыслица: кто и с какими чувствами дал горе это имя? Те же авторы баек о Пилате-самоубийце? Элементы иерархии государственной церкви? В таком случае, гора именована не в честь, а в назидание, в память — о великом злодее. В таком случае, это единственный в истории человечества пример. Именем Иуды Искариота или Каиафы ни одна из гор нашей планеты не названа.

Странно: а почему в назидание была выбрана гора, расположенная в таком глухом месте?

Как не вспомнить, что в Альпах долгое время скрывались от преследований вальденсы (на самом деле, не только они, а до тридцати различных еретических направлений; здесь понятие «вальденсы» используется скорее как нарицательное)! Это были люди, которые дерзали говорить, что поведение иерархов господствующей католической церкви — гомосексуальные оргии в монастырях, попойки, жестокости по отношению к инакомыслящим, стяжательство, обман — проявление принадлежности души и духа отнюдь не ко Христу. А самоназвание «христиане» в устах этих иерархов-прихвостней и верной им паствы и вовсе — богохульство. И вообще вальденсы решались вслух высказать мысль, что в строках Евангелия неплохо видеть то, что там написано на самом деле, а не то, что приказывает видеть авторитетное (только для толпарей) начальство.

Вальденсов за такие речи «истинные христиане», понятно, преследовали, пытали, всячески над ними глумились, удушали дымом во время чтения Евангелия, убивали и с другими вывертами, впоследствии на них клеветали. Перебили многих, но, как всегда в таких случаях бывает, не всех. Выжившие вальденсы, — кстати, родом с разных мест Европы, следовательно, имевшие опыт оставления родового гнезда ради права на раскованное мышление, — в конце концов куда-то из Альп ушли, растворились на не зафиксированной историками территории. Причём осели в каком-то таком месте, где об этом событии памяти на логическом уровне не сохранилось.

Где же такое место в Европе, чтобы живущие мало что знали даже о деде, а о прадеде и вообще ничего? Ведь повсюду в Европе культивируется сохранение памяти на десятки поколений назад. Где? Из Прибалтики неугодники бежали в Московию (кстати, единственное место, где водятся люди, относящиеся к Пилату хорошо), Америки ещё не было, Азия отпадает… Где?

Как бы то ни было, Альпы «истинные христиане» завоевали. И потому толковать смысл этнонимов могли только они.

Победители были в ту эпоху убедительны, и им ничего не стоило оставшимся в Альпах исполнителям вправить веру в труп, который моет, моет, моет в озере руки…

Итак, что же критический ум в состоянии узнать достоверного из множественных (всегда успешных) самоубийств трупа, и поныне беспрестанно моющего себе руки?

Об обстоятельствах жизни самого Пилата — почти ничего.

Разве что о его духе. Инквизиторы его люто ненавидели отнюдь не случайно, отсюда и обильное враньё. Ненавидят только чуждых, в особенности чуждых по духу, следовательно, Пилат был явно не инквизитор.

Во всяком случае, иерархии инквизиторов был чужд.

Возможно, неугодник.

Если это так, то в Евангелии, за чтение которого инквизиторы-пилатоненавистники убивали, мы тому найдём отчётливое подтверждение.

глава вторая Тайна вынесения приговора— тонкая хронология дня Распятия

Они опять закричали: распни Его!

Пилат сказал им: какое же зло сделал Он? Но они ещё сильнее закричали: распни Его!

Тогда Пилат, желая сделать угодное народу, отпустил им Варавву, а Иисуса, бив, предал на распятие.

Марк 15:13–15 (синодальный перевод)

О чём нам рассказывает Марк? Пересказывает ли, как может показаться, последовательность событий? Дескать, по просьбе скандирующей «толпы» (Марк 15:8) Пилат сначала отпустил Варавву, затем Иисуса предал на бичевание и распял?

Действительно, в приведённой части текста последовательность упоминания событий именно такова, но в такой ли последовательности они происходили на самом деле? Ведь в тексте апостола Иоанна порядок иной.

В самом деле:

Тогда опять закричали все, говоря: не Его, но Варавву. Варавва же был разбойник.

Иоан. 18:40 (синодальный перевод)

Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его.

Иоан. 19:1 (синодальный перевод)

Пилат опять вышел и сказал им: вот, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нём никакой вины ‹видимо, стоит добавить: «достойной смерти» — другие евангелисты это добавляют. — А.М. ›.

Иоан. 19:4 (синодальный перевод)

Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице…

Иоан. 19:5 (синодальный перевод)

…Пилат искал отпустить Его. Иудеи же кричали: если отпустишь Его, ты не друг кесарю; всякий, делающий себя царём, противник кесарю.

Иоан. 19:12 (синодальный перевод)

Тогда наконец он предал Его им на распятие. ‹Иоанн даже не сообщает, что Варавву отпускают! — писал только для обладающих критическим мышлением? — А.М. › И взяли Иисуса и повели.

Иоан. 19:16 (синодальный перевод)

Да, у Иоанна последовательность событий явно более жизненная: сначала толпа требует отпустить созвучного их душам разбойника, вождя Варавву; затем Пилат не соглашается, предаёт Христа бичеванию.

По не писанным, но всеми исполняемым законам того времени, подвергнутого одному наказанию нельзя подвергнуть ещё и другому. Как ни странно, но приказ бичевать невиновного, высоко вероятно, был вовсе не признанием виновности, как то утверждают пилатоненавистники, но был проявлением любви к Истине человека, который реально оценивал свой нулевой потенциал во власти (в чём мы в дальнейшем убедимся — в частности, в главе «Тайное Знание, открываемое черезспиру»). Приказ на бичевание — очень интересная деталь: такое мог совершить только человек, который чувствовал не только то, что Иисуса убьют, но и что ему, Пилату, при всём желании не удастся Его спасти: некто вновь его переиграет. Это указывает на силу ума Пилата, который набрался мужества признать, что во власти он полный ноль — редко кто из людей соглашается это признать настолько, что понимание перерастает в действие.

Далее, по Марку, Пилат выводит Иисуса ещё раз: жить Ему или Варавве? Духовно-психологический уровень вопроса: ты, присутствующая толпа, кто — коллективный разбойник или совокупность личностей, совместимых с Истиной?

В отличие от утренней, ночная толпа состояла из приезжих состоятельных «внутренников», представители именно этого типа и в те времена тоже «жаворонками» не были и потому в бизнес-поездке в Иерусалим на Пасху ночью привычно не спали. А вот сменившая её утренняя толпа уже совсем другая. Это — евреи-«внешники». Указывая на того, с кем они совместимы, — на Варавву («Тогда был в узах… Варавва, со своими сообщниками, которые во время мятежа сделали убийство». — Марк 15:7), — утренняя толпа являет свою скрываемую сущность.

Кстати, потомки именно утренней толпы евреев в 70 году во время боевых (!) действий были казнены способом, определённым не для военнопленных, а для разбойников. В том, что казнены на крестах были не туристы-предприниматели со всей ойкумены, а население Иерусалима и Иудеи, — нечто большее, чем, как принято считать, своеобразное предостережение потомкам.

Так что же, евангелист Марк в приведённых выше стихах нам… соврал?

Нет, вранья нет. Просто приписываемый Марку текст написан не по канонам так называемой «литературы для народа (охлоса)». Толпа, не способная на критическое мышление, смыслов не понимает, она может только следить за внешней стороной событий. Для автора Протоевангелия, на основе которого, как будет показано ниже, составлялись субъевангелия, в событиях дня Распятия главным было вовсе не внешнее, не хронологическая их последовательность, а их смысл. Автор пытался донести до ищущего Истину ту живую мысль, которая, в противоположность заученно-школярской, кристаллизуется каждым самостоятельно, формируется уже после завершения общения с текстом.

Яркость образу придаёт не столько сила отдельных эмоций, сколько их перепад, контраст между чувствами разных знаков. Именно этот приём автор «евангелия от Марка» всегда и использует.

Итак, толпа просит о благодеянии. (О том, что толпа изъяснялась именно с использованием термина «благодеяние», — подробно в главе «Тайна „Царя Иудейского”».)

И народ начал кричать и просить Пилата о том, чт`о он всегда делал для них.

Марк 15:8 (cинодальный перевод)

Пилат внял их просьбе о благодеянии и выполнил прямой логический смысл их слов: предложил им впустить в свою среду Истину.

Тогда лживая толпа стала выражаться конкретнее: требовала уже не благодеяния, но прямо противоположного — отпустить в их среду Варавву. Отпустить руководителя вооружённого восстания, разбойника, покушавшегося на власть кесаря Тиберия!

Если из всего возможного спектра мерзостей чиновник вынужден выбирать одно, то обычно побеждают интересы должности.

Но Пилат, наместник кесаря, врага кесаря отпустил, а Иисуса, между прочим, прямо призывавшего платить кесарю подать, напротив, «бив, предал на распятие».

Это противостояние наместника императору, противостояние юридического характера, настораживает мыслящего читателя уже само по себе. Плюс к тому, приговорить невиновного — это уже конфликт с собой как существом нравственным! Упоминание же о сразу двух наказаниях над одним человеком ещё более усиливает ощущение совершённой в день Распятия несправедливости.

Итак, приговор был противоестественным многоуровнево:

— и с точки зрения этической (в частности, вёл к ухудшению здоровья);

— и с точкизрения целесообразности служебного соответствия;

— и с точкизрения карьерной целесообразности;

— и с точкизрения верности традициям;

— и с точкизрения психологической (отрицание себя как носителя имени «Копьеносец»).

Странно всё это… Невозможно для человека в здравом уме и памяти.

Значит, был тайный механизм вынесения приговора.

Скажут: что тут говорить, гнилой дух, остальное не важно.

Но психология произошедшего весьма важна — хотя бы потому, что иначе объём Евангелия ограничивался бы одной фразой о Великой борьбе между Добром и Злом. Так что познавший Истину автор Протоевангелия завещал нам в происходящем вокруг выявлять и тайные психологические механизмы.

Практический вывод следующий: чтобы понимать хотя бы поверхностные смыслы Евангелия, надо научиться воспринимать ныне из литературы практически вытравленный «покадрово-монтажный» стиль. Осмысление некоторых особенностей этого стиля усилий ст`оит — в дальнейшем они окупятся стократно.

С учебными целями можно, конечно, переложить какие-то эпизоды Евангелия и на хронологическую ось. И это будет в «Комментариях» сделано. Но не поступать же так со всеми сюжетами!

Ещё одна трудность на пути к верному пониманию текстов Евангелия современным упрощённым человеком заключается в многозначности корней древних языков. В ушедших древних языках и современном арабском не пишутся гласные, а одни только согласные. Начинающему арабисту неимоверно трудно понять, на которое из слов указывают согласные корня — произвольная подстановка гласных даёт до двух десятков значений, по смыслу друг с другом никоим образом не связанных. Чтобы понять, каков же смысл корня, переводчику-арабисту необходимо единым взором охватить весь текст — его тематику, философию автора, надо знать обстоятельства эпохи, о которой идёт речь, и т. п. — и отсеять слова, контексту отчётливо не соответствующие.

Это непривычности на уровне отдельных слов. А есть и на уровне построения придаточных предложений (с передачей смысла которых переводчики Библии явно не справляются). В древних рукописях не было пробелов не только между словами, но и между предложениями. На то, что фразы не изолированы, а между собой соотнесены, указывала специальная частица, общая для всех видов предложений, сложносочинённых и сложноподчинённых. Иными словами, эта частица на русском может означать всё что угодно — и, но, когда, затем, ибо, плюс к тому и т. д., — то есть указания совершенно противоположные. Например:

Между тем, как сидел он на судейском месте, жена его послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него.

Плюс к тому и первосвященники и старейшины возбудили народ просить Варавву, а Иисуса погубить.

Матф. 27:19, 20

Если подходить формально, то выделенное место можно перевести и как «но»: нопервосвященники и старейшины возбудили народ просить Варавву. При этом смысл меняется на противоположный. В первом случае жена-патрицианка водима одним с толпой и первосвященниками духом; она с Истиной несовместима и тоже добивается распятия Иисуса, но только особым приёмом. В другом случае властительница толпе противостоит, руководима духом Истины — святая, одним словом.

Но если префектесса в действительности святая, то непонятно многое: во-первых, каким же образом осуществляется власть в провинции, ведь Пилат явно не харизматический вождь (доказательства ниже: первосвященники позволяют себе нагло «давить», Пилату даже не сообщают, что весь гарнизон римских легионеров выслан в оцепление вокруг Гефсимании, и т. п.), а во-вторых, почему Лука, врач и, возможно, психолог, о подвиге веры префектессы даже не упоминает — по его изложению, силам зла сопротивлялся один только Пилат. Не упомянул о столь выдающейся «подвижнице веры» и апостол Иоанн. Да и Марк тоже. О гораздо менее значительных поступках женщин на стезе веры они вспоминают, а вот о разрекламированном иерархией предполагаемом подвиге жены Пилата — нет.

Но если не следовать ложным причинно-следственным схемам бытового суверенитизма, а мыслить хотя бы на просторах теории стаи, то всё происходившее в день Распятия логично и целостно: и утренняя толпа, созвучная бандиту Варавве, и властительница, добившаяся для мужа созвучного её неврозам места, будучи самой обычной «внешницей», достигали одной цели — Убийства…

Однако, несмотря на ясный евангельский образ, церковные иерархи рисовали и рисуют, естественно, такую картину, которая с ними совместима: толпа якобы обманута (слушаются-де не тех вождей, иерархи, дескать, бывают разного духа), ученики хотя и разбежались, но «хорошие», Пилат же—«ну совсем плохой», патологически жестокий властитель и жены не слушается; сопротивляется же одна благородная патрицианка-сновидица…

В самом деле, ведь не написано же (на школярском языке), что она — плохая!

А между тем толпари и патриции одной иерархии отличаются лишь манерами. Вполне естественно, что жена Пилата пыталась достичь цели, не беснуясь на Лифостротоне, а с помощью типично патрицианско-женских приёмов — провокацией, непрямой тактикой, обманом. Как потомственная патрицианка (наследственная обладательница гипнотических способностей), властительница могла отдать распоряжение мужу-офицеру устно, и он бы его выполнил. Но только в том случае, если он из-под гипнотического пресса жены выскользнуть до сих пор не пытался. Иными словами, если он в неё был страстно-расстрастно влюблён, то есть влюблён так, как уже не бывают влюблены даже спустя полгода после знакомства. А Пилат с супругой ко времени Распятия только в Иудее под одной крышей прожил не менее трёх лет…

А вот если Пилат пытался, то префектессе оставалось Пилата только спровоцировать. Скажем, запиской или устной передачей через человека, не обладавшего гипнотическими способностями. Если передаваемые слова не подкреплены гипнотическим воздействием, то они для достижения цели должны быть по логическому смыслу противоположны. Из чувства противоречия ещё глупый, но уже вырывающийся из-под психоэнергетического пресса муж сделает всё наоборот — и настоящая цель будет достигнута!

Итак, из психологического анализа происходившего на Лифостротоне в Великую Пятницу явно следует, что префектесса была «плюс к тому», а вовсе не «но».

Таким образом, для верного понимания перевода текста Евангелий необходимо учитывать, что:

— есть формальные многозначности на уровне отдельных слов;

— есть формальные многозначности на уровне придаточных предложений;

— есть многозначности на уровне мировоззрения переводчиков.

От одного того, кто по духу переводчик — иерархо «христианин» или христианин-неугодник, — зависит появление или «но», или «плюс к тому».

Таким образом, даже из приведённых соображений ясно, что во все времена люди были вынуждены вчитываться вовсе не в чистое Евангелие, а в его перетолковывания переводчиками, нанятыми какой-либо из иерархий. В наше время—«внутреннической» (примеры искажений Евангелия на торгашеский манер в русском синодальном переводе приведены в «КАТАРСИСе-2»).

Несмотря на все воздвигаемые препятствия, общую фактологию и хронологию событий дня Распятия даже по тенденциозному синодальному переводу восстановить удаётся:

— Христа привели к Пилату толпа и священники;

— ночную толпу первосвященникам-ростовщикам (см. главу «Тайна храмовой сокровищницы») опекать вербально нужды не было — она была и так послушна, а утреннюю опекать пришлось;

— префект, обменявшись с Иисусом несколькими малопонятными для иерархического ума фразами (об их сокровенном смысле — в главе «Тайна „Царя Иудейского”»), по меньшей мере трижды (Лук. 23:22) громогласно заявлял о невиновности Иисуса, причём подтвердил свою убеждённость и на судейском месте;

— однако на том же судейском месте префект-судья кратковременно (!!), то есть на уровне лишь эмоций, ПОЧЕМУ-ТО поменял своё мнение на противоположное, дескать, давайте Иисуса амнистируем;

— результатом этого временного (!) умопомрачения — косвенного признания вины Иисуса, пусть с последующим ритуалом «сохранения лица» (чиновничьего) в виде умывания рук, — были и смертный приговор Истине, и амнистия государственному преступнику, сепаратисту-убийце, чьё освобождение грозило Пилату крупными служебными неприятностями, расстройством здоровья и т. п.

Обстоятельство — одно-единственное! — вызвавшее «временное умопомрачение», достойно рассмотрения.

Пилат сказал Ему: чт`о есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нём;

Есть же у вас обычай, чтобы я одного отпускал вам на Пасху: хотите ли, отпущу вам Царя Иудейского?

Иоан. 18:38, 39

Итак, префект сидит на судейском месте, на него снизу смотрит народ, имперские чиновники, иудейские священники, легионеры, мытари.

Префект веско говорит: невиновен!

Но вскоре — очевидно, не позднее чем через несколько секунд, ведь судейское место покинуть он не успел — префект предлагает толпе просить Иисусу амнистии. Амнистируют же только преступников, чья вина полностью доказана. Иными словами, призыв к амнистии подразумевает по меньшей мере косвенное признание подозреваемого виновным. Что же получается: с судейского места, где каждое слово должно быть твёрдо (если «да», то «да», а если «нет», то «нет»), выносятся противоположные определения?

Могли ли противоположные определения быть произнесены слитно? Без некоего события, пусть временно, но перевернувшего весь эмоциональный строй души наместника?

Правильно, не могли.

Следовательно, между судебными определениями 38-го и 39-го стихов что-то произошло. Нечто для Пилата чрезвычайно значимое, раз он на судейском месте совершает недопустимое не только по сути — это не редкость! — но и по форме. Кстати, это нарушение незыблемости судебного решения — ещё одно преступление против формального принципа власти, в том числе против императора Тибериялично.

Итак, какое событие?

На Пилата повлияли бесноватые вопли «избранного народа»?

Да, вопли были.

Но, судя по текстам всех субъевангелий, подействовали на Понтия Пилата вовсе не вопли — ведь и после первого определения о невиновности Христа некрофилы выразили своё недовольство, и после второго скандировали с тем же смыслом, а в конце, уже после приговора, префект умыл руки — что было, по меньшей мере, четвёртой демонстрацией мнения Пилата о невиновности Иисуса. Было и пятое, косвенное: Пилат отстаивал двусмысленную надпись на кресте—«Царь Иудейский» (см. главу «Тайна „Царя Иудейского”»).

Итак, какое на Пилата воздействие определило временное отступление его от истины? Что столь верноподданнически не замечают ни богословы, ни читатели Евангелий, ни даже русские писатели?

…жена его послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него.

Матф. 27:19

Скажите, а в какой именно момент жена префекта «вкрутила» мужу про своё сновидение как последнюю инстанцию истины?

До начала суда?

Нет.

Может быть, она вмешалась сразу после того, как Пилат отправил Иисуса к Ироду? Ведь появилось время поговорить — очень удобное, муж уже сосредоточился на проблеме. Почему бы не подойти, не поговорить с ним? Не проснулась? Рано? Но ведь толпа вопила так, что можно было пробудить и мёртвого. Да, можно было потом опять заснуть. Теоретически. Но на практике часто не засыпают и после обычных утренних шарканий метлы дворника, а тут — скандирование. Тем более невозможно было заснуть сновидице, получившей указание свыше о необходимости спасти Великого Праведника — если действительно было сновидение.

Был для префектессы и ещё один удобный момент поговорить с мужем: во время бичевания и приготовления к нему. Однако ж и во время бичевания префектесса не проявила своей предполагаемой святости.

Итак, времени и удобных случаев поговорить с мужем у префектессы было предостаточно. Таким образом, одно только столь позднее вмешательство давным-давно проснувшейся сновидицы подозрительно — если она действительно, как нам то внушают, Иисуса хотела защитить. Систематическое невмешательство властительницы уже говорит о том, что, выражаясь библейским языком, дышала она отнюдь не желанием защитить Иисуса. (В главе «Тайное Знание, открываемое черезспиру» будет приведено доказательство активнейшего участия жены Пилата в Аресте, доказательство, не требующее того уровня знания жизни, на котором уверенно руководствуются принципом «психологическая достоверность». Но путь «психологическая достоверность» много интересней, да и для жизни полезней.)

А обстоятельства, при которых она всё-таки вмешалась, развеивают последние сомнения.

Итак, когда собрались они, сказал им Пилат: кого хотите, чтоб я отпустил вам: Варавву, или Иисуса, называемого Христом?

Ибо знал, что предали Его из зависти.

Между тем, как сидел он на судейском месте, ЖЕНА его послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него.

(Но) Плюс к тому и первосвященники и старейшины возбудили народ просить Варавву, а Иисуса погубить. ‹Иными словами: «И это на фоне давящих первосвященников, старейшин и толпы». — А.М. ›

Тогда правитель спросил их: кого из двух хотите, чтоб я отпустил вам? Они сказали: Варавву.

Матф. 27:17–21

Вот, оказывается, кто кратковременно помутил рассудок Пилата, в результате чего он предал Истину распятию! ЖЕНА!

Здесь текст отчётливо организован по принципам покадрово-монтажного стиля, который может ввести в заблуждение только не желающих развивать в себе критическое мышление (не любящих ни правды, ни Истины).

«Что получилось, того и добивались» — это известный принцип разоблачения тайных помыслов «влиятельных благодетелей», у которых якобы «не получилось, как хотелось».

Итак, патрицианкой, по рождению знакомой со всеми тонкостями управления, момент был выбран критический: толпа скандирует—«Варавву!», первосвященники надуты, легионеры настроены против Мыслителя, однако Копьеносец в Пилате держится и уже в третий раз возвещает — окончательно! — что Иисус невиновен. Суд завершится через несколько секунд — как только префект поднимется с судейского места!

Тут-то «сновидица» и вмешивается.

И выведенный из себя префект, поднимаясь, сказал: «виновен».

Каким конкретно приёмом «патрицианке»-властительнице удалось подготовить мужа, армейского офицера, к Преступлению и нелояльности к законам?

Полезно помнить, что почти каждая женщина обладает гипнотическими способностями: так называемые здоровые женщины — в меньшей степени, патрицианки же — в существенно большей. Любое слово патрицианки (т. е. женщины психоэнергетической власти) воспринимается как жёсткий приказ, хотя губы её могут складываться в подобие улыбки, а слова могут быть взяты из лексикона прошений.

Гипнотические способности — это проявление внутреннего стержня: ненависти.

Зарождение семьи патрицианки и её эволюция известны — жена Пилата не первая, не она и последняя. Поначалу её ненависть вызывает у жертвы чувство восторга (см. «КАТАРСИС-1»). Это — Ромео и Джульетта (плюнь в любую сторону — в похожую жухлую пару попадёшь). Со временем, уже по завершении «медового месяца», начинается новая фаза: страстно влюблённый супруг (типичный) ненавистью зарядился вполне, и восторг сменяется всполохами раздражённости. Завершение эволюции — или взаимное убийство (как у Ромео с Джульеттой или как у Гитлера с Евой Браун), или умерщвление одного некрофила некроп`олем другого (когда, например, «счастливый» любовник тихо спивается, и т. п.), или, чаще, взаимное охлаждение.

Наиболее распространена промежуточная стадия: вблизи восторг ещё возможен, но на удалении от порабощающего некрополя «патрицианки» у восторженного появляется желание недавнему кумиру насолить, нагадить, сделать противоположное его желаниям—«из принципа».

Иными словами, если «патрицианка» замечает, что «муж» уже достиг стадии «из принципа», то для вынуждения его к необходимому ей поступку надо сделать одно из двух:

— или отдать ему приказ лично, при максимальном приближении (скажем, в постели, его обняв, раздвинув ему руки и ноги);

— или, напротив, достичь своего без психоэнергетического давления, на максимальном удалении, с помощью прислуги, при его скрещенных руках и ногах, причём текст приказа по формально-логическому смыслу должен быть противоположен желаемому результату.

Как показывает практика «партнёрского» супружества, последний приём надёжнее — муж остаётся в плену видимости того, что принял решение самостоятельно.

В особенности этот приём был надёжнее при внешних обстоятельствах дня Распятия.

И вот почему. Префект успешно противостоял психоэнергетическому давлению скандирующей толпы. Можно даже с уверенностью сказать, что Пилат принял классическую оборонительную позу: сидел, скрестив на груди руки. И, скорее всего, ноги. Естественно, что в такой позе он был готов поступить вопреки вообще всему, к чему бы его ни принуждали, и всем, кто бы к нему ни обратился. Такова психология реальных людей и её внешние проявления.

Язык жестов манипуляторы читать умеют.

Итак, для успешного манипулирования Пилатом, сидевшим на судейском месте, требование должно было быть высказано в противоположной форме.

Желательно, конечно, подкрепить это полным отключением его критического мышления. Также желательно «провалить» его в некий невроз — специфическим действием. Самый в подобных случаях эффективный «знак могущества» — это сама супруга или хотя бы упоминание о ней.

Как видно из текста Евангелия, над префектом этот набор манипуляций был проделан весь.

Сейчас можно, конечно, гадать, был ли в записке ещё и некий эзотерический значок, графический «знак могущества», обычно вызывавший у Пилата взрыв неприятия, или был использован какой-то иной дополнительный приём, более тонкий; однако нужный результат был достигнут: в защищающем сознании наместника произошёл сбой, и, вопреки своему достаточно целостному поведению, вопреки интересам всех уровней, в том числе и служебного, префект, заговорив об амнистии Христа, по сути, приговорил Его к смерти, а себя — к служебным неприятностям.

Зачем жене Пилата неприятности?.. Видимо, нечто эти неприятности перевесило. Но вернёмся к этому вопросу позднее.

Его, Пилата, «провалили», заставив обернуться в прошлое. Пилат, когда совершил действие, разрушавшее его карьеру, его здоровье, его самость, не был в настоящем…

Вот такие тайны помогает раскрыть простое восстановление хронологии дня Распятия.

И последняя деталь богословского свойства касательно техники чтения документов на древних языках.

Тогда Пилат, желая сделать угодное народу, отпустил им Варавву, а Иисуса, бив, предал на распятие.

Марк 15:15 (cинодальный перевод)

Эти строчки понимают по-разному. Одни читают без учёта особенностей древних языков, и потому получается, что причиной решения Пилата было желание угодить толпе.

А другие читают с учётом этих особенностей: «Тогда Пилат,ЯКОБЫ, КАК ПОЛАГАЮТ НЕСВЕДУЩИЕ, желая сделать угодное народу, отпустил…»

Этот необходимый для адекватного прочтения подобных текстов принцип чтения — лишь подразумевание слова «якобы», обязательного для современных упрощённых языков, — легче постигается на примере другого места Писаний.

Есть же в Иерусалиме у Овечьих ворот купальня, называемая по-Еврейски Виф`езда, при которой было пять крытых ходов:

В них лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения воды;

Ибо ЯКОБЫ (КАК ПОЛАГАЛА СОБРАВШАЯСЯ ТОЛПА — во все времена тупая и любящая понимать всё противоположно Истине) Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду, и кто первый входил в неё по возмущении воды, тот выздоравливал, какою бы ни был ЯКОБЫ одержим болезнью.

Иоан. 5:2–4

Теперь представим, что происходило у купальни в деталях. Вокруг водоёма собрались сотни, если не тысячи людей. Вдруг происходит возмущение воды (природное явление), и все собравшиеся, расталкивая друг друга — ведь следующего раза можно и не дождаться! — скопом бросаются к купальне. Всё, как в игре в регби: дозволены любые, даже самые жёсткие способы остановки обгоняющего противника.

Кто побеждает в подобной регбистской гонке?

В наше время таких называют спортсменами.

А раньше называли — здоровяками.

Только здоровяк мог вырваться вперёд и нырнуть (а не медленно спуститься — иначе обгонят!) в купальню. Отсюда очевидно, что только в сознании толпы, любящей всякий «чудотворный» бред, воды первым мог достигнуть «одержимый любой болезнью». Не «любой», знаете ли, а — надуманной. Первым мог быть только самый из чудолюбцев здоровый. Иными словами, притворщик.

Да и «Ангел, по временам сходящий в воду» — тоже плод фантазии всё того же постоянно действующего в истории персонажа: толпы.

Да, конечно, многие из ныне называющих себя христианами видят в описании периодически происходившее у Вифезды магическое чудо. Из чего вовсе не следует, что евангелист Иоанн веровал в «сходящего Ангела» и «любую болезнь».

Если бы Иоанн веровал на манер толпы, то не стал бы рассказывать о том, что произошло у купальни у Овечьих ворот чуть позднее так, как он это рассказал.

Тут был человек, находившийся в болезни тридцать восемь лет.

Иисус, увидев его лежащего и узнав, что он лежит уже долгое время, говорит ему: хочешь ли быть здоров?

Больной отвечал Ему: так, Господи; но не имею человека, который опустил бы меня в купальню, когда возмутится вода; когда же я прихожу, другой уже сходит прежде меня.

Иисус говорит ему: встань, возьми постель твою и ходи.

И он тотчас выздоровел, и взял постель свою, и пошёл…

Иоан. 5:5–9 (cинодальный перевод)

Всякая болезнь не случайна, столь же не случайно и выздоровление от неё.

Христос желает вылечить каждого, всех до одного, другое дело, что излечивается только тот, кто согласен себя от греха очистить.

Всякий же вставший на путь очищения отличается от толпы тем, что всё больше и больше начинает видеть жизнь такой, какая она есть.

То, что исцелённый Христом был зрячим и притом не только в буквальном смысле слова, видно из центральной детали эпизода, его слов: так, Господи!

Ай да расслабленный! Так назвать незнакомого человека! Какую мощь зрения он выработал за те 38 лет, во время которых ему ничего не оставалось делать, как только размышлять над теорией жизни!

Вот в чём истинный механизм исцеления.

«Якобы» — в современных текстах слово важное. Пропусти его — и текст становится противоположным по смыслу. Женщина, взятая якобы в прелюбодеянии, становится шлюхой; мощный духом Пилат, якобы «желая сделать угодное народу», становится трусом, а природное возмущение воды оказывается движимо сходящими в воду ангелами…

Но присутствие частицы «якобы» важно только в текстах на современных языках — приспособленных для людей, у которых от поколения к поколению слабнет критическое мышление.

Желающий понять будет размышлять, а не внимать.

Так, Господи?!

глава третья Первые четыре смысловых уровня имени «Пилат»

Первое приглашение читателя к «кладовым» его родовой памяти. Не зная первого смыслового уровня имени «Пилат», невозможно осмыслить «нелогичный» выбор Пилатом-мыслителем военной стези и того, почему она со временем стала ему тягостна.

Не зная второго смыслового уровня имени «Пилат», невозможно осмыслить достоверность «философского» подхода Пилата к ночным похождениям в кварталы «любви».

Не зная третьего смыслового уровня имени «Пилат», невозможно осмыслить (не почувствовать, а именно осмыслить логически) достоверность выхода Пилата в колоннаду Иродова дворца и его там жреческие манипуляции.

Не зная четвёртого смыслового уровня имени «Пилат», невозможно понять содержание разговора Иисуса и Пилата в претории в день Казни.

Не зная пятого смыслового уровня имени «Пилат», невозможно осмыслить достоверность приводимой в «КАТАРСИСе-3» биографии Пилата после завершения им… некой, скажем пока, Книги… Есть и шестой уровень. Впрочем, в этой главе ограничимся только первыми четырьмя.

Нередко от наблюдательных людей можно слышать такое суждение: на человека обязательно накладывает отпечаток данное ему имя, тем определяя притягивающиеся к его носителю события.

Но следовало бы уточнить направление причинно-следственной связи: дети наследуют психический строй своих родителей, и если те дают имя своему ребёнку не из конъюнктурно-рационалистических соображений, а стараются назвать его красиво, то есть в соответствии со своими бессознательными мечтами, с пределами своего мировидения, — то красивым им покажется имя отнюдь не случайное.

При совсем неумном подходе получается, что нарекающие как бы предзн`ают последующую жизнь ребёнка. Внешне так и выглядит, но только внешне.

Всякое имя по своему смыслу многослойно. Для постижения всех этих слоёв необходимо знание «забытых» языков и древних культурных символов.

Имя «Пилат» не исключение.

На греческом оно означает—«копьеносец».

Первый смысл: носящий оружие, военный, при наличии средств на коня — кавалерист, вооружённый копьём. Здесь может быть заключён ответ на вопрос, почему урождённый предприниматель (всадник) Пилат занятиям торговой площади предпочёл в молодости армейскую службу. Молодости вообще свойственна поверхностность. И почему с возрастом — когда у людей снижается прямая стадность и они уподобляются родителям — стал тяготиться службой и засматриваться в сторону торговых рядов.

Почему в «Пилате» утверждается, что Пилат — военный?

Очень просто: в римской администрации невозможно было получить никакой должности, если ты не прослужил десяти лет в армии. Не-воз-мож-но. А Пилат был назначен префектом.

А потом был понижен до прокуратора, а эту должность мог занять или предприниматель, или выходец из этой среды.

Те, кто перечитывает «КАТАРСИС» и понял, по каким механизмам был написан «Пилат», могут воспользоваться и обратной логикой. В романе и в «Комментариях» упоминается, что с годами Пилат стал заглядываться в сторону рыночной площади. Из этого следует, что состояние, открывшее Пилату доступ к всадническим привилегиям, было добыто предком Пилата наиболее распространённым в ту эпоху способом — предпринимательством, что у префекта-прокуратора с годами, после выхода из стадного возраста, закономерно проявилось. Был ли торговцем сам отец Пилата, или состояние, необходимое для того, чтобы считаться «всадником», скопил более дальний предок-торговец? Или, может, не было торговцев вовсе? Может, шёл дедушка-пастух и нашёл в подворотне воз с четырьмястами тысячами сестерциев — вот он и стал всадником? А сын того находчивого дедушки-пастуха стал военным? И его сын тоже, и сын его сына, так и появился Пилат. Дескать, тогда становится понятно его неторговое имя — не то военное, не то жреческое…

Это предположение имело бы право на жизнь, если бы не некоторые обстоятельства. У Пилата в семье его родителей всё было так же, как и в его собственной: мать его — владыка, а отец, соответственно, при ней. Сбежать от жены отец Пилата не смог; его сын Пилат прожил со своей Клавдией Прокулой не менее десяти лет (время его службы в Иудее) — хотя разводы в Империи были делом обыкновенным. То, что мать и отец Пилата были из разных социальных сред, очевидно опять-таки из неравного брака самого Пилата. Страстная любовь (не партнёрская игра в любовь) эволюционирует лишь из одной формы взаимоотрицания в другую, со временем ненависть становится лишь более явной. В том числе обычно отрицается ценность профессии супруга — присмотритесь к любой семье партнёрского типа. Сын, соответственно, презираемую матерью профессию отца не выбирает. Таким образом, в том, что Пилат стал именно военным, даже логическим умом отчётливо просматривается презрение матери к отцу — не военному. Начало пути юноши Пилата определила ненависть его властной матери и его собственная поверхностность в самовосприятии. Другое дело, что «гены» отца не могли не заговорить с возрастом.

Вот Пилат и оказался в казарме, а затем стал прокуратором.

«Копьё» — известнейший фаллический символ. Мужчина и так мужчина, а тут ещё и влияние имени… Так что Пилат был обречён на блуждания по кварталам «любви», невзирая на риск быть снятым с должности (чиновникам запрещалось блудить на подвластной территории).

Сексуальная «всеядность» — свидетельство стадности, влияние же индивидуальной невротичности, следствие психической травмы-преступления, проявляется в «тонком вкусе» (однотипность партнёрш). Но вот, как выясняется, возможен и такой редкий случай, что оскверняться в кварталах «любви» может и мыслитель (на ранних этапах своего развития), если к тому его подсознательно подхлёстывает его имя.

Теперь обратимся к культурным символам. Вернее, к древним религиозно-культурным.

Богу Солнца поклонялись, похоже, в каждом народе. В Египте богов Солнца вообще было с десяток, не меньше. В руках, кроме символа жизни — того самого креста-анкха, который также носил и возлюбленный Уны, — эти боги могли держать или копьё (Хор Бехдетский), или лук (Ра, Гелиос). А Аполлон, бог Солнца, предстаёт держащим то копьё, то лук. Не удивлюсь, если узнаю, что любое древко, заострённое или с наконечником, то есть метательное колющее оружие, на праязыке обозначалось одним с лучами солнца словом.

Служитель культа во внешних атрибутах всегда уподоблялся своему божеству, и, наоборот, обладатель атрибутов не мог не «заметить» своей причастности уважаемому занятию. Поэтому закономерно, что носитель имени «Копьеносец», некогда вооружённый копьём кавалерист и узник ночных сексуальных похождений, мог неожиданно застать самого себя за странными жреческими манипуляциями. Странными в том смысле, что никто его этому не обучал. Но, учитывая власть над каждым из нас родовой памяти, они закономерны.

Итак, Пилат как Копьеносец — ещё и «торжественно предстоящий пред Солнцем». При неглубоком проникновении в прошлое — лишь в колоннаде.

Теперь четвёртый смысловой уровень имени «Пилат».

Большинство населения (толпа) полагает, что священнослужитель может сочетать в себе и вождистские качества (выше среднего приворовывая, обманывая и пьянствуя), и любовь к Истине. Толпа полагает, что эти качества отнюдь не взаимоисключающие, а статично соединимые по принципу «винегрет».

В рамках этих представлений таков даже бог Велес поздних инкарнаций. Но такая трактовка характеризует вовсе не Истинного Бога, а лишь самооправдывающихся «верующих». А вот первородный Велес — бог исключительно Истины, не блудник и власти чужд.

Вообще же, в идеале все боги Солнца — боги Истины, вспомним Хора Бехдетского или того же Аполлона.

А раз так, то Пилат не мог не чувствовать себя не просто служителем культа, но и служителем Истины. Уже одним этим уровнем самовосприятия можно объяснить выделяющееся поведение Пилата, когда он единственный из всех не убоялся защищать Иисуса.

Личность Понтия Пилата, будущего автора Книги, масштабней: если бы Пилат оставался просто заложником своего имени, то Иисус не удостоил бы его разговора, как Он в тот же день и при сходных обстоятельствах не удостоил интересующегося вопросами религии Ирода.

Пилат тем и интересен, что, неся отпечаток своего имени, определявшего многие вокруг него события, выходил за пределы всех его смыслов, в особенности поверхностных.

Наибольшая польза для способного к размышлению читателя, видимо, в том факте, что психоанализ не того убийства (то есть написание текста романа без комментариев) проведён автором не на основании знания смыслов имени префекта провинции! Основой исследования было познание, но, в основном, не логического свойства!

Работая над романом, выписывая неожиданные сцены вроде выхода префекта на последнюю линию колоннады Иродова дворца и совершаемых им жреческих манипуляций, то есть описывая то, что нигде и никем не было описано, кроме как в Евангелии, и притом в сверхсжатом образном виде (об этом — ниже), я ещё не знал, что «Пилат» переводится как «Копьеносец». Не знал и того, что копьеносцы — жрецы богов Солнца, а эти боги — боги Истины.

Из этого бессознательного распознания всех смысловых уровней ныне не употребляемого имени «Пилат» следует сразу несколько важных для самопостижения каждого человека выводов. Но, подытоживая мысль этой главы-размышления, ограничимся пока лишь одним из этих выводов: уж если я, на логическом уровне не знавший перевода имени «Пилат», на подсознательном уровне верно расшифровал шесть описываемых в «Комментариях» уровней смысла (иными словами, верно описал поведение Пилата), то тем более значимы были эти смыслы для самого Пилата-Копьеносца.

Вообще, вопрос об исторической достоверности событий «Понтия Пилата» мне задают часто.

Откуда, дескать, я всё это списал? Или — на какие материалы хотя бы опирался? Ведь в литературе ничего подобного нет!

Тема родовой памяти, пронизывающая весь «КАТАРСИС-3», и есть ответ на этот вопрос.

После завершения «Пилата» выяснилось, что в море мнений и самооправданий пилатоненавистников достаточные для уяснения достоверности «Пилата» исторические свидетельства сохранились.

Но цель «КАТАРСИСа-3» — не разобраться в этой достоверности, хотя именно этому и посвящена бoльшая часть «Комментариев», а обучить обладающего критическим мышлением читателя проницать время и обходиться без сохранённых иерархиями исторических свидетельств — ведь и так всё ясно.

Весь роман, да и б`ольшую часть глав «Комментариев» я написал, не зная, что сохранились исторические свидетельства о том, кем была жена Пилата. То, что звали её Клавдией Пр`окулой, знал, об этом сказано во многих справочниках, но то, что её мать и бабка занимали в иерархии высшее психоэнергетическое положение — нет. И писал просто на основании для меня очевидного: жена его была патрицианка, властительница. Всадников много, высших должностей мало, на одни назначает Сенат, на другие — император лично, по тем временам в любом случае это патриции, а какого-нибудь всадника из тысяч они могут заметить по той причине, что он как-либо связан с патрициями. Как всаднику «связаться» с патрициями? В реальной жизни легче всего через брак. Следовательно, жена — патрицианка.

Кто назначал на должность? Пилат по одним сведениям был прокуратором, по другим — префектом, это следующая, более высокая ступень, но и в том, и в другом случае назначал лично император-принцепс.

Так вот, когда и роман, и почти все комментарии были завершены, вдруг выяснилось, что история кое-что о жене Пилата сохранила. Оказывается, согласно Евсевию, мать Клавдии Прокулы — жена императора Тиберия. Всё понятно? Добавим: а бабушка Клавдии-Уны тоже была императрицей — женой императора Августа. Куда круче!

Повторимся: цель «КАТАРСИСа-3» — обучить читателя с помощью теории стаи и теории жизни проницать время и обходиться без сохранившихся исторических свидетельств — ведь и так всё ясно. Поэтому до времени забудем, что Уна — потомственная императрица и многомужница, а просто порассуждаем, покажем, до сколь многого можно добраться и помимо родовой памяти или исторических свидетельств…

То, что клан Уны был могущественным, ясно из того, что Пилат, по происхождению ничтожный всадник, по должности простой майор, да ещё и не чуждый справедливости, вообще был фактически назначен первым человеком императорской провинции Сирия — префектом Иудеи в отсутствии легата-наместника* (тот так и не прибыл принять должность, возможно, не желая оказаться под пятой могущественной в римской иерархии Уны). Итак, жена всадника Пилата, из одного только факта назначения его префектом, — патрицианка, и притом из могущественного клана.

* В императорскую провинцию Сирия входили несколько стран, Иудея и Галилея в том числе. В основном этими территориями управляли назначаемые римским Сенатом местные князьки. Таким образом, среди правителей территорий, входящих в Сирию, единственным римским чиновником (кроме назначаемого императором легата Сирии) был именно назначенный лично императором прокуратор Иудеи, Идумеи и Самарии. Поскольку кто-то в Иудее должен был осуществлять судебную власть, то не удивительно, что прокуратор осуществлял функции не узко прокураторские (т. е. сбор налогов), а был полноправным наместником, т. е. префектом. Более того, в отсутствие легата Сирии префект Иудеи явно должен был надзирать за правителями других входящих в Сирию территорий, хотя де-юре эти правители ему и не подчинялись, — а это уже самоощущение себя как «большого наместника», пропретора. Более подробно об этом — в главе «Парадоксы самоощущений в семье префекта-прокуратора». (Примеч. ред.)

Далее. Пилат и Уна были совершенно разными — по воспитанию, по привычкам, по социальному происхождению, по месту рождения, образованию, вкусам, системе ценностей и т. п. Подобную противоположность людей, скрытая ненависть которых друг ко другу достигла уровня, когда, вопреки кастовым преградам, заключается брак, принято называть страстной любовью. А она непременно развивается по сценарию Ромео и Джульетты (см. «КАТАРСИС: Подноготная любви»). Это значит, что после угара новизны в этом для молодых людей наиболее значимом из единоборств, если «счастливые влюблённые» друг друга не убили (или, как в хрестоматийной шекспировской пьесе, поддавшись на обоюдные провокации, не покончили с собой сами), то со временем они, остыв, неминуемо должны друг от друга оттолкнуться и во многих случаях страстно «воспламениться» другими партнёрами. Жена-патрицианка непременно попрекала бы мужа-всадника ничтожным происхождением, фыркала бы на его застольные манеры — словом, поводов для отмщения у неё было бы предостаточно.

Форма мести у женщин, при всей их заявляемой неповторимости, в тысячелетиях на редкость однообразна — супружеская измена. (Можно рассматриваемую закономерность описать и иными словами: стадную тянет в групповуху, групповуха же в каждый данный момент времени дифференцируема до пар, совокупляющихся тем или иным способом, так что от того, есть ли между парами стены или нет, «партнёрская» сущность групповухи не меняется; оправданием же адюльтера служит рассуждение о благородном мщении мужлану-супругу — кстати говоря, как правило, такому же, как и она, стадному, — или о таком способе его перевоспитания.) Итак, измена Уны мужу была предопределена — даже без каких бы то ни было религиозных рационализаций вроде служения богу Приапу. Вот вам и первый—«любовный» — треугольник в такой сложной «геометрической фигуре», как окружение и семья верховного функционера в государственной иерархии (имеется в виду функционер не номинальный, а психоэнергетический — Уна).

Пилат, очевидно, тоже должен был как-то реализовывать свою, выражаясь языком современного психоанализа, вырабатываемую сексуальную энергию. Если определять конкретные формы гетеросексуальных связей, в которых Пилат «реализовывался», то на их выбор влияли конкретно-исторические условия. В частности, государственное законодательство. Согласно законам Римской империи той поры, чиновник на вверенной ему территории права на адюльтер (с лицом противоположного пола) не имел. Жена Пилата не позволила бы мужу нарушать этот закон явно — из принципа. Следовательно, наместник вынужден был прелюбодействовать не внутри дворца, а за его пределами.

Итак, наместник вынужден был из дворца выходить.

Тайно.

Естественно, переодевшись.

И притом непременно после захода солнца — иначе бы узнали.

И потому заход солнца для него становился событием.

Центральным событием суток.

Точкой сосредоточения мечтаний.

Сосредоточения, побочно пробуждающего в нём, носителе «срамного копья», ещё и служителя культа Солнца.

Постоянная любовница для наместника была невозможна — не столько из-за неизбежных соглядатаев, сколько из-за чутья, присущего жёнам. Из одного только этого соображения следует, что Пилат был обречён на переодевание и ограничен услугами профессиональных проституток.

Публичные женщины во все времена держатся вместе: тянет их друг ко другу. Не важно, как они рационализируют это взаимное притяжение — главное, клубятся. Кишат. Но это сейчас они уже в центре города — демократия! — а раньше они кучковались подальше, на окраинах, там, где погрязнее, подешевле — дома разваливаются? развалины? — стоит только идущего в кварталы любви чуть «завернуть», и вот оно, удобное место, хоть обкричись…

Итак, с Пилатом всё ясно, а вот покидала ли дворец Уна? Если покидала, то это ещё один психоэнергетический стимул для её мужа выходить в город — ведь он у неё «на крючке».

Знание об аристократическом происхождении «прихожанок» священных лупанариев помогает ответить положительно: да, Уна ночью в Иерусалим выходила.

Тем более, что для стадных женщин вообще, для бездельничающих же в особенности, нравственные преступления — смысл и содержание жизни.

В конце концов, разве не так же обречённо-распутно проводили время в ожидании смерти (от старости) вошедшие в историю первые женщины Рима? Разве не так жил тот же император Нерон, которого, естественно, следует отнести скорее к женщинам, чем к мужчинам? Он нередко дрался на ночных улицах, под защитой переодетой охраны — как это напоминает поведение проституток!..

Выходила Уна, естественно, переодетая.

И закрашенная.

Пойдём дальше: можно сказать наверняка, что в ночном городе пути двух ряженых супругов должны были неизбежно пересечься.

И вовсе не обязательно случайно.

Ведь супруге д `олжно было вырвать у мужа Копьё.

Застыдить его привязанность к военным упражнениям с буквальным копьём, направив освободившиеся силы на искусственное выполнение невротических ритуалов высшего управленческого состава — дело несложное, но всё равно необходимое.

При желании можно отучить и от женщин: достаточно для начала вызвать к ним чувство омерзения — разве они того не достойны?..

Несложно преодолеть и третий уровень — служителя культа: утративший копьё может трезво взглянуть на реальных священнослужителей — и сделать обобщение.

А вот с четвёртым уровнем сложнее.

Отрицать существование Истины напрямую смешно, на это не решаются даже сатанисты.

Тогда у жены Пилата оставалось два пути:

— или подчинить мужа какому-нибудь авторитету (в т. ч. цитатнической вере и т. п.), — или внушить ему веру во множественность истины, в соединимость антагонистического: в конечном счёте это приведёт к зависимости того же рода.

Который из двух путей выбрала префектесса? Это видно по результату: «Чт `о есть истина?» — сказал муж своей жены.

Смысл всякой фразы определяется:

— интонацией;

— ситуацией, в которой она является непременной частью и систематическим продолжением, подобно тому как воспламенение детонатора в мине при технической исправности компонентов непременно ведёт к взрыву.

К примеру, слова «Что есть истина?» Пилат мог бытьприученпроизносить при всякой апелляции к Истине как основанию для принятия решения. Скажем, жена во время одной из своих истерик провоцирует мужа попытаться разрешить противостояние по истине. «Что есть истина?..» — не соглашается она, но истерику прекращает. Во время следующей истерики уже она предлагает поступить по истине, но при этом бессовестно пытается склонить мужа к тому, что для него неприемлемо. Пилат, памятуя, что слова «Что есть истина?» вели к прекращению взвизгиваний, эти слова как заклятие произносит. Наместница истерику прекращает.

Опыт показывает, что нескольких подобных циклов вполне достаточно, чтобы выдрессировать практически всякого. В случае Пилата — на нужную реакцию при произнесении слова «истина».

Итак, слова «Что есть истина?» могли быть:

— результатом дрессуры (своеобразным выпадом против жены);

— выпадом против Самого Христа лично;

— самооправданием.

Если бы «Что есть истина?» были самооправданием, то они означали бы решение Пилата казнить Христа. Но:

Пилат сказал Ему: чт`о есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нём…

Иоан. 18:38

Если бы эти слова были выпадом против Христа, то, опять-таки, зачем было Пилату Его оправдывать?

Итак, из перечисленного остаётся только одно: знаменитые слова были как бы внутренним диалогом с женой — классическая в жизни женатых людей ситуация. А то, что супруга была в жизни Пилата весьма и весьма значима, притом болезненно (ярчайшая некрофилка), следует хотя бы из того, что её вмешательство во время суда подтолкнуло Пилата к совершенно невозможному поступку — изменению приговора (об этом — в главе «Тайна вынесения приговора — тонкая хронология дня Распятия»).

Этот вывод о внутреннем диалоге Пилата с женой-сверхвластительницей во время его разговора со Христом к теме достоверности «Понтия Пилата» имеет прямое отношение.

«Чт `о есть истина?» — слова не наместника, но его жены. Этот ответ Пилата был наработан женой-начальницей заранее — в процессе уничтожения в муже Копьеносца. (Скорее всего, она мужа Пилатом никогда и не называла, а как-нибудь вроде мой котик или мой козлик. Или просто: эй, ты! Что, в сущности, одно и то же.)

Но как следует из его попыток защитить Иисуса, Пилат, оказываясь на удалении от жены, всё-таки восстанавливал порядочность — то есть полностью, как Пилат, уничтожен не был.

Копьеносец не мог не сказать: «Я — это я! Я — Пилат».

Думать иначе он просто не мог.

А раз Пилат считал себя Пилатом — Истиной, то Сын Божий Иисус этих сокровенных мыслей префекта не мог не знать.

Приведённый в преторию Христос обращался, разумеется, не к мундиру (тоге), а как всегда, к самому сокровенному собеседника, его «я», пусть потаённому. Именно так Иисус всегда и поступал. Апостол Иоанн с указания на такой уровень общения Мессии со всяким собеседником и начинает своё Евангелие.

Иисус, увидев идущего к Нему Нафанаила, говорит о нём: вот, подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства.

Нафанаил говорит Ему: почему Ты знаешь меня? Иисус сказал ему в ответ: прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя.

Нафанаил отвечал Ему: Равв`и! Ты — Сын Божий, Ты — Царь Израилев.

Иоан. 1:47–49

«Лукавство» — ключевое слово Христа, слово-пароль. Оно совпало с мыслями Нафанаила, и именно по его упоминанию молившийся (размышлявший) под смоковницей Нафанаил сразу понял, что Иисус знает о нём всю подноготную правду. Нафанаил размышлял о лукавстве, возможно, о лукавстве того рода, которое единственно и обеспечивает карьеру в Храме (см. главу «Тайна храмовой сокровищницы…»), водим же лукавством только человек лукавый… бесовский… Следовательно, если Истина есть, то она не в Храме… Зато у него, Нафанаила, есть способность размышлять… в том числе и сейчас, под смоковницей. Это в глазах быдла он, Нафанаил, неудачник, на самом же деле он состоялся как личность—«подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства».

Видимо, интонация размышления Нафанаила была минорная, раз Христос добавил:

…ты веришь, потому что Я тебе сказал: «Я видел тебя под смоковницею»; увидишь больше сего.

Иоан. 1:50

Нафанаил сразу оценил глубину предлагаемого общения.

Так же смог оценить это и Никодим, …один из начальников Иудейских.

Он пришёл к Иисусу ночью и сказал Ему: Равв`и! мы знаем, что Ты — Учитель, пришедший от Бога; ибо таких чудес, какие Ты творишь, никто не может творить, если не будет с ним Бог.

Иисус сказал ему в ответ: истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия.

Иоан. 3:1–3

При анализе одного лишь логического смысла слов получается: в огороде бузина, а в Киеве — дядька. Но смысл есть. Он обнаруживается, если понимать, что Иисус в личной беседе всегда обращался к самому сокровенному в человеке. Никодим Ему — лукавую, располагающую дураков лесть (так и сейчас советуют поступать популярные пособия по карьеризму, ведь все власть предержащие страдают комплексом неполноценности и ценят угождение), а Тот ему в ответ отповедь: свыше родись сначала, парень, тогда и разговаривать научишься полноценно. Никодим, хоть и начал было придуриваться, дескать: «как может человек родиться, будучи стар?» (Иоан. 3:4), — но такой уровень беседы понять был способен, что следует из того, что христианином он со временем стал (Иоан. 19:39).

Пилат среди собеседников Христа не исключение: понять «дядьку из Киева» после «бузины в огороде» он был способен. И понял.

Да, Иисус-созидатель вступал в беседу только с теми, в ком посеянное семя могло прорасти. Иными словами, Иисус не общался с теми многими, которые понимать были не способны. Так Он поступал именно из человеколюбия — общения с Ним жаждали также и те, которые вообще хотели бы общаться с Ним всю вечность.

Итак, поскольку Пилат чем дольше жил, тем отчётливее ощущал себя причастным Истине, то его разговор с Иисусом заключает в себе много б`ольшую глубину, чем за этими строками принято различать.

В таком случае становится понятен — или понятен хотя бы отчасти — трижды странный разговор Иисуса с Пилатом в претории. Помните, у Иоанна:

Пилат сказал Ему: итак, Ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь; Я на то родился и на то пришёл в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего.

Пилат сказал Ему: чт`о есть истина?..

Иоан. 18:37, 38

Всё то же: в огороде — бузина, а в Киеве — дядька. Тот ему: Ты — Царь? А Этот: кто от истины, слушает гласа Моего.

Но всё становится на свои места, если учитывать, что Христос созидал в вечность всегда, но, созидая, отвечал не на слова, пусть даже и связанные формальной логикой, а на движения сердца, привычно скрываемые. Пилат считал себя Истиной. Христос не отрицал и обратился к действительно живущему в Пилате брату.

А ещё Он указывал на разное расстояние, пройдённое каждым из них на Пути. В этом проникновении в доселе неведомое заключена помощь: ведь Путь-то внове для каждого!

Несколькими смыслами обладает не только имя «Пилат», но и слово «царь». Даже при кратком богословском взгляде видно, что в слово «Царь» и Нафанаил, и Иисус, и Пилат в общении между собой вкладывали один смысл — но совсем иной, чем современные иерархобогословы различных деноминаций или иудейские первосвященники.

В устах будущих первохристиан «Царь» вовсе не высший администратор, а — Истина (подробно об этом в главе «Загадка „Царя Иудейского”»: двойной смысл слова «царь» не только в арамейском языке, но и в русском). Только при таком понимании слова и может быть понят смысл разговора Иисуса с Пилатом (Ты — Истина? — Да, и кто от истины, тот слушает гласа Моего. Ты, вопреки нападкам на тебя типичных иерарховерующих, Меня слышал, а Я слышал тебя. Я прошёл по Пути Истины дальше; результат — свобода от уз всякой должности. — Ого! Да на Тебе не может быть той вины, которую пытаются взвалить эти врали-священники!) и с Нафанаилом (Ты поступил по истине, что отказался от лукавства — «почему Ты знаешь меня?» — Иисус сказал ему в ответ: «прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя». Я прошёл дальше тебя, и, размышляя, ты советовался со Мной. А знаешь, Кто мог посоветовать тебе отказаться от одержимости лукавством? — Нафанаил отвечал Ему: Равви! Ты!.. Ты — Сын Божий! Ты — Царь Израилев (истинный Победитель: смысл слова «Израиль»—«победитель»)! Ты — Истина! Царь!).

Краткий с Царём разговор Копьеносец-Истина забыть не мог — спросите любого, пережившего встречу с Богом: забывается ли такое?

Забыть не мог ещё и потому, что Христос продолжил с наместником разговор и во время казни (во время наивысшего эмоционального напряжения Пилата).

Во время казни Христа была ниспослана природная аномалия, весьма значимая именно и только для Пилата!

Исполнилось предречённое пророком Амосом за сотни лет до воплощения Христа:

И будет в тот день, говорит Господь Бог: произведу закат солнца в полдень и омрачу землю среди светлого дня.

Ам. 8:9

Так и случилось:

Было же около шестого часа дня, и сделалась тьма по всей земле до часа девятого:

И померкло солнце…

Лук. 23:44, 45

Пилат наверняка в часы казни был по-особенному задумчив, проклинал себя, что он повёлся женой, проклинал, что, заботясь о своём реноме, он не отстоял своего мнения; словом, внутренний взор Пилата (а не префекта) был обращён к происходящему на вершине холма Голгофы. И когда солнце (!) «померкло», чувства его, Копьеносца, бессознательного жреца Солнца, были такой силы, что вполне могли изменить весь строй его души.

Иерархобогословы старательно не замечают того, что случившаяся аномалия с солнцем могла повлиять не на иудеев, приученных более веровать в цитату из Писания, вернее, в толкование её авторитетом, чем в действительность, а только на язычника, но не на всякого, а лишь на того, кто был жрецом того самого исчезнувшего солнца и кто мог быть собеседником Иисуса…

Понимал ли Пилат, что исчезновение солнца — это для него лично?! Только чувствовал или ещё и понимал?

Уже от одних только подобных осознаний или просыпаться начнёшь только после наступления темноты… или свершится рождение свыше.

Впоследствии ежедневное появление Солнца не могло не напоминать «жрецу» Пилату о необычной беседе в претории накануне Великой Пасхи.

Разумеется, невозможно из евангельского текста выявить, в который из проулков следовало свернуть человеку, выскользнувшему из Иродова дворца и направлявшемуся в квартал «красных светильников». Как невозможно вычислить и то, который по счёту «возлюбленный» Уны был зарезан в проулках Иерусалима. Так невозможно выяснить и день недели, в который это заклание было совершено.

Но меняется ли от подобных мелочей духовно-психологическая достоверность борьбы, происходящей вокруг каждого, способного к пониманию?

глава четвёртая Апостол Пётр как Пилат, или Пилат как апостол Пётр

Всячески превозносимого пилатоненавистниками апостола Петра принято подавать как хрестоматийный пример первоначальной самонадеянности с последующим покаянием. Правда, это покаяние почему-то привело Петра к лидерству в громадной иерархии.

И в самом деле, если подумать, то явно что-то чему-то не соответствует: то ли Евангелие — действительности, то ли вера толп, называющих себя христианами, — Благой вести.

Тогда говорит им Иисус: все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь, ибо написано: «поражу пастыря, и рассеются овцы стада»;

По воскресении же Моём предварю вас в Галилее.

Пётр сказал Ему в ответ: если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь.

Иисус сказал ему: истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоёт петух, трижды отречёшься от Меня.

Говорит Ему Пётр: хотя бы надлежало мне и умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя. Подобное говорили и все ученики.

Матф. 26:31–35

Пётр сопроводил связанного Иисуса до дверей синедриона и остался во дворе, где от Христа трижды и отрёкся, остальные апостолы поступили примерно так же, один Иоанн нашёл в себе силы остаться, а затем, когда собрался синедрион, пройти дальше, в сам зал заседаний. Иными словами: остальные спутники Иисуса, хотя им ничего не угрожало, оказались даже трусливей Петра.

Часто ещё и словесное отречение именно Петра объясняют так: просто он везде со своим мнением лез первым. И накануне Распятия он первым поклялся: я никогда не соблазнюсь. За длинный язык и поплатился. А помучавшись, покаялся и стал во главе громадной иерархии.

Обоснованно предположить, что в таком давно сложившемся коллективе, как внутренний круг учеников, первым должен был заговорить наиболее среди учеников уважаемый. А таковым был Иуда (об этом говорится, что интересно, лишь в тексте Иоанна — он вообще себя остальным апостолам противопоставляет). И в этом коллективе тоже «работает» следствие из теории стаи: в иерархии наиболее уважаем главный предатель (см. «КАТАРСИС-2»).

Если Пётр высказался прежде Иуды, что, вообще говоря, возможно, то это может означать, что Пётр был ещё более некрофиличен, чем Иуда. Что обладателя критического мышления не может не насторожить.

А ещё пилатоненавистники порой говорят так: Пётр не был трусом, подобным Пилату (дескать, боявшемуся толпы), Пётр был бригадиром у рыбаков (разве не бытует вера, что начальниками над мужчинами становятся самые мужественные и благородные?) — но обстоятельства!.. Обстоятельства-де победили будущего апостола. Особые. А Пилата — его внутренняя гнилость. Словом, Пётр — хороший, а Пилат — плохой.

Вот такая система мировоззрения, порочащая и женщину, якобы взятую в прелюбодеянии, и вытесняющая из пространства ключевых евангельских образов Симона Киринеянина, и оправдывающая клевету на Пилата, — всё это ставит барьер на пути восприятия истинного богатства Евангелия и подчиняет исполнителя страстям церковных иерархов.

«Горе тому, кто заставляет переучиваться», — известное древнее выражение. Точнее: гнев толпы обрушится на того, кто попытается соображениями разума противостать внушениям иерархов.

А ещё известно другое выражение, уже современное, из среды исследователей в области точных (естественных) наук: идея недостаточно безумна, чтобы быть верной.

А если представить, что ахинея вокруг Петра действительно всего лишь подпорка лжи, навороченной вокруг единственного защищавшего Иисуса человека — Копьеносца? Ведь не случайно столько вокруг Пилата эмоций — значит, здравый на него взгляд важен для нашего освобождения. И наоборот: для нашего порабощения образ Копьеносца важно извратить.

Итак, вопрос: кем был Пётр на дворе синедриона — лишь трусом и предателем или ещё и… убийцей?

Вопрос о том, был ли Пётр убийцей Иисуса, насколько мне известно, вообще никем, во всяком случае, в литературе нового времени, не поднимался. А напрасно. В ответе заложен большой смысл, открывающий важный для повседневной жизни логос (основополагающую жизненную закономерность).

Члены синедриона и стоящие во главе его первосвященники были политиками (повсюду и во все времена первосвященники — политики). И «справедливые» решения этих священников всегда зависят от того, которому из вождей в данный момент психоэнергетически подчинены массы, — подчинены им, первосвященникам, или кому-то другому.

Настроение толпы (как целого) определяется по внешним проявлениям, а именно — по поведению отдельных её выразителей, наиболее несдержанных толпарей. Иными словами, если бы за Иисуса вступился хор голосов, то члены синедриона, остатками разума придя к выводу, что Иисус или те, кто стоит за Его спиной, владеют (психоэнергетически) толпой, никогда бы не решились требовать Его смерти. Неважно, как бы первосвященники это рационализировали — интересами собственной безопасности, благом нации, гармонией со Вселенной или ещё чем. Не решились бы, и всё! Как не решались в веках их предшественники, преемники и коллеги из других народов.

Но во время ареста в Гефсимании, когда ученики разбежались, и чуть позднее, в синедрионе, вдруг выяснилось, что Иисуса не защищает вообще никто. Ни один голос не раздался в Его защиту. Политикам несложно было догадаться, что недавнее внимание толпы к Иисусу было свидетельством ненависти, интереса к новому аттракциону, соучастием в провокации — свидетельством чего угодно, но не внутренней преданности Иисусу.

Естественно, первосвященники поняли (почувствовали): с Иисусом они могут сделать всё что угодно. И они сделали — именно то, что было угодно им. Вернее, властвующему над ними духу.

Таким образом, и разбежавшиеся ученики, и отрёкшийся апостол Пётр, и даже молчавший до глубокой старости апостол Иоанн были косвенными убийцами своего Учителя.

Да не соблазнит это слово—«косвенные». Дело в том, что вообще все убийцы Христа в день накануне Великой Пасхи были убийцами лишь косвенными. В самом деле, ничья рука не нанесла Христу раны, от которой необратимо нарушились бы функции жизненно важных органов. Даже тот, кто вогнал гвозди Ему в ладони, не был прямым Его убийцей — от таких незначительных ран никто не умирает.

Не Сам ли, получается, умер Христос?

Нет, убийцы были.

Если бы не активность одних:

— первосвященников («внутренников»: дипломатическое давление на Пилата, подкуп Иуды, «освящение» Ареста, и т. п.), — ночных толп приезжих евреев-торговцев («внутренников»: «моральная» поддержка, усиление некрополя), — утренних толп иерусалимлян («внешников»: оглашение воли сатаны), — префектессы («внешницы»: провокация, приказ об отсылке когорты), — Вараввы («внешник»: психоэнергетическое воздействие, возбуждающее кровопускание), — Иуды Искариота, — Петра (о нём в главе «Тайное Знание, открываемое через спиру»; здесь достаточно того, что Пётр Христа не защищал), — глумившихся членов личной охраны наместника (Матф. 27:27) (читай: «марионеток» префектессы, наследственной императрицы);

и непротивление, а то и безразличие весьма значительного числа людей:

— Ирода, — легионеров неэлитных центурий, — неизвестного, который вбивал гвозди в ладони, — Иоанна и других апостолов, — Симона Киринеянина, — Пилата, — то Христос не был бы убит.

Христа рукой не убил никто, но все присутствовавшие были Его убийцами.

Иными словами, если рассуждать (а рассудительность — один из плодов Святого Духа), то в деле Убийства Пётр — соучастник Пилата.

Вернее, Пётр даже «круче» Пилата: префект поднимал свой голос в защиту Царя Иудейского — причём многократно, а вот Пётр — нет. К тому же Пётр был близко знаком с Иисусом, а Пилату такой возможности предоставлено не было. Они разошлись весьма закономерно — Пилат, дошедший до всего своим умом, и Пётр, который был, как увидим ниже, лишь школяром, уничтожителем Протоевангелия.

Итак, Пётр — убийца. Не просто трус, не просто предатель — трусость в столь ответственный момент — это, как минимум, предательство, — но и откровенный убийца. Пусть не такой активный, как супруга Пилата или первосвященники.

Вообще, согласно принципам теории стаи, участвовавших в Распятии по убыванию степени их виновности можно расположить следующим образом:

— первосвященники и префектесса (высшие вожди, с той лишь разницей, что они—«внутренники»,[2] а она—«внешница»);

— храмовая стража (группа захвата в Гефсимании) и преторианцы (участвовавшие в оцеплении в Гефсимании и/или у Голгофы);

— Иуда (энтузиаст-наводчик), Пётр (см. главу «Тайное Знание, открываемое черезспиру»);

— толпа (скандировала), легионеры (молчали);

— апостолы (разбежались);

— Симон Киринеянин (нёс крест и его не бросил);

— Пилат (защищал Иисуса; приговор был профессионально спровоцирован с использованием элементов гипноза).

Пилат виновен — но менее всех.

По иерархическому же мышлению, всегда самооправдывающемуся, Пилат, напротив, вдруг оказывается виновнее остальных. Закономерно, что самой хорошей из всех оказалась жена Пилата — в списке виновных первая (коллег, иудейских первосвященников, современным иерархобогословам не обелить: уж слишком отчётливо оценены их поступки в Евангелиях).

Скажем больше: жена Пилата греческой церковью причислена к лику святых — в святцах её день 27 октября.

«Хорошая» в устах иерархов в данном случае означает: самая своя (по духу). Хотя одно только поведение её верных псов — элитных охранников, — водрузивших на голову Христа терновый венец и бивших Его по щекам (см. Лук. 19:3), то есть людей, не могших быть водимыми волей евреев-первосвященников, действовавших за спиной Пилата, но на самостоятельные чувства не способных, разоблачает префектессу-«внешницу» как инициатора казни Царя (наравне с первосвященниками-«внутренниками»).

Кроме убийц, получающих от умерщвления Иисуса бессознательное удовольствие, есть Его убийцы с совершенно противоположными чувствами и духом.

Здесь важный для жизни (и теории жизни) парадокс: мы все являемся убийцами Христа — согласны мы с тем на логическом уровне или нет. Убийцы — все.

Правда, делимся мы на группы численно неравные:

— одни, как легионеры оцепления вокруг Голгофы, к Иисусу мертвенно равнодушны, они — жухлые некрофилы, наиболее распространённый тип исполнителей, эмоции которых зависят исключительно от чувств вождей;

— другие, подобно первосвященникам, Иуде, префектессе, начальнику охраны претории (если преторианцы — её люди, то их начальники — тем более), высшим иерархам церквей, — яркие некрофилы, в разрушении Истины более активны;

— третьи, которые, подобно Пилату и апостолам, в Убийство были втянуты по плоти, в противоположность своему духу и рассудку.

Спасённый — всегда убийца Спасителя.

Дело в том, что для того, чтобы наследовать жизнь вечную, надо стать убийцей Христа — непременно. Таков смысл библейского учения о заместительной жертве Создателя, чувствующего ответственность даже за отступивших от Него созданий. Грех (неврозы, последствие преступлений) наследуется и подкрепляется повторением уже совершённых предками преступлений, а порой даже новых.

Всякий грех, в конечном счёте, — это убийство; воздаяние должно быть адекватно, а это — смертный приговор; выжить же грешнику возможно лишь через покаяние. «Покаяние» — это не только осознание греховности на уровне интеллекта, не только желание-эмоция оставить грех отныне и навсегда, но и следование по пути, позволяющему очиститься от власти прошлых грехов (психокатарсис).

Грех существует не сам по себе, а только как паразит на бионосителе — стряхнуть в никуда его невозможно. Устройство Вселенной таково, что грех может перетечь на другой носитель, в конечном счёте, на безгрешный. А это только Творец. Понятно, что именно из-за особого способа существования греха (паразитизм на пока ещё живом), вместе с грехом неизбежно уничтожается Творец — но Один за всех. Это великое Тайное Знание. Тайное в том смысле, что понять до конца его может только испытавший Катарсис.

Итак, спасаемый соучастник Распятия отличается от погибающего соучастника.

Соучастие в убийстве Спасителя хотя и является событием на пути человека чрезвычайным, но оно отнюдь не безусловная причина его смерти для Вечности.

Да, конечно, Пилат — убийца Христа, но которого типа, можно узнать только по тому, встал ли он на Путь или нет.

Первая на Пути ступень — принятие таланта.

Это непременно приносит плоды.

Побочный эффект: ненависть со стороны нравственных уродов.

То, что инквизиторы и толпы ненавидят Пилата, на него клевещут и тешатся сказками о его множественных успешных самоубийствах, попутно перевирая и роль «святой сновидицы» и многих других, — знак верный.

Однако подобные знаки принято признавать лишь косвенными доказательствами.

Обратимся к Евангелию, там прямых доказательств — море.

глава пятая Загадка «Царя Иудейского»

Обнаруживается замечательная странность и ещё в одном стёртом проповедями месте Священного Писания. Перечитаем его заново.

И народ начал кричать и просить Пилата о том, чт`о он всегда делал для них.

Он сказал им в ответ: хотите ли, отпущу вам Царя Иудейского?

Ибо знал, что первосвященники предали Его из зависти.

Но первосвященники возбудили народ просить, чтобы отпустил им лучше Варавву.

Марк 15:8 —11

По поводу этого отрывка возникает множество вопросов.

Например, почему, зная, что Иисус предан из «зависти», Пилат называет Христа «Царём Иудейским»? Как зависть связана со странным титулом? Каков истинный смысл каждого из этих слов?

От пилатоненавистников часто приходится слышать, что повод для зависти у священников тот, что Христос-де собирал на свои проповеди великое множество народа, что народ Ему был якобы предан (послушен), а потому власть священников из-за оттока людей умалялась, — вот раввины Ему и завидовали.

Этих пилатоненавистников (в частности, стадионных проповедников) и совместимое с ними стадо не смущает, что на Лифостротоне в день распятия было всё наоборот: толпа была лояльна Варавве и, верно, скандировала бы «Распни Его!» даже без указки священников. Толпа если и меняется, то лишь в незначительном, поверхностном, вроде фасона причёсок, а в главном — в неприятии Бога-Истины — не меняется никогда. И та толпа Христу предана не была ни минуты. (О том смысле, который скрывал в себе поклон толпы в сторону Иисуса при въезде Его в Иерусалим — в главе «Цыганский Барон, главный раввин и православный священник»).

Зависти же к тому, чего нет (переходу толпы под власть Иисуса), быть не может.

Тогда почему такое противоестественное толкование этого текста древними и современными верующими?

Ответ прост. Объясняя мотивы поведения других, чаще всего озвучивают своё сокрытое. Это их, стадионных проповедников, гложет зависть — зависть к тем, к кому ходят ещё большие толпы умилённых жертвователей!

Так чему же завидовали иудеи и их первосвященники? Почему эту зависть Пилат связывал с титулом «Царь Иудейский»?

Вопрос более корректен в следующей форме: чему священники могли завидовать?

Чего священникам не доставало такого, что было у Иисуса в избытке, а они всей душой страстно жаждали?

Что для Христа и Его палачей было общей ценностью?

Ответ на этот вопрос очевиден. Как ни ломай голову, всё равно того, чего у Иисуса было больше и что бы могли ценить стайные вожди толпы, не найти. Это два разных мира. Две различные системы ценностей.

Где же ответ на загадку библейского текста?

Всё просто. У древнегреческого слова, которое переведено как «зависть», согласно древнегреческо-русскому словарю Вейсмана, значений два.

Первое, да, «зависть».

А вот второе—«нерасположение к кому-либо».

По-нашему, по-русски — несовместимость.

Если принять это всё во внимание, то всё сразу становится на свои места! Пилат, способный постигать скрытую сущность происходящего, понял, что Иисус преступник не уголовный и не государственный, но неподконтролен первосвященникам духовно или душевно. Это и записано в Евангелии чёрным по белому: обвинения иудейской стаи против Него — лишь рационализация к Немунеприязни. Просто Он — другой. Чужой. Несовместимый.

Священники Ему не завидовали, они Его ненавидели.

Не стоит думать, что глупость с «предательством из зависти» сморозили только сработавшие Синодальный перевод православные иерархо «христиане», а западные стадионные проповедники-протестанты, оказавшись на русской земле, эту глупость всего лишь повторили, бедненькие, непроизвольно. Нет, они такими и приехали! И в западных иерархоцерквях переводы искажены в том же направлении — во «внутренническом». В добавление к клевете на Пилата.

С «завистью» разобрались. Теперь следующий вопрос: почему Пилат называет Иисуса «Царём Иудейским»? Причём величает Его упорно, невзирая на протесты иудейских священников. Почему так?

Порой приходится слышать или читать в официальных церковных «Комментариях», что Пилат тем самым священников дразнил, а толпе и вовсе — мстил. Дескать, толпе иудеев, проскандировавших «…кровь Его на нас и на детях наших» (Матф. 27:25), слова «Царь Иудейский» были неприятны, потому гадёныш Пилат их и повторял. А ещё настоял, чтобы титул этот был начертан на кресте в качестве причины казни. Дескать, как же это не насмешка, если Христос таковым не был — не было ни дворца, ни многолюдной свиты, ни драгоценной одежды?.. Словом, и здесь Пилат — злой и мстительный.

Всё чушь. Фантазмы о «зависти» ко Христу, и «злобности» Пилата — плоды всё той же вовлечённости в иерархию и стремления к первенству в ней.

Истинная причина «Царя Иудейского» иная.

И народ начал кричать и просить Пилата о том, чт`о он всегда делал для них.

Марк 15:8

Сложно сказано и сложно переведено. Можно было бы выразиться и попроще. А главное, однозначней. Просто: просили амнистировать.

Но раз Марк написал так, а не иначе, то над двусмысленными словами толпы поразмышлять полезно.

Слова, действительно, двусмысленны.

Что Пилат «всегда делал для них»?

Первый напрашивающийся ответ: всегда по праздникам освобождал от заслуженного наказания по преступнику. Служение обществу довольно своеобразное. Ведь амнистированные дегенераты вновь начинали убивать, насильничать, грабить — это закономерность.

Вопрос: а с какой интонацией толпа напоминала об очередном «благодеянии»?

Требовала?

Или просила?

Вопрос риторический. Естественно, просила.

Это — интонация. Интонации, бывает, соответствуют и слова. Говорили ли они напрямую: отпусти нам гада, руководителя восстания против кесаря, убийцу? Или оформляли просьбу традиционно: дескать, соверши благодеяние, добрейший отец наш и благодетель?

И этот вопрос тоже риторический. «Благодеяния» просят, упоминая само слово «благодеяние». Для себя и детей своих. Для внуков своих внуков. Помнить будут. Словом, отпусти Варавву.

Итак, устно высказана просьба о благодеянии. Пилат эти слова услышал. Вообще слабость философов (и недорослей) — желание слышать слова. Один только логический их смысл.

Так чт`о для толпы сделать: отпустить гада или, действительно, сделать благодеяние?

А вообще, чт`о есть благодеяние?

Пилат как Копьеносец не мог не знать, что главное благодеяние — указание на Истину. Явление её народу — в качестве хотя бы примера. Именно потому философ Пилат и «сказал им в ответ: хотите ли, отпущу вам Царя Иудейского?»

Пилат мог назвать Христа и иначе: Иисусом, Назарянином, Человеком, плотником, безвредным странником, великим врачом или ещё как-нибудь. Но назвал именно так: Царь.

Но разве Царь — Истина? Разве высший администратор в восприятии философа — образец для подражания? Имеется в виду — реальный администратор?

Есть такая русская пословица: «Свой ум — царь в голове» (см. словарь Владимира Даля). «Без царя в голове» — отсутствие ума. Водимый, одним словом.

Итак, чтобы стать мудрым и справедливым, нужен в голове «царь». Нужно верно ориентироваться в действительности. Нужны ум, разум, Истина!

Таким образом, слово «царь» имеет как минимум два смысла, и, как это нередко бывает в древних языках, прямо противоположных: высший администратор и личность, живущая в согласии с Истиной.

Иными словами: благодеяние — это когда навстречу толпе выходит царь-истина.

Если толпа просит благодеяния, то это можно понять по разному. Философ и предложит просимое на словах — именно благодеяние.

Что Пилат — возрастающий в духе, но ещё управляемый провокациями жены — и сделал.

То, что слово «царь» и от него производные воспринимались в смысле, отличающемся от общепринятого административного, следует хотя бы из следующего места Писаний:

Если вы исполняете закон царский, по Писанию: «возлюби ближнего твоего, как себя самого», хорошо делаете…

Иак. 2:8

То, что закон любви отнюдь не административный, многим очевидно. Но разве этот закон главнее, чем остальные законы, проречённые Богом? Нет, конечно, — в истине иерархии нет. Все Божьи законы суть описание сердца Спасителя и поведения принявшего Его в своё сердце. Это неразрывная целостность. Все законы синонимичны и равны.

В таком случае остаётся единственное значение философского термина «царь»:

Если вы исполняете закон истинный, по Писанию: «возлюби ближнего твоего, как себя самого», хорошо делаете.

Завершая тему царя как администратора, справедливости ради взглянем на толпу, которая за несколько дней до Распятия встречала Иисуса так, как принято встречать высшего администратора (некрофила).

Характерное поведение утренней толпы, к духу Иисуса не имеющее никакого отношения, говорит о том, что она была управляема кем-то, кто, собственно, и был высшим евреем-вождём-администратором-«внешником». Но это не был кто-то из первосвященников, те были «внутренниками». Это был тот, кто, вопреки воле первосвященников-«внутренников», поднял в городе восстание. Да, это был Варавва. А Иисус был лишь фактором, аналогичным тому, который возбуждает стаю крыс к бойне без изменения её сущности (см. «КАТАРСИС-2»).

Так что скандирование: «Варавву! Варавву!» на Лифостротоне не было чем-то для толпы противоестественным.

А случай с поклонением толпы Иисусу говорит не о нравственных шараханьях толпы, как тому научили почти всё население планеты пилатоненавистники, а объясняется совсем иначе.

* * *

Препирательство Пилата с евреями в Страстную Пятницу было долгим: первый допрос, апелляция к Ироду, второй допрос, бичевание Иисуса. Можно не только предположить, но и быть уверенным, что в уме Пилата-Копьеносца были проработаны оба уровня титула «Царь», которым нарекли Иисуса столь разные люди, как Нафанаил и первосвященники. Иначе и быть не могло: желающий разобраться должен рассмотреть проблему даже с неожиданных точек зрения.

Своеобразная логика в рассуждениях первосвященников была, не могла не быть. Итак, есть Человек, который Сам хотя и не утверждает, что он Царь, но, во всяком случае, не грозит толпе, так Его называющей, всяческими карами (толпе можно только грозить или сулить — иного она не понимает). Для иерархомыслящего наблюдателя это означает, что возможно только два положения этого Человека на территории Римской империи: или он, подобно другим царям, торчит носом в заднице наивысшего в Средиземноморье иерарха, то есть кесаря, или не торчит. А если не торчит, то, значит, он не просто собирается стать верховным иерархом, но себя таковым уже воспринимает. Разве Иисус из Назарета перед кем-нибудь пресмыкается? Следовательно, в мыслях Своих кесаря он уже сместил. Заменил— на Себя.

Такая вот классическая для иерархов садомазохистская логика.

Но так узко слово «царь» понимали исполнители — и иудейские не были исключением.

А вот для Копьеносца, который сразу понял, что Христос:

— явный невождь, — с первосвященниками несовместим, —

слово «Царь» означало: «Истина».

А ещё—«Солнце».

Вообще в истории человечества Солнцем царей величали часто. И не только в древности или в средние века, но и в новое время.

То есть слова «Царь», «Солнце», «Истина» для философа, знакомого с историей, синонимичны. В особенности для тех, кто постигает окружающий мир не непосредственно, а через книги.

И в прежние времена, и ныне востребован жанр утопии. Совместимый с иерархией автор умозрительно строил идеальное государство, основанное на справедливости. Платон со своим «Государством» был не первым и не последним (вспомним Маркса, Стругацких, Даниила Андреева, «мыльные оперы» и т. п.). Во главе такого умозрительного государства всегда оказывался царь-справедливость. Или выполняющий его функции Совет. Да, есть такая слабость у непрозревших философов — они надеются, что во главе иерархии, над толпой, когда-нибудь да окажется солнце Истины, и иерархия по результатам влияния на людей превратится в свою противоположность. Построение общества из обращённых людей возможно; но чтобы из любого народа — это, как говорится, не в этой жизни. Что и подтверждает вся история человечества.

Как бы то ни было, но для образованного человека, каким и был Пилат, царь — это не только конкретный властелин, но ещё непременно и символ.

Пилат, называвший Христа Царём, был под влиянием не только обычных штампов «образованности». Также его не могли не поразить первые слова обвиняемого.

И начали обвинять Его, говоря: мы нашли, что Он развращает народ наш и запрещает давать п`одать кесарю, называя Себя Христом Царём.

Пилат спросил Его: Ты Царь Иудейский? Он сказал ему в ответ: ты говоришь.

Пилат сказал первосвященникам и народу: я не нахожу никакой вины в Этом Человеке.

Лук. 23:2–4

В сущности, Пилату было сказано: «Да, Я — Царь, но не в том смысле слова, как то понимают эти нравственные уроды, помыкающие толпой, но в том, в котором это слово понимаешь ты, Копьеносец».

Да, именно так и было сказано: ты говоришь. (На Востоке это стандартный вежливый ответ — простое «да» им кажется слишком грубым, — но Христос не мог не вкладывать в этот стандартный ответ, как, впрочем, и в каждое Своё слово, смысл, сообразный с внутренним миром собеседника.)

Глубинный смысл этого ответа Пилат понял, естественно, не сразу, потому и возразил:

…разве я Иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; чт`о Ты сделал?

Иоан. 18:35

Но быстро понял, что Христа хотят убить из-за их несовместимости с Ним. И сделал вывод, свойственный Копьеносцу:

…я не нахожу никакой вины в Этом Человеке.

Лук. 23:4

Это был диалог обладающих критическим мышлением. С иными Иисус наедине и не общался.

С иными говорить просто бессмысленно. Они не поймут, как не поняли ничего духовные предтечи и наследники инквизиторов, нынешние пилатоненавистники.

А вообще-то иерархобогословие — не Богословие. Так, сладкий обман, утешение для погибающих, оправдание собственных мерзостей…

Вот и вся загадка «Царя Иудейского». Её осмысление возможно только через постижение Копьеносца.

глава шестая Уровень Понтия Пилата: доля, участь, удел и назначение или судьба, предназначение и талант?

О самом в жизни, пожалуй, главном — о судьбе, её сущности, о вплетающихся в неё доле, участи, уделе, о роке, о странностях распределения «удач» и «неудач», которые суть понятия относительные, о случайностях и Случае, о соединении всех этих понятий в логос, — об этом во многих, если не всех, народах размышляли, размышляют и будут размышлять — избранные.

Знание смысла слов: доля, участь, удел, планида, звезда, назначение и предназначение, судьба — и познание их взаимосвязи, то есть теории жизни, несмотря на её значимость для каждого, остаётся для большинства населения недостижимым.

А психоэнергетическим авторитетам и вовсе хотелось бы, чтобы непонимание стало участью и для избранных. Но это быдлу не знать логос о судьбе в кайф, ищущим же истину, упорно нащупывающим пути к свободе, это знание — как в пустыне в полдень глоток свежей родниковой воды.

Смысл слова, даже если он забыт на уровне логически-понятийном, всё равно удерживается подсознанием и может быть расшифрован по «благозвучию» с контекстом.

Сказать «рок надо ловить» невозможно. Ловить можно момент, а рок — настигает.

Так же благозвучно: выпала доля.

Слово участь непременно сопровождается тяжёлым вздохом.

Удел — тоже со вздохом, но не столь тяжёлым.

Момент, как уже было сказано, можно только ловить.

Случаем можно воспользоваться. Или его упустить. Случай обычно счастливый.

Случайность же — не случай.

…Провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного, мгновенного орудия провидения.

А.С.Пушкин. Черновик критической статьи на второй том «Истории русского народа» Н.Полевого

Корень один, смысл противоположен — видимо, слово древнее.

Кроме того, есть ещё ряд достаточно ясных слов о жизни: назначение, предназначение, звезда, фортуна, планида … И у каждого слова — эмоциональная окраска. Своя. Определённая.

Смазана эмоциональная окраска только у главного из слов — судьба. Оно стало своеобразным синонимом всего подряд. Это слово часто используют и взамен удела, и взамен доли, и взамен участи, и взамен назначения и противоположного ему предназначения, и даже взамен планиды — хотя в слове судьба отчётливо чувствуется оттенок возвышенности смысла.

Вот это-то натужное соединение несовместимых смыслов наводит на мысль, что если участь и доля есть у всех, то судьба как нечто прекрасное, возвышенное — отнюдь не у каждого; указание на то, что все хотели бы считать свою жизнь состоявшейся. Судьба состоялась — ведь не режет же слух это сочетание, а напротив, ласкает.

Итак, очевидно, что все приведённые слова о закономерностях жизни — составные части некоего логоса, для осмысления которого они и появились: в начале было Слово …

Есть науки и науки. Естественные люблю за многое, в том числе за открытость б`ольшим глубинам, в реальных же гуманитарных пока нет ничего полезного, кроме собирательства фактов и пусть сдержанных, но всё-таки размышлений, что же это такое — факт. И почему в богатейшем и сокровеннейшем русском языке нет этому слову аналога?

Разнообразие слов о жизни академическая наука тоже заметила. У меня на одной из полок стоит книга «Понятие судьбы в контексте разных культур» (Сборник. Российская Академия наук. М.: «Наука», 1994). Я её прочёл. Несмотря на то, что все современные «академические» авторы, начиная с индуистов и атеистов и кончая госхристианами, уловлены в сети вульгарного суверенитизма, собрание слов из этого сборника достойно внимания. Воспользуюсь некоторыми плодами чужой усидчивости. Тем более что лучшие авторы этого сборника тоже отталкивались от благозвучности для нашего уха тех или иных словосочетаний.

Настигающий рок — это нечто приходящее извне, фатум в античной литературе, властвующий даже над богами.

Возьмём известный по учебникам баснословный сюжет (характеризует не Олега, а составителя сюжета): Олегу предрекли, что «примет он смерть от коня своего». (Видимо, Олег сам напросился знать своё будущее, но вопрошение о будущих событиях своей жизни наказуемо: наказание же состоит в неверном логическом толковании концентрированного по мысли ответа провозвестника. Предсказание о личном будущем каждый носитель неверной жизненной философии (а это уже практически каждый житель Земли) закономерно поймёт ложно; так было тысячи лет, так будет до конца времени. Судя по всему, ложное понимание предсказания — урок для потомков: судьба, о которой следует задумываться, не в будущих внешних событиях, а в ином — в выбранном верном направлении развития духа и души. «Достигнет пределов власти» — классический оракул.) Олег решил року противостоять, коня своего сослал в глушь, там его верный друг умер, и даже кости его в отсутствие хозяина иссохли. Ну да вы и так всю эту историю знаете. Змея в черепе друга — это рок.

Рок, судя по сочетаемым с ним глаголам, подсознательно воспринимается всегда враждебным. Он «нежданен, таинственен, непонятен… жесток, злобен, враждебен, беспощаден» (стр. 219). У человека есть планы относительно внешних обстоятельств жизни (уточним: наследственно запрограммированные долей или уделом), но рок их нарушает. (Уточним: глупец и попытки Провидения чему-либо его, глупца, научить, расценит как рок, участь илиудел. Это извращение глупцов не случайность — ошибка, а систематическое противостояние Случаю.)

Встречается в нашем языке и слово участь — указание на наличие некоего психоэнергетического целого, частью которого является отдельный человек. У миллионов сдавшихся в плен комсомольцев лета 1941-го (толпарей) участь не смерть, а состояние души, вследствие чего они, прихвостни, истощившись при строительстве дорог для гитлеровской армии, наконец-то подохли как единое целое (тема замалчиваемых истинных героев Великой Отечественной, с оружием в руках защитивших нашу жизнь, — одна из частей «КАТАРСИСа-2»). Слово участь обычно сопровождается тяжёлым вздохом рабского смирения. Участь в рамках теории стаи — это ещё и специализация в стае. Принадлежность к той или иной субстае. Итак, участьличности не присуща.

Удел — наследуемое. Такое ощущение, что удел — наследуемый способ добывания материальных средств к жизни, а также излишеств. (Дело, надел — удел?)

Доля не столь мучительна, как участь или удел: слова «женская доля» вызывают скорее кривую усмешку, чем насупленные брови. В долю, похоже, входит всё, кроме работы, — частная жизнь за пределами способа добывания денег. Но профессия влияет на человека, разумеется, не только во время трудового процесса. Впрочем, и здесь надо уметь разделять. Средневековый французский поэт Франсуа Вийон, например, вместо того чтобы описывать в стихах специфические сексуальные приёмы той или иной парижанки, просто называл её профессию. Для его современника этого вполне достаточно: в постели все шляпницы одинаковы и не похожи на потомственных прядильщиц, которые тоже своеобразно-однообразны.

С точки же зрения теории стаи (с учётом феномена родовой памяти), эту штампованность поведения в постели можно объяснить не только особенностями наследуемой профессии, разработанностью того или иного пальчика или иной части тела женщины, уделом, сколько участью. Сменится начальник цеха на представителя клана хозяев из другого города — сменятся и привычки швей. Другое дело, что во времена Франсуа Вийона такие смены были редки…

Доля — это та часть жизни (бытовая, эротическая, культурная и т. п.) генетических предков, которую мы не можем не принять при рождении первом.

В отличие от сиюминутного рока, поражающего человека лишь в данный краткий момент времени, доля выпадает на всю жизнь. Это некая линия, она многостороння и расчётам разума противоречит. (На языке теории стаи смысл слова доля — всё древо неврозов, наследуемое от предков — чаще близких, чем далёких. Конкретная профессия в долю не входит — скажем, специалистов по сборке компьютеров в старину не было, — в выборе конкретной профессии многое от участи (спроса на рынке труда), но в долю входит отношение к тому или иному новому роду занятий — требующему усидчивости или подвижному.)

«Назначение Наполеона было в том, чтобы покончить с…» и т. п. — нормально воспринимаемая фраза. Судя по интонации, сопровождающей это слово и вообще всё предложение, назначение сродни участи, только в применении к высшим элементам в иерархии стаи. Назначение также связано и с долей. Итак, назначение человека — нечто внешнее, индивидное, функция одного из органов стаи. Применяют это слово преимущественно к историческим лицам, вождям, императорам и т. п.

Теперь о прекрасном. Кто хочет, может принять в дар от Бога и талант (талан). Если род занятий созвучен вечности-созиданию, то принявший в дар талан будет счастлив. В знаменитой евангельской притче талант или закапывают (логическое завершение чего — погибель в вечности), или умножают, а это радость на всех этапах жизни. Талан — аспект, явно порождённый судьбой, хотя многие, её не обретшие, применяют слово талан к своему всего-навсего назначению, доле или участи.

Случай — по всей видимости, очень важное слово, иначе бы вокруг него, как и вокруг судьбы, не было бы наворочено столько путаницы. Слова случай и случайность хотя и однокоренные, но по смыслу разные. Случай — инструмент вмешательства Провидения. Случайного же не бывает ничего — всё имеет свою предысторию и причину. Вера в незакономерность случайности лишь уличает носителя в самооправдании своей любви к данному роду греха. Кто не знает, что есть множество женщин, которые никогда не попадают в неприятности, а есть такие, которых могут изнасиловать несколько раз в течение одного дня — и так всю жизнь.

Фортуна — богиня на самом деле неСлучая, а случайности! Случай не слеп, ибо он благороден! Противоположная же трактовка Фортуны карьеристами — обман! Вера в случайность Случая подавляет муки совести. С древности Фортуна изображается слепой, с рогом изобилия и стоящей на шаре. Или на колесе. Колесо и шар — символы подвижности, изменчивости, изменничества. Прозрачный образ. Фортуна, будучи сама слепа, несёт слепому же «приятное» — вроде триумфа. В отличие от рока, который всегда враждебен — в том смысле, что пресекает восхождение к желанному триумфальному шествию или его аналогу.

Звезда — означает если не осуществление мечты идиота, то, во всяком случае, череду случайностей на пути к желаемому. Брось счастливца (т. е. «звезданутого»)в Нил — он выплывет, и притом с рыбой в зубах (египетская поговорка). Подхалим поднимается в иерархии не по благоволению светлого начала, а по допущению; он под звездой, следовательно, звезда, хотя она якобы и небесный объект, — полная противоположность судьбе. Наполеону, «самонадеянному ничтожеству», нравилось верить в «свою» звезду.

Планида — деперсонифицированная Фортуна. Заставить всех уверовать в полезность астрологических прогнозов им не удалось. Сколько бы я ни встречал профессиональных астрологов, все они, как один, не только с психическими изъянами, но и с физическими — и потому напоминают толпу у купальни Вифезда: годами ждут движения воды, хотя могли бы исцелиться и обрести судьбу в любой момент.

Так что же это такое — судьба?

В этом слове, в конечном счёте, — точка противостояния двух несовместимых миров.

Вкладываемый в слово смысл зависит от принадлежности толкующего к одному из двух духовных миров. Этим мирам сопутствуют соответствующие веры, коих, несмотря на кажущееся разнообразие, в сущности, всего две: «добрая» и «злая».

В «добрую» верят толпы адептов бытового суверенитизма, а «злую» веру исповедует Христос.

Согласно «доброй» вере, все-все люди рождены в жизнь психоэнергетически суверенными и жить жаждут (ведь они же так боятся момента смерти!), а это — якобы биофилия, стремление ко благу; если и делают они порой что злое, то только потому, что ещё пока не понимают. Проповедуй им, объясни — и они поймут, изменятся, станут добрыми. Поэтому судьба есть якобы у всех.

А есть другая вера, «злая» — она у самолюбующейся толпы непопулярна.

«Злая» вера, если коротко, состоит в следующем.

Жизнь-то, конечно, прекрасна, однако мир зол. Скверным мир стал лишь со времени грехопадения прародителей. Наследующие и воспроизводящие их психику потомки рождены, как правило, лишь один раз, — биологически как собрание неврозов. Бог-Истина приглашает их ко второму рождению («рождению свыше», освобождению от побеждающего бремени неврозов). Ведь с этого-то второго рождения и начинается собственно жизнь.

Жизнь от нежити отличается многим — в том числе и системой ценностей. Эти системы настолько различны, что разделяющая их грань называется ни много ни мало как рождением.

Особенность существования людей после грехопадения такова, что личность (не путать с индивидом, по определению некрофилом, см. «КАТАРСИС-1» и «КАТАРСИС-2») вынуждена и в теле, и в душе сосуществовать с нежитью — индивидом, живым лишь с точки зрения мировоззренчески ограниченной биологической науки. Индивид стаден, агрессивен и стремится личность поглотить. Личность же, напротив, пытается из водоворота агрессивного стада выгрести к надёжному берегу судьбы.

Судьбаесть только у тех, кто родился свыше.

На только что принявшем судьбу путами висят участь и неизжитые удел и доля. Но со временем они отпадают.

А ещё судьбу животворит Провидение («рука» Божья). Одиночное предложение очередного дара постоянно действующим Провидением и есть случай (и он не случаен!). У обретшего судьбу есть предназначение, но никак не назначение. Распознание таланта в системе ценностей обладателя судьбы — высшая награда и начало Пути.

В полном соответствии с историофилософским следствием из теории стаи — согласно которому на современном этапе именно Россия является прибежищем народа Божьего, и формирование этой особенности России началось, видимо, много столетий назад (см. «КАТАРСИС-2») — сокровенный смысл слова судьба наиболее ярко должен проявляться именно в русском языке как языке современной метанации. Это в английском (американском, всепланетном) языке главное в жизни—fortune (богатство, удача, смысл жизни, звезда).

Отсюда, кстати, некорректности в переводах — в рекламируемом «внутренниками» как наилучшем переводе Шекспира можно встретить такую фразу: «Быть женщиной без судьбы — значит плодить нищих без имени» («Антоний и Клеопатра», акт 1, действие 2, пер. Б.Пастернака). Для русского смысл сказанного непонятен — впопыхах может показаться, что в этой фразе заключён громадный смысл. Но здесь не более чем безграмотная нерусская подмена одного понятия на противоположное: судьбой переведено слово fortune. Так что смысл прост: нет денег у тебя, не будет и у твоих детей (если они твои). Ну, а этому разрекламированному «внутренниками» «гению» дали, понятно, Нобелевскую премию; дали за то же, что и другим таким же — за образцовое выполнение назначения.

Русское же судьба происходит не от власти богатства над желаниями человека, не от рабства жадности, но от слов судить, суждение, обсуждение. Судьбу, вернее, события, свидетельствующие о продвижении на Пути, Идущему хочется обсудить, чтобы продвигаться ещё быстрее, обсуждение же возможно только с собеседником, в особом смысле этого слова, поэтому кратчайший Путь пролегает в метанации.

Ни в одном другом живом языке мира слова, подобного русскому судьба (в смысле—«материал для обсуждения», теория жизни), нет. Можно, конечно, подумать, что эта особенность — случайность, дескать, чего только на свете не случается (случайно). Но если учесть, что русский — язык метанации последнего времени, то всё приобретает монолитную целостность.

К сожалению, слово судьба затёрто так же, как слова любовь, случай или талан: в массовом сознании все они ассоциируются с чем-то противоположным, — ей, толпе, и так присущим. От судьбы не уйдёшь (тяжёлый вздох) — типичный пример. Любовь зла, полюбишь и козла. Иначе говоря, всякий раз, когда встречаешься со словом «любовь» или «судьба», приходится размышлять, что же именно подразумевал говорящий, в которую из сторон на перепутье жизни он обращён…

Судьба — это радость. Радость возрастания по кратчайшему Пути, который и обеспечивает вмешательство Провидения.

Судьба — это возможность в предложенных Провидением обстоятельствах всегда делать правильный выбор.

Судьба — результат, впрочем, нам, в отличие от Бога, понятный до конца лишь при последнем ударе резца.

Судьбу не предрекают. Ибо предрекать её нет ни малейшего смысла. К планиде, звезде, доле судьба не имеет ни малейшего отношения.

Приемлемые для толпы высказывания о судьбе — явно психотерапевтического свойства. Планида, дескать, такая, рок, понимаешь, настиг, эх, случай не представился — всё это из лексикона самооправдывающихся к смерти.

* * *

«Достигнет пределов власти» — это не предречение судьбы (хотя так может показаться — здесь простое совпадение, наподобие того случая с известными словами первосвященника Каиафы: «Лучше одному человеку умереть за народ» — см. Иоан. 18:14). А оракул всего лишь о назначении (об Убийстве). Ничтожном, как у Наполеона, Гитлера или ещё какого-нибудь Александра Македонского. И раб в Пилате исполнил позорное своё назначение.

Был у раба и удел: чтобы покинуть колоннаду, он переодевался не в кого-нибудь, а в купца из Понта.

Была и доля — не случайно заглядывался в сторону торговой площади, а выбравшись из дворца, предпочитал не случайный квартал «любви».

Была и участь — ею определялась форма легионного значка, который столь долго маячил перед глазами офицера; так же определялась и география мест, где он побывал в составе легиона; родись Пилат всего несколькими годами позже или раньше, — пейзажи представали бы перед его взором другие. Раб участи в колоннаде размышлять не мог, а мог только таиться.

Была, видимо, и планида, но что-то про это говорить скучно.

Была и звезда (или рок?) — патрицианка в жёнах, покои во дворце, а иначе бы его запинали ещё прежде исполнения им своего назначения.

Но это всё плоть.

А ведь было у Пилата и предназначение.

И, что чрезвычайно важно для постижения личности Пилата, оно было напрямую связано с дарованным емуталаном.

Архивных свидетельств о характере талана Пилата, видимо, не сохранилось. Но талан не уничтожить, можно уничтожить лишь о нём свидетельства.

А талан у Копьеносца был.

Может быть, он… писал?

И, что весьма вероятно и закономерно, — под псевдонимом? Или в переложении других? (Об этом подробнее в главе «Тайна Первоисточника».)

Это закономерно: ведь Копьеносец был под особым прицелом иерархически структурированной стаи: само его имя было толкованием Евангелия, и поэтому он был обречён ими или на псевдоним, или на помощь людей, которые бы взялись его труд сохранить — переписав якобы из благородных популяризаторских соображений (об этом подробнее в главе «„Сто первый” аргумент в пользу Пилата»). Ему было не выйти из своего укрытия: толпа «верующих», и без того с трудом сдерживаемая апостолами (вникните в цель написания всех соборных посланий Нового Завета!), его бы растерзала. К пустынным местам Пилат был приговорён — стаей.

Одиночество, судьба, талан деятельного человека…

Тогда открывается и предназначение!

У Пилата оно заключалось в литературном апостольстве.

В написании Протоевангелия.

Первоисточника сохранившихся канонических субъевангелий.

Мы докажем это утверждение позже.

Жизнь того, кто отказывает единственному защитнику Иисуса в судьбе, талане и предназначении, будет скуднее: ибо утрачиваются целые пласты знания. Не о Пилате — о фундаментальных закономерностях жизни, о Логосе.

Вернее, муть начинает скрывать глубину самого главного из логосов — теорию жизни.

Предназначение Пилата, — и этому посвящён весь «КАТАРСИС-3», — открыть нам эту глубину, ибо он её постиг. И Пилат Случай, безусловно, не упустил.

О самом в жизни, пожалуй, главном — о судьбе, её сущности, о вплетающихся в неё доле, участи, уделе, о роке, о странностях распределения «удач» и «неудач», которые суть понятия относительные, о случайностях и Случае, о соединении всех этих понятий в логос теории жизни, — об этом во многих, если не всех, народах размышляли, размышляют и будут размышлять — избранные.

Размышлял об этом и Пилат.

часть вторая Женщины вокруг Пилата — Уна, Маргарита и другие

глава седьмая Великая тайна любви Маргариты (за что любят самые красивые?)

Великий парадокс пары «мастер — Маргарита»: не будь мастер автором романа именно о Понтии Пилате, он бы для Маргариты не существовал.

А чего, спрашивается, Маргарита «вцепилась» в роман мастера? Не в самого мастера, как может показаться из размышления над коммерческим названием шедевра Булгакова, а именно — в Роман мастера?

Мысль непривычная, однако легко доказуемая.

Мастер на уровне интуиции на этот счёт не заблуждался: он Маргариту к своему роману… ревновал!

В этом он признаётся ночью в доме откровенных разговоров Иванушке Бездомному. Вернее, «исповедуется», поскольку пытающийся скрыться от Маргариты мастер видит в Бездомном возможность исполнения светлого слоя своих мечтаний.

Поэтому более точное название шедевра Булгакова (с коммерческой точки зрения ну совершенно невозможное): «Тайный смысл романа мастера и вечная Маргарита».

Почему творческое подсознание Булгакова, представляя нам сокровенную Маргариту (женщины любят играть роли, поэтому поступки любой из них характеризуют скорее её игру, но редко душу; позволяющую добраться до подноготной правды деталь надо ещё выявить), отметило следующие важнейшие её черты, коих суть всего лишь две:

— Маргарита — ведьма. Более того, королева на Великом шабаше, всепланетном, созываемом лишь один раз в год;

— Маргарита — потомок одной из французских королев (Коровьев называет её прямо: королева Марго).

— …Да и потом вы сами — королевской крови.

— Почему королевской крови? — испуганно шепнула Маргарита, прижимаясь к Коровьеву.

— Ах, королева, — игриво трещал Коровьев, — вопросы крови — самые сложные вопросы в мире! И если бы расспросить некоторых прабабушек и в особенности тех из них, что пользовались репутацией смиренниц, удивительнейшие тайны открылись бы, уважаемая Маргарита Николаевна. Я ничуть не погрешу, если, говоря об этом, упомяну о причудливо тасуемой колоде карт. Есть вещи, в которых совершенно недействительны ни сословные перегородки, ни даже границы между государствами. Намекну: одна из французских королев, жившая в шестнадцатом веке, надо полагать, очень изумилась бы, если бы кто-нибудь сказал ей, что её прелестную прапрапраправнучку я по прошествии многих лет буду вести под руку в Москве по бальным залам…

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 22 («При свечах»)

А вот кто такая—«ведьма»?

У этого понятия несколько смыслов.

Ведьма, если можно так выразиться, юридическая — это та женщина, которую во времена инквизиции судьи и палачи имели оформленное в законе право сжечь. (Часто «подводили под статью» о ведьмах и невиновных — с натяжками и лжесвидетельствами. Здесь — о «настоящих»!) Подпадающая под эти законы ведьма входила в жёсткую ведьмовскую иерархию, соответственно, разделяла ведьмаческую веру-идеологию, соучаствовала в определённых ритуальных действиях и, естественно, в каждый момент своего существования жила тайной жизнью — чтобы не сожгла конкурирующая во власти иерархия. На практике уничтожали лишь не изощрённых во вранье, притворстве, хитрости, то есть ведьмовская иерархия чужими руками освобождалась от случайных элементов; лживые же до мозга костей, понятно, выживали, давали потомство и занимали не защищённые в достаточной мере кастовостью ключевые посты во власти.

Низшим звеном ведьмаческой иерархии был «шабаш» — объединение тринадцати «единомышленниц», водимых одним духом, которые по ночам совершали «моления божеству» обнажёнными и с фаллоимитатором. Двенадцать из тринадцати были рядовыми ведьмами, а тринадцатая — Грандмастером. Была у неё и помощница — Дева Шабаша (Дева Мариэн). Все ведьмы Грандмастеру подчинялись беспрекословно (тот же принцип, что и в православном старчестве).

Решали ведьмы, как полагают канонические психоаналитики, проблемы преимущественно сексуальные — этот вывод делается на основании того, что после контактов на шабаше с фаллоимитатором с последующим «самовыражением» в экстатическом «танце» ведьмы возвращались под семейный кров как бы успокоенные, как бы расслабившиеся и до времени уравновешенные. Но фаллоимитатор нужен был для введения галлюциногенов, он более удобен, чем ручка метлы, на которую грешили в Средние века несведущие, к тому же не наносит ссадин. (Этот способ введения галлюциногенов давний, дохристианский, тогда этих молитвенниц с напоминающими нынешние свечи фаллоимитаторами называли менадами.)

А откуда она вообще — неуравновешенность? Вовсе не от отсутствия мужчины как такового — многие ведьмы были замужними женщинами. Не надо прибегать к авторитету Платона (или к соображениям из «КАТАРСИСа-1»), чтобы сказать: у такой женщины нет супруга — настоящего, более чем задушевного, того единственного из населения планеты, которого можно назвать половинкой …

Половинка — дар, феномен для, выражаясь евангельским языком, бог`атящихся неосязаемый. Бог`атящиеся — это те самодовольные элементы толпы, которые во всём, что происходит в их серенькой жизни, видят — вопреки действительности — ни больше ни меньше как ниспосланную на них Божью благодать, которую они благостно и принимают. В «КАТАРСИСе-1» приведён математический расчёт, из которого следует, что и двадцати населений нашей планеты недостаточно, чтобы статистически существовали биоритмические половинки; чудо уже в том, что они существуют одновременно. Поиск своей половинки среди всего населения планеты, как догадываются лишь обладающие критическим мышлением, требует совершенно иных подходов, чем те, которыми пользуется толпа. В «КАТАРСИСе-1», целиком посвящённом этому вопросу, невозможно ещё было говорить о том, что нахождение своего таланта непременно предваряет встречу с половинкой, но, как мне казалось, сказано было и без того достаточно. Но, несмотря на солидную толщину тома, ко мне приходили письма вроде: «У меня было много женщин и все-все они были моими половинками…» «Крутые сектанты» вне зависимости от деноминации поступали менее оригинально: главное, говорили они, это духовное единение, нас Бог благословил, мы в это веруем, следовательно, любая из тех, с кем мы сожительствуем, — половинка… Самоотсечение себя от истины и всех связанных с этим благ уже находящимися в браке ещё можно если не оправдать, то хотя бы понять, но много страшнее наблюдать за ещё не окольцованными: для многих (даже прочитавших «КАТАРСИС-1») любая, за кем они в данный момент увиваются, и есть половинка — они это чувствуют. Любая! Каждая последующая вновь объявляется половинкой, а все предыдущие — ошибкой.

Что тут поделаешь… Вал таких самооценок можно было предсказать ещё до завершения работы. Так что писал я, конечно, не для богатящихся, прекрасно понимая, что они перекрыли себе всякое понимание великолепного пространства жизни.

Но отсутствие половинки — следствие, а не причина. Следствие состояния «торчок».

Это состояние ведьмы любили и для повышения гипнабельности и употребляли наркотические вещества.

Итак, ведьма юридическая — это та из женщин, которая по духу принадлежит к всепланетной стае, в еженедельном шабаше отдаваясь Грандмастеру (идеологу, учителю, старцу, комиссару, пастору, наставнику, сенсею, гуру, группенфюреру и т. п.) душой и телом.

Иными словами, она большому мастеру предоставляет:

— в теле тот весьма чувствительный орган, покрытый эпителием, который особенно активно впитывает с фаллоимитатора галлюциногены (у склонного к компромиссам Булгакова действительность «окультурена»: Маргарита и её прислуга втирают присланную Воландом мазь не в эпителий влагалища, а в кожу лица и тела);

— своё логическое мышление для уничтожения (наркотики, ложная философия);

— образное мышление для кодирования и умножения «знаков могущества» (экстатизирующий танец).

Еженедельный сбор тринадцати (по пятницам — Венерин день) назывался малым шабашем.

А в полнолуние на ежемесячный Большой шабаш«слетались» ведьмы со всей округи; руководила ими «окружной распорядитель», или «Дьявол».

Но была ещё и всепланетная глава культа — Королева Шабаша, или Королева Элфейма, шлюха из шлюх. Она распоряжалась на Великом шабаше, который устраивался раз в год.

Немаловажная для расшифровки тайн «Мастера и Маргариты» деталь: ведьмы порой прямо на голое тело надевали плащи — тёмно-синие или чёрные. Маргарите такая форма одежды тоже очень даже нравилась.

На Маргарите прямо на голое тело был накинут чёрный плащ, а мастер был в своём больничном белье. ‹…›

…я ведьма и очень этим довольна!

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 30 («Пора! Пора!»)

В реальной жизни «ведьмы юридические» — это всего лишь верхушка айсберга ведьм психологических. Гораздо б`ольшее число женщин в средние века пыталось уйти от решения главной жизненной проблемы или с помощью вина, или в адюльтере, или в видимости религиозного посвящения, или в семейных истериках, или в поисках роскоши; способов множество, возможны также и самые неожиданные из них комбинации, вроде небезызвестных оргий в монастырях.

Но если «ведьмы юридические» — вершина айсберга «ведьм психологических», то сам этот великий айсберг дрейфует в целом океане «ведьм духовных». Переход одной формы в другую определяется лишь внешними условиями: похолоданием, сколами вершины, дрейфом в южные широты, переворачиванием айсберга и т. п.

Понятно, что булгаковская Маргарита стала ведьмой не в тот момент, когда её, обнажённую, в загадочной квартире покойного Берлиоза натирали кровью перед великим балом у Воланда, и даже не тогда, когда браком с неполовинкой она получила всё—средства, прислугу, высокое положение в обществе — всё, кроме судьбы, таланта, половинки и предназначения, а ещё прежде, когда позволила себе не родиться свыше не столько она сама, сколько её предки. Причём, как открывает нам Булгаков сокровенную Маргариту, зашли они настолько далеко, что престолы стали обычным местом их обитания.

Французская королева Маргарита Валуа, как и все «патрицианки», была, несмотря на утверждения коммерческих изданий, не оригинальна, а вполне типична: чтобы остановить её известного рода распущенность, принцессу полунасильно выдали замуж за Генриха Наваррского, ставшего впоследствии Генрихом IV, номинальным основателем новой королевской династии — Бурбонов. Выйдя замуж, Марго от своей обречённости на распутную жизнь, разумеется, не освободилась — тем, в общем-то, никого не удивив. А вот далёких от понимания сущности власти наблюдателей она поразила тем, что, несмотря на частую смену любовников и эротическую разобщённость с мужем, его во власти поддерживала всячески. Если бы Марго, представительница династии Валуа, активно мужа не поддержала, новая династия Бурбонов на французском престоле не укрепилась бы. Иными словами, муж получил власть из рук женщины. Ещё точнее: осязаемым носителем психоэнергетической власти над значительной территорией Европы и в ту эпоху также была женщина.

Меняются названия династий и генотип мужчин-королей, но в сущности ничего не изменяется.

Кстати, кровь Маргариты Валуа с французского престола ушла, чтобы, растворившись в народе, подняться на престол вновь — демократкой. Для женщины власти форма государственного устройства не важна, важно само правление.

Посещала ли королева Марго шабаши более откровенные, чем придворные балы? Если прекрасная Маргарита — по духу ведьма и королева Великого шабаша, а по крови (подсознанию, родовой памяти) — потомок правительницы страны, то могла ли покойная королева французская быть и ведьмой юридической?

В энциклопедиях об этом не сообщается, что не удивительно: назначение энциклопедий — служение принципу власти.

Как бы то ни было, несмотря на меняющиеся формы, сущность женщин — носительниц власти неизменна: несомненно, прапра…бабушке королевы Марго тоже было свойственно быть среди первых дам на сборищах любого рода. Как называлось её социальное положение? Царица? Императрица? Фараонша? Или… — префектесса?

Итак, первый существенный вывод для выяснения истинного названия шедевра Булгакова: Маргарита — продолжение своих предков и существует постольку, поскольку у неё такие предки, она наследница и их боли, понуждающей к неслучайным поступкам. Именно это и подчёркивает Булгаков, указывая на родство Маргариты как источник особенных вокруг неё событий. Она — вечная Марго-Маргарита.

Не все ведьмы, как уже было сказано, «оттягиваются» в адюльтерах. Это убогая форма — что называется, для народа. Есть формы и более утончённые. При помощи которых вернее достигают цели. Маргарита готова на многое, лишь бы быть при романе мастера. А с мастером любовь разыграть просто необходимо — ведь он может, если что, роман восстановить. Она с мастером предельно безжалостна: после общения с ней он заболевает и, спасая свою жизнь (пусть во многом неосознанно), сбегает в сумасшедший дом — там охрана, запертые двери. Но вмешательство Воланда (сатаны!) помогает Маргарите вновь обрести подобие душевного равновесия.

И вот здесь мы можем, наконец-то, подступиться к главной тайне Маргариты — сердцевине её «любви».

Странный он, этот роман в романе.

По поводу слов мастера «угадал! угадал!» не стоит обманываться — они суть продолжение оценки обстоятельств Убийства Христа одним лишь Воландом (Иван Бездомный, ещё не перерождённый и пока любимец главных редакторов центральных изданий и толпы, говорит «угадал» не от себя, а ссылается напрямую на Воланда). А вот Тот, имя Которого Булгаковым благоговейно не упоминается, напротив, ознакомившись с романом мастера, говорит (см. главу «Судьба мастера и Маргариты определена»), что написавший такой роман об обстоятельствах убийства Христа несовместим со Светом.

Что же «угадал» мастер? Так ли уж историческую достоверность? Или духовно-психологическую, как то может показаться со слов изовравшихся господ булгаковедов («внутренников»)?

А может, он всего лишь угадал ту соблазнительную обманку, которую Воланд, Великий Грандмастер, приготовил для Маргариты?

Что же Маргарите-ведьме в романе мастера нравится настолько, что она нараспев повторяет из него одну фразу за другой?

Может, ей понравился Господь Истины, отдельные черты Которого в Иешуа Га-Ноцри хотя очень и очень смутно, но угадываются? В конце концов, немало людей в Советском Союзе на излёте социализма читали и перечитывали «Мастера…» с одной единственной целью — узнать о Христе ну хоть что-нибудь!.. (Автор этих строк из их числа — Евангелие в то время достать было затруднительно.)

Но поздняя атеистическая Империя с тогдашним запретом на богословие (но не на Истину!) — период специфический; во времена же Маргариты, то есть в двадцатые годы, текст Евангелия в Москве был ещё легко доступен.

Но Маргарите была важна не Истина — нет и ещё раз нет! В Евангелии написано стократ подробнее и вернее, чем у мастера, — но Маргарита зачитывалась не Евангелием.

Что же именно ей было столь важно?

Лично Понтий Пилат?

Но и с ним тоже лучше знакомиться по первоисточнику.

Итак, что же?

Стиль мастера? Ну что вы, полноте, «обратный» стиль Булгакова — не новость. Сотни и сотни авторов с этим стилем справляются вполне, однако же вечная Маргарита зачитывается именно романом об обстоятельствах убийства Христа.

Вот оно, верное слово: это у Булгакова — роман о Понтии Пилате, а у мастера — роман об обстоятельствах убийства Христа!

Именно ради этих искажённых Воландом, но почему-то (случайно ли?) приятных Марго-ведьме обстоятельств — перекладывающих вину на невиновного! — и нет ничего такого, на что бы ни пошла Маргарита, чтобы получить возможность вновь и вновь забываться с романом в руках! Неизвестная мазь — да будет! Кровь из черепа — неприятно, но тоже будет пить!

— Здоровье Воланда! — воскликнула Маргарита, поднимая свой стакан.

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 30 («Пора! Пора!»)

Что же имеет над праправнучкой королев такую власть? Ложь как таковая? Да, безусловно, ложь — необходимейшая основа всякого произведения, могущего снискать благосклонность ведьмы. Но ведь и ложь (о человеческих взаимоотношениях, о нашем прошлом и будущем) в книгоиздательской продукции не новость — загляните в любой книжный магазин, там от всего этого прилавки ломятся, что там говорить, только этим книгопрод`авцы и живут.

То, что Иешуа Га-Ноцри, пусть и размышляющий и, похоже, целитель, — не Бог, а человек — эта ересь не нова.

Так же не ново и выставление апостолов тупыми фанатиками, движимыми догмой (вспомните мастерского полупридурка Левия Матфея с козлиным пергаментом), никак не могущими быть авторами не то что глубочайших по смыслу Евангелий, но даже и просто перелагателями Протоевангелия.

Следовательно, Королеву привлекала не только ложь как таковая, но нечто более конкретное в романе об обстоятельствах убийства Христа. Новое в романе мастера лишь то обстоятельство, что, вопреки евангельскому повествованию, у Пилата нет жены вовсе!

Вот она, разгадка! Деталь чрезвычайно важная — ведь в таком случае ответственность за казнь Истины с её плеч снимается! С плеч её, её потомков и потомков их потомков.

Их жизнь перестаёт быть пошлым бесталанным ожиданием момента смерти, за которым неизбежна встреча с Истиной — Воскресшей и Всепобеждающей.

Забыться! Да, бал, да, кровавый душ, да, поклонение Коровьева (он—speculator, потому и фамилия такая, значащая—«богоматерин»; об этом в главе «Её начальник охраны»), но всё это для неё, вечной Маргариты, ничто по сравнению с романом!

Верхний экземпляр кот с поклоном подал Воланду. Маргарита задрожала и закричала, волнуясь вновь от слёз:

— Вот она, рукопись! Вот она!

Она кинулась к Воланду и восхищённо добавила:

— Всесилен! Всесилен!

Воланд взял в руки поданный ему экземпляр, повернул его, отложил в сторону и молча, без улыбки уставился на мастера. Но тот неизвестно отчего впал в тоску и беспокойство, поднялся со стула, заломил руки и, обращаясь к далёкой луне, вздрагивая, начал бормотать:

— И ночью при луне мне нет покоя, зачем потревожили меня? О боги, боги…

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 24 («Извлечение мастера»)

Истинный автор романа — Воланд, потому в его власти и восстановить свой роман из пепла. Мастер — лишь наиболее точный ретранслятор воли Воланда, подвластный ему постольку, поскольку не нашёл в себе сил противостоять влиянию такого рода женщин, как Марго-Маргарита. Пока мастер зависим от вечной Маргариты, он обречён быть человеком без имени и автором такого романа о Христе!

Воланд появился в Москве не случайно: мастер рвался из-под власти Маргариты, как из братской могилы, — он не просто спрятался в сумасшедшем доме с постоянно запертыми замками, не назвав ни имени своего, ни адреса, он даже сжёг роман — однако Воланд помогал Маргарите вовсе не как личности или любящей женщине, главным для него было именно распространение его понимания событий вокруг Голгофы, главное — образы такого Христа и такого Пилата.

глава восьмая Отсечённая голова как центр любовного треугольника

— Почему королевской крови? — испуганно шепнула Маргарита, прижимаясь к Коровьеву.

М.Булгаков. Мастер и Маргарита П арадоксально: загадки моего «Понтия Пилата» вынудили меня не только к внимательному многократному перепрочтению «Мастера и Маргариты», но и к первому прочтению «Королевы Марго» Дюма-отца.

Не из-за сверхпопулярности Дюма-отца, не из-за известности этого произведения, но потому, что требовалось познакомиться с королевой Марго: Булгаков прямо написал, что Маргарита — потомок своей знаменитой предшественницы.

Интуиция подсказывала, что Михаил Булгаков знакомился с королевой Марго не по специальным историческим исследованиям, а по Дюма-отцу. «Академическая» (в арабском смысле слова «академик»—«путаник»; см. главу «„Академики” против „киников”») «история» во все времена — плоть от плоти иерархии: она берёт на себя дорогостоящую функцию рекламы веры в то, что если познакомиться с какой-нибудь бумажкой из какого-нибудь хранилища-архива, то вот он, доступ к истине. Писатель, пишущий не для иерархомыслящих, более свободен, а уж если он освоил принцип психологической достоверности…

Отец Михаила Булгакова был преподавателем в духовной академии и, вполне возможно, объяснил сыну эту закономерность. Кроме того, Лев Николаевич Толстой, любимый автор Михаила Булгакова, на этот счёт тоже высказывался:

Часто, изучая два главных исторических произведения этой эпохи, Тьера и Михайловского-Данилевского, я приходил в недоумение, каким образом могли быть печатаемы и читаемы эти книги… Не говоря уж об изложении… событий… я встречал в этих историках такие описания, что не знаешь, смеяться ли, или плакать, когда вспоминаешь, что обе эти книги единственные памятники той эпохи и имеют миллионы читателей…

Л.Толстой. Несколько слов по поводу книги «Война и мир»

Булгаков же создавал шедевр, и ему нужна была о королеве Марго правда.

Следовательно, о характерологической сущности королевы Марго Михаил Булгаков мог узнать или благодаря своей сверхспособности проникать сквозь время, или познакомившись со знаменитым романом Александра Дюма. Дюма вообще сообразовывался не с теориями академиков-путаников, а с несколькими достоверными событиями из жизни исторического персонажа, обычно тремя-четырьмя, которые поражали его воображение. Всё остальное он, по его словам, домысливал.

Одна из таких поражающих деталей — отрезанная голова.

В солидных справочниках о королеве Марго сообщается, что она была блудлива до нимфомании, что и было смыслом её жизни.

А вот у Дюма-отца королева Марго несколько иная — в большей степени булгаковская Маргарита. После туманной юности у литературной Марго, несмотря на её скабрёзные замечания весьма опытной женщины, любовник всего один, она любит его одного. Любовник тоже от неё без ума (хотя проявляет полный набор вторичных признаков гомосексуалиста): он её психоэнергетический раб, что проявляется в благоговении и неадекватном сохранении её давно потерянной чести — молчит о связи с ней, даже ценой собственной жизни.

Да-да, именно ценой жизни.

Возлюбленного королевы Марго казнят — со спины, ударом меча. Вернее, приносят в жертву божеству власти.

Совсем, как и возлюбленного Уны.

Правда, любовника Марго на манер жертвенного быка не пронзают под лопатку — его обезглавливают (Берлиоз! навязчивые желания Уны!). Эту голову королева Марго потом выкрадывает (украденная голова Берлиоза! из неё Маргарита затем пьёт! охота Уны за головой возлюбленного!) и оформляет ею одну из комнат дворца в своеобразное святилище — место, посещаемое при необходимости переживаний.

Отрезанная голова — деталь, что и говорить, характерная. Ведь все убитые высшими ведьмами (Уной, Марго, Маргаритой) возлюбленные оказываются в итоге без головы!

— У возлюбленного королевы Марго (убитого с её подачи; одно её слово — и он бы жил; но об этом позже) голову снимают в прямом смысле.

— Спровоцированный Уной Пилат её возлюбленного тоже, по сути, почти лишает головы, размозжив её до неузнаваемости. Он хотел было её отсечь, но из-за отсутствия меча и из-за военного автоматизма оберегать чистоту формы ограничился камнем. Уна не случайно сожалеет, что непослушный Пилат голову испортил — мог бы и принести!

— У Маргариты мастер, выполняющий её желания, её психоэнергетический раб, тоже отправляется в сумасшедший дом — в реальных психушках, за исключением редких оригиналов, обычно сидят «безголовые».

В «Мастере…» тема отрезанной мужской головы вообще на грани навязчивости. Прежде всего это, казалось бы, с внутренним сюжетом почти никак не связанная отрезанная голова Берлиоза. В романе Булгакова больше всего запоминается именно отрезанная голова, подобно тому как в «Руслане и Людмиле» Пушкина не запоминают ничего, кроме отделённой головы — гигантской! — которую… м-м-м… не помню что, помню только голову, да ещё копьё, которым копьеносец (!) Руслан, сокровенный символ русского жречества, пронзает этой голове язык… Кстати, Берлиоз почти что мастер, своеобразный дубликат её любовника — он отрицает историчность Иисуса, тем отрицая (пусть косвенно) вину жены Пилата в Распятии. Берлиоз казнён подручными Маргариты (они были подручными не только на самом Великом шабаше, но и в период его подготовки) в тот период, когда мастеру удалось от Маргариты спрятаться — в попытке откупиться имитацией безголовья.

Эта тождественность действий «прекраснейших» не может быть случайной.

глава девятая Кровь мужчины для обнажённой женщины

Маргарита ощутила солёный вкус на губах и поняла, что её моют кровью. ‹…›

Но кое-что вознаградило Маргариту… Это — та почтительность, с которою стали относиться к ней Коровьев и Бегемот. ‹…›

…Гелла и Наташа, утешая её, опять повлекли её под кровавый душ, опять размяли её тело, и Маргарита вновь ожила. ‹…›

В тот же момент что-то сверкнуло в руках Азазелло, что-то негромко хлопнуло как в ладоши, барон стал падать навзничь, алая кровь брызнула у него из груди и залила крахмальную рубашку и жилет. Коровьев подставил чашу под бьющуюся струю и передал наполнившуюся чашу Воланду. Безжизненное тело барона в это время уже было на полу.

— Я пью ваше здоровье, господа, — негромко сказал Воланд и, подняв чашу, прикоснулся к ней губами.

Тогда произошла метаморфоза. Исчезла заплатанная рубаха и стоптанные туфли. Воланд оказался в какой-то чёрной хламиде со стальной шпагой на бедре. Он быстро приблизился к Маргарите, поднёс ей чашу и повелительно сказал:

— Пей!

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 23 («Великий бал у сатаны»)

Мотив мужской крови, волной изливающейся на обнажённое тело женщины, и притом женщины не из простых, а по духу патрицианки (царицы, главной ведьмы, королевы красоты и т. п.) встречается, разумеется, не только в «Мастере…» и «Понтии Пилате», но повсюду — в религиозных культах, уголовной хронике, образах, создаваемых художниками, великими и не очень.

Волна крови, изливающейся на обнажённое женское тело, отнюдь не абстракция, не отвлечённый символ, но мощный выплеск чего-то глубинного, подсознательного, идущего из родового прошлого и потому волнующего, приковывающего внимание не только художника или жреца, но и зрителя. Этот сокрытый внутренний стержень не ограничивается только лишь нашим интересом, но и управляет многими нашими поступками. Причём далеко не ограничиваясь теми, которые принято называть неадекватными (культ отсечённой головы возлюбленного, например).

Понимание истинных причин не только преступлений, но и многих привычных и лишь потому ненаказуемых поступков, весьма важно.

Судя по текстам «Мастера…» и «Понтия Пилата», в волне мужской крови, изливающейся на обнажённую женщину, просматривается тайный стержень, который связан и с Понтием Пилатом, и с казнью на Голгофе, и вообще с событиями, в древности притянувшимися к одному из дворцов Ирода Великого. Иными словами, провоцирование потоков крови, текущих по обнажённому телу привлекательной женщины, — лишь один из многих выбросов подсознания, являющих некую сокрытую в нас тайну, весьма и весьма для нас значимую.

Дело не в притягательности крови как таковой и не в привлекательности обнажённого женского тела на банальном уровне — не поэтому умнейшие, вдумчивые люди вновь и вновь перечитывают именно «Мастера…», причём со всё возрастающим напряжением. Да и сам Булгаков, помнится, работал над романом явно не ради выгоды и славы: 12 лет он напряжённо работал без всякой надежды на прижизненную публикацию. Даже умирая (в биологическом смысле), он продолжал править роман, а почти предсмертные слова его были: «Чтоб знали!.. Чтоб знали!..» Так беллетристику не пишут.

Уровней недопонимания«Мастера…» много.

Понимание булгаковского романа можно уподобить своеобразной лестнице, каждую из последующих ступеней которой достигает всё меньше и меньше людей.

Первый раз я прочитал «Мастера…», помню точно, в 1974 году, когда мне было 17 лет. Это был переплетённый журнальный вариант (журнал «Москва», 1966–1967 годы), который прошёл в академической среде через десятки, если не сотни рук, его благоговейно передавали по цепочке с интригующим сопроводительным шепотком насчёт грандиозных цензурных купюр. Вообще «Мастер…» интересен по тем временам был уже одной своей запрещённой темой.

Как мне теперь ясно, «Мастера…» я тогда не понял, хотя прочёл — почти до конца. Будучи в достаточной степени «типичным представителем академической среды» (это похвала — речь идёт о естественных науках), я хоть и без энтузиазма, с натугой, но достаточно созвучно с остальными охал по поводу плаща с кровавым подбоем, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана и прочих стилистико-ритмических находок Булгакова. Все охали — а я что, рыжий, что ли?

Последние пару глав и эпилог «Мастера…» я, как и многие, ясное дело, прочесть не смог. Рыжим я не был и здесь. Все так и говорили: мутный какой-то в «Мастере…» конец. Дескать, что-то не то. Есть нечто чужеродное. А вот про Варьете с денежным дождём, про доллары в сортире, про Стёпу Лиходеева с водочкой — самое то.

Словом, восприятие моё вполне объяснимое: я тогда занимался спортом, мечтал стать чемпионом мира и выдающимся учёным, доктором наук, и считал, что успех в профессии, подтверждённый положением в иерархии, — основа благополучия жизни.

Следующее полупрочтение состоялось в 28 лет (1985 г.) — уже на излёте того краткого периода в моей жизни, когда у меня было много денег и когда я мечтал уже о вилле с фонтаном. Тогда же я и приобрёл у одного диссидента том Булгакова за безбожную по советским временам цену—50 рублей. Из всех линий романа с упоением я читал только про Иешуа Га-Ноцри — соответственно, кривляния Воланда и компании если и не пролистывал, то прочитывал спокойно. Для меня повествование оканчивалось убийством Иуды из Кариота. Последние же главы «Мастера…» и эпилог не только не читал, но, кажется, даже не просмотрел. Во всяком случае, они никоим образом в памяти не отпечатались.

Помню, что и срединную главу—«Великий бал у сатаны» — я не дочитал. Если бы меня тогда спросили: почему? — ответил бы: из-за того, что слишком уж много сказочного, дескать, «голые тела женщин подымались между фрачными мужчинами»; испанский сапожок на ноге танцующей ведьмы; разложившийся труп, падающий из каминной трубы, и тому подобное… Понятно, что обвинение «Мастера…» в сказочности — не более чем рационализация непонимания или психологического отторжения, но тогда я даже слова «рационализация» знать не мог. Как и слово «подсознание». Или «мыслеформа». Всё это было запрещено.

Затрудняюсь сказать, насколько значительную роль в моём развитии сыграл «Мастер…», но год спустя мне удалось добыть Библию, что было следствием некоторых усилий.

Третье прочтение «Мастера…» состоялось на 42-м году жизни — уже после завершения «Понтия Пилата». Поскольку тот 50-рублёвый «Мастер…» в моей комнате безнадёжно захоронен в картонных коробках вместе с большей частью двух библиотек — моей и подаренной женой одного сошедшего с ума писателя, — то, желая избежать утомительных раскопок, я экземпляр книги позаимствовал у приятеля.

На этот раз я начал читать с последней главы и эпилога — тут на меня и обрушилось, по меньшей мере, цунами открытий.

Для начала я обнаружил: «Свободен!»

Это «Свободен!», подобно взрыву, сметало «мастерского» Пилата и расчищало путь к Пилату Евангелия и Булгакова.

Даже сам тон эпилога не оставлял ни малейших сомнений, что Булгаков принял непопулярную евангельскую истину: Христос говорил с Пилатом не как с должностным лицом, а как с братом — в вечности!

От эпилога я в обратном порядке перешёл к последним главам, затем к середине, и уж только потом — к началу. Потом вновь откатился к последним главам.

Наконец я добрался до «Великого бала у сатаны», — и тут от удивления со мной чуть не случился сердечный приступ. Я, автор «Понтия Пилата», в котором есть несколько сцен, где Уна оказывалась в потоках крови, обнаружил ещё один кровавый душ — под которым Маргарита отдыхала, восстанавливая силы для дальнейших дел по воле Воланда! И ещё от кровавого душа менялась так, что уважение к ней у Воландовых слуг умножалось!

Что до сердечного приступа, то ничего, отлежался.

А пока отлёживался, понял, что «Великий бал…», в противоположность поверхностным мнениям молодости, — одна из самых в «Мастере…» реалистичных глав.

Понял и начал копать — всеми доступными способами.

Чтобы понять.

Вообще, ради того, чтобы понять, я, собственно, и пишу эту главу — не то размышление, не то статью, не то послесловие к «Понтию Пилату», не то опыт самопознания, не то руководство по ориентированию в родовой памяти.

«Все мы родом из детства», — этот призыв к упрощённому восприятию мира ими старательно донесён до каждого.

Но чтобы заключённую в нём крупицу истины отполировать до сияния мудрости, следует добавить: «А наше детство — родом из детства наших предков, подчас очень далёких».

Именно оттуда, издалека, и выплёскиваются через подсознание волны крови.

Юнг «кровавый душ» назвал бы архетипом.

Фундаментальным.

Иными словами: у «интересующихся» волной мужской крови на обнажённом женском теле есть общий предок.

Конечно, интерес к «кровавому душу» можно назвать также и способностью путешествовать во времени — в прошлое. Но как бы то ни было — это в`иденье всё-таки из объединяющего почти всех людей психотравматического опыта общего прародителя.

Но которого из них?

Прежде всего, кто он: мужчина или женщина?

Вообще-то психические комплексы, судя по психоаналитическим теориям «классиков», почему-то почти всегда мужские. Достаточно вспомнить концепцию протоорды Фрейда. Опираясь на историко-культурный (знал ли он о культе Кибелы?) и современный ему психоаналитический материал, Фрейд предположил, что некогда, давным-давно братья, подчинённые отцу-вождю и лишённые им лучших кусков общей добычи, а также «внимания» женщин, отца убили, и, будучи голодны, съели, а кровь — выпили. Потомки этих отцеубийц закономерным образом обстоятельства преступления вновь и вновь непроизвольно воспроизводят. В частности, для причащения человеческой кровью (это осуждается законом) образуют всякие священные братства — другое дело, что на поверку оказываются просто «братвой». Короче говоря, даже у позднего, отказавшегося от фрейдизма, Фрейда поход за властью — опыт мужской.

(Кстати, Воланд — линия мужской психологии: не случайно Маргарита, хотя и выпила «бокал» крови барона Майгеля, однако некоторое время тому противилась.)

Хотя я и согласился (в «КАТАРСИСе-2»), что в протоорде реконструированное Фрейдом убийство отца действительно было совершено, но уточнил, что оно, видимо, не было первым травматизирующим опытом братьев. Явно его предваряло другое убийство. Но кого, если не вождя? Очевидно: убит был брат — братом. Это явно первое убийство.

Но и эта травма мужская.

А что же женское?

Повторяющийся в тысячелетиях кровавый душ как раз и есть важный ключ к тайне женских неадекватностей!

…Гелла и Наташа, утешая её, опять повлекли её под кровавый душ, опять размяли её тело, и Маргарита вновь ожила.

Итак, главное в «оживлении» — низвергающийся наобнажённую женщину поток мужской крови.

И обстоятельства, породившие этот поток.

— Ты знаешь, — говорила Маргарита, — как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со Средиземного моря… и эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне всё время не дают покоя…

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 30 («Пора! Пора!»)

Дело не в обилии возбуждающего золота, пошедшего на украшение гипподрома. А в том, что идолы — непременный атрибут экстатически-трансовых «празднеств». А по закону существования невроза, всякий человек, в особенности торчок, некогда в предках участвовавший в коллективном некрофилическом экстазе, увидев любой из атрибутов, отпечатавшийся в памяти во время этого транса, немедленно вновь «провалится» — в «сладостное» небытие послушания воле главного кукловода.

И наоборот: если некто провалился, то отнюдь не беспричинно — ищи предмет, разверзающий бездну. Для Маргариты это были кровь и золотые идолы.

Вряд ли кто из литературоведов когда-либо, имея в виду душу Маргариты, соединил идолов с отдыхом под потоком крови. А напрасно!

В оккультизме подобные предметы называют «знаками могущества». Название происходит от того, что с помощью этих предметов или особых телодвижений транс толпы вызывают намеренно. «Знаками могущества» могут быть не только идолы (не случайно в Библии поклонение изображениям является признаком отсутствия собственной воли, т. е. признаком безбожия; см. вторую заповедь Десятисловия — Исх. 20:4), но и специфическая одежда ведущего (рясы, сутаны, колпаки с колокольчиками и без и т. п.), определённые звукосочетания (в особенности на незнакомом языке, произнесённые нараспев; вспомните секты и госрелигии) и т. п.

Иными словами, возбуждённость Маргариты при виде идолов — указание на экстатическое прошлое её предков-женщин! Из результатов археологических исследований следует, что прапрабабки, действительно, экстазировали в присутствии символов (кстати, не обязательно идолов) женских божеств — Гекаты, Артемиды, Кибелы… Богородиц этих тьма, им поклонялись ведьмы психологические разве что не всех народов.

Что до культа Кибелы, то в нём и вовсе в первый этап приобщения — малую мистерию — вплетался тот самый кровавый душ! Гениальный, что и говорить, культ.

…Исполнитель, готовый вторить каждому звуку её восторга, тем не менее, обхватив голову руками, исчезает, оставляя её наедине с достигшим пределов любви совершеннейшим из любовников.

Кровь из отверстой раны продолжает толчками изливаться на её прекрасное тело. Горячая волна струится на нежный живот… Она изгибается ещё больше, и струйки из ложбинки спины достигают грудей — обоих сосков одновременно…

Прекраснейшая сжимается: ей кажется, что сейчас настил не выдержит и агонизирующий бык, проломив его, её покроет.

Бык громаден… И всё остальное у него — тоже… Кровь потоками заполняла яму, омывая каждую часть её тела. Каждую! Уна тогда непроизвольно пыталась вытереть кровь с груди, с сосков — и со стороны могло показаться, что она их ласкает.

А.Меняйлов. Понтий Пилат. Глава XVII («Уна приговаривает — смерть!»)

Это — мощный узел из прошлого, соединяющий «Понтия Пилата» и роман Булгакова.

А сцена в древнем лупанарии — узел ещё более мощный:

…Мгновение спустя чернокожий служитель чуть вытаскивал меч, чтобы открылось выходное отверстие раны, — и кровь волной изливалась на женщину. Попавшая на ягодицы кровь частью попадала на нежный живот, а частью по ложбинке спины потоками стекала на шею, грудь, соски, — тем запечатляя богоизбранность счастливицы.

В тот момент, когда агонизирующий верующий, соскальзывая с меча служителя, падал навзничь на пол, весь лупанарий взрывался торжествующим кличем, прославляющим божества Жребия и Любви. Возбуждённых сильнейшим ощущением женщин выбрасывало из их нор, и они, слившись с мужчинами… вЂ№…›

Богоизбранность считалась для всякой верующей женщины величайшей в жизни удачей — триумфом, в котором она впоследствии жила всю жизнь. И потребность в котором наследовалась дочерьми.

А.Меняйлов. Понтий Пилат. Глава VI («Ночь. Тайная жизнь Уны»)

При осмыслении этой сцены следует учитывать, что чёрный раб, закалывая мужчину, выбирал на самом деле женщину, воля которой была «звучней» всего.

И не важно, что раб лица королевы красоты не видел.

Раб — понятие не столько юридическое, не столько производственное, сколько — и прежде всего! — психоэнергетическое. Идеальный раб — прислужник, законченный холуй. Он водим вовсе не Фортуной, и, тем более, не своим выбором, но подчинён единственно воле главного в лупанарии некрофила и управляем им психоэнергетически.

Тем более что подчиняющее воздействие энергетического поля главного некрофила усиливалось присутствием «королевской свиты» — безумствующей в пляшущих отблесках пламени светильников толпы верующих.

Иными словами, можно утверждать, что в эпоху протолупанариев «перстом богов» бывали отмечены именно «патрицианки», хотя такое слово ещё не изобрели. То были далёкие прабабушки Уны, и их опыт королев лупанария (Великого шабаша) через кровь передавался их внучкам и праправнучкам. Праправнучек много, но, поскольку место одно, а всем «королевам „красоты”» на нём не уместиться, поэтому только психоэнергетически самые мощные властительницы ратовали за сохранение лупанариев. Остальные же «оттягивались» в новых культах, к примеру, Кибелы.

В Риме культ Кибелы закрепился на государственном уровне лишь во II веке до н. э., видимо, туда и произошёл некоторый отток посетителей лупанариев; ведь кровавый душ при крещении в яме — суррогат признания «королевой „красоты”» — становился доступен каждому. Пусть всего лишь в яме под настилом, да и кровь всего лишь бычья, пусть хоть видимость, но это лучше, чем ничего; видимо, достаточно одного только вида волны низвергающейся крови, чтобы «провалиться» к пределам власти.

С насильственным введением христианства императором Константином (жрецом Всепобеждающего Солнца; сам он крещение принял, только находясь при смерти) патрицианки вынуждены были менять приёмы достижения «отдохновения» на якобы христианские. Отсюда и — в противовес заповедям Евангелия — соответствующие «знаки могущества»: причащение буквальной кровью (испорченным брожением виноградным соком красного цвета), сбивание верующих в толпы и прочие экстатизирующие приёмы.

Меняются только названия религий, проваливающие же «знаки могущества» остаются.

Вспомним прародительницу Воландовой Маргариты — королеву Марго. Её первая брачная ночь была вся в потоках крови и в историю вошла навсегда — по тупоумию историков как Варфоломеевская ночь. В ту ночь набожные католики предательски резали гугенотов. В одном Париже было умерщвлено более 30000 человек, в том числе множество детей. История сохранила свидетельства того, что по улицам текли прямо-таки ручьи крови, даже вода в Сене покраснела.

Первая брачная ночь королевы красоты с нелюбимым мужем и массовая резня «верующими» гугенотов — события, с точки зрения теории стаи, не изолированные. По психологической своей сути.

Католичка Марго Валуа вышла замуж за гугенота, разные ли это стаи или лишь субстаи — неважно. Массовое убийство партией Марго части партии её мужа в первую брачную ночь — на психологическом уровне то же самое, что убийство его самого!

Характерная деталь того вождистского брака: будущей королеве Франции в мужья подсунули мужчину, по большому счёту, случайного — как в лупанарии!

На уровне словесных приказов организатором резни была мать Марго, вдовствующая королева, управляла государством, в сущности, она. Поскольку всякая властная мать отождествляет себя с дочерью, а дочь — её психологическая копия, то можно утверждать, что резню устроила психологическая Марго, ибо действующие лица в истории власти не отдельные люди, а роды, составляющие субстаи и воспроизводящие своих предков. Раз при этой резне была счастлива мать, то не могла не быть счастлива и её дочь… И наоборот.

Да, в отблесках горящего Парижа из руин восстали стены разрушенных лупанариев и раздвинулись до внешних пределов Парижа. Но это внешнее, не главное. Главное же, «знаки могущества», осталось прежним. «Муж» «королевы красоты», гугенот, должен был излить потоки крови — и она должна была статьполнокровнойвластительницей.

Повторяющиеся в коридоре тысячелетий фантазии патрицианок, королев и жриц разных культов — явно плод подсознания. Некий след от преступления, совершённого у истоков иерархичного человечества.

И в «Понтии Пилате» тоже из темноты Ночного города выплывает этот древний, почти вечный образ — архетип.

Итак, что же так поразило психику предков, отчего укоренился ритуал праздничного убийства в лупанарии?

При каких обстоятельствах на спину наиболее властной из женщин, их королевы красоты, в процессе любовной утехи обрушивалась волна крови?

При её совокуплении — с кем?

Уж не произошло ли это в протоорде? Во время убийства вождя-отца?

Если так, то многое становится понятным.

Логика нашего рассуждения следующая: сокровенную Маргариту можно понять, только вникая в ту передаваемую по законам родовой памяти сущность, которая прежде Маргариты отчётливо проявилась в королеве Марго, — Михаил Булгаков особо обращает на это наше внимание. Иными словами, Маргарита не оригинальна, а невротически повторяет своих предшественниц-«императриц» вообще, а одну из королев Франции в особенности. Точно так же неоригинальна и королева Марго, рассмотрение обстоятельств жизни которой ведёт нас к событиям далёкого прошлого, в конечном счёте, к протоорде, в которой, как разобрался ещё поздний Фрейд, был убит, а затем расчленён и съеден вождь-отец-муж, а его кровь выпита.

Яркому некрофилу отр`езать голову — кайф само по себе, но сила этого кайфа стократно усиливается и становится величайшим из удовольствий при том условии, что жертва — объект страстной любви убийцы.

Страстная любовь — это напряжение смешанных чувств к главному вождю, как до его съедения, так и в процессе. Тяга к наивысшей форме страстной любви по законам воздействия нравственного преступления на психику и посредством родовой памяти передаётся потомкам. Столь же закономерно пробуждение этого комплекса смешанных чувств воспето поэтами-толпарями как кульминация в жизни человека. На самом деле это кульминация деградации толпаря. «От любви до ненависти один шаг» — вот известная формула противопоставления и тем искажения действительности для живущих в языковой среде, где имеют хождение слова «любовь» и «ненависть».

Тяга к отсечению головы главному из возлюбленных идёт из седой древности, от времени Великого убийства в протоорде (не надо представлять звериные шкуры — участвующие могли быть вполне интеллигентны, во всяком случае, более, чем обитатели дворцов).

Можно возразить: в протоорде голова была отрезана мужу, а вот королева Марго, будучи замужем, отсекает голову любовнику, Уна тоже силой своего гипнотического влияния пытается отсечь голову опять-таки не мужу, а любовнику, да и Маргарита «щадит» и мужа, и любовника, а пьёт кровь из черепа вовсе на первый взгляд постороннего Берлиоза. Образ Уны, кстати, был полностью доформир`ован даже на бумаге прежде, чем автор успел познакомиться с деталями жизни королевы Марго и перепознакомиться с Маргаритой…

Не спорю, Берлиоз с Маргаритой в постели не лежал. Но в стае он не посторонний, и его обезглавливание есть та первая наивернейшая нота, которая позволила обеспечить недостижимую мощь «Мастера…». В романе, из которого многочисленными авторскими редакциями не могли не быть удалены все лишние слова и детали, Берлиоза «пристраивают» под трамвай помощники королевы Великого шабаша, да и непосредственный исполнитель — вагоновожатая в красном платочке (знак принадлежности самой массовой по тем временам тусовке; иными словами, она — ведьма психологическая, стайная) в тот год подчинена Маргарите, пусть не в последней инстанции. Из всех этих деталей следует, что Берлиоза обезглавливала Маргарита. Не мужа и даже не любовника?!

Чтобы ответить на это возможное возражение, надо прежде ответить на вопрос: а что есть муж? Имеется в виду: что в иерархии отличает истинного мужа от низового мужа-партнёра? Разве роспись в некой учрежденческой учётной книге превращает того или иного мужчину в мужа архетипического — сосредоточение вихрей наисильнейшей страсти?

Уже сама форма вопроса подразумевает структуру ответа: архетипический муж — не результат оставленных в какой-то книге подписей, не случайный человек, подсунутый «заботливой» роднёй вроде матери королевы Марго. В общем случае муж случаен: просто пора замуж, девушка, как говорится, созрела, да и хочется ей тратить деньги самой — но ни архетипического мужа, ни, тем более, половинки она не встретила. В этом смысле Генрих не был мужем королевы Марго, как не был мужем Уны Пилат и не был мужем Маргариты её официальный супруг. И все эти мужчины закономерным образом сохранили свои головы.

Но если с отсечением головы любовникам королевы Марго и Уны всё понятно, они—«заместители» съеденного отца из протоорды, то в каком смысле Берлиоз — муж Маргариты?!!..

Тут надо ответить уже на следующий вопрос: а какова главная супружеская обязанность архетипического мужа? Главная — на самом деле, если отбросить всякие шуточки-прибауточки и внимательно присмотреться к жизни?

Главная обязанность отнюдь не альковного рода — и импотенты прекрасным образом женятся, а их вполне скотские жёны на удивление счастливы (на стайный манер). Для этого вполне может сгодиться и сосед, коими испытывающие известную потребность систематически и пользуются. Шекспировские Ромео и Джульетта — образы на потребу толпы, желающей узнавать свой опыт и свои мечты, затемнён, примитивен, а вот гениальный Михаил Булгаков в образах мастера и Маргариты явил страстную любовь в существенно более прорисованном виде. В стае идеальный муж должен быть прежде всего мастером — он должен структурированным особым образом враньём успокаивать боль преступных уголков души жены. Не важно, кто жена — наследница «императрицы» или всего лишь входит в её свиту. Одинокий (а следовательно, бредящий образом идеальной женщины) мастер написал роман-тьму об обстоятельствах убийства Христа — и Маргарита, как кошка, способная за тысячи километров разыскать хозяина, его разыскала в огромном городе. Ибо мастер выполнил эту функцию идеального мужа в иерархии.

Но ведь и Берлиоз выполнял ту же функцию! Пусть, как говорится, худо-бедно: он, как и мастер, образ Иисуса искажал, снижал Его роль в жизни каждого из людей в отдельности и всего человечества в целом, тем поступок префектессы оправдывая (на психологическом уровне). Берлиоз — недомастер, ибо услуживал королеве Шабаша менее изощрённо, чем мастер, — уж потомки-преступницы-то знают, что события на Голгофе происходили в действительности, и ещё как происходили!

В произведении, которое писалось двенадцать лет, которое претерпело восемь редакций, случайных слов и характеристик нет или их очень мало. Не случайно для отрезания головы был выбран главный из литераторов — председатель МАССОЛИТа, по тем «внешническим» временам — верхушка «внутреннической» иерархии, своеобразный главраввин — Берлиоз Михаил Александрович (не случайны ни «Михаил», ни «Александрович», ни «Берлиоз», ни даже его лысина). Для обезглавливания можно было выбрать любого — череп любого индивида функционально не стал бы худшей чашей для питья крови — но Булгаков из великого множества пишущих, искажающих образ Христа (и Истины вообще), выбрал именно вождя-«внутренника».

Берлиоз, будучи вождём, закономерным образом уступал мастеру в критическом мышлении: Берлиоз смеялся над возможностью знания событий даже ближайшего будущего — и не уберёгся. А вот мастер от своей возлюбленной защищался активно. Странная череда событий, которые он вокруг себя организовывал: написание романа-тьмы, как расплата за этот поступок — появление Маргариты и страстная («как удар финского ножа») к ней любовь, сжигание романа, побег от Маргариты в сумасшедший дом — всё это вовсе не хаотические метания, а служение тьме при закономерном желании отсрочить момент смерти. Мастер своеобразно практичен: пока он — единственный носитель текста описывающих м`астерскую (воландовскую!) картину обстоятельств убийства Христа, — он от отрезания головы, как высшего проявления любовной к нему страсти, защищён.

Пробуждённая романом Маргарита не мечтать об отрезании головы (пусть без оформления мечты словесными построениями) не могла. А исполнители не могли её мечты не исполнить — и умещвлён был самый соответствующий, а голова его, как и в случае с любовником королевы Марго, из гроба была похищена.

Но убийство атеиста — суррогат счастья. Маргарита довольствуется душем из крови неизвестного происхождения и пьёт кровь из черепа Берлиоза вынужденно.

Её образ трагичен и в этом. Её просто душат внешние обстоятельства, невозможность убить того, кого бы она хотела обезглавить в первую очередь…

Итак, в протоорде на спину женщины власти кровь хлынула из смертельной раны именно супруга.

В таком случае, как уже было сказано, всё сходится.

То, что в протоорде убит был психоэнергетически сильнейший из мужчин, очевидно. Вождю убивать кого-либо со спины смысла не было. Зато убить в грудь смысл был — орде в назидание. Да и прелюбодейка должна была видеть — в назидание её следовало с колен поднять ещё до совершения кары.

В спину убивают только противника более сильного.

Итак, убит был вождь-отец.

Кем?

Выбор невелик. Если королева красоты стояла на коленях и локтях, то убить супруга в спину своими руками она не могла. Это могли сделать или какая-то из его «младших жён», или кто-то из его сыновей.

У всех у них, как говорится, стимул был.

«Младших жён» много, а отец-вождь один, следовательно, только его смерть открывает возможность перекрёстного совокупления «младших жён» со своими братьями. Конечно, и женщины могут убивать, но в протоорде, с её пока ещё ограниченным уголовным прошлым, организатор, вероятней всего, прибег к услугам тех, кто опыт физического убийства уже имел.

Действительно, чт`о, помимо организаторской работы, может женщина, слабая физически? Только «подставить». Обмануть. Соблазнить и тем оголить жертве спину — для смертельного удара.

И «любимая жена» и подставила, и оголила.

И кровь волной хлынула ей на спину!..

Выбор этого момента для убийства тем более психологически достоверен, что в момент «пика» совокупления мужчина обессиливается — и психоэнергетическая власть над быдлом переходит уже к королеве.

Закрепилось всё это травмой не потому, что поток крови «красив» сам по себе, а напротив, он потому красив, что закрепился травмой. И закрепился он глубоко в подсознании потому, что «праздник» был нравственным преступлением, по-видимому, первым в роду женским убийством.

Но почему, собственно, надо веровать, что престарелый Фрейд в интуитивной догадке о протоорде достиг пределов знания?

Проведя почти всю жизнь в служении заблуждению, Фрейд и на последнем этапе жизни должен был целые области жизни оставить в плену у тьмы. Например, судя по однобокости концепции протоорды, ему по каким-то причинам хотелось, чтобы женщины играли вторичную, безответную роль.

Хотелось? А может, повелено?

С какой стати необходимо веровать, что первоорганизаторы отцеубийства — братки (шестёрки)?

В жизни не так.

Скажем, в тех же преступных группировках всегда существует культ матери, а главарь, как обнаруживает внимательный взгляд, всегда подкаблучник, хотя убить женщину для него ничего не стоит. В символическом виде всё те же закономерности повторяются и в религиозных братствах. Да и в, казалось бы, аморфных сообществах властвует культ женской красоты, который для стадных — феномен психоэнергетический, уходящий своими истоками к временам протоорды.

Мы все родом из детства — а оно родом из далёкого прошлого.

Именно поэтому нам интересны и королева Марго, и Маргарита и, сознайтесь, Уна.

И эта темнота манит, манит, волнует.

— Ты знаешь, — говорила Маргарита, — как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со Средиземного моря… и эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне всё время не дают покоя…

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 30 («Пора! Пора!»)

…Другие трепетные мерцания вызывали из бездны противостоящий храму на западном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотые статуи взлетали к чёрному небу, простирая к нему руки. Но опять прятался небесный огонь, и тяжёлые удары грома загоняли золотых идолов во тьму…

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 25 («Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа»)

глава десятая Танец как шаг на Пути

Непонятного в «Понтии Пилате» для меня до сих пор не то что много, но предостаточно.

Например, непонятен смысл загадочных манипуляций наместника в колоннаде.

А ещё был непонятен смысл танца обнажённой Уны якобы в развалинах, а на самом деле на виртуальном погосте, в окружении как бы живых трупов.

Был — до сегодняшнего дня, 9 мая 1999 года. Во всяком случае, в понимании я, как мне кажется, несколько продвинулся.

Согласно самообъяснению самой Уны — слова! слова! — танцевала она для возлюбленного, убитого по её приказу (сама она и поныне не перестаёт удивляться, как могла такой приказ отдать, ведь это же ей невыгодно), — для услаждения его, видимо, души она и обнажилась. Однако посвящение танца мёртвому не более чем рационализация: большинство людей вообще не в состоянии объяснить, что и почему они делают, каков сокровенный смысл ими совершаемого. Самообъяснения «патрицианок» особенно несообразны.

Если Уна в самом деле танцевала не по желанию мёртвого, и не для него, то для кого?

Если вообще не для мужчины, то почему она обнажилась?

Но следует с самого начала выяснить: чт`о есть «танец»?

Могут ли танцы быть различными по смыслу и целям? И не просто различными, но — противоположными?

О том, что танец по своей сути многолик, можно узнать, созерцая ту же Наташу Ростову, вернее, рассматривая различные эпизоды, по недоразумению обозначаемые одним словом—«танец».

Вот мы видим Наташу Ростову, когда ей тринадцать лет: первый бал для неё воплощение всех мечтаний о равноправии со взрослыми, способ познания мира, недоступного обитателям детской русского дворянского дома. И танец для неё в этот момент имеет прежде всего такое значение. А ещё Наташа на том балу учится приёмам общения, тем более что отработанный ритуал облегчает здесь не только знакомство, но и расставание. Словом, для юной тринадцатилетней Наташи тот танец может не содержать никакого скверного подтекста.

Следующий бал, на котором мы встречаем Наташу, для неё тоже знаменателен — на нём она попадает в неприятность с князем Андреем Болконским. Неприятность в том, что после этого бала она решает выйти за него замуж, а он на ней жениться. Кто ей князь Андрей? Он ей не половинка — это очевидно из последующих событий. Нет в него и страстной влюблённости вроде болезненной зависимости от сволочи Анатоля. Наташа собралась замуж просто — как все (за первого более-менее «интересного» человека).

Тот танец стоил Наташе многих месяцев неприятностей. В наше время этот цикл завершается много быстрее. Современные социологические исследования показывают, что знакомства на танцплощадках к браку в абсолютном большинстве случаев не приводят, а только к половой связи — немедленной и всегда непродолжительной. Это не просто «враждебная планида» или происки «злой берёзы»: подсознание пришедших на танцы нисколько не заблуждается, что даже в клубе с атеистическими на стенах лозунгами всё равно всё будет почти как на насыщенном плясками всенощном празднике Ивана Купалы. Бальный сценарий взаимоотношений («лёгкое знакомство — лёгкое расставание»), конечно, характерен не для тринадцатилетних, а для молодёжи постарше. Лет двадцать назад это были двадцатилетние и старше, а сейчас — уже и четырнадцатилетние.

Достижение двадцати и более лет вовсе не приводит к однозначному восприятию танцплощадки как тусовки (по-арабски «тусовка» — брачевание. — см. Н.Н.Вашкевич. Системные языки мозга. М., 1998) или жухлого варианта празднеств в лупанарии (с состязательным поклонением королеве красоты). Те, которые по стеснительности не смогли закончить обучение в «бальном классе» в тринадцать лет, могут и в свои двадцать пять захотеть начать всё сначала — с уроков по распознаванию характера нового знакомого. Эти милые люди и на танцы двадцатипятилетних смотрят глазами тринадцатилетней Наташи Ростовой, веруя, что объективная реальность коммерческих танцплощадок с их «подбадриванием» алкоголем, торговлей наркотиками и венерическими заболеваниями не более чем единичное, местное, нетипичное извращение.

Был в жизни Наташи Ростовой и третий танец — в совершенно особенных обстоятельствах, когда она была как бы не она. Обстоятельства этого третьего танца действительно были особенные — шла травля живших естественной жизнью животных, причём убивали их не быстро, а растянутым по времени, мучительным способом, затравливая собаками. То есть, всё как на экстатичных празднествах античности — в честь того или иного божества-идола: тогда тоже на глазах у скопищ людей убивали привезённых в клетках диких животных — по ритуалу.

Наташа на той «дворянской охоте» неслась на жеребце, ритмично ударяясь о его разгорячённую плоть, — и визжала, визжала, визжала, не останавливаясь, совершенно не замечая своего визга и не понимая, что делает. А после всего этого — когда она не могла не быть переутомлённой, то есть по-прежнему была лишена критического мышления, — в домике своего дяди-алкоголика, безвольного и гипнабельного, она танцевала.

Как обращает наше внимание Толстой, этому танцу Наташу никто не учил. Завладевшее её телом движение пришло из глубокого прошлого, — как Толстой вскользь признаётся, по неизвестному ему механизму. Для счастливых взаимоотношений с Пьером Наташе не понадобились танцы ни второго, ни третьего рода, всё это вне предназначения, таланта и судьбы, а вот Наташин дядя-алкоголик впал в полнейший восторг. Да, Наташа ко дню охоты не была идеалом, но столь сильное воздействие можно объяснить не только трансом, но и тем, что Наташа была ещё «на крючке» у Анатоля, отчасти являлась выразителем его, Анатоля, сущности, особенно отчётливой в момент полной утраты разума.

Толстой говорит, что этот танец Наташи — русский. Но, во-первых, не понятно, в котором из смыслов он это слово употребляет. А во-вторых, мы уже видели в «КАТАРСИСе-1», что как аналитик Толстой хромает на оба колена; как художник же гениальный Лев Николаевич не ошибся ни в одной детали.

Иными словами, даже внешние одинаковые движения танца могут иметь совершенно разный смысл и цели, оказывать различное воздействие на присутствующих.

Цель данной главы — придание теме формирования в Пилате личности полноты освещения; попытка разобраться в парадоксальности поведения не Наташи Ростовой, ни даже Уны, а «патрицианки» (лидера, королевы красоты, роковой женщины и т. п.) вообще.

Ведь некая «среднестатистическая» девушка не может на танцплощадке привести в восхищение разных торчков-алкоголиков-наркоманов, сформировавшихся или потенциальных, так, как это шутя делает «патрицианка». Естественно, «патрицианки» не упускали случая надсмеяться над «неудачницей» и «бездарностью». Неважно, высказывали они всё это вслух или ограничивались кривляньем, но психоэнергетический удар в столь невыгодном окружении, как толпа тусующихся, неминуемо в жертве застревал. Удар приводил к травме, которая, будучи неизжита, принуждает также и в зрелом возрасте смотреть на танец глазами тринадцатилетней Наташи. Возможное следствие такого взгляда — всё углубляющаяся пропасть обмана.

Итак, по самообъяснению, Уна танцевала за-ради закланного по её приказу возлюбленного. На самом же деле, истинные «патрицианки» всегда танцуют только для самих себя.

Что в своём танце — в конечном счёте всегда экстатичном — они обретают? Ведь говорят они о чувстве блаженства и о том, что, несмотря на трату сил, они после танца чувствуют их прилив.

Действительно, для них танец — это своего рода лекарство.

Лекарство от сомнения.

Сомнения у людей бывают разного рода.

Одни вдруг начинают ощущать, что толпа — нежить, поводырь толпы — отец лжи, соответственно, и вера толпы — путь к смерти во всех смыслах. И начинают во внушённой им лжи сомневаться: чт`о есть истина?

Вообще, желание вырваться из толпы в пространство истины, желание, реализуемое в катарсисе (очищении от внушений), и есть сомнение. Иными словами, истинное сомнение — это неотъемлемое качество биофильной личности на любой стадии её развития.

Но есть и другого рода сомнения — сомнения нерождённых, тысячекратно более распространённые. Это сомнения элементов толпы. Сущность таких сомнений в том, что толпарь не в состоянии отдаться одному из двух (или более) равнозначных внушений, не знает, по которому из путей греха растечься, чтобы со временем превратиться в ничто.

Положение этого «элемента» напоминает состояние знаменитого буриданова осла, который, выбирая между двумя охапками сена, совершенно одинаковыми, так и не смог сделать выбор — и умер от голода. Сомнение для нерождённого свыше, так же, как и для осла, мучительно. Поэтому любой пинок в сторону одной из охапок должен восприниматься им как целительное вмешательство — не иначе как свыше. У получившего пинок даже появляется ощущение прибавившейся энергии: и действительно, прекращается бесплодный расход сил, что воспринимается как их резкое прибавление. Кроме того, в жизни осла, прежде окаменевшего между охапками сена, начинают происходить хоть какие-то события — чем не рождение свыше?! Соответственно, с точки зрения этого осла, давший ему пинка — жизнедатель!

Но пинок — это слишком уж неприкрыто. Это в азиатском дзэн-буддизме «просветлённый» учитель может вмазать ученику палкой по голове (буквально), и его поблагодарят за приданное ускорение на пути «духовного просветления». Во многих других субиерархиях воздействуют утончённей. Например, в среде дипломированных «психотерапевтов» (подотряда целителей) вам могут предложить… сымпровизировать танец!

И после этого танца жизнь, действительно, меняется!

Обездвиживающие сомнения исчезают, в жизни начинает что-то происходить — заключается брак, делаются приобретения, совершаются пожертвования.

Почему так?

В чём «пинок» танца?

То, что танец действует подобно «пинку», замечено давно, хотя, объясняя причину воздействия, каких только глупостей вокруг этого не наплели. Оргии приличны не для всех, поэтому в XX веке среди целителей и психотерапевтов танец как приём «достижения целостности» стали называть методом Айседоры Дункан. Да, именем той самой жены Сергея Есенина — актрисы, шлюхи, авантюристки, американки, словом, весьма заметной дамы начала XX века. Именно с ней гипнабельный алкоголик Есенин особенно много пил и кончил самоубийством — словом, законченная симфония некрофилии. Так вот, именно Айседора Дункан в новое время экстатичному танцу придала статус академического приёма психотерапии.

Именно она маниакально его пропагандировала.

Вообще, и транскрипция имени этой дамы — тоже обман. Потому что настоящее её имя — Изида. Да-да, Изида, она же Кибела, она же Богоматерь и т. п. Изида не могла не пуститься в пляс — определённого рода. Закономерна также рядом с Изидой-Кибелой запойность Сергея Есенина (самокастрирование в Аттиса). И его в итоге самоубийство*.

* Появившиеся в последнее время предположения о том, что Есенина убили, сути дела, по большому счёту, не меняют: психологически Есенин, деградировавший от алкоголя и Айседоры, уже совершал планомерное самоубийство. (А.М.)

Психологически достоверно и обратное: определённый танец пробуждает «Изиду».

Это естественно, ибо определённый танец — тоже «знак могущества»!

Иными словами, два встречных процесса закономерны:

— если некая женщина, оказавшись среди своих, впадает в транс, то она погружается в танец отнюдь не случайный;

— достаточно той же женщине соприкоснуться со «знаком могущества», например, со своим танцем, как она впадает в транс, в котором всё определённо. А это означает — прекращаются муки сомнения, наступает ощущение отдохновения, счастья.

Можно сказать и так: дальнейший образ жизни очередной «Айседоры» можно распознать заранее — по выбранному ею танцу!

Ещё одно следствие: если отец лжи призывает одну из своих «дочерей» к некоему поступку, то она, внимая, обнаружит свою покорность в танце с соответствующими ключевыми движениями («знаками могущества»).

Уна танцевала для себя — самоисцеляясь от состояния сомнения, раздвоенности.

А оно у неё появлялось при всяком посещении Иерусалима в Пасху.

То, что Уна находилась в мучительном состоянии раздвоенности, в романе сказано прямо. Далее начинаются её слова об искупительном смысле танца, слёзы, потом — чувство отдохновения как, казалось бы, результат искупления. Но ведь возникновение чувства раздвоенности с умерщвлением возлюбленного не связано!

А с чем? Какой «знак могущества» превращает Уну в буриданова осла?

Если прибегнуть к терминам «внешник» и «внутренник», то прекрасная Уна постоянно находилась во «внешническом» трансе: как иначе, ведь она — римская патрицианка?

Несчастье для «внешника», когда ему «включают» «внутреннический» невроз.

А включиться он может (яркие некрофилы, по большому счёту, — «болото»), если Уна сконцентрируется на любом «внутренническом» знаке могущества.

Например — на рыночной площади.

Или на толпах еврейских «богомольцев»-торгашей со всей ойкумены, в Пасху удваивавших и утраивавших население Иерусалима и потому менявших его психологический облик.

Или на собственном муже в одеянии торговца.

Или на воспоминании о моменте влюбления в Пилата.

То, что Уна впервые обратила внимание на будущего мужа во время триумфа, а именно когда процессия приблизилась к рыночной площади, психологически достоверно. Пилат, «включившись» от вида рынка, «размечтался», из воинских рядов психоэнергетически выпал и потому для чуткого восприятия наследственной правительницы стал ненавистен. Ей стало плохо и злобно — вот она, страстная любовь! И Пилат из легионных рядов тоже не мог не посмотреть на будущую супругу: удар ненависти от наследственной императрицы—«дар» не из распространённых, этим не пренебрегают. (Кстати, в какой-то из бесед с Киником Пилат подмечает, что его взаимоотношения с женой начались с взаимной неприязни. А разве могло быть иначе?)

Итак, воспитуемый Пилат, оказываясь в Иерусалиме накануне Пасхи, когда в город съезжались евреи-торговцы со всей ойкумены и заставляли всех концентрировать на себе внимание, всякий раз начинал «мечтать» — и Уне становилось плохо.

Муж становился особенно ненавистен.

Чувство дискомфорта, или, так сказать, буриданоослизма, требовало лекарства. Патрицианке, готовящейся стать императрицей, получить палкой по голове невозможно — кто посмеет? как бы она того ни хотела! — потому ей был необходим выход в ночной город, загримированной до неузнаваемости, — для «лечения». Или самолечения.

Возможно, подвернись Уне под красным светильником легионер-садист, он побоями мог бы возвратить её к состоянию счастья (отчасти ради этого Уна и стремилась под Пасху в кварталы любви особенно страстно; кто знает, может в Кесарии она обходилась без этого?). Однако, судя по танцу среди развалин, все те двенадцать овладевших ею в ту ночь мужчин были простыми исполнителями, без признаков столь желанного для неё патологического садизма.

И потому Прекраснейшей оставался танец богоматери.

И она ему отдалась.

А после него восстала отдохнувшей и «обновлённой»…

А вот у её мужа после возвращения супруги во дворец должно было усилиться желание выпить и покончить с собой. Но в любом случае — ей подчиниться.

А уподобившись, самому пойти в развалины и там… станцевать.

Не удивлюсь, если узнаю, что Пилат, выпив и потому непроизвольно став марионеткой жены, приходил в развалины — на то же место.

Но танцы — женский способ принятия решения. Мужчины, не отличаясь от женщин по сути, отличаются по ритуалам. Полезно вспомнить, что религиозный коллективный танец по-гречески—theoria! Да-да, ни больше и ни меньше! Сомневающемуся мужчине тоже нужен «танец». Хотя принято говорить, что большинство теорий — игра слов, на самом же деле — это, по сути, своеобразный танец.

И Пилат в конце романа приглашение к танцу принял — создав словесную систему, уничижающую Киника.

Во всяком случае, до времени Того Распятия.

Мысль — пустяк. Так, маленький штрих к теории жизни.

глава одиннадцатая На помощь приходят… русские боги?!

Маячащая в тысячелетиях отрезанная голова…

Кто-то из православных изрёк, что отрезанная голова — это символ полной смерти. Жил-де когда-то некий православный святой, которого убивали и так, и эдак, убивали и убивали, а он всё живой и живой, несмотря ни на что, продолжает прославлять Господа, и так до тех пор, пока ему не отрезали голову.

От концептуалистов-богодержавцев я узнал, что-де отрезанная голова, скажем, у Пушкина в «Руслане и Людмиле», — символ правящей элиты, русских князей, прихвостней мирового сионизма, пренебрегших интересами своего народа. Без тела голова нежизнеспособна и достойна презрения. Но в своё время явится предречённый Руслан (Рус-ланд — символ тайн жреческой касты), который, достигнув полноты духовного возраста, на рубеже XX и XXI веков голову поразит концептуально, и тем исполнит предназначение истинного жреца земли русской. Интерес же к отрезанной голове — это проявление политической вовлечённости.

Когда же я спрашивал надутых и вечно обиженных профессиональных эзотериков о смысле отрезанной головы, которая, подсказывал, есть знак могущества на высших ступенях посвящения оккультных братств типа тамплиеров или розенкрейцеров, то они только удивлённо таращились.

К психоаналитикам-фрейдистам не стал даже обращаться — уж они-то, которым фаллические образы мерещатся повсюду, перетолкуют образ отрезанной головы так, что только держись!

Собственная психокатарсическая практика ничего вразумительного не подсказывала. Образов обезглавленных тел при психокатарсисе — уйма. Человек без лица, символ яркого некрофила — в подсознательных образах каждого, кому мне доводилось помогать. А вот отрезанной головы, самой по себе, без тела, — ни одной! Загадка!

Итак, от существующих ныне культурных наворотов толку не было.

Оставалось ждать…

И вот однажды читаю книгу, в которой была приведена обширная цитата из книги Сергея Лесного «Откуда ты, Русь?» Эту книгу я прежде уже читал, цитируемое место — из числа легко запоминающихся, поэтому усилий при чтении прилагать не приходилось… Словом, не столько читаю, сколько думаю о своём.

И тут натыкаюсь на имя верховного божества населения наших мест: Триглав.

Триглав?!

И тут я всё понял!!

Триглав!! ТРИ-ГЛАВ!!! Ну конечно же! Всё понятно! Три-Глав!!

Слова, обрамляющие в тексте имя верховного бога гилеян (жителей лесной части Скифии — такое название страны мы обнаруживаем у Геродота в логосе о Скифии), были самыми обыкновенными. Говорилось о том, что гилеяне были вовсе не многобожцами: наличие множества служебных божков вовсе не отрицает единобожия. Говорилось, что сам верховный бог Триглав — это вовсе не трёхголовое существо, просто у него три лица, сам же он един… И тому подобное.

Как не понять при такой прозрачной подсказке? Конечно же, никакие не три головы, и даже не три лица (в Гилее идолам не поклонялись), хотя богомазы, по приказу киевского князя Владимира Красное Солнышко во времена его первой, малоизвестной, если не сказать скрываемой, религиозной реформы (в первую он насильно заставлял поклоняться идолам с серебрёной главой, а во вторую — золочёным символам православия; у Лесного тоже об этом подробно написано), могли вырезать Триглаву не то что три лица, но и на каждом лице по три носа и семь глаз, а угодливая толпа поклонилась бы и этому чудищу.

Просто «голова» — это символ истины, а цифра «3» — известный символ фундаментальности! Фундаментальная истина! ЛОГОС! ТРИГЛАВ — это ЛОГОС!

Логос — Ты и здесь тоже?! И опять — Неузнанный?..

Духовно-психологическое расслоение народов происходило всегда, распределение неугодников по странам неравномерно — в одних больше, в других меньше, — у наиболее «концентрированного» народа должен был быть «младший брат», самовыражающий свою духовную жизнь в иных терминах, к концу античности именно скифы выделялись раскованностью мышления… Всё сходится: логос — глава, Логос — Три-глав! Триглав!

Вплеталась и следующая мысль: это честных людей в некоторых местностях днём с огнём не сыщешь, а вот сатанисты есть повсюду. И они непременно самовыражаются. Не могут не выражаться. Это в наши дни они надругиваются над крестом-распятием, а во времена, Распятие предваряющие, они не могли не надругиваться над каким-нибудь другим предметом — тоже символом Истины. Скажем, над главой! Голова, символ критического мышления — отрезанная! — была объектом их манипуляций! Они и сейчас, судя по публикациям уголовных дел, так поступают.

Современные сатанисты, отчленяя голову жертве, объясняют появление у них вследствие этого способности к власти некими метафизическими причинами, ублажением высших вселенских сил. Всё это, конечно, так, но лишь отчасти. На самом деле, изменения в психике, которыми сатанисты закономерно расплачиваются за убийство как таковое или за кощунство, их возросшую власть не объясняет. Вспомните о Гитлере в Хофсбургском музее (см. главу «Тайна копья императора Фридриха Барбароссы»): Гитлер оставался мелкой рыбёшкой и после изучения магии с соучастием в кощунствах, и после убийств во время Первой мировой войны, всё изменилось лишь после транса у копья власти.

Таким образом, в тысячелетиях выстраивается следующая последовательность событий.

— Протоорда состоит из: вождя-отца, его жены-императрицы, которая со временем не могла не приблизиться к нему по силе некрополя, и из верной толпы братков-сестёр.

— Во время полового акта вождь обессиливался, психоэнергетическая власть переходила к «любвеобильной» жене, марионетки выполняли волю нового вождя. Убивал, разумеется, только один, самый преданный, он, естественно, и был возвышен в главного охранника, speculator’a-сына (см. главу «Её начальник охраны»), остальные обязаны были причаститься плоти и крови пожираемого отца, тем явив свою покорность высшей Воле.

— Убийство вождя-отца закономерным образом вторгается в подсознание и фиксируется в нём незаживающей травмой.

— Психотравму «Прекраснейшей» наследуют её дочери — через родовую память. Быдлу интерес к отрезанной голове передаётся по маршрутам родовой памяти от полупассивных соучастников первоубийства Отца. Результат — неадекватный интерес потомков братьев-сестёр к убийствам, отрезанию головы, братствам и сестричествам. (Кстати, я потому не встречал отрезанную голову среди подсознательных символов, что к очищению тянулись люди, далёкие от верховной власти; даже средней руки подонки на сколь-нибудь глубокий психокатарсис не способны, что уж говорить про «королей» и «королев»!).

— Травма в подсознании потомков не успокаивается, жжёт, а вот логически-понятийная память с поколениями стирается, поэтому, хотя элита и отрезала головы всегда достаточно однообразно (см. главу «Прекраснейшая пришла!»), причину этой неадекватности объясняли по-разному, с использованием самых идиотских рационализаций (вроде бытующих в оккультных братствах).

— Из многочисленных рационализаций в веках сохранялись только те, которые фиксировались в слове и сохранялись с благоговейными ритуалами — то есть бытовавшие в религиозно-эзотерических братствах. У протосатанистов потребность в мёртвой голове объяснялась откровенно — как кощунство над истиной. Оргии, групповухи — всё вокруг отрезанной головы. Но не просто головы, а уже особенным образом оформленной — отлакированной, поставленной на подставку, а со временем украшенной каменьями и золотом. Таким образом, голова (или череп) становилась «знаком могущества»: увидел её (его) где-нибудь впоследствии — и «провалился». По этому механизму «знак могущества» можно «сделать» из любого предмета. (Пример — посвящение Пьера в масоны: его заставили распростаться ниц перед пюпитром, на котором стояли череп и Евангелие, — отныне Пьер, увидев Евангелие, должен был впадать в транс и утрачивать способность к рассуждению. Евангелие для прошедшего обряд-инициацию должно было стать закрытым. Но Пьер во время обряда в транс не впал, он внутренне происходящему удивлялся, и даже задумался о смысле происходящего — тем и был предопределён его из масонов исход.)

— Наследники неприкрытого сатанизма — оккультные братства из высших управленцев государств. Новым по сравнению с событиями в протоорде стал только ритуал, то есть неспешная торжественная обстановка с использованием разных дорогостоящих предметов. Отсюда конкретные предметные практики высших ступеней посвящения оккультных орденов. Украшение головы золотом вело к тому, что в транс сатанисты начинали впадать уже от вида одного только золота.

— К настоящему времени забыты не только древние рационализации сатанистов, но и рационализации оккультных братств Средневековья (некогда могущественные тамплиеры, к примеру, все перебиты — но их невротическое знание живо в родовой памяти потомков их внебрачных детей, если таковые имеются). Ушли в забвение даже некоторые ветви эзотериков нового времени. Но то и дело в родовой памяти ярких некрофилов всплывают образы из разных столетий и даже тысячелетий. Отсюда разные ритуалы и разные психотипы магов-знахарей.

Но скоро будут установлены на планете предречённые «мир и порядок»: только в фаворе окажутся «новые» оккультисты-«внутренники».

А согласитесь, интересно почитать «Всадника без головы» Майн Рида, представить обстоятельства водружения головы Иоанна Крестителя на блюдо, остановиться перед шедевром, который изображает попирающую голову Олоферна Иудифь, вновь и вновь обратиться к, казалось бы, бессвязным московским событиям «Мастера и Маргариты» Булгакова.

Интересно?

То-то и оно…

глава двенадцатая Женщина и Креститель

— Понимаю… Я должна ему отдаться, — сказала Маргарита задумчиво.

…рожу Азазелло перекосило смешком, — но я разочарую вас, этого не будет.

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 19 («Маргарита»)

…Королева Марго Валуа, с подачи которой отсекают голову её любовнику…

…Маргарита, пьющая кровь барона Майгеля из черепа Берлиоза (Берлиоз — упрощённый вариант мастера: Христа пытается уничтожить не тонким, а потому притягательным искажением Его образа, а путём грубым и потому менее эффективным — Его отрицанием)…

…Интерес толпы в Варьете, когда кот Бегемот отрывает голову конферансье (в демонологии Бегемот — высший бес среди бесов, принимающих облик животных; Маргарита — повелительница бесов, соответственно, Бегемот — самый скорый исполнитель именно её воли, своеобразный начальник охраны)…

…Уна, вокруг которой отрезанные головы разве что не громоздятся. Даже уходящий в Галилею Киник, человек, защищённый здоровым мировоззрением, чувствует, что ему по воле наместницы хотят отрезать голову…

Естественно, немедленно вспоминается известный евангельский эпизод с усекновением головы Иоанна Крестителя.

Эпизод этот тоже, если вчитаться, оказывается наполнен тайным знанием — толпарями упорно не замечаемым.

Ибо сей Ирод, послав, взял Иоанна и заключил его в темницу за Иродиаду, жену Филиппа, брата своего, потому что женился на ней.

Ибо Иоанн говорил Ироду: не д`олжно тебе иметь жену брата твоего.

Иродиада же, злобясь на него, желала убить его; но не могла.

Ибо Ирод боялся Иоанна, зная, что он муж праведный и святый, и берёг его; многое делал, слушаясь его, и с удовольствием слушал его.

Настал удобный день, когда Ирод, по случаю дня рождения своего делал пир вельможам своим, тысяченачальникам и старейшинам Галилейским. —

Дочь Иродиады вошла, плясала и угодила Ироду и возлежавшим с ним. Царь сказал девице: проси у меня, чего хочешь, и дам тебе.

И клялся ей: чего ни попросишь у меня, дам тебе, даже до половины моего царства.

Она вышла и спросила у матери своей: чего просить? Та отвечала: головы Иоанна Крестителя.

И она тотчас пошла с поспешностью к царю и просила, говоря: хочу, чтобы ты дал мне теперь же на блюде голову Иоанна Крестителя.

Царь опечалился; но, ради клятвы и возлежавших с ним, не захотел отказать ей.

И тотчас послав оруженосца, царь повелел принести голову его.

Он пошёл, отсёк ему голову в темнице, и принёс голову его на блюде и отдал её девице, а девица отдала её матери своей.

Ученики его, услышавши, пришли и взяли тело его и положили его во гробе.

Марк 6:17–29

Взглянем на происходящее глазами Иродиады, но не глазами царицы, украшенной дорогостоящими атрибутами власти и вызывавшей безотчётный пиетет у толпы, а глазами её—как невротического элемента стаи. Функциональное назначение этого элемента принято обозначать словом «женщина».

Вернее, не столько взглянем, сколько постараемся вжиться.

Женщина Иродиада живёт с мужем — Иродом Антипой. У неё прежде уже был муж — Ирод Филипп. Ирод Антипа и Ирод Филипп сводные братья (отец — Ирод Великий, матери — разные). Ирод Филипп был лишён отцом, Иродом Великим, права на царствование в пользу Ирода Антипы. Видимо, Филипп был слабоват как вождь — так, обыкновенный карьерист, не лидер и, уж конечно, не мыслитель; отнюдь не неугодник — уехал жить в Рим. Таким образом, отпуская Филиппа и прибирая к рукам Антипу, Иродиада приобретала царство.

Из всех остальных деталей жизни Иродиады также видно, что любила она не мужей, а власть. Невзирая на то, что последствия её поступков бедственны для её соплеменников. Так, Ирода Антипу она принудила выгнать предыдущую жену, дочь одного из арабских царей, из-за чего возникла война с арабами, война, которую евреи проиграли.

Сама Иродиада — потомственная правительница, внучка Ирода Великого ещё от одной его жены, то есть оба мужа были ей сводными дядьями.

Когда выходишь замуж за брата мужа, то для преодоления препятствия совести требуется некоторое усилие. Обычно в таких случаях они производят, выражаясь психоаналитическим языком, вытеснение. В результате чего в её выдуманной психологической «реальности» предыдущего мужа (Филиппа) нет — ну не было его никогда и всё! — а есть только муж Ирод. Словом, она впервые замужем. И возмущения народа поведением своей обмаранной царицы она просто не понимает. Распространённый вариант подкрепления: отказ от религии, которая прелюбодеяние осуждает. Если угодно, это можно назвать религиозной реформацией.

Но все приведённые выше детали, которые сохранены светской историей и которые несложно найти в справочниках, для постижения основ жизни не важны: главные попали в Евангелие — помыкавшая своим мужем Иродиада преуспела в преодолении нравственных препятствий и была властолюбива со всеми сопутствующими чертами: некрофиличностью, гипнабельностью, стадностью, неадекватностью, невротичностью, истеричностью, завистливостью и т. п.

Итак, живёт женщина с мужем, живёт, но вот на границе супружеского дома начинает маячить мужчина — поджарый (подолгу постился в жаркой пустыне; да и вообще толпа ценила Крестителя не за мысли, которые он высказывал и которые она не понимала, а за внешний антураж, который полностью соответствовал представлениям толпы о пророке, усиленный пост — часть этого антуража; Христос постом не злоупотреблял, чем вызывал у толпы нарекания), и этот мужчина, обращаясь к её мужу, начинает требовать: «…не д `олжно тебе иметь жену брата твоего» (Марк 6:18).

Кто для Иродиады Иоанн Креститель? С точки зрения реалий женской психологии?

…Вспоминается рассказ одного человека времён «внутреннического» периода якобы социализма, когда Библия была ещё запрещена — и, в силу одного только этого, воспринималась как ценность, а порой и как великая сила. Обратился ли упомянутый человек истинно или «как все», не суть важно: нам сейчас достаточно, что он стал читать Библию как слово Божье. Состояние известное: новые мысли просто переполняют душу! И кажется, что стоит только другим о некоторых евангельских идеях рассказать, как они тоже с упоением начнут вчитываться в отточенные слова Писания, изменятся, начнут мыслить, постигать, станут чище, порядочней, лучше… Этот новообращённый тоже пытался своё потрясение передать окружающим — всем подряд. В том числе и одной девице — с которой только что познакомился.

Рассказывает он ей взахлёб, листая, зачитывает особо содержательные, интересные, с точки зрения его уровня развития, места. Она кивает, восторгается, повторяет многие фразы: «Нагорная проповедь»; «все — братья-сёстры», «нравственная, чистая жизнь, главное — честная»… Человек этот на верху блаженства, чувствует себя миссионером, учеником Христа, «ловцом человеков»…

А тут эта девица ему и говорит:

— Ну хорошо, а когда, наконец, мы в постель-то ляжем?..

— …

Как говорится, немая сцена.

Эта девица его слова, конечно, понимала — так, как они вообще обычно всё понимают.

Усилие мысли, возможно, и было, но оно, как оказалось, отступило перед закреплённой тысячелетиями психологической схемой: если женщина видит мужчину, который согласился с ней разговаривать, к ней обращается, её выделил из ряда прочих, то, следовательно, что бы он ни говорил — это всего лишь прелюдия. Известно к чему.

Эта девица не исключение. Во всех сектах и посвящённые всех церквей знают: мужчине проповедовать женщине бесполезно. Она всё равно будет представлять то, что, даже всего лишь разговаривая с мужчиной, обычно представляет. Она может кивать. Может читать указанное в Писании место. Рассуждать о преобразующей силе Святого Духа. Но известная психологическая схема всё равно пересилит.

Причём неважно, фригидная она явно или скрывает это за кривляньями.

С детьми или без оных.

Замужем или «свободна».

И так далее.

Ведь проповедующий в силу того уже, что к ней обратился и, следовательно, её выделил, — в её чувствах на неё уже покусился, то есть он — её потенциальный любовник. Ничего не происходит? Медлит? Пустяки! Неважно. Прелюдия увлекательней собственно процесса. Так что потенциальный — всё равно что состоявшийся. Главное — любовник.

Тем более, если он, как в случае с Иродиадой, недоволен наличием у неё взаимоотношений с другим мужчиной.

Такова жизнь.

Практика.

Такова психология реальной женщины.

Иродиада не исключение.

Вспомните: в Евангелиях везде отмечается, что со словами обличения Иоанн обращался только к Ироду. Потому что и в те времена тоже обращаться к женщине было бесполезно — тем более что, как и в случае всякой «королевы красоты», надеяться на обнаружение у неё критического мышления, основывающегося единственно на нравственности, не приходилось.

Итак, для Иродиады возмущающийся «поджарый» — любовник. Объект страстной любви. Но не только потому, что он «обратил на неё внимание» и запрещал ей, выражаясь психоаналитически, канализировать часть сексуальной энергии с Иродом Антипой.

Необычная худоба! Она свойственна не только постникам. Ещё она отождествляется с людьми больными. А болезни просто так не появляются — нередко это признак яркой некрофилии. Иными словами, худоба — это своеобразный оккультный «знак могущества», запускающий невроз страстной любви.

В сущности, худоба — это всё, что визуально воспринимала женщина Иродиада от Иоанна Крестителя — напрямую он с ней не общался, если она его видела, то только издали. Или его, поджарого, представляла — по рассказам подруг, ей подобных. Или верной прислуги.

Итак, Иродиада чувствовала себя в классическом любовном треугольнике:

— скучный муж;

— она, любимая и умная;

— пылкий, ничего не боящийся, даже смерти, возлюбленный.

Но почему Ирод — скучный? Ведь его, насколько мне известно, во всех религиозных деноминациях представляют эдаким сексуально одержимым маньяком? И даже весельчаком — пиры-де любил и вообще.

Вывод о сексуальной одержимости Ирода делается якобы на основании того, что он готов был отдать полцарства за то, что посмотрел на юную подтянутую плоть танцующей дочери Иродиады, своей племянницы. Похотливый, дескать, царь, для него центр всего — половые органы.

Не знаю, кто сформулировал этот утвердившийся в иерархобогословии вывод: женщина ли, которая не представляет, как устроен мужчина, богословские ли авторитеты-врали (те самые нравственные уроды, которые поддержали иерусалимских коллег в той вере, что женщина, взятая якобы в прелюбодеянии, — первая в Иерусалиме шлюха).

На самом деле жизнь устроена так, какова она в действительности, а не так, как хочется её видеть толпе и авторитетам.

Сколько лет было Ироду?

Судя по тому, что у Иродиады была великовозрастная дочь, ей было как минимум лет под сорок, соответственно, Ироду было больше.

Сексуальность — если под сексуальностью понимать весь спектр взаимоотношений с противоположным полом — после сорока иная, чем в первой молодости. Да и в двадцать лет не всякий мужчина бросается на всё, что шевелится, пусть даже после длительного воздержания. А Ирод не был обречён на воздержание даже, что называется, с младых ногтей. Обилие денег, бессознательная активность всех служанок в присутствии наследственного вождя, подкреплённая предугадыванием материального благополучия вне зависимости от продолжительности взаимоотношений… Попойки в компании других подобных иродов, непременной составляющей которых были «доброжелательные» гетеры или кинеды… Словом, никакие просто женские формы не могут заинтересовать пресыщенного и перешагнувшего сорокалетний рубеж наследственного правителя — во-первых, потому что сорокалетнего, во-вторых, потому что пресыщенного, в-третьих, потому что правителя.

Вот если бы впасть в транс…

Тогда — другое дело.

Ирод в транс и впал — разгорячённый алкоголем и от танца племянницы, наследственной королевы красоты, властительницы, обладательницы родовой памяти о разнообразных «знаках могущества», в том числе посвящённой в технологию подачи «знаков могущества» телодвижениями якобы эротического танца. Ирод и в этом отношении — обыкновенный элемент иерархии-стаи.

Итак, скучен царь Ирод хотя бы потому, что быстро становится скучен вообще всякий уже порабощенный торчок. Кстати, весьма вероятно, что Ирод был импотентом — пьянство, личная безнравственность (Христос перед Распятием, кстати, не сказал ему, в отличие от Пилата, ни слова — всё равно не поймёт, умер ещё задолго до Великой Пасхи). Тип «сексуальности» его жены, выражаясь языком Фрейда, явно анально-накопительский: преступление против брата, преступление против предыдущей жены, преступление против своего народа. И это только то, что сохранилось в письменных источниках…

Вот и получается треугольник:

— скучный торчок;

— королева красоты;

— поджарый…

Всё тот же любовный треугольник, что и у королевы Марго, Маргариты, Уны! Иродиада — та же королева Великого шабаша: ведь подавляющие мать и дочь — одно. В своё время и Иродиада могла ввести в такой транс, что любой торчок был готов отдать даже полцарства. А Ирод-раб и вовсе отдал ей всё.

Да, всё тот же любовный треугольник, и то же внутри него нестандартное поведение: обезглавливание «возлюбленного»!

Отсечённая голова — характерная деталь.

Кстати, ещё одна немаловажная деталь: голову Крестителя Иродиада не выбросила. Это следует из того, что ученики похоронили, как написано, лишь туловище (Матф. 14:12; Марк 6:29). Надругательство? Да, бывает, люди устраивают глумление над телом врага. Но подавляющее, если не абсолютное большинство людей, к усопшим испытывают пиетет — в том смысле, что похороны даже врагов должны быть достойными и вообще состояться. И если бы голова Крестителя Иродиаде не была нужна для дальнейших манипуляций, то что стоило, скажем, начальнику дворцовой охраны приказать уборщице отнести голову к телу. Или хотя бы на помойку — там бы её ученики Иоанна подобрали. Однако ученики смогли похоронить лишь туловище. Следовательно, Иродиада голову сохранила.

Головы она желала. Именно головы, а не прекращения проповеди, как пытаются нам внушить иерархобогословы. Во-первых, Креститель уже давно всё сказал, а во-вторых, его можно было просто задушить или заколоть. Или отсечь голову, но на блюде во дворец не приносить.

Что Иродиада сделала с отрезанной головой?

В Евангелии не написано.

Зачем писать — мыслящий и так легко догадается.

Очевидно, что наследственная царица сохранила голову с целью время от времени её созерцать (в оккультном смысле слова). Так поступали не только женщины Средневековья, подобные королеве Марго. И неважно, как это любование сами созерцающие рационализировали. Верить самообъяснениям некрофилов-невротиков бессмысленно.

Итак, Иродиада удивительным образом напоминает Уну: жена властителя некой территории (пусть лишь Галилеи, незначительной части провинции Сирия), она в состоянии ввести в транс торчка одним лишь танцем (в «Понтии Пилате» — стражников из засады), а в любовном треугольнике обезглавливает возлюбленного — чужими руками — руками мужа! (Пилат это чуть не выполнил буквально, а потом — как компромисс! — голову лишь размозжил.)

Такое совпадение не случайно.

И вообще, поведение двух особо гипнабельных «патрицианок»—современниц не может быть психоэнергетически не связанным.

Кстати, это подразумевает общность предка — пусть далёкого. Ведь общая травма, застревающая в родовой памяти, собственно и обеспечивает основу для психоэнергетического объединения в единую стаю.

Очевидно, кто-то кого-то «вёл».

Уна — Иродиаду?

Или Иродиада — Уну?

Кто кого?

Действительно, Уна и Иродиада, находясь в одной провинции одновременно, будучи в административной иерархии почти на одном уровне, не могли существовать друг от друга психоэнергетически независимо.

Они присутствовали друг в друге даже в логических построениях.

Видеть в Клавдии Прокуле и Иродиаде лишь соперниц — упрощение.

Соперничество, безусловно, важный фактор их жизни, определявший ряд чувств и мыслей. Скажем, можно не сомневаться, что обе перед мужьями обличали «эту дрянь». У каждой были причины друг друга ненавидеть. Одна видела величие царей, и дед её строил великие дворцы, а другая видела ничтожество потомков этих царей — и жила в одном из дворцов, построенном Иродом Великим, а теперь принадлежащем Риму.

Но они всё равно систематически встречались на «дружеских посиделках».

Как это обычно бывает — чтобы похвастаться.

Несмотря на то, что их несхожие мужья не сообщались. (С одним Иисус беседовал, а с другим — нет. Как мы узнаём из Евангелия, «подружились» Пилат с Иродом лишь после Распятия; тут одно из двух: или их объединила общность преступления, или Пилат, как несколько более высокопоставленный в иерархии, снизошёл к бесперспективному тетрарху Галилеи просто для того, чтобы досконально выведать, как перед ним вёл себя Иисус.)

А вот Иродиада и Уна, каковы бы ни были оттенки их дружбы-ненависти, являлись, как это обычно и бывает, близкими копиями друг друга.

Кто у кого был в психоэнергетической зависимости — Уна у Иродиады или Иродиада у Уны — один из вопросов, разбираемых в главе «Парадоксы самоощущений в семье префекта-прокуратора». Сейчас для решения поставленной задачи вполне достаточно того осознания, что гранд-дамы одна другую повторяли. (Как, впрочем, психоэнергетически не были изолированы и дочери-жёны первосвященников иудейских.)

А раз повторяли, раз в жизни одной была отсечённая голова «любовника»-пророка, то, следовательно, и другая непременно — бессознательно — проваливалась в тот же синдром властительницы. Уже из одного только описания пиршества у Ирода мыслящий человек может убедиться, что и жена Пилата тоже бредила отсечённой головой своего возлюбленного.

Кто из двух возмечтал раньше?

Вернее, у кого прежде проснулась эта унаследованная от предков мечта и достигла силы страсти?

Кто первым её исполнил?

Была ли у Иродиады голова Крестителя первой?

Скорее всего, Уна и прежде держала в руках отсечённые головы: это «знак могущества» на высшем уровне посвящения любого правителя-мага, и Уна не могла не пройти какие-нибудь ритуалы вроде того, которым правящая сектантская иерархия пыталась подчинить разум Пьера Безухова.

В Евангелии о жене Пилата как буквальном головорезе прямо не говорится — кто был цензором субъевангелий, читатель разберётся несколько позже. Да и так ли уж обязательно об этом сообщать? Достаточно сказать, что Иродиада заказала голову Иоанна Крестителя на блюде — и дальше всё с Уной понятно.

Тем более, если вспомнить, как подробно в Евангелии рассказано об активном участии завистливой жены Пилата в казни другого Пророка — Иисуса. Вообще несложно догадаться, что это Уна была против побиения Иисуса камнями — неминуемо была бы подпорчена голова «любовника»… И воля её, как мы знаем, была исполнена.

Итак, если вспомнить, что Уна, как наследственная высшая правительница, не могла не хотеть сделать Пилату карьеру, то немедленно перед глазами появляется восходящая луна, тёмные проулки улиц на пути к кварталу удовольствий и смутные тени охранников-преторианцев, заломивших кому-то руки и притаившихся в ожидании идущего на любовное свидание ряженого мужа их госпожи…

главая тринадцатая Почему супруге Понтия Пилата не удалось убить своего мужа?

Одна из очевидных, но, тем не менее, важных мыслей «КАТАРСИСа-3» заключается в том, что после Преступления все его участники и свидетели остались с нами.

Более того, как две тысячи лет назад взаимоотносились Уна, легионеры, первосвященники, Пилат, Малх, женщина, взятая якобы в прелюбодеянии, Симон Киринеянин, народ и апостол Пётр, так «они» взаимоотносятся и сейчас: жёны «первосвященников» всё так же помыкают своими мужьями, «Пилат» ненавистен всем иерархиям, «Уны» устраивают на него брачную охоту. Типы психики наследуются, рождение свыше даже в роду средней паршивости — событие редчайшее, при умении видеть к каждому евангельскому персонажу можно прикоснуться и сегодня.

Конечно, Убийство Христа одно на все времена, события в Гефсимании не воспроизводимы — все персонажи теперь вынужденно действуют в других обстоятельствах.

Так же меняются количественные пропорции действующих лиц: скверные оскверняются ещё, вливаясь в мировые иерархии, а внутри них становясь «унами», «петрами» и «идеологами-первосвященниками» (журналистами хотя бы малых изданий, училками, профессорами, академиками и т. п.), чистые же очищаются ещё, поднимаясь с уровня «малх» или «симон» на более высокий «пилат», тем более что автор Протоевангелия за тысячи лет уже наверняка влился в кровь каждого неугодника. Все ищут совершенства в нашем двухполярном мире.

Посейдоний, верно, был не первым, кто высказался в том смысле, что даже самый короткий день человека умудрённого несравнимо объёмней всей жизни человека невежественного.

В самом деле, умея разглядеть в какой-либо из наших современниц Уну, лучше начинаешь понимать смысл политических событий там, где «иудо-внутренничество» ещё не подавило всё. С другой стороны, пристально вглядываясь в какую-нибудь «Маргариту», выявляя её тайны, единственно и можно понять события, описываемые в Евангелии.

Для «пилата» распознать другого «пилата» великое счастье: кроме возможности постичь некий неожиданный, им уже познанный логос, это ещё и взгляд на себя со стороны — вот рядом с ним «уна»… Как она ловко водит за нос мужа и окружающих, по обстоятельствам представляясь кем угодно! Неужели так же водят и меня?..

А ещё у другого «пилата» легче заметить сучок, чем у себя бревно.

Как ни странно, но из всего вышесказанного следует, что в ряде случаев жена ближнего, увиденная в замочную скважину выверенным взглядом, несмотря на низость материала, по осмыслении увиденного может стать спасительными вратами, — тем и ценны некоторые страницы «КАТАРСИСа».

Знание о реальном психоэнергетическом облике жён Булгакова и типе (фрейдовском, принятом в «КАТАРСИСе-1») взаимоотношений между супругами важно — по целому ряду причин.

Если супруги, как водится, были друг другу чужды, и их объединяла лишь Афродита или Гера, то толкования Еленой Сергеевной Булгаковой душевных движений своего мужа, Михаила Афанасьевича Булгакова, на которое опирается всё булгаковедение и журналистика, суть фантазмы, характеризующие её саму, к писателю же не имеющие ровно никакого отношения.

Нечто подобное уже было — в случае с самым любимым писателем Булгакова, Львом Николаевичем Толстым. Софье Андреевне, чуждой мужу по духу, одержимой скверной страстью (копрофилией), иерархо «христианке», стая отдала последнее слово в реконструкции душевных движений Льва Николаевича.

Были ли супруги Булгаковы половинками?

Или они являли собой очередной привычный пример садомазохистской пары со «строгой» «жемчужиной» (так переводится имя Маргарита)?

А может, ввиду того что Михаил Афанасьевич был явным «пилатом», в его взаимоотношениях с женой была ещё и некая дополнительная тайна, которую без двухтысячелетней перспективы не осмыслить?

Переделать!.. Я единственный представитель Булгакова на земле!

Елена Сергеевна Булгакова, вдова Михаила Афанасьевича, — режиссёру А мазонка повернула голову в сторону мастера, она резала воздух хлыстом, ликовала, хохотала, манила, сквозь вой полёта мастер услышал её крик:

— За мной! Там счастье!

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Редакция 1936 года А вот в последнем варианте великого романа откровенной до неприличия характерологической детали — хлыста — у Маргариты уже нет, хотя характер Маргариты не изменился.

Кто изъял хлыст?

Сам ли Михаил Булгаков?

Или он был к тому принуждён «Маргаритой»? (Напомним, именно последнюю жену Булгакова воспевающие её литературоведы и знакомые считают прототипом Маргариты. Она и сама так считала и даже сшила мужу шапочку и вышила на ней перевёрнутую «W», первую букву имени «Воланд».) Приказывать она умела на армейский манер.

А может, хлыст, причём вопреки воле автора, она вырвала собственноручно?

Способна ли «Маргарита» совершить такое надругательство над романом и его автором?

Если способна, то она способна и на прямое убийство мужа. То, что вымарывания, меняющие смысл главного произведения жизни, хуже убийства, не пишущие понимают с трудом. Но это так. Автор, речь, конечно, о неугоднике, предпочёл бы биологическое убийство, чем уничтожение себя как собеседника.

Можно сказать и так: раз «Маргарита» не погнушалась надругаться над мужем-«пилатом» как автором после его смерти, то она бессознательно убивала его и при жизни.

От редакции к редакции не менялся роман мастера, а вот образ Маргариты менялся, причём в таком направлении, что вдова многие исправления последней редакции удалила, оставив предыдущий вариант или внеся отсебятину. До сих пор переиздаются два варианта «Мастера…», в которых волей его последней жены сделаны многие исправления, причём не мелкие, а целыми абзацами. Причём все эти исправления Маргариту приукрашивают. Естественно, столь убедительная Елена Сергеевна, будучи бездарностью (оборотная сторона авторитетности), принципиально изменить ничего не смогла, — только проявила себя да сделала роман более приемлемым для «бульвара» и потому более популярным.

Как ни удивительно, прочесть величайший роман XX века в подлинной редакции (последней) мы до сих пор возможности лишены. Оба циркулирующих варианта прошли через руки убийцы Булгакова.

Так что не случайно подсознание Булгакова подсказало ему следующие строки:

…Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рукавом и продолжал — Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!

Так поражает молния, так поражает финский нож!

Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя…

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 13 («Явление героя»)

Так не бывает, что человек хороший-хороший, но вот только убийца. При ближайшем рассмотрении выясняется, что он и распутен, и двумя руками держится за ложное мировоззрение, и так далее.

Есть ли ещё свидетельства если не сатанизма последней жены Булгакова, то хотя бы обычного садомазохизма?

Поразительно, но какую достоверную деталь семейной жизни самого Булгакова или его родителей (а дети, создавая семью, воспроизводят семью детства) ни начни критически осмысливать, непременно выявляется картина, мягко выражаясь, не совсем соответствующая той, которую они принуждают всех нас представлять.

Пути познания действительного характера Елены Сергеевны разнообразны.

В этой главе мы воспользуемся следующими приёмами:

— изучением характера матери Булгакова;

— изучением семьи матери, в которой она выросла и аналог которой она сформировала, выйдя замуж;

— изучением характера бабушки писателя;

— физиогномическим исследованием их всех;

— рассмотрением обстоятельств жизни собственно супругов Булгаковых.

Когда рассматриваешь групповое фото семейства священнослужителя Покровского, в котором родилась мать Михаила Булгакова, то поражают, на мой взгляд, разнузданно-наглые позы, которые приняли при фотографе женщины этого клана. Такие позы уместны если не в борделе, то в среде урлы… ну и в доме госсвященнослужителя, конечно. Реального, а не припудренного пропагандой.

Отец семейства, кстати, позирующий в рясе, судя по всему, явно относился к тому типу, о котором в церковной среде издавна бытует следующий анекдот:

Вызывают в епархиальный совет попа (пастора и т. п.) и предлагают новое назначение.

— Надо помолиться, посоветоваться с Богом. Вопросить, — отвечает он.

Приходит домой и говорит жене:

— Предлагают новое место. Принимать?

Хотя булгаковеды слаженно не замечают семейства Покровских (к тому, видимо, есть скандальные причины) как аналог семьи детства Булгакова и, соответственно, его последующей брачной жизни, а говорят исключительно об отце Михаила, профессоре идеологической субиерархии стаи, однако читатели «КАТАРСИСа», верно, догадались, что из Миши не мытьём так катаньем выделывали именно «священника Покровского» вместе с его вкусом к того рода женщинам, которым естественно принимать определённые позы. Не пряником, так хлыстом — такими психологическими законами описывается реальная жизнь.

Для сведущего весьма красноречив рот матери Миши Булгакова — безгубый. Не хочется повторяться, что это значит, перечитайте лучше «КАТАРСИС-1. Подноготная любви». Нет, далеко не случайно муж у неё стал профессором Киевской духовной академии (православной).

Вообще-то, потребность профессоров в хлысте у партнёрши — известная психопатологическая аномалия. Типичный случай: если профессор овдовеет, или супруги расходятся, то он приходит в бордель, платит деньги, простирается ниц и требует — хлещи! С другой стороны, в профессор`а (иерархорелигиозной академии в том числе, а может, и прежде всего) лезет и тем более пролезает не всякий. Суровая правда: пролезть может не просто «иудо-внутренник», но только тот, у кого жена с хлыстом.

А кто мать нашего профессора, т. е. бабка М.А.Булгакова?

К счастью, её фотография тоже сохранилась — лицо, что и говорить, коллекционное. Женщины с таким редким по лошадиности (вытянутым) черепом, — да ещё безгубые! — обычно просто не в состоянии понять, что окружающие могут хотеть жить помимо её неврозов. Единственный для домашних способ с ней остаться под одной крышей — подчиняться по-собачьи. Муж у «лошадиного лица» был священником кладбищенской церкви — думается, она и «подобрала» ему такое место.

Что и говорить, обстоятельства супружеской жизни плотского Булгакова были предопределены — и они, действительно, реализовались.

Смотрим фотографии женщин Булгакова. Тенденция очевидна: у каждой последующей жены Булгакова губы истончались — в сторону «идеала». (Надо, разумеется, смотреть не парадные фотографии, на которых, где надо — выпячено, а где не надо — втянуто, а на любительские фото.)

И последнее по поводу матери Булгакова: она недолго оставалась безутешной вдовой и весьма быстро, несмотря на обилие детей, вновь лихо выскочила замуж. Обратитесь к своему жизненному опыту — что это за тип женщин?

Теперь раскроем «тайны» лица самого Михаила Булгакова. Обратите внимание на глубокие горизонтальные складки на лбу — даже при позировании перед фотографом! Лоб, собранный в фиксированные глубокие складки, открывает человека, с детства услужливо готового принять любое приказание, — а это бывает только при властных (с хлыстом) матерях. В зрелом возрасте эти страдальцы становятся начальниками, при «свободных» профессиях—«идолами» толпарей, любят заторчать (выпить, покурить и т. п.; Булгаков не мог освободиться ни от того, ни от другого всю жизнь). Жёны у людей с такими бороздами катаются на том же садомазохистском маятнике, только, понятно, в противофазе.

Иными словами, из одного только состояния кожи лба (привычного эмоционального состояния) Михаила Булгакова можно легко угадать «лошадиные» пропорции черепа бабки из кладбищенской пилатоненавистнической церкви, тонкие губы матери, профессорство отца в «духовной» академии, череду болезненных страстных «любовей» «взрослой» жизни самого Миши, а также его популярность среди толпарей.

Но даже если бы не сохранилось ни одной фотографии ни одного из вышеперечисленных лиц, всё равно невозможно не разглядеть хлыст в руках жён Булгакова и с других точек зрения. Как бы признанные булгаковеды ни воспевали их как воплощение преданности, самопожертвования, тонкого вкуса, ума и чуть ли не порядочности, но всё равно они вынуждены упоминать из их жизни детали — иначе чем расцветить повествование?

Елена Сергеевна вошла в дом Булгакова (уже «позднего», повернувшего от «Собачьих сердец» к «Мастеру…», то есть, в сущности, уже нарождавшегося «пилата»!!) и вскоре Мака — под такой кличкой, недвусмысленно рифмующейся с «макака», Булгаков проходил у своих двух последних жён — от его второй жены увела. Именно увела — Елена Сергеевна была весьма авторитетной, понятно, не только в период вдовства.

Брошенную вторую жену жалеть не стоит — она завладела Мака тем же способом. С тем, разве, отличием, что с Мака встречалась от первой жены тайно и в дом не проникала. Как говорится, за что боролась, на то и напоролась. Пытающаяся построить счастье на чужом несчастье непременно передаёт эстафету. Победившей же в этой эстафете достаётся прах безвременно скончавшейся «эстафетной палочки».

Итак, многоопытные вторая и третья жёны были безнравственны однотипно, откровенные тусовщицы, только воспетая журналистами Елена Сергеевна была несравнимо наглей (некрофиличней) второй.

Её манера приказывать просто поражает.

«Переделать!» — такие слова уместней в устах императрицы или префектессы, которой подвластны офицеры легионов.

Авторитетная?

«Императрица»?

Префектесса?

С соответствующей «нравственностью» и вкусом?

Романом о жестоком пятом прокураторе Иудеи в сколь угодно достоверном историческом окружении, но без жены, упивалась и заучивала его наизусть?

Может, для полноты картины Елена Сергеевна ещё и «святая сновидица»?

Как ни удивительно, но именно так. Если после смерти Михаила Афанасьевича кто из режиссёров пытался было артачиться и защищал перед ней своё право на творчество (интересно, что Елена Сергеевна формально ничего запретить не имела право), то на следующий день Елена Сергеевна приходила и говорила, что ночью ей являлся Михаил Афанасьевич, что он с её мнением согласен и просил переделать. И режиссёры «ломались». И это в атеистическую эпоху! Воистину, «святая сновидица»!

Мужчины при «императрицах» и более низкого ранга на этом свете долго не заживаются: соматические заболевания не причина, а следствие. Отец Булгакова убрался быстро, Михаилу Афанасьевичу предстояло это повторить, даже если бы он и не стал «пилатом». И он это не просто повторил, мучения его были ужасны…

Здесь возникает вопрос: а почему Пилат (Понтий) в браке выжил, а «пилат» Толстой и «пилат» Булгаков — нет? (Софья Андреевна после гибели Льва Николаевича призналась прямо: «Это я его убила!» — см. воспоминания А.Б.Гольденвейзера, 2-й, не переиздававшийся с1923 г., том. Обширные цитаты приведены в «КАТАРСИСе-1».)

Почему убитый Толстой прожил дольше убитого Булгакова?

Толстой рядом с Софьей Андреевной, понятно, болел. Понятно, пытался лечиться с помощью препаратов и «здорового образа жизни». Был период, когда Лев Николаевич ежегодно ездил под Самару «на кумыс». Возвращался здоровый и некоторое время считал, что помогал ему именно кумыс. Но впоследствии научился обходиться без этого напитка из кобыльего молока: потому что обнаружил, что всё дело в пространственном удалении от своей копрофилки. Достаточно уехать от неё подальше — и вот ты уже здоров. Понял или почувствовал — и началось! Пешком ходил из Москвы в Тулу (графиня, понятно, его не сопровождала). Пока «любящая жена» наслаждалась зловонием столицы, Лев Николаевич, её не отговаривая, сбегал в Ясную Поляну. А когда она переселилась в имение жить, то спал с ней в разных не то что комнатах, но крыльях дома.

Вот одно обстоятельство, отличавшее Толстого от Булгакова.

Толстой также активней боролся с собственной гипнабельностью — брешью, через которую его, собственно, и убивали. Он бросил выпивать. Бросил курить. Избегал крупных городов и начальников.

А Булгаков не смог справиться ни с тем, ни с другим, ни с третьим. Алкоголь вреден, но не непосредственно: живущие одиноко в горах пьют всю жизнь, но умирают далеко за сто лет. Да и захоти он бросить, «Уна» не позволила бы. В скорейшей смерти уловленного ею «пилата» она была заинтересована «кровно».

Эта заинтересованность не личное достижение Елены Сергеевны, даже с учётом явно вскрытой ею «помойки» своей родовой памяти. Дело даже не в личной ненависти или некой личной обиде, скажем, в ответ на то, что Булгаков не скрыл своей оценки её «нравственной физиономии» (шлюхи от подобных слов впадают в раж, как будто им напоминают о Страшном — для нравственных уродов — Суде). Надо понимать, что со всяким «пилатом» борется вся стая — как целое. У стаи многовековая память и многовековые цели, активисты стаи — авторитеты, «королевы красоты», «уважаемые граждане». На «личную» ненависть «уны» накладывается покорность «воле» (иррациональной) стаи.

«Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя…»

Один из простейших приёмов уничтожения «пилата» с использованием «уны» — пребывание с ней в одной спальне максимальное время (отсюда, скажем, инсценирование сексуальности при полной фригидности). Толстой сопротивлялся и жил дольше, чем того хотела стая. Но в доме Толстого помимо спальни были ещё комнаты, ему было куда бежать. Поэтому одна из бессознательных целей стаи — лишить всякого «пилата» этих «излишеств». Он вообще должен быть бездомным. (Имена Киник, Пилат и Бездомный — в этом смысле синонимы. Сколь же замечательно подсознание позднего Булгакова, выбравшего для своего героя-мечты такое имя!). Так что ничто не случайно: ни наречение Булгаковым любимого героя (об этом — дальше) таким псевдонимом, ни интерес Бездомного к Пилату, ни то, что Иешуа называли собакой (киником). Не случайны и торжествующие насмешки Воланда над «квартирным вопросом» жителей столицы метанации. Как и само наличие этого вопроса.

Я тоже выжил в результате двух предыдущих браков, хотя в этом смысле значим только один: только внучка главраввина заучивала наизусть куски из романа мастера, была авторитетна и, отнюдь не в противовес своему тотально еврейскому вкусу, ей нравилось ставить на видное место икону «Богоматери» со странным младенчиком с не детским некрофилическим лицом (Иродиада, Уна и жёны-дочери первосвященников были психоэнергетическим целым).

Бегал от неё? Бегал. И в другие города, и просто в леса. Но ещё внучке главраввина я говорил, что она нравственный урод и что, похоже, её цель — меня убить. До последнего уровня осмысления Булгаков вообще не дошёл, а Толстой только к концу жизни. А ведь всякое осмысление не только открывает путь к ещё б`ольшим осмыслениям, но и защищает от некрополя убивающего.

Понтий Пилат состоял в формальном браке со своей «Еленой Сергеевной» несколько дольше, чем автор «Мастера…», однако не умер. Почему? Ведь по силе некрополя жена «пилата» Булгакова была сравнительно с Уной сущим ничтожеством.

Снижал собственную гипнабельность? Не пил, тем отличаясь от однополчан?

Любил виллы в пустынных местах?

Не скрывал, что он думает о «нравственной физиономии» «святой сновидицы»?

Спал от неё как можно дальше?

Следовательно… Следовательно, зная, что ночью жены не бывает во дворце, нисколько тому не противился?!

Что, ещё одна деталь «Понтия Пилата», оказывается, психологически достоверна?

часть третья Несколько тайных слов

глава четырнадцатая Тайна Первоисточника

Всадники остановили своих коней.

— Ваш роман прочитали, — заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру, — и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзает бессонница. Она мучает не только его, но его верного сторожа, собаку. Если верно, что трусость — самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нём не виновата. Единственно, чего боялся храбрый пёс, это грозы. Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.

— Что он говорит? — спросила Маргарита, и совершенно спокойное её лицо подёрнулось дымкой сострадания.

— Он говорит, — раздался голос Воланда, — одно и то же, он говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же — лунную дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. <…>

— Отпустите его <…>, — вдруг пронзительно крикнула Маргарита так, как когда-то кричала, когда была ведьмой, и от этого крика сорвался камень в горах и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом. Но Маргарита не могла сказать, был ли это грохот падения или грохот сатанинского смеха. Как бы то ни было, Воланд смеялся, поглядывая на Маргариту, и говорил:

— Не надо кричать в горах, он всё равно привык к обвалам, и это его не встревожит. Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать, — тут Воланд опять повернулся к мастеру и сказал — Ну что же, теперь ваш роман вы можете кончить одною фразой!

Мастер как будто бы этого ждал уже, пока стоял неподвижно и смотрел на сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что эхо запрыгало по безлюдным и безлесым горам:

— Свободен! Свободен! Он ждёт тебя!

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 32 («Прощение и вечный приют»)

Отравленные Азазелло и им якобы воскрешённые мастер и Маргарита здесь на самом деле мчатся по пути между уже утраченной жизнью и ещё не обретённым воландовым «покоем». Говорят, в этом кратком, как бешеная скачка коней, состоянии люди успевают просмотреть всю свою жизнь как бы со стороны и дать ей оценку. На это способны даже те, жизнь которых прошла без остатка в строительстве миражей самооправдания своей бесталанной жизни, вернее, подобия жизни. Ужаснувшись её закономерным последствиям, даже без глубинного покаяния, они могут исповедаться — прежде всего в самом страшном из своих грехов.

Это так: кто не наблюдал, как во время болезни, стихийного бедствия или иной угрозы смерти люди «вспоминают Бога» — дают обеты, клянут себя за слабость, плачут — в надежде на изменение обстоятельств? Но стоит лишь угрозе миновать, как всё возвращается на круги своя: не исполняется даже самое простое — обеты. Потому что не было духовного покаяния, а был лишь страх момента смерти и последующего воздаяния.

Об особенностях поведения людей, в частности, в предсмертном состоянии, Булгаков знал и как выходец из священнического рода, и как врач-практик. Будучи внеконфессиональным христианином и — не в пример своим предкам в рясах — истинным священником (об этом в главе «Цыганский Барон, главный раввин, православный священник»), о «переходе» в образе быстрых коней он мыслил только первым планом, но его подстилал второй, истинный — в образах Первого и Второго Воскресений. И кажущиеся мягкими манеры Воланда — на самом деле суть источник волн подхлёстывающего страха и ужаса, как при угрожающем жизни камнепаде в горах.

Итак, Маргарите надлежит исповедоваться.

Для тех, кому не довелось принимать исповедей, сообщу: речь людей при этом отрывиста, и уклончивость часто принимает форму образности и иносказаний. И вообще, в серьёзных случаях уходы от прямого смысла бывают с удивительными вычурами. Булгаков об этом знал — по каналам родовой памяти.

Появление «дымки (видимости) сострадания» на прежде спокойном лице патологической лгуньи говорит не о сострадании, а — достоверно — лишь о всплеске эмоций. Иначе и быть не может: Маргариту, «дочь» жены Пилата и носителя её доли в Преступлении выявление правды об обстоятельствах величайшего в мировой истории Преступления не могло не приводить в ужас — и приводило. Маргарита, как написано, не слышала слов явленного Воландом миража, да и зачем: подсознательно она знала, что могло быть сказано…

«Что он говорит?» — спросила надеявшаяся носить маску полублагородства до самого конца Маргарита.

«Отпустите его‹!›, — вдруг (в противовес предыдущей „дымке”. — А.М.) пронзительно крикнула Маргарита» — очевидно, и королеве Великого шабаша не чужд ужас последнего мгновения.

Кому как не Воланду знать скрываемый за «дымкой сострадания» смысл слов Маргариты — именно поэтому в ответ на них раздаётся громовой хохот психоэнергетического повелителя ведьм. Булгаков прямо говорит: грохот сатанинского смеха.

Маргарита исповедалась. Теперь очередь за мастером.

Мастер — случай несколько иной, чем Королева Элфейма, иной, но не принципиально: вопрос о беспрекословном послушании Воланду мастером уже решён.

Воланд отдал распоряжение мастеру: выскажись «одной фразой», — и ужас мастера вылился в крик — всем:

— попранной Истине;

— своему угодному «императрицам» роману, мираж продолжения которого в виде мучающегося бессонницей якобы не прощённого при жизни и даже прежде рождения Пилата сейчас предстал его взору;

— оболганному Понтийцу, покоящемуся во прахе до времени Первого Воскресения, нам, людям сегодняшнего дня — всем одновременно.

Даже одна фраза — оболочка всей жизни, полноты всех преступлений. В ней — вся жизнь, при «бешеной скачке коней» исповедание в главном из всех преступлений, и вне её понять «одну фразу» невозможно.

— Я умираю, я уже почти умер совсем, и в последний миг перед «совсем» признаюсь в самом страшном своём преступлении, преступлении лжесвидетельства: пятый прокуратор Иудеи был прощён от века, ещё прежде чем нога его ступила на камни древней мостовой Иерусалима; уже тогда Он шёл к нему навстречу — Он всегда приходит Первым, Он дошёл, и Истина сделала Пилата свободным; и при жизни, и в вечности, ты, м`антис Пилат, свободен! Свободен! и теперь, когда и я тоже присоединился к небытию ожидания, мы прощаемся навсегда — каждый из нас ждёт своего Воскресения: я, к которому Он тоже готов был идти навстречу, будь на то малейшее моё согласие, выбрал участь дамского мастера, угодника, и в первое Воскресение Он меня не ждёт, но Он ждёттебя! оболганного — в том числе и мной, тоже не избегшим последнего мгновения ужаса!

Это и есть та завершающая роман мастера фраза, произнесённая по «пожеланию» Воланда. В ней правда, но не истина: истина от страха не рождается.

В современном нам российском пространстве сформулированных идей сосуществуют, в основном, три образа Понтия Пилата:

— очень известный — мастера (кто не читал «Мастера…»?! пусть и ни бельмеса не понимая): чиновник-властитель, покорный законам службы вплоть до жестокости, но с элементами совести, и главное — без жены-императрицы;

— менее известный — популярных толкователей Библии, иерархо «христианский»: жестокий чиновник со святой женой-овечкой;

— вовсе незнакомый — евангельский: единственный защитник Иисуса в Страстную пятницу, тот, кто принял от Истины свободу, став мантисом, «замк`ом» свода «пророческой „бригады”», и которого Он ждёт.

В изданиях разнообразных церковных иерархий (разных не по сути, а лишь по самоназваниям да незначительным догматическим расхождениям) Пилат подаётся, разумеется, одинаково: злодей, жесток, причём настолько, что вскоре после распятия Христа был за эту жестокость наказан смещением с должности и якобы проклят Богом во веки веков. Низость Пилата следует якобы из того, что его отторгали все иерархии: и иудейская, от начала требовавшая его смещения, и административная римская (его «ушли» в 36 или в 37 году и отнюдь не на повышение), и церковь Петра; дескать, уверовала даже его жена, что-де следует из слов: «послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него» (Матф. 27:19). В проповедях с кафедр эта неприязнь к собеседнику Христа выражается, разумеется, ещё эмоциональней, но с тем же смыслом: вот ведь дрянь! жена-сновидица посылает ему сказать, чтобы не делал зла Праведнику, а он, бестолочь, не слушается! вот его и сняли с должности! И поделом! Ты— не наш!

Такой Пилат прямо противоположен евангельскому. Надо же: обвинять единственного человека, который защищал Христа и перед толпой, и перед синедрионом, в особой жестокости?!

Многим для отказа от навязываемого иерархобогословами образа Пилата достаточно поразмышлять над вопросом: а откуда вообще стало известно, о чём беседовали Пилат с Иисусом?

И откуда стало известно послание наместницы?

Действительно, откуда?

Христа из синедриона приволокла толпа во главе с первосвященниками:

…Было утро; и они не вошли в преторию, чтобы не оскверниться, но чтобы можно было есть пасху. Пилат вышел к ним… вЂ№…› Тогда Пилат опять вошёл в преторию, и призвал Иисуса, и сказал Ему: Ты Царь Иудейский?

Иоан. 18:28–29, 33

Откуда известны этот и последующие вопросы Пилата? Евреи вслед за Пилатом и Иисусом в преторию не вошли, следовательно, Христос разговаривал с Пилатом наедине. Тогда который из двух впоследствии пересказал содержание разговора?

Из текста Евангелия известно: Иисус разговаривал наедине со многими. Например, Он наедине беседовал с женщиной-самарянкой (Иоан. 4). Также и с Никодимом, который, прячась от посторонних глаз, пришёл к нему ночью (Иоан. 3). Содержание этих бесед оказалось на страницах евангелий. Кто пересказывал содержание?

Даже иерархобогословы этот вопрос решают с лёгкостью — поскольку очевидно, что не в характере Мессии пересказывать нечто настолько личное, что собеседник, возможно, пожелал бы не упоминать, то о содержании ночного разговора мог поведать только сам Никодим. А о беседе у колодца — сама самарянка. Технически это достоверно: оба, судя по тексту Евангелия, уверовали и впоследствии-де, естественно, общались с христианами вообще и с авторами евангелий в частности.

Хорошо! А как насчёт Его беседы с Пилатом? Разве не в Его силах было и в случае с Пилатом оградить Себя от не созидательного плетения словес? Разве не всегда Он наедине беседовал только с теми, кто Истину воспринимать был способен и впоследствии принял?

Ситуация та же, что и с Никодимом, и с самарянкой. С какой стати следует отрицать идентичность механизма передачи информации?

Становится очевидно: о содержании разговора мы знаем со слов самого Пилата.

Но как — технически?

Что это было:

— устный рассказ, — письменное сообщение?

Одно из двух.

Для устного общения — все условия: апостолы, вопреки своему предполагаемому предназначению разнести весть по всему миру, не покидали Иерусалима ещё три с половиной года, пока их оттуда не вышибли волей первосвященников (при том же Пилате), а Пилат и вовсе пробыл в Иудее ещё около семи лет. И на то у него, представляется, была веская причина — жажде власти противоположная.

Пилат не мог не размышлять об Иисусе — повелителе солнца, умеющем читать сокровенные мысли, и потому не мог не собирать о Нём все возможные сведения. У Пилата как у префекта Иудеи (а фактически исполнявшего обязанности наместника провинции Сирия) была возможность всех свидетелей жизни Иисуса не посещать, а вызывать к себе.

Но это не только существенная экономия времени.

Он ещё мог, пользуясь служебным положением, приказать доставить любого свидетеля, в том числе и тех, кто относился к Иисусу, мягко выражаясь, отрицательно. Возможность, которой не было ни у одного из апостолов и других учеников и собеседников Иисуса. Но без этой информации объёмное представление о происходившем в метанации того времени было бы невозможно. Не в этом ли были причина и смысл того, что Пилат, духом отказавшийся от жажды власти, провёл нетипично долгий срок на должности префекта (прокуратора)? Очень может быть — претерпев позорное понижение в должности (сначала префект, затем прокуратор).

Но о личных контактах Пилата с апостолами не упоминается нигде, в том числе и в «Деяниях апостолов». Значит, или этих контактов не было вовсе, или о них авторы Нового завета упоминать не могли? (О причинах неупоминания имени Пилата — в главах «„Сто первый” аргумент в пользу Пилата» и «„Пророческая «бригада»”…»).

Вообще, всякий без исключения понявший созидает, ибо природа его как незамутнённое зеркало отражает природу его Творца и Спасителя. Созидает тем или иным способом — но в соответствии с полученным талантом (см. главу «„Пророческая «бригада»”…»).

Вообще-то, опыт тысячелетий показывает, что чем выше ораторские способности, тем ниже писательские. И наоборот. Лев Толстой как оратор разочаровывал, а вот от проповедей Гришки Распутина великосветские дамочки млели, записывали каждое слово, но когда после пытались читать записанное, оказывалось: банальность и тупоумное повторение чужих мыслей. Если так, то, учитывая недостижимый писательский уровень субъевангелий, получается: их авторы, скорее всего, были великими молчунами, к тому же потратившими на писательскую работу, возможно, не менее десятилетия. Но субъевангелия появились позже, чем начался рост Церкви, и этот рост объясним или, в противовес утвердившемуся мнению, гипнотическими сеансами апостолов, или высоким ораторским искусством, но прежде всего высочайшим нравственным и, как следствие, интеллектуальным уровнем слушателей. К тому же никто из апостолов и учеников-галилеян не был достаточно образован для подобного литературного труда. Да и зачем им всем ораторский дар иностранных языков, если они все писатели?

Что-то много странностей, противоречащих гипотезе о множественности авторов субъевангелий и их творческой независимости…

Рассмотрим одну ключевую странность, выявляемую при внимательном рассмотрении трёх из четырёх канонических субъевангелий.

Субъевангелия Матфея, Марка и Луки называются синоптическими (греч. συν-οψτς— «обозрение») — потому что в них дословно или почти дословно повторяются многие эпизоды. У этих эпизодов явно один автор.

Тому есть объяснения: одно — более популярное, другое — менее.

Популярное, принятое в том числе и в католицизме, следующее: дескать, первым было написано евангелие от Марка, самое краткое, в восприятии людей якобы неполное, Лука и Матфей взяли его за основу и дополнили.

Но у Луки и Матфея есть эпизоды, повторяющиеся прямо-таки слово в слово, — которые отсутствуют у Марка. Чтобы объяснить эту дословность, кратко сообщают, что, видимо, существовал ещё один источник — сборник цитат Иисуса Христа и сюжетов из Его жизни (см. напр.: Рональд Браунригг. Кто есть кто в Новом завете. Словарь. М., Внешсигма, 1998; и др. справочники).

Неизвестный «сборник цитат Иисуса Христа и сюжетов из Его жизни» — явный эвфемизм, затемняющий смысл действительности. «Сборники цитат и сюжетов» Матфея, Марка, Луки и Иоанна называют одним словом — евангелие, а здесь — другим. В данном случае иерархобогословы почему-то заинтересованы действительность затемнять.

Оно и понятно. Если некий неизвестный источник — всего лишь «сборник цитат», то нет, соответственно, и автора — или, во всяком случае, имя его не важно. А если неизвестный «сборник цитат и сюжетов» назвать своим именем, то остаётся предположить одно из двух: что Марк, Лука и Матфей или повально занимались плагиатом (это, кстати, объясняет, почему стиль обсуждаемых трёх евангелий относительно одинаков), или у них было веское основание имя автора Протоевангелия не упоминать. А может, они боялись его упоминать под страхом смерти (кого они боялись, сообщается в главе «Тайное Знание, открываемое черезспиру»).

Только одним из этих соображений и возможно объяснить, почему вдруг, несмотря на явное существование Протоевангелия (и его, следовательно, автора!), апостолы — люди, несомненно, честные, на воровство не способные, готовые ради полноты картины происходящего вокруг Иисуса показать даже своё неприглядное поведение в Страстную неделю — в данном случае хранят упорное молчание!

Итак, пользуясь принципом «бритвы Оккама» — отсекаем все дополнительные сущности, без которых можно обойтись, — приходим к непопулярной гипотезе, что и малограмотный Марк, ученик, так скажем, далёкого круга, который ко дню Распятия был ещё совсем мальчишкой, и некий Матфей (нет никаких указаний, что это один из апостолов), и христианин из язычников Лука, никогда Иисуса не видевший, — все они пользовались плодами труда некоего автора — Евангелиста с большой буквы.

Странные вокруг этого автора обстоятельства: с одной стороны, труд его субъевангелисты ценили (может, сами ничего не могли написать ст`оящего, как ни старались? это предположение психологически достоверно), во всяком случае, они, не стесняясь друг друга, брали его труд за основу. Воспроизводя без изменений целые сюжеты. С другой стороны, личность эта в глазах гипнабельной толпы и, что то же самое, начальств весьма одиозная. Иными словами, харизматические вожди были с этим человеком несовместимы — и толпа, естественно, это восприняла настолько близко к сердцу, что даже одно упоминание имени автора Протоевангелия в его переложениях грозило уничтожением и субъевангелиям тоже — подобно тому как были уничтожены и все экземпляры Протоевангелия.

Можно сказать и так: дракон готов был терпеть четыре канонических субъевангелия на условии, что не будет упомянуто имя главного автора Евангелия, ибо оно само по себе уже толкование всего Евангелия.

А четыре канонических пусть остаются — если на словах авторитеты извратят роль главного автора, то пусть читают: смотрят в книгу, видят…

Такой вариант Провидение, очевидно, устраивал: пусть иерархия использует их переложения-упрощения для подчинения народов, при этом она распространит тексты по всему лицу земли. Пусть так: глупцу не помочь самыми пространными текстами, а ищущий прочтёт и между строк, разглядит истину, так скажем, в одном слове-логосе, разберётся даже вопреки многоголосому хору слепцов-толкователей.

Различные соображения, с нескольких сторон подпирающие высказанное соображение, рассыпаны по многим главам «КАТАРСИСа-3», особо примечательна в этом отношении глава «„Пророческая «бригада»”…».

Итак, мы, вооружённые теорией стаи и подступающие к теории жизни, можем подвести итог: достаточно зачернить имя автора Протоевангелия, уничтожить его текст упрощениями, как иерархии, служащие известному вселенскому противоначалу, приобретают «евангельское» обоснование своего «христианства». (Психологический механизм, здесь задействованный, рассматривается в главе «„Сто первый” аргумент в пользу Пилата».)

Быть может, автор Протоевангелия презрел иерархию, власть как таковую — пример его ужасал живущих за счёт доимой паствы?

Одна только эта мысль уже выводит на автора Протоевангелия. Его уход из иерархии — буквальный или духовный — был более чем заметен. Это заметно в одном только случае: если предоставленная ему Провидением ступень была очень высокой. Но он её оставил…

Есть у автора Протоевангелия ещё и другие приметы:

— у него был талант (писательский) такого масштаба, который мог быть только особым даром свыше, подкреплённый «кладовыми» родовой памяти;

— у него были для этой многолетней работы средства: чтобы писать (а пергамент в те времена был ох как недёшев!), надо много писать;

— знакомство с техникой писания столь же необходимо, как и наличие таланта: автор Протоевангелия или после обращения много лет учился в специальном учебном заведении, или уже был достаточно образованным человеком, потомственным писателем, пусть в далёких своих предках, а выражаясь языком того времени, у него в роду были жрецы — что, весьма вероятно, отразилось в его имени;

— его появление не могло остаться в истории незамеченным (см. главу «Тайна неразгаданного пророчества патриарха Иакова») и было предсказано;

— он, судя по текстам канонических евангелий, латинский знал не хуже, чем греческий (об этом в главе «Её начальник охраны»), то есть он не был из числа апостолов-галилеян (в восточных провинциях Римской империи латинский, кроме, предположительно, лишь некоторых легионеров и присланных из Рима должностных лиц, не знал толком никто);

— он прекрасно знал тонкости того, что происходит во дворце тетрарха Галилеи, знал даже семейные тайны главного семейства провинции (см. главу «Тайна вынесения приговора — тонкая хронология дня Распятия»), а также родственно-служебные (см. главу «Тайное Знание, открываемое черезспиру»);

— у него была редкостная возможность опросить не только духовных христиан, но и разномастных противников Иисуса;

— он был несовместим со всеми иерархиями (глава «Зверь…»)…

Таково свидетельство Истины и Евангелия.

Как имя твоё?

глава пятнадцатая Тайна храмовой сокровищницы

Деньги «имели хождение» и в Римской империи тоже.

Соответственно, были люди, у которых их было много.

Надувать народ на бумажных деньгах государственные финансовые воротилы тогда ещё не научились — в ходу были монеты из серебра и золота. Как и сейчас, как и во все времена вообще, выше ценилась валюта более дорогая — золото. Его копили, им расплачивались, его было легче перевозить, чем серебро, им любовались, от него впадали в транс.

Были и такие индивиды, которые делали деньги непосредственно из денег.

Вот одна из возможностей того времени.

За один грамм золота давали несколько граммов серебра. Причём в разных местах курс был различен. Если в Риме за 1 грамм золота давали 12, 5 грамма серебра, то в Александрии — всего лишь на другом берегу Средиземного моря, несколько дней плавания на триере — за 1 грамм золота давали 4, 7 грамма серебра. Разница колоссальная — вози, меняй, рентабельность валютного арбитража 150 % — несколько ходок триеры, и будешь миллиардером, скупишь в скором времени хоть всю Римскую империю.

Однако ж не скупили.

Почему-то.

Признаюсь, точная причина мне неизвестна. Скорее всего, достаточных исторических свидетельств для точного объяснения причины не сохранилось. Но думаю, что валютным спекулянтам не удалось скупить Империю не потому, что не нашлось ни одного, кто бы догадался заработать несколько сотен тонн монет на простейшей операции.

Обогащению помешать не могли и штормы: были в течение года и продолжительные — в несколько месяцев — периоды, для судоходства совершенно безопасные.

Безопасно Средиземное море было в те времена и с военной точки зрения: пиратов отправили на пропитанный кровью песок цирков ещё при Августе, внешних врагов по берегам во времена Тиберия не было, не случайно Средиземное море считалось в Империи Внутренним озером.

Так что же мешало афере века (а то и тысячелетия)? «Внешники», находившиеся у власти? Введение ими особых сборов?

Но для «внутренника» юридические нормы не помеха (при любой, сколь угодно сложной системе законов «внутренник» их всё равно обойдёт, вернее, не сможет не обойти). Другое дело, что «внешники» могли действовать и сверх закона.

Но и при произволе «внешников» способ есть. Фиговый листок религии.

Например, цепь обменов объявляется не валютной операцией, а богоугодным делом. Скажем, собранные с паломников разного рода «святые» (храмовые, божьи и т. п.) деньги можно было обменять на золотые дарики в Александрии, их отвезти в Рим и там поменять на калиброванные серебряные динарии, и всё это отвезти в Храм к первосвященникам. Налоговому же инспектору можно было объяснить, что во всех этих операциях нет никакой коммерции — деньги святые, дескать, обменяли, да и всё. Богу служим, а не Маммоне.

В самом деле, ну не предполагать же, что первооткрывателями этого фигового листка в наше время стала какая-нибудь неоригинальная секта типа церкви саентологов! Её посвящённые члены даже и не скрывают, что зарегистрировали свою коммерческую компанию как церковь исключительно для ухода от налогов. Наш православный патриархат с обильно освещённой в прессе льготно-торговой аферой с табаком и водкой — тоже не финансовый гений-первооткрыватель.

Как утверждают историки античности, «святую» валютную аферу между Римом и Александрией во времена Христа и Тиберия прокручивали первосвященники Иерусалимского храма.

Кроме исторических свидетельств, есть современная, наработанная веками практика иудеев и даже «библейско-пророческое обоснование».

Не отдавай в рост брату твоему ‹т. е., поясняли, иудею. — А. М. › ни серебра, ни хлеба, ни чего-либо другого, чт`о можно отдавать в рост.

Иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост, чтобы Господь, Бог твой, благословил тебя во всём, чт`о делается руками твоими, на земле, в которую ты идёшь, чтоб овладеть ею.

…и ты будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы; и господствовать будешь над многими народами, а они над тобою не будут господствовать.

Втор. 23:19, 20; 15:6

Понять этот текст можно по-разному, более того — противоположно. Одни понимают в «прямом» смысле, то есть как призыв к безжалостному финансовому порабощению г`оев (соответствующие цитаты из иудейских толкований любят приводить авторы-антисемиты). Финансовое порабощение предполагает предварительную идеологическую обработку, культивирование в гоях жадности.

Но с таким буквальным пониманием слов Торы не соглашались даже ветхозаветные пророки.

За грех корыстолюбия его Я гневался, и поражал его, скрывал лице, и негодовал; но он ‹народ Божий того времени — иудеи. — А. М. ›, отвратившись, пошёл по пути своего сердца ‹жадного. — А. М. ›.

Ис. 57:17

Если бы «рост» и «господство» входили в замысел Божий, то Иисус и апостол Иоанн с Павлом были бы первыми в ойкумене банкирами, и скупили бы всю Империю, тем более, помнится, золото Иисус мог указать даже во чреве не пойманной ещё рыбы (Матф. 17:27). Постижение Пути — не в обретении власти или богатства. Дальше всех по этому Пути прошёл Иисус, Он — аскет и не владел даже личным имуществом, а не то что банком.

Но священники-вожди не совмещались с Духом, сформировавшим Иисуса.

Раввинат и во времена Иисуса понимал Втор. 23:19, 20 таким образом, что религиозная обязанность всякого «продвинутого иудея» — поработить займами всех инородцев, а верх святости — обманывать национальные правительства и так далее. «…И господствовать будешь над многими народами…»

Горение раввината встречало пламенное одобрение паствы. Чтобы результативней грабить, необходимо внушение о поддержке тебя вышними силами.

Иными словами, Храм и во времена Пилата был, по сути, банком.

Суммы для «святых» валютных махинаций собирались огромные.

Составлялись они из нескольких потоков.

К примеру, в Храме в жертву разрешалось принести ягнёнка только беспорочного, но беспорочного не в абсолютном смысле слова, а в субъективном — по оценке дежурного храмового священника. На практике это означало, что верующий мог пригнать в Храм своих овец хоть стадо, но ни один из этих барашков не принимался храмовым функционером. Человек, пригнавший стадо издалека, не видел смысла гнать ягнят обратно, он продавал их в самом Иерусалиме — задешево! предложение огромно! — а затем тут же на храмовом дворе (изначально предназначавшемся для молитвы «приближённых») покупал уже «беспорочного». Легко догадаться, что покупал он такого же, как у него, ягнёнка, но за четырёхкратную цену. Монополия называется.

В Храме это была не единственная «монополия». Платить в Храм подать можно было только в шекелях (священных, храмовых), а их купить можно было только на дворе храма у менял, состоявших со священниками в доле. При этом цена на шекели заламывалась такая, что Христос назвал Храм «домом торговли» (Иоан. 2:16).

Под Пасху в обширном Храмовом дворе желающие принести очистительную от грехов жертву евреи просто кишмя кишели, словом, денег для последующего обмена в Александрии собирали тонны.

В сумме, по самым скромным подсчётам, приведённым в некогда солидном журнале «Знание — сила» (Кирилл Коликов. Иисус и менялы. № 6, 1996), в Храм после обмена приходило около 9, 5 тонны золота.

А это почти в точности соответствует сумме, необходимой для содержания целого легиона в течение одного года.

Легион в политических пертурбациях того времени — аргумент серьёзный. Не прошло и ста лет, как Рим перестала сотрясать затянувшаяся гражданская война — никто не забыл, что «отца нации» выявляли на поле боя. Нередко, когда сила некрополя у вождей была относительно равной, тонна-другая золота (плюс-минус легион) определяла, на чьей стороне благосклонность богов.

Современные «внутренники» и вовсе считают, что золото решает всё и во всех случаях.

Следовательно, если какой-нибудь наместник делал ставку на карьеру на стороне оппозиционеров кесаря, то он должен был стремиться деньги Иерусалимского Храма прибрать — себе.

Впрочем, автор статьи «Иисус и менялы» утверждает, что была возможна и другая карьера: вокруг той же оси, но в противоположном направлении — в прокесаревом. Тот, кто вернул бы в казну кесаря столь значительную сумму, как годовое содержание легиона, мог вполне рассчитывать на стремительную карьеру (по мнению «внутренников»).

Согласно статье Коликова, этим человеком был… Иисус!

А основной символ Его веры: «Кесарю — кесарево» (Матф. 22:21; Марк 12:17; Лук. 20:25). Все остальные Его высказывания следует понимать только в свете этих слов. А не наоборот.

Понимать «символ веры» предлагается так: деньги Храма, умноженные в валютной махинации и затем отдаваемые евреями в рост по всей ойкумене под безбожные проценты, должны быть возвращены божественному кесарю. Кесарю — кесарево!

В соответствии с этим «символом веры» Коликов толкует и все поступки Иисуса. К примеру, эпизод, когда Иисус перевернул столы менял в Храмовом дворе (предназначенном, по проекту, для молитвы). Всё это якобы производилось со словами: «Кесарю — кесарево». Целью Иисуса было, якобы, не обращение к совести тех, у кого ещё могло пробудиться намерение жить, не обращение их духовного взора к тем истинам, для возвещения которых и задумывался Храм, а обращение к чиновнику Пилату как представителю кесаря: вот я, деньги предлагаю, целую гору, возвысь меня в иерархии! Словом, обыкновенный карьерист.

Пойти донести на валютные спекуляции первосвященников непосредственно Пилату Иисус-де не мог: а вдруг Пилат в доле с первосвященниками? В таком случае тихо прийти — тихо пропасть. Для обеспечения безопасности нужен был скандал. Что «карьерист» Иисус и сделал, перевернув столы.

Но это не помогло. Единственное объяснение автор видит в том, что Пилат был, якобы, в тайной оппозиции к кесарю и хотел прибрать деньги себе — для подкупа легионеров и обретения власти, которая принесёт-де денег десятикратно больше. А потому, ради получения денег втайне, Пилат и был с первосвященниками в определённых отношениях. Именно в угоду им Пилат в конечном счёте якобы и распял ни в чём не повинного Иисуса. Ибо Распятие карьериста-скандалиста было условием получения Пилатом всей суммы или её части.

Как заявляется в статье, есть такому толкованию событий в древнем Иерусалиме и основание—«историческое свидетельство», приписываемое Иосифу Флавию. Правда, сам апокриф на языке подлинника не сохранился, есть только отличающийся от известного текста «Иудейской войны» древнерусский перевод этого утраченного варианта рукописи.

Здесь характерна сомнительность источника — когда хочется верить, то уверуешь во что угодно (созвучное сверхвождю эпохи). Но самое примечательное—«чистота» типа. Всё продаётся, всё покупается, за всем стоит продуманная интрига, суверенными людьми движет расчёт. В статье Иисус хотя прямо ничтожеством и не назван, но представляется обычным карьеристом; Иуда же — нечто близкое к совершенству; Пилат — бессовестный жестокий карьерист; о жене Пилата не упоминается вовсе.

Каждая из оценок не хаотична, не случайна, и поскольку они ни в коей мере не отражают действительности (а о тех событиях нам если что и известно, то только по текстам Евангелий), то отражают бытие самого автора — возможно, скрываемое. Вернее, отражают его отношение к вождю эпохи. Если добавить к приведённым оценкам автора то, что он, судя по знанию специальной терминологии, — экономист, то создаётся впечатление, что человек этот—«внутренник», который прямо или косвенно работает на одну из зарубежных фирм, выкачивающих из России деньги каким-то особенно беспринципным приёмом.

Вообще, «внутренническое» перетолковывание Писаний вовсе не новость и в наше время предназначено вытеснять традиционное (средневековое «внешническое») богословие. Например, то, что за Иисусом пошли толпы, «новаторы» объясняют тем, что Иисус предложил евреям некую новую схему движения денег, которая должна была евреев обогатить. Но через три года уверовавшие, которые попробовали жить по новым законам, обнищали — потому Его и предали на распятие.

Трагикомичность такого толкования для меня лично в том, что услышал я его впервые от человека, выдававшего себя за антисемита, с особенным ударением «возвещавшего» с кафедры, что страшны не столько жиды, сколько жидовствующие. Ещё он утверждал, что открыл теорию движения денег, следуя которой он, простой вертолётчик, сын простых рабочих, может освободить русский народ от еврейского ига. Всё дело-де в деньгах и законах. А потому надо всем подписать такую бумагу, такой своеобразный закон о движении денег, что все наследственные жулики окажутся перехитренными… Популярный, сами понимаете, человек. Горлопаны с комическими атрибутами антисемитизма, у которых откуда-то есть деньги на «общественное движение», снимают и тиражируют кассеты с его выступлениями. Особенно им нравится лозунг про жидовствующих. Так что «внутренники» могут спать спокойно. И даже жертвовать на это движение. Смеха ради.

Тошно порой жить на этом свете, господа!.. А обратился я к «внутренническому» взгляду по двум причинам:

— во-первых, потому, что в остальных главах я выявляю подноготную традиционного «внешнического» взгляда на Пилата (убил Христа из жестокости и из страха перед толпой и священниками), взгляда, ныне всё более и более книжного, поэтому у думающего читателя естественно возникнет вопрос: а каков взгляд на события Великой Пасхи рассуждающего «внутренника»?

— во-вторых, потому, что раз в «Понтии Пилате» поставлена задача воспроизвести события, достоверные на разных уровнях — не только духовном и психологическом, но и историческом, — то нельзя обойти ни организованную преступность «внутренников» в Иерусалимском Храме, ни отношения главарей этой мафии с дворцом римского ставленника.

Да, деньги через Храм проходили бешеные, на них, естественно, пытались наложить руку «внешники» — не только люди бандита Вараввы, но и других конкурирующих группировок, прокесаревых и антикесаревых. Соотношение численности группировок менялось в зависимости от силы некрополя стареющего Тиберия.

Не следует забывать, что преступные боссы во все времена для переговоров обращались и обращаются не к марионеткам, а к тем, кто реально решает. Если вспомнить взаимоотношения в семье префекта, то переговоры первосвященники вели, скорее, с его женой. (Первосвященники, обвиняя Иисуса в день Распятия, на Пилата откровенно давили — вернейший признак того, что считали его пешкой, а с пешкой и говорить нечего, надо только требовать.)

Кстати, у этих боссов в день Распятия времени переговорить с женой Пилата было предостаточно. Они вполне могли согласиться отдать ей деньги (о которых говорится в упомянутой статье «Иисус и менялы») — в обмен на жизнь Иисуса. Думается, деньги они теряли часто. (И в 70-м году во время разрушения Храма ими были утрачены все деньги, кроме тех, которые были в ростовщическом обороте на территории других провинций.)

Отсюда у патрицианки-префектессы, жаждущей стать императрицей, мог появиться дополнительный, кроме несовместимости, мотив желать Иисусу смерти — ради получения средств, необходимых для восшествия на престол.

И ещё: вступая в переговоры о деньгах, префектесса не переставала быть патрицианкой-«внешницей» — то есть ей от этих лживых клятв храмовых ростовщиков об отсутствии денег, о тяжёлых временах, от разговоров о том, чт`о и кому выгодно, и т. п., становилось на душе муторно, гадостно, омерзительно и тяжело. Чувство это сочно описал Пушкин в «Скупом рыцаре» словами дворянина, вынужденного встречаться с жидом и занимать деньги под смерть собственного отца.

У Уны ощущение тяжести и бессилия вызвано не обличениями совести, а «включением» конкурирующего невроза.

Так что патрицианка после «общения» просто не могла не идти «оттягиваться» в солдатские кварталы любви — чтобы освободиться от гнетущей и обессиливающей раздвоенности. И не сдерживаться — чтобы ей вновь стало хорошо.

А в день переговоров и вовсе — напроситься на побои.

Евреи женщин не бьют, они перед ними раболепствуют, — ещё и поэтому закрашенная Уна должна была предпочитать легионеров…

глава шестнадцатая Eё начальник охраны

Есть в описании казни Иоанна Крестителя в Евангелии от Марка, помимо прочих, и следующая странность:

И тотчас послав оруженосца, царь повелел принести голову его.

Он пошёл, отсёк ему голову в темнице, и принёс голову его на блюде…

Марк 6:27, 28 (cинодальный перевод)

Что это за «оруженосец»? Слово-то какое неправильное, неуместное — что-то из средних веков, времён рыцарства. Оплошность? Оговорка? Или нечто намеренное? Для ошибки — очень уж она инфантильна, и то, что её не заметили в Синоде и вся священническая и пасторская масса, странно вдвойне.

А вот намеренным такой перевод вполне может быть. Вернее, такой перевод может быть только намеренным. Это я говорю как человек, проработавший несколько лет письменным переводчиком богословской литературы. Какое важное знание хотели сокрыть иерархопереводчики — отчасти, возможно, непроизвольно?

Открываем Евангелие на древнегреческом и греческо-русский словарь Вейсмана. Оказывается, у Вейсмана против слова, переведённого в Синодальном переводе как «оруженосец», указано одно-единственное значение: «темничный страж».

А это уж совсем глупый приём. Надо знать тюрьмы того времени: они ничтожные заведения — и по площади, и по численности охраны. В тюрьмах той эпохи никто, как в наше время, наказания не отбывал — приговорённых немедленно отправляли или на египетские рудники, или на пропитанный кровью песок арен, или на триеры. Следствие бывало кратким — Христа, вспомните, судили, приговорили, казнили и даже похоронили в течение суток. Так что, ввиду незначительности тюрьмы (несколько комнат), даже главный темничный страж по положению был в иерархии ничтожеством и присутствовать на пиру тетрарха Галилеи царя Ирода просто не мог.

Так что слукавила субстая Вейсмана.

Кстати, ссылается Вейсман на Новый завет: дескать, слово это встречается единственно в Новом завете, то есть в одном-единственном месте, где описывается убийство Иоанна Крестителя. Возьмись Вейсман оправдываться (а знающий древнегреческий всегда знает и латинский) — логика его, ввиду отсутствия манёвра, легко представима: в темницу-де мог войти только темничный страж, его и послали.

На самом же деле, войти мог всякий, кто получил от тетрарха соответствующие полномочия. Мог войти и сам Ирод, и дочь Иродиады, и начальник охраны, и вообще кто угодно.

Но каковы бы ни были рационализации или оправдания, безусловно, есть мощная причина, по которой и Вейсман тоже должен был ввести читателей Евангелия в заблуждение относительно рассматриваемого нами странного слова — нигде более не встречающегося.

А не встречается нигде больше в греческой литературе странное слово потому, что оно не греческое, а транслитерация латинского слова «speculator»!

«Speculator», согласно уже латинско-русскому словарю, имеет два основных русла значений:

— охранник, телохранитель и т. п.;

— созерцатель, мыслитель, исследователь и т. п.

Вывод первый: если за головой Иоанна Крестителя был послан не «темничный страж» и не «оруженосец», то, следовательно, кто-то из штата охраны семьи тетрарха — при царях всегда многочисленной и строго иерархичной.

Кто это был — рядовой охранник или над охранниками начальник? И чей это был человек?

Представьте ситуацию: тетрарх-царь Ирод собирается сделать распоряжение, которое ему самому весьма неприятно, но приятно его жене. Кто вызовется исполнить поручение, исполнение которого впоследствии наверняка вызовет неудовольствие царя — т. е. на дальнейшей карьере и при раздаче подачек скажется отрицательно? Ясно, вызовется человек, от Ирода не зависимый. Иными словами — человек Иродиады.

Его должность?

Раз Иродиада имела, подобно жене Пилата, решающее влияние, то самый верный ей человек должен был быть ею возвышен и в формальной иерархии тоже. Максимальная должность — начальник охраны. Итак, мог вызваться пойти за головой Крестителя сам начальник охраны?

Есть и другая сторона из ряда вон выходящих событий во дворце царя-тетрарха.

Отрубить голову человеку, которого в Галилее население признавало за пророка! Сам Ирод признавал его таковым! Даже первосвященники — и те считали Крестителя посланником Единого Бога!

Кто из присутствовавших на пиру мог не опустить глаз, когда Ирод стал обводить вопрошающим взором подчинённых: кто не откажется совершить кощунство?

Ясно — только человек, в Единого Бога не верующий, не иудей. (Иудей — понятие религиозное, еврей — генетически-национальное, кощунник не был иудеем, но вполне мог быть евреем.)

Неверующих не бывает, другое дело — веры разные. Каждая (кроме истинной) обслуживает способ существования той или иной субстаи-иерархии. Каждая вера безнравственна своим специфическим образом. Есть и своё божество, в общем случае, воплощённое. Во все века, во всех культурах, если правительница хотела усилить свою власть, то призывала на помощь религию (вернее, её видимость): подчинение более жёсткое, чем в голо-административных иерархиях. Иными словами, не отказаться совершить кощунственную казнь Иоанна Крестителя мог только тот, кто соглашался с убеждением Иродиады, что она божество, облёкшееся в плоть, главная богиня (богоматерь, богородица), а он — её волхв, её верховный жрец (созерцатель, мыслитель, исследователь). Только при таких воззрениях исполнитель без зазрения совести мог умерщвить ищущего Истину Иоанна Крестителя.

И эта деталь, оказывается, воспроизводится в точности! Всё, как у Уны: начальник дворцовой охраны — её верховный священнослужитель!

Совпадение?

Но иначе и быть не могло.

Жизнь Уны и Иродиады — хрестоматийный пример к теории стаи.

Отдышались? И правильно: мы подошли к ещё одной странности — весьма важной.

Скажите, а почему, собственно, автором Евангелия вместо «speculator» не было употреблено греческое слово? Ведь греческий язык намного более богат точными значениями, чем латинский. К тому же Марк как уроженец одной из восточных провинций греческий должен был знать несравнимо лучше латинского? Вернее, латинского, скорее всего, не знал вовсе. Да и откуда латинское название должности человека, служившего при восточном семитском царьке? Сомнительно, чтобы Марк мог знать это слово, да и в доме Иродиады вряд ли им пользовались.

Зачем (не почему, а зачем) в массиве греческих слов Евангелия инородное латинское слово? Почему выбрано не употребляемое обычно слово?

Значит, были на то серьёзные причины. Значит, автор хотел этим выбором сказать нечто особенное, и мне, как писателю, это особенно понятно.

Очевидно, что этодвусмысленное(!) иностранное слово могло быть выбрано только потому, что с ним в текст вносились:

— или ирония, — или двусмысленность, — или больший объём, — или всё это, вместе взятое.

Ага! Значит, в глазах автора Протоевангелия, на которое опирался Марк, главный царский телохранитель был ещё и… «мыслителем»?!

Но непонятно, с чего бы Марку — если можно так выразиться, профессиональному христианину от младых ногтей — по этому поводу язвить? Мало ли идиотов считают себя мыслителями? Мало ли подхалимов-карьеристов и помимо начальников охраны самозабвенно прислуживают «богородицам»?

А если отвлечься от Марка и вспомнить о Протоевангелии и его авторе?

Тогда всё становится на свои места.

Копьеносцу действительно было над чем иронизировать: умный добровольно не поднимет руки на пророка, не окажется в начальниках охраны, не будет у «богини» в любимцах. Мужу наместницы тоже было над чем насмехаться: он от своей жены знал все гнусные обстоятельства царской семьи Ирода. Уна не могла не издеваться над тем, что Иродиада в своём дворце создала секту. Дескать, Кибела недорезанная! Единственной себя мнит! Прекраснейшей! А жрец-то верховный у неё кто? Начальник дворцовой охраны! Ты рожу этого бритоголового дебила видел?! (По неизвестной причине египетские жрецы брили себе голову наголо — и не только египетские.)

Пилат всю жизнь владел языком блестяще. Ведь он служил вместе с легионом в разных частях Империи, к тому же в молодости, когда язык осваивается легко, скорее всего, оказался в одной из модных школ Рима.

Другое дело, почему Марк слово, которое мог понять далеко не всякий, сохранил, не заменил его на несравнимо более известное греческое?

А именно потому, что это одна из тайных «визитных карточек» автора Протоевангелия.

Упоминание имени Пилата как автора Евангелия было невозможно — напрямую, но вставь «speculator», и толпарь не обратит внимание, не обратит внимание и его начальство (смотрят в книгу, видят…), а для мыслящего всё понятно.

Есть ли ещё причина, по которой Пилат в Протоевангелии упомянул о начальнике охраны? Ведь можно было написать просто: «царь послал за головой Крестителя, её принесли на блюде». Сущность описания судьбы Крестителя не меняется.

Но написано: «speculator».

Зачем?

Это отнюдь не лишнее слово — Евангелие написано предельно кратко, каждое слово взвешено, обдумано, и осмысление его для рождённых свыше необходимо.

Повторюсь: если бы для нас было не важно знание психологических законов жизни, то всё Евангелие вполне могло ограничиться одной фразой, что в мире идёт борьба между Добром и Злом, и Добро через тысячелетия после начала противоборства восторжествует.

«Speculator» важен для нас ещё и потому, что заключает в себя ещё одну подробность последних часов земной жизни Иисуса. Ведь по аналогии несложно догадаться, что «speculator» Уны не только убивал «возлюбленного» префектессы (повинуясь её желанию), не только пришёл за головой Киника, но и был заводилой в тех издевательствах, которые обрушились на Иисуса во дворе претории. А то иначе получается, что «жрецы» «богородицы» при казни Христа остались в стороне. (Кстати, из одного только факта издевательства охранников претории, верных психоэнергетическому вождю и поступивших вопреки желанию Пилата, следует, что инициатором казни Иисуса была префектесса!)

«Speculator» важен и для меня — как автора «КАТАРСИСа-3».

Слово «speculator» я обнаружил уже после завершения романа. Неужели все детали «Пилата» описаны в Евангелии настолько подробно?

Чего же тогда не читают, что написано?

Почему Пилат до сих пор подаётся как исчадье ада?

Почему никто из современных писателей, кроме Михаила Булгакова, не подал своего голоса в его защиту?

Почему всё возвращается именно сейчас?

Впрочем, кое-что я знаю: во всяком случае, то, почему это возвращение, «выход из пустыни», происходит именно в России…

глава семнадцатая «Сто первый» аргумент в пользу Пилата

Зачем евреи отвели Иисуса к Пилату?

Для чего иудеи сразу не побили Его камнями — как то предписывал Закон для наказания богохульников и как чуть позднее поступили со Стефаном?

Какая цель — возможно, неосознанная — оказалась важнее гарантированной возможности Христа убить?

Почему Бог допустил, чтобы Его Сына не казнили предельно эффектным в глазах толпы образом: побиением камнями — за богохульство? Кроме религиозной эффектности приговора, воскрешение трупа с размозжённой головой куда зрелищнее, чем воскрешение трупа, практически при распятии не повреждённого.

В ста случаях из ста на подобные вопросы разнокалиберные иерархи всех деноминаций отвечают с тем смыслом, что первосвященники повели Иисуса к Пилату потому, что, во-первых, хотели соблюсти видимость законности в глазах толпы-народа, а во-вторых, соблюсти её были попросту вынуждены — из страха перед римскими властями, которые пеклись о законности в подвластных провинциях. Дескать, написано:«…нам не позволено предавать смерти никого» (Иоан. 18:31).

Вот чудеса! Первосвященники Распятием доказали, что говорят и поступают «в интересах» своей субстаи вопреки Истине, а тут вдруг их словам предлагают верить как абсолютной истине.

Выражаясь языком одного булгаковского героя: поздравляю, соврамши! И то, что впоследствии случилось со Стефаном, и не только это, — тому подтверждение.

В самом деле, выяснение истинного положения дел начнём с рассмотрения именно этого самого простого евангельского эпизода: Лука, «Деяния апостолов», глава 7-я, стихи с 54-го по 60-й. Здесь рассказывается о том, как весьма в городе заметного христианина Стефана спустя три с половиной года после Распятия побили камнями при большом стечении народа.

Смертоубийство происходило, согласно иудейским толкованиям Закона Моисея, вне города, следовательно, толпа со Стефаном должна была пройти через ворота — охраняемые. Но профессиональные стражники, обязанные, казалось бы, следить за соблюдением законов, на взвинченную толпу, волокущую из города человека, не прореагировали. А потом столь же профессионально «не заметили» и того, что та же толпа возвратилась уже без приговорённого, и притом в экзальтированном состоянии удовлетворения. Распоряжался во время казни Савл, как написано, официальный представитель синедриона. Но — о, чудо! — никаких неприятностей с властями у него, несмотря на заметность события, не было.

Их и не могло быть — иначе бы Стефана не решились волочь из города. И Савл не преследовал бы христиан по всем восточным провинциям Империи, вплоть до Дамаска.

Так что первосвященников, которые отвели Иисуса к Пилату, гипотетическая ответственность за убийство не пугала по той простой причине, что пугать не могла.

Властей первосвященники могли не бояться ещё и по другим двум причинам, каждой из которых вполне достаточно, чтобы с Иисусом поступить, как впоследствии со Стефаном: с одной стороны, первосвященники в случае осложнений всегда могли спихнуть вину на «неуправляемую» толпу, а с другой, и сами власти не пытались соблюсти юридические формальности. Свои своих не преследуют, а выгораживают: ну ошиблись, с кем не случается, покаялись, можно и простить… А уж если хотят кого из вождей наказать, то повод всегда найдётся.

На то, что власти и в той метанации не беспокоились о соблюдении законности вообще, а по отношению к неугодникам и подавно, есть не только косвенные указания в виде их безразличия к убийству Стефана (у власти был всё тот же Пилат: Стефана убили спустя всего три с половиной года после Распятия, а Пилат, считается, был при должности ещё шесть-семь лет; другое дело, что его, скорее всего, в городе не было) или невмешательство в готовящееся убийство женщины, взятой якобы в прелюбодеянии, — кто не знал, что объявленную прелюбодейкой сейчас забьют камнями? — но и прямые указания на действия самих властей.

Примеры можно умножить, но способному понимать и так всё ясно: первосвященники Иисуса привели в преторию к Пилату не из-за любви к законности и не из опасения перед своим народом, который суть управляемая толпа, и не из страха первосвященников понести наказание за расправу над Безвинным.

Тогда зачем?

Даже ответ в рамках суверенитизма — кто что приобрёл от встречи в претории? — даёт недвусмысленные результаты.

Первосвященникам встреча Иисуса с Пилатом была не выгодна вовсе: существовала вероятность, что Пилат оправдает Иисуса и даже даст Ему охрану, первосвященникам же в таком случае оставалось бы только корчиться от унижения. Пилат мог сделать это по нескольким причинам: или из любви к истине, или просто в пику первосвященникам, которых явно недолюбливал, или по той и другой причинам, вместе взятым.

Иисусу (во всей полноте человеку) замена побиения камнями на распятие несла только продление мучений: то, что смерть наступит непременно, Он знал. Это следует хотя бы из того, что Он многократно пытался сообщить это своим ученикам, да они, желавшие власти, не могли понять. Поход к Пилату для Него означал только прибавление мучений — бичевание, издевательства speculator'а во дворе претории, мучительное бесполезное хождение к Ироду, несение креста. И если Бог эту замену допустил, то отнюдь не из-за мазохистских потребностей Иисуса, а из соображений спасения — кого-то.

Кого?

Симона Киринеянина?

Но Симон как человек не иерархичный или в иерархии мало значимый, легко доступен, следовательно, Провидению легко было организовать обстоятельства так, что он мог оказаться и на пути к месту побиения камнями. Другое дело Пилат, который днём преторию, видимо, не покидал. Чтобы с ним поговорить, был один путь — прийти к нему в преторию Самому.

Да, на вопрос — ради которого из своих собеседников Иисус допустил Своё умерщвление именно через распятие — остаётся только один ответ: ради того, к которому надо было идти в преторию. Эта встреча была нужна именно Пилату — хотя её инициатором был не он.

Встреча Пилату была необходима: видимо, без соприкосновения с Истиной в беседе с глазу на глаз путь к его спасению удлинялся — затягивался мучительный брак, неестественное прокураторство грозило дальнейшей карьерой, умалялось наслаждение от незамутнённой мысли, отдалялась чистота общения с понимающими.

Мучительное для Иисуса хождение к безнадёжному торчку Ироду, пустопорожнее из-за неспособности тетрарха и его домашних понимать — тоже нужно было только Пилату: ему предоставлялась возможность перевести дух, поразмышлять, понять, осмыслить — чтобы затем перейти к более глубоким уровням общения с Логосом.

Можно сказать так: ни за кого другого Иисус так много не пострадал в последние часы Своей земной жизни, как за Пилата.

Осмыслить это чрезвычайно важно, не случайно именно это знание так тщательно скрывает стая.

Только из одного этого можно прийти к пониманию смысла единственного неразгаданного пророчества патриарха Иакова.

Итак, Иисус шёл на невероятные муки ради Пилата; суд — суждение? судьба? — нужны были Пилату; Иисус шёл Сам, а вот первосвященники в преторию были «отведены».

То, что толпа «водима», говорится, разумеется, и в Ветхом завете. Не прямо, а через внешние обстоятельства, через «характерные детали». Когда мы читаем, что противостоящее народу Божьему войско разбежалось от шороха листа, то лист — причина или повод? Когда стотысячное войско бежит от 300 человек, разве в задних рядах этого войска могли увидеть происходящее впереди и это критически осмыслить? Толпа управляема не критическим мышлением и не природными явлениями, вроде слабого ветерка, а желанием сверхвождя или, при его отсутствии, хотя бы желанием вождя.

Другое дело, что Провидение может это психоэнергетическое воздействие или допустить, или разрушить. Так что, если есть желание понять, чем в действительности водимы были первосвященники и толпа, когда «они» вели Иисуса к Пилату, надо выявить, кто был психоэнергетическим сверхвождём на территории Иудеи и прояснить его психологические обстоятельства. Евангелие — источник для подобных исследований исчерпывающий…

Понятно, что толпа никогда не в состоянии объяснить истинную причину своего поведения, а всё, что толпари говорят, — рационализации. Но и первосвященники вполне искренне могли рационализировать своё «невыгодное», неадекватное поведение при убийстве Христа употреблением слов: «законность», «нам не позволено» и т. п.

Впрочем, существует и другое, по формальным признакам неоисламистское (т. е. также отрицающее божественность Христа) объяснение странного поведения первосвященников. Они-де были заинтересованы именно в распятии Иисуса, а не в Его побиении камнями якобы потому, что они как ростовщики ойкумены желали подчинить себе весь мир, для чего им было необходимо толпы разных национальностей унифицировать, эффективнее же всего это достигается посредством религии, а для её формирования необходимо поражающее воображение «чудо».

Жадность-де насыщения не знает, следовательно, первосвященники были порабощены страстью расширить своё влияние и на территории, где их марионеткам до сих пор давали пинка под зад. Начинать покорение строптивых они должны были с разрушения основ личности — с искажения существующих в этих народах идеологии, мировоззрения, религии (здесь авторы молодцы, верно трактуют. — А.М.). Для сопротивлявшихся гоев необходимо было создать религию терпимости к пороку (во многих народах убивали воров, шлюх, ростовщиков, извращенцев и т. п., или их изгоняли), и эта терпимость позволит с помощью кредитов со временем превратить весь мир в послушное стадо гоев, управляемое представителями «избранного народа».

Действительно, испокон веков религии толп создавались на основании «чуда» — важна не реальность, а убедительность, главное, толпе надо показать привлекательную картинку. Воскресение трупа (сымитированное) для «бульвара» и впрямь — прекраснейший материал. С точки зрения теории стаи добавим: для популярности религии необходимы не только в картинке труп победителя или горы трупов побеждённых, но также и великая вокруг всего этого ложь.

Согласно рассматриваемой концепции исламистов (общество «К Богодержавию»), вытекший из размозжённого камнем черепа мозг обратно не соберёшь, а вот смерть на кресте сымитировать проще простого — можно было самому «Пророку» повисеть несколько часов, это не опасно, а можно было подвесить и подставное лицо (близко к кресту не подпускало оцепление, отсюда и одна из древних антихристианских легенд, что распят был Симон Киринеянин, отличить его на расстоянии было трудно). А на третий после смерти на кресте день, отдохнув, «Пророк», явившись живым, показав «почему-то» не загноившиеся на руках ранки, мог окончательно заморочить голову ученикам, превратив их в возбуждённых сектантов, которые во все века одинаковы и, действительно, если «гуру» прикажет, обойдут хоть весь мир, невзирая ни на какие трудности.

Вот такая концепция, созданная исламистами, чтобы объяснить происходящие вокруг странности с народами, принявшими «христианство».

Если воскресение Христа — фальшивка, то становится понятно, зачем первосвященники повели Иисуса к Пилату (глупому и подкупленному): чтобы не повреждать камнями тело долженствующего совершить «чудо» воскресения. Тогда всё целостно: Христос не Бог, «верующие» народы «торчат» и счастливы, в выигрыше один раввинат. Сторонники «раввинского» происхождения христианства отталкиваются от нынешней реальности — именно в так называемых «христианских» странах евреи (авторы концепции всё валят на раввинат, полагая остальных евреев жертвами-марионетками своих вождей) полнее всего достигли своих целей.

Итак, если рассматривать оба объяснения загадочного по смыслу конвоирования Иисуса к Пилату, то мы оказываемся перед альтернативой: или Пилат — человек, способный к покаянию, и Иисус шёл к нему в преторию, заплатив за ускорение спасения наместника дополнительными страданиями, или Пилат — человек погибший, а все верующие во Христа поголовно — бессознательные раввинские прихвостни. (Получается, христиан нет вообще, а есть одни только иерархо «христиане».)

Но наблюдательные сторонники концепции ложного распятия не учли ещё одной возможности, при которой раввинат (а вернее, психоэнергетическая вождистская часть еврейской иерархии, в те времена она совпадала с первосвященнической) мог достичь своей цели не менее эффективно. Нужны труп, великая ложь, великое чудо. Если есть труп и чудо, и если то и другое — Истина, то всего-то навсего нужно ввести великую ложь.

Распятие и Воскресение могли быть истинными, но для подчинения народов достаточно им внушить великую ложь об обстоятельствах этих событий. Сердцевина этой лжи в том, что Пилат — скверный человек, не спасённый, не Собеседник, но всего лишь жестокий пятый прокуратор Иудеи, убийца. А его жена — напротив, святая и праведная.

Воспринявший внушение о Пилате-садисте и его жене-праведнице автоматически становится иерархо «христианином» в квадрате в силу одного из базовых свойств человека — способности «догадываться». «Догадываются» люди не только сознательно, скажем, при решении кроссвордов, но и бессознательно — и это их свойство специалисты по управлению массами с помощью обманов всегда активно используют. Если женщина сообщает, что она честная и мужу не изменит никогда, но при этом сопровождает свои слова определёнными интонацией и мимикой, то всякий опытный мужчина даже не будет рассуждать о достоверности произносимых слов — он догадается, чего от него хотят на самом деле, на словах выводя на тему адюльтера. Сообразно догадке, побеждающей прямой смысл слов «верной жены», он и действует.

Так же и в случае с Пилатом: ложь становится на первое место, становится принципом жизни.

Так уж устроен человек: «своей» догадке, следующей в русле некрополя толпы и её вождей и незаметно спровоцированной иерархией, он доверяет больше, чем прямому тексту (официальных лозунгов той же иерархии или прямому тексту Евангелий).

Знание о «догадке», как говорится, не бог весть какое, и использовали его на протяжении веков не только жена Пилата и раввинат не только той эпохи.

Требуемый плод подсознательной догадки в веках всплывал в виде различных логических учений.

Примерам несть числа.

Можно вспомнить манихеев (последователей Мани, гностиков, в своё время ещё более популярных, чем сейчас) — они утверждали, что Христос был фантомом, не имеющим плоти, и потому убит на кресте быть не мог. Всем только казалось, что на кресте человек.

Можно вспомнить Коран (слова его вполне могут не принадлежать Махаммаду), в котором утверждается, что апостолам казнь всего лишь привиделась — Христос убит не был. «Они не убили его (Иисуса)и не распяли, но это только представилось им; и поистине, те, которые разногласят об этом (т. е. не согласные с кораническим свидетельством), — в сомнении о нём; нет у них об этом никакого знания, кроме следования за предположением. Они не убили его — наверное (в переводе Саблукова „это верно известно”), нет, Бог вознёс его к Себе: ведь Бог могущественен, мудр!» (Коран, Сура 4:156, 157). Дескать, апостолам всё происшедшее после несостоявшейся молитвы в Гефсимании привиделось, потому что исполнилось предсказание Иисуса, что они впадут в искушение, если не будут с Ним бодрствовать и молиться (Матф. 26). И «впадение» было именно в этом.

Можно вспомнить и ныне самый читаемый на планете роман «Мастер и Маргарита» (самый извращённо понимаемый, потому и читаемый) — всю последнюю, заключительную его страницу.

После укола всё меняется перед спящим. От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идёт какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие о чём-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чём-то договориться.

— Боги, боги, — говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, — какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут лицо из надменного превращается в умоляющее, — ведь её не было! Молю тебя, скажи, не было?

— Ну, конечно, не было, — отвечает хриплым голосом спутник, — это тебе померещилось.

— И ты можешь поклясться в этом? — заискивающе просит человек в плаще.

— Клянусь, — отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.

— Больше мне ничего не нужно! — сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается всё выше к луне, увлекая своего спутника…

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Эпилог П режде чем продолжить цитату, надо остановиться и попытаться осмыслить: кто видит эту картинку, и кому она на самом деле принадлежит. Ивану Николаевичу Поныреву (Бездомному)? Да. Но которому? Ведь у него в эпилоге две ипостаси — Иванушка и Иван — они по разные стороны одной важной в жизни границы.

Понырев в мечте о себе самом — Иванушка, мечта может ожить в нём в любой из 364 дней в году. Сам Понырев — историк, то есть может получать жалование только при извращении событий, но в ипостаси Иванушки Понырев становится аналитиком, счастливым обладателем критического мышления; он если и не видит Солнце, то пытается его угадать. Второй Иван Николаевич — Иван, он до конца побеждает Иванушку лишь раз в году, весной, в полнолуние, в день Великого шабаша.

Мысль о Пилате беспокоит именно Ивана, Иванушку же, напротив, мысль о Пилате, как станет понятно из дальнейшего, ободряет.

В полнолуние Ивану Николаевичу вводят наркотик шприцем, то есть приёмом ныне более модным, чем тот, которым пользовались менады и ведьмы (через влагалище с поверхности фаллоимитатора). Вводит Ивану Николаевичу наркотик достаточно случайная в жизни Иванушки женщина (жена, но не половинка). Таким образом, и она соучаствует в шабаше, впрочем, как и абсолютное большинство женщин, не осознавая себя и происходящее вокруг.

В результате луна поглощает Ивана полностью, и он начинает галлюцинировать — невысказанными мечтами главного некрофила стаи! Ибо поглощает на самом деле не луна, а некрофилическая воля королевы стаи, усиленная самой стаей, полная луна — лишь своеобразный «знак могущества».

Вожак не всегда в состоянии высказать своё сокровенное — и потому всякого его озвучившего награждает. Если вожак — Королева красоты, то, кроме смерти и транса, — ещё и поцелуем. В её поцелуе — небытие, смерть, забвение; ложная вечность.

…Тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река и разливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и шалит. Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека. Иван Николаевич сразу узнаёт его. Это — тот номер сто восемнадцатый, его ночной гость. Иван Николаевич во сне протягивает к нему руки и жадно спрашивает:

— Так, стало быть, этим и кончилось?

— Этим и кончилось, мой ученик, — отвечает номер сто восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану ‹не Иванушке!!! — А.М. › и говорит:

— Конечно, этим. Всё кончилось и всё кончается… И я вас поцелую в лоб, и всё у вас будет так, как надо.

Она наклоняется к Ивану и целует его в лоб, и Иван тянется к ней и всматривается в её глаза, но она отступает, отступает и уходит вместе со своим спутником к луне.

Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом.

Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым. Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат.

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Эпилог В сё это видит не Иванушка, и даже не Иван в Иване Николаевиче, а целовавшая его в лоб королева стаи.

— Боги, боги, — говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, — какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут лицо из надменного превращается в умоляющее, — ведь её не было! Молю тебя, скажи, не было?

— Ну, конечно, не было, — отвечает хриплым голосом спутник, — это тебе померещилось.

— И ты можешь поклясться в этом? — заискивающе просит человек в плаще.

— Клянусь, — отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.

— Больше мне ничего не нужно! — сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается всё выше к луне, увлекая своего спутника.

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Эпилог Э то не Пилат говорит — о нём чуть раньше сказано, что он прощён (понимающий смысл Евангелия знает, что хронологически он прощён ещё прежде дня Распятия). «Казнь… ведь её не было!» — это внушение от Царицы лупанария, великой блудницы, которая, как говорится о ней в «Апокалипсисе», напоит все народы. Распятия, а значит, и Воскресения не было, даже «Пилат» мастера в него не верит — вот вера для всякого причастного Великому шабашу.

Жажда небытия величайшего из преступлений неизбывна — гностики, исламисты, ведьмы, евреи, — и это не случайно.

Пилат оклеветан (ведь Христос воскрес! воистину воскрес!), и плоды этой лжи не абстрактны, в порабощении участвуют конкретные люди. Нас вовлекают в иерархию. А в перспективе — и в предречённую всепланетную стаю.

Знание истины о Пилате важно настолько, что древние пророки предсказывали: Спаситель примет смерть на древе. Пророчествовал и патриарх Иаков, и его пророчество о Пилате — центральное (см. главу «Тайна неразгаданного пророчества патриарха Иакова»).

Предсказание о «древе» многогранно — оно не только предсказание способа смерти Спасителя, а ещё и указание на то, что Провидение создаст условия человеку-писателю, мантису, власти чуждому, ради спасения которого Провидение допустило ослепление иудейских первосвященников настолько, что они вопреки своей выгоде повели Царя в преторию.

Истина о Пилате очень важна, не случайно наше подсознание его выделяет — у столь многих в России одно только упоминание имени пятого прокуратора Иудеи заставляет учащённо биться сердце!

Подобно тому как учащённо начинает биться сердце от Великой Истины: Христос — воскрес!

глава восемнадцатая Тайное Знание, открываемое через спиру

Кроме того, арест осуществлял отряд римских солдат, который Иоанн называет спирою, с трибуном или капитаном во главе (Иоан. 18:3).

«Взял когорту Иуда и повёл её туда, в Гефсиманию». Это кажется совершенно неправдоподобным. Кто мог дать Иуде полтысячи римских солдат? Ведь их надо было снять с охраны Антониевой крепости! Конечно, не Пилат, — он сам узнал об этом аресте на другой день. А если не он, то кто ещё? Не синедрион же — он такой власти никогда не имел.

Поэтому, по-моему, прав Мережковский, «римских воинов здесь нет и в помине, есть лишь толпа черни, „охлос” с Гановой и Каиафовой челядью, вооружённой кой-какими мечами, главное же, вероятно, дубьём и кольём». Вообще же в распоряжении прокуратора находилось шесть когорт — одна когорта на праздники располагалась в Антонии (когорта — одна десятая легиона, то есть 500–600 солдат).

Ю.Домбровский. Суд и казнь Иисуса Ч то же это за загадочная спира?

Почему одно только знание о её присутствии в Гефсимании для стаи настолько опасно, что авторитеты (а Мережковский одно время был бешено популярен, понятно, на «бульваре») даже готовы признать евангелие от Иоанна ошибочным? Уже из одного этого очевидно, что выявление цели и обстоятельств присутствие спиры открывает перед неугодником значительный пласт освобождающего Тайного Знания.

Согласно словарям, спира — когорта, воинское соединение, по-современному — батальон. Силища! Громада! Любое её передвижение — обсуждаемое заметное событие.

Тем более интересно, почему иерархо «христиане» так боятся правды по столь, казалось бы, малозначительной детали.

Итак Иуда, взяв спиру ‹в синодальном переводе — затуманивающее «отряд воинов». — А.М. › и служителей от первосвященников и фарисеев, приходит туда с фонарями и светильниками и оружием.

Иоан. 18:3

Но, может быть, слово «спира» Иоанн использовал в переносном смысле? Может, Иоанн описание первого, нравственно наиболее затруднительного, этапа Убийства решил начать с юморной ноты, используя облегчённый язык фельетонов — дескать, во имя более лёгкого восприятия центрального драматического, ха-ха, события мировой истории. Почему бы-де и нет? Ведь у каждого есть свои слабости, а у Иоанна вот страсть к облегчённому языку в самый неподходящий момент. Нигде эта слабость в его субъевангелии больше не проявлялась, а здесь вот возьми да и проявись!

Логично ответ на вопрос о смысле слова «спира» поискать с помощью других деталей. Может быть, поможет внимательный взгляд на оружие оказавшихся в Гефсимании? Не напрасно же оно упомянуто в этом замечательнейшем образце тайнописи!

…Приходит Иуда, один из двенадцати, и с ним множество народа с мечами и кольями…

Марк 14:43

Симон же Пётр, имея меч, извлёк его, и ударил первосвященнического раба, и отсёк ему правое ухо…

Иоан. 18:10

Предположение, что всё население насильственно подчинённых Римом стран могло свободно разгуливать с мечами, неверно. Право на ношение меча отличало лишь обладателей римского гражданства — это право или покупалось за громадные деньги (Деян. 22:28), или заслуживалось на государственной службе, в частности, многолетним пребыванием в легионном строю или двадцатью пятью годами отупляющего однообразия на галерной скамье.

В те времена ношение меча — в быту, в сущности, бесполезного — то же, что в наше время навешивание на себя побрякушек вроде бриллиантового колье или иных более тяжеловесных и столь же ненужных для жизни вещей — подымает социальный статус.

Предполагать оборонительную функцию оружия, когда рядом был Иисус, смешно.

И когда сказал им: это Я, — они отступили назад и пали на землю.

Иоан. 18:6

При таком-то могуществе Предводителя зачем таскать тяжести, как не для повышения статуса?

Таким образом, в глазах обывателей ученики Иисуса, двое из которых имели право на ношение меча (обладали римским гражданством), из бродяг превращались в удачливых карьеристов, вызывали зависть и желание уподобиться.

К словам о Небесном царстве толпари и в те времена тоже прислушивались благосклонней только тогда, когда проповедующие были при символах успешной карьеры. Люди, увы, не меняются. Не заметить «благотворного» влияния «символов могущества» на увеличение числа слушателей было невозможно, потому мечи при учениках указывали не столько на их римское гражданство, сколько на их необращённость (большую или меньшую некрофиличность и значимость для них толпы).

Кстати, из того, что у Петра был меч, историки и богословы обычно делают нейтральный вывод, что ко времени ученичества он былуже далеко не юношей, поскольку или прошёл службу во вспомогательных войсках Рима, или двадцать пять лет был гребцом на галерах и тем заслужил римское гражданство. Но, удивительное дело, тут же об этом забывают, и Пётр становится лишь бригадиром рыбаков, великим тружеником.

Служба Петра «внешническому» Риму психологически достоверна: уж если знаменитый Иосиф Флавий, уроженец Иерусалима, то есть человек, выросший, так скажем, в непосредственной близости от пробуждающей национальную гордость громады Храма, служил Риму в качестве офицера против своих же соплеменников, то тем более уроженцы Галилеи, в их числе и Пётр, к идее национальной исключительности и несмешиваемости евреев с остальным миром относились много спокойнее. Следовательно, Пётр уж тем более мог выбрать карьеру на службе у Рима. Это сотрудники Храма, включая сторожей, должны были римским гражданством брезговать или, во всяком случае, эту брезгливость демонстрировать — иных в Храм попросту не допускали.

Так что если в Гефсиманском саду в знаменитую ночь оказались не отъявленные повстанцы, а относительно законопослушные граждане, то мечами, кроме двух спутников Иисуса, могли быть вооружены только римские легионеры.

А сторожа Храма были с «кольями» (дубинками, палками), как то им и было разрешено.

Открыто выказывающих пренебрежение Римом и его законами римские легионеры вырез`али (Лук. 13:1), но, быть может, практика властей была именно этой смене храмовых сторожей безразлична настолько, что они на глазах у легионеров демонстративно дефилировали с мечами? И легионеры, вопреки обыкновению, этого не замечали? Итак, мечи были не у сторожей.

Но вот вопрос: а зачем сторожам Храма вообще были нужны даже «колья»? Ведь было заведомо известно, что Иисус сопротивляться не будет, да и ученикам Своим не позволит. Реши Иисус обороняться, Его оппонентам не помогли бы никакие легионы с катапультами и баллистами и даже целые реки «греческого огня».

Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут;

Или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов?

Матф. 26:52, 53

И когда сказал им: это Я, — они отступили назад и пали на землю.

Иоан. 18:6

Если искать целесообразности, то «колья» могли помочь только в двух случаях: отгонять собак и/или… погонять замешкавшихся сотоварищей.

Собаки на группы людей не нападают.

А вот у кого-то из сотоварищей могли шевельнуться совесть или стыд. И здесь нужны не мечи, а именно палки. Методика, отработанная тысячелетиями.

Словом, с какой стороны ни зайди, меч — одна из деталей, указывающих на участие в Аресте римских легионеров, но… как нам сообщают бульварные авторитеты, легионеров в Гефсимании быть не могло, потому что их не могло быть там никогда.

Дело не только в авторитетности Домбровского и Мережковского, хотя последний во «внутреннические» времена при Николае II был дико популярен среди «приличных» дам, пошлых приказчиков и молодых священников (постарше не читали вообще ничего). Причина неприятия спиры глубже и интереснее — ибо, в конечном счёте, разворачивает человека к проблеме родовой памяти.

Сегодня с промежутком всего часа в полтора мне довелось выслушать два противоположных мнения. Один верующий, протестант-еврей («полноценный»), мне пламенно кричал, что в аресте участвовали одни только евреи, «спира» — указание на наличие в храмовой группе захвата вооружения, да-да, их там был именно батальон, а иначе могут думать только дураки, и т. д. и т. п. А другой протестант той же деноминации, но нееврей (в психологическом отношении — классическая «когорта», о нём чуть дальше, это его дед утопил собственную подводную лодку в 1941-м), не менее пламенно напирал, что когорта была буквальная, из легионеров, причём присутствовала практически вся, не вовлечёнными остались только часовые в казармах да находившиеся на постах в Антониевой башне, и это может быть непонятно только дуракам, и т. д. и т. п.

Ни с одним из них спорить (в том числе и ввиду отсутствия у меня тогда аргументов) было невозможно.

Но для меня в этом заочном их противостоянии обнаружилась польза. Например, первый мой оппонент задал следующий вопрос: а почему Петра, пока тот заскорузлой ладонью рыбака выковыривал из-за пояса меч, профессиональный легионер не нанизал на копьё или меч? А уж тем более после того, как Пётр пролил чужую кровь? Уже из одного этого якобы следует, что легионеров в группе захвата не было.

Учитывая неадекватное напряжение страстей в связи с этим вопросом, рассуждения о значении слова «спира» до этапа формулирования вывода доводить не будем. Обойдёмся дискуссией. Кому дано, поймёт всё правильно.

Таким образом, целью написания главы становится преимущественно обсуждение приведённой цитаты из работы Ю.Домбровского (его мнение здесь совпадает со многими течениями восточного и западного, в том числе протестантского, богословий), а именно: во-первых, экспертиза психоэнергетической целесообразности присутствия в группе захвата римских легионеров, а во-вторых, поиск ответа на вопрос: а мог ли почти весь римский гарнизон Иерусалима быть посланным на задание без ведома Пилата? Кто мог отдать такой приказ?

С ответом на второй вопрос трудностей нет — во всяком случае, для вдумчивого читателя. Вновь угадывается воля «святой сновидицы». Она — наследственная императрица, а Пилат — ничтожный в иерархии власти всадник, психоэнергетически — уровень третьестепенного исполнителя. Сила реальной власти супругов просто не сравнима. Итак, приказ о выступлении когорты в пригородные садовые участки иерусалимлян отдала префектесса. Если что и удивительно, так только то, что Пилата даже не поставили об этом в известность. Никто! Может, его вообще редко когда ставили в известность при отправлении потребностей власти?

И тогда любимая цитата пилатоненавистников:

В это время пришли некоторые и рассказали Ему о Галилеянах, которых кровь Пилат смешал с жертвами их…

Лук. 13:1

в соответствии с внутренним неугодническим чутьём и в рамках неоднозначности древних языков, приобретёт другое допустимое значение:

В это время пришли некоторые и рассказали Ему о Галилеянах, которых кровь ЯКОБЫ Пилат смешал с жертвами их…

Тем более что цитируемые галилеяне находились в таких взаимоотношениях с Истиной, что Иисус их обличил.

Если бы префектесса любила Истину, она, посылая когорту в Гефсиманию, могла приказать Иисуса защитить — и можно быть уверенными, что и волоса не упало бы с Его головы, сколько бы батальонов сторожей ни вооружили палками и даже мечами первосвященники. Но легионеры были посланы Иисуса отнюдь не защищать…

Но был ли смысл посылать всю когорту? Ведь для того чтобы арестовать Человека, о Котором заведомо известно, что сопротивляться Он не станет, достаточно одного храмового сторожа с палкой (чтобы отгонять по пути собак).

Думается, что невозможность арестовать Иисуса вопреки Его воле первосвященники вполне осознавали — другое дело, как они этот феномен объясняли: сатанизмом, магизмом, гипнотическим воздействием или с помощью ещё какого, бывшего в то время в обороте, термина.

Итак, чтобы повязать Иисуса, было или недостаточно всех римских легионов, или достаточно одного человека, однако было послано множество людей, что не случайно. Действительно, есть небольшая, но ключевая тонкость: для осуществления Ареста был необходим Безотказный Исполнитель. Шли арестовывать не просто невиновного, но само Слово, Жизнедателя, подсознание распоследнего исполнителя не могло этого не чувствовать.

Да, перед высшим начальством (можете не сомневаться, и «внешников», и «внутренников»), планировавшим уничтожение Иисуса, вставала проблема психологической устойчивости исполнителя, который должен был повязать Иисуса (это один из первых, самых сложных, шагов на пути к Казни, но, удайся этот первый шаг, дальше всё пойдёт как по маслу — механизм казней за столетия накатан, никто из палачей не наносит решающего смертельного удара). Всегда существовала возможность, что у посланного могла шевельнуться совесть, или хотя бы проснуться стыд. Тогда бы всё сорвалось.

Следовательно, начальство должно было создать такие условия, при которых стыд и совесть ни у кого бы не проснулись. Чтобы не было ни малейшего проблеска критического мышления.

С помощью каких приёмов это достигается?

Палки у сотоварищей? А ещё что?

Когда знакомишься с рассыпанным в веках и тысячелетиях опытом «успешных» действий высшего руководства, создаётся впечатление, что:

— или оно очень хорошо изучило теорию стаи, — или верное решение ему подсказала некая внешняя сила, почти всеведущая, — или же верное решение пришло… с «помоек» родовой памяти.

Последнее вполне достоверно: всякое «успешное» действие высшего начальствующего — всегда нравственное преступление, оно застревает травмой в подсознании этого начальствующего, откуда легко «скачивается» их таким же властолюбивым (стадным) и невротичным потомством.

Руководившие операцией по уничтожению Иисуса поступили в точности по тем же принципам, по которым наши находящиеся у власти современники формируют групповухи, что описано в «КАТАРСИСе-1» на примере тайной жизни одного из «благодетельных» православных целительских центров Москвы. Теоретическое же обоснование приёмов приведено в теории стаи («КАТАРСИС-2»).

Итак, посылаемых исполнителей необходимо было лишить даже проблесков критического мышления.

Для достижения чего необходимо:

— усилить напряжённость некрополя, присущую непосредственным участникам-некрофилам группы захвата (евреям — сторожам Храма);

— усилить напряжённость некрополя, присущую элементам оцепления вокруг группы захвата;

— обеспечить присутствие в Гефсимании всех (!) главных некрофилов города, индуцирующих некрополе на психологически однотипных ему исполнителей;

— группу захвата сделать ещё более восприимчивой к воздействию внешнего некрополя.

Сделать исполнителей более восприимчивыми к некрополю можно с помощью ряда известных приёмов.

Их можно, скажем, одурманить. О том, были ли сторожа пьяны или нет, в сохранившихся субъевангелиях не упоминается, из чего, вообще говоря, не следует, что профессиональные сторожа, в отличие от своих коллег из других народов, были трезвы — тем более, если начальство «вдруг» расщедрилось.

На группу захвата можно было воздействовать и «естественным» путём — например, отправить на задание не днём, а ночью. Кстати, Иисус на эту деталь обратил внимание кого-то из учеников.

Каждый день бывал Я с вами в храме ‹днём! — А.М. ›, и вы не поднимали на Меня рук ‹приказ вам не давали, боялисьначальнички, что совесть в вас проснётся; ночью же состояние психики иное. — А.М. ›; но теперь — ваше время и власть тьмы.

Лук. 22:53

Кстати, а помните, как иерархобогословы объясняют причину выбора начальством для ареста именно ночи? Дескать, народа боялись. Но что бояться народа, который Иисуса не защищал ни во время глумливого суда синедриона, ни на Лифостротоне, ни на пути к Голгофе? Ночь была нужна для формирования психики исполнителей группы захвата.

А ещё сторожей можно было озлобить и напугать. Озлобить — на то жрецы-пасторы-комиссары-священники всех народов мастаки. Надо просто убедительно рассказать, Кто виноват во всех несчастьях, включая и позапрошлогоднюю засуху. Верный приём.

А вот как сторожей запугать? В Иерусалиме это могли сделать только римские легионеры. Получается, что их присутствие в Гефсимании было просто необходимо, тем более, что этим они попутно обеспечивали дополнительную озлобленность сторожей: с чего это бряцающие мечами необрезанные их оцепили?.. Пасут? Нас? Гады! Гады!! Гады!..

Кольцо оцепления из некрофилов вокруг группы захвата ведёт к усилению некрополя во внутреннем круге — за счёт прямого наложения силы некрополей.

Некрофилы в оцепление годятся, в сущности, любые — евреи ли, римляне ли, безразлично. Но римские легионеры предпочтительнее, они не только раздражают, но и пугают.

Легионеры, кстати, тоже должны были в эти часы евреев ненавидеть с особенной силой — из-за этого еврейского ночного «мероприятия» их, легионеров, лишили: кого сна, кого ласк местных проституток, кого услады для жаждущих карьеры — вина. Легионеры субстаю Храма ненавидели и днём: другая национальность, возможно, и раса, но главное — другой тип психики, не «внешники», а «внутренники», основание более чем достаточное.

Теперь о сборе в Гефсимании всех главных некрофилов Иерусалима.

Первосвященникам же и начальникам храма и старейшинам, собравшимся против Него, сказал Иисус: как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня!

Каждый день бывал Я с вами в храме, и вы не поднимали на Меня рук; но теперь — ваше время и власть тьмы.

Лук. 22:52, 53

Что же означает в данном стихе слово «первосвященники»?

Должность правящего первосвященника — номинального руководителя Синедриона — занимал в ту пору Иосиф Каиафа, однако истинным авторитетом был глава саддукейской партии Ханан бен-Шет (Анна), тесть Каиафы, который за пятнадцать лет до описываемых событий также был первосвященником и в восприятии иерарховерующих настоящим первосвященником и оставался. Каиафа по сравнению со старым вождём был полным психоэнергетическим ничтожеством и ни одного решения не принимал без консультаций с могущественным Хананом. Иерархобогословы — и те согласны во мнении, что замысел Ареста с иудейской стороны шёл именно от Ханана. И после Ареста первым допросил Христа (точнее, надругался над Ним) именно Ханан (см. Иоан. 18:13, 19–24).

С точки зрения ритуалов службы совершенно невозможно, чтобы высшие лица лично отправились участвовать в захвате мелкой сошки, не защищающегося «самозванного Мессии» — это всегда удар по авторитету. И, рассуждая чисто психологически, ни Ханана, ни Каиафы в Гефсимании быть не могло, потому что не могло быть никогда.

Однако с точки зрения духовной всё иначе: должно было произойти величайшее в истории человечества событие — убийство Бога…

Картина, безусловно, могла оказаться несколько сложнее.

И привели Иисуса к первосвященнику ‹номинальному, Каиафе. — А.М. ›; и собрались к нему все первосвященники и старейшины и книжники.

Марк 14:53

Получается, первосвященников в Иерусалиме даже не двое — их явно больше, по меньшей мере трое!

В справочниках, которые иногда приводят крупицы достоверной, не противоречащей критическому мышлению информации, читаем, что Синедрион, или Великий Совет, состоял из 71 иерарха. Один был, понятно, номинальный первосвященник. Остальные 70 членов Синедриона делились на три категории: первосвященники, старейшины и книжники. Первосвященники (начальники храма) — это все бывшие первосвященники, а также и главы важнейших священнических семейств. Добавим: так как субъевангелия писались через много лет после Казни, то в восприятии писавших первосвященником был также и тот, кто ещё только станет номинальным, правящим первосвященником уже после Гефсимании. Можно не сомневаться, что к моменту Ареста он уже достиг таких высот психоэнергетической власти, что старый вождь Ханан чувствовал: этот — не подведёт! Чьё присутствие — Ханана или «молодого дарования» — в Гефсимании было более целесообразно? Целесообразно как с точки зрения рвущейся к мировому господству субстаи, так и с точки зрения формирования Безотказного Исполнителя непосредственно при Аресте.

Кто на тот момент был более «крутым» первосвященником — Ханан или «молодое дарование», — сказать трудно. Очень может быть, что и последний. А вот с точки зрения завоевания мирового господства предпочтительнее «молодое дарование», ещё способное, в отличие от престарелого Ханана, к деторождению.

Было бы странно, если бы искомыми кандидатами не оказались какие-либо родственники потомственного вождя Ханана. И Провидение сохранило для нас о том свидетельства! Оказывается, первосвященниками, кроме зятя Ханана Каиафы, смогли побывать ажпятеро (!!!) сыновей Ханана: Элеазар, Ионатан, Феофил, Матфий, Ханан Младший (см. И.Флавий. Иудейские древности. XpIII, 2, 2; 4, 3; 5, 3; XIX, 6, 2; 6, 4; 8, 1; XX, 8, 5; 9, 1). Как, не сдерживая чувств, пишет предатель Иосиф Флавий, «такое счастье не выпадало на долю ни одного из наших первосвященников» (там же, XX, 9, 1).

Кстати, Элеазар, сын Ханана, был первосвященником в 16–17 гг. н. э., т. е. до Каиафы, поэтому на момент Ареста его, если он был жив, воспринимали как первосвященника самого что ни на есть настоящего.

Так что первосвященников — прошлых, настоящих и будущих, — помимо уже слабеющего Ханана и явно второстепенного Каиафы, было в Иерусалиме и в самом деле более чем достаточно.

И самыеяркиеиз них были в Гефсимании.

Ибо смысл присутствия храмового начальства мог быть только один: «морально поддержать» своих подчинённых. Без чего те могли сорвать выполнение приказа.

Из того, что была выслана «попылить» почти вся спира, следует, что присутствовал и её командир — тысяченачальник. Будь Пилат реальным властителем — ярчайшим некрофилом, как его нам, вопреки Евангелию, представляют «христиане»-пилатоненавистники, то можете не сомневаться — и он бы там был. Но Пилата в Гефсимании не было — и не должно было быть.

Зато там должна была быть главная некрофилка города, умелый провокатор.

Понятно, она выбрала тень олив и оград садовых участков, чтобы никто не мог её заметить и узнать.

Может, она даже пользовалась гримом. Кто обратит внимание на женщину в одежде проститутки?

Присутствие ихвсех очень важно и необходимо по единственной причине: запустить механизм Убийства. Это самое сложное: для такого масштаба преступления нужен Безотказный Исполнитель, а это феномен всепланетной стаи, в ту эпоху таковых ещё не было, потому им и потребовались специальные мероприятия…

А ещё весьма желательно — с точки зрения теории стаи, — чтобы в момент Ареста было совершено какое-нибудь уголовное преступление: желательно, конечно, кровавое убийство. Непременный при этом всплеск некрополя окончательно «причесал» бы эмоции этого сборища — и доформировал Безотказного Исполнителя.

Симон же Пётр, имея меч, извлёк его, и ударил первосвященнического раба, и отсёк ему правое ухо; имя рабу было Малх.

Иоан. 18:10

Один же из стоявших тут извлёк меч, ударил раба первосвященникова и отсёк ему ухо. Тогда Иисус сказал им: как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня. Каждый день бывал Я с вами в храме и учил, и вы не брали Меня…

Марк 14:47–49

Тогда Иисус сказал: оставьте, довольно. И коснувшись уха его, исцелил его.

Лук. 22:51

Насколько я помню, потуги иерархобогословов разных деноминаций в истолковании этого «упражнения» Петра с мечом, смысл их рассуждений сводится к тому, что вот-де нашёлся среди вялых учеников Иисуса один, решившийся на активные действия, римский гражданин Пётр, да и то благородство вне направляющего действия Духа Святого обернулось пустым маханием меча, ухо-то ведь прирастили обратно!

Так они говорят: дескать, Петра отличало именно благородство — не случайно он впоследствии стал руководителем Церкви, благородного собрания, в котором выписывается пропуск в вечность. Дескать, его авторитет над массами — следствие благородства души.

Но так ли уж благородство руководило якобы психоэнергетически суверенным Петром?

Истинное благородство возможно только у психоэнергетически суверенного человека. Если бы Пётр был психоэнергетически суверенен, то он бы следовал Истине, то есть мечом бы не только не махал, не только его не извлёк, но даже бы его и не носил. На манипуляции Петра с мечом была воля иерарховождя — человека и духа.

Пётр работал на толпу!

Был её элементом, функцией!

Как бы ни рационализировал свой поступок он сам, а в веках и иерархобогословы.

Своим поступком Пётр помог доформировать Безотказного Исполнителя.

Для Ареста нужна была кровь («знак могущества», всплеск некрополя), и Пётр её пролил.

Кровь ради соскальзывания иерархии на самую сложную в Казни ступень — первую.

Коллективным делом легионеров, иудеев и толпарей из числа «учеников Христа» (Иуды, Петра и других) был, конечно, Арест как первый этап Казни, самым же трудным здесь было — формирование Безотказного Исполнителя, с начисто отключённым критическим мышлением.

Прообраз того Исполнителя, который в толпе себе подобных в час Третьего Пришествия Христа, вопреки, казалось бы, очевидному поражению, бросится на самоубийственный штурм Нового Иерусалима (Откр. 20:7–9).

Что ж, читателю предоставлено право самостоятельно решать, были или нет в Гефсимании римские легионеры, действительно ли «спира» — когорта (батальон) или нечто иное, скажем, всего лишь сдвоенный караул (четыре человека), и следует ли обращать внимание на свидетельство Иоанна, любимого ученика Иисуса.

Справедливости ради следует упомянуть аргументы того человека, который пламенно доказывал, что арестовывали Иисуса одни только евреи. В качестве аргумента он указывает на то, что в других, кроме Иоанна, евангелиях о спире не говорится, а только о евреях.

…вот, Иуда, один из двенадцати, пришёл, и с ним множество народа с мечами и кольями, от первосвященников и старейшин народных.

Матф. 26:47

…с мечами и кольями, от первосвященников и книжников и старейшин…

Марк 14:43

Он сказал примерно так:

«Ясно написано: мечи — от первосвященников! Следовательно, и Иоанн под спирой имел ввиду храмовых сторожей, вооружённых — почему бы и нет? — мечами. Пусть не все, только у некоторых, у остальных же были лишь палки».

На это я смог возразить лишь то, что только у Иоанна сказано, что ухо Малху отсёк именно Пётр, но из того, что Пётр не упомянут другими евангелистами, не следует, что отсекавший ухо Малху не Пётр.

Кстати, Петра можно «вычислить» и без упоминания его имени. Ударил явно самый гипнабельный «внешник». Наиболее гипнабельны обычно авторитеты коллектива. Авторитетом-«внешником» был Пётр.

Да и вообще из того, что ни в одном из евангелий не сказано, что сила земного притяжения во время описываемых событий осталась прежней, не следует, что она исчезла вовсе или возросла в несколько раз.

Что до Матфея, Луки и Марка, то они по причине, которая будет обсуждена ниже, намеренно выражались двусмысленно всякий раз, когда дело касалось евреев и Петра.

Психотипичны (автобиографичны) не только мнения, но и книги, автобиографично даже Протоевангелие. Но если рассматривать события в Гефсимании с точки зрения той пользы, которую они принесли постигающему Истину Пилату-Копьеносцу (ради этой пользы Провидение, собственно, и допустило Арест именно при этих обстоятельствах, а не иных), то участие спиры в Аресте (а это непременно бы оказалось известно всему городу уже на следующий день), было для Пилата-Копьеносца прямо-таки подарком, замечательным материалом для размышления: а так ли уж внутренне благородна его супруга и не врала ли она — как обычно! — когда приказала передать, что видела благостный сон об Иисусе. Сообщая о сновидении, говорила ли она правду или им манипулировала, будучи активнейшим проводником зла?

Ради одного этого осмысления ночная вылазка спиры уже должна была быть Пилату Провидением предоставлена.

А ради нашего понимания описана — для чего владеющим основами теории стаи достаточно всего одного слова: спира.

* * *

И как я только раньше не замечал!

А ведь всего несколькими стихами ниже спиры ясно написано:

Тогда воины и тысяченачальник и служители Иудейские взяли Иисуса и связали Его, и отвели Его сперва к Анне, ибо он был тесть Каиафе, который был на тот год первосвященником…

Иоан. 18:12, 13

Настойчиво, ух, и настойчиво евангелист Иоанн старается донести до читателя, что в аресте принимали участие римские легионеры, причём вся когорта. В самом деле, с «отрядом воинов» был не десятский, не сотник, а сам командир Иерусалимского гарнизона, командир когорты — тысяченачальник!

Но почему Иоанн настолько настойчив, что даже дублирует указание на присутствие римского батальона, несмотря на то, что для полноты описания формирования Безотказного Исполнителя вполне достаточно всего одного слова — спира?

И ещё: авторы сокращённых переложений Протоевангелия (субъевангелий), в противоположность Иоанну, хором:

— почему-то избегают прямого упоминания об участии в аресте римской когорты;

— почему-то избегают упоминать то, что Иуда был главным авторитетом среди будущих апостолов (об этом напрямую мы узнаём только от того же Иоанна — в эпизоде осуждения учениками женщины, совершившей помазание Иисуса перед Его казнью — см. Иоан. 12:4);

— почему-то избегают упоминать то, что авторитетом — наследником Иуды стал Пётр;

— почему-то избегают прямоты при описании активной роли Петра в Аресте (покушение на обезглавливание Малха — помощь Иуде и первосвященникам).

Отчего все эти умолчания и недомолвки?

Богословы-пилатоненавистники, всячески избегающие темы несовершенства апостолов, пытаются их всех выдать за своеобразных неземных «херувимов», а себя, соответственно, как их наследников, — за беспорочных, потому пастве надлежит безотказно им повиноваться.

Но если от этого антиевангельского подхода пилатоненавистников освободиться, попытаться выяснить реальное положение вещей и решиться на нелицеприятный взгляд на некоторых апостолов при Аресте и впоследствии, то открываются новые мощные возможности для продвижения в Истине.

Пётр даже после дня Пятидесятницы, когда собравшиеся вокруг него верующие получили необходимый для ускоренного распространения Вести дар иностранных языков (все ли? Пётр, упорно сидевший в Иерусалиме, получил ли? свидетельствовал ли этот дар о готовности этих совместимых с Петром людей принять талант?), отличился в более чем странном для истинного христианина неблагочестии — в еврейском национализме (проявлявшемся, по меньшей мере, в том, что он разделял христиан на «полноценных» и «неполноценных»).

Когда же Пётр пришёл в Антиохию, то я лично противостал ему, потому что он подвергался нареканию.

Ибо, до прибытия некоторых от Иакова, ел вместе с язычниками; а когда те пришли, стал таиться и устраняться, опасаясь обрезанных.

Вместе с ним лицемерили и прочие Иудеи, так что даже Варнава был увлечён их лицемерием.

Но когда я увидел, что они не прямо поступают по истине Евангельской, то сказал Петру при всех: если ты, будучи Иудеем, живёшь по-язычески, а не по-Иудейски, то для чего язычников принуждаешь жить по-Иудейски?

апостол Павел (Гал. 2:11–14)

Как мы видим, когда Пётр проявил свою сущность в явной форме, все остальные из его свиты-иерархии, изъясняясь туманным церковным языком, не дерзнули сказать слово обличения вышестоящему духовному иерарху и, проявив должное смирение, ему повиновались, а выражаясь спонтанной «психоаналитической» терминологией русских правдолюбцев, засунули языки себе в задницу и под начальника подстелились.

Надо полагать, что и в прочих ситуациях свита всегда уподоблялась Великому Кормчему.

Например, материально зависимые от церкви, в конечном счёте от Петра (об этом чуть позже), три субъевангелиста некоторые обстоятельства из земной части служения Иисуса если не отрицали, то замалчивали. Например, затушёвывали факт иерархичности мышления учеников, вследствие чего в авторитете у них были Иуда и Пётр. Эпизод с рассечением уха зависимыми субъевангелистами подан так, что при желании можно вообразить присутствие в бессознательном рубщика благородных намерений. Имя Петра замалчивается.

У Иоанна же весьма важные детали обнажают истинные психоэнергетические корни авторитета Петра (соучастие в Преступлении, авторитетность же суть способность к подавлению).

Рассмотрим эпизод Ареста поподробнее, обращая особое внимание на детали, которые ввёл настойчивый Иоанн (единственный из субъевангелистов, кто, работая над субъевангелием, был от Петра материально независим — об этом чуть ниже; наиболее заискивающий из зависимых — Матфей).

Любая из упомянутых Иоанном деталей для нас весьма важна. Здесь содержится (для мыслящего, конечно!) весьма важная информация, которую субъевангелист более отчётливо высказать не мог (опасность со смертью самого Петра полностью не исчезла, остались его духовные наследники).

Иоанн нам сообщает следующие важнейшие детали:

— «правое ухо»;

— пострадавший от меча Петра—«раб первосвященника»;

— имя его — Малх.

От Луки о Малхе (хотя имя его опущено!) узнаём: Иисус раба первосвященникова исцелил, уха лишь коснувшись, то есть ухо не понадобилось поднимать с земли и долго обдувать от пыли и грязи (оно не было отрублено до конца).

Характеристика Малха, что и говорить, обширная — по объёму сравнима разве что с жизнеописанием Симона Киринеянина, весьма важного в Евангелии персонажа. В «КАТАРСИСе-2» уже было показано, что умело подобранной информации в пять-шесть слов вполне достаточно, чтобы в общих чертах восстановить всю биографию человека. Приготовьтесь к тому, что и в случае с Малхом это тоже легко достижимо.

Восстановление биографии Малха для неугодников необходимо и важно — что следует хотя бы из того, что только по смерти Петра Иоанн решился упомянуть это имя. Но есть и более важные причины: этот человек был связан с Пилатом.

Есть несколько подходов к постижению характера Малха, результат их всех один: Малх стал истинным неиерархичным христианином.

Два из этих подходов приведём прямо сейчас, ещё два — чуть ниже.

Первый подход. Иоанн написал своё субъевангелие спустя примерно семь десятилетий после событий в Гефсимании. Скажите, кто-нибудь вспомнит имена нынешних высокопоставленных министров-воров по прошествии лет хотя бы пяти после их низвержения? Правильно, никто вспомнить просто не сможет. А уж через десять лет они вообще полное ничто. А Иоанн писал на рубеже первого и второго веков, когда упомянутый Малх давно упокоился, возможно, уже не первое десятилетие. Тогда получается, что Малх стал известен величием духа. И знание его судьбы, по мнению автора евангелия, для нас, ищущих высот и глубин, просто необходимо.

Второй подход. Случай с исцелением расслабленного при купальне Вифезда (Иоан. 5; анализ в «КАТАРСИСе-1») особо ярко показывает, что Иисус Исцелял (с большой буквы), да и мог по-настоящему Исцелить только тех, кто хотел именно Исцеления. Это народные целители «исцеляют» всех гипнабельных, у Иисуса же всё по-другому. Малх Иисусом был именно Исцелён. Следовательно, Малх — человек вечности.

А что это вообще за деталь такая—«раб первосвященников»?

Может, это юридическое понятие — пропил всё, задолжал, не смог вернуть долг, вот, согласно закону Моисееву, и оказался в рабах? Первосвященник, понятно, не мог не реализовывать свои пороки в ростовщичестве, но не в столь же мелочных операциях, как возня с алкашом!

А может быть, речь идёт о духовном рабстве — эдакий холуй? Но, согласитесь, это не выделяющая человека характеристика: холуёв при Храме было предостаточно.

Что ж, читаем:

Аврам сказал: Владыка Господи! чт`о Ты дашь мне? я остаюсь бездетным; распорядитель в доме моём этот Елиезер из Дамаска.

Быт. 15:2

И сказал Авраам рабу своему, старшему в доме его, управлявшему всем, что у него было: положи руку твою под стегно моё, и клянись мне Господом Богом неба и Богом земли…

Быт. 24:2, 3

Оказывается «раб» — распорядитель, управляющий, он же человек в доме, которому можно доверить имущество. Отсюда, «рабы» могут быть двух типов — честные люди (иногда даже при хозяине-воре) и любители покомандовать, эдакие «вице-президенты», они же холуи. Что до Елиезера, то он холуём не был — потому что Аврам-Авраам не был вождём.

Таким образом, в коллективе вокруг Храма, в котором, как и в нынешних сектах, принято было даже острить с использованием цитат из Писания, доверенное лицо — единственное! — никак не могли назвать вице-первосвященником, управляющим, или ещё как-нибудь, а только «рабом первосвященническим».

Пойдём дальше. Попытаемся увидеть гефсиманскую ситуацию глазами Петра. Ладонь его страстно хватается за рукоять меча, в его случае — символа гордости, тщеславия, чуждости Христу…

Непосредственно перед Петром из толпы малоинтересных исполнителей с палками могут выделяться лишь трое:

— Иуда, — первосвященник (точнее, самый главный из пришедших в Гефсиманию первосвященников), — единственный будущий истинный христианин (его духовное состояние уже вполне распознаётся подсознанием окружающих; немногие считают его приятным, остальные — напротив, плохим-плохим).

Цепь легионеров угадывается чуть поодаль. (Только идиот или намеренный самоубийца дерзнул бы обнажить меч в непосредственной близости от римского легионера, только уже из одного этого следует, что они были на почтительном расстоянии.)

Итак, перед Петром три объекта, не считая фона — мелкой шушеры. Над кем занесёт меч неугодник, а над кем авторитет? Правильно, неугодник выберет предателя или главаря нападающих. А авторитет, напротив, подсознательно почувствует ненависть к истинному христианину.

И «благородный» Пётр заносит руку не на кого-нибудь, а именно на Малха…

То, что христианство Малха было уже отчётливо распознаваемо, позволяет разрешить ещё одну недоступную иерархомыслящему уму загадку: почему Петра не попытались привлечь к ответственности за уголовное преступление, к тому же против «правой руки» первосвященника? Легионерам, понятно, всё равно, режут евреи друг друга, ну и ладно (как в случае с убийством Стефана), а вот евреи привлечь Петра должны были — казалось бы…

Разве только за него вступился один из первосвященников или даже все вместе. Им удалось ничего не заметить? А «не заметить» или вступиться за Петра они могли по одной единственной причине: поскольку были его действиями довольны.

Да, авторитет-исполнитель Пётр исполнил исключительно важную часть работы в Казни Иисуса, если не сказать важнейшую: покушение на убийство. Брызнувшая во все стороны кровь, во-первых, дала мощный всплеск некрофилических эмоций у всех присутствовавших некрофилов, возбудила у них желание большей крови, даже Убийства, — это и сплотило разнородную толпу и довело её до состояния Безотказного Исполнителя. Во-вторых, Пётр предоставил Безотказному Исполнителю морально-логическое основание для наложения на Иисуса рук и оков: дескать, подозревали мы, что эта банда вокруг Назарянина ищет вовсе не духовного, они — обычные бандиты, вот, пожалуйста, и доказательство: дело дошло до мечей, даже еврей на еврея руку поднял! За всё это первосвященники, безусловно, должны были быть Петру признательны. Ох, как признательны.

Чувство удовлетворения действиями авторитета-исполнителя Петра могло быть перечёркнуто только в том случае, если бы Пётр обидел любимого Малха — если, конечно, Малх первосвященнику был люб (был ему свой).

Итак, третий уровень важной услуги, которую Пётр оказал первосвященникам, заключался как раз в том, что Пётр, введя Малха в состояние шока, помог устранению из коллективного Безотказного Исполнителя единственного ненадёжного элемента, индуцирующего сомнение. Той самой личности, из-за которой предприятие могло сорваться. Да за это иерархия награждать должна! Причём суммой стократно, тысячекратно большей, чем тридцать сребреников!

В субъевангелиях ни одно «странное» слово не может быть лишним (если, конечно, оно не внесено чуждой рукой и духом) — каждое из них несёт громадную смысловую нагрузку.

К примеру, «правое ухо» (Лук. 22:50; Иоан. 18:10).

Кто-нибудь задумывался над тем, почему упомянуто, что ухо именно правое?

Какое сокровенное знание хотел сообщить Иоанн?!

Пойдём изведанным путём — через «вживание» в ситуацию.

Каким движением Пётр достал мечом до уха Малха?

Для начала вспомним, что ухо не было «отсечено», как то нам сообщают синодальные переводчики. Ухо не подобрали, не обдували долго от пыли, не приставили его и оно приросло — а просто Он к уху «прикоснулся» и Малх исцелился. Следовательно, ухо или висело на коже или, скорее всего, было лишь перерублено — поперёк.

Каким же, для достижения этого результата, должно было быть направление удара? Сверху вниз? Но римский меч отнюдь не шпажонка придворного дворянина средневековья, которой можно было только колоть, но не рубить. Хотя в популярной литературе римский меч принято называть «небольшим», «коротким», но это сравнительно с двуручным мечом германцев, который, будучи поставлен на землю остриём, рукоятью мог достигать подбородка воина этого высокорослого по тем временам народа. Римский же меч был размером с руку, от плеча до кончиков пальцев (средний рост римлянина той эпохи—160 сантиметров), к тому же достаточно широкий, и потому слишком тяжёл, чтобы рубящий удар сверху вниз можно было остановить на полпути.

Итак, поскольку удар сверху вниз усилен немалым весом самого меча, то при таком ударе не только бы ухо отскочило, но и была бы перерублена ключица и, кто знает, не развалил бы рыбак, в прошлом, скорее всего, гребец-наёмник на галерах, этого Малха и вовсе сверху донизу. Однако пострадало одно только ухо, да и то от головы не отделилось. Следовательно, удар был не вертикальный, а горизонтальный.

Более того, удар Петра был направлен слева направо — ведь пострадало именно правое ухо. Если Пётр был, как и большинство людей, правшой, то удар слева направо говорит о том, что в него вкладывалась вся сила — на поражение. (Представьте, представьте римский меч! Почувствуйте его вес. Желательно при этом разъяриться. И одуреть, как водится, — в присутствии всего высшего начальства провинции.)

Если бы Малх стоял истуканом, то Пётр снёс бы ему полчерепа и все присутствующие оказались бы забрызганными кровью и мозгом Малха. Но и этого не произошло. А не произошло по той строго закономерной причине, что защищающийся человек, когда в его сторону летит смертоносное лезвие меча, пытается увернуться: чуть приседает и отстраняется назад, причём одновременно разворачивается, непроизвольно отворачивая лицо и зажмуриваясь. В сторону нападающего оказывается обращённым именно правое ухо, и, если человек успел отступить достаточно далеко, то остриё меча до черепа не достанет, а только рассечёт ухо, которое останется на своём месте, хотя потоки крови могут создать видимость его отсутствия. Пётр владел мечом не профессионально, то есть движения его были сравнительно медленны, следовательно, у Малха могло быть время увернуться, что он, по всей видимости, и сделал.

С большой степенью вероятности только этой последовательностью движений и можно объяснить причину повреждения только уха, причём правого.

А вот куда Пётр направлял остриё меча?

Малх отстранился… развернулся… чуть присел…

Чуть присел?!

Удар апостола был направлен будущему христианину в шею?

Явный «внешник» Пётр покусился на обезглавливание?

«Внешник»?

Авторитет-исполнитель?

В данный момент психоэнергетически управляемый?!!

Как не начать из-за спины Петра выискивать взглядом закутанную в тёмное покрывало фигуру женщины, судя по осанке, отнюдь не простолюдинки.

Но за пределами группы захвата — хуже, чем просто ночная темень: слепят факелы.

Факелы?..

Слепят?..

Кой черт они вообще там понадобились?

Действовать в ночное время лучше без них: света луны более чем достаточно, тем более, что луна почти полная — Арест происходил накануне Пасхи, а еврейская Пасха приходится на полнолуние; кроме того, в это время года небо в Иудее всегда безоблачное. Ходить по ночам с факелом — всё равно что из ярко освещённой комнаты попытаться разглядеть что-нибудь на ночной улице. Из одного этого видно, что факелы — странность.

И ещё: представляете, выдвигается группа захвата, как им сообщили, хитроумного злодея, неожиданность — её главный козырь, но если она несёт факелы, то преступник, заметив их, может сбежать. Факел в таком случае — осведомитель ожидающего ареста.

Итак, в интересах ареста надо идти скрытно, да и без огня передвигаться легче, привыкшие к лунному освещению глаза различают под ногами всё. Ан нет — зачем-то взяли факелы…

Для чего?

Для солидности?

В данном случае при чуть ли не стократном, если не тысячекратном численном перевесе, — смешно.

Для устрашения?

Ещё смешнее.

А может, всё много проще? Может не «для чего?», а «почему?»?..

Итак, факелы в Гефсимании означают, что выдвигалась не группа захвата, а шествовала Дама (или боится темноты, или ходить в сопровождении факелоносцев привыкла в соответствии со своим социальным положением).

Вовсе необязательно полагать, что зажечь факелы был отдан устный приказ: Дамы обычно настолько сильные гипнотизёры-некрофилы, что их желания-представления воспринимаются окружающими, прежде всего начальниками, как внутренне осознанная необходимость.

И ещё небольшой обертон: слепящий свет факелов скрывал всякого, кто, желая остаться незамеченным, делал всего несколько шагов в тень олив Гефсиманских садов.

Дама не могла не присутствовать при наисложнейшем первом шаге Преступления.

При формировании первого Безотказного Исполнителя, антихриста.

Это был величайший день и её жизни, и её рода вообще: она родила здесь не просто «сына», но сына единородного! «Прародителя» Антихриста! Впрочем, об этом в главе «Зверь был, и нет его, и явится».

Вообще, присутствие «святой сновидицы» в тенях олив Гефсиманского сада столь же строго закономерно, как и «непонятное» присутствие при Аресте первосвященников и тысяченачальника.

Было бы наивно полагать, что предать Христа может только «внутренник» (Иуда Искариот). «Внешники» не лучше. Они в сущности такие же, иной лишь тип актуализированного невроза и, соответственно, невротического происхождения «ценности».

Да и было бы весьма странно, если бы в число учеников, в интересах распространения вести о Голгофе, был допущен только авторитет-«внутренник», а авторитет-«внешник» — нет.

А почему вообще Христос допустил к Себе в спутники безнадёжно закаменевших некрофилов, вроде Иуды и Петра?

В начале Пути неугоднику трудно, он всё ещё хочет успеха в мирском понимании этого слова — иными словами, число прислушивающихся к проповеди его Учителя для него весьма значимо. Мечи на поясе увеличивали число слушателей. Функция у Иуды и Петра была та же, что и у мечей. Но если бы среди учеников источником некрополя был бы один Иуда, то к Иисусу, кроме редких неугодников, прислушивались бы одни лишь сидельцы меняльных лавок, банкиры да ещё жулики с рыночной площади. А вкупе с авторитетом-«внешником» прислушивались представители уже всех категорий населения…

Присутствие «внешника»-бессребреника в руководстве религиозной организации существенно более опасно, чем «внутренника». Приглядитесь к реальной жизни любой деноминации: вора-служителя, позарившегося на церковные кассу или имущество прихожан, могут застать на месте преступления, хотя бы ненароком, и по этой причине изгнать — однако, изгнав, иерарховерующие обычно не в состоянии сделать никаких выводов относительно самих себя: почему это они столь долго считали вора если не святым, то хотя бы просто хорошим человеком и повиновались ему?

А вот «внешник» (а в дальнейшем и «когорта» с «сынами») подобным контингентом и вовсе может быть приравнен разве что не к «равноапостольному». Даже после его смерти и прекращения психоэнергетического подавления, ведь с точки зрения суверенитизма он не совершает вообще никаких преступлений. Командовать любит? Ну так это, скажут, от высокого религиозного рвения. Неугодников преследует и выживает? Во-первых, скажут, заслоняя грудью авторитета: «не судите, да не судимы будете». А во-вторых, скажут, это от желания, чтобы в церкви было единомыслие и порядок — по Писанию. Ради Бога старается. Ради детей. Дескать, ради этих маленьких умилительных чад. Людям служит и т. п. Дескать, не всем повезло с воспитанием — у «командарма», да, предки-солдафоны, да и сам он свой в казарме (на скамье для гребцов галеры), но ведь не ворует же и тридцати сребреников не выторговывает, притом аскет, своего не ищет, всё только ради дела.

Даже в откровенно «внутреннических» религиозных организациях начальство допускает в свой круг «внешников»-бессребреников (точнее, «когорту», об этом в главе «Зверь был, и нет его, и явится») — допускает в качестве ширмы-вывески, дескать, вот оно, ходячее доказательство благого действия Святого Духа.

Новый завет не был бы сколь-нибудь честной книгой, если бы не были описаны безобразия в первоапостольской церкви, прежде всего триумфальное шествие авторитета-«внешника» (вернее, до Преступления «внешника», а после—«сына»; см. главу «Зверь…»).

Тем более триумфальное, что Иуда был разоблачён отнюдь не учениками. При жизни Иуды ни один из учеников не смог достичь такого духовно-интеллектуального уровня, чтобы быть с предателем несовместимым.

Отсюда следствие: холуйская преданность части спутников Иисуса авторитету-«внутреннику» должна была воспроизвестись и с авторитетом-«сыном».

И в Евангелии (включая «Деяния апостолов» и Послания) это триумфальное шествие авторитета-«сына» зафиксировано.

Очень отчётливо.

Думается, Павел был не единственным неугодником, кто пытался обличить Петра.

Пётр, вождь-некрофил, понятно, не был способен согласиться на низвержение до прежнего состояния бригадира рыбаков. Не мог он и не противостоять попыткам его разоблачить.

Действительно, Пётр в своей роли «воодушевлённое благородство» оказался в уязвимом положении. У сколь-нибудь думающего человека не мог не возникнуть ряд вопросов:

— что это вдруг Петра первосвященники за преступное кровопускание в Гефсиманских садах не преследовали?

— что это вдруг Пётр взялся за меч (и вообще его носил)?

— что это вдруг Пётр, видя перед собой Иуду и первосвященников, выбрал для удара Малха, человека, по всей видимости, порядочного и впоследствии уверовавшего во Христа?

И так далее.

Пётр, безусловно, защищался — потоком лжи.

Вожди обычно не сильно логичны, но убедительны.

А манера защиты у них всегда одна — нападение.

Всякий свидетель опасен лишь пока он зрим. Малх тоже был опасен до тех только пор, пока мог показывать всем своё разрубленное и исцелённое ухо. Но стоит «ухоносца» изгнать, и всё успокаивается. Поди докажи ты, задающий вопросы, кто он, этот Малх. Нет уха — нет проблемы.

Нет, поносить Малха не умно, ругань тоже реклама — Малха лучше всего было просто замолчать. Не упоминать вовсе.

Странное дело! Обращаешься к церковной традиции: обо всех упомянутых в Евангелии персонажах сведения о дальнейшей их жизни есть, пусть того же неприемлемого качества, как и сведения о множественных казнях и самоубийствах Пилата, но всё-таки есть. А вот о Малхе — молчок.

И ещё. Кто не знает, что лучшее место для сокрытия трупов — это гора трупов. Следовательно, Пётр-«сын» должен был посвятить существенную часть своего времени выпячиванию вины невольных участников казни Иисуса — вторичных её этапов.

Объекты для подобной отвлекающей травли очевидны: Симон Киринеянин да Понтий Пилат с Малхом.

Но что бы ни говорили об Истине и таланте Пилат с Малхом, главный авторитет Пётр всё равно был более всех убедителен…

Подобное — к подобному. Схожие обстоятельства всегда сближают: Малха, р`авно как и Пилата, не принимали ни иудейская община, ни секта апостола Петра, ни, понятно, римская иерархия. И потому у Пилата с Малхом, как у людей общей участи и судьбы, не могла не возникнуть взаимная симпатия. Вообще говоря, не удивлюсь, если в вечности узн`аю, что Малх из собеседников Пилата стал и его спутником — и они ушли на Волгу вместе. Занятная парочка: сформировавшийся антисионист и человек, которому, наверно, понадобится не один год, чтобы выветрился впитавшийся в Храме сионизм «внутреннического» оттенка. Малх готов был простить Пилату многое, если не почти всё—кроме нееврейского взгляда на иерархию евреев (даже после исхода из этого народа неугодников). Представляю, как они порой друг с другом цапались!..

Истина неприятна сама по себе.

Соответственно, любой текст, и прежде всего подробное Протоевангелие, Петру должно было казаться, так скажем, «недовыраженным» («да, оно обширно, многодельно, глубоко, но…»). А «довыраженным» вождь Пётр принуждал попавших под его власть считать те переложения Протоевангелия, в которых не осталось упоминаний ни о руководящей роли Иуды среди учеников Иисуса, ни о том, что Пётр по психоэнергетическому влиянию на учеников был подобен Иуде и именно поэтому после смерти предателя занял его место руководителя в иерархии, ни упоминаний об оцеплении из римских легионеров во время Ареста, ни эпизода с покушением именно Петра на обезглавливание христианина… Рационализация: субъевангелия оптимальны с точки зрения объёма, стиля и т. п.

Не зря, не зря Иисус, напоследок в очередной раз призывая Петра к покаянию, повторил ему во всеуслышанье: «Паси овецМоих!» (Иоан. 21:16, 17). «Моих!» А не стадо баранов!

Кстати, этот эпизод, всем известный, но, похоже, а литературе никем верно не осмысленный, присутствует только в евангелии от Иоанна, которое, повторимся, было написано спустя десятилетия после смерти Петра.

…Я говорю тебе: ты — Пётр, и на сём камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют её…

Матф. 16:18

И привёл его к Иисусу. Иисус же, взглянув на него, сказал: ты — Симон, сын Ионин; ты наречёшься ‹будешь наречён позднее. — А.М. › К`ифа, что значит: «камень» ‹греч. — Пётр›.

Иоан. 1:42

Не может не бросаться в глаза различие стилей — туманный у Матфея, более определённый опять-таки у Иоанна. По Иоанну получается, что звание «Великого кормчего» («Отца народов», «Краеугольного камня» и т. п.) Петру дал не Иисус, а даст некто в будущем. Этот некто на самом деле коллектив, стая, кощунственно называющая себя церковью Божьей.

Подобные «Камню» («Великому кормчему», «Отцу народов») титулы, как мы знаем из истории, обильной аналогичными наречениями, даются льстецами. А поощряют их лишь те, кто сам такой же, как и льстецы, нравственный урод — руководитель, вождь, яркий некрофил, авторитет.

Только у католических иерархобогословов — апологетов самой массовой деноминации — всё однозначно: речь у Матфея идёт о благородной личности Петра, он вовсе не плоть от плоти казарм, а рыбак, могила сего Петра — первого, как они утверждают, папы римского — находится под алтарём главного католического храма (построенного на деньги за проданные лживые индульгенции — этот факт католики даже и не скрывают! ну нет в их душах ничего такого, что бы вызвало нравственное неприятие обмана!), следовательно, повиноваться надо папам римским — прямым наследникам Петра — причём безотказно. Логика ущербна — но для создания массовых организаций логичность и не нужна — принцип прост: начальник знает всё, ему и повинуйся.

А вот более начитанные в Евангелии протестанты заявляют, что перевод Матфеем слов Петра (Иисус и ученики говорили на арамейском, а субъевангелия написаны на древнегреческом) многозначен. Многозначен только если рассуждать формально, истинный же смысл может быть только один. Истинная церковь может быть построена не на костях-мощах и даже не на пассах-рукоположениях, а на неподложной вере. Пётр-де, исповедав Иисуса Богом, проявил веру-доверие, вот на этом доверии Богу и зиждется истинная, временами невидимая, церковь. И хотя практика протестантизма, как и католичества, сводится к подавлению воли, подчинению человека человеку (секте), но слова таковы, что ни убавить, ни прибавить.

Есть и ряд других толкований текста Матфея о Петре.

Что и говорить, у Матфея речения Иисуса переведены на древнегреческий таким образом, что совершенно непонятно, о чём идёт речь. Раз автор написал так двусмысленно, то его целью была именно многозначность, известный любому автору способ тайнописи. В конечном счёте, если называть вещи своими именами, такая намеренная неопределённость — всегда поиск одобрения у противоположных начал одновременно: у харизматических вождей (или, что то же самое, у толпы), с одной стороны, и у собственной совести — с другой.

Не буду тратить время на экзегезу текста Матфея, об этом пилатоненавистниками написано множество томов, скажу только, что возможна и ещё одна интерпретация намеренно тёмной фразы Матфея — с позиций теории стаи.

Это толкование возникает немедленно, как только вспоминаешь отличие древнегреческого языка от современных, в частности, в нём не употребляется ныне обязательное слово «якобы». Переведём текст Матфея отчётливей, учитывая контекст:

Ты, который неоднократно предаст Меня и при Моей земной жизни и после, которого подхалимы назовут Петром, Скалой, Краеугольным Камнем, Великим Кормчим, — образуешь из них иерархию, церковь ЯКОБЫ Мою. Я её существование допущу, или, выражаясь языком Священного Писания, создам, и врата ада (смерти-небытия) не одолеют её—но только до времени Третьего Пришествия, когда вместе со всеми формами зла сгорит и эта, да так сгорит, что даже памяти о ней не останется.

И верно, католичество (иерархо «христианство» «от Петра») и доныне не исчезло, как не исчезли ни подхалимы, ни преступные группировки, ни проституция, ни идиотизм исполнителей, ни их вера в суверенитизм.

Я вовсе не утверждаю, что евангелист Матфей был законченным негодяем. Если бы он был таковым, то он написал бы определённо: свят Пётр, и кости-мощи его святы, рукоположение его свято, шмотки его изношенные и нестиранные исцеляют и приближают к Богу, и даже кусочки его высохшей мочи могут сотворить с верующей женщиной чудо, а раз так, то и преемники его в иерархии тем более святы и равноапостольны. А что до авторитетности его собрата Иуды, то он в организации случайность, просто беспричинная ошибка, ну совсем случайная, ну вот совсем-совсем, и вообще помолимся покойному — труп поможет.

Но Матфей написал двусмысленно: ты — Пётр.

Оправдывался Матфей перед своей совестью, видимо, так: исполнителю всё равно никакие аргументы не помогут, а обладатель критического мышления, даже если и будет на время уловлен «философией» для иерархий, то со временем освободится. Для воссоздания в себе Логоса хватит ему таких деталей, как «спира», «факел» и т. п., а приняв талант, и вовсе откроет к Истине непосредственный доступ.

Приведём ещё один пример неопределённости «от Матфея»:

Он же, обратившись и взглянув на учеников Своих, воспретил Петру, сказав: отойди от Меня, сатана, потому что ты думаешь не о том, что Божие, но что человеческое.

Марк 8:33

Он же, обратившись, сказал Петру: отойди от Меня, сатана!

ты Мне соблазн, потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое.

Матф. 16:23

Иисус многократно предупреждал окружающих не только о том, что Ему надлежит претерпеть Казнь (ученики этого так и не поняли), но и многократно указывал на сущность Петра, чего те, хотя бы даже по аналогии с Иудой, понять не смогли.

В описании момента, когда Иисус напрямую назвал Петра сатаною, Марк написал ясно: «взглянув на учеников Своих». Тут всё понятно: Иисус, Который не тратил лишних слов, назвал Петра «сатаной» не для него самого, что бесполезно, а предупреждая лучшую часть считающих себя Его учениками, возможно, одного только Иоанна или нас.

В изложении же Матфея буквальный смысл, то есть смысл без учёта широкого контекста, иной: Иисус, Который не тратит лишних слов, говорит слова обличения Петру, следовательно, слова Его не напрасны, следовательно, Пётр поймёт и примет. Конечно, действительно ищущий истину подумает и всё равно поймёт правильно. Как и в случае с Симоном Киринеянином (см. «КАТАРСИС-2»), неугодник реконструирует ситуацию, вспомнит всех присутствующих, даже специально не упомянутых, и в контексте всего Евангелия сделает правильный вывод. Но всё-таки: Марк выразился иначе и много точнее, чем Матфей.

Двусмысленности «от Луки» хотя бы имеют «оправдание». Лука никогда своими глазами не видел, как Исцелял Иисус, но он, будучи врачом, многократно видел, как исцеляют «народные целители». И видел как «исцелял» Пётр — не хуже. Даже в точности так же. Иначе Лука, именно как врач, подробно бы описал истинное Исцеление — как то сделал Иоанн в эпизоде при купальне Вифезда, когда из толпы страждущих и готовых ради исцеления «на всё», Иисус выделил только одного (см. «КАТАРСИС-1»).

Другое дело Матфей и Марк. Они-то были свидетелями этих исцелений. Но описали двусмысленно — с одной стороны, чтобы не вызвать возмущения у видевших, как исцеляет Иисус, а с другой, чтобы сам Пётр не возмутился. В двусмысленностях Матфей и Марк преуспели — современные «народные целители», маги и тому подобные указывают и на субъевангелия, и на «Деяния» Луки в подтверждение своего якобы не сатанизма. Они же исцеляют, как Пётр, а Пётр — суперсвятой!

Нет, Матфея осуждать я не берусь, в сущности, так же поступил и Булгаков — так многослойно-завуалированно написав о Понтии Пилате. Так поступал, возможно, непроизвольно, и Иоанн Креститель. В сущности, так же поступил и Иисус, ради распространения логического «запала» Знания, потрудился увлечь за Собой (чудесами, для неугодников они не нужны) авторитетов.

К тому же авторы субъевангелий были в худшем положении, чем Булгаков и Креститель.

Пётр управлял церковными функционерами не только с помощью убедительности слов и пряника в виде жалования.

Раз Пётр принял активнейшее участие в величайшем в истории человечества Преступлении, то, став таким образом вождём, он не мог не управлять апостолами и прочими верующими ещё и с помощью страха и ужаса.

И Лука оставил нам о том весть.

Некоторый же муж, именем Анания, с женою своею Сапфирою, продав имение, Утаил из цены, с ведома и жены своей, а некоторую часть принёс и положил к ногам Апостолов.

Но Пётр сказал: Анания! для чего ты допустил сатане вложить в сердце твоё мысль солгать Духу Святому и утаить из цены земли?

Чем ты владел, не твоё ли было, и приобретённое продажею не в твоей ли власти находилось? для чего ты положил это в сердце твоём? ты солгал не человекам, а Богу.

Услышав сии слова, Анания пал бездыханен; и великий страх объял всех слышавших это.

И вставши юноши приготовили его к погребению и вынесши похоронили.

Часа через три после сего пришла и жена его, не зная о случившемся.

Пётр же спросил её: скажи мне, за столько ли продали вы землю? Она сказала: да, за столько.

Но Пётр сказал ей: чт`о это согласились вы искусить Духа Господня? вот, входят в двери погребавшие мужа твоего; и тебя вынесут.

Вдруг она упала у ног его (Петра) и испустила дух; и юноши вошедши нашли её мёртвою и вынесши похоронили подле мужа её.

И великий страх объял всю церковь и всех слышавших это.

Деян. 5:1 —11

Как всё это не похоже на созидание Христа! У Его ног не падали мёртвыми, не мог Он сказать: умри, не отдавшая нам всех денег!

Мужественный Лука в этом эпизоде показал высокий класс стилистической тайнописи. О том, что к происшедшим убийствам можно притянуть участие Духа Господня, мы узнаём вовсе не от Луки, а со слов самого Петра. Стоит удалить оценки Петра, и перед нами вырисовывается достаточно банальная картина грабежа ярчайшим некрофилом.

Но прежде несколько слов о психологической достоверности некоторых деталей. Убиение мужа несколько отличалось от умерщвления жены. Женщины более гипнабельны: с ней Пётр был достаточно лаконичен — ни одного лишнего слова. А с менее гипнабельным мужчиной, которому сказать просто «умри!» недостаточно, был проведён классический сеанс гипноза.

Принцип прост: сопротивляющийся гипнотизируемый должен несколько раз сказать «да», и тогда он в руках покушающегося на него мерзавца.

— Не твоё ли было, и приобретённое продажею не в твоей ли власти находилось?

— Да…

— Ты солгал не человекам, но Богу.

— Да…

Не сомневаюсь, что и промежуточная фраза была не в форме вопроса, это очередное искажение синодальных переводчиков, а в форме, подразумевающей ответ «Да».

— Но ты доверился сердцу своему.

— Да…

Три «да» — и человек, утратив защиту, на психоэнергетическом уровне принимает приказ умереть. И падает мёртвым.

Есть в этом эпизоде ещё один слой. Интересно даже не то, что, используя определение Христа, «сатана» Пётр убивал одним только своим желанием (иначе и быть не могло после того, что Пётр сделал в Гефсимании), интересно, что жена была убита лаконичней мужа. Эта деталь открывает большой опыт Петра в подобных делах.

Итак, воцерковлённые иерусалимляне пребывали в страхе и ужасе ещё прежде описанного Лукой случая с Ананией и Сапфирою. Другое дело, что этот случай чем-то из целого ряда подобных выдавался. Может, тем, что утаили-то супруги сущую безделицу, может, хотели умершему своему ребёнку могилку поправить или матери больной помочь… Не удивительно, что таких мерзавцев-конкурентов первосвященники вытурили из города.

Так что можно ли осуждать за двусмысленности субъевангелистов, работу которых контролировал не один Пётр, но и упомянутые выше многочисленные «юноши», специалисты по немедленному захоронению?

Перед субъевангелистами был следующий выбор: или ты открыто сопротивляешься «суперсвятому» и тебя быстро закапывают, и даже рукописи после тебя не останется, а Протоевангелие всё равно поручат переделывать какому-нибудь церковному задолизу, или ты пишешь тайнописью, сохраняя хоть что-то от так необходимого людям Протоевангелия. Тебя не только не хоронят, но ещё и жалование от Церкви-Петра идёт.

Есть и надежда: сторчится, наконец, и этот Великий Кормчий и Просветлённый Цензор, вот тогда-то и скажу всё…

Пётр, однако, их всех пережил — кроме Иоанна. А Иоанн-то уж не поскупился бы ещё больше, если бы на него не было узды и после смерти Петра…

Вообще говоря, апостол Пётр, одержимый гордостью и самолюбованием, не мог не хотеть думать, что на самом деле это он автор Евангелия (таки подсказывал субъевангелистам, как «довыразить»!). Это желание должно было металлом психотравм пронизывать души адептов. Так что нет ровным счётом ничего неожиданного в том, что мы слышим от католических иерархобогословов, будто первым было написано евангелие от Марка, причём со слов самого Петра. А уж на основе его — все остальные. (Но откуда тогда идентичные места у Луки и Матфея, которых нет у Марка?)

Знание об убийственных некрофилических возможностях Петра помогает разобраться во многих «странностях» мировой истории (см. главу «Зверь был, и нет его, и явится»).

И даже в причине самоубийства Иуды.

Когда в предыдущих томах была предпринята попытка понять мотив самоубийства Иуды, в объяснениях, как теперь понимаю, была допущена слабина. Да, в представлении Иуды у него порушилась карьера, некоторые по этому поводу вешаются, но не все, и даже лишь небольшая часть. Должна быть некая дополнительная причина, я и тогда это чувствовал, но выразить не смог. Но после того, как была написана глава «Зверь…», всё стало ясно.

На самом деле Иуда, совершив свою часть Преступления, стал ещё б`ольшим авторитетом, но одновременно и существенно более гипнабельным. Послушным более яркому некрофилу. Стоило Иуде получить от такового психоэнергетический приказ на самоликвидацию… и он бы повесился.

Иуда был ненужным свидетелем для первосвященников — и те могли хотеть его смерти.

Но это ещё не всё.

Иуда мешал прежде всего Петру, был его конкурентом на власть в Церкви, они друг друга ненавидели. Но до Ареста и Казни они были психоэнергетически относительно независимы: Иуда был «внутренником», а Пётр—«внешником». Но после Ареста Пётр стал «сыном»; изменился и Иуда, может, и он стал «сыном», но, как бы то ни было, они уже больше не были психоэнергетически независимы…

Если бы преступление Иуды в Гефсимании было более значительным, чем у Петра, то повесился бы Пётр.

Что и говорить, карьера апостола Петра описана подробно. Подходов к этому тайному знанию много, «неправильная» спира — лишь один из них.

А может, я оправдываю Марка, Матфея и Луку потому, что и сам порой пишу двусмысленно? Да и стиль подбираю такой, чтобы он нравился способной читать публике. Образы из Евангелия тоже привлекаю не без разбора, а с «перчинкой», хотя, как мне кажется, ценно в Новом завете почти всё. (Но только «почти»: Второе послание Петра написано во второй трети II века, и Петру никак не может принадлежать, это даже современные католики не могут отрицать, относительно Первого послания Петра тоже есть серьёзные сомнения.)

Оправдываю выбор «популярных» стиля и образов так: козлы приходят и уходят, а кушать хочется всегда. Да и несправедливо по отношению к жене, чтобы она месила снег сапогами с драными подмётками. Субъевангелистам (Матфею-то в первую очередь) помогала иерархия церкви, а мне может помочь только увеличение тиража. А возможно это увеличение только за счёт «внешних», поскольку предуготованных ко спасению не так уж много, да и что-то не торопятся они поддержать работу над «КАТАРСИСом» материально.

Не подумайте, что прошу. Монтаж локальных компьютерных сетей и время от времени ремонт квартир худо-бедно кормят, до сих пор сколько уже лет обходился и дальше обойдусь — просто показываю, что и в этом отношении в нашем мире за последние две тысячи лет не изменилось ничего: в разные субиерархии пилатоненавистников деньги текут рекой, в некоторых деноминациях, кроме индульгенций-пожертвований, несут ещё и обязательную десятину (десятую часть всех доходов), — и прямо-таки любуются собой по этому поводу, полагая себя орудиями якобы Божьими, а вот на хорошее дело у этих «верующих» нет ни денег, ни времени, ни сил.

Бывает, мне помогают. Раз года в три. И имя того, кто сделал это бескорыстней прочих, внука сербского партизана весны 1941-го, я ещё прославлю (пока рано, а то будут у него неприятности).

Одни обстоятельства знакомства чего стоят.

Работала наша бригада в тот вечер в одном банке, меня послали в подвал, свет в дальней комнатке ещё не провели, стою на коленях, кручу провода на ощупь. Параллельно с нами, сетевиками-компьютерщиками, в банке работали отделочники из Югославии. Приехал исполнительный директор их фирмы, стал обходить объект. Забрался даже в подвал. Увидел меня в полутьме, остановился, — не знаю, во мне ли что разглядел, в ситуации ли, в том и другом вместе, — но не поленился подняться наверх и принести фонарик посветить. Ну, скажите, обычный стандартный начальник-исполнитель до этого допёр бы? Тем более ради человека из другой фирмы, рабочего? Видеть могут только обладатели Тайного Знания, хотя оно может и не быть выведено на логический уровень.

Понятно, все живы: и сербские партизаны весны 1941-го, и двадцать восемь панфиловцев, и тот партизанский отряд из научных работников, и даже Пилат жив, причём, судя по всему, не в одном экземпляре.

Определённей всех авторов Нового Завета писали лишь двое — Павел и Иоанн.

Причём Иоанн, похоже, ненамного обогнал остальных субъевангелистов.

Иоанн высказался, лишь когда обрёл экономическую и пространственную независимость от Петра. Всю жизнь Иоанн помалкивал, не переча порядкам, установленным Петром, и пользовался деньгами от иерархии, а высказаться отважился лишь в старости — да и то в полузашифрованном виде.

Павел, единственный, наверное, из апостолов, который не поленился материально от Петра не зависеть — шил палатки — и тем обходился. Павел, хотя его порой и гнали «христиане» (о дружбе Петра с Павлом мы узнаём из того самого фальшивого Второго послания Петра), ходил по общинам Церкви, стараясь держаться подальше от Петра, только раз пути их пересеклись в Антиохии. По понятным причинам безопасности Павел в своих Посланиях умалчивал об инициаторах гонений на него в Церкви — и продолжал ходить по общинам.

А Пилат не стал мараться в церковных дрязгах, плюнул (слюной) и, руководствуясь Тайным Знанием, выбрал для себя самое лучшее.

глава девятнадцатая Парадоксы самоощущений в семье префекта-прокуратора

Эта глава «Комментариев» написана исключительно по настоянию редактора. Он полагает, что недоброжелатели того взгляда на жизнь, который привёл к появлению «КАТАРСИСов», не имея логического основания опровергнуть базовые духовно-психологические идеи «Понтия Пилата» по существу, попытаются их опорочить или умалить косвенно, эмоционально—«защитой» «исторических» деталей. В частности, могут взяться опровергать то, что Понтий Пилат был настоящим наместником — ведь в целом ряде справочников говорится, что Иудеей всегда управляли прокураторы (в большинстве провинций Римской империи эта должность была узко экономической и потому на неё назначали выходцев из всаднического сословия). Нападки хулителей, убедительных психоэнергетически, возможно, как опасается редактор, могут запутать даже некоторых избранных, если не будет специального с моей стороны разъяснения причины, по которой Пилат в романе, вопреки многим справочникам, назван не прокуратором, не префектом, а именно наместником.

В самом деле, существует несколько смысловых уровней слова «наместник». В котором из них оно употребляется в «Понтии Пилате»?

О Пилате мы знаем, в сущности, лишь из четырёх письменных источников:

— Нового завета (автор Протоевангелия — современник и свидетель Распятия);

— Иосифа Флавия (автор — еврей, отделённый от Распятия несколькими поколениями);

— Филона Александрийского (еврей, современник, но жил далеко от Палестины и лично Пилата не видел);

— Евсевия (официальный церковный историк, 360–440, то есть родился он спустя несколько десятилетий после того, как некрещёный жрец Всепобеждающего Солнца Константин насильственно ввёл христианство как государственную религию Рима; иными словами, вполне и непременно толпарь-исполнитель).

Главный для современных иерархобогословов авторитет — Иосиф Флавий — был непосредственным участником Иудейской войны 66–70 гг. — сначала на стороне соплеменников, а после ряда их поражений — на стороне римлян.

Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в пятнадцатой книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых «Анналов», где говорится о казни Иисуса, — есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 1 («Никогда не разговаривайте с неизвестными»)

В общем-то, нет ровным счётом ничего удивительного в том, что не только текст Евангелия дошёл до нас в испорченных переписчиками копиях, но и «исторические свидетельства» тоже. Разница в том, что списков Евангелия много, тип вносимых повреждений можно установить — переписчики не только пропускали строки и даже целые абзацы, но и вставляли собственные комментарии, порой загоняли в текст даже чьи-то (начальника?) на полях заметки — и, пользуясь методом экстраполяции, можно порассуждать, какие слова в первоначальных рукописях были возможны, а какие нет.

В случае же с книгами Иосифа Флавия всё много хуже.

Иосиф Флавий не только стал материалом для нужд государственной «христианской» религии, что неминуемо вело к искажению его текстов, но и путался сам. В частности, путался в определении того, которое из событий важно, а которое малозначительно. С одной стороны, Иосиф Флавий не заметил такого события, как Распятие, с другой — римские историки, перечисляя войны, только в данный год для Рима значимые, не заметили Иудейскую войну, которую он представляет так:

Иудейская война с римлянами, превосходящая не только нами пережитые, но почти все известные в истории войны…

И.Флавий. Иудейская война. Предисловие.

Издеваться над образом мышления Иосифа Флавия можно было бы долго, но мы исследуем не образ мыслей еврея-предателя, обычного конъюнктурщика-подхалима, инструмент для формирования воззрений иерархохристиан, а особенности обстоятельств внутренней жизни Понтия Пилата. Иосифа же Флавия вспомнили только по той причине, что он среди исказителей смысла Евангелия считается важным «источником» ещё и потому, что в его тексте достаточно много говорится о Понтии Пилате.

Подобные исправления вносили во все времена, во всех культурах, при каждом правителе-реформаторе, а в той или иной степени реформаторы они все. Различия разве в материале: во времена Аменхотепа IV имена срубали с гранитных плит и на освободившемся месте вырубали новые, а во времена Сталина — лица на архивных фотографиях зачерняли или весь документ полностью уничтожали. Но те и другие исправляли прежде всего имена.

Единственный значимый для евангельского повествования персонаж, упоминаемый в подправленной рукописи Иосифа Флавия, — Понтий Пилат. Он для иерархического ума не простой персонаж, при котором произошло Распятие, а точка приложения ненависти. Именно поэтому он, а не император Тиберий, вошёл в основополагающий документ — Никейско-Константинопольский символ веры: «пострадал при Понтии Пилате»…

Умом впечатлительным Пилат в контексте символа веры воспринимается как источник страдания, хотя отболтаться можно, что это всего-навсего обозначение времени события. Впечатлительных тысячекратно больше мыслящих.

Злой умысел, как показывает источниковедение, может воплощаться в разных формах — в виде уничтожения положительных о Понтии Пилате свидетельств в письменных источниках (ведь уничтожены же все до одной копии Протоевангелия), и напротив, в виде создания легенд и других «исторических памятников».

Но были исправления и без злого умысла (осмысленного).

Во все времена и во всех культурах даже без настояния начальства переписчики имена исправляли на более понятные. Например, — рассуждаем по-скифски — встретив упоминание о пятом прокураторе Иудеи под каким-либо непривычным для читателя Евангелия именем (Пилат???), переписчик его, из самых лучших, разумеется, побуждений, изменял — на евангельское и Никейско-Константинопольское. (Здесь я ничего не пытаюсь доказать, а только обрисовать гипотетическую возможность того, что «Понтийство» Пилата могло быть тайной для жителей подвластной ему и его жене провинции. За исключением разве что его друзей, скажем, того же евангелиста Луки — он, кстати, единственный называет его Понтийцем, все остальные — просто Пилатом. А вот монахи-переписчики, взяв прозвище Пилата из Евангелия и внеся его в рукопись Флавия, тем изменили смысл одной из важнейших деталей евангельского образа — и Евангелие исказили.)

Ещё одно направление внесённых монахами искажений выявляется при сравнении психологических портретов евангельского Пилата и Пилата из прошедших госрелигиозную цензуру «исторических источников». Те из современных читателей, которые способны к анализу, удивляются: в «исторических документах» Пилат — злобный убийца, почти маньяк (неуправляемый!), а в Евангелиях всё наоборот: на Пилата, не стесняясь, давят первосвященники, но он Иисуса защищает и даже на кресте заставляет написать, что Он — Царь (Истина). Но дальше восклицания «Странно!» размышления не идут.

А ведь из этой странности следует, что один из образов — фальсификация, более поздняя вставка.

В шестидесятые годы XX века археологами найден камень, на котором выбито, что Пилат — префект.

А ещё у Иосифа Флавия о Пилате в одном месте говорится, что он — прокуратор (Иуд. война. II, 9, 2), а в другом, что он — пропретор (Иуд. древности. XVIII, 3, 1). Это разные должности. Ранг пропретора полагался назначаемому императором наместнику-легату провинции Сирия — Иудея входила в состав Сирии как одна из составных частей, но наместник-префект Иудеи также назначался лично императором. Прокуратор (как бы недонаместник) — это должность финансовая, он ответственен перед Римом за сбор налогов; а вот наместник-префект — это наместник настоящий, полновластный правитель, и даже не столько правитель, сколько особо уполномоченный от императора наблюдатель-стукач за другими назначенцами Рима. Но ведь и в Евангелии сказано, что Пилат не простой чиновник по налогам (прокуратор), а человек, принимающий решения казнить и миловать, — правитель.

Вплоть до 60-х годов иерархобогословы учили, что «пропретор, префект» — это ошибка, а вот «прокуратор» — это верно, истина, да и аминь, последняя инстанция истины. Дескать, и предшественники, и наследники Пилата при наместнике провинции Сирия были лишь прокураторами. Только прокуратор! прокуратор!! прокуратор!!!

Ну а как мне быть с моим ощущением, что Пилат был именно настоящим наместником, правителем, даже б`ольшим, чем просто префект, не говоря уже о прокураторе? В каком-то очень важном смысле?

Оговорюсь сразу: хотя ниже я приведу некоторые соображения в пользу того, что Пилат был наместником, правителем сразу в нескольких смыслах, но для «Понтия Пилата» и для представляемых в романе духовно-психологических идей то, как официально называлась должность Пилата, совершенно безразлично — для исследуемых проблем важно только самоощущение Пилата.

Итак, обратимся к окружающей нас жизни — единственно достоверному материалу, который, собственно, и есть единственно верный источник познания прошлого. Всегда и везде, где возникает двойственная ситуация, где должность человека можно назвать двояко, занимающий её делает для себя выбор в пользу должности более высокой. К примеру, в советское время человек без диплома, назначенный на должность «инженер», себя называл не иначе как инженером, и всячески это подчёркивал. Так же и лейтенант на майорской должности никогда не забывал сообщить, что должность его майорская, и вёл себя соответственно, по-майорски, повсюду. Даже к капитанам обращался свысока. Так и всякий карьерист, окажись он в Иерусалиме в то время, когда наместник провинции отсутствует, будет ощущать себя правителем.

В самом деле, наместник-легат провинции Сирия, частью которой были подвластные Пилату-префекту Иудея, Самария и Идумея, к месту службы так и не прибыл, и, соответственно, префект превращался, в отсутствие пропретора, по сути, как раз именно в исполняющего перед Римом обязанности пропретора — в том числе чинил суд и расправу, что, вообще говоря, было прерогативой полновластного наместника.

Как называлась должность Пилата в документах — неважно, все вокруг и так понимали, что полномочия у Пилата пропреторские, наместнические.

Наместник в префекте (прокураторе) — это в романе указание на несчастную устремлённость души вверх по карьерной лестнице.

И уж тем более должна была считать Пилата наместником его жена — из-за её комплекса неполноценности.

Ну вот, добрались и до неё.

В кои-то веки традиция мне помогла! Была возможность — впрочем, весьма вероятная — что, исказив в угоду стайной психологии образ Пилата, они не догадаются исказить и образ его жены, — и они не догадались!! А по жене восстановить психологически достоверный образ мужа понимающему — пара пустяков.

Помните, жену Пилата, согласно Евсевию, звали Клавдией Прокулой и была она — ни много ни мало! — внучкой первого императора Империи Августа и незаконной дочерью Клавдии, третьей жены императора Тиберия!!!

О, если это достоверно — а это психологически достоверно, — то эти сведения сами по себе ключ к мировой истории вообще и «Понтию Пилату» в частности!

И бабушка, и мать префектессы были женщинами, которые возвели своих мужчин в наивысшее в Империи положение, а бабушка и вовсе основала в Риме империю. Иными словами, Уна была «генетически» закреплённой, если можно так выразиться, «возводительницей в императоры».

Не это ли, в сущности, я утверждал, описывая в «Понтии Пилате» предполагаемых предков Уны?! Написано: они знали, что такое триумфы. А это — удел высших в иерархии людей. А раз предки Уны давали потомство, то истинными вождями в клане были их женщины!

Да, в романе я не называл имён «Август» и «Клавдия», не хватило силы родовой памяти — но это и не важно. Исправлять не буду. Почему? Чисто интуитивно. Почему-то напрашиваются слова Пилата: «Что написал, то написал!» Сдаётся мне, так даже лучше: у современного читателя есть определённые ассоциации, связанные со словом «император», все они уже современного происхождения, — но корни предопределённости чувств, предпочтений и желаний Уны намного более древние, чем Римская империя.

А вообще-то пусть читатель поломает голову, достоверно или не достоверно, что Уна — патрицианка. Понять много важнее, чем знать.

История, посредством Евсевия сохранив имя «Клавдия Прокула», не сохранила её домашнее имя, а оно непременно было. Жену Пилата, действительно, могли звать Уной, так как дочерей во времена Римской империи называли порядковыми номерами: Первая (Уна), Вторая, Третья и т. п. Судя по тому, что Клавдия Прокула была незаконной дочерью, а незаконный, как правило, в абсолютном большинстве случаев — первый ребёнок, то Уна — действительно Уна!

И ещё: Уна не могла не считать себя не просто Первой, но Единственной, хотя бы потому, что она единственная родилась, как ей казалось, в любви, все же остальные дети её матери были плодом мерзости, ведь брак для абсолютного большинства женщин — не более чем одна из форм проституции.

Итак, наследственная императрица — и замужем за ничтожным всадником-прокуратором??!!..

Это странно даже не в квадрате, и даже не в кубе, а в какой-то очень высокой степени.

Также более чем странно то, что Уна сопровождала Пилата в Иудею. Странно это потому, что, согласно римским законам, жена чиновника следовать за мужем на удалённое место службы была отнюдь не обязана. Место высокопоставленной дамы было в Риме — и это с точки зрения теории стаи для государства явно целесообразно: не ослабляется сила некрополя столицы. Но потомственная императрица за своим «майором» последовала. В глухую провинцию. За нелюбимым мужем.

Как-то это не характерно для потомственных императриц.

Страстная любовь?

Но она долго не пылает, а Пилат был на должности десять лет.

Может, он был гораздо выше, чем простой прокуратор? Или на Уну было оказано особенное воздействие?

Странно — если, конечно, отказать себе в предположении, что силы зла имели какие-то особенные — долговременные! — насчёт неё цели; странно — если, конечно, отогнать знание о том, что женщина власти не в состоянии не обращаться к предсказателям, один из которых, очевидно, и дал такой оракул, обязательно двусмысленный, что Уна, не сомневаясь, отправилась в захолустье. Без подобного оракула Уна-«императрица» не то что не отправилась бы в Иудею, но даже и не оказалась бы женой такого ничтожества, как сын предпринимателя в военной форме. А вот ехать «довоспитывать» — пожалуйста.

К тому же сомнительно, что в кулуарах императорского дворца вообще произносилось слово «прокуратор» — кто-то ведь должен был наблюдать за деятельностью тетрархов, подобных Ироду Антипе. Эта должность уже — префект, их опасались даже более высокопоставленные чиновники.

«Наместник» в «Понтии Пилате» — это отражение как минимум кулуарных договорённостей, уникальность положения Пилата. Напоминание о положении его жены — прежде всего в психоэнергетической иерархии. Уникальное положение Пилата допущено Провидением несомненно для далеко идущих целей — не просто ради его спасения. Ради спасения он мог быть простым офицером в легионе и встретить Христа при других обстоятельствах. Но нет, он обладал властью призывать к себе любого в провинции человека для расспросов о ком угодно, в том числе и о сыне плотника из Назарета.

«Наместник» в «Понтии Пилате» — это ещё и указание на истинное положение Пилата как мужа своей жены, — ведь он от унизительного для психически здорового мужчины положения не бежал. Желание отсечь голову у зарезанного любовника его жены — это у Пилата тоже от наместника.

Согласно историческим свидетельствам, Пилат оставался при должности десять лет — с 27 (26? 28? справочники в этом не согласны) года по 36 (37?) год (Христос был распят в 30-м или 31-м). Истинная причина снятия с должности 43–46-летнего правителя, могла, разумеется, быть только одной — прекращение поддержки «императрицы». А это или её смерть, или с ней развод.

Если бы Уна умерла, то в Иерусалиме стоял бы над её могилой храм (она — святая греческой церкви, её день—27 октября), народ ходил бы и исцелялся, как он исцелялся по недоразумению над могилой Констанции, оставшейся в истории только за одно — за свою половую разнузданность. Но храма нет.

Следовательно?..

А по какой причине наследственная «возводительница в императоры», положившая столько лет на «доделывание» своего «недоделанного» мужа, могла отказаться от плодов своего труда? Только по одной: когда стало ясно, что «пределов власти» (в её понимании) Пилат не достигнет.

Итак, для «возводительницы в императоры» характерен только развод с правдолюбцем. Остальные её шаги, вроде сопровождения нелюбимого мужа в глухую провинцию, требуют специального объяснения — на просторах теории стаи.

Роман и есть — искомое объяснение.

Вообще-то, чем дальше, тем больше мой роман мне же и преподносит сюрпризы — и я, распознавая в нём всё б`ольшие глубины, начинаю его любить всё больше и больше. Какое счастье, что я написал его и даже отшлифовал, ничего ещё не зная — ни малейших исторических свидетельств об Уне, ни даже пяти смыслов имени «Пилат» (небольшой эпизод с Уной, костерящей своего супруга «членоносцем», я ввёл в последнюю, десятую редакцию), ни о speculator'е — ничего!

А зачем они, эти «исторические свидетельства», как правило, отцензурированные? И так всё ясно: «императрица» могла выйти замуж только за стоящего лишь в шаге от высшего в Риме седалища (M), и потому только наместник-пропретор (префект, фактически ощущающий себя пропретором) мог торжественной поступью выйти на последнюю линию колоннады Иродова дворца-крепости. Зачем они, эти «исторические свидетельства», если и так понятно, что жену его звали Уной, и любовник её был патрицием, и притом, как и она, незаконнорождённым. Это же — ясно!

Кстати, о незаконнорождённости. Оказывается, достоверность и этой детали подтверждается сохранившимися сведениями об Уне. Она была незаконнорождённой, и потому эта тема была для неё болезненной. Да что уж там, она была просто помешана на доказательствах, что незаконнорождённые — это лучшее, что только может быть на земле.

Отсюда, из всех возможных претендентов её возлюбленным должен был стать именно незаконнорождённый.

Даже придумывая имидж своему мужу (всадник — это позорно! а ведь он будущий император!), она не могла не возвести Пилата в сан незаконнорождённого.

О Пилате бытует множество легенд, почти все глупейшие (вроде той, что, когда Пилат покончил с собой, то народ Рима бросил его тело в Тибр, а возмущённая этим река на год вышла из берегов и отомстила жестоким людям многими бедствиями). Даже иерархобогословы — и те уважают только две из них. В обеих Пилат — незаконнорождённый сын царя. Уна могла бы придумать, что он царь без царства, законнорождённый, но, скажем, из дворца выкраденный, — очень популярный сюжет, думается, не только средневековья, — но для Уны-имиджмейкера похищенность не могла казаться красивой. Только — незаконнорождённый!

Наместник, пропретор — это ещё и указание на комплекс неполноценности Уны, усиленный её незаконнорождённостью.

Модификации легенд о Пилате, очевидно, сводятся к одной. Для начала Пилат — незаконнорождённый сын царя Ата и красавицы-шлюхи П`илы (Пила + Ат = Пилат). Пила отдалась незнакомому мужчине по первому его требованию.

Конечно, Уна не могла не учитывать, что здравствуют многие сослуживцы Пилата, которые помнили, что Пилат говорил им, что он — Понтиец. Отсюда не могла не быть придумана некая деталь легенды, объясняющая эти его признания. И она была придумана — и иерархобогословами сохранена. Дескать, совсем молодым человеком римлянин Понтий совершил убийство, и был вынужден бежать — в бывшее Понтийское царство! Где он долго и прожил, естественно, приобретя манеры урождённого понтийца — в молодости это происходит легко. В интересах безопасности он и в дальнейшем выдавал себя за Понтийца. А поскольку главное имя у её мужа римское — Понтий, то оно и трансформировалось в того же Понтия, но с другим (географическим) смыслом. На самом же деле Пилат вовсе не Пилат, а Понтий-римлянин.

(Кстати, такое объяснение попутно давало «императрице»-имиджмейкерше возможность оправдаться, почему у неё столь скверные взаимоотношения с мужем: дескать, и опростился он в Понте, и садист-убийца он, и несдержанный, и не поговорить с ним ни о чём возвышенном, не повосхищаться Европой…)

Приведённая легенда о Пилате-уроде должна была особенно прийтись по сердцу монахам-«внешникам» с неуравновешенной психикой, хотя и не всегда наголо бритым, но с тонзурой.

Действительно, традиция (читай: больное подсознание католических монахов) гласит, что Пилат — убийца, туповатый злодей, римлянин (Рональд Браунригг. Кто есть кто в Новом завете. Словарь. М., Внешсигма, 1998). И имя у него вовсе не Понтий Пилат, а Пилат Понтий, а называть его для краткости надо — Понтий. Ведь именно так у римлян. А в Евангелиях что-то опять напутано. Как и в случае со спирой.

Словом, если доверять созданной цензурой традиции и «историческим свидетельствам», то Евангелие во всём надо подправлять. Во всём! Чем уроды в рясах всегда и занимались. И занимаются*.

* Автор тоже подправляет — но не оригинал, а иерархоперевод субъевангелий. (Примеч. ред.)

Вот такая битва происходит вокруг пятого прокуратора Иудеи — наместника, префекта, пропретора. По самоощущению, по разговорам в кулуарах, по восприятию населения и т. п. — ибо таковым до времени воспринимала его «императрица».

Каюсь: в моей первой книге «При попытке к бегству» (Тула, ХАСО, 1994) Пилат назван прокуратором.

Оправдываюсь: никак иначе Пилат в доступных мне изданиях не упоминался.

Есть у меня обыкновение: когда ем, включаю радио. И надо же, во время одного из таких включений выступал некий профессор православной духовной академии, который утверждал, что Пилат вовсе не прокуратор, а — наместник, префект. Аргументацию его я не помню, — да и какая может быть аргументация во время суматошного радиовыступления? — но мне хватило.

Прокуратор ли, префект ли, пропретор ли — знание не Бог весть какое, но взволновало оно меня чрезвычайно.

Я бы сказал — неадекватно.

Как, наверно, взволновали бы слова того, который бы мне сказал: пятый прокуратор Иудеи, одетый, как и положено пропретору, в белоснежную тогу с широкой пурпурной полосой, вышел на последнюю линию колоннады Иродова дворца — навстречу лучам закатного солнца, и простёр к нему руку — ладонью вперёд…

Примечание редактора к месту, отмеченному зн`акомm. Поразительно! Когда я первый раз редактировал рукопись, эти слова: «…могла выйти замуж только за стоящего лишь в шаге от высшего в Риме седалища» мне показались совершенно неприемлемыми. Автор (хотя для него было важно в этом вопросе другое — субъективное самоощущение Уны) обосновывал (логически) этот «шаг от высшего седалища» тем, что Пилат, дескать, был наместником Иудеи, а наместники-де — ближайшие к императорскому трону иерархи. Я ему возражал в том смысле, что, не говоря даже о туче облизывающихся на трон иерархов-патрициев в самом Риме, наместники в Римской империи тоже бывали всякие. Иудея — это не самостоятельная «большая» провинция (во главе которых обычно стояли действительно высокопоставленные патриции-проконсулы), а всего лишь маленькая область, входящая в «большую» императорскую провинцию Сирия; по этой причине такую незначительную территорию и доверили всаднику, и т. п. То есть, говорил я, наместник наместнику рознь, точно так же, как мэр Москвы и мэр, ну скажем, Мухосранска хотя и называются одинаково, но от «седалища» обитают явно на разном расстоянии. И если всаднику Пилату и удалось бы когда-нибудь приблизиться к императорскому креслу, то, как казалось на время того обсуждения, ой как нескоро (хотя, в принципе, возможно: императоров из сословий даже низших, чем всадники, Рим если не в I веке, а позднее, всё-таки увидит). Тогда автор вынужден был согласиться с этой аргументацией (ничего возразить на уровне логики не смог) и исправил это место в тексте следующим образом: «…могла выйти замуж только за некрофила-карьериста, способного „подниматься” по иерархической лестнице вплоть до высшего в Риме седалища». И в таком, более мягком, виде (в общем-то, тоже верном — с точки зрения обычной логики) текст и был бы опубликован, если бы уже на завершающей стадии вычитки чернового макета мне не открылась самым потрясающим образом правота меняйловской интуиции! Да-да, именно интуиции, чутья, поскольку его логика в данном случае явно не справилась с объяснением того, что он, по его словам, чувствовал, видел, ощущал.

Итак, 11 февраля 2002 года читаю себе спокойненько макет, глава уж не помню какая, но к вопросу о «седалище» явно никакого отношения не имеющая, время 22:10. И вдруг как осенило: где-то за неделю до того у Иосифа Флавия в «Древностях» (XVIII, 6, 6) мельком заметил, что римский сенатор Сеян был, оказывается, не просто сенатором (как я раньше думал), но начальником преторианской гвардии, во время отсутствия в Риме Тиберия государством управлял именно он, а в 36 году и вовсе решил стать императором, замыслив убить престарелого Тиберия, однако заговор был раскрыт, Сеян казнён и т. п. Тогда на это место у Флавия я как-то внимания не обратил… Но ведь именно с Сеяном обычно и связывают внешние события вокруг назначения Понтия Пилата на должность в Иудее!!! А затем именно с казнью Сеяна и связывают снятие Пилата, потерявшего «волосатую руку» в Риме, с должности! И что? Причём тут «один шаг до высшего седалища»? Да очень же просто! Сеян был не кем-нибудь, а начальником преторианской гвардии, т. е. Главным Начальником Охраны всей Римской империи. Помните главу «Её начальник охраны»? Если помните, то непременно подумаете об императрице, которая сделала Сеяна speculator'ом (только не говорите, что тут могло обойтись без императрицы!). А если эту императрицу звали Клавдия, была она третьей женой Тиберия, и была у этой Клавдии незаконная первая (prima, или una—единственная настоящая) дочь по имени Клавдия Пр`окула, вышедшая замуж за некоего Понтия Пилата?.. Тогда все разрозненные звенья цепочки сливаются в единую и мощную цепь. Тогда становятся понятными и отправка дочери из блистающего Рима в захолустье (обе потомственные императрицы и без лишних слов знали, чт`о делать в продвижении к пределам власти), и дальнейшие достоверные события в том случае, если бы заговор Сеяна против Тиберия увенчался успехом. «Безвременно от нас ушедшего в самом расцвете сил» 78-летнего Тиберия с почестями хоронят, Сеян становится императором, для скрепления преемственности династий женится на Клавдии (если она ещё жива), её настоящую дочь (вместе с мужем, естественно) возвращают в Рим, Пилата вводят в сенат (ещё со времён Августа всадники там не были «белыми воронами», да и потом — кто из патрициев бы дерзнул шептаться по углам, что новый фаворит всего лишь презренный всадник? а вот император уверен, что Пилат — царских кровей и род его древний, но до времени он вынужден был эту тайну скрывать… вы же понимаете…), через некоторое время избирают консулом, затем под влиянием либо Клавдии, либо Уны Сеян обречён усыновить Пилата (в Риме это было уже традицией, именно так стали императорами и Август, и Тиберий, и большинство последующих), а дальше—…

Так что механизм стремительного восшествия на престол очень даже реален, и Уна нисколько не заблуждалась… если бы Пилат действительно был к власти хоть как-то предрасположен. Но Провидение видело для Пилата другое предназначение, и его миновала чаша сей участи. Сеян был казнён, Пилата сняли с должности (в основном, конечно, за то, что он и так уже доказал, что для власти не рождён) и вызвали в Рим… чем бы это могло окончиться — кто знает, но Провидение распорядилось так, что Тиберий умер ещё до того, как Пилат в Рим прибыл…

Разумеется, такой вариант развития событий — лишь гипотетический. Однако, для нас важно не то, развивались ли бы события именно таким образом (если бы Сеяну удалось совершить задуманное; если императрица — именно та самая мать Уны; и т. п.), а то, что это было в принципе возможно.

И такой — быстрый — путь Пилата к вершинам власти — гораздо более достоверен (и для Уны — императрицы, дочери императрицы, внучки императрицы — только и приемлем), чем долгое «продвижение некрофила-карьериста по иерархической лестнице».

Всё, с Меняйловым больше не спорю. Некоторое время… (Л.Б.)

глава двадцатая Прекраснейшая пришла!

Я иногда удивляюсь устройству своего сознания (мозга? сердца? ещё чего?): порой буквально на пустом месте меня начинают одолевать более чем необычные предположения, которые, как ни странно, приносят обильный урожай познания.

Повод бывает едва заметный.

К примеру, какая-нибудь часть стихотворения.

Да, я умру, узнав себя впервые, Не выдержав последнего луча.

Промчатся колесницы боевые, Колёсами палящими стуча.

Амон с Атоном встретятся в зените, И будет надпись о великом зле:

«Когда-нибудь и вы в любви сгорите, Любовь свою не встретив на земле».

В.Шали. Девятый монолог неизвестного юноши из Фив

Атон — бог вечернего солнца?

Ну конечно же! Уна с Иродиадой должны же были откуда-то в веках прийти?!

Действительно, всё стало ясно: чтобы продвинуться в понимании «Пилата», надо изучить взаимоотношения фараона Аменхотепа IV (Эхнатона) с его женой!

Почему такой вывод?

А потому, что, как сообщают нам учебники, именно он был тем фараоном, который попытался ввести единобожие — поклонение богу Атону.

Не видите связи?

Что ж — и я тоже. Вот и удивляюсь. Результатам.

В начале знакомое: в доступной литературе по египтологии сообщается, что Эхнатон попытался осуществить религиозную реформу — приказал забыть традиционное египетское многобожие, в частности культ бога Солнца Амона-Ра, и ввёл единобожие — поклонение богу Солнца Атону. Для Единого бога была построена новая столица (ещё два города-филиала — один из них, заметьте, в Палестине), имя Амона стиралось с памятников, на их месте выбивались новые надписи с упоминанием через слово Атона, но… реформа не удалась — всё вернулось на круги своя.

Во всех учебниках говорится, что реформы проводил Эхнатон, это его инициатива.

А если проанализировать детали? Их сохранилось не так много, но если вопрос важен, то Провидение должно было сохранить их достаточно.

Поразительно! Оказывается, у Эхнатона была жена — Нефертити. Да, та самая, которая стала символом красоты — и не только египетской. Имя её переводится—«Прекраснейшая пришла». Ого!! Го-го?

Когда она ушла, всё в Египте рухнуло окончательно. Да и реформа остановилась. Эге! Ге-ге? Уж не её ли воля была движущей силой религиозной реформации?

Первое косвенное подтверждение: вкус матери Эхнатона, проявлявшийся в наименовании предметов для утех. Сохранилось свидетельство, что мать Эхнатона по вырытому в пятнадцать дней озеру услаждала себя плаванием на ладье с «негосударственным» названием—«Сияние Атона»!

Своеобразный символ пренебрежения мужем-амонистом? Как она — женщина! — посмела?

[У египтян] царица имеет больше власти, и получает больше почестей, чем царь…

Диодор. Историческая библиотека. I, 27

Вах! Так вот чьей прихотью в стране и началась столь убийственная для её жителей перестройка! Сколько земель отложилось, скольких подданных поубивали… А талдычат: Эхнатон, Эхнатон! Неужели египтологи ничего не слышали о психологической достоверности? Или такая вера нужна хозяевам этих «египтологов»? Вождям? Ширме или тем, кто реально правит?

Второе косвенное подтверждение: муж Прекраснейшей долго не жил, после него на престол Египта восходили его зятья, мужья двух из шести его дочерей. Оба они (один из них известный Тутанхамон) тоже скончались быстро. У быстро убирающихся фараонов гены были разные, а объединяло только одно: ложе с воспроизводящейся «Прекраснейшей».

Итак, всем заправляла Нефертити-Прекраснейшая.

Сохранилось изображение Нефертити — необычное, более того, странное даже для египтологов. Прекраснейшая изображена в одеянии фараона — ни до, ни после фараонш так не изображали: она держит за волосы мужчину и замахивается на него вытянутым предметом.

Египтологи истолковали это изображение так:

— Нефертити временами допускали к власти (согласен: хотя ещё вопрос, кто кого допускал);

— замахивается она палицей (не согласен: вытянутой формы предметом)…

— чтобы проломить голову (не согласен: когда хотят забить гвоздь, шляпку ладонью не закрывают)…

— врагу государства (не согласен: любой мужчина в состоянии вырваться, если он не загипнотизирован до состояния влюблённого).

Если убиваемого держат за волосы, то для удара свободна… шея. Итак, вытянутый предмет — уж не малый ли меч?! Или замахивалась она, действительно, палицей, представляя при этом, что это меч?

Да и какой мужчина, кроме мужа и любовника, позволит слабой женщине держать себя за волосы? Муж или любовник? Но муж Нефертити умер, когда «Прекраснейшей» рядом с ним уже не было…

А может, «картинка» того, что она занесла малый меч над шеей мужчины, позволяющего именно ей держать себя за волосы, жила в ней в виде навязчивого мечтания, по механизмам родовой памяти уходящего в далёкое прошлое? И это её представление передалось гипнабельному художнику, чуть смазавшему изображение меча?

Может, эта картинка — гениальное «художественное» произведение, нечто вроде «Мастера и Маргариты»?

«Картинка» — понятие очень серьёзное. Набор обстоятельств, притягивающихся к людям, не составляет свободно текущий континуум; он дискретен, «картиночен». Если в жизни какой-нибудь «прекраснейшей» мы различили четыре-пять характерных деталей, то с уверенностью можно предсказать и другие входящие в «картинку» детали.

Женщина власти… муж лишь номинальный правитель… религиозные эволюции… обезглавливание ею любовника… поклонение закатному солнцу… А не выделяла ли властительница, королева красоты Нефертити из высших чиновников одного — формально в иерархии не самого значимого? А именно — начальника охраны?

Что ж, из того малого числа по-настоящему достоверных фактов, дошедших до наших дней, история сохранила и эту важную деталь! Гробница номер девять в Амарне: единственный законченный склеп предназначался для начальника военной охраны Эхнатона (читай: Нефертити)!!! Склеп был закончен первым не потому, что speculator почил раньше других сановников, а потому, что лакеи-архитекторы чувствовали, кто наиболее других прибл `ижен к центру власти.

Неужели настолько подробно в веках повторяется всё?

Но интересно даже не то, что основные детали «Понтия Пилата» воплощались и при Нефертити, а то, что история сохранила именно эти детали!

Заметьте, Нефертити не родила ни одного сына, но зато целых шесть дочерей. Все они уместиться на одном престоле не могли. Отсюда несложно догадаться, что Прекраснейшие не могли в потомках не объявиться в виде цариц, императриц, жён всяческих правителей или чего-то вроде этого.

Да, кстати, о жёнах правителей. Именно в Галилее, где помыкавшей всеми Иродиадой был обезглавлен Креститель, по приказу Нефертити был построен город — один из двух филиалов центрального города бога Атона. Для которой из «дочерей» она его строила?

И с каким чувством она, любительница самых авторитетных экстрасенсов, его строила?

глава двадцать первая Путь к высшему писательскому успеху— тайное знание Михаила Булгакова

Всякое знание, тем более тайное (толпарям непонятное и потому для них даже не ценное), может быть познано только через личный опыт.

Случай к познанию искать искусственно не следует, он предоставляется.

Остаётся только его осмыслить.

Пусть даже спустя много лет.

Раз шёл я вдоль одной из центральных трасс Москвы (ближе к спальным районам). Вижу, по левую руку густые заросли кустарника, стоящие эдакой плотной группой, к тому же с одной стороны высокий глухой забор, никого нет — казалось бы! — словом, идеальное место для быстрой надобности.

Когда приглашают, как откажешься? Я и свернул.

Судя по амбр`е, до меня приглашение приняли многие.

Через минуту, облегчённо вздохнув, я, вместо того чтобы вернуться назад, зачем-то направился было вдоль забора дальше и — о ужас! — буквально в паре шагов обнаружил прежде скрытые густой листвой, сложенные квадратом четыре бревна. На ближайшем устроилась, посасывая сигаретку, особа лет шестнадцати-восемнадцати — не лишённая, сами понимаете по обстановке, привлекательности. Сидела хорошо, спиной.

Сидела и, видимо, мечтала о букете роз и о предваряющем объяснении в страстной любви.

Полезно понимать тайны психологии типичной женщины. Психологи и парфюмеры проводили эксперименты по восприятию духов, составленных на основе мужской мочи (естественно, исходный компонент испытуемым не сообщался). Мужчинам эти духи не нравились, а вот женщинам нравились — они их определяли как «романтические». Ассоциирующиеся с рыцарями и преподносимыми букетами роз. Таковы женщины — запах мочи они будут осуждать, но духи из них будут у них любимыми.

Впрочем, в то время я ещё всё это только начинал осмысливать.

Видимо, именно из-за её «романтического» настроя у нас с ней легко завязался разговор, причём он как-то сразу перешёл на возвышенное, на литературу, «Мастера…» Она, понятно, ринулась исповедоваться, и, среди прочего, сказала, что «Мастера…»-то хотя и читала, даже не один раз, но главы, которые посвящены Иешуа и Пилату, всякий раз пропускала.

— Как же без них? — изумился я. — А почему вообще читаете? Что тогда нравится?

— Что нравится?.. Не знаю. Может, вообще ничего.

Я, наверно, разинул рот. Ну понятно, отождествляла бы себя с Маргаритой — курящая, голос хриплый, привлекательная, место выбрала по вкусу, вернее, по амбре, словом, отчётливый анально-накопительский, по гениальной фрейдовской классификации, тип, уровень некрополя заметно выше среднего.

— Но ведь перечитываете? С чего это?

— Не знаю. Просто.

Это был период моего второго брака (она—«когорта»), до начала работы над «КАТАРСИСом» оставалось ещё года четыре, до начала постижения глубинных смыслов «Мастера…» — вдвое больше.

Я встречал разные отношения к «Мастеру…».

Первая жена, «иудо-внутренница», проявляющая себя без всякого стеснения внучка главраввина, заучивала наизусть абзацы именно из романа мастера — без какого бы то ни было в дальнейшем интереса к Евангелию.

Вторая жена, «когорта» (модификация «внешника», вполне допускающая власть над собой «иудо-внутренников»), с «Мастером…» похоже, не справилась, хотя отнюдь не из-за невозможности справиться с типографским текстом вообще — случалось, зачитывалась Достоевским и «бульваром».

Мой, в прошлом достаточно умеренный, интерес к «Мастеру…» через стадию выуживания из романа мастера хоть чего-нибудь о Христе перерос в пристальное изучение Протоевангелия.

Также встречал множество истеричных женщин-исполнительниц, которые отождествляли себя если не с Маргаритой, то с «романтической» любовью, которую разыгрывала Маргарита, и, видимо, потому и почитывали «московскую» часть «Мастера…». (В газетах пишут, что, кроме толп «маргарит», вокруг бродит много отождествляющих себя с «мастером», но лично не встречал ни одного.)

Но чтобы читать «Мастера…» без удовольствия, да при этом ещё и неоднократно перечитывать?!.. При этом пропуская важнейшие главы — ведь это же всё равно что пытаться заговорить с человеком, у которого вырвано сердце или отсечена голова!.. Отрезанная голова интересна, а самооправдание за соучастие в Убийстве — нет?..

Непонятные поступки «двуногих, без перьев и с плоскими ногтями» мне непроизвольно запоминаются, отпечатываются, если не сказать — вжигаются, но до времени почти не тревожат, когда же я «дозреваю», память эти странные поступки немедленно возвращает.

Постижение ряда аспектов теории стаи, видимо, и определило: дозрел.

Действительно, а как с точки зрения теории стаи разные слои субстаи женщин-«внутренниц» должны воспринимать «Мастера и Маргариту»?

Самая верхушка, гранд-дама, «Королева красоты», главная копрофилка (сверхлюбительница духов), должна от романа мастера (без московской части!) просто торчать. Причина та же, что и у Маргариты (см. главу «Великая тайна любви Маргариты (за что любят самые красивые?)»).

А что массовая читательница, низовая исполнительница?

Современный массив литературоведов принимает за аксиому, что массовая читательница любит читать про себя саму, но в дорогой одежде и с прислугой. Дескать, массовая читательница должна иметь возможность себя отождествлять со всепобеждающей героиней. Иными словами, действовать в популярном издании должна царица, победительница конкурса красоты, «тёлка» главаря банды, словом, в своём роде «авторитет», «святая», — но всё в её жизни должно быть устроено так же, как у обычной, выражаясь языком таксистов, прошмандовки («тёлки», «матрёшки», и т. п.), которые единственно и покупают подобного рода чтиво.

На этом принципе, действительно, построены все дамские романы.

Хотелось бы уточнить: реальные «императрицы» так не живут — поэтому чтиво-«бульвар» гранд-дам не интересует.

Читательницы дамских романов составляют низы иерархии. Им, согласно аксиомам литературоведения, должен быть мало интересен безбрачный прокуратор. Зато в страданиях Маргариты, стилизованных под страстную любовь жухлой некрофилки к яркому некрофилу (именно стилизованных, ибо мастер не яркий некрофил, а Маргарита — далеко не жухлая), они должны узнавать сладчайшие извивы собственной жизни.

Что ж, на литературоведение вообще бы не было спроса, если бы литературоведы не выставляли на обозрение некоторые правдоподобные обобщения, понятно, второстепенные и в русле суверенитизма. Другое дело, что выпускникам литкурсов, верующим в верность всей преподаваемой системы взглядов, «почему-то» не удаётся написать роман столь же популярный, как «Мастер…».

Вождиц и «бульвар» разделяет слой «придворных дам». Им не должен нравиться ни роман мастера, ни московская линия «Мастера…». («Мастер…» исходно писался для размышления: Булгаков был прекрасно осведомлён о тех требованиях к произведению, которые позволяют ставить его на сцене или экранизировать. Введя в действующие «лица» кота Бегемота, Булгаков обрёк все подробные экранизации и постановки «Мастера…» на невозможную пошлость. Тем самым Михаил Афанасьевич гениально высказал своё отношение к театральной публике и «влюблённых в кино» торчков и от них всех отгородился. Ибо писал для неугодников.)

«Придворные дамы» перешли грань, отделяющую ярких некрофилов от жухлых, но до уровня «прекраснейших» ещё не изгадились, потому описание кривляний Маргариты под «жухлую» их не трогает: стороннее не волнует вообще никого.

Роман мастера «придворным» также не интересен, потому что в них не инициирована психоэнергетическая травма, назовём её—«комплекс жены Пилата». У «придворных» не горят сердца от «мастерских» рассуждений, что-де Иешуа и Левий Матфей убожества, а у прокуратора, гада (ух, и властного деспота!), вообще не было жены.

Если бы элементы толпы были психоэнергетически суверенны, то «Мастера и Маргариту» «придворные» вообще бы не читали. Ибо роман — не только текст для размышления, но и приглашение к «кладовым» родовой памяти.

Но «придворные» психоэнергетически не суверенны, следовательно, желание гранд-дам снова и снова перечитывать «мастерский» роман должно восприниматься «придворными» психоэнергетически — и они тоже будут снова и снова перечитывать «Мастера…», хотя ни одна из частей романа им нравиться не будет.

Понятно, «придворные» — часть иерархии, и потому одни, поближе к вершине, числом поменьше, будут с б`ольшим интересом читать про палящее солнце над Ершалаимом и золотые статуи гипподрома, а другие, числом поболее, — не интересуясь «новозаветными» событиями, хотя и без особого удовольствия, но будут «почему-то» вновь и вновь перечитывать даже не «московскую» линию «Мастера…», а «любовную» историю Маргариты.

Та «романтическая особа» с сигареткой как раз и относилась к этим последним — отсюда и её странные на первый взгляд перечитывания «Мастера…» без особого удовольствия и Ершалаима.

«Придворная», «дворня», «дворовая» — слова не только однокоренные, но, с точки зрения теории стаи, по смыслу близкие. «Подзаборница» — синоним «придворной» только для додемократических времён (в прежние времена от дворцов их отделяло кастовое устройство общества, в советские — отсутствие дворцов). Нашему поколению посчастливилось жить в век революций и, казалось бы, кардинального переустройства общества, когда понятия «подзаборница» и «придворная» слились осязаемо. Приблизились те времена, и настали уже, когда «подзаборницы» будут в дочерях своих выцежены в элитные учебные заведения, в которых принюхиваться пристойно только к утончённым французским духам. (Загляните в специальную литературу — самые-рассамые дорогие элитные духи делаются из выделений ануса… А вообще-то далеко не случайно, что родина утончённых духов и минета одна — та, откуда предок Маргариты.)

Однако, чтобы рассматривать реакцию на «Мастера…» как точный характерологический тест, следует учитывать, что до времени завершения формирования «иудо-внутреннической» всепланетной стаи среди нас будут порой встречаться женщины и иных психотипов: «внешницы» скорее предпочтут претерпеть мучительную казнь, чем прочтут стилистически отчётливо «внутреннический» роман, а женщины из стана неугодников хотя и оценят «Мастера…», но со временем и даже достаточно быстро предпримут шаги в сторону Первоисточника. Есть и такие, которые вообще неспособны читать. А у кого-то на книгу нет денег.

Итак, в чём же заключается, если подытожить вышесказанное, тайное знание Михаила Булгакова, которое обеспечило его произведению рекордный читательский интерес? При том что исполнители, которые, собственно, и составляют абсолютную массу покупателей, нисколько не понимают этот роман для размышления?

Очень многие, наверно, даже почти все писатели мечтают о больших тиражах и множестве переизданий — раскупать же такие тиражи может только толпа.

Кто спорит, «бульвару» литературные героини, разодетые под «королев» обычные прошмандовки, внутренне близки — но для достижения подобными поделками сверхпопулярности этого недостаточно. «Бульвар» — это не просто описания дегенеративных межполовых взаимоотношений (даже при заключении браков эти отношения, в сущности, — растянутая во времени свалка), это ещё и «философия», оправдывающая их бесталанную жизнь. Та же, в сущности, жажда оправдания-забытья, что и у Маргариты, но не за Убийство, а за пусто-тупо-преступно-садо-мазо-исполнительскую жизнь. Жажда забвения от тяжести лелеемого смертного греха иссушает не только «королев», но и вообще всех предуготованных к вечной погибели.

В «КАТАРСИСе-1» описан случай, когда на меня напирала толпа, спутавшая меня с православным священником, и требовала принять исповедь и отпустить грехи. Одна из «кающихся», любовница председателя православного благотворительного фонда, средства которого этими любовниками разворовывались, за слова прощения сулила любые деньги (я ей говорил, что грехи отпускает один Бог, на условии покаяния и оставления греха) — но собиралась ли она прекратить грешить? Нисколько. Это следует из её укоризненных слов, что-де до сих пор ей удавалось договориться со всеми православными священниками, то есть неоднократно, — как тут не догадаться, что после очередного платного «прощения грехов» она продолжала свои занятия.

Итак, «дамский роман», на который столь многим не жалко денег, и составляют нашинкованные эпизоды похождений млеющей перед ярко анально-накопительным «Ромео» прошмандовки-«королевы». Эти эпизоды заквашены на оправдывающей «философии»: половинку, дескать, не встретила потому, что якобы не повезло, хотя якобы встречи достойна, да и чт`о есть талант? истина? Но главный роман Булгакова, хотя как бы и содержит в себе все эти признаки, пусть перечёркнутые иронией, по тиражам многократно превзошёл любой из «дамских романов», даже самый старательно «раскрученный».

Дело не в неугодниках, которые ценят это предтечное произведение, — их слишком мало, чтобы существенно повлиять на тираж.

Дело не в «придворных»-«дворовых» — хотя раскупаемое ими число экземпляров значительно.

Дело не в композиции, переплетении параллельных сюжетов, — пользующихся этим известным приёмом неисчислимое множество.

Дело и не в стиле — подражателей стилю «Мастера…» тоже море, да Булгаков и не первый, — ан нет, не забирает.

У «дамских романов» нет такого успеха, поскольку стремящиеся к популярности писатели не владеют тайным знанием человека, свободного от пилатоненавистничества. Ибо все они в веригах «философии» бытового суверенитизма, а это «труба», руки же заняты «чётками» отрицания родовой памяти — и «включить» пылающий интерес «королевы Элфейма» они не в состоянии.

А вот Михаил Булгаков зажечь интерес «королевы Элфейма» сумел, тем проникнув в самый «командный пункт» стаи и зацепив разом её всю.

Горение вождиц психоэнергетически передаётся жухлым, и без того разбуженным кривляниями Маргариты при мастере, отсюда и тиражи.

Такова мощь Тайного Знания: бредущих по жизни в никуда в составе стаи погоняет боль, унаследованная от предков, и страх воздаяния — пусть тщательно скрываемые и часто неосмысленные.

глава двадцать вторая Тайное пророчество патриарха Иакова

Я говорю то, что видел у Отца Моего; а вы делаете то, что видели у отца вашего.

Сказали Ему в ответ: отец наш есть Авраам. Иисус сказал им: если бы вы были дети Авраама, то дела Авраамовы делали бы;

А теперь ищете убить Меня, Человека, сказавшего вам истину, которую слышал от Бога: Авраам этого не делал;

Вы делаете дела отца вашего. На это сказали Ему: мы не от любодеяния рождены…

Иоан. 8:38–41

Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова.

Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его…

Матф. 1:1, 2

У метанаций — вне зависимости от матричного этноса — основополагающие элементы судьбы совпадают — не могут не совпадать. Скажем, метанация античности тоже начиналась с одного человека — Авраама, самого верного Богу на тот момент человека, то есть «отца всех верующих» (Рим. 4:11).

Как назывался матричный этнос, предварявший евреев, неизвестно: перед нами Авраам появляется из людского моря как бы из ниоткуда — в Библии не упоминаются ни его родовые корни, ни его национальная принадлежность, ни иные масштабные идентифицирующие его детали. Известно только, что, когда Бог призвал его идти в место, которое Он укажет (Быт. 12:1), Авраам немедленно повиновался и исшёл из многонационального города Ура Халдейского (Быт. 11:31).

Авраам в Библии назван евреем (Быт. 14:13) и «отцом множества народов» (Быт. 17:5). Уже из одного этого следует, что первоначально слово «еврей» не обозначало этнос. «Евреи» как название этноса закрепилось за потомками только одного из внуков Авраама, Иакова. Он отличился от родственников тем, что не посовестился обмануть даже своего ослепшего отца Исаака, когда тот перед смертью собрался благословить первородного сына.

Подобное — к подобному, поэтому строго закономерно, что жульё окружало Иакова всю последующую его жизнь: работодатель, жёны, дети, внуки. Дядя и будущий тесть Лаван, у которого Иаков поселился, его обманывал — и в вопросах оплаты труда, и в брачных делах. Но дочери Лавана в этом смысле отца превзошли, похоже, десятикратно. Вот в результате породнения всех этих жуликов и появились те, которые называют себя евреями.

Но в жизни Иакова, когда уже родились одиннадцать из двенадцати его сыновей, произошло наиважнейшее из возможных событий: борение с Богом.

И остался Иаков один. И боролся Некто с ним, до появления зари;

И, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его, и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним.

И сказал: отпусти Меня; ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня.

И сказал: как имя твоё? Он сказал: Иаков.

И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль ‹Победитель›; ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь ‹против их стремления низвести тебя до стаи ты сможешь выстоять. — А.М. ›.

Спросил и Иаков, говоря: скажи имя Твоё. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моём? И благословил его там.

И нарёк Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо, говорил он, я видел Бога лицем к лицу, и сохранилась душа моя.

Быт. 32:24–30

Таким образом, уже в основателе еврейской нации Израиле-Иакове противоборствовали два начала: божеское и жульническое (объективности ради следует заметить, что у родоначальников многих других народов первого не было вовсе…). Соответственно, и сыновья Иакова должны были по духу разделиться на две группы. Печально, но несложно предугадать, что у Иакова сыновей, которые могли бы вызывать у Авраама тот острейший приступ нравственного чувства, который мы ныне называем здоровым антисионизмом, должно было родиться большинство.

Всё так и случилось: Иосиф, на отца-Израиля похожий, им выделяемый и любимый, был один.

Порочности же Одиннадцати, кроме «генов», способствовали, очевидно, их гаремное происхождение и воспитание.

Гарем Иакову собрали, пусть по его в конечном счёте согласию, но всё-таки обманом. Лаван даром отдавать младшую дочь Рахиль не хотел, денег же у Иакова не было, сошлись на том, что Иаков отработает на Лавана семь лет и тогда получит Рахиль. Но Лаван Иакова надул — после свадебного пира подсунул Иакову старшую дочь Лию. В темноте нетерпеливый Иаков принял её за свою мечту и впервые овладевал ею как Рахилью — разобравшись, возмутился, но его уговорили смириться, видимо, наврав, что всё будет в порядке, со временем утрясётся, уладится.

Ещё двух женщин Иакову подсунули обманом уже дочери Лавана, самостоятельно: Иакову было сказано, что носить плод может любая, главное, на чьи колена будет принят плод, прелюбодеяние и все его в веках последствия от этого якобы аннулируются.

Она ‹Рахиль — не только обманщица, но и воровка: украла у отца, по меньшей мере, идолов. — А.М. › сказала: вот служанка моя Валла; войди к ней: пусть она родит на колена мои, чтобы и я имела детей от неё…

…Валла зачала, и родила…

…Лия увидела… и взяла служанку свою… и дала её…

Быт. 30:3–9

Соперничество Лии и Рахили в разведении стадного потомства — порок, не только передаваемый по наследству, но и умножающий сам себя. Можете себе представить, во что превратится эта семейка через несколько десятков поколений…

Итак, сыновей Иакову рождали четыре женщины, хотя предпочитал он из них одну Рахиль. Почему Иосиф отличался от остальных братьев? Дело, видимо, не в Рахили — Вениамин тоже родился от неё, но стал одним из Одиннадцати. Порок был в самом двойственном Иакове…

Не умея выразиться лучше, скажем так: появление Иосифа — событие статистическое. В «КАТАРСИСе-1» описан схожий случай: у Льва Николаевича Толстого тринадцатый ребёнок от Софьи Андреевны пошёл не в неё, как все предыдущие, а в него, хотя Софья Андреевна нисколько не изменилась.

Можно ли считать сыновей от всех этих случайных женщин, которые обманывали Иакова, ублюдками? Может, они не ублюдки, а всего лишь «сыны недоразумения»? А то, что они дышат условием своего появления — обманом и прелюбодеянием, — просто личное и личностное? И в потомках не проявится?

Насчёт корректности термина «ублюдки» вопрос, понятно, спорный. Спорный в том смысле, что потомки «сынов недоразумения» себя таковыми признать не захотят — несмотря на то, что Слово Божье называет именно сыновей Иакова характерологическими родоначальниками еврейских кланов. Ведь не захотели же они себя признать духовными ублюдками, когда распинали Христа!

Чем себя таковыми признать, проще полностью забыть о таком понятии: половинка. И назвать прелюбодеяние любовью, поступком, не имеющим никаких скверных последствий, в том числе — в жизни родившихся потомков. Проще обратить в эту веру все остальные народы. Тоже своеобразное мессианство, продляющее жизнь (см. главу «Нетривиальное следствие»).

Как бы то ни было, но сыны Иакова по плоти объединились — для того, чтобы сообща убить сына Иакова-Израиля по духу, брата своего Иосифа. Они уж даже скинули его умирать в безводный ров, но желание получить удовольствие от мучительной смерти брата было побеждено жаждой наживы (наживы ничтожной; инициатор — Иуда) — чувством, довлеющим над всем жульём, и братья продали Иосифа в рабство проезжим купцам — всего за двадцать сребреников. Знаменательно также и то, что, вернувшись домой, братки дали отцу понять, что его любимый сын оказался жертвой диких зверей.

В Египте, куда купцы перепродали Иосифа, он за несколько лет поднялся до второго человека в государстве — после фараона. Столь головокружительная карьера объяснялась вовсе не наличием у Иосифа вождистских способностей — их не было, и даже не способностью к вещему снов `иденью (Быт. 37:5–10), но даром от Господа верно толковать вещие сны окружающих (Быт. 41:1–37).

В Египте двойственный Иосиф женился на дочери жреца бога Солнца, и она родила ему сыновей, первыми были Манассия и Ефрем, которых умирающий Иаков нарёк родоначальниками колен — вместо (?) Иосифа.

Что за странное отклонение? Оно не бессмысленно и отнюдь не каприз умирающего.

Нерождённые свыше потомки в базовых поступках тупо (бессознательно) воспроизводят своего предка-родоначальника. Победитель же не может быть родоначальником, ибо сущность его — Дух, верные взаимоотношения с Богом. А вот у родоначальника таких взаимоотношений нет — народ нанизан на тот или иной невроз («КАТАРСИС-2»). Потому и Иосиф, сын Иакова, правнук Авраама, родоначальником тоже быть не мог. Что и подчёркивается в Писании.

У Иосифа были ещё сыновья, кроме упомянутых Манассии и Ефрема, но родоначальниками не стали, а должны были по своему усмотрению примыкать или к колену Манассиину или к колену Ефремову. Не дотянули в скотстве, хотя с кланами братьев были психологически совместимы.

Со временем еврейская семья воссоединилась за границей.

Братья повторить своё преступление против Иосифа больше не посмели: за Иосифом стоял фараон.

Что значит «братья»? Сколько их? Здесь обнаруживается парадокс: в злодеянии против Иосифа признаются все одиннадцать братьев! Хотя участвовали в продаже не все:

И увидели братья Иосифовы, что умер отец их, и сказали: что, если Иосиф возненавидит нас, и захочет отмстить нам за всё зло, которое мы ему сделали?

И послали они сказать Иосифу: отец твой пред смертию своею завещал, говоря:

Так скажите Иосифу: «прости братьям твоим вину и грех их; так как они сделали тебе зло». И ныне прости вины рабов Бога отца твоего. Иосиф плакал, когда ему говорили это…

…И сказал Иосиф… ‹…›

Вот, вы умышляли против меня зло…

Быт. 50:15–17, 19, 20

Но ведь с точки зрения бытового суверенитизма, в попытке убийства и последующей продажи Иосифа в рабство двое его братьев — Рувим и Вениамин — не участвовали! Вениамин, по характеру «хищный волк» (Быт. 49:27), — по малолетству, а Рувим, старший брат, осквернитель ложа отца, — как полагают иерархобогословы, из страха ответственности (Быт. 37:30). Из признаний братьев видно, что в словах своих они руководствовались не бытовым суверенитизмом, но, если и не теорией жизни, то, во всяком случае, элементами теории стаи. По ней виновны все одиннадцать — потому они каялись все, а мудрые Иосиф и Иаков также признавали равную вину за ними всеми (Быт. 50:15–20).

Уже после воссоединения семьи в Египте умирающий Иаков-Израиль, обладавший даром предсказания в хресмологической его модификации, прорёк будущее духовного сына своего Иосифа, также и родоначальников колен.

Временн`ую грандиозность этих исполнившихся пророчеств, охватывающую столетия и тысячелетия, признают толкователи всех деноминаций. Интересующихся историей порока к этим толкованиям и отсылаем.

Но признают эту грандиозность иерархобогословы, равно иудейские и иерархохристианские, только по отношению к родоначальникам колен. Когда же речь заходит об Иосифе, богословы — которые, кстати сказать, так разделить потомков Иакова не в состоянии — сникают. Хуже того, начинают толковать пророчество Иакова об Иосифе в том смысле, что о любимом сыне Иаков ограничился предсказанием его прижизненных обстоятельств.

Смешно.

Впрочем, что взять с иерархобогословов? Им Знание не в радость. Вернее, не в кайф.

Пророчествовал Иаков, среди прочего, и о следующем:

Иосиф — отрасль плодоносного дерева, отрасль плодоносного дерева над источником; ветви его простираются над стеною.

Огорчали его, и стреляли и враждовали на него стрельцы;

Но твёрд остался лук его, и крепки мышцы рук его, от рук мощного Бога Иаковлева. Оттуда Пастырь и твердыня Израилева.

Быт. 49:22–24

Да, здесь иерархомыслящие затыкаются. Дескать, кто такие стрельцы (метатели древков с наконечниками)? Лук крепок? Но в военных подвигах потомки Иосифа не замечены… Да и кто из потомков Иосифа стал особо заметным в истории евреев персонажем? Вот-де и получается: Пастырь — это сам Иосиф. Пастырство-де его в том, что он был советником при фараоне, который поспособствовал евреям в получении лучшей земли коренных египтян.

Ну а для нас есть в пророчестве приятная странность: в нём нет указания, от которого из колен произойдёт Пастырь — от колена Ефремова или Манассиина. Следовательно, увлечение древних евреев родословиями в случае с Пастырем утрачивало смысл наполовину… И всё это не может не быть связано с таинственными метателями древков с наконечниками.

Если временно отвлечься от загадочных стрельцов, то словом «Пастырь» в истории евреев в период, пока они были народом Божьим, иерархомыслящие без размышления называют всего двоих — Моисея и Иисуса из Назарета.

Но первый был из колена Левиина, а второй, по мужу Своей матери (и по самой матери тоже), — из колена Иудина. Таким образом, ни Моисей, ни Иисус не укладываются в пророчество патриарха Иакова-Израиля.

В чём же тайна недоступного иерархомыслящим неразгаданного пророчества?

Это пророчество не могло не исполниться. Хотя бы потому, что все остальные предсказания из двенадцати пророчеств Иакова исполнились. Просто осмысление того, в каких конкретно формах пророчество исполнилось, заблокировано иерархомышлением.

Начнём выбираться на чистую воду от истока.

Кто есть Пастырь? Истинный?

Для ума иерархического Пастырь — это вождь, высший администратор, царь-властитель, любимец подавляющего большинства. При традиционном взгляде, Иисус из Назарета якобы подходит под это определение — ведь за Ним порой, визжа, валили толпы, как это было, скажем, при въезде Его в Иерусалим за несколько дней до Распятия, а на кресте было написано, что он царь. Иерархи заставляют нас повторять: когда толпа бросала одежды Иисусу под ноги, ведя себя так же, как и в присутствии царя-администратора, она, оказывается, любила Истину. А спустя неделю просто переменилось настроение — и Его распяли. Как это у них легко: любит — не любит. Сегодня у толпы — ангельская натура, завтра — демоническая. Но действительно ли любила жениха та аферистка, которая с поцелуйчиками выходила замуж, а при первой возможности выгнала мужа и прибрала к рукам его квартиру? Вспомните, поведение толпы при въезде Иисуса в Иерусалим было главным материалом обвинения давно запланированных суда и казни… Как и в случае с женщиной, взятой якобы в прелюбодеянии, это была провокация первосвященников, помноженная на гипнотическую зависимость от них охлоса. Полезно также вспомнить и о психоэнергетической власти над толпой Вараввы. Впрочем, в какой-то главе об этом уже говорилось.

Как уже было сказано, для того, чтобы понять, что Иисус не предречённый Победителем Пастырь, достаточно одного того, что его названный отец не от колена Манассии или Ефрема. Не считая того, что биологического отца у Господа нашего не было вовсе.

Хорошо, а чт`о есть Пастырь для неугодника? В определённом смысле да, Иисус — Пастырь; но на уровне Духа и Провидения, а Иаков пророчествовал о плоти и крови. Тогда кто из людей может быть для неугодника Пастырем?

Ответ однозначен: Собеседник.

Тот, кто может помочь сформулировать Логос так, что Он обратится в защищающую броню понимания, искрящуюся критическим мышлением. Податель Знания не в виде талмудического цитатничества, а в виде осмысления основных закономерностей жизни.

Здесь возникает сложность чисто техническая: ни один из людей собеседником для десятков и тем более для сотен поколений быть не может. Годы первой жизни даже для спасённых ограничены.

Тогда кто?

Или что?

Для многих поколений Собеседником может быть только текст.

Текстов такого масштаба только два: Тора и Евангелие, причём Евангелие важнее, поскольку посвящено центральным событиям мировой истории — Распятию и Воскресению — как событиям уже исполнившимся.

Авторство Т`оры (Пятикнижия, первых пяти книг, входящих в Ветхий Завет) признают за Моисеем, но он, как уже было сказано, по мужской линии Иосифу не потомок.

А авторство Евангелия иерархобогословы, вопреки очевидному, старательно приписывают сразу нескольким авторам.

Как-как? Старательно?!.. Иерархобогословы?!.. Скрывают автора?

Думаю, что почти все мои читатели уже догадались. Однако исполним ритуал литературного размышления до конца.

Тайна главного пророчества Победителя в Духе открывается при обращении к одному из основных законов человеческой психики: преступления имеют свойство воспроизводиться не только в жизни самого преступника, но и в жизни его потомков. Причина — зудящая боль психотравмы, не вычищенной покаянием потомков.

Следовательно, еврейская масса не могла не воспроизводить в веках преступление Одиннадцати — предательство и изгнание Иосифа, готовность убить брата, невзирая ни на какие морально-этические нормы и внутрисемейные связи, жадность, преобладающая над убийством.

Евреи и в веках не могли всеми силами не выталкивать из своей среды «иосифов» — носителей, разумеется, не имени, а комбинации тех сущностей, которые, наподобие «знаков могущества», «включали» обычных евреев на поведение Одиннадцати. Вражда из духовной несовместимости умножалась на подстёгивающую боль невычищенной психотравмы предков.

Понятно, что потомки Иосифа делились на две группы: на обычных евреев-«Иаковов», которые, собственно, и считаются историками потомками Манассии и Ефрема, и на тех, которые резко превосходили своих единоплеменников, — их, истинных «иосифов»-«израилей»-неугодников, потомки Одиннадцати из своей среды невротически и выталкивали. И продолжают выталкивать, если ещё осталось что выталкивать…

Можно выразиться и так: если на иноплем`енных неугодников, которые, по Духу приняв Единого Бога, присоединялись к народу Божьему, евреи и фыркали, но всё-таки терпели, если неугодникам из «своих» пытались жизнь отравить, но не отнять, то при соприкосновении с неугодником — «иосифом» обычные евреи просто сатанели.

«Иосифам» переубедить соплеменников было невозможно, проще было уйти в изгнание.

Что удивляться, что Иисус из Назарета говорил, что евреи уже стали хуже язычников, иными словами, что концентрация «Израилей»-неугодников уже ниже, чем в окружающих народах? А подавляющее большинство оставшихся—«Иаковы».

Что же не могло не произойти в жизни изгнанных «иосифов» в последующих поколениях?

Человек в одиночестве существовать не может—«иосифу» было суждено примкнуть к какому-нибудь народу — и в потомках ассимилировать. То есть нееврейская кровь в его потомках всё больше и больше прибывала, и так до тех пор, пока никто не мог бы его признать за еврея, — в то время, как он мог оставаться прямым потомком Иосифа, наследником не только его родовой памяти, но и духа.

Естественно, в жизни и его, и его потомков многое определялось бессознательными предпочтениями, заложенными предками.

Какой, скажите, социальный слой для совершившего исход «иосифа» был в приютившем его народе наиболее близок? В Библии указано вполне определённо: детей от Иосифа родила дочь Гелиопольского жреца бога Солнца (Быт. 41:50; в синодальном переводе затемняющее искажение: жрец там назван Илиопольским). «Иосиф» рано или поздно должен был стать — Копьеносцем!! Более того, Копьеносцем!! И матери его должно было понравиться имя—«Пилат»!

Подтверждение этой психологически достоверной мысли можно найти и в непонятом иерархобогословами пророчестве Иакова.

Огорчали его, и стреляли и враждовали на него стрельцы;

Но твёрд остался лук его, и крепки мышцы рук его, от рук мощного Бога Иаковлева.

Что это за стрельцы-метатели-лучники?..

В этом разночтении «лук-копьё» начинаешь подозревать некоторую натяжку. Но один только опыт переводчика подсказывает, что содержание слов меняется не только за столетия и тысячелетия, порой достаточно и десятилетия. Лучник, копьеносец и светоносец вполне могли обозначаться одним словом, подобно тому как слово «царь» обозначало и вовсе противоположные смыслы. Всё это, помноженное на явную проиерархическую тенденциозность переводов, которая, как мы могли убедиться на примере одной из «визитных карточек» Пилата, простирается даже на словари. Так что при пользовании текстами, а тем более переводами, остаётся или очень широкая эрудированность, или наличие в родовой памяти «кладовых». Именно на последнее и ориентирует весь «КАТАРСИС-3».

Итак, что это за стрельцы-метатели-лучники?.. Ясно, это не буквальные военные. Если же вспомнить, что бог Солнца Аполлон изображался то с копьём, то с луком, но чаще с первым, а существенно более древний Ра и вовсе только с луком, то очевидно, что и среди жрецов бога Солнца «иосиф» не уживался: подводили отсутствие страсти властвовать и неподдельная любовь к Истине (Богу Иаковлеву, Царю Израилеву, Логосу-Триглаву). Всё так, и иначе быть не может. Конечно, были уходы «иосифа» из «своего» социального слоя, были и возвращения, были и переходы из народа в народ — пока блуждания не заканчивались в метанации того времени.

В двух словах обстоятельно показать, почему на завершающем отрезке мировой истории именно русские являются метанацией (народом Божьим), невозможно. Не представляется также возможным объяснить и значение терминов «матричный этнос», неугодники и др. Необходимо знакомство со всем текстом «КАТАРСИСа-2», в котором, собственно, и изложены основы теории стаи.

Но есть и ещё одна причина появления в пророчестве Иакова нескольких на первый взгляд неуместных слов о метателях древков с наконечниками. Они — намёк, подсказка. Подсказка — это когда как бы случайно упоминается нужное в дальнейшем слово. Кто из писателей не знает этот приём и его не использует?..

Конечно, жизнь — такая закрученная штука, что во времени меняется всё: названия народов, рек и стран, прозвище заменяет имя, логическая память утрачивает знание о родовых корнях, потомки вынуждены менять «естественные» профессии на тягостные, приходят диктаторы, которые перемешивают народы…

Подытоживая вышеприведённые соображения, можно с уверенностью говорить, что спустя сотни и сотни лет после исхода из еврейского народа одного из «иосифов», на судейском месте Иродова дворца-крепости, подобно Иосифу, Случаем оказавшемуся на должности, близкой от вершин власти, сидел предречённый будущий Пастырь, Собеседник на века, истинный Израиль-Победитель, в крови которого еврейская кровь была уже неисследима, а у ног его бесновалась требовавшая его изгнания из Иудеи иерархия-«Одиннадцать». Присутствовавшие первосвященники, удел которых — делать деньги на чём угодно, в том числе и на святом, назначение стаи которых в веках — стать «культурным» авангардом сколачиваемой всепланетной стаи, наблюдали, как приговорённая к истреблению «внешническая» часть еврейского народа, вытаращив глаза, остервенело скандировала: «Варавву!.. Варавву!..»

И предречённый Пастырь, глядя на этих ублюдков, уже в третий раз сказал: «Невиновен!» — видимо, вполне осознавая, что и прежде значительные усилия евреев по изгнанию его из Иудеи (из-за несовместимости!) теперь утроятся…

Что ж, Иисус, на пути к Голгофе принявший дополнительные страдания, чтобы ступить на камни претории и достичь в нескольких словах Собеседника, был не единственным, о ком можно было в веках оставить запись:

Пришёл к своим, и свои Его не приняли.

Иоан. 1:11

глава двадцать третья Тайна копья императора Фридриха Барбароссы

Как выясняется, оккультно-трансовый стержень истории Европы в нашей эре — копьё!

Конкретное.

Оно сейчас выставлено в Хофсбургском музее.

К этому копью, некогда одному из атрибутов инквизиторской госрелигии, притянуты красочные легенды. Что правда, что вымысел, приходится разбираться в каждом случае особо, но то, что многие высшие европейские вожди (императоры) средневековья за это копьё сражались, а величайшие из них выпускали его из рук только в момент смерти — это историей отмечено. Но в новое время (последние полтысячи лет), копьё «почему-то» оставалось невостребованным — за исключением двух случаев.

Загадочное копьё затребовали два императора, которых единственно и можно называть великими — Наполеон и Гитлер.

Наполеон сделал это после победного сражения под Аустерлицем — Вена, где хранилось копьё, теперь принадлежала ему. Но копьё это от сверхвождя кто-то из венцев спрятал: видимо, опасался, что с ним корсиканский коротышка захватит вообще весь мир.

А вот Гитлер за обладание копьём боролся много лет — и своего добился.

Сохранилось свидетельство некоего Штайна, что в бытность свою безвестным художником-копиистом Гитлер при виде этого копья немедленно впадал в транс. Штайн сообщает, что в этом состоянии Гитлер начинал излучать невероятной силы вождистскую энергию.

Кстати, Гитлер покончил с собой не когда-нибудь, а именно в тот день, — а может быть, и час? — когда копьё, обладателю которого тысячелетиями предсказывалась власть над миром, из-за роковой ошибки одного из эсэсовских офицеров попало в руки американских военных!

Могучий эффект созерцания этого копья Гитлер ощутил впервые в Зале Сокровищ Габсбургов Хофсбургского музея. Было холодно, шёл дождь, и Гитлер, жалкий оборванец, несостоявшийся средней руки художник, зашёл в музей просто погреться — вход был бесплатный. Так получилось — случайно? — что он услышал следующие слова экскурсовода: «С этим копьём связана легенда, согласно которой тот, кто объявит его своим и откроет его тайну, возьмёт судьбу мира в свои руки для совершения Добра или Зла».

Гитлер подошёл к стенду и, не заинтересовавшись другими символами власти германских императоров — скипетром, короной, драгоценностями и тому подобным, — стал жадно рассматривать кусок простого металла, который покоился на красном бархате кожаного футляра. Там было даже не копьё, а лишь его почти метровый наконечник и гвоздь, которым он крепился к древку.

Гитлер в тот момент, видимо, остался в зале один, во всяком случае, свидетельств о том первом трансе не сохранилось. Но с того самого дня Гитлер стал другим.

Это мнение Августа Кубичека, с которым Гитлер напару снимал комнату, подтверждается и характерным поведением Гитлера: он немедленно принял все меры, чтобы со своим соседом по комнате разъехаться. Так резко обстоятельства жизни меняют только тогда, когда собираются жизнь изменить… С точки зрения психологии, всё достоверно: если в Гитлере могла проснуться бастардная императорская кровь одного из прежних обладателей копья, точнее, «ожить» психоэнергетическая травма «властитель», то для её «включения» достаточно любого предмета—«символа могущества», принадлежавшего предку.

Характерно, что Гитлер сначала впал в транс, а уж потом стал по книгам вникать в смысл расплывчатых слов экскурсовода. Впрочем, возможно, что в Гитлере проснулась не кровь (активизировался невроз) германских императоров, а невроз какого-нибудь очень далёкого предка-властителя, у которого психоэнергетическая травма «властитель», давностью в несколько тысяч лет, тоже каким-то образом связана с копьём: ведь роскошные корона и скипетр Габсбургов, которые были изготовлены ремесленником, а не «императором», на Гитлера ровным счётом никак не повлияли.

Итак, на следующий день после перенесённого при созерцании копья потрясения Гитлер отправился в библиотеку, чтобы побольше узнать о копье и его обладателях.

В те давние времена, когда германцы, тогда ещё преимущественно «внешники», ещё не были унижены нашествием устроителей известных «иудо-внутреннических» порядков, называемых капитализмом, копьё уже принадлежало многим императорам. Но появление копья поддерживаемая инквизиторской госрелигией легенда относит, естественно, ко временам существенно более древним — им, якобы, обладали не только великие полководцы разных народов начала нашей эры и раннего средневековья, но и древние цари Израиля. Во времена Христа копьё каким-то образом оказалось у сотника из оцепления вокруг Голгофы. Называют даже имя того сотника — Гай Кассий; по легенде, именно этим копьём и был пронзён Распятый.

Разумеется, в приведённой легенде есть целый ряд деталей, психологически и духовно недостоверных. Например, считается, что «святой» Гай Кассий был не то начальником тайной полиции, не то начальником охраны дворца, скорее первое.

Итак пришли воины, и у первого перебили голени, и у другого, распятого с Ним; Но, пришедши к Иисусу, как увидели Его уже умершим, не перебили у Него голеней, Но один из воинов копьём пронзил ему рёбра, и тотчас истекла кровь и вода.

И видевший засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили.

Ибо сие произошло, да сбудется Писание: «кость Его да не сокрушится». Также и в другом месте Писание говорит: «воззрят на Того, Которого пронзили».

Иоан. 19:32–37

Сотник, больной катарактой обоих глаз, немедленно по пронзении был исцелён — судя по дальнейшей череде легендарных исцелений, не трупом, а копьём. Исцелился сразу, даже не «потратившись» на переосмысление жизненных ценностей. Занятно, что копьё, по этой католической легенде — а у них все легенды проиерархические, — стало не только исцелять, но ещё и возводить людей, якобы выбранных Провидением, на высшие ступени власти. В свою очередь, отпрыски правящей династии Габсбургов — не будем говорить: императоры христианские, но католические, — не останавливались ни перед какой подлостью, чтобы «копьём Гая Кассия» завладеть.

Сражение за копьё продолжалось до конца средневековья. Уроды Габсбурги окончательно выродились и вымерли, претенденты же на высшую власть из субстаи другого психотипа верить в чудодейственность копья перестали (выражаясь корректней: никто, подобно Гитлеру, не впадал в транс и не начинал при нём источать повышенную вождистскую энергию), а общедоступный музей, где это копьё могли увидеть бастарды, ещё не был открыт.

Но вот пришёл «внутренник» Наполеон. Он, как человек начитанный, видимо, размышлял об этом копье и до Аустерлица, поскольку, одержав победу над австрийскими войсками и тем завоевав доступ к личным вещам Габсбургов, затребовал себе копьё немедленно.

Но, как уже было сказано, не получил. И, видимо, особенно его и не добивался. С точки зрения теории стаи, это и понятно: он был не «внешником», но «внутренником», и впасть в транс при виде копья ему бы не удалось.

Гитлер же был «внешником», и, обойди он стороной в своих военных кампаниях Сербию и Россию, он бы, весьма вероятно, подчинил себе весь остальной мир.

Ближайшие подручные Гитлера на копьё смотрели спокойно (тем разоблачая себя как потомственных холуёв средней руки), а один эсэсовский офицер даже перепутал копьё с «мечом святого Микаэля» — когда, согласно приказу, должен был перепрятать копьё в место, недоступное для наступавших американцев, весьма охочих до сокровищ (они вывезли, по некоторым подсчётам, 80 процентов произведений искусства, находившихся в Германии, в том числе и награбленных в России, и до сих пор ничего не вернули).

На американских офицеров захваченное копьё впечатления не произвело. «Взвёлся» лишь один. И какой!

Кто это был? Ну, естественно, лучший из американских генералов завершающего этапа Второй мировой войны — генерал Паттон. Он не обратил внимания на брошенные эсэсовцами сокровища, но долго не мог оторвать взгляда от неизвестной ему «простой железяки», а потом потребовал, чтобы ему рассказали об этом предмете хоть что-нибудь.

Копьё в Америку не уплыло. Высшие правители Америки — не стеснявшиеся грабить не то что немецкие трофеи, но и вообще весь мир, — к копью не взревновали… Сейчас оно вновь выставлено в Хофсбургском музее…

Адепты бытового суверенитизма толкуют все эти факты истории таким образом: императоры верили — по вере и получали. А сейчас-де век просвещённый, не тёмное-де средневековье, железо никого не интересует уже не первое столетие. Интересно только золото. Гитлер взвёлся? Ну так Гитлер он и есть Гитлер — исключение из правил, случайность, антисемит, бессребреник, — урод, одним словом…

Стал ли Гитлер, впав рядом с копьём в транс, — Копьеносцем?

Или даже Копьеносцем?

Рассмотрим возможные уровни носителя копья: кавалерист-военачальник, гиперженолюб, священнослужитель, воплощение Истины — по порядку. В той же последовательности, что и в главе «Первые четыре смысловых уровня имени „Пилат”…».

Хотя Гитлер во время Первой мировой войны служил пехотинцем, в историю военного искусства он вошёл как новатор — именно за ведение технически оснащённых войн в кавалерийском духе. Вспомним, как он использовал танки — наподобие кавалерийских соединений: компактные группы совершали стремительные рейды по тылам противника. Идеи о подобном использовании танков возникали у разных людей из разных народов, в том числе и в нашей стране, но как-то ничего существенного из этого не выходило. Кстати, кто не знает: в предвоенной Германии в танкисты шли… кавалеристы! Итак, первый уровень Гитлер, оказавшись во власти «невроза копья», освоил.

Был ли Гитлер гиперженолюбом? К счастью, в литературе (в т. ч. и в «КАТАРСИСе-1») очень подробно описаны его привычки — столь ужасающие читателей, — которые почему-то принято называть сексуальными. Во всём этом есть некая не то чтобы странность, но нелогичность, что ли… Гитлер для достижения удовольствия мог вполне довольствоваться услугами любого из мужчин или просто канализационной трубы, но он предпочитал женщин. Их у него была уйма. Словом, далеко не самое типичное поведение для копрофила. Необъяснимое — если не извлечь на поверхность застрявшее в его душе копьё могущества.

Был ли Гитлер священнослужителем? Уж если кто из европейских правителей XX века и был — в явной форме — священнослужителем своего народа, так это Гитлер. В советское время это от нас скрывали, сейчас публикации есть, но толпарям повелено ничего, кроме «бульвара», не читать. Ритуалы, шествия, оккультные ордена… А вспомните «фашистское приветствие»! Оно бытовало ещё задолго до Гитлера. Это почти тот самый жест, который воспроизвёл Пилат в колоннаде Иродового дворца. Гитлер мог выбирать из множества иерархических религий. Гитлер даже говорил, что для немецкого народа наилучшей религией был бы ислам. Немцы бы с радостью обрезались, скажи Гитлер хоть слово, но… сердце фюрера выбрало солярный культ. Повторим: не разум, не холодный расчёт, не соображения целесообразности, а сердце.

И последний уровень: то, что «иудо-внутренники» внушают нам, что Гитлер—«исчадье ада», для нас не аргумент; может, копрофил Гитлер был воплощением Истины?

Часто вспоминают слова Гитлера: на планете идёт борьба за власть между немцами и евреями — всё остальное обман зрения. Но мир не двухцентровый — сущность его неугодники, пусть они и не многочисленны. И Гитлер пытался их истребить.

Гитлер был магом-оккультистом высших ступеней посвящения, он не мог если не осознавать, то чувствовать, что на планете есть ещё Копьеносцы — с его, некрофилической, точки зрения, освоившие ещё более высокую ступень посвящения, ему, Гитлеру, недоступную. А без достижения этой ступени или уничтожения Копьеносцев Гитлер обречён был чувствовать себя лишь самонадеянным ничтожеством, всего лишь фюрером толпы, любимцем стадных самок. Буддой, как его почитают в наше время довольно многие.

Уничтожить Копьеносца …

Здесь открывается объяснение ещё одной загадочной неадекватности Гитлера: а зачем он, спрашивается, хотел уничтожить русских разве что не поголовно? Ведь комсомольцы сдавались миллионами и до изнеможения строили ему дороги; комиссары, невзирая на неминуемый расстрел, покидали окопы и уговаривали подчинённых сдаться фюреру (см. документы, приведённые в «КАТАРСИСе-2»); дивизии власовцев великолепно сражались за него даже в 1945-м… Зачем уничтожать такой народ? А затем, что Копьеносец как бы растворён в генах русского народа — отследить всех носителей невозможно. Невозможно потому, что исполнители отличить их в массе народа не в состоянии. Чтобы уничтожить Копьеносца, надо уничтожить весь народ поголовно.

Разгадка парадоксов 1941-го в том и состоит, что Недокопьеносец шёл против Копьеносца, не мог не идти. И эта скрываемая, возможно, неосознаваемая, причина не могла не отразиться в иррациональном — не только в приказах, но и в неких символах, скажем, в названии военной операции по уничтожению русских. Название, которое должно было показаться фюреру красивым.

Это название известно: план «Барбаросса».

Историки и публицисты пытались и пытаются объяснить, почему подсознание Гитлера выбрало именно это слово, имя именно этого человека. Но объясняют всегда в рамках бытового суверенитизма. И потому не умно.

Это произошло, когда я перечитывал книгу Николаса Гудрик-Кларка «Оккультные корни нацизма». Читаю и вдруг спотыкаюсь об упомянутую вскользь в тексте легенду о Фридрихе Барбароссе: он-де долго-долго спал в горе Kyfhauser, но, «однажды проснувшись, волной тевтонского гнева прокатился по всему миру, подчинив его немецкой гегемонии…» и т. п.

Позвольте-позвольте, но ведь и Илья Муромец тридцать лет и три года просидел на печи, а потом встал… и т. п. Но Илья Муромец не прокатывался волной общерусского гнева, он защитник-одиночка…

«Должно было быть копьё и у Барбароссы! — решил почему-то я. — Не может не быть!»

Почему-то на ум пришло название виденной мельком в книжном магазине книги «Копьё судьбы», впрочем, я никогда в руки её не брал. С трудом я дождался утра, на работу не пошёл, а отправился в магазин и «Копьё судьбы» Тревора Равенскофта приобрёл. И там, действительно, среди прочего сообщалось, что император Фридрих Барбаросса не выпускал из рук копья Гая Кассия, с копьём этим в руках и утонул.

Всё верно.

Гитлер оказался Недокопьеносцем.

Это — последний недостающий штрих к военной части «КАТАРСИСа-2». Наполеон не был личностью, а лишь Ганнибалом из обуреваемого жадностью торгового Карфагена. Но в «КАТАРСИСе-2» не было ответа на вопрос: архетипическим повторением кого был бессребреник Гитлер?

И ещё небольшой штрих. Фридрих Барбаросса вступил на престол императора Священной Римской империи в то время, когда папе римскому дали пинка под зад. Он даже бежал во Францию. Добровольно. Дискомфортные условия создали ему те, которых впоследствии называли вальденсами. На самом деле движение существовало и прежде рождения Петра Вальдо. Во времена бегства папы интеллектуальным символом неугодничества был монах Арнольд.

Верхушка папской иерархии в то время была целиком «внутреннической». «Духовные отцы», утопавшие в мерзостях разного рода, не только готовы были сжечь кого угодно за десятину, они не только додумались продавать Божью благодать порциями (знаменитые индульгенции), но ещё и пропагандировали антиевангельское учение о чистилище: в таком случае появлялось оправдание введения хорошо оплачиваемых молитв за мертвецов. Арнольдисты всю эту мерзость отрицали и призывали к евангельским принципам.

Итак, «внутренники» были слабы (вождь слабоват, были факторы, деструктурирующие их субстаю), заискивали перед независимым и сильным «внешником» («когортой»?) Фридрихом Барбароссой и изо всех сил науськивали его на Арнольда. И Барбаросса-фюрер внял, монаха сожгли, тем возвысив «иудо-внутренников».

Вскоре Барбаросса об этом горько пожалел, потому что через некоторое время оказалось, что уже он должен пресмыкаться перед католической верхушкой (Генри Чарльз Ли. История инквизиции. Т. 1. Гл. II).

Да это же психологическая схема Второй мировой войны! Гитлер должен был бы сдержать свою ненависть к неугодникам, и тогда перед ним открылись бы великие просторы — в том числе, как это ни парадоксально, и во власти тоже.

Гитлер, испытав все прелести этого положения, предпочёл кончить жизнь самоубийством.

Но так ли уж случайно было утопление Барбароссы при переправе? А может, это тоже было самоубийством?

Так что Гитлер, великий маг, долженствующий уметь видеть элементы будущего, вдвойне не случайно выбрал название плана нападения на метанацию.

часть четвёртая Судьбы в веках и в предречённом будущем

глава двадцать четвёртая «…Зверь был, и нет его, и явится» (Откр. 17:8). «И зверь, который был и которого нет, есть восьмый, и из числа семи, и пойдёт в погибель» (Откр. 17:11)

Чтобы возрасти, опираясь на понимание всех смысловых слоёв этой главы, её, строго говоря, следует читать только после главы «Неплохо очень иметь три жены?».

Но с другой стороны, и глава «Неплохо очень…» становится понятна только после знакомства со «Зверем…».

Так которую же из этих двух глав следует читать первой?

Никуда не деться: обе.

Ситуация нормальная, даже закономерная: она непременно возникает при каждой попытке выйти из состояния «исполнитель» и достичь Знания — переход с одной даже буквальной ступени на другую также происходит всегда рывком (квантован).

И в остальных главах «Комментариев» многое поначалу не совсем понятно — во всяком случае, на логическом уровне, — пока не будет освоена заключительная глава «КАТАРСИСа-3», «Священная земля Болграда», — как и глава «Зверь…», она тоже чрезвычайно важна. Стоит ли говорить, что и заключительную главу тоже следует читать только после прочтения всех предыдущих.

Кстати, большой вопрос: с которого тома оптимально начинать читать «КАТАРСИС»?.. Первый уж точно желательно читать после третьего. Но третий может быть понятен только после освоения двух предваряющих.

И сказал мне Ангел: чт`о ты дивишься? я скажу тебе тайну жены сей ‹согласно «Откровению», эта «жена» сама великая блудница и для блудниц Великая Мать. — А.М. › и зверя, носящего её…

Зверь, которого ты видел, был и нет его, и выйдет из бездны и пойдёт в погибель…

И я увидел жену, сидящую на звере багряном…

С нею блудодействовали цари земные, и вином её блудодеяния упивались живущие на земле…

Откр. 17:7, 8, 3, 2

Некоторая часть обеих дохристианских массовых иерархий, «внешников» и «внутренников», притянулась к месту Ареста и Распятия. Эти исполнители, не встав на защиту Истины (практически у каждого человека достаточно ресурсов подсознания, чтобы верное поведение в той или иной ситуации если не знать, то чувствовать), тем самым соучаствовали в Преступлении, что не могло не остаться сильнейшей психотравмой как в подсознании самих участвовавших толпарей, так и у их потомков в веках и тысячелетиях.

Психотравмы в исполнителях живут самостоятельной жизнью — в том смысле, что затягивают своих носителей всё глубже и глубже в водоворот невротизма и некрофилии. Совершение преступлений исключительной мерзости обеспечивает вождистское положение не столько их исполнителей индивидуально, сколько их потомков.

Харизматическая сила вождя прямо пропорциональна сумме преступлений — как индивидуальных, так и активизированных из родовой памяти.

Политическая история большей части человечества — борьба отнюдь не идей, как то нам внушают «академики», а типов неврозов (психотипов, субстай), воздымаемые же на транспарантах идеи суть рационализации, выстроенные вокруг корневых преступлений основателей кланов-субстай.

Политическая история — мрак обречённости иерархий на борьбу за первенство.

После Ареста в Гефсимании и Казни преимущество в борьбе за мировое первенство перешло к родам иерархий соучастников Преступления.

В Преступлении участвовали не одни только евреи-«внутренники», как то пытаются представить равно антисемиты и евреи, но и «внешники».

Что и говорить, для полноты осмысления наблюдаемых нами планетарных процессов всемирной истории требуется системный анализ, то есть осмысление участивсех категорий соучастников Ареста и Казни, и не столько даже их самих, сколько всё увеличивающихся орд их потомков.

До преступления Петра в Гефсимании были два основных типа иерархий:

— иерархия «внутренников»: первосвященники-ростовщики, ассоциированные с торговой еврейской диаспорой (среди сопровождавших Иисуса «учеников» она была представлена прежде всего Иудой, понятно, не им одним);

— иерархия «внешников»: прежде всего — спира — когорта, формально управляемая тысяченачальником (не он ли начальник охраны? скорее всего, он), а на самом деле — префектессой (среди учеников Иисуса «внешники» были представлены «меченосцем» Петром, и, по совокупности соображений, не им одним).

А вот Гефсиманские сады покинули ужетри иерархии.

Именно в Гефсимании появился, лучше сказать — народился, а ещё точнее—«вышел из бездны» преступник «нового» в истории человечества психотипа — апостол Пётр (Авторитет, ярчайший некрофил, Вождь, Патриарх, Великий Кормчий, Скала Мудрости, Камень, Мудрый Цензор и т. п.), антихрист.

Новое — чаще всего лишь хорошо забытое старое, даже не всегда видоизмененное.

Интересно, что среди легионеров когорты не нашлось ни одного, кто бы в решающий для Ареста момент решился пролить необходимую для запуска механизма Казни кровь. Следовательно, подавляющей силы некрополя одной префектессы было недостаточно: возможно, совесть, а скорее стыд в форме издревле идущих представлений о воинской чести, помогал легионерам не стать первыми в череде исполнителей величайшего из злодеяний в истории человечества. Необходима была поддержка некрополя первосвященников. Но легионеры когорты были маловосприимчивы к психоэнергетическому влиянию «внутреннической» субстаи.

Таким образом, для совершения первого шага в Преступлении необходим был исполнитель, не только готовый повиноваться «внешнической» иерархии (был «внешником», и даже в римских войсках служил, то есть научился «угадывать» желания вождей-«внешников»), но и восприимчивый к воле первосвященников-иудеев (по рождению еврей, с детства привыкший почтительно вытягиваться при появлении раввина, и уж тем более первосвященника).

Таковых, судя по числу мечей, в Гефсимании было не более двух, более авторитетен был Пётр — он и исполнил требуемое.

Преступление Петра — плод двуходновременных психоэнергетических побуждений, «сновидицы»-«внешницы» и первосвященников-«внутренников». В подобных случаях несовместимые прежде элементы, соединившись воедино, дают качественно неожиданный результат — некое сочетание пронизывающих весь тварный мир законов единства и борьбы противоположностей и перехода количества в качество.

«Внешники» и «внутренники» — преступники, не умеющие провалиться на больш`ие глубины (суровость окружающей среды принуждает хоть к какой-то адекватной реакции к внешним условиям, невозможно выжить, скажем, в лесу, если ты «провалился» в главаря грабителей караванов в пустыне — голод заставит различать под ногами грибы и ягоды). А вот Пётр, чтобы подчиниться обоим потокам некрополя одновременно, вынужден был «провалиться» много глубже — вплоть до первопреступления!

Кто его совершил?

Адам и Ева. Но Ева (Великая Мать? вернее, великая мать) была на полшага впереди, так что первого адепта первой иерархии «Великой Матери» следует называть «сыном».

Но от Адама Пётр отличается — по силе некрополя. Адам совершил лишь одно преступление, предательство, а Пётр соединил в себе преступления уже многих, начиная от Адама и до собственного в Гефсимании.

Психика Петра после совершённого им Преступления, перешла в новое качество — он перестал быть евреем-«внешником», он стал «единородным сыном Великой Матери» (иерархо «христианином», пилатоненавистником, «чистым» католиком, «сыном» и т. п.), во-первых, как «провалившийся» в Адама, «сына» своей жены, великой властолюбивой блудницы (сокровенное которой в тысячелетиях было вполне явлено в поступках череды её «дочерей»), а во-вторых, как «сын» жены-«императрицы» Понтия Пилата, Великой Матери, «Евы», Уны.

Сущность вождя-апостола Петра не может не извращаться восхищёнными исполнителями из его иерархии. Исполнители, по определению ненавидящие Истину, обречены чёрное выдавать за белое и наоборот, и потому бессознательный символ Петра — младенец-мальчик с недетским лицом на руках у ярко некрофиличной «Великой Матери». Другое дело, что толкуется он как якобы Спаситель на руках Своей земной матери.

Апостол Пётр состарится и умрёт, и даже внешность его может быть не зафиксирована, но, как бы то ни было, психотравма бессознательного непременно проявится воспеваемым символом—«Великая Мать с младенцем-„сыном” на руках» — у его «сыновей», кровных или духовных.

Для уловленных в иерархию Петра «Великая Мать с младенцем» больше чем символ, это — знак могущества, плеть, не только погоняющая исполнителей этой субстаи, но и одновременно делающая их «счастливыми».

Читатель, способный ценить «КАТАРСИС»! Можете ли вы представить себе, что Иисус из Назарета может требовать себе поклонения и поклонов? Не можете? Я тоже. Мать Иисуса тоже, видимо, несла некоторые проявления Духа, и потому даже её изображению поклоняться невозможно.

А вот жена Пилата и её «сын» апостол Пётр не жаждать поклонения не могли. Как и все яркие некрофилы. Если б на иконах были изображены не одни из величайших преступников всех времён и народов, то толпари иконам поклоняться попросту бы не смогли.

Всякий совершивший преступление, след и боль от которого по значимости превосходит психотравму, объединяющую его соплеменников в этнос, перестаёт быть частью своего народа, но становится марионеткой «нового народа» — сообщества, нанизанного на «символ могущества» более значимого преступления.

Феномен наднациональности вокруг актуализированной психотравмы наблюдается во все времена, ныне тоже. Вспомните национальный состав якобы чеченских, а точнее, «волчьих» (об этом в главе «Неплохо очень иметь три жены?») исламских бандформирований — в них, кроме некрофилов со всего мира, не обязательно из исламских народов, не редкость и русские уголовники, воюющие против своих же соплеменников. (Психотравма, объединяющая «волков», уходит корнями в IX век, об этом в главе «Неплохо очень иметь три жены?».)

Можно вспомнить и Великую Отечественную: не немецкие уголовники переходили на сторону русских, а наоборот — нелюди из русских, замаранные уголовным прошлым, вливались в вермахт и полицейские карательные отряды. Сдавались и подхалимы-комиссары—«внешническая» иерархия им своя.

Итак, этносы, в которых были рождены исполнители, вошедшие в «новые» иерархии, могут воевать друг с другом, но «новые» прекрасно между собой ладят. Естественно, «ближе» им будет более яркий в некрофилическом отношении «народ».

Чеченцы-«волки» — тоже с предысторией в IX–X веках, отсюда и их авторитетность (глава «Неплохо очень…»).

Апостол Пётр, будущий глава мировой «христианской» иерархии, и прежде Преступления был у «учеников Иисуса» «в авторитете»; по двусмысленным субъевангелиям не совсем ясны его взаимоотношения с Иудой: то ли по силе влияния он уступал только Иуде Искариоту, то ли у каждого была своя среди «учеников» группа — скорее, последнее. А после Преступления, когда Пётр «возрос» в авторитете настолько, что стал убивать одним только своим желанием (Деян. 6), к нему всё новые и новые последователи, ложно полагающие себя учениками Иисуса Христа, и вовсе должны были притягиваться со страшной силой.

В общем случае крупные исторические иерархии выстраиваются на готовом «материале» — скажем, к вождю-«внешнику» присоединяются потомственные «внешники», или к вождю-«внутреннику» — потомственные «внутренники». Для укрупнения иерархии достаточно всего лишь появления сверхвождя или новых преступлений.

Но для роста иерархии на основе качественно нового преступления одного только появления сверхвождя недостаточно. Требуется «проповедь» — то есть дополнительные усилия по внедрению в подсознание будущих адептов психотравмы, обеспечивающей их болезненную вовлечённость в данную иерархию.

«Успех» иерархии Петра — в исключительной низости его роли в Преступлении, потому его иерархия и расползалась по Европе и миру, как чума, и ничто не могло её сдержать. Это на Руси пилатоненавистничество приходилось вводить не только обманом, но и огнём и мечом (дружинники «равноапостольного» Владимира-«иудо-внутренника» в психологическом отношении наверняка были «когортой», скорее всего, как на то и указывают летописи, не русскими, — о «когорте» чуть ниже и в следующей главе «Неплохо очень…»).

«Успех» иерархии Петра в Европе и сравнительный неуспех, скажем, в Японии далеко не случаен. Ко времени назначения императором Константином пилатоненавистничества государственной религией Римской империи (начало IV века) разнузданного поведения «христиане» (вспомним вандализм по отношению к прекрасным произведениям искусства и тому подобное, о хулиганстве первохристиан написаны тома и тома) составляли уже большинство населения юга и запада Европы. Несмотря на недоумённые отповеди мыслителей.

Конечно, ночными бдениями в духоте знаменитых катакомб (хотя преследования были единичны и разнесены в пространстве и времени* и на деле часто носили уголовный характер; смысл введения предполагаемых неофитов во вредные для здоровья катакомбы был именно в подавлении критического мышления некрополем стеснённой толпы, духотой и запугиванием опасностью разрушения сводов—«улучшенный» аналог современных стадионных «евангельских кампаний») в некрополе толпы можно свести с ума кого угодно и тем внедрить в бессознательное любопытствующих психотравму «Великая Мать с сыном».

* По некоторым подсчётам — одна казнь на одно-два десятилетия в данной стране.(А.М.)

Но есть категории населения, которых можно подчинить легче других. Это те, которые вместо созерцания Истины или сами, или в предках поклонялись Великой Матери — Кибеле, Европе, Артемиде и т. п. Именно в южной части Европы и было это поклонение особенно сильно развито. Потому, кстати, и древнее название этих территорий — Европа.

Церковь-иерархия Петра особенно бурно расширялась в центре поклонения Артемиде Ефесской (Деян. 19): успех был таков, что резко упал спрос на иконосы храма Артемиды, и мастера, промышлявшие их изготовлением, подняли мятеж. Этот мятеж говорит о том, что под влияние иерархии Петра попали именно клиенты богоделов, и не какая-то там десятая часть, чего богоделы не заметили бы, а значительно б`ольшая.

А в Японии «сыновство» («чистое» католичество) практически не представлено. Реальный протестантизм, который, как будет показано ниже, суть «иудо-внутренничество» с прислугой из «когорты», был внедрён ценой значительных денежных вливаний лишь в XX веке после того, как японцы были запуганы донельзя атомными бомбардировками мирного населения. Самые запуганные и должны были «обратиться» в субстаю убивавшей японцев стаи. (Кстати, отсюда видно, кт`о были б`ольшие по тем временам некрофилы — советские или американские.)

Итак, чем же подсознание населения Европы отличается от подсознания японцев?

Вернее, у кого прагрех был ближе к «поверхности»?

В Европе задолго до Христа был распространён культ Великой Матери, в сущности, единой, хотя и под разными именами. А в Японии это если и есть, то как-то незаметно. (К кому нынешние японцы ближе — к Ватикану или к Америке?)

Японцев и европейцев прежде разделял психотравматический опыт.

Ничто вокруг нас не случайно.

Ещё одна категория соучастников Преступления—«внешники» из когорты, в ночь Ареста бывшие в оцеплении вокруг храмовой группы захвата, практически весь римский гарнизон Иерусалима.

Эти солдафоны влились в строй убийц не потому, что им за это платили, но им платили потому, что они были убийцами, причём убийцами, скорее всего, наследственными и психоэнергетически совпадающими с римской иерархией. Эта категория исполнителей после соучастия в Преступлении тоже не осталась прежней — после скачкообразного усиления некрополя и к их потомкам, как и к Петру, тоже должны были тянуться всё новые и новые «ученики», из числа прежде всего «внешников».

«Когорта» во многих чертах осталась «внешнической», однако у неё появились некоторые новые свойства, у классических «внешников» отсутствующие.

Итак, легионеры когорты не встали в Гефсимании на защиту Истины, и потому их потомки были обречены стать со временем одной из трёх подавляющих мировых сил.

Иерархию, сформированную потомками «когорты на подхвате», будет отличать ряд неадекватностей.

— Элементы «когорты» будут выражать ненависть к евреям на словах, даже матом будут их крыть, однако на деле (при отсутствии собственного сверхвождя), будут оказываться у иерархии «иудо-внутренников» «на подхвате». Так что прикаспийские «волки» на подхвате у правителей Иудо-Хазарии (см. главу «Неплохо очень…») отнюдь не начало взаимоотношений. Их болезненная взаимозависимость началась в Гефсимании и дошла до состояния обречённости у подножия Креста. Это не «внешники» на подхвате у «внутренников», — они почти не совместимы, — а «когорта» у «иудо-внутренников».

— Легионер пользовался услугами проституток, когда сразу несколько женщин-подружек предлагают себя ему одному, своеобразная форма брака, в котором отрицание половинки доведено почти до «совершенства». Легионер после окончания срока службы обыкновенно возвращался к «национальным» формам супружества — преобладающим для него был «знак могущества», соединяющий воедино его этнос. А вот легионер «когорты» после психотравмы от соучастия в Преступлении был обречён на те же мысли, что донимали его в ночь Ареста, то есть мечтать о «кварталах любви» (гареме) и даже придать этой форме сакральный смысл — одним словом, религиозно-половой революционер. Сакрализация гаремов, охватившая ныне четверть планеты, — родом из Гефсимании: легионеры стояли и мечтали о рядах нор с женским мясом.

— Меч (вообще любое холодное оружие, например, сабля), которым в ту ночь был вооружён каждый легионер, будет вводить «когорту» в транс даже в век «летающих крепостей». Над «когортой» будет властвовать желание перер`езать горло пленнику. (Вспомните чеченских «волков» и их маразматично громадные ножи, которыми они трясут перед телекамерами.)

— «Проповедь» «когорты» будет осуществляться «сабельным» способом. Но назовут эту «проповедь» «религиозной».

— «Великая Мать» будет весьма значима. «Мать», но не «сын», что отразится в символах. (Представьте, насколько автор этих строк был потрясён, когда он перед последним прочтением «Комментариев» в цитируемой в какой-то главе «Энциклопедии символов» обнаружил, что полумесяц и восьмиконечная звезда со знамён ислама были комплексным символом задолго до Махаммада, символом богоматери Ашеры, одно из наиболее употребительных имён которой было «Юна»!!! «У-Ю» при транслитерациях обычное смещение. Так что история вполне сохранила имя жены Пилата, действительного командира иерусалимской когорты Молниеносного легиона!)

— Есть и другие отличительные особенности, которые выходят за необходимые в этом исследовании пределы.

Где географически могли оказаться легионеры буквальной когорты после окончания срока службы?

Иными словами, где во времена Пилата была у легионеров, входивших в Молниеносный легион, расквартированный в Кесарии Стратоновой, родина? По Булгакову, легионеры буквальной когорты были выходцами из будущей исламской зоны влияния! Булгаковеды утверждают: исторические детали «Мастера…» верны. Хотя бы в этом простеньком вопросе им, надеюсь, верить можно.

Таким образом, с одной стороны, в силу взаимного притяжения исполнителей «когорты» (подобное к подобному), с другой, ввиду притяжения родины, существенная часть «когорты» должна была притянуться в нынешнюю исламскую зону, лично или в потомках — не важно. Можно сказать больше — претендующая на планетарную власть «когорта на подхвате» должна была ещё и отталкиваться от зоны влияния Церкви Петра и «иудо-внутренников».

Почему «когорта» стала мировой силой не сразу, а лишь спустя несколько столетий после Преступления? Почему все три великие силы современности пришли к власти не сразу?

В этой отсрочке проявление некой закономерности. Ислам прокатился на остриях сабель по четверти мира в VII веке (может, и раньше что было, но без Корана?), евреи пришли к власти в Итиле в IX (может, и раньше была какая иная форма?), пилатоненавистничество в форме Церкви Петра стало государственной религией в IV веке.

Объяснить причины отсрочки пока не готов. Видимо, это смог бы сделать замечательный учёный Лев Николаевич Гумилёв, лучший на сегодняшний день историк. Понятно, что в исторических кругах профессиональных «академиков», бессильных опровергнуть основополагающие идеи и выводы Гумилева, его имя приравнивается к ругательству. Возможно, дело в «размножении» носителей соответствующего невроза, необходимости достижения «критической массы».

То, что вождистская сила исламской иерархии зародилась в Гефсимании и у Голгофы, объясняет многие странности истории ислама, прежде всего взаимоотношения «победоносной» субстаи его носителей с двумя другими новыми мировыми силами. То, что евреи как воины сравнительно с русскими полное ничто, мы знаем как по 1812 году (в армии Наполеона было очень много евреев, см. «КАТАРСИС-2»), так и по Великой Отечественной. Но вот мусульман солдаты-евреи могут «мочить» из любого положения и как угодно — и с вывертом, и с оттяжкой, и в лоб, и по лбу, и с подскока, и с притопа. Мусульман в сотни раз больше, чем жителей современного Израиля, но те делают с «избранными Аллаха» что хотят. Но в ступор мусульмане впадают только перед евреями (вообще «иудо-внутренниками») — скажем, наёмники-арабы, беспомощные в защите своих соотечественников под боком у Израиля, в Чечне воюют довольно результативно — против солдат несравнимо лучших, чем евреи.

Можно сказать так: «иудо-внутренники» тогда наступили на горло будущему исламскому миру, когда тысяченачальник когорты, повинуясь приказу префектессы, привёл своих подчинённых в Гефсиманию, и легионеры не встали на защиту Истины.

Но «когорта» не вся оказалась внутри иерархии ислама.

Отставники во времена Пилата из поколения в поколение следовали ещё и другой схеме — отстраивали новые поселения на специально выделенных римским начальством пустующих землях на границах Римской империи.

Чтобы выявить расположение поселений участвовавшей в оцеплении Гефсимании когорты (а это не одна, а несколько волн демобилизации), нужно специальное исследование историков — если таковое уже было проведено, то мне о нём ничего не известно.

Кстати, «когорта» размножалась, понятно, и психоэнергетическим способом — хотя и не в духоте катакомб во время всенощных одуряющий бдений, но, по сути, так же — во время совместных «всенощных» пьянок новобранцев с ветеранами. Так что многочисленность «когорты» и обилие демобилизаций позволяют предположить, что исполнители из «когорты на подхвате» оказались расселены по всему периметру грандиозной Римской империи.

После же её распада и Великого переселения народов первых веков и, соответственно, изменения границ, потомки колонистов из числа «когорты» оказались в дружинах князей над любыми народами. (Отсюда и антирусское поведение дружины Владимира-«иудо-внутренника». Тем более что в Киеве не могли не остаться потомки дружинников Хельги (Олега) и Игоря, резидентов-наёмников Иудо-Хазарии (Л.Гумилёв. Зигзаг истории) в Киеве, тоже явно «когорты» — об этом в следующей главе «Неплохо очень…»).

Появлением в Гефсимании нового подвида «внешников», более некрофиличного, чем традиционный вид, объясняются многие странности российской истории. С течением времени «когорта на подхвате» должна поглотить традиционных «внешников»: через браки, коллективные трансы (в частности, великие сражения, драп с вытаращенными глазами и наркоманские притоны). Но до тех пор пока это поглощение не произошло, всегда есть возможность гражданских войн — воинственных «внешников» против ещё более нахрапистой «когорты». Вспомните, как одна часть формально-русских, после того, как Лейба Давидович Бронштейн (Троцкий) доводил их на митингах до состояния исступления, с остервенением кидалась на антисемитски (антисионистски?) настроенные офицерские полки Белой гвардии. Среди красноармейцев на передовой евреев было мало, евреи и тогда обретались на кипах имущества (см. мемуары Л.Троцкого, в них он прямо пишет, что все склады в период «военного коммунизма» оказались в руках евреев).

Сам Троцкий презирал «материал», который так сатанел на митингах от его присутствия и жестикуляции — что закономерно, они не свои.

Подобными противостояниями изобилует история не только России, но и, наверно, многих стран.

Становится понятно и то, почему «иудо-внутренники» в 90-е годы XX века, взяв в России власть, стали тратить громадные средства на пропаганду сокращения армии и превращение её в наёмную. «Внешникам» армия, служащая интересам кучки «внутренников»-иноплеменников, омерзительна, они из такой армии будут уходить, скажем, в лесники, шофёры, фермеры… Оставаться же будет «когорта на подхвате», с паспортной точки зрения тоже русские, но которые, в отличие от «внешников», готовы обеспечить владычество «иудо-внутренников» над аборигенами до конца времён. В большой армии мобилизационного типа «когорта» может и раствориться. Тем более что «когорта» с великим рвением будет стремиться в телохранители банкиров, в сотрудники службы безопасности в «элитных» посёлках, в эмиграцию.

Тактические союзы «внешников» и «внутренников» были, конечно же, и до Гефсимании, но только после неё накачанные холуи стали прислуживать обладателям толстых кошельков самозабвенно.

В Гефсимании изменение произошло и с «внутренниками».

Великое Преступление превратило их в «иудо-внутренников».

Понятно, что вождистская сила евреев резко возросла. Если до Гефсимании и Голгофы евреи в делах наживы через торговлю и ростовщичество уступали, скажем, карфагенянам, то после Ареста и Казни мир был обречён на нынешнее положение.

Чтобы понимать «странности» мировой истории, надо, однако, иметь в виду, что потомки храмовой группы захвата бывают двух типов—«полноценные» и «неполноценные». «Неполноценные» (в терминологии нынешних евреев) — это те, которых евреи считают неевреями из-за того, что мать у них не еврейка. Однако, как правило, тип психологии определяет родитель с более сильным некрополем. С точки зрения рассматриваемой концепции родовой памяти, еврей тот, кто «иудо-внутренник», хотя мать его может быть «овцой» любой национальности. «Неполноценный» (с точки зрения евреев) вполне «полноценен» с точки зрения внимательного наблюдателя.

Кстати, как следует из законов наследования, взаимопритягивающиеся «неполноценные» могут производить «иудо-внутренников» порой более авторитетных, чем многие «полноценные» евреи (с отцами из разных народов), по тому же механизму, по которому учёные-зоологи из спермы единственного уцелевшего зубра и многих коров за несколько поколений получают небольшое стадо полноценных зубров.

Почему последняя модификация «внутренников» здесь названа «иудо-внутренниками»?

А потому, что в Евангелии сказано, что в группе захвата из евреев первосвященники назначили предводителем Иуду Искариота.

В «богословии» пилатоненавистников это назначение объясняется тем, что Иуда должен был вывести к тому садовому участку в Гефсимании, где ночевали Иисус с «учениками», и указать на Иисуса. Объяснение смехотворное. Иисус учил в Храмовом дворе открыто по главным годовым праздникам не один год, храмовая стража не могла не знать Его в лицо. Да и Гефсимания не столь уж обширна, чтобы с лёгкостью не найти там двенадцать человек.

Иуда был проводником, но не в пространстве, а в духе. То, что его назначили в качестве впереди идущего «знаменосца», означало, что первосвященники фактически отдали исполнителям приказ: уподобляйтесь Иуде! Принцип атаки «Делай, как я!» использовался не только в танковых атаках XX века, когда вперёд выдвигался командир соединения и все должны были двигаться быстро, если тот развивал максимальную скорость, или быть предельно осторожными, когда тот время от времени останавливался.

Уподобление же Иуде во время Преступления не могло не отпечататься в психотравме, определившей последующую историю этой субстаи.

Которая из этих трёх новых планетарных сверхиерархий одержит верх к концу времени?

Побеждают не числом и даже не технической оснащённостью армий, а суммарной силой некрополя иерархии. А она зависит прежде всего от наличия сверхвождя — какого он типа в данный исторический период (это понимали даже в генштабе гитлеровцев — см. «КАТАРСИС-2»). При одном типе сверхвождя «иудо-внутренники» могут руками «когорты» победить «внешников», при другом и горстки «внешников» будет достаточно, чтобы отправить на лесоповал всё это паразитирующее на теле народа жульё.

Так что можно говорить не о типе побеждающей всепланетной иерархии (то есть самой некрофиличной), но только о замыкающей мировую историю (перед Вторым Пришествием). Её тип допускается Провидением.

Так что единственный возможный подход — хресмологически-провозвестнический.

Из хресмологических книг Библии мы узнаём, что, с одной стороны, в конце времени установится всепланетная торговая цивилизация (т. е. «иудо-внутренничество»), а с другой — придёт Антихрист, и его шествие по планете, разгромное для торгового жулья, будет триумфальным и скоротечным.

Антихрист—«иудо-внутренник»?

Нет.

И зверь, который был и которого нет, есть восьмый, и из числа семи, и пойдёт в погибель.

Откр. 17:11

Семнадцатая глава «Апокалипсиса» великолепна: она не только подробна, но, с точки зрения теории стаи, весьма отчётлива. Антихрист — глава последнего поколения «сынов», потомков элементов иерархии Петра и его Великой Матери (собирательной великой блудницы из «Апокалипсиса»). Эта древнейшая из всех иерархий, утратив некогда имевшуюся у неё власть (т. е. уже входившая в число «семь», это число — не буквальное! — описывает полноту самостоятельных цивилизаций всемирной истории), и реанимированная при апостоле Петре, в новое время вновь дошедшая до полного политического ничтожества, перед Вторым Пришествием опять возродится. И триумфально пройдёт по планете, на горе «иудо-внутренникам» (см. всё «Откровение»), неугодники же, некоторым из которых при последней волне преследования за Истину предстоит погибнуть, но только смертью первой, воспримут происходящее достаточно спокойно.

Зверь, которого ты видел, был и нет его, и выйдет из бездны и пойдёт в погибель…

И я увидел жену, сидящую на звере багряном…

С нею блудодействовали цари земные, и вином её блудодеяния упивались живущие на земле…

Церковь Петра (пилатоненавистники, или, что то же самое, талантоненавистники) в догматическом и даже организационном смысле полностью не исчезала никогда, она могла утратить государственную власть, храмы могли занять «иудо-внутренники», но психотравмой в подсознании исполнителей оставалась. Это и написано: зверь под ней то появляется, то исчезает.

Когда «жена» некрофилически «слабеет», главы иерархии из-под неё вырываются, и, инициировавшись от другого «знака могущества», превращаются в зверя другого типа.

Подробно описано, как европейские монархи получали приказ от римского папы явиться босыми, а то и приползти на коленях, во вретище и в таком положении на глазах у всех часами ждать приёма главного индульгенщика. Но это было ещё только репетицией того, что будет перед Вторым Пришествием.

«Великой блуднице» надлежит возродиться. Не в виде протестантизма, который, в сущности, один из двойников еврейского «иудо-внутренничества» (см. главу «Вторая заповедь»), а в изначальной форме преступной первоапостольской Церкви.

Тогда всё сходится. Седьмой зверь из числа семи формирует всепланетную «иудо-внутренническую» цивилизацию во главе с Соединёнными Штатами (см. хресмологические высказывания Елены Уайт или просто выгляньте на улицу) — вот, казалось бы, и победа. Но… Антихрист-«сын» придёт, как обвал, и все многосотлетние труды «иудо-внутренников» разом пойдут прахом, напоследок по обломкам системы ещё и прокатится предречённая волна еврейских погромов.

Теперь, наверно, пора высказать своё отношение к текстам Елены Уайт. Оно от тома к тому «КАТАРСИСа» несколько меняется, лучше сказать, точнее очерчивается её положительный вклад в неугодничество. Её тексты можно разделить на два типа. С одной стороны, она выступает как хресмолог, внелогическим путём уточнивший библейские хресмологические предсказания. С другой, её самый известный пятитомник (да и многие другие книги) — явно попытка концептуальной деятельности.

Неужели ей удалось совместить в себе два независимых таланта?

Разве они стыкуются?

Или один род её деятельности был талантом, а другой — лишь делом человеческим?

В таком случае, «самопальные» тексты будут лишь переписыванием уже известного, и содержать в себе множество смехотворных суеверий, характерных для «иудо-внутреннической» Америки XIX века.

Что и обнаруживается при знакомстве с концептуалистскими усилиями Елены Уайт. Её ляпы, скажем, в «геологическом» описании устройства земной коры, хуже чем просто безграмотность. Неприятны и её пространные рассуждения о том, что личностные качества и самостоятельная воля у человека появляется только при полной преданности сатане. У неё и Понтий Пилат — один из выбравших вечную погибель, так учили в «бульварных» деноминациях её времени. Тема таланта ею тоже практически не развита, и вышеописанные последствия закономерны. И так далее.

Будем смотреть правде в глаза: без этих ляпов её вообще бы никто не читал. Как не были бы известны ни Лев Толстой, ни Иоанн Креститель, ни Михаил Булгаков…

Понятно, иерархия церкви адвентистов седьмого дня, которая превозносит Елену Уайт как пророка, больше всего ценит её концептуалистские усилия — потому что иерархия. Хотя, будь многочисленные богословы этой церкви неугодниками, они могли бы задуматься над тем фактом, что Елена Уайт по большей части не была автором церковных догм (пунктов вероучения). Б`ольшая часть «пунктов вероучения» «открылись» помимо Е.Уайт. Она, наравне с рядовыми членами церкви, лишь принимала или не принимала очередную весть.

Но и её концептуалистские усилия по тем временам были явлением знаменательным — всё познаётся в сравнении. Лучшей книги об Иисусе, чем её «Желание веков», я не знаю. Всякие разные александры мени (откровенный пропагандист «иудо-внутренничества») с ней и рядом не стояли.

Рвение Елены Уайт можно понять: она была современником Гражданской войны 1861–1865 годов, на её глазах протестанты, единые духом с городским жульём (вспомните хотя бы состав полка «Огненные зуавы» и его «приключения»), «северяне», бросались в атаку на «южан», многократно уступавших «северянам» в численности и вооружении. «Южане», конечно, тоже не ангелы, «внешники», но их мечте, чтобы «северяне» своими жульничествами их не разоряли, трудно не посочувствовать.

Это духовное родство протестантов и жулья во время Гражданской войны 1861–1865 годов не заметить было невозможно, разве что при большом желании, если не сказать — одержимости. Естественно, у человека, способного создать текст, возникало желание хоть как-нибудь сказать этим еженедельно собиравшимся на «молитвенные собрания» людям, что познание Бога не может привести в преступную наступательную стаю, что собрание, как повод заторчать, — место для мыслящего человека неприемлемое, что Священное Писание — не мантра.

Что же касается хресмологической деятельности Елены Уайт, то её предсказания полностью согласуются с логическими выкладками «КАТАРСИСа», во всяком случае, несоответствий я до сих пор не обнаружил.

Елена Уайт, среди прочего, предсказывала, что последняя, предваряющая Второе Пришествие всемирная волна буквальных гонений за Истину начнётся в Соединённых Штатах, и во главе этого движения будут стоять католики.

Последняя деталь особенно интересна, ведь это предсказание было дано в XIX веке, когда католиков в США было ничтожно мало. Население представляло собой конгломерат адептов разнообразных форм сектантского пилатоненавистничества («иудо-внутренничества»), неконфессионального жулья и евреев, словом, психотипически однородный материал. А вот католиков почти не было. Странным оно тогда казалось, это предсказание. Если не сказать — невозможным.

Но вот настал XXI век, исповедующих католицизм уже больше трети населения США, их доля растёт, и даже нынешний президент Буш — формально католик (но явно не «сын»). Так что в наше время это пророчество Елены Уайт уже не кажется невозможным.

Елена Уайт предсказала, что в последнем походе на инакомыслящих протестанты примкнут к католикам. А почему бы ей не выразиться наоборот? Почему не католики примкнут к протестантам?

Дело, конечно, не в том, кого больше, а кого меньше. Дело в том, кто на последнем этапе истории будет обладать большей силы некрополем. И кто будет большей противоположностью мирового «иудо-внутренничества».

ПредсказанияЕ. Уайт недвусмысленны: католики.

Но ведь и логические выкладки «КАТАРСИСа», опирающиеся на «Откровение», подводят к тому же!

Иерархии нанизаны на «знаки могущества». Этих «знаков» много, они в тысячелетиях прибавляются, но самые мощные, самые в последний период истории значимые указывают нам на события двухтысячелетней давности. И иначе и быть не может, ведь события эти — центральные преступления мировой истории.

Когда какой-нибудь «христианский» фанатик с признаками яркой некрофилии заявляет — внимание, знакомые с медицинским психокатарсисом (КАТАРСИС-1)! — что в его сердце живёт «Мадонна с младенцем», и только ей он, «христианин», и служит, то он прав и не прав одновременно. Действительно, эта «печать» ему внедрена в бессознательное «калёным железом», и он не пожалеет и самой жизни ради выполнения от этой печати приказа. Но он заблуждается, полагая, что эта психотравма — Мария со Христом. Да, иерархопастыри внушили ему так думать, но отец этих авторитетов — отец лжи.

А вот особо «полноценным» евреям (скажем, представителям касты главраввинов) такая печать не внедрена. И приход Антихриста может их поначалу и не взволновать. Хотя при появлении Антихриста т`олпы даже «полноценных» евреев рысью выбегут из синагог и банков — с кем только их прабабки не блудодействовали за две последние тысячи лет! — примкнут к толпе, предводительствуемой католиками, и пойдут громить «врагов планеты», но преемникам Каиафы придётся приспосабливаться только при помощи логического мышления, за что и поплатятся.

Когда протестанты свысока поучают католиков, что-де поклонение иконам «богоматери с младенцем» есть нечто неевангельское — дескать, загляните же, наконец, в Евангелие хотя бы одним глазком! ну загляните, не бойтесь, хотя бы ради прикола! — или вообще антиевангельское, католики встают на дыбы, и готовы до последнего, потеряв всё, защищать «Мадонну». Иначе и быть не может. Ибо для исполнителя главное — холуйская верность внушению, печати иерархии, а истины Евангелия никак ко всему этому не пришпиливаются и потому не важны.

Золочёное православие (нередки случаи поклонения одним окладам, или вообще без иконы или с полностью стёртым с неё изображением) в этом смысле находится отнюдь не между католической иерархией и протестантами, как то некоторые полагают — в психотипах промежуточных положений не бывает.

В предпасхальную ночь 2000 года в городе Вышний Волочёк было совершено тройное убийство, которое вызвало в «иудо-внутреннической» прессе странное по силе озлобление, хотя убиты были не «иудо-внутренники».

Ночью в дежурное отделение, где находились четверо милиционеров, вошли двое и, направив на милиционеров стволы карабинов, потребовали у них ключи от оружейной. И объяснили: оружие нужно, чтобы раздать народу и всем миром идти на Москву, чтобы там повесить кремлёвских ельциноидов, ответственных за то, что они сделали с Россией. Ну, и, конечно, предложили милиционерам встать на защиту народа. Старший из милиционеров издевательски усмехнулся, и вошедшим ничего не оставалось, как открыть огонь. Трое милиционеров погибли, четвёртый выжил.

Интересны не милиционеры, дети-сироты которых могут теперь всем рассказывать, что их папы погибли, защищая власть иноплем`енного жулья над родным народом, интересны сами повстанцы.

Заводилой был исключительно набожный человек. С приходом Ельцина и капитализма он стал православным, занялся бизнесом и, судя по тому, с какой скоростью он выстроил на шоссе к столице отель, обойдя при этом всех конкурентов, явно был «иудо-внутренником», особо в средствах добычи денег не стесняющимся. Но после какого-то не упоминаемого прессой случая интерес к накопительству он вдруг потерял, стал молиться перед иконой и обвинять священников в продажности, писать листовки против захватившего в стране власть жулья и учиться приёмам партизанской войны и методам выживания в лесу.

После убийства в предпасхальную ночь три тысячи милиционеров, пытаясь его найти, прочёсывали леса, одну за другой обнаруживали его «лёжки», и — интересная деталь: в каждой обнаруживали иконку — они повстанцу явно придавали уверенности (снимали сомнения и колебания о возвращении в свой отель к прежней «иудо-внутреннической» жизни).

Что за тип перерождения человека?

Почему этот случай вызвал такую злобу в «иудо-внутреннической» прессе?

Жалко милиционеров?

Но их гибнет много, и часто об этом те же издания пишут с прихихикиванием.

С точки зрения теории стаи и пророчеств о конце времени, всё прозрачно. Спустили на народ православие (о скрываемом смысле известных обстоятельств — в следующей главе). Убийца, явный не неугодник, как от него и ожидалось, стал «внутренником», построил отель, попутно, видимо, развратив не одного человека. Но вдруг стал «сыном» (нажрался перед иконой «божьей матери» во время всенощной?) и собрался в Кремле устроить еврейский погром.

Странной силы озлобление вызвано не страхом еврейского погрома, даже не возможностью перерождения, а предзнанием о его неизбежности. Как не трепетать перед этим прообразом будущих событий, когда недавних прихвостней поднимутся миллионы, причём начиная с Америки, гнездилища наиболее гипнабельной части населения планеты.

Руководство золочёного православия ныне, как и тысячу лет назад, откровенное «иудо-внутренническое», потому его и финансируют «иудо-внутренники». О давнем «внутренничестве» православного руководства свидетельствует даже направленность извращений в Синодальном переводе Библии (примеры были разобраны в «КАТАРСИСе-2»). А помните, как православная иерархия расправилась с «нестяжателями» («внешниками»?) пять веков назад?

Если некоторая часть русских, считающих себя православными, и удерживается от полного погружения в мировое «внутренничество», то потому только, что православие сохранило в себе элементы исконной русской веры, за которые можно уцепиться и выплыть. В нынешней православной церкви могут промелькнуть как «сыны», так и неугодники, но только промелькнуть.

Но роющие яму сами в неё и попадают. Без православия чистопородные «иудо-внутренники» могли бы при первых успехах Антихриста бежать в Россию и встретить вечную погибель без предварительных издевательств, но теперь, после усилий делегированного ими Владимира-«иудо-внутренника», их и в России будут ждать сердца, воспалённые «Мадонной». Даже потомки Владимира-«иудо-внутренника» — и те, скорее всего, окажутся в рядах преследователей своих предков. Предатели — они такие.

Конечно, преследовать иерархия Антихриста будет не только «заскорузлых» евреев, но и возлюбивших Истину.

И взглянул я, и вот светлое облако, и на облаке сидит подобный Сыну Человеческому; на голове Его золотой венец, и в руке Его острый серп.

И вышел другой Ангел из храма и воскликнул громким голосом к сидящему на облаке: пусти серп твой и пожни, потому что пришло время жатвы; ибо жатва на земле созрела.

Откр. 14:14, 15

Арест и Казнь Иисуса являются величайшим, вне всякого сомнения, Преступлением в истории человечества, что в дальнейшем не могло не проявиться в повышенной вождистской силе носителей новых, появившихся в Гефсимании, неврозов.

И наоборот, появление трёх новых мировых сил удостоверяет, что Арест и Казнь Иисуса были величайшим в истории человечества Преступлением.

До сих пор во всём «КАТАРСИСе», как читатель, верно, заметил, не было никаких попыток доказать Божественность Иисуса. Не будет и в дальнейшем.

Но как не обратить внимание читателей на то, что если Иисус — Спаситель, Бог, то Его Убийство — величайшее Преступление, которое не могло не изменить психотипическую картину нашей планеты. И оно изменило.

Иерархии «сынов», «когорты» и «иудо-внутренников» не могут не разрастаться — при этом, конечно, пульсируя, — поглощая древние иерархии. Со временем они поглотят всё население планеты — кроме неугодников.

Сейчас к власти уже пришёл мировой гегемон того типа, который и был предсказан тысячи лет назад. Появились предпосылки объединения всей планеты в единую стаю: это «внешники» и «внутренники» были несовместимы, а «когорта», «сыны» и «иудо-внутренники» являют «замечательные» образцы единения.

Всё это могло стать возможным только при условии совершения некоего Преступления, величайшего в истории человечества. Адам и Ева совершили первый шаг в строительстве иерархий, но Предательство — ещё не Богоубийство, и его было недостаточно, чтобы соединить разрастающееся население в единую всепланетную иерархию.

А ещё Великое Преступление, осквернившее нашу планету появлением трёх новых мировых иерархий, не могло не привести и к великому Прозрению, вершина которого воплотилась в личности Понтия Пилата.

Открывшиеся в нём способности ориентироваться в пространстве и времени (см. главу «Священная земля Болграда»)по завершении им Протоевангелия и определили местопребывание его самого и его потомков. Так что не случайно там, как предсказано, «восьмый» зверь и обломает зубы.

глава двадцать пятая Неплохо очень иметь три жены?!

Когда меня пригласили выступить на Седьмых социологических чтениях Академии социологии и управления с докладом по идеям «КАТАРСИСа-2», я согласился немедленно — приятно бесплатно провести пять дней в пансионате, утонувшем в заснеженных лесах Подмосковья, а главное, предоставлялся случай в частных беседах узнать об управлении исполнителями то, что широкой публике знать не полагается и потому в «свободную печать» проникнуть не может.

И действительно, на этих чтениях я среди прочих познакомился с И.Г.Громовым, генералом, доктором психологических наук, который в брежневские времена — причём ещё в 60-е годы! — был введён в Комитет, организованный специально для разработки порядка введения в СССР взамен атеизма комплекса иерархорелигий!

Да-да! Ещё в 1960-е годы, в самом начале продолжительного правления Брежнева! Парадокс: ещё в 70-е одна часть иерархии за веру сажала (атеистическим лозунгам ещё надлежало висеть ширмами некоторое время!), как нас сейчас учат СМИ, желая всех отучить от веры в Бога, а другая уже десяток лет как разрабатывала порядок мероприятий, как незаметно подстроить так, чтобы толпа хлынула в храмы, фанатично веруя, что делает это по велению Святого Духа. До истерии веруя, что они не гипнабельное стадо, но, напротив, избранники Неба.

Чтобы построить всепланетную стаю, не отменить атеизм невозможно, поскольку он до недавнего времени был наиболее прибл`иженной к истинному христианству методологией. (Уточним: именно атеизм, а не клизма марксизма-ленинизма.) Лев Николаевич Толстой, живший, как и мы теперь, при госрелигии, говорил, что о Боге и Истине можно говорить только с атеистом — к сожалению, он не смог или не успел своё интуитивное прозрение обосновать так, чтобы и нам, жившим при госатеизме, это могло быть понятно. Атеизм (за неимением лучшего) обосновывает высвобождение из иерархии подавляющих «академиков»-богословов и тем открывает ум для Бога-Истины. По атеистической теории познания ищущий должен апеллировать к объективной реальности. В реальных же церквях апелляция идёт к авторитету. В конечном счёте это всегда пилатоненавистничество.

Комитет как координационный центр комплекса мероприятий по ещё большему одурачиванию толпарей не мог не быть организован, в те времена любое шевеление следовало «согласовывать» — другое дело, что без архивов неясна дата организации Комитета и местоположение бухгалтерии «конторы».

А если бы случай узнать о Комитете мне предоставлен не был? Предположим, генерала-профессора Громова, ныне пенсионера, ликвидировали бы? И остальных, владевших информацией о Комитете, тоже? Если бы архивы сожгли? Неужели в таком случае мыслящий современник лишается возможности постичь сущность происходящего?

Этот вопрос важен не только для честных историков (если таковые существуют среди «профессионалов»).

Если Комитета не было, то получается, что глава иерархии держателей партбилетов Брежнев был атеистом, отучавшим от веры «антихристом», а во времена Горбачёва толпы уверовавших сбивались в колонны желающих оплатить своё обрезание или крещение потому, что хором сделали личностный выбор? Тогда эти верующие — духовные богатыри, воплощение интеллекта и порядочности. А наша страна уже тогда вошла в царство справедливости и благородства.

А если вошли, то почему мы этого не заметили? Почему вспоминаем социализм как время нравственно несравнимо более чистое?

Невольно вспоминается единственный встреченный мной за пять лет работы в одном из институтов Академии наук СССР (конец 70-х — начало 80-х, конец брежневского периода) верующий в Бога человек. В Институте он работал сменным электриком, и мы с ним познакомились, когда он огромную заводскую упаковку украденных им электрических лампочек пытался продать мне за сотую часть их цены — всего за полстакана спирта. Жизнь его закончилась характерно: они с женой работали в разные смены и однажды она, вернувшись после дневной смены, обнаружила под подушкой забытые чужие женские колготки. Она устроила такой грандиозный скандал, что в ночную он напился больше обычного, пришёл домой, заснул, во сне его стошнило, и поскольку он лежал навзничь и был дома один, то и захлебнулся в собственной блевотине. Так вот, в Институте он был единственным, выражаясь языком православных, «глубоко верующим человеком», с православным крестиком ходил. Это сейчас все, не стесняясь, врут, что веровали всегда — на самом деле верующие были редкостью. Этот сменный электрик мне много рассказывал (исповедовался?) — например, про дружбу свою с попом и чем они там после церковной службы занимаются. Я тогда ещё только учился интересоваться людьми, мало что знал даже о недавнем прошлом, не знал даже того, что к 30-м годам XX века нательные православные крестики продолжали носить только «воры в законе» — потому рассказам удивлялся.

Можно, конечно, спорить о типичности этого примера, найдутся, безусловно, и такие, которые скажут, что он противоречит спускаемым на нас начальством теоретическим соображениям о возвышающей роли православия, но наблюдения за этим электриком — мой жизненный опыт, который, кстати, не только не расходится с опытом моих знакомых и, видимо, опытом десятков миллионов человек, но и со всем моим последующим личным опытом.

А вообще они постоянно, во все века, нам внушают: то, что мы видим — неправда. Правда то, что они нам скажут.

А если Комитет был, то действительным новокрестителем Руси являются не Горбачёв-Ельцин, а алкаш и жулик Брежнев, и именно его следует приравнивать к «святому» Владимиру Красное Солнышко (пилатоненавистнику). Правда, при этом получается, что постулируемое «духовное прозрение» толпы — не более чем ожидаемый результат пиаровских технологий.

Неужели о том, который из уничтожавших Россию алкашей должен быть причтён к святым для поклонения, мы можем узнать только из какой-то архивной бумажки?

А если нам предъявят бумажку с регистрационными пометками архива, в которой будет сказано, что целью Комитета было введение ваххабизма для русских, а православия — для чеченцев или китайцев? Нам что же — верить?

Ничего другого и не остаётся — если, конечно, мыслить в рамках тысячелетиями вдалбливаемой исполнителям «философии» бытового суверенитизма (в античные времена верховные правители Греции хотя и заставляли исполнителей верить в эту «философию», сами мыслили более реалистично, свидетельства о чём сохранились в античной философской литературе).

Но можно обойтись и без архивов. Для мыслящего на просторах теории жизни или хотя бы с точки зрения теории стаи истина открывается и при рассмотрении объектов, которые за стенами архивов не спрячешь. Наблюдение за которыми доступно каждому.

Рассмотрим некоторые из этих объектов.

С точки зрения формально-юридической, жён у меня было три. (Последняя, уже настоящая, слава Богу, со мной до сих пор.)

Первая, внучка главраввина довоенного Минска, — классическая «иудо-внутренница», вплоть до клептомании, для неё из овощного магазина стибрить хоть бы морковку — уже праздник.

Вторая, дочь бригадира сварщиков и алкоголика, стильная (стилей много, но «стильные» все одинаковы) — классическая «когорта» (быт во многом «внешнический», но в смысле подчинения — периферия «иудо-внутренничества», адвентистская церковь).

Третья, понятно, — воспетая в «КАТАРСИСах» В., представительница малочисленного и высокоценного мира биофилов-неугодников.

Три разных психотипа — три разных стержня мировосприятия, три разных системы ценностей.

Поскольку эта книга — как бы о Понтии Пилате, то и сам пятый прокуратор, и «Мастер…» будут теми мерилами, которыми все три жены будут поверяться.

Чистота исследования обеспечивается тем, что все три покинули школьную скамью прежде, чем в Министерстве образования было решено «Мастера…» уничтожать активней, введя в обязательную школьную программу под видом изучения великого романа его «иудо-внутренническую» трактовку.

Жена-«когорта» — классический элемент стада во всём. Помню, как она выгибалась и егозила рядом с одним трупорезчиком. Он работал в морге при спецбольнице по соседству, зарплата у него была ничтожная, инфляция её съедала, чаевых в тот период и тех почти не давали, но он не увольнялся. С особенным восторгом он рассказывал о вздувшихся полуразложившихся трупах, которые, прежде чем попасть к нему под нож (для удаления внутренностей), пролежали где-нибудь необнаруженными с месяц — в тепле. Воспоминания приводили его в невероятное возбуждение. Словом, некрофилию — в патологическом, узком, смысле этого слова — по нему изучать вполне было можно. Буквального прелюбодеяния с этим низкорослым тупицей у «когорты», видимо, не произошло — он был равнодушен ко всему, кроме своих полуразложившихся трупов и оформления визы для иммиграции в Австралию (я, кстати, немного подзаработал, переводя ему для этого документы; кстати, он тоже «когорта», татарин). Характерно, что она, не будучи ни неугодником, ни «внешником», к идее эмиграции из России должна была быть расположена, но именно от трупорезчика она «заразилась» любовью к Австралии. Во всяком случае, спустя и десять лет мечта её не изменилась — в Австралию! Несмотря на смены ею, буквальной копрофилкой, целого ряда «любовей».

Последующие свои «сексуальные» объекты, в некрофилическом отношении существенно более жухлые, стильная (стиль — трансформированный мундир?) «когорта» воспринимала много сдержанней — и признаки того, что она мне изменяет, уследить было уже сложнее. Впрочем, я не интересовался. Повторюсь, появившейся при трупорезчике мечты эмигрировать из России именно в Австралию новые «любови» не вытеснили. Впрочем, её «любови», скорее всего, были однотипны во всём, включая и мечты.

Так вот, реакция «когорты» на «Мастера…» напоминала реакцию снулой рыбы — кто бы перед ней, вялой, ни скакал, направление взгляда не меняется. Равнодушие к «Мастеру…» не от неумения читать — к патологическим текстам Достоевского она присасывалась прямо-таки сладострастно (кстати, уже после перехода из православия в протестантизм). Характерная деталь: подобно костяку наших знаменитых целителей-копрофилов, она стала завсегдатаем православных храмов задолго до повального «обращения» комсомольской массы.

С адвентистской иерархией, несмотря на грязные скандалы, совмещается, ей помогают и даже награждают — пилатоненавистница!

И последнее: это она «окрестила» меня мерзкой кличкой «Ал».

Воспетая в «КАТАРСИСах» В. — моя настоящая жена — воспринимала «Мастера…» совсем иначе. А именно с живым интересом исследователя.

С первого же прочтения:

— Маргарита была определена как скверная женщина;

— Воланд был опознан как сатана, зло в полном смысле этого слова (даже верную ему Маргариту «подставлял», пользовался ей и над ней издевался);

— Иешуа у мастера (но не у Булгакова!! сама заметила!) — вовсе не Христос, но на Него пародия(!);

— главный герой «Мастера…» — вовсе не мастер, а Иванушка Бездомный;

— роман Булгакова, да, замечателен, угадываются большие глубины, но очень уж почему-то зашифрован. (Справедливости ради следует заметить, что на вселенский крик: «Свободен!» — В. при первом прочтении не обратила внимания.)

Обратите внимание: оназналавсегда, что Пилат — замечательный человек и что Христос шёл к нему специально, ценой дополнительных страданий. Мысль о нём как об Авторе воспринята была легко.

В православную церковь ходила только под нажимом копрофилов-целителей, да и то крайне недолго. От иерархии адвентистов и прочих подобных иерархий дистанцировалась твёрдо.

Теперь о первой «супруге» (язык не поворачивается сказать—«жене»)—«иудо-внутреннице».

Её родовая биография поучительна — ибо отчётливо определила её вкусы. По линии матери — племянница майора-педераста, по линии отца — внучка главраввина города Минска (довоенного, когда в Белоруссии ещё жили сотни и сотни тысяч евреев). Раввин столь высокого ранга — это не просто знаток Талмуда, любитель цитатничества, обладатель хорошей памяти и искренно водимый «иудо-внутренничеством», это — яркий иерарх-некрофил, который, во-первых, смог спихнуть со своего пути на верх пирамиды власти всех конкурентов-евреев, а во-вторых, в главраввинской касте воспринимался как свой.

В Великую Отечественную главный раввин Минска немцами-«внешниками», понятно, был ликвидирован. А вот сын его — в 41-м году ему было девять лет — выжил, его с двоюродной сестрой пешком отправили вглубь России за несколько часов до прихода гитлеровцев. Исход евреев, считавших себя несовместимыми с супер «внешником» Гитлером (немцы тех лет — его отражение), начался 24-го, а к середине дня 25-го, то есть всего на четвёртый день вторжения, Минск немцами был уже полностью окружён. Решение об исходе, ввиду отсутствия времени, не могло быть плодом раздумий и вычисления выгоды — всё определяли подсознательные предпочтения и направленность психоэнергетических полей.

Уйти предпочли не более 10 % минских евреев; остальные 90 % заявили, что им уж лучше с немцами, чем с русскими. Иными словами, неугодники, если среди минских евреев они и были, не погибли, им милее русские, к ним и ушли, яркие «внутренники» тоже ушли, перебитыми же оказались жухлые.

О соотношении 10 к 90 мне в частной беседе сообщил русскоязычный писатель еврей Эдуард Аронович Шульман, сам до вторжения гитлеровцев минчанин. Ещё он мне сообщил, что итог Второй мировой войны — трагическая гибель «шести миллионов людей». Что же получается? Остальные десятки миллионов убитых белорусов, французов, финнов, поляков, словенцев, сербов, немцев, русских, надо понимать, нелюди? Как всегда, меня приняли за своего — и исповедали сокровенное.

Не подумайте, бить старику в морду я не стал, просто повернулся и ушёл. Куда мне, тупому гою, против человека! Но после этих его слов мне нетрудно было догадаться, что отнюдь не из любви к русским в тот памятный июнь покинула Минск его семья и вообще все они переселились в Москву и «одарили» нас теми плодами, на которые единственно и были способны.

В своих текстах Шульман учит «доброй» философии. Пишет о русских писателях, на свой вкус изъясняя мотивы их поступков и побуждая читателя действовать, исходя из тех же мотивов. А вообще, смысл жизни, по его русскоязычным текстам, — отправление потребностей. Интересно: концепция половинки ему активно не понравилась.

В детдоме, куда определили сына минского главраввина, внешнее еврейское влияние, видимо, отсутствовало, однако его последующая жизнь всё равно была психотипическим воспроизведением обстоятельств жизни отца.

После детдома, по окончании Университета, он пошёл по стезе научного работника. Самое волнующее воспоминание этой «супруги» о детстве: когда папа принёс первый гонорар, он, не снимая пальто, вошёл в комнату, сел прямо на пол, достал полученную пачку денег, подкинул и подставил голову под дождь червонцев («Мастер…» с падающими из-под потолка червонцами во время сеанса чёрной магии в Варьете тогда ещё не был опубликован! а для русских такое поведение, мягко выражаясь, более чем странно, во всяком случае, так было в те времена), потом деньги собрал и подкинул опять… и опять… и опять…

Что и говорить, сын главраввина тоже стал большим административным начальником, и б`ольшая часть набранных им подчинённых — евреи (до времени массовой эмиграции). Тем, кто при Брежневе не работал в Академии наук, одном из вожделеннейших мест Союза, расскажу: если в какой-нибудь лаборатории случайно уцелевший русский начинал сопротивляться попытке заменить его на очередного еврея-бездаря (оборотная сторона авторитетности — сниженный творческий потенциал, это закон, нравится он кому или нет), тут же начинались вопли об антисемитизме, Правах Человека, национальной исключительности, притеснениях; словом, эти пришельцы и в те недавние времена тоже нисколько не стеснялись.

Я не интересовался всемирной историей до своих лет тридцати, когда меня к её изучению подтолкнули. Понадобилось всего несколько лет, чтобы понять, что все существующие учебные курсы истории — искажение мира в угоду господствующей стае. Многодельная иллюстрация одурачивающей концепции жизни. «На дурака… наврёшь, и делай с ним, что хошь».

Откуда же тогда черпать познание о прошлом?

Вот и оказалось, что только из мемуаров — по некоторым упоминаемым бытовым деталям. Теперь считаю мемуары самым честным видом литературы. Потому и привожу в «КАТАРСИСе» преимущественно те «детали», которые видел лично.

Да, чуть не забыл: сын главраввина был парторгом Института. (Напомним, Маркс — внук двух раввинов.)

Итак, потомственный главраввин — не исключение из общего правила, не просто должность одного из предков, но, в силу высокой некрофиличности носителя этой должности, это воспроизведение в потомках предка по механизму родовой памяти.

Должность «главраввина» может называться как угодно, он всё равно будет авторитетом и будет действовать в составе своей «иудо-внутреннической» субстаи (пусть бессознательно). Высшая цель — расширение «иудо-внутреннической» стаи до всепланетной (в противовес национальным интересам матричного народа, на землях которого «главраввин» проживает).

А ещё, и это самое главное, высокое положение отца первой «супруги» в правящей иерархии указывает на психологический тип правящей партии того времени. В брежневские времена партократия, в противоположность сталинской, уже была «иудо-внутреннической» (дополнительные доказательства ниже). Подпольный торговец бриллиантами Брежнев («внутренник»), добытчик пяти золотых звёзд, золотого оружия, муж жены-еврейки и т. п. не был психологической противоположностью партии, а тем более парторгов крупных организаций. Здесь один из ключей к постижению психологически достоверной истории России XX века.

Пороки, которые женщина, выбирая себе мужчину, предпочитает, характеризуют не лично её, а активизированную часть её родовой памяти — те же вкусы пришпоривали и её мать, и мать её матери… Повторяться о вкусах внучки главраввина не буду — вся эта ошарашивающая мерзость копрофилии (копро — испражнения; филео — любить) описана в «КАТАРСИСе-1» в главе «Характерная деталь», там я, правда, ещё сам до конца не понимал, какой психотип описывал. (Да и на том уровне было не важно, яркие «когорты» — такие же копрофилки.)

Если говорить о её предпочтениях в искусстве, то список очевиден: КСП с Окуджавой во главе, Стругацкие, Ильфы-Петровы и прочие всякие разные Галичи, Малевичи, Макаревичи с Вайнерами. Какой там Толстой — что вы!

Жадна внучка главраввина была настолько, что она среди нееврейской части родни была притчей во языцех. Говорили про неё так: если она на что глаз положила, то лучше отдать: всё равно сопрёт. Или снимет — с трупа. Краденые в овощном морковки — пустяк, позднее операции, конечно, укрупнились.

Короче говоря, в мать-бессребреницу («когорта»?), несмотря на силу некрополя линии, давшей майора-педераста (по тем временам — экзотика), она характером не пошла. Она и внешне на мать (русскую?) не была похожа, а скорее на ту женщину, которую, предав и бросив жену, выбрал отец — такое же общее ощущение постоянной нечистоты.

Хотя я эту женщину видел множество раз, знаю только две детали, её характеризующие:

— еврейка;

— с мужем, вступив в связь с «главраввином», так и не развелась (или развелась спустя много лет, уже после того, как я эту среду оставил, вернее, меня из неё выставили).

Словом, в случае с первой женой ничего нового и подчиняется общему правилу: в стадном потомстве из ближайших предков воспроизводится психотип того, у кого наиболее сильное некрополе.

Моя первая «супруга» не была даже полурусской — что закономерно.

Вообще, в русской народной мудрости: «еврейская кровь не растворяется» — нет ничего мистического. Точно также «нерастворимы» и другие особо некрофиличные крови. Пример: в семье Льва Толстого все дети пошли в копрофилку Софью Андреевну. Она — немецких кровей. Закономерно, что почти все её дети очистили от себя Россию и осели преимущественно в Западной Европе.

«Не растворяется» вообще всякий «авторитет», поскольку источник авторитетности всякого рода — в суммарном весе совершённых преступлений — включая извлечённые из родовой памяти.

Впрочем, в заблуждение относительно строгой направленности вкусов внучки главраввина мог ввести такой факт: в ряд авторов-евреев, от которых она единственно и торчала, таки затесался русский — Михаил Булгаков!

«Мастер…» (вернее, «мастерские» его главы) был для неё абсолютнейшим идолом: десятки перепрочтений, наизусть заучивала целые абзацы, охи, вздохи и восклицания.

Система оценок была следующая:

— Маргарита прекрасна сама по себе, она — личность, любовь её прекрасна, и всё, что она делает, — замечательно;

— шлюхи с великого бала сатаны — нормальные, обычные женщины, но в необычных обстоятельствах, плод воздействия общества; а вообще-то всё это кайф само по себе;

— Иешуа Га-Ноцри — то, что надо, авторская (Булгакова) интерпретация легенд;

— в Распятии виновен Пилат;

— мастер — главный герой всего «Мастера…» и верх совершенства, свой;

— сцена в Варьете с дождём из червонцев — блеск; глумление с использованием золотой подковки с бриллиантами — великолепно, доллары в сортире — кайф.

Стоит ли говорить, что последние главы со «Свободен!» ею были не приняты. Это даже проговаривалось: дескать, мутное какое-то завершение у «Мастера…», неправильное, можно-де не читать, наверно, просто не успел завершить, умер…

Думаю, ей была бы «понятна» следующая ныне распространённая оценка «Мастера…»:

Булгаков разделывается с представителями официальной позиции соединёнными силами дьявольщины, сатиры и мировых абсолютов (очевидное западничество романа резюмирует Азазелло: «Мне больше нравится Рим!»)…

А.К.Жолковский *. Блуждающие сны. М.: «Наука», 1994. С.161

* Автор в прошлом наш соотечественник, а ко времени издания «Блуждающих снов» — профессор Университета Южной Калифорнии, на средства этого учреждения и было осуществлено цитируемое издание — так написано на титульном листе. Получается, в этой кузнице американских исполнителей своё приобретение весьма ценят! Он там «в жилу». (А.М.)

Последние о внучке главраввина сведения пятнадцатилетней давности — стала православной. Основание для предположения — прикид мужа, уже в самом начале горбачёвского периода он рядился «а ля рюс», нестриженая борода, валенки и всё такое. Стать священником ему мог помешать возраст, а может, и не помешал. Судя по тому, что его дед был академиком, а отец спился, прадед его таки был священником, отсюда и валенки с нестриженой — то ли под еврейского цадика, то ли под православного священника— бородой.

Итак, расклад вкусов всех трёх жён с точки зрения теории стаи классический:

— стайная «иудо-внутренница» от «Мастера…» откровенно «торчала», «внешник» Достоевский был ей безразличен, Толстой тоже (вряд ли она знала, что Толстой многократно повторял, что евреи развращают русский народ — её неприятие Толстого на уровне духа), пилатоненавистница;

— стайная «когорта» «торчала» только от Достоевского, «Мастер…» — безразличен; Толстой — тоже; читая мой рассказ о двух монахах*, от которого В. рыдала, она заснула на второй или третьей странице, пилатоненавистница;

* «Иаков и Марк». (В кн.: А.Меняйлов. При попытке к бегству. Тула: ХАСО. 1994.) (Примеч. ред.)

— неугодница же с торчками, понятно, не совпадает — КСП и Достоевский безразличны, зато интересен Толстой; «Мастера…» она, если до конца и не поняла, то верно определила его светоносность; Пилат Евангелия для неё—свой, вывод сделан независимо от меня.

Из одних только этих оценок можно оценить «Мастера…» — произведение это или «внутреннически»-неугодническое, или по сути неугодническое, а под «внутренническое» лишь замаскированное. Или изживаемое к концу жизни «внутренничество» начального периода работы не было вымарано — намеренно.

Чтобы оно стало знаковым с началом«внутреннического» периода в России.

Следовательно, когда эта эпоха началась, можно определить по времени публикации романа.

Судя по тому, что «Мастер…» был опубликован в 1966–1967 годах в журнале «Москва» и на редакционную подготовку рукописи по нормам тех лет требовалось больше года, то «внутренническая» эпоха началась несколько ранее закулисного «брежневского» переворота 1964 года, когда был смещён Хрущёв. Никита Сергеевич, похоже, «когорта» — отсюда и его «и нашим, и вашим»: со Сталиным совмещался, а после его смерти служил «иудо-внутренничеству». Но, как и положено «когорте», не с таким рвением, как какой-нибудь «иудо-внутренник» — за что и пал жертвой «иудо-внутреннического» переворота.

Несмотря на то, что русский народ преимущественно «внешнический» (русских в России более 85 % населения), в инструкциях для училок Министерства образования «Мастер…» предстаёт в отвязно «иудо-внутренническом» толковании.

Обратите внимание на последовательность событий: не сначала оценка иерархии Министерства образования, а уж затем повторение их внучкой босс-раввина, но сначала оценка внучкой и их средой, а уж затем, спустя десятилетия, — российским Министерством образования. Но это результат не заговора, а проявление обычного стайного процесса. После гитлер-сталинского периода начался «иудо-внутреннический» через хрущёвский полутон.

Кто спорит, при «внешнике» Сталине «Мастера…», действительно, не печатали. Но не по той причине, как сейчас нам внушают «иудо-внутреннические» СМИ, что было якобы на сей счёт «мнение свыше», нечто вроде приказа — с печатью, — запрещающего публикацию, и приказ этот якобы противоречил воле и вкусам народа-толпы.

Историческая правда в том, что Булгакова травили не сверху, а снизу (не нэпманы, те ценили), — об этом осталось достаточно много мемуаров. Собирались собрания, причём отнюдь не по формальному приказу свыше, а по «велению души» — и глумились. Булгаков был выходцем из «внутреннической» семьи: с подачи вдовы Булгакова-отца, его коллеги по киевской духовной академии изготовили фальшивую бумагу, которая позволила вдове безосновательно получать громадную по тем временам пенсию — три тысячи рублей. Понятно, что среди коллег-жуликов Булгаков-отец не был случайным человеком — так что неудивительно, что плотской М.Булгаков писал в угоду нэпманам. Население же России, уставшее от троцкистского «иудо-внутренничества», повторимся, было «когорто»-«внешническим». Отсюда и неприятие Булгакова, который был известен выступавшим не лично, а по своим пьесам-пустышкам для нэпманов.

Но потом, в конце 20-х, Булгаков начал работать над «Мастером…». Это уже другой период, вершина развития которого — конец 30-х. И вот в этот-то период Сталин, а факты вещь упрямая, ершистого (восприятие не произведений, а поведения, ни за какие деньги не соглашался писать убогие в художественном отношении агитки) Михаила Булгакова защищал. Защищал не Булгакова-«внутренника», а Булгакова-неугодника.

Кстати, уж если при ком из правителей XX века индивидуальность России преследовалась менее всего, так это при Сталине. Вспомним те же одобряемые русским народом расстрелы предателей родины и пособников Гитлера, уничтожение которых так возмущает нынешних демократов-правоборцев, авторов разграбления России и геноцида русского народа. И то, что Сталин, которого тошнило от окружавших его толп подхалимов, порой ограждал не холуйствующего Булгакова от травли, естественно, и говорит о чувстве собственного достоинства Иосифа Виссарионовича. (Здесь нет никакого воспевания Сталина, он был всего лишь субвождь-«внешник», грандиозные потери в Великую Отечественную во многом на его совести, другое дело, что на фоне пришедших ему на смену «иудо-внутренников» Сталин теперь воспринимается почти как ангел с небес, и о таком правителе уничтожаемому русскому народу остаётся только мечтать.)

Итак, Булгаков работал над «Мастером…» в эпоху ренессанса «внешничества». К власти с одобрения уставших от «нэпманов» народов пришли бессребреники Сталин и Гитлер. Любителя дворцов Троцкого выслали и со временем даже проломили голову ледорубом. И даже в психологически вполне однородной Америке «иудо-внутренническая» иерархия была деструктурирована (в истории осталось достаточно туповатое обозначение этого феномена—«Великая депрессия»).

Заметный тираж любой книге обеспечивают вовсе не счастливые обладатели критического мышления, их мало, а во все времена только исполнители. Для популярности необходима или броская реклама (к примеру, босиком ходить из Москвы в поместье под Тулой, будучи состоятельным графом), или психологическое с толпой тождество. Автору без хотя бы имитации с толпой совместимости к печатному станку не прорваться.

Иными словами, во времена Гитлера—Сталина читать вещь, от которой «торчат» преимущественно «внутренники», было почти некому! Именно в психоэнергетике времени (типе сверхвождя) разгадка того, почему Булгаков главный свой роман не только серьёзно не рассчитывал опубликовать в России, во всяком случае, при жизни, но и не пытался опубликовать его ни в Европе, ни в Америке. Не тот тип планетарного сверхвождя! Не те, соответственно, и вкусы оплачивающей работу печатного станка толпы.

Но Булгаков работал изо всех сил, правил «Мастера…», даже находясь при смерти, расплачиваясь усилением и без того мучительных головных болей. Работу над «Мастером…» Булгаков явно воспринимал как талант, если угодно, святой крест — и мужественно его нёс, получая от этого, несмотря ни на что, наивысшее удовольствие. То, что он биологически не доживёт до «внутреннической» эпохи в России, больной Булгаков знал. Как знал и то, что очередной волны «внутренничества» России не миновать — как бы неугодникам и «внешникам» ни хотелось её избежать.

А как же театральная популярность Булгакова? Она что же, не могла повлиять на печатный станок? Одно дело пьеса-зрелище: пришёл в театр, посидел в толпе, если и есть какая в постановке мысль, то её освоил не сам, а тебе её «освоили», совсем же другое дело — книга, умение наслаждаться процессом самостоятельной исследовательской работы. Театр — это отнюдь не место постижения Истины, следовательно театралы-нэпманы разойтись тиражу «Мастера…» не помогли бы.

Поздний Булгаков, выйдя в «Мастере…» за пределы мировоззрения «мастерского» романа (а «новозаветная» часть романа была написана в самом начале работы над «Мастером…» и за двенадцать лет практически не изменилась), работал на будущее, до которого, как он знал, ему было не дожить. И это будущее, наша сегодняшняя «иудо-внутренническая» действительность, ему, который возвысился до любви к России и Понтию Пилату, то есть смог интуитивно нащупать в субъевангелиях Путь (почему «нащупать» и почему он неизвестен так называемым верующим — в главе «Священная земля Болграда»), вряд ли бы понравилось.

Представители разных психологических типов по-разному оценивают «Мастера…», и потому события вокруг «Мастера…», восприятие романа и время, когда власть предержащие начинают манипулировать с его помощью толпой — один из замечательных инструментов постижения психоэнергетического аспекта жизни на нашей планете вообще и уяснения психологически достоверной истории России XX века в частности.

Повторимся, «Мастер…» был опубликован в 1966–1967 годах.

Правда жизни состоит в том, что в любую эпоху властители «помойкой» своего подсознания обречены на дурацкий труд по сколачиванию из исполнителей иерархий, потому оплачиваемая ими одурачивающая пропаганда вечна.

Толпе исполнителей это в удовольствие, их отец — отец лжи, немногочисленные же неугодники хотят знать реальные закономерности жизни.

Для осмысления происходящего неугоднику вовсе не обязательно вести «под венец» внучку главраввина, фанатично упивающуюся обрезанным её субстаей «Мастером…». Достаточно настроить точность критического взгляда наблюдением за любой яркой «иудо-внутренницей», вкупе, разумеется, с яркой «внешницей» («когорта» менее контрастна, хотя и необходима тоже) и неугодницей (для этого, правда, интересующемуся необходимо быть неугодником, а не хулиганом или анархистом, иначе за неугодника он примет всего-навсего себе подобного «внешника»). Размышление над совокупностью вкусов, предпочтений и поступков выделенных трёх типов, над биографиями их предков легко откроет смысл происходящего вокруг нас. Вызовите кого угодно на воспоминания о предках — и вы по повторяющимся в их жизни неадекватностям легко убедитесь в существовании родовой памяти. Опросите побольше людей разных национальностей — и вы легко распознаете особенности национальных характеров. Присматривайтесь к людям — правда неугоднику откроется.

Женщины, в силу, по сравнению с мужчинами, повышенной гипнабельности, — удобнейший объект наблюдения, почти такой же удобный, как высшие начальники. Но на высших начальниках не разженишься и к их быту и тайнам не всегда подступишься. Женитьбы-разводы, конечно, очень дорогостоящий способ, кто спорит, но, с другой стороны, самый эффективный. Споры годами, ссоры вплоть до потасовок приводят к познанию о невозможности повлиять на исполнителя словами. Исполнители меняются — но только с «духом времени» и почти все разом, но вне «духа времени» ничто на исполнителя повлиять не может. Это, пожалуй, главный полезный для осмысления устройства Мироздания вывод, который можно вынести из брака.

А если всё это усилить постижением Пилата!.. И поразмышлять над его судьбой при жизни и участью его не понимающих!

Могут, конечно, возразить, что автору «КАТАРСИСа» всё время бывает предоставлен случай наблюдать какие-то особенно сочные примеры. Действительно, взять хотя бы моего непосредственного начальника на работе. Оба его деда в Великую Отечественную были профессиональными военными, один был лётчиком, а другой — командиром подводной лодки. Лётчик ничем особенным не отличился, был как все, подводник тоже. В 1941-м его лодка охраняла вход в Севастопольскую бухту. В день его гибели не было ни немецких кораблей, ни авиационных налётов, но вдруг с лодки приходит радиограмма: «Погибаем, но не сдаёмся». Открывают кингстоны, или как это у них называется, — и топятся. Не спасся никто.

Обстоятельства известны потому, что всё это происходило у самой базы, а там у утопившихся были семьи, жёны, дети, они, понятно, между собой сообщались, и потому содержание даже особо секретных радиограмм для членов семей тайной не было. Понятно, что этот случай, классический для теории стаи, в официальных документах был отображён, так скажем, несколько иначе. Можно, конечно, поговорить о том, что прямое отображение происшедшего грозило многим и офицерам, и политотдельцам базы расстрелом за преступно-халатную работу с кадрами (согласно распространённому в те годы варианту суверенитизма, происшедшее самоутопление могли объяснить только происками внедрившихся вражеских шпионов), а вдовам и сиротам утопившихся грозило лишением пенсий (как минимум). Поэтому, наверняка, в документах был изображён или победный бой с тремя вражескими эсминцами, или внезапный налёт эскадрильи самолётов, или ещё что-нибудь в этом роде (если верить донесениям лета 1941 года, наши войска уничтожили армию вторжения Гитлера несколько раз). Жёны получили пенсии, а командиры — ордена. Но дело, конечно, не в инстинкте самосохранения командиров и их заботе о вдовах и сиротах. Искажение действительности — единственно возможный способ существования в иерархии-стае.

А что сын и внук командира этой подлодки? Ведь индивид если и интересен, то только как представитель рода-стаи, которая постигается при анализе её поведения в разных психоэнергетических обстоятельствах.

Сын — замдиректора среднего предприятия, по численности как раз соответствующего численности команды подводной лодки. Я его видел.

Внук, как и оба его деда, получил высшее техническое образование, не читает никаких книг, главный инженер средней по размерам фирмы. Даже спустя год после смещения Ельцина был глубоко убеждён, что сделанное с Россией демократами — для страны и населения благо. Считает это своё мнение взвешенным, обоснованным и объективным. Гордится своей, по его мнению, негипнабельностью. Ныне поёт в протестантском церковном хоре. Раньше много пил. Культурист. Брился наголо до тех пор, пока хозяин фирмы не оштрафовал его за это на крупную сумму.

Его жена курит и выпивает. Он фотографирует свой пенис и дарит фото её подругам. Они выражают полный восторг. Сообщает, что у него было двести женщин и все они с ним сочно оргазмировали.

Сразу вспоминается телеинтервью извращенца, который с помощью гормонов вырастил себе женские груди, но с мужским «достоинством» расставаться не стал. Он(а) меняет любовников примерно раз в четыре месяца, потому что это тот срок, через который очередной любовник замечал у «любовницы» мужское «достоинство», скажем, если «он(а)», подмываясь, забывал(а) запереть дверь ванной. Нет, они занимались не минетом и не анальными изысками, просто, как сообщает извращенец, «я делала всё, как положено». Думаю, любовники до своего рокового открытия в ванной не сомневались, что «любовница» с ними сочно оргазмирует. Что ж, теперь демократическое телевидение всех «мартышек» научило, как в своей постели надеются обслужиться медиамагнаты (вождистская верхушка). И вся женская субстая равно делает «как надо». Одно из следствий появления телевидения: новые поколения утратили ещё один способ сбора материала для постижения устройства жизни. Впрочем, от этого они должны быть в восторге.

Пример с потомком утопившего подводную лодку красного командира неординарен, не так уж и много было подлодок, но всякому действительно ищущему, убеждён, будет предоставлен случай познакомиться с не менее ярким. Надо всего лишь интересоваться людьми и не забыть спросить, кем были их деды.

Возможность близко понаблюдать именно за внучкой главраввина (иерархией главраввината) — опыт в брачном отношении хоть и отрицательный, но для постижения скрытых пружин, приводящих в движения несчастия, периодически обрушивающиеся на Россию, весьма ценный.

Она—«иудо-внутренница», что очень важно, в наичистейшем с точки зрения изучения феноменов родовой памяти виде: навыки «павловских собачек», казалось бы, должны быть отсечены годами, проведёнными её отцом в детдоме и в высшем учебном заведении с советскими «интернациональными» порядками, и формально бессребреническими ценностями. Все её с папашей вкусы — плод не воспитания, но прежде всего родовой памяти! Той самой родовой памяти, на отрицание которой властители всегда тратили громадные средства и привлекали целые армии пропагандистов, журналистов, писателей и так далее.

Словом, вполне возможно, что моя первая «супруга» — один из наисочнейших объектов изучения «иудо-внутренничества» и тайн раввината за всю историю если не всего человечества, то, во всяком случае, нашей страны. Не евреев, а именно главраввината, того слоя, который работает над доведением прежде всего самой еврейской массы до состояния Безотказного Исполнителя.

То, что высший раввинат не совсем евреи (и потому еврейскую массу должны презирать, а та их страстно любить и слушаться), мыслители догадывались давно (тот же Зигмунд Фрейд, например), но лишь не так давно эта догадка была подтверждена генетическими исследованиями крови главраввинов из разных частей света — у них, даже из разошедшихся многие сотни лет назад ветвей, гораздо больше друг с другом общих генов, чем с их паствой.

Итак, «авторитет», как только что было показано, им и остаётся в потомках, даже при воспитании вне семьи и синагог, — и оказывается у власти: парторгом ли, лидером ли «перестроечной» партии — без разницы. Сохраняется и принадлежность к психотипу—«иудо-внутренник», «внешник» или иное.

И наоборот, по вкусам и неадекватностям выбранного для изучения индивида можно выявить его истинного предка. Выявление же истинного (невротического, а не паспортного!!!) предка государственного лидера позволяет увидеть нашу историю не как хаос событий, а как строго закономерное, логичное, легко осмысливаемое действо.

Тысячу лет назад в Киеве была произведена первая попытка насильственного введения пилатоненавистничества для поголовного исповедания — князем Владимиром (в официозе—«Красное Солнышко»). Нынешние новообращённые из госатеизма в госхристианство училки, которые вдруг хором «вспомнили», что они никогда не отрицали существования Бога и даже исступлённо в Него веровали, о «просветляющем» для нас значении «благодеяний» «равноапостольного» Владимира начинают внушать нашим детям уже в первых классах. Дескать, он, потомок истинно русских князей, именно из благородных побуждений поправ древнюю веру русичей, угрозами убийства загнал свой народ в Днепр принимать крещение — и тем нас, русских, пам `аешь, осчастливил. Благодетель. Святой. Равноапостольный. Водимый не иначе как Святым Духом…

А что на самом деле?

Начнём с важнейшей характеристики человека. Кем был вождь Владимир—«внутренником» или «внешником»?

В лишённой психологической достоверности исторической иерархонауке о князе Владимире финансируется следующее мнение: он был славянином, генетическим сыном своего отца.

Правда, есть и другие историки, которые утверждают, что князь Владимир был полуеврей по крови, жид по сути, отсюда и вся его антирусская реформаторская деятельность, — но их голоса мало слышимы, сами понимаете почему.

Можно представить, как вторым трудно спорить с первыми: чуть что, из-за угла всегда может быть вброшен очередной академик, который сообщит, что существует закрытый архив (царский, президентский, гетманский и т. п.), в который кроме него, умнейшего и честнейшего мыслителя, — а вот и справка с печатью есть! власти выдали! — никого не допускают, и он там видел бумагу, в которой написано… и т. п. К тому же он, академик, пользуется услугами другого академика, филолога, который на основании одной буквы в состоянии определить смысл слов из известной летописи и, соответственно, событий. Короче, построились и слушаем внимательно: князь Владимир — славянин, сын номинального отца (а иначе дети и не рождаются!), радетель о независимости русской земли, свободной русской душе, ибо свободным делает Истина, Истина же есть то, что приемлет душа нынешнего верховного властителя.

А между тем для критического ума разрешение спора об истинном происхождении Владимира возможно. Достаточно лишь провести экспертизу концепций на психологическую достоверность. Понятно, адепты господствующих исторических взглядов боятся психологических знаний как чёрт ладана, ну да это их трудности.

Согласно официозу, номинальный отец Владимира — Святослав. Дед — Игорь. Прадед — Рюрик. Правитель между Рюриком и Игорем — Хельга (Олег).

Святослав — классический «внешник», всё с дружиной, в сражениях, в 965-м «иудо-внутренников» в столице Иудо-Хазарии Итиле перерезал вчистую (следовательно, маловероятно, что он «когорта» и «внутренник»), его волновали вопросы чести, дома бывал урывками. Олег с Игорем ведь тоже, по официозу, явно «внешники» (на самом деле, «когорта», и Святославу-«внешнику» не предки, но об этом ниже).

Итак, если князь Владимир был сыном своего отца, то должен быть воином, «внешником». А если он был «иудо-внутренником», то стоит плюнуть на внушения господствующей фракции историков. И попытаться понять, кто был донором той родовой памяти, которая «наградила» Русь правителем-«внутренником».

О князе Владимире достоверных сведений сохранилось мало, но почему-то всё, что сохранилось, говорит о его «внутренничестве»:

— из всех вер Владимир решил навязать русским «внутренническую», она ему, видимо, понравилась;

— пытаясь уничтожить русские традиции, Владимир дважды насильно вводил золото как «знак могущества» — сначала при языческой реформе, когда было введено поклонение идолам (в центре был Перун, не русское, но скандинавское божество, завезённое «когортой» Игорем), и потом — при введении греческого православия;

— в воинской доблести Владимир замечен не был, зато активно морочил подданным головы, считал это важным, морочанье головы у него получалось (!), и т. п.

Поклонение золоту — вернейший признак «внутренничества». Вспомним пример противоположный: Гитлера и гитлеровцев. Исполнители сдавали золотые обручальные кольца на нужды рейха и взамен получали железные. Словесная формула при этом была примерно следующая: «Отдавая золото, обретаю честь».

Золото на идолах в первую религиозную реформу (языческую, со скандинавским Перуном в центре) и золото в богослужебной практике во вторую — очень серьёзный признак.

Так что оставим формулы внушений о чистопородном славянстве князя Владимира для академиков и водимых ими идиотов. И те, и другие произрастают на навозе подхалимства. Пилатоненавистничество, бесталанность — их удел, доля и участь.

Но с чего бы это князь Владимир вдруг «внутренник»?

Путей «становления» всего два:

— через наследуемые психоэнергетические травмы, — через психотравмы от прижизненных преступлений.

Прижизненное преступление возможно, например, следующее: Вовочка ещё в детстве был введён в банду банкиров, через пьянство попал в болезненную психоэнергетическую зависимость от главаря-вора, и они все вместе обирали даже старух, обманом вынуждая их отдавать последние, скажем, на похороны, сбережения (на манер Ельцина, явного «иудо-внутренника»). С возрастом Вовочка остановиться не смог, сам стал ростовщиком, жульничал, и вскоре и вовсе стал для итильских «иудо-внутренников» совсем своим, «равноапостольным».

Вообще, тема болезненных зависимостей князя Владимира в летописях не отражена, хотя нет таких начальников, которые бы не были чьими-либо психоэнергетическими рабами и не являли прошлое своих предков в каких-нибудь невротических мерзостях. Но внешними влияниями не оправдаться, они подбираются «по душе».

Путей же «генетического» проникновения «внутреннического» подсознания на престол — уйма.

Путь первый. Князя Владимира могли подменить в люльке. Но не всякий младенец может стать вождём — подкидыш должен был быть выдающихся кровей, скажем, мать — разнузданная шлюха, а отец — грандиозный жулик. Но в условиях войны с Иудо-Хазарией (правящая нация — евреи, воевали руками наёмников), и, как следствие, отвержения её союзников и прихвостней, младенчика надо было везти из дворцов далёкого Итиля. Какой младенец мог бы вынести столь бешеную скачку? А даже недельного подкидыша мать бы распознала.

Путь второй. Святослав дома бывал редко, а жёны и любовницы начальников, сами знаете, подолгу коленки не стискивают. А который из любовников истинный отец родившегося ребёночка, они и сами часто не знают. «Ромео» явно был «внутренником», причём высокопоставленным (это следует из того, что Владимир, перебив сыновей Святослава, стал харизматическим вождём), а это в условиях древнего Киева может означать только одно: «внутренник» был заезжий. А это или богатый ростовщик, или заезжий же главраввин, или «правая рука» (законный сын? незаконный?) иудейского царя из соседней Иудо-Хазарии. Или так: администратор, ряженый под раввина.

Ну-ка, академики, поразмышляйте: изменяют жёны мужьям или нет? Нет? Неужели в академики идут только те, на кого не позарится ни одна чужая жена? Ну так спросите других, как устроена жизнь, осмыслите нравственность верхов, подсчитайте вероятность и не удивляйтесь её высокому значению.

Предположение о неверности матери Владимира Святославу косвенно подтверждается исследованиями писателя Валерия Константиновича Лобачёва, одного из соавторов какого-то учебника по истории, который 20 лет занимается темой странностей вокруг Владимира Красного Солнышка. Как рассказал В.Лобачёв, из летописей можно реконструировать следующие обстоятельства: жила-была Малуша (будущая мать Владимира), которая должна была страстно ненавидеть Ольгу, мать Святослава и её род. А должна была ненавидеть потому, что Ольга умертвила отца Малуши, князя, и её братьев. Сам Валерий Лобачёв, не умеющий мыслить в психологической плоскости и не ориентирующийся в Библии (хотя Патриархия нанимала его в качестве редактора), реализации этой ненависти не видит. Любовь Святослава и Малуши? Дескать, обычный парадокс любви — они просто полюбили друг друга, обычное чудо, небесное чувство, прекрасное, как у нежных Ромео и Джульетты. Любовь в очередной раз победила ненависть. А что Малуша, забеременев, тут же убралась в деревню, так это злые люди разлучили влюблённых.

Однако такой взгляд на «обычное чудо любви» явно не удовлетворит обладающего критическим мышлением. Например, с чего бы это осиротевшей Малуше было пойти в прислуги, пусть и с высоким статусом ключницы, именно к Ольге? Ольга не такой уж харизматический вождь, чтобы Малуше расстилаться перед ней «чистосердечно». А если предположить, что пылавшая жаждой отомстить Малуша закладывалась на многоходовую комбинацию?..

Впрочем, об этом чуть позже. Прежде познакомимся с другой упомянутой выше концепцией, согласно которой святой (в представлении православных) Владимир — полуеврей по крови и жид по сути.

Поскольку эта концепция выдвигается профессиональным историком, то опирается она не на соображения психологической достоверности, а лишь на летописные свидетельства, причём истолкованные не в реалистическом ключе, а в рамках суверенитизма, концепции жизни, предназначенной для формирования законченных идиотов-исполнителей.

В летописях Владимир несколько раз назван «равичем». Историческая школа в том и заключается, чтобы выдрессировать мышление стажёра-исследователя так, чтобы чёрное воспринималось как белое, а белое — как чёрное, соответственно, и «равич» (сын раввина) должен предстать, кем угодно, только не равичем. Даже в рассматриваемой антисионистской концепции «равич» ни с того ни с сего оказывается не сыном, а внуком раввина. Школа, никуда не денешься — иначе историком не призн`ают.

Итак, приводим антисемитскую фантазию, пытающуюся объяснить использование слова «равич» по отношению к князю Владимиру. Мать князя Владимира, согласно этой фантазии, была из раввинской семьи. Звали её, как впоследствии на Руси сук и плохих коров, — Малкой (Малуша — для официоза). Была она у княгини Ольги ключницей. Забеременев именно от Святослава, Малка тут же отправилась в деревню. С ней отправился и её брат, соответственно, сын раввина. (Его, кстати, если верить летописям, Добрынею звали… — Примеч. ред.)

Таким образом, Владимир-«внутренник», согласно рассматриваемой концепции, психологический «раввин» в «три наката»:

— как воспитанник матери, дочери раввина (всякая мать кнутом и пряником пытается воспитать из сына своего отца);

— как подражатель единственного в доме мужчины, сына раввина;

— как обладатель родовой памяти раввина.

Поступки «равича» закономерны — отмена исконных русских верований, обеспечивающих свободу от поработителей, введение поклонения импортным золочёным идолам, сначала во главе с ввезённым Хельгой-Олегом (как предполагают некоторые исследователи, в т. ч. Л.Н.Гумилёв, это скорее не имя, а титул) богом Перуном, а спустя полтора десятка лет — импортного православия. Затем последовала долговая кабала ростовщикам, что уже при Владимире Мономахе привело к грандиозному еврейскому погрому.

Может быть, эта концепция исторически и неверна (в той её части, где Малуша оказывается Малкой и дочерью раввина), но она, в отличие от официозной галиматьи, хотя бы объясняет «внутренничество» Владимира.

Психологическая достоверность этой концепции состоит в том, что при скрещивании вождя «иудо-внутренника» с исполнителем любого другого психотипа в потомке возобладает более сильный тип некрополя — в результате получится вождь над более жухлым народом, резидент господствующей иерархии. Этот вождь закономерно будет проводить волю верхушки «своей» иерархии, вразрез с интересами народа с более жухлым уровнем некрополя.

Вообще говоря, всякий харизматический властитель непременно бессознательно презирает (ненавидит, дистанцируется от) преданных ему толпарей. В том, что любая группа исполнителей закономерно выбирает над собой своего врага, нет ничего нового. Вспомним Наполеона, который более других народов ненавидел с детства французов — они его и боготворили (подробнее об этой стороне теории стаи — в «КАТАРСИСе-2»), и закономерно, ничего не выгадав, лишь умылись кровью. Всем остальным народам тоже есть что на эту тему вспомнить: Гитлер, Сталин, Ельцин… Владимир-«иудо-внутренник» не исключение — толпа его страстно любила. Тем более, что он её запугивал (скажем, резнёй перед «крещением Руси»).

Но и в приведённой антисионистской концепции есть явный недостаток: «равич» всё-таки не внук раввина, а сын.

А может, попытаться соединить концепцию Лобачёва (он ли автор, или только популяризатор, не знаю) и антисемитскую? И порассуждать с использованием психологических знаний «КАТАРСИСа»?

Итак, Малуша — ключница у «внешницы» Ольги. Сомнительно, чтобы в услужение взяли высокопоставленную еврейку — во все времена знали народную мудрость: позволь одному еврею ухватиться за палец, они всю руку отхватят. В те времена этот принцип в соседней Хазарии был воплощён зримо и кроваво. Там всё начиналось невинно — взяли еврейку в гарем, а кончилось тотальной властью евреев, поборами с населения и кровавыми экзекуциями не только низовых исполнителей-аборигенов, но и аристократии. Так что Малуша, скорее всего, действительно, была сиротой из «своих», что и подтверждают исследования Лобачёва. (В «официозной» версии Малуша — древлянка. — Примеч. ред.)

Психологически она была, скорее всего, «когортой»: Ольга могла казнить только предателя, предают обычно с более сильным, а это в те времена только Иудо-Хазария.

Поступая в ключницы, Малуша первоначально, возможно, Ольге была предана «всей душой» — по-холуйски, в иерархиях в подобных случаях обычно так к своим палачам и относятся. Но, судя по тому, что кровь Ольги была истреблена отпрыском Малуши, она со временем, тоже как это в стае обычно и бывает, вышла из состояния восхищения и перешла в родственное состояние ненависти, вплоть до страстного желания бывшего кумира изничтожить до пятого колена.

Собственными руками перерезать Ольгиных детей и внуков Малуше было не по силам, следовательно, оставалась «непрямая стратегия».

Сама ли Малуша продумала её схему, или кто подсказал?

Приобщение к власти через постель к неизвестным комбинациям не отнести — в наше время это норма во многих субстаях. Но только в одном народе концентрация на этом приёме стала главным (на уровне эмоций, а не слов) религиозным праздником. Откройте Библию, книгу «Эсфирь», одну из любимейших книг иудеев всех времён.

Если коротко, сюжет этой книги таков: евреи для достижения своих национально-клановых интересов подкладывают под царя аборигенов свою девушку, он заторчал — и все цели евреев достигнуты, начинается истребление иноплеменников! (Объективности ради стоит сказать, что и жертвы евреев в этой истории тоже не ангелы: сами захотели перерезать всю диаспору и уже царя на это дело раскрутили, да, видимо, нужную «эсфирь» не догадались в качестве решающего аргумента под царя подложить. А вот евреи догадались …)

Операция многоходовая: сначала палец, потом вся рука.

После Ареста и Распятия (скачкообразное усиление некрополя всех соучастников казни) подобная «матрасная» комбинация у её любителей и вовсе должна проскакивать «со свистом». Участь Хазарского каганата — классическое «эсфирианское» приложение, кровь национальных правителей в гаремных увеселениях была подменена на еврейскую, дети были «иудо-внутренниками» («еврейская кровь не растворяется»), коренное население, понятно, вскоре было обобрано дочиста и по возможности разбегалось. Аналогичных примеров в истории народов множество (вспомните наше время).

Но почему не предположить, что и в древнем Киеве произошло нечто подобное?

Ольга и Святослав, пришедшие на волне национально-освободительной борьбы против еврейского ига (об этом ниже), не только не хотят и дальше платить евреям дань, но даже не хотят лезть в долговую кабалу, ведут независимую от Иудо-Хазарии политику. Для евреев Хазарии (и не только) утверждение этой династии в Киеве означает одно: хоть общественно полезной работой начинай заниматься!

Как избавиться от напасти в виде династии Святослава? Всё очень просто: надо подсунуть какую-нибудь «эсфирь». Нужны только соответствующие обстоятельства.

Но вот — о везение! — Ольга истребляет какой-то властительный древлянский клан (прохазарский? «когорта»?), но не весь, юную девушку по слабости пожалела. Ну что итильцу не «утешить» бедняжку?

Может, голубушка, хочешь мстить? Святое дело. Хочешь? Пожалуйста! Своей рукой не получится?.. А ты войди в доверие в доме, а там посмотрим… Кланяйся убийце и улыбайся… А ещё: в угол, на нос, на предмет*! Ты нам верь, как твой отец с братьями…

* Известная формула совращения мужчин взглядом. (А.М.)

Кто в кого должен был влюбиться: «внешник» Святослав в «когорту» Малушу или наоборот?

Оно конечно, Святослав князь, яркий некрофил, но какой-то особой ненависти к Малуше у него не было. А вот Малуша его ненавидела ещё и потому, что попала в психоэнергетическую зависимость от «доброжелателя».

Так что, скорее, был страстно влюблён Святослав. А она подыгрывала, что называется, с холодной головой. Омерзителен он, Святослав, для неё. Жаба. Да и «повёлся», как лох. Таких «лечить» — святое дело. Давай-давай, расстёгивай на моей одежде застёжки, пыхти, размечтайся о блаженстве… козёл…

Была ли мать православного святого и «харизматического» вождя разнузданной шлюхой? Остались ли летописные на сей счёт свидетельства, мне не известно. Но судя по тому, что сын Малуши стал вождём-реформатором, завоевавшим власть якобы в борьбе дружин, а на самом деле некрополей, шлюхой Малуша была — подобно матерям других харизматических вождей всех времён и народов. То есть любовников не только меняла, но и совмещала. Это — потребность не просто стадного, но невротического происхождения.

Святослав, верно, на коленях перед Малушей ползал, руки ей целовал, признания лепетал. А потом, когда Святослав, Ольга и прочие вполне могли прийти к выводу, что «залетела» Малуша от Святослава, князь ей стал более не нужен — этим и объясняется её отъезд прочь. Навсегда.

Но ведь женщины от презираемых не беременеют. От тех, кого боятся — да. Но лох Святослав не тот случай.

И вот у Малуши в деревне рождается «внутренник». Да не низовой исполнитель, а исполнитель-вождь. Ни «внутренничество», ни вождистские способности на ровном месте не возникают.

Из одного этого уже можно сделать вывод, что биологический отец Владимира вовсе не Святослав. А «залёт» от Святослава не более чем инсценировка.

Откуда бы биологическому отцу Владимира прийти в Киев? И в каком обличии?

Похоже, летописец что-то знал, когда писал о Владимире—«равич». (Или ряженный под раввина — об этом ниже. Для судящего по внешности наблюдателя что ряженый, что действительный — всё равно.)

В летописях Владимир-«внутренник» назван не только «равичем», но и «каганом». «Каган» — слово тюркского происхождения («ко-хан», то есть «чёрный хан»). Такой титул носили вожди многих племенных союзов — не только хазар (ещё до IX в., т. е. до прихода к власти в Итиле еврейских ростовщиков-раввинистов), но и болгар, авар, печенегов, а также и варягов-русов (не только Владимир в X веке, но и все его предшественники на столе Киевского каганата, в том числе Святослав и «князья» до-рюриковского периода — Аскольд и Дир)*.

* Объективности ради отметим, что хотя слово «каган» явно созвучно известным еврейским фамилиям «К`оган», «Каг`ан», «Каган`ович» и т. п., однако созвучие это появилось лишь в русском языке. Евреи связывают происхождение этих и некоторых других фамилий с древнееврейским словом «коэн» (к`оhэн, множ. «коаним») — так назывались рядовые служители иерусалимского Храма, священники-левиты. Своих правителей евреи никогда — ни до, ни после Хазарии — каганами не называли. Возможно, оба слова «каган» — еврейское и тюркское — стали омонимами, только «обрусев», а в оригинале они и звучали непохоже, и смысл имели явно разный (даже если принять «арабскую» концепцию Н.Н.Вашкевича — см. главу «„Академики” против „киников”…» — то и тогда арабская транскрипция, а стало быть и смысл по-разному звучащих слов — разные). (Примеч. ред.)

В Иудо-Хазарии каган (представитель древней, до-еврейской династии, разбавленной, правда, кровью «эсфирей») был лишь номинальным правителем, его держали фактически под домашним арестом и демонстрировали народу лишь раз в году, а настоящим правителем был руководитель еврейской общины Итиля, занимавший пост главы правительства, — его титул (для внешних, конечно; как он назывался среди соплеменников, никто не ведает…) был «пех» («бек» — тюрк.) или «малик» («царь» — араб.).

Однако для нас важно не столько даже формальное значение, сколько эмоциональное звучание слова «каган». C кем это слово стало ассоциироваться у русских (в том числе у летописца) не в X–XI веках, когда ещё своих правителей по старинке называли каганами, а в более позднее время, начиная с века XII–XIII, когда на престолах уже вовсю наслаждались властью «исконно русские» православные князья — потомки (?) «Солнышка»?

Тому, кто представляет себе степень влияния Иудо-Хазарии на Русь в IX–X веках, уже всё ясно.

Во времена Ольги власть иудеев Хазарии простиралась от Волги (включая Среднюю Волгу) до Днепра и далее, на Днепре же, если вы помните, Киев и стоит. Особое внимание евреев к Хазарии объяснимо — она расположена как раз на перекрёстке торговых путей с севера на юг и с востока на запад. Месторасположением Хазарии отчасти и объясняется, что, несмотря на то, что Хазария ничего в те времена не производила, кроме рыбьего клея (см. Л.Гумилёв. Зигзаг истории), евреи-каганы и их соплеменники-придворные утопали в Итиле в роскоши. Источник — дань с 25 государств. С русичей еврейские каганы до прихода Святослава брали дань, и их «волки»-наёмники доходили до стен Киева.

С большой долей достоверности можно предположить, что, поскольку еврейско-хазарское иго на Руси было столь же тяжким, как и последующее монголо-татарское, то сам титул иудео-хазарских правителей-каганов навсегда ассоциировался в памяти русского народа с евреями вообще, точно так же, как накрепко ассоциировалось слово «хан» с монголами и татарами.

Понятно, этот психологически достоверный результат по воле господствующей субстаи должен оставаться русским неизвестен. О татаро-монгольском иге все уши прожужжали, нашествие поляков или крестоносцев — пожалуйста, а вот о том, что было Первое еврейское иго и что мы были данниками Иудо-Хазарии до вокняжения Святослава — ни-ни. Хотя об этом говорится в летописях многих народов (см. Л.Гумилёв. Зигзаг истории).

Инородцы-некрофилы, веками занимающие господствующее положение в российской административной иерархии, хотя и были разных национальностей, но равно требовали от «академиков», чтобы те внушали исполнителям одно: святой равноапостольный Великий князь Киевский Владимир Красное Солнышко вовсе не «равич», загнавший русичей в долговую кабалу, но кто-то другой. Он выбрал для подданных пилатоненавистничество (бесталанность) потому, что, дескать, хотел русичам добра, а вовсе не потому, что, как и всякий властитель, был обречён всеми силами делать из подданных легко помыкаемое стадо. Дескать, властитель, но никаких неотъемлемых качеств властителя. Огонь, но не жжёт, вода, но от пламени не отличима. Естественно, «академики» при описании действий Владимира-«внутренника» вместо корректного «пилатоненавистничество» использовали ложно-одурачивающее—«христианство».

А что князь поощрял среди подданных уничтожающее волю пьянство, так не потому, что властитель, а напротив, потому, что он, сама небесная благожелательность, умом понял, что «пити есть веселие Руси» и заповедовал русичам: радоваться. Дескать, именно из-за заботы о личностном начале у русичей и пьяная религия, и порабощающие «внутреннические» «знаки могущества».

На пропаганду веры в исконность для русских пьянства они тратили и тратят грандиозные средства. При этом, естественно, оплёвывают или замалчивают те древнерусские литературные памятники, в которых говорится об исконной трезвости русских. Например, «Велесову книгу». А в «Велесовой книге», среди прочего, сообщается, что древние русичи напитки, испорченные брожением, не пили вовсе — а пили сурью, посвящённый Солнцу молочный напиток (С.Лесной. Откуда ты, Русь?).

Согласно исследователю «Велесовой книги» С.Лесному, пьянство пришло на Русь от эллинов. Русины, вернее, только их часть — воинские дружины («когорта»?), позарившись на зарубежные шмотки (коренное русское население «когорте», действительно, должно быть чуждо), отправились походом на юг. Грабёж — грех, свойство же греха таково, что он не только воспроизводится в потомках, но и умножается, подминая и другие сферы души. Понятно, военные в походе освоили пьянство. Скажите, как назвать тех лиходеев, которые в привычках уподобились недругам своего народа? Может, совестью нации? Или защитниками отечества? А может, предателями? Точнее, «когортой»?

Что ж, «велесовское» описание появления среди русичей пьяных династий именно среди военных психологически достоверно. Вспомним лето 1941-го — повальные сдачи в плен не отказывавшихся от казённой водки комсомольцев и комиссаров. Смердящие перегаром комсомольцы (перед наступлением полагалось 200 граммов водки), спотыкаясь, с криками «Ура!» добирались до немецких окопов и там без выстрела сдавались. (Немцы часто и не стреляли, зачем расходовать патроны?) Или вспомним пьяное православное воинство, в 1904 году разбегавшееся от японцев с воплями «Кавалерия!» (и это при том, что её у японцев не было). При этом, помнится, негосправославные сибиряки держались. Или вспомним, что нововведения Владимира-«иудо-внутренника» поддержала именно каста дружинников, потомки тех, кто спаивал Русь. А вот на Бородинском поле, в рекрутском войске с повышенным содержанием неугодников, отказ от подносимой властителями-немцами дури был массовым.

Из всего этого следует, что на самом деле пити есть веселие исполнителя. И то, что психоэнергетические начальства тем или иным способом должны народ втравливать в пьянство, — такой же непреложный закон управления, как в природе закон гравитации.

С учётом вышесказанного, насильственное введение Владимиром-«иудо-внутренником» пилатоненавистничества приобретает смысл противоположный от навязываемого училками («академиками») потомственным исполнителям. Разумеется, вождь хотел из русичей сделать послушное стадо, сознательно или бессознательно он выбирал к тому приёмы — не столь важно, хотя, конечно, бессознательно. Исполнитель-вождь времён первого насильственного крещения Руси в пилатоненавистничество — раб преступлений своих предков-«внутренников», невротик (см. «КАТАРСИС-1» и «КАТАРСИС-2»), и иначе поступить с психоэнергетически подмятыми исполнителями просто не мог.

Итак, глубоко закономерно, что вождь ввёл для населения метанации именно пьяную «религию». Непьяную веру властители могут позволить себе только в тех народах, где неугодников нет, — трезвые исполнители работают всё-таки лучше пьяных.

Но почему выбран был именно «греческий» подвид пилатоненавистничества? Ведь и в «латинском» варианте пьют тоже?

Подтолкнуть любой народ под уклон оскотинивания можно способом далеко не произвольным. Развить наступление проще только на том направлении, где удалось «захватить плацдарм», его же захватывают в наиболее слабом месте обороны. Древние русичи соприкасались со многими народами, но порок пьянства закогтил их через греков. Потому и греческая же религия.

Но есть и ещё подкрепляющие соображения.

Вопрос: властителю-«иудо-внутреннику» что должно было нравиться—«иудо-внутренническое» или «сыновское»?

А именно: чьи храмы — блистающие золотом греческие или более скромные римские, в которых для наведения транса (для проваливания в невроз послушания) предпочитали манипулировать статуями Великой Матери, — должны были понравиться равичу Владимиру?

Как и всякий торчок, златолюбивый равич оригинальным быть не мог.

И не был.

Да, выбор Владимира-«внутренника» был предопределён вкусом предков, а не подвластного народа: красивым ему должно было показаться золото.

Так что «торжества православия» русичам-исполнителям было не избежать. И не стоит удивляться, почему ещё триста лет после «крещения Руси» то тут, то там вспыхивали вооружённые восстания против нахрапистых проводников «исконно русского» православия.

Что ж, доставшееся нам, нынешним россиянам, от предков наследство «культурных форм» показывает, что предприятие вождя-«иудо-внутренника» удалось — во всяком случае, в отношении некоторой части населения. Не первое столетие на Руси все знают, как отличить угодного властителям (послушного на всякое зло) от неугодного: если пьянствует — значит, православный, свой, истинный, а не пьянствует — берестяной колпак ему на голове жечь! Об этой укоренившейся методике определения благонадёжности в православной литературе во времена правления немцев Романовых писали открыто: дескать, в истинном обращении мужика из сектантства в православие можно было быть уверенным только если он вновь начинал пьянствовать.

Но, могут возразить, «равичу» должен был понравиться иудаизм и его знаки могущества больше, чем любая другая вера. Почему водкопоилец, за которого и поныне православным предписывается молиться и ежегодно служить особые службы, не выбрал для нас эту форму? Ведь под угрозой меча угодливые подхалимы обр`езались бы по самое куда хочешь, никуда бы не делись — ведь не сбежали же с принудительного пилатоненавистнического крещения!

А по той же причине, почему и аборигенам Хазарии иудаизм навязан не был.

Не отдавай в рост брату твоему ни серебра, ни хлеба, ни чего-либо другого, что можно отдавать в рост; иноземцу отдавай в рост; а брату твоему не отдавай в рост, чтобы Господь, Бог твой, благословил тебя во всём, что делается руками твоими на земле, в которую ты идёшь, чтоб овладеть ею.

…и господствовать будешь над многими народами, а они над тобою не будут господствовать.

Втор. 23:19, 20; 15:6

Извращённое понимание этого текста иудеями-толпарями уже обсуждалось в «КАТАРСИСе-2». Есть понимание Христово (Он, заметьте, не стал ростовщиком, любимый ученик Иоанн тоже), а есть талмудическое, иудейское, обслуживающее их осевой порок.

Итак, своим давать в рост Талмуд запрещает. А если все свои, то на ком реализовывать унаследованные от предков преступные неврозы?

Нравственные преступления, застревая в бессознательном преступников психотравмой, имеют свойство вновь и вновь воспроизводиться в жизни их потомков.

Военные дружины при Владимире пьянствовали? Значит, и через тысячу лет пьянству будут придавать статус своеобразной удали профессиональные военные, бандиты и грабители. Есть, скажите, такое дело?

Евреи занимались ростовщичеством? Изменились ли они?

Предваряя и вовсе удушение народа займами, ввели златоглавую религию? Выйдите на улицу, оглянитесь.

Рыгающие перегаром дружинники поддержали вождя-«внутренника» и его свиту из душевно ему близких (ростовщиков) против матричного народа?

Итак, разобравшись в том, какой из иерархий тысячу лет назад вводилось пилатоненавистничество и с помощью каких приёмов это достигалось (в частности, верховный властитель выдавался за выходца из матричного народа), легко предсказать, как и кем пилатоненавистничество должно было вводиться и в наше время.

Справедливо и обратное: разобравшись, с точки зрения теории стаи, в причинах несчастий России, мы можем убедиться в достоверности приведённых выше исторических свидетельств.

Неприятно, что нас не первый раз обдуривают, да притом по повторяющейся в точности схеме. Но можно посмотреть и так: то, что прошлое воспроизвелось на наших глазах в точности — случай, облегчающий нашему поколению познаниетеории жизни(в частности, познаниетеории стаи). В конце концов, единственно ценное в жизни человека приобретение — это продвижение в Истине.

Рассмотрим некоторые детали повторного введения пилатоненавистничества на Руси во второй половине XX века.

Сталину планетарные ростовщики назойливо предлагали взаймы на восстановление разрушенного войной хозяйства, но он отказался, и страна была восстановлена молниеносно, из руин — буквальных — меньше чем за три года. И это при том, что были убиты миллионы мужчин наиболее работоспособного возраста, а ещё миллионы стали инвалидами и не только не могли созидать сами, но и отвлекали на себя силы здоровых для ухода за собой.

Но вот после странной смерти Сталина к власти над Россией до конца XX века пришла череда «внутренников». Прежде быстро развивавшаяся экономика начала разрушаться уже при первом реформаторе—«когорте» Хрущёве (сын — предатель Родины, ныне гражданин США; яблочко от яблоньки…). Ростовщики были впущены при Брежневе (уголовник, торговец бриллиантами, по делам своим — антисталинист, явный «внутренник»). Полуеврея Андропова можно упомянуть только потому, что именно его усилиями была отменена проверка родственников высших лиц — именно «благодаря» Андропову стало возможно проникновение Горбачёва (племянник предателя родины, старосты при гитлеровцах, любимец наших врагов, антисталинист, судя по жене и дяде, скорее «когорта», чем «внутренник») в высшие эшелоны власти. Ельцин (нувориш, ушёл из Кремля в обмен на указ, что за уголовные преступления ни его, ни его родственников преследовать не будут, антисталинист, «иудо-внутренее» не бывает) разгром России довёл до «совершенства».

Ельцин займы уже выпрашивал. Объясняли так: разоряющая кабала долгов нам нужна для процветания России — вот и надо угождать планетарным ростовщикам, тем более что они нам в обмен на займы сулят процветание.

Однако чем дальше, тем российской экономике становилось всё хуже.

И не удивительно.

Но разграбление страны — пустяки. Хуже — создание ими атмосферы структурированного тотального вранья «иудо-внутреннического» толка. Они использовали многие приёмы по ещё большему формированию стаи — наркотики, о которых мы прежде и не слыхивали, получили широкое распространение, нагнеталась атмосфера страха перед голодом и уголовным разгулом, пилатоненавистничество стало государственной религией, пропагандировались пьянство и культ случайного партнёра (бихевиористская концепция построения семьи) и так далее. Русские, попав под пресс чуждой для себя стаи, естественно, стали вымирать. Такой убыли населения, почти миллион человек в год, Россия не знала ни в одной из войн, за исключением войны с Гитлером.

Такого резкого сокращения продолжительности жизни не было не то что в истории России, но и в истории Европы и мира. Если в Европе мероприятия по оскотиниванию исполнителей воспринимались с довольством всем населением, то в России довольство высказывалось далеко не всеми. В народе, душе которого, в отличие от всего мира, было созвучно, что Наполеон — самонадеянное ничтожество, а Пилат — единородный ученик Христа (это две стороны одной медали), иначе и быть не могло.

Но почему-то толпа, даже вымирая, всё равно продолжала голосовать за истреблявшего её Ельцина?.. Почему?

Понять — значит научиться защищаться — и тем обрести шанс на выживание.

Ельцина, типичного толпаря, «иудо-внутреннические» российские СМИ подают как эдакого психоэнергетически суверенного революционера, «славного батыра», отважно победившего коммунистического колосса. Дескать, заблуждался (прошлое комсомольского и партийного функционера, вполне угодливого перед начальством), но потом прозрел — стал собственной противоположностью, демократом и богатым собственником, отцом «удачливых предпринимательниц», для которых надо выговаривать освобождение от уголовного преследования. Исключительно духовен: кавалер православных наград.

А каков Ельцин на самом деле? Было ли, выражаясь языком Толстого, обновление нравственной физиономии?

«Иудо-внутреннику» Брежневу Ельцин свой; то, что он оказался в одной обойме с сыном главраввина Белоруссии, глубоко закономерно: подобное к подобному. Кто такие демократы-«правоборцы» на самом деле, за десять лет их правления не понять трудно, те же брежневские «иудо-внутренники» — Ельцин и им был свой. Так что никакого обновления нравственной физиономии. Введение религий тоже, как выясняется, плод ещё брежневской эпохи. Вот такой, на поверку, оказывается «батыр»… Обычный гипнабельный толпарь с резко повышенной силой некрополя.

Но раз так, может быть, и диссиденты, героическим эпосом о борьбе которых с советским строем потчуют планетарную толпу миллионы журналистов, педагогов, политиков, профессиональных религиозников, писателей, телеведущих, режиссёров и т. п. — такое же дерьмо?

В Соединённых Штатах «иудо-внутренническая» иерархия царила изначально, в СССР власть перешла к ним ещё в хрущёвские времена, — в чём же тогда был смысл активности диссидентов, тех же «иудо-внутренников»? Какова была их истинная роль в построении всепланетной «иудо-внутреннической» иерархии?

Немножко мемуаров. Я вырос и начал работать в брежневские времена. Тогда в обязательном порядке все должны были слушать «Свободу» и «Голос Америки». В Москве, кто не слушал, считался вроде как неполноценным, смотрели на него с сожалением. Сейчас врут, что эти станции глушили так, что слушать было невозможно. Свидетельствую: я легко ловил передачи на плохонький приёмник прямо в Москве. Но за пределами города слышимость, конечно, была лучше.

«Голоса» нам вдалбливали: в СССР обитают «узники совести», высоконравственные «батыры», они сражаются с иерархией КГБ, сражаются во имя счастья — и своего народа, и русского, и вообще всей планеты в целом. Словом, диссиденты — личности дальше некуда.

Ухом адепта суверенитизма этот эпос воспринимался прекрасно, отработан был до деталей.

Но стоило выйти на улицу, как сказка тускнела. Для наблюдения материал был обширный — по нашим дворам диссида шныряла во множестве. Даже в моём подъезде консьержкой работал еврей лет тридцати пяти, кандидат наук, ушедший с нормальной работы, с типичной физиономией «чего изволите?» — он всё что-то демонстрировал: печатал на пишущей машинке, что примечательно, быстро, и так всю смену подряд.

Смысл слова «демонстрировал» следует уточнить.

Чтобы понять диссидентскую субстаю, надо осмыслить ту функцию, которую они выполняли в планетарной «иудо-внутреннической» стае. Это не было противостоянием властям — о каком противостоянии «иудо-внутреннической» же партийной верхушке можно серьёзно говорить, когда все они были одного психотипа?

Евреи не только авторитеты для подавляемых ими исполнителей, но ещё легче управляемы сами (психоэнергетически) — это две стороны одной медали. И то, и другое качество — следствие преступного прошлого их предков (прежде всего при Аресте и Распятии).

Кривляния диссидентов в быту и их преувеличенные тюремные отсидки (информационный повод для рекламы) были нужны «иудо-внутреннической» стае отнюдь не для развала советского строя. При власти «иудо-внутренников» в Кремле символы уже забытого «внешнического» социализма могли быть сорваны ещё быстрее и без диссидентов. Кривляния диссидентов были нужны для другого. Игры в подполье, обмен «правоборческих» рукописей на присланные от «внутренников» деньги и шмотки были нужны для другого — для ещё большей дезориентации исполнителейпо всему миру. Чёрное выдавалось за белое, а белое за чёрное: самая гипнабельная субстая выдавалась за наиболее полное воплощение личностного начала, а метанация — за стадо.

Свержение советского строя — цель мелкая, значимая же — формирование всепланетной стаи: диссиденты использовались для достижения именно этой цели. Актёр, нисколько в свою роль не верующий, не всегда убедителен, к тому же все знают любовь актёров к проституированию, манипулированием же не понимающими своего назначения диссидентами легче было способствовать навязыванию исполнителям по всему миру таких представлений, что они не могли даже усомниться в благородстве «правоборцев».

Если что в истории с диссидентами и интересно, так это то, что никто из участвовавших в раскрутке «героического эпоса» профессионалов, а таких было вовлечено миллионы, не догадался о смысле происходящего — или не достало порядочности об этом сказать.

У россиян есть хотя бы оправдание: психологические знания были запрещены, Библию можно было купить только на чёрном рынке чуть ли не за двухнедельную зарплату, и т. п. Агитаторы за капитализм «равных» возможностей говорят, что там, где он реализован, имеются наилучшие условия для развития личностного начала — библиотеки, специалисты (скупленные по всему миру — из продажных, разумеется), свобода. Но где же результат? За что ни возьмись — всюду мрак. Пилатоненавистничество, свалка выдаётся за любовь, диссиденты-«толпари» оказываются выражением личностного начала, враньё на каждом шагу. Почему не нашлось ни одного журналиста, ни одного писателя, ни одного телеведущего и т. д., и т. п., который бы смог понять и сказать правду? Так что диссиденты, очистив от себя Россию, явно оказались среди своих.

Но мы начинали это отступление с анализа обоснованности слова «демонстрация» в применении к тому еврею-консьержке. Неужели этот кандидат наук был настолько невежествен, что ему было не по силам понять: с такой скоростью печатать, причём непрерывно всю смену, можно только «бульвар», да и то передирая чью-то работу?

По сути, он назойливо требовал, чтобы им восхищались живущие в нашем подъезде. Но тогда он опять-таки не допёр, что попал для этого не в самое удачное место.

Дело в том, что наш корпус был кооперативным от Академии наук. А все, кто там работал, были прекрасно осведомлены, чт`о есть еврейская нравственность в приложении к научной деятельности, в частности, в деле приобретения учёных степеней. Так что «демонстратор» нас, знавших о подводных течениях Академии наук, восхитить просто не мог.

Есть маленькая тонкость. В члены-пайщики нашего кооператива не принимали даже кандидатов наук, только, как минимум, докторов. Кандидатов были единицы. На нашем этаже четыре квартиры. Три из них принадлежали тогда евреям. Один, действительно, доктор наук, заместитель директора одного из институтов. А в остальных двух жили (ныне уже эмигрировали) евреи, которые ни малейшего отношения не имели ни к Академии наук, ни к науке вообще.

Это, кстати, был первый урок в моей жизни времён брежневского периода: никому нельзя, а еврею — пожалуйста, и эта привилегия тоже. Этот урок я вновь и вновь получал впоследствии везде — и в школе, и в учебном институте, и на работе— повсюду.

Так вот, только эти «учёные», видимо, и могли восхищаться демонстратором! Ещё бы! Кандидат наук! Как быстро печатает! Великий мыслитель! Гордость еврейской нации! Гонимый! Несчастный! Диссидент! О них по всему миру говорят с таким восхищением!

Словом, милейший еврейский кагал: один демонстрировал, другие восхищались. А потом, верно, менялись. Они ведь тоже умные — в каком месте живут! Что подтверждает силу их, сами понимаете, ума.

Страшная, если вдуматься, мельница. Несчастные люди с преступной родовой памятью! И это не прошлое: поди попробуй обратиться к ним со здравой мыслью…

Этот консьержка, наверно, так и уехал в полной уверенности, что оставляет страну бесчувственных идиотов (не восхищаются им!) — ради сообщества якобы личностей (из тех, кто им, видимо, восхищался).

(Сменщицей описанного «писателя» была его соплеменница с третьего этажа, тоже не имеющая никакого отношения к Академии наук, но это страшная история: оказавшись в Америке, сын от родителей и сестры тут же отказался, дескать, их содержание денег стоит; родители немедленно угасли, а не совсем здоровая сестра оказалась в приюте, писала покаянные письма.)

Таким образом, не было, ничего не было! Не было героев-диссидентов, а были всего лишь «новые русские» первого этапа «иудо-внутреннического» периода правления (при Брежневе).

Лето 1941-го повторилось в точности, только не на «внешнический» манер, а на «иудо-внутреннический». Тогда самые гипнабельные оказались в комиссарах при батальонах. Впереди «внешники» с «когортой» в немецкой форме, позади «внешники» с «когортой» в советской форме, форма разная, а суть одна (см. «КАТАРСИС-2»). Но на самом деле непременный этап в формировании всепланетной иерархии — другое дело, что неугодники метанации и эту попытку сорвали. И комиссары с политруками, зная, что, согласно существующим немецким приказам, их расстреляют, в противоположность гипотезе о приоритете самосохранения, прежде чем сдаться сами, ещё и уговаривали сделать это и красноармейцев. Почему уговаривали? Ведь проще бежать сдаваться одному? То же назначение, что и у диссиды. Их тоже не выпускали. И они уговаривали.

И ещё: а почему вообще немцы комиссаров расстреливали? Ведь лучшие для фюрера (пока не сторчится) кадры!

А потому расстреливали, что всё было, как и в брежневский период: необходимо было создать видимость борьбы не психотипов и духа, а слов, теорий, догматов, главное — одурачить всех и вся, ложная концепция жизни прививалась исполнителям всего мира.

Внешне брежневский период отличался от сталинского только тем, что вместо крови были деньги. Впереди—«внутренники» с американскими дензнаками, позади—«внутренники» с советскими, казалось бы, противостояние, но между ними опять-таки всё те же наиболее гипнабельные «чего изволите?», принесённые в жертву. Мучаясь от жадности, диссиденты-«иудо-внутренники» уходили с высокооплачиваемых должностей, садились на проходе консьержками, кривлялись у пишущих машинок, тем для себя только сокращая заработанную за жизнь Её Величество Сумму.

Стая структурируется в том числе и путём увеличения объёмов одурачивающих «знаний». В сознании исполнителей и комиссары лета 1941-го, и диссиденты брежневского периода остались героями, разве что не светлыми образцами для духовного подражания. Диссида лишь «дышит в затылок» комиссарам.

Догадается ли кто из этих уродов-консьержек, что они не «батыры», а всего лишь весьма точная функциональная копия комиссаров, на доказательство дегенератизма которых они, диссиденты, положили полжизни?

Нет, не догадаются. Ни они сами, ни их дети. Не надо быть «чего изволите?», тогда и у детей появился бы шанс к жизни.

К сожалению, очистили Россию от себя не все эти «чего изволите?». Многие задержались пограбить — им для грабежа при Ельцине были созданы все условия. Эту категорию «правоборцев» я тоже видел воочию. К примеру, я учился в одной школе с Березовским, да-да, тем самым Борисом Абрамовичем, молниеносным миллиардером, заместителем секретаря Совета безопасности России, владельцем телеканалов и членом «Семьи» Ельцина. У нас вообще треть школы из них состояла (об этом в «КАТАРСИСе-2»). Психологический монолит! Тогда я ещё не мог понять, почему они так похожи друг на друга, теперь, после «Зверя…» к пониманию, похоже, приблизился.

Ельцин, как нам вдалбливают принадлежащие «иудо-внутренникам» СМИ, русский. Однако, местечк`овый диалект Ельцина* (молодым читателям поясним: «местечками» назывались городки на юге и западе Российской империи, заселённые преимущественно евреями), национальные предпочтения при выборе соратников (при разграблении России), громадные долги перед планетарными ростовщиками, в которые «Семья» Ельцина загнала Россию, одновременно с этим уничтожив существенную часть российского промышленного потенциала, поразительное по скорости вымирание русских, которого Ельцин добился, и т. д. — всё это заставляет вспомнить русскую народную мудрость «еврейская кровь не растворяется».

* Язвительное примечание редактора-еврея на эту тему автор снял. (Примеч. ред.)

Но они нам вдалбливают, что нет, Ельцин — типичный русский, дескать, потому толпа с таким остервенением и требовала его воцарения в Кремле — русский! К тому же родился он в России, говорит на русском языке, водки пьёт много, православный. А ведь не возразишь: уж если немцы Романовы в построениях «академиков» русские, то Ельцин и подавно.

Тогда откуда всё это у Ельцина? Откуда звериная ненависть к русским, откуда местечковый диалект? Но, главное, откуда подсознательное умение управлять, откуда вообще у него такая вождистская мощь?

Ведь для того чтобы толпа так обожала вождя, как она обожала Ельцина, его психика должна быть подчинена великому преступлению, а ко времени захвата власти над Россией Ельцин в таковом замечен не был.

Но раз вождистские способности были (а ведь никто из граждан России и близко не мог в этом отношении сравниться с Ельциным, помните его выступления с танка, митинги в его поддержку; дело не в посулах, тогда все сулили одно, но толпа визжала от Ельцина), значит, преступление или преступления были. Только Ельцин их совершил в своих предках.

Кто был предок, в которого Ельцин «провалился»?

Ему были присущи те же черты, что и Ельцину.

Он был правителем над Русью-Россией (отсюда способность управлять и любовь толпы).

Он был великим(!) «реформатором».

Он был «иудо-внутренником».

Таковой в преимущественно «внешнической» истории России не мог не сохраниться.

Вождей-реформаторов в последнюю тысячу лет у нас в России было всего двое — Пётр I («внешник»), да Владимир-«иудо-внутренник». Александр Невский — во-первых, не реформатор, а во-вторых, его патриотический героизм вообще пропагандистский фантом.

Предка можно вычислить и по многим более мелким неадекватностям Ельцина. Поступкам, так скажем, ну совсем не к месту.

Помните, как Ельцин после отречения (в обмен на указ о вечном освобождения его и его семьи от уголовной ответственности), прибыв на Пасху в Иерусалим и получив православный орден из рук такого же пилатоненавистника патриарха Алексия II, перед телекамерами назвал себя «святым»?

Вспомните-вспомните! Вся страна хохотала!

Даже у некоторых православных наблюдались признаки некоторого подобия мысли.

«Святым» на манер Владимира-«иудо-внутренника» могли бы назвать себя Брежнев или Горбачёв, они вербализовали приказы о повторном введении православия. А Ельцин-то с чего «святой»? Неадекватность. Сочная. Глубоко закономерная и разоблачающая. Воспроизводящая предка. Ему высшие православные иерархи тоже пели, что он святой.

Или, например, следующая «странность» Ельцина. С чего бы это из многих претендентов в преемники он выбрал именно Путина? Льстецы, верно, повторяют, что Путин был вознесён волей психоэнергетически суверенного народа (где это они его нашли?) путём выборов — действительность, однако, не такова. Путин был именно «посажен на трон» Ельциным.

СМИ объясняют выбор именно Путина так: прежний президент подумал-подумал и выбрал из многих претендентов достойнейшего, порядочнейшего, умнейшего и т. п., чтобы россиянам было лучше.

Но это объяснение может удовлетворить только дураков.

На самом деле существует один единственный механизм выбора преемника: если «папашка» отождествляет себя с «сынком».

Причём точка отождествления — в самом значимом неврозе «святого».

Вообще нам, метанации, очень повезло, что Ельцин с Путиным так не похожи ни внешне, ни по темпераменту, ни по демонстрируемой системе ценностей.

Непохожи настолько, что, как может показаться, у них вообще ничего общего нет.

Но отождествление — процесс совершенно алогичный. Типичный пример: торговка с рынка смотрит фильм «Собачье сердце» и отождествляет себя с профессором Преображенским — поэтому она с таким интересом и смотрит этот фильм, восклицает, комментирует. Что у торговки может быть с ним общего? Он — мужчина, хирург, образованный человек, прочёл море книг. А она — женщина, торговка с базара, может, несколько «дамских романов» и прочла, но и всё. Общего, казалось бы, ничего. Но зацепка для отождествления есть. К профессору Преображенскому пришёл комиссар (троцкист) Швондер и, если верить его словам, хочет профессора «уплотнить», иными словами, отнять несколько комнат в квартире. Швондер был бы, видимо, не Швондером, если бы не хотел на всём этом нажиться. А у торговки деньги вышибают рэкетиры. Угроза потери денег — вот точка пересечения. Достаточная для отождествления!

Итак, что же общего у «святого» с Путиным?

Конституционально и по темпераменту принадлежат к разным типам.

Оба пьют? Но у Путина глаза не заплыли, да и вообще, сколько их, алкашей, во власти, однако выбран был и посажен на должность именно Владимир.

Видами спорта занимались разными: Ельцин командным видом, был психоэнергетической марионеткой у капитана, а Путин занимался индивидуальным единоборством — с психологической точки зрения виды очень разные.

Психотипически Ельцин — хапуга-демократ до глубин души, а Путин похож на бессребреника. Кто он: «внешник», «сын» или «когорта»? Расчленёнку в православных храмах перед телекамерами целует (что характерно для «когорты»), а не иконосы мадонны с младенцем (характерно для «сына»). Но Путин и не «внешник»: иначе бы он Ельцину просто дал в морду. Круг сужается.

Путин — типичная «когорта», несколько защищённый врождённой шизоидной конституцией.

Отсюда и совмещение с Ельциным, и целование мощей-расчленёнки (Ельцин расчленёнку не целовал, обходился поклонами золоту).

Для нас это означает, что разжиревшую при Ельцине основную массу жулья Путин будет покрывать, не напрямую, а продолжая строительство капитализма «равных» возможностей, хотя сам уйдёт с президентской должности, став богаче не настолько, как семья Ельцина.

Так что же у Путина с Ельциным общего, если всё разное?

Всё просто. Раз Ельцин реформатор, раз «иудо-внутренник», раз «святой», то он—«Владимир». И Путин — Владимир! Вот она — единственная точка отождествления!

Были у Ельцина и другие неадекватности, он вообще весь сплошные, выражаясь его же собственным языком, «загогулины».

Есть стандарт демократического поведения, которому все подвизающиеся в демократии и уподобляются. А Ельцин, вопреки стандарту, вёл себя как царь, причём подчёркнуто, это за ним замечали многие, если не все, тем более что это одно время было любимейшей темой прессы. Непрактично это. Неадекватно.

Вопрос: откуда бы это? Наиграно? Можете попробовать сыграть — смею предположить, что не получится. Слушаться не будут, может, даже побьют.

Итак, «святой», «иудо-внутренник», «реформатор», «Владимир», ещё и «царь»… Что не удивительно.

Но продолжим. Ельцин — православный, орденоносец, даже «святой», он молиться за царей Романовых обязан просто втройне (с точки зрения суверенитизма). Ан нет. Во время захоронения мощей канонизированных Николая II с женой и детьми Ельцин вёл себя подчёркнуто по-хамски. Почему?

Кое-что проясняется, если вспомнить, что Романовы (потомки Романа Захарьина-Кошкина и множества «императриц»-дегенераток, преимущественно из Германии) нагло узурпировали власть у династии Рюриковичей, то есть у потомков (пусть лишь номинальных) Владимира Красного Солнышка… Романовы личные враги «Владимира», «иудо-внутренника».

Таким образом, всё сходится в одной точке: и местечковый диалект (пусть в шутку, но в шутке шутки всегда лишь доля), и царское поведение, и хамство при похоронах Романовых, и православность, и расстилание пред ним православного патриарха, и ненависть к русским, и их перед ним холуйская покорность, и умение властвовать, и разорение России, и национальность соратников, и «святой», и утопление России в займах, и всё остальное, вплоть до пьянства («святой» Владимир-Солнышко тоже пьянствовал до умопомрачения).

Исследователь! Присмотрись к неадекватностям Ельцина! Тебя ждёт масса удивительных открытий! Может быть, выявится момент, когда с Ельциным произошла инициация, наподобие той, что произошла с Гитлером в Хофсбургском музее? Не примерял ли наш «святой» шапки Мономаха или чего-то вроде того? Может, его, введённого в транс священником во время «богослужения», поразило изображение какой-нибудь иконы, копии той, которая была перед глазами Владимира-«внутренника» во время попойки или на открытии госхрама? Может, инициация произошла в синагоге? Инициирущий предмет весьма интересен.

Полезно осознавать, что к инициации Ельцин был подготовлен извне. Дело в том, что Ельцин был поставлен в противоречивое положение. С одной стороны, послушный «Голосам Америки», он принял православие, с другой, будучи первым секретарём Свердловского обкома компартии, он получил приказ взорвать дом Ипатьевых, в подвале которого были расстреляны последний самодержец Романов с семьёй, место паломничества и поклонения православных, и приказ этот Ельцин, будучи и тогда гипнабельным подхалимом, не выполнить не мог.

Получалось неприглядное: он, Ельцин, — православный антиправославный, всего лишь угодничающий раб рыскающего «духа времени», самонадеянное ничтожество и больше ничего. Ельцину, чтобы и дальше следовать привычке собой любоваться, необходимо было из этой ситуации выйти. Путей два: Катарсис (плоды: неспособность к подавлению и созидание на благо метанации) или дальнейшая деградация с находками на «помойке» родовой памяти.

Он выбрал остаться ничтожеством, став «святым» «Владимиром»-«иудо-внутренником».

Может, он самоинициировался? Обошёлся без копий древних икон, семисвечника или чем там инициируются во «святого» Владимира? Или, напротив, он сам написал нужную икону, отковал специфической формы меч?

Если инициация Ельцина случилась аналогично инициации Гитлера (в дождь укрылся в музее, увидел случайно, вернее, не по собственному желанию), то это скучно, совсем примитивное животное. А вот если Ельцин сам написал икону или по расчёту усиленно нажрался и отправился в какой-то храм, далёкий от проторённых им дорог, то это интереснейшая информация к размышлению.

Не стоит полагать, что Ельцин — единственный, у кого в жилах течёт кровь Владимира-«иудо-внутренника». Таких потомков по России, а ещё больше за её пределами шныряет, скорее всего, немало — к ещё одному такому же, который в точности так же устроил русским кровопускание, мы присмотримся чуть ниже. Другое дело, что из них всех только Ельцин был поставлен в неповторимое положение, когда он, услуживая, взорвал наиболее почитаемую среди православных «святыню».

Интересно: десятки лет Ипатьевский дом (место расстрела Николая II с семьёй) никто не трогал, дом находился под охраной государства даже в самые антирелигиозные времена (при «внешнике» Сталине и сформировавшемся при нём «когорте» Хрущёве), но вот настало время, когда «иудо-внутреннической» стаей была сформулирована задача введения иерархорелигий для народов России, был даже создан Комитет, и Ельцин получает соответствующее обкомовское кресло — тут Ипатьевский дом и взрывают. Интереснейшая информация для размышления.

Такая комбинация генералам даже с дипломами докторов наук не по силам.

Приходится признать, что стая структурируется отнюдь не сама по себе. Есть у неё консультант. И кому и когда отрежут голову, этот консультант не только знает, но и порой сам посылает какую-нибудь «аннушку» разлить масло у турникета.

В СМИ и в потоке книжной продукции циркулирует, в сущности, всего три концепции Ельцина.

Все три, включая антисемитскую, взращены на бульоне суверенитизма.

Считающие себя антисемитами веруют, что Ельцин поступал по вербальным инструкциям своего еврейского окружения, что его популярность дутая, существует только за счёт запроданной прессы и телевидения, на самом деле он полное ничто. Эта концепция просто смешна для всякого, кто видел, как Ельцин на площадях «ставил на уши» бесновавшиеся перед ним толпы.

Склонные к «психологизмам» говорят, что психоэнергетически суверенный и якобы абсолютно свободный от неврозов Ельцин, подумав(!), не останавливался ни перед чем, чтобы оказаться у вершины власти, всё было подчинено только этому. Непонятки же суть талантливые ходы, проявление особой одарённости.

Согласно третьей концепции, Ельцин — совершенно непредсказуемый в своих поступках человек, он — само противоречие, в нём совмещается зло и благородство, своеобразная личность.

Которая из этих трёх концепций льстивей другой? Согласно второй концепции, Ельцин, по сути, весьма умён, потому что из многих вариантов поведения он всегда выбирал для достижения своей якобы рациональной цели верный — и всё больше подымался во власти. Согласно третьей концепции, Ельцин и вовсе гений, ибо нащупать стержень, связывающий его поступки, и вовсе никому не по силам — потому и невозможно их предугадать. Но что такой гениальный стержень есть, всякий, кого не тошнит от наших «иудо-внутреннических» СМИ, обязан догадываться.

Вот так, якобы ругая, якобы оппозиционные СМИ на самом деле угодливо льстили — впрочем, этот приём известен от века.

Ельцин для субстаи журналистов и прочего калибра «мыслителей» действительно остался совершенно непонятен. А ведь Ельцин прост — один из элементов потока «иудо-внутреннической» стаи, рассмотрение деятельности которой мы начали с Иудо-Хазарии и «святого» Владимира.

А не помочь ли будущим исследователям расшифровать ещё одну неадекватность Ельцина?

Начинать надо опять с Иудо-Хазарии.

Начало IX века. Иудо-Хазария и Киевская Русь не просто соседи — война началась в 834 году, когда войска, подчинённые евреям, вышли на Дон. Самолично еврейские захребетники, понятно, не воевали, да и подвластным хазарам оружие в руки давать опасались. Воинов-карателей («когорту») евреи нанимали на стороне. Против мусульман они нанимали русов (эту пену из нравственных уродов, к счастью, евреи предали и «подставили», они были полностью истреблены). А против русов нанимали мусульман. А точнее, по терминологии древних летописей, «волков» из горной страны Эльб`урс в южной части Каспия. Эти горцы «волками» себя называли сами, как и нынешние горные чеченцы (Л.Гумилёв. Зигзаг истории).

Многие поколения «волков» ходили вверх по Волге грабить разные народы, русов в том числе. Понятно, каждое последующее поколение «волков» убивало со всё большей «естественностью», ибо наслаивание преступлений усиливало невротичность этих нравственных уродов.

А ещё евреи нанимали варяжские дружины. Иудо-хазарскими наёмниками были Хельга (Олег) и Игорь (Л.Гумилёв. Там же). Да-да, те самые, которых нам подают как благодетелей. Олег Вещий захватывает Киев. Из года в год он собирает с русичей дань и отправляет её в Хазарию. А ещё он отцеживал воинственную часть русов и славян и вёл их якобы воевать в то место, которое укажут иудейские цари. В этих местах русичей уничтожали вчистую. Олег с Игорем возвращались только с преданными им людьми. Интересны места, куда Олег с Игорем водили русов умирать. Например, Малая Азия. Она русичам ну ни с какого бока не нужна. Как, впрочем, и иудеям из Хазарии. Цель походов — истребление русичей-«внешников». Что и достигалось.

Но вот варяжские наёмники, наши якобы благодетели (так в обязательных учебниках по истории), были изгнаны и к власти пришли «национальные кадры» (прежде всего в психологическом смысле) — Святослав и Ольга (Л.Гумилёв. Там же.). Как по волшебству, всё в Киевской Руси тут же наладилось. Наладилось настолько, что в отношении к агрессивной Иудо-Хазарии в 965 году было достигнуто «окончательное решение» — из евреев города Итиль, столицы Иудо-Хазарии, от резни спаслись единицы. Но мы забегаем вперёд.

Святослав и Ольга дань в Итиль, понятно, перестали отправлять прежде, чем выступили в победный поход. Думается, «окончательное решение» 965 года перед взором итильских властителей замаячило кровавыми потёками немедленно по приходе Святослава с Ольгой к власти. Понятно, что их евреи хотели уничтожить любой ценой. Любой ценой.Любой!!!

Но на устройство очередной кровавой экзекуции по старым рецептам (когда предводитель-«когорта» пытающегося обороняться народа был послушен воле каганов-агрессоров), видимо, не то что «волков», но и всех мусульман явно не хватило бы: когда в руководстве русскими нет предателей, они победоносны. Оставалась «непрямая стратегия», то есть матрасная.

Самой лучшей технологией всегда кажется уже отработанная. Пустяшная с технической точки зрения задача — подложить под Святослава нужную даму: или еврейку, или оплодотворённую евреем любую другую. Поскольку экономия в данной ситуации неуместна, и еврейские цари, похоже, были прекрасно осведомлены о свойствах «крови» (родовой памяти), то «делать Руси царя» мог быть послан только кто-то из ярчайших некрофилов Итиля.

Пробраться в Киев мог далеко не всякий еврей — война! — однако для прикрывающихся фиговым листком религиозности во все времена принято делать исключение. Тут, собственно, мы основательней всего и приходим к «раввинскому» наряду папашки Владимира-«внутренника».

Мы не знаем, опаивал ли чем Малушку-«когорту» посланец Итиля, нанимал ли для её одурения кого из местных магов, или этого не понадобилось, но, как бы то ни было, комедия была сыграна, и будущий Владимир подальше от сравнивающих взглядов был увезён Малушей в деревню ещё во чреве. Весьма предусмотрительно.

Прошло несколько лет. Настал 965 год. Поход Святослава был спланирован великолепно. На ладьях спустились вниз по Волге, и Итиль, расположенный на острове, был окружён. Начался штурм. Защищать евреев было некому. Но, как это случается в истории всех бандформирований, иудейский царь, чтобы получить некоторый выигрыш во времени, бросил соплеменников на уничтожение, а сам, сопровождаемый самыми яркими некрофилами, сбежал. Считается, что следы его в истории теряются. Теряются в архивной истории, но не в жизни. На планете он остался. И вождистская сила его осталась и передалась потомкам.

Но кроме самого царя и его ближайшего окружения, спаслись ещё евреи, находившиеся в «командировках» по делам торговли и сбора из «волков» очередного войска. Где командированные осели? Как утверждает Л.Гумилёв, главный, если не единственный специалист по этому вопросу, они осели под боком у своих многолетних кавказских наёмников.

Итак, Иудо-Хазария разгромлена, евреев-резидентов в Киеве содержать некому. Они или были вынуждены заняться мелочной торговлей на задворках города, или убраться в еврейские общины других городов.

«Расслабляться» удаётся только среди своей стаи, поэтому Владимир-«иудо-внутренник» был попросту вынужден изгадить Киев приглашёнными ростовщиками. Дескать, да, Русь развивалась успешно лишь без финансового гнета, но, пам `аешь *, пришли иные времена, новые технологии, есть и государственные соображения, тайные, словом, надо. Духовно-психологическая несовместимость? Развращают? Что вы, что вы! Это в Итиле были плохие евреи, но город уж сорок лет как в руинах, а нынешние ростовщики хорошие-хорошие, вот и деньги нам предлагают… Памаешь.

* Любимое местечковое слово-мусор «святого» Ельцина. (А.М.)

Но переведём взгляд на «волков». Каковы участь и удел потомков грабителей Руси? Невротическая «картинка»: в Итиле «иудо-внутренничество», еврей даёт отмашку, и стая «волков» бросается на Русь грабить, убивать и захватывать рабов. Потомки же «волков» были обречены повторять все мерзости предков — в случае, понятно, повторного установления на доимых предками территориях «иудо-внутренничества» и наличия приказа от главаря-еврея.

«Иудо-внутренничество» во властных структурах в Москве утвердилось в брежневские времена. Провинция, хотя и сползала в ту же сторону, но не так быстро. «Прихватизация» собственности, осуществлённая пришельцами на джипах, изменила ситуацию только в начале 90-х. Прежде относительно смирные «волки» вдруг активизировались, точнее, инициировались. И выбрали себе в вожаки Джохара Дудаева. Не секрет (сошлёмся на слова Бислана Гантамирова), что Дудаев родом из татов (горских евреев) — как вы думаете, случайно ли в брежневские «иудо-внутреннические» времена он из всех жителей Чечни сделал самую успешную карьеру? Какие бы слова Дудаев ни говорил, результат его правления-инициации был легко предсказуем — вакханалия грабежей, убийств, захват русских, и не только их, в рабы. Словом, времена Итиля воспроизвелись — невротически.

Если бы песня «волков» о благородно-возвышенной национально-освободительной борьбе и величии Аллаха была правдой, то они бы все силы отдавали на обустройство свой Чечни-Ичкерии. Однако «волки» потоком вливаются в Россию грабить, убивать, торговать поддельной валютой и наркотой. Вдруг оказывается, что горцы-«когорта» оказались великими специалистами в банковских жульничествах, исконном промысле «иудо-внутренников» — однако российская «свободная» пресса этой странности не замечает. Своей «крышей» «волки» покрывают даже такие крупные города, как Нижний Новгород. Часть Москвы тоже их — дань сбирают немалую. И так далее. Наркобизнес тоже приносит великолепные барыши. Фальшивомонетничеством занимаются на государственном уровне. Поучительно, что хотя деньги ввозятся в Чечню морскими контейнерами (один был задержан), «волки», невзирая на опасности, неудобства и нерентабельность, не могут не захватывать рабов. Явная неадекватность. Идущая с «помоек» родовой памяти.

Хозяева «волков» тоже обречены пребывать на «помойках» родовой памяти — и тоже есть места, где хозяев особенно много. Из захребетников-итильцев, избегших в 965 году уничтожения, не все стали горскими евреями. Некоторые, включая главного некрофила, по Гумилёву, ушли к Средиземному морю. Добавим: искать место для нового «Итиля». Именно их властительная кровь вместе с родовой памятью теперь господствует над всем «иудо-внутренническим» миром. И они не могут не объединяться с «волками» — против метанации. «Итильцы» и «волки» — братья навек.

Одно из проявлений этого невротичного братства: потомки итильцев самым неадекватным образом будут оправдывать мерзости «волков» и их поддерживать.

Напоминать, представителям какой нации (стае какого психотипа) принадлежат практически все наши СМИ, излишне. Напомнить стоит разве что о той одержимости, с какой все эти СМИ с начала 1990-х расхваливали чеченских бандитов, утверждая, что все их преступления не совсем преступления, дескать, они лишь «побочный продукт» наиблагороднейших устремлений душ «волков», настолько побочный, что не могут быть стержнем всех их действий, потому давайте ими умиляться. И всё это несмотря на уже имевшиеся сведения о действиях чеченских бандформирований по всей России, о том, как они издеваются над обращёнными в рабство, о геноциде нечеченцев внутри Чечни и на прилегающих территориях. Неадекватность? Да. И вновь строго закономерная.

Даже после подрыва по городам России многоэтажных домов и вторжения «волков» в соседний Дагестан, когда восхвалять бандитов напрямую стало невозможно ввиду опасности, что даже в самых тупых слоях населения никто в руки не возьмёт подобного издания, владельцы СМИ вынуждены были приказать изменить тактику на видимость нейтральности. Но всё равно симпатия владельцев СМИ к «волкам» легко распознаётся по стилистике.

Тот же психотип «господ хозяев» СМИ по всему миру. Уж кого только «волки» не захватывали в рабы из «иудо-внутреннического» мира: и англичан, и австралийцев, и американцев, и головы им отрез`али — а пресса и властители всё своё: плохие люди в метанации, руки прочь от «волков» и стройте дальше капитализм «равных» возможностей!

Был даже такой случай: когда армейцы на основе оперативных данных стали обвинять «волков» в служении сионистам, то «волки» захватили двух евреев, отца с сыном. Отец сразу же выкупился, а на сына денег пожалел. «Волки», надеясь, что у еврея отцовское чувство может победить жадность, стали мальчишке отрезать пальцы и снимали всё это на камеру. Кадры обошли мир — но папаша с деньгами не расстался.

И всё равно симпатия к «волкам» у мировой прессы осталась! Но не из одной ненависти к русским. Ненависть толпы к неугодникам и метанации — чувство в данном случае сопутствующее. Главное — невроз «„итильцы” и „волки” братья навек». Это братство не возникло бы, если бы участвующие были «внутренниками» и «внешниками». Но одни—«иудо-внутренники», а другие—«когорта».

Ну а теперь переходим к собственно обещанной очередной неадекватности Ельцина. Ситуация с грабежами России «волками» стала настолько вопиющей, что и дальше не давать армейцам вызволить из Чечни рабов, остановить геноцид нечеченцев, поставить заслон производству наркотиков (для химических лабораторий «волки» приспособили здания школ), фальшивых денег и т. п. было невозможно.

Понятно, армейская операция (не все армейцы «когорта», хотя сдавшихся в плен и потом зарезанных солдат и офицеров было поучительно много) стала развиваться успешно. Однако всякий раз, когда армейцы прижимали многотысячные бандформирования «волков» так, что оставалось буквально несколько дней до их окончательного разгрома, Ельцин «почему-то» приказывал войскам остановиться и объявлял перемирие. Тем самым он давал «волкам» возможность выкарабкаться из тактических окружений, пополнить израсходованный боезапас, создать новые базы там, где сразу не догадались этого сделать, отдохнуть, поднять боевой дух, а в перспективе пограбить Россию ещё, обратить в рабов ещё сколько-то россиян, ввезти в Россию ещё наркотиков, ещё напечатать фальшивых денег и т. п. Такие перемирия «святой» «русский» Ельцин объявлял несколько раз.

Эти «неадекватные» приказы о перемирии обладателя местечкового диалекта в народе объясняли по-разному. Одни говорили прямо — предатель он русских, иуда, Борис Изр`аилевич. Другие предполагали наличие словесного приказа американского президента (Ельцин в тот период чуть не ежедневно докладывал американскому президенту об «успехах»). Третьи — предполагали финансовые операции «семьи», которые Ельцин должен был «прикрывать». Тем более, примерно в это время была обнародована магнитофонная запись разговора, с одной стороны, чеченского главаря, а с другой — обладателя голоса, как две капли воды похожего на голос молниеносного миллиардера Бориса Абрамовича Березовского. Из разговора становилось ясно, что «волки» — пешки, а их сверхмасштабные банковские жульничества не случайны. Четвёртые, защитники, считали, что всенародный избранник просто в очередной раз нажрался, как свинья, и снова лишь ошибся. «Иудо-внутреннические» СМИ бесстыже хвалили: гуманист.

Но как бы то ни было, не только профессиональным военным, но и всей мужской части населения России было понятно, что ельцинские перемирия на пользу только «волкам» (если спровоцированные перемириями новые преступления можно обозначить словом «польза»).

Все объяснения предполагают не только наличие у «святого» разума, но и приоритет этого предполагаемого разума при выборе поступков. Однако человек, способный действовать по расчёту, вождём быть не может, это известно с незапамятных времён. Если бы вождь смог начать задумываться, тем преуменьшая роль подсознания, он тут же бы утратил «харизму». А Ельцин её не утратил до самого конца (все его перед переизбранием крыли матом, но вот он отдаёт приказ — и толпа голосует за него, а потом чешет «репу»: как это могло получиться?).

Как бы то ни было, главная движущая сила «чеченских» неадекватностей Ельцина — его к ним «братские» «иудо-внутреннические» чувства, то есть наличие в его «библиотеке» родовой памяти востребованного властителя из Иудо-Хазарии (или его потомка). Только так и должен был бы поступить еврей из иерархии правителей Итиля, окажись он в наше время в Кремле.

Таким образом, комплекс антирусских поступков Ельцина отнюдь не хаос ошибок, совершённых по пьяни. Водка — это только лишь мощный катализатор в процессе проваливания в неврозы преступлений родовой памяти. И Ельцин не наёмник банды — сюда не вписывается совершенно искренняя самооценка: «святой». Но вся система неадекватностей Ельцина разоблачает его как потомка невротического итильского некрофила, через матрас воцарившегося в Киеве. Владимир-«иудо-внутренник» не мог не благоволить «волкам». И кто знает, какую долю дружины, страхом принудившей киевлян ко крещению в пилатоненавистничество, составляли прикаспийские «волки»?

Понимание психологической подоплёки «странных» событий вокруг нас позволяет делать прогнозы и на будущее.

— Не стоит обольщаться: какие бы наши дипломаты доказательства ни приводили, СМИ «свободного мира» всё равно будут преподносить «волков» героями, психоэнергетически суверенными личностями без какого бы то ни было родового прошлого. Хозяева нанимают журналистами людей психотипически далеко не случайных.

— Пока в России будут у власти «иудо-внутренники», в населении нашей территории «волки» будут видеть «естественных» данников. Даже если «волкам» мы выстроим дома из червонного золота, они всё равно будут рисковать жизнью ради копеечных рабов. Даже если отгородиться от Чечни забором из колючей проволоки и пустить по ней ток, всё равно «волки» будут лезть в Россию через третьи страны (даже существенно более богатые и потому, с точки зрения суверенитизма, более перспективные для грабежа), чтобы захватывать рабов, убивать и грабить.

Это так же верно, как и то, что, пока в России и дальше будет «иудо-внутреннический» строй, самыми богатыми будут яркие некрофилы-«иудо-внутренники», и они будут вывозить капиталы в сторону планетарного «иудо-внутреннического» центра (сейчас вывозится сумма б`ольшая, чем госбюджет, и это не считая процентов по обслуживанию займов и т. п.). Ничем этих прихвостней «иудо-внутреннической» стаи не образумить и никакими препонами не остановить. Это — некрофилия и невротическое воспроизведение Итиля с его 25 государствами-данниками.

По поводу «Итиля» мысль полезно довести до конца. Раньше было две точки зрения по поводу устройства солнечной системы — гелиоцентрическая и геоцентрическая. Согласно геоцентрической концепции, Земля расположена в центре, а всё остальное вращается вокруг неё. Верившие в это астрономы (а верить в это принуждал один из подотрядов пилатоненавистников) только удивлялись, какие загогулины и петли выкидывают на небе планеты. Но стоило предположить, что в центре расположено Солнце, как вдруг оказывалось, что всё просто, закономерно и предсказуемо — у всех планет, в том числе и Земли, простые, без «загогулин», траектории.

Так и в нашей жизни. Стоит понять, что «иудо-внутренники» вывели властные структуры России на орбиту вокруг «Итиля» и что всё это взято вождями с «помоек» родовой памяти, а исполнители просто пристроились им в хвост, как таинственные прежде «загогулины» властителей становятся легко объяснимы.

Конечно, по сравнению с буквальным Итилем есть разница. Тогда в качестве дани с двора брали одну белку в год. А сейчас, как подсчитано в Думе, только на обслуживание займов каждый работающий россиянин должен отдавать два часа в день, воровской вывоз — вдвое больше, есть ещё наркотики и содержание думских ублюдков. Вот такая эволюция…

— «Волкам» будут помогать и из Кремля («сорок`а сороков») подчас бескорыстно—«иудо-внутренники».

Если бы агитаторы за капитализм «равных» возможностей обладали способностью к критическому мышлению хотя бы в следовых количествах, то они бы задумались, и, возможно, заткнулись. И даже вышли на Красную площадь, встали на колени и попросили у народа прощения. Вы таких видели?

Ельцина могут попытаться оправдать следующим образом: а ведь миллионные толпы собирались в его поддержку, а отнюдь не против него. Следовательно, народ счастлив. Разве это плохо, что «царь Борис» осчастливил население? Подумаешь, вымирают — ощущение «счастья» важнее биологического существования.

Действительно, исполнитель (жухлый некрофил) живёт переживаниями вождя. Вождь-«внутренник» по-своему счастлив, когда имеет возможность хвастаться перед менее имущими обилием ненужных для жизни вещей и золота. Это ощущение «счастья» передаётся и обобранным исполнителям. Они, действительно, счастливы — на некрофилический манер, несмотря на резкое падение уровня жизни народа в целом, вымирание и разлившуюся кругом нравственную грязь.

Но это счастье того же рода, что и наркомания, пьянство, свальный грех, брак со случайным партнёром, транс при чтении «бульвара» и т. п.

Отношение к этому Вечности вполне определённое и выражено так:

…Невозможно не придти соблазнам, но горе тому, чрез кого они приходят.

Лук. 17:1

Концепция приобретает статус теории только тогда, когда с её помощью удаётся или предсказывать будущее, или выйти на совершенно неожиданный пласт фактов.

Рассуждал я следующим образом: раз Владимир-«иудо-внутренник» был полуеврей с, естественно, «иудо-внутреннической» психологией, и во время попоек с «волчьей» дружиной его кровь посредством шлюх непременно «уходила в народ», то в веках она должна сконцентрироваться (подобное к подобному) вокруг двух центров притяжения. Иными словами, через десяток-другой поколений после попоек «равноапостольного» будут два крайних паспортных типа его потомков — нееврей и еврей. Причём пропорция будет не статистическая, а резко смещена в сторону более некрофиличного народа, то есть евреев.

События вокруг гипотетического «Владимира»-еврея будут структурированы в точности так же, как и вокруг Ельцина. То есть, «Владимир»-еврей, как и Ельцин, будет:

— во время митинга залезать на что-нибудь вроде танка и за несколько минут «ставить на уши» толпу-«когорту», а та будет кидаться на «внешников», счёт взаимоистреблённых русских будет идти на миллионы;

— жить во дворцах;

— вести себя, как русский царь, «семья» его (круг особо доверенных лиц) будет известной национальности;

— но, главное, обобранная им толпа будет его именно так и воспринимать.

Когда это у нас был царь-еврей? Кто это во дворцах жил?

Что-то нам училки о таком не рассказывали…

«На уши» ставил толпу, и та шла в бой против своего народа?

Постойте-постойте… А ведь было! Приезжал один на какой-нибудь участок фронта Гражданской, на котором дела Красной Армии были плохи, приезжал на своём знаменитом комиссарском поезде, собирал митинг, доводил красноармейцев до состояния, близкого к безумию, и те шли громить антисионистскую Белую Армию — и ещё как громили! Точно: миллионы жертв.

Троцкий??!!

Я бросился искать о нём материалы.

И тут же выяснилась ошибка, допущенная в «КАТАРСИСе-2», — Троцкий в нём назван «внешником». В первоначальной редакции он был «внутренником», но редактор (известной национальности) настоял, что Троцкий—«внешник». Настоял на том основании, что Троцкий, эмигрировав, отправился не в Соединённые Штаты, центр «внутренничества», а, в конечном счёте, в Мексику (M). Я не сопротивлялся: всё, что запало в память о Троцком, ограничивалось описанием истеричного состояния красногвардейцев на фронтах Гражданской, когда Троцкий на митинге произносил всего несколько слов. С «внешниками» такое «внутренник» сделать не может.

А вот «иудо-внутренник» с «когортой» ещё как!

Но тогда такую, казалось бы, очевидную мысль, что Преступление изменило психологический облик планеты и появившиеся в Гефсимании новые мировые силы постепенно поглощают древние иерархии, я ещё не смог сформулировать.

Я не виню редактора (M): он, с логически-профессиональной точки зрения, поступил безукоризненно. А вот я виноват: отказался от внутреннего голоса. Задумывался бы о проблемах родовой памяти — может, и не отказался бы. И не остановило даже то, что ни одного «внешника» среди евреев я не встречал. Извините, дорогие читатели! Виноват.

Лейба Давидович Бронштейн («Троцкий» — псевдоним), был «полноценным» евреем, и, как и его предки, вполне законченным «иудо-внутренником». Даже во время голода Гражданской, когда в городах честными людьми и картошка-то воспринималась за деликатес, он в своём комиссарском поезде купал свою подругу Рейснер в ванной с шампанским. Но даже если Рейснер врёт, и ванна была не с шампанским, то всё равно сохранились записочки Троцкого на провиантские склады, в которых он требовал себе дичи (не домашней птицы, а именно дичи!) и артишоков с прочей зеленью — эта записка датирована 6 мая! Надо полагать, что требования выполнялись, потому что, как отмечено в мемуарах Троцкого, все тыловые склады оказались во власти хлынувших в Россию евреев (а в ЧК — латышей).

Троцкий во дворцах жил всегда. Даже после того, как Сталин выпер его из Кремля в ссылку в Алма-Ату, Троцкий устраивал истерики до тех пор, пока ему не были предоставлены апартаменты много роскошней, чем те, в которых жил сам глава новой администрации.

Когда Сталин выпер Троцкого ещё дальше, за границу, он поселился во дворце бывшего паши. Так же Троцкий поступал повсюду — во Франции ли, в Скандинавии ли или ещё где. Про Мексику и говорить не приходится — тамошний дворец для Троцкого по внутреннему убранству был всем дворцам дворец. Не будь нижайшего предложения занять этот дворец, Троцкий оказался бы не в Мексике.

Интересно не то, что Троцкий воспринимал себя российским царём. Много интересней то, что таковым его — еврея! — воспринимала российская толпа. И в Революцию, и в Гражданскую, а тем более после смерти Ленина повсюду на тех самых местах, где прежде висели портреты Николая II, толпа устанавливала портреты отнюдь не Сталина, а Троцкого. Троцкого, судя по мемуарам, делали из всяких материалов — в том числе из цветов и мамонтовой кости.

Вчера на улице я подобрал громадный, роскошнейшей полиграфии альбом «В. И Ленин», понятно, ещё советского издания. В альбоме приведена не одна сотня фотографий времён Революции 1917 года и Гражданской войны, там все мало-мальски значимые функционеры, — но Троцкого среди них нет! А ведь Троцкий был руководителем восстания в Петрограде 25 октября (7 ноября), и дальше занимал, если хотел, высшие посты. Ленин, умирая, в завещании отказывая Сталину в праве на руководящую должность, тем самым отдавал страну авторитету Троцкому, что глубоко закономерно.

После ранения Ленин, у которого быстро усыхала одна половинка головного мозга, из вождя превратился в гипнабельную марионетку, полуидиота. Зависеть он должен был от более сильного вождя — им, получается, был Троцкий. В этом безмозглом состоянии (в прямом смысле) Ленин, вопреки своим прежним воззрениям, вводил НЭП — ибо таково было настоящее желание вождя-еврея и его иерархии из «иудо-внутренников» и «когорты». Этому вождю не надо было ничего формулировать, более того, он мог врать всё что угодно (пока Ленин был здоров, он называл Троцкого «Балалайкиным», «политической проституткой» и. т. п.), главное, он был в тот период сильнейшим некрофилом (гипнотизёром).

Почему гипнабельный Сталин (см. «КАТАРСИС-2»), «вылезши из-под Ленина», не прогнулся под Троцкого? Очень просто: Троцкий был сверхвождь-«иудо-внутренник», Ленин—«когорта»-«ширма», Сталин—«внешник». Вместе — психоэнергетический монолит, скреплённый Лениным. Ленин умер — цепь распалась, и над головой Троцкого взлетел альпеншток.

В мемуарах Н.Валентинова (Н.Вольского) «Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина», которые были написаны спустя много лет после убийства Троцкого, читаем следующее:

С тех пор как кончилась гражданская война, Троцкого, на самом деле, «не брали всерьёз», и так («не берясь никем всерьёз») прошли последние двадцать лет его жизни, прерванной в Мексике ударом альпенштока в голову. То, что он делал, ничем не оканчивалось и никому ничего не давало. Он развивал огромную энергию, и всё оказывалось несерьёзным.

А теперь переведём слова меньшевика-«внутренника» на более понятный язык.

Троцкий в Гражданскую был первым в своём роде, разрушителем, как и Ельцин со «святым» Владимиром: он мастерски натравливал один подвид «внешников» на другой, что вело к уничтожению русских.

Но вот Гражданская война кончилась, казалось бы — все условия для созидания, но за что бы Троцкий ни брался, всё вело лишь к развалу России. Это не просто некрофилия. Гитлер тоже был ярким некрофилом, и тоже могуче разрушал, но только не немцев, своим же он создал весьма эффективную экономику. Троцкий тоже усадил своих (евреев) начальниками складов, хищения с которых проконтролировать в те времена было невозможно, периферию же (Россию, русских и психологически ассоциированные с ними народы) разрушал. Всё чётко. Результаты деятельности Ельцина и в этой области в точности те же.

Думаю, что Троцкий—«реформатор», «иудо-внутренник», «царь» и любитель Владимира, — несмотря на высказываемые атеистические воззрения, считал себя святым. Надеюсь, кто-нибудь из читателей укажет те мемуары, в которых это отмечено.

Итак, чтобы понимать смысл событий в России XX века, надо очиститься от лжи Сталина о том, что царь-вождь Троцкий вообще никакого участия в Революции 1917 года не принимал.

Принимал. И ещё какое! Решающее.

Движущих сил волнений 1917 года было две, а не одна.

Одна — водимая Троцким, то есть «иудо-внутренники» и «когорта», они взяли власть в Питере, живо перебрались в Москву и в первое советское правительство из семи членов избрали шесть евреев. Активно расстреливали царских офицеров.

Вторая—«сыны» и «внешники»-сталинцы, они, скажем, в Киеве устраивали еврейские погромы (об этом пишет тот же Булгаков), а офицеров и дворян отпускали.

Сталинцы, борясь с режимом Николая II, свергали «иудо-внутренников» и немцев, троцкисты — царизм, ограничивающий экспансию «иудо-внутренничества».

Примечание редактора (известной национальности) к местам, отмеченным зн`акомm. Здесь автор немного… э-э-э… недоговаривает. Как будто я говорил ему про одну только Мексику — и он сразу же и сдался… Это лукавство. Споры были не на одну неделю. И странно было бы, если бы всё это время я талдычил ему про одну только Мексику. Оснований тогда причислять Троцкого к «внешникам» было несколько. И, самое главное, — то, что в основополагающую концепцию «КАТАРСИСа-2» Троцкий-«внутренник», мягко говоря, не вписывался. Во-первых, что запомнилось ещё из школьного и институтского курсов истории, именно с его именем связывали зверства военного коммунизма и продразвёрсток, именно он желал согнать всё трудоспособное население в «трудовые армии», организовывал разгромы «своих» же (еврейских) купцов и банкиров. Во-вторых, действительно, эмигрировал в Мексику (страну явно не «внутренническую»), и дело, конечно же, не только в том, что его пригласили именно туда, а не куда-нибудь ещё. Скорее, наоборот: не случайно, что именно туда и пригласили, был он банде «сикейросов»-троцкистов нужен и был с ними как-то совместим (как — стало понятно только в рамках «К-3»). Эти «сикейросы» («когорта»?), кстати, затем объединились в IV Интернационал — рассадник террора по всему миру. И, в-третьих (хотя были мелкие и «в-четвёртых», и «в-пятых», и т. д.), самое главное: Троцкий, действительно, мог «завести» огромные толпы — причём именно не «внутреннические». И хотя чутьё, конечно, подсказывало автору и тогда, что Троцкий — не «внешник», но ведь, согласно тогдашней концепции «КАТАРСИСа-2», нуне был Троцкий вождём-«внутренником» (аналогом, к примеру, представленного в «КАТАРСИСе-2» «внутренника» Наполеона), то есть «чистым», до-гефсиманским, «внутренником»! И моё чутьё мне это тоже подсказывало (в конечном счёте, оба оказались правы, пусть он — его же концепция, всё-таки!.. — больше, а я меньше…). На что и было тогда обращено внимание автора. И ведь не смог же он тогда ничего возразить, а мантры на тему «я чувствую, я что-то чувствую…» всё-таки должны быть хоть чем-то логическим обоснованы. Тем более не нарушать стройность его же собственной концепции (которая, как он сейчас и сам видит, не всё тогда могла объяснить; возможно, не всё может объяснить и его нынешняя концепция — это не страшно, подчас главное — не сама логическая мысль, а её направление). Вот когда новый уровень Логоса будет достигнут, тогда — милости просим, хоть японским императором пусть Троцкий будет, мне не жалко. И любой редактор (не только «известной» национальности…), если он автору на самом деле честно хочет помочь сформулировать что-то не для самого себя, а для читателей, обязан не просто запятые-падежи исправлять, а прослеживать чёткость мысли. И настаивать либо на исправлении глупостей, какими бы они родными автору ни казались, либо на их вымарывании. Пусть даже ценой обид и воплей типа «ты сокращаешь мне жизнь на несколько лет!». А вымарывать и исправлять пришлось и приходится ох как много… Разумеется, не только про евреев. И даже, в основном, — не про них. И абсолютное большинство огромного числа исправлений (иногда очень существенных, например, про Марию Магдалину или про апостола Павла) были автором с благодарностью (тайной) приняты. Просто автор «почему-то» об этом «забывает» упомянуть, но вот когда хоть что-то про евреев исправишь, а тем более — поставишь под сомнение… Всё, национальность тут же вспомнит, дескать, еврейский националист, «хромой» неугодник и т. п. Ярлык. Мне бы надо редактировать всё, кроме «еврейской» линии, тогда бы я был Меняйлову лучший друг и соратник. А так—«хромой», Паниковский ни дать ни взять…

Естественно, я редактор не профессиональный (лучше сказать, редактор только одного автора — Меняйлова; может быть, когда-нибудь он найдёт что-то поприличнее меня, но пока, извините, за роялем то же, что было и раньше…) и ручаться за полное отсутствие у автора (да и у себя) ошибок не могу. Особенно в такой неоднозначной, многоуровневой, многоплановой и живой книге, как «КАТАРСИС». Тем более что меня всегда ставят (хотя я до последнего времени этому активно сопротивлялся) в положение курьерского поезда — давай-давай-давай! (Автор работает над каждым томом не один год, вживается в свою теорию, каждая мысль и их взаимосвязь ясны хотя бы ему самому, а редактора толкает на откровенную «халтуру», вынуждает не только понять все его эпохалки после первого же прочтения, но и отследить сразу все противоречия; причём сам на некоторые возражения подчас на логическом уровне ответить не в состоянии — до времени, конечно, но ведь сам же торопит, сам не хочет досконально разобраться в спорном вопросе, считает, что «не Версаль, и так сойдёт!» Потому ошибки выявляются уже потом, а козёл, естественно, — редактор… «Я не виню редактора…» И на том спасибо! «А вот я виноват: отказался от внутреннего голоса…» Ну не святой, а лишь только равноапостольный…) Эту книгу («К-3»), кстати, я вынужден редактировать с крейсерской скоростью и по минимуму, и даже из этого минимума дай бог чтобы хоть половину автор согласился исправитьY… Так что неча на редактора пенять, коли…

Y Ой, нет, 90 % всё-таки исправил… от минимума…

А ведь полезно, в конечном счёте, оказалось то, что в «КАТАРСИСе-2» Троцкий—«внешник» (его, кстати, сам автор тогда основным вождём не считал; основным, супервождём, автор тогда считал Ленина…). Ведь Меняйлов сам утверждает, что понимание — результат не логики, а чего-то большего. Что если кто понимает — то и тогда, даже прочитав про Троцкого-«внешника», сам всё и понял… Если созрел. А кто тогда не вполне созрел, а созрел (вместе с автором) лишь сейчас, то и славненько — сейчас-то Логос на более глубоком уровне осмыслен. Больше полутонов. И сейчас в них Троцкий-«иудо-внутренник» уже вполне вписывается… Так что вообще никакие ошибки и задержки не случайны и даже полезны — я в этом убеждался во время работы и над «К-1», и над «К-2», и над «Пилатом». А вообще-то, «КАТАРСИС» — книга живая при всей её целостности и глубинной правде, несмотря на естественные неглубинные ошибки (в «К-3», в отличие от «К-2» и «К-1», чутьё автора вообще первично над любой логикой, логика «К-3» — не всегда корректная, если считать корректной логикой сложившееся о ней представление). И автор ещё не раз будет исправлять и дополнять впоследствии то, что написал на предыдущем уровне своего осмысления жизни (а может быть, автором следующих томов «КАТАРСИСа» будет не Меняйлов, а кто-то другой, живущий в том же пространстве духа?..) И неугодники, читающие «КАТАРСИС», тоже растут и воспринимают в нём то, что гармонирует с тем их уровнем, до которого они доросли. При следующем прочтении уровень уже другой… (Л.Б.)

Цели достигают, восходя по достижимым ступеням. Даже сверхвождь не сможет заставить всех исполнителей попрыгать в колодец сразу. Начинать надо с достижения некоего предварительного этапа. «Иудо-внутреннической» стае была более выгодна национализация ростовщического капитала и уничтожение царизма, чем капитализм не совсем равных возможностей с сохранением царизма. Так что атеизм Троцкого нисколько не противоречит «религиозности» «святых» Ельцина и Владимира.

Владимир-«иудо-внутренник», Троцкий-«иудо-внутренник» и Ельцин-«иудо-внутренник» делали общее дело. В чём оно заключалось? Оно — в структурировании «иудо-внутреннической» стаи. Иначе говоря, в разрушении препятствий на пути к ней. А именно — в последовательном разрушении линий обороны метанации.

Троцкий уничтожил царизм.

Ельцин уничтожил принцип национальной пропорциональности в высшем управлении, вернув на кучи имущества полусогнанных Сталиным евреев.

Нечто в этом роде должен был делать и Владимир-«внутренник». Что он уничтожал? Летописи, возможно, главного не сообщают, их сотни лет редактировали православные, молившиеся на «Ельцина-Троцкого» тех времён.

Но цель Владимира-«внутренника» можно реставрировать силой одного только логического ума.

Независимость народу обеспечивает наличие вождя, в подсознании которого инициирована такая психотравма, которая не имеет ничего общего с психотравмами сверхвождя из других народов. Это единственное условие, обеспечивающее достойное существование этноса-иерархии. В особенности, если это метанация.

Кто на Руси был носителем названного знания? Видимо, жрецы какой-то касты. Жрецы по сути, а не по одеяниям. Что нужно было сделать итильцам, чтобы сделать из русов вечных данников? Правильно, подменить национальную идею, извратить адекватный взгляд на жизнь, уничтожить вождей-«внешников», а главное, носителей всех этих знаний и помогающее инициации вождей жречество.

Чего Владимир-«внутренник» и добивался обеими своими религиозными реформами — введя сначала поклонение Перуну (скандинавскому!! который люб «когорте» и лишь в незначительной степени «иудо-внутренникам»), а затем греческое «золотое» православие (которое любо уже не только «когорте» и «иудо-внутренникам», но и редким «сынам»).

Русское жречество, судя даже по тому, что нам дозволено знать о нашем прошлом, было уничтожено. Во всяком случае, на уровне логического знания.

Потомки Владимира-«внутренника», Троцкий с Ельциным, дело порабощения русских «иудо-внутреннической» стае продолжили.

И всё-таки, раз правоверный православный должен молиться Владимиру-«внутреннику» как счастьеносцу для русичей, то он, православный, если хочет считаться справедливым, должен благодарственно молиться и за повторное введение православия.

Но кому именно: Брежневу или Горбачёву?

«Святого» Ельцина православный патриарх наградил, и в невротическом смысле он прав, как-никак психологический равноапостольный, но ведь начиналась-то «проповедь Евангелия» жуликом Брежневым!

А затем Горбачёвым, племянником предателя родины и любимцем наших врагов.

Кому же молиться православному: жулику или предателю?

Ныне владеющие всеми средствами массовой информации «иудо-внутренники» слаженно учат российских исполнителей так: жили-были носители плохих идей Ленин и Сталин (говорили, что руководители должны получать такую же зарплату, что и рабочие, скромно, сволочи, жили: их потому золото не волновало, что идею вычитали не ту, плохую, если бы вычитали хорошую — золото их бы волновало). Сталин с Лениным, интригуя, взяли власть в стране и, дескать, стали заставлять население делать то, что это население делать совсем не хотело. Россияне поголовно страдали: с церковных куполов позолоту сдирают, золотые серебряные оклады икон переплавляют, евреям не дают, гады, кланяться, гонят их с заведования всеми складами… Дескать, все изучают марксизм-ленинизм, все якобы хорошо в нём разбираются, но только в 60-е приходит к толпам суверенных личностей понимание, что социализм — это совсем плохая идея. А ещё поняли, что в «иудо-внутреннической» Америке — хорошая идея. Там реализованное личностное начало, истиной владеют, религиозные. И вот исстрадавшийся русский народ, в лице интеллигенции, возглавляемой батырами-диссидентами, ради утверждения личностного начала в начале 90-х стал сбиваться в миллионные толпы. Коммунисты не смогли противостать миллионным толпам знатоков марксизма — и позволили русским стать ну совсем счастливыми.

95 % членов компартии стали демократами? Тоже результат их, суверенных, размышлений.

Дескать, толпа уверовала сама. Приблизилась к Богу-Истине.

Такая ладная разлюл`я, что даже не знаю, что делать со своим жизненным опытом. И с психологическими знаниями.

Это миллионные-то толпы — личностей?..

Это толпа-то разбиралась в марксизме-ленинизме?

Это исполнители-то пришли к логическому выводу?

Я свидетель, что уже в брежневский периоддогадались, что «внешнический» социализм — это якобы наихудший для России идиотизм, кроме профессиональных консьержек-диссидентов, ещё толпы пьяни, проститни и «передовой советской интеллигенции».

Я вот что такое социализм (как система идей, хотя бы в представлении внука двух раввинов Маркса), не знаю, хотя студентом и пытался разобраться. А вот пьянь, проститня и «советская интеллигенция» — знала и притом твёрдо. Откуда бы это у них, суверенных?

О знании или незнании марксизма-ленинизма говорить имею право. Я учился в лучшей группе института, нас каждый год награждали поездками по стране, — а я был её позором. По техническим дисциплинам баллы получал высшие, но вот по марксизму… Не знаю, из каких побуждений — из карьеристских ли, из желания ли разобраться в философии как таковой, из жажды ли познания Истины, — но, как бы то ни было, я взялся марксизм-ленинизм изучать углублённо. Скупил все книги, какие можно было купить, включая малотиражные монографии издания Академии наук. Мне даже удалось найти у букиниста собрание сочинений меньшевика Плеханова (хоть какой-то для мысли объём!). Упорно всё это штудировал и пытался свести всё прочитанное в логически непротиворечивое целое. Словом, на марксизм-ленинизм потратил времени раз в двадцать, наверно, больше, чем любая «мартышка» из нашей лучшей группы института.

Но вот экзамен. Принимала экзамен у нашей группы сама заведующая кафедрой философии, профессор по фамилии то ли Израил`евич, то ли Абрам`ович, точно уже не помню, словом, понятно — из якобы гонимого, якобы никуда не допускаемого в советский период народа — так, во всяком случае, вдалбливают по всему миру идеологи.

«Мартышки» получают «четыре»—«пять», а мне—«три»!

Я обиделся.

«Тройка» унизительна сама по себе, а тут по предмету, который я, в отличие от наших «мартышек», действительно изучал. (Ещё Конфуций сетовал, что если в прежние времена и были люди, которые учились для себя, то ныне только чтобы нравиться. Выпадение из строя наказуемо.)

Я вновь проштудировал учебник и дополнительную литературу — заметьте, никаких нововведений, никакой, как мне казалось, отсебятины, полная благонадёжность, хотелось только логической связности — и отправился пересдавать.

Взял билет, отвечаю.

Как тут эта «Израилевич» начнёт на меня визжать! Дескать, я такой-сякой, достоин такой двойки, что ни в одну ведомость не уместится, такого безобразия она отродясь не видывала, да она со мной всё что угодно сделать может, из института может выкинуть, да она вообще не понимает, как меня могли в институт принять. Но если я хочу получить диплом, то она, как воплощение милосердия, готова мне эту тройку оставить, — на одном-единственном условии, чтобы она меня никогда — никогда!!! — больше не видела. Чтоб я забыл сюда дорогу. Всё!!!!

Это животное орало так, что будь институтские стёкла потоньше, они бы, верно, лопнули.

Что было делать? Не поклониться этой «Израилевич» — вылететь из института.

И я покорился.

А выйдя из аудитории, проклял марксизм с усевшимися на него своими жопами «Израилевичами» (я тогда ещё не знал, что Маркс внук двух раввинов).

Теперь понимаю: она мне сделала классическое внушение. Тогда мне, конечно, казалось, что марксизм-ленинизм я из головы выкинул вроде как из мести, по зрелому размышлению. Но это было внушение, «иудо-внутренническая» манипуляция.

В общем-то с такими, как это животное, партийцами мне, действительно, не по пути.

А с кем тогда по пути? Какая альтернатива? Чем тыкали тогда в глаза? «Голосом Америки»… Ему, как предполагалось, я должен был поклониться.

«На дурака не нужен нож… и делай с ним, что хошь».

И случай с «Израилевич», и наблюдение за сыном главраввина, соседями, консьержками, одноклассниками, и весь остальной жизненный опыт, и мой, и окружающих, говорит об одном: уже в 70-е годы (может, раньше, но я тогда был слишком молод) практически вся верхушка правящей партийной иерархии состояла из «иудо-внутренников». В этот вывод вписывается и владыка-Израилевич, и сын раввина, выбранный в парторги, и жулик Брежнев со своим золотом, бриллиантами и женой-еврейкой, и вдосталь нахапавшие в «перестройку» демократы с комсорговским прошлым, вывозящие свои богатства поближе к планетарному «иудо-внутренническому» центру.

Это наблюдение важно для понимания смысла брежневского периода тем, что «внутренник» не может не быть одержим желанием стать не только богатым, но и ещё богаче. Исполнители не властны над собственным желаниями.

Уже ранняя брежневская партийная верхушка не могла не быть одержимой желанием разрушить то, что составляло стержень «внешнического» социализма, и наконец-то нахапать ещё больше.

Не имеет никакого значения, что эти лживые комсорги и парторги говорили с трибун. Троцкий с Ельциным тоже говорили одно, но делали совсем другое.

Действительно, партийцев брежневского периода люди презирали — но не потому, как нам теперь внушают, что партийная иерархия была носителем «плохой идеи». Презирали потому, что, с одной стороны, это были уже не бессребреники, а с другой, «царя», перед которым можно было бы пресмыкаться (вроде Троцкого-Ельцина), среди них не было.

Если бы уже тогда была сформулирована теория стаи, то сопротивляться их воздействию было бы легче. Но они нас хорошо обложили. Диссиденты с одной стороны, комсорги с парторгами — с другой. И те, и другие рьяно подводили нас к «догадке», что идиотизмы брежневской эпохи — следствие плохой основополагающей идеи о приоритете носителей благородства над одержимыми жадностью. Отсюда — нет альтернативы капитализму «равных» возможностей.

А как не «догадаться» о якобы врождённом идиотизме социализма, если:

— на производстве угодливые начальники с партбилетами всячески создавали условия, при которых было выгодно не работать (помню, ещё на первом курсе я думал: министр труда не американский ли шпион? министерство же явно разрушает производительные силы!), нам не давали работать!

— беспрестанные идиотизмы вроде засекречивания топографических карт, которые научные работники, чтобы не секретиться, через знакомых — для работы! — покупали за границей;

— оскорбительная уравниловка, которой при «внешнике» Сталине не было;

— про положение с торговлей и говорить не хочется, кто помнит — тот помнит, одни очереди на всю ночь за детскими колготками чего стоят, кто не видел, тому рассказать слов не хватит;

— пережигание грандиозных средств не только в виде кормления всё изгадившего монстра — министерства мелиорации, но и повсеместного условия: скажем, чтобы получить 4 тысячи в фонд заработной платы, надо было в ближайшем овраге закопать стройматериалов на 96 тысяч. Да мы бы с золота ели, если бы не это «иудо-внутренническое» вредительство-пережигание!

— пьянствующий, гадящий напропалую конвейерный пролетариат, который, вопреки очевидному, издевательски выдавали за нравственный идеал эпохи, и т. д. и т. п.

И кругом враньё, враньё, враньё! Про Великую Отечественную. Про небытие Троцкого. Про отсутствие родовой памяти. Про суверенитизм. Про всё.

А книги! Какой омерзительный был самиздат! Какая ему делалась реклама! А что публиковали госиздательства?.. Наверно, только после завершения Второго еврейского ига мы узнаем, были ли русские авторы в России.

Предателей родины, желающих покинуть СССР, не только не выпускали, но и не расстреливали, более того, всяческими изощрёнными способами делали так, чтобы все догадались, что эта диссида — якобы наиболее реализовавшие себя личности.

Словом, список мероприятий «внутреннической» стаи огромен.

Социализм при «Брежневе» был уже не социализмом, ибо истинный социализм в «иудо-внутренническом» окружении может быть только илинеугодническимили «внешническим», построенным на принципах чести, порядочности, справедливости. «Социализм» «иудо-внутренников» был на социализм пародией — изготавливаемой «внутреннической» субстаей.

Уже из одного того, что начали брать у планетарных ростовщиков взаймы, знающий теорию стаи мог бы ещё тогда понять, что уже организован Комитет по введению для населения России комплекса иерархорелигий.

И наоборот: узнавший о существовании Комитета по введению иерархорелигий мог понять, о чём скоро повально догадается — якобы самостоятельно! — пьянь, проститня и правоборцы (б`ольшая часть «передовой советской интеллигенции»).

Почему эти три категории оказались вместе?

В народе говорят так: «советская интеллигенция» предала свой народ. Дескать, именно из-за её истерии страну спихнули в «демократизацию», которая нам обошлась много дороже, чем гражданская война, коллективизация, и все остальные «-изации», вместе взятые.

И в этой теме разобраться можно только с позиций теории стаи, вникнув в психологию процесса, — кто «внутренник» последней модификации, кто «внешник», кто «когорта», а кто неугодник.

Никуда не деться от следующего факта: во времена от Розавели (жена первого наркома образования Луначарского, еврейка, на которой в Парижской Опере случайно опознали драгоценности Романовых) до конца советской власти, чтобы быть причтённым к «советской интеллигенции», надо было, с одной стороны, не быть выкинутым из института очередной «Израилевич», а с другой — студента не должно было тошнить от впихиваемого в него «иудо-внутренничества». Так что «советская интеллигенция» психологически с абсолютным большинством населения России не совпадает. По меньшей мере, иные пропорции.

Не удивительно, что Ельцина называют «иудой» и «Борисом Изр`аилевичем» не в кругах «образованных», а в среде квалифицированных неконвейерных рабочих (надеюсь, и в научных кругах технарей тоже: к сожалению, кроме историков и гуманитариев, я давно с научными работниками не пересекался). А в ухо Горбачёву заехал, когда зазевалась охрана, тоже рабочий. Действительность такова, что народная русская мудрость, рассыпанная в поговорках и проявляющаяся в ассоциациях, отражает действительность несравнимо более адекватно, чем «иудо-внутреннические» построения, которые придают гражданину статус «образованного». «Иудо-внутренники» нас учат, что русская народная мудрость просто национальна, наций же много, все они равны, и потому выделение русского — это лишь ностальгия, забава и пустяки. Но русские не просто нация, а метанация. Не всегда так было, но так уже не первое столетие. Потому синонимично: что обратиться к Протоевангелию, что к русской народной (неугоднической) мудрости.

Что до «проститни» и «пьяни», то здесь опять личный опыт. СМИ сообщали, что капитализм «равных» возможностей требовали участники-личности миллионных демонстраций — дескать, небывалая численность толп доказывает, что воля была всенародной.

Подсчитаем. В Москве — восемь миллионов жителей, пусть десять. Значит, если верить СМИ, то на демонстрации выходил каждый десятый москвич. Учитывая, что ходили, предположим, через раз, то каждый пятый. Следовательно, я должен знать десятки демонстрантов.

Но удивительное дело! Я за десять лет встретил всего трёх.

Почему такая нестыковка? Что, миллионных толп не было, телерепортажи — обман? Демонстранты были завозные? А может, сбивались в толпы только те социальные слои, с которыми я по жизни не пересекаюсь?

Каков же психологический портрет требовавших «иудо-внутренничества»?

Расскажу о всех трёх известных мне демонстрантах.

Один полурусский-полугрузин, считает себя грузином, русских просто ненавидит, алкаш, родственники — жульё, за их счёт и живёт. Я его спрашивал: зачем ходил? Объяснить толком не смог, только и сказал: выпили с ребятами, надо же было куда-то идти, вот и пошёл.

У второго отец — еврей, мать — русская. Он настолько бредил эмиграцией в Израиль, что говорить ни о чём ином просто не мог. Долго оформлял документы на выезд. Но тут его жена, еврейка, заявила ему, что он «неполноценный», такому дерьму в Израиле не место, сошлась с каким-то плешивым доктором, «полноценным», и, судя по тому, как они молниеносно оказались в Израиле, визу получили через взятку в посольстве. После этого демонстрант поносит Израиль на каждом углу. Торговец. В одной из адвентистских общин — учитель субботней школы. Но, уже будучи учителем адвентистов, женился второй раз и — не на адвентистке. Как он же сам о невесте и выразился: только под поездом не лежала. До сих пор говорит, что самое страшное, что есть на свете — это еврейское чванство.

О национальных корнях третьей демонстрантки не знаю ничего. Знаю только, что отец — большой начальник. Когда её «послал» очередной муж-бизнесмен, она решила выйти замуж за иностранца. Для этого стала ходить по протестантским церквям. Замуж вышла очень быстро, за иностранца, но не за протестанта, а за нецерковного адвоката. Случайно знаю, каким международным жульничеством они зарабатывают, но во избежание ненужных неприятностей рассказывать не буду. Эмигрировала.

Для статистики трое человек маловато, даже ничто. Но что делать, если в восьмимиллионной Москве не могу разыскать два миллиона демонстрантов!

Однако согласитесь, что, по теории стаи, вперемежку с диссидентами должны идти индивиды как раз с приведёнными признаками: жульё, дочь крупного начальника, полуеврей — любитель шлюх, русофоб, протестант, проститня, алкаш…

Есть ещё один надёжный источник информации о психологии требовавших «иудо-внутренничества», источник, доступный абсолютно всем. Это краткие биографии первых трёх Героев Демократической России.

В августе 1991 года, требуя «иудо-внутренничества», погибли:

— Илья Кричевский, еврей;

— Дмитрий Комарь, выходец из семьи кадрового военного;

— Владимир Усов, был раздавлен, вытаскивая из-под гусениц покидавшего Москву танка пьяную блондинку-демонстрантку.

Расклад классический! В точности дублирующий мой опыт! Русский, судя по фамилии, был всего один — это в центре-то России! — да и то ценитель пьяных шлюшек. Жизнь устроена так, что сил хватает помочь ограниченному числу людей. Приходится выбирать кому. Если человек пережигает силы с пьяными бабами (проститнёй), то он утрачивает возможность помочь людям созидающим.

Помогают, вообще говоря, своим. Следовательно, если бы Усов не был раздавлен, то просто спился, в чём можно убедиться по его родственникам. Как, кстати, и выходец из «семьи кадрового военного» — только не опускайтесь до слов, что кадровые военные не пьют, а их дети их не повторяют!

Итак, анализируя опубликованные сведения о первых Героях Демократии в России, вновь выясняется: «иудо-внутренничества» требовали не ум, честь и совесть нашей эпохи, как то внушают нам СМИ, а всего-навсего пьянь, проститня и евреи. «Иудо-внутренники» и преданная им «когорта».

Кстати, в том, что в колоннах было много военных, можно убедиться, просматривая документальные кадры того, как демонстранты раздевали мальчишек срочной службы, из которых было выстроено оцепление. Мне запомнился человек в форме морского офицера, видимо, отставник, да ещё отработанные командные голоса крепышей в штатском.

Цель этой главы — научиться разгадывать динамику происходящего, не обращаясь в архивы и к их священникам, «академикам». Понять смысл происходящего в пределах одного века можно из одного только опыта членов семьи и бесед с соседями и сослуживцами. Для познания вовсе не обязательно проходить через грязь брака с внучкой главраввина, достаточно выслушать рассказ любого «иудо-внутренника» (еврея, протестанта, вора в законе) о врезавшихся в его память «странных» обстоятельствах жизни его отца и дедов. Эти отклоняющиеся обстоятельства обычно точнее всего характеризуют самого человека, его предков и потомков.

Главное, чтобы в поле зрения оказались все основные психотипы населения—«внешники», «когорта», «внутренники», «сыны» (последних в XX веке были единицы) и неугодники. Ну и, конечно, необходимо знакомство с основными идеями если не теории жизни, то хотя бы её составной части — теории стаи («КАТАРСИС-2»). Этого вполне достаточно.

Конечно, не без затруднений: неугодникавысмотреть может тольконеугодник. Исполнитель в неугодники запишет или себе подобного, или каких-нибудь бандитов, на первый взгляд от правящей иерархии независимых и ей даже противостоящих.

Бандиты, психоэнергетически, казалось бы, независимые, в господствующей стае, в государстве вообще (особенно демократическом) несут отчётливую и необходимую властям функцию запугивания населения: для управления нужен страх. Поэтому уровень преступности при демократических режимах всегда выше, чем в не-охлократических. С преступностью можно справиться легко — вспомните времена Дзержинского, недруга Троцкого. Так что ненависть Ельцина и его свиты к памятнику Дзержинскому вполне понятна.

Размышление над динамикой положения «внешников», «внутренников», «когорты» и неугодников во времени, власти и пространстве — намного более верный способ изучения смены «духа времени», чем размышление над анекдотами из жизни номинальных высших лиц государства, рассказами о которых пичкают нас изовравшиеся подхалимствующие газетчики. Полезней потому, что, даже напиши журналисты правду, никогда не знаешь, к какому слою ширмы принадлежат эти номинальные правители и кто управляет страной реально. (Пример: Николай II (в некрофилическом смысле жухлый, он бы и с ротой исполнителей не справился) — по Льву Гумилёву, закономерный в ярко некрофилической семье субпассионарий, по-нашему, бомж с прислугой. Его жена, тоже «святая», все силы отдавала бесполезным поучениям мужа — от государственных дел до избавления «от Глиста». Управляли, судя по динамике психотипов, «иудо-внутренники».)

Повторимся: понять, что происходит вокруг, может тольконеугодник.

По многим причинам.

Во-первых, только у него есть мышление по-настоящему критическое.

Во-вторых, у него более объёмный жизненный опыт.

Исполнитель чаще узкий специалист, соответственно, и сектор наблюдения у него ограничен. А вот Иисус и его номинальный отец Иосиф положения для наблюдения жизни меняли часто. Дело в том, что то слово, которое переводят как «плотник», имеет целый спектр значений, которое точнее всего переводится словом «строитель-ремонтник». Мебельщик, как настойчиво трактуют профессию Иосифа и Иисуса протестанты, строителю-ремонтнику психологически противоположен, хотя тот и другой работают руками, и, казалось бы, должны быть похожи. Но на самом деле мебельщик сидит в своей мастерской и видит людей только в ипостаси заказчиков, да и то мельком, вокруг не меняется ничего. А вот строитель-ремонтник ходит из дома в дом, да и по промышленным объектам разного назначения, ему открыты многие тайны семейной жизни заказчиков, он может критически осмысливать особенности, которые накладывает на человека профессия (или, наоборот, люди с какими особенностями психики какие выбирают профессии). Строителю-ремонтнику Провидение может показать многое: для него почти нет кастовых преград.

Мне это очень понятно: жизнь меня почему-то вновь и вновь возвращала в строители-ремонтники, и удавалось неделями, а то и дольше, наблюдать жизнь представителей не только распространённых социальных слоёв, но и экзотических — один раз даже работал в квартире укротителя зверей: его жена, пока я чинил им кровать, вслух мне читала громадную газетную статью о том, как жившие прямо в квартире львы растерзали семью Берберовых. Понятно, с пояснениями: они были знакомы.

Что до навязываемых протестантами представлений об Иисусе как о плотнике-мебельщике, то есть человеке с конвейера, то это лишь самолюбование и саморазоблачение.

Согласно православию и, наверно, католичеству, маленький Иисус вырез`ал из дерева птичек, и те оживали.

К счастью, познание возможно и достижимо. История, в том числе российская — отнюдь не хаотичная череда ошибок и удач правителей. На планете три новых мировых иерархии пытаются поглотить древние иерархии, поглощают — и поглотят. Эти три силы, несмотря на возможность объединения при появлении Антихриста, до его прихода конкурируют. Да и сами эти силы в отсутствие сверхвождя распадаются на несколько конкурирующих субстай. Иерархия «сынов (великой блудницы)», которая, согласно пророчествам, подавит, казалось бы, окончательно победившую «иудо-внутренническую», уже несколько сот лет себя не проявляет — пока (см. главу «Зверь был, и нет его, и явится…»). Неугодники политически являют себя редко — при защите метанации в великих войнах.

Все эти виды противостояний мы видим в России.

Но прежде чем составить общую психоэнергетическую схему истории метанации в XX веке, коротко взглянем на смысл интервенции стран Антанты во время Гражданской войны. Легко убедиться: люди помогают только своим, главная же плоскость отождествления — принадлежность к психотипу.

Поступки человека невозможно понять вне осознания далеко идущих (на столетия и тысячелетия) целей его стаи. Если на «деяния» Троцкого смотреть с точки зрения суверенитизма, то он — сплошные противоречия: в личной жизни классический «иудо-внутренник», а в политической собственная противоположность: национализация части еврейских капиталов (даже у богатенького отца, которого, правда, посадил под Москвой заведовать госмельницей). С точки зрения суверенитизма, без натяжек не объяснить, почему еврейские западные медиамагнаты субсидировали Троцкого настолько обильно, что ему хватало на все его з`амки, ведь он, казалось бы, классовый враг. Но с точки зрения теории стаи, никаких противоречий нет: просто стая «мыслит» в масштабах многих поколений — утрата российскими еврейскими купцами и банкирами капиталов — сущее ничто по сравнению с тем выигрышем, который получила мировая «иудо-внутренническая» стая от свержения царизма и изгнания из страны не очень-то желающего послужить Родине дворянства. Как в шахматах: жертва фигуры часто самый короткий путь к победе.

Интервенты Антанты, судя по их словам, помогали антисионистской Белой армии. Странно это: ведь высшее политическое командование интервентов было «внутренническим» или «иудо-внутренническим». Скорее последнее, но это не важно. Следовательно, на самом деле они должны были помогать Лейбе Давидовичу — в самом главном: одурачивании населения, на то время это был решающий фактор победы «иудо-внутренничества». Если Троцкий — главный «герой» революции и Гражданской войны, то мировой «иудо-внутреннический» капитал, выступив против Троцкого, тем доказывает, что Троцкий русским не враг, а, наоборот, защитник, и разрушительную энергию надо, действительно, направлять в ту сторону, куда указывает этот «гений». (Подобно тому как сатанисты, убивая католических священников, на самом деле работают на авторитет «сынов».)

При таком подходе сразу же находят объяснения многие странности интервенции: её демонстративность, отсутствие сопротивления при наступлении Красной Армии, отсутствие реальной помощи Белому движению (почитайте мемуары, они белым не помогли) и т. п.

Итак:

· Начало XX века. 55 % купцов первой и второй гильдии — евреи. И это не считая выкрестов (евреев, принявших православие: волею православных патриархов-умников они писались русскими) и «неполноценных». При Николае II Россия оказывается погребена под зарубежными займами, лучшие производства оказываются под контролем зарубежного капитала, 3 тысячи инженеров снимают с нашей военной промышленности и командируют за океан, якобы делать нам патроны. Бoльшая часть прессы переходит под управление евреев. Итак, российская правящая верхушка (реально правящая, психоэнергетическая, кто поимённо — неважно) — прихвостни мирового «иудо-внутренничества»: чиновники заигрывают с внутренними евреями и Америкой, одновременно портятся отношения с полу-«внешнической» Германией.

· 1914–1917 годы. Центр напряжения — Сербия, если можно так выразиться, форпост метанации. Германия на нас нападает. Америка нас «кидает» — они с военной промышленностью, а мы без патронов. Российских «внешников» истребляют в окопах. «Иудо-внутренники» же совсем распоясались: пока народ бедствует и «внешники» с «когортой» гибнут в окопах, «внутренники» в столицах обжираются в ресторанах, ездят в роскошных экипажах, засматриваются в сторону Запада и строят себе дворцы по всему миру. В народе невиданный рост антисемитизма. Погромы.

· 1917–1921 годы. «Троцкисты» громят институт царской власти и заявляют, что не видят в русском народе ничего особенного, отличающего его от остального мира. Русские смахивают «новых русских» (устраивают еврейские погромы), безрезультатно пытаются согнать троцкистов с тотального контроля над продовольственными и иными складами конфиската. Голод. Демонстрации войск Антанты. Жульё и воры частью эмигрируют, частью рвутся к власти. Попы бьются за золото храмов. Их лупят, никто их не защищает (согласно мемуарам белого генерала Деникина, в 1918 году православие исповедовали от силы 2 % населения, так что врут нынешние религиозники: генерал-лейтенант Николаев в письмах пишет, что еще в 1915 году солдаты «до ветру» ходят в православные храмы. — см. Дворянское собрание, 1995, № 2). Попы эмигрируют.

· 1920-е годы. «Иудо-внутренники» напирают. Если не сверхвождь, то нечто вроде того — Троцкий. Вводится НЭП. Немедленно воспроизводится достопамятная нравственная грязь тылов Первой мировой. Народ тошнит. Смерть ширмы Троцкого — бессребреника Ленина («когорта»?). Власть перехватывает «внешник» Сталин. Похоже, его поддерживают и неугодники. Троцкого высылают. Нэпманов не защищает никто. Саботаж «иудо-внутренников» — в мемуарах они этого и не скрывают. Их потомки тоже обречены быть саботажниками.

· Начало 30-х. Православные нательные крестики носят только воры в законе (сохранилось много мемуаров) и их подруги-проститутки. Пилатоненавистнические капища народ взрывает повсеместно. Наши деды и отцы вспоминают этот предвоенный период как самый счастливый в XX веке. Бессребреник Сталин после высылки из России Лейбы Давидовича ходит по улицам Москвы без охраны.

· 1937 год. Производство в СССР развивается ураганными темпами на фоне «великой депрессии» в «иудо-внутренническом» мире. В Германии, стоило немцам стряхнуть с шеи «иудо-внутренников», происходит тот же ураганный подъём. Движущая сила экономического развития, во всяком случае, в этот период — бессребреники. «Внутренники» откровенно занимаются саботажем. «Массовые» репрессии в СССР (десятые доли процента от всего населения) — в результате промышленное производство резко падает в полтора раза, непропорционально (!) потерям. Отсюда видно, что уничтожали движущую силу экономического развития—«внешников». «Да здравствует Сталин!» — последние слова многих расстрелянных не наиграны. Находящийся в болезненной зависимости от Гитлера Сталин поздно спохватывается, но ситуацией вновь овладевает и расстреливает палачей — понятно, троцкистов. Реабилитации. Поздний (!) Булгаков, которого на подхалимаж склонить было невозможно, пишет пьесу «Пастырь» («Батум»), в которой Сталин предстаёт героем. Сталин пьесу к постановке не разрешает. Оба православных в «Мастере и Маргарите» — воры.

· Грандиозные потери в войне 1941–1945 гг. склоняют чашу весов в сторону отсидевшихся по штабным парикмахерским и тыловым складам «иудо-внутренников». «Внешников» просто поубивали на фронтах. То, что войну выиграли, в сущности, неугодники, идеологами тщательно замалчивается.

· 1953 год. Сталин, когда он всерьёз взялся «укоротить руки» саботирующим социализм «иудо-внутренникам», убит.

· 1964 год. В результате кремлёвского переворота к власти вместо Хрущёва-«когорты» приходит Брежнев. «Внутренники» окончательно приходят к власти — хотя до времени и вынуждены рядиться в коммунистические одежды. Стать собственниками они пока не решаются: ещё живы те, кто помнит, как Сталин перехватил власть у «внутренников». Ещё не одряхлели участники войны, которые помнят, кто отсиживался по штабным парикмахерским и складам, а потом позвякивал медалями и орденами. Народ ценит благородство. «Внутренникам» очевидно, что народ надо переделать — оскотинить, задурить ему голову, споить, — и на это нужно время. Что и делается — всеми доступными способами. (Скажем, принимается закон, согласно которому, если человек оказал сопротивление, скажем, хулигану, то за это ему полагается несколько лет тюрьмы.) Процветают сыны раввинов и прочие «израилевичи», по паспорту, понятно, любой национальности. По сравнению с будущими «перестроечными» временами с многочисленными моментальными миллиардерами, их накопления — сущие пустяки, но всё же. Если «внешник» Сталин выдворял евреев из страны сотнями тысяч, то теперь, при «внутренниках», их не выпускают, зная прекрасно, какой будет плод (побеждает не большинство, а наиболее стадная, аморальная субстая). Из социализма обладатели партбилетов делают жупел. Создан Комитет по продолжению дела Владимира-«внутренника». Работающие в тандеме с внутрисоюзными «внутренниками» радиостанции «Голос Америки», «Свобода» и прочие, как сговорившись, устраивают циклы православных передач. Разворачивается лозунг: «Если вы такие умные, то почему такие бедные?» Творческую интеллигенцию «заряжают» на индуистско-буддистско-космические верования, апробированные в Америке.

· Конец 80-х—90-е годы. Горбачёв-«когорта» (дядя был старостой при гитлеровцах). Ельцин (аналог Троцкого и Владимира, «иудо-внутренник»). Толпы—«на ушах». Миллионные демонстрации из проститни, алкашни и евреев. Пришедший к власти узкий социальный слой разваливает военную промышленность, прокуратуру, КГБ, уголовный розыск, ОБХСС, все силовые структуры, привлечь к ответственности даже мелкого жулика нет ни малейшей возможности (злоключения «каморки папы Карло» — один из примеров). Массовые амнистии, жульё выпускается из тюрем всё. О масштабе афер можно судить по спровоцированной войне в Чечне: деньги туда закачивают морскими контейнерами, оружие — эшелонами. Русское население на границе с Чечнёй Кремль тщательно разоружает. Полуграмотные горцы, судя по удачным жульничествам, вдруг оказываются не руками, а мозгом этих операций, тонкими специалистами банковского дела. Кто их консультанты, СМИ, вернувшиеся к владеющей ими до революции субстае, не обсуждают. Этнонимы «Итиль» и «Иудо-Хазария» не известны никому. Русские под напором пропаганды, что они носители самых дурацких в истории человечества идей, вымирают ударными темпами. Но вымирают не только русские, а все ассоциирующие себя с ними народы. Население России обобрано, местами голодает, но кругом строят храмы. На обильные пожертвования «вдруг» удачливых «бизнесменов». Лев Толстой, говоривший, что евреи развращают русских и что жить надо сообразуясь с понятиями благородства и справедливости, подаётся в СМИ как сексуальный маньяк, который трахал, всё что шевелилось, а что не шевелилось, тормошил, тряс — и тоже трахал. Булгаков, автор «Пастыря», подаётся в СМИ как антисталинист и прозападник. Мерзости постсталинского «социализма» валят на бессребреников. Кривляющиеся на экранах телевизоров «иудо-внутренники», вроде академика Боннер-Сахарова, навязываются как совесть русской нации. Долларовых миллиардеров и их родственников как в унитазе смывает на Запад. Будь прокуратура и силовые органы реанимированы хотя бы до 10 % от сталинского уровня, «внутренники» от себя Россию очистили бы. Но власти тщательно следят, чтобы прокуратура и следственные органы были мертвы. Однако они всё равно хотя бы в детях своих из России утекают. То же, видимо, касается и «когорты» (бандиты). «Внешников» в процентном отношении в России становится всё больше. Слова «Америка», «демократия» уже произносятся не благоговейно, но больше как ругательство. Все в ожидании «Святослава» (вождя-бессребреника), свободного от «демократической» «наивернейшей» теории. «Элита», часто с двойным гражданством, ждёт «Святослава» с ужасом, население России — с надеждой.

· Конец века. xx столетие, как никакое другое, резкими перепадами во власти предоставило неугодникам России материал для осмысления действительных закономерностей жизни — через непосредственных участников. Целый ряд авторов независимо друг от друга освоили забытые области Знания, которые облегчают высвобождение из-под катка пилатоненавистничества. Давние пророчества о появлении на рубеже XX и XXI веков концептуальной независимости России оказались не забыты.

И

сказал им Пилат: се, Человек!

Иоан. 19:5

глава двадцать шестая Бог Велес, Понтий Пилат и Цыганский Барон[3]

Писатель Алексей МЕНЯЙЛОВ — москвич, является сотрудником Института Российской истории Российской Академии наук, член Союза писателей России, постоянно публикуется на страницах «Медицинской газеты» и журнала «Наука и религия». На протяжении восьми лет с семьёй приезжает в Болград: здесь, по его словам, ему особенно хорошо работается, а многие события его книг происходили и происходят на тихих улицах нашего дремлющего, но очень даже необычного городка. Алексей Меняйлов в первых числах августа прошлого года побывал в качестве гостя в редакции «Дружбы», в результате чего было опубликовано интервью с ним под рубрикой «Интересный собеседник». А сегодня вашему вниманию мы предлагаем несколько необычный материал автора, присланный в редакцию газеты письмом из России — Москвы.

Город Болград я люблю.

Но я не единственный неболградец, который его выделяет из числа остальных городов. Знаменитая слепая предсказательница Ванга говорила, что там, где Болград — чёрная дыра. Дескать, везде видит, а только там — нет.

Как понимать её слова? Как то, что Болград самое духовное на планете место? Или, напротив, самое сатанинское? Судить не берусь. Но то, что место особенное, — согласен.

В Болграде со мной случались удивительные события — взаимосвязанные. Расскажу о двух.

Летом 1998 года при странных обстоятельствах умер цыганский барон. Кто его видел, будет помнить до конца своих дней. Это был человек настолько необъятных размеров, что пешком не передвигался, а только на повозке, запряжённой великолепным конём. Я видел много цыган, но такого огромного — единственный раз. И дело не только в его невероятных размеров животе — что, вообще говоря, отличает людей чувствительных, — но в добродушном выражении лица и в громадной ширине лба (а кто не знает значения этой черты?).

Каюсь, но я с этим известным в городе человеком не подошёл поговорить ни разу. А ведь он мне кланялся всегда — все восемь лет, что я приезжаю в Болград. Не знаю, принято ли у цыганских баронов кланяться незнакомым приезжим — знатоки говорят, что это невозможно, — но так было.

А в последний день перед его смертью произошло вот что. Я пошёл в «Горячий хлеб». На дороге стояли Барон, его старший сын и цыганёнок лет пятнадцати. Рядом были ещё и другие цыганские дети. Поодаль стояли жена и какие-то женщины.

Очень почтительно Барон попросил меня подойти.

Я подошёл.

— Дай руку…

Я подал.

— …поцеловать!

И — поцеловал мне руку!

Я было стал её вырывать.

— Нет, — настоял он.

И опять её поцеловал!

— Это люди могут не понимать, — сказал он, — но мы, цыгане, сразу видим, что за человек. Приходи! Мы тебя величать будем! Да, величать. Приходи. В любое время.

И поцеловал мне руку в третий раз!

Я очень жалею, что не поговорил с ним и в тот раз. Более того, я, чтобы прервать эту тягостную для меня сцену, отговорился, а с горячим хлебом и вовсе возвращался дальней дорогой.

А на следующий день Цыганский Барон умер.

Я потом спрашивал у специалистов по цыганской культуре: что это было? Почему Барон перед смертью дал мне троекратное целование? Да ещё руки? Да и в присутствии многих, в том числе и старшего сына? Известно, что предсмертное состояние особенное — может быть, с этим связано? Или это было своеобразное завещание?

Я расспрашивал многих: что бы это могло значить? Мне верить отказывались — дескать, этого не могло быть, потому что не могло быть никогда. Как такое возможно? Цыган, к тому же барон! Нет, невозможно.

Но это было.

Запомнилось слово «величать». Я его, как и мы все, знал по фильмам с участием коммерческих цыганских хоров — этим словом предварялся специальный обряд. Но так ли уж это коммерческое слово в устах умирающего?

Величать. Велечать? Велечать…

Года за два до смерти Цыганского Барона, в Болграде же, уроженец этого города художник Александр Коростылёв предложил мне позировать для картины. Я поначалу подумал, что он выбрал меня потому, что в той компании, где мы познакомились, все пили, а я один — нет. И не курил. И именно этим — особенный. Я ещё тогда не разобрался, что Саша и есть один из редких настоящих художников, отличающийся от сонма художников обыкновенных, в лучшем случае рисующих «похоже» и вызубривших по учебникам систему символов… Но Саша — это нечто большее…

Я Саше позировал. Это было не утомительно, потому что я тогда работал над книгой «Подноготная любви»*, в которой восстанавливал, уверен, некоторые забытые истины, в частности о взаимоотношениях мужчины и женщины. Я сидел и размышлял. Откуда ко мне приходили нигде более не проговариваемые идеи?.. А потом, увидев холст, удивился. На фоне древнего храмового сооружения (зиккурата) на меня смотрел жрец бога Солнца! Да ещё весь в сиянии солнечно-жёлтых и рыже-красных лучей.

* «КАТАРСИС: Подноготная любви. Психоаналитическая эпопея». (Примеч. ред.)

Картина так и была названа: «Жрец». В 1996–1997 годах она висела в Болградской картинной галерее. Потом городу не повезло — автор подарил холст мне. При этом он сказал:

— Знаю, что у тебя её увидят существенно больше людей…

Интересно, что и Коростылёв, подобно цыганскому барону, не прочёл ни одной из моих книг и перед предложением позировать не разговаривал.

«Величать», «Жрец бога Солнца»?..

Уверен, Цыганский Барон не видел «Жреца». Интересна была бы его реакция: ведь полевые цыгане — последние среди нас солнцепоклонники…

Уже после «Жреца», но ещё прежде смерти Цыганского Барона, я начал писать роман «Понтий Пилат». Написал первую главу, а потом работу оставил почти на год.

Начало у «Понтия Пилата» вышло странное, даже для меня самого непонятное: наместник Пилат, перед тем как тайно выйти из Иродова дворца, переодевшись в купца-понтийца, в колоннаде дворца, столь напоминающей храмовую, проделывал странные манипуляции с Солнцем. Причём воспринимал себя как жреца, хотя и не понимал, что означают его действия.

И я тоже не понимал, чт`о пишу. И это прекрасно, потому что у писателей тогда что-то получается, когда они не ведают, что творят.

Не так ли и в этом случае?

Кем был Пилат между наместником и понтийцем-купцом? Жрецом бога Солнца? Или жрецом противоположного начала? Или — антижрецом? Смысл глубокий, но какой?

«Величать», «Жрец бога Солнца», Понтий Пилат в колоннаде Иродова дворца — почему всё это ко мне притягивается?.. Именно ко мне?

А замкнул круг древний бог Велес!

Слово-то «вели(е)чать» происходит от имени бога Велеса! Точно так же, как «лелеять» происходит от имени богини любви Лели. А «яриться», «разъяриться» — от имени бога войны и весны Ярилы.

Может быть, предложение «величать» у цыган «коммерческих» ровным счётом ничего не значит, но так ли у цыганского барона, прощающегося с жизнью и завещающего что-то детям и внукам?

Странно мы, люди, устроены.

Знатоки древней мифологии говорят — всё это в нас.

А психоаналитики соглашаются.

А что—«это»?

Вообще говоря, в истории Вселенной богов Солнца не один Велес. Есть, например, Дажьбог, сын Перуна и русалки, считающийся прародителем русских. «Прародитель русских» мог бы объяснить «Жреца» Коростылёва и, может быть, даже странные в колоннаде Иродова дворца действия Понтия Пилата, но с какой стати цыгану с самостийной Украины целовать руку русскому?

А вот бог Велес, меняющийся от воплощения к воплощению — о, это разговор особый! и интереснейший! — в первой своей инкарнации, пока он ещё был богом Солнца, — другой: он ещё и бог Любви и Истины!

«Что есть истина?» — Пилат этот вопрос задаёт через тысячелетия.

А вдруг и он, наместник Иудеи, всадник, миновавший должность прокуратора, тоже нашёл ответ — пусть даже в последний день перед смертью?

глава двадцать седьмая Михаил Булгаков — предтеча?!!.. (мистические аспекты появления «Понтия Пилата»)

— Пушкина ругает на чём свет стоит и всё время кричит: «Куролесов, бис, бис!» — говорил гость, тревожно дёргаясь. Успокоившись, он сел, сказал — А впрочем, бог с ним, — и продолжал беседу с Иваном — Так из-за чего же вы попали сюда?

— Из-за Понтия Пилата, — хмуро глянув в пол, ответил Иван.

— Как?! — забыв осторожность, крикнул гость и сам себе зажал рот рукой, — потрясающее совпадение! Умоляю, умоляю, расскажите!..

…А в первой комнате — громадная комната, четырнадцать метров, — книги, книги и печка…

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 13 («Явление героя»)

С некоторых пор я освободился от веры в случайность событий вообще — а тем более их совпадений. Зато начал наиболее странные совпадения «случайностей» подмечать — с особым почтением.

Вообще говоря, осмысление «совпадений» — кратчайший путь к тому сокровенному слою жизни, который открывается немногим, но ценность которого неизмерима и, собственно, составляет жизнь.

То, что такие два романа, как «Мастер и Маргарита» и «Понтий Пилат» (особенные хотя бы по одному только на Понтия Пилата взгляду), не могут не быть между собой связаны, — ясно заранее. Другое дело, что связь эта, как выясняется, намного более удивительна, чем даже можно предположить.

Для взгляда поверхностного сначала был «Мастер…», а уж потом…

Здесь, собственно, и начинают громоздиться совпадения — те самые, которые не случайны.

Пристегнулись?

Что ж, не обижайтесь!

Дом, в котором написан «Понтий Пилат» (в том смысле, что именно здесь появилась отправная сцена в колоннаде Иродова дворца, которая и определила все последующие):

— старинный, дореволюционной постройки;

— московский;

— с чертовщинкой.

Взять хотя бы то, что несколько десятков лет дома не было, хотя он и был. На планы Москвы дом вернулся только в 1994 году, до этого же во всех документах вместо него был обозначен газон, якобы разбитый после сноса дома.

Что касается чертовщины уголовного оттенка, то та дьявольщина, которая происходит внутри рассматриваемой квартиры, неподвластна даже прокуратуре: далее составления бумаг с прокуратурскими печатями дело который год не движется — впрочем, это тема отдельного разговора в соответствующем месте. «Герой» — работник ДЭЗа.

Но и у Булгакова жильё мастера — во власти жулика-застройщика!

— Вы знаете, что такое — застройщики? — спросил гость у Ивана и тут же пояснил — Это немногочисленная группа жуликов, которая каким-то образом уцелела в Москве…

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 13 («Явление героя»)

Единичное совпадение? Случайность?

Ладно, пойдём дальше.

А во скольких домах современной Москвы в полуподвальных комнатах есть печки? Разве во многих? Прямо скажем, в редких. Даже редчайших. А какая часть москвичей вообще живёт в подобных комнатах? От силы стотысячная доля — не то что подвалы, но и почти все первые этажи в районах старинных домов, а тем более в центре, давным-давно перестали быть жильём: отданы под «фирмы».

А вот во времена Михаила Булгакова в Москве полуподвальные комнаты были если не нормой, то обычным явлением, печка в них — не редкость; в одной из таких комнат и писал мастер. Как зацивилизованному литературоведу не предположить, что Булгаков писал всего лишь с современной ему натуры? Не обладал же он, в самом деле, свойством проницать время?!

Что ж, вы, скифы, верно уж догадались?

Стоит ли говорить, что «Понтий Пилат» создавался не просто в полуподвальной большой комнате, не только в московском полуподвале — жилом! — не просто в тени «застройщика», но и рядом с печкой!

Какие они настырные, эти совпадения!

Но вы, не-скифы, мужайтесь, на этом «случайности» не заканчиваются.

В своём великом романе — в том первом слове слова, которому в конце времён надлежит быть высказанным, — мастер, сидя в сумасшедшем доме, поведал Бездомному, что в полуподвале появились книги, много книг, только с его, будущего автора романа о Понтии Пилате там появлением.

Но ведь всё в точности так и было! В квартире, где был написан «Понтий Пилат», действительно, до появления там его автора книг прежде не было никогда! А ведь это не менее ста лет!

Смешно, так и написано: книги ближе к окну.

Далее. Комнат две — совпадает. Книги оказались в большей из комнат — совпадает и это! Печка — в той комнате, где книги…

Кошмар!

Даже упомянутый трамвай, на который выходит переулок, и тот есть!

Погрузимся глубже.

Стихи — это если и мысль, то упрощённая: стихи, прежде всего, — ритм, забивающий критическое мышление, аналог скандирования, а всякое скандирование — враг размышления.

Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился:

— Профессия?

— Поэт, — почему-то неохотно признался Иван.

Пришедший огорчился.

— Ох, как мне не везёт!.. ‹…›

— А вам что же, мои стихи не нравятся? — с любопытством спросил Иван.

— Ужасно не нравятся.

— А вы какие читали?

— Никаких я ваших стихов не читал!..

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 13 («Явление героя»)

Но и я стихи, как и вообще все забивающие мысль ухищрения популяризаторов, не приемлю! С самого детства, ещё до того, как начали ходить по рукам первые экземпляры «Мастера…». Мелочь, но тоже «случайное совпадение».

(«Пушкин — это не стихи», — говорил Михаил Булгаков, кроме Пушкина-жреца признававший ещё только Льва Толстого. Присоединяюсь.)

О, боги, боги! Признаться? Нет!.. Ладно. Есть даже такое «случайное совпадение», которое, надеюсь, останется тайной хотя бы до времени моей смерти. А лучше — навсегда. Хотя это и великолепнейший рекламный материал. Ладно, на смертном одре расскажу.

Мне повезло: жизнь меня так скручивала, что начинал я с наук, которые принято называть точными, словом, использовал — тьфу! тьфу! сгинь! пропади! — методы математической статистики (математический аппарат теории вероятностей). Ну о-очень хороший инструмент для изучения совпадений!

Способных написать о Понтии Пилате хоть что-нибудь мало-мальски внятное, а главное, нешколярское, на всю Москву от силы пара человек. Да и то эта оценка, пожалуй, чрезмерно оптимистичная. Способных мало было всегда — и не только во времена Михаила Булгакова.

Следовательно, вероятность того, что любой данный житель Москвы сможет написать нечто о Понтии Пилате — одна десятимиллионная доля. А уж то, что роман о Понтии Пилате может быть написан случайно, всего лишь вероятностно, в современной многомиллионной Москве в полуподвальной комнате с печкой и вовсе — поскольку при социализме комнаты, как и талант, не выбирали — близка к нулю: десятимиллиардная доля процента (произведение вероятности полуподвальной комнаты с печкой на вероятность появления автора среди населения многомиллионной Москвы: 1/100 000ґ1/10 000 000 = = …). Иначе говоря, стечение таких обстоятельств при появлении романа о Понтии Пилате случайным быть не может.

Десятимиллиардная доля процента.

М-да…

А тут ещё и застройщик — свободно можно прибавить ещё несколько нулей… А ещё книги… А ещё тайна… А ещё трамвай… А ещё кран в коридоре…

Это — ноль, абсолютный ноль, и даже менее того!

О, боги, боги!.. Что ж такое получается? Он, то бишь Булгаков, видел, как создавался «Понтий Пилат»?

Иначе откуда этот абсолютный ноль?

Но расхождения есть! есть! Однако они, похоже, с ещё большей отчётливостью указывают… кто знает, на что они указывают!

К примеру, «Маргарита» явно не та.

У Булгакова она — законченная ведьма, выпивающая, прокуренная, с хриплым голосом, соблазнительная, прекрасная, царица бала у сатаны, все в неё страстно влюбляются, мастер от неё сбегает, но силой Воланда опять оказывается рядом с ней. Маргарита плывёт по течению некрополя, которое вокруг Воланда завихряется, вырваться она не может, да и не хочет. Первооснова — эта податливость! Совместимость с Воландом. Холодом, затхлым погребом веет от слова «любовник», которым называет мастера Маргарита, обращаясь к Воланду.

А вот у печки среди гор книг рядом с автором «Понтия Пилата» — законная жена, к спиртному не прикасающаяся, не курящая, голос которой порой бывает мил, в которую никто страстно не влюбляется, и хотя она некогда приобщилась ведьмачеству и даже работала в целительском центре администратором (см. «КАТАРСИС-1»), тем не менее вступила с «чудотворцами» в нравственный бой и победила. Прежде всего тем, что смогла от этой нечисти из водоворота надмирной силы пусть полуживая, но вырваться.

Не та «Маргарита». Не та!

Не тот и мастер.

Тот мастер, помнится, был по образованию историком, работал в музее, а для того, чтобы он начал писать, Булгакову потребовалось обрушить на него по лотерейному билету главный приз в сто тысяч. Такая деталь не случайна. И тоже направлена на ублажение толпарей. Подсознательно все знают, что надо жить, сообразуясь с талантом, но оправдывают своё бездарное времяпрепровождение отсутствием должных условий — помощи, сил, времени, денег и т. п. Вот дайте сто тысяч — тогда другое дело! Если бы мастер взялся писать без выигрыша, то в этом было бы нечто нравственно обличительное, а следовательно, для популярности романа Булгакова смертельное.

Ещё смертельнее, если бы мастер был наоборот: не дипломированный историк, но историк без соответствующего диплома, сотрудник академического института, да ещё революционизирующий философию истории, как то реализуется в образе (см. «КАТАРСИС-2»). Получается, каждому доступно быть мыслителем. Многое в «Мастере…» воспринимается как правдоподобное: разные глаза Воланда, его присутствие в колоннаде Иродова дворца и на завтраке у Канта, пьющая кровь из черепа Берлиоза Маргарита, клетчатый с котом — но чтобы неисторик и… историк?!.. Нет, в популярном романе такое «урезать» невозможно.

Справедливости ради надо сказать, что у Булгакова в «Мастере…» «не те» и все остальные.

Пошевелив пальцами ног, Стёпа догадался, что лежит в носках, трясущейся рукой провёл по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил. ‹…›

— Простите… — прохрипел Стёпа, чувствуя, что похмелье дарит его новым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушёл куда-то и что сию минуту он головой вниз полетит к чёртовой матери в преисподнюю.

М.Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 7 («Нехорошая квартира»)

Законное омерзение, которое милейший Стёпа Лиходеев должен был бы в реальной жизни вызывать, в «Мастере…» не ощущается; но, напротив, только заинтересованное веселье. То же чувство возникает и почти ко всем персонажам великой притчи.

Да, не тот Стёпа.

Не тот и сам Пилат, оставшийся без жены и разжалованный из префекта в жалкого прокуратора, из молодого крепкого мужчины — в гундосого полустарика, из потомка жреческого рода, возвысившегося до ухода из порабощающей иерархии, — в трусливого скудоумца-чинушу. Это уничижение автора Протоевангелия, согласно законам существования стаи, тоже прибавляет роману популярности.

Не тот и Иешуа Га-Ноцри, в жизненной своей философии («все — добрые люди») опущенный до уровня тринадцатилетнего заучившегося подростка.

О Левии Матфее и вспоминать не хочется.

Однако, хотя у Булгакова все без исключения персонажи трансформировались в строго закономерную сторону — по «принципу Маргариты» (только персонажи беспутные, т. е. необличительные, и обеспечивают умножение тиража) — тем не менее, несмотря на миллионы читателей у «Мастера…», это не бульвар. Бульвар умные люди по много раз не перечитывают.

Булгаков двенадцать лет (!) писал «Мастера…»; ближе к закату правил его, несмотря на боли, хотя можно было бы, облегчая себе страдания, забыться с помощью укола… Но Булгаков улучшал «московскую» линию романа до последних минут своей жизни. Одни из последних его слов: «Чтоб знали!.. Чтоб знали!..»Так беллетристику не пишут.

Ключ ко всему, соответственно, в «московской» линии.

Литературоведы, понятно, определили месторасположение и комнаты мастера, и квартиры, где был Великий бал Маргариты. Есть и номер квартиры, и этаж, указана и улица. В этой квартире даже музей устроили. Литературоведов нисколько не смущает, что число комнат не совпадает, нет и пролёта на лестнице, не совпадают и другие детали. Главное, говорят литературоведы, название улицы и наше чутьё. То же чутьё вывело их и в один из арбатских переулков (без трамвая и прочего), и они вновь нисколько не сомневаются… А между тем «Арбат» — это больше чем почтовый адрес. Это символ принадлежности к Москве, образ на слуху, только такими и может оперировать автор… Литературоведы — они и есть литературоведы.

Вспомним Иоанна Предтечу: в пустыне на берегу Иордана он оформлял свои интуитивные прозрения настолько расплывчато и двусмысленно, что его слова могла переносить собиравшаяся вокруг него толпа. Та самая, которая полагала, что смысл слов Иоанна Крестителя понимает, но впоследствии распявшая Того, на Кого указывал Предтеча.

Иными словами, речи Иоанна — как о нём сказал лично Иисус, «величайшего из пророков» — были лишь туманным, расплывчатым отражением прообраза-Истины.

Почему туманным и двусмысленным? Потому ли, что впоследствии всё равно обезглавленный Предтеча искал одной популярности? Подправлял ли он Истину? Был ли бесчестен?

Да, расплывчатость в речах многих бесчестна, но в случае с Иоанном не так.

Расплывчатость в великом деланье Иоанна была созидательна: в пустыне при Иордане он подготавливал восприятие тех из его слушателей, кто ещё по своим привычкам подпадал под понятие «толпа», но по мере личностного роста становился способным её покинуть. Не будь Иоанна, созерцающих Христа-Истину среди того достойных было бы существенно меньше. Не все достойные способны сразу шагать широко, многим нужны промежуточные ступени.

Иоанн Креститель, оформлявший свою жизнь под представления толпы о пророке, хотя и был толпой назван пророком (по внешнему антуражу), был ею не понят. Указующий перст «величайшего из пророков» (Лук. 7:28) был из поля зрения вытеснен, и Истина была сначала в пренебрежении, а затем и вовсе на Голгофе распята.

Но это — толпой. Были среди слушателей Иоанна Крестителя люди и другого рода, скажем, Иоанн, пусть хоть в старости, но, в отличие от других, решившийся «врезать» правду-матку (Иоан. 1).

Их способность к слышанию кроется, разумеется, в области духа, но и отчётливые «персты» древних пророков им были в подспорье.

Тема известная: указание на прообраз уже созидание!..

А имеющий уши услышит.

Прообраз есть у всякого произведения. Но только «академики» казённого литературоведения ищут его в прошлом и по горизонтали. В результате умевший видеть на сотни лет Пушкин унижен и стал всего лишь поэтом, про Толстого, удивлявшего своей способностью в творчестве предугадывать ближайшее будущее, и говорить нечего. Булгаков тоже попал под общую гребёнку.

Но даже невооружённым глазом видно, что есть глубинный смысл, который объединяет и выделяет всех троих — Пушкина, Толстого и Булгакова.

Но об этом — в других главах.

Но это проза, тёмная сторона бытия. Толстой, как и Булгаков, не мог не искать в будущем и чего-то прекрасного. А действительно, почему бы и самому Льву Николаевичу при таких его пространственно-временн`ых способностях также не заглянуть в «каморку папы Карло»? Конечно, увиденное он неизбежно должен был отобразить иначе, чем Булгаков. Булгакова, телесно закандаленного всепроникающим железным занавесом коммунистической империи, кроме вопросов души и духа беспокоили ещё и осязаемые преграды, — отсюда в каморке он разглядел и стены, и полуподвальное расположение комнат, и печь, пригодную для сжигания рукописей. Толстой же осязаемым пространством скован не был, конкретные формы во взаимоотношениях двоих для него были как бы ничто, поэтому мы и наше конкретное бытие в его творчестве отобразились в самом главном — в судьбах его любимейших героев. Своеобразной мечте. Как бы грёзе. А жизнь иногда даже прекрасней, чем грёзы… Да, странно — что грёзы, странно — что исполняются, и странные эти люди — писатели… И вообще все люди — странные. Где они живут, в каком мире? Или мирах?

А.Меняйлов. КАТАРСИС: Подноготная любви. Глава 1 («А помнишь?»), года за четыре до начала работы над «Понтием Пилатом».

глава двадцать восьмая Где сейчас потомки Понтия Пилата?

Лев Николаевич Толстой был не только писателем, но ещё и читателем. Причём, можно смело предположить, далеко не самым поверхностным.

Так вот, Лев Николаевич говорил, что мыслящий читатель, общаясь с произведением (понятно, не «бульваром»), в конечном счёте, пытается понять не столько сюжет и тему, сколько взгляд автора на жизнь, пытается распознать его «нравственную физиономию».

Хочется надеяться, что и я могу отнести себя к тем самым «глубоким читателям». Во всяком случае, параллельно с перечитыванием произведений Льва Николаевича, я запоем читал все и всяческие биографические о нём материалы.

И очень жалел, что Лев Николаевич не оставил бесстыдного варианта автобиографии: что происходило с ним лично, что из этого обилия материала поразило, а что нет, что, по ощущению, повлияло на его дальнейшую жизнь. Очень жалел, что стыд помешал Льву Николаевичу, а, соответственно, мне усложнил восприятие его произведений и жизни вообще.

Тогда, видимо, и появилась мысль, что честный автор, для облегчения читателю работы, найдёт способ совместить произведение в традиционной «художественной» форме с автобиографическими сведениями «без экивоков».

Я и до сих считаю, что не упоминание постыдных деталей жизни (при поиске возвышенного!!) — свидетельство отнюдь не деликатности, а проявление покорности воле стаи на всеобщее одурение, или, в лучшем случае, указание на недостаток мужества и решительности. У Толстого, скорее, последнее, ведь с помощью мемуаристов я узнал, что он семь лет никак не мог последовать своему намерению бросить курить, а двадцать с лишним лет набирался мужества окончательно сбежать от нравственного урода, копрофилки Софьи Андреевны.

Сколько себя помню — лет, наверно, с четырёх-пяти — всегда вступался за тех, кто оказывался в меньшинстве. И всегда, не понимая, удивлялся: почему в прогулочной группе, в которую меня отводили по будням, все малыши столь просто и без зазрения совести принимают сторону сильнейшего, скопом бьют одного и непринуждённо перебегают к появившемуся новому лидеру, всегда бесчестному? Почему у меня с остальными малышами бытие было одно, а реакции — противоположные?..

Почему столь много людей, не где-нибудь в мире, а именно в России, интуитивно чувствуют, что авторитеты на Пилата клевещут? (Я довольно часто встречаю людей, не входящих ни в какие религиозные иерархии, которые, как минимум, полагают, что Пилат, так скажем, выделялся своей порядочностью. А жена и вовсе всегда знала (лучше сказать, чувствовала), независимо от меня, что Пилат — спасённый человек и автор Протоевангелия.)

Какого же рожна я вот уже второй десяток лет упорно пробиваюсь к правде о Понтии Пилате?

Откуда я знаю, что и его обоврали точно так же, как и женщину, взятую якобы в прелюбодеянии?

Отчего столь настойчивый интерес?

Почему повсюду, даже во Франции, Пилата хотят видеть ублюдком?

Почему автор «Мастера и Маргариты» — русский?

Подобное — к подобному?

Что у русских с Понтием Пилатом общего?

Последний вопрос я не только задаю себе сам, но его мне задают и коллеги в бригаде компьютерщиков-инсталляторов (литературный труд, рассчитаный не на «бульвар», кормит, но не более, приходится подрабатывать физическим трудом). Буквально позавчера, во время обеденного перерыва, было высказано предположение: если расхваливание Иуды свидетельствует о предательской сущности души, которую расхваливающий скрывает (традиционное отношение к Иуде само по себе, понятно, о благородстве ещё не говорит), а неприятие Христа уличает в стадности, иными словами, подобное — к подобному, то мой многолетний интерес к Пилату объясняется, видимо, тем, что в прошлом я был следователем?

Да не был я следователем! Занимался оперативной работой: скрытое наружное наблюдение, задержания, обыски — вот и всё. И то всего лишь несколько месяцев. Пилат этим не занимался. (Впрочем, и мне такое занятие показалось хотя и интересным для познания жизни и полезным, но промежуточным.)

Я — не военный, как Пилат, хотя мне, как и сотням тысяч выпускников военных кафедр институтов, присвоено воинское звание лейтенанта запаса.

И не префект-прокуратор — казнить Христа мне предлагается на общих основаниях. Так что сверхустойчивый интерес к Пилату у меня не из-за общности профессий или, тем более, положения.

Борьба с несправедливостью? Пилата оболгали, как периодически и меня?

Но Пилат не единственный, кого перемазали понапрасну, вся жизнь наша — как заплыв в океане дерьма, берегов не различить…

Но мало того, что есть к личности Пилата интерес, обнаружилось ещё систематическое угадывание разных деталей из его жизни, знание которых не могло прийти ко мне от одной только начитанности. К тому же, и что самое главное, подтверждение справедливости этих деталей обнаруживалось уже после завершения романа, много позднее.

Откуда эта систематичность?

Похоже, что и интерес, и сверхзнание достались от предков.

А вдруг?..

Отбросив ложный стыд и прочее тому подобное ложное, отдаляющее от истины, доведём мысль до логического завершения: можно предположить, что Понтий Пилат был, как и у многих русских, предком автора.

Если так, то в моей жизни — в особенности в бессознательной её части, прежде всего в уделе и доле, — можно распознать нечто существенное из жизни Пилата.

Эта глава была первой попыткой разрешить эту проблему, такие главы, как «Цыганский Барон, главный раввин…», появились потом. В них уже нащупаны более короткие пути. Но всё первое достойно снисхождения.

Окружение Пилата в романе составляют:

— красавица-патрицианка;

— еврей-иерарх в потугах размышления (начальник тайной полиции, бытовой суверенитист);

— иерусалимские проститутки, понятно, преимущественно еврейки;

— дух народа Божьего (в романе воодушевлённый в Кинике и одном из разбойников).

Но ведь и в моём детстве, и даже части взрослой жизни — всё то же, в психологическом смысле, окружение! Та же четвёрка!

Первое. Мать мою всегда выбирали королевой красоты — к примеру, в элитных санаториях и домах отдыха советского периода. Она была младше отца на 20 лет и социально происходила из более высокой касты, можно вполне сказать, высшей. «Патрицианка»?

Второе. Постоянные весьма странные взаимоотношения с евреями: начиная класса с шестого (друзей до этого периода не помню), в друзьях один еврей сменял другого! Это были почти всегда философские погружения и многочасовые для этого прогулки по пустынным улицам (при социализме города были безопасны). И это при моём-то антисионизме, переходящем порой в антисемитизм! И при казацкой крови и даже внешности самарских казаков (большой рост, крупный, карие глаза)! Конечно, это было философскими упражнениями только по форме, по сути они меня пытались утопить в суверенитизме — но это были евреи. И ещё одна более чем странная деталь: не знаю, как оценивали наши взаимоотношения эти представители ныне господствующей нации (причина авторитетности евреев рассматривается в главе «Зверь …»), но в помощниках были, скорее, они у меня, чем я у них. Это великий парадокс, учитывая то, что, несмотря на все мои образования, квалификации и работоспособность, меня не назначали никогда даже бригадиром. Заметил этот парадокс я, наверно, лет уж 15 назад, а удивляться перестану, наверно, дописав даже не всю эту главу, а только этот абзац… Если Пилат — один из моих далёких предков, предпочтённый мной по механизмам родовой памяти и начальствовавший над жителями Иудеи безо всякого на то психоэнергетического основания, а предок Пилата — Иосиф, ненавистный своим братьям, но начальствовавший над ними в Египте тоже безо всякого на то психоэнергетического основания, а только волей фараона, любителя гаданий, то по механизмам родовой памяти подчиниться невождю они могут… Всё, удивляться перестал, всё понятно.

Третье. Еврейки-проститутки? У моего отца первая жена была еврейкой, судя по высокой учёной степени — властная, а у меня и вовсе — внучка главраввина, тоже первая. Но и до неё—на первом этапе моей жизни (карьеристском) — пути пересекались «почему-то» только с еврейками. Первая (ей я даже подарил букетик фиалок, это было в первом или во втором классе, даже имя и фамилию помню: Лена Певзнер (или Пемвзнер?) — была, понятно, очень худенькая и маленького росточка. Её за эти цветы другая еврейка-громила, одногодка, претендовавшая на моё внимание, избила совершенно зверски. Пришлось буквально отнимать. Это было что-то невероятное — какие-то панельные нравы. Эта громила, к счастью, из России эмигрировала. Где сейчас Лена, не знаю.

Дальше — больше. Еврейки пытались отбить меня друг у друга в наглую, с помощью приёмов, возможных, наверно, тоже только на панели. Ограничусь последним в «еврейском периоде» эпизодом. Сцена следующая: мы с приятелем («типичным», он сейчас в Америке, говорят, не просто богатый, но очень богатый человек; а здесь, будучи из обеспеченной семьи, не ленился подделывать документы, чтобы не платить жалкий пятачок в метро) отправились в женское общежитие нашего института — пить (я бросил только где-то лет через пять). С внучкой главраввина я был временно поссорен, потому был «не занят». Приятель привёл в одну комнату. Там жили три еврейки-комсомолки с разных факультетов (деталь! обычно в комнате селятся вместе с сокурсницами). В одну был страстно влюблён этот мой приятель, у двух других в гостях были знакомые, с которыми они, судя по всему, только-только познакомились. Девочки музыку включили, а свет выключили. Одну кровать — у окна — развернули и опрокинули, на манер ширмы: за ней вскоре стала угадываться характерная возня, перешедшая в пыхтенье, — поэтому свет включать было никак нельзя. Другая пара напротив, судя по звукам, нисколько не стесняясь присутствующих, активно занималась «прелюдией», ожидая своей очереди попасть за «ширму». Дикость!

Мы с приятелем сидели на кровати поближе к двери, а между нами уселась эта его любовь. Вдруг, чувствую, она начинает ко мне прижиматься. Я отодвинулся. Она придвинулась. Я отодвинулся. Она — опять. И так до тех пор, пока она не вжала меня в стенку. Омерзительно — пустяки, главное — мне было страшно неудобно: приятель в неё влюблён, жениться мечтает и вообще относится очень поэтично… Словом, ни за какие блага оскорбить его я бы не согласился. В общем, я вскочил и бежал — навсегда. Не просто из этой комнаты «красных фонарей», а от шлюх этой нации. И даже женщин этой нации вообще. Потом был развод и с внучкой главраввина, которая со временем стала ещё грязнее, чем описанные комсомолки.

Чего уж там, адажио копрофилии из «КАТАРСИСа-1» (глава «Характерная деталь» — первоначально она называлась «Минет», но из-за того, что женщины, обнаружив её по оглавлению, кроме неё ничего читать не хотели, пришлось переименовать), списана именно с неё. Но этот том так написан, что можно подумать, что она одна из «офицерских дочек». Виноват: эпоха офицерских дочек началась сразу после развода с внучкой главраввина. Вообще, когда я писал «КАТАРСИС-1», «еврейский период» был преступлением-неврозом более давним, чем период «офицерских дочек», и для меня эмоционально уже малозначимым — потому она в «КАТАРСИС-1» и не попала.

Итак, эти комсомолки — праправнучки обитательниц иерусалимских кварталов «красных фонарей»? Похоже. Но сомневаюсь, чтобы описанные еврейки кидались с тем же энтузиазмом на всех подряд, включая и евреев. Что-то провоцирующее именно этот тип было вомне. Нечто из прошлого. Унаследованное от предков. Связанное именно с еврейками.

Почему предпочитали? Вариантов объяснений всего два. Возможно, это результат притяжения по принципу «подобное к подобному», то бишь я — еврей из евреев. Но этот вялый вариант сомнителен, в силу хотя бы большого накала взаимоотношений. Более вероятны обычные законы страсти: праматери этих евреек против выбранного моим подсознанием предка совершили заметное преступление. Преступление большее, чем по отношению к обычным партнёрам. Потому меня и предпочитали. Но одно это не объясняет продолжительности взаимоотношений. Тут должны действовать оба фактора.

Если вспомнить, что предком Пилата был Иосиф, то появляется основа для переплетения обоих упомянутых принципов.

Четвёртое. Что до Киника, то похожие люди меня привлекали всегда, возможность осмысленного разговора всегда была праздником, пусть редким, но желанным; да и отец у меня — геолог, к тому же сталинской бессребренической эпохи. Киник в моей жизни есть всегда — это весь метанациональный (ныне русский) дух. Иначе не было бы возможно появление такой столь несовпадающей с мировой традицией книги, как «КАТАРСИС».

Вот такое четверное окружение.

Психологически в точности совпадающее с окружением Пилата.

Некая намеренная реконструкция? Но ведь невозможно выбрать себе ни мать, ни отца, ни, тем более, инициировать повальный «интерес» евреек, включая такой коллекционный экземпляр, как внучка главраввина.

Итак, для объяснения внелогического знания столь многих в «Понтии Пилате» деталей приходится предположить, что я, возможно, — один из его потомков.

Но от которой из женщин?

Их у достаточно обеспеченного офицера-всадника, а затем и вовсе состоятельного префекта с могучими связями наверняка была не одна.

Женщин Пилата можно подразделить на четыре группы:

— понтийские шлюхи юности;

— «внешницы», женщины времён легионной службы («офицерские дочки») и сама «императрица»;

— еврейки-проститутки;

— после ухода наместницы если и была у Пилата женщина, то, скорее всего, половинка.

Естественно, мне бы очень хотелось, чтобы моей прамамой была единственная женщина «четвёртого пункта», желательно половинка, — но что-то я очень уж неуверенно пишу о «волжско-гилейской» жизни разжалованного Пилата. Этой картинки я не вижу. Её подсказывают скорее соображения психологической достоверности.

К тому же последняя женщина Пилата вряд ли могла видеть ночные похождения префектессы—«королевы красоты». А я эти похождения вижу … Иерусалимская проститутка тоже не подходит, даже «кварталы любви» я вижу только глазами «императрицы»…

О похождениях Уны в ночном Иерусалиме возможно знать только по ограниченному числу маршрутов:

— или моя мать — потомок Уны от одного из её последующих браков;

— или Уна зачала уже после описанных в романе событий всё-таки от Пилата (как-никак семь лет после ещё жили в браке);

— или это перекрёстное зачатье произошло в потомках. (Что психологически весьма достоверно: соучастники особо преступного брака, тем более редкого типа, просто обязаны притягиваться и встречаться в потомках. И сколько уже раз «пилат» и «уна» в тысячелетиях сходились? Как часто от подобного «схождения» рождался «Копьеносец»? Как часто ему удавался побег от своей «Софьи Андреевны»?)

По любому из этих маршрутов получалась королева красоты элитарных домов отдыха советского периода.

Увы! Как ни прискорбно, но только об Уне приходится говорить как о возможной своей праматери…

Но моего предка Пилат зачал, скорее, именно в период между убийством любовника префектессы и Голгофой. В таком случае, появляется возможность объяснить, почему, признавая Распятого Христом и интересуясь Пилатом, я «выхожу» именно на точку «не того убийства».

В указанный период Пилат мог передать свою «кровь» (и память) — если подходить только вероятностно — по ограниченному числу «маршрутов». Могла зачать Уна — после временного примирения. Могла зачать еврейка из кварталов: бывает, и проститутки беременеют — от того, кого они подсознательно выбрали в отцы своему ребёнку. А раз Пилат — потомок Иосифа, то появляется особая глубина: родившийся ребёнок не мог не быть исторгнут из еврейского народа. Теоретически, могла зачать и проститутка другой национальности — в иерусалимские «кварталы любви» наверняка завозили «экзотику». Как говорится, народ это любит. Но, сдаётся мне, неосознанно Пилат выбирал именно евреек, притом из них не всякую. А ту, которой хотелось бы, вырвавшись из-под «красных фонарей», взглянуть на Гелиополь…

Ну и, конечно, жена. Которая имела право требовать от мужа исполнения супружеских обязанностей. Фригидность этому не помеха — женщинами вообще, «императрицами» в частности, в постели движет удовольствие не от манипуляций с гениталиями.

Кстати, если последовательность дам у Пилата была следующая:

— понтийские шлюхи, — «офицерские дочки» (включая и жену-патрицианку), — еврейки, — половинка (?), —

то у того потомка Пилата, который достанет из «кладовой» библиотеки родовой памяти «том» знаменитого и оклеветанного предка, эта последовательность должна быть иная — закономерным образом. По законам психокатарсиса, наружу просится сначала поздний невроз, а уж потом — более ранний. Так что у «сына» Пилата, если он выбрался на путь психокатарсиса, патологические женщины должны быть в следующей последовательности: еврейки — офицерские дочки — понтийские шлюхи. И уж затем, после очищения от патологичности, — половинка …

Деталь небольшая, но в совокупности с десятками других приобретает значимость. Хотя понтийских шлюх у меня не было — но ведь и из страны не выпускали, когда я был ещё настолько глуп, чтобы зариться на партнёрш.

Итак, достижимые по механизмам родовой памяти и значимые предки:

— Пилат (через отца);

— Уна-«внешница» (через мать — точно; через отца — возможно, вернее, скорее всего).

По матери мужская линия — крупные предприниматели (всадники). Дворянская кровь вносилась через женщин: тот же расклад, что и у Пилата.

О памяти земли и возможности от неё обогащаться речь впереди, в заключительной главе «Священная земля Болграда». Также впереди речь и о свидетельстве Геродота о прапредке коренных жителей Гилеи, средней и северной части нынешней России, о единственном сыне Геракла, Скифе, о его особых взаимоотношениях с землёй, её памятью. Это обстоятельство невольно заставляет обратиться взором к Дельфийскому оракулу (источник внерационального знания — земля), Аполлону, богу Солнца. В родственном Дельфам Додоне, святилище, кстати, более древнем, но ко времени Пилата давно забытом, посвящённые и вовсе, чтобы не разобщаться с землёй, не только спали в дубраве на земле, но и не мыли ног. Интересно, что из сотен и тысяч профессий мой отец выбрал науку о Земле — геологию. Он редко говорил «геология», но—«наука о Земле». И ещё одно слово: «мироздание». В экспедиции в Сибирь он ездил до пятидесяти лет. Но даже после шестидесяти по выходным уезжал за город с ночёвкой, в лес — спать на земле. И меня ещё мальчишкой брал с собой.

По представлениям древних жрецов, память земли считывается не везде одинаково легко, легче всего в дубравах. Почему — другой вопрос. Может быть, дубы не везде растут. Я очень хорошо помню, что отец рассказывал, что при переходах и стоянках предпочитал дубравы. Сомневаюсь, чтобы своё предпочтение он мог объяснить в терминах памяти земли. А то, что дубравы лучше потому, что сложенные три ствола дуба горят всю ночь и не гаснут даже под сильным дождём, считаю рационализацией. Хотя, действительно, сидеть у костра, сложенного из трёх дубовых стволов, в сумерках под шум дубравы — одно из сильнейших ощущений. Свидетельствую.

При наличии таких кровей и таких обстоятельств не мудрено написать, а мудрено не написать о женатом на патрицианке урождённом всаднике с жреческим именем — которому ближе всех по духу спавший на земле Киник (возможно, он тоже не понимал истоков этой «блажи»).

Кстати, в России потомков Пилата должно быть много.

Это очевидно доказывается психологически.

О Понтии Пилате пишут по всему миру, но за пределами России всегда занудно, натужно, вымученно, в дешёвом назидательном стиле: такой и разэтакий он, Понтий Пилат, трус и патологический садист, святую жену-сновидицу не слушался, казнил Безвинного.

Если такой антиевангельский взгляд — не оплаченная пропаганда (а какие бы ни циркулировали деньги, антиевангельский взгляд — всегда плод пребывания а стае), — то тускло всё это. Впрочем, для не-России сойдёт. А для России слабовато. Нам если уж о Понтии Пилате, то подавай уровень «Мастера и Маргариты». Да и появление «Понтия Пилата» тоже возможно только в России…

Всё это не случайно: свои защищают только своих — в себе. Пилата защищают только в России, следовательно…

Согласно теории стаи, вполне достоверно и закономерно, что духовные потомки Пилата-Пастыря, даже будучи искусственно рассеяны, всё равно постепенно притянутся к России. Или уже давным-давно притянулись. Потому что — Россия … Помните в «КАТАРСИСе-2» дважды расстрелянного деда?

А может, переход совершил сам Понтий Пилат лично?

В самом деле, представим человека, который совершил великий литературно-документальный труд. Семь лет на ставшей ненавистной должности он собирал свидетельства об Иисусе. Затем ушёл в тайное место, несколько лет писал и переписывал — такой труд требует не одного года работы. Закончил — с тем, чтобы обнаружить, что его гениальный труд встречает просто бешеное сопротивление некрофилических авторитетов Церкви и толпы. Сопротивление настолько бешеное, что сл`ова не сказать.

Пилат в цивилизованном мире кретинов-исполнителей оказался не у дел. Если угодно, свободен.

Чем в такой ситуации заняться человеку деятельному и не старому?

Вернуться в родной Понт и в горах скрываться от одержимых подозрениями о его богатстве? В бездействии?

Или обрести свободу в незнакомой с ним толпе?

А если покинуть знакомые места, то в какую сторону двинуться?

Понятно — в сторону того народа, который отличался раскованностью мышления (неиерархичностью).

Народ этот был у древних мыслителей на слуху — скифы-гилеяне. Возможно, Пилат подсознательно догадывался о судьбе «иосифов», и потому Скифия-Гилея становилась для него вдвойне притягательной.

Этот маршрут привлекателен для Пилата ещё и тем, что от провинции Понт до Большой Скифии рукой подать — только Понт Эвксинский (Чёрное море) переплыть, а это пустяки — несколько дней. Легко и психологически: юг Скифии всего за несколько десятилетий до рождения Пилата входил в Понтийское царство, были ещё живы те, кто мог вспоминать эти времена с ностальгией.

Вот Пилат в Скифии, хотя и не в Гилее. Что дальше, Копьеносец, жрец бога Солнца? Может, тебя привлекла Ра-река? Волга, по-нынешнему? Уже одним своим солнечным названием?

Или ты поднялся выше, ближе к Гиперборее?

глава двадцать девятая Пятый, тайный, смысловой подуровень имени «Пилат»

Было ощущение, что поможет книга.

Но на этот раз никакой книги мне никто не дарил, под дверь не подкладывал, посреди снегопада книгу, без единой снежинки на обложке, на пути не находил — пришлось идти в магазин заумной литературы.

Сам удивился, с какой уверенностью взял с прилавка одну в зелёном переплёте и её тут же оплатил.

Книга оказалась о гиперборейских корнях всех мировых цивилизаций — даже в считающейся самой древней египетской встречаются указания на Север как на прародину.

Конечно, в античной литературе мне приходилось встречаться с таким географическим названием — Гиперборея, но как-то особенно не задумывался о тех, кого этот этноним и символ мог привлекать, а тут такой массив взаимосвязанных сведений! Собственно, только фактическим материалом и была интересна эта книга. Как ни удивительно, но этот материал прямиком выводил на пятый, тайный, смысловой подуровень имени «Пилат»!

В самом деле, как я мог не уточнить, с каким именно из солнечных божеств Пилат себя непроизвольно ассоциировал?!

Скажем проще: какая из сакральных статуй греко-римской культуры Пилату могла нравиться?

Статуя которого из солнечных копьеносцев?

Солярных культов на территории Римской империи, национально и психологически разнородной, было предостаточно — но некоторые можно легко отсеять.

Например, экстатический культ Митры. Он стал популярен среди рядовых легионеров примерно в рассматриваемое нами время, но сомнительно, чтобы вкус собеседника Христа совпадал со вкусами солдатской толпы.

Египетские божества и в те времена тоже, очевидно, привлекали людей тёмненькой души.

Вот если бы Пилат был таким, каким его рисует западная и вообще любая иерархокультура — старенький, гаденький, трусливый, маньяк-садист, реальный (харизматический) властитель над территорией из нескольких стран — тогда да, он вполне мог быть адептом этих или ещё каких-нибудь других оргиастических культов — обычно связанных с Великой Матерью.

Но Пилат был другим, нежели тот жупел, который нам навязывают авторитеты, противоположным. Начиная с внешних слоёв: ко времени встречи со Христом Пилат был вовсе не обрюзгший старик, ему не было и сорока лет (по некоторым соображениям, он был сверстником Иисуса), — и так до духовного уровня, высотой которого и объясняется содержание его разговора с Иисусом, — не случайно Он пошёл к префекту, зная, что за встречу придётся расплатиться дополнительными страданиями.

Какое из солнечных божеств остаётся?

Верно: Аполлон (другое имя — Феб, «блистающий»).

А Аполлон был известен не только оракулами Дельфийского храма и не только своими силой и красотой (отсюда, кстати, также следует, что Пилат любил заниматься силовыми видами спорта) — всем ему симпатизирующим была известна его родина. Он по имени своей родины так и назывался — Аполлон Гиперборейский.

Что означает: пришедший с севера.

С далёкого севера. Оттуда, куда добираются даже далеко не всякие скифы. Геракла называли Гиперборейцем только за то, что он сумел туда добраться.

Пиндар прямо называет гиперборейцев служителями Аполлона (Pind. Ol. 3. 16–17).

В античной культуре многие известные имена связывались с Гипербореей. Гиперборейцем был Прометей, даровавший людям огонь (познания).

Следовательно, тот мыслитель, который Аполлона из ряда других богов выделял, не мог не подозревать в себе гиперборейских прародителей.

Где на севере античный человек угадывал Гиперборею? Мнения разные. Некоторые современные авторы утверждают, что Гиперборея — это север Евразии вообще, включая северную Европу. Они стараются не замечать, что средневековыми европейцами Гиперборея отождествлялась не с севером вообще, а севером Московии.

Но в данной главе нас интересует не Гиперборея как таковая — за археологическими находками на территории России, относящимися к предполагаемой Гиперборее, отправляем к специальной литературе. Тем более, что в последнее время экспедиции на Сайдозеро на Кольском полуострове стали чуть ли не ежегодными. В конечном счёте важен даже не сам факт её буквального существования — важно широкое присутствие специфического образа Гипербореи в греко-римской культуре и, как следствие, его влияние на некоторых людей, в частности на Пилата.

Перед Понтием Пилатом как человеком военным и потому мест`а жительства менять привыкшим, ко времени переезда в Кесарию уже пожившим в казармах на территории многих стран — и это только при своей жизни, а в предках объездившим, верно, всю ойкумену, наверняка вставал вопрос об истинной своей родине — прародине прапредков. Это каждого интересует. А в античной культуре всякий знал, что основатель его рода — кто-то из богов… И внутренний взор Пилата, минуя Понт, неминуемо обращался к Гиперборее — северной части нынешней России… А тогда носящей название Гилеи (северная часть Скифии).

Из этого следствия есть своё подследствие: Пилата должен был интересовать всякий повстречавшийся ему скиф!

Иными словами, окажись в Иерусалиме сразу несколько неугодников разных национальностей, Пилат, во время тягостного обхода Города мучимый смутным желанием бежать куда-нибудь подальше, заинтересовался бы прежде всего — скифом-гилеянином!..

А может быть, только им одним.

Как не удивляться сюрпризам моего романа — родина собеседника Пилата, оказывается, психологически достоверна! Лучше сказать, единственно возможна.

Но, если идти дальше, Скифия-Гиперборея не могла не влиять и на префектессу! Но и здесь, оказывается, подсознание подсказало мне верные образы! Помните пьяную Уну, восхищающуюся Европой? И не приемлющую изображения Леды с лебедем? Здесь тоже всё строго закономерно. Лебедь — символ Гипербореи. Но ведь когда я писал «Пилата», я этого не знал!!!

А вот Европа Уне вполне подходила — древнее хтоническое божество, Великая Мать народов той территории, богородица…

Соответственно, у Пилата Европа положительных чувств не вызывала не только как у мыслителя, но и на ассоциативном уровне.

Постижение Истины через выбор Хранителя-посланника ещё и в следующем: Провидение приводит к Ищущему только того собеседника, который будет ему созвучен не только духовно, но интересен и на других уровнях… Так что нет ровным счётом ничего удивительного в том, что некий крепкий и выносливый скиф, пусть ещё полагающий, что обстоятельства его жизни сложились далеко не удачно, но равнодушный к сковывающему мысль и передвижение имуществу, вдруг почувствовал желание на время отправиться на юг, что и сделал, отказавшись от острейшего удовольствия размышления при прогулках по свежевыпавшему снегу, воодушевлённой чистоте, в солнечную погоду… Эх, хорошо!

Но мало того, обнаруживается ещё один, уже третий, луч, влекущий Пилата именно на север, к скифам, в Гиперборею!

Про Гиперборею всякому интересующемуся античному человеку было известно, что столица её—Город Солнца, Гелиополь. Он был прообразом множества других Гелиополей, из одного такого была родом жена Иосифа, дочь жреца бога Солнца, «кровь» которого, видимо, соучаствовала в наречении Пилата именно Пилатом. Нет города, в котором люди не были бы несчастны, население Гелиополей не исключение, но многие знали, что северная прастолица, куда по силам добраться только Гераклу, населена счастливыми и мыслящими.

Так что Пилата должно было тянуть на Север не только потому, что там жили люди, среди философов славные своим раскованным мышлением, не только потому, что Аполлон был Гиперборейцем, но ещё и потому, что там был протоГелиополь, самый первый и прекрасный, прообраз того Гелиополя, откуда был тесть Иосифа, место, по механизмам родовой памяти для Пилата не чужое, там были свои …

Представим себе человека, завершившего работу над Протоевангелием, который полон сил и не отягощён заблуждениями о его дальнейшей судьбе, — он хочет потрудиться на пользу людей, ему духовно близких.

Но здесь, в ойкумене, его гонят все:

— субиерархия женщин, которые суть скукоженное воспроизведение его жены-императрицы;

— административная субиерархия Римской империи (чиновники не любят, так скажем, уволившихся молодыми) и продолжающие эту администрацию «комсомольцы» той эпохи;

— субиерархия верующих церкви Петра;

— субиерархия евреев, от которых укрыться можно только в местах, к торговле неприспособленных, и т. п.

Пилат от этих гонений, как человек подвижный и свободный от жадности, не мог не решить уйти — подальше.

Куда?

Конечно, на родину — в территориальном смысле этого слова.

Но на которую из нескольких? В Понт, Египет или Гиперборею? Естественно, на самую из них значимую — в соответствии с его системой ценностей. То есть не самую из них богатую, не самую из них могущественную, — но самую светлую. Где впитывает Свет Истины невидимый Гелиополь… Где живут люди, за которыми не первое столетие философы Греции признают наивысшую раскованность мысли… Откуда родом прекраснейший из богов — Аполлон Гиперборейский. Где поймут и от клеветы очистят.

глава тридцатая Поразительные особенности славянских списков «Евангелия Никодима»

Копался в старых нечитаных журналах десятилетней давности и в одном из них в массиве текста наткнулся— «Пилат»!

Охотничью стойку принял прямо-таки рефлекторно.

Концовку «Евангелия Никодима», текста явно апокрифического, привожу полностью:

…И обо всём, что было поведано и содеяно в собраниях иудейских, как рассказали игемону Иосиф и Никодим, обо всём, что содеял и поведал Иисус иудеям, — все слова (эти) записал в свитках сам Пилат.

И потом послал Пилат свитки во град Римский, кесарю Клавдию, написав: «Понтийский Пилат — Клавдию, своему кесарю. Воистину было, и сам я это испытал. Иудеи через ненависть свою себя и потомков своих жестоким осуждением покарали. Они же завет имели от отцов своих, что пошлёт им Бог с небес Святого Своего, который по достоинству Царём их наречётся. И было завещано, что от Девы родится Он на земле. Я же был игемоном, когда Бог евреев послал Его им. И видели евреи, как возвращал (Он) зрение слепым, бесов отгонял ото всех, мёртвых воскрешал, приказывал ветрам, ходил ногами по морским волнам, как по сухой земле, и многие другие знамения и чудеса творил. И когда многие из иудеев уверовали, что Он — Сын Божий, то старейшины и книжники, фарисеи иудейские, завидуя Ему, не стерпели и, взяв Его, мне, игемону, предали. И, клевеща на Него, сказали мне, что он возвеличился и против их закона действует. Я же словам их поверил и, бив Его, предал во власть им, а они распяли Его на кресте. И погребли Его мёртвым, и стражей приставили гробницу Его охранять. И хотя запечатана была гробница Его, на третий день воскрес (Он) из гроба. Однако иудеи так воспылали безумием, что дали служителям моим мзду, сказав: „Скажите, что ученики тело Его ночью украли”. Служители же, приняв серебро, не могли скрыть правду о том, что совершилось, но свидетельствовали о воскресении Его из гроба. Потому об этом написал я тебе, кесарь, чтобы кто-то другой не солгал и не счёл достойным доверия обман иудеев. Сообщил я величеству твоему всё, что произошло с Иисусом во дворце моём».

Кончаем (рассказ) о деяниях Христа Сына Божия. Ему же слава, честь и держава, ныне, и присно, и вовеки веков. Аминь.

Концовка «Евангелия Никодима» (Цит. по: «Наука и религия» № 8, 1990)

Яснее не скажешь: именно Пилат, очевидно, пользуясь служебным положением, не только Никодима и Иосифа из Аримафеи, но и многих других опрашивал об обстоятельствах жизни Иисуса, Его учении и, обобщая, писал. Не то же ли самое утверждается в «КАТАРСИСе-3»?

Конечно, по форме «Евангелие Никодима» — откровенный апокриф: чего стоят одни только кланяющиеся хоругви как основание для веры! Или идиотический текст о разглагольствованиях дьявола во аде! Среди мертвецов!

Но какой это ценный источник для психологических исследований людей, читавших и переписывавших этот текст! А то, что славянские списки отличаются от европейских и азиатских, и вовсе сулит великолепное знание.

Чем отличаются от европейских? Приведённым письмом Пилата. В «ихних» списках вместо письма Пилата — цитаты ветхозаветных пророков, где предсказываются отдельные детали земной жизни Сына.

Это отличие говорит о том, что и сотни лет назад многое уже было так, как и теперь: именно к России притянулись люди, которым подсознание открывает судьбу Пилата и его предназначение. А вот на Западе ни думать, ни чувствовать это некому.

Конечно, термин «славянский список» столь же неопределёнен, как и слова «коммунист», «демократ», «русский», «болгарин», «православный», «старовер» и т. п. Эти термины жёстко историчны, собирательны и требуют множества оговорок. В системе же естественных терминов—«внешник», «внутренник», «когорта», «сын», неугодник — всё очевидно: особенности «славянских» списков указывают на повышенное содержание в России неугодников.

Так что отнюдь не случайно, что и «Мастер…», и «Понтий Пилат» появились на родине пропилатовской доработки «Евангелия Никодима».

Но «Евангелие Никодима» преподаёт ещё один урок: построение «Мастера и Маргариты» удивительным образом напоминает его архитектонику!

В самом деле, и в «Евангелии Никодима», и в «Мастере…» есть развёрнутая беседа Иисуса и Пилата — нисколько не соответствующая Евангелию: Христос, по ним, читает убогонькие по смыслу и форме проповеди, в классе риторики этому псевдохристу поставили бы низший балл.

И там, и там кульминационными — в последней четверти текста — явлены картины Великого Шабаша: шевелящиеся трупы мерзавцев, сатана присутствует, и т. п.

И там, и там в последних строках желающему продолжить размышление (а оно — плод Святого Духа!) указуют на Понтия Пилата.

Иными словами, море бесовского, а концовка — за здравие.

Правда, в «Мастере…» нет чудес «для народа» — вроде кланяющихся хоругвей, навряд ли могущих заинтересовать человека, готового к высокой вере. «Мастер…» существенно более элитарен.

Только бездари могут решить, что сходство архитектоники — следствие подражания Михаила Булгакова «Евангелию Никодима».

Может, Булгаков его и читал (лично или в предках), но архитектоника общая, скорее, потому, что в обоих случаях надлежало решить одни и те же задачи.

На планете (в наше время — преимущественно в России) есть некоторое число людей, которые, сосредоточившись на имени «Пилат», без того, что принято называть документальными свидетельствами, посредством одной только родовой памяти в состоянии восстановить для себя всю правду о Пилате и истинном Пути, открываемом в Протоевангелии о самореализации через талант (см. главу «Священная земля Болграда»).

Проблема очевидна: для того, чтобы эти особенной памяти люди сосредоточились, нужно помочь им создать определённый настрой. Он может быть создан загадочностью и непонятностью произведения (режим решения загадки), а в конце—«пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат».

Итак, предназначенное неугодникам послание необходимо тончайшим образом замаскировать под массовую литературу. Это не только безопасность послания, но и единственная возможность чужими руками доставить весть во все уголки, где живёт рассеянный народ Божий. Ведь, как ни крути, книготорговля живёт литературой отнюдь не неугоднической …

И тут без сцены в аду с трепотнёй дьявола в окружении шевелящихся трупов, без кланяющихся хоругвей как основания для веры-доверия не обойтись.

Естественно, доля полного «Евангелия Никодима» на Западе в точности совпала с долей «Мастера и Маргариты» у российских «иудо-внутренников» — концовку (указание на судьбу Пилата) отбросили, смысл всего произведения толкованиями переврали. Остался один Шабаш.

На какой территории была сформулирована приписка к «Евангелию Никодима» о Пилате как авторе? Как утверждает редакция «Науки и религии», списки славянские. А это может означать и сербское происхождение, и болгарское, и в равной мере русское.

Но «Мастер…» и «Понтий Пилат» написаны точно здесь, в России.

глава тридцать первая «Академики» против «киников». Кто те и другие на самом деле?

Одно из следствий теории стаи: все гуманитарные науки, будь то история, литературоведение, социология и т. п., а также и филология, непременно будут иметь два основных русла — неравных. В фаворе, ясно, будет не истина.

Взглянем, к примеру, на социологов: ни один обладатель даже высшей учёной степени в этой области не скажет вам правильно, кто летом 1941-го года первым сдавался в плен, а кто защищал Родину эффективней всех (см. «КАТАРСИС-2»). Не знают и не догадываются, вернее, верят в любую чушь, называют и комиссаров, и уголовников, и евреев. То есть никто из социологов не имеет ни малейшего представления об истинном социальном устройстве нашей страны, да и планеты в целом. Попросту говоря, все они профнепригодны. Если, конечно, верить в самовосхваляющие лозунги о познании как смысле их профессии и жизни.

За что их содержат властители — на самом деле?

Понятно, за то, что они властителям помогают властвовать. Но каким образом?

Социологи упомянуты потому, что в постперестроечное время на фоне общей нищеты научных работников социологи смотрятся по меньшей мере князьями: на их учреждения изливаются просто водопады денег. Дело, как будет видно из дальнейшего, не только в том, что они выдают запрашиваемые начальством цифры рейтингов, которые используются как реклама.

Все эти следствия теории стаи об историках и социологах очевидны. Но кто бы мог подумать, что и филология-этимология — наука, явно, казалось бы, начальству глубоко безразличная — и та у них в услужении! И ещё в каком!

Когда я работал над «КАТАРСИСом-3», мне в руки вложили (именно так, но об этом позже) книгу Н.Н.Вашкевича «Системные языки мозга» (М., 1998). Автор — русский белорус, технарь (связист), арабист, военный переводчик, обладатель настолько мощного критического мышления, что способен противостоять давлению всей иерархии филологов во главе с академиками.

Тут и открылись удивительнейшие подтверждения идеям «КАТАРСИСа-3».

Итак, этимология — наука о происхождении слов. Что, казалось бы, в ней может быть опасного для стаи?

Филология (от академиков) учит, что слова, которыми русскоязычные пользуются в обиходной речи, могут иметь разнообразное происхождение: древнерусское, тюркское, татарское, армянское, санскритское, древнееврейское, древнегреческое, и т. д., и т. п., — но только не арабское! Всё что угодно — но только не арабское! Это внушение и сработанные под него справочники оплачивали нерусские правители России и в XX, и в XIX столетии, оплачивали, видимо, и прежде. Сейчас всё то же самое.

Нас принуждают «самостоятельно» догадываться, что язык метанации — хаос наваленных в кучу заимствований; размышлять над хаосом, понятно, бессмысленно, остаётся только знакомиться с содержанием этимологических словарей, составленных по указаниям «специалистов»-«иудо-внутренников» — и запоминать! запоминать!! запоминать!!! Образование называется…

Только не с арабского?!..

У арабистов, обладающих хотя бы элементами критического мышления, напрашивается предположение, что если сделать арабскую транслитерацию многих русских слов, а главное, идиоматических выражений, — а арабский чуть ли не единственный язык на планете, корневая система которого с древнейших времён сохранилась в современной речи полностью, — то выявятся удивительнейшие смыслы, которые для иерархии совершенно убийственны.

Обилие арабских слов и выражений в нашем языке поражает. И хотя арабский на логическом уровне мы не знаем, тем не менее выражения этого языка нам кажутся — подсознательно! — в некоторых ситуациях более предпочтительными. И мы их в устной речи употребляем — в верном смысле. Н.Н.Вашкевич приводит сотни и тысячи примеров, когда странные русские слова и выражения на самом деле вовсе не странные, но суть идущие из подсознания арабские слова и выражения.

Например, такое распространённейшее выражение как лапшу на уши вешать. Смешное выражение, несуразное, бессмысленное — казалось бы. Но все понимают: речь идёт об обмане. Можно, конечно, несуразность разрешить традиционно-суверенитически, начав представлять, как обманщик сначала отваривает эти макаронные изделия, затем их из кастрюльки извлекает, остужает, и вам их тёпленькие — на уши, вы отдаётесь новому ощущению — тогда только и открывается возможность опустошить ваш кошелек. А как иначе объяснить в рамках бытового суверенитизма это появившееся якобы неизвестно откуда выражение! Иначе придётся вспомнить о родовой памяти, о несхожести её у разных народов, национальном характере, о природе авторитетности, что грозит более пристальным взглядом на величайшее из преступлений, а это уже может завести… увести… вывести… Бог знает куда!

Умный читатель, верно, уже догадался, что транслитерация этой с недавних (!) пор общеупотребительной фразы в переводе с арабского (русская транслитерация — лф йши: на уйши: вша: йат. — См. Н.Н.Вашкевич. Системные языки мозга. Гл. 1) как раз и несёт тот самый смысл — крутить, вертеть, обманывать.

Кстати, полезно рассмотреть слово «академик». Академики и пристроившиеся им в хвост училки, ох как на Н.Н.Вашкевича ополчившиеся, заставляют нас заучивать, что «академик» произошёл от этнонима «Академия», дескать, было в древности место под таким названием, а те, кто там собирался, якобы по тому месту и прозывались.

А вот Н.Н.Вашкевич указывает на противоположную возможность: место так называлось потому, что там собирались академики. В переводе же с арабского «академик»—«путаник»! Да-да, ни больше и ни меньше!

Тут мы и приходим к разрешению застарелого парадокса теории стаи: с чего бы это вожди-поработители, вроде самонадеянного ничтожества Наполеона, кроме виночерпиев и команд устрашителей, содержали при дворе и «учёных»-гуманитариев, «академиков»? Какова их функция в стае? Неужто услаждение пьяных сатрапов умной беседой, выяснением истины?

Или, напротив, их назначение — деструктурировав защищающее сознание какой-нибудь мурой, ещё больше поработить чиновников? А в некоторые исторические периоды — и более широкие слои налогоплательщиков?

(«На дурака не нужен нож, ему с три короба наврёшь — и делай с ним, что хошь». И, что то же самое: «Истина сделает вас свободными»).

В проиерархических «песнопениях» идеологов властители, прикармливающие академиков, якобы являют сложность человеческой натуры (понятно, в рамках «философии» бытового суверенитизма): дескать, они «разносторонние» — в одних случаях — да, пьянь и дрянь, но зато в других — тянутся к Истине, для Её постижения и содержат духовных потомков тех, кто собирался в «Академии». Дескать, сложные натуры, противоречивые — добро делают, вот, смотрите, для народа содержат академиков. Заботятся о его просвещении. Благодетели.

Так было всегда — и при царе Ироде, и при Романовых, и при «святом» Ельцине (который допустил их, как и историков, до кормушек американских фондов — остались бедными только «нерасторопные») …

С точки же зрения теории стаи, а тем более теории жизни, никакой сложности души, а тем более противоречивости личности во всех этих «благодетелях» нет. И алкоголь, и «наука» академиков — средства для одурения и, как следствие, более полного структурирования стаи.

Дурь химического происхождения и академики нисколько друг другу не противоречат. Это как у наркоманов: они тоже часто не удовлетворяются внутривенной инъекцией, но ещё и «догоняются» таблетками.

Алкоголь и «учёные беседы» с «академиком» хотя и однонаправлены, но продолжительность этих воздействий различна. Если алкоголь выводится из организма за неделю-две, то есть отключение критического мышления обеспечивается только на эти пару недель, то состояние деструктурированности сознания после обработки «академиком» или его свитой может сохраниться вплоть до самой смерти. Торчки из нетерпеливых будут предпочитать возлияния, рискуя быть «перепиленными» жёнами, или оказаться за кражи на принудительных работах, торчки же более дальновидные примкнут к секте или станут филологами, социологами и тому подобное.

Меня всегда удивляло: почему в моём окружении эмигрировали из России, кроме евреев и комсомольских вождей, ещё и обладатели учёных степеней по русской филологии (не только евреи, но и носители русских фамилий). Только теперь выяснилось: вовсе она не русская, и даже не филология — а так, враньё, средство оболванивания, кладочный раствор в возводимом тысячелетиями здании всепланетной стаи. Отсюда и повышенная управляемость.

Наиболее распространённый среди низовых торчков приём — комбинированный: за стаканом ещё и поговорить «за жизнь», «пофилософствовать» («одному пить — последнее дело»). Так и «просвещённым» властителям — подавай к столу академика.

Итак, филология в её извращённом общераспространённом «академическом» варианте стеорией стаи нисколько не совмещается, да и с действительностью тоже, а вот в «арабском» гениального Н.Н.Вашкевича — подтверждаеттеорию стаи самым решительным образом.

Арабский подслой обнаруживается и в ряде других языков. Н.Н.Вашкевич предлагает присмотреться к древнегреческим богам, имена которых при переводе с арабского не просто значимы, но и, будучи в мифологии соединены родственными связями, взаимосвязаны и смыслом своих, как выясняется, арабских имён! К примеру, Вакх рождён Семелой, по-арабски сем `ела — «хмель», а Вакх—«разгул» (разве вакхические празднества не пьяный разгул?), и получается, что хмель порождает разгул. Другое имя Вакха — Дионис, по-арабски—«распутство». Тоже великолепно. (См. Там же. Гл. 4.)

Если кому-то недостаточно этого примера, а истина не омерзительна, то ему следует обратиться к книгам Н.Н.Вашкевича. Не бойтесь: он много тактичнее автора этих строк. К примеру, Н.Н.Вашкевич упоминает, что сарака — по-арабски «красть, жульничать». В русском языке это значение сохранилось отчётливей не придумаешь, например, в таком знакомом с детства устойчивом словосочетании, как «сорока-воровка». Н.Н.Вашкевич настолько тактичен, что не вспоминает, что народное название такого торгового города, как Москва—«сорок сороков», то есть «жулик на жулике». Что, скаж`ите, Москва не такова?

Академическое толкование — дескать, по числу православных храмов. Наглость «академиков» поражает. «Сорок сороков» — число не буквальное и не символическое (наподобие выражения «тьма тем»). Число «сорок» символом никогда не было. Что же касается буквального числа московских храмов, то в Москве даже в самые раскупеческие времена — а именно на средства купцов в основном и строились православные храмы — церквей было не более семисот. Даже с учётом приделов, то есть когда под одной крышей освящали дополнительные алтари и жертвователи хвастались ими как полноценными храмами, число это не превышало тысячи трёхсот.

Насчёт омерзительности истины — дело серьёзное. А главное, бессознательное. Если «мировая филология» (в том числе и «русская») выделяет из слова одну-две буквы, потом разыскивает это сочетание в других языках и дальше строит для нас «науку» (следствие которой — дурь или проиерархическая система ценностей), то Н.Н.Вашкевич при расшифровке идиоматических выражений опирается на последовательности из десятков букв — казалось бы, из одного этого должно быть очевидно, кто умеет наслаждаться истиной, а кто «академик»… Понятно, что ничего, кроме звериной ненависти и замалчивания, результаты Н.Н.Вашкевича у иерархии академиков-филологов не вызывают.

Подстилающий слой арабского языка обнаруживается и в древнееврейском языке. Не только иудей, верующий, что Тора ниспослана с неба и потому иврит — божественный язык, не только еврей, но и смастряченный «филологами» русскоязычный справочник вам сообщит, что имя, скажем, Илья — еврейского происхождения, произошло от двусложного еврейского «или-яху» и означает «Бог Яхве».

«Илья» в переводе с древнеарабского («иль-яис») — отчаянный, смелый. Именно таков по характеру главный пророк древних евреев (в те времена, когда они ещё были метанацией). Пророк Илья был именно отважным и отчаянным.

Куда ясней! Но с филологом или иудеем спорить всё равно что с зомбированным сектантом: «или-яху» — и всё тут!

А вспомним нашего Илью Муромца! Логика ныне властвующей «иудо-внутреннической» (см. главу «Зверь…») «науки» следующая: Илья — имя еврейского происхождения (вспомним фольклор: «Среди трёх богатырей Илья Муромец — еврей»), более того, библейское, Библия пришла к нам якобы в 988 году с якобы святым князем Владимиром Красным Солнышком (о том, кто и что он на самом деле — в главе «Неплохо очень иметь три жены?»), следовательно-де, Илья Муромец — это вовсе не древний персонаж русского фольклора, как то дерзают утверждать некоторые русские исследователи, а совсем недавнее историческое лицо — конкретное. Тут они во мнениях расходятся. Одни говорят, что это народный любимец родом из торгового города Муром (еврей?), другие — что просто православный святой XII века из Киева. Так попы говорят, а они — солидные, убедительные (для некоторых)!

А слабо вам, правоверные, пораскинуть мозгами (тоже, кстати, арабская идиома, можете ли вы представить буквальное исполнение?)? Слаб`о блеснуть критическим мышлением? По былине, Илья Муромец со товарищи стоит заставой на горах, — где это, спрашивается, горы в районе Киева? Или даже на подступах к Киевской Руси? Это только первые строки, а в былине таких строк множество…

Я не отрицаю, что раскопанный труп (если это не обычный подлог), действительно, прозывался Муромцем. Но именно потому, что некоторые биографические детали совпадали с жизнеописанием настоящего Ильи Муромца.

Исследования (открытия?) Н.Н.Вашкевича перечёркивают подавляющие построения «академиков» и здесь: ощущение значения имени «Илья» могло попасть в подкорку нашего народа через тех же людей, от кого наше подсознание унаследовало и лапшу на уши, и пораскинуть мозгами.

Муромец в переводе с арабского (мурамех)—«копьеносец». Соответственно, Илья Муромец—«отважный копьеносец». А соотнесение с городом Муромом — лишь более поздняя (и потому безмозглая) рационализация.

Ба! Отважный же копьеносец — герб Москвы, городка-столицы территории, куда как минимум в XIV–XV веках бежали неугодники как с Европы, так и с Азии! Эти люди духом не чужды Пилату. (О том, что на гербе не исторический Георгий Победоносец, публикаций — море.)

Но это ещё не всё.

Замечательный живописец Васнецов, создавая знаменитых «Богатырей», на уровне логики вряд ли осмысливал смысл арабской транслитерации имени «Илья Муромец». Но на картине Илья Муромец, изображённый в центре, — тем в такой небольшой (!) группе символизируя не вождистские качества, а отвагу, — единственный, кто вооружён копьём.

Откуда в языке и подсознании русских такое обилие арабских корней? В какой седой древности некто переселился к русским и за это время успел попасть в почти каждого из нас? Почему наше «знание» арабского языка «включается», когда надо «врезать» правду-матку? Арабский, что, из «кладовых» нашей родовой памяти? Как звали этого араба-неугодника? Или он пришёл в Россию-Гилею уже не арабом?

«Правдолюбивость» арабской составляющей нашей родовой памяти, думается, не случайна. Как не случайно и то, что в нынешних арабских народах неугодников практически нет: всего два с половиной миллиона евреев Израиля что хотят, то и делают с пятьюдесятью миллионами арабов. Число неугодников ограничено, а последний, возможно, покинул этот этнос при Махаммаде, при сверхуспешных завоевательных походах, которые могут быть следствием только резко повышенного некрополя предводителя. Эйфория стаи для неугодников — далеко не комфортные условия… Исход же первых неугодников явно начался задолго до Махаммада.

Ничего не утверждаю, но первые «иосифы»-неугодники были окончательно изгнаны очень давно (об особенностях невротической ненависти евреев к «иосифам» в главе «Тайное пророчество патриарха Иакова») — их изгнание из «народа Божьего» наверняка началось вскоре после того, как семья Иосифа потеряла поддержку фараона. Это могло произойти как по смерти самого Иосифа, так и по смерти приветившего его фараона. То есть изгнан мог быть уже какой-то из внуков Иосифа, а эти времена принято называть доисторическими… Но происходи это и в более близкие времена — всё равно подобные вещи историками-исполнителями были бы не замечены.

А может быть, язык, ныне называемый арабским — язык Ноя? Или вовсе — праязык*? Впрочем, два последних предположения ровным счётом ничего не меняют.

* По мнению Н.Н.Вашкевича, которое А.Меняйлов не вполне разделяет, арабский и русский языки (а арабские слова, смысл которых не ясен самим арабам, их «лапша на уши», становятся понятными, если их написать в русской транскрипции, — такой вот парадокс взаимодополнения) — это даже больше чем праязык; это — системный язык всего живого, «зашитый» в него при творении и поэтому отражающий смысл названий всего сущего, и, более того, стремление всего сущего соответствовать своим настоящим названиям (влияние имени — но только в арабском или русском его значении). (Примеч. ред.)

Никогда не испытывал желания пообщаться с академиками: ни от одного до сих пор ничего умного не слышал. А вот Николая Николаевича Вашкевича разыскать попытался. И нашёл!

В телефонном разговоре он сообщил некоторые детали, которые до сих пор не посчитал нужным опубликовать.

Я его спросил: что по-арабски означает «киник»? (Это было уже с год после завершения «Понтия Пилата»). Николай Николаевич ответил: в этом слове передаётся идея быстрого продвижения. Я чуть было не захлебнулся от нахлынувших чувств. Как не вспомнить, что Киник сказал Пилату: «Мы быстро продвигаемся!» — и в его устах это прозвучало как высшее одобрение.

Затем я спросил Николая Николаевича, что означает слово «пилат».

Он ответил, что «пилат» и «булат», с точки зрения его знания, одно и то же.

И почти тут же добавил: «Кстати, „Москва” переводится как „место, где созидается булат”».

Я захлебнулся вновь и теперь уже окончательно! Аж слёзы на глазах выступили. И челюсть свело.

Сталь в древней Москве не выплавляли. Что же получается?! Кто дал название с таким тайным смыслом будущему городу? Он что, знал Пилата? Как он мог за многие и многие сотни лет знать, что честь оболганного Пилата будут защищать только в оболганной России? Это что, не случайность, что именно в Москве спустя многие сотни лет по меньшей мере два автора вербализуют истину о пятом прокураторе Иудеи, Пилате, Копьеносце?

Копьеносец! Герб Москвы! Да ещё всадник! А вся композиция — в точности бог Солнца!

Герб явно не от сталелитейной промышленности, а от «места, где созидается… „пилат”»?

Может, и герб Москвы — дело рук того же основателя города? Неужели он сам дошёл? Пройдя всё течение Волги?

Или исполнил завещанное кто-то из внуков? Или это был человек, уже не помнивший родства, но умевший пользоваться «кладовыми» родовой памяти?

Место, где собирается… созидается… выковывается… «пилат»? Выковывается «пилат», а не булат! Выковывается! Собирается! Закаляется!

Михаил Булгаков, Лев Толстой, Лев Гумилёв, отец, жена-половинка, — все здесь! Это же гениальная весточка из прошлого! Понятная неугоднику! Что удивляться, что наши бежали с Европы и Азии именно в Московию!

И двадцать восемь «панфиловцев», действительно, защищали именно Москву! Сорок сороков, но Москва!

Человек я слабый: стоит мне где-либо перехватить идею, как я немедленно «смываюсь» — насладиться ею в одиночестве. Я не смог противостоять своей слабости и тогда — с Николаем Николаевичем немедленно распрощался и повесил трубку.

Но я непременно попытаюсь его разыскать ещё—чтобы поклониться. Но только уже держа в руках «Психоанализ не того убийства» с дарственной благодарной надписью. Невозможно старательно выведенной.

Академики весь мир учат: название «киники» произошло от греческого слова, означающего «собака»*, и вообще это тысячу лет существовавшее учение — тьма, не более чем философское (условно) учение бездомных, хотя и трудящихся бродяг. Ну, а они, академики, соответственно, свет.

* По-древнегречески «собака»—kyon (kynos); название «киники», согласно «Словарю иностранных слов» (М., Русский язык, 1987), происходит от места в Афинах, называемого Kynosarges.(Примеч. ред.)

Но при ближайшем рассмотрении и здесь всё оказывается наоборот.

Было бы странно, если бы в некрофилогенной культуре нашей планеты дело бы обстояло иначе.

Редкую книгу Н.Н.Вашкевича «Системные языки мозга» мне подарил читатель Цапов Анатолий Романович. Низкий ему поклон, ибо, в сущности, он стал соработником при создании «КАТАРСИСа» — без его дара третий том не мог бы обрести законченность. Читают многие, но большинство пытаются попользоваться за счёт автора: его временем и даже средствами. А вот помогают единицы, вроде бывшего участкового милиционера Анатолия Романовича Цапова.

глава тридцать вторая Бездомный в «каморке папы Карло»

— Заточили всё-таки, — сказал он, зевнул ещё раз, неожиданно прилёг, голову положил на подушку, кулак по-детски под щёку, забормотал уже сонным голосом, без злобы — Ну и очень хорошо… сами же за всё и поплатитесь. Я предупредил, а там как хотите! Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат… Пилат…

М.Булгаков. Мастер и Маргарита.

Глава 6 («Шизофрения, как и было сказано»)

Всякий автор, создавая художественное произведение — если оно, конечно, произведение, — в своих героях непременно воспроизводит себя — часто раздвоенного:

— себя ветхого (распознавание общих деталей жизни героя и автора доставляет литературоведам удовольствие прямо-таки сладострастное);

— себя как мечту, как цель саморазвития (эта мысль подробно разбиралась в «КАТАРСИСе-1» на примере «Войны и мира» Толстого — мечтой Льва Николаевича был Пьер-Пьеро-Иванушка-дурачок-Илья Муромец-Пилат-илионец Лаокоон).

Булгаков не исключение. Его плотскими чертами наделён мастер — трусоват, позволяет, чтобы им управляла ведьма (стены жилья Булгакова были «звукопроницаемыми» — и сосед оставил воспоминания), выгнать Маргариту не решается, а, подобно Льву Толстому, сбегает сам, сбегает тайно: выпивает, курит. До-«Мастерный…» Булгаков и вовсе был бильярдистом и даже раз подрался в бильярдной с Владимиром Маяковским.

Но размышления о пятом прокураторе Иудеи Булгакова, конечно, изменили. «Чтоб знали… Чтоб знали…» — только и сумел произнести умирающий (тем самым оставляя завещание последующим поколениям) автор, из последних сил восьмой раз правивший «Мастера…»

Так без мечты работать невозможно. Кто же из персонажей «Мастера…» несёт на себе отпечаток этой мечты?

Всё прозрачно — это Бездомный (Понырев), самый для толпы незаметный персонаж: вспомнить, кто такой Понырев, может редкий из читателей. Слона, как говорится, и не приметили.

А ведь в «Мастере…» духовно статичны, лучше сказать, мертвенно неизменны, почти все: Воланд, кот Бегемот, Азазелло, Коровьев (его превращение в угрюмого фиолетового рыцаря — не нравственная эволюция; это не более чем явление изнанки), Маргарита, мастер — мертвы все — за исключением Бездомного. Меняется он один: из внешне строптивого, но управляемого и потому угодного начальству Ивана он возрастает в Иванушку-дурачка, в восприятии иерархии — сумасшедшего. (Вообще, постоянные ассоциации с Пьером-Иванушкой и Толстым не случайны: Лев Николаевич для Булгакова всегда оставался главным среди авторов. Но это не подражание одного другому — просто общий нравственный корень.)

Пока Бездомный — Иван, он атеист, который пишет стихи настолько плохие, что они нравятся редакторам «центральных» изданий и публике. Иными словами, Иван, несмотря на некоторые проблески, водим духом времени, он — его марионетка, элемент толпы, согласно духу времени верующий в то, что всего достигает плотскими усилиями, и достигнутое и естьсудьба. Когда же Ивана против его воли заточают в дом раздвоенности (психиатрическую лечебницу Стравинского), он начинает буйствовать, но силой обездвижен. Тут он впервые замечает, что достигнуть сам он не может уже ничего. Но со временем Бездомный поневоле смиряется, начинает сообразовываться с объективной реальностью (Богом) — тут-то и начинается приписываемое ему иерархом Стравинским раздвоение личности. Постепенно расправляет плечи новый человек — Иванушка-Пьеро-Пилат (см. главу «Вечный Жрец извечного Илиона»), для которого публикуемые стихи Ивана примитивны, смешны и даже омерзительны, и популярный, совместимый с толпой Иван постепенно изживается.

Бездомный выделен Булгаковым с первой же главы «Мастера…»: если по всей книге Воланд, актёрствуя, откровенно издевается над всеми, в том числе и над Маргаритой, вернейшей его ученицей, то на Бездомного «консультант» смотрит очень серьёзно — так смотрят на врага, который очень опасен. Очевидно, пугал Воланда не Иван, а подмятый до поры Иванушка.

В прозорливости Воланду не отказать: из всех персонажей романа один только Бездомный обретает истинный Дом (тот дом с заграничными венецианскими окнами, в который мастера конвоирует «любящая» Маргарита, — полная туфта, галлюцинация агонии, поскольку всё это происходит в Воландовом небытии) — это наследование Дома присутствует у Ивана на подсознательном уровне.

Выбранный Поныревым (Булгаковым) псевдоним «Бездомный» — значащий. Ещё до середины XIX века, когда фамилии не всегда наследовались, а могли присваиваться уже родившемуся, на Руси, согласно справочникам, детям порой давали фамилию со значением, противоположным от желанной черты личности. Например, если хотели, чтобы ребёнок с возрастом стал умным или эрудированным, ему могли дать фамилию Невежин (у меня есть один знакомый с такой фамилией, даже в наше невозможное для научных занятий время он стал доктором наук). Конечно, можно предположить разные механизмы образования этих фамилий. Скажем, Не-Вежин в смысле «незаконный сын Вежина». Каков бы ни был механизм наречения, в психологии признаётся существование феномена гиперкомпенсации, то есть особом внимании к одной слабой своей стороне: хилый покупает штангу, малорослый рвётся к власти.

Об этом качестве «наоборот» Булгаков, хотя бы как человек начитанный, не знать не мог. Точно так же, как он не мог не придать мечте о себе специфически русские качества: не случайно, не будучи коммунистом, он после революции обнищавшую Россию (Дом Понтия Пилата) не покинул, кроме того, любимыми его авторами были Лев Толстой и хресмолог Александр Пушкин (Булгаков очень уважал его, но не как поэта).

Кроме того, всякий ищущий истину со временем становится начитан, а всякий начитанный не может не знать многообразно выраженную ещё в античности мысль, что «богатый — это не тот, кто приобрёл много имущества, а тот, кто научился обходится малым» (кстати, отсюда выражение русской народной мудрости «бедный еврей»). По этой логике «наоборот», в эстетике которой написан вообще весь «Мастер…», Бездомный — это как раз тот, кто, собственно, и обретает (лично или в роду своих) истинный Дом.

Кто его род?

…Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат… Пилат…

Что ж, Пилат — это точно «зам`ок» свода… Впрочем, об этом в своём месте.

Итак, будучи лишён не то что хор`ом, но и собственной над головой крыши, будущий Иванушка-Пьеро-Пьер-Пилат шёл Домой (постижение действительности) — даже будучи Иваном.

Остаётся только удивляться то ли невежеству, то ли наглости орд булгаковедов-«иудо-внутренников», которые талдычат, что Булгаков своего героя высмеивал (мечту о самом себе!!), дав ему псевдоним наподобие тех, что выбирали модные пролетарские поэты, вроде Бедного, Босого и Голодного. Для начала, господа, не только пролетарские поэты так себя нарекали, но и те, кто оказался в эмиграции, почитайте, господа булгаковеды, хотя бы эмигранта Набокова. А впрочем, что возьмёшь с тех, кто взялся рассуждать о предсмертном романе великого мистика, не удосужившись извлечь из «кладовых» бессознательного своего «романа о Понтии Пилате»!.. Да и достойны ли они доступа к «кладовым»?

Мастер (выражаясь, библейским языком, ветхий Булгаков) называет Бездомного сыном: всякий сын — мечта отца о себе нереализовавшемся. То, что Иванушка Бездомный — растоптанная Маргаритой мечта и мастера тоже, Булгаков подчёркивает во многих местах:

— А чем же вы будете жить? Ведь придётся нищенствовать ‹то есть стать бездомным, киником, «быстро продвигающимся». — А.М. ›?

— Охотно, охотно, — ответил мастер, притянул к себе Маргариту, обнял её за плечи и прибавил — Она образумится, уйдёт от меня…

М.Булгаков. Мастер и Маргарита.

Глава 24 («Извлечение мастера»)

Но она не ушла, а напротив, силою Воланда вернув сбежавшего от неё мастера, его отконвоировала к дому с дорогостоящими венецианскими окнами, вслед напутствуемая мыслью Воланда, величайшего из обманщиков:

— Верной дорогой идёте, товарищи!

Мастер хотел бы стать «безДомным», он даже бросил свою роскошную квартиру в полуподвале и сам пришёл в психиатрическую клинику, но… Но для того чтобы стать Бездомным (Киником?!.. Не-Хранителем?), мало бросить жильё и прийти в дом скорби. Есть ещё и другие нити, втягивающие человека в стаю. Мастер безДомным-киником так и не стал…

Итак, главный смысловой уровень псевдонима героя «Мастера и Маргариты»: обращённость к Богу, к Истине.

Но, может быть, есть и другие уровни?

Раз булгаковский «Мастер…» — во многом предтечное служение, часть некоего целого, не стиснутого границами во времени, то почему бы и нет? Ведь в таком случае он непременно должен протягивать руку помощи. Но кому? Помощь-то явно адресная.

Странно быть человеком:

— который написал роман о Понтии Пилате;

— который писал этот роман в неповторимой комнате (возможно, последней!), предречённой Булгаковым столь подробно;

— любимый герой которого — Киник (Бездомный);

— который, как и сам Булгаков, на первое место в мировой литературе ставит ныне почти забытого Льва Николаевича Толстого, а Александра Пушкина ценит, но не как поэта;

— вокруг которого группируются однотипные события, описанные в главе «Цыганский Барон, главный раввин, православный священник», и т. п.

Ситуация, так скажем, не особо распространённая.

А ведь есть ещё одна подробность, которая ранее описана не была.

Комната с печкой на Арбате без трамвая, может, и была, но это не мечта — в мечте в ней должен писать роман о Понтии Пилате не мастер, а Бездомный, которому мастер (Булгаков) завещал это великое деланье. А поскольку Понырев за это не взялся, то его новое воплощение… Человек, которого Булгаков, способный проницать время и пространство, не мог не обнаружить.

Бездомному погибающий мастер завещал написать о Понтии Пилате продолжение. Но истинное продолжение — не повествовательно-биографическое. Оно — в большем постижении Истины.

Как было упомянуто ещё в «Подноготной…» («КАТАРСИСе-1»), не заметить, что «каморка папы Карло» подходит под булгаковское описание жилья мастера, было невозможно — тем более что о Понтии ПилатеП. уже написал цикл рассказов (нечто вроде черновика романа?).

Эти признаки совпадения не могли не вызвать шуток — и вызвали. Среди прочего, В. назвала П. «мастером» и предложила сшить шапочку с двусмысленной буковкой «М» (фамилия П. начинается с этой буквы) или «П» (всё это в «Подноготной…» описано). Однако, несмотря на то, что В. — хозяйка своего слова, это был разве что не единственный случай, когда она слова своего не сдержала. Да и шуточный псевдоним «мастер» не прижился — всё закончилось однократной шуткой.

Зато в «каморке папы Карло» нередко звучало другое слово—«бездомный»!

Да-да, притом вне всякой связи с Иванушкой Поныревым. (Заметьте, всё это происходило до нашего с В. внимательного перепрочтения «Мастера…» лет, эдак, за пять!) Но ведь и «Иванушка-дурачок» тоже почти звучало в «каморке», пусть в эвфемизмах: «легко обмануть», и прочее. (Как для сомневающегося читателя выигрышно, что всё это записано! И опубликовано — ещё задолго до начала работы над «Понтием Пилатом».)

Вот такая не упоминавшаяся прежде подробность о том, как подают руку помощи…

Киник глубоко вдохнул: воздух был прекрасен предутренней прохладой и ароматом трав. Громадное, как вечность, небо было усеяно ярчайшими звёздами. Говорят, тёмные межзвёздные провалы — это скопища многих и многих рабов собственной участи, а вот на каждую судьбу есть своя звезда.

И эти звёзды непременно дополняют свет друг друга. Так что даже в ночи становится видно прежде сокрытое — до времени восхода солнца.

А.Меняйлов. Понтий Пилат.

Глава 20 («Последняя кровь»)

глава тридцать третья Праотец скифов, или Кем был Понтий Пилат по национальности?

Читаем «Историю» Геродота, книга iv, логос о Скифии.

8. …Эллины же, что живут на Понте, передают иначе. Геракл, гоня быков Гериона, прибыл в эту, тогда ещё необитаемую страну (теперь её занимают скифы). Герион же жил далеко от Понта… за Геракловыми Столпами… Оттуда-то Геракл и прибыл в так называемую теперь страну скифов. Там его застали непогода и холод. Закутавшись в свиную шкуру, он заснул, а в это время его упряжные кони (он пустил их пастись) чудесным образом исчезли.

9. Пробудившись, Геракл исходил всю страну в поисках коней и наконец прибыл в землю по имени Гилея. Там в пещере он нашёл некое существо смешанной природы — полудеву, полузмею. Верхняя часть туловища от ягодиц у неё была женской, а нижняя — змеиной. Увидев её, Геракл с удивлением спросил, не видала ли она где-нибудь его заблудившихся коней. В ответ женщина-змея сказала, что кони у неё, но она не отдаст их, пока Геракл не вступит с ней в любовную связь. Тогда Геракл ради такой награды соединился с этой женщиной. Однако она медлила отдать коней, желая как можно дольше удержать у себя Геракла, а он с удовольствием бы удалился с конями. Наконец женщина отдала коней со словами: «Коней этих, пришедших ко мне, я сохранила для тебя; ты отдал теперь за них выкуп. Ведь у меня трое сыновей от тебя. Скажи же, что мне с ними делать, когда они подрастут? Оставить ли их здесь (ведь я одна владею этой страной) или же отослать к тебе?» Так она спрашивала. Геракл же ответил на это: «Когда увидишь, что сыновья возмужали, то лучше всего тебе поступить так: посмотри, кто из них сможет вот так натянуть мой лук и опоясаться этим поясом, как я тебе указываю, того оставь жить здесь. Того же, кто не выполнит моих указаний, отошли на чужбину. Если ты так поступишь, то и сама останешься довольна и выполнишь моё желание».

10. С этими словами Геракл натянул один из своих луков (до тех пор ведь Геракл носил два лука). Затем, показав, как опоясываться, он передал лук и пояс (на конце застёжки пояса висела золотая чаша) и уехал. Когда дети выросли, мать дала им имена. Одного назвала Агафирсом, другого Гелоном, а младшего Скифом. Затем, помня совет Геракла, она поступила, как велел Геракл. Двое сыновей — Агафирс и Гелон не могли справиться с задачей, и мать изгнала их из страны. Младшему же, Скифу, удалось выполнить задачу, и он остался в стране…

Ну вот и разрешилось, наконец, единственное моё опасение по поводу достоверности деталей «Пилата»!

Есть в романе один такой штрих, который «образованной» (у «академиков») частью моего сознания воспринимался как несуразица. В самом деле: Киник, обладая правом на многочисленные привилегии римского гражданина, от них отказался и, будучи по крови и предпочтениям скифом (вернее, судя по тому, что отец его ушёл на север, гилеянином), вернулся в неведомую ему Скифию-Гилею (патриот?), но при этом во время «командировки» в Иерусалим для встречи с Пилатом поклонялся Гераклу (западник?). Как такое может быть совместимо?

Несмотря на «образованные» сомнения, внутреннее ощущение подсказывало: киник-скиф, оставаясь глубоко преданным Гилее, своей родине и территории будущей метанации, при этом закономерно не чужд ни поклонению Гераклу, ни кинизму, ни тем событиям, которые, по неугодническим пророчествам, выделяли древний Иерусалим из множества городов.

Только где искать обоснование этой неведомой закономерности?

Приведённая часть логоса «отца истории» Геродота о Скифии и даёт это обоснование!

Если уж Гилея и Геракл (в восприятии дошедших до нас кинических авторов, Геракл — первокиник; киник — от арабского «быстро продвигаться») совместимы в подсознании греков, то тем более они совместимы в гилеянине!

Выразимся изящней: чего бы на территории Гилеи ангажированные властью идеологи ни внушали исполнителям, неугодникиз числа коренных жителей Гилеи не мог, подобно младшему сыну женщины-змеи, не опоясаться на манер никогда не виденного им воочию Отца. Тем более, если с младенчества оказался вне досягаемости идеологов-путаников. Пребывание в заложниках Рима, где был храм, посвящённый Геркулесу-Гераклу, своеобразное одиночество, оказалось для Киника благословением — облегчило его возврат к «кладовым» родовой памяти!

Детали описания пребывания Геракла в Гилее весьма интересны.

Второй лук, который Геракл прихватил в Гилею, чтобы с его помощью указать единственномусвоему сыну наилучшее место для проживания, раскрывает в Геракле прорицателя или провозвестника.

Кстати, самые «крутые» предсказатели Зевса — в Додоне — спали на голой земле и не мыли ног, чтобы не разобщаться с матушкой-землёй, носительницей знания о прошлом и будущем. Не случайно Геракл ходил босым. Тема памяти земли поднимается в главе «Священная земля Болграда».

А деталь с характерным опоясыванием, как вернейший способ познания глубинной сущности человека! Она показывает, что Геракл был грамотен и мировоззренчески: был прекрасно осведомлён о великой роли родовой памяти в жизни человека. Именно великой, иначе пропагандисты всех иерархий не пытались бы столь старательно из людей это знание вышибить, подменяя на ложь и суррогаты — на концепцию «чистого листа бумаги» или веру в переселение душ.

Но истинные гилеяне о родовой памяти должны если не знать (на уровне рацио, словесных формулировок), то хотя бы интуитивно догадываться — тем являя себя истинными потомками Геракла.

Итак, всякий истинный гилеянин — копьеметатель (в огромный лук Геракла закладывалась стрела не обычного размера, а, скорее, копьё), у которого на «видном месте» в библиотеке родовой памяти оказываются два образа: первокиника и императрицы-змеи.

Разве образы, мелькавшие в сознании Киника, размышляющего, лёжа в книгохранилище на полу (!!! Ай да я! ай да сукин сын! и здесь «угадал»!), не таковы? (Вот-вот, я и сам удивился возможности обосновать верность его образов!) Разве не такой человек должен был быть послан на помощь Пилату — подобное к подобному? Кому, как не гилеянину, сыну женщины-змеи, по силам (опыту предков) понять странное положение, в котором оказался «удачно» женатый, но нелюбимый всеми иерархиями префект Иудеи?

Тексты Геродота, несмотря на тысячелетия войн и бедствий для нас сохранённые, сообщают нам и ещё нечто ценное.

11. Существует ещё и третье сказанье (ему я сам больше всего доверяю). Оно гласит так. Кочевые племена скифов обитали в Азии. Когда массагеты вытеснили их оттуда военной силой, скифы перешли Аракс и прибыли в киммерийскую землю (страна, ныне населённая скифами, как говорят, издревле принадлежала киммерийцам). С приближением скифов киммерийцы стали держать совет, что им делать пред лицом многочисленного вражеского войска. И вот на совете мнения разделились. Хотя обе стороны упорно стояли на своём, но победило предложение царей. Народ был за отступление, полагая ненужным сражаться с таким множеством врагов. Цари же, напротив, считали необходимым упорно защищать родную землю от захватчиков. Итак, народ не внял совету царей, а цари не желали подчиниться народу. Народ решил покинуть родину и отдать захватчикам свою землю без боя; цари же, напротив, предпочли скорее лечь костьми в родной земле, чем спасаться вместе с народом… Приняв такое решение, киммерийцы разделились на две равные части и начали между собой борьбу. Всех павших в братоубийственной войне народ киммерийский похоронил у реки Тираса (могилу царей там можно видеть ещё и поныне). После этого киммерийцы покинули свою землю, а пришедшие скифы завладели безлюдной страной.

12. И теперь ещё в Скифской земле существуют киммерийские укрепления и киммерийские переправы… Спасаясь бегством от скифов в Азию, киммерийцы, как известно, заняли полуостров там, где ныне эллинский город Синопа…

Во времена Тиберия город Синоп в римскую провинцию Понт не входил, хотя от границ Понта до Синопа — рукой подать. А в Понтийское царство Синоп очень даже входил. Так что наличие киммерийской крови (согласно комментариям, киммерийцы жили на территории современной Кубани. — См. Геродот, История. М., Ладомир—АСТ, 1999) в Понтии Пилате весьма вероятно.

Конечно, сообщения Геродота надо критически осмысливать, а то, если понимать их буквально, получается, что у киммерийцев каждый второй был царём — ведь написано, что они поделились поровну, причём численность царей была сопоставима с численностью народа! Скифы-захватчики явно носители духа Геракла — Геродот прямо говорит о кочевниках, а гераклиды по духу — жители лесной Гилеи.

Итак, на территории нынешней Кубани некогда жили киммерийцы, внутри этого народа при приближении орд захватчиков началась гражданская война. Всё психологически достоверно: только в замороченном сознании адепта суверенитизма приближение врага должно вести к сплочению народа, дескать, потому что выгодно ради самосохранения. На самом же деле при приближении орд могущественного своей гипнотической силой вождя, а тем более сверхвождя, толпари начинают послушно истреблять сами себя, прежде чем выживших обратят в рабство или уничтожат. Так было и при осаде Иерусалима Титом в I веке нашей эры, так было и во времена Тамерлана в Азии, так было в России в 1917-м, так было и в Испании при нависшем над нею Гитлером.

Как и во всякой гражданской войне, население полностью перебито не было — часть киммерийцев осталась у родных очагов, а часть по берегу Чёрного моря (Понта Эвксинского) ушла в Малую Азию.

Так что если подходить к вопросу национальности Пилата вероятностно, то можно предположить, что в его жилах текла и киммерийская кровь тоже. Таким образом, у выходца из провинции Понт на полпути к Ра-реке (ныне Волга), на Кубани, жила «родня». А как порой хочется навестить именно дальнюю родню!

Но может, у Пилата и на Ра-реке жили соплеменники?

В самом деле, а какие ещё народы населяли провинцию Понт?

Ба! Знакомые всё лица! Чуть ли не половину Малой Азии и юго-западные предгорья Кавказа населяли армяне! Римская провинция Понт была разве что не в центре заселённых ими территорий! А Митридат VI Евпатор, последний до-римский царь Понтийского царства, был другом и союзником Тиграна II, царя Армении.

С римских времён многое изменилось. Армяне жили в Малой Азии до 1915 года — до времени тотального геноцида их турками. Тогда несколько миллионов армян было вырезано, миллион предпочли Запад, несколько сот тысяч ушли в Армению (нынешнюю), где большинство из них погибло от холода и голода, а примерно миллион армян — в Россию.

Таким образом, если рассуждать узко вероятностно, отталкиваясь только от национального состава населения Понта, то величайший автор всех времён и народов был, скорее всего, армянином!

А армяне народ не только умельцев-строителей, но и торговцев, и трудно представить, что их «представительств» не было на таком торговом пути, как Ра-река. «Таком» — в том смысле, что он был не первостепенным и потому для чемпионов торговли из ойкумены мало интересен.

Итак, Пилат, покидая территории, охваченные деятельностью изгнавших его иерархий — римско-административной-«внешнической», еврейской («внутреннической» и тем более «иудо-внутреннической»), «сыно»-«христианской», и, видимо, хотя прямых указаний нет, «когорты» тоже, — в поисках созвучного его душе и духу месту на границах Гилеи и Гипербореи, идти должен был самым простым путём — через места проживания «соплеменников» — через Кубань и вверх по Ра-реке.

Эта реконструкция ничего особенного собой не представляет, обычная милицейская разработка: объявленный в розыск редко оказывается в незнакомом для себя месте, чаще в «родном» — там его и берут. Если бы отрядили группу оперуполномоченных того времени разыскать Пилата, то они, выявив хотя бы половину обсуждённых в главах «Комментариев» связей, соединяющих Пилата с Гипербореей, Гилеей и Ра-рекой, и не обнаружив ни одной, связывающей его с другими частями света, отправились бы вверх по Ра-реке и объявленного в розыск армянина разыскали бы легко.

Это то, что на поверхности.

Есть и иные лучи. Духовное притяжение Пилата к Гилее было подкреплено ещё и общением с Киником. Подобное — к подобному…

(Можно сказать и так: Киник ровнял путь Пилату ещё и для отхода.)

Чем глубже погружаюсь в изучение сохранившихся исторических свидетельств, тем очевиднее становится, что Киник с Пилатом должны были понимать друг друга с полуслова. Даже их боги произрастают от одного подсознательного корня: и Аполлон, и Геракл побывали в рабстве (редчайшая среди богов деталь биографии!), оба — лучники (копьеметатели?), оба — своеобразные образцы мужественности, оба — провозвестники; и это только то, что попало в энциклопедии, то есть хоть как-то воспринимается массовым сознанием.

То, что предположение об армянской крови Пилата верно, можно убедиться и по некоторым чертам сегодняшней жизни. Неугодник рождается свыше благодатью Божьей, но принять благодать надо согласиться, что редкость. Это на «бульваре» пытаются представить «генеалогическое древо» «истинно верующих» так: предки всё скоты, скоты, скоты — а потом вдруг р-раз! — «святой» выродился. В определённом смысле верно: на «бульваре» «святыми» всегда признаются яркие некрофилы.

Появление Иисуса предваряли много людей из разных народов, влившихся в метанацию той эпохи (один из примеров — Руфь). Что закономерно: подобное к подобному. Если позволительно употребить такое слово, одухотворённая составная кровь неугодника Авраама (не все потомки Авраама мужского пола были его сыновьями) в веках сливалась с одухотворённой кровью неугодников из других народов.

Пример: семья Иисуса: Мария, мать Иисуса, Иосиф, муж Марии, Креститель, племянник Марии, Елисавета, мать Крестителя, Захария, отец Крестителя — три независимых ветви притянулись друг к другу. Такая концентрация неугодников — аномалия среди «нормальных» евреев. Но аномалия посреди богопротивного в целом народа отнюдь не случайная.

Эту мысль можно выразить и так: способность принять талант во многом «зарабатывается» благородством предков. Креститель и даже Иисус — не отклонения. Чудо чудом, но Иисус родился не в каком-то народе, а именно в метанации (той эпохи). Точно так же, как метанация нашей эпохи непременно произведёт плод, который не смогли, несмотря ни на какие рациональные усилия, взрастить в других народах.

Иными словами, автор Протоевангелия мог родиться только в том народе, где неугодники и прежде были не редкостью.

Таким образом, подтверждение предположения о высокой вероятности того, что Пилат был армянином, должно подтверждаться реликтовым присутствием неугодников в армянском народе.

Какие в нынешний, самый трудный период истории России народы из бывшего Социалистического Содружества остались друзьями России?

Всякие разные «православные» Болгарии с Украинами и Грузиями, и прочие Польши почти поголовно перебежали на сторону строителей всемирной иерархии и не знают, каким ещё образом предать недавнего союзника.

На стороне России остались: Белоруссия, Сербия, Вьетнам и Армения. Белорусы — понятно, можно сказать, мы так перемешались, что давно уже стали единым народом (хотя мы потому так и перемешались, что психология близка). Близкие с нашими реакции части сербов, как было выяснено в «КАТАРСИСе-2», следствие не их православности и славянства, а векового притяжения к этим территориям носителей духа неугодничества. Но пусть русские действительно славяне (теория, в XIX веке проплаченная немецкими властителями над Россией, ничем не подтверждённая), но с какой стати армяне (кавказцы и неправославные христиане-григорианцы) — наши союзники? Уж они-то точно не славяне и не православные, однако… Грузины — православные, и должны, казалось бы, быть к нам ближе, чем армяне… Однако ж, всё наоборот.

Но эта близость к нам армян, по чертам лица на русских совершенно не похожих, проявлялась не только в наши дни. Вспомним Великую Отечественную. Азербайджанская ССР дала, согласно советским справочникам, двадцать семь Героев Советского Союза. В справочниках, жалко, не упоминается, что из них двадцать шесть были армянами из Нагорного Карабаха… Конечно, показатель не очень корректный, но лучшего у меня пока нет, может, к следующему изданию читатели что и подскажут…

Впрочем, и так невооружённым глазом видно, что армяне отличаются от почти всех кавказцев. Сродство армян с русскими того же происхождения, что и у белорусов с сербами.

Можно себе только представить каковы были армяне две тысячи лет назад, до многовекового исхода армян-неугодников в Россию. Появление в таком народе автора Протоевангелия не удивительно.

На южном побережье Понта Эвксинского были торговые полисы, населённые преимущественно греками, а также не помнящими родства карфагенянами и очень даже помнящими евреями — народами явно «внутренническими». Судя по тому, что Пилат был из всаднической семьи, следовательно, вливание крови из полиса, как говорится о прискорбных фактах, увы, было. Но это плоть, интересная лишь постольку, поскольку Пилат её преодолел — в своём роду явно не первый.

Так что, если говорить о значимом, была в Пилате и илионская кровь, и кровь изгнанного евреями-толпарями «иосифа», и, соответственно, кровь египетского жречества (хотя бы через жену Иосифа Асенефу, дочь жреца Солнца Потифера. — См. Быт. 41:45), влилась в него, наверно, и скифская с гилеянской (что не удивительно в тысячелетней перспективе), — словом, образовалась своеобразная мини-метанация в лице одного человека, но с точки зрения, так скажем, паспортной он был, весьма вероятно, армянин.

Хотя его потомки — преимущественно русские.

«Преимущественно» потому, что перед Пилатом были серьёзные препятствия на пути к желанному верховью Волги (а Москва расположена в центре земель, охватываемых Волгой с трёх сторон — неповторимое место): одно дело — личное мужество в психологическом противостоянии стае, а другое — комплекс переживаний южанина, когда он в первый раз проваливается в снег по пояс.

А это удовольствие можно испытать уже под Сталинградом.

Так что Пилат продвигался вверх по Волге постепенно, может быть, и не в одном поколении, соответственно, оставляя некоторую часть потомков и братьев ниже по течению. А там не все называют себя русскими.

часть пятая «Пророческая „бригада”» — над и вне времени. Подходы к теории жизни

глава тридцать четвёртая «Пророческая „бригада”»: хресмологи (Даниил, Иоанн Богослов и др.), профеты (Иоанн, Павел и др.), мантис Понтий Пилат, провозвестники и иные

В «молитвенном доме» любой протестантской деноминации пасторы рассаженным в правильные ряды внимающим верующим по меньшей мере раз в месяц «открывают глаза» на то, что русским словом «любовь» (английским словом love, и т. п.) богатство смыслов Евангелия не перевести, дескать, в древнегреческом языке по меньшей мере пять несовпадающих по смыслу слов (любовь братская, возвышенная, плотская и др.), а переводят их одним словом.

Одними только этими повторениями можно свести с ума и, следовательно, психоэнергетически подчинить подсознание исполнителей воле лидера-некрофила — но речь сейчас не об этом, а о важной для осмысления жизни и, следовательно, овладения ею, многозначности ряда слов.

Весьма поучительно то, что эти пасторы ни словом ни полсловом не обмолвливаются о том, что многочисленные греческие слова, которые в словарях по всему миру переводятся одним словом «пророк», тоже далеко не синонимы. Напрашивается предположение, что, в отличие от подавляющих маятникообразных «размышлений» о пяти видах «любви», знание о специализации пророков каким-то образом приближает человека к раскрепощению, глубинной самореализации, выходу из-под власти иерархии. Потому сектантские пасторы и не знают о специализации пророков, а иерархобогословы и вовсе костьми лягут на пути этого знания. Что не удивительно: они сами такое же стадо, как и их паства.

Но нашёлся человек, который «отбился от стада». Понятно, что это — россиянка, Елена Владимировна Приходько (Е.В.Приходько. Двойное сокровище. М., Прогресс-Традиция, 1999).

Анализируя античные тексты, она выяснила, что многочисленные «пророки» — далеко не одно и то же.

Потребность древних в целом комплексе слов объясняется просто (хотя этот вывод автором прямо и не сформулирован): Истина от Бога людям передаётся не одним человеком, а целой, если допустимо это слово, «бригадой» пророков, каждый со своей «специализацией».

У многоуважаемой Елены Владимировны в её весьма ценном труде есть некоторые недоработки — она, к примеру, подвержена суеверию, что абсолютное большинство людей отнюдь не некрофилы, но стремятся к благу и к жизни, дескать, они — суверенные личности. Через эту мировоззренческую прореху в результаты её исследования задувает много путаницы. В частности, непонятны причины особой популярности у толпы не пророков, а лжепророков. Систематическое предпочтение лжепророков она объясняет, в конечном счёте, статистической погрешностью — дескать, ошиблись случайно.

Приверженность вдалбливаемой вере в отсутствие родовой памяти не позволяет увидеть генетическую связь «гадателя» и «прорицателя», и становится неясна противоположность их провозвестнику.

Тема таланта и вовсе не затрагивается, что при такой путанице естественно.

И так далее.

Поэтому, чтобы не путать читателя, некоторые выявленные Е.В.Приходько «специальности» переосмыслим с позиций теории стаи — как «специальности» участников «пророческой „бригады”».

Хресм`олог — это человек, который способен видеть будущие события на тысячи лет вперёд, как правило, до конца мира зла. Всемирная история интересует хресмолога как целое. Он не указывает сроки исполнения череды открывшихся ему событий. Они произойдут, и притом в той самой увиденной им последовательности, а когда — не важно. Безразличие к срокам естественно: хресмолог как бы уже в вечности, будущие события им уже пережиты, детали заслонены грандиозностью смысла целого. Самые известные хресмологи — Сивиллы, Лисистрат, Даниил, Иоанн Богослов*. (Этнологи заметили, что астрономическая хронология появляется у народов лишь в период их завоевательской активности — полезная информация при размышлении над смыслом жизни и времени.)

* Автор, ничего конкретно не утверждая, допускает, что авторы Откровения (Иоанн Богослов) и Евангелия от Иоанна могут быть разными людьми, на том основании, что темы, затрагиваемые ими, уж слишком разнородны. (Примеч. ред.)

Гадатель (птицегадатель, фимиамогадатель, гадатель по печени животных и т. п.) — носитель не дара свыше, но лишь ремесла предсказывать будущее по знакам. Гадателем может стать любой человек, для этого достаточно одного только усердия. С точки зрения логоса о таланте, Бог гадателя к обучению именно этому ремеслу не призывал. Более того, прозябая без таланта, гадатель всё более и более погружается в сатанизм, так что наблюдаемая повышенная некрофилия выпускников курсов ясновидения, будь то дешёвых или дорогостоящих, далеко не случайна. Однако власть имущие, боящиеся некоторых маршрутов развития событий, в гадателях нуждаются и готовы им платить и к себе приближать. При Понтии Пилате, вернее при его должности, были закреплены двое авгуров-гаруспиков (птицегадателей), наделённых правом «вето» в ряде областей его деятельности как префекта. Кто знает, не стояли ли эти некрофилы-гипнотизёры в день Суда за судейским местом на Лифостротоне, готовые воспользоваться своим правом «вето» в случае оправдательного приговора. Несомненно, оба были людьми Уны…

Прорицатель. Гадатели тоже оставляют детей и внуков, среди них нет-нет да появляется невротик, проваливающийся в ярконекрофилического предка. Этот потомок обнаруживает в себе, среди прочего, способность к предсказанию будущего — вроде бы не ремесленного происхождения. Естественно, мысли о наличии родовой памяти у носителей этого «дара свыше» не в почёте, ведь в таком случае может быть выявлен скрываемый «цвет» их души. Итак, умение предсказывать без специального обучения далеко не всегда свидетельствует о том, что это умение — дар Божий.

Провозвестник — духовная и психологическая противоположность прорицателя, ибо предсказание недалёкого будущего — его талант. В «Деяниях апостолов» мы постоянно сталкиваемся с тем, что апостолам будущее предсказывали другие христиане (Агав — см. Деян. 11:27, 28; четыре дочери Филиппа-благовестника — см. Деян. 21:8, 9; и т. п.). Получается, способность предсказывать будущее — не всеобщее свойство вставших на Путь. Даже апостол Павел оставался в пределах своего таланта и сотрудничал с провозвестниками.

Предсказатель — общее обозначение для провозвестника и прорицателя.

М`антис — в античных текстах самая загадочная пророческая «специальность». Если верить всем авторам одновременно, то мантис — мастер «на все руки», наподобие «пророка» из нынешних словарей. Однако можно встретить указания, что мантис среди пророков наивысшая и редчайшая «специальность». Тщательное отсеивание смыслов в текстах поздних античных авторов приводит к следующему результату: мантис — духовный концептуалист. Его вотчина — восстановление утраченных людьми основополагающих идей как системы. Мантису даётся осознание смысла событий прошлых, современных и, соответственно, недалёких грядущих, познание их закономерности. Иными словами, предсказание мантисом ближайшего будущего — следствие не трансовых экзальтаций, как в случае прорицателя (потомка гадателя), не плод особого таланта, как в случае с провозвестником, но плод логического ума (не омрачённого заблуждениями) в соединении с интуицией. Мантисом невозможно стать ни при каких усилиях — это дар Божий, талант, причём редчайший. Его «удостоверение личности» — масштаб идей, ценных для замороченных неугодников.

Пр`офет (профетес). В греческом массовом сознании его специализация нисколько не связана с его приверженностью к Истине. Профет, в сущности, да простят меня за ныне опошленное слово — пропагандист (высокого уровня). Он не пастор, поскольку «добрый пастор» помогает «младенцам» по жизни скорее конкретным советом, дело же профета — ориентирование вставших на Путь пасторов и учителей. Профет—«разжёвыватель твёрдой пищи», доступной даже не всем посвящённым. Итак, талант профета в «пророческой „бригаде”» — донесение части спектра Логоса «учителям», тем, которые способны найти точки соприкосновения с рассеянными в толпе «младенцами». Профетами были апостолы Павел и Иоанн. Были ли ими Матфей, Марк и Лука, зависит от «цвета» их духа, о котором судить не берусь.

Ор`акул — человек, который может воспринять и огласить оракул, то есть информацию от Земли, которая хранит не только память, но и владеет знанием о будущем. Это противоречит вере толпы и её авторитетов, что Земля есть нечто неодушевлённое. Она — творение Божие, следовательно не мертва. Доступ к этому знанию, естественно, не везде одинаков. Знаменитые по доступу места — Додон (дубравы вообще), Дельфы. Судя по сохранившейся части античной литературы, прошлое не интересовало никого, а предсказывать будущее Земля перестала за несколько веков до нашей эры, что Плутарх объясняет возросшим нечестием населения (отсутствием достойных быть оракулом).

Всякий образованный человек античности знал основные обстоятельства жизни Кассандры. Она была якобы дочерью царя Трои Приама. «Якобы», потому что царских дочерей не только слушают, но и слушаются, Кассандру же не слушался никто. Знатность Кассандры, видимо, плод драматургического профессионализма авторов «Троянского цикла»: толпа любит литературу «про царей». Но сама Кассандра была, и толпа её не приняла.

Тут следует оговориться: если ограничиваться только письменными источниками, то события вокруг Трои изложены в так называемом «Троянском цикле» — комплексе произведений многих авторов, которые писали спустя многие сотни лет после событий в Илионе. Каждый из этих авторов описывает лишь незначительный для глубинного смысла происходящего эпизод, например, Гомер в «Илиаде» описывает всего лишь гнев Ахилла на девятый год осады Трои. Все эти авторы явно опирались на некое произведение — до нас не дошедшее и ни одним словом ни одним из авторов-толпарей «Троянского цикла» не упомянутое. В одной из последующих глав это протопроизведение — неугодническое! — будет, сколько возможно, реконструировано.

И ещё. Кассандру Гомер называет мантисом, другие, более поздние, авторы «Троянского цикла» — тоже; но это их свидетельство столь же легковесно, как и все их тексты. К тому же в их эпоху понятие «мантис» уже было полностью размыто.

Во всём «Троянском цикле» Кассандра изображена скорее как прорицательница или провозвестница. Словом, утверждать, что Кассандра — мантис в древнем смысле этого слова, столь же рискованно, как некогда было рискованно говорить доброе о Понтии Пилате. Понадобилось написать два толстых тома «КАТАРСИСа», прежде чем в третьем стало возможным доказать верность этой точки зрения.

А ведь и в случае с Пилатом всё начиналось лишь с внутреннего ощущения…

Вот и сейчас внутреннее ощущение подсказывает, что Кассандра значительней, чем принято считать…

Когда «ахейцы» притворно отступили от стен Трои и оставили у ворот города деревянного коня, внутри которого был спрятан десант, толпари Трои склонялись к самоубийственному решению: ввезти дарёного коня (символ страсти) в пределы оборонительных стен города и поставить не где-нибудь, а в храме Девы.

Их безумию, не столько судя по «Троянскому циклу», сколько доверяя внутреннему голосу, противостали лишь двое — Лаокоон и Кассандра.

Согласно «Троянскому циклу», Кассандра рисовала лишь типичные в случае захвата города врагом картины резни горожан, она говорила о плачущих детях защитников прелюбодеев (Париса и Елены) и любителей символа страсти (вспоминая верную классификацию Фрейда, анальной), говорила о домах, охваченных огнём, умоляла о решении покориться благоразумию-истине. Горожане же смотрели на авторитетов. Но авторитеты (старцы, «уважаемые граждане») с Истиной, как всегда и везде, были духовно не совместимы…

Почему толпа не вняла вести-предостережению Кассандры?

В чём причина?

Как эти идиоты (вспоминая пепел Трои) рассуждали?

Толпари не могут не ублажать себя, что они—«хорошие-расхорошие», следовательно, виновна сама Кассандра, а именно: недовыразила, неубедительная, безбожница. И толпа в лице популярных поэтов и драматургов сляпала соответствующий миф, который приведён во всех современных справочниках как единственное возможное объяснение глухоты толпы к истине. Аполлон-де, потрясённый нравственными качествами Кассандры, преподнёс ей дар мантиса, а потом потребовал половой близости. Кассандра отказала — прекраснейшему из мужчин! богу! — за что и поплатилась. Аполлон-де не нарушил своего слова, и дар мантиса не отнял, но месть его за строптивость была страшна: он не присовокупил к дару мантиса дар профета-популяризатора.

Если верить этому мифу, то получается: раз Истину толпа не приемлет, то виновна не толпа, не её бездуховность, а виновен носитель Истины — не совокупился с тем начальником, который всё даёт, вот и остался без авторитета.

Блеск! Это и называется лестью, подхалимажем, толпарством—«бульваром», одним словом.

Но возможен и другой взгляд — неугоднический.

Не обязательно заучивать цитаты из Евангелия, достаточно одной способности к критическому мышлению, чтобы при взгляде на окружающую нас действительность разглядеть: чем ближе человек к Истине, чем более он порядочен, тем менее он совпадает с толпой и тем менее он ей понятен. Отказ Кассандры от постельной близости с прекраснейшим из случайных мужчин (отказ от прелюбодейства) указывает не на её бездуховность, но на её готовность соединиться только с половинкой, раскрывает её уважение к своей половинке и желание предстать перед супругом во всей чистоте. Принципиальный отказ от случайной связи — также и забота о личностности своих детей (вспомним эффект телегонии — ребёнок похож также и на партнёров, предварявших биологического отца). Кассандра отказалась от коллекционного экземпляра — согласно внушениям для толпарей, более нежного любовника, чем Аполлон, и не сыскать! Такая женщина-Личность, как Кассандра, неугодник, толпе чужда, непонятна — и потому ненавистна. Даже родне. (Кассандру «ахейцам» выдал, сообщив им, что она скрывается в алтаре храма Афины, явно кто-то из своих.)

Если Аполлон и сделал срамное предложение, то оно не было проявлением его дегенеративной фригидности (неразборчивости), поползновением к совращению, но, напротив, образным пояснением всем интересующимся, да и самой Кассандре тоже, сути характера мантиса.

Необходимость стремления к внутренней чистоте как условие получения дара пророчества (того или иного рода) подтверждается тем, что в Дельфийском храме Аполлона Пифия не получала оракула для человека, совершившего особо тяжкие преступления. В истории Дельфийского Храма получить оракул мерзавцы предпринимали попытки не раз. Но умение скрывать свои преступления перед людьми им не помогло перед лицом бога — Аполлон нечистых распознавал и устами Пифии выставлял этих нравственных уродов вон. (Храм Аполлона — не бульвар, где самым умным считают самого убедительного, а святым — кривляющегося на особый манер извращенца или преступника.)

Итак, вопреки верованиям античной толпы (да и современной тоже), в одном человеке два разнородных дара-таланта, мантиса и профета, не совмещаются. (В сущности, к тому же выводу мы приходим при исследовании «Деяний апостолов»: профету Павлу помогали провозвестники, а те и другие пользовались древними книгами хресмологов.)

Истинный мантис, слова которого понятны лишь весьма узкому кругу лиц, может реализовать свойталанттолько в сотрудничестве с хресмологами, провозвестниками, профетами, предтечей и иными соработниками «пророческой „бригады”».

Но если бы «пророческой бригаде» противостояла только толпа!

Есть ещё и «младенцы». Это те, о которых апостол (профет) Павел написал:

…впрочем сам спасётся, но так, как бы из огня…

1 Кор. 3:15

…но трудно истолковывать, потому что вы сделались неспособны слушать.

Ибо, судя по времени, вам надлежало быть учителями; но вас снова нужно учить первым началам слова Божия, и для вас нужно молоко, а не твёрдая пища…

Всякий, питаемый молоком, несведущ в слове правды, потому что он младенец.

Евр. 5:11–13

Кто такие «младенцы», апостол Павел знал не понаслышке и их стократное и более численное преобладание над посвящёнными, судя по стилю Посланий, осознавал. «Младенец», несмотря на бесталанность, полагает, что может если не всё, то многое, почти всё. Приглядитесь к реальным церквам пилатоненавистников — в каждой пруд пруди полагающих себя и мантисами, и профетами одновременно, хотя они не способны постичь духовно-психологические портреты не то что Пилата или Петра, но даже и женщины, взятой якобы в прелюбодеянии. «Младенец» такого плода Духа Святого, как смирение, не знает, а ведь созревание этого плода — единственный путь к принятию таланта. (Проблема смирения на пути к таланту затронута на конкретном примере в главе «Не малодушествуй в молитве своей…»)

В концепцию смирения-таланта составной частью входит концепция родовой памяти — не случайно толпы бесталанных рвутся верить в любую чушь вроде переселения душ или концепции человека, рождающегося «чистым листом бумаги» и т. п… Из этих мракобесных концепций исполнители пытаются черпать бражку самооправдания: нет родовой памяти, следовательно, убогость пустопорожней жизни оправдана. Это не считая того, что бесталанного всякая истина угнетает непосредственно.

В «пророческую „бригаду”» входят и «посвящённые» — это те, которые познали свой талант, хотя их талант не обязательно связан с владением словом. Например, если бы во времена апостолов существовала видеотехника, то для создания видеоматериалов потребовалось бы сотрудничество музыкантов и компьютерщиков — талантливых.

Подсчитано, что обычный (далёкий от науки) человек не может воспринимать текст, в котором свыше 5 % нового. Из одного только этого следует, что между мантисом, устремлённым к Вышнему, и «беременной» «младенцами» толпой (состоящей из толпарей, полностью погружённых в идиотизм) для возможности общения требуется целая череда посредников: профет — учитель — благовестник — предтеча. Названия «специальностей» взяты из апостольских посланий, вошедших в каноническое Евангелие, возможно, перечень их обширней. И наверняка разветвлённей.

Здесь, похоже, пора сделать ещё одно отступление.

Мантис Кассандра в рамках «Троянского цикла» как-то не кажется мыслителем-концептуалистом. Ясно, что её образ, сравнительно с утраченным неугодническим первоисточником, авторами-толпарями «Троянского цикла» сужен. Но как бы то ни было, не стоит забывать, что ограничений возраста не перепрыгнуть — Кассандра была молода, к тому же не знала ни брака, ни деторождения, в силу чего на зрелого концептуалиста не тянула. (Разве что в совершенстве владела умением пользоваться родовой памятью.)

Причина звериной ненависти цивилизованного мира (бандитов — ахейских или нет — не важно) к осаждённому Илиону скорее в непосредственной духовной несовместимости. Проступки Трои, укрывшей прелюбодеев, — лишь повод, истинная мишень — Илион. Невольно напрашивается вопрос: а что такого было в Кассандре, что штурму и надежде победить Илион толпари придавали вселенское значение? В самой Кассандре лично или… Или?! Может, она не просто она, а прежде всего свой далёкий потомок — потенциальныйМантис?!

Иными словами, может, от неё, Девы, в веках должен был родиться Некто, Которому и надлежало стать Мантисом, воплощённой Истиной?

Но в котором по счёту поколении?

Это интересно, но не столь уж важно. (По оценкам различных исторических школ, с момента падения Трои и до появления Авраама в Харране прошло от нескольких десятилетий до многих веков*.)

* По мнению традиционных историков, падение Трои произошло ок. 1200 г. до н. э. Как считают библейские исследователи, переселение Авраама в Ханаан произошло намного раньше (по разным оценкам — в 1800–2000 гг. до н. э.). Однако в гомеровском эпосе (и во всех последующих переложениях и домысливаниях «Троянского цикла») на действительные события Троянской войны XIII века до н. э. могли быть наслоены и все предыдущие, ко времени Гомера уже ставшие мифологическими (с глубоким, как и в большинстве мифов, психологическим смыслом), сказания о какой-то очень давней войне стаи с метанацией (где, когда, кого с кем — никто, кроме автора не дошедшего до нас «Предсказания», не знает…). И хотя в тексте «КАТАРСИСа-3» «Троя» и «Илион» не разнесены автором в пространстве и времени, а разнесены лишь в области духа, однако это духовное отличие не противоречит тому, что «Илион» в «Трою» не случайно запрятан именно в результате этого наслоения. И тогда, как считает автор, Кассандра с Лаокооном, действительно, именно из того, Илионского, до-авраамовского и до-ахейского, времени. Это утверждение, как признаётся сам автор, невозможно ни опровергнуть, ни доказать, оно построено только на ощущении — того же рода, что двигало им, когда он писал «Пилата». (Примеч. ред.)

Но не стоит полагать, что от девы Кассандры мог произойти один только Мантис и более никто из «пророческой „бригады”». Конечно же, могли быть и другие, был, возможно, среди них и мантис, и, возможно, не один.

Мантиса от профета отличает повторение судьбы Кассандры—«младенцы» ценят благовестника или предтечу, порой понимают отдельные фразы профета, мантис же им не понятен вовсе.

Если Мантис биологически происходит от Кассандры, то в отношении к Нему толпы должна быть яркая неадекватность. Заключаться она должна в том, что толпа должна жаждать выдать Его на поругание врагам-оккупантам. Это понятно непосредственно: после событий в Илионе можно было с уверенностью говорить о том, что в далёком будущем сойдутся в противостоянии Мантис (потомок Кассандры) и предавшие её на поругание врагам земляки (возможно, даже формальные потомки самой Кассандры).

Действительно, что произойдёт, если «Кассандра» переселится в другой народ — одна?

Проведём умозрительный эксперимент, который будет понятен с полуслова лишь физикам, знакомым с принципом «чёрного ящика», остальным же, видимо, придётся «попотеть».

Представим некоторое замкнутое пространство, в котором помещается «Кассандра» — в полном одиночестве. В этом умозрительном пространстве мы придаём ей свойство размножаться самой по себе. По общим законам наследования, согласно которым в Льва Николаевича пошёл лишь один убиенный Ваничка, а восемь выживших — в его жену-копрофилку, от «Кассандры» произойдёт гораздо больше некрофилов, чем биофилов. Через, допустим, пятьсот лет в нашем гипотетическом замкнутом пространстве окажется, предположим, сто потомков Кассандры. В какой пропорции распределятся биофилы и некрофилы? Для простоты предположим, что один к девяноста девяти. Вот к нашему гипотетическому пространству подошли враги. По законам психологии, в пространстве должна начаться гражданская война. Вопрос: сами девяносто девять (копии родственников Кассандры) убьют единственного настоящего потомка Кассандры или выведут Его к врагам?

Ответ: выведут к врагам. (Выдавшие Кассандру тоже были не оригиналы, а лишь невротики.)

Таким образом, переселение «Кассандры» в другой народ даже в одиночестве не спасёт её потомка от преследований, аналогичных по смыслу тем, что претерпела Кассандра лично.

Может, здесь на психологическом уровне и заключена движущая сила того неадекватного желания иерусалимской толпы повести Христа на римский суд, в общем-то, нисколько для Убийства не нужный (Стефана убили и без того)?

Сын шёл к Голгофе Сам и волен был выбрать кратчайшую дорогу, но поскольку и Пилату, и нам была необходима встреча в претории, то Отецдопустил реализацию вожделения толпы предать Мантиса (Логос, Слово) врагам, само же вожделение было невротического происхождения — из прошлого, ибо толпа не живёт, но лишь повторяет преступления предков, часто даже не своих, а своего вождя.

«Младенец», не говоря уж о совсем чуждых Истине толпарях, мыслит по-прежнему иерархически, следовательно, он враждебен ко всякому человеку, кто, по его мнению, выше в иерархии духовности, иерархии, самим же «младенцем» и надуманной. Бредовое подозрение о существовании подобной иерархии (вместо «бригады», в которой, несмотря на разность «профессий», все равны) — свидетельство о власти над «младенцем» неизжитой гордости, барьере на пути к таланту.

Тем более, что массовая Церковь первохристиан, состоявшая из мерзавца апостола Петра с прихвостнями и «юношами» — специалистами по моментальному захоронению свидетелей нечестия, была классической иерархией. С соответствующими членами и на периферии.

Есть верный слух, что у вас появилось блудодеяние, и притом такое блудодеяние, какого не слышно даже у язычников, что некто… имеет жену отца…

И вы возгордились, вместо того, чтобы лучше плакать…

Нечем вам хвалиться. Разве не знаете, что малая закваска квасит всё тесто?

1-е Кор. 5:1, 2, 6

Но эта грязь ещё только начаток, а не верх достигнутого первохристианами Петра.

Секта николаитов — самая омерзительная из сект (Откр. 2:6), отколовшихся от материнской иерархии Петра. Николаиты учили, что благодать от Бога может получить только согрешающий, следовательно, чтобы получить б`ольшую благодать, следует больше грешить. Ценили николаиты, понятно, наиболее «благодатных». Вот и соревновались. В подтверждение своей истинной святости николаиты, верно, указывали на то, что они «чудотворно» исцеляли много активней, чем апостолы (о механизме «чудотворных» исцелений см. «КАТАРСИС-1» — чем больший ты мерзавец, тем более невыборочны и массовы исцеления). Николаиты не прикалывались, они действительно верили в особую свою святость.

Николай, который организовал эту секту и по имени которого она и была названа, был прежде выбран в первые дьяконы советом во главе с Петром (Деян. 6:2–6), точнее, учитывая уподобление церковных иерархов своему начальнику, самим Великим Кормчим, признанным специалистом по всем мыслимым во Вселенной вопросам. Сама секта появилась, очевидно, после смерти Петра.

«Младенцы» готовы слушать рассказы о хресмологах (всё равно фактов истории они или не знают, или желают их понимать в рамках «философии» бытового суверенитизма). «Младенцы» восхищаются предсказателями, не будучи в состоянии отличить провозвестника от прорицателя, они поклоняются живущим иерархам и умершим профетам (в интерпретации иерархов), живой же мантис должен вызывать у них активную неприязнь.

Замещение Протоевангелия от Пилата на набор схожих между собой даже профетических произведений, выдаваемых за высшую форму письменной Благой Вести, «младенцам» не могло не нравиться: из обилия авторов следовало, что писать может разве что не каждый, надо всего лишь оказаться в нужное время в нужном месте. Косвенно множество «евангелий» снимало обличающую проблему таланта. Вовсе не случайно древняя церковь породила такое множество апокрифов — толпе это нравилось. Очень.

Отсюда правило древнего апостольства: хочешь, чтобы толпа-«младенцы» не выгнала взашей и создавалась видимость бурного увеличения численности вставших на Путь, — молчи про многоступенчатость познания, про его квантованность, не заикайся оталанте — о мантисе же прежде всего.

Но это среди «младенцев». А среди своих, посвящённых?

Упоминание о Пилате становилось своеобразным паролем, понятным только для уха особо посвящённых. Даже если его имя упоминалось как бы невпопад.

Невпопад, но с эдакой ругательной полуинтонацией — это уже полная конспирация.

Упоминание о Пилате возможно и в письмах.

А может, поискать подобное в Новом Завете среди Посланий?

Послания подразделяются на три группы:

— для коллективного чтения перед «младенцами» (например, Послание к римлянам, Послание к евреям и т. п. — абсолютное большинство Посланий);

— индивидуальное письмо кому-то из «младенцев» (например, Третье Послание Иоанна или Послание к Филимону);

— личное письмо «посвящённому».

Упоминание имени Пилата в Посланиях первых двух групп невозможно.

Писем же последней категории всего три — Первое и Второе Послания к Тимофею и Послание к Титу. Автор всех трёх — апостол Павел.

Судя по содержанию письма к Титу, оно далеко не первое, никакой пароль переписывающимся уже не нужен, а искать надо только в первом.

Что ж, откроем Первое Послание к Тимофею.

Ба! «Понтий Пилат»!

В Первом!

Как бы мимоходом!

Вскользь!

Невпопад!

На первый взгляд глупое, никчёмное упоминание, — но если его воспринимать не как пароль, а как информационное сообщение.

Читаем последние строчки письма:

Пред Богом, всё животворящим, и перед Христом Иисусом, Который засвидетельствовал пред Понтием Пилатом доброе исповедание, завещаю тебе Соблюсти заповедь чисто и неукоризненно даже до явления Господа нашего Иисуса Христа… вЂ№и т. п. ›

1 Тим. 6:13, 14

Что сообщает Павел, если не проникать глубже голо-логического уровня?

Приводит список тех, с кем Иисус общался лично? Но почему тогда не воспомянуты апостолы, Ирод и многие прочие?

Может, Павел хотел совершить экскурс в историю? А то Тимофей не знал, что, где, когда и с кем?

Может, Павел хотел напомнить Тимофею, служителю церкви, азы внешних аспектов христианского бытия?

Можно, конечно, верить и в это — если очень нужно и Истина безразлична.

Следовательно, «Пилат» — пароль.

Теперь смотрим другие Послания: есть ли раздражающие «младенцев» упоминания о Пилате?

Нет… Нет… Нет… Нет… Нет… Нет… Нет!

Нет, потому что и быть не может.

Однако не следует забывать, что неупоминание имени Пилата и вести Протоевангелия объясняется не только вкусами «младенцев», но и тем обстоятельством, что все общины были «под колпаком» у Великого Цензора…

Во многой мудрости много печали — сказал в «Экклезиасте» поздний Соломон. Пилат — величайший автор всех времён и народов — перестрадал этот аспект талантливой жизни много острее Соломона, автора, в общем-то, не великой глубины обобщений.

Пилат работал над Протоевангелием много лет, но не мог даже мечтать вкусить от плодов, которые утешают менее значительного автора-философа.

Пилат знал, что по завершении возвышающей работы над Протоевангелием он церкви Петра станет не просто чужд, но будет вызывать звериную ненависть.

Посещение «домов молитвы» станет просто небезопасно ещё и по другой причине. Представьте, что бы было, если бы в «дом молитвы» вошёл человек, который сказал, что он — истинный автор тех текстов, о которых нынешние католики учат, что надиктовал их сам Пётр?!.. (Так должны были веровать и петровские «первохристиане»: плоды холуйской психологии одни во все времена.)

Но и сохраняй даже Пилат на богослужении-собрании молчание, церковные расхитители начинали бы «вдруг» угадывать в нём вора и опасливо хватались бы за карманы, воины с задней скамьи считали бы его тупым и примитивным исполнителем, любители сикеры угадывали бы в нём несомненные признаки любителя выпить, а церковные активисты-авторитеты дружно бы обличили Пилата в бездуховности и желании учительствовать.

Трудно, неимоверно трудно писать, если знаешь наверняка, что как бы ты ни старался, всё равно понят будешь лишь немногими, что тот способ особо быстрого мышления, который ты нарабатывал годами и вообще всей жизнью, и даже не одним поколением предков, способ, который ведёт к поразительным результатам, не может быть сохранён даже на пергаменте или бумаге: он ненавистен не только потому, что непонятен, он бесталанных обличает — и будет уничтожен.

В такой тягостной ситуации Пилату не могла не быть оказана поддержка — в частности от провозвестников. Уж на что апостол Павел кремень, но провозвестники и его ободряли, предупреждая даже о такой мелочи, как арест. Понятно, предупреждали не для того, чтобы Павел избежал ареста: он от испытаний не бегал.

Поддержка же писателю может быть оказана только одного рода: сообщить, где, когда (да хоть бы и через несколько веков) и кем его труд будет востребован.

Кем и в какой местности будет оценён его труд?

…Мой, Пилата, труд?

Говоришь, не в разных местах, а в одной стране?

Даже один город?

Стык Гилеи и Гипербореи?!

Ну надо же!

Путь туда прямой и удобный? Всего-то навсего вверх по Ра-реке? Верховья?

Послушай, Малх, а ведь бог Лаокоона-Копьеносца из Илиона родом-то с Гипербореи…

Не знал?

Бога счастья толпа изгнала ещё давно, в храмах его запустение, но его жрецы… Где они? Закончив миссию, вернулись… в Гиперборею?

Малх! Ну конечно же, Геракл, в единственном своём сыне Скифе, тоже давно в Гилее! Геракл умел читать будущее!

«Я же это чувствовала», — как сказала бы одна известная нам обоим дама!

Похоже, там, на севере, собирается интереснейшая компания?!

Не то что здесь.

Две тысячи лет подождать — не срок.

Пошли, Малх! А?!

Ну их, всех этих козлов, на …!

глава тридцать пятая Вечный Жрец извечного Илиона

В 1506 году была раскопана скульптура: две змеи душили с мукой глядевшего в небо человека. Рядом из колец тех же змей рвались ещё две маленькие фигурки.

Знакомые с «Троянским циклом» авторитеты в центральной фигуре узнавали Лаокоона из Трои-Илиона, жреца Аполлона, бога счастья и в`едения.

Из письменных же источников известно: Лаокоон метнул своё положенное по сану единственное копьё в деревянного коня, символ страсти и толпарности. Тут появился дракон и безоружного Лаокоона задушил — и никто из наблюдавшей за происходящим толпы за него не вступился…

Осада Трои подходила к концу, осаждавшие, безуспешно терявшие людей под стенами города в течение десяти лет, решили взять Илион хитростью: они изготовили полого деревянного коня, якобы в дар Афине Деве, и спрятали в нём вооружённый десант, сами же ночью удалились от стен города на расстояние достаточное, чтобы скрыться из виду.

Наутро население Трои собралось у коня решать: принимать дар или нет?

Вся толпа, включая жрецов разных коллегий, старцев, учителей, врачей, адвокатов, торговцев, ремесленников, проституток, «избранников народа» и т. п., была за то, чтобы ввезти символ страсти внутрь города к Деве (вообще коней посвящали и приносили в жертву только Приапу).

Согласно «Троянскому циклу» (если не считать «Энеиду» Вергилия, официоз из официоза), лишь двое из илионцев были против:

— мантис (?) Кассандра;

— жрец Аполлона, т. е. провозвестник Лаокоон.

Предостережение Кассандры выслушали. А выслушав, государственно-городские авторитеты (старцы, «уважаемые граждане», царская семья) высказались в том смысле, что Кассандра сошла с ума и речи её бессмысленны.

Что касается Лаокоона, то все современные и дошедшие до нас античные толкователи полагают — он выступил против настроя толпы на самоубийство. Но это неверно. Разве мудрый жрец не знал, что могут сообразить толпари города, а чт`о им не по силам? Раз жрец был мудр, то он должен был знать наперёд нулевую реакцию Трои. А раз Лаокоон голос и копьё поднял, то, значит, рядом с деревянным конём, кроме толпарей, был ещё кто-то, кто понять мог, но чей благодарный взгляд не смогли различить авторы «Троянского цикла» и составители современных энциклопедий.

Лаокоон, если он был мудр, не мог не знать, что слова бывают малопонятны, и тратиться на них не стал, а высказался на более понятном языке действий: метнул в коня положенное ему по сану копьё (жрец бога Солнца — носитель одного копья, а не двух, как, скажем, гоплит, строевой пехотинец).

Современные справочники, ссылаясь, в основном, на «Энеиду» Вергилия, сообщают следующее: отринуть ясно выраженную Лаокооном весть Истины толпе помогли гады — из моря выползли две громадные змеи (змий? это не одно и то же!), обвили кольцами и самого Лаокоона, и двоих его сыновей и задушили их. Троянская толпа, как везде и во все времена набожная, сочла смерть обличающего её Лаокоона за знамение свыше, — дескать, само небо покарало несогласного с мнением народа! — и потому, якобы ради ублажения Девы, ввезла созвучного им деревянного коня внутрь стен города. Причём ещё и с энтузиазмом разрушив часть защищающей город от врагов стены!

А вот латинянин Гигин, автор учебных пособий для детей, пишет: Лаокоона убил дракон. (У дракона тело змеи, но, в отличие от змей и змеев, у него есть крылья. Вот и первая странность: один дракон — явно не две змеи.)

Дракон — древний символ воинствующей иерархии, государства-толпы, сбитой в психоэнергетическое целое и потому управляемой даже без слов. В таком случае образ Лаокоона (но не раскопанной статуи!) — великий символ: побеждающая в вечности Истина до времени удушаема иерархией.

Илион, как выясняется, редкостный город: удивительно не бездуховное поведение толпы — этого «добра» везде избыток, удивительно, что время от времени появляются люди, которых толпа понять не в состоянии и таковых в Илионе (метагород?) оказалось по меньшей мере двое. И они не могут быть друг с другом никак не связаны.

Как сообщает «Словарь античности» (пер. с нем., составитель Йоханес Ирмшер, М., 1994, статья «Лаокоон»), в академической среде считается доказанным, что обнаруженная «скульптура идентична упоминаемому в сочинении Плиния Старшего произведению родосских скульпторов Агесандра, Афинодора и Полидора». Скульптура, разумеется, не подлинник, а копия — в древности удачные работы, годные для воздействия на население (нечто вроде «Илиады», извращения на основе «Предсказания»), тиражировали в большом количестве. Оплачивали это дело, понятно, «уважаемые граждане».

Здесь обнаруживается вторая странность: как это так, вожди, яркие некрофилы, финансируют разоблачающую их сущность аллегорию? Это невозможно! Исполнители должны дуреть, «догадываться» до состояния элемента дракона. Мир Отважного Копьеносца для них просто не существует.

Да, кстати, слово «Илион» в более точном, неугодном иерархии, прочтении — илиас. Это слово в русле верной этимологической теории бессознательного восприятия Н.Н.Вашкевича—«отвага». Лаокоон — Илиас (отважный) Копьеносец, точный тёзка нашего древнерусского, ещё дохристианского, Ильи Муромца.

Некоторые из современных «академиков» учат: Трою потому называют Илионом, что по невежеству были смешаны два города. Нет. Дело не в невежестве. Если Троя и Илион — разные города (разнесённые и во времени, и в пространстве), то их смешение в «Троянском цикле» вполне для стаи закономерно, причём чем более поздний и официозный «источник» — тем «Трои» больше, а «Илиона» меньше. Смысл подмены в том, что стирается грань между простым городом, географической точкой под названием «Троя», и неугодническим «Илионом» Лаокоона и Кассандры: его отличающее от «простых» городов типа Трои качество — присутствие повышенного содержания неугодников. Если же Троя и Илион — всё-таки разные названия одного города (Трои или другого — намного более древнего?), то и тогда вложенный автором «Предсказания» в эти названия смысл разный—«Илион», в таком случае, — это «душа» Трои, отличающее её от многих остальных городов духовное качество.

В любом случае, Кассандра и Лаокоон — жители Илиона, толпа — троянцы.

А раз финансировали, то аллегорическое прочтение раскопанной скульптуры было иным, нежели указываемое в справочниках.

Ключ к ответу, судя по всему, кроется в двух змеях. Одна змея — символ мудрости. А две змеи — символ зодиакального знака «Водолей». Две известные извилистые линии—«означают двух змей мудрости: интуицию и рацио, или волны сознания, переливающегося в других» (Энциклопедия символов, знаков, эмблем. М., Локид-Миф, 2000). В таком случае раскопанная статуя изображает вовсе не Лаокоона, персонажа не любимого ни авторами пропагандистского «Троянского цикла», ни, соответственно, их «спонсорами», а всего лишь знак Зодиака, правда, не топорный. Это сейчас, с погружением в цивилизованность населения планеты, «Водолея» в наше время для «новых русских» изображают в виде обнажённой красотки с оттопыренной попкой, кому-то поливающей из кувшина, а ведь ещё на нашей памяти это был полудебильного вида кудрявый мужик с амфорой. А вот пару тысяч лет назад всё было много мощней и глубже, скрытый трагизм воплощался в пластике.

Скрытый же трагизм «водолея» заключается в том, что он не может не творить; временами — скажем, при приближении зимы, — перебирая скудный запас тёплой одежды, он начинает проклинать всё и вся, мечтает жить, как все «нормальные» люди, устраивается на работу и некоторое время живёт в достатке… но вот приходит весна, и «змеи» пробуждаются… Ужас в том, что уже весной он знает, что наступит осень…

Вот и разрешение обеих странностей: нынешние начальнички тоже финансируют подобные Зодиаку изображения, да и толпа это любит.

Другое дело, чт`о подразумевали Агесандр, Афинодор и Полидор: может, они изначально имели в виду именно сплав Водолея и Лаокоона? В самом деле, Лаокоон был, верно, Водолеем не только как обладатель знания (Водолей не тот, то родился в январе—феврале, а кто по сути таков).

В таком случае, глубина раскопанной статуи безмерно возрастает, выходя за пределы событий вокруг Илиона, и настраивает созерцающего к поиску положительного знания внутри себя.

И «спонсоры» довольны: культуру-де несут в народ, вот, пожалуйста, в парке аллея из зодиакальных знаков.

Конечно, неугодник может в любом символе увидеть то, что для исполнителей остаётся недоступным.

В особенности, если имя этого созерцателя Истины — Копьеносец.

Совершенно верно, ещё «доголгофный» Понтий Пилат не только не мог не наткнуться на одну из копий трагического шедевра родосских ваятелей, но при этом его подсознание не могло не распознать в Лаокооне своего, и потому Пилат не мог не остановиться поговорить с Водолеем-Лаокооном.

Что мог спросить Копьеносец у Лаокоона (в себе?)?

О чём посоветоваться?

О чём подумать?

«Думать» — слово, наверно, не совсем точное. «Думать» подразумевает соединение слов, понятий. «Думать» — это когда уже подобраны слова и всплывают из памяти некогда уже полусоединённые из них цепочки. Но при масштабных постижениях слова бывают ещё не подобраны… Знаете это состояние: о чём-то догадываешься, шаг за шагом восходишь — но слов ещё нет? Это — скорее молитва, начальный её слой.

Интересно, а в какой период своей жизни Пилат начал молиться (советоваться с Собеседником)?

А в каких случаях он не мог отказать себе в этом изысканнейшем из удовольствий?

Думать, размышлять — это формулировать вопросы и получать на них ответы…

Пилат потёр покрывшийся испариной лоб.

Конечно, удушили илионца не змеи, а троянцы. И не одна только чернь…

Дракон?..

Дракон, пытающийся таким способом навсегда спрятаться от Солнца истины?..

Как они, уже будучи рабами, оправдывались, что не пришли на помощь Жрецу? Своему жрецу… Ведь для вооружённого человека — время-то военное, город осаждён, все при оружии — змеи-драконы не страшны. Кстати, оружие при каждом — это деталь. Не будь войны, можно было бы оправдаться отсутствием оружия… И страхом перед гигантскими рептилиями.

Но что это за жрец такой, что его не уважает толпа и к его мнению не прислушивается начальство?

А за что народ «уважает»?

За благородство ли?

Что любит слышать начальство?.. Истину ли?

Правитель обирает, но обобранные его не только не изгоняют, но любят его и перед ним пресмыкаются. Маленькие дрянные дракончики. А рядом истинный жрец отдаёт всё—а все вокруг на него обижены…

Лаокоон, Копьеносец Илиа — с какой целью ты отдал копьё?

Что ты полагал получить взамен?

Может, тобой двигала любовь к Родине?

Но чт`о есть Родина?..

А если в тебе течёт кровь нескольких народов, то где она?

Почему ты, Лаокоон-Копьеносец, так поступил?..

Почему?..

Ради кого?

В Трое погибли не все. Все не погибают нигде и никогда… Кто-то всегда остаётся.

Или бывает сохранён.

А что сталось c выжившими?

Кровь этой тупой плаксы Антигоны даже оказалась на троне в Греции… Главный любимец этой первой из шлюх Афродиты, троянец Эней, и вовсе основал столицу мира — Рим… Выжили и многие другие, ставшие рабами, — хотя своё происхождение позабыли… Но Троя извечна… И вечна. Раб будет искать своего господина.

Извечна?

Основал Рим?

За господином в Вечный Город потянутся и рабы!

И вновь им понравится конь. Ведь ничего не меняется!

А явись Лаокоон с водами знания, — вновь будут стоять и смотреть на его мучительную смерть.

Но ведь ты, Лаокоон, обратился к кому-то, кто мог услышать.

Услышать?

О, боги! Как яснеет голова…

Но почему так происходит, когда я обращаюсь к Лаокоону?..

Талантливое произведение?

Но это их, а что — моё?

Может, я всё это уже когда-то видел?

Может я… троянец?

Или Илиа-нец? Почему у этого города два названия?

Но ты, Лаокоон, не можешь быть моим предком: погибли и твои малолетние сыновья. Если, конечно, это они… И если других детей не было…

Меня, в отличие от толпы, твоя гибель волновала и тогда?..

Кем же я тогда был? И почему тебя не защитил?

Я что, был… ребёнком?

Или женщиной?..

Пилат отступил на шаг. Он отстегнул от пояса походную флягу — она всегда была при нём, хотя теперь противоречила его новой должности — и осушил её до дна. (Сказал ли кто Пилату, что на храмовый оракульный треножник жрец восходит, только выпив как можно больше воды? А если не сказал, то почему, отправляясь к Лаокоону, он прихватил флягу? Любовь к воде — не гераклово ли опоясанье единственного его сына?)

…Власть и дворец? Да, в этом есть некоторое удобство, но…

Если бы не эти рожи вокруг…

И неизбежные утверждения приговоров…

Разбойники — этих не жалко. Но и они — чем они хуже преданных Риму легионеров? Всего лишь другой дракон… если рассуждать, его брат от тех же чресл… А так всё то же — власть она и есть власть…

А ведь ты, Копьеносец, своей истиной покусился на власть дракона… драконов…

Не защитили… Ведь стояли рядом вооружённые воины — но никто, никто не занёс меча, чтобы рубануть по дракону… А удар-то достаточен несильный… Чтоб голову снести: чик — и готово!..

Стояли священники… Стояли. Из разных коллегий… Пыжились. Какое множество храмов в каждом городе. И в Трое, верно, были храмы не только Аполлону и Афине-Минерве…

Подобное — к подобному? Он им был не подобен. Значит, он был честным человеком, не как они… И как только этим скотам толпа верит?.. Ведь стоит только отогнуть краешек их парадных одежд: под ней нравственный урод… Впрочем, подобное к подобному…

Но тогда получается: истинный Жрец Истины не может занимать священнической должности?.. Никогда не надевает парадных одежд? И не берёт содержания?

Кто способен видеть, увидит тебя и в простой одежде.

Одеждой пытаются выделиться те, кому нечем больше ещё выделиться.

А в одежде простолюдина даже лучше: никого рядом постороннего. Желающего поживиться или воспользоваться.

Пилат с сожалением скрутил пальцами край роскошной ткани своей положенной по должности одежды. Но так уж ли он подумал, что она не его?

А может, потому была допущена гибель твоих, Лаокоон, сыновей — или видимость их гибели? — что тем было показано, что истинное жречество отныне покинет храмы?

Может, в древности и был какой-то смысл пребывания Жреца в храме, но сейчас там обитают одни подголоски «уважаемых граждан».

Что и говорить, твари эти «избранники народа»… Не защитили Истину… Мразью были, мразь есть и мразью будут в веках.

А может, потому была так ненавистна ахейцам Троя, что в одном из городских храмов ещё держалась последняя линия истинных священников?..

И эти… домашние хозяйки… тоже не защитили. Достаточно им было крикнуть: «Руби!» — и в воздух бы немедленно взметнулось немало клинков. Ведь сколько из считающихся мужчинами лишь извиваются под каблуком у своих жён… Эх, жизнь, эти треклятые «императрицы»… Ведь ни одна из них не крикнула!

Хотя, как у них водится, слёзы в три ручья… Жалостью это называют… Себя бы пожалели, дщери троянские, ведь что вскоре сделают с вашим городом!

Но они не защитили…

Но… Но ведь у всех жрецов всегда бывают ученики, как иначе? И они не защитили! Наверно, ученики разбежались…

Стоял народ и смотрел… Соучастники убийства… Того, Кто мог их спасти…

Душили воины, блудницы, жёны, душили калеки, священники, придворные поэты, душили площадные певички, «уважаемые граждане», ремесленники, душили даже землепашцы…

Ничего в этом мире не меняется, что было, то и будет… Задушили. Гады.

Может, эти скульптурные гады не символические змеи?

Но если ты, мудрый Лаокоон, поднял копьё, то… то кто-то его… принял и понёс дальше?!

А может… может, ты ради одной только Кассандры? Ведь она же могла сойти с ума! Она говорила Истину, но всем был люб обман!

Мыслить не как толпа и притом верно!

Что чувствовала Кассандра, когда её объявили сумасшедшей?..

Подкосились ноги? Упала?

Прислонилась к городской стене — теперь уже не могущей защитить город…

Прислонилась?

Руки?

Пальцы?

Я же чувствую влажный холод остывшего за ночь камня!

Ну вот, теперь и слёзы у меня на глазах.

Совсем… обабился?

В чьём я сейчас теле?..

Кассандре нужно было ободрение? Да оно мне было нужно!

Ты, Лаокоон, жрец при Аполлоне, а уж кто-кто, а твой-то бог знает будущее!

Будущее?

Что она ещё должна была совершить?

В своей жизни или в жизни своих потомков?

Сама Кассандра не осталась даже книгой.

Жизнь у Кассандры, скажут, не сложилась. Ахейцы, это порождение «коня», её изнасиловали. И не где-нибудь, а в алтаре храма Афины! В храме! Святотатство! Этих жеребцов не мог остановить даже страх расплаты за святотатство: нарушить неприкосновенность молящего защиты у богини! И ведь расплатились: по просьбе Афины Посейдон утопил их всех…

Потом Агамемнон сделал Кассандру своей рабыней и через некоторое время отвёз в свой дом в Микенах, к своей наезднице. Ему неверной. Там, говорят, Кассандра и была умерщвлена… Той самой наездницей?..

В чём же был великий смысл её жизни?

Что после неё осталось?

Изнасилована? А может, у неё был ребёнок?

Был, как не быть…

Но ведь её ребёнок тоже должен был стать рабом! Сама рабыня, отца хуже чем нет, да и неизвестен… Аякс в алтаре храма был первым, но, видимо, не единственным.

А ребёнок? Быть в рабах с ощущением, что ты не раб, а некто, только вот кто — неизвестно.

В театрах толпе внушают, что Кассандра — царская дочь. Но как такое может быть, что царскую дочь никто не стал слушать? Царских дочерей слушают внимательней, чем царей, сами же цари в первую очередь.

«Кому как не мне, — скованный дорогим плащом Пилат криво усмехнулся, — этого не знать?»

Приам её не послушал — не он её отец!

Если не врут поэты, и Кассандра жила в семье Приама, то она тоже из сирот — царём удочерённых? Или её подменили в колыбели? Да мало ли возможно ухищрений Мойр?..

Странная она, Кассандра. Приняла Аполлона-Истину, и стала его… кем? на мантиса она не похожа… Но все её называют именно так… Но как мужчину она Аполлона отвергла. Разве с богом — прелюбодеяние? Видимо, да, раз стала толпе чужда, её слова, соответственно, толпе не понятны.

А может, врут наши поэты-лизоблюды?

Если б она отдалась Аполлону, то тем разоблачила бы себя: обычная б…

Мантисом вообще, видимо, может быть только дева…

Интересно, а как священники и старцы свою неприязнь к Кассандре объясняли в своём кругу?

Объявили её шлюхой?

Это самую-то порядочную женщину города?

И ведь, скорее всего, нашлись «уважаемые граждане», которые не посовестились объявить, что чуть ли не лично взяли её в прелюбодеянии…

А кто выдал, что она скрывается у алтаря Афины? Надо полагать, сами служители Храма…

Священники против мантиса…

Посвящая символ страсти и похоти Деве, про Кассандру, видимо, вслух говорили: «шлюха» — а она, верно, всё слышала. И видела, как внимает этому слову толпа. Какой позор: на площади, посреди толпы знакомых ей с детства горожан! Всё равно что за волосы туда приволочь! Как взятую в прелюбодеянии! Оболгали — и не оправдаться! И эта толпа, которая так любит ложь! Ещё говорили про Кассандру: безумна. Можно сойти с ума — от бессилия что-либо изменить…

Но Лаокоон поднял в её защиту копьё Истины!

Она не могла этого не понять.

И он погиб… Знал, что погибнет… Смертью смерть попрал.

Так было надо?

И чудной души Кассандра с ума не сошла. На её глазах обрушились стены и кровли домов, погибли многие жители города, она претерпела ужасы власти осаждавших — но осталась жива… И Лаокоон жив в ней.

Где он сейчас? Или она?

Где?

Где же быть мантису Аполлона, как не на Его родине?

Гиперборея?..

А ведь всё повторится…

Знание, о котором нужно до времени молчать… Иначе или задушат, или сожгут, а то и распнут…

А может, «она» в Гиперборею ещё не ушла, а всё ещё где-нибудь рядом?..

Какое мужественное лицо у Копьеносца! Это же лицо Воина! Он, когда восхотел помочь, знал, на что шёл.

А смог бы так я?

Поднять копьё Истины?

И чтобы ненависть толпы и «избранников народа»? И жрецов? И поэтов? Весь мир — извечная Троя!

Боги, по силам ли такое человеку?

И глаза у него какие… Какая в них мощь!

Глаза? Но не такие ли они порой и у меня?.. А?

Глаза…

Почему я наречён Копьеносцем?!..

Может, я — он?.. Может?!.. Опять же — Водолей…

Пилат отёр покрытый испариной лоб, тронул флягу, с сожалением ощутил её пустоту — и отошёл от притягивавшей его, непонятно почему, скульптуры. Но особенно любимое им состояние бессловного полупрозрения совсем не ушло, как не уходит ни от кого ни ощущение своего далёкого в тысячелетиях прошлого, ни предзнание о своём в тысячелетиях будущем.

глава тридцать шестая Мог ли величайший автор всех времён и народов Понтий Пилат не интересоваться «Троянским циклом»?

Как в древности, так и в эпоху Возрождения, да и в наше время тоже — словом, во все обозримые времена, знание «Илиады» Гомера считалось и считается вернейшим признаком приобщения к утончённейшим слоям культуры.

Отличие эпох состоит разве в том, что в Древней Греции по «Илиаде» учились читать дети, а в наше время к этому, действительно, изысканному блюду дерзают подступиться лишь немногие.

Недостатка в желающих считаться приобщёнными к элитному знанию не было никогда, отсюда тьма иерархопересказов — от популярных даже по форме до «литературоведческих» и философских.

Стыдно сказать, но ещё не так давно и я довольствовался пересказами, и это притом что «Илиада» у меня стояла на полке!

Однако и в те времена удавалось заметить несуразности, лучше сказать, странности этих пересказов. В самом деле, а о чём таком уж особенно умном пишет Гомер? Всё как и сейчас: резня, обман, супружеские измены, кровь, стенания испуганных женщин…

Непонятно, с чего бы это тема победы над Троей-Илионом столь приковывала внимание театральных толп? Почему именно «Илиада» была столь популярна? Причину, побуждающую власть оплачивать распространение этого произведения, мы рассмотрим ниже, но почему толпы-то «любили» именно это произведение?!

Все по нескольку раз смотрели фильм «Белое солнце пустыни».

Кассета с этим фильмом непременно стоит на полке каждого эмигранта из России.

Б.Ельцин, одаривая 10 октября 1997 года президента Франции кассетой с этим фильмом, сказал, что это его любимейший фильм.

Фильм вышел на экраны благодаря Л.Брежневу. До того он был запрещён безвестным цензором, но Брежневу понравился настолько, что тот распорядился пустить фильм в широкий прокат.

Словом, одобрение махрового «иудо-внутренничества».

Режиссёром фильма был Мотыль, но консультировал его на этапе доработки сценария из исходной киноповести разрекламированный любитель Америки Кончаловский.

Но почему этот фильм побил все рекорды сборов?

Видимо, из бесконечного ряда просто «иудо-внутреннических» «произведений» «Белое солнце пустыни» выделяется.

Но чем?

Привлечём силу критического мышления. Ни Мотыль, ни Кончаловский как до «Белого солнца пустыни», так и после не создали ничего стоящего внимания. Уже из одного этого следует, что успех фильма определил некий фактор, к режиссёрам и типу их психики отношения не имеющий.

Правильно, следует рассмотреть первоначальный вариант сценария. Назовём его «киноповестью».

И тут мы обнаруживаем гениальное произведение!

Об этом произведении следует говорить долго, лучше всего его прочесть. Есть по его поводу и достойное исследование, название—«Дело было в Педженте (Второй смысловой ряд фильма „Белое солнце пустыни”)», автор или авторы укрыты под псевдонимом «Внутренний Предиктор СССР». Автор или авторы этого, видимо, первого в своём роде исследования совершенно верно заметили, что киноповесть В.Ежова и Р.Ибрагимбекова вовсе не обыденное художественное повествование, её уровень гораздо более высокий. Это — отображение исторического процесса, столкновение различных социальных сил, представленных символами.

Особенно ценны в киноповести те моменты, которые «иудо-внутренники» в фильме исказили или из фильма вовсе выбросили.

К примеру, в киноповести товарищ Сухов, откопав связанного Саида, получает от него в дар дорогой работы кинжал, а Саид получает от Сухова английский карабин. Откуда у закопанного бандитами для мучительной смерти дорогой кинжал? Кинжал Саида не реалистическая и не художественная деталь, а символ. Символ, смысл которого становится понятен при осмыслении всего комплекса образов произведения (товарища Сухова, Саида и прочих).

В фильме же кинжал, причём уже совсем простой, дарит не Саид Сухову, а Сухов Саиду, карабина же нет вовсе.

Но жульничество с кинжалом ещё пустяки.

Наиважнейшая сцена, штурм Чёрной крепости (в фильме она становится Старой, почему, интересно?) исключена вовсе. Отряд Рахимова (по «Внутреннему Предиктору», Рахимов — троцкист, по-нашему, более точно, не по некоторым внешним признакам, но по своей глубинной сущности, — «иудо-внутренник», командующий «когортой», сам под пули не лезет) безрезультатно штурмует Черную крепость, в которой засел Чёрный Абдулла (по «Внутреннему Предиктору», Чёрный Абдулла — главраввинат, вождистская часть «внутренничества», нам тоже вспоминается итильский каган, ко-хан, чёрный хан, см. главу «Неплохо очень иметь три жены?»). Вернее, результат — взаимоистребление нукеров Чёрного Абдуллы и красноармейцев. Рахимов, политическая проститутка языка (он то одно говорит, то противоположное), не знает, вернее, не хочет знать секрета Абдуллы (его, и не пытаясь специально узнать (!), знает «товарищ Сухов», для символа это нормально), и тем получает оправдание бестолковой гибели красноармейцев. Кстати, «Рахимов», узнав, что «Сухову» секрет известен, тем не менее узнать его и не пытается и чуть ли не бежит.

Чёрный хан Абдулла в очередной раз свободно удаляется через «трубу», но прежде…

В киноповести, написанной весьма сжато, много внимания уделяется следующей сцене в эпизоде штурма Чёрной Крепости. Идёт бой. В подвале в углу жмётся приговорённый к смерти самим Абдуллой гарем. На пороге появляется красноармеец с пулемётом. Абдулла, не целясь (!), левой (!) рукой из неудобнейшего (!) положения (зашнуровывал чарык), стреляет навскидку. Убитый красноармеец скатывается по лестнице вниз, как кажется, к ногам одной из жён Чёрного Абдуллы.

Впоследствии Абдулла «мажет» правой рукой, из удобного положения и прицелившись. Ясно, что «не целясь, левой рукой, из положения „в три погибели”» подчёркнуто указывает на то, что сюжетный цирк временно кончился, пошёл весьма важный символ.

В стене открывается «железная каменная» (!) дверь в «трубу», оттуда выходит пожилой нукер и говорит, что пора уходить. Но Абдулла медлит, дескать, без чёток он не уйдёт (чётки не признак религиозности, если бы Абдулла был правоверным мусульманином, он бы ограничился четырьмя жёнами, а не собрал бы их только в этом подвале десять штук — вновь символ). Абдулла ищет чётки. Попутно гибнут ещё двое появившихся на пороге красноармейцев, которые, скатившись, ложатся по обе стороны от первого убитого. Наконец, нукер Абдуллы переворачивает труп первого убитого красноармейца и под ним обнаруживает чётки. Абдулла их хватает, бросается к «трубе», и, закрывая в неё вход, приказывает нукеру расстрелять гарем. Нукер срывает полог, направляет на гарем дуло пулемёта, — но тут же валится, убитый красноармейской пулей.

Странная эта «труба»: она обеспечивает «Чёрному Абдулле» возможность не только спастись, но вновь оказаться за спиной смеющих ему сопротивляться…

Эпизод с чётками Чёрного Абдуллы в символическом смысле очень важен. Вечный «Ко-хан» одолевает тем, что дурачит, прививает ложное мировидение, ключ к этой системе—«чётки», потому они и не должны попасть в поле зрения стремящихся освободиться от этого мироеда. Для «Абдуллы» лучше смерть, чем «чётки» в руках кого-то из «красноармейцев».

И буквальные чётки, и сам эпизод кинематографически выигрышны, но в фильм не попали. Как, впрочем, и «труба». Что понятно: снимал не неугодник, а совместимый с «Чёрным Абдуллой». А ведь в гениальной киноповести этим двум символам придаётся важнейшее значение.

Вообще момент с чётками, накрытыми телом красноармейца (вовсе не обязательно троцкиста, похоже, это наш) напоминает мне эпизод из фильма «Они сражались за Родину» по Шолохову.

Помните: фашистский танк наваливается на отдельную стрелковую ячейку, разворачивается на ней по кругу (известный приём уничтожения пехотинцев), стенки окопа рушатся, погребая под собой защитника окопа, и танк устремляется дальше вглубь России? Но из развороченной земли обрушенной ячейки возникает даже не солдат, а лишь полураздавленное его тело, он, по сути, уже несколько секунд как мёртв, но, вопреки всему, этот неугодник — а летом 1941-го не драпануть мог только неугодник — заносит руку, в которой зажата бутылка с зажигательной смесью и разбивает её об решётку мотора, казалось бы, уже победившего танка… Этот образ нередко возникает у меня перед глазами, и всякий раз наворачиваются слёзы. Всякий раз.

Так и тот красноармеец, накрывший «заговорённые» чётки (так в киноповести): учитывая подчёркнутую неестественность выстрела Чёрного Абдуллы, немедленно напрашивается предположение, что смертью своей управлял сам красноармеец — в символе это возможно. Этот пожертвовавший собой неугодник, зная непроизвольный интерес людей к смерти, умирая, телом накрывает чётки, тем обращая на них наше внимание. Он как бы говорит: в постижении смысла «чёток» — залог победы над Чёрным Аблуллой, извечным, но не вечным ко-ханом.

Рядом, подставляя плечо помощи, слева и справа, для верности, отдав жизнь, ложатся ещё двое красноармейцев…

Конец киноповести «иудо-внутренниками» извращён и вовсе по-чёрному…

По гениальной киноповести Чёрного Абдуллу «мочит» не Сухов (символ, по «Внутреннему Предиктору», сталинского большевизма, а по теории стаи — «внешников»), а Верещагин (по «Внутреннему Предиктору», символ патриотически настроенной части русской интеллигенции; по теории стаи, неугодников с интеллигентским прошлым, возможно, вкупе с «сынами»).

Оправдания подмены «иудо-внутренниками» Верещагина на Сухова нет никакого — ни зрелищного, ни художественного. Однако ж подменили. Потому что тем разрушался символический строй гениальной киноповести. Гениальное провозвестническое произведение после извращения «внутренниками» таковым быть перестаёт, более того, «внутренники» изготовили свою матрицу, которая так по душе эмигрантам, Ельцину, Брежневу, самим создателям, словом, «иудо-внутренникам».

Внешне «Белое солнце пустыни» может показаться просто игровым фильмом — цирковые трюки, убийства, обнажённые женские пупки. Но игровых фильмов море, десятки же раз вновь и вновь выбирают посмотреть только «Белое солнце пустыни».

Объяснить это можно тем, что, несмотря на множество искажений, на фильме остался флёр гениальности от киноповести.

Даже в изуродованном виде подсознание распознаёт важность некоторых появляющихся образов:

— Джевдета (по «Внутреннему Предиктору», исторический ислам, ложный, немахаммадовский (Коран составили спустя два поколения после смерти Махаммада, составил человек откровенно холуйской психологии в соответствии со своим вкусом), убивающий самостоятельно молящегося в спину; в терминах жетеории стаи — «когорта» (во время «молитвенных» трансов «внешников» психоэнергетически переподчиняют «когорте», в силу большей некрофиличности нового состояния «когорте» труднее, чем «внешникам», добраться до «кладовых» родовой памяти));

— торчащей из песка головы Саида (по «Внутреннему Предиктору», истинный ислам, сокрытый подложным Кораном; по теории стаи — «внешники»), закопанного Джевдетом;

— эволюции гарема;

— Петрухи, его бесполезности (по «Внутреннему Предиктору» — марксизм);

— отряда под водительством проституирующего языком Рахимова, результатов его деятельности, противоположных от возвещаемых;

— Верещагина, который смог подняться после того, как его повалили наземь истерики жены, дурь бутылями и песенка Окуджавы про приоритет в жизни удачи (национальность, а следовательно, психотип этого «барда» напоминать, надеюсь, не надо).

Причина сверхпопулярности «Белого солнца пустыни» кроется в сохранении налётанеугодническойгениальности на фильме, изготовленном исполнителями, созвучными с «духом времени».

Собрание субъевангелий популярно по тому же механизму, Протоевангелие своей судьбой об этом свидетельствует.

В том же присутствии следов гениальности исходного произведения — секрет популярности «Илиады», да и вообще всего «Троянского цикла», включая откровенно холуйскую «Энеиду», — произведений вторичных, созвучных властителям того исторического периода.

Технология та же: за основу бралось гениальное «Предсказание» (так называлось исходное произведение), оно извращалось с помощью тех же приёмов, что и киноповесть «Белое солнце пустыни». (Например, наработанными техническими приёмами зрителей фильма заставляют сострадать Гюльчатай, в то время как в киноповести всё иначе, она вернейший раб «Чёрного Абдуллы», по «Внутреннему Предиктору», одна из самых омерзительных в истории человечества субиерархий, национальное еврейство, — добавим, послеголгофной истории, одна из трёх самых равно омерзительных субиерархий). И тысячи лет назад всё было то же: и властители (только иной психотип), и технические приёмы.

Завершая краткое обсуждение темы «Белого солнца пустыни» (но это ещё не всё, будет небольшое продолжение в главе «Цыганский Барон, главный раввин, православный священник»), можно только пожалеть, что «Внутренний Предиктор» не смог в своих работах найти естественную систему психотипических координат: «внешники», «внутренники», «когорта» и т. д., хотя в этом направлении им пройдена существенная часть пути. Совсем плохо то, что им вообще не обнаружены такие сущности, единственно и позволяющие понять происходящее в России и мире, как «неугодник» и «пилатоненавистничество».

Если бы он их осмыслил, то многое сразу бы прояснилось. Да, Сухов, кем-то вооружённый знанием тайны «трубы» и сверхважных «чёток» (только от представителя «Верещагина», больше не от кого), сделал многое, очереди его пулемёта положили половину состава последней банды Чёрного Абдуллы. Но не Сухов разгадал тайны Чёрного Абдуллы и тем его уничтожил, ибо уничтожение Чёрного Абдуллы — в лишении его возможности всё время оказываться за спиной и морочить людям голову. По киноповести, вторую половину банды очередями из своего пулемёта положил Саид (в фильме у Саида пулемёта нет). В естественной системе психологических координат и Сухов, и Саид—«внешники», и их союз даже в очень опасных ситуациях естествен, естественны и военные успехи. А вот особо дружеского сродства у «Верещагина» к «Сухову» нет, одна романтическая слабость к «Петрухе» (вернее, только к его внешнему виду) и внутренняя чуждость «Чёрному Абдулле».

«Верещагина» всячески подавляла так называемая «интеллигенция», а именно иерархия адептов «философии» бытового суверенитизма (тупая жена Настасья, форменное животное), основное назначение «интеллигенции» — внушать спектр концепций от «человек — чистый лист бумаги, плод одного только воспитания» до «переселения душ». Именно «Настасья» пыталась споить «Верещагина» (чтобы он не мог выйти за пределы своего дома-тюрьмы), она подначивала его к пению мракобесных по глубинному смыслу песенок, она же его и разоружила, собственноручно утопив в море его оружие.

Но, казалось бы, совсем поверженный «Верещагин» смог — подобно Илье Муромцу — подняться, смог вплавь добраться до баркаса, занятого «нукерами» ко-хана, и, подобно тому партизанскому отряду из научных работников, не только усеять баркас трупами жидовосхищённых, — это пустяки, с этим и «Сухов» с «Саидом» справились бы, — но, главное, замочить самого «Чёрного Абдуллу».

Уважаемый «Внутренний Предиктор», признающий Пилата учеником Иисуса! «Чёрный Абдулла», конечно, сверхвождь, но не только нашего времени. (Это главраввинат-то, по-вашему, управляем интеллектом?! одним только логическим расчётом?! Мелковато. Да и неверно.) «Чёрный Абдулла» — это феномен сверхвождя вообще, сверхвождя любого психотипа, другое дело, что вождистская верхушка «иудо-внутренничества», которую вы не совсем верно отождествляете с главраввинатом, несёт эту функцию в дозволенные ему периоды истории, и сейчас как раз тот самый период. И только поэтому он — ко-хан.

«Чёрный Абдулла» меняет свой облик ступенчато, он может быть даже в женской парандже, он вообще «женщина» (гипнабельная иерархия, толпа, повсеместно принятый символ), как то интуитивно угадывает Сухов, когда, закрывшись в пуленепробиваемом нефтеналивном резервуаре, кричит о своём открытии. «Чёрный Абдулла» — иерархия, «семь зверей» из «Апокалипсиса», отсутствие личностного начала.

Но в любой из своих ипостасей «Чёрный Абдулла» трепещет от перспективы утратить тайны «чёток» и «трубы». Вырвать эти «чётки» и «обозначить вешками» «трубу» можно в любую историческую эпоху, но в наше время, действительно, прорываться надо через декорации идеологии «иудо-внутренников» (главраввинат ли?? потомки тех, которые были первосвященниками две тысячи лет назад, действительно, во главе, хотя могут быть даже не обрезаны) — детали чего и были предсказаны в киноповести «Белое солнце пустыни».

Особая благодарность «Внутреннему Предиктору» за то, что он, пытаясь выявить символический смысл всех деталей киноповести и фильма, в том числе наганов, винтовок, пулемётов, воды и числа стариков, отдыхающих на ящике динамита, обошёл самое главное — смысл «трубы» и «чёток»*. («Труба», позволяющая им оказываться за нашей спиной, — «философия» суверенитизма — отрицающая, среди прочего, и соучастие в Преступлении — как источник авторитетности у толпы; в периодичности «чёток» — указание на знание о родовой памяти и её свойствах, отсюда и умение пользоваться её «кладовыми». На этом двуедином основании легко отстроить всё здание мировоззрения, защищающего неугодников от попыток порабощения «Чёрным Абдуллой».) Тем самым Вы не замусорили сознание своих читателей.

* А также — за смысл «пустыни», «солнца», «пути в Россию» и т. п. Понимающий может додумать всё и сам. Так оно полезнее выйдет… (Примеч. ред.)

Изготовление пропагандистских «произведений» было актуально и во времена Гомера, Софокла и Еврипида.

Во всех учебниках новейшего времени написано, что в античные времена властители (обречённые на одержимость желанием властвовать и дальше, то есть впрямую заинтересованные одурачивать подвластных им исполнителей) оплачивали театральные представления для стотысячных толп якобы из благородных побуждений, меценаты, видите ли, возвышенные души.

А если подумать? И создать психологически достоверную модель?

На дурака не нужен нож…

Деньги невротичные властители на самом деле не жертвовали, а вкладывали. Естественно, ими двигали только те «соображения» (бессознательные «приказы»), которыми они управляемы всегда.

Толпари древности, колоннами втекавшие в театры, понятно, властителей славили — за якобы возвышенные чувства, за якобы личностность и т. п. Всё, как во все времена, и в наше время тоже. Но истинная, пусть не осознаваемая невротиками цель «благодеяний» на самом деле заключалась в подавлении массой «культуры» ростков критического мышления.

Итак, почему античным властителям нравилась тема разрушения Илиона-Трои? («Подвиги Менелая» — так называется одна из глав «Илиады», уже из одного употребления слова «подвиг» понятно, что властители, борзописец и толпа настроены против Илиона, против сущности Трои, а именно за «ахейцев». Было и, казалось бы, противоположное толкование, скажем, в римской и английской драматургии: славили троянцев (Энея, например), но не илионцев.)

В недавнем ещё прошлом писали так: «Илиада» — эпос, героизированная история ратных подвигов предков (Гомер — грек, главное приписываемое ему качество — патриотизм). Потому интерес и нетленен.

Теперь, когда в России установлены откровенно «иудо-внутреннические» порядки, пишут «просветлённее»: произведение антивоенное, победа ахейцев явно пиррова, ведь после падения Трои никто из ахейцев домой не вернулся, все погибли, преимущественно были утоплены.

Среди журналистов всех мастей, понятно, вечная «мантра»: «Илиада» — о всепобеждающей силе любви, власти «основного инстинкта». Дескать, сказано, что причина войны в «разборке», кого в постели будет некоторое время пропускать через себя властительная Елена Прекрасная: покинутый муж (царь спартанцев Менелай), которого Елена некогда после сомнений всё-таки предпочла великому множеству претендентов, или новый «счастливый» любовник (сын троянского царя пастух Парис), над которым Елена презрительно насмехалась, когда его на поединке без труда поколотил её муж, впрочем, оттянувшись, тут же занялась с Парисом «любовью».

Дело не в патриотизме, не в пацифизме и даже не в шквале «основного инстинкта», скользящего по пузырящимся потокам крови исполнителей. Дело в неугоднической первооснове «Троянского цикла».

Итак, некогда существовало грандиозное по смыслу произведение, «Предсказание», по сюжету которого и созданы были элементы «Троянского цикла». Поучительно не то, что оно из библиотек исчезло, а то, что даже ссылка на него не вызывала у иерархии одобрения.

Самый древний из сохранившихся пересказчиков, Гомер, жил по меньшей мере спустя полторы-две тысячи лет после описываемых им илионских событий. Оба его произведения описывают лишь два эпизода противостояния, да и то, если задуматься, явно не центральных: гнев Ахилла на девятый год десятилетней осады Трои (Илиона) и злоключения мерзавца и жулика Одиссея на фоне мучительной гибели преданных ему исполнителей (кого насадили на вертел, а кто превратился в свинью, даже и буквальную).

Все остальные обстоятельства вокруг Трои мы узнаём от других авторов, отстоящих друг от друга порой на сотни лет — трагиков Эсхила, Софокла и Еврипида, от Сенеки, от всех без исключения философов, от Овидия, Гигина и т. д. Опусы десятков и сотен второстепенных авторов сохранились, а вот первоисточник, благодаря которому, видимо, и можно было понять, почему желанная, но ускользнувшая победа над Илионом имеет вселенское значение, исчез—«почему-то».

К счастью, пересказами «Илиады» я довольствовался лишь до времени, так скажем, знакомства с Понтием Пилатом, а как только оно состоялось, меня мощно потянуло к «первоисточникам» «Троянского цикла».

Открытий — множество.

Например, согласно справочникам, учебникам и, соответственно, общераспространённому мнению, Афродита (она же Венера, она же Киприда) в обеих своих ипостасях — богиня любви, одна ипостась — площадной, а другая — якобы возвышенной. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что и в «Троянском цикле» тоже она богиня всего-навсего секса и гетеросексуальной стайной страсти, в сущности, групповухи.

А кем, при внимательном психологическом взгляде, оказываются воспетые предводители напавших на Трою ахейцев — братья Менелай и Агамемнон? Так ли уж воплощениями святой мести, как то они сами о себе сообщают в «Троянском цикле»? В «Антигоне» единственного в своём роде Еврипида (однако не неугодника, а всего лишь оригинала) устами стоящего на пороге смерти старца Пелея без обиняков говорится, что вожди похода против Илиона — нравственные уроды. С Менелаем всё понятно: он возвратил себе женщину-вождицу, которая осквернила их супружеское ложе, забравшись под другого мужчину (мужчины на женщин, которым они безразличны, не покушаются, тем более что жена Менелая — вождь) — то, что возвращение подобного «материала» — мерзость и вернейший признак внутренней дегенеративности, говорится не только в Библии (Втор. 24:4), но и в других книгах мудрости. И это понятно: всё, что не половинка, в конечном счёте — мерзость).

Агамемнон в делах супружества в точности такой же, как и его брат Менелай, опять грязь того же рода, отличился только тем, что по возвращении с развалин Трои Агамемнон был зарезан своей женой Клитемнестрой при деятельном участии Эгисфа, её давнего любовника. Тождественность вкусов братьев Менелая и Агамемнона говорит о том, что и мать у них была такой же шлюхой, как и их жёны, а отец — таким же нравственным уродом. Дегенеративность братьев и определила их вождистско-царственное положение и преданность им толпы вплоть до мучительной смерти вдали от отечества.

Подобное — к подобному. Ещё один вождь, царь острова Итаки Одиссей был того же роду-племени, что и основные вожди бойни. Приведя всех своих спутников к мучительной смерти — в корчах на вертеле или на унавоженном полу свинарника (они, видимо, не раз пожалели, что не были умерщвлены под стенами Трои), — Одиссей вернулся домой и застал двусмысленную картину: десятки женихов проедали и пропивали его имущество. Женихи навозными мухами слетаются отнюдь не на розы, мужчины вообще не идут к тем, кто их не подманивает, жена Одиссея Пенелопа явно ублажала себя тантрическим «сексом» с ними как группой (истинная царица, Уна из того же рода!). Одиссею бы дать ей пинка под зад, но он уподобился Менелаю с Агамемноном и со своей «Еленой» продолжил поклонение скверне*.

* А Пенелопа на «бульваре» (многотысячелетнем!) считается образцом верной жены — потому, дескать, что «явной» (для «бульвара») измены не было! (Примеч. ред.)

Итак, все высокопоставленные ахейцы были правоверными (истинными верующими, православными) Афродиты, они сучили ногами рядом со многими юбками и, верно, обиделись бы, если бы им сообщили, что они застряли на самом примитивном уровне взаимоотношений с противоположным полом — анально-накопительском (в верной классификации Фрейда). О возможности более высокого уровня они не знали, да и не хотели знать, — как не знали и не хотели знать и присоединившиеся к этим царям-уродам гипнабельные исполнители со всей погрязшей в гомосексуализме (эвфемизм: бисексуализме) Эллады.

И во всём остальном в стане осаждавших царил точно такой же мрак.

Не только наши современники, но и авторы-толпари давно ушедших веков расставляли акценты, чт`о есть белое, а чт`о — чёрное, таким образом, что в мантисе Кассандре толпа видела богопротивницу, а в шлюхе Елене, явной чемпионке по некрофилии (влюблены были поголовно все мужчины, женщины вокруг неё тоже пресмыкались), которая была поводом ко множеству мерзостей с той и другой стороны городских стен Трои, видела воплощение богопослушания.

Контуры же смыслов неугоднического Протопроизведения — а оно называлось «Предсказание», не знаю только, сохранилось ли его название в письменных источниках или нет — можно восстановить и чисто логическим путём. Для этого достаточно удалить все возвеличивающие или уничижительные определения действующих лиц (перестать называть мерзости Менелая «подвигами» и т. п.), также удалить все суверенитизматические объяснения-мотивировки (рационализации) их поступков, а основываться исключительно на анализе сюжетных противостояний и отождествлений — все сюжетные повороты толпарям искажать было не с руки: исчезло бы дуновение гениальности произведения. После же завершения очищения от скверн «бульвара» вывод о том, что в действительности есть тёмное, а что светлое, основывать на Евангельской нравственной системе.

Итак, кто кому противостоит в «Предсказании»? Антагонистически?

Так ли уж цари ахейцев — царю Трои?

Троянский царь Приам — в нравственном и, соответственно, мировоззренческом отношениях, естественно, не лучше, чем уроды-«ахейцы»: он приказал ввезти в пределы Трои деревянного коня, и тем обрёк бездумно преданных ему исполнителей на гибель или порабощение. Один из его сыновей Гелен, плоть от плоти папаши, позволив захватить себя в плен, начинает прислуживать захватчикам и чувствует себя там явно как среди своих. Складывается впечатление, что царь Приам той же масти, что и цари-агрессоры.

Может, и жена Приама на самом деле такая же, как и жёны этих уродов?

Жена Приама Гекуба в буквальном прелюбодеянии авторами «Троянского цикла» показана не была, однако её потаённые вкусы раскрываются в её благоволении к хамским поступкам сына — Парис поклонился Афродите, он одобрил выбранную ему Афродитой Елену, её при живом муже не постыдился привезти в стены Трои. Гекуба этих поступков сына не осудила, хотя они привели к гибели и самого Париса, и других её детей, и даже внуков. Она, окружённая гадателями и прорицателями, не могла не знать последствий некрофилических поступков своего сына, но хотела ему «счастья», в том смысле, в котором она его жаждала сама.

Но это было в начале осады.

Может, от горестей Приам с супругой поумнели, как это случается с неугодниками?

Спустя десять лет приамисты, читай — Гекуба, ввезли в город символ страсти, который посвящали только Приапу, «господу» лупанариев. Только одержимый Афродитой идиот мог так разоблачить себя и в последний день существования Трои.

Таким образом, хотя со времени начала совокуплений Париса с королевой красоты Еленой прошло десять лет, иерархи в Трое не поумнели ни на йоту. Эта мертвенная неизменность указывает на их полное разобщение с Истиной.

Словом, субиерархии по обеим сторонам стен Трои доказали свою духовную идентичность. И не только духовную, но и психологическую: они входили в одну иерархию преданных Афродите.

Афродитиане — один лагерь, частью вне Трои, частью внутри.

Они противостояли другому лагерю, тем, кто возлюбил Истину. Эти были не в Трое, а в Илионе.

Авторы «Троянского цикла» упоминают лишь двоих илионцев: жреца Аполлона копьеносца Лаокоона и мантиса деву Кассандру.

Лаокоон мелькнул — и нет его, образ Кассандры столь же лаконичен — оба они авторам «Троянского цикла» мало интересны, чужие.

В веках образ Кассандры менялся: если у Еврипида она психически здорова, во всяком случае, в большей степени, чем не понимающая её толпа, то, спустя несколько столетий, у того же властительного Сенеки, воспитателя Нерона и премьера, упорно пытавшегося «закосить» под философа, Кассандра уже исступлённая менада. Аналогично Сенека оговаривал и Пифий, жриц Аполлона в Дельфах.

То, что Пифии были исступлёнными, надышавшимися неких испарений истеричками, в наше время знают все, прошедшие через мельницу обязательного образования, — эту чушь активно внушают во всех учебных заведениях с соответствующими дисциплинами. Но психическое нездоровье Пифий — абсолютное враньё. Прошло уже больше столетия (!), как завершены раскопки на месте храма в Дельфах — среди камней сохранившегося основания не было обнаружено не только испарений, но даже и следов расщелины. И вообще, храм стоял на скальном выступе из такой геологической породы, в которой расщелин не бывает. Не бы-ва-ет!

Потрясённые археологи, до тех пор подобно прочим веровавшие в исступлённость Пифий, обратились к античным первоисточникам — и тут выяснилось, что об исступлённости и расщелине пишут только бульварные авторы, не имеющие никакого отношения к Дельфам. А вот те, которые отношение имели, скажем, Плутарх, который был жрецом Дельфийского храма, всегда писали в том смысле, что Пифия — разумная, особо одарённая женщина, никогда ни в какие болезненные исступления не впадающая.

Археологам ничего не оставалось, как опубликовать свои открытия. Но — учебники тому свидетели! — и столетие спустя двухтысячелетнее враньё нам внушать продолжают. Значит, духу иерархии это враньё необходимо.

Кстати, дальше всех в лжесвидетельстве зашли Отцы Церкви («христианской», пилатоненавистнической). Например, Иоанн Златоуст пишет, что Пифии своим пророческим «даром» заряжались над курящейся ядом расщелиной, причём широко расставив над ней бёдра, а как «одним местом» зарядились, так начиналось… Подобные фантазмы характеризуют не только пишущих, но и признающих их за Отцов.

Кассандра не была безумной, не был безумцем и пожертвовавший своей жизнью Лаокоон — врагами же им обоим была одержимая иерархия.

Итак, Аполлон, защищая Илион, так ли уж был на стороне всего населения, вернее, толпарей, входивших в иерархию анальной Афродиты?

Немедленно вспоминается знакомое:

Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу всё место сие.

…не истреблю ради десяти…

Быт. 18:26, 32

Можно не сомневаться, что Аполлон защищал Илион не ради троянцев.

И противостоял правоверным Афродиты.

Кстати, рассмотренная троица вождей (Менелай, Агамемнон, Одиссей) и их банды поклонялись Афродите не только дома, но и под стенами Трои тоже. Они все влюбились в троянок, которые их ненавидели за убийство своих братьев, детей и отцов.

Можно с уверенностью сказать, что родовая память подсказывала этим отправлявшимся в поход дегенератам, что, обагрив кровью мечи, они обретут страстную любовь ещё б`ольшую, чем корёжила их на родине.

И так далее, и тому подобное — тема страсти в «Троянском цикле», как и на современном «бульваре», смакуется.

Итак, вопреки щебету орд литературоведов и пристроившихся им в хвост училок, Илион, который отстаивал один Аполлон, штурмовали вовсе не две богини — Гера и Афина, но и третья, Афродита-Киприда, тоже. Она отличалась от первых только тем, что разрушала оборону Трои не столько извне, сколько изнутри.

А кто такие Гера и Афина — как психические реальности?

Гера — жена Клятвоблюстителя Зевса. Он — Всеведущ, втайне изменить ему невозможно: дал супружескую клятву — блюди, несмотря на тягомотность брака со случайным, в сущности, партнёром.

В наиболее яркой форме этот тип взаимоотношений встречается в религиозных субкультурах, проще говоря, в сектантстве. В общинах друг за другом следят все её члены, «матушке» невозможно не то что изменить, но и стакана украдкой пригубить — немедленно всё станет известно. В дополнение к этому еженедельные внушения в пилатоненавистнических «домах молитвы» — служи «Гере», а то Бог покарает. В приходах госрелигий всё проще — в городах, ясно, доступно всё, но и в сёлах жёны священников хотя бы нажираются водкой до поросячьего визга (см. рассказ Леонида Андреева «Жизнь Василия Фивейского», не без многих прототипов) и тем хоть как-то скрашивают себе жизнь, растрачиваемую в супружеской «любви».

В реальной жизни женатые мужчины, действительно, Гере предпочитают Афродиту — если, конечно, им есть чем ещё одну «киприду» воспалить или хотя бы стимулировать на кривлянья. Парис, в общем-то, типичный толпарь, оригинален не был. Думается, вся театральная толпа себя с ним отождествляет, и в древности, и в наше время.

Ну, а Афине, соответственно, достаётся третье место.

А кто она такая, Афина Паллада, в сексуальном отношении? Паллада — это Дева. Афина девственна принципиально, ничто не может нарушить её некрофилической «чистоты». Что возможна встреча с половинкой при условии принятия таланта — про то она не ведает.

Подобная «чистота» закономерно приводит Афину в один стан с некрофилками Афродитой и Герой — для противостояния Жизни, Истине, Илиону.

А в чём же Истина — на уровне взаимоотношений с другим полом? Нудное герианство — плохо, болезненная девственность — плохо, шлюха Киприда, скрываемый идеал которой — убийство всего того клана, психоэнергетической частью которого является «любимый» «Ромео» — плохо; что же — хорошо? Ведь все формы межполовых взаимоотношений, бытующие в толпе, перечислены?

Для понявшего смысл «КАТАРСИСа-1» всё прозрачно: возможна половинка, встреча с ней строго закономерна и причинно обусловлена, только эта форма и есть Истина.

Аполлон Гиперборейский — бог счастья и предсвадебных солнечных ожиданий. Посмотрите на роспись эллинских античных ваз: когда невесту к жениху ведут Аполлон и его сестра-двойняшка-противоположность Артемида, ни Геры, ни Афины, ни Афродиты рядом нет.

Возможно, Артемиды в брачной процессии в более мудрой архаике вообще не было.

Автор «Предсказания», возможно, и не говорил напрямую о половинке, ограничившись на языке символов противостоянием союза Геры, Афродиты и Афины солнечному Аполлону. Да и зачем? Люди в те времена не настолько деградировали, как нынешние цивилизованные: вставший на Путь догадается обо всём без каких-либо упоминаний о существовании Любви и единственности её воплощения.

В наше время ищущему, конечно, нужна б`ольшая помощь.

Таким образом, в неприемлемом для толпы «Предсказании» была заключена основная весть «КАТАРСИСа-1» — о половинке. В «Троянском цикле» она, вопреки толпарным авторам, сохранилась — на уровне противостояний.

Причина, по которой в жизни Кассандры были допущены горести, в том, что она, видимо, оказалась в тех же обстоятельствах, которые привели Иерусалим к разрушению в 70 году н. э. Она не подчинилась призыву покинуть город, как то сделали христиане, — доверившись предсказанию Иисуса сорокалетней давности об участи Иерусалима. Не последовала Предсказанию… Истина становится Жизнью только тогда, когда накопления ума переходят в движения воли.

Для дальнейшего духовного возрастания Кассандре (также и дремлющим в её естестве потомкам) необходимы были очищающие от остатков толпарности страдания, кои она и претерпела: гибель родного города, предательство номинального брата, идиотизм номинальных отца с матерью, групповое изнасилование и рабство. А после её убийства — жизнь «кассандр» в рабстве вне метасемьи, метаселенья, метагорода… Боль от этих несчастий не могла не усилить желания оказаться среди своих по духу, иными словами, внутри метанации. Но это же и есть сердцевина вести «КАТАРСИСа-2»!

Весть же о метанации подразумевает знание и о Пришествиях Мантиса-Спасителя, так что название Протопроизведения «Предсказание» нисколько не удивительно.

Лёгкость на подъём, отличающие Авраама, отца его Фарру и спасшихся при осаде Иерусалима христиан говорит о том, что их предкам некогда уже приходилось спешно покидать обжитые места, — черты характера с неба не падают!

Что касается основной вести «КАТАРСИСа-3» — о таланте, — то значительность «Предсказания», одухотворившего «Троянский цикл», говорит сама за себя. Другое дело, что эта весть, начало начал, авторами «Троянского цикла» затёрта полностью.

Думается, все эти три вести должны были бы присутствовать в Протоевангелии. Но у апостола Петра жена была (Матф. 8:14), а половинки не было… Таланта у него тоже не было. Ему, больному всем, в том числе еврейским национализмом, знание о нарождающейся где-то на севере метанации и вовсе было неприемлемо. Отсюда и пробелы в содержании субъевангелий.

Мог ли великий автор-неугодник Понтий Пилат, мантис, потомок своих предков, не интересоваться аналогами создаваемого им Протоевангелия?

Внесённые в «Предсказание» искажения не помеха, когда с помощью родовой памяти можно обратиться непосредственно к его автору, ведь подобное стремится к подобному заблаговременно, за сотни и тысячи лет…

Талант, подкреплённый высоким опытом лучших из предков, доступ к которому обеспечивает родовая память, открывает путь кполовинке. Соединившиесяполовинки, если они на самом деле таковы, не могут не искать ещё более глубокойталантливойсамореализации внутри «пророческой „бригады”», а достижение этого облегчается осмыслениемтеории стаи итеории жизни.

глава тридцать седьмая Тайный язык «багряницы»

Тогда воины правителя, взявши Иисуса в преторию, собрали на Него весь полк И, раздевши Его, надели на Него багряницу;

И, сплётши венец из тёрна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский!

И плевали на Него и, взявши трость, били Его по голове.

И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу и одели Его в одежды Его, и повели Его на распятие.

Матф. 27:27–31

У Марка изложение скуднее, ни единой дополнительной детали, Лука и вовсе не сообщает ничего. Опасное, видимо, место.

Иоанн, который, напомним, набрался мужества поведать о корнях реальной жизни церкви, только достигнув глубокой старости, в рассматриваемом эпизоде тоже должен был добавить ту самую деталь, которая могла кардинально изменить смысл официозной полуправды.

И он её добавляет!

Пилат опять вышел и сказал им: вот, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нём никакой вины.

Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им Пилат: се, Человек!

Иоан. 19:4, 5

Вот оказывается, в чём дело! Если бы Христос был в «багрянице» только во дворе претории, то Пилат вполне мог Его в таком виде и не увидеть. Одели, поглумились — и обратно переодели. Однако, что для неугодников важно, Пилат Его увидел!

Эпизод этот иерархобогословами всех деноминаций трактуется одинаково: после того как евреи своим экзальтированным поведением при въезде Иисуса в Иерусалим фактически признали Иисуса царём, римляне сделали то же самое — да исполнятся чудесные пророчества Ветхого Завета о Христе как царе-администраторе! Нам, дескать, в укрепление веры.

Чудеса и исполнение пророчеств как основание веры… На это «повелись» Иуда с Петром, и не они одни, а в веках «повелись» и элементы известных иерархий.

В чём же действительный смысл происходивших событий?

Почему Иисус допустил именно такое над Собой надругательство?

С кем Он Своим видом хотел облегчить общение?

Евреям римское одеяние не говорило ровным счётом ничего, так же, впрочем, как и легионерам, набранным в основном на территориях восточных провинций Империи; следовательно, трабея была надета кого-то в претории, кто был знаком с римскими традициями. И человек этот претории не покидал — легионеры же стояли в оцеплении и в Гефсимании, и вокруг Голгофы.

Богословы говорят, что воины могли обрядить Христа только в подручный материал — армейский кроваво-красный плащ. Он, дескать, похож на царский (древних римских царей! — А.М.), вкупе с «тростью» — полный антураж царя.

Жаль только не добавляют, что для того, чтобы кроваво-красный армейский плащ мог в глазах римского сотника стать царским одеянием, его надо было завязать не как армейский плащ, а на манертрабеи.

Вообще говоря, трабеи были только трёх типов и отличались только цветом (см. Жреческие коллегии в Раннем Риме. М.: Наука, 2001. С. 90).

Трабеи пурпурного цвета носили только жрецы (различных коллегий, кроме авгуров).

Пурпурные с чем-либо белым (полосой, белым полем) носили цари.

Пурпурно-алые (ближе к цвету кроваво-красного армейского плаща) носили авгуры.

Но на Христа была накинута «багряница»! Да и сомнительно, чтобы кто либо в претории решился ходить в царском одеянии.

Пурпурно-алые трабеи могли носить не только авгуры, но и цари — но только те из них, кто был кооптирован в авгурскую коллегию. Положение авгура выше положения царя — потому и такая трабея.

Значит, Иисус в «багрянице» был не столько царём, сколько авгуром?

Это меняет дело.

Авгуры рукополагали на царство. Происходило это следующим образом: претендент на царство преклонял колена, авгур возлагал ему на голову руку, затем специальным жезлом (lituus) разделял небосвод на две части — если первая появившаяся птица оказывалась в правой половине, это считалось благоприятным знамением от богов.

Священный жезл авгура был изогнут, но, несмотря на это, у древних он ассоциировался с… копьём! Объяснений тому, видимо, можно найти немало. А может, всё проще простого: священный жезл по форме больше всего напоминал фаллос.

Итак, кого увидел Пилат — а он после первой беседы со Христом уже не мог не задуматься особенным образом, — когда со двора претории ввели Иисуса?

Почему Провидение, да и Сам всесильный Христос допустили именно такое над Ним надругательство? Так ли уж ради исполнения пророчеств? Чтобы в веках умилялись элементы иерархий?

А вот «пилат»-Толстой весьма отрицательно относился к чудесам (как основанию для веры) и тем от животно ненавидящей его православной массы отличался. И Лев Николаевич не единственный такой «пилат».

Иисус с теми, с кем говорить было бесполезно, не только не разговаривал, но и тем более не допускал никакого дополнительного над Истиной надругательства. Из одного только этого следует, что «багряница» была символом для кого-то из спасаемых, с кем не только можно было «заговорить», лишь проникнув в преторию, но и кто по меньшей мере подсознательно отождествлял себя с копьеносцем …

На него и указывает «любимый ученик Иисуса», ещё в первой молодости отличавшийся от остальных апостолов мужеством. Так и написано: на второй раунд беседы к Пилату вошёл Копьеносец.

Только Иоанн, кстати, пишет и о беседе Иисуса с Нафанаилом — который, среди прочего, был покорён тем, что Иисус знал о нём самое сокровенное. Пожалуй что и тайное. То же самое можно сказать и о Пилате. Ведь не всякому признаешься, что в сумерках, удалив всех часовых и прислугу, ты выходишь в колоннаду Иродового дворца торжественной поступью жреца и простираешь к небосводу свою крепкую руку…

Когда я узнал про виды трабей, первым моим движением было переодеть Пилата. Но отчётливое ощущение, что всё это идёт только от логики, остановило. В самом деле: если уж «императрица» изымала из коллекции мужа к`опья, то уж тем более на половине правителя было не сыскать не то что трабеи, но даже и обычного кроваво-красного армейского плаща…

И ещё одна деталь. Должность префекта подразумевала присутствие двух уполномоченных Римом авгуров. Сопровождали ли эти доносчики семью префекта в их поездке в Иерусалим на Пасху, или они остались в Кесарии?

А если сопровождали, то должны были свою ненависть к Истине каким-то образом проявить.

Так, может быть, «багряница» Иисуса была вовсе не армейским плащом, а трабеей авгура?

А «трость» вовсе не подобранной во дворе претории кривой веткой, а изогнутым жезлом?

глава тридцать восьмая «Не малодушествуй в молитве своей…» (Сир. 7:10)[4]

Чудес в моей жизни было предостаточно. Особенно яркие из них бывали дарованы после молитвы, непременно коленопреклонённой, когда я, разбираясь в смысле происходящего, не только с Богом беседовал (беседовать лучше во время прогулки по пустынному парку), — но и просил. И вот эта-то общепринятая в молитве интонация прошения всегда казалась мне подозрительной. Зачем Бога просить, если Он и так знает, в чём я, действительно, нуждаюсь? К тому же Он, отражённый в Сыне, явно не властелин, это они жаждут, чтобы все унижались…

Да, чудес было предостаточно. В сущности, все мои книги, и те, которые уже опубликованы, и те, которые ещё только в ящике стола или только задуманы, в каком-то смысле посвящены только одному — чудесам, которыми Бог изменял мою жизнь.

Что поразительно: первая моя на эту тему книга (неопубликованная) посвящена тому, как я стал писателем! Да-да, ни больше и ни меньше! Такого сверхнахальства история мировой литературы, наверно, ещё не знала.

Ещё бы! Воспоминание о «пути писателя» в принципе возможно только после издания собрания сочинений, в крайнем случае «воспоминания» могут быть второй книгой, а тут первая! Разве не сверхнахальство?

Начал я писать чуть больше семи лет назад*.

* Сейчас — в 2002 г. — уже двенадцать. (А.М.)

И началось всё именно с коленопреклонения.

Прежде всего, я всерьёз задумался: раз каждый обращённый к Богу непременно получает от Него особенный дар, путь реализации которого Господь будет благословлять как-то особенно, то соответствует ли моя до сих пор деятельность этому дару? Иными словами, каков мой талант?

Я пытался изучить теорию вопроса о таланте (именно о таланте, а не просто даре), а именно методику его выявления по Библии, молился, но ответа не получал.

Естественно, я кинулся расспрашивать о «методике выявления» разве что не всякого, кто мне в то время в церкви казался хоть мало-мальски духовным человеком. Однако, к моему удивлению, выяснилось, что ни один из опрошенных ответа от Бога о своём предназначении не получал, да ответа, собственно, и не испрашивал — за руководство к действию принимая просьбу-распоряжение вышестоящего в церковной иерархии.

Впрочем, одну ценную мысль мне, действительно, подсказали. Я понял, что до сих пор я не получал ответа на молитву, видимо, потому, что не был готов принять любой ответ. Подсказка заключалась, собственно, в рассказе о некоем «стародавнем» (времён Хрущёва) пасторе общины то ли в Караганде, то ли где-то рядом, который составил список: по вертикали стояли фамилии членов общины, а против каждой был записан его дар (талант?). И, как мне рассказали, в одной графе стояло: дар писать письма.

Не знаю почему, но меня тогда нисколько не взволновала возможная обязанность ухаживать за парализованными (тем более, что в этом организованном столичной общиной служении я уже участвовал), быть книгоношей или что-нибудь вроде того, но всё время писать письма … Я тогда с ужасом думал: а вдруг? Всю жизнь?!..

Отметив свой ужас по поводу Божьего предельно благожелательного ответа, — а только Он лучше всего меня знает, и потому Его ответ для меня благо, — я понял, почему сам ответа до сих пор не получал!

Готовность к любому ответу и есть, очевидно, одно из основных условий получения его в молитве.

И хотя интонация просьбы в молитве мне мешала — у всеведущего ли самопожертвенного Бога что-либо выпрашивать?! — тем не менее я месяца через два обдумываний-приготовлений вновь преклонил колена…

Кстати, происходило это зимой в Заокском, в пустой учебной аудитории тогда ещё только-только покинутого отделочниками здания первого корпуса семинарии. Работал я тогда разные строительные работы, но в последний приезд по большей части отливал в подвале из цветного бетона подоконники для строившегося многоквартирного здания для преподавателей…

Отдохнув после работы, я в который уже раз преклонил колена.

— Тыдолжен писать, стать писателем, — был немедленный ответ.

Поистине, ответ был странен!

Если не сказать неприемлем (рассуждая по-человечески). Отец — геофизик и вулканолог, мать — петрограф, да и вообще вся родня со всех сторон — естественники, сектор наук о Земле, с гуманитарными науками ни у кого из них ничего общего. Так же и у меня филологических увлечений не было не только в школе, но и затем в вузе — разумеется, техническом. Более того, с филологией и литературой я всегда был, мягко выражаясь, не в ладах, вплоть до переэкзаменовки по русскому языку после девятого класса.

И через десять лет ничего не изменилось. Когда я принёс первый вариант своей диссертации научному руководителю (д. х. н. Перченко), он, прочитав её, вызвал меня в кабинет и долго так — с сожалением — рассматривал. Потом спросил:

— Ты русский?

— Русский, — удивился странному вопросу я. — А что такое?

Некоторое время он молчал, а потом с особыми интонациями произнёс:

— Твоя — говори, моя понимай — нету.

— Что-что? — изумление моё достигло последней степени.

— Так в Уссурийской тайге на русском изъяснялся охотник Дерсу Узала. Но он был то ли кореец, то ли японец, словом, русский язык для него — нечто чуждое. Но для тебя-то русский, казалось бы, родной клапан?!..

Кто бы мог подумать, что через полтора десятка лет даже неспециалисты будут отмечать особенную ясность стиля моих книг?

Итак, ко времени молитвы за мной не замечалось ни гуманитарных способностей, не было ни навыков, впитываемых из атмосферы семьи, ни профессионализма от образования, ни «волосатой руки» (поддержки высокопоставленной родни), что в литературе весьма важно, ни-че-го. Даже авторы, у которых есть всё вышеперечисленное, десятилетиями, а то и столетиями ждут опубликования своих книг, для большинства пишущих этот момент не настаёт никогда.

Словом, писать — по человеческому разумению — было для меня занятием явно бесперспективным.

Но ведь Отвечено: пиши.

Ну что ж, как говорится: если надо — значит, надо.

Я договорился с прорабом, что отливать цветного бетона подоконники я отныне буду только с утра и до обеда, одна из коек на чердачном этаже в комнате с круглым окном за мной сохраняется, — и сел писать.

И первая книга была о том, как я стал писателем. Вернее, действие происходит в разные эпохи, но написанное прежде всего о том, как из бетонщика стать писателем. Книга до сих пор в рукописи. Название: «Передайте привет Руфу». Ждёт, видимо, того часа, когда мои книги будут раскупать только благодаря имени и какой-нибудь издатель решится вложить в неё деньги, несмотря на странные идеи, в ней высказанные.

Время это, в особенности после публикации моей последней книги «КАТАРСИС: Подноготная любви» в одном из крупнейших российских издательств, приблизилось*.

* На момент написания этой статьи (1997 г.) вышел только «КАТАРСИС-1». (А.М.)

Чудеса и до выявления таланта, и после происходили всякие, но, повторюсь, каждый раз их предваряла молитва — непременно коленопреклонённая и с интонацией просьбы в голосе.

Вот в том-то и закавыка. Ведь если молитва необходима не Богу, а человеку — для осознания действительной потребности в просимом, — то нет необходимости непременно преклонять колена, наподобие нахрапистого пьяного попрошайки. Достаточно поразмышлять. А размышляется, как известно, лучше во время прогулки по парку или редколесью, когда шаг не быстрый и не медленный, а средний. Зачем же преклонение колен и просительная интонация? Разве ученики Христа стояли перед Иисусом на коленях, когда Он открывал им основополагающие закономерности жизни? Разве они у Него Познание выпрашивали?

Разумеется, можно предположить, что и преклонение, и интонация нужны не Богу-Сыну, но Отцу, Который Сам не догадывается, что нам нужно?

Это не так. Господь всеведущ, и Он знает не только о необходимых для созидания обстоятельствах, до которых человек в состоянии додуматься, но и о тех, до которых он додуматься не в силах.

Более того: Он прекрасно знает не только все мои подсознательные намерения, но и истинное к Нему подсознательное отношение — никакими искусными позами и наигранными извивами просительных интонаций Его не обмануть. А раз так, то Ему безразлично, преклонил ли я колена или нет, размышляю ли я в роще, где влажная земля не позволяет преклонить колена, или в каком другом месте, где всё к тому располагает.

Но, видимо, это всё-таки нужно.

Но кому?

Сомнения молиться мешали. Лучшее же разрешение от сомнений — осмысление причин и закономерностей.

Думается мне, что неподдельная молитва и проблема таланта — вещи взаимосвязанные. Такое ощущение, что обретение таланта — первая ступень на пути восхождения к Истине. Это очевидно: соединившийся с Богом становится созидателем, созидатель ищет самовыражения, он хочет созидать наиболее эффективным способом — этот путь и есть талант.

Это для невозрождённых кратчайший путь безразличен, потому они и довольствуются указаниями других людей. Молитва начинается в потребности созидания, а все прочие «молитвенные» просьбы о том, чтобы скорее пришёл троллейбус или чтобы повысили зарплату, — самообман так ничего в жизни и не понявших. Впрочем, что говорить о «здоровых», я обращаюсь к «больным».

Да, слушал проповеди, проповедующие чередовались, а вот одолевших первую ступень, которая называется распознанием таланта, и потому понявших смысл просительной интонации всё не было и не было. Словом, и в этом помощи я так и не дождался.

А между тем всё очень просто.

Во Вселенной идёт великое ратоборство, грандиозней которого не было прежде и не будет впоследствии. Творец противостоял самозародившемуся злу парадоксально — непротивлением злу насилием. И более того! При соприкосновении со славой Божьей зло погибает — само. Чтобы не произошло преждевременного самоуничтожения, Истина ограничивала Себя — Сама.

Среди прочего, сдерживание Себя заключается в том, что Бог создаёт искусственные, неестественные для вечности обстоятельства для того, чтобы уровень Его Истины в местах присутствия носителей зла не достигал пределов, за которыми зло самоуничтожится немедленно — вместе с его носителями.

Иными словами, Бог как бы оберегает сатану и ему подчиняющихся. Причина вовсе не в сентиментальности отношений с сатаной, уже в себе самом обречённом на неминуемую гибель и уничтожение вокруг себя всего. Причина — в сомнениях непадшей части вселенной.

Раз вообще есть хоть какая-то вероятность самозарождения зла, то, следовательно, в вечности — ввиду её бескрайности — число подобных самозарождений неограниченно велико. А это — непрерывный ужас и боль.

Единственное этой бесконечной цепи противление — предоставить возможность всякому творению через рассмотрение происходящего на первой принявшей зло планете убедиться, что грех — это смерть, небытие, бесталанность, бессмысленность существования в ожидании смерти. Только самостоятельный выбор каждого из обитателей вселенной между злом и добром может оградить вечность от повторных самозарождений порока.

Не все творения наделены способностью сделать выбор, из тех же, кто наделён, одни в состоянии сделать его быстрее, чем другие.

Можно выразить эту же мысль и так: не все сотворённые существа в состоянии проникнуть в глубины душ обитателей планеты Земля непосредственно. А потому для того, чтобы в душевной боли людей, жаждущих вырваться из топи греха, убедиться всем, многим необходимо увидеть и внешние проявления: непривычное преклонение колен просящего, интонации крайнего унижения от беспомощности перед рвачеством и нахрапистостью сатаны.

Бог не медлит вмешаться чудом в нашу жизнь, но ждёт, прежде всего, нашего осмысления происходящего, а также и осознания последним обитателем Вселенной порочности происходящего на земле «благолепия» и необходимости особой помощи потомкам падших прародителей. А их подобное осознание (всякое осознание, осмысление подразумевает усилие в слове) иной раз требует продолжительной нашей молитвы.

Итак, молитва — это не только осознание нами, но и ими.

И вот тогда Он вмешивается. И как!!..

Сам же Господь, если чего и желает, так только того, чтобы мы, земляне, с колен поднялись — во всех смыслах!

Потому коленопреклонение — это не уничижение, а — созидание.

Созидание же без принятия таланта, как уже было сформулировано, невозможно.

Так великодушествуй в молитве своей!

глава тридцать девятая Цыганский Барон, главный раввин, православный священник

В сущности, события «Понтия Пилата» следует рассматривать как эпизод из жизни не Копьеносца, а всё ещё Копьеносца: между этими двумя уровнями целая пропасть — в виде решимости принять талант.

Готовность принять талант требует усилий — и нравственных, и умственных, и волевых.

В том числе для прорыва сквозь сомнения.

Сомнения при приготовлении себя к испрошению о таланте, надо полагать, у всех достаточно схожие.

В «КАТАРСИСе-1» сколь возможно подробно описано семейство умиравшего от наркотиков А. (имя его, «вдруг» ставшее одним из самых популярных в 1970-е годы, уже говорит об особой толпарности и гипнабельности его родителей, и, как следствие, их типичности). ОтецА. — дворянин, достаточно крупный бизнесмен, алкоголик, напивающийся до частичной парализации, кличка «Давила». Поскольку мать А. совершенно невменяема в своём желании психоэнергетически контролировать своего сына, сохраняя его состояние от неё зависимости (когда он на коленях выпрашивает денег на очередную дозу), то оставалась единственная надежда: если бы отец смог бросить пить, то его пример мог дать сыну некоторый шанс выжить — пример отца для сына, даже при столь сильном гипнотизёре, как мать А., может иметь некоторое значение.

Но отец воспротивился. Дескать, тогда он утратит свою самость, исключительность, неповторимость.

Надо полагать, что и сын, как и всякий наркоман, деградировавший до уровня трёх-четырёхлетнего ребёнка, рационализировал своё поведение с помощью той же «мантры»: если перестанет торчать и начнёт мыслить и жить, то утратит свою «самость, исключительность, неповторимость».

За этим примером стоит общее свойство исполнителей — чем более толпарь стаден, тем больше он полагает себя исключительным и потому совершенно недоступен для мысли, что, перейдя от способностей, участиидоликталанту, он только и начнёт жить.

Но и уже вставшему на путь неугодничества принятию в дар таланта мешает сомнение — не означает ли принятие таланта полного самоотрицания? Своеобразного убийства? Ведь именно так преподают «взаимоотношения с Богом» не только сектанты, но и, естественно, госрелигии, скажем, православные «старцы»? Как жить и что делать, будет указывать чужой дядя, выдающий себя за посланца Бога? Я что же, полное ничто — лишь проводник чужой воли? Что-то здесь не так…

Действительно, произволен ли выбранный Им для нас талант?

Из содержания предыдущих глав, видимо, должен напрашиваться следующий ход мыслей: Бог предызбрал, предположим, для некоего N. талант писателя-концептуалиста, ему об этом сообщил, и тот «соблаговолил» услышать. ЭтотN., очистившись от психоэнергетических травм достаточно, чтобы обрести возможность пользоваться «кладовыми» родовой памяти, и здесь разыскивает том «мемуаров» писателя-биофила — и вперёд, лишних шишек не набивая. Дело не столько в шишках, сколько во времени: на разнообразных литкурсах и в Литинституте учат только техническим приёмам писания «иудо-внутреннических» блокбастеров, то есть, обучают только на авторов «бульвара», если же всю премудрость осваивать от нуля самостоятельно, одной жизни явно маловато.

Схема проста и, как мне кажется, верна.

Она подразумевает ряд следствий, из которых я в состоянии сформулировать пока лишь только два:

— редкий дар, видимо, получит тот, у кого содержание доступной части библиотеки родовой памяти позволяет его развить;

— искусственное проникновение в свою библиотеку родовой памяти — тупиковый способ обретения таланта, ибо это прямой путь только на её «помойку»; но даже сумей гордец проникнуть в «кладовую», всё равно он бы там обнаружил «тома» о разнотипных дарах: который из них может стать его талантом, без Бога ему всё равно не выяснить.

Итак, первая линия данной главы — несколько событий из моей «дохристианской» жизни, при размышлении над которыми напрашивается мысль, что приготовление человека к таланту начинается задолго до его действий, обыденным сознанием воспринимаемых как религиозные. Из них следует, что следование таланту — отнюдь не полное самоотрицание.

Вторая линия этой главы связана с тем «неудобным» моментом, что наслаждающийся талантливой жизнью прямо или косвенно деструктурирует стаю. Это стаю, ясно, порадовать не может, что, соответственно, не будет способствовать ни популярности среди толпарей, ни даже их бытовому миролюбию, ни притоку денег.

Прямо скажем, талант жизнь осложняет (с точки зрения системы обыденных ценностей). Как следствие — новая волна сомнений. А они обессиливают.

Эти две линии — непроизвольность таланта и необходимость в ободрении его обладателя — в моём случае, похоже, порой переплетались. Поэтому обсуждения этих линий и объединены в одной главе.

Представьте такую ситуацию: идёт электрик-писатель N. по улице Болграда. Настроение нельзя назвать эйфорическим: дела как сажа бела. Первый том, обозначим его условно «К-1», вышел, первый тираж успешно распродаётся. Можно быть уверенным в допечатке — а это дополнительный гонорар. Однако становится понятно, что на эти деньги явно не прожить. Во всяком случае, монтировать компьютерные сети раз в пять выгоднее.

Перспектива в этом смысле и того хуже: читателей у «К-2» будет ещё раз в пять меньше, чем у «К-1». Пятью пять — двадцать пять. М-да…

Но мало того! Перед глазами у N. — прощальная сцена в Москве. Был во время Перестройки (и чуть позже) такой книжный магазин: «Салон „19 октября”». В демократических («иудо-внутреннических») СМИ его ураганно рекламировали как фонтан интеллигентности. N. в том числе и через этот магазин распродавал свои гонорарные экземпляры. И вот надо же было N. в подсобном помещении в присутствии хозяина «Салона» сказать, что теперь работает над книгой, из концепции которой, среди прочего, следует, что Россия — замечательнейшее место на Земле. В подсобке установилась тишина. Сидевший на столе низкорослый хозяин Марк Захарович (или Иосифович?) с пропорциями карлика долго, с минуту, не меньше, зажмурив глаза, подняв один палец и чуть покачиваясь, смаковал услышанное, а уж только потом заржал. Обслуживающая хозяина команда интеллигентов (один даже с чеховской бородкой), искоса снизу вверх — они сидели на стульях, ниже хозяина — подглядывавшая, какая будет у него реакция, с запозданием всего в полсекунды тоже угодливо захихикала. А потом N. было сказано, чтобы он больше книг своих не приносил: дескать, не важно, что хорошо продаются, ассортимент портить они не имеют морального права. Чувствовалось, что это была только первая ласточка из целой серии однотипных «отлучений» от книжных магазинов (так и случилось).

Другие связанные с перспективой писательской деятельности обстоятельства не лучше. СтоилоN. сказать какому-нибудь книгоиздателю, что в будущем собирается написать книгу про Понтия Пилата, как на N. тут же начинали смотреть с гримаской эдакой острой жалости, а потом осведомлялись:

— Ваше фамилиё, часом, не Михаил Булгаков?

— Нет.

— Не-ет? Тогда, действительно, ха-ха, смешно. Не пойдёт. Тема уже закрыта.

Забегая вперёд, думаю, уместно рассказать, что реакция на «К-2» была ещё более хлёсткая. Один из руководителей какой-то рядящейся под патриотов партии сказал, что автора «К-2», этого хищника, они, как только придут к власти, расстреляют в первой же партии.

А на работе менеджер, еврей («полноценный» или нет — не знаю), со словами: «Говоришь, „наркоманы, педерасты и евреи”? „Нравственные уроды”, говоришь? Ты не прав!» — лишил N. заработка. НоN. повезло — не прошло и месяца, как этот менеджер, украв со склада фирмы все дорогостоящие комплектующие, ушёл и организовал свою фирму. Ничего удивительного нет и в том, что он ещё и протестант.

Но первыми отреагировали адвентистские иерархи. После выхода «К-1» лично Первый (после американцев) угрожал расправой в случае публикации ещё каких-либо материалов о реальной жизни Церкви.

Угрозы расправы и предупреждения о горькой участи вдовы («если вам себя не жалко, то пожалейте хотя бы своих близких») — пустяки (брат же вот не испугался вулкана во время извержения), не волнует, но вот квартирный вопрос жизнь отравляет.

А не послать ли это писательство, не обеспечивающее даже крыши над головой, куда подальше?

Такое вот настроение на пути в болградский магазин «Горячий хлеб»…

И тут на пути N. вырастает Цыганский Барон (с внешностью васнецовского Ильи Муромца с копьём, что интересно) — и с поклоном троекратно целует N. руку! На глазах у своих детей и жены! Представляете, троекратное целование руки от человека, которому легче принять смерть, чем унизиться (см. главу-статью «Бог Велес, Понтий Пилат, Цыганский Барон»)!

Сила потрясения такова, что, уверяю вас, мало не кажется! Руки тряслись даже на следующий день. Перебивает даже омерзение от угодливо хихикающих интеллигентов с чеховскими бородками.

Каков был смысл в том поклоне?

Поклонение, как я теперь, через несколько лет после этого случая, понимаю, бывает разное.

Люди делятся на два основных не смешиваемых типа — биофилов и некрофилов («КАТАРСИС-1»); соответственно, взаимоотношений между людьми возможны три типа:

— некрофил—некрофил;

— некрофил—биофил;

— биофил—биофил.

Жухлым некрофилам (иерархам низших ступеней) кланяться вождю-некрофилу органично — хотите убедиться, вспомните, как ваши сослуживцы вытанцовывают перед начальником (если Вы дочитали до этого места, то, надеюсь, что Вы не вытанцовываете!). Это вытанцовывание — естественный способ существования холуёв. Подобная форма поклонения — статистически самая распространённая.

Толпа при въезде Иисуса в Иерусалим накануне Ареста и Распятия поклонилась в Его сторону — то, что беснующаяся толпа поклонилась как вождю именно Ему, а не в Его сторону, может показаться только толпарю.

Указывая на этот поведенческий всплеск некрофиличной иерусалимской толпы (ломали деревья, рвали одежды и бросали их в грязь, и т. п.), стадионные пилатоненавистники делают «глубокомысленный» вывод, что и Христос тоже был вождём. Только, дескать, хорошим-хорошим. Дескать, того же типа, что и он, «благовестник» со стадиона.

А то, что эта же толпа Христа через неделю распяла, так, надо понимать, потому, что быть водимой Святым Духом взяла да и перестала?

На самом деле толпа не меняется, она водима постоянно — только вождём-некрофилом. В любой момент времени толпа находится в психоэнергетической власти наиболее преступного из некрофилов (с учётом преступлений, извлечённых из родовой памяти). А поклон в сторону Иисуса говорит лишь о начале многоходовой комбинации, которая должна была завершиться на Голгофе. Любая опытная женщина знает: если какая-нибудь «подруга» начинает подлизываться, в особенности экзальтированно, жди пакости. А у толпы, как известно, характер женщины…

Если беснующаяся толпа была «внутреннической», то это поклонение толпарей было провокацией по воле самых ярких в Иудее «внутренников» — первосвященников, вернее, их жён (ни чувства, ни приёмы раввината измениться не могут, см. «КАТАРСИС-2», главу «В чём же на самом деле была виновна женщина, взятая в прелюбодеянии?»).

Если же толпа была «внешнической», то её действия отражали провокационные намерения (скорее всего, подсознательные) или бандита Вараввы, или префектессы (скорее, последней). Вернее, именно префектессы, поскольку, будь Варавва более ярким некрофилом, чем наследственная императрица, пьянствовал бы в Иродовом дворце он, а не она.

Ясно, поклонение некрофил—биофилкачественноиное, чем некрофил—некрофил. Поклонение некрофил—биофил — всегда провокация, первый ход в многоходовой комбинации по подавлению (вплоть до убийства). Если кто это качественное отличие не осознает, то Евангелие и дальше для него останется непонятым. А в руках вождей-пилатоненавистников — одним из инструментов формирования исполнителей для всепланетной стаи.

Но было в жизни Иисуса и совсем странное поклонение, третьего рода. Помните, в Вифлеемское стойло пришли поклониться пастухи? Ради кого или ради чего они пришли? Ради Иисуса-младенца? Нет, Он был ещё несмышлёнышем. Для себя лично? Но ищущие Истину в Ней уже отчасти пребывают, для них естественно созидать, а не холуйски умаляться на манер стайных исполнителей. Но ведь и не из ненависти же пришли эти предельно просто одетые мыслители (видимо, в предках своих жрецы в наилучшем смысле этого слова)!..

Оказались в нужном месте и в нужное время также бывшие волхвы-маги (почему «бывшие», см. «КАТАРСИС-1», «Словарь»), в предках тоже жрецы, издалека шли, долго, целенаправленно. Они тоже поклонились, то есть принесли золото, ладан и смирну (Матф. 2) — не только символы, но и легко реализуемые дорогостоящие предметы: для родителей Иисуса, равнодушных к богатству, эти средства были необходимы в надвигающейся экстремальной ситуации — на время бегства в Египет.

Поклонившись, сказал своё слово и Симеон (Лук. 2:25–32), прихрамовый старец, «известный своей святостью».

В чём же созидание пастухов, потомков магов и Симеона? (Что-то не хочется пользоваться традиционным словом «служение» — столь приятным уху иерарховерующих.)

Поклоны людей Божьих были нужны, необходимы, важны позднее взрослому Иисусу — они были указанием, знаком, поддержкой.

Поясним.

Многие полагают: Иисус то, что Он — Сын Божий, знал, и притом твёрдо, нисколько не сомневаясь.

Однако это не так.

Иисус, будучи во всей полноте человеком, в том, что Он Бог, сомневался.

…если Ты Сын Божий, скажи… если Ты Сын Божий, бросься вниз…

Матф. 4:3, 6

Сатана изощрён, и его разрушительные действия против души и духа по возможности лаконичны. Процитированные искушения выглядели бы бессмыслицей, если бы в душе Иисуса было невозможно сомнение, что Он — Бог.

О том, что Он — Мессия, Иисусу открывал не только Святой Дух, ненавязчивость действия Которого в Библии сравнивается с «веянием тихого ветра» (3 Цар. 19:12). Именно в силу малозаметности этого «веянья» для греховного человеческого естества, — а Иисус был во всей полноте человеком, сыном земной женщины, — Ему напрямую сообщали об этом и люди. Причём в разнообразных формах. (Кстати, в этом разнообразии форм ободрения — дополнительное подтверждение, что Иисус в Себе, как Сыне Божьем, порой сомневался.)

Список упомянутых в субъевангелиях приёмов Провидения обширен. В особенности у психолога Луки. Кому, как не ему, более других задумываться о разрушительности сомнений.

Поддержка Иисусу была оказана уже через Его мать: весть о Сыне-Мессии ей несли ещё многие, кроме упомянутых пастухов, бывших волхвов и старца Симеона:

— являлся Ангел (Лук. 1:28).

— чтобы Марию не терзали сомнения (а она — живой человек!), будто Ангел — обычная галлюцинация, к ней обращались также и другие люди, к которым тоже приходили Ангелы: в Евангелии упоминаются Захария и супруг Марии — Иосиф (если его и можно заподозрить в том, что он, выражаясь сугубо медицинским языком, «заразился» галлюцинацией, то преклонных лет бодрого Захарию, а тем более незнакомых пастухов — вряд ли);

— Елисавета «исполнилась Святого Духа» (Лук. 1:41). Свидетельство её было сильно в особенности тем, что забеременела она в возрасте для женщины уже нерепродуктивном, но по предречению Ангела.

Итак, даже для обладателей таланта одного только «веяния тихого ветра» часто бывает недостаточно. В «трудных случаях» Провидение приходит на помощь, привлекая к участию не только Ангелов, но и людей — они тоже бывают посланы к сомневающемуся с ободрением. В этом смысле Иисус отличается от нас лишь тем, что Его часть созидания ассоциируется скорее со словом предназначение, чем со словом талант.

Но дело не в слове.

«Жрец» Александра Коростелёва меня поразил.

Дело происходило в громадной дореволюционной постройки гимназической художественной мастерской в окружении странных гипсовых предметов, россыпи выдавленных тюбиков от краски и засохших кистей, и хотя Саша просил быть естественным, я, стыдно признаться, всё-таки позировал (пытался приукраситься на манер «свято опечаленного» образа, вживлённого нам некрофилогенной культурой).

Но «Жрец» являл нечто совершенно иное.

Это был поток света и солнца! Рыжее с жёлто-золотым! А сам жрец — весёлый и основательный одновременно!..

Это не был просто портрет: черты лица несколько изменены, некоторые детали были непонятны: странный головной убор Жреца, парящий в потоке солнечного света зиккурат, странные фигурки в правом нижнем углу…

С тех пор вот уже четыре года я пытаюсь понять смысл изображённого на холсте. И даже написал статью «Бог Велес, Понтий Пилат и Цыганский Барон», которую и отправил в болградскую газету «Дружба».

Но первые года три я не мог подняться выше того, что для самого художника было, как я теперь понимаю, лишь второстепенным. Оправдываюсь: не только я, но и все мои знакомые, заходившие в картинную галерею Болграда, называли картину «Жрец бога Солнца», делая ударение на последних двух словах. «Бога Солнца» они добавляли, думаю, не столько из-за расплывчатого на дальнем плане, словно парящего в высоте величественного зиккурата, или чего-то вроде того, сколько из-за выбранной автором цветовой гаммы.

А ведь сам художник (повторяю, не читавший ни одной моей книги, из коих на тот момент существовала только первая, ученическая, с циклом рассказов о Понтии Пилате—«При попытке к бегству», правда, работа над «КАТАРСИСом-1» уже началась), назвал картину просто—«Жрец». Так и написано на обороте холста.

Но даже когда я начал работать над «Комментариями» к «Понтию Пилату», в частности, исследовать то влияние, которое должно было оказывать на пятого прокуратора его имя «Копьеносец», я так и не смог обратить внимание, что в нижнем правом углу «Жреца» изображён — копьеносец! Правда, портрет не висел на стене, а, завёрнутый в простыню, стоял за ящиками с книгами.

Повторяющаяся «жреческая» тема: невозможный поступок Цыганского Барона (священнослужителя цыган), картина Александра Коростелёва, назойливые попытки исповедаться и получить у меня отпущение грехов — понятно, подталкивала к поиску в прошлых событиях жизни ещё чего-то схожего.

Не сразу, но сообразил: ведь моя первая «супруга» была внучкой главраввина!

Причём главраввин был отцом её отца, а отец — копия деда (тоже идеолог, парторг в крупном академическом институте), следовательно, первая «супруга» должна была искать для супружества — главраввина! Если не буквального начальника над раввинами, то носителя хотя бы какой-то одной из существенных сторон-смыслов, реализованных или гипотетических, высшего жреца евреев.

Какие это стороны?

Бессовестный начальник-иерарх, давила?

Жид из жидов?

Гипотетический эйдос священника Истины — Копьеносца?

Может, я кому и кажусь бессовестным (бесстыдным — это точно), но меня никогда не назначали даже бригадиром. С начальствованием и внутренней к тому потребностью у меня слабовато.

Да и евреев в обозримом прошлом в роду не было. Был бы расчётливым жидом — не писал бы не приносящих заметных доходов книг.

Что остаётся? Гипотетический эйдос?..

Странные у нас с ней были взаимоотношения. Мне было шестнадцать, а ей девятнадцать — в этом возрасте и для одногодок-то «уровень развития» мужчины и женщины несоизмерим: в начале жизни женщины развиваются много быстрее мужчин (вернее, легче уподобляются), у неё, к тому же, чувствовалась порода. Но, несмотря на это двойное возрастное несоответствие, она вцепилась в меня с силой прямо-таки нечеловеческой — я вырывался, сбегал, а она, видимо, чувствуя, что я подлавливаюсь на жалость, могла с полдня простоять под окном под дождём или демонстративно броситься под трамвай, на котором я пытался от неё сбежать (доведя водителя до предынфарктного состояния). Страстная любовь?

Но в меня ни до, ни после никто страстно не влюблялся, никто не мучился воспоминаниями со слезами на глазах.

Я её спрашивал: ну что тебе во мне? Мы же не сходимся ни в оценке художественных произведений, ни в системе жизненных ценностей, ни в отношении к тусовке как форме жизни — для неё наслаждением было заторчать, покайфовать — словом, не сходимся ни в чём. «Не знаю. Интересный», — весь ответ. Иными словами, нечто притягивающее не поддавалось объяснению в общераспространённых (бытовых) терминах «брежневского» периода, во времена которого грандиозные средства шли на внушения, что этнос от этноса не отличается, у людей нет родовой памяти и их вкусы — продукт лишь прижизненных обстоятельств и воспитания.

Понятно, в то время в силу молодости, гипнабельности, философского невежества и отсутствия опыта (упрощая, скажем так: встречи с Цыганским Бароном), — я не смог обратить внимание на особую редкость унаследованных ею брачных предпочтений. Раввинов такого высокого ранга (способности подчинить наибольшее число иудеев) на нашу страну всего несколько: кроме Минска, равнозначных в этом смысле городов только три — Москва, Ленинград и Киев. Вернее, в Минске «полноценных» евреев тогда было вдвое больше, чем сейчас в Москве и Киеве, вместе взятых. Учитывая фактическую пожизненность должности главраввина, на столетие в СССР их приходится около десятка (это к статистической оценке вероятности случайности не столько её интереса, сколько соединения в ряд всех нижеописываемых эпизодов). Итак, её ассоциативный выбор вполне укладывается в составляемый «жреческий» ряд.

Другое дело, зачем Провидение допустило нашу с ней встречу? Зачем мне было позволено увидеть то, что сокрыто от многих весьма заинтересованных лиц?

Кстати, а кто такой Михаил Булгаков — с точки зрения жреческой?

Могут сказать: писатель и не более того. Так-то оно так, но из писателей он выделяется. Даже Лев Толстой, потомок многих поколений придворных и администраторов, мыслитель, потративший годы на переложение Евангелия, на первое место в своём «Евангелии» ставя постижение Истины вообще, отвергая чудеса как повод влиться в какую-либо иерархию, разглядеть судьбу Пилата не смог. А Булгаков, пусть на завершающем отрезке жизни, смог.

Должность отца Михаила Булгакова — преподаватель Киевской православной духовной академии. Отец матери Михаила Булгакова — тоже православный священнослужитель, возможно, тоже преподаватель, но, наверняка, психологический аналог отца Михаила Афанасьевича. А что это означает с точки зрения родовой памяти, которую не мог не унаследовать автор «Мастера…»? «Иудо-внутренничество» — понятно, а что ещё?

В православии укоренена идея (во всяком случае, так ещё было при царизме), что настоящим священником может стать только тот человек, в роду которого более десятка священников. В доступных изданиях о Михаиле Булгакове не говорится, в котором по счёту поколении был священником его отец (сообщается только, что дед был священником в храме на кладбище), но раз он из множества претендентов был предпочтён, то легко догадаться, что Михаил Булгаков, будучи потомственным, — тот самый настоящий священник. Другое дело, что он не православный, а вернославный.

Уточним: не столько потому, что потомственный, сколько потому, что неугодник. Настоящий жрец — только неугодник и для неугодников, ибо исполнители не интересны, для Вечности всё равно, что есть они, что их нет, заботиться же настоящему жрецу метанации есть смысл только о неугодниках и, как следствие, быть заинтересованным в инициации вождя того психотипа, который бы обеспечил стране независимость от вхождения в международные сверхиерархии (по принципу выбора из двух зол меньшего…).

Протожрец, от которого в глубокой древности, видимо, и пошли различные священнические касты, скорее всего, был неугодником, вернее, все эти ложные иерархии пошли от того его сына, который разумным-то словам научился, но отступив при этом от духа отца. Но в настоящем жреце на уровне родовой памяти этот отец жив, хотя от поколения к поколению всё более и более оказывается погребён под неврозами предателей.

Потомственный православный священник, точно так же, как и потомственный раввин, как и вообще всякий «практикующий» жрец, в том числе и цыганский барон, гипотетически расслаивается на несколько уровней:

— человек обряда (некрофил);

— авторитет (яркий некрофил);

— актёр перед толпарями (садо-мазо: чем ярче некрофилия, тем «талантливей» актёр);

— идеал созидателя в Истине, Копьеносец народа Божьего (биофил), «Протожрец».

Кстати, эту многослойность православного священника своими жизнями проиллюстрировали сыновья Булгакова-отца. Один из двух братьев Михаила в первой молодости, то есть в период повышенной стадности, подобно старшему брату, учился на медика, а с возрастом, когда начинают брать верх наследственно-невротические качества, эмигрировал из России во Францию и стал там балалаечником в одном из кабаков. Сами понимаете, люди благородной души до ублажения завсегдатаев питейных заведений не опустятся, лучше займутся грязной работой на стройке, кроме того, неугодника из России не выметешь и поганой метлой, разве что младенцем вывезти можно, так что брат Михаила, как и любой священник-«балалаечник», оказался за пределами России по единственной причине: духовной несовместимости с сердцем метанации.

Третий брат (тоже эмигрант во Францию) не лучше второго — он стал профессором, авторитетом в микробиологии. Очень может быть, что смысл профессорства был не более чем реализацией «иудо-внутренничества» и тяги к садомазохизму.

А вот Михаил, оставшийся, несмотря на бытовые трудности, в России, двенадцать лет писал сравнительно небольшую вещь — антииерархический роман о великих принципах, ярче всего преломившихся в личности Понтия Пилата. И тем продолжил созидание неугоднической России, метанации.

Итак, все три сына — вылитый отец (или отец матери), настоящие православные священники; но разных смысловых уровней.

Из трёх братьев мне помог — Копьеносец. Протожрец признал бы его своим сыном.

А кто такой Александр Коростелёв?

Вопрос, понятно, относится не к области паспортных сведений.

Если обобщить рассказы Коростелёва о его взаимоотношениях с миром художников, то складывается впечатление, что они его шугаются. Девиз этих взаимоотношений вырисовывается примерно следующий: ты отбился, занимаешься чем-то другим.

Я и сам заметил, что Коростелёв не похож на, в общем-то, однородную массу художников.

Он не художник, вернее, не просто художник.

Да, в «Жреце» все узнают меня, но черты у изображённого на холсте не все мои. Скажем, форма носа несколько иная. Но не от того, что Коростелёв не смог воспроизвести натуру. Прежде чем писать «Жреца», он на куске оргалита сделал сначала эскиз (маслом). Реалистичный: в выцветшей рубашке, даже при короткой стрижке разлохмаченный. Там все пропорции соблюдены. (Этот эскиз тоже у меня.) Хотя писал быстро.

Работая, Коростелёв видел не только меня.

Не весть какое парадоксальное утверждение: «Жрец» — в какой-то степени сам Коростелёв. А может, в первую очередь.

Художники, видимо, как и писатели, пишут вообще только себя — пусть не сиюминутного, но с привлечением родовой памяти.

Только этим и можно объяснить слова Коростелёва, когда он предлагал мне позировать: «Давно хочу написать одну вещь, но никак не могу найти натуру».

Подобное — к подобному?.. Иначе не бывает. Художников-толпарей я же не интересую.

А ещё—головные уборы. Очень странные. Один — на копьеносце в правом нижнем углу, а другой — на жреце. Четыре года я при случае листаю альбомы и исторические труды — пытаясь определить, к каким жреческим кастам они относятся. Тот, что на копьеносце, встречается часто, а тот, который на жреце — не встретился ни разу.

Из какой они (убор и Коростелёв) священнической линии? Какого народа?

Знаю только о матери Коростелёва. Она из донских казачек. А это значит, что в Саше может течь совершенно любая кровь — восточная, западная, северная… Сдаётся мне, головной убор не южный: он закрывает уши. Можно с высокой степенью вероятности предположить, что он из мест, где в году много холодных дней.

Что это за каста?

Может, та, следы которой столь тщательно пытались стереть столь многие поколения чиновников госрелигии? Попросту говоря, наша, исконно русская?

Как не вспомнить и о настоящей моей жене, В., тайные обстоятельства которой столь бесстыдно описаны в «КАТАРСИСе-1» (писать надо было или так, или, согласитесь, вообще не браться).

Пытаясь в «КАТАРСИСе-1» объяснить её явно неадекватные эволюции в целительском центре, я описал ряд психологических закономерностей поведения женщин, все они значимы и в жизни В., не отрекаюсь, но один важный стержень, который, собственно, и определил выбор ею места для реализации «неадекватностей», тогда не заметил. Теперь же, выявив в себе «жреческую» составляющую, могу сказать — да, она, действительно, искала среди целителей себе мужа (шутка насчёт «мужа» была далеко не шуткой, см. «КАТАРСИС-1»). Дело не в некой особой напряжённости некрополя внутри целительской субстаи: В. могла бы найти такую же и среди уголовников, и среди политиков, и среди артистов, и среди сектантов или гос «священнослужителей», торговцев и т. п., но ассоциативно свои ей были только высшие целители. Порода редкая, отчасти потому она после рождения дочери и сидела безбрачно дома.

Не помню, упомянуто ли в «КАТАРСИСе-1» или нет: одна из прабабушек В. ещё в XIX веке была в их большом селе на границе Рязанской и Тамбовской областей кем-то, название чему не сохранилось, но она, в том числе, и лечила и даже, кажется, жила на отшибе. Была замужем. И судя по тому, что В. искала себе мужа среди целителей, дом той прабабушки выстроил на отшибе муж. Или её отец.

На отшибе?

Из сохранившихся деталей из жизни этой, как и В., отличающейся от череды своих родственников, женщины (а только эти черты им и были «понятны»), в жизни В. должны воспроизвестись обе.

На каком уровне лечила та женщина, о том логическая память, понятно, не сохранилась; возможно, тоже не на уровне целителей или медиков, а на уровне Катарсиса. Но «на отшибе» — признак более определённый.

В своей жизни В. выбирала место для дома один-единственный раз — для строительства «дома Пилата» (особой архитектуры и назначения некоторых помещений).

Наш выбор обругали разве что не все: дескать, и на отшибе участок, если что — о помощи не докричишься, да и прокладка коммуникаций обойдётся много дороже, и при дороге он: шумно, кто же для загородной жизни выбирает такое место?.. Да и алкаши из близлежащих домов, после того, как стоявший здесь дом лет тридцать назад сгорел, превратили это место в помойку.

Выбор места, естественно, был бессознательный, и, конечно же, не случайный. Понятно, столь неудачное место должно было устраивать и П., причём в период работы над «Пилатом».

Участок, ни много ни мало, в дубраве, что заставляет сделать некоторые предположения о родовых причинах такого вкуса.

Но мало того! Оказалось, что этот участок совмещает в себе, казалось бы, несовместимое: хотя он на отшибе и при дороге, с него, тем не менее, начинался строиться город! (Обычно город после основания разрастается вокруг, а не «вбок», а тут исключение. Впрочем, чтобы понять парадокс, место надо видеть.)

Дело происходило в 1920 году, Гражданская война в центральных областях утихла, хотя бандитизма ещё хватало, однако мебельщик из Москвы, Комаров Андрей Александрович, 1883 года рождения, покинув «сорок сороков», решил построиться в лесу (сейчас это всего 25 километров от Московской кольцевой дороги). Выбирал, видимо, долго и выбрал дубраву (ныне городской парк «Дубки»). И по весне, выбрав на редкость сухое место, заложил дом, который пережил его всего на сорок лет: самого мебельщика, гражданское лицо, расстреляли в 1941 году за то, что он высказал одну из основополагающих идей «КАТАРСИСа-2».

Основатель города, мыслитель, непроизвольно ищущий гармонии в созидательном физическом труде, как те партизаны из отряда научных работников, которые, собственно и спасли русских при очередной попытке их истребления, Московия вместо «сорока сороков», основатель города… (Я не знаю, в какое место в книге будет поставлена в конечном счёте эта глава, они постоянно тасуются, но чтобы оценить значимость последней детали, надо прежде прочесть главу «„Академики” против „киников”».) Такая вот преемственность мест и людей, их подсознательно предпочитающих…

Место для «дома Пилата», видимо, потому так долго и выбиралось, что должно было понравиться и В, и П., то есть совмещать, казалось бы, несовместимое: «на отшибе» и выбор основателя города, дубрава, но при дороге, Московия, но не «сорок сороков»… Можете посетить это место — это Климовск (станция Гривно Курского направления), подсознание того, кому мы будем рады, выведет его в нужную точку и прежде завершения строительства приметного дома. День сбора — первая суббота июня.

В «КАТАРСИСе-1» в качестве курьёза говорилось, что В. и П. ну во всём удивительным образом друг с другом сочетаются, только вот из разных социальных слоёв: он из высшей научной среды, а она из рабочей. Дескать, в противовес наблюдениям многих и многих поколений, сходятся. А теперь с учётом феномена родовой памяти выясняется, что они как раз-то из одной среды, не самой распространённой, если не сказать — редкой. Тем более интересен факт их биоритмической совместимости по рождению: их случайное одновременное сосуществование, очевидно, становится ещё более статистически невозможным. Это соображение полезно для размышления каждому, кто намерен обустроить свою личную жизнь по большому счёту.

Итак, набирается целый перечень священств, с которыми я или ассоциировался в подсознании их представителей, или от которых получал ободрение-помощь:

— православное священство;

— главраввинат;

— цыганские бароны (может, именно троекратный поцелуй входил в ритуал обращения к старшему по сану? не настаиваю, лишь предполагаю);

— протестанты (в лице некоторых адвентистов: «дважды расстрелянный» дед из «КАТАРСИСа-2» и не только он);

— одно из древнерусских жречеств (уж очень специфический вкус у жены: облакопрогонители?);

— неизвестная каста, видимо, очень древняя (воспитанный в атеизме Коростелёв себя относит, скорее, к индуистам, однако похоже, что это просто плод пиаровских технологий: властители, чтобы управлять творческой интеллигенцией, давно и упорно «заряжали» её на концепцию «переселения душ», отрицающую родовую память).

Что должен подумать человек, оказавшийся на пересечении всех этих ассоциаций?

Я порой подолгу складываю один плюс один, но тут дело, по-моему, ясное.

Конечно, сам «Пилат» интересен своей, так скажем, новизной. Но главное «удостоверение личности» на уровне логики — масштаб идей любого из «КАТАРСИСов».

В списке недостаёт разве что исламистов.

Напрямую — да, никто, но косвенно…

Есть в Санкт-Петербурге группа интеллектуалов-(нео? прото?)исламистов, скрывающихся под коллективным псевдонимом «Внутренний Предиктор СССР», которая на основании ряда откровенно хресмологических поэм Александра Сергеевича Пушкина, таких как «Руслан и Людмила» и «Медный всадник», показала, что в России на рубеже XX и XXI веков будет, наконец, исполнено жреческое созидание (само слово «жрец» «Внутренний Предиктор» полагает составным — жизне-реченец). Заключаться жреческое созидание будет в том, что именно среди русских, изнемогших от того, что российские правители загоняют подвластное население то в еврейские прихвостни, то в немецкие, то опять в еврейские, появится речение, которое оградит лучшую часть русского народа от интеллектуального рабства устроителей глобальной системы эксплуатации, а главное, повиновения. Тем самым оформится концептуальная самостоятельность России — что и приведёт к резкому улучшению качества жизни населения.

Эта группа, отвергая исторический ислам и вероучения исламистских террористических организаций, призывает к гипотетическому кораническому исламу, главная, отличительная черта которого, как якобы завещал Махаммад (Коран суть извращение его учения, поскольку-де тексты в канон из массы противоречивых высказываний, приписываемых Махаммаду, отобрал явный угодник по приказу властителя, отличавшегося непорядочностью, и всё это через пару поколений после смерти Махаммада), — не быть в прихвостнях у евреев и формироваться как личности индивидуально. Причём центром этого гипотетического коранического (истинного) ислама предполагается Россия.

Можно долго критиковать психологические и прочие концепции «Предиктора», однако одно его качество просто великолепно. «Предиктор» в грандиозном потоке книжной продукции способен найти провозвестнически-хресмологические произведения и в общих чертах, насколько позволяют рамки их логических построений, их истолковать. (Это одна способность, даже, возможно, талант — талант же даётся не на группу, а одному человеку. Этого человека я и буду ниже называть «Внутренним Предиктором».)

Одна из находок «Внутреннего Предиктора» — киноповесть «Белое солнце пустыни». Расшифровка, приведённая в его книге «Дело было в Педженте», уточняет предсказания А.С.Пушкина об обстоятельствах формулирования Русской идеи. (Идея, подсказываю «Внутреннему предиктору», не национальная, а абсолютная, просто так получилось, что русские стали метанацией, сформулировать же Идею — забытую!!! некогда вербализованную!!! — может лишь один человек, ведь она подобна новорождённому младенцу: девять забеременевших женщин не смогут в`ыносить одного ребёнка за один месяц).

«Внутренний предиктор», изучая тонкие уровни киноповести «Белое солнце пустыни», обнаружил, что «ж—ре—ц» будет в каких-то отношениях к Российской Академии наук, хотя в эту иерархию во главе со сворой академиков, подпевшей «правоборцам», входить не будет. Занятная комбинация: будет, но не есть. Может так: родился в этой среде, некоторое время работал, но должности ко времени формулирования концепции нет?

Ещё «Внутренний Предиктор» выявил, что «ж-ре-ц» каким-то образом «убьёт» все (!) иерархии, считающие себя христианскими. (Убийство, надо полагать, означает разоблачение некоего корневого одурачивающего исполнителей вранья, общего для всех церквей.)

Хоть и не совсем явно, но «Внутренний предиктор» говорит и о разоблачении «ж-ре-цом» неких тайн главраввината. Это антисемиты из убогих полагают: добудь копию документа — вот тайна и выявлена. Но главная тайна «главраввината» (правильней: психоэнергетической верхушки «иудо-внутреннической» иерархии) содержится не в секретных «документах» масонских лож или сионистских организаций—«иудо-внутренническая» субстая, верно, спит и видит (бессознательно), чтобы её оппоненты не могли подняться с подобного уровня мировосприятия. Возможно, они и финансируют подобные «антисемитские» движения. Сионистские организации не более чем наросты на теле стаи, их документы не существенны, ибо стая движима не рациональной волей. (А то у вас, «Внутренний Предиктор», получается, что умнее главраввината нет никого, а это по меньшей мере ложь. Более того, это и есть осуждаемое вами на словах то самое жидовосхищение.) Стая водима иррациональной «волей», и здесь прихоть, при ближайшем рассмотрении — неадекватность истеричной жены какого-нибудь «иудо-внутреннического» «авторитета» несравнимо важнее, чем документы их какого-нибудь всемирного съезда. Не говоря уж о том, что решения этого съезда приняты по тому же иррациональному механизму.

А чтобы рельефно показать, что главраввинат — закономерное после Ареста и Казни сборище нравственных уродов, нужно каким-то образом оказаться внутри главраввината, внутри на уровне кухни, супружеской спальни и детской. Видеть, но при этом суметь сохранить критическое мышление, то есть остаться неугодником либо стать им впоследствии. «Типичному» же еврею это, как показывает жизнь, просто недоступно.

Но, как Вы, уважаемый «Внутренний Предиктор», и утверждаете, именно человек, совмещающий в себе все эти противоположности, и откроет их некую тайну — от себя добавлю, «труб`ы» и «чёток». (Напомним, «труба», позволяющая им оказаться за нашей спиной, — «философия» суверенитизма, отрицающая, среди прочего, и соучастие в Преступлении как источник авторитетности у толпы, «чётки» — знание о квантованной родовой памяти и её свойствах. На этом основании любому неугоднику легко отстроить всё здание защищающего мировоззрения.)

А ещё «Внутренний Предиктор» (видимо, тот же человек, что и автор книги «Дело было в Педженте»), ссылаясь на Пушкина, утверждает, что «Русская идея» станет значимым фактором российской действительности уже к началу второй четверти XXI века. Что, рассуждая по-человечески, удивительно. Распространить «КАТАРСИС» могут или неугодники, или «святослав», которому неугодники в деле выхода из-под власти внероссийских центров власти самые верные союзники.

Неужели случится такое счастье, и уже при нашем поколении в результате, видимо, инициации появится «святослав»?! Для него «КАТАРСИС» просто находка. Сталин не потому сохранил марксизм после изгнания Троцкого, что не знал отзыва Лейбы Давидовича о марксизме как о философии лавочников, или был с ним по этому вопросу не согласен. Просто не на что было его заменить. Все остальные учения всё равно суть вариации на тему «иудо-внутренничества». Православие, как мы все уже почувствовали на своей шкуре, тоже. По той же причине, думается, и Романовы не стали отказываться от православия. Не на что было менять — все «академики» кругом на один манер, что закладывалось при совершении величайшего из преступлений.

Так что по реакции лидера партии или его свиты на «КАТАРСИС» можно достоверно определить, национальный ли он «кадр» или встроен в какую-то мировую иерархию, всегда антирусскую. Единственный тактический союзник «Верещагина» в борьбе с «ко-ханом» — всё-таки «Сухов» (когда власть на планете принадлежит одной из трёх новых мировых иерархий).

Рассуждая по-человечески, усилия «святослава» — более верный способ распространения Идеи. Но это по-человечески. Может быть, я недооцениваю неугодников? Их таланты и изобретательность?

Но как бы то ни было, не так уж и долго ждать.

Во «Внутреннем Предикторе» отчётливо проявляется нечто жреческое, только вот вопрос, кто согласится считать «Внутреннего Предиктора» истинным исламистом?

И ещё. Я «Внутреннего Предиктора» лично не встречал. Интересно, а как бы он себя повёл при встрече, если таковая когда-нибудь состоится? Он кто в большей степени: жрец или просто замечательный логик?

А ещё бывает интересно своё свидетельство — разумеется, неконтролируемой части себя. Понятно, имею в виду подсознание.

Хотя формально до начала работы над «КАТАРСИСом-1» оставалось года полтора, а до «Пилата» все шесть, однако первые рассказы о Пилате уже были написаны.

Я тогда ещё не успел понять, что всякий профессиональный психотерапевт преступен, хотя бы по той простой причине, что в реальной жизни клиент, который может позволить себе оплачивать сеансы, всегда яркий некрофил, потому у него и много денег, психотерапевт же, чтобы получить гонорар, должен действовать по указке этого некрофила и достигать совместимых с принципом некрофилии целей. Преступен, какие бы красивые слова при этом ни произносились. Именно поэтому все практикующие психотерапевты такие уроды в быту — сделки с совестью на «производстве» не могут не накладывать отпечатка на все стороны жизни.

Психотерапевт, о котором пойдёт речь, работал в святая святых — в поликлинике 4-го Главного управления Минздрава, в просторечии «кремлёвке», по тем временам — в полном поднебесье. Женщины в него влюблялись если не насмерть, то, во всяком случае, надолго. Упомянутая в «КАТАРСИСе-1» хозяйка литературного салона, которой снились расчленения и массовые дефекации в Университете, одна из них. Сама же мне и исповедалась.

Жена психотерапевта любила поиздеваться над одной странностью своего мужа: он, бывало, никак не мог поверить, что передача по телевизору, которую он хотел посмотреть, уже прошла. «Не может быть, — вновь и вновь повторял он, — я же её не видел»!

Я общался с ним не только на «производстве», но и дома. В том числе клал ему плитку в ванной и на кухне, поэтому мог наблюдать его семейную жизнь, так сказать, изнутри. Скажу только: для людей его профессии типично.

Последний виденный мной кадр: он стал православным, постился до изнеможения, глаза и щёки провалились, даже на простенькие жизненные отправления не решался без «благословения» «батюшки». После чего перешёл на работу в фирму, где от него требовали психической обработки сотрудников, индивидуальной и групповой, платили много.

Меня он подозревал в том, что я хочу захватить власть над миром, отсюда, дескать, и просьбы познакомить с принципами психотерапии.

Так и сказал: «Вижу, хочешь быть властелином мира!»

Я посмеялся и предложил доказать.

Было это в его кабинете в «кремлёвке». Он усадил меня в кресло, предложил (не приказал! манеры у него корректные) закрыть глаза, расслабиться.

Я по неведенью и неопытности повиновался.

Он спросил:

— Ты — кто? Во что одет? Где ты?

И тут я увидел неожиданную картину. Увидел ясно, яснее не бывает.

— Я?.. Я — легионер. Стою на красивом мозаичном полу… Очень высокие потолки. Массивные колонны. Много солнца. Очень. Это — дворец. Старинный. Античный. Но почему я легионер? Может быть, часовой?

— Оружие какое?

— Оружия нет. Странно. Часовой — и без оружия. Но я в чём-то вроде кольчуги. Нет, не русская, колечками, а пластинами. Правильней, панцирь. А меча почему-то нет.

— Что делаешь?

— Наблюдаю. Просто наблюдаю. За беседкой. Руки на груди. Но не скрещены — одна на другой.

— Поза наблюдения. И разделения. Что ещё?

— Странная такая передо мной беседка. Вернее, это не беседка, а миниатюрный храм. Круглый. Невысокий, чуть ниже меня. Колонны по периметру. Вот за ним я и наблюдаю.

— А чей это храм?

— Не знаю. Он просматривается насквозь, но там никого… Нет, есть. Там… Женщина… Но без головы… Она совершенно голая, а головы нет. Нет, никаких кровавых ужасов, перерезанных вен и выпирающих позвонков, просто обнажённый женский торс. Вот она ко мне приближается… Приближается… Совсем близко… Приблизилась совсем… Она меня хочет… э-э-э…

Тут психотерапевт засмеялся и «мероприятие» прекратил.

Ни он, ни я в тот момент психоэнергетического смысла женского торса не поняли. Уже позднее выяснилось, что безликость, отсутствие головы или лица, маска, надвинутый капюшон, волосы, закрывающие глаза — символ бессознательного, обозначающий яркого некрофила, психоэнергетического властителя. В том случае — женщины. С религиозным, судя по миниатюрному храму, антуражем.

А психотерапевт, если он тогда не ломал комедии, объяснил её присутствие моим сексуальным вожделением. Дескать, женский торс без головы, то есть одни половые органы — всё, что на самом деле меня интересует. А когда секс прежде всего, то не до завоевания мира. И сразу успокоился. Словом, проверку я прошёл.

И стал учить принципам психотерапии.

А я, не умея тогда понять, тот мозаичный пол просто запомнил.

Но теперь — получив в дар «Жреца» и «познакомившись» с Цыганским Бароном, соединив это с внучкой главраввина и «неадекватностями» моей настоящей жены и в процессе работы над комментариями к «Пилату» убедившись в бессознательном знании множества достоверных деталей далёкого прошлого, — только теперь, кажется, начинаю понимать, в каком времени я тогда оказался, сидя в психотерапевтическом кабинете «кремлёвки».

Тогда, в изменённом состоянии, я, прежде всего, обратил внимание на внешнее: легионер у храма наблюдает.

А теперь понимаю: то был жрец в форме легионера, законный муж «императрицы».

Тогда становится понятно, почему «богиня», которая воздвигла себе храм прямо во дворце, ярчайшая некрофилка, центр культа приближается впритирку к человеку в военной форме, принявшему позу размышления, а он не отстраняется. Это не часовой. Он — объект воздействия, её муж — враг. Но его не-отстранение ещё не означает его духовного сродства с безголовьем.

Художник Коростелёв, в сущности, увидел то же самое, что и я, чуть только по-иному, «с оборотом» на свою родовую память. Человек, одетый в форму римского легионера, размышляющий над смыслом разворачивающихся во дворце и вокруг него событий, и жрец-копьеносец соединимы — в носителе имени «Пилат», который был и жрецом, и легионером, и обитателем дворца и был способен на критическое мышление!

Вот так, больше восьми лет прошло прежде чем я понял, кем был тот «часовой». Кто бы мог подумать, что понадобится так много времени…

Как это ни забавно, но даже выяснив четыре смысловых уровня имени «Пилат», мне понадобилось ещё полгода, чтобы обратить внимание на важную деталь в нижней правой четверти «Жреца».

Эту деталь Александру Коростелёву предлагали убрать! И руководительница мастерской и, стыдно признаться, я тоже. Нам казалось, что эти странные фигурки к портрету не относятся.

Но Коростелёв отказался. Отказ объяснил, если это можно назвать объяснением, так: «Мне кажется, это здесь должно быть».

«Это» — в стиле наскальной живописи (указание на древность?) контуры фигуры человека и смертельно раненой львицы. Её мощные передние лапы ещё пытаются бежать, но задние уже безвольны: видимо, одно из двух торчащих из спины копий перебило ей позвоночник. До львицы человеку осталось несколько шагов — он уже перешёл на спокойный шаг, а может, он поразил львицу с этого шага. В руке он сжимает последнее, третье, копьё, но его над львицей ещё не занёс.

На голове копьеносца большого размера головной убор — по форме напоминающий тиару папы римского (папством она позаимствована из какого-то более древнего, чем католичество, культа). В «папахе» такого размера не побегаешь и особенно не поохотишься… Опять символ?

То, что каждая деталь этих фигурок символична, следует и из того, что фигура человека как бы конденсируется из солнечного света: дальняя от зрителя правая нога копьеносца наполовину не видна.

Смысл символа мне не совсем ясен — во всяком случае, на сегодняшний день. Почему именно львица? Почему не, скажем, лев? Булгаковский кот Бегемот, глава бесов, способных принимать звериный облик, — кот, а не кошка. Каноническое изображение? Забытое? Ведь в более поздних символах копьеносцы обычно поражают дракона. А тут женское начало… Великая Мать? Царица?.. Императрица?..

И ещё: почему два копья? Почему зверь не поражён одним — ведь тиароносец тогда предстаёт более умелым охотником? Почему два уже пущены в дело, а третье осталось в руке и даже не изготовлено к удару — ведь даже смертельно раненая львица опасна? (А может, он истратил оба охотничьих копья, а положенное по сану не имел права пустить в ход, несмотря ни на что? Он — соединение в одном лице воина-гоплита и жреца-Копьеносца? Тот же «размышляющий легионер»??)

Р. (теперь ей уже не двенадцать лет, как в «КАТАРСИСе-1», а недавно исполнилось девятнадцать, студентка педвуза, ни на йоту не отличается от сложившегося там стандарта) предположила, что когда я позировал для «Жреца», «КАТАРСИС-1» был практически завершён, «КАТАРСИС-2» задуман, то есть как бы уже существовал, а вот «КАТАРСИС-3» не существовал даже в планах.

А В. предположила, что три копья указывают на три темы, которые я подымаю в трёх томах «КАТАРСИСа» (повторюсь, это её понимание на тот момент):

— очищение воззрений на взаимоотношения с «противоположным» полом;

— очищение воззрений на взаимоотношения внутри своего пола;

— очищение воззрений на взаимоотношения с Богом.

Я было заикнулся о Триглаве, дескать, потому и «три», но был обшикан.

Вот такой таинственный холст, натянутый на раму из обломков старого гардероба. Художника, который художникам не свой. Жаль только, что о его масштабе в лучшем случае догадаются заговорить, как это водится, лишь после его смерти.

Почему, обратившись к теме сомнения при приготовлении к принятию таланта, я описал все эти образы?

Кроме того что «жреческая» тема проходит по всему «писательскому периоду» моей жизни, она обнаруживается — что интересно и полезно для размышления всем интересующимся проблемойталанта — прежде, чем я попытался проникнуть на тот уровень познания, который открывается единственно через личность и судьбу Понтия Пилата. (А «споткнулся» я о Пилата при первом же осмысленном прочтении Евангелия, в 29 лет — сразу было ощущение, что церковники к Пилату по меньшей мере несправедливы). Матримониальная агрессия внучки главраввина, брак с которой позволил мне заглянуть в святая святых «иудо-внутреннической» иерархии, случилась прежде начала «эпопеи» с Понтием Пилатом. Массированные преследования с требованием исповедать тоже — даже прежде появления интереса к психологии.

Бог знает всякого человека лучше, чем тот знает себя сам, к тому же, Он знает совокупность всех будущих событий и возможные совмещения каждого человека с этими событиями. С того времени как я, внутренне согласившись с этой очевидной истиной, преклонил колена с вопросом о таланте, прошло чуть больше десяти лет.

Жалею ли я, что, получив ответ, ему последовал?

Признаюсь честно, иной раз — да. Хотя сомнения и объясняю жилищной неустроенностью — как и многие москвичи, испорчен квартирным вопросом, чтоб его! — но дело не во внешних обстоятельствах. Всё необходимое для работы у меня есть или я чудесным образом получаю (вроде подложенной под дверь книги). И ободрения тоже — вроде поклона Цыганского Барона.

Но б`ольшую часть времени сомнений не замечаю. Да и умом, размышляя над «жреческой» линией в своей жизни и над тем, что она проявлялась ещё прежде формального уверования, понимаю, что отрицанием себя было бы избрание карьеры, вообще любого иного пути, кроме таланта.

Сомнения же были уподоблением напивающемуся до частичной парализации отцу умирающего от наркотиков А.

Но, в сущности, и в мирском смысле у меня всё нормально. Для москвича доходы, может, и средние, и даже порой низкие, но сравнительно с обычным россиянином вполне нормальные.

Только за последний месяц получил просьбы разрешить перевод «КАТАРСИСа» на три языка — болгарский, словенский и английский — глядишь, на крышу над головой и хватит.

А вообще-то я уже привык.

…Ибо я научился быть довольным тем, чт`о у меня есть:

Умею жить и в скудости, умею жить и в изобилии; научился всему и во всём, насыщаться и терпеть голод, быть и в обилии и в недостатке;

Всё могу в укрепляющем меня Иисусе Христе.

Фил. 4:11–13

Это Павел сказал. Если бы он следовал заученным с детства текстам и полученным внушениям, то его назначением было бы дурить соплеменников талмудическим иудаизмом. По положению он был жрецом — но не настоящим. Но Павел переступил через назначение, долю и участь — его выгнала жена, били соплеменники, гнали считающие себя христианами, в итоге ему отрубили голову. Но ныне он — цитируемый писатель, переведён и на болгарский, и на словенский, и на английский языки.

Наверно, потому, что стал закройщиком палаток.

А среди закройщиков встречаются люди, которые очень хорошо знают, о чём говорят.

глава сороковая Нетривиальное следствие

Принимающий в дар судьбу принимает и талан; выявив его, начинает, сообразовываясь с ним, жить, наслаждаясь своим предназначением и его осмысливая. Появившийся смысл Жизни закономерно ведёт к гармонизации внутреннего эмоционального строя. Это — фундамент здоровья. Он обеспечивает улучшение качества жизни, одно из следствий которого — увеличение её продолжительности.

Тонкие механизмы этого логоса (главы) будем исследовать, выражаясь языком математиков, от противного.

От алкоголиков.

В самом деле, а почему, собственно, они пьют? Некрофилия, копрофилия — понятно: это и проявление, и удовольствие, и причина.

Но некоторые бросают — внутренне ничуть не изменившись.

С алкашами (обычными исполнителями) всё понятно: строго сказали «пить!» — пьют; а строго сказали «не пить!» — перестают. Толпа это перезомбирование исцелением называет.

Но не так просто нанять достаточно «сильного» кодировщика (на выпивку они, «авторитеты», кодируют бесплатно, а за перекодирование требуют денег).

У недогипнотизированного стадного отсутствие хозяина или слабая с ним связь вызывает тоску. Можно выразиться и так: недогипнотизированного мучает ощущение покинутости, одиночества, непонятости, абсолютной скверности окружающего. Как бы он хотел ощутить себя счастливым (при хозяине)! Или лучше — самим хозяином!

Ещё в те времена, когда я работал над «КАТАРСИСом-2», я задумывался: а что — в рамках теории стаи — несёт выпивающему очередной стакан водки?

От любого наркотика разрушаются клетки мозга — многие необратимо, остальные перестают нормально функционировать лишь временно, но и этого достаточно, чтобы разрушились защитные слои интеллекта. Как следствие, после стакана водки поток некрополя проникает и в прежде недоступные внутренние сферы индивида. Иными словами, торчок, засосав стакан, к вождю как бы приблизился. Или даже его обнял. А то и вовсе с ним слился. Ка-айф!

А если изъясняться в терминах более мягких, то у выпившего появляется субъективное ощущение, что он поднялся на несколько ступеней карьеры вверх. Поближе к господину. Потому многие алкоголики карьеру в общепринятом смысле слова и не делают. А зачем? Засосал — и ты уже там, в «поднебесье». Воспарил. Блаженствуешь.

В таком случае, отучение алкоголика от спиртного — если он не способен на рождение свыше — должно свестись к созданию им карьеры. Не буквальной, это не всегда возможно, а психоэнергетической. Например, вовлечь «страждущего» в секту.

Адепты кришнаитизма — бритые наголо, в сари, беспрестанно повторяющие мантру «Хари, Кришна!..» — кичатся тем, что они большинство своих членов освободили от алкогольной зависимости. Дескать, чудо! Но иначе и быть не может. Повторил хотя бы часть дневной нормы в 30000 мантр — вот мозги и отключились. Вот ты уже и услаждаешься проникшим в тебя некрополем, то есть, как говорят адепты кришнаитизма, — блаженствуешь. На верхних ступенях иерархии. Превращаешься в полное ничто, или, что то же самое, сливаешься с верховным вождём.

Чтобы до конца понять этот «алкогольный» аспект теории стаи, стоит обсудить следующий психологический феномен.

Есть такое общество—«Анонимных алкоголиков». Нижестоящий в иерархии даже на заваривание чая должен получить разрешение вышестоящего, а для того, чтобы его получить, он должен заслужить у «наставника» доверие. То есть понравиться. Эта иерархия из людей с разрушенным мозгом — психоэнергетически настолько жёсткая, что её элементы вполне обходятся без униформы и погон (что естественно: отмершие клетки мозга даже после прекращения запоев не восстанавливаются, и для построения иерархии из алкоголиков не требуются изощрённые системы «знаков могущества»).

Одно из назначений любой иерархии — вовлечение новых членов, которые будут восхвалять спасительное мессианство вышестоящих.

Разумеется, на словах цель Общества Анонимных алкоголиков—«спасение бедствующих от алкогольной зависимости, помощь страждущему», а чай не дают заваривать якобы только потому, что-де новый адепт может «сорваться» — заварить его до крепости чифиря — и опять за старое. Вот когда новообращённый-де возрастёт в «обновлённой» жизни настолько, что даже приведёт очередного адепта, тогда он уже сам будет определять для новичка, будет тот заваривать чай сам или это сделает он, теперь тоже наставник, хотя пока и младший. Дескать, карьера вовсе не в новых членах, не в росте пирамиды вверх на одну ступень, не в ощущении мессианства, а в «освобождении от пагубной привычки себя и других».

Да только наблюдается следующий феномен: как только Общество Анонимных алкоголиков вовлекает в свою иерархию всю пьющую часть населения своего городка — как уже было сказано, из них проще простого построить иерархию, — иными словами, как только не осталось ни одного алкоголика и прекратилась карьера (остановилось расширение иерархии), «Общество» начинает опять пить.

Всё.

Поголовно.

Разом.

Итак, бросали эти совместимые с иерархией толпари пить явно не из любви к Истине — она не умаляется после «обращения последнего алкоголика». Любовь к Истине подразумевает скорейшее Её постижение, а для этого ясная голова просто необходима. Следовательно, для толпаря заменитель алкоголя — приток нижестоящих?

В разнообразных сектах, где на словах Истину «любят» не менее сильно, чем в Обществе Анонимных алкоголиков (попробуйте с ними порассуждать — натолкнётесь на тупой взгляд «верующего», ждущего повода ввернуть вам внушённую ему догму), к бутылке не возвращаются, хотя к группе «верующих», бывает, десятилетиями не примыкает ни один новый адепт (опыт времён советского периода).

Любая секта отличается от «Анонимных алкоголиков» тем, что сектанту всегда есть кому и что проповедовать: система догм обширна, если не сказать бескрайня, догмы всех сект никто знать не может просто физически. А вот «анонимному алкоголику», если все в его городке пить бросили, осчастливливать «страждущих» уже нечем. Догма-то всего одна: надо бросить пить, пить надо бросить, надо бросить пить…

Иными словами, за любым сектантом мессианская роль закреплена как бы навечно, а вот «анонимный алкоголик» находится в шатком положении. Так что недоработка вышла у основателя Общества. Напрасно его портрет висит в их помещениях-казармах наподобие иконы. Впрочем, что возьмёшь с алкоголика — хоть и бывшего.

Себя он, однако, защитил — ездит по разным городам мира, «необлаговествованных» городов много, феномен «поголовного исцеления алкоголиков» ему не грозит…

Итак, чтобы исполнителя (карьериста) вывести из-под зависимости от как бы возвышающего в иерархии алкоголя, необходимо:

— или пробуждение у него любви к Истине (редко, но бывает);

— или оказаться в месте, где вождю на конвейер по производству особо качественной продукции дополнительно требуются исполнители с не трясущимися руками, и тогда вождь наряду с «пей! а то думать начнёшь» приказывает «не пей!» или, чаще, «пей, но в меру»;

— или необходимо создать ему ощущение карьеры, «духовного роста» (лучше всего вовлечь его в растущую иерархию (или в секту)).

Любой вариант подразумевает появление ощущения мессианства!

Чтобы недогипнотизированному стадному не пить, ему это ощущение необходимо. Толпа, не познавшая, что есть связь с Богом и в Нём жизнь, именно эмоционально-приподнятое состояние мессианства и называет религией.

Вспомним опыт, дарованный человечеству сталинскими лагерями. Выживали верующие — адепты любых религий, даже отрицающих друг друга, а первыми гибли верующие-атеисты (заметьте, в атеистической стране; в сектантской или госрелигиозной стране атеизм становится признаком элитарности, своеобразного мессианства — в такой стране атеисты выживали бы с сектантами наравне — тому, верно, есть примеры в истории).

Биологическое выживание верующих вовсе не означает их спасения в глазах Бога. В конечном счёте, активисты, требовавшие у Лифостротона распятия Христа, жили дольше современников — обыкновенных госверующих, ибо эти тупые фанатики чувствовали, что защищают «истинную веру» (иудаизм, уже тогда ставший, по сути, талмудическим), которой надлежит осчастливить всё население планеты.

Ложная вера в ложного бога — пусть и суррогат истинной веры в Истинного Бога, но, тем не менее, даёт некий краткосрочный положительный результат; если можно считать положительным результатом выживание само по себе.

Так же и ощущение мессианства. Даже ложное, безосновательное ощущение ведёт к «положительному» результату.

Из всего вышесказанного в рамках теории стаи есть следствие: на завершающих этапах формирования всепланетной стаи, ещё до воплощения того, кто предречён антихристом-«мессией», продолжительность жизни мерзавцев в стране — центре всепланетной стаи будет выше, чем на периферии стаи. И переносчики бытового суверенитизма будут считать Центром зла метанацию.

Возникнет своеобразный обман зрения: в стране-некрофиле жить в среднем будут дольше, чем в метанации (стране-биофиле).

Парадокс между тем легко разрешим. Главные гады планеты будут ощущать себя мессианским народом, всяческими подлостями устанавливая на Земле то, что в Библии предречено как «мир и порядок», и с удовольствием слушать поэтов-прихвостней, воспевающих их благодеяния. В то же время в стране-биофиле (абсолютное большинство населения которой будет состоять всё-таки из «жухлых») многие незащищённые теорией жизни (теория стаи — её составная часть), оказавшись жертвой внушений о зловредности метанации, будут считать себя неудачниками, неполноценными, недоцивилизованными, отсталыми, ущербными, несчастными. Иными словами, у них будет отнят один из важнейших факторов здоровья, качества жизни и её продолжительности — ощущение мессианства.

Это — плата за нераскаянность. Плата за неосознание глобальных процессов. Плата за разъединённость с Истиной.

Это — предвестник вечной гибели. К тому же ещё приближающий ужасающий некрофилов момент смерти.

Важно понимать, что некрофилы боятся не смерти, к которой они непроизвольно тянутся, а момента смерти, ибо смерть для некоторых — это возможность жизни.

Этот вопрос, похоже, в «КАТАРСИСе-1» был освещён недостаточно. Некоторые из читателей возражали: как же некрофилы могут составлять большинство населения? Да, есть некоторые индивиды, которые признаются, что хотели бы уйти в вечное небытие, но таковых немного. Большинство смерти боятся просто панически!

Нет, боятся они не смерти, а момента смерти — разница огромна.

В момент смерти для человека наступает не одна только смерть первая (её принято называть биологической). Для умирающего момент смерти — это ещё и момент предстания пред Истиной.

Здесь для незнакомых с этим аспектом Писания требуется пояснение.

Кроме смерти первой есть и смерть вторая, после которой наступает вечное небытие (включающее исчезновение о грешниках даже памяти; см. Откр. 21:8; кроме того: Откр. 20:14; 20:6; 2:11). Желанная для некрофилов смерть вторая настигнет нераскаянных в Третье Пришествие Христа — его от Второго Пришествия отделяет, как написано в «Апокалипсисе», тысяча лет. Смертью первой нераскаявшийся умирает или «естественным» образом, или в момент Второго Пришествия Христа. Затем проходит тысяча лет (в данном случае не важно: буквальных или символических), во время которых вся Вселенная окончательно убеждается, что не воскресшие во Второе Пришествие вечной погибели достойны, а Бог, вопреки утверждениям сатаны и дураков, последовавших за ним, есть Справедливость.

Между Вторым и Третьим Пришествиями не воскресшие не чувствуют ничего (Еккл. 9:5 и др.) — для них время остановилось. Оно начинается вновь только в момент Третьего Пришествия.

Иными словами, воскресение в любое из Пришествий (для покаявшихся — во Второе, для отказавшихся от покаяния — в Третье) — означает лицезрение торжества Истины, жизнь во много большей её полноте, чем мы то сейчас чувствуем. Кому великая радость, а для нераскаянных — более чем мучительно. Всю жизнь торчок изничтожал в себе Истину, веровал в несуразные концепции и просто в глупости — всё это для того только, чтобы, деструктурировав себе защищающее сознание, предоставить некрополю стаи, через внутренние свои сферы, руководить собой. Торчок всю жизнь усердно расслаблялся у лживого телевизора, прохихикивался в курилке, да и вообще стремился «улететь» с помощью разнообразных манипуляций и химикатов — а тут никуда от Истины не деться! Это мучительно — но к покаянию не ведёт.

Иными словами, приближение Истины означает не только вечную погибель, но и невероятное, ни с чем не сравнимое страдание извращённой натуры.

На подсознательном уровне с евангельской картиной мира знаком каждый, даже самый от мира «отключившийся» — хотя бы потому, что с ней знакомы были наши прародители, начиная с Адама и Евы. Поэтому ужас от приближения момента предстания пред Истиной означает ужас перед моментом первой смерти: ведь грешник открывает глаза фактически (с точки зрения его самого) в тот же момент, когда он их закрывает в момент биологической смерти.

Так что ужас некрофила перед неизбежным воскресением (временным) воспринимается как страх смерти (как проявление якобы биофилии) только для не избавившегося ещё от зомбирования на веру в суверенитизм.

Некрофилогенная культура, разумеется, не ограничилась извращением смысла и причин этих двух сторон нашей жизни — продолжительности биологической жизни и страха перед моментом смерти первой.

То же самое касается и феномена «благосостояния». Конвейерное разделение труда приводит не только к оскотиниванию человека, но и к обременению предметами, для жизни не просто ненужными, но даже и вредными. Толпа «благосостояние» принимает за изобилие, достаток — за Божье благословение, а страна-некрофил объявляется созидателем.

Что ж, каждому — своё.

Ощущение мессианства, даже ложного, как уже было сказано, — важный фактор удовлетворённости жизнью, увеличивающий её продолжительность.

Население СССР ощущало себя мессианским народом: первая страна победившего социализма, пример которой осчастливит все народы мира.

Потом к власти пришли «иудо-внутренники» (Брежнев, Горбачёв, Ельцин) и тому подобные «правоборцы», и оказалось, что мы — как недоцивилизованные — должны подражать Америке. Подражающий же исходно поставлен в положение убогого…

К чему привело лишение нашего народа ощущения мессианства?

Известно: наши люди стали умирать — не от голода и не от недостатка особенных лекарств (медицинские ухищрения могут продлить жизнь в среднем не более чем на два года). Продолжительность жизни уменьшилась чуть ли не на 17 лет и более. В особенности у мужчин. И это понятно: они чаще женщин задумываются (или хотя бы бессознательно сосредотачиваются) о глобальных процессах и смыслах.

Как только это сокращение жизни ни объясняли! Но всегда или лживо, или откровенно смехотворно. Истинную же причину нигде в СМИ до сих пор так и не назвали. С какой стати? Ведь, назови истинную причину, получится, что владеющие прессой и телевидением «правоборцы» — такие подонки, по сравнению с которыми Гитлер простой шалунишка.

В самом деле, что такого плохого сделал Гитлер?

Люди вокруг него гибли? 27 миллионов одних наших?

Ну и что? Они так и так бы умерли — смерть приходит за каждым.

Мерзость Гитлера не в том, что люди умирали, а в том, что прежде возможного срока.

Так и жертвы «правоборцев» — они умирают раньше времени в таком количестве (население СССР—250 миллионов), что Гитлер, по сравнению с Ельциным и прочими прихвостнями вождей «иудо-внутреннической» стаи, — просто сама невинность.

Захватившие имущество народа «правоборцы» не сделали главного, что во все века делало жречество для народов, за счёт которых оно кормилось. Национальные жрецы всегда пропагандировали, пусть ложно (за ложь они ответят), что именно их народ — единственно по-настоящему мессианский. (Это можно объяснить тем, что жрецы всех народов генетически — но не духовно! — происходят от Протожреца, вернее, от его первого отступившего от Истины потомка, который хотя и повторял слова отца, обращённые к неугодникам и в той ситуации верные, но сам уже лгал. Тем нанося психотравму не только себе, но и своим потомкам.) И как бы глупо избранничество того или иного народа ни обосновывалось, сколь бы бездоказательно это мессианство ни утверждалось — народы верили, ибо хотели верить. Иными словами, ощущение мессианства устраивает всех: и любящих Истину, и противоположную им толпу, поскольку это чувство, укрепляя организм, отдаляет момент смерти.

Вот в конце XX века и оказалось, что все народы ощущают себя «мессианскими» за исключением одного — русского. Того единственного, который истинно таков.

Получается: тот россиянин, который прочёл «КАТАРСИС-2» — и понял, — существенно продлил себе жизнь.

Ещё больше продлили её себе те, которые эту книгу кому-либо порекомендовали.

Действительно, чтобы похвалить, надо сформулировать, почему система идей, изложенных в книге, особенная. Приходится делать умственное усилие. Приходится искать аргументы на возражения недопонявших. Приходится ещё больше вникать в теорию жизни (частью которой является теория стаи). Это — удостоверение в своём мессианстве.

Такая вот лечебная книга.

Предоставленное нетривиальное следствие — всего лишь небольшой дополнительный штрих к теории жизни.

Теория жизни, вся полностью — вокруг нас. Изучать её можно начинать с любой открывшейся странности.

А на уровне литературного образа, если ограничиваться лишь современным языком, она вполне умещается в описании судьбы бывшего всадника Понтийского, бывшего мужа чуждой ему жены, бывшего префекта и прокуратора, бывшего исполнителя, обретшего в России Дом для своих потомков, — Копьеносца — Пилата.

глава сорок первая Вторая заповедь

Рассуждал так: по инструкции, грузовичок надо обкатывать, обкатка должна проходить без груза, по жизни порожняком мне ездить некуда; чем абстрактно колесить по Подмосковью, почему бы не съездить, скажем, в Заокскую академию (адвентистов)? Тем более, к одному из тамошних преподавателей была парочка вопросов, которые крутились в голове настолько настойчиво, что порой отвлекали от работы над заключительным томом.

«Тамошний преподаватель» был тем самым единственным среди считающих себя христианами человеком, слова которого косвенно помогли мне при изучении проблемы таланта.

В начале теперь уже более чем десятилетнего знакомства я его разве что не боготворил: он казался мне умнейшим во всей адвентистской церкви человеком — и, действительно, не в пример остальному адвентистскому начальству, он был не только начитанным, но, главное, способным на движение мысли человеком. К тому же он, вопреки обычному поведению сектантов, не навязывался, держался, в общем-то, скромно, как принято говорить, в тени. Во всяком случае, такое у меня создалось впечатление.

Но чем больше я погружался в изучение проблемы таланта, в особенности с тех пор как начал работу над третьим томом «КАТАРСИСа», тем настойчивее беспокоила мысль: а такой ли уж Р.Н., мой Учитель, духовный великан, каким я описал его в первой из своих повестей «Чужие»?

В мировоззренчески незрелой повести все события и обстоятельства взяты из жизни: Р.Н., преподаватель адвентистской академии (тогда ещё—семинарии), — действительно, сын православного священника с территории нынешней Польши. Была и настораживающая неадекватностями история с напросившейся на расстрел еврейской девушкой. Случилась и смерть старика-учителя в петле.

Да, именно Р.Н. подсказал весьма важную в связи с обретением таланта мысль, рассказав о таблице «талантов» членов некой общины, одна из строчек которой была об умении писать письма. Но с другой стороны, рассказывал он не о личном опыте, а о чужом. К тому же опыте явно ложном: не может быть, чтобы все двадцать семь членов общины, совмещавшейся с общесоюзной церковной иерархией, были обладателями талантов, то есть людьми внеиерархичными. Здесь явная натяжка, а Р.Н. её заметить не смог. Почему не смог? Может, потому, что сам он, тоже, кстати, с иерархией совместимый, талант принять не пожелал?

За годы работы над «КАТАРСИСом» по поводу Р.Н. копились и другие сомнения. Всемирную историю я стал изучать с его «подачи». В адвентистской семинарии он преподавал всемирную историю, пророческую историю и тому подобные дисциплины. (Историю Церкви в семинарии преподавал эксгибиционист О.С., его онанистские «подвиги» во время занятий с семинаристками за запертой дверью, вскользь описаны в «КАТАРСИСе-1», правда, как выяснилось уже после выхода книги, действительность оказалась ещё омерзительней: боявшихся рассказать о реальной жизни преподавателя семинарии семинаристок было не две, а по меньшей мере три. Смешно: когда мне грозили расправой, то, что жертв было три, а не две, подавали как доказательство моего неверного взгляда на реальную жизнь церкви: «Вот видите, вы же ничего на самом деле не знаете!». Что ж, каждая иерархия достойна интеллектуального уровня своего предводителя.)

«Подача» заключалась, разумеется, не в призывах к изучению истории. Наблюдая за Р.Н. — а мы с ним в начале работы семинарии общались много, — я понял: можно, оказывается, выявлять во внешних событиях некие закономерности, которые формировали прежние события, определяют и нашу сегодняшнюю жизнь. История, я понял, может быть не запоминанием, не подавлением, а постижением смысла.

В качестве образца истолкования происходящего Р.Н. рекомендовал мне собрание сочинений профессора Н.Кареева, автора ещё царского периода, в точности повторяющего, как я теперь понимаю, протестантскую точку зрения на общий ход всемирной истории. Согласно этому толкованию исторических событий, венец исторического развития — «иудо-внутреннические» порядки (демократический режим, капитализм «равных» возможностей и Соединённые Штаты как образец).

В эту концепцию теперь веруют многомиллионные толпы, — как говорится, что с дураков возьмёшь, — но уж Р.Н. как преподаватель пророческой истории, соответственно, просто обязанный разбираться в предсказаниях Елены Уайт, должен бы лучше остальных знать, что на уже начавшемся завершающем этапе истории Соединённые Штаты — центр зла, соответственно, притягивающий одобрительные взгляды только нравственных уродов.

В самом деле, большого ума не требуется, чтобы сообразить, что на ровном месте такой центр не появляется, люди в него будут собираться десятилетиями и вообще от начала. КакР.Н. удавалось отвернуться от столь вопиющего логического противоречия в своей профессии? Как ему удавалось совместить противоположных профессора Кареева и Елену Уайт (в ипостаси хресмолога)?

Елена Уайт, безусловно, в психологии беспомощна (суверенитизм, толпа у неё шарахается от искренней святости до богоненавистничества, не говоря уж об оценке масштаба личности Пилата, у неё даже женщина, взятая якобы в прелюбодеянии, вдруг оказывается шлюхой), и это людей, знакомых только с этой стороной её взятых с «бульвара» воззрений, должно отвращать, — но ведь истина разлита везде, можно начинать постигать не сходя с места.

У Р.Н. была возможность познакомиться с трудами хотя бы Льва Гумилёва, их начали печатать с конца пятидесятых (только ВИНИТИ — типография Академии наук — на заказ полулегально сделала десятки тысяч копий), пусть учение не доработано, однако с достигнутых Львом Николаевичем высот бумажный вал писюлек адептов суверенитизма даже не разглядеть.

Да и кроме Льва Николаевича Гумилёва, верно, есть достойные авторы и собеседники.

К тому же своя-то голова, дорогой Учитель, на что?

В конце концов, есть так называемая русская народная мудрость, она к действительности много ближе, чем угоднические профессорско-«академические» опусы. (Я тогда ещё не понимал, что русская народная мудрость совпадает с мировоззрением Протоевангелия, хотя уже понял, что Пилат был его автором, ушёл в Россию и остался в ней даже биологическими потомками.) Да и в поговорках эта мудрость донесена до, наверно, каждого россиянина.

А может, Р.Н. простой русоненавистник — скрытый?

Чеховская бородка?

Но чеховские бородки мне с некоторых пор внушают скорее подозрение, чем почтение. Сколько их ни встречаю — всё у носителей «иудо-внутренничества». Не знаю, насколько они размышляли над текстами в своё время бешено популярного Чехова, но точно известно, что Толстой называл пьесы Чехова «дрянью», в общем-то, всего лишь на одном уровне с Шекспиром.

ПротестантР.Н. с, казалось бы, русской чеховской бородкой — русоненавистник? А мракобесная историческая концепция — лишь проявление? Как и чеховская бородка с американизированным протестантизмом?

Как ещё распознать скрываемую сущность человека?

У Р.Н. четыре дочери: три уже замужем, одна ещё малолетка. Две дочери выбрали себе таких мужей, что уже эмигрировали. Случайность? Совпадение?.. Но ведь две дочери, не одна…

Что и говорить, наследственность у него скверная — сын православного священника, да ещё родом с территории «иудо-внутреннической» Польши, с их знаменитым многовековым десятипроцентным присутствием одних только «полноценных» евреев. «Неполноценных» там должно быть море. Плюс ещё эта странная история с молоденькой еврейкой, которая так настойчиво добивалась, чтобы гитлеровцы её расстреляли (ходила к комендатуре задирать немцев; описано в «Чужих»)… Ведь можно же было укрыть неугодника, если таковые в Польше ещё были (к священнику за помощью приходят множество людей). Всем ведь не поможешь, приходится выбирать. Но нет, предпочли еврейку с явной некрофилической патологией… Какое-то одно сплошное «иудо-внутренничество». Тогда понятно, почему американцы субсидируют Р.Н. так же, как и прочее церковное жульё.

Дорога успокаивала. Грузовичок шёл легко, хотя ограничитель мощности был не снят. Впрочем, говорят, что перегонщики их, вопреки инструкции, сдирают и гонят машины без всякой жалости. Но ведь не лезть же было в карбюратор в магазине. А одного внешнего осмотра недостаточно. Конечно, жизнь обман выявит. Но только впоследствии. «По одёжке» приходится встречать не только людей, но даже такое простое устройство, как грузовичок, у которого нет даже такого «нейтрального» проявления, как чеховская бородка…

Да, дочери-эмигрантки, вечно кипящая жена (но может, только при мне?), положение, близкое к самой верхушке иерархии, происхождение, отсутствие личного «таланного» опыта… Сколько чёрного…

Но ведь именно Р.Н. натолкнул на мысль о смирении при вопрошении о таланте! Единственный, кто в этом скопище мертвяков, при мёртвом подсознании самоименуемом духовной академией, хоть как-то, хоть чуть-чуть помог! Пусть косвенно…

К тому же в адвентизме, в котором, как и во всех прочих деноминациях протестантизма, приветствуется отсутствие собственных мыслей, а требуется повторение «богословских» догм, как мантры, Р.Н. искал какие-то в истории закономерности! Пытался же ведь думать!! Пытался!.. И в этом отношении явно отличался от остальных, кто был одобрен иерархией Заокской академии…

После моста надо было с симферопольской трассы сворачивать. Дорога теперь то ныряла вниз, то круто шла наверх, и на подъёме от неопытности приходилось включать вторую передачу. Машина была первой в жизни—«Газель» с тентом. В хаосе кризиса со всеми этими скачками курсов валют новую «Газель» удалось купить чуть не за треть стоимости.

Покупая, мечтал: закончу третий том, загружу машину «КАТАРСИСом» и поеду вдоль Волги. Ночлег обеспечен: хочешь в кузове, хочешь в кабине (шестиместной) на втором ряду кресел, они так ловко устроены, что можно лечь и даже при моём росте вытянуться. А в кузове и вовсе можно уместиться хоть ввосьмером — простор! Рядом — любимая жена, полная независимость, груз — тонна триста. Если бы всё это был третий том… Эх-ма!

А какие угадываются встречи! В России так много замечательных людей, порой молча посидишь рядом — и уходишь обогащённый. И есть места, где их больше, чем где бы то ни было.

Волга… Река Солнца. Путь Пилата. И родина отца. Да и матери тоже.

А ещё Сибирь.

И Подмосковье…

Необычные люди нередко живут в необычных местах, без грузовичка их объехать хлопотно, а добраться надо: ведь за «КАТАРСИС» каждый из них руку пожмёт непременно…

Да, дорогой Учитель, почётный доктор богословия какого-то американского университета, кроме Льва Гумилёва, русской мудрости, Нового Завета (Протоевангелия, а не кретинических измышлений пилатоненавистников на тему двусмысленностей субъевангелий) должна же, в конце концов, быть и своя голова на плечах! Ведь есть же объективная реальность, она же просто захлёстывает материалом для размышления! Вы что, не приемлете действительность?..

Разве можно не принимать действительность и при этом по-настоящему любить своих дочерей? Они же входят в эту самую реальность! Теперь, когда по церковным каналам к нам в изобилии валят американцы, понаблюдать, чем они отличаются от «настоящих американских парней» из голливудских фильмов, у вас, Учитель, возможность была. Возможность, так скажем, обильная. Ведь эти «просветлённые» как шакалы рыщут — в поисках жулья! И их вкус так явен! Кого-то вывозят в Америку, кому-то помогают деньгами и домами с автомобилями, кому-то присуждают богословские степени. Где, когда эти все как один «иудо-внутренники» что хорошее поддержали? Что, дорогой Учитель, скажете, не самое жульё да подхалимов они в церкви поддерживают? Подобное — к подобному! Вы что, хотите, чтобы ваши внуки были похожи на это г…?

Поддерживают пилатоненавистничество. Ах да, вам же тоже теперь степень присуждена… М-да…

А что в самой академии-семинарии творится, что за сброд там собирается и что они вытворяют — это что, разглядеть невозможно? Сколько в России замечательных, благородных людей; казалось бы, если здесь, в Заокской академии, — хоть тень Истины, то замечательные люди будут здесь в повышенной концентрации. А что на самом деле? Онанисты, эксгибиционисты, американисты, воры, жульё разного профиля вплоть до продажи чужих домов по подложным документам, подхалимы, мракобесы…

Не заметить всё это сложно… А вы, Учитель, почему не замечаете?

Или замечаете?

Хорошо, пинка им под зад вам дать не по силам, но почему вы сами-то разносчик мракобесия?

А ведь я так хорошо о вас написал в «Чужих»…

Что ж, как говорится, за «базар» мне придётся ответить. Навредил, буду исправлять. Вчетверо.

Помнится, когда Христос сказал Закхею, что Ему надобно быть в его доме, тот благодарно ответил: если кому навредил, воздам вчетверо … Слова человека не злонамеренного, но заблуждавшегося. Собираетесь ли вы, дорогой Учитель, компенсировать своё многолетнее «служение»?.. И когда начнёте? Ведь вчетверо!..

А так называемые «богослужения»? Чему, Учитель, можно было бы посвятить отводимое на них время? Познанию Истины, исследованию законов жизни, высвобождению из-под завалов нагромождённого на людей вранья… «Истина сделает вас свободными» — яснее выразиться невозможно. Но нет, зайдёшь в адвентистский «дом молитвы» — беспрестанные повторения одного и того же, «любовь»… приходите каждую неделю… деньги несите, Бог любит щедрых в пожертвованиях. И всё это в мутном потоке «внутренничества»… Ну и ещё, конечно, беспрестанное поминание имени Божия. Чуть что: Бог вмешался, Бог помог, Бог благословил, Божья воля, мы здесь Богом поставлены и т. п…

А ведь всё это прямое нарушение Закона Божия! Второй заповеди: «не поминай имени Господа Бога напрасно».

Все протестанты претендуют на то, что восстановили третью заповедь «не поклоняйся изображениям…», протестанты-адвентисты — что восстановили четвёртую «помни день субботний…», но все они в упор не хотят замечать второй — и нагло её нарушают, подкрепляя мракобесный взгляд на жизнь бесчисленными «Бог нас благословил».

С точки зрения человека, ориентирующегося на возвещаемые принципы классического богословия, «КАТАРСИС» — это попытка восстановления чистоты Второй заповеди*.

* «КАТАРСИС» — прежде всего восстановление первой заповеди, об этом отчётливей всего почему-то в последней главе «Священная земля Болграда». Восстановление второй и всех прочих — следствие. (А.М.)

Ладно, мертвяки этого не замечают, но вы-то, Учитель, если человек мыслящий, должны были бы заметить?.. А если заметили, то каков будет ваш следующий шаг?.. По отношению к иерархии Церкви?

Ну вот и последний поворот… Дорогой Учитель, вы же самый интересный здесь человек, — но выкто?..

Вот и здание семинарии. Обочины и стоянки забиты иномарками — не случайно студентов в посёлке называют «новыми русскими», хотя именно иномарками торгуют не все семинаристы.

Пришлось проехать чуть дальше и свою отечественную «Газель» поставить там.

Видимо, только закончилась лекция: из учебного корпуса выходили семинаристы. Среди них мелькнуло и знакомое лицо — зятя Р.Н., он тоже преподавал. Русскую литературу и ещё, наверно, какой-нибудь предмет.

Я подошёл.

— О, кто приехал! Приветствую! — на протестантский манер поздоровался первым зять. Во всех протестантских деноминациях форма приветствия почему-то одна, во всяком случае, в России. — Какими судьбами?

— Да вот…

— Опубликовал ещё что-нибудь?

— Да. Второй том.

— Неужели? И давно?

— Пару месяцев.

— Зд`орово. Том! А тут статью напишешь — событие. Стоило ли получать магистра и писать кандидатскую. А ты — том. Завидую. Молодец!

— Я, собственно, заехал с тестем твоим поговорить.

— Не получится, — сказал зять. — Он в маразм впал. Старческий.

— Как в старческий? — не поверил я. — Возраст ещё не тот.

— Тот, не тот, а впал. Полный маразм. Да ты сам можешь убедиться. Вон он стоит. Видишь?

Действительно, стоял. Один — совершенно невозможное по прежним временам обстоятельство.

— Я ещё подойду, — сказал я зятю уже на ходу.

Я подошёл к Р.Н., стоявшему ко мне боком, и поздоровался с ним.

Он смотрел на меня, вернее, в мою сторону и, если видел, то, похоже, не узнавал.

— Узнаёте? Не забыли меня?

Он не ответил. Губы его шевелились. Взгляд был пуст.

Я повёл головой влево-вправо, подчёркнутостью движения заставляя двинуться зрачки глаз Р.Н.Но они остались неподвижными.

Всё было понятно. От действительности этот человек отказался уже и в прямом смысле. Логичное завершение начатого прежде процесса. Но почему? Чтобы не отказываться от лживого мира из американских брошюрочек?

Пытаться заговорить ещё было бессмысленно.

— До свидания! — на всякий случай сказал я. Хотя было понятно, что он меня не услышит. Что ж, чтобы оставаться протестантом и при этом не сойти с ума, надо вообще не думать. Быть в этом, как и все здесь… А вы, дорогой Учитель, задумывались… Но столь не торопясь, что не оставили себе времени, чтобы воздать вчетверо… Не от этого ли и сошли с ума?

Зять стоял на прежнем месте. Он разговаривал с кем-то полным, судя по возрасту, семинаристом. Я подошёл и стал ждать, когда они закончат. Было жарко, конец мая, но полный семинарист почему-то был в пиджаке и в галстуке. Видимо, из общины «старой закалки»: там в жару сопреют в собственном поту, но пиджак во время богослужения не снимут: «Богу угоден достойный внешний вид верующего».

Зять, кстати, тоже был в пиджаке. Но он-то понятно: отец в советское время был большим начальником в адвентистской иерархии в Молдавии. То ли первым, то ли вторым.

Наконец, семинарист отошёл.

— Да уж, несчастье так несчастье, — сказал я. — Но это не старческий маразм. Возраст не тот.

Зять пожал плечами и ничего не ответил.

— А у тебя всё в порядке? — спросил я его.

— Хочешь дом у меня купить? — вопросом на вопрос ответил зять. — Совсем по Чехову — с мезонином.

— А где?

— Вон там, у железной дороги. Старенький, конечно. Но с мезонином. Совсем по Чехову.

— А за сколько?

— Пятнадцать.

— Ого!

За пятнадцать можно было не то что здесь, а совсем под Москвой построить новый, двухэтажный, кирпичный. Если, конечно, строить своими руками. А точно такой же с мезонином, но новый, приятно пахнущий свежим деревом, можно было нанять соорудить за треть суммы. Земля же у железной дороги не стоила ничего.

— Я сам за пятнадцать покупал, — обиженно сказал зять. — За сколько купил, за столько и продаю.

— Приятно слышать, что у преподавателя есть такие деньги. А всё жалуетесь: зарплата маленькая. И это не считая казённой квартиры. По нашим временам…

— Бог благословляет, — пожал плечами зять.

— А почему продаёшь?

— Уезжаем.

— Выгоняют с работы? — с надеждой спросил я.

Если выгоняют, может, он неугодник?.. Несмотря на то, что папа — большой адвентистский начальник? Зять конфликтовал с церковными ворами, нравственным авторитетом для него был упомянутый онанист-эксгибиционист. Или всего лишь «когорта»? Тот онанист, помнится, тоже с ворами конфликтовал. Собственно, и выгнали его с преподавания не когда за руку поймали… точнее, остановили, а спустя год, когда он во всеуслышанье чему-то воспротивился со словами: «А вы не воруйте!»

— Да нет. Просто уезжаем.

— Обратно в Молдавию?

— Нет. Дальше. И навсегда.

— Далеко?

— В Румынию.

— В Румынию?!.. — удивился я. — Странный выбор. Все адвентисты стремятся поближе к деньгам — кто в Америку, кто в Германию, в Скандинавию, если получается. А Румыния-то что? Там такой же экономический разгром, как и у нас. И холуйствование пред Америкой не помогает.

Зять поморщился и ничего не сказал.

— Просто подальше от России?

У зятя лицо стало неподвижным. Подчёркнуто неподвижным.

— А ты не ошибся ли? — всё ещё надеялся я. — И жена с тобой?

Зять кивнул.

«Ну вот, — подумал я. — И третья дочь тоже. Третья из четырёх. А четвёртая ещё просто не доросла до брака… Сто из ста…»

Хотелось этого зятя уязвить, обидеть. А может, проснётся? Но кто из них когда просыпался от слов?

— Да тут у вас целый перевалочный пункт образовался. Помнишь, в начале-то Перестройки по-другому было. Тогда баптисты и пятидесятники эмигрировали целыми общинами, бросали своих старух-матерей нам на содержание, а сами линяли. А в адвентизме всё-таки стеснялись. Помнишь первую директрису вашей библиотеки? Инну-то? Уж месяц прошёл, как она в Штатах осела, и только тогда узнали, что не вернётся. Даже на работу об этом не сообщила, хотя все её ждали, от неё зависели.

Зять опустил голову. Всё-таки старой закалки. Если не совесть, так стыд. Понимает, почему директриса библиотеки вела себя лживо. Как, впрочем, и второй директор Сильвет, эстонец. Этот учитель нравственности пошёл ещё дальше: поменял жён. Тоже молчал до конца. Несколько месяцев, окончательно погрузившись в свинство, ещё учил пасторов святости. Впрочем, список огромен? Начиная с первого же ректора.

Остановиться я уже не мог.

— Я тут в общину Подольска случайно заглянул, там пастора с семьёй в Штаты провожали — так целый праздник в общине! Радовались. Радовались и молились, молились и радовались. И не стеснялись… Прогресс.

Радовались, конечно, не тому, что Россию от себя очищал очередной нравственный урод — это был пастор с Украины, с полудебильным выражением лица, по словарному запасу и масштабу мыслей — откровенная урла, словом, вполне во вкусе адвентистского начальства и американских шакалов, — а радовались «просто», непосредственно. Единым духом со своим «кормчим». Кроме меня, никого не тошнило, никто не поднялся, чтобы выйти.

Справедливости ради надо заметить, что община в Подольске не типичная, а уже «просеянная»: нашлись люди, которые распространяли в ней первые два тома «КАТАРСИСа». Все, кто мог прочесть и понять хоть что-то, чтобы их не тошнило от «радостей», собирались отдельно. Заходились в «радости» уже отсевки, понятно, абсолютное большинство исходного послестадионного «призыва».

Смешным же в этих проводах было то, что вся семья — муж-пастор, жена и сын с дочерью — у кафедры выстроилась в шеренгу в характерных позах: подбородок вперёд, локти назад, живот втянут. На картинках из времён католической инквизиции такие «героические» позы принимали альбигойцы перед экзекуцией.

По Льву Николаевичу Гумилёву («Зигзаг истории»), во времена Первого еврейского ига, когда Киевская Русь в числе многих других государств была данником Иудо-Хазарии, и вплоть до разгрома Итиля Святославом, у правящих евреев почти не было союзников (наёмники-«волки» не в счёт), потому Святослав так легко и разгромил их столицу в 965 году.

«Почти» — потому, что, по Гумилёву, один союзник был — манихеи.

Лев Гумилёв совершенно верно утверждает, что людей в этносы и суперэтносы объединяет нечто для них значимое, но это не религиозные догмы: их толком не знает не только паства, но и, как показывает история и нынешняя жизнь, сам корпус священнослужителей. Манихеи не исключение. Они «просто» не сходились ни с мусульманами («когортой»), ни с церковью Петра («сынами»). Более того, манихеи не только «просто» не сходились, но и вели себя весьма агрессивно, там, где они структурировались в организацию, вокруг начинала литься кровь — стая! К сожалению, Лев Гумилёв, ограниченный «философией» суверенитизма, объясняет сродство итильских евреев и несториан-манихеев принципом: враг моего врага мне друг. Дескать, голый расчёт.

Но, уважаемый Лев Николаевич, вы же сами подводите нас к признанию той очевидной истины, что сродство людей основывается не на логических построениях и что жизнь — это не базар, где только и высчитывают выгоду. Враг врага не может быть другом надолго. Тем более если он проигрывает.

Истинный стержень длительного притяжения в другом. И евреи, и манихеи — в психологическом смысле «иудо-внутренники». Потому они и союзники. Только одна иерархия состоит из «полноценных», а другая — из «неполноценных» (в еврейском понимании смысла этих слов). Потому они и разные субиерархии — им не даёт слиться чванство «полноценных».

В другом месте Лев Гумилёв пишет, что тексты с вероучением манихеев во времени растворились, но сами «манихеи» — нет. Просто люди в своих потомках переорганизовались в великое множество сект и секточек, а порой и госрелигий, с различной системой догм, с исходной манихейской догматикой никак не связанной. (Думаю, Лев Гумилёв в какой-то из своих работ обратил внимание на то, что манихеи и «манихеи» возникали на тех же пространствах, где евреи или присутствовали некоторое время, или жили в прошлом.)

Лев Гумилёв прослеживает трансформации форм «манихейства» вплоть до их самоназвания «альбигойцы» — и останавливается. Ясно, что и после рассеяния альбигойцев «манихеи» не исчезли (кстати, обман альбигойцы оправдывали — исчерпывающая характеристика). Ясно, что они «дожили» и до наших дней. Как и во времена Иудо-Хазарии, «манихеи» будут активными врагами «внешников» и дистанцироваться от «когорты» и «сынов», хотя в ряде случаев «когорта» им будет с готовностью прислуживать. Тяготеть же будут к планетарному центру «иудо-внутренничества», тому самому, в который будет стекаться «дань» со многих народов, в том числе и с России, при наличии в ней во власти психоэнергетически подвластного им резидента.

Что и говорить, за тысячу лет со времён манихеев названия поменялись, суть же сохранилась. «Манихеи» стали называться протестантами, а «Иудо-Хазария» переместилась на территорию Соединённых Штатов (кто не знает, что одних только «полноценных» там живёт существенно больше, чем в Израиле).

В «КАТАРСИСе-1» обращалось внимание на странный жаргон, на котором говорит пасторский корпус адвентистов и других протестантских деноминаций: «имеем возможность иметь благословение иметь богослужение» и тому подобное. В «КАТАРСИСе-1» источником именно этой формы уродования русского языка названы халтурно переведённые заокеанские брошюрочки. Именно так уродование русского языка объясняют сами протестанты, дескать, новые веяния, а мы, как очень умные, идущие в ногу со временем, и т. п. Я, каюсь, здесь пошёл у них на поводу.

Как выяснилось, это уродование языка не спонтанное и не заморского происхождения, а местного. Это диалект еврейских и немецких («иудо-внутренническое» ответвление?) «местечек». В том, что это так, легко убедиться, взяв в руки книгу автора из «местечка» не позже тридцатых годов XX века, когда на советском пространстве был введён институт редакторов-филологов. Дело не в том, кто у кого учился: одна протестантская деноминация у другой или они все у баптистов. Главное, что их «внутреннему чутью» из всех диалектов нравился именно этот—«почему-то».

Лев Гумилёв совершенно прав, когда говорит, что догмы на уровне больших масс населения ничего не значат. Однако Гумилев считает, что главное — наработанные привычки, определяемые особенностями ландшафта.

Возразим: главное — психологический стержень иерархии. И «знаки могущества».

Так что нет ровным счётом ничего удивительного в том, что в протестантских церквах «иудо-внутренник» на «иудо-внутреннике», часть из которых тянет в Соединённые Штаты (оставшаяся часть больше денег «любит» поучать и демонстрировать своё мнимое духовное превосходство). Или хотя бы прочь от России. И то, что в протестантских «домах молитвы» в точности воспроизводится дух синагог талмудического иудаизма (то же законничество, иерархичность, вернее, «иудо-внутренничество»), тоже нет ничего удивительного. И то, что во всех протестантских деноминациях авторитетность евреев объясняют «благословением Божьим», идущим от времён, когда евреи были матричным этносом народа Божия, тоже закономерно. Понятно, протестантские деноминации несколько отличаются друг от друга, скажем, эмоциональным настроем (радения пятидесятников и харизматов, слёзы и сопли баптистов и т. п.). А ещё отличаются удельным содержанием «когорты» (вплоть до «пионербола» «свидетелей Иеговы», центр управления которыми расположен в Соединённых Штатах).

«Альбигойскими» мученическими позами отъезжающая в Америку семья пастора, видимо, демонстрировала величие очередного своего «духовного подвига». Чем не повод «возблагодарить Бога за Его благословения»?.. И присланный новый пастор рассыпался в благодарностях и похвалах этой семейке. И поди попробуй сказать подобным «героям веры» про Иудо-Хазарию, про Итиль, про психологию, про психоэнергетический источник авторитетности, про вторую заповедь, про дух Христа, про талант, про Понтия Пилата, наконец…

Зато, скажет эта адвентистская семья, мы свинину не едим! «Как написано»! Вернейший признак духовности. И десятину Богу отдаём. Как не Богу? Нет, наше дело десятину принести в «дом молитвы», а там уж Бог усмотрит. И Бог нас за это благословляет. Он, Он, «Бог»!..

— Ничем адвентисты от всех остальных протестантов уже не отличаются, — посмотрел я зятю прямо в глаза. — Те же порядки, те же вкусы, та же система ценностей. Спасибо вторжению американцев. А ведь некогда адвентисты были самым интеллектуальным направлением. Да и было время — глаза прятали, когда делали подлость.

Зять отвернулся.

— Да, уезжают, — согласился он. — Уезжают все, кто имеет возможность. («У кого есть возможность» — непроизвольно поправил я кандидата филологии.) Потому что живём трудно. Бедно… Посмотри, как мы бедно живём! Разве это жизнь? Так, может, купишь дом-то?.. Обрати внимание, с мезонином! По Чехову.

— Да у меня денег таких отродясь не было. Хотя и работаю на относительно высокооплачиваемой работе.

— Ну так тем более! Имеешь возможность! Займёшь. Представляешь: будешь иметь дом! Пойдём покажу. А потом решишь.

Что было делать? Пошёл.

Такая оказалась развалина! Да ещё рядом с железной дорогой. Какие там пятнадцать! И пятая часть слишком много. Лихоимство, иначе не назовёшь.

Но, точно, с мезонином.

А может, лучше так: дом имел преимущество иметь мезонин?

А тесть лихого продавца, как я теперь окончательно убедился, вовсе не впал в старческий маразм, а просто предпочёл иметь преимущество иметь благословение иметь чеховскую бородку до конца.

Нет, не напрасно я сюда ехал.

Да и обкатка продвинулась.

глава сорок вторая Священная земля Болграда[5]

Ну вот, дело дошло, наконец, и до Заключения — есть ощущение, что «Священная земля Болграда» завершит собой весь «КАТАРСИС».

Только вот незадача: ступив на землю Болграда лишь мысленно, обратиться к его жителям могу только через городскую газету, — но раз на весь Болград всего десять экземпляров «КАТАРСИСа-1», которые я самолично же и привёз, «КАТАРСИСа-2», видимо, ни одного экземпляра в городе нет, а «КАТАРСИС-3» и вовсе существует только в рукописи и пока не доступен вообще никому, то как читатели газеты смогут понять «Священную землю Болграда», заключительную главу обширного трёхтомника?!..

Но иначе, как только ощущая под ногами землю Буджакских степей, иначе, как только чувствуя нежное тепло придунайского осеннего солнца на лице и обращаясь к болгарам-неугодникам, писать «Священную землю…» не могу — да и духовные наследники основателей Болграда меня всё равно поймут. Если не всё, то, во всяком случае, направление и дух. Ведь была же опубликована в болградской «Дружбе» три года назад статья «Бог Велес, Понтий Пилат и Цыганский Барон» (теперь это тоже глава «КАТАРСИСа-3»), хотя в ней, казалось, совершенно нелогично упоминались Понтий Пилат и великая Ра-река (Волга) как место, со зрелым Понтием Пилатом как-то связанное! Но опубликовали без изъятия — значит, даже в малочисленной редакции «Дружбы» было кому понять …

Что это я взялся идти против течения, не просто отстаивая доброе имя Понтия Пилата, но и доказывая, что только он мог быть автором Протоевангелия, уничтоженного одной иерархией?

Почему из десяти-одиннадцати лет, отданных напряжённому изучению духовно-психологического облика Пилата и складывавшихся вокруг него обстоятельств, восемь я вновь и вновь отправлялся работать именно в Болград, место от Москвы не только удалённое, но и с точки зрения транспорта весьма неудобное?

Выбор Болграда как необходимой составляющей для выполнения работы, города, в котором у меня нет родни и поначалу не было даже знакомых, не может быть случаен — как не были случайны и некоторые другие места, в которые я, логической частью ума не постигая причин, несмотря на трудности, упорно добирался.

Скажем, исследуя феномен расслоения народов планеты по духовно-психологическому принципу и, естественно, заинтересовавшись маршрутами перемещения моих почти забытых предков, я прямиком добрался до удалённого от удобных трасс украинского села Вулыга и обнаружил там «гнездо» носителей моей, так скажем, не слишком распространённой фамилии.

Далее. Была в XV веке некая ересь «субботствующих», сведений о которой не сохранилось почти никаких, кроме разнузданных фантазмов двух палачей да нескольких книг, которые казнённые еретики перевели с других языков на родной и содержание которых перечёркивает бессовестные измышления палачей.

Несмотря на отсутствие свидетельств даже о вероучении этих явно обовранных людей, я, тем не менее, решил написать повесть «Шестая». Решить-то решил, но, чтобы начать, не хватало «знакомства» с одной из главных героинь — великоновгородчанкой. Казалось бы, надо ехать в Великий Новгород, кстати, никогда мной не виданный, но вместо этого еду на Украину. И там забираюсь в село, в котором на берегу ставк`а (пруда) в голубоглазой шестилетней девчушке узнал, наконец, свою давно разыскиваемую девятнадцатилетнюю героиню!

Мать девчушки, с которой я познакомился недели через три, когда «Шестая» была наполовину сформирована (вернее, списана с этой девчушки, хотя Шестая не она), представьте, рассказала, что родом она не с Украины, а из-под Великого Новгорода (!), и что её прабабушка была субботницей (!) и притом, насколько было известно этой женщине, последней из верующих. Ну а голубоглазая девчушка — в их роду последняя. Такого свидетеля захочешь — не обнаружишь. Имею в виду, общепринятым милицейским способом.

Случались со мной и другие, не менее интересные находки, связанные с на удивление верными перемещениями в пространстве, — в конце концов, можно вспомнить описанное в «КАТАРСИСе-1» движение навстречу половинке.

Иными словами, стоит мне поставить перед собой задачу по поиску какой-то истины и начать искать «свидетеля», пусть даже из далёкого прошлого — и вот я, вопреки логической части своего ума, еду за тысячи километров в прежде неизвестное мне место, где и нахожу ответ.

Но всюду я бывал по разу, а в Болград я приезжал год за годом, да и в году, бывало, не по одному разу.

В чём же причина притяжения этого городка?

Какой нерешённый, но важный вопрос вновь и вновь приводил меня сюда?

Почему в каждом из томов «КАТАРСИСа» — Болград, Болград, Болград, а в уме при этом — Пилат, Пилат, Пилат?..

Вчера, 4 ноября 2000 года, перед сном вновь взялся за совершенно нечитабельную книгу С.Ю.Сапрыкина «Понтийское царство» (издательство «Наука», Российская Академия наук, 1996), и наткнулся (стр. 157) на прежде в книге не замеченное знакомое слово — Добруджа! Я стал перечитывать всю главу — и тут выяснилось, что в период наибольшего могущества Понтийского царства (первая четверть I века до н. э.) в него союзниками входили полисы Добруджи. Впоследствии, когда эти земли перешли под власть Рима, большая их часть вошла в римскую провинцию Малая Скифия. Болград как раз на границе Добруджи, на юге Бессарабии, эти земли также входили в Малую Скифию!

Весь вал немедленно нахлынувших мыслей, как на первый взгляд может показаться, между собой не связанных, пересказывать долго, да и нет смысла. Но некоторые болградцам будут особенно интересны.

Среди прочего, вспомнились слова знаменитой прорицательницы Ванги (балканская болгарка), что Болград — единственное в Европе тёмное для её внутреннего взора пятно, внутри этого пятна она не видит ничего.

Опять исключительность Болграда! Но почему? Может, потому, что живут здесь потомки отслоившихся от балканских болгар неугодников?

На рубеже XVIII–XIX веков болгарский народ расслоился по психологическому принципу — обстоятельства подробно описаны в «КАТАРСИСе-2». Лютовавшие турки были временно отогнаны русскими войсками, но, по новому договору, наши войска обязаны были отойти обратно в Россию. Перед болгарами стоял выбор: или оставить обжитые места и уйти с уходящими русскими войсками, или вновь оказаться в рабах и позволять себя сечь и запрягать в повозки вместо скотины.

Мнения разделились. Люди одной психологии остались встречать турок (любовь к хлысту далеко не редкость, садомазохизм — удел абсолютного большинства населения), люди другой психологии (неугодники) — бросив всё, ушли.

Подобное — к подобному: болгары-неугодники, вернее, часть населения Болгарии с повышенным их содержанием, уходили не к русским вообще (русский народ психологически далеко не однороден), а вслед за российским рекрутским войском, в те времена особо насыщенным неугодниками (недокланялся помещику или старосте — достаточное основание для отправки в армию). А вот оставшиеся болгары приобрели на Балканах, да и за их пределами, известность народа предельно холуйской психологии.

Психика наследуется: потомки в главном воспроизводят предков. После расслоения оставшиеся балканские болгары всегда пристраивались в хвост к сильному — вспомните 1914 год, 1941 год, послевоенные годы, наше время — нравственные соображения потомкам людей рабской психологии неведомы.

Единственное (?!!) «тёмное пятно»? Но ведь мест особой концентрации на планете неугодников (тяготеющих к центру, расположенному где-то в России) несколько, да и Болград ныне — да не обидятся его обитатели — уже не самое концентрированное место (после ряда отслоений и подселений).

«Тёмное пятно» на светлом пространстве — констатация особенности данного места: его населения, территории или истории. Если бы в этих местах было совершено какое-то из ряда вон выходящее зверство, то память о нём не затерялась бы в веках: как говорится, народ это любит, с «любимыми» же не расстаются и слагают легенды. Следовательно, на землях, где сейчас расположен Болград, произошло нечто противоположное. Светлое. А болгары-неугодники обосновались именно здесь, потому что почувствовали: вот хорошее место — не велика новость, что земля (вообще материя) обладает памятью. Хотя, скорее всего, на логическом уровне основатели Болграда причины появления этого чувства не осмыслили.

Итак, если Ванга рождена среди сцеженных балканских болгар и потому, закономерно, — не провозвестница, но лишь прорицательница, то «тёмным», неприятным, неприемлемым ей должно казаться место особо концентрированного выплеска Истины.

Но когда это выплеск произошёл? Год назад? Десять? Сто? Тысячу? Или почти две тысячи лет назад?

Почему из всех замечательных мест планеты меня притягивал именно Болград и окрестности, притом в период постижения истинного духовно-психологического облика Понтия Пилата и обстоятельств создания им величайшего в мировой истории произведения — Протоевангелия?

Ну?! Догадались?..

Есть две тонкости писательского искусства, последовательное размышление над которыми поможет разобраться в смысле происходившего две тысячи лет назад. Льстящая пороку «бульварная» пресса пишется в одних условиях, произведения же пусть лишь с крупицей если не Истины, то правды — в других. Много поспособствовавшие — во всяком случае, так утверждают социологи—«демократизации»-одурачиванию нашей родины романы «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» были написаны на вокзале. Да, в Москве жильё им свои люди предоставили, но один из авторов — не помню, не то Илья Ильф-Файнзильберг, не то Петров (псевдоним Е.П.Катаева, тоже соплеменника Ильфа) — уходил на вокзал, в толпу, в шум, грохот, общество жулья, сквернословие и сортирного происхождения зловоние (выбор такой обстановки — признак некрофилии, стадности, порока) — и там писал созвучные своему вкусу романы.

А вот ныне проклятый и оболганный демократами Толстой, напротив, оставлял в Москве свою одержимую скверной (копрофилией, одной из форм некрофилии) жену и нисколько духовно-психологически не похожих на него детей и сбегал размышлять в Ясную Поляну, тихую усадьбу посреди ласкового русского леса.

Льва Николаевича я понимаю: как бы ни было сложно с транспортом, я тоже забирался в тихие, необычные по чистоте места — заброшенное лесничество в горах Средней Азии, на границе с заповедником; лесной пчельник на Украине; обезлюдевший пионерский лагерь на берегу прекраснейшего озера Ялпуг почти на границе Добруджи; ухоженную дубраву в ближайшем Подмосковье (там я даже кое-что построил); полуразрушенный дом на севере Молдавии, посреди громадного яблоневого сада; почти не посещаемую музей-усадьбу одного из русских писателей-классиков в средней полосе России и прочие тому подобные места — и там писал. В Москве, в многоэтажном доме, нависающем над правительственной трассой, — какая работа! Так, насмешка над творчеством как таковым. Да ещё издевательство над собственным здоровьем…

Ну, а где мог писать величайшее произведение всех времён и народов Понтий Пилат?

В Антониевой башне посреди оставленного неугодниками Иерусалима?

В подчёркнуто роскошном и погрязшем в пороке «областном центре» — Кесарии Стратоновой?

Раньше я думал, что Пилат, изгнанный всеми:

— властолюбивой женой, — омерзительным своей безнравственностью римским начальством, — известным народом, хором требовавшим распятия Мессии, — иерархией, выдававшей себя за христианскую, преступный руководитель которой искал оправдания в глазах окружающих в показном преследовании Пилата и Малха, —

для работы над Протоевангелием, скорее всего, поначалу вернулся на родину. Тем более что местность в римской провинции Понт гористая, и, следовательно, должна изобиловать уединёнными местами.

Но теперь всё отчётливей вижу, да и понимаю, что в небольшом Понте необходимого для такого труда уединения Пилату было не достичь. Родня, близкая и далёкая, друзья детства, ищущие новизны в праздном времяпрепровождении, — и всё это, помноженное на всеобщее «прозрение», будто после десятилетнего пребывания на столь высокой финансовой должности (префекта и прокуратора) денег к рукам Пилата должно было «прилипнуть», ух, не мерено.

Пилат, если хотел завершить работу, покинуть провинцию Понт был просто вынужден. Причём эмоционально был настроен — подальше.

Как можно дальше от всех этих кретинов, суть исполнителей.

На край земли.

Желательно, противоположный.

Противоположный?!..

Во всяком случае, таково должно было бы быть ощущение, хотя логическое мышление подсказывало, что «край земли» может быть хотя и достаточно удалённым, но не настолько, чтобы переезд и возвращение в Иерусалим, где обосновался глава Иерархии апостол Пётр, отняли годы.

Иными словами, Индия далеко, Китай — тем более, и хотя любопытствующие туда ходили издавна свободно, но подобные переходы занимали много времени, к тому же языковые барьеры могли потребовать неоправданного расхода сил (для устройства быта). Всё это — в ущерб работе. А вот окрестности какого-нибудь грекоязычного торгового полиса, скажем, где-нибудь в районе устья Дуная (провинция Малая Скифия) — самое то.

И земля это великое, но незаметное для толпы запомнит.

Представляю звериную ненависть сектантских пасторов: ещё бы, есть, выходит, способ познания, перечёркивающий благовидные лозунги из заокеанских брошюрок о необходимости чтения текстов под их руководством. Однако неспособность кого-то пользоваться памятью земли не означает, что её нет вовсе. Ясно, такое событие, как написание Протоевангелия, земля не могла не сохранить. А есть память — есть и способные ею воспользоваться. И таковых далеко не единицы. Молчат же до времени — до тех пор, пока печати молчания надлежит быть снятой.

Есть и ещё одно соображение, указывающее на Малую Скифию как место, выбранное Пилатом для работы над Протоевангелием. Думается, Пилат, обладатель жреческого имени, а следовательно, и унаследованного соответствующего опыта предков, интуитивно понимал важность для творчества внешних обстоятельств. В частности, культурной ауры. И потому пределов высококультурного Понтийского царства, в административно-территориальном смысле к тому времени уже исчезнувшего, не должен был покинуть.

Назовём принцип эмоционального настроя, которому не могут не следовать все достойные авторы, «принципом болдинской осени». Сущность этого принципа в следующем: когда задумчиво бродишь по тропинкам ласкового леса средней полосы России, под ногами шуршат тёплых оттенков листья и ты словно воспаряешь к сводам храма торжественной тишины, то по душе разливается возвышающая грусть — увы, вот уже прошло ещё одно лето, последние краски которого уйдут вместе с листьями, как в могилу, под снег, чтобы исчезнуть, как кажется, навсегда… Что там листья, города рассыпаются, их названия забываются, врастают в землю даже роскошные надгробия…

Что остаётся посреди всеобщего тлена?

Память?

О чём? У одних о гнусном, а у других…

Шуршат под ногами опавшие листья, перед смертью, казалось бы, приникшие выслушать сущность всего…

Зачем я пришёл в этот мир?..

Надо что-то сделать.

На века.

Вечное.

Чтобы остаться.

Нет, не «чтобы», а «потому что». Потому что я вечен, и дело моё для вечности — и иначе я не могу.

Пушкин, оказавшись в Болдине наедине с русским осенним лесом, сумел подняться до подобного высокого чувства — и стал, в конечном счёте, хресмологом.

В последние лет десять в приложении к имени Пушкина время от времени встречается многозначное слово «пророк». Следует уточнить: Александр Сергеевич не был ни мантисом-концептуалистом, ни учителем нравственности — в этом отношении он никоим образом не образец для подражания, особенно в первой молодости. Но он — хресмолог, обязательный соработник «пророческой „бригады”». И дальние его пророчества начинают сбываться.

Осень в Болдине побудила Пушкина не только к тем произведениям, которые принято называть всего лишь лирическими, понятными большинству, но и к началу работы над великими, очищенными от суетности текстами, которые содержали уходящие в будущее пророчества о нелёгкой — а страдания очищают неугодников от заблуждений — высокой духовной судьбе России.

К ощущению возвышенной грусти подводит любая осень Жизни.

В Болграде, когда в некогда ухоженном парке имени А.С.Пушкина бродишь между обрушившимися в несколько обхватов стволами деревьев, когда угадываешь сквозь зелёную дымку кустарника развалины оригинальной архитектуры особняка, бывшей библиотеки имени Пушкина, ещё недавно дышавшей мыслью, а затем превращённой новыми «просветлёнными» властями сначала в кабак, а потом и вовсе подвергнутой разграблению, когда посреди всего этого тлена и запустения видишь на удивление уцелевшую бронзу памятника-гермы Пушкину, начинаешь чувствовать себя, как осенью в русском лесу: шорох опавших листьев, нашёптывающих нечто важное перед переходом в полное небытие, торжественная тишина, суетное перестаёт заслонять ценное, и душа в прекраснейшем из храмов Истине растёт — и пребывает.

Пилат в Малой Скифии не мог не чувствовать себя, как Пушкин в Болдине, как ищущий прекрасного человек в разрушающемся болградском парке. Пилату был тягостен вид этой окраины Понтийского царства, в первую очередь утратившей лучшее из поддерживаемых государством традиций — высокую культуру древности, которая уступила место убожеству цивилизации (Рима). Неторговое население окраинных областей обнищало, власти принуждают кланяться идолам, состоящим из головы правителя, хороших книг не стало, книгохранилища из пристанища мудрости превращаются в свою противоположность, наглецы заправляют всем.

Да, и в те далёкие времена тоже на окраине полисов обустраивали парки, место для самостоятельного размышления, а в самых живописных их уголках устанавливали скульптурные группы, как и в наше время, скажем, знаков Зодиака. Только в те времена эти знаки не были столь примитивны, как нынешние: скажем, знак Водолея не был дивой с оттопыренной попкой или меланхоличного вида кудрявым мужиком с кувшином, а был тем, чью скульптуру средневековые «искусствоведы» ошибочно назвали «Лаокооном». (Лаокоона, жреца Аполлона-Истины, очевидно, задушила та сущность, которая на символическом языке обозначается как дракон, змей с крыльями, а «Лаокоона» душат две (!) змеи. Две извилистые линии, символ Водолея, суть две змеи мудрости, интуиция и рацио — об этом сказано в любом хорошем справочнике. Другое дело, что «Водолея» путают с Лаокооном-Копьеносцем далеко не случайно — участь их схожая. Об этом в книге особая глава—«Вечный Жрец извечного Илиона».)

И прежде времена менялись, некогда посещаемые парки пустели, хорошо, если их не сразу изводили на дрова — что поделаешь, политическая история развивается циклически… (О вновь и вновь повторяющемся в веках цикле «…монархия—аристократия—демократия…» писал ещё Полибий.)

Пилат (а у всех ищущих истину авторов привычки, в общем-то, схожие), не мог не заглянуть в местный парк — если таковой был рядом, ведь в Буджакских степях деревья растут только по берегам рек и озёр. Пилат бродил по зарастающим парковым дорожкам, останавливаясь у фрагментов разбитых пьяными скотами статуй. (От античных авторов мы узнаём, что во времена Пилата вся территория ушедшего эллинистического мира представляла собой пространства, усеянные обломками прекрасных статуй, — с утверждением власти цивилизаторов из цитадели мировой власти мертвели не только взаимоотношения людей, единственной страстью которых становились нажива, вино и примитивные зрелища, но и безлюдели целые страны, не говоря уже про городки на второстепенных путях.)

Пилат не мог не остановиться у «Лаокоона»: оба были Копьеносцами, Пилат по наречению, далеко не случайному, а Лаокоон — ещё и по подтверждённому сану.

В чём величие подвига Лаокоона, в полисах римской провинции в этот период, видимо, уже мало кто знал. А ведь некогда — это время застал ещё дед Пилата, и, верно, рассказывал о Лаокооне внуку, водя его к камням-свидетелям былого благополучия, — даже школяры могли рассказать о том, что жрец Солнца, бога счастья через познание об истинном смысле событий прошлого и будущего, метнул в предательского деревянного коня данайцев своё единственное, положенное ему по сану, символическое копьё. Метнул — и за возвещение Истины претерпел мучительную смерть. И никто из толпы уже на следующий день обращённых в рабов, но сейчас ещё имевших возможность выбрать Истину и спастись, Лаокоона-Истину не поддержал, никто не обнажил меча, чтобы рубануть по дракону. (Похоже, единственным благодарным зрителем-слушателем стала Кассандра, объявленная авторитетами города сумасшедшей. Наверняка воспоминание о самопожертвенном поступке Копьеносца ради неё одной придавало силы ей и её потомкам.)

Перед внутренним взором Пилата родовая память, видимо, открывала картины происходящего у стен Илиона, они сменялись картинами, виденными им своими глазами ещё совсем недавно у стен Иерусалима, разделяющее эти события время исчезало, воспроизведение прошлого придавало событиям б`ольшую глубину, смысл жизни становился осязаемей, понимание наполняло счастьем, перед талантом отступало всё суетное…

Только ради этих мгновений постижений и обобщений Пилат, которому пока ещё не были доступны шорохи осеннего русского леса, интуитивно должен был стремиться остаться внутри бывшего эллинистического мира…

Внутри эллинистического мира территория бывшего Понтийского царства более предпочтительна ещё и по причине взаимоотношений с населением. Человека из административного центра, Понта, с которым ассоциировалась утраченная более сытая, спокойная, да ещё нравственно существенно более чистая жизнь, не могло не ожидать благорасположение ещё не подпавших под гипноз новых властей людей (я как москвич, в сходной в общем-то исторической ситуации, путешествуя, это ощущаю и понимаю значимость этого фактора).

Вообще, в I веке до н. э. все народы Балкан были союзниками Понтийского царства в войнах против расползавшейся как чума власти Рима. Современные исследователи полагают, что причиной тому могли быть римские ростовщики (С.Ю.Сапрыкин. Понтийское царство. С. 157), которые втравливали в займы власти соседних стран, сулили всем благоденствие и процветание, а на самом деле, как в этом убеждались уловленные на посулы, несли разорение и чувство подавленности.

Местные администраторы, проводники центральной власти в провинциях, далеко не всегда настроены так же, как управляемое ими население. Конфликты с властями тоже могут мешать процессу творчества — поэтому Пилат как обладатель римского гражданства, обеспечивающего некоторые привилегии, размыслив, из всех территорий бывшего Понтийского царства, видимо, мог предпочесть ту, которая оказалась включённой в Римскую империю. Только здесь Пилат был вправе требовать от властей покровительства. Во всяком случае, в условиях размытых границ Пилат, скорее всего, выбрал место, от какого-нибудь римского гарнизона если и удалённое, то не чрезмерно. (В состав Римской империи вошли не все территории и народы распавшегося Понтийского царства, многим удалось отстоять независимость, к примеру, скифы северного причерноморья так и не покорились.)

Таким образом, Малая Скифия — единственное место, которое оказалось на пересечении разнородных требований:

— с одной стороны, это была территория, некогда входившая в Понтийское царство, и потому Пилат здесь для помнивших былые добрые времена был свой, к тому же его сближала с населением и некоторая общность воспитания и культуры;

— с другой стороны, эти территории уже входили в Римскую империю;

— с третьей, это место удовлетворяло закономерному эмоциональному настрою бежать из Понта на противоположный край земли. Взгляните на карту — Добруджа и южная Бессарабия как раз и есть тот искомый диаметрально противоположный по отношению к провинции Понт берег Чёрного моря;

— в-четвёртых, Малая Скифия хотя и удалена от Понта, но не чрезмерно, добираться до неё весьма удобно, торговые суда курсировали постоянно;

— в-пятых, «принцип болдинской осени» Пилату был профессионально не безразличен.

— в-шестых, само название «Скифия», хоть и Малая (всю силу этого аргумента понять может только читавший книгу полностью).

Также возможно ещё и то, что уже в те времена земля этих мест сияла для всяческих прорицателей «чёрным пятном», пусть и менее сильным, чем в наше время…

Итак, как для беспринципного карьериста все пути вели в Рим, так для Пилата-Автора все пути вели на поросший деревьями берег одного из озёр Малой Скифии.

Впрочем, в те времена название того озера было, видимо, иное, чем сейчас. Дунай, к примеру, римляне тогда называли Истром.

* * *

Всё вышесказанное можно понять как попытку показать некоторые возможности альтернативного способа познания — с помощью двух «змей».

Результаты такого здорового и уважительного к себе подхода закономерно противоположны школярскому «знанию», ведь как показывает опыт тысячелетий, всегда находится достаточное число училок, готовых подстелиться под любой «дух времени», цель же «духа времени» всегда одна: формирование Безотказного Исполнителя («на дурака не нужен нож…»).

Полученные альтернативным (психокатарсическим) способом результаты подкреплены строго логическими доказательствами — на примере анализа причин исключительности Болграда. Способность как к надлогическому, так и к строго логическому познанию — плод личностного Катарсиса. «Водолейства» по сути, а не по дате рождения.

Способность к самостоятельному постижению действительности выводит человека из состояния одураченного исполнителя, из того состояния, в котором подданный единственно и люб властителям. Конечно, существование хороших книг возможно, но поди их сыщи в море «бульвара»: книгоиздатели покорно ориентируются на волю сильного и на вкусы массового читателя. Кто не знает, что абсолютное большинство людей скорее предпочтёт мучительную смерть, чем возьмётся прочесть хотя бы одну достойную книгу. Страсть улавливать волю властителя, увы, — наисильнейшая из всех страстей.

Но даже замечательная книга не панацея.

Не случайно Иисус предостерегал:

Ученик не бывает выше своего учителя; но, и усовершенствовавшись, будет всякий, как учитель его.

Лук. 6:40

‹Даже› вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель — Христос.

Матф. 23:8

Но почему именно Понтий Пилат был предызбран Провидением создать Протоевангелие?

Людям, предпочитающим вместо бульварного чтива книги содержательные, известно, что всякий текст о людях и жизни — это вовсе не описываемые события, а прежде всего сам автор. Лев Николаевич Толстой, видимо, был не первым, кто высказался в том смысле, что, читая книгу, знакомишься не столько с описываемыми событиями, сколько с той системой ценностей, с которой автор совместим.

В самом деле, описывая кровавые следы какого-нибудь «творца истории», можно подобрать такие эпизоды из его биографии и так их, извратив, приукрасить, что даже корсиканский коротышка Наполеон предстанет эдаким херувимом, лапочкой, благодетелем народов. А можно, наоборот, привести только факты, в свете которых обнаружится скрываемый оскал нравственного урода.

Подбор изобразительного материала обычно осуществляется бессознательно: подхалиму присуще замечать события лишь определённого рода, вернее, лишь отдельные стороны происходящего, а вот достойные люди по мере возможности выявляют нелицеприятную, сколь возможно истинную картину. В результате получатся два противоположных образа, хотя, казалось бы, оба автора описывают одного и того же человека, скажем, Наполеона.

Этих авторов отличает их внутренняя сущность.

Как следствие, глубокий читатель между строк пытается угадать: скот ты, автор, проводник злой воли стаи подхалимов, обычный исполнитель — или, напротив, возрос до наслаждения светом Истины? (Потому честный автор тем или иным способом под обложку введёт описание обстоятельств собственной жизни, пусть хотя бы в примечании — только это и делает книгу полноценной для познания.)

Итак, всякий пишущий о людях и для людей, о чём бы он ни писал, на самом деле знакомит с собой, со своей сущностью — знакомил с собой и автор Протоевангелия.

Более того, на наше с вами знакомство именно с этим человеком была воля Божья — иначе Иисус Евангелие написал бы собственноручно.

Действительно, Он бы справился с созданием текста несравнимо быстрее всякого человека и лучше — но Он этого не сделал. Ибо предопределил для нас лучший путь.

Или, возразите, Ему недостало времени? Или одарённости? Или грамотности?

Итак, ищущим познания Истины знакомство с автором Протоевангелиянеобходимо — такова воля Божья.

А зачем оно нам необходимо?

Чем весьма существенным обогатится наша духовная жизнь, если мы разберёмся в истинной роли и судьбе Пилата — единственного человека, который защищал Иисуса в день Казни?

Почему познание Пилата — самый прямой путь ко Христу?

Познание Бога диалектично: с одной стороны, Он открывается Первым, и только при Его водительстве и возможно Созидание, а с другой, Он открывается только тому, кто встал на путь созидания — не на словах, а на деле, приложив личное усилие.

Достижение уровня «Жизнь» («Созидание Вечности») не голо-декларативно, каждому человеку Бог приготовил дары, но сверх того — личный талант. Плоды таланта удостоверяют нефальшивость покаяния и открывают перед человеком принятие последующих даров — интуитивную ориентацию во времени, в пространстве, знаниях и так далее.

Можно выразиться и так: реализация таланта — это для данного человека не просто наиболее эффективный способ созидания, но единственный способ Созидания.

И даже так: вне таланта человек не созидает, как бы он в этом ни убеждал себя сам, и как бы в том ни убеждали его льстецы «бульвара».

Итак, познание Бога доступно лишь человеку созидающему, Он открывается лишь принявшему в дар талант, способность к его принятию — плод, в том числе и самостоятельной работы души.

Созидание с большой буквы возможно только внутри «пророческой „бригады”», понятно, вне авторитарного подчинения человека человеку (об этом специальная глава «КАТАРСИСа-3»).

Чтобы созидательно действовать, человек должен быть свободен от заблуждений, полнота же знания о таланте подразумевает осмысление себя не только как единичного обладателя первого из даров, но и частью сообщества таких же обладателей. («Познай себя!» — призывала надпись на фронтоне храма Аполлона в Дельфах; «Вникай в себя!» — писал своему другу Тимофею апостол Павел (1 Тим. 4:16)).

Однако сотоварищи бывают разделены не только тысячами километров, но и тысячами лет. Иными словами, в «бригаде», кроме «профессий» распространённых, носителей которых можно встретить на протяжении жизни не раз, есть «профессии» и редкостные.

У высококвалифицированных каменщиков не столь уж давних времён было в ходу такое понятие—«зам`ок». Когда делают арку оконного проёма или, как в старину, всего свода здания (обычно храма), то на опалубке выкладывается множество камней, но всё это самостоятельно держаться не будет, пока на самом верху не будет вставлен вытесанный «по месту» камень. Это и есть «зам`ок». Никакой другой камень его не заменит — без него свод держаться не будет.

Итак, чтобы с собственным талантом определиться до конца, человеку необходимо охватить умом, пусть хотя бы в общих чертах, также и наиредчайшую «профессию». В привычных терминах: даже великолепные корректор и редактор бесполезны, если нет автора, способного создать текст. Редчайшей в «бригаде» «профессией», без которой бесполезны и провозвестники, и предтечи, и прочие, был одарён именно Понтий Пилат (см. главу «„Пророческая «бригада»”…»).

Парадоксально: проблему личноготаланта невозможно понять до конца без осмысления «странностей» в жизни именно Понтия Пилата до и после Распятия, подобно тому как невозможно понять до конца устройство Мироздания, не осмыслив самопожертвенный аспект смерти Сына Божьего. Полнота же осмысления удостоверяется принятием и реализацией таланта.

Писание помогает познать смысл и глубину «пророческой „бригады”», через Писание Бог непосредственно не познаётся, оно лишь способствует восхождению на самую первую ступень Пути — а уж с неё Бог познаётсянепосредственно.

Однако пилатоненавистники, обречённые сбиваться в иерархии (всегда авторитарные), пытаются нам внушать, что, вчитываясь в Священное Писание, они тем самым познают Бога и даже уже познали. Результат их «познания» мы видим сами и слышим от знакомых: безобразничание священников вплоть до гомосексуальных оргий с участием митрополитов в монастырях, пьянство приверженцев популярных форм религий, скудоумие, невежество и холуйская психология сектантов (всех мастей) — и всё это над бездной бесталанности.

Иными словами, вокруг себя мы наблюдаем ту же картину, которую видел и Иисус Назарянин, и Понтий Пилат (что и отразилось в текстах Евангелия).

Лев Николаевич Толстой говорил, что о Боге и Истине можно говорить только с атеистом. Своё верное интуитивное постижение Лев Николаевич доходчиво объяснить не смог или не успел, но если бы в своих рассуждениях он слово «верующий» заменил на «пилатоненавистник» (бесталанный), а слово «атеист» (подчас человек отнюдь не отрицающий всё и вся, но имеющий свою веру, в которую входит постижение Истины самостоятельно, а не по внушению) — на неугодник (не поддающийся психоэнергетическому подавлению иерархий), то всё встало бы на свои места.

Словом, и в наше время в точности воспроизводится то, что было и во времена Христа, да собственно, и во все остальные времена тоже — Соломон был в тысячелетиях явно не первый, кто сказал: что было, то и будет, нет ничего нового под солнцем и не будет, и так до конца времён.

Время остановилось, хотя в физическом смысле оно течёт и приближает к концу мир зла, а вместе с ним и бесталанных.

Что остаётся делать неугодникам, нутром чувствующих подлог и обман, когда их пытаются втянуть в религиозные иерархии?

Болградские болгары, один из примеров духовно-психологического расслоения народов, отнюдь не случайно огорчают сектантских пасторов: сравнительно с другими народами, предки которых пришли в новороссийские земли, всего лишь откликнувшись на указ Екатерины о бесплатной раздаче земли и сорокалетнем освобождении от налогов, болгары не торопятся вступать в иерархии пилатоненавистников. Но избегают ярма вовсе не из-за нежелания постигать Бога-Истину, как, переворачивая всё с ног на голову, льстят себе сектантские пасторы.

Всё в точности наоборот.

Толстой был прав, хотя в период принудительного атеизма нам трудно было понять его слова.

Что до особенной одарённости болградцев, так кое-что я уже описал в предыдущей опубликованной в «Дружбе» статье «Бог Велес, Понтий Пилат и Цыганский Барон». И это ещё малая толика действительности — чтобы яснее видеть, надо высвобождаться от обманов об устройстве мира. Цель же этих обманов, повторимся, — подавить человека до состояния Безотказного Исполнителя.

Оказаться на священной земле Болграда ещё раз, конечно же, хочется. Жене как-то не очень, а дочери очень.

Но с другой стороны, разлюбезные моему сердцу болградцы, так интересно узнать, что ещё такого Пилат с Малхом отчудили там, на Ра-реке (ныне Волга), пользуясь всё умножающимися дарами Святого Духа. В частности, Пилат научился проницать время, чему сквозь тысячелетия оставил потрясающее доказательство (об этом особая глава).

Видимо, оно не единственное.

Но где их искать, пока ещё не ясно.

Я уж для поисков даже маленький грузовичок купил.

Вот выйдет «КАТАРСИС-3», загружу им кузов под самую завязку — и вперёд!

1999–2002

Москва—Болград—Климовск

Словарь[6] (вполне достойный чтения сам по себе)

АВТОРИТЕТ — подавляющий индивид (непроизвольный гипнотизер), оценки которого, оформленные в словах и даже невысказанные, для толпарей убедительны; более того, одна только его близость вызывает у гипнабельных индивидов ощущение ВОСТОРГА. Всякий психоэнергетический авторитет непременно яркий НЕКРОФИЛ, отличающийся от добровольно подчиняющихся ему жухлых некрофилов более преступным прошлым (преимущественно предков, см. СВЕРХВОЖДЬ).

АКАДЕМИКИ, АКАДЕМИЧЕСКИЙ — эти слова в «КАТАРСИСе-1» употребляются в хвалебном смысле, а в «КАТАРСИСе-3» — уже в противоположном, ругательном. Словом, совсем как в древних языках. Хвалебная интонация связана с опытом работы в сфере естественных наук — работники отраслевых НИИ на фоне академических учёных в профессиональном отношении смотрелись просто наглыми дебилами, во всяком случае, в моё время так было в химии. Соответственно, эпитет «академический» — высшая из возможных похвал. Со временем выяснилось, что назначение реальных гуманитарных «наук» то же, что и у карателей — подчинять исполнителей иерархии. В гуманитарных «науках» «расслабились» академики в арабском смысле этого слова («путаник»), подхалимствующие обманщики, отсюда и новая ругательная интонация в «КАТАРСИСе-3».

БИОФИЛИЯ — любовь к жизни в высоком смысле этих слов; при внимательном взгляде на людей выясняется, что, вопреки представлениям, навязанным нам АВТОРИТЕТАМИ и АКАДЕМИКАМИ, умение наслаждаться жизнью в прямом смысле — приобретение лишь малой доли населения, о чём, кстати, говорится и в обоих Заветах Библии. Термин «биофил» введён в «КАТАРСИСе-1», синонимичен введённому в «КАТАРСИСе-2» термину НЕУГОДНИК.

«БОЛОТО». В отличие от односторонних «ВНЕШНИКОВ» или «ВНУТРЕННИКОВ», «болото» — индивиды равнопреступные, то есть они исполнители того рода, у которых при замене сверхвождя одного психотипа на сверхвождя другого психотипа внутренний строй психики меняется скачкообразно (и притом непроизвольно): меняется система ценностей, «знаки могущества», любимые символы и т. п., скажем, «внешник» становится «внутренником». Этот переход происходит, естественно, только внутри массы.

«ВНЕШНИК» — один из психотипов толпаря, из них образуются стаи и субстаи, вне стаи они не способны ни на какие суждения; сверхвождь-«внешник» одержим невротической потребностью убивать и подавлять не только через бессознательное, но и через внешние слои человеческого естества (скажем, посредством пыток, угроз, морения голодом или маршировок на плацу), рядовые же исполнители суть продолжение некрофилической воли вождя, отсюда и часть их бытовых специфически «внешнических» неадекватностей. Выяснять, к какому типу принадлежит индивид — к «внешникам» или к «когорте», часто нет смысла; тогда используется более корневой термин—«внешник».

«ВНУТРЕННИК» — психотип толпаря, из них образуются стаи и субстаи, вне стаи они не существуют; сверхвождь одержим невротической жадностью, рядовые же исполнители субстаи суть продолжение его некрофилической воли, отсюда и их специфически-«внутреннические» неадекватности, будь то бытовые, религиозные или иные. Иногда нет смысла выяснять, кем является индивид—«внутренником» или «иудо-внутренником»; тогда используется термин «внутренник».

ВОСТОРГ (ВОСХИЩЕНИЕ) — состояние, близкое к предсмертному (легко доказуемый парадокс, см. «КАТАРСИС-1»), состояние, ценимое НЕКРОФИЛАМИ как в межполовых отношениях, так и в иерархических.

ДЕМОКРАТИЯ. Толпари не сомневаются, что это способ сосуществования, при которых поступки есть продолжение принятых коллективно логических решений. На самом же деле демократия — это эффективный образный способ пропаганды оболванивающей веры в СУВЕРЕНИТИЗМ. Демократия всегда охлократия (см. «КАТАРСИС-2», охлос — толпа), всегда психоэнергетически управляемая иерархия из толпарей. Демократия — высшая (законченная) форма стадности. Тирания «внешников» духовно более гуманна, поскольку на внутренние слои человеческого естества не претендует. Троцкий любил, чтобы ему поклонялись непосредственно, вне зависимости от занимаемой им должности — квинтэссенция демократии. Иуда, видимо, тоже был законченным демократом.

ИСПОЛНИТЕЛЬ (синонимы: НЕКРОФИЛ, ТОРЧОК, ИНДИВИД, ТОЛПАРЬ, садомазохист, элемент иерархии) — любой харизматический начальник всегда торчок: чтобы подчинять, надо самому раствориться в подчинении.

«ИУДО-ВНУТРЕННИК» — воспроизводящийся от поколения к поколению психотип толпаря, из них образуются стаи и субстаи, вне стаи «иудо-внутренники» не существуют. Вождь одержим невротической потребностью воспроизводить своего прапредка-«внутренника», модифицировавшегося при соучастии в Казни Бога. В организацию, возглавляемую вождём-«иудо-внутренником», кроме жухлых «иудо-внутренников» относительно бесконфликтно могут входить и «внутренники» с «когортой». Картина вкусов этой психотипически разнородной иерархии получается более пёстрой, чем в случае «внутреннической» или «внешнической» субстай.

КАТАРСИС — в переводе с греческого — нравственное очищение, сопровождающееся сильнейшим удовольствием. В «КАТАРСИСе» словом «Катарсис» часто обозначается Путь в соответствии с Тайным Знанием. См. ПСИХОКАТАРСИС.

«КОГОРТА» — воспроизводящийся в поколениях психотип толпаря, вне стаи они не существуют; вождь этого типа одержим невротической потребностью воспроизводить своего наиболее некрофиличного прапредка, «род» которого тянется от соучаствовавшего в Казни «внешника». При наличии сверхвождя-«иудо-внутренника» «когорта» в конечном счёте служит ему (против неугодников), несмотря на демарши независимости (эта амбивалентность — составная часть невроза).

ЛОГОС. Сколь бы человек ни был логичен, но если в рассуждениях он опирается на ложный изначальный постулат, а тем более на целую из них систему, то, запутавшись в неверных выводах, он, дезориентированный, будет психоэнергетически послушным инструментом того или иного субвождя, а тем более сверхвождя. Нынешнее жалкое положение жителей нашей планеты как в браке, так и в бесталанной трудовой деятельности — прямое следствие веры в суверенитизм, стержень которого — сокрытие законов родовой (генетической) памяти. В этом томе частная основополагающая мысль обозначается словом «логос» (со строчной буквы), а полнота логосов — Логосом. Только принятие Логоса и притом в сердце может освободить человека. Так Он и сказал: «Истина сделает вас свободными» (Иоан. 8:32).

МЕТАНАЦИЯ — народ (нация, этнос), внутри которого собираются неугодники из разных народов. Неугодники ассимилируют, но только в языковом, бытовом и отчасти культурном отношениях — не сливаясь в духовно-психологоческом отношении. Иными словами, метанация состоит как бы из двух народов, взаимовлияющих друг на друга. Метанацией были евреи в эпоху от Авраама до Христа; сейчас из самых заметных — русские и сербы (теме духовно-психологического расслоения народов посвящён «КАТАРСИС-2»).

Своеобразный трагизм метанации в том, что матричным этносом управляют функционеры иерархий, планетарные центры которых территориально с метанацией никогда не совпадают, отсюда и её бедствия. Примеры XX века: при сверхвожде-«внешнике» Сталин был марионеткой Гитлера, отсюда и страшный разгром лета 1941-го, а при сверхвожде-«иудо-внутреннике» разграбление России и геноцид русских в посткоммунистический период был при правителях-«иудо-внутренниках» закономерен.

НЕКРОФИЛИЯ — любовь к смерти. Свойственна подавляющему большинству населения. Бывает явная, бывает скрытая. Наиболее распространены две формы: буквальное желание умереть и ужас пред моментом смерти, который суть момент предстания перед ненавистной Истиной (см. главу «Нетривиальное следствие»).

НЕУГОДНИК — человек, которому чужды стаи всех типов. Он, будучи личностью, обладает положительной динамикой развития критического мышления (см. «КАТАРСИС-2»), и он, так или иначе, ищет свой талант.

ПОЛОВИНКА. Тема половинки обширна и требует, несмотря на естественность, значительного умственного напряжения. Некрофилогенная культура подмяла под себя все и вся знания о подобной для биофилов возможности — потому и усилия. Половинки не просто союз двух разнополых биофилов, но единственно возможное биоритмическое взаимодополнение, кстати, с точки зрения теории вероятности совершенно невозможное: и двадцатикратного увеличения численности нашей планеты недостаточно, чтобы половинка родилась случайно. Тема рассмотрена в «КАТАРСИСе-1» на конкретном примере, что, видимо, может облегчить решение этой проблемы ищущему Истину НЕУГОДНИКУ.

ПРОТОЕВАНГЕЛИЕ. Канонический Новый Завет состоит из Посланий, Откровения и четырёх субъевангелий, из которых три первых прозрачней четвёртого проявляют черты вторичности по отношению к некоему обширному первичному произведению, Протоевангелию. Осведомлённость автора Протоевангелия поражает, ему известны даже тайны дворца префекта-прокуратора.

ПСИХОКАТАРСИС — процесс очищения «тела памяти» от внушений. Этот процесс до конца доступен только БИОФИЛАМ (этому вопросу посвящён весь «КАТАРСИС-1»). Присущие всем без исключения неадекватности поведения вызваны последствиями психических травм. Они могут быть удалены в результате работы подсознания, без участия логического мышления медленнее, при участии — быстрее. Последний подвид Катарсиса, собственно, и назван психокатарсисом, иногда с добавлением слова «лечебный».

РАЦИОНАЛИЗАЦИЯ — ложное объяснение собственного поведения. От вранья отличается искренностью веры рационализирующего в собственные самообъяснения.

СВЕРХВОЖДЬ — вождь той из равноомерзительных субстай, которая временно подчинила все прочие на большей части планеты. Сверхвождями были Александр Македонский, Гитлер и, видимо, в рамках Европы, Троцкий. Сверхвождь — источник вождистской энергии — в преступном опыте, во-первых, прижизненном, во-вторых, суммарном предков, причём последний более значим. Молодой Гитлер участвовал в магических обрядах, убийствах и прочих мерзостях, но выше уровня ефрейтора подняться не мог. И только инициация в Хофсбургском музее посредством «копья могущества» «включила» в нём родовую память убийцы миллионов, императора. Всякий толпарь-исполнитель руководим извне иррациональной волей сверхвождя; сверхвождь тоже толпарь, но руководим он изнутри по механизмам родовой памяти, потому тоже постоянно неадекватен, но не как рядовой толпарь, а на свой манер.

СТАЯ — иерархический способ существования некрофилов. Теория стаи — предмет рассмотрения «КАТАРСИСа-2» и «КАТАРСИСа-3». См. ТЕОРИЯ СТАИ.

СТРАННОСТЬ — ключевое слово в практике познания Истины. Для лишённого критического мышления толпаря всё происходящее вокруг вполне объяснимо с позиций оболванивающего суверенитизма. Неугодник же силою критического ума замечает «нестыковки» одобных объяснений (вроде странного поведения комиссаров летом 1941-го, странного отношения толпы к Пилату, России и т. п.) и по выявленным странностям, как по ступеням, выбирается на уровень ТЕОРИИ СТАИ, а затем и ТЕОРИИ ЖИЗНИ.

СТРАСТНАЯ ЛЮБОВЬ — болезненная зависимость жухлого некрофила от более яркого. Подвид ВОСТОРГА (ВОСХИЩЕНИЯ). Частью некрофилов почитается за высшую ценность.

СУВЕРЕНИТИЗМ — поглотившая уже всю планету вера в то, что люди друг от друга психоэнергетически независимы и по большей части плод информационных потоков общества. Наиболее назойливыми «трубадурами» этой формы мракобесия уже многие сотни лет являются евреи, жульё и протестанты.

«СЫН» — психотип толпаря, из них образуются стаи и субстаи, вне стаи они не существуют; вождь одержим невротической потребностью воспроизведения преданности духовному предку — единородному сыну Великой Матери; эта субстая в конце времён породит антихриста и будет почитаться толпарями за сообщество истинных учеников Христа.

ТАЙНА — хорошо забытая Истина.

ТЕОРИЯ СТАИ — соединение идеи бессознательно-иерархической структуры общества с осмыслением источника авторитетности (преступного прошлого, как индивидуального так родового).

ТЕОРИЯ ЖИЗНИ. В частности, отвечает на вопрос: состоялась ли жизнь или нет?

ТОРЧОК — синоним ИСПОЛНИТЕЛЯ, подчёркивает ту его сторону, что наивысшее для торчка удовольствие — полный кайф (предсмертное состояние), когда исчезают даже следы критического мышления.

Примечания

1

«Комментарии» писались автором совсем не в той последовательности, как они представлены в настоящем издании. Поэтому того, как их читать, не знает и сам автор. Наверное, лучше всего читать именно так, как они расположены в книге; затем (автор столь самонадеян, что уверен в том, что у некоторых читателей будет это «затем»)—«дёргаясь» от одной перекрёстной ссылки к другой; затем — как душе угодно, хоть задом наперёд. Всё равно, проясняться в позиции автора всё будет постепенно с каждым последующим прочтением. А сразу — даже сам автор и тот не всё понял… (Примеч. ред.)

(обратно)

2

см. главу «Тайна храмовой сокровищницы»

(обратно)

3

Эта глава — статья, опубликованная в районной газете «Дружба» города Болграда 16 января 1999 года. Вступительные слова зам. главного редактора газеты «Дружба» не изменены. В текст статьи внесена незначительная стилистическая правка. (Примеч. ред.)

(обратно)

4

Черновик этой статьи я передал в журнал «Адвентистский вестник» с вопросом: что в тексте надо урезать, чтобы статья стала «проходной»? Потому стилистически и не дорабатывал, что прежде, полагал, придётся кромсать идеи. Но, на удивление, черновик опубликовали (№ 3, 1997) без моей доработки. Как её доработали в редакции, не знаю — не читал. Но, видимо, главные мысли были сохранены: после этой статьи зам. главного редактора В.Д. «вызвали на ковёр»…

(обратно)

5

Автор пишет эту главу как будущую статью в болградскую газету «Дружба». (Примеч. ред.)

(обратно)

6

Этот словарь является своего рода дополнением Словарей «КАТАРСИСа-1» и «КАТАРСИСа-2», поэтому здесь приводятся лишь краткие определения понятий, введённых в предыдущих «КАТАРСИСах». Более полно приводятся лишь новые понятия. (Примеч. ред.)

(обратно)

Оглавление

Понтий Пилат Роман-ощущение

  глава I загадочное убийство

  глава II версия начальника полиции

  глава III месть

  глава IV хранитель

  глава V ночь. тайное знание династии начальников полиции

  глава VI ночь. тайная жизнь уны

  глава VII второе убийство. первая и вторая посмертные жизни первого трупа

  глава VIII ночь. второй верный раб

  глава IX третья посмертная жизнь

  глава X ночь. танец для неотмщённого

  глава XI начальник полиции действует

  глава XII день. «а ты бы смог приговорить к смерти… меня?!»

  глава XIII на помощь приходят… скифские боги?

  глава XIV похищение

  глава XV «…и дала также мужу своему…»

  глава XVI начальник полиции приговаривает— смерть!

  глава XVII уна приговаривает — смерть!

  глава XVIII наместник приговаривает — смерть!

  глава XIX повинен смерти!

  глава XX последняя кровь

Страсти по «пилату» Авторские комментарии к роману «Понтий Пилат»

  часть первая Пилат, как кажется, почти без женщин

    глава первая[1] Множественные самоубийства Понтия Пилата

    глава вторая Тайна вынесения приговора— тонкая хронология дня Распятия

    глава третья Первые четыре смысловых уровня имени «Пилат»

    глава четвёртая Апостол Пётр как Пилат, или Пилат как апостол Пётр

    глава пятая Загадка «Царя Иудейского»

    глава шестая Уровень Понтия Пилата: доля, участь, удел и назначение или судьба, предназначение и талант?

  часть вторая Женщины вокруг Пилата — Уна, Маргарита и другие

    глава седьмая Великая тайна любви Маргариты (за что любят самые красивые?)

    глава восьмая Отсечённая голова как центр любовного треугольника

    глава девятая Кровь мужчины для обнажённой женщины

    глава десятая Танец как шаг на Пути

    глава одиннадцатая На помощь приходят… русские боги?!

    глава двенадцатая Женщина и Креститель

    главая тринадцатая Почему супруге Понтия Пилата не удалось убить своего мужа?

  часть третья Несколько тайных слов

    глава четырнадцатая Тайна Первоисточника

    глава пятнадцатая Тайна храмовой сокровищницы

    глава шестнадцатая Eё начальник охраны

    глава семнадцатая «Сто первый» аргумент в пользу Пилата

    глава восемнадцатая Тайное Знание, открываемое через спиру

    глава девятнадцатая Парадоксы самоощущений в семье префекта-прокуратора

    глава двадцатая Прекраснейшая пришла!

    глава двадцать первая Путь к высшему писательскому успеху— тайное знание Михаила Булгакова

    глава двадцать вторая Тайное пророчество патриарха Иакова

    глава двадцать третья Тайна копья императора Фридриха Барбароссы

  часть четвёртая Судьбы в веках и в предречённом будущем

    глава двадцать четвёртая «…Зверь был, и нет его, и явится» (Откр. 17:8). «И зверь, который был и которого нет, есть восьмый, и из числа семи, и пойдёт в погибель» (Откр. 17:11)

    глава двадцать пятая Неплохо очень иметь три жены?!

    глава двадцать шестая Бог Велес, Понтий Пилат и Цыганский Барон[3]

    глава двадцать седьмая Михаил Булгаков — предтеча?!!.. (мистические аспекты появления «Понтия Пилата»)

    глава двадцать восьмая Где сейчас потомки Понтия Пилата?

    глава двадцать девятая Пятый, тайный, смысловой подуровень имени «Пилат»

    глава тридцатая Поразительные особенности славянских списков «Евангелия Никодима»

    глава тридцать первая «Академики» против «киников». Кто те и другие на самом деле?

    глава тридцать вторая Бездомный в «каморке папы Карло»

    глава тридцать третья Праотец скифов, или Кем был Понтий Пилат по национальности?

  часть пятая «Пророческая „бригада”» — над и вне времени. Подходы к теории жизни

    глава тридцать четвёртая «Пророческая „бригада”»: хресмологи (Даниил, Иоанн Богослов и др.), профеты (Иоанн, Павел и др.), мантис Понтий Пилат, провозвестники и иные

    глава тридцать пятая Вечный Жрец извечного Илиона

    глава тридцать шестая Мог ли величайший автор всех времён и народов Понтий Пилат не интересоваться «Троянским циклом»?

    глава тридцать седьмая Тайный язык «багряницы»

    глава тридцать восьмая «Не малодушествуй в молитве своей…» (Сир. 7:10)[4]

    глава тридцать девятая Цыганский Барон, главный раввин, православный священник

    глава сороковая Нетривиальное следствие

    глава сорок первая Вторая заповедь

    глава сорок вторая Священная земля Болграда[5]

  Словарь[6] (вполне достойный чтения сам по себе)

Реклама на сайте