«Чудовище»

Темная комната

Человек это единственное животное,

которое привыкает и к тому,

что не может привыкнуть.

Хулио Кортасар

1

Бывший хозяин квартиры весьма гордился, что она в обиталище его есть. Хотя чего такого особенного в наличии темной комнаты ? Возможно, он просто не имел иного предмета для гордости, показывая квартиру Косте, потенциальному покупателю.

Жилище было маленьким однокомнатным (не считая упомянутой темной ). Располагалось на первом этаже, в нем были низкие потолки, сантехника, убитая безнадежно.

Ржавые трубы не особенно волновали Костю. Ведь он был не сибарит – напротив, он был исследователь .

А вот потолок стал для Кости, со временем, источником серьезного беспокойства… Что там – потолок был опасен .

С отваливающейся кое-где штукатуркой, в причудливых желтых пятнах, какие оставляла вода, когда она проливалась, по небрежности верхних соседей, в разные, далеко отстоящие друг от друга эпохи… Костя был убежден: этот потолок, однажды, его раздавит .

Потому что потолок умел опускаться. И Костя это видел собственными глазами, вполне отчетливо. И видел не один раз.

Происходило это всегда в моменты, когда исследователь отдыхал, улегшись без движения на спине – вытянувшись на раскладушке, которую никогда не складывал. Чуть вздрогнув, потолок начинал движение вниз. Сначала весьма замедленное… затем быстрее, еще быстрее…

В такие мгновенья Костя хотел бежать. К примеру – соскользнуть с раскладушки и выбросится в окно. Однако с ужасом убеждался, что он не может и шевельнуться… затем он терял сознание.

Когда оно к нему возвращалось, все в комнате обнаруживалось как прежде. Все было по местам и подозрительно чинно… Да Костя был не простак! У него не было высшего образования, не мог он похвалиться и завершенным средним, но не таков он был, чтобы обмануться дешевой уловкой комнаты – соблазниться пристойной маской: решить, будто случившееся лишь померещилось .

Нет, Костя хорошо знал: это было .

И оно повторится .

Конечно же, о поведении потолка Костя никому не рассказывал. Даже матери. Хотя она могла бы понять, в отличие от иных многих. Ведь мама Кости… словом, и она тоже видела, по временам, скрытое . Хотя и далеко не так ясно, как ее сын. И разве только урывками, невзначай, краем глаза. Но все-таки она видела, и потому Косте было интересно общество матери, несмотря на разницу в возрасте и почти полное отсутствие общих тем.

Наличие опасности

(потолок)

тяготило Костю, но не особенно. Он подходил философски. Ведь от подобного не уйти: за любой квартирой, где бы и какой ни была, имеются грешки в этом роде. Всякое жилище есть хищник… естественно, ограниченные люди это не замечают. Потому что не видят . А если ты увидишь и скажешь им, желая предостеречь, – то они не верят, они смеются. Хотя могли бы иногда и задуматься: ведь нет-нет, а и промелькивает в печати сообщение типа «обнаружен убитым в запертой изнутри комнате».

Возможно, кое-кто и задумывается…

и делается бомжом.

Когда-нибудь, думал Костя, потолок достанет его. И кто-то обнаружит «веселенькую» картинку; следователи начнут гадать: и с чего бы – весь потолок залит кровью, а стены от нее, гляди, почти чистые?

Но только это не повод менять квартиру или вообще отказываться от крыши над головой, считал Костя. На новом месте может поджидать что похуже… да и вообще по сути никакой разницы! Ведь так или иначе видящий не живет долго, и это известно всем: средняя продолжительность жизни исследователя гораздо меньше, чем у людей ограниченных.

Течение философской меланхолии прервал звонок в дверь. Защелкал мелким соловушкой… Костя б убил звонок! Он видел образ его души: жестяная птичка, заклепанная и размалеванная. Она закидывает головку и булькает, а под хвостом ее медленно поворачивается блестящий ключик.

Приличные люди вообще приходят не через дверь, учил Костя. И афоризм этот был результат обобщенья большого опыта. Но Костя признавал исключения из этого правила: например, мама. Она использовала всегда дверь, и тем не менее считать ее неприличной не было оснований. Или вот хотя бы жена (законная или нет – Костя уже не помнил). Анечка появлялась, в большинстве случаев, именно через дверной проем, но уж ее-то никак было нельзя причесть к плохим людям!

Впрочем, в последнее время на этот счет у Кости возникали сомнения.

(Сука!)

Соловушка пел вовсю…

Необходимо было срочно вставать и совершать вошедшие в канон действия. А этого – вставать и совершать действия – Костя терпеть не мог ! Однако заставлял себя делать. И очень гордился тем, что у него, в отличие от абсолютного большинства исследователей, твердая воля. Он помнил канон по пунктам, хоть разбуди ночью.

Первое. Смахнуть со стола все на пол. И, смахивая, Костя уколол руку, сильно, об иглу шприца. И глухо выругался. Сам виноват, конечно, смотреть бы надо, что делаешь, да некогда тут смотреть!

Второе. Комнату обежать взглядом. Нет ли еще чего где из горячихпредметов ? Ага, на подоконнике столовая ложка, железная, почернела вся… для понимающего достаточно – тоже на пол!

А соловей рассыпается… Ах ты соловей, соловей-разбойник! Приходится петь и Косте, а именно – прокричать надрывно в ответ: «Открываю! сейчас иду!»

Третье, наконец. Госпожа ты матушка моя темная комната… Пошире отворить в нее дверь, и веничком, заранее припасенным, с полу все в нее замести.

(замести следы)

Чего проще!

Вот именно. Все проще простого. Но… С некоторого времени Костя стал… побаиваться своей темной комнаты.

И даже до предательской дрожи в пальцах!

И вроде даже как посильнее, чем потолка.

А началось это с примечательного одного случая. Отщелкнул тогда исследователь шпингалет – и веник выпал из рук. В темной… в затхлом пространстве, где только застоявшийся мрак, и больше не было никогда ничего, а только что-то подчас шуршало… там, посреди всевозможного мелкого мусора, копившегося годами

(столетиями?)

сидел ЭТОТ.

Иначе не назовешь.

Потому что и не понятно даже, кто или что.

Какой-то неясный зверь, или невероятно уродливый – порченый – человеческий младенец? Мумия ли младенца? А может и вообще – предмет, который никогда и не был живым? Попробуй в темноте различи! Но одно-то Костя знал точно: Этот, которого он там увидел… он на Костю смотрел . Недвижный. И как будто соткан весь из тусклого блеска. Едва намеченный…

Костя отшатнулся тогда и моментально захлопнул дверь. И застегнул шпингалет – кажется, и не соображая даже, что делает. Так пальцы сами собой отдергиваются от раскаленной сковороды.

Потом он попытался успокоить себя. Ничего! Наверное, Этот из транзитных гостей – из тех, которые появятся один раз, а потом поминай как звали.

Вот было же ведь однажды… Отправился для чего-то на кухню, включает свет – все узенькое пространство между плитой и буфетом занимает петушиная голова , огромная… Горячий ветер из ее клюва… такой, что от него шевелятся волосы. И дернулась эта голова от яркого света; и гребнем, вялым, иссиня-красным – мазнула по закопченному потолку. А Костя весь вжался в стену, глаза зажмурил… Потом открыл – ничего. И только белеют полосы, какие гребень этот чудовищный в копоти потолка оставил… Так вот, ведь больше не приходил петух! Никогда. А значит не до Кости он был, а так – гость транзитный.

Да, уговаривал тогда себя Константин, уговаривал – а все-таки не удалось ему обрести покой. Потому что чутье у него имелось: угадывал, какие из пришельцев больше никогда не придут, а какие останутся, обживутся. И подсказало ему тогда сразу же чутье это: нет! Этот не из транзитных… И так и вышло!

С тех пор – как только ни откроет Костя дверь в темную, сразу видит: в глубине сидит Этот. И смотрит на него, неподвижный…

Эх, досками б ее позабить, комнату! Неструганными… крест-накрест!!

Да ведь горячий – то мусор, ничего не поделаешь, прятать надо! И прятать оперативно. И темная – единственное к тому средство.

И постепенно Костя привык. Старался заметать быстро, не взглядывая в глаза Этому. А только замечал краем глаза, что Этот, кажется, понемногу растет

(растение?)

неподвижный…

Не может быть, – скажут некоторые. Чтобы к такому – то – да привыкнуть ? Но некто мудрый сказал, а Костя это высказывание слышал от какого-то умника: человек – единственное животное, которое привыкает и к тому, что оно НЕ МОЖЕТ ПРИВЫКНУТЬ . (А что же – ведь жить-то надо!)

Итак… Шпингалет – дверь – глаза строго в пол. И веником быстро-быстро… Вот так. Дверь, шпингалет и – уфф!.. все. Теперь не грех и открыть. «Иду! Да иду я, на…» Соловушка…

Как выяснилось, на этот раз ритуальных действий можно было не совершать. Навестили свои. Пришел Жора, давняя Костина любовь… и Костина ненависть. До настоящей жизни Костя только читал в романах про «любовь-ненависть». И не верил. Как и большинство думающих людей, впрочем. Конечно, противоположности и взаимопроникают, не только борются. Но ведь не предельные же. Ведь все-таки Бог – не дьявол. И, может быть, человечеству стоит все же признаться в том, что ежели любовь может обернуться ненавистью, то она – не любовь. Сказывают, вот, что оборотень может перекинуться волком. Но ведь про оборотня и не говорят, что он человек. В какой бы фазе он ни был. Чего же ради тогда мы называем страсти – любовью?

Но это были доводы разума .

А если боги делают человека видящим , то они отнимают разум. Так – или что-то наподобие этого – говорили древние.

По крайней мере Костя точно испытывал к Жоре, что называется, противоречивое чувство . И половину этого чувства с ним разделяла Анечка, не трудно догадаться – какую. По поводу оставшейся половины Анна и Константин очень резко расходились во мнениях, и они ссорились. И это стало их обычным занятием, и так длилось, покуда Анечка не ушла от Кости. Произнеся на прощание классическое: «или я, или это».

Жора прошагал прямо в комнату, оттеснив плечом Костю. Затем уселся за стол и подоспевший Костя увидел, как заходила над столешницей широкая кожаная спина – Жора доставал из карманов сокровище и раскладывал, чтобы хорошо было видно, такой у него был почерк.

– Ну чо, Косяк, – не оборачиваясь, обронил он. – Брать будешь?

Да, Жора был человек постоянный в своих повадках и репликах.

Взгляд Кости приковало к столешнице, а на его губах расцветала улыбка, вздрагивающая… И через его сознание шли какие-то словно бы волны света, и тоненько зазвенело во внутренней пустоте: хватит? или НЕ ХВАТИТ??

Трясущимися руками Константин извлек тут же из-под матраса деньги. Все деньги – и не хватило. По крайней мере, так решил Жора, однако смилостивился, брезгливо сморщившись:

– Ладно уж, все твое!

– Давай, – сказал он затем, вставая и запихивая в карман мятые купюры.

– Но, – толстый короткий палец уперся прямо в грудь Косте, – но ты мне должен!

Быть должником у Жоры Константину было привычно. Возможно, это судьба , говорил он себе; ведь Костя продал хорошую квартиру и купил эту, и все равно его долги все росли. Но Жора приносил настоящее , не кидал, в отличие от иных некоторых. И соответственно мысль о Жоре представляла в сознании Константина две контрастные фазы: «чтобы он сдох!» и «когда, когда же наконец я снова его увижу?!»

2

Костя не поленился и после ухода Жоры тщательно запер дверь . Он тоже сделал это каноном после нескольких казусов. Конечно, поведение Жоры оставило у Константина неприятный осадок. Но Костя подходил и тут философски. Во-первых это было в природе вещей – чего еще ждать от Жоры? А во-вторых исследователю было хорошо известно из опыта: он скоро растворится, осадок. Исчезнет без следа и будет все хорошо.

…И чаяние не обмануло: мир начал меняться к лучшему почти сразу. И проявилось это хотя бы в том, что Косте вдруг нанес визит Буба, старый приятель.

Конечно, он-то не позвонил в звонок и не топал через прихожую. Он просто вдруг оказался рядом : сидящим за столом перед Костей.

И широко ухмыльнулся, встретивши его взгляд. Не обидно, а словно бы говоря: «ну! а ты как думал? я – тут!»

– Вина у тебя нет? – немедленно спросил Костя, потому что с друзьями можно без предисловий.

– Ты офигел? – радостно рассмеялся Буба. – Вино ж у нас только Белый припереть может.

– Белый? А… точно! И где же он?

– Хрен знает, – отвечал Буба.

– А то не видишь, – прозвучал новый знакомый голос прямо над ухом Кости. И Костя ощутил руку Белого на своем плече.

– Ты вообще, Буба, недальновиден, – с грустью продолжил Белый. – Здоров, а не дальновиден, и это тебя погубит…

– Тебя-то уж переживу, хлюпик е…й! – заорал Буба, наклонив лоб.

– Друзья! Я вас умоляю… – вскидывая ладони, произнес Костя.

Он радовался, что они снова вместе. Он улыбнулся поочередно одному и другому. И встал, и положил им руки на плечи. Костя любил друзей и меньше всего хотел, чтобы они ссорились.

Буба и Белый отвечали ему взаимностью. Они и против друг друга ничего особенно не имели, а только не сходились характерами. Друзья поддержали Костин порыв и тоже постарались встать так, чтобы положить руки на плечи Косте и одновременно друг другу.

Но кто-то не рассчитал движения и все повалились на пол, увлекая с собой и стол. Однако вроде бы никто не ушибся и вообще не претерпел какого-либо ущерба. Напротив, это падение всех чрезвычайно развеселило и как-то сблизило. Они лежали на полу и смеялись. От хохота звенели стекла в окне. Сосед инвалид стучал в стену. Им было радостно оттого, что им хорошо друг с другом. И Косте почему-то казалось очень смешным, что свет, идущий через грязные стекла никогда не открывавшегося окна, бьет им прямо в лицо.

…Потом они сидели втроем на кухне, и было совсем не тесно, хотя пространство такое узкое. И Белый угощал их вином – каким-то дорогим, очень крепким. Настолько крепким, что приходилось даже его разбавлять водой.

И Костя все хвалил Белого: старик, вино – класс!.. где только берешь такое?

А Буба опять ворчал, но вроде бы добродушно: да ни фига! пусть лучше бы приносил дешевого, но побольше.

А Белый говорил что-то о бездарности Бубы, не заводясь, по-хорошему. Но Костя не особенно следил смысл. Ему было просто приятно слушать в оцепенении голоса друзей, и как сливаются они со звоном струи, что текла из крана – кто-то забыл закрыть, а теперь вставать лень, пусть его…

Все было так хорошо! Все было просто чудесно. Только… вино, которое принес Белый, понемногу заканчивалось. И вот наконец иссякло. И это было уже несколько неприятно. И, как всегда, это совпало с тем, что неприятен стал разговор, который они вели.

– А ведь она права, Костя, – говорил Белый. – Бедная девочка!.. Права, что она от тебя ушла! Ты подумай, сколько же она с тобой натерпелась!

И Костя думал.

И вот, ему становилось жаль Анечку. И даже ведь и до слез – Костя ощутил, что по его щекам текут слезы.

А Белого он в этот миг ненавидел: бередить рану!..

– Да ты чего, Костя? – утешал Буба, простой, душевный. – Она же бросила тебя в трудную минуту… с-сука! Да плюнь ты на нее, все они…

– Но я ведь, понимаешь… Белый говорит… – вяло возражал Костя.

– А ты и на него плюнь! Он гад. Твой друг – тебя же и обвиняет, а?! Да я его насквозь вижу! Да его убить мало!! – все более заводился Буба.

Внезапно Костя почувствовал, что его тошнит. В прямом, как и в переносном смысле этого слова. Все было так хорошо! – думал Костя. – И вот, как почему-то это у них всегда, дружеская встреча оканчивается заурядной склокой…

Но он ошибся.

– Да я его и убью!!! – ревел Буба. – Ты только посмотри, он руки еще протягивает! На вот тебе! И еще на – в мор…

Речь Бубы оборвалась, внезапно. И в наступившей тишине Костя услышал булькающий противный звук. Он лицемерно покосился на раковину, хотя ведь уже все понял. Но прятаться от себя не имело смысла. Белый сползал по стене, хрипя и разбрызгивая вокруг кровь. И Костя успел заметить, что горло его разорвано.

Затем он перевел взгляд на Бубу. Тот был растерян и протягивал ему навстречу сжатую в здоровенном кулаке железную столовую ложку, замаранную в крови, как будто в каплях борща.

– Да как же это я… – лепетал Буба. – как же это я… ложкой – то?

– Суки!!! Пошли вы все…!!! – вдруг заорал Костя, хватая стакан и швыряя его о стену.

Он выбежал из кухни и упал на кровать, рыдая, лицом в подушку.

…Когда он осторожно вновь заглянул на кухню, там никого уже не было. Ни Бубы, ни трупа Белого. Костя налил себе воды из-под крана и наконец закрыл вентиль непослушной вздрагивающей рукой.

А все-таки Буба – друг, – внезапно с чувством подумал Костя. – Ушел, и труп с собою унес, меня не подставил. Старый мой верный Буба…

И тут внезапно у него похолодело внутри.

Костя услышал звук, достигший в кухню из комнаты.

Негромкий металлический лязг.

И почему-то Костя сразу же понял, что это лязгает шпингалет на двери в темную комнату. Как если бы пытались открыть ее изнутри…

Костя замер. К его великому облегчению звук больше не повторился.

Мерещится, – уговаривал себя Костя. – И это не удивительно: ведь только что на моих глазах случилось убийство… нервы же на пределе!

И Костя принялся большими глотками пить воду и его зубы стучали о железную кружку.

…А завтра вновь спел соловушка. На этот раз Костю навестила мама. И Костя маме был рад, и весьма печалился, что он не может ей предложить никакого угощения, даже чаю. Но мама давно привыкла.

– Да не убивайся ты так, что Анька ушла, – говорила мама. – Ну нету ее и нет, другую себе найдешь. Да ведь и не понимала она тебя, Костенька. Не ценила, какой ты добрый. Она…

– Она сука! – вдруг прозвучало из темной комнаты.

Костю прошил озноб.

И он сидел, сжавшись, и думал, уже не веря, а словно бы за щепку хватаясь у самой пасти водоворота: нет! показалось ! ведь сколько я накручивал себя страхами, все время ждал чего-то подобного, ну и вот…

Но мама Кости безошибочно обернулась в направлении темной комнаты, как только прозвучал голос.

Потом опять обратила побелевшее лицо к сыну, медленно. И Константин увидел, насколько она испугана: какое-то время у нее даже руки перестали дрожать!

– Костенька, это… ты ведь сейчас сказал? – лепетала мама.

Она реагировала точно также, как ее сын. Тоже пыталась сейчас себя обмануть. Наверное, это было у них наследственное. Ведь мама знала, что Костя бы никогда не сказал так об Анечке… хотя, может быть, иногда о ней так и думал.

– Д-да, мама, – отвечал Костя. – Конечно… я, а кому же тут еще говорить?

И неуверенно улыбнулся. Ведь правда все равно бы никому сейчас ничего не дала. И, к тому же, Костя очень давно привык обманывать свою маму.

– А я пожалуй пойду, – вдруг произнесла мама, косясь на дверь темной комнаты. – А то бутылочки-то все подметут. Да и контейнеры вывезут… Теперь ведь регулярно… не то, что раньше. Замешкаешься чуть и…

Она продолжала и еще что-то бормотать, пробираясь боком. Бросая настороженные взгляды Косте через плечо. И только уже в дверях, на пороге, выдохнула все же свое заветное, безнадежное, повторяющееся постоянно:

– Костенька… а может быть у тебя… есть немножко… поправиться мне, совсем чуточку?

Но Константин помотал в ответ головой и улыбнулся печально. И в этот раз передаваемая им информация в точности соответствовала действительности. И даже Костя вдруг вспомнил из далеких времен, когда еще имел аудиоаппаратуру и что-то слушал: «И там и сям есть шаманы, мама, – я тоже шаман, но другой».

3

Костя пробудился внезапно и понял, что уже глубокая ночь. Он совершенно не мог припомнить, что делал после того, как проводил мать. Однако сейчас его занимало совсем другое.

Костя лежал на спине и смотрел широко раскрытыми глазами на потолок… и с удивлением обнаружил, что потолок его совсем не пугает. И даже Костя подумал: а это было бы хорошо – при нынешнем-то раскладе – чтобы потолок сейчас начал опускаться. И чтобы уж не случилось, как в прошлые разы, когда такое бывало с потолком, чудесного избавления. Нет, пусть эта едущая вниз крыша снизойдет до конца и превратит Костю в месиво. Он видел очень много плохого за свою короткую жизнь. Однако вот сейчас он предчувствовал: с ним скоро случится нечто по-настоящему жуткое… такое, по сравнению с чем поблекнут все злоключения его прошлого. И движущийся потолок милосердно мог бы от этого – подступающего – его избавить.

Но потолок оставался неумолим, недвижен.

И Костя стал тогда думать о другом. А сколько ведь это было вещества за все истекшее время! Срезанные верхушки пластиковых бутылок (удобное простое приспособление – инструмент пройденного давно этапа), окурочки косяков, ампулы и облатки капсул… к тому же и всевозможные пыль и пепел… уже и не говоря про иглы и про использованные одноразовые… Отходы производства Костя поспешно заметал в комнату как только этого требовали обстоятельства. Но ведь никогда он не выносил ничего оттуда. Она должна была уже давным-давно переполниться, темная его комната! Да что там – не хватило б и нескольких таких! И почему же он не задумывался об этом раньше: куда же все оно пропадало?

Как видящему , Косте случалось видеть и трансформацию предметов. Он очень хорошо знал: такое случается, хотя ограниченные люди и не подозревают об этом. Бывает и вот такая трансформация: легионы мелочей отдают распыленную свою силу и распадаются в прах, а сила эта формирует нечто одно – иное…

И Костя спросил себя: так из чего он вырос, из чего он сложился… Этот? Из пустоты и тьмы, которые в игольных каналах? Из тонкого слюдяного блеска разбитых ампул? Из микроскопических следовых остатков тысяч кислот, сошедшихся во одно? Из Костиного же стыдливого страха-ненависти ко всем, от кого приходится прятаться? Или из…

Тут мысли Кости прервались.

В глубокой тишине комнаты отчетливо раздавалось тихое лязганье.

Тот звук, который заставил Костю похолодеть еще там, на кухне. Теперь он к тому же видел, как она вздрагивает, дверь темной комнаты. И невозможны были уже никакие самообманы: то, что выросло там, внутри, неотвратимо проступало теперь наружу и звякал шпингалет о скобу.

Сейчас он высадит дверь, – подумал Костя как-то уже бесцветно и безнадежно.

И в ту же секунду дверь поддалась удару и распахнулась, и бухнула ручкой в стену.

И Этот вышел.

Он представлял собой словно бы неподвижный рой мелких и стальных блесток. Он был прозрачен, и тем не менее никаким образом не возникало сомнений в его реальности.

Костя видел, как Этот медленно поворачивает голову, осматриваясь… взгляд Этого схватил Костю и более уже не отпускал ни на миг.

Двигаясь очень медленно, Этот переместился так, чтобы оказаться между Костей и выходом из комнаты. И пошел на Костю.

– Буба! – закричал Костя. – Помоги! Меня убивают!

И сразу же застучал в стенку этот идиот сосед инвалид.

И Буба появился из воздуха. И отпрянул, взглянув на Этого. Но после все-таки неуверенно встал между ним и Костей и произнес, обращаясь к Этому:

– Ну ты… чего?.. чего?!

Но Этот продолжал приближаться, как будто вовсе не видя Бубу.

Так неужели он ограниченный ? – вдруг совершенно некстати и очень глупо подумал об Этом Костя.

Буба осторожно протянул руку, чтобы оттолкнуть Этого, и Этот молниеносно перехватил ее за запястье.

А дальше произошло неожиданное. Вдруг Буба начал весь как-то словно бы выцветать . Потом через него стали сквозить обои стены, он делался все более прозрачным с каждой секундой. А Этот наоборот переставал быть прозрачным и наливался все более внутри пространства между стальными блестками серым… черным, какое разбухает и расправляется в сумерках по углам… и, наконец, – бездонной антрацитовой тьмой.

Буба канул.

Левая рука Этого, которая только что удерживала запястье Бубы, протягивалась теперь к лицу Кости.

Костя оцепенел и замер. Он был не в состоянии шевельнуться. Он чувствовал, что его будто бы

(нет! нет! нет! – не «будто бы» а на самом деле!!! )

уносит, все быстрее закручивая в какую-то бесконечную воронку.

Костя терял сознание.

И в этом для него бы не было ничего особенно нового, если бы… если бы одновременно с сознанием Константин не терял – в этот раз – и душу .

…Костя посмотрел в треснутое засиженное мухами зеркало и не узнал себя.

Что было не удивительно, потому что это и не был он. На самом деле это был Этот. Он только маскировался Костей для своих целей.

Зрачки того, который смотрел из зеркала, были предельно сужены и совершенно пусты, и полнились кружащею тьмой, и точно таким же пустым и черным было его сознание.

Там не было никаких мыслей, за исключением стерильно-функциональных. Сознание само себе задавало насущные практические вопросы и выдавало на них немедленно четкие, исчерпывающие ответы.

– Зарезать Жору?

– Нет. Ерунда. Он много с собой не носит. У него такой почерк. Хватит на один раз. Ну на два. А потом?

– Может быть, тогда маму? Она легко к себе пустит.

– Нет смысла. Ведь она же все пропила.

– Тогда остается Анечка. Живет одна. Легко пустит. У нее обручальное кольцо и еще кое-какое золото. И видак. И шмотки.

– Вот это правильно. Вымой рожу. Что-нибудь приличное на себя надень. И вперед.

Март 2003

Подвальник

– Ты сам боишься! – сказал Чистякову сын, отказываясь идти в подвал.

Конечно, Чистяков не боялся. Не верил в идиотские байки про пауков-людоедов и человеческие останки, на которые, якобы, можно наткнуться в подвале их типового многоквартирного дома. Детская дворовая болтовня – слишком часто, на взгляд рационалиста Чистякова, пересказывает ее дома сын.

Растет лентяем, – вздыхал Семен, спускаясь по выщербленным ступеням вниз, в полумрак укрытого козырьком заглубления перед ржавой железной дверью. – Какие отговорки не выдаст, лишь бы не помочь по хозяйству! Так и уперся. И ведь до чего натурально изображает страх! Сам аж верит… Что же, у подростков бывает.

И все-таки Семен испытал какое-то неприятное чувство, когда услышал, что там, в конце подвального коридора, хлопнула дверь и в скважине проскрежетал ключ.

Особенного ничего не произошло. Кому-то еще потребовались картошка или соления, или какой-то скарб. И человек, уходя, добросовестно запер вход, как это и подобает разумному совладельцу подсобного помещения. Нечего соблазнять бомжей вить грязные свои гнезда под кровными квартирами нашими! У Чистякова тоже есть ключ, естественно, и он им отопрет изнутри, и он им точно также аккуратно затем закроет.

Ушедший погасил свет, но и это не создает проблемы. Семен имеет фонарик при себе, и этот фонарик, вроде бы, исправно работает.

Чистяков шел, внимательно глядя под ноги в конус плывущего перед ним света. Конечно, он остерегался не пауков. А просто эти пыльные коридоры, посещаемые не очень часто, могли таить в себе и реальные вполне опасности. Например, небрежно брошенный кем-нибудь ящик из-под чего-нибудь, о который можно легко споткнуться… И вдруг перед глазами Семена явился… круг.

И Чистяков замер. И он невольно отступил на полшага, рассматривая это геометрически правильное начертание на земляном полу. Оно было с величайшей тщательностью выполнено у подножия теплых и толстых труб, которые здесь вырастали из пола, пыльные и белесые, покрытые неровно рабицей и грязным гипсом. Исполнив угловатый изгиб, могучие нелепые тела труб расходились в стороны параллельно бетонному потолку, питая многочисленные стояки отопительной сети дома. Исток их занимал место, и потому здесь не было устроено секции. Но места оставалось достаточно, чтобы здесь, по левую сторону от прохода, расположился круг.

Он был не просто очерчен. Его границу означали маленькие разноцветные стеклышки, вероятно, мельчайшие осколки бутылочного стекла. Они были положены с удивительной точностью, словно бы по окружности, которую провел циркуль.

Стекло сверкало в луче… Внутри располагались различные мелкие предметы. Ржавый фонарик. И пластиковый дешевый пупс, у которого отсутствовали голова и нога. Блестела тускло связка ключей, а рядом – крысиный череп. А далее – как стойкий оловянный солдатик – чекушечка коньяку. Вся полная и даже не распечатанная…

И кое-что еще обнаружил Чистяков в этом стеклянном круге. И это показалось ему сначала обломком палки, воткнутым вертикально в землю. Но это была свеча. Черная. И наполовину оплывшая…

Какие-то и еще предметы виднелись в этом пространстве, замкнутом отблескивающими осколками. Но их мешала рассмотреть собственная их тень, темная и густая, вздрагивающая около, так что предметы напоминали пляшущих пауков.

Семену было известно, что это.

Ему рассказывал сын.

Капище Подвальника, вот что это такое было.

Вот именно эту заморочку Чистяков уж вовсе терпеть не мог. Ее-то он всегда и вышучивал всего злее.

Дети, которых посылают в подвал, – вещал сын, – в особом месте оставляют подарки духу подвала. Дабы его задобрить. А то ведь он очень злой, этот дух. Он может натравить пауков. Он может покалечить пришедшего в подвал – так просто, забавы ради. А то и вовсе убить. И дух подвала может сделать и еще хуже – и вот это есть самое, что ни на есть, страшное. Наведет морок – и ты заблудишься в коридорах… Ты позабудешь этот мир и себя и тогда ты… выйдешь не там.

Семен и не подумал расспрашивать тогда сына, что это за «не там». А только постарался поязвительнее произнести: «Ты будешь главным жрецом… городского язычества XXI века!»

И Чистяков не поверил, конечно, что существует Круг.

Теперь же он его видел.

Бывает, что ребенок блажит, – подумалось Чистякову. – Однако блажь, которая вдруг охватила всех детей в доме… С чего бы это?

Спокойно, – говорил он себе, старательно изобразив на лице скептическую улыбку. – Всему и всегда найдется рациональное объяснение!

Ну конечно: еще не так давно здесь, в подвале, пропала Юлечка. Такая милая конопушка из второго подъезда, с большими бантами. Ее послали для чего-то в подвал. Она – не вернулась. Милиция не нашла. Родители потеряли голову с горя, поперлись даже к экстрасенсу какому-то. Естественно – дохлый номер! Итак, вполне реальный и мерзкий случай (да мало ли сейчас выродков… маньяков?) дал почву страшному вымыслу.

А сын пожалуй не врал, – подумалось еще Чистякову, – что приношения Подвальнику совершают и некоторые взрослые. Благоразумные , как он выразился.

Семен фыркнул.

Ну до чего же народ…

Но тут его мысль прервалась.

Семен разгадал, внезапно, еще один из предметов, что были в Круге.

Велосипедный гудок.

Причем гудок именно от его, Чистякова, велосипеда. Импортного, любимого и дорогого (весьма!). Семен болел велоспортом столь же жестоко, как иные рыбалкой. Участвовал во всех любительских гонках, о каких только узнавал, и даже завоевал призы.

И вот однажды гудок исчез, а Семен подумал: не повезло, разболталось крепление и свалился где-нибудь по дороге. Так нет, оказывается! Гудочек снял родной сын… чтобы принести в жертву духу подвала, …!

Семен выругался. И широко шагнул в Круг. И под его ногой что-то хрустнуло. (Пупс? или этот идиотский крысиный череп?) Семен подобрал гудок, показавшийся ему холодным и влажным, и положил в карман.

И в это же мгновенье сквозняк – резкий и очень сильный – пронизал, как иглой, коридор.

Фонарик у Семена в руке мигнул. Хотя он был электрический, то есть никаким образом не мог реагировать на колебания воздуха. И у Чистякова вдруг всплыло в памяти, что говорил ему сын еще по поводу Круга. А именно: помещенные в Круг предметы ни в коем случае нельзя брать назад. Ни даже к ним прикасаться. И – не переступать Круг…

Непроизвольно Семен попятился и тогда пупс (или крысиный череп) вновь неприятно хрустнул. Но в следующий миг Чистяков смеялся. Какая глупость! Случайное совпадение, что лампочка подмигнула именно в тот момент, когда потянул сквозняк…

И совпадение, что волна холода прошла тотчас, как только ты взял гудок?  – спросил какой-то вкрадчивый голос в голове у Семена.

Бред! – отозвался немедленно иной его голос внутренний, куда более решительный и твердый (или желающий таковым казаться). – Немедленно прекратить плесть фигню! Вот так и сходят с ума…

И все же Чистяков был взволнован. Тревожно стало ему и не мог он себе не признаться в том, что подземелие это действует угнетающе.

Эти загипсованные трубы в грязных разводах – как мертвые гигантские черви… Шевелящиеся платки паутины… И этот воздух – до чего ж он здесь затхлый! (Какой-то убивающий газ накапливается, писали где-то, в погребах и подвалах. Как там его, этот газ? Радон, кажется…)

Ко всему – возникшее вдруг идиотское неотвязное ощущение взгляда в спину.

А! что тут разбирать – надо побыстрее сматываться отсюда!

И Чистяков развернулся и поспешил к выходу. Едва заставив себя не перейти на постыдный бег.

Движение согрело его. И через какое-то время он оправился несколько. И даже попытался что-то насвистывать, да только получилось фальшиво. И все никак не отваливалось это впечатленье: тьма – за его спиной – особенная какая-то теперь и она… смотрит.

Плевать, – уговаривал себя Чистяков. – Сейчас доберусь до двери и поверну в замке ключик, и…

И в этот миг он почувствовал, как у него на голове шевелятся волосы.

Он опустил руку свою в карман и он обнаружил… что нету у него никакого ключа!

Вся связка его ключей испарилась. Она исчезла! Уже отдавая в этом себе отчет, Семен продолжал перепроверять карманы: брюк – куртки – внутренний, в который положил гудок – брюк…

– Я просто выронил их, – лепетал Семен. – Где-то там… ну, рядом с этим дурацким Кругом! Наверное, наклонился за гудком, и тогда…

Необходимо вернуться и поискать, резонно подумал он.

И вздрогнул, потому что он вдруг с внезапной и абсолютной ясностью осознал, почувствовал словно кожей: не надо.

Совсем не надо.

Он будто вдруг догадался, что исполняет чужую волю, какой-то внушенный план, что подготавливает его, Семена, лютую гибель. (Как это все ни абсурдно, как это все ни смешно и глупо.) И наилучшее, что может он сейчас сделать, – так это со всех ног бежать к выходу, пусть даже и нет ключей! И затаиться у самой двери… Тогда – рано или поздно кто-нибудь обязательно спустится в подвал, дом большой…

Конечно же, рационалист Чистяков немедленно прогнал от себя эти мысли.

…Ключи нашлись почти сразу. Они лежали около самой границы круга, выложенного стекляшками, которые засверкали уже знакомо при приближении Чистякова в луче его фонаря.

Но почему-то удача эта скорей пугала Семена, нежели радовала.

Пока он возвращался сюда, его не отпускало такое чувство, что поиск предстоит ему долгий. И он заранее переживал елозание на четвереньках. И выпачканный костюм. И странное холодящее ощущение, что связка будто бы специально прячется от луча.

И что из окружающей темноты – смотрят…

А кроме этого были и еще мысли. Такие, что Чистяков запрещал себе даже верить, что их подумал. Вот он подходит, и обнаруживает вместо связки ключей змею, свернувшуюся клубком. Или откушенную кисть человеческой руки. Или…

Но вот же они, ключи!

Мирно ожидают его, отблескивая.

И только черная тень отплясывает около них канкан, потому что дрожит рука, сжимающая фонарик.

– Ну вот, все оно и кончилось, – прошептал Семен. – Теперь уж точно все это дерьмо скоро будет позади. Хватай ключи и топай себе на волю!

Самогипноз был не хитрый, но он помог. Семен был человек действия, и если ставил себе задачу – то сразу же и приступал к исполнению. Он не любил поговорки «семь раз отмерь…». Он шутил, что выдумали ее скопцы.

Он чувствовал в ладони прохладный металл ключей – уж теперь не выпущу! – и быстро шел вперед по подвальному коридору. А впереди метался, постепенно слабея, круг света от его фонаря.

Вдруг этот луч уперся будто во стену, которая перегородила знакомый путь к выходу.

Семену в первый миг показалось, что коридор подвала перекрыт полностью. И в это мгновенье страхи, вроде бы побежденные, готовы были все вновь обступить его.

Но вскоре Чистяков понял: нет, это перед ним просто дверь, отворенная, одной из подвальных секций. Стоит открытою одна из ряда мелких каморок, наподобие той, какая принадлежит и его семье.

Однако почему это она вдруг оказалась распахнутой? Он дважды проходил здесь и видел: все двери были закрыты и, вроде бы, заперты на замок! Он перепутал направление и пошел не тем коридором? Но это почти невероятно… Или все же вернуться?

Но Чистякову не суждено было сделать ни того, ни другого.

Не стал он отправляться назад, но… он и не продолжал путь.

Он весь оцепенел вдруг и стал, как вкопанный, опасаясь и шевельнуться. Дыхание замерло у него в груди и его ладони покрылись холодным потом.

Что так его испугало?

Но этого Чистяков не мог объяснить себе!

И тем не менее он был готов присягнуть: что-то и еще переменилось в подвале – не только, что в коридоре, где лишь минуту назад не было замечено ничего живого, вдруг оказалась внезапно раскрыта дверь…

И наконец Чистяков осознал, что именно.

Иною сделалась тишина вокруг.

Мгновения лишь назад его обступала обыкновенная подвальная тишина, которая обитала всегда в этих переходах, сколь Семен помнил. Ватная и глухая. Не нарушаемая никакими звуками, разве иногда только – шипеньем где-нибудь брызг, выбивающихся из текущего вентиля.

А вот теперь звук был.

В кромешной тишине шел, пульсируя… некий шелест. Настолько тихий, что, хотя его и уловил слух, но этот сигнал даже поначалу и не прошел в сознание. Но сразу же сработал инстинкт. Темный страж, который заставляет все живое опасаться того, что ему неведомо. Ведь шелест этот был какой-то… абсолютно чужой. Это был звук из тех, которым невозможно придумать никакого рационального объяснения исходя из окружающей обстановки. Поэтому сторожкий инстинкт скомандовал: стой! не двигайся.

И вот Семен стоял, вслушиваясь.

А звук усиливался.

А может, это Чистякову только казалось, будто усиливается, потому что звук забирал все больше его внимания.

И это был скорее даже не шелест, а… что-то наподобие стрекотанья швейной машинки. Древней, не электрической. С особенной такой широкой педалью, которую надо было качать ногами. Подобная антикварная машинка, «Зингер», была у бабушки Чистякова, давно покойной. Однако звук, идущий из распахнутой секции (да! именно оттуда) был много более мягок, тих и… более ритмичен. Как трели, которые издают кузнечики и сверчки. А также всякие вообще стрекочущие насекомые. (Вот этого мне только не хватало сейчас: думать о насекомых! )

А на земляном полу валялся замок, брошенный, посреди прохода.

– Совсем не тот коридор… перепутал… – шептал Семен, беззвучно, лишь одними губами. – Сейчас я повернусь и пойду отсюда. И возвращусь к перекрестку, чтобы сориентироваться.

Семен представил, как поворачивает назад.

И нечто, издающее звук, оказывается у него заспиной.

И Чистяков понял, что никогда не сделает этого. Потому что – чем более он прислушивался, тем меньше нравился ему этот звук. (Да никакое это не стрекотание машинки! А это… это…)

И Чистяков совершил единственное, что сумел заставить себя свершить. Он тихо и осторожно пошел вперед, постаравшись держаться как можно дальше от отверстия двери.

И тут он ощутил еще запах. Странный. Как смесь машинного масла и сырого мяса… Мгновения вдруг сделались очень длинными, бесконечными. Две воли разрывали сознание Чистякова.

Ни в коем случае не смотреть в сторону черного провала.

Нет! – обязательно заглянуть, навести фонарик…

Второе из двух намерений объяснялось отнюдь не бравадою «человека без предрассудков». Подобные настроения давно не оставили и следа. Семен уже вообще почти что перестал отдавать себе отчет в своих действиях. И только кружила мысль… бессловесная, но передана она могла бы быть так: что это во мне? кретинизм лягушки, которую подмывает заглянуть в пасть змее? или, наоборот, голос инстинкта жизни – приказ и вопреки страху раздобыть информацию, какая может понадобиться, чтоб выжить?

Семен остановился… на подгибающихся ватных ногах… и слабый дрожащий луч развернулся в пространство секции.

Чистяков увидел.

Увидел все, что там было, совершенно отчетливо. Да только его сознание бастовало, отказываясь это воспринимать! Оно не желало сращивать фрагменты открывшегося во единое целое… И несколько секунд увиденное существовало для Чистякова словно головоломка, подобие картинки в детском журнале: «найди, где спрятался зайчик?»

Прежде всего вниманием завладело то, что в этой секции двигалось.

А это было некое подобие крючьев, двух, сходящихся и расходящихся в быстром темпе. Они были обращены вогнутостями друг к другу. С них что-то капало. Поверхность их была темной, но, влажная, она проблескивала в луче. Их ритм движения совпадал с ритмом звука – и резонно было предположить, что именно оно, их движение, порождает звук.

Над крючьями стояли глаза.

Круглые, неподвижные и словно бы даже какие-то простовато-наивные.

В сознании Чистякова вдруг высветились – мягко говоря, неуместно – круглые очки Джона Леннона. Кумира старшего брата Чистякова. Который – брат – и до сего еще времени носил тертую джинсу и длинные волосы, несмотря на откровенную лысину. Да, взгляд Леннона из-под очков был вспомнен абсолютно не к месту. Потому что на Чистякова смотрели сейчас нечеловеческие глаза.

Они смотрели из чего-то кустистого, словно мох. (Шерсть? но какая странная…) И рядом в этом кустистом располагались еще глаза – три пары, гораздо меньшего размера – и в каждом трепетала синхронно яркая точка: отражение лампочки фонаря, трясущегося в руке.

Подвальная секция была набита всяческим хламом, как это и полагается по чину подвальной секции. Но было в этой картине кое-что необычное. А именно: пыльный хаос вещей делился, ровно и аккуратно, на восемь секторов. Причем делила его сложная и дрожащая мохнатая тень, отбрасываемая фонарем.

Тень… от растопыренных восьми ног огромного паука!

Головоломка сложилась. Ритмично движущиеся крючья были его жвалами ( хелицерами – выдала совершенно ненужное сейчас уточненье память). А позади во тьме угадывалось и тулово, пульсирующее в ленивом, сонном, не зависящем от челюстей ритме…

Такого не могло быть.

Но было.

На Чистякова смотрел из каморки в четыре пары глаз паук невообразимого, немыслимого размера. Размах его лап был больше, чем Семен мог бы развести руки.

И вдруг в подвале, в этой стрекочущей тишине, прошел голос:

– ПОДОБНО ЭТОМУ И В ДУШЕ. ДОСТАТОЧНО ПОЖИТЬ СКОЛЬКО-ТО, И В ДУШЕ НАКАПЛИВАЕТСЯ ДОВОЛЬНО НЕПРОЛАЗНОГО ХЛАМА. И В ЭТОМ ХЛАМЕ ЗАВОДИТСЯ…

Но Чистяков не обратил никакого вниманья на этот голос.

И даже не подумал классифицировать его как-либо: как слуховую галлюцинацию, например.

Потому что он способен был в этот миг думать об одном только. Про вероятное свое ближайшее будущее. Вот эти лапы собираются к тулову, образуя собой пружину. Пружина распрямляется и монстр прыгает на Семена сквозь открытую дверь! И жвалы, полные яда, смыкаются, пробив грудь. И останавливается в ней сердце…

Чистяков закричал.

Глухое эхо подвала повторило нечленораздельный вопль.

И одновременно рука Семена, выронившая фонарик, молниеносно вслепую нащупала дверь каморки и захлопнула ее с громким стуком. И Чистяков развернулся спиною к двери и, упираясь в нее, сполз по ней. И пальцы его забегали по земляному полу, сами как пауки, нашаривая навесной замок.

И пальцам повезло. Они наткнулись на холодную сталь, и ключ не выпал из скважины, и дужка соблаговолила войти в пазы. И вот наконец Семен поворачивает ключ, запирая весь ужас там, по ту сторону. Оказывается отделенным от него… пусть даже только ненадежной дощатой дверкою, но, все-таки, отделенным. И отступает, и прислоняется к бетонной стене подвала и… выдыхает.

Вся эта вечность, оказывается, заняла не более времени, чем есть его меж вдохом и выдохом!

Мне просто это все померещилось,  – трепетал Семен. – Так бывает, если направить вдруг луч яркого света на скопившийся во тьме хлам. Чего только не покажется! Тем более если хлам – чужой, которого тебе и видеть-то не положено. Странно, что не обнаружился там целый дракон, или обитательница Лох-Несс! А на самом деле бояться нечего. Всего-то окостенелый бред, который человек продолжает тянуть за собой по жизни, боясь признаться и самому себе, что скарб этот ни на что уже не сгодится! Старье за перегородкою безопасно… и не способно причинить никакого зла, и…

Но тут еще один вопль вырвался из горла Семена, породив издевательское эхо.

Запертая на замок дверь дрожала, ходила ходуном и лязгал замок о дужки, и ударял глухо в дерево.

То арестованный ужас не желал примириться со своим заключением и рвался изо всех сил наружу. Мертворожденное чуяло сквозь разделяющую перегородку живую кровь. И прилагало всю мощь членистых своих лап, чтобы дорваться и впиться! И ощутить на миг свое причастие к живой жизни… убивая живую жизнь.

Чистяков не помнил, как он оказался у выхода из подвала. То есть у запертой двери, которая преграждала выход.

Он судорожно скрежетал ключом о железо, пытаясь угадать скважину… Как это связка вообще оставалась еще у него в руке? Ведь просто невероятно, чтобы Семен ее не обронил в предшествующие мгновения! И он бы обязательно об этом задумался, надо полагать… если бы в состоянии был сейчас думать вообще хоть о чем-либо.

Яростный лязг несся из пустоты за его спиной. Паук рвался…

И вдруг оно получилось у Чистякова. Его мятущийся ключ попал. И прогремел уже в замке один его избавительный оборот, второй…

– Я БЫ НЕ СОВЕТОВАЛ ВАМ СПЕШИТЬ.

Тот же голос!

Теперь Семен обратил на него внимание и, более того, вздрогнул, как от удара током.

И так же, как оно бывает в результате удара тока, Семена парализовало . «Распахивай скорее дверь и беги!» – колотилось в его сознании. Но билось как-то отдаленно и тускло – бабочкой по ту сторону стекла – как нечто совершенно уж безнадежное, не стоящее внимания. Семен был загипнотизирован голосом. Он оборачивался, потому что осознавал, что все равно не сможет не обернуться.

И прямо позади него, в трех шагах, в пыльном и мутном луче маленького окошка… стоял Подвальник.

Семен и не попробовал сомневаться, не есть ли то кто иной. Сосед по дому, случившийся здесь ремонтник, забредший бомж… Потому что внешний вид существа, которое порекомендовало Семену не спешить, был… здесь более всего подходит определение однозначен.

Это существо не имело кожи.

Ее заменяло некое подобие грязноватого гипса, наложенного небрежно, так что через его слой просвечивало местами мясо. То были мертвые, иссиня-серые мышцы и сухожилия…

– ТЫ ОТЫСКАЛ НЕ СВОИ КЛЮЧИ, – продолжило существо. – КОТОРЫЕ ТЫ ДЕРЖИШЬ В РУКЕ – МОИ, ТЫ ИХ У МЕНЯ УКРАЛ. ТЫ МОЖЕШЬ ИМИ ОТКРЫТЬ ЛИШЬ ОДНУ ЕДИНСТВЕННУЮ ДВЕРЬ: ПУТЬ В БОЛЕЕ ГЛУБОКИЙ ПОДВАЛ. ТЫ МНЕ ПОНРАВИЛСЯ ЧЕМ-ТО, И Я ОТКРОЮ ТАЙНУ ТЕБЕ: ИЗ ВСЯКОГО ПОДВАЛА – КРОМЕ ПОСЛЕДНЕГО – СУЩЕСТВУЕТ ДВЕРЬ В ЕЩЕ БОЛЕЕ ГЛУБОКИЙ ПОДВАЛ . И ТЫ СТОИШЬ НА ПОРОГЕ.

Но Чистяков не особенно вслушивался, что говорит чудовище.

Первые секунды он балансировал на пороге обморока, на той грани, за которой утрачивается сознание. Но Чистяков понимал: теперь вот лишиться чувств – это будет верная смерть. И героическим усилием инстинкт самосохранения одержал верх: заставил Чистякова принять ее – эту новую, невозможную, адскую реальность. Чтобы суметь как-то действовать, как-то противостоять обрушившемуся на него кошмару.

Итак, они существуют, – вычислял ум Семена с мертвенным хладнокровием, которое наитствует, иногда, стоящих у последней черты. – Не так уж это и удивительно. Эти сказки, что повторяются у народа из века в век – ведь не даром же! Леший, Водяной, Домовой… Банник и Овинник… еще кто там? Особенные странные формы жизни, которые ограничены территорией. Домовой добр, считается. А вот Овинник и Банник злы, а то и жестоки. Но что у всех у них общего? Общее у них то, что ни один из них не способен действовать за пределами того места, по имени которого он и назван! Потому что соответствующая территория представляет весь его мир. Возможно, что и вселенная человека для каких-то иных существ – это лишь ограниченный закуток незначительного размера! (И вспомнился тогда Достоевский: а может, эта самая Вечность – это всего-то лишь какая-нибудь закопченная баня с пауками по углам!) А если это так, значит – и для Подвальника мир есть только его подвал. И за пределом подвала для него просто «ничего нет» и там я для него буду недосягаем! Поэтому сейчас он и заговаривает мне зубы.

Все эти мысли промелькнули в сознании Чистякова быстрее, чем за секунду. Потому сразу же, как только отзвучали слова Подвальника, Чистяков развернулся и ударил корпусом в дверь. И вылетел через ее проем на ту сторону.

Семен уже представлял себе, как он взбегает по щербатым ступеням и видит солнце.

Но вывернулось иное. Машиной из-за угла, несущейся на безнадежной смертельной скорости.

Семен, вылетевший сквозь проем – падал.

Цементный пол, который был обязан существовать по наружную сторону подвальной двери, отсутствовал. Была бездна. Как если бы Чистяков сорвался безлунной ночью со скалы в пропасть. И невозможно было понять, и не из чего было определить, сколь долго будет продолжаться это падение…

Но длилось это лишь миг. Безумный, растянувшийся в какую-то искусственную безмерность, как эластический бинт. Внезапно под ногами откуда-то сама собою взялась опора. И даже Чистяков на нее не рухнул, а устоял на ногах, качнувшись. И он увидел, что непроницаемой этой тьмы вокруг больше нет, и что у него под ногами – земляной пол.

Неужто снова подвал?!  – похоронным ударом колокола раскатилось в его сознании.

– ДА! НО ЭТО – ДРУГОЙ ПОДВАЛ! – как будто выстрелил в спину, между лопаток, знакомый голос. – ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ВНИЗ!.. НЕ УГОДНО ЛИ ОСМОТРЕТЬСЯ, ГОСПОДИН ЧИСТЯКОВ? НЕ СТЕСНЯЙТЕСЬ. БУДЬТЕ КАК ДОМА!

И Чистяков осмотрелся.

Действительно, вокруг был подвал… Н о только по масштабу он больше напоминал станцию метро! В сумраке, в пыльном и больном свете где-то высоко лишь едва угадывался потолок. Бетонные перекрытия раскрошились и они обнажили, местами, ржавые арматурные стержни, которые не уступали по диаметру стволам корабельных пушек. Повсюду колыхались пропыленные сети. В их центре неподвижно сидели, а кое-где торопливо двигались, пауки – такие же по размеру, как тот, которого Семен закрыл наверху (в ином измерении?! ) в секции.

Но только здесь размер этих тварей прекрасно вписывался в окружающие масштабы!

А секции имелись и здесь.

Но вместо номеров на них зияли каббалистические значки.

– МОЯ КАРТИННАЯ ГАЛЕРЕЯ, – гремел между тем Подвальник. И голос повторяло резкое эхо. – ЛЮБУЙТЕСЬ, ПОКА ВЫ ЖИВЫ, ГОСПОДИН ЧИСТЯКОВ!

И вдруг одна из гигантских дверей исчезла. Семен увидел за ней пространство, заставленное все плотно двухъярусными койками. По своему размеру каждая из этих конструкции напоминала больше каркас, что возвели для строительства двухэтажного дома. Кроме чудовищных железных кроватей с облупившейся краской в открывшемся пространстве находились еще и…

Люди?

Эти существа были похожи на людей, но – если бы не их рост. (Как минимум под шесть метров!..) И существа эти сосредоточенно занимались чем-то. И Чистяков, когда немного освоился с чудовищною представшей пред ним картины, понял, чем именно. Трое гигантов методически избивали четвертого, одетого точно в такую черную робу, как они все. И связанного, как показалось это Семену, какими-то грязными и кровавыми белыми полотнищами…

Внезапно Чистяков почувствовал холод. Такой, как если б весь его позвоночник покрылся инеем. Он представил: сейчас чудовища обернутся и – сквозь проем – они увидят его. И тогда они…

Но дверь вернулась на место, словно бы за один миг соткавшись из воздуха.

И в это же мгновение на Семена обрушился громовой голос:

– КАРТИНА СЛЕДУЮЩАЯ!

На этот раз пропала из бытия дверь с другой стороны прохода. За ней открылось нагроможденье фанерных ящиков – каждый величиною, пожалуй, с деревенскую баньку. Все ящики были окрашены в одинаковый салатовый цвет, поцарапаны, и выделялись на боках у них кое-где белые бледные трафаретные номера.

И посреди этих ящиков, безвольно привалившись к ним спинами, сидели неподвижно тоже гиганты. Они были облачены в камуфляж и крайне истощены, как это сразу же отметил Семен. И были они какие-то…

Они тяжело больны? Похоже, что они едва отдают себе отчет в своих действиях! Они же совершенно не владеют собой!

И тем страшней Чистякову было видеть у них оружие. Лежащее на коленях или валяющееся небрежно около, повешенное на перекрученные ремни… Какой-то ствол оказался случайно повернут в сторону Чистякова и напоминал жерло гаубицы.

Беспомощные циклопы предавали иногда что-то друг другу двумя руками. Движения их были неуверенными и медленными. И получивший тогда приникал к ладоням, сложенным лодочкой, и делал глубокий вдох. И через какое-то время он передавал дальше…

Дверь возвратилась на место.

– ТЕПЕРЬ ЖЕ СПЕЦИАЛЬНО ДЛЯ ВАС!

И освободился третий проем.

На этот раз уже совсем близко от Чистякова, непосредственно по правую его руку. Поэтому обзор был великолепен. Однако Чистякова это не радовало… отнюдь не радовало!

Он видел очень странное существо, медленно приближающееся к нему. Крадущееся. Идущее по какому-то, как это показалось Чистякову вначале, высокому и геометрически правильному карнизу.

И это существо было белое и пушистое. И оно было… жутким.

Оно напоминало саблезубого тигра, но, впрочем, скорее всего и этот ископаемый гигант показался бы рядом с ним лишь тигренком. Единственное, кроме этого, существенное отличие состояло в том, что мощные изогнутые клыки не высовывались из чуть приоткрытой пасти. (А если бы эти сабли у него были – и соответствовали б масштабу – то наводили бы скорей на мысль о бивнях слона!)

Холодные голубые глаза сей твари, с вертикальными в них зрачками, буквально впились в Семена. И пригвоздили к месту. И видно было, как неуемно и быстро разгорается в них искра охотничьего азарта!..

Смерть,  – ударило беззвучно в сознании Чистякова. И примешалась вдруг еще какая-то полумысль… очень странная: а ведь это все каким-то образом уже знакомо ему – все, что он видит в секции.

И белый кошмарный тигр, готовящийся вот сейчас прыгнуть. И этот цвета дубового дерева карниз, напоминающий больше… гигантский письменный стол, если на него смотреть, стоя у подножия его. И – там, дальше – раскидистые листья на фоне чуть запотевшего стекла, как будто пальма в теплице…

А дальше Чистяков сделал то, чего от себя не ждал.

Он повернулся вдруг и пошел в гигантский проем.

Он ощутил какое-то мимолетное слабое сопротивление, пересекая границу. Как будто бы касанье паутины к лицу.

Возможно, это дверь секции в этот миг уже вновь рождалась из небытия – начинала занимать место. То есть – Чистяков успел в последний момент. Подвальник же опоздал . И поэтому…

Семен еще не смел верить. Еще осматривался судорожно и с нестойкой робкой улыбкой. Но то был неоспоримый факт: Чистяков стоял посреди любимой комнаты своей собственной квартиры.

Пушистый Барсик оторопел, было, от внезапной материализации хозяина.

Но тем не менее проделал насущное: незамедлительно спрыгнул с письменного стола, резвиться на котором ему хозяином строго-настрого воспрещалось, и попытался тихо и покаянно проскользнуть мимо прочь на полусогнутых лапках.

Но Чистяков поймал Барсика. И поднял осторожно двумя руками на уровень своих глаз, в которых блестели слезы. И принялся целовать мордочку, ошалело отвертывающуюся, потому что такого обращения кот никогда не знал.

И Барсик начал неуверенно выбиваться, и Чистяков его уронил и забыл о нем. – Я сделал невероятное , – беззвучно произнес он вздрагивающими губами. – Я вытянул счастливый билетик в безвыигрышной дьявольской лотерее! Вернулся в свой родной мир. И – что самое главное – не в подвал, куда уже я теперь, умереть мне на этом месте, не сделаю никогда ни шагу! А здесь Подвальник не достанет меня! Здесь вот, у себя дома, я нахожусь в пространстве, которого для Подвальника просто нет…

– А ты!  – в победном торжестве ощерился Чистяков. – Как ты кусаешь сейчас, наверное, грязные свои покрытые гипсом локти! Решил со мной позабавиться? Ты думал поиграть со мною, как кошка с мышью? Ну вот и проиграл, … …! Знай же наших!.. Придется тебе поискать игрушку более глупую или менее решительную. А я усядусь сейчас в мое любимое старое удобное кресло – со стопочкою «Греми»!

И Чистяков повернулся, улыбаясь умиротворенно-блаженно. И…

Волосы у него на голове стали дыбом. И мертворожденный крик застрял в горле.

В любимом старом удобном кресле… сидел Подвальник.

– Ты… ты не можешь быть здесь!!! – отчаянно прохрипел Чистяков. – Твой мир – это лишь подвал!

– А ЗДЕСЬ И ЕСТЬ «ЛИШЬ ПОДВАЛ», – предупредительно-насмешливо отвечал Подвальник. И крошки гипсоподобной субстанции осыпались с его лицевых мышц на скрещенные бедра с обнажившимися кой-где костями, напоминающими ржавую арматуру, и с них – на яркий ковер. – ВЕДЬ ВЫ ИЗВОЛИТЕ БЕЗВЫЛАЗНО ПРЕБЫВАТЬ В ПОДВАЛЕ, ГОСПОДИН ЧИСТЯКОВ! ИЛИ ЖЕ, ЕСЛИ ГОВОРИТЬ ИНЫМИ СЛОВАМИ, ВЫ ОБРЕТАЕТЕСЬ НА ВЕСЬМА НИЗКОМ УРОВНЕ ОСОЗНАНИЯ БЫТИЯ. ВЫ МОЖЕТИ ПЕРЕСЕЛИТЬСЯ ХОТЬ В НЕБОСКРЕБ, НА САМЫЙ ВЕРХНИЙ ЭТАЖ, И ВСЕ РАВНО ВАМ И ТАМ ОТ МЕНЯ НЕ СПРЯТАТЬСЯ. ПОТОМУ ЧТО ВАМ НЕ УЙТИ ОТ СОБСТВЕННЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О ЖИЗНИ – НЕ ВЫРВАТЬСЯ ИЗ ПОДВАЛА ВЗГЛЯДОВ, ЛИШЕННЫХ ВЕРТИКАЛЬНОГО ИЗМЕРЕНИЯ. ВЫ ПОЛНОСТЬЮ В МОЕЙ ВЛАСТИ. ВЕДЬ Я – ЭТО ОЛИЦЕТВОРЕНИЕ ВАШЕГО КРУГОЗОРА. ПОЭТОМУ Я ВСЕГДА БУДУ ДЕЛАТЬ С ВАМИ, ЧТО ЗАХОЧУ. КАК, ВПРОЧЕМ, ДЕЛАЛ И ПОСТОЯННО РАНЬШЕ, А ВЫ И НЕ ЗАМЕЧАЛИ ЭТОГО!

И страх вдруг отпустил Чистякова. Подобно как мелкий хищник вдруг разжимает когти, оставляя добычу, заметив приближение хищника более крупного, на нее позарившегося. Страх отошел потому, что на сердце Чистякова Семена наложило теперь свою костяную лапу – отчаяние.

И сделалось его сердце тогда как будто абсолютно пустым. И только разум его все еще по инерции кружил, словно водоворот пустоты, какие-то случайные обломки, осколки мыслей.

Уровни бытия…

Оказывается оно имеет уровни, бытие…

Подвал не равен себе. Подвал – уровень…

И некуда убежать, и всюду я в его власти…

Но так ли это? Да, так, ведь вот же он сидит здесь, прямо передо мной, следовательно – так. Мой господин… а я раб, его забава, его игрушка…

Но, ЕСЛИ это все действительно так…

Тогда внезапно мысль-молния – негаснущая и ослепительная – вдруг осветила всю пустоту Семена от востока ее до запада. И мысль эта была: …то – СВЯТАЯ ВОДА… ПОМОЖЕТ.

А прежде ни в какую святую воду Семен не верил.

Ведь бытие представлялось ему совершенно плоским, не имеющим уровней. Вода это всегда лишь вода, считал он, какой бы эпитет ни добавляли к названию этой жидкости религиозно настроенные субъекты. Семен являл собой тип законченного реалиста, прагматика. Но вот законченным дураком он не был. И если только что ему на собственной шкуре пришлось почувствовать, что может быть подвал это не всегда лишь подвал…

Святая вода была в доме. Всегда. Потому что Чистякову повезло в жизни: он повстречал человека, который мог позаботиться, чтобы не оставался без воды его кров. И эта женщина стала его женой и матерью его сына. И регулярно приносила воду домой из храма. И только тихая улыбка появлялась на ее лице в ответ на иронические упражнения мужа по поводу «бабьего суеверия».

Но пузырек со святой водой находился на туалетном столике около постели жены, в их спальне. А чтобы туда добраться, требовалось пройти мимо кресла, в котором сидел Подвальник…

И вдруг у Чистякова глаза раскрылись необычайно широко.

Ведь кресло было пустым!

Вот только что его занимал собою кошмарный гость – и он сгинул! Подвальник расточился как дым, истаял в одно мгновение, словно его и не было.

Неужели, – подумал потрясенно Семен, – так действует на всякую нечисть одна лишь мысль человеческая о святой воде?

Но нет, он вроде бы о таком ничего не слышал. Водою нужно кропить…

Так почему же тогда Подвальник все-таки оказался немедленно выметенным, как сор? Почему же?

Внезапно Чистяков – понял.

И он совершил тогда, неумело, крестное знамение.

Быть может – первый раз в жизни.

Кошмарный монстр сгинул… да просто потому, что жилище Семена перестало бытьего территорией! Потому что распался, как узкий обруч, тот кругозор, олицетворением которого служил этот мелкий и недружелюбный божок. И в том Подвале подвалов, в этом пространстве отчаяния, где побывал Чистяков, исчезла в это мгновение соответствующая дверь.

Так с момента, – с надеждою и крепнущей верой спрашивал себя Чистяков, – когда в мою душу явилась мысль о святой воде, с этого момента в ней… появилось и вертикальное измерение ? Я понял кое-что об уровнях бытия и…

Я перестал жить в подвале.

2002

Начало опыта

Вы спите. И вот внезапно охватывает вас ужас. Не то, чтобы его породило какое-либо из сновидений ваших. Напротив, это начинает чувствоваться угроза, пришедшая извне сна. И сновидения закручиваются вихрем кривляющихся кошмаров.

Такое может произойти, к примеру, если занимается пожар в подвале вашего дома. Вы крепко спите… но все же некий древний инстинкт подсказывает, что именно означает этот легчайший и раздражающий, тем не менее, запах гари. И вот они ведут спор: инстинкт и ваш здравый смысл. Последний властен у современного человека даже во сне – так нас выдрессировали.

И спор этот накаляется, но стороны не способны прийти к решению. А морок, между тем, длится. И близится неумолимо тот миг, когда пути к отступленью будут, уже, отрезаны…

Возможно испытать и гораздо более сильный ужас во время сна. Представьте, что окно вашей спальни взломано. И это сделано профессионально, то есть не заметно со стороны и тихо. Настолько тихо, что вы и не подумали просыпаться, ибо ничего не услышали.

И вот у вашего ложа стоит грабитель. Вы продолжаете спать, но какой-то частью души вы это все равно знаете. Есть тонкая грань сознания, которая всегда бодрствует. И вот она вам свидетельствует… она кричит об опасности! И вы бы обязательно пробудились… если бы привыкли обращать вниманье на этот крик.

Но современный грабитель-взломщик имеет дело как раз с такими, которые не привыкли. И вот он размышляет, неспешно, что в смысле его «работы» сейчас целесообразнее: просто перерезать вам горло или договориться, что вы позволите крепко себя связать, и заткнуть вам рот?

Но ужас, охвативший тяжелыми ледяными щупальцами душу Максима Елагина, спавшего на роскошном ложе, был много, много сильнее.

Он был непереносим . И тщетной была родившаяся надежда, что, как только его сознание сможет пробиться в явь – страх исчезнет. Максим еще не проснулся, но сумел вспомнить: подобного теперь не случается. Кошмары исчезали по пробуждении только раньше, в нормальной жизни.

Но эта жизнь уже давно как отошла для Максима словно бы в глубокое прошлое, сделалась нереальной.

Теперь единственный и самовластный кошмар обитал вот здесь. В чертогах , как именовал Максим это фантастическое причудливое вместилище (или все же – пространство?).

Он оказался здесь в результате идиотского безрассудства. В чертогах … абсолютно реально существовало многое из того, что может разве только нарисоваться в мечтах о какой-то необычайной, феерической жизни. В чертогах не было, кажется, только лишь одного.

Выхода.

Сон исчез.

А безудержный страх нарастал, как если бы Максиму было известно совершенно точно: нечто невообразимо жуткое совершится вот сейчас с ним, с минуты на минуту!

Или происходит уже теперь, но с кем-то другим. Рядом, вот за этой стеной, отделанной панелями дорогого резного дерева.

Из-за стены не доносилось ни звука.

И ничего – пока – не изменялось тут, в комнате.

Но тем не менее ужас прибывал, ощутимо, словно вода, рвущаяся из открытых кингстонов тонущего на глубине судна!

Еще недавно в подобные отчаянные минуты Елагин вскакивал и метался по просторному помещению. Искал несуществующий выход. Искал оружие…

Теперь он хорошо понимал, что это бессмысленно. У него было достаточно времени, чтобы убедиться: в чертогах нет ничего, что можно было бы использовать как средство самозащиты.

От изукрашенных резьбой стульев не удавалось отломать ножку. Изящный графин с вином, размерами куда больше напоминавший амфору, был прозрачен, его материалом служил, по видимости, хрусталь, но это был какой-то такой хрусталь, который нельзя разбить.

Сжимаясь в нервный комок, Елагин обегал комнату напряженным взглядом. Он был не в состоянии расслабиться, хотя и хорошо знал из опыта: в эти периоды сводящего с ума страха не появляется ничего реально опасного.

И не от кого защищать ни себя, ни женщину, имя которой не было известно ему до сих пор, хотя она разделяла с ним заключение его здесь долгое уже время.

Или это ему так казалось, что долгое. На смену времени суток в чертогах не указывало ничто.

Разбуженная половодием страха – раньше, чем он – она сидела выпрямившись напротив него на широком ложе.

Ее дыхание сбилось. Темные соски вздрагивали на колышущейся груди. Слезы не текли теперь из раскосых глаз, но тонкие пальцы рук, сцепленные, побелели меж инстинктивно скрещенными по-восточному голенями.

Японка? Китаянка? Жительница Тибета?

Елагин не силен был в антропологии. Не знал он также иностранные языки (разве только английский – поверхностно), но это знание мало бы помогло ему. Потому что женщина предпочитала молчать. Он слышал от нее лишь рыданья. Иногда, в периоды случайного и хрупкого забытья – тихий, печальный смех. И только уж совсем редко, сквозь сон, до слуха долетали гортанные восклицания, жалующиеся, приглушенные. Какие-то неведомые слова, звучавшие словно внезапное и несильное касание струны музыкального инструмента.

Особенные некие струны, кстати, были здесь где-то рядом.

Невидимые, они как будто бы стерегли всякое учащение их сердец.

Таинственные эти источники музыки никогда не спали. Вот и теперь в воздухе уже текла, разливаясь и нарастая, причудливая мелодия, сделавшаяся привычной для Максима и женщины. Неуловимо и гибко переменяющаяся на разные лады. И словно бы она обволакивала и останавливала любую мысль, укачивая в коконе звуков…

Дыхание непроизвольно выравнивалось. Елагин видел: женщину переставала бить дрожь.

Багровая глухая портьера, скрывающая окно, огромное, типа венецианского, пошла в стороны.

И сделалась видна широкая терраса балкона, выступившая далеко в текучий, сплошной туман. И где-то за его клубящейся пеленой, по видимому, светило солнце.

По-видимому. Все это представляло собою безукоризненное изображение первых лучей рассвета.

Но только вот Елагину не случалось еще заметить, чтобы они менялись – эта непроницаемая, движущаяся однообразно дымка и это слабое, как будто бы нарастающее, а на самом деле не изменяющее свою интенсивность за ней свечение.

Косая клонящаяся тень проступила и побежала, все более укрупняясь, в белом. Откуда-то из-за текучей медленной пелены опускался мост.

Стукнув, его опоры установились в пазы балкона. И в этот самый момент разбежались створки окна – стремительно и бесшумно. И ветер заиграл в комнате…

Елагин развернулся ему навстречу. Он был приятен после сгустившейся духоты – чистый, интенсивный ток воздуха. Он приходил по мосту, который представлял собой, собственно, прозрачный опускающийся рукав, крытый переход.

А если никакого балкона и подъемного моста – вовсе нет? А все это лишь загримированный под архаику ВЕНТИЛЯЦИОННЫЙ КОЛОДЕЦ? А звук стыковки с балконом, клубы невесомого пара, тень, движущаяся в пустоте – ДЕКОРАЦИЯ?

Но эта неожиданная мысль вспыхнула и погасла, затрепетав – зыбкая, какими в этой невероятной комнате оказывались все мысли.

Прохладный ветер набегал волнами. Пронизавшее туман пространство прозрачного рукава манило светом в конце – лучом, ясным и отбрасывающим четкие тени. И обещающим волю.

Максим не удержался и побежал. Порывы встречного ветра ласкали тело (в чертогах не было никакой одежды и ничего, чем оказалось возможно бы заменить ее).

Он замер перед гранитной стеною. Коридор кончился. Поток ярчайшего солнца рушился на Елагина откуда-то сверху. Стена перед его глазами была испещрена извивающимися трещинами, неровная. Она напоминала на вид и ощупь естественную скалу.

Что-то новое. Последний раз тут была массивная крепостная кладка. И лестница. Веревочная, колышущаяся под ветром … Играть в ИХ игры? Вот сяду здесь и сейчас около этого треснувшего гранита (или что он такое на самом деле) – и… И РАЗОРВУ СЕБЕ ГОРЛО .

Но также и эта мысль мелькнула и канула, позабывшись. Елагин уже лез вверх, и пальцы его рук и ног нащупывали легко удобные выемки…

Скала кончилась.

Полуденное жаркое солнце сияло в небе. Бескрайнее гречишное поле простиралось до самого горизонта.

Этого ничего нет… Неправда… Очередной мираж!

Елагин одиноко стоял на гребне стены, сложенной из бетонных блоков, идущей по краю поля. В далекой и жаркой дымке гудела автодорога. Бегущие машины казались быстро перемещающимися цветными точками. Проблескивало иногда на солнце ветровое стекло.

Обман! Здесь привыкаешь не верить своим глазам. Но ведь все-таки… может быть это ОНИ нас, наконец, действительно отпускают? Ведь могут быть и у НИХ капризы?! Я же НИЧЕГО НЕ ТЕРЯЮ! А если повернусь и уйду обратно – мне будет постоянно думаться потом, что…

И Елагин прыгнул.

Небесная сияющая синева сменилась на мгновение плоской тьмой.

Затем Елагин ощутил зыбкое объятие воды и услышал падение в нее брызг, поднятых его телом. Приглушенное освещенье бассейна казалось сумраком после ослепительного дневного света.

Женщина уже была здесь. Коротко взглянув на Елагина, она отвернулась в профиль и продолжала ополаскивать пенящейся слегка водой грудь и бедра. Она попала сюда, разумеется, не как он. Просто миновала круглую дверь – особенного устройства, напоминающую морскую раковину, – которая вела сюда из просторной комнаты. (По коридору-мосту она бежала всего лишь раз. И с той поры этот путь, обманчиво обещавший освобождение, как будто бы и вовсе перестал существовать для нее.)

Женщина присела и окунулась; встала…

Геометрически правильные пересекающиеся линии на ее спине приковали взгляд, хотя Елагин видел их уже столько раз, что мог бы нарисовать по памяти. Сплетенье двух треугольников и квадрата, странные многоточия по краям… Все вместе напоминало размашистую цветную татуировку, исполненную компьютером.

Когда Елагин увидел этот узор в первый раз, он подумал, что это, надо полагать, какие-то сакральные знаки культа на ее родине. Но понял, что он ошибся, когда его взгляд упал, однажды, на отражение собственной спины в зеркальной стене бассейна. Тогда он вздрогнул. Поскольку понял, что и его тело помечено теперь почти такой же гипнотизирующей симметричной фигурой. Однако ее цвета и «многоточия» отличались…

Что это? МАРКИРОВКА?

Хрустальный мелодичный звон долетел из комнаты.

Женщина перестала плескаться и она медленно, не спеша, направилась к пологому краю. Как выбралась из воды, она вновь коротко оглянулась и встретилась с Максимом глазами. И сразу же исчезла за дверью-раковиной.

И тогда свет, неяркий и без того, уменьшился. Течение в бассейне сделалось чуть сильнее. Неуловимо изменилось и еще что-то – будто бы восприятие окружающего становилось нечетким, зыбким…

ОНИ подмешивают к воде и воздуху дурманящие составы?

Не сознавая, что делает, а просто повинуясь уже сложившейся здесь привычке Елагин тоже побрел на звон.

Массивная искрящаяся гранями резного хрусталя амфора отблескивала теперь вся алым. Она представляла собой совершенно глухой сосуд на кланяющейся подставке, высотою почти что в человеческий рост. Маленькое отверстие ближе к верхнему краю появлялось только в том случае, если амфору наклоняли. Сейчас она стояла наполненная вином доверху, о чем и возвещал звон. Каким же образом в ней восполняется содержимое? И что оно собой представляет? Похоже, это не простое вино. Или, лучше будет сказать, не только вино. А это еще и хлеб. Потому что каким-то образом этот напиток удовлетворяет и голод.

Вся процедура успела сделаться у них, уже, ритуалом.

Он держал чаши.

Женщина прилегала телом к прозрачной выпуклости, склоняя амфору. И некоторое время стояла так, не позволяя сосуду возвратиться в стоячее положение.

Затем он отдавал ей одну из чаш, наполненных до краев.

Они садились у основания кланяющейся подставки – и они пили; и женщина смотрела на него неотрывно из-под ресниц поверх небольшого красного озерца в руках.

Потом она принимала у него опустевшую прозрачную полусферу, вкладывала в свою – и относила к нише в стене, где исчезали использованные чаши и заменялись новыми.

И всякий раз она замирала около этой ниши, склонившись, как бы случайно.

Он тихо подходил к ней; ласкал ее живот, грудь, продевая руки у ней подмышками. Через какое-то время она оборачивалась к нему; ее полуприкрытые глаза улыбались, благодарили…

Едва ли ее так радует просто секс. Она благодарна мне за возможность БЕГСТВА в любовное сновидение. Покинуть этот кошмар, неизбывный и варварски роскошный, скрывающий где-то рядом жернова смерти. Сбежать хотя бы на время… А я вот не способен забыться… ну разве только – в последний миг .

Максим лежал неподвижно, раскинувшись на широком ложе. Все тело его казалось очень тяжелым, а его мысль, напротив, была воздушной и ясной. Но тем не менее возвращалась, конечно, на тутошние круги своя.

Этот плен… Как все-таки хотелось бы знать, кто и для чего нас в нем держит. Они пытаются укачать души состоянием безразличия и расслабленности. Насколько это возможно у знающих, что они – в клетке. Решетка снабжена различными финтифлюшками-погремушками. Наверное, чтобы не очень заметно было, что это – клетка. А также здесь гигиена, питание, тонко провоцируемый моцион…

И вдруг явилась картинка из памяти Максима. Яркая – несмотря на то, что это были событии довольно-таки далекого уже прошлого.

Биологический факультет, практические занятия, группа Елагина посещает виварий для лабораторных животных.

Конечно, специфический запах. Но как тут все аккуратно. Чистые ряды клеток. Поилки, корм… Ленивые отъевшиеся зверьки.

Но вот что поразило тогда Максима. Что сделало воспоминание это ярким, не позволяя затеряться среди многих подобных. Вдруг некоторые морские свинки, одновременно в разных концах вивария, начали метаться по своим клеткам. Они все издавали пронзительный писк и они отчаянно, заполошно бились о прутья. И не возможно было не видеть, что зверьки охвачены ужасом. Елагин даже невольно поискал взглядом в помещении… скажем, крадущуюся и с горящими охотничьим азартом глазами кошку.

Но ничего подобного не было.

Старый испитой лаборант, заметив недоумение первокурсника, ухмыльнулся.

– Они всякий раз так мечутся, – произнес он, – если вон там (и палец в толстой желтой перчатке указал в стену), в лаборатории, идет острый опыт… Чу-увствуют!

Максим не испытал тогда никаких особенных эмоций, получив эту информацию. Такая уж судьба у примитивных зверушек. На то они есть лабораторные, чтобы на них проводили опыты. Елагина лишь удивило само явление: толстая стена вивария не пропускала никаких звуков – каким же образом эти зверьки догадывались…

Теперь же мысли Максима были совсем иные.

Какое право мы имеем ставить «острые» опыты? Нет, назовем вещи своими именами: почему мы со спокойной совестью прибегаем к ПЫТКАМ живых существ?

Что он представляет собой такое, этот наш произвол? Неужто право Совершенного Организма, «венца творения»? Не будет ли честнее сказать – ПРАВО СИЛЬНОГО. Все так просто: на этой планете нет более могущественных видов существ, чем мы. И вот поэтому мы считаем: нам все позволено.

Мы рассуждаем приблизительно так. Я узнаю, как мне лечить мое сердце, вскрыв тысячи сердец существ соответствующего строения, но… «примитивных». Ну то есть более слабых. Ведь мы забыли, что сказано: какою мерой ты меряешь – такою будет отмерено и тебе. Хотим победить болезни, а они множатся… Не потому ли современный человек болеет чаще зверей, что это плата за боль, какую он причиняет сам? Мы видим нашим болезням тысячи причин, а она одна и простая: так совершается Высшая Справедливость.

Максим не выбрал путь научной карьеры. Окончив университет, он просто преподавал в школе. И нынешнее положение его не могло быть, следовательно, «воздаянием по делам его». Но ведь и заманившие меня в сверкающую небесную ловушку – не Господь Судящий! Не Бог и даже не боги. А… да просто какие-нибудь очередные «венцы»! Творения, совершившегося на какой-нибудь там проксима-кассиопее. И нет им до того дела, чтобы меня судить, и чтобы отмерять мне тою или иной мерой. Они всего-то осуществляют на практике СВОЕ несомненное право сильного! («Во имя и на благо», конечно.)

И снова память показала Елагину картинку, теперь недавнюю.

Жаркий полдень. Звенящая насекомыми просека в июльском лесу. Безоблачное яркое небо… и в этом небе медленно снижается диск, сверкающий ослепительно и бесшумный.

Какой огромный… какое совершенство форм, и какая мощь!

И младшенькая поднялась из травы и замерла в восхищении, выпустив из рук бабочку. И – тревожные, расширившиеся от ужасного предчувствия глаза жены. Крик ее: «Нет! Не надо, Максим! НЕ НАДО!!!»

Но он бежит.

Сначала – потому что ему так хочется посмотреть посадку этого дива, о которых только читал, не веря. Потом – потому что он… не может уже перестать бежать! И он бежит совершенно помимо воли. И вот он уже бежит… по воздуху.

Так что его теперь ждет?

Зажимы, приспособленные для фиксации человека? Премудрые наточенные ланцеты со встроенным управлением? Электроды, вживленные в его внутренние органы?

Возможно и такое, конечно. Но это – вряд ли.

Столь развитые «собратья» успели уже, надо думать, расшифровать структуру живого тела вдоль, поперек и вглубь. К тому же ведь оно может быть у них вообще… другое.

Так чем же может он интересовать их в качестве объекта для опытов? Чем?.. Наверное, уж если этим венцам остается еще хоть что-нибудь изучать, так это… ДУША. Неосязаемая и незримая сущность, которая представляет собой наиболее загадочное во всей Вселенной. Как и наиболее уязвимое.

Да!

Скорее всего вот именно в этом дело.

Душевное равновесие. Перед венцами эта проблема должна стоять очень остро. Мир внутренний ведь хрупок и уязвим. Стремительные перемены во внешнем нередко создают напряжения, которые способны повергнуть внутренний мир в упадок, сотрясти до сокровенных основ. А иногда и вовсе разрушить. Особенно, если перемены это необратимые и всеобщие. Какие принято называть грохочущим и веселым словом ПРОГРЕСС… Душевное равновесие расшатывается слишком бурно развертывающимся прогрессом даже у нас, людей. Какие же тогда проблемы должны возникать у них – в результате их головокружительного технологического прогресса?

Они должны быть бичом их мира, эти проблемы. Являть собою хроническое их социальное бедствие. Ставить ребром вопрос, который постоянно требует неотложных и тщательно продуманных действий. А это значит – и постоянных исследований, экспериментов.

И в том числе – «острых» опытов.

Кто представляет собою идеальный для них объект?

Конечно, братья по разуму. Меньшие, разумеется.

(Элементарно, Ватсон.)

Елагин лежал, не двигаясь. Его глаза были устремлены в расписной сводчатый потолок, но едва ли он в этот миг что-то видел.

Он чувствовал, он был уверен вполне, что рассуждения его правильны. Что он понял, где он сейчас находится и в каком качестве.

Итак, за стеной чертогов (он улыбнулся) располагается нечто гораздо более страшное, чем все то, что помещало туда его воображение, распаляемое ощущеньем опасности.

За этой перегородкой… ЛАБОРАТОРИЯ. Где ставят «острые» опыты. И не на телах, а на душах . И души, попадающие в эти невообразимые эксперименты… кричат . И этот крик слышен сердцем. Слышен обитателям человеческого ВИВАРИЯ при этой дьявольской лаборатории, находящимся пока «вне опыта»…

Да, вот что представляет оно собою – то, что время от времени как бы накатывает сквозь стену. Это волна отчаяния подопытных, на которых венцы совершенствуют свое знание.

Шок осознания истины был огромен. Елагин погрузился в себя, в океан отчаяния, потеряв контакт с окружающим.

Наверное, он именно поэтому далеко не сразу заметил, что в комнате присутствует новый звук. Такой, которого ему не доводилось еще отмечать в чертогах . Вибрирующее потрескивание. Оно доносилось откуда-то слева и потому Елагин осторожно перекатился на бок…

Женщина спала очень крепко.

Иначе бы она обязательно проснулась.

Она кричала бы и билась, наверное, если бы обнаружила, что сейчас происходит с ней.

Из темной деревянной панели над ложем выходил шнур.

Его не существовало здесь еще несколько мгновений назад. А также, не существовало отверстия, через которое подобный шнур мог бы быть введен в комнату.

Он был белесый и толстый. И вот – он двигался… шевелился , свободно и произвольно развертываясь во всяческих направлениях. Когда ему случалось перегнуться наиболее круто, усиливался электрический треск – тот звук, что и отвлек собою внимание Максима от созерцания пространства догадок.

Шевелящийся шнур был подобен слепой змее. Но действия, производимые им, отнюдь не казались слепы. Они являли, напротив, полное впечатление программируемой микронной точности. Шнур методически опутывал тело женщины. Накручивался на него виток за витком, с однообразной последовательностию скрадывая, все более, живые изгибы плоти.

Текучая белесая змея, на глазах Елагина, уверенно плела торжествующий, глухой кокон. Колени… бедра… и, вот теперь, уже живот женщины – последовательно исчезли на глазах у Максима под этот витой покров.

И тонкая паутина разрядов статического электричества секла воздух.

Схватить бы и разорвать – вот сейчас – коварнуюмеханическую змею! Конечно, она есть зло! Не для того же она пришла, чтобы передать привет от своих создателей. Она приползла убить. Или же, скорее, обречь на худшее, чем любая смерть, которую только можно себе представить. Так ВЫРВЕМ ЭТО ЗЛО С КОРНЕМ!!!

И вдруг Максим осознал, внезапно, что он НЕ МОЖЕТ И ШЕВЕЛЬНУТЬСЯ.

Он был искусственно обездвижен. По-видимому, с помощью какого-то излучения, блокирующего нервные центры. Парализован. Точнее – нет, Елагин ощутил над собою действие той же силы, какая сделала его не способным перестать бежать в тот момент, когда его поймала сверкающая тарелка.

Потрескивая, текучий кокон добрался до шеи женщины. Скрыл нижнюю часть ее лица… лоб… и волосы. И завершился подобием круглой шапочки на ее макушке.

Разрядный треск участился и перешел в ровный высокий гул. А после того и в свист – резкий, воспринимаемый на пределе слуха. Пронизывающий, как лютый холод.

И в это же мгновение статические разряды, окружившие кокон, слились в сияние. На ложе рядом с Максимом лежало будто бы белое веретено огня. И вот, оно внезапно все вдруг поднялось в воздух, почти на метр, и медленно поплыло к темнеющей панели резного дерева. К месту, откуда выходил шнур.

Сейчас навстречу этому кокону распахнется какой-нибудь потайной люк, подумал тогда Максим. И приготовился внутренне – если к нему вернется способность двигаться – прыгнуть и проскочить вослед.

Но ничего подобного не произошло. Светящееся веретено просто кануло на его глазах в стену, как будто в воду. Через мгновение Максим бессмысленно колотил кулаками по непроницаемой сплошной панели, изображающей темный бук.

…Раскинув широко отбитые руки Елагин лежал на ложе. Сознание было ясным, как никогда еще с момента его пленения. Максим хорошо представлял себе то дальнейшее, что его здесь ждет.

Ему достаточно дали времени, чтобы привыкнуть к женщине. Не полюбить, конечно, как он любит жену, но – сблизиться… настолько, чтобы узнавать уже сердцем ощущения ее сердца.

И вот они ее забрали в лабораторию.

И теперь, когда Елагина пронижет опять волна отчаяния и боли, которая приходит из-за стены… все это будет для него иначе уже! Потому что воображение нарисует ему не просто страдания каких-то неизвестных людей. Ведь чувствовать, что рядом с тобой терзают кого-то, а ты не в силах помочь – это жутко, конечно, но это все-таки выносимо. Но ежели тебе прекрасно известно…

Песни никаких струн уже не погрузят затем опять в отупляющий вязкий омрак!

Но ведь они стремятся поддерживать у своих подопытных душевное равновесие до начала эксперимента.

Почему же они позволили мне увидеть, как они ее забирают? Что это?

Небрежность содержателя человеческого вивария или это…

НАЧАЛО ОПЫТА .

1999 (редакция 21.12.2007)

Месть изгоняющему

Уверовавшие будут изгонять бесов,

брать змей – и не повредят им.

Евангелие от Марка, 16:17,18

Благослови же делать, как делал Ты:

дай мужество изгонять бесов.

Молитва Меркнущего Терновника

Как если бы взорвался снаряд. Чего там – авиационный фугас. Причем не где-нибудь за окном… а прямо в животе Веспова, внизу, слева.

Такой была эта боль.

Она швырнула Арсения из сна в явь. И вот он теперь сидел, вздрагивающий и бледный, вцепившись в простыни.

В ушах у него все еще звучал собственный его вопль…

Арсений Веспов, человек без определенных занятий. Это – официально.

Арсений, изгоняющий бесов. Избавивший, милостию Всевышнего, сотни душ. Достигший, восходя по ступеням русского Посвящения, степени Меркнущего Терновника . Встречающейся не особенно часто даже и среди тех, которые могли бы хвалиться немалым опытом. Это – по сути дела.

Арсений перевидал их, возможно, не меньше тысячи. В одном человеке обыкновенно гнездилось несколько. И покидали жертву свою они с великою неохотой – сопротивлялись отчаянно, изрыгали проклятия, источали яд… Последний из одержащих редко не пытался хитрить: притаивался и делал вид, что будто бы одержимый освобожден уже полностью и бесов никаких больше нет. И были эти потуги у духов ада однообразными до наивности.

Как именно было дело шесть месяцев назад? – спрашивал себя Веспов, пока пил воду и тонкое стекло стакана в его дрожащей руке стукалось о его зубы. Шесть месяцев – инкубационный период …

И вот он вспомнил.

…Последний демон отделился от ее плоского, искажаемого безумием лица, как воздушный шар, поднявшийся со дна озера сквозь его поверхность. Исчадие преисподней зависло над остановленным, с черными трепещущими тенями, серым лицом. И медленно повернуло в сторону Арсения рыбью, с выпученными неподвижно глазами, голову. И сонно раскрылась пасть – не очень-то и большая, беззубая, напоминающая провал в пустоту кротовьей норы.

И демон выдохнул на Арсения медленное клубящееся, флюоресцирующее и перетекающее, живое облако.

А изгоняющий был измотан к этому времени поединками с четырьмя предшественниками последнего. А этот был именно последний, как ведал Веспов по верным, давно ему открывшимся признакам. И вот, наверное, именно поэтому изгоняющий допустил ошибку – расслабился. Он оказался полностью не готов. Он даже и не предвосхитил такую возможность: увидеть облако . И Арсений, вместо того, чтоб действовать, заворожено смотрел его прихотливые переливы, как будто бы любуясь диковиной.

Полупрозрачное и текучее, и такое мягкое – на вид – облако ударило в живот и грудь Веспова словно гранитный вал. Конечно же, это именно и был он – знаменитый плевок диавола , о котором его неустанно предупреждал Учитель. Отрава, месть изгоняемого, опаснейшая из всех напастей, какие только может испытать на себе практикующий экзорсист.

И вот, Арсений упал, бесчувственный, около ножек этой ветхой кушетки, на которой была распростерта женщина, освобожденная только что. И не омылся водою на семи травах , не выпил, совершая крестное знамение, святой воды, когда его привел в сознание ее муж… А следовало бы! Очень, очень следовало бы так сделать. Немедленно по близком знакомстве с плевком диавола. Но изгоняющий был как выжатый. Он полностью отупел от жестокой усталости напряженных дней. И он – ни о чем не вспомнил. Не только, что немедленно сразу после, но даже и вообще…

Мы грешные, как и все, – говорил, бывало, учитель Веспова. – Мы в состоянии ошибиться… но помните: изгоняющий – в точности, как сапер – ошибается один раз!

Исторгнутые демоны мстят; отрава, что изрыгают некоторые из них, содержит эмбрионы хлума и сарги . Сие есть преисподние существа иного порядка, чем те, которые стремятся своей волевой энергией одержать людей. Для хлума, сарги и некоторых других человек скорей инкубатор (как в американском фильме «Чужие», – усмехнулся тогда учитель, рассказывая).

Хлум вызревает медленно. Почти что не сокращая, даже, срок пребывания на земле носителя своего. Но человек становится безразличным и тусклым. И у него выпадают волосы. И он перестает различать цвета.

Иное дело сарг а . Его вынашивание откликается в тебе болью. Приступы ее коротки, как удар штыка, но почти что невыносимы. Нередко получивший в тело саргу помирает на третий или четвертый приступ, не выдержав такой боли. А демону безразлично. Он может перескочить в любого, кто окажется рядом с умершим, и дозреть в нем. Затем он разрывает изнутри носителя своего и проваливается в один из Нижних Миров. И там из него вырастает неописуемое чудовище, творящее уже такие зло и кошмар, о которых, милостью Божией, даже невозможно помыслить здесь, на земле…

Как я об этом расскажу Дайне? – думал Арсений. А с губ сорвалось само. И Дайна только стала тогда белее лицом и спросила:

– Хлум это… или сарга?

– Сарга.

Он мог бы и солгать, в принципе. Он мог бы и вообще ничего Дайне не говорить. Но между этими двумя людьми так уж повелось изначала, что не было у них друг с другом ни в чем никакой неправды. И очень они дорожили этим. И просто не могли уже ни о чем говорить иначе, нежели как оно вправду есть.

…Итак, ты носитель сарги, – мысленно произнес изгоняющий, глядя в зеркало. И отвернулся. И обхватил голову руками. – За что? Почему не с кем-то другим?! Я послужу инкубатором для уродливой потусторонней твари. Меня зароют в землю и позабудут… За что?!

Арсений запрокинул голову вверх и отнял от глаз ладони. Промысел или случай, но вышло так, что перед его потерявшимся, тусклым, почти уже как неживым взором оказался иконостас. И встретились глаза изгоняющего с устремленным во глубину их взглядом одного из святых. Арсений созерцал печальное лицо Государя, пронзительное в своем спокойствии. Тогда невольно вдруг припомнились слова песни, которую поет праведница земли русской:

Дай ему власть победить

полчищатьмы!

И вслед перед мысленным взором Веспова прошло все, что испытал русский царь… и как при этом держался.

Арсений отошел от иконостаса и зеркала и упал в свое любимое кресло, скрипнувшее истертой кожей. Он здесь обыкновенно обдумывал сложные ситуации, искал выход…

Ну, нет уж! – усмехнулся он зло через минутки три. – Пусть эта чертова мерзость и свила себе гнездо в моей плоти, но до моей души когтям ее не добраться! Я посвященный Меркнущего Терновника. Изгоняющий. И даже если суждено мне будет умереть, я умру таким же, как жил!

Придвинув кресло к столу, Арсений чертил на листе бумаги замысловатые загогулинки, обдумывая свой план.

…Оно напоминало корабль, обветренное серое здание в неприятных разводах. Точнее – давно и прочно севший на мель океанский лайнер. Обшарпанные седые стены и подслеповатые окна составляли резкий контраст ухоженному и ярко зеленевшему около них газону.

Арсений умел неплохо ориентироваться не только в потусторонних мирах, но также и в мире сем. Поэтому через пятнадцать уже минут он сидел в кабинете одного из капитанов этого корабля, и основательный хозяин кратко и точно, квалифицированно отвечал на вопросы гостя. Сей капитан был обладатель имени-отчества очень запоминающихся, ибо такие точно изобразили в своем романе незабвенные Ильф и Петров: Гелла Гивиевич.

– Очередь ко мне ты сам понимаешь сейчас какая, – произносил Гелла, глядя на украшающую стену кабинета его изысканную картину. – Но я тебя положу, конечно, без всякой очереди. Но только, ты же ведь и сам понимаешь, тут и на без очереди есть очередь. Поэтому я тебя на следующей неделе резать не смогу. А то, ты знаешь, меня тут самого начнут резать. Но только совсем не так, как я режу. Гораздо хуже. (И капитан Гелла усмехнулся, показывая изгоняющему сплоченный ряд золотых коронок.) Не обессудь. А вот недельки через полторы-две…

Чем больше изгоняющий слушал речь, тем четче он понимал, что здесь – вот в этом, конкретно, месте – план его не сработает. И даже не потому, что эта проволочка во времени могла оказаться роковой. И не потому также, что Веспов усомнился в профессионализме работавшей тут команды – таких сомнений у изгоняющего не возникло. Но… в этом заведении, в ауре его не хватало чего-то главного. Чего-то, что могло бы послужить Веспову точкой опоры в критическую минуту.

Арсений встал и произнес на прощание:

– Спасибо. Хорошо. Я подумаю.

Но четкое решение обозначилось у него в сознании уже до того момента, как он затворил за собою дверь.

Арсений Веспов попал в автомобильную пробку и вынужден был попусту тратить время. Бездействие угнетало. Тогда изгоняющий нашарил в бардачке старую, потертую по бокам кассету.

Учитель Веспова не любил, когда его слова записывали на пленку. Считал, что диктофон есть уступка лени вместо того, чтобы тренировать умение схватывать сразу суть. Но изгоняющий упросил Учителя позволить ему сделать несколько записей. Этот голос – всегда спокойный и твердый – дарил ощущение уверенности: победа будет достигнута, какою бы безнадежной ситуация ни казалось.

Арсений утопил кассету с записью в деку.

– Немногие слыхали о нас, – говорил Учитель, – но, вероятно, вовсе никто не знает, как мы живем… и отчего умираем. Официальная церковь полагает нас презренными колдунами. Или же – в лучшем случае – самозванцами, которые отбивают хлеб у настоящих рукоположенных. И если нас хоронят на православном кладбище – а не за оградой его – то мы должны воспринимать это как большую милость… Да, нашей жизни и нашей смерти едва ли кто позавидует. Но, тем ни менее, мы не должны допустить, чтобы на земле пресеклось наше древнее ремесло. Потому что официальная церковь одна не справится. Тому есть много причин… Когда последний изгоняющий исчезнет с лица земли – мир этот наполнится бесноватыми, пускающими изо рта пену и готовыми раздирать друг друга на части. Страстям не станет предела. И возгорится темный огонь… и отравит реки, как сказано. И этот мир потеряет свое лицо. И уподобится преисподним юдолям, которые лежат ниже… Поэтому: да не будет!.. да сохраняется на земле наше древнее ремесло!

Арсений припарковал свой немолодой уже «Форд» в неприметном сквере, который нашел по карте. Вход в здание украшали редкие тоненькие колонны. Овальная клумба с осенними цветами окружала статую святого Пантелеимона Целителя. Святой приоткрывал свой ларец, приготовляя другой рукой лжицу для целебного снадобья. Взгляд наклоненной каменной головы его был, казалось, одновременно рассеян и предельно сосредоточен, какой бывает у человека, вглядывающегося умом в тайну.

Сей медицинский центр был гораздо менее «раскручен», чем тот, здание которого напоминало обшарпанный океанский лайнер. Однако из этой хирургической школы восходили настоящие звезды. Как утверждали знающие, некоторые традиции учреждения были переняты и сохраняемы бережно с дореволюционных еще времен.

– Я вас положу в понедельник и прооперирую через два дня, – говорил Веспову доктор медицинских наук Андреев, усталый человек с проседью на висках, с внимательными глазами, держащийся с естественным достоинством опыта, позволяющего спасать жизни. – Раньше не получается никак… Тут у меня еще конференция во вторник… Впрочем, вы загляните завтра. Я постараюсь как-то выкроить время… Но, предупреждаю, это будет разве если что чудо.

И чудо произошло. Андреев госпитализировал Веспова на следующий же день. И операцию назначил на понедельник.

Арсений поднимался по лестнице на указанный этаж и поглядывал в окна, выходившие во двор здания. Двор представлял собой круглое замкнутое пространство. Это был новый корпус, и спроектирован он был весьма добротно. Арсений даже порадовался, что не все, верно, разворовали во времена повальной приватизации, на медицину еще выделяются в его стране какие-то средства.

По верхним этажам корпуса шли пояса из сплошных балконов, которые позволяли прогуливаться, обходя все внутреннее пространство.

А это вот уже глупость, подумал Веспов. Учитывая беспощадность болезни, с которой здесь лежат люди, не трудно себе представить, какой соблазн у них явится, когда они начнут совершать прогулки на такой высоте…

Неистовый и внезапный удар оглушающей боли опрокинул Веспова на лестничную площадку. Арсений понял, что происходит с ним, только уже после того, как начал кричать. Тогда он замолчал и услышал – потому что слух его обострился от этой неимоверной боли, – как тонко звенит стекло в раме окна площадки, срезонировавшее от крика.

По-видимому, поведенье такого рода не могло никого поразить особенно в этом здании. Когда к Арсению возвратилась способность воспринимать, он понял, что его ведут под руки, и около него трое. Монахиня в черной пелерине и в мантии, с морщинистым и добрым лицом и глазами, как родники. Юный санитар, не достигший двадцати лет, и он был весь поглощен помощью Арсению, но на него смотрел как-то восторженно и безлично: как не на конкретного человека, а на Доброе Дело, которое санитар свершает во славу Божию. И был еще какой-то бойкий старичок из больных, о котором Веспову подумалось отчего-то: «георгиевский кавалер»…

Соседей по палате оказалось у Арсения двое. Майор в отставке, ни на минуту не умолкающий, неистощимый на анекдоты и плоские прибаутки.

А ведь ему, наверное, просто страшно умолкнуть… – вдруг догадался Веспов. – Страшно перестать говорить – с кем бы ни было и о чем угодно – и вдруг остаться наедине с мыслями о своей судьбе .

Другой был бригадир монтажников по высотным конструкциям. И говорил очень мало, напротив, лишь редкими междометиями поддерживая разговор.

Когда монтажнику звонила дочь по мобильному, на это время он становился, впрочем, помногословнее. Расспрашивал про ее дела, советовал и передавал приветы… В ответ же на те вопросы, которые были, наверное, про его состояние, – ограничивался общими фразами, что у него все нормально, все очень хорошо, очень… Но этого человека на самом деле терзала боль! Арсений различал это по изменению выражений его лица. Однако пожилой высотник искусно лгал своей дочери, не желая ее печалить.

Арсений испытал уважение к нему, поняв это. И, совершая безмолвную молитву с просьбою облегчить страдания товарищам по несчастью, невольно более обращался чувством именно к этому старику.

Когда дом скорби уснул, изгоняющий, лежа на своей койке и глядя в неподвижную темноту, вновь мыслями сосредоточился на своем плане. В праве ли он подвергать риску жизни хирургов? Людей, которым он ведь даже не имеет возможности объяснить, что их ждет! (Подобная попытка привела бы немедленно лишь к тому, что Веспов оказался бы госпитализирован в заведении… немного иного профиля.) Быть может, правильнее было бы смириться и просто ожидать смерти?

Нет, отвечал Арсений своим сомнениям. Ни при котором способе смерти носителя сарги невозможно полностью гарантировать, что демонический зародыш не соприкоснется затем еще с каким-либо человеком, ни о чем не подозревающем. Хирурги при операции хотя бы есть весе внимание, а вот человек случайный…

Но, главное, с помощью хирургической операции Веспов надеялся получить возможность применения своего опыта против демона. И опыт ведь был немалый!.. Скальпель хирурга поможет изгоняющему добраться до засевшего в теле его врага, сойтись с ним лицом к лицу. И Веспов постарается тогда уничтожить зародыш демона, попробует не позволить ему созреть и превратиться в жуткий конвейер зла, работающий в иных мирах…

Как посвященный степени Меркнущего Терновника, Арсений владел искусством покидать свое тело . У него был приличный опыт астральных выходов. А препараты анестезиологов, надеялся изгоняющий, будут скорей способствовать, нежели препятствовать отделению тонкого от плотного…

Конечно, в этой ситуации оставалось много заранее неясного. Очень много. И не было никакой возможности исключить появление неприятных сюрпризов. И все-таки Арсений знал, чувствовал, что если у него вообще есть какой-то шанс, то он – вот именно в осуществлении этого его плана. Коль скоро эмбрион сарги окажется извлечен из тела его, и Арсений сам будет в это время пребывать вне тела, – тогда, опираясь на силу Честного и Животворящего Креста Господня…

– Поехали! – произнес Грицко, ассистент, после того как Арсению сделали успокаивающий укол, от которого он не смог уговорить, чтоб его избавили. Сознание Изгоняющего слегка туманилось, когда его укладывали на каталку, но это не волновало: так будет легче покинуть плотное тело перед тем, как подействует наркоз, а в этом и состоял план.

Арсений был раздет и его накрывали зелеными стерильными операционными простынями. Над хирургическим столом сияла бестеневая лампа…

– Все чудненько! – произнес Андреев, доктор медицинских наук, профессор, старший хирург. – Приступаем. Снимите только с больного крест! Цепочка может помешать нам. Анюта будет подавать инструмент и зацепится, или там еще что…

– Ни в коем случае! Нет!

Арсений смог приподнялся чуточку на столе, неимоверным усилием разрывая морок в сознании, продираясь как будто бы из другого мира.

– Пожалуйста! Оставьте на моем теле крест! Это моя последняя надежда! Без этого все бессмысленно! Я прошу вас…

– Спокойнее, брат, спокойнее, – равнодушно бубнил хирург, совершая стандартные приготовления. Андреев давно привык не обращать внимания на истерики, нередкие со стороны больных перед операцией, сосредотачиваясь на предстоящей работе скальпелем. – Не надо быть таким суеверным. Бог ведь всегда с тобой… Бог с нами, все будет хорошо…

Профессор выразительно мигнул, покосившись, анестезиологу: чего медлишь? Коли, мол, ему поскорей по полной, чтоб отключился. Не видишь – нервничает больной, мешает нам всем готовиться.

Арсений почувствовал укол в область позвоночника. Это врачи лишали чувствительности его спинной мозг. И сразу же затем еще – в руку, увеличивающий дозу снотворного… Это был конец! Ведь крест с Арсения обязательно теперь снимут, а без креста он не сможет противостать нечисти, спора которой находится в его теле.

Новокаин отключал нервные корешки позвоночного канала и они гасли, как линия фонарей… Накатывала какая-то бездна снизу, притягивая… Последним усилием гаснущего сознания Изгоняющий отделил, все-таки,

(я должен хотя бы видеть – пусть даже не смогу действовать!)

астральное свое тело.

Разверзшаяся внизу бездна перестала притягивать и она исчезла… Арсений всплыл и завис, бессмысленно созерцая пыль, скопившуюся у несущей консоли бестеневой лампы.

Он видел тело свое, лежащее на операционном столе. Андреева, сосредоточено и уверенно производящего по нему глубокий надрез. Грицко и старшую операционную сестру, внимательно наблюдающих.

– У нас прекра-асно получится, – бормотал профессор. – А на томограф наплевать можете. У нас на компьютерной томографии олух царя небесного сидит. Гнать его надо в шею. А мы сейчас увидим кла-ассическую…

Профессор вздрогнул. Операционная рана начала вдруг стремительно расти, расшириваясь под руками столь быстро, что доктор отшатнулся от стола и уронил скальпель, зазвеневший тонко и долго о плитки пола.

Грицко, стоявший по другую сторону, тоже отступил невольно на шаг и замер, не отрывая от операционного поля округлившихся глаз. Сестра вскрикнула.

Анестезиолог, привлеченный столь странным поведением коллег, оторвался от приборов и, напротив, – приблизился и заглянул в рану. Затем откачнулся мягко и повалился набок, лишившись чувств.

Вот и тебе перепало немного анестезии, – мысленно улыбнулся Веспов, паря над собственным телом. – Не удивительно: представляю, что значит увидать этакое впервой!

Операционная сестра отступала к выходу, пятясь, мелко крестясь…

Андреев произнес грязное ругательство.

Скальпель ассистента Грицко дрожал, отражая трепещущий яркий блик.

Из раны восходил черный лоснящийся пузырь… и в этом пузыре отражались, вздрагивая, огни бестеневой лампы.

Арсений был единственным из присутствующих, кто понимал, что именно происходит. Спора сарги, встревоженная уколом скальпеля, – трансформировалась, приобретая вид некоего гриба, черного гигантского дождевика… и гриб рос, перетекая бугристо внутри себя и напоминая миниатюрный ядерный взрыв, невероятно замедленный.

Гриб выпростался из тела Веспова и повис, и медленно дрейфовал в воздухе, подобный теперь по форме какому-то зловещему монгольфье… Кровь Арсения, скопившаяся на споре, капала на кафель операционной. И это рождало звук, как если бы по ее полу цокали какие-то маленькие копытца.

Спора сарги отплывала от стола наискось, изменяя форму. Она уменьшалась и, кажется, утрачивала постепенно летучесть, приобретая плотность, все более превосходящую таковую воздуха. Ее снижение к полу завершилось падением и к этому времени спора успела уже уменьшиться до размера теннисного мяча. И черный мячик заскакал по стерильным плиткам. Остановился и успокоился, уменьшившись и еще, и сплюснувшись. Спора напоминала теперь широкое ребристое колесо игрушечного автомобиля (возьми меня! поверти в руках…).

Веспов знал, какая именно судьба ожидает этого незадачливого, что подберет «колесико». Арсений запланировал покинуть физическое тело свое в момент операции именно для того, чтобы…

Но и сарга понимал, конечно, что существуют вещи, способные воспрепятствовать беспроблемному вызреванию его споры. Встреча с изгоняющим, например. Поэтому и сарга не преминул выйти из плотного своего тела – то есть из вот этой самой споры – и встал над ней… Приветливый привратник для простаков. Стремительный убийца для всякого, кто попытается помешать… Сарга ждал.

Довольно странное зрелище, надо сказать, представляло собою это недоношенное зло в астральном теле своем. Как будто плотный пульсирующий кокон, витой из колючей проволоки… фасеточные глаза по сторонам раздувающегося верхнего выступа… многосуставные щетинистые лапы, подергивающиеся непрестанно, напоминающие конечности насекомого.

И вот он заметил Веспова. И сразу же безошибочно почувствовал изгоняющего – смертельного своего врага. Наверное, это был какой-то безусловный рефлекс, врожденный инфернальный инстинкт…

Сарга извлек из-за спины изогнутое оружие (ну прямо половина государственного герба приснопамятного Союза Советских… – подумалось почему-то Веспову) и закрутил им над собой в воздухе. Сарга угрожал изгоняющему мечом, напоминающим одновременно и зазубренный крючковатый серп, и уродливый ятаган.

Окно операционной вылетело, задетое острием крутящегося серпа. Взор хирургов, растерянный и вопрошающий, – немедленно приковался, конечно же, к осиротевшей раме. По полу потянул сквозняк… Никто не видел саргу и его оружие, разумеется. Также точно, как не могли они видеть и Веспова в тонком теле, парящего над столом.

Старшая операционная сестра, приостановившаяся было, развернулась и выбежала в дверь с долгим воплем. Ее не остановил и не возвратил гневный возглас профессора Андреева:

– Куда?! Стоять!! Операция!..

Сарга крутил в этот миг уродливое лезвие свистящим винтом, наступая на Изгоняющего, который был… безоружен. Ведь перед операцией с Веспова сняли крест. А только сила надетого на тебе креста принимает форму меча, когда ты выходишь в астральный мир.

Лезвие серпа рассекло консоль – и бестеневая лампа обрушилась, испустив сноп искр, чудом не задев тело, распростертое на столе. Автоматически включилось аварийное освещение и залило тусклым красноватым светом пространство операционной.

Враги застыли, глядя неотрывно каждый в глаза другому, как будто в детской игре «мигни» (мигнуть, впрочем, сарга не смог бы даже и при желании, потому что у твари не было вовсе век)…

Арсений был безоружен … Демон взмахнул мечом – и опрокинулся хромированный столик на колесах, рассыпав по стерильному кафелю инструменты. Веспов успел переместиться в воздухе так, чтобы избежать удара. Демон перекинул меч в левую.

– Полетай!.. Ты обезоружен, я вижу. С тела, которое ты оставил, но которое – пока – все еще твое, сняли крест. Поэтому я теперь достану тебя всегда, как только по-настоящему захочу. Дарю тебе последние несколько минут. В течение их ты можешь насладиться созерцанием вида собственных внутренностей. Они – последнее, что ты видишь здесь . А там – я заверяют тебя – все уже надлежащим образом приготовлено для встречи героя. Все, изгнанные тобою, очень хорошо тебя помнят и они собрались на праздник. О, как они хотят отомстить!..

Вдруг Веспов увидел Дайну. Боковым зрением. Она проступила из воздуха справа от него. Коленопреклоненная. Неподвижная.

На ней был белый плащ изгоняющего. Ее глаза были закрыты и губы у нее шевелились: Дайна совершала молитву. А руки у нее были согнуты в локтях и повернуты ладонями вверх.

И на ладонях у нее лежал меч!

И Арсений вспомнил: она звонила ему, она настойчиво у него выспрашивала – когда, на который именно час назначена операция? Дайна хотела знать. Для того, чтобы молиться за него в этот час. Быть с ним . И она молилась. Она была с Изгоняющим здесь, сейчас… вне тела своего и вдали от любых сомнений… Такая сила в молитве. Такая воля в молитве русского человека, сосредоточенной во единое острие! Душа ее была с Арсением здесь, а на теле Дайны был крест. И сила его преобразовалась в меч. И Дайна принесла этот меч на ладонях Веспову.

Арсений рассмеялся и протянул руку, чтобы взять меч. Едва ли даже он сейчас особенно удивился. Арсению казалось теперь, что ведь он изначально знал, что так все оно и будет. Она же не могла оставить его… нет, она не могла!

Сарга издал дикий вопль досады и гнева. Он распластался в воздухе и нанес удар, пытаясь отрубить Изгоняющему руку, тянущуюся к рукояти меча. Но демон опоздал: зазубрина серповидного клинка снесла лишь половину фаланги безымянного пальца Веспова.

Арсений не уронил меч. И даже не почувствовал, почти, боли. Он перекувырнулся в воздухе и сам теперь изготовился для удара. И демон отскочил прочь и сжался, топорща иглы, переливающиеся тусклым железным блеском. Он стал как будто бы меньше. Сарга излучал поток ненависти, страха и злобы, его трясло…

– Знаешь, бес, – проговорил изгоняющий, улыбнувшись. – Мужу, которого не оставила жена в несчастье… такому мужу, ты знаешь, очень везет в бою .

Сарга ответил на эту реплику серией лихорадочных слепых выпадов. Специалисты меча Востока назвали бы подобный прием, наверное «иглами дикобраза». С Арсением он оказался не особенно эффективен. Изгоняющий уклонялся легко, почти что шутя, или же отбивал, хотя и не без труда, летящий на него тяжкий серп.

Уверенность Арсения крепла. Сейчас – и это хорошо понимал изгоняющий – энергию сарги утраивают его досада, злоба и страх. Но именно они же вскоре заставят его совершить ошибку. (Практика экзорсизма предоставила Веспову возможность весьма хорошо изучить психологию преисподних тварей: у них боевой задор тверд, лишь если на стороне их явное преимущество, или покуда надеются они взять с налету или врасплох.)

Арсений опрокинулся набок, проводя косой рубящий, нацелившись по суставчатым ногам демона. Сарга успел подскочить и воспарил к потолку операционной, напоминая снизу огромного раскорячившегося паука. При этом демон вознес над головой клинок двумя лапами, намереваясь изо всех сил обрушить на Арсения его сверху – прием, известный у средневековых рыцарей как «удар орла». Но изгоняющий вышел из-под него скользящим и непредсказуемой траектории движением падающего листа – пребывание в астральном теле имело и свои преимущества.

Меч этой твари медлителен, – отметил он для себя с удовлетворением. – Не знаю, как в преисподней, где протекает ее основная жизнь, – а здесь и вне плотного тела я точно лучший боец!

И Веспов наносил удар за ударом, и сарга отступал, успевая едва парировать. Внезапно из всего тела демона – словно бы из каждой поры его – заструился дым. Широкая и черная клякса непроницаемого тумана растопырилась перед Весповым и сарга сокрылся за нею весь, как это делает океанская каракатица. Затем дым начал рассеиваться и Арсений увидел, что враг его отплывает в далекий правый верхний угол операционной, пятясь и с опаскою выставив перед собой меч. Сарга был явно измотан и стремился выиграть время, чтобы восстановить силы.

И вдруг Арсений увидел, что меч в руках у демона дрогнул. Сарга весь изогнулся дугою и отчаянно вертел головой. С его фасеточными глазами что-то творилось… что-то такое, что явно ему не нравилось!

И тут Арсений услышал крик Дайны:

– Рази! Скорее! В самое его сердце, если вообще оно есть у этой твари! Пока он тебя не видит…

Арсений понял тогда, что именно произошло. Сарга ретировался в тот самый угол, где в воздухе на коленях стояла Дайна, совершая молитву. Она заметила приближение демона и прянула вперед и впилась ногтями в его глаза, охватив страшную шипастую голову руками сзади. (Ох, Дайна, Дайна… я знаю, ты хотела как лучше!)

А в следующий миг все понял также сарга. Лишаясь нескольких фасеток своих стрекозиных глаз – он обретал вдруг победу, почти уже им упущенную. У порождения преисподней вновь появился шанс – и оно немедленно им воспользовалось. Молниеносный разворот – и демон оказался уже лицом к лицу с Дайной. Сарга приставил меч лезвием к ее горлу. И обернулся к Арсению, косясь и выпуская из щелей четырехчелюстной и беззубой пасти пузырящуюся слюну:

– Бросай меч!

Арсений был опрокинут внутренне. Он впал в какое-то странное оцепенение и он сделался, как будто, тупым… Столь резок был контраст меж ощущением победы, которую предвосхищал только что, и тем, что выпадало ему и Дайне теперь. (Я ничего не умею! Мне никогда не дорасти до Учителя! Я неудачник и те, кто со мной – страдают…)

– Брось меч, я тебе сказал! А то сейчас я перережу ей горло. А это ведь не ее тело – это ее душа, и значит ей грозит… смерть вторая! Об этой смерти сказано в Откровении Иоанна – священная для тебя книга, не так ли? – ты должен верить. Одно скользящее движение моего клинка – и ее душа отправится в такой Лабиринт, из которого вообще нет возврата… но где зато, странствуя, можно повстречать такие кошмары, каких еще не знали рожденные на земле – ни живые, ни мертвые… БРОСАЙ МЕЧ!

И пальцы руки Арсения разжались сами собою.

– Все, что угодно, бес. Я не пожертвую женой своей никогда, потому что мой Бог – Любовь! Ты видишь: я бросил меч.

Клинок Арсения лязгнул о плитки пола. Хирурги не увидали падения меча, разумеется, но они услышали звук. И вздрогнули от него, и одновременно повернули головы в направлении, откуда раздался звон. И Веспову было ясно: стоящие посреди разгромленной операционной чувствовали, что рядом с ними шел бой – противоборство каких-то сил. И пусть они не могли понимать – каких, что именно происходит, но постигали накал сражения тем глубинным инстинктом, который врожден мужчинам.

У изгоняющего вдруг родилась надежда, немыслимая почти. Он только что бросил меч, он выполнил требование врага, но, в сердце своем, конечно, еще не сдался. Он сконцентрировал энергию мысли, стараясь передать ею ассистенту Грицко – как если бы через молнию – посыл к действию.

Арсений уповал при этом на то, что пребывает сейчас вне тела физического, а значит – подобен призраку. Ведь к мысленному приказу призрака, бесплотного духа – обыкновенно бывают люди куда чувствительнее, чем к таковому же от себе подобных!

Грицко вдруг хищно пригнулся. И он перехватил скальпель, который все еще сжимал в пальцах, острием вниз: наподобие того, как вор держит финку. Неузнаваемый теперь ассистент закричал и прыгнул – и скальпель его вонзился в черную спору сарги, лежавшую на полу операционной .

И за единое мгновение тогда произошло многое.

Повылетели стекла в операционном этаже корпуса.

Вдруг лопнула труба теплопровода, что проходил около, и к небу поднялся султан пара.

Сиреневые огненные шары разлетелись в четырех направленьях от того места, где только что на кафельном полу был черный тор споры. И эти молнии продырявили стены комнаты, даже и не обрушив их – такова была сконцентрированная в них сила!

Один из фиолетовых шаров разорвался в воздухе прямо перед фасадом здания, и в свете ослепительной вспышки случайному прохожему показалось, что каменный Пантелеимон усмехнулся и грозно просверкнул взор его пред тем, как снова опустил его святой в свой ларец, полный целебных снадобий…

Арсения отбросило в какую-то бездну и его сознанье там померкло… но перед этим изгоняющий успел видеть: около горла Дайны нет больше клинка сарги.

– Как ваше самочувствие? – произнес Андреев, стараясь сохранять свой обычный вид профессора на обходе, то есть – уверенный, доброжелательный и чуть важный.

– Нор… мально, – еле разлепил губы Веспов. И постарался изобразить пальцами правой знак: все о’кей! И в этот миг обнаружил, что у него не хватает половины фаланги на безымянном.

Невольная гримаса боли не ускользнула от глаз хирурга, и тут же эти глаза вдруг сделались немного растерянными и без вины виноватыми.

– Это… – Андреев кашлянул, – почему-то бестеневая лампа упала во время операции… наверное, она задела, и вот – фаланга вашего безымянного пальца… Проверка крепления оборудования не проводилась уже сто лет… Вы можете, конечно же, подать в суд на клинику…

– Я знаю кое-что о суде, – произнес Арсений. – В Евангелии от Иоанна сказано: «слушающий слово Мое на суд не приходит». И… думается, что речено это обо всех добрых людях, которые исполняют свой долг, не обращая внимания ни на какие помехи. То есть вот о таких, как вы. И как другие работающие здесь, кого я успел узнать.

Тогда из-за спины профессора выступил, вдруг, ассистент Грицко. И он склонился над хитрою металлической койкой, на которой был простерт Веспов, и бережно пожал искалеченную его руку. При этом ординатор и студент-практикант, стоящие чуть поодаль, иронично переглянулись: ведь вот! – чего только отошедший после операции больной не городит!

– Я, знаете ли, формально даже как бы не христианин… – кашлянув, начал задумчиво говорить Андреев, – но, тем не менее…

– Вы – христианин , – с улыбкою произнесла Дайна, входя в палату.

20.10.2005 (редакция 29.12.2007)

Чудовище

Изнанку этой истории рассказал мой друг. Ее лицевую сторону освещала пресса, хотя и довольно скупо: явив набор телеграфных штампов, стандартный для нестандартных случаев. Но это было весьма немало для тех времен. Достаточно, чтобы на слуху стало имя человека, о котором пойдет здесь речь.

Талантливый художник, он мог бы обрести славу кистью, а не в результате роли в кровавой драме.

Но та и другая слава, увы, нередко гуляют об руку по этой земле…

Художник этот был родственник моего друга. Не только близкий по крови – друг мой принимал к сердцу все, касающееся его души, его жизни. Поэтому история потрясла его. И до сих пор он перечитывает со слезами на глазах некоторые письма, с ней связанные.

И даже он предпринял самостоятельное расследование, не удовлетворившись результатом официального. Была ли от сего польза? Трудно сказать. Мой друг обнаружил факты, которые ускользнули от внимания государственных органов. Или на которые, может быть, сознательно закрыли глаза. По соображениям незамысловатым и… не делающим особой чести.

Но безусловный вывод оказался все равно лишь один: история не из тех, которые позволяют надеяться объяснить всё .

Впрочем, родилась версия .

Что представляет она собой? Друг мой сопоставил открытые им нюансы – и факты общеизвестные. И у него сложилась концепция… некоторая гипотеза происшедшего. Она мне кажется глубже официальной. И она ближе к истине, вероятно, хотя и обязательно вызовет недоверие лиц, предпочитающих подход сугубо рационалистический.

Написанное ниже есть изложение сей гипотезы. События принадлежат недавнему еще прошлому, и действующим лицам я дал иные имена, чем в действительности. А также опускаю географические названия. История повлекла и так немало переживаний, и не имеет смысла причинять кому-либо дополнительное беспокойство.

Но суть свершившегося, мне думается, не должна быть замолчана.

Хотя бы надежды ради предостеречь людей, чье непомерно доверчивое, или, наоборот, безумно пренебрежительное обращение с Неизвестным готовит и для них итог столь же мрачный.

1

Поселок на берегу холодного моря являл собою, что называется, забытое Богом место. А к середине семидесятых годов ХХ века его практически выпустила из внимания также и советская власть. Единственный представитель закона – участковый инспектор, сержант – посещал удаленное селение хорошо, если раз в три месяца. Что было вполне понятно: добраться без проблем в эту глушь позволял ему, единственно, вертолет. Вот именно этим транспортом и пользовался сержант, подгадывая оказию.

Присутствие живьем власти, впрочем, не особо требовалось. Немногочисленное местное население придерживалось в основном древних, исконных своих обычаев. Не очень хорошо понимая, что, собственно, представляет собой «закон», а значит и не стремясь его особенно нарушать.

Поселок не был отрезан, впрочем, уж вовсе от всякой цивилизации. В нем размещалась школа, и коренные жители этим весьма гордились. Хотя такое их чувство могло существовать лишь при закрытых глазах на то, что в школе ощущалась хроническая нехватка учителей.

И вот однажды недостаток сей был восполнен.

Вдруг в этакую дыру заявился преподавать математику выпускник столичного института.

Деяния подобного рода, вы согласитесь, выглядят весьма странно. Да только он ведь и вообще был особой личностью, этот молодой человек, явивший любовь к тому, что на официальном языке тех времен именовалось энергичным словом периферия .

Он чуть прихрамывал. Глаза у него были небольшие и они жались, будто стыдливо, по сторонам его широкой выпуклой переносицы. Но это было обманчивое впечатление, что стыдливо. В определенные мгновенья згляд этих глаз – немигающих и почти бесцветных – вдруг вспыхивал пронизывающе и цепко. А в следующий миг погасал, оказываясь невыразительным, ускользающим… И даже приходило невольно подмечающему такое сравнение в готическом стиле, слегка тревожащее: зверь прыгнул из засады и сразу скрылся, убегая с добычей…

В глухом поселке чего только не болтали об этом новеньком. Что будто бы преподавательская работа, на самом деле, ему не в радость. Что, будучи еще студентом, он сделал какое-то выдающееся изобретение, да не дали ему хода. И молодой человек обиделся. И не единственная была то его обида: заканчивал новомодный кибернетический факультет – надеялся, что оставят на кафедре… а был распределен в школу. И вроде как тогда и сочинил заявление, что не в столичной школе он желает служить, а героически намерен преподавать в глубинке, где-нибудь в Приполярье. Как будто бы стремился этим доказать что-то. Или же кого-нибудь устыдить… кто поймет? Оригинальное было у него имя: Альфий .

Ученики его недолюбливали. Дразнили и «доставали» всячески, и не так беззлобно, как это обыкновенно подначивают подростки учителей.

Хотя по внешнему виду, впрочем, ничто особенно и не выбивалось за рамки тривиальных подколок.

Но, тем не менее, взгляд преподавателя, когда останавливался на шалуне-обидчике, был серьезен. И словно этот взгляд говорил: я запомню .

Да, к Альфию не пылали симпатией. Но полного единодушия в этом, однако, не наблюдалось. Была одна восьмиклассница… Су э ни. (Надеюсь, это начертание правильно передает местное, непривычное слуху имя.) Когда заходила речь о новом учителе, от нее – единственной – можно было услышать: «он же не виноват, что хромой». И если случалось так, что урок Суэни у Альфия был последним, учитель провожал ее до дому. И они шли под руку. И Альфий преображался. И даже неприятная хромота его становилась размеренной и значительной, словно бы специально подчеркивающей особость его персоны. Преподаватель обретал вид надменный, и получалось, что будто б не Суэни разделяет общество его лишь затем, чтобы он не чувствовал себя вовсе уж одиноко, а все наоборот: это он, Альфий, ей снисходительно позволяет.

Случалось, заходил учитель к девушке и домой, и они беседовали. Родственники Суэни говорили, что, вроде бы, математик обучает ее сверх программы какой-то еще науке, и весьма сложной.

Какой же именно? Обрывки случайных фраз, которые доводилось услышать родственникам, не позволяли понять определенного ничего. Да и не особо интересовались ее родные относительно всяческой премудрости, ибо не великие были они охотники напрягать ум. Пусть учит. Ведь он же ее учитель, образование у него высшее, да к тому же еще столичное. Ему виднее, как надо.

Родители Суэни приглашали Альфия иногда к семейному своему столу. Пили чай, заваренный по обычаю здешних мест с листиками брусники. В который раз перетряхивали немудреные новости… Учитель отвечал односложно, более молчал, думая о своем.

Но если откупоривали вино, случалось, он оживлялся. И даже начинал управлять сам течением застольной беседы. И говорил тогда много, и темны становились его слова… Но неизменно получалось так всякий раз из его речей, что будто бы перед ним, Альфием, непостижимым каким-то образом виноват весь мир! Тогда уже примолкали все прочие участники маленького застолья. И лишь кивали по временам Альфию невпопад участливо… и недоуменно.

И вот однажды с преподавателем этим произошла неприятность.

Весьма серьезная.

И происшествие это положило начало цепи странных событий. И прекратились в результате визиты его к Суэни, как будто бы какие-то силы этой земли – мистические, непосюсторонние – пробудились, желая помешать сближению математика с этим домом. По крайней мере, сентенции приблизительно такого рода бубнили местные старики. И некоторым их бормотание не казалось глупостью, несмотря на то, что над подобными суевериями принято теперь лишь смеяться.

Потому что приключившееся с учителем не помещалось и впрямь ни в какие рамки.

Случилось так, что у происшедшего оказался только один свидетель. И то не с первых минут. И это был человек, о котором следует рассказать подробнее, поскольку он представлял едва ли не еще более примечательную личность, чем Альфий.

Он объявился на местном горизонте примерно за полгода до злоключения с математиком. ( Два вертолета назад , сказали бы коренные жители, привыкшие исчислять время оказиями единственного надежного средства транспорта, что связывает с большой землей.) И по профессии был художник.

Звали же его Велемир.

По крайней мере, такое имя подписывало холсты, им созданные. Возможно, это был псевдоним. Служители искусства склонны сочинять себе имена – какие-нибудь особенные, певучие – чтобы запоминаться посетителям выставок. А могут это делать и без резона. Что называется, «взбрела ему такая причуда»… А может быть художника и вправду так звали.

Известен Велемир не был, так оно или иначе: ведь он писал странное .

Подобное двоеточие требует пояснения. Времена изменяются, а речь о семидесятых, то есть о не особенно давнем, но все же прошлом .

Это в настоящее время живописец может рассчитывать на известность, если работы его диковинны. По крайней мере у него имеется шанс. А вот в эпоху соцреализма, которая современна описываемым событиям, все выглядело иначе. «Признание» приходило к тем, которые заставляли жить на своих полотнах то самое (или хотя бы почти то самое), что уже «признанные». Именно и лишь к тем.

Приличий ради пытались, впрочем, поддерживать впечатление, что будто бы и у нас открыта дорога всем дарованиям. Поэтому Велемиру удавалось иногда организовать выставку. Именовали ее, как правило, «Космическая фантастика», «Пейзажи иных планет» или еще как-либо соответственно клише, применяемому администрацией.

Художник не возражал. Он вправду был из таких, которым требуется некая иная планета … неподражаемое пространство… Кстати, – не как причуда. А это есть единственный для них способ удержать живое дыханье своей души.

Подобное умонастроение, может быть, и вдохновило этого художника отправиться в затерянное село, лежащее на берегу холодного моря у самого Полярного Круга. В намерения его входило жить в глуши столько, сколько позволят средства, полученные с продажи с последней выставки. И вот, согласовавши, что следует, он поселился в одном из домов поселка, которые пустовали. (Численность деревенского населения сокращалась и здесь, и даже еще быстрее, чем в средней полосе.)

Изба, которую облюбовал Велемир, отличалась весьма от прочих. Вдоль стен ее шла терраса, выступающая далеко в море. Северная стена жилища смонтирована была на сваях, и под окном, открытым в бесконечный простор, свободно гуляли волны.

Старые люди в селении говорили: этому строению на берегу не менее двух веков! Бывало, дом подгнивал и начинал крениться, но его подновляли и восстанавливали таким в точности, каков он был раньше. И связано это было с каким-то местным поверием… И старики еще присовокупляли: всегда, покуда обиталище это не стало брошенным, хозяином его был шаман .

Затем они подробно описывали, как совершал этот шаман причудливое служение свое. Он всякое полнолуние непременно выходил на мостки, окружающие дом с трех сторон. И пел, простирая руки к светилу ночи – тихо и заунывно, и долго… И будто ожидал какого-то известного лишь ему знака или же определенного часа. И вдруг, дождавшись, неуловимым движением опускал в море таинственную маленькую ладейку с яствами – подношение богам пены волн…

И точно так и художник, наследовавший на время здание, полюбил мостки. Он появлялся на них не только лишь в полнолуние, а и почти каждой ночью. А иногда и в светлое время суток видели Велемира, замершего, облокотясь на серебристо-белесый от вековечных брызг деревянный поручень. Художник вглядывался в быстротекучие бело-серые небеса… или просто вдаль – туда, где сомкнуты это небо и это море.

И говорили о нем тогда: волны слушает.

И верно, Велемир слушал, как разбиваются тела волн о сваи под ногами его: вздох-плеск… и тихий приглушенный возвратный удар в настил. И рокот по сторонам, с которым нескончаемая череда водяных холмов обрушивается на каменистый берег… И мнилось вероятно тогда художнику: это проклинает океан сушу исконным глухим проклятием, не умолкающим ни на миг…

Новое место изменило некоторые обыкновения Велемира. Прежде ему нередко случалось проснуться поздно, притом и с головной болью. Но здесь его пьянил уже самый воздух своей хрустальною чистотой, и никаких дополнительных средств для приманивания муз не требовалось. И вскоре у Велемира вошло в обычай вставать до солнца. И даже это солнце встречать, ибо заревой час, которому покровительствует, как это полагали во время о но русские волхвы, утренняя звезда Мерцана, здесь так приглашал к прогулке!

Поселок был расположен у одного из концов дуги, по которой море вдавалось в берег. И нравилось художнику обходить весь этот залив, покуда рождался день, медленно истончались предрассветные сумерки.

Он видел что-то свое, неспешно тихо ступая рядом с полосой пены. Рассеяно наблюдая, как утренняя мелкая волна причесывают береговую гальку…

Особенно приглянулась художнику одна закрытая маленькая лагуна. Под скалами, почти что около его дома. И Велемир полюбил там ожидать первый луч, присев на выступающий в воду лобастый камень.

И это сделалось неизменной его привычкой. И разве только в очень ветреный или дождливый день художник не навещал это место точно перед рассветом.

2

Вот это был человек, который на удивление быстро сошелся с Альфием. Он этим изумил всех, кто сколько-нибудь успел его здесь узнать. И даже, повествуя о кошмарных событиях, последовавших в дальнейшем, присовокупляли обыкновенно: «и как они могли стать друзьями – такие разные?»

Но было это не столь уж необъяснимо. Различие ведь надо заметить; чтобы замечать что-либо, требуется интерес . А был ли Велемиру действительно интересен Альфий? В смысле – как своеобычный тип, как душа ? Едва ли. Велемир не принадлежал к числу живописцев, у которых внутренние миры окружающих вызывают пристальный интерес. («Не может этого быть! – восклицает кто-то. – Само ремесло художника обязывает стремиться стать проницательным душеведом». Такое мнение весьма распространено, и все же – оно едва ли справедливо в большинстве случаев. Иначе бы направлений в живописи явилось гораздо меньше, чем их ко времени сему есть.) Художническое пристрастие у Велемира было совсем иным. К примеру, его до чрезвычайности занимали правила игры отсветов, которые дарит луч, преломленный легчайшей волной, донным камешкам… И все-таки притом художник был натура открытая. (Не столь уж редкое сочетание, между прочим.) То есть: он ощущал потребность в наличии собеседника, соучастника душевных своих движений. И более всего он ценил, конечно, собеседника- зрителя . Того, кто может обнаружить самостоятельное желание посмотреть холсты. А если он еще и вроде понимает в них толк… Вот с этой специфической точки зрения Альфий подходил нельзя лучше!

К тому же общества Велемира он искал сам. Доверие со стороны живописца льстило преподавателю, хотя он не признался бы в этом и самому себе.

И Альфий не упускал случая, чтобы их увидели вместе. К примеру, он при любой возможности приглашал Велемира посетить Большой Дом .

Так местные прозвали избу, которая служила в этой глуши подобием кабака то ли бара. Она и в правду превосходила размерами прочие строения в поселке. Дом не имел постоянного статуса питейного заведения, но обретал оный, как только вертолет подбрасывал соответствующий товар. А выбор был столь «богат», что не водилось за стойкою Большого иных напитков, нежели красное вино или водка. Но даже и эти два обнаруживались, как правило, только порознь. Поэтому в обиходе села установились особые выражения, таинственные для чужаков. От местных можно было услышать: «ого! в Большом-то нынче белые дни !» Или: «в Большом дни красные ».

Вот именно последние – красные – радовали особенно Велемира и нового его друга. (Хотя по крайности они согласились бы на любой «цвет времени», лишь бы вообще оно имело его.) Учитель и художник ценили по достоинству сухое вино – напиток, способствующий зоркой беседе душ. И допускали употребленье иного исключительно за не имением лучшего. Причем стараясь не достичь стадии, что порождает у собеседников лишь нечленораздельно-умильное бормотание… О чем же они беседовали? Да все о том же, что составляло постоянный предмет дискуссий интеллигенции того времени. (Не вообще всей тогдашней интеллигенции, разумеется, а «гнилой», «рефлексирующей»… а если точно перевести с позабытого уже теперь языка – думающей интеллигенции.)

Художник и учитель задавались вопросом: что это за государство, не доброе и не злое, но сделавшееся отчего-то таким, что добро и зло, два эти полюса бытия – жмутся боязливо и тихо к его окраинам? И почему случается при таком раскладе, что чутким, всепонимающим собеседником для добра оказывается чаще всего лишь зло? И говорили еще о многом, что было в те времена. Да, было … хотя и кажется теперь невозвратным, а потому – каким-то словно бы невозможным, почти не бывшим; смешным и преувеличенным…

Беседы эти несли отраду для Велемира. Ему казалось, почти всегда он обретал в Альфие духовного союзника своего. Но даже при невнимательности к вещам подобного рода художник чувствовал: сокровенное, питающее его душу – отнюдь не доступно Альфию. И Велемиру не приходило и в голову говорить с учителем, например, о камешках странной формы… о проступающих на них знаках … о тех сказаниях , что повествуют волны своим равномерным гулом, когда простор океана уже ожил, уже светится – будто в предвосхищении утреннего луча.

Но Богу было угодно, чтобы Велемир встретил душу, с которой бы он мог беседовать и об этом.

Вы угадали.

Причем познакомил их – мечтательного художника и Суэни – сам Альфий.

Не столько и познакомил, правда, сколь отстраненно продемонстрировал ему девушку. Так можно посверкать в обществе массивным золотым перстнем, как будто бы невзначай.

Однако Велемир был… художник. Полутона и нюансы он мастерски различал, единственно, в цветовой гамме. Поэтому не прошло и нескольких дней, как зачехлил он все прежде начатые холсты и принялся воплощать новый образ, его увлекший: Суэни.

Немногое лишь еще столь располагает юную девушку к раскованному общению, как внимательное, заинтересованное перенесение на полотно её черт. И мало это сказать, к раскованному общению… – к тому чтобы, что называется, потерять голову!

Как быстро протекли несколько недель, за которые успел сотвориться мир, и пережил этот мир цветенье свое и зрелость, и кратковременное абсолютное торжество над всякими мирами иными… И Велемир подарил модели – в те дни почти что боготворимой им – завершенный холст.

И Суэни была сама не своя от радости – доселе ей едва знакомого чувства. Она была без ума – приевшееся до незаметности, но точное выражение! Она побежала сразу показывать драгоценный дар, бережно обернув его в старый плащ, учителю своему и другу , как она полагала… Альфию.

Не поспешим с печальной усмешкою превосходства мудрых, знающих жизнь. То было очень далеко от столиц… И, к тому же, Суэни исполнялось вскоре – шестнадцать лет.

Последний холст Велемира, Бог милостив, сохранился. Мне довелось его видеть. Представьте только стремительное хрупкое тело, как будто взлетающее из свинцовых волн!..

В молчании, пристальном и угрюмом, рассматривал творение сие математик. Затем, и более еще внимательно – и по своему обыкновению не мигая – вглядывался в оригинал.

И неожиданно похвалил работу.

Она давала к этому основания! Но все-таки такая реакция удивила слегка Суэни. Ведь не было еще случая, чтобы самолюбивый Альфий признал успех кого-либо за глаза.

Да впрочем, он и на этот раз высказал лишь подобие одобрения. «Это… заслуживает внимания». И вместе с произнесенной фразой запомнился Суэни особенный, как целящийся какой-то взгляд.

3

Мы несколько отвлеклись подробностями. Пора уже рассказать и про сам необыкновенный случай, свидетелем которого стал художник.

Что там необыкновенный – вот именно про такие и говорится: из ряда вон!

В тот несчастливый день Велемир встал рано, как и всегда по устоявшейся у него привычке. Восток еще лишь светлел, и черные оазисы мрака словно бы изрывали пещерами тело скал. Художник медленно шел по берегу рядом с колыхающейся широко лентою пены… Необычайный предмет пейзажа бросился в глаза сразу, как только Велемир подошел к лагуне. Темное пятно неопределенной формы покачивалось у выступающих недалеко в воду прибрежных крупных камней. Оно вздымалось и опадало в такт волнам.

Подбежав ближе, художник различил контуры человеческого тела.

Утопленник?

Или еще живой, но потерявший сознание человек, простертый на воде лицом вниз?

Художник и не заметил, как оказался рядом. Немедленно подхватил бесчувственное тело под мышки и освободил голову из воды, и голова неизвестного с вымокшими редкими прядями закачалась, безвольно свесившись.

Спеша и запинаясь о камни, оскальзываясь, Велемир повлек неожиданную находку к берегу. И вынес, и лишь тогда почувствовал обжигающий холод пропитавшей джинсы воды.

Художник повернул тело на спину, собираясь делать искусственное дыхание.

Перед ним лежал Альфий!

Художник был потрясен. И тем, что это был его друг, и степенью плачевности положения, в котором тот оказался.

Какое-то время ум Велемира отказывался работать, и лишь натренированное внимание запечатлевало само разрозненные детали представшего перед ним зрелища.

Белые серпы глаз, оставленных закатившимися под лоб зрачками.

Промокший осклизлый ватник совершенно разорван… нет – вспорот на груди и правом плече! И сероватая вымокшая вата, перемежаемая нитями водорослей, ползет клочьями.

Как будто поработали какие-то гигантские ножницы!

Или…

Внезапно Велемир испытал неудержимое желание оглянуться.

Он резко выпрямился и посмотрел вокруг.

Нет, на берегу не было никого, кроме художника и бездыханного Альфия. И вообще не наблюдалось никакого движения ни на суше, ни в море, насколько можно было видеть в прозрачных, все более редеющих сумерках.

И лишь обрушивались на чернеющую в стремительной пене гальку удары волн.

Художник осторожно коснулся места на груди друга, где наиболее глубоко разошлась подкладка. И пальцы его руки стали темными. И он вскрикнул.

Художник был впечатлительный человек, но это не мешало ему, как правило, действовать соответственно обстоятельствам. С трудом, но он сумел поднять неподвижное тело на руки и с ним направился к дому.

И в этот миг явился край солнца.

Если бы Велемир скосил взгляд – он изумился бы, вероятно, какая странная сопутствует ему тень.

Художник внес тело в дом, и уложил его, не подающее никаких признаков жизни, в комнате на постель. Затем он определил, что хотя бы пульс, слава Богу, бьется, и после этого замер, будучи в нерешительности.

Лоснящееся багровое пятно занимало всю правую половину груди учителя.

Оно как будто гипнотизировало, не отпуская взгляд.

По-видимому, скрытая под одеждой рана продолжала кровоточить – вокруг по простыни расползалась все увеличивающаяся область алого. Необходимо было как можно быстрей наложить повязку. Для этого требовалось сначала освободить Альфия от лохмотьев искромсанной одежды, обнажить повреждение.

Художник распахнул шкаф, где хранил аптечку. Стремительно выхватил из-под груды таблеточных облаток, с шорохом разлетевшихся по всему полу, большие ножницы. У них были широкие острые лезвия. С их помощью Велемир надеялся произвести приготовления к перевязке быстро, не причинив дополнительного страдания.

Склонившись над распростертым телом, он вздрогнул. Глаза учителя, лишь несколько мгновений назад безжизненные, закаченные под лоб – смотрели теперь в упор. Цепко и изучающе , как это показалось тогда художнику.

И в следующий миг Альфий, будто пружина, высвобожденная случайно, взвился с постели. Теперь его глаза были раскрыты неимоверно широко и блуждали, вид был безумен.

– Не-е-ет! – завизжал он вдруг, и одновременно с этим истерическим воплем ударил резко и больно художника по руке, что держала ножницы.

Лезвия просверкнули в воздухе.

Оттолкнув друга, учитель повернулся к двери и пулей вылетел вон, с грохотом опрокинув в сенях жестяную шайку.

4

Весь этот день художник не выходил из дому. Под вечер он задремал, но сразу же в оконное стекло стукнул камешек. А через некоторое время другой – кто-то стремился привлечь внимание его.

Нехотя Велемир поднялся и отмахнул тонкую занавеску. Шагах в двадцати от дома, ссутулившись, стоял Альфий. Он будто бы хотел сделаться незаметным, укрыться меж низкорослых кривых берез.

Учитель подавал знаки, чтобы художник вышел. Но замотал головой, когда Велемир, в свою очередь, сделал приглашающий жест и кивнул на дверь. Ты, ты выйди – требовали жесты стоящего за окном. И он при этом боязливо оглядывался, то приближая палец к губам, то складывая, просительно-умоляюще, у груди руки.

И наконец Велемир поддался немой мольбе.

Альфий вел, точнее же сказать, тащил его по тропинке, указывая на виднеющийся вдали Большой Дом.

«Быстрее! Я объясню все позже». Не обращая внимания на попытки художника расспросить его, мрачный и напряженный, Альфий не проронил по дороге затем ни слова.

Народу в заведении собралось в тот вечер немного, как и всегда. Местные предпочитали проводить время в кругу семьи или друг у друга в гостях. Но Альфий, проявляя какую-то маниакальную осторожность, выбрал для предстоящего разговора столик, стоящий наиболее далеко от стойки, к тому же прячущийся в тени. Присаживаясь, он расстегнул меховую куртку. Вместо рубашки с галстуком, ношением которого в глуши учитель весьма гордился, под курткой обнаружился бинт. Полосы этого бинта, грязно белые, намотанные беспорядочно и неровно, стягивали Альфию грудь и горло. Широкое кровавое пятно проступало там, где шея переходит в плечо.

– Помнишь неприятный разговор, что был у нас неделю назад? – произнес Альфий тихо, опасливо оглянувшись. И все дальнейшее он говорил полушепотом, и близко наклонясь к художнику через стол. – Тот разговор затеял ты сам, и он касался моего поведения. Тогда ты меня застал – помнишь? – за невинной забавой, помогающей снимать стресс… Понимаю, «стресс» – пустое для тебя слово. Но это было б не так, если бы ты вел жизнь, подобную моей, друг… то есть – если бы ты работал . Поприще воспитателя подрастающего поколения, доложу, не сахар! Ты только представь: неделю за неделей, месяц за месяцем пытаешься вдолбить прописные истины в головы записных тупиц. Бьешься, словно рыба об лед… и постепенно в тебе нарастает желание что-нибудь сломать, разорвать на части! Я думаю, лучше рассекать моей палкой панцири мелких крабиков, бегающих под водою между камнями, чем… Вот, ты и застукал меня на берегу во время этого небольшого охотничьего развлечения. Ты мне тогда сказал: «мерзкий, мелкий садист». И не удосужился объяснить, кстати, чем же приятнее садист крупный – охотник в общепринятом смысле слова? Тем ли, что изживает свой стресс, отыгрываясь на оленях или медведях? Впрочем – все это ерунда, слова … Гораздо более важно, что ты мне сообщил тогда, с пророческим видом, завершая нашу беседу. Помнишь? «Это не пройдет тебе даром! Это – ты указал широким жестом на берег, на волны моря – имеет душу .» Ты вроде бы намекал тогда, видимо, что эта самая душа – отомстит… Так вот. Ведь ты оказался прав ! Эта твоя «душа»… да, она заставила меня кровью моей заплатить за то, что я тебя тогда не послушал! Она заставила бы меня, наверное, заплатить и жизнью – если бы не подоспел ты. Впрочем, что же это я говорю «заставила бы»? Игра ведь еще не кончена. Нет, она только началась … Послушай, как оно было.

И Альфий затем повел обстоятельнейший рассказ…

Вчера я снова в который раз натерпелся всякого от моих тупиц. Проснулся сегодня утром зверь зверем. Конечно же, схватил палку и вновь отправился попроведать крабов… Я очень меток оказываюсь, поверь мне, когда я зол. Немногим удавалась уйти. Один из копошащейся братии, беловатый, спасаясь от меня провалился в щель между камнями. Боком – будто монета в кассовый автомат. Я перевел взгляд вперед. Если валун окажется не слишком велик, я просто выверну его со дна моей тростью.

И вот тогда…

Мой взгляд споткнулся о палку, торчащую из воды. (То есть – я поначалу принял это за палку.) Толстая, она была усажена какими-то необычайно правильно расположенными шипами. Глаза побежали выше и я увидел… сустав . Лоснящийся и белесый… стекающая по его выпуклостям вода чуть пузырилась.

Я отступил назад, выпрямившись…

Не знаю, как передать… Вот, мы произносим иногда слово: чудовище . Оно проходит лишь как метафора и не более. «Чудовищное», «чудовищно»… Передо мной стояло оно само.

Его туловище… имело какие-то широкие рогоподобные выступы по бокам! Оно располагалось горизонтально, несколько под углом, приблизительно на уровне моих плеч. Его поддерживали шесть… или восемь? – тогда мне было не до точного счета – членистых лап, шипастых и раскоряченных.

Необычайное зрелище, но я немедленно потерял интерес к внешнему виду твари, как только до меня дошло – в метре от моего лица шевелятся ее черные, отблескивающие клешни. Это было… Наверное, я теперь буду до самой смерти вскакивать по ночам и кричать, вспоминая их медленное, безостановочное движение.

Сквозь это завораживающее мельканье виднелась пасть . Немыслимая, ни на что не похожая… Ее провал обрамляли четыре бугорчатые пластины, пульсирующие, как единое целое. Что делается с человеческой рукой, – я подумал, – если она попадает в такую штуку?

Когда пластины смыкались, то между ними оставалась крестообразная щель, и из нее сочилась некая жидкость, вязкая и мелко пузырящаяся. И налетающий ветер подхватывал и уносил ее, как летучий бисер. А если эта жидкость падала в воду – я слышал тихий шипящий звук…

Нечто выпуклое – и маслянисто отблескивающее – вдруг поднялось из двух впадин, которые располагались по краям пасти этого монстра. Черные удлиненные шары величиною с кулак… это были его глаза!

И вот… Как только я увидал их – глаза его – со мной произошло что-то странное. Как будто у меня расфокусировалось вдруг зрение! Эти глаза чудовища заняли словно бы все пространство… Блестящие шары то вдруг сливались в ядро, мчащееся в меня – то разделялись и опять оказывались по краям рта, шевелящегося, надвигающегося…

Я чувствовал тошноту… жар… холод… Меня бил ужас, который переживает, разве что, осознающий себя ставшим пред лицо смерти! Лишь это нечеловеческое, предельное напряженье страха помогло взорвать летаргическое оцепенение, которое навели на меня его приближающиеся глаза.

Я сделался одна страсть: бежать. Раствориться… Сгинуть с этого места!!! Я словно бы вырывал с мясом из своего сознания крючья кошмарных глаз. Все было словно при замедленной съемке. Я поворачивался… Вот я уже сумел обратиться спиной к чудовищу… И в этот самый момент – стальные тиски вонзились в мое плечо!

Я чувствовал себя пронзенным десятком игл. Ступни вдруг потеряли опору… я повис в воздухе! Слепящая невыразимая боль сделала меня не способным даже и шевельнуться. Я слышал, как падала на пену прибоя вода у меня с подошв… Наверное, теперь я никогда уже не смогу забыть звук падения этих капель.

Внезапно горизонт покачнулся и поплыл перед моими глазами. Стальная хватка разжалась. Камни из-под воды прыгнули мне в лицо. Дальше – произошел как бы какой-то беззвучный взрыв… боль… темнота – и больше я уже ничего не помню вплоть до того мгновенья, как очутился у тебя дома. Чудовище швырнуло меня о камень и я, наверное, потерял сознание.

5

Альфий замер, уставившись в опустошенный стакан.

Велемир молчал. Его глаза были словно обращены во внутреннее пространство. Художник оказался прямо-таки загипнотизирован тем, что рассказал ему друг. Он видел этого огромного краба, страшного… Будь здесь под рукой мольберт, Велемир вскочил бы из-за стола и не медля принялся за создание картины: «Чудовище».

Затем глаза собеседников, наконец, встретились.

– Почему… Зачем ты убежал вдруг из моего дома? – тихо спросил художник.

Ответ учителя прозвучал не сразу. Учитель знал, сколь пылко исповедует Велемир принцип, что «все возможно». И, тем не менее, все-таки ожидал в качестве реакции на свою историю какой-либо неизбежной реплики типа «тебе это лишь привиделось!» или «все может быть, но такого…» Но Велемир поверил незамедлительно . Художник был потрясен рассказом, но он, однако, не проявил никакого скепсиса! По-видимому, для Велемира вообще не существовало такой категории, как сомнения здравого рассудка. А этого математик, скептический до предела, не ожидал даже в нем. И потому растерялся даже, и в разговоре возникла пауза.

Впрочем, учитель был готов и к тому вопросу, который был ему задан.

– Не будь ребенком, Кумир (так Альфий почему-то с некоторого времени стал называть художника), – отвечал он жарко, вновь резко перегнувшись к собеседнику через стол. – Ты спрашиваешь, почему тогда я убежал вдруг? Я вот что тебе скажу. Он … это существо – разумное . Кем бы оно там ни было… Впрочем, зачем я говорю «кем бы ни было»? Я хорошо знаю, кто это. Слушай и постарайся верить: он местный чёрт . Б у а б м а – так называют его тутошние шаманы. Хозяин берега …

– Ты удивляешься, откуда я это знаю? – продолжал Альфий. – Могу тебе пояснить. Боюсь, что объяснение окажется слишком долгим. Далекие мои предки… словом, я унаследовал от них определенные знания . И понимаю толк в кое-каких еще вычислениях, кроме тех, которые преподаю в школе. Да! Существуют иные науки и вычисления, Велемир! Прелюбопытнейшие искусства, что позволяют знать… сокрытую составляющую вот этой жизни! Мне по наследству досталась книга … Но более не скажу ни слова. Мне это запрещено. А важно для тебя понять следующее. Чудовище, которое угрожает нам… оно представляет собой не просто хищную опасную тварь. Оно разумное существо – не глупее нас. Ну вот, теперь ты осознаешь, Кумир, думаю, почему это сегодня утром я покинул твое жилище столь странным образом?

Послав художнику многозначительный взгляд, Альфий осторожно оглянулся по сторонам и продолжил, поскольку собеседник его хранил ожидающее молчание:

– Духи или черти кажутся существами, во всем от нас отличающимися. Но все разумные существа похожи, и по житейской сути они – как мы. То есть: их отношение к мести , к примеру, подобно нашему. Они способны многое выдумать, чтобы сделать месть слаще. И если кто-то из них почитает себя обиженным, то не оказывается у него пристрастия большего, чем нянчить свою обиду и точить месть…

– Не знаю, как уж там эти твои черти , Альфий, – произнес Велемир, глаза которого вновь сделались устремлены вглубь, – но люди… не таковы.

Учитель отстранился от собеседника и посмотрел на него внимательно, удивленно… и даже слегка брезгливо.

– Завидую, мой дорогой друг! Ты прожил уже не мало. А все, выходит, не выпало тебе еще случая, чтобы узнать людей. А также не нажил еще достаточно смелости, чтобы заглянуть в собственную свою душу. То и другое никак не минет тебя, поверь, если проживешь достаточно долго… Кстати, – продолжал Альфий, – вот именно об этом сейчас и речь. Сколь долго мы проживем? Я бы сейчас не дал дорого за две жизни: за мою и твою. Ведь надо мною начало совершаться то самое, о чем ты предупреждал: возмездие . Когда ты обнаружил меня у берега – раненного, бездыханного и беспомощного – ты видел результат казни . Но дело даже не в этом: ты видел только начало казни.

При этих словах недоумение отразилось на лице Велемира.

– Скажу тебе, – развивал мысль Альфий, – совсем не трудно понять, что именно происходило в лагуне за несколько мгновений до твоего появления. Эта тварь, которую зовут боа ама , таилась где-то поблизости от неподвижного моего тела. Со сладострастием гурмана караулила миг, когда я приду в сознание. Встану и побегу… Дух берега предвкушал, как сможет он меня затем вновь настигнуть. Чтоб снова швырнуть о камни. Затем еще и еще!.. Так кошка забавляется с мышью. Да что там кошка! Потусторонние существа – а также, впрочем, и люди – гораздо дольше, чем какая-то кошка, не отпускают свою забавушку умирать… Мне уготована была неспешная казнь. Но планы палача были сорваны: появляешься ты. Вытаскиваешь меня из лагуны и несешь в дом. Какого наслаждения ты лишил боа ! Как ты рассердил его…

Слушая, художник ясно представлял прибрежные скалы, мрак, плотно заполнявший в предрассветный час каждую сколько-нибудь глубокую впадину… Какой из омутов темноты прятал в себе чудовище?

–  Боа тебя не тронул, – продолжал Альфий. – Думаешь, почему? А я поясню тебе. Ты жив и до сего времени потому только, что порождение ада сразу же изобрело казнь… более изощренную. Не требуется много ума, чтобы разгадать замысел его. Прежде, чем уничтожить самого обидчика подопечных, то есть меня – убить на его глазах его друга, спасителя его … ТЕБЯ, то есть. Но, разумеется, – не в тот миг, когда ты даже еще не знаешь, что тут творится. Да и не в такую минуту, когда обидчик – я – представляю собой беспамятное, не чувствующее ничего тело. Нет… Боа замышляет отобрать наши жизни, но только после того, когда уже нас обоих источит, изгрызет ужас! Вот, дорогой Кумир… поэтому и побежал я из твоего дома, как будто ты меня гнал, как будто – убить хотел . План был у меня: обману-ка чёрта, если сейчас он смотрит . Они ведь могут смотреть сквозь стены… Так я решил: боа поглядит и подумает, будто бы и ты мне такой же враг, как и он. И если он поверит, обманется – то тебя не тронет. Хоть это будет мне в утешение перед моей скорой, как видно, смертью…

Глаза Велемира вспыхнули. Теперь уже он склонился, непроизвольно, ближе к своему собеседнику. – Альфий!.. Не нахожу слов!.. Значит, первая твоя мысль, когда ты пришел в сознание, была: «что мне нужно сделать, чтобы отвести несчастье от моего друга?» Альфий! Ведь это… это… Наверное я бездарен… Как я – художник! – сразу не разглядел это в твоем лице?

На лице учителя, внимательно наблюдающего за Велемиром, трудно было не разглядеть в настоящий миг выражение торжества. – Не стоит таких эмоций, мой друг, – с какой-то особенной интонацией сказал он. – Быть может, ты занимаешь место в моей судьбе… большее, чем сам думаешь. Но нынче нам не до сантиментов, – учитель понизил голос, вновь быстро стрельнув глазами по сторонам. – Теперь приходится беспокоиться о вещах практических. Удался ли мой обман? Сумел ли я этой хитростью заморочить Боа ?

– Как можно это определить? – невольно тоже говоря тише, в тон собеседнику, откликнулся Велемир. – Просто, – придвигаясь со стулом, уже и вообще шепотом принялся объяснять учитель. – Сейчас ты пойдешь домой. Задернешь занавески в окне, но так, чтобы оставалась не видимая снаружи щелка. И примешься наблюдать… Обычай этих тварей я знаю. Чёрт бродит около жилища того, кого замыслил убить. Это у него метка смерти: обойти дом, описывая круг против солнца … Боа приходит, когда начинает гаснуть последний закатный луч. Он может обойти вокруг твоего дома один раз, а то и несколько… Ты должен пронаблюдать: появится ли чудовище, что оно будет делать, если появится? Так мы узнаем намерения его.

– …намерения, – как эхо, повторил Велемир, глядя в опустевший стакан. – Откуда только тебе все это известно, Альфий?

Они беседовали еще долго, и наконец расстались, уговорившись встретиться за этим же столом «завтра, в это же время». По настоянию Альфия они порознь покинули Большой Дом. 6

На следующий день учитель ожидал уже Велемира, хотя художник подошел раньше, чем было у них условленно.

– Видел ли ты… его ? – не произнеся даже и приветствия, спросил Альфий.

Темные круги обрамляли глаза художника, выдавая ночь, проведенную без сна. Он тяжело дышал после стремительной ходьбы. Переведя дух, чуточку отпив из стакана, что пододвинул Альфий, он отвечал:

– Да. Видел…

Учитель не торопил, и через какое-то время слова художника сами начали падать, догоняя друг друга, словно мазки на холст.

– Он обошел дом три раза… Сначала я даже не мог понять, что это такое движется посреди путаницы теней, которые отбрасывает закат… Тело у него на первый взгляд будто бы плывет над землей. Ноги, тонкие, равномерно переступающие, я разглядел не сразу. А его тень…

–  По солнцу или же против солнца он двигался? – перебил учитель.

Растерянность изобразилась на лице Велемира. Увиденное стояло в его сознании, запечатленное до подробностей. Он мог бы, не сходя с места, начать картину «Шествие боа ама ». Но Велемир привык изображать всякое перемещающееся живое, как движущееся по солнцу . Мозг живописца уже автоматически разложил действительность и выстроил из элементов ее композицию для холста. И только это самое построение и запечатлелось в сознании. Остальное стерлось из памяти. Какое было действительное направление движения существа, художник теперь не знал.

– По солнцу… Или же против солнца. Не помню.

Горькое сочетание удивления и брезгливости, и вообще характерное для выражения лица Альфия, резче проступило в его чертах. – Ты неподражаем, Кумир! Ты – не помнишь? Мой дорогой друг… не помнишь – когда от этого зависит самая твоя жизнь!

Велемир молчал. Ему не раз приходилось выслушивать от людей, с которыми его сводила судьба, подобное. Его внимание было устроено таким образом, что от него частенько ускользали подробности, практически весьма значимые. Художник и до сего времени не умел понять, почему оно так бывает.

Друзья порешили действовать исходя из принципа: не оставляй надежду на лучшее, но готовься к худшему.

– Может быть, он все-таки теперь думает, что ты тут совершенно не при чем, – размышлял вслух Альфий. – Он просто обходил место, где все случилось… Бродит и вынашивает свой замысел, как лучше отомстить мне … На случай, если все так и есть, нам нужно держаться так, будто бы между нами нет ни малейшей связи.

– Нет, Альфий, – художник положил руку на запястье учителя. – Пусть это существо видит, что я твой друг. Я же не могу… не хочу, чтобы ты оставался наедине с опасностью! С этого дня нам нужно всегда быть вместе. Мы сможем противостоять ему … В любом случае – я разделяю твою судьбу, какая бы она не была!

– Мой друг… – учитель чуть снисходительно, но и удовлетворенно смотрел на своего собеседника. – Противостоять ему !.. Ты бы еще собрался противостоять… мировому злу! Он просто раздавит нас. Как только мы откровенно объединим усилия, у нас не останется ни малейших шансов. А вот если мы, напротив, не будем бросать вызова ему, то… если нам повезет – мы сможем и продержаться! Останемся живыми до того времени, когда в очередной раз прилетит сюда вертолет. И вот тогда мы просто сбежим! Ведь он, боа ама , об этой нашей возможности ничего не знает.

– Но если он, все-таки, связывает нас с тобой воедино, – продолжал Альфий, – внимание его сосредоточено сейчас на тебе . Он хочет убить тебя, чтобы показать мне, что именно произойдет в скором времени и со мной. Духи места, принявшиеся мстить, обыкновенно действуют именно таким образом. Как правило, они выбирают для этой цели родичей человека. Но у меня здесь нет родичей. И вот поэтому боа , этот маэстро мести, использует вместо единокровных лучшего моего друга… По крайней мере – если мне не удалось обмануть боа и он не разуверился в нашей дружбе… Сопутствовала ли мне удача, когда я применил ту маленькую хитрость, так сбившую тебя с толку? Этого мы не знаем. Нам не известно, кому сейчас угрожает опасность в первую очередь. Мне или тебе… Тебе или мне… Равновероятно. Поэтому и тебе надо будет исполнять то, что исполняю сейчас я сам. Решено! Я обучу тебя кое-каким методикам колдовской защиты. Не возлагай на них слишком радужные надежды. Все эти средства – что возводить фанерные баррикады против тайфуна… Но, все-таки, встретив хотя бы это слабенькое сопротивление… он будет играть с тобой. Кошка играет с мышью… а ведь иногда мыши удается и выиграть! Если обнаруживается рядом норка, о которой не знает кошка… Для боа ама , сотканного из испарений этого моря, этого берега, – для него и не существует ничего кроме этого моря, этого берега. Он просто не понимает, что можно отсюда каким-то образом исчезнуть в один момент. В этом и состоит твой шанс. И мой шанс.

– Вот правила, которые на такой случай предписывает моя книга , – поучал Альфий. – Ты должен ограничивать себя в пище. Как сможешь, но будет лучше, если бы ты съедал всего полбуханки хлеба за целый день. Еще ты должен пить горькое вино , как написано, чтобы стать невидимым. Незримым для порождений воды и пыли – то есть для духов местности , что живут века, как года… Я вычислю состав трав, которые пригодны для горького вина в этих, местных условиях. Я буду приготовлять его. Или… я научу тебя, и ты будешь приготавливать его сам. Но – ты обещаешь мне не злоупотребить им. Оно опасное, это средство… Не знаю, станешь ли ты действительно невидимым для него , но уж по крайней мере он не застанет тебя врасплох. – И вот еще что скажу, – продолжил учитель. – Не слишком-то хорошо будет, если обо всем этом узнает кто-нибудь кроме нас. Запишут ведь в сумасшедшие. А если кто и учует – в этой глухой земле, вроде бы, не начисто еще перевелся нюх – так будут от тебя бегать, чтоб от греха подальше. А самая печальная участь будет ждать тех, которые пожелают тебе помочь. Помни: вызвав у человека жалость, ты этим лишь подведешь его, как сам ты себя подвел, когда пожалел меня. Поэтому прекрати отношения со всеми – немедленно! – кому зла не хочешь. И прежде всего тебе надлежит, Кумир… всякие отношения оборвать с Суэни. Если ты ей не враг. Ты сможешь написать ей письмо… потом, когда мы будем с тобой отсюда – дай Господи! – далеко.

Задумавшийся было художник поднял глаза:

– Суэни? Отношения с ней?.. Но я ведь уже закончил ее портрет. Да я и подарил ей его. Ты видел?

– Видел, – отвечал Альфий. И в это мгновение резко сузились у него зрачки. И стала хорошо видна радужка, серая, вся в крапинах коричневатых пятен. – Я рассмотрел произведение твое более, чем внимательно. Обещаю… что и тебе найдется, на что смотреть!

Как было сказано, в поселке преобладало мнение, что эти двое «такие разные».

Но были ведь они и похожи в чем-то, Альфий и Велемир.

В чем-то второстепенном , конечно… Хотя бы вот: оба они мастерами были говорить странное.

7

Друзья решили видеться регулярно, один раз в сутки. И местом встречи им служил Большой Дом. Они приходили в определенный час, порознь. Учитель приносил бутылочку темного стекла, заткнутую изготовленной из древесного сучка пробкой. Оглядываясь, он откупоривал ее под полою. И наполнял содержимым ее стакан, который Велемир протягивал ему под столом. Потом учитель половину из этого стакана переливал в свой, и каждый до верху дополнял красным, и они пили. Таков был их неукоснительный ритуал, что совершали они в течение уже шести дней.

Их облик претерпел изменения, и нельзя сказать, чтобы к лучшему. Учитель не сиял здоровьем и раньше, и – по этой, вероятно, причине – он потерял немного. Но перемена, произошедшая с Велемиром, была разительна. Теперешнего художника отличали темные круги под глазами, привычка постоянно оглядываться, непроизвольное подергивание пальцев. Он стал почти что не узнаваем.

– Сегодня он ходил по мосткам, что окружают стены со стороны моря, – шептал художник. – Я даже и не понял сначала, что означает это равномерное постукивание посреди шелеста, плеска волн. Но вот я посмотрел в щелочку между занавесками на окне. Луна… Я увидел… Он был от меня совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. Нас разделяло только тоненькое стекло. Сначала боа не двигался, и мне показалось даже: это неживой предмет, лом – какой-нибудь механизм из тех, которые тут иногда встречаются между сопками, ржавеющие со времен войны – непонятно как очутился вдруг на моей террасе. Но – эти его шипы … Боа ама … О, Господи! Самая его тень излучает зло!

– Что произошло дальше?

Голос учителя вернул к реальности Велемира, было умолкшего.

– Дальше? Не могу вспомнить точно. Кажется, я непроизвольно вскрикнул, когда до меня дошло, что это. Боа оставался неподвижен и еще несколько секунд, а потом… ну, вдруг он как-то весь, сразу – пришел в движение! Начали перемещаться все одновременно ноги его… Тук-тук… Плоский шипастый панцирь словно бы поплыл в сторону. Это было… мерзко ! Мне не случалось видеть, чтобы какое-либо живое существо передвигалось вот так.

– Он вовсе не живое существо, – сказал Альфий, слушающий с цепким вниманием. – Боа ама … это не живое существо и не мертвое. И даже не промежуточное состояние между ними. Он… я называю подобное ему третья форма . Он узел Изначальной Энергии, вычлененный прямо из Хаоса, что вокруг. Повсюду океан Хаоса, то есть бездна . Вечная, проникающая собою все, хотя глаза человеческие ее не видят. Энергия этой бездны не есть энергия стихий, но и не энергия жизни. Я это говорю к тому, что боа и существа, что ему подобны, суть порождение бездны между жизнью и смертью… Мы загипнотизированы страхом жизни, Кумир, как впрочем и страхом смерти – и потому о бездне почти ничего не знаем… Зачем я говорю об этом тебе? Ведь это все было передано мне под строгим условием, чтобы я не открывал никому. Я нарушаю страшное обещание, но что не сделаешь ради друга? Я говорю тебе все это затем, чтобы ты хорошо почувствовал: боа обладает свойствами, не постижимыми для живых… и для мертвых. Присутствие его останавливает, иногда, механизм часов. Боа в состоянии открыть запертый изнутри замок, заставив за одну ночь проржаветь, рассыпаться в пыль железо… Однако расскажи мне, – вдруг резко оборвал Альфий собственную свою речь, – какими были действия его дальше?

– Он шел, – продолжил повествование Велемир, – пока не натолкнулся боком на перила мостков. Его слегка развернуло. Он словно бы не заметил этого и точно также тёк дальше, скользя вдоль поручней. Ограждение не сплошное. Боа дошел до места, где оно обрывается… и упал в воду. Он двигался как слепой.

–  Боа и есть слепой, – с едва заметной улыбкой комментировал Альфий. – Он прячет свои глаза: в них средоточие его силы, поэтому он не позволяет им слишком часто подниматься из камор панциря. Боа не желает излучать попусту их энергию. Подобно этому поступают змеи, у которых есть яд. Они шипят и пугают, делают притворные выпады, и, однако, редко, когда ужалят. Не просто ведь змее будет заново накопить отраву. Так вот, воздействие, которое оказывают глаза боа – такой же яд!

– Как может это чудовище представлять опасность, если оно слепое?

– Да, боа ама слеп. И, тем не менее, он постоянно знает, где ты находишься. Попробую тебе пояснить, как это получается у него. Всякое порождение третьей формы пребывает словно бы в непрерывном трансе. Мне кажется иногда – они являют собой гротеск, пародию на людей. Не знающие ни жизни, ни смерти, они способны видеть лишь то, что они хотят видеть. Но что они действительно хотят видеть или от наваждения чего не могут избавиться – такое они видят даже сквозь стены!.. «Оно слепое», говоришь ты. Не надо, не обольщайся! Эти существа используют глаза, как оружие . А для целей, которым служат органы зрения у живых существ, этим не надо глаз! Они видят… некими незримыми и проницающими все щупальцами, распространяющимися от их мозга. Мы можем иногда ощутить эти щупальца. Случалось ли тебе испытать это – прикосновение взгляда нежити? От этого не укрыться, не отгородиться ничем. Есть только один единственный способ сделать себя незаметным: воздействуя изнутри . И в этом смысле наша с тобой надежда лишь на напиток, который мы оба пьем. Думаю, с нынешнего дня нам следует увеличить дозу. Вот только знать бы заранее, кто сильнее: травы мои… или он ?

8

Минуло и еще три дня. Странное впечатление, видимо, производили на людей эти двое, встречающиеся в Большом Доме, пьющие украдкой какой-то мутноватый напиток в определенный час.

И внешность их начинала уже привлекать внимание. Оба напоминали мучимых неизлечимой болезнью, подтачивающей вкрадчиво, постепенно. Взгляд Велемира сделался тусклым и остановленным, и словно бы стремящимся уцепиться в отчаянии за всякий попадающийся ему предмет. Не лучшее впечатление производили и глаза Альфия, запавшие глубоко и пылающие тяжелым блеском.

– Сегодня он попытался проникнуть через окно, – тихо, без выражения говорил художник. – Клешни его по стеклу… Противный, будто бы выжигающий нервы изнутри звук. Я как бы до сих пор его слышу. Мы говорим с тобой, а я – слышу… Не надо больше мне зелья этого твоего. Мне кажется, нас уже ничто не спасет. Возможно ли остановить судьбу, Альфий?

– Никто не может уйти от своей судьбы, Велемир, ты прав. Никто не остановит судьбу, – медленно говорил учитель, глядя в глаза художнику.

– Тем не менее, – вкрадчиво продолжал он, убирая руку с его запястья и несколько угасив пристальный, целящий в глубину души взгляд, – возможно, ты позабыл? Спасительный вертолет прибывает завтра . В крайности – послезавтра. При самом неудачном раскладе – на третий день. То есть продержаться осталось уже немного. Сегодня мы расстанемся раньше. Ты должен выспаться, чтобы тебя ни в коем случае не клонило в сон в эту ночь. Я вычислил по моей книге : началось время, в которое вечера для этого существа опасны, а ночи – благоприятны. Да и чутье подсказывает: сегодня будет плохая ночь… Я приготовил кое-что для тебя.

С этими словами Альфий полез в рюкзак, прислоненный около его стула. Велемир безучастно наблюдал, как он извлекает продолговатый предмет, обернутый в промаслившуюся тряпицу. Учитель осторожно сжал сверток между коленями и размотал верхний край.

Глазам открылась казенная часть обреза, спиленная почти по самую рукоять. Альфий опустил замыкающий рычажок и медленно, чтобы не произвести лязга, раскрыл патронник.

Тускло и угрюмо блеснула новая, без единой царапинки, сталь замка. Свет одинокой под бревенчатым потолком лампочки ярко засиял на латунных капсюлях гильз патронов.

– Серебряная картечь, – медленно и со значением произнес Альфий. – И если ей заряжен такой калибр, она поражает насмерть любое существо… живое, и останавливает порождения третьей формы . Даже и боа ама противопоставить этому почти нечего! Против вооруженного таким обрезом у нашего врага остается только одна возможность… Но я не буду о ней. Надо пощадить твою психику. Ведь стоит лишь тебе услышать о том, что может предпринять в ответ боа , как это парализует у тебя всякую волю к сопротивлению.

Произнося последнюю фразу, учитель слегка коснулся своими длинными пальцами запястья руки художника.

– Я все-таки хочу знать… Мне все уже все равно, – вяло возражал Велемир.

– Нет! Высказать это вслух означает самим накликать несчастье, – безапелляционно заключил Альфий. – Не надо было мне даже упоминать намеком об этой козырной карте, которую чудовище, может быть, постарается разыграть. Тем более, что боа скорее всего ей даже и не воспользуется. Возможно, у него просто и не хватит ума… Тебе же будет полезнее, дорогой, внимательнее воспринять то, что мне действительно надо сказать тебе. Слушай. Это серебро заговорено . Чтобы заклинание не потеряло силу, стволы обреза в момент, когда его впервые коснется твоя рука, должны смотреть вверх.

Учитель возвратил казенную часть в исходное положение, замыкая патронник, и резко перевернул сверток стволами вверх.

– Вот… возьми.

Велемир принял переданное ему и положил к себе на колени. Отсутствующее выражение медленно исчезло с его лица. Он сел, выпрямившись, стискивая сквозь тряпку твердую рукоять.

Альфий же продолжал:

– Как только придешь домой, ты должен его поставить стволами вверх… вверх стволами – запомни – в западный угол комнаты… Дай Бог, чтобы не пришлось им воспользоваться. Не верю, что пожелание мое сбудется, но все-таки я желаю – спокойной ночи!

Они расстались… В письмах от Велемира, конечно, нет ничего о том, как именно прошла эта ночь. И, тем не менее, перипетии ее не трудно себе представить, зная характер художника… и зная, чем все закончилось. 9

Добравшись до своего дома, художник затворил дверь и дважды повернул ключ. Он полностью размотал промаслившуюся материю, освободив от нее оружие. И некоторое время так стоял неподвижно, держа перед собой на отлёте отблескивающие стволы, как будто любуясь ими.

Он оглядел комнату. Велемир не имел привычки ориентироваться в пространстве, и он не смог определить сразу, который из углов будет западный. Но вскоре Велемир установил это по направлению теней, которые отбрасывал за окном закат.

Обрез учителя врос в назначенное для него место, ударив пол с четким стуком. Художник оставался несколько минут около, сев на корточки… И правда, перед ним было грозное оружие. Калибр, способный с одного выстрела свалить лося или медведя. Само наличие под рукой такого рождало чувство уверенности, независимо ни от каких обстоятельств.

Несколько успокоившись, художник отправился заваривать себе чай. На полдороги он остановился и оглянулся. Все ли он сделал правильно? Смотрят ли стволы вверх, как наказал Альфий?

…Тикали старинные часы с гирьками. Велемир дремал, бессильно уронив голову на сложенные на столе руки. В эмалированной кружке перед ним блестел недопитый чай.

Художник был опустошен до предела. Его истомили бдения, изнурил пост, который налагал, из каких-то понятных только ему «защитных соображений», Альфий. Для Велемира стало уже привычным проваливаться вот так – словно бы от толчка – в мертвый сон. В тяжелый вяжущий омрак, не приносящий отдыха, потому что, хотя и замирало сознание тогда, но тревога, пустившая жестокие корни, все также не отпускала сердце.

Но эти срывы в ничто не увеличивали уже страх. Ты очнешься, как только это подойдет близко – шептало из-за грани сознания какое-то душевное суеверие. Тем более, что ведь на сей раз и учитель, кажется, говорил, что вечер относительно безопасен.

Однако Велемир даже и представления не имел о том, сколь долгим оказался вдруг его сон. Что на дворе давно – ночь…

Внезапно жесткий жестяной свет, что излучала висящая под потолком лампочка, резко подмигнул и погас. Художник, сгорбленный у столешницы, вздрогнул, но не очнулся. Стоял глубокий час ночи, властвовала совершенная тишина, и лишь укачивал ее вкрадчивым, непрекращающимся шепотом-заклинанием шелест волн…

Ритмический дробный звук прошествовал в пустоте.

И пропал.

Как будто простучали пальцами по стеклу – но глуше, отчетливее и реже.

За долгие последние ночи он стал прекрасно знаком художнику, этот звук. И от него-то Велемир вернулся в реальность. Резко оторвал голову от сложенных на столе рук и некоторое время смотрел, бессмысленно, прямо перед собой – потерянно, напряженно… и будто намереваясь услышать открытыми широко глазами.

Стучащий звук повторился. Четче… и не в пример громче. Его источник находился явно уже вот здесь – непосредственно за стеной.

Лишь в это самое мгновенье Велемир понял, что изменилось в комнате. Ведь он задремал при свете . А перед его глазами теперь был мрак – не считая тусклой, сильно на ущербе, луны, которая сочилась едва через покрытые пылью стекла. Художник осознал, что он оказался наедине с тем, что собиралось проникнуть сейчас к нему, в темноте …

Велемир вскочил, вскрикнув, и опрокинул стул.

И не услышал звука падения его. И не понял, как оказался он за единый миг около выключателя.

Он судорожно повернул вращающуюся головку древней конструкции – раз, другой… Но в комнате не переменилось ничего – проводка была мертва.

Доски настила за окном издавали все тот же звук. Существо огибало дом, перемещаясь размеренно по мосткам, проложенным по-над волнами…

Художник метнулся в угол.

Отчаянно торопясь, он ощупью нашаривал пальцами по стене обрез… Наконец, наставив перед собой дрожащие и не различаемые стволы в окружающий глухой мрак, вжался в стену.

И тогда звук – уже какой-то приглушенно-царапающий и механически-непрерывный – донесся со стороны теперь входной двери.

И канул, не повторившись.

И снова перекатывался в одиночестве тишины лишь тихий, не прекращающийся ни на мгновение шелест волн.

Как будто, ничего не менялось… Но почему-то рос ужас. Он прибывал как вода в трюме тонущего корабля – отупляющий, неизбывный…

Распахнутые до предела зрачки художника словно вдавливались, бессмысленно, в темноту комнаты.

Вдруг Велемиру стало не хватать воздуха. И сердце разошлось так, что оно, казалось, готовится взломать грудь. Причиною была одна мысль: может быть существо, несмотря на запертую дверь, каким-то образом все-таки вползло в дом?

И вот оно сейчас находится рядом… Стоит протянуть руку… Оно вот здесь, в этой тьме!

Художника подмывало немедленно разрядить стволы в черные громады пульсирующего в углах мрака. Он сдерживался едва. Трепещущие губы его шептали – он уговаривал самого себя – «у меня два заряда… всего только два заряда…»

Пятясь, не опуская ни на единый миг сжатый в руке обрез – и не отрывая глаз от гипнотизирующих пятен черноты – Велемир тихо отступил к полочке, где у него стояла свеча в подсвечнике и были припасены спички. Он попытался зажечь огонь, сделать это, не выпуская из рук оружия.

Но пальцы безнадежно дрожали. Влажная рукоять выскользнула. Тяжелый стук, с которым спиленные стволы ткнулись в пол, последовавший за этим деревянный глухой удар будто парализовали художника, пригвоздили к месту.

Его дыхание прервалось. Велемир увидел : черные шевелящиеся клешни выскочили из темноты и тянутся к его горлу… В следующее мгновение за стеной, на которой распластался художник, пытаясь отстраниться от призрака, созданного воображением, раздался все тот же стук.

10

…И вдруг ему повезло. Как ни странно, трясущимися пальцами Велемиру удалось зажечь огонек, и даже не сломав ни единой спички.

И маленькое теплое пламя теперь потрескивало на фитиле.

Непроницаемые громады мрака вдруг съежились, приобрели знакомые очертания. Разреженная темнота неуверенно выпустила обыденные контуры привычных предметов… И тогда визг, как будто бы железом провели по стеклу, раздался со стороны окна. Художник подхватил оружие с полу и, щелкнув обоими взводимыми курками его, твердой уже рукою направил срезы стволов на непроницаемую четырехугольную черноту.

Мерцала слегка свеча. И у Велемира стучало, глухо и тяжело, сердце…

Через какое-то время стекла, в одном из которых отражалась теплая огневая капелька, начали слабо вздрагивать. Сознание художника было в этот момент абсолютно ясным. Чудовище не проникнет в комнату, думал он, пусть даже ему удастся выдавить в рамах стекла. Ведь грузное шипастое тело твари на членистых ногах слишком неповоротливо и огромно, чтоб миновать перекрестия.

Конечно, боа попробует распахнуть рамы, давя всей массой. Но сделать это у чудовища не получится, сомнений у Велемира не было. Ведь несколько дней назад Велемир прикрутил шурупами к рамам еще один, дополнительный, шпингалет. И рычажок был намертво заклинен гвоздем, так что отворить окно невозможно было теперь ни снаружи, ни изнутри.

Опасений не было… И вообще из души Велемира вдруг начисто испарился страх! Подобное случается иногда. Такую неожиданную откачку может совершить вдруг, в отчаянной ситуации, эмоциональный маятник… Теперь художник едва только не жалел о продуманной неприступности своего убежища! Потому что она мешала превратить крепость в место засады . Да! Вот только что человек обмирает от страха за свою жизнь, а сейчас уже боится иного: что зверь уйдет . Ведь он теперь уже ощущает себя охотником!

Азарт пришпоривал сердце. Художник порывался выстрелить сквозь окно и уже палец трепетал на курках… Вот, жаль, что отражение свечи не позволяет ничего видеть и… И Велемир все же помнил, что ведь у него всего два заряда!

Оконное стекло, между тем, перестало вздрагивать. Из-за него долетел знакомый ритмичный стук и потом последовал слабый глухой удар.

У Велемира был опыт, он хорошо понимал, что делается, что означает эта звуковая последовательность. Вот боа дал задний ход, отступает от окошка назад… а вот его неповоротливый панцирь ткнулся в деревянное огражденье настила.

Чудовище увеличило для чего-то дистанцию меж собой и домом. И Велемир догадывался уже – зачем. И даже с некою страстью отчаянного игрока предвкушал долженствующие последовать за этим события. И мысленно подбадривал боа : ну-ну!

И Велемир угадал. События начали разворачиваться в полном соответствии с тем, что он и предположил. Вот снова он услыхал стук хитиновых когтей по настилу. Дробный и учащающийся. И нарастающий…

Вдруг треснуло и вылетело в окне стекло!

И… одновременно с этим легко распахнулись рамы, не оказав никакого сопротивления .

И маленький отблескивающий предмет, звякнув, покатился по полу в направлении Велемира.

От неожиданности у художника ослабли разом колени. И он осел по стене, он сполз вниз, едва ни потеряв равновесия. Действуя машинально – а может, повинуясь наитию, не осознаваемому еще до конца – Велемир потянулся левой рукой к остановившемуся около нее продолговатому кусочку металла.

Поднял.

Поднес к глазам.

И он вполне распознал, что это такое он держит сейчас в руках. Железный стержень представлял собою останки нового шпингалета. Вот именно, того самого, который предназначен был намертво запирать раму. Художник вглядывался в этот предмет и пальцы, в которых он его держал, била дрожь.

Потому что он теперь вполне понимал, отчего «неприступное» окно зияет распахнуто. Железо проржавело насквозь ! Болванка толщиной в палец обратилась в крошащуюся труху в считанные лишь дни… потому что рядом нарезал круги боа !

А может – в считанные часы .

Или… обратилась немедленно вот теперь – за мгновения .

Слова, как будто невзначай между прочим оброненные Альфием, полыхали теперь в сознании Велемира: «БОА заставляет ржаветь железо».

Последняя беседа с учителем ярко сияла в памяти и она слепила, словно горящий дом. И в ней зияла, как огневым безумным провалом, зловещая НЕДОМОЛВКА. И… Следующая мысль была невыносима уже настолько, что Велемир застонал, как раненый насмерть зверь!

Контур отороченного шипами тела был ясно обрисован луною в черном прямоугольнике.

Боа ама не двигался. Он в это мгновение представлял собой замечательную мишень.

Но жерла крупнокалиберного обреза, удерживаемые художником на уровне рта чудовища, вихлялись в неукротимой пляске. Хранить последние остатки самообладания позволяла единственная надежда. Быть может… этот властелин тления, умеющий заставлять железо состариться на века за миг… все-таки… не успеет?

И палец вдавил курки.

Два слабых и глухих щелчка цокнули вместо грома выстрелов.

Художнику показалось, что будто что-то обожгло его руку. Он опустил глаза.

И тут же его взгляд встретился с насквозь проеденным ржавчиной, словно бы покрытым темными уродливыми лишаями металлом замка оружия.

Боа ама у с п е л.

Пронзительный резкий скрежет, как если бы гвоздем царапали по стеклу, донесся со стороны окна. Мелькающие членистые ноги чудовища, усеянные треугольными иглами, нащупывали путь в комнату.

Белесая брюшная сторона панциря закачалась в луче свечи…

Мертвое, как будто бы какое-то совершенно механическое движение паучьих лап завораживало. Бессильно пала рука, готовившаяся швырнуть в боа бесполезный обрез.

Проникнув, наконец, в комнату, существо застыло, не двигаясь.

На нем искрились капельки морской влаги, и, набухая на кончиках шипов, они падали, ударяя в пол.

Взгляд Велемира приковали два симметричных провала в утолщениях лобовых щитов твари. Она стояла так близко, что Велемир мог бы коснуться рукою рогообразных выростов, которые были расположены по краям отверстий.

Велемир сделал шаг, растерянно и совершенно бесцельно, и, словно бы стремясь заглянуть, как в колодцы, в гипнотизирующие чернотой впадины.

И, будто отвечая его движению, из этих дыр медленно поднялись темные шары, маслянисто замерцавшие во свете свечи – мертвые глаза боа встретились с человеческими глазами.

В памяти художника осветилось, как электрическим разрядом, все то, что говорил ему Альфий о действии глаз чудовища. И умерла в это мгновение его воля, и Велемир даже не попытался приказать взгляду своему оторваться от влажных капсул, мерцающих отражениями огня, тусклыми и синхронно вздрагивающими.

Художник больше не сомневался, что для него все кончено.

Клешни существа разжались – одна, а затем другая (и сделались видны в них рельефные ряды хитиновых режущих бугорков) – и пришли в движение.

Медленно и почти неслышно переступая по полу, боа пошел вперед. Блюдцеобразное его тело словно бы подплывало к художнику, приближаясь.

Отблескивающие слабо клешни стригли воздух, совершая при этом кругообразное, размеренное движение.

Чудовище не могло идти быстро, потому что двигалось оно сейчас головой вперед, а не боком, как ходит обыкновенно краб. Однако у Велемира не возникало мысли воспользоваться этим и побежать. В его сознании не было вообще уже, в те мгновения, ни единой мысли. Он был разрушен . Фактически, перед чудовищем стоял мертвый человек. Несмотря на то, что он еще продолжал дышать, видеть, чувствовать…

Стригущая черная клешня, которая только что совершенно бессмысленно смыкалась и размыкалась в пустом пространстве, все этим же размеренным движением вошла в ткани горла. Разорванная сонная артерия выстрелила в потолок струей крови. Клешня разжалась и с булькающим звуком кровь полилась во вскрывшуюся трахею. Обмякшее тело дернулось, словно бы от электрического удара, и повалилось на пол.

Взблескивающие клешни продолжали все также шевелиться над ним, вспарывая пустоту.

11

На следующий день в поселок прилетел вертолет. Как это и ожидалось. И прибыл участковый инспектор. Он совершал, как раз, один из своих нечастых, но более-менее регулярных рейдов. И сразу по прибытии пред инспектором предстал Альфий.

И принялся немедленно вскрикивать, и рыдать, и воздевать руки. Не умолкая ни на мгновенье. И он сбивчиво, но весьма напористо говорил, а блюститель порядка слушал его, поначалу бодро – сержант опохмелился из фляги только что перед тем, как ступить на землю – а затем все более хмуро.

Математик ничем не напоминал обыкновенного себя, бравирующего холодным цинизмом. И канула бесследно так свойственная ему педантическая отточенность формулировок. Он запинался и путался… Путался в мелочах, правда, тогда как изложение происходило в строгом логическом порядке, удобном для восприятия.

И в этом намечался контраст. И он слегка настораживал, и мог бы заинтересовать участкового. Конечно, если бы последний имел способность и склонность замечать подобные вещи.

Рассказано инспектору было следующее.

Однажды Альфия навестил здесь, в поселке, старый приятель. Моряк, работающий старпомом на краболовном судне. И этот гость преподнес учителю оригинальный подарок. Останки тихоокеанского краба. Гигантский панцирь выглядел так эффектно. И предлагал старпом выварить из него мясо да насадить на проволочный каркас: вот будет экзотический сувенир!

Моряк не задержался надолго. Отправился восвояси этим же вертолетом, каким и прибыл. А математик распорядился подарком его иначе. Совсем иначе. «Я проклинаю тот час, когда…»

У математика оставались кое-какие электронные безделушки. Все со времен его увлеченья изобретательством. Различные микросхемы. И некоторые радиодетали, и среди прочих – довольно редко встречающиеся. Коллекция энтузиаста, с которой трудно расстаться даже тогда, когда пошел на убыль энтузиазм.

Из этого всего сочинил учитель остроумное сочетание. И встроил это произведение свое в крабий труп. И получил, таким образом, нечто вроде дистанционно управляемого биоробота. (Инспектора передернуло.) Устроено было так, чтобы определенные сигналы, передаваемые в эфир, могли приводить к сокращеньям определенных групп мертвых мышц. И в результате в распоряжении учителя оказалась, как выразился он сам, «радиоуправляемая игрушка для глупых розыгрышей».

«Простая и безобидная , как я думал!..» У Альфия из глаз текли слезы. И воздеваемые руки тряслись, и вообще учитель имел вид жалкий, вид изможденный столь, что невозможно было не верить искренности его раскаяния.

Не скрыл от представителя власти Альфий и своего образования программиста. Рассказывал инспектору о выполненной некогда разработке, которая должна была совершить революцию в сфере транспорта.

«Основу моего изобретения представляла, вы понимаете ли, программа, способная обеспечить бесперебойное механическое движенье по сколь угодно пересеченной местности! Наличие такой программы дает возможность создания универсального вездехода – шагающей машины о шести шарнирных ногах!»

И математик плаксиво жаловался, что этою разработкой, отнявшей у него бездну как интеллектуальных, так и эмоциональных сил, не заинтересовалось ни одно ведомство, ни военное, ни гражданское… И принимался бормотать о своей обиде на «всякие министерства». И сразу же вслед за тем снова ругать себя, размазывая по небритому лицу слезы. И хлюпал раскрасневшимся носом. И время от времени высмаркивался энергично, сопровождая это жестом отчаяния, в слипшийся и грязный платок. И вскидывал обе руки: «Соблазн изобретателя применить хоть как-то отвергнутое!..»

Инспектор пытался вникнуть. Он честно заставлял себя совершать умственные усилия. Однако витиеватое повествование математика несло для него слишком уж много нового. И он был совершенно обескуражен.

И в довершение перед внутренним взором блюстителя пошли вдруг, неостановимым потоком, какие-то механизмы. Шагающие насекомоподобные вездеходы. Военные и гражданские. Они преодолевали сходу любую, разнообразной сложности, пересеченную местность…

Виденье вызывало тоску. И было неотвязно прилипчивым.

Инспектор не пытался обмануть себя мыслью, что будто это – результат его служебного рвения. Побочное следствие усилия разобраться в деле, попытки сосредоточиться на проблеме… Нет. Блюститель был реалист, и думы его по поводу неотвязывающегося видения принимали характер безнадежно-самокритический.

– Я лишь хотел пошутить , – закатывая глаза, выл Альфий. – Забавы ради чуточку пощекотать нервы друга… единственного! душевно самого близкого мне здесь человека! Чтоб только его развлечь! А то – вот спросите всех – он что-то все последнее время был очень мрачен. Я радовался, представляя себе, как мы будем после вместе смеяться…

– Хотите знать, как все было? – в очередной раз высморкавшись, произнес Альфий. – Все совершалось проще простого! Я просто то запускал, то выключал эту мою программу для вездехода , шагающего, через дистанционный пульт… Ужас! Ведь это невозможно было себе представить , что этакая штучка способна… убивать – такая простенькая игрушечка!

И в этом месте повествования Альфий разрыдался наиболее бурно. И после он продолжал, временно несколько успокоившись:

– Пустой хитиновый панцирь и в нем антенны! и несколько микросхем! и скляночка с физраствором, способным временно реанимировать мышцы членистоногого. Что еще? Лишь очень слабый аккумулятор, чтобы они сокращались от тока, мышцы, как если бы это нерв посылал сигнал… Конечно, я был абсолютно уверен: застану моего друга на следующее утро всего-то заинтригованным … Ну, может быть, в крайнем случае лишь слегка испуганным … А нашел – … О! А-а-о! Пойдемте же со мною скорей, я не могу это больше вынести! Скорее б вы посмотрели сами и все увидели! Ведь совесть исказнила меня… я – убийца! Я требую для себя высшей меры ! Мне нет прощения…

И вправду было не просто выдержать зрелище, которое инспектору открылось и понятым, когда они вошли в дом художника. Беленый потолок, забрызганный кровью. Видимо, ударила струей вверх из развороченного клешнею горла. Потеки также на стенах, и она заливала пол. И тело, скорчившееся и так и остановившееся в предсмертных судорогах. И выглядел убитый запутавшимся в штангообразных ногах чудовища. И нависала над широкой раной клешня, тяжелая, вывернутая под прямым углом, и напоминала кривой кинжал. Хитиновые выступы не позволили выпростаться до конца из разорванных тканей трупа. И черная гудящая туча медленно взошла к потолку. И в этот миг показалось вошедшим вдруг: чудовище оживает …

Один из понятых неумело – слева направо – перекрестился. Другой, неожиданно высоким голосом крикнув что-то на местном языке, развернулся и вылетел, не разбирая пути, на воздух. И даже участковый инспектор не смог поведением своим изобразить абсолютный профессионализм. Хотя уж он-то, наверное, видал виды. Сержант откровенно вытащил из планшета фляжку и, крякнув, сделал, чуть отвернувшись в угол, несколько глубоких глотков.

Учитель вдруг засмеялся. Сначала это был совсем тихий смех, но вскоре Альфий просто зашелся, вздрагивая, каким-то булькающим и разрывным хохотом. С ним приключилась истерика, надо полагать. Так, по крайней мере, полагал оставшийся понятой, вероятно. Потому что поглядывал на математика сочувственно, будучи сам весьма не далек от срыва.

А между пароксизмами смеха с губ Альфия слетали слова: «Кумир!.. Сальери на твоих похоронах!.. Ах-ах, Кумир…» И в дергающийся его рот тупо, наклонив голову, смотрел участковый. И взгляд его все более терял сфокусированность, и голова представителя закона вдруг начала непроизвольно вздрагивать в такт бессмысленным, как это представлялось ему, словам…

12

Невероятное это дело закончилось, как ни странно, почти ничем. Учитель был арестован, конечно, «сидел под следствием». Произошло судебное разбирательство… Да только присуждена была Альфию отнюдь не «высшая мера», о коей он умолял так слезно. Лишь несколько лет условно . «Учитывая добровольную явку с повинной, факт искреннего раскаяния и отсутствие злого умысла».

Он был хроническим неудачником, видимо, этот Альфий! Отказы выпадали во всем, о чем бы ни просил власть.

В селении поговаривали: не чистосердечное признание помогло, а сумма, собранная для судейских толпой знакомых его и родственников, словно из-под земли взявшихся. Но поговаривали не в полный голос. Украдкой… С чего бы так? Ведь математика в селении недолюбливали, а зато ценили высоко сплетни.

А это было местное мракобесие , поименовал бы наш просвещенный век. На самом деле преподавателя ведь не только, что недолюбливали. Сказать по правде, иные не на шутку его боялись. Причина же была вот какая. Простые люди, у которых Альфий учил детей, со временем хорошо почувствовали его душу. Своеобразный это был педагог. Недобрый он был и странный и… еще что-то . И это вот ощущение, смутное по уму, но ясное вполне в сердце, и выразили на свой манер. Кто-то обронил слово: черный колдун . Его немедленно подхватил весь поселок. И в этой быстроте, как ни в чем, проявилась определенность мнения.

И вкладывали не такой смысл, который разумеет клише «злой волшебник» телевизионных сказок. Конечно же, не такой. Люди перешептывались опасливо: этот хромой – всамделешний, настоящий ведьмак! Лживый и беспощадный.

Укоренению «предрассудка» способствовала история, произошедшая с останками экзотического членистоногого. Пилот, который привез инспектора, наотрез отказался брать на борт «эту чертову штуку». Он был суеверен, видимо, потому как он полагал, что если подняться с этаким «сувениром» в воздух – авария неизбежна. Инспектор махнул рукой, и в результате чертова штука так и осталась в опечатанном доме. И минуло немалое время, прежде чем, наконец, ее собрались транспортировать «на большую землю» – в качестве вещественного доказательства для суда. Тогда вот и обнаружилась: хитиновая зловещая игрушка «испарилась» куда-то… как это говорится – необъяснимым образом. А подгулявшие в Большом Доме шептались: «Ведьмак-то сам унес краба! Какой колдун согласится расстаться за просто так с орудием своего зла?»

Людей, имеющих специальное образование, было в поселке мало. Но и они придерживались относительно Альфия примерно того же мнения, что и прочие. Как ни странно. – Мифический физраствор ! – провозглашал фельдшер, обсуждая с метеорологом за рюмкой судебное разбирательство. – Да что это за такой раствор, способный постоянно заставлять мертвечину двигаться, как живое?!

Опасливые пересуды будоражили воображенье детей – учеников Альфия. Иные подбирались в сумерках тайком к окнам дома его и, замирая от сладостного испуга, заглядывали в щель между неплотно задернутыми занавесками. И наблюдали иногда математика склонившимся над необыкновенного вида книгой . (Как чемодан! – отзывались потом о размерах ее юные соглядатаи.) Так вот, они замечали, когда переворачивал Альфий толстые ветхие страницы: листается эта книжища не справа налево вовсе, как все нормальные, а слева направо, наоборот. Причем истрепанные листы ее испещрены все зловещего вида знаками…

Учитель не предпринимал ничего, чтобы остановить слухи о своем причастии чернокнижию. Но это мало сказать. Такой предусмотрительный человек обязательно побеспокоился бы о том, чтобы задернуть шторы плотнее… если бы ему это действительно было нужно.

По-видимому, Альфию желательно было как раз обратное. Чтобы о персоне его расходился зловещий шепот – как медленные широкие круги по болотной темной воде… Есть люди, способные употреблять на пользу для своих дел практически вообще любое. (Темперамент утилизатора отходов .) И, может быть, как раз на бытовании сомнительной славы о себе Альфий не в последнюю очередь и строил свой план.

13

Он был упорен в достижении своих целей, Альфий… Он предложил Суэни жить с ним. И сделал это он вскоре – и даже вскоре весьма – по смерти своего друга, ее любовника.

Учитель математики получил отказ. Воспоминания девушки были еще сильны, и не могла она представить около себя иного мужчину – только художника. Но Альфий не отступил, конечно…

И вот однажды они беседовали на берегу моря, Суэни и математик, и все о том же. И вдруг учитель прикоснулся к ее руке и сразу же затем немедленно указал пальцем в неистовствующий прибой.

И Суэни увидела: на несколько секунд из волны, откатывающей от берега, вырос гигантский краб.

Она вскрикнула. И тут же непроизвольно прижалась к Альфию. Тогда учитель положил ей руку на плечо. Крепко. Властно. И вот он заговорил, неотступно глядя в ее расширившиеся зрачки:

– Все эти микросхемы и физраствор – глупости. Я выдумал их специально ради тупоголовых судий. Конечно же, боа ама – Хозяин Берега – существует. Ему давали приношения твои предки. Ведь они знали жизнь… Давали, потому что они были не дураки, верно? Боа существует. И ты увидела его только что, собственными глазами. И боа повинуется теперь МНЕ. Потому что я… очень сильный! Я знаю неотвратимые заклинания. Сопливые недоноски передо мной все ваши местечковые шаманы…

– Тебе противны мои объятия? – продолжал, усмехаясь, Альфий. – Не торопись. Подумай. Приятнее ли тебе будут ласки… зубчатых лап? Я всё могу приказать е м у…

И Суэни верила. Духи океана и берега, тумана и ветра были реальными существами для поколений родичей. Конечно, наступило иное время, и блекли старые сказки. Но, тем не менее, в тайном детском уголке сердца неизменно стерег изначальный страх. Струился благоговейный трепет… Продуманные слова учителя били в цель.

Через неделю девушка покинула отчий дом. Кошмар, что показался на миг в отступающей волне, не оставил выбора. Та вселенная, которой неотделимою каплей полагала Суэни и свою душу, вся строилась по законам силы . И не так важно – общеизвестной обыденной или же непонятной потусторонней. И в этой вселенной женщина веками призвана была – покоряться.

Правда, общение с Велемиром заронило в душу Суэни иные зерна. И более жизнеспособные, может быть, нежели она сама могла знать.

Учитель вызывал отвращение… Молодая женщина постепенно открывала для себя истину, которую успевают сполна прочувствовать на земле немногие. Принуждение обстоятельств, пусть даже и помноженное на время, не в состоянии породить любовь. Ни даже создать хоть что-то, ее отдаленно напоминающее.

Надежд у Суэни не было. Она едва ли вообще понимала, как это можно – стремиться изменить что-либо… И тем не менее она иногда отказывала вдруг в ласках Альфию. В часы, когда совершенно уже была не в силах противиться тоске сердца.

Учитель все равно всегда добивался, чего хотел. Запугивая чудовищем. Рассказывая про неотвратимое и безжалостное могущество тайной силы… Душа Суэни слабела, сжигаемая попеременно то страхом, то отвращением. И некогда приветливый взгляд ее темных глаз оказывался теперь все чаще пустым, а покорность – полной.

Лишь этого и вожделел Альфий: полноты рабства.

Он мог бы торжествовать.

Мог бы . Но не родился на земле такой человек, который бы оказался способен предусмотреть все .

Материалисты будут смеяться, но… страшную сказку нельзя рассказывать безнаказанно . По крайней мере – долгое время.

Истины подобного рода не имеют большого числа сторонников. Потому что: приобретающие подобный опыт не имеют желания, а чаще всего – возможности поделиться им.

Сей факт неплохо передавала местная поговорка, бытующая в поселке: узнавший вкус воды у самого дна болота – о нем уже не расскажет.

Прагматики – а к этой категории несомненно по праву принадлежал Альфий – полагают, что страшная сказка представляет собой орудие . Инструмент. Предмет. Они не ведают и не верят в то, что она живая . А между тем она такова и есть. И страшная сказка – мстит. Хотя бы вот за такое прагматическое (и пренебрежительное – с ее точки зрения) отношение к себе.

Особенность колдуна, который повторяет жуткое слишком часто. И – вкладывая в свои слова убеждающую уверенность. Ее не просто приметить, эту особенность, но она характерная. Это… я бы сказал… трепетная напряженность глаз . И делается колдун, словно человек, что прежде вольно ходил во тьме, а затем почувствовал: здесь не одно только голое отсутствие света. Пустоты не бывает. Природа боится пустоты… И вот, почувствовавший начинает страшным гадать гаданием: чего теперь ждать ему?

У Альфия испортился сон. Хотя не жаловался он никогда прежде ни на какую бессонницу.

Все чаще просыпался теперь учитель посреди ночи от какого-нибудь случайного скрипа, от стука ставня. Садился резко в постели и вперивался во мрак, сминая узловатыми пальцами одеяло… А рядом с ним неподвижно, как будто и не во сне, а в некой недосягаемой глубине обморока, случающегося каждую ночь, лежала безучастная ко всему Суэни.

Альфий, пытаясь возвратить ускользнувшее душевное равновесие, шептал, словно заклинание, слышимые едва слова:

– Ведь это абсолютно мертваяштука ! Дохлятина, которую приводят в движение только микросхемы и физраствор! Мой электронный пульт… она не в состоянии двигаться, пока я не нажму кнопку! И можно ли принимать всерьез, что, изготовляя «чудовище», я произносил при этом слова, приписываемые раввину, вдохнувшему жизнь в Голлема?! Я просто баловался … я потешался над идиотом, которому препарированное чучело должно будет принести страх и смерть! Ведь это я создал боа, и я-то знаю: шагающий электрифицированный хитин вовсе ничего не способен делать без моей воли!

И «заклинание» действовало. На время. Дыхание учителя постепенно выравнивалось. И он укладывался, намереваясь окончательно успокоиться и уснуть. Но через несколько уже минут вновь взвивался, сжимаясь в нервный комок… И снова слышался свистящий шепот его:

– Не способен?! Каким же образом тогда боа превратил новенькие ружейные замки – в ломкий прах?

– Дурак! – сразу же обрывал он себя. – Возможно, что я и вправду стою только того, чтобы оказаться перемолотым в костяную пыль… дохлым крабом! Ведь разве не своими руками я наливал кислоту в пробирки? И плотно надевал на них гильзы, проделывая все так, чтобы над отверстием приходился капсюль, как крышечка. С расчетом, чтобы кислота начала действовать на металл капсюля сразу же в то мгновение, когда стволы окажутся обращены вверх. А потом – через определенное время – и на замки стволов… И все ведь вышло по моему плану! Изъеденная концентрированной кислотою сталь предстала глазам впечатлительного друга моего в должный момент. И – Велемир поверил ! Еще б ему не поверить – ведь я так хорошо играл свою роль! Наверное… – Альфий ник, и голова его обрушивалась в ладони, – наверное, я разыграл ее слишкомуж хорошо ! Похоже, каким-то образом я загипнотизировал и себя. Я поверил сам ! Я делаюсь уже хроническим неврастеником! Мне мерещится…

– Ну разве ж обязательно это?! – через какое-то время шепотом кричал Альфий. – Сходить с ума, когда твоя задача была всего лишь сделать сумасшедшим другого? Хватит! Мне ли, творцу, не знать – всякая деталь этой истории имеет вполне рациональное объяснение.

– Всякая? А как же тогда истлевшие шпингалеты в окнах? – тек вкрадчивый тихий голос в глубине сознания Альфия.

– Идиот! Я сам же произвел их подмену! Как странно ослабла память… с чего бы это? Что с памятью? Но я восстановлю все! Сейчас! Измученный Кумир тогда спал. К тому же одурманенный травами, какие я дал ему, а я неслышно отворил дверь отмычкой. Все было подготовлено и просчитано, и поэтому, именно, желаемое свершилось… На утро я убрал все железо, попорченное кислотой, подальше от не в меру пытливых глаз… Все так и было, клянусь! Надо чаще, о, чаще повторять это описание тогдашних собственных моих действий вслух самому себе! Иначе дьявол безумия заберет меня. Да! Я слишком уж хорошо играл. И… та кровь на теле моем! Ну, неужели я такой впечатлительный?! Всего лишь цыплячья кровь, налитая в пластиковый пакет, укрепленный на теле… пакет, который был вовремя мною порван. Она произвела сильное впечатление на моего друга, кровь эта, когда он обнаружил меня в лагуне, якобы бездыханного. Но… неужели и на меня тоже? Я словно бы приворожил самого себя. Маленькое незаметное семечко безумия закралось в мое совершенное сознание и вот, безумие теперь исподволь берет верх? Собственные мои реальные дела предстают как бывшие лишь во сне – не реальные…

14

Такими были ночи учителя-колдуна.

Такими они могли быть, пока не угрожало ему еще ничего особенного .

Ведь Альфий жил не один. А если рядом есть кто живой – душа не обречена, по крайней мере у нее имеется шанс не сорваться в бездну.

Какая-то защита срабатывает. Едва ли – рационального свойства. Ведь обеспечивает ее и присутствие человека слабого… больного… спящего… И даже общество беспомощного младенца, подчас.

Но это не удивительно. Речь идет о щите от бесплотных сил.

Невидимых.

Или, по крайней мере, бывающих такими как правило …

Невольно вспоминается Гераклит. Его спокойная констатация «Воздух полон богов…» И наблюдению этому вторит мудрость отцов христианской церкви. Ужасные бесовские лики – предостерегают писанья старцев – ткутся непрестанно из воздуха… Благо, что обыкновенно заклятье милосердного Господа делает их незримыми, потому что только сия незримость предохраняет рассудок наш от безумия.

Слава Милостивому! Но существуют условия, в которых сему заклятию предопределено действовать не в полную меру. И вот они. Одиночество . И, плюс к тому, темнота . Или, по крайней мере, хотя бы сумрак .

Встречаются эти двое – и мир вокруг, бывает, изменяется самым невероятным образом. Высокое напряжение проницает воздух. И появляются всюду в нем, трепещут зыбкие контуры… Это знак: незримое входит в силу. Запредельное пробудилось. Оно готово перестать быть таким: готово порвать границу…

Бог… милостив бесконечно . Не только, что защищает Он от безумия, но и оставляет свободу. Желающий узреть сокровенное, оказаться ближе к пространству ангелов или бесов – имеет к этому средство.

Долгое одиночество.

Такое состояние растворяет покров.

Медленно… неотступно.

Поэтому продолжительное пустынничество убивает или возносит, милует иль казнит… но никогда не оставляет человека таким, как был. Испивший долгого одиночества не вернется . В том смысле, что он уже не сделается как все, не станет никогда снова таким, как прежде.

У тебя есть разные лица, дух одиночества. Одно из них – карающий меч. Для тех, которые отягощены злом. Злодею иногда бывает достаточно одной одинокой ночи для того, чтобы…

Но этого всего не знал Альфий.

А если б даже и знал, то почитал бы измышлением слабонервных мистиков, неврастеников. И горделиво бы полагал всегда: с ним-то уж…

Учитель ощущал подступающее безумие свое, впрочем. Но даже и тогда не понимал одной вещи: он все еще балансирует на краю, еще не сорвался вниз – только потому, что по ночам цепляется его слух, словно за страховочный трос, за различимое едва дыхание спящей около него Суэни.

Да, Альфий был защищен… пока. Возможности уйти у Суэни не было. Ужас перед той силой, которая, по словам учителя, подвластна была ему, давно уже источил и развеял по ветру ее волю. Но также и оставаться с Альфием было выше данных ей сил! Совместное житье с человеком такого типа переносимо разве только для женщины, душа которой закрыта наглухо, безнадежно…

Суэни не родилась такой. Самозакрытость как средство уберечься от постоянной боли заменила ей длящаяся постоянно оторопь – щит хрупкий и неудобный. Ее сознание пребывало днем в тягостном полусне и проваливалось в небытие, подобное самой смерти, ночью.

Она не слышала, что бормотал во тьме около нее измученный своей собственной душой человек, заполучивший ее на ложе благодаря изощренно сотканному насилию. Но чуткое сердце женщины ощущало растущий медленно и безотчетно страх Альфия.

Вот это вызывало у нее больший ужас, чем все запугивания! Суэни словно бы постоянно ощущала рядом шаги чудовища, удерживаемого в повиновении… ненадежно . И в сердце ее стоял длящийся немой крик.

Палач и жертва… их души сообщаются в каких-то темных глубинах. И вот – непрекращающийся душевный вопль Суэни улавливал как-то Альфий! И неожиданно, а может и вообще незаметно для самого учителя чуткость эта начала обращаться против его рассудка. Ведь трудно сохранять в сердце насмешливое отношение к тому, во что человек, который постоянно рядом с тобой, верит до смерти .

Итак, внушающая воля Альфия – отраженная, и безотчетно стократ усиленная зеркалом веры простой души – вдруг оказалась действующей на самого учителя. Паук запутался в собственной паутине! Вкрадчивый кошмар овладел сердцем самонадеянного колдуна окончательно, хотя пока и подспудно.

И опять раньше, нежели об этом начал догадываться он сам, необратимую перемену почувствовала Суэни. Но, разумеется, она не могла правильно объяснить себе происходящее с Альфием и с этого момента ад ужаса, мучающего её, сделался уже абсолютно невыносимым…

Никто в поселке даже и не удивился особенно, когда сожительница учителя умерла.

Да и не говорили об этом так: «умерла»… Единственное, что бормотали, опасливо и хмуро оглядываясь, так это: «Колдун ее свел в могилу!»

15

Со времени похорон учитель переменился. Так сильно, что это бросилось в глаза всем. Он стал абсолютно вялым, не обращающим ни на что внимания. Отмщавший ранее за любой косой взгляд вдруг сделался нечувствительным к издевательствам самой изощренной школьной изобретательности. Некоторые ученики перестали вовсе посещать уроки его. Казалось, Альфий не замечает вообще, кто присутствует.

Причина перемены была проста: Альфий спал . Двигался и преподавал в состоянии полудремы (точнее говоря, не очень убедительно делал вид , что ведет занятия). И вообще дремал теперь постоянно, когда оказывался на людях. Подчас отключаясь полностью – застывая с открытыми, но невидящими глазами. А иногда и откровенно уронив голову на плечо и пуская из уголка рта слюну.

Чем объяснялась эта новая его странность?

Ужасом. Тихим и неотступным. Таким, который ни за что не даст уснуть в одиночестве . И особенно – в одиночестве в темноте .

Чего же так опасался столь ко всему и вся скептически настроенный человек?

Приступа лунатизма.

Воображение рисовало Альфию: глубокая ночь; он, спящий, тревожно разметавшийся на кровати со скомканным бельем; и… вот он – продолжая спать! – медленно поднимается со своего ложа. Его глаза как слепые, и тем не менее он хорошо знает расположение всех предметов. Его рука, двигающаяся словно бы сама по себе, безошибочно ложится на пульт. И Альфий набирает на нем свою смерть. Вызывает краба !

Конечно, математик бы мог просто зашвырнуть в море треклятый пульт!

У него и возникало такое намерение. Не однажды.

Да только постоянно обнаруживалось в последний момент, что… не в состоянии он с этим пультом расстаться!

Причина этому была особого свойства. В сырых и мрачных подпольях сознания учителя жила вера, в существовании которой он и самому себе боялся признаться.

Что, будто бы, эта тварь, им созданная, перестала быть просто радиоуправляемой биомеханической конструкцией. Что будто получила она подобие собственного «я», протез самостоятельной воли . С определенного времени.

С того мгновения, когда она попробовала на вкус кровь .

Темное суеверие, невероятное в просвещенный век?

Но именно такой идеей проникнута была книга , которую регулярно раскрывал Альфий.

Он ее получил в наследство. И постепенно он пристрастился ее читать – понемногу, но постоянно. Учитель полагал себя не имеющим склонности относится серьезно «ко всякой мистике». И думал, будто полюбил чтение только ради приятного чувства гордости, что разбирает язык. А также из удовольствия вспоминать, сколь может быть велика стоимость этой вещи, находящейся в его собственности. Старинный экземпляр и, быть может, даже и уникальный список… Но было и еще что-то.

Кровью приносимого в жертву обретают плоть духи смерти . Такую веру держали цепко крючковатыми знаками выцветшие страницы. Они повидали многое. Они случались причиной пролития многой и многой крови. Она была известна в истории, эта книга, повествовавшая о неотвратимой силе и бесконечной мести. Ее страницы могли рассказать и большее. Тому, кто владел гематрией – искусством исчисления слов , обнаруживающим их скрытый смысл. И всматривался учитель в знаки, и вычислял, и они шептали ему о путях чудовищной, мертвой жизни. И о зеркальном отображении ее: живой смерти .

Как правило, перелистывая рассыпающиеся страницы, учитель усмехался скептически. И вроде бы всего только с шутовским уважением согласно покачивал головою. Но… выбросить в море пульт он оказался не в состоянии!

С безмерным изумлением он обнаружил себя не смеющим это сделать .

И более того: каждую свою ночь, проводимую теперь уже в пустом доме, Альфий ни на минуту не расставался с пультом. В его душе существовала до поры запретная зона и вот – она оказалась вывернута вдруг вся наизнанку страхом! Подавленное взяло реванш. И неотступно нашептывало теперь: пульт – единственное твое средство остановить созданное тобой чудовище!

И потная дрожащая ладонь стискивала – как утопающий ту самую соломинку – угловатый пластик. И только тогда палач – терзающий изнутри кошмар – несколько отступал…

Кинестетическая память сильна у таких натур. Как будто сами кончики пальцев Альфия хорошо помнили, насколько беспрекословно повиновался всем их движениям хитиновый механизм, имитирующий живую смерть . Альфий верил, что волю, поселившуюся в голлем в результате вышедшей из-под контроля магии, сумеет переломить электронный импульс. Он в это верил? По крайней мере – надеялся. И эта последняя надежда позволяла ему хоть несколько взнуздать страх.

16

Легко вообразить развитие событий в ту ночь, последствия которой обсуждались потом столь долго.

Луна была тогда полной, а небо ясным. Но Альфий жег электричество, разумеется, не полагаясь на этот неверный свет. Измученный хроническими недосыпаниями, сидел он, бездумно вперив глаза в черное пустое окно, как некогда Велемир. И многодневная щетина покрывала его лицо. И также остывал в кружке перед ним позабытый чай…

Альфий зажимал в руке пульт. Недавно появившаяся привычка, ставшая неизбывной… Сознанием учителя попытался овладеть вкрадчивый, хитрый сон. Альфий дернулся. И взбросил резким движением к лицу руку с пультом. И он увидел тогда, что указательный его палец, переместившийся словно бы сам собою… поглаживаеткнопочку «старт» !

– Хватит!

Учитель грохнул кулаком левой по столу и засунул пульт глубоко в карман.

– Падаль! Он словно бы постоянно держит в своих клешнях мое горло! Протухшая дырявая оболочка, набитая проводами… и моей дурью! Но теперь – хватит!! Я искрошу тебя в пыль !

Альфий вздрогнул. Так сильно отдалось эхо голоса его в пустых комнатах. Он залпом осушил кружку и вскочил, толкнув стул. И судорожно метнулся в сени, где выхватил из темноты ящик с инструментами. И вытряхнул со звоном и грохотом содержимое его на пол и замер над образовавшейся россыпью отблескивающего металла.

Выискивая топор.

И вскоре, сжимая топорище в руке, Альфий пересекал двор, весь залитый лунным светом. И тень, изламывающаяся перед ним в такт шагам, напоминала суставчатое чудовище…

Учитель миновал заросшее бурьяном пространство и остановился перед низким сараем. Немного повозившись с замком, открыл дверь. И сразу почему-то отступил от нее на шаг. И застыл.

Перед учителем была бревенчатая стена, выбеленная луной. Зиял в ней черный проем, как будто бы выталкивающий вперед эту черноту, в которую не проникал вовсе свет. Учитель был неподвижен, и словно бы они неотрывно смотрели в глаза друг другу: Альфий – и эта, перед ним ставшая, угловатая тьма.

Наконец, сбросив оцепенение, учитель сделал нерешительный шаг вперед. И снова остановился. Он видел, как его тень, плывущая перед ним, исчезла за чертой входа. Слившись навсегда с этой, поджидающей внутри, тьмой.

Альфий переложил топор в левую. Вынул из кармана фонарик, с которым все последнее время не расставался. Направил раструб в проем и надавил кнопку.

Но лампочка не зажглась.

Альфий вспомнил, как часто он последнее время расходовал батарейки, высвечивая темные закуты, которые вызывали чем-то его тревогу. Конечно же, заряд неминуемо должен был иссякнуть. И это произошло в наиболее неподходящий момент, как бывает.

Учитель вспомнил незамысловатую хитрость. Поменять батарейки внутри фонаря местами, протерев клеммы. Такое позволяет иногда наскрести завалявшиеся крохи энергии. Лампочка возвращается к жизни, случается, даже на полчаса.

Прием это был испытанный, потому что учитель был из одержимых манией экономить. Но в данной ситуации было не просто осуществить его. Требовалось освободить руки, то есть – расстаться на какое-то время с топором. Вот этого Альфий не хотел: ощущение в руке веса грозного предмета вселяло чувство уверенности.

Он совершил над собой усилие. Бережно опустил оружие на землю и разжал руку. Но прежде тщательно убедился, что обух успокоился надежно между его ботинками. То есть топорище устремлено вверх и будет удобно его подхватить во всякий момент, если что.

Лишь после этого Альфий выпрямился и развинтил, подрагивающими руками, фонарь. Он действовал не спуская глаз, по возможности, с опасного ожидающего впереди провала.

Он поменял расположение батареек, потерев клеммы каждой о рукав куртки. Едва не уронил при этом одну. И свинтил фонарь – отнюдь не с первой попытки это у него получилось – и снова надавил кнопку.

Прием удался. На этот раз от рефлектора пошел слабый свет. По интенсивности он не на много превосходил свет луны. Но и такого оказалось довольно, чтобы внутри проема проступили неверные контуры, и зашевелились, словно живые, тени в узком пространстве.

Пригнувшись, Альфий ступил в сарай.

Он замер, созерцая цель своего прихода. Учитель различал ее лишь едва. Не малых размеров ящик, замаскированный всяким хламом. Он был вместилищем артиллерийских снарядов, и он осел в хозяйстве этого дома, по-видимому, еще со времен войны. Угрюмый прочный предмет как будто бы специально ждал, что на него наткнется колдун, и приспособит к использованию для особенных своих целей, тоже отнюдь не мирных.

Тяжелая крышка ящика забита была гвоздями. Альфий расположил фонарь, пристроив посреди хлама, так, чтобы на вылинявшие доски ее лег луч. Учителю хотелось, чтобы немедленно все внутреннее пространство ящика оказалось освещено, как только крышка откроется.

И вот, он осторожно подвел под нее лезвие топора. И принялся нажимать сверху на топорище, используя как рычаг, усиливая, постепенно, давление. Наконец, крышка, почти беззвучно выворачивая неплотно вбитые гвозди, двинулась, было, вверх…

Но тут рука учителя замерла, как будто парализованная. Безвольно соскользнула по рукояти и выпустила ее. И топор упал.

Но этого учитель не видел. Он вообще не видел более ничего . Свет иссяк!

Стараясь не произвести шума, учитель медленно оглянулся. Лишь узкая багровая искорка теплилась у него за спиной в непроницаемой темноте – спираль лампочки, предательски вдруг умершей… А в следующее мгновение в небытие канула и она.

Невозможно! – беззвучно выкрикнул кто-то в голове Альфия. – Остатков энергии должно хватать, минимум, хоть на четверть часа!

Учитель постарался сделать невероятное: перестать думать, что именно находится сейчас рядом с ним в этой тьме.

Протяжный скрежет послышался со стороны ящика.

Альфий вскрикнул. Его глаза обратились немедленно вновь вглубь сарая. Но безнадежно и тупо всматривались в не открывающее никаких очертаний черное… шли мгновения.

Наконец, его зрачки, расширившиеся от ужаса, смогли прочитать угловатый контур, который намечал идущий сквозь открытую дверь свет луны.

ЧТО ЭТО ТАКОЕ БЫЛО? – билась единственная мысль в сознании Альфия. – Крышка, оставшаяся в неустойчивом равновесии на полувывернутых гвоздях, просела, скрипнув, назад? Или… наоборот …

Учитель даже и не пытался додумать до конца эту мысль. Он чувствовал, как у него шевелятся на голове волосы, поднимаясь дыбом.

Он был теперь безоружен . Его глаза, правда, все более приспосабливались к окружающей темноте. Он мог уже различить очертания некоторых предметов перед собою… но этот чернильный мрак, что внизу! И смысла не было даже пытаться угадать, где именно лежит выроненный топор. Мозг судорожно перебирал варианты. Опуститься на корточки и пошарить вслепую около ящика? Вдруг Альфий увидал с отчетливостью кино: бугорчатые клешни выскакивают из темноты навстречу его движению и смыкаются на лице и горле… Стремительно развернуться и выбежать из сарая? Учитель понимал, что не в состоянии будет заставить себя повернуть к этой угрожающей тьме спиной . Медленно осторожно пятиться? И сразу в его сознании вспыхнула картина: он спотыкается обо что-нибудь, опрокидывается навзничь, и…

Нет. Альфий понимал теперь так: у него осталась единственная возможность . И он собрал последние крохи решимости…

Стараясь не произвести и самомалейший шелест, учитель медленно вытащил из кармана пульт.

И замер: человек с электронным изделием в руке, но напоминающий разумом на сей миг – адепта средневековья. Потому что сознание его, испытывая невыносимый гнет страха, вдруг словно бы осело под этим давлением глубоко в прошлое.

Видения приобретали статус безусловной реальности. Итак, его голлем обрел самостоятельную волю. Потому что вкусил он кровь. И вот, голлем готовится растерзать его, Альфия, своего создателя (как некогда глиняный прототип разорвал раввина). И разница только в том, что у него, Альфия, имеется все же шанс. Ведь волю этого голлема можно парализовать электронным импульсом. Хотя бы на какое-то время. Ведь электроды, – с маниакальностию отчаянья мысленно повторял учитель, – тщательно подсоединены им самим к мертвым мышцам. И микросхемы, внедренные глубоко под панцирь, не могли испариться!

Необходимо твердо следовать плану, если дорога жизнь! – напутствовал себя Альфий. Задействовать кнопку «стоп». Немедленно затем развернуться и выскочить из сарая. Захлопнуть за собой дверь и в одну секунду замкнуть замок. А потом… потом он просто обольет сарай керосином и бросит спичку! Ведь если я нажму эту кнопку, – уговаривал себя Альфий, – тогда я точно смогу, сумею повернуться к н е м у спиной. Потому что в это мгновение электрический удар парализует мышцы чудовища, стегнув по ним, словно бич. И тварь, вышедшая из повиновения, не успеет броситься мне на плечи!

Учитель глубоко вздохнул – как будто перед прыжком в воду – и надавил пульт. Усилие оказалось чрезмерным. Вспотевший палец сорвался с глубоко утопленной кнопки, скользнул – и утопил следующую .

И тут же крышка зарядного ящика стремительно взвилась вверх. Она издала слабый стук, откинутая к стене. Шипастые очертанья раскачивающейся на выпрямившихся ногах твари предстали Альфию. И его рука, сведенная судорогою страха, намертво сжала пульт…

По-видимому, это активизировало и еще какие-то кнопки. В свете луны блеснули неожиданно ярко металлические шары, выскочившие из глазных камор. И взгляд учителя, не пожалевшего в свое время сил разработать и воплотить эту дьявольскую уловку, немедленно оказался пойман и остановлен – все разом его внимание, перенапряженное страхом, пригвоздил блеск .

Стремительно нараставший ужас и без того уже погрузил учителя в состояние, напоминающее гипнотический транс. Он потерял какую бы то ни было волю к сопротивлению. Его колени ослабли. Все тело медленно подалось вперед… и вздрагивающее горло Альфия соприкоснулось с шероховатой, пока еще неподвижной клешней чудовища.

умру, если запущу программу движенья его клешней! – вспыхнуло, как будто на бескрайнем экране, в сознании загипнотизированного человека. Рушащийся рассудок цеплялся еще за жизнь – боролся, предостерегал…

Но Альфий был обречен. Теперь изменить хоть что-либо было попросту невозможно. Само предостережение оказалось воспринято сознанием его словно… команда гипнотизера медиуму . Внутренний мир учителя вмещал теперь лишь беспредельный ужас – и цепенящий блеск лунных глаз.

В такие роковые мгновения над человеческой душой бывает властно только одно. Страсть к ПРОТИВОПОЛОЖНОМУ . ( Демон Противоречия , как выразился бы бессмертный По.) И страсть эта заставляет несчастного совершать то именно, чего он больше всего боится. Зовет испытывающего страх высоты шагнуть в пропасть. В точности, как побуждает она же, например, и лягушку сделать прыжок в пасть змее…

Пальцы учителя превратились в какое-то инородное существо… в ЧУДОВИЩЕ. Они… НАБИРАЛИ КОД…

Оцепенение Альфия оказалось таким глубоким, что боли он не почувствовал. Он только различал сквозь нарастающую волну звона – усиливающегося, невообразимо высокого – чавкающий какой-то звук. Безостановочные клешни, ритмически сжимаясь и разжимаясь, двигались в его плоти… 17

На утро следующего дня его обнаружили ученики, напрасно долго прождавшие, когда математик соизволит прийти и начать урок. Тело с развороченным горлом лежало на пропитавшемся кровью земляном полу, и перед ним был пустой раскрытый зарядный ящик.

У стариков поселка не вызвал изумления факт, что жуткое создание Альфия, ставшее причиною двух смертей, вновь непонятным образом куда-то исчезло. « Боа наказал нехорошего человека и ушел в море. Чего же тут удивительного, ежели колдун знался с чёртом, а остальное все просто выдумал для суда?»

– Мы можем не соглашаться с их мнением, – так завершил это повествование мой друг, родственник Велемира. – Ведь они – «темные, суеверные люди»… Но факт остается фактом, – и с этими словами он как-то дико и странно посмотрел мне в глаза, – краб исчез .

Мне сделалось немного не по себе в момент, когда пришлось выдерживать этот взгляд.

И даже появилось желание несколько разрядить обстановку, плавно закруглить изрядно напрягшее нервы повествование какой-нибудь глубокомысленной и пустой сентенцией.

– Ну и что же, – стараясь говорить медленно и спокойно, произнес я. – Исчез… В конечном итоге зло обязательно исчезает, уничтожая самое себя, и…

Мой собеседник не дал договорить.

И мне пришлось пожалеть о сказанном, потому что нездоровое нервное возбуждение его от моих слов лишь усилилось.

–  Не себя … – даже не произнес, а прямо-таки криком прошептал он, – а только лишь создателя своего разрушает зло… как и применителей зла… но ведь само-то оно – бессмертно!

1993 (редакция 2005)

Чудо о змие

В красном поле святой Георгий,

серебряными латами вооруженный,

с золотою сверх оных веющей епанчей,

имеющий диадему на голове,

едущий на коне серебряном,

на котором седло и сбруя вся золота,

черного змия в подошве щита золотым копьем

поражающий.

Екатерина Великая, Статут Ордена.

– Диктатор, я верю в Сына!

Немыслимые слова эти, сказанные обычным голосом, разнеслись, повторенные эхом пустынно-роскошных зал… и по себе оставили они звонкой, напряженной тишину меж скошенными столпами солнца.

Диоклетиан догадывался о чем-то подобном, хотя и не умел знать . Оно ведь было оно иным – посреди выражений ползучей злобы, разъевшего до костей страха, единовластного и тупого амока – как будто бы светящееся лицо Георгия. Такие попадались у странников, повидавших земли, и сделавшихся, подобно птицам и ветру, далекими от всего. Бывало – и у старых солдат, которые заглянули не раз в белесый и острый, как пламя, зрачок Медузы. И, разумеется, такими были лики у ближних – последователей Распятого, которых диктатор жег. Или, как почиталось оно изысканнее, посылал их в Амфитеатр. Где одни, разгневанные солнцем и голодом, звери – терзали их… а другие, смеющиеся с высоких ступеней выщербленного камня – видели.

Диоклетиан снисходил и сам до присутствия на кровавых играх. И это располагало к нему народ. Вероятно, плебеям было приятно чувствовать, что и он, «божественный», в определенном смысле есть плоть от плоти развеселой толпы.

Едва ли они догадывались: не запах крови и внутренностей, волочащихся в песке, так учащает удары сердца Диоклетиана. Патриции передавали друг другу, что, наблюдая агонию нового тела, диктатор нередко подавался вперед и, всматриваясь, негромко произносил:

– А! Ага… тебя не защитил Распятый!..

То ликовало темное его сердце: «Властен – твой Жалкий-Благостный – там, в ночи. В катакомбах… А здесь, под пылающим солнцем, я властен – Диоклетиан Сильный!»

…Движением, отшлифованным долгими годами властвования, Диоклетиан повернул голову к восходящему по ступеням: – Раб, у которого нет, и не было, и не будет никогда ничего – верит в Сына. Возможно, что и солдат, у которого есть панцирь и меч, но которого могут убить до того как возьмет он мечом свое, – тоже, иногда, верит в Сына… Но трибун, у которого римская власть посылать за себя на смерть… Впрочем, ладно! Так веришь ли ты еще в Сына… стратег Георгий?

Но спрашиваемый молчал.

Возможно, что он даже не слышал этих уверенно… слишком непреклонно-уверенно сказанных ему слов. Военачальник смотрел – спокойно, без малейшего вызова и как-то по-нездешнему бережно – в сузившиеся глаза диктатора.

И вот они перестали быть колко-смеющимися, диктаторовы глаза.

И Диоклетиан отвел их, обнаруживая себя в каком-то неопределенном смущении… словно зверь, который вдруг повстречался взглядом, случайно, – со взглядом неба.

Диктатор испугался этого непонятного ему самому смущения своего. И сразу же принял вид, что будто бы это он всего лишь разглядывает, осклабившись, наготу наложницы.

Но странно изменился голос «божественного», когда он сказал:

– Если ты… действительно веришь в Сына… – тогда зачем ты пришел и открылся мне в этом, самоубийца ?

И в этот миг – отворился, как двери от внезапного ветра, Диоклетиан истинный. Не порожденный еще… не известный ни миру, ни самому себе. И сразу же он перестал быть – этот, иной Диоклетиан, явленный лишь на миг.

…за который Георгий успел промолвить:

– Затем, что люблю, диктатор.

Но вышняя волна отошла, оставляя Георгию только резкий, визгливый смех. Диоклетиан хохотал, опрокидываясь на ложе, трясясь и всхрипывая. И рядом заливалась его наложница – яростно, исполняя долг. А над головой безмятежным, отчетливо отражающим всякий звук эхом смеялись своды. И мраморные оскалы химер, подпирающих основания сводов, казались влажны.

То было непреложным инстинктом власти: скрывать испуг, внезапное замешательство, рожденное от соприкосновенья души с неведомым – щитом смеха. И вот привычка сработала. Она давно уже как впиталась у диктатора в плоть и кровь, и вряд ли бы Диоклетиан сумел вспомнить, когда он рассмеялся в последний раз – радостному или смешному.

– Знаю, что ты упорствуешь в злодеянии, – произнес, когда беспомощно иссяк хохот, побежденный давлением тишины, Георгий. – Но только что же мне делать, Диоклетиан, когда я… люблю тебя? Сильнее целости тела. И – более моей жизни, мой ближний!.. И как я посмотрю в глаза тебе, ввергнутому,  – с небес? Ведь разорвется душа… Предчувствуешь ли ты, что тебе суждено гореть – во огне нескончаемом и бездонном?

– Я знаю, – продолжал говорить Георгий, – что никакими словами – не взять тебя! Ну что же, тогда спроси… раскаленным железом, и я отвечу тебе – любовью. Даст Бог! И крестом или зверем – чем хочешь – спроси меня. И я отвечу тебе…

И неожиданно слезы выступили, сверкнув, на глазах трибуна.

То протянула вдруг руки его душа – сквозь мир – своему, душе. Прозрев, с окончательною отчетливостью, песчанность, выморочность… неважность всего земного.

– Взять его! – прохрипел, отшатнувшись и вздрагивая, Диоклетиан. – Взять!.. изменника и предателя… лицемера и лжеца… взять! немедленно!

Диоклетиан хрипел… потому что как будто бы Чьей-то рукою, незримой, сдавило грудь. Потому, что клубящийся змий сердца его был ранен и Всадник – стучался в сердце!

* * *

…Диоклетиан очнулся. На стертых ступенях, свалившийся, алел плащ. Молчаливые стражники, видимо, только что увели Георгия.

И непонятная мысль задрожала вдруг в сознании у диктатора: вся жизнь – среди эха зал?..

– Но ты заставишь его, – прошептала наложница, помня, что было должно, чтобы никто не застал Диоклетиана в раздумии… странном – в подобный миг.

Тяжелая болевая улыбка прошла по его губам, стиснутым:

– Не заставлю.

Диоклетиан встал с ложа и медленно сошел по ступеням, перешагнув плащ.

И замер на предпоследней ступени лестницы. И произнес, обращаясь в пустое и гулкое пространство, пронизанное колоннами и лучами: – Распятый… ведь был заколот копьем, предназначенно метившим в сердце, уже – на своем кресте! Так почему же Кайафа, владыка синедриона, Его боялся? Что заставляло врагов Его опасаться, что прах – превозможет смерть? Ведь если это был прах… Я не знаю, но что-то во мне… Георгий…

Диоклетиан умолк и направился, сквозь столпы, воздвигнутые послеполуденным солнцем, падающим из окон, к зеркалу. И темная зеркальная медь отражала то его тогу, как смутное световое пятно, то тьму. И он дошел и застыл, упираясь остановившимся взглядом – в пространство меди. И так стоял и смотрел – быть может, первый раз от рожденья – в свои глаза. И повторил ли тогда слова, которые были сказаны ему святым: «Диктатор, я верю в Сына»?

1992 (редакция 2008)

Встреча в ареопаге

И, став Павел среди ареопага, сказал: Афиняне! по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: неведомому Богу . Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам…

Некоторые же мужи, приставши к нему, уверовали; меж ними был Дионисий Ареопагит.

Деяния Св. Апостолов, 17: 22–34.

Едва ли он ожидал успеха. Не убедив своих – какую имел надежду владеть сердцами иноплеменников? Но помнил, что говорил Учитель об исповедании Слова даже и до края земли. И, преданный ученик Его, отправился в далекий и славный город, о коем ведал, что тамошние жители охочи до плодов мудрости. И на сороковой день пути, под высоким солнцем, достиг вожделенных стен.

Единый язык Империи позволял страннику свободно общаться с гражданами Афин. Однако его не оставляло неприятное впечатление: и все-таки он и эти люди не понимают друг друга. Он слышал вразумительные ответы на свои вопросы… однако тем и заканчивалось. Любой собеседник здесь, приветливо улыбнувшись, спешил возвратиться к прерванному занятию или продолжал путь.

Такой обычай внутренней собранности повергал странника в изумление и некоторую растерянность. Не так бы оно все было, окажись он, к примеру, на грязных и кривых улочках Етама или Хеврона. В земле колена Иудина в ответ на всякий вопрос его бы забросали немедленно массой вопросов встречных. А то бы и упрекнули в несоблюдении какого-либо из многочисленных предписаний узаконенного обихода. Предоставляя тем самым в изобилии поводы начать проповедь.

А стоило бы начать – немедленно бы образовалась толпа желающих проявить благочестие. Другое дело, как выразилось бы оно в итоге: в крикливом бурном одобрении произнесенного Слова? в исступленном разрывании на себе одежд и побивании пророка камнями? Как знать…

Причем и не понявшие ничего в проповеди – а таковых обыкновенно оказывается большинство – приняли бы горячее участие. В том или в другом, безразлично. Сойдет любая возможность, позволяющая отвлечься, хотя бы на какое-то время, от изнурительного полуденного зноя… Но в этом городе – среди соразмерных стен и прохладных мраморов необыкновенного вида зданий – и самого зноя, казалось, почти не чувствуется.

До вечера пробродил странник по непривычно широким улицам Афин, рассматривая алтари различным богам и статуи, поражающие сочетанием дразнящего совершенства форм и внутреннего покоя. Но случая произнести Слово, которое он принес, все не предоставлялось.

И наконец он вступил в знаменитый Ареопаг, храм-площадь. И здесь почувствовал себя уже совершенно усталым и разбитым. И, утомившись, присел на камень.

Сей, послуживший к отдохновению путника, был многовековой мрамор, а может быть и многотысячелетний. Сужаясь и возвышаясь к центру, он образовывал род алтаря некоего оставленного давно канона. Его не украшала никакая резьба. В средней части, на расстоянии около трети общей высоты от вершины, выбита была строка знаков.

Местами символы оказались стерты рукою времени. Наполовину, а иные и полностью. И поначалу страннику не удавалось никак разобрать написанное. Составленные из угловатых линий, рунического еще начертания письмена невдруг выдавали тайну.

Внезапно он осознал: перед ним даже и не ранний греческий, а этрусский, намного более древний, знаковый строй. Тогда ему открылся смысл надписи.

Она посвящала камень сей – Неведомому Богу.

Два эти слова, добытые с немалым трудом, странник, вероятно, произнес вслух.

По крайней мере некий афинянин, сидевший, как и он, на расширяющемся основании алтаря, – вдруг поднял от ладоней свое лицо. И обратил глаза к страннику.

…Недвижную фигуру этого человека пришлец заметил, когда еще он только подходил к месту. И почему-то странник решил тогда, скользнув рассеянно-утомленным взглядом: нищий старик.

Но перед ним теперь явилось молодое лицо.

Глубокие и ясные глаза выдерживали его взгляд спокойно и твердо. И странник обратил внимание: плащ этого человека, хотя и не имеющий украшений, выкроен из дорогой ткани.

– Желаешь ли, – не медля обратился к нему пришелец, – я буду говорить к тебе об Этом Неведомом, Которого вы, афиняне, не зная, чтите? При этом он поднялся перед эллином в рост и возвысил голос. Взгляд афинянина никак не переменился. Он оставался все таким же внимательным и спокойным. И этот взгляд, пожалуй, приглашал говорить.

Но перемены произошли вокруг, и они заслуживали внимания проповедника. Некоторые из прохожих, заслышавших зычный голос, остановились и оглянулись. А где-то за спиною странника раскатился, внезапно, добродушный басок: – Вы слышали? Тут собираются Дионисию говорить о чем-то, что он не знает. Уж если таковое существует в природе мира, то несомненно это – неведомое!

Тогда пришелец бодро вскочил на камень и продолжал голосом еще более громким: – Вы, эллины, как замечаю я по всему, особенно набожны. И у других народов я видел искусные изваяния их богов. Но это были только кумиры, от которых ждут помощи в том или ином деле… идолы, чтобы молить о предотвращении гнева какой-либо разрушительной стихии… Словом, другие племена поклоняются лишь покровителям определенной и зримой части круга их жизненных попечений…

Около возвышающегося на мраморе постепенно собиралась толпа. Она внимала ему непривычно тихо, и странник, окрыленный первым успехом, продолжал вдохновенно: – Однако среди ваших святынь я вижу и камень сей . (Он указал перстом вниз.) Поставленный не в поклонение исполнителям тех или иных нужд. Но в почитание Виновника Всего. В честь самого Источника бытия. Неведомого. Скрываемого обыкновенно от иных тьмою человеческих попечений… Вы правы, эллины! Ибо самого Бога до недавнего еще времени не видывал никто никогда! Но Тот, Который Его явил – Он сказал: блаженны и не видевшие, но уверовавшие . [1] Так Он избрал вас отвека. И вот, я, ученик Явившего, ныне проповедаю вам Того, Которого вы, и не зная, чтите… Узнайте же о Нем теперь, афиняне: Он есть Единый. Ибо лишь через Него все, что на земле и на небе, дышит, движется и живет. И не возможны без Него были бы никакое слово и никакая мысль. И никакое живое чувствование… Ваши мудрецы прозревали это.

Пришелец остановился передохнуть и окинул взглядом внимающую толпу. Все были обращены в слух. Одни облокотились на постаменты или колонны. Другие сели, подобрав полы туник, на мраморные алтарные ступени, случившиеся около. Иные расположились прямо на плитах мостовой… Все замерли почти без движения и лишь ветер с моря чуть шевелил одежды. Пришедшему издалека была внове такая мера почтительности к излагаемой мысли. И он истолковал состояние собравшихся по-своему. Он решил, что ими овладело уже теперь высшее благоговейное восхищение, когда в толпе перестают непроизвольно подергиваться конечности и даже горла не исторгают внезапно нечленораздельных воплей… Вот время, – произнес он в сердце своем, – чтобы сейчас же они уверовали!

– И ныне засвидетельствована Самим Богом, – провозгласил странник, – истинность прорицания мудрецов ваших! Ибо явился в мир – и Бога явил в миру – Иисус, Сын Божий, единый со Своим Отцом и рожденный Девою. Его я проповедую вам… Его, Учителя моего и Господа, Которого Отец воскресил из мертвых!.. И Сей Воскресший – в предопределенный день, волею Своего Отца – будет судить Вселенную… Время близко! И потому я говорю вам, и призываю, и заклинаю: креститесь во Иисуса Христа! У вас довольно воды. Не около ли стогнов града сего волнуется Понт Евксиньский? Креститесь – и тогда вы спасетесь. И прощены сделаются грехи ваши… Но, если вы не сотворите сие – горе вам! Ибо не совлекшиеся греха брошены во тьму внешнюю. И будет среди них червь, и вопль, и скрежет зубов! И огненные жупела серы падут на них. И поглотит грешников разверзшаяся геенна адова…

– Креститесь! – произнес еще проповедник более спокойно и веско. И, чувствуя в коленях легкую слабость, как часто это бывало с ним после пламенного порыва речи, снова присел на камень. Перед его глазами еще мерцал, кажется, только что открывавшийся ему вышний свет… Словно издалека, приглушенно, доносились голоса из собрания слушавших его: «И Фалес говорил о воде…» «Единое начало всего – Бог богов… Уж не пифагореец ли это?» «Вот, я же говорил вам: и в нынешние времена еще рождаются какие-то боги!»

Пришелец был потрясен: последние фразы проповеди его, обыкновенно производившие наибольшее впечатление на толпу, здесь оказались восприняты, по всему, просто как соразмерно выстроенная завершающая риторическая фигура – и вовсе не обсуждались.

Попытка приписать его к незнакомым школам вызвала раздражение.

Не говорящие ничего, или говорящие мало имена языческих пророков неприятно резали слух.

Народ меж тем расходился… И наконец проповедник увидел, что только самый первый собеседник его стоит перед ним, почтительно склонив голову. – Я знаю о Призвавшем тебя, пришелец, [2] – произнес он, как будто ощутив на себе взгляд странника.

От изумления проповедник даже невольно подался ему навстречу всем телом.

– Как это?! Каким образом?

– От своего учителя, – отвечал афинянин, присаживаясь на камень около. – От Гермия Милетского. Последователя сокровенной школы, основанной пять веков назад Абаридом, скифом, пришедшим из борейских земель.

– Варваром? – с удивлением переспросил странник.

– Варваром… учиться у которого не считал за грех сам божественный Пифагор. [3]

– Я слышал о великом Пифийце. Но ничего не знаю о школе скифа.

– Не удивительно. Мы, как и те, у кого школа наследовала Знание, почитаем первейшей заповедью неразглашение. Лишь теперь, когда Ожидаемое свершилось, мы позволяем себе говорить не притчами. Учитель постоянно напоминал мне: Истина, если бывает сообщена многим – многажды искажается. И в искаженном виде приносит уже не благо, а только зло.

– Школа Абарида хранит Учение, которому десятки тысячелетий, – продолжал Дионисий.

– Как? Но ведь мир…

Пришелец даже не завершил фразу. Так поразил его названный промежуток времени, превышавший, согласно убеждениям его, срок, истекший от самог о Начала – от Семи Дней! [4]

– Вы знаете об одном Потопе, – отвечал афинянин. – Учение же, о котором я говорю, древней череды подобных великих бедствий. Оно оставлено посвященными гипербореев – народа, что населял Арктиду. Так некогда называлась земля, располагавшаяся севернее любой другой суши. Теперь ее давно уже нет… Долины, некогда изобильные, покоятся под волнами холодного и бурного моря, в которое не может проникнуть далеко ни один корабль.

– Не те ли это обитавшие на куполе мира, о которых сказано и в нашем Писании?

– Вероятно… Жрецы Арктиды хранили сведения о действительной глубине времен. До самого д о нца дней, когда первопредок Арий жил беспечально в пущах благословенного Ирия… Вот эта древняя площадь, где мы беседуем, – повел рукой Дионисий, – была наречена во имя Прародителя. Теперь об этом знают немногие… И однако в этом – тайна Афин. Название нашего города означает на забытом здесь языке: Потаенное . [5]

– Арктида погрузилась под воду, – продолжал собеседник странника, – но посвященные ее передали Знание жрецам земель, что за горами Рипея. [6] Так бореады сделались хранителями древнейшего из учений. Они пронесли сквозь тысячелетия главное наследие арктов: ведение о едином Источнике бытия. О Том, Который лишь один может нелукаво сказать: Я Есмь.

Пришелец непроизвольно вздрогнул, услыхав, неожиданно, Священную Формулу. А Дионисий говорил дальше: – Северные жрецы передавали от учителя ученику ведение о Боге и людей, и богов. О непостижимом Роде-Творце как видимого, так и невидимого. Его всепроникающее Присутствие – о котором ты только что так хорошо сказал, стоя на сей ступени здешнего Его алтаря, – это Всеприсутствие Божие именуют у северян Рус, то есть Дух. [7] А Самого Сокрытого они зовут Один, что означает: Единый. [8]

– Борейские посвященные наследовали – добавил афинянин – не только ведение о Боге богов и учение о глубинах прошлого. Они усвоили также и пророчества арктов. Учитель говорил мне о каменных скрижалях, что довелось ему видеть в одном из святилищ города Кореницы, едва ли известного кому здесь. На них были запечатлены точные описания перипетий Битвы, грядущей незадолго до того, как переполнится чаша Времени…

Пришелец отличался умением не только говорить, но и слушать. Чувствуя, что он столкнулся с чем-то совершенно не ведомом ему, он более не прерывал речь афинянина замечаниями или вопросами, а только поднимал иногда на собеседника внимательный взгляд, призывающий продолжать. И диалог их таким образом уступил место повествованию Дионисия.

– Древнейшее учение арктов, – говорил тот, – принесено было в наши земли народом, уже существовавшим задолго до времен Авраама и отца его Евера. [9] Римляне называют это многочисленное племя этрусками, мы же, греки – фракийцами. Но сами они себя именуют русены или, иногда, одрюсы . [10] Ибо они сохранили первоисточную веру – в Единого – и посвященные их облечены Его Духом. [11]

Эти потомки северных находников, которых египтяне и до сего времени называют иногда людьми с холодного моря, всегда отличались верой в исполнение гиперборейских пророчеств. [12] Предметом их особого упования, определившим обычаи, было то, которое недавно исполнилось. Что неискусобрачная Дева некогда родит Спасителя Мира, зачатого не от мужа, но от самого Духа.

В честь этого Предсказания одрюсами издревле установлен ежегодный праздник: Русалии. По форме это прославление Девы-Птицы, то есть – на языке символов – чествование Девы и Духа. Мне доводилось видеть, как девушки русенов совершают священный танец в облачениях из перьев белого голубя… [13] Известно ли тебе, странник: город, где расположен теперь ваш Храм, основан был переселенцами-одрюсами и получил имя в честь этих празднеств? [14]

– Некогда – продолжал Дионисий – почитателями Руса было заложено множество городов на пространстве меж двух морей, северное из которых не даром и до сего времени зовут Русское . [15] Таковы Ас, Дума… Икона, Скифоград и Верея (что означает на забытом здесь языке: затвор ). И таковы же Кротон, Смирна и Милет – родина моего учителя.

– Гиперборейское пророчество о рождестве Божича – говорил афинянин – указывало конкретную землю. Она тысячелетиями привлекала паломников с востока и севера. Значительное их число оседало здесь, на побережье теплого моря. Однако веру отцов сохранили в чистоте немногие из потомков…

Известно было и расположение звезд, под которым Ожидаемое свершится. Поэтому учитель мой Гермий не жалел лет, овладевая искусством точного определения констелляций.

И вот однажды он понял, что живет в ЭТО время!

И сразу же тогда отправился в путь, все бросив…

Он оказался менее удачливым, чем те трое, о которых тебе, я думаю, хорошо известно. Ведь Гермий выступил на двенадцать лет позже. До этого он еще не был искусен в чтении звезд, и не подозревал, что Время уже пришло.

Около четырех лет он странствовал по побережиям двух морей. Расспрашивая: не видал ли кто Сына Бога? не слышал ли о Рожденном Девой? Встречая лишь недоумение и насмешки. Так обошел он множество городов.

Наконец, в земле, которую вы называете Галилея языческая , [16] в городе Назарет ему указали один ничем особенно не приметный дом. И передали, что, сказывают, к младшему из детей живущего в нем семейства, еще во времена младенчества Его, приходили какие-то волхвы с севера… а не-то с востока… И поклонились Ему тогда как некоему Царю. И будто бы однажды глава семейства обмолвился о Нем – единственном Сыне своей молодой Обручницы, которую он взял вместо умершей жены: не от меня, но от Бога.

Рассказывали все это Гермию, впрочем, не имея особенного доверия к передаваемым слухам, а скорее глумливо. Но в сердце у него немедленно возгорелась надежда… чтобы смениться разочарованием. Как в скорости он узнал, Отрок оставил дом. И, вопреки увещеваниям близких, отправился на купеческом корабле в опасное плавание к далеким и холодным берегам бриттов. [17]

Конечно же, туда направил свой путь и Гермий. Но, будучи уже близ берегов Альбиона, его корабль потерпел крушение.

Учитель мой спасся чудом. И несколько дней бродил, в одиночестве, по вересковым холмам и дубовым рощам в поисках человеческого жилья. И не без Божиего промысла, видимо, оказался на пути его отчаянных странствий Камень, почитаемый в тех землях священным. [18]

И Гермий, подойдя к нему, обмер. На плоской выщербленной поверхности угловатого гранита, почти ушедшего в землю, виднелся ясный, словно на мягкой глине, оттиск небольшой человеческой ступни.

Забыв усталость и голод, учитель мой, пораженный чудом, стал на колени и приступил к молитве.

За нею его и застал друид, живший неподалеку в пещере и поклонявшийся Камню. Он рассказал Гермию предание. Некогда на этом самом холме аркты («боги, пришедшие со стороны льдов» – говорил друид) построили великий Храм-Солнце, какой не могут возвести смертные. Стены его были воздвигнуты из голубых костей гор. Сводами ему служило самое небо. Храм посвящался Сыну Бога Всевышнего. Взаиморасположение и форма величественных колонн указывали сочетание звезд, под которым Ему предопределено Отцом явить Себя миру… Однако было это в такие незапамятные времена, что камни, составлявшие Храм, успели все уйти в землю. Остался только этот последний.

Друид жил в этой пустоши с юности, служа Камню. Он помнил его с совершенно ровной еще поверхностью. И он видел, как совершилось чудо запечатленья следа.

И рассказал моему учителю то, о чем тот уже и сам догадывался.

Около трех лет назад на этом холме стоял Отрок. И говорил к собравшимся вокруг него овиддам, и бардам, и филидам. [19] И к самому Верховному Друиду. И сей, способный мановением руки вызвать бурю или низвести с небес молнию, носящий нагрудник правды – смиренно Ему внимал.

И попросил благословения Его. И Отрок, благословляя, шагнул к склонившемуся перед ним старцу и Его нога оказалась на гранитной поверхности. И тогда-то, как это хорошо видел друид, и запечатлелся след.

Служивший камню стал собирать утреннюю росу из этого следа, ибо она исцеляла… Он приютил Гермия. Во время жизни у друида учитель мой видел завораживающие празднества в дебрях леса. Он мне рассказывал о шествиях людей дуба с факелами. Об благочестивых их песнях около чистых огней. И как они восклицали: «Есус, Который был предречен от начала мира – вот, Он явился! Радуйтесь! Близка Его победа над Мертвым Древом!..» [20]

Долгое время Гермий не мог узнать, куда отправился Отрок дальше. Многие месяцы он странствовал по туманному Альбиону, расспрашивая кельтов о Том, Кого они называли Есус. Как правило его собеседники знали, что чудо Его рождения совершилось. Однако на расспросы Гермия они отвечали, что человеку невозможно ведать Его пути.

Однажды мой учитель услышал барда, певшего недавно сложенную священную песню. В ней говорилось о благочестивом князе Двиване. Уверовав, что Отрок и есть Туисто – Великий Герой гиперборейского Пророчества [21] – князь взял Его на свою славную боевую ладью в плаванье на священный Русин. [22]

Прежде чем последовать за Ним, Гермию пришлось переждать зиму, во время которой великий холод делает невозможным путешествия в северных морях, преображая иногда и самый лик вод.

Около берегов германских земель корабль, что вез Гермия, захватили морские разбойники. Учителя спасло только то, что он не умел сражаться. В самом начале схватки у него выбили меч, оглушили ударом по голове плашмя и связали кожаными ремнями… Узнав, что в северных землях у него нет родичей, которые заплатили бы за него выкуп, разбойники поплыли с Гермием к острову, где располагались капища демонов, которым они поклонялись. И этим демонам они собирались принести его в жертву.

Но Бог остановил ветер на море. И наступило затишье. И вот, от скуки, разбойники принялись расспрашивать Гермия, какого рода он и с какой земли. Каким богам поклоняется… Тогда он исповедал им Единого Бога. И всеприсущего Его Духа. И Сына Бога, явившегося теперь в мир.

Произошло чудо. Разбойники разуверились в поклонении жалким идолам, требующим человеческих жертв. И возжелали видеть святилища Русина острова. И тогда – немедленно – возобновился ветер на море. Но он понес ладью уже к водам Венедского залива. [23]

Там, на священном острове, жрецы Арконы и Кореницы открыли Гермию: путь Отрока лежал и далее на восток. И уже три года, как Он отправился в странствие по Великой Светии [24] в землях руссов.

Учитель мой скитался долгое время по северным холодным лесам. Там редки человеческие селения. Но мирный странник находит всегда в них добрый прием. Ибо северянин рад предоставить путнику кров и стол. Во исполнение принятого у них обычая. А также из любви слушать повествования о чудных далеких землях.

Один кудесник сообщил Гермию, что Божич проходил их селением. И путь Его лежал к святой земле Белых Вод, что за хребтами Рипея. Учитель мой умолял провести его туда. Но кудесник сказал: пройти Рипейские горы может лишь видящий, а этой степени посвящения не достигли ни я, ни ты.

За этими горами, говорил кудесник, солнце никогда не заходит. И простираются кущи бесконечной весны. Там обитают видящие , чей век несказанно долог. Там чудеса – обычай, а печаль и болезнь – диковинка… Но подступы к Рипеям стерегут невиданные звери… непролазные топи… Всякий, кто не направляем Оком в пути, погибнет.

И все же Гермий отправился на север к этим горам, упование возложив на Бога. Путь его был долог и тяжел, однако не угасала решимость, ибо он жаждал Встречи.

Однажды мой учитель увидел спускающегося с холма высокого человека в белой одежде. Длинные его волосы были совершенно седые все, словно из серебра, но обрамляли молодое лицо.

И как-то по особенному он шел… По крутому склону – а будто бы по ровной дороге… Размеренным и спокойным шагом – а все казалось, что приближается со скоростью всадника, едущего на коне рысью…

И Гермий не заметил как, глядя на него, оказался заворожен. И не сумел произнести слов приветствия. А только остановился и смотрел на этого приближающегося, не смея и шевельнуться.

Казалось, необычайный встречный не замечал моего учителя. Но, проходя уже от него на расстоянии вытянутой руки, сказал: – Недавно Он завершил обучение тиетаев, Своих исконных волхвов. [25] И отошел в степи Скифии. А далее направится в Скифо-Индию. [26]

И Гермий был зачарован голосом его, мелодичным, и прозвучавшем как будто в самом его сознании. Он даже не оглянулся сразу. А когда смог – увидел только пустынную поляну… Лишь там, где светлая тропа убегала в лес, мелькнул одно мгновение необычайно крупный белый олень… [27] Однако, скорее всего это только привиделось моему учителю, как он говорил и сам.

– По встрече с тиетаем, – продолжил, помолчав, Дионисий, – Гермий изменил направление пути – чтобы не сойти с него. Учителя влекли чудеса и веси бесконечной весны, лежащие за Рипеями. Но больше он жаждал Встречи.

И он спустился по реке Ра, текущей от предрипейского плоскогорья и до самого Каспия. Бог простирал над ним Свою руку: он совершил этот путь. Преодолел бескрайние пространства земель борейских… А это удавалось до Гермия лишь посвященным Аполлона – носителям стрелы, для которых нет никаких преград.

В верховьях Ра учитель повстречал князя, затеявшего речной военный поход. И предложил ему услуги лекаря. И был принят… Близ устья этой реки, где по ширине делается она подобной проливу морскому, князь отпустил его. И рекомендовал зятю, владыке одного из племен, кочующих по Великой Степи…

Ступив на землю Аруссы, [28] Гермию суждено было узнать вкус новой горечи. До времени его печалили только откладывания Встречи. Теперь добавились еще и нерадостные известия, которые он получал, странствуя из города в город. В Бенаресе и Джаганатха-Пури уже не так принимали Юношу и учение Его, как в странах Великой Светии. Здесь даже и посвященные узнавали Слово невдруг.

Как и во всякой земле, странствуя меж Индом и Гангом, учил Он, опираясь на местные священные писания…

– Народы происходят из одного корня, – вдруг произнес Дионисий голосом иным, как если бы ему открылось вдруг нечто. – Всякий язык знал Истину от начала. (Поскольку Истина – прежде разделения языков.) И только знание оказалось вырождено в разной степени и по-своему в каждой земле, ветшая по мере смены золотого века серебряным, а его – медным, а его – железным… Поэтому не разрушить Он пришел, но исполнить. Опорой на глубинный смысл исцеляя внешнее обветшание. Показывая Отца. Возвращая отпавшим возможность питаться соками самого Корня… И в этом смысле всякий Завет – северные Веды, Веды восточные, Авеста зороастрийцев, наш Эпос и Писание вашего народа… – ветхий по сравнению с Его Словом. Ибо это Слово – То Самое, Которое и было в начале. Он – Альфа и Омега: вся человеческая мудрость, писания всех народов исходят от Него и восходят к Нему. И в предопределенное время от каждого из этих писаний возьмется лепта в Одну Великую Книгу.

Произнеся эти слова, Дионисий молчал некоторое время, имея вид человека, не высказавшего, а будто бы только что услышавшего нечто значительное. Затем, словно очнувшись от нахлынувших размышлений, он возвратился вновь к нити обстоятельного повествования.

– Если обветшание унаследованного зашло далеко, – продолжал он, – слушающие Слово могут и не узнать в Нем, или узнать не сразу Истину собственных своих книг. И даже между посвященными вероятны споры, что больше значимо: это живое Слово – или же затемненные многоразличными толкованьями строки пожелтевших страниц… По мере удаления от земель борейских обнаруживалась все более слабая память о Пророчестве арктов.

Однако самая его суть, впрочем, была известна посвященным этой земли в форме откровения Шалевахину, запечатленного мудрецом Вайсудевой среди речений седой «Бхавишья Пураны». Благочестивому князю явился на перевалах Шринагара необыкновенный Человек, «светлокожий, одетый в белое». И Он открыл Шалевахину о Себе, что Он есть Христос, грядущий через три тысячи лет, чтобы проповедовать и пострадать за грех мира, быть преданным и воскреснуть…

«Три тысячи лет назад… То есть – за тысячелетие до Авраама!.. » – пронеслось в сознании странника. И тут же ему припомнились и слова Учителя, переданные другими учениками, видевшими Его на земле: «Прежде, нежели был Авраам, Я Есмь». [29]

– Благочестивые радовались – говорил меж тем Дионисий – узнать от Гермия истину о Том, Которого они видели недавно, Кто поразил их до глубины сердца проповедью совершенной Любви… Некоторые показывали моему учителю свои записи о Его деяниях. И Гермию иногда удавалось их разбирать: санскрит оказался лишь видоизменением языка, которым он овладел странствуя по весям Бореи. [30]

Однажды, следуя своему пути, учитель мой подступил очень близко к черте отчаяния. Кашмирский факир, в ответ на его расспросы, молча сделал ему знак следовать за собой… и вскоре они оказались в долине пепла! Факир остановился посреди печальных кострищ около тяжелого камня, запиравшего склеп. «Здесь – он произнес – в запаянном сосуде хранится пепел от погребального костра Бога твоего. Брахманы убили Его, возревновав к Его славе Единого с Самим Брахмой!»

У Гермия подкосились ноги и он упал на землю. И пролежал так, простершись перед гробницей, до ночи, не заметив как она наступила. Когда же он очнулся и сел, и осмотрелся – то подивился произошедшей перемене: что вокруг тихо, и вместо солнца светит луна.

Тогда он откатил камень и заглянул в нишу. Там, в лунном свете, блеснула медная ручка погребального сосуда. Учитель извлек его и, не отдавая себе отчета, почему поступает так, внимательно осмотрел.

Увидев вытесненные рядом знак врат и крест, который римляне называют севастийским, Гермий, будучи посвященным, понял, что этому сосуду лишь придан вид наглухо запаянного. Он поместил пальцы в углубления по сторонам креста и, крепко сжав, осторожно повернул донышко.

Оно сместилось и отскочило. Гермий увидел, что в сосуде нет пепла. Там находился лишь пергаментный свиток. И вот что сообщал он.

«Смущавший население проповедями, учивший Ведам не так, как должно, схвачен и тайно вывезен за пределы страны. Народу сказано о Нем, что убит, и предъявлен сей сосуд, как будто бы с Его пеплом. Так сделано, что они не думали, будто Он – Бог бессмертный. Мы, брахманы, оговорили себя перед чандалою ради спокойствия в государстве. Но ты, посвященный, знай: воистину мы не запятнаны Его кровью».

И дальше следовали дата и ряды подписей.

Что-то переменилось в Гермии после того как он покинул долину пепла.

Он больше не искал следов Юноши. По крайней мере никого о Нем не расспрашивал.

Подобно паломникам с берегов Ганга, учитель мой отправился в неспешное путешествие к Гималайским горам, которые называют иногда Рипеямиюга. И в продолжение всего этого пути сохранял молчание, притворяясь немым. Ибо не хотел, чтобы какие бы то ни было разговоры отвлекали его от внутренних созерцаний.

Гермий, достигнув цели, не остановился надолго ни в одном из прославленных ашрамов – селений мудрых. Но двинулся без дороги и проводника в область, граничащую с вечными снегами вершин. И вышел к неприметной обители, что создана была безвестной общиной, основанной лишь недавно.

Старейшина этого небольшого сообщества отступивших от мира вышел ему навстречу. (Путник в тех местах – чудо.) И Гермий, ни о чем не спрашивая, приветствовал его как ученика Сына Бога!

Потому что увидел, что он таков.

Кто неизменно следовал своему пути, кто пережил на этом пути смерть Бога своего и Воскресение Бога своего – тому немыслимо не стать видящим.

Учитель мой остался в этой общине, где Юноша провел годы, и где окончилась Его юность. Здесь бережно сохраняли записанное о Нем на местном наречии. [31]

Здесь Гермия посещали видения, надолго оставлявшие его почти бездыханным. Затем он пересказывал их делившим с ним кров.

Он видел Мужа идущим по землям Персии, где еще Зороастр предрекал Его рождество двенадцать веков назад. И видел противление Его проповедям и козни жрецов Армузда, забывших Ясну, и более напоминавших уже поклонников Ахримана… [32]

Однажды, взволнованный сверх всякой меры видением, которое явило ему Мужа уже в иной земле, Гермий попрощался с приютившей его общиной и вновь отправился в странствие… Он отошел уже далеко, когда, среди пустынных плоскогорий Непала, ему был Голос: – Не ходи к иудеям. У них Я распят, а ты, последовательный в стремлении к Истине, достоин видеть Бога Живого. Отправься в Обитель Тайны и подготовь ученика к встрече с учеником Моим. И – приходи ко Мне.

Тогда мой учитель во второй раз изменил направление пути, чтобы не сойти с него. И вот он пришел в сей город, заложенный на восемь тысячелетий раньше Александрии, как это передает Платон. И после этого Гермий больше уже не странствовал. Он пребывал неотлучно здесь, у этого алтаря на священной площади Ареопага. И передавал Знание способным его вместить. «Он обошел за Ним целый мир… – думал, в этот момент, пришелец. – Спаситель наш обошел весь мир, который Он явился спасти! Но почему, когда при Иордане Он предстал многим, никто не ведал, какой огромный путь лежит за Его плечами?» И тут же странник вспомнил из писаний пророка: «Придет – и не будут знать, откуда пришел».

– Когда учитель почувствовал: Встреча, обещанная ему, близка – оканчивал между тем повествование Дионисий, – он благословил одного из учеников пребывать неотлучно вместо него. И ждать… Похоронив Гермия, я выполнял завет свято, и даже получил от сограждан прозвище: Ареопагит. – И вот, – Дионисий встал, – ныне совершилось по слову учителя моего! Если не изменилось намерение твое, странник – пойдем, как ты говорил, к воде. Во имя нашего Бога, я хочу быть учеником твоим.

– Хочу быть учеником твоим, – повторил Апостол.

2000

Примечания

1

От Иоанна, 20, 29: «Иисус говорит ему: ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны не видевшие и уверовавшие».

(обратно)

2

То, что Дионисий Ареопагит ведал о Христе, Сыне Божием, задолго до своей встречи с учеником Его Павлом, доказывается следующим. В Седьмом послании святителю Поликарпу, епископу Смирнскому, Дионисий вспоминает, как он вместе с философом Аполлофанием наблюдал в египетском городе Гелиополе необыкновенное затмение Солнца: Луна затмила его, совершив попятное движение по своей орбите, после чего вернулась к нормальному ходу по небу. Таково было чудо, свершившееся на Страстную пятницу. Об этом же говорится и в писаниях протопопа Аввакума, причем последний свидетельствует о словах, которые произнес Дионисий, наблюдая затмение. Именно эти слова доказывают ведение Дионисия. Аввакум пишет: «Сей Дионисий, еще не приидох в веру Христову, со учеником своим во время распятия Господня быв в Солнечном граде и виде: солнце во тьму преложися и луна в кровь, звезды в полудне на небеси явилися черным видом. Он же ко ученику глагола: Или кончина веку прииде, или Бог Слово плотию страждет, понеже не по обычаю тварь виде изменену».

(обратно)

3

По-видимому, скиф Абарид произвел очень сильное впечатление на современников-эллинов и на поколения их потомков. Платон в «Хармиде» говорит о нем как о совершенном целителе. Гераклит Понтийский посвящает мудрому скифу один из своих диалогов: «Абарид, или о душе». Геродот и Пиндар свидетельствуют о нем как о носителе стрелы, то есть – посвященном Аполлона Гиперборейского. Торжественное прибытие вещего скифа в Афины описывает Гимерий в «Эклогах»…

Имя Абарид представляет собой, возможно, видоизмененное ободрит – название одного из племен, живших на берегах Венедского залива (теперь Балтийское море). Путешественника в чужой земле часто называли по имени его рода. Особенно – северян, поскольку в их обычае было сообщать настоящее имя лишь близким родичам. Странник, посвятивший Пифагора в сокровенное гиперборейское Знание, мог быть зафиксирован эллинскими хрониками как скиф-ободрит, а затем переписчики постепенно превратили его в Абарида, скифа.

Ямвлих, жизнеописатель Пифагора, называет Абарида не учителем, а, напротив, учеником «божественного Пифийца». Но сам и приводит в трактате «Жизнь Пифагора» факты, со всей очевидностью противоречащие такой версии. По Ямвлиху, Пифагор немедленно раскрыл Абариду тайны, в которые ученики посвящались постепенно и не иначе, как по прошествии серьезнейших испытаний (пять лет молчания и тому подобное). Далее, согласно Ямвлиху и другим источникам, Абарид совершал гораздо более впечатляющие чудеса, нежели Пифагор. Так, вещий скиф «преодолевал огромные расстояния в короткое время, производил очищения, изгонял чуму, отводил бури от городов…» Наконец, Ямвлих свидетельствует, что именно Абарид передал Пифагору стрелу Аполлона Гиперборейского, то есть совершил действие, символизирующее посвящение ученика учителем.

Так почему же Ямвлих придерживается версии, противоречащей фактам, которые он сам же приводит? По-видимому, дело в том, что этот писатель, живший через семь веков после Пифагора, в прямом смысле слова боготворил его, утверждал божественное происхождение Пифийца, почитая равным самому Аполлону. И, добросовестно передавая все, известное ему из древних источников, Ямвлих тем не менее не мог и не желал допустить, что Пифагор учился у кого бы то ни было, кроме как у самих бессмертных. Поэтому он пытается втиснуть известные ему сведения в версию якобы ученичества Абарида у Пифагора, и это явно не удается ему.

(обратно)

4

Согласно иудейской традиции, от Сотворения Мира и до времен Дионисия Ареопагита минуло всего пять с половиной тысячелетий.

(обратно)

5

«Афина – пишет историк Ю.Д.Петухов („Колыбель Зевса“, М., 1998) – не стала в прямом смысле женщиной, она навечно осталась Девой… Как произносится теоним? Греческое звучание приближено к „Атена“, если вы скажете греку „Афина“, он не поймет вас. Гласной „а“ свойственно при переходе из русского и славянского языков в иные выходить за согласную. И потому первоначальное, исконное звучание теонима можно реконструировать как „Та¬ена“. Тайна!.. Богиня Мудрости. Мудрость – всегда невысказанность, недосказанность, сокровенность, в конечном итоге Тайна (и отсюда избранность, посвященность, огражденность и недоступность)».

(обратно)

6

Уже на карте Гекатея Милетского – первой, известной историкам, географической карте мира – изображены Рипейские горы: протяженный приполярный хребет, представляющий естественную северную границу Великой Скифии. Историки спорят, где именно находятся эти горы, упоминаемые в русских былинах как обитель богов и страна чудес. По этому вопросу согласны с точкой зрения Северной Традиции известные слависты Галина Гусева и Константин Воротной. Этот последний пишет («Кострома Гиперборейская», 1999): «На территории Ярославского и Костромского края находятся Рипейские горы – священные горы ариев. Это не Урал, тем более не Кавказ или Памир. Это – Северные Увалы, проходящие как раз по северу восточно-европейской равнины – от Валдая до Камы. Здесь и была родина руссов. Одним из отрогов Увалов является Галичско-Чухломская возвышенность, одна из древнейших на равнине… Здесь, у отрогов Рипейских гор… обнаружены стоянки людей еще 3–7 тыс. до н. э. По своей принадлежности они арийского происхождения».

(обратно)

7

О том, что слова дух и рус были некогда синонимами и означали именно дух, свидетельствует старинное слово «по дух», означавшее «парус». Как многие синонимы, слова «рус»/«дух» переводились одно другим в наречиях соседствующих племен. Сам этот перевод закрепился в качестве устойчивого словосочетания русский дух, представляющего собой, если брать его древний смысл, тавтологию. Подобной тавтологией в наше время является устойчивое словосочетание народный фольклор. Кстати, как повествует этот фольклор, утопленницы становятся русалками, являющимися в лунном свете. Подобно этому говорят о явлении духа (призрака) самоубийцы. Впрочем, связывание слова русалка только с водой и, тем более, с утопившимися – вторично. Прежде говорили о русалках не только рек, но и леса, поля, холмов… То есть именовали так вообще духов мест, а то и души стихий. Сакральным же словом Рус обозначали не духов вообще, а, именно, Духа, иже дше, аки хще – Божие Всеприсутствие, Ипостась Св. Троицы (Великого Триглава, как именовали Бога Триединого Всевышнего наши предки). Такое значение слова Рус закрепилось в христианском православном термине Парусия (у греков сохранился и до сего времени), означающем Второе Пришествие как начало эпохи Святого Духа.

(обратно)

8

Исследователь и знаток одинизма Кеннет Медоуз пишет об Одине: «То был не просто верховный бог, но Всеединый Отец – Создатель, „посеявший“ все, что когда-либо обрело бытие». (Kenneth Meadows, «Rune Power», 1996.) Имя Один не только перекликается со старонорвежским од – «ветер», «дух», но и представляет в точности слово общеборейского праязыка «odine» (единый), сохранившееся в русском как «один», а в английском как «one», также обозначающее единицу. Посвященные севера произносили «Odine!» как мистическую формулу: «Воистину Существующий – Один!», народная же этимология, ничтоже сумняшесь, приписала Одину одноглазость.

(обратно)

9

Историк Александр Снисаренко пишет: «К северу от Балканского полуострова и в северо-западной части Малой Азии жили фракийцы, чьи корни уходят в такую древность, какая и не снилась тщеславным эллинам». («Третий пояс мудрости», Лениздат, 1989.) Подобные утверждения вовсе не голословны. Еще священномученик Ипполит Римский, епископ Остиумский, писал: «Это великая тайна самофракийцев, хранителей известного мистериального культа, которую нельзя выразить, и которая известна лишь посвященным. Они же могут с достоверностью сообщить об Адаме как о своем прачеловеке». («О Воскресении – против иудеев», III в. по Р.Х.) Знаменитый мистик начала ХХ в. Рудольф Штайнер ссылается на это свидетельство Ипполита Римского в работе «Христианство как мистический факт». При этом отмечая, что о существовании культа, «известного» во время жизни епископа, теперь забыто и лишь немногие знают, что вероучение о Едином Боге (о Боге и людей, и богов) существовало задолго до времен, о которых повествует Ветхий Завет.

(обратно)

10

Античные авторы оставили многие письменные свидетельства о фракийцах. Типичное описание их внешности находим, например, в поэме Ксенофана Колофонского (V в. до Р.Х.) о богах.

«Их [бессмертных] наружностью каждый сравнил бы

С той породой, к какой он и сам на земле сопричастен:

Черными мыслят богов и курносыми все эфиопы,

Голубоглазыми их же и русыми мыслят фракийцы».

Современный историк Владимир Щербаков пишет: «Фракийское племя, объединившее другие племена региона, называло себя русами. Античные же авторы называли их одрисами (произносилось одрюсы). Случай тот же, что и с этрусками, которые сами себя называли расенами (росенами, русенами), а латинские авторы называли их этрусками. Самоназвание народа вообще нередко отличается от его названия на другом языке». («Асгард – город богов», М., «Молодая гвардия», 1991) Основываясь на результатах своих исследований в Малой Азии Щербаков полагает несомненным «родство этрусков с такими народами как русские, киевские русы, белорусы, русины (народ, живущий в Прикарпатье), балтийские русы (ободриты), давшие, кстати, начало роду Рюриков».

(обратно)

11

«Немногие – писал отец истории Геродот – посвящены в тайное учение… совершаемое на Самофракии» Страбон же добавлял «Их [самофракийцев] все считают чем-то вроде людей боговдохновенных».

(обратно)

12

Одну из волн переселения северных народов на юг, пришедшуюся на конец третьего – начало второго тысячелетия до Р.Х., известный историк-славист Б.А.Рыбаков описывает как «марш боевых топоров» от Полесья до Атлантики. Историк Александр Снисаренко добавляет: «Оттуда же, с севера, явилось в Средиземноморье высокорослое племя русенов… и все остальные народы, упоминаемые в „Гимне победы“, „Поэме Пентаура“ и других египетских памятниках. По крайней мере в пользу этого свидетельствуют указания античных авторов на то, что этруски были киммерийцами, то есть северянами, переселившимися по неизвестной причине в Малую Азию». («Третий пояс мудрости», Лениздат, 1989.)

(обратно)

13

На древней иконе Благовещение, хранящейся в музее города Владимира, изображены Мария Дева и архангел Гавриил, приносящий весть, что Она зачнет от Святого Духа и родит Сына Божия; под этими двумя фигурами крупно изображены три танцующих белых лебедя… Традиция о Деве-Птице, то есть о Деве и Духе, насчитывает многие тысячелетия. Еще Прометей в трагедии Эсхила говорит о девах, подобных лебедям, обитающих на краю земли, окутанной вечной ночью. Античная Греция знала их как фракийских дев, и позднеантичная мифология усвоила им имя форкиды – дочери божественного прародителя Форкия. «В славянских и германских сказках – пишет историк и доктор философии В.Н.Демин („Тайны русского народа“ – М., „Вече“, 1997.) – одинаково распространен образ Лебединых Дев, что… сбрасывая лебединое одеяние, превращаются в волшебных красавиц… Аналогичные представления сохранились у народов, населяющих север нашей Родины… Все это свидетельствует о том, что гиперборейская лебединая символика охватывала значительные пространства Евразии и распространялась на многие разноязычные народы на протяжении многих тысячелетий». Специалисты по мировой фольклористике называют предания о Деве-Птице бродячим сюжетом, так он распространен в северном полушарии. «Но – замечает Демин – сюжеты бродили не сами по себе, а по той причине, что бродили люди и народы, их распространявшие. Когда-то был единый народ с единым языком и едиными праверованиями. Единый очаг культуры находился на Севере… Затем начались дифференциация и расселение народов, растянувшиеся на тысячелетия. Одни впоследствии оказались в Индостане или на Иранском нагорье, другие остановились в ареале от Волги до Одера… от Черноморско-Кавказских степей до Прибалтики и Волхова… третьи двинулись на Балканы через Малую Азию и с севера, основав по берегам Средиземного, Эгейского и Адриатического морей древнегреческие колонии и полисы. Былое же время, когда они тесно соприкасались, и отразилось в дошедших до нас сильно измененных преданиях о славянской Дане – Жене Солнца и, одновременно, Деве…» Добавим, в Откровении Св. Иоанна Богослова сказано: Наступил брак Агнца и Жена Его приготовила себя. И дано было Ей облечься в виссон чистый и светлый… (19: 7,8.) В качестве брачного облачения Жены-Девы называется именно виссон – материя, изготовлявшаяся из птичьего пуха. Едва ли это случайный выбор, никак не связанный с пророчествующим каноном древних Русалий… Тем более, что в Откровении почти сразу же затем сказано: Богу поклонись, ибо свидетельство Иисусово есть дух пророчества. (19: 10.)

(обратно)

14

Иерусалим пребывал столицей древнееврейских государств, в общей сложности, не более 500 лет. Престолы ветхозаветных царств – Израильско-Иудейского, Иудейского, Хасмонеев – неизменно рушились в нем, продержавшись лишь век-другой. История же самого Города насчитывает многие тысячелетия. Арабы называли его El-Kods – Святой Город. Различные племена потомков северных переселенцев именовали: God’s (Божий); Evus, Ievus или Dievus (Диев – Богов – или, по другой версии, Девий). А также прозывался он и Русалы – место Русалий.

Божьим, святым Город слыл еще когда Авраам, прародитель еврейского народа, пребывал бездетным. Диев уже тогда был славен и силен и древнюю имел историю. Его населяло племя иевусеев, поклоняющееся Всевышнему (Бытие, 14:18) – Богу и людей, и богов. Владыкой Города был святой царь-жрец.

Потомки Авраама прозвали этого царя Мелхиседек (Царь Праведный). Однако позднее они же говорили о нем «сын блудницы» (свидетельствует Епифаний Кипрский). Наверное – чтобы оправдать свое вторжение в Святой Город и узурпацию престола.

Под именем Мелхиседек первый из упоминаемых в Библии царей Града Божьего вошел в Священную Историю. Славянский извод книги Еноха, восходящий к ессейскому оригиналу и, возможно, к более древним источникам, повествует, что Мелхиседек при жизни возносился на небо и прозревал славу грядущего Христа.

Авраам, выходец из многобожного Ура Халдейского, мог воспринять веру в Единого Всевышнего именно от народа иевусеев. По крайней мере Авраам жертвовал Мелхиседеку, посвященному венценосцу, десятину со своей военной добычи (Бытие, 14:20).

Потомки Авраама уже не отличались подобном благочестием. Более того, из века в век они затевали войны против Святого Града – столь же постоянно, сколь безуспешно. Книга Бытия (32: 24–28) повествует аллегорически: Иаков (персонификация евреев) боролся с Ангелом Божьим и не мог одолеть. За что и наречен был Израиль (Борющийся с Богом).

Град Божий не сдавался натиску потомков Авраама со времен еще Навина, истребившего все окрестные племена, и приобрел у поколений евреев славу неприступного. Диев покорил лишь Давид – во времена гораздо более поздние. И то только благодаря тому, что захватчиками случайно был обнаружен древний подземный ход, ведущий сквозь скалистую толщу гор в подземелья Города.

Кем и когда был сооружен этот грандиозный туннель? Иевусеи, защитники, не знали о его существовании, почему и не предприняли мер по его охране или же перекрытию. Возможно, это указывает на то, что даже и не они, тысячелетиями владевшие Святым Городом до евреев, были основателями его.

(обратно)

15

Черное море именовалось Русским начиная с эпохи господства на нем Сурожа – процветающего русского торгового города. В IV в. до Р.Х. греческий полководец Перикл, родом из Афин, взял Сурож приступом и разграбил его. Об этом повествует Влесова Книга (III, 21): «во храмах сурожских, добытых врагами, святыни наши повержены во прах».

(обратно)

16

Еще Исаия, пророчествуя о пришествии Христа, говорил: «В стране, что за Иорданом… в Галилее Языческой… великий Свет воссияет». (Ис. 9:1–2.) Языческой именовали Галилею и в евангельские времена. Поэтому, вероятно, и существовала тогда в землях иудейских поговорка: что доброго может выйти из Назарета [языческого]? (Иоан. 1:26.)

(обратно)

17

Поэту-духовидцу Вильяму Блейку было откровение о том, что древняя английская легенда, повествующая об Отроке Иисусе, приплывшем на берега Британии – истинна. Он положительно отвечал на вопрос, который сам же формулировал так:

Правда ли, что ноги Его приминали некогда травы этих холмов?

Правда ли, что Святого Божьего Агнца видели на лугах Англии?

Торговый морской путь, связывавший Средиземноморье и Англию, известен был как минимум за 6–7 веков до Р.Х. Это был знаменитый «оловянный путь» греков, проложенный, согласно Плутарху, еще легендарным Одиссеем.

(обратно)

18

Друиды поклонялись этому знаменитому Камню Врат (Tor-Stone) вплоть до 563 года, когда на Авалон высадился Колумбанус. Тогда, повествуют «Хроники св. Колумбануса», Камень был разломан как «языческий»… Было ли известно ревнителям предание, что на нем – след Пришедшего из Галилеи Языческой? Сколько еще уничтожается подобных следов… именем Того, Кто сказал: «не разрушить Я пришел, но исполнить»?

(обратно)

19

Степени друидического посвящения.

(обратно)

20

Есус и Мертвое Древо – образы друидической мифологии, имеющие очень древние корни. О Есусе – Есу (Отцу) – С ыне – Божиче – говорят предания всех северных народов, сохранивших гиперборейскую (арктическую) Традицию с праантичных времен. Мертвое Древо есть негатив Мирового Древа (известного официальному христианству как Древо Жизни).

Мертвое Древо изображается в друидической традиции как крест, четырехконечный, или же Т-образный, обвитый змием. Крест этот имеет иногда корни, а иногда – двенадцать или тринадцать ветвей. (Поздняя реминисценция этой традиции – картина Пасино да Бонагвидо, IV в. – Христос, распятый на древе о двенадцати ветвях.) Победа над Мертвым Древом, преобразование его в Древо Животворящее символизируется у друидов сидящей на кресте Птицей, чаще всего Голубем (Духом).

Есус изображался либо распятым на Мертвом Древе, либо побеждающим его – имеющим секиру в руке. (Сравним: «Уже и секира при корне дерев лежит» – Лук. 3:9.) Такие изображения создавались задолго до рождества Иисуса Христа. Римляне, воевавшие с галлами и кельтами, обнаруживая иконографию Есуса, не подозревали о ее профетическом (пророчествующем) смысле. Поэтому они восприняли Есуса как некое «гневное» божество, требующее повешенья жертв на дереве. Но сами кельты называли Есуса Добрый Бог и Господь Богов.

(обратно)

21

Древнегерманские племена почитали Есуса под иносказательным именем: Туисто (или Туистос) – Двойной. Этому и причина была двойная. Гиперборейское Пророчество сообщало о Нем, что, воплотившись, Он будет иметь двойную природу: одновременно и Божескую, и человеческую. А также и что Ему суждено прийти дважды.

Тацит, римлянин, не зная праантичной борейской мифологии и ее пророчеств, считал, будто бы «варвары» поклоняются некоему «двуполому божеству» – наподобие греческого Гермафродита.

Но сами греки не понимали так плоско северный символизм. Свидетельство тому – все произведения дорийскойветви священной поэзии эллинизма. Эта исконная школа представляла собой, пишет Эдуард Шуре («Великие Посвященные», 1895) «могучий отпрыск древне-арийского духа» – наследие северных находников. Божественные имена сказаний воспринимались посвященными и поэтами исключительно в качестве «символов понятий чистой доктрины». Строгую духовность этой философско-мистической школы хранили фракийские жрецы храма Аполлона Гиперборейского в Дельфах. Она просуществовала вплоть до времен Дионисия Галикарнасского, лишь постепенно вытесняемая из эллинизма чувственным элементом – «слезливым и сладострастным». Поэтому вполне вероятно, что греческое слово «Христос» (Мессия) имеет прототипом иносказательное именование Есуса – «Туистос» (Двойной) – мистическое понятие, восходящее к временам Арктиды.

(обратно)

22

Остров, наиболее известный теперь как Рюген, прозывался также Руян и даже Буян (в былинах). Однако Северная Традиция хранит его исконное имя: Русин – то есть Духов – остров. В былинные времена храм Духа, первоначально воздвигнутый на нем, по преданию, «пришедшими со стороны льдов», славился чудесами, почему остров и попал в былины, а также поминается в старорусских заговорах. В 1168 году этот многажды перестроенный храм Святовита (Святого Витающего – то есть Всеприсущего Духа) был окончательно разорен датчанами.

(обратно)

23

Морское сообщение между племенами Венедского залива (Балтика) и Британией существовало как минимум с середины второго тысячелетия до Р.Х. И друидический алфавит Бет-Луис-Нион, и даже самый культ Дуба (друидизм) были восприняты бриттами от балтийских славян. Такую точку зрения разделяет классик мифологии Роберт Грейвс («Белая Богиня», 1960). Известный из русских сказок «Дуб на Буяне-острове» много более древен, чем полагает большинство наших отечественных мифологов.

(обратно)

24

В древнескандинавском сочинении неизвестного автора «Какие земли лежат в мире» Великой Светией называются северо-восточные земли Европы. Малой Светией именуются ее северо-западные земли, в том числе территория современной Швеции.

(обратно)

25

Тиетаями назывались высшие посвященные, носители стрелы (руна Тиу напоминает очертаниями стрелу), обитавшие за Рипейскими горами. Тиетаем был Абарид, скиф, учитель Пифагора. Греки считали носителей стрелы посвященными Аполлона Гиперборейского. Так именно они называли хранящих (таящих) Тиу – гиперборейское ведение о Боге Триедином Всевышнем, приоткрываемое непосвященным лишь в притчах. Последнее свидетельство о тиетаях представляет русский апокриф «Зосима», однако здесь они именуются уже рахманы. Слово тиетай сохранилось, кажется, лишь в языке финнов, и то понимается под ним теперь просто колдун.

(обратно)

26

Во времена Христа Скифо-Индией называли долину Инда – северную часть Индии.

(обратно)

27

Согласно преданиям, тиетаи, особенно во время своих странствий, могли предстать путнику в образе белого оленя. Пришедший в Грецию с Севера тиетай Олен – основатель, как сообщает Павсаний («Описание Эллады»), храма Аполлона в Дельфах и первый дельфийский жрец – был прозван так именно за эту свою чудесную способность.

Легенды более поздние повествуют о принятии образа белого оленя Самим Христом. Тайне Христа-Оленя Томас Мэлори («Смерть короля Артура») посвящает следующие строки. «Господа нашего верно знаменует белый олень. Ибо олень, состарившись, снова затем становится молодым в своей белой шкуре. Точно также и Господь наш приходит от смерти к жизни, ибо Он утратил лишь земную плоть, которая есть смертная плоть, принятая им во чреве Девы Марии. Вот почему явился вам Господь в образе белого оленя без единого пятнышка. А четверо, бывшие с ним, это четыре евангелиста, которые запечатлели в Писании часть жизни и деяний Иисуса Христа, совершенных Им, когда Он был среди нас, смертный среди смертных. Узнайте же истину, не известную еще доселе ни одному рыцарю: Господь наш нередко являлся святым мужам и добрым рыцарям в образе оленя».

Согласно славянским легендам Даждьбог – именуемый также Спас – преображался в Оленя с золотыми рогами. Спаситель наш Господь Иисус Христос аллегорически изображен как золоторогий Олень, имеющий между рогами крест, на некоторых ранних православных иконах. Так, например, Четыре святые всадника письма Захария Санева поражают копьями и стрелами врагов и чудовищ, оберегая от них Оленя.

Современный русский православный мистик, именующий себя Ветер с Гор, пишет, что ему и его учителю являлись ангелы в образе оленей («Праздник навсегда», М., «Белые альвы», 2000).

(обратно)

28

Теперь индийский штат Орисс.

(обратно)

29

От Иоанна, 8:58.

(обратно)

30

Дурга Прасад Шастри, индийский санскритолог с мировым именем, при посещении русского города Вологды обнаружил, что переводчик ему не требуется: древняя форма санскрита оказалась практически тождественна современному северорусскому диалекту. (Материалы конференции Общества индийской и советской культуры, 22–23 февраля 1964 г. Газибад, Уттар Прадеш.) Северная Русь – Тверь, Ярославль, Вологда, Кострома… – тысячелетиями жила обособленно, вне перемещений и смешений народов, и ее язык практически не менялся.

(обратно)

31

А именно, на языке пали. Оригинальные Евангелия на пали и санскрите, а также на других языках были отнюдь не редкостью в первые века христианства. В эпоху раннего средневековья имели хождение рукописи, повествующие о деяниях Иисуса в Индии, Персии, Египте, Греции, а иногда и в «странах борейских». Миссионеры находили их в землях Египта, Индии, Аравии и Скандинавии. Они привозили находки в Рим, докладывая в изумлении, что предполагавшийся к просвещению народ «уже знает».

Как утверждает Стив Роузен («Ходил ли Иисус в Индию?»), в библиотеке Ватикана покоятся в настоящее время шестьдесят три таких древних текста-свидетельства. Именно покоятся. Хитрая политика Ватикана всегда состояла в том, чтобы подобные свидетельства хоронить, поддерживая впечатление, будто Спаситель никогда не покидал земли, подлежавшие Римскому протекторату. Следовательно, лишь Рим и обладает, якобы, исчерпывающими знаниями о Нем. И, таким образом, Ватикан обретает как будто естественное право поучать отдаленные народы. Замалчиванием находок Папство обеспечивало себе роль единственного вселенского – католического – просветителя. А за католизацией легко следовала колонизация…

Что же, власть Ватикана практически всегда была более сильной, чем у королей, и постепенно у Папства получилось переписать историю. Христу было «позволено» странствовать лишь «в землях колен Израилевых». И, соответственно, – учить лишь опираясь на Пятикнижие Моисеево. И в результате по всему миру привился нелепый и по сути безграмотный термин «иудео – христианство». Как будто в прообразовании церкви Христа участвовали лишь соплеменники обрекших Его распятию! Затем и Самого Пришедшего из «Галилеи языческой» начали считать иудеем. В этом заблуждении большинство человечества пребывает и по сей день. Лишь книга Джекоба Коннера «Христос не был евреем» («Christ was not a Jew», 1936) несколько развеяла тьму этого невежества (русский перевод: «Энциклопедия русской цивилизации», Православное издательство, Москва 2004).

В истекший век и чуть раньше древние рукописи на языке пали, рассказывающие о странствиях и деяниях Спасителя в землях, весьма удаленных от Средиземного моря, были независимо обнаружены трижды. Николаем Нотовичем в 1894 году (их содержание он опубликовал в книге «Неизвестная жизнь Иисуса Христа»). Свами Абхеданандой в 1922 («От Кашмира до Тибета»). И, наконец, в 1925 году Николаем Рерихом, во время его экспедиции в Гималайские горы и примыкающие к ним земли, мало изученные европейцами. Причем последний записал в своем дневнике: «нас поразило, насколько широко распространена история Иисуса».

(обратно)

32

Из всех священных зороастрийских книг Ясна, по-видимому, имеет наиболее глубокие индоарийские корни. Возможен общий первоисток у Ясны и Ясной Книги, упоминаемой в легендах древних славян. Забвение пророчеств Ясны и привело к неприятию жрецами Христа, отвергшего учение о якобы равновеликости Добра и Зла (Армузда и Ахримана). Как полагает современный зороастриец Павел Глоба, это неприятие ослабило позиции зороастризма, почему он и оказался, впоследствии, вытеснен молодым исламом.

(обратно)

Оглавление

Темная комната

Подвальник

Начало опыта

Месть изгоняющему

Чудовище

Чудо о змие

Встреча в ареопаге . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте