«Черные врата»

ЯРЧАЙШЕЕ ИЗ ЧУДЕС (предисловие автора)

Огонь пришел Я низвести на землю…

Евангелие от Луки, 12:49

Своими глазами я не видел этого Чуда. Случилось лишь посмотреть несколько раз о нем репортажи по телевизору. Едва ли будет ошибкою сказать, что оно есть Главное Чудо Света. Конечно, это я говорю о сошествии в Иерусалиме на Гроб Господень Огня с Небес.

Я был потрясен, когда впервые услышал о нисхождении Огня каждый год в канун Светлого Христова Воскресения. Каких еще доказательств нужно современным фомам неверующим? Не собираюсь утомлять читателя пространными изложением исторических сведений, но все же считаю долгом предварить повесть, предлагаемую вниманию его, немногими словами о фактах, известных об этом Чуде.

О нем свидетельствовали еще святые первых веков: Иоанн Дамаскин, Григорий Нисский… Огонь сей видели крестоносцы, когда отвоевали у сарацин Гроб Господень… Чудо нисхождения совершается ежегодно, и никаких исключений из этого правила неизвестно. Время его – канун Пасхи, то есть вполне определенные несколько часов. И это православная Пасха, а не католиков, у которых рассчитывается по Григорианскому, то есть, вроде бы, новому и более «правильному» календарному стилю. То праздник переходящий – у него нет постоянной даты: Пасха отмечается каждый год в иной день, чем тот, в который праздновалась в год прошлый. Разброс по датам составляет около месяца… Огонь снисходит лишь при молитвенном стоянии у Гроба православного патриарха.

Таковы факты. Что перед их лицом рассуждения скептиков о «неизвестном атмосферном явлении, которое возникает с периодичностью в один год, потому что в определенный день в известное место стекаются какие-то неизученные физические обстоятельства»?

Однажды, было, попробовали без православного патриарха. Несколько веков назад вооруженные грегориане (армянский католический толк) перекрыли все входы в храм Воскресения, не допуская православного архиерея ко Гробу Христа. Так вот, грегорианский патриарх тщетно провел в Пещере долгие часы: храм оставался темен. Православный же патриарх плакал и молился, стоя вне храма, у одной из его колонн… И вдруг Огонь снизошел на эту колонну. (Она до сих пор оплавленная.) Как молния, сверкнувшая средь ясного неба!

С тех пор ни одна конфессия не смеет оспаривать исключительность благодати, которая дана Православию – благодати на восприимничество Огня. Весь христианский мир зажигает на Пасху свечи от православной лампады. И первую четверть часа по нисхождении этот Огонь – не жжет! Паломники и монахи окунают во пламя лица – ни кожа, ни даже единый волос бороды и усов не оказывается опален. Напротив, некоторые получают от Огня исцеления случившихся прежде повреждений или недугов. Огонь дает внезапные вспышки, храм делается переполнен Огнем и, если бы это был огонь обычный физический – то неминуем пожар. Но полыхает лишь пожар ликования христиан – свидетелей Чуда…

Но что же патриарх? Он падает вдруг без сил. Старец изможден столь, что не в состоянии ни идти, ни просто даже стоять – и его на руках уносят монахи. Православный архиерей все силы, все сердце вложил в молитву о нисхождении Огня… Есть грозное и величественное предание, которое хранит Церковь: если Огонь снисходит – мир этот простоит еще, по крайней мере, сей год; но год, который будет отмечен тем, что Огонь не сойдет на Гроб… это и будет срок Битвы. Последней… той, о которой сказано в Откровении Иоанна.

…Помолись, дорогой, помолись — Да замедлит Господь с воздаяньем!

– поет иеромонах Роман.

Итак, однажды нисхождения Огня не произойдет. И это будет последнее предупреждение, последний призыв от Бога – покаяться.

Как это воспримет мир? Придет в ужас? Ударится в повальную панику? А может, сделает вид, что ничего особенного и не произошло? Придумает какое-нибудь «объяснение» или подлог и снова примется обманывать себя, но уже – «танцуя на самом краю»?

Или, все-таки…

Давно приходила мысль написать об этом. Но только – даже не знал, как к этому подступиться.

Шли годы… Судьба свела меня с людьми Русской Северной Традиции. В издательстве «Альва-Первая» (его основали традиционалисты) стали выходить мои книги. Друзья пригласили меня участвовать в экспедиции в Гималаи, где сохранились очаги духовной культуры, во многом общей культуре наших далеких предков. Есть на земле места, которые… рассказывают тебе сказку, когда ты проходишь ими. Мне довелось таких видать два, минимум: Эльбрус и Гималайские горы. Эти последние, их нескончаемые каменистые тропы рассказали мне повесть, которой я дал название «Черные Врата». Историю о начале Последней Битвы.

Текст, диктуемый безмолвием отрешенных и заоблачных пространств, оказывался не таким вовсе, и даже и не про то, о чем думал, что я хотел написать, потрясенный тайной Огня и Гроба. Но… «книга командует, а я подчиняюсь», как это говорит Альфред Бестер, комментируя свой творческий метод. Не думаю, что практиковать такой метод означает всего лишь плыть по течению. Потому что «командует», строго говоря, даже ведь и не книга. Уверен, этим занимается нечто Большее, нежели и писатель, и текст его, вместе взятые. Ибо ведь и это в определенном смысле есть нисхождение Огня с Небес…

Рад, что некоторые из фотографий, сделанных во время похода, пригодилась для оформления книги. Двумерное изображение передает очень мало, конечно, но иногда удавалось, кажется, хотя бы правильно избрать ракурс.

Пользуясь случаем, благодарю Светлану Паша – генерального директора туристической фирмы «Кайлаш». Она действительно мастер (мы это почувствовали на практике) организации нестандартных индивидуальных маршрутов.

Мое глубокое почтение ламе Гиальпо Ринпоче, настоятелю буддийского монастыря, с которым довелось увидеться и беседовать. Это человек исключительной духовности. Он горячо и настойчиво расспрашивал про Северную Традицию и Пресвятую Троицу. Особенное состояние возникло у меня при нашей беседе. И у меня такое впечатление, что она… продолжается.

Дай Бог удачи нашим проводникам из местных, которых зовут Лила и Ом. Возможно, что они однажды спасли нам жизнь, хотя и упорно не признаются в этом. (Что интересно, их имена в переводе с санскрита дают, в сочетании: Божественная Игра. )

Конечно, более всего я благодарен Ларисе Невзоровой, прекрасной и смелой женщине. Я без нее едва ли бы приобщился к тому, что принято теперь называть «экстремальный туризм». Лариса, я посвящаю тебе эту повесть.

Спасибо деятелям Традиции. Эти мои друзья были первыми читателями сей повести. Их комментарии помогли сделать информативной ту часть примечаний к ней, которая затрагивает вопросы русской исконной веры.

Последнее. Не хотел бы, чтобы у читателя сложилось впечатление, будто бы я уверен, что все описываемое и вправду произойдет в недалеком будущем. История о Черных Вратах – не пророчество. Я руководствовался соображением: существуют вещи, о коих следует говорить именно для того, чтобы они не произошли… или, по крайней мере, не происходили как можно дольше. Когда писал, в моем сознании не единожды возникали сами собою слова из песни, которые поминал уже:

Помолись, дорогой, помолись — Да замедлит Господь с воздаяньем !

7 августа 2005

Черные врата

Приду и сражусь мечом…

Апокалипсис

Воздвигну церковь Мою… и врата адовы не одолеют ее.

Евангелие

Может быть, Люцифер… ушел в отставку и его место заняла кучка мелких и пыльных демонов, сидящих, как попугаи на ветке, на плече у какого-нибудь человека, не испуская никакого сияния, а, напротив, поглощая свет.

Дж. М.Кутзее, «Элизабет Костелло»

1. ВАЛЬКИРИЯ

Жестокая ледяная стена все круче. Она почти что отвесна. Кудесник знает, что далеко и внизу под ним черные лезвия торчащих из этой стены камней. И если он утратит опору – немедленно начнется скольженье вниз, и скорость его падения будет стремительно увеличиваться. Черные камни не остановят, потому что они не велики по размеру. Зато они легко разорвут одежду кудесника и располосуют плоть. Пожалуй, что и переломают кости.

Нащупывать под снегом опору чертовски трудно. Эта стена являет собою будто бы замерзший в лед водопад, из которого торчат камни. А пальцы леденеют все более. Разумеется, кожаные перчатки помогают кудеснику, но не много.

И постоянно стоят пред его глазами те лезвия, что внизу. Как жреческие обсидиановые ножи. Которые легко могут… Могут? Пожалуй, даже и не то слово… а крутится в голове название маккаммонова готического романа про вампиров, что довелось прочесть, коротая воздушный перелет: «они… жаждут! »

Из под ноги выпадает камень, что показался опорой вполне надежной. И катится камень вниз, и тело кудесника скользит вослед, медленно… пока медленно. Руки рефлекторно пытаются впиться в лед, растопыриваются и скрючиваются бесчувственные почти от холода пальцы.

Ладони левой везет. Она попадает в узкий зазор между выступом льда и камнем. Доносится до сознания тупо боль, причиненная острой гранью. Кисть вроде бы и зажало, но хват ее неудобен и напрягаются все мышцы руки, выдерживая вес тела.

Камень, который не удержал этот вес несколько мгновений назад, – стукается в это время где-то далеко внизу, четко и приглушенно. Наверное, сейчас он как раз достиг одного из торчащих из-подо льда черных лезвий.

Падение остановлено, думает кудесник, но только – что делать дальше? Свободная рука не может нашарить под снегом ни одного выступа, на который можно было бы подтянуться. Ребра подошв ботинок тщетно скребут об лед, не обретая и самомалейшей нигде опоры. Четыре пальца руки, которая удерживает над бездной, все более немеют от холода… почти уже не чувствуется и боль, какую причиняет им острый край.

…Держаться!

Как, спрашивается, собирается он держаться, если он перестанет чувствовать эти пальцы?

Держаться!..

Да ведь зачем держаться, если конец все равно известен?

Чем-нибудь занять мозг.

Успокоиться. Достичь состояния покоя. Тогда, может быть, покой подскажет ответ.

Конец известен… и, все-таки, что может произойти до этого? Ну разве только скрежет зубовный и холодная дрожь. Быть может, и какие-нибудь галлюцинации под конец… А, черт бы с этим со всем, если бы не дело, которое привело сюда! (Да, вот именно в том и дело, что – черт. )

Быть может, попросить духов места…

– Каскадер! Ого! Галлюцинации уже начались? Для них рановато, вроде бы.

– Ка-ска-дер!

Хоть голос и грубоват, но скорее напоминает мальчишеский, нежели мужской. Этакий задорный и звонкий, он, кажется, доносится откуда-то сверху. Не с той ли самой террасы, на которую стремился попасть кудесник?

И которая оказалась вдруг такой неприступной. Хотя и выглядела снизу красивой и… какою-то даже ласковой, безобидной.

Кому ж оттуда кричать? Да еще – по-русски? Вокруг огромный и вертикальный лабиринт изо льда и снега. Угрюмый нелюдимый красавец – печально известный К о йлас. Местные жители (обитатели далеких предгорий, подступов, разумеется – здесь-то никто не выживет!) даже и они, неприхотливые и привычные ко всему, называют Койлас горою смерти.

И это не удивительно. Потому что Койлас на самом деле – это Гора Черных Врат… С какой же целью человек обречет себя на блуждание в этих ясных безысходных просторах? Голову свернуть, разве что. Впрочем, ведь и такое может прийти в нее, в эту голову, в последние времена. Даже и с весьма большой вероятностью. Но и тогда русского должно бы остановить классическое: зачем же ездить так далеко?

Вот разве только…

– Сейчас я брошу тебе веревку!

Как неотступна эта галлюцинация… Кудесник все-таки задирает голову, смотрит вверх. И успевает заметить: у края недосягаемого карниза мелькнуло что-то, напоминающее черный отблескивающий шар. И после этого громко шуршит по матовой ледяной стене, разматываясь, брошенная веревка.

Моток ее подан грамотно. Он падает не прямо на голову кудеснику, а чуть в сторону от него. Не ослепляя стронутым с места снегом и мелкими ледяными осколками. Кудеснику достается за воротник снега только чуть-чуть, когда спаситель осторожно подводит к его руке трос, перемещая его вдоль кромки, уже неподвижный и раскрутившийся.

Профессиональный спасатель?

Кудесник овладевает веревкой.

Но только это оказывается не трос, а это… веревочная лестница!

Все же галлюцинация?

Кудесник укрепляется в этой версии, потому что вдруг слышит негромкий звук работающего мотора и чувствует, что трогается вместе с этой невероятной лестницей, за которую он уцепился, вверх. По-видимому, он все-таки сорвался с неприступной стены и умер. А происходящее с ним – лишь местный и современный вариант хароновой ладьи или возносящих к Одину крылатых валькирий.

…Какое счастье стоять ногами на горизонтальной поверхности, а не висеть над бездной!

Кудесник стряхивает перчатки, он растирает руки, трясущиеся от холода и усталости, обжигающим снегом. А то ведь он уже и вовсе перестал чувствовать свои замерзшие пальцы. Когда кровообращение восстанавливается, несколько, он прижимает ладони к ледяным ушам, согревая их.

Он просто не способен делать сейчас ничего другое. Но краем глаза кудесник рассматривает, конечно же, своего спасителя. Какой-то странный глухой и шарообразный шлем, каких он не видал раньше. (А может, все-таки видал, но в кино.) У этого шлема черное и абсолютно непрозрачное для взгляда извне забрало. Обмундирование же у его носителя темно-синего цвета, хорошо пригнанное. Покрой наводит на мысль о чем-то типа спецназа… майорская звезда на погонах. На кожаном ремне через плечо «Кедр», из полукобуры торчит плоская рукоять ПСМ. Стройная фигура спасителя чуть ниже среднего роста.

Спаситель грациозным движением расстегивает свой странный шлем и небрежно бросает в снег.

– Ты не собираешься знакомиться, каскадер?

И на ветру вдруг полыхают рыжие волосы, словно пламя.

– Ты… женщина?

А он ведь ожидал чего-то подобного!

Потому что знаки предсказывали…

Кудесник просто не признавался себе, что ждет.

…Пологий и долгий путь убегает вверх. К рельефному седловидному проему в косом оснеженном гребне. Сквозь эти величественные белые врата сияет, мягко и трогательно, хрустальный горный закат.

Кудесник радуется предстоящему восхождению – подобные дороги не кажутся ему, теперь, трудными. Кудесник отмечает опытным уже взглядом, что не ожидается на этом отрезке впереди особых препятствий.

Майор, идущая перед ним, останавливается вдруг.

Он тоже прекращает идти и взглядывает на нее, перестав слышать хруст снега у нее под ногами. Рыжеволосая смотрит вниз, туда, где проступает на снегу в тени вертолет – изящной хвостатой лодочкой. Все еще можно различить пунктир веревочной лестницы, которая идет от машины по снегу до кромки террасы, где исчезает, растворяясь во мраке бездны.

– Прости, вертушечка! – серьезно и чуть печально говорит в пространство красавица. И словно б ей действительно хочется, чтобы машина ее услышала. – Где-то на тебе стоит, скорее всего, встроенный маячок. Сюда отправятся нас ловить. А я бы никому не желала… оказаться в этих местах – сейчас.

И в следующее мгновение огненная багровая роза расцветает на месте стройного силуэта. Клубится облако взрыва. Краткий огонь поспорил одно мгновение с покойным долгим огнем заката и растворился, и только гром еще играет в горах.

И стронулась где-то в темноте и течет, судя по порыву ветра и шелесту, разбуженная лавина.

Майор уже повернулась и продолжает путь. Кудесник догоняет ее и идет с ней рядом.

И медленно становился ближе седловидный проем, и параболические края его возносятся в алое, и восходящим кажется, что эти отвесные пики гигантских врат становятся все острей и величественней.

2. ТУДА И ОБРАТНО

Кудесник заворожено смотрит, как вздрагивают яркие языки, приплясывая на черных сучьях… Он так устал в этот день. Но это не обременительная усталость, скорее – добрая. Такого рода истома охватывает к исходу дня, когда ты хорошо поработал и в целом собой доволен.

В руке кудесника жестяная кружка. В ней раскаленный чай, зеленый и крепчайше заваренный. В него добавлен еще и местного производства ром. Не Бог весть какого качества, но кудеснику кажется, почему-то, что это именно как раз то, что ему сейчас нужно.

У этого рома грозное и наивное наименование: Кухри. Так называется местное холодное оружие, род меча, короткое и изогнутое на манер крыла чайки, расправленного во взмахе.

С такою же добавкой пьет чай и красавица Майор.

И точно такую смесь держит в ладонях в кружке старик Игумен…

Сознание Кудесника блаженно и оно пусто. Ему теперь уже и не странно, что их занятия стали вдруг именами – по молчаливому соглашению их друг с другом: Кудесник, Майор, Игумен… Так этому и следует быть, вероятно, в последние времена.

Ведь это время суда. А Тот, в Чью руку передан суд – Он сказал: по плодам узнаете их… О чем это я, однако? – вдруг мысленно спрашивает себя Кудесник. – Едва ли нам осталось жить дольше, чем несколько еще дней… какие уж тут плоды?

Ну и пусть…

Блистает золотой крест, наперсный, на краткий миг оказавшись прямо в луче костра. Вот именно такой блеск спас Игумена, – вспоминает Кудесник. – Привел его в их компанию. Но только от металла его креста отразился, тогда, луч солнца.

И вновь Кудесник видит блеск солнца на золотом кресте – ясно, как наяву… Полуденный белый свет… заштопанная и выцветшая ряса под распахнутой мантией… Кудесник вспоминает пройденный день. Или… как будто даже не вспоминает, а словно бы отошедший день возвратился и вновь проходит через Кудесника, сквозь его сокровенный мир. Под эту песню костра… под магию меча-рома.

…Они покинули уровень, где одни снега. Проходят плоскогориями травы, повыжженной до почти что белого ультрафиолетом горного неба. Высокие и мертвые стебли вздыхают о своем тихо и нескончаемо под легчайшим ветром. И кое-где в углублениях стоит снег – ровный, словно вода. Граненые природою камни поднимаются из колышущегося блеклого – обломками древних сказок. Холодный узкий ручей перечеркивает, иногда, путь.

Здесь разговаривает лишь он, ручей. Потому что не хочется здесь произносить вслух какие-либо слова.

На этом нескончаемом плато три первые дня Творения, кажется, продолжаются вечно.

Кудесника останавливает, внезапно, короткий золотой просверк. Он уловил его краем глаза, случайно. Блеснуло около высоких черных камней – чуть выше и поодаль от их пути. Здесь не чему так блестеть и поэтому вспышка будто бы загадала уму загадку.

Кудесник отступает на шаг, останавливается и медленно поворачивает голову в том направлении для того, чтобы…

А в этом направлении смотрит уже ствол «Кедра», вскинутого быстро и плавно.

Конечно, – думает с улыбкой Кудесник, – ведь это у нее профессиональное. Это, видимо, азбука боевого поиска. Один из возможных признаков засады или секрета: блеск…

Он открывает глаза и снова видит угли костра. Но только на один миг. И вновь затем уходит в себя и череда видений свершившегося течет перед внутренним его взором. Потрескивает огонь и кружка у Кудесника давно уже, как пуста. Его глаза вновь закрыты – Кудесник почти что дремлет.

…Майор опустила ствол. Она достает откуда-то маленькую фиолетовую коробочку, плоскую и овальной формы. Майор ее раскрывает, и Кудесник понимает тогда, что это у нее косметический набор – скромный, словно у школьницы.

И почему-то Кудесник испытывает вдруг к этой женщине порыв нежности.

И думается ему: вот ведь странно. Когда она спасла мою жизнь, я не ощутил почти ничего, а теперь…

Майор подносит просверкнувшее зеркальце, которое в крышке фиолетовой коробочки, вплотную к побелевшим устам седого бородатого человека – недвижного и как будто бы уже закосневшего, в рясе и в черной мантии.

– Не запотело, – произносит она через несколько секунд. – А я знала. Я это уже только так, для очистки совести… Что же нам теперь с тобой делать? Надо ли хоронить, если все равно они скоро все поднимутся из могил?

– Помолчи.

Кудесник уже почувствовал: у него начинает реже и сильней биться сердце.

Как если бы он сейчас настраивал его ритм ударов по ритму своих кудес.

Отличные у него кудеса – надежной кожи, да и с двенадцатью бубенцами. Да с выверенными и начертанными умело знаками. Кудесник думал взять их с собою в этот последний и решительный путь… но раздумал. Громоздкая все же вещь, а вот пригодится ли еще – не известно.

Тем более, что Кудесник научился давно уже и без них настраивать, как угодно, ритм крови и ритм дыхания. И – что самое главное – ритм сознания своего. Учитель говорил ему по этому поводу: ты скоро получишь следующее Посвящение, вероятно, коль можешь и без кудес!

А следующее посвящение, вероятно, получит скоро весь этот мир, – думает, вздыхая сквозь полусон, Кудесник.

И вот, мир начинает отходить от его сознания.

Перед глазами Кудесника свет становится серым, тусклым… и словно бы все лучи солнца оказываются поляризованы. Удары сердца теперь так редки, настолько громки (по крайней мере, так это воспринимает Кудесник) что они напоминают уже, скорее, удары колокола.

И руки у Кудесника стали, как бесплотные д у хи. Тогда он поскорее нащупывает правой руку Игумена, мертвую и холодную, опасаясь, что в следующее мгновение начнет уже отходить и тогда – не успеет.

Он это называет отходить, но было бы точнее сказать, наверное: мягко всплывать, кружась. Примерно так опадает осенью с ветви лист в безветренную погоду. Но только если это скольженье заснять на пленку и прокрутить назад, чуть замедленно.

Кудесник видит серебристым теперь – а не черным – камень, медленно удаляющийся… проваливающийся куда-то вниз. И мертвого человека в сером (так видится Кудеснику сейчас черная – для зрения физическими глазами – ряса), привалившегося к этому камню. И видит еще Кудесник взявшего этого человека за руку… самого себя, неподвижного и лишь редко и тяжело дышащего – воистину, будто рыба, выбросившаяся на берег. Он видит и отступающую от них в удивленьи на шаг Майора. Короткий ствол ее «Кедра» предстает ослепительно сверкающим почему-то, как если бы он был весь тонко ограненный алмаз.

Высвобожденный дух медленно, расширяющимися кругами, восходит над плоскогорьем. Тело Кудесника оставлено беззащитным внизу у камня. Кудесник знает, что покидает сей мир и что перестанет скоро уже и вовсе видеть его. Не станет воспринимать его даже в этом – потустороннем – свете. Но где затем Кудесник окажется? А вот этого…

Внезапно он перестает видеть что-либо вообще.

Не то, чтобы теперь все поле зрения у Кудесника застилает мрак. Но нет ему ни света, ни тьмы! Наверное, в какой-то мере это сродни ощущению от наступления невесомости: вдруг не оказывается нигде ни верха, ни низа… Но это длится лишь миг.

Подобное Кудесник испытывает не в первый раз. Поэтому совершающееся не только, что не пугает его, но временное исчезновение одного из Пяти Окон Жизни (а может, вместе и остальных?) вызывает у Кудесника даже какое-то непонятное умиротворение. Как если бы его дух отрешился вдруг от незначащей суеты. И оказался бы на краткий миг… прямо в Центре.

Вдруг снова возвращаются мрак и свет.

И снова ощущает Кудесник свое движение… Но только это теперь уже медленное паденье вниз. А темнота и свет перемешиваются, и они опять затевают свою бесконечную игру в силуэты и предметы, в пространство-время.

Но только это время иного мира. Или же время какого-то особенного пространства между мирами, разъединяющего, а может, наоборот, сопрягающего разрозненные миры?

Кудесник точно не знает. И не особенно стремится это узнать – просто помнит, что здесь он уже бывал. Ведь он узнал это ЗДЕСЬ, несмотря на то, что ЗДЕСЬ это постоянно принимает иные формы…

Окончено течение Кудесника вниз. Толчок… и вот уже Кудесник может разобрать, что это такое у него под ногами: каменные выщербленные беловатые плиты. Над головою же у него очень высокий серый, в тяжелом сумраке различаемый едва потолок… да и потолок ли? А может, это всего лишь какая-то очень плотная непроглядная и недвижущаяся дымка?

Улыбка трогает его губы. У Кудесника впечатление, что некое перекрытие там, наверху, все же есть – и задержало его полет, как только тонкое тело Кудесника чуть сгустилось. И вот он медленно срикошетил к полу и утвердился на этих плитах, словно вдруг зафиксировавшее форму и сделавшееся упругим облако.

Так именно ли это произошло? Но это не особенно его занимает, впрочем, потому что у Кудесника есть важное дело и он ведь не позабыл, ради чего он здесь.

Учитель никогда не уставал предостерегать: если ты позабудешь – то ты уже не вернешься!

И вот Кудесник осматривается и прислушивается.

И эти действия, совершенно обыкновенные, вызывают у него ощущение абсолютно нового. Может быть, так именно воспринимают вселенную новорожденные.

Каменные плиты видны лишь около. На расстоянии восьми-девяти шагов они становятся уже едва различимы. А дальше непроглядная стена мрака… Кудесник бродит здесь уже долго и, тем не менее, не повстречалось ему еще никаких колонн и никаких стен. Как будто здесь и вовсе нет стен, а только этот странный потолок (или все же дымка?) и плиты пола… Порой из тьмы выплывают навстречу какие-то неопределенные неподвижные угловатые предметы, ни на что не похожие. Обыкновенно их попадается на пути немного, но иногда встречаются прямо-таки нагромождения, стены или беспорядочные завалы… тогда приходится выискивать щели и в них протискиваться.

Кудесника ведет слабый голос, который он иногда вдруг слышит.

Похожий на осторожный призыв о помощи или на причитание…

Кудесник не откликается. Потому что ему известно, что здесь он должен молчать, пока не подойдет он близко совсем к тому, которого он здесь ищет.

Иначе на его зов могут явиться совсем не те, кого бы он хотел видеть. Кудесник помнит, что у его врагов острый слух. А здесь у них еще и плотное тело, чешуйчатое и жуткое, скользящее и стремительное… И полновластные они здесь хозяева… Если Кудесник повстречает их здесь – ему уже не уйти.

Кудесника ведет еще – кроме голоса – очень слабый (далекий?) свет. Он иногда совсем исчезает, а иногда вдруг делается виден немного ярче.

Вот и сейчас расплывчатое сквозящее мрак пятно стало, кажется, более чуть заметно…

– Дайте православному святой крест!

Кудесник улыбается.

Наконец-то он расслышал полную фразу! Это почти победа. Ведь раньше до Кудесника долетали только приглушенные расстояньем обрывки слов.

Итак – скорее вперед! Не разминуться бы только в этой проклятой мгле… Духи! Добрые мои помощники духи! – мысленно взывает Кудесник. – Сделайте ж сейчас так, чтобы не оказалось между мною и моей целью непролазного нагромождения этих странных угловатых предметов!

И вот Кудесник видит его, наконец.

Того, спасения кого ради он рискнул здесь явиться.

Кудеснику навстречу медленно идет хрупкий мальчик, лет около пятнадцати, путаясь в каком-то белом хитоне… лицо и руки этого отрока излучают свет.

Кудесник почему-то подумал, как только он увидал его, вот именно старинное это слово: отрок. Его не изумил свет: подобное иногда случается с проходящими это непредсказуемое пространство. Но вот что удивляет Кудесника: сияние в этот раз, похоже, излучает ведь и он сам.

Приблизившийся мальчик вдруг произносит, споткнувшись и едва не упав:

– Мне страшно. Никто не откликается мне… Ну как же это я все-таки сюда попал? Где я?

Он продолжает говорить, подходя все ближе и не замечая рядом с собой Кудесника:

– Вероятно, я просто заблудился в монастырском подвале. Зачем это мне понадобилось в подвал? Да, это я всего лишь… но только где… ГДЕ ЖЕ МОЙ НАПРЕСТОЛЬНЫЙ КРЕСТ?! Братия! Кто здесь есть? Принесите немедленно крест своему игумену! Вот-вот появится Зверь… Я ДОЛЖЕН остановить Зверя!

На следующий шаг мальчик ровняется с Кудесником и обращает к нему невидящие глаза. Невидящие?.. Нет – определяет Кудесник, всматриваясь – скорее это взгляд человека, который смутно, мучительно и с величайшим трудом различает что-то во мгле… но в этом едва уверен.

И мальчик обращается вдруг к нему:

– Елисей!.. Ведь это ты, Елисей? А где это сейчас мы с тобою? Знаешь, я стал вдруг еще хуже видеть, чем раньше… Возьми меня, Елисей, ради Бога, за руку. Выведи меня поскорей отсюда… не исчезай! Ведь ты же не оставишь старика в этом страшном… в этом подвале? Ведь ты всегда был добрым келейником, Елисей… – и мальчик нерешительно простирает руки.

Пусть будет хоть Елисей, – думает в ответ на эти слова Кудесник. – Теперь из твоих речей мне точно стало известно, кто ты. Определенность не помешает, хотя, конечно, я догадался и без того.

Кудесник осторожно берет руку мальчика и говорит ему:

– Да. Да, это я с тобой, батюшка… твой келейник.

По крайней мере – добавляет Кудесник мысленно – уж вот сейчас я воистину есть келейник. И вряд ли кто-нибудь иной смог бы, сейчас и здесь, исполнить это послушание для тебя, игумен.

Кудесник поднимает мальчика на руки. Тогда свет, который излучается мальчиком, и другой, что распространяется от Кудесника, – сливаются во одно сияние. Два эти света словно б не наложились, а перемножились. Круг пространства, освобождаемого из тьмы, вдруг сделался намного более широк и какой-то серый предмет выступает из тьмы на самом краю его.

Наверное, это один из тех угловатых и неопределенных, которые попадались, время от времени, на пути Кудесника. Теперь он может увидеть, что это: подобие какого-то полипа толи коралла, но только с очень толстыми ветвями, собранными как будто в хищный кулак, ограненными.

К этому кораллу Кудесник и несет мальчика. Пристраивает его около, оперев спиною на темный ствол. Усаживается рядом и сжимает в своей руке ладонь мальчика.

Затем Кудесник сосредотачивает внимание на своем сердце.

Оно стучится очень редко и ровно, как большой колокол… Таким Кудесник ощущает биение своего сердца всегда в то время, какое он пребывает в странствии. Может быть, и вовсе нет в это время никакого удара сердца – а только эхо его во времени… Кудесник сосредотачивается весь в ритме крови.

И ритм биения крови начинает постепенно меняться. Синхронно изменяется ритм сознания, повторяющего: «я отведу тебя… сейчас отведу тебя… туда, где твой напрестольный крест».

Повтор становится чаще. И соответственно ему чаще удары сердца… И вот – переменяется что-то в соприкосновении рук! Они уже не ощущаются как лишенные плоти духи. И это уже не ладонь мальчика сжимает Кудесник в своей руке!

Кудесник открывает глаза. Он обнаруживает себя держащим за руку старика в черном. Старик недвижно полулежит, прислоненный к темному каменному обломку. Все точно так же, как это было и перед странствием.

За исключением лишь того, что теперь этот человек – дышит.

Майор заметила это.

Кудесник же заметил ее, стоящую на коленях и наклонившуюся над ними.

Какая она… красивая. Как это хорошо… что я опять ее вижу, – думает безотчетно Кудесник, при этом словно бы учась заново искусству делать вдох-выдох. – Мне очень повезло: я вернулся. Я мог бы никогда больше не увидать ее… не увидеть ничего здесь…

– Ну ты даешь, каскадер! Ты прямо-таки… кудесник!

Она легонько касается кончиками пальцев его щеки, его лба.

Что это – такая осторожная и беглая ласка? Или она всего только проверяет у Кудесника температуру? Что же, вид у него действительно сейчас должен быть неважный. Как после перенесенной только что лихорадки.

Неспешно и осторожно – следя за тем, чтобы не потерять равновесие – он поднимается и отходит на несколько шагов прочь от камня. Нормальное кровообращение в ногах постепенно восстанавливается… Плотное тело вновь начинает привыкать к тонкому, с которым было разлучено. Ощущение, как если бы натянули вновь на руку лайковую перчатку, перед этим недавно снятую. Но только что здесь перчатка, а что рука?

– А это потому что я и вправду – кудесник. И я надеюсь, что слово «прямо» подходит: я почитаю только добрых богов и кривда – не по моей части.

Кудесник дышит уже ровнее и он чуть улыбается, сказав так.

Майор подходит поближе и смотрит в его глаза. И тоже улыбается ему чуть-чуть – краем губ. Похоже, что она собирается ему еще что-то сказать, возможно… или же о чем-то его спросить.

– Единственный прямой путь – это вера, – вдруг слышат они твердый негромкий голос. – Правильная христианская… православная. А вот язычество не может представлять собой прямой путь!

Кудесник и Майор оборачиваются.

Игумен уже стоит в рост у камня, придерживаясь рукой. И выцветшие серые глаза его, ясные, смотрят на них в упор твердо, спокойно и прямо.

Улыбка у Майора делается тогда шире, а выражение лица ее становится вновь обычным, ей всегда свойственным. Таким, то есть, что ничего ты не прочтешь на этом лице, кроме уверенности в себе и, может быть еще, несколько напускной жизнерадостности.

– Смотри-ка ты, оклемался! Ты, батюшка, сначала бы поблагодарил человека, что он тебе жизнь вернул, а уж потом бы и обличал язычество!

Глубокая вертикальная складка прорезывается между бровей Игумена. – Жизнь мне возвратил Бог. А ты, дочка, мала еще будешь меня учить. Ведь чтобы кого учить, разумение человеку требуется, а ты вон – ружьями-то вся пообвесилась! Мода, что ли, нынче у вас такая? Все бы вам теперь сафари, а кто детей рожать будет? Может, оттого-то и последние времена…

– Конечно, жизнь тебе вернул Бог, батюшка, – говорит Кудесник. Рука его привычно совершает при этом крестное знамение. – Ведь это именно Он послал нас, как Свое орудие, направив этой дорогой. Рад, что древнее искусство не подвело и торжествует воля Его… Язычество же и вправду не прямой путь. Да только на Руси его никогда не знали. Потому что русский ведизм – не язычество. [1] Ведизм это исконное русское священство… православное, батюшка. Хотя и неофициальное.

3. БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Как медленно прогорает хворост… Здесь трудно его собрать, но неистощимы ветви эти на жар, узловатые и корявые. Они скопили в себе, наверное, немалый избыток силы, выстаивая в таких условиях.

– А вот скажи ты мне, дочка, откуда у тебя разумение… про такие тайны? – вдруг спрашивает Игумен.

– Мне рассказал о Черных Вратах… мой друг. Сотрудник той же конторы, где я. Но только он по другому ведомству. Я-то по наркоте, а он… Словом, «в темных и страшных подвалах» есть и такой отдел, который ведет расследования по всякой мистике. Вроде как это нужно, чтобы смотреть, не делается ли какая-нибудь секта тоталитарной. Опасной, типа как Аум Синрике с его ядовитым газом и поражающим необратимо зомбированием.

– Откуда ж в этом отделе знают про Черные Врата, про дорогу к ним?

– А разве ты настолько наивен, батюшка? Да ведь стукачи есть повсюду! В том числе и у вас. И у них. (Майор кивает головой в сторону Кудесника.)

– Едва ли я не успел потерять наивность: годы мои не те, – говорит Игумен. – Я просто все еще не умею, дочка, так сразу думать о людях плохо.

– Понятно: рассказал тебе сослуживец, – расспрашивает старец еще, помолчав немного. – А ты сама-то здесь, девочка… тоже по долгу службы? – Ты слишком хорошего мнения о моей службе, – Майор смеется, и влажные белые зубы ее сверкают в луче костра. – Какое! Наши командиры совсем лишены фантазии. Сошел Небесный Огонь на Гроб или нет, а они подобное никогда всерьез не рассматривают. Идеи типа Последней Битвы Добра и Зла проходят у них как выспренная и безвредная блажь. Они не видят в Потустороннем опасности ни, тем более, истока всех вообще опасностей. «По долгу службы», ты говоришь, отец… да какой там долг! Я просто это как-то почувствовала… что – надо… И мне пришлось – представляешь? – даже и совершить некоторые весьма серьезные служебные преступления, чтобы сюда добраться… во всеоружии. Вот как забавно все складывается!.. А ты бы лучше мне сказал, батюшка, как сам-то ты узнал о Черных Вратах?

– Мне рассказал о них Бог.

Игумен говорит это просто, как если бы он давал какой-то привычный и очевидный почти ответ. «Как ты нашел эту улицу, ведущую на Старую площадь?» – «Спросил у встречного».

– Как только мы получили весть, что на Гроб не сошел Огонь, – весь монастырь застыл в ужасе… [2] я молился… Я верил, что Господь мне укажет, что именно и когда я должен, игумен, делать – коль скоро Это произошло. И вот Он мне рассказал… и я укрепился, несколько, и я затем успокоил братию, сколько мог, потому что мне сделалась известною Его воля.

Взрывается в костре головня. Высокий новый вихор поднялся из пламени и стоит… Кудеснику представляется, как идет старик, свершая в сердце своем непрестанную теплую Иисусову молитву. Заветные восемь слов. На восемь ударов сердца… [3] Игумен просто идет, куда ему сказал Бог. Не думая ни про холод, ни про усталость. Ни даже и про то, что с ним будет… Он продолжает путь, пока не покидает его душа тело.

– А ты как узнал, сынок? – вдруг ощущает Кудесник на себе взгляд Игумена.

– Я прочитал в нашей Книге. И насчет места, и какое будет расположение звезд, когда…

– В Черной?  – и делается вновь насторожен выцветший стальной взгляд.

– Ах!.. Будет тебе, отец! – не выдерживает Майор, собравшаяся вздремнуть. – Ведь все ж вы с ним уже разобрали, в пыль перетерли!

– Черную Книгу из нас только те читают, кто посвящен в Чернобога, – спокойно отвечает Кудесник. – А посвящение мое… не в него. А Книга, которую я храню – Глубинная . [4]

У старика в глазах тает лед. Укрытая глухим клобуком голова кивает, едва заметно.

– Я знаю о древнем ведении, – вдруг произносит Игумен, тихо, глядя в огонь. – И это не его я назвал язычеством. И не по его поводу я тревожусь – вдруг черное? От истинного древнего ведения – какой вред? Кто вправду хранит исконное, те подобны – по сути – нам, священству официальному. Мы поклоняемся Троице Пресвятой, а вы – Триглаву Великому. Мы знаем, что у Сына Божия двенадцать учеников апостолов, а вы учите, что есть при Боге Отце Всевышнем двенадцать прибогов, или же богов малых, или же – Сил. [5] Мы знаком имеем крест, а вы крес. Вы ждали первого пришествия Сына, у вас о Нем всегда были пророческие волховские легенды. Предания о рождестве Спаса Даждьбога – так вы называете Сына Вышнего. Легенды эти предсказывали даже и Его земной путь. Его преображение и распятие, Его воскресение и восхождение по горе на небо. Конечно, многое в этих преданиях вы говорите иносказательно. Но ведь и Сам Спаситель, о котором были ваши пророчества, тоже говорил притчами, когда он учил народ… И вы, хранители древнего ведения, хорошо знали, что означают ваши иносказания. Иначе трое из вас не смогли бы первыми прийти и поклониться Ему, как только Он пришел во плоти. [6] Да, я в это всегда верил, что вы ожидали Его первого пришествия, как мы сейчас ждем второго.

– Мы все его ожидаем, – присовокупляет Кудесник. – И вот узнали, что ждать осталось совсем недолго. И тем не менее мы с тобою едва ли до него доживем, отец.

– Да, едва ли.

Постреливает хворост в костре.

– Рад, – говорит Кудесник, – что ты так хорошо все знаешь про наше ведение. Про сущностное единство нашей веры с твоей. Она древнейшая на земле. И только на Руси она как от самого начала была, такою и по сей день стоит. У нашего народа вера не переменивалась, а только, когда наступило время, Владимир и народу всему сообщил о том, что древнее прорицание волхвов – совершилось. Ведь Это Константин обращал – ромеев. А князь Владимир лишь официально удостоверил, что ныне делается на Руси основанием веры то, что прежде было ее же чаянием.

– Вот только, – прибавляет Кудесник, – откуда же тебе все это так хорошо известно, отец игумен? Ведь вы, священство официальное, считаете свою историю лишь с Владимирова крещения.

– Не все попы такою полагают ее, сынок, – отвечает, прищурившись на огонь, Игумен. – Хотя, конечно же, очень многие. Подавляющее, как это говорят сейчас, большинство. И тем не менее мы, последователи старого обряда, тех северных его толков, которые ни в чем не отступили от изначального на Руси, – уж мы-то никогда не считали, что будто пустота была до Владимира! Ведь мы держались и поныне держимся книг, не переписанных по греческим образцам. Да и от себя ничего не прибавили и не убавили, как некоторые иные толки.

– Да, батюшка, я заметил, что ты старообрядец. По двуеперстию твоему.

– Да не в двуеперстии дело! И не в прямоте жезла. И не в сколько раз «аллилуйя». И не… А главное наше дело: мы знание сохраняем о прямоте преемственности. [7] Мы знаем, что учим точно также о совершении древнего русского Пророчества, как исповедовал учителям нашим сам святой апостол Андрей!

– Но мы не осуждаем единоверцев, принявших новый обряд, – говорит Игумен. – Хотя и в результате такой уступчивости произошел раскол. Не мы хотели раскола, мы просто чаяли выстоять в исконном обряде, сохранить истину. Те ж из нас, которые раскола желали, соблазнились и еще больше, чем принявшие обряд новый: понапридумывали чего-то от себя и основали странные толки… Но мы, исконный северный толк, мы рады, что в течение минувшего века раскол окончился! По крайней мере, официально: оба архиерея трижды заявили о равноспасительности и равночестности… – Да, мы не судим, как сказано, – продолжает старец. – Ведь очень большие силы, весьма изощренное коварство приложил Враг, дабы здесь посеять соблазн. Быть может, устоять в полной истине общине церковной возможно было только на крайнем и глухом Севере, куда нелегко доходят губительные поветрия… Перед расколом ведь пришла ересь – и как свирепствовала!

– О чем ты говоришь, батюшка?

– Про ересь евионитов.

– Чего-чего?

– Она была на Руси известна, как ересь жидовствующих. Такое у нее официальное название в истории Русской Церкви. Ее занесли во времена Иоанна III. [8] Жидовствующие учили, что, будто бы, Господь Иисус еврей. И будто бы рожден был как обыкновенный человек и безо всякого чуда. И будто не Спаситель Он, а только Пророк, и следует нам ожидать кого-то другого… Вот, этакая страшная ересь подбиралась ведь уже и к самому трону! Добрые наши пастыри с ней боролись… и, говорят, победили. Да только победили не полностью! Ведь кое-что от евионитства того прилипло. А именно – что Христос еврей. Хотя и до сего времени сохраняются верные свидетельства, что таковою не могла никак быть Его плоть земная. [9]

– Вот ведь!.. – усмехнувшись печально, произносит Кудесник. – Чего никогда не понимал, это – как могут вещи подобные вообще всерьез обсуждаться? Ясное дело, конечно, что не еврей. Но до чего тупа сама-то постановка вопроса: национальность… у Бога?! Какие речи о земной плоти, когда разговор о вере, то есть о небесном и о духовном? – Так-то оно так, – вздохнув, отвечает ему Игумен. – Да только ведь не истина веры, конечно, беспокоила Врага и приспешников его. Нет, их устремление было как раз обратное: ошельмовать Православие. Дабы в конечном счете правую веру полностью извести. Затем-то и куются крамолы, то есть, чаще всего, – сознательно вполне приготавливаемая ложь! Хотят, чтобы произошло разделение, какое-нибудь нестроение в царстве правды. И слово ведь Самого Спасителя предостерегает, чем чают погубить духи злобы. Царство, разделившееся в себе, – не устоит… Вот в этом самая суть! Ложь ереси имеет целью разделение братии. Отсюда и желание представить Иисуса евреем. Ведь это значит – в сознании простого-то человека – оторвать веру правильную от русских корней! То есть разделить и несовпадающим, якобы, показать: то, что происходит от предков, и то, что исповедуется как истина. Да ведь и в сознании вообще всякого христианина, а не только русского, представление Иисуса евреем будет означать отсечение веры его от его корней. Потому что иудеи делают из своей национальной принадлежности религию, и от других народов держатся наособицу, как никто другой. [10]

– И вот, разделение совершилось, Врагу на радость, – продолжает Игумен. – Одни решили стоять за истину, а иные – за исконные корни, потому что начали полагать, что будто бы то и другое вещи различные.

– Но как они позабыли, – спрашивает Кудесник, – что прежде ведь жили мирно священники богов малых и служители Господа Иисуса Христа? На христианские праздники Верховный Волхв посылал Патриарху в подарок лики малых богов и камни со священными ведическими письменами. И камни эти устанавливались во храмах, во христианских, в особенные приделы. И также лики. И верующие, крещеные во Христа, почитали их. [11]

– Да, это были добрые времена согласия, – отвечает Игумен. – Исконный благой обычай, о котором ты говоришь, помнили, покуда не прокатилась по всей Руси реформа никонианская. То есть, пока не переписали церковнослужебные книги по греческим образцам. Не пойму, как только не различили лукавства, прокравшегося с этой реформой? Ведь есть же на Руси поговорка: в чужой монастырь со своим уставом… Ты вот подумай: по византийскому храмовому канону – можно ли с благодарностью принимать камни рунические, лики малых богов? Да какое там! Они ведь даже иконописный лик Самого Христа, и Матери Его, и ангелов Его и святых почитать едва научились! Ведь Византия лишь с великим трудом очистилась от ужасной ереси – от иконоборчества . [12] Да сколько еще мучеников у них при том было.

Потрескивает костер… Перегорели, наконец, ветви – и развалились на головни. Усталые языки пламени невысоки, но угли обещают еще немалое время продержать жар.

– Ты так все хорошо понимаешь, отец, – говорит Кудесник, следя за игрой огня. – Зачем же ты тогда сомневался все поначалу, подозревая в нас язычников, нехристей?

– Так этого ж и надлежит опасаться в первую голову! – вскидывает глаза Игумен в упор из-под кустистых бровей. – Язычество – это новодел. Его на нашей земле ведь не было никогда, как ты это и сказал. Которое теперь называет себя язычеством – это, часто, посписано все с черных масонских книг да подмалевано «а ля рус»! [13] Враги исконной веры во Триединого жаждут представить наших предков духовно убогими. Как разобщенные племена, поклонявшиеся только малым богам. А то так и вообще лишь какому-нибудь одному своему местечковому племенному богу. Как будто праотцы наши подобны были дикой орде, кочующей по пустыне! Или какому-то племени африканских людоедов… Знаешь, для чего это приспешникам Врага нужно? Да чтоб необратимым сделать раскол! Послушные Врагу хотят уничтожить память, что веровали на Руси в Триглава Великого, что русский ведизм сутью своей имел ведение о Боге Триедином Всевышнем. Покуда память эта еще хранится, можно легко увидеть, что мы теперь, поклоняясь Троице Пресвятой, совершаем не иное по сути, нежели праотцы. А значит остается у нас возможность еще понять, что основания для раскола нет, а надо нам лишь окончательно преодолеть на Руси ересь евионитов. Но если вдруг существенная часть народа и впрямь поверит в это закамуфлированное растафари как в наше прошлое…

Игумен тяжело вздыхает и только взмахивает безнадежно рукой.

– Да, это сделало бы положение безвыходным, – соглашается Кудесник. – Разделение бы стало непреодолимым тогда, а «царство, разделившееся в себе, погибнет». И Враг дождался бы крушения Православия. Но… не хватило терпения у него ждать, как видно. Теперь для укрепления и дальше этого духа раздора просто нет уже больше времени. А значит не особенно и важна дальнейшая судьба этой лжи сейчас, в последние времена.

– Вот именно! – вдруг произносит громко Майор, зевнув. Она задремала, было, но пылкое окончание речи Игумена потревожило ее и вернуло к бодрствованию. – Чего я никогда не понимала в мужчинах, так это почему они так любят поговорить, поспорить об отвлеченном? О всяких не имеющих практического значения высоких материях? Вы оба в этом настоящие чемпионы, как я смотрю! И что вас только сюда-то понесло – по горам скакать? Заумные беседы было бы сподручнее вести с какой-нибудь кафедры.

– А ты сама-то почему здесь, – поворачивается к ней Кудесник. – Проснулась, так уж расскажешь, может быть?

– Я…

Видно, что Майор не ожидала вопроса.

Да и не задавала его себе. И в этот миг ей самой вдруг делается интересно понять на него ответ. Наверное, она избрала свой путь не столько по рассуждении, сколь под влиянием неоформленного, но непреложного и решительного импульса к действию. Под знаком некоего «так правильно!», которое проступило, вдруг, в ее сердце.

Ее лицо изменяется. И нет уже более того, что Кудесник зовет про себя «боевая маска». Костер дает еще достаточно света, но поначалу Кудесник даже не в состоянии прочитать, что это за новое выражение у нее теперь. Потому что Кудесник даже и не предполагал когда-нибудь прочитать на этом дерзком лице – смущение.

– То единственное, что я научилась делать более-менее хорошо, – говорит, наконец, Майор, – это защищать людей ото всяких гадов. Не спрашивайте, почему вдруг такая неподобающая профессия для женщины. Все это весьма печально и это… никого не касается… Так вот. Если уж оно все равно идет все к концу – чего же сидеть и ждать? Мне бы хотелось умереть также, как я жила. Делая то единственное, что я умею.

Кудесник и Игумен молчат.

Если у кого и была сонливость, ее как рукою сняло.

– Я тоже более-менее научился защищать людей от врагов,  – говорит, наконец, Кудесник. – Мне тоже бы хотелось умереть также, как я и жил.

– Всю жизнь я просил у Бога дать силу мне для защиты душ человеческих от Врага, – говорит Игумен. – Теперь от христианина нужна жертва. Я верю, что, если моя жертва угодна Богу, Он даст мне силы и честь принести ее.

Игумен взглядывает во тьму каньона поверх костра. Затем он придвигает к себе котомку – и он извлекает из нее напрестольный крест. Игумен поднимает крест над собою и над огнем, и над склонившимися к нему друзьями, и произносит:

– Боже! Благослови…

4. ПОДСТУПЫ

Пунктирная тропинка едва заметна. По левую руку от идущих простирается равнина шепчущихся высоких, состарившихся под солнцем и ветром трав.

По правую лежит бездна.

Это каньон – глубокий и на редкость широкий. И видно постоянно верхнюю часть дальней стены его: безжизненные светло-серые склоны, изламывающиеся складками и почти отвесные. Их кое-где пересекают более темные размытые вертикальные полосы, расширивающиеся к низу: в этих местах сошли оползни.

– Не надо подходить слишком близко к самому краю, – нарушает молчание Кудесник. – Насколько я понял карту, что была в Книге, именно вот этот каньон и представляет собой дорогу, ведущую ко Вратам. И этот путь охраняется, надо думать… Я чувствую присутствие врагов… Не нужно, чтобы они узнали о том, что мы здесь, раньше, чем придет время.

– Однако хорошо бы увидеть, какими силами охраняется, – говорит Майор.

С этими словами она решительно останавливается и вдруг становится на колени. И сразу же затем она быстрым, но вместе с тем и каким-то плавным движением ныряет в заросли трав. Сухие стебли шелестят едва ли много сильнее, чем до того под ветром.

По колыханию вялых седых верхушек можно следить, как приближается Майор к бездне… Слегка помедлив, Кудесник тоже опускается на колени и отправляется ей вослед. При этом он производит несколько более, нежели Майор, шума, хотя и очень старается.

И вот они возлежат у кромки.

Каньон пред ними как на ладони, ничто не осложняет им видимость. Ни заплутавшее в каменных лабиринтах облако, медленно выползающее из какой-нибудь боковой расселины, ни туманная дымка… Широкое и мрачное грозное пространство великолепно просматривается в обе стороны.

Дно пропасти напоминает укатанную дорогу. Как если б то была автострада, проторенная гигантами. Господствующий повсеместно цвет – безотрадный серый. Лишь кое-где виднеются озерца зеленой, цвета бутылочного стекла, воды – стоячей и совершенно мертвой…

–  Что это? – спрашивает Майор тихим голосом.

– Так выглядит текущий ледник,  – таким же приглушенным голосом отвечает Кудесник, не оборачиваясь. – Тяжелая кристаллическая река проложила русло сквозь толщу гор. Лед может медленно течь, он тоже перемещается сверху вниз, как вода, но только вода замерзшая совершает путь свой гораздо медленнее. Лед исподволь прогрызает себе каньон, а между тем текущий тихо массив покрывается сверху пылью и мерзлой грязью, камнями оползней. Лед притаился под спудом – потому кажется, что будто б это перед нами грунтовая трасса титанов. На самом деле…

– Смотри! Какие-то изваяния!  – вдруг прерывает его Майор.

– Вон, – продолжает она, – левее того широкого и темного оползня.

Ты видишь?.. Эти ужасные и скорбные лики… они глядят со стены в упор! Ты понимаешь, у меня реальное ощущение взгляда – такое чувство, что они действительно смотрят своими впадинами!.. Такое не смогла бы сделать никакая вода и никакой лед…

– Но это ведь не просто ледниковый каньон, – говорит в ответ, всмотревшись и помолчав, и мысленно совершив знамение креста, Кудесник. – В истоке этой дороги, не забывай, – Черные Врата. Здесь вотчина Старого Обманщика. Зло – имеет обыкновение ставить памятники своим рабам. Злорадствует и гордится результатами своего лукавства. По крайней мере…

– Уж эта темная лирика!.. – прерывает его Майор, стараясь, чтобы получилось пренебрежительно. Однако получается у нее печально. Майор досадует на себя, что подобные вещи могут, оказывается, волновать ее. – Все это очень интересно, Кудесник, но я вижу тут и объекты куда более насущные. Вон, скажи, какое впечатление производит на тебя… эта стража?

Кудесник слишком ушел в созерцание выражающих безысходное отчаяние гигантских ликов. Поэтому он лишь теперь замечает: ущелие не мертво. По дну его передвигаются странные вытянутые в длину создания. Как правило – группами по шесть или по два. Они перемещаются вдруг длинным и бесшумным рывком – и после этого замирают, неподвижно, надолго… Застывшими – эти фигуры напоминают узкие, отбрасываемые чем-то тени. Такие, что ненаметанному глазу практически невозможно вычленить их из неподвижного серого унылого хаоса.

А рост у этих созданий, прикидывает Кудесник, пожалуй, не иначе метра четыре! И, несмотря на то, что дно пустого каньона не предъявляет ему предметов, с какими можно было бы сопоставить, Кудесник чувствует, что глазомер его не подводит.

– Не надо, чтобы они заметили нас до времени, – говорит он Майору, трогая ее локоть.

– И вот я еще что чувствую, – со страстью вдруг прибавляет Кудесник через некоторое время, подавшись к ней и сжав ее руку. – Не надо больше нам оставаться здесь! Я кожей ощущаю какой-то… сигнал опасности, острый и неотвратимо усиливающийся! Покинем это место немедленно!

С этими словами Кудесник отползает от края. Он ожидает, что и Майор последует примеру его, не раздумывая. Кудесник почему-то воображает, что всякое живое существо не может не чувствовать сейчас, как и он, тревожную стрелку, переползающую за красную пульсирующую черту! (Мы быстро привыкаем к обретенным умениям, как бы ни был нелегок путь, – и начинаем безотчетно предполагать такие же и в других.)

Но рыжая строптивица обращает к нему насмешливое лицо:

– Мой мальчик! Вот это уж и вправду прикольно. Ты хочешь поучить меня, как следует вести наблюдение за врагом? Похоже, это ты у нас окончил спецакадемию, а я только…

Стремительная белая костлявая рука в черном выскакивает из стены трав.

Игумен схватывает изумленную женщину за поясной ремень, а другой рукою за воротник синей формы – и резко дергает на себя, опрокидываясь при этом навзничь.

И в следующее же мгновение пятачок у кромки, на котором только что возлежала, раскинувшаяся небрежно, Майор – отламывается. И начинает скольжение по почти отвесному склону каньона вниз, неуклонно ускоривающееся…

Все трое путников слушают, замерев, как тяжело и грозно рокочет внутри каньона все ширящийся вскипающий камнепад…

– Слава Богу! – беззвучно, лишь одними губами, произносит Кудесник.

5. БЕЗУМЕЦ

Майор, идущая впереди, останавливается. Кудесник видит через ее плечо, что путь им преградила черная извилистая расселина. Это уже третья с тех пор, как начали они осторожный рейд по-над ледниковым каньоном, куда сорвался ненадежный козырек почвы, что избран был наблюдательною площадкой. Два первые такие ущелья путникам пришлось обходить, забирая далеко влево.

Кудесник медленно поворачивается лицом к пропасти, то есть к основному стволу каньона, и прикрывает глаза. Он держит пред собой ладони, вскинутые как будто в отвращающем жесте… текут мгновения.

– Не чувствую здесь врагов,  – говорит, наконец, Кудесник. – Не ощущаю никакого присутствия их около уже получаса, как мы идем, или немного меньше. Что скажешь об этом ты, батюшка?

– И я не слышу шевеления нечисти, – отвечает старец. – Не сбились ли мы с пути?

– Не думаю, что мы отклонились от курса, – вступает в их беседу Майор, улыбаясь слегка Игумену. – Скорее мы попали в мертвую зону. Что-то подобное мне знакомо по моей секретной науке. (Кудесник замечает: слово «секретной» она произносит с легкой иронией.) Между передовым дозором и КПП промежуточного караула не полагается. По-видимому, в том участке каньона, куда бы я загремела, если бы не ты, батюшка, вел патрулирование передовой дозор. Мы миновали эти посты, не привлекая внимания. И мы теперь на одинаковом расстоянии от них… и от КПП. То есть – от Черных Врат. – Необыкновенно другое, – добавляет она. – Что мы не встретили никаких дозоров или секретов нигде, кроме как на основной трассе. Похоже, здесь патрулирование ведется из рук вон плохо. И это лишь потому, я так полагаю, что он… слишком горд!

– Да, уж чего-чего, а Врагу гордыни не занимать, – говорит Игумен. – И если мы действительно в мертвой зоне и выше по каньону только Врата – не нужно эту расселину обходить. Спустимся по ее уклону, войдем в каньон.

Кудесник между тем уже повернул и следует по направлению к узкой части преградившего путь ущелья, высматривая приемлемый в него спуск.

– Хороший парень, пожалуй, – подмигивает Майор Игумену. – Вот только не особенно терпеливый.

Сошествие в каньон по уклону бокового ответвления от него оказывается делом не особенно трудным. Почти не встречается каменных массивных завалов, перегораживающих путь. Но нарастает по мере спуска пронизывающий холодный ветер. Хорошо хоть, что – в спину.

Трое друзей стоят, наконец, при устье расселины – около высокой и черной неровной скальной стены. Тонкие слюдяные нити проблескивают слегка в массиве обветренного гранита. В нескольких шагах перед путниками расстилается уже дно каньона. Вблизи оно не такое ровное, каким представало сверху. Теперь им стоит обогнуть хмурый выступ – и они окажутся на полотне ледника, вымощенного перемерзшей грязью.

Игумен делает шаг вперед, но Кудесник его придерживает за плечо.

– Возможно, что они там все-таки есть, батюшка. Вдруг ими применена какая-то маскировка, в результате которой я не могу их чувствовать на расстоянии. Тогда, если ты только сделаешь туда шаг, они ведь сразу же ощутят… твой крест.

Кудесник огибает Игумена и подходит ровно к углу, образованному скальными стенами. Он простирает руку вперед, за угол, и медленно поворачивает развернутую ладонь, как локатор.

Игумен и Майор ждут.

– Кажется, ничего не считывается, – говорит им Кудесник. – Почти уверен, что это не маскировка. Похоже, что их здесь действительно нет… пока.

– Я думаю, мы могли бы стать лагерем при устье этой расселины, – прибавляет он, отступив назад. – Попробуем оставаться незамеченными и у нас будет возможность немедленно начать действовать, как только наступит время… Смотрите, вон, кажется, подходящая ниша в этой стене!

…Они сидят в этой нише. Они втянули головы в плечи и запахнулись, как можно более плотно, в свои одежды. Все трое напоминают старых, нахохлившихся от холода воробьев.

– И как здесь мерзко знобит! – капризным и раздраженным голосом говорит Майор. – Я продрогла, когда еще мы только спускались в этой дурацкой трещине. Я думала тогда, что пакостнее уже некуда, а теперь…

– Давай-ка разведем костер, дочка, – предлагает Игумен. – Келейник навязал мне с собою несколько коробков спичек. Хоть я и говорил ему, что не нужно. Я буду рад, если от них все же сделается какой-то прок.

– Ну, с днем тебя рожденья, святой отец! – язвительно и с обидой отвечает Майор, не желая сменить пластинку. – А как же яркие отсветы на противоположной стене расселины, что могут быть замечены из каньона? О дыме я уже и не говорю.

– Согреемся и без дыма, – произносит Кудесник, положив на мгновение руки на плечи спутникам. – Давайте сядем вот так… Или, если так не удобно – так. Давайте станем смотреть… вот на эти камни. Они на равном расстоянии от каждого из нас, они близко. У этих камешков соразмерные очертания и, от созерцания их, нам хорошо и спокойно… Теперь закроем глаза. Но так, чтобы на эти камни все равно остался направлен умный, наш сокровенный взгляд. Есть? – А теперь, – с какою-то особенной силой, с энергией отрешенного покоя продолжает Кудесник, – …теперь давайте представим, что на этих камнях горит огонь. Сосредоточимся все на этом. Не в жажде сотворить чудо. Только – призывая быть нашим гостем… силу – властительницу воображения. Не думаем ни о чем. И благословим усталость, что дал нам путь, потому что она поможет не разбежаться мыслью. Не надо верить… не надо и сомневаться… просто – мы хорошо и спокойно знаем про сей огонь.

Все трое в нише молчат. У них закрыты глаза, их руки сложены на коленях.

У всех, за исключеньем Кудесника. Его ладони подняты вверх и простерты чуть-чуть вперед. Как если бы он их возложил на поверхность незримой массивной сферы, которая лежит меж троими в нише.

И через какое-то время на пяточке меж Майором, Игуменом и Кудесником начинает – над запыленными темными камнями – вздрагивать воздух. Как будто над огнем костерка. И это дрожание делается все сильнее, шире… Но пламени никакого нет, или пламени, по крайней мере, не видно глазом. Троих соратников по-прежнему укрывают плотно сгущающаяся все больше тень. Суровый ненарушимый сумрак стоит в расселине.

Но холода уже нет! И трое, не смея раскрывать глаз, остерегаясь испугать ощущение, устраиваются поудобнее, чувствуя близкий трепет и ток тепла.

Майор в приятной истоме, она согрелась. И даже кажется ей, что, будто бы, слух различает уютную и тихую болтовню потрескивающих угольев.

– Вот вы тут собрались такие умные мальчики, – кокетливо слегка и с улыбкой, все также не открывая глаз, говорит Майор. – А можете ли объяснить глупой девочке одну вещь? Вот почему он взбесился, я хотела бы знать? Ну, то есть… с чего же они все-таки наступили-то – последние времена?

– А потому и бесится, что он бес, – бурчит, сквозь подступающую теплой волной дремоту, старик Игумен.

– Но есть ответ и точней, – произносит неспешно и тоже не открывая глаза Кудесник. – Написано в нашей Книге: битва… Последняя… получится оттого, что злой Чернобог соделаетсясовсем безумен.

– Безумец? Ой ли уж? – вскидывается Игумен, открывая глаза. – Лишится ума тот самый, о коем сказано: «лукавый» и «хитрее всех зверей полевых»? [14] Нелепость тут какая-то получается, твоя воля! Ты что-то перепутал, наверное. Или переписчик у твоей Книги ошибся, может быть.

– Нет, это не так, отец, – отвечает старцу Кудесник. – И список у меня верный, и вот, учителя я переспрашивал трижды как раз про это, чтобы убедиться, что точно понял. А просто это долгая история. Если ее рассказывать обстоятельно и с самого начала, то станет ясно: нет ничего нелепого в том, что чернобогова судьба – впасть в безумие. И даже сделается понятно: это неизбежный конец для того пути, по которому пошел этот малый бог.

– Что ж, рассказывай.

– Когда-то Несущий Свет не был зол, – говорит Кудесник. – Он был тогда одним из нормальных малых богов. И не отличался ничем особенно от остальных одиннадцати. Его дар, полученный от Бога Всевышнего, заключался в том, что этот Несущий Свет разрушал отжившее.

И в этом не состояло зла. Такое сокрушение только помогало вновь наступающему дню сменять уходящий день. Огонь сего из Двенадцати напоминал тогда ясный свет утренней зори, а не чадящий тьмою зловонный факел. Поэтому его тогда звали – Денница. И свет его напоминал еще пламя, в каком сгорают черновики. То есть, Утренняя Звезда стоял на страже свободы каждого совершенствоваться в своем искусстве. Его особенный дар обеспечивал всякому духу, что со-творит Вышнему, свободу приобретать все больше Его подобие…

Но вот однажды Денница вдруг ошибся. А именно, он решил, что будто бы способен творить и сам, не опираясь на силу Вышнего. Он пожелал свободы от Всеотца, позабыв про то, что именно Триединый и представляет Собой способность и волю к творчеству и свободе всякого вообще духа! Свободы нет без единства. Денница перестал быть белым, то есть единым. Поэтому мы стали называть его Чернобог: в отличие от иных прибогов, которые остаются и поныне «белые боги», как мы их величали всегда, потому что они пребывают едиными со Всевышним.

С чего ж он так возгордился, что это затмило разум его, светлый некогда, и он совершил ошибку? Возможно, этому способствовала сама особенность его дела. Ведь все же сокрушалось, все распадалось при его приближении прахом к его ногам! Какое завораживающее зрелище!.. Денница позабыл, что видит перед собой предназначенное к прекращению Свыше – желающее вольной волей своей исчезнуть, дабы иметь возможность родиться заново, в новом качестве.

Отсюда ли взялась гордыня его, или от чего-то другого, но именно она привела Несущего Свет к ошибке. Она же помешала ему немедленно и смело, честно в этой ошибке своей покаяться. Денница вместо этого стал упорствовать в заблуждении и он сделался – сатана.

Тогда-то выработал он хитрость. Стяжал прозванье Лукавого, потому что ему понадобилось представлять свои закономерные дальнейшие неудачи как недоразумения лишь, а то так и достижения.

Он в ослеплении обещал пошедшим за ним, что у него получится творить и без Бога. Но вызвать к существованию он сумел только нестроения, мятежи и войны. А это все разновидности ущерба, но вовсе не созидания. И этот ущерб усиливался. Потому что ошибка, если она останется нераскаянной, со временем всегда порождает ошибку большую. Но некоторое время черному богу все-таки удавалось – за счет лукавства – более-менее сохранять лицо.

Но вот явился Иуда.

Такого следствия от ошибки первой – далекого, но тем не менее неизбежного – не ожидал и сам сатана! Ведь черный бог все-таки не предавал Вышнего. Да, он согрешил отпадением от Него и этим породил зло. И зло это – то есть отдаление от Бога – закономерно усиливалось, нарастая как снежный ком… Но предал Бога не он. Это уже был иной порядок, новое качество. Простой еврей сотворил нечто более плохое, чем Основоположник Зла. [15]

Ведь даже у одержимых злом не в чести предательство. И даже сатана проклинал Иуду! [16] На что Иуда улыбнулся ему в лицо: я твой ученик…

Деяние Иуды обнажило ошибку черного бога – ошибку всего пути. Ибо ведь лишь изначально выморочное древо может принести такой плод, и никакое лукавство не поможет уже закрывать глаза на эту очевидную истину. И тем не менее закоснелая гордыня вновь помешала Чернобогу честно раскаяться!

Но после этого-то сатана и начал сходить с ума. Иуда – его позор; Иуда вызывает отвращение у него, но ведь признать это – означает признать ошибку! А этому мешает гордыня. И черный бог раздираем противоположными страстями, разными двумя волями, почему и называется он диаволом: двоевольцем… В начале прошлого века сатана побывал в Москве. Он сотворил там больше добра, чем зла. Но ведь это [17] – как перепады настроенья у сумасшедшего.

Итак, мы прежде видели сатану, в основном, лукавым. Теперь мы видим его безумным! Не в силах вырваться из болезненного противоречия, которое он сам же себе и создал своей ошибкой, он постепенно все более невозвратно впадает в сумасшедшее настроение вроде «глаза б мои на это все не глядели!»

Начальник зла желает Последней битвы не потому, что хочет в ней победить. Победа для него теперь не самое главное, как ни странно. Дух отпадения желает просто забыться в лязге Армагеддона. «А! Пропади все пропадом!..» Его стратеги воображают, что отправляются исполнять приказ гениального полководца. На деле же они будут брошены в огонь мановением руки, представляющим собой жест отчаяния безумца!

Кудесник перестал говорить, но в нише стоит молчание, как вода. Друзья его захвачены вдруг нахлынувшими нежданными чувствами и новыми мыслями. Они себе представляли, конечно, и до сего – Врага, хотя и каждый по-разному. Они воспринимали его со стороны его злобности и коварства. Но не со стороны безумия… Внезапно тишину нарушает голос Майора. Сначала говорит она тихо, а затем громче, ритмически и как будто несколько удивленно. Игумен и Кудесник не сразу даже и понимают, что она читает стихи.

– Был вечер поздний и багровый,

Звезда-предвестница взошла.

Над бездной плакал голос новый –

Младенца Дева родила.

На голос тонкий и протяжный,

Как долгий визг веретена,

Пошли в смятеньи старец важный,

И царь, и отрок, и жена.

И было знаменье и чудо:

В невозмутимой тишине

Среди толпы возник Иуда

В холодной маске, на коне.

Владыки, полные заботы,

Послали весть во все концы,

И на губах Искариота

Улыбку видели гонцы. [18]

6. НОЧНАЯ СТРАЖА

Они решили по очереди нести стражу. Какие бы ни ждали события, будет лучше, когда соратники встретят их отдохнувшими, не измотанными. Кудесник вызвался нести дозор первым.

Он попросил неустойчивые горные камни, завалы которых тянулись почти что сплошь около стен каньона, – не стукнуть, не лишить его вдруг опоры. Просил подсказывать его восприимчивому сознанию в темноте энергетическим скрытым током, куда ступить.

И вот Кудесник легко выскальзывает за скальный угол. Он собирается обогнуть выступ, а затем идти вдоль, скрываемый неровностями стены. Но замирает вдруг в повороте, потрясенный увиденным.

Перед его глазами – Врата.

Или, по крайней мере, какой-то специально предназначенный морок, что их скрывает.

Кудесник не догадывается об этом – он это знает. Первое впечатление от увиденного внезапно: каньон перегородила колышущаяся стена, белая, высотой до неба. Нет, все же не до небес, – начинает понимать Кудесник через несколько секунд, – а это просто верхний текучий край создает ощущение облаков, перемещающихся быстро и низко, медленно изменяющихся, ровно и непрестанно влекомых куда-то клубов… Мигают яркие звезды над странным гребнем, потому что этот туман то застит, то вновь открывает их.

Но это никакая не дымка, осознает Кудесник. Ни облако, ни туманный поток не могут стоять стеной, как выведенной мастерком по отвесу, недвижной и какою-то в себе перемигивающейся… Такое сотворить могла только магия. Кудесник видит перед собою поставленную колдовскую сеть, маску Врат.

А может быть, это даже и их лицо. Кто знает, может быть они вот именно так и выглядят – Черные Врата.

Кудесник неподвижно стоит в каньоне, придерживаясь левой рукой о камень. Белесый занавес на значительном расстоянии от него и выше по течению ледника. И все же он достаточно близок, чтобы его можно было видеть во всех деталях.

Внутри туманной завесы текут как будто вертикальные реки, свивающиеся из непрозрачных струй. В змеящемся мерном ритме… потоки постоянно меняют русла, сливаются и расходятся. Танцующее течение этих рек – завораживает.

Оно навевает сон…

Кудесник протирает глаза. Нельзя поддаваться! Необходимо продолжать наблюдение, потому что враг может появиться в любой момент. Внезапно вынырнуть из этого текучего вертикального туманного омута. И вражеский авангард не должен их захватить враспл…

Боже!

Враги уже появились…  – внезапно осознает Кудесник. В каньоне все поменялось, перед глазами его совершенно иная уже картина, чем была раньше. Причем Кудесник даже не в состоянии дать отчет, сколько времени оно так!

Что видит он сейчас – это тоже, по-прежнему, какие-то текущие быстро реки… Но это же потоки наступающих армий!

Белесая маскировочная пелена развеялась без остатка. Перед глазами Кудесника переплетение виадуков. За ним – скала, перекрывающая каньон, или же какая-то гигантская уступчатая стена. Ее многоярусные хмурые бастионы испещрены вертикальными зрачками туннелей, окон и врат. Разверзшиеся черные зевы извергают потоки воинов… или, нет, скорее это какие-то небольшие и очень маневренные боевые машины.

Передовой вал армии приближается, переполняя ущелье.

Теперь Кудесник может рассмотреть противника близко. Он потрясен его видом. Первая его мысль: это какие-то насекомообразные твари с фасеточными глазами и удлиненным туловищем!

Но через мгновенье он различает: воины врага оседлали невиданные им прежде нигде машины, напоминающие формой торпеды. Светящиеся слегка акулоподобные тела плывут над землей, и не опираются на нее ни колесами, ни гусеницами, ни механическими ногами. Легкое зудящее потрескивание сопровождает передвиженье их. Кудеснику даже страшно вообразить, какую дает убийственную маневренность в бою подобное средство!

На всадниках вытянутые в лицевой части шлемы (вмонтированные фильтры от ядовитых газов и радиоактивной пыли?) напоминающие морду кузнечика. Прозрачный участок в них представляет собой две плоские, расположенные под углом пластины, разделенные вертикальною перемычкой. Бронированные костюмы солдат увешаны цилиндрическими контейнерами – по-видимому, с реактивными управляемыми снарядами.

Это не те враги, вероятно, с которыми привык дело иметь Кудесник. Это всего лишь наемники Врага из людей…

Кудесник наконец изумляется, вдруг, с какой же это стати он до сих пор предается завороженному созерцанию?

Он запускает руку во внутренний карман куртки. И он проворно извлекает на свет… игрушечный пистолетик детства, что оглушительно (по меркам его двора) бьет пистонами. В это мгновение Кудесник начинает осознавать, что именно происходит на самом деле!

Страдальческий сон раскаяния срывается с его уст.

Кудесник резким движением отрывает лоб свой от поверхности камня, в который ткнулась его голова после того как сполз он по скальной стене и упал на землю, сраженный колдовским сном.

Вдали перед Кудесником все также текут белесые вертикальные реки хитроумного занавеса. Нет воинства на стальных акулах, плывущих в воздухе; каньон безмолвен и пуст, и освещает его с отчетливостью, невиданною в низинах, свет ярких звезд.

И сколько же прошло времени? Сколько уже раз могли нас убить, покуда я непробудно спал, загипнотизированный дьявольской пеленою? – спрашивает себя Кудесник. Он чувствует все тело разбитым. Кудесник медленно поднимается и тихо отступает за выступ стены расселины.

Его друзья крепко спят, Игумен уронил низко на грудь клобук и Майор слегка привалилась к плечу Игумена. Она улыбается во сне детской трогательной улыбкой, которую она едва ли позволяет себе когда, пока бодрствует. Ей снится что-то очень хорошее, надо думать…

Кудесник осторожно трогает за плечо Игумена.

– Я ни на что не способен, батюшка… Там, в каньоне – коварный дьявольский занавес из тумана, поставленный для того, вероятно, чтоб скрыть Врата. Его текучие струи навевают неодолимый сон, морок… Я не сумел противостоять этому. Мне не хватило искусства… Все наше дело чуть не провалилось из-за меня! Отец… по-видимому, в этом ущелии сатаны в состоянии нести дозор – только ты.

…Игумен, заступая на стражу, не боится уснуть. И это не самомнение. Это трезвая, имеющая опорою многолетний опыт оценка собственных сил. Ночные долгие бдения в монастыре, молитвенные келейные древние правила закалили волю.

Игумен опустился на камень – один из тех, между которых упал, побежденный так быстро магическим сном, Кудесник. Едва ли старец беспокоится о том, что будет он замечен врагами, которые тоже, может быть, сейчас ведут наблюдение. Игумен хорошо знает, что в состоянии сохранять неподвижность очень долгое время. Не только лишь покой тела, но и неколебимость душевную, именуемую бесстрастие. А вместе то и другое делает человека почти невидимым, Игумену известен это секрет.

И вот, без единого движения замерший старец пристально и спокойно смотрит в белую пелену, текучую, которая перекрыла каньон вдалеке и выше – и не страшится быть загипнотизирован вертикально струящимися ее реками.

Напротив, он вдруг обретает уверенность, что концентрированный его взгляд может обороть завесу и прозреть дальше – за маскировочный колдовской полог. И вот… Игумен видит Врата. Они внезапно проступают ему в белесом, в этой далекой текущей медленно завораживающей вуали. Черные Врата обнаруживаются нежданно, и однако все-таки постепенно и как бы нехотя… Как если бы уступая пристальной и суровой воле, которую Игумен вложил во взгляд.

Они действительно оказались черные.

И будто бы они висят в пустоте, в белой дымке.

Нет никакой стены, бастиона или же башни, в какую они ведут. Это невероятное сооружение не имеет створ, и не простирался за ним никакой туннель, ход или разводной мост. Врата напоминают собою триумфальную арку. Но – построенную затем, чтобы увековечить победу зла.

Их перекладина имеет рогоподобные выросты по краям. Выступы, идущие сначала параллельно земле, а потом загибающиеся слегка, утончаясь и заостряясь, кверху. Такие точно по форме выросты можно видеть и на столбах: по одному в верхней части каждого, несколько более массивные, чем выступы перекладины. Все это сообщает Черным Вратам отдаленное и мрачное подобие какой-то китайской пагоды…

Игумен спрашивает себя, не испытывает ли он страх, созерцая в упор дверь в ад.

И с удовлетворением отмечает: нет, не испытывает.

Игумен просто очень внимательно смотрит, словно путешественник в чужой и хмурой стране, вдруг увидавший какую-то ее редкую и зловещую достопримечательность. Он отмечает отрешенно огромность размера Врат. И грозную толщину эбеновых прямоугольных столпов, и массивность арочной балки.

– Но я не путешественник здесь! – внезапно произносит Игумен в сердце своем. – Их, эти Черные Врата, мы прибыли сюда осаждать, и о Вратах этих сказано, что они нас не одолеют. [19] Нет смысла только лишь их бездеятельно созерцать и ждать, когда через их проем хлынут полчища! Нет, я подойду к ним и сокрушу их силою честного животворящего креста! Или, по крайней мере, я загляну за эти Врата и узнаю, что подготавливается по ту сторону.

И старец поднимается с камня. И он идет ко Вратам, не прячась, твердыми и уверенными шагами.

Идет уже минут пять… и у него все более укрепляется впечатление, что цель похода нисколько не приближается по мере продвижения его к ней! Как если бы Врата отступали все это время с такой же скоростью.

Но нет, замечает затем Игумен, продолжая свой путь, – Врата не перемещаются, они не покинули места первоначального положения. Текучая стена тумана все ближе. И ближе изломы скал, которыми она ограничена по сторонам каньона. И расстоянье от кромки, что разделяет области воздуха белесого и прозрачного, до оснований черных столпов остается таким же точно, как оно было. Следовательно, Врата не удаляются, нет… Врата, по мере приближения к ним Игумена… уменьшаются!

Игумен пересекает кромку, входит в туман. При этом у него возникает чувство, что в этот миг преодоления границы с ним неизбежно случится что-то. Возможно, кожу его лица и рук вдруг пронзит, как тысячами иголок. Или же обнаружится вдруг, что не в состоянии он дышать этою текучею белизной – и она сожжет ему легкие… Но ничего такого не происходит. Игумен медленно идет ко Вратам, разгоняя руками ленивый вязко текущий дым.

А Черные Врата по пояс ему теперь.

Игумен приближается к ним еще и они, все продолжая уменьшаться по мере сокращения до них расстояния, становятся ему по колено.

Он может их коснуться рукой. Но у Игумена нет ни малейшего желания это делать – дотрагиваться до этой гладкой и маслянистой как бы, отблескивающей слегка поверхности.

С ней что-то не в порядке, он чувствует.

Как если бы материал Врат стремительно летел весь, как будто стоячий вихрь. Такое впечатление дает маховик, раскрученный до безумия. Он словно бы остановился для взгляда, но – около него шипит воздух…

Игумен остановился и смотрит на Черные Врата, не зная, что ему предпринять.

Они напоминают ему теперь маленькую черную скамеечку странной формы и зловещего вида.

Игумен понимает, что, уж конечно, не в состоянии теперь он в эти Врата пройти. И даже бы не получилось у него проползти, протиснуться под их перекладиной… Как объяснить происшедшее? Какой смысл, что, вот, Черные Врата становились меньше и меньше по мере приближения его к ним? Быть может, это означает победу?

Или же это хитрость Врага, напротив?

И вдруг с последнею мыслью Игумен слышит громоподобный, оглушающий смех. Как будто бы разваливаются на куски и рушатся, продолжая дробиться дальше, стены каньона.

Игумен просыпается и осознает себя лежащим посреди тех самых камней, на одном из которых он сидел, созерцая ритмически-текучую пелену… Он понимает, что, ослепленный сном, упал с камня и пролежал так неизвестно какое время, соблазняемый дьявольскими видениями.

Белесая переменчивая стена, все также не пропуская ока за свою грань, мерцает вертикально струящимися потоками в отдалении…

7. НАЧАЛО БИТВЫ

Игумен опускается на колени. Из глаз его текут слезы, он говорит, прерывающимся и громким шепотом:

– Каюсь, Господи!..

Костлявый узловатый кулак ударяет в грудь.

– Гордыня. Мерзкая гордыня обуяла меня! Я принялся творить не волю Твою, мой Боже, – но собственное страстное похотение!.. Ну как я мог не заметить, что ведь это Враг обманывает меня, страстию ослепляемого?! Намерение было мое благое, так разве же не знаю я, иерей, что благими намерениями… Прости! Прости меня, Боже мой… если только, конечно, мне есть прощение! Твоею волею совершил весь путь сюда и… вот так в конце оступился, немощью осквернившись! Как стану противостоять Врагу, павшему чрез гордыню, коль сам – соблазнился ею же?!

Худые плечи старика содрогаются от рыданий. Не в силах совладать с отчаянием, он вскидывает вдруг руки над головой и падает лицом вниз.

Кудесник выбирается из ниши в стене расселины и подходит к старцу. Склоняется над ним, обнимает и осторожно его усаживает.

– Отец! Отец… Не надо бы сейчас таких настроений сердца! Нашествие обезумевшей тьмы на весь этот мир начнется вот-вот – я чувствую! Встань же, батюшка. Чего ж мы сумеем сделать, если овладеет нами расслабленность?

– Мы оба не смогли устоять пред мороком, что насылает завеса, – прибавляет еще Кудесник. – Стремления наведенные, образы, мысли, чувства, внушенные нам Врагом – восприняли за свои! Конечно же, это грех. Но ведь говорили святые учителя: не так тяжел грех упасть, как не встать… Ты самый сильный из нас, отец. Не дай же расточится силе в пустых слезах, не оставь нас наедине с тем, что будет!

Кудесник слышит за спиной легкие шаги. Майор проснулась и встала, и она подошла и слушает.

Не выдаст ли сейчас какую-нибудь насмешечку в своем стиле? – думается Кудеснику. – Ну только этого не хватает!

Но в этот раз опасенья его напрасны. Лицо красавицы печальное и спокойное.

Мы выросли за эти несколько дней, – внезапно осознает Кудесник. – Все трое, мы совершили путь много больший, чем было нами оставленное позади расстояние физическое… И что же здесь с нами делается? Столь быстро воспринимают и усваивают новое только дети, которых не отягощает усталость, бывающая от жизни.

Игумен не откликается никак на слова Кудесника; он ушел в себя.

Наверное, – думает Кудесник, – этот невольный грех представляется старику огромным, никем никогда невиданным. С большой ведь высоты больно падать!

– Вы знаете, а у нас как в точности по русским былинам, – начинает Кудесник повествование, как бы меняя тему. – Решили три богатыря нести дозор у Калинова моста чрез речку Смородину. И вот один пошел, да проспал. На следующую ночь заступил второй – и тоже проспал. Но на третью…

Внезапно он умолкает, вскидывая ладонь вверх (прислушайтесь!). Потому что осознает вдруг, что из каньона давно доносится какой-то глухой непрерывный рокот. Который поначалу был едва слышен и нарастает, однако, с каждой секундою – приземистый глухой гром. Как если бы в ущелие ворвалась вода и гремит каменьями. Как будто бы приближается, хотя и далекий еще пока, фронт паводка.

Трое друзей поворачиваются и медленно покидают расселину, выступая в каньон. Кудесник, после него Майор, и через какое-то время за ними вослед – Игумен. Они останавливаются на некотором расстоянии друг от друга и смотрят вверх по течению ледника.

Они пока не могут еще понять, что именно происходит. Но чувствуют каким-то инстинктом сердца, что это уже действительное начало – не наваждение! Какое неизвестное зло, какую напасть означает накатывающий сей грохот?

Каньон безжизнен и пуст, и он такой в точности, как и был, и точно также течет в отдалении, завораживая, стена тумана.

Майор привычно передергивает затвор «Кедра». Затем она проверяет, под рукою ли ПСМ. И далее белые тонкие пальцы перебегают, последовательно, по всем подсумкам.

Майор внимательно и быстро оглядывает пространство предстоящего боя. И вот, ей представляется выигрышной позиция меж камней одного из оползней. Но не там, где потерпели неудачу на страже ее соратники. Более привлекательны валуны у противоположного края каньона и ближе к медленной пелене тумана.

Приняв решение, Майор направляется туда, чтобы заранее изготовиться вести огонь.

Она проходит мимо Кудесника.

И неожиданно он кладет руку ей на плечо.

И сразу же Майор останавливается и оборачивается. (Какие у нее широкие зрачки в свете звезд!)

Кудесник хочет сказать ей… но понимает вдруг, что у него исчезли слова! Кудесник только смотрит на нее и Кудеснику в этот миг кажется, что перед ним лицо

(ангела)

не человека, а какого-то чудесного существа, на земле никогда не виданного!..

И наконец он может произнести, прерывающимся голосом:

– Если бы у нас… было время…

– Если бы у нас было время, – повторяет она его слова, почти что без выражения. Ее глаза проникают глубоко, очень глубоко в его глаза, растворяясь…

Они не поцеловались.

Она лишь утыкается вдруг, коротко, ему лицом в грудь.

И сразу же почти поворачивается и бежит, не поднимая головы, к своим камням.

Кудесник вновь ощущает, как невыносимую растущую тяжесть, гремящий рокот, что заполняет собой ущелье. И с удивлением понимает вдруг: несколько секунд, которые они смотрели в глаза друг другу, – грохота он не слышал…

Все восприятие Кудесника обострилось неимоверно. Он знает

(это подсказали добрые духи, предупреждая?)

что жить ему остается последние часы… нет – минуты. Но страха он совсем не испытывает. А он боялся, что не получится у него, может быть, взнуздать страх, когда начнется все это.

Кудесник ощущает себя уже совершенно другим, чем он был всегда, чем был только что. Все опасения и неуверенность растворяются словно бы в каком-то далеком, очень далеком прошлом. Как будто в отошедшей эпохе.

Да – теперь другая эпоха. Планета заступила за грань, и для нее открылась эра крайних минут. Особенная, у которой и каждый миг длится, как бездонная эра.

Кудесник ни о чем не жалеет и не переживает по поводу чего бы то ни было. Это значит, что для него теперь невозможно бояться в принципе. Потому что он просто есть. И он способен теперь ощутить вокруг… очень многое.

Он чувствует все сущее как единое слившееся течение. Вокруг него почти уже и не мир – поток… Но Кудесник чует – одновременно с чувствованием всего – и каждую его мелочь.

Он хорошо видит, как содрогает ритмичный рокот стены каньона. Он именно видит это. От нового уровня внимания Кудесника не ускользает и легкое шевеленье камня, что выступает высоко у самой кромки левой наклоненной круто стены. Кудесник понимает, что камень стронулся.

И он заранее знает, что эта угловатая глыба будет скользить, катиться – и породит падением своим оползень. Примерно такой по мощности, какой им случилось неосторожно вызвать, будучи еще наверху стены ниже по течению ледника. Кудесник наперед видит путь и развертывание этого не рожденного еще оползня.

Кудесник осознает, что он окажется на дороге вала этой лавины. И, если он побежит вперед, то едва ли успеет убраться с ее пути. Тогда Кудесник разворачивается и бежит назад. И краем глаза он видит, как ширится над ним фронт стронувшихся и подпрыгивающих, и все быстрее неудержимо стремящиеся вниз камней.

Майор хотела залечь и пристроить на рюкзаке свой «Кедр», чтобы из него удобней было стрелять, когда появится это нечто, производящее грохот, из текучей стены тумана. Но времени не хватило. Майор не успела добежать метров двадцать до намеченной точки.

Она остановилась и смотрит, как проявляется, наконец, это. Стремительно обозначиваясь, пронизывая и разрывая туманную пелену.

Конница!

Как это можно было б уже давно угадать по звуку, заполнившему ущелье. Ведь он же представляет собою не что иное, как многократно умноженный и усиливаемый эхом грохот копыт! Но почему-то наше сознание нередко сбрасывает, исключая из рассмотрения, очевидное, лежащее на поверхности. А все же у нее была какая-то мысль… все-таки, не признаваясь в этом самой себе – она знала.

Как будто черный огонь вырастает из-под земли и пляшет, растекаясь по каньону стремительно во всю его немалую ширь. Бесчисленные черные гривы и плюмажи взвиваются, разметывая белесое… Остановились и распались на части вертикальные реки. Разреживает и дробит пелену лес копий – колышущиеся параллельные древки, упертые основанием в стремена…

Какой-то дикий анахронизм?

Но ведь если действительно он – Безумец, то чего ждать, что будет он поступать логично? В мозгу сатаны сверкнули образы его старой гвардии, брони да аргамаки, черные, драконовыми крылами стелящиеся плащи, тяжелые копья… И он швырнул их вперед – как есть, какими он их себе представил вот только что, заходясь припадочным хохотом…

И… возможно, что в этот раз он даже и прав: разве было бы… достойно как-либо иначе начинать… Битву?

Подумать это занимает у Майора никак не долю секунды – меньше. Привычная жестокая улыбка потянула чуть в стороны уголки ее рта, глаза сузились.

Майор стреляет от пояса длинной очередью, не целясь. По мчащейся прямо на нее черной кавалерийской лаве промахнуться попросту невозможно. Трассирующие пули летят по ущелью широким веером и едва ли пропадет попусту хоть одна, усмехается про себя Майор.

И тем не менее никто из врагов не падает, выбитый на скаку. Не поднимаются на дыбы задеваемые случайно лошади, избивая ногами воздух. Кинжальный автоматный огонь, который должен бы был выкосить уже изрядную брешь, не причиняет врагам, по-видимому, вовсе никакого вреда… Неужели Кудесник был прав, когда он говорил ей, что против них эффективно, скорей всего, не такое оружие?

Но все же у нее впечатление, что слитный аллюр врага замедлился и чуть сбился. Или же это она обманывает себя, выдавая желаемое за действительное?

Попробуем по-другому! Майор бросает рукоять «Кедра», как только разряжается полностью магазин, который поменять уже не осталось времени. Граната «Ф-1» удобно ложится в ее ладонь.

Майор питает слабость к этой системе, что снята с производства, но не с вооружения. Новая наступательная граната, пришедшая на смену «лимонке», дает побольше осколков, но вряд ли про нее скажешь, что она по женской руке! А неудобный хват иногда влечет за собой неточный бросок.

Сейчас-то хоть какой бросок должен принести результаты! Если, конечно…

Граната разрывается в гуще всадников.

Ярчайшая вспышка пламени освещает стены ущелия, кавалерийскую лаву – летящие вперед кованые кирасы… глухие шлемы… Все это замирает на миг, как выхваченное из небытия чудовищным стробоскопом. Какие-то невиданные лицевые пластины с округлыми глазницами, напоминающие стальные гротескные черепа…

Похоже, что осколки имели успех не больший, чем пули. От светового удара шарахаются, впрочем, две лошади, оказавшиеся наиболее близко к месту, где произошел взрыв. При этом одна из них, дернувшаяся наиболее резко, опрокидывает черного всадника, что скакал с ней рядом.

Что ж, и на том спасибо, как говорится!.. В руке у Майора следующая уже граната, освобожденная от кольца.

Ее нет смысла бросать.

Храпящие оскаленные морды чудовищ, напоминающие лошадей лишь отчасти, летят на нее вперед со скоростью разогнавшегося хорошо поезда. Через секунду всадники будут вокруг нее.

Майор ограничивается тем, что вскидывает над собою высоко руку с железным яйцом с бегущей внутри искрою. Какой-то из врагов дернул повод, намереваясь опрокинуть ее своим конем, но…

Кудесник обернулся и стоит посреди каньона, переводя дыхание.

Он мог бы себя поздравить с тем, что тронулся с места вовремя, чтобы сменить позицию. Промедли он хоть мгновение – а именно так случилось бы, если бы Кудесник не угадал оползень – катящиеся камни сбили бы его с ног и прыгающие обломки скал молотами б накрыли тело. И, перемолотое, лежало бы оно сейчас там, где высунулся, покрывая шестую часть ширины каньона, овальный серый шевелящийся еще язык, спустившийся со стены.

Кудесник слышал автоматные очереди, пока бежал, а затем и разрыв гранаты. И видел блики на скалах, что дала вспышка.

Увидел он и вторую вспышку и сразу же он почувствовал, что граната не была брошена…

Но эта смерть не была напрасной, Кудесник знает. Конечно, ни разлетающиеся осколки, ни пули не причинили вреда врагам. Но нечисть инстинктивно боится СВЕТА. Ее хоть несколько задержал, ее хотя б на пару секунд оглушил огонь, трепещущий, который вспыхнул при автоматной очереди. И уж конечно заставил шарахнуться ее свет, вырвавшийся при разрывах гранат!

И этого хватило, чтобы Кудесник успел поменять позицию и перевести дух.

И вот он теперь готов применить оружие, которое представляет собой опасность для черной гвардии!

В руках Кудесника кольт. Семейная реликвия, что ему оставил в наследство дед – деникинский офицер. Участник Ледового похода, за который сохранил он памятную медаль: терновый венец и меч.

Свинцовые же пули в патронах, что в барабане кольта, заменены серебряными. Кудесник хорошо помнит, как тщательно он их отливал, сосредоточенно произнося мерные старинные заклинания по своей Книге. Над пожелтевшими пергаментными страницами всходил дым. Потрескивала и курилась чертогон-трава – аконит – положенная на край горна…

Кудесник чуть сгибает ноги в коленях, приподнимая перед собой оружие. Левая ладонь его поддерживает рукоять револьвера снизу. Кудесник целится в ближайшего всадника. Мушку и прорезь трудно различить в этом слабом, серебряном свете звезд.

Серебряный, – в сердце своем подбадривает себя Кудесник нехитрой шуткой. – То есть у этого света точно такое качество, как у пули. Но это не простая случайность… это – срабатывает белая магия подобия! Добрый знак…

Короткая и яркая вспышка высвечивает стальной нагрудник. Оскаленную морду коня. (Коня ли? С этакими зубами… ) Но черный силуэт копьеносца лишь дергается в седле от выстрела. Сначала всадник натягивает уздечку, судорожно, а затем дает коню шпоры, направляя свое чудовище на Кудесника. Что же это… неужто Книга обманывает? Неужели заговоренные серебряные пули для них безвредны?!

В это мгновение Кудесник ясно вдруг слышит голос. Учителя. Как будто б он стоит сейчас рядом с ним, справа, чуть позади.

– Не так! Ведь я же говорил тебе: В СЕРДЦЕ.

Кудесник больше не целится.

По крайней мере, не целится его глаз. Все стало вокруг иным. Секунды остановились, почти что, и самая рука Кудесника, что с оружием… да, его рука видит сердце приближающегося всадника! И словно бы она сама собою выравнивает и направляет, как следует, револьвер.

И палец нажимает курок.

Холодная огневая вспышка застыла, словно бы. Так медленно она родилась и меркнет. По крайней мере, так именно воспринимает сейчас все это сознание Кудесника. Он чувствует полет пули. Серебряный продолговатый сгусток огня летит… перебивает кожаную уздечку… проходит красной искрою вскинутую шею коня насквозь и проламывает пластину лат… и вламывается в сердце.

В холодное и пустое. В остановившееся давно – очень, очень давно… И древняя стоячая пустота, дремучая, восприняв летящее серебро, – вдруг превращается в клубок пламени!

Белесо-синий огонь вырастает перед Кудесником. Гораздо более яркий, пронизывающий, чем свет от взрыва гранаты. Кудесника ударяют по куртке и по лицу какие-то летящие клочья. Левое его плечо взрезал, по-видимому, осколок лат. Ошметки плоти врага, истлевшие во мгновение, разлетаются, напоминая Кудеснику стаю вспугнутых летучих мышей. – А… есть!! – вскрикивает Кудесник, бессмысленно потрясая револьвером и вскидывая лицо к небу. – ОНИ УЯЗВИМЫ! Вот!.. Ты видела? Ты ведь еще здесь… я отомстил за тебя!

Он слишком засмотрелся на небо, ясное и полное звезд. Хотя приходится на все это «слишком» едва секунда. Кудесник замечает краем глаза какую-то стремительно плывущую с неба тень. Тяжелый аргамак следующего всадника поднят перед ним на дыбы и храпит, лязгая своею бронею. И – рушится на него.

Кудесник начинает поворачиваться, чтоб выстрелить. Хотя и хорошо понимает, что едва ли успеет.

Одно из черных и взброшенных высоко над его головой копыт, падая, пробивает Кудеснику грудную клетку насквозь. Легко, как если бы оно было – снаряд, брошенный из орудия. Изломанное и отброшенное ударами тело катится, упав на бок. И в следующее мгновение распластывается плашмя и лежит, подергиваясь мертво, – под бесконечною чередой несущимися вперед всадниками.

«Они уязвимы!»

Игумен слышит этот возглас Кудесника, исполненный торжества.

И черный водоворот отчаяния, круживший непрестанно не отпуская душу, – вдруг останавливается. Как если бы во мгновенье спала какая-то пелена. Довольно!

Игумен медленно достает из под мантии напрестольный крест. И поднимает его высоко в руке. Выпрямившись, он делает шаг навстречу мчащейся на него конной лаве.

И его голос, сильный и молодой, окрепший при совершении бесчисленных служб и проповедей под сводами гулких нефов, перекрывает грохот, который стоит в каньоне:

– Именем Иисуса Христа! Зло – уйди в землю! [20]

И в следующий миг словно молниевый поток падает с безоблачного звездного неба.

И обрывается вдруг рокот копыт. Не понятно, что именно произошло, а просто не остается вдруг ничего движущегося в каньоне. Ущелие зияет пред Игуменом, широкое и пустое, и высвеченное огнем небесным до последнего камушка… И даже белесая туманная пелена, скрывающая Врата, отступила, кажется, подвинулась куда-то вдаль и как будто сжалась.

Медленно померкает сияние, расточившее без следа всадников. И тьма перед глазами Игумена. И тишина гремит у него в ушах, и только через какое-то время начинает он снова различать в небе звезды.

Игумен опускает свой крест. Подносит его к устам задрожавшей сильно рукой. Целует. И опускается на колени.

– Слава Тебе, мой Бог, что сотворил Ты чудо сие!

Игумен чувствует себя в руке Божией, и ему спокойно. Точнее, старец ощущает себя мечом в руке Божией, [21] опущенным сейчас после взмаха. И еще вот – он чувствует нерасторжимое единство со своими друзьями. Со старыми друзьями. Они все трое – это единый Дух. Несмотря на то, что пали вот Майор и Кудесник только что на глазах Игумена. Ибо нерасторжимы у меча гарда, рукоять и клинок.

Игумен понимает вдруг абсолютно ясно, почему они трое были посланы сюда Богом.

Он раньше не особенно задумывался об этом. Лишь ощущал Божью правду, и этого уже было ему довольно. А вскользь он рассуждал так: ведь если удастся хоть сколько-нибудь задержать пришествие в сей мир Зверя – больше людей успеет совершить покаяние, спасти душу. Конечно, и это тоже,  – ощущает теперь Игумен. – Да только и еще кое-что… Было д о лжно, чтобы нанесен был удар немедленно по Врагу при самых Вратах его! Ведь поругаем Бог не бывает! И наш поход, и заступление пути силе, являющейся из Преисподней – это Его ответ. И в этом же состоит разумение, честь и правда стоящих в Боге.

Игумен слышит вновь рокот и стремительно вскакивает с колен.

Теперь это скорей уже не топот копыт, а как будто гром бешенного обвала, сопровождаемый ревом вихря.

В ущелие врывается новая волна всадников, и она накатывает как взрыв – с такою неимоверной скоростью, на которую не способны, кажется, ни живые существа, ни машины! Тяжелые их длинные копья теперь уж взяты наперевес…

Игумен поднимает вновь крест. И произносит в сердце молитву архангелу Михаилу. Точнее, это требование о подкреплении. Старец знает, что его молитва – услышана.

2005

Примечания

1

Так именно говорит Велесова Книга, писаная древними рунами на деревянных дощечках. Чудом сохранившийся реликт охватывает период русской истории больший, чем десять тысячелетий. Дощечка, нумерованная исследователями как II 5а, гласит: «мы… уселись на севере… и были богами хранимы от многих, называемых языцами». Обратим на это внимание: ведические боги хранят от язычников. Далее, дощечка II 5б: «Языцы… разили со злобой… и воровали быков наших. И так продолжалась эта борьба двести лет… И вот языцы отошли на полдень и оставили нас». Наконец, I 8а: «Мы враждовали со злыми язычниками, мы пели, что мы – русские, и о славных днях…» Чем именно противоположны язычество и русская исконная вера – ведизм? Книга говорит и об этом, и она дает четкое богословское определение. Дощечка III 22: «[22] враги богам нашим… ибо не богов почитают, а людей высеченных из камня, подобных мужам. А наши боги суть образы». Учитывая контекст видим: это последнее понятие – образы – весьма напоминает по смыслу эйдосы платонизма: первоначала, посредством которых Вышнее Божество творит, «образует» мир. И сам рунический текст, и переложение Велесовой Книги на современный русский даются в книге Александра Асова «Русские Веды» (М., 1992).

(обратно)

2

Церковь хранит предание, что если в какой-то год Небесный Огонь не сойдет в Иерусалиме на Пасху на Гроб Господень – то, значит, это есть год Армагеддона и Конца Света. О ежегодном чуде нисхождения Огня и об этом предании я говорю подробно в предисловии к данной повести.

(обратно)

3

Слова молитвы такие: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Она не произносится вслух. Как правило, монахи повторяют ее в уме (поэтому она называется еще умная молитва), и некоторые из них – постоянно. Все существо тогда привыкает к этому столь, что произнесение каждого слова совпадает с ударом сердца. Чего это дает монаху? По крайней мере уж то, что именует восточный ведизм очищением сознания. Освобождением от «белого шума», как это называет Восток, то есть от неконтролируемого потока обрывков мыслей, случайных ассоциаций, переменчивых настроений. Освобожденное от всего этого, сознание обретает устойчивую концентрацию цели, в нем устанавливается твердость намерения. О практике сей умной молитвы говорит книга неизвестного русского писателя «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу». Йоги Индии, когда случалось им видеть православных молитвенников, поражались тому, как у них «поставлено дыхание», и даже признавали их в этом смысле лучшими «йогами», нежели они сами. Конечно, практика Иисусовой молитвы дает и большее. Она способна «низвести Небесный Огонь в храм сердца», как это говорил Филарет Московский.

(обратно)

4

Ее еще называют Голубиная Книга. Это легендарный источник русской сокровенной белой (в отличие от чернокнижия) волховской мудрости. Официальной исторической науке известны только частичные и едва ли точные с нее списки. В былинах про нее сказано:

Пала с неба Книга великая, Голубиная...

По ее страницам царь ходит – знаки читает.

(обратно)

5

«Не двенадцать ли вас избрал Я?» говорит Иисус апостолам. (От Иоанна, 6:70) И Он же говорит ранее: «Не может Сын творить ничего Сам от Себя, не видя Отца творящего; ибо, что сотворяет Отец, то творит и Сын также». (От Иоанна, 5:19) Следовательно, когда Христос избирал на земле двенадцать – Он и тогда прообразом имел в вечности некое деяние Своего Отца! Нет основания воспринимать как «темное» место из послания апостола Павла, которое и до сего времени вызывает споры: «Мы знаем, что… есть боги на небе и на земле… но… один Бог Отец, из Которого все». (1-е Коринфянам, 8:4–6) Учение о богах малых – о прибогах, сказали бы в древности на Руси – находим у Дионисия Ареопагита, столпа православного христианского богословия. «…богами (qeouz) называют высшие сущности… через которых причащаются даров от Бога (Qeou)… в соответствии со своими особенностями». (О божественных именах, 12:4) Также и святой Григорий Палама учил о существовании божественности не только «высшей», но и «низшей». Употребляя для обозначения этой последней иногда просто множественное число: «боги». Со временем смысл этого был утрачен в официальном христианском учении. Но на Руси – не всеми. Молитвы некоторых северных старообрядческих толков и до сего времени включают имена исконных русских богов как Сил, сотворяюших волю Бога. У Дмитрия Мережковского есть меткое изречение о богах Руси: «Можно сказать, что это боги крещеные… переливаются друг во друга, как цвета радуги, а Солнце за ней одно… Все они не только крещеные, но и крестители; все говорят: Идущий за мною встал впереди меня, я не достоин развязать ремень обуви Его». («Атлантида – Европа», Белград, 1930) По сути, Мережковский повторяет слова из апокрифического Евангелия Фомы (стих 35), которые сказал Иисус: «Где Троица – там и боги».

(обратно)

6

В альманахе «Исконный Триглав» (М., 2004) опубликована работа Дмитрия Логинова «Велесова Книга свидетельствует: евангельские волхвы с Востока суть русы».

(обратно)

7

Принято полагать, что будто бы раскол произошел только в результате неприятия троеперстия и других действий, по форме несколько отличающихся от принятого прежде канона. Но это представление поверхностно. По поводу одного этого не родилось бы на Руси неприятия столь горячего… вплоть до самосожжений! Причина была в ином. Людей повергало в скорбь, что переписывание по греческим образцам церковнослужебных книг, санкционированное собором 1666 года, хоронило ведение о прямой преемственности русской веры от самого Христа – и закрепляло ложное представление, что будто бы церковь русская есть лишь порождение и наследница византийской. Сей устоявшийся теперь взгляд опровергается текстом Оповеди, старинной рукописи, которая повествует: «Андрей от Иерусалима прошед Голяд, Косог, Роден, Скиф, Словен, достиг Смоленска и… на Валаам пошел, крестя всюду… и многие волхвы окрестились». Вот эти-то окрестившиеся от Первозванного ученика Христа основали русскую церковь – за тысячелетие до Владимира! И она, не знавшая ни гонений, ни ересей, ни крайностей чрезмерного миссионерства твердо сохраняла в лоне своем в изначальном виде учение Самого Христа. Замолчанному этому тысячелетию жизни русской православной церкви посвящена книга протоиерея Стефана Ляшевского «История христианства в земле русской с I по XI век» (М., 2002). История не полна, к сожалению, но основная мысль книги аргументируется протоиереем со скрупулезной тщательностью: «Апостольское преемство от самого Андрея и свет учения никогда не прекращались на русской земле и донесены были до [времен] святого Владимира». Владимир же лишь провозгласил веру, стоявшую на Руси со времен Христа, религией государственной.

(обратно)

8

Протоиерей Сергей Булгаков писал в книге «Православие, настольная книга церковносвященнослужителя» (Киев, 1913): «жидовствующих ересь… принес в Новгород, в XV веке, еврей Схария… в 1504 г. еретики были осуждены на соборе… но ересь не была побеждена полностью».

(обратно)

9

Эти доказательства приводятся, например, в книге Джекоба Коннера «Христос не был евреем» (1936; русский перевод – М., 2004). Автор, американский консул, годы провел в нашей северной столице – в Санкт-Петербурге. И в этой книге он замечает, меж прочего: «Среди православных русских, потомков древних скифов, имеется давняя традиция утверждать, что Дева Мария происходила из их народа. Эта традиция гораздо более достоверна, чем версия еврейского происхождения Девы, так как евреи были дважды изгнаны из Галилеи по причине расового раздора».

(обратно)

10

Конгрессом еврейских религиозных организаций и объединений в России (КЕРООР) в 1999 году была издана книга «Кицур Шульхан Арух». В предисловии к ней написано следующее: «Редакционный совет КЕРООР счел необходимым опустить в этом переводе некоторые галахические указания… помещение которых в издании на русском языке было бы воспринято населением России, не придерживающемся иудаизма, как неспровоцированное оскорбление». Это совершенно исключительный случай, по-видимому. Никакие другие народы не имели необходимости прибегать к мерам подобного рода при публикации своих священных текстов на каких бы то ни было языках.

(обратно)

11

Тысячи резных надписей, выполненных как рунами, так и кириллицей, повествуют об этих фактах. Эти повествования хранят ведические священные камни, бывшие предметом почитания и паломничества, и стены храмов, которые были воздвигнуты до никонианской реформы. Все эти свидетельства подробно изучены академиком Валерием Чудиновым, председателем Комиссии РАН по истории древней и средневековой Руси, и описаны им в монографии «Священные камни древних славян» (М., 2004).

(обратно)

12

«Иконоборчество… явилось в VIII в. Неразумно смешивая иконопочитание с идолопоклонством, иконоборцы жестоким преследованием иконопочитания хотели уничтожить его в православной [греческой] церкви… Самыми рьяными иконоборцами были императоры Лев Исаврянин и Константин Капроним». – Сергей Булгаков, «Православие, настольная книга церковносвященнослужителя» (Киев, 1913).

(обратно)

13

Такого взгляда придерживается, в частности, Юрий Воробьевский, исследователь масонства, автор книг «Стук в золотые врата» (М., 2005) и «Шаг змеи (М., 2003)».

(обратно)

14

Книга Бытия говорит (3:1): Змий был хитрее всех зверей полевых… Под Змием разумеется сатана.

(обратно)

15

Хорхе Луиса Борхеса поразил текст Х.А. Мурены «Средоточие Ада» (1957), посвященный Иуде. Настолько, что Борхес даже включил его в свою Коллекцию Замечательных Текстов Истории Человечества. Мурена же написал вот что. «Иуда! Он во средоточии Преисподней. В точке, которая также является и краеугольным камнем всякого обиталища [в той стране]. Иуда заключен в палисад, над которым высится таинственное здание – весьма обширное и по видимости хаотическое строение. Никто не знает, где оно начинается и каких достигает оно пределов. Иные из его помещений доступны нам, и мимо некоторых его стен проходим еще до смерти, на сей земле. Но – не догадываясь об этом. Возможно, кое-что чувствуя… Здесь начинается царство, в которое можно попасть без какого-либо усилия. Мы узнаем эти помещения, эти стены – несмотря на их якобы естественный, близкий человеку вид – по особенному биению, сухому и лихорадочному, которое замечаем со смущающей душу ясностью, едва коснувшись этого камня. Это, говорят, во средоточии ада бьется сердце Иуды. Биения эти заметнее во внешних пределах здания, чем на самой груди, из которой они исходят, и которая кажется неподвижной… Есть лишь один, кто дотрагивался до сей груди».

(обратно)

16

Данте в знаменитой «Божественной Комедии» описывает (Ад, песнь 34), как сатана в аду терзает Иуду, все вновь и вновь раздирая его грудь когтями в неутихающем и отчаянном гневе.

(обратно)

17

О похождениях сатаны в Москве в подробностях повествует, как всем известно, роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».

(обратно)

18

Стихотворение Александра Блока (1902).

(обратно)

19

«Созижду церковь Мою на камне и врата адовы не одолеют ее». Евангелие от Матфея, 16:18.

(обратно)

20

Строго говоря, старообрядческое заклятие должно был бы звучать так: «Именем Исуса Христа! Зло – уйди в землю!» Но я не решился дать начертание имени Сына Божия, непривычное современным читателям и даже, может быть, не известное большинству из них. К тому же, внутренний ритм речения обретает большую силу, если произносится «Иисус»… Но почему же старообрядцы столь непреклонно стоят за начертание Имени с одним, а не с двумя «и», – за такое, то есть, каким оно и было до переписывания церковнослужебных книг вследствие никонианской реформы? Ответ сражает воображение. Чтобы узнать его требуется погружение в прошлое – гораздо более глубокое, чем, к сожалению, предпринимают обыкновенно при изучении богатейшей истории русской исконной веры… Задолго до рождества Христа северный ведизм предрекал пришествие в этот мир Сына Вышнего Бога. Как, впрочем, эти предсказания содержала и друидическая религия кельтов и ведизм индусов. Север называл Вышнего не только Исварог (в индуизме сохранилось – Ишвара). Он именовал Его еще Есь: Сущий. Поэтому и Даждьбог назывался еще иначе Есус – руническая краткая запись имени Есю Сын. Именование Отца Есь сохранили на русском севере остяки. Именование же Есус (Исус) осталось не только у старообрядцев, но и в легендах-предсказаниях кельтов, родственного нам северного народа: «придет Есус и победит злое древо». (И сразу же вспоминаются, опять, строки святого поэта иеромонаха Романа, его слова о Христе: «всех простил, на древе умирая…») Так что, не позволяя забыть и старинное начертание имени Спасителя нашего, старообрядцы проявляют отнюдь не буквализм и «упертость»: это попечение их о памятовании древнейших корней веры в Сына Вышнего на Руси.

(обратно)

21

«Приду и сражусь мечом…» Иоанн, Откровение, 2:16.

(обратно)

Оглавление

ЯРЧАЙШЕЕ ИЗ ЧУДЕС (предисловие автора)

Черные врата

  1. ВАЛЬКИРИЯ

  2. ТУДА И ОБРАТНО

  3. БЛАГОСЛОВЕНИЕ

  4. ПОДСТУПЫ

  5. БЕЗУМЕЦ

  6. НОЧНАЯ СТРАЖА

  7. НАЧАЛО БИТВЫ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте