«Стулик»

Роман Парисов Стулик

I

«Так я Икар», – подумал я с некоторой на себя досадой. (А кому охота спалиться?..)

II

А жизнь идёт всерьёз – я становлюсь старей… Не лучше. Не добрей, не краше, не счастливей…

III

…ну разве это пустышка? – чувствует, читает, рисует, интересуется! Стремится!..

IV

Ты говорила на своём языке. Языки наши параллельны, и не слиться им.

V

Не может ну не может всё быть так черно и вон наконец красный – красный?! – это он ононон, конечно он, и я жму я лечу я парю на красный я знаю теперь точно знаю: красный – цвет – любви!!

I. РАССВЕТ

Моей многострадальной маме, тщащейся обратить меня на путь Истины, посвящается

…Всякий путь человека прям в глазах его;

но Господь взвешивает сердца.

(Притчи, 21, 2)

1

– Это… Р-р-рама-н-н-н! У тебя есть щипцы?..

Маленькое грациозное создание привычно кривляется перед зеркалом у меня в прихожей, вполне довольное своим отражением, играя длиннющими прядями, блестящими после душа.

Я – идиот и вуайерист. Я млею, мле-е-ею, замираю (ну, как всегда)… Любуюсь статуэткой (для тех, кто понимает: 172–81–60–82), и вид у меня, конечно, такой счастливый и глупый. Выбеленные на смуглом теле детские грудки торчат из-под накинутой небрежно шерстяной кофтёнки (подарок Коли?), а трусики вот не успели мы еще надеть, а догадайтесь почему…

Какие там щипцы.

А вот какие! – вся ко мне раскручивается, руки тонкие-претонкие мне на шею, губки поджимаем – вот-вот ведь заплачем… – и неожиданность свою в который раз на меня выплёскиваем. (У неё улыбка, в десятом варианте: вроде плачет понарошку, а на самом-то деле смеётся – над собой, что маленькая такая.)

– Щипцы для волос, глупый Р-ра-ман, от Фисы не остались?.. Будем делать мне букли, – теперь вдруг серьезно так смотрит. (Играется опять, конечно.)

Какие там щипцы. Растворился я уже – у неё в глазах, в головокружительных юных запахах…

– Ну Р-ра-ман, Р-ра-ман, – трясёт ласково за шею, а к горлу опять уже подступает сладкая волна… и не только к горлу.

Даже после душа не угомонятся феромоны. Нет, ещё более активными становятся. Отовсюду, изо всех уголков её тела одолевают меня запашками. Вот и стою в свежайших бризах, обтираю её в ванной. Каждому движению полотенца поддаётся она охотно и весело. Прогиб! Булочки оттопырены так, что вокруг становится светлее. (И жалко, очень жалко художественную гимнастику.) Повор-рот! Грудки доверчивы и беззаботны, им команда – ввысь тянуться, напрягая за собою весь покладистый скелетик! Она держится за мое плечо, мяукает популярное этим летом «I just can’t get you out of my head» Кайли Миноуг и теребит густые шерстяные заросли на моей массивной, блестящей… совершенно лысой груди.

Заявляет непосредственно:

– Роман! А тебе, бритому, классно так. Грудь теперь, как у дельфина! В смысле, у Тарзана. Но волосатый ты был у меня осо-о-о-обенный: неравномерный такой – слева чёрный, а справа совсем седой. Как… н-ну, пр-р-редположим… как «Шериданс»! [1]

В который раз наблюдаю: подвешен язык у Светика! Дай бог всякому. Формулировки, конечно, нехитры, но сравнения… сравненья любую броню пробьют и дикой лилией в груди распустятся.

Лето небывало жаркое. Пот льёт отовсюду, пот капает с носа, пот лезет с волос, после секса продышаться и пить, и пить… Обливаюсь холодной, выхожу не вытираясь.

…это же сколько раз за сегодня?

А Светик опять у зеркала. Надувает губки, «как у Брижит Бардо», а то уж совсем детские…

– Когда мне будет 25, сделаем мне силикон, ладно?..

О, это обязательно, малыш. (Ну комплекс у девчонки!) Эх, совсем не по-детски понимаешь ты свою детскую женственность, опаляющую дыхание и плавящую мозги. Зато как ненавязчиво и серьёзно спланирована ближайшая десятилетняя перспектива, и разрешение испрошено – у меня?.. Ах ну да, я же кто. Я ж её будущий муж!

– Р-р-раман-н-н! А у меня лицо для мужчин самое… ну самое… оптимальное , да?…

Не знаю даже. Как такой пассаж для начала?.. – Слащаво, скабрёзно, избито, – поспешит проницательный критик, с полслова взвесив авторский запас глубины. Кого теперь удивят все эти слюни, подмасленные избитыми оборотами! Нет, как пародия очень даже сойдёт. Но если всерьёз… – головой уныло закачает и вздохнёт привычно, зашелестев побыстрее страницами.

А зря.

Поскольку всё и всегда ведь начинается у нас… с чувства. Да! С ощущения себя в том самом, давно желанном и никак не достижимом маленьком и уютном одномоментном пространстве, лишь по недомыслию путаемом со счастием. Именно он, этот призрачный моментик, маячит вечно рядом, давая силы жить. Вокруг него-то мы всю жизнь и вертимся, и иногда даже в него попадаем… Но вот вдруг попав, покружим совсем недолго, не желая почему-то знать, как удержаться в этой дивной радужной сфере… Ну не дано нам! (И просьба не судить нас строго, так как стараемся мы искренне.)

Ещё один роман?.. О любви?! Извинение у нас одно – нами движет Чувство. Которое должно было случиться, не могло не случиться и явилось таким цельным, как ничто в нашей прежней жизни. И пусть слишком камерно, интимно даже вызревает действие: кто захочет – прорвётся сквозь него, за пределы банальной love story, и попытается попасть туда, где всё открывается с другой – неизвестной и прекрасной и, наверно, истинной стороны.

(…но дискотеки?! Что дальше там за названия, в каком веке это было?.. – Эх. Кто ж угонится за вами, угодники ошалевшей моды! Весь этот дикий социум – всего лишь фон нашей звенящей истории, без которого, правда, она бы не случилась, а случившись, имела бы, возможно, совсем иной исход.)

Итак!

Дымчатое марево банальной июньской Москвы, когда всё, что можно, опять вроде уже расцвело и дышит этак свежо и жарко (со смогом вперемешку), определенным образом воздействуя на все наши органы чувств и настоятельно сея в подсознание эфемерное ожидание чуда, привычно удручало меня. Депрессия, хроническая спутница моей никчёмной середины жизни, вступив в очередную летнюю фазу, тоже почувствовала силу, решила совсем меня прикончить и крепко вцепилась в загривок, подталкивая потихоньку к суицидальной пропасти. Уже давно не происходило ничего. Жизнь стремительно пролетала мимо. Я обречённо попустительствовал убийству дней и рутинно катился по наклонной, усугубляя безысходность ежевечерним возлиянием.

Огромная чёрная брешь, образовавшаяся в моём потрёпанном сознании после окончательного разрыва с Анфисой (дальше – Фиса, долгих лет ей жизни), затягивала в себя все эмоции, желания и вообще любые нормальные проявления жизнедеятельности. Полностью атрофировала столь присущее мне сангвиническое мироощущение. Зияла настежь, возникая на макушке, тяжело проходила сквозь грудину и выстреливала, пардон, пониже живота. Она ныла, пульсировала, разрасталась изнутри, выжимая меня вон из организма.

Дыра торжествовала. Наслаждалась своей пустотой и моим патологическим бессилием. Её глумливое отражение скалилось на меня даже из порнографических недр Интернета, бесстрастно затягивая убогой своей жвачкой моё подавленное мужское естество.

Это что. Истинное своё продолжение эта жуткая брешь находила в стеклянных глазах девушек, с которыми я пытался тогда встречаться и имён которых не вспомню. Она не давала мне с должной степенью остроумия и естественности привести в действие тот нехитрый, но сугубо личный механизм укладывания в постель. И не то чтобы за годы с Фисой совсем он заржавел или пришёл в негодность – можно, можно было сыграть свою роль и искусно вставить тот искусственный запал в сакраментальную пушку мужественного обаяния – но, внутренне оцепеневши, смотрел я сквозь сексапильный фасад чужого абсурдного существа напротив… и понимал, что мне его не надо.

Какой-то тёмный (зелёно-фиолетовый?) Перец неизменно подсаживался рядом, положив ногу на ногу и дымя с прищуром: «Зачем, Рома, заче-е-ем? Дурак, где ты возьмёшь тот клин, чтобы вышибить ФИСУ!»

Я знал его давно. Я никогда толком не был в курсе, чего конкретно Перцу этому от меня надо, но определённый график за ним всё же улавливал. Я чувствовал: он всегда там, где моими же стараниями творятся вещи, суть которых моей натуре абсолютно противопоказана.

Так что не вступал я с ним в полемику. Я был слаб. Я молча отвозил удивлённую девушку домой и больше не звонил.

Дело было во мне и только во мне, как подтверждалось на многочисленных сеансах у психолога, с которым я обсасывал мельчайшие подробности нашего затяжного конфликта, пытаясь зацепиться за соломинку, которая должна была опять вернуть мне мою Фису. Соломинка эта… любовь, конечно же, наша постылая затраханная любовь, думал я…

Но выходило-то как. Моя Фиса – истероидный тип. Фиса – актриса! Ей просто необходим зритель. А зритель был последнее время один – я. То есть: не всегда тот, что хотелось бы. Отсюда: латентное расстройство личности. В том плане, что, не находя внешнего самовыражения, без которого у Фисы уже просто ломка (10 лет бальных танцев!), она подсознательно продолжает это самовыражение искать, но совершенно в ином: любые эскапады от меня к другому, абсолютно на меня непохожему, воспринимаются ею как некий акт самоутверждения, дающий право ставить себя выше. Быть победительницей – не на паркете, так дома!

Даже вечерние пробежки к церкви – через лесок – использовал я для изматывающей, исчерпывающей работы над собой. Поставить свечку во здравие Анфисы – рабы божией, развеяться, поплакать, прочувствовать счастье в несчастии и тут же прослезиться, проникнуться ощущением собственной мизерности, представить себя пушинкой, попавшей в смерч, или песчинкой во время прибоя… На подсознательном уровне, действительно, наверно, что-то оставалось, потому что прибегал домой я довольно умиротворённый, а главное – уверенный в своей любви к себе, а также в том, что, как только я наконец-то обрету себя, Фиса обязательно ко мне вернётся…

…только когда же я так успел себя потерять? Перед сном депрессия опять оковывала мои конечности, и я засыпал с ощущением совершенно омерзительной никчёмности.

Удивительным образом получалось, что пресловутое чёрное дупло во мне, в общем, живёт давно, да только никак особо не выказывало парализующей власти над моим существованием, покуда гнездившийся в нём розовый идол, замученный верной своею праздностью и болезненно обострившимся ощущением несоответствия занимаемому помещению, не начал казать оттуда заинтересованную мордашку… И, вдруг поняв для себя кое-что, не всхлопнул истерично и упоительно длинным стройным крылом – да и не был таков в поиске лучших мест, уверенный в непогрешимости своего полёта.

Дыра моя была особенная: ещё и центробежная! Она выталкивала меня в пятнично-субботние ночи в большие круизы по московским дискотекам, которые я объезжал галопом, нагрянывал в них своим мощным торсом, обтянутым белой шерстяной фуфайкой, – убийственным козырем в переглядной дуэли с дамами – и, уподобляясь этим пошлейшим, вездесущим, якобы безвозрастным жеребцам, ежесекундно фотографировал в громыхающем мельтешении окрестные портреты, пейзажи и натюрморты невидящим и бесстрастным, почти онегинским взором. Проку от тех хождений было мало, ибо те редкие лани, стройнючие и изгибчатые, чёрт бы их подрал, сказывались не одни, замужем или же «просто потанцевать» приходили – бог мой, как умиляло меня это малиновое словосочетание в невинных силиконовых устах какого-либо прожжённого ангела с потрясающей голой спиной, кто же сейчас на дискотеки потанцевать приходит, дура!! (Кстати, для меня совершенно очевидно: распространённое представление о неизбежности секса apres-discotheque крайне преувеличено. Точнее, почему нет, но что это должны быть за всеядные, нетребовательные экземпляры… Нет, домой, забыться, спать.)

Однако. Каким пафосом и значением сопровождаются эти игрушечные появления в свет! Вот она, якобы запыхавшись с улицы и нарочито тарахтя по мобильному, деловито влетает в пестреющий людьми предбанник «Марики», автоматически бегает глазками в поисках многочисленных «друзей»… Па-а-аша!! – поцелуй взасос, объятья… Ты здесь с кем? Вы щас куда? Ну не трынди, метнулись в «А приори» – там прикольней… А под завязку, где-нибудь часу в седьмом в нижнем чилл-ауте «Цеппелина», явно нанюханная, нос к носу с тем же Пашей… Опять возбуждённый, радостный обмен информацией. Мы ща в «Микс», догоняться, а там опять в «Приори» – на морнинг-пати…

Вон другой объект – миллионщик и светский лев, Балданов Валерий Алексеич, уже лет десять как куда ни я – всюду он, в какой-то джинсовой рубашечке, вечно оттянутой животиком, да совершенно невообразимых красных тапочках – стоит так себе покойно, невыразительно, качая черепаший профиль, руки в карманах, с парой подобных же безвозрастных пузатиков… И чего стоит-то, спрашивается? Чего не спится ему в два ночи? Здра-а-авствуйте, Валерисеич! – слабый кивок. Помню, лет пять назад этот Балданов после той же «Марики» принимал весёлых страусят в свой белоснежный «шестисотый» и увозил в неизвестном направлении. Куда увозил-то, спрашивается?! А?!

Что-то в «Мост» сегодня ломится народ, и дюжие охранники в смокингах решительно не пускают без карточек. Нет, меня, конечно, всегда – у меня ни одной никуда, а пустят везде: помимо правильного лица, полубогемного тарзанистого фасада, заставляющего вздрогнуть (кто он, откуда?.. где-то видел/видела я его…), да независимого трубадурского прикида, выстреливающего из общей пафосной серости, на мне ещё и ничем неизгладимая печать достоинства и интеллекта. (Comme il fait, сказал бы обо мне Лев Николаевич Толстой.)

Но двинем-ка напротив сначала – в «Шамбалу» (название-то какое, а? – конечно, притёрлось уже, но человеку интеллигентному положительно отрежет ухо). Подзарядиться камерной восточной аурой! Я уже порядком весел, ка-а-ак пройдусь по брусчатому проходу, как порастолкаю резаные портьеры…

…а там Фиса – прямо в кресле в плетёном – висит такая и ждёт меня. Где ж ты всё ходишь, говорит, а глазки опять свои-свои… Возьми скорей меня домой отсюда, говорит, в постельку, я больше никогда-никогда, я так устала ото всего…

Хрена. Нет нигде Фисы. Зато летняя площадка открылась! Монументальная лестница в мистическом фиолетовом свете – под «Энигму» дефилируют по ней голые инопланетянки… Все, как одна, с поджарыми животами, с выступающими косточками на бёдрах, с длиннющими худыми ногами – это же он почти, он, мой вожделенный собирательный образ!.. Разве вот в ягодично-тазовой области у всех, у всех, почти у каждой своя какая-то, индивидуальная проблемка невнятно обозначена – то провальчик вместо попки, то ляжки крестиком, а то и вовсе: прямо на костлявом окорочке – да вдруг корочка апельсиновая…

В «Шамбале» – показ купальников!

Протиснувшись с трудом под лестницу в надежде заприметить ту единственную королеву бала, к которой по окончанию его ненароком подвалить бы, очутился я почему-то в исключительно мужском окружении. И если не наблюдать сквозь ступеньки за действием, а подсмотреть хотя б минутку за окрестными зрителями, то можно определённо отметить, что вовсе не меняющиеся и столь разнообразные по фасону купальники являются предметом их интереса и живейшего обсуждения. Напротив – похоже, недоброокие мужчины стремятся лишить марсианок их последних покровов, обсосать их, оттрахать взглядами, да и собрались они все здесь, под лестницей, неслучайно: как в очередь выстроились, Воланда на вас нет и кота Бегемота!

Что ж, не люблю быть неоригинален, особенно в такой деликатной теме: расталкиваем обратно резаные портьеры. Толпа у «Моста» поредела, Валерисеич всё стоит, теперь с какой-то брюнетистой свечкой на голову его повыше… «Мост» обрушивается на меня, как муравейник, и тут же уносит вниз по знакомой винтовой лестнице с потоком девушек и господ, спешно толкающихся туда, где уже слышится «А мы любили…» (Сегодня здесь «Хай-Фай»?) Навстречу, наверх, тянется вереница тех, кто подустал от вездесущей акустики и навязчивого дыма – глотнуть воздуха и мартини в относительной свободе фешенебельного верха. Лиц знакомых много, они всё одни и те же – кто они, что им надо?.. Ну, с мужиками более или менее ясно, а эти деловые птицы? Принято считать: ты им баксов 200 покажи – и любая твоя, особенно под утро. Не, говорят, мы не проститутки, но… деньги нужны. Фыркают, нос задирают, а там и едут-таки – с хи-хи, с ха-ха… Нет, охотно верю, что так оно и бывает, но… у меня другие задачи. Я рыцарь, дуры, посмотрите в моё лицо, загляните в карие печальные глаза – и ширь в них, и серьёзность полная, и задор мальчишеский, если надо… а в общем – ожидание любви! Нет, спешат себе мимо, по мобильному трень-трень – даже в дискотечном гвалте умудряются… Только разве скользнёт иная по объёмным плечам моим, подчёркнутым белым свитером, – безразлично так, чтоб не задавался.

Опять подумалось о Фисе – тяжело и грустно. Телефон её выключен с того, последнего ухода, случившегося вроде бы на ровном месте, когда две недели назад, явившись ночью с сомнительного двухдневного показа нижнего белья «в Лужках» и поразив меня очень ей идущим чёрным каре, она за пять минут собрала сумку и укатила с поджидавшими её в такси девчонками…

(Сотня лимонных лун светит из стеклянного длинного пола, они ведут прямо к сцене, где скачет «Хай-Фай», в напряжённом ухе охранника «божья коровка»…)

…и какого чёрта я не запер тогда её дома, утром опять было бы всё иначе! И сколько вообще изводиться неизбывной мукой несовершённого? Нет, срочно голову под холодную воду, смыть липкие наросты сожаления…

На матовой стеклянной двери – торжествующий сперматозоид, на другой – печальная яйцеклетка, прямо на уровне глаз. В эти симметричные прозрачные знаки можно наблюдать туалетную жизнь… В кружке яйцеклетки на мёртвый изумрудный кафель вдруг наползает ошеломляюще знакомое чёрное каре, длинный красный ноготь, поправляющий локон перед невидимым зеркалом…

И я уже знаю, что увижу дальше, отведя чуть правее голову. Это будет гордый профиль Клеопатры с вычерченным глазом и мулатистыми губами, растирающими друг об дружку перламутровую помаду; потом он качнётся вниз, на секунду исчезнет, зацокают каблуки, и из бойницы яйцеклетки её расширенные зрачки моментальной оторопью выстрелят мне в сердце!…

Было всё не так. Я отпрянул, отступил, ретировался метра на три, зажёг дрожащими пальцами сигаретку и стал ждать.

…господи, только ты один знаешь, сколько раз, сколько бесчисленных раз за две эти недели набрал я её безжизненный номер, звонил её подругам и тут же отключался, пытаясь по первому «алё» оценить их причастность к Фисиному побегу – мои подозрения падали на Марину как на вдохновителя и организатора какой-нибудь невообразимой поездки в тропики из-за симметричной выключенности телефона… Господи, только ты один знаешь, сколько раз я проклинал Фису и тут же просил у тебя за неё прощения, а у матери твоей – направить её на путь истинный!.. Только ты один знаешь, сколько свечек переставил я в нашей ясеневской церкви во здравие её и за упокой и сколько раз в лунную полночь измученный воздух моей одинокой квартирки сотрясала древняя, исполняющая тонкие желания мантра: «Эк аум кар сат нам, карта пур уш нир бхэ нир бхар…» …

С приближающимся цоканием каблуков моё растерянное лицо силится собраться в самоуверенное и даже насмешливое выражение…

Нет, не разразилась Фиса запланированной оторопью. Напротив – относительную невозмутимость продемонстрировала, в весьма столичном, современном стиле. (Мало ли кто кого когда где встретит.) Обалденные новые вещи. Ослепительный загар. И огромные глаза – в них вся вселенная была когда-то – с незнакомой победной поволокой. (Быть может, это из-за зрачков: весь глаз – один сплошной зрачок.)

Ну – всё ясно: следом выпархивает из туалета Марина, загорелая, горбоносая и какая-то развратная – ой, здрасьте, восточные глазки сразу в пол… и это у Фисы, у моей Фисы теперь с ней что-то неуловимо, предательски общее, некая бабская унизительная для меня тайнушка! Ну конечно – они окутаны облачком блядства, как же сразу я не подметил, да ещё зрачки у обеих расширены…

– Пойдём наверх, Марин, мне не о чем с ним говорить!

Вот тебе, дядюшка, и Фисин день. Моя исстрадавшаяся грёбаная любовь ополоумела и кинулась в правую руку. Она сообщила этой кукольной, ненавистной фигурке сильнейший возвращающий импульс. Фиса неловко ткнулась в стенку и осела по ней, заплакав.

– Так, я вызываю охрану. – Марина решительно скрылась сзади.

– Ну что… что ты хочешь от меня, от…отвяжись, уйди из моей жизни. – Фиса уже рыдала в потёках туши. – Где я была? В Таиланде была, с Маринкой, «Ройял Клифф», между прочим! Ты-то в Таиланд не удосужился меня свозить. Как?.. Заработала! Что, не могу заработать?! Представь себе, не на спине – ты только гадости говорить можешь! Что ты смотришь на меня так – не нюхала я ничего… И отстань от меня – я вообще теперь по девочкам…

В распалённом мозгу проносятся одна за другой весёлые картинки: лет пять ничем не занимавшаяся Фиса у станка зарабатывает деньги на Таиланд. Нет – проще: Фиса на сияющем подиуме делает «откачку» в середине прохода, и так раз двадцать пять подряд, каждая по 100 баксов. Нет, ещё проще: Фиса под малоспортивным волосатым мужиком в Лужках, Фиса под другим мужиком и уже в Таиланде, Фиса с Мариной в позе 69… и я совсем неожиданно для себя – с расстановкой и наслаждением – выдыхаю:

– Будь ты трижды пр-роклята, с-с-сука.

О, полегчало. Она, кажется, широкими своими глазами впечаталась ещё дальше в стенку, а я повернулся и пошёл-поплыл гордо наверх, мимо возбуждённой Марины и двух нахохленных мордоворотов – ну, попробуйте только что скажите, я вам паспорт покажу, в нём даже развод ещё не проставлен.

Срочно холодной водки – смыть эту уродливую аберрацию любви.

– Слышь, браток, можно на секунду? – (Ну что ещё кому надо, рыжий конь тянет за рукав и дышит в ухо.) – Я вообще здесь с другом, малаховские мы, он-то всё разобраться с тобой рвался, еле отговорил – ты вроде как муж ей, что ли, значит, право имеешь…

– …так вот Маринка с этой твоей, как её… Фисой – перед тем как в туалет пошли, с нами сидели минут двадцать…

– …а Маринка – её пол-Москвы знает – она вообще бисексуалка, она и не скрывает, она так и представила нам Фису твою: моя девушка, нормально? По ходу, со всеми мужиками хочет её перезнакомить!

– …да ты не бери в голову, у меня похожие были темы… Тебя как звать?.. А я Женя. Пойдём накатим лучше!

И уже наверху, после третьего брудершафта с Женей:

– Рома, Рома, да возьми себя в руки, ты же мужик, да ни одна сучка не стоит, чтоб по ней убиваться, да ты вокруг посмотри, сколько баб! А на себя взгляни – кр-р-расавец!..

Нет, нет, домой – забыться, спать.

2

Взглянул я на себя на следующий день, проснувшись часа в два. Проснувшись с похмельной, ноющей виной за вчерашнюю сцену с Фисой.

Я знал: острота этой вины покинет меня только вместе с похмельем.

Презрев головную боль, я, как всегда, первым делом подошёл к зеркалу. (Ну не могу отказать себе в слабости – всё время-то нужно мне убеждаться.) А всё ли на месте? Не распустилась ли где новая поросль мелких морщинок? Не поредели ли волосы на затылке? Не распространилась ли ещё куда седина с висков? Не пообмякли ль уши?!

На этот раз всё пребывало без серьёзных новостей. Фейс на меня глядел, безусловно, немного опухший, но с женской точки зрения, наверно, ещё заманчивый. Вообще-то – будь я женщиной – скорей всего, я бы себе отдался, знакомо пораскинул я.

Тому заключению был набор устойчивых параметров, нуждающихся в постоянной проверке и подкреплении.

1. Готовы ли живые карие глаза в союзе с ямочками на щеках выполнить любой диапазон выражений, предпочтительно в тёплом, жизнеутверждающем спектре?

2. Свидетельствует ли длинный и крайне правильной формы нос о тонкости душевной организации?.. А высоченный лоб с двумя глыбистыми шишками – о врождённом уме, адекватно воспринимающем явления действительности?!

3. Дальше, то есть ниже. Вот этот дополнительный объём, нарощенный за годы мучений в спортзале – как, насколько он заметен на фоне от природы широких плеч и грудной клетки? Вроде не может же естественным образом сформироваться такая гипертрофия?..

(Для тех, кто понимает: рука – 45, грудь – 127… Но чего нам стоят эти сантиметры – девчонки, лучше вам не знать: тонны белкового коктейля, пригоршни всяких весёлых аминокислот… а если б варёная курица смогла подсмотреть выражение моего лица, с которым изжёвывывается её сухое волокнистое тело, так уж при жизни точно б не снесла ни одного яичка.)

4. Где кубики пресса? Где заветные огурцы, гордость бодибилдера?! Нету их напрочь. Слабейшее место. Двойка. Неистребимый жировой бандаж за годы рас…гильдяйской жизни нажит. (Опустим описание.) И вот опять я размышляю, почти в испарине, что, кабы не спасительные плечи да не грудь, как у снегиря, быть мне стандартным шёлковым папашей…

(А попробуйте-ка, покорячьтесь!)

5. Ноги? Тут тонкий вопрос. Вот скажите: кому вообще-то нужны в мужчине – ноги? И насколько востребована обществом их длина и стройность?.. Вот у меня – две ниточки, тут же смекнут завистники. Возможно ли носить на модельных ходулях подобный панцирь?! И правда. Несоответствие, задумываюсь я. В который раз даю зеркалу клятву: завтра начну качать. (Самая тяжкая позиция.) Но и сомневаюсь тут же: а что тогда останется от моей устремлённости ввысь?..

(Кстати, тонко понимавшая красоту Фиса всё почему-то нахваливала мне ноги; что же касается образа моего в целом, то его рвущаяся кверху невостребованная мужественность была всегда как-то подавлена её скептическими замечаниями. Зачем, зачем она их допускала?.. Уж точно не от неуверенности во мне; скорее, скажет наш психоаналитик, от собственной – подспудной! – тяги на сторону… Ой-ой, не будем о грустном.)

Итак! (Вы не устали ещё от меня? Фу, скажете, какой скучнейший нарцисс.) Так нет же. От самолюбования далёк я. Я – неутомимый аналитик формы. Подпитываю, как умею, мужское самосознание, убывшее в дыру. Поймите: оболочка – то верное и славное, что ещё имею я в наружном мире. То – дающее надежду. Всё, что невидимо, – то умерло, никому не нужно, похоронено…

Надёжная рабочая броня, преисполняющаяся – по моему желанию и настроению – жизнелюбивыми аккордами!

Да, есть ещё же тема. Мой преданный железный зверь с расточенным 250-сильным сердцем. Огненный мустанг, роющий землю копытом – приземисты и невесомы тугие горящие диски 17R алого моего «мицубиси» с гордым прозвищем «эклипс»: [2] сядьте, троньтесь – и затмите солнце!

И вот! Когда такой породистый лосяра – в какой-нибудь моднющей полудраной шерстяной безрукавке да с сияющей на мускулистой руке пузатой золотой гайкой («Картье Паша», между прочим, – обломок былой роскоши!) оседлает повечеру свою кровавую кобылку, да въедет ненавязчиво под уханье багажникового сабвуфера («Снэп» или там «Скутер») в вечереющее марево той самой банальной июньской Москвы… Ой, девчонки, держитесь! Вот он – безвозрастный мачо, ясноглазый трубадур, неутомимый гоп-плейбой, великан на глиняных ногах, московский пустой бамбук, глазейте на меня, обшушукайтесь себе, широко раскрывши глазки…

Это – всё, что от меня осталось! Это – всё, что кинуть я могу в твой равнодушный усасывающий зев, моя любимая чёрная брешь! (Наш ответ депрессии.)

Так что не будемте уж слишком строги к герою нашего рассказа – московскому интеллигенту, несостоявшемуся художнику, бывшему филологу, бывшему диктору московского радио, автору не увидевшего свет словаря испанских неологизмов, экс-совладельцу компании-импортёра европейских вин, уверенно шедшему до кризиса [3] на свой миллион… Простимте уж ему столь бездарно дешёвые понты: ведь мы-то знаем, чего стоит настоящая отдушина в нашей безумной безумной безумной жизни.

Нет-нет – на самом деле, такие вылазки при полном, что называется, параде, или боеготовности – в центр, на Манежную, на Тверскую, на бульвары, в ЦДХ – нешуточно развеивали меня. Ибо, да простит меня мой психолог за вполне псевдонаучное определение, создавали иллюзию эмоциональной адаптированности. Я жадно вдыхал сладострастные летние запахи, не теряя надежды вдруг поймать искушённым глазом – там, где-то, вдали, среди тысяч асексуальных женскополых существ – тот исключительно редкий образ ускользающей лани, хрупкой и трепетной, той волооко-узкобёдро-тонкокостной, которого так вожделел мой распалённый мозг и изощрённый вкус.

Она уже являлась мне из последождевого воздуха – то синей туфелькой на хрустальном каблуке, то упругим очерком облегающего топика, то родинкой на плоском животе, то россыпью веснушек под совершенно голубыми глазами… Она уже почти нарисовалась в этом спрессованном одушевлённом воздухе, готовая вот-вот материализоваться ломким своим силуэтом…

Она ещё не знала, что она – моя.

* * *

Суббота, начало июня. Манеж, «Подиумэкспо-2003» .

(И как это, вы думаете, меня сюда занесло?!)

Да, воздух на всероссийской выставке модельных агентств совсем иного свойства: душный, глянцевый, набухший сотнями досужих мыслеформ и всякого рода недобрых перекрёстных токов, которые незримо излучаются стоящими на стендах или туда-сюда снующими моделями. Почти все они в каких-то полусценических костюмах, представляющих, по-видимому, то или иное агентство. Вдали между проходами виднеется осаждённый тёмной публикой подиум. Под невнятный комментарий конферансье расхаживают на нём выхваченные светом страусиные перья.

Показ какой-то, да и бог с ним. У нас другие задачи: модели, модели кругом – сотни длинноногих пигалиц!

Однако… За какие-нибудь пять минут мой натренированный, скучающий взгляд якобы случайного посетителя из этих сотен едва ли остановился на четырёх… Который раз печально убеждаюсь, что сама по себе длинноногость и принадлежность к цеху красоты вовсе не есть гарантия этой самой красоты – в высшем её понимании. То есть: когда высокая шея, тончайшие запястье и щиколотка, чуть выдающиеся небольшие ягодицы, плато живота с крутыми взгорьицами таза, узкие мальчишеские бёдра (художественная гимнастика!), точёные ноги с прорисованными икрами да выступающие на нежной спине молочные лопатки наконец-то соединятся в по-настоящему ладную симфонию косточек и мышц!

А когда симфония эта возводится в ранг высшего мерила женской ценности, ой как нелегко становится жить на свете.

– И что ты так, вообще-то, зациклен на этих моделях, дурень великовозрастный?! – Ну вот, пожалуйста. Мой тёмный Перец, как никогда, вовремя. Он и правда в самый раз – заказаны мне модели. Ну ничего-то путного с ними не выйдет – максимум до койки. (Это большой успех!) Я же какой у нас? – весь эмоциональный, ответный огонёк всё ищу. Какой там огонёк. Сбрасывается мой номер – и раз, и два… Три! – Перезвоните позже: абонент занят, абонент недоступен, абонент не может сейчас ответить на ваш звонок…

– …что ты строишь из себя великомученика? Где вообще ты шаришься? – (Ух, не уймётся мой оппонент.) – Вон сколько красавиц в метро ездят, в институтах учатся да работают на человеческих работах! Помимо того, что всё кругом кости ходячие, Освенцим по ним плачет, так ещё и стервы развращённые, в карман только и смотрят…

– А как же Фиса?.. – не совсем уверенно возражаю я. – Разве не являла она собой то счастливое сочетание внешности и душев…

– Да чтоб такую Фису удержать, надо было её на пушечный выстрел к моделям не подпускать! А ты, наивная дубинушка, с партнёрами разругался да в Париж её повёз на последние деньги – Наоми из неё делать, в своём ты вообще уме?! И где теперь твои бывшие партнёры – и кто ты?! И кому ты нужен без нормальных бабок?!

– А как же любовь?.. – совсем уже потерянно вопрошаю я мучителя.

– Ха, любовь!.. – Зелёный перцевый глаз прямо выстреливает ядом. – Нет никакой любви сейчас, а брак – узаконенная перманентная проституция, понял?! Так что или гоняться тебе всю жизнь за призраками, или найти уже кого попроще – и всё равно ведь будет тебя тянуть на этих, я-то тебя знаю, так что ты выбирай – либо мать, либо блядь, а третьего не дано, понял?! Бывай!!

Ну вот. Настрой уже, конечно, не тот, запал куда-то делся… Подойду хоть к бару – выпить холодного боржоми, размочить лёгкое послевчерашнее похмельице. Что ж такое – вчера Фиса, сегодня Фиса… Да к чёрту, к чёрту все ваши жизненные законы, а я найду себе ещё королевну, я должен, должен, иначе…

Иначе – конец.

Однако! Вокруг не так уж мало и мужичков, праздных и всё каких-то непростых, рыщущих повсюду – ищущих, конечно, того же… Вон Саша Дроздов – дискотечная кличка: Дрозд – ну совершенно же лысый, ёшкин кот, ценитель красоты, ему уж, поди, полтинник – такой же, как и Валерисеич, завсегдатай… И куда же подобное мероприятие – да без него! Клеит, как всегда, осмотрительно – кого попровинциальней. Какую-то совсем малолетку со стенда «Wild Cats» (г. Набережные Челны). Фу, какой конфуз. Это что же, я – я! – буду смотреться приблизительно так же, как он?! Нет, получше, конечно, но по существу… И как красиво бы да бойко ни подъехать, и как бы там ни заливаться… Э-э-э, да я опять неоригинален. Да пошёл-ка я отсюда. Даже подходить не буду к ним – пачкаться только.

(И стало почему-то легко и свободно, как отделался от чего.)

…вот странно: ты, даже зачастую нарочно выпячивая свою стать и способность к обаятельным импровизациям, не ценишь толком этот божий грант, а при знакомстве пользуешься им подчас неуверенно, застенчиво и даже порою – смешно сказать – стыдливо! Не потому ли, что сидит в подкорке некий посыл, некое невытравляемое кредо интеллигента-недобитка: ты уверен, что внутри у тебя – нечто гораздо большее, чем твоя замечательная внешность, чем твой гутаперчевый язык…

…ну так какие проблемы? Штурмуем девчат с лёта – чисто душой, чисто интеллектом!

…и зачем тебе, вообще-то, бицепс, котлы и эклипс?

Наполненный такой вот меланхолией, приближался я уже к выходу, как вдруг до боли знакомая анаграмма «XYZ» на одном из стендов притянула к себе. Икс-игрек-зет, славный «ХУЗ»! Единственное, по секрету скажем, в Москве модельное агентство, занимающееся исключительно по профилю. Моделированием то есть, а не блядками. (Потому и на собственный офис до сих пор не заработало.) Когда-то, лет пять назад, Фиса ходила в этом «ХУЗ’е» в любимицах, чуть не в примах… Фиса, Фиса, везде Фиса. Сквозь аквариум стенда ищу шевелюру и греческий профиль хозяина – вот он, Стас, как всегда, замороченный, облепленный, обвешанный девчонками.

– Ба-а! Какие люди. Ну, пойдём. Девочки, пять минут!..

Интеллигентно полуобняв меня за талию (уй, здоровый какой стал – качаешься?), он аккуратно вывел меня к выходу, на воздух, на предзакатную Манежную площадь.

Сердце сжалось, потому что сейчас надо будет сказать о Фисе, о том, что нас больше нет. Нас, красивых и таких игриво-влюблённых друг в друга, какими были мы для всех вокруг, больше нет! А что они все думают себе, интересно, когда узнают? На лице удивление, сожаление – а внутри-то, поди, злорадство какое-нибудь. И ещё мне кажется: все свидетели нашего дымящегося пепелища начинают в душе смеяться – именно надо мной – ага, довыё…лся ты своей Фисой… Вообще-то, Стас вряд ли – он всегда был мне симпатичен неуловимой интеллигентской печалью во всепонимающих глазах. Всё равно. Надо бы напустить на себя какую-нибудь энергичную мину, прикрывающую разорённое дупло.

– Ну, старик, сколько зим. С Фисой-то мы…

– Да, я знаю, – сухо бросил Стас и посмотрел сквозь меня и куда-то поверх. (Откуда только все всё узнают на этой земле.) – Как раз хотел поговорить. Жалко, конечно. Вот жизнь. То видели её в каком-то ресторане, то во французском посольстве – документы делала на Сен-Тропе… И всё – с группой девушек, так сказать. Волосы теперь чёрные, то нарощенные – длиннющие, то каре…

…Сен-Тропе, Лазурный берег! Сердце, сердце уже затюкало. Так вот они, эти поездки «на показы» по Европе, о которых она мне месяц ещё назад щебетала с таким неподдельным подъёмом! А я-то радовался всё за неё – ну наконец займётся чем-то более-менее ей близким, да ещё и деньги приносящим! И собою заодно гордился – какой я редкий и понимающий муж, посмотрите-ка на меня – почти не ревную!..

– Я, конечно, не знаю, что у вас там было, – задумчиво продолжал Стас, – но ты её хоть держал . А теперь что будет, неясно. Это, как ты понимаешь, лотерея – кто и снюхивается… Хотя, может, найдёт себе олигарха, такое тоже там бывает, и нередко.

Наверно, что-то дёрнулось в моём потерянном уже лице, потому что Стас тут же понимающе успокоил меня:

– Да я сам такой же, Рома, – эмоциональный, мы сколько уж друг друга знаем-то – лет семь? – оба, как говорится, искатели приключений… Моя вот Анжела сама из этой Франции не вылезает – всё время какая-то работа в агентствах… Нет – то, что ни у неё, ни у меня никого – это понятно, это однозначно, это даже не обсуждается, – взгляд ушёл куда-то в ноги, – ну, а иногда всё же подумаешь: зачем мне самому-то всё это надо – сидела бы дома, ребёнка давно пора, а тут мучаешься, гадаешь – чем чёрт не пошутит, вот так найдёт себе какого-нибудь… туза. Жизнь такая, никто от этого, что называется… А я не знаю, как переживу, – вдруг искренне признался Стас.

Багровое солнце тревожно садилось на Манеж.

– А от меня – я имею в виду, из агентства, сколько девок – красивых, изумительных девчат – вот так ушло в этот кооператив … А там у них всё поста-а-авлено, я тебе скажу… Начинается всё с ужинов, тех самых невинных ужинов, ну, ты знаешь: покушаешь с каким-нибудь Фаридом в ресторане, поулыбаешься ему, можешь и не улыбаться – 200 долларов будьте любезны! Не хочешь – не спи, насильно никто не заставит, да и контингент не тот – всё газовики да нефтяники, энергетики да металлурги, банкиры да политики. Уважаемые люди! 100 тире 300 баксов за день просто за присутствие – а поди плохо съездить на Лазурный берег на халяву, привезти пару тысяч, да ещё и непорочность впридачу…

– И что же, можно вообще не спать?.. – Я большой ребёнок, я сам от себя в шоке, я всё пытаюсь уцепить соломинку свою…

– Не спать можно, но не нужно. Всё очень скользко и двусмысленно. Было, не было – никогда не узнаешь. Тут сама не заметишь, как всё будет!.. Жизнь-то лёгкая, красивая, искусственная, увлекает, затягивает – как казино, лотерея, наркотик, компьютерные игры… – Стас, как-то печально вдохновлённый, будто стихи читает. – Но – стоп! – это, скажем так, псевдожизнь, иллюзия занятости, реального-то напряжения нет, понимаешь? Иная проснётся в ужасе: боже, что я делаю, а дальше-то что будет? – вокруг оглянется, а круг-то замкнут, кругом-то все такие же… Ориентиры сбиваются, тропинка только вниз, легче не думать, а тут её на кокс так невзначай, или ещё на что почище подсадят. А ты говоришь – не спать… когда ничего больше нет, кроме красоты, к такой жизни очень быстро привыкаешь, Рома, девчата же не дуры, девчата понимают, что могут иметь гораздо больше, а где раз, там и два, ну, и так далее. То есть это как алкоголизм – нет границы, где стоп, где есть возврат, а где его уже нет… В итоге получается, нет никакого смысла этим заниматься понарошку – не спать то есть. Ну а если учесть, что заказчики через другого-третьего – не совсем уж старики и уроды… девчата в очередь выстраиваются! А там, кому повезёт, – машину, квартиру… У богатых свои причуды. Вон Латанин бывшей звёздочке моей, Фроловой Алле, яхту подарил, так она теперь там и живёт, прямо в синем море…

Стас перевёл дыхание. Солнце садилось. Во всём его неожиданном выступлении чувствовался почему-то очень личный надрыв. Рядом, на ступеньках Манежа, было оживлённо, перед входом затевалось шоу, одинокие модельки болтали по мобильным, но мне не было до всего этого дела.

– Но вообще, я скажу, выигрывают по-настоящему единицы. Как в казино. Им, олигархам, особо-то ничего не надо – девчонок много, коэффициент сменяемости, так сказать, высок, ну и отношение к девчатам всё равно, так сказать, соответствующее. То есть – потребительское. Так что о чувствах разговора, как правило, не встаёт…

– Стас, да ты помнишь Фису, – меня как прорвало после оцепенения, – она же не дура, у неё же есть душа, в конце концов, она же не может не понимать, что жизнь её сейчас – порхание бабочки над огнём?!

– А она, наверно, всё и понимает. Или не понимает. Скорее, не хочет понимать. А это и не важно. У них у многих раздвоение личности. На полном серьёзе, – ободряюще похлопал меня по плечу. – Ладно, мне пора. Не унывай, всё ещё будет. Давай с нашими девчонками познакомлю, – с провокационной улыбкой подбросил он.

Это действительно была провокация – я-то чувствовал, что Стас внутренне всё же ревновал воспитанниц к мужскому вниманию и, насколько понимал я его, не упускал случая лишний раз проверить свой коллектив на непробиваемость. Насколько же всё это было пустое… Почти физически ощущал я, как Фиса всё глубже уходила под ту пресловутую черту, из-под которой, при всём моём желании, принять я её больше не смогу.

Вспомнился Леонардо ди Каприо из «Титаника», с широко открытыми глазами уходящий под лёд навсегда. Прощай и ты, Фиса. Спазм рыдания вцепился в горло, но я не дам ему прорваться сквозь сомкнутые челюсти. Я выплесну его потом, в одиночестве. Самая-самая, безоглядно любимая женщина безвозвратно погибала на моих глазах…

Оболью голову холодной, закапаю глаза «визином». Залижу волосы назад. Пройду ещё раз по проходу – зачем?..

Я опять возле «ХУЗ’а»… —? Ах да, надо же попрощаться со Стасом. Так благодарен я ему за неожиданно откровенный монолог.

Чем угодно богат уходящий день – только не знакомствами. Да в былые времена не ушёл бы я из такого места меньше чем с десятком телефонов! Старею?.. И чем ведь дальше, тем ещё легче и свободней будет на душе, когда усталый извращённый мозг, как вот сейчас, вроде бы не обнаружив взлелеянного своего идеала, пошлёт мне примирительный импульс: зачем?.. ЕЁ здесь нет – и быть не может!..

…а ведь время-то уходит, господи, а?! Дай мне ещё мой шанс, дай мне его сейчас же – стереть, преодолеть, забыть!

Дай хоть кого-нибудь!..

Стоп! То самое искушённое моё боковое зрение – которое не видит деталей, но безошибочно улавливает нужный образ – рефлекторно напряглось, потянув обратно уходящий взгляд.

В пяти метрах, эмоционально беседуя по мобильному, крутился всё какой-то… суслик. Немного сутулясь, хрупкая девулька в смешном клёше и простой чёрной майке щебетала-заливалась, вся в своих каких-то темах. Особая, полудетская разболтанность узких бёдер… Вот завела распущенные волосы за ушко… Качнувшись им в такт, повернулась…

А лицо-то, бог мой, совсем детское – носик чуть вздёрнут, губки бантиком. Только большие красивые глаза – серые серьёзные миндалины – да победоносный абрис бровей выигрышно и по-взрослому венчают её подростковую породу.

(И тут… тут мы сделаем паузу. Нарочно – на самом интересном месте – отступим немножко прочь, в сторону с главной нашей дороги, вернёмся чуть назад, затерявшись сознательно в земляничных тропках – так, понарошку и ненадолго: поупражнять перо в опусах любовного потока сознания. Ибо то сочинял не я, ей-богу – сам тёмный Гумберт [4] в столь драматичной, критической для автора коллизии нащупал всё ж в его натуре те самые скользкие струнки сладострастного наблюдателя.)

Да, я узнал тебя тогда сразу, Светик, мой несказанный Светик, я узнал тебя краешком глаза, ещё даже и не взглянув в твою сторону, а простые и милые подробности твоей внешности смакую лишь теперь, в бессильном экстазе запоздалого творческого порыва. Моё израненное, голодное мужское эго жёстко выцепило тебя, тёпленькую, невидящую, ничего не подозревающую, из твоей тогдашней сиюминутности, из того пошленького контекста, чтобы вынести тебя в вечность – на острие пера.

Теперь-то я могу признаться тебе, Светик, что влюбился в тебя – по-своему – быть может, неосознанно готовясь к своему грядущему прорыву, уже при первом нашем идиотском и благословенном знакомстве, когда 23 февраля, после очередной «встречи со спонсорами» Фиса привела тебя к нам ночевать. Она представила тебя как свою коллегу – модель, но только совсем ещё маленькую девочку: «Четырнадцать лет!» – предупредила она меня по телефону с некой гордостию, из коей можно было заключить, что малый возраст в высокой цене в вашей нелёгкой профессии. И вот девчонка сильно напилась – с горя, оттого, что не берут в Австрию на показы нижнего белья, и её обязательно убьют родители, если увидят в таком состоянии…

«Здра-авствуй, Рома», – пьяненькая вдребадан, сильно грассируя, выдала ты заученную с Фисой нехитрую фразу и, расталкивая шаткие стены коридора, прошествовала в нашу маленькую квартирку. И Фиса ещё долго стаскивала с тебя в ванной штанишки, а потом ты блевала, блевала в зелёный тазик, в то время как Фиса что-то, как всегда, врала мне на кухне, объясняя свой поздний приход вынужденным ожиданием владельца журнала «Плейбой», за неявку которого в ресторан ей была выплачена двухсотдолларовая неустойка… – а мне было почти уже всё равно, мои уши были все в лапше и жаждали новых ощущений. И я прислушивался к доносящимся из комнаты рвотным стонам, к этим приглушённым звукам твоей беззащитной невольной неловкости. Потом сделал чай, а ты тихо сопела уже на раздвинутом кресле, выставив острые голые коленки. Мы с Фисой переглянулись, хохотнув в нашем стиле – «пьяная + малышня = пьянышня!», легли на диване, а я долго не мог уснуть – всё общупывал эту почему-то понравившуюся мне ситуацию, – ну ладно, с кем не бывает, всё представлял себе твои серые глазищи, серьёзные и мутные от алкоголя (а вообще, интересно, какие?), всё раздумывал, в каком состоянии могли находиться твои отношения с мальчатами, и в ватном предсонном оцепенении смутно являлись мне различные варианты того, а что там дальше, за коленками, под тёплым одеяльным томлением. Ты не давала покоя мне, неведомая маленькая женщина, нечаянно поскользнувшаяся в чужой разваливающийся мирок, и я невинно изменял уже наутро своей великолепной, виртуально низложенной Фисе с ромашковыми ароматами твоих скомканных простынь.

И потом, через месяц, я снова почуял твою полувзрослую стать, когда вдруг столкнулся с тобой, застукал тебя у порога нашей открытой квартирки – почему-то с моей спортивной сумкой на хрупком плече. Ты стояла насмерть, ты стояла так сурово, покачиваясь от непомерности своей клади и от выпитого на своём дне рождения, что я понял, что это – конец, что сумка набита Фисиными вещами, которые она затолкала в неё впопыхах, кое-как, чтобы смотаться, пока меня нет, чтоб навсегда исчезнуть из моей жизни. Как мне стало тогда плохо – и как прекрасно тяжеловесны были твои подёрнутые алкогольной поволокой потупленные глаза, маленькая серьёзная помощница – и что ты тогда думала себе? – вот, наверно, козёл старый, так тебе и надо!.. И было неловко и стыдно перед тобой, и даже в ту мерзкую минуту, разбираясь со рвущейся вон Фисой, в совершенном уже отчаянии – я одновременно, будто другим, светлым, запасным зрением видел тебя, спокойно стоящую за дверью, сутулящуюся под несуразной ношей, видел тебя – нечаянной и непрошеной предвестницей какой-то иной, потенциально безоблачной жизни…

У меня есть всего миг, чтобы перехватить её, живущую ещё последними нотками своей камерной телефонной сюиты, у окружающего бесстрастно галдящего мира. И – вдруг обвалившийся на меня прилив сил весь переходит во взгляд, в задорно заигравшие ямочки…

…главное – не что говорить, а как!

Проводит по моему лицу затуманенным взором, непонимающе улыбается…

– Ка-а-ак?! Ты – меня – не помнишь?!! – артистично тяну вразнобой уверенным сочным баритоном. – Ну-ка, быстро! Я же – Роман!.. Бывший Фисин муж, – добавляю скромно.

Тень понимающей улыбки, переходящей в стыдливую. Ага, стесняешься меня за наши предыдущие встречи! Стой, Светик, не стыдись, мне ведь тоже не очень ловко: ай-яй, какой большой дядя – и к такой маленькой девочке!.. Но, малыш, пойми, я просто должен взять твой телефон! Вон уже какой-то серый прыщавый тип на стенде «ХУЗ’а» напрягся, косо посматривая на нас сквозь стекло аквариума…

…и что, чёрт возьми, говорить, чтобы остался один я – я один, вот он я, самый для тебя самый, дурочка, чтоб и в помине не было всех этих пошлых чужих мужиков, шастающих вокруг?!

А ничего, надо проще. Искреннее. Ты мне очень, очень-очень, понимаешь? – ещё тогда, когда – несмотря ни на что, сразу, быстро и серьёзно!.. Ура-а-а! Так мы дружим?! Нет-нет, не здесь. Ты что – у всех на виду! И я уж весь – одно большое ухо, готовое впитать, всосать твой телефон…

– Оставьте лучше вы мне свой.

Бесшабашно распахнувшаяся было Вселенная стремительно сужается, хлопнув прямо перед носом, – ну а чего я ждал вот так, с пол-оборота?.. Да и малютка она ещё совсем, немножко вдруг даже жалко её и стыдновато за такой напор, а то ещё и Фисе расскажет, то-то вместе посмеются… Ой, я идио-о-от! Опять заливается у неё мобильный, будь он неладен. Ну, ты нарасхват, девочка, вон и серый тип со стенда направляется сюда с недобрым прыщавым лицом – моя ситуация рассыпается, разваливается… Вот она уже подносит телефон к ушку, опять качнув волосами, – и вдруг скороговоркой, не смотря на меня, выпаливает в мою сторону заветные семь цифр!

Как бисеринки ссыпала.

– Ало. – И отвернулась.

Вот оно, счастье. Семь цифр чётким моментальным оттиском вбиты в память – и вот уже расслабились, затеяли чехарду – не перепутать бы!..

И пусть тот прыщавый тип что-то уже запальчиво выговаривает моему Светику, а она, бедная, тоскливо ёрзает на месте, пусть даже Стас просёк ситуацию и теперь настороженно улыбается – так-так, а те две ряженые куколки перехихикиваются, глядя на меня, – теперь у меня есть семь цифр. Маленькая тропинка к тебе. И я, как ни в чём не бывало, прохожу на прощанье мимо стенда, где чуть не стал уже достопримечательностью, чтобы легко пожать руку Стасу, поймав чужой непонимающий взгляд Светы (откуда это они друг друга знают?), который и растаял уже под моей проникновенной улыбкой: ну что, малыш, вот и подружились!

Двенадцать ночи. Сижу, откинувшись, в своём кожаном винтовом кресле. Глаза закрыты в потолок. Ушки на макушке. Голова в тоске. Банка пива на журнальном столике.

Что нужно мне от этого подростка с длинными конечностями? Почему я, стремительный и ходкий, не облеплен сегодня телефонами, как поволжский паровоз – саранчой в 1933-м?

Пушистая недоженственность, полувзрослый интеллект. Возбуждает аромат нежданного цветка? Прикоснуться к нему тактично, красиво, понюхать везде, ни в коем случае не рвать. Быть всегда на высоте, стать ей там другом, старшим братиком… Короче, настоящим рыцарем, готовым ко всяким вывертам и поворотам – какие они сейчас, эти лолитки, чем дышит она, что у неё в этой колокольчиковой головке?.. Да, и в который раз попытаться сделать то, что почему-то никогда не удаётся, загаживается, разваливается потихоньку, летит в тартарары: быть на высоте от начала и до самого конца! Ведь всё опять с совершенно чистого листа – и с какого листочка! Может, вообще – один раз и встретиться, и – никаких намёков!

Ни-ка-кого секса!

…ну я размечтался – может, она вообще ещё девочка, а я тут такой нарисуюсь со своими свиданиями, престарелый ловелас с неясными стремлениями… (Если честно, вообще-то… вряд ли она девочка, ой, повидали уже кой-чего эти серьёзные глазки.)

…ну я размечтался – может, она вообще не тот телефон дала? Чтоб отвязался! Кстати, телефон-то явно не мобильный – почему домашний?.. Не даёт сейчас никто домашний – не принято, видите ли. Дома-то родители, а родители, поди, моего возраста… (Младше?!!) Как я туда позвоню-то вообще? – мне 38, а ей 15 – пят-над-цать только что исполнилось, самому-то не смешно?!

…хорошо, телефон, положим, дала, а дальше-то что? – дальше будет динамить, проходили много раз! Да и может, таких, как я, у неё человек этак десять?.. И как духу только хватило, ведь если она скажет Фисе… А может, это вообще ловушка – пару раз встретиться, а потом вдоволь поиздеваться?.. А?! Совместный бабский планчик, типа подраскрутить меня да и оставить с носом, то-то будет веселья!…

Уже в постели, рефлексируя таким образом с мандражным холодком внутри, я что-то совсем потерял сон. Всё норовил вызвать на беседу Перца, попытаться разведать у него мои шансы… Но тот был нем.

Вот когда он действительно нужен, так нет же его! – в сердцах подумал я и тут же уснул.

3

Завтра было воскресенье, и прямо с утра немало удивил меня звонок одной недавней знакомой, с которой очень характерно, привычно и решительно не было у меня ничего. (Ни-че-го.) Познакомились в «Цеппелине» – бурно и весело, она вроде как даже в глаза смотрела, подумал – ну вот, всё. (Вылитая Ванесса Паради. Точное попадание в сердце.) К свиданию путь был тяжёл. Встретились, несмотря на мои ежедневные, настоятельные, искромётные звонки, еле-еле, через неделю: прошлись по Арбату да в кино сходили. И утомилась девочка очень – ещё взгляды такие помню, всё мимо, пока я заливался, всё пытался возбудить ответное. Потом ещё и ещё звонил, конечно… Дело в том, что я-то, взрослый труженик, получаюсь вечно свободен. А у двадцатилетней пискли – огромная проблема. Она называется «пересечься» . (Словечку года три.) То есть планы у девчонки всегда, всегда другие, а фоном в трубке – место присутственное, непростое.

Ну – я что же. Нам не впервой.

(Вы скажете: что ж такого – может, не понравился! Может, старый?! – Нет-нет. Что за детские штучки. Просто мужчина… как бы вам это объяснить… настоящий мужчина бы первым делом не розочку подарил, а – букет огромный. Вторым бы пригласил куда-нибудь к Аркаше Новикову [5] – а там бы и справился, может, у девушки какие затруднения… И вообще: это что, машина – «эклипс»?!)

И – месяц молчок.

И ох, не стал бы отступать я в эту зыбкую стороннюю муть от нашей кристальной темы. Но – типичнейший случай! Ведь это как же: назад лет пять ещё ну не было такого всеобщего опупения. Поделись с кем из мужиков – у всех, у всех телефонов полон мобильный, а встречаться не с кем…

Психиатры, отзовитесь! Есть ли термин новому недугу?!

Нет, если в метро спуститься, там, вероятно, не поймут, у виска покрутят: что за проблему придумал – вон кругом сколько девок!.. вон любви-то сколько вокруг!.. Сразу оговоримся. Здесь и далее речь идёт о феминах экстракласса, чья редчайшая, ломкая, невозможная, надуманная порода превозносима, боготворима, ставима во главу всех углов самцами исключительно понимающими – и, по роковому стечению обстоятельств, во всех отношениях элитарными. Такая прибудет откуда-либо из Архангельска или там Иркутска – и всё-то время многозначительно о себе недоговаривает: то она модель, то студентка, где она и как, а главное, на что. Но если судьба вам улыбнётся и через месяц таки предоставит с ней ещё одну встречу, вы искренне откроете, насколько сами провинциальны рядом с невозмутимым знатоком всех московских входов и выходов.

Снимете шляпу и уж не станете более беспокоить.

И вот теперь. Захотелось ей вдруг покататься со мною да по Москве-реке! А почему бы нет – тем более что скоро-скоро покинет она наше повествование, так и не попав в него толком. Бедняжке срочно необходимо было кому-то выговориться – о превратностях любви к нефтяникам. То есть не кому-то, а именно мне – заглянув при том пытливо в глаза: а что, если… а может, и правда?.. ведь главное – это чтобы человек был надёжный?.. благодарный?.. чтоб понимал, как трудно сейчас девушке одной… квартиру снимать за 1000 евро!

А я всё смотрел ей в пупок с одиноким волоском и удивлялся: как же раньше-то я его и не приметил.

Так что через полчасика уже сижу я опять в надраенном эклипсе, откинувшись так, весь фильдеперсовый… И вещи на мне красивые – белые шаровары да бутиковая фиалковая майка верх обтягивает.

Красавцу-орлану в гордом парении где-нибудь над озером Титикака, наверно, не так одиноко, как мне на оживлённой Фрунзенской набережной при полном джентльменском наборе в этот благодатный вечерок. И уж по крайней мере, ему там куда интереснее с самим собой.

Нет, вот рядом серебристый телефончик, техногенный умник, вобравший весь мирок мой чёткими гирляндами цифр. Одним нажатьем кнопки запущу любую… Она очнётся, вздрогнет, жужжа уже в натруженном эфире, и вернётся одушевлённая, вольётся в ухо чьим-нибудь «алё».

Напротив, через реку, зажглись мёртвые петли парка, доносится ахание зависшей вниз головой публики, и знойные провинциалки толкутся уже, наверно, на смешной открытой дискотеке, все в своём пиве и кавалерах…

Вот ухнула мимо, чуть не снесла мне зеркало длиннотелая невесомая «А8». Такая же, только помощнее – 4,2 – всё мозолила глаза у подъезда, пока я чудом не постиг, что именно с её владельцем и ездила Фиса в сочинскую «Лазурную». Надо было тогда ещё быть мужиком и непреклонно развестись, не тянуть комедию.

И вон, вон же, прямо над головой, в самом центре открытого люка, предзакатной кромкой высвечен Фисин пурпурный профиль… – через секунду облачко распалось, лишилось смысла.

Да. И в каждом-то моменте моего сидения – обречённая такая вот невысказанность. Безысходное такое опупевание… Оно уйдёт на время внутрь, и сердце поменяет ритм, как только вспомню я опять, в который уже за сегодня раз, о свежих семи цифрах, которые хранит мой телефон под кодом «Sveta little».

Звоню! (Хуже всё равно некуда, ну пошлёт она меня – и правильно сделает.) Подходит (однозначно) мама. Чуть напрягаю голосовые связки, делаю сочный молоденький баритон (бывший диктор, как-никак), и после дежурного чуть настороженного вопроса – а кто её спрашивает? (иначе и быть не может, девуля, конечно, под охраной!) – наконец-то её голос. Голос это… абсолютной маленькой девочки! Ну я и скотина. (Сердце тук-тук.) Голосок струится бойко – звонким, чистым, ни о чём не подозревающим ручейком. (Ручейком! Она, оказывается, очень мило грассирует.)

– Р-роман? Знаю, коне-е-ечно… Встретиться?… Сегодня как раз можно. Если вам удобно – хоть прямо сейчас!.. Я тут недавно приехала – с родителями загорала… Вот только спрошу у мамы…

Мне нравится, как она говорит. Просто. В меру вежливо. С очень своим, неуловимым шармом. С очаровательным маленьким достоинством.

А ещё больше нравится мне, что она говорит! (Но ч-чёрт возьми, бывает такое?!)

– …да, мама сказала – у меня два часа! Мне поздно нельзя…

(Малышня малышнёй!)

– Тогда форма одежды – парадная?..

(Это такая у меня коронка. Если там засмеялись – полдела в кармане.)

– Н-ну так, – парирует. (В карман не хочет за словом.)

– Куда идём?

– Бе-е-ез разницы.

Нет, бывает вообще такое?! Как это вдруг просто, легко и положительно можно побеседовать с нежным предметом. А эта окрыляющая готовность… На столь вдохновенной ноте недолго пуститься и дальше, в отчаянный водоворот щенячьих восторгов, ничего не сулящий, кроме повышения давления и обезличенных штампов на выходе. (В убитый этот вечер безрадостная долина моего существования воспылает розовой зарницей!.. а засидевшийся охотник вкусит волнующих ароматов неизвестности и дикой юной крови!.. и алая магма вольётся наконец в его депрессивную дыру – чтоб переполнить её, клокоча-гогоча, разбрызгиваясь шальными каплями!…)

Нет-нет, держать в узде бестолковые эмоции – всё равно всё будет, как всегда. (То есть: не так, как хотелось бы.) И пускай я вдохновенно спалюсь за час своей импровизации, ибо я буду не я и она – не совсем она… Но – господи! Пусть это мгновенье остановится, ибо оно – прекрасно!!

Панорамное зеркало в машине отражает азазелевское мерцание безумной улыбки. То Рома готовится к первому взгляду, первому слову, первому моменту предстоящей встречи.

Забойный ритм ухает, рубит, вываливается из опущенных стёкол и поднятого люка, содрогая на светофорах окружающие транспортные средства. Мой взмыленный парадный скакун ищет себе всякую лазейку, чтоб юркнуть в плотном потоке менее романтически настроенных участников движения, а на более-менее «открытых участках» дерзко рвёт до 150 км/ч под удивлённое взвывание турбины. И дальний свет бессвязной азбукой Морзе слепит весь третий ряд: расступитесь, тараканы, это же еду я – на первое свидание к такой девчонке, что вы все закачаетесь!..

(Впоследствии это моё запредельно-феерическое, перевозбуждённое состояние проходило лейтмотивом по всем нашим встречам, заполняло воздух наших свиданий, задавало им упругую, свежую цельность – для меня и эмоциональность, занимательность – для неё.

Да что там. Если бы не такая вот аномалия – состоялись бы они вообще, эти встречи?)

Поворот с Садового на проспект Мира, справа уже Новоалексеевская! Опаздывая, остановлюсь-таки возле цветочного ларька, чтобы купить розу, одну-единственную розу – чайный бутон, розу – символ любви… Взять правее, развернуться под мостом… Ах, это первое свиданье, надежды маленькая нить… Волнительный холодок в груди…

Ну – мы, кажется, приехали.

Торцовый подъезд большого сталинского дома. Уютный пейзаж вокруг, летний, московский, родной. Созорничаем? – вставим розу прямо в желобок опущенного правого стекла. И вдруг увидим справа, через розу, пеговласого мужчину в больших очках, рыжего пса при нём и какую-то ещё старушку. Все трое широко улыбаются и смотрят непосредственно на меня.

…блин, отец её с соседкой! Я звонил-то на домашний, вот вся семья и в курсе, а то и соседи ещё: поглазеть, что там за женихи у нашей малолетней красавицы.

…какой конфуз. Жених-то уж не первой свежести. (И не второй.) Но я, наперекор всем ветрам, встаю из машины, встаю, поигрывая торсом, встаю в позу Пушкина на Тверской, а ножка будет уже сейчас дежурно об асфальт постукивать: так-так, опаздываем.

И долго смотрел я на всё не раскрывающуюся дверь подъезда, и куда-то отвлёкся уже, размазывая бессвязные мысли по мелким деталям обстановки… И пропустил почему-то важный для меня момент её выхода.

Явилась она, вдруг возникнув в боковом зрении неожиданно красным улыбчивым пятнышком. Помахала дяде с собачкой… (Ну, я не ошибся!) Смешная такая – опять в клешах, на платформах и в короткой майке. Своей вихляющей походкой! Все заготовки я забыл…

– Это ктё-о-о тут? – щурюсь насмешливо (как на маленькую).

– Это я, – парирует она с достоинством.

О, как пикантна косметика на загорелом детском личике!.. (Девчушка просто побаловалась маминой помадой, пудрой и тенями.)

– Ой!.. А роза – мне?.. – спросила она вдруг серьёзно, выдернула её из щели и прижала к сердцу.

Неподдельное счастье в глазах!

Ловко подсев, прыгнула на низкое сиденье. За аккуратно захлопнутой мною дверцей мелькнула острая коленка, обтянутая красной джинсой.

Ну, вот мы и рядом!

– Так ты – та самая «Света-маленькая»! В жизни не думал, что будем сидеть вот так, вместе. Мы же из вражеских станов!

Смеётся.

– Куда едем? – Я изо всех сил таращу на неё глаза, изображая совершенное счастье.

Её вздёрнутый носик весь в розовом запахе.

Хорошо нам.

– Мне всё равно куда, только чтоб пообщаться, и чтоб был виски с колой!..

– Так вот прямо – виски с колой!

– Да-а. Люблю «Джек Дэниэлс».

– Фу-ты ну-ты мы какие.

– А т-то.

Подобную приверженность определённому бренду вряд ли мыслимо предположить в девочке пятнадцатилетней. Начнём с лекции об алкоголе?..

– Ой, извините, что я вас перебиваю, – вдруг защебетала она, – смотрите, видите справа тот огромный плакат? Это – я! Похожа? – И она соскалила в профиль такую улыбку, что обнажился весь ряд зубов – почти до дёсен.

За светофором на Королёва – рекламный щит. Мальчик с девочкой, обнимаясь, преданно смотрят друг на друга, а в руках у них по телефончику. «То, что нас объединяет. LG electronics». Да, тема эта присутствует с самого начала лета в разных местах столицы. Но…

– Ну никак не подумать, Светик, что это ты. Красиво, особенно зубки, но улыбку тебе, конечно, «сделали».

– А, по барабану. Я вообще не знаю, чего эту повесили, там были намного лучше фотографии.

– Ну что ж. Уже серьёзная работа!

– А чего – прикольно, везде я такая…

– Наверно, много денег дали…

– Да коне-е-ечно. Двести долларов, даже телефончик не подарили… Ой, извините, нескромный вопрос: у вас можно курить?

…сразу курить, испорченная девчонка!

– Кури, конечно… Но этот-то беленький ведь – LG, – по которому ты тогда разговаривала?

– Этот мне купило и оплачивает агентство, – Света глубоко затянулась «Парламент лайтс», – и я не могу его никому давать, не связанному с работой. Там есть такой Рудик, так он все мои распечатки звонков проверяет, как бы мне мужчины не звонили и всё такое. Так что все друзья у меня на другом. – Она достала из сумки маленький красный телефон. – Я вам попозже его дам, – улыбнулась, блеснув глазами.

– Так, если ты ещё раз мне скажешь «вы»…

– Это уважение! Это меня мама с детства приучила, так и осталось…

Вот какое-то кафе на Колхозной, ныне Сухаревской, по-видимому, русско-лубочного стиля – «Сундучок», то ли «Теремок». Не очень-то круто вести туда такую даму. Но… уже почти одиннадцать!

– Светик! В «Теремок» пойдём?

– Пай-дё-о-ом, – вторит мне решительно и не задумываясь, готова спустить уже ножку из машины.

(Ей и правда всё равно. Другая бы куда-нибудь сразу… к Аркаше Новикову.)

Останавливаю её – стоп, пока сиди, глушу мотор, быстро обхожу машину… Открыть ей дверцу! И, заглядывая в её ответно вспыхнувшие глазищи, широким, мощным, в меру наигранным движением предложить ей руку.

В ресторанчике, судя по всему, нас не ждали – уже доужинывали один или два столика, а дебелые официантки в кокошниках и расписанных орнаментом юбчонках устало судачили рядком у входа. Появление столь нетипичной и для сознания массового наверняка даже вызывающей пары внесло, понятным образом, смятение в их беседы, заставив бабье жало, притуплённое долгим рабочим днём и отсутствием интересных посетителей, вмиг проснуться и атаковать нас переглядами, перемигиванием и всяческим притворным подобострастием: чегоизволите-с, анеугоднолипройти-с… Однако, поздновато, но пожалуйте.

Прошед к указанному столу – деревянно-резному, в красных петухах, – мы перемигнулись и прыснули.

– Извини уж, Света, так получилось. Но нет худа без добра…

– Да ты что-о, прикольно, теперь у этих тёлочек будет тема минут на сорок!

Ну шустра девчонка. Только что ведь хотел отвесить что-то в этом роде. И право, не знаю, есть ли у них здесь «Джек Дэниэлс»…

Подошедшая официантка с русою косой туповато, по-коровьи посмотрела сначала на меня, потом на Свету.

– Это такое виски, неужели не знаете?.. – лучшее в мире! – Светик быстро листает меню в поисках доказательства. На странице вин затейливыми кренделями выведено:

в и с к и5 0 г100 р.

– Ладно, несите просто виски, с колой всё равно не разберёшь ты свой «Джек Дэниэлс». – Я начинаю глухо ревновать её к нему, разумея, что таковое пристрастие, должно быть, настаивалось на контекстах скорее эмоционального, нежели вкусового порядка. Просто эта маленькая штучка заучила когда-то «Джек Дэниэлс» и больше марок-то, небось, не знает, да и знать не хочет. – Ты кушать-то что будешь?

– Нет, – с готовностью вертит головой, – я вообще очень мало ем. Принесите лучше много, много виски с колой!

Ого!

– Короче. Давайте пока два, и не забудьте прихватить бутылку, из которой наливаете. А мне салат и чёрный чай… Ну что, Светик? Рассказывай! – Выгляжу я уверенно и задорно, и ямочки играют на щеках, и глаза напряжены в улыбке… Чуть сверху вниз (уважительно, конечно!) смотрю я на девчонку – как, в общем, и полагается… Так почему же вдруг опять тревожно и неуверенно даже как-то перед её чуть отчуждённым взором и независимою подростковой статью?

…ты, сизокрылый равнодушный мотылёк с ангельской личиной! Скорее всего, встреча наша для тебя – ещё один дозволенный мамой вечерний променад в скукоубойной летней череде свиданий… И невдомёк тебе, что ты единственная сейчас – мне, взрослому да опытному, почему-то так интересна и желанна… И уж никак не предположишь ты, что я сижу теперь и почти уж обречённо рефлексирую, а как запасть в твою неясную маленькую душу, как выиграть у всяких там гипотетических других необъявленный тендер твоей благосклонности.

– А, что рассказывать. У меня пока маленькая жизнь, чтобы что-то интересное рассказать. – Она откинулась и скрестила руки. Острые плечики легли по квадратуре спинки стула.

И я теряюсь, я всегда, чёрт возьми, цепенею, обезмыслеваю перед этою чужой галактикой напротив! Как пробить тебя, какой пустить кометой, чтоб эти холодные звёзды блеснули пониманьем? На мозг как будто презерватив надели, и я чувствую, что лишь внезапная откровенность даст мне её нащупать, откроет там, на её стороне мой эмоциональный плацдарм.

И попадаю в точку. Света сначала ничего не понимает, а потом смущённо улыбается и уже чуть не смеётся!

– Ну что вы, это я должна чувствовать себя неуверенно и неловко, вы меня видели всё время в таком состоянии… А вы – вы такой взрослый, опытный и… обаятельный мужчина! – и зарделась вся, потупилась.

Аж дух перехватило. (Реально, вообще-то, возбудиться от неумелого выпада?!)

– …и если бы это было не так, меня бы здесь не сидело, – неожиданно, совсем по-женски заявила она и потянулась за сигареткой. – Ну так вот, насчёт агентства. С этим Рудиком надо поддерживать хорошие отношения, от него зависит работа, поездки и так далее… Но боже, как он меня затрахал на выставке – туда не ходи, так не смотри, с тем не говори… Визиток мне надавали целую кучу, так он у меня их все отнимал и рвал!..

– Наверное, человек имеет какие-либо виды на тебя, – спокойно, с достоинством объясняю девчонке поведение соперника.

– Да какие виды, видели бы вы его! Прыщавый слизняк. Он, знаете, с какой ненавистью на вас смотрел, когда вы… когда ты ко мне подошёл, с ненавистью и завистью!

– Это отчего же такие яркие чувства?

– Ну потому что сразу видно – симпатичный мужчина… Потом он ещё всё выспрашивал, кто это да что ему надо… Рудик – тот тип, с которым бы я никогда-никогда, ни за что-ни за что! – вдруг выпалила она.

– Так пошли его.

– Ты что-о, нельзя! С ним как-то все считаются, он типа даже главнее Стаса, потому что деньги даёт, контракты за границу подписывает – ну, в общем, что-то такое. Так вот мы и сидим частенько в его, блин, излюбленном месте, «Фламинго» на проспекте Мира – терпеть его не могу, Стас иногда тоже с нами, и вот сиди-и-им, обсужда-а-аем модельный бизнес… Скукотища. Ну, а когда он меня совсем уже достанет, приходится с ним в кино сходить, в бильярд поиграть…

– Так он… просто за тобой ухаживает!

– Н-ну, не без этого… Как-то раз целую охапку роз мне домой прислал… Ай, пусть делает, что хочет, – у меня своя голова на плечах! А я знаю, что контракт с японцами – мой! Понимаешь, приезжали японцы, им нужна была девочка с детским наивным личиком, ну таким совсем невинным, понимаешь? – там это сейчас в моде. И кого ты думаешь, они выбрали?..

– Ну кого же ещё! И когда?..

– Ещё точно неизвестно, в августе или сентябре, там де-е-енег заработаю… А в сентябре точно уже – в Париж, в агентство «Angel», с Анжелой, женой Стаса, ну, ты её знаешь – она вообще там всё время сидит, не вылезает, и работы море! А в июле, может быть, тьфу-тьфу, в Милан – на неделю, поучаствовать ещё в одном модельном мероприятии…

Она бойко щебетала, а я смотрел, кивая, на её оживлённое личико и горько думал – в шутку, конечно, но с появившимся уже холодком отчуждения под сердцем: и на кого ж ты так легко меня покидаешь, и где вообще в твоих планах я, один-единственный, такой потенциально верный тебе рыцарь – ведь может, я тебе нужнее всех поездок на свете…

А вообще-то есть нечто завораживающее в разговорах модели о рабочих планах: ясно, что всё пустое, зато как безапелляционно проговаривается!

Зазвонил красный телефончик.

– Ало. Да, привет! (почти «пр-рьвэ-э-эт»)… Я? Заехала покушать… С друзьями… Какая разница! Ты мне что-то хочешь предложить?.. – заливисто смеётся. – Как было в прошлый раз, уже не будет…

…интересно, как она так невозмутимо болтает при мне, ведь явно не с подружкой – даже позы своей не поменяла, так куда-то и смотрит сквозь меня!

(А видели бы вы, как это полудитя совершенно чарующе, запанибрата, и я бы сказал – утилитарно-уважительно! – общается с новомодным техническим средством… как строго смотрит на его экранчик, выверенными и какими-то серьёзными движениями пальчика скользит по его кнопкам, кладёт обратно в сумочку…)

Я, конечно, делаю вид, что не слушаю (кстати, её мало волнует, слушаю я или нет), тем более, что наша бурёнка (официантка) наконец-то принесла заказ на расписном жостовском подносе, в центре которого благородно возвышается бутылочка «Camus» … [6] Пока она, смущённо тряся косой, меняет его на «Chivas Regal» , [7] разливает виски в водочные пятидесятиграммовые стопки, затем опрокидывает их в гранёные стаканы… ну, и так далее, я пытаюсь сконцентрировать Светино внимание, рассеявшееся после телефонного разговора, на теме взаимозаменяемости марок дистиллятов при изготовлении коктейлей. Оттуда плавно перехожу на моего печального конька – историю о том, как был я совладелец фирмы по импорту «высоких» вин из Европы и чуть уж было не заработал первый миллион – и вот вдруг кризис, взбесившийся доллар за неделю обесценил рубль в четыре раза, и так мы попали, а деньги были, естественно, не наши, так что полгода ещё пришлось отрабатывать – ну, а потом я разуверился, переругался с партнёрами и на последнее махнул с Фисой в Барселону, а оттуда в Париж – делать из неё звезду…

Света слушает по-особенному. Выплывая ненадолго из своих задумчивых серо-зелёных глубин, она приливом лишь коснётся ветвистых берегов моего рассказа, дотронется до оболочки фраз, потрогает их участливо, улыбнётся как бы понимающе – и уйдёт обратно, в самодостаточность своих прекрасных глаз.

– А вообще-то я – переводчик. Испанский, английский. Иняз заканчивал!

Света оживилась и длинно затянулась виски-колой. Вот как?.. Так она же как раз учится в лингвистическом колледже, и тоже – английский и испанский! Испанский, правда, не любит Света и не знает, а по-английски – так, ничего…

Подобного всплеска фортуны, обещавшего безумное соитие наших ментальных тел, никак не предполагалось. Ибо если в чём мой невостребованный гений и достигал когда-либо удовлетворения, так это в лингвистических изысканиях. Мои опусы по испанской лексикологии, основанные на собственных исследованиях, на страницах специализированных журналов спорили с трудами академиков. Одногруппники могли быть уверены, что уж Рома-то всегда подскажет какое-нибудь ни с того ни с сего вдруг понадобившееся диковинное слово или крутящийся у всех на языке, но никак не приходящий синоним. А преподаватель по фонетике просто обалдела, когда я в первый же день после прихода из армии продекламировал Лорку всё тем же, что и до армии, шикарным подражательным прононсом. Это воркующее мягкое произношение, эти родные грациозные конструкции никуда не уходят, они всегда наготове, они настолько в крови (и если не в памяти, то в сердце), что даже сейчас, когда язык пригождается раз в полгода, я трансформирую в них любую мысль с лёгкостью артиста, знающего множество ролей. И готов ручаться, что по крайней мере первые пять минут разговора сойду за своего – за носителя, за нэйтив спикера: испанец, конечно, тут же примет за аргентинца, аргентинец за венесуэльца, мексиканец – за чилийца…

– The happiest thing you’ll ever learn, is just to love in the return!.. – вдруг вставляет Света скороговоркой, да с такими бойкими английскими переливами, что я теряю нить… – Ну как, ничего у меня получается? Это из фильма «Мулен Руж». Я несколько раз плакала, пока его смотрела! Это мой жизненный девиз.

– Ага. Высшее счастье из возможных – это любить и быть любимым! И ты… уже знаешь, что это такое?

– Да! У меня был мальчик ещё в детском саду… – Света загадочно улыбнулась и опять потянулась к сигаретам. – Да нет, мы просто целовались! Первый серьёзный мужчина был у меня, можно сказать, год назад…

О! Таким непринуждённым образом подобрался я к волнующей теме.

– Я была тогда ещё совсем девочкой, только начинала работать моделью. В одном ночном клубе, даже, по-моему, в «Мосту», подошёл ко мне мужчина. Разговорились. Ну, я думала, ему лет 30 с чем-то, а он меня принял за 18-летнюю, на мне ещё тогда косметики был килограмм после показа. А когда я узнала, сколько ему, а он – мне… Короче, он сразу же отвёз меня домой, к маме, дал визитку – звони, говорит, если проблемы. Потом мы с ним перезванивались, несколько раз встречались, он задаривал меня подарками, мобильные мне покупал, а то у меня всё время их тибрят в школе… И каждый раз после встречи, знаешь, так невзначай достаёт тысячу-две долларов – возьми, говорит, на мороженое… Но… относился ко мне, как к ребёнку.

Чай мой давно остыл. А лицо излучает, наверно, радушное недопонимание, потому что Света тут же поясняет:

– Да нет, ты не думай, самое большее мужчине, с кем я… ну, с кем у меня были близкие отношения, было что-то между сорока и пятьюдесятью, как раз этому Паше. Мы с ним долго ничего не имели, а потом как-то у него в офисе… смешно, да? – я так напилась этим «Джек Дэниэлсом», что вообще ничего не помню, а проснулась утром у него дома… Ну, я несколько раз была и на даче у него, а потом узнала от общих знакомых, что, оказывается, он крупный нефтяник и вообще один из богатейших людей Москвы… Но лучше бы я этого и не знала, потому что мне это всё равно, да-да, мне совершенно всё равно – мне главное, что я его… понимаешь, как-то чувствовала – не понимала, может быть, всего, но чувствовала… Ну, а потом… прошло три месяца, он со мной захотел быть вообще всё время, а это, знаешь, уже слишком! – добавила она вдруг весело. – Можно ещё виски с колой?

Неожиданно скоропостижный финал… Бывает же милая порочность. И ведь никто за язык её не тянет – зачем она так охотно, чуть не в цвете выкладывает мне всё сама? Дань это некой бесшабашной моде на откровенность или бравада распущенной девчонки?..

…стоп, Рома, а в чём, собственно, дело. Она же интересна тебе не больше, чем фламинго на твоём балконе – когда ты ещё поговоришь с фламинго?

…но почему тогда заныло сердце, и уж по-новому смотрю я в её дерзкие глазищи?

– Ну, а потом я влюбилась в девушку. Это было в агентстве у Саши Воротулина – ну, ты в курсе, чем занимается Воротулин, самые гнусные блядки. Я ничего такого тогда ещё не знала, а Марина работала там менеджером и всю эту грязь разводила…

Меня осенило.

– Так ты – та самая «красивая маленькая девочка», подружка Марины, про которую мне столько раз ещё Фиса говорила…

– Ну да, наверно, – скромно поёжилась Светик.

– Так я, получается, знал о твоём существовании ещё задолго до нашего знакомства, но Фиса так всё нарочно представила, что я и не понял, что это ты: «Она напилась в стельку – потому что не отобрали в Австрию, а ещё потому, что маленькая и глупенькая… а девчонки, сучки, бросили её, пьяную, – никто не берёт к себе домой…»

Света чуть не утонула в стакане.

– Ну коне-ечно! Света напилась с горя, что её не взяли в Австрию и там не оттрахали как следует! Во-первых, я туда и сама бы не поехала – меня бы мама не отпустила, хоть и очень на меня облизывались Фисины «спонсоры». Во-вторых, 23 февраля, когда я к вам пришла, приползла то есть, была никакая не встреча со спонсорами, а день рождения у Фарида, то ли газовика, то ли нефтяника, я его толком не знаю… Я была-то с Маринкой, это она всех нас туда и потащила. Обыкновенный платный ужин – 200 баксов, а я поспорила с одной девчонкой, что перепью её – и выпила подряд семнадцать «В-52»…

…ну что такое, опять эта неизбывная печаль засосала прямо под сердцем. Что, теперь любое напоминание о Фисе, любое раскрывшееся её враньё так и будут отзываться в моей ране – гулко и вселенски?!

– Давай выпьем за Фису, – неожиданно для себя говорю я. – Без неё наше знакомство вряд ли бы состоялось. – И чокаюсь остывшим чаем.

Светик смеётся. Она начинает уже третий виски с колой. Глазищи разъехались, чувственно так поплыли. (А ей идёт.)

– Да, такая вот я, когда выпью, хи-хи. А после первого же глотка заметно, не знаю, почему.

– А родители как же – скоро же домой?

– А, родители уже давно знают, смотрят сквозь пальцы. У меня просто есть такой лимит – три сигареты в день и пятьдесят грамм спиртного за вечер…

– Который ты уже перебрала раз в…

– Ес-тествен-н-но. Я иногда спорю с мамой или с девчонками, что, например, целую неделю не курю и – ни грамма спиртного… Это как, знаешь, про ту девочку: «Я не пью, не курю и матом не ругаюсь… Ой, п-лять, опять сигарета в водку упала».

Я весело насупил брови. Матерок, пускай анекдотный, резанул из её губок.

– Слушай, а как вообще родители смотрят на то, что ты встречаешься со взрослыми мужчинами?

– Нормально – говорят, «целее буду». Ровесников своих не воспринимаю – детство в жопе играет! Такси когда беру – водители достают… Меня вообще все достают – от тринадцати до пятидесяти!… Ну так вот, про Луценко – её фамилия Луценко… – Света тут же посерьёзнела. – Я её всегда называю по фамилии, это самая лучшая фамилия на свете, она так ей идёт, прямо не могу себе представить, что она не Луценко… Я долго-долго страдала, не могла признаться ей, всё ходила, не знала, как сказать, она была для меня самая красивая на свете… Ну, а Маринка, оказывается, знала, что я в неё влюбилась, – и пригласила меня на Новый год в Париж, причём за несколько месяцев до этого я писала в своём дневнике – знаешь, как бы ниоткуда, из воздуха – «моя любимая, я знаю: когда-нибудь и ты меня полюбишь, мы будем с тобой счастливы и поедем в город любви – Париж». Представляешь, что со мной было, когда мои мечты сбылись?!

Нет – я вовсе не оглоушен, я с натяжкой понимаю и эти отношения и, как очень многие мужчины, не прочь бы иногда что-нибудь такое и подсмотреть. Но Марина для меня – мегера, восточная дьяволица, которая портит всё, к чему прикасается. Так, значит, и ты, Светик, в этом клубе. Искренне жаль. Пока… не остаётся другого, кроме как быть твоим бесстрастным доброжелательным слушателем.

А Света прямо захлёбывается рассказом:

– …ой, никогда не забуду, как мы, уже такие обнюханные, всех русских строили у Эйфелевой башни под нашим флагом!..

– Ах ты, маленькая кокаинистка! Насколько же сильна зависимость? – спрашиваю в шутку.

– Ну, тогда в Париже была большая, – отвечает серьёзно. – Туда к Маринке приехал из Англии Тёма, сын Осиновского – ну, один из них, – он всё время нас снюхивал. Потом возил в Амстердам, там я вообще подсела… Мой рекорд – пятнадцать дорожек за день! Знаешь, одна за другой, уже в конце не воспринимаешь – что нюхай, что нет…

Всё это просто ужасно. Я же другой формации – меня кокс не берёт. Нам – вот, сто грамм… Но откровенность-то девчушки подкупает! И – откуда ни возьмись – нежность неизъяснимая нахлынула: взять за хрупкие плечики, закрыть от пагубных влияний…

– Так вот, и Маринка сказала тогда, что только со мной открыла для себя впервые, что влюбиться, оказывается, можно не только в мужчину…

– О да. О Марине я наслышан. Конченая бисексуалка.

Молчание на несколько секунд воцаряется за нашим столом. Я молча доедаю салат, Света смотрит в пол, дотягивая виски.

– Мы сейчас всё равно не встречаемся, – обречённо заключает она. – Как раз вот этого «ответа», что в стишке из «Мулен Руж», и нету. А знаешь, что теперь твоя Фиса и моя Марина – самые лучшие подруги на свете? Кстати, я их несколько раз видела на разных тусовках – это такие «бэ»!.. То, что они вместе, идёт им во вред! Я просто не могу с ними находиться, когда они вместе, – одна другую старается переплюнуть…

О, я понимаю, что хочет сказать Света. Маринина порхающая общительность, мишурная искромётность и наигранная обаятельность причудливым образом переплетаются с Фисиным артистизмом, внешней ослепительностью и умением себя подать, подпитываются ими – и вступают с ними в смертный бой в общем подсознательном стремлении к лидерству, к владению мужиками…

– Представляю себе их лица, если бы они нас сейчас увидели, – сказал я. – И давай договоримся: ни слова им о нашей встрече.

– Ну это само собой…

Эх, опять запиликал у неё телефончик. Чтобы не слышать отчётливо в её ушке малюсенького мужского голоса, подозвал я официантку и попросил счёт. Что-то говоря ей, боковым слухом жадно следил за Светой. Она улыбалась опять сквозь меня и, видимо, автоматически оценивая степень моей отвлечённости, беседовала очень камерно и естественно – как с кем-то близким.

– …ну ты же знаешь, Виталечка, кого я люблю!

Эх, полоснуло по сердцу. Да какое бы мне дело, как она и кого… Я, понимаете, вторгаюсь в её маленькую жизнь, где меня не ждали вовсе, стою, можно сказать, смиренно перед маленьким храмом… И готов уже взобраться на алтарь?!

– Это звонил мой тренер по конному спорту. Вечные проблемы с женой! Представляешь, по любому поводу – сразу ко мне советоваться.

– Так ты – психоаналитик!

– Ну да. И ещё очень люблю лошадей. Лошадки – моя слабость… – надувает губки, делая жалобное детское личико. – Скажу тебе по секрету: я еду в Японию, чтобы заработать и сама купить себе лошадку! Я даже знаю, где она у меня будет стоять – в Останкино! – и стала увлечённо объяснять, что как-то прямо на улице увидел её тренер Виталий, сразу угадал в девчонке любовь к лошадям и пригласил её бесплатно у себя заниматься. Был даже конфликт со Стасом, который специально встречался с этим Виталием, потому что боялся, что Света упадёт с лошади или получит другую какую травму, но в итоге всё решилось в пользу спорта, и агентство оплатило даже дорогую профессиональную экипировку – шлем, сапоги, рейтузы и хлыст… И вот теперь она на всех московских площадках самая крутая, а все конники уже знают, что у Виталия появилась новая молоденькая воспитанница. Конницы, конечно, её ненавидят – да и пусть себе!.. Правда, не очень-то удобно кататься всё время на разных – у каждой свой характер, та упрямая, другая глупая, а какая ещё и понесёт, так что свою надо иметь. Но Света хочет заработать именно сама, а так-то знаете, сколько претедентов было уже подарить ей лошадку!..

Нет, увольте. Не могу я более поддерживать эту тему. Зато есть у меня один очень нестандартный топик – козырь, который я оставил напоследок. Моя лакмусовая бумажка, выявляющая уровень собеседницы. Сразу всё ясно – или девушка совсем не въезжает, смотрит участливо – не заболел ли? – или уже преисполнится осознанием значимости и всяческим восхищением. Хотя оно, конечно, не так интересно, как лошадки.

Ну, будь что будет.

Со значением вглядываюсь в её глаза – немного равнодушные, немного пьяные, но готовые воспринять любую информацию:

– Ты знаешь, Светик, я написал словарь. Испанских неологизмов. Причём он толковый, то есть одноязычный, – для самих же испанцев! Семь лет писал.

О, как удивлённо вскинулись тут же бровки!

– …новых слов, понимаешь? – их нет ещё нигде в словарях, они только витают в воздухе да иногда приземляются в газеты и журналы… И вот я за ними несколько лет гонялся. Обычно такие вещи делает целый отряд охотников – опытных и важных, каких-нибудь академиков, а тут – представляешь? – один какой-то русский паренёк да за целой стаей новых слов! – как могу, расцвечиваю я безнадёжно академичную тему, дабы пообразнее донести её до нежного сознания.

И с радостным удивлением отмечаю, что это не очень-то и нужно: казалось, впервые за сегодняшний вечер Светик вынырнула из своих глубин!

Вот и угнался. Пятнадцать тысяч карточек! Любая залётная пресса мною не читалась – проскальзывалась наискосок. Опытный глаз за секунды выхватывал из сотен заурядных слов отчаянные самородки, за которыми нужен был ещё и уход: аккуратно вырезаешь их вместе со средой обитания – контекстом, наклеиваешь на карточки и селишь в новом доме, нет – дворце для избранных: в своей картотеке! Составляешь досье на каждого такого обитателя, прощупываешь его со всех сторон, пытаешься понять, что за фрукт, зачем пришёл в язык и долго ли протянет…

Я что-то разошёлся, как сказку рассказываю Светику. (Не слишком ли навязчиво для первого свидания?) Но она… она-то вся в образах! С честолюбием доброго мага я наконец-то наблюдаю, как каждое слово отдаётся пониманием на её ожившем лице.

– …а так как фрукт заморский, приходилось иногда и консультироваться с носителями… Но больше всё сам додумывал – как их раскусить, представить, преподнести людям, причём на чужом всё языке! А потом одним пальцем перепечатывал полтора года. И наконец – вот они, две тыщи страниц, четыре огромных папки едут в Испанию и… находят издателя!

Вздох облегчения. Это Света переживает за меня. Струнки тщеславия удивлённо напряжены: я чувствую, что она искренна.

– Там, конечно, прибалдели: ничего себе, какой-то 27-летний русский – и наших старичков переплюнул. Ну, сразу у меня интервью на радио, по телевизору показали, в газете прописали… Договор подписали, аванс заплатили. Ну вот, собственно, и всё.

– Что – всё?..

– Всё. Вскоре тему нашли нерентабельной, и проект закрыли.

Играйте, оркестры, звучите и песни, и смех! Минутной печали не надо, друзья, предаваться. Ведь грустным солдатам нет смысла в живых оставаться…

Почему-то темень на Сретенке, и только в глади эклипса мерцают огни далёкого проспекта Мира.

– Нравится тебе Окуджава, Светик?

– Что ты зубы мне заговариваешь! Словарь твой жалко так… – насуплена Светик в поисках решения вопроса. – И что, ничего нельзя сделать?

– А… нет запала.

Когда в начале первого ночи моя огненная колесница бесшумно пролетает над спящим Останкином, её возбуждённому седоку приходит в голову озорная идея: опуститься на Звёздном бульваре и прогулять девчонку по тёмным его аллеям. (Если бы не город, почти бунинским.)

– Хоть за ручку твою подержаться, – подмигиваю ей.

Светик уже знает, что надо немножко подождать, пока я первый выйду из машины и открою ей дверь.

Лёгкая тяжесть разбросанных по сиденью длинных конечностей пружинит в моей руке.

Моя рука, её рука. Моя рука в обнимку с её, чуть влажной, волнующей. Разжимаю кисть, уверенные пальцы ищут прохода между пальцами – и вот мы уже связаны цепким жизнерадостным замочком.

В юности я таким образом безошибочно заглядывал в будущее: пропустит мои пальцы – значит, скоро будет всё.

Тёмные аллеи Звёздного бульвара залиты лунным светом. Никого. Только ночная июньская дикость.

Раскачиваю Светину руку в такт нашим шагам:

– Ну, вот мы и дружим!

Она вдруг переступает неловко вперёд, разворачивается вся… Руки невесомо легли мне на плечи. Прямо передо мною её лёгкое дыхание. И глаза, в которых две лукавые луны, прямо передо мной.

(И тут… патетика момента заставляет меня ещё раз оступиться. Вновь сходить по земляничку, памятуя, однако, о том, что задача у нас – вовсе не насобирать её полное лукошко, но лишь благодарно посмаковать прелестные росяные ягодки, вдруг ниспосланные фортуной.)

Это наивное и естественное, нежданно-желанное приглашение к поцелую вспоминаю я и сейчас, тихо ностальгируя по тому отроческому возбуждению и чувству полёта, унёсшему назад лет на двадцать. Свежая влажность детских губ, мягкая настойчивость языка, узкая полоска голой талии обезоруживающе-непосредственно предоставлены моему дремлющему мужскому коварству. Тёплая удушливая волна шепнула мне: я, маленькая женщина, которой ты боишься коснуться, – так и быть, логическое завершение свидания я беру на себя! И если б не самому мне мало понятная трепетность к этой девчонке, если б не это невнятное желание достойного с ней продолжения, то проснувшийся самец хватко и без стеснения упился бы шёлковыми переливами, дрожащими в его руках!…

Тактично отвожу губы. Светины глазки подёрнуты томлением и виски. Вдруг, не сговариваясь, упираемся лоб в лоб – барашками, глаза в глаза.

Так недолго и влюбиться…

– Ну вот, а я уж думала – одной придётся мучаться.

Смеёмся.

И потом ещё один поцелуй в машине, её жалобная гримаска в ответ на моё обещание позвонить завтра (а то, можно подумать, с утра сама бы стала названивать!) – и хрупкая фигурка, изогнутая в театральном «прощай», раскачивающая тяжёлую дверь подъезда.

Ну что, очарованный вьюноша, как несётся тебе домой в сей пустынный московский час под твою победную долбёжку? Душа поёт, сомненья гложут?.. Да уж, программа-минимум явно перевыполнена, и с этой неоднозначной, бесшабашной, роковой девчушкой, оказывается, можно будет и отвлечься – подразвеять Фисин фатальный ореол над твоей бараньей башкой, подлечить растерзанное самолюбие. Хотя, старик, если ты всерьёз вознадеешься, что на этом поприще будешь одинок, ты полный идиот, – слышу уже рядом знакомые интонации подутихшего было Перца…

И гоню его прочь.

Я это знаю – и не хочу знать. Мне наплевать: я – творец! Я, как могу и умею, плету где-то в тонких мирах грибницу её понимания, её взаимности, её ответа. Я – дирижёр. Увертюра сымпровизирована технично, нефальшиво, на одном дыхании. Я не могу знать, когда у меня сломается палочка или вдруг засвистят, требуя прекращения спектакля.

Мой упоительный ночной маршрут, полный ветра и запахов, лежит домой, в Коньково. Я вылетаю через Гиляровского на пустынное неоновое Садовое. Я напеваю вновь и вновь каждую нотку нашей встречи. Светины биллборды, оказывается, понатыканы везде, они налетают на меня то слева, то справа. Они стреляют в меня сладкими стрелами причастности.

Мне легко и уютно с самим собой, в моём застывшем ощущении полёта. Оно, скорей всего, живёт только во мне – ведь причины, его породившие, давно обсыпались, поменяли форму.

Я очень хочу набрать её номер. Я боюсь, что не попаду в унисон. Как тогда с ней говорить?!

На светофоре пахнуло сиренью. Я улыбаюсь. Откуда на Ленинском сирень?…

4

Дзрр-дзрр!..

…и полчища, целые сонмы крылатых сизоголовых устройств – двуногих жукообразных, сочленённых голосовым раструбом с бабочковой личиной – исполосуют солнечную зыбь в наглядном радении за возвращение жён, давайте-ка, кто звучнее – дзррр-дзррр…

Дзрр-дзрр!..

А-а-а-а, это туда, на ту, действительную, сторону, с изнанки бытия стремительно уносит меня звонок телефона – настоятельно, механически. Властно.

Жёсткая реальность – ярчайшее рабочее утро в птичьих трелях и солнечных бляшках. Одна из них жжёт и слепит левый глаз, не даёт ему толком раскрыться и начать уже соображать. Я разражаюсь безудержным, всепоглощающим зеванием. Я мощно содрогаюсь до самого восставшего корня. В нём бродят сладчайшие дикие соки.

…и что-то розовое, свежее, которое так же сладко и в губах причмокивает, и в затылке поёживается – что?!

Да!! Это заспанная реминисценция поцелуя, послевкусие вчерашнего события… Того, что вторым незримым солнцем будет светить мне сегодня целый день!

Здравствуй, новый день! Да здравствуй, понедельник!!

(Во рту, конечно, не то что поцелуй реминисцирует – батальон драных кошек нагадил.)

Дзрр-дзрр!..

Полдесятого, однако. Ну никогда, черти, не дадут покоя – сейчас бы ещё полчасика, а лучше часок. Но я обречён: ещё миг, другой – и разбросанные члены вошли в свой калибр, подобравшись для меткого броска к телефону: работа – превыше всего!

Дзрр-дзрр!..

– Слушаю вас. – Умильная, интеллигентская сочность моего баритона (со сна требующая определённой подготовки) не оставляет повода усомниться в том, что на этом конце провода – солидный офис и топ-менеджер в подтяжках. (А на этом-то конце провода, хи-хи, съёмная квартира и голый потягивающийся прохиндей с торчащим пенисом!)

– «Новые горизонты»? – окает провинциальная усердная секретарша. – Владимирский облпотребсоюз беспокоит. Мы давеча заклёпки для Коврова у вас брали, ну, прищепки ваши – девятка там или как она, так мне – ой, чтой-то тут понаписали, ой – дескать, ручей какой-то пришлось растачивать, а то по широте не подходють, а те, которые подходють – так якобы пережимають, а те, что не пережимають, те совсем подрезають – дак вся ночная колбаса и попадала, прям чэпэ, честное слово!

Вот те на. Я уже качаюсь на кожаном кресле, скрестив на столе ноги (любимая рабочая поза). Кстати: очень жарко голой заднице. Глубоко, сочно зеваю.

– Так почто ж растачивали-то – у них, поди, не девятка идёт, а семёрка, по всему видать, – говорю построже. Из самой глубины души зреет уже глухая неприязнь к собеседнице.

– Ой, не знаю, батюшка мой, не знаю. Полгорода без колбасы осталось… Не знаю.

– Уважаемая э-э-э… – листаю клиентскую тетрадь, – Катерина Михайловна, прежде чем что-либо заказывать, следует выяснить у клиента точный типоразмер. Теперь нам, заметьте – на-а-ам, не вам – не остаётся ничего, кроме как скорейшим образом осуществить возврат. Будьте добры, телефончик главного инженера Ковровского мясокомбината… – и тем местом, которым мне жарко, чую ещё и тупое недоверие на том конце провода. Потому добавляю елейно: – Ваш интерес строжайше соблюдётся…

(…а вот уж хренушки – облпотребсоюзы и прочие госконторы должны больше отдыхать. Не увидишь ты, Хавронья Михална, ни копейки больше с твоего Коврова.)

Так-с, а почём мы во Владимир-то отпускаем? – смотрю в талмуд с ценой производителя. И уже бойко так посвистываю: однако, два конца!..

Я не терплю мелкого провинциального жульничества. Без стула, с кошками во рту, в чём мать родила и, извиняюсь, с полным мочевым пузырём – отзываюсь я на беду ковровского работяги, у которого вечером не будет даже колбаски на столе…

Быстрей звонить в Ковров!

– Василий Степаныч, наслышан о ваших неприятностях, завтра же всё меняем!.. Кто – мы? Дело в том, что мы-то как раз и есть непосредственные производители, ООО «Концерн „Новые горизонты“» … А потребсоюз – забудьте! Если они семёрки от девятки не могут отличить… Кстати, почём они вам поставляли? Сколько?!! Да я пятьдесят рублей скину, и ещё, Василий Степаныч, полагается вам, лично вам, понимаете? – премия, рублей пятнадцать за тысячу… Не поймут? Дак мы конфиденциально – всё ж какая прибавка к жалованью… Да вы не смейтесь, я же вам телеграфом буду отправлять!.. А вот ручеёчек-то вы зря растачивали – теперь скрепочка там гулять будет. Ну, не беда – мы вам пожёстче, пожёстче её в следующий раз…

Нет, правда, вот вдруг с утра хорошее настроение – и уж гордость распирает, что можешь-таки влиять на кой-какие события.

…ой, ой, ой! Да как же это я, дорогой читатель, за всё время знакомства нашего таки и не представился в плане, скажем, профессиональном – и вынужден сделать это сейчас, с прилипшим уже к креслу седалищем! К вашим услугам – Роман Дормидовский, Роман Перекатипольский, Роман, так сказать, Краснобаев – единственный руководитель и исполнительный работник вышеупомянутого концерна, его президент, ген. директор, гл. бухгалтер, менеджер, кассир…

Мне достаточно нетрудно совмещать все эти должности, поскольку означенной организации не существует в природе. «Новые горизонты» – некий светлый абстрактный образ, призванный навеять благородные ассоциации в тугих, невегетарианских головах ответработников мясокомбинатов – инженеров, механиков, снабженцев. Непосредственные же поставки осуществляются с различных помоек… То есть не в общепринятом же смысле с помоек – этого ещё не хватало!.. Столь трогательное и справедливое определение пристало к организациям, имеющим лишь печать и расчётный счёт, да ещё директора – как правило, пьющего, а лучше мёртвого. Подобные конторы, призрачные оазисы в зыбкосыпучей (или сыпкозыбучей?) пустыне официального налогообложения, попринимают откуда ни попадя в свои подслеповатые чахоточные поры углекислый безналичный газ… повыпускают уже, однако, кислород (воздух, лавэ!) – а через пару месяцев и вовсе растворятся, будто их и не было. Пресыщенные файлы Учётной палаты вспухли от названий: «ДорСнабАвтоТрейд», «Регионмолинвест», «Турингорпищепром»…

Но не буду уж излагать все секреты, тем более что вовсе никакие это не секреты: кто в курсе – так и лучше меня, кто нет – так и ни к чему, а к нашей главной песне вся эта унылая и пресная кухня имеет отношение весьма и весьма опосредованное.

А что за прищепки такие, из-за которых колбаса-то падает?.. Тут опять нам приходится извиняться перед читателем – за неграмотность техперсонала. Субъект моей скромной деятельности имеет название определённое – вполне звучное, сочное, клёпкое, а потому и функционально соответствующее: клипсы. (Да не пугайтесь – не те, что в ухо вставляются, хоть кое-какая аналогия и налицо.)

Вот выползает из набивочного шприца такой безликий хобот. Он полон скепсиса. Под равнодушной его оболочкой шипит только что народившаяся в кутере [8] молодая нервная масса. В ней такая дребедень: радужные нитраты и нитриты, уже связанный крахмал, остаточное волнение перемолотых хрящиков, спесь шпиговых прожилок, соевые урчания в ледяном плену, и т. д. Ну – фарш, одним словом. И тут по нём ка-а-ак вдруг что-то шипнет-шваркнет, и толком-то не поймёшь, что именно и откуда, с двух сторон чем-то припечатает (гидравлика!), глядь – вон уж и колбаса готовая отваливается, чуть не подпрыгивает, тужит заклипсованную попку! Или: пыжит заклипсованные ушки! – все сравненья меркнут, ибо они условны…

Ай да клипса! Без неё колбасы не бывает.

В поле нашего интереса попадает ещё и петля – да-да, та самая петелька, на которой колбаса, особенно сырокопчёная, имеет обыкновение висеть – в термокамере, в коптильне, в магазине… О, не смейтесь – так просто вы петельку эту не свяжете. И на ленту без ультразвука не наклеите. И перфорацию не нанесёте, чтобы к головке подходила, чтобы от дырочки до дырочки… (А потому что – шаг!)

Я, получаюсь, дилер. Спекулянт. И кому я нужен, если вон сколько серьёзных западных производителей возится с мясокомбинатами напрямую? Если столько вокруг кулибиных уже делают вовсю эту хрень?.. Зачем, зачем, спрашивается, – я?! – О! Ту заветную цену, что дают они мне, не получит никто. (Всё дело – в ямочках на щеках.) И… вы же слышали только что, как строго у нас учитывается человеческий фактор. То есть – практически ни один ответственный за снабжение товарищ не останется невознаграждённым за приверженность моему концерну. Опять же, звучный термин: откат.

Почти никого из них не видел я в лицо. Они все верят мне по телефону. И по телеграфу.

Ну, а я стараюсь иметь свои два конца. Хорошо, полтора. Вот и всё.

Мощным взмахом покрывала запахиваю цветастую постель. Над нею в шахматном порядке висят в стекле мои картины. Сумасшедшая сюрреалистическая графика, рисованная в далёкие школьные годы.

Под голой лампочкой, в оберегающем движении ладоней, стоит смиренная, но не сломленная фигура Иешуа Га-Ноцри – на весах истории с огромным Марком Крысобоем. Глаза Христа мудры и печальны, он видит вечность, и нет в них даже немого укора, и может спать спокойно удаляющийся в плаще своём с красным подбоем жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.

В безвоздушном пространстве зависли в немыслимых позах оркестранты. Пьяный дирижёр на шарнирах. Ловелас-кларнетист (красив, как чёрт) – весь устремлённый на газообразную сексапильную любовь… Ну, а та вроде как ведёт дирижёра, держа заодно за шкирку амурчика, который целит своей стрелой в изящного флейтиста, забывшегося под потолком. Надежды ма-а-а-аленький оркестрик под управлением любви!

Ну, и так далее.

Нет-нет, я вовсе не рисуюсь – это всё давно уже детали интерьера. Просто сейчас, в это сказочное утро, на них затейливая батарея солнечных зайчиков!

А я люблю свои вещи. (Вообще-то у меня такое впечатление, что любил я их последний раз очень давно, а потом как-то подзабыл, и вот сегодня с необычайной отчётливостью вспомнил – к чему бы?..)

Один колониальный вентилятор чего стоит! Он громыхает золотыми лопастями и шелестит к тому же связкой сочинских ракушек – мерно, надсадно. Под него классно спать – если привыкнуть, конечно.

А ваза, тончайшего фарфора сталинская ваза, вся в бензиновых размывах и прошловековой цветочной лепнине!

А торшер с тремя чёрными лампами-сомбреро! Я вдруг замечаю, что он похож (ха-ха) на салют! Длиннющие траектории стеблей стремительно выносят сомбреро из-за телевизора – и чуть не упирают их в люстру, где они бессильно нависают и вот-вот обсыпятся.

А мой огромный, монументальный ковёр – всю комнату заполняет он уютным розовым светом!

Ну и конечно, смысловой центр всего уголка: дореволюционные прабабушкины часы в длинном резном гробике, эдакая вещь в себе. Вообще они ещё живые. Если их завести, они будут тихонько отхрюкивать время совершенно невпопад, вызывая во мне безудержный смех.

Так что лучше их не заводить.

По пути в ванную я, как всегда, повисаю на турнике, закреплённом над дверью.

Ой, как моё мясо гудит и ноет! (Вчера утром, перед свиданием, делал спину и бицепс.) Моим разоспавшимся забитым мышцам нужно долго тянуться, так что лучше сразу войти в тонус под горячим душем, повысить температуру тела, разогнать застоявшуюся молочную кислоту и другие продукты распада… После горячего – сразу ледяной, пока всё тело не разгорится звонкой мерзлотой!

И – растираться, растираться…

Да здравствует новый день!!

На кухню не зайти без тёмных очков. На углу стола группа опарышей ждёт своей участи. (Это аминокислоты.) Заныл, завизжал блендер взбиваемым белковым коктейлем, затарахтел кусками льда (люблю похолоднее).

Начало одиннадцатого. Наконец я в форме. Наконец я, уже в шортах и майке (лучшая рабочая одежда!), уже с пахучим кофе и тарелкой творога (белок опять же!) могу (теперь уже официально!) воссесть на любимое кресло – кожаное, винтовое, скрипучее. И, почесав ласково по мышке ноутбука – проснись, малыш! – наконец-то взять в левую руку трубку телефона. Моё основное средство производства.

…да, таким бодреньким трудоголиком что-то давно себя не помню. Герой! Возбуждённо кидаюсь в не такой уж и бурлящий утренний водоворот… Несколько неестественно. Зачем, почему? Неужели… в розовом солнечном кипении продолжается вчерашний ночной полёт?

И вдруг реально ощутилось: именно так оно и есть.

«Так я Икар», – подумал я с некоторой на себя досадой. (А кому охота спалиться?..)

Да, вдруг реально ощутилось, что, не случись вчера будоражащей встречи с этой девчонкой, не было бы и звенящего утра, не было бы батареи солнечных зайчиков, торшера-салюта, опарышей-аминокислот…

Ничего такого я бы просто не заметил.

…ну и ну. А и пусть! Не я ль желал себе такую участь? (В смысле – влюбиться, туда-сюда?)

…а потом? – я автоматически разглядываю себя в тёмном стекле Фисиного портрета. Кстати, всё пространство над столом испещрено Фисиными фото в рамочках – сюр, гляссе, ню. (Я фотограф и вуайерист.)

– М…к ты, а не вуайерист. А потом – суп с котом. Пора уже снимать иконостас. – Кто-то вроде за меня решает три вопроса сразу.

…кто бы это был?..

Я вдруг переношусь к моей девчушке – она сейчас, небось, ещё посапывает полуоткрытыми губками, досматривает свой сладкий одиннадцатый сон. Хочется за нею подглядеть, погладить немножко, взять на ручки, отнести в туалетик. (Шутка.) Опять печаль подходит к сердцу и тревога – какие там планы у неё на сегодня, а вспомнит ли, как проснётся, сразу про меня, а будет ли рада звонку… Ведь она-то, наверно, никакого такого полёта и не испытывает…

…а мне, Икару, грохнуться оземь с восковыми моими крыльями!..

Из затянувшейся прострации меня резко и неприятно выводит телефонный звонок.

– Это… «Регион… регионинвест»?

– «…Мол-инвест», – поправляю с достоинством.

– А-а, Роман! Ты, шо ль? Шо за фирмы у тебя мудрёные!.. Та это ж Пал Палыч, Тихорэцк, – слышу знакомый бас, родные южные интонации.

…и вспоминаю с ужасом, что резинки, резинки-то уже давно пришли, а я всё не сподоблюсь не то что выслать в Краснодар – даже Махмуда послать за ними на DHL… (Махмуд – водитель и экспедитор.)

– Пал Палыч, дорогой, ну не вышлют никак эти испанцы, я уж с ними и так, и этак – необязательный народец, ну потерпите ещё пару деньков, как там погода на Кубани?..

– Погода шепчет. – «Гэ» фрикативное, как у Горбачёва. – Ты вот что это. Скажи своим испанцам, что машина для обезволошивания хороша – свиней шпарит, что надо. А резинки штатные – говно. Понял? Я за смену шестьдесят хряков бью, так уж неделю как по второму разу прогоняю – не отшкрябывают, понимаешь, ни хрена. Это раз. Два. Чем мне обесшкуривать?! Подумай. Кишки опорожнять. Копыта снимать. Кости дробить! Меня директор задолбал, слушай – модернизируй, грит, убой, а денег даёт – кот нассал…

Да, много проблем у Гусаря Пал Палыча, главного инженера крупного кубанского мясокомбината. И так ведь всё изложит – задушевно, а вместе с тем командно, что сразу как-то и пообмякнешь, и почешешься задумчиво – может, действительно должен ему чего?.. Так вот и сейчас – можно долго слушать административный басок его, но я уже понимаю, куда он клонит: только подуло отсрочкой платежа – извините, не мне ж проплачивать в Испанию за житницу России! (А за шпарчан [9] не по-детски поделился я тогда с Пал Палычем – из четырёх с половиной чистой прибыли целая штука зелени прилипла в одно касание к огромной клешне его.)

Как видите, случается когда приторговать и оборудованием. Но куш срываешь нечасто: повоюйте-ка, попробуйте с именитым немецким производителем! Повтюхивайте невнятные испанские агрегаты, не разумея в них хотя бы настолько, сколь надобно для того, чтобы маячащий человеческий фактор логически сочёлся с действительной потребностью клиента!

…ах я безответственный козлина! Час назад ещё как надо было послать Махмуда сначала в «Клиппром», где клипсы делают (кстати, ещё и туда позвонить, чтоб девятку на семёрку заменили), а потом – с заменой – в Ковров за возвратом… А теперь что он успеет-то? Или успеет?.. А, пусть едет – главное, чтобы в Коврове был до пяти, а когда вернётся… когда вернётся, я спать уже буду и телефон отключу! В итоге, за что плачу ему я триста баксов плюс бензин?!

Я быстро и без аппетита заглатываю творог. Запиваю остывшим кофе. Открываю клиентскую тетрадь. Клиентов у меня штук девяносто, а кормят-то пять – семь, не больше! Остальные берут по коробочке раз в полгода. Этих желательно время от времени стимулировать: поприветствовать, чтоб не забыли, справиться, как дети, ну, и вообще – не подошла ли потребность…

Звоню!

– Альберт Никанорович, это…

– Узнал-узнал тебя, голубчик, богатым не будешь!.. Нет, клипсов твоих у меня – жопой жуй. А вот с утречка вспоминал-то я тебя, и не икалось тебе?.. И вот он ты – туточки… Я что хотел спросить-то, Романчик… а нет ли у тебя, голубчик, вампирчика?

– Найдём, как не быть! – отвечаю бодро. (Это ещё что, прости господи?.. Держаться, держаться, незнание своё не выказать!)

– …а то был тут у нас один немец, старьё такое – «Вурдамакс», так его как в горло вставишь, сосёшь-сосёшь, сосёшь-сосёшь, и долго так – вручную-то, и потери литра три – хоть с кружечкой вокруг ходи, ей-богу… Испанцы твои поинтересней не выдумали чего?

…фуф, речь-то о каком-нибудь кровеотсоснике. Испанцы-то, наверно, выдумали, да с аксессуарами связываться нет сил: навару ноль, а геморрою выше крыши.

– Посмотрим-посмотрим, Альберт Никанорыч… Вы когда же у меня посерьёзней машины спросите – волчок, фаршемешалку, массажёр?.. Шпигорезку, на худой конец?

– Так я держу, Романчик, руку на пульсе. У меня с колбасным пока всё, тьфу-тьфу, чики-пуки. А вот по убою и субпродуктам – швах, прямо скажем. Да, чуть не забыл: меня хозяин озадачил – какой-то модный станочек вышел, «лебединый воротничок» называется, не слышал? Овец гильотинировать… Почему лебединый – лях его разберёт. Ты б мне нашёл его, Ромчик, а?…

Немножко подташнивает после беседы, хочется ещё раз в душик. А тут как раз пора уже курицу кушать, белков набираться – а то бицепс расти не будет.

Куриные грудки мне варит домработница. Выходят они совершенно резиновыми, и вовсе не Ольга Александровна виновата, а по сути они своей бройлерной – тугое ненавистное искусственное мясо, так что один изжёв может несколько минут длиться, и всё равно ведь подслеповатый иссушённый комочек выплюнешь. А я приноровился что делать: искромсаешь несколько грудок в блендер, зальёшь молочком, взобьёшь в трупного такого цвета эмульсию – ну ровно как с колбасой, только объёмы непроизводственные да ингредиентов меньше… и секунд за пятнадцать уже и проглотил с фестальчиком!

Фуф. Вроде как перерыв себе устроил. Сажусь опять к столу, не расслабляться – что потопал, то и полопал! А дай-ка произведу флэш-атаку на потенциального клиента, разведку боем, так сказать, рекогносцировку неохваченной местности – пока, что говорится, настроение позволяет!

Звонить по отраслевому справочнику наобум – дело неблагодарное. Вроде элементарно: все мясопереработчики известны – знай себе, набирай, трынди одно и то же, как попка: «Клипсы, клипсы!» Ан не всякий же и выдержит – то инженер с полдника не вернулся, то летучка в разгаре, то клипсатор не тот, то в детсад попадёшь, а то и вовсе пошлют на три буквы.

(Ну, а вы думаете, как я тех клиентов, что в тетрадочке у меня, нарыл? Как всех этих китов – Микояновский, Бирюлёвский, Клинский – себе надыбал?..)

– Это ООО… «Урюппереработка»?

– Она.

Отчётливой певучей скороговоркой представляюсь. В общих чертах обрисовываю профиль деятельности компании, справляюсь о типоразмерах… Кто-то, затаившись, с интересом слушает, затем недовольный голос сипло сообщает:

– Это котельная, ещё раз наберите…

Сразу недоверием, конечно, проникаешься к предприятию, единственный телефон которого совмещён с котельной. А мы и наберём, нам не впервой, и официальная часть в тысячераспятый раз от зубов отскочит…

И вот как тут оставаться бесстрастной продажной машиной?! Как, по совету великого Хозе Сильвы, [10] возрадоваться, что ещё один порожняк позади, а значит – ты на ступеньку, на минутку, на йоту ближе к заветной цели – ещё одному клиенту, ещё одной продаже! Как здесь не удариться головой об стол, не вырвать с корнем телефон и, обмотавшись несколько раз этим проводом самому, не повеситься с наслаждением на турнике, манящем блеском перекладины! Или, отыскав в чулане усохший мольберт, не рвануть лет на пять в Гурзуф – на все заработанные и незаработанные деньги!..

Бездумно, бездушно, бездарно, цинично живу я в тысячный раз свой день сурка. Как ошпаренная белка в колесе, гоняюсь за орешками, дозированно подбрасываемыми мне в клетку уездными мёртвыми душами – коробочками, собакевичами да маниловыми… И кроме орешков этих, ничего вроде и не надо моей усохшей, кастрированной, вечной душе!..

Из очередной тяжёлой прострации возвращает меня раскатистое эхо грома. Ух, ничего себе. Вот ведь как бывает в жизни – сияющее утро незаметно становится жидким молочным деньком, да ещё с разрезанным напополам небом! Выйду на балкон ловить полной грудью предгрозовую нервную свежесть. Сейчас небо задвинется мглой, потом всё засифонит, зашуршит, вдруг долбанёт где-то совсем рядом – и покатится по всему Конькову обновление.

В такие моменты, бывает, нахлынут всякие быстрые незаезженные думки, порою даже отрывая от земли, – как на картинах у Шагала.

(Бедный Махмуд. У него как раз щётки не работали.)

…я, видите ли, убеждённый интроверт. Мне интересно смотреть в себя (особенно когда было куда). И если б не чёрная моя дыра, речь о которой шла в начале этой печальной повести, дыра, образовавшаяся от отсутствия настоящего дела, от отсутствия женщины (заметим: сногсшибательной и преданной одновременно!), был бы я сейчас, наверное, в полной гармонии с собой. Но! При этом ведь – всё время, чуть выйдя на люди, играю роль активнейшего экстраверта, такого рубахи-парня, отъявленного краснобая: с девушками, с клиентами, с дядей Васей, дежурным по подъезду. Играю успешно, профессионально. Но всё же – играю! Или почти уже не играю?..

Это что же получается? Раздвоение личности?

Сплошные дыры. Так с ума сойдёшь. (Что-то писал об этом ещё дедушка Юнг. [11] )

Ну а мой затянувшийся полёт – ясное дело, иллюзия, примитивный самообман сознания, которое, конечно, всё ищет и ищет себе по инерции розового идола?..

Как здорово треснуло прямо над головой! Как заиграло косыми перехлёстами! В комнате инфернальная полуденная тьма. Нет, не сяду я за стол, не зажгу торшер, не заскольжу привычно по клавишам телефона…

Подношу спичку, и пальцы загораются от неровного поначалу огня лампадки, что в углу, над кроватью. Строгий лик Христа нем и светел. Если в него вглядеться, немного закружится голова от нереального, объёмного, мерно идущего во все стороны всепонимания.

Я редко, очень редко смотрю ему в глаза.

Я уже на коленях, немного удивлён себе, распашисто крещусь. Я бью земные поклоны в подушку, истово, истово. Я будто в забытьи.

(Наверно, я смешон со стороны.)

– Господи, я знаю, ты меня услышишь, я верую в мудрость твою, прости меня, грешного, – редко к тебе припадаю, как только плохо совсем или захочу чего очень сильно… Пусть будет у меня с ней всё на едином дыхании. Получится что-нибудь – чтоб возрадовался я и благодарил тебя за каждый подаренный мне с нею миг. Не выйдет – стало быть, на всё твоя воля… Чтоб я за каждое свидание понимал, получал, отдавал! Жил!.. Дай прожить новые встречи достойно, как мужчине, с белого листа. Дай забыть мне мою дьяволицу, дай светлую, искреннюю девочку. И пусть она испорчена уже – я приму её, как есть, она ведь человечек, творение твоё и право имеет быть такой, как создал ты её, и право имеет на любовь! Господи, пускай потянется она ко мне, пусть почувствую я это! Дай окунуться в неё, дай окунуться в новое это чувство!! И чтоб всегда я был на высоте, на мужской высоте, что часто как раз и не удаётся, и чтоб ни-ка-кой ревности, никаких упрёков ни за что, и – чтоб – на – од – ном – ды – ха – ни – и!! И да исполнится на всё воля твоя, господи.

Благоговейная тишина, лишь дождик докрапывает, и посветлело заметно.

Что со мной, так искренне давно не говорил я. Бог, ты меня услышал?..

А за спиной как будто крылышки выросли.

И, уже уверенно покидая незапланированное эзотерическое состояние, я вхожу в нормальный рабочий ритм, кушаю суп с фрикадельками и куриные отбивные с гречкой, аппетитно закусываю «Принципом домино» на 4-м канале, звоню на мобильный Махмуду, который доехал только-только до Орехова-Зуева и еле пережил грозу, молясь Аллаху на обочине, посылаю в себя очередную пригоршню аминокислот и витаминов, справляюсь в банке о последних сливах на помойки и уже размышляю, потягиваясь на диване, как бы лучше закруглить счёт… Обдумываю, сколько бы запулить в четверг на «Клиппром», подсчитываю откаты за прошлую неделю (мама родная, под полтинник!), принимаю звонки от Раисы Ильиничны и Зои Матвеевны, просящих по коробочке пятьсот тридцать пятых и двести сороковых, соответственно… Заигрываю с журналом «Афиша» в поисках лучших культмероприятий, куда пойти со Светой, пытаюсь дозвониться по мойке подошв в Хабаровск, там почему-то всё время факс (при чём здесь факс, дурень, там спят давно!), говорю на повышенных тонах с замдиректора Ростовского МК, на нём пол-лимона висит уже четвёртый месяц…

Света никуда не денется, Света подождёт, Свете можно позвонить и в конце дня – пусть девчонка понимает, что человек работает.

В ежедневнике запись: 17:00. «Самфуд». Совсем забыл я о назначенной встрече. Моя безответственность меня поражает в который раз. (Когда-нибудь это кончится нехорошо, но от явных проколов пока бог милует.)

Однако, уже четыре. Ненавижу вылезать из своей норы, особенно для обсуждения непонятных тем с левыми клиентами. (Ну что может быть такого сверхсекретного или требующего смотрения в глаза, если даже откат я предлагаю по телефону!)

Депрессивные, чёрные пиявки изнутри впиваются в грудь. Я через силу собираюсь, надеваю первую попавшуюся рубашку… Галстука нет даже мысли повязать – вон с полсотни дорогущих удавок печально свисает в углу шкафа… Автоматически беру почти пустой портфель. Обречённо выкатываю из ракушки эклипс.

Я рассекаю по лужам с лицом, подёрнутым тупою неизбежностью. (В панорамном зеркале люди почему-то останавливаются и смотрят мне вслед – я, должно быть, немножко брызгаюсь.)

Позднее солнышко опять слепит глаз, извлекая из неглубокого подсознания изящный, прилипчивый оборотец: «…быть может, виновато лето…» (О! Я Баратынский? Языков?..) Стало быть, четырёхстопный ямб. Лето – Света… имя ласковое – Света. Что-то чистое, искреннее, как капель… как колокольчик?!

Я уже где-то на подъезде, запутался в улицах, времени начало шестого, а, пусть – всё четверостишие шаловливо выстраивается в шеренгу и отдаёт под козырёк. О подзабытый эпистолярный жанр, в современном своём выражении не можешь не быть ты оценен продвинутой девочкой Светой! Останавливаюсь посреди дороги, включаю аварийку, ищу режим «послания» в телефоне… Душа рвётся уже вся наружу, она воспаряет на том единственном, нежном, ажурном облачке, которое вот-вот, через пять секунд, приземлится на предмет нашей зацикленности – вместе с только что набранным SMS:

Bit mozhet – vinovato leto (Proshu – prostite za klishe),

No imya laskovoye «SVETA», Kak kolokol’chik, bjot v dushe!

Yours, R.

…интересно, поймёт ли она, что такое «клише» и при чём здесь вообще клише, но попробуй-ка найди подходящую рифму к «душе», да ещё когда вокруг сигналят, что-де не проехать из-за меня!..

Я вхожу в «самфудовский» офис. Я гляжу на усатого охранника с окрыляющим ощущением красиво преподнесённого сюрприза. Да, сейчас, в этот самый момент она скользит удивлённо по своему экранчику…

…и, конечно, уже тает от попавшей в цель образности, простой и свежей!

Ну, где там как бишь его… механик Кондратенко! Да, здравствуйте. Значит, испанские четыреста десятые не идут, хотите «родные», немецкие… Как же так – везде летят, а у вас даже не идут! Оболочку режут?.. – и уже в громыхающем цехе, в белом халате и глупейшем колпачке: – Юрок, ты говоришь, каждая десятая вылетает?.. так ты полирни разок всю полоску, а я те с каждой клипсы по копейке в конце месяца! А?! Ну-ка, считай-ка!…

Мы механиков заставим уважать испанскую клипсу!

«Спорый денёк, – думаю я, подъезжая к спортивному клубу. – Всё, что надо, вроде как разрулено, подмазано, откачено, слито, впулено, да и Махмуд, хвала аллаху, обратно уже едет».

Нет, не живётся мне, сосёт смутною печалию под сердцем: где-то там Света, что-то долго нет реакции… Да я, пришли кто мне такое SMS, быть может, и ненужный вовсе мне человечек, живейшим образом бы отозвался: хотя бы дань потуге стихотворной – и чувству произвольному, опять же.

– …а, привет, Ром (пр-рьвэ-эт, рём)… – издалека, чуть нараспев, как будто знала, что я буду звонить. (Акцентирует мостиком , по дикторской терминологии – вроде вспархивая вначале, а там и закрываясь спокойно… Соблюдая в итоге полный баланс интонации.)

«Тонкая всё же натура», – мелькнуло.

А сердце, рвущееся куда-то (куда?) непоседливое сердце уже и оборвалось немножко, и съёжилось привычно, готовое вновь ступить во всегдашний вяловатый режим.

– Ты стишок получила?

– Получила-получила…

– Настроение немного… поднялось?

– Поднялось-поднялось…

– Встретимся вечером? – говорю серьёзно. Почти обречённо. (Почему?!)

– Ой, сейчас родители меня уже уводят в гости!

– А… потом? Позвоню попозже?

– Не знаю ещё. Да нет, ты строй свои планы, не рассчитывай на меня…

И я строил свои планы, я не рассчитывал на неё. Я до последнего тягал железо в спортзале, я сидел до одури в сауне, я с расстановкой ужинал под какой-то бандитский сериал, запихивал в себя куриные окорочка с гречкой, закрывая послетренировочную углеводную дыру…

А потом ещё лежал на диване. Телевизор бесстрастно выдавал каналы. Он был в прострации.

Я смотрел на мёртвый маятник часов.

Мёртвый маятник часов… Остановленное время заведённой жизни.

II. ВОСХОД

5

Неделя заковыляла привычно, суетливо и… безответно.

Моя золотая рыбка, окатив меня россыпью живительных брызг, шлёпнула хвостом и дразнила проблесками с мелководья.

День начинался с мысли о ней, потом накатывался всегдашней мелкой текучкой и упирался (где-нибудь часа в три) в сосущую под ложечкой необходимость позвонить, прямо посреди очередной рабочей ситуации. Можно сказать, патологически тянуло напомнить, чёрт возьми, о себе: ведь вот же я, и как это там тебе вроде бы нормально, что ты сама до сих пор обо мне не вспомнишь!.. Названивая клиентам, продолжая автоматом обслуживать свой конвейер, я другою, большей и сокрытой своею частию задавался параллельно вопросом: а почему, собственно, моя потребность услышать её носит столь волнительную бурую окраску и сопровождается учащением сердечного ритма? (Я знал, конечно, почему, но вопросик долбился настоятельно, ища себе отходные лазейки в напрашивающемся ответе.)

А ответ был прост и лазеек не оставлял: ей наши созвоны и встречи нужны были куда меньше, чем мне. И я боялся наткнуться на её холодность, на её «бешеный график»: оказалось, весь июнь с самого утра у неё школьная практика в турагентстве где-то на Пушкинской, потом ещё кастинги, съёмки, работа на какой-то выставке… Я боялся диссонанса наших состояний.

Через несколько минут мазохистского созревания я разрешался своим бременем и непреклонно брался за мобильный, предварительно настроившись на джентльменско-снисходительный лад. Говорить надо было не навязываясь, с обаятельным достоинством, элегантно, как бы невзначай. Слушая долгие электронные гудки, я с раздражением и невнятной злостью на себя слышал учащённый и какой-то зависающий бой сердца.

Я понимал, что внутренне уже был с ней как последний мальчишка. Я уже ненавидел себя за то, что мне было пятнадцать лет, а не ей.

А она спокойно и просто, как любящая свой народ королевна, благосклонно и не без чувствовавшегося в интонациях удовлетворения принимала мои звонки. Но щебетала очень ровно, довольно нейтрально, как с одним из своих знакомых, коим, в общем-то, я и являлся. (А на что ты, собственно, рассчитывал?) Что мне нравилось, она хоть никогда не избегала разговора, брала трубку, не отключалась – а по фоновому шелестению в ухе я безошибочно разбирал, что ситуации, в которых её заставал мой звонок, были весьма различны. Часто находилась она на улице, с людьми, в каких-то компаниях. А как-то вечером звенящий ровный шум закрытого пространства за её безразличным «пр-рьвэ-эт» явственно шепнул мне, уже напряжённому и обмякшему, что в тиши какого-нибудь «Эль-Дорадо» из-за бутылки «Джека Дэниэлса» плотоядно улыбаются моей принцессе холодные глаза очередного поклонника.

…стало быть, просто «привет!» (без имени) – значит, она не одна!..

Впрочем, мне оставалось только гадать и исходить тихим помешательством из-за вынужденного бездействия. (Вот идиот великовозрастный, нашёл себе занятие!) Дело в том, что вся эта неделя была у Светланы строжайше расписана на дни рожденья половины своих подружек! А на мои настойчивые предложения встретить её после – всё равно где, да где угодно, побыть с ней десять минут, довезти её до дому, в конце концов («Я, наверно, слишком назойлив…») – мне тактично отвечалось из гвалта и хохотливых всплесков:

– Нет-нет-нет-нет, нисколечки ты не назойлив, всё нормально… Но ты знаешь, я – одна – выпила – целую бутылку водки! Зачем тебе видеть меня в таком состоянии?!.

«Вот девчонка, вечно ведь преувеличит, – по голосу и не скажешь. Я-то знаю, что такое бутылка водки, хочет взрослость свою показать?..» – думал приодетый на всякий случай я, направляясь тогда уж домой из спортзала с ощущением всё же недаром прожитого дня. (К ощущению этому подмешивалось чувство тихой, необъяснимой нежности.)

Или:

– Нет-нет-нет-нет, ты очень кстати! Я только что из душа, сейчас мне будут сушить волосики! Ой, не дай бог тебе увидеть меня такую!!… Да нет, это здесь рядом на Новоалексеевской, меня девчонки доведут до дома…

В конце недели фортуна наконец-то улыбнулась мне долгожданным хрупким силуэтом. Чуть подпрыгивая – вроде как переваливаясь и одновременно пружиня на тонких ногах – он выдвинулся из знакомого нам уютного подъезда и через мгновения уже растаял у меня в машине живым улыбающимся Светиком. Но надо было торопиться: где-то на центральном входе ВВЦ ждал её тренер по конному спорту, которому она должна вручить подарок по случаю дня рождения.

Мы были там за секунды.

– Кажется, вон его джип. Пожелай мне ни пуха, ни пера… Ты будешь меня защищать, если вдруг будут бить?

– Господи, Светик, да что такое?!

– Понимаешь, у него жена бешеная, она меня ненавидит, называет блядью малолетней, а в прошлый раз сразу кинулась с кулаками. Да-да-да! Ты посмотришь на всякий случай из машины?..

Десять минут ожидания в полной боевой готовности. Джип наполовину спрятан колонной, ещё какие-то люди… Я уже волнуюсь!

Светик вдруг подпархивает откуда-то сбоку:

– Обошлось без мата и кровопролития… Ну понимаешь, она ревнует, думает, что у него ко мне что-то есть, она так и говорила тут недавно: «Девочка, иди отсюда подобру-поздорову, у тебя знаешь сколько мужиков впереди»… типа, «ты поймёшь меня лет через двадцать» – и чуть не плачет… Жалко её, вообще-то. Ой, а это что, соска?!.

Нет, это не соска. В масенькой подарочной сумочке, пестрящей всякими там микки-маусами – женские «Кензо», бьющие в нос юной возбуждающей свежестью.

Она даже зажмуривается… порывисто наклоняется ко мне… выпячивает губки для поцелуя.

– …Но у вас же нет ничего? Ты же не давала тренеру повода в себя влюбиться?

– Нет, коне-е-ечно! Можем сходить для начала в нашу бильярдную, меня тут недавно в бильярд научили играть. Только если что – ты мой старший братик, а то там все меня знают, и из школы много ребят…

Как скажешь, сестричка!

Нам зажигают лампу над столом с разноцветными шарами, приносят, конечно, ром с колой, «Парламент-лайтс», чай. Я разбиваю. Света сосредоточенно трёт мелом кончик кия. Она как-то отрешена и вся в себе, или в игре? Она крутится, высматривает комбинацию. Своей вихляющей походкой, устремлённо наморщась, вышагивает вокруг стола для занятия позиции. Она почти не смотрит на меня. Она пришла играть! Она, как утёнок, тянется к шару, вот открылась из-под майки голая талия, вот оттопырилась попка, чуть нескладная в серых клешах (какая-то хулиганская?)… Она долго прицеливается, напряжённо и всерьёз, замирает… бьёт! – вместо удара кий неловко вздевает поле, и чёрный шар падает на пол, подпрыгивая с костяным треском.

Светик, чертыхаясь, виновато втягивает головку в плечи, улыбается сконфуженно:

– Теперь твои полосатые!

Я играю, конечно, лучше… Вообще-то, я не играю никак. Я ловлю себя на мысли, что в жизни не стал бы я играть в бильярд просто так. Я уныло забиваю подставы. Я ощущаю всем своим широким белым свитером досужее внимание отовсюду. Официантка с барменом, что они пялятся сюда?.. Я у них, наверно, как терминатор… После каждого удачного удара я поднимаю глаза на Свету, чтобы поймать её улыбку, кинуть уместную реплику или многозначительно переглядеться. Удаётся это не всегда. Всё время трезвонит её телефон. Безучастно потягивая чай, я безнадёжно вслушиваюсь в её воркование, доносящееся то слева, то справа (в подвале плохой приём, и она носится между столов недовольная со своим телефончиком, ещё и попыхивая сигареткой).

Через полтора часа мы выходим на свет божий. Я выжат. Я её не чувствую! Глаза её тяжелы и туманны.

Я и сейчас силюсь бодро улыбаться. Каким с тобой быть мне, Светик?!! Куда прикажешь отвезти тебя, чтобы нащупать наконец твою волну?

Она вдруг оживилась:

– Ты знаешь, что папа про тебя сказал? «Симпатичный молодой человек»!

Как я расцвёл… А сколько папе лет?.. Под шестьдесят?! Тогда и я готов сойти за сына! Можно?! А вообще: что такое для папы, когда ухажёр его малышки – с седою грудью и парой разводов позади?.. Ты понимаешь вообще?! В платонические друзья набивается к его девочке?.. О! Как жутко, должно быть, представить своё отеческое чувство осквернённым плотскими поползновениями какого-нибудь плеймена ненамного помоложе тебя самого!..

Светик про всё это слышала, но ей, похоже, всё равно. Подустала она от психологических измышлений.

– А пошли в кино!

В «Пушкинском» тягомотная фантастическая мелодрама. Уличный разбойник случайно убивает возлюбленную героя, а тот в отчаянии конструирует машину времени и то и дело путешествует назад-вперёд в призрачной надежде исправить ситуацию. Всё кажется бутафорным и игрушечным, неподдельно лишь постоянство чувства, проносимого сквозь десятки лет. Или мне так показалось?

У Светика своё мнение:

– Всё это фигня. Два месяца – и все страдания позади.

Вот те на. Каждый судит по себе?

Мы сидим в полупустом зале, хрустя попкорном и всё больше вдавливаясь в мягкие кресла. В финале от Светы остаются два острых бугорка коленок, упирающихся в передний ряд.

– Что-то фильм так грузанул… – зевая, говорит она на лестнице. Я свожу её, полусонную, под руку и раскрываю большой чёрный зонт, потому что начался дождь.

(Для неё это обычно – посидеть с мужчиной в кино. Я для неё – всего лишь один из тех, кому она привыкла нравиться. И для всех, для всех-то в её маленькой душе найдётся уголок!)

В машине мы молчим. Девчонка опять в своей ракушке. Сегодня не мой день. То есть не наш.

Но что-то находит на меня, и я отвлечённо толкую о любви, о непостоянстве преходящего чувства, о том, что человек, влюбляясь, приобретая кого-то, начинает держаться за него, всё больше и больше к нему прилипает, боится его потерять – а в итоге как раз и теряет…

– Не бойся! Это нереально , – вдруг заявляет Светик и, как будто заполняя повисшую эмоциональную паузу, склоняется ко мне для поцелуя.

Я жду, когда она обернётся и помашет мне рукой. Но она посмотрела лишь как-то из-за спины, украдкой, и исчезла в подъезде.

* * *

Опять застрочили дни, как клипсы из клипсатора…

Я старался всячески сбросить с себя осадок кислой неопределённости от недавнего свидания. Её вроде как даже не интересует, кто я, что я?..

…с другой стороны, много ли было возможностей поговорить нормально – за бильярдом да в кино?..

…надо будет в следующий раз опять где-нибудь подробно посидеть, как тогда в трактирчике, ведь было здорово…

Я звонил ей, варьируя интонацию, делал свой голос то просто жизнерадостным, то мужественно-самоуверенным. Я выдумывал ей разные симпатичные прозвания, которые призваны были всколыхнуть её с самого начала разговора, настроить на непринуждённый и отзывчивый лад. Не бог весть что, конечно, – «Светик-семицветик», «попрыгунья-стрекоза», «кузнечик» и т. п. Как-то раз неожиданно для себя самого выпалил: «Пр-рьвэ-э-эт, Светофор!» —…после секундного осмысления она звонко рассмеялась, обдав меня искорками мимолётного счастья, и сказала, что такого ещё не слышала.

Я часто представлял себе её лицо. Так хотелось прорваться сквозь этот зависший серо-голубой туман – перманентную самодостаточность её взгляда.

А она была в своём подростковом времяпрепровождении прямо-таки везде: то с родителями на пляже, то на уроке по конному спорту (говорила с лошадки, запыхавшись, и я, как ошпаренный, отключался – чтобы не мешать), то в «Макдоналдсе» стояла с подружкой в очереди (действительно: слышалось громыхание подносов и «пожалуйста, свободная касса!»), а одним жарким полднем я был просто сражён её непосредственностью:

– Только не спрашивай, где я!.. Угадай!.. Ага, сдаёшься? Я – в фонтане! Так классно – по пояс в воде, у нас сейчас перерыв…

Ну как тут не потерять голову от этого очарованного кузнечика!

Я не вдавался особо в самоанализ, однако с улыбкой размышлял, почему такая вот отвязная девуля ближе мне и желаннее некой потенциальной двадцатипяти-тридцатилетней матроны – с умом, положением, с теми же пресловутыми внешними данными, куда как более «подходящей» мне по всем мыслимым параметрам…

Ведь дело тут не только в синдроме Лолиты?.. – то и дело спрашивал я себя.

Какая-то детская лучистая неподдельность проскальзывала порой в её интонациях, в её жестах, словах, улыбке, даже в сосредоточенно-суровом выражении личика, которое я не понимал и которое меня сбивало с толку. Что-то невинно-искреннее, всамделишное сквозило даже за её тактичными, уклончивыми ответами по телефону, даже в её «страшных» рассказах про себя… И это будоражащее, ещё невнятное, но истинное «что-то» было мне дороже и нужнее логической перспективы – стабильной и пресной – с абстрактной «зрелой» женщиной.

Это как же это?.. Сколько можно жить эмоциями! Очнись, Лукреций, всё ж понятно: игривое подсознание оправдывает и поощряет твою смешную зацикленность!

Что интересно: нельзя сказать, что, выезжая куда-нибудь в разморенный жарой центр, я не обращал внимание на редких газелей , иногда всё же встречавшихся по пути и уже издали бросавшихся в мои глаза. Но я не выскакивал из машины, не кидался, как всегда, в омут милейших импровизаций. Где-то на входе в то слепое и тенистое, что называется лабиринтами души, караулил меня, уже розовея и подбоченясь, некий непонятный оленёнок – стоял и хлопал глазёнками.

А Фиса… Я не то что помнил её и думал о ней – не то: на самом дне этой самой души, разорённой и слепой, лежала она, она мёртвая – мёртвая, но ещё живая, – и стонала, особенно ночью. Поднять тело со дна колодца не представлялось возможным. Я старался не слышать её, не касаться её, дать затихнуть самой.

И всё как-то так у девчонки получалось, что она опять была действительно занята несколько вечеров подряд. По крайней мере, то, что она сообщала мне о своих вечерних планах, по телефону звучало совсем уж убедительно.

Надо ли распространяться о том, что в моей жизни это была, как говорится, целая эпоха? – эпоха безвременья, неопределённости и душевной смуты… (Шутка.)

Зато потом… потом, как говорится, судьба щедро вознаградила меня за моё постоянство. (Тоже шутка.)

И вот! Она снова напротив, в чёрной совсем уж стройнящей её майке с серыми модными прорезями. Фаянсово-пастельное личико в мягчайшей перламутровой косметике… (Боже, как идёт ей!) Да, это где мы на сей раз? Кажется, в кафе «Москва-Берлин», что на площади Белорусского вокзала. В самом уютном закутке того дальнего зальчика, что аккуратно именуется здесь «VIP-зоной». Мягко сидим на привязанных восточных подушках. Сочно жуём дармовой чернослив и шоколадки «Вдохновение» из стеклянных вазочек. (То есть она жуёт, а я… я-то сладкое не ем, я любуюсь ею.) Всепонимающая миловидная официантка, пряча улыбку, принимает заказ на сто грамм водки с колой, «Парламент-лайтс», фруктовый салат, куриную отбивную, чай… (Понятно, что кому?)

ОНА…я, вообще-то, овечка. Похожа? ( Выпучивает глазки. ) Да, наивная простодушная овечка – да-да, и этим многие пользуются, особенно мужчины.

Я (в сторону). Ну, если ты овечка, то я божья коровка. (Оценивающе.) А что-то есть, но я бы больше сказал: олешек.

ОНА. Да нет, я на самом деле овечка – по гороскопу. (Пауза.) И ты знаешь, как на меня последний год охотятся? – все набросились, все меня хотят – от Осиновского до Поля Совиньяка, есть один такой, всё на съёмки зазывают, а я-то знаю, что им надо!

Я. И что же им всем надо?

ОНА. Ха, понятно чего! На Осиновского вообще по всему миру целый штат охотников работает!..

Я. Получается, как бы… гёл-хантеров?

ОНА. Ну да, наверно. (Серьёзно, задумавшись.) А вообще-то, они – скауты . Вот, например, Паша Воротулин. Это с ним мы как раз год назад ездили к Осиновскому в Турцию, только я ещё ничего такого не знала… Так просто, потусовалась и обратно приехала, мне даже никто ничего и не намекал, потому что совсем маленькая была, наверно… Потом есть ещё такой – Пиздерман, да-да, его все так зовут девчонки, хи-хи, этот где меня ни увидит – всё щёлкает в упор, я уже закрываюсь от него… Ну так вот, а потом олигархи наши по этим фотографиям себе жертв отбирают, если в каком-нибудь агентстве – на тебя личный запрос… Как меня тут пригласили недавно на три дня в Лондон сняться на каталог… Пять тыщ баксов! – ну, всё понятно… Мы уже с мамой научились такие предложения распознавать, она отвечает, что меня нет и не будет целый месяц – типа работать уехала… Вроде успокоятся – а потом опять: в Рим там или в Милан – что им стоит выехать куда-нибудь позабавиться на пару дней…

Я…

ОНА (затягиваясь сигаретой). Ну вот, а этот Поль, он директор агентства «Face», как-то раз был в Москве, так просто пригласил меня в свой номер в гостинице… Я захожу, такая деловая, вижу – стол накрыт, стоит шампанское – кстати, «Дон Перинье» или как его… Говорю, я сама спешу, а портфолио могу оставить. Так он на бук ноль внимания, сразу шампанского, мне ручки целовать, такой красоты, говорит, я не видел ещё… Еле ноги унесла!..

Я (задумчиво, ковыряя салат). Ты пойми, Светик, что если ты хочешь чего-нибудь всерьёз в этом деле добиться – только деньги, связи или секс. И когда у тебя нет ничего, кроме…

ОНА (увлечённо). А, я в курсе… Да я пока не знаю, чего я хочу – это так, хобби. А волков бояться – в лес не ходить!

Я…

ОНА (увлечённо). А бывает так, что на тебя от того же Осиновского вообще с другого бока вылезут. Есть у меня один знакомый, типа агента, Леонардо, он итальянец, голубой, слава богу… так я тут чуть было с ним не улетела в Милан по контракту. И что ты думаешь? – выяснилось, что это опять он ! Как потом Лео извинялся передо мной на всех языках!

Я (задумчиво). Я так полагаю, что Стас не в восторге от этого всего…

ОНА (возбуждённо). Ты что-о, он вообще их всех ненавидит, ты же знаешь Стаса, он – за серьёзную работу! Кстати, Стас в обиду не даст – он сразу сечёт, что где не так, принимает меры.

Я (задумчиво). Стас, наверно, тебя очень любит…

ОНА (возбуждённо). Ещё как любит! Всегда мне – лучшие кастинги… Часто даже мне открывается по-дружески, советуется со мной, обсуждает то, что с женой не обсудишь!

Я (в сторону, горестно). Что бы мы все без тебя делали, девочка!! (Бодро, вслух.) За что пьём?

ОНА. За любовь!

Я (чокаясь чаем). Слушай, ну а в школе-то все мальчишки, небось, влюблены в тебя?

ОНА (смеётся). Небось! (Стараясь быть серьёзной.) Да ну, детский сад. Ухаживать совершенно не умеют. У нас – либо ботаники, либо нахалы. Смешно так: подходит такой полувозбуждённый мальчик в очках, озирается так таинственно, чтобы вокруг не было никого, и говорит так быстро, шёпотом: «Я тебе должен передать одну вещь. Только прочитай, когда уже из школы выйдёшь… И никому-никому не говори, ладно?» – и убегает.

Я. А что в письме – стихи?

ОНА. Если бы! Всякая чушь любовная. Проза. Я сразу рву. Или другая крайность. Есть у нас такой – Фомичёв, он о себе такого мнения, мажорик и вообще симпатичный… Рас…пиздяй, одним словом. Так он просто подходит и лапает везде, прямо у всех на виду, да ещё орёт: «Ма-адель, бля, Ша-нель, бля!» Ну не идиот?..

Я. Может, с ним поговорить?

ОНА. Да ты что-о-о, он же в шутку. А я его бью рюкзаком по голове, хи-хи. Но это бесполезно. А в общем, прикольно учиться. Только после первого урока скучно очень. Так что я в школу без джин-тоника – ни-ни.

Я…??

ОНА (потягивая коктейль). Да ты не пугайся, не каждый день, конечно. Просто есть у нас такое место сбора, где мы с девчонками иногда покупаем очаковскую литровку, для настроения, и пока идём до школы, выпиваем… Ещё в школе у нас есть такое на первом этаже открывающееся окно, о нём охранники не знают, а то бы заколотили (а через нормальный выход не уйдёшь, у них принцип такой: «всех впускать, никого не выпускать»)… И когда совсем тускло становится, я в это окно прыгаю – типа покурить, ну и тогда уж не возвращаюсь. Тогда идём в «Рамстор» – кино смотреть или в баре сидеть.

Я (интроспективно, печально). Да-а, в наше время тоже всё было, конечно, но по-другому совсем. Сейчас вообще беспредел. Всё как-то бездушнее и… жёстче.

ОНА. Да-да, всё правильно. Кстати, по этому поводу у нас такая дурацкая шутка в классе: знаешь, чем жизнь отличается от… ну-у, от… мужского полового органа?

Я (вскидывая брови). Чем же?!

ОНА (загадочно затягиваясь). Тем, что жизнь – жёстче!

(Пауза пауза пауза па)

…Ой, а можно мне ещё пятьдесят грамм?

Я. Конечно! Девушка!..

ОНА (задумчиво, потягивая коктейль). Ты не смотри, что я вроде как маленькая и такая девочка-дюймовочка… Я ведь могу и совсем другой быть, я тоже уже узнала жизнь! Сейчас уже не так, конечно, а пару лет назад ты б видел меня, какая я была боевая! Выступала тогда с рэперами, хип-хоперами – были мощные сборища на Пушкинской, тусовалась с Децлом, несколько раз даже дралась с рокершами!.. (Закатывая рукав.) Видишь, осталось?

Я. И ты! – ты умеешь драться?

ОНА. Ну конечно, умею! Я довольно серьёзно, между прочим, занималась у-шу, а в прошлом году заняла первое место на чемпионате Европы в Голландии, меня наш руководитель вообще считал своей лучшей ученицей!

Я (подавленно). Честно говоря, когда с тобой знакомился, никак не предполагал в тебе столько талантов: модель, конница, тусовщица, ушуистка…

ОНА (задорно). …актриса! – снималась в «Ералаше», в разных рекламных клипах, потом – ещё совсем маленькой – в одном клипе у Пугачёвой… Ой, кстати, Тиграше надо позвонить, он просил о себе напомнить.

Я. Тиграша – это что, Кеосаян?

ОНА. Ой, а ты его тоже знаешь?

Я. Да я-то не знаю, думаю – какого ещё тигра ты этак можешь запанибрата величать…

ОНА. Ну вот. А когда мне всё это, короче, надоедает, когда защемит что-то на душе, когда Маринка долго не звонит – в общем, когда депрессняк, я запрусь в туалете, сижу такая на корточках, курю одну за другой, реву в три ручья и слушаю «Рамштайн».

Я. Это же металлическая группа – и что, помогает? То есть это у тебя такой антидепрессант.

ОНА. Да нет: под «Рамштайн» хорошо плакать, он, наоборот, усугубляет! Его мало кто понимает, а я понимаю. Только надо врубать на полную мощность, тогда поймёшь!.. Ну, а депрессия потом уже проходит как-то сама собой.

Я (с неожиданным вдохновением). Слушай, ты… трагичная девчонка! Я… если хочешь знать, я мучаюсь рядом с тобой! Я даже сплю плохо… Не перебивай! Скажи, то время, что ты мне отводишь, – зачем, для какой цели?! – я не чувствую этого. Может, ты привыкла к вниманию, тебе просто нравится общество мужчин? Я смотрю в твои глаза – и не могу сквозь них пробиться! Я – тебе – нужен?.. Зачем?! Я, наверно, пока никто, чтоб задавать тебе такой вопрос, но всё же скажи, если можешь.

( Паузапауза звенящая пауза звенящая)

СВЕТИК (отступая глазами; потом сосредоточившись, серьёзно). Я скажу. Я не встречаюсь абы с кем, а те, кто мне всё время звонят, – просто знакомые, они просто люди из записной книжки, у меня таких знаешь какая коллекция в телефонах! А если б ты мне не нравился, я бы здесь не сидела.

Я (запальчиво). Что, что, что тебе во мне нравится?

СВЕТИК. Откровенность. Обаятельность. Небанальность.

Я (вытирая пот со лба). А я вот не скажу. Просто нравишься ты вся, какая есть – и всё. (Пауза.) Светик! Можно будет как-нибудь пригласить тебя в дом отдыха, с хорошими номерами, бассейном, дискотекой, лошадками?..

СВЕТИК (кивает, поднимая бровки). Коне-ечно. Только меня мама, наверно, не отпустит.

Я (решительно). Маму я беру на себя. А… можно будет как-нибудь пригласить тебя домой?.. – у меня хорошее вино, вкусная клубника и много-много фотографий!

СВЕТИК (кивает, поднимая бровки).

Я. Я… хочу тебя, как женщину, понимаешь?..

СВЕТИК (кивает, вскидывая бровки).

Я (опять в испарине). Но почему… почему тогда тебе как будто вообще неинтересно – ты сама у меня ничего не спросишь, ты даже не знаешь, что я делаю, где работаю!!

СВЕТИК. Нет, почему же. Просто я ничего никогда не выспрашиваю. И вообще, мне главное – сам человек! А кстати, правда: чем ты занимаешься?..

Я. Преинтересным и весьма прибыльным делом, Светик, ты не поверишь: клипсами для колбас. Знаешь, продавщица перед тем, как батон взвесить, что-то отрезает? Вот ими.

СВЕТИК (в сторону, с растерянной улыбкой). Разве этим можно заниматься?.. (Пауза пауза; вслух.) А они что, железные?

Я. Они алюминиевые, Светик. И, кстати, подразделяются по жёсткости… (Задумчиво.) Но жизнь – жёстче.

6

Я глухо ликовал: так спонтанно возникла ясность по ключевому вопросу!..

Но и беспощадно ругал себя – как всегда, задним числом: мои нелепые чувственные признания, которые вроде как нужно держать до последнего при себе, и это пошловатое приглашение в дом отдыха, и открытый намёк на секс – то сладкое и заповедное, что я лелеял и готовил для особо нежного случая (хоть уже и отчаивался представить толком, какого), – всё сумбурно, разом, прямолинейно и опрометчиво, смазанно и в моей дурацкой запальчивой манере было выплеснуто в её невозмутимое личико! И было принято ею с обезоруживающим спокойствием и пониманием моих проблем.

Я посылал то и дело мысленные благодарения господу за его невозможную терпимость по отношению ко мне, лезущему на рожон, искреннему и небанальному сластолюбцу средних лет. Не иначе как мой ангел-хранитель рассмотрел одно смягчающее обстоятельство – я истинно был настроен выхаживать эту девчонку сколь угодно долго…

…да вообще с ней ничего не иметь, в конце концов!

– Чего ж тогда тебе от неё надо, проиграть ей партейку в крестики-нолики?.. – шевелился было в пику столь благородным, да уже помеченным задним числом намерениям мой добрый Перец, но я не давал ему материализоваться. Кстати, был он по-своему прав: эта нехитрая игра не удавалась мне с детства.

Ну, а правдивые, жёсткие, но ведь и совершенно непосредственные рассказы из школьной жизни, про «скаутов» да про «модельный бизнес» казались мне теперь из её уст просто забавными откровениями.

Главное – я знал, что делать! Первым делом нужно было купить диск «Рамштайна». Сразить её своей внимательностью – и заодно вслушаться в её музыку, попытаться настроиться на её волну, поймать его, рокового страдающего Светика, в воинствующей минорной какофонии.

И так проникся я звонким ощущением важности этой идеи, что просветлённо улыбнулся себе в зеркало и тут же, ясным рабочим полднем кинулся на ярмарку в Коньково.

«Всё просто, – стучало в груди, слепило в глаза, летело за окном машины. – Я наметил себе цель. Цель – это она. Шальная, неспелая, изменчивая, будоражащая – она! Буду открывать её через музыку».

И на излёте моего светлого транса, когда диск был уже в руке, из колыхания коньковских рядов возникла другая мысль, ещё более объёмная, счастливая и важная: я, как творец мне одному вверенной радужной вселенной, могу ведь наполнять её различной сутью, тканью и фактурой. Украшать её, отдавая что-то своё, – и одновременно познавать её – да хоть через новые вещи, красивые и радостные, через свежие запахи духов, через дела, которые интересно и полезно делать вместе…

…ту косточку, оброненную мною, могу я взращивать и поливать, и видеть счастье в мелочных заботах.

…могу лепить свой материал из разных глин.

…могу из воздуха соткать тебе оправу и пригласить тебя в неё, мой бриллиант.

(То есть: сконцентрироваться на этой девчонке и из неё… из неё уже попробовать изменить мир… перевернуть мир – вверх дном!)

Ассоциации пробудившегося творческого инстинкта распирали меня всего изнутри подзабытым чувством силы и уверенности, но игриво уводили в сторону. Коль скоро я на вещевом рынке, то уж начну с лежащего на поверхности, с видимого и осязаемого. Чего-то недостаёт в этом привычном уже милом полумальчишеском облике…

Ну конечно: женственности! Как родная, легла бы на её фигурку обтягивающая лёгкость какого-нибудь короткого летнего платья. Такое здесь почему-то не сразу ещё и сыщешь, несмотря на разгар сезона, и я, всё больше вдохновляясь от первых неудач, нервно тыркаюсь в ряды с заклинанием:

– Открытое мини-платье, стрейч, секси, на девочку, размер 40–42…

Громоздкие торговки качают крашеными головами, перемигиваются и провожают меня улыбками. Как выясняется, хочу я эксклюзив, раритет, который вообще может иметься только у Алёны на D-23. С трудом нахожу Алёну и забираю у неё единственный белый сарафан с синими цветами – «писк сезона». Он кажется мне довольно обычным, слишком недорогим и недостаточно коротким. Но для начала пойдёт и этот, тем более что та же озадаченная моей реакцией Алёна выкатывает мне пару джинсовых босоножек на платформе – цветом что цветы на сарафане…

Я почти уже счастлив предвкушением её реакции. Для полнейшего эффекта мне трамбуют покупки в корзинку, творчески свивают сверху платье бутончиком и помещают в целлофановый пузырь.

Мобильный настойчиво задрожал в кармане. Вот уже час, как нет меня в «офисе», но немножечко не вовремя какой-нибудь клиент всполошился. На определителе… глазам не верю… – «Sveta little» бьётся, долбится ко мне тёплыми душными волнами!

– Рома? Не отвлекаю? Я подумала, может быть, ты свободен вечером? Могли бы где-нибудь попить кофе …

Кто-то – кажется, Кант – говорил, что счастья нет. Лишь проблесками посещает нас это призрачное радостное чувство, да и то существует лишь субъективно, внутри нас – ничего общего не имея с объективной реальностью, от которой происходит.

Ну, пускай так – ради таких моментов стоит жить.

* * *

Майн либе киндер зибцвайнахт,

Их бин ди штимме аус дем киссен…

…из смертной скорби, из тяжкого дыма после побоища без победителей вылезает, стелется тягучий призрак – и открывается, разверзшись скрипучим, надрывным, нечеловеческим заявлением. Констатирует он, конечно же, победу зла. Мощно, фатально включается разрушительный ударник – и выворачивает, разносит всё на своём пути:

МАЙН – ХЕРЦ – БРИНТ!!!

– Если бы знать ещё, Светик, что это такое… о чём поют-то вообще…

– Ну… что-то о любимом ребёнке, о моём сердце…

Мы сидим в машине у её подъезда. Светик возбуждена и счастлива, она тыкает пальчиком в магнитолу, быстрей-быстрей пролистать все песни, поставить мне свою любимую.

– Это не так важно, о чём, главное – чувствовать… Ты вслушайся, я тебя научу… Вот!! Песенка о маме!..

Эта начинается издалека, мелодично, минорно. Отчётливо слышатся повякивания грудного ребёнка – в такт им Светик открывает ротик с невинным и жалобным личиком, вызывая у меня очередной прилив нежности. Это, в общем, колыбельная, но из гестапо. Тема усиливается тяжёлыми мелодичными акцентами, напоминающими «Скорпионс», в какой-то момент замирает, повисает в гудящей пустоте…

МУТЕР… МУТЕР… МУТЕР?!! МУТА-А-А-А-АААААА!!!!!!!

…и обрушивается в неизбежное громыхающее никуда.

– Маму жалко, что-то с ней случилось нехорошее, – говорю я. —…Светик! Что с тобой?!

По её щекам симметрично ползут две неподдельные слезы. (У зайчат катарсис.)

Её личико, уткнувшееся мне в плечо, вдруг – как есть, из такого вот трагического выражения, морщится, делается смешливым, губки распрямляются, слёзы куда-то пропали – и вот она уже беззвучно заливается вроде как над собой, заглядывает в недоумённые мои глаза душевно и просветлённо – ну что с меня взять, Рома, с такой впечатлительной да маленькой!

Зашелестел тёплый дождик по вечереющему стеклу.

– Куда едем, Светик?

– Не-пр-ринципиально.

– Гулять под зонтом по мокрому Камергерскому проезду.

– Яволь, майн хенераль! А можно без зонта?.. Ой, а вот эта? – находит другую песню.

– Та-а-ак… Вступительная лирическая тема льётся тревожно и недолго… Она как бы знает, что скоро по ней дадут кувалдой, – пытаюсь я спрогнозировать развитие. – Ну вот, пожалуйста. Это как в жизни – обречённость перед непреклонной грубой силой. Дух… Духаст… Духастмишь…

И ведь не могу я сказать, что мне активно не нравится – не моё, конечно, но в своём роде очень даже. Что-то типа «АС DC» или «Металлики» – только современнее, тяжелее, бесповоротнее. Злее.

На особо яростном ударнике Светик врубает звук на полную и с озорным интересом и некоторым даже удивлением смотрит за моей реакцией…

Ну – я, конечно, тащусь. Вот теперь-то мы на одной волне!

А там уже кого-то припечатывают, безысходно бьют наотмашь:

Н-Н-Н-НАЙН!!!… Н-Н-Н-НАЙН!!!

Светик в экстазе. Она выбивает ритм спиной о сиденье. Люди на светофорах понимающе наблюдают за этим танцем. Светику прикольно, как это такой взрослый Рома вникает в её музыку, – и вот уже смеётся и над ней, и над реакцией людей, и над самой собой…

Смеётся незло, тактично. Мне очень нравится она сейчас, разгорячённая и шальная, так нравится, что я даже ощущаю приятное напряжение внизу… что я даже останавливаю машину и топлю девчонку в поцелуе. Хулиганское веселье – признак нимфетки, вспомнилось вдруг набоковское посреди её закрытых глаз. Она хоть и хулиганка и нимфетка, но пока всё очень мило.

– Маринка скоро приедет из Италии, – неожиданно сообщает она. – Звонила мне сегодня. Говорит, загорелая… – добавляет мечтательно.

– И что же это она в Италии делает?

– Просто… с молодым человеком, заодно и моделью работает.

Как всё у них просто и заодно. Я представил себе Маринин зад, отсутствующую Маринину грудь и улыбнулся.

– А ещё… если тебе интересно, я недавно встречалась с Фисой. – Светины глаза испытующе блеснули справа.

Ничто не дрогнуло в моём доброжелательном лице, внимательно следящем за дорогой.

– Фиса сидит такая – у неё же теперь два мобильных – то один зазвонит, то другой… «Алё. Какой Кирилл? А, вчера у „Мариотта“? Встретиться? И что мы будем делать?.. Извини, у меня другая линия… Вадим? Какой Вадим? А, „лукойловский“ Вадим! – сегодня не могу, но завтра обещаю! У-у, з-з-заебали!..»

Светик то и дело посматривает на меня изо всех сил.

Я молчу.

– А ещё она была в какой-то сумасшедшей мини-юбке и с наращенными волосами – по пояс! А потом прыгнула в «Ягуар»!

Видимо, последняя информация была призвана меня убить.

Несмотря на все эти ужасы, мне очень приятно. Почему? Девчонка хочет моей ревности!..

Я усмехаюсь.

– Фиса давно умерла для меня, Светик. Последний раз я долбанул её об стенку – в «Мосту».

– Да, все уже в курсе.

– …?

– Ну, я с ней виделась много раз в последнее время. А вот папа мой сказал – молодец, Роман!..

– …?

– …я бы с ней не то ещё сделал, та ещё эта Фиса стерва! Ну, он же видел фотографии с моего дня рождения, – кстати, я принесла несколько вместе с буком – тебе показать!..

На светофорах я рассматриваю компромат: пьяная Фиса зачем-то снимает штаны и показывает присутствующим свои отпадные загорелые половинки в открытой танге, Фиса с полуоткрытым глазом расстёгивает лифчик, Фиса с Мариной лижутся, длинно выставив языки, вот опять лижутся… Жуть.

– Фиса, конечно, эффектная, что и говорить… – обиженно замечает Светик. – Я её знаешь как к Маринке ревновала!.. – то есть, фу, наоборот – Марину к Фисе! Ну, а теперь всё пропало. Хотя я знаю, что буду любить её всегда!

– Короче. У нас такой… не треугольник, но квадрат. Мы с тобой, Светик, – сторона страдательная, а эти две – агрессорши. Но от перемены мест слагаемых сумма-то не меняется! – весело заключаю я, удивлённый ясности давно напрашивающегося вывода.

Света тоже смеётся. Она, оказывается, недавно даже придумала на эту тему стишок – но теперь забыла. Мы уже шлёпаем по лужам, рассекаем густой озон. Одной рукой я держу её тончайшую податливую кисть, другой – её бук, который сейчас наконец-то рассмотрю. На ней сегодня почти нет косметики, милое детское лицо, вдруг ожившие глазки… Раструб клешей играет лужами. Грудки дёргаются туда-сюда (значит, они есть!!). Досужий народец с летних столиков разглядывает замечательную пару.

Гуляем!..

Здесь как на Арбате, только короче. И чище. Да что там – цивильнее в тыщу раз.

«Арт-кафе» полно чудовищ. Они пялятся с картин и отбирают у нас пространство. И без того тесная древнеримская колоннада тянется к барочному фонтанчику. Я пытаюсь разъяснить Светлане сей вымороченный постмодерн.

(Когда-то был я виноторговец и знавал московских рестораторов. Здесь, видишь ли, всё в традициях средиземноморского стиля, даже хозяин тот же, что в «Театро Медитерранео». Камень, лепнина в ракушках, мрамор, стекло…)

А Светик и без моих объяснений всё понимает. «В своё время» захватывала её история искусства. Ван Гог – любимый художник! Перечитала всё, что про него написано. С упоением рассказывает она историю о том, как он отрезал себе ухо.

Оказывается, она рисует сама – немного даже в импрессионистской манере – и хочет поступать на следующий год в Суриковское, и кстати, по специальности «дизайн интерьера».

…ну разве это пустышка? – чувствует, читает, рисует, интересуется! Стремится!..

А сегодня она вообще особенная… Ага, в лице меньше того сурово-отречённого выражения, которое не пойму я никак. Больше в глазах света. Больше в них ответа . И телефончик почти не звонит.

– Что с тобой сегодня, Светик?

– Ничего. Просто… рада тебя видеть.

…бог мой. Неужто дождался?!

Всё вокруг наливается смыслом.

Я открываю её бук. Собственно, никакой это не бук – несколько удачных подростковых фото. Пара полуобнажённых отретушированных снимков из журнала «XXL» (однако!), где она, такая розовая пастельная нимфетка, куртуазно возлежит на шикарном диване. Я вдруг отчётливо и радостно вспоминаю о том, что я же фотограф!.. И уже думаю о том счастливом моменте, когда я творчески её растиражирую, когда моё видение изменчивой этой и прекрасной натуры (целый космос!) украсит её портфолио, отзовётся огоньком понимания и, может быть, благодарности в хулиганских этих глазах.

Кстати, прекрасные портреты на фоне природы получатся в том же доме отдыха! Завтра же буду говорить об этом с мамой.

– А не надо, я уже договорилась.

– !!?

– Да-а, вот как-то отпустила меня мама, хотя такого ещё никогда не было – ну, чтобы одну, с мужчиной, с ночёвкой… А я ей сказала, что мы едем кататься на лошадках. Там ведь будут лошадки, правда?.. То есть не-пр-ринципиально – ничего страшного, если и не будут, мы всё равно поедем, но… я так хочу, чтоб бы-ы-ыли – ну хоть одна какая-нибудь хроменькая! – и жалобно так заглядывает в мои подпрыгнувшие глаза. – Ой, а у тебя я-я-амочки!..

Ну, дела.

Принесли по «цезарю». Под сырной позёмкой схоронили порубленную флору и фауну – не поймёшь, где что. (Боже, что за бред!)

– Ромик… (РОМИК! – Ро-мик!!! )…слышишь, можно попросить тебя не отсаживаться напротив, ты лучше к себе подвинь салат, а то…

(…можно ли попросить, попросить меня… можно?!)

– …а то я – (шёпотом, как заговорщица!) – жутко боюсь всех этих чудовищ, они ведь – смотри, как живые. Вон тот лиловый гад, видишь? – это же Пиздерман! Он, думаешь, просто так свою клюшку держит?! – она ему вместо камеры! А я специально посмотрела ещё на него, когда в туалет выходила, а он на меня… он во все стороны смотрит, он вообще – везде! Так я только руки помыла – и сразу обратно…

…и что случилось за пять минут, что мы вдруг сблизились так стремительно и здорово, что сижу так гудко и торможу так сладко, как сто граммов жахнул без закуски, – и дело не в её джин-тонике, и не в волшебно меня постигшем предвкушении совместной поездки, и даже даже даже не…

– …даже и… так и в туалет не сходила? – (Жалобно качает головой.) – А ну, давай-ка провожу! Буду тебя защищать ото всех.

С ней приключаются разные истории. За Светой все гоняются. Все её хотят.

– Это, Светик, примитивные сущности тонкого мира, всякие мелкие вампиры, не обращай внимания. Обычно их видят дети лет до десяти, но так как ты тонкая натура…

Я говорю о призраках, о полтергейсте, об оборотнях, о дьяволической иерархии, о перевоплощении душ, об антибожественности колдовства… Говорю долго, увлекательно…

Пробиваем овечек на эзотеричность.

Она слушает внимательно, как сказку, и – немного насупившись.

– Вот-вот, ты меня околдовал, – вставляет. – Я даже телефон домашний тебе дала, я этого никогда-никогда не делаю, себе самой удивилась…

…околдовал?!

…на секунду закрыть глаза, окунувшись в тот банальный и благословенный контекст, – и вот предстаёт в замедленной съёмке выхватывание Светика: да, я как бы ни при чём, оно всё невольно происходит, в сопровождении моей бессознательной критической молитвы – так случается с утопающими или терпящими бедствие; время замерло на миг, я растворяюсь в нём, от меня не зависит ни-че-го, мир уходит из-под ног, – и ты и я, улыбка, прыщик на щеке, зрачок в зрачок, – и россыпь цифр, волнуя и кружа, ложится на тебя, моя душа!

…какими прихотями судеб?

…господи, как незаметно, призрачно и жёстко даёшь ты нам одно и забираешь другое!

– …а потом пошла к выходу, там покрутиться, но тебя уже не было… Я даже обидеться уже хотела!..

– Так что ж ты, негодница, столько дней меня за нос водила, всё мы никак не встречались, то у тебя дни рожденья, то…

Смеётся.

– Ну вот я и обиделась. Да нет, если серьёзно… я думала, что мало ли – у тебя к Фисе ещё есть чувство…

Ну что же. Салат вроде надо есть, на то он и салат.

– Скажи мне честно, Света. У тебя сейчас кто-нибудь есть? В смысле, встречаешься ты ещё с кем-нибудь, кроме меня?

(Прости, читатель: наивный банальнейший вопрос. Но – с прицелом на инерцию откровенности.)

Серьёзный Светик отрицательно качает головой.

– Скажи мне честно, Света. Например… день рожденья тебе праздновали в… ресторане ЦДЛ, мне Фиса звонила тогда, – это же крутейшее место, нужны средства – как, откуда?

– Это просто. Может быть, ты слышал имя «Коля»? Нет? Это Маринкин друг, он ещё год назад так заинтересовался мной, говорил – я вижу тебя моделью, сделал мне бук, понакупал всяких дорогих вещей – говорил, для съёмок… А перед днём рождения звонит мне из Швейцарии, говорит, поздравляю, я сам не могу приехать, а стол тебе оплачу – гуляйте, девчонки…

– Хор-роший подарок. Света, скажи мне честно. Ты спала с ним?

– Да ты что, нет, коне-е-ечно! Вообще-то, он намекал, но после разговора с моим папой… понял, что надеяться не на что.

– Бедняга. – (Значит, мне тоже предстоит беседа.) – Столько для тебя сделал – и…

– Ну а он такой. Ценитель красоты. Возился со мной… из любви к искусству.

Светик улыбается.

– Вообще-то… я сама понимаю, как всё это портит, – вдруг говорит серьёзно. – Когда даже просто так вроде, и человек от тебя ничего не хочет, ну, деньги девать некуда, – на, девочка, на мороженое. Потом привыкаешь к тому, что в кармане всегда что-то есть, а когда останется каких-нибудь сто долларов – уже депрессняк…

– …и ты уже думаешь: а, зачем идти учиться, работать, что-то делать… Ты пойми, Светик, – (на меня находит вдохновение, я выстраиваю в памяти богатый образный ряд, оставшийся после бесед с психологом, я всё больше распаляюсь), – девушка ещё школьница, только открывает глазки на мир… А ей уже на мозги капают – да ты такая, самая лучшая, ты что вообще здесь делаешь, да я тебя в Париж… – внешние данные её сами собой вылезут в первый ряд и полностью закроют обозрение. И собственная исключительность взгромоздится на этот эфемерный, но для неё почему-то уже абсолютно незыблемый пьедестал… И что интересно: потребует всё новых и новых доказательств реального своего существования!

Я вхожу в творческий раж. Ну и молодец, Рома, без обиняков, директно ввожу моей девчонке вакцину. Всё это, надеюсь, не звучит сентенцией. Это вливание образной аксиомы в фундамент жизненного строительства (во!). Готовы мы не совершать чужих ошибок?..

Светик то и дело активно кивает. Соглашается.

Вижу, что готовы.

Мой разорённый салатик откинутым листом тревожно топорщит ухо.

Дальше!

– Так вот. Девочку посадили на эту её жёрдочку, сама-то до неё она не доросла естественно, своим опытом… Она вообще никто – рожица да фигурка! И вот он – он льстит ею, сладкой и неопытной, своему самолюбию, он ею самоутверждается! А на самом деле? – ломает ! Потому что она уже не может без красивой жизни, как чукча без водки… Чего там – на, девочка, на мороженое… Она – несчастное создание! Узнаёт изнанку жизни, а не видит лица!…

Нет-нет, аплодисментов не было. Бурных покиданий парламента – тоже. Света быстро курила и серьёзно смотрела на меня. А я уже, конечно, корил себя за прямолинейность, запальчивость, вспыльчивость – что ещё?.. Ну, как всегда.

Я закурил (!!!).

– Я не такая.

Я не расслышал.

–  Я – не такая, Ромик ! Всё, что ты сказал, – правда. Всё-всё правда… Сколько раз я была на месте тех, о ком ты говоришь. И девушки сейчас – ну, я имею в виду, – модельного плана – тьфу, формулировочка! – никогда не останавливаются.

– В смысле.

– В смысле – не будут жить с человеком и ни на кого больше не смотреть только потому, что он им нравится. Они обязательно будут искать ещё одного, а лучше двух – чтобы встречаться раз в неделю, может – в месяц… И иметь всё.

– Кто бы сомневался…

– Вот, например, Латанин. Уж на что страшило, а девчонки, даже, я знаю, из нашего агентства, в очередь к нему выстраиваются. За квартирой-машиной!..

– Да бог с ним, с Латаниным.

– …но я – не такая.

– Да не такая ты, не такая, – смилостивился я. (Девчонка на пути к исправлению! Ура-ура!) – Будем считать, ты счастливое исключение. Ты девочка неглупая, образованная, – у тебя шансов оценить всё это гораздо больше, чем у большинства. Ну, а вообще – у тебя ещё всё впереди.

– У меня уже всё позади ! Опыта за два года – выше крыши…

– Скажи. Зачем вообще ты пошла в модели?

– Когда мне было лет одиннадцать, подошёл на улице Стас и дал визитку. Через два года я уже работала. Нет, папа был, вообще-то, против. Не помню, по-моему, мама настояла – «пускай развивается».

– Н-ну да. Откуда бедным родителям знать, что это за болото?!

С ощущением свершившегося прорыва я вывожу Свету на улицу. Дождь опять строчит по лужам. Лужи – чёрные с золотом. Зонт – в машине. Адреналиновая дыра, как после американских горок: всё здорово, я на высоте! Я сказал ей что-то важное, сказал основное, сказал рискуя – и был услышан!

Никого в тёмном Камергерском проезде. Только наездницы в седле переступают на месте ленивым копытом.

– Прокатиться не желаете?..

– Ой, Рома, лошадки! – Светик прыгает в дождь, погладить живую шёрстку, вспаренные лошадиные бока.

– Мужчина, пожертвуйте коням на корм!

Мужчине ничего не остаётся, как прыгнуть следом и пожертвовать сотню (мельче нет).

Света счастлива. (Мужчина не ударил в грязь лицом!) Нежно заглядывает она в печальные лошадиные глаза.

– Рома, Рома, а я в прошлой жизни была лошадкой! – и разворачивается, открывает глазки пошире, конкурирует с лошадками в печали.

Она уже мокрая. Она жива и радостна. Открытым ртом ловит полновесные разноцветные капли. Её пальцы прилипли к моим. Она идёт, как женщина, справа. В моей левой подмышке её бук.

Мне нравится, что она любит дождь.

За это я решил рассказать ей стих. Это единственное, что я сочинил в жизни (в девятом классе на уроке физики). Литературные потуги четырнадцатилетнего отрока с претензией на многозначительность. Речь идёт о некоем портрете с выставки.

Наши слитные шаги чётко ложатся в амфибрахий. Я декламирую выспренно. Мы улыбаемся.

…ты – вечно непонятый Иисус,

На вечном мольберте распят!

Света останавливается, Света забегает вперёд.

– Это – ты?! Ты знаешь, что ты гений? Повтори ещё последние строчки… В них – всё! Про настоящее искусство – то, что оно вечно, непонято, недосказанно, и всегда-всегда страдает… Как Иисус!..

Я элегантно подхватываю её на руки и несу долго, лёгкую, свежую, податливую. Целую на весу головку.

Становится неудобно нести. (Дурман её разлетевшихся волос уже распирает мне тесные джинсы.)

Аккуратно ставлю статуэтку на асфальт.

– …чем я могу пахнуть! Твоим «Кензо»!

В машине, в багажнике затаился в ожидании встречи с адресатом целлофановый пузырь моей надежды. Всем нутром торжествуя, извлекаю хрустящую сферу. Ловлю в Светиковых потерянных глазах отражение моего фантазийного порыва (лукавого и бескорыстного).

Её лицо выражает абсолютное счастье. Оно сияет нереальностью происходящего. С-с ума сойти. Задарил совсем! Что-то там внутри такое, как гнёздышко. И не стыдно тебе, так охмурять девчонку.

Едем домой в час ночи под вопли «Рамштайна». (Таким треугольником: я, рядом она и впереди рвётся из магнитолы «Рамштайн» – расчищает дорогу.) На светофорах (и не только) обгоняем разом все машины, повергаем Светика в восторг. Считаем Светины биллборды: «То, что нас объединяет»…

Что же нас объединяет? Да, некая безмолвная общность, что-то немое и важное легко и радостно присутствует в нашей болтовне и переглядах… Я знаю – то наш сговор о поездке, то отзвук брошенного в сердце мне: «Я не такая!»

Я провожаю её до лифта, а то вдруг в подъезде какие призраки. Глядя прямо на меня широко открытыми глазами, она влажно чмокает меня: раз, два, и – три-и-и! – уже вдруг развернувшись ко мне спиной, изогнувшись, забросив головку. Её талия и передние тазовые косточки ложатся мне в руки.

(У неё всё там узко, остро и трепетно.)

– Слушай «Рамштайн»!

(«Добро пожаловать в мой маленький мир с чёрного хода!»)

Люблю в одиночестве затаить счастье, посадить рядом и прокатить через ночной город. (Ох, редко это случается!) Стало быть, «Рамштайн» не ставлю – Света, извини, сейчас моё время, полчаса самбы – румбы – ча-ча-ча, сейчас мы с эклипсом танцуем латину. Светофоры нас понимают: чётко в нисходящую тонику «Бомбы» Рики Мартина вспыхивают (наверно) сзади безумным мелкопрерывистым красным огромные спортивные квадраты стопарей… Мы тормозим, чуть спотыкаясь, чуть – нарочно – опаздывая (как незабвенная Фиса на паркете), – но попадая !!

(А о чём там речь?! А ерунда, проглотил какую-то волшебную розовую капельку – и вся жизнь уже как танец, ты уже болен, ты безнадёжно сумасшедший.)

Здравствуйте, родные чёрные в крапинку – вишнёвые-грушовые, мутные, жарко-неоновые проспект Мира – Садовое – Ленинский! Изорванный встречным ветром любимый маршрут…

Кто-то вылетает на джипе вперёд меня (??!) с поднятым большим пальцем – хорошо, не средним. (Что такое?) А, значит, люди понимают, люди сочувствуют!

А вот и моя улётная «Amor de mis amores»! На залихватском гитарном вступлении въезжает мне прямо в пах телефонный звонок – или, скажем так: приятно щекочет мне паховую область. Неожиданно. (То есть самого звонка-то я, конечно, не слышу – телефончик прячется от грохота у меня между ног, ну а потом сползает по сиденью ещё глубже – это единственное место, где его вибрирующие конвульсии не пропадают даром.)

Сейчас это может быть один-единственный абонент МТС из 7,5 млнов. Звонок которого способен окончательно снести мне крышу.

Двумя пальцами извлекаю аппарат за трепещущую антенну.

– Ало, Р-рёмочка! Мы сейчас тут с мамой твоё платье мерим, ты себе не представляешь, мне та-а-ак здорово!.. То есть это вообще-то не моё, у меня таких вещей нет, но…

Восторги растворяются в искромётном припеве. Врубленный на максимум, припев предлагается к прослушиванию и сопровождается кастаньетной чечёткой, выщёлкиваемой на пальцах. (Руль я держу коленкой. Телефон я держу щекой.) Принцесса моя, что ты такое со мной сделала, что…

Простыми и звонкими испанскими словами, синхронно напетыми в трубку моим ошалевшим, рвущимся куда-то сердцем, – припев признавался Светику в любви.

7

Сегодня в спортзале были ноги. Мои хлипкие модельные ноженьки. Отстающее звено. (Пора наконец-то подвести под себя постамент.)

Уф, серьёзная группа! Тренировка – что называется, развивающая. Это значит – все подходы с максимальным весом и до отказа. Вес-то отпускаешь, а боль ещё стоит в мышце секунд несколько, гудящая, тугая, корчит лицо судорогой. И мухи такие сиреневые в выпуклых глазах. И в обморок хочется. Как я грузил их (бицепс – квадрицепс!), как убивал – ой, жимы, выпады, разгибания, приседания…

Такое было чувство, что я весь состою из ног.

Закрывался я, как всегда, из домашней бутылочки супергейнером, это такой коктейль углеводный. (Двойной дозой!) Ну, тут свои нюансы: выпьешь мало – катаболический процесс не остановишь, чуть переборщишь – сразу оплываешь чем-то лишним в пояснице… Потом ещё всё время ходишь, щупаешь себя, бочка оттягиваешь, как ненормальный.

Я в раздевалке, я согнут в три погибели, соплю, вздыхаю натужно, фырчу. (Завязываю шнурки.) Пульс долбит по вискам. Пот конденсируется на лбу. (Это после душа-то!) Сейчас потекут по носу первые капли, тёплые и щекотные. Когда-нибудь в тысячевторой раз хлынет кровь куда-нибудь не туда. (Тьфу-тьфу!) Кряхтя, я разгибаюсь. Смотрю в зеркало и улыбаюсь удивлённо – ну натуральный рак, мокрый, красный, блестящий, клешни здоровенные…

Только что из кастрюли.

Вообще-то про спортзал – это к слову. Единственная в нём радость – момент его покидания. Покидаю я его торжественно, с чувством выполненного долга (в ликующих конечностях), с чувством разыгравшегося метаболизма (в груди), а также с неясным ощущением готовности к чему-то (в голове).

Я думаю о том, к чему же это я могу быть готов. И почему после спортзала? Ответ быстро является из недр подсознания, извлечённый оттуда парой стройных кукольных ножек, мелькнувших вдали. А-а, это дядя Фрейд, блестя пенсне, подталкивает меня к реализации мужского потенциала, а внешнюю мою спортивность со всезнающей улыбкой предлагает в качестве опоры. Без которой я – не герой-любовник?

Да нет – конечно, я о Свете. Целый день она там сидела, у меня в подсознании. Стало легче и радостней звонить ей, разговаривать с ней – всем замирающе торжествующим нутром своим я уже почти уверенно угадывал в её милом ворковании интонации ответа . И, боясь спугнуть, сглазить, опошлить это зарождавшееся нечто, я и не думал о знакомствах с другими. Буду с девчонкой до конца честен, пусть сполна оценит она дар судьбы. Увесистый подарок в виде меня.

В этот вечер у неё были какие-то съёмки на «Мосфильме», и я, памятуя, что такое съёмки у модели, не стал звонить ей раньше девяти, дабы не ранить себя каким-нибудь «не тем» её тоном, не услышать быстро-колючее «сейчас говорить не могу»… Однако всё было здорово, вечер оказался за мной, – неожиданно она освобождалась в полдесятого! Я прыгнул в машину, взрыл передними колёсами песок на асфальте и опять куда-то привычно понёсся сломя голову, договаривая уже на ходу, выясняя адрес, которого она не знала и потому, очень мило интерпретируя мои вопросы, синхронно переспрашивала у мамы. У мамы… «Так она там с мамой!! – задёргалось в голове. – Так знакомство с мамой сблизит ещё больше! Раз она уже доверяет меня маме, господь точно услышал меня…»

Это было где-то на Ленинградке, за Левобережьем, среди каких-то пустырей и при полном отсутствии такси, отчего я почувствовал себя по меньшей мере рыцарем, вызволяющим из восточного плена. (Где они есть точно, обещали разузнать и перезвонить через минуту.) Беззаботно мчась по западной стороне МКАД – ловя встречный тёплый ветер и любуясь необычным оранжево-лиловым закатом, – я тихо, спиною как-то, вдруг ощутил измену, – нет обещанного спасительного звонка!

Ну так и есть, сердце опустилось, что-то вдруг предательски случилось с телефоном (он и раньше барахлил), экран оживает почему-то наполовину, а номер… номер не набирается вообще и не высвечивается! И вот именно сегодня, именно сейчас, когда наконец-то она меня ждёт, она звонит мне, я ей нужен – а я… отключаюсь (используя то, что не знаю адрес, чтобы свинтить благовидно!) – я её бросаю, как предатель, не желающий помочь в беде, а скорей всего – попадаться на глаза маме!.. Ведь именно так, а не иначе выглядит с их стороны подобное малодушное поведение!..

У меня есть всего несколько минут на исправление ситуации, прежде чем на меня обидятся совсем. Я на МКАДе – у какого пролётного мерседеса попрошу я позвонить?! И тут же другая мысль обваливается на меня тёмным и совершенно непролазным горем: я не помню её мобильного номера, он же только в памяти телефона!! Больше того – я и домашнего уже не помню.

Вот как жизнь устроена. За минуту слетишь с Олимпа, ни за что ни про что, мелкие технические неполадки.

Я на обочине, я в кювете, я включаю аварийку, я произвожу безнадёжные манипуляции с действующей половиной экрана, вынимаю и вставляю SIM-карту… Так, спокойно! Действовать, как машина, быстро, хладнокровно, рассудительно, иначе конец – назад пути нет. Мне всего-то нужен сейчас любой другой мобильный, переставить карты да посмотреть, что получится… До первого бы кафе, что ли!.. Оно оказывается, на беду, с претензией, стиля деревянно-охотничьего, какое-то «Львиное сердце», и администратор в бордовой бабочке… Его слащавая улыбка «чегоизволите» натыкается на мою колючую нервозную напористость, да ещё и личного характера, не относящуюся к заведению, – ну, и получается, понятно, взрыв несоответствия интересов. И ещё всякие попутные нюансы отражаются у него на притворном лице: а не хочет ли какую манипуляцию произвести с чужим телефоном, а то и отвлечь да бомбу туда всунуть… Да и вообще, что можно делать у нас человеку, кроме как не покушать! У нас рябчики хорошие, вчера ещё летали…

– Ничем не могу помочь. У меня мобильного нет, директор отъехал. Я сожалею. – (Приглашение выйти!)

На-ко, выкуси. (Твой директор бы, кстати, расшибся, чтоб только угодить потенциальному клиенту.) Я сразу наглею в таких случаях. Вхожу в раж частного интереса, так сказать, разоблачаю себя от ненужной шелухи. Люди добрые, помогите! – Люди добрые сидят, кушают супчик, на меня тихонько посматривают – что за выяснение там? Ну, а я прямо к ним: приятного аппетита, человеку плохо, дайте телефон позвонить, то есть не то чтобы позвонить… А уже телефон-то чужой выключаю, достаю из него SIM-карту, вставляю её в свой и попутно объясняю, что, мол, не волнуйтесь, – она нужна для проверки… Хозяйке телефона тут уже, конечно, не до супа, администратор уже кивает охраннику, ну а я, как фокусник, але-гоп, вот сейчас-сейчас всё будет… Включаю – та же история. Теперь наоборот: моя SIM-карта – тётин телефон… И тогда – меня осеняет! – я смогу хотя бы вызвать из памяти последние звонки! А ситуация осложняется, сгущается, можно сказать, облачко непонимания и враждебности. Вот, смотрите – я уже со своей картой, свои деньги расходую… В чём, собственно, дело?.. – Дело жизни и смерти. Долго объяснять. Ну, наконец!!

– Алё, Светик!! Быстрей говори адрес, у меня телефон сломался!

– Быстрее адрес, мама, у него телефон сломался… – вторит Светик, устанавливает тройственную общность с таким радостным смыслом «ну, наконец!», что на секунду становится темно в глазах…

Я знаю одно, ребята: к вам я больше не приеду, рябчиков сами жуйте… А заката такой глубины, такой ясности Москва ещё и не видала, так густо тлеют алые поленья… – на скорости 150 начинает складываться стих и забивается волшебной прозой, стоящей в ушах: «Давай быстрее, Ро-о-омик, мы тут с мамой уже кругами ходим в парке – ждём тебя!»

Закоулистыми тёмными проулками добираются артисты и модели до подзабытого богом сумрачного здания. Рядом мглистый парк, ни фонарика. Затаившись, парк дышит Светиком. Я дышу вместе с парком. Ау-у-у-у!.. В непроглядной дали аллейка хохотнула, явив мне два пятна, которые подслеповатый глаз определил как две фиалки. Одна из них оторвалась, рассыпалась, засеменила длинными знакомыми стебельками – и скоро душно ткнулась наобум мне в губы, я обвил её рукой…

– Ну-у, долго как! Что там за история с телефоном?! – (Очень, очень приятные интонации – ревнивые?!) – Сейчас буду знакомить тебя с мамой!

Мама как мама, лет на десять (слава богу!) меня старше, чем-то неуловимо похожа на Светика. Приятное овечье лицо. (Только шерсти нету.) Фигурой – прямая противоположность, ну это ладно. По поводу дочки, чувствуется, весьма волнительная…

А в общем, уютная.

Я поцеловал ей ручку. Я подарил ей бордовую розу!

Светик тут же сверкнула в темноте глазищами.

– Рома, ничего, если мама с нами поедет – мы её у первого же метро выгрузим?

Так. Свете тут же преподаётся урок по обращению с мамой. Мама Анна, мы вас, конечно, отвезём до подъезда, но… были бы очень рады посидеть с вами где-нибудь в кафе!

Конечно, мама Анна отказывается, и где-то там, в зигзагах материнского чувствования, в неведомых подкорковых извилинах, Рома уже получает режим наибольшего благоприятствования.

Светик пристыжённо улыбается. Светик любит маму, она просто слишком тактична со мной. (Ничего не может с собой поделать.) Светик гордится мною перед мамой. Очарованно уже изучает мой, в безрукавной фуфайке, стыдливый бицепс. Ощупывает его – как саксофонистка.

– Здоровый какой! Мам, посмотри.

Как будто раньше не видела.

На «Мосфильме» снимали клип. Группа «Замуж пора». Песенка про моделей. Четыре молоденькие девчонки открывают рот, а вокруг всё модели, модели… Ну, можно себе представить. (Ага, то-то Светик чуть не с меня ростом – в немыслимых луноходах на пятнадцатисантиметровой платформе, пупочек хулиганский сверкает, ну а топик оттопырен, еле грудки прикрывает!)

– Там меня больше всех снимали!

– О чём там речь-то хоть в песне?

– А ни о чём. О том, что все модели б…

– Света!..

– Да всё нормально, Анна, – как раз хорошо, что ваша дочь понимает такие важные моменты…

– Ну хулиганка… Вам, Роман, конечно, интересно было бы посмотреть. Ей-богу, самых красивых девушек Москвы пригласили, – говорит почему-то мама.

– Да-а, интересно-интересно, Р-р-оман! – кивает головкой хулиганка, прищурясь. (Это она меня так ревнует.)

– Да мне зачем. Во-от моя самая красивая девушка.

Целую Свету в сладковатый висок. Бутон чайной розы вдруг появляется у её удивлённого лица, щекочет задранный носик…

– Ну, вообще! Мама, что мне делать – он мне каждый раз дарит розу, – он что, соблазнить меня хочет?..

– И как это вы, Роман, только угадали, что Светлашка чайную любит – вон ещё с первой вашей встречи стоит, глаз не отвести…

– Дак от души ж подорено! Прошу садиться! Тесновато, не взыщите, машина спортивная. – Откидываю переднее сиденье, помогаю маме Анне угромоздиться в бутафорное заднее корытце… – Тут кому-то придётся лапы свои длинные под-жать!.. – А сам всё думаю, так-так, значит, мама коллекционирует мои розы и считает наши встречи…

– Как раз мамой Анной сейчас и опробуем, можно сзади сидеть или нет! – комментирует наш малыш.

…но что это за «Светлашка», уж больно примитивное, ванильное словцо, какое-то ограниченно-слащавое – так бурёнку можно назвать, что ли, даже «Светланка» деревней пахнет или люлькой… Человечек этот – сложный, подпорченный, но бесконечно уже милый моему сердцу – должен зваться только СВЕТИК!..

Вот что значит суффикс, ёшкин кот.

– Так, сейчас будет экзекуция мамы. Мама, смотри, как мы с Ромой слушаем «Рамштайн»! – восторженно Светик врубает на максимум «Мутер», вертит от меня к маме и обратно свой заученный оскал, как на пролетающих по Ленинградке плакатах… – Ой, а вон ещё один! И ещё дальше, видели?!.

Оказывается, всего их по Москве штук пятьдесят, а скоро её и в другой рекламе снимут – теперь уже от агентства «Кодус», но какое-то такое есть правило, что типа одна и та же девушка не может висеть вперемежку, кричит она мне в ухо.

Я всё же прекращаю навязанный маме металлический разгул. Я сбавляю громкость, я ставлю ей золотые восьмидесятые, Хулио Иглесиас, «Natalie» … Спиною ловлю сзади токи благодарности, чувствую связующую нить поколений… Светик морщится, напрягает пафосно горлышко, открывает в такт недовольный ротик, размахивает руками, как в опере.

Мамина голова наконец вылезает между нами, вот это музыка, я понимаю…

– Какая у вас дочка, Анна, непосредственно всё воспринимает. Схватывает всё на лету… Умница.

(Умница принимает позу умницы, ручка на ручку, носик кверху, глазки оттопырены в познавательном рвении и на меня косятся.)

Ну прелесть. Не врезаться бы куда.

– Нет, серьёзно. Светлая головка, хорошие задатки…

– Ой тьфу-тьфу ведь и не учится толком а надо же кругом пятёрки английский опять же и в художественной гимнастике была бы как Кабаева сейчас да ей пророчили если б не травма так она в у-шу тренер души не чаял в Нидерландах первое место жаль только ездить Светлашке далеко сейчас же выпускной класс ну хочет в художественный как его но не знаю как там же графика а красками абстракции это мы можем да Светлаш вот теперь лошадки у неё значит ой и модельный этот бизнес конечно всё успевает когда и со школы её отпросишь а сейчас же выпускной класс ну вот пока идут учителя навстречу сентябрь дай бог во Францию вот сейчас если решится Милан поедет Светка и там и здесь и как успевает а Рудик-то Рудик ревнует что брось ты мам привязанность у человека а Стас ну вы знаете он же её с малых лет что называется вот Светке скоро шестнадцать конец всем мужчинам говорит в шутку так но я считаю если школе не вредит можно самая работа пойдёт самые съёмки говорит вон японцы говорит из двадцати девчонок ну как так сразу Свету нам только Свету а вот лицо наверно лицо у неё ну пускай главное я считаю учёба как говорится профессия а то модель а что модель сегодня модель а завтра как говорится…

Мамааннин голос мерно струится сзади, иногда приглушаемый музыкой. Света утонула – спряталась от нависшей над обрывом сиденья маминой головы, невидимо для неё иллюстрирует монолог гримасками. У них здорово выходит, иногда очень смешно. А смеяться я особо не могу – получается, заложу проказницу.

Иногда только ущипну её за острую коленку.

– Учёба оно, конечно, главное, но ещё главнее девочке в таких условиях (щипок!) не испортиться, – говорю я (я ведь старший товарищ или кто?).

– Правильно, Роман. Но тут, я считаю, вы их сами портите.

– Кто это, кто это, как это?

– Ну кто, молодые люди – подарками да знаками внимания…

Так. Это что ещё. На секунду отхлынывает вселенная, руль уходит из-под руки. Меня мешают с какими-то молодыми людьми?!! Да поймите же вы все, наконец, что я… что я… я!!!

Всё мужество предков сверкнуло в моём взгляде. Я обратил его направо. Что я скажу, я не знаю, но это будет… будет!!!

– Так. Мама Анна. И ты, Светик. Возможно, я что-то опережаю, лезу, как говорится, на рожон… Вы, Анна, меня вообще первый раз видите… Но хочу, чтобы вы поняли меня, моё отношение к Свете как мужчины. Извините, но я не боюсь показаться нескромным, просто поверьте мне, это не слова… Я не хотел бы, прямо скажу, ассоциироваться в вашем представлении с… другими молодыми людьми. Не потому, что я хороший, а все они плохие. Просто… извините, я не верю в их искренность. Искренности сейчас – днём с огнём!!…

(Откровенность, наверно, имеет свою особую силу. Потому что мама с дочкой серьёзно так меня разглядывают, у них даже выражения лиц одинаковые, а они об этом не знают, ха-ха, их же разделяет спинка сиденья! И чего я такого говорю-то?.. Иногда всё же надо посмотреть на дорогу – вон разворот на проспекте Мира чуть не проехал.)

– Разрешите, мама Анна, быть вашей дочери искренним и бескорыстным другом!

И надо видеть, обязательно видеть, как мама с дочкой симметрично и одновременно подаются друг другу навстречу, – чтоб встретиться глаза в глаза и отразиться в них собою!

8

– Пррьвэ-эт, стрекоза-пляжница!

– (Ха-ха.) Прьвэ-эт, Ро-о-омик! А как ты узнал, что я на пляже?

– Так там у тебя вокруг птички, малышня плещется!..

– (Ха-ха.) Я с родителями в Троицком. Тут лошадки, я сейчас буду кататься!

– Маленькая девочка – серебристый голосо-о-ок!

– (Ха-ха.) Ро-о-омик! Представляешь себе, я с утра пошла гулять с подружкой на ВДНХ, надела, конечно, твоё платье – а какие-то идиоты пристали, поедем с нами, деньги высунули, а когда поняли, что им не светит, то все ноги облапали – знаешь, как неприятно!

(Та-ак, первые издержки строительства вселенной.)

– Ур-роды! – я вскипел. – Где же, малыш, твоё у-шу… А ничего, вот будешь знать, как без Ромы платья надевать короткие.

– Нет-нет, я его теперь никуда-никуда, только с тобой, Ро-о-омик! Тут вот мама тебе привет передаёт.

– Да-а-а? Ну ей тоже… поцелуй от меня ручку.

– Нет уж, ручки сам целуй…

– Не сердится на меня, что вчера поздно тебя привёз?

– Да нет, всё нормально. С тобой же можно. Ой, ой, Рома, крабик!! Какой красивый. Чуть на него не наступила… Это я тут хожу, мочу ножки. Бе-едненький, беги отсюда, пока тебя тут не задавили!.. Побежал, побежал…

– Сколько раз купалась, русалка?

– Нисколько. Я в этой воде не плаваю. Ты что-о, ты б видел, сколько здесь наро-оду – всякие тётки, мужики пузатые… И ещё я боюсь – говорят, в Москве-реке уже трёхголовых рыб вылавливают.

– Трусишка. Там же очень жарко.

– Да, а зато знаешь как загорела вся, у меня такая полоска белая уже на попе!

– То есть готовишься к нашей сегодняшней встрече.

– Н-н-ну да. Ой, одну секундочку… Это я уже на верблюда залезла, ой, такой живой холмик, какой классный, краса-авчик, краса-авчик – это я его глажу. А, я забыла сказать – я здесь случайно совершенно Виталика встретила – ну, помнишь, я говорила? – тренера по конному спорту, он тут с лошадками и верблюдом… Созвонимся попозже, ладно?.. Ты ведь ещё работаешь? Часов в пять. Пока!

Ещё одну блаженную минуту поваляюсь на ковре… Только что на нём был убит пресс. Возмущённая перистальтика гоняет волнами по организму метаболическую бодрость. От Светиных звуков вырастает во мне лепесток. Я знаю, я вижу, что будет сегодня. Что выйдет из первого перегляда, когда она впорхнёт в машину… Сегодня мы, взявшись за руки, поедем ко мне! Я почуял это с первых её ноток. Сладкие вибрации неизбежности.

Я закидываю голову и улыбаюсь во весь шкаф (лицо в зеркале свисает от носа к ушам). Потерпите, бархатный ковёр, розовое зеркало! Замрите на несколько долгожданных часов. Скоро-скоро зальёт она вас дивными своими изгибами, юными своими трелями. Тот лепесток во мне растёт, пульсируя, – и вот уж неуёмным стеблем прёт он из меня, опаляет горло.

Холодный душ даёт силы ждать, возвращая к реальности.

Птицы надрываются за окном. Свежий, незапятнанный денёк. Последнее время такое впечатление, что дела сами собой делаются, всё, что надо, бойко так откатывается, впуливается, сливается… Клиенты сами названивают, покоя не дают, но я их ловко так: раз-два… раз-два… Да, тут вот недавно случился казус: нашёл я вроде нового заказчика, так оказалось, что брал он там же, где и я – на фирме N то есть, но только дороже, естественно (он – колбасник, каких у фирмы N тыща, а я-то – дилер!). Цена моя, видишь ли, ему понравилась! Так что, вы думаете, я сотворил в этой щекотливой ситуации?!

Вы, конечно, тут же представите себе щекотливость, ещё насупитесь немножко, – вспомните, наверно, преподавателя политэкономии на первом курсе, а после-таки улыбнётесь нерешительно и спросите еле слышно:

– Что же сотворил ты с ним, Ро-ма?

И я вам отвечу, небрежно так, а в голосе плохо скрываемая гордость будет проскальзывать:

– Ну что – продал ему, конечно. Слабо – клипсы фирмы N – да её же клиенту, и ещё полтора конца вытянуть?! А всё почему? – отка-а-а-ат!

Тут вы, должно быть, сожмуритесь укоризненно:

– Какой ты, Рома, мелкий проходимец.

А то и сыронизируете тонко:

– Какой у тебя, Рома, богатый словарь.

Скажете – и пойдёте себе неприязненно. А то бы рассказал я вам другую историйку, чтобы не думали, что всё у меня так гладко, – про ещё одного проходимца, да только тот поглавнее будет. Махмуд-то, водитель мой, опять отличился – деньги наличные за клипсы ему отдали, а он по дороге где-то и потратил. Не то чтобы так прямо, конечно, – шрус, говорит, на ходу обломился, до эвакуатора дело дошло, – вот тебе и все десять тысяч там, в шрусе в этом. А проверить как? – бог его знает, где он там, шрус…

Тут, я вижу, вы возвращаетесь и ехидно так в глаза мои заглядываете:

– Так а чек-то, чек-то есть?

А я вам отвечаю, вздохнув тяжело:

– Нету чека, нету. У меня, говорит, на автосервисе все родственники, всё дёшево и на доверии. Так что захочешь чек – какой надо, такой и будет.

Тогда уж вы делаете так пальцем возле виска, а в выражении-то явственно злорадство прописано:

– Ну и ос-сёл же ты, Рома!

– Так а я знаю, ребят. Да я уж – представляете, до чего дожил? – его-то и не корю даже, я себя корю: вовремя не вспомнил, что срок подошёл очередного действа! Ведь давно уже я периодичность выявил, цикличность определённую. Как квартал кончается – то у него родственник умер, то жену в больницу кладут, то с машиной что серьёзное, то в аварию попадёт, – и всё аккурат долларов в триста-четыреста уложится! Премиальные, типа, сам себе назначает.

Тут вы совсем слюной исходите.

– Гнать его в шею, к чёртовой матери!..

– Нет проблем. А работать кому? Я бы вам предложил, но вы ж не будете за три сотни в месяц? Ну хорошо, а за триста пятьдесят?.. Ой, где же вы? А-у-у!

Да. Вечно один на передовой. Надежды нет ни на кого.

* * *

Удивительно, что это случается со временем, когда чего-то очень ждёшь: занимаешь себя работой всяческой, чтобы его скорей перемолоть, решаешь задачи свои рутинные, увлекаешься даже помаленьку, глядь – ан уже полшестого, и день тускнеет, он становится другим, из розового – жёлтым, а потом – бледно-оранжевым. И разольётся вдруг, и защемит внутри тоска-печаль необъяснимая, не тягостная, нет, – но светлая и стройная какая-то. Что же с тобой, Рома, ясноглазый трубадур, о чём твоя тревога? То ль сожалеешь о кончине дня, который мог бы ты прожить иначе? То ли боишься вечера, что тихо подползёт и незаметно тронет сизым локтем? Или скучаешь по тому, что мог бы, а не смог и уж теперь не сможешь?..

…а чтой-то ты вообще в жизни делаешь, Рома? Чем занимаешься-то, Ромик? Ро-о-омик?! Спекулируешь клипсами и совращаешь малолетних козочек? А? Такая вот волнующая невысказанность бытия!..

…но что с тобой, эй, ведь всё же хорошо, хорошо же всё же. Ты с ней договорился, она красится уже или в душик там пошла. Уй, как всё хорошо-о-о-о!

– А вдруг не хорошо. Вдруг эта девочка… мираж?! А жизнь идёт всерьёз – я становлюсь старей… Не лучше. Не добрей, не краше, не счастливей…

…господи, вот опять к Тебе припадаю, опять хочу чего-то от тебя, ты уж прости, что я всё о том же, нет чтоб о душе уже подумать, да?.. Вижу я, понял ты меня, потянулась она ко мне. Она, конечно, грешная везде (направи её на путь истинный, святая матерь божья!), но искренняя… Настоящая какая-то она! Влюбился я в неё, господи, ведь это – самое главное, да? Ведь сам же учишь, любят просто так, просто так, а не за что-то, и тобою только рождается любовь и к тебе же уходит… …господи, и если это Любовь, и если от Тебя она, а не от дьявола – умоляю, сделай её взаимной, спаси её, дай пронести через пошлости нынешние! А коли от лукавого это искушение, так дай понять и забери Светика от меня, и не надо даже плотских мне утех, только чтоб на высоте остаться перед девчонкой и перед самим собой! И с утратой я смирюсь, и на всё твоя воля, и аминь!…

Сложны и прекрасны чувства мои после молитвы. Как и тогда, недели две назад, ты вдруг выходишь из своих печалей, паря-порхая, изнутри светясь. А теперь даже кажется, будто не было в какой-то миг иконы, а были оголённый я и всеобъемлющий Он, и этот оголённый я наверняка не удивился бы даже и не струхнул, если бы Он, к примеру, решил ответить мне! (Разговаривал же я только что с кем-то? Или с самим собой?)

А ещё я схожу с молебенного моего дивана довольный. Довольный тем, что не представлял себе нагло в самом конце молитвы знак бесконечности, как учила меня одна ведунья, а наоборот, отступился скромненько от испрошенного – заранее, на всякий случай.

Вот какие мысли владеют мною, только сполз я с дивана и ненароком взглянул на часы.

До исторической встречи оставалось сорок пять минут!

Ну, вы представляете себе, что здесь началось… так что не будем тратить время и эпитеты на бестолковое описание тех возбуждённых, сумбурных, сумасшедших действий, которыми сопровождается сей резвый вылет навстречу счастью. (Интересно ли в который раз вычитывать, как наш влюблённый герой кинулся, прыгнул, взрыл, рванул, понёсся, полетел…)

Лучше перенесёмся сразу туда, на проспект Мира, да наконец-то взглянем на Светика, которая уже, конечно, стоит у подъезда и вся в себе, то есть в подправлении специально по такому случаю придуманной немыслимой завивки. Побибикаем ей повеселей. Какое-то вдруг чёрное коротенькое платье, каблуки, голые ноги слепят загаром… Перламутровые губки.

– Если б ты знал, как я это всё не люблю, как это всё неудо-обно, – наезжает раскрасневшийся Светик на мои восторги. (Когда она садилась, её нога – живой изломанный стебелёк! – оголилась до белых трусиков, и теперь она изо всех сил оттягивает платьице на бёдра.)

…да-да, та самая небрежная и трогательно нехолёная ножка нимфетки с золотым пушком, которую я толком ещё не видел, хоть много раз воображал под мальчиковой джинсой – хрупкая, длиннющая, чуть ещё нескладная, но уже женская, да ещё увенчанная острой волнующей шпилькой!

(Простим дяде Роме невольное слюнепускание?)

– Глупыш, ты же у меня дух захватываешь.

– …

– Куда едем?.. – («Скажи, скажи это сама, ведь я с того разговора так тебе ни разу и не намекал, и готов везти тебя, куда захочешь, и готов ждать, сколько… но… ну!»)

Светик улыбнулась, сверкнула зубами, как на плакатах, покраснела ещё больше и выпалила решительно, глядя прямо:

– Поехали к тебе, водку пить!

Бойка. Ну, я-то знаю, что это немножко от стеснения, – и разлилось по душе тепло, и непринуждённая беседа сладким таким тюльпаном раскрылась между нами, и заводная моя улыбка просится ей в глаза, и белый треугольник трусиков маячит то и дело в боковом зрении, и рука её левая (в новом маникюре с цветочками!) влажно греется на моей правой – учится переключению скоростей…

А что там мама?.. – да, оказывается, я ей очень понравился, очень-очень, она так и сказала – «мне тоже, говорит, такие мужчины нравятся»… Как, почему, за что такое счастье?! – Светик загадочно вымалчивает. Женские секретики, значит.

И вот уже мы, длинноногие и счастливые, картинно выпархиваем из сияющей машинки. Подъездные бабульки одинаково пооткрывали замшелые рты, прибалдевши. (Удивительное зрелище, я вам скажу.) Мы хохочем, схватясь друг за дружку (чтоб не упасть). Целая батарея сглаза ведёт на Светины хулиганские ножульки прицельный огонь.

А нам хоть бы хны. Помнишь, Светик, подъезд? – Ой… да. Как забыть – точно-точно, он. Ну я и пьяная была-а-а… – И слава богу, а то бы ещё и не познакомились!..

Я ввожу принцессу в интимный полумрак моей берлоги. (Свершилось!) Наклонясь, расстёгиваю на ней туфельки. Нежная кожа икры обжигает пальцы.

– Господи, ты – Света, та самая Света – здесь?!! – вспомнилось окуджавское: «Ваше величество женщина, как вы решились – ко мне…»

– А вот и ванная, помню-помню… Здра-авствуй, зелёный тазик! (Господи, какой ужас.) А вот на этом кресле я спала! А на кухне мы с Фисой сидели, пока не приехало такси наутро, она мне ещё фотографии ваши показывала! – щебечет Светик, пока я мою руки и быстро соображаю – так, белорыбица, маслины, салатики готовы, водка в морозильнике… Что ещё?!

– Сейчас всё будет. Садись и смотри фотографии, это другие, художественные, у Фисы вообще полбука было моих снимков… А тебя будем снимать?

Она кивает, серьёзно насупившись, ножки поджала на уголке (трусики опять видны!), вся в моей папке. Я пчелою жужжу над столом. Иногда поглядываю на её внимательное личико, подсматриваю за её реакцией на эти такие знакомые, родные, выстраданные фото.

– Вот здесь ракурс шикарный… прямо как живая, да ещё это солнце сзади… Вот эта просто класс, у меня слов нет… Почему? – почему… а здесь всего три цвета – вода, такая голубая гладь, розовый матрац и голое тело, – тишь, ничего лишнего. Ой, а это ты сам придумал – чтобы Фису снять с этой чёрной лошадкой? – она же сзади совершенно её линию повторяет! Ген-ниально. Фиса – белая лошадка!.. А сколько ты, Ромик, плёнки извёл, признавайся, чтобы так близко поймать эту чайку?..

Девчонка поражает меня чёткостью видения сути. Откуда, откуда у неё это неожиданное образное чутьё! Наверно, возьмись я комментировать свои фотографии, ничего для неё нового и не сказал бы…

– Ромик, у меня же почти нет фотографий! Я хочу, чтоб ты мне сделал нормальный бук, только не фотографы эти, а именно ты!

Конечно, сделаем, я давно уже безмятежно об этом мечтаю, дай только добраться до природы. Достаю ледяную водку, мажу смачную икру на намасленные кругляши. Всё в моих руках кипит и спорится. Не успела девчонка сигарету выкурить – а стол уж ломится от яств, богатством красок поражая.

– Хозя-я-айственный! А скатерть эту… Фиса выбирала? – спрашивает Света с подтекстом.

Я смеюсь.

– Какое Фиса, она так мелко не плавала. Это я всё по рынкам бегал, по крупицам собирал уют… Ну, с нашей, наконец-то, встречей!

Она выпивает маленькими глотками, но залпом, почти по-мужски. Уф-уф-уф… Быстрей кока-колу, Ромик, сейчас внутренности все разъест… Кока-кола, оказывается, наш культовый напиток, можем выпить литр за день, – именно коку, не пепси… М-да-а. Ну ладно.

– Что-й-то тут тко-ое интере-есненькое.

Света с любопытством разглядывает застеклённый в смешную разноцветную рамку фотоколлаж у неё над головой: сердце – воздушный шарик с насосом (комментарий: «сердце моё переполняют чувства»), сердце – подушечка для иголок (комментарий: «не рань моё сердце колкостями»), сердце – розовая губка (комментарий: «чувства мои к тебе чисты»)… ещё несколько сердец.

– Это тоже не Фиса. Это я придумал на наш с ней последний её день рождения, такой вот артефакт наивного искусства, не возымевший должного действия… Кстати, день рожденья у неё через неделю, а мы с тобой как р-раз будем в доме отдыха! – И я потёр почему-то руки.

Она затянулась сигаретой, напустив на глазки выжидательную пелену:

– Бедный, бедный Роман. Ты её ещё любишь?

– Н-ну да. Как любят призраков давно умерших.

– Нет. Я вижу, что любишь… А если бы я была мужчиной, я бы, вообще-то, тоже в неё влюбилась! Я вообще боялась с тобой встречаться, думала – вас ещё что-то связывает.

– Связывают воспоминания. Объединяет – ничего. Нас с тобой больше объединяет, да, что же нас объединяет? – чувство света, чувство цвета, чувство такта, чувство слова, вера в любовь, английский, испанский опять же… – я вышучиваюсь, а у самого под темечком одна лишь мысль всё бьётся настороженно – вот тебе и Светик, милый сорванец, неужто она искренна сейчас?..

Беседа наша наливается особым – благостным и целеустремлённым теплом по мере того, как зажигаются внутри лампочки и пустеет бутылка… Беседа наша прозревает помаленьку тем гулким, осязаемым, давно известным, но всегда искомым и вдруг обретённым радостным смыслом, который щедро нисходит на нас лишь с непроизвольным расширением сознания. Как хорошо сидеть-то с ней, вот ведь интересная девчушка, думаю я и ещё думаю: никогда мы с ней вместе не выпивали вот так, всё-то я на машине. Мы говорим о верности в любви, о женской непредсказуемости, о Вагнере, о кока-коле и о целлюлите, о неизбывной красоте испанских условных периодов, о «Чёрном квадрате» Малевича и его отношении к Миро, [12] о холокосте, о непрерывной шампанизации и о мастях лошадок. (Бутылка-то у меня – литровая!) Задумчивым коромыслом стоит дым на кухне, уже открыто смотрит на меня снизу треугольник её трусиков, и темень тревожно заглядывает в окно: дурачок, пора, скоро передержишь её, ведь она – пришла – тебе – отда-а-а-а-а-а-а-а-аться!..

…да знаю я. Господи, а может быть, не надо? Вон глазки какие у неё сейчас хорошие светятся во тьме, немножко поехали, конечно, но душевные, о чём-то думают себе. Как же я её такую буду это. Она и маленькая ещё, господи! Может, подрастёт если?..

Не услышав ниоткуда ответа, я не очень уверенно встаю, чтобы зажечь свечи.

– Ой, как я люблю свечи! – оживилась она. – Всё равно какие, разные, лишь бы горели. Мне казалось в детстве, в них есть что-то такое… какая-то душа.

– Э-э, так ты не Светик, ты – Свечик!

Она вдруг ложится щекой на стол, гипнотизирует свечу. А глазки горят по-колдовски.

– Ну не-е-ет. Вообще-то я – Сту-у-улик … – отвечает Света, подумав немного, загадочно растягивая слова.

– Кто-о?

– Ну Стулик, Стулик. Сту-лик. Это Маринка ещё придумала, у меня потому что фамилия… прикольная – короче, мой прадед стулья делал.

…и какие стулья делал, дубовые, еловые, кондовые, узор-чаты-е, для основательных, поди, задниц…

– Тогда, значит, хотя бы как-нибудь «стульчик» должно быть, по правилам словообразования. А то что-то прочности не хватает… совсем уж маленький, э-э-э… ненадёжный, хлипкий предметец получается для родового назначения… – говорю я этак затуманенно, но тут же хлопаю по лбу себя: – Да как же я не сообразил, ещё Фиса какого-то всё Стульчика припоминала в связи с Мариной… А мне ещё тогда знамение сделалось, как дежа-вю какое или скорее… воспоминание о будущем, мгновенное затмение мозгов!

– Фиса твоя всё путает. Я – Стулик ! – произносит Света многозначительно и, в доказательство как бы, подносит свечку к низу лица, навевая жути. – Я могу быть разной – такой – (лицо овечки) и такой – («Ну, чего надо?!») … – Стулик, Стулик, Стулик!.. Стулик, Стулик, Стулик!.. – заклинает Светин негатив с насупленными бровками.

Да-да, с насупленно негативными бровками.

И!

Что-то просветляется в голове, да, здесь, сейчас, на прокуренной тёмной кухне. Что-то будто вот-вот вылупится из Светика, проявится, подчеркнётся светотенью… То есть, что обнажается суть явлений или там причинно-следственная связь событий – оно сказать высокопарно и по меньшей мере преждевременно. Но я прозреваю, я вспоминаю, я уже знаю откуда-то это словечко – в нём, или за ним, всё естество Светиково проглядывает, вся эта маленькая вселенная коренится. Вот она, Стулик, сказочная фея гремлинов, в строгой вуальке отрешённости! Губы чуть поджаты, глазища как бы в тумане – а сами колдовской происк затаили. (И в голове что-то своё варится, непростое, для кого и ядовитое, на женьшеневых кореньях настоянное, и вроде как пересоленное.)

И говорят глазища:

– Я Стулик здрасьте я уже секс-объект я прекрасно знаю чего вы все хотите иногда попользуюсь а как же когда надо тинейджер типа пацанка школьница а когда лолита ну а вообще-то веду себя положительно меня все любят Стулик я…

– …Стулик, Стулик, Сту-у-у-улик!.. – и Света вся уже другая, губки вытянуты, полураскрыты беззащитно, а глазки вылупленные неясно устремлены в пространство, как будто жалуются: «У-у-у… нас так легко обидеть, обмануть…»

Такой вот перевёртыш. А что делать – надо любить.

Стулик – центр вселенной, нераскрытая матрица бытия!

Что было дальше? Были её игривые заманивающие губы, бретелька, медленно съезжающая по загорелым хрупким плечам, выбеленный холмик груди с острой вершинкой, вздымающийся и тонущий в моих укусах…

(– Ма-аленькая, – извиняясь за свою грудку, шепчет она, притихшая, покорная, еле дышащая – ну что ты, самая лучшая, глупая!)

…мокрая полоска на атласных трусиках. Платье, падающее на ковёр, те нежные, сладкие, молочные косточки таза, вот они, голые, голые, влажные от поцелуев…

И вот!

Вся она – голенькая хрупкая тугая шёлковая дрожащая – перецелованными ножками, немного нескладно повисшими в воздухе – красным лицом в детской полуплачащей гримаске – и таким женским желанным бесконечным стоном – раскрылась обезумевшему мне.

И с каждым толчком задвигая всё дальше и дальше этот улетающий стон, она вдруг дёрнулась, замерла, размякла и тихо прошептала:

– Рома, ты хочешь, что…бы я у…мерла-а?

Я застыл:

– Тебе плохо?!!

И очнувшись как бы, но не раскрывая глаз, она вдруг улыбнулась из-под меня, совсем по-детски. Маленькая слезинка катилась по щеке.

– Мне очень хорошо. Поделай так ещё немножко.

Ну, Стулик, погоди! (Так пугать дядю.) Слизав слезу с гримаски, я уже размашисто, уверенно, мощно, сознательно делаю ей приятно, приятно, пот капает на её губы, я смотрю ей прямо в затуманенное личико…

– Рома! Я, наверно … люблю тебя!!

Ой.

Затыкаю ей ротик. Маленькая, сумасшедшая, не говори об этом!…

Блаженство через край, давно не испытываемое счастье, но не давать им волю, а приласкать родную вспотевшую девочку, пожалеть, растереть моих дышащих ещё гениев по плоскому вздрагивающему животу.

– Понимаешь, – говорит она задумчиво, – я первый раз делаю это просто так … Там, не за бук, не за какой-то интерес, а просто, потому что хочется с тобой быть.

Запыхавшийся, расслабленный, я стараюсь говорить как можно мягче:

– Вот видишь, девочка, не с того как-то конца ты начала, сама уже понимаешь?..

Света активно трясёт головкой.

– Я – твоя девочка!

Вдруг рывком поднимается, закрывает лицо руками… соскакивает с постели, бежит в туалет, шум воды, утробные звуки… Ну вот, такой вечер – и не уследил! (Перепила, недоела икры, закружилась голова?..) Подумалось иронично, но тут же самокритично отмелось: «Второй раз в этой квартире – и в объятьях с унитазом».

Тактично заглянув в ванную, обнаруживаю Светика задумчиво дрожащей в раковине, в обнимку с коленками, как Алёнушка на картине у Васнецова. Надутые губы играются с водичкой, льющейся из поднесённого вплотную душа, а глаза мутно и жалобно смотрят на меня. Бедный затраханный ребёнок.

Просыпается отеческая нежность. Я отнимаю у неё игрушку, я поднимаю за руки её невесомое тельце, я заключаю её, благодарную, тянущуюся мне навстречу, в огромное тёплое полотенце, заботливо перетираю все косточки…

– Я – твоя девочка! – повторяет она уверенно, откинув головку, обвив меня ногой, любуясь своим отражением в зеркале.

9

– Ну, здесь бы в самую пору и остановиться, – заявит какой здоровый циник. (Быть может, это будет и Перец, который в разгар таких перипетий затаился что-то и, как нарочно, давно уже не беспокоит.)

– …в смысле, если и правда так было тебе зашибись с этой деточкой, как там написано, – аж дух спёрло, – почему бы ещё пару раз и не посовокуплять её, конечно. (И что там, в этом цуцике – если лет двадцати бы ещё, ну, там – грудь, жопа – понятно было.) Развейся, Рома, чего ты. Пока не надоест, пока не достанет её твой диван, пока всё само не кончится. А кончится ой как скоро – у оторвы-то этой малолетней, по всему видно, семь пятниц на неделе.

Ну, как сказал, так и получил бы. (Я драться не умею, убью скорее.) Терпеть не могу кобелиного зубоскальства. Я вижу где-то уже на подступах её душу, вон она, ещё светлая, родничковая, отчаянно тянется ко мне сквозь плотный частокол репейника!.. И я весь ринулся навстречу, я готов все руки ободрать в этих сорных колючках, только бы вынести её нетронутой и отогреть где-нибудь за пазухой.

Кто поинтеллигентней да почувствительней, зашёл бы с тыла:

– Ну, предположим, вынесли, отогрели. А дальше, дальше-то что вы планируете делать с пятнадцатилетней душонкой?

Любить, воспитывать, заботиться, беречь! Любоваться созданием рук своих!

– М-да-а. Такой синдром Пигмалиона. А у неё вы спросили, надо ей это?

Как только скажет, что не надо, готов отступиться. А пока она просится ко мне в девочки, хочет уже от меня… фотографии.

– Нет, я вас вполне понимаю. И дело, вижу, не только в её… если можно так выразиться, нимфетстве. В сочетании с этим важнейшим для вас обстоятельством могут прельщать и проблески интеллекта, и фонтанчики души, и очаровательные лучики непосредственности. Но поймите, даже если эффекты её ощутимой испорченности не проявятся в ближайшее же время – в чём позвольте мне искренне усомниться… – она же совсем ещё ребёнок, а вы это как-то сбрасываете со счетов, уже и раскрылись нараспашку, готовы ей верить, раздаёте авансы, внутренне уже идёте на поводу… Ну, ведь идёте же?

– …

– Ага, верить хочется, самообманываться приятно. Вы для неё – папа, как ни крути. Набокова-то читали, «Лолиту»?

Читал когда-то. Извините, с Лолитой сходство разве что родовое. В интеллекте дистанции огромного размера. Да и вообще – двенадцать лет и пятнадцать…

– Вот-вот. А дальше будет – восемнадцать, двадцать пять… Улавливаете? Весьма быстрый возраст. Не успели вы глазом моргнуть – она призналась вам в любви. Не буду вас сильно разочаровывать, посмотрите сами… если захотите. Кстати, у того же Набокова есть ещё вещица по тематике – «Камера обскура». Почитайте на досуге. Но мой бы вам совет – спустить на тормозах…

* * *

– Алё, Светик!! Ну наконец-то, где ты там целый день пропадаешь, мобильный отключен, соскучился, как ты, что сама не позвонишь! – Я выпаливаю целую обойму эмоций, как прорванный шлюз.

Я подъезжаю к спортзалу после трудового дня. Очень к концу уже нервного из-за полного и совершенно непонятного отсутствия Светы в моей жизни.

Её заторможенный и какой-то уже непривычно нейтральный голос сообщает, что всё-де нормально, просто батарейка…

– Обрадовать тебя?! Я – сегодня – купил – путёвки!! В один из лучших – «Гелиопарк» называется. Ну, что молчишь? Скажи «ура».

– Ура. – И скороговоркой мне сообщает, что она находится у бабушки, что папа с мамой её делегировали к бабушке, что у неё есть бабушка, она сто лет не видела человека, то есть бабушку. «Бабушку, бабушку», – вторит еле-еле слышным насмешливым эхом мужской голос. (Или глюки?)

Ну бред. Какая – к чёрту – бабушка. Ведь я её чувствую уже, никакими бабушкиными коврижками лишний раз не заманить Свету по семейным делам. Тем более влюблённую!

И накрывает меня всего тут же, ещё такого возбуждённого и радостного, глухое покрывало обиды, недоверия, ревности, не даёт мне смотреть адекватно на закатные пожары в окнах напротив, прибавляет веса гантелям, большим и маленьким.

Не позвоню ей больше. Никогда.

После спортзала решительно еду в центр, гарцую по Манежной, фланирую по Арбату одинокой романтической горой, возбуждаю интерес у вечереющих витрин и гуляющих бабёнок, настигаю декольтированную куропатку в голубом цветастом платье, вонзаю свои вилы ей меж дышащих лопаток, разворачиваю передом, что-то выплёскиваю в коровьи глаза, но уже вижу, что обознался… что какая тёлка мне заменит моего цыплёнка?!…

О, мятущиеся агонии обезглавленного петуха!

Это так-то я расправляюсь со своей воздушной, хрупкой, со своей несбыточной любовью?!

Время к двенадцати, звонок в кармане, чую – «Sveta little», сердце ёк: Рома, я освободилась, а не хочешь ли ты, если можешь, конечно, я бы с удовольствием вышла с тобой на полчасика… И голосок такой свой-свой…

Ф-фух. Ну коза-а. Переведя дыхание, готовый забыть о тяжких часах безвременья, приняв серьёзный, немного небрежный мужской тон, я говорю, что уже почти дома, что у меня были дела, и вообще, что там за бабушка, у которой сидишь до двенадцати… Я вдохновляюсь:

– Светик. Слышишь, мне всё равно, где ты и с кем, если ты что-то делаешь, значит, тебе это нужно. Я никто, чтобы допытываться, и не имею на тебя никаких прав, я хочу быть тебе в первую очередь дру-гом и прошу лишь об одном: не ври – мне – никогда!!

Светик комментирует мою тираду неоднократно повторённым «у-гу», переходящим игриво в подобие «хум-хум».

– Андестэнд?!

– Хум-хум-хум-хум… хум-хум-хум…

– Что такое – хум-хум?!!

– Это лошадки так, когда кивают…

* * *

Нет, в самом деле: как всё-таки дела у тебя, читатель? Не устал ещё от описаний милых шалостей нашей лолиты и чувственных излияний наивного и, наверно, всё-таки немного больного дяди? Должен тебя уверить, что это только начало. И разочаровать, если ты приготовился к детективному развороту событий, – его не будет. Ничего не поделаешь – если уж влез в историю, если не совсем уже тебе безразличны наши герои, остаётся сконцентрироваться на, скажем так, статической стороне развития сюжета, – ведь именно в их свиданиях завязывается, зреет и озарённо вылупляется то, что мы рискнули бы назвать и смыслом, и солью, и квинтэссенцией бытия.

Давайте представим себе роскошную, мягкую, долгожданную среду (ибо наше бабушкино недоразумение пришлось на вторник). Эклипс сияет после вчерашней ночной мойки. Направляется он теперь в Нескучный сад…

Так как настала его очередь в недавно разработанном списке мест для выгула Светика. О том, чтобы поехать ко мне, я и не заикнулся – девчонка может подумать, что я её использую. (Видит бог, насколько это не так!) По-джентльменски соблюдаем квоту – ведь girls just want to have fun?.. [13] И ничего вроде бы не поменялось в наших взглядах и словах после памятного соития…

Воспоминанием о нём исполнен окружающий нас воздух.

Светик уткнулась в очередную чайную розу и время от времени застенчиво улыбается мне «снизу вверх». (Почему застенчиво, почему «снизу вверх»? Наверно, есть почему, оставим это великодушно на суд истории, тем более что она, смешно морща лоб, то и дело поправляет волосики, хочет мне понравиться.)

Фрагменты диалога (без купюр):

ОНА (мечтательно). …Ромик, а ты сегодня часов в десять утра не проезжал мимо моего до-о-ома?

Я. Сегодня в десять часов утра я ещё спал. Что ж ты, позвонила бы сразу.

ОНА (жалобно). Я подумала, зачем тебя отвлекать, ты такой занятой…

Я. О, да… Мне мама скоро кота отдаст.

ОНА. Ой, у тебя будет котик! Я вообще-то котов не люблю, но твоего полюблю. А у меня дома две белки, чао-чао, хорёк, шиншилла! Ну а какой, какой он?

Я. Рыжий, толстый. Кастрат. Мама как узнала, что тебе пятнадцать, за голову схватилась. Говорит – тебе жена нужна, дети.

ОНА. Ну… я же не мешаю тебе… искать жену.

Я (в сторону). Господи, что она говорит, вразуми её, ущипни её за сердце – мною!! (Вслух.) Мешаешь. Я не жены хочу, а любви. (Пауза.) Я не хочу встречаться просто так, потому что сейчас хорошо… Я не хочу думать о том, есть у тебя кто-то ещё или нет. (Пауза.) Светик. Ты способна на серьёзные отношения?

ОНА (широко открыв глаза). Ты правда хочешь? Со мной?

Я. С тобой.

ОНА (затаившись, прикрыв глаза). Только учти – я очень ревнивая!

Я. Очень хорошо. Люблю, когда меня ревнуют. Но боюсь, что будет не очень много поводов. (Ставлю кассету.)

Звучит красивейшая минорная румба, быстрая, несущаяся, вся в гитарных срывах и водоворотах.

ОНА. Даже я понимаю. Амор. Ла роса. (Вдыхает свою розу.)

Я. Ну, самое главное ухватила… (Перевожу по ходу.) Сорвал я самую нежную розу, – я думал, что любовью не поранюсь. Но укололся, и очень больно: ведь роза есть роза… И уронил её, а рану мою лечит теперь пушистая мимоза. Но жжёт она всё больше, и я понял: любовь – начало слова «боль», или «горечь». Ну, слышишь, да? – «amar» – начало слова «amargura» … Игра слов – совпадает просто, хотя корни эти по-испански совершенно разные. Как тебе параллель?

ОНА. Очень здорово, но это не так. (Интенсивно вертит головой.)

Я. Что – не так?

ОНА. Любовь – не боль, неправда, неправда. Это у тех, кто не умеет любить!

Я (в сторону). О, мать-земля! Когда б таких детей ты иногда не посылала миру…

Пройдясь немножко по Нескучному саду, Светику, как говорится, стало скучно. (Да простит меня А. П. Чехов.) То есть не то чтобы прямо скучно – со мной, как повторяет она всё время, не скучно ей никогда – просто захотелось уже приземлиться.

Кстати, а неужели правда нескучно? То есть не то чтобы прямо – поймите верно, ещё мне комплексовать по поводу своей интересности!.. Просто порой и не знаешь, какой обоюдной темой угодить этому не вполне понятному ещё объекту. Пока провисаний не было в наших беседах, ну а вдруг?.. Вот и приходится на всякий случай припасать заготовки!

Уютный, вишнёвый, позапрошловековый, чуть не библиотечный полумрак ресторана «Парижская жизнь» оживляется ненавязчивыми виртуозными аккордами тапёра. Уже почти приручённый Светик довольно ласково смотрит на меня через только что зажжённую официантом свечу. У Светика привычка: заказать пачку «Парламент-лайтс» – и, пока сидим, почти всю выкурить. Нет, кушать я не буду, ты же знаешь, мне «Джек Дэниэлс». Выгодная моя девочка.

На столе появляется заготовка – газетная вырезка о Наоми Кэмпбелл. Статья живая, ироничная. С выражением я читаю выдержки. В них всё пленяет ясностью относительно путей на Олимп. Света вдруг вспоминает: подошёл к ней сегодня смазливый мальчик, ну как – лет тридцать пять, первым делом – несколько фото, улыбается, говорит, снимаем сериал, а вы уже – почти главная героиня…

– Я ему звонить не буду, Ромик. Эх, хорошо было с Воротулиным, везде меня возил просто так… Я у него была единственная платоническая модель . – ( У неё звонит телефончик .) – Алё… Ага-а-а! Ну здр-р-равствуй, ст-тарая перечница! Что ты мне хочешь сказать, карга красноносая, тушканчик китайский? – ( Закрывая трубку, скороговоркой. ) – Извини, Ромик, это моя лучшая подружка, Алевтина, – вот такая девчонка!.. С кем, с Ромой – помнишь, я тебе говорила!.. Хи-хи… Он? Испанскому меня учит!..

…а я улыбался, я слушал, я вслушивался в этот грассирующий трёп, я проникал в выражения её лица, за её улыбки, в перепевы подружечьей общности, я любовался ею, узкоплечей и перламутровой, с невесомой изящностью сыпящей новоиспечёнными оборотцами, и глаза у меня были при этом, наверно, ясные и печальные…

Потом я пил чай, она – виски-колу. Она всерьёз и взахлёб рассказывала мне что-то из жизни животных. Всё время, каждые несколько минут, звонил Виталик, тренер по конному спорту, и почему-то опять доканывал её консультациями по личным вопросам.

– Ты мне уже близкий человек стал, – объясняла она, – и я могу сказать. У нас с Виталькой на первом же занятии установился полный контакт, я с полуслова чувствовала, что он от меня хочет, ну, в плане езды. А жена его жутко приревновала, ну, я тебе рассказывала. Тогда – слушай, что дальше! – Виталька плюнул, посадил меня в машину и увёз на Истру, там у него своя база. Там он и вправду признался мне – ну, в плане любви. Наговорил кучу вещей, сказал, что будет разводиться, потому что видит во мне свою… ну, как бы звезду, и хочет меня сделать чемпионкой. Я ему поклялась, что ни к кому-ни к кому больше никогда ни под каким предлогом заниматься не пойду. Ну, мы покатались, сидим – пьём чай, и тут врывается Лена! Ты представляешь себе, что началось!.. Ну вот, я и думаю: вроде дала человеку слово – а из-за меня, получается, семья рушится, тоже жалко…

– С ума ты сошла, Света, – говорю строго, – быстрее объяснись с ним и иди к другому тренеру.

– Я же дала слово! – Светик укоризненно насупилась. – А меня теперь никто уже и не возьмёт, все в Москве знают, что я – его… Ой, а ты завтра что делаешь? Если хочешь посмотреть, как я занимаюсь…

Хочу ли я!!

– Но ты же будешь с твоим Виталием…

– Нет. Я буду с моим Ромой !

Никогда не забуду, как вышла она из туалета. Забегала томящимися, ищущими глазами по чужим, в упор рассматривающим её мужчинам (там всегда почему-то очередь), пока не сфокусировала меня, с уверенной улыбкой поджидающего её в сторонке. Тогда глаза её расширились, зажглись неким светлым смыслом и мгновенно доплыли ко мне, минуя препятствия в виде безликих мужских силуэтов.

Мой Рома.

…но что опять за жалобный, просящий взгляд, проникновенные губные шевеленья на подъезде к дому?..

– Светик! – треплю её за ушко. – Необычная ты какая-то сегодня, будто сказать мне что-то хочешь, да не можешь.

Она вздыхает, набирает воздуха для заявления.

– Ну просто… я же к тебе привязываюсь!

– Если б ты одна привязывалась… а то ведь это взаимно. – (Я торжествую, я сдерживаюсь…) – Жаль только, не могу пока пригласить тебя с ходу на какие-нибудь острова, – доверительно вдруг выплёскиваю перед ней наболевшую тему.

– А мне этого не нужно, Ром. Мне – вот… – И она опять щекотнула нос розой. – Ой, уже домой. Уже ча-ас?!! У-у-у-у… А можно посидеть с тобой ещё немножко?…

* * *

Лай-лай-ла, ла-ла ла-ла-ла-ла…

I just can’t get you out of my head,

For your love is all I think about…

E-e-e-every night, e-e-e-every day,

Just to be there in your arms…

А потом ещё:

Set m-е-e free-e-e-e-e-e-e-e-e-e-e-e…

Этот модный, этот кокетливый, беззаботный, пустенький мотивчик из Светиного диска Кайли Миноуг, будь он неладен, вяжется за мною всё утро. Он лип к моим снам, а теперь нагло звенит даже в телефонной трубке! Он, ритмично переваливаясь с ножки на ножку, прёт из моей счастливой невыспавшейся башки, он похохатывает над моими Пал Палычами: вы хочете клипсов? – их есть у меня!.. лай-лай-ла! Но какие же вы все приземлённые личности, у вас на уме – клипсы, а у меня в голове – ТЫ, лай-лай-ла, единственное, о чём вообще можно думать всерьёз, лай-лай-ла, и тебя оттуда не выкурить, а я и не собираюсь.

В пять я должен быть на проспекте Мира. Комкаю все прозвоны. Сегодня я увижу моё чудо на лошади! Я буду безмолвно представлен какому-то там тренеру, имеющему на принцессу неясные виды, весомым свидетельством её занятости . Важная, ключевая, весьма приятная роль. Ласково щекочет за самолюбивые струнки. Скрипя и чертыхаясь, я впихиваю массивные плечи и грудь в тесную кожаную майку «Армани». (Внутри майки сладко пахнет предвкушением.)

Фуф. Былинный ландскнехт, да и только.

Я, конечно, опаздываю, матерю безрадостные летние пробки. Знойные колыхания мёртвого воздуха. С трижды оборванным сердцем вспариваю я над техногенным пейзажем, не имеющим отношения к Светику.

Эклипс, где твои крылья!

Несколько раз она уже позвонила на мобильный, ну где там я. И ведь ни тени раздражения, тактичная девчушка. (Время, деньги, тренер!)

Вот она, посерьёзневшая перед мероприятием, в белой майке и чёрных наездничьих рейтузах, с огромной сумкой и с мамой. Мама, мама, везде мама. (Ассистент, секретарь, денщик?) Что ж ты, Светлаш, отрываешь Романа от работы. – Да бог с вами, Анна, большая честь сопроводить вашу дочь. Светик, пррьвэ-э-эт, давно не виделись!

Теперь наш флагман – Кайли Миноуг. «Ай джяст кянт… гетчья арамай хэд!..» – американизируя, подпевает Светик, влюблённо развёрнутая ко мне. Оказывается, на этом диске она знает почти все песни. (Это со школьным-то, пусть и продвинутым, английским! – даже я половину не разбираю.) Я комментирую маме: удивительная лёгкость и цепкость восприятия чужого языка ещё раз свидетельствуют о ясности головки, равно как и о лабильности душевной организации… Светик скромно морщится, пальму первенства передавая мне: ладно, давай твою… Ла Роса-а-а-а!

А я вдруг выключаю магнитолу и, прокашлявшись, заявляю:

– Посвящается маме Анне.

Прямо посреди очередной пробки разливается моим забытым баритоном откуда-то из светлой студенческой дали удачно всплывшая мелодия из «Генералов песчаных карьеров» (о, внезапный финт!), тут же отозвавшаяся пониманием в ностальгически размякших мамаанниных глазах…

Minha jangada vai sair pr’o mar,

Vou trabalhar, meu bem querer…

Такой музыкальный кортеж.

На Полежаевской ждёт нас Виталий. Ждёт основательно, уже подзарывшись в газету. Довольно приятный молодой человек несолидной повадки с жидкими подобострастными глазами.

Я сердечно жму ему руку.

«Никакой», – отмечаю я про себя.

Я кое-как усаживаю его сзади, с Анной. За текущими репликами «по делу», которыми они обмениваются с серьёзной, уже настроенной на работу Светой, чувствую затылком немой вопрос.

«Ты кто такой?»

Я умиротворяюсь. Я – здешний серый кардинал, дон Винченцо.

Мы на месте (восемь часов, однако!). В полузаброшенном парке – топот копыт, огороженный загон, весь в кустарнике, навозные интонации в воздухе, несколько разномастных лошадок под такими же седоками, профессиональные выкрики инструкторов…

– Ира, пусти, что ты её раскурлачила!..

Свой мир.

Я с мамой Анной на развалившейся трибуне. С минуту на минуту ожидается появление царственной особы. Из сумки извлекается и настраивается видеокамера. (What a nice surprise!)

Вот оно, её личико, дрожит на сильном приближении у меня в откидном экране… Большой чёрный шлем наехал на брови, съедая свет, уменьшая черты. Пипка носа, бантик губ, фантики глаз… Ну лет двенадцать, не больше! Говорит что-то, по-деловому насупившись, Виталию, – картинка расширяется! – выводящему за поводья её поджарого гнедого (или каурого, пёс их разберёт).

…ба-а, какие у нас ботфорты! Ну уланёнок, сын полка!

…увидела, что я снимаю, заулыбалась, помахала!

…несколько кругов для разогрева шагом (или как это?), потом рысью, переходящей в галоп, Виталий что-то кричит ей с центра, руками машет, как дрессировщик.

…когда она проплывает рядом с трибуной, я продолжаю снимать, а сам отрываю улыбающееся лицо, ловлю её взгляд.

…вот что-то мне крикнула, а я не расслышал.

…посмотрит или не посмотрит?

…какой молодец, за один круг догадался смотаться за бутылкой воды в палатку, и она, уже запаренная, наклоняется ко мне, запыхавшись, щебечет на ходу что-то благодарное.

…вот она опять близко, надо что-то ей сказать – что?..

– Светик, улыбнись! – (Моментальный бросок Виталиной головы в мою сторону, всё соображает, кто же я, ха-ха!)

Перерыв? – она спешивается, идёт к нам, смешно переваливаясь с ноги на ногу в негнущихся высоких сапогах. Мама суетливо достаёт полотенце.

– Лошадь туп-пая. Я её в галоп, а она не слушается!

Подходит Виталий: сейчас будет другая лошадь.

Все вокруг Светика. (Взмыленный, устало улыбающийся цветочек.)

Привели какую-то белую, красивую. Света сразу чувствует с ней родство и разговаривает. Потом с горящими глазами ускакивает.

Кругом ходят, бегают, прыгают лошади, непонятные самостийные четвероногие.

Я (задумчиво). Какая Света молодец, что выбрала конный спорт… конный спорт – это большое дело. (В сторону.) Боже, что я говорю!

МАМА АННА. А она и не выбирала, Роман. Светлашка с детства, как говорится… интересуется. Ну там, масти, термины, литература постоянно. Мам, говорит, сплю и вижу, как я на лошади… Так что только села – сразу поехала. А тренер вообще её как на улице увидел – ну всё, говорит, будешь чемпионкой. Но вот с женой не повезло – ревнует его бешено. Ну понятно, молодой мужчина…

Я (задумчиво). Да-а, в вашу дочь недолго влюбиться… (В сторону.) Боже, что я говорю!

МАМА АННА (пауза пауза пауза). Ой, к ней столько на улице подходит молодых людей, даже мы вместе идём когда – «а можно с вашей дочерью познакомиться?»… Ну, гоняю их, конечно. А что толку? Я уж говорю ей: «Светлаш, у тебя столько проблем, ну зачем тебе эти новые знакомства!» А она: «Мам, я же не виновата, что я – нравлюсь!» Вон, недавно как пристали к ней в вашем платье… Я сижу, это платье подшиваю, а она: укороти, мам, ещё сантиметров на пять… Я: куда там укорачивать, – нет, укороти, Роме нравятся мои ноги! Пришлось подрезать.

Я (задумчиво). Уже взрослая, хитрая такая маленькая женщина… а ведь ещё совсем ребёнок! (В сторону.) Боже, что я говорю!

МАМА АННА. Вот и я тоже не хочу, чтобы она быстро взрослела.

Я (задумчиво). А выражение лица у неё такое бывает, знаете? – ну, тяжеловесное совсем, вся в себя вдруг уйдёт, насупится, посуровеет… Что, что выражение это значит?!! (В сторону.) Боже, что я говорю!

МАМА АННА (улыбается непонимающе; подумав, пожимая плечами). Ни-че-го.

III. ЗЕНИТ

10

«…если бы это имело какой-то смысл, я бы сказал, что ещё люблю тебя. Но пусть это тебя больше не тревожит. Так что с днём тебя рожденья, и – желаю счастья…»

…да какого чёрта. Кто она, чтоб я репетировал для неё речь перед зеркалом! Много вызывающей патетики. Проще и нейтральней, чтоб ни за что не зацепиться.

Таков ход моих мыслей, когда я наконец решительно снимаю трубку и набираю твёрдым пальцем некий мобильный номер.

Долгие, долгие гудки. Трижды оборвавшимся сердцем ощущаю, как на том ненавистном, на том родном конце происходит осмысление высветившихся определителем цифр.

Голос Фисы узнаваем по тембру. Голос Фисы механичен, замедлен и неэмоционален, как у тёти из автоответчика. Он окружён дымкой присутственного места. Он порочен.

– …пусть тебя это не тревожит. Желаю, чтобы кто-то из твоего теперешнего круга полюбил тебя так же искренне, верно и бескорыстно, как любил тебя я.

Пауза. Что-то вроде «и тебе того же». Гудки.

Пустота. Я слушаю свою пустоту.

* * *

– …сам скушай табл, ей дашь пока половинку. Много не пейте, можно шампанского бокальчик. Через полчаса торкнет, потом часика два помажет – и танцевать, – инструктирует меня Дима, перекладывая в мою ладонь две малиновые таблетки, скрученные прозрачным фантиком.

Дима – не драг-дилер. Просто любит повисеть. Сердцеед центральных клубов. Где-то там мы когда-то и встретились – на почве безысходности.

(Позвольте, а о чём речь? Какие таблетки? Бог с тобой, Рома, ясноглазый трубадур, твоё ли это?!

Да не моё вовсе. Просто люблю приятно удивить. Ну, и самому за все тридцать восемь праведных годков можно разок попробовать экстази?)

– А что будет-то? – взволнованно спрашиваю я опытного Диму.

– Ой, что будет… На американских горках катался? Выброс адреналина, улёт, полная свобода. Всё острее, цвета насыщены. Танцевать будешь так, как и близко не умеешь.

Предвкушение захватывает: ещё один кусочек счастья в калейдоскопе предстоящих выходных. Этот звенящий шар распирает меня, готовый поскакать уже вприпрыжку к нашему триумфальному подъезду. (Мама там с утра собирает девочку, выглаживает ей брючки-маечки.) Вот-вот они выйдут – эклипс закрытый прямо перед входом, а меня нет. Нигде нет – прикол, правда? (Ой, что-то уже меня плющит – я, в общем, не так далеко, я в Димином джипе, я весь издёргался, как бы их не пропустить.)

– Вон, твоя выходит? Ну н-ничего девочка. Кстати, забыл сказать: если под этим делом, захочешь её раз в пять сильнее, чем обычно. Смотри, не улети!

Светик вся светится, льнёт к моей подмышке. Мама Анна, успокойтесь, не бегайте глазами сквозь застывшую улыбку! Знаю я: впервые доверяете вы мужчине своё сокровище на целых две безвестных ночи. Но уж во мне-то не ошибётесь. Каждый час будем докладываться.

И вот!!

Вот мы на Дмитровском шоссе, мы еле едем – пятничная пробка – да и тьфу на неё. Мы в кондиционированном застеколье. Матерись, унылый потный дачник! Вези свою рассаду на крыше «копейки». Не понять тебе нашего безмятежного микрокосма. Отсчёт медового уикенда начат. Мы – рядом, мы – вместе, и даже не знаю, болтаем о чём или нет, так как нечто большое и вневременное залезло с нами, чтобы держать у нас над головами по единящему венку!

Т-а-ак, а что-то полагается девчонке – за непосредственность. (Соображай быстрее, Ромик.) Ну конечно – розовая лилия! Самая полновесная и благоуханная, какая только находится в саду у тёти, торгующей малиной на обочине.

За Дмитровым пробка тает, вечерний встречный ветер становится свежим и диким, а у эклипса вырастают крылья. Моя левая рука и её правая. Облетаем местных тихоходов, всполошённых невиданной птицей.

Светику хочется пить. Мой яркий, мой изощрённый мозг затейливо обыгрывает этот запрос. Бабахает в окно заначенное шампанское, разбивается на лету пенный столб. Светик хлопает в ладоши.

Прьвэ-э-э-эт труженикам полей от истребительной авиации!

Дом отдыха «Гелиопарк» – бывший пионерлагерь! Симметрично темнеют вдалеке кирпичные корпуса. Стрёмная рецепционистка, озадаченная поздним приездом, заученно излагает наши права и возможности. Светик затуманенно внемлет, глаза уже поехали от шампанского, ждёт про лошадок.

Номер милый, функциональный и очень простой. Минимально евроотремонтировали пионерлагерь – а-ля две звезды. Нам некуда спешить, разве что на ужин. (Не набрасываться на неё, покормить сначала.) А если бы и набросился, моей пионерке всё сейчас в охоту. Легко и радостно разбираем вещи. Мы на одной волне! Светик соглашается с любыми планами. Покушать, дискотека, караоке… Вдруг насупленно смотрит на кровати. Какой-то непорядок.

– Надо сдвинуть, – и улыбается со значением, но и смущённо (якобы).

И мы сдвигаем койки, мы застенчиво ползаем, переставляя тумбочки, переключая розетки, мы делаем ложе. Я знаю, чего она хочет: почувствовать себя немножко женой! Но и не слишком-то уверена передо мной, большим и сильным, в своей женской власти.

Всё это льстит мне очень, и мне счастливо.

– Я надеваю твоё платье?

– Конечно. А не хочешь ли, Светик, позвонить-поздравить Фису?..

– Ой… Точно!

Заговорщически прищурясь, набирает номер. Другой рукой откидывает волосы (как тогда, на выставке).

– Фиса… Фисунчик! Прьвэ-эт! Это Света, маленькая… Ну помнишь – Сту-улик!.. – (Ангельские, ангельские глаза!) – С днём р-рожденья тебя!

Металлический голос Фисы почему-то очень громок, его можно слышать по всей комнате. Он безжизнен и… оч-чень уверен, он зациклен на себе. Он сообщает: только что прилетела в Питер на уик-энд, к друзьям, вон меня уже встречают, всё, пока.

Как на три буквы послала.

– Она под коксом. Это факт, – заявляет немного обескураженная Света.

(…а я в этом голосе, опять как кролик перед удавом.

…не сметь! такая девчонка рядом, ответила тебе, как ты и предположить не мог…

…да какая?.. – нескладный призрачный стулик из детского конструктора вместо – как там у Олеши? – той самой… ветви, полной цветов и листьев… [14] )

– Рома, ты что?

– Да всё здорово! У нас с тобой здесь свой праздник!

– Ты переживаешь, – сказала она, потускнев.

Я галантно, прочувствованно, с надрывом ухаживал за ней этим вечером, всё доказывал, что не переживаю. В полупустом и уже тёмном ресторане мы пили белое вино и, взявшись за руки, смотрели друг на друга через свечку. Далее перешли в бильярдную, где сосредоточенная Света в азартно задирающемся платьице несколько удивила меня своим возросшим классом. Рядом пьяная команда нескладно орала песни в караоке, при этом вусмерть уделавшийся парубок то и дело отлипал от бара и требовал от исполнителей «Господ офицеров». Наконец я не выдержал и попросил микрофон. Посвящённые Светлане «Глухари» забацаны мною кафешантанно, с соответствующей хрипотцой и розенбаумовскими подвываниями. Они ложатся в тему и провожаются овацией. Светик гордо за меня потягивает джин-тоник. Потом с потухшим тяжёлым своим взором курит на балконе.

– Что с тобой, Светик?

– Ничего.

Мы идём, взявшись за руки, по ночному пионерскому плацу к нашему корпусу. Полновесная сумасшедшая луна, под неё бы порассказать о предыдущих цивилизациях… Светик зевнула и улыбнулась. Вот ведь она, а вот я, сейчас я её раздену, оближу везде, как мечтал, забыв время, буду владеть сокровищем… Но чтой-то ощутилось-кольнуло сзади, какая-то неполнота и неизбывность вроде.

…о, ожиданье чуда, развенчанное в зените!

Водка из мини-бара даёт уверенности. Расширяет янь. Вновь задорен и молод. Загляну-ка украдкой в ванную. Сквозь пар (зачем горячая в такую жару?!) и неясность душевой кабинки знакомо играют заветные линии.

Спёрло дыхание. Всё как положено.

Скидываю к чёрту с себя одежды и ложусь на кровать. Люблю я эти предваряющие моменты, потрогать соски, покурить глубоко, поиграть внизу полнотою предвкушения. Прочь ханжество и лживую мораль – да, я млею от того, что ей пятнадцать! Я просто улетаю от её экстремальной юности, от этой хрупкости, от наивных грудок, от молочных косточек, от золотых волосков на длинном бедре. Ой, и не надо только обвинять меня в педофилии, чесать кулаки да прятать дочурок, слышите, вы, семейственные мужи! Прекрасно понимаете вы меня сокровенной своею частию и – потихоньку – завидуете. Так-то. И бедного дядю Гумберта мы тоже поймём, просто он знал, на что идёт, а я ещё не знаю (ха-ха), да Лолита его двенадцатилетняя – совсем ведь безголовая и мерзкая дурилка, разве можно сравнить с ней моего Светика, всю в проблесках души и интеллекта!!

Она выходит вся голая, гладкая, бесстыжая, с хулиганским прищуром, нарочно виляя узким тазом. Показ моделей из кожи бэмби. Чувствует же, как поднять мне давление, как, разом высушив горло, распереть щемящей свежестью мои изождавшиеся трубы.

Я уже совсем уверенно ласкаю её, я чувствую, что могу делать с ней всё, она примет сейчас с подобающим страстной женщине мурлыканием любую мою прихоть, ответит мне, многоопытному в её глазах, не хуже, чем кто-то до неё…

– Дай мой леденец, – она серьёзна, она старается, глаза закрыты…

(…как смачно это проделывала Фиса, всею блядской душой своею, поволочными открытыми огромными глазами высасывала меня всего наружу…

…что за мысли сейчас, – всё придёт, пока женский вход её мне безлик, но второй всего ведь раз, – сначала раскрыть её, приучить к себе…)

– Садись мне на язык. – Она послушно раскрыла бёдра, изогнулась, сморщила личико, приоткрыла ротик, пытаясь поймать те запредельные ощущения, которые – она знала – иногда делают женщин счастливыми…

… а торжествующий самец без стеснения упивался шёлковыми переливами, дрожащими в его губах!

И потом ещё долго, долго и глубоко, глаза в плывущие её глаза, личико в моём поту, как заметалась в судороге по подушке!..

– Рома… я… тебя… люблю. Я знаю, – сказала Света и заплакала. Навзрыд!..

Осторожно оставаясь на ней, глажу, глажу ей волосы, слизываю все слёзки.

Уже совсем светло.

Шепчу ей что-то в губы, а чувства мои реальные, скомканные, перепутанные и бесконечно далёкие от простых этих слов, парят где-то за спиною.

– Рома… я кончила… кажется. Первый раз в жизни!

* * *

Проспав какие-нибудь часа четыре, мы дружно и резво вскакиваем…

(Первая лучистая эмоция на заспанном детском лице: «Ну вот, Ромочка, мы и проснулись вместе!»)

…и без всяких там душей и завтраков шагаем в здешний бассейн, знаменитый на всю область своими горками. (Ну да, «Гелиопарк» – «солнечный» + «аквапарк»!) Я бодро несу лёгкую головную боль с не успевшим пока проснуться похмельем. (А мы его в воде утопим щас, а сверху ещё пивком, пивком.) Светик радуется утру (уже двенадцать, однако), скачет рядом вприпрыжку в купальных клетчатых шортиках.

В полутёмной раздевалке посмотреться в зеркало. Д-да, въедливые плавки отжимают жирок, но громада верха – грудные полукружья и дельты, оттенённые нависшим светом, явственно перевешивают: подобрать внутрь живот, выставить грудь – ну пр-росто супермачо, гроза школьниц. Надо же, органически сочетаю тяжёлую физкультурную жизнь с выпивонами и ночными счастливыми бдениями. То есть логически как бы её дополняю.

Фуф.

Душное предчувствие бассейна, похмельная испарина. Улыбаюсь себе сквозь неё, остро, озорно, по-юношески. Так я буду улыбаться сейчас Свете. Сейчас у нас вода, новый ажурный контекст, и я уж задам в нём тон.

– Ну где ты, Ромик, не хочу я туда без тебя! – Светик хнычет, прямо как на самом деле маленькая, бежит, бежит уже ко мне вниз по мокрой лестнице, чуть не шлёпнулась смешно… На ней красный обычный совсем купальник – как из «Детского мира», синячок на коленке, и вообще какая-то недоразвитость в членах. «Подросток! – как мог я в тебя втюриться?..» – чуть не с каким ли сожалением думаю я, с другой же стороны уже и подступает нежность как бы.

Подхватываю её на руки, несу королевну вверх по лестнице, легко так возношу её, и, конечно, никому не видно, что с каждым шагом деревенеют квадрицепсы и низ спины. (Дыхание-то моё лёгкое, я сдерживаю свою одышку!)

– Ромик, поставь меня, тебе же тяжело! – (Смотрите-ка, переживает…)

Ббу-духх!! – сладкая ноша летит раскорячкой в воду, всполашивая длинными брызгами чинно стелющихся по зелёной глади тёть. Тут же вскочила какая-то бабуля в спортивном костюме, замахала на меня – куда-куда без шапочки. Как же это! (Ну м-мы хулиганьё.) Проплываю под водой весь бассейн, скрываясь от мстительных потуг Светика, разом вымахиваю на бортик прямо перед бабулиным носом, грузный, блестящий, чуть не окатив её водою, – она даже пятится в недопонимании. Ну куда ж вы, тётя, штраф же с нас. И я уже, петляя мокрым шлейфом, сбегаю по другой лестнице, спрашиваю в баре два холодных пива… а коробочкой конфет затыкаю обалдевшей спасательнице рот – ишь, захотела на нас, красивых, шапочки напялить, может, ещё и справку тебе из вендиспансера?..

(Знаменитые горки – полный блеф: скатившись пару раз неспешно с четырёх метров, смеёмся уже над ними.)

Светик то липнет ко мне («Ро-о-о-омочка!..»), то выделывает разные фигуры («Ромик, смотри! А ты так можешь?.. а вот так?»), то вызывает меня наперегонки (без косметики, с мокрыми волосами – ну совсем же малыш!)… Я между делом беспрепятственно овладеваю её мокрым тельцем, жулькаю там по-всякому, переворачиваю неспешно над водою, буравлю её гладкими ножками бассейновую гладь, а то ка-ак закружу на сильных руках – вопли, брызги, счастье! Всё-то мы в обнимку, что-то шепчем друг другу в губы, никого вокруг не замечаем… а бабуля, оказывается, давно уж не стоит-не падает, пялится на инородный наш дуэт такой всклокоченной наседкой, вон ещё каких-то местных петухов кликнула подивиться… Видано ли – папа с дочкой обжимаются!! Лижутся!!!

Ух, какой же несказанный кайф – шокировать общественное мнение. А Светик улыбается, хмыкает и ещё сильнее обвивает мне шею. Ей настолько по-хулигански на всё на это наплевать, что она и не заметила бы никого, она – в своём «сейчас», в котором я да водные пируэты. Высоко подниму её ещё разок – боком, выставлю им всем напоследок блестящую попку, и мы с размаху, набрав побольше воздуха, уходим под воду.

Так, чуть не забыл, начинается же фотосессия! Любимый «Олимпус-3000» с длинным зумом уже в моих мокрых руках, я картинно припадаю на локоть, делаю выпады, слеплю флэшем. Это ничего, конечно, не получится – тупой вспышкин свет, и очень уж по-детски сидит купальник – зато она в ударе, она резвится, ласкает взглядом, хочет показать, что моя.

Пиво разливается в измождённом мозгу пышным слепым салютом. (Мы уже внизу в баре, мусолим по второму «Туборгу».)

ОНА…ой, их ст-только развелось сейчас, сутенёрш – крутятся возле богатых мужиков, знакомят с девчонками. У меня тоже случай был, так неприятно вспоминать… короче, я эту Лию, ну, которая Фису в Австрию отправила, ещё раньше знала через Маринку, мне тогда вообще только четырнадцать исполнилось…

Я. Та-ак.

ОНА…ну вот, и всё ей не терпелось меня кому-нибудь продать, а я не давалась. А тут просто тусовка у кого-то на даче, вроде безопасно – едет человек двенадцать совсем молодых девчонок, а хозяин, говорит, мужчина очень богатый и очень красивый, она сказала – «нефтяной барон». Сидим, выпиваем, и вдруг меня зовут наверх куда-то. А там пока дойдёшь – заблудишься. Сидит этот Артём – ну действительно ничего, восточного такого плана, начал типа о погоде, шампанского, а потом – ну что, давай, девочка… Я прямо обалдела – чего давать-то? Потом уже всё поняла, заплакала, попросила отвезти домой к маме, а этот гад только смеётся – все твои уже уехали, можешь кричать, сколько угодно, а я пока тебя не трахну, не выйдешь отсюда…

Я (с падающим сердцем). Та-ак…

ОНА. Ну и пришлось… отымел меня по-всякому, кончил в лицо – знаешь, с таким остервенением, я такая маленькая и беззащитная была, наверно, а его это заводило. Ну, потом его водитель повёз меня домой… в машине уже полезла в сумку, а там – пятёрка баксов, я уже потом пересчитала, а сначала так стыдно стало… (Плачет; рыдает с содроганиями.) Ро…ма… я про…ститутка, да?..

Я (подсаживаясь к ней). Жертва. Ты маленький наивный ангел… ангел ада. А деньги… ну что их теперь, выбрасывать? Возвращать?..

ОНА (вытирая слёзы, хлюпая носом). Ну вот и я так подумала – маме тысячу отдала, придумала типа, что он в меня влюбился и нельзя было не взять, а остальное как-то разошлось – шмотки, фиготки… Кошмар.

Я (задумчиво). И Лия тоже свою штуку получила за операцию… Я убил бы эту с-суку.

ОНА. Ой, не надо, Романчик! Ей тоже жить надо как-то. А представляешь себе, столько девчонок пригласить – и ради меня одной!

Я. Так ты изнасилована или довольна, я так и не понял!

ОНА. Да нет, просто смешно. Представляешь, я звоню такая: «Артём, прьвэ-эт! Это Света. У меня сегодня настроение с тобой потрахаться, готовь двадцать тыщ баксов!»

(Это была, конечно, шутка, я так и понял, что это шутка. Какая мужественная девочка – шутить над собой после такого потрясения!)

Я. Ну а что, вот мама, интересно – она ведь догадывается, что мы с тобой в одном номере, может быть секс…

ОНА. Во-первых, маме я сказала, что ты снял два номера, а во-вторых, мы с ней на эту тему никогда не разговаривали, я не знаю, чего она там догадывается…

Я. Она что, не знает даже, что ты уже не…

ОНА . (Качает головкой, пожимает плечами, улыбается.)

* * *

Обед здесь интересный, много блюд непростых на шведском столе. И люди вокруг самые разные, как где-нибудь в пяти звёздах в Турции, – никогда не поймёшь, кто такие. А нам и ни к чему – еле сами отдыхать успеваем. Шастают меж столами весёлые аниматоры, как на тех же курортах, зазывают на мероприятия. А нам не до того – мы уже в сапожках и с хлыстиком, серьёзно дожёвываем салат баклажановый. Три минуты осталось, не опоздать к лошадкам.

О, тягостные полтора часа на жаркой поляне в похмельном послеобеденном мареве… но лицо меня не выдаёт: выставляется оно оптимистически навстречу Светику, которая то и дело возбуждённо прискакивает, довольная лошадью, – попозировать мне, попросить снять в галопе. Я – всегда пожалста, да больно ограниченный сюжетец для целой плёнки. В конце, измучен ожиданием и жаждою, сажусь уж для прикола на кобылу поквелее, чтоб сделать несколько волнообразных качков с вершины неудобного холма, переваливающегося подо мною.

– Красиво как ездит девушка… осанка, выправка. Сразу видно, – скомментировал осторожно хохол-конюх, гадая, по всей видимости, в каких же отношениях состоит она со мною.

…видно – что? Что тебе там видно!

Я гордо прилёг на травку и стал смотреть в небо.

…что ей во мне? Что находит она во мне такого, чего нет в других? Ну, возраст – положим, ер-рун-да… а всё потому что – внешность, стать молодецкая… Ну, небанальность – ха-ха. Нет, я-то знаю, чем могу брать я женщин, помимо внешних артефактов. Интеллект, недовостребованный годами и жутко обленившийся. Глубина, заложенная генно и потому порою укоризненно посматривающая из своего колодца. Чутьё искусства! Мыслей рой! К любви наивное стремленье! Э-э-эх!..

…но женщин-то серьёзных, взрослых, умных. Не сусликов и не ма-аделей. Я же всё понимаю. А тут… да, колоссальный всплеск (эмоций), выброс (адреналина), водоворот (страстей). Мне это сейчас – как воздух!! Господи, я счастлив почти!.. Но всё это – как в сказке!! И я вижу, вижу в этих глазах напротив предел понимания, интереса, чувства… Вижу – и всё равно любуюсь ею, и растворяюсь в ней. Наважденье какое-то, господи?! А?!.

– Сам просил.

– Ой… Так значит, она – от тебя?!

– Это как сказать.

– Ну, в смысле… не от лукавого?

– А что ты так боишься лукавого. (Пауза, ласково.) Она ведь нужна тебе… Но помни: она лишь средство.

– Я понял, господи. А вот ещё хотел спросить… Сейчас же всё на деньги и за деньги, а у меня их и нету толком. И с нею забываешь как-то про них. Ничего ей вроде от меня не нужно, как так?..

Сорвался откуда-то с неба листок и стремительно так на глаза мне опустился. И тут же стало вдруг понятно, что не листок это вовсе, а… Перец! – Перец в виде доллара застилает от меня всё вокруг зелёным светом, как для глаз беруши.

– А ты не забыва-а-й! Все они одинаковые. Сейчас ей цветочки, а там и брильянты пойдут, и…

– Ро-мик! Романчик, ты заснул! Здорово так покаталась, она такая умная, вообще всё с полтыка понимает! – Мой живот невесомо осёдлан с разбега. – Здесь та-ак классно, спасибо тебе. – (Поцелуй.) – В следующий момент наездница распластана уже рядом, обездвижена моей рукой, обцелована в шею и потный нос – на удивление и зависть осторожным конюхам…

В номере на нашем сексодроме нас как по команде сморило. Продолжения тот минутный сон мой не имел, как ни хотелось бы, – я глухо и безыдейно отдался ломающему везде недосыпу. Так проспали мы часа два, уткнувшись друг в дружку, – как цуцики.

Разбудил меня включенный Светой футбол. Чемпионат мира, корейцы проигрывают туркам. Далёкий от этих баталий, я безудержно зеваю. Я опять бодр и счастлив: праздник продолжается!

– Вот, вот он! – сияют рядом её заспанные глаза.

– Кто-о?

– Вратарь турецкой сборной! Такой симпатичный…

Пошловато-смазливое чернявое лицо мелькнуло в телевизоре… Та-а-ак. А Светик уже скалит рот, поводит кокетливо глазками, играется с нависшей моей реакцией, вот сейчас взорвётся озорством – а что ты, собственно, имеешь против вратаря турецкой сборной?

– Ой, мама мне чуть не по губам шлёпает. Я такая: «Какой мальчик…», а мама: «Чтоб я этого больше не слышала!»…

После паузы, серьёзно:

– Рома, ты самый красивый мужчина в моей жизни!

Как легко я хохочу уже над этими пассажами! Светик, довольная, что так меня вдруг развеселила, ходит по балкону, ищет пропавшие купальные шортики. Ну девчоночьи, сороковой размер… Ну нет нигде-е-е! Она ведь точно помнит, сушились на подоконнике. Всё остальное на месте, ветра нет… А на балкон ещё один номер выходит. Отсюда какой вывод? Какой вывод отсюда?! А?!!

Аккуратно проникаю взором за соседнюю балконную дверь. Лысина, живот, газета. «Поля, помой винограду…» Ну что, правоверный отец семейства. Будьте-ка люб-безны на секундочку. Поглубже заглянуть в испуганную физию, поигрывая грудью. Мы же с вами поймём друг друга? Так что не будемте поднимать тона… Отдай – девочке – трусики!

– Ромик, не надо, слышишь? – Светик примостилась за моим готовным торсом, оценивающе оглядела лысину, поморщилась: – Ладно, пусть дрочит, я уже привыкла…

Э-эх, застенчивых фетишистов немало было в Светиковой жизни. Бойцы невидимого фронта. То лифчик спиздят, то носочка недосчитаешься. Но мы смотрим философски: суждено уж быть объектом – неси свой крест.

Так что достаю из холодильничка водочку, наливаю грамм по восемьдесят пять. У меня всегда почему-то: всё хорошо – значит, пора выпить. Ну – и Светик, маленький Светик – конечно, за!

Внутри, однако, привычно проснулась лампочка. В эйфорийном тонусе бредём к речке. Люблю этот вечерний луг и отступающее мягкое солнце. Люблю хохмить нечто нестандартное на слабом алкогольном взводе…

Я люблю тебя, жи-и-и-изнь!!!

Диафрагма 5.6, затвор 100, классическая вспышка против закатного солнца… С пушкою наперевес отбиваю у вечности заветные моменты, пока эта солнечная рыбка всерьёз барахтается в рыжих сетях футбольных ворот.

…флэш против Солнца – есть в этом нечто сакраментальное и одновременно святотатственное… ведь та страстная вспышка, устремлённая на милый сердцу объект, заносится и на Его великое и ровное свечение… но неизменно погашает Оно наш обречённый секундный импульс, вечной улыбкой Своей вбирая его в себя.

Я с удовольствием купался в мелкой речке, пока Света увлечённо играла зумом на берегу, осваивая азы фотографии, и по количеству флэшей, озаривших закатный пейзаж, я оценил в ребёнке искренний интерес к борьбе с изменчивостью сущего.

Вот и вечер. Ресторан переливается разноцветными бляшками – вертящимся дискотечным шаром, какие-то артисты – фокусники – шпагоглотатели… Провинциальная дребедень.

У нас тут намечается свой калейдоскоп. Стынет в плошках осетринка, сидим рядышком, тихо взявшись за руки, милые начинающие наркаши, вопросительно переглядываемся то и дело, – ждём прихода . Только что съели-таки по целой , запили, всё как положено, шампанским – и хоть бы…

– Рома… – вдруг не своим, вдруг очень светлым каким-то взглядом посмотрела Света на меня и куда-то поверх. – Ро-ма! Мне всё равно, что ты сейчас скажешь, можешь даже посмеяться, что это детский бред…

(…ой, у неё головка – как воздушный шарик!)

– …но это не детский бред, и это не таблетка, и главное – что я это – знаю , что это знаю – я. Понимаешь… от того, что я тебе сейчас это скажу, всё равно ни-че-го не изменится – всё будет точно так, как я знаю… и я хочу, чтоб ты знал тоже, так что слушай…

(…или как кувшинка, склонилась ко мне, лопуху…)

– …и вот я знаю, что через три года мне уже будет восемнадцать – и я выйду за тебя замуж, а ещё через два года я рожу тебе детей…

– Мне, пожалуйста, двойню.

– Молчи-молчи, глупый, любимый Ромик. Ты можешь издеваться надо мной сколько угодно, но я давно-давно мечтаю об этом, а только сейчас смогла тебе сказать. – Она прикрыла глаза, и из-под них показались слёзы.

На меня свалились нужность, нежность и… безмятежность.

– Как хорошо… – еле слышно сказала она, не открывая глаз.

– Что?

– Мажет. Не чувствуешь?

– Нет.

– Ничего-ничего?

– Вроде нет. А у тебя что?

– Ой… Как будто вся жизнь, которая была до , она жилась для этого момента – чтоб мы с тобой сидели сейчас вот так чёрт знает где, молчали, держались за руки… и были. Ты и я.

Жаль. Так толком не ощутил я в этот вечер всепроникающих эффектов красной таблетки, кроме каких-то подёргиваний конечностей. («Ну ты кабан, тебе штуки три надо», – сказал потом Женя.) Но Светик… она видела только меня, танцевала со мной, передо мной, на мне, во мне, – чуть некоординированно, зато секси – танцевать, конечно, не умея, но озорной своею прытью держа на нас всеобщее любопытство.

А после отдавалась мне с особой охотой и раскрепощённостью… с закатившимися глазками… и даже с пеной у рта – причём это последнее обстоятельство я легко списал бы на её развившуюся чувственность… если бы не Димино предупреждение о симптомах лёгкой передозы.

Наутро она опять потянула меня к лошадкам, и я опять снимал её в аллюрах. Явилась смелая идея пощёлкаться голой на лошади – «для портфолио». Идея таила массу заманчивых творческих происков и нравилась полной своей отвязностью. Мы аккуратно разделись на опушке леса, в общем-то, почти на виду, и пока она, постелив трусики на седле, старательно и серьёзно изгибалась в разных позах на крупу у терпеливого животного, я отгонял от неё комаров, делал «тпр-ру» за поводья и ловил себя на мысли, насколько мне уже нравится в ней всё, даже вот это неловкое положение неумелой голени – чуть враскоряку, нравится то, что её не заботит подъём ноги, из-за чего фотографии наверняка проиграют, нравится, что она не думает каждую минуту о том, чтобы выглядеть совершенной до конца – как Фиса.

Метрах в двухстах за действом с очевидно благоговейным интересом наблюдала компания местных мальчишек.

– См-мотрят, сволочи. А, ладно, Ромик, проедусь ещё галопом! – И тут же осанисто ускакала в футбольное поле, так же, в чём мать родила, с развевающейся в такт копной золотых волос, оставляя меня с ощущением красоты, ускользающей навсегда.

11

Нет, счастье определённо есть! Только что я с вялым сердцем вёз её домой через скучный Дмитров, готовый сложить полномочия перед мамой Анной и вернуться себе в одинокую квартирку, выпить водки грамм 85 да и забыться на своём диване… Так нет же ж! Оказалось, Рома договорился, чтоб остаться в «Гелиопарке» ещё на день, а в Москву мы приедем завтра, в понедельник, потому что и «номера есть», и «дела позволяют»…

Вот какие новости воспринял край моего уха из непродолжительной беседы Светы с мамой.

А это значит – едем ко мне!.. Ещё на целые сутки!!

Ну, обманщица. Неужто я в самом деле тебе нужен? Или просто делать особо нечего? Лето?..

…счастье-то, конечно, есть, – получается, правда, никто толком не знает, что оно такое; выходит даже, что постоянного счастья вроде как и нету – оно лишь проблесками озаряет жизнь в особые, неожиданно удачные или просто светлые моменты. И никто-то толком его не видит – слишком зависит оно у нас от своего, земного, суетного, а этого уж никогда не бывает много. Да-да: оно – как флэш, как вспышка… Ну а чтобы ощущать его всё время, носить его в себе, нужно радоваться ох не только Светику… нужно радостно принимать жизнь, как она есть – нужно быть тем Солнцем… Так?!!

Светик радостно кивает, на лету схватывая основные положения теории полевой саморегуляции С. Н. Лазарева. С колдовским прищуром заглядывает уже в мою тёмную ракушку, куда я только что поставил эклипс, – как привидений ищет:

– Там же можно тра-ха-ться! – шепчет мне на ухо, потом размашистым, сильным, недетским движением захлопывает.

Решительно дефилирует по направлению к подъезду. И от кого-то уже отбивается по телефону, ну конечно – это Рудик, интуирую чутко, хочет встретиться наконец со своей девушкой и никак не возьмёт в толк, что ещё за подружки в Крылатском и почему это Света не может тут же собраться, предпочитая его обществу каких-то там подружек. Тупой нахохленный индюк, улыбаюсь про себя. Я спокоен, я на своей высокой ноте. Я почти счастлив. Как здорово она разговаривает – не прячется, смотрит на меня во все глаза, как выверяя свои ответы по уверенно-снисходительному выражению моих глаз… Тотальная верность. Ну н-нечего скрывать девчонке!

Поднимаемся меж тем на лифте, открываю квартирку, начинаю резать огурцы… Уже минут двадцать по мобильному – меня всегда почему-то раздражает, когда не стесняются долго по мобильному… Металлический самовлюблённый голос звучит настоятельно, с претензией, Светик немножко загнанно повторяет в который раз про подружек… Ой, Светик, не всё там у тебя так просто, не всё…

Как и следовало ожидать, без штрафных санкций не обойдётся: никуда мы уже не едем, условия договора, видишь ли, не те. Тускнеют и тревожнеют Светины глаза, на миг – слава богу, лишь на миг! – подёргиваются неизбывностью… Вздыхает тяжко, воздевая глазки ввысь (милые знаки полного обалдевания от беседы).

– Ура-а! Ромик, я не еду в Японию! Зато… мы будем вместе. – Она быстро прижалась ко мне, как-то очень искренне заглянула в глаза и крепко зависла на секунду на шее, обдав меня током внезапной родности.

Ну всё, начинаются семейственные моменты. Я радостным шмелём шуршу на кухне. Она принимает душ, разбирает вещички в комнате, вот затихла… что такое?

Посреди коридора, подбоченясь и понимающе покачивая головой, стоит розовая Света и переливается знакомым до боли шикарным шёлковым халатом. Единственной оставшейся Фисиной вещью!.. И где она его отрыла? Не оставляя места противоречивости чувств, она вдруг с места делает ту знаменитую танцевальную походку с мощным зазывным раскачиванием бёдер и стрелянием глаз по сторонам, конечно, нечётко, но так похоже, что я уже покатываюсь.

…да-а-а, вот он, тот розовый оленёнок, бодрой бесцеремонной иноходью скакнувший в заиндевелую пещеру моей души!.. Ну ничего себе гость. Эй, ты надолго, непосредственный малыш? Али заплутал просто?..

– …а что за мальчик?.. Шестнадцать? – (Она уже сидит на полу, по мобильному – с подругой?) – Ты это брось, слышишь?! – исстрадалась вся, у них же это… в голове не мозги, а сп… сама понимаешь что… Ты же меня знаешь – я вообще с ровесниками никогда ничего – потому что только секс в голове, ой, так достаёт этот стояк… Мужчина средних лет! – вот мой идеал…

После секса мы впервые заснули голыми в обнимку, это ведь неудобно, а вот мы заснули. Точнее, сначала притухла она, а я долго ещё прислушивался к сопениям, охранял её сон.

А через час проснулся от сильнейшего возбуждения. Казалось, все ритмы ночи распирали мой бдящий корень, направляя его к этой шёлковой восхитительно разметавшейся цели. Боже, как красива она была в своём юном рассветном оцепенении! Но я… не мог её будить. Я осторожно вытянул руку из-под её головки, еле слышно коснулся несколько раз губами по пушку на спящих бёдрах…

И очень скоро остро кончил.

«Что это было? Как четырнадцатилетний мальчик», – с внутренней счастливой улыбкой думал я, засыпая обратно.

Наутро, немного привычно недоспав, я названивал клиентам из своего кабинетного угла, тихо-тихо, чтоб не разбудить её – меня по нескольку раз что-то переспрашивали, приходилось орать им шёпотом. А только завидев первые серьёзные потягушки, ринулся на кухню, где дожидался уже поднос со стандартным завтрачным набором – йогурт, тосты с сыром, кофе… Её заспанная ошарашенная улыбка была мне лучшей наградой за старания.

…как хорошо ей без косметики, скрывающей эту простую, милую суть лица!..

Как раз – уй, как кстати! – позвонили испанцы по поводу гильотины, и я довольно долго и артистично беседовал с ними, профессионально артикулируя гласные, скользя мягчайшим извилистым водопадом по фрикативным закруглённым согласным – играл в «носителя». Эффект это выступление возымело непосредственный – Светик, конечно, вся очаровалась и заслушалась, даже незаметно подошла сзади в трусиках и записала мои рулады на телефончиковый диктофон.

– Это так ты работаешь? – любопытно заглянула в тетради, скользнула по ценам на клипсы… – Ой, это что, в копейках?! – (Смеётся.) – Как прикольно, ты должен дороже продавать свои клипсы – не меньше рубля за штуку!.. Меньше рубля у нас сейчас ничего не стоит!.. – Я стал объяснять глупышу, что-де конкуренция и что борьба за десятые доли копейки… – Ой, Ромик, извини, а то забуду, – а что это такое ты всё время повторял – ну, «куэльо» – воротник, а вот…

– Cisne. Cuello de cisne. Лебединый, типа, воротничок-с.

– Ага! То есть ты ещё и с птичками занимаешься.

– Нет, Светик. Так называется машина… для гильотинирования овечек.

Она широко распахнула навстречу любопытные глаза:

– А что такое «гили-тинировать»?

– Это, Светик, значит – «обезглавливать». – И я зловеще почесал у неё за ушком, думая поднять настроение.

О, незамутнённо-непосредственное детское сознание! Частенько совсем-то не принимаешься ты мною в расчёт… Ну кто бы мог подумать, что вместо ожидаемого смешка она вдруг отстранится, а на лице отобразится отчуждённость, и тупая безысходность, и боль безропотных парнокопытных, ведомых на казнь!.. Моментально кольнуло сердце в ответ – всё это было в её глазах! Я улыбался ещё – по инерции, а она опустилась на постель и ткнулась в подушку. Через секунду рыдания содрогали уже мою квартирку, а я почти что всерьёз проклинал испанцев, и Альберта Никанорыча, и этот живодёрный бизнес. Прилёг рядом с ней, унять – такой уж мой хлеб, не моими бы воротничками, так чем другим – всё равно били овец и будут бить… (Бред какой, оправдываться ещё перед девчонкой!) Она утихла, и я впервые увидел её заплаканные глаза.

Они были… прекрасны.

Она легла щекой на мокрую подушку и прошептала:

– Бедный, бедный Ра-ман. Чем ты занимаешься…

Через час я проводил её на такси, а вернувшись за стол, чуть не схватился опять за сердце. Из моей рабочей тетради на меня смотрела кудрявая буква «Я» в виде печальной овечки и торжественно выстраивала под себя все остальные радужные слова – во весь разворот:

«Роман! Я всё равно тебя ЛЮБЛЮ!»

* * *

«Romik, mne bez tebia tak pusto i odinoko. Kak ya zhila ran’she?!!»

«Khochu uvidet’ kotika! Kogda budet Ksion?»

«Spokoinoi nochi, liubimiy! Podari mne bol’shuyu igrushku, napishi ROMA, ya budu s ney spat’!»

Появился смысл жизни.

SMS настигали меня всюду, переворачивали всего своей незамысловатой искренностью – так, что я даже не мог толком что-то выдумывать и отвечать на них, а рвался сразу позвонить, живьём уловить её импульс – и уже своим чутьём и интонацией послать его обратно. Я думал обо всём об этом лишь то, что хотел думать, видел то, что хотел видеть. Задняя-то мысль, конечно, оттягивала вниз – Рома, Рома, всё слишком зелено, слишком быстро, просто и, стало быть, на поверхности… Но поверхность эта стала вдруг для меня столь ослепительной, что я, и так давно отвыкший спускаться глубоко, с зажмуренными глазами и открытым, бьющимся нараспашку сердцем безвольно улыбался, выставляя себя этому всепроникающему райскому Солнцу.

Теперь уже она искала моего присутствия, она была готова встретиться каждый вечер, она тактично намекала на это в наших бесчисленных созвонах, придавая мне блаженной уверенности и даже некоторого желания созорничать. Как-то вечером, отзанимавшись в спортзале с нарочно выключенным телефоном, я заехал часов уже в одиннадцать на мойку, где меня и застал её отчаявшийся звонок. Бог мой, каким дивным бальзамом легло на душу её недовольное воркование – «Какая такая мойка?.. – а что там ещё за девушек слышно?.. я тебе раз двадцать набирала!!… Ты что, сегодня уже не приедешь?!» – Ну извини, Светик, ну не могу я ложиться всё время в три часа – кто работать будет, чтоб мы с тобой вот так сидели каждый божий вечер в ресторанчике?!

На неделе мы встретились целых три раза. В понедельник же вечером я с красной розой примчался к ней на проспект Мира – поиграть в бильярд. Во вторник посетили паб «Би-Би-Кинг» – этот стиль (дерево, текс-мекс), оказывается, ей нравится куда больше всяких пафосных «Ванилей»; она попробовала (в первый раз в жизни!) текилы, ну а мне был полным откровением неожиданный концерт группы «Кроссроудз»: «Diamond Rain», золотые восьмидесятые… И наконец, в четверг засели в «Спортбаре» на Новом Арбате (как раз напротив большого экрана, по которому парадно бегали благородно приодетые лошадки с чемпионата Президента по выездке) – на просмотр только что готовых фотографий из «Гелиопарка». Их была целая кипа – четыре плёнки!.. Светик выражала сплошные восторги и отбирала почти всё, а я скептически, почти профессионально рассуждал, почему это из ста двадцати фотографий действительно получаются только четыре или пять…

Да, и за два вечера, конечно, в ущерб такому важному для меня сну, проглотил «Камеру обскуру» Набокова – кто-то мне присоветовал?.. Пропустил через встревоженную душу созвучную love story немецкого бюргера и его пятнадцатилетней губительницы. О, этот трагический, как и у «Лолиты», финал!.. Мы-то уж со Светиком не так ли закончим, господин Набоков? Деперсонификация, растворение взрослой личности в заскорузлом мирке нимфетки, нежить которую – высочайшее из блаженств?.. Потом – авария или там тюрьма?.. Понятно, что Вы, Владимир Владимирович, видите пагубность и непреложное зло в отношениях такого рода. Гениально выявляете Вы их деградирующие эффекты. Но я уж вам докажу, если суждено будет, что подобную историю можно закрыть и на ярко-позитивной ноте – всё не зависит разве от мужчины?..

(А, кстати: тема эта так вас и манит – уж не есть ли вы и сами данной мании сокрытый апологет?)

Ну это ладно (сам таков), а знаю я одно: Светик мой – не хищница, не стяжательница, не прелестная гадюка, как ваша Магда, настолько неприкрытая, что я в два счёта бы её просёк, будь я растяпой Кречмаром! Светик мой – душевный, в общем-то, цветочек, хоть и порой немножко сорный, хоть и порой немножко вздорный, на мёртвом поле конопли. Она – Стулик !

Руки прочь от Стулика!!!

На следующие выходные решено было вроде как опять выдвинуться в какой-нибудь дом отдыха (версия для родителей), а на самом деле… затаиться у меня! В четверг вечером уютный план этот был немножко под угрозой срыва – она намекнула на разыгравшиеся вдруг месячные (о, тактичность!), но я же джентльмен…

– Секс с тобой для меня вторичен. Первична ты. Я к тебе не прикоснусь. И если хочешь, лягу в ванной, – сказал я.

(О, прямота! О, достоинство!)

Рыжий кот Ксён, взятый у мамы напрокат в качестве живой игрушки, не мог бы пожаловаться ей на тяготы волнительного переезда через весь город, так как был стремительно взлелеян, вспушён, обласкан на Светиных коленках. Она говорила с ним, дула в него, завивала ему косички, играла в какие-то ладушки. Так что поднимались на лифте мы уже с бездыханным рыжим телом в неутомимых и заботливых Светиных руках.

Ужин, приготовленный из того, что было в холодильнике, пока я намывался в душе, стал абсолютной неожиданностью. Сосиски в беконе (?!), беглый салат из кальмаров… на столе красовалась даже потная водка из морозильника, про которую я забыл.

– Вообще-то я не люблю готовить… – смущённо призналась взмыленная хозяйка.

– …но чего не сделаешь ради любимого мужа!

Нет, всё на самом деле очень вкусно, особенно после недавней тренировки. А водка… так пятница же – пробуждается в мозгу шальная лампочка и манит, зовёт, гонит прочь из дому, – в ночную круговерть, свободное парение, понарошечную неизвестность – клубы, клубы… клубы!!

…клубы?.. позвольте, ну что теперь-то забыл я в вас, вы, чёрные дыры одиночества и призрачных надежд! Но нет, теперь уж не отделаться вам от меня так просто: смотрите, завидуйте – я счастлив и без вашего сомнительного содействия! Удостоверьтесь, наконец: ту узкобёдро-тонкокостную, да ещё мою – найдёшь скорее на Луне, чем в вашем громыхающем и равнодушном зёве!!

И я выряжаю мой несказанный объект в длиннющий полупрозрачный хитон, обволакивающий все выемки, изгибы и округлости. Я таю от любви и от уместности столь эффектного очередного подношения. Света, зардевшись благодарностью, уже нарекает его за причудливый восточный орнамент «платьем Шамбала»…

…она ещё не понимает, что она – лишь средство… Лишь способ мне – найти себя! (Нормально?!) Ведь знаю же, господи, что в любовании ею, выставлении и вознесении её – разлагающий, убийственный смысл… Знаю – и ничего не могу поделать?!…

Наш первый выход в ночной свет!

Белоснежная вискозная рубаха «Гараж», надетая мною по такому случаю, светится фиолетовым дискотечным неоном. На золотых «Картье» горят зелёные стрелки. У Светы просвечивает грудь, вишенки сосков… (Она замечает это обстоятельство и озорно смеётся. Другой приревновал бы уже ко всем и ко всему, надел бы на неё, что ли, кофточку, а мне по кайфу – почему?..) В «Марике», как всегда, не протолкнуться, но я веду её сзади на короткой привязи, расправив торс… Дрыгающаяся в танце, махающая руками, сосущая коктейль, – публика таки расступается перед ослепительным ледоколом. (Мы – сногсшибательная пара.) Публика, я люблю тебя! Ведь есть же что-то в твоём безалаберном броуновском мельтешении… Ну а сегодня, ребята, у нас весомый авантаж – видали, сзади на буксире?!

Две водки, «Ред булл», побольше льда… Триста пятьдесят рублей – много это или мало? Нас зажимают со всех сторон, а мы держимся у стойки. (Всё равно весело.) Не поговорить – а о чём?.. Вот и встречаемся порой ободряющими улыбками, а так всё киваем головами в такт техно. Чтобы услышать друг друга, нужно сильно орать в ухо. Светик доверительно таким образом мне сообщает, что мальчик-бармен – как раз её типаж (то есть был – до меня), потому что похож на барашка, и смеётся (над собой, на всякий случай).

Ба-а, вот персонаж поинтересней – и сам Серёга, хозяин «Марики», добродушный тюлень, в некотором смысле лицо нашего потерявшегося поколения, широко известный в узком кругу (то есть – в рощице московского бамбука)… Приметил меня и, как всегда, выпячивая нижнюю губу, спешит приветствовать дорогого завсегдатая (что, конечно, поднимает мою фигуру в глазах барменов, охраны)…

…всё блеф, полный блеф…

Я в треугольном туалете, лью воду на залаченные волосы, зализываюсь капитально… кожа на лице уже старая, бледная, в мелких морщинках!.. (Или освещение?)

Вообще-то «Марика» всегда слыла лучшим съёмным местом. Только сегодня что-то в упор никого не вижу (я же со своим несравненным самоваром!) – ну разве что русская негритянка Стелла кривляется у помоста. (Фигура шикарная, как у Наоми, только ломче и легче.) Помню, в мае было у меня с ней единственное свидание – в «Пирамиде», что на Пушкинской (всё те же лица: там посидеть – потом клубиться). Помню, было мне предложено (в шутливом, однако, ключе) кинуть ей баксов сто на телефон. Помню холодный взгляд жарких африканских глаз, огромные фиолетовые губы, чёрно-белые пальцы с сигареткой… Заметила, заметила меня – ну как меня не заметить – и, не прекращая вилять задом, не нашла ничего, как показать (в плане приветствия) мне на бицепс – это в смысле у меня большой, дескать… Смешно. Я для неё – элемент тусовки, ну посидела она когда-то где-то с кем-то…

…да о чём это я всё? О ком?! Где Света?.. – На «летней площадке» (подворотня, обставленная столиками), с какими-то девчонками… Но что это, боже? – вскидывается вдруг над всей компанией чудовищно узнаваемая, профессионально неотразимая, убийственно обаятельная, чертовски косоглазая улыбка ещё одного ночного деятеля (лица-то у него нет, одна эта улыбка)… Вот что-то врёт моему Светику, общупывая грудки ей колкими глазками… Светик смотрит вроде сначала отстранённо, а потом… всё более как будто подпадая под эту мерзкую улыбку, привораживаясь ею, нанизываясь на неё!..

Да ещё кивает что-то ему в ответ!!

– Света, ты знаешь, кто это?!! – почти выговариваю ей через несколько долгих минут.

– Да что ты, Ромик! Это же продюсер «Замуж пора» – видел, девчонки стояли?.. Он съёмки у нас проводил тогда…

– Послушай меня. Его все знают, это же Лёша Ущукин!! Я лет десять как вижу его в клубах, всё с разными бабами, о нём даже «Пипл» писал – образчик московского плейбоя… Держись от него подальше, слышишь?! – Я увожу её почти силком, за руку, в полуоткрытые ворота.

Светик непонимающе кивает, потом бросает, обернувшись, осмысленный, заинтересованный взгляд назад.

Проехали, забыли. Идём, взявшись за руки, вниз по Петровке. Чёрная Петровка золотится шальным свечением. Туса, тусовка!.. Шмыгают туда-сюда расфуфыренные компании – «Как там, в „Марике“?.. – А вы в „Шамбалу“? – народу-у-у…». Пройтись пятьсот метров, отдавшись всеобщему воодушевлению, не только приятно, но и уместно: на Петровке, чуть не от бульвара – пятничная ночная пробка, новый московский феномен! Вереница дорогих авто, пышущих каждый своей историей, своим ритмом сабвуфера. Перегляды, перемигивания, сальные кокаиновые взгляды… «Девчата, пересаживайтесь к нам с вашего жука, – айда в „Министерство“!..» Очень ценится на каком-нибудь открытом «Порше» или «Феррари», эдак взвизгнув колесом и ревя турбиной, совершить демарш по правому ряду… Ну конечно, вот же в чём дело: на пересечении с Кузнецким, где «Мост» и «Шамбала», настоящая запруда, паркуют уже просто на дороге, оставляя для проезда метров пять.

Туса! Бродвей отдыхает.

А мы крепче берёмся за руки, не потерять, ощутить друг друга, ведь так называемая «ночная жизнь» (night life) – это всего лишь тот же самый сон, виртуальные похождения с лихо импровизированной фабулой на избитую тему, где мы – всего-то пара элементарных частиц, заряженных положительно и готовых к любому завихрению игрушечного броуновского водоворота. И возрастные границы растворяются в нём, и тянутся друг к дружке доверчиво, как плюс к минусу. И радуется Светик, что рядом такой большой и нарядный Роман, и что впервые она в отрыве от маминой опёки, и что не надо в три часа домой!!

Да, уж это обстоятельство нужно бы использовать на все сто. Ух, как полетаем щас из места в место, да как отметимся везде!.. Но не пустой последней моды ради – вижу, вижу я озорные ответные блёстки в её глазах, ловлю лучики признательности – за то, что вот он я такой искромётный и лёгкий, и готовый с ней возиться до рассвета, и вдруг чувствую, как мне всё это нужно – именно с ней и сейчас.

…о, моментальный слепок счастья!..

«Мост» почему-то как проходной двор – ветерок гуляет по свободному коридору, внизу на дискотеке толкутся четверо, рассекая пущенный для них дымок… так что реденький посетитель, забредший на огонёк, устремляется удивлённо обратно наверх: что-то «Мост» сегодня не в моде, зато вон у «Шамбалы» какая толпа – ну-ка!.. А нам всё равно, хоть отдохнуть от толкучки, пропустить по заветной стопке, постоять в обнимку на стеклянном полу с подсветкой… (Вспомнилось стоп-кадром, опалило сердце и тут же уплыло обратно к себе на небо изумлённое лицо осевшей тогда по стене Фисы.)

«Марика», «Мост» – это всё так, разминка. Настоящее же веселье ждёт нас не где-то, а в «Шамбале», думается почему-то. Конечно: что-то там совсем особенное, раз такая давка перед входом – ну прямо как за колбасой когда-то. Вход по пригласительным, а кто без… – те сгрудились, нахохлились перед огромными охранниками – в ожидании лазейки, и люди-то всё лощёные, фильдеперсные, непростые… Эх, чую я, Светик, сегодня даже нас с тобой не пустят… а если «корпоративная вечеринка» или какое VIP-мероприятие – вообще шансов ноль. И точно: вежливая улыбка, ничего сделать не можем. А что дают-то хоть?!. (Знать, что теряем.) Что-о?.. День независимости?.. Какой независимости?.. Америки??

Света возмущена не на шутку. Ей Америка по барабану, её в «Шамбалу» пустите. (Видать, словцо таки воздействует на коллективный эгрегор [15] – как магнитом, тянет оно народ.) Я скептически кошусь на её надутое, уже невидящее личико. Она вряд ли знает, что такое Шамбала. Но у меня почему-то нет желания ей это объяснить.

– Что за проблемы, Светик, едем в «Цеппелин»!

Но Светины глаза вдруг наполняются неким посторонним смыслом – увидела кого-то (группа импозантных мужчин с приглашениями). В следующий миг она уже за ограждением, щебечет радостно с одним… Знако-омый, стало быть. Сказал что-то охраннику, тот кивнул… Как изменчив миг, Светик, вот мы и по разные стороны баррикад. Твой интерес преходящ и эфемерен, ты жизнерадостный такой флюгерок на ветерке фривольного ажиотажа, – отчётливо подумалось и растворилось печально в толкучке. И если выбор твой – тусовка, неколебимой гранитной дилеммой зависну я перед входом.

– Рома, Рома!.. Пропустите его, это же мой муж!!

Ну как тут удержаться нахохленным постаментом? Расхохотавшись в душе, не подпрыгнуть на месте как тут?! Кляня уже себя за параноидальную организацию личности, с места не рвануть да не прокатиться в обнимку с нею мимо колышущихся по стенам ротанговых кресел (под перекрёстным огнём праздных взглядов)?! Да-а, очень кстати подвешенны эти шеренги качалок. Из-за них в проходе атмосфера ненавязчивого чилл-аута, неминуемого сидячего флирта.

За последней портьерой – неразвенчанное ночное чудо, святая святых виртуально-параллельных московских миров. Протиснемся сразу на деревянный второй этаж, в VIP-зону, полюбоваться фантасмогорическим зрелищем – видом сверху. Залита потусторонним фиолетом гигантская прямоугольная лужайка из дымящихся голов. Под дирижёрские взмахи всемогущего фараона – ди-джея многоголовая гидра летней веранды заходится в техно, заводится в трансе. Невесомо высится над гидрой абсолютно голая нимфа свободы с пылающим факелом, застывшая, вся вымазана золотом. Клубами вихрятся стайки зелёных банкнот, пускаемых пачками из огромной пушки-вентилятора, и гидра тянет к ним щупальца. Безучастный к этому дождю, одиноко бродит в дыму высокий дядя Буш (на ходулях), рассматривает головы в подзорную трубу. По периметру на тумбах извиваются дикие подтанцовщицы в индейских шкурках и перьях. На дальнем экране сменяются ландшафтные и антропоморфные проекции, вызывающие ассоциации… Вот, под восторг и ликование гидры, поползла-заструилась поверху воздушная простыня – знакомый флаг со звёздами и полосами – и натянулась на небо, накрыла всё.

В Шамбале – день Независимости!..

(Америки, однако.)

Мы, конечно, под впечатлением. Такой масштабный хэппенинг где ещё увидишь. Такую высокую степень где ещё почувствуешь. Один доллар чего стоит – односторонний, с портретом Ильича. Вон их сколько под ногами. Спустившись, мы сливаемся с гидрой. Кажется немыслимым продраться куда-либо, но люди находят свой путь, жестоко обтираясь о противоположный поток.

Посланный Светой вперёд, на штурм стойки бара, я оглянулся невзначай и со смертным холодком понял, что моё отсутствие использовано для того, чтобы ущипнуть сзади какого-то типа в очках, состроить ему свой рекламный оскал, подставить дежурно щёчку, сказать ему, старому знакомому, что-то для меня недосягаемое и запретное. Я ничего не сказал, но маленькая эта деталь тут же вытрезвила меня, засела глубоко и надолго.

Светик между тем увидела своих – девчонок ещё из Фисиной компании (одна по прозвищу Артист, потом ещё какая-то Валя)… поцелуйчики, объятья. (Бедная, давно ведь их не видела – всё со мной да со мной.) Отвернувшись, посасываю джин-тоник в сторонке. Джин-тоник не вставляет. Что-то внутри осело, навалилась откуда-то усталость.

Вот взобрались на тумбу два поджарых парня – один в виде доллара, другой в виде евро – и скачут, сцепившись.

«Ну пиздец», – подумал я. (Так и подумал.)

…всё это ложь. Мишура. Обман, иллюзия. Ничего этого нет… и ваших поцелуйчиков, и ваших шоу, и смешков вон той дамы напротив. Телепатических дуэлей гламурных пигалиц. Дутой крутизны обдолбанных бравых ястребов в золотых котлах. Всё блеф, пустота… Воздушные шарики весёлою гурьбою залетели в коллапсар и тащатся, сами себе приснившись.

Незаметно подплыл Стулик. (А ведь точно – «Стулик»!)

– Ой, я так по ним соскучилась, а Валька, как всегда, такая обнюханная, тормозит так смешно, всё спрашивала, что за мужик с тобой – но не узнали тебя, слава богу!… Марина приехала из Италии, – добавила она кротко, и по выражению её прозрачных глаз я понял, насколько зыбок миг, насколько тщетна вера, а настоящая-то противоречивая реальность ждёт нас впереди.

12

– А не желаете ли мертвечинки?..

Голый, с торчащими волосами, небритый и опухший, я похмеляюсь фирменным куриным коктейлем. Я только что встал. Я ненавистен сам себе. Я весь проникнут неясным чувством. (Я сожалею о вчерашнем и тревожусь о грядущем.) Я не хочу показываться Свете. Быстрей-быстрей прогнать себя в спортзал до её пробуждения – там, в спортзале, будет достигнут обмен веществ ! Он переломит угнетённость (я знаю!), внедрит самоуважение, восстановит самооценку…

– А не желаете ли мертвечинки?.. – Родной внезапный голосок навевает жути.

Тепло ткнулась в спину мне. Зевает.

– Ещё раз увидишь меня таким – разлюбишь!..

– Так, щас кто-то по губам получит! Глупый, глупый Ра-ман… Ты посмотри, чем завтракаю я, – достав чёрный хлеб, отрезает горелую корку. – Самое главное – побольше соли…

…она, конечно, проснулась совсем в другом ритме. Сидит себе спокойно, кушает свою корочку – и ничего вроде от меня не ждёт? Так почему ж с утра во мне это дурацкое вязкое чувство, что я должен ей весь мир?!…

– Ага-а, без меня хотел свалить в свою качалку!

Ну, декабристка. Знает ли она,

как мне нужны её простые трели…

В клубе, естественно, женский коллектив (администраторши там, рецепционистки) заметно всколыхнулся не вполне понятным сидением дюймовочки на приёмной софе. Делая разводку на среднюю дельту, я живо представлял, как неприкаянно-серьёзно хлопает она своими глазищами в поисках какого-нибудь интереса. На четвёртом подходе меня осенило: пускай ей сделают массаж! Я быстро спустился и положил её к массажисту.

Теперь спокойно. Хоть как-то поощрить её детский порыв не расставаться. Метаболический тонус наконец-то прорвался сквозь тягостную полупохмельную муть и уже распирает грудную клетку, подступая к горлу. Вообще ничего хорошего – могут взбунтоваться сосуды. Надо выбирать. А я вот совмещаю – пока. (Жить-то надо!)

Я жму от груди полусидя. В каждой руке по 42 кило. Почти по целому Светику, думаю я, концентрируясь на мёртвой точке, тужась из последних сил… Выжимаю! Пульс отбивает чечётку в виске, набычено красное лицо. Говорят, давление в эти секунды может доходить до двухсот. Широко дыша, лью на голову холодную воду из диспенсера.

Ну, тут я немножко прихвастнул – на самом-то деле сзади стоял мой тренер Сева и сводил мне руки на последних повторах – без них роста чуть… А я, как всегда, недорабатываю через боль, недовыкладываюсь, чувствую предел свой. (Возраст, образ жизни?) С моей-то массой можно делать больше. «Ты ленивый и слабый», – говорит мой тренер Сева. Не повинуясь убитым рукам, ухают в конце подхода об пол блестящие гантели.

А их положено ставить. Я пораженец какой-то, что ли?..

Кто непосвящённый покрутит пальцем у виска: Рома, да брось ты это. Да всё прекрасно у тебя. Куда ещё больше-то?! А я знаю, что ничего не прекрасно, что есть куда. Ну какой я кавалер с заурядной фигурой?! (Хочешь принцессу – соответствуй, а то ума-то не дал бог нормальных денег заработать!)

Можно, конечно, «сесть на курс» – дуродекаболин, ретаболил, тестостерона пропионат… Но уж так ужасны эти химические журнальные красавцы, и каких только страстей про них не расскажут – у одного ушко вырастет лишнее, у другого волосатость повысится, а у кого и вовсе сердце остановится.

То ли дело Сева. В одежде ни за что не угадать в нём бодибилдера. Но Сева – в некотором роде, совершенная машина. Продукт розовых куриных грудок, помноженных на тысячи часов технически безупречной работы. В нём бродит мощь естественного тестостерона. Он поджар и прорисован. Он весь в кубиках и жилах. Вот морщит в сосредоточении маленькое спортивное лицо. На становой тяге – 250. Я знаю, он вытянет. И никогда не отвлечёт его несуразное явление вроде загадочного Светика. (Она соскучилась и нерешительно входит в зал в своём коротком платье и платформах – ну, а я уже растаял.)

Я иногда ловлю себя на том, что в каком-то очень важном смысле завидую ему.

Да идите вы все к чёрту со скрупулёзностями, культуристы! Тонус восстановлен, галочка поставлена, верх раздут (хоть на полчасика!). Пока кровь прилила к мышцам, я могу самоуспокоиться, а там уже отвлекусь и не буду так жалеть, что безжалостно скомкал трицепс. Так что летим дальше по нашему субботнему плану – относительно беззаботному, но сумбурному.

Уже пять – быстро на пляж! По пути, однако, заезжаем в «Седьмой континент» – ага, Свету после интегрального массажа мучит жажда – и заодно уж резво накупаем всего подряд, так как дома есть нечего. С любопытством отмечаю, что её вкусы сильно расходятся со спартанским духом обычного моего рациона, тяготея к изысканности – мидии в собственном соку, корнишончики на шпажках с фуэтом и сыром пармезан – естественно, в масле…

– Ро-омик! Ты не знаешь самого главного. Самого страшного. Массажист… массажист…

(Вдруг всё опустилось – я моментально опять вспомнил Фису, к которой массажисты всё пытались забраться в трусики.)

– …Он меня промял так классно, но сказал… короче, у меня через год может быть… целлюли-и-ит!! – (Жалобная гримаска.)

– Фу, господи. А ты больше пей свою кока-колу.

Света поперхнулась кока-колой.

– А при чём здесь… кока-кола?

– Эх ты, всему тебя учи. Сладкие газированные гадости – первопричина целлюлита.

Недопитая кока-кола в первом мусорном ведре.

– Р-ма-а-ан! Можно я дам тебе слово, честное-пречестное, что к кока-коле… месяц не притронусь! Да, целый месяц!!

Героическое детское лицо, в серьёзнейших кошмариках.

– Так сначала дай его себе.

Задумалась, задумалась.

– Не-е-ет! Мне нужно кому-нибудь дать слово – самому близкому человеку!

– А как же корнишончики… в масле?

Корнишончики неприкаянно водворяются обратно на полку.

– …Ро-омик!.. А ты будешь меня всему учить? Ты мне напишешь полный… ну, как бы план того, что можно и чего нельзя?..

– …а уроки со мной делать будешь, когда я пойду в школу?..

– …а вот я обязательно запишусь в спортзал…Ты будешь со мной заниматься? Не надо никакого тренера, хочу, чтоб ты мне составил комплекс!..

– …Ромик, у меня так мало фотографий! Хочу, чтоб ты мне сделал бук, – не хочу никаких фотографов! Чтобы все фотки были твоими !!.

– …Ромик, а вот если у меня всё-таки будет хоть немножко целлюли-и-ит, ты будешь меня любить? Через год?..

– …Ромик… – (На пляже Речного вокзала, задумчиво перебирает песчинки.) – Ромик. Понимаешь… до тебя я была блядью. Хватит. Надо взять себя в руки.

С какой славной и, в общем, совсем не детской решимостью она сказала это, словно для себя. Как готова вроде всё воспринимать, впитывать – от меня!.. – думал я со спокойной, уверенной нежностью, в то время как Света прилежно и невесомо проговаривала заковыристые фразы из продвинутого учебника английского.

Светлая головка моя.

С пляжа она так и пошла – в красном детском купальнике и на платформах, лишь едва накинув на бёдра прозрачный платок-парео, – невинно сообразив, что вроде так чуть неприлично, но ей, дюймовочке, можно. Смекнув интуитивно, как здорово будет Роману пройтись с такою вот русалкой немножко по проезжей части, собирая кривые ухмылки дам, похотливые взгдяды парней… Ощущение сложное, что сказать. Чувство самцовой гордости плюс отчего-то уязвлённого самолюбия. (Но как она угадала – я же живу в эти идиотские моменты!) А ей-то – насколько ей все вокруг по барабану! И в магазинчике, куда она зашла в таком виде (o, sancta simplicitas!) всего-то выбрать себе шоколадное яичко с сюрпризом, – уж никак не входило в её планы становиться у продавщиц центральной темой на весь оставшийся вечер…

– Ай джяст кент гет ю аутоф май хэд! – (В эклипсе опять это улётное, вечное, наше!) —…так что имей в виду, Ромик: моё обещание насчёт кока-колы чур не распространяется на киндер-сюрпризы!

– Ну, это ещё ничего – шоколад жирный, но полезный для роста.

– Ну да, я же ещё маленькая…

Вдруг вспомнился главный, главный мой вопрос, подсознательно на меня давящий сквозь радости общения: на чём, собственно, основываются отношения наши? Сколь долговечны они – в таком-то вот, праздничном да искромётном, виде?.. Надолго хватит пороху для фейерверка?..

Она задумчиво и серьёзно (опять, опять так серьёзно!) развернулась вся ко мне в машине.

– Ромик, никогда не говори так, а то я буду плакать. Ты вот не веришь мне, а я знаю , я ведь всё тебе тогда ещё сказала, в доме отдыха – мы всегда будем вместе, даже если у тебя денег не будет совсем! У меня всё есть, мне ничего не надо. И я тебе никогда не буду изменять. (Бедный Р-р-раман, натерпелся сколько от Фисы!)… Ну, если только лет через десять… ну, для карьеры!….

Вечером всё же я не удержался и осторожно ласкал её, несмотря на больные дни, подложив красное полотенце. Она очаровательно стеснялась, как бы извиняясь за себя, вкладывая в ответные ласки прелестную детскую старательность, которая плавила мне мозги. Красное полотенце истекло кровью, а Света, забыв про запреты, забывалась параллельно в своём каком-то мире, плыла без руля в запредельной новизне резких ощущений. (Рулём был я, уверенным и гордым – тем, что вызываю такое… но жили мы в эти сладчайшие моменты словно каждый своею жизнью.)

А поутру в воскресенье пошли в парк – кататься на карусельках. Поначалу принцесса немножко хмыкнула, но только мы завертелись на «Брейк-дансе» (гроздья центробежно вращающихся колясок, то и дело меняющих траекторию), детский азарт прыснул отовсюду, а я почувствовал себя счастливым папой. И понеслось: плыли мы в какой-то пироге, преодолевая спуски да пороги, ну а в конце был, соответственно, водопад («Дикая речка»)… Намертво сцепившись, ловили свои зависшие сердца на мёртвых петлях «американских горок»… после которых мне стало плоховато, и Света долго и тревожно обдувала мой лоб, приводила в чувство дядю Рому, но тот решил свинтить с передовой и за последующими подвигами разошедшейся ундины на всяких там летающих машинках норовил наблюдать издали.

Ну ничего, ничего. Я отыгрался в «Пещере грёз»: как только наше подвесное кресло наткнулось на последнее из тех чудовищ, что вызывают скорее снисходительный смешок, чем страх, как только распахнулась ещё одна портьера, явив нам некий спуск, намекающий на скорый выезд из лабиринта, как только выезд этот оказался въездом во владение ещё одного – пока очерченного неясно, но очень знакомого персонажа… – Света вдруг забилась в кресле и не своим, но очень звонким и чистым, предсмертным голосом заорала:

– Фредди Крюгер!! Рома… это же – Фредди Крюгер!!!

Неожиданная картинка, достойная комикса: привязанный, рефлекторно дрыгающийся, агонизирующий со страха зайчонок ехал прямёхонько под ножепальцы своего любимого героя.

Детство, незамутнённое детство!.. До меня вдруг ясно дошло, какая она ещё маленькая. Я сгрёб её под плечо, но отошла она не сразу. Потом, правда, смеялась над собой – это уже не в счёт: было ясно, что за трусишка.

– …Ромик, Ромик, а ты так умеешь? – Света возле палатки с надувными шарами, говорит мне что-то микроскопическим гнусавым голоском, как в мультиках. (Не догоняю, в чём прикол.) Пока сам, глотнув газа из шарика, не забормотал так же… и тут же захохотал, а услышав свой деформированный смешок, заржал безудержно – всё тоньше и тоньше…

Так они и стояли, покачиваясь от приступов, то и дело приседая и держась за животики, смахивая слёзы, взрослый мужчина и девочка, девочка и взрослый мужчина, не обращая внимание ни на кого вокруг… Недополученное четверть века назад стремительно возвращалось ко мне надувным шариком – розовым потихоньку сдувающимся сердцем.

– Спасибо Свете… за наше счастливое детство!

Я купил ей светящуюся йо-йо, которую она так просто и недоступно для моего понимания отправляла куда ни попадя и тут же принимала обратно в руку, а сам выступал с надувной булавой в голой мускулистой руке под одобрительные улыбки гуляющих.

Было легко и весело. Я находился в своей тарелке, я шефствовал над дюймовочкой, а заодно ненавязчиво эпатировал публику, превратившись в сказочного великана.

И вовсе не один я получал столь светлые эмоции от погружения в отрочество. Навстречу катила таратайка вроде большой детской машины, с серьёзным видом восседаемая лысоватым мужчиной чуть постарше меня. За ней поспешали сухая чопорной повадки женщина и подловатого вида толстяк, образ которого был отвратен, но показался мне безотчётно знаком. Все трое оставляли впечатление совершенно булгаковской нечисти, направляющейся куда-либо на дело почти что в другом измерении.

Я был готов пустить невинный смешок и разразиться отвязным комментарием, как Света вдруг цыкнула и чуть кивнула в их сторону… А толстый, толстый проводил нас долгим взглядом.

– Вот этот глючный чел на коляске – совладелец «Кодуса», – торопливо заворковала Света. – Он не может ходить. У него что-то с ногами, он и на работе так же ездит, на этой бибике, для прикола. Представляешь, было бы просто кресло – сразу: инвалид. Чувство юмора у человека!..

Я обалдел от такого жизнелюбия.

– А толстый, толстый?

– Этот у них самый главный по Лужкам, – он как раз и отбирает девчонок на всякие блядские показы у банкиров… Я во вторник была в агентстве, он так внима-тель-но на меня посмотрел и говорит: «Запишитесь, девушка».

– Записалась?

– Что я, дурочка?.. Я ещё ма-а-а-аленькая! А всё равно ведь запишут, сволочи… А я не поеду!

(Ну конечно. Тогда, в «Пирамиде», где я в последний растреклятый раз, сам будучи с какой-то дамой, случайно увидел Фису, и наши затылки почувствовались, и наши взгляды зависли друг на друге, как глаза Штирлица и его жены в том кафе – это его, его чванный пятак возглавлял тогда застолье поникших в свои коктейли великомученниц…)

Такие люди – а не чужды. Тоже ведь в ЦПКиО им. Горького стремятся…

Всюду, всюду жизнь.

Ну что – присели мы со Светиком на веранде под зонтиком. Перевозбуждённая нервная система требует лёгких углеводов. (Я знаю: ей очень хочется кока-колы.)

– Что пьём?

Морщится. Со светлой обречённостью вздыхает:

– Теперь я пью только воду.

И, конечно, тут же строит мою любимую гримаску – вроде вот-вот заплачет, а вместо слёз лучики самоиронии. (Что вот-де, маленькая какая, ограниченная в восприятии мира и вообще – что с меня взять?..) Артистка.

Эх, целую батарею ощущений рождает во мне этот несложный мимический акт. (Повод вот для анализа мелковат, ну а будет ли крупнее?..)

Я: немею. Я аплодирую её непосредственности. Я немножко жалею её. Я смеюсь вместе с ней. Я таю.

Она: показывает, что я выше. Она даёт себя мне. Раскрывается в детской безыскусности. Она чувствует, она знает, что делает её невыразимо властной надо мной. И – торжествует, кривляясь!..

Между тем задумчиво ощупываю бумажник – было восемь тысяч на выходные, а где они, восемь тысяч, вроде ничего и не делали?..

– Вот я какая дорогая женщина… Бедный, бедный Р-ра-ман.

А когда пришла пора садиться в красную машину и покатить по вечереющей знойной Москве куда-нибудь ещё, первой клюнувшей в голову шуткой решил я оживить наметившуюся пресыщенность. Я пропустил Свету, тихо беседовавшую с шариком «I love you», вперёд, а сам сделал быстрый круг за спинами гуляющих и спрятался за эклипсом.

Вот обернулась, чтобы сказать мне что-то, обнаружила исчезновение, улыбнулась, растерянно скользя широко открытыми глазами окрест, думая, что я где-то рядом, что я отстал, кого-то встретив, отошёл купить мороженого или просто играю с ней. Но я не играл с ней, а уже оцепенело смотрел из-за машины со странным и непрошеным чувством сострадания этому усугубляющемуся моменту – я отпускал её в мир, в котором больше не было меня. Шли секунды, минуты, мир этот был уже явью, он входил в свои права, он бессмысленно отражался в её невидящих глазах. К ней подъехал какой-то развесёлый парень… – Света не отреагировала, подошла, как-то согнувшись, и осела на капот ко мне спиной. А я застыл, готовый окликнуть, подбежать, расцеловать… – и почему-то упивался этими уходящими в минус, бессмысленными, ненастоящими мгновениями!…

Щелчок, пи-бип, мигнули фары. Это я открыл под ней машину. Света не шелохнулась.

Я подошёл с озорной улыбкой. Она спокойно смотрела на меня. В её глазах была… любовь.

– Не делай так больше.

И стало вдруг тепло и стыдно, и ёкнуло сердце, и малиновое уходящее Солнце, улыбаясь, следило за нами.

13

Какие насыщенные выдались выходные – всё успели, везде перебывали. (Почему стремлюсь я так насытить наш досуг, всё время держать её под каким-то интересом, не оставляя интервалов?..) Да, внутри я чувствую некую настойчивую обязанность перед ней – ответственность за её каникулы, изо всей души пытаясь подстроиться под её представления об интересно проведённом лете…

Я даже уверен, что это – кармическое.

Через несколько дней у меня день рождения. Напомнила мне об этом Света, к моему радостному удивлению и ещё пущему восхищению такой неожиданной внимательностью. Я вдруг заехал на Горбушку и купил себе подарок – новый телефончик «Моторола V60». Почему, спросил себя я, именно этот?.. И тут же ответил: да он весь в доспехах, он с гербовым щитом, с подобием забрала… Он отмечен благородной печатью вневременности. Ну рыцарь – как я! Теперь при первых же звуках «Токкаты и фуги» смотрю вот на внешний экранчик, вздрогнув ликующе, – а ну-ка, что там проплывёт: Svetalittle (приватный номер для самых-самых, МТС) или SVETA LITTLE (официальный номер, оплачиваемый «агентством», Билайн)?…

* * *

– Рома, Рома, я же – Сту-у-улик!..

Глаза широко открыты и выражают совершенную безобидность, а также некоторую удивлённость. Вроде как не вполне восторженно отреагировал я на её появление в моей машине… – Ну здравствуй, радость, тебе показалось – немножко замотался, сегодня среда, ещё рабочий день толком не кончился, куда едем?

– Ромик, небольшое измененьице в планах. Мы сейчас с тобой где-нибудь обязательно посидим, а потом – вот только что мне звонила Маринка – она собирает всех девчонок, представляешь себе, и Фиса тоже будет!.. Но это позже! Только ты не обижаешься?..

(…ну вот оно, наконец. Так, надо быть благородным – я рыцарь или кто? – и…)

– Конечно, я тебя отвезу. И где собирает?

– Где-то в… «Балчуге». Что такое «Балчуг»?

– Это гостиница такая, там рестораны, казино… Резко как разбогатела Марина.

– Слушай, я правда нич-че-го не знаю, кто там будет, почему именно там…

Остановились на Тверской, посидеть в кафе «Пушка» (в одном из выступающих на улицу стаканов, для разнообразия). Дойти туда, увы, не пришлось. Набранный на ходу Маринин номер разразился двойным «алё» – совсем рядом, у входа в галерею «Актёр» и, с секундным опозданием, в Светином ухе. У входа в галерею, вся какая-то ломаная и косоглазая, стояла чёрная дьяволица и отвечала на наш звонок.

Мы со Светой прошли в двух метрах, оставшись на удивление незамеченными. Я, не оглядываясь, прошествовал куда-то дальше, ну а ей ничего не осталось, как кинуться в объятья подруге.

Минут десять томился в созерцании пёстрых витрин. Наконец появилась запыхавшаяся Света:

– Ромик, ну и встре-е-еча! Еле вырвалась от неё на секунду… Я всё-всё обязательно тебе потом расскажу!… А ты не обижаешься? Ну хочешь, каждые полчаса тебе буду названивать?..

– Как на тебя обижаться. Я же всё понимаю. Только смотри, осторожно – про нас не обмолвься там!..

Светина абсолютно голая спинка, вся в чувственных выемках (только заметил, какой непростой у неё топик) уже давно исчезла из виду, невинно подставляясь похотливой безвестности, а я ещё долго стоял в неясной прострации – всё пытался найти себя в тот поздний рабочий час в самом сердце московского сити.

18:48. «Romik, u menia vsio khorosho. Zvonit’ ne mogu, tol’ko SMS. Lublu, skuchau».

…мой засланный казачок во вражеском стане. Ну, а я где? – в спортзале. Сделать ещё подход на грудь, потом попытаться взять 150 – на раз. Ну, «лублу» и «скучау» – действуют безотказно. Сейчас точно выжму.

20:30. «Lubimiy Romik, zdes’ u nas ochen’ veselo. Mi nemnozhеchko kurnuli. S’chas poyedem (nenadolgo) k Marinkinim druziyam. Nikto ko mne ne kleitsa. Yo te quiero!»

…надо же – всё мне докладывает. Откровенность обезоруживает. Ну, ты курнула – а я вот за ужином бехеровки выпил. И всё же какая сила в доверии! Оно возвышает, оно переносит отношения в иную понятийную плоскость… И как благородно быть на острие этой щекочущей (потому что явно не такой безгрешной) неизвестности!.. А, даже кто «клеица» – какая разница!.. Главное – понимание. Понимание того, что нужно мне от неё, чтобы быть спокойным! Да, а почему мы испанский с ней не учим? – здесь уж бы я развернулся, всё-то она фыркает да стесняется, что грассирует – а там как раз «r» такое сильное…

22:58. Абонент недоступен.

23:50. Абонент недоступен.

01:40. Абонент недоступен.

…просто села батарейка – или уж совсем далеко уехали. Да, скорее так и есть – иначе бы набрала с чужого… Всё равно не смогу так уснуть – странное чувство, меня как бы нет нигде…

03:55. (Наконец!!) «Romik, chto ni delayetsia – vsio k luchshemu! Predstavliayesh’, ya skazala Marine, chto lublu tebia ochen’-ochen’, i chto eto seriyozno!! Ona poimyot, ona ne skazhet nikomu 100 %!!!»

…ну, коза. Овечка то есть – дове-е-е-е-ерчивая такая, обкуренная, развесёлая и без тормозов. А ведь есть же, есть в этом новом факте нечто очень будоражащее, пикантное… да, пускай! – пусть все они знают про нас , пусть иссплетничаются, изойдут бабьей желчью. А мы уж докажем, какими могут быть отношения в современном циничном мире… Ну, теперь можно спать, можно грезить, можно сладко отдаваться мыслям о новом моём качестве – орудия любовной мести, инструмента воспрявшей гордости, объекта вполне серьёзной подростковой любви любви любвилюбвилюбвилюб…

04:42. – Ро-мик!!! Ты что, уже спишь??? Я только что зашла! Всё здорово, я всё-всё ей рассказала, теперь совесть моя чиста!.. Ура-ура-а-а, сегодня уже четверг, а завтра – пятница, ну мы едем?.. Как куда – в дом отдыха, у тебя же день рождения, забыл, сонная тетеря!.. Нет, тетерев. Как это – «наверное», тут меня все по ходу уже достали – я отбиваюсь от «Кодуса», я не еду в Милан на выходные показы… Да я с Пашкой, между прочим, поссорилась, он меня всё на бега зовёт, чуть не… на хер его посылаю, а ты говоришь мне – « наверное »?!!…

* * *

Пятничным безмятежным утром, когда все дела и телодвижения вроде ещё здесь, а мысли и эмоции уже там – в свободном парении над неизвестным покуда, но очень ажурным каким-то пейзажем Московской области, среди прочих звонков (рутинных и малоинтересных) выдался один. Он взбудоражил мой дремлющий потенциал бойца, он превратил мой благостный дух в одну натянутую струну. Звонила мама Анна. Растревоженным тоном она сообщала, что имела накануне серьёзный разговор с Мариной.

Речь шла о пагубной связи дочери и об опасности, которую таило для развития девочки общение с таким типом, как я.

– …ну и как вы относитесь к этому Анна Петровна спрашивает а я ну что я я я как Светлаша Свете решать говорю а так говорю у нас хорошие о нём впечатления как говорится и возраст ни при чём а я как увидела вот отношение его ваше в смысле говорю к Светлашке так и успокоилась сразу… Ну, она тут начала про вас всякое такое рассказывать, но мне это… Потом ещё со Светой долго говорила, но её же разговорами-то не проймёшь, она пока сама не увидит, отношения не изменит к человеку… Так что, Роман, мы на вашей стороне…

– Анна Петровна. Спасибо вам! Я бы, конечно, вступил в полемику – поверьте, у меня есть что рассказать и про Марину, и про всякие опасности… но делать этого не буду, мы – выше этого. А если у Марины есть вопросы, пусть лучше задаст их мне.

…вот так! Выше, выше, только выше! (Господи, как чётко ведёшь ты меня – нигде ведь с этой линии пока не сорвался!..)

Мама Анна получила от меня целый букет красных роз – чтоб не скучать, в обмен на Светика, который выполз из подъезда с двумя огромными сумками (подарки, подарки!). И мы опять понеслись куда-то – как всегда, беззаботно, как всегда, под вопли «Рамштайна», под завывания встречного ветра. Меня подмывало расспросить, ну как там всё было, но… я ждал, когда заговорит она – и внутри уже немного злился под маской всегдашней задорной улыбки. Конечно: маленькая хищница дразнила меня, прекрасно зная, что я так жду рассказа.

ОНА…что было позавчера? А что было позавчера? Когда? Позавчера-а-а-а-а? А-а, ну что, посидели в «Балчуге», были все девчонки… Фиса подошла, что-то с ней случилось – так располнела, какое-то дурацкое платье в оборочках…

Я. М-да? Очень странно, на неё не похоже… Слушай, а ведь Фиса просто так-то вряд ли где сейчас уже появится… Пообщаться, подружек повидать. Бесплатно, в смысле.

ОНА. Ну да… Час посидели, она такая Маринку в сторону: «Мусик, говорит, время – деньги».

Я. Ха! Кто бы сомневался! Я сразу так и понял, что вы не одни будете сидеть.

ОНА. Ну да… Был какой-то мужик, Маринкин знакомый. Но я ничего не знала, Ромик, правда! Я была просто с Мариной… А что в этом такого – если человек готов заплатить за наше присутствие деньги? Просто за присутствие, понимаешь?..

Я…

ОНА (пауза пауза). …а что в этом такого, почему я не могу принять сто баксов из рук Маринки?.. (Пауза.) А Фиса такая: «У меня сейчас трое, один другого круче… один в Питере, другой в Киеве, а третий в Самаре. И никто из них не догадывается о существовании друг друга». Все ка-ак заржали. Вот такая стала Фиса… Но она рано ушла, часов в девять, получила свои двести баксов и спать поехала – назавтра ей вставать в пять часов, лететь в Самару на какую-то тусовку, нужно, говорит, выглядеть хорошо… Потом ещё ей звонила Лия, ну – сутенёрша, говорит – у меня есть ужин. Пятьсот баксов с продолжением. Фиса такая – подумала-подумала… «Для продолжения, говорит, нормально, а вот за ужин доплатить бы надо». (Пауза.) Фиса, Фиса, везде одна Фиса! Что эта Фиса – скучный, банальный чел!..

Я. Дальше.

ОНА. Ну, поехали куда-то на дачу – опять к каким-то Маринкиным знакомым. А я не хотела, но Маринка меня запихнула в такси, а сама в другое села с девчонками: «Стуличек, говорит, ничего не бойся, я с тобой». Со мной она, как же… Я ей звоню на мобильный – он, конечно, выключен. А у меня ни денег – ничего. Вот в этом вся Маринка – что ей надо, так она вокруг пальца обведёт, чтобы своего достичь… (Задумалась, задумалась.) Блядство – её дом, её дом – блядство, она живёт в нём, она живёт этим!.. Ну вот, приезжаем куда-то в лес вообще, там особняк этажей девять, человек пять мужиков, кто такие, так и непонятно, какие-то стриптизёрши ещё понаехали… Мы типа для разбавления компании, а этих там трахали все подряд где-то наверху… Маринка сразу: «Так, этой девочке четырнадцать, она моя, её не трогать». Был там какой-то организатор конкурса «Мисс Россия», всё хотел меня пригласить на следующий год, всё говорил – да с твоими глазами, да с твоими ножками тебе финал обеспечен, чуть подрастёшь только…

Я. Это всё здорово, но ты ведь понимаешь, что такое эти все конкурсы?!

ОНА. Да ты что-о, Ромик! Он совершенно не такой – интеллигентный, он Маринкин друг. Всё же будет через неё, а она меня в обиду не даст. Представляешь, нужно было открыть бутылку какого-то дорогущего вина, а штопора не нашли – так я пробку пальцем протолкнула, я же ушуистка, энергию свою ка-а-а-ак сконцентрировала – все так и попадали!.. А этот, что с конкурса, достаёт так четыреста баксов – это тебе, говорит, положено – десять процентов от стоимости вина. (Фу, такая кислятина, чуть не позапрошлого века!)

Я…

ОНА. Ну а что такого – я же ничего с ним не собираюсь делать, пусть мальчик польстит себя надеждой, что вот когда мне стукнет восемнадцать… ну, что дал мне авансом… ну, как бы навырост …

Я…

ОНА. Потом он ещё там долго «Рамштайн» искал, нашёл даже «Муттер» – я тебе хотела поставить по телефону, но батарейка села… Потом покурили под анекдоты… Знаешь, как всё смешно, когда маруся – настоящая, голландская!! Но это ладно всё – слушай дальше! Я Маринку на балкон, говорю, я должна сказать тебе что-то очень важное… очень-очень, понимаешь?… Я… я – полюбила – всерьёз! И ты его знаешь… Она такая – сначала не поверила, потом начала отгадывать: мой Саша?.. твой Паша?.. мой Серёга?.. мой Макс?!! – ну, в общем, всех, кого можно, перебрали, она уже в полных непонятках, и тут я такая: «Фисин Рома!»… Ой, если б ты видел её, она так и осела, сначала побелела, потом посерела, вышла на балкон, заплакала… Ты что, говорит, спятила, Стуличек?.. Несколько минут сидела-молчала, в одну точку смотрела… потом как вспомнила что-то: да он же, говорит, ненормальный – избивал её, ревновал! – я: ну а мой папа вообще бы я не знаю, что с мамой сделал, если б узнал, что она гуляет… Она – знаешь, так вспоминает потихоньку, что Фиса ей про тебя говорила: да он же алкоголик… – я: ну и прикольно, я тоже. Она: да он же за ней следил, жизни не давал! – я: ну а как бы он узнал ещё, бедный Ромик, что жена ему изменяет! В общем, она: да он… – а я: ну и… И потом, говорю, когда любишь человека, все его недостатки воспринимаются достоинствами!

Я (хохочу, умираю). В общем, отпор дала супостатам!..

ОНА. А т-то! Потом, аргументов когда уже у неё не осталось, тихо-тихо так говорит: «Я знаю, это он мне мстит за Фису… Но теперь я сделаю всё, чтобы вас разлучить! Для начала поговорю с твоей мамой… Ты же ещё маленькая, тебе же надо учиться!»

Я (вслух). Ну что же. Отдадим должное Марине. В этом она абсолютно права. (В сторону.) …и живёшь ты своею прежней жизнью, и будет так всегда, и аминь.

Ведомственный санаторий «Заря» – рыжая кирпичная многоэтажка посреди лугов и косогоров. В фойе, однако, уже пахнет четырьмя звёздами. Время на рецепции тоже непростое: Токио, Нью-Йорк, Лондон… А отдыхают здесь почти бесплатно – потому что люди всё неброские (семьи лётчиков, космонавтов да авиаконструкторов)… Ну, а мы птицы яркие и свободные – вот и платим за выходные, как всегда, 300 долл.

– Иди-иди, ставь своего красного коня, – сказала Света загадочно, после того как я поднял её со всеми сумками на…дцатый этаж. Оказалось, всё продумано: через пять минут на кровати меня встречала распушистая игрушечная овечка в обнимку с бронзовой розой.

– Сам говорил: подари мне себя !

У меня же день рожденья, опять я забыл о нём… Подарок трогательный – потому что искренний и продуманный. Больше всего мне нравилось то, что выражение овечьего лица было совсем как у Светы, а горделивая роза с большими шипами казалась точь-в-точь, как из нашей печальной испанской песни. Десятки живых роз, преподнесённые Светлане, возвращает она бронзовой изломанной статуэткой… маленьким прижизненным памятником любви.

Она разбирает вещи, объясняя попутно происхождение некоторых, хотя я у неё не просил. Вот эта интересная кофточка, в лилово-жёлтых переливах – подарок Коли (ну, который продвигал её в модели), баксов 400, не меньше, есть ещё от него много других красивых шмоток, а он, бедный, так и не получил того, что хотел… Очень дорого и секси смотрится на шейке массивное серебряное колье с большим камнем и такой же браслет на тонком запястье – был некто Василий, он просто брал её с собой в рестораны и другие места, но смотрел ну совершенно, как на ребёнка… Однажды у него на даче чуть не подарил он Свете шикарного белого скакуна из своих конюшен (ну просто так – человек богатый), а там такие кони – по миллиону каждый. Долларов, конечно. Она, естественно, отказалась – где его держать?.. Ну, а солнечные очки и часы «Гуччи» – от… ни за что не угадаете! – от самого Осиновского. Это он так просто, он всем им, девчонкам, что-то дарил там, в Турции, но на Свету запал конкретно и несколько месяцев потом ещё звонил ей домой, а мама её, конечно, прятала. А вообще человек он очень интересный, такой… стремительный. Несусветные бабки тратил на них – они там обжирались, где и сколько хотели…

Я вот сейчас улыбаюсь вместе с нею, и внутри тоже улыбаюсь этой искренней и непрошеной болтовне… и всё пытаюсь определить, имеет ли сей мутный поток отношение ко мне. Скорее, не имеет – ведь это было до … Не едет же она сейчас ни в Италию, ни в Японию, ни в какую-нибудь Турцию… (Из-за меня?..)

– Знаешь, Светик, – говорю задумчиво. – Я даден тебе свыше…

– А я знаю, – отвечает Светик невозмутимо, растушёвывая пудру.

И мы ныряем в дискотеку, мы очень приятно напиваемся, мы носимся по полупустому танц-полу, мы кривляемся под это немного уже провинциальное техно, не замечая никого вокруг, мы дружим с барменом… Мы заходим почему-то в женский туалет (ах ну да, без меня она боится Фредди, Пиздермана и призраков) и выметаемся оттуда с хохотом, заслышав дикие улетающие стоны… («Дрочит девчонка», – комментирует Светик.) Мы встречаем петушка и пытаемся с ним подружиться, но прибегает какой-то щенок и портит нам всю малину. Тогда мы валяемся в ночной сочной траве, тонко и доверчиво говорим о жизни, расставляем всё на свои места. В номере нас ждёт бездонная бутылка мартини и безграничные возможности делать друг с другом разные удивительные вещи, насколько позволяют улётная весёлость и опьянение. Последнее, что помнится – стакан на периле балкона. (Я голый пытаюсь сфотографировать рассветное солнце, ловя его в стакане.) Флэш никак не включается. Всё-таки флэш и солнце – несовместимые субстанции.

Утром разбудил часов в двенадцать шальной звонок – была это давнишняя знакомая, чудом упомнившая мою дату (вот так устроен мир – тебя хотят люди почему-то глубоко тебе безразличные), и Светик тревожно насупилась спросонья, и всё расспрашивала потом, кто такая и что вообще у нас было.

Наконец бассейн, вечные дебаты о шапочках, живительное шампанское из горла прямо в воде, унылый обед с компотом, затем катание на каких-то проблемных лошадках по кругу в тесном загоне… Потный потухший Светик, еле переваливающийся в своих ботфортах – ой, быстрей бы в номер, там, конечно, уже чисто – хоть поспать часок перед ночным мероприятием…

Перед вечерним сном Светик долго читает мне свой дневник. Скороговоркой, как бы стесняясь. Да, иногда, когда ей плохо, она пишет дневник, она взяла его с собой, чтоб почитать мне… В нём всё самое-самое, она не показывала ещё никому!

Ну конечно. Признания в любви к Марине.

Что-то вроде:

…Я чувствую, как теряю самое ценное – тебя. Я так хочу от тебя избавиться, но от этого только больней. Я не могу так больше. Не будет тебя – не будет меня.

…Я живу прошлым. Я думаю о том, что самое приятное, – а это всё, что связано с ней. Вспоминая её, я делаюсь неуправляемой… Я хочу, чтобы она меня любила так же, как я её люблю. Объясняю, почему это нереально, – потому что моя любовь тоже нереальна. Она огромная до нереальности, просто необъяснимая.

…Я никому не хочу верить. Они все говорят неправду, все эти Фиса, Варька, Артист. Они все просто завидуют. Я верю только себе. Зачем же они говорят всю эту херню?… Значит, они не поняли главного: что ЭТА любовь мне – дороже всего на свете!

…Мне хочется исчезнуть. Взять и испариться. Я была уже готова, я уже одной ногой была там – Фиса просто вовремя вышла на балкон. Значит, пока не судьба.

…Почему, когда я тебя вижу, мне хочется тебя обнять и никогда не отпускать? Наверно, потому, что я тебя теряю. И вот опять я плачу на слове «теряю»…

…девочка, пытающаяся понять, что же такое любовь. Любовь, любовь, потеря, боль, мучения, реальность – нереальность, опять любовь… Всему этому, конечно, не хватает глубины и минимальной зрелости. Примитивный поток воспалённого детского сознания, как в той испанской песне, налетевшего на розин шип. Простые – и затёртые, миллионы раз говоренные слова барахтаются в необъятном озерке чувства, захлёбываясь в своей неадекватности.

…и ведь пытаешься выразить себя, ну пусть хоть так – вон сколько исписала…

…странно – я воспринимаю почти нормально однополость этих признаний, в однополости этой она органична, пусть даже по отношению к чёрной дьяволице…

…ведь чувство, к кому бы оно ни было, достойно уважения?..

– Светик. Марина… всё равно как-то держится за тебя. Потому что понимает, что такой искренности она не найдёт. Ты для неё – как соломинка, лучик в тёмном царстве!..

– Ну да, наверно, – с достоинством признаёт лучик. – Теперь уже всё равно. Теперь друзья – и точка. Вот!.. – протянула мне листок, с которого читала. За секунды, пока я говорил, уже успела нарисовать в нём что-то.

Это была, конечно, лошадка. Игривая такая лошадка – вместо подписи под свежайшим документом:

«Роман!! 1 апреля 2005 года я выйду за тебя замуж!»

(Ну что делать человеку. День рожденья вот первого апреля.)

Но что ведь интересно, я уже почти верил в это! Уже почти ощущал, что моя искрення молитва была услышана там, наверху – и таил в себе уверенность, что наша дружба со Светой, её малообъяснимая приверженность мне – не что иное, как зародыш будущей серьёзности, этакий плод божественного благоволения, призванный воздать мне, страждущему и натерпевшемуся вдоволь по женской линии… и уже и подрасслабился невольно, принимая почти как должное знаки её преданности.

– …Ромик! Ты можешь так?.. – вот опять она голая, с выпирающими косточками бёдер, в умопомрачительном мостике изогнулась посреди уже светлой комнаты. (Приехав, мы так и не ложились – всё бесимся.) Ну, а я – я в небывалом ударе, я смакую её, сейчас она уже в восхитительной берёзке с расставленными в воздухе ножками – и в огромном зеркале шкафа, куда она так любит посматривать между стонами и где так классно отражается наш паук – здоровый мужской силуэт, сверху таранящий хрупкий, тонюсенький, девичий – в моём рассветном розовом зеркале полыхнут иные зарницы, когда из пресыщенных труб забьёт опять этот острейший фейерверк, а вспухшие натруженные губки неутомимо примут его весь – без остатка. Проснуться пришлось уже часа через два, так как Светик резво выметалась к десяти на встречу со своей Алькой – в ясеневский аквапарк. С серьёзным видом она попросила у меня взаймы триста рублей и обещала, что обязательно в следующий раз отдаст, чем очень меня позабавила и сразу прогнала остатки сна. Одев своё укороченное платье, она каждые пять минут названила и докладывала обстановку с приставаниями. Она звонила и смеялась о чём-то по пути, она рассказывала мне какой-то анекдот, отвлекая от моих рабочих запарок, будоража и напрягая милой чепухой. Ромик, может, мы даже увидимся ещё с тобой сегодня!.. Ромик, аквапарк – фигня, четыре горки. Ромик, нас тут подвёз парнишка на мерсе, мы у него стибзили… кассету Круга! Ромик, мы в кафе. А хочешь, зайдём с Алькой ненадолго?.. Ромик, приезжай за нами! Ну где ты – тут уже пол-улицы машин выстроилась в очередь за нами!.. Ромик, алё, ну ты где – у тебя эклипс или что?! Ура! Ромик, я тебя уже вижу! Вон ты, красненький!.. Представляешь, мама разрешает мне остаться ещё на ночь!…

– Вот. Ромик, это моя лучшая подружка, Алька! Я – это она, а она – это я, мы всё-всё чувствуем одинаково!!

Алька оказалась совсем малышом. Разукрашенным чёрною тушью под Медузу Горгону. Такое недоразумение. Своим роковым и стеснительным видом она говорила: простите, я ещё не особо интересная, я тут посижу сзади, а вы займитесь… На ней была какая-то курточка, и я предложил ей раздеться.

– Раздеваться? Совсем?..

И пока я соображал, совсем или не надо, нарезая что-то под шампанское, они резвились по комнате, и дурачились с поцелуйчиками, и делали всякие там стойки, и кувыркались как-то по-своему, а когда я вошёл с подносом, две феи драже вытянулись застывши щека в щеку в некой мультяшной позе, известной только им – Света уже, конечно, в одних трусиках… – нет, малышня, втроём секса не будет, совсем детишек я не могу.

Девчата прыснули.

У Альки родители очень богатые и очень жестокие, держат бедняжку в невозможной узде. Потому через час бурных Светиных увещеваний и раздумий, как бы оставить подружку ещё, мы посадили её на такси.

– Будешь моим свидетелем на свадьбе? – спросила Света на прощанье.

– Ну… если это любовь… – протянула Алька неопределённо, заставив меня насторожиться насчёт каверзной девичьей породы.

14

А вот Светины мама и папа, представьте, абсолютно лояльны к её времяпровождению. То есть не прямо уж к любому… «Если куда вечером, только с Романом», – говорит строго мама Анна. Ну просто откровенно ко мне благосклонны. (Чувствуют ведь – взрослое, разумное, любящее.) Спросив как-то в полушутку у дочери, насколько она девственница и получив в полушутку ответ, что не совсем, мама Анна взволновалась и схватилась было за корвалол, но тут же успокоилась, выяснив, что первый мужчина у нас – Роман. Порозовела и даже по-подружечьи поинтересовалась, большой ли у него член.

Всё это несказанно воодушевляет меня. Часами могу я выслушивать выдержки из дочкиного детства и отрочества. Правда, дочка говорить долго не даёт. Что-то скулит, недовольно вставляет, иронизирует родным закадровым голоском…

– Мам, отстань от Романа! – вырывает трубку.

На выходные всё равно приходится прикрываться какими-нибудь «Алыми Парусами» (такое воздушное наименование очередного гипотетического дома отдыха). А родителям вроде так и лучше даже, – Света ухмыляется, что неспроста, последнее время довольные такие ходят – в её-то присутствии не получается расслабиться… Вот и кочует Светик, как челночок – пол-недели дома, а пол-недели у Романа. Называет она это своё необычайное и волнительное состояние «каникулами Бонифация».

У меня дома – зверинец. Ситуация для меня совершенно экстраординарная, но приносящая неподдельную радость моей зоофилке – а потому терпимая.

1. Кот Ксён, кастрат, рыжий увалень. (Доставлен от моей мамы по просьбе Светы.) Днём она теребит его, учит всему, меняет ему песочек, а ночью лунный силуэт бродит туда-сюда по перилам балкона, и Светина головка со страху вся зарывается мне в подмышку.

2. Перепёлка… пока без имени. Жалкую, с бьющимся сердечком и подрезанными крыльями, мы выменяли её на сто рублей у какого-то пацана возле «Макдоналдса», и Светик, довольная, что спасла «такого классного чела», то подбрасывала, то нянчила её – дарила радость прохожим, пока мы гуляли по Тверскому. Дома она «свила» ей гнёздышко из коробки, нарезала бумаги, засыпала «Трилла». Возможностей для интересного общения перепёлка пока не обнаруживает, так как всё время норовит удрать. Ну и сиди на своём балконе, обиделась Света. Кот её боится. Я же нахожу создание это на редкость нейтральным и по-птичьи безликим, хотя и похожим на авокадо.

3. Попугай. Не подумайте – не какой-нибудь там неразлучник, а настоящий, большой, австралийский, отливающий радугой, правда, без хохолка…

Ну, это история тёмная.

На днях Светик решила нарастить себе ногти. Она же уже большая! Я, конечно, сделал всё, что мог – я рассказал про Фису, которая только и делала, что наращивала и снимала, наращивала и ломала. Тем более всё же ещё ребёнок: кувырок или там берёзка – и двух ногтей не бывало… Но овны (овечки) – упрямые челы. Выделил 150 долл. И что же?.. Через пару часов впархивает Светик обратно со своими родными искусанными ноготками и с огромной золотой клеткой, а в ней… пёстрая царственная особь, разгневанная, орущая, жутко, утробно каркающая на весь мир, что-де за дел-ла – кр-р-рылья не р-р-распр-р-равить! (Это он считается говорящий.) Вот, Ромик, тебе подарок – ты же мечтал в детстве!.. Знаешь, какой дорогущий – 400 баксов! (Ну, я ещё заработала же в агентстве…) Назовём его Лавром – как нашего будущего сына, помнишь, ты говорил, тебе нравится это имя?..

Такие у нас живые игрушки. Ну а что с ней делать – надо любить.

Вот притаилась Света в туалете, уже как минут пятнадцать… Светина рука в 5 см от орлиного носа, взгляд доверительный, гипнотизирует злодея, вникает в дикое птичье сознание. Лавруша… Лавруша… Хоро-о-оший… Миг – рефлекторный выброс клюва, истошный Светин визг, невыносимые попугаевы крики, крыло опархивает кафель… Ну вот, а ты говоришь – ногти…

Дубль два. Вылупленные круглые зенки теряют агрессию, он даже головку накренил, о чудо!.. Вдруг самолично, по-деловому так, пересаживается с жёрдочки на предложенную палку. Ты чувствуешь душу их, Светка, ты – гений дрессировки!..

И – какашки, разноцветные отметины, по всей ванной.

– Р-ро-о-о-мик! – Это она так, проверка связи. Перед зеркалом, снимает макияж. (Я у неё внутри.)

Душа встаёт и разворачивает знамёна.

Снимая макияж, она использует пятнадцать ватных шариков!.. Чуть коснувшись вздёрнутого носа, бросает их в унитаз. Девственно чистые, изумлённо падают они в толчок – один за другим.

Она разбрасывает вещи по комнате. Раздеваясь, оставляет всё где попало – «Ну Ро-о-омик, потом уберу». Так шортики-маечки и валяются по полдня вперемежку с фантиками да жёрдочками, доставляя мне, аккуратисту, невыразимые муки.

– Светик, ты хочешь нас сглазить?! Осталось только походить вокруг против часовой стрелки, – говорю я, нечуждый колдовского знания.

Она пропадает в ванной минут по сорок. Что можно делать в ванной сорок минут?! Мне-то достаточно пяти! Н-ну, как ты думаешь, Р-р-ра-ман-н… Знаешь, какой кайф, чисто механический, душем, напор побольше… Хочешь посмотреть?…

– И кого же ты себе при этом представляешь, – говорю упавшим голосом, готовлюсь к худшему.

– Ну кого – конечно, тебя!.. Ой, ты уходишь! Ну приходи быстрее, а то вот чем я тут без тебя буду заниматься!.. – Задирает юбку, ложится, отодвигает трусики, расставляет ноги к зеркалу… – Что, твоя Фиса так не делала?.. Ага. Вот ты уже и не уходишь…

Третий день обещает убрать на балконе – всякие каки, перья и другие отходы жизнедеятельности подзабытой перепёлки. Морщится, смеясь сама над собой. Вздыхая, надевает резиновые перчатки… Через час балкон сияет, а перепёлка снесла со страха яичко – в тёмную крапинку.

– Ну, как вам моя овечка? – между делом задаю вопрос домработнице Ольге Александровне.

– Взгляд у неё тяжёлый, – хмуро отвечает Ольга Александровна. – Уже не овечка.

Увидев балкон, расплывается, кивает заговорщически:

– Хорошая, хорошая девочка. Красивая.

Ей нравится всё моё. Красные тёртые джинсы. Седина в висках. Выемки на задней дельте. Зимняя резина, сложенная штабелями в предбаннике. Чем от меня пахнет. Мой старый телефон «Sony», у которого отвалилась крышка и потому больше такого, щербатого, ни у кого нет. Ну, и, конечно, эклипс, лучшая в мире машина. А как же «Ауди ТТ»?!. – Фи-и, тэ-тэ. Пылесос !

Лето на исходе, надо же загорать! Надо же вообще принцессу куда-то прокатить. Мама Анна: вы не против, Роман, если я возьму её на юг – на недельку?.. Светик смеётся, делает мне губами: против, против. (Лучше с тобой в этих лужах, чем на море без тебя.) Я же молчу загадочно, считаю деньжата, готовлю сюрприз.

И так насыщены наши дни суматошной активностью, что загорать-то уже поздновато становится. А тем более ехать куда в хорошее место. Вот сегодня. Знойный, душный полдень. Чуть проснулись – Свету наращивать ногти (чем бы дитя ни тешилось), сам в спортзал. Покатались на лошадке – уже семь. Ну, солнце вообще-то до одиннадцати. Везу Светика в местный тропарёвский водоём, где работяги с пивом. Купаться с ними и с лягушками она мне не разрешает. А всё равно весело: шампанское из горла, весовые терпкие оливки, «Алхимик» Коэльо… Всерьёз-то его не почитаешь, открой наугад, пальцем ткни – везде овечки.

(А ногти действительно красивые – длинные, с золотыми розами.)

И в обязательном порядке – остановка возле ларька. Киндер-сюрприз! Один – Светику под нос, другой – под сиденье про запас.

– Ура-а-а! Я загадала желание: если купишь мне яичко – значит, ты меня любишь!..

На рынке Коньково – ажиотаж. Сногсшибательное зрелище. Золотой олешек!.. Почти голый!! Декольте спереди, декольте сзади, ноги стройнющие (от ушей прямо) – в золотых, опять же, копытцах!.. Это Света примеряет новый выходной наряд. Платье и туфли, давно облюбованные мною. (Как на заказ – всё под цвет ногтей.)

Румянец возбуждения. Вся в зеркале. Сутулится – нарочно. И жест – два пальца в рот. Ну-ну. Это, значит, восторг так подкатывает к горлу – но неудобно за себя, вчера ещё пацанку в клешах… Стесняемся юной шибающей прелести перед экстазами продавщиц.

Дома – генеральный стриптиз под «Снэп». (Смешные милые дрыгания – ну не умеем мы танцевать!) Под платьем, конечно, ничего… Про душ после секса забыла, час уже перед зеркалом – теперь уж можно вдоволь оценивающе поизгибаться. Пооткрывать в себе женщину.

«I’m not a girl, Not yet a woma-a-a-an…» – напевает механически любимую Бритни Спирс.

И, как проснулась, смотрит на меня, сияет счастием:

– …а уже блядь!..

(И всё же: что можно, спрашиваю я вас, сказать о человеке, который всерьёз без ума от Бритни Спирс или там от Алсу?!!)

* * *

Здесь, наверху, в меховой утробе «Цеппелина», насыщенный лиловый мрак. Здесь всё ясно, чётко и уверенно. Волнами распирает грудь свобода. Мы сидим (или лежим?) на ворсистых подушках, нагнетаем обмен энергий. Сверху почему-то пристроился Дима (наш старый знакомый). Чувство такое, что вот сейчас улетим, но можно и не вставать. А кругом всё мех, мех…

Ах да. Мы угощаем Диму чаем. (Дима – любитель чая.)

Я смотрю на огромный Димин зрачок. Неужто и у меня такой же?! У тебя он нереальный, просто огроменный, успокаивает Света. У неё зрачок оранжевый, во весь глаз. Она блестит вся новым платьем, как вода на картинах Куинджи. И ещё ножки так разбросаны, что, наверно, всё там видно, а, пускай.

Это тебе не экстази, Света. Это версаче. Версаче круче.

…ну что, на этот раз, пожалуй, вставило?!.

Напротив развалились хлюпики кудрявые – это Дима у них берёт. А так и не скажешь, что тюрьма-то по ним плачет – золотая молодёжь. Оживлённо беседуют, очарованные все меж собою, глазки бегают доброжелательно – но в пределах опять же своего замкнутого пространства. Ну идиллия.

Дима нас просвещает, пуская дым колечками.

– …не, кокс – это другое. Кокс – это реальная уверенность мысли, свежесть, острота. Просветление сознания колоссальное. То есть ты реально держишь сразу несколько идей. Углубляешь их, развиваешь… Ну, тут проблема какая: нет притока свежей информации – гоняешь одно и то же.

– Ой, точно, – вставляет Света, ложась щекой мне на коленку, – вот мы с Маринкой в Амстердаме. Я такая уже сижу на толчке в гостинице, отключаюсь – бум головой о перегородку, Маринке говорю: «Ты чего?» – она: «Я? Ничего. А ты чего?» Сидели так, тормозили… Прикольно было.

– …вон напротив, – продолжает Дима, пуская дым колечками. – Дилеры мои. Те сразу ясно, накурились. Ты видишь, как тащатся друг от друга. Хохочут, как от щекотки… Столько шмали, а не сторчаться. Потому что профи.

– …не, я больше по таблетке, – продолжает Дима, пуская дым колечками. – Таблетка – она даёт проникновение. То есть как бы обмен энергий с партнёром, контакт на таком высоком внутреннем э-э-э… подъёме.

– …поэтому и секс, – продолжает Дима, пуская дым колечками. – Вот, например, общаешься с девушкой. Так просто общаешься – вроде чего-то не хватает. А потому что таблетка. На таблетке хочешь её раз в десять сильнее. Причём необязательно прямо трахаться – есть такое понятие: виртуальная близость…

Тут я, конечно, сомневаюсь и требую уточнений, но оставляю фразу незавершённой, так как слева проплывает большой зелёный Перчик. (У, привет, давно не виделись.)

Светин глаз зажёгся изумрудным.

– А ты обалденная девочка, Света, – говорит Дима.

– А ты обалденный мальчик, Дима, – говорит Света.

Грех, повисев, не догнаться в «Миксе». «Микс» – он на то и «Микс». Солнце бьёт в неспавший глаз. Часам к шести только слетается под неприметное крыльцо на Новинском бульваре страждущий активный народец со всех концов зевающей, прокуренной, обдолбанной Москвы. В тесном грохочущем мраке не дают покоя промоутеры – а добро пожаловать в «А-приори», не забудьте, афтер-пати сегодня в двенадцать!..

Больше полузала под разнообразным кайфом – этих сразу видно, скачут заведённые, дрыгаются, как дергунчики. Не остановить ничем. В воздухе повис вопрос: у тебя есть?! Ищутся, встречаются обнадёженно светлыми глазками, качают головой: нет, нету. (Семейственность!) Света на корточках рядом с урной, выставив голые ноги: «Боже, как же классно». Ну, а я всё гоняю и гоняю вопрос другого рода, прокручиваю и обратно в мясорубку: что же такое за виртуальная близость и почему это она в настоящий момент отсутствует у нас со Светой?.. (Ведь имела же она, по-видимому, место – прямым сразившим меня намёком – в её сальном перегляде с этим мерзким, никчёмным бонвиваном?!)

Склонился к Свете некий кролик, сказал ей что-то. Света просветлённо закивала ему в ответ.

Кролика я, конечно, тут же прогнал, а недовольную Свету скоро и молча увёз домой.

Вопрос его был:

– Хочешь половинку ?..

Тоже ведь виртуального хотел, подлец.

* * *

– Алё, Роман?

– Здравствуй… Фиса.

– Извини, забыла поздравить тебя с днём рожденья.

– Ничего. Спасибо, вспомнила.

– Желаю счастья… в личной жизни.

– Спасибо.

– Ну… пока?

– Пока.

Ночь коротка. Ложимся под рассвет. В девять мне вставать, бодрыми телефонными трелями зарабатывать зыбкую уверенность в сегодняшнем дне. Встаю несвежим – тягостно, муторно.

Где Света?! Нет рядом её родного тельца, как всегда, беспробудного, посапывающего до часу с жалобно полуоткрытыми губками. Нет его нигде, ни на кухне, ни в туалете, и в холодильнике тоже нету.

Света на балконе. Голая и заплаканная, забилась в угол. В красных глазах неподдельное горе. Её трясёт. Я никогда не видел её такой.

Хватаюсь за сердце. Что случилось? Господи, что?!.

– Сколько ещё мне терпеть всё это?! Фиса, Фиса… А вот Фиса… Мы с Фисой… А вот у Фисы… Ты всё равно будешь любить свою Фису!! (Тихо, обречённо.) Что нужно было этой с-с-суке?..

Я долго гладил, успокаивал её на кроватке, говорил, что давно ничего не чувствую, что она – маленький Стулик! – сумела затмить великолепную мою мучительницу, а когда она уснула, вытащил ту Фисину фотографию – с порочным ртом и огромными глазами – обсмотрел всю её и сжёг на балконе.

В воскресенье брусчатый Столешников пуст, а пешеход редок. Витрины бутиков туповато отражаются друг в друге. А продавщицам делать нечего, вот и выглядывают на нас, подзывают коллег, провожают улыбками. Конечно – Света в совсем короткой розовой юбчонке – сама купила, «для меня», да ещё и поправляет её всё время, подтягивает, чтоб только-только на попку хватало. Вошла во вкус девчонка. (Вот приятно как Роминому вкусу потакать – а заодно и другим нравиться!..)

Они, продавщицы, наверно, думают – ну пара. Небось, снял её да водит теперь по магазинам – спонсирует. Теперь ведь модно, чтоб мужчина при деньгах – да с совсем молоденькой. Вон их сколько развелось, пятнашек. (Нервным подсознанием женским чуют, стало быть, потенциальную угрозу.)

И невдомёк им, продавщицам, что блузочка и брючки, так очаровательно легшие на озорную фигурку, куплены на предпоследние деньги, от души, по самому что ни на есть внутреннему призванию и, что вообще интересно, против воли маленькой хищницы.

А хищница всего-то хотела кожаный амулетик.

Зачем он ей – какой в нём прок?!

Негодующий румянец на щеке. Слеза!.. Ну просто – маленькая смерть!

– Что ты, Светик, бог с тобой! Ну давай вернёмся быстрее!..

– Теперь уже не надо. Другие купят.

Я не верю. Какие, кто другие?!

– Другие. Желающие сделать приятное!…

Всё когда-нибудь кончается, учит нас жизнь. Надо везти обратно рыжего кота. Я выношу его за шкирку, чтоб не вырвался, другой рукой держу у уха телефон – веду беседу с мамой, получаю наставления по уходу при транспортировке.

– …и ни в коем случае не клади его в багажник.

– Хорошо, мама, – говорю я, захлопывая багажник с погребённым в нём котом.

Когда я забыл о его стонах, переключившись на тревожные мысли о каких-то ещё других , он, наверно, как-то продрался в салон, потому что очутился вдруг рядом, на Светином сиденье – и очумело, безмолвно глядел на ночную Москву.

15

– Ну что, Ромео великовозрастный, – хихикает мой Перец, повесившись на люстре, выставив красный зад. – Как я нарисовался-то в вашем «Цеппелине», а? Класс?!

– Но ты был зелёный, – изумляюсь я, пытаюсь ущипнуть его за ягодицу. (Руки ватные, и не выходит.)

– Красный, зелёный, – какая разница. Ты больше вглубь смотри, трубадур… Вот давай. (Подставляет мне задницу.) Разбор твоих полётов. Что ты видишь там, в глубине-то?

– Ну что. Жопа.

– Аб-солютно, my dear! Причём твоя. Я вообще – это ты. Что, ещё не понял?!

Вот те на.

– …только в негативе как бы. Типа ты у нас такой мягкий, податливый, влюблённый, а я, видишь, жёсткий, да ещё и разноцветный бываю…

– Ты – светофор?! – озаряюсь я.

– Я – проводник, – парирует Перец, раскачиваясь на люстре. – Твоего могучего, но совершенно бесполезного эфирного тела.

–  Куда проводник?.. – (Что-то я запутался.)

– Куда! – в тонкий мир!

(Ой, ой, сколько информации!)

– Так вот, значит, жопа. Мы всё время, всё время с тобой в этом самом месте оказываемся. И не надоело тебе, дарлинг?.. Ты думаешь, это я всё подстроил – ну, в клубе, с виртуальными-то делами? Ошибаешься, мон ами. Ты пойми. Вот подсознание твоё посылает импульс. Назойливая такая мыслеформа – хуже осы: вот, мальчики, любуйтесь – какая красавица, да ещё моя!.. И всё вьётся, вьётся над лысиной, а поле моё торсионное – оно же не камень, оно же в обратную сторону начинает раскручиваться… Больно ведь!! Приходится всё вокруг так разрулить, так на ситуацию воздействовать, что желание твоё выходит изнанкою, во как! – и прямо тебе же по лбу. Понял?!

– Ой-ой, но кто мог предположить, что всё так сложно?..

– Во-от, жизнь сложна. Но это не вдаваясь. Я с тобой вообще верчусь, как уж… Ну что, больше не будешь?

– Не буду, – искренне прозрев, отвечаю я. – Жалко ведь тебя.

– Да ты себя жалей. Ты думаешь, ты принц?.. Ни кола, ни двора, одни романтические позывы вне времени и пространства. Она что, думаешь, по определению должна была в тебя втюриться? Дали тебе её, такую, как ты хотел, не для того, чтоб в штаны наложить от счастья… Ты помнишь хоть, что обещал кому-то?.. Быть на высоте?! Так будь! А то принцессу сделал из обыкновенной девчонки, пискли, она же тебе на голову села!

– А я всё знаю, – защищаюсь я уже не на шутку, поражённый изыску самозванца. Поднявшись с постели, кидаю искренние фразы в зависшее передо мною глумливое дупло. – Я… я многое заранее как бы ей прощаю, потому что встаю на её место, потому что чувствую её неуловимое… нутро. Потому что знаю, что любить её надо, как она есть, со всеми её… лошадками. Да, я плыву по течению. Я уже почти поверил в её слова. Слова могут расходиться с делом, она вообще вся несовместимая! Но она искренна!! Какой-то бред…

– Бред. И в глазах большей части здравомыслящего человечества сюжет ваш яйца выеденного не стоит.

– Большая часть здравомыслящего человечества для меня нерепрезентативна, потому что циники да обыватели. Ты с люстры слезешь когда-нибудь?….

Люстра качнулась и обдала снопом светиков. Никого на ней, конечно, нет – почему же она покачивается?.. Подумав об этом без удивления, я повернулся набок, чтобы послушать продолжение, но в надвигающийся обратно сон влез вопрос: откуда, где, почему я сплю?! Темно – но ещё не ночь. Да, помню, прилёг на минутку часов в девять… и, сражённый недосыпом, выключился до одиннадцати?!. Да, помню ещё – сегодня вторник, я же обещал сводить Светку в «Кабану», показать ей наконец-то настоящий мужской стриптиз… А сама она не звонит?! Ох, хуже нет так просыпаться.

…но сколько же во мне патетики, даже во сне!

– Давай сегодня отдохнём, Светик – ведь середина недели, – говорю с тяжёлой головой.

– В принципе, ничего страшного – я погуляю с одноклассницей, – холодно отвечает она. Подойдёт ещё мальчик, как раз Фомичёв… Но вообще-то ты обещал.

Ладно, ладно. Обещал. (Помню откуда-то, с особой остротой переживается невыполнение обещаний в отроческом возрасте.) Но Фомичёв… – это, не иначе, чтоб вызвать во мне муки ревности, сожаление от неприсутствия, чувство неуверенности в моменте.

Ну, смешная.

В час, заряженный холодным душем и кофе, я у её подъезда. Что-то изменилось?.. Да нет, всё так же вроде щебечет, улыбается… Ага, на ней просвечивающий хитон «Шамбала»… – мальчикам, мальчикам понравиться!

(Да, ребят из «Диллон-шоу» знаю я давно, ещё с тех пор, как хотел пристроить к ним изнывающую от безделья танцовщицу Фису; но квинтет не состоялся, несмотря на то, что все падали от её красоты и ломкости, от того, как смотрелось её изгибчатое тело на фоне мускулистых мужских фигур… Неподвластный человеческой логике шоу-бизнес, ёшкин кот!)

…и какой же чёрт меня дёргает ввести туда – Свету? Посмотреть, как будет выглядеть она среди фанатеющих девчонок, вечно дежурящих в первых рядах, готовых облизать, облапать, отдаться прямо на сцене? Она не такая, я это чувствую. Не в том смысле, что пуританка, но… другая.

…да просто – проверить, взглянуть на её реакцию!

…и?.. Что-то ещё? (Основной мотив спрятался где-то рядом и не желает так просто показаться…) Но я уже, кажется, знаю. Я хочу поиграть с подсознанием, спровоцировать его ещё разок! Такой вот наш вызов тонким мирам.

Уверенным плечом пролагаю Светику путь в первые ряды.

Под «Карузо» Паваротти величаво вышагивает прямо на шеренгу заждавшихся девчат чёрный красавец Диллон. (Первый стриптизёр Москвы – если, конечно, забыть про Тарзана.) Он полугол. Великолепный торс блестит лиловым светом. Простыня чудом держится на бёдрах. Тело дышит рельефом. Талия – сантиметров семьдесят пять. В спортзале, говорит, я раз в две недели, ем одни хлопья и запиваю «Эвервессом». Ну, африканская порода!.. Лицо, правда, специфическое, глаза широко расставлены – то дурашливые, то звериные, то обидчивые. (Сейчас это лицо страшно и сосредоточено. Задумал что-то.)

– И вот он – тот самый Диллон?.. – недоумённо оборачивается Света (почему это девчата всё норовят дотянуться до него и потрогать).

Ступает следом маленький Игорёк. Вообще-то он не маленький, он 1.92, он объёмен и прорисован. Он смазлив той полуженской красотой, которая либо нравится, либо отталкивает. Он зациклен на себе. Ему 18.

– Самодовольный маленький слизняк, – бросает Света. – С таким никогда и ни за что.

Вот так мы их. (Я обнимаю её сзади, обхватываю крепче.)

Начинается действо. Под пафосную арию они синхронно воздевают руки спиной к залу. (Обращение к богам?) Подпрыгнув, схватываются в смертном бою. Падают измождённо на пол. Оказывается, это разминка: из первых рядов вытаскивает Диллон наугад счастливицу – и жертва, трепещущая и замершая в благоговейном экстазе, тут же оказывается в горизонтальном положении над залом – на фиолетовых напряжённых руках. (При этом на лице у Диллона – наивная улыбка.) Дав Диллону бережно покласть её на пол, Игорь с размаха бьёт его ногой. Оправившись, Диллон отшвыривает Игорька метра на три, и тот улетает в зрителей. Схлестнувшись руками, они катаются по залу, будто мерясь силой.

В потных звериных движениях – мощь и неподдельный мужской кураж. Девчонка лежит ни жива, ни мертва. Публика замерла, уже почти поверила. Светик морщится – боже, какой ужас.

Но «Карузо» сменяется лирическим нежным напевом, и гладиаторы решают помириться. (Странно, они ещё живы и полны сил.) Дружески хлопнувшись руками, синхронно склоняются они над подзабытой девушкой. Диллон стаскивает юбку, Игорёк занимается кофточкой. Жертва улыбается, посматривает на хохочущих подруг. Жертве нравится.

Вот она в одних трусиках. Уткнувшись ей носом между ног, Диллон достаёт губами длиннющий волосок (якобы). Во-о-о какой, показывает в недоумении. Публика хлопает в ладоши. Наконец, разложив поудобней вошедшую во вкус девицу, разномастные самцы начинают приходовать её с двух сторон в синхронном ритмичном колыхании.

Светик в ужасе.

– Как могут они так легко выходить, эти девки?.. Это же себя вообще не уважать!

Это что, Светик. Сейчас она, собрав повсюду вещички, убежит одеваться прямо к голым парням в гримёрку. И вскоре оттуда торжественной поступью выйдет шоу в полном составе – и длинноволосый жгучий Андрей (считает себя красавцем, отчего вечно щурит глаз, обводя аудиторию адским взглядом), и приятный во всех отношениях Володя «Маугли» (отчего снялся в клипе у Марины Хлебниковой), и душевный, кудрявый, небольших габаритов, пропорциональный Саша, несколько напоминающий овечку (отчего тут же понравится Свете). Выйдут они, если не ошибаюсь, под волнующую «Prism of life» «Энигмы», выйдут в белых одеждах ангелов, станут в ряд по росту, раскроются в ритм руками наверх, как пауки, – и рассыпятся, уплывут в стороны поочерёдно – каждый в свой такт… (Надо смотреть, однако, – скудность языковых средств не позволяет нам высказать апофеоз.)

Нет, сейчас-сейчас коронный номер – ставят «Армагеддон» Аэросмита. Все в халатах, выстроившись накачанными задами к зрителю, распахивают одну ягодицу… Походив так вальяжно по залу, вытаскивают очередную поклонницу, и, окружив её, раскрываются пред нею полностью, подставив залу лишь шатёр из халатов.

Девушка, однако, убегает несколько смущённая.

Остаётся на сцене Диллон один. «Нотр Дам де Пари», «Belle» … Он, наверно, Квазимодо, потому что, постепенно раздеваясь, умирает в конце на коленях. Ля флёр де Лис (или де Фис ?!!), ля флёр д’амур, ль’эзмеральда… Как торчит его надутый жилами лобок над приспущенным бикини, как топорщится он основаньем сокрытого чёрного корня, который некий журнальчик окрестил «останкинская молочная» и куда с такой тщетной надеждой направлены сейчас взгляды!.. Нет, Диллон, нельзя, оставь это для избранных счастливиц. Для нас ты – всегда умирающий чёрный лебедь, завораживающий талантливыми, изнутри рождёнными чувственными, звериными движеньями. Носитель вечно ускользающего мгновения, которое глаз так жаждет остановить, ассоциируя его с вечной красотой?..

…не потому ль пишу я так подробно о тебе и о твоём шоу, что, движимый тёмными токами подсознания, чувствую некую обречённую потребность фиксировать хоть как-то на моих страницах этот неуловимый миг воздействия на девичье нутро?!!

А Светику Диллон тоже понравился. Ну, как танцует, и фигура классная. Внутренне замирает она от Андрея: чуть в обморок не упала, когда он мимо прошёлся – но пронесло.

– Ромик, а что делать, если он меня в охапку сгребёт?.. ведь не обязательно выходить?.. я только с тобой могла бы…

– Ну что ты, зайчонок. Упирайся, бейся руками, ногами. Не давайся – они поймут, – смеюсь я сквозь наплывающую новую мелодию. Это под «Двигай телом» «Отпетых мошенников» выруливает карикатурный Санёк в смешных шортах, бейсболке задом наперёд, интеллигентской жилетке и огромных пляжных очках. «На большой машине он едет на юга», круто двигая попой вперёд. Долго что-то на сей раз ищет свою блондинку, а нашед, под всеобщее ликование еле поднимает её, грузную рыжую довольную деваху, деловито имитируя трах под музыку на весу. (Чем неуклюжее и страшнее блондинка, тем прикольней, объясняю я Светику.) Наконец игривый припев заканчивается, и Саня остаётся в одних трусах – семейных, заинтриговывает народ, а что же под ними. Ну, под ними, как водится, пять разноцветных плавок. А дальше?.. Дальше – красный слоновий хоботок!

Светику смешно, ей интересно, она никогда не видела такого. А что мне ещё надо? О чём ещё мечтать?!

Пожалуй, можем остаться рядом в ресторане, вот и стриптизёры уже здесь собрались – как всегда, спокойно, малоприметно пьют они чай в ожидании зарплаты. «У-у, какие люди…» – и почему-то все сразу Светика целовать в щёчку.

Светик даже смутилась.

– Моя невеста, – говорю я гордо, вроде в шутку. (А никогда не понять.)

– Ну, красота-а… Где ты берёшь-то их ? – ревностно просверлил Андрей Светины грудки. – Светик, говоришь?.. С подругой своей познакомь, что ли.

– У меня все – модели. Все модели – бляди, – парировала Света, прижавшись ко мне.

– Я тут Фису недавно видел, – заметил Санёк без задней мысли. – Что-то располнела.

При слове «Фиса» Света вспыхнула. (Это хорошо.)

Я ненавязчиво руковожу светской беседой, где мы с ней – центр. (Это приятно.) Диллон по привычке обшаривает девичьи изгибы дурашливым взглядом. Володя просит ещё сахару. Санёк рассказывает про свой ремонт.

«А в жизни и не скажешь, что стриптизёры», – угадываю я Светины мысли.

– И давно вы дружите? – спрашивает меня Санёк в туалете.

– Месяца полтора. Why?..

– Да нет, симпатичная девчонка, молодец. Но с Фисой вы как бы это… лучше смотрелись. А здесь… ну, не пазл.

– Не что-о?

– Не пазл. Ну что, не знаешь? – когда крутишь головоломку там или кубик Рубика – и одна грань с другой совпадает… Ты ведь понимаешь, что это ненадолго?

– Да мы, собственно… радуемся вот жизни, с вашего позволения, пока вместе.

– Ей… сколько? Пятнадцать?.. Я тебя умоляю. Ну не может ничего серьёзного быть в этом возрасте, не нагулялась ещё.

…да знаю я. Почему ж тогда нехорошо, похолодело в животе и земля уходит? Не говорить же ему про всякие там расписки !!

Так-так, Андрей уже записывает на её телефоне свой мобильный – якобы для меня. Звони, кивает неопределённо, а сам ей подмигивает.

– Ромик, поехали домой, – шепчет она мне на ухо. – Ты знаешь, я бы здесь ни с кем. Ну, может, – только если б не было тебя, слышишь?! – вот с Сашей, он самый приятный, неогромный, спокойный такой… И на барашка похож.

…всё у нас хорошо. Она такая, как всегда. Она откровенна. Она старается быть верной. Она со мной – до сих пор, сейчас – на максимуме себя. Она не прыгнет выше. Пока. Всё у нас хорошо…

16

В четверг приключился пассаж. Ритуал созвона перед сном и пожелания спокойной ночи – который часто превращался в милую болтовню на пару часов (так то от чувства же, не от безделья!) – был варварским образом нарушен. Снедаем нетерпением скорей уже услышать её не по мобильному, а по нормальному, спокойному телефону, я торопился домой, и вот всего-то в пол-одиннадцатого мама Анна, как ни в чём не бывало, сообщает мне, что наша красавица уже… спит! – Да как же, мама Анна… она в жизни не заснёт, если меня не услышит! – Ну, Роман… знаете, как бывает… раз – и отрубилась. – Так будите быстрее! – А… бесполезно. Не проснётся она, Роман. Её и утром-то будишь, как говорится…

Что-то не так… – отсекли мне разом какой-то орган, и без него, как говорится, никак не зажить дальше. Но мобильный-то, с которым она спит в обнимку! Бесконечно безнадёжные гудки… Неведомой изменой отзываются они в наступившей пустоте.

Ночью я ворочаюсь. Думаю. Вот влезло подозрение и ноет, ноет, не отпускает. Ну, это ладно. Ну, гуляет где-то без меня. Я же пойму. (Скорее всего.) Но зачем врать?..

Чувство такое, будто всё же что-то у нас с ней останавливается, но пока не потеряло инерцию. Внешне – реплики, интонации – те же, вроде всё то же самое шутливое кривляние… А что за ним? – её маленькое, незрелое, подпорченное нутро, вылезающее постоянно?! Хорошо. Я приемлю всё, что связано с ней, как есть, как данную свыше сущность. Я её такую принимаю – но – озарённой наступившей вроде как любовью… Да полно, обо мне ли эта вроде как любовь? В меня ли она влюбилась – или в некий образ, который сама же себе и нарисовала?.. И как могут слова её и обещания, и взгляды снизу вверх служить залогом серьёзности?!! (Я наивный и доверчивый. Я глупый.)

– А ты не просто глупый. Ты ещё и педофил. Заарканил несмышлёныша – и знай облизываешь себе, и ещё о любви с ним толкуешь…

Нет, я всё-таки уснул. (Я – выше.)

И наутро даже не стал трезвонить в девять. Но вот одиннадцать, а Света ещё «в душе»! Развитое шпионское чутьё однозначно шепнуло, что я пал жертвой грандиозного покрывательства. (И поделиться этим с мамой Анной сложновато.) Лишь в двенадцать сонный Светин голос окончательно убедил меня в наличии заговора и свёл настроение на ноль.

Ну всё, девочка, тебе я больше не звоню, сказал я себе, больше старался ни о чём не думать и колоссальным волевым решением заставил приунывший интеллект углубиться в рабочую рутину.

…почувствовав тут же, как я… зависим от этой изменчивой, неглубокой негодницы! Мои всегдашние нехитрые действия меркли, лишались смысла, рассыпались в руках, как только я – в который уже раз за день! – возвращался к мыслям о том, что же действительно происходит между нами, и накручивал себя, и накручивал. Да, её всегдашние звоночки сильно отвлекали меня от какой-никакой работы, но создавали тот совершенно необходимый мне ажурный фон постоянного присутствия её на гребне жизни. На этом фоне я парил, я мог с энтузиазмом, довольно, в общем, поверхностно – но блестяще делать что угодно, пребывая в эйфории нужности себя. Ведь что же получается, господа психотерапевты?.. Ведь что могут давать бесконечно-беспечные перезвоны не по теме в рабочее время? Эмоциональную взвинченность, раздвоенность, повышение давления?.. Но парадоксальным образом они толкали меня – радостного, возбуждённого – взбивать эту пену кипучей деятельности, вживаясь в образ Фигаро. («Никакого парадокса, – скажет нам дядя Фрейд, дежурно блестя пенсне. – Всё дело в том, молодой человек, что подсознательно вы связываете успех в работе с обеспечением того наслаждения, которое даёт вам эта молодая особа».)

Звонок (наконец-то)!

– Ромочка, я на Маяковской! У меня были съёмки. Я намалёвана, как б…, меня все достали… Ты не в центре? Ты подъедешь ко мне?..

Ф-фух. Вот как у нас всё просто. (Что-то тяжёлое с плеч свалилось.) Здесь вся она – и непосредственная, и ограниченная… Очарователен, конечно, спонтанный порыв… (Ведь знает же, что у меня работа! И что в этот час решительно нечего мне делать в центре!)

– Ну… я почему-то подумала. Ой, юноша, я не знакомлюсь! Что, девушка так накрашена… вызывающе – значит, можно подойти?…. У-у-у-у! Ромик, я же говорю – до-ста-ли!! Что, неужели не хочется посмотреть на меня?!

Так, всё к чёрту, к чёрту всё! Через сорок минут буду.

– Ура-а! А я зайду пока куда-нибудь выпить кофе, чтоб не пялились.

Действительно – есть с чего падать. То есть никакой это не Светик – это гладко высветленная люминесцентными тонами фарфоровая кукла Барби, да ещё со стоящей во все стороны причёской! Ну лет 25 девушке. Нет, вовсе не за счёт подводки жирной – её и нет почти. И не в тенях дело – в чём?! Другое, тонкое, всезнающее лицо, в такое и не влюбился бы я никогда, томно кривлялось, знакомо похохатывая над моей реакцией.

(И откуда там стилисты – в пресной бюргерской «Бурде»?)

Сидим, лопочем что-то, пьём кофе с чиз-кейком, курим третью сигаретку. (О, возбуждённость! О, новый имидж, возбуждающий женские струнки!) Во мне, однако, тикает уже другой отсчёт… Почему смотрю с печалью на тебя я, Светик? И тоскою щемят сердце твои новые эфиры? И томлюсь уже я той невыразимой и мучительной, той летучей прелестью бытия?! (Я, наверно, болен.)

Но Светик, мой несказанный Светик – и с головою Аэлиты всё равно меня понимает, кивает мне активно. Неодолимо встаёт потребность почувствовать момент метаморфозы. Мне надо, очень надо тебя такой хоть как-то удержать, фиксировать момент неуловимой смазанности линий, дающий эту безжалостную, навязчивую, недетскую – неестественную красоту!.. Фотоаппарат, мой вечный спутник, всегда в багажнике, а Светик – героиня! – так вот с ходу, запросто соглашается ещё на одну съёмку.

Студию я, слава богу, нахожу тут же – под конец рабочего дня в магазине «Кинолюбитель» на Ленинском она почти всегда свободна. Усталая Света, не колеблясь (что мне очень нравится), заезжает домой за основными своими нарядами… Я, затаившись в эклипсе, вдыхаю предгрозовые запахи. Я почти счастлив. (Я – буревестник.) Ведь как простодушно доверяет она мне, непрофессионалу, такую важную вещь, как свой портфолио. (Моя мечта, смакуемая всё время и потому откладываемая на потом.) Сейчас я буду лепить мою Светлану, мой образ маленькой вселенной. Это для меня как момент истины: высшее наслаждение Пигмалиона. Да! Сейчас опять поспорю я со временем, я буду останавливать на какие-то мгновения его слитный ход. Я знаю, что поражение неизбежно – не задержать мгновенье в той многомерной красоте его! – и всё равно кидаюсь в бой.

Мы в студии. Хромой видавший виды фотограф выставляет экспозицию, вывешивает фон, синхронизирует свои вспышки, косится на полуголую Свету, которая быстрей-быстрей переодевается прямо при нём. Выходит, чтоб не мешать. Мы – один на один, я – полоумный охотник, она – ускользающая лань. Нет, нас трое: ещё фотоаппарат, бездушная, но умная коробка, бесстрастный созидатель остановленного времени.

…и два часа, 7200 секунд впереди. Какие-то из них по прихоти момента озарятся тем самым божественным светом, прорвавшись в вечность. Но! То, что выйдет потом из этих насыщенных жизнью текучих мгновений, есть затейливое и капризное сочетание технических величин – освещённости, выдержки, диафрагмы… И от игры этих вот мёртвых значений зависит, получит ли секунда своё новое бессмертие?.. В игре этой совсем иная правда – она может оказаться и интересней, и ярче жизни. (О, как правдив и как прекрасен светлячок, окаменевший в янтаре!..) А сам я замру, и умру, и растворюсь в красоте этого наивысшего – бесконечно неподвижного! – мига… воспев на самом деле искусственного двойника его, неверного, чужого и зыбкого!! И осознав в который раз бессмысленность потуг моих и иллюзорность моего горения.

…но это потом, всё потом.

Так! Довольно постмодернизмов. Пока ещё цела причёска и живо это чужое фарфоровое лицо, я бью вспышкой почти непрерывно, я щёлкаю её в каких-то претенциозных усталых позах, дымящей сигаретой, – так я пытаюсь, наверно, осмыслить образ вампирши, освобождаясь одновременно от того отторжения, которое гложет меня. (Где мой психоаналитик?!) Но вот натура взмокла – и, поработав десятком ватных шариков, а после смыв себя под краном, вновь стала Светиком. Пошли наряды проще, позы легче. Образ лолиты, пацанёнка-сорванца… Нет, не так, выстави попу, выверни носок!.. Я уже осип, я вспотел, я ползаю на коленках, подлезаю снизу, удлиняя её ноги ещё и ещё, я в обречённой лихорадке зашился сам с собою – я уже чувствую, что всё последнее – мусор, мусор, мусор, потому что Света погасла, потому что на лице у неё усталая гримаска, а в руке у неё банка джин-тоника «Гринолс»… И, хотя она, поколыхиваясь враскоряку на месте и в сердцах вздыхая, всё же стаскивает платье, я знаю, что уже не выйдут у меня, не выйдут без встречной отдачи те давно продуманные обнажённые ракурсы на голубом фоне, те заветные слепки бесстыдного нимфетства, что мыслил я высшей точкой моего кипения, а она – в своих вымученных мостиках и ласточках – будет так близка мне и так же далека, как окружающий нас воздух… и я хватаюсь за бесстрастный воздух, я фокусирую его, ослепляю флэшем, я вымещаю свой навязчивый импульс, я не могу, я не могу иначе…

– Я готова прийти в твоё Коньково пешком, чтоб только одним глазком посмотреть!.. – жалобно говорит она по телефону, когда фотографии готовы.

– Светик. Что ты делала позавчера ночью, когда мама сказала, что ты уже спишь? – перебиваю вдруг, тереблю занозу, желаю знать всю правду.

Она… спала. Да, крепко-крепко спала, когда я звонил, вот только ещё позже позвонила Марина, и так как – их учили в школе – сон имеет разные фазы, её звонок она всё же услышала. И так как почему-то уже выспалась, очень захотелось с Маринкой увидеться. Тогда она оделась, вышла незаметно из дома – там какая-то тусовка, Пиздерман и другие, но ей было всё равно, она-то ехала к Маринке!.. Домой – под утро, мама как раз только проснулась и ещё удивилась, почему это дочка одета. И так как маме не понравилось бы, что дочка тусуется без Романа, и так как мама уж точно знает, что Роману это не понравилось бы ещё больше, то Свете ничего не осталось, как признаться: она выходила на лестницу покурить. Вот и всё!

– А откуда ты знаешь – тебе что, Маринка звонила?.. – спрашивает ревностно Светик. – Она теперь всякий раз будет меня закладывать, чтобы нас с тобой поссорить!..

Эх, Светик, как невинно и изворотливо ты можешь врать. Как по-бабски жестоко и напрасно топишь ты передо мной свою любимую гёл-френд, лишь бы всё было шито-крыто. Странно: интерпретация шита белыми нитками, ложь ползёт изо всех дырок, а я великодушно закрываю глаза на гнилое содержание, не распаляюсь, отдаю дань обтекаемости формы. Очень присущей ей, Светику, тактичности. Своего рода.

– Ладно. Что с тобой делать. Видишь, я тебя даже не ругаю – только говори мне правду, не ври мне!.. В целом мире хоть должен быть один человек, которому ты не врёшь?!

– Да что ты, Ромик, зато я теперь знаю, как ты меня понимаешь!.. Я так хочу тебя видеть!! А пойдём сегодня… в театр? Кстати, вот! Я придумала! Что сегодня – четверг? – отпрошусь у мамы сразу до понедельника, чтоб тебе меня не отвозить!..

…и что нужно мне для счастья?.. Каков он у меня, механизм превращения лапши на ушах в упрямые жизнерадостные антеннки, нацеленные на мою тему?!

Так вот, с ходу из московских театров пришёл в голову «Современник», находящийся неподалёку. Давали «Играем Шиллера» – нам было уже всё равно. Опоздав и пройдя по единственному билету, чудом добытому у спекулянта, мы присели в проходе. Принимая на коленку лёгкую тяжесть Светиного тела, краем глаза присматривался я к её сосредоточенному личику – в нём явственно читались реакции на непростую модернистскую символику драмы о Марии Стюарт. Вдруг головою вниз зависло кресло на верёвке. Это была жизнь Марии, держащаяся на волоске. Света долго и серьёзно осмысливала образ, потом обиженно зашептала мне в ухо:

– Рома, Рома, стулик подвесили!..

Как была она близка мне в тот момент – не разнимая рук и не меняя занемевшей позы, хотелось просидеть так вечность… В голове выстраивался уже привычный ассоциативный ряд – как зыбок миг, как относительна предметность, и обратная проекция вещи может иметь значение прямо противоположное исходному, и основательный функциональный стул, стоит его поставить на голову, являет собою полное недоразумение с деструктивным оттенком…

…и мой Стулик – такой же перевёртыш?..

Судорогой пронзило Светину сумочку (виброзвонок). Сидели мы совсем у выхода, и Света выбралась в коридор.

Её не было полчаса. В антракте я кинулся искать её – пока не нашёл сидящей у входа на улице в обнимку с коленками. Странно смотрела она на меня.

– Звонила Фиса. С Лазурного Берега. И Маринка уже с ней – они сейчас на шикарной яхте с двумя… молодыми людьми. Маринка – Фиса говорит – закрылась на толчке, у неё дикая истерика, говорить не может, только рычит… Маринка – представляешь? – мне ультиматум объявляет. «Либо этот подонок – ты то есть, – либо я». Ну, и Фиса… мне про тебя полчаса говорила. Даже не спрашивай – ни за что не скажу, ну всякие жуткие гадости… Только тогда расскажу, если вдруг так получится, что мы расстанемся…

– Ха! – вырвался у меня грустный смешок, да привычный холодок под сердцем пробежал. – Вот ты уже и не уверена, невеста.

– Я уверена, – говорит Светик почти сквозь слёзы. – Это всё Фиса, она над нами смеялась. Единственное, что сказала хорошего – «Я тебя понимаю, Стулик, потому что сама была дико влюблена». Оказывается, Маринка ей ещё тогда про нас сказала…

Кто бы сомневался. И не надо ничего рассказывать – я уже побывал там, на носу того роскошного малообитаемого судна, и я увидел Фису – надменным разворотом головы и ненавязчивым мобильным у уха она топит моего котёнка в прибрежных лазурных водах. Закатом и превосходством сверкают её огромные, уверенные зрачки.

– Ты знаешь, Стулик, что им стоит эта яхта? – говорит Фиса. – Сороковник в день! Сорок – тысяч – долларов!.. Вот сколько тратят на нас настоящие мужики. А ты – с кем?! Что он может тебе дать?! (Нет, ты пойми, я только счастья тебе желаю.) Он – неудачник. Он неуверен в себе. (Ты думаешь, почему он качается?) Он слабый. Он никогда не заработает денег… Он – никто! Я влюбилась в него, как дура, потому что маленькая была и глупая. Что держит тебя – с ним?! Я думала тогда: а вот душа. Это его – душа? Чушь!! Вокруг столько классных мужиков с деньгами. Не трать время, Стулик. Твоё место – с нами! Знаешь, как здесь здорово? Весь мир – у твоих ног. Хочешь – приезжай! Тебе сделают визу за день…

Мы сидим в эклипсе. Какой уж тут театр. Я смотрю на Свету. Света нервно курит. С обидой и тоской наблюдает за пробегающими мимо машинками. Зашлёпал дождик, и дыханием близкой осени прибило к стеклу кленовый листок.

Я стараюсь быть спокойным и объективным. Конечно, ошибается Фиса – сороковник они не на неё тратят, а на себя. И имеют они её, а не она их, как ей уже, наверно, кажется. Только дело сейчас не в Фисе, с Фисой всё понятно…

– Дело в тебе, слышишь, Стулик?..

– Не называй меня так! Так звала меня Маринка…

– …насколько ты готова видеть во мне просто… человека, не романтического героя. Ведь ты этим разговором выбита совершенно. И возможно, кое-что из того, что она сказала тебе обо мне, – правда…

– Да Р-ромик, мне плевать на эту суку! И никого я не буду слушать, только себя! Мне Маринку жалко. Она меня даже из телефона стёрла – знаешь, что это значит?.. Что я для неё больше не существую! – Она заплакала во все глаза, и чёрные змейки поползли по щеке.

Ну что с ней делать? Чувство такое, как у друга кто-то умер. То есть – ревности никакой, а соболезнование даже некоторое, целомудренная дистанция, странноватое уважение к потоптанным Светиным чувствам. Но… акцент-то сползает на Марину! А я, непререкаемый номер первый, я, герой закулисных баталий – задвинут куда-то назад?.. Я уязвлён! Однако, не подавая виду, комментирую: ну что, всё ясно – рассыпается в Марининых руках та ножка стулика, та последняя бескорыстная соломинка, за которую так уверенно держалась она, купаясь в своём болоте!..

– Правильно я сделала, что изменила ей тогда с Фисой! – вдруг перебила Света с ожесточением.

– Это как это?..

– Так это. Помнишь, когда Фиса от тебя съе…лась с той огромной сумкой?..

– Ну. – (Ещё бы я не помнил.)

– Ну вот, мы к Фисе тогда все поехали, у Фисы квартира шикарная, мужик какой-то ей снял – кстати, недалеко от тебя. Короче, Маринка на меня ноль внимания, с Артистом закрылась в спальне, а мне так хреново стало, что чуть не бросилась с балкона – ну, я тебе читала…

– Ну.

– Ну, что – Фиса меня на диван уложила, начала как бы успокаивать, ласкать, поцеловала… ну, а потом…

* * *

Долго и молча оправлялся я от этого признания – всё стоял на шее испанский воротник, как будто гитару на голову надели. (То есть, внешне, наверно, не особо заметно было – Света сидела рядом и даже не смотрела.) Всё представлял себе одну, потом другую… всё ревновал одну к другой, потом себя к обеим; всё думал, как же резко случились с моей Фисой метаморфозы; всё пытался стать Стуликом, положить себя на её место, проникнуть в какую-то главную точку её, чтоб дать себя утешить подобным образом.

…а может, и правда – ничего такого? И у меня уже – глюки ревности?!

…ничего не получается. Не получится у меня, Светик. Я уже и так с тобой, как с параллельным миром, с пиететом принимаю спущенную свыше данность. (То есть в мире я ещё в своём, но уже не уверен.)

…а нечто всё же проклёвывается в нашем туманном периметре – должна, должна где-то цепочка замкнуться, дать порочному клубку развязку…

– Да!.. Теперь мне остаётся только трахнуть Марину!!

Странно посмотрела на меня Светлана, хмыкнув неопределённо… Безысходная шуточка осталась без комментариев. Повисла. Ну ладно – всё ж по плану, всё же хорошо: сейчас завезу её на проспект Мира, она сгребёт Маринины фотки и неотправленные письма – всю свою память, мы символично поедем ко мне и предадим их ритуальному очищающему огню. А после отметим это дело дискотекой.

Так захотела она!

– Только… Р-раман! – чур сначала в «Кабану»! В Кбя-я-ану – кбя-я-ану!.. – кричит она верхом на унитазе, наводя губки блеском.

– Кар-р… Ка-р-р-рабану! – орёт из клетки некормленый попугай, тупо роняя какашку.

Далась тебе эта «Кабана». Подзабытые фотки на постели, стынет скорый ужин, надо срочно выметаться.

Полчаса мы провозились с пупком. На прошлой неделе сделали пирсинг, и надо было промыть припухшую дырочку мирамистином, аккуратно вдеть лиловую бабочку, потом исполнить ещё танец живота перед зеркалом…

А трусы, обычная танга камуфляжной расцветки – каким необычайным воинственным смыслом они наполняются, если лямки натянуть на косточки бёдер и чуть приспустить штаны! Слушайте, я уже ничего не понимаю. Не слишком смело, всё-таки трусы?..

– Так модно, глупый Р-ра-ман! Я же с тобой!

У «Кабаны» Диллон с Сашей сидели в машине, повторяли под музыку порядок. (Вот удача – сразу напасть на стриптизёров.) «Па-па-па-па…па-па!» – говорил Диллон, подтанцовывая руками. Света потащила меня к ним, мы сели сзади. Света выставила пупок – смотрите, какая у меня штучка. Уау, сказал Диллон, потянулся назад потрогать блестящее. Наверно, Диллон не понял слова «штучка», и твёрдый чёрный палец скользнул ниже, к трусам. Уау, ухмыльнулся Диллон. Встал, Диллон, встал? – с интересом развернулся Саша.

Света палец не убирает. Света играет с Диллоном в гляделки – кто кого переглядит. Диллон глядит дурашливо. Света глядит насмешливо. Чёрный палец лезет вниз. Саша смотрит на то, что пальцем этим открывается. Интересуется.

А я-то где же? Что же я-то?!

Нет меня, нет. Меня специально нету. С уверенной улыбкой замер я и жду, когда же Света остановит руку. А сердце уж оборвалось, осаженное, изумлённое… И стулик – в тот момент, что длится вечность – поверженный стулик из театра посреди ситуации завис.

Я, конечно, дал по пальцу сам, обратил всё в шутку, долбанул в переднее сиденье… А сердце так и осталось там, на полу, в Сашиной БМВ.

– Почему-то хотелось, чтоб это сделала ты, – объясняю потом спокойно. – Или я не прав?..

– Да забудь ты, Ромик, это же прикол, – отвечает развесёлый Светик, потягивая джин-тоник. – Стриптизёры ведь: ты бы обиделся – он бы не понял.

И точно – что это я разошёлся. Шуток не понимаю! И Стулик, быстрый, острый, мой – вот он опять, на своём месте. Надо бы Светку в первые ряды, чтоб лучше видно. Она протиснулась сама и села почему-то на корточки. Фиолетовый Диллон вышагивал уже на сцену, а умиротворённый я вернулся к бару за двойным ром-колой.

Так уютно наблюдать за маленькой фантасмагорией издали. Диллон, высвеченное чёрное солнце, вздымается протуберанцами над тёмной грядой голов, потом ныряет вниз… Но – предчувствие! – и зыбкая почва опять уходит из-под ног: там же где-то сидит Светлана… Конечно, на этот раз это уж будет она, точно она, и как отобьётся там без меня?! Я на секунду отворачиваюсь, гоню прочь навязчивый фантом… – а Диллон уже возносит её, покладистую, на свой алтарь, лезет к лямкам трусиков, ползёт, как в замедленной съёмке, рукою по голой спине, оттопыривает огромные губы, устремлённые к её лицу… нет, она-то серьёзна, не заигрывает нисколечки, не стесняется. Она сосредоточена всего лишь на том, чего от неё хотят – поддаться немного этому лоснящемуся натиску, обвить Диллона ногой (о, знакомый жест!) и – самое главное – не упасть.

«И как все они выходят, эти девчонки…» – вспомнились её недоумённые глаза. Я зашагал вперёд, прямо, как ледокол, чуть не распихивая всех, – зачем?.. ведь не стащил бы я её?.. И взгляды, насмешливые взгляды грезились уже отовсюду. Но кому был я нужен! Там, на сцене, в тесном кругу затаивших дух девчонок, ожидало меня зрелище, убийственное в своей простоте: Света голой спиной лежала на полу и старательно, ритмично отдавалась Диллону под белым халатом!!…

…моя маленькая вселенная, пульсируя, сознательно и методично убывала в чёрную дыру!

Не было оторопи, бешенства, припадка ревности – не было. Как будто я уже видел это, такое солоноватое дежа-вю. Тупое недоверие моменту. И странная покорность случившемуся именно так, а не иначе. Зачем, за что?! Оглядев украдкой ликующую публику, я двинул прочь. Руки било дрожью.

Вышел на воздух, закурил… Стало пусто и легко. Ну вот и всё. Когда-то это счастье должно было накрыться – но кто думал, что так вот вдруг?.. что так глупо? Идиотский, бесславный конец. Сейчас главное – остаться на высоте… и – отрезать, как не бывало.

Вышла Света с мутными глазами (пьяна ты, что ли?).

– Ромик, ты где, я тебя уже полчаса…

– Так. Послушай меня, девочка. – (Я спокоен.) – Мне… не о чем с тобой разговаривать. Сейчас я посажу тебя на такси – до мамы, а завтра пришлю вещи. И попугая. Всё.

…что скажет она в ответ, заплачет ли непонимающе, станет оправдываться, умолять о пощаде?.. Откуда-то из глубины накатывает необоримое: я не в силах так вот просто похоронить двухмесячный свой плод… Я уже готов к диалогу, я выпускаю свою хлёсткую тираду с достойным таким безразличием, я возлагаю на неё это право выкарабкаться, уверенный в искренности грядущего раскаяния. (Я, наверно, болен.)

Ха – было всё не так. Света округлила на меня глазищи. Вся правда человечества олицетворилась во взгляде… Ах, так!.. Хорошо. Пожалуйста. Тогда – всё. И сажать в такси меня не надо, есть люди, которые обо мне позаботятся! Алё, Коля?! Это я! Узнал? Да-а-а, давно не виделись… Слушай, нужна твоя помощь, тут такая история, потом объясню… ты не мог бы… за мной приехать?.. Оч-чень хорошо. Как называется набережная?.. Как называется гостиница?! Слышишь, ты!.. (Это она мне.) Как называется?!!

…Раушская называется, «Балчуг»… Что-то я, наверное, переборщил. Как мог я её сразу так!.. Будь он неладен, этот шаткий миг, – я не хочу верить, что всё сейчас летит ко всем чертям! Что ж, теперь вместо меня , её верного Р-р-рамана – какой-то Коля?.. Или уже пусть катится?! – другой бы развернулся, и горевал недолго. А я… размазня!! Всё-таки первый раз, никогда никаких ссор?.. И ведь я – я же сам втянул её в это! Жалко, жалко как! Дать девчонке шанс?..

Мысли метались. Я иду за ней, почти бегу. Я уже не могу отпустить её сейчас, я не могу упустить её!!

– Нужна ты Коле, слушай, успокойся…

–  Я не нужна?! Да он только и мечтает!.. Не тр-р-рогай меня!!! Уйди!! – телефончик почему-то полетел на мостовую…

Я подобрал его, сунул ей. (А звонила ли она Коле?..)

– Сейчас он приедет, щас приедет…

Охранники соседних заведений – «Балчуга» и казино «Амбассадор» – удовлетворённо наблюдали за нашей сценой.

– Светик, послушай. Мы неправы оба…

– От…бись от меня! Я тебя не-на-ви-жу!! – Совершенно дикие, красные глаза. Я никогда не видел её такой. (Да что же это, господи! Помоги!..)

Она побежала куда-то прочь. В открытом топике, в приспущенных штанах, с голой спиной – прочь, в ночь.

И тут я понял: никуда я эту истеричку, эту засранку, матерщинницу, это удаляющееся недоразумение со слегка нескладной задницей в шёлковых штанах не отпущу – я готов пасть на колени и превратиться в муравья, лишь бы вернуть её, утихомирить её, забыть неправильную ту минуту – лишь бы всё было, как прежде. Не потому, что в этом виде и в этот час бросать её нельзя – вон удалая компания чуть не зацепила её, но, завидев в таком же темпе надвигающегося меня, вовремя стушевалась… Я шёл, я бежал за ней, как в амоке – не чувствуя ничего уже, кроме огромной и застилающей мозги нежности, которая даст мне силы загладить всё любой ценой.

Я поймал её в каком-то тёмном дворе, и она долго билась в моих руках, пока не обмякла. Тогда, обняв за хрупкие вздрагивающие плечи, я вывел её на набережную. Благодарно взывая к звёздам, я говорил ей что-то искреннее, ждал ответа. Всхлипывая, она смотрела в чёрные воды канала.

– …завтра… а что было бы завтра? – ничего бы не изменилось. Мир… без нас с тобой останется на месте. Только… перепёлка на балконе снесёт ещё одно яичко.

Милая патетика примирения… В такси Света тут же отрубилась у меня на коленях, а я всё переживал незавершённость. Перемалывал неопределённость. Очевидность моего поражения.

В восемь она уже встала и тут же направилась на кухню. Через минуту потянуло гарью. Я заглянул. Происходило сожжение Марины. На подносе тлели фотографии, исписанные листы… Света, положив щёку на стол, смотрела в огонь и разговаривала с бумажечками… Шепталась с каждою в отдельности.

Я пошёл досыпать. В чутком утреннем трансе трещал огромный костёр, но чёрная обугленная ведьма жила в нём, как дома.

Через час: на кухне жестокий бардак, на столе пепелище, обрывки писем… Света блеском наводит губки.

– Что делать-то будем?.. – (Я хочу реванша.)

– Насчёт чего?

Оказывается, не помнит Света сцены на полу – выпила много. (И точно – натощак, ужинать так и не села.)

…так вот как раскручивается она, эта мыслеформа! Как бьёт совсем другим концом!

– Я никогда и ни у кого прощения не прошу, – продолжает Света, подводя ресницы. – Меня мама даже заставляла, в угол ставила, шлёпала, а я терпела и ревела: «Не бу-уду!»

– А я вот сразу же извинился перед тобой. И где бы ты теперь гуляла, если б я в охапку тебя не сгрёб?

Ну нет, уж домой бы Света не поехала. Пошла бы в парчик, где собираются обычно перед школой, выпила бы джин-тоник, повспоминала бы всю маленькую жизнь свою… ну, потом замёрзла бы обязательно утром, поплакала, пришла в себя и… позвонила бы мне. Здесь её дом, у меня!! Доехала бы даже без денег – иногда ничего не берут… Или пешком дошла бы!

– …ну ладно… пр-р-рости меня, Р-р-раман!..

А ведь и прощу. Я умею. Всё ведь у нас хорошо. И ещё лучше будет, потому что… работать буду над собой, чувствую силы в себе большие. И ещё потому что… люблю генерировать счастье в этих изменчивых глазах напротив – хотя бы на несколько зыбких мгновений!..

– А ну-ка, закрой глаза!

– Закрыла…

– От-кры-вай!..

Перед Светиным недоумённым носиком два голубые конверта.

Два тура. На Кипр!!

17

И всё-таки Светка молодец. Не то что эти цапли, нацеленные клювом да сразу в карман. Ценит то, что есть, ничего не просит (ну, разве что амулетик!..), поддерживает мои инициативы с очень какой-то своей – очаровательной лёгкой готовностью. Повёз бы я её в какое-нибудь Комарово или серый Адлер, да ещё на скрипучем поезде – ей-богу, так же и повторяла бы, как сейчас, – жмурясь:

– Непр-р-ринципиально, главное – с тобой!! Хочу, чтоб были три вещи: солнце, море и – Рома!..

(А то и в Москве бы со мной досидела свою последнюю неделю августа.)

Вот и расстараешься невольно, и задаришь принцессу, и денег потратишь на пределе своём, не считая, – а потому что от души! И работаешь уже целенаправленно, со смыслом, и спекулируешь с блеском в глазах. Иначе вырвал бы я пятёрку так вот просто из своего грошового бизнеса?.. Кипр – это уже уровень, не ударим лицом в грязь!.. (Вообще-то чуть уж не облюбовал я Хорватию, дешёвую и красивую – ныне эпицентр европейского циклона; но увиденные мельком в новостях поплывшие домики и машинки где-то под Макарской Ривьерой заставили ужаснуться всерьёз и скользнуть на юг, ища нашей медовой неделе пристанища понадёжней.)

Оставалось пять дней. Забыв про недавнее аутодафе, мы радостно чирикали на кухне, обсуждали, что взять и что купить. Наша общность зарделась сразу неким обновлённым смыслом, и мы уже выплёскивали его друг на друга, перебивая и распаляясь. Появилось развитие, продолжение, обещающее новый виток спирали, необычный и будоражащий.

И вечером, не дожидаясь сумбурного распланированного понедельника, увёз я её домой – на острие обоюдного желания поскорей увидеться снова. Доделав все дела и побыв дома, Света уже через два стремительных дня хотела вновь поселиться у меня – теперь до самого отъезда. Мне же предстояло сделать невозможное: обзвонить клиентов, сорвать последние заказы, развезти их, пиная моего Махмуда, – или задвинуть всех ласково на сентябрь. В понедельник к вечеру, однако, опять невнятно засосало под ложечкой, и я даже обиделся на себя, вдруг поняв, что смутные тревоги связаны со Светой. Ну, что ещё?! Подкорка уже нашёптывала мне, что с родителями последние вечера сидеть Света не будет.

Я позвонил. Как ни в чём не бывало, она сообщила, что собирается на встречу с… Рудиком – «надо обсудить поездку в Италию». Я не подал вида. И… куда пойдёте? – Может быть, пойдём в кино. – А. Ну, приятного вечера.

Я остолбенел. До меня вдруг дошёл элементарный смысл этих отношений, который раньше, только возникнув в её жизни, я тактично не видел в упор. Она принимает ухаживания этого бедного Рудика. Подарки! Изредка отбывает повинность «дружеских» свиданий. Она даже считается «его» девушкой в агентстве… Раздавая авансы и при этом ничего не обещая, Света ловко держится в примах. Извлекает из двусмысленности всякие полезные штучки. Ну, – как все . Банально до смешного.

Я выключил телефон и в сердцах… пошёл качаться. Куда я мог ещё пойти? Качалка – защита от невзгод. Качалка – могильщик негатива. Генератор тонуса, дающего самооценку.

…ну, и какого чёрта? Почва всё равно ехала из-под ног. Господа, да я наивен до такой степени, что рискую уж показаться вам неинтересным!.. Чем она – другая , что я ношусь с нею без памяти?..

Я всё-таки позвонил. Подумайте, «абонент не отвечает»!.. Механический голосок обрекал на неопределённость томительного безвестья. И тут я понял: я не могу ничего делать, не могу ехать домой, не могу дышать. Я должен увидеть её без меня ! Это увиденное могло сразу, вдруг, каким-то образом (каким, я толком не знал) исключить моё присутствие в её жизни. Но я был готов! Я примчался к её подъезду – встав не на наше место, а чуть поодаль, затаился и стал ждать.

Она могла подойти, подъехать, подлететь откуда угодно, когда угодно и с кем угодно – я почему-то уже не был уверен, что это будет Рудик. Тем лучше – сейчас я увижу всё и, правый, перерублю с наслаждением нашу запутавшуюся пуповину.

01:05. Наконец идёт – одна, ссутулившись, вся в своём телефончике. Кому звонит?! Ну, не мне точно. Такое было чувство, что прошла насквозь и не заметила.

Поймал у самого подъезда. О, округлившиеся глазки! Р-рама-а-ан?.. А что это ты тут делаешь?! Слушай, так достал Рудик, что от бильярдной шла пешком! Был выключен телефон?.. Странно…

– Просто хотел увидеть тебя, – говорю, забыв всё.

– Ромик, позвони Маринке, а? Она знает, что это я звоню, и не берёт. Скажи ей, я всё равно люблю её!… Что, боишься?.. Ты трус. Пока.

Я не боялся. А она, конечно, тут же села обратно в машину, не выдержав несуразности своего вызова, и мы, как всегда, поцеловались, и на возврате у меня опять вовсю полыхал «Снэп»… но это был не тот полёт – я не знал, куда лететь. Я вроде прилетел. Я был на самой вершине моей пирамиды, в одиночестве, со сложенными крыльями – и удивлённо, ступенька за ступенькой, отступал назад.

* * *

Вторник, 20:35.

Кафе «Пирамида» (Тверская, 18), 2-й этаж.

Многочисленная группа мужчин, составив разноцветные кресла, занимает ближний угол. У мужчин одинаковые спины. Их спины в тумане. Их спины то и дело склоняются и ухватывают пищу, а затылки начинают жевать.

Я стою на лестнице. Прямо надо мной, на самом углу, две голые лопатки. Острые, молочные, девичьи. (Вопиющий диссонанс.) Где-то я их уже видел. Нам здесь как дома, а ты не пялься, – жмурясь, говорят они мне.

Кстати: это Света. Знакомьтесь. Света пьёт и курит одновременно. Если зайти с лица, то будет видно, что она не совсем голая: на ней золотая бабочка (топик), мой недавний подарок. На глазках – как всегда: пелена серьёзности. Слушает мужчину. Мужчине лет 45. Лицо волевое. Кондотьер. А, ну понятно – Паша или кто там… Какая теперь разница.

Телефон у Светы давно отключен. Я здесь кружу уже минуты три – и так, и этак зайду. Ноль внимания.

Ну что, поехали?!

Тук-тук!

Светин глаз дрогнул, но, не определив источник звука, так и остался – смотреть в квадратный рот хозяина.

Тук-тук-тук-тук!!

Светин глаз сурово вскинулся на раздражитель, завис на мне. Что-то очень глубинное проснулось в Свете, даже похожее на улыбку… Неужто узнала!

…эх, подойти вальяжно с фронта, вклиниться, а извините, можно вашу даму на секунду?.. (посмотрим, что бы ты сказала!), подать галантно руку (посмотрим, как бы ты не встала!), и – чуть в сторонке, под пытливыми тяжёлыми взглядами – доброжелательно отчеканить, со всею правотою моих верных месяцев:

– Значит, так. Девочка. У тебя есть выбор. Ты прощаешься со всеми – и мы уходим вместе. Или ты остаёшься в этой достойной компании – и я ухожу один.

Эх, посмотреть бы на её лицо!..

Х-ха, было всё не так.

– А что это ты здесь делаешь?.. – сказал я ласково. Довольно громко. Кондотьер обернулся, смерил взглядом, Света стала что-то ему объяснять…

– Я смогу подойти к тебе минут через сорок, – чётко резюмировала Света в мою сторону.

…о, всемогущий боже! Ты дал мне интуицию, чтобы, поправ теорию вероятности, я принёсся именно сюда, в это общее место, святилище никчёмности, в этот дутый пузырь – и волею твоей наткнулся на неё! Ты дал мне глаза, чтобы увидеть её, моего Светика, в роли эскорта! И ты дал мне уши, чтобы услышать такое… Так дай мозги и силы, чтобы понять, что Светы больше нет – и чтоб прорваться сквозь мои тенета!.. О чём ещё могу я попросить тебя – с той давней наивной молитвы ты помогал мне познать моё счастье, ты верно вёл меня в экскурсию по моей розовой стране – от начала и до самого конца…

…а всё остальное будет от дьявола!

Покачиваясь, я пошёл вниз.

Ликуйте, местные обитатели, пустые скользкие улитки и их холодные ловцы! Костлявые пигалицы и гнутые бараны, зудящие стрекозы, сизокрылые бабочки, модельные пиявки, шмели на «Кавасаки», безлицые тюлени – о все вы, циничнейшая из всех фаун, столичнейшая из всех шушер, тщеславнейшая из экспозиций! Вы все, чьё равнодушное сидение в культовом аквариуме относит к высшей касте призраков! Сегодня ваш вечер. Сегодня на ужин у вас моя молочная овечка! Смакуйте, господа, свежайшую баранину! А расстрелянная надежда… беззвучным воплем пусть потонет она в вашем бесстрастном чавкании.

(Я раздавлен абсолютно, но пафос правоты бьёт ключом.) И ещё что-то иезуитское есть в моём покидании стеклянного храма. Я как бы говорю: вот он – я, и я знаю всё… ну, я пошёл, а ты теперь крутись как знаешь. Она, конечно, ошарашена – может, потому и не нашлась, что сказать, повторила слова патрона. (Это я её так оправдываю!..) Ох, и неуютно ей сейчас там – сидит, как на иголках, и ждёт, когда ей будет дозволено спуститься… Бедная овечка, затравленная со всех сторон.

Не оборачиваясь, я сел в машину и поехал домой. Всё, всё, теперь точно всё, било в темечке. Тут же начала всплывать, однако, куча неподъёмных «но», или «а»: «Но может, всё-таки послушать её?..», или: «А как же теперь Кипр?!» Их надо было либо отсечь все разом, либо… Минут через пять, наконец, зазвонил телефон, и я мазохистски долго вслушивался в мелодию, всё пытался представить её лицо. Потом с наслаждением телефон выключил. Перед самым домом захотелось послушать опять. Вместо звонка целая лавинка SMS обрушилась из запруды.

«Ne khochesh’ razgovarivat’, togda chitay. Eto moi druziya, kotoriye vstretili menya sluchaino i provozhayut na otdikh. Ya zhe liubliu tebia!..»

Последняя фраза смотрелась жалко и отозвалась вдруг такой пустотой, что я болезненно хохотнул и не стал дочитывать.

Дома на определителе – раз десять её номер. Однако, серьёзны дела у девчонки, если трезвонит уже из дома. Я зачем-то открыл испанский бренди – какого-то «Кардинала» – и стал смаковать долгие долгие гудки. Потом – молчок. Десять минут, полчаса… Неужели поехала?!

И точно. Звонок! Покаянный силуэт в глазке…

…и всё-таки взяла такси, и всё-таки приехала сама. Корректность поведения обезоруживала.

– Ну проходи, коли пришла.

Молча прошла она на кухню, села. Выставила на меня в меру насмешливые глаза. Так. Сама решила атаковать.

– Ром. Ты что. Это же Пашка Мишкин, ну помнишь, я рассказывала, нефтяник, мы с ним два года друзья, просто друзья, понимаешь?..

Созерцая Свету с доброжелательным превосходством, во внимательной памяти своей активировал я ячейку, посвящённую нефтянику Пашке. Выходило не совсем то, что она говорила сейчас. То есть оно можно бы и так, и этак. Но дело было не в нём и даже не в Свете. Дело-то было во мне. За дегустацией гудков я совершенно забыл, что я должен делать. Я внимал её объяснениям. И уже – кое-где внутри – пожелал ей успешно выкрутиться.

Короче, чего там. Сидели они с подружкой в «Пушкинском». Только вышли – Пашка, едет ужинать в «Пирамиду»! У него как: откажешься – обидится. Вот и подумала Света, что на полчасика не страшно! Он только из Африки приехал, всё про сафари рассказывал, как по верблюдам стрелял… жуть какая. (Вот не понимает она его, не может иногда понять – но чувствует : такое расслабление у человека.) – А эти кто? Кто эти?! – Да это его команда! Ну, футбольная. Вот, говорит, команду купил, не знаю уже, как себя развлечь… Бедный.

– …а я сижу такая, телефон выключила – вот думаю, что будет, если вдруг Ромик придёт… хотя как ты придёшь просто так – ты «Пирамиду» эту ненавидишь… Ну бред, понимаешь? И тут ты такой! Я сначала даже подумала, призрак!.. – Она уже покатывается со смеху. – Ромик! Ро-мик! Ну Ро-о-омик! – тыркается доверчиво рожками снизу вверх…

Ромик решает мучительный, первостепенной для себя важности вопрос… (Между нами говоря, всё он давно уже решил.)

– Так ты представь меня ему!.. Скажи – вот это мой Р-р-раман. А то мне говоришь – я с ним не спала, ему про меня – это мой знакомый… Если б ты сама позвонила и сказала правду… Короче. Ещё раз – и наши отношения потеряют смысл.

Так вот сказал Ромик, просто и искренне. Великодушно. Как гора у него с плеч свалилась.

А Света закивала оживлённо. Прочувствовала, стало быть.

– Представляешь, а я чуть не запла-а-акала, когда мимо Парка культуры проезжала!…

Итак! Прочь извилистые домыслы, досужие сомненья, ночную рефлексию, заумные мистические прения со всякими тёмными перцами! Долой всё, что уводит нас с главной дороги, ступить на которую дано свыше и дано не всякому! Ибо есть ли на свете та мораль, что оправдала бы убийство чувства?! Что заставила бы бросить в провинившиеся – но любимые глаза: «Я умываю руки»?..

Так что за мной, читатель, ибо мы уже на финишной прямой! Мы наткнулись на рифы, мы побывали в шторме, но вот, запасшись опытом и верой, на полных парусах летим вперёд – прямо по солнечной сияющей дорожке. Там, на кипарисовом острове, в тени столетнего кокоса, после первой склянки, три шага прямо, полтора налево ждёт меня мой золотой ключик… Ключик от стулика!

Ибо, как говорится в детской сказке, кто ищет, тот всегда найдёт.

Кстати, о сказках: не пиратских притч, так «Гарри Поттера» сказалась как-то Света большой почитательницей, и, приехав на следующий день забирать её от мамы с папой, я преподнёс ей очередной кирпич с невинно навязчивой подписью: «Моей сказочной принцессе – с верой в чудеса!!»

Мама Анна несказанно обрадовалась разрешению нашего конфликта. Торопясь уже с папой Сан Санычем на поезд куда-то в Туапсе, она улучила-таки секунду и доверительно мне шепнула:

– Она действительно случайно встретилась с этим Пашей. И все встречи, которые были у неё при вас, Роман, – совершенно случайны! Но знаете, сколько всякого такого ещё будет…

…чем ни за что ни про что опять ввергла меня в мою ипохондрию по меньшей мере на полчаса. Что хотела сказать она?! Сколько же было случайных встреч? С кем? И как мама Анна этак может предсказать высокий процент случайности за дочкой?!

Этого дела и вправду Света мастерица. Случайность сама будто за ней гоняется, застаёт по неожиданным местам. Вот и сейчас – выкатывается Света из туалета, покатываясь. (Мы в любимом «Макдоналдсе», что на Ленинском – по пути домой не можем себе отказать.) Кто-то, значит, с неизвестного телефона закидывает её галантными эсэмэсками – может, Рудик проверяет, или подружка Алька из Словении развлекается… а вдруг действительно хочет познакомиться человек?..

– Да что ты, Ромик! Ну я правда не знаю, кто это! Видишь – всё тебе читаю… А хочешь – завтра у нас в «ХУЗ’е» последний кастинг в Милан – ты со мной придёшь, и Рудик тебя увидит?.. Тогда уж в моей жизни точно станет на одного дурачка меньше, – мечтает Света.

Тут же звонит ей из Франции Стас. Минут двадцать что-то выговаривает. Что, что такое?! – Опять Пиздерман! Откуда у него Светины фото?! Опять торгуют Светиком у неё за спиной. Может, сама дала ненароком? Или через «Кодус»?.. Или тогда, ночью, с Маринкой, – не фотографировал он тебя, Света?..

Мы серьёзны, все в догадках. Опять охота на девчонку! Стаса всё это бесит, просто бесит…

Филе-о-фиш Светик запивает кока-колой. Кока-кола опять вошла в нашу жизнь, напоминая, что есть ещё на земле вечные ценности. Двухнедельное воздержание закалило Свету. И теперь, поверив в себя, нужно расслабиться. Правда, всякий раз переспросить с жалобной гримаской: а можно, Роман?..

– Представляешь, какая новость, – говорит Света задумчиво. – Что Фиса с Маринкой в каком-то агентстве блядском, да может, и не в одном… Пожалуйста – за ночь 1000 долларов. Рудик сказал, Рудик знает.

Странно. Новая информация скользнула мимо, не задев толком сердца. Я сидел в этом жёлтом вечернем «Макдоналдсе», ловя себя на странном чувстве, нахлынувшем вдруг: нет, не в том, что она говорила, не в словах её – в наклоне головы, движении губ, в любом её жесте, просто в звуках её голоса была какая-то своя отдельно ото всего живущая истина, маленькая и упрямая, и я прислушивался к этому родничку, я пытался понять, что это. Где-то там было место и мне, особенное и доверительное, и на месте этом я никогда не ощущал себя так уютно, как сейчас. Её противоречивые поступки, её последние обидные выверты… – это всё сдвинулось в сторону, на обочину сознания. Это всё сейчас находилось в другой галактике. Это всё отношения не имело к тому, что чувствую я. Я был весь растворён в ней, я бродил в ней её соками, прислушиваясь к незрелым сбивчивым ритмам. Я был счастлив в эти мгновения, счастлив и благодарен кому-то за осознание того, насколько эта девочка дорога мне – любая. Насколько стала она родной!.. Я взял её руку – она даже улыбнулась непонимающе. Я хотел сказать ей что-то – слова куда-то делись, распались на мелкие бессмысленные осколки… Как вообще об этом говорить, думал я, неисправимый ценитель словесной формы. Думал, что и не надо – пусть оно будет только моим.

И ещё думал – как, в сущности, всё прекрасно, если мне опять послано то, что у иного и вовсе не случится.

Наверно, что-то совсем необычайное было сейчас в моём взгляде, потому что Света улыбнулась странно и сказала шёпотом:

– Ромик, я тебя иногда не понимаю… Но – чувствую !

* * *

Нет, всё-таки понесло нас тусоваться… (Как же – на прощанье, в пятницу!) Таки вынесло шебутным припадком да в опасную чёрную «Кабану» – вместо счастливейшего семейного вечера, полного ужастиков под усталые ласки. Всё-таки развернуло да бросило – прямо к Саше в БМВ, ну а дальше завертело по порядку – «Министерство», «Цеппелин», «Микс» – и это всё со стриптизёром Саньком, трезво и верно приседшим на хвост, вздрагивающим на очередной «текиле-бум»: ну, Светка даёт… В «Миксе», конечно, резко стало чего-то недоставать, но, слава богу, Дима нас сегодня миновал. Утра часов в одиннадцать неполнота всё же взыграла, защемила и привела к убеждённости: надо ехать к Саньку – у него водка и колбаса. Приехали, сели. О чём говорили-то? Да различная тематика. (Открылось второе дыхание и много перспектив.) Света выступала по существу. Санёк всё уссывался, как я смотрю на Свету. Как на несмышлёное дитё.

Света сняла косметику, обнажила детскую сущность. Ну прелесть, Светка, восхищался Санёк. Пару раз даже поцеловал – в щёчку.

И разок пониже – в шутку.

Нет, всё же часа в два колоссальным усилием воли поднял я таки нас и потащил на рынок в ЦСКА. Неспавшая девочка моя хныкала от усталости и волочила ножки, но вскоре я понял, что могу делать чудеса. Были уже куплены важные вещи: белый купальник, весь в блёстках; топик с радужным отливом; две набедренные повязки…

Порозовев и подбоченясь, онемела Света пред джинсовой двойкой. Та тоже, мочёная и отпаренная, застыла колом, маня внезапностью грязных разводов в новый, неведомый, осенний сезон. В неясную и близкую, сводящую сердце осень. Да, не в тему мне обнова, но на ней – как влитая. И… триста евро, однако. Потупилась Света: «Ты всё равно не купишь». Продавщица: «Вы обидели девушку!»… – Я?! Я не верю в осень?.. Светик! Нам завернуть или прямо так пойдёшь?

О, предотъездная смута! Лишь в последний день вспомнишь обязательно, что у нас самая дешёвая жвачка в мире, что нужен блок любимых сигарет «Вирджиния слимс», которые почему-то только у нас, и уж точно не сыскать на Кипре лучше наших прокладок с крылышками. Забыв уже себя от чёрной усталости и сбросив у дома безжизненное Светино тело, я всё-таки тащусь в ближайший «Перекрёсток».

А потом минут сорок не могу попасть в квартиру – хоть МЧС вызывай. Света заснула так, что за дверью лишь телефоны отзываются мне, дразня, переливаясь разноголосицей мелодий.

Зато утро – ох, какое оно звонкое и безоблачное! В такси поймал я вдруг такой ласковый взгляд, что всё-всё забыл и простил – лет на десять вперёд. В Шереметьево на паспортном контроле тусклая таможенница под невинное наше зубоскальство вертела так и этак разрешение от родителей на вывоз дочки, флюорографировала острые озорные бугорки над своей конторкой, сканировала виски сопровождающего… Всё не могла поверить, вобла. В дьюти-фри всего-всего сорокаградусного взяли по бутылке – не каждый день накатывать, а через, как решили. И ещё красного плюшевого рачка – его Света тут же определила на свой новый джинсовый мундирчик, как эполету. Так и ходила по залу ожидания, счастливая, дразня собравшихся на юга наседок юной драгунской статью.

Ба-а, а вон тот филин с пузиком – так это ж Филя!.. Мендиков! Сокашник мой институтский. Ну лет пятнадцать не виделись. Пойдём-ка, Светик, прикольнёмся! Пойдём, пойдём.

С минуту Филя недоумённо отбивался от панибратств назойливого гражданина с большими голыми руками. Даже к семье апеллировал. Жена (сычиха) и дочь (юрок), открывши клювы, смотрели на папашу, обличённого в алкоголизме и прогулах истмата…

– Ромка!! – объятья, слёзы… – Да как тебя узнаешь – ну ты совсем, ну совсем ведь другой…

Тут же к бару – по рюмашке!

– Моя невеста, – обнимаю Свету, сосредоточенную на ром-коле. – Кстати, ровесницы?

– Да ну, ты что! – смеётся Филя. – Моя только в институт поступила.

– А моя ещё школу не окончила!..

Жирный, увесистый крест на нашей дивной паре с наслаждением поставлен мною в повисшей тишине. Светик почти смеётся. (Мы друг друга понимаем.) Дочка прячет тело пухлое за мамку, мама затравленной улыбкой застыла на папе, папа поперхнулся коньяком. Да-а, потерянная семейка. Общество не готово.

На взлёте Филя всё же отпущен выпить грамм пятьдесят, не больше. У нас в ряду как раз одно место свободно. Чур я у окошка, говорит Светик. Я достаю «Джек Дэниэлз». Светик хлопает в ладоши. О, сакральные моменты, погружение в зазеркалье, начало нового отсчёта!.. Ещё километра не набрали, а полбутылки нету. (Почему так, господи? Чуть в самолёт – так сразу пьянка кругом. Что в них, в самолётах?!)

Светик пьёт с колой, мы со льдом. Наливаем по пол-стакана и растворяемся в воспоминании. Филя разошёлся.

(А помнишь, Рома, как Лорку переводили, а потом ещё наши переводы с Грушко сравнивали?.. Как на Кубе ты чуть диссертацию не написал, а потом на кафедре почему-то не остался?.. А словарь твой – притча во языцех был у всех, ну и что с ним?…)

Где это всё, Рома? Где это?!!

Что ты орёшь. Где. Ясно где.

Вот и Света свернулась рядом калачиком, сморили её взрослые беседы. Странно: получается, кроме неё, сейчас и нет в жизни ничего. Смешно? Да уж наверно, нет. Хорошо, пускай она. А когда это последний раз говорили мы о чём-нибудь всерьёз, так, чтоб глубоко?.. Пытался я вообще чем-нибудь стоящим заинтересовать девчонку?.. Всё мельтешенье, мишура, тщета. Ещё и выяснения.

– Девушка! – окликаю стюардессу. – Девушка, у вас есть духи?.. Чтоб свежие, искренние. Давайте эти. «Angel».

– …нет, ты что, Рома, думаешь, я не одобряю? – продолжает Филя шёпотом. – Ещё как. У меня у самого тут… так-кая лялька была. Лет пять тому уже, правда. Но – семья. Жена пи-илит… От себя не уйдёшь. Да что там говорить, сам всё знаешь.

…знаю, Филя. Что-то опять прищемило сердце. Вот встретились вроде. Поговорили. Ну, схожу я к нему на пляж, попьём мы пива. Телефоны возьмём. И – никогда не позвоним. А потому что… потому. Никто не нужен сейчас никому. По большому счёту. Окаменело всё внутри. И в самом сердце начала зреет завязь конца… (Это ещё что такое?!)

My little angel проснулся с духами, очумело озирнулся. Потянулся с нежностями. Полетел в туалет.

…ну хоть тебе я ещё что-нибудь могу.

Я впервые глянул в окошко. В иллюминатор, то есть. Изумительной ясности и величия перспектива открывалась подо мною. Стремительно набухал лиловатый закат. Далеко внизу в круглое оранжевое море врезалась чёрная коса. Уже кусочек Кипра?! Всё полетело в тартарары, покрылось тёплой пеленой, доверчивым и душным обещаньем чуда.

…в самом сердце начала зреет завязь конца…

IV. ЗАКАТ

18

Солёные всхлипы обдают ухо. Прохладная невесомость, ласковое постоянство. Покой и равномерно искрящаяся, ничем не нарушаемая бесконечность. На горизонте, правда, завис парус. Если совсем прищуриться, его можно потрогать, как будто он маленький и бумажный. Я лежу щекою на воде. На том живом, изменчивом и зыбком, что превращается, с упорным постоянством, само в себя. Равномерное колыхание матраса меняет ритмы организма, и кажется уже, ты был всегда и будешь вечно, и равнодушие вечности подступает к немеющему сознанию, как кормилица к грудничку.

…ты всегда права, стихия! О, ты – большая скромница, ты даже мимикрируешь. Меняешь цвет, как хамелеон. Дружишь со всеми, кто рядом. Ветру отвечаешь волнами. Солнцу отвечаешь искрением. Моё тело вымещает тебя, а ты говоришь ему на своём языке – ласковом и равнодушном: добро пожаловать, я уступаю, и в податливости твоей гигантская сила. Сила эта центростремительна. Это сила коллапса. Сила забвения. Ты уже гипнотизируешь, поглощаешь, забираешь к себе. Но… я тебе не нужен! Смотри – вот я уже проснулся. Я помню – я другой, и тёплые объятья наши иллюзорны и прохладны, и бесконечно мы близки и так же далеки.

…а знаешь, почему? Да потому, что для меня весь смысл – в чередовании событий, да ещё в погоне за тем самым неуловимым моментом, который наконец-то сделает меня счастливым. Ты же, о бесстрастная и чуждая стихия! – этим моментом ты живёшь… ты счастлива всегда… и с холодной улыбкой своею созерцаешь ты сиюминутность, длящуюся вечность!! (Вот – наконец – вырвалось то, что скопилось у горла.)

…и в несоприкасаемости наших смыслов и есть весь смысл бытия и равновесие природы!

С размаху окунаю голову и открываю под водой глаза. Косяк усталых рыбок струсил, дёрнулся, пошёл на глубину. Прошу меня простить, опять я со своей непрошеной патетикой, и у меня похмелье. Здесь оно однозначно и свинцово, как приговор военного суда. (Да извинит мне Веня Ерофеев [16] сие никчёмное сравнение!) Свинец оковывает кровь, и морской воздух уже не служит паллиативом. Зачем, о Боже, дал ты смешать мне их напитки?..

О, как далёко берег! Навязчивое сожаление о вчерашнем бередит мне душу, пока я подгрёбываю по направлению. Моя печаль отрывочна, раскаяние неконструктивно. Мне вроде не в чем так себя корить, но в моих грёзах первый кипрский вечер выглядел иначе. Кто мог подумать, что в десять вечера ресторан в отеле уже затих, а на весь курортный город, горящий мёртвыми витринами, открыта единственная пиццерия? И мы, разодетые, будем жевать на нашем торжественном взводе вашу резиновую пиццу и запивать её тёплым виски!! (Это надо же: льда – нету!..) Под шелест уборки, громыхание послушных стуликов, запрокидываемых на столы… Светин взгляд отсутствует. Я реанимирую обманутый праздник каким-то нелепым тостом… Извините – сандэй. Воскресенье здесь священно, как в Индии корова.

Зато: огромная очередь на дискотеку. Портал её футуристичен. Очередь дисциплинированна. Мы идём без очереди. Кто нас остановит? Мы идём не спеша, под руку. Мы деловиты. На мне белоснежная рубашка «Гараж». У неё повязка на бедре и голые ноги на копытах. Очередь смотрит на нас с уважением. Внутри, однако, давка за напитками. Стойка мокрая и не очень чистая. Файв паундз – много это или мало?.. Виски, джин, ром. И всё ведь у них какое-то местное. Тьфу. Ром, виски-колу, Ром!.. Сейчас будут палить из пушки. Из какой ещё пушки?! Пена столбом забила на танцпол. Плюгавые подростки строятся под столб в очередь. Барахтаются, как поросята, в озерках из пенной взвеси. Тыкают вовсю на Светины опасливо ступающие страусиные ноги. Какие уроды, кричит мне на ухо Света… У-у-ух! – я подставляюсь под пушку, принимаю рыхлые удары струи, я весь воздушный, белый, в пюре… (Интересно, можно оценить снаружи, сколь изрядно уже я весел?..) Света плачет на банкетке. Плачет?! Я не понимаю: что, опять из-за Марины?!!…

Я уже почти спасаюсь, давит бремя пережитого, припекает сверху, гонит прочь от здешней тяжёлой глубоководной мысли… Я работаю руками, быстрей-быстрей к берегу.

(Вот со стороны-то, наверно, прикольно – Солнце, Море и Рома!..)

Сегодня утром началась новая жизнь. Началась она с ровного попискивания птичек, солнца, рвущегося в портьеру, с квадратного потолка над квадратной головой, заставившего вздрогнуть: где я?.. Началась она с какого-то дивного алого цветка, до которого я дотянулся прямо с балкона, чтоб поднести покаянно к Светиному приоткрытому сопящему ротику. С её заспанных глаз, подёрнутых уже памятью вчерашнего, но всё же счастливых:

– Первое утро на Кипре!..

Эх, Светик! Спасибо тебе за позитив и за тактичность. Я собираю уверенную улыбку. Я обещаю, как мужчина: больше не повторится. Всё забыли, ладно?.. сейчас на пляж и – в сказку.

Ничего не ответила Светик. Глазами только повела и бойко засобиралась – маска, йо-йо, сигареты, Гарри Поттер… И в движениях наших была приятная суетливость, возбуждённая неприкаянность начала.

Но как же это вдруг очутился я посреди моря? Один?? До пляжа-то мы так и не дошли. Тут же, утомлённые солнцем, и упали в бассейн. Был как раз обед – единственное место поесть почему-то у бассейна, и голые неспортивного вида люди потребляли гамбургеры и жирную картошку. Зрелище глаз не радовало. Чёрная тоска по турецким и египетским олл-инклюзивам охватила меня, и я попросил пива. Да, самого безобидного ледяного пива. Залить раскалённый чугун, клокочущий в голове.

– Роман. Я против пива , – вдруг заявляет Света.

Ага! Против ты. Мой чугун бьёт через край, он готов уже выплеснуться на праведную писклю. Пришлось девчонку наказать. Ни слова не сказать. Выпрыгнуть махом из воды, оставить ей любимый картофель-фри с кока-колой – и испариться.

– Тяжело тебе, Рома.

Ба! Так это ж Перец – головкой красной из воды-то вынырнул, и не глумится вовсе, а вроде факт констатирует.

– Перчик, как я рад тебе! Поговори со мной. Не исчезай, поплавай. Я тебя на матрасик даже могу взять.

– Благодарствуй, не положено нам. Так тяжело ведь?..

– Ох, тяжело, брат, – отвечаю. – Видишь ли… мучение не столько физического, сколько… интеллектуального порядка. Дилемма. Вот выпью я сейчас – и будет легко мне… понимаешь?

– Конечно, понимаю, Рома. Ты продолжай, пожалуйста.

– …ещё выпью – ещё лучше, ну и дальше. И на таком вот искусственном взводе будем мы воспринимать реальность. Но! Тогда это ведь не совсем же я буду уже?.. Краски-то кругом другие, шальные, угарные, – и Света, значит, ненастоящая. А… вот если вообще не похмелиться, например, так это ж какая мука… но – преодоление! И в конце туннеля – голова ясная, открытая для всяческих оценок.

Перец на спинку перевернулся. Задумался.

– И что ж, в Москве не оценил ещё? А?.. В «Кабане». Представление-то какое тебе устроили… Всё зря? Сюда привёз, чтоб приглядеться?

– Ну да. Ведь в необычной обстановке можно увидеть человека с новой, порою неожиданной стороны…

– Ага. А пил тогда зачем?

– Ну как же. Свобода. Вместе. Праздник!

– Нет, Рома. Пил ты потому, что вместе-то как раз ты быть боишься. Потому что там, внутри, где раньше срывал ты всякие колокольчики свои да незабудки, боишься ты увидеть пустоту…

Наверное, я сильно обгорел, думаю я, подплываючи. Так мне, впрочем, и надо. Солнце слепит, сводит спину. Вокруг уже много голов, а впереди открылись человеческие залежи, полоса голых тел под шеренгой синих зонтиков. Над ними, поодаль, невзрачная отсюда сероватая конструкция с неубедительной вывеской: «Dome hotel». Дом наш то есть. И почему-то четыре хлипкие звёздочки рядом, а в Москве на буклете было пять, я точно помню. Это всё меня сильно раздражает, просто бесит. Я не знаю, что я вообще здесь делаю. Что принесло меня сюда! Это надо же – приехал за счастием. Это надо – на свои же деньги, и так мучаться!!

Я не понимаю, как поступить мне со Светой. За что я так на неё взъелся. Хочет девчушка нормальной, трезвой жизни. Не имеет права?! Сидит там себе, дожёвывает последний картофельный ломтик. Глазки, небось, грустные. Всё гадает, какая муха его укусила. Переживает, где это он так долго. И что вообще он там думает – обижать меня ни за что. Сейчас вот возьму и заплачу!..

…ещё можно, можно всё исправить, только быстрей из воды, к бассейну, какой-нибудь цветок, что ль, урвать по дороге, или нет – кока-колы бутылку! Вот эта мысль – когда что-то ещё можно, но скоро станет уже нельзя, потому что время вроде как на исходе, а ты не трогаешься с места, ты замер, ты зачем-то считаешь секунды, даёшь им умереть нарочно – так почему-то эта мысль всегда прихватит за сердце, и так становится жалко и себя, и всё вокруг … Очень тяжёлая мысль.

Ббу-духх! – пляж, отель, небо взметнулись, ушли под воду. Месть Светика ужасна. Кто ещё здесь может так профессионально турнуть меня с матраса. Не выныривая, нежусь я в пучине, смакую неизвестность, за небанальное решение конфликта благодарю Бога.

Но это было не всё. (Ха, не знаете вы Свету.) Стоило мне показаться, как сверху напало что-то цепкое и вертлявое, и увлекло опять под воду, и стало меня там крутить и придушивать, и я поддавался жестоким манипуляциям, пока мощным разгибом спины не скинул её, получив напоследок фонтаном брызг по носу. Но и тут расслабляться было рано. Противник вынырнул сзади и открыл огонь из противотанкового водомёта, из всех стволов сразу, не давая мне развернуться с контрнаступлением. Я был в сплошном водяном прессинге, не дающем дышать, я уже устал от атаки и хотел перемирия. Я вдруг вспомнил «Гелиопарк», то лучистое существо, доверчиво льнувшее ко мне в бассейне – и очень захотел увидеть Свету такой же, как тогда. Продираясь сквозь отступающую завесу, я всё-таки схватил её на руки и сильно закружил, едва касаясь воды, поднимая хвост из брызг, и все вокруг смотрели, какие красивые и весёлые папа с дочкой, разве что не очень похожие, а я считал круги, взвинчивал темп, ловил её взгляд. Он был весь в том удовольствии, что доставляло ей кружение. Я попробовал другие фигуры – поддержка за бёдра, торпеда, пароходик. Урча и щурясь на солнце, выплёвывая хулиганские струйки, она подставлялась мне, давая себя обхаживать. Тогда я осел и замер. Её взгляд, недоумённый и мутноватый, потребовал продолжения; через секунду он уже налился заговорщическим прищуром, ляжка упруго соскочила с моего бедра, и опять мне в глаза, в нос, в рот полетела вода – едкая, солёная, горькая. Не в силах больше выносить этот бездушный шквал, я повалился на песок.

Тяжело дыша и отфыркиваясь, я слушал свою пустоту.

Лёгкое и мокрое, долгожданное с размаху шлёпнулось мне на спину.

– Ну что, Р-р-р-раман! Самое время выпить за мою победу!

…а ты тщеславна. Да-да, соревновательна и тщеславна. Как важно показать тебе свой верх, а утвердившись, ещё и фору дать «проигравшему» – и в чём?.. да в том же, за что спор и был! Какое детское и недетское свойство, размышляю я, бредя по жаркому песку к субтильной вывеске «Restaurant».

На самом-то деле это бутербродная под навесом. Блюда здесь так же изысканны, как и у бассейна, а цены дармовые: 5, 5.30, 7… (Местные паунды, стало быть, умножаются на два – и получаются доллары.) Это что же, за чизбургер – триста рублей?!

…триста рублей – много это или мало?..

Зато есть здесь такой светлый и прозрачный напиток – узу. Я ещё не знаю, что такого светлого в его прозрачности и какой вообще в нём вкус. Но эта сладкая тормознутость, повисшая и набухшая в окружающем зное, это нарочитое томление воспалённого мозжечка уже отсчитывают секунды до неизбежного разрешения. Я прошу два узу со льдом и, присев за баром, начинаю упоительно смотреть в стаканы.

Через минуту, конечно, появился Перец и примостился на льдинку.

– Так. А на чём это мы остановились?

– Ой, Перчик. А вот теперь некстати. Я ведь ещё не…

– Вот-вот. Как раз кстати. Перелей из двух в один, разбавь кока-колой и отнеси ей, а себе возьми сочку.

Я обалдел.

– Ничего себе ты раскомандовался. Я же на отдыхе.

– Вот-вот. На отдыхе и отдохни. Вот ты приехал на свой остров – и что дальше? Счастье – есть?.. Где он, твой ключик?

– Да погоди ты с ключиком, надо…

– Что, пивка для рывка? Чтобы топтаться всё в одном и том же? В положении твоём, Рома, нет хуже ничего. Если не идёшь вперёд, то идёшь назад. Третьего не дано, пойми!

– Послушай, ты, Пьеро. – (О! Почему назвал я его так?) – С тех пор, как я проснулся, прошло полдня. Я хожу не пимши и не емши. И то, что я хожу – уже подвиг! А мне ещё девчонке надо показать, что никакого у меня похмелья и что вовсе мне не плохо, а очень даже хорошо. Так что дай мне жить! Просто жить, понимаешь?..

– О, нет проблем, Р-р-раман. Я умываю руки. Но скоро будешь ты у меня летать…

Беседовать со стаканчиками на повышенном тоне, а после тяпнуть, запрокинув голову, – сначала один, потом сразу и другой! Вертлявый бармен, конечно, под впечатлением. Лук вот ай хэв фор ю, говорит он мне, подмигивая. Пшикает розовой ледовой массой из дозатора, плещет в стаканы рома… Уот из йор нэйм? Рома? О-у! Ром фор Рома фри оф чардж.

Ну что ж. Способ наработать клиентуру. А вокруг… вокруг всё буйно насыщается красками и наполняется звуками. Голые малоспортивные люди, лежащие, сидящие, бредущие – какие они все симпатичные! Как улыбаются они мне – розовому орангутангу, танцующему с коктейлями… А какой нежный, глубокий и мелкий песочек расступается под ступнёй: ведь мы на Макрониссос бич, лучшем пляже побережья! И уж точно: на всём побережье лучше девушки нет вон той, хрупкой, скромной и умной, с открытой книгой.

Заждалась меня Света. Даже «Кубка огня» целых семь страниц прочитала. Жалуется, что обгорела. Просит подвинуть её под навес. Намазать её всю восьмёркой – двойкой пока рано. Коктейль свой потягивает со мною наперегонки. Смеётся уже о чём-то, распаренная, вытирая с носа пот. Справляется, а что там у нас дальше по плану, Р-р-раман.

И чувствую я, что абсолютно со мной она прежняя, открытая и бесхитростная, и что я ей совершенно, как всегда, необходим, и что всяким несуразным и обидным даже мелочам не затмить пока её ко мне доподлинного отношения. То есть: кредит доверия, получается, практически не растрачен.

С этой приятною мыслью впервые за многострадальный день растягиваюсь я на лежачке и… отрубаюсь.

…что в высшей степени для меня нехарактерно, так как в любом практически состоянии важнейшим для мужчины почитаю умение держать контроль над ситуацией. Так как выключившись из самого средоточия жизни на полчаса и пробудившись уже на её обочине и в испарине, что может сказать мужчина об изменённом этом мире, кроме того, что голова у него болит обновлённо? Не будет же искать ответа в обманчивых глазах напротив?..

– Ой, Роман, ты так храпел!..

Ну вот. Ещё одно физиологическое недоразумение. Слюна-то хоть не текла? Ладно ночью, но так вот в неурочный час да у всех на виду… Я противен сам себе. Срочно, срочно накатить.

(Тут иной читатель, возможно, зевнёт – и будет отчасти прав: сколько можно уже топтаться на месте, в похмельных страданиях, отвлечённых измышлениях, пляжных баталиях?.. Действие где, действие?! – Тс-с-с-с!! Жизнь тихо выпала в осадок и затаилась в прострации.)

В шесть у нас собрание. Разъездная русская гидесса, елейно заливаясь, продаёт экскурсии. Обгоревшие соотечественники послушно и настороженно засели в каре. Холл скучен, конторка деревянна… Я понял, что меня так бесит. Ни попугая, ни фонтанчика – да у отеля нет лица!..

Вновь прибывшим полагается напиток. Виски-колу!! Света насупилась. Света против виски-колы. (Когда успела она заделаться трезвенницей?!) Гидша: да что вы, девушка, он же на отдыхе. Психолог эта гидша. Не гидша, а гадша. Поздновато понял я, что за все прогулочки отдал пятьсот долларов. Путешествие на катере вокруг острова. Надо? Надо. Погружение к рыбкам на подводной лодке! Ну как без него? Поездка на осликах вокруг фермы – Свете персонально обещали раздобыть лошадку. И самое главное: настоящий, взрослый аквапарк! – это из-за него – разноцветного и смазанного недетскими скоростями на рекламках – мы здесь, в Айа-Напе, а не в каком-нибудь Лимассоле. Но почему, откуда, за что эти двойные цены?! – А на Кипре фунт приравнен к английскому, доверительно объясняет гидесса. – О-у! А давайте приравняем к английской местную звёздность, туманно предлагаю я.

Всегда так на этих курортах – быстро спускается вечер, и невыразимая щемящая тревога уже коснулась меня. Вечер задаёт иные темпы, он будто требует проникновенности, лёгкой чувственной глубины, чтоб соответствовать ему. Намекает на то не вполне ясное – но обязывающее к чему-то, пронзительное и томное, – что призвано свершаться в темноте, в изменённом цикадами цветочном воздухе. Он всегда обещает, этот вечер. Всегда манит – и не обманывает. Но хочет всегда больше – и я робею перед ним.

Вот вечер входит ко мне с балкона, чуть коснувшись портьеры, по номеру разлив легенды пальм и фонарей… Я встречаю его виски – виски сделает его ближе и понятней. Показалась из душа Светлана, голая и свежая, фосфоресцируя в полумраке новым загаром. Чутко шевельнулось желание, но я не подхожу. Что-то не даёт мне. Я даже знаю, что. Я не чувствовал её сегодня целый день, за этой суетой, в ленивом мареве. Хоть раз мы посмотрели друг на друга? Остановилось ли мгновение – хоть раз?..

Но я подхожу, и целую, и слышу «хум-хум-хум-хум», родное и далёкое, и чувствую набухшие соски…

– Р-р-рома, тр-р-рахай меня!! – Меж её ног открылась бездна. Я задеваю что-то там очень важное, а она вдруг поймала, нащупала свою лазейку в бесконечность – и сползает в неё, глубже и дальше, технично, глубже и дальше, с лицом, загашенным от удовольствия. Я бью как-то с оттяжкой, всё в одну точку, последовательно взвинчивая её крик до самых высоких нот, и нет этому конца. Вся сила её пружинящего тела на этой оси, она даже подняла голову, чтоб было видно, как входит член, она помогает ему лицом, она умоляет его искажённым лицом…

– Так и не кончила?.. – жалею я Светлану, когда мы отваливаемся друг от друга, мокрые, тяжело дыша. Жадно глотаем минералку из мини-бара… Она закуривает. Я ощущаю себя странно: вроде герой, а долг и не выполнил. Её и правда немножко жалко, а вообще-то всё немножко смешно: опять использовали девчонку. Два раза целых.

– Не кончила – не кончила. Я редко кончаю, Ром.

– Да-а?.. А сначала так не показалось.

– Да всё нормально. Непр-р-ринципиально.

– Ну… всё ещё впереди. Но хорошо-то было?

– Было, коне-е-ечно. Это… Р-р-ромик! Ты поиграешь со мною в карты? Ну, пять мину-у-ут!

Обе партии в подкидного я, естественно, проигрываю. Ромик бесхитростен и начисто лишён здорового соревновательного начала, особенно теперь, большой голой куклой распятый на кровати. Подвешенный за яйца в безвременье. Выбитый этой игрушечной паузой из череды многообещающих вечерних мероприятий, Ромик неспособен на просчёт нехитрых карточных комбинаций, которые так и роятся злорадными всполохами в Светиных глазах. Всё в той же неудобной позе лежит она, голая и сосредоточенная на игре…

Много бы я дал, чтобы проникнуть внутрь, узнать, что там на самом деле. Неужели подкидной?!

– В чём мне пойти?..

(О, понимание! О, доверие!!)

Пошли мы, конечно, в набедренной полоске, завязанной на самых трусиках. Город-курорт Айа-Напа визжал, галдел, глушил сигналами авто, обливался потом, тыкал пальцем, обмирал, глазел, балдел и оборачивался. Бедняга! И что видел он хорошего за свою недолгую жизнь?.. Курусьи окорочка-самоходы. Переспелые дыни, сгоревшие и обвисшие, в мешочках. Плотные утиные задки. (Краснокожих англичанок и всяких прочих шведок.) Пивные баварские бурдючки. Лапландские потешные ходули. Сочные отечественные формы.

Ну, можно себе представить.

Господи, за что ты сделал нас такими красивыми!!

Мы бродим по городку, бушующему и горящему. Сначала идём строго, в ногу, потом – обнявшись – виляя, от бедра. Заглядываем в витрины. Нам ничего в них не надо – мы ловим друг друга в стекле. Вдруг прыснем – ни с того, ни с сего. В руках у нас по виски-коле. Каждый шаг у нас – праздник.

Светик – игриво: а чего это они все смотрят?.. – О-у! Известно, чего. Ты, конечно, девочка на шаре, а я с тобою – староватый, но стильный Тарзан. Пара заводная, яркая. Неслыханная. Однако изюминка, Светик, не в твоей симпатичной мордашке и не в ладности наших силуэтов, и даже не в том волнительном единении хрупкого, полудетского – и массивного, зрелого. Есть в этой славной паре некий скандальный диссонанс, крикливый, почти безысходный и, в общем, разрушительный – но моментально притягивающий взгляд! Прямой наводкой шибает он мимо мозгов в подсознание – а там уж много всяких нюансов. До костей пронизывает он той обязательною задней мыслью, что завистью опаляет мужиков и ненавистью – дам. Ну, джентльменов – там понятно, с ними вообще всё проще. А дама: ага, мой муж на неё косится – значит, хочет; вот каких свеженьких и бесстыжих они все вожделеют; такие вот малолетние хищницы и уводят наших мужей! А мужья-то – это я, так что и мне достаётся: и как он её не раздавит… а интересно, сколько она с него снимает… да какие там у них могут быть отношения!.. козёл – как молодится, это же надо такую майку надеть… а ведь идёт ему!.. Конечно, дама даме рознь. Но – поверь мне, Светик: подсознание! Против него не попрёшь.

Короче: вся сила вызова общественным устоям воплотилась в нас. Мы образы собирательные, а потому – страдательные. Мы фланируем меж ресторанчиков, мы никого не трогаем…

То слева, то справа от нас прекращается приём пищи.

Ба-а, а вон тот красный филин с пузиком и огромной видеокамерой – так это ж Филя! Мендиков! В соломенной пиццерии в красно-белую клеточку выкармливает семейство, увековечивая процесс на плёнку для полноты архива. А ну пойдём-ка, Светик, прикольнёмся. Пойдём-пойдём. Заодно и поужинаем.

Филя красный неспроста. Обгореть-то все успели, но вот характерная припухлость взгляда… Отходить от самолёта – дело непростое. По себе знаю.

Сели за столик рядом, заказали пиццу, по салату, молодого кипрского вина… Мои шуточки и жажда диалога разбиваются о явную круговую поруку, сцепившую дружную семью. Филя, впрочем, туманно намекает на субботу, когда исчерпаются плановые экскурсии и будет готов полнометражный фильм. Дочка, открыв рот, буровит Светины ножульки, то и дело поглядывая на маму. Чего-то недопонимает. Мама натянуто улыбается время от времени в нашу сторону, но большей частью рассматривает заботливо вазочку с гвоздиками. Осуждение, неприятие витают в воздухе. Нет – не по пути нам.

…а с кем – по пути? Нужен ли нам вообще кто-нибудь – нам, самодостаточному, диковинному дуэту неразлучников?! Мне не нужен никто – я готов вывариваться в одном котле с нею до самого конца, но… варево уже вот-вот и потеряет вкус. Ведь никогда-то я не задумаюсь, а что вообще стоит за её признаниями, писульками, клятвами… Не то ли милое желание поиграть не понарошку в женихи-невесты, дочки-матери, кошки-мышки и делает меня пока безусловно интересным ей?! А мне – что она мне?!! Инструмент тщеславия – я же хожу и выё…ваюсь ею! Дразню совершенно незнакомых, скромных, достойных людей – и чем?! Да что мы, кто мы есть, чтоб залихватски разбрасывать этот пустейший вызов повсюду?! Никчёмный великовозрастный ланселот с претензиями и пустым карманом – и порченая, неуловимая, по верхам скользящая нимфетка?!

…стоп! – а как же, как же тогда то моё светлое, то моё искреннее, потаённое, моё ни от чего не зависящее отношение к ней – к любой?.. (Где мой психоаналитик?!!) Короче, всё опять запутано, и вот тоска проникает в меня, опять гложет меня, и я уже осажен, и чёрные свинцовые барабашки опять зашевелились в крови. (То покидает организм мой верный алкогольный взвод, построивший самооценку по стойке «смирно». Схватившись за голову и поясницу, самооценка расползалась. Срочно, срочно накатить!)

Поддержка явилась неожиданно. Небанально.

– Ромик, ну их на х.! – (Умница моя.) – У меня есть тост. За нас с тобой!.. Тусклые они, а эта их дочка – противный ботан. Нам что, делать с тобой нечего? Ты сейчас устанешь меня развлекать!..

Так незаметно и легко исчез из моей жизни Филя Мендиков, добрый институтский товарищ. Улетучились разом вместе с ним самокопания и сомнения…

А на носу у Светы появились новые очки – несколько сразу, цветные, стрекозьи, с камешками, как у Царевны-лягушки. И купаться завтра она будет верхом на несбывшейся мечте детства…

– Касатка, касатка!.. – горланит она, размахивая коробкой с надувным китом. Ну, знаете – чёрным таким, похожим на дельфина.

– Казатка, казатка!.. – вторят киприоты в дверях магазинчиков. Улыбаются.

19

Господа! Вы, конечно же, знаете, что такое на курорте – завтрак? Да-да, банальнейший шведский стол?! Когда ты, забывшись часика на три с половиной и вскочив так без двух десять – а потому что закалка армейская, внутренний будильник! – весь в прохладном поту, в шортах, на бегу натянутых, с рогами вместо волос и батальоном похмельных кошек во рту, сощурив (как бы от солнца) единственный глаз, что удалось открыть, возносишь на автопилоте потрёпанную, поруганную хоругвь своего торса – сквозь галерею настурций и аспарагусов – да наконец-то на заветную, безмятежную, полную сладких звуков и запахов антресоль, и по ходу выясняется, что ты в Светиных шлёпанцах, а шорты надеты наизнанку, но это не очень заметно и не совсем важно, потому что всё равно ты уже чужой на этом праздничке жизни, и что-то ухватить ещё можно, но скоро будет уже нельзя, и утренняя парадность равнодушно покидает помещение, и официанты нахохливаются, хотя ещё и столь любезны, что проводят натянуто за чистый столик (а то я и без тебя не сяду, гномик, иди, слушай, своей дорогой), однако уже кое-где и громыхнут предупредительно подносом, из-под носа сметя последнюю сосиску – ой, ой, а лебедя, лебедя-то глиняного на колеснице с соломенными поросятами куда потащили?!! (как бесприветно без них и безлико, без этих идолов казённого застолья!..) – а кругом свежие гусаки в штаниках все ещё накладывают бодро, чинно так и размеренно шербет, маслинку и тарталетку соответствующими ложечками да щипчиками (ну правильно – на дискотеке не скакали до шести!), да, улыбаясь всем подряд, отстаивают ещё и очередь за почему-то изготовляющимся тут же омлетом (нет чтоб так же его вывалить, как всё прочее, не затруднять движение и время не красть у отдыхающих!) – и милейший поварёнок, как назло, с надлежащей паузой испрашивает у каждого – вам, извините, со спаржей, со шпинатом или ветчиной?… короче!.. врываешься ты таким подбитым истребителем в это пышущее всё ещё неспешностью оранжевое утреннее царство, торпедируешь с ходу остывающие корытца, бомбишь графинчики, проходишься короткими очередями по фруктам, и соответственно, подносик твой буйно разрастается и разбухает безмерно – за секунды. (Ну, а ежели что уже убрали – так и на кухню пустите, и холодильник отопрёте…)

– Ит’с фор май уайф. Ши из вери илл.

Учитесь, незадачливые отцы семейств и непонятливые официанты, простоте и внезапности манёвра!

Взгляды понимания, сочувствия. Хватит до самого ужина. Операция занимает три минуты.

(Вообще-то я их всех, здешних обитателей, прекрасно понимаю и завидую даже их размеренности. Их отбою в одиннадцать. Подъёму в семь, купанию в девственном тишайшем море, бодрости и аппетиту за завтраком. Но это совсем другая жизнь – простая и мудрая, созидательная, разве что немного скучная; для неё нужно бы мне родиться обратно, выйти замуж за умную и хозяйственную мать , а не бредить разрушительно любовью взбалмошных нимфеток, инфант и принцесс красоты. Это говорит мне всё время моя мама и это знаю я без неё.

Но… дискотеки, как же тогда дискотеки?! – Шутка.)

Май уайф ещё, конечно, слипинг. Кроватка у неё вполне оборудована: сверху свисает рачок, спит рядом Гарри Поттер, на ночнике в обнимку амулетик и кипрские стеклярусные бусы, а прямо у подушки застыла на дыбах бронзовая коняшка, выпрошенная у меня вчера.

Поставим тихонько поднос на тумбочку, воткнём в изголовье несколько розовых гвоздик… С бассейна доносятся уже на всех языках команды водной аэробики. А мы вот штор не откроем, затаим удовлетворение от тайного присутствия рядом, посидим с полумраком ещё несколько минут…

Эх, свинтим голову новому виски.

Вообще-то номер наш дерьмо. Даже на четыре не тянет. Серые одеяла, серый старый ковролин, в туалете ДСП… (А что, интересно, я хотел за 700 долл. на старом «английском» острове…) Светка даже глазом не моргнула, но я-то знаю: надо было ехать в Турцию! (Там хорошо, где нас нет?..)

…и вообще как будто что-то всё ещё никак не началось, затормозилось, хоть вот они мы – здесь уже два дня. Почему всегда так, господи: вот ждёшь чего-то, как озарения, как решения всех проблем, вот оно настало – и что же?.. Просветления не свершается, счастья в этом, текущем, произвольно льющемся моменте – нет и не с чего ему предвидеться, и опять ты в какой-то дыре между прошлым и будущим, ты опять невольно смотришь куда-нибудь вперёд или даже назад…

…господи, а помнишь ту молитву, помнишь, что просил я у тебя и обещал тебе?.. Господи, а ведь подзабыл я думать об этом вседневно… А она… вроде такая же – а всё дальше от меня и дальше, и нет того тепла… Может, расслабился я, господи, и не знаю толком, что мне делать уже, чтоб развивать, чтоб интересным быть… Начало конца, а, господи?.. Откуда безмыслие моё?.. Дай воспрять мне и собраться, ведь если дано этому чуду свершиться – то через меня! – не через неё же?..

…ну так, а?.. Неужто не пить мне правда?..

Что-то этот душный полумрак нисколько не одушевлён. Я помолчал и сделал несколько глубоких глотков – за начало нового витка.

Света зачмокала и перевернулась на другой бок.

* * *

– Ведём свой репортаж с острова Сайпрус! Во-от моя стрекозка. – (Наконец я вспомнил про видеокамеру. В огромных Светиных очках мир весел и кругл.) – Скажи: здравствуйте, мама-папа…

– Здр-р-равствуйте, мама-папа…

– …и все мои друзья.

– Ну что я, Ельцин тебе – читать по бегущей строке!

– …скажи: а не хотите ли посмотреть на мою новую серёжку в пупке?..

– Ну что ты у них спра-а-ашиваешь! К-не-ечно, хотят!..

– Пое-ха-ли! – кричит уже поджарый гид-киприот. Последними влезаем мы в «автобус». Он похож на горного барана. Деревянная ядовито-зелёная колымага довоенных времён. Только так и можно добраться до места. (На ранчо заждались нас ослики и лошадки.)

Сцена 2. Света повисла меж двух послушных задков, как на брусьях. Задков целая дюжина. Света в своей стихии, комментирую я – в компании четвероногих парнокопытных. Не лягнёт она меня, Света?.. – Э-э-э… может, отвечает со знанием дела. Да-а. Вот такой пустынный, песчаный, каменистый, жаркий остров Кипр. Кое-где какашки. Пальмы только на пляже – все привозные. До семидесятых народ передвигался на осликах да на таких вот общественных драндулетах – машин не было.

Сцена 3. Откуда-то слышен призывный клич «Р-р-ра-ман»… Как всегда. Ага, она уже кого-то обнимает, гладит. В загоне разыскала-таки белую лошадку, прильнула.

Далее: неразборчиво. Света делась куда-то с инструкторшей, группа вереницей растаяла вдали на осликах… Мне ваши эти ослы по барабану. Только один остаюсь – скучный становлюсь, всё томлюсь, всё томлюсь. (Дальше что? Что – дальше?) Вышел вот в степь – камни, барханы какие-то да закатное небо… Где ловить её теперь моей камерой? Под ногами, в сером песчанике, суетятся муравьи. Дайте хоть вас пощёлкать. (Эх, не то у меня «макро» – не для микро.) Эти вообще зашиваются в рефлекторном своём предназначении. Нет для них ни вперёд, ни назад. Есть сиюсекундность – она почти абсурдна.

Сцена 4. Багровый закат сквозь кипарисовую шевелюру. В ста метрах отсюда – «зелёная линия», отделяющая настоящий Кипр от оккупированных турками территорий. В темноте православного храма рука моя втыкает чадящую свечку – во здравие, в песок… (Не видя нигде моей наездницы, зачем-то поехал я с первой, откатавшейся, группой на экскурсию в монастырь, вернувшись потом всё на том же драндулете на ферму. Что ж так всё нескладно, виню себя я. И ведь ничто мне не интересно – я здесь исключительно, чтоб новыми конными фото разукрасить ей портфолио… Я, вообще, нормальный?!)

Сцена 5. На сильном приближении – Светино лицо, взмыленное, ищущее. (Она – одна.) Вот глаза нашли меня, сфокусировались – и наполнились: вначале неким смыслом, затем детской аффектированной обидой, уже смешанной с неподдельной радостью обретения. (Нас – двое! Я нужен ей. Вот-вот, ради этой улыбки и стоило сюда забраться!)

– И не снимай меня, вредный чел! Где там у тебя моя сумка… – (Лезет за сигаретой.) – Я уже и на ослике успела покататься на халяву!.. Ну где ты был, я так хотела, чтоб ты со мной – так прикольно… А мне дали Шумахера, самого крутого… сказали, чтоб, когда мне будет восемнадцать, я приходила к ним сюда работать.

О-у! Это – обязательно, Света.

Сцена 6. Ужин в таверне (входит в экскурсию). Красный метровый попугай лазит вверх – вниз по цепи, восторженно каркает, вырывает у Светы сумку. Светик широко открывает глаза и рот: он карабкается клювом! От невозможности она дёргает его за хвост. Наше больное, наше слабое место. Попугаи.

На столе молодое вино и ракия. Печёная картошка, баранина. Всё вокруг поехало. У Светы тоже. А народ из Брянска, Ульяновска… Начинаются тосты, песни. Ну, можно себе представить. (Я выключаю камеру.)

А сидим мы на втором этаже, под открытым чёрным небом. Под открытым сияющим небом – над головой открылась бездна… И никто не замечает, что мы как бы в котловане: обступили нас еле видные, припорошенные звёздным светом, величественные жуткие горы.

…и где-то, как ребёнок, ноет, ноет скрипка. Почему никто не слышит её?!

Вечерами принято обязательно какое-нибудь мероприятие. В основном скука смертная – ну, там конкурс или лотерея, из последних сил оживляемая аниматорами. Реже посещают нас певцы, танцоры, иллюзионисты. Тогда приодетый народец высыпает к пул-бару (что рядом с бассейном) – места свободного не найти. (Интересно уже, вроде.) За них даже мне порою стыдновато, за местных артистов – заученно выступают, замученно улыбаются, и кажется – вот-вот зевнут посреди фокуса. Конечно – кочевать так каждый вечер из отеля в отель.

Так что мы пока со Светой избегаем. Мы и ужинаем-то всё в городе. Но вот сегодня… сегодня в отеле «Beach party», и мне не отвертеться. Что такое «пляжная вечеринка» – знает один Бог, да ещё Света: активно так, с песенками надевает после утомительной экскурсии драные джинсы с курткой, косметику смывает – ну опять пацанёнок. Ладно, сходим – там хоть вход платный: детям два фунта, взрослым четыре. (Это значит – наливают, логически рассуждаю я. Мы её как ребёнка пустим, а сами, значит, пойдём по полной.)

Так и сделали. Шесть фунтов – два билета. Нашу пару персонал уже хорошо выучил, но не смогли и рта открыть при виде моей девчонки – в панамке и без грудок она была невиннее вон того карапуза в памперсах. (Да поймите вы, два фунта, недоплаченные мною за второй взрослый билет – никакая не проблема, два фунта – это наш прикол, залог той чудесной непостоянной, ровно на которую может вдруг измениться Светино естество – до наоборот!)

Тёмное песчаное пространство рядом с баром очерчено скамейками, высвечено факелами, туземный бит из динамиков, виночерпий в кокосовых листьях – всё серьёзно. Пиво, кислое вино из бочки – сколько влезет. (Так вот за что билеты.) Детвора резвится в предвкушении, родители прильнули к камерам… Что-то будет сейчас. Светик с кока-колой плюхнулась мне на коленку:

– Тебе нравится вон та аниматорша?

Ну, баба как баба. Лет под тридцать. Ноги тяжёлые, в жёлтых шортах. Они все здесь такие ходят – помесь цыплят с утятами. (Глаза вот у неё непростые, как будто понимают всё.) Я сижу, вино потягиваю. А что случилось-то?

– Это Таня. Мы уже познакомились, она из… Сербии – это где такое? – ну не важно, короче, если она у тебя спросит, ты говори ей, что мне тринадцать, ладно?

– …?

– Ну та-ак. Она на меня сразу обратила внимание, ущипнула в шутку…

– Так она в тебя влюбилась!

– Н-ну… может быть. А она такая: ты с кем пришла? – я: уиз май бойфренд. Так у неё глаза на лоб полезли: уот френд?!

– Ну ясно. А тринадцать-то почему?..

– Ladies and gentlemen! Dear children! Наш удивительный вечерний праздник, наш фантастический конкурс разрешите считать открытым! – прогремела Таня в микрофон на английском, вполне правильном и достаточном.

…а тринадцать – да потому, что хочется усугубить ситуацию, поиграть в совсем Лолиту. Тоже своего рода эпатаж – ну оба мы хороши, короче.

Сначала была объявлена какая-то малопонятная эстафета, и люди носились с факелами, как на пожаре, и Светино разгорячённое личико металось, как-то даже не по-детски, всерьёз радея за свою команду, а мне приятно было на неё смотреть, и я немножко поразился, потягивая своё винцо и поняв вдруг, что странное любование это поднималось очень издалека – из самого детства моего, в котором я старался избегать коллективных игр, требовавших от меня какого-то непонятного командного духа…

Наши, конечно, победили – развесистый салют озарил пляж – и быстро, следуя опять же Таниной команде, разбились как-то по парам. На сей раз предстояло пропрыгать с партнёром в одном мешке чёрт знает зачем и куда… Да, потешно смотрелась Света в непривычной и довольно интимной связке с незнакомой сухой и весёлой тёткой… Но и тут, собравшись и как-то поняв друг друга, они пришли вторыми!..

Светик наскоро курит, запивает колой… я вытираю с неё пот. Обдуваю и подбадриваю, как тренер на ринге.

Потому что следующий эпизод решает всё, он важен абсолютно. Личное первенство в командном зачёте. Не всякий сможет пройти изогнувшись со стаканом на лбу под опускаемой всё ниже планкой. Взрослые один за другим под смех и улюлюканье вылетают, вот и Светик пятится вперёд коленками, как краб… Коленки не выдерживают, подворачиваются, она падает, чуть не плачет… Победитель – рыжий мальчуган в веснушках.

– Ромик, канат поможешь нам перетянуть?! – кричит она мне, в полной уверенности. (Вроде моё же, силовое.)

Как бы не так. Бегу я этих коллективных сумасшествий, хоть убей.

Она подходит, вглядывается в меня, будто первый раз видит…

– Ты… ты – скучный, банальный чел!

Что?.. Кто – я?! Скучный? Банальный?! (Где-то я это уже слышал.) Я поднимаю гору торса, я скромно приближаюсь к её команде, поигрывая грудью… О-о-о! – предвосхищение близкой победы вырывается из рядов. Я становлюсь вперёд, самым первым, чтоб было видно, кто вообще здесь главный.

Перетягивание каната – дело тонкое и непредсказуемое. Уже лёжа лицом в песке под навалившимся сверху кем-то, начинаешь понимать, что, очевидно, командный дух – это как хорошо скоординированная мышца: не толщина волокон, но их единовременное включение определяет силу тяги… Но не живём мы начерно, нет.

Ну всё. Я, похоже, совсем разжалован?..

Да ладно, пока не особенно. (Чуть разочарован во мне Светик, но внутри-то, надеюсь, понимает, что один бы я их всех перетянул.) Праздник окончен, но прожектора ещё горят, и ребятня всё соревнуется меж собой: кто ловчей сядет на шпагат, перевернётся колесом, встанет на голову и т. п. Таня сворачивает аппаратуру неподалёку, улыбается. Света краем глаза следит за тем рыжим пацаном и, используя Таню в качестве зрителя, повторяет передо мною вроде его фокусы, только красивее и лучше. (Нет, на самом деле, красиво – художественная гимнастика неокончательно ещё покинула члены.) И неймётся же ей хоть как оспорить первенство! Я вдруг пожалел, что не могу предъявить ей ничего подобного. Эх, Светик, тебе бы Альку твою сюда, вы бы с ней… – Ой, мы бы с ней…

Я и Таня – не единственные наблюдатели наших воздушных экзерсисов. Примостилась на скамейке напротив компания молоденьких студентов с пивом – скалозубят. Те, что утром на пляже всё хотели «скинуть мелкую с матраса». Ещё бы за косички подёргали.

– She is… you know, very smart and quick, and besides, the most beautiful Russian girl, – говорит всезнающе Таня, когда мы уходим – отмываться, и Светик от переполненности чуть не виснет на ней на прощанье. – Take care of her, big guy. [17]

Да, Таня, ай ноу. Как могу – берегу, думаю я, рассекая пронизанный цикадами ночной воздух по направлению к прибою. Светик намывается там под своим душем, а я вот взорву внезапно чёрную живую гладь, дразня ленивое и жуткое, таящееся в тёмных водах. Распластаюсь подальше, застыв меж двух живых стихий, меж небосводом и океаном мировым, меж звёздами и первоосновой, меж вечностью и вечностью. Господи, что я, что мы перед тобою?.. Что всё это – пред тобой!! Они давят, давят непостижимыми и неподъёмными своими сущностями друг на друга, а я такой вдруг лёгкий, что полежи ещё минут десять – и можно забыться, раствориться, улететь и не вернуться. И ни о чём не пожалеть.

А рядом, в ста метрах – совсем другая жизнь, жизнь насекомых. (О, почему так быстро куда-то уходит катарсис и возвращаются твои обычные микроскопические думки, тревоги, сомненьица?) Вон на скамейке засиделись молодые муравьи с пивом… Я вам дам щас мелкую. Мокрый, большой, в полосатых плавках шагаю я на них – через кустарник, напролом, сквозь бар. Что смотрят они на меня, что думают там себе?!

Неожиданность ожидает меня в номере. Голый бэмби на шпильках, загадочно прогнувшийся в проёме балкона. Ну ничего себе. (У неё настроение, почему бы это не сделать сюрприз.) С ходу, молча принимаю я игру, кладу ей руки на перила: пусть откроется новая грань этой великой и тёмной силы – быть подсмотренными…

(Сегодня у нас вообще на редкость удачный, длинный день.)

После столь необычного секса, после потов и душей мы умиротворённые и шёлковые. Я лежу с ней на постели, я глажу ей головку и читаю вслух «Кубок огня». (Давно хотела Светик приобщить меня к культуре.) Я стараюсь, читаю литературно-художественно, диктор как-никак. Светик комментирует по ходу мудрёные имена, объясняет, кто есть кто, чтоб я тоже знал её друзей. Но я и не вникаю в непростые отношения между обитателями Хогвартса. Сонным чутьём филолога я всё пытаюсь понять, как нудноватое бытописание каких-то хоббитов с довольно плоским сказочным развитием реальности может вдохновить такую истерию. Ей-богу, Светик, «Мастера и Маргариту» бы почитала. – А… у нас только в одиннадцатом по программе…

Минут через десять она уже посапывала у меня под мышкой. Тогда я выключил свет, но долго, долго не мог заснуть…

Калейдоскопом проносятся ослики, лошадки, попугаи, ласточки, мостики, шпагаты, канаты, вот пролетели два фунта – а я всё не могу заснуть!..

Всё пытаюсь ответить себе, ну почему же, почему меня так удручает Гарри Поттер.

20

…и так вот, постепенно и незаметно, вызревает конец. Конец – он вовсе и не должен быть чем-то, однозначно являющим завершение, и не обязательно это последняя, видимая на горизонте и потихоньку близящаяся точка в некой веренице, и уж не чёрный дядя с топором под мышкой. Конец – это равнодушное и бесстрастное то, что непреложно родится внутри всего и каждого, вместе с ним, спит в нём до поры калачиком, а проснувшись, раковою клеткой улыбнётся – мудро и незримо – из розового жизнестойкого тела. Он, конец, знает свой верный час. Ибо только в нём, в этой смерти начала – гарантия новых начал, залог постоянного движения, обновления Жизни. (Это говорю не я – я не знаю, откуда это. Мне жалко всё до слёз, но так было, есть и будет, и аминь.)

В глазах у Светы – завязь конца. Я, правда, этого ещё не знаю. Я удивляюсь, какой непроницаемой завесой сверкнули вдруг её глаза, собрав все блики низкого уже солнца, и это мгновение во мне остановилось…

А она уже вырывается, шарахает водой, не давая себя приласкать. И не снизу вверх смотрит на меня, как недавно ещё, а совсем по-другому – как на непопулярного доставучего папу.

…иль мне пригрезилось?.. и опять я себя накручиваю?..

Весёлый оранжевый мячик, затормозив по воде, шлёпнулся аккуратно передо мной. Это Христос. Он всегда мне кидает, будто приободрить хочет меня. Приятный парень этот Христос. Я бросаю обычно в мелких его, сорванцов лет двенадцати. Они всегда норовят почему-то Свете. Ну, а Света – Христосу.

Так и играем.

Познакомились на днях: у Христоса всегда с собой холодильник под зонтиком, а там чего только нету слабоалкогольного. Когда и к бару направимся. Бармен уже улыбается, готовит коктейли с ромом. Между прочим, Христос – аргентинец, а живёт на Кипре. (Светик любит игровой момент: с внутренней гордостью за меня слушала она мои итальянские завывания, [18] а когда после трёх минут разговора поняла, что я принят за соседнего уругвайца, вообще озарилась восторженно.)

Чернявый, кудрявый, глаза добрые – настоящий Христос. С ним всегда есть тема, а значит, и повод. Даже Светик сегодня не прочь напиться – виски-колой!

– Mira vos, pero que linda, linda… – говорит он почти восхищённо. —…un poco joven, no? Сuantos tiene? Quince?!… Vos estas loco!.. Un ano solo mas que mi hija… Pero… como podes… con una nena asi?! [19] – Он уже совершенно серьёзен, он действительно пытается понять, в глазах ни тени мужского озорства…

…и мне – впервые, вдруг (о, небеса!) неловко… Что случилось со мной – я потерялся в песке! Да, я разом почувствовал отсечённые тылы – дурацкое предчувствие прошлось между лопаток: что дальше того, на море остановившегося мгновения не будет уже ничего, что дальше путей нет – они разобраны (или не собраны ещё?)… и куда-то делся мой кураж, и нечего, нечего мне противопоставить внезапной искренности его непонимания, и я не знаю, что ответить на этот простой и совершенно новый для меня вопрос: как ты вообще с такой маленькой?.. Алё, Рома, ты здоров?! Тебе… стало… стыдно?!!

– О чём это вы тут? – подоспела на подмогу Светик.

При ней мы по-английски. Совсем что-то стесняется она испанского.

– О тебе всё. Look… Beside this girl I feel myself just the same age as her… and that’s why she is staying with me. [20]

(Боже, что я такое сказанул.)

И всем стало весело… Ну что ж – нельзя не выпить. За вас – за понимание и терпение, говорит Христос. (Есть же доброжелательные люди с понятием.)

…и насколько уютней выпивать вот так, осмысленно и легально , при Светином участии…

Подъехала сзади активная женщина лет сорока, похожая, как бы это выразиться, на цифру «8», тоже весёлая, с пацаном своим – в самолёте-то не успели, так хоть теперь познакомиться… Всем по виски-коле! (Вот ведь как на курортах – только подставлять успевай.) Оказалось – бизнес-вумен из Саратова. Всегда приятно легко, непринуждённо, а самое главное – остроумно поговорить ни о чём на трёх языках… Только – краем глаза замечаю – сказала что-то Света её сынишке, надулась и на руке моей повисла: пойдём, Ромик, отсюда. Эх, только я в своей тарелке…

Ну, что случилось-то?

– Как, ты не слышал?.. Что эта мамаша его п…анула?! Вот, говорит, хорошо – будет моему Антошке невеста!.. А Антошка – ты видел его? – сам два вершка: пойдём погуляем… Нет, это он мне – нормально?!!

Утробная, не совсем здоровая судорога уже начала сводить мне животик.

– Что ты ржёшь!

– А что, плакать… Так значит, иногда… ошибочка выходит-с-с-с… – И я покатился пуще прежнего. До слёз, до колик, надсадно и безутешно. – Ну, а ты… ему что?

– Что-о! Гуляй давай, мальчик, к маме!! Нет, ты прикинь – мама с сыночком решили устроить личную жизнь на пару!..

– Ты думаешь, она меня…

– Ну а то! Ты видел, как она на тебя смотрела?!

Не видел. Не заметил. Не просёк. Всё, что вокруг творится, – воспринимаю одномерно. Всё Светик да Светик. (Ну бред же, а?) Приятны вот почему-то реакция её и ревность.

– …нет, это по правилам – я должна быть с ним, а ты с ней, нормально?! – (Всё никак не успокоится.) – Так что тебе все, все должны завидовать, Ромик… Что я у тебя девушка такая, а то была бы сейчас какая-нибудь жена вроде неё!

…и рубашку выглаженную, как говорится, было бы кому подать, и тарелочки рассыпать веером, и салатиков наготовить… И в приумножении капитальца общего был бы соратник, и в беседе равный партнёр, и в сексе товарищ, и уважение, и дети, и всё как у людей… И всё как у людей, и был бы я тяжелее лет на десять, и тёмный Перец всё тот же рыл бы во мне ещё какую-нибудь дыру, и снились бы мне целомудренно и запредельно одноклассницы Антошкины…

No, thanks!!

…а как меняется настроение – прямо как у шизофреника. Только стало не по себе, только-только начинает осознаваться пагубность – так опять моя наяда идёт на помощь, туманит мозги…

И куда ведёшь ты меня, Светик, на сей раз – в этом большеватом на тебе купальнике, по висящей жаре, еле переставляя ножки на своих платформах?.. Надоело нам всё – и мячик, и бадминтон, и золотистый пляж Макрониссос, и откуда тоска такая варёная… Пробираемся мы через какое-то огороженное древнеримское кладбище (?!!) на наш официальный пляж, на «домовский» – там хоть водоросли и ракушки, понырять можно. По пути все камешки Светик перебирает, большие-маленькие отодвигает – в надежде найти ящерок. Конечно же, их там нет! Какая придурка-ящерица захочет в таком пекле сидеть, пусть даже и под могильным камнем!.. Ан нет – радостный вопль таки оглашает пустыню, и целый варанчик, спасаясь, шебуршит по гальке. Рома, быстрей её на камеру!.. – да где там. Рома пытается прочесть латинскую эпитафию: это надо – II век до н. э.!

На море полный штиль и сумасшедший закат в полнеба. Здесь вода свежее, и мы плюхаемся, и обновляемся, и заплываем наперегонки. (Знаете – это ощущение, когда уже почти никого на пляже, а ты ещё счастлив с морем, и впереди обещает вечер?!) И под водой красиво: поколыхивается синеватый мох на валунах, уходит таинственно глубина, россыпи разноцветных ракушек… Света надевает маску, и ныряет, и взахлёб отчитывается об улове: только перламутровые – целых двенадцать! Снимает с себя верх, ссыпает в него ракушки, перевязывает, кидает на берег. Заодно снимает низ: помнишь – ты хотел?..

Хотел. Возбуждение в воде особенное. Полная, непривычная между ног свобода. Вода, как вакуум, втягивает в себя освобождённый конец. Света в маске под водою проделывает эксперимент. Счастливая, чуть не задохнувшись, выныривает: получается! Обцеловываю мокрое лицо, переворачиваю невесомое тельце, вхожу под белый треугольник, шлёп-шлёп, а вон метрах в ста люди, смотрят, а нам всё равно, шлёп-шлёп, она сильно загорела и спина уже лезет, шлёп-шлёп, какая ласковая кожа, шлёп-шлёп, Ромик, а так прикольно, шлёп-шлёп, быстрее бы, шлёп-шлёп. Ой, погоди, устала – она соскакивает, опускает маску, набирает воздуха… и новая пригоршня ракушек летит на песок. Она ныряет беспрестанно, сверкая белым треугольничком, она вроде как ловит ракушки, но подплывёт то сзади, то снизу, и весь смысл в том, чтоб я не угадал внезапного момента зудящей лёгкости конца… Вдруг вынырнула и села на меня, обхватив бёдра, разгорячённая и запыхавшаяся, шлёп-шлёп, а я смотрю на горизонт, шлёп-шлёп, и я смотрю в её прикрытые глаза, шлёп-шлёп, и совсем вниз, шлёп-шлёп, и что-то вдруг нехорошо, шлёп-шлёп, что не видать конца нигде…

* * *

– Й-й-яман-н! Ты мне должен два паунда!

– …?

– Ну… за то, что я – ребёнок!

Я хохочу. Что такое смех? Маленький моментальный слепок счастья. И я хохочу. Поощряю непосредственность. Игровой момент.

Мы в сувенирной лавке, в лобби. На два сэкономленные фунта набираем бусиков, браслетов и колечек – всего фунтов на сорок. Светик идёт, очарованная своей рукой – то есть, руки-то не видно. Хорошо, пока не бриллианты. Как просто сделать ребёнка счастливым.

Мы шагаем мимо рецепционистов. Что-то ухмыляются они себе в тряпочку, на нас поглядывая. Вчера спросили у неё шёпотом: а кто это, собственно – Рома?.. – Май фьюче хазбанд, гордо ответила Света.

Мы в туалете – в женском. «Ну Ромик, постой просто рядом, а то там какой-то чел опять, его так-то не видно, но я знаю, что он там, я знаю, что ему нужна я!..» (Всюду, всюду Пиздерман.)

Мы лениво спускаемся к воде. Времени час. Вместо раннего, депрессивного завтрака давно уже приспособились брать в баре пиццу и картофель-фри. Углеводы для меня сомнительные, но лучше, чем ничего.

…а гложет, ой как гложет подспудно жалость к мышечным волокнам – разбухшие и привыкшие к обхождению, стосковались они по настоящему белку, по нагрузке… А что могу я им дать – жирки да продукты алкогольного распада? Одно утешает: доверчивы они и покладисты, не будут сразу бунтовать и сохнуть. (Да, огромная инерция у процессов…)

Но давай-ка, Светик, пройдём всё-таки через спортзал. (Для совести хорошо.) Я сейчас, правда, не для рекордов… Слава богу – он тоже: пара свистящих тренажёров, окосевшая штанга, ржавые гантели в отключке… Светик тут же прыгает на велосипед. Велосипед – фигня, Светик. Вот приедем – будет тебе программа. – Какая ещё программа? – Антицеллюлитная. Что, забыла? – А. У меня и так всё нормально…

Еле подбираю разномастные диски, нанизываю скрипучее железо на гриф. (Ну же – два подхода на грудь, говорю я себе.) Сто кило – ни то, ни сё. Жму на шесть – еле-еле. (Голодные волокна зашевелились, пооткрывали рты… Спите спокойно, дохлики.) Света округляет глаза: сколько?.. Сто-о?! Пытается потрогать – одной рукой. Уважение вспыхивает с новой силой.

…как же ведёшься ты на внешнее, маленькая женщина моя.

Непутёво и бестело, как слепая гусеница, ползёт медовая неделя, стекает безвольно вниз по краешку моего нового листа. Вот вроде мы – глаза в глаза, а недотягивает интенсивность наших взглядов, и не сливаются они, не образуют то, что держится, пульсирует чудесной сферой между – и рассыпается оно без сил, чтобы явиться так же, ненароком, мимолётной дымкой – Бог знает теперь когда.

…а было, было ведь нечто, но было вначале, когда я горел, горел по-взрослому – и зажёг и её, не мог не зажечь. И отвечала она, как умела, потому что хотела попробовать детские свои возможности. Чувствовала от меня что-то совсем новое – потому и подыгрывала тактично, в её неуловимой лёгкой манере, которой я так пленялся, зная прекрасно, что нет там той глубины и быть не может… Но топил себя дальше в своём же омуте, пока и на самом деле почти не уверовал в то, что вызовет по меньшей мере здоровую улыбку на твоих, читатель, устах.

Теперь мой костёр подугас. (Зачем пожар – огонь мой вечен.)

А в ней за моих три месяца прошло лет пять – возраст такой. (Сколько можно играться.) А Ромик?.. – Да вот он, никуда не денется.

Так скажет психоаналитик. И ещё много, много чего очевидного. (А может быть – вовсе не бесспорного. Парадоксального даже.)

И короче – давно пора бы поставить точку. (В любом месте.)

Но я-то, я-то ещё жив. И кто со мной – тот дойдёт до конца нашей тривиальной истории, и да откроются тому – со мною вместе – небеса обетованные.

А пока, значит, лежу я на пляжу и на Светика гляжу. Уже минут пятнадцать как пытается она оседлать свою строптивую, неудобную «казатку». Та возносится над водою своим большим, пустым и скользким телом, сбрасывая обиженную наездницу…

Ключик, заветный, где ты?

* * *

Динамику в нашу жизнь всё-таки привносят экскурсии. Раннее утро – серьёзная проверка мужских качеств. Делая неимоверное над собой усилие, стараюсь я казаться бодрым и активным – и задаю всему вокруг тот необходимый импульс, без которого опять бездарно валялись бы мы в номере до часу. Пять минут от подъёма до отправления расписаны у меня по секундам – собрать сумку, слетать на завтрак за бутербродами… У Светы одна задача: продрать глаза и почистить зубы.

Первая мысль, наваливающаяся тяжело, когда ты уже на борту катера: и какого чёрта. Эта нехитрая мысль усугубляется и переходит в сложное, комплексное чувство вины при виде неприкаянного Светиного силуэта, потухшего взгляда в пол. Тогда надо всего-то: тихонько спуститься на нижнюю палубу, найти, где бар, и взять джин-тоник. (А лучше – двойной.)

И станете вы свидетелем преображения. Выноса откуда-то по Светиной просьбе клетки с тремя попугаями – под папуасский танец заказчицы, умопомрачительных её улыбок (в самое сердце), небывалой смелости позирования перед камерой и Бог знает, чего ещё. И легко, и свободно станет тогда у вас на душе.

Между тем музыка из динамиков вполне соответствует взыгравшей лёгкости и свободе: это же почти Таркан! (Да простят мне киприоты.) Сердце переполняется звуками… Но! Как сообщить вдруг нахлынувшую нежность глупарям-попугайкам?! И только-только Света может за секунду навести мостик между сердцами. Набрать в рот побольше джин-тоника, приставить трубочку к самому озорному клюву, поднатужиться и…

В несколько заходов вся клетка в новом ощущении. Стремясь найти себя, жёлто-зелёные сокамерники с одинаково красными щёчками подпевают уже по-своему и стараются даже пританцевать. Света смеётся кипятком. (Ну неиссякаемый источник.) А вокруг толпа… И – Кайли Миноуг, наша: Ай джаст кент гет ю аут оф май хэд!

Ну апофеоз.

Кажется, по правому борту просмотрели мы глубоководную рыбоферму, прослушали некий исторический комментарий – и да Бог с ним со всем! Никакие из пальца высосанные достопримечательности не стоят нашего настроения. Затормозили у сказочного грота – значит, скоро будем туда плавать! Повеяло снизу шашлыками, вином в разлив – значит, скоро обед! Света – камерой: Рь-ма-а-ан… Море… Со-о-олнце. – (Ну – что ещё, что ещё нужно?!) – Мама, прьвэ-эт. Мама, радуйся – я обрезала себе ногти…

Да, это зелёная стоянка. До пещеры вплавь, я чуть позади, чтоб не утонула. Всхлипы-хлюпы ухают, отзываются гулко над головой. Пространство зеркально разделено надвое – готический свод уходит под воду, и целая арка наоборот высвечивается в прозрачной толще пугающе симметричным рельефом дна, и есть в этом… Светка!! – Светы нигде нет. Ныряю, похолодев, с открытыми глазами. Голубые валуны в солнечном просвете… Ещё раз! Светка!!!

– Глупый, глупый Р-р-раман-н-н. Знакомься, Роман – это морской ёж. Ё-о-ож! Это Р-р-раман…

После обеда расплывчато хочется подвига. Следующая достопримечательность – отвесная скала. Как раз метров пятнадцать. Кто желает? Не желает никто.

Никто?

…а я – должен. Я – должен – прыгнуть! Вот он я – на вершине уже. И как я сюда забрался – в какую плавь, на каком горном козле?.. На меня смотрит весь корабль. И на меня смотрит Света. Она надеется на меня – в видеокамеру. Я не хочу видеть, что там внизу. Представить себе, как я спускаюсь той же тропкой, плыву обратно… Нет, будь что будет. Но… я не хочу умереть. (Мне всего тридцать девять.) Я никогда не прыгал. Я никогда не дрался всерьёз. Я никогда не… Я ничего не умею. (Мне уже тридцать девять.) Дело в том что что чточточто…

И отступает-меркнет солнце, и нет пути назад, и прихватило гипофиз равнодушие вечности, и я вдруг один – не перед весёлым кораблём, не перед Светой, белой точкой купальника слившейся с толпой, а на ледяном ветру – перед собою.

…я уже готов, я «состоялся», и вовсе не там я, где бы должен быть. Не сделать с этим ничего. Дальше не будет. Было некое поле – одни горизонты. Теперь оно сужено до необычайности. Иногда поразишься, как узок этот вектор. Я не могу и представить, как изменить его. Я ничего не сделал в жизни. Жизнь моя – сплошная иллюзия. Я не буду знаменитым. Вряд ли стану богатым. Все тридцать девять лет тихонько лелеял я своё превосходство. – Какое, над кем?! – А просто, над всем. Мечтал о любви – и вот явилась она мне великолепной Фисой. Центральное в жизни событие. Не сотвори себе кумира. Без штанов останешься. И остался.

…Светик? Безгранично милое мне существо. Чужое. Чуждое. Заносная семечка, расцветшая вдруг во мне диковинным цветком. Обманка, посланная Тобою для чего-то. Для чего, Господи?.. Не понимаю я – и благодарен Тебе за неё безмерно. И если разобьюсь я сейчас, пусть то хорошее, что было во мне, как-нибудь – переселится – в неё!…

Он прыгнул! – весь катер хлопает мне. Только сейчас, хватив воздуха после бездонного движения вниз и судорожного вверх, я осознаю, что сделал это, и как это, наверно, было страшно, и как там было высоко. Светик улыбается благосклонно в камеру: «Вот он, Роман. Храбрый Р-ра-ман-н-н. Он всё-таки решился на подвиг». Подвиг – это когда хочешь отдать себя куда-то всего, затем уходят внутрь внутренности, а после ещё долго трясутся поджилки…

Внимание, господа! Мы проплываем Фамагусту. Лучший на Кипре песок. Там теперь никого – город-призрак. Распаляясь, экскурсоводша рассказывает, как в 1974 «турки-придурки» сбрасывали здесь бомбы на головы туристам. Ничего себе! Это как? – А так. Взяли в Греции власть «чёрные полковники». Кипр ведь под греческим протекторатом, ну и Турция всегда хотела. А тут же ясно, что полковники Кипр не отдадут. Вот турки и оттяпали разом лакомый кусочек… Не верят, правда, туристы наши, что только призраки там бродят: триста метров всего лишь до пляжа! Ну-ка, дай бинокль, дай-ка!.. Пусты глазницы покосившихся отелей. Такие дела. Греция – Турция – Кипр. Ещё Евросоюз. Замкнутый круг. Жалко тебе их всех, Светик, жалко?.. Ну поплачь, поплачь…

Я открыл глаза в темноту, заранее зная, что ещё не ночь, что я в номере один и нужно идти срочно искать Свету. Я, наконец, выспался и о возможной вине своей уже не думал, хоть и не помнил, как заснул после плавания. Я должен был предвидеть, что постоянная усталость и алкоголь сыграют со мной эту злую шутку. Я чувствовал, что меня не было часа четыре, и как раз за это утраченное время в жизни случилось что-то непоправимое и окончательное. Но подавленности не было. Я был трезв и готов ко всему – как зомби.

Я почему-то знал, где она и с кем. Оказалось в точности так, как я представлял себе – она сидела напротив Тани за пластмассовым столиком подле высвеченного бассейна. Их локти симметрично опирались о стол друг против друга, и я сразу понял, что они давно и серьёзно разговаривают о чём-то.

Я подошёл и попросил всем чая.

– Did you sleep well? [21] – спросила Таня с умной улыбкой.

Я беседовал с ней о ситуации в Косово, о российских тинейджерах, о труде аниматоров и о ночной жизни в городе, которая, как выяснилось, не уступала Ибице. Моё боковое зрение было целиком устремлено на Свету, которая лишь изредка вставляла в разговор случайную фразу. Света рассматривала моё лицо, уходила в себя и опять странно, оценивающе смотрела на меня, думая, что я увлечён диалогом. С Таней поэтому держался я уверенно, доброжелательно и всё время подливал ей чаю. Её английский был не достаточен. Он был безупречен.

Я просидел с ними часа два, пока всё в отеле не замерло. На прощанье Таня погладила Светино плечико, меня же в шутку пожурила и обещала сдать местной полиции за растление малолетних.

Я обменялся за всё это время со Светой лишь несколькими нейтральными улыбками. Оставшись с ней наедине, я почувствовал, что в воздухе витает приговор, и не терпелось уже разрешиться от этого бремени.

– Кири-кири, – сказала Света ящерке, застывшей на белой стене, и чуть придавила её пальчиком. – Какая клясная. Бедное несчастное животное.

Я был готов размазать ящерку по белой стене вместе со Светиным пальцем.

– Светик… – сказал я в номере.

…и чуть не отпрянул. Она обернулась и посмотрела на меня в упор – как на незнакомца.

21

Но, вскочив на следующее утро ни свет ни заря с ожиданием в глазах (ура, самая главная экскурсия – погружение на субмарине!), вела себя как ни в чём не бывало. Тем более что утро это нежданно, с лёгкой её же руки, отметилось чрезвычайным событием, перед которым всё тушевалось, прощалось, меркло, блёкло, уходило на далёкий задний план.

Само погружение явилось настолько никчёмным и, скажем прямо, позорным мероприятием, что даже Света скоро угасла: сколько можно смотреть, как в телевизор, на редких сероватых рыбок, кормящихся из рук бедных аквалангистов! Бедных – потому что лишь наши штатные дайверы в открывающейся скучнейшей панораме подводного мира пытались хоть как-то развлечь публику профессионально невинным заигрыванием через иллюминатор и жидким рыбным хороводом, отработанным годами практики. В конце законного получаса в толще воды и вправду начал вырисовываться мутный остов какого-то нефтевоза, затонувшего в Ларнакском заливе лет тридцать назад, но смотрелось всё это так вызывающе куце, что стало немножко стыдно за певучую экскурсоводшу (бывшую искусствоведшу), за себя, так легко попавшего под трал туристического надувательства, и очень-очень обидно за Свету, которой эта экскурсия адресовалась. (Сколько ни тормошил я свою встревоженную интуицию, знаков охлаждения после вчерашнего не отметил – всё было ровно и по-доброму, как всегда.)

Ха, как раз за Свету можно было переживать меньше всего.

Когда шлюпка примчала нас к берегу, таинственным образом включилась череда обстоятельств, без которых скучен был бы мир. Среди дремлющих у причала катеров оказался и тот, вчерашний; мы немного отстали от группы; капитан случайно заметил нас и помахал рукой, а при появлении Светы всё та же клетка с попугаями случайно заверещала так, что капитан спустился с мостика, покрутил усы и, открыв цепочку трапа, впустил нас на судно. Мы подошли к попугаям – попрощаться. Безошибочно оказался в Светиных ладонях тот, самый озорной… Притихнув, прислушивался он к токам неизбывной прощальной нежности, исходящей из такого ему знакомого серого глаза, всеобъемлющего и дружественного…

Что-то дрогнуло в тонком мире. Ромик, а… давай его возьмё-ё-о-ом! – Ой, брось ты, Свет, таможня, самолёт – ты не представляешь!.. – Тэйк ит, иф ю вонт, растаял капитан. Нам кричали из автобуса, мы задерживали всех… но уже прописанный где-то в тонком мире, на неведомых скрижалях бытия мертворождённый упрямый сгусток, плод сумрачной работы мозга, с невероятной лёгкостью прорвался в жизнь, неся вокруг свет и радость – автобус принял пополнение на ура, чуть не аплодируя. Он был и правда славный, живой взлохмаченный комочек, прибитый к Светиным рукам…

Кирилл! Мы назовём его Кириллом. Кирилл и Лавр – в этом же что-то есть, это как Борис и Глеб…

Так мы со Светой обрели сына.

У нас в номере невозможный беспорядок. Вещи позабывали свои места, столпившись у алтаря, у абсолютного центра – у стеклянного подноса для стаканов. На нём живёт Кирюша. На нём он кушает, пьёт и какает. На удивление смирный и покладистый, он никуда не хочет летать и даже ходить. (Что с ним стало – был же сорванец!..) Умелой рукой Света подрезала ему крылья, но думаю, дело не только в этом.

Иногда мы сажаем его на бронзовую коняшку. Мы уходим, приходим – а он всё сидит. Сколько времени он сидит?! – Да уже часов шесть. Сидит и смотрит спокойно, иногда только чуть сожмурится – и вот этой самой полнейшей безропотностью совершенно в себя влюбляет. Такая модель для обожания. Не то что глупый, крикливый Харкуша.

– Ну хва-а-атит Лаврушу обижать моего! – смеётся Светик. – Лавруша – самый клёвый чел вообще во всём мире.

(Обозначились у нас любимцы. Как во всякой нормальной семье.)

Минут сорок уже красится она в туалете. Тихо-тихо сердце уходит в пятки – я давно не видел её такой секси. В спине же при этом – труднообъяснимый холодок недостаточной причастности к её облику. Слишком довольна она собой, слишком увлечена тонированием под вамп, входом в образ… Вроде как в шутку, но уж очень всерьёз… А основа у нас – «пацанка – хулиганка», себялюбивая, самоуверенная… И вот здесь, между образом и основой, очень сильно чего-то не хватает. И мне это вроде даже нравится, но и раздражает одновременно, просто бесит.

Я снимаю нас на видео – в зеркало.

– …ну так вот, – продолжает она свою мысль. – Когда Роман… тьфу-тьфу-тьфу – (стучит по двери) – не дай бог, конечно – если вдруг он будет с другой девушкой… и если она будет краситься вот так… – (три быстрых мазка) – «хо-хо-хо, пойдём, Роман…» – то ты её сразу можешь бросать. Она должна краситься так – (два замедленных мазка) – и говорить: не «пойдём, Роман», а «Роман, подожди, подожди – я ещё не докрасилась»… Минимум полтора тире два часа должно уходить на окраску лица, это без загара…

– Даже Фиса столько не красилась…

– Правильно, потому что у Фисы ни рожи, ни жопы.

– Ты зря – она краситься умела, и красилась с душой… только если не успевала, чёрные очки надевала…

– Правильно, чтобы никто не видел её б…ских глаз! П-дё-о-ом, малыш! – (Сажает попугая на плечо.) – Я похожа на Флинта?..

…не похожа ты на Флинта. До Флинта дорасти ещё надо. И до Фисы ещё надо дорасти. Знаешь ты на кого похожа?.. – На попугая – не Кирюшу, конечно, – а на крикливого, только вылупившегося птенца, которого подсадил уже повыше к себе на жёрдочку тёмный и мудрый кукловод по имени Жизнь.

* * *

Господа! Вы, конечно же, знаете, что такое на курорте – ужин?! Когда ты, умиротворённый и даже вполне жизнерадостный после стольких приватных аперитивов, в душистом облачке искренности, под целую симфонию встречных взглядов, улыбок и возгласов восхищения, стелющуюся за твоим маленьким приодетым ангелом и его ручным наплечным чудом, низводишь величаво не совсем ещё обтрёпанный штандарт своего торса – да на нижний – открытый, горящий, так изменённый вечером плацдарм у подсвеченного бассейна, и лебедь с поросятами ещё на месте, и пальмочки вокруг, все в новогодних огоньках, под аккомпанемент квартета танцуют местный танец, и яства не безлики, но дышат вдруг таким здешним ароматом, таким здоровым и заслуженным обещанием автохтонного праздника, а таблички с их названиями – «horta», «keftedes», «dzaziki» – отдают столь невинным местным колоритом, что ненароком и подумаешь: неужто наконец-то я на Кипре!.. И по ходу выясняется, что твои великолепные белые шорты известной марки не приличествуют церемонии, о чём обворожительной, но настоятельной улыбкой намекает вошедший в транс метрдотель, разрываясь от любви к гостям, от профессионализма и от важности момента – и снисходительно тут же приветствует попугая как лицо незначащееся в должностной инструкции и потому всё же заведению нейтральное или даже дружественное, и становится совсем несложно слетать обратно в номер надеть панталон, так как именно сегодня, единственный в неделю раз, возносится над ужином неприметный вроде плакатик: «Сайпрус найт» – возвещающий о долгожданной экзотической феерии!

И мы бродим с тарелочками, накладываем всего-всего… О мышцы, настал ваш час! – средь загадочных салатов, травяного супчика и баклажан под майонезом можно сыскать и неких осьминожек, исходящих, истекающих, трепещущих белком! Музыканты играют что-то местное, аниматорши же пытаются поднять отвалившуюся публику и организовать возле сцены хоровод. Пока весь колорит.

Так что, в общем и целом, ужин проходит под знаком попугая. Он у нас сидит на перевёрнутой рюмочке и как будто даже дремлет. Окрестные столики смотрят по-доброму. Дети уже выстраиваются в очередь – погладить. Как просто доставить людям радость. Ты денег ещё не берёшь за него, Света?.. Иногда хозяйская рука подносит к клюву стакан с джин-тоником. Тогда Кирилл, играя хохолком, делает вид, что зря разбужен, и обиженно пятится, но всё же уклёвывает раза четыре и засыпает опять. Милая, светлая птичка. Скоро будет курить.

Поверхностные знакомцы, кои примелькались и с которыми принято приветливо киваться, имеют уже случай подойти и выказать одобрение. Та сухая англичанка, что прыгала со Светой в мешке, тоже не смогла себе отказать и присела к нам с мужем, седовласым и благообразным. Я тут же угостил их коктейлем – под одобрительный Светин взгляд. (У них, наверно, то же, что и у нас было, Ромик, – разница лет двадцать пять, доверительно шепнула она мне.) Англичанка, однако, явилась активисткой общества защиты пернатых. Долго вглядывалась она в душу птички, не замечая вокруг никого, – и, видимо, поняв что-то для себя, перешла сразу к пристрастному допросу о режиме кормления и особенно питья. Я оставил Свете отдуваться, а сам завязал светскую беседу с мужем. Живут они в Монте-Карло, и выяснилось невзначай: чтобы жить в Монте-Карло, на счету должно быть не менее миллиона долларов. Что такое миллион долларов? Пшик, ноль, ничто, смеётся он клетью крепких белых зубов.

А Светик уже танцует сиртаки. Чернявый парень из артистов подхватил её как-то незаметно и обучает перекрёстному ходу, с удовольствием положив руку на голую талию. Даёт ей в руку некий бубен. Как королеву бала, ставит на стол. Только не ёпнись оттуда, умоляю в камеру. (Я осоловевший, так и не встал ни разу из-за стола, вот же бывает – бесполезным компотом ложатся разбавленные дистилляты на дно души…)

– Ромик, поедем в город! – вдруг подскакивает Света сзади. – Таня приглашает, к ней друг приехал…

Друга зовут Мирко. Лицо мягкое, вежливое. Вовсе никакой пока не друг, а просто такой же серб, всех созывает на дискотеку на джипе на своём по доброте душевной. Всё ходил вокруг, попугая фотографировал на цифровую камеру. Кстати, очень открытый парень – резко открылся в машине: недавно совсем заработал свой первый миллион – на компьютерной бирже.

Таня на заднем сиденье улыбается проницательно мне в затылок. Как ни в чём не бывало, беседую я с Таней. Моё оружие – доброжелательность, думаю я.

…почему невзлюбил я так Таню? – потому что видит меня насквозь.

Наверно, правду говорят: Айа-Напа – вторая тусовка в Европе. (После Ибицы.) Мы со Светой далеко не поднимались, всегда оставались в одном из нижних мест. В этот раз на новёхоньком Лэнд-крузере можно было забраться повыше, с другой стороны, и пройти вниз несколько улиц – ревущих, горящих, неоновых. Да-да, громыхающие улицы сплошных дискотек и баров разных стилей, ритмов, поколений – я не видел никогда ничего подобного. Отовсюду, с обеих сторон долбит музыка, через каждые десять метров переходит одна в другую, более забойную, и всё это в слепой огненной круговерти, и всё это агрессивно, и зазывает, и не отпускает, и засасывает, и мелет, и давит. И краснорожие туристы в белых майках – а потому что в основном англичане, в основном с пивом и в основном пьяные.

(Ну, вы, конечно, знаете, как отдыхают уэльские студенты, девонширские работяги, столичные благовоспитанные клерки… Нет?.. За всех не скажу, но везде одинаково. Жизнь всегда стартует после ужина, когда все скорей заваливаются в бары, так как уже свежи и готовы для новых дел; оттуда плавно переходят на дискотеки, т. к. всё рядом. Там надираются совсем до чёртиков, так как ночь длинна. Переходя из клуба в клуб, стараются всё же держаться своею стаей и освистать попавшуюся особь противоположного пола (третий сорт – не брак), так как надо же и о личной жизни думать. У кого она (жизнь) не сложится прямо на дискотеке, так как она (жизнь) – штука сложная, тот стремится затащить её в отель. А самые смирные тем временем направятся на пляж, так как надо же когда-нибудь спать. Спят до ужина – с перерывом на обед. И далее по новой.)

Светик, идущий об руку с Таней, наконец оглянулся на меня: классно, да?..

…ну, с восторженным да полуголым олешком впереди, да ещё в золотом платье – сложное впечатление. Как будто ты заделался орлом, а вокруг всё коршуны да ястребы – того и гляди заклюют-затопчут. Вон уже и подлетели двое, пятясь дурашливо, – так она им ещё чего-то отвечает!.. – а ну-ка, сокращу дистанцию…

…ладно, если особо от неё не отходить, то ещё терпимо. Правда, пьяненькая уже, смешно изображает фигуры всякие там под техно, стремится с Таней к симметричности. То и дело мелькают у меня на экране видеокамеры её счастливые гримаски. На подиуме уже кривляется, принцесса подтанцовки. Ну совершенно ведь танцевать не дано ей, думаю ласково. И только не ёпнись оттуда, молю в экран. «Where is her breast?! [22] » – кричит сзади грудастая рыжая завистница, похожая на Сару Фергюсон, [23] чем очень настраивает против себя миролюбивого Мирко, и он вступает с ней в смертельную полемику – о красоте груди.

У меня уже нет денег. Я не знаю, куда они подевались и почему я не взял больше. И вообще: у меня осталось сто долларов. Мирко: ноу проблем – в который раз с неизменной интеллигентной улыбкой берёт он нам коктейли, каждый по два фунта…

А Таня тем временем тянет куда-то Свету. Минут через пять только возвращаются, весело лопочут, глазами друг дружке делают. Знакомила её Таня с двумя молодыми людьми – так те поспорили: один – что ей четырнадцати нет, а другой – что больше…

А на выходе помахала через меня кому-то ручкой.

И сказала, зажмурившись:

– Хочу на Ибицу.

Я не удержался:

– Самое место. Для тебя.

Таня заулыбалась, а на обратном пути на заднем сиденье долго что-то говорила Светке, тепло и доверительно, и шептала ей, и втирала. Звучала она одна. Считая ниже достоинства своего подслушивать, я вмирал в эти едва различимые звуки сзади. «…Still a child…», «You will have many other friends…», «Now you maybe take it serious but… [24] »

И в предутреннем мареве не отпускала меня обида, и усугублялась она бессонницей.

…миллион долларов – много это или мало?..

Я знаю одно. Два фунта. Это много.

Это очень много, господа.

* * *

…а море шелестело прибоем, мерно, гулко, но глуховато, море уходило в себя, отступало, наступало и расступалось, и рассыпалось, и завораживало, и не отпускало, и гнало буруны из мерцающей дали, и тот покатый зелёный камень у берега то оголялся, то вновь исчезал, и сплёскивался над ним всегдашний равнодушный водоворотик…

На пустынном пляже, у самой воды, сидит, как Алёнушка, Светик, смотрит на волны, или на камень, или на прибитую пену…

И плачет.

* * *

Всю автобусную экскурсию Света проспала у меня на коленях.

Предпоследний день. Мы у бассейна. Что-то совсем с нами случилось: мы не поехали в аквапарк! Надломлен у нас некий общий волевой стержень, и мы, повстречавшись угасшими взглядами, единодушно упали под солнце, не отходя никуда вообще. Нет, это надо такое представить – ни за что ни про что похерить аквапарк, центральный пункт моего плана!

Лежу и переживаю тихонько.

Открываю один глаз: что такое там?! Светик заявляет повышенно что-то кому-то по-английски… Ах, опять эта жирная английская девочка. Инцидент ходячий. Всех достала вокруг. Не в себе, видно – родители даже руки опустили. То из водомёта стрельнет, то фак покажет, то подойдёт ни с того, ни с сего: «Ю пиг». Ну, а тут, я понимаю, чуть не скинула Свету с «казатки». И – в драку ещё! Мне бы встать, конечно, но следующим кадром многотонная казатка хрупким Светиным замахом обрушивается на голову обидчицы под рукоплескание всего взрослого сообщества… Рёв, плач. Седовласый дядя из Монте-Карло, привстав с лежака, показывает мне большой палец. Я улыбаюсь и машу Светику.

…и ужасаюсь: она старше той всего года на два!..

Кирюша теперь всегда с нами. Он пока не осознаёт своей выдающейся роли в наших отношениях, равно как и своего положительного воздействия на окружающих – и тем больше Кирюшу любят все вокруг. Совершенный образчик смирения, он переплывает весь бассейн и вдоль и поперёк – на Светиной макушке.

Эх, холодный дождик прошёлся-таки по мне. Понаехали вчера молоденькие англичане, все стройны, как кедры – ну прямо юношеская команда по гимнастике, – и вот ныряют, кто дальше кувыркнётся да кто больше брызг подымет. И что интересно – думал сначала, не пригрезилось ли? – разбегаясь, метнут ненароком взгляд в Светину сторону – а смотрит ли that slim girl with a parrot , [25] смотрит?.. А Света и вовсе не смотрит, вот ещё, нужно ей. Высадив на сушу попугая, она ныряет и делает на дне всякие стойки – так, чтоб над водой оставались одни ноги, замирающие в разных фигурах секунд на несколько.

Ау, дядя Фрейд!..

Двое самых отважных, напрыгавшись, решаются к ней подойти. Завязывается беседа. О чём же это?.. О попугае – о чём ещё. (Но неразборчиво.) Интересно – они меня за кого вообще-то держат. (Ну, лежит дядя чуть поодаль.) Минута проходит, другая… Света как сидела, так и сидит – спиной ко мне. А там уже смех вовсю…

…вот что. Не ревную я тебя нисколько, Светик. Сиди с ними, сколько хочешь, дружи. И вообще – живи себе в кайф. И… не оборачивайся на меня, не показывай по обязанности, с кем ты, не вводи тяжеловесным балластом в свой игривый контекст, в свою лёгкую маленькую жизнь. Не поможешь ты мне, только хуже будет – всем. Пойду я, вот что. Я… себя никак не ощущаю, нет меня нигде. Не нарочно уже нету, а взаправду. Для себя даже нет, а для тебя тем более. Вот что страшно. Пойду – не знаю, куда, испарюсь-исчезну – не будет меня час, и другой… а если вообще – никогда?

…а я знаю, о чём ты плакала тогда на волны. И почему не подошёл я, хоть искал тебя. Хоть и комком к горлу подобралось вдруг то, о чём говорила ты с морем.

Ты говорила на своём языке.

Языки наши параллельны, и не слиться им.

Бредя по берегу, наткнулся я на пункт проката Watersports, мимо которого столько раз мы ходили… И ни разу не взяли даже скутер!.. (Да я себя не узнаю, весь отдых в инертном дурмане – сглазили меня, что ли?!)

Свежо, куда-то делось солнце, и я на запредельной сбивающей дыхание скорости рву, вцепившись в руль, рассекаю живую великую гладь, бухая и подпрыгивая неровно – туда, где горизонт, и сыплются навстречу мне брызг снопы, и наваливается вдруг и охватывает сиюминутное счастье… Стряхиваю сожаления, заряжаюсь вечностью – и вызов ей бросаю, маленькая букашка, бороздящая простор.

Завтра уезжать.

Вечером мы прощаемся с городком. Городку наш отъезд относительно безразличен. Непрестанно пополняется он новыми красными физиономиями. Мы идём почти молча. Постоянные взгляды уже раздражают. Сорок долларов осталось у меня, и это смешно и очень, очень грустно. (Не понимаю, как за мои прошлые небедные годы не завёл я ни единой кредитной карты.) На сорок долларов мы должны купить по сувениру маме с папой, рюкзачок Свете в школу, да ещё умудриться поужинать… Сувениры, похоже, тайваньские, рюкзачок с одним карманом… Ужин: в Макдоналдсе. Возвращение – пешком! (Остаётся два паунда – с ними и ста метров не проедешь.) Кто мог подумать, что пятиминутное расстояние на такси обернётся двухчасовым выматывающим путешествием. Светка, кажется, натёрла ногу. Я готов посадить её на спину, лишь бы не хныкала. Она хныкает всё равно: – Ну кому было бы хуже, если б я тогда в «Пирамиде» взяла у Пашки пятёрку – на отдых, он же прямо в руки мне её сувал!…

А никому. Хуже уже никому бы. Всем бы – только лучше. А я – старый, наивный, нищий, безответственный идиот. Как втолковать ей, что если ты со мной, то ты – со мной, а если ты берёшь у Пашки пятёрку, то недостоин я тебя никак, Светик, и не нужен я тебе, и грош цена тому, что у нас есть и было.

Ну, на что я ещё надеюсь?! Рома, алё!!

– Идёшь купаться? Нет?! А я иду. Иду прощаться со звёздным морем!…

Само собой вернулось равновесие, причесались мысли. Я возвращался в номер бодр и светел. Казалось даже, что вот-вот – и я легко и свободно смогу наконец принять то самое, единственно правильное и естественное решение, ещё раз нашёптанное мне звёздами. Завтра первое сентября. Давно предчувствовал я холодок от грядущей осени, возвращающей Свету в школу, в её привычное, нелетнее окружение…

И сейчас я вижу нас вместе в этой осени меньше, чем когда-либо. Так не лучше ли сразу, первому и по-доброму поблагодарить её в Москве за прекрасное и цельное лето, показав ей как-нибудь понаглядней абсурдность того, во что мы оба хотели поверить?

(Короткое, звёздами вдохновлённое перемирие между умом и глупым упрямым сердцем!)

Как бы там ни было, а пустой, без Светика, без попугая, номер с каркающим телевизором я принял философски, как ещё одну горькую монетку в заслуженной копилке моих печалей.

Вообще-то всё было странно. Ей некуда было идти так поздно, тем более без денег. Разве что сидеть опять где-нибудь с Таней?..

Да хоть до утра.

И, блаженно потягиваясь, я поздравил себя с наступлением осени.

1 сентября. Утро. 6:20. Продираю глаза – Светы рядом нет. В туалете горит свет. Света в туалете. Джинсовый костюм, размазанная косметика, держится за живот. (Животик заболел.)

– Ну где ты был, Ромик, я так тебя везде искала, а потом легла на топчане, прямо на пляже – и усну-у-ула…

Утром всё совсем не так, я корю себя, ой как корю за вчерашнее, стаскиваю с неё джинсы, даю солпадеин, укутываю… Она отрубается моментально.

…но при чём здесь тогда косметика?!…

Последний день на любом курорте – варёная депрессивная гонка. Из тебя с улыбочкой выжимают последние соки – а вот полотенчика не хватает, двух бутылок в мини-баре… Плиз, чек-аут в двенадцать! – и выкидывают за ненадобностью.

11:00. Света вскакивает и стремглав летит к Тане – на прощальный сеанс аквааэробики. Я ломаю голову, как бы скорее сдуть матрасы, распихать по сумкам вещи… Надо обязательно отхватить у солнца свой последний час. (Лишь эта мысль почему-то владеет мною.)

12:50–13:50. Томление в холле на чемоданах мы опустим – оно знакомо каждому советскому туристу. Светины слёзы и объятия с Таней были мне неинтересны, я даже не стал прощаться, я вышел на воздух, я ведь помню, как всё это бывает в Артеке.

…в Москве, через пару дней, я скажу ей всё, искренне и благородно.

16:20. С Кирюшей всё-таки помогает нам небо. В аэропорту во время прохода через рамку чуть не задохнулся он у Светы в лифчике (лифчик, понятно, мы одели для прикрытия, равно как и джинсовую куртку) и тут же самозабвенно выпорхнул, но уже на нейтральной территории, когда все контроли были позади.

16:50. Разморённый зал ожидания. Светин взгляд отсутствует. Она не хочет кока-колы. Ничего не хочет. Она зажала Кирюшу на сердце и смотрит мимо. (А всё равно: материнский инстинкт.) Я в сердцах отхожу к пивной стойке. Оборачиваюсь. (Я всё время оборачиваюсь.) Ах, этот скромный парнишка, что сидел рядом… Развлечена уже Света. Строит зубки вовсю, как та далёкая девчонка на рекламном щите… Являет выигрышный ракурс. Хочет нравиться. Хочет, чтоб узнал! (Кто не знает Светы. Свету знает вся Москва.)

16:55. Ладно.

17:45. Взлетаем! Думаю, каждый из нас, товарищи, в эти мгновения невольно обратится назад с благодарностью прелестному кусочку жизни, оставленному позади. Не дай мне, господи, такого кусочка больше никогда. Что-то думает там она? Она смотрит в окошко. Мы молчим. (Мы всё время молчим.)

18:10. Стюардессы заметили попугая, шепчутся, проявляют интерес. Может быть опасно. (Ссодют его щас – и п…ц зверушке.) Что, нравится, девушки? – говорю. Беру его в руку, благо тихий, вставляю под хвост невидимый ключик, несколько раз проворачиваю, разжимаю ладонь… Птичка игрушечная, трясёт хохолком. Похоже, правда?.. И успокоены, и восхищены стюардессы.

Ну, японцы. Надо же – додумались.

Света рядышком трясётся от смеха. Бросает на меня короткий взгляд, полный…

…вот он, ключик?!

18:50. Та дама из Саратова, что с Антошкой, оказывается, сидит сзади. Лицо у неё – один загарный струп. От нечего делать я подсматриваю за ней ушами. И вижу: перед ней – бутылка виски! И чувствую: по мере её обмельчания всё ярче представляется даме страшный смысл наших со Светой отношений. Я встаю в туалет и подмигиваю ей – инфернально.

19:15. Мы слегка напиваемся с дамой из Саратова. Через два года мы в Саратове. Там, на набережной, очень много гуляют свадеб, очень. Антошка охуевает. Антошка прячется в окошко и припивает кока-колу.

00:15 (по московскому). Мы у Светиного подъезда. Мы в Москве, на проспекте Мира!! Это и правда – и полная чушь. Вот он, подъезд, и вроде всё, как было…

Ждёт такси. Я хочу поднять Свету наверх, к маме Анне. Я хочу, чтоб не было этой дурацкой недели, я хочу…

– Ладно, Ромик. Я уже взрослая. Сама дойду… Всё, спасибо тебе, я тебя люблю, созвонимся, – усталой скороговоркой…

Ночью мне снится, как я лечу с той моей вершины, лечу вниз, лечу зигзагом, пируэтами, – и всё не грохнусь никак.

V. ЭКЛИПС

22

Поздняя осень. На балконе жердь от клетки, пёрышки да семечки, вмёрзшие в цемент. Всё выметено, стыло – оцепеневшие останки былой жизни. Замираю и я, ловлю в студёном воздухе что-то, дающее мне вдохновение.

Передо мною на столе – глаза. Открытые, большие, мягкие. Такие, как должны быть. Они почти уже готовы, остались только зрачки. Самое трудное место – ведь от них зависит, получит ли портрет свою душу. Я рисую по трём фотографиям, с них можно взять губы, и нос, и овал лица… И разрез глаз – но не сами глаза. Глаза ей дам я. Я подарю ей взгляд – хороший, взрослый, глубокий. Такой лишь изредка случался у неё. Или не было такого у неё никогда?.. Я ищу другие фотографии. Лёгкие улыбки, милые кривляния, строгие прищурчики…

Я рисую по памяти. Память изменяет мне.

Этот взгляд я подарю тебе на Новый год…

…нет, не так.

Лёгкий сентябрь. На балконе у меня – склад диких животных. Лавр с Кирюшей рядом, каждый в своей клетке. Перепёлка наблюдает из коробочки сложные пока отношения между родственниками.

Солнышко ещё. И я там, в августе. Всё вокруг, каждое мгновение пахнет августом. Воздух, конечно, немного остыл, поблёк, но цветом он такой же, как тогда – почти оранжевый.

Передо мною на столе контракт. Сердце, печень, шпик хребтовой, тримминг [26] из шейного зареза хочет от меня Пал Палыч из Тихорецка. Не вечно же тебе на клипсах твоих сидеть, говорит, – пора уж и деньги начать зарабатывать, чай не маленький. И – заказик такой вот прислал мне. Надо же, Пал Палыч. Сразу обо мне вспомнил, благодетель. Вот она, спецификация: «1. Субпродукты отжиловки карбонада. 2. Говядина: а. Пашина. б. Передние четверти (упак. в 4 куска): – шея; – лопатка; – голяшка…» …

М-да.

Я предаюсь воспоминаниям. Уношусь в недалёкое прошлое и переживаю его, каждую значимую его минуту. Я чувствую, как эти минуты уходят от меня – и я до сих пор в них, как стерлядь в мёртвой заводи.

Весь первый мой рабочий день я ждал её звонка. Словно сговорившись, клиенты атаковали меня тёпленьким, но я сгруппировался и самозабвенно подставлял себя под штыки – я проснулся сильным, я предвкушал уже первые школьные новости, играясь весело с самим собой в рабочий ажиотаж, задавая себе установки и ориентиры, зарабатывая её звонок… И каждая назойливая телефонная очередь становилась праздником, ибо ещё на один маленький вынужденный поединок приближалась ко мне моя награда.

Но этого звонка, единственного, всё не было. Тогда я позвонил сам, и мама Анна обстоятельно рассказала мне про школьную линейку, очень переживая за невнятные боли в животе… С холодком под ложечкой спросил я, а где ж она сама. – Да… пошла с подружками «готовить там по школе…»

Весь день я порхал, как летом, не давая памяти восстать на место. Тут я разом осел в осень. Что-то очень большое и неодолимое отходило назад, утягивая с собою всю текущую деятельность, мысли и побуждения.

Я позвонил вечером – она отвечала односложно. Всё нормально, и зря я такой взвинченный. Конечно, встретимся. Только вот…

– Только вот часочек хотела посидеть с людьми, которые выцепили меня тогда от Пиздермана.

– Ну давай, конечно, посидим.

– Нет, я одна хотела, тебе будет неинтересно.

– …?!

– А меня мама не пустит, говорит – только с Ромой.

– Правильно говорит.

– Ну вот. И ты тоже – ни с ними не отпускаешь, ни сам мне ничего не предложишь!..

(Обиделась, девчонка.)

Довольно поздно; после такого разговора я, честно признаюсь, сник – но вот собрался и упоительно везу её по ночному Садовому, сам удивляясь, сколько вдруг могу рассказать о Москве. Она сидит потухши, воспринимает экскурсию. Потом она захотела в «Кабану», она ела салатик через силу, она ждала ребят… Глазки загорелись – но час уже, пора домой.

…хорошие в Испании субпродукты. Головной тримминг вообще ничего не стоит. Прямо на два умножай и вези, вези. (Пал Палыч будет сосиски делать, много делать сосисок.) А комбинированные четверти так просто дармовые… Вот оно, предложение, только что из факса вылезло, распушив павлиний хвост – «E. Lozanoehijos» . Демпингуют, значит, риоханцы. Ну что, Пал Палыч, поддержим Евросоюз, ударим 50-процентной предоплатой по бразильским скотобойням??!…

Она готова встретиться, но я чувствую, что это больше от пустоты и скуки: врачи запретили ей ходить в школу, они испугались плохих анализов и никак не поймут, что с ней. А животик всё болит! Может, женское? Инфекция?! По телефону угадываю её бледную улыбку – она признаётся, что весит уже 44. Я надеваю жёлтую рубаху и караулю её выход с розами. Я страдаю – неужто будет она теперь такой всегда?..

Я уже не знаю, как вернуть её в чувство, я пытаюсь анализировать своё поведение последнего времени и готовлю речь с извинением за алкогольные излишества на Кипре. (Больше не повторится.) Она смотрит не совсем понимающе и отвечает, что очень на это надеется, но что всё равно я её уже завоевал. (?!!)

Обнадёженный, любуюсь её утянутыми бёдрами и впалым животом, к которым не притрагивался уже неделю. В каком-то ступоре мы плывём в «Космос» на первую же фантастическую белиберду с Томом Крузом, но минут через десять она разворачивается и лезет на мою шею от спазмов внизу живота, она вцепляется мне в загривок, как в спасательный круг, она плачет на мне (на своём всё ещё друге – большом, бесполезном и верном) от усталости и бессилия перед новой этой напастью, а я молю уже про себя бога, чтоб он переложил на меня хоть часть её мучений. На ручках прямо спускаю девочку мою по лестнице, увожу к маме…

…господи, да что с ней?! Теперь я не могу так резко определиться – она же больна!.. И я откладываю, откладываю серьёзный разговор.

Следующим утром звонила растревоженная мама Анна. Оказывается, хотела побеспокоить аж в полседьмого, да нашлись «знакомые» и отвезли Светлану в больницу, где ей настойчиво предложена была госпитализация. Собранный «знакомыми» же консилиум разводил руками: скорей всего, что-то пищевое, неизвестного происхождения. В больнице, конечно, Света не осталась – не такая Света, чтоб оставаться в больницах.

И накатило откуда-то вдруг что-то вроде раскаяния, сожаления о том, что вообще было в последний месяц…

– Простите, мама Анна, это я виноват. Не уберёг я нашу девочку.

– Да что вы, что вы, Роман! – и она стала благодарить меня за прекрасную поездку… из чего я заключил: мама не в курсе, кто там спаивал её виски всю дорогу.

…а какие отношения у нас с мамой Анной, куда теплее, чем с дочерью… Всё-таки, может быть, её апатия из-за болезни?..

Господи, верни мне её прежней!!

Потихоньку всё сгладится, и инерция летнего чувства возьмёт своё. Надо только быть на высоте, всегда на высоте!

А кто это приезжал за ней утром-то?.. Я сразу так и понял – Пашин водитель на мерседесе. Ну что тут скажешь, когда речь – о здоровье?! Что попишешь, когда нет у тебя десятка машин с водителями?! Что предъявишь, когда даже консилиум ты подогнать не можешь?!!

Вечером мы идём в театр, почему-то на Малой Бронной. (Я, по всей видимости, пытаюсь играть на контрасте.) С довольно розовым видом она кушает в антракте бутерброд с белой рыбкой. После долго и задумчиво смотрит афишу. «Хочу на „Лулу“», вдруг решительно говорит она, очевидно, уловив в этом чувственном буквосочетании непреложный намёк на Лолиту.

И я подумал: «Она хочет знать о себе всё».

Теперь она – бледное подобие того Светика, к которой все мы привыкли. Никакое, безразличное, всё время усталое. По крайней мере – со мной. И я чувствую, я знаю, что болезнь здесь играет не первую роль. Как будто пообмяк её взгляд, стали сонными речи, и всё существо её потеряло свой нехитрый ориентир – находясь всё ещё в моей сфере и не стремясь вроде искать иные орбиты. Всякий раз я просыпался и начинал работать в гнетущем неведении, когда ждать от неё звонка и ждать ли вообще до вечера. Потихоньку она пошла в школу. Где-нибудь в двенадцать я не выдерживал и звонил сам на мобильный. Она отвечала сухо и односложно: на уроках за мобильный выгоняют, на переменках не слышно, так что в школе беспокоить не надо. Я замирал на неопределённое время, представляя на её месте себя: какая к чёрту школа? – любовь!! – и меня уже выводила, просто-таки бесила эта маленькая засранка, якобы с головкой ушедшая в свои тригонометрии. И если даже представить, что учёба для тебя так важна, – ну неужто не выбрать пятнадцать секунд для душевности, я же на целый день заряжусь, а, любительница эсэмэсок?!!

С маниакальной непреклонностью я не хотел понять самого очевидного: мой Светик навсегда остался в лете, и если порою оболочка её пыталась заверить меня в обратном, на мгновения возвращая моё сердце в столь желанное ему трепетное состояние, то только из «врождённой тактичности» – да ещё, может, неосознанного понимания того, что несправедливо вроде что-либо менять самой, без веского повода на то с моей стороны.

«Скучау, скучау». Милый транскрипционный казус, не очень-то глубокая, но прелестная детская искренность. Ау!!

«Ya tozhe. Ne skuchai». Отписка.

Вечером она делает уроки. Я потерян. Пытаюсь найти себя в спортзале. (Даже в бицепсе потеря: 2 см.) Ношусь с кипрскими фотографиями. Их целая кипа, штук триста, – и ни одной стоящей.

– Ах, ты уже сделал фотки? – оживляется она. – Я пешком бы дошла до твоего Конькова, лишь бы только одним глазком…

Пешком не надо, Светик. Я лечу за ней – и прямо в «Стратосферу» (кафе на Рижской). Светик выглядит никак. Нейтральный оскал. («Кучу всего ещё делать назавтра».) Чёрная куртка, джинсы трубочкой, козырёк. («Вот такая я школьница».) Ну значит, такая – восприму тебя любой. Долгий просмотр фотографий, слабые затуманенные улыбки, иногда чуть стыдливые – в ответ тому недавнему прошлому, которое должно было стать нашим. Через час ей домой. Отдаю ей все фотографии, пакет с её вещами, которые остались у меня после Кипра. И… намекаю ласково, почти в шутку, на то, что теперь нас ничего не связывает. Тут же всё понимает Света, делает плаксивую рожицу… «Если ты так хочешь – пожалуйста. Я найду, как это пережить». И, подумав: «Ну какой ты нетерпеливый, Ромик. Я ведь болею. Вот выздоровлю – и буду такой же, как раньше!..»

Домой я ехал обнадёженный. Почти счастливый.

…ударить-то ударим, а даст ли директор Пал Палычу столько предоплаты – это же на три фуры рублей почти миллион?.. (Эх, Кубаньщина, житница-кормилица, это как тебя угораздило к буржуям сунуться, и за чем? – за рогами-копытами!..) Нет, генеральный точно с Палычем в доле – сейчас даже за мясо вперёд никто не платит, а тут, видишь, какое-то сердце, прочие субпродукты… (Поймёт ли народ?) Ну, мне до этого… Задумчиво набираю Пал Палыча.

(…непостижимы выверты памяти – крутятся под гудки в трубке весёлые картинки: конференция в Сан-Себастьяне, делегация российских колбасников на морской прогулке. Директора крупнейших мясокомбинатов в шортиках и чёрных очках, оккупировав корму, нарезают на газетках колбасу под водку. Каждый свою нахваливает. И – шторм, качка. Что-то всем нехорошо. По очереди начинают складываться через поручень в приступах морской болезни. Подыхают со смеху, подходят и опять блюют… Пал Палыч активней всех, явно играет на публику. Багровое выпученное лицо, гогот вокруг, заглушающий морской ветер…)

Алё?.. Нет Пал Палыча. На семинаре он, по маринованию.

Вчера опять к телефону подошла мама Анна. Таинственно, вполголоса: Роман, чуть попозже, у неё Марина. – Какая Марина? – Ну, наша Марина. – Так… они же в ссоре. – Ну… вот она и приехала помириться, говорит Светлашке – встречайся с кем хочешь, мне главное – чтобы тебе было хорошо…

Я в спортзале, в сауне, в солярии, в джакузи. Я везде – и нигде, что-то делать надо, а не находится места. Повсюду со мной безмолвный телефон. Нашла-таки способ, чёрная ведьма. И затюкала в мозжечке обида, а на подступах уже глухая ярость…

Мне – ни звонка! Бурая пелена накрывает всё, я смотрю на мир сквозь пелену…

К чёрту всё.

Через пару часов мама Анна сообщила, что болей вроде сегодня не было, и она отпустила Светланку посидеть с Мариной в кафе… Я где угодно, только не дома. Вдруг я на Арбате (??!), пытаюсь осмыслить, понять, оправдать, я не желаю принимать, что задвинут. Кое-где у метро остались ещё Светины плакатики: «То, что нас объединяет».

Света, Света, вспомни лето, повернись к Марине задом, ко мне передом.

А телефон молчит, и я прислушиваюсь к тому, как гулко бьётся сердце. Каждый удар сердца отдаётся пустотой. Стемнело. Как я очутился у её подъезда?.. Папа Сан Саныч встречает меня с собачкой. То есть… конечно, не меня. Просто: гуляет с собачкой.

– Скоро обещала подъехать, – говорит Сан Саныч, щурясь сквозь толстые линзы.

Что-то есть в нём неуловимо Светино. Чувствую – симпатичен я ему. И мне тоже с ним уютно. Вот и сейчас – монотонно грузит меня автомобильными темами. (На его шестёрке, видишь, шаровую скоро менять.) Я что-то там поддакиваю, приятно мне быть в доверии. Как всегда. Почти зятем.

Нет, не въезжает Сан Саныч в моё состояние.

– …а Светка… Ну что ты хочешь? У неё, я понял, главная мысль пока – погулять. Вот придёт время, втюрится в одного – и гулянке конец. А пока… – он махнул рукой. – Ну а к тебе, Роман, она очень хорошо относится.

Нет, не въезжает Сан Саныч в наши отношения. Не знает он про нашу любовь. Говорит мне как бы: а на что ты рассчитывал с моей дочерью?.. Глупо развивать дискуссию.

…если я сейчас с ней серьёзно не поговорю, завтра всё будет не так. Я дождусь её, дождусь. Что скажу ей я? Да хотя бы… Светик. Я ведь чувствую, что ты со мной совсем другая. Я не игрок в одни ворота. Давай ты подумаешь, нужен ли я тебе и что вообще у тебя внутри творится, а после сама позвонишь. Или не позвонишь…

Подарю цветы, поцелую…

Улыбнусь на прощанье. Красиво? Благородно?!

Вдруг отдаю папе заготовленную жёлтую орхидею, жму ему руку, направляюсь к машине. Не дождался тебя Роман, скажите.

И мобильный даже выключил в сердцах.

Она подъехала через пять минут, показал мой домашний определитель.

Как я жалел полночи – о том, что выключился, о том, что не дождался, не поговорил… О том, что приехал вообще!

Откинувшись в кресле, я уставился на балкон. У меня прострация. Лицо, наверно, полоумного выражения. Подвисла-застыла-застряла воздушным шариком у потолка недожилованная рулька.

– Смотри, мелюзга, какие огромные зёрна в моей кормушке! Золотые!.. И блямбы у меня какие королевские – учись!.. – орёт Лавруша. (Он же Пал Палыч.)

– О старший брат. Пускай я невелик – мне суждено кормиться мелким «Триллом» – но я не променяю сердолик на грубое сияние берилла. Достоинство моё другого рода: простую душу мне дала природа! – заливисто парирует Кирюша, почему-то ямбом.

(Наш ответ Пал Палычам.)

Резкий, нереально резкий звонок.

– Ало. Роман?.. – (Тяжёлый, железный голос.) – Это Лобанов, по субпродуктам. Павел Павлович у нас на учёбе…

Скрипнув, подпрыгиваю в кресле, принимаю рабочую стойку. (Сам генеральный, однако! Как серьёзно всё. У-у-у!) Стряхиваю хандру. Округлив глаза, соображаю.

– …Я так понял, вы с ним в хорошем контакте. Он говорил о вас как о человеке надёжном. – (Голос металлический – с мобильного: для секретности!) – Мы готовы перечислить предоплату через месяц. Э-э-э… наша дельта , наличными, нужна бы нам до товара…

(«Вопрос улавливаешь?..»)

…как не уловить. На хрен не дались вам субпродукты. Денег на карман хотите скорее. Так же, как и я. Схема простая, распространённая. С первого же грузовика высвечивается там десятка. И всё же – вот он, контракт! Давняя мечта моя прорваться куда-то… На новый уровень.

И… эх, не успел ответить я Александру Христофоровичу, что никаких проблем; не успел чисто интонационно, этак невзначай, абсолютную искренность и компетентность свою выказать, как умею обычно. «SVETALITTLE», «SVETALITTLE», пролетающая в ожившем экранчике мобильного, ошпарила роем горячих мурашек, и потерял я на миг ту нехитрую нить рабочей беседы, и повис, замирая от внезапного отроческого счастья, между двумя мирами… Мне бы, конечно, тут же остудиться – послушать ласковую трель для вдохновенья, проигнорировать её вроде, употребить в воспитательных целях, перезвонить потом… Да где там! Запамятовав уже как-то, кто в левом ухе моём и чего ему надо, бросаю что-то вроде «извините, чуть попозже», и отмершая трубка, набрав инерцию, вслепую падает на место.

– Ал-л-лё! – (Бодрость! уверенность!)

– Пр-риет, Рём, как дела.

– Весь в работе. Тут такое может завариться… – (Оптимизм! самодостаточность!)

– А. Мы просто вчера с Маринкой долго, потом ещё подошли люди…

– Я понял. Ну, и… как Марина? – (Благородство! снисходительность!)

– Нормально… Это не то, что ты думаешь.

– Нич-чего я не думаю! А я сделал кипрское видео! – (Жизнелюбие! интересность!)

– У-у-у… пешком бы дошла, лишь бы одним глазком…

– Значит, в субботу – генеральный просмотр! Скажи: «Ура!». – (Инициатива! искромётность!)

– Ой, нет, только не в субботу. Я хочу завтра!

(…а в субботу – с Мариной на дачу?..)

– Как скажешь. – (Уступчивость! немелочность!)

– Ой, Р-ромик, Р-ромик, ну как там Кирик с Лаврушей?!!…

Ну конечно. Попугаи! То, что нас объединяет.

* * *

Несколько угольных, упругих, мазких нажимов, вычерчивающих зрачок – и застынет вечной рукотворной улыбкой, невинной и умной, моё пастельное чудо. Мгновения, ушедшие мои горькие и вдохновенные, несчётные секунды спрессуются наконец и явят миру образчик искусственного времени, остановленного вручную. (Меня опять заносит.) Обострены тончайшими резкими линиями смягчённые было растиркой контуры, выбелены ластиком блики на уже почти живом, почти том самом лице, чуть напряжённо замершем в ожидании прозрения…

Что-то не даёт мне.

А ведь пока не закончу, я не избавлюсь – от чего бы только? – подумалось вдруг просто, с непривычной лёгкостью, невесть откуда сошедшей, впервые за последние чёрные дни. И кто-то – без меня, вне меня, за меня, помимо меня – задумчиво выписал те самые два шарика, две незамутнённые сферы с перепадами света и мёртво-чёрной точкой посредине, полные уже своей хрустальной жизни и невесомые, как бабочки после бури.

«Если ты у меня есть, то я самый счастливый ребёнок на свете!!!»

Я шпионю. Подсмотрю при случае на Светином телефоне отправленные SMS. Вот и сейчас. Кому это, кому?! Известно кому – Марине. Вот она, латентность бытия – на миг как будто я счастлив. Как будто мне. Из неполученного.

В эту пятницу вообще всё кувырком – пятница, тринадцатое. Вместо торжественного показа смонтированного видео я долго вызванивал ей куда-то в бильярдную, она же отвечала недовольным криком, что играет и что ничего не слышно. Потом, с какими-то вдруг подружками, захотелось ей в «Кабану», но Сан Саныч непреклонен: «Куда ночью – только с Романом». (Ей-богу, если бы не он, и не подумал бы я ехать.) Но, загоревшись возложенным доверием, подъехал прямо в бильярд к возбуждённой и надутой Свете, чтобы иметь напутственное собеседование по её мобильному с железным папой. И за несколько часов игры заплатить – заодно, из благородства.

«Ну уж сегодня я точно всё тебе выскажу», – с обречённой твердостью думал я.

В «Кабане» после шоу, как всегда, сидим в ресторане. Всею душою силюсь улыбаться – спокойно и надёжно. Она бегает вокруг глазами, сливая меня с плоским рядом видимых объектов. По-новому как-то, по-тинейджеровски стервозно, скалится поехавшими глазками. И вижу я: этой неузнаваемой, поверхностной Свете очень, очень хорошо. И последнее Маринино SMS, гарант надёжного тыла, у ней на курносой рожице. И свежайшая радостная весть – Марина с Фисой разругались вдрызг! (Маринкин друг снял ей в сюрприз красивую девчонку, а та оказалась Фисою… Тут и не поделили что-то, наверное.)

И разговора не вышло – Света была развлечена стриптизёром Сашей, который, расспрашивая про Кипр, всё млел от её загара, всё норовил приблизить губы к её колокольчиковому профилю, и несколько раз я видел, что она теряла грань и нить, попадая в поле его дыхания, а когда отошёл к кассе спросить якобы что-то у официантки и резко обернулся, они были уже далеко, они были уже друг в друге, как перед первым поцелуем…

А кстати: Света пришла сегодня исключительно на Сашу. (Шутка.)

И бабочку свою надела для него. (Тоже шутка.)

О читатель! Что должен был я делать? Развернуться да уйти?! Банально. Леденея, я и смеялся одновременно, да – горько и саркастически хохотал про себя над всеми этими цветистыми метаморфозами, давая ей совсем уже опуститься предо мною в безликий ряд глупых кокетливых сверстниц, чтоб облегчить таким вот образом мою задачу.

Но сама она вовсе и не опускалась никуда. Она просто была собой, ничем и никем не напрягаясь – как и в любой другой компании. Так бы она вела себя без меня, до меня… Только сейчас, следя за происходящим, как за неким фильмом, я вдруг ухватил за хвост эту простую истину и уже всё последующее наблюдал в оцепенелом недоумении: как, зачем, почему я втюрился в неё – в такую?! Как получалось у неё тогда быть совсем другой, ведь это тоже была она?.. или играла? И неужто я действительно был способен пробудить сколько-нибудь серьёзную тягу к чувству в этом испорченном и несерьёзном человечке?..

Мы всё-таки поехали ко мне. В машине она равнодушно свернулась таким безупречным калачиком и глухо проспала до дома, оставив меня с моим тупым бременем, причём сладостные потягушки пробуждения вовсе не обещали мне его разрешения, но предвкушали некую скорую встречу, составляющую для неё смысл приезда – и до рассвета, забыв про свои клетки, кружили над восторженной девочкой моей Лавр с Кириллом, и метались от неё, и орали, и хлопали удивлённо затёкшими крылами, аплодируя что было мочи неведомой свободе, и сеяли по ковру чёрно-белые гранаты, размечая уже вдоль и вкось будущие свои территории.

И только с восставшим солнцем изловили мы партизан да упихали по клеткам, а я, заведённый и десять раз перегоревший, стянул с неё тот умелькавший меня синий пеньюарчик. Под ним была она – она, две недели нецелованная, такая вдруг ослепительно-голая, такая возбуждённая после попугайчиков, но неготовая как бы ко мне… что застоявшийся мой запал повис и сник, совершенно неуверенный в своей нужности. Я, я… я целую её во все косточки, я пытаюсь транслировать чувство, но внутренний позыв, уже непривычно загашенный и вялый, так и не приходит вовне. И Света, было подавшись и размякнув от ласки («Как давно этого не было…»), открывает с упрёком глаза:

– Как интересно. Сейчас выйди на улицу – у любого встанет, а у тебя…

Я поработал над собой – и вырвал у неё несколько стонов, удерживая от улицы. Глаза её были закрыты, всё время закрыты… (Как будто скрывали, что лично для меня нет в них ничего.) И кончил я еле-еле, скупо, не понимая, зачем и для кого. (Это что, всё?.. Неужели – всё?!)

А поутру не мог понять, что за переполох. Неодетая Света металась по комнате, заглядывая в мобильный, что-то отчаянно от него хотела… Что случилось? – Ничего, Ром. Ни-че-го. Закрылась в ванной, и сквозь мерный шум воды я, подскочив, замерев и не дыша, улавливал обрывки разговора, по которым тут же, неровным и натруженным шестым чувством, стремительно реконструировал истину – субстанцию пресную и мало кому нужную, но мне почему-то абсолютно необходимую. Как раз тот момент!.. Вот-вот прорвётся как-нибудь мой нарыв и, вооружённый знанием, получу я наконец своё моральное право.

У неё что-то срывалось. Я был неоспоримый номер третий, вариант до боли запасной, который легко всегда откинуть, и в такой вот лёгкости, подвешенности, наступившей враз свободе от статуса любимого болезненно предчувствовались мне уже некие перспективы мазохистского, мстительного поругания моего опустелого храма.

Короче, чего там. Так хотела на дачу к Маринке… проспала, а та обиделась – не отвечает… да что делать, ничего я не хочу уже… поласковей? С ним? Я стараюсь… Пашка такой: к-тё-о-нок мо-ой, ты же знаешь, как я тебя люблю… зовёт на скачки. Это… ма-ам! У меня прыщик вскочил! на губе!… Ой, вчера Сашка так приставал, свидание назначал уже… хи-хи… кадрилась-кадрилась… Ой, мам, ну сколько можно – всё Рома да Рома!.. У нас нет нигде дома адреса Маринкиной дачи?!…

Вода осыпалась ровно и торжествующе. На кухне подгорали помидоры. Попугаи перебранивались в клетках. И перепёлка на балконе снесла ещё одно яичко. Мир… оставался пока на месте. Но уже качнулся, ощерясь шатким и прозрачным основанием, готовый лететь в тартарары.

…ой, Светик, как я забыл, мне ведь сегодня по контракту. Через час ждёт человек на Красносельской. С документами. Очень, очень важный человек. Большие деньги там. Сейчас я тебе вызову такси, а сам поеду.

Бред. Такой неожиданный бредок.

– Ой, а я тогда Кирюшу заберу – мне мама разрешила, пока у нас собака на даче?..

13:00–22:00. Она не звонит.

Я над нашим альбомом, я брожу по альбому, ухватываю её разной, я вживаюсь во все фотографии, от начала до неконченного конца, проникаю в тогдашние настроения и расположения, и всё задаю этой кривляющейся детской рожице один и тот же вопрос: как так получилось, что ты стала для меня аксиомой?.. За которой, стоит сделать решительный шаг вовне, нависает уже такая оглушающая пустота, такой беспросветный сосущий зёв, что вопреки всей логике и диалектике событий, против элементарного смысла цепляюсь я за свою разваливающуюся скорлупку, латаю её собственными соками, сорокалетний смешной птенец, боящийся продрать глаза на жизнь?!!

Это вопрос не ей. Этот вопрос задай себе.

…Светик. Послушай меня. Мы очень разные. У нас разная… шкала ценностей. Между нами 24 года. И… ты не готова к тем отношениям, которых сама так хотела. И… у меня нет гомосексуального приятеля, в которого я пожизненно влюблён. И… разберись со своими Пашами, Сашами. У тебя ветер в голове. Мне всё это дико. Я горю одной тобой. Позвони мне лет через десять…

22:03. Я открываю водку и набираю номер.

07:20. Розовое солнце на прозрачной занавеске – но это уже другое солнце, холодное и равнодушное, это солнце без меня, встающее потому, что так надо вечности, потому что так было и будет. А я лежу без сна перед наваливающимся рабочим утром, растаяв в пустоте. В налитой утром оранжевой комнате, в чёрной пустоте. Как интересно: вокруг предметы не остыли ещё – дышат прежней жизнью. Но мир другой – в нём уже нет её. Так просто: мир обессветел . Рассыпался вмиг, как аннигилированное чудовище из фильма, при том бесстрастно сохранив свои формы. Чуть помедлил на краю и стремглав полетел вниз, бесстыдно при том оставшись на месте… И мой единственно верный, мой правильный выбор с того невозвратимого треклятого «вчера» ласковой бессонницей одобрительно присосался ко мне.

23

Мягчайшие три четверти, приподнятые бровки. Идиллически прозрачные зрачки жалобно распирают веки. Просятся наружу… ко мне! Вот оно, застывшее мгновение – с сентября по самый по декабрь.

Вот. Наконец ты смотришь на меня ласково. Ты – такая, как должна быть. Такой тебя сделал я – себе. Очистил от всяческих наносных плевел.

…послушай меня, хорошая моя девочка. (Ты же внутри – хорошая?!) Только я вижу твоё «внутри», кому ещё оно там нужно! Кто ещё бы так искренне да всерьёз раскрылся тебе?.. Какой ещё сорокалетний идиот выворачивал так себя перед тобою?! Вникал в твои лошадки, радовался твоим капризам?!

…а ведь были, были же счастливые мгновения, когда видел только себя я в твоих глазах, и ради доверчивых этих искорок рад был и обмануться, и не заметить, и простить! А потому что неожиданно – от души шёл тогда порыв твой… Ох и возликовал я, и возгордился: через меня, меня свершилось это чудо! Я – изменяю – мир!.. Смотрите-ка – почти уже пробился сквозь равнодушный пафос этого птенца…

И вот, не рассчитав накала, растянулся на циничных потрошках, заботливо разложенных в кормушке всё тем же мудрым кукловодом по имени Жизнь!….

Неспавший, выйду к первому солнцу, колючему, сухому – на пустой балкон… Перепёлка! – холодно тюкнуло в мозгу. Крылья отросли – и стало близко небо… Только яичко на прощанье оставила – в углу.

«…ещё одно яичко». Бегут, все от меня бегут.

У меня остался один попугай, только один. Зато большой, маленького она взяла, ну и кассета с Кипром тоже у неё, надо же было так. То есть на руках у меня козырей-то нету, если не считать глупого Лаврушу…

Отыгрались, что называется. Два сыночка без алиментов. Ну, и дочурка – без вести пропавшая.

О пунктиры неостывшей родности, ударьте в её светлую головку… И мнится мне уже спасительная и абсолютно неизбежная телефона очередь – за каждой фразой душа, за шёпотом дождя…

И?! Придумался вдруг прикол, да такой, после которого – казалось – всё просто напрочь прощалось, забывалось, отбивалось и тут же автоматически начиналось сызнова. Я зачарованно вывожу на мобильном:

«Mirites’ skoreye. Rrrrrromka khot’ i durrrrak, no khorrrroshiy. Nam bez tebia plokho! LAVRUSHA».

Минут через десять – окрылённых метаний по комнате, жизнеутверждающих нечленораздельных возгласов и порхания под самым потолком – был ответ:

«Lavrik, ne skuchay. Skoro ya tebia zaberu».

* * *

– …ну и что? – лицо обыкновенное, фигура девочки двенадцатилетней… А ты сам дал себя оседлать – вот она и возомнила о себе невесть что…

Надо мною сто тридцать. Хорошо бы сделать на шесть да почуять грудью ту самую звонкость, ощутить прилив бодрости. Прилив самоуважения. (Что-то Сева-тренер раскомментировался, не знаю я его таким.)

– …любовь? – нет никакой любви. То есть она, может, и есть, но как привязанность, м-м-м… необходимость существовать именно для тебя. Вот. То есть: ты должен быть для неё настолько сильным, чтоб реально привязать к себе, чтоб она без тебя, как без воздуха…

Я балансирую на грани. Тренировка вводит в тонус, но зажигает окошечко вечернему рому, веселящему, вселяющему веру в чудеса. Ром даёт подпитку с той стороны. С этой – опять же спортзал, послевкусие себя – сильного. (Ноги я забросил; да и хрен с ними.)

– …ну и что это? – суслик какой-то. Тьфу. Забудь. Тебе сороковник скоро, денег бы заработал нормально. Вот спорим: денег настрогаешь – она тут же и прибежит. Они все…

Надо выжать на шесть. Во что бы то ни стало – на шесть. Шесть – счастливое число, и значит, всё ещё будет! Мне бы только вжиться в квадратуру жима, додавить по паре, на три…

– …так, сам, сам, сам!! Э-э, нет, десятку минимум снимать надо… А вообще-то… если, скажем, отключить все эти условности… ну, мораль, уголовный кодекс… так я бы и сам какую-нибудь двенадцатилетнюю трахнул.

* * *

И я сломался первым, не в силах более выносить несправедливости нашего противоестественного отдаления, нарочитого стирания друг друга – друг в друге. Не желая более выдерживать ежесекундную муку безвестности, усугубляемую неумолимым ходом бесстрастных единиц времени. Впервые за пять лет надел зачем-то я костюм и повязал привычным движением шикарный галстук – ну да, был бессознательный позыв сообщить посыл успешности, независимости, мужского шарма. Не сказавшись, каким-то ещё тёплым вечером рванул я на проспект Мира – с отпущенной душой, верхом на пушечном ядре, с охапкой роз и грёз, уверен в неотразимости такого импульса.

Светы нету. Света в кино, в «Пушкинском», на премьере «Олигарха». Глаза у мамы Анны строги и печальны.

– Я бы на вашем месте так не делала, Роман. – (Типа, я, взрослый, вероломный, бросил её дочку!) – Подождали бы, когда она выздоровеет, а теперь… попытайтесь, конечно, но вообще, если она что-то решила, уже очень сложно. И того, что было, конечно… уже не будет.

Ещё как будет, и ещё лучше будет! Чувствую силы в себе великие, есть у меня на Свету один приёмчик…

– Какой-какой, Роман, скажите! – оживилась мама Анна…

Удалилась воодушевлённая.

Вышел на лестницу папа Сан Саныч – покурить.

– Да детство ещё, Роман. Вот нагуляется…

Так я ж не против, должна же быть у девчонки степень сравнения!

Провёл я на лестничной клетке часа два – балагуря, поддержанный семьёй.

И когда полновесно и однозначно ухнуло на этаже, и неизбежностью перехватило сердце, и выпорхнули раскосо из лифта облачённые в клёш родные стебельки и тут же замерли перед коленопреклонённым препятствием… – и вылетели из головы все приёмчики да заготовленные фразы, и рассыпались удивлённо успешность с независимостью, и голая правда последних дней претворилась во взгляде, и осталась в ней только – израненная, еле дышащая, беззащитная и немая – осталась одна…

– Не прит-р-р-рагивайся ко мне!! Ты чего пришёл?! Это что за прикид?.. Ты что, не понимаешь – то, что со мной происходит, это не обида, как ты выражаешься, – нет… это можно охарактеризовать одним словом: раз-оча-рова-ние!!… Хорошо. Хочешь ещё один шанс? Но… забудь о том, что было – всё будет, как будет!….

Господа! Как объяснить сорокалетнему подростку, что ну не стоит вся наша ситуация той неизбывной скорби, того переполненного сожалением ежесекундного копания в прошлом – в бесплодных поисках ответа на вопросы, того постоянного изматывающего напряжения – в поисках тона для звонков как ни в чём не бывало, той безапелляционной отрешённости ото всего, что не имеет хоть малейшего касательства к тебе, о узкогрудая самовлюблённая нимфетка, уложенная в центр бытия?! Не стоит – остекленелых, мёртвых глаз моих – мимо, поверх, сквозь, кроме – книги продаж, списка клиентов, графика отгрузок?.. Искреннего недопонимания и озабоченности давних партнёров, пусть Валентин Кузьминичен да Пал Палычей?!

И уж конечно, той жирной забытой кляксы на несужденном контракте, того повисшего в воздухе многоточия – в планах на лучшее будущее.

Между тем, освобождённая недавним телефонным заявлением от каких бы то ни было обязательств, моя распоясавшаяся девочка, в отместку или по проявившемуся в одночасье бесчувствию, решила вить из меня рога. Да, она будто вдруг обнаружила моё слабое место (как раз в районе пуповины). Она попросту подвешивала меня за него – и била, била наотмашь нарочито безразличным, дурацким тоном, как бы заявляя собственное тотальное превосходство, да так уверенно и неподдельно, что становилось почти смешно (если бы не было так грустно). Израненный, я судорожно прятался в свою норку, чтобы в который раз надумать себе хоть какое-то обоснование этой жестокой подмене.

Тогда… я скрепил сердце, стиснул зубы и решил не звонить вовсе – как бы плохо ни было, чего бы то ни стоило. Через неделю на мой усохший телефончик эдакой стеснительною бабочкой приземлилось-таки некое послание…

«Esli s kazhdim rassvetom vsio silney I silney neizbezhnost’, Lish’ razluka sumeyet spasti nashu prezhniuyu nezhnost’».

Я был почти счастлив. Вполне уловимые искренние нотки, донесённые до меня бог весть каким спонтанным ветерком, оставляли автору место среди натур не совсем ещё потерянных – творческих и эмоциональных. А за этим невинным нарушением анапеста в первой строчке, за этой повисшей «неизбежностью», открывающей бездну глубокомыслия, я живо увидел всю её – маленькую, всклокоченную, переживающую по-своему, сомневающуюся, вредную, ещё чувствующую – но уходящую. И защемила прежняя нежность, и заходил я по комнате быстро, прокручивая последние контексты – припоминая выражения её лица, интонации, пытаясь уловить скрытый смысл фраз, чтобы придумать ей – и за неё – лазейку для возврата…

Мой ответ, однако, лазейки никакой не оставлял. По-детски не терпя паллиативов и не веря в разлуки, я декларировал бескомпромиссное желание видеть её прежней.

Диалога не вышло, она молчала – и всё равно я выиграл, выиграл: ещё через несколько дней она позвонила первой! Она, как ни в чём не бывало, подстроилась под меня по времени, она сама, почти ласково, сообщала мне план свидания!..

Ну что же. Кафе «Москва-Берлин» на Белорусской! («Не будем изменять традиции».) Тот же столик. Тот же Стулик. Кажется, та же официантка. Уклончивые глаза напротив, вроде те же, да, почти те же. Она предлагает мне… дружбу, ну да, это же лучшее лекарство от любви! Она ущипывает изюм с шоколадкой. Она – свободная девушка! Нет, сейчас никого нет, но скоро будет. Что, естественно, не исключает наших близких отношений. Иногда.

А, кстати: те фотографии, где она голая… лучше бы я, конечно, отдал ей негативы – чтобы никто не смог её шантажировать. Ну, лет через пять, когда она будет супермоделью. («А знаешь ты вообще, сколько эти негативы тогда будут стоить?!»)

Я идиот. Я размазня. Нужно было срочно уходить – твёрдо и бесповоротно. Я… принял игру. Я пошёл с ней в «Кабану», танцевал с ней! (То был не я.) Она презрела толкучку в женском туалете, зашла в мужской и долго, долго, с вызовом подмазывала у зеркала губки перламутровым блеском, возбуждая живейшее мужское одобрение на входе и выходе. Я идиот. Я размазня. Мы поехали домой – и я еле сделал ей эту долбаную любовь. Утром она съела свою корочку с солью, попросила какой-нибудь шарфик – а то дождик, и, не помахав, не посмотрев ни разу, укатила на такси.

(Читатель, погоди! Я сам бы плюнул на нашего героя, не заслужил он с таким умом и характером – да ещё романы писать… Так что обяжемся хотя бы не вырождать повествование в каменистую стриндберговскую [27] пустыню – голое, схематичное изложение «борьбы полов».)

Господи! Да возможно ли это, чтоб этак вот сразу – да прямо на сто восемьдесят градусов?! – отчаянно вопрошал я темноту, ночью, стискивая зубы от всепроникающей жалости и обиды за то, что случилось с нашими отношениями. Я давно, конечно, чувствовал, что и во мне что-то иссякло, мои возможности удивлять её, угождать качественно новым – на этом постоянном взводе делания приятного – истощились. Да уж, некуда больше везти её, нечего дарить, потакать – нечем… На свои деньги, своим сумасшедшим запалом, особенно в начале, я сделал всё, что мог, она почти уже проснулась – но я не знал, как и куда дальше, и напряжение моё ослабло… И вообще: я весь расслабился, а требовать стал больше! (Боже, зачем я пил так на Кипре?)

…и всё, конечно, начало возвращаться на круги своя. (Боже, неужто это «всё», это наше «что-то» держалось лишь на мне?!) Она быстро очнулась от трёхмесячного дурмана. И… невольно, пока вроде неосознанно всякой там глубине поставила заслончик. (Так, типа, проще и привычней.) Потянулась к прежней жизни, полной досужего конфетти, каких-то необременительных придуманных «друзей» – какие, кто, зачем?! Что там может быть, маленькая дурочка?! Всё поверхностные шуры-муры без выяснений, разноцветные блёстки встреч – для неё, конечно, по отроческому дальтонизму кажущиеся вполне разноцветными, но по сути блестящие на редкость одинаково, всё тридцати-сорокалетние попрыгунчики на мерседесах, и чего они от тебя хотят, как ты думаешь?! – «Между прочим, очень хорошие есть люди. Просто друзья. И им тоже ведь хочется меня поцеловать, но они ждут…» – объяснила она намедни мне, непонимающему, нетерпеливому, прыгнув в машину в новом легчайшем полушубке (?!!). А когда я с жаром объяснил, зачем нужна она своим новым друзьям, обида исказила нежные черты: «Я знаю, что такая, как я, нужна буду всегда».

…и как так нелогично ты забираешь у меня то, чего хотел сам, господи, а?! – Глубокой претензией к богу завершался сумбурный ночной обвал мыслей и эмоций, но бог пока безмолвствовал, так что кощунственные выпады подвисали во тьме, уступая место кошмарам и кошмарикам, которые, как кометы, таранили чуткую ткань моего сна. То были тревожные всполохи, назойливо развивающие всё одну и ту же тему в преувеличенном, гротесковом ключе, никак не дающем зацепки для какого-то осмысления, – и я просыпался измордованным, и начинались клипсы, и вырожденные за ночь из вечернего коньяка депрессанты разливались внутри свинцовой затруднительностию в принятии решений. Эти тормознутые твари неохотно разрежались с первым потом в спортзале – или, едва проснувшись с первым же глотком вечернего коньяка, хватали по красному флагу и рвались на буйную демонстрацию протеста.

Опять, опять зияла всё та же дыра – чёрная, вязкая, настежь.

Я упорно не хотел звонить первым, и мне казалось отчего-то, что по детскому недомыслию моя понятно-естественная гордость воспринимается на том конце пустой строптивостью, а значит, может отозваться бесшабашными карательными мерами. И я уже рисовал себе сцены её неправомочной параллельной жизни – вне, помимо и наперекор меня, а первым сказочным снежным вечером, почти берендеевым, не оставлявшим лету ни шанса, понёсся туда, туда – туда, где и так уже давно томился, застывши против чуждого подъезда, весь соткан из отчаяния и враждебного воздуха, мой неприкаянный призрак. Я привёз ему бинокль, он же молча кивнул на какой-то тёмный зарешеченный балкон в доме напротив, холодный балкон лестничной клетки. Этаж седьмой, переулок на ладони, метров сто до цели. Там мы на спор выстоим до победы, всё дальше вмерзая в оторопь, ревниво ловя в каждой фигурке, нацеленной на наш подъезд, тот единственный силуэт – пронзить, расплавить его линзой бинокля, чтоб ойкнулось, проснулось-шевельнулось-зашептало: Рома, Ро-о-омик, Ро-о-о-омочка, ты где?!…

И чёрный мерседес, подплывший верно и как-то невзначай, просто не мог в себе держать иную ношу, я не представил справа там кого бы то ещё. Ну, слева – пальцы на руле пухловатые, перстень, дальше костюмчик какой-то – значит, улыбка дежурная, набор фраз стандартный… Три минуты уже прощание… Поцелуй?!

Ноги вдруг как вата, я бегу вниз по тёмной лестнице, я даю себе слово искоренить, извести это имя, чтоб никогда больше…

Гулко в кармане звенит мобильный. Света?! (Ромик, ты бы не мог меня завтра подвезти на кастинг, а то у кого ни попросишь… Ага, ты тоже видел меня на мерседесе. Ну вот, все говорят об этом. Все осуждают. Но это не то, что все вы думаете… Это испанцы приехали, по съёмкам затаскали… Кстати, завтра отдашь мне бук, он же в машине у тебя остался.)

Меня волнует вдруг сам факт её звонка. И как она так быстро?.. Маленькая недалёкая самовлюблённая засранка. Пуп земли. Она хочет меня водителем, а заодно и свой портфолио. (Но мне легчает, я доволен?!)

Иди ты, девочка, к чёрту.

Опять мобильный?.. Не пойму, кто. (Роман?.. Меня Света просила забрать у вас её бук, он нам очень нужен…) А голос интеллигентный, волнительный, знакомый-знакомый, и номер знакомый. Вы думали, не узнаю? Ха-ха. Это Лия. Здравствуйте, Лия. Я знаю, кто вы. Вы – сутенёрша. Вы увели у меня жену, а теперь вот торгуете Светиком… Отключилась.

Иди ты, девочка, к чёрту.

«Поздравляем счастливого обладателя нового мобильного пакета от МТС! Ваш приз – поездка в д/о „Гелиопарк“. Подробности по тел. 8-916-637-…»

Меня кидает в крайности. На днях пожаловалась мне мама Анна: в очередной раз своровали у Светы в школе мобильный. И вот я, возбуждённый, снаряжаю коробочку: укутываю новенькую «Моторолу», обкладываю её шоколадными яичками (на них понадписаны уже маркером разные симпатичные глупости), утрамбовываю лучшие Светины фотографии, отпечатанные 20 Х 30 – для бука… (Я верю – эти фото, моменты, застывшие счастливыми, имеют смысл: они влияют на общую судьбу.) И искромётный текст SMS выдумывается сам собой. Только включит она телефон – невольной улыбкой заиграет он на её губах!

Суховато поблагодарила меня Света по новенькому телефону. Сдержанный, усталый тон без признаков искры… Ну что, опять раздавили тебя, Р-р-раман? И ради такого вот ответа два дня ходить-выдумывать ей мои коврижки?!

Иди ты, девочка, к чёрту.

Искра-то была – столько озорства, энергии, чувства излучал мой спонтанный, но продуманный выпад, что она, конечно же, высеклась, эта искра – механически, в никуда, так и не попав на заботливо мною же подложенный хворост.

– Раскрыла Света эту вашу коробочку – и вдруг… заплакала, – наутро признавалась мне шёпотом мама Анна. – Долго-долго всё там читала, а потом ещё много курила на кухне… А ваши розы, Роман… ну, розы, что вы дарили, – ни одна не завяла! Они так и засохли – стоя…

…и всё ж! – пока что горячо – соберёмся-ка с остатками нашего запала, вырвем молчаливое согласие у Светы, продумаем уик-энд, заручимся поддержкой мамы Анны, реальные путёвочки возьмём – хотя бы с субботы на воскресенье…

Начнём, однако, в пятницу – не изменять традиции. Но уж на этот раз в «Кабане» твёрдо зададимся некой психологической установкой. Продемонстрируем вдруг нормальный мужской интерес ко всевозможным окружающим, с другой же стороны заявляя как бы полное равнодушие и неожиданную стойкость ко всяким Светиным штучкам и провокациям – и, в итоге: понаблюдаем удовлетворённо за надутыми нашими губками, насупленными бровками, посуровевшими глазками, а также: за недовольно одиноким стриптизёром Сашей, так обещающе опалённым лёгким нашим дыханием, да оставленным с тупою болью на самом, что называется, конце состава…

Но! Хватит ли одной «Кабаны» начинающей светской львице, пустившейся во мстительные происки? Не потянет ли её куда-нибудь в «Джет-сет» – к девчонкам из «Замуж пора»?.. И хватит ли сил следовать установке своей, столь для него искусственной и бессердечной, нашему измученному герою – здесь, на чужой территории, в этой вычурной купели московского пафоса?.. Когда, вылетев из барочного туалета и чуть не стукнувшись о нарочито недоделанную притолоку балкона, проплыв по головам и отразившись равнодушием в псевдоантичных барельефах, а также в кукольных размытых личинах, вскользь определённых им как «девчонки из „Замуж пора“» – кинется он наверх, в стылый полумрак летней площадки…

И там, в одном из зачехлённых полукружий, в уютном радиусе согревающего балдахина, средь груды тел с намёками на лица будет играясь восседать его единственная цель, его бездонный бездонный Стулик – верхом, однако, будто бы ещё на одном стулике, нет – на целом троне, чёрном и чужом!.. И в легковесной готовности этого нового комфортабельного кресла угадается тотчас такой знакомый нам, такой вездесущий силуэт чертовски косоглазого, убойно зажигательного, великолепного московского плейбоя…

Лёгким шлепком по попке убедит он её соскочить и подскочить ко мне.

Но меня уже не было. Не было уже меня!

– Ну? Что такого?! Ну, села к Ущукину на колени. Холодно – погреться!…. Ах, две тыщи ма-аделей? Нет, две тысячи первой не буду. Буду две тысячи последней… Если захочу! Между прочим, он предложил мне уже петь с девчонками – у меня лицо, фактура, а голос необязательно! И… знаешь, что сказал? Ты у меня после Метлицкой самая красивая – тебя единственную, говорит, после Метлицкой я воспринимаю всерьёз!….

Ноги вдруг, как вата, и руки как вата, и вообще не я это рассекаю ночной обжигающий ветер, не я все стёкла опустил навстречу чему-то белому, колкому, слепящему… То сам эклипс, он впустил в себя пургу – проветрить замкнувшее, оцепенелое, больное, а я… я что-то пойму вот-вот под этот усталый и вечный речитатив «Снэпа». Какого какого ну какого цвета любовь… Если вмёрзнуть в него и видеть только белое на чёрном, да да белые хлопья на чёрном лобовом стекле и смотреть только вперёд как бьются как ходят пульсируют дворники – как разметают то наносное как разлетаются из-под них даже машинки машинки – и назад, всё отходит назад… То вот-вот станет совсем ясно – там, впереди в чёрном переди переди там ответ на мой вопрос, только вон ещё один поворот ещё один и опять этот припев – какого какого ну какого цвета любовь… Не может ну не может всё быть так черно и вон наконец красный – красный?! – это он ононон, конечно он, и я жму я лечу я парю на красный я знаю теперь точно знаю:

Красный – цвет – любви!!…

…почему все кругом стоят?!

И что-то непотребное, несуразное выскакивает прямо передо мной – мне даже смешно ребята какого хрена эта девятка лезет на мой цвет?!!

24

Она хочет ко мне – с портрета. Об этом говорят мне её глаза. Вот наконец смотрят они только для меня – родные и постоянные. Вот-вот спрыгнут сейчас – и подскочат, и обласкают, и всего-всего растворят меня сразу привычно, и буду тогда опять я сам собой, и не вспомню даже тягучего бреда последних месяцев. (Утром жутко в этот бред проснуться, но реальность вроде бы уже не здесь, а там.)

И всё-то, всё против реальности во мне восстаёт. В съехавшей реальности этой вдруг я разлинован и мигом стёрт до дырки. Или: энергично слит в очко. Или: разом выведен в тираж. Вот ещё ощущение: я, фактически, фарш. Реальность – старая скрипучая мясорубка, и кто-то – кто? – всё время суёт меня туда и прокручивает, принимает и обратно в раструб, и нет уже в этой гнусавой массе ни радужных хрящиков, ни волнения прожилок. Глухая спесь мертвечинки, обречённой на своё бессмертие.

Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Меньше всего заботит меня раздолбанный эклипс. Точнее, его половина. Бессловесная полутушка. Иногда она таращится на меня из ракушки… Это уже не то, конечно. Я постою, постою да и прикрою её обратно. А что вы думали. Двигатель 2 см не дошёл до тела. И – в тальке, всё в тальке. Прости, прости, мой верный зверь… (Тьфу.) Где-то ждёт меня ещё половинка – девятки. Вот вместе склеить их, и пусть тусуют. (Я бессердечный какой-то, что ли?..)

Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Передо мной – её пупок. Нежная раковинка с розовой висюлькой, пирсингованное чудо. (Что там – бабочка, стрекозка?!) Смещённый в центр фигурки фривольный акцент. Вживлённый намёк. Игривый вызов. Что-то вдруг нехорошо мне. Кому-то светит он теперь, мой несказанный тюнинг?!

Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Я очень хочу услышать это родное «алё», но она сменила подаренный мною номер. (Телефон был на меня, и я лишался последнего удовольствия – следить за распечатками её звонков…) Глупая мобильная трубка. Теперь ты с нею заодно.

Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Задаюсь вопросами. Стервенею. Какого чёрта – именно она?! (Хулиганка – лолита – лесбиянка…) Нет, а я-то такой взялся откуда – трепетная тля, откидывающая лапки в приступах любовной рефлексии?!! Чему не сокол я?! Почему, употребив поражение на потеху первобытной самости, не перетоптал уже всё вокруг?..

Так были, были попытки. Сполохами промелькивают в нездоровом сознании позорные картинки недавних дней – в порядке иллюстрации, исключительно для сравнения. Вот подо мною белое-белое, чуть целлюлитом подёрнутое, но ещё целое вполне, почти стройное – и очень, очень крикучее. (Потом ещё удивляешься, как вся спина исписана.) Это Оля. (С семнадцатого этажа.) «Краса России!» (С конкурса девяносто четвёртого года.) «Я так хочу детей», – шепчет в ухо моё после разливанных оргазмов, от которых не знаешь, куда деться. (Вот модель бывшая, а… душа!) Зрелыми её соками пропахла вся постель… Неожиданная встреча у подъезда. «Ну – куда ты пропал?..» – в глазах томление, надежда. Нитки на куртке, носки фиолетовые идиотские. Пакетик потёртый полиэтиленовый. (В спортзал собралась – по моему совету.)

Я вспоминаю Фису, ну – как бы она посмотрела на эту Олю. Вздрагиваю. Жутко становится. Ничего, ничего. Это всё от безысходности – переходный период, утешаю я себя. А всё равно стыдно, я лежать-то не могу больше. Опять хочется напиться. Я поднимаюсь в холодильник, достаю ром.

Вот опять прыгает на мне что-то, однако довольно дивное – загорелое и спортивное, почти вообще сухое, трясёт на мне возбуждённо грудками. Это Ира. (Только что из Египта.) Мой, мой размерчик, приговаривает неистово. А мне бы скинуть её да выставить. Чтоб неповадно было после ресторана – да сразу в постель!…. Минут десять уже она на кухне. С каким-то Вадимом по мобильному, да как громко – всё вид делает, что гоняется за ней пол-Москвы. Девушка-то из Твери, уж двадцать пять, за квартиру съёмную не плочено, да и замуж надо бы – за москвича.

Только меня-то, меня увольте!!

Я заполняю стакан ромом до половины и разбавляю колой. Отпускает почти мгновенно… Они, конечно, все очень разные. Но – в общем: мать или блядь. Не желаю! – ни тех, ни этих. В одних, до уровня стройных ножек своих опущенных, сразу холодную сучинку учуешь, в других же, с ножками покороче, но несомненной массой других достоинств – какую-нибудь почти воловью преданность… Да – так вот просто, это закон, это вложено генетически – и всё, всё, я смотрю на неё, улыбаюсь, а область сердца-то уже выключена. Кстати: чем дальше, тем область эта всё тяжелее задействуется – если только не случится вообще что-нибудь неуловимое, но вроде как неподдельное, искреннее. Если только не Стулик стулик стулик стулик – звонкий, озорной, натянутый, упругий, что стрела перед полётом, и одновременно: безобидный якобы, ласковый – вот и прощаешь ей невольно даже ножки стройные, и обманываешься приятно на каждом шагу…

…но самое-то главное – совсем ведь непонятный, хрупкий, субтильный даже элемент детского конструктора! И не сесть было на него, и не слепить ни с чем, а склеишь – так всё равно отвалится. Что же у меня за сердце, что как ударит в него такая залётная стрелка – вот и носишься с ней везде, как с орденом, счастливый и гордый, хоть и не знаешь, что делать-то с нею… И древко обломилось – так остриё застряло. И не пускает, не пускает… Никого не пускает. (Я наливаю ещё рома. Становится всё лучше.)

А за окном, господа, декабрь!.. Огоньки кругом, петарды, веселье. Тридцать первое! Провожаем старый год. Желаем себе успехов в работе и личной жизни в новом 2004 году. И уже, по мере разгорания внутренней лампочки, поверить готовы, что в новом уж будет у нас всё лучше, больше и веселее. Ну не может не быть.

Только опять вот – её глаза. (Ну что опять с ними такого, что сердце заколотилось?!) Ах да. Вчера проплыли они по ТВб – как ни в чём не бывало, внезапно, но и предсказуемо, вообще-то, в контексте программы – и были так непохожи они на те, что сделал себе я, что мигом вырвалась тогда душа – да тут же и застыла над экраном, и проводила удивлённо глаза эти – чужие, расплёскивающие кругом взрослость свою и важность, глаза – опустошённые до собственной блистательности, выказывающие природную свою причастность к чему-то самому-самому и от него же несомненную усталость, да-да – чуть потухшие глаза уверенной, шикарной и утомлённой от жизни женщины… Проводила их с миром моя осаженная душа по знакомому коридору некоего совсем нового, самого ноне модного ночного клуба, и дверь им таким открыла на выход, и даже усадила в чёрный мерседес, на заднее почётное сиденье… Передача-то о чём, передача?! – Ой, ой. Не поверите. О съёме – на дискотеках. Вот угадывается серебристый интерьер верхнего привата и чёрный силуэт всем нам уже такого известного, вездесущего героя – в полосочку костюма от «Армани». У «первого московского плейбоя» и «убеждённого холостяка» берётся «несколько слов». Вопрос один: как, как?! – Ответ: ну, чего. Подкатываешь на мерсе, чтоб было боле-мене ясно, на чём приехал, потом часами светишь… там ещё каких-нибудь пару ходов – и она ведётся. Куда деваться-то? Старо как мир. Пожалуйста – демонстрирую. И тут… Светик! Золотые какие-то волосы, чуть пополнела – кукла! Для ТВ, чтоб уж наверняка, чтоб не ходить далеко, подопытная – мутированная, трансгенная – только якобы снятая овечка живо и охотно иллюстрирует собою волчиный улов!

Да нет же! Просто её подставили, не могла б она не разобрать контекста, в котором выступила… а, как бы там ни было – ты, Светка, абсолютная дурочка в этой роли, ласково бормочу я и бреду к холодильнику. (Ром удивительным образом поднимает с обычно неподвластной глубины ту самую мудрость, ту спокойную объективность, позволяющую нам быть выше рядовой запальчивой ревности.)

А – интересно: то несомненно была она, Стулик – но настолько при этом чужда всему, что любил в ней я, что улучшенные, налившиеся, получившие цвет черты лишь низвели объект в малоузнаваемую, усреднённо-сексапильную восковую форму… И фигурка эта, окружённая движимо-недвижимыми атрибутами из того, прежнего, беспроблемного, такого ей привычного глянцевого мира – смотрелась возмутительно естественно… будто и в помине, никогда-никогда не было нас !

О благородный чёрный ящер, великолепный надутый идол, хамелеон с железным зобом и безошибочным бархатным языком! С тобой-то нам всё боле-мене ясно. Ты, ты – герой нашего времени! Тебя знают все, и модные ток-шоу, время от времени вспоминая о любви, охотно подставляют свои тёртые бока под твои неприкрытые, хлёсткие сентенции. (Я тоже начинаю тебя понемногу любить: ты ведь моя тёмная сторона, генетически мне заказанная!!) Ты – философ, у тебя линия: ломщик, зажигательный и холодный. Всеми своими появлениями передо мною ты смеёшься, ты стираешь меня в ноль: ключик к стуликам теперь не подбирают – просто взламывают одной и той же всё игрушечной отмычкой: устало обнажить золотистое жало, раскинуть веером пёстрый хвост… и, не скрывая незамысловатости поступательного движения языком (длинным и ленивым), попасть точно в цель.

И ты, овечка, молодец. Тоже ведь попала – в обойму! В самый фокус богемной московской тусовки. С Ущукиным – на виду, с ним прямо в центре. С Ущукиным – небанально. С ним модно! Престижно!! И – главное – легко!

Мне тоже легко. Я закрываю глаза. Я в абсолютной темноте. Времени уж, наверно, около десяти. Мне абсолютно невдомёк, где я буду в Новый год. Я наливаю ещё рома. Роме легко с ромом. Рому легко с Ромой. Лёгкость выдавливает меня, и я парю вместе с матрасом. Я уже не скажу, где я. Скорей всего, в общечеловеческом пространстве, потому что всё боле-мене ясно. Вот рядышком два шарика воздушных, поцеловались, стукнулись – и оттолкнулися тут же, а мне легко-легко – и смешно немножко, потому что понимаю я: ну не могут они не оттолкнуться друг от дружки! Каждый своим надут, чем-то лёгким очень и звонким…

И сразу ясно мне: они не просто так, это – модель! Современная модель соединения: эс-эм-эс. Безопасного опыления шаблончик. Тут главное что? – у всех же газ внутри. (Это чтобы свой реальный, мало кому интересный форматец ухоронить за латексной отпыженною гладью. Да и как пихаться, если не надуться до упора – как же?!) Газ этот легче воздуха и иных там предрассудков, он примитивен и инертен – в реакции, значит, не вступает. И всего-то у него два цвета: розовый да зелёный. Для мальчиков, значит, и для девочек. (А ну, кому какой, если у одних в глазах – секс, у других – деньги?!)

И он уносит нас необратимо в невыносимую ту лёгкость бытия!

А куда летим? – В зиму, кне-е-е-ечно, куда ещё!! – Ага. Зимой, то есть, только в «Зиму». Для непосвящённых, отсталых или просто ботаников: «Зима» – это такая ночная московская Мекка, новый центр вселенной. (Наследница «Шамбалы» – там-то уже отстой.) Так что зимою – только в «Зиму»!..

– И ведь опять мы в каком-то гадюшнике – нет чтоб в метро или там в музее, – обязательно выскажет усталый читатель (отчаявшийся уже сквозь столько девиаций продраться к обещанному кристальному финалу).

– Так вот он вам и музей, – ответим ему дружно. – Эспозиция: «Постиндустриальная Москва и культура межличностных отношений в свете новейших тенденций» – не претендует на охват, но даёт картину…

– Да это разве… Ты в метро, в метро спустись, вот где жизнь настоящая!

– В метро не буду. Не на метро нам надо равняться, дядя. Интерес наш наверх обращён, туда, где новая культура лепится, где прямо на глазах то самое-самое происходит!..

У-р-р-р-ра-а-а! Мы в средоточии воздушных шариков… – И никого, и ни-че-го! Где ещё так повисишь?! Где ещё такую высокую степень прочувствуешь?! Все нереально лёгкие, полны светящихся эфиров… Все вместе колыхаются – которые раньше бахались и которым предстоит ещё… И все – все кто под чем. Щас попихаются, стукнутся-трахнутся – а там и разлетятся!.. (Ну меня несёт.)

Так ещё, гляди, и не пустят – вон их сколько у входа сгрудилось, качаются, дышат в унисон – надеждою… И куда только маленький пуп тот смотрит, а, Паша-фейс-контроль?! Удивителен, ну просто-таки непостижим его промысел: самые модные и красивые мёрзнут, а папики, всё левые да лысые, как домой к себе, заходят!..

И ответил бы модным-красивым тот непробиваемый пацан в ушанке (если бы смысл в том видел):

– Э-э-э, так для них-то, мальчишки, вся воздушная наша ярмарка и затеяна, для них наш балаган, наш конкурс пузырей. Ведь дяди – тоже люди!! Могут они, немолодые и немодные, хотя б одно приютное местечко иметь в индифферентной этой Москве, чтоб выкинуть за час какую-нибудь десятку, а лучше двадцатку, и чтоб ещё вокруг все видели?.. Ну – если хочется им?!… Так что, господа, каждую пятницу/субботу пожалуйте к нам – на самоутверждение! На демонстрацию статуса! Вот у нас и столы соответствующие: стол «5 млнов», стол «20 млнов», «от 50…» (Не обращайте внимания, господа, это вы все у нас тут по ранжиру расклассифицированы.) А моделей будет сейчас виться у стола-а-а… а хотите – на столе?! Или… может быть… под?..

– …они же, модели, видят сразу настоящего мужчину! Они же, модели, знают, что нужно настоящему мужчине. Настоящий мужчина всего-то хочет по-ни-ма-нь-я – чтобы, знаете, этак можно было вздохнуть устало в простые и заботливые глазки: «Слушай, малыш, не мельтеши, а?.. Да не надо мне от тебя ничего. Ты просто это сядь рядом, на тебе пятёрку…»

Скажет какой лысый дядя в чёрной майке так вот просто и, может, ещё ящичек «Моэта» ли – «Шандона» у официанта попросит – мысль свою продолжить:

– …да, господа. Выпьемте за моделей. Именно модели задают современности тон и ритм. Что – почему? Ну как же. Вдохновительницы и музы наши – активного, скажем так, состава. У того – машину, у другого – квартиру. (А, бог с ними. На себя не жалко.) И… любовь?.. – Ну конечно, любовь. Это так теперь называется. (А куда деваться?) Потому и кругозор, конечно. Присядьте тихонечко где-нибудь в «Курвуазье», послушайте… Три темы: 1. Какая у него машина, 2. Где мы были вчера и 3. Что он мне подарил. (А куда деваться?) Вот выпрыгивает она в беленькой шубке из нового мерса – это на сорока-то-долларовый показ. Спрашивается: и зачем ей моделировать дёшево, если и так всё есть? – Ан нет же. Если не модель, то ничего и нет! Надо, чтоб модель!! Даже поужинать девочку – и то в агентстве выбираем! А она… застенчиво, с буком приходит. Лапуля. Она – модель, дело в том что. (А куда деваться?) Вот говорят: мы их ломаем. Кто кого ломает – эти сучки круче кокса! Нас в семью уже не загнать – нам призраков давай, 90–60–90!.. Эту, другую, десятую, а ещё вон ту бы – как денег хватит!! (А куда деваться?) Куршевель?.. Что там про Куршевель?.. Где он был, этот Куршевель, три года назад? Кто вспомнит через три года, что такое «Зима»?! Так что – мужики, не паримся, мужики, развлекаемся – здесь, сейчас! Но – повнимательней!! Модель – она как ракета: всё вверх куда-то несётся – и ступени знай откидывает по дороге…

А! Вон они как раз, три шарика плывут, розовых шарика – в обнимку. Совершенно же неземной лёгкости и ломкости субстанции, одна другой длиньше – ну абсолютно аэлиты… (Сразу как топор сзади словил ледяной – от предчувствия несбыточности.) Смеются возбуждённо на ухо друг дружке, не дай бог в сторону куда глянуть (ещё кто поймёт что не так), меж собою вроде забавляются – но громко, однако, выступают, картинно… Нет, надо брать, всё равно надо брать. Уверенность надеть на грудь, харизмы подпустить в походку… Дивчата, вы чьи-и-и?! – Взгляд еле-еле. Мимо, поверх, сквозь, кроме… – и опять целоваться. – Да вот он я – красивый, здоровый, умный! Перед вами я, рядом!! Модный – очень, молодой – почти… – Да нет, нет тебя. Мы здесь только. Мы! Кроме нас – никого. И не нужен нам никто. Потому что самая-самая женская вещь – у нас только. У нас только самая-самая женская вещь…

И ты обосран, слышишь, Дон Педро, ты – чужой на празднике жизни! Какой бы там ты ни был – нет тебя, понял?!

«…кто же на дискотеку сниматься ходит?!»

«…мы же не проститутки».

«…глазки у нас намётаны».

«…чем удивишь ты нас? Котлами золотыми палёными?»

Никто никого – в упор.

«…или „Порш“ у тебя тысяч за двести?»

Все кто под чем.

«…ну, может, сядем тогда, а то и подумаем».

Все напоказ, а вокруг… никого!

«…вот у меня есть цель: мне 50 млнов и выше».

И – никого, и – ничего!

«…и если хотя бы 50 – пойти на отношения и сделать вид, что интересен человек…»

Где ещё так повисишь?!

«…на выставку яхт поеду – мужа не найти в клубах…»

«…ну просто как. Я смотрю сразу: у человека внутренний мир…»

Они все или писательницы, или дизайнерши, или там в банковской сфере.

Я их всех ненавижу.

…стоп! Не дай бог нам их осуждать. Они просто хотят сильнейшего, говаривал мой клубный знакомец Дима. Оленя с крупными рогами. Тебе давай красивую? – они хотят богатого! Они стремятся к тому же, что и мы – но по-своему. Гулять? Плясать? Тусоваться? – Х…ня. Правды своей не скажут они никогда.

…стоп! Я зажигаю свет. Рома больше нет. Ромы больше нет. Моя правда – и портрет. Моя нелепая упёртая трижды всем известная – только что вылупившаяся моя правда. Она мечется, хочет разрядки. Рыщет в девственных глазках, увещевает. Заклинает.

Где-то рядом, под, над и везде – глуховато покатились раскаты. (Это Москва прорвалась Новым годом. Как фурункул.)

…иди ко мне, слышишь?.. Позови меня – я спасу тебя! Оглянись вокруг. Везде грязь, везде такая фальшь… Что случилось с миром? Всё везде наоборот… Где ты теперь, кто нежит там тебя, шальную от конфетти, в каком «Мосту», какой ещё лгун послывле?.. [28] Чего ждёшь ты от него, от них от всех?.. Нежности? Преданности? Чувства?! Иди ко мне – я дам тебе всё это, нет – я дам тебе много больше!.. Я дам тебе дам тебе дам тебе дам тебе дам тебедам… тебедамтебедам…

…господи, что ещё?! Платьица, ресторанчик?.. Что – я – могу – ей – ещё?!! Что я могу дать вообще, кроме воловьей преданности?! Как, интересно, представлял я будущность?.. Маленькая хозяйка на моих коленках учит географию?! И с самого-то начала зреет во мне незаметно всегдашний мой предел – и вот я вдруг закончен, исчерпан… Как быстро, господи!.. Ничего дальше и быть не могло. Да и при чём она! В который раз, господи, ты подводишь меня к черте, за которую самому глянуть страшно…

…и я на этой черте… застываю, и зализываю раны, и опять оседаю на дно – а жизнь несётся прочь!..

…не могу прорваться выше – почему?..

…не знаю и знать не хочу, кто я есть – почему?!

…почему не нужен мне никто, господи, ответь!!

…почему отгородился я ото всех – от них, которых я как бы выше? Почему вокруг всё фауна, всерьёз не воспринимаемая?! Я величаю их животными прозвищами, а сам я кто, господи? – муравьед? павлин?.. дятел?!

…я вне, вне, вне этого грёбаного социума – почему?..

…я почти не работаю – как даёшь ты мне мой хлеб?!

…я презираю клубы – я висну в них – зачем?..

…где друзья?! Почему не нужен мне никто, господи, ответь!!

…и как, как все эти ящеры, тритоны, питоны, шмели да трутни имеют всё, что пожелают, – деньги, наглость, мощь… ты отдал им даже моего выстраданного стулика, который…

– Ду-ра-чок. Так надо. Забыл?.. Стулик – всего лишь средство. И кому ты там завидуешь. Это же всё – тени. А ты, ты – ТЫ! – дурак! – ещё жив.

– Но я… никто.

– Неважно. Главное – что ты жив.

* * *

То была мгновенная тёплая вспышка, будто кто-то тронул меня, большой и мудрый, укутав, как маленького – взъерошенного и злобного. Всеобъемлющее покрывало легло легко и вязко – странным образом оно как бы освобождало ото всего. Я лежал, не шевелясь, как в сладкой вате, слушал хлопушки и улыбался над собой – такой вот у нас Новый год, впервые в жизни.

– Не печалься, – слышу я ласковый голос, нет, не голос – посыл, обнявший меня со всех сторон, и чувствую тепло вокруг. – Объект твоего сожаления – всего-то лишь она ?! Пшик, мгновение!.. А ты уж ненавидишь всё кругом – из-за того лишь, что не можешь обладать её минутной прелестью?!.

– Ты – Перец? – осенило меня.

– Эх, трубадур. Так ни разу и не вспомнил обо мне всё это время… Впрочем, я не в обиде. Главное, что ты – жив… после стольких дней запоя и бодибилдинга! Но… полетать всё равно тебе придётся – как я обещал. Не бойся, с концами не улетишь, – добавил Перец по-свойски. – Если только сам не захочешь. И если сам себя не забудешь.

– А возможны варианты?..

– Посмотри в окно.

Окно?! Ну да, окно. Вот оно, передо мной. В нём глубокое звёздное небо. И – два огромных шара, две планеты-близнеца ослепительно синей гаммы. Это Сириус, отстранённо говорит голос внутри меня, Сириус-двойная звезда. Она обитаема, там тоже люди. Только вот высоты они не боятся. За это планета даёт им энергию, и они летают. Потому нет и силы притяжения – откуда ей взяться, если высоты никто не боится?….

… «En Sirio hay ninos…» [29] Лорка! Самый короткий стишок… И как это я тогда сиганул с той скалы… с такой высоты?!

– Улавливаешь? – продолжает голос. – Только зайти с другого конца – как причина станет следствием! …

Два огромных синих шара совсем рядом, они гипнотизируют, уводят в свои почти уже осязаемые объемные перспективы. Их притяжение колоссально, и я всё явственнее чувствую, как завораживает эта гигантская безучастная сила.

…куда сильнее, чем море тогда, на Кипре, и равнодушие вечности подступило к немеющему сознанию, как кормилица к грудничку…

И я стремительно поплыл, как через рваные облака, сквозь оболочку образов, произвольно рождаемых вздорным сознанием – оно будто жило само по себе, независимо от неподвижной, вмершей в подушку головы… И я всё так же летел, да – я безусловно нёсся куда-то, и на пути была неиссякаемая и причудливая череда явлений, бессвязно перетекающих одно в другое, и я радостно чувствовал, как направленно и с ходу могу нырять в эти озёра, врезаться в них, проходить их насквозь, вживаться по пути в предлагаемые мне картинки, становясь их главным героем, с лёгкостью подхватывая и развивая сокрытый в них смысл. Там, в тех дивных лужицах, моментально открывалась мне настоящая суть вещей – подавляюще многомерная и одновременно донельзя простая, и бодрствующий мозг удивлённо вбирал обратно, в себя эти им же порождённые поразительные открытия… Но вот сменились декорации, и одну абсолютную истину вымещает почти бесследно другая, и вдруг ёмко и объёмно наплывает осознание чего-то нового, наконец-таки абсолютно непреложного – оставляя через миг лишь сладковатое, чуть стыдливое послевкусие… И – никакой, никакой надежды сделать стоп-кадр, чтоб вывести, вытащить туда хотя бы что-нибудь из этого , и чтоб мгновение, бесконечное в своей правдивости, обрело наконец своё заслуженное бессмертие, прежде чем стать ничем: ведь даже здесь, оказывается, явления неумолимо чередуются – поэтому наперекор, назло всему в руках у меня камера, и я слеплю, кощунственно слеплю тем самым флэшем против Солнца невесть откуда взявшуюся между мной и неземным закатом абсолютно голую точёную фигурку, которая охотно и восторженно извивается в изгибах, и я вспоминаю, кто она, и я понимаю, как это наконец-то прекрасно, и я знаю, что всё впустую, потому что это – уже – было, и потому что нельзя ничего из этого взять туда , но всё слеплю и слеплю вспышкой, и не могу, я не могу иначе – и плачу, и реву ручьями, и мне попутно интересно, как там в постели моё лицо, и я проверяю его почти немой рукой, но оно сухо и неподвижно… Порождения взорвавшегося мозга штурмуют Слово. Слово покоряется им полностью, моментально, безоговорочно, и они льются прямо через него. Обрывки каких-то райских стихов – по строфам, по буквам – явственно и выпукло проносятся перед моим нервным оком. Или: я с бешеною скоростью скольжу по строчкам и пытаюсь их впитать. Они гениальны, они не знают выразительного предела – они почти как музыка!… Чьи вы, чьи?! Вы были или ещё только будете?.. Будьте моими, как вас запомнить?! – И строки фонтанируют прямо в меня, будто назло, потому что нет и шанса их словить, хотя я ощущаю их на себе все и сразу – они как счастливые самодостаточные солнечные зайки… И начинаешь понимать на том конце, что – конечно! – попал в некий заказник энергоинформационного поля, и живут там стихи эти как нечто возможное, висят ли они в пассиве или уже писаны душами поэтов – они той , плавкой, текстуры, из того , невыразимого, ощущения, и им не вырваться сюда , да и не больно им надо… А когда я всё же мчусь к началу стиха, чтобы хоть как-то его запомнить, уже совсем иные слова, торопливые и не менее талантливые, отвоёвывают у начала его белое восторженное пространство, и снова накрывают меня невесомыми волнами любви, и я должен остановить хоть что-нибудь – чтобы войти же наконец в это неуловимое, пресловутое начало, ощутить его сердце и осязать его вечно, потому что я уже понял, что все стихи эти – мои, мои, потому что стихи эти – о моих, о моих началах, которые неумолимо неумолимо рассыпаются, и новые новые новые каллиграфические начала обдают меня счастием – и одновременно нестерпимой грустью, оттого что я отчётливо уже вижу в самом их сердце, сквозь беспечные доверчивые тычинки ту роковую раковую завязь, залог неминуемого конца, и ещё оттого что нечеловеческая гениальность этих строк умирает вместе с моим скольжением по ним – и я реву, реву, как в детстве, и щупаю на том конце подушку, но она суха и безответна…

– Не получается у тебя, трубадур, – ласково всплывает Перец. – И не получится. Потому что любимые свои проекции в привычной последовательности фокусируешь. Цепляешься за них. Не поймать тебе мгновенья никогда, забудь. Ты элементарного даже не видишь. Что твоя любовь – голая, слепая, упёртая и безголовая – абсолютную свою противоположность притягивает. Чёрного дядю!.. Который всё время тебя и программирует на очередную идиотскую реакцию. Зачем?.. Полакомиться твоей дурацкой энергетической вспышкой!

Солоноватое дежа-вю подступало к гортани. Бредовый, кошмарный комментарий… Сверху всё выглядело чушью – но ощущение, постепенно поднявшееся из глубины, было странным: я словно знал об этом всегда… Это же что получалось. Меня провоцируют на мои искренние всплески, неподдельные глупости, доподлинные сумасбродства… На мою привязанность, которая ничем не обернётся, кроме зудящей тоски! Меня прогнозируют всего, зная, что я поступлю в точности так!.. А потом равнодушно пожирают заказанное блюдо – мои взаправдашние, мои выстраданные энергии?!

На засиженном окне зелёная астральная муха, беснуясь в поисках выхода, зудела по глади стекла. Всё билась и билась… Выбивалась из сил. А рядом, в пяти сантиметрах, врывалось в открытую форточку огромное фиолетовое небо. С сияющим Сириусом.

Сириусу всё было запредельно ясно.

– Ну так веди меня, Вергилий! – сказал я уверенно.

25

Гордый профиль Клеопатры с вычерченным глазом и мулатистыми губами тут же выплыл из тумана. Знакомый прогиб, те же черты и жесты, только глаза совсем другие, лисьи (кстати: в них вся Вселенная была когда-то), да волосы нарощенные – вместо каре. Ёкнуло что?.. – Пожалуй. Печаль вдруг несусветная, за себя стыдно да прошлого жалко. Начала жалко, начала – белого, восторженного пространства… Повиснув на небольшом еврейчике, Фиса посасывает из соломинки у бамбуковой барной стойки. (Ну и видение!)

Ах да. «Зима» же вовсю кругом, кутерьма, долбёжка, дым коромыслом из пушек… Жарко: Новый год!

…пойти, почесать за ушком?

И надо же умудриться, из таких полётов запредельных да снова в «Зиму» приземлиться, – подумываю, к Фисе продираючись. Нет, точно мы застряли – где-то в нижних слоях. Заколдованное место. Всё оно, в итоге, во сне, но и вместе с тем – реальнее реальности. На Фисе красный стеклярусный ошейник, подарок мой… И у еврейчика подбородок второй совсем не фигуральный, окладистая трёхдневная щетина… Даже на мне эта майка кожаная – будто специально в клуб. Но что-то во всём ощущении – не то. Астральное.

А сердце, сердце заходится наяву.

Ну – здравствуй, Фиса?!

Опустим, опустим округление глаз, гримасы узнавания, дежурные первые реплики… Нечто моментальное – глубинное, истинное – пробилось всё же сквозь лакированный взгляд. «Как ты?» – без всяких понтов спросили её бездонные зрачки. Единственная доподлинная фраза. Из загробья. Пока пробивались мы к выходу «подышать», я мучительно думал над ней. Так она меня тронула.

– Ну что, Роман, – развернувшись, взяла меня Фиса в оборот на воздухе. – Ты, конечно, молодец. Я бы х… когда подошла. Почему? А, на х… Ну что, б… Видал, какие у меня котлики, какие брюлики?.. Машина, кстати… – (по мобильному) – слышь, Серёж, подрули, а?.. Тут один м…к хочет посмотреть, как я живу… Не на-адо? Ладно – не надо! Ну что, что?! Вот та-а-ак! – (Смягчаясь, затягиваясь.) – А мой… конечно, любовь у нас, морковь, но… жена, дети. Вот так всё в этом мире… Тридцатку в месяц мне даёт, ты понял? Нет, ты понял?! И ещё пятнашка у меня с салона красоты – он же мне салон взял… – (Смягчаясь, затягиваясь.) – А мужики за…а-а-али – проходу не дадут. Девушка да девушка. А мне… на х… никто не нужен. Олигархи-хуегархи. Что я, проститутка?! – (Ещё смягчаясь.) – А ты всё качаешься. Всё жрёшь эту свою… как её. Я тут была с… ну, не важно. Главное – не это. Главное – душа. Конечно, хочется ребёнка. Двадцать пять уж на носу. – (Затягиваясь, ещё смягчаясь.) – Ну, хули смотришь. Думаешь, я другая стала?.. Не-е-ет, Ромочка. Я внутри всё такая же. – (Кроткий взгляд.) – Главное – что у человека внутри, а это всё… – (показывая руку с часами) – блеф…

…а передо мною стоял тот 18-летний ангел со свадебной фотографии, смотрел на меня задушевно глазёнками и всё крылышками шевелил: как же это, Рома, как же так?.. И улыбался я с достоинством сквозь него, напрягая немножко губы, чтобы комок свой из горла не выпустить, ибо совсем-совсем не знал я, что ответить ему. Можно было, конечно, и у Фисы прощения попросить, но удерживало меня что-то. Боялся адресом ошибиться, наверно, или проснуться резко – от несоответствия.

– …ладно, хули долго п…еть, – затушила Фиса сигарету точёной ножкой на красной шпильке. – Пошли уже внутрь, друзья ждут. Слушай, а давай… посидим как-нибудь – я угощаю? А то здесь ни поговорить, ни… Телефоны свои оставишь?..

Конечно, кивнул я. У меня всё те же. (Что за странность. Зачем это ей со мною встречаться.)

– Не-ет уж!.. На тебе мой, – протянула мне бумажку гордо: – Я мужчинам первая не звоню!

…теперь ясен манёвр тебе, Рома?.. Чего ты, не размышляй особо долго над смыслом – всё равно звонить не будешь. Смотри лучше: с кем это уже целуется Фиса щёчкой? Кого это взглядом многозначительным одаривает мимоходом, про тебя и вовсе якобы позабыв… Да это же – Сту-у-улик!.. Ей-богу!! Знакомый прогиб, только глаза совсем другие – лисьи, да волосы золотые распущены – вместо хвоста. Да штукатуркой ещё всё личико затонировано. Ну куколка. (Мраморная.) Ёкнуло что?.. – Пожалуй. Тоска вдруг несусветная, за девочку обида: так обжечься той самой розой моей испанскою – любовью, значит… что вроде смотрит на меня почти – и не узнает никак!

(А рядом всё еврейчик вертится.)

Подойти, усмиряя сердце, да обнять скорей обеих – здоровое чувство юмора проявить:

– Вот тут-то они все и встретились!

Отдёрнула плечо Фиса. Глазищами сверкнув, прочь пошла – с полным отрицанием прошлого, значит.

А Светик чуть губки выпятила, на глазки выражение своё тяжёлое надела да лицо ко мне ровно на три четверти развернула. (В какой-то образ вошла.)

– Это же я – Р-р-р-раман!! – кричу ей на ухо радостно…

Кивает, в строгой вуальке отрешённости.

– Как ты, Светик?! – с надеждой перекрикиваю долбёжку…

Кивает, в строгой вуальке отрешённости.

– Давно всё уже было, правда?! – отчаянно пытаюсь найти отклик…

Кивает, в строгой вуальке отрешённости.

– А мама?! – проигрывая, не сдаюсь…

Кивает, в строгой вуальке отрешённости.

Боже, что с ней?! – и тут я понял: этот утомлённый глянцевый образ, эта застывшая восковая личина призваны как бы Светикову непостижимость оттенить. К иным, параллельным, мирам принадлежность, куда мне доступ заказан. Штукатурка! Не даёт она лицу шевелиться.

Ну и видение.

И ещё почувствовал я, как что-то багровое, невысказанное и очень важное толчками из-под сердца моего отходит в Светину сторону, и увидел, как она, от этого потока порозовев и подбоченясь, с удовольствием включила свой знаменитый оскальчик свалившимся откуда-то, накрывшим её друзьям и, целуясь с ними щёчкой, вобрала заодно игривым глазом мой последний импульс… И вспомнил я о превращениях энергии… и увидел явственно в возбуждённом Светином зрачке глумливый водоворотик – ту чёрную дыру, куда сливаются остатки моего чувства.

И наступил тогда в теле вакуум, и зазвенело в нём что-то важное очень, да запоздалое.

…и виноваты мы всегда, господи, если даже искренни мы, и разрушаем невольно храмы наши, и истекают кровью любови наши… И зреет завязь конца в самом сердце – не оттого ли, что средство превращаем в цель?….

– Welcome to my dream, – вдруг кто-то чётко прошептал мне на ухо, заглушив полностью и дискотеку, и внутренний мой голос.

Я, конечно, оглянулся.

Пухловатый еврейчик улыбался мне глубокими чувственными глазами. И подмигивал снизу вверх – инфернально.

* * *

– Я Федя, Федя Пиздерман, – доброжелательно пропел он мне на ухо и тут же снял очки, чтобы их обтереть. Отчего одутловатое интеллигентское лицо инфернальности лишилось, беспомощным сделалось и даже милым… – Так зовут меня друзья, – добавил он, вроде как оправдываясь.

Ага. А я ведь знал всегда, что в поворотный момент судьбы именно он это будет: Пиз-дер-р-р-ман… Знание о Пиздермане как об экзистенциальном антиподе залегало во мне, очевидно, на глубине подсознательной, там, в глухом отстойнике, на уровне детского страха, потому как всплывши вдруг на поверхность и отождествившись, обернулось оно неожиданной готовностью ко встрече с неведомым. (Ну, помните – Пиздерман?.. Непрошибаемый модельный продюсер, коллекционер, гроза рублёвских жён?..)

Да, был в этот момент я чуть раздавлен Светой, узрев разом и высшую точку, и конечный пункт моих кипений… Но мобилизовался весь, нашедшись сказать себе твёрдо: никакой рефлексии, все терзанья загоняем быстро в одно место!..

И не стало тут никого – ни Светика, ни Фисы… Вся тусовка улетучились вмиг – за полнейшей, вероятно, ненадобностью в следующем действии.

– Добро пожаловать в мой сон, – повторил новый персонаж, слегка картавя.

Это же всё была бутафория, подумалось с внезапно пришедшей лёгкостью, пока вокруг сумбурно менялись декорации. А единственно достоверное существо подслеповато взирало сейчас на меня, и не могло оно не вызвать, в общем-то, симпатию… Вот это вот – тот самый чёрный хищник?.. Это кто тут желает меня проглотить?! Я открыто улыбнулся, пожимая ему тёплую, чуть влажную ладошку.

– Один – ноль в вашу пользу, – растерянно улыбнулся Федя. – Я думал, вы меня будете сейчас убивать. А вы такой большой, но… вежливый.

– Конечно, Федя. Очень о вас наслышан… С волнением слежу за вашими выступлениями по телевидению, – добавил я почему-то. И запутался немножко: – А почему, собственно, сон – вы же реально сейчас в «Зиме»? Празднуете Новый год…

– Мой сон – это жизнь. Реально-то я сейчас… в Куршевеле, – подумав, сообщил Пиздерман. – А вообще, я одновременно везде, – вздохнув, добавил он. – Это вы во сне, а я… на работе.

– Да. Жизнь, сон, работа… – постарался осмыслить я сказанное. – Действующие лица… всё те же.

– Что делать, такая жизнь сейчас. – Пиздерман расплылся в приглашающем жесте, и выжидательно застывшая вокруг тёмная плоскость рассыпалась на бесконечное множество хрустальных квадратиков, похожих на соты… Они громоздились во всех направлениях, но не просто так, а со смыслом, потому что в каждой ячейке содержалось по восковой полуголой девице. В различных положениях застыли фигурки – светящиеся, лоснящиеся, перламутровые, с кукольными выражениями на похожих лицах. И у всех губки приоткрыты – с надеждою. Нет, статуэтки вроде одинаковые не совсем, всякая что-то своё выражает, но вот отвлечёшься – и не осталось в памяти ни одной. Усреднённый образ только.

Опять всё бутафория.

А под каждой ячейкой, между прочим, по бирочке. Сплошные нули какие-то… Цена?!

…Светик, ты… здесь?! Только держись, не замерзай совсем, я вызволю тебя, отогрею, только не… (Я такой Кай, а она там где-то Герда. Правда, на самом-то деле наоборот было.)

– Та-ак, тепло, тепло… – Федя даже пиджак снял свой чёрный кожаный. И такой вальяжный стал: – Ну, а если без эмоций – можно ведь на ты?.. – какая разница, где там твой Светик?.. Чем лучше он Таника или, положим, Юлика?.. Все тут у меня – сту-у-у-улики! И все – хрустальные! Все – незаменимые, а следовательно, труднодоступные. Ой-ой, как трудно!.. И каждая так себя ведёт, будто самая-самая женская вещь у неё только у одной, и эта вещь всегда при ней!..

Куклы сдержанно кивали, меняли положение губок и вообще. Соглашались.

И тут я понял моё предназначение. Ну не может так всё быть кругом однозначно. Я же противовес!.. И если я могу сделать хоть что-нибудь…

– Знаешь, Федя… Я думаю, ещё не поздно. Отпусти её, Федя. Отпусти.

– Х-ха! Один – один! – Пиздерман с удовольствием пыхнул сигарой. – Конечно. Да забирай!.. Спросил ты у неё, нужно ей это? Это – ей – нужно?! Пожалуйста – вон она у нас, на верхней полке, с бантиком: спешл прайс! Объясняю, почему спешл. Во-первых, натуральная лолита: для мужчин лицо самое оптимальное. Во-вторых, харизма. Английский там, художественная гимнастика… Умница. Подойди к ней, чего ты… Разбуди её! Скажи: я тебя люблю. Что ответит она тебе?..

Устремился я взглядом, куда Федя указывал, и не увидел. Никого не увидел. Только куклы напуганные глазками делали.

– Порядочная девушка стоит сейчас… ну, очень дорого, – продолжил Пиздерман размышление. – Поэтому спрашивается вообще: а что такое любовь?! И отвечается тут же: не что иное, как бездушная покупка! Вот в чём для тебя вопрос, смешной ты человек: будет ли у тебя столько денег, чтоб в нынешних условиях позволить себе такую безделушку?!

– Полная подмена понятий… – открыл я было рот, чтоб рассказать Феде про моих дядю с тётей, золотую свадьбу на днях сыгравших, в метро направить Федю или Булгакова процитировать: кто сказал, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!…. – да холодок вовремя пробежал между лопаток, будто уличили меня в чём.

– Я больше скажу, – перебил Федя, в полемике не нуждаясь. – Момент очень, конечно, травмирующий. Ты вон какой парень – здоровый, симпатичный, весь из себя. Думаешь, я не вижу?.. И тебе, конечно, давай такую же – красавицу? Н-ну-ну. Попробуй, разведи её! Цветы-стихи, театр… как раньше, а?!… Хрена! Они давно у меня все, самые клёвые. Какой бы там ты ни был – ну не можешь ты её сам собою заинтересовать и привлечь! За мужиком деньги должны стоять, много денег… Да, раньше тёлки давали даром. Но время-то было, а?! Тогда все были лохушки. Уровень сейчас другой. Смотри, смотри – они не понимают, кто ты и чего тебе вообще здесь надо… Они боятся тебя, слышишь?

Нарастающий хрустальный звон подтверждал Федину правоту. Отовсюду в этом звоне стекалось ко мне девичье презрение. Стало немножко стыдно. Не совсем, конечно, а самую малость. За несбывшееся моё начало… И чем ярче расцветали прописные Федины истины, тем прицельней метили они именно в него, в моё белое восторженное пространство, и тем плотней была их необратимость и однозначность. Странное оцепенение опустилось на меня. А память того, чего мне вообще здесь надо, вопросительной дымкой окуталась.

– Что делать, мир не изменишь, – с удовлетворением продолжил Федя. – Ты пойми, время сейчас такое… Рубить капусту! Вот сколько было лет пять назад у нас олигархов? Семь?.. А сейчас?! Двадцать семь! Миллиардеров только… У них же как мозги работают? По-другому совсем. Я для них – миф, легенда, я маркет-мэйкер, я рынок им сделал на ровном месте, я им взрастил новое поколение тёлок!.. Они и в «Вог» заходят, и в «Марио» – думаешь, зачем?! – специально, чтоб со мной поручкаться! Они думают, ну что нам стоит Феде прислать какой-то чирик – он же на волне… А потом друг другу хвастаются, кто Феде-очкарику больше отвалил! Они думают: раз от Феди – значит, супермодель, значит, с именем, а поди ты разбери, есть там у неё имя или нет… Эй, сестрички!.. У вас – есть – имя?.. Зачем вам имя?! Имя – у меня!.. Бренд – я!! На них на всех – бирка, видел?! Самая крутая! От Пиздермана!

Барышни насупились немножко, но обижаться не стали; напротив, надёжное крыло почуяв, ножка на ножку позакидали, расслабились и меж собой опять защебетали… Ну, а меня и вовсе внимания своего лишили.

– Да я не всех забрал, – подмигнул мне тут же Федя обаятельно, – осталось ведь много чистых, хороших… Для бедных! Денег нет – спустись в метро!

– Я, собственно, более или менее… Я только о Свете беспокоюсь. О Стулике! – напрягши туговатую уже память, процедил я сквозь туман. – Сниматься-то не давалась она в твою коллекцию, и приглашения всякие в Лондон игнорировала…

– И что? Давалась-не давалась… Это же не причина, чтобы на полочке у меня не постоять. То есть она как бы всегда со мной, хотя на самом деле её, может, и нет… Но кто это знает, кроме меня? У меня вон виртуальных половина тут… Голограммы – попробуй, отличи! Объясняю – вот представь, заказ. Мне девочку-стройнюлечку с детским личиком!.. Олигарх какой-нибудь интересуется. Ну, чтоб совсем детское, понимаешь?.. Ну – чтоб совсем… таких раз, два – и обчёлся. А она кочевряжится, даже в компьютер ко мне не хочет – по малолетству да по недоумию… Фотографируют её на улице мои ребята – так она закрывается! Ну, она знает, что я плохой, что я всё продаю – бегает от меня, как от чумы… От счастья своего бегает!.. Меня, говорит, вы никогда не продадите! Ладно, девочка. Качаем тебя из интернета, прямо с сайта агентства твоего… А клиент-то между тем полтинничек мне уже занёс! Я – оперативную разработку по ней… Бац – влюблена девка в какого-нибудь студента!.. И вот как продать эту любовь её правильному человеку – то есть тому, кто её проплатил реально?! Как развести несмышлёныша?.. Вроде пара пустяков, а может и не сработать – этим любовь давай!.. Но я всё могу. Всё! Я пацанов своих к студенту – и он наш уже, наш, как скажу, так и сделает! А с олигархом моим она будто бы случайно познакомится – я всё так подстрою, комар носа не подточит!.. Вот и живёт девчонка, в пацанов влюбляется, переживает, веселится, в скакалку свою прыгает – а ведь не знает, что обложена уже со всех сторон… Что судьба её предрешена уже!! И не узнает никогда – а потому что дядя ещё и за молчание мне приплатит!… Так что же мы имеем в итоге?! – Счастливую пару! Девчонка на мерсе катается, в джакузи плещется! А ты всё беспокоишься, давалась-не давалась… Я счастье дарю людям, понимаешь?!! Счастье!

Вдохновение мелкой испариной проступает на Фединой залысине. Можно даже наблюдать, как его оголтелая муза растапливает кругом атмосферу… И туман, вязкий туман вокруг, а мой внутренний стержень со своим запалом, как по стойке «смирно», застыл. И ощущаю я, как простые и ясные схемы вездесущего гуру прямо и непосредственно внутрь меня проникают, мой стержень онемевший обвивают запросто, корни на нём пускают и разрастаются уже немыслимо – ярко, густо и убедительно… А и действительно – может быть, счастье! Странно… Как прав Федя.

Его же сон-то.

– Почему… я-то здесь? – только и смог я вымолвить.

– Да потому, что ты никто, – сверкнул вдруг Федя дьявольским оскалом. – Ник-то! В мой курятник влез. Тебя здесь близко не должно быть. Ты – тот студент, понял? Рвёшь моих цыпок бескорыстно и искренне. А главное – на халяву! Портишь их мне. Заявы кидаешь – руки прочь, дядя, от какого-то стулика… Да нет проблем! Позволь мне только, я эту романтичность халявную из нутра-то твоего высосу!..

Он снял очки и нежно впился в меня проникновенными глазами Иуды. Стало на миг легко. Бесконтактная экстирпация перезревшего абсцесса. Неглубокая ложбинка в результате. А только что бывшее – «Зима», Новый год, Фиса и Стулик – мелькнуло, булькнуло и плотно сомкнулось сзади, так что едва ли можно было вспомнить, почему я вообще и зачем. Всё, всё начиналось теперь с этой невнятной точки… Но как ни упирался я в неё, выходило лишь тупое осознание, что каким-то ужасным образом его, пиздермановская, реальность сделалась теперь моей…

Между тем Федя продолжил что-то бубнить, быстро-быстро и всё как-то шёпотом. Долго не мог я вникнуть в смысл, запутавшись в интонациях. Теперь уже доверительные и даже вкрадчивые, они почему-то не оставляли мне выбора…

Почему, господи?.. Почему?!

– …потому что у некоторых пацанов всего-то и есть, что пять-шесть лимонов. Такой мне чирик занесёт – и будет счастлив всю жизнь… Давай теперь реально. По запросам твоим и твоим возможностям… Ты же в метро не пойдёшь искать себе половинку?! Пойми: с других десятка, тебе – бесплатно! А перспективы твои?.. Красивая тёлка – как хорошая игра сетевая. Не хочешь – а подсядешь! Не хочешь – а влюбишься – как посчитаешь, сколько бабок вбухал! Только нажми ENTER!

– …а покупают-то у меня что?.. – всего лишь оболочку! Это я так говорю всем, что счастьем торгую, а мне ведь, между нами, по барабану, что там у них дальше. (Ну… не совсем – если любовь, тут уж полтинник пришлите.) И на хрена тебе такая торговля?! Бери своего стулика – и вперёд, в вечность!.. Что делать в охуевшей этой Москве с твоими устремлениями – и с твоими деньгами?! Здесь, здесь я устрою тебе перпетуум-феерию, где любовь у тебя будет бесплатная, бескорыстная, а главное, управляемая… Только скажи себе чётко и ясно, чего ты сам-то хочешь от любви от этой своей… Только сформулируй! Только нажми ENTER!

– …ты пойми. Жизнь – это сон. Какая разница, что тебе там дальше приснится?! Какой бы путь ты ни выбрал – в оконцовке всего-то и проснёшься, что в другом каком-то сне. И заставят тебя карабкаться по той же самой унылой спирали… Только за другим стуликом – испытания-то ты не выдержал! Так проснись уже наконец!! Проснись раз и навсегда, проснись там, куда ангелы не долетят за тобой никогда… У меня на дружественном сайте! У меня уже во сне, у меня! Давай, я постелил полянку! Только нажми ENTER!

– …и не ты ли бредил бесконечным мгновением, прорывом в здесь-и-сейчас и прочей лабудой?! Перед тобой шикарная возможность! Всего-то делов… Уничтожить одно-единственное место, где ты остался ещё… У себя там, в кровати. Откажись от него! Это самое лучшее, что ты можешь сделать в своей никчёмной жизни. Только скажи мне об этом вслух! Только – нажми – ENTER!…

ENTER = ESCAPE, ENTER – уход, ENTER – как ввод, только наоборот…

СONGRATULATIONS! YOU ARE A WINNER! [30]

Вы – победитель! Избранник! С Новым годом! Как попали вы сюда? Как достучались до обетованного уголка Всемирной паутины?! Посетителю этого необыкновенного сайта выпадает редчайшее счастье. Видеть лишь то, что он хочет видеть. Иметь лишь то, что он хочет иметь… оставаясь в наших удивительных лабиринтах! Зарегистрируйтесь, пожалуйста. Да-да, вот сюда – «instant access» … У нас только один вид членства – вечный. Да-да, вот сюда, где много девяток. О, не пугайтесь этих цифр – фактически, ещё никто не пожелал выйти. Мы принимаем «Визу», «Мастеркард» …

Что-что?.. А как же вы собирались платить? Кто-о-о сказал?.. Любовь?! Вас обманули. Управляемую – конечно, на то у нас и игра. Но не бесплатную. Бесплатного в этом мире нет ничего.

Кто прислал вас? Тот пусть и платит!.. Кто? Ах, Федя… Опять Федя. Наши сожаления. Тогда вам ничего не остаётся, лишь только вечно кликать на «free tour».

Да, незавидная у вас участь. Зайдите, однако. Мы рады любому, хотя на какое счастье можно рассчитывать в предпросмотре?..

Поэтому не взыщите – мы имеем то, что мы имеем.

Поэтому перед вами – всё та же чёрно-белая девушка с вашего портрета. Огромные кроткие глаза… Взгляд, как вы видите, подёрнут лёгкой печалью… Перед вами то самое, о чём вы столько страдали. (Вам нравится ведь страдать?..) Ваша маленькая вселенная, дарующая вам ту мучительную, вечно ускользающую, бесконечную прелесть момента. Расслабьтесь. Ваша маленькая вселенная никуда от вас не денется. Она патологически вам верна, ибо живёт только в вас… Ваша маленькая вселенная – в вашей чёрной дыре! Потому она такая и маленькая. А её замусоленный прототип, как ни взывайте вы теперь к нему, имеет к вашей чёрной дыре такое же отношение, как апельсин к… закату.

И вот в этой хрупкой прелести, обращённой к вам на строгие три четверти и потому недосягаемой, томится глубинный вызов. То семя высшей воли, которое, как завязь конца в самом сердце начала, неминуемо заложено в том, что мы любим… Напоминая: всё это есть лишь средство. Видите вы этот вызов? Нет, всё никак не замечаете вы его… Вот же, вот опять сорвался он с невинного взгляда и плывёт прямо к вам! Вычерчивают по пути затейливую траекторию знакомые стебельки, складывается в прогибе ломкая спинка… И вот он уже – целый стулик, неустойчивый и шаткий, немым вопросом перед носом у вас вертится: куда же дальше качнёшься ты, Рома, в своей никчёмной жизни?.. Как выдержишь испытание мною, столь относительной да ненадёжной?.. Как используешь ты, наконец, свой растреклятый, надуманный и вечно ускользающий момент?…

Проблематика стулика безгранична. Вариации на тему бесконечны. Мириадами пикселей пульсирует вокруг вязкое вопросительное пространство. Ослепительное, восторженное пространство! Каждая клеточка, каждая бороздка являет, манит, сулит… Стоит лишь собрать остатки памяти, разбудить внимание, поднять волю… Стоит только захотеть. Только зайти с другого конца. И в каждом клике будет тогда решение, в каждом ответ, в каждом…

…стулик?.. Опять стулик?! Нет, люди. Трон. Престол целый! Только вот не видно его нигде: всё же пребывает он где-то в другой плоскости – в сгустившейся глубине, где весь дивный белый свет, вбегающий сквозь лупу роговицы, вбирается таинственным хрусталиком, чтоб преломиться… (Но я знаю, знаю: туда нам доступ заказан.)

И вообще. Я же во-о-он там, далеко внизу, в постельке, свёрнутый в калачик, оставленный всеми, обиженный на мир смешной ребёнок. В пространстве настолько замкнутом и ничтожном, что отсюда, с макушки мирозданья, почти нет возможности ни смысла фиксировать внимание на столь странном, столь мизерном объекте.

– Да-да, совершенно верно, – чей-то знакомый голос, чуть певучий, немного резкий… (И кажется мне, я знал его всегда.) – Тебе туда.

– Перец! Ты?..

– Я-я. Но так как я – это, в общем-то, всего лишь ты, всю дорогу и приходится показывать тебе то, что ты знаешь… что ты можешь… но понимать и делать почему-то не хочешь.

Ох, много, много чего хотелось спросить у него, но где-то на том, на твёрдом уже берегу створаживалось то, что через секунды можно будет назвать явью…

26

Дзрр-дзрр!..

Господин Набоков!.. Владимир Владимирович! Проснитесь же, наконец!! Самое время сейчас нам с вами подвести итоги. Теперь вот, всплывая из моей чудесной грёзы, у самой поверхности яви я вдруг случайно и невольно, но вместе с тем и неожиданно уместно – как это порой случается с натурами ищущими – задел за некий поплавок. Торчащий знак вопроса, позабытый в конце нашей с вами летней полемики – с моей стороны преждевременной, самонадеянной и совершенно неподготовленной…

Дзрр-дзрр!..

Владимир Владимирович! Простите, признаю: Вы безусловно правы во всём. Сценарий… нет, итог! – всегда аналогичный. Почти даже… обязательный. Неизбежный! Везде – долгожданная и обещающая поездка к морю, мыслимая нами абсолютным апогеем (если не апофеозом)… На самом деле вскоре, конечно, проясняется, что так навязчиво взлелеянное стремление понежить нимфетку всего-то на миг восполнит сокрытые с детства глубокие и тёмные комплексы и дыры. Далее. Всегда почему-то – какая-нибудь авария или роковая коллизия с участием автомобиля… То пагуба, то обречённость. Раздавленность. Несостоятельность в борьбе с собой…

Дзрр-дзрр!..

Ну, при этом каждый, конечно, искал своё. (И по-своему даже нашёл!) Гумберт ваш просто болен, он душу принёс в жертву своей мании и потому боялся полиции. Кречмар богат и женат, но вот захотел простого человеческого счастья с существом совершенно дьявольским… Эти двое – там, где им быть надлежит. Один ведает миру о любви своей за решёткой. Другой – с пулей в боку среди лужи крови в своей бюргерской квартире.

А я-то где же? Что же я-то?!

Дзрр-дзрр!..

А-а-а-а, это туда, на ту, настоящую – единственную и прекрасную – сторону бытия с его изнанки (наконец-то!) выносит меня телефонный звонок… Стремительно. Радостно. Легко!

Дзрр-дзрр!..

(Но… я-то – где же? Что же я-то?!)

– Алё, Р-р-р-р-р-р-рама-н-н-н-н! Узнал?.. Ты где?

– Где – я?.. Я, кажется, наконец-то… пришёл. Обратно. К себе!

– Что, уже дома? А мы вот в «Курвуазье». Завтракаем! – (Ой, а голосок-то свой-свой…) – Слушай, как же тогда… ты только что был в «Зиме»?..

– А я это. Телепортировался.

– Не ври-не ври. Я… с тобой не поговорила – я не одна была! И вообще – обо мне в «Зиме» такая плохая слава…

–  …(Зевок зевок зе)

– Это… Р-р-р-ряма-н-н-н?.. Я вот что хотела! Мы тут поспорили – кто из наших стриптизёров снимался в клипе у Хлебниковой?

(Ну конечно. Когда-то надо уже и о деле?! Я чуть уже не хохочу…)

– Володя снимался, Маугли по прозвищу!

– А разве не… – обрыв фразы. Разочарованное «у-у-у», мужской смешок за кадром, конец связи.

Конец связи!!

С минуту оставался я распластанным во всеобъемлющей блаженной судороге, нескончаемом утреннем потягивании. Впервые за последние месяцы проснулся я почему-то совершенно здоров и свободен. Со странным, непередаваемым чувством полноценности. Не находя в себе компонента агрессии. Моего всегдашнего утреннего мучителя.

Ну здравствуйте, глазастые мои-цветастые ковёр, салют-торшер и сталинская ваза!

Здравствуй, Новый год! (Ну и первое января…)

…конечно. Всё дело в Перце! Во втором моём «я», не посчитавшем возможным более молчать. Наконец-то взявшемся за меня… Мой добрый друг! Прости, порой я резок был с тобой, но ты… ты не кинул меня. Подобно лакмусовой бумажке, ты всегда являл мне истинное моё состояние! И по мере скромных своих возможностей влияния на меня старался помочь мне справиться с собой… Ты не дал мне упасть, ты не мог совсем бросить меня. Но, видно, не нашёл уже ничего, кроме как отправить меня в опаснейшую дрёму, похмельный транс, из которого могло бы и не быть возврата!.. Ты знал, ты знал, мой старый новый друг, что в трудный час, взывая безотчётно к тому, что похоронено глубоко внутри, – я неожиданным образом выберусь из Фединых лабиринтов.

До самого конца ты на боевом посту – всегда там, где… как это? – где я знаю и умею, но вот почему-то не могу или не хочу …

И кстати: как выяснилось только что, теперь не один только Федя может находиться в разных местах одновременно…

Ничуть не удивлённый этому новому своему таланту, я бодро вскочил с постели.

Но что же дальше?.. Здесь, сейчас, за пологом кровати, за приоткрытой кухонной дверью, из невнятных звуков свежего новогоднего утра должен начаться для меня новый мир?.. Господи, я весь как новорожденный – я жил только ею! (Откуда, откуда такие идиоты?)

Ну, и какой она будет, моя новая вселенная?

Перчик, вездесущий ворчун, мне уже без тебя одиноко!!

Вдруг кто-то крякнул. (На кухне?..) Отчётливо так. Раз, потом два, ещё… Я кинулся туда. Под стулом, ровнёхонько между четырьмя его ножками, явно ощущая себя смысловым центром квадрата, сидел… Лавруша! Большой и глупый горный попугай, подзабытый мною, некормленный несколько дней подарок. Каким-то чудом выбрался он из тесной клетки и сейчас, притихнув, косился прямо на меня. Господи, ты-то за что здесь страдаешь?! Я осторожно подсел, я хотел ему всё объяснить, я прилёг к нему, близко, совсем близко… Он не шелохнулся. По-птичьи склонив головку, попугай косился прямо на меня, но взгляд его… птичьим не был. Перед моими глазами, в десяти сантиметрах, сидело дивное олицетворённое существо – оно сияло смыслом. Вот я здесь, дур-рак, возьми меня и не теряй больше, говорило оно. Что?.. Что такое. Я присматриваюсь, я не шевельнусь, я вглядываюсь в его осмысленное око, оно смотрит совсем по-человечески (только немножко круглое), и там, за капсулой роговицы, точно так же, всеми цветами отливает восторженная радужная…

И что-то дрогнуло уже в тонком мире, в нашем с Лаврушей дышащем подстульном пространстве. Будто ненароком окунулся в чётко очерченную – но при том бесконечную сферу, простейшие элементы которой внезапно обрели странную, доселе невиданную резкость и глубину… а главное – свою, мне неподвластную важность. Вот ожил в стулике шуруп, зарделись солнцем перекладины, вертолётом прошуршала муха – у уха… А я, притихнув, вслушиваюсь в тёплые токи осознания, исходящие из такого знакомого мне серого глаза, всеобъемлющего и дружественного. Вот он моргает – долго-долго, и смешная шторка века нахлопывается на око медлительно и неспешно, скомкиваясь по кромке инерцией нахлёста… Движение клюва бесконечно, оно раскладывается веером, выдавая мне шумовую копию следа. Что?.. Да что это! Непередаваемой, неизъяснимой гармонией дышит самая последняя, элементарная, незначимая частность…

Она пронизана высшим смыслом и логикой.

И ты не знаешь физики процесса, вершащегося в этом так внезапно остановленном моменте – затяжном, размытом… В твоём осознанном сне! Только внезапно понимаешь ты: всё-всё происходящее вокруг – банальное, тихое, невзрачное – имеет невыразимое значение…

Как, откуда, зачем?..

Тому оценки нет и быть не может, ты просто знаешь, знаешь: пресловутое остановленное мгновение – это когда вдруг пропадёт идиотское, агрессивное кружение мыслей… когда напрочь выключится мозг, который вечно над тобой довлеет, мозг, готовый переделать весь мир, подчинить себе любой пустяк…

И когда твоё собственное «я» – любящее, боготворящее, настоятельное, упёртое, уязвлённое, израненное, эгоистичное – замрёт, забывшись, растворяясь в несказанном видеоряде… в котором изумлённо увидит себя же, но уже среди великого множества ему подобных – неприметных, изнутри светящихся деталей бытия, из которых и состоит каждая секунда жизни.

И тогда всё откроется с другой, неизвестной и прекрасной и, наверно, истинной стороны. А там… там, солнечный рисуя свет, нас ждёт художник и поэт?

Но это был лишь миг. Потом всё разом стало, как обычно. Только вот Лавруша своего выражения не лишился. Я почему-то вдруг уверен, что если, скажем, попытаться водрузить его сейчас на плечо, он не заорёт, как всегда, не вырвется и даже в висок не долбанёт клювом. И я бережно извлёк попугая из его непонятного квадрата, из-под ставшего вдруг обыденным стула, стандартного стулика из кухонного гарнитура… а Лавр, взмахнув крылом, самостоятельно примостился ко мне на плечо. Ну совершенно же немыслимый акт. Как боевой пост занял.

И тогда мы с ним встретились снова – глаз в глаз…

Так вот и стояли они на кухне или, положим, вышли даже на заснеженный балкон – приобщиться немножко к новогодней жизни: полуголый странный человек и ручной пернатый, в им одним пока понятном единстве… Финальная сцена, фронтально, широким объективом: зима, балкон, розовый взлохмаченный мужчина с попугаем на плече. (За кадром: хлопушки, веселье…) От мужчины и попугая обильный пар. Оба загадочно улыбаются. Их глаза устремлены ввысь, в них пылает зимнее солнце. Камера плавно уходит наверх. Появляется отражение в балконном окне: внизу, невдалеке, веселится компания подростков. Камера перехватывает озарённый, невидящий взор мужчины и резко взмывает. Вид двора сверху. (Сильный хлопок петарды, столб шампанского, взрыв смеха.) От компании отделяется хрупкая девушка лет четырнадцати и решительным модельным шагом идёт прочь. Несмотря на холод, на ней обтягивающие лосины и сапожки на каблуке, подчёркивающие крайне стройные ноги. Камера: резко вниз, наезд на ноги, походка замедленно – не походка! – это упругая и невесомая поступь породистого жеребёнка… Укрупнение сзади! (Бёдра 86 – не больше!) Разворот! Крупный план с другой стороны, почти снизу, оператор на боку в сугробе…

Последний кадр: ножка игриво зависла над снегом. Носок оттянут, другая ножка выгнута в коленке… Девушке – стоп-кадр!! Через её застывшие на ходу ноги – резкость на балкон: мужчина ошарашенно смотрит вниз, по направлению к камере, его поза изменилась, мышцы напряжены, он весь устремлён сюда… Попугай, прощально взмахивая крыльями, медленно снимается с его плеча по направлению к солнцу. Мужчина его не замечает. Будто очнувшись, он стремительно исчезает в двери балкона…

(девушке – стоп-кадр!!)

…и тут же вылетает из двери подъезда. Он полуодет, дублёнка обнажает голую крепкую грудь. Через застывшие на ходу ноги девушки видно, как по мере приближения мужчины наполняются новым смыслом его глаза…

Голос за кадром: Остановись, мгновенье, ты – прекрасно!…

P. S. Что, что вы от меня хотите?! Я опять запутался. Уже и не пойму, состоялась ли данная картинка на самом деле. Если да – то и пусть. Пусть! Значит, жив ещё запал и пушка заржавела не совсем – ведь тёмный и мудрый кукловод по имени Жизнь по простоте душевной открывает всё новые божественные виды её чёрному жерлу…

Но если серьёзно… скорей всего, девушка та выдалась мне сверху – чтоб отразился весь перед собой, как есть, в естественности первого порыва. Чтоб горько усмехнулся, почувствовав подобный разворот уже маловозможным. Ведь жалко же сдавать позиции, когда вдруг – ни с того, ни с сего, плохо ли – хорошо, рано или поздно – а наступит всё же осмысление.

И ещё с некоторых пор я знаю – да, просто знаю: всё, что ты ни делаешь в этой жизни, обязательно повторяется там . Это неясное, но почему-то твёрдое знание наполняет меня особым… счастьем! Оно очень ровное и спокойное, потому что оно глубоко внутри. (Я ни с кем пока не делюсь, потому что сам ещё не разобрался.)

И чувствую я: оно, именно оно когда-нибудь даст мне не ключик, а Ключ.

А пока… исходит день, и начинается самое интересное. Я засыпаю, и несказанный вибрирующий поток уносит меня под всё тот же усталый и вечный речитатив «Снэпа» – какого какого ну какого цвета любовь… Всегда так запредельно, минорно вступает женский голос, и в звуках этих что-то абсолютно непреложное, бессмертное… Если вмёрзнуть в них и смотреть сквозь широко закрытые веки вперёд, да, только вперёд, то всё наносное пролетит, умчится, всё отойдёт назад, и вот опять этот припев – какого какого ну какого цвета любовь, и только только впереди впереди в чёрном переди – мой ответ… И я радостно всматриваюсь сквозь оболочку образов, в рваную череду явлений – и знаю – да, я знаю точно: цвет Любви вовсе не красный, он всегда разный – он такой, каким хотим и чувствуем его мы, и да будет так… Но что-то – что?! – всё время остаётся недосказанным, и розовое – розовое?! – почему-то всегда становится красным… и вот опять этот припев, и вон ещё один поворот и опять этот припев – какого какого ну какого цвета любовь… И я мчусь – я лечу – я парю – на красный…

Мой ответ – там, за поворотом.

Москва, 2003–2005

Примечания

1

Марка ликёра; бутылка раздвоена на чёрную и белую половины.

(обратно)

2

Eclipse (англ.) – солнечное затмение.

(обратно)

3

Имеется в виду дефолт августа 1998 г.

(обратно)

4

Герой романа В. Набокова «Лолита».

(обратно)

5

Владелец сети престижных московских ресторанов.

(обратно)

6

Марка коньяка.

(обратно)

7

Марка виски.

(обратно)

8

Cutter (англ.) – в мясопереработке, машина для измельчения сырья и смешивания его с добавками и специями для получения однородной массы.

(обратно)

9

В мясной промышленности, чан для ошпаривания и обезволошивания свиных туш.

(обратно)

10

Сильва, Хозе – американский психолог, автор широко известных книг по организации и психологии торговли.

(обратно)

11

Юнг, Карл Густав – автор исследований о психологических типах личности.

(обратно)

12

Миро, Жоан – знаменитый каталонский художник-модернист, автор картины «Чёрный квадрат», перекликающейся с полотном Малевича.

(обратно)

13

Girls just want to have fun (англ.) – слова из популярной песни: «Девушки просто любят весело проводить время». Далее, однако, следует: «And boys, they want to have sex» («А мальчики хотят только секса»).

(обратно)

14

Точнее: «Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев» (цитата из романа Ю. Олеши «Зависть»).

(обратно)

15

Устойчивая мыслеформа, коллективно-бессознательное представление о каком-либо процессе или явлении, якобы определяющее его движение или развитие.

(обратно)

16

Венедикт Ерофеев – знаменитый русский писатель. В поэме «Москва – Петушки» выступил как превосходный знаток и певец похмельных состояний.

(обратно)

17

Она… очень сообразительная и быстрая, и вообще – самая красивая русская девчонка. Береги её, большой мальчик (англ.).

(обратно)

18

Намёк на интонационные особенности аргентинского варианта испанского языка, которые, очевидно, не вполне поддаются герою, так как аргентинцем за соотечественника он всё же не принимается.

(обратно)

19

Ух красавица, красавица… какая-то вот только очень молоденькая… Сколько лет ей? Пятнадцать?!… Да ты с ума сошёл! На год всего старше моей дочки… Но… как ты можешь вообще с таким ребёнком?! (исп.).

(обратно)

20

Дело в том, что… рядом с этой девочкой я чувствую себя её ровесником… вот потому-то она со мной и дружит (англ.).

(обратно)

21

Хорошо ли тебе спалось? (англ.)

(обратно)

22

А где у неё грудь? (англ.)

(обратно)

23

Герцогиня Йоркская, героиня модных журналов, конопатая и полная, свою внешнюю неприглядность компенсирующая искромётной непосредственностью.

(обратно)

24

…Ещё ребёнок… У тебя будет много других друзей… Сейчас ты это, может быть, принимаешь всерьёз, но… (англ.).

(обратно)

25

Та стройная девчонка с попугаем (англ.).

(обратно)

26

Trimming (англ.) – в мясопереработке, обрезки мяса, жира, хрящей и кожи, использующиеся как второсортное сырьё.

(обратно)

27

Август Стриндберг – шведский писатель и драматург.

(обратно)

28

Сравнительная степень от слывлый , то есть известный, знатный (от слыть).

(обратно)

29

На Сириусе есть дети (исп.).

(обратно)

30

Примите наши поздравления! Вы победитель! (англ.) – формулировка, часто использующаяся многими сайтами в Интернете.

(обратно)

Оглавление

Роман Парисов Стулик

I. РАССВЕТ

1

2

3

4

II. ВОСХОД

5

6

7

8

9

III. ЗЕНИТ

10

11

12

13

14

15

16

17

IV. ЗАКАТ

18

19

20

21

V. ЭКЛИПС

22

23

24

25

26 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте