«Баллада об ушедших на задание»

Игорь Алексеевич Акимов Баллада об ушедших на задание

x x x

Но сначала о том, как они умирали.

Их убивали пули. Их убивали пули и осколки гранат – из засады или при внезапной встрече, когда враги – вот они, рядом, в десяти шагах, когда уже не спрятаться, не убежать, и видишь цвет их глаз, и пегую щетину на подбородке, и во взгляде оторопь, и растерянность, и отчаяние, а автоматы грызут и грызут в упор – в живот, в лицо, – а вокруг тишина! а вокруг тишина! – только белые от пламени рыльца грызут и грызут в упор, и белые мотыльки огня оплавляют взорванное пулями сукно и гаснут, гаснут…

Их убивали пули, и тогда это считалось, мол, повезло парню, не долго мучился, потому что они были разведчики. Потому что редко кто из них так умирал. Потому что была у них иная жизнь, и судьба иная, и иные счеты со смертью. Потому что никто не видел их могил, и дождь не смывает сурик с их безымянных дощатых обелисков.

Да, сначала о том, как они умирали.

Ведь может так случиться, что однажды придет и твой час. Судьба явится тебе в лице мальчишки – командира дивизионной разведроты. Он будет медленно идти мимо вашего серого строя и на миг заглянет тебе в лицо, но выберет других; но когда им, перешедшим в новое качество, он прикажет: «Разведчики, два шага вперед», – ты тоже сделаешь эти два шага. И вся прошлая жизнь уйдет далеко-далеко. У тебя останется только сегодняшний день и твое задание, и ты узнаешь, как шаги часовых отдаются прямо в сердце, и хрип рукопашной, и лай собак, которые идут по твоему следу; и однажды ты скажешь, что сможешь задержать их минут на десять, уж десять минут – это наверняка, и у тебя не станут оспаривать твое право – уйдут, чтобы выполнить задание, а ты пересчитаешь патроны и отложишь один отдельно, и заставишь себя не думать о том, что возможна осечка, потому что нет на земле такой муки, которую не испытают на тебе враги.

И настанет твой самый длинный день.

1

Масюра был раскрыт на второй месяц пребывания в спецшколе. Раскрыл его Язычник, преподаватель немецкого, который, впрочем, языку не обучал, – это делали другие; он подключался лишь время от времени: «ставил» курсантам произношение. Язычником прозвали его курсанты еще довоенных выпусков, и не столько за специальность, сколько за увлечение мифологией варваров. Сейчас об этом уже никто не помнил, но кличка держалась крепко, хотя внешность ей никак не соответствовала. Он был весь какой-то дряблый и нескладный, однако таким он был не всегда. Прежде это был статный и довольно полный человек; однажды он пережил тяжелое потрясение и сдал в одночасье. С тех пор глаза его погасли, кожа на лице висела тонкими безжизненными складками, и фигура была столь беспомощна, что самый лучший костюм выглядел на ней ужасно.

После второго занятия с Масюрой он попросил начальника школы принять его. Кабинет генерала был узкий и потому казался небольшим; почти всю торцовую стену занимало высокое окно; кроме двухтумбового письменного стола, здесь были стулья для посетителей (кресел в рабочих помещениях генерал терпеть не мог) – и более ничего. Два сейфа были встроены в правую стену, над ними висел портрет Сталина. Всю левую стену занимала огромная карта Германии.

Еще год назад в этом кабинете висела и карта Советского Союза – сбоку от генерала, рядом с письменным столом, очень удобно; чуть повернулся – и все отлично видишь. Но после ремонта генерал не велел ее вешать; он обзавелся прекрасным экземпляром, отпечатанным в Лейпциге, изумительно подробная карта и в то же время компактная: она вся целиком умещалась на письменном столе, там и лежала под листом плексигласа; правда, разглядеть на ней что-либо можно было лишь через сильную лупу, но и в этом была своя прелесть; лупа всегда лежала на столе – комиссионная штучка, цейссовская работа самых первых лет; она была массивна, щедро закована в медь, с удобной медной ручкой, стекло лежало в оправе бесцветное, как вода в блюдце. Генерал редко брал ее в руки.

На прежней карте генерал отмечал синими и красными угловыми скобочками все перипетии войны, утраченные и взятые населенные пункты; теперь он к этому занятию охладел, может быть, потому, что ему было жаль новой карты. Кроме того, рядом с его кабинетом в коридоре висела преотличная карта мира, на которой дежурный после каждой сводки Информбюро передвигал флажки на всех фронтах: в России, в Африке, в Италии, в Азии и на Тихом океане.

– Мне бы не хотелось, товарищ генерал, поднимать напрасную тревогу…

Они были знакомы много лет, причем знали друг друга довольно близко, так что Язычника не смущали ни чин собеседника, ни обстановка. Просто он все еще оставался глубоко гражданским человеком и потому, даже стараясь выразить какую-либо мысль коротко, должен был сделать хоть небольшой разгон.

– …и я вовсе не стремлюсь узнать лишнее, хоть одним глазом заглянуть в вашу кухню. Помилуй бог! Мало ли что у вас на уме, что вы там готовите. Но если я вижу несоответствие, я должен предупредить, не так ли?

Добродушно улыбаясь, генерал кивнул.

– Я по поводу курсанта Масюры…

Он опять сделал паузу; и вдруг генерал понял, что видит перед собой преобразившегося человека: его бесцветные глаза светились энергией, и весь он был так похож на профессора. Когда же это было? В те годы профессор любил и умел одеться, у него были элегантные светлые костюмы, один даже в крупную коричневую клетку, вспомнил генерал, очень броский был костюмчик. Но вот уже несколько лет я вижу его в одной и той же тройке из темно-синего бостона. Генерал пригляделся. Нет, костюм выглядел неплохо, нигде не потерся, не лоснился. Может быть, профессор заказал сразу два одинаковых костюма? Вряд ли. Значит – лицованный. Бостон неплох, довоенная работа, не то что нынешнее гнилье «мейд ин ингланд»…

– Как вам известно, товарищ генерал, на каждого курсанта я получаю карточку с данными о его родном языке, месте рождения и самых значительных географических переездах, если таковые были. Все это мне необходимо знать, чтобы заранее подготовиться к работе с курсантом. Когда «ставишь» человеку определенный диалект, не мешает сразу знать, что окажется лишним, а что пригодится.

– И что же Масюра?

– У меня в карточке написано, что он украинец из-под Дрогобыча, Есть венгерская родня. Учился в Кракове – вот вам и польская приправа.

– А на самом деле?

– Он немец.

Генерал вздохнул, потом вышел из-за стола и начал тяжело ходить по кабинету. Перед Язычником он мог не скрывать своих чувств.

– Второй случай, – сказал он наконец.

– Да. – Язычник улыбнулся. – Им не везет со мной.

– Очень неприятная история.

– Утешьтесь, товарищ генерал, это еще не самый худший вариант.

– Да-да, – генерал сел на место. – Расскажите подробней.

Он не спросил: «А вы уверены?» – хотя вопрос так и вертелся на языке. Если б Язычник не был уверен, он говорил бы иначе – другим тоном, другими словами.

– Я все понял еще во время первого занятия с ним. Задача моя была ясной: сделать его выученный немецкий естественным. Но не таким языком, на каком говорят в Германии, а языком фольксдойчей, которые в Германии, может быть, даже и не бывали. Специалист угадает такого фольксдойча с первой же фразы. А со второй назовет его родину: Польшу, или Австрию, или Латвию… Значит, как я понимал, легенда Масюры должна была базироваться на его родные места, но родной язык менялся: украинский на немецкий. Я приготовился к этой работе. А пришлось заниматься совсем другим.

– Он нарочно коверкал язык?

– Вот именно.

– Вам удалось определить, откуда он родом?

– Да. – Он подошел к карте и ткнул пальцем. – Так вот, товарищ генерал, на первом же занятии я понял, что Масюра из этих мест. Но он уже давно там не был, наслоение привычки к славянским языкам у него очень сильное, кроме того, как вы сами догадались, он язык коверкал нарочно. И наконец, эти ужасные бранденбургские согласные, которых он нахватался, очевидно, пока учился в Берлине!..

Он придвинул к себе листок чистой бумаги, правда спросив предварительно: «Можно?» – мало ли что могло оказаться на этом чистом листе, – и затем несколькими штрихами нарисовал треугольник, а в каждой из его вершин по кружочку.

– Славянская группа отпала сразу и безоговорочно. – Он зачеркнул накрест один из кружочков. – Но бранденбургские согласные требовали специальной проверки. Так же как и северогерманский говор. Ведь здесь тоже много тонкостей: фрисландские группы, гольштинские, нижнесаксонские… К сегодняшнему занятию я все это освежил в памяти, порылся в книгах. И вот вам мое окончательное заключение: этот так называемый Масюра родом из Штормарна, точнее – из Гамбурга. Горожанин. Я поймал у него типично гамбургский сленг. А сленг – это убийственная вещь, товарищ генерал. Ведь сам его не слышишь, а другому он – как выстрел в ухо.

2

На следующий день в школу прилетел контрразведчик подполковник Малахов Алексей Иннокентьевич. Генерал вовсе не был коротко знаком с Малаховым: они встречались на трех-четырех совещаниях, вот и все; у генерала была такая манера – с ходу, чуть ли не с первой же фразы сокращать расстояние с собеседником, если он был, конечно же, младшим по званию или человеком гражданским. С подчиненными, впрочем, генерал себе этого никогда не позволял.

– Ты знаешь, почему вызвали именно тебя? – спросил генерал.

– Да. Из-за Гамбурга.

– Долго там работал?

Малахов сидел лицом к окну, и потому генерал ясно увидел, как его серые глаза словно потемнели на несколько мгновений, словно заглянули в себя. «Считает», – понял генерал и тут же услышал подтверждение:

– Но, в общем, года полтора набежит. Если ошибся, то не больше чем на месяц.

– Ничего себе!

Генерал засмеялся добродушно. Он почувствовал, что сразу взял неверный тон и больно задел самолюбие Малахова, пожалел об этом и, как говорится, «поменял пластинку». Однако Малахов будто не заметил перемены. Его взгляд по-прежнему оставался каким-то угловатым и резким. Генерал под ним чувствовал себя очень неуютно. Это было неожиданное впечатление. По памяти генерал представлял Малахова другим. Попытался вспомнить самое первое впечатление от сегодняшней встречи – и не смог. Генерал напряг память, но это не помогло, потому что, увы, вспомнить было нечего, и тогда он подумал: «Старею…»

– Ага… – Генерал потянулся к лупе, но не взял ее, забарабанил пальцами по плексигласу. Прерванный жест со стороны, должно быть, выглядел нелепо, но у генерала было убеждение, что люди, которые любят вертеть в руках предметы не умеют сосредоточиться. Не хватало, чтобы подполковник подумал о нем что-нибудь в этом роде. – Город хорошо помнишь?

– Так точно, товарищ генерал.

– Где останавливался?

– Первое время в «Северной розе», на набережной Нордер-Эльбе.

– Знаю. Это в Альтоне, как раз напротив мола, где маяк и кончается Кельоранд?

– Так точно, товарищ генерал.

– Дрянь место.

– Поэтому впоследствии я перебрался в Альстердорф. Снял квартиру за умеренную плату. На втором этаже, со всеми удобствами. Правда, телефонный аппарат был один – на первом этаже, в аптеке, но по соглашению я мог им пользоваться в любое время. Хозяин дома был аптекарь, – пояснил Малахов.

– Если мне не изменяет память, Альстердорф – это и не город и не пригород. Пустыри какие-то, да?

– Так точно. На другом берегу Альстера сразу за домами начинались пустоши. По-моему, очень милые места. Я там часто гулял, хотя осенью предпочитал кладбище в Ольсдорфе. Мне там было всегда интересно.

– Ведь ты историк, – кивнул генерал, который хотел думать, что его отношения с Малаховым смягчаются. Но странное дело – глаза подполковника оставались прежними: будто говорит один человек, а смотрит другой. – А почему именно осень?

– Клены. Там и каштановые аллеи великолепны, и липовые, но осенью с кленами не сравнится ничто. Это было близко от моего дома, чуть больше двух километров, и дорога приятная – по берегу Альстера.

– Я вижу, тебя везде тянуло к воде, Алексей Иннокентьич?

– Возле текущей воды легче ждать.

– Ага! – засмеялся генерал. – Она течет, и ты себе воображать начинаешь, мол, что-то происходит, движется. Приближается к цели. Верно?

– Так точно, товарищ генерал.

– И как же ты ухитрился: в таком славном местечке – и за умеренную плату?

– Там было шумновато, товарищ генерал.

– Конкретней.

– Ну, во-первых, позади дома был большой завод; не вплотную, конечно, однако из моих окон заводской двор просматривался хорошо… А во-вторых, когда начинался северный ветер, идущие на посадку самолеты пролетали над самой крышей… Потому что за пустырем был фульсбюттельский аэродром.

Генерал чуть кивал, рассматривая отражение Малахова на плексигласе. Там подполковник казался вырезанным из белого тонкого железа. Зато в глазах пропала жестяная угловатость.

– Отлично, Алексей Иннокентьич. Не обижайся за этот маленький экзамен. Профилактика. Одно дело – в бумажке написано, что ты знаешь Гамбург; бумажка – она все вытерпит… Хотелось самому убедиться.

– Позвольте вопрос, товарищ генерал?

– Знаю, что спросишь. Мол, зачем тебя с фронта вызвали, если я сам могу ходить по Гамбургу без поводыря. Правильно?

– Так точно.

– Это мистика, дорогой Алексей Иннокентьич. Пыль в глаза. Никогда я в Гамбурге не был. И если б не я тебе, а ты мне стал задавать вопросы – ты меня немедля раскусил бы.

– Ах, вот как…

– Да. К сожалению, – только по книжечкам, по путеводителям, по фототеке кое-что освоил… Сколько тебе понадобится дней?

– Три.

– Много, Алексей Иннокентьич. Проси два.

– Я не могу с вами торговаться, товарищ генерал. Лишних дней мне не нужно. Я с ним поговорю только один раз. Но произойдет это на третий день.

– Так ведь и я не из любопытства прошу тебя провернуть это поскорее. Посуди сам: он у нас получает домашнее задание освоить свой родной город… Не Берлин, скажем, не Мюнхен и даже не Бремен, до которого, кстати, от Гамбурга рукой подать. – Генерал ткнул пальцем в карту под плексигласом, но ни он, ни Малахов туда не посмотрели. – Именно Гамбург!.. Что – это я тебя спрашиваю, Алексей Иннокентьич, – должен при этом подумать опытный разведчик?

– Он решит: контрразведка уже все знает.

– Вот видишь… Значит, что он сделает? А то, что сделает на его месте любой здравомыслящий человек: улучит момент – и дай бог ноги.

– Я надеюсь, товарищ генерал, вы ему не оставите такого шанса.

– Я тоже надеюсь, но представь, чего это будет стоить!.. Уступи, Алексей Иннокентьич.

– Не могу, – твердо сказал Малахов. – Вам предстоят, конечно, нелегкие деньки. Но если хотите знать мое мнение, я уверен, – ничего не произойдет.

– Полагаешь, пойдет на риск?

– Да. У него будет время подумать. И, успокоившись через несколько часов, он поймет, что, может быть, это всего лишь случай. Дикое совпадение – и все. И, прикинув шансы, он будет продолжать игру.

Генерал вздохнул.

– Будь по-твоему, Алексей Иннокентьич. – Засопев, достал из письменного стола скоросшиватель, бросил на плексиглас. – Это тебе. Личное дело Масюры. Может, захочешь в памяти освежить.

В его голосе промелькнула едва уловимая ирония, но Малахов сделал вид, что не заметил ее.

– Благодарю.

– Для тебя приготовлена хорошая комната. Южная. С таким вот окном, – генерал кивнул вправо. – Вида на реку нет, но сквер отличный и под окном две березы. Спать, правда, там не очень удобно. Диван. Но тащить туда кровать специально – значит привлекать лишнее внимание.

– Ничего. Обойдусь.

– Я так тоже думаю. Все материалы по Гамбургу там. И кинопередвижка установлена. Дать киношника в помощь?

– Спасибо, товарищ генерал. Сам управлюсь.

– Тем лучше. Кстати, подполковник, надеюсь, ты уже дал своим людям задание еще раз прощупать всю легенду Масюры?

– Если не возражаете, пока наши подозрения не доказаны, будем называть это биографией.

– Охо-хо! С тобой не просто работать, Алексей Иннокентьич.

– Покажите, с кем работать просто, товарищ генерал.

– Как я понимаю, ты этого не сделал?

– Так точно.

Генерал уперся в Малахова тяжелым взглядом, который, впрочем, подполковник выдержал спокойно; и генерал не стал спешить высказывать все, что он по этому поводу думает.

– Объяснитесь.

Впервые за сегодняшний день он обратился к Малахову на «вы». Очевидно, то был дурной знак.

– Шесть недель назад, перед тем, как рекомендовать Масюру в вашу школу, нами было сделано все возможное, чтобы установить его прошлое. Вы знаете, как это трудно на оккупированной территории. Многих учреждений не существует вообще, людей разбросало, да так, что следа не отыщешь. А сколько погибло потенциальных свидетелей. А из живых слова не вытянешь: боятся. Боятся провокации. Боятся говорить правду и боятся лгать… А с каким риском связана каждая справка, добытая из сейфов оккупационных властей! Да ведь и не проверишь, сколько в ней правды.

– Мне все это отлично известно, подполковник. Но трудности – не оправдание.

– Я считаю, в повторной проверке не было нужды.

– Подозреваю, Алексей Иннокентьич, ты что-то все-таки придумал, – помолчав, сказал генерал. – Чего тянешь? Выкладывай.

– Сейчас проверяются уцелевшие гологорцы.

В Гологорском партизанском отряде началась лесная жизнь бывшего учителя Масюры. Осенью сорок третьего года, в самый разгар танковых сражений за правобережную Украину, за Киевщину и Житомирщину, отряд был окружен в каких-нибудь полутораста километрах от фронта. Операцию проводили части абверовской дивизии «Бранденбург-800» при содействии недавно вышедшего из боев и едва успевшего принять пополнение пехотного полка. Гологорский отряд был уничтожен весь. Уцелели только пятеро разведчиков, да и то лишь потому, что еще до окружения ушли с заданием в Золочев. Потом они влились в отряд Крайнего, с которым гологорцы поддерживали постоянную связь и даже провели несколько совместных операций.

Масюра был одним из разведчиков. Работал он обычно в немецкой форме. При этом дело не ограничивалось переодеванием. В немецкой форме он преображался весь, он перестраивался психологически, и даже взгляд его становился иным. Если к этому добавить смелость и находчивость, легко понять, почему им заинтересовались в самой Москве.

– Это те четверо, что вышли с ним на Крайнего? – переспросил генерал.

– С тех пор прошло почти восемь месяцев, – сказал Малахов. – Их осталось трое.

– Черт возьми, а у тебя здорово варит котелок! – воскликнул генерал. – Не обижайся, Алексей Иннокентьич. Может быть, это грубовато… Но ты молодчина! Не обижаешься за котелок?

– Ничего.

– Нет, право же, перетряхнуть эту группу – прекрасная мысль! Я понимаю немцев. Запусти одного человека – не миновать ему нескольких проверок. А группу проверить сложней. Это целая морока, работа для большого спецотдела! Кто этим будет заниматься? Вот и ограничиваются проверкой делом. И что же в результате? – Генерал загнул мизинец. – Сначала погорели на этом гологорцы, а наш герой тем временем отсиделся в Золочеве, чтобы, упаси бог, под свою же пулю не угодить. Затем подставил под удар Крайнего, – генерал загнул безымянный палец, – правда, этих бригада имени Довбуша выручила. А где был в это время наш Масюра?

– Во Львове, – сказал Малахов, разглядывая фотографию в личном деле.

– Правильно. А те четверо?

– Ну это самый простой вопрос. И ответ на него мне должны сообщить уже сегодня.

– Бригаду имени Довбуша он не успел подставить под удар?

– Не успел. Если только кого-нибудь он вообще подставлял под удар, – сказал Малахов.

– Опять ты за свое, Алексей Иннокентьич. – Генерал старательно подавлял досаду в голосе. – Удивляюсь я тебе. С одной стороны – такая ясная голова, а с другой – упрямство, прямо детское какое-то… Да ты меня, кажется, и не слушаешь?

– Слушаю, товарищ генерал.

– Далась тебе эта фотография!

– Других нет, конечно?

– Ну там еще фас и профиль. А больше нет.

– Жаль. Попадаться ему на глаза раньше времени мне нельзя никак. А я б его понаблюдал!.. Человек он очень непростой. – Малахов чуть отодвинул скоросшиватель, глянул на фото как бы искоса. – Хотел бы я знать, о чем думает перед тем как уснуть или проснувшись посреди ночи.

– Да ты романтик, я вижу.

– Не знаю. Давно не думал об этом. Может быть, вы и правы. Если уцелел, значит, все еще романтик… Но это делу не помеха, не так ли?

– Надеюсь.

– И суть не в том – романтик или реалист. Просто я хочу выиграть эту партию. Я должен ее выиграть. А для этого должен думать и думать. Чтобы понять его. Этого Масюру.

Малахов вдруг резко захлопнул скоросшиватель и живо взглянул на генерала.

– Товарищ генерал, есть одна любопытная идея. Правда, предупреждаю сразу: для выполнения трудная исключительно.

– Ты покороче, Алексей Иннокентьич, без психологической обработки.

– Мне нужно сделать тайно несколько фотографий Масюры. Это возможно?

– Конечно.

– А что, товарищ генерал, если я попрошу эти трое суток снабжать меня фотограммой, эдаким специфическим фотодневником Масюры? О съемках он не должен даже подозревать – иначе все теряет смысл. И чтобы каждый из снимков имел точное обозначение времени.

Генерал даже крякнул.

– Знаешь, Алексей Иннокентьич, есть у поляков такая поговорка: что занадто, то не здрово[1].

– Слабо, значит?

– Не подначивай, – остановил генерал. – Тут самолюбиям голоса нет. Дело серьезное. Скажи: тебе это очень нужно?

– Посудите сами: по этим фотографиям я у него могу выиграть еще до начала нашей встречи… Но если опасность, что ваши ребята его вспугнут, так велика, то лучше уж совсем не надо.

– Нет-нет, – сказал генерал. Он тяжело хлопнул правой ладонью по столу. – Сделаем.

3

Малахов надеялся, что еще до ужина с первой частью работы будет покончено: он просмотрит гамбургский материал, наметит ловушки, и затем эти книги, карты, альбомы и кинопленки будут возвращены в специально отведенный для таких занятий кабинет. Масюра получит контрольное задание…

Ровно в восемь в дверь постучали. Алексей Иннокентьевич вспомнил, что заперто, крикнул: «Минуточку», – надел китель, застегнул его на все пуговицы и лишь затем, повозившись с незнакомым замком, отпер дверь и посторонился, пропуская девушку в коротеньком, почти символическом, фартуке поверх формы. Перманент ей не шел, к тому же волосы были безнадежно погублены перекисью.

– Прошу вас, сержант, – бормотал Алексей Иннокентьевич, только сейчас ощутивший, как он голоден. Он с удовольствием оглядывал плывущий через комнату на подносе еще дымящийся, вкусно пахнущий ужин; даже соль и перец не были забыты. Но украшением подноса, конечно же, было маленькое берестяное лукошко, полное свежевымытых, тускло блестевших черешен.

Девушка держалась так, что не вызывало сомнений: она была приучена ничего не замечать вокруг.

– Куда поставить поднос? – спросила она, глядя как-то сквозь Малахова.

– Пожалуйста, поставьте на диван, – заторопился Алексей Иннокентьевич. – Я сам уберу со стола и устроюсь… И где ж вы такую черешню замечательную достали?

– Привезли. – Девушка скользнула к двери. – Приятного аппетита.

Словно никто и не входил сюда вовсе.

В коридоре мелькнул дневной свет, и лишь теперь Малахов заметил, что сидит в зашторенной комнате при электричестве, хотя в данную минуту никакой нужды в этом не было. Он выключил свет, поднял штору и открыл окно. Ему в лицо повеяла какая-то особенная свежесть, еле уловимо горчившая березами и чуть сыроватая. «Значит, был дождь, а я и не заметил», – подумал Алексей Иннокентьевич. Сбоку из-под березовых ветвей пробивалось желтое вечернее солнце; оно растеклось по оконному стеклу, но уже не слепило, а только отсвечивало, как ртуть.

Малахов не спеша поел. Он слушал, как лопочут листья, как где-то рядом, за углом дома, играют в волейбол через сетку; и, хотя он пристроился лицом к окну, смотреть на березы ему быстро надоело. «Я разучился наблюдать природу, – подумал он без всякого сожаления. – Я очень много разучился делать за последнее время, – думал он. – Может быть, я уже совсем нищ – только не подозреваю об этом?..» Но он-то знал, что это не так, и развеселился без всякой причины; просто погода была хорошая, и ужин вкусный, и он ощущал избыток сил, и верил, что может добиться всего, чего пожелает… хотя только перед этим признал свою неудачу в первой попытке и понял, что вся работа еще впереди. Ну и что с того? Сделаем! – и он по-мальчишечьи морщил нос и все поглядывал через плечо на большой портрет Масюры – увеличенную фотографию из личного дела, – приколотый кнопками к стене рядом с киноэкраном. Портрет был очень внушителен, если прикинуть на глаз, приблизительно метр на семьдесят. «Где они достают такую фотобумагу, вот что я хотел бы знать, – посмеивался Малахов. – Впрочем, с их возможностями…»

Есть черешни там же, где и суп, то есть на углу письменного стола, он не стал. Никакого удовольствия. Перебрался с лукошком на подоконник, благо, внизу не было дорожек – плюй себе на газон, сколько душа пожелает. Однако эту позицию он сразу забраковал. Здесь могли его заметить со двора, а это, в общем, было нежелательно.

Малахов вернулся к дивану.

Диван был коротковат, но валики откидные, и кожа почти новая, еще не пахнущая ничем, кроме дубильных веществ; и новые пружины в меру жестковаты. Алексей Иннокентьевич вытянулся на нем, поставил лукошко на пол и стал разглядывать портрет.

Масюра смотрел мимо Малахова – чуть выше и в сторону, «на птичку». Правильный нос, правильный рот и подбородок, и глаза обычные, без приметного разреза, не запавшие и не выпуклые, и уши самые заурядные. Ни единой приметной черты, разве что все чуть-чуть мелковато. Не исключено, что кто-нибудь находит его даже красивым.

«Прочитать» его, заставить его заговорить было бы задачей исключительной трудности даже для профессионального психолога. Только не нервничать и не спешить, смотреть и думать, и тогда настанет минута, когда портрет заговорит.

Алексей Иннокентьевич немного повернул голову. На той стене, где было окно, висели еще два портрета Масюры – с другого листа личного дела – фас и профиль. Но это были молчальники; с ними возиться – только время губить.

Когда девушка вернулась за посудой, окно уже было снова зашторено, а на экране только что погасли кадры железнодорожного моста через Зюдер-Эльбе; съемка производилась с поезда, шедшего со стороны Харбурга на остров; слева был отлично виден автомобильный мост; сейчас Малахова интересовал именно он, поскольку других его изображений среди наличного материала, кажется, не было.

– Я могу у вас попросить, – сказал Алексей Иннокентьевич, – электроплитку, большой чайник, полный воды, и, конечно, пачку чая?

Малахов уже примирился с мыслью о предстоящей бессонной ночи. Сколько раз бывало с ним так! Приступая к очередной работе, он полагал сделать ее легко и быстро: ведь все знакомо, дело, как говорится, только за техникой. Но стоило начать – появлялись интересные идеи, мысли, какие-то параллельные, неожиданные ходы; он начинал вживаться в новый мир, и, чем лучше ему удавалось это, тем больше он видел вокруг. Тем неохотнее потом он расставался с этим миром, а это было неизбежно и происходило в момент принятия решения. И Малахов оттягивал всегда такой момент до последней минуты, что свидетельствовало не столько о нерешительности его характера, сколько о том, что он типичный теоретик. В мире реальном надо было выбрать что-то одно, причем не обязательно самое интересное и красивое, а только самое вероятное, самое практически возможное.

Правда, из этого не следует делать вывод, что, увлекаясь анализом, Малахов забывал о цели; победе над реальным, конкретным врагом. Нет! Об этом он помнил каждую минуту. Но как раз потому, что перед ним был не просто противник, а именно смертельный враг, Малахов не желал оставлять ему ни единого шанса. Он всего себя отдавал схватке.

«Добросовестность когда-нибудь тебя погубит, Алексей Иннокентьич!» – смеялись товарищи. Но именно ему всегда доставались самые сложные дела.

И в этот раз повторилась обычная история.

Еще в дороге он составил план действий. Два с половиной часа понадобилось, чтобы просмотреть весь наличный материал, причем Малахов уже знал, что именно ищет. Второй прогон занял только пятьдесят минут. Малахов наметил четыре узловые точки, где можно было подготовить вопросы.

Это было в седьмом часу. Оставалось сообщить генералу: «Я готов», – и материал был бы возвращен в кабинет, Масюра получил бы задание, а ему оставалось бы ждать… трое суток. Уж сутки точно можно было выкроить, чтобы съездить в Москву. Если прежде она была для Алексея Иннокентьевича просто огромным нескладным городом, то теперь стала больше символом, и когда он произносил «Москва», что-то теплело в его груди и он думал: «Родина», и не удивлялся этому, потому что знал: так сейчас ее воспринимают все, каждый русский. И еще он думал о том, что эта война многим напомнила, что они – русские, русский народ, помогла это осознать и сплотила так, как, быть может, этот народ не был сплочен за всю свою многострадальную и прекрасную историю.

Ничего он не стал докладывать генералу, и вариант поездки в Москву только промелькнул на миг в сознании и тут же растаял без следа, такой он был несвоевременный и нереальный.

Так что же произошло?

Ровным счетом ничего.

Однако сделанная работа не принесла ни удовлетворения, ни чувства освобождения, которое возникает обычно, когда выложишься весь, сделаешь все, что только было в твоих силах, и видишь в конце: получилось…

Этого чувства не было.

Он знал, что сделал все правильно и добросовестно, но стоило ему взглянуть на портрет Масюры – и уверенность пропадала. Ведь Масюра будет не просто отвечать на твои вопросы, он будет бороться с тобою! Он будет драться за свою жизнь! Он подготовится к этой драке хорошо – ведь впереди трое суток!

Вот в чем дело: перед тем, как поставить на крайнюю линию Масюру, ты должен выйти на эту линию сам. Считай, что Масюра разгадает твою игру сразу. Выдержат ли твои четыре ловушки его контрподготовку?..

Малахов надеялся, что выдержат. А должен был знать это точно. И потому ответил: «Нет».

Во время передачи последней сводки Совинформбюро незнакомый майор принес телеграмму и несколько свежих фотографий Масюры. Фото были завернуты в газету – такие же огромные и еще влажные. В телеграмме сообщалось, что во Львове в указанное время Масюра находился с тремя партизанами; в гологорском отряде прежде воевал лишь один из них, Андрей Назаренко. Расследование пока не дало результатов.

– Я завтра составлю ответ, – сказал майору Алексей Иннокентьевич, старательно запер дверь, налил в кружку горячего чая. Затем разместил на диване, прислонив к спинке, фотографии Масюры и выбрал место, откуда все они были видны одинаково хорошо. Потом уселся на стуле, закинув ногу на ногу, и, прихлебывая чай, стал изучать портреты.

Про чай он забыл почти сразу.

«Ну что ж, дела обстоят хуже, чем ты предполагал, – подумал он вскоре. – Посмотри, – сказал он себе, – какое у него везде одинаково неподвижное лицо. Ну ладно, когда человек сидит перед фотоаппаратом, это понятно и легко объяснимо. Перед фотографом человек напрягается и поневоле и сознательно. На фотографии он хочет выглядеть таким, каким нравится самому себе. Или думает, что так производит наилучшее впечатление на других. Он столько раз видел себя в зеркале, он верит зеркалу и с готовностью принимает его советы. Он привычно напрягает мышцы своего лица и старается придать ему выражение или задумчивости, или решительности, или меланхолии, или удали. Мало ли кому что по вкусу. И если человек даже в самом деле умен, он редко проходит этот искус с безразличием к результатам. Ведь и умные люди имеют комплексы, сколько угодно комплексов, пожалуй, даже больше, чем дураки. Но не смешно ли это, когда умный человек хочет выглядеть на фотографии непременно решительной личностью или красавцем? А вот личности действительно сильные на фотоаппарат не реагируют никак. Наплевать им на все это. И даже подсветка, мощные рефлекторные лампы, которые бьют в глаза и поневоле заставляют напрягать мышцы лица, – даже она не может изменить их отношения к этой процедуре.

Ну хорошо, когда Масюру снимали для личного дела, предположим, он сознательно делал «никакое» лицо, – рассуждал Алексей Иннокентьевич. – Но когда снимали его сегодня, он об этом и не подозревал. А лицо такое же неподвижное и невыразительное. Ничего на нем не прочитаешь – ни мысли, ни эмоций. Или, может быть, это просто совпадение и фотограф, снимавший, конечно же, не тогда, когда ему хотелось, а только когда удавалось сделать снимок, выбирал неудачные моменты?

Удивительное лицо…

Ну ничего, думал он, за трое суток моя коллекция увеличится.

Однако не только это тревожило Алексея Иннокентьевича. Выло еще одно – тончайшее, еле уловимое, звеневшее, как комар, но комар настырный: от него отмахнешься, думаешь – все, глядь – уж опять зудит над ухом. Точно так кружило вокруг него и не давало покоя странное чувство, что лицо Масюры ему знакомо.

Сейчас Алексей Иннокентьевич уже не мог припомнить, когда это чувство появилось впервые. Осознал он его уже здесь. Осознал – и тут же отбросил за ненадобностью, так все было ясно. Масюру он действительно видел раньше, и не только на фотографии: он беседовал с Масюрой несколько раз в контрразведке фронта. В таких случаях психологическое представление о времени становится расплывчатым, появляется чувство, будто знал лицо человека чуть ли не всегда…

Это объяснение удовлетворило Алексея Иннокентьевича, но покоя не принесло. «Я где-то видел это лицо, – продолжал думать он, – я где-то его видел…»

Может быть, это был просто психический феномен? Ведь сколько случаев описано, например, как человек приезжает в незнакомый город, идет по улице – и чувствует, что он когда-то уже был здесь, шел вот так же, и все то же самое с ним в точности происходило.

«Если мне не изменяет память, – думал Алексей Иннокентьевич, – ученые объясняют этот феномен несовпадением скоростей электрических сигналов в полушариях мозга. В каком-то сигналы идут быстрее; и когда в другом они тоже достигают цели, оказывается, что на финише результат уже известен. Если это действительно так и если это мой случай, тогда все просто, – думал он. – Знать бы это наверняка!..»

Но Алексей Иннокентьевич искал объяснение попроще. Он верил, что истина всегда проста, подразумевая под простотой математическую ясность. Скажем, закон витка спирали – это просто и ясно. И синусоида, которая описывает каждый день человеческой жизни, и каждый год его, и всю жизнь вообще, и каждый отдельный поступок. А законы механики, например: действие всегда равно противодействию. Прекрасно!

А может быть, разгадка еще проще? Что, если она в самом лице Масюры: таком обычном, таком заурядном, что мимо пройдешь – и не заметишь.

Алексей Иннокентьевич был бы рад принять и эту версию – как и любую другую, – при условии, что она удовлетворила бы его. Да вот беда: она не находила в нем отзвука. Он прислушивался к себе… «Нет, не то! Я все-таки где-то видел именно его, Масюру!..»

Тогда он стал вспоминать, не было ли у него такого же ощущения на фронте. «Было, – сказал он себе. – Но почему уже тогда это тебя не встревожило? Не придал значения. Наверное, что-то промелькнуло тенью, еле уловимое, тут бы и сделать стойку… Но это не всегда получается. Сколько он учил себя следить за собой, за своей реакцией на людей, на события, на информацию; прислушиваться к себе, к интуиции, которая незримыми путями могла вдруг соединить вещи невероятно далекие. Но это следовало ловить в первое же мгновение, пока эта паутинка не только жива, но и ярка и убедительна. Именно в первое мгновение, потому что в следующее вступал в действие ум; он немедленно начинал анализировать, препарировать – и уже через минуту от паутинки ничего не оставалось.

«Я так и не научился верить себе, – думал он. – Факты, только факты».

«Предположим, во время наших бесед в кабинете это чувство уже сидело во мне, – рассуждал он. – Где я видел его раньше? На аэродроме, когда встречал „Дуглас“ из немецкого тыла? Еще раньше – на фотографии в документах, пришедших из бригады имени Олексы Довбуша?.. Тебе что-нибудь сказала та фотография?..»

Ему даже напрягаться не пришлось. Нет, решительно сказал он. Ни тогда, ни позже. Если бы у тебя появилось такое подозрение – хоть чуть-чуть, хоть на миг, – Масюра никогда не прошел бы мимо тебя в спецшколу. Значит?..

Значит, узнавание, если только оно было, если только это не мистика, произошло только сейчас, сегодня, когда увидел, а точнее говоря, насмотрелся на фотографии Масюры.

Да, тут не исключено самовнушение. Еще бы! Его подозревают, и я об этом знаю, я уже привык к этой мысли. Ищут подтверждения знания им Гамбурга, а я провел там столько времени, и я уже думаю: не там ли мы встречались? Не слишком ли поспешно, Алексей Иннокентьевич, ты перевел этого человека из категории подозреваемых в обвиняемые?

Малахов допил холодный чай, заварил прямо в кружке свежего.

«Добросовестно сделано, – в который уже раз подумал он. – Не абы как – на широкую пленку, микрозернистую; и телевик у этого мастера хорош, вон как детали прорисовывает!»

Между прочим, эти фотографии отличались от первых трех тем, что на них были ясно видны шрамы на лице Масюры. Шрамы не уродовали Масюру, зато придавали ему мужественности. Он их получил год назад, еще в гологорском отряде, когда они наскочили на жандармскую засаду. Как потом рассказывал Масюра, впечатление было такое, словно граната разорвалась перед самым лицом. К счастью, в их отряде был хирург, о котором еще до войны ходили легенды. Сколько раз его звали на Большую землю!.. Он не удовлетворился тем, что вынул все осколки. Масюра трижды лежал на его операционном столе, результаты – вот они: на обычных фотографиях из личного дела шрамы еле-еле угадываются. Зато в серии, что сейчас стояла перед Малаховым, они были видны неплохо. Словно фотограф нарочно ловил такое освещение, чтобы они выглядели рельефней…

А что, если неподвижность лица Масюры объяснить натяжением кожи на шрамах?

Как просто. Очевидно, так и есть. Но это еще надо проверить. Однако есть вопрос и поинтересней: сможет ли сейчас хирург – хороший хирург, специалист по этим делам, – определить места попадания осколков? Как бы не случилось услышать от него, что никаких осколков там не было и в помине!..

Малахов засмеялся – экие фантазии иногда в голову приходят! Потянулся так, что хрустнуло в плечах, и повернулся к столу, к гамбургским материалам.

В четвертом часу утра был готов еще один вариант, стоивший, впрочем, первых. Он был удивительно прост, но обойти его было невозможно, а не попасть в него мог только человек, предварительно предупрежденный. Или же действительно ни разу не бывавший в Гамбурге. Для этого пришлось из двух кинопленок (но только там, где это позволяли монтажные склейки!) вырезать по нескольку метров, одну маленькую книжечку изъять из материалов совсем; предстояло еще залить тушью цветную иллюстрацию в ганзейском альбоме и как-то избавиться от двух фотографий в большом юбилейном буклете.

Малахов погасил свет, открыл штору и окно и долго сидел на подоконнике, глядя, как светает. Потом он почувствовал, что его как будто отпустило; то невероятное напряжение, в котором он работал подряд несколько часов, рассосалось, и он теперь чувствовал только пустоту. Долг был исполнен, и можно было с чистой совестью ложиться спать. «Конечно, поспать сейчас было бы славно», – думал Малахов, сидя уже спиной к окну, лицом к дивану, где все еще были разложены фотографии. В сумеречном свете их было трудно разглядеть. Малахов опять закрыл окно, опустил штору, включил свет.

Он поглядел на часы. Генералу доложусь в девять; это будет как раз: не рано и не поздно. Значит, еще полные четыре часа для работы есть…

4

Масюра вошел в кабинет энергично, каждое движение и поворот тела соответствовали уставу. Разрешите? – Прошу вас. – Курсант Масюра прибыл для…

Он не договорил и несколько мгновений стоял молча, с перехваченным дыханием, с остановившимся на Малахове взглядом, в ярком свете июньского солнечного утра, посреди избытка света, когда нет теней, когда все на виду, каждая предательски дрогнувшая мышца, а пульс, кажется, проломит виски и разорвет вены на стянутом воротничком, будто петлей, горле.

Он смотрел на Малахова, откровенно усталого, даже замученного, с глазами, готовыми каждую секунду исчезнуть под слипающимися тяжелыми веками, – и не мог выдавить из себя ни слова. Наконец как-то совсем по-граждански, плечом, он прикрыл дверь, привалился к ней на миг, явно получив от этого облегчение, и сказал:

– Здравствуйте, товарищ подполковник.

– Не ждали?

– Не ждал…

– Проходите, товарищ Масюра. Садитесь вот сюда. Разговор предстоит долгий.

Алексей Иннокентьевич говорил еле-еле, необычно вяло и вязко, словно кашу жевал. Но это не было игрой, хотя он немало времени потратил, обдумывая режиссуру самой первой минуты и первых пяти минут встречи с Масюрой. У него было заготовлено несколько вариантов, но сейчас он был сам не свой, им овладела апатия, скорее всего, реакция на предельное умственное напряжение предыдущих трех суток, и все эти варианты вылетели у него из головы, он и не пытался их вспомнить, знал – бесполезно; одно только его и заботило: продержаться эти самые тяжелые минуты, потратить их на пустяки.

– Вы успели хорошо подготовиться?

– Так точно, товарищ подполковник.

– Судя по записи в журнале, вчера вы показали неплохое знание Гамбурга. Однако допустили несколько мелких ошибок. – Малахов открыл журнал, нашел нужную запись; читая, водил пальцами вдоль строк, видать, почерк был не самый разборчивый. – Да ошибки, в общем, несущественные, но вы же знаете, товарищ Масюра, в нашей работе мелочей нет, каждая может стоить жизни вам или вашему товарищу… не дай бог, из-за «мелочи» и операцию загубить недолго…

Общие фразы удобны тем, что их не надо придумывать и задумываться над ними не надо; они сами слетают с языка, льются, льются, словно заклинание или наговор гипнотизера.

Накануне Масюру «гоняли по Гамбургу». Когда Алексей Иннокентьевич сравнивал фотографии Масюры перед беседой и после нее, он не мог удержаться от улыбки: после беседы лицо Масюры будто вширь раздалось; словно это лицо стягивали внутри какие-то крючки, а теперь их все разом отстегнули… И эту ночь Масюра спал хорошо – не сравнить с предыдущими – и на сегодняшнюю повторную беседу пришел с лицом легким, уверенный и спокойный. Но вдруг увидел перед собой не вчерашнего преподавателя, а Малахова – и сломался. За несколько мгновений, что он стоял возле двери, его лицо почернело и провалилось. Это происходило буквально на глазах, как говорится, зрелище не для слабонервных. Однако по лицу Малахова он не смог бы об этом догадаться. Алексей Иннокентьевич изучил эти мгновения, знал, как это бывает, столько раз видел, как люди осознают свой крах и что с ними после этого происходит… Он знал: прямо сейчас можно начинать обычный допрос, риска почти не было; вернее, небольшой риск все же был: человек мог еще немного посопротивляться по инерции, не столько сознательно, сколько из упрямства, и, чтобы сломать это уж самое остаточное сопротивление, нужны были неожиданные и обязательно настоящие, не липовые, мол, нам все известно и без вас, а полнокровные факты, что называется вынь да положь. А таких фактов против Масюры у Алексея Иннокентьевича пока не было ни одного. Пока.

«С допросом успеем», – подумал он и сказал:

– Ну что ж, товарищ Масюра, давайте так начнем. У вас свидание в западной части города, предположим, в Лурупе. Даже уточним: в кладбищенской конторе в семнадцать часов пятнадцать минут вас ждет некто в синем пуловере с красными продольными полосками, со свежим номером «Гамбургер цайтунг» в правой руке; или, если хотите, пусть он держит «Райх», на среднем пальце для верности у человека будет алюминиевый перстень.

– Как вы детально объясняете, – попытался улыбнуться Масюра. Его руки лежали на коленях. Сплетенные пальцы то светлели вокруг ногтей и сами почти светлели, то вдруг темнели, и тогда напряжение передавалось на предплечья, которые – это и через гимнастерку было видно – коротко, как под током, вздрагивали.

– Привыкайте. Повторяю, товарищ курсант, для нас это не мелочи, для нас это детали. Каждая – самая главная. Привыкайте: отсутствие любой из деталей меняет всю ситуацию.

– Понял, товарищ подполковник.

– Сейчас мы не будем детализировать эту часть упражнения дальше. Но учтите: в настоящем задании деталей будет в несколько раз больше. Например, если этот человек будет читать прейскурант, значит, за ним следят; если он спросит у вас спички, значит, явка, на которую вы идете, провалена или опасна; если он пошутит, что нынче похоронить человека труднее, чем прокормить, он сможет с вами увидеться ровно через час пятнадцать в пивной напротив левого крыла универмага…

Это была все та же простая хитрость: выгадать время, чтобы почувствовать в себе боевой взвод, и одновременно начать усыплять бдительность Масюры, чтобы, подойдя к ловушкам, он думал о чем угодно, только не о подвохе. Но настроиться на серьезную борьбу все не удавалось. Он ведь ждал совсем другого. Он ждал встречи с настоящим противником, он ждал борьбы!.. Ведь Масюре предстояло отстаивать жизнь, свою жизнь!.. А он так бездарно сломался. Сразу. В первую же минуту.

Разочарование было так велико, что Алексей Иннокентьевич даже и не пытался себя утешить.

– Итак, накануне вечером вы выехали из Берлина, обычным поездом, через Виттенберге и Людвигслуст, – продолжал он почти автоматически. – Но есть опасение, что на вокзале будет тайная полиция, с которой вам лишний раз не стоит тягаться. И вы сходите с поезда чуть раньше, в Бергедорфе. Утро. Скажем, без десяти восемь. И на явках вы не имеете права появляться до встречи на кладбище. Ясно?

– Так точно.

– А теперь в путь. Посмотрим, где вы будете болтаться эти девять часов двадцать пять минут.

– Не очень складный вы поезд придумали, товарищ подполковник, – пробурчал Масюра. – Вполне можно было бы выехать из Берлина утренним. И выспался бы в постели, не сидя, и приехал бы к сроку.

– Вы обсуждаете приказ?

– Виноват, товарищ подполковник.

– Вам дали билет именно на этот поезд. Значит, так надо. Значит, так вы в большей безопасности, может быть, даже под охраной.

– Понимаю. В кино я могу заходить?

– Куда угодно: в кино, в кафе, в пивные, в рестораны. Но я советую обходить места, где возможны облавы. Документы у вас прекрасные, только мало ли что почудится полиции. Вас задержат, кто придет на условленную встречу?..

Масюра принял условия игры, и какое-то время Алексей Иннокентьевич даже думал, что заставил его бороться. Однако скоро убедился, что это не так. Масюра попадал во все ловушки. Он даже не пытался разгадать их. Он был послушен – и только. Он уже смирился. Сейчас от него хотели этой нелепой игры – и он вел свою партию, не пытаясь вспомнить, какие детали, вытягиваемые из него Малаховым, были в здешних материалах, а какие нет.

Малахов с трудом подавил в себе раздражение, хотя объективно понять его было легко: только в эти минуты стало окончательно ясно, что Масюра – немецкий контрразведчик. Их беседа все больше утрачивала начальный тон и вскоре, когда ловушки сработали все, потеряла смысл и для Малахова. Он перестал задавать вопросы. Масюра по инерции говорил еще несколько минут, потом и он замолчал, и так они сидели в полном молчании довольно долго. Масюра смотрел в окно, Алексей Иннокентьевич – на свои длинные худые пальцы.

– Уф! – выдохнул наконец Малахов. – Пусть будет по-вашему. Оставим эту бессмысленную игру. Тем более, что свою функцию она выполнила. Я думал, что вы будете упорней.

– Какой смысл? Едва я увидел вас, я сразу понял, что игра проиграна.

– Перед вчерашней беседой вы волновались больше.

– Да. В общем, я понял метод проверки и хорошо к нему подготовился. Но вчера это оказалось ни к чему. Я успокоился. Решил – просто совпадение.

«Он видел меня когда-то, когда и я его видел, и сейчас он узнал меня, и считает, что я его узнал тоже», – думал Алексей Иннокентьевич.

– Вы узнали меня сразу? – спросил он.

– Да. Еще на аэродроме. Когда я увидел, как вы подходите к нам, я чуть не сомлел. Я был уверен, что вас застрелили, – он криво усмехнулся.

Все. Вспомнил! Одна эта фраза, и Малахов словно воочию увидел, как его волокут за вывернутые руки сперва вверх по пяти лестничным маршам, потом по коридору, по коридору было не так ужасно, потому что разбитые ноги скользили по линолеуму, которого он касался то щекой, то лбом, а эти двое волокли его рывками и спорили, чья очередь идти сегодня к какой-то девке, видать, оба к одной ходили, а сзади кто-то бежал следом и кричал, кто будет вытирать кровь после каждой свиньи, он не нанимался, ему денег за это не платят, за это дерьмо… А потом эти двое втащили его в комнату и запрокинули лицо, схватив за волосы, и рефлектор бил прямо в упор. «Этот?» – услышал он, скосил глаза и увидел молодого стройного оберштурмфюрера СС, блондина с правильными чертами, но ни единой неправильности, чтобы взять ее на заметку. «Нет, не он», – сказал оберштурмфюрер и отвернулся. «Это он, Хайнц, – сказал кто-то, не видимый из-за рефлектора, и Малахов узнал по голосу следователя. – Это он, Хайнц, ну погляди хорошенько. Если хочешь, глянь на фото. Здесь он еще до обработки…» И опять они друг против друга, глаза в глаза, рефлектор сыплет песок на веки. «Нет, не он», – рубит оберштурмфюрер. Малахов был уверен, что его расстреляют, но его отправили в концлагерь. С поезда он бежал…

Малахов потрогал широкий шрам за ухом.

– Вы все еще оберштурмфюрер?

– Нет. Уже гауптштурмфюрер. В сорок втором получил повышение.

– Тогда вы были блондином, Хайнц…

– Кессель. Моя фамилия Кессель, неужели вы еще до этого не докопались?

– Пока нет.

– А перекраситься несложно, господин подполковник.

– Куда неприятней пластическая операция.

– Ну немного потерпеть не беда. Зато результаты были превосходны. Я две недели жил среди людей, знавших настоящего Масюру, и никто во мне не нашел ничего странного. Мне только сочувствовали за увечье, но говорят, что это производит впечатление.

– А все родственники Масюры действительно уничтожены?

– Это не моя вина, господин подполковник. Мне подготовили легенду, я только натянул ее на себя. А родственников Масюры вывезли в Треблинку по приказу свыше. Это не моя вина.

– Их сожгли?

– Да. За этим специально проследили. Война, господин подполковник. Мне готовили безукоризненную легенду.

– Гибель Гологорского отряда – ваша работа?

– Нет. Моя группа ушла в лес после этого разгрома. Мы точно знали, что не уцелел ни один человек. Нас не мог уличить никто.

– Кстати, ваша группа, гауптштурмфюрер, арестована…

– Догадываюсь.

– Послушайте, Кессель, но ведь вам пришлось убивать немцев, даже двоих офицеров вы убили собственноручно. Это нами проверено.

– Но ни одного русского!

– До этого мы дойдем, гауптштурмфюрер. Вам никогда не жгла руки кровь соотечественников?

– Это были пешки, которых не считают в крупной игре, господин подполковник. Когда я уходил в лес, я имел задание попасть в советскую дальнюю разведку. Все делалось только ради этого. И я почти добился своего.

Оставалось выяснить последнее.

Малахов хорошо знал противника, который боролся против него по ту сторону фронта, и потому спросил, почти уверенный в точности попадания:

– Где сейчас разведшкола фон Хальдорфа?

– Не знаю.

– Советую отвечать. По всему стилю вашей работы я узнаю его руку, гауптштурмфюрер.

– Он мой шеф, я и не собирался отрицать этого.

– И вы не знаете, где находится ваш шеф? Что за ерунда! Еще попробуйте меня убедить, что вы не поддерживали с ним постоянной связи.

– И этого я не отрицаю. Но в октябре прошлого года они перебазировались из-под Львова куда-то южнее. Когда предоставлялась возможность, я выходил на радиосвязь. В последний раз это было на вербное воскресенье.

– Хорошо вас учили, – усмехнулся Малахов.

– Вы же сами говорите, что узнаете его руку, господин подполковник. Прошу вас верить мне, господин подполковник. Если б я знал место, я бы сказал. Сейчас я бы сказал вам это. Но если вы знаете фон Хальдорфа, вы должны мне поверить. У нас его звали старой лисой, потому что он всегда путает следы и никогда дважды подряд не ночует в одном месте… Не хочу вас обижать, господин подполковник, но более хитрого разведчика, чем фон Хальдорф, я в жизни своей не встречал.

5

На фронт Алексей Иннокентьевич возвращался поездом. Схитрил, надеялся выспаться дорогой, надеялся чередованием пейзажей сломать камерность, которая незаметно овладела его душой, так что теперь даже на природе Малахову казалось, что он окружен незримыми стенами, что он все время внутри какого-то прозрачного ящика и до него не доходят ни движение, ни запахи, ни звуки, только немые красочные картинки окружают его – застывшие, матово-стеклянные, словно спроецированные эпидиаскопом. Но ничего не получилось. Стены и крыша вагона были накалены солнцем; они излучали столько тепла, что казалось, от них исходит розовый отблеск. Зной оболванивал. Перегоны были короткими, поезд останавливался чуть ли не у каждой будки; тотчас же из вагонов высыпал народ, в большинстве, конечно, военный, и все наперегонки бросались за кипятком или к длинным ларям, где втридорога можно было купить огурцы, лук, редиску и даже яйца.

Алексей Иннокентьевич тоже с нетерпением ждал остановок, на каждой выходил, но лишь для того, чтобы прогуляться вдоль вагона или посидеть в траве на откосе, если поезд стоял в месте пустынном и не очень захламленном. В этих прогулках цели не было. Не было стремления отдохнуть. Не было умиленного любования природой. Но его все время не покидало чувство, словно он должен что-то вспомнить, хотя Алексей Иннокентьевич знал, что ему это только кажется.

Под вечер повеяло сыростью. Алексей Иннокентьевич наконец-то рискнул обосноваться в своем купе и лишь теперь разглядел, что соседями у него были два лейтенанта-артиллериста, совсем зеленые мальчишечки, лет по восемнадцати, прямо из училища, и какой-то гражданский, в синих галифе и полувоенном френче, сейчас висевшем возле окна, судя по его замашкам, типичный «толкач» и к тому же прощелыга. Он был одних лет с Малаховым, общителен (профессиональная болезнь) и лжив не только в каждой фразе, но и в мыслях. В каких переделках он ни побывал на войне!.. Малахов чуть послушал краем уха – и постарался отключиться, на все вопросы, с которыми к нему обращались, отвечал односложно «да», «нет», так что скоро его оставили в покое, чему Алексей Иннокентьевич был рад чрезвычайно; он раскусил своих соседей сразу, поставил каждого на определенную полочку в своей классификации – и больше не думал о них, потому что они ему были действительно не интересны.

Лежа на полке с закрытыми глазами, заложив руки за голову, он опять попытался вспомнить что-то, и опять это ему не удалось. И тогда он понял, что ему надо сделать сначала. «Сначала надо разбить стеклянный ящик, в котором я очутился, – подумал он. – Чтобы наблюдать вокруг не какие-то матовые картинки, а живую жизнь. И слиться с нею. Как-то так случилось, что я выпал из настоящей жизни. Я сижу в кабинетах, отдаю приказы, выполняю приказы… Но что-то я утратил. Какие-то связи, какую-то жилу… Я иду в толпе, в гуще людей, но по сути я одинок. Сейчас я один это знаю. Я чувствую, как утрачиваю интерес к людям; я стал понимать их только умом, а сердце молчит. И ведь они тоже скоро это заметят; вот когда мне придется по-настоящему тяжело!..»

В нем накопилось много чего-то, что он и выразить не мог – постороннего, неестественного для него, несвойственного ему. «Стены кабинетов высушили мою душу? Или я уже не выдерживаю постоянного напряжения?» Он чувствовал: нужна передышка. Совсем небольшая. Просыпаться рано и идти по траве, по пояс в тумане, смотреть, как из-за елок поднимается солнце. И целый день видеть только небо, и лес, и реку, и цветы – и больше ничего!.. больше ничего…

«А война? – говорил он себе. – Хорошенькие мечты! Люди сражаются, жизни кладут, а ты мечтаешь бездумно валяться на травке».

Но в этом не было ничего аморального, и Алексей Иннокентьевич подумал: «Сколько еще ждать? Долго…»

И тут же открылся ему еще один слой, который всегда жил на дне его сердца, но только сейчас всплыл: скоро!

Потому что как раз в эти дни наступление наших армий на Белоруссию вылилось в фазу, которая обычно сопровождается эпитетами «решительное» и «победное». Со дня на день ожидали взятия Минска. А там была семья Алексея Иннокентьевича, о которой он уже ровно три года ничего не знал.

В Москве он все же побывал, причем ловчить не пришлось: его вызвали в комитет. Малахов был готов к неприятностям, но опять сложилось иначе. Его поздравили с успешным разоблачением гауптштурмфюрера Хайнца Кесселя и долго, детально расспрашивали о работе управления контрразведки Смерш 1-го Украинского фронта, в котором Малахов служил уже четырнадцать месяцев, с апреля 1943 года. Этот разговор был приятен, потому что Смершу удалось нейтрализовать работу не только гехаймфельдполицай (тайной полевой полиции) и разведотделов I Ц всех противостоящих немецких армий, но и абверовских команд, что было куда труднее: эти и классом были повыше, и масштаб у них был иной.

Но с одним противником пока что совладать не удалось – с разведшколой полковника Уго фон Хальдорфа. Школа принадлежала РСХА – главному управлению имперской безопасности министерства внутренних дел. О ее успехах, к сожалению, узнавали в большинстве случаев задним числом. Например, только признание гауптштурмфюрера Кесселя приоткрыло тайну гибели Гологорского отряда и разгрома подпольной сети во всем районе и объяснило причину неудач, которые преследовали отряд Крайнего: им последнее время фатально «не везло» – операции проваливались одна за другой, разведка налетала на засады, полиции удалось добраться до тайников с оружием и едой, так что в начале марта отряд был вынужден напасть на сильный гарнизон в Коржеве и разгромить его только потому, что там формировался продуктовый обоз, а партизаны уже неделю существовали только на сухарях да еловой настойке. После таких открытий поневоле перестанешь быть суеверным.

Правда, еще год тому назад казалось, что разведшкола вот-вот будет парализована. Это было прошлым летом. Туда удалось внедрить своего человека. Он не спешил, осматривался, изучал людей. От него поступило два сообщения, после чего он замолчал надолго. На связь послали опытного разведчика. Прежде чем явиться на явку, он решил понаблюдать за ней. Ему повезло: в первый же день он увидел, как в квартиру (правда, с предосторожностями) прошло подозрительно много людей; вышло ровно столько же, но это были другие люди!.. Разведчик заподозрил, что стал свидетелем смены караула в засаде, пошел за последним из людей. Это был немец! Из квартиры, где была явка, он почти прямехонько направился в казарму… Предоставленный самому себе, разведчик все же смог установить, что разведшкола куда-то передислоцировалась. Какое-то время в Смерше еще надеялись, что внедренный контрразведчик даст о себе знать, однако этого не случилось.

Но Уго фон Хальдорф не исчез совсем. Он был где-то поблизости. Он оставлял в прямом смысле слова кровавый след, но каждый раз следы обнаруживались слишком поздно: их было невозможно проследить к исходной точке, к гнезду.

– Так вот, Алексей Иннокентьевич, – сказали Малахову в комитете, – вам придется оставить остальные дела и заняться исключительно фон Хальдорфом. Вы же видите, какой у него замах, как широко шагает. Пора остановить прусачишку.

– Понимаю. Проникнуть в его «заведение» и постараться…

– Нет. Школа должна быть обнаружена и уничтожена. Архив, конечно, хорошо бы захватить. А то он заноз понаоставляет столько – не один десяток лет гнить будут…

– Сроки операции?

– Месяц. Но это – крайний предел. Лучше бы недели в две, ну, в три уложиться. Видите ли, Алексей Иннокентьевич, тут есть одна тонкость, которая нас заставляет спешить. Недавно мы получили копию интересного документа. Из него следует, что в первый же день наступления советских армий вашего фронта подразделение полковника фон Хальдорфа должно быть эвакуировано в Германию. Подчеркиваю: в первый же день. В документе указан точный адрес, куда переедет разведшкола, но достать ее там будет намного сложнее, и мы надеемся, что этот адрес нам уже не понадобится…

«Ситуация ясна», – думал Малахов, слушая, как стучат колеса, как хрустят огурцами и обсуждают достоинства американских скорострельных пушек соседи-лейтенанты, как где-то близко, через купе, подвыпившая компания шумит под аккордеон – «матросы шли в последний бой, а мо-ло-до-о-го!..»

Аккордеон был, конечно же, трофейный, с замечательным звуком; ей-богу, не исключено, что его на заказ делали – ведь такой звук… А играли на нем как на трехрядке, все больше на басах, примитивно до невозможности. Но что-то в этом было трогательное.

«Ситуация ясна, – думал Малахов. – Через месяц и наши наконец-то опять пойдут. Заждались!..» – Мысли были вообще-то приятные, но, если говорить откровенно, радость Алексея Иннокентьевича была немножко натянутой. Может быть, впервые за всю войну он не возражал, чтобы на его фронте с наступлением чуть-чуть повременили.

Но Хальдорф-то каков! Как зарылся! Малахов был уверен, что документ об эвакуации попал в Москву прямо из штаба бригаденфюрера СС Вальтера Шелленберга, главы зарубежной службы СД. Значит, и там наши есть. Но если даже оттуда невозможно дознаться, где сейчас нора Уго фон Хальдорфа… Вот это противник!

Впервые за этот день Малахов улыбнулся с радостью, которая не была подточена никакими задними мыслями. Уже планы донимали его, и он поневоле начал их примерять и сравнивать. Ему хотелось что-то делать, уже сейчас начинать что-то делать, вынужденное безделье становилось настоящей мукой.

Не в силах улежать, он поднялся, надел китель и уже в коридоре подумал: «Как жаль, что я не курю; мне было бы сейчас что делать!..»

6

Пять групп разведчиков ушли через линию фронта в немецкий тыл. Снова, в который уже раз, Малахов был осужден на ожидание. Самыми трудными бывали первые часы, когда организм все еще вырабатывает предельное количество энергии, а деть ее уже некуда. Она начинает раздувать воображение, и чего только не привидится человеку, пока в нем все не перегорит, и уже просто сил не останется хоть о чем-нибудь думать. Правда, есть люди, которые умеют огромным напряжением воли уже в истоке остановить этот процесс. Наверное, и Малахов сумел бы это, но он не пробовал ни разу. У него была своя метода, попроще: он принимал сильнодействующее снотворное, и, когда просыпался, организм уже находился в состоянии покоя, а если и случались рецидивы, справиться с ними не стоило больших трудов.

На этот раз обошлось без снотворного. Всю ночь Малахов провел в своем кабинете, ожидая сообщений о результатах перехода разведгруппами линии фронта. Даже если бы группа была одна, он не проводил бы ее до переднего края. Он знал такую манеру за некоторыми из коллег. Они говорили, что считают своим долгом, и не только служебным, но и человеческим, быть до последней минуты рядом с разведчиками. Несколько ободряющих слов, шутка, соленый анекдот и между делом два-три вопроса, чтобы проверить, не забыто ли что-нибудь; глядишь, люди в отвлекутся, и, когда настанет минута перемахнуть через бруствер в темноту, в них будет меньше напряженности, которую лишь потом осознаешь, когда вдруг схватывает судорогой плечи или прикипевшую к автомату ладонь; и в глазах не останется той стеклянной пустоты, когда он смотрит на тебя, а ничего не видит, потому что мысли черт те где бродят, он и сам в это время не знает, где именно…

Малахов не принимал этой теории, во-первых, потому, что считал ее выдуманной. Вся она – только жалкая попытка оправдаться, обмануть других и самого себя. Человек нервничает, переживает за исход операции, не знает, куда себя деть, вот в суетится до последней минуты возле разведчиков. У него возникает ощущение причастности, словно и он идет с ними, и ему уже легче; ведь куда легче хоть что-то делать, чем просто ждать! А о том он не думает, что для этих парней присутствие высокого начальства осложняет жизнь, может быть, больше, чем минные поля и ловушки. О том он не думает, что обретает собственное спокойствие за чужой счет, – за счет этих ребят, которым нервы еще ого как пригодятся.

Во-вторых, недолюбливая мелочную опеку, Малахов и других старался не стеснять. Он научился подыскивать исполнителей своих замыслов; он их контролировал, конечно, не вмешиваясь в их действия без нужды, и убедился, что этот вариант наилучший.

Пять групп переходили линию фронта в пяти местах. Пять групп – это пять ожиданий. Малахов и рад был бы объединить их в одно – не мог. Причем напряжение (он знал это по опыту) к концу не уменьшится, а, напротив, возрастет во много крат, так что когда останется неизвестным лишь один результат, самый последний, ожидание превратится в сущую пытку.

После двух ночи пришло первое сообщение: перешли благополучно. Осталось четыре… Но уже второй звонок был невеселым. Группа наткнулась на пикет, о котором и не подозревали, была обстреляна из пулеметов и минометов, потеряла половину личного состава и возвратилась в свои окопы, унося раненых и убитых товарищей. Командир скончался по дороге в медсанбат.

– Дайте минуту подумать…

Не отнимая телефонной трубки от уха, Алексей Иннокентьевич прикинул, стоит ли к этому подключать разведку соседней дивизии, или даже армейскую… И решил – нет. Сутки – слишком невелик срок, чтобы хорошо подготовиться к такой операции. А этим же будет проще.

– У вас найдется равноценная замена старшему лейтенанту? – спросил Алексей Иннокентьевич и даже поморщился, так его покоробила беспомощность собственного вопроса. Откуда «равноценная»! – ведь лучших выбирал…

– Так точно, товарищ семнадцатый, – торопливо отозвался далекий голос командира дивизионного разведотдела.

«Слишком торопливо, – подумал Алексей Иннокентьевич, – а тут нужно не рвение, а элементарная объективность».

– Хорошо. Немедленно приступайте к формированию группы. Утром буду у вас. Лично все проверю. Если повторится эта история…

Он с отвращением произнес все слова, которые подобают случаю, и так швырнул трубку на рычажки, что они заныли. Но с такими иначе нельзя, иначе они не понимают, попытался оправдаться перед самим собой Малахов, однако это не принесло облегчения, и настроение несколько улучшилось лишь после того, как поступили сообщения, что остальные три группы перешли линию фронта благополучно.

Он еще успел поспать несколько часов, и сон был спокойный, глубокий; его ожидала конкретная работа, тут не до нервов, так что о первых четырех группах он весь день почти не вспоминал. Потом наступила ночь, и пятая группа ушла в темноту, и когда стало ясно, что эта попытка удалась, Малахов тут же, в разведотделе дивизии лег на дощатый топчан и уже не слышал, как звонили телефоны, как его накрыли шинелью и под голову подсунули свернутый, пропахший соляркой ватник. У него сил не осталось не только нервничать, но и вообще как-то воспринимать окружающее. Проснулся он около полудня – в духоте мокрый от пота, с тяжелой головой. В хате было тихо. Телефоны были вынесены в другую комнату; там они молчали; кто-то разговаривал вполголоса… Алексей Иннокентьевич размял и помассировал руки, потом болезненно неподвижную поясницу; потом умылся, выпил чаю и, всем на свете недовольный, уехал к севе в Смерш.

И время для него остановилось.

Умение ждать – это бесценное качество, без которого разведчик-профессионал просто немыслим. Но одно дело уметь выжидать, находясь в ежесекундной готовности, и совсем другое – ждать, пока, скажем, пройдет неделя… Тоскливая работа!

Для начала Малахов изучил городок, в котором стоял штаб фронта; при этом среди руин сгоревшей библиотеки он разыскал несколько книг; они истлели только по краям, а вообще-то были удобочитаемые. Первой Алексей Иннокентьевич проглотил «Айвенго», потом «Анну Каренину», том второй, потом «Частную жизнь герцогини Мальборо», но, когда он все с тем же неубывающим энтузиазмом углубился в «Приключения маленького зуава», ему стало грустно от мысли, на каком голодном пайке все эти годы он держал свою душу. Результат этого открытия был несколько неожиданным даже для него самого: он аккуратно сложил книги на подоконник, достал из деревянной кобуры свой трофейный парабеллум, тщательно его вычистил и пошел к реке упражняться.

7

План Малахова был простой.

Он не знал даже приблизительно, где находится разведцентр полковника Уго фон Хальдорфа. Разрозненные сведения обещали мало: «южнее Львова», «в какой-то долине – горы там не видны, хотя чувствуется, что они близко», «панское имение на берегу небольшого озера»…

Три уцелевших напарника гауптштурмфюрера Хайнца Кесселя (гологорцы) имели связь лишь со львовским СД и о нынешнем убежище полковника знали только по слухам.

Но кое-что Малахову все-таки было известно.

Во-первых, если приказ категорически предписывает фон Хальдорфу эвакуировать разведшколу в п_е_р_в_ы_й_ ж_е_ д_е_н_ь русского наступления н_а_ э_т_о_м_ ф_р_о_н_т_е, значит, он расположился неподалеку от линии фронта. Значит, искать его надо где-то в полосе ста – ста пятидесяти километров от линии фронта, не дальше.

Во-вторых, анализ действий партизанских и подпольных групп в этом районе дал неожиданную картину. Оказывается, партизаны, еще прошлым летом представлявшие здесь изрядную силу, затем (в дни битвы за Днепр и наступления на Правобережную Украину) стали отходить на юг и запад – в Карпаты, а три отряда перебрались в Полесье. Причем ни один из отрядов не ушел по своей воле. О_н_и_ с_п_а_с_а_л_и_с_ь. Некоторые не успели, например, Гологорский отряд. И теперь здесь не было никого.

Столь же безрадостная картина была и с подпольем. Осенью и зимой оно понесло и в местечках и в селах огромные потери и, по сути, перестало существовать. Уцелевшие явки были наперечет, однако и они вызывали сомнение – столь явно безжизненной была вокруг пустыня.

Точно определить северную и южную ее границы Малахов не мог, так же как и не собирался приписывать ее создание исключительно провокаторам и контрразведчикам фон Хальдорфа. Здесь и кроме них было немало полицейских подразделений, в том числе бандеровских, и все это многократно пересекалось, наслаивалось одно на другое жуткой паутиной. И все же после скрупулезного анализа Малахову удалось определить границы зоны, внутри которой находилась разведшкола. Потом он проанализировал карту и наметил двадцать восемь точек, подлежащих проверке.

Все это заняло немногим более суток.

Одновременно формировались и готовились к поиску группы разведчиков.

Малахов сразу решил, что разведкой фронта он не воспользуется, по крайней мере на первом этапе. Ему требовалось столько людей, что, попроси в одном месте, – никто не даст; или нахватают где-нибудь по дивизионным разведкам, оформят на скорую руку и представят как своих; а в дивизиях ведь тоже не дураки сидят, лучших не отдадут.

Не обратился он и к армейским разведкам. Армии еще не получали приказа о подготовке к наступлению, во всяком случае, лучшая техника и резервы шли пока на север – в Белоруссию; но по всему было видно: вот-вот и здесь начнется, – так что армейские разведки были загружены донельзя. А для дивизии выполнить задание в масштабе фронта было лестно. Важность подтверждала и глубина поиска: свыше двухсот километров. Причем посылали не за каким-нибудь там «языком» или чтобы установить, куда противник передвинул этой ночью тяжелый гаубичный дивизион. Найти разведцентр! Правда, поиск на такую глубину был непривычен для дивизионных разведок, но Малахова это не смущало. Он не сомневался, что в дивизиях есть кадры, не уступающие по боевым качествам лихим аристократам, которые целыми днями лузгают «насиння» на лавочках возле ворот, – через одного в смушковых кубанках и каждый в модных брезентовых сапогах, шитых на заказ, и в галифе из лучшего английского сукна с немыслимыми стрелками. «Тщеславие – величайшая сила», – усмехался Алексей Иннокентьевич. У него ни на минуту не возникало сомнения, что дивизии дадут ему лучших людей.

И вот каждая из пяти групп получила свой «коридор», и в нем несколько точек, которые следовало проверить. О существовании соседей, выполняющих идентичное задание, только чуть в стороне, никто из них не знал. На всякий случай.

Группы имели право выйти в эфир только один раз: в случае обнаружения разведцентра или в конце маршрута, если все номера оказывались пустыми. Делалось это для того, чтобы фон Хальдорф раньше времени не учуял, что рыбак уже завел невод.

Последний день июня был последним сроком. Четыре радиограммы приняли еще накануне; пятой все не было. Алексей Иннокентьевич сначала названивал в школу, где в уцелевшем от бомб и пожара крыле разместилась радиостанция, но под вечер не выдержал и пришел. Радиограммы все не было. Алексей Иннокентьевич отправился по этажам. На первом был физкультурный зал (на выгоревших обоях задней стены полосатый светлый след от шведской стенки – отодрали, видать, на растопку); на остальных этажах были только классные комнаты, ни одного предметного кабинета, но парт тоже ни одной: все зима съела. Коридоры упирались в фанерные перегородки. Через дырки от сучков был виден город, лучше всего, конечно, из коридора четвертого этажа. Оттуда была хорошая видимость километров на пятнадцать, но это днем, а сейчас из-за заката все расстояние между школой и далеким небом было задернуто голубой кисеей.

Алексей Иннокентьевич спустился к радистам. Ничего. Малахов понимал, что это означает. «Радиограммы уже не будет, ее некому посылать», – думал он, и не мог побороть в себе радости, и не хотел ее в себе душить, потому что хоть и жалко ему было этих ребят, которых он ни разу в жизни не видел (если не считать их командира, старшего лейтенанта, рыхлого альбиноса с насмешливыми глазами, у него была привычка через слово вставлять «ферштейн», причем он произносил это с ужасным прононсом, словно у него был насморк или полипы, так что получалось «верштейн»), но, даже если они погибли, эта жертва была не напрасной. Появились реальные шансы обнаружить гнездо фон Хальдорфа. Это стоило многого. Это стоило и не таких жертв… «Я не знаю, что буду делать, если они все-таки дадут свою радиограмму. Пусто, – думал Алексей Иннокентьевич, расхаживая по обрубку коридора. – Я не знаю, что буду делать… Пусть они будут живы, эти ребята. Пусть они как-нибудь вывернутся и благополучно доберутся до своих, я искренне желаю им этого. Только пусть они не лишают меня фон Хальдорфа!..»

Малахов не уходил с радиостанции до полуночи. Потом подождал еще час. Потом решил здесь же и ночевать, благо, места было много и внизу, возле физкультурного зала в кладовке лежала стопой куча спортивных матов. Как их до сих пор не растащили – одному богу известно. Малахов принес два самых мягких в кабинет начальника радиостанции, постелил их на полу, предупредил дежурного, чтобы чуть что – разбудили, и спокойно проспал до утра.

Завтракал он у разведчиков. Резервная группа, подобранная именно для этого дела, именно для такого случая, еще несколько дней назад. Многих из них Малахов знал лично, провел с ними не одну рискованную операцию. На них он мог положиться.

Работа предстояла опасная: пройти по маршруту исчезнувшей группы, выходя в эфир после проверки каждой очередной контрольной точки. Этим они открывали себя; если у немцев имеется приличная пеленгующая аппаратура, риск становился даже весьма серьезным. Но выбора не было. На маршруте – шесть подозрительных мест – шесть контрольных точек. На какую нацелить штурмовые бомбардировщики? Куда выбрасывать находящийся уже неделю в боевой готовности воздушно-десантный батальон?

Операция вступала во вторую фазу.

К десяти утра прибыл заказанный Малаховым грузовик – полуторка с полотняным верхом. Полотно выгорело почти до белизны и пришло в катастрофическую ветхость. Наверное, кое-где его посекли пули и осколки, но большинство дыр было куда менее героического происхождения. Когда-то полотно пытались латать, его и камуфлировать пытались, даже совсем недавно, однако скоро бросили это дело, правда, непонятно почему.

Разведчики навострили языки, но собрались быстро. Малахов изумился, увидав, какой арсенал они забирают с собою. Все же он удержался от реплики. Мое дело ставить задачу, а как ее решить – им виднее, – рассудил он.

В дивизию добрались только после полудня. Всех растрясло, устали, почти не разговаривали. Малахов сказал: отдыхайте; сейчас организую горячий обед.

Когда вернулся, командира группы уже не было. Он разыскал командира дивизионной разведроты, и они отправились куда-то на НП – наблюдать вражеский передок на предмет его перехода этой же ночью. Возвратились в сумерках. Командиром разведроты оказался капитан довольно плотного сложения, какое не часто бывает у молодых людей; этому было немного за двадцать, хотя рассеянный вечерний свет и война щедро набавляли ему годы. Он подошел к Малахову и отдал честь четко и вполне по уставу, но в каждом движении была неуловимая свобода и чувство уверенности в себе; может быть, даже точнее будет сказать – уважения к себе. Малахову такое всегда нравилось в людях; если только за этим, конечно, не угадывалась примитивная самовлюбленность.

– Товарищ подполковник, разрешите обратиться?

– Прошу вас.

– Разрешите мне присоединиться к этой группе. С несколькими своими людьми.

– Зачем?

– Мои ребята не вернулись. Та группа. Я должен их выручить.

Малахов уже разглядел капитана. Действительно – очень молод, чуть старше двадцати. Что-то еле уловимое восточное, то ли в скулах, то ли широковато лицо. Малахов усмехнулся: «Во всех нас нет-нет да пробьется татарская кровь. Такова Русь!»

– Откуда родом?

– Сибиряк. Забайкальские мы. Из нерчинских.

– Знаменитые места. Зовут как?

– Сад. Владимир Сад.

– Почему не пошли неделю назад со своей группой?

– Да в госпитале я валялся, товарищ подполковник. Шкарябнуло самую малость, а комдив велел в койку. С ним не поспоришь, с вашим комдивом. А когда я вернулся, ребят уж след простыл.

– Понятно.

Капитан вдруг стал изображать простачка, получалось это у него плохо, и Малахову не понравилось. «Вначале он держался куда лучше», – с раздражением подумал Алексей Иннокентьевич.

– Так вот, капитан Сад, во-первых, ту группу хоронить рано; не исключено, что все они живы и здоровы. По крайней мере, я буду именно так думать, пока не получу иных, достоверных данных. Во-вторых, капитан Сад, рискну вам напомнить, что мы находимся на войне, где благородство хоть и похвально, однако не всегда уместно. Поясняю: если я откликнусь на ваш благородный порыв, это может помешать моей группе выполнить задание.

Малахов говорил, а самому было неловко за свои же слова. «Да что это со мной? – изумленно думал он. – И я ли это говорю? И чем он провинился, что я так напустился на него?»

Капитан слушал его бесстрастно. Он подождал, пока Малахов выговорится, и тогда сказал, вернувшись к своему первоначальному тону:

– Я вас понял, товарищ подполковник. Вы правы, конечно. Только… только я знаю, что те ребята ждут меня. Они знают, что я приду и выручу их.

Малахов отрицательно покачал головой.

– Я вам все сказал, капитан.

Через несколько часов группа благополучно пересекла линию фронта и углубилась во вражеский тыл.

8

Это произошло в ночь с первого на второе июля. А через сутки разведчики вышли на связь – все протекало по плану. Следующего сеанса радиосвязи Малахов не стал ждать, потому что наконец-то наши армии, срезавшие «белорусский балкон», ворвались в Минск. Малахов выхлопотал сорокавосьмичасовой отпуск, нашел оказию (совсем новенький «Дуглас», в котором летел молодой авиационный генерал с офицерами штаба; его корпус вроде бы собирались передать 8-й воздушной армии, и теперь он возвращался после рекогносцировки) – и уже четвертого июля был в родном городе. Его дома на Советской уже не существовало: фашисты взорвали его фугасом. Люди только начинали возвращаться в город, и вообще мало кто уцелел. Но Малахов знал, как искать, и нашел соседей по парадному; они жили за вокзалом, совсем в другой стороне; немцы выселили их еще в сорок втором, и ведь прежний дом на Советской был огромен, и всегда казалось, что все живут сами по себе, и если знаешь еще кого-нибудь из жильцов, так только наглядно, а самое близкое знакомство дальше просьбы о куске стирального мыла или коробки спичек, чтобы лишний раз не бежать в лавку, не шло. Но война все перевернула и обострила память; люди боялись выходить на улицу и откровенно разговаривать с малознакомыми людьми, но что-то сплотило всех, каждый стал словно частичкой одного огромного организма, и что бы ни произошло с кем-нибудь из них, какими-то неведомыми путями это почти сразу становилось известным всем.

Самого Алексея Иннокентьевича в Минске знали мало. Правда, поначалу все складывалось иначе, и когда, закончив институт, он вскоре защитил кандидатскую о функциональных особенностях праискусства северо-западных славян. Он изучал славянские языки и читал «Поучения Ярослава Мудрого», словно был его современником. Но, как это часто бывает, стало затягивать в орбиту общественно-политической работы. Однако жизнь распорядилось иначе. В составе интербригады он сражался в Испании. Затем оказался в Германии. И это определило его дальнейшую судьбу. Но он всегда знал, что у него есть семья, любящая жена и две чудные дочки, которых он подолгу не имел права даже мысленно называть по имени, потому что не имел права даже думать по-русски. Но они все-таки были у него! И они всегда его ждали! Он это знал, и оттого его никогда не покидало чувство глубокой осмысленности и полноты жизни. Даже в самых критических, самых безнадежных ситуациях он не чувствовал себя загнанным в угол и опустошенным, потому что прямо в его сердце из их сердец лилась неиссякаемая сила и вера в него, потому что он знал: сколько бы лет ни прошло, они его будут ждать все трое, по вечерам собираться в гостиной вокруг стола, над которым парит огромный шелковый абажур с кистями и расписными осенними листьями, будут говорить о нем и ждать, потому что в нем – вся их жизнь, так же как в них была вся его жизнь, и это ради них он жил среди врагов, и говорил на их языке, на котором уже невозможно было написать что-нибудь подобное «Ich grolle nicht»[2], так как в нем осталось всего несколько десятков слов: команды, военные термины да еще мелкобуржуазно-патриотический набор.

В июне сорок первого он был далеко от Минска и даже от Родины далеко. Конечно же, он беспокоился о семье, но не сомневался, что о ней позаботятся, и когда наконец-то добрался до Москвы, ожидал, что если и не застанет семью здесь, то по крайней мере узнает, куда ее эвакуировали.

Но оказалось, что семья в Минске…

Вины здесь не было ничьей. Уже двадцать третьего июня сотрудники Алексея Иннокентьевича принялись хлопотать об эвакуации его жены и детей, и все сложилось бы иначе, если бы жена Малахова не отказалась наотрез сниматься с места. Она хотела «дождаться Лешу в своем доме; здесь каждая мелочь – это часть нас, нашей жизни, он любит нас в этих вещах; и даже воздух этих комнат ему дорог особенно; я сохраню его для Леши…».

Однако самая главная, хотя, быть может, и не вполне осознаваемая причина была в младшей дочери Малахова. У нее от рождения были парализованы ноги. Мать считала виновной себя: что-нибудь съела не то, или выпила лишнюю рюмку вина во время беременности, или перенервничала… Двенадцать лет ее сердце не знало покоя, она терзала себя, ну и Алексею Иннокентьевичу иногда приходилось нелегко; не говоря уже о старшей дочери, которой досталось меньше любви и внимания, но у нее был отцовский характер, мягкий и покладистый, она была добра и отличалась готовностью найти оправдание кому угодно, только не себе. Сама она этого не осознавала, как не могла оценить и своей роли в семье, и лишь Алексей Иннокентьевич (поскольку в силу обстоятельств большей частью наблюдал их как бы со стороны) понимал, что на ее самопожертвовании, переходящем в самоотрицание, держится мир и покой в семье, и вообще вся семья на ней держится, скрепленная ее любовью и добротой.

Из-за младшей-то дочери жена Малахова и не хотела трогаться с места. Когда же ее все-таки удалось уговорить, в последнюю минуту выхлопотав половину купе в формирующемся поезде, немцы разбомбили вокзал, а «эмка», посланная за семьей, так и не объявилась вообще…

С тех пор прошло три года. Несмотря на особое положение, Малахов не смог узнать о семье хоть что-нибудь. Он часто думал о дочерях, какие они сейчас, чем живут; ему было интересно, на кого они стали похожи, повзрослев, и он думал: хорошо бы на мать, – потому что их мать была первой его любовью, и он всегда был убежден, что в ней есть нечто особенное, называемое в просторечье изюминкой, а это, как известно, важнее любой красоты. Но вообще-то он не думал о высоких материях, мысли были больше пустяковые, например, какие оценки у старшей в аттестате и не раздумала ли она поступать в Московский энергетический институт – был у них когда-то разговор, года за полтора до войны. И еще он думал о щеглах, которых любила младшенькая. Вольеры висели с обеих сторон ее кровати, так что она сама подливала им воду и сыпала зерно…

И вот он узнал о них.

Младшая дочь и жена были зверски убиты прямо в квартире. Старшую вместе с тысячами других минчан расстреляли за Уручьем, во рву, в каких-то десяти-пятнадцати километрах от места, где они каждое лето снимали дачу…

Алексей Иннокентьевич растерялся. Конечно же, он знал, что такое немецкая оккупация – не по газетам, своими глазами видел, – и знал, что это тоже может однажды войти в его жизнь. Это знание сидело в нем где-то очень глубоко; пожалуй, не столько знание – страх; но Алексей Иннокентьевич никогда не давал ему воли, не выпускал его на поверхность сознания, ибо был убежден, что нет ничего бессмысленнее и страшнее страха. Он знал, знал, знал! – и старался не думать об этом, старался держаться так, словно это не имеет к нему отношения, словно он сидит в ужасном кино, вот выйдет из него, и все будет хорошо, они опять соберутся вместе – его девочки, его жена и он…

Нет! Никто из них не участвовал в подполье, не поддерживал связи с партизанами, не саботировал мероприятия комендатуры. Это были не те люди. Им бы управиться со своими делами, со своими комплексами и бедами, истинными и мнимыми; тихо прожить, продержаться, никому не мешая, до прихода своих. А их просто уничтожили. Ни за что. Ведь нельзя же всерьез думать, что из-за Малахова, давным-давно пропавшего из поля зрения всех, кто знал его раньше как партийного активиста. Это ведь было так давно! И при чем тут они? Скорее всего однажды запущенная машина уничтожения для оправдания своего существования должна была кого-то уничтожать. И они попали «в процент»!..

Вот в чем тайна жизни и секрет успеха: попадешь или не попадешь «в процент»…

Малахов знал, что и по нему может прокатиться, – и все же оказался к этому неподготовленным, и неожиданно сломался, хотя всегда производил впечатление человека твердого и непоколебимого, да и сам думал о себе только так. А тут он вдруг как-то сразу ослабел, и у него не стало сил к жизни.

В штаб фронта он возвратился постаревший, тянул ноги. Стал еще более нелюдим. Целые дни он сидел в своем кабинете за письменным столом; сидел, закрыв глаза, никуда не звонил, ничем не интересовался; никто не знал, что он ел эти дни и ел ли вообще.

Правда, вернувшись из Минска, он первым долгом поинтересовался, как дела у разведчиков. Порядок, сказали ему, идут по маршруту, каждые сутки регулярно выходят на связь. Больше он об этом не спрашивал. Хотя что он мог спросить? Ведь и так ему каждый вечер приносили очередную их радиограмму.

На четвертые сутки (это было уже десятого июля) Малахов нарушил затворничество и поднялся на этаж выше, в оперативный отдел, к офицерам, которые занимались этой же операцией. Как вы находите работу группы? – спросил он. Ну что, – сказали ему, – ребята стараются, делают материал из ничего. И если там где-нибудь есть фон Хальдорф, они его откопают. Карту, – сказал Малахов.

Перед ним положили двухверстку.

Маршрут группы пересекал фронт 1-й венгерской армии, все три пояса обороны, затем ее тылы; затем натыкался на крестик – на первый контрольный пункт. Все контрольные пункты были пройдены довольно четко и почти в срок. Разведчики не ограничились этим, по собственной инициативе захватили еще на полста километров в глубину и только потом повернули, причем возвращались они не просто, а продолжая поиск: шли челноком, влево-вправо; на карте это получалось, как гармошка, которую нанизали на прежний маршрут. Профессиональная работа.

Офицеры так и сказали Малахову. Он впервые за весь разговор чуть усмехнулся. В провалившихся серых глазах на миг словно свет зажегся – и погас.

– Это не они идут, – сказал он. – Это работа фон Хальдорфа.

Офицеры молчали.

– Прошу вас проанализировать текст и стиль радиограмм в этом ключе, – сказал Малахов, – и маршрут тоже. И через два часа представить мне свои соображения. В этом ключе.

Собственно говоря, он уже догадывался, что они скажут: для себя он уже все решил, план сложился мгновенно, и Малахов с неожиданной (учитывая последние дни) энергией тут же приступил к его реализации.

Следует заметить, что на фронте за последние дни произошли перемены и не все из них благоприятствовали планам Малахова.

После того как в начале лета были разгромлены основные силы группы армий «Центр», Гитлер передал командование ею фельдмаршалу Моделю, сместив прежнего фаворита, безвинно пострадавшего фельдмаршала Буша. Это произошло двадцать восьмого июня, а уже на следующий день Модель, который продолжал возглавлять и группу армий «Северная Украина», начал переброску в Белоруссию мало-мальски свободных войск с участков, находившихся пока в его компетенции. Наша разведка донесла, что немцы направили на север шесть дивизий, из них три танковые. Ситуация складывалась благоприятно, армии 1-го Украинского фронта стали готовиться к наступлению.

Затем разведка прославилась еще раз. Эти ловкачи добыли бесценного «языка» – офицера связи немецкой 17-й танковой дивизии. Его буквально вытащили из-за стола; это было в Сокале, в самом центре, на какой-то пирушке, и протрезвел немец только на следующий день, уже в Новом Селе, где стоял штаб маршала Конева. Офицер оказался словоохотливый. Он рассказал, что в штабе Моделя знают о предстоящем наступлении, даже о приблизительных сроках его, и что командующие армиями уже разработали порядок отвода войск на вторую полосу обороны, едва будет установлено, что Красная Армия начала наступление – чтобы подготовительный артиллерийский удар пришелся по пустым позициям. В общем, у командования сложилось мнение, что немецкая разведка работает уж слишком хорошо.

И вот в такую нескладную минуту Малахову командование поручило найти фон Хальдорфа.

У него были чрезвычайные полномочия, и он не без основания рассчитывал на доброе к себе отношение всех фронтовых «тузов», от которых зависела поддержка операции, но поскольку о существе ее никто не имел понятия (секретность удалось сохранить), требования Малахова некоторые рассматривали чуть ли не как роскошь.

Воздушно-десантный батальон, которым он имел право в случае нужды воспользоваться, оказывается, уже несколько дней сражался где-то в районе Белостока. И штурмовики, обещавшие поддержку, перебазировались под Минск. А прилетевшими им на смену эскадрильями командовали незнакомые люди. «Мы знать ничего не знаем, – говорили они Малахову. – Вот пусть начальство спустит приказ – тогда пожалуйста; сделаем, что надо, в лучшем виде».

Малахов принял все это спокойно. Что-то в нем умерло или, быть может, только замерзло на время, и это нашло отражение в его облике, да так, что было заметно всем. Он превратился в живой автомат, который, методично преодолевая препятствие за препятствием, неумолимо идет к цели. И он ходил из штаба в штаб, с этажа на этаж, и хотя штаб фронта все еще не установил окончательно, какие авиационные корпуса после нанесения удара на главном, Львовском направлении, будут переброшены южнее, на Станиславское, – он все-таки сумел договориться с летчиками и десантниками. Все в конечном счете решилось положительно. И затратить-то пришлось на это лишь полтора дня; если реально смотреть на вещи – не так уж и плохо.

Одиннадцатого июля под вечер Алексей Иннокентьевич возвратился в отдел и почти до восьми передавал текущие дела заместителю. Потом они вместе поужинали в офицерской столовой, и, когда пришло время собираться, Алексей Иннокентьевич даже растерялся, поскольку выяснилось, что, кроме двух-трех бумажек, ему и брать-то с собою нечего. В последнюю минуту он все-таки положил в портфель чистое полотенце, зубную щетку и бритвенный прибор, хотя и решил еще раньше, что в поиске будет действовать в немецкой форме, значит, и предметы туалета у него должны быть подобраны соответственно. Но этим он мог разжиться на месте. Потом он сел в свою «эмку», сказал шоферу: «Давай через Тарнополь, – закрыл глаза и выдохнул еле слышно, словно поставил точку на прошлой жизни: – Все…»

Было еще светло, хотя местами, когда дорога ныряла под темные своды старых тополей, становилось совсем сумеречно. Движение было небольшое; вот через час-полтора здесь не протолкаешься: последние двое суток перед наступлением – самая лихорадка. «Красивые места», – думал Алексей Иннокентьевич, глядя на распаханные холмы с дальними перелесками, с лентами огородов, но он не жалел, что никогда больше не увидит этого. Он вообще об этом не думал. Его душа жила одним: ожиданием. Она терпеливо аккумулировала в себе ненависть. «О боже, – думал Алексей Иннокентьевич, – что происходит с нами? Я всегда считал себя добрым человеком, а сейчас мечтаю об одном: дорваться до этих гадов и пулей, зубами, голыми руками уничтожать, уничтожать, уничтожать их!..» Но не только о семье думал он, семья как бы растворилась в огромном понятии – народа, Родины.

За Тарнополем дорога пошла прямо на юг. Здесь движение стало еще меньше. Шофер прибавил газу. Ночь летела им навстречу, сухая, жаркая, черная, и только контрольные посты и длинные вереницы «студебеккеров», которые приходилось время от времени обгонять, напоминали о войне.

Капитан Сад встретил Алексея Иннокентьевича настороженно, поскольку меньше всего ему хотелось брать с собой такого «туриста» и отвечать потом за его жизнь…

– Это связано с большим риском, товарищ подполковник, – сказал капитан Сад. – Самые опытные ребята ушли с первой группой. – Он развел руками.

– Понятно. Давайте договоримся сразу, капитан. – Алексей Иннокентьевич умел, если это было нужно, не оскорбляя собеседника, мягко подчеркнуть свою неумолимость. – «Товарищ подполковник» остался в этой землянке, а выйдет отсюда просто Алексей Иннокентьевич. Скажем, профессиональный переводчик. Причем я очень прошу вас, чтобы группа знала меня только в этом качестве.

– Слушаюсь.

– И второе: командир группы – вы. Для меня – тоже. При любых обстоятельствах. Ясно?

– Так точно, – ответил капитан Сад, но лицо его говорило, что последнее заявление воспринято им как попытка смягчить горькую пилюлю. Еще было видно, что его самолюбие задето недоверием, хотя война, формировавшая его характер, научила капитана нехитрой премудрости, парадоксальной, впрочем, для разведчика: чем меньше знаешь чужих секретов (имеются в виду, конечно, не секреты противника), тем спокойнее твоя жизнь. Пусть думает себе, что хочет, решил Алексей Иннокентьевич, и больше не говорил об этом.

Следующий день пролетел как-то незаметно; сборы и мелкие хлопоты поглотили его. Оказавшись в положении исполнителя, человека подчиненного, Алексей Иннокентьевич нашел в этом немало удобств; с удовольствием он думал, сколько бы хлопот в другое время доставил ему этот день; а сколько нервов! «Нет, определенно я что-то не так делал до сих пор, как-то не так жил», – лениво, словно в полудреме, рассуждал он.

И лишь однажды мысль в нем ожила, правда, случилось это мимоходом. Он шел вдоль опушки леса со свернутым мундиром немецкого пехотного офицера под мышкой, и вдруг справа лес будто разрубили – открылась прямая широкая просека, и в дальнем ее конце – очень красивый закат. Алексей Иннокентьевич не остановился, шел и думал: ведь не исключено, что он, возможно, видит закат последний раз в жизни. Ну вот возьмут да и убьют его через несколько часов, при переходе линии фронта. Обычное дело! И тогда уж он точно больше не увидит таких закатов…

Мысль его не опечалила, только рассмешила. «Столько лет воюю, – думал он, – а вот ведь когда впервые довелось испытать такое».

Выступили в ночь. Это была ночь на тринадцатое – срок наступления армий правого крыла и центральной части фронта. Здесь, на юге, наступление должно было начаться неделей позже, но капитан Сад был уверен, что противник оттянет войска во вторую линию по всему фронту. В первой линии остались только заслоны, а во второй в эту ночь царила такая неразбериха, что пройти небольшой группой весь укрепрайон насквозь не составило труда. Шли ходко, так что к трем часам утра пересекли железную дорогу Коломыя-Станислав. Но к следующей ветке, которая вела на Делятин, успели только на рассвете. Оставаться перед нею было рискованно – открытое место; а пересечь страшно: видимость исключительная; не дай бог, попадешь на глаза хорошему пулеметчику – ведь в полминуты всех на полотне положит. Но капитан Сад сказал: «Пошли», – и обошлось счастливо, и они уже при солнце пересекли расположение 2-й танковой дивизии: измученные бессонной ночью и бесплодным ожиданием русского наступления, венгры спали вповалку.

9

– Это он, – сказал капитан Сад.

– Пожалуй, – согласился Алексей Иннокентьевич. – Но мы должны это знать точно.

Они лежали в призрачной тени ивняка, на краю двухметрового песчаного обрыва. Перед ними было озеро, такое же гладкое и белое, как небо, а на том берегу, почти напротив, стоял замок.

Если считать по прямой, до замка оставалось не меньше полутора километров, хотя и казалось, что он вовсе рядом: озеро скрадывало расстояние. Замок стоял посреди долины; он был аккуратненький и светлый, крытый красной черепицей, и даже башня из дикого камня смотрелась весело.

Где-то близко были горы, но сейчас их скрывала сверкающая белая стена раскаленного неба, а сюда докатывалась только слабая волна пологих холмов, да и те вдруг расступались, словно напоровшись на волнорез. Холмы разлетались в стороны, будто крылья, и неприметно сходили на нет.

– Все ничего, только… голо очень, – сказал капитан Сад, силясь вспомнить, откуда эта глубокая царапина на кожухе его цейса; заклеить бы надо, больно хороший бинокль.

– Думаете, не подступимся?

– Почему же? Только зубов нам наломают – это факт.

– Будет жаль, если мы ошиблись.

– Да. Но я уверен.

– Собственно говоря, для уверенности оснований не густо. Одна антенна. Вполне может оказаться, что это какая-нибудь заурядная фашистская радиостанция. – Алексей Иннокентьевич, хоть и не глядел на капитана, почувствовал какое-то внутреннее движение в нем, усмешку, что ли. – Я чего-то не вижу, Володя? Если не секрет – подскажите.

– Ландшафт…

– Ландшафт?.. Вы имеете в виду этот прелестный луг?

– Там, где он не был прелестным, – свежая порубка. Чтобы обеспечить сектор обстрела.

– Ловко.

Капитан Сад понял, что это похвала его глазу, и пренебрежительно хмыкнул в ответ, хотя в душе был польщен. А вообще-то, хвалить было не за что, дело обычное, как говорится: этот хлеб едим. С лета сорок первого года, день за днем, по многу часов подряд он изучал немецкие позиции; сотни их прошли перед ним; и такие «технические детали», как сектора обстрела, он регистрировал уже автоматически, почти без напряжения мысли: просто констатировал очевидный факт – и только.

Кстати, психологию немцев, их привычки, регламент, не говоря уже о всех тонкостях и вариациях их фортификационного искусства, капитан Сад знал, наверное, лучше, чем свое, российское, которое было под боком, привычное и незаметное для глаза, как родная улица. Свое было частью его жизни, и потому предполагалось, что уж это он знает тем более. Но свое он не изучал, над своим не думал ночами, не искал в нем закономерности и болевые узлы. Ему это не нужно было. Свое изучают, чтобы совершенствовать и строить. А капитан Сад изучал, чтобы вернее уничтожать. Такая у него была работа. Потому что перед ним был фашизм.

Алексею Иннокентьевичу замок очень понравился, хотя в бинокль он был не так пригож. Собственно говоря, это был вовсе никакой не замок, а шляхетская усадьба с многочисленными службами и двухэтажным панским особняком. «Псевдоклассический ампир», – с удовольствием (не все вытравила из него война!) определил Алексей Иннокентьевич. Но башня была настоящая, из дикого камня, не испорченная зубцами и балкончиками. Ее чистый контур аккумулировал в себе столько истинно замковой величавости и гордыни, что ее с избытком хватало на весь ансамбль. Башня объединяла и облагораживала его.

Службы, флигеля и конюшни разглядеть было непросто даже в бинокль: их почти закрывала высокая стена из того же камня; стена была, очевидно, декоративная, но тем не менее даже с сорокапяткой здесь пришлось бы повозиться. Службы стояли серые, с замшелыми крышами; только панский дом был подремонтирован недавно.

В замке не было видно ни души. Может быть, он не привлек бы внимания разведчиков, если бы не антенна на башне. Вблизи она наверняка была незаметна, но с этого высокого берега, да еще в бинокль, смотрелась неплохо. Прекрасная современная антенна, явно не кустарная.

– Как бы там ни было, – сказал Алексей Иннокентьевич, – срок истекает завтра. Так что этот замок – наш последний шанс.

– Вы говорите «замок»? – капитан Сад удивленно взглянул. – Вот уж не думал, что они такие. Я всегда знаете какими их представлял?..

И капитан Сад, ощущая нехватку слов, невольно попытался передать образ руками, но тут же себя остановил: когда-то его учили, что это неприлично, он все перезабыл давно, однако при Алексее Иннокентьевиче старался держаться «хорошего тона» хотя бы в своем собственном понимании его,

– Мы еще доберемся до них, Володя, – сказал Алексей Иннокентьевич. – Они будут стоять на вершинах неприступных скал. Или окруженные рвами. Стройные. Все в зубчиках, словно их ножницами вырезали…

– Вы их видели в натуре? – непроизвольно сорвалось у капитана Сада, хотя он и не должен был задавать такой вопрос; лучше б ему поменьше знать об Алексее Иннокентьевиче, даже таких пустяков.

Тот подумал то же самое, но виду не подал, только кивнул утвердительно, и они снова стали наблюдать замок, но мысли у них были разные. Не нравится мне эта штука, бормотал капитан Сад, ох не нравится… нехорошее место… – и еще всякие неконкретные слова в том же духе. Даже если бы сам начштаба дивизии сейчас потребовал от него точного ответа, чем вызваны такие настроения, и то капитан ничего толком не смог бы сказать. А для самого себя он тем более над этим не задумывался. Только, будь его воля, он обошел бы это место стороной. Почему? А почему так бывает, что идет человек по дороге и вдруг чувствует: надо свернуть. Немедленно! Сию минуту!.. Он еще колеблется какое-то время, не понимает, откуда это чувство и что его так тяготит, – и тут на него налетает машина…

Но капитан Сад не имел права свернуть, да и не хотел сворачивать. От старых солдат он слышал о предчувствиях, знал, что так бывает, но ему до сих пор это ощущение было незнакомо, никогда еще им не испытано. Он с любопытством прислушивался к себе – но не более того. Ведь он надеялся выручить ребят. И у него было задание. Все, что ему оставалось, – это наблюдать, как неотвратимость надвигается на них. Неотвратимость в образе этого игрушечного, залитого солнцем замка…

А Алексей Иннокентьевич думал, что вот война изуродовала лежащего рядом с ним на песке капитана, а тот даже и не подозревает об этом. Она научила его думать и смотреть. Она научила его жить. Все через призму войны… Каково ему придется, когда война закончится и все закрутится по новым законам…

10

Тут к ним подполз радист Сашка. По его совсем еще детскому лицу пролетали тенями, иногда как-то немыслимо сочетаясь, лукавство, и робость, и надежда, чуть ли не каприз; и последнему не стоило удивляться: хотя в разведроте Сашка был недавно, он успел стать ее любимцем, а эта счастливая судьба, как известно, в первую очередь калечит характер.

– Товарищ капитан, дозвольте окунуться.

– Нет.

– Товарищ капитан, тут омуток аккуратный. И деревья к самой воде…

– Я сказал.

– Но ведь мочи нет – жарко…

Капитан Сад нехотя перекатился на спину и сел. Ему было стыдно перед Алексеем Иннокентьевичем.

– Вот что, Саша, – сказал он, – вернемся – в первый же день отчислю в пехоту. Ясно?

Но он был все еще во власти только что владевшего им предчувствия, и потому неожиданно для себя вдруг подумал: «Если Сашке так повезет, что он вернется».

Реакция у капитана была хорошая. Он спохватился мгновенно и сделал над собой усилие, но мысль засела прочно и уже воплотилась в образ. Он видел перед собой Сашку, только в другом качестве: тот лежал, свернувшись в клубок, но не спал, он был убит, хотя сразу невозможно было разобрать, куда в него попало. Наверное, что-то отразилось на лице капитана, в его глазах, а может, и не отразилось ничего, а передалось как-то по иным каналам, прямо из души в душу, – только Сашка вдруг словно потемнел, замычал нечленораздельное, в глазах его заметался неосознаваемый ужас; не поднимаясь с четверенек, он пятился назад, натыкаясь на толстые ветви, совался в них, как муха в стекло, обползал и все пятился, пятился, словно не в силах отклеить взгляд от лица командира…

Капитан Сад снял пилотку и вытер ею пот со лба.

– Что с тобой, Володя?

– Ерунда какая-то, Алексей Иннокентьевич. Мысли.

– Жалеешь его?

– Не то… Вот подумал: ему семнадцать, мне двадцать два… считай – у обоих разуму поровну. А понадобится – я его своей волей на смерть пошлю. По какому праву? Если по-человечески рассуждать, не по-уставному, ну, вы же меня понимаете…

– Понадобится – и сам пойдешь на смерть. Как ты говоришь – своей волей.

– Тоже верно.

– А все дело в том, Володя, что не на смерть ты его пошлешь. Нет! – чтобы победил!

Капитан Сад вздохнул, пробормотал: чего уж там, ладно; потом добавил: насмотрелись вроде бы, пора идти. Они осторожно отползли в чащу, прошли сырой ложбиной до первых деревьев, и Малахов поблагодарил судьбу, глядя, как настороженно-чуток капитан, как он автомат держит, в любое мгновение готовый стрелять. И это при том, что они точно знают: поблизости нет ни души. С таким не пропадешь, не загубишь все дело из-за ерундовой оплошности.

Разведчики спали в тени старого бука. Распаренные, осунувшиеся от недосыпания и непрерывных переходов: за эту неделю километров триста нашагали, не меньше. И в каком темпе!.. Они спали без сапог; портянки белели тут же на жухлой траве. Вопиющее нарушение маскировки, но капитан Сад вопреки своему обыкновению даже не намекнул на это лейтенанту Норику Мхитаряну; тот дневалил и чистил от скуки свой «шмайссер».

– Подъем, – сказал капитан Сад и потер колючий подбородок.

Потом они долго шли параллельно озеру. До заката оставалось больше четырех часов. Солнце ослабело, но в ивняке воздух не продувался, и тени не было, и от песка поднимался жар, а рощи попадались редко.

В шестом часу они вышли на глухой проселок, который не был обозначен на карте. Вдоль проселка с обеих сторон росли дуплистые тяжелоголовые вербы. Разведчики уже еле брели, и только присутствие капитана не позволяло им превратиться в слепую, безвольную толпу. Они еще не знали, что этот переход – последний. «Вот обойдем село, – решил капитан Сад, – и тогда возле часовни – стоп машина».

Труднее всех приходилось Алексею Иннокентьевичу. Он был растренирован; самый старший в группе и, если говорить честно, больной (нынешней весной, в самом начале, во время боев за Жмеринку, его так прижало однажды, что даже в госпиталь попал; думал – радикулит; оказалось – отложение солей в области позвоночника; смотрел его знаменитый хирург, посмеивался: «Вам бы на родон, дорогуша, в Мацесту, и каждый день непременно лечебная гимнастика, причем с нарастающими нагрузками; только не жалейте себя, ломайте, кричите – но ломайте, злее будете»). Он привык к малоподвижной жизни и комфорту, насколько его можно было позволить во фронтовых условиях, а жестокие пешие переходы, дай бог памяти, в его жизни вообще были только однажды: когда отступали к Пиренеям, и еще позже, когда он скитался по долине Роны и обходил стороной не только железнодорожные и автобусные станции, но даже фермы, потому что фалангистская контрразведка оцепила все на свете, так как, видите ли, какая-то сука в генеральском мундире поклялась на библии, что Малахов из этой долины не уйдет живым.

За неделю нечеловеческой гонки, которую устроил капитан Сад, Малахов не только не вошел в форму, напротив, он вымотался так, что иногда даже самому себе казался бесплотным призраком. Но он не пожаловался ни разу. И никто ни разу не предложил ему помощи; знали – этого нельзя делать; потому что он точно не принял бы ее и потому что это было бы знаком недоверия к его силам, а он этого не заслужил. Сил у него не осталось давно, но он шел на злости, на ненависти, на упрямстве, наконец.

Кроме капитана, он один знал, что этот переход последний, но это словно не доходило до сознания, и он шел весь закрепощенный, весь окаменевший, весь упершийся в одну мысль: «Дойду, дойду…»

Но иногда его ненадолго отпускало, он начинал видеть спину идущего впереди, а затем и то, что было по сторонам. И он почему-то думал, что земля обезлюдела, на ней никого-никого нет, всех, как под метелку, вымело; они лишь и остались – одиннадцать человек. И они идут выполнять задание, которое потеряло всякий смысл, потому что никого больше нет, ведь всех, как под метелку, вымело, и, сколько ни старайся, на какие муки ни иди, они никогда этого задания не выполнят, потому что не дотянутся до него, потому что все это выпало из реальности, все существует только в его воспаленном мозгу, мерещится ему; и этот густой багровый воздух, и небо в багровых вспышках, в багровый огонь, пробегающий сбоку по жестяной траве…

Как тяжело подниматься на Голгофу, думал он, и вдруг его ноздри ловили запах ряски, принесенный со стороны озера нечаянным ветерком, а глаза отдыхали на залитой чабрецом лужайке. Это мой последний день, – бормотал он тихо, но от слов остался только звук; они проходили мимо сердца, они не задевали и проходили насквозь, не оставляя раны. – Ничего, думал он, этот день когда-то приходит, раньше или позже, и тебе остается сделать что-то одно… последнее… И я сделаю это хорошо. Это мой долг, вот и все, и другого мне хода нет. И если бы мне даже сказали сейчас, что, кроме нас, на земле никого не осталось, всех как под метелку вымело, я б и тогда дошел бы, дополз на зубах, разыскал бы это логово. На всякий случай…

По карте до села было совсем недалеко, но километры растягивались, как резиновые. Напоследок проселок вывел их в неожиданно развернувшуюся овальную долину. Долина была пустая, только посредине квадратом чернели остовы четырех обгорелых зданий. Какое время! – никому и в голову не придет, что здесь когда-то могла быть ферма. Тем более солдату, который с боями прошел всю Украину и уже вдосталь нагляделся и на такие бараки, и на плацы, на подсобки и обгорелые пни по краям, где прежде были вышки, а теперь здесь тишина и только в одном месте земля осталась мертвой, ее словно серебром залили, а так везде уже начало зарастать травой. Через пару лет и следа не останется.

Это место они постарались пройти поскорей, потому что воздух здесь был такой сухой и колючий, что казалось, будто дышишь песком.

Потом так же неожиданно открылось село. Судя по карте, оно было совсем небольшое, чуть больше двадцати дворов. Теперь это были две нестройные шеренги закопченных печей, похожих друг на друга, как близнецы. Видать, работал их один мастер. Единственная уцелевшая хата стояла на противоположном конце села, возле моста через ручей. Очень прочного и широкого моста, это даже издали было видно.

«Пожалуй, средний танк пройдет», – привычно прикинул капитан Сад, хотя сейчас эта информация ему была вовсе ни к чему и почти не было шансов, что когда-либо пригодится.

Они пересекли село наискосок, благо заборы уже пообвалились почти везде. На всякий случай развернулись в цепь, но почти не хоронились: засады здесь не могло быть – обгорелые сады просвечивали насквозь.

Хата имела жилой вид. Капитан обошел ее кругом, заглянул в низкий сарай и лишь затем постучал в дверь. Тотчас же отозвался старческий голос:

– Входите, кого бог послал.

В хате было темно, пахло сырым глинобитным полом и травами. Капитан собрался попросить, чтобы дед открыл ставни, но передумал – глаза быстро привыкли к полумраку. И тогда он разглядел деда, который сидел на широкой лавке возле окна. Дед был в длинной белой рубахе, сухонький, но еще крепкий, эдакий желвачок. Он сидел немного сутулясь и чуть выставив вперед правое ухо. За край лавки держался цепко, не спешил вставать. «Значит, уже видел нас через щель в ставне, а может, и раньше», – понял капитан Сад.

Старуха полулежала в темном углу на высоких подушках. Но даже свет от лампадки под образами не позволял ее разглядеть.

– Добрый день, отец, – сказал капитан Сад, но ответа не дождался и добавил: – Водой бы хоть угостил, что ли.

Дед молча спорхнул с лавки и принес воду в деревянном черпаке. Капитан сначала дал напиться Алексею Иннокентьевичу, потом долго пил сам. Вода имела приятный привкус. «Должно быть, источник где-то рядом, минводы», – с удовольствием подумал он и сказал стоявшему в дверях сержанту Ярине:

– Иван Григорьевич, проследите, чтобы у всех ребят во флягах была эта вода. Классная штука. Вот попробуйте.

Он отдал Ярине черпак, потом повернулся к деду.

– Ты что же, отец, и говорить с нами не хочешь?

– Хе! Поговорить не отвалится, – не скрывая иронии, неожиданно охотно отозвался дед.

– Ты что же, не видишь, что мы свои?

– Вижу. Уж непременно чьи-то да будете.

– Ты не смотри на ребят, отец, – кивнул капитан Сад в сторону двора. – Одеты они, конечно, пестро. Но это для дела. А так они тоже наши, советские.

– Машкерад, значит.

– Вот-вот. Ты же небось видал партизан-то?

– Как же, – совсем весело согласился дед, – в прошлом годе заходили, вот от села одни головешки остались. И людев не обошли увагой, царство им небесное.

Капитан Сад посмотрел на Алексея Иннокентьевича. Но тот не спешил идти на помощь. Он едва удерживался от соблазна свалиться на скамью, однако не хотел выявлять перед капитаном свою слабость.

– Понятно, – пробормотал капитан Сад. – А фрицы близко?

– Это которые? – деловито осведомился дед.

– Фашисты. Германец.

– А-а, германец. – Дед помедлил и вдруг уверенно зачастил: – Не знаю, ездют кой-когда моторами.

– Часто ездят?

– Не считал.

– А тебя они не трогают?

– Меня никто на трогает. Я человек нужный. За мостком хожу. Видел мосток-то? Всем сподручный, а мне пенсион за хлопоты выходит.

Капитан понял, что иронию деда ничем не прошибешь.

Тут было что-то не чисто, далеко не так просто, каким казалось на первый взгляд. Но понять с налету не удалось, а разбираться времени не было. Капитан подавил злость и лишь слегка отвел душу.

– Неплохо ты устроился, отец, – сказал он.

– Хвала господу, не жалуюсь.

Они вышли во двор.

Крыльца у хаты не было, только порожек. Но рядом удобная завалинка. Алексей Иннокентьевич почувствовал, что сейчас будет команда продолжать движение. А идти он не сможет. Где-нибудь сразу за мостом свалится в обморок – стыда не оберешься…

Неторопливо, словно это ему и не к спеху, и не обязательно, а так только, профилактика, он сел на завалинку, стянул оба сапога, стянул портянки… Пальцы ног и ступни зарылись в горячую пыль, он прислонился спиною к шершавой известковой стене, закрыл глаза и даже застонал от наслаждения. Так он сидел какое-то время, пока не осознал, что капитан все еще стоит рядом.

– Это не партизаны, Володя, – неторопливо и не открывая глаз сказал Алексей Иннокентьевич. – Это фон Хальдорф.

– Я так и понял.

– Он расчищал место, делал мертвую зону. Но он не любит оставлять следов… прирожденный провокатор. И вот здесь тоже напустил переодетую банду.

– У меня уже были такие случаи, – сказал капитан Сад.

– Вы уже много знаете, Володя. Для своих лет очень много. Я даже боюсь сказать, хорошо ли это.

– Мы можем встретить здесь партизан?

– Нет.

– Это точно?

– Абсолютно. Их давно уже здесь нет. Год, как нет.

– Так даже лучше. Не люблю сюрпризов. – Капитан Сад еле слышно засмеялся. – Но дед каков! Бодливый. Представляю, за кого он нас принял!

– Он мне не понравился, Володя.

– Разве я говорю, что он понравился мне? Он держался так, словно мы с ним из одного сундука довольствие получаем. Но все равно не доверял.

– Это все война. – Алексей Иннокентьевич чуть потянулся. Какое наслаждение! слов нет. – Если б она только убивала… Когда убивают, Володя, это, может быть, еще не самое худшее. Но она развращает. Она плодит духовных калек. Циников… Она приучает людей никому не верить. Никому! Ни одному человеку! – и хуже я ничего не могу представить.

Малахов открыл глаза.

Капитан Сад наклонился к нему.

– Вы уже можете идти?

Малахов чуть замешкался с ответом – и пропустил еще один удар (а капитан Сад и не подозревал, как он делает больно; он проявлял искреннюю заботу, но ведь давно известно, что дорога в ад вымощена добрыми намерениями).

– Осталось совсем немного, Алексей Иннокентьевич.

Малахов выпрямился.

– Да-да, конечно… Я вас не задержу.

Дорога через мост была хорошо накатана, но людских следов было мало. Норик Мхитарян сказал, что колеи накатаны немецкими армейскими телегами; это видно по ширине колеи; ничего конкретней назвать он был не в силах, потому что сегодня здесь промчался в сторону замка на хорошей скорости бронированный вездеход, и если до него на дороге можно было что-нибудь прочесть, то сейчас это было исключено – все присыпала тончайшая многодневная пыль.

Капитан Сад запретил разведчикам выходить на дорогу, и они потянулись по расчищенной от кустарника обочине. Впереди и сзади – метрах в двухстах – шли дозоры.

Вскоре перед ними открылась большая поляна; рисковать не стоило, и они сделали крюк – обошли ее вдоль самой кромки леса. Но едва снова выбрались к дороге, лес опять отступил, и они увидели часовню. Она стояла на открытом месте, дальше был заливной луг, огромный – до самых холмов на горизонте; и по нему изредка – всего несколько штук – дубы. А в конце луга был замок. Солнце уже выбрало ложбинку между холмами, и тени вытягивались на десятки метров, сливались одна с другой – готовились к своему недолгому торжеству.

– Жаль, – сказал капитан Сад. – А я рассчитывал опереться на эту часовню. Готовый дот. Держать в ней круговую оборону было бы даже приятно. Однако это западня.

В полутораста метрах от дороги, в лесу, они нашли маленькую полянку. Ее перегораживал ствол упавшего бука. Дерево было не старое, почти без следов тления; буря свалила его не дальше, чем год назад: с вывернутого корневища непогода смыла еще не всю землю, и на дне ямы коричневая глина была почти не тронута травой.

– Норик, сегодня накормим ребят горячим, – сказал капитан Сад. – В этой яме костер скрыт хорошо. Но дым… Значит, до десяти придется потерпеть.

– Все понял, джан. Сделаем.

– Один дозор к дороге – с пулеметом. Больше не понадобится. Но кромку леса надо прочесать непременно. Всю.

– Ты надеешься, джан, что гостеприимный хозяин уже все приготовил для встречи?

– Разговорчики, лейтенант! – командир ткнул пальцем. – Сейчас со мной пойдут Ярина и «студенты». Иван Григорович, прихватите цивильное.

«Студенты» – это было прозвище сержантов Сергея Сошникова и Рэма Большова. У Сошникова было еще одно прозвище – «Технолог», хотя вряд ли даже капитан Сад мог бы вразумительно растолковать, что это слово означает. Но не прилипнуть к Сошникову оно не могло. Когда он появился в роте впервые, капитан Сад, представляя его будущим товарищам, сказал, оглядывая долговязую, поражающую своей худобой фигуру новичка: «Вот у нас появился еще один славный воин, между прочим, образованный человек, в институте учился. На кого ты учился в институте?» – спросил он у Сошникова, и тот ответил, что на технолога. Все даже растерялись, настолько это было непонятно; но прозвище уже прилипло навечно, хотя никто еще об этом не догадывался.

Рэм Большов учился в университете и успел перед войной закончить первый курс юридического. Он всем это рассказывал, и слово «юрист» не сходило с его языка; под конец он отбросил дипломатию и уже прямо говорил, что в прежней части его звали только «Юристом», и ему это очень нравилось. Не помогло. «Может быть, и так, может, где-то тебя и в самом деле кто-нибудь так называл, – сказали ему. – Но для нас ты Рэм. Чем плохо? Рэм – и этим все сказано».

Рэм Большов, пожалуй, был единственным в разведроте (не считая самого Сошникова, разумеется), кто мог бы легко объяснить, что означает слово «технолог». Только у него никто не спрашивал об этом.

– Сначала осмотрим часовню, – сказал капитан Сад.

Изготовив автоматы к бою, четверо разведчиков охватили часовню полукольцом и осторожно приблизились к ней. Часовня была пуста. Она была очень старая, с высокими прямыми стенами, с маленькими зарешеченными окошками метрах в трех над землей. Штукатурка снаружи пообвалилась, и кирпич успел потемнеть, но не крошился. Люди строили – и думали о тех, кто будет после них.

– И кирпич хорош и раствор. Как из железа! – Ярина обошел вокруг, гладил кладку, пробовал цемент тесаком. – Вот работа! Мечта, а не работа. Добрый человек ее ладил.

Впрочем, черепичная кровля во многих местах была проломлена. Снаружи это не бросалось в глаза, но находиться внутри без привычки поначалу было даже страшновато: стропила сгнили совсем и держались только на железных болтах и скобах. Небо вливалось через проломы. В его густой синеве еще сохранилось достаточно силы, чтобы искажать перспективу, отчего проломы казались большими, чем были на самом деле.

Хотя часовня была безнадежно запущена, все же за ней кто-то следил. Стены почти опрятны, обвалившаяся штукатурка выметена; под большим деревянным распятием горела лампада. Глаза Христа были закрыты, лицо покойно. Он умер, догадался капитан. Он сделал свое дело и с чистой совестью умер.

Это было понятно.

Капитан Сад попытался вспомнить, какое задание имел Христос. За свой недолгий век он твердо усвоил, что каждый человек имеет свое место в строю – с той или с этой стороны – и свое задание, которое нужно постараться выполнить наилучшим образом. Смерть входила в условие задачи, но была не препятствием, а только одним из обстоятельств. И если дело того требовало, надлежало пройти и через это. Цель, задание – вот что было главным.

Какое же задание имел Христос?..

Для обороны часовня действительно не годилась, с удовольствием убедился в своей правоте капитан. Что и говорить, стены хороши, и дверь обита железом на совесть; от крупнокалиберного пулемета лучше укрытия не придумать. Но окошки высоко, а если даже возле них пристроишься, снайпер тебя скушает с первого же выстрела. Не говоря уж о том, что одной мины хватит, чтобы положить всех, кто здесь вздумает отсидеться.

– Я готов, товарищ капитан.

Ярина стоял перед ним неузнаваемый: типичный хохол из пригорода или маленького местечка. Серые бумажные штаны в светлую полоску – все в трудовых пятнах, с пузырями на коленях. Сбитые полотняные полуботинки с подметками из автопокрышки. Рубашка с национальной вышивкой – тоже не первой свежести. И заячья кацавейка.

– Руки покажите, – сказал капитан Сад. Но и руки были в порядке. Ржавчина и машинное масло въелись в мозоли. – Крест? – и крестик был на месте, оловянный, на дешевенькой цепочке.

– Хорошо, – сказал капитан Сад. – Я на вас надеюсь, Иван Григорович.

– Проследите, будь ласка, чтобы ужин для меня приберегли. А то ведь срубают, черти косопузые!

– Только не задерживайтесь. – Капитан Сад повернулся к «студентам». – Вы прикрываете. Тебя, Рэм, предупреждаю особо: если ты без крайней нужды там зашебуршишь…

Капитан замолчал, перебирая в уме угрозы. Но чем он мог настращать Рэма, который не боялся ничего на свете?

Наконец он нашел это.

– Помни, – сказал капитан Сад. – Этим ты подведешь меня.

11

– Пора, – сказал капитан Сад.

Ярина уже отошел метров на двести. Без бинокля его фигура теперь смотрелась как нечто целое, а детали пропали, но бинокль отбирал и по очереди выделял все: и узелок из синего выцветшего ситчика, и походку утомленного человека, который прибавил шагу, предвкушая близкий ужин и ночлег; и даже вспышки пыли, из-под башмаков. Сейчас пыль поднималась тяжело, пузырем, и тут же оседала; а вот в полдень от малейшего прикосновения она взлетала легким облаком и висела подолгу, так что даже через несколько минут можно было посчитать, сколько сделано шагов: от каждого шага оставалось по желтому шару.

А на востоке над травой и вовсе отчетливо заголубело. «Поднимается туман», – подумал капитан Сад. Это на несколько минут, но ребятам хватит, проскочат.

Оба «студента» уже разулись, намазали сажей лица и руки; автоматы за спиной закреплены дополнительной оттяжкой, чтобы не болтались; сзади, в специальном поясе, – по четыре запасных рожка с патронами, в том же поясе, по бокам, – «лимонки»; на одном бедре пистолет, на другом нож, тоже плотно притянуты ремнями.

У капитана вдруг окаменело лицо.

– Большов, опять ты за свое?

– Не успел заменить, товарищ капитан, запамятовал. – В глазах Рэма даже намека нет на сожаление. Веселится, как мальчишка, проскочивший в кинотеатр без билета. – Ведь на этот променад мы собирались впопыхах. Не до того было, начальник.

Оба говорят о ремнях. На Сошникове они брезентовые, как и положено; на Рэме – из шикарной скрипучей кожи.

– Как доберетесь до воды, Сережа, окуни эту гниду. Пусть намокнет. Не то своим скрипом он всю округу всполошит.

– Не волнуйтесь, товарищ капитан. Окунется.

Сошников умеет говорить так, что сразу успокаиваешься.

– Через полчаса «Дегтярева»[3] от дороги передвину сюда. Имейте в виду, если что…

Ярина ушел еще на полста метров. Ну до замка ему идти и идти. Немцы небось десятком биноклей в него уперлись. Чуть в сторону – все равно, что за стеной; ничего не увидят. В самом деле пора.

Оба разведчика стремительно метнулись к озеру. По высокой траве – перебежками, через лысины – даже ползком, но тоже в темпе.

Выскочили к воде.

Этот берег пологий. Пляж. Однако луг на полметра выше; между ними граница резкая – уступ, промытый половодьями. Днем это не укрытие – блеф. А в такую пору вдоль него можно запросто пробраться к самому замку.

Песок уже прохладный. Вода прозрачная, спокойная, темная. По ней водомерки мечутся. А подальше, как в зеркале, небо отражается – ярко-оранжевое, с черными полосами.

– Чего жмуришься? Полезай в воду.

С Сошниковым не поспоришь. Если бы при народе, Рэм, пожалуй бы, заартачился, из гордости – свое реноме он ставил «превыше пирамид и крепче меди». Но было бы еще хуже. Лезть-то все равно бы пришлось. Так что только громче позор. А вдвоем чего ж. Между ними и останется. Сошников такой – не растрезвонит. С него даже слова брать не надо. Деликатный человек.

Вода была теплая – хоть не вылезай. Но потом Рэма даже бег на четвереньках не выручил. Он дрожал, клацал зубами и поминал своею любимого капитана самыми распоследними словами. Потом ему стало не до эмоций. Он уже не видел, что с пальцами, только догадывался, что они сбиты и распухают, а ногти отдираются, и песок забивается под них все глубже и глубже. Но потом он и это перестал чувствовать. Так же, как перестал чувствовать сбитые, разодранные колени и тянущую боль в пояснице, в плечах и предплечьях, в ногах…

Они бежали на четвереньках, как два огромных паука. Даже привстать было нельзя: озеро было залито последним оранжевым огнем, стоит появиться на его фоне – тут же засекут.

Они бежали на четвереньках, и был момент, когда Рэму хотелось плюнуть на все, все отдать за такое простое счастье: встать, прогнуться, расслабить руки, расслабить спину, чтобы свежая кровь наконец-то прилила к окаменевшей пояснице… Потом он и об этом забыл, потому что боль стала невыносимой, и он закричал, разрывая рот, без единого звука; кричал в себя, как кричат в пропасть; в себя, потому что даже застонать не имел права – такая тишина лежала кругом – над озером и над этим проклятым лугом… А потом и кричать перестал, потому что все чувства в нем притупились: боль, ненависть, отчаяние – все ушло. Осталось только сознание, что надо бежать вперед, быстрее, быстрее, бежать на четвереньках, не отставать от Сошникова, который рвал и рвал вперед, словно он был из железа, и за все время даже не обернулся ни разу…

Если бы они спасали свою жизнь, они б не смогли так бежать. Но капитан Сад послал их прикрыть Ярину.

Южная ночь падала на долину, как пикирующий бомбардировщик.

Наконец они достигли лодочного причала. Стена замка была в нескольких метрах. Сошников подумал, что она куда выше, чем казалась издали. Ярина был уже совсем близко от ворот.

Успели.

– Хочешь окунуться? – прошептал Сошников. – Полегчает.

– Перебьюсь.

Рэм сидел с открытыми глазами, но ничего не видел. Перед ним плавали радужные круги и земля качалась. Но вот стали проявляться очертания предметов.

– А часовых-то не видать, – сказал он.

– Вот и я смотрю. Только без охраны они не могут.

– Что-то гансики схимичили, уж ты мне поверь, – сказал Рэм. – Будешь здесь меня ждать?

– В лодке. Чуть отплыву от берега. Обзор лучше.

– Ну-ну… Васко де Гама!

Ярина закончил наконец переговоры, ему открыли калитку и впустили во двор.

Рэм скользнул через дорожку, неожиданно споткнулся обо что-то и. как ему показалось, с ужасным лязгом и грохотом откатился к стене.

Замер. Слушает. Автомат уже в руках, уже на боевом взводе.

Тихо.

Когда унялся гул в ушах, расслышал где-то перед собой затихающий высокий металлический звон. Чуть придвинулся к нему, поискал рукой – и поймал толстый железный провод, натянутый невысоко над землей, параллельно стене. Что за шутки? Какая-то особая система сигнализации? Если так – о нем уже знают в замке…

«Я прикрываю Ивана Григорьевича», – напомнил себе Рэм, закрепил автомат и выдрался на стену, хоть это было непросто сделать с его распухшими пальцами.

Во дворе было совсем темно. Луг таял серо-голубым рваным облаком, и озеро еще удерживало последние оранжевые блики, а во дворе было просто темно, словно сюда слетелись все окрестные тени.

Как бабочка, метался по земле луч фонарика. Двое шли через двор к большому дому, обсуждая виды на урожай в южном Прикарпатье. Иван Григорьевич семенил чуть сзади. Ну и артист! Голос такой, будто на ходу руки лижет.

Они поднялись на крыльцо (шесть ступеней – успел подсчитать и заметил себе Рэм) и вошли в дом, оставив дверь открытой. Широкий прямоугольник двери ярко светился изнутри; во дворе сразу посветлело.

Надо бы подойти поближе, решил Рэм, прошел по гребню стены метров тридцать, перебежал арку над воротами (она была шириной в два кирпича и сверху залита цементом, чтобы не очень отличалась от камня стен; настоящий тротуар!), и еще продвинулся метров на сорок. Дальше было опасно: кто его знает, в каком радиусе высвечивает предметы эта дверь?

Рэм распластался на гребне и стал ждать.

По складу своей натуры Рэм не отличался склонностью к философии. Он был человеком действия, импульсивным и нетерпеливым. Если у него появлялось какое-либо желание, он тут же забрасывал остальные дела и все силы свои направлял на его реализацию, пусть даже в глазах других это была обычная прихоть. Но сейчас делать ему было нечего, и он стал думать, как странно устроен мир. Вот взять его и Ярину. В эту минуту они связаны не какой-нибудь там веревочкой – жизненной жилой. Перерви ее – и обоим конец. Потому что, если потребуется выручать Ивана Григорьевича, Рэм жизни не пожалеет. Не в охотку – такая у него сейчас роль. И тот на Рэма рассчитывает, как на отца родного. А ведь не любит он Рэма, и всегда не любил, и не скрывал этого, в глаза говорил, за что не любит, хотя личного тут не было ни крохи. А вот Рэм на Ивана Григорьевича имел зуб. За дело.

Рэм был некрасив, почти уродлив: мелкие, узко поставленные глазки, сверлящий взгляд, который в силу своей агрессивности казался злым, даже если Рэм был в добром расположении духа; нездоровая кожа, срезанный подбородок, короткие губы не закрывали чуть скошенных вперед зубов. Но слава Рэма компенсировала все. Он для того и в разведку пошел, чтобы заработать побольше наград и выслужиться до офицерских погон. На всю дивизию он был знаменит храбростью: показной, демонстративной, шумной, скандальной, – но храбростью. С наградами был полный порядок: две «Славы» и три «За отвагу», – даже Рэм полагал, что это неплохо. А вот погоны, как говорится, по-прежнему «не светили». Дальше сержантских лычек дело не шло. Дважды он подавал заявление – просился в школу младшего офицерского состава. Слава богу, голова варит и грамоты не занимать. Но его не брали. Потому что парторг – все тот же Иван Григорьевич – специально сходил в отдел комплектования офицерского состава и объяснил старшему, что не может носить погоны советского офицера человек, который превыше всего ставит свое тщеславие и гордыню, с которого станется ради очередного чина или ордена послать на смерть не только подчиненное ему подразделение, но и отца родного. Придя в роту, он немедля поставил в известность об этом Рэма. Тот готов был убить Ярину и ненавидел его долго. Со временем ненависть притупилась, так что сейчас, вспоминая эту болезненную колдобину, Рэм только бормотал: «Зря он учудил со мной такую петрушенцию, все равно ведь выйдет так, как я хочу, и он это тоже знает…» С самого начала Рэм ни на секунду не усомнился, что в конце концов все равно выйдет по его, и только эта уверенность сделала его снисходительным, а отношения между ним и Яриной – терпимыми. Кстати, о том, насколько прав Иван Григорьевич, Рэм не задумался ни разу. Иначе это был бы уже не Рэм, а какой-то другой человек. Ему бив разведке с ее взаимовыручкой не продержаться долго, если б не капитан Сад. Это Рэм знал. Но почему так случилось, он не задумывался тоже, как не задумывался вообще над поведением других людей – ему это было просто неинтересно. Но если б его об этом специально спросили, может быть, он сказал бы, что капитан Сад один его понимает или же знает ему цену, – в общем, что-нибудь в этом роде. И только одного он не решился бы не только сказать, но даже подумать: что капитан Сад его любит. А между тем это было именно так.

«Уже минут десять прошло, не меньше, – с тревогой подумал Рэм. – О чем Ярина может столько времени толковать с фрицами? Вот не сойти мне с этого места, если они его не накормят для хохмы. Ну по крайности дадут перекусить…»

Рэм вдруг испытал такой приступ голода, что даже голова закружилась. «Надо что-то делать, – решил он. – Когда чем-нибудь занимаешься, легче отвлечься».

Десять минут не пропали зря, Рэм уже знал, что двор не так пуст, как ему показалось в первый момент. То и дело через него проходили какие-то люди; почти никто из них не пользовался фонариками, значит, знали двор хорошо. Где-то за углом двое бубнили то ли по-хохлацки, то ли по-белорусски, но говорили негромко, и Рэм не мог разобрать слов. С другой стороны, из-за сарая, слышалась немецкая речь; немцы были ближе, но сарай отжимал звуки в сторону. Но больше всего Рэма беспокоил тип, который курил в четвертом от угла окне второго этажа. Немец собирался спать: он погасил свет и был уже в ночной рубахе. Второй этаж ненамного возвышался над стеной, но все-таки возвышался, и Рэм с некоторым запозданием понял, что если в одном из ближайших к нему окон зажжется свет, то его обнаружат немедленно. Даже этот курец может его заметить, если присмотрится к гребню стены. Звезды не бог весть какая подсветка, но для этого дела их хватит.

Огонек сигареты отполз чуть в сторону, пыхнул, и Рэм увидел, что немец повернулся, что-то ищет в комнате возле окна. Сюда не смотрит…

Рэм отполз назад метра на полтора; теперь со стороны двора под ним была крыша сарая; если это шифер или черепица…

Рэм осторожно сполз на крышу. Голые ступни ощутили знакомое прикосновение. Бетон? Рэм шагнул смелее. Бетон! Да они здесь, оказывается, деловые ребята. Куда там до них линии Маннергейма.

Ярина все не показывался в сияющем просвете двери. «Ох, чует мое сердце, – сокрушенно подумал Рэм, – придется мне заглянуть, что у них за этой дверью. Еще минут десять подожду… Ну десять, пожалуй, маловато, возьмем полчаса; а больше ждать будет никак нельзя… Значит, решено: жду полчаса – и по коням».

Он дополз до края крыши; рядом была еще одна, а между ними просвет – черная, непроглядная щель. Ну была не была…

Рэм повис на руках и бесшумно спрыгнул на землю.

Новая позиция не выдерживала малейшей критики. До двери далеко. Двое украинцев – вот они; оба в немецких мундирах, сидят на каком-то ящике, покуривают, баланду травят. Наконец отступать отсюда некуда. Если что – зажмут, как крысу.

Рэм передвинул автомат на грудь и, прижимаясь спиной к кирпичной стене, стал красться вдоль сооружения, которое он вначале принял за сарай. Он поискал ощупью окна – их не было. Большего Рэм узнать не успел – навстречу ему приближались шаги. Идут двое. Даже не идут – прогуливаются; подошвы не стучат, только песок под ними поскрипывает, неторопливо, в такт мыслям…

Отступать поздно. Идти вперед? А успеешь ли проскочить? И есть ли там где укрыться? Вдруг окажется, что эта конура стоит вплотную к следующей…

Рэм медленно-медленно опустился вдоль стены, присел на корточки.

Вот немцы уже рядом… Прошли…

Выпрямиться… И, распластываясь по стене, неслышной тенью скользнуть вперед и за угол.

Теперь дверь была в десяти-двенадцати шагах от него. Потребуется – можно проскочить одним рывком, никто и сообразить не успеет, что произошло.

Немцы возвращаются…

Рэм передвинул автомат за спину, чтобы металл ненароком не блеснул; стал в теневой угол и даже глаза сощурил (если бы рассказать, сколько разведчиков погубили отсвечивающие в темноте белки глаз!), но не плотно, ровно столько, чтобы все видеть и не выдать себя.

Показались немцы.

Рэм стоял почти прямо перед ними во весь рост; приглядеться – увидят; но с какой печали им всматриваться в этот темный угол? И Рэм даже не волновался. Единственное, чем он был занят, – это собственные мысли, которые он тоже маскировал: старался сделать отвлеченными и рассеянными, чтобы, упаси бог, немцы ничего не почувствовали.

Рэм увидел их только совсем рядом.

Они остановились возле этого же угла. Один даже прислонился. Стоило Рэму чуть шевельнуть правым локтем – он бы коснулся эсэсовца.

– Вы не правы, – сказал кому-то эсэсовец, и по голосу Рэм понял, что он молод. – И доказать это весьма несложно. Я ведь не спорю, что вы чертовски богаты. Это очевидность. Но золото пропитало ваши мозги, и вы отучились думать. Идея вашей цивилизации примитивна: заработать деньги, чтобы потом с их помощью заработать еще больше денег. И так без конца… Это замкнутый круг. Вы ходите по нему, как слепая лошадь, которая вертит жернова.

– Зарабатывать деньги – идея не очень романтичная. И в этом, штурмбаннфюрер, я согласен с вами. – Собеседник неплохо шпарил по-немецки, это даже Рэм понял. – Но все-таки она гуманней вашей, нацистской, идеи уничтожить всех евреев. В ней есть хоть какой-то смысл!

– Не говорите мне о гуманизме. Это, право же, смешно. Я понимаю вас. Вы примеряете все наши акции на себя. Но будьте выше этого! Уничтожение евреев – только средство, а не цель. Не мне вам объяснять, что это разные вещи. К сожалению, лично вас я знаю пока недостаточно, зато на ваших коллег, ковбоев «Дикого Билла»[4], за последние два года я насмотрелся. И в Париже и в Берне. Вот уж где беспринципные парни! Лишь минуту назад ты с ним так поговорил, как кажется, в жизни своей не говорил еще ни с одним человеком. Души свои друг перед другом до дна раскрыли. Так поняли друг друга, такое единодушие и понимание во всем. Ну кажется, вся твоя жизнь до сих пор была только ожиданием этой встречи. Он тебя обнимает – и вдруг чувствуешь, как тебе под ребра засунули нож…

Незнакомец еле слышно смеялся.

– Работа такая, черт побери! Как вы сами только что сказали, Корнелиус, нам за это деньги платят.

– Ну! Так не лицемерьте же! Не называйте это жертвами во имя великой демократии.

– Куда денешься? Эти слова – одно из условий игры.

– Ловлю на слове! Вы сами назвали это игрой. Между прочим, как я успел заметить, одно из любимых словечек американцев. Стоит сразу после «сколько долларов?» и перед «свободой».

Незнакомец веселился вовсю.

– А чем вам не нравится эта святая троица, Корнелиус?

– Могу сказать: бездуховностью, анемичностью, бескровием…

– Вы опять о евреях, штурмбаннфюрер?

– Дались они вам! Во-первых, никто не собирается уничтожать всех…

– Ну да!

– Вы меня перебили! Во-вторых, повторяю, уничтожение евреев – только средство. А цель выше. Она кажется слишком высокой и невероятной (а может быть, и пустой, и даже выдуманной) для ваших закосневших в меркантилизме мозгов. Наша цель – чтобы каждый немец мог найти себя, понять себя и выразить. Мы думаем в первую очередь о душе немца. И во вторую – о душе. И в третью – тоже.

– Ужасно интересно!

– Не смейтесь… Для нас это свято. Мы, немцы, всегда были идеалистами. И сейчас сражаемся за идеал. Только идеал – не меньше! Родина, народ и душа – вот наша троица. Чувствуете разницу? Мы в одиночку сражаемся со всем миром. И не жалуемся. Мы сами выбрали этот путь. И нам хватит силы для этой борьбы. Потому что великая энергия рождается только для великой цели.

«Ах ты, гад, – подумал Рэм, – жалкий парвеню! Так ты не только Геббельса, но еще и французских философов пытаешься цитировать?..»

– От ваших масштабов, Корнелиус, у меня кружится голова, – посмеивался незнакомец. – Заверните-ка что-нибудь попроще.

– Например?

– Ну, что лично вы со всего этого имеете.

– Опять «сколько стоит»?

– Я не настаиваю, Корнелиус. Переведите в вашу эфемерную валюту.

– Попробую. Только вначале один элементарный вопрос, рассчитанный, правда, на чистосердечие. Вы счастливы?

– Не думал над этим.

– Вот видите!

– Ну если чистосердечно – не очень.

– И хотите знать, почему? Вы не нашли себя. Может быть, даже не искали. Вы живете механически – только потому, что родились. Убиваете, только чтоб лично вас не убили. Боретесь с нами, потому что вам за это платят. Пошли в разведку, потому что в вашем характере есть склонность к риску, а за риск можно запросить дороже…

– Давайте о вас, Корнелиус, – перебил незнакомец. – Мы ведь о вас говорили.

– Теперь обо мне. – Штурмбаннфюрер даже дух перевел, как показалось Рэму, набирал в грудь побольше воздуху – так его вдохновляло. – Перед вами счастливый человек! Я это знаю. Я это чувствую. И сомнений в этом у меня нет. Вы верите в призвание?

– Предположим, да.

– Это удел избранных. И я попал в их число. Как говорится, бог на меня посмотрел.

– Неужели вы поэт, Корнелиус?

– И не поэт, и не архитектор, и не полководец. Я – разрушитель. Родной брат Герострата. И я один знаю, что храм в Эфесе он сжег не для славы, а только потому, что, как сказано в библии, время камни собирать, и время их разбрасывать. Все, что построено, в свое время должно быть разрушено. Это естественно. Мы, разрушители, необходимы. Мы – топор в руках Истории. Мы как буря валим самые огромные деревья – пусть откроют солнце молодой поросли! У нас есть неведомое другим чувство, когда надо что-то разрушить. Когда Герострат увидел храм Артемиды, ему почудилось, что все это величие уже охвачено огнем, все уходит дымом, и он понял, что это ему бог подсказывает, что это судьба, что так надо, – и он был счастлив, когда выполнил свое предначертание… Я знаю это чувство. Наслаждение оттого, что разрушаешь, топчешь, убиваешь. Сколько раз бывало: я вижу какого-то человека и чувствую: он дошел до своей последней черты. Он может быть счастлив, и благополучен, и ни о чем не подозревать. Но я-то знаю!.. И я исполняю свой долг.

Рэм вдруг опомнился. Оказывается, в его руке уже давно нож. Он уже медленно поднимал его…

«Спокойно, – сказал себе Рэм и понял, что быть холодным сейчас не в его власти. – Ты все равно сейчас не можешь его убить, не имеешь права. Этого фашистского выродка… Ярину погубишь, операцию погубишь, капитан тебе не простит. Спрячь нож!» – приказал себе Рэм – и не смог.

– Послушайте, Корни, – сказал незнакомец, – а может быть, вы просто палач?

– Нет… Нет, незнакомец. В вас опять говорит извечная утилитарность. А понять ведь так просто. Палач – это профессия. Человек мог разводить капусту, но вдруг узнает, что за надевание на чью-то шею шнурка или стального тросика, оказывается, платят больше. И он вместо огорода начинает специализироваться на казнях. За деньги. Только за деньги. Вот где ваша психология. А мне золота не нужно. И славы тоже. Я убиваю потому, что этим выражаю себя и утверждаю себя. И в контрразведку я пошел не из-за денег, а потому, что знаю, как это приятно, как это прекрасно – разрушать чужие хитрости, расплетать сети агентуры, явок, провокаций… Надеюсь, теперь вы меня правильно поняли, и не будете уподобляться тем пошлым лицемерам, от которых только и слышишь: «Ах, кровь, ах, чистые руки, чистая совесть, ах, бессмертная душа!..»

– Какого черта! Это даже забавно. Корни. Если только это не реклама.

– С целью?..

– Набить себе цену, парень!

Оба расхохотались.

В ярком прямоугольнике двери появился еще один офицер. Он не стал спускаться.

– Ахтунг! Ахтунг! – голос негромкий, но повелительный, не обратить на него внимания нельзя. – Всем рассредоточиться.

Повернулся и ушел в дом.

– Может быть, отойдем в сторону? – сказал штурмбаннфюрер. – Сейчас здесь пройдет этот русский.

– Ни к чему. Пока глаза привыкнут с такого света… Он ничего не увидит.

– Пожалуй…

– Вы уверены, что его стоит отпускать?

– Он – совсем мелкая сошка. А возьмем его – вспугнем остальных. Барон прав – пусть вся рыба войдет в невод.

Теперь оба стояли рядом и смотрели на дверь, и Рэм, которого внутри колотило от ненависти, изнемогал от желания хоть что-то сделать, хоть как-то отвести душу, – поднял руку с ножом и пронес лезвие возле самой шеи фашиста, почти коснулся ее… Рука не дрожала. Чуть нажать на артерию – и одному маньяку конец…

Легче не стало.

Рэм хотел повторить эту игру, но тут в дверях появился Иван Григорьевич с каким-то дядькой на пару. Они прошли в сторону ворот, обсуждая, как в этом году погорели травы, но вот зерновые, кажется, будут хороши, если только самую уборочную не накроют тяжелые ливни.

– Теперь и нам пора, – сказал штурмбаннфюрер. – Барон поразвлекся. Вот увидите, сейчас он будет сговорчивей.

Они скрылись в доме. Дверь распахнулась. Вдруг Рэм увидал, что небо полно звезд. «Время поторопиться к ужину, дорогой товарищ», – сказал он себе и тут услышал совсем близко грубый лай нескольких собак. Их выводили из какого-то помещения в самом дальнем углу двора, они грызлись и рвались с постромок.

Кромка крыши сарая на фоне неба была видна достаточно отчетливо. Рэм подпрыгнул, уцепился пальцами, но не очень удачно; поискал ногами по стене, во что бы упереться, не нашел и вдруг сорвался, причем довольно неловко, – в прямом и переносном смысле загремел.

Боль дошла до сознания уже потом, а сейчас он воспринимал лишь то, что было вовне: рык пса, рванувшегося в этот простенок, скрежет цепи, на которой его вели («Почему цепь, почему не поводок?» – сверкнуло на миг и мгновенно забылось), ругательства проводника, стук и скрежет подошв его сапог упиравшихся в землю в попытках нейтрализовать напор собаки, рвущейся к цели; наконец, свет фонарика… Луч заметался в простенке хаотично, без смысла; проводник вовсе не собирался что-нибудь искать, он только боролся с овчаркой и заставил-таки ее идти дальше, в сторону ворот, за остальной сворой, но Рэму этих мгновений было довольно, чтобы понять, что его спасло: он упал позади бочки, поставленной на-попа; и еще он успел увидеть на этой же стене, в нескольких сантиметрах от места, где он беспомощно шарил ногами, щит с шанцевым инструментом на крючьях. Это ведь не щит, это парадная лестница!

Он хотел встать – и только теперь, вырвавшись из-под пресса внешних ощущений, его тело пронзила боль. Рэм охнул и лег на спину. Не помогло.

Рэм повернулся на бок, на живот, опять на спину, попытался сесть – и не смог. Боль не отпускала его, а, напротив, все нарастала, сотрясая тело электрическими вспышками.

Рэм прислушался к телу. Боль начиналась у основания позвоночника – из копчика. Хорошо, если только ушиб… если раздробил – конец…

Ну уж нет, думал он, извиваясь в поисках хотя бы мало-мальски терпимой позы, даже на мост попытался встать, ну уж нет, дешево я им не дамся. Патронов много, и гранаты – вот они…

Но Сережка… – вдруг вспомнил он. Сережка увидит, что Ярина вышел, подождет меня с полчаса – и сам полезет сюда. А там собаки. Конечно! Как я, идиот, сразу не понял. Нет часовых вокруг, потому что на ночь они пускают собак. Вот для чего железный провод и цепь вместо поводка. Это любой пижон сразу бы понял, а я только ушами хлопаю.

Мимо собак Сережке не пройти, понял Рэм. Но самое главное – кто расскажет капитану про Ярину? Он мог и не сообразить, что его раскусили и всей группе готовится западня… Всем ребятам…

Рэм взялся за край бочки и встал. «Мне не больно, – сказал он себе. – Мне не больно!.. Мне не больно!!!»

Он ничего не осознавал, ничего не видел и не ощущал, кроме боли и еще того, что он стоит, вцепившись руками в край бочки.

Бочка доверху была полна песку.

«Кричать не поможет, – сказал себе Рэм. – Эту боль не перекричишь. Надо как-то иначе. Надо спокойней. Я спокоен, весел и счастлив, – произнес он древний наговор. – Я спокоен, весел и счастлив…»

Держась за крючья, он поднялся на бочку, потом перебрался на крышу, прошел по ней наискосок, вступил на стену. Перед глазами по-прежнему был сплошной белый электрический разряд, и тело разрывалось на куски, но он шел, безошибочно и твердо ступая по невидимой стене, как лунатик.

«Я спокоен, весел и счастлив…»

Бежать он не пробовал, это ему просто в голову не пришло, да и не смог бы, наверное. Он шел каким-то окостеневшим раскорякой, подволакивая негнущиеся ноги. Прошел арку ворот… Опять пошел по стене…

«Я спокоен, весел и счастлив…»

И тут сквозь боль до него дошло (это было так же неосознанно, интуитивно, как и его движение по стене): что-то происходит не так, как надо… что-то не так…

Он заставил себя смотреть. Он должен был увидеть, должен! И в нем еще нашлись откуда-то силы, чтобы сорвать с глаз белесую пелену.

Трое проводников с собаками шли вдоль стены налево, три фонарика порхали длиннокрылыми мотыльками. А еще трое…

Они толклись на лодочной пристани, подсвечивая фонариками плавающую невдалеке лодку; и собаки рвались с цепей, поднимались на задние лапы, разрывая в лае огромные пасти. Они были всего в нескольких метрах от Рэма, но он не слышал ничего: чтоб еще и слышать, нужны были силы, а взять их негде, а отказаться… От чего отказаться?

Рэм хотел достать «лимонку» – это было самое простейшее и верное решение, – но увидел, что один из проводников отвязывает вторую лодку и садится в нее. Тогда Рэм вытянул из-за спины автомат и поставил его на боевой взвод. Капитана он уже не подведет: немцы все равно знают, что мы здесь, а бой произойдет снаружи, у стен замка; никто и не подумает, что кто-то успел побывать внутри.

Когда проводник уже подгребал к лодке Сергея (а двое других держали ее в свете своих фонариков и под прицелом автоматов), Рэм увидел, как неглубоко от поверхности под водой в сторону пристани скользнула едва уловимая тень. Немцы ее не могли видеть, а сверху все смотрелось неплохо – лучи фонариков подсвечивали воду.

Теперь опять стали бесноваться собаки. Они рвали когтями настил, порывались броситься в воду. Но проводникам эти бесплодные поиски уже начали надоедать. Когда первый привел обе лодки к пристани, он с борта посветил под настил…

Рэм опустил автомат, лишь когда все трое вышли на берег. Оставалось отвлечь их на несколько минут, чтобы они здесь не успели сейчас прицепить одну из овчарок. Это было совсем просто. Рэм нащупал под ногами кусок лопнувшего цемента – и забросил его что было силы вдоль берега. Собаки рванули туда, как бешеные.

Сошников нашел его в полутораста метрах от пристани. Рэм лежал в воде почти у самого берега: в воде лежать было не так больно. Все-таки взвешенное состояние…

– Мерси-пардон, Серж, – сказал Рэм, набрав перед тем побольше воздуху, чтобы успеть выговорить фразу не застонав. – Тебе придется тащить меня на буксире.

– Давай понесу, – сказал Сошников. – Не думай, у меня хватит сил.

– Зато у меня не хватит.

Через несколько минут Рэм сказал:

– Передохни… И я передохну.

– Ладно.

– Признайся, Серж, что ты здорово перетрухал, когда сидел под досками, – ехидно сказал Рэм еще через несколько минут, потому что чувствовал, что вот-вот сомлеет, и говорил только чтобы не кричать.

– И ничуть я не боялся, – сказал Сошников. – Я ведь знал, что они у тебя на мушке.

Когда Рэм очнулся в следующий раз, Сошников и Ярина несли его в сидячем положении, сцепив свои руки в замок. Под их ногами пухкала пыль, сбоку наплывал запах тины…

Я спокоен, весел и счастлив…

12

Алексей Иннокентьевич не заметил, как заснул, и спал немало – верных четыре часа; и наверняка проспал бы еще столько же, да не повезло: сырое полено стрельнуло в него угольком. Алексей Иннокентьевич сел и спросонья стал скрести ногтями обожженное плечо, потом сообразил, в чем дело, и наслюнил это место. На плече теперь была дырка величиной с пятак. И ожог был не мгновенный, добре-таки успело пропечь. «Ну и горазд же я спать», – подумал Алексей Иннокентьевич.

– Во какая хреновина, – сказал через костер Федя Капто. Он помешивал в большом казане ложкой и морщил нос то ли от дыма, то ли от запаха своего варева. По глазам было видно, что вины за собой он не признает. – Полешки дрянь. Этими полешками сойдет заместо ракет артиллерийский салют палить. – Он помолчал, но не дождался ответа и предложил: – Если шо, могу отпустить взаимообразно иглу и черную нитку. Однако нитки много не дам.

– Спасибо, Федя, – сказал Алексей Иннокентьевич. – А как понимать ваше «если шо»?

– Да так. Категорически никак, в общем. Сказалось – вот и все.

– Понятно. Я потом у вас возьму.

– Потом суп с котом, Алексей Иннокентьич. Враз видать, шо с гражданки. Жалею я вас, потому могу бесплатно выдать бесценный совет. Враз полегчает у всех серьезных ситуациях жизни.

– Буду вам признателен, Федя.

– Наш капитан имеет до вас слабость сердца. То вы не робейте и попроситесь остаться в роте. Пока тепло – это можно.

– В разведчики, значит?

– В разведчики нет. Не сгодитесь. Характером не вышли. А при старшине нашем, Иване-то Григорьевиче, поприсутствовать – на всю жизнь энциклопедия.

– Спасибо, Федя, я подумаю…

Из лесу тянуло сыростью. Какова моя поясница, подумал Алексей Иннокентьевич, не прохватило бы ненароком, ведь столько часов пролежать почти на голой земле… Он осторожно поднялся. Ничего. В этот раз обошлось. И ведь не впервые так, с удовольствием отметил он про себя. Пожалуй, за весь поход чуток-другой и кольнуло. Еще выздоровею, чего доброго, иронически хмыкнул он, узнал, где сейчас капитан, закинул ремень автомата на плечо и пошел через лес к часовне.

Скоро одиннадцать. Через час наступит двадцать первое июля. На рассвете 1-я Гвардейская армия Гречко начнет наступление на Станислав, и если разведцентр когда-нибудь располагался в этом замке и до сих пор еще не эвакуировался в Германию, то уж через несколько часов это произойдет наверняка. Замок – их последняя надежда. А если опять пустой номер?.. Ну что ж, тогда они просто отдохнут прямо здесь и дождутся своих, рыбку половят, отоспятся, отъедятся, ноги подлечат. Идти навстречу наступлению в такое время, когда рушится фронт, и части бегут по всем дорогам, и можно погибнуть просто так, случайно столкнувшись нос к носу с озверевшим от страха врагом или даже попав под огонь своих же, – стоит ли?..

Разведцентр фон Хальдорфа придется ликвидировать все равно. Не здесь, так в Германии. Потруднее будет, конечно… Но Малахов этот вариант не обдумывал ни разу. Рано. Еще эта партия не сыграна до конца.

Они шли сюда семь дней. Семь дней по маршруту, который до них уже прошли две группы. Псевдовторая все еще болтается по немецким тылам, в сотне километров отсюда на восток. Старательно имитирует челночный поиск. Каждый вечер выходит на связь. «Надо будет у Саши спросить, что они насочиняли сегодня», – заметил себе Алексей Иннокентьевич.

Они добирались сюда семь дней и ни разу не вышли в эфир. Никто не знает, где они, и если случится им вступить в бой и погибнуть – так никто и не узнает…

Бой – еще не самое худое, – подумал Алексей Иннокентьевич. – Только бы увидеть, как падает убитый вот этой рукой фашист – хотя бы один! – а там и смерть не страшна. Правда, на его счету уже были и испанские, и итальянские, и немецкие фашисты, но то было давно, то сгладилось из памяти и прошло мимо сердца, а теперь стоило ему чуть забыться – и как наяву он ощущал невольные спазмы в горле, когда бережно касался худеньких плеч старшей дочери, и еще как однажды он приехал ее проведать в пионерском лагере, клубнику привез, прямо в магазинном круглом лукошке с лиловыми пятнами от сока, и сколько было радости, как она льнула к нему, чуть ли не выпрашивала ласку – от матери ей перепадало не так уж много… За что ее было расстреливать?..

Алексей Иннокентьевич вошел в часовню. Здесь было темно. Лампада не давала света, а в другом углу так же тускло круглились желтые пятна приборов Сашкиной рации; он для того сюда и забрался, чтобы повыше забросить антенну, но по лицу видно – дело не клеится.

Алексей Иннокентьевич остановился перед распятием. Лицо Спасителя было мрачно и спокойно. За что? Тебе известен этот вопрос: за что? Что ты мне ответишь на это, величайший из провокаторов? – шептал Малахов. – Как оправдаешься? Ведь я не так простодушен, как та доверчивая женщина, которой ты шепнул однажды вместо благодарности: «Марфа, Марфа, ты слишком много беспокоишься, а, собственно, одно только нужно». Ты получил свою плату – тщеславный, самовлюбленный эгоист. Но тебе заплатили за счет моих девочек!..

Он услышал сзади еле слышное бормотание. Обернулся. Бормотал Сашка. Он отложил наушники, подпер щеку здоровенным кулачищем, отсутствующе смотрел куда-то в открытую дверь часовни, и губы его при этом шевелились, и брови…

– О чем ты, Саша?

– Да так… ни о чем… – Он повернул свою добродушную щенячью физиономию и вдруг признался: – «Евгения Онегина» читаю. Глава первая.

– Ну, ты герой! Неужели всю знаешь на память?

– Знаю! – он загордился. – Это нас тот год русачка заставила вызубрить – весь класс. Мы ж под фрицем долго ходили, не знали, когда наши придут. Так она учила: «Перед сном хоть одну страничку на память прочитайте, как „Отче наш“ или „Богородицу“. Чтоб эти слова по сердцу были вырезаны». Очень она за нас боялась. Все повторяла: «Русские вы, русские! Ни на день, ни на минуту этого не забывайте!..» Когда ее фашисты замордовали, знаете, я так плакал, так плакал! Через то и в лес подался…

– Пожалуйста, почитай в голос, – попросил Алексей Иннокентьевич.

– Я дошел до «театр уж полон», – сказал Сашка.

– Это прекрасно. Давай с этого места.

Сашка стал читать. А Малахов смотрел на него и пытался представить, какие эмоции или мысли вызвала у этого мальчика часовня, когда он в нее вошел. Но из этого ничего не получилось. За последние годы он привык иметь дело с людьми совсем иного склада, и когда встретил непосредственность и чистоту – остановился. Этот мир был ему уже недоступен.

А Сашка на часовню никакого особого внимания не обратил, а на распятие только глянул разок мимоходом – и забыл о нем тут же. Сашка только начинал узнавать мир: предметный, живой, щедрый. Что ему был этот идол! Символы для Сашки были немы.

Потом они сидели в тишине и смотрели на звезды в проломах кровли и на звезды над черной тенью леса.

Потом в часовню ввалилось сразу несколько разведчиков. Кто-то успел накосить ножом травы; на нее постелили плащ-палатку, чтобы не было сыро, а сверху положили Рэма. И тогда Алексей Иннокентьевич узнал: успели, перебежали дорогу фон Хальдорфу. И еще он понял: самое трудное начинается только теперь.

Потом появились и все остальные, даже Федя Капто (как до него дошла весть – уму непостижимо; он же придерживался самой материалистической версии, мол, прибежал доложить, что кулеш в исправности и только упревает).

– «Языка» взяли!

Немец был огромен. Если б он вытянул руку, капитан Сад мог бы пройти под нею не сгибаясь. Кожаная куртка, на широком поясе ручной работы короткий нож с рукояткой из резной кости; темные галифе, желтые новенькие краги, желтые ботинки на каучуковой подошве. Нордический тип лица, и в белесых глазах бешенство. Именно бешенство. Ну и темперамент!

– Выньте кляп, – сказал капитан Сад.

Когда вынули кляп, стало видно, что немец еще совсем молод – чуть старше двадцати лет.

– Понимаешь, Володя-джан, все смотрели, все видели, ничего не нашли. Идем кушать – ва!.. Нет, ты посмотри, какой красавец! – Мхитарян был счастлив. – Ты думаешь, джан, мы его ловили? Нет! Мы его не ловили, джан. Кому-то из нас повезло, да?.. Так вот, когда мы на него с голодухи напоролись, эта личность, понимаешь, кемарила в гамаке. Ручки на груди сложил, вот так, видишь? – я очень хорошо показываю…

– Помолчи, – остановил его капитан Сад, который уже успел бегло просмотреть содержание бумажника немца и теперь держал в руках глянцевый кусочек картона с золотым обрезом и короной. – Это ваша визитная карточка? – спросил он у пленного.

– Да, – резко ответил тот.

Капитан Сад попытался скрыть изумление и любопытство – и не смог. Все-таки впервые в жизни такая встреча.

– Ребята, – сказал капитан, – он граф. Поздравляю. – Резко поднял руку, чтобы унять шум, и сказал с нескрываемой иронией: – Господин граф, надеюсь, в действиях моих солдат не было ничего оскорбительного для вашей персоны?

– Благодарю вас, капитан, – так же резко, словно отрывая кусок воздуха, ответил немец. – Не беспокойтесь понапрасну. Мой род идет от самого Карла Великого! И они, – граф боднул головой в сторону разведчиков, – могут меня убить, это так, но оскорбить – никогда!

– Прекрасная речь, – сказал капитан Сад. – Но вам повезло, что мои ребята плохо знают немецкий.

– Вздор! Можно попросить, чтобы они не упирались мне в спину автоматами?

Капитан сделал знак, и все отошли под стены. Лицо немца вдруг исказилось, он напрягся, и не успел еще никто сообразить, что же, собственно, произошло, как раздался треск – и граф с гримасой отвращения оборвал с запястий остатки связывавших его руки веревок.

– Надеюсь, вы не возражаете, капитан? – усмехнулся он, довольный произведенным впечатлением. – Это чертовски неудобно, когда руки связаны за спиной. Не так ли?

– Браво, – медленно сказал капитан Сад, сделал еле заметный знак рукой – и все автоматы опустились.

Немец повернулся в одну сторону, в другую.

– Да не смотрите на меня так! Я не воюю. Ни с кем! Я ни против кого. Я сам за себя! Я нейтрал! Понимаете?

Он размахивал руками в свете скрестившихся на нем трех узких лучей фонариков и говорил слишком громко, почти кричал. Хорошо, что мы в часовне, а не на открытом месте, подумал капитан Сад. Отсюда, пожалуй, даже ночью в замке не услышат. Но лучше бы поскорей отойти в лес.

Вдруг поведение немца резко изменилось. Он, очевидно, что-то заметил, потому что притих, медленно обвел взглядом часовню – и опять взорвался смехом:

– Вот забавно, капитан! Я только сейчас заметил, что нас в часовне двенадцать. Как апостолов! – он прыснул и спросил с насмешливой ухмылкой: – Господа, позвольте узнать сразу: кого из вас зовут Иудой?

Капитан Сад еле заметно улыбнулся. Такое не часто доводилось видеть даже его разведчикам.

– Интересно, – сказал он. – Очень интересно… Оказывается, вы замечательно считаете, граф. Даже при таком освещении вы ухитрились пересчитать нас!.. Лихо. Я надеюсь сейчас услышать, граф, где вы научились так замечательно считать.

13

Против ожидания разведчиков капитан Сад не спешил с допросом. Больше всего его занимал Рэм. Вместе с Борей Трифоновым, первым в роте специалистом по анатомии, капитан долго мучил Рэма – вертел, сгибал, прощупывал; наконец они решили: вроде бы только ушиб.

– Тебе придется попотеть сегодня над Рэмом, – сказал капитан Сад. – Вся надежда на твои руки, Боря.

– Об что звук, – сказал Боря Трифонов. – Вот только фундамент заложу попрочнее…

И он похлопал себя по животу.

Еще недавно Боря Трифонов серьезно занимался боксом, даже первые места брал на профсоюзных соревнованиях. Но в разведке его «коронка слева в челюсть» не понадобилась ни разу, зато как массажиста эксплуатировали без зазрения совести. Хорошая слава всегда приятна, и все же Боря считал, что судьба несправедлива к нему. Он мечтал о подвигах, он был готов к ним; боевая репутация Рэма Большова была для него идеалом; но подвиги совершали другие, и в поиск уходили чаще другие, и Боря уже всерьез начинал подозревать своего капитана, что тот просто-напросто его бережет. И в этом был резон: отчаянных автоматчиков капитан Сад мог набрать любое число, а вот умелый массажист на всю армию был один.

После кулеша любопытных не осталось: спать завалились. Только возле часовни коротал ночь между «Дегтяревым» и рацией Сашка, да Боря Трифонов, сосредоточившись и гримасничая (во время массажа он переставал видеть и слышать окружающее, он весь «уходил в пальцы», а пальцы уходили в пациента, сливались с ним, и если между ними не циркулировала общая кровь, то жизненная сила циркулировала точно, и нервные клетки передавали непосредственно неведомые науке сигналы, и Боря почти наяву чувствовал то, что чувствовал пациент, и «сопереживал»), колдовал над Рэмом, да Володька Харитончук, снайпер группы, сменив свой «трехлинейный мастерок» на ППШ, охранял графа.

Немец держался спокойно, высокомерно и нагло.

– Я думал поначалу, что он хамоват со страху, чтобы вида не подавать, где у него сейчас душа, – сказал Алексей Иннокентьевич капитану. – Но похоже, Володя, это не так. Он действительно слишком плохо воспитан. И через слово тычет своей родословной…

Версия графа была простой и ясной. Он гостил во Львове у приятеля, командира авиационного полка (его «мессершмитты» прикрывали Бориславско-Дрогобычские нефтяные промыслы, хотя им не раз приходилось драться в небе и над самим Львовом, и на юг их бросали, на перехват американских «летающих крепостей»). Они уже дважды охотились в Карпатах – на кабанов и оленей; их много расплодилось за время войны. Но на прошлой неделе на вечеринке один офицер рассказал о каком-то озере вот в этом районе; мол, птицы здесь видимо-невидимо, и лебеди, и утки всех пород. Граф загорелся. Взял с собой только двух слуг и прикатил на своем «опель-адмирале». Озера они не нашли; в довершение граф еще и заблудился…

Он видел, что его история не вызвала ни сочувствия, ни доверия. Русские даже злились; но почему – граф не мог понять. Хотя это было и несложно.

И капитан Сад и Малахов понимали, что немец несет чепуху. Поймать, опровергнуть его не составило бы труда. Только зачем? Как «язык» он не представлял интереса, а в остальном… Что бы сейчас он ни говорил, какие бы доказательства ни приводил в свое оправдание – полного доверия ему не было. Значит, и для них не было выбора. Ситуация исключала выбор. Ситуация была такова, что н_а_д_е_ж_н_о_е_ решение было одно: графа следовало убить. На всякий случай.

– Вы же понимаете, отпустить вас мы не можем. Тем более – таскать за собой, – уклончиво ответил Алексей Иннокентьевич на прямой вопрос графа: когда он сможет считать себя свободным?

Немец вдруг понял: это приговор. Он банальная жертва обстоятельств, жертва случая…

– Бандиты! – негромко сказал он и презрительно выпятил нижнюю губу. – Бандиты! – с удовольствием повторил он, и как точку поставил – стукнул кулачищами по коленкам.

Русские не шелохнулись, словно это их не касалось.

– Откровенно говоря, я сразу подумал, что кончится именно так. Всегда кончается одинаково, черт побери! – сказал граф и тихо засмеялся.

Было видно: он еле сдерживает себя, чтобы не взорваться. Кулаки выдавали – постукивали по обтянутым галифе коленкам. Да похрустывал валежник, на котором он сидел.

– Но я идеалист, господа. Так, видите ли, воспитан. И если люди обычно примеряют всех на свою колодку, у идеалистов это получается особенно смешно: для каждого встречного у них припасена аксиома, что «этот человек – хороший». Чем это кончается обычно, надеюсь, вам ясно.

Он снова расхохотался, теперь уже громче. Судя по всему, граф чувствовал себя неплохо.

– Не хочу лгать, господа: поначалу ваш вид был мне не очень симпатичен. Не брились вы давно. И одеты как цыгане. Но я сказал себе: «Райнер, не будь предвзятым. Погляди на эти интеллигентные лица…» – Он запнулся и вдруг без перехода сказал: – Ладно. Говорите прямо: сколько хотите?

Алексей Иннокентьевич при этом улыбнулся – легче стало думать о той черте, на которую они поставили этого типа. А капитан Сад будто и не слышал ничего. Сидел такой же прямой и невозмутимый.

Граф достал из внутреннего кармана кожаной куртки чековую книжку.

– Пятьдесят тысяч хватит?.. Пятьдесят тысяч марок – большие деньги, – сказал он через минуту, когда ему надоело ждать. – Половины этой суммы достаточно, чтобы открыть собственное дело. Хорошо, – неожиданно крикнул граф, разбивая очередную паузу. – Не буду мелочить, торговаться. Берите сто тысяч – и покончим с этим. Слышите? Это куча золота! Это вилла, машины, красавица жена. Это право ничего не делать. Готов на любое пари, вы даже понятия не имеете, какая это забавная штука: право ничего не делать! Ну, господа социалисты? Будьте благоразумны, а то ведь и я могу заупрямиться, и тогда вы из меня ни единого пфеннига не выжмете, клянусь честью!

Он ничуть не нервничал и не сомневался в благополучном исходе начатого им торга. Правда, вначале он совершил небольшую оплошность, взяв несколько оскорбительный тон, но это было легко поправимо; вторые пятьдесят тысяч были достаточной компенсацией за причиненный им моральный ущерб и в прошлом и в будущем.

– Мне очень жаль, – сказал наконец капитан Сад.

– Перестаньте шантажировать! – рассердился граф. – Мое слово твердо: больше не набавлю ни гроша.

– Если вы верите в бога, можете помолиться, – сказал капитан Сад. – Несколько минут ваши.

– Но это же неприлично! – боднулся граф и вскочил легко, словно в его желтых крагах были спрятаны пружины. Впрочем, он тут же инстинктивно обернулся. Ствол автомата был в двух метрах от его груди. Володька Харитончук – весь плотный, округлый какой-то, упругий, как бильярдный шар – было в нем что-то такое, – даже чуть согнул колени и присел, чтоб удобней было стрелять. Одно неверное движение – разрубит десятком пуль пополам.

Граф медленно опустился на валежник.

– Может быть, вы не знаете, так я готов объяснить, как это делается в цивилизованном обществе, – сказал он. – Любой шантаж имеет свою крайнюю цену. Ваш – тоже. Я презираю деньги, но с какой стати…

– Ладно, граф, – перебил его капитан Сад, – если я правильно понял, вы неверующий?

– Продолжаете комедию?

– Очень жаль, но мы не имеем возможности заниматься вами дальше. Как ваше мнение, Алексей Иннокентьевич?

Малахов подмигнул Саду и громко сказал:

– Харитончук, отведи его подальше, тут слева есть овражек, – сказал капитан Сад. – Только гляди в оба. Парень он шустрый.

– Слушаюсь.

Капитан поднялся, обошел корневище и костер и присел на корточки возле Бори Трифонова. Тот уже сбросил и гимнастерку, и майку, и все-таки его очевидно спортивный торс блестел от пота.

– Ну как?

– Будет жить, сказал хирург.

Харитончук отступил в сторону, повел стволом ППШ.

– Ком! Божья коровка. Только сначала хенде хох!

Граф не двигался.

– А ведь я могу разозлиться, – сказал он наконец. – И тогда даже из этих ста тысяч…

– Не нужны нам ваши деньги, Райнер! – с досадой сказал Алексей Иннокентьевич, неожиданно для себя назвав его по имени. – Хоть перед смертью перестаньте их считать. Или и это тоже не может вас унизить?

Граф вдруг словно прозрел. Он сидел ошеломленный, и сквозь спесь, которая таяла, словно тонкий ледок, все явственней проступало его истинное лицо, так старательно им хоронимое. Просто лицо взрослого немецкого мальчишки. Он не бессмертен… Он сейчас умрет… И ни деньги, ни титул его не могут спасти, Это было открытие, каких он еще не делал в своей жизни. Свет перевернулся!

Несколько секунд черты его еле заметно ломались, выдавая внутреннюю борьбу, и в какое-то мгновение Малахову даже показалось, что вот сейчас он не выдержит и расплачется. Но он выдержал, и, когда заговорил, голос его лишь однажды дрогнул – большего он себе не позволил.

– Господа, позвольте спросить: за что?

– Вы не внушаете нам доверия, молодой человек, – сказал Алексей Иннокентьевич. – Если бы вас взяла в плен фронтовая часть, вас бы отправили в тыл и возились бы там достаточно долго, чтобы установить истину. Не исключено, Райнер, что вас просто-напросто отпустили бы… Но мы не имеем права рисковать попусту. Да и не желаем.

– Вы ничем не рискуете, господа! Порукой этому моя честь!

– Оставьте это! О какой чести может быть разговор, если ваша родина истекает кровью, а вы, королевский отпрыск, здоровый парень, бродите по лесам, высматриваете места для охоты… Какой вздор! Во-первых, для этого существуют специалисты – егеря. Во-вторых, лгать вы так и не научились, и фантазия у вас бедная, вот и сочинили впопыхах, как у нас называют, «дешевую» версию. Три вопроса, и от нее ничего не останется. Ну, допустим, вы случайно потеряли своих людей и машину, но кто вас надоумил при этом тащить с собою изрядный запас еды? Если вы собирались вернуться к машине, зачем вам нести с собою гамак? Наконец, Райнер, вы назвали оленей – и тотчас же вспомнили, что сейчас у них еще не кончилась линька и рога никудышные; назвали кабанов – боже! да ведь и эти жируют на осенних желудях; и тогда вы называете верную дичь – птица! Вот это почти в сезон! Только зачем было приплетать неведомое загадочное озеро? Ведь у вашего приятеля в штабе есть такие подробные карты – там каждая лужа указана…

– Тут вы правы, – сказал граф. – Признаю.

– И не только тут! Объясните такое обстоятельство. Ну вы знатны, вы богаты, Райнер, предположим. Но ведь при всем этом во время тотальной мобилизации вам не открутиться от службы, если не на фронте, так хотя бы в тыловых частях, например с СД. Наконец, вас схватили поблизости от места, где, по нашим данным, располагается крупный разведцентр. Да, ваши личные бумаги, граф, безукоризненны, но где гарантия, что они рисуют полную картину? Кто поручится, что в этом прелестном замке нет сейфа или хотя бы письменного стола, в котором лежит ваше служебное удостоверение?

– Какой позор! – прошептал граф. – Неужели вы и в самом деле так думаете?!

– Согласитесь, что все сходится.

– Я – шпион… О господи, только этого не доставало!

– Вам больше нечего сообщить? – Капитан Сад вернулся на место и сделал Харитончуку знак рукой.

– Обождите! Я вел себя резковато. Возможно, вызывающе. Возможно, оскорбил вас. Если дело только в этом, я готов принести извинения.

Капитан Сад улыбнулся.

– Очень мило, граф, – сказал Алексей Иннокентьевич. – Но недостаточно.

– Хорошо. Я обещаю рассказать все, ответить на любые вопросы, но не сейчас. Давайте условимся так: вы отпускаете меня, а я сообщаю вам расположение разведшколы. Вы ее ищете, не так ли? Но дайте мне сутки, чтобы я успел выполнить то, ради чего сюда приехал, поскольку в этом сейчас вся моя жизнь, – и ровно через двадцать четыре часа я отдаю себя в ваши руки.

– Прекрасно сказано. В лучших рыцарских традициях.

– Вы смеетесь надо мной.

– Нисколько. Но меня изумляет ваш темперамент. Если не ошибаюсь, нордическая…

– Я из Лотарингии, – перебил граф Алексея Иннокентьевича. – Это французская Германия, да, на карте! Но здесь, – он ткнул пальцем в свою грудь, – мы и не французы и не германцы. Мы – лотарингцы!

– Тем более мы надеемся услышать от вас правду.

– Но я не могу рассказать ее вам!

Капитан Сад посмотрел на часы.

– Даю три минуты, это в последний раз.

Граф с тоской поглядел вокруг. Черный лес не оставлял надежды. И усталые лица русских – тоже.

– Спрашивайте.

– Где вы служите?

– Летчик. Но это в прошлом. С этим покончено навсегда.

– Вы хотите сказать, что дезертировали?

– Фактически – да. Я уже давно искал повода, чтобы выйти из этой безумной игры. В апреле удалось. Меня сбили под Чистерна-ди-Рома. Проклятые янки! Мне ни разу не пришлось сразиться с ними один на один – всегда налетали кучей, сразу со всех сторон. Другое дело англичане. Я имел поединки с ними над Тобруком и Эль-Аламейном. Это были джентльменские схватки, уверяю вас, хотя «харрикейн» почти непригоден для такого боя.

– Выходит, вы ветеран африканской кампании?

– Я попал к Роммелю прямо из училища. Там была честная война. Мы и понятия не имели, что творится на материке. Мы бы победили и англичан и пустыню, но нас предали в Риме, а потом фортуна отвернулась от фельдмаршала.

– Ну да. А потом на ваших глазах были потеряны Африка, Сицилия, Южная Италия… Выходит, все дело в военных неудачах?

– Нет! Я стал иначе думать. У меня переменились убеждения.

– Ах, даже так!.. Представляю, чего это стоит: отказаться от веры, от идола, которому поклонялся много лет.

– Вы иронизируете надо мной, – устало сказал Райнер. – Возможно, вы правы. И я заслуживаю только иронии… Тем более, что все произошло иначе – в одну ночь. В одну минуту! И совсем без боли, без мук… Правда, я никогда не был нацистом. – Он помолчал. – Это случилось в октябре прошлого года. Как раз мы оставили Неаполь. Я перегнал свою машину на новый аэродром, под Субиано, это километрах в двадцати восточнее Альбанских гор. Одно название, что аэродром: посадка на него была опаснее воздушного боя, – и получил недельный отпуск: надо было выполнить кучу формальностей в связи с наследством.

– Как же вас отпустили?

– Фельдмаршал Кессельринг. Он не нашего круга, но вовсе не парвеню и человек порядочный. Он всегда был внимателен ко мне.

– К младшему офицеру?

– Погоны – это все, когда вы командуете ротой на плацу. Но они не прибавляют ни ума, ни культуры. И душа человека, как известно, живет не под погоном. – При этом он кивнул Алексею Иннокентьевичу: намек на его солдатскую форму. – Дома меня ждало серьезное испытание, – продолжал он. – Дело в том, что я рос без отца. Считалось, что он погиб от несчастного случая на охоте. Это было в тридцать третьем году, я был совсем несмышленыш. Меня сразу отдали в закрытый лицей, и я никогда по-настоящему не интересовался, что же произошло. И только в этот приезд, когда я вошел во владение наследством, нотариус передал мне прощальное письмо отца. – У графа набрякли губы, и он как-то нелепо и беспомощно схватил пустоту своими огромными ручищами, потом сжал их в кулаки. – Он был большой человек в государстве. К тому времени, когда к власти пришли наци, он имел не только известное имя, но и незапятнанную репутацию. Не знаю почему, он отказался сотрудничать с Гитлером и сделал это демонстративно. Тогда на него науськали газеты. Было сфабриковано нелепое, постыдное дело. Все факты, все документы – сплошь фальсификация. Но им было мало сделать отца политическим мертвецом. Ему публично было нанесено оскорбление, а когда он потребовал сатисфакции… – Граф безнадежно махнул рукой. Он тяжело дышал, но сидел смирно. Прошло не меньше минуты, прежде чем он смог говорить дальше: – Вот что я узнал в октябре… Отец заклинал меня никогда не быть заодно с его убийцами – нацистами. Отец завещал смыть позор с нашего имени. Этого я не мог в одиннадцать лет, но сейчас мне двадцать один, и я нашел эту змею – Уго фон Хальдорфа! – закричал граф и показал рукой в ту сторону, где за деревьями и лугом был замок. – Это от вас зависит, господа. Я не прошу у вас ни помощи, ни пощады. Только снисхождения прошу, господа! Дайте мне одни сутки, только сутки! Этого мне будет довольно, а потом я вернусь к вам – и делайте со мной, что хотите, раз уж вам непременно нужна именно моя жизнь…

– Успокойтесь, Райнер, – сказал Алексей Иннокентьевич и повернулся к капитану. – По-моему, сыграно неплохо. – Он достал из верхнего кармана своего мундира мятую пачку немецких сигарет. – Прошу.

– Благодарю вас. Не курю, – сказал Райнер.

– Помогите кое-что уточнить. Как я понял, из этого отпуска вы уже не возвратились на фронт? – Алексей Иннокентьевич спрашивал механически: смутная мысль не давала ему покоя, как использовать графа для выхода через него на людей, стоящих в Германии у власти. Вот для чего он был бы им нужен, если бы они уже выполнили свое задание.

– Как же! – возвратился. – Граф был чистосердечен и даже не заметил, что обошел маленькую западню. – В отпуске я был неделю. Этого оказалось мало, чтоб найти проклятого барона, но достаточно, чтобы принять решение о выходе из игры. Видите ли, – уже совсем спокойно объяснил он, – если б я оставался в армии, многое осложнялось бы уставом и теми самыми погонами, армейской иерархией. Фон Хальдорф вполне мог толкнуть меня под военный трибунал. По нынешним временам – безрадостная перспектива.

– И вы продолжали воевать…

– Да, еще почти всю зиму. Мы прикрывали десятую армию, и мне чертовски везло. В один только день, пятнадцатого февраля, когда эти варвары бомбили знаменитый Кассинский монастырь, я сам сбил три «боинга». Но их были сотни, и, когда нас осталось меньше эскадрильи, нас перебросили на север, и мы стояли почти без укрытия на каком-то дурацком лугу на полдороге между Римом и Чивита-Кастеллана. Однажды меня послали на разведку в район Неттунии, и все было подозрительно спокойно. Мне дали сфотографировать порт, но уйти морем не позволили – там стоял авианосец. Я чувствовал, что на обратном пути меня встретят, и бросился в другом направлении – к запасному аэродрому в долине Сакко. Не помогло. Их была целая эскадрилья. Я выбросился над нашими позициями в Чистернади-Рома, и обе раны оказались пустяковыми, но контузия была настоящая. Хороший повод. Милый Кессельринг был на высоте, выпустил меня вчистую.

– Где ваша справка о непригодности?

– С собой не ношу. Военная жандармерия проучила два месяца назад – порвали справку у меня на глазах. Патриотический пыл, видите ли. Получить копию было не легче, чем оригинал.

– Следовательно, опять только слова, – констатировал Малахов. – Предположим все же, что вы рассказали правду. Скажите, граф, если не секрет: что вы собирались делать дальше, после того, как отомстите фон Хальдорфу?

– Я бы уехал в Швейцарию. Разводил бы цветы, собирал марки. – Он улыбнулся приятному воспоминанию. – У меня прекрасная коллекция на вилле в Люцерне.

– И так всю жизнь?

– Надеюсь.

Капитан Сад, который решил, что его участие в допросе не понадобится, и временами даже стал подремывать, сейчас вздрогнул, выпрямился и глядел на графа во все глаза. Капитан вырос на войне и ею был воспитан. И знал: жизнь здесь висит на тончайшей ниточке, тем более – жизнь разведчика. И он никогда не думал о будущем и делал это сознательно: ведь мечты – это сокровище, которому нет ни цены, ни меры; и как подумаешь, что может ведь так случиться, что на одну чашу весов ляжет выполнение задания, а на другую – твоя мечта… Нет! Он был уверен в себе. Он знал, что выберет первое – свой долг. Но он не хотел этой ненужной борьбы, не хотел, чтобы в нем хоть что-то могло дрогнуть во время выполнения задания; не хотел, пока идет война, чтобы у жизни появилась иная цена и смысл, кроме необходимости выполнить задание.

И вот сейчас перед ним сидел человек, который среди крови и ненависти спокойно рассуждал о будущем и не сомневался в нем; и для него не существовало ничего, кроме этого будущего: «через неделю» и «всегда потом»… и ничего, кроме личной жизни, личной ненависти и личной судьбы…

Капитан Сад вдруг понял, что вызывает в нем этот человек: жалость. И ни малейшего желания ему помочь.

– А как же ваша родина? Ей предстоят нелегкие испытания, граф, – сказал Алексей Иннокентьевич.

– Знаю. Поверьте, господа, мне было нелегко решиться на этот шаг: отойти в сторону от борьбы. Надеюсь, вы не считаете меня трусом… Но не много нужно ума, чтобы пройти последний путь с истерзанной отчизной! Это философия толпы, философия баранов, которые мчатся в облаке пыли, не разбирая дороги, – туда, куда их гонят. Куда больше мужества нужно тому, кто хочет остаться самим собой, кто хочет перелезть стену и вырваться из сумасшедшего дома. Мне надоел этот мир, отравленный политикой. Я хочу жить естественно, хочу жить честно. Я не желаю никого убивать или быть подручным на эшафоте. Я сделал выбор – и отошел в сторону. Я ничей, понимаете? Я ни с кем!..

Граф развивал свою доктрину невмешательства горячо и долго, так что наконец и Алексей Иннокентьевич не выдержал.

– Довольно, – сказал он. – Вы признали, что ваша первая легенда была ложна. Вторая разработана убедительней, однако опять – ни единого документального подтверждения. Неприятно говорить такие вещи, но мы вам по-прежнему не верим.

Граф смотрел на него несколько мгновений, осмысливав ответ, потом понял, что это означает подтверждение прежнего приговора, и вскочил.

– Я предлагаю вам разведшколу, со всеми ее потрохами, а взамен прошу одного – сутки свободного времени. Сутки!

– Это невозможно.

– Ах, так?.. Будьте вы прокляты!

Граф с неожиданной для такого огромного тела ловкостью вдруг перекатился назад. Харитончук не ждал удара, полетел в кусты и опрокинулся. Но граф не прельстился его автоматом. Он схватил обломанную ветку бука, здоровенную, длиной метра в три, и, подняв ее над головой, как палицу, бросился на офицеров. Алексей Иннокентьевич весь напрягся и ждал, куда будет нацелен удар. Тогда увернуться, сделать ложный выпад и положить. А вот капитан Сад будто и не видел ничего. Он сидел все такой же прямой, обхватив руками одно колено, и только в глазах появилось насмешливое выражение.

– Ну что ж ты не бьешь, граф? – спросил он у остановившегося немца.

Граф поколебался еще несколько мгновений, потом отбросил ветку далеко в сторону, плюнул в сердцах под ноги и отвернулся, яростно затолкав кулачищи в карманы галифе.

– Глупый ты парень, Райнер, – сказал капитан Сад, встал и подошел к немцу; его макушка была чуть выше плеча графа. – Ладно. Ты свободен.

– Идите к черту! – сказал граф.

– Скорее всего я там буду сегодня же. К сожалению. Я говорю «к сожалению», – пояснил капитан Сад, – потому что с удовольствием посмотрел бы, как долго тебе удастся играть в нейтралитет.

– Если вы думаете, что теперь я лучшего мнения о вас…

– Ладно, ладно… – Капитан Сад засмеялся. – Знаешь, Райнер, а я тоже собирал марки. Даже специально на почту устроился работать разносчиком, в вечернюю смену. У меня их было много, марок-то, почти тысяча.

– У меня в Люцерне отведен для этого целый кабинет. И специалист нанят, чтобы следить за новинками и ездить по аукционам.

– Лихо, – ответил капитан Сад, но из гордости не спросил, что такое аукцион.

14

Было восемь утра, когда Алексей Иннокентьевич решил, что дальше тянуть нечего – для военного времени час вполне приличный. Он был уже в форме пехотного обер-лейтенанта, Сережа Сошников наряжен унтером. Граф, как всегда, не скрывал своих чувств, – расхаживал по опушке вперед-назад, чертыхаясь, сбивая прутиком головки цветов.

– Алексей Иннокентьевич, я не могу вам приказывать…

– Вот и хорошо, Володя. Кто-то ведь должен идти? Мы обязаны знать их намерения. А эту роль лучше меня не сыграть никому. Уж вы мне поверьте.

– На несколько минут в роли немецкого лейтенанта хватило бы и меня.

– Простите, Володя, я не хочу вас обижать, но у вас сибирское произношение. – Малахов улыбнулся. – Кроме того, мы возьмем с собой графа. Когда немцы увидят его, они позабудут все на свете. А мы с Сережей повернемся – и восвояси…

Их впустили в замок через железную калитку, и Малахову горло перехватил спазм, когда он увидел, сколько там солдат.

– Мне нужна помощь, – сказал он дежурному офицеру. – У моего «опеля» полетел цилиндр. На этих русских дорогах, будь они прокляты, все буквально горит!

– Это далеко?

– Да нет же, и трех километров не наберется. Мы только переехали мост – знаете, где дорога сразу влево поворачивает, – и там стали.

– Черт побери, – поморщился немец. Он держался с Малаховым свободно, поскольку тоже был в чине обер-лейтенанта. – Не знаю, что и сказать. Время уж больно неудачное. Все люди заняты.

– Эвакуируетесь?

– Вы же видите. Сразу после обеда и выступаем.

– Неужели русские и на нашем участке пошли?

– А вы сомневались?

– Всегда надеешься, что беда постучит в ворота соседа.

– Тоже верно, – примирительно согласился дежурный. Он все морщился и постукивал указательным пальцем по нижней губе. Видать, привычка была такая. – Что с вами делать, ума не приложу… Может, вы обождете часа два? Тогда станет посвободнее с людьми, и я определенно смогу вам помочь.

– В десять утра я обязан быть в штабе корпуса, в Станиславе. Меня ждут с пакетом, – не отступал Малахов.

– Ну хорошо, подождите здесь, пожалуйста, – сдался обер-лейтенант. – Только дальше не ходите. У нас, видите ли, спецтерритория.

– Понимаю.

– А я поищу, кто из механиков может вам помочь.

– Одну минуту, господин обер-лейтенант, – выступил вперед граф и протянул свою визитную карточку.

Обер-лейтенант мгновенно преобразился: весь подтянулся, заулыбался и даже щелкнул каблуками.

– Покорный слуга, ваше сиятельство.

– Я разыскиваю некоего полковника фон Хальдорфа, – сказал граф удивительно гнусавым голосом. Очевидно, он подчеркивал этим свое отношение к полковнику.

– Это мой командир, ваше сиятельство.

– Отлично! – еще сильнее загнусавил огромный граф и затопал от еле сдерживаемого бешенства ногами. – После механика не сочтите за труд, сударь, сходить к этому негодяю и передать, что я требую у него сатисфакции.

Обер-лейтенанта словно сдуло.

– Не переигрывайте, Райнер! – тихо сказал Алексей Иннокентьевич, оглядывая двор и службы и пытаясь придумать, каким образом можно раскусить этот орех. – Мы с вами в одной лодке и до берега далеко…

– Простите, – сказал граф и упрямо боднул головой.

Алексей Иннокентьевич оглянулся на Сережу Сошникова. Тот сидел возле ворот на скамейке и покуривал сигарету. Автомат на коленях, за спиной глухая стенка…

Возвратился дежурный офицер.

– Ваше сиятельство, господин фон Хальдорф готов принять вас. – Ироническая усмешка и пауза. – Но прежде он желает поговорить с вами, обер-лейтенант.

Они прошли через двор по аккуратной, посыпанной песком дорожке. В углу двора стояли два тупорылых грузовика с брезентовыми фургонами, солдаты грузили в них стальные ящики. Чуть в стороне зеленел пятнистым камуфляжем бронированный вездеход.

Графа оставили ждать в просторном холле на первом этаже, а Малахова обер-лейтенант повел по широкой мраморной лестнице вверх. На втором этаже они прошли по коридору. Возле предпоследней справа двери обер-лейтенант остановился, любезно показал рукой.

– Прошу.

Это было что-то вроде приемной.

Из-за письменного стола поднялся массивный гауптштурмфюрер в черном, стриженный под машинку и с крестом в петлице. Он сдержанно кивнул Малахову и сказал:

– Оружие прошу оставить здесь. У нас так принято.

Принял автомат и парабеллум, положил их на край стола и прошел к двери, за которой, по расчету Алексея Иннокентьевича, должна была находиться угловая комната.

Так и оказалось. Кабинет был просторный, светлый, окна на юг и восток. Прямо за южным ослепительно белело озеро, в одном из восточных, совсем как будто бы близко, виднелась часовня.

Фон Хальдорф – высокий, седой, с лицом скандинавского склада – был в бриджах и прямых сапогах со шпорами. Мундир с рыцарским крестом и несколькими рядами орденских планок был брошен в кресло, а на полковнике в эту минуту была японская пижама, голубая, с золотыми рыбками. Эту пижаму упоминал в своем рассказе Ярина. Значит, «управляющий», который его принимал, был сам барон.

На «хайль Гитлер!», выкрикнутое Малаховым, он только чуть кивнул и, как стоял в первый момент, так и остался на месте, заложив руки за спину и внимательно разглядывая Алексея Иннокентьевича.

– Я слыхал о вашей аварии, – проговорил он наконец и усмехнулся. – Не терпится к своим?

– Так точно, господин оберст.

– Какой корпус?

– Пятьдесят девятый армейский, господин оберст.

– Угу… И что же вы везете?

– Секретное предписание из штаба группы армий, господин оберст.

– Следовательно, из Львова. Ничего себе кружок сделали!.. Зачем?

– Виноват, господин оберст. Имел устное предписание побывать в Самборе на предмет проталкивания нашего эшелона с горючим. Кроме того, его сиятельство господин граф…

– О графе потом. Давно служите?

– Шестой год, господин оберст.

– А все обер-лейтенант. Выходит, плохо служите? Кем, если не секрет, были до этого?

– Имел небольшое дело в Швандорфе, господин оберст. Канцелярские машины.

– А вот и неправда, по-моему, вы – товарищ Малахов, – старательно выговаривая русские слова, усмехнулся фон Хальдорф. – В моей карточке ошибок нет, а там написано следующее: Малахов Алексей Иннокентьевич, подполковник, сорок четыре года, член ВКП(б) с 1924 года, то есть ленинского призыва, по профессии историк. Даже кандидат наук. Ну? Продолжать?

Малахов не шевелился. Бросаться на фашиста было бессмысленно: уж он-то наверняка принял все меры предосторожности. Значит – выдержка и спокойствие.

– У вас отличная школа, – с удовлетворением кивнул фон Хальдорф. – И репутация прекрасная. Тем более мне непонятно, чем я обязан такому визиту? Или вы полагали, что ваше лицо мне незнакомо, хотя бы по фотографиям?

– Вы могли меня и не увидеть, барон, и тогда все обошлось бы.

– Тоже верно… Если быть откровенным, Малахов, – а я не вижу причины, почему сейчас уже не могу быть с вами откровенным, – я не ждал здесь вашего появления. Во всяком случае, так скоро. По-моему, мои люди хорошо имитировали поиск вашей второй группы… Мы их засекли во время первой же радиопередачи и не брали до тех пор, пока не поняли принципа их поиска. Придумать достоверный маршрут, продолжающий их поиск, было несложно. Подскажите, Малахов, где мы дали маху. Когда вы обнаружили подлог?

– Все было чисто, – сказал Алексей Иннокентьевич. – Но они не могли не найти вас на маршруте, который я выбрал. А челночный поиск, барон, я воспринял сразу, как вашу шутку.

– Высокий класс! – скривился в улыбке фон Хальдорф. – Высокий класс, Малахов. Тем более мне приятна эта победа.

– Ну до победы, положим, еще далеко…

Малахов лихорадочно думал, чем зацепить фашиста, чем его заинтриговать так, чтобы он решил, что это игра не кошки с мышкой, что продолжается равная партия.

– Конечно же, у вас достаточно квалифицированная охрана, и вы уже знаете, что замок оцеплен.

– Догадываюсь.

– И что с минуты на минуту можно ждать налета авиации…

– И десанта!.. – фон Хальдорф рассмеялся. – Если это все ваши козыри, Малахов, считайте, что вы проиграли.

– Не все. – Алексей Иннокентьевич кивнул на шторы. – Попросите их оставить нас одних. И чтобы никто не подслушивал, это важно для вас лично. А чтобы не думать, что это провокация, возьмите свой пистолет, а я стану в тот угол.

Фон Хальдорф кивнул, отдал приказание, двое телохранителей выбрались из-за штор и покинули кабинет. Фашист не пренебрег советом насчет пистолета, загнал в ствол патрон и наблюдал за Малаховым с нескрываемой иронией.

– Сначала одно обязательное условие, барон.

– Говорите.

– Автоматчик, который пришел со мной, должен остаться живым.

– Обещаю.

– Мы успели передать ваши координаты и не сегодня-завтра сюда подойдут наши части.

Фон Хальдорф на это только поднял брови. «Тоже неплохая выдержка. Посмотрим, надолго ли ее хватит», – подумал Алексей Иннокентьевич и продолжал:

– Так вот, Вальтер Шелленберг сегодня же узнает, что из-за вашей оплошности раскрыта разведшкола.

– Ложь!..

– Сегодня согласно секретному предписанию сниматься в день начала русского наступления, – как видите, фон Хальдорф, я знаю о вас тоже немало, – вы попытаетесь вырваться из этой западни и, если это вам удастся, будете следовать в район Берлина. И, если удастся, вот там вам представится случай убедиться воочию, прав я или нет.

– Как говорят русские, с вами не соскучишься, Малахов.

– Кстати, вы напрасно доверяете своему заместителю, штурмбаннфюреру. Корнелиус не только шизофреник, но и пройдоха.

– Ну не так уж я ему и доверяюсь, – пробурчал фон Хальдорф. – Откуда у вас такая информация, Малахов?

– Хотите все сразу, барон? Не выйдет.

– Угу… Ну что ж, значит, нам с вами еще есть о чем поговорить…

– Может быть, я для этого разговора и шел сюда.

– Только не перегибайте палку, Малахов, – фашист сделал неудачную попытку улыбнуться. – Я ведь тоже еще не полный идиот, чтобы верить любой глупости. Вы влипли больше меня. Я помню об этом. И вы не забывайте тоже. – Фон Хальдорф открыл дверь и хлопнул в ладоши. Появилась охрана. Фашист жестко чиркнул указательным пальцем: – Увести.

Опять мимо глыбоподобного гауптштурмфюрера, через коридор, вниз по лестнице в холл. Здесь столпились эсэсовцы, много эсэсовцев – тащили откуда-то снизу ящики, все потные, багровые.

Граф стоял прямо напротив. Руки в карманах, ноги широко расставлены; лакированные краги отсвечивали густой медовой желтизной. Его взгляд выражал безграничное презрение ко всему окружающему: к этим смешным хоромам, к эвакуационной суете, к аресту русского разведчика. Когда Алексея Иннокентьевича проводили мимо, граф даже не поглядел в его сторону.

Через двустворчатую дверь, из которой выносили ящики, они протиснулись в просторный тамбур. Здесь уже не было окон. Голые стены, оклеенные вощеными обоями с каким-то тусклым геометрическим рисунком; столик дежурного, над ним сепия – репродукция фото – фюрер окапывает дерево; рядом круглый дверной проем, оправленный в стальное кольцо; сверкающий никелем стальной диск двери с рукоятками управления, смотровыми глазками и пулеметными бойницами открыт вовнутрь. Дальше небольшая площадка (голый железобетон) и пологая лестница вниз.

Вот и нехитрая разгадка. Само гнездо – в бункере, и можно только предполагать, как оно велико. А замок лишь для маскировки.

Три десятка металлических ступеней. Снова тамбур со стальной круглой дверью. За ним длинный коридор в обе стороны. Ярко светятся плоские плафоны.

Несколько шагов налево – и опять лестница вниз. На этот раз короче, хотя двери и здесь все той же внушительной конструкции. И возле обеих сидят дежурные с автоматами.

Но Алексея Иннокентьевича повели еще ниже. Третья галерея оказалась совсем небольшой: две двери слева, две справа; на каждой запоры и смотровые оконца с задвижками. Камеры.

Надзиратель сидел в тупике на прямом неудобном стуле; он был без сапог, в грубых шерстяных носках почти до коленей и в тапках. Он только что кончил говорить по телефону, даже трубку не положил.

– Тони, я ни черта не понимаю! – раздраженно сказал он. – Для этого типа нужно освободить отдельную камеру?

– Это не я придумал, Крысеныш, – ответил ефрейтор.

– Но ведь все равно вывозить их будем в одном курятнике!

– С твоей головой, Крысеныш, я б уж командовал дивизией! – весело хрюкнул ефрейтор. – Или городской тюрьмой.

Алексею Иннокентьевичу велели стать лицом к стене. Он услышал, как открыли двери двух камер. «Шнель! Шнель!» Зашелестели непривычно легкие неподкованные шаги нескольких пар ног. Лязгнул запор. Алексея Иннокентьевича провели в освободившуюся камеру.

Яркая лампочка. По бокам трехэтажные нары. Яркие желтые и зеленые поперечные полосы матрацев. Проход узкий, в длину шагов пять, не больше. На торцовой стене, ближе к полу, свежая штукатурка, даже закрасить не успели. Пахнет известью, а так воздух хорош, хоть здесь и сидели несколько человек сразу. Очевидно, принудительная вентиляция, понял Алексей Иннокентьевич и без труда нашел под потолком забранное прутьями отверстие.

Он расстегнул мундир и лег на спину. Дело плохо, подумал он. Прямо скажем – не повезло. Уйти живыми им не удастся. Выходит, надо самим напасть на немцев. Поймет ли капитан Сад, что у них остался единственный выход напасть на замок? Немцев здесь много. Слишком много. Володе с ними не справиться. Замок неприступен, а поджидать их в пути, устроить засаду… Ну сколько они успеют убить? Ну двадцать фашистов, ну двадцать пять от силы, а потом придется спасаться самим… Это ничего, что я здесь, – заключил Алексей Иннокентьевич. – Барон заинтригован и напуган. И он будет меня таскать за собой до тех пор, пока не дознается об источниках.

Спать он давно приучил себя в любой обстановке, и сейчас тоже заснул почти сразу. Разбудил его караульный – принес миску похлебки, большой ломоть хлеба и кружку кофе. Похлебка оказалась ничего, и хлеб хороший, а вот кофе был дрянной – коричневая бурда. Все же Алексей Иннокентьевич и его выпил и опять лег спать, а когда снова проснулся, в камере было темно и что-то лилось. Он сел и спустил с нар ноги, и они окунулись в воду почти до коленей, а вода все прибывала.

15

– Идем, тебя твой обер-лейтенант зовет, – сказал Сошникову низенький крепыш оберштурмфюрер, чем-то напоминающий издали Володьку Харитончука; только у того физиономия была – само добродушие, а эсэсовец глядел сквозь тонкие «золотые» очки, будто иглой колол.

Сошников усмехнулся. Обычная история: в который раз его костлявая фигура ввела противника в заблуждение; почему-то худоба у всех ассоциировалась с отсутствием силы. Вот и теперь оберштурмфюрер так повелительно взял Сергея за предплечье, так цепко взял, что бери этого дурака на любой прием – можно шею ему свернуть, можно шарахнуть об стену или, уж самое безобидное, сломать эту руку, – а он и опомниться не успеет и не поймет, как это произошло.

Сошников осторожно левой рукой убрал руку эсэсовца, закинул на плечо ремень автомата – пусть висит под мышкой, самое удобное положение, чтобы вдруг открыть огонь, – и сказал:

– Пошли.

Он понимал по-немецки почти все и даже кое-что говорил, но ему было далеко до Рэма, а главное – произношение хромало. Поэтому Сошников предпочитал говорить коротко или вовсе отмалчиваться.

Пока все шло нормально.

Успокаивало и то, что Алексей Иннокентьевич, которого несколько секунд было отлично видно в большом угловом окне второго этажа, держался уверенно и даже улыбнулся собеседнику, очевидно, самому фон Хальдорфу.

«Если б они хотели со мной расправиться, они бы пристрелили меня издали, – рассуждал Сошников, поднимаясь на крыльцо. – Или попытались бы обезоружить. Но не тянули бы меня со всем арсеналом в дом. Ни к чему им это…»

Уже шагнув за порог, первое, что он увидел, были глаза графа, и в них Сошников мгновенно прочел такое, что понял: сорвалось… А в следующую долю секунды он увидел, как на его тень, вырезанную черным на солнечном квадрате у ног, падает поперек шеи черная тень.

И упал почти одновременно с ударом, как подрубленный.

– Вот дохлятина, черт побери! – выругался оберштурмфюрер. – В чем душа держится, а ведь тоже – в разведку лезет! Только руки о них пачкать…

Сошников лежал вялым комком и слушал. Вот сорвали автомат. Вынули гранаты. Пошарили – нашли пистолет. Еще ищут… Сколько их здесь было? – двое на верхней площадке, по-моему, безоружные, жаль, точно заметить не успел; один спускался по лестничной площадке с ящиком – точно без оружия; справа дежурный, этот при «шмайссере», конечно; и еще один или двое здесь же болтались; ничего о них вспомнить не могу… Ладно. Оберштурмфюрер в одиночку действовать не рискнул бы. Предположим, его страхуют еще двое, которых я заметить не успел. У эсэсовца только пистолет в кобуре. Но по шее мне двинули прикладом «шмайссера». Очевидно, и у другого то же… Итак: эти двое, обер с моим автоматом и дежурный. Остальные не в счет. Но и эти четыре автомата… Плохо дело.

Ножа они все-таки не нашли. В левом голенище. Хороший широкий нож. Уже что-то для начала.

Надо заметить, у кого мой автомат. Он на боевом взводя, в стволе патрон – шпарь сразу. Это выигранные полсекунды, может быть, даже целая секунда…

Вот он, милый, в левой руке у обера…

Сошникова уже волокли к входу в бункер. Оберштурмфюрер за левую руку, другой эсэсовец – за правую.

– Обождите, гады. Один момент… Очухаюсь – сам пойду.

Эсэсовцы отпустили руки. Сошников сел на полу. Потряс головой, фыркнул пару раз, потер шею, ноги…

– Ты погляди на эту русскую свинью! – сказал с иронией в голосе оберштурмфюрер. – Он хочет…

Фашист не договорил. Нож вошел в его сердце, а тело, с необыкновенной для такого веса легкостью, поворачиваясь в воздухе, рухнуло на стоявшего с другой стороны эсэсовца, и уже вдвоем они откатились под стену.

Так и есть – страховали двое.

Вот он, второй, мордастый, отъевшийся боров. Не умеешь даже со спины толково бить – получи от меня спереди.

Три пули, как три пуговицы, прошили вертикальной строчкой его рубаху точно посередине. Эсэсовец еще стоял и глядел на Сошникова, ничего не понимая, но он уже был не в счет.

Дежурный присел на тумбу письменного стола, но его «шмайссер», вон он, до него еще дотянуться надо.

Сошников не целясь послал две пули под стену, где из-под обера выползал еще один его противник со «шмайссером», резко присел – и нападавший сзади эсэсовец провалился с неожиданным грохотом: он хотел ударить железным ящиком.

Сзади стрелять не будут, не должны! Иначе конец, иначе все это без смысла…

Сошников рванулся вперед и письменным столом двинул дежурного об стену. Тот сомлел. Или сделал вид, что сомлел. «А, собака, живи: пули мне сейчас дороже твоей жизни».

Он выскочил наружу и стал рядом с дверью.

Тишина. Все спокойно во дворе. Только возившиеся возле автофургонов эсэсовцы остановились на минуту, смотрят сюда, на него, на Сергея Сошникова.

– Что там у вас? Кто-то стрелял?

Сергей небрежно махнул рукой и отвернулся.

Двенадцать шагов до бронетранспортера. Спокойно подойти, завести… До ворот метров тридцать – успею набрать неплохую скорость. С ходу шарахнуть в ворота – глядишь и вырвусь. А если нет – калитка рядом; а там под стеночкой, под стеночкой…

А как же Алексей Иннокентьевич?..

Из двери выскочил дежурный. Так ты еще жив? – удар в шею, второй – в переносицу.

Следующий от удара сапогом в живот пролетел через весь холл к подножью лестницы.

Сошников остановился в дверях и с бедра расстрелял остальных – веером. Чуть Райнера не срезал, когда тот шагнул навстречу.

Огромными прыжками вверх по лестнице. Там уже двое. И еще один в стороне, над перилами изогнулся, тянется вперед, хлещет пулями, мазила. Получай! Получай! Получай!

– Солдат! Эй, парень!.. – кричал ему вслед Райнер.

– Отвяжись, ты, – пробормотал Сошников, вспоминая: «Алексей Иннокентьевич, кажется, был в левом крыле? Да, в левом…»

Оттуда бегут двое, два непомерно больших черных силуэта на фоне торцового окна. И справа бегут еще несколько. Не уйти…

Никто не стреляет.

Своих боятся побить.

Сошников с опущенным автоматом медленно двинулся им навстречу, и только когда они оказались совсем рядом, вдруг вскинул автомат и срезал их очередью. Потом он стал отступать вдоль стены, пятился, пробуя плечом, где дверь, стреляя в тех, что сначала догоняли его, а теперь стреляли лежа, так что весь коридор казался расцвеченным вспышками выстрелов и строчками трассирующих пуль. Он выпустил в них четыре пули, а потом автомат щелкнул впустую, но Сергей его не бросил, он все отступал вдоль стены, распластавшись по ней, пока не нащупал дверь и не провалился в нее.

Здесь было светло. Очень светло. И хотя все качалось и глаза начинал застилать багровый туман. Сошников понял, что это еще не та комната. Та была еще левее, вот и дверь в нее, а эта только приемная, конечно, это только приемная…

Из-за стола, став на колено и положив на согнутую в локте руку «парабеллум», быстро-быстро стрелял большеголовый, стриженный под машинку эсэсовец. Он слишком боялся и слишком быстро стрелял…

«Сколько раз он выстрелил?.. Сколько раз… Не помню. Плохо дело, если уже выстрелы в меня из „парабеллума“ не считаю…»

А слева на столе лежал автомат.

Сошников добрел до него и в голову эсэсовца врубил очередь, потом повернулся к двери и выпустил в нее – открытую створку и в закрытую тоже – не меньше десяти пуль. «Щедро?.. Для вас мне ничего не жалко, господа…»

Держась за стену, почти ползя по стене, он добрался до двери в кабинет фон Хальдорфа. Вошел…

Алексея Иннокентьевича здесь не было…

Здесь не было никого…

Прямо было большое, открытое настежь окно, а сбоку в нем сверкало озеро, а там вдали, так близко, совсем рядом, была часовня… ребята… капитан Сад…

У него еще хватило сил подойти ближе и ощутить солнечное тепло на лице и груди… «Ребята…» Он улыбался и не слышал уже, как сзади стучат отбойные молотки, не видел, как материя на его груди разрывается фонтанчиками и превращается вся в темное рваное месиво… Он еще не знал, что уже умер.

16

Графа увидели сразу, едва он вылетел из калитки замка. Он тут же вскочил на ноги, размахивал кулаками и, наверное, что-то кричал, а потом поплелся по дороге, перекинув кожаную куртку через плечо, а потом вдруг бросился бежать и бежал очень быстро до самого леса, и, когда он остановился перед капитаном, дыхание у него было очень недурное – видать, в свое время получил хороший тренинг, да и нервная вспышка играла не последнюю роль: он не чувствовал ни расстояния, ни зарождавшегося зноя. Только вблизи стало видно, что рубаха на нем разорвана, на голове кровь и поперек левой щеки от глаза под ухо – продолговатый черный рубец, надо понимать, от удара прикладом. Капитан Сад все понял…

– Я нашел этого негодяя! – проревел Райнер. – Я видел его вот так же близко, как вас. Идемте. Я придумаю для него такую кару!..

– А как же дуэль?

– Они били меня палками!.. – Райнер швырнул на землю куртку и стал топтать ее своими желтыми ботинками на каучуковой подошве.

«Просто удивительно, – подумал капитан Сад, – что с него не сняли такие роскошные ботинки. Куда они там смотрели? А ведь они наверняка следят за ним, поэтому у нас один выход».

Почему Райнер здесь, догадаться было нетрудно. Фон Хальдорф отпустил его на заведомую смерть. Граф вернулся один – кто ему поверит, что он не предал разведчиков? Фон Хальдорф хотел разделаться с противником чужими руками. Может быть, с кем другим этот фокус и получился бы, даже наверняка получился бы именно так, как хотел фон Хальдорф. Но для капитана уловка была слишком очевидной.

Граф вдруг подскочил к капитану.

– Вы пойдете со мной?

– Нет.

– Но там остались ваши люди. Обер-лейтенант, он еще жив. Его пытают, наверное. Ведь это СС! Вы знаете, что такое СС?

– Да. Но мы туда не пойдем.

– Пойдете!

– Нет.

Райнер ухватил капитана за ворот. Тот резко повернул голову, приказал:

– Не стрелять! И вообще пусть этот дурак, этот идейный пацифист проваливает.

Граф понял, подобрал куртку, повернулся и пошел через поляну в сторону моста.

– Их много в замке? – крикнул вслед капитан Сад.

– Я не шпион, – через плечо ответил Райнер.

– Пусть фрица пропустят, – сказал капитан Сад.

«Ладно, – подумал он, – сами разберемся. Если б немцев там было человек десять, с этими тремя им не управиться. Один граф чего стоит, да и Сережу голыми руками не возьмешь. Значит, не меньше взвода одной охраны. И они уже знают о нашем существовании. Ждут нового визита. Ждут сюрпризов. Попробуй подступись к ним теперь…»

Ему пришлось прервать эти несложные размышления, потому что граф возвратился.

– Капитан, – сказал он, стараясь быть сдержанным, – у меня к вам будет просьба, которая вас не затруднит. Дайте мне автомат.

– Нет.

– Уверяю вас: вам не придется жалеть об этом.

– Нет.

– Молю вас!.. Я видел замученных пленных. Это надо видеть…

– Я забочусь о твоей душе, Райнер. Тебе придется делать все самому, Райнер. Уж такая это работа.

Райнер ушел совсем, а капитан остался сидеть на опушке леса под дикой грушей. Тень она давала ерундовую, рябую, как россыпь серых пятаков, зато взобраться на нее не стоило труда, и, хоть обзор увеличивался ненамного, даже этой малости было довольно, чтобы видеть все озеро, и луг до замка, и луг позади него, незаметно, возле самой кромки дальнего леса переходивший в узкую болотистую низину. Впрочем, на грушу он позволил себе взобраться только однажды: он не любил начальников – суетливых хлопотунов, и, поскольку в своих бойцах предполагал сходную точку зрения, старался всегда держаться солидно. Одно дело – произвести рекогносцировку лично, и совсем другое – поминутно карабкаться на наблюдательный пункт или вообще не слезать с него часами, выдавая свою неуверенность и нетерпение. Нет, у командира другая забота – он должен думать.

Зной становился невыносимым. Мстила бессонная ночь: голова была словно не своя, требовались почти физические усилия, чтобы держать мозг в напряжении. Временами капитан Сад растирал голову. Ему казалось, что тогда загустевшая, застоявшаяся кровь проталкивается, уступает место новой; это помогало ненадолго; свежей крови не было совсем. Возможно, поспи он хоть час, это принесло бы облегчение, но капитан знал, что не имеет права спать. Он должен был думать. «Думай, думай, – говорил он себе, повторял почти механически, тут же встряхивался и, озлившись, приказывал: – Думай!»

Он должен был понять, что означает эта тишина, это необъяснимое бездействие фон Хальдорфа.

Он сидел багровый от жары, с завернутыми выше локтей рукавами гимнастерки, с расстегнутым на одну пуговицу воротом и, когда ему что-то докладывали, только чуть поворачивал голову.

В одиннадцатом часу прибежал Федя Капто. Оказывается, дозор Норика Мхитаряна встретил двух наших разведчиков из какого-то соседнего хозяйства. Причем самое интересное, что их группа шла с тем же заданием, что и группа капитана Сада. Всего в группе пятнадцать человек, но базируются они далеко отсюда, в горах, по прямой будет километров двадцать, если не больше.

Капитан Сад потер глаза, потер уши, встряхнулся. Не помогло.

– Поищи за деревом, – попросил он Федю, – там должна быть фляга с водой.

С луга качнуло ветром пряную, сладкую духоту. Кажется, дело пошло веселей, пробормотал капитан, подтянул к себе автомат, отвел предохранитель и вогнал в ствол патрон.

– Вот что. Приведите их сюда. Но по дороге, – он сделал неопределенное движение рукой, – заберите у них оружие. Только действовать мягко, без нажима. Мол, порядок у нас такой.

– Уразумел, товарищ капитан, – озадаченно протянул Федя и тяжело побежал через орешник.

Они появились все гуртом. «Прямо демонстрация», – подумал капитан Сад, но не сделал замечания, поскольку знал, что на этом уровне луг даже с башни не просматривается.

Эти двое были свои, братья-славяне. За километр узнаешь. У одного типично рязанское лицо, у другого все потоньше, да и сам посмуглее выдался. Южанин. Поставь их в один ряд с остальными разведчиками – ничем не выделятся. Правда, сейчас имелось одно отличие: они были в гимнастерках, в то время как ребята капитана Сада – все голые по пояс. «Загорали, черти», – с завистью подумал он.

– Так где же ваша база?

Смуглый объяснил. У него были нашивки старшего сержанта и чуть развязные манеры. «Одесса-мама, – определил капитан Сад. – Такая у него марка. А на самом деле, может, и моря в жизни не видел и не знает, какая она в натуре – Дерибасовская…»

Капитан подумал, какой бы спектакль он в другое время устроил своим ребятам, но сейчас не было ни сил, ни желания, а глазное – времени было жаль. Он знал, что должен думать, тем более, что теперь в задачу введено еще одно неизвестное.

– И когда же вы ушли со своей базы?

– Вчера после шести. Как жара поспала, – охотно ответил смуглый и улыбнулся.

Капитан Сад кивнул и навел автомат на живот смуглого.

– А ну, ребята, отойди в стороны.

– Ты шо, нервный? – вытаращил глаза сержант и чуть пригнул колени, так что от него теперь в самом деле можно было ждать чего угодно. – На ково, пацан, мазу тянешь?

– Может, по-хорошему договоримся?

– Перво, убери свой дырокол. Ты шо, не видишь – я чистый.

– Федя, а ну определи, когда они брились.

Капто подошел сзади, но не прямо, а с расчетом, чтоб его не могли лягнуть.

– Недавно, – сказал он, – часа два от силы. Вот от этого даже пахнет. Одеколон.

Капитан кивнул снова. Он не испытывал ни восторга, ни удовлетворения, скорее даже обиду, что вот как с ним мало считаются, ведут такую прямолинейную игру.

– Будем говорить?

Пленные молчали. Сейчас они не заговорят даже под угрозой смерти – они знают, что нужны мне, подумал капитан Сад. Но заронить в них сомнение не вредно. На всякий случай.

– Вы думаете, это просчет господина фон Хальдорфа? – капитан скривил губы, но улыбка вышла не убедительная: он был плохой артист. – Как бы не так! Он с первой минуты знал, что вы обречены. Но он пожертвовал вами, чтобы удержать меня здесь, чтобы я терял на вас время, пока он будет раскидывать сеть,

Пленные молчали.

Их надо было бы рассадить по отдельности, но для этого не было ни людей, ни подходящих мест. Капитан приказал, чтоб их заперли в часовне.

Потом он вызвал Сашку.

– Послушай, Сашок, настрой-ка свою машинку. Поинтересуемся, о чем там в эфире треплются.

Это было не так уж и важно, просто небольшая хитрость: соблюдалась видимость деятельности, а мозгу между тем послабление, передышка. Капитан понял это сразу, но приказа не отменил; он умел быть снисходительным и к себе тоже – если только вопрос не был принципиальным, конечно.

В эфире было пустовато и в меру спокойно. Обычная ситуация для таких забытых богом мест. Наших вообще поймать не удалось ни разу, а немцы болтали о какой-то ерунде: двое радистов сговаривались о поездке в протекторат, правда, цель ее дипломатично не называлась, но можно было догадаться, что речь идет о спекуляции, а еще один тип с каким-то странным акцентом рассказывал приятелю анекдоты. Затем вклинился деловой разговор, и капитан Сад понял, что 1-я Гвардейская сдвинулась и ее ударные танковые части уже вышли на Золотую Липу. «Лихо идут, – восхитился капитан Сад, – за полдня километров тридцать-сорок отмахали. Если и дальше так покатится, здесь они будут на третий день. Ну да, на третий, если у них с подвозом горючего сойдет гладко».

Но потом капитан вспомнил, что между Золотой и Гнилой Липой стоит немецкий 24-й танковый корпус и дорог там нет приличных с востока на запад, так что какой, к черту, подвоз. Он представил, как туго будет развиваться наступление, и, хоть это ни в какой степени не влияло ни на его планы вообще, ни на исход текущей операции, все же огорчился, отдал Сашке наушники и вернулся на опушку, на облюбованное под грушей место.

Потом опять был зной и дрожащий воздух над дорогой, и продолжалось это час, а может, и меньше. Время утратило четкость и ритм и где-то растягивалось мучительно, а где-то проваливалось кусками, и тогда капитан с запоздалым раскаянием ломал дремоту. Между тем он ни на миг не закрывал глаз, но это уже не имело значения. Почти все время в работе было его внутреннее зрение, какие-то миражи проходили перед ним, капитан наблюдал их апатично, вдруг спохватывался, что занят не тем, и усилием воли прогонял их, выставляя взамен, как фантом, одно слово: «Думай, капитан, думай…»

Потом возник мираж, который капитану не удалось стереть сразу: это был белобрысый с рязанской физиономией. Капитану почудилось, что этот парень идет к нему через луг, прямо к нему, к этой груше. Капитан сообразил, что такое невозможно, потому что белобрысый заперт с приятелем в часовне, и потер глаза. Не помогло. Капитан отвернулся в сторону, снова посмотрел. Белобрысый был уже близко. Он был наяву. Только шел тяжело, пошатываясь и держась одной рукой за шею.

«Нервы ни к черту», – огорчился капитан Сад. Он ждал спокойно, даже автомат не тронул.

Диверсант остановился шагах в пяти.

– Я сяду, – сказал он, – а то ноги не держат.

– Садись, – кивнул капитан.

Белобрысый сел и чуть еще придвинулся, чтобы быть в тени.

– Меня Коля зовут, – сказал он. – Я безвредный. А подыхать не хотелось. Вот и пошел к ним сюда. Из концлагеря. – Он осторожно помассировал шею, поморщился.

– Крепко мне Мишка хряснул. Думал, кранты. Выкарабкался!.. Я ж ему, суке, закидоны делал. «Мишаня, – говорю, – пока горит, давай перекинемся до наших. Когда еще раз такая лафа засветит». А он мне: «Не, не тая у меня биография. Не подходячая для совестливых. Руки, значит, уже ничем не отмоешь». – Он поглядел в ту сторону, где между кустами лежали разведчики. – Мишка меня за собой тянул в бега, до барона, значит. Но я тоже упертый. Сел на тормоза прочно. Ну он меня и пришиб. Он у нас по этой бухгалтерии первый мастер. Должно, нарочно не угробил до смерти – барону оставил в удовольствие.

– Там что – плохо было заперто?

– Зачем же плохо? Мы через дырочки в крыше. Нам это во как, – он чиркнул ребром ладони над головой.

– Ловкий ты парень!

– Есть малость.

– Только вот беда, Николай, момент для спасения ты выбрал не самый подходящий.

– Виноват. Не понял.

– Скорей всего – драться сегодня будем. На смерть.

Коля подумал.

– Жалко, – сказал он. – Но если уж взял грех на душу, то и смою его сам, кровью искуплю.

Потом он сел рядом с капитаном и стал рисовать пальцем план замка: где огневые точки, и шлюзы, и входы в бункера; сколько охраны, курсантов и офицеров-преподавателей. Потом он присоединился к разведчикам, а капитан Сад все сидел под той же грушей, сидел и думал, только теперь ему уже спать не хотелось, и он думал по-настоящему, и когда настал полдень, он понял, что замыслил фон Хальдорф.

17

Первый завал устроили километрах в пяти от села. Для засады место было идеальное: дорога заворачивала вокруг холма, лес подступал почти вплотную, видимость вперед по дороге от силы метров на пятьдесят. Капитан Сад смотрел сверху, как дозорный мотоцикл, лихо одолев поворот, еле успел затормозить, пошел юзом и его даже развернуло кругом, причем коляска зарылась в ветвях рухнувшей поперек всей проезжей части могучей смереки[5]. Перепуганный пулеметчик дал из коляски очередь по кустам, эхо звонко защелкало между холмами, а мотоцикл, взвыв мотором, уже мчался назад, к колонне.

Лес молчал.

К этому завалу фашисты отнеслись с максимально возможной серьезностью. Они все высыпали из бронетранспортеров и прочесали лес по обеим сторонам дороги – до завала и еще метров на сто дальше. Потом оттащили смереку в кювет, погрузились в бронетранспортеры, но теперь их движение было куда осторожней.

Второй завал был устроен в таком же удачном месте. Фашисты ждали его, и все-таки он оказался для них сюрпризом, и опять была легкая паника, а потом действия в обычном порядке: разгрузка, прочесывание, разборка завала, погрузка…

Третий завал они уже восприняли как должное. Занимались им солдаты только с двух бронетранспортеров. Остальные оставались на местах, хотя и держали под прицелом придорожную чащу. И колонна двинулась вперед не тогда, когда все деревья были убраны, а при первой же возможности: передовые машины буквально продирались через сделанный солдатами просвет.

Торжествовал немецкий рационализм.

И нехитрый психологический расчет капитана Сада.

Четвертый завал скорее напоминал баррикаду. Он был сделан посреди села, но так хитроумно, что объехать его не было возможности, а растащить – далеко не просто. Кроме того, рядом был колодец деда – идеальный «стоп-сигнал» в этот зной, – и еще один своеобразный психологический тормоз: с баррикады был уже виден пятый завал. Он находился неподалеку за мостом и был чисто символическим, однако это можно было увидеть, только подъехав к нему вплотную.

Фашисты принялись за дело организованно. Правда, сначала вся рота хлынула на водопой, но уже через пять минут целый взвод растаскивал баррикаду, а несколько солдат пошли к мосту и тщательно осмотрели, не заминирован ли он. А затем, как и в предыдущий раз, едва в баррикаде появился мало-мальский просвет, в него протиснулся вездеход и помчался к пятому завалу.

До него вездеход не доехал.

Он был уже на полпути к цели, когда сзади раздался сильный взрыв. Это Володька Харитончук, стремительно выкатившись из кустов, разнес мост связкой гранат. Потом он улегся в кювете, в заранее облюбованном месте, откуда стрелять было удобно, как в тире, засек время с точностью до секунды, приготовил к бою автомат и «трехлинейный мастерок» со снайперским прицелом и стал ждать, когда появятся первые враги.

«Ты должен удержать их ровно десять минут, – сказал ему капитан Сад. – После этого отходишь к завалу. Но запомни, тезка: если ты им позволишь подстрелить себя раньше, я тебя перестану уважать, уже не говоря о том, что так можно испортить все дело».

«Владимир Харитончук, вы артист!» – похвалил себя разведчик, с удовольствием разглядывая окутанные облаком дыма и пыли развороченные и расщепленные бревна. Сзади послышалось несколько быстрых выстрелов. Харитончук поглядел через плечо. Ребята копошились возле вездехода. Потом он взревел мотором и рванулся по дороге. Славно.

Пошла уже третья минута, когда фашисты наконец перестали топтаться на том берегу ручья и начали переправу. Харитончук выждал, пока двое передних поднялись одновременно, и снял их одной короткой очередью. Остальные залегли. Хоп-ля! – и капутцино! – привет господу богу от снайпера-артиста, редактора комсомольского боевого листка Владимира Андреевича Харитончука.

Он заметил возле машин офицера – и снял его, потом пугнул – теперь из автомата – для порядка тех, кто слишком смело перебегал от крайней хаты к ручью, не попал, конечно, но это его не огорчило, и он замурлыкал под нос: «Будешь ты моей! Будешь ты моей!..» – любимая песня (эти слова – единственные) любимого капитана Сада, который позволял себе такую вольность только в бою.

На дороге разорвалась граната. И еще одна – за спиной. И уже начинали обходить и слева и справа.

«Будешь ты моей!..»

Он сел – и пули защелкали по кустам, отбивая у фрицев охоту к самодеятельности.

Патронов у него было довольно. Успеть бы все извести.

Коля сказал:

– Пусть у тебя не болит голова, товарищ капитан. Дай мне две пушки, и я тебе покажу, как это делают люди.

Весь расчет зависел от Володьки Харитончука. Но тот был точен до секунды, и фашисты в вездеходе услышали взрыв именно тогда, когда было надо, и стали тормозить соответственно; не сразу, но резко, – и развернуться не успели, потому что из-под небольшой кучи соломы при дороге поднялся Коля – в каждой руке по «парабеллуму», – спокойно подошел и спокойно «показал, как это делают люди».

Разведчики окружили вездеход, вытаскивали трупы фашистов, натягивали на себя их куртки и каски.

Капитан Сад обнял Мхитаряна.

– Прощай, Норик! Не давайся им живым. Графа не потеряйте.

– Прощай, брат! Будь спок, джан, я им тут устрою полнокровный филиал центрального берлинского кладбища.

– Не давайся им живым!

– Прощай!..

Вездеход сорвался с места, спокойно вкатился в зигзагообразный проход в баррикаде – и помчал по дороге, оставляя за собой высоченный султан пыли.

Километр до замка… шестьсот метров… триста…

Замок поднимался им навстречу, и уже были ясно видны солдаты возле ворот, и солдаты на башне, и головы над стеной. Немцы слушали далекие взрывы гранат и стук автоматного боя и почти не обращали внимания на приземистый вездеход. «Нас мало, нас слишком мало, чтоб им могла хотя бы почудиться опасность, исходящая от нас!» – понял капитан Сад. Но тут же он увидел, как неторопливо открылись с обеих сторон от ворот темные щели амбразур. А потом оттуда чуть выдвинулись хоботки крупнокалиберных пулеметов, и казалось, что они упираются прямо в грудь.

18

Вездеход уже завершал второй круг по двору.

Он еще что-то кричал перед этим, но что именно – не помнил, тут же и забыл, а Боря Трифонов не услышал, потому что как раз в то мгновение слева от них – ну совсем рядом, кажется, и рукой дотянуться можно, – сразу в двух окнах первого этажа показались эсэсовцы с автоматами, и один даже стрелять приготовился, однако не выстрелил, может быть, принял этих парней в вездеходе за своих. Промедление было ничтожное и в другое время ничего бы не решило, но Боре Трифонову и того было довольно. Он как-то немыслимо вывернулся – и пулемет ударил в окна и смел гитлеровцев на пол. Дульное пламя опалило Сашкино лицо, слева брызнули осколки кирпича, да так больно, в кровь, наверное, посекли, но он не выпустил баранку и глаз не зажмурил. Вцепившись в руль, Сашка орал что-то, и не слышал себя, и Боря Трифонов его не слышал – не до того ему было: эсэсовцы выскакивали то тут, то там, как марионетки в кукольном театре, да так близко все, что пули расшвыривали их, как удары оглобли. Но потом вездеход вдруг снова оказался в том же тупичке, где они чуть не врезались в стену при первом заходе, и опять их окружила тишина и пустота.

– А черт его знает!..

Он действительно понятия не имел, как это делается, и ответил автоматически. Но тут же до его сознания дошел смысл вопроса, его круглое лицо перекосилось от ярости, глаза выпучились и подбородок дернулся раз и другой, выдавая то невероятное и впустую затраченное усилие, с которым Боря Трифонов хотел возвратить лицу выражение невозмутимости.

– Да ты сдрейфил небось?

– Балда, – огрызнулся Сашка. – Мы на нем посреди двора – хуже мишени.

– Вперед!..

Вездеход продрал по кирпичной стене сарая еще одну борозду, рядом с первой, причем жесткое угловатое крыло лопнуло по сварному шву и задралось; опять их осыпало коричневой пылью, и борт обжег огнем. Вездеход отшвырнуло к противоположной стене, Сашка его выровнял, и вот они уже катят узким коридором вдоль окон, и уже раскрывается перед ними двор. И Сашка чувствует, как десятки стволов целят ему в спину.

– Ага!.. – закричал Боря Трифонов, рассекая пространство до ворот четкими тугими ударами выстрелов, словно забор поставил. Один из эсэсовцев, перебегавших двор, энергично кувыркнулся через голову, но свалился уже мятым кулем. Другой откатился к стене, медленно сел; на это, видать, пошли все его силы, потому что автомат он уже не смог поднять и выстрелил несколько раз, упирая его магазином в землю.

Сашка ничего этого не видел, не до того ему было: вездеход рванулся из его рук, чавкая разорванными покрышками, и потребовалась вся Сашкина сила, чтобы снова подчинить машину рулю и объехать тело Капто, лежавшее на полдороге между парадным крыльцом и тупорылыми грузовиками с брезентовыми фургонами. Это опять удалось Сашке, как и в предыдущие два раза, и он даже почувствовал какое-то удовлетворение и прилив уверенности, хотя опять, как и в те два раза, мгновенно взмок, и пришлось шваркнуть рукавом по лицу, а то больно уж глаза заливало.

Потом они вырвались из теснины на простор большого двора, заковыляли по клумбам, переваливаясь с боку на бок. В борт глухо ударило градом. Сашка удивленно смотрел, как на чисто выкрашенном капоте появляются серые пятна, как ломает и рвет краску на вмятинах – и вдруг понял, что это пули.

Потом они оказались возле автоматчика, который сидел под стеной, и Сашка старательно объехал его непомерно длинные ноги в коротких сапогах. Немец все еще держал автомат, но уже ничего не видел и не соображал. Полузакрытые глаза его закатились, рот был заполнен языком, он пытался облизнуть губы, и кожа у него ниже подбородка то вспухала, то опадала, как у жабы.

Сашка опять плыл в абсолютной тишине.

Это чередование восприятий было похоже на игру с биноклем: то посмотришь в объектив – и мир словно отбрасывает от тебя в глубокий колодец, свертывает туго, как пружину, так что не видишь частностей и в сознании отпечатывается лишь образ усилия, которым был деформирован мир; то посмотришь в окуляр – и какая-то деталь заслонит все остальное, вытеснит все остальное – необыкновенно отчетливая и непомерно значительная.

Он чувствовал, как вездеход всем корпусом отзывается на каждый выстрел Бори Трифонова, видел, как ходит в кожухе ствол, как тянутся к ним из окон хлесткие светящиеся пунктиры. Двор был пуст, ради этого они и крутили здесь, принимая на себя удар сразу всего гарнизона: они не давали фашистам соединиться для общих действий; они навязали себя фашистам как цель; они стали психологическим порогом для охраны, которая задалась целью убить именно их, и на этом теряла секунду за секундой.

Стальной зверь – ковыляющий, неловкий – кружил по двору, завораживая охрану, своей активностью убеждая в целесообразности охоты. Но ни Сашка, ни Боря Трифонов не думали об этом. Сашка больше всего боялся перевернуться или врезаться в стену. Борьба с вездеходом поглотила его внимание и силы. На большее не хватало. Сашка тянул вперед шею, высматривая дорогу, смешно выпячивая подбородок. Он старался изо всех сил, он видел, что и Боря старается, и это полнило его уверенностью, что они все делают правильно.

Боря Трифонов видел больше. Он был опытней и схватывал одним взглядом и сразу оценивал всю ситуацию. Уже во время второго круга по двору он понял, что сейчас важнее не прицельный огонь, а сдерживающий – и на этом выгадал несколько секунд; их хватило, чтобы дать еще две-три короткие очереди туда, где в этот момент пытались высунуться фашисты.

Пулемет был турельный: стрелять удобно – если на открытой местности; здесь же это превратилось в муку. Хорошо – Боря был невелик ростом и ловок. Он летал вокруг пулемета, чуть ли не с капота стрелял, если враги появлялись сзади.

Ему доставляла наслаждение мысль, что вот он один держит всю эту сволочь в страхе. По натуре он был мягок, но прожил еще слишком мало, чтобы понять, что маленький рост – не самое большое горе. И поэтому он занимался боксом – и был первым в своем весе; поэтому пошел в разведку, поэтому всегда напрашивался на любое задание: он превозмогал себя, утверждал себя в преодолении каких-то, одному ему ведомых порогов. И если бы в эту минуту его спросили, о чем он мечтает, он даже не вспомнил бы о возможности выжить, и о том, чтобы набить сотню фашистов – мечта его бессонных ночей, – он не вспомнил бы тоже. Нет! Вот если б смертельная пуля пробила у него на груди комсомольский билет, а потом бы этот билет положили под стекло в его родном Скадовске в музее или хотя бы во Дворце пионеров, и чтобы все ребята из класса это видели, и чтобы Галка это увидела и заплакала, дуреха, – вот это да!.. Но комсомольский билет далеко, лежит где-то в штабном сейфе – Иван Григорьевич у всех собрал перед походом. Таков порядок. А жаль. Так жаль! – слов нет. Так получайте же, гады! Получайте! Получа…

Сашка – как ни поглотило его единоборство с вездеходом, – все-таки заметил какую-то перемену, какое-то вмешательство извне. Едва уловимое и не сразу понятное, оно тем не менее давило, навязывало окружающему пространству свой ритм.

Не отрывая взгляда от пути, Сашка весь напрягся, пытаясь уловить всем телом, как антенной, откуда произошло вмешательство. И понял: пулемет уже несколько секунд стрелял не переставая. Сашка скосился на Борю Трифонова. Тот весь завалился вперед, его голова моталась на вздрагивающем, вырывающемся из оцепеневших рук кожухе пулемета…

Вездеход вильнул и ударился в стену. Тело Бори Трифонова выбросило через борт, оно несколько раз перекатилось по дорожке, усыпанной песком, и легло у самого края, возле аккуратно выложенных зубцами и побеленных известью кирпичей.

Мотор заглох.

Сашка сидел все на том месте и смотрел на Борю Трифонова, и это длилось целую секунду, а может быть, и десять. Потом он поднял голову и увидел, что из всех окон и дверных проемов смотрят немцы. Выжидательно. Недоверчиво. Их было неправдоподобно много.

Сашка перебрался на соседнее сиденье, оттуда на капот. Уселся половчей. Тут было подходящее место: за спиной стена, не подступишься. А обзор неплох.

Возле головы застучало – словно костыль в стену заколачивали. Сашка увидел, кто стреляет, и повел туда пулеметом. Он не спешил, и может быть, поэтому с первой же очереди у него получилось. Это был первый человек, убитый им, но Сашка ничего не почувствовал.

Он инстинктивно догадался, что нужно делать, и дал отсекающую очередь вдоль двора. Потом еще одну – по окнам. Потом откуда-то сверху свалился убитый не им автоматчик, и тогда Сашка понял, что он не один.

Капитан Сад поглядел на часы. С того момента, когда Володька Харитончук взорвал мост, прошло девять минут. Если даже быть оптимистом, в бой уже вступил Норик Мхитарян. Сколько он может сдерживать немцев – минуты три? Вряд ли больше.

Значит, появление жандармского отряда следует ожидать минут через двадцать. Если будут хорошо бежать. Машинам не пройти, разве что брод отыщут.

Ладно. К тому времени здесь все будет кончено.

Разведчики находились в замке уже около пяти минут, эффект внезапности перестал действовать, охрана налаживала связи между отдельными узлами обороны. Еще немного – и они перейдут в наступление. А план пока не выполнен ни в одном пункте.

Коля должен был вместе с Гариком Сафаровым спуститься в бункера и освободить пленных. От Коли никаких вестей. Правда, от него их рановато ждать.

Но вот Рэму и Ярине пора бы объявиться. Взорвать шлюзы – минутное дело, а взрыва не слышно, и самих не видать.

А Федя Капто вот он – лежит в черной, уже припорошенной пылью крови, хватает пальцами песок. А грузовики, до которых он так и не добрался со своею взрывчаткой, стоят все там же, целехонькие, лишь у одного пулями порвало брезент и боковое стекло разбито в кабине водителя…

Капитан Сад почувствовал, как затекают ноги (он сидел на корточках), и опустился на одно колено. «Спокойно, – сказал он себе. – У тебя еще есть несколько минут. Поэтому жди. Не может быть, чтобы все ребята уже погибли. Не могли они погибнуть, не выполнив приказа. А пока ты не знаешь этого наверное – жди; твое время еще не пришло, капитан».

Он сидел очень удобно, в простенке между какими-то службами. Слева от него на крючьях был приспособлен противопожарный шанцевый инвентарь, тут же стояла железная бочка с песком, лучшего укрытия не придумаешь. Этот простенок капитан Сад увидел и оценил в какую-то долю секунды, когда вездеход только ворвался в замок и Коля, сбросив скорость до первой, повел его прямо к парадному крыльцу панского дома. Никто не стрелял; с этим сознательно тянули до последнего.

Первыми выпрыгнули Иван Григорьевич и Рэм. Капитан Сад знал, что, как только они выберутся из машины, и под жандармскими мундирами станут видны их славянские галифе, маскарад будет очевидным для любого гитлеровца. Поэтому капитан еще несколько секунд ждал, не раздадутся ли за спиной выстрелы. Но выстрелов не последовало, и это уже было хорошо, и тут же пришло время выпрыгивать ему самому: он заметил этот простенок и сразу оценил все его преимущества.

Капитан Сад прыгнул неудачно. У него подвернулась нога, и он прокатился несколько метров. И еще когда катился – услышал выстрел. Но у него не было оснований считать, что стреляют именно по нему, поэтому он сначала забрался в облюбованную позицию и только затем осмотрелся.

Коля и Гарик Сафаров исчезли. Вездеход уже заворачивал за угол (это было досадной оплошностью, капитан Сад знал, что там тупик, и Сашка это знал, но перенервничал и уже не совсем соображал, что делает), а в метрах пятнадцати, как раз между парадным крыльцом и грузовиками, посреди дороги лежал Федя Капто, и тут уже вряд ли чем можно было помочь. Потом снова появился вездеход, и эсэсовцы кинулись от машин врассыпную, а Сашка, слишком поздно заметив убитого товарища, и, не успев отвернуть, вытаращив от ужаса глаза, провел вездеход над телом Феди.

Капитан знал, что надо делать. Надо было добежать до Феди, взять толовые шашки и взрыватели и самому взорвать грузовики с подготовленной к эвакуации секретной документацией фашистского разведцентра. Сделать это было больше некому.

Но капитан остался на месте.

«Ладно, – сказал он себе, – это от меня не уйдет, взорваться всегда успею. Только сначала я хочу убедиться, что у других получилось удачней, что дело сделано и для полного счастья недостает лишь этого взрыва».

Он хотел точно знать, что победил, и потому остался на месте, почти не вмешиваясь в поединок вездехода с охраной. Правда, дважды ему все же пришлось открывать огонь: это когда немцы пытались произвести вылазки из главного входа. И еще ему повезло: он в самый последний момент успел снять автоматчика, который собирался из окна второго этажа почти в упор расстрелять Сашку.

После этого он взглянул на часы и узнал, что с того момента, когда Володька Харитончук взорвал мост, прошло только девять минут. И решил еще подождать. И был вознагражден за терпение, увидав, что Федя перевернулся на живот и даже пытается приподняться.

Как ни странно, Федя очнулся от боли: проезжая над ним, вездеход задел его карданом; боль пронзила тело, стряхнула предсмертное забытье, и тогда Капто увидел перед глазами сверкающую россыпь камней. Тут были прозрачные кристаллы и матовые обкатанные шары, темно-красные рваные осколки и густо-желтые, как мед, капли. И все они переливались радужными волнами… Федя попытался выплюнуть что-то, забившее рот, чуть сдвинулся – и фантастический мир упорхнул от него далеко вниз, и Федя понял, что это только песок.

Он попытался вспомнить, где он и что с ним происходит. Вспомнил. И страшный удар в живот, удар, после которого все сразу пропало – вспомнил тоже, и даже того эсэсовца, который стрелял. А больше он не помнил ничего, да и ни к чему все это теперь ему было. Он знал, что убит, им овладело безразличие, звуки, запахи и краски поплыли, поплыли мимо – и пропали.

Когда он очнулся во второй раз, он подтянул правую руку и стал выковыривать изо рта песок. Потом увидал кровь на пальцах. Кровь еще не успела засохнуть, значит, он лежал совсем недолго. Впрочем, это не имело никакого значения. Ничто уже не имело значения для него, нигде, во всем мире, и это он знал точно. «Я мертв, я уже не здесь, и мне фиг чего-нибудь сделаешь. Меня уже даже пытать нельзя», – вдруг понял он.

Следует сказать, что боязнь пыток была у Феди, может быть, единственным, зато неисправимо слабым местом. Однажды в поиске он с капитаном Садом нашел тела зверски замученных наших солдат. Это зрелище потрясло разведчика. Но он считал себя не вправе уйти от парней, которые научили его всему, что теперь умел он, еще два года назад наивный и полуграмотный пастушок из глухого полесского хутора, которые пристрастили его к чтению, к радио, приняли в комсомол; рядом с которыми он получил свою «Славу». Этот страх не знал ни сна, ни усталости. Но никто не знал о нем. «И вот он убит наконец, пусть вместе со мной, – думал Федя, – но и ему крышка».

Федя начал дремать помаленьку. Это получалось легко и приятно, потому что невесомо-легким и каким-то звонким было тело. Состояние отрешенности и воздушности овладевало им все сильней, он ощущал сверху ласково-теплое солнце, а снизу теплую кровь, и ему приятно было, что кровь уходит в землю. И все-таки что-то было не так, что-то мешало. Что-то висело в нем, в груди, темное, как облачко, и он знал, что надо освободиться от этого, иначе не будет ему спокойной смерти, а будет ему смертная тоска и пытка.

«Что ж это может быть», – с досадой думал он сквозь дремоту, но напрягаться уже не было сил, а тех, что еще оставались, не хватало, чтобы вспомнить хоть что-то. Он забыл, забыл начисто все, что лежало в прошлом, от прошлого его отделяла какая-то черта, грань, прорубленная выстрелом, когда он шел, чтобы выполнить свое последнее задание.

«З_а_д_а_н_и_е!» – вдруг вспомнил он.

А потом еще вспомнил: «К_а_п_и_т_а_н_ С_а_д».

Вот оно!..

Федя даже проснулся вдруг. Черт побери! Ведь ребята рассчитывали на него, как на каменную гору, а он здесь разлегся, ждет пришествия архангелов. А кто за тебя выполнит задание? Кто – за тебя? Некому! Некому сделать это, твою работу…

Он так разволновался, что даже потерял сознание, но возбуждение оказалось сильнее; он сразу же очнулся – все с той же мыслью. Задание! По законам естества ему давно уже пора было умереть, но он теперь знал, что не имеет на это права.

Прежде всего он нащупал сумку. Она была на нем. И тол на месте. И взрыватели. И бикфордов шнур. Такая обстоятельность была необходима: упаси бог, что-нибудь забудешь, то-то наплачешься потом; как говорила мамка: от дурной головы ногам тошно.

Бережней всего он ощупал спички. Он боялся, что они намокли в крови. Обошлось. Да и пальцы уже подсохли. Подходяще для работы.

Потом он посмотрел, как далеко до грузовиков. Потом попытался приподняться, и, когда очнулся, оказалось, что он уже в одном из фургонов. Ящики с документами были составлены плотно, подходяще для взрыва. Федя старательно пристроил тол, и взрыватель, и шнур, а потом не поленился отвинтить колпачки у обеих канистр, которые приготовил в дальнюю дорогу водитель. Должно быть, запасливый парень.

Потом он перебрался в другой фургон. Ему казалось, что он движется необыкновенно легко – как воздушный шарик, как тень. Правда, был один момент, когда ему подумалось, что ничего этого нет, что он только бредит, что все это происходит только в его воображении. Но чтобы разбираться в ощущении – для этого нужны были силы. И время. А его время истекло, «Мое время истекло давно», – подумал он безразлично и занялся закладыванием тола во втором фургоне.

Потом и с этим было покончено. Федя почувствовал, что сейчас уже совсем заснет, и торопливо поджег длинный бикфордов шнур, и, пока тот горел, он думал, что, если б ему сейчас предложили долгую-долгую жизнь, он не смог бы принять ее, потому что у него не осталось сил для этого; даже чтоб несколько минут прожить – и то у него больше не было духу.

Петом он открыл глаза, увидел, что огонек вот-вот исчезнет в соседнем фургоне, подумал напоследок, как будут довольны ребята и капитан Сад, и поднес огонек спички к маленькому огрызку шнура, ну, считай, почти к головке взрывателя.

19

Вода прибывала быстро.

Алексей Иннокентьевич не сразу понял – откуда; в темноте добрел до двери и почувствовал струение из-под нее, однако напор был слаб; значит – не то.

Пробуждение было внезапное, и теперь, чтобы сразу войти в форму, он зачерпнул в пригоршни воду и потер лицо – раз и другой, а потом и шею. При этом он сделал открытие, что вода не проточная, значит – из озера. Это ничего ему не разъяснило (гипотез хоть отбавляй, да и что в них толку, если ни одну не испытаешь), зато теперь он знал точно: воды хватит, чтобы затопить бункер, и случится это очень скоро.

Чтобы выработать линию поведения, какую-то рабочую гипотезу все же необходимо было иметь, и Алексей Иннокентьевич решил, что фашисты уже подготовились к эвакуации и вот напоследок уничтожают свое гнездо. Как в таком случае должен поступить он, Малахов? А никак! Набраться терпения и ждать конца. Воду не остановишь – слева от него, из вентиляционного отверстия, шла ровная полная струя; ее плеск он и услышал в первую очередь, едва проснулся, но потом новые впечатления на несколько мгновений оттеснили это, и Малахов его забыл, дверь взломать ему тоже не под силу. А если б даже это удалось, подниматься наверх сейчас – безумие: фашисты тут же схватят; и медлить с этим тоже было бы нельзя: если не весь бункер, так, уж во всяком случае, лестничная шахта будет взорвана.

Но чем объяснишь, что фон Хальдорф его бросил?..

«Все-таки что-то случилось, наверное, – подумал он. – Забыть о пленных или утопить их ни с того ни с сего – это не похоже на немцев. А может, капитан Сад вызвал нашу авиацию и она раздолбала замок? Допустим, здесь было специальное устройство, шлюзы, и одна бомба попала в них…»

Рассуждая таким образом, Алексей Иннокентьевич добрался по нарам до вентиляционного отверстия и стал ощупывать его, хотя прекрасно помнил, что там вделана добротная решетка, с которой ему не совладать, а значит, отверстие не заткнешь ничем. Однако сидеть сложа руки, покорившись судьбе, было не в его характере. В душе он был готов к смерти, даже к мученической, но именно перспектива утонуть почему-то показалась ему отвратительной. Предсмертная минута застала его врасплох, он был в состоянии шока; может быть, поэтому на его поведении это почти не отразилось: Малахов был рассудителен и деловит, как обычно. Случись здесь сторонний наблюдатель, он поразился бы выдержке Алексея Иннокентьевича, когда на самом деле это была только судорога.

Алексей Иннокентьевич все еще занимался бессмысленным исследованием решетки, как вдруг за дверью, плохо различимые из-за шума падающей воды, послышались голоса, потом появились полоски света, ограничивающие дверь, а потом загремело железо: видать, не поддавался засов. Не размышляя ни секунды, Алексей Иннокентьевич соскользнул вниз, и как только увидел, что дверь, преодолевая сопротивление воды, приоткрывается – набрал в грудь побольше воздуха и поднырнул под нижние нары.

На что он рассчитывал? Ни на что. Он не загадывал, чем кончится эта странная попытка; мыслей у него вообще не было, кроме одной: продержаться. И он держался изо всех сил и таращил глаза, следя за полетом светового пятна, которое то собиралось в яркую точку, то пропадало, чтобы тут же опять возникнуть. Держаться было все труднее. В голове нарастал звенящий гул. Перед глазами появились два, три, четыре пятна, они становились все ярче и были теперь не белые, а какие-то радужные. Они вертелись стремительным хороводом на фоне чего-то голубого, яркого и бездонного, как летнее небо. Алексей Иннокентьевич летел в эту бездну, невесомый и маленький, уже не понимая, где верх, а где низ и что с ним происходит. В последнее мгновение он вдруг вспомнил, что находится в воде, под нарами, попытался встать, потом кинулся вперед, назад – всюду натыкаясь на твердое…

Он очнулся просто оттого, что кровь отхлынула от головы в немного успокоилось сердце. Его качало, и он все еще не понимал где он. Потом он снова стал слышать шум падающей воды и догадался, что сидит на нарах и что глаза у него закрыты. Он открыл глаза, но все равно ничего не увидел. Вода была уже ему по грудь. Ушли, пробормотал Алексей Иннокентьевич, чуть-чуть посидел, затем поднялся, придерживаясь за стойку нар: его все еще качало. С трудом преодолевая сопротивление воды, шагнул в сторону двери. Нащупал ее. Она была приоткрыта.

Теперь главное – не суетиться.

Алексей Иннокентьевич стянул тяжелый, стеснявший движения френч, но не бросил его, а повесил – даже в такой обстановке страсть к порядку оказалась неискоренима! – на ребро двери. Протолкнул себя в коридор. Здесь был такой же мрак. Где-то рядом, справа, грохотал поток воды; оттуда же ощущалось и течение. Алексей Иннокентьевич прикинул, где должен был находиться выход, сориентировался – и понял, что это грохочет вода, падая с верхних этажей по лестнице. И пошел прямо на этот шум.

Он уже взялся за стальную створку двери, заслоняясь левой рукой от слепящих брызг, как вдруг почувствовал чье-то легкое прикосновение к спине. Алексей Иннокентьевич замер. Почудилось? Нет, вот снова его коснулись, причем на этот раз (рубашка прилипла к спине и не была помехой) уже не осталось сомнения: к нему прикасались пальцами.

Ну! – сразу…

Алексей Иннокентьевич перехватил чужую руку в запястье, вывернул и резко рубанул ребром левой ладони по локтю. Хруста сломанного сустава он не мог слышать, но по тому. как ослабла чужая рука, догадался о результате. Противник молчал я не сопротивлялся. Алексей Иннокентьевич осторожно подтянул его к себе за сломанную руку… Так и есть – он дрался с мертвецом.

Судя по форме, это был эсэсовец. Чтобы проверить еще одно, весьма смелое, предположение, Алексей Иннокентьевич ощупал его ноги. Эсэсовец был без сапог, в шерстяных носках почти до колен и в тапках. Надзиратель, которого звали Крысенышем. У него была разбита голова и две пулевые раны в груди.

«Кто его так? Неужели – свои? Из-за меня?..»

К сожалению, кобура на эсэсовце была пустая. Ничего, и так не пропадем.

Веря в себя, в свои силы, в успех, в каком-то яростном восторге от вновь обретенной свободы, Алексей Иннокентьевич бросился вперед. Поток сбил его и ударил о дверной косяк, но он тут же поднялся и бросился снова, и лез, и лез вверх, захлебываясь, но не отступая; он мотал головой, и кричал, и боролся с потоком, словно с живым существом; он боролся – и вышел победителем, и тогда совсем уверился, что все обойдется и будет хорошо.

На этом этаже воды было значительно меньше – чуть не доставало до колена. Но она текла и лилась отовсюду, и нетрудно было догадаться, что при таких темпах потребуется минут пятнадцать-двадцать, чтобы нижний этаж залило доверху, и тогда придет черед этого.

Следовало поторопиться.

Алексей Иннокентьевич припомнил, что выход в тамбур должен быть несколькими метрами правее, побрел в ту сторону и быстро нашел круглую стальную дверь. Она оказалась закрытой. Алексей Иннокентьевич налег на нее, дернул на себя. Не помогло. Тогда он нащупал засовы, засмеялся и сдвинул их. Мало! Он стал искать, что же еще удерживает дверь – и тут сзади ударил свет. Алексей Иннокентьевич резко обернулся. Кто-то стоял в нескольких метрах и светил ему прямо в лицо карманным фонариком.

– Так это, оказывается, вы, господин подполковник!..

Алексей Иннокентьевич узнал голос Уго фон Хальдорфа.

– Значит, вы еще здесь? – продолжал фон Хальдорф. – Ваши так спешили наверх, что забыли о существовании подполковника Малахова?

Только теперь Малахов понял, что происходит в замке.

– Не будем терять времени, – сказал он. – Если мы сию минуту не откроем дверь…

– Это я ее закрыл, – перебил фон Хальдорф. – Пришлось. Они пустили в ход гранаты. Я едва спасся.

– Но через пять минут там набежит доверху воды. И тогда будет поздно.

– Спокойно, подполковник. Задвиньте засовы.

В подтверждение своего права командовать фон Хальдорф ввел в свет фонарика правую руку. В ней был «вальтер». Алексей Иннокентьевич выполнил распоряжение.

– А теперь марш вперед, – указал направление лучом фонарика фон Хальдорф.

Коридор, такой аккуратный еще несколько часов назад, был неузнаваем. Двери комнат распахнуты, сорваны с петель и расщеплены; стены опалены взрывами и посечены пулями. То и дело приходилось переступать через трупы, а в одном месте в стене зиял пролом, и в нем, чудовищно переплетаясь, лежало несколько трупов сразу: русские и фашисты. Алексей Иннокентьевич остановился перед ними. Нет, он не знал этих парней. Ни одного.

– Хороша жанровая сценка, подполковник? Жаль, не пришлось поглядеть, как они грызут друг друга.

– У них не было оружия, – согласился Малахов.

– В том-то весь сенс. Но для победителя пуля нашлась! – засмеялся фон Хальдорф и показал рукой. – Насколько я понимаю, его вон оттуда срезали из автомата. Поучительный финал!

Действительно, в указанном фон Хальдорфом месте лежал труп эсэсовца с автоматом. Как просто: прыгнуть в сторону – рвануть автомат, падая на спину, под стенку, открыть огонь… А если в стволе не окажется патрона – перекатиться в воде под другую стенку, и за это время успеть передернуть затвор – и стрелять…

– Стоять! – вдруг приказал фон Хальдорф. – Руки вверх! – Он чуть помедлил. – Извините, подполковник, я должен вам напомнить, что взял вас из милости. По своей мягкосердечности. Так что советую вести себя благоразумно. И не проявлять инициативы.

Они снова пошли вперед. Не доходя метров десяти до конца коридора, вошли в обычную комнату, обставленную как канцелярия: письменные столы, книжный шкаф, вделанные в стену высокие сейфы. Фон Хальдорф приказал Малахову стать в сторона и открыл один из них.

– Это запасной ход на верхний этаж бункера, – пояснил он. – Я поднимаюсь первым, вы – следом, как только хлынет вода. Если чуть замешкаетесь – запру ход, и тогда пеняйте на себя.

«Он имеет в виду тот автомат, – понял Алексей Иннокентьевич. – Но бежать за ним нет смысла. Во-первых, темно; я затрачу уйму времени только на то, чтоб его разыскать. А ведь надо еще и успеть вернуться – опять же в темноте, по воде, а я вовсе не уверен, что разыщу эту комнату сразу. Во-вторых, если б даже это удалось, автомат от фон Хальдорфа не спрячешь; и, прежде чем я увижу фашиста и успею открыть огонь, он это сделает сам, а то и связываться не будет: закроет верхний выход – и амба. Нет, – решил Алексей Иннокентьевич, – сейчас на такую авантюру я не имею права. Надо действовать только наверняка, без малейшего риска, чтоб случайностям места не было. Этот немец – мой, и никуда он от меня не уйдет. Второго такого случая уже не будет».

(Он знал, что фон Хальдорф дает ему возможность бежать, и сам фон Хальдорф это знал тоже. Но немец не сомневался, что Малахов останется: он понимал, какая между ними началась игра, пусть и не объявленная вслух, и охотно шел на обострение; кроме всего прочего, он был не прочь стать свидетелем унижения советского контрразведчика, даже ценой относительной его свободы. А побег в настоящей ситуации – как это ни парадоксально, – свидетельствовал бы о малодушии, и – как следствие – о капитуляции Малахова, ибо говорил бы только об одном: об отказе от поединка.)

Поэтому Алексей Иннокентьевич терпеливо дождался, пока из сейфа не хлынула вода, – и тогда только бросился вперед. Лестница была металлическая, она обвивалась спиралью вокруг стального шеста; справа были перила. Алексей Иннокентьевич уже имел опыт и поднимался спиной вперед, цепляясь за шест обеими руками. На этот раз он совсем не наглотался воды, зато обессилел так, что на верхнем этаже бункера в прямом смысле свалился с ног, отполз на четвереньках в сторону и сел, прислонившись к стене. Сидеть все же надо было прямо, иначе рот оказывался в воде.

Фон Хальдорф попробовал закрыть ход, но дверь где-то заклинило, и возиться с нею он не стал.

– Поднимайтесь, Малахов.

– Дайте отдышаться минуту. Сердце вот здесь.

– Эта минута может стоить вам жизни. Поднимайтесь, черт побери, или я буду вынужден вас пристрелить.

На этом этаже было тоже темно. И такие же следы боя. Впрочем, Алексей Иннокентьевич разглядывал их (насколько позволял фонарик фон Хальдорфа) не очень внимательно; он был занят попытками сориентироваться, определить хотя бы приблизительно, в какой стороне и на каком расстоянии от них находится главный вход. Он даже начал подсчитывать количество шагов, но тут же понял, что это не имеет смысла; ведь они шли по воде, да и темнота растягивала каждый метр вдвое…

Наконец они добрели до завала.

Фон Хальдорф встревожился. Он попросил Малахова отойти, сам вскарабкался на баррикаду из взорванного железобетона и обломков кирпича. Спустился вниз расстроенный.

– Какая досада!.. Мы должны перебраться на ту сторону. И по возможности скорее.

Алексей Иннокентьевич понял, что сейчас последует приказ лезть наверх и разгребать кирпичи.

– Арсенал ухнули? – спросил он, чтобы еще хоть чуть-чуть выгадать время.

– Нет. Вот здесь, за стеной, были помещения диверсионного факультета. Выпускники, естественно, работали не с манекенами. С настоящим материалом.

– Случайный взрыв?

– Уверен, что нет. Образцы мин и взрывчаток хранились в комнате-сейфе. Она закрывалась математическими замками.

– Для такой операции нужен свой человек.

– «Свой», – скривил губы фон Хальдорф.

– Конечно, – Малахов сделал вид, что не заметил его интонации. – Там еще коридор?

– Продолжение этого. И аппендикс, в который мы должны попасть.

– Не сомневаюсь, что в аппендиксе мы встретим немало ваших солдат… Если только они уцелели после взрыва и не утонули. Тот, кто открыл хранилище, знал, на что идет.

– Варвары! – прорычал фон Хальдорф. – Вы духовно нищая нация и возмещаете свою неполноценность фанатизмом.

– Вы имеете в виду способность к самопожертвованию? Или доблесть? – уже не скрывая иронии, улыбнулся Малахов.

– К черту, господин подполковник! Будьте любезны: залезайте наверх и приступайте к делу.

Двоим там все равно было не развернуться. И работать пришлось на пределе – по настроению фон Хальдорфа Алексей Иннокентьевич понял: в случае саботажа уговоров не последует. Только пуля.

Через несколько минут на руках показались ссадины и кровь, но дело двигалось быстро. Алексей Иннокентьевич углублялся в завал в обход рухнувшего потолочного перекрытия; под ним оказалось немало полостей, так что дело свелось, по сути, к расчистке кирпичных пробок. Он спешил, и вскоре понял, что опережает поднимающуюся снизу воду.

Заметил это и фон Хальдорф. Он сделался спокойнее; присел на обломок стены, так, чтобы Малахов при случае не мог достать его кирпичом, только рука с фонариком да глаза выглядывали. Вынужденное в столь критические минуты безделье тяготило, давило фон Хальдорфа, и он разболтался: то подтрунивал над Алексеем Иннокентьевичем, над его провалом, то разбирал свои ошибки, доказывая, что все решил слепой случай и неблагоприятное стечение обстоятельств. Похоже, он хотел понравиться Малахову. Внезапный крах настолько потряс фон Хальдорфа, что он перестал следить за собой; он искал точки для самоутверждения в личности противника, в потерявших конкретность словах, в самом механизме речи; он говорил, потому что должен был говорить, чтобы освободиться от потрясения – «выболтать» его.

Эти соображения не могли не успокоить и самого Алексея Иннокентьевича. Малахов вопреки реальному соотношению сил все больше проникался чувством превосходства над врагом, уверенностью, что победит его. «Мой немец, мой! Никуда он не уйдет, ни по какому подземному ходу. Он мой и здесь останется!» – торжествующе бормотал Малахов, не замечая противоречия между этими мыслями и тем, что он делал. Но ему было мало того, что фашист обречен самими обстоятельствами. При чем здесь обстоятельства! Он сам должен убить этого фашиста.

Алексей Иннокентьевич настолько углубился в эти мысли, что перестал слушать фон Хальдорфа, пока наконец инстинкт не подсказал ему, что происходит нечто ненормальное – такое, чего не может быть. Алексей Иннокентьевич не сразу услышал этот голос, а когда услышал, не сразу понял, чем он вызван. Но сказался опыт. Небольшой сосредоточенности было довольно, чтобы уловить причину. Вот уже несколько минут фон Хальдорф делился, очень доверительно, некоторыми подробностями своей работы, такими вещами, о которых не имел права говорить ни при каких, даже самых крайних, обстоятельствах. Тем более – с Малаховым. «Что бы это значило?» – подумал Алексей Иннокентьевич, и еще прежде, чем вопрос прозвучал в нем, он уже знал ответ: фон Хальдорф так доверителен, так откровенен только потому, что знает, уверен, не сомневается; Малахов отсюда не выйдет… Он это уже решил, и сколько минут или секунд остается до того, как он поставит точку, фон Хальдорф уже знает твердо.

– Ваша система хороша, барон, – сказал Алексей Иннокентьевич, садясь в воду и тяжело дыша. «Пусть думает, что я уже обессилел», – решил он. – И все же признайте, что дело не только в том, что удача от вас отвернулась и густо обсели оводы, – он ткнул в себя пальцем. – Вы забыли о самом главном в вашем деле.

– Даю вам ровно три минуты на передышку, – засек время фон Хальдорф. – Так о чем же я забыл?

– О блокировке.

Фон Хальдорф расхохотался.

– Если б она у вас была, – продолжал Алексей Иннокентьевич, уже уверенный, что ловушка сработала; а еще вероятней, что фон Хальдорф заметил ее, но уже не боится, – вы б не оказались к шестидесяти годам у разбитого корыта. Ну подумайте сами: кому вы будете нужны со своей системой воспитания кадров, если самих кадров нет, если они ждут в своей глубокой конспирации, не зная, что концы веревочек сгорели. И вы их никогда не найдете.

– Яма для простаков, – подтвердил фон Хальдорф подозрения Малахова. – Но я вам все-таки отвечу. Глядите. – Он достал откуда-то из-под плаща плоскую металлическую коробку, напоминающую большой портсигар. – Здесь есть все. Самое главное. А если потеряю и это, дома, в Германии, есть еще один дубликат. Удовлетворены?

«Вот мы и вышли на последнюю черту, – понял Алексей Иннокентьевич. – И если раньше я мог сомневаться, убьет он меня или нет, то теперь варианты исключены».

Завал еще не был разобран до конца, но за слабым заслоном кирпичей уже слышался шум воды в той части коридора. Возможно, достаточно посильней толкнуть последнюю преграду – и путь будет расчищен.

Пора.

И все же Алексей Иннокентьевич опоздал. Что-то случилось такое, что несколько мгновений выпало из его памяти. Впечатление было такое, будто он долго спал, стоя на четвереньках, и во сне упал на кирпичи лицом. Руки не слушались. Куда им было оторвать от камней это тело! Там, куда попала пуля – в спине слева, – лежал огромный булыжник.

«Ах, так это пуля! – понял Алексей Иннокентьевич, и откуда-то задним числом выплыло воспоминание о страшном, как обвал, грохоте выстрела. – Ах, так это только пуля… В спину, выходит, стрелял… сволочь…»

Алексей Иннокентьевич все же приподнялся, привалился к стене плечом, и сел, и тогда только увидел Уго фон Хальдорфа. Положив включенный фонарик так, чтобы он светил на Малахова, фашист набивал патронами обойму своего «вальтера». Он доставал патроны из кармана плаща, суетливо тыкал их, не попадая сразу. Вот оно как: он забыл, что отстрелялся, пока удирал от разведчиков, и что в пистолете оставался только один патрон…

Они смотрели друг другу в глаза, и пальцы фон Хальдорфа совсем перестали его слушаться. «Он и меня боится, и остаться один боится не меньше», – понял Алексей Иннокентьевич, нащупал правой рукой устойчивую опору (левая уже слушалась плохо) и встал.

Фон Хальдорф словно очнулся, стал забивать обойму в рукоять, она не входила, а он не опускал глаз, чтобы поглядеть, в чем дело, и все смотрел прямо в глаза Малахову, и предчувствие смерти уже читалось в этом взоре.

«Мой немец, мой!» – чуть не закричал Алексей Иннокентьевич и шагнул к врагу.

Потом он долго сидел возле прохода в завале и ни о чем не думал. Может, и не очень долго сидел, но ему-то показалось, что прошло много дней, что он засыпает и просыпается, засыпает – и просыпается снова. Было темно, но он не жалел ни об утонувшем фонарике, ни о пистолете, который тоже куда-то завалился. Он чувствовал безграничное удовлетворение и улыбался.

Потом он вспомнил о мальчишках, своих разведчиках. Вспомнил, что был занят только собой, а о них не думал, и от этого ему стало стыдно. Он встревожился: как они там будут – одни? Забытое, тяжелое, но сладостное чувство ответственности вошло в него душевной тревогой, наполнило всего и даже выплеснулось наружу; даже воздух, гудящий от падающей, льющейся отовсюду воды – и тот насыщался этой тревогой, поляризовался ею.

Алексей Иннокентьевич ощупал грудь, плечо. Пуля прошла чуть пониже ключицы. Кровь уже унялась, да и сам он пообвыкся, притерпелся.

Как же я мог забыть о них? думал Алексей Иннокентьевич, забираясь в проход. Вода уже поднялась и сюда, но стояла еще довольно низко, так что можно было пробраться не захлебнувшись. Алексей Иннокентьевич выбил в конце прохода последние кирпичи и выбрался на ту сторону завала. Посидел, вспоминая, как далеко главный выход. Кружилась голова, и все время чудился какой-то свет то сбоку, то сзади.

Алексей Иннокентьевич сполз в воду. Идти уже было невозможно, и он поплыл. Мысли у него при этом вдруг прояснились, он знал, что и как ему делать.

Он подплыл к месту, где вода подступала под самый потолок коридора и между водой и потолком метались только огромные воздушные пузыри. Лестница на поверхность была где-то здесь. Может быть, совсем рядом, а может, и подальше. Алексей Иннокентьевич в последний раз набрал побольше воздуха в грудь, нырнул и поплыл вдоль правой стены коридора, касаясь ее при каждом гребке, чтобы не пропустить дверь, ведущую наверх, если только она ему попадется.

20

Проще всего получилось у Ивана Григорьевича и Рэма. Они спрыгнули с вездехода первыми и добежали до двери в шлюзовую еще до того, как раздались выстрелы; никто не обратил на них внимания. В шлюзовой было пусто. Это был аккуратный, но довольно темный сарай, добрую треть его занимал стационарный компрессор; тут же был шлюзовой стенд; хозяйство до удивления примитивное.

Рэм заложил дверь ломом и сел возле окна на коробку с инструментом. После вчерашнего ушиба он держался неестественно прямо. Но Боря Трифонов хорошо постарался. Боль хоть и не совсем отпустила, но стала терпимой, а главное – двигаться было возможно.

Стрелять отсюда было бы неудобно, сектор обстрела вовсе никудышный: много мертвых зон, часть двора закрыта штабелем пустых ящиков. Но выбирать не приходилось. Рэм закурил и по перекатам пальбы пытался угадать, как протекает бой. Несколько раз в поле его зрения появлялись эсэсовцы, однако Рэм не стрелял: сейчас это не входило в их задачу, только могло ее осложнить.

Иван Григорьевич подошел к нему как раз в тот момент, когда вездеход, делая второй круг по двору, задел ящики, штабель рухнул, и панорама двора полыхнула им в глаза солнечным ослепительным блеском.

– Готово, – сказал Иван Григорьевич.

– Во Борька их чешет! – засмеялся Рэм. – Супер-экстра-люкс!

– Ребята взяли на себя слишком много.

– Это точно. Гансы их не выпустят после такого-то концерта! Уже вцепились, как шавки.

– Прикроем?

– Нет, – сказал Рэм. – Мне это место нравится своей тишиной, а вы хотите нарушить всю идиллию. – Рэм был из интеллигентной семьи и знал такие словечки, что от другого за всю жизнь не услышишь. – И кроме того, я не могу отвлекаться. Мне еще обязательно надо поиметь рандеву с одним приятелем.

– Ты это серьезно?

– Абсолютно. Мы выполнили задачу чисто. Теперь каждый может заняться личными делами. Я чувствую к этому позывы. А погибнуть в банальной драке с дубарями-охранниками – для этого большого ума не надо. Добровольцы могут сделать два шага вперед, но – пардон-мерси – без меня!

– Выходит, Сашка и Борька пусть животы кладут, а ты чистюля, ты ручки умываешь.

– Ты сердишься, Юпитер, значит, ты не прав, – сказал Рэм и щелкнул шпингалетом окна, открыл шпингалет, чтобы, если понадобится стрелять, оконная рама открывалась сразу, от одного легкого толчка. Он сделал это, потому что эсэсовцы опять побежали через двор, и несколько мгновений было похоже, что сейчас все-таки придется драться. Эти эсэсовцы были уже с оружием, они перебегали умело, сразу видно – бывалые солдаты. И Рэм даже наметил себе, что первого снимет долговязого фельдфебеля с одним незакатанным рукавом и с танкистским автоматом. Рэм неуютно чувствовал себя в этом сарае, где дощатые стены были никакой не защитой; одна только видимость, а не защита: в любом месте их можно было пробить даже из пистолета, а про карабин и говорить нечего. Правда, можно было отступить за компрессор, но тогда пропадал обзор, не говоря уж о том, что психологически это было бы равнозначно поражению: обороняющийся как бы признавал этим свою слабость и обреченность; дальше сразу следовала бы агония.

– Однако, Большов… – начал было Иван Григорьевич, но Рэм его перебил:

– Оставьте ваши прописи для политзанятий, товарищ старшина. Я задание выполнил? Выполнил. А теперь желаю заняться своими делами. Ясно? На фига мне, пардон, при этом ваша самодеятельность? У меня свой номер.

И тут он увидел наконец того, кого так напряженно все время высматривал: вдоль стены, где ползком, а где стремительными перебежками, к воротам пробирался высокий белокурый штурмбаннфюрер. Фуражку он потерял, и поэтому его красивое лицо было видно отлично, и соломенные кудри картинно метались при каждом повороте античной головы.

– Ах ты, мой Зигфрид! – нежно произнес Рэм. – Ну уж сегодня-то я доберусь до твоего горлышка, птенчик. – Он повернулся к Ярине. – Привет, Иван Григорьевич! Спешу на свидание. К Герострату!

Рэм приоткрыл дверь, и выскользнул наружу, и сразу же исчез – словно растаял.

«Пора и мне», – решил Иван Григорьевич. Он прикинул, как безопасней добраться до панского особняка, и двинулся короткими перебежками – от укрытия к укрытию. Его обстреляли только раз, а потом он увидел человека, который подавал ему сигналы рукой, и это уже был капитан Сад. Капитан был в своей форме; немецкие френч и каска лежали на бочке с песком. Он ничего не спросил про Рэма. И ничего не сказал про других парней. Он по-прежнему думал, что счет их жизням идет на минуты, но это было уже неважно, поскольку появление Ивана Григорьевича означало еще один успех.

– Что с вами, товарищ капитан? – спросил Ярина. – Вы ранены?

– Не знаю, – сказал капитан Сад. – Вот увидел вас – и вдруг понял, что сил у меня больше нет.

– На душе отлегло.

– Может быть. Черт! Кажется, засыпаю…

– Идемте в дом, – сказал Ярина.

Дом был пуст, и почти весь замок – тоже. Фашисты отдали его, закрепившись в башне и нескольких прилегающих постройках, и теперь перегруппировывали силы. Первую схватку они проиграли, но огромное неравенство сил сохранилось. Сейчас оставшиеся в живых офицеры поведут их в контратаку. Все кончится в десять-пятнадцать минут.

Со второго этажа навстречу капитану Саду спустились трое. Это были его разведчики – из группы, что не вернулась. Он знал, что встретит их здесь; сердцем чувствовал. Он обнял каждого из трех – это было и приветствие, и прощанье сразу, – и каждого из трех держал чуть дольше, чем было надо. Но не от избытка чувств и не от собственной слабости. Просто что-то случилось с ним, и он перестал с прежней четкостью контролировать время; а оно то останавливалось, то вдруг оказывалось, что прошло уже несколько минут, а он не мог вспомнить, чем они были заполнены.

– Где Коля? – спросил капитан Сад.

– Его убил охранник, – сказал один из трех. – Но не в первый раз. Когда он спустился туда в первый раз, он только оглушил охранника, чтоб не поднимать шума. А потом оказалось, что мы забыли новенького.

– Алексея Иннокентьевича?

– Не знаю, как его звали. Мы его не нашли. А вот Колю эта сука убила. Очухался в воде, и, когда мы пошли за этим – за новеньким, – встретил…

Еще кусок времени выпал из сознания. Или только показалось, что выпал.

Он увидел Сашку.

– А вот и ты наконец. Где рация?

– В вездеходе.

– Давай связь. Минут пятнадцать я могу тебе обещать, больше – вряд ли.

– Слушаюсь.

Сашка, качаясь, держась за стену, побрел наружу. Бедолага! Слишком много ему досталось для первого раза.

Капитан Сад поглядел на часы и опять удивился, потому что жандармской колонне давно пора было появиться во дворе. Предчувствуя очередной сюрприз, он тяжело поднялся на второй этаж, подумал – и пошел влево, в кабинет Уго фон Хальдорфа.

Он сразу все понял. Бронетранспортеров еще не было – переправу не навели, а жандармы рассыпались в цепь, но не прямую, а дугой, и в фокусе этой дуги двигались два человека – Райнер и Володька Харитончук. По прямой до них оставалось метров двести, не больше. Все же капитан схватился за свой цейсс. Он нес на себе Норика Мхитаряна. Он бежал из последних сил, ноги заплетались, и лицо было перекошено гримасой до неузнаваемости. Харитончук прикрывал отход. Связанные ремнем через плечо, на груди и на спине у него висели по цинку с патронами. А под мышкой он тащил сорванный с турели крупнокалиберный пулемет. Райнер отступал неторопливо, пятился, то и дело разрывал воздух четкими очередями. Очевидно, стрелял он удачно, потому что немцы рыли носами землю и не рисковали.

И вдруг капитан Сад увидел выход из положения.

Он побежал в соседнюю комнату, посмотрел оттуда на башню. Так и есть! Наверху эсэсовцы буквально лезли на парапет – наблюдали спектакль, который давал Райнер; им было не до разведчиков!..

Капитан промчался по коридору, сбежал по лестнице.

– Гранаты к бою! Приготовиться к атаке!

– Товарищ капитан, да как же можно…

– Сашка, ты остаешься. Ты должен выйти на связь! Если даже нас сейчас перебьют, ты не имеешь права умереть, пока не передашь, что мы выполнили задание.

– Слушаюсь.

– За мной.

Он расставил всех четверых возле двери и окон, глядевших в сторону башни, и в тот момент, когда Володька Харитончук и Райнер появились в воротах замка, повел свой отряд в атаку. Они захватили башню, но двое погибли, один умирал, а Ивану Григорьевичу автоматной очередью перебило ноги.

Подошли Харитончук и Райнер. Оба были ранены. И Норик – типичное дело в гранатном бою – был весь изорван осколками. Однако дышал.

– Ты не огорчайся. Как я понимаю, твоему барону уже капут. Утонул внизу. В бункере.

Райнер поперхнулся воздухом, выпучил глаза и смотрел на капитана с отчаянием. Потом сел на каменный пол, схватился за голову и заплакал.

Подошел Сашка. Связи не было.

– Если я еще раз увижу, что ты отошел от рации… – сказал капитан Сад, но не нашелся, чем пригрозить. – Ну постарайся, пожалуйста.

Вместе с Харитончуком они забаррикадировали вход в башню. Потом в воротах появился жандармский офицер с белым флагом. Он предложил капитуляцию, иначе немедленно начнется обстрел башни из шестиствольных минометов. Нет, сказал капитан Сад, уходите, а то я не могу на вас спокойно смотреть. Уходите от греха. Как угодно, сказал жандармский офицер, так и быть, даю вам еще полчаса сроку. А пока посмотрите, что вас ждет, если вы не сдадитесь добровольно.

Он ушел в ворота и потом неторопливо и не оборачиваясь шагал по пыльной дороге к бронетранспортерам, которые наконец-то появились откуда-то сбоку и теперь стояли позади редкой цепи. От бронетранспортера отделилась группа солдат. Они подошли к одному из дубов и стали отпиливать его ветви. Через несколько минут остался только уродливый обрубок, впрочем, издали похожий на крест. Потом двое солдат вывели из бронетранспортера человека со связанными за спиной руками. Несколько шагов он шел спокойно, но, когда увидел, что его ждет, вдруг стал, неожиданно подсек одного солдата точным ударом ноги, другого ударил головой в лицо и бросился прочь. За ним со свистом и гоготаньем побежали человек пятнадцать, быстро догнали, свалили на землю, но почти не били и на поднятых руках понесли к дереву. Человек извивался, пытался дергать ногами, кусался и кричал. Все время, пока его несли, он страшно кричал, молил о чем-то: отдельные слова до башни не долетали, только голос…

Капитан Сад встал на парапет, поднял правую руку и сделал знак: «Мы с тобой!»

Раненого подтащили к дереву, но он даже не взглянул на страшный обрубок. Пока его привязывали, и прибивали ладони к дереву широкими солдатскими штыками, сваливали к ногам хворост, и поливали его из канистры бензином.

Но тут не выдержал Райнер. Он схватил пулемет и вдернул в затвор ленту.

– Звери! Негодяи!

– Стой, – сказал капитан Сад. – Тебе нельзя. Это должны сделать мы.

Капитан Сад хотел еще что-то сказать, но ничего у него не вышло, потому что его рот свела судорога. Его глаза остекленели и смотрели в одну точку: на обрубок дерева и прибитого к нему плоскими солдатскими штыками маленького человечка. Фашисты хорошо рассчитали: из автомата их было не достать.

Капитан Сад вдруг улыбнулся, но лучше бы он не делал этого – такая получилась улыбка. Он вдруг решился, рванул ворот гимнастерки, так что пуговицы отлетели.

– А ну-ка, подставляй плечо.

Райнер встал на одно колено, и, когда капитан Сад положил пулемет, как ему было удобней, он плотно взял кожух в свой огромный кулак, потому что не очень верил, что капитан сможет сам хорошо удержать пулемет. Ствол пулемета вдруг задергался. В первые секунды возле дерева ничего не изменилось, а затем фашисты бросились врассыпную, падали, катились в раскаленной желтой пыли. Только один раненый был там неподвижен. Он уронил голову на грудь и уже не шевелился.

Потом начался ответный ураганный огонь с бронетранспортеров. В воздухе завыло, заскрипело пронзительно – и прямо посреди двора рванули первые мины.

Связи не было.

Все ушли в подземелье, один только Харитончук наблюдал в бойницу за передвижением фашистов, чтобы не прозевать нападение.

Связи не было, и капитан Сад чувствовал, как отчаяние овладевает им. «Что это со мной, – думал он, – ерунда какая. Ну не свяжемся. Что с того? Задание ведь выполнено. Вот что главное – задание выполнено. А узнают об этом или нет…»

Однако обмануть себя он не мог. Он хотел, чтобы там, в родной дивизии, узнали о них, о том, что они сделали, как они победили. Он не мог себе представить, как он умрет – и никто не узнает, что это была победа. Он чувствовал, что их подвигу не хватает точки. Это было несправедливо, обидно до слез.

…И дождь не смывает… и дождь не смывает сурик с их безымянных обелисков… Никто не узнает, и дождь не смывает сурик…

Потом немцы пошли в атаку, и ее удалось отбить, и опять связи не было.

Враги засели во всех комнатах особняка и били в несколько автоматов одновременно по каждой подозрительной тени в башне.

Потом наступила тишина, такая знакомая всем тишина перед атакой, когда ждешь: вот сейчас… вот сейчас… Ведь счет идет на секунды, противник – в нескольких шагах… Но тишина была сорвана глухой пальбой где-то в глубинах дома, а потом в угловом окне первого этажа появился Алексей Иннокентьевич. Он подождал, пока Володька Харитончук проделает в баррикаде узкий проход, но глядел только внутрь комнаты, время от времени стреляя одной рукой из «шмайссера», который держал под мышкой. Огонь был предупредительный, не по цели. Потом он тяжело перевалился через подоконник и побежал к баррикаде, качаясь от слабости.

– Харитончук, перевяжи товарищу подполковнику плечо, – сказал капитан Сад.

Он тут же спохватился – такая досадная оговорка! – но увидел, что Алексей Иннокентьевич улыбается, и понял, что это не беда и теперь уже не имеет значения.

– Володя, видите эту коробку? – Алексей Иннокентьевич вынул из кармана галифе железный предмет, издали напоминающий большой портсигар. – Мы пришли сюда за нею. Если со мной что-нибудь случится…

А связи не было.

Это уже не имело значения, их уже не могли выручить, и каждый об этом знал, но они ждали связи, чтобы крикнуть через сотни километров: «Мы здесь, мы нашли это гнездо, и раздавили, и сделали хорошо это дело!..»

И только за полночь связь появилась.

Их засекли какие-то танкисты, наступавшие километрах в ста южнее. Они передали его по эфиру, навели на связь с армией. А потом заговорила дивизия.

Немцы спохватились поздно. Они стали забивать волну уже после того, как Сашку запеленговали, и сквозь хрип и вой все равно было слышно, как бубнит кореш на рации штаба дивизии: «Продержитесь сутки, продержитесь сутки, через сутки ждите танковый батальон». – «Хорошо! – кричал Сашка. – Хорошо! Продержимся! Они нас попомнят!» – кричал он, хотя знал, что патронов у них осталось на полчаса хорошего боя.

С рассветом начали бить шестиствольные минометы, а потом эсэсовцы пошли в атаку.

Их опять отбили.

21

И отбивали еще почти трое суток.

Примечания

1

Что сверх меры, то не здорово (польск.) – прим. авт.

(обратно)

2

Начало стихотворения Гейне «Я не ропщу…» – прим. авт.

(обратно)

3

Пулемет системы Дегтярева – прим. ред.

(обратно)

4

Прозвище генерал-майора американской армии Уильяма Донована, возглавлявшего разведку – Управление стратегической службы (УСС) – прим. авт.

(обратно)

5

Смерека – карпатская ель – прим. авт.

(обратно)

Оглавление

x x x

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21 . . . . . .

Реклама на сайте