«Тоскин»

Тоскин

Осень, поздняя, тусклая. Скулит, как собака, волочась по улице, ветер. Вечереет. Над деревянными домишками проступают сизые тучи.

Трофим Оготоев с разбухшим портфелем в руке стоит в раздумье перед приземистым зданием гостиницы. Гостиница встретила его зияющими тёмными окнами. «Ну и нашли время для ремонта. О чём летом думали?! Хозяева…» — зло подумал Оготоев, прикидывая, где бы заночевать. Конечно, и в этом райцентре — большой якутской деревне — у него есть знакомые. Но давно, очень давно не бывал он здесь. Да и нехорошо вот так, непрошеным гостем, нежданно-негаданно свалиться им на голову. Но что будешь делать, не ночевать же на улице, хочешь не хочешь, придётся к кому-то постучаться.

Он стоял, перебирая в уме своих давнишних знакомых, и вдруг вздрогнул от удара по плечу.

— Трофим?! Что, догор, не узнаешь? Да разве узнает владелец такого пузатого портфеля человека без портфеля?

— Кирик, вот чёрт! — Оготоев радостно улыбнулся. — Ну, здравствуй! А портфель, если завидуешь, на, бери! — Оготоев чуть подтолкнул старого знакомого. — Ну что, Кирик, двинулись?

— Куда?

— Как куда — не ко мне же… — улыбнулся Оготоев. — Даже если не пригласишь к себе, всё равно заночую у тебя, видишь — гостиница ваша закрыта. Куда я на ночь глядя денусь?! Так что, брат, приглашай…

Высокий скользнул взглядом в сторону, но через секунду решительно сказал:

— Пошли, — и зашагал по улице.

Оготоеву и в голову не приходило, что его старый знакомый Кирик Тоскин здесь, думал, переехал в другой район. И надо же, первый человек, с которым встретился в этой деревне — Кирик. Знал бы, не тащился зря в гостиницу. Кирик… Правда, Оготоев что-то не заметил радости на его лице. Видно, обиделся, что не к нему шёл. И сам Оготоев наверняка был бы обижен, если бы Кирик остановился у других. Ведь Кирик Григорьевич Тоскин и Оготоев когда-то были закадычные друзья, да вроде и потом не ссорились. Пожалуй, уже лет пятнадцать знакомы.

В те времена Оготоев, как и теперь, был инспектором Госстраха. А Кирик Тоскин после учёбы в Москве в Тимирязевской академии работал в республиканском министерстве сельского хозяйства. Тогда Кирик и взял в жёны Дашу Андросову. Окончив Якутский университет, Даша к тому времени уже второй год учительствовала в родном селе. Молодой человек и девушка были из разных районов и учились в разных городах. Где и когда они нашли друг друга, Оготоев не спрашивал.

Тогда он и познакомился с Тоскиным. Оготоев и Даша были родом из одного аласа. Даша и пригласила Трофима на свою свадьбу. Оготоеву жених понравился сразу. Понравился своей серьёзностью, степенностью. Говорил он мало, но, судя по его редким замечаниям, он многое успел повидать и умел судить здраво. Известное дело, молодые люди, да что молодые, бывает, и пожилые, как соберутся вместе, так давай бахвалиться друг перед другом своей эрудицией. Спорят обо всём. О чём бы ни спорить — им всё одно, главное, показать себя. Кирик во время таких споров молчал, но когда споры накалялись, бросал несколько слов — и спор сразу же замирал, будто бурно кипящий котёл, в который вылили ковш холодной воды.

Оготоев сразу оценил внутреннюю скромность этого рослого молчаливого парня. Иной на людях молчаливее рыбы, но мнит себя намного выше других. Кирик же, высказав своё мнение, казалось, не считал его непреложным, а когда с ним соглашались, сам смущался, будто удивляясь своей правоте.

И Кирику тогда, судя по всему, понравился земляк жены. Поэтому знакомство их не ограничилось свадебным застольем, они продолжали встречаться и дальше, по праздникам семьями ходили друг к другу в гости. Правда, Оготоев был старше Кирика. Да что такое разница в десять лет, когда люди ещё молоды, здоровы, полны надежд и планов?!

Но вышло так, что вскоре уехали Тоскины из Якутска. То было время, когда руководящих работников и специалистов отправляли на работу в отдалённые районы республики. Тоскина послали председателем колхоза в район на западном берегу Лены. Правду сказать, сам напросился. В министерстве Кирика не хотели отпускать: мол, молодой толковый работник, перспективный, на нём уже теперь отдел держится. А незадолго до этого семья Тоскиных получила хорошую по тогдашним меркам квартиру. И вот, когда некоторые соглашались ехать в сёла лишь ради того, чтобы не портить свой послужной список, Тоскин настойчиво добивался отъезда, оставляя свой новый дом и налаженную жизнь. Помнится, некоторые тогда усмехались: видать, боится, в городе красавицу жену отобьют, потому насильно и тащит её в глушь. Когда жена Оготоева заговорила об этом с Дашей, и любопытствуя, и сожалея, та удивилась: «Тыый, что ты говоришь? Если не поработаем в молодые годы, то когда же? Неужели Кирику весь век на бумажной работе сидеть?! Хватит ему быть на побегушках. Да он такой: дай ему развернуться — гору свернёт. Ну и что квартира… Жить бы, как теперь, в дружбе и согласии, а балаган всегда найдётся».

Спустя полгода Оготоев встретил давнишнего знакомого, заведующего финотделом — как раз из района, куда был направлен Тоскин, ну, конечно, расспросил его о своём друге. «Э-э, бедняга, попал в самое захудалое хозяйство. Ни один председатель там больше трёх лет не работает. И он долго не продержится. Если с треском, но без суда снимут — и это для него, считай, успехом будет».

Первые два года Оготоев несколько раз мельком встречался в коридорах республиканских учреждений с Тоскиным, озабоченным, вечно куда-то спешащим, им и поговорить толком было некогда.

Но наконец случай помог, встретились они. Весной это было, в распутицу, вот-вот должны были закрыть зимние дороги. Оготоев пришёл с работы домой. Встретила его тёща.

— Только что твой друг Кирик заходил, что-то случилось с машиной, всё ещё не уехали.

И тёща, подойдя к окну, показала на грузовую машину, стоящую в глубине двора.

Оготоев тут же выбежал из дома, заглянул в кабину нагруженной выше борта машины. Обошёл её — никого поблизости. А в кабине — один шофёр, молоденький чернявый парень. Когда Оготоев уже открывал дверцу кабины, чтобы спросить о председателе, снизу послышался знакомый голос:

— Нажимай!.. Отпусти! Ещё нажимай!

Оготоев не стал ждать, когда вылезет друг, сам опустился на корточки:

— Кирик, здравствуй, дружище!

— О-о, Трофим Васильевич! Ну-ну, отпусти! Здравствуй, здравствуй!

— Когда это вы приехали в город?

— Да ночью этой… Вот сатана! — тут звонко звякнул ключ, сорвавшись с гайки. — Иван, давай ключ на девятнадцать! Быстро…

Тоскин ещё долго возился под машиной. Наконец из-под машины показались длинные ноги Кирика, обутые в короткие резиновые сапоги, затем измазанная мазутом телогрейка, а потом появился и сам Кирик. Он хотел было подать Трофиму руку, но передумал и подставил локоть:

— Привет!

— Ты что, друг, председатель или шофёр?

— И то, и другое… Если бы не подремонтировал, стоять бы нам потом на дороге. — Тоскин посмотрел на шофёра с укором: — Иван, едешь в дальний путь, должен заранее всё проверить, подготовить машину. Ну, хоть тряпку-то подай, помощник!

Оготоев, стараясь не глядеть на сконфуженного парня, следил, как Тоскин вытирал запачканные руки, лицо. «Да это уже совсем другой человек», — подумал он. Правда, внешне Кирик почти не изменился, разве что дотемна загорел, но появилась в нём какая-то твёрдость, уверенность.

К тому времени несколько человек из направленных в колхозы вернулись обратно в город. Они-то и рассказали, как ловко, с какими ухищрениями выбирались из села, словно из-под навалившегося на них несчастья. Трофим Васильевич вспомнил эти рассказы и осторожно спросил у Тоскина:

— Ну, как дела, Кирик?

— Были плоховаты, а нынче вроде наладились. В будущем году о нас заговорят. Выйдем в передовые — есть такая надежда. — Тоскин вдруг улыбнулся: — Не веришь? Тогда спроси у этого парня. Так ведь, Иван?

— Так, так! — охотно отозвался шофёр.

— Надежда — вещь хорошая, — осторожно заметил Оготоев. — Только смотри, как бы непойманного тайменя не съесть.

— Да поймали уже, поймали. Зря время не теряли. Фундамент заложен прочный.

— Ну, а как Даша?

— Хорошо, — смеясь, ответил Тоскин, крепко пожимая руку Оготоева и садясь в машину, — в школе детей учит, дома — меня.

С какой-то душевной радостью следил тогда Оготоев за машиной, разбрызгивающей талый снег и грязь. Но к этой радости примешивалась зависть. Он завидовал Кирику, его силе, уверенности: «Хозяин едет. Да, хозяин!» И, стоя на улице, жадно вдыхая свежий, горьковатый запах талого снега, он одобрял Тоскина, но и завидовал ему. Чего таить, в тот момент Оготоеву своя жизнь показалась очень уж бледной.

— По какому делу приехал? — неожиданно обернулся к Оготоеву Тоскин.

Оготоев, занятый своими мыслями, не сразу понял, о чём его спрашивает Кирик:

— Я, что ли? В командировку.

— Дело-то, дело какое?

— Отстаёт ваш район по индивидуальному страхованию.

— А ты скажи своим инспекторам, чтобы меня застраховали… от дурного глаза. Да подороже, подороже! — голос у Кирика изменился, огрубел, появилась в нём жёсткая хрипотца.

«Про что это он? — подумал Оготоев. — Может, случилось что? Или заболел? Идёт-то как, сутулится… А может, просто не в настроении». Оготоев впервые видел Тоскина таким хмурым, подавленным. А прежде…

«В будущем году о нас заговорят!» И верно, заговорили. В газетах часто печатали материалы о колхозе Кирика. С Кириком беседовали журналисты: «Кирик Григорьевич рассказал нашему корреспонденту…», «Кирик Григорьевич поделился опытом…» Теперь его колхоз был в числе передовых хозяйств: перевыполнил план производства мяса, молока (до сих пор по этим показателям колхоз железным якорем держал район в нижнем ряду сельскохозяйственных сводок), заготовил сена столько, что выручил и другие хозяйства (прежде зимовали, «прося милостыню» у других). В статьях отмечались и личные заслуги молодого председателя, «специалиста с высшим образованием», сумевшего организовать и сплотить коллектив. Всё было верно: запущенное, отсталое хозяйство, несмотря на его разбросанность и бездорожье, за три года превратилось в передовое. Поднять подобную тяжесть многим ли по плечу?! Если не хвалить такого человека, тогда кого же хвалить?! И хвалили, прославляли. И заведующий райфинотделом, сказавший некогда о новом председателе «этот бедняга…», наверно, не раз подумал: «этот счастливчик».

Он не ошибся лишь в одном: в сроке работы Тоскина в колхозе. Кирик действительно работал не больше трёх лет: его избрали председателем исполкома райсовета.

…Однажды тихим августовским вечером неожиданно ворвался Тоскин к Оготоевым, блестя значком депутата Верховного Совета республики на лацкане серого костюма. В тот раз Кирик был необычайно разговорчив. Долго сидели они с Оготоевым за столом, и Кирик говорил только о своей работе и о том, что он уже успел сделать и что ещё предстоит. Казалось, все его помыслы и чаяния, как и прежде, сосредоточивались на одном: лучше организовать, наладить жизнь, чтобы люди жили счастливее, полнокровнее. Только на этот раз задачи перед Тоскиным стояли помасштабнее — речь шла о целом районе. С таким вдохновением излагал он свои планы и с таким радостным волнением Оготоев всё это слушал, что даже забыл спросить Кирика про жену и детей. Прощаясь, Тоскин хлопнул приятеля по плечу: «Запомни, друг, через несколько лет мой район будет лучшим в республике». И Оготоев поверил, что всё будет именно так. Воодушевление Кирика передалось и ему, приятно было слышать это слово «друг» и сознавать, что Кирик по-прежнему делится с ним своими планами и мечтами.

И тогда слова Тоскина не были пустым бахвальством, нет!

В ту пору Кирик Григорьевич бывал у Оготоевых часто и не спешил, не суетился, как прежде, разговаривали, ели-пили — видимо, стало у него больше свободного времени: каждой весной, осенью звал Оготоева поохотиться, обещал доставить вертолётом в нетронутые, богатые дичью места.

Потом Тоскин стал заезжать к Оготоевым реже. Да разве можно обижаться на него: столько дел — сессии, пленумы, активы. И как только на всё это одного человека хватает! А когда изредка появлялся, всё больше говорил о том, как руководит, как уважительно относятся к нему подчинённые, как ценит его начальство. У начальства, говорил Кирик, должна быть твёрдая рука — на то оно и начальство. Однажды, выпив пару рюмок, сказал: «Пока я хозяин района, никто у нас Красное знамя не отберёт!» — и ударил кулаком по столу. Уверенным человеком стал Кирик, твёрдым.

Прошло несколько лет, и Тоскина направили председателем райисполкома в другой район, отстающий. И здесь произошло то же: через два-три года у района стали неплохие показатели.

Конечно, Оготоев понимал, что дело не в одном Тоскине, что, помимо председателя райисполкома, среди руководителей района немало опытных, знающих работников. «Так почему же, — спрашивал он себя, — их район отставал до приезда Кирика Тоскина? Значит, есть у него талант руководителя». Что ни говори, а есть у Тоскина и настойчивость, и деловая хватка.

Но со временем Оготоева стала тревожить одна мысль: может ли он и сейчас называть Тоскина своим другом? Говорят, что истинная дружба со временем разгорается с новой силой. Почему же у них она потускнела? Оттого ли, что Тоскин стал бывать у Оготоевых реже, чем раньше? Нет, настоящего друга, долго не переступавшего твой порог, встречаешь с волнением, с радостью. Ничего подобного не испытывает теперь Оготоев, когда изредка к ним наведывается Кирик. И тот не смеётся, как в прежние годы, не сжимает Оготоева в объятиях, держится солидно, значительно, будто своим посещением оказывает большую честь хозяевам. Однако во всём этом Оготоев склонен был винить и себя. Прежде, прочитав что-либо о Тоскине, он звал жену, совал ей газету: «Посмотри, вот что о нашем Кирике пишут!», и чувствовал себя так, словно его самого похвалили. А теперь — он сам дивился своему равнодушию — словно не о Тоскине, а о другом, незнакомом человеке читает. «Наверно, привык к тому, что его все хвалят и хвалят…» Сказал об этом жене, а та ответила: «Может, завидуешь ему?» Хотя жена сказала это полушутя, её слова больно задели Оготоева: «Неужто правду сказала, а? Неужто я завидую вчерашним юнцам, их известности, должности?! Да нет же! Не в зависти дело».

Оготоев, споткнувшись о замёрзший ком грязи, едва не упал — в последний момент ухватился за рукав спешащего товарища. Он усмехнулся, ожидая услышать шутливое замечание Тоскина. Но тот даже не замедлил шаг, лишь молча обернулся. Посмотрел тускло, безразлично. Оготоев почувствовал себя так, будто его окатили ледяной водой.

«Сердит, что ли? Отчего бы это? Не пошёл к нему сразу, так ведь думал — уехали… Вообще-то не было между нами никаких ссор. Разве в тот последний раз, из-за шофёра…»

В прошлом году это было, где-то в конце ноября. Под вечер приехал Тоскин.

— Даша послала, — сказал он, показывая на мешок в руках шофёра. — Субай и прочее там.

Оставив в передней посылку, шофёр сразу же вышел на улицу, заторопился и Тоскин, но хозяева задержали его.

— Сейчас позову шофёра, — Оготоев схватил своё пальто.

— Не надо! — резко распорядился Тоскин. — Пусть в машине подождёт.

У Оготоева сразу испортилось настроение: как это можно пить-есть, когда человек ждёт тебя на улице. Посидев немного за столом, он, пользуясь правом хозяина дома, привёл шофёра, усадил его за общий стол.

Тоскин, о чём-то оживлённо рассказывающий, умолк с недовольным видом. И Оготоев сразу как-то сник.

Тогда они расстались с Тоскиным хоть и не очень дружелюбно, но и не поссорившись, хоть мирно, но с холодком. С тех пор они не встречались.

А весной в газете была напечатана небольшая информация об освобождении председателя исполкома райсовета Тоскина от занимаемой должности. На поздравление с Первым мая Оготоевы не получили тогда ответа. «Переехал в другой район», — решили они.

Оказывается, никуда не переезжали. А почему тогда не ответили? Неужели до сих пор не выветрился из груди Тоскина тот ноябрьский вечерний холодок?

Миновав переулок, подошли к двухквартирному, почти новому дому. Тоскин вытащил из дверной колоды пробой с закрытым замком, для виду засунутым в дырку.

Зашли. В полутёмной прихожей сняли пальто.

— Проходи, — пригласил Тоскин гостя.

Оготоев вошёл в большую комнату. На столе, покрытом цветастой клеёнкой, тарелки с остатками еды, бурые изнутри чашки, с недопитым чаем, открытая банка рыбных консервов, полбуханки чёрствого хлеба. На диване как попало разбросаны газеты, журналы. Тоскин сгрёб их в одну кучу, освободив место для Трофима.

— Садись!

— А где Даша? — недоумённо оглядывая комнату, спросил Оготоев.

Тоскин не торопясь собирал со стола грязную посуду и, казалось, весь был поглощён этим занятием.

— Где Даша? — повторил Оготоев. — Куда она уехала? Отдыхать?

— Нет.

— А ребята где?

Тоскин не ответил.

— Да объясни ты толком! Секретное задание выполнять отправилась, что ли? — вспылил Оготоев.

Тоскин вдруг резко повернулся к нему:

— Ушла! Развелись! — И, пересиливая себя, заговорил зло, скороговоркой: — Это ни для кого уже не новость. Зачем притворяешься, что не знаешь?

— Ушла?!

Оготоев от удивления опустился на диван. Он знал, что Кирик освобождён от должности председателя райсовета. Но это… Нет, не может быть! Видя Тоскиных, всякий понимал: счастливы, любят друг друга — это у них прямо-таки на лицах написано. Двое детей… Неужели пошутил? Нет, таким делом не шутят! Как же это так?

А Тоскин, поняв, что его приятель не притворяется, сел рядом на стул и, понурив голову, проговорил еле слышно:

— Развелись…

— Когда — после того, как освободили тебя от председательской должности, да?

— Нет, до этого… За полгода до этого.

— А почему расстались?

Тоскин зажмурил глаза, потёр веки, помолчал минуту, потом решительно хлопнул ладонями по коленям и поднялся.

— Ты ведь только что приехал. Проголодался?

— Подожди, подожди…

Но Тоскин не стал ждать, протянул ему несколько номеров «Огонька» и вышел на кухню.

«Почему?» — Оготоев вдруг понял глупость своего вопроса. Как ответить несколькими словами на такой вопрос? Да и вообще, можно ли передать в словах всё то, что чувствует сердце?

Оготоев положил журналы на диван, медленно встал и заходил взад-вперёд по комнате. Стены её прятались в полумгле — горела лишь настольная лампа. Он заглянул в открытую дверь спальни. И в комнате, и в спальне добротная новая полированная мебель. Шкафы, кровати, тумбочки — всё на своих местах. Оготоев видел, как рушатся семьи: если из дома уходил муж, то все вещи оставались на своих местах, если уходила жена, то обязательно хоть не всю, но большую часть мебели забирала с собой… А здесь что-то не так… Или Даша не хотела раздела, или Кирик не разрешил трогать вещи. Странно… Не мог же Кирик так поступить с женой и детьми?

В полутёмной спальне над кроватью на стене бледнеет едва различимая фотокарточка без рамки. Оготоев с удивлением заметил, что она прикреплена очень низко. Лёжа, можно дотянуться до неё головой. «Фотография детей», — подумал Оготоев.

Оготоев достал папиросу, зажёг спичку, но, прежде чем прикурить, вгляделся в фотографию. «Бай, это же Даша! Совсем молоденькая. Да, да, в свои студенческие годы Даша выглядела именно так».

…Хозяин приготовил ужин. В кастрюле разогрел мясо, толстыми ломтями нарезал хлеб, поставил початую бутылку водки.

— Не осуди. Больше угостить нечем. Повар я никудышный, да и не охота для одного себя готовить. Готовишь, ешь, пьёшь, моешь посуду… потом снова готовь, ешь, пей — тоска смертная. Позапрошлой ночью с рыбаками невод ставил, попалось немало карасей. А я свою долю отдал старушке соседке, не хотелось возиться, чистить их.

— Не прибедняйся. На столе всего достаточно.

Ели молча.

Только сейчас Трофим разглядел, как изменился, постарел Тоскин. Ел он мало, положил на свою тарелку маленький кусочек мяса, да и то лишь едва к нему притронулся. Опустив голову, он осторожно потягивал губами горячий чёрный чай без молока. Посидев так некоторое время, он наконец вспомнил о бутылке:

— Ну, выпьем, что ли, за встречу?

Хозяин достал из серванта две рюмки. Одну, наполнив, поставил перед Оготоевым. Хотел было наполнить и вторую рюмку, но передумал и принёс с кухни тонкий стеклянный стакан.

Оготоев раздумывал, что бы сказать — ничего подходящего не приходило в голову.

— Давай… — сказал Тоскин. И осушил в один дых стакан. Приходя в себя, потянулся за куском хлеба и подвинул бутылку поближе к гостю.

— Если хочешь, сам себе наливай. Я всё — кончил. С рыбаками выпил, голова до сих пор трещит. Раньше не знал, как напиваются, как болеют с похмелья.

— И мне незачем пить, да ещё одному…

Оготоев уже согрелся, снял пиджак, повесил его на спинку стула. Помешивая в стакане остывший чай, он повернулся к хозяину, всем своим видом говоря: «Ну, я готов. Слушаю».

А Тоскин, не обращая внимания на гостя, сидел задумавшись.

Оготоев, пытаясь отвлечь Тоскина от грустных мыслей, с шумом помешивал ложкой в стакане. Хозяин и на это не обратил никакого внимания.

Некоторое время сидели молча.

— Вот так… — тяжело вздохнул Тоскин.

— А что «вот так»?

— Всё.

— А что «всё»? Сижу вот и ничего не понимаю.

— Да и не поймёшь, наверно.

Тоскина заблестели глаза, он подпёр ладонью подбородок и заговорил, зло улыбаясь:

— До поры до времени я и сам не понимал. Ты спросил, почему ушла Даша? Может быть, я резко тебе ответил: думал, что ты уже обо всём знаешь. Извини…

— Ну, что ты… — Оготоев махнул рукой.

— Правильно спрашиваешь. Семья не может развалиться без причины. Должна быть причина: ревность, ссоры или ещё что. Так вот, у нас не было ни ревности, ни ссор. За нашу немалую совместную жизнь я ни разу пальцем Дашу не тронул. И никто не назовёт меня пьяницей. Трофим Васильевич, ты ей вроде старшего брата, так скажи мне, почему ушла Даша от меня? Бросив отца своих детей, покинув родной очаг, почему одним махом перечеркнула пятнадцать лет семейной жизни?

— Не понимаю, Кирик…

— Что я — распутный мужик или хулиган, чтоб жена вот так бросила и ушла?

— А ты успокойся, Кирик. Чего ты кричишь на меня, как будто я тебя бросил?

— Не кричу на тебя, спрашиваю.

— А ты лучше себя спроси. Если ты сам не разобрался, откуда мне знать?

— Я знаю! Я-то знаю! Сразу не разобрался, а теперь-то прекрасно знаю.

Тоскин большими глотками допил чай и, закусив губу, сидел мрачный.

Оготоеву хотелось поскорей закончить этот тяжёлый разговор, и он спросил дружелюбно:

— Ну, тогда скажи — почему?

Тоскин глянул на него в упор:

— С жиру бесится! Вот и ушла.

Оготоев усмехнулся:

— Неужели?

— Не смейся! — Тоскин не дал ему договорить. — Хотя, какое тебе дело до чужих дел?!

— Ну зачем ты так? Обидно мне, что у вас разбилась семья.

Хозяин и хоносо умолкли. Оготоев отодвинул от себя тарелку. Он хотел было встать из-за стола, но почувствовал, что хозяин ещё что-то хочет сказать. «Эх, Кирик, Кирик, — подумал он с горечью. — Чего-то ты недоговариваешь… Не могла Даша так, ни с того ни с сего, уйти».

— Налить тебе горячего чаю, Трофим? — спросил устало Тоскин.

— Нет, спасибо.

— Не веришь, наверно, мне? Раньше и самому в голову не приходило, что муж и жена могут развестись из-за того, что «с жиру бесятся». Чего греха таить, когда впервые заметил, что Даша стала какой-то раздражительной, колкости говорит и даже сторонится меня, начал подозревать её… Не зря говорят: «Кто потерял, а кричит: украли, сто раз грешен». В голове озлобленного человека и мысли гадкие, злые. А всё было не так. Даша замкнулась в себе. Какой уж друг сердечный, даже в кино ходила редко, всё на работе да дома.

— Я-то думал, нет семьи дружнее, чем Тоскины, — Оготоев даже поморщился от досады. — Так из-за чего же вы ссориться стали?

— Да что там ссориться! Кто ревнует, кто пьянствует, тот ссорится. А мы… — Тоскин выглядел смущённым.

— Хорошо. Допустим, не ссорились… Тогда с чего всё началось?

— Трудно сказать. Может, когда рассердилась из-за платья…

— Из-за какого платья?

Вопрос прозвучал неожиданно резко, и Оготоев подумал: «Ну зачем я лезу в чужие дела? Чем я могу ему помочь?!»

— Ну, обыкновенное платье… — Тоскин потёр лоб. — Раньше, когда я привозил из Москвы или из Якутска ей подарки, бывало, радовались вместе. Даша всегда меня хвалила: «У тебя неплохой вкус. Покупаешь то, что надо». Ну, а тут вот в раймаге продавались красивые платья, кажется, рижской фабрики. Даша после уроков забежала в магазин, но платья не смогла купить — все разобрали. Очень она расстроилась. Назавтра я позвонил председателю райпо и велел одно платье из оставшихся на складе принести ко мне. И вот поздно возвращаюсь с работы, открываю дверь и кричу:

— Даша!

Мои все выскочили в коридор. Испугались крика. Даша даже побледнела.

— Что, что случилось, Кирик?

— А ты закрой глаза.

Я развернул платье и накинул ей на руку. Ну и началось тогда! Прижав платье к груди, Даша от радости закружилась на месте, бросилась мне на шею, поцеловала в щеку. Может, впервые поцеловала меня при детях.

Утром Даша пошла в школу в новом платье.

Возвратился с работы. «Добрый вечер!» — говорю. Не отвечает. Стоит у окна спиной ко мне.

Думаю, заболела, что ли? Но почему же встречает так неприветливо?

И вдруг Даша резко повернулась ко мне. Я был поражён отчуждённостью, с которой она смотрела на меня.

— Что с тобой? — удивился я.

Жена взяла со спинки стула платье:

— Где ты платье достал?

Только и всего-то! Я с облегчением вздохнул:

— Даша, напугала-то ты меня… — и засмеялся. — Не воровал. За свои собственные деньги брал.

А она смотрит на меня в упор и твердит своё: «Где достал?»

Я разозлился: из-за какого-то платья такое устраивать. Но взял себя в руки, решил превратить всё в шутку.

— Не воровал. Не грабил, — прижав ладони к груди, поклонился ей. — Если не веришь, у меня есть живые свидетели.

— Не кривляйся! Правду говори.

Мелкие стычки и раньше в семье, конечно, были. Ну, например, с этим говорил не так, того ненароком обидел. Ну что ж, виноват так виноват, признавался в своей оплошности, принимал её замечания. Такие недоразумения рассеивались без следа. Я тебе так скажу: люди, которые живут, не зная разногласий, сплошная тишь да благодать, безразличны друг к другу. Но тогда я понял, что должен сказать ей правду. Поэтому объяснил ей, что платье было принесено со склада.

Жена ладонью закрыла глаза.

— Так и знала… А я-то, дура, думала вчера: «Опоздал потому, что в магазине задержался», — пробормотала она и, достав из шкафа платье, положила его на мою кровать.

Ночью Даша наконец объяснила мне, что произошло. Учительница, которая позавчера стояла вместе с ней в очереди и которая тоже не купила платье, увидев её в обнове, при всех заговорила возмущённо: «Жена тойона… Где уж нам равняться с ней! Только для вида стояла в очереди, ей, видно, платье прямо на дом доставили».

По щекам Даши текли слёзы.

— Со стыда хоть сквозь землю провались. Такое ощущение, будто платье горит на мне. Насилу дотянула до большой перемены, потом побежала домой переодеться. Кирик, золотой мой, больше не делай так. Никогда! Давай жить как все люди, не хочу я никаких привилегий, прошу тебя, родной!

— Да пойми ты, — говорю ей, — председатель райисполкома не имеет свободного времени, чтобы стоять в очередях.

А она знай себе твердит:

— Нельзя… нельзя… Чем ты лучше других? Должностью? Должность на это права не даёт, наоборот, обязывает тебя пресекать такое. Нарушая законы, как же ты сможешь требовать, чтобы другие их соблюдали?!

…Так вот, чтобы вернуть прежний мир да согласие, решил не обращать внимания на её капризы, по-всякому ублажать её старался. Из командировок привозил ей гостинцы, отрез какой на платье, кофточку нарядную, её любимые лакомства, но она как-то перестала радоваться подаркам или делала вид, что всё это её не интересует. Нет, неправильно сказал, что делала вид. Она действительно ничего от меня принимать не хотела. Заимела привычку не надевать купленные мною вещи, не брать в рот мои гостинцы. Дети только лакомились. Живём одной семьёй, где уж тут делить на твоё и моё, но она строго соблюдала этот ею же самой установленный порядок. И у меня нервы есть, и у моего терпенья был предел. Стал раздражителен, вспыльчив. Думал про себя: «Ну, погоди, посмотрим, долго ли ты выдержишь», — посмотреть-то посмотрел, да ничего не высмотрел… До последнего дня нашей совместной жизни так и вела двойное хозяйство.

Но не думай, что мы ссорились, цеплялись друг к другу, нет! Порой бывали, как в молодые годы, друг к другу ласковыми, нежными, словно жених и невеста, которые встретились после долгой разлуки. Но и в те добрые часы жена вдруг, умолкнув, всматривалась в меня, обжигая внимательным, изучающим взглядом. То целует, а то лежит рядом и молчит, глядя на тёмный потолок комнаты. Однажды, помню, не выдержал я, вспылил: «Вспоминаешь кого, даже слов моих не слышишь?!» Ревность… она такая, даже если ревновать не к кому, ревнуешь к себе прежнему, ведь любила когда-то… Да ладно. Чего уж об этом говорить… Не надоел ли я тебе?

— Нет, нет, рассказывай дальше. — Оготоев закурил. У него уже прошло первое тяжёлое впечатление от встречи с Кириком. И ему было жаль этого враз постаревшего человека и хотелось помочь, сказать что-то облегчающее.

— Ты не осуждай меня, Трофим. Оглушил я тебя своими бедами, — продолжал Тоскин. — Сам знаешь, что у кого болит…

— Да что ты, — Оготоев вздохнул. — Не чужие вы с Дашей мне. Если проследить корни наших родов, должно быть, я и Даша хотя и дальние, но родственники, да и мы с тобой столько лет знакомы — не шутка!

— Поэтому-то тебе и рассказываю. Раньше никому о нашем разладе ни слова не говорил. А знаешь, по району прошёл слух, мол, Даша меня подозревать стала в неверности — ну и развелась. Э-э… пусть говорят что хотят!.. Истрепали имя моё, изгадили. Но близкий мне человек должен знать правду. Я вот рассказываю тебе, и как-то мне легче становится.

— Не переживай так, Кирик. Я понимаю, как тебе тяжело.

— А чего мне переживать?! Что я, зазорное что совершил, чтобы стыдиться? Да и Даша у меня хорошая. Только, видишь, чудная она… Другая бы на её месте рада была, что муж такой заботливый да хозяйственный, а она всем недовольна. Ну чем ей плохо жилось — муж человек уважаемый, заметный в районе, дом — полная чаша, дети растут. Ну скажи, Трофим, чего ей не хватало?!

Оготоев слушал Кирика, и ему вдруг припомнилось, как семья Тоскиных переезжала из города в колхоз. Кирик тогда хотел уступить квартиру своему приятелю, с которым он работал в министерстве, молодому парню, агроному. Тот жил с семьёй в небольшой комнате в общежитии. Кирик сам побывал у заместителя министра и заручился его согласием. А председатель месткома профсоюза, не зная об этом, распорядился в их квартиру вселить семью недавно умершего инвалида войны.

Накануне отъезда Тоскиных в село, когда Даша была дома одна, молодой агроном пришёл взглянуть на «свою квартиру». Вслед за ним явилась и вдова: услышав, что квартира предназначена молодому специалисту, словно онемела и молча стояла у стенки. А парень, смеясь и радуясь, прикидывал вслух, как его семья разместится в этой светлой, уютной квартире. Даша вдруг остановила уже собравшуюся уходить женщину, что-то тихо сказала ей, успокаивая.

— У тебя сейчас есть время? — спросила Даша у агронома.

— Есть, а что?

— Тогда пойдём с нами.

На дальней окраинной улице они вошли в маленький ветхий домик, подпёртый в нескольких местах брёвнами, — там жила вдова. На полу в комнате возились четверо детей, старший из них схватил мать за руку:

— Мам, скоро переедем?

Даша повернулась к стене, где в деревянной рамке висела фотокарточка солдата в пилотке, и стала рассматривать её.

— Это муж, — сказала женщина. — Прошлым летом умер, вот так теперь и живём.

Даша обернулась к агроному:

— Ну, что делать будем?

А вскоре в освободившуюся квартиру Тоскина переехала вдова с детьми.

— Ну, а потом поссорились мы из-за этой мебели… Если уж захочешь к человеку придраться, повод всегда можно найти.

Тоскин тяжело поднялся, медленно ступая, подошёл к двери и несколько раз повернул выключатель:

— Вот смотри!

Сразу радужно заискрились стекла серванта, и на глади тёмного полированного шкафа отразился свет хрустальной люстры с хрустальными подвесками, с похожими на свечи лампочками. У Тоскина, перехватившего удивлённый взгляд Оготоева, заметно поднялось настроение.

— Нам, когда кочевали с места на место, не до новой мебели было. Имели для себя железные кровати, для детей — топчаны. Были ещё у нас шкафы из досок, пёстрые от стёршейся краски. Были старые скрипучие стулья — вот-вот развалятся. Сам понимаешь, наверно… Когда Даша прикрывала нашу мебель разными накидками с узорами да кружевами, нам казалось, что неплохо она выглядит.

Прошлой весной — ну да, Первого мая — были в гостях у второго секретаря райкома. Это новая здесь семья, приехали они из соседнего района. Жена его тоже учительница. Они позапрошлым летом в Москве купили гарнитур импортной мебели с гнутыми ножками, медными украшениями, сверкающий полировкой. По всему видно было, очень понравилась Даше эта мебель. Но она, надо сказать правду, никогда не завидовала людям. И детей растила независтливыми. Когда из гостей возвращались, я спросил:

— Понравилась мебель?

А она сдержанно так сказала:

— Ничего, неплохая…

Вижу: говорит не то, что думает. Ведь завидовала она! Завидовала! Сущая правда это! В гостях, сидя за столом, украдкой бросала взгляд на сервант, шкафы, и еле заметно зарумянивались её щеки.

Конечно, завидовала. Что греха таить, и я завидовал. Тогда я впервые заметил, как убого, как бедно выглядит наше жилище. Даша, наверное, догадалась о моих мыслях, сказала с улыбкой:

— А шкаф, сделанный руками моего отца, всё равно лучше.

Сказано это было, чтобы успокоить меня.

«Не хуже других, ещё лучше, чем они, обставлю свою квартиру», — дал я себе зарок той ночью.

В начале лета отправился я в Якутск. Там, правда с большим трудом, добился в «Холбосе» выделения нашему району среди прочих дефицитных товаров и двух гарнитуров мебели производства центральных фабрик. В середине лета их и привезли в район. Председатель райпо знал о том, что это я добился нарядов на гарнитуры, поэтому сразу доложил мне. Я дал распоряжение один гарнитур доставить мне на квартиру. Ясное дело, стоимость оплатил до одной копейки. «Второй — на ваше усмотрение», — распорядился я. Тот гарнитур он, говорили, взял своей дочери. Конечно, и он имел право на это: ветеран, давно работал в торговле.

Радость моих была велика. Радовались и Даша, и дети. Хотя наша мебель была не чета той импортной, но, конечно, не шла ни в какое сравнение со старой. Старые шкафы, кровати вынесли в сарай.

Но вот через два-три дня начали расползаться разные слухи. В такой деревне, как вот этот райцентр, сплетни подобны палу, пустившемуся по прошлогодней сухой траве. О чём говорил днём с соседом на улице — вечером знают все… — Тоскин в гневе ударил кулаком по столу: — Сволочи!.. Ну, короче, разнёсся слух, что председатели райсовета и райпо присвоили мебель, предназначенную для премирования лучших доярок. Дальше — больше. Повсюду судачат, дескать, такие мы и сякие… Будто других тем нету. Эти сплетни доходят и до райкома партии. Первым секретарём райкома работал тогда очень мягкий, спокойный пожилой человек. Этой зимой вышел на пенсию, переехал в город, получил квартиру в каменном доме. Анастатов Кузьма Никитич. Знаешь его, может?

— Незнаком лично, но знаю понаслышке. Говорили, слишком уж он осторожный, сам ничего не решал, ждал, что начальство прикажет.

— Хы… Кто это тебе сказал? Много хорошего, доброго сделал он на своём долгом веку. Наказывать — да, действительно, не любил крутых мер, не по нутру ему было. Из-за этого мы иногда не находили общего языка. Слишком уж был мягкотелый. С людьми говорил так, будто просил прощенья. Даже когда надо было за дело строго наказывать, Анастатов всё твердил: «Ну, молодой, образумится, исправится», — и предлагал самую незначительную меру взыскания. За время нашей с ним работы из партии был исключён лишь один человек — и то по моему настоянию. Не знал он, ну, хотя бы как руководитель, что такое давать острастку. Поэтому при нём всю работу райсовета, райкома — без хвастовства — тянул я один. Это благодаря мне мы несколько раз брали Красное знамя республики. А награды и грамоты нашим колхозникам и совхозным рабочим?! Да они, по существу, должны были благодарить меня! Каждую кампанию я метался по району, распоряжался, ругался, кричал на отстающих и добивался всё-таки выполнения плана. А Анастатов ценил меня, считался со мной. Даже людей с работы снимал, если я настаивал на этом. Мои распоряжения при людях он никогда не отменял, никогда публично мне не противоречил. Лишь порой, после какого-нибудь особенно горячего заседания, где я высказывался резко, говорил задумчиво, когда оставались одни: «Кирик, ретив ты… Лезть напролом тоже нельзя. Не горячись…» Короче, с Анастатовым работали вместе в согласии да мире, и работали бы, наверно, и дальше так… Этот-то Анастатов вызывает меня в райком и спокойно, тихо спрашивает:

— Говорят, ты купил мебель?

Я всё, как было, рассказал ему и добавил в крепких словах, что следует проучить распространяющих сплетни, чтобы впредь неповадно было другим…

А Анастатов, как будто не слыша этих моих слов, повторял одно и то же:

— Нужно остерегаться людской молвы… Не давать людям повода для подобных разговоров…

Хорошо ему было так рассуждать. Жил Анастатов вдвоём с женой, не нуждались они ни в чём, да и много ли двум старикам надо?!

Я опять ему про наших завистников толкую, а он вдруг повернулся ко мне и опять стал перевёртывать, как оладьи на сковородке, своё:

— Ты молод, не всё предвидишь… Советую тебе, Кирик Григорьевич, быть осмотрительней. Недобрая молва, как сорная трава, растёт-разрастается…

Я усмехнулся про себя: «Плевать на бабьи пересуды!»

— Но, Кирик, при чём здесь зависть и сплетни, Анастатов тебе о другом говорил, — перебил Тоскина Оготоев.

Тоскин махнул рукой:

— Да ладно вам всем учить меня! Скажи лучше, чаю хочешь?

— Спасибо, не надо.

— Тогда, может, рюмочку?

— Нет, нет, — Оготоев замотал головой.

Тоскин налил себе из чайника чёрную, как дёготь, заварку, отхлебнул глоток и провёл ладонью по лицу.

— Постой, что рассказывал-то? А-а, как в райком ходил. Мне там оправдываться не пришлось. Сам наступал, требовал, чтобы наказали сплетников. После такого разговора с Анастатовым пришёл домой в приподнятом настроении. Открыл дверь — тишина. Позвал жену — не отвечает. Сидит в спальне за столом, проверяет тетради. Дочка, приготовив мне ужин, юркнула в свою комнату. Сижу и гадаю: «Дети, что ли, рассердили мать? Похоже, сын напроказил». Тут заходит в эту вот комнату Даша и садится напротив меня за стол, вот где ты сидишь. Смотрит на меня и молчит.

— В школе что случилось?

Молчит.

У меня сразу пропал аппетит. Когда я уже встал из-за стола, наконец открыла рот:

— Подожди, мне надо с тобой поговорить.

«Ах, вот что! Оказывается, не дети — я провинился. Оттого в квартире такая настороженная тишина. Теперь во что будет тыкать меня носом?» — думал я.

— Гарнитур где взял?

— Не взял, а купил.

— Знаю, что купил…

— Знаешь, так и всё! — вспылил я. — Ещё о чём допрашивать будешь?

— Гарнитуры эти для премирования лучших доярок…

— Кто это тебе сказал?

— Все люди говорят…

— Знаешь, как это всё называется — пустая болтовня!

— Живём-то среди людей, как можно не считаться с их словами?!

— Ты мне верь, Даша, ложь это. Я сам в городе добился от «Холбоса» нарядов на мебель.

— Для кого? Для себя и для председателя райпо, что ли?

— Да не для кого-нибудь конкретно, а вообще добился!

— Тогда, выходит, люди правду говорят: предназначено было для доярок. А вы отняли у них, пользуясь своим положением.

— Ложь!

— Нет, не ложь! Нынче победителям соревнования даже автомашины дают. — Даша посмотрела на меня долгим взглядом. — Кирик, ты почему не хочешь понять меня?! За шкафы и кровати поступиться совестью — ведь это ужасно! Стыдно смотреть людям в глаза, перед учениками стыдно!..

— Гарнитуры никому не были предназначены, их привезли для свободной продажи. Даша, почему ты не веришь мне?!

— Ну, ладно, пусть так. Но почему именно вы должны были купить их?

— Председатель райпо — старый работник торговли. В этом году выходит на пенсию, а это… как бы в подарок.

— Себе не взял, передал дочери…

— Это его дело, кому отдать.

— Хорошо. А ты? Ты-то?

— Что же, председателю райсовета нельзя купить мебель?

— Нет, можно. В магазине очередь на мебель по записи. Мы — четвёртые. Я сегодня проверила.

— Какая была очередь, меня не интересует.

— Тогда зачем составляется очередь?

— Для обычного населения.

— «Население»… А ты кто? «Руководящий тойон»? — Даша усмехнулась. — Ты хоть понимаешь, какой человек должен быть руководителем? С чистой совестью, чтобы мог служить примером. Он должен быть первым прежде всего в труде… А ты?..

Ну, и дальше в таком роде. Стала учить меня, как первоклассника. Тут уж совсем меня взорвало:

— Не болтай! Для одного себя купил, что ли? Детям, тебе! Слышишь ты, тебе-е!

— Не нужно мне ничего этого, Кирик! Проживём и со старой мебелью, зато спокойно.

— Ну уж нет! И не надейся, что уступлю! В последнее время ты очень уж ершистая стала. Терпенью моему приходит конец. Если не нравится тебе в этом доме, можешь уходить!

Я замолчал — сам был не рад своим словам. У Даши задрожали губы, и она, обхватив руками голову, выскочила в коридор.

Гнев, досада ослепили меня, но мертвенная бледность, залившая лицо Даши, её словно во тьме потонувшие глаза заставили меня опомниться. Потом уж, немного успокоившись, я стал ругать себя за свои злые слова… Выгнать жену из дому. Дашу… В пылу гнева не слышишь себя, не думаешь, чем это может кончиться. Русские правду говорят: «Сказанное слово — не воробей, пустишь — не поймаешь».

Ну вот, назавтра Даша притащила из сарая свою железную кровать, рядом с ней поставила старый шкаф, сделанный руками её отца.

Тоскин, как будто припоминая что-то, прищурил глаза. Затем вздрогнул, словно очнувшись ото сна, взглянул на Оготоева и схватился за чайник:

— Совсем остыл. Будешь?

Оготоев неопределённо пожал плечами.

— Пойду согрею… А ты, может, немного отдохнёшь там, на моей кровати?

Тоскин ушёл на кухню.

Оготоев встал, разгибая застывшую спину — ну и холодина же в доме! — потянулся и направился в спальню. Там стояли две кровати из нового гарнитура. «Значит, железную кровать Даша взяла с собой», — подумал Оготоев и наклонился над низко висящей фотокарточкой. Перед ним было молодое, полное жизни лицо Даши.

«Какая мягкость, какая доброта и в то же время такая непреклонность в глазах», — подумал Оготоев.

Там, на берегах бурной Татты, где впервые увидел он свет, родня Даши — Даайи, как её называли тогда, славилась прямотой и правдивостью. В давние времена была, говорят, в их роду удаганка Кыталыктаах, служительница добрых божеств — айыы. Жаловала она людей счастьем и благополучием, ясным взором отводила от них напасти. Радость рождения нового человека, любовь молодых, разжигающих новый очаг, и славящий приход изобильного лета великий кумысный ысыах — на всё отзывалась она песнями. И от дивного голоса её зеленела пожухлая хвоя на лиственнице, на голых зачернелых ветвях берёзы лопались свежие почки, а опустелые осенние поля покрывались зелёной отавой. Когда начиналось знойное лето, предтеча голодной зимы, сохли на корню травы, леса горели, люди приходили к Кыталыктаах: «Отведи беду, проси защиты у верховных божеств — айыы!»

И алела заря, и взбиралась удаганка на вершину каменистой сопки, стоявшей у края обширного, не охватить взором, синеющего в мареве елового аласа, вся в белой как снег одежде, протяжно пела, простирая руки к восходящему солнцу, гибко кланялась ему. И на самую середину аласа, на широкую гладь озера, переливающегося в рассветных лучах, опускались девять белых журавлей. Взмахивая блестящими крыльями, наклоняя головы на гибких длинных шеях, переступая стройными ногами и чуть касаясь поверхности воды, затягивали они песню чудесную, не слыханную раньше ни одним человеком с плоскими ушами, затевали танец свой журавлиный, не виданный раньше ни одним человеком с чёрными глазами. В тот же день, после третьего удоя, начинался, говорят, обильный дождь и лил не переставая несколько дней, и земля-матушка не в силах была впитать всю влагу, исходила водой, говорят.

Так жила она средь людей. И красива, нежна была, — как берёзка ранней весной. Так жила она средь людей, и была она всем сестрой, и любой, кто помнил о ней, совершить на земле не мог даже самое малое зло.

Так жила она в том краю… Век за веком там воды несёт своенравная Татта-река, прорываясь сквозь скалы и горы. В тех горах глубоки теснины, и в ясный день таится в них тьма.

…И вот глухой осенней порою у Арбанды, главы их рода, умерла жена. И вдруг поползла страшная весть: старик решил принести в жертву маленькую девочку Дугуй, чтобы она прислуживала его жене на том свете. Люди знали из старинных преданий, что некогда почтенные старейшины родов в день прощания с этим срединным миром брали с собой любимого коня в полной сбруе, повелев захоронить его стоя, чтобы вдеть ногу в стремя под чужим небом. Но принести в жертву невинное дитя…

Услышав эту чёрную весть, Кыталыктаах вскочила на коня и поскакала к родителям девочки — старикам Логлойо. Застала она их в глубокой печали, с тёмными, как земля, лицами.

— Отец наш, властелин наш приказал…

— Не подчиняйтесь!

— Говорят, так решили небожители айыы.

— Ложь, не отдавайте дитя!

— Заберут же…

— Не отдавайте — и всё! Пусть прольётся кровь того, кто жаждет крови! — так сказала им Кыталыктаах и помчалась к Арбанде.

Подъехав к его юрте, рукоятью волосяной махалки дробно застучала по главной коновязи, стоящей посреди широкого подворья.

«Какой дерзкий глупец посмел нарушить тишину моей печали?» — прохрипел Арбанда и, тяжело переваливаясь, вышел из юрты, но, увидев разгневанную удаганку, размяк, как сало, растопился, как масло:

— О, сестричка дорогая… дитя добрых божеств, разве проедешь мимо несчастного, задавленного горем… — И на прямой, как стрела, вопрос Кыталыктаах ответил: — О-о, оклеветали меня двуногие. Запомни, доченька, в этом срединном мире нет более лживого существа, чем человек. Приезжай, доченька, через три дня, поможешь вознестись светлой душе жены моей в верхний мир.

Успокоенная удаганка вернулась домой.

А назавтра громом ударила страшная весть: Арбанда хоронит свою жену, принося в жертву невинное дитя.

Кыталыктаах, схватив бубен, мигом примчалась к аласу Арбанды. Но уже свершилось всё — одни кострища чернеют. Люди разошлись. Только несчастные Логлойо застыли, словно каменные изваяния, над свежей могилой.

Пронзительно закричала Кыталыктаах — так закричала, что с середины великого озера столб воды взметнулся к самым облакам. Рванула уздечку, вздыбила своего белого коня и вмиг очутилась на вершине каменистой сопки. И там, где раньше звучали её благопожелания, теперь, взывая к небожителям, выкрикивала она острые, как лезвие ножа, слова проклятия. День и ночь, ночь и день. На третий день, когда заходило ржаво-багровое солнце, Арбанда со сведённым судорогой лицом упал в чёрную глину посреди своего подворья. С той поры исчезла Кыталыктаах…

Оготоев, когда видел стройную, гибкую Дашу, её улыбчивое, чистое, как летнее утро, лицо, не раз вспоминал эту легенду. Порой он, подшучивая, называл Дашу длинным, как говорится, с гривой и хвостом, именем: Кыталыктаах Даайыс…

— Трофим, иди сюда, что ты там рассматриваешь? — Тоскин принёс чайник в столовую и налил чай в стаканы.

— Карточку Даши. Оставила тебе…

— Да нет, это я… после переснял, с маленькой.

Оготоев подошёл к столу, посмотрел на часы.

— Как поздно! Скоро двенадцать.

— Ну что ж, что поздно, — невозмутимо ответил Тоскин, — теперь неизвестно, когда ещё встретимся. А встретимся, вряд ли развяжется мой язык, как теперь. Если надоел, скажи прямо — не обижусь. Уже наслушался, перевидел всякого-разного, не привыкать…

— Кирик, что за слова… Рассказывай.

— Ну, тогда выговорюсь до конца. — Тоскин вилкой подцепил из консервной банки шпротину, не жуя, проглотил и со стуком бросил вилку на стол. — Не думай, Трофим, что наговариваю на Дашу. Эх, если бы так… На беду, всё это правда. Я рассказываю как было, ни убавляя, ни прибавляя. Я тоже не ангел, есть у меня недостатки, и люди говорят, что есть… Но живут же некоторые женщины даже с пьяницами, драчунами, не разводятся. Ну да ладно, это оставим… Когда человека разлюбят, словно другими глазами глядят на него. В последнее время каждое моё движение, всё во мне стало противно Даше. Всякий пустяк — другая бы даже не заметила — превращает в повод для новых размолвок.

Прошлой весной как-то приходит ко мне сокурсник по Тимирязевской академии Аян Тугуновский. Прежде мы с ним были друзьями. Первого его с Дашей познакомил, она ещё училась тогда. Он мне сказал: «Кирик, женись, такая один раз встречается». Ну вот, работали мы оба в Якутске, потом — в разных районах. Друг о друге узнавали от людей. Аян, не знаю почему, нигде прижиться не мог: то увольняют, то уходит по собственному желанию. Переезжал с места на место.

Три года назад в Якутске вдруг вечером встречаю его на улице. Одет небрежно, осунулся и даже постарел. Шагнул ко мне, улыбаясь, шутя, толкнул в грудь. А мне не до шуток — времени нет: спешу в гости к одному очень ответственному товарищу, он прошлой весной у нас охотился на уток, так и познакомились.

— Где-нибудь приземлимся, выпьем по рюмке, вспомним время золотое, — предложил Аян. — Или ты спешишь?

— Прости, Аян, не могу, дела…

— Тогда завтра?

А на завтра намечено было у нас совещание, а вечером мы наметили, так сказать, неофициальную встречу.

— Жаль, конечно, но завтра тоже не смогу, — сказал я.

Аян вдруг вспылил:

— А ты не жалей! — И, пристально вглядевшись в моё лицо, неожиданно выкрикнул, как будто выплюнул: — П-шёл!

Как думаешь, за что он обидел меня? А за то, что он неудачник. Неудачники все немного сумасшедшие, это уж точно, по себе теперь знаю: какая только чертовщина в голову не лезет… Я тогда хотел отчитать его как следует, да передумал. К большому человеку иду, неудобно опаздывать.

А в прошлом году Аян ввалился в райсовете в мой кабинет, и, заметь, выпивши. А я терпеть не могу такой распущенности в рабочее время. А тут ещё через несколько минут должны были прийти люди на заседание исполкома. Поэтому встретил я его не особенно дружелюбно, сам понимаешь.

Аян же, вместо того чтобы просить прощения за тот свой дикий поступок, с самого начала стал поддевать меня:

— Тойон председатель, не найдёшь ли время для разговора с таким маленьким человеком, как я?

Сначала я говорил с ним как можно мягче:

— Аян, сейчас действительно у меня нет свободного времени: исполком. Приходи-ка лучше вечером ко мне домой.

Казалось бы, чего ещё ему надо от меня: простил обиду, зову, как близкого, к себе домой. Так нет же!

— О-о, неужели есть в этом срединном мире что-нибудь изменчивей человека?! Тот самый Кирик, списывавший у меня на экзаменах, никак не найдёт свободной минуты принять меня.

В студенческие годы и другие грехи — куда их денешь — случались. И мой приятель склонен, кажется, был вспомнить всё, что было и не было. Ещё не хватало, чтобы другие слушали его воспоминания! Ну, короче, пришлось поторопить Аяна, проще сказать — выгнать. Мой приятель, к счастью, не воспротивился, сразу сник как-то и ушёл растерянный.

А утром узнаю: Аян просился на работу в районное управление сельского хозяйства. Начальник управления не принял Аяна на работу из-за его пристрастия к спиртному. Может, я дал тогда промашку — согласился с ним. Действительно, мне не хотелось, чтобы Аян оставался работать в нашем районе.

И вот через несколько дней Аян приходит ко мне домой. Я встретил его с прохладцей, держался строго, полагая, что он явился мстить мне за тот случай в кабинете. У Аяна был озабоченный вид, и говорил он, еле выдавливая слова. Подошёл к нему поближе, — нет, не выпивши. Если пригласить раздеться, принять как гостя, непременно нужно будет угощать и вином. Если угостишь вином — я его хорошо знаю — опять начнёт выяснять отношения, по душам говорить. Поэтому даже не пытался его удерживать, говорил с ним, стоя в прихожей.

— Кирик, я пришёл к тебе с просьбой.

— С какой?

— Деньги…

«Наверняка на вино просит, не дам больше десятки», — решил я.

— Сколько?

— Пятьсот рублей.

— Пятьсот?! — удивился я.

— Кроме тебя, нет у меня здесь приятеля, который мог бы дать такую сумму.

— Столько денег дома не держу. А сберкасса уже закрыта.

— Знакомых-то у тебя, должно быть, много. Если постараешься — найдёшь.

— Разве удобно в такое позднее время беспокоить людей?! Нет, нет!

— Нет?

— Нет.

Аян, словно соглашаясь со мной, несколько раз кивнул головой. Я-то думал, что прощается, а он вдруг с шумом захлопнул за собой дверь — да так, что в комнатах задребезжали стёкла.

На шум выскочила из спальни Даша.

— Что такое?

— А, гость был один, — ответил я.

— Кто?

— Аян.

— Какой Аян?

— Ну, Аян — зоотехник, учились вместе. Ты его знаешь.

— Тугуновский, что ли?

— Да, он. Отовсюду выгнали. Теперь вот облюбовал наш район. Изменился очень, стал озлобленным, нетерпимым. С таким лучше дружбу не водить. Позавчера пьяный явился ко мне в райсовет.

— Откуда он приехал сюда?

— Не знаю. Не было времени расспросить его — должен был начаться исполком.

— Постой, и сегодня он был нетрезв?

— Н-нет…

— Тогда почему не пригласил раздеться? Почему не усадил за стол?

Я молчал.

— Он ведь был твоим другом, если не ошибаюсь?

— Это прежде…

— А сейчас?

— Ты прекрати свой допрос! Не в гости он — по делу пришёл.

— Какое же дело?

— Деньги просил одолжить.

— Сколько?

— Ни много ни мало пятьсот, — усмехнулся я.

— А ты?

— Где взять пятьсот рублей в такое позднее время… По знакомым, что ли, бегать, собирать для него деньги?

— А если ему очень нужно? Ведь он — твой друг?!

— Тоже мне друг! Это прежде, когда были молодые, бестолковые…

— Прежде… Да если хочешь знать, настоящим другом только он и был тебе. Может, теперь его судьба решается, может, деньги для него теперь — дело чести. Ты же ни о чём его не спрашивал.

— Судьба его давно решена. Теперь уж вряд ли из него выйдет что-нибудь путное.

— А ты, бывший друг, помог ему выкарабкаться из трудного положения?

Тут уж я не выдержал. Закричал сам:

— Хватит из меня душу тянуть!

А она выдохнула еле слышно:

— Человечишка, — и, схватив с вешалки пальто, накинула его поверх домашнего халата и выскочила на улицу.

Такое слово впервые от неё услышал. Так и остался стоять на месте.

Пришла поздно ночью, когда уже все спали. Молча легла в постель. Не знаю, где она была, что делала. Может, и нашла Аяна, дала ему деньги. Я её об этом не спрашивал, и она ничего не говорила.

Словно пытаясь отгадать, что же тогда произошло на самом деле, Тоскин сидел сгорбившись, задумчиво вертя в ладонях уже пустой стакан.

В нетопленной комнате ярко светилась хрустальная люстра. «А её как купил?..» — усмехнулся Оготоев. И тут же поймал себя на мысли, что он думает не столько о том, как помочь Кирику, выручить его, а о том, как этот вот удачливый Кирик, которому Оготоев в душе не раз завидовал, стал таким. И, стыдясь своего равнодушия, испытывая неловкость и смущение, Оготоев глядел на хозяина, погружённого в свои думы.

Подождав немного, Оготоев спросил:

— Ну что, Кирик, холодно?

Тоскин не ответил.

Оготоев, взяв со спинки стула пиджак, набросил его на плечи Кирика поверх свитера и с жалостью посмотрел на его уже седеющую голову. «Эх, Кирик, Кирик… много ты рассказал о себе, — думал Оготоев, — но что-то не верится, что только из-за этих споров разрушилась такая мирная, тёплая семейная жизнь. Платье, мебель — ну и что? В жизни бывает всякое, разное, похуже этих поступков. Другая жена, наоборот, пилила бы: достань то, достань это. В городе некоторые «дамы» вообще не открывают двери магазина с улицы и ещё хвастаются перед другими. Или вот ссора из-за денег…»

Хозяин вдруг поднял голову, с удивлением взглянул на гостя.

— Что ты сказал?

— Прохладно в квартире, говорю.

— Так уж несколько дней не топлено. Затопить?

— Нет, зачем в такое позднее время.

Приподнявшийся Тоскин плюхнулся на стул и пробормотал:

— Быстро разгорится же… тяга хорошая… если очень уж одиноко, иногда топлю, открываю дверцу, сижу, смотрю на огонь…

Весело сверкала люстра, но в доме было холодно, неуютно, и Оготоев поторопил рассказчика:

— Так, значит, из-за этого Тугуновского разошлись?

— Да нет… для развода повод был другой.

— Прошлой осенью, в самую пору охоты на зайцев, автомашина райсовета стояла на ремонте, — как-то глухо начал Тоскин, — поэтому охотиться на зайцев поехал вместе с медиками. Охотились в местечке Булгунняхтах, в четырёх кесах отсюда. Дни стояли дождливые, дороги развезло, грязь непролазная. Доехали потому только, что машина у нас была вездеход. Должны были вернуться в воскресенье вечером, но на обратном пути сломалась, проклятая. Пришлось заночевать у костра. Назавтра, в понедельник, потопали по грязи в звероферму, взяли там машину. Только после обеда добрались до дому. Захожу, а Даша меня встречает заплаканная, расстроенная и вместо приветствия говорит:

— Ребёнок умер! Ребёнок…

Сердце у меня оборвалось. А она всё кричит, надрывается, ну прямо как та самая Кыталыктаах, схватилась за голову, плачет:

— Ребёнок умер! Ребёнок!.. Ребёнок!.. Ты!.. Ты!..

Я ворвался в детскую, вижу: сидят мои дочка с сыном целёхонькие, испуганно смотрят. Я вздохнул облегчённо.

— Что случилось? — спросил у детей.

— В совхозе «Дабан», говорят, умерла девочка, — ответила дочка тихо.

Смерть человека — всегда несчастье, особенно смерть ребёнка. Но я-то тут при чём? Почему она кричит на меня? Захожу в спальню. Лежит на кровати, плечи вздрагивают.

— Кончай истерику! — сердито сказал ей. — Люди рождаются и умирают. И это от меня не зависит.

Как вскочит, как закричит мне в лицо:

— Зависит! Ты виноват! Все говорят. И будут говорить. Ты! Ты!..

— В чём же моя вина?

— Кто ехал за зайцами на санитарном вездеходе? Ты! Ты! Ты! — только это и понял я из выкриков моей жены.

Тоскин нахмурился, помолчал.

— Вообще-то Дарья к этому относилась очень уж щепетильно.

— К чему?

— К использованию моей служебной машины. Она никогда не ездила на ней по своим делам. Сколько раз объяснял ей, доказывал: никакого урона не будет — машины ведь всё равно бегают. Ссылался на женщин, которые по своему усмотрению распоряжаются служебными машинами своих мужей: то объезжают магазины, то отправляются в гости к родичам, то за ягодами.

Она мне поначалу говорила: «Кирикчэн, почему ты так плохо обо мне думаешь?» Потом, как только заикнусь про машину, тут же раздражалась. И детям ездить запрещала. Подумать только, не мог покатать дочку или сына. Боятся: «Нельзя, мама ругать будет». Вот она какая, жена моя — беда моя! Блаженная, не в том веке родилась… Да ведь все люди, которым положена машина, используют её и для своих нужд. Разве не так?!

Оготоев утвердительно кивнул. Да, прав Кирик, прав, сам частенько сталкивался с тем, как использовали государственные машины, будто свои собственные.

Оготоев в прошлом году ездил охотиться на зайцев. До сих пор помнит он, как весь лес на десяти кёс был набит автомашинами разных марок. Многие из них государственные: сверкающие чёрным лаком «Волги», с брезентовой кабиной «газики», УАЗы, даже лимузины, опоясанные красной надписью «Скорая помощь». На болотистых, ухабистых дорогах с бесчисленными корягами, пнями долго ли искалечить машину — он видел разбитыми совсем новенькие машины. Оготоеву неловко было за этих людей, не мог он понять, как у них совести хватает!

— Как только вошёл в свой кабинет в райсовете, — продолжал Тоскин, — звонит первый секретарь райкома.

Ранней весной, после ухода Анастатова на пенсию, приступил к работе новый секретарь — Силянняхов, бывший учитель. Я с ним с самого начала как-то не нашёл общего языка. Некоторые объясняли это тем, что я сам претендовал на должность первого секретаря. А у меня и мысли такой не было. Когда приехал на работу Силянняхов — истинную правду говорю — я очень обрадовался. Думал, работать с молодым человеком будет легко и интересно. Но вышло не так. Он и в гостях-то у меня был всего один раз. И то очень недолго. Заспешил домой, дескать, не успел как следует обосноваться в новой квартире. Затем дважды ответил отказом на моё приглашение: в первый раз сказал, что едет в командировку, а потом сослался на болезнь младшей дочери. Пригласил его на весеннюю охоту на уток — тоже отказался: «Нет, Кирик Григорьевич, плохой я охотник, буду вам, опытным охотникам, помехой, да и дома в это воскресенье много дел». Дома у него действительно немало забот. На его руках две дочки, а жена — в Ленинграде, аспирантуру заканчивает. Он и готовит сам, и стирает. Понимая, что у такого занятого человека и в самом деле нет времени охотиться да по гостям ходить, я его отказам большого значения не придавал.

Вот ещё одно запомнилось, вроде бы и мелочь, но… Однажды, на заседании бюро райкома, при обсуждении спорного вопроса сказал Силянняхову: «Матвей, ты ошибаешься!» Тогда, прервав меня, он заметил: «Матвей Маппырович…» Другие члены бюро, видимо, пропустили мимо ушей эту реплику, но я очень обиделся. После этого даже не пытался сблизиться с ним. «Пусть он сам набивается мне в друзья». Это и было, кажется, моей самой большой ошибкой.

А потом ещё один разговор у нас произошёл. Звонит мне Силянняхов и к себе приглашает.

— По какому вопросу? Сейчас у меня нет времени. Нельзя ли по телефону?

— Необходимо, чтобы вы лично зашли.

Голос Силянняхова был спокойный, доброжелательный. Ну что ж, надо зайти, так зайду. У секретаря райкома и председателя райсовета бывает много вопросов, которые решаются сообща. Просмотрев почту, скопившуюся с пятницы, отправился в райком.

— Сегодня — понедельник, — сказал Силянняхов, когда, поздоровавшись, сели за стол друг против друга. Затем, подождав моего ответа, глядя в перекидной календарь, повторил: — Понедельник…

Его слова удивили меня. Сначала даже показалось, что он шутит. Потом подумал: «А что я должен был делать в понедельник?» Нет, не было намечено никаких мероприятий на понедельник.

— По-моему, этого никто не отрицает, — сказал я, чтобы превратить этот разговор в шутку, и улыбнулся: — Хотя и будешь отрицать, всё равно понедельник в субботу не превратится.

— Понедельник — рабочий день, — сказал секретарь серьёзно, он явно не был расположен к шуткам. — И с утра, с девяти часов.

Тут-то я и понял, что все эти строгие слова адресованы мне. Странно… Никогда раньше не работали строго по часам, от и до. Всяко приходилось. Иногда допоздна заседали. Едешь в совхоз — пробудешь там, не сомкнув глаз, целые сутки. Вообще, районный руководитель всегда проводит на работе намного больше времени, чем вы, горожане. Иногда и в воскресные дни занят. Что же это такое — вызвать и порицать за какие-то три-четыре часа?

— Да, понедельник — рабочий день, — заметил я, не находя других нужных слов.

— А вы так увлеклись охотой, что забыли об этом.

— Да не в том дело, машина сломалась.

— Прогул есть прогул.

Что скажешь на это? Правильно говорит: прогуливать нельзя. Однако бывают же объективные причины. Ну, вот эта — машина сломалась. Он сам четыре дня назад уезжал в командировку в дальний угол района, несомненно, охотился на зайцев. А если бы сломалась машина, неужели не опоздал бы на работу? В таких вопросах мы — два руководителя района — должны были поддерживать друг друга. В интересах общего дела не придираться к мелочам.

— На какой вы машине ездили? — спросил Силянняхов.

— Вы же сами знаете, моя машина в ремонте, — ответил я, стараясь держаться спокойно. — Не я компанию сколачивал, меня самого пригласили люди, у которых было место в машине.

— Какие люди?

— Из райздрава.

— На вездеходе?

— И вездеход не помог — сломался.

— Хирурга Сергеева вы взяли с собой?

— Никого я с собой не брал! Меня самого взяли — говорю же вам! — Я вскочил и стал ходить взад-вперёд по кабинету. — Что это за следствие такое, а? Матвей Маппырович, я — председатель исполкома райсовета, и было бы лучше, если бы вы разговаривали со мной другим тоном.

Силянняхов, пока я метался по кабинету, сидел молча. Затем, когда я успокоился немного, указал на стул:

— Садитесь. Я ничего оскорбительного не сказал. А вот насчёт следствия… Это — не следствие. Секретарь райкома говорит с коммунистом. Кроме того, решаем не какой-нибудь текущий вопрос. «Кто виноват в смерти человека?» — так стоит вопрос.

В тот момент я как будто снова услышал крики жены, не по себе мне стало.

— В «Дабане» в пятницу вечером у пятнадцатилетней девочки начался приступ аппендицита, — продолжал Силянняхов, — а в посёлке, кроме самосвала, старой развалины, ни одной машины — все угнали охотники. На том самосвале и повезли девочку. Одолели несколько вёрст — мотор заглох. С отчаяния попытались проехать на «Москвиче», но тот сразу застрял в грязи. Куда уж в такое время «Москвичу» пройти по нашей дороге! Просят райбольницу отправить к ним вездеход, — а он с охотниками в тайге. Хирург тоже уехал на охоту. Субботней ночью меня нашли по телефону в совхозе «Таал». Той ночью всех в городе подняли на ноги — от начальника санитарной авиации до министра. И добились вертолёта. Опоздали, не смогли спасти девочку.

— Да… печальная история.

— Не только печальная, но и преступная.

Пожалуй, он прав. Если вдуматься серьёзно, в самом деле, произошёл случай, могущий взволновать и возмутить каждого: обычная операция могла бы спасти девочку, а она умерла. Они там, в совхозе, тоже хороши: с тупым упорством пытались проехать по такой непролазной грязи. Узнав, что в райцентре нет хирурга, надо было сразу добиваться вертолёта.

— Матвей Маппырович, какой прискорбный случай! Хотя ещё до прихода к вам слышал о нём, но за информацию спасибо.

— Кирик Григорьевич, я пригласил вас не для того, чтобы информировать. Я задавал вам вопросы, так как вы — человек, имеющий прямое отношение к этому делу. Обо всём теперь поговорим на бюро. О том, что прогуляли полдня, как отправились на охоту на служебной машине, почему взяли с собой хирурга, который не должен был отлучаться из райцентра.

— Говорю же вам, Матвей Маппырович, я никого с собой не брал, сам кое-как вклинился в чужую машину.

— Не забывайте: вы — председатель исполкома райсовета. Вы должны были понимать, что значит для нашего района, да ещё в пору бездорожья, санитарный вездеход. Если руководитель совершает вместе с другими проступок, ответ он должен держать первым, и спрашивают с него строже, чем с других.

Стиснув зубы, я вышел из кабинета.

Через пару дней заседало бюро. Главному врачу райбольницы дали строгий выговор с занесением в учётную карточку. Хирург был беспартийный. Постановили передать его дело на усмотрение администрации. Она должна была решать, оставить его на работе или уволить. Мне закатили выговор. Это несмотря на то, что главный врач всячески защищал меня, принимал всю вину на себя. На бюро я молчал, сказал только: «Вину признаю». Сразу понял: бесполезно что-либо доказывать.

— Никто из членов бюро тебя не защищал?

— Конечно, нет. Зная мнение первого секретаря, кто посмеет противоречить?! Наоборот, все накинулись на меня. А некоторые проявили такое усердие, что начали было разглагольствовать о моём стиле работы, о моём отношении к людям, тут их остановил Силянняхов: «Это отдельный вопрос».

Вот так, друг, не совершив никакого проступка, я схватил выговор. Некоторые из членов бюро, кто поднял руку, чтобы дать мне выговор, при Анастатове против меня слова сказать не посмели бы.

— Сомневаюсь, — высказались бы, пожалуй.

Тоскин молча махнул рукой:

— Правду говорят, беда не ходит одна. После бюро пришёл домой поздно. Обхожу комнаты — пусто, словно все куда-то перекочевали. Ни вещей Даши, ни детских вещей нет… Сел у окна. Понимаю, что один остался, а поверить в это не могу.

Не знаю, сколько времени просидел так… Слышу, дверь скрипнула. Зашла дочка Аайык. Обняла меня сзади за плечи, погладила волосы, на мою щёку закапали её слезы: «Папа, папа, не надо… не надо…» Утешала меня моя милая девочка, будто я плачу. Но не было у меня слёз. Неужели плакать из-за женщины, бросившей в трудную минуту! Нет, не плакал. Затаил злобу. Лишь детей жалко было.

— И дочь с матерью ушла? — спросил Оготоев.

— Ушла… Дети, они мать слушаются. Председатель райсовета — такой человек, что без конца мечется по району. Дома бываешь как гость. Где уж тут возиться с детьми! Они всё время были с Дашей… Девочка моя после этого ещё несколько раз ночевала у меня.

Вот так и разошлись…

Даша переехала к своей родственнице, замужней женщине. Семья у неё небольшая, а дом просторный, построили сами.

На следующий день после работы пошёл к ней. Хозяин с женой встретили меня так, будто в семье у нас ничего не произошло. Угостили чаем, но Даша не вышла ко мне.

Накануне всю ночь не спал, думал о ней, перебирал в памяти всё, что было за пятнадцать лет нашей совместной жизни, — и ничего такого, из-за чего можно было бы развестись, так и не нашёл. «Наверно, Даша решила немного попугать меня, — думал я. — Поговорю с ней ласково, сердечно — обязательно помирится. Тогда я тоже переберусь к ним, а нашу квартиру в это время приведём в порядок, и никто о нашей размолвке не узнает — дело-то ведь понятное, скажут: «Перекочевали, чтобы сделать ремонт».

Для приличия посидев с хозяевами, постучал в дверь жениной комнаты. Ответа не последовало. Постоял немного, открыл дверь. Даша за столом проверяла тетради. Услышала, конечно, как я зашёл, но даже не повернулась.

— Здравствуй, — сказал я приветливо.

— Здравствуй…

— Можно присесть?

— Зачем? — и посмотрела на меня холодно.

Всё же не терял надежды, что, услышав мои ласковые, тихие слова, смягчится. За свои сорок лет ни разу никого не умолял, не просил надо мною сжалиться. Но в этот раз решил даже и прощенья просить, и умолять свою жену, если придётся. Положение-то какое: или несколько минут унижения, или вкривь и вкось вся твоя жизнь.

— Поговорить с тобой хочу, — сказал я.

— О чём?

Помедлив, отвечаю:

— Да ты сперва позволь мне присесть.

«Главное — не выглядеть жалким просителем», — думаю про себя и стараюсь держаться так, как подобает мужчине, степенно.

— Садись! — Даша указала на стул, стоящий поодаль от неё, у двери. — Если ты хочешь говорить о разводе…

— Нет, даже слышать об этом не хочу, Даша, — прервал я её.

— Если ты хочешь говорить о разводе, — продолжала Даша, будто не замечая моих слов, — о том, что это большая ошибка с моей стороны, о том, что нет оснований для моего ухода, о том, что ты нас, — тут она горько усмехнулась, а я вздрогнул, — и меня, и детей любишь — то лучше и не начинай.

— Нельзя же так, Даша… Опомнись! У нас и в самом деле нет причины для развода.

И я заговорил о том, что всегда желал ей и детям только добра, только хорошего, что я готов делать для них всё возможное и невозможное. И о том, что они для меня самые дорогие люди на свете.

Но Даша прервала меня:

— Я же сказала тебе, не надо об этом!

Некоторое время сидели молча.

Теперь я решился подступить с другой стороны:

— Про нас уже разные слухи расползаются. Я опасаюсь…

— Что эти слухи испортят твою карьеру? А ты всю вину сваливай на меня. Если спросят, не буду отрицать, — Даша, подперев ладонью голову, смотрела в угол. — Ведь и я виновата в том, что из хорошего, скромного парня ты превратился в зазнавшегося чинушу. На многое глаза закрывала, всегда подчинялась тебе, не сумела сделать так, чтобы ты понял, что хорошо, что плохо.

— Это ты подчинялась мне? Если бы кто слышал, как ты кричала на меня!

— Это было потом… когда дошло до крайностей… А раньше сколько раз я просила, умоляла тебя, помнишь?! Всё это ты слушал, как слушают надоедливое жужжание комара. Тебя-то одного можно было терпеть до поры до времени, но…

Даша взглянула на меня в упор:

— Твои дети подражают тебе, становятся такими же, как ты. Особенно твой сын. Не уважает ни одного учителя. Со сверстниками ведёт себя надменно, обижает младших — ещё бы, он же сын председателя райсовета! У отца его такая власть, что может снять с работы любого учителя, даже директора. Да, да, сама слышала. Однажды ты именно так и брякнул. Сыну такого отца зачем же стараться? В учёбе еле тянется, а считает, что учителя нарочно снижают ему оценки. В школе у него нет ни одного товарища.

— Ах, я и в этом виноват? А ты, учительница, почему не воспитала его хорошим? Где ты была?

— Я же говорю, что и я виновата… Но детей, которые постоянно видят дурные примеры, очень трудно перевоспитать…

— Так кто я, по-твоему, хулиган или вор?

— Если бы ты был дебошир, преступник, мне было бы проще всё им объяснить…

— Что же я, хуже их?

— Хуже.

— Кто же я такой, в конце концов?!

— Ты бездушный, бессердечный чинуша, ведёшь себя словно тойон, стоящий над людьми.

— Даша, — говорю ей, — опомнись! Подумай только, что ты несёшь… Поверь, я не сержусь на тебя… но, может, ты устала, может, больна… Отдохнуть бы тебе… Надо — полечись… Что-то у тебя в голове сдвинулось, неужели сама не слышишь своих слов? Какой же я тойон? Какой же я чинуша? Работаю для людей, стараюсь, чтобы жилось им лучше… Разве такому плохому человеку, каким ты меня считаешь, доверили бы должность председателя райсовета?

— Пока тебя до конца ещё не раскусили. Подожди — снимут.

— Как бы не так, да кто ж у них работать-то будет? Я же на себе всё тащу! Наоборот, повысят меня! Вот посмотришь!

Даша вздохнула:

— Тебя испортила должность. Постой, не прерывай. Если спросил, так уж послушай, потерпи… Теперь я точно знаю: должность твоя высокая испортила тебя, не справился ты с ней по другому — нравственному — счёту. Ты стал глухим и слепым, как камень. Работал ты и вправду много, не щадил ни себя, ни других. Но ведь ты делал всё это лишь для собственного благополучия.

— «Лишь для собственного благополучия» старался выполнить план заготовки сена? — вставил я.

— Конечно.

— Сено я ем, что ли?

— Сено едят коровы, а хорошие работники получают награды. Ты же всегда считал, что на тебе одном весь порядок в районе держался.

— Спасибо…

Ни с одним словом Даши я не согласился. Если бы я работал, как советовала она, наверняка и года бы не продержался председателем райсовета. Я ведь за весь район отвечаю.

Каждый директор совхоза, каждый председатель сельсовета, каждый секретарь парткома, каждый директор школы всякий день требуют то одного, то другого. Там что-то ломается, тут что-то рвётся. То голодает в совхозе скот, то замерзает котельная школы. Надои молока, состояние отела, заготовка мяса, сеноуборка, хлебоуборка, заготовка пушнины… Заботы, заботы, заботы — вот и крутишься среди них. Есть ли время разбираться в личной жизни каждого, вести с каждым в отдельности доверительные, душеспасительные беседы, вникать в мелочные просьбы разных людей? И не вникаешь, отсылаешь в другие инстанции. Если отвлечёшься на мелочи, не сможешь организовать основную работу, и если не будешь командовать, принуждать, то никто и пальцем не пошевельнёт — все теперь сами всё знают, сами себе командиры. А хозяин один нужен! Хозяин! Если будешь держаться скромно, никто тебя и не послушает, даже и не обернётся в твою сторону. Тогда как выполнишь план?! Тогда-то сразу и полетишь со своего места.

Слова Даши всё больше раздражали меня. Надо же, я, человек, не виновный ни в чём, сижу и умоляю ту, которая из-за пустяков разрушила семью, жизнь мою. Ещё и говорит: «К нашему несчастью, и ты такой». Нет! Несчастье нам всем принесла она, больше никто! Только она!

Но вслух говорить ей ничего не стал, помолчал — будто задумался. Потом, стараясь, как говорится, быть мягким, словно печень налима, начал ласково, тепло:

— Дашенька, столько лет вместе жили, воспитали хороших детей, не кажется ли тебе ужасным наш развод? Разве тебе не жалко прожитых вместе лет! Ты же любила меня!

— Это прежде… Сейчас у меня в сердце не осталось ни искорки любви к тебе.

Тут я не выдержал, вскочил как ошпаренный:

— Надоел я тебе?!

— Те искорки ты сам загасил. Превратил в золу и пепел.

— Нет, ты, видно, нашла себе кого получше. Выйдешь замуж за того, кто повыше меня в должности!

Даша уткнулась лицом в стол, остро обозначились её худые плечи.

— Даша… — сказал я дрожащим голосом. — Прости, если виноват перед тобой.

— Уходи, — произнесла Даша отрешённо, с каким-то даже спокойствием.

Меня испугали не столько слова её, сколько голос. Такой голос я уже слышал. Вот так Аян бросил мне в лицо когда-то: «П-шёл прочь!..» И, словно вторя ему, снова прозвучал холодный голос Даши:

— Больше не приходи в этот дом.

Это было наше единственное и последнее объяснение.

Потом, когда случайно встречались на улице, лишь здоровались еле заметным кивком головы.

Дочка время от времени ходит сюда: пол моет, стирает бельё, готовит.

— Ты сама приходишь или мать велит? — спрашиваю, но она не отвечает.

Мать, видимо, посылает её. Сама-то девочка немного ленива. Однажды спросил:

— Что говорит мать обо мне? «Такой-сякой, плохой»? Ругает, наверно?

— Нет, — ответила без колебания.

— Другим людям тоже не говорит?

— Нет же, нет! — воскликнула удивлённая моими словами дочка. А она не умеет врать.

Неожиданно большая люстра будто бы качнулась — электрические лампочки несколько раз мигнули и погасли.

— Не удивляйся. В это время здесь всегда отключают свет, — послышался из темноты голос Тоскина.

Загремел опрокинутый стул, потом в коридоре что-то упало с грохотом. Вскоре хозяин вернулся, заслоняя ладонью дрожащее тоненькое пламя свечи, накапал на дно стакана растаявший стеарин и водрузил свечу.

— Мне этой весной в Якутске, — начал Кирик, — обещали дать два дизеля, завезти сюда по реке. Хозяйственники, они, знаешь, тоже с лисьим нравом. Когда к ним заходил новый председатель, сменивший меня, они, говорят, делали вид, будто впервые об этом слышат. И только обещали учесть эту заявку в будущем: тоже мне благодетели. А со мной такое не проходит: пообещали — извольте выполнить, в срок и точно — без никаких гвоздей! Если бы я был сейчас в райсовете, был бы и свет круглосуточно. А вот, полюбуйся, при свечах сидим… И вообще, посмотреть со стороны, какая-то безалаберность здесь, неорганизованность. Хозяина настоящего нет — вот что. Я было начал большую работу по племенному делу, по землеустройству, по осушению заболоченных долин, мар. Таким путём можно было бы добиться увеличения сенокосных угодий и улучшения якутской породы коров, известных высокой жирностью молока, морозостойкостью, неразборчивостью к кормам. Нынче что-то об этом ничего не слышно. Может статься, и то, что уже сделал, постепенно расползётся по всем швам. Подожди… подожди… посмотрим, что у них будет дальше.

— А ты человек опытный, помог бы своими советами, замечаниями, подсказал бы, например, как получить те дизели.

— Указали на дверь, так зачем заглядывать в окно? Пусть они сами хозяйничают.

— Кто они?

— Те, кто пнул меня в зад.

— Но электричество не только им нужно!

— В этом году планы по сенокошению и силосованию не выполнили, — словно не слыша гостя, заговорил Тоскин. — Заготовили даже меньше, чем в прошлом, засушливом году. Голосят, что дождь мешает. Если бы вовремя организовать людей, заставить их, то вполне можно было заготовить и сено, и силос, необходимые на прокорм скота до следующей весны. Недавно охотился на уток и сам видел: в поймах многих речек трава осталась нетронутой, такая густая, сочная… Весной опять побегут в другие районы, как нищие с протянутой рукой. Ничего, пусть теперь помучаются… Вспомнят ещё «плохого» Тоскина.

Оготоев откинулся на спинку стула и вглядывался в тёмное окно, где тускло отражался мигающий неверный огонёк свечи — синеватый на черни. «Да, изменился Кирик Тоскин, — думал Оготоев, — район, за который он так болел вчера, который был для него своим, теперь ждёт трудная зима — а у него это вызывает лишь ироническую усмешку».

Довольно долго оба молчали.

— Кажется, не понравилось тебе, что я сказал «пусть помучаются». Я не говорю о всех. Говорю о некоторых руководителях, таких, как Силянняхов…

— Может, пора на боковую? — сказал Оготоев. — Время уже позднее…

— Ну и что, догор! Ночью не выспишься — днём до обеда проспишь. Ты же командировочный — сам себе хозяин. И мне тоже нет надобности вставать пораньше. Кроме того, если про Силянняхова не договорю, может быть, поймёшь меня неправильно. И сейчас тебе не нравятся некоторые мои слова — так ведь?

Оготоев не ответил.

— Хоть и прогнала Даша меня тогда, чувствовалось, что время на нашу семью работает, дело идёт к примирению: всё более приветливо здоровалась со мной она. Но Силянняхов не только помешал мне склеить распавшуюся семью, но и толкнул глубже в пропасть. Слышал, наверно, что меня выгнали с работы?

— Читал в газете.

— А что могут сказать эти две-три строчки?.. Ты вот послушай, как всё это подстроили.

Нынче весной была районная партийная конференция. Перед конференцией на заседании бюро обо мне не было сказано ничего плохого. Так, обычные мелкие замечания. Намечали меня и в будущий состав бюро. Ну, началась конференция. Представителем обкома был на ней совсем ещё молодой человек. Когда в конце шестидесятых я работал председателем райсовета в другом районе, он был моим инструктором, короче, мальчиком на посылках, не раз обруганным мною. А вот теперь он в обкоме… Увидев меня, обрадовался, словно встретил старшего брата, обещал после конференции зайти ко мне.

На конференции отчитывался Силянняхов. Как обычно, упомянул и о недостатках в работе райсовета.

Ну, сперва обсудили доклад, как всегда, поговорили о выполнении планов… Вдруг берёт слово делегат от совхоза «Алаас», парнишка-тракторист. Этот стервец прямиком прошёл к президиуму и без всяких вступительных слов как пошёл трепать моё имя!

— Кто он, этот гражданин Тоскин: председатель райсовета или старорежимный улусный голова? Товарищи, объясните мне это!

Зал взорвался шумом и смехом. Растерявшись от такого шутовского вопроса, я тоже улыбнулся. Но парень продолжал говорить, всячески понося и черня меня:

— Это настоящий тойон — лучше не подходи. Когда он приезжает на центральную усадьбу совхоза или на участки, люди ходят тихонько, говорят между собой только шёпотом. А он сразу проходит в контору, разговаривает только с директором или управляющим. В первые годы его работы, когда он приезжал в село, собиралось много народу: кто посоветоваться, кто с жалобой, кто уточнить размер пенсии, кто с просьбой устроить школьника в интернат. А у него для всех один ответ: «Я такими мелкими делами не занимаюсь. Обращайтесь в отделы исполкома». Прежний председатель был настоящим человеком, советовал, помогал. Все радовались его приезду. Сейчас в наслеге председателя райсовета никто не ждёт. Вот такой у нас гражданин Тоскин.

Меня очень обозлило это его «гражданин», оно показалось мне хуже самого скверного ругательства. Делая вид, что мне всё это смешно, зашептал председательствующему на конференции второму секретарю райкома:

— Очень уж перегибает, обратите внимание на слово «гражданин».

Секретарь вскочил, прервав оратора, сказал:

— Все присутствующие на партийной конференции — коммунисты. Поэтому каждого из нас надо называть «товарищ».

Тракторист — низкорослый парень с загорелым чёрным лицом, тонкой шеей, упрямо торчащими взъерошенными волосами, — когда заговорил председательствующий, сразу закрутился, как деревянный волчок:

— Так он мне не товарищ! И он меня не считает товарищем! Как же он будет товарищем простому трактористу, как я. Он ещё обидится на меня, если я его назову товарищем!

Зал опять грохнул хохотом.

— Чем плохо слово «гражданин»? Почему Маяковский сказал: «Я — гражданин…»

— Ну, ну, ладно, продолжай! — поторопил председательствующий, решив, что всё равно его не переубедишь.

— Так, теперь вот о чём. Эх, назову я его «товарищ Тоскин» — пусть сердится! Этот товарищ Тоскин нет-нет да и примчится на легковой к нам в поле во время посевной или уборочной: «Давайте! Нажимайте! Поторапливайтесь!» Никогда не спросит: «Как здесь живёте?», «В чём нуждаетесь?» А если отстаём от графика или не выполнен план, ругается так, что слушать тошно. Этот товарищ Тоскин… Сказать, что он совсем рта не открывает для разговора с простыми людьми, пожалуй, будет несправедливо. Например, когда попадаюсь ему на глаза, кричит: «Сколько вспахал, нохоо?» Однажды, когда он обратился ко мне таким вот образом, я сказал:

— Товарищ Тоскин, я, как и вы, имею фамилию — Туйаров. А звать Сергей. Даже и отчество имею — Иванович.

Думаете, что после этого Тоскин стал звать меня по имени? Нет! Приезжает к нам и опять: «нохоо» да «нохоо». Разве таким должен быть председатель райсовета? Мне вот дед рассказывал: в старину их улусный голова ни одного человека — ни старца, ни молодого — не называл по имени, всех подряд звал «нохоо» да «нохоо». Этот гражданин Тоскин точь-в-точь тот голова. Поэтому я спрашиваю вас: он председатель райсовета или улусный голова? У меня, товарищи, всё.

Тракторист спрыгнул со сцены в зал.

Я посмотрел на Силянняхова, сидящего через два человека от меня. Я-то думал, что на таком серьёзном собрании, как районная партийная конференция, он непременно встанет с места и объяснит недопустимость безответственного выступления с оскорбительными выпадами в адрес руководящих работников, затем нацелит собрание на деловое обсуждение недостатков и успехов в работе. Но ему, как видно, даже понравилось выступление тракториста, он наклонил голову и что-то отмечал в блокноте.

После тракториста, вцепившись в свои бумажки, рапортовал заведующий сберкассой. Затем на трибуну поднялся секретарь парткома совхоза «Сыырдаах» Бястинов. У нас с ним постоянно были стычки, и я однажды предложил на бюро снять его с работы. Как увидел этого здоровяка, наклонившего, как разъярённый бык, голову, по спине побежали мурашки. Все говорят, что он добрейший человек, но я что-то не помню, чтобы когда-нибудь сказал он мне хоть одно доброе слово. Оказалось, верно почуял неладное: собачий сын, даже и не упомянул о работе совхоза, с самого начала набросился на меня.

— Судя по аплодисментам, вы одобрили выступление тракториста из совхоза «Алаас» Туйарова Сергея Ивановича. Разговор, который начал Сергей Иванович, нужно было вести намного раньше, ещё в прошлом или позапрошлом году. Есть руководители — я говорю о нашем районе, — которые, хотя и сознают, что поступают неправильно, более того, скверно, не считаются с тем, что думают об этом люди. Что греха таить, такие имеются и среди нас, руководителей совхозов и колхозов…

Тут я отослал записку Силянняхову: «Надо прекратить неделовое, склочническое выступление, разговор следует направить на нашу общую работу, на предстоящие задачи». Силянняхов бегло просмотрел мою записку, — по-моему, даже не прочёл как следует, — сунул её в блокнот, а сам ещё с большим вниманием стал слушать, уставившись на Бястинова, мол, давай, продолжай в таком же духе.

Ну что ж, дал ему волю, вот он и продолжал.

Тоскин тяжело перевёл дыхание, достал папиросу, закурил. Даже при тусклом свете свечи было заметно, как дрожат его руки.

— Вот послушай, что сказал этот демагог:

«Если бы Тоскина своевременно критиковали, то, может быть, и этого разговора сейчас не было. Но замалчивать его недостатки и дальше нельзя. Их вы все хорошо знаете. Я приведу лишь один пример, чтобы вы поняли, как он пренебрежительно относится к людям, как принижает их человеческое достоинство. Прошлой осенью он был на нашей ферме «Урасалаах». Тогда на ферме надои молока были ещё не высоки. Об этом у нас с Тоскиным был разговор, говорили мы о причинах таких надоев, говорили об условиях труда доярок. Не хотелось мне, чтобы ненароком наш председатель что-нибудь резкое, обидное дояркам сказал. Приехали во время дойки, заходим в хотон. Доярка сидит к нам спиной, доит корову. И что же вы думаете? Тоскин, даже не поздоровавшись с женщиной, стал ей выговаривать: «Наверное, некогда тебе о коровах думать, мужики у тебя в голове!» Доярка поставила ведро на пол и не торопясь повернулась к нам. Это была самая пожилая доярка совхоза, шестидесятилетняя Харытыай Канаева. Женщина посмотрела на меня с укором: мол, какого ещё дурака привёл сюда — и ответила ему: «Тукаам, думать про мужчин — боже упаси, уже десять лет прошло, как я перестала нести яйца».

В зале загремел смех. Я посмотрел на Силянняхова, он старался выглядеть серьёзным, но в последнюю минуту и он не удержался от улыбки. У меня в груди всё клокотало от злобы, но, собрав все свои силы, я держался спокойно, даже попытался улыбнуться.

«В последние годы в нашем районе даже у людей с небольшой должностью появилась дурная привычка ходить задирая голову, — продолжал Бястинов. — Почему они не смотрят под ноги? Почему не боятся, что могут споткнуться? Новое партийное руководство района должно покончить с таким положением».

Тоскин шумно отхлебнул чай.

— Оболгал, оклеветал. Мало того, вспомнил о старом. Руководители, говорит, должны не только заботиться о выполнении плана, но и быть примером высокой сознательности. Если бы Тоскин был таким руководителем, строго придерживающимся государственной дисциплины и требующим этого от других, тогда врачи не взяли бы санитарный вездеход, тогда хирург не поехал бы охотиться на зайцев, тогда девочку из «Дабана» вовремя оперировали бы… Выходит, в смерти девочки повинен и он.

Тоскин, подражая голосу Бястинова, закончил рассказ хриплым басом и, видимо копируя его движения, неуклюже махнул рукой.

— Да, врезал тебе этот Бястинов!

— Трофим, это я лишь суть передал тебе. Развёл он демагогию…

— Ну, это ты зря… Кое в чём он прав, — осторожно возразил Оготоев.

— Демагогия! Когда хотят сожрать человека, всегда прикидываются правдолюбцами, высокие слова говорят…

«Сейчас его не переубедить», — подумал Оготоев. Он решил не спорить с Тоскиным, ему даже стало жалко этого человека, которого, как говорится, носили на руках, который был хозяином тёплого очага, главой благополучной семьи, а теперь лишился всего, превратился в «человека не у дел», одинокого, неухоженного, сидящего за неубранным столом в холодной комнате. Сам ли он виноват во всём случившемся или вина лежит и на других, как бы то ни было, вдруг сбросить человека с горы, на которую сами же ему помогали подняться — не слишком ли это круто? Потому он так ожесточён, так обижен. Сумеет ли он во всём разобраться, поймёт ли свою неправоту? Может и не понять. А ведь завтра наступит новый день с новыми заботами, которому не нужны ожесточённые Тоскины.

— Ну, а потом? — спросил Оготоев мягко.

— Что потом?! Я ждал, что поправят Бястинова, поставят его на место. Но нет, я ошибся, и первый секретарь райкома, и представитель обкома сидели как ни в чём не бывало, слушали выступления. Неужели, думал я, не найдётся человека, который скажет доброе слово обо мне? Мучился, ждал. Только двое попытались защитить меня: главный врач больницы, тот самый, которому досталось тогда из-за охоты на зайцев, и получивший в прошлом году орден Трудового Красного Знамени наш лучший председатель нассовета. Стараться-то старались, но как была бедна и бледна их речь!

После выступил я сам. Был у меня заранее заготовленный текст, это и прочитал. Особенно подчеркнул достижения района, назвал лучших работников и, конечно, осветил имеющиеся недостатки и предстоящие задачи. В заключение остановился на критике, которая была адресована мне:

— Здесь выступили некоторые товарищи. Их речи похожи на анекдоты, которые рассказывают охотники на привале, чтобы вызвать смех и веселье. Тракторист Сергей Иванович (в самом деле, имя этого нахала узнал только во время собрания) обижается на меня за то, что я его назвал «нохоо». У меня есть единственный сын, я его тоже иногда ласково зову «нохоо». Сергей Иванович, вы по годам мне приходитесь если не сыном, то младшим братом. Или вот Бястинов… Не отрицаю, был такой случай. Но разве есть такой человек, который с самого утра до глубокой ночи говорит правильно, словно читает передовую из газеты? А злорадствовать, да ещё на партийной конференции, повторяя чьи-то неудачные слова, товарищи, — неприглядный поступок. На серьёзном собрании надо и говорить серьёзно, по существу.

В конце выступления, как всегда, призвал работать с ещё большим воодушевлением, чтобы и в будущем году не выпустить из рук Красное знамя. В зале похлопали — но жидковато. И я с какой-то настороженностью направился к столу президиума.

После меня выступили представитель обкома и первый секретарь. Так уж устроен человек: попав в водоворот, пытается держаться за пену. Была всё же у меня какая-то надежда, что представитель и первый секретарь, хотя с самого начала не дали отпор таким выступлениям, в своих заключительных речах защитят меня от такой несерьёзной критики. А они — отреклись от меня: «Критические замечания в адрес товарища Тоскина справедливы по существу».

Как ты понимаешь, в новый состав райкома я не вошёл. Не сразу поверил я в реальность происходящего — так неожиданно всё было. Наконец понял: теперь всё кончено… Метался в пустой квартире как сумасшедший, потом выскочил на улицу. Тьма непроглядная. Ноги сами понесли меня к Даше. На полдороге остановился, словно кто-то толкнул: «Зачем к ней идёшь, ведь она и довела тебя до этого!» А к кому идти? Оказывается, нет у меня друга. Ни одного. Стою один. Вокруг ночь, тёмная, холодная. Повернулся, пошёл домой. И вдруг затявкала откуда ни возьмись собачонка. Мне захотелось подозвать её, забрать с собой, разделить с ней своё одиночество. Подзывал её по-разному — боится меня. Пытаюсь поймать её — отбегает. Тогда надумал заманить её каким-нибудь куском. Побежал домой. Вернулся на то место, а собачонки нет. Чуть не плача, выкликал её из темноты — не отозвалась. Не отозвалась… Вот так-то.

Утром отправился к Силянняхову — сам не знаю зачем, по привычке, что ли. Он с представителем обкома сидит рядышком, голова к голове. При моём появлении сразу умолкли. Поздоровались. Видно было, что я пришёл не ко времени и мешаю им. Тут зазвонил междугородный телефон.

— Кирик Григорьевич, — сказал Силянняхов, — зайдите, пожалуйста, попозже. Сейчас мы заняты.

Что делать — вышел. Я догадался, что разговор будет с обкомом обо мне.

Уехал я к себе, из райсовета позвонил в Якутск. Соединили меня с начальством. Доложил я о конференции и результатах выборов. В действительности, сказал я, на конференции не было названо никаких фактов, компрометирующих меня как человека и руководителя. Я — жертва сплетен. Необходимо вмешательство высших партийных органов.

Товарищ этот опытный, ответственный работник.

— Ладно, посоветуемся, — сказал он и сразу положил трубку: видно, ему уж было известно, что произошло у нас.

Долго я сидел как оглушённый. Но постепенно успокоился, стал разбирать бумаги, хотя и не было желания что-либо делать. Пусть ещё не освобождён формально сессией райсовета, вопрос о моём снятии с работы фактически уже решён: разве будут держать во главе райсовета человека, не получившего доверия коммунистов района. Это понятно всем. Сегодня нет у дверей кабинета стоящих в очереди ко мне на приём. Разбираю бумаги, а время тянется медленно-медленно…

Домой пришёл, лёг на диван и провалился в тяжёлый сон, как камень в воду.

Проснулся от ударившего в глаза яркого света. Сперва не понял, где я? Почему лежу одетый? Вдруг вижу, стоит Даша.

— Здравствуй, — тихо сказала она и лёгким привычным движением поправила кружевную накидку на стенной полочке.

— Здравствуй, — сказал я, всё ещё лёжа на диване.

С какой-то странной, но тёплой, играющей на губах улыбкой смотрела она на меня. «Милая, пришла. Не оставила в беде», — подумал я и спросил:

— Слышала?

— Слышала.

Я ждал сочувствия, ждал слов примирения. И она заговорила:

— Любят не за что-то, а просто. Не надо мне ни твоих должностей, ни обманчивой славы… Кирик, поедем в Татту, в моё родное село. Будешь работать зоотехником, а я — учить детей. Люди там простые, хорошие. Земля красивая… Весной прилетают белые журавли…

— Сними пальто, — сказал я, растерянный, — как-никак этот дом был твоим.

— Я тороплюсь. У меня уроки в школе.

«Уроки… Ишь, какое большое дело её уроки!»

— Почему тогда пришла? — я сам испугался своего гневного голоса. — Отвечай, почему пришла?

— Посмотреть на тебя…

— Ну, смотри, радуйся! Сбылись твои слова. Вышибли под зад коленом! Съели!

— Никто тебя не вышибал. Сам себя съел.

— Ты съела вместе с Силянняховым. Сговорился тайком с дружками. Доконал… — от досады я кулаком бил по дивану.

И тут я увидел, как мгновенно посуровело лицо Даши. Мне бы опомниться, остановиться, но я ещё пуще заорал:

— Съели!.. Отомщу!..

— Кирик, я и раньше говорила тебе, что всё так кончится!

— Злорадствуешь?!

— Какое там злорадство! Себя виню — не смогла спасти тебя…

— Это ты меня от кого спасать собралась?

— От тебя самого.

— А-а?! Дура! Спасла бы лучше от Силянняхова! От своих капризов!

— Просто не верится, что ты ничего не понял… Силянняхов не имеет никакого отношения к тому, что произошло. Во всём виноват ты сам.

— Если пришла сказать именно это — вот дверь!

— Где дверь, я сама хорошо знаю, — и моя жена вышла из комнаты.

Видишь, Трофим, всё повернулось самым неожиданным образом… После раскаивался: «Милая моя, раз пришла ко мне, значит, любит»… Ну, теперь что жалеть попусту… Даша сама подлила масла в огонь, защищая Силянняхова…

— Я вот тоже не понимаю, в чём вина Силянняхова, — сказал Оготоев. — Конференция тебя не избрала, а он тут при чём?

— Ещё как при чём! Это я сразу почувствовал. И не ошибся. Членом бюро вместо меня избрали агронома Дураева, секретаря парткома из совхоза «Алаас». Совсем молодой парень. Он ещё и слова «нет» как следует говорить не научился. И имя-то у него дурацкое: Мичил. Он в самом деле всё время улыбается, ходит разинув рот. Никто его по отчеству не зовёт. Все говорят Мичил да Мичил. Через несколько дней состоялась сессия райсовета: я этому Мичилу уступил своё кресло. Перед сессией ждал вызова из Якутска, думал, получу новое назначение. Не было вызова, несколько раз звонил, напоминая о себе, потом махнул рукой… Вот так и остался без работы, без семьи. Превратился просто в Кирика Тоскина, на которого и собака не лает. — Тоскин нехорошо засмеялся.

— Нет, я всё же не понимаю, в чём виноват перед тобой Силянняхов, — сказал Оготоев.

— И неудивительно. Никто и не считает моё увольнение делом рук Силянняхова. О, этот Силянняхов всё заранее предусмотрел, распределил роли, а сам остался в тени. Подумай, Трофим, кто был больше известен и в районе, и в республике? Кого больше хвалили, кого больше уважали? Меня. Из нас двоих кто мог быть избран первым в высшие органы? Конечно, я. Если бы я сидел на месте, Силянняхов был бы в районе всегда вторым лицом. Вот он и добился моего отстранения, заменил меня молодым неопытным парнем. А после моего ухода кто стал первым человеком: этот юнец или Силянняхов? Бесспорно, Силянняхов. Понял теперь, почему меня отстранили?

Оготоев покачал головой.

— Ты сейчас где работаешь?

— Нигде не работаю! — вызывающе ответил Тоскин. Затем, заметив удивление гостя, добавил: — Раньше не отдыхал, не было времени. А теперь вот получил отпуск за три последних года. Скоро кончится.

— А тогда где работать будешь?

— Пока нет у меня определённых планов. На следующий день после сессии беседовал со мной Силянняхов: «Согласны ли работать главным зоотехником совхоза «Сыырдаах»? — как будто в насмешку предложил он. Ишь, что надумал! Чтоб мной командовал тот самый Бястинов! Хотя я и освобождён от должности, но не думаю, что выбыл из номенклатуры. Недавно побывал у начальства, меня внимательно выслушали. «Дайте, — говорю, — самый что ни на есть отсталый, самый тяжёлый район, я его за два-три года выведу в передовые». Они-то хорошо знают, что я слова на ветер зря не бросаю. Как обычно, ответили: «Посмотрим, решим, сообщим». И вот жду. — Тоскин вдруг ударил ребром ладони по столу. — Пусть Силянняхов думает: «Тоскин пропал. Ему уже никогда не подняться на ноги». Неправда. Ещё загремит имя Тоскина. Тогда-то Тоскин поговорит с ними… ещё как поговорит! Погодите, погодите…

Оготоев перебил его:

— Засиделись. Спать пора!.. Ты не беспокойся, я здесь прилягу, мне ничего не надо.

Хозяин ничего не ответил.

Тишина. Потрескивает оплывшая свеча, пламя её отбрасывает трепетные тени на чёрном окне, на стенах комнаты…

— Спать, спать, Кирик Григорьевич.

— Выйдем, что ли, на улицу? — сказал Тоскин обессиленным голосом и тяжело поднялся. Пошарил в буфете, достал пачку «Беломора» и, наклонившись к свече, прикурил.

Вышли на улицу, в темноту.

Оготоев, раскинув руки, вдохнул холодный сырой воздух.

— Трофим, мне с тобой надо поговорить… Нет, не поговорить, у меня к тебе просьба… Я тебе рассказал, что случилось у нас. Сейчас ты знаешь всё про меня, про Дашу.

— Ну, хотя не всё…

— Нет, нет, всё… Когда ты спросил, почему ушла от меня Даша, я ответил: «с жиру». В самом деле так. Я её никогда не обижал, старался делать ей только хорошее, создал ей, думаю, такую жизнь, от которой любая бы не отказалась. Если бы жила, считая каждую копейку, не ушла бы, даже не подумала бы об этом. А то ведь что получилось: легко жила, легко и ушла, без причины…

— Да нет, были у неё серьёзные причины — это я понял из твоего рассказа.

— Не было! — тоном, не терпящим возражений, сказал Тоскин. — Я же говорю тебе: не было причин, не было!

Он помолчал и вдруг заговорил мягко, вкрадчиво:

— Трофим, Даше ты вроде старшего брата. Она тебя очень уважает. Ты бы поговорил с Дашей: помиритесь, мол, не разрушайте семью ради детей…

— Нет, — твёрдо сказал Оготоев.

— Что-о?! — отшатнулся Тоскин.

Оготоев не ответил, зашагал к дому. Держась за перила, поднялся на крыльцо и оглянулся. Он увидел вспыхнувший огонёк папиросы и тёмный мужской силуэт. Оготоев пошарил рукой, отыскивая ручку двери, и вошёл в дом.

1976

Хоносо — гость, остающийся на ночлег.

(обратно)

«Xолбос» — Якутское областное потребительское общество, снабжающее в основном сельское население.

(обратно)

Удаганка — шаманка.

(обратно)

Кес — якутская мера расстояния, равная примерно 10 км.

(обратно)

Мары — сырые, поросшие кустарником низины.

(обратно)

Нохоо — здесь: грубое обращение к младшему по возрасту.

(обратно)

Тукаам — обращение (ласкательное) старшей к младшему.

(обратно)

Нассовет — наслежный Совет — аналог сельского Совета.

(обратно)

Мичил — улыбчивый.

(обратно)

Реклама на сайте