«Лиственница»

Лиственница

В сороковом году мы все трое получили в Якутске дипломы, и нас направили на работу в родной район. Вася Ермолаев стал работать зоотехником, Боря Слепцов стал заведующим сберкассой. Я окончил педагогическое училище, но меня, к моему удивлению, назначили инспектором роно. Пробовал отказаться — не вышло, сказали, что это уже решено. Итак, я никогда не работал в школе — и вдруг стал учителем учителей. Но это другой разговор…

Все мы, Вася, Боря и я, дружили ещё в школе. И в Якутске мы встречались чуть не каждый день. Хоть и учились в разных техникумах, а вечера проводили вместе, ходили в кино, в театр, за девушками ухаживали. Они нас шутливо называли «Три танкиста». Песня тогда такая была: «Три танкиста, три весёлых друга…»

Почему-то считают, что лучше всего получается дружба у людей со схожими характерами. Но где вы видели, чтобы склочник, сутяга дружил с таким же склочником? Или вот, например, красивые женщины. У них редко бывают красивые подруги. Эта мысль не новая, но и в самом деле чаще всего сближаются люди совсем разные.

Так и у нас. Вася был неразговорчив. Он только улыбался или хмурился и во всех случаях произносил своё любимое слово: «шы-быр-гы». Но как он это произносил! Никогда не думал, что в одном выражении может быть столько оттенков, значений. А Боря, наоборот, мог заговорить кого угодно. Кажется, рот его не закрывался даже во сне.

Вася был невысокий, коренастый, тяжёлый, но он, к нашему удивлению, с успехом занимался лёгкой атлетикой. Бегал быстрее всех в районе. Не имел он себе равных и в прыжках на одной ноге — кылыы, и в тройном прыжке — ыстанга.

Боря же был худой, долговязый, очки носил. Девушкам он нравился больше, чем Вася. Может, потому, что петь любил, танцевать. Когда мы шли к девушкам в общежитие, впереди маячил Боря, за ним пружинил на своих сильных ногах Вася, а замыкал шествие я. О себе не говорят. Скажу правду — ничем я особенным не выделялся.

Проработали мы в райцентре почти год. Летом нам полагался отпуск. Мы с Васей хотели поехать в свой алас, помочь родным на сенокосе. А Боря думал провести отпуск в доме отдыха под Якутском.

Но все наши планы рухнули: началась война.

Мы с Васей прошли комиссию, были признаны годными. Борю в армию не взяли: зрение плохое, близорукий. Нам дали три дня на сборы, и мы с Васей успели съездить в деревню проститься с родными.

Но последний день мы провели втроём. Я хорошо запомнил этот жаркий, знойный день. Было третье июля. Кажется, никогда не глядел я на родную землю такими жадными, запоминающими глазами.

Всё кругом — чёрно-синий лес вдали, ярко-зелёные луга, высокое-высокое голубое небо без единого облачка, — всё это я словно видел в последний раз. Тихо-тихо. Лишь изредка прощебечет какая-нибудь пташка, прощебечет и сразу умолкнет. Птицы, звери — всех разморил зной. Густой смолистый аромат исходил от лиственниц.

За посёлком, на взгорье, среди смешанного молодого леса была маленькая полянка. Когда расцветали лютики, она была как золотой ковер, а придешь туда недели через две — и видишь ярко-голубые цветы и подросшую свежую траву. Здесь всегда тихо, даже в очень ветреный день. Мы давно облюбовали эту поляну, играли здесь, дурачились, валялись. Но в тот день нам было не до шуток. Боря, помню, говорил, качая головой: «Вам-то ещё хорошо, вместе едете, а мне-то каково будет одному до фронта добираться?..» Да, Боря был удручён.

И вдруг Вася предложил: «Давайте, ребята, посадим на нашей поляне лиственницу, пусть она ждёт нас — мы обязательно вернёмся».

Долго ходили мы по лесу, пока не выбрали молоденькую, стройную, какую-то совсем праздничную. Осторожно выкопали её почти со всеми корнями и посадили посреди поляны.

Мы тогда сказали Боре: «Пока ты здесь, береги её, ухаживай, ограду вокруг неё обязательно сделай — скотина хоть и редко, но всё же сюда забредает. Когда ты приедешь сюда один, считай, что ты с нами повстречался, поговорил».

Мы условились, что если и Боря будет призван в армию, за лиственницей должен присматривать тот, кто первым вернётся с фронта. Если же она всё же не приживется или ещё что-нибудь случится, надо будет посадить новую… пусть она здесь растёт, наша лиственница.

А в тот год, когда кончится война, третьего июля, куда бы нас ни занесла судьба, где бы мы ни были, мы всё равно должны прийти сюда. И даже если в живых останется только один из нас, он придёт сюда в этот день. Так мы решили и встали, взявшись за руки, вокруг лиственницы. Её мягкие ветви обняли нас.

До Иркутска мы с Васей ехали вместе. А потом нас определили в разные части.

Я провожал Васю. Уже стоя на подножке, держась за поручень, он вдруг спросил:

— Алёша, ты помнишь о лиственнице?

— Помню! — крикнул я. — Не бойся! Боря сбережёт!

Так мы расстались. Навсегда. Вася погиб при форсировании Днепра.

Сразу после окончания войны я демобилизовался из армии. Приехал на родину первого июля 1945 года.

Боря встретил меня радостно. Оказывается, в начале войны он получил броню, его назначили заведовать финансовым отделом райисполкома.

Боря изменился: он располнел, стал такой солидный, степенный, слова сразу не скажет — подумает. Семейный человек, двое детей. Боря достал рюмки. Выпили мы с ним, вспомнили о Васе.

— Да… хороший был друг, — сказал Боря.

Я поехал в свой наслег. Сначала зашёл к матери Васи, а потом уж к своим родным.

Третьего июля я вернулся в райцентр и сразу в исполком, к Боре.

— Ну, пошли, — сказал я, когда мы остались вдвоём в кабинете.

— Куда?! — Он был удивлён.

«Что он, с ума сошёл! — подумал я. — Разве над такими вещами шутят?..» Но скоро я понял, что он был в своём уме и не шутил. Он тёр лоб, вспоминая, куда мы должны идти. Я показал ему на раскрытый листок перекидного календаря, который лежал у него перед глазами.

— А ну-ка посмотри…

Он стал листать календарь взад и вперёд.

— Сегодня третье июля! Забыл?

— А-а, да-да, точно, забыл… — И Боря, вместо того чтобы сгореть от стыда, рассмеялся, словно услышал о чём-то очень приятном. — Надо же, что мы тогда придумали…

«Надо же, что мы тогда придумали…»

— Слушай, Алёша! Зачем нам туда идти? Во-первых, раньше шести я не освобожусь. Во-вторых, земля сырая, дожди всё время шли… Да и далеко. Пока соберёмся, доберёмся — уж темно будет. Заходи-ка лучше вечером ко мне.

— А ты помнишь третье июля сорок первого года?

— Э-э, ну зачем так… молодые были, чудили… Да приходи ты ко мне вечером. Коньяк есть — по карточкам весной давали.

— Жду тебя на поляне. В семь часов, — сказал я, как отрубил, и ушёл.

На улице я долго раздумывал: может, я что-то не понял? Он и раньше, бывало, говорил не совсем понятные вещи. Неужели он всё-таки шутил со мной?

В пять часов я уже был на взгорье. Лес немного подрос, но всё ещё был молод. Я представлял себе, что вот сейчас выйду на нашу поляну, а там, у лиственницы, стоит и ждёт меня Вася. Стоит и ждёт.

И вот я раздвинул высокие кусты и увидел поляну. Лиственницы не было! На её месте торчал неровный пенёк. Сломали!.. Я подошёл поближе, потрогал острый сухой расщеп. Видно, ещё тем летом загубили…

Так вот почему он не хотел сюда идти! Он здесь с того дня не был ни разу… Вот сволочь! Значит, уже тогда думал, что мы не встретимся. Стоял с холодным сердцем…

Чудес не бывает, но я подумал, что если бы наша лиственница зеленела бы здесь, пришёл бы сегодня и Вася, не мог бы не прийти…

Сейчас бы ворваться в кабинет к этой скотине, разнести дверь, разбить кулаком толстое стекло у него под носом…

Немного успокоившись, я решил всё же подождать его здесь… Если не придёт — тогда уж…

Я дошёл до края поляны и лёг там в тени на траву. По светло-голубому небу медленно проплывали кучевые облака.

Какое красивое облако! Белоснежное, в солнечной короне. Я следил за ним, пока оно не скрылось за горизонтом. Проплыло. И следа не осталось. Неужели и в сердце Бори ничего не осталось от нашей молодости? Нет, не осталось. Я закрыл глаза. Самое страшное — разувериться в человеке, на которого надеешься как на каменную гору.

Да, лучший друг…

Уже вечерело, удлинялись тени деревьев. Я встал, чтобы уйти. И тут на поляну выскочил Боря, остановился и осторожно положил на траву набитую снедью сумку.

— Ау, Алёша, вот и я. Бежал всю дорогу!

А я молчал.

— Ты долго ждал? Проголодался? Ну ничего, не сердись. Посмотри лучше, какой у нас будет ужин.

Он расстелил на траве газету и стал вынимать припасы. Но я схватил его за руку и потянул к пеньку. Он упирался:

— Куда ты меня тащишь?

— А вот сюда. Ты что, памяти лишился? Забыл, что здесь должно расти?

— Ах, да, куда, же это делась наша листвяшечка? До нынешней весны стояла, а теперь — нет. Корова, наверно, сюда забрела, потерлась, вот и сломала.

— Не ври! Она погибла четыре года назад! Вот как ты её берёг!

— Может, ты и прав, — сказал он небрежно. — Кто его знает, может, и четыре года… Экое дело. Что тебе, в лесу деревьев мало? Давай лучше закусим. Я к тебе спешил, не пообедал. Будет у нас с тобой этой ночью жизнь Омоллона и пиршество Джэргэстэйя. Только жаль, закуска-то холодная. Послушался бы меня, ели бы мы теперь дома, всё прямо из печки — жареное, пареное. Ну ничего, друг, смотри, какой коньяк! Для тебя берёг. На, откупорь!

Я взял протянутую мне бутылку и хватил её о дерево.

— Иди отсюда, подлец!

— Да ты что?.. Из-за листвяшки, что ли?

— Уходи отсюда, говорят тебе. Быстро! — Я сжал кулаки. Всё внутри у меня дрожало. — Уберёшься или нет?

Боря попятился к своей сумке.

— Ты, парень, не очень-то задавайся! Я тоже здесь для победы работал. Смотри, как бы не пожалеть потом… не плюй в колодец, пригодится…

Я шагнул к нему. Он быстро нагнулся и запихнул в сумку свою жратву. Потом, уже из-за деревьев донёсся его голос:

— Эх ты, из-за листвяшки!

Семнадцать лет прошло с тех пор… Летом, когда расцветают лютики, наша поляна как золотой ковёр, а придёшь через неделю и увидишь ярко-голубые цветы и подросшую свежую траву. По-прежнему, даже в самый сильный ветер, здесь бывает тихо.

Посреди поляны лиственница — молодая, стройная, праздничная. Я посадил её в память о Васе.

Здесь часто слышатся звонкие ребячьи голоса. А в звёздные вечера влюбленные приходят, что-то шепчут друг другу.

Я бываю здесь со своим сыном. Он помнит про этот день — третье июля.

А уважаемый Борис Андреевич Слепцов здесь не бывает. Делать ему тут нечего.

Семнадцать лет прошло. Но простить я его не могу.

Растёт лиственница, растёт…

1962