«Владимирские просёлки»

Владимир Алексеевич Солоухин (1924—1997) Владимирские просёлки Повесть

Я видел, может быть, полсвета И вслед за веком жить спешил, А между тем дороги этой За столько лет не совершил. Хотя своей считал дорогой И про себя ее берег, Как книгу, что прочесть до срока Все собирался и не мог. А. Твардовский

О, красна ты, Земля Володимирова!

Из старинной рукописи Нет, вызвал бы я вас на Русские проселки, Чтоб о людском житье прочистить ваши толки. П. Вяземский

Вернувшись из далекого путешествия, обязательно будешь хвастаться, рассказывать диковинные вещи. Ну не совсем уж так, чтобы одним шомполом сразу семь уток убить, но случалось, мол, и нам заарканить ненецким арканом гордую шею белоснежного лебедя.

Да и распишешь еще, как он ударил в этот миг лебедиными крыльями по черному зеркалу тундрового озерка, и дробил, и бил его в мельчайшие дребезги.

Великое удовольствие смотреть при этом на удивленные лица слушателей, что и не верят и верят каждому твоему слову. Путешествия потеряли бы половину своего смысла, если бы о них нельзя было рассказывать.

Вот так-то хвастался я однажды своему приятелю, а потом вдруг спросил:

– Ну а у тебя что нового? Ты где побывал за это время?

– Да мы что же… Где уж нам лебедей ловить! Ездил я тут за одной бытовой темкой, между прочим, в твои родные, во владимирские то есть, края. Места, брат, у вас! Вот, помнишь, как отъедешь от Камешков, будет перелесок справа…

И он начинал мне говорить о перелеске, как будто я только что вернулся из этих мест. А у меня краснели уши, и стыдно было перебить его: «Да не был я в Камешках, и перелеска твоего не видел, и про Пересекино в первый раз слышу».

Другой приятель допекал еще горше.

– Заходим мы, значит, в Юрьев-Польский ранним утром. Только дождь прошел: земля курится, трава сверкает. Городок деревянный, тихий, над домами трубы дымят. Через город река течет, и так она до краев полна, вот-вот выплеснется. И вся-то река прямо в центре города кувшинками заросла. Горят они, желтые, на тихой утренней воде. По-над водой мостки тесовые там и тут. На мостках ядреные бабы икрами сверкают, вальками белье колотят. А вокруг петухи орут. Фландрия, да и только! Вот каков Юрьев-Польский. А река эта, как ее… Колочка?

– Да, да, Колочка.

– Да нет же, Колокша! А река эта, Колокша, рыбой, говорят, полна.

Тут уж я не только что краснел – провалиться готов был на этом месте. «Колочка! Сам ты Колочка! Ну ладно, что в Камешках не бывал, а тут не знаешь, что Юрьев-Польский на той же Колокше стоит, что течет в шести верстах от твоего родного порога. Да и до Юрьева самого едва ли тридцать верст. А ведь не был вот, не видал, не знаешь. По разным Заполярьям, Балканам да Адриатическим морям разъезжаешь, а родная земля совсем в забросе. Другие люди тебе о ее красоте рассказывают».

Так постепенно возникла и росла хорошая ревность, а вместе с тем осознавался моральный долг перед Владимирской землей, красивее которой (это всегда я знал твердо) нет на свете, потому что нет земли роднее ее.

Тогда и пришло непреодолимое желание увидеть ее всю как можно подробнее и ближе.

Совпало так, что к этому времени через один пустячок понял я вдруг настоящую цену экзотики. Дело было за чтением Брема. Мудрый природоиспытатель описывал некоего зверька, водящегося в американских прериях. Говорилось, между прочим, что мясо этого зверька отличается необыкновенно нежным вкусом, что некоторые европейцы пересекают океан и терпят лишения только ради того, чтобы добыть оного зверька и вкусить его ароматного мяса.

Тут, признаюсь, и у меня текли слюнки и поднималось чувство жалости к самому себе за то, что вот помрешь, а так и не попробуешь необыкновенной дичины. «Обжаренное в углях или же тушенное в духовке, – безжалостно продолжала книга, – мясо это, несомненно, является лакомством и, по утверждению особо тонких гастрономов, вкусом своим, нежностью и питательностью не уступает даже телятине».

Телятина – слово грубоватое, и, казалось бы, трудно от него перекинуться в эстетический план, но так всколыхнулось все во мне, такое напало прозрение, что не показалось грубым подумать: «Конечно! Правильно! И пальма-то сама или там какая-нибудь чинара постольку и красива, поскольку красотой своей не уступает даже березе».

Помню, бродили мы по одному из кавказских ботанических садов. На табличках были написаны мудреные названия: питтоспорум, пестроокаймленная юкка, эвкалипт, лавровишня… Уже не поражала нас к концу дня ни развесистость крон, ни толщина стволов, ни причудливость листьев.

И вдруг мы увидели совершенно необыкновенное дерево, подобного которому не было во всем саду. Белое как снег и нежно-зеленое, как молодая травка, оно резко выделялось на общем однообразном по колориту фоне. Мы в этот раз увидели его новыми глазами и оценили по-новому. Табличка гласила, что перед нами «береза обыкновенная».

А попробуйте лечь под березой на мягкую прохладную траву так, чтобы только отдельные блики солнца и яркой полдневной синевы процеживались к вам сквозь листву. Чего-чего не нашепчет вам береза, тихо склонившись к изголовью, каких не нашелестит ласковых слов, чудных сказок, каких не навеет светлых чувств!

Что ж пальма! Под ней и лечь-то нельзя, потому что вовсе нет никакой травы или растет сухая, пыльная, колючая травка. Словно жестяные или фанерные, гремят на ветру листья пальмы, и нет в этом грёме ни души, ни ласки.

А может, и вся-то красота заморских краев лишь не уступает тихой прелести среднерусского, левитановского, шишкинского, поленовского пейзажа?

Кроме того, не все то красиво, что броско и ярко.

Слышал я одну поучительную историю. В некие времена, в деревушке, нахохлившейся над ручейком, может, в той же Владимирской земле, жил паренек Захарка. Неизвестно откуда появилась у него страсть к живописи, но только достал он красчонки в виде пуговиц, налепленных на картонку, и целыми днями пропадал в лесу да на речке. Были у него там излюбленные места, которые он и пытался переносить на бумагу.

В этой же деревеньке доживал свой век старый учитель. Доживая, крепко выпивал, так что даже наносил этим ущерб и своему внешнему виду, и учительскому престижу. Говорили, что знал он некогда лучшие времена и будто бы учился в Петербурге с самим Репиным, но потом вышла незадача, и полетело все к черту. Такое случается с русским человеком, особенно при наличии какого-никакого талантишка.

Вот малюет однажды Захарка свой ярко-малиновый закат и вдруг слышит над ухом:

– Ну как, нравится?

Обернулся: стоит сзади учитель, трезвый на этот раз.

– Нравится, – ответил Захарка. – Похоже вроде бы.

– Хорошо. Давай разберем, что у тебя похоже. Сучок, вон тот, какого цвета?

– Зеленый, какому же ему быть, если он ольховый.

– Нет, ты забудь, какой он на самом деле, а каким сейчас видится, скажи.

– Че-рный, – нерешительно ответил Захарка, вглядываясь.

– Правильно, черный, потому что свет на него сзади падает. А ты его все же зеленым изобразил. Значит, не похоже? Тропинка у тебя, смотри-ка, желтая. Думаешь, песок обязательно желтый бывает, а ведь он сейчас серый весь, как зола. Глаз, что ли, у тебя нет? Заходи ко мне вечерком, я тебе новые глаза вставлю.

С тех пор Захарка повадился ходить к учителю. Что рассказывал мальцу старик – неизвестно, только, правда, открылись у парня глаза: научился он красоту видеть. Вот ведь, оказывается, какая наука может быть!

Радостно стало Захарке. «Сейчас пойду, – думает он, – на все свои любимые места, посмотрю на них новыми глазами». Выскочил он из калитки, да тут и замер. Осинка перед домом стояла, которую он, может, тысячу раз видел и не замечал. Небо теперь было серое, серое, как бы свинец, когда его ножом разрежешь, а осинка стоит и теплится на фоне свинца тихим, розовым теплом, потому что другой-то край неба, за Захаркиной спиной, и правда розовый был. Вот он и освещал осинку.

Так никуда Захарка в этот раз дальше осинки и не ушел. Стоит и любуется. И дух захватило от осинкиной красоты, то есть от той красоты, мимо которой тысячи раз бегал и не то что за красоту, а и за дело-то не считал.

Вот какую поучительную историю рассказал мне однажды добрый и умный друг.

Короче говоря, было принято твердое решение: будущее лето целиком посвятить Владимирской земле. Но что значит посвятить? Ездить по ней? Тогда – на чем?

Мне в жизни приходилось передвигаться на многих видах транспорта: на поезде товарном («зайцем» на так называемых тормозах), на поезде пассажирском, в цельнометаллическом мягком вагоне, на поезде узкоколеечном по пять километров в час, на паровозе без всякого поезда, в тендере (причем паровоз ехал задом наперед), на паровозе – в кабине машиниста, в вагонетке подвесной дороги (причем на самом высоком месте вагонетка застряла), на оленьих нартах по летней тундре, на собаках по зимней тундре, на верблюде, на верховой киргизской лошаденке, на верховой кабардинской лошади, в розвальнях, на телеге, на кубанской линейке, на самолете «ПО-2», на самолетах двух-, трех– и четырехмоторных, на ишаке, на геликоптере, на автомобилях самых разных моделей и марок – от «мерседеса» до «козлика», на рыбачьем боте, на сейнере, на глиссере, на океанском пароходе, на речном буксиришке, на плотах, на волах, на ледоколе, на аэросанях, на льдине, на лосе, заложенном в упряжь…

Должен сказать, что, если смотреть на вещи серьезно, самым удобным и спокойным транспортом из перечисленных мною является речной пароход. Но он-то более всего и не подходил к случаю.

«А не пойти ли пешком?» – возникла вдруг озорная мыслишка. Выйти из машины средь чиста поля и пойти по первой попавшейся тропинке. Наверно, тропинка приведет к деревне. К какой? Не все ли равно. От деревни будет дорога до другой деревни, а там до третьей… Ночь настала – ночуй. Стучись в крайнюю хату и ночуй. Утро пришло – иди дальше. Ведь если в день проходить даже по десяти километров, что совсем не тяжело и что будет прогулкой, и то куда уйдешь за полтора месяца!

Целую неделю я ходил как пьяный, бредя возникшей мечтой. Закрою глаза – и вижу: на крутой пригорок, поросший белой кашкой, взбегает тропа, а там, на пригорке, заворачивает влево за сосновый лесок. Вместе с ней за лесок заворачивает молодое ржаное поле… А вот по струганому сосновому бревну нужно переходить бойкую речушку. А вот женщина у колодца дает студеной воды, и светлая колодезная вода сладко струится по гортани… А вот рассудительный крестьянин обстоятельно рассказывает, как дойти до какой-нибудь там Флорищевской пустыни…

Беда заключалась в том, что мечта возникла в декабре, а выйти в такой поход можно было не раньше июня.

Любимым занятием моим с этих пор стало сидение над картой. Сначала это была большая карта Советского Союза. Но Владимирская область на большой карте занимала пространство, которое можно было бы закрыть пятикопеечной монетой. И сколько я ни крутился на таком пятачке, ничего не могла рассказать мне карта. По ней, правда, хорошо было видно, что Владимирская земля находится между землями Московской и Горьковской, если ехать с запада на восток. Тут мне вспомнились слова из книги, что «она (то есть Владимирская земля) находится в том пространстве междуречья Оки и Волги, где из Владимиро-Суздальского, а потом Московского великого княжества выросло Московское государство, развернувшееся впоследствии в великую Российскую империю, протяжением своим превзошедшую все государства мира».

Значит, это и есть корень России.

Вскоре удалось раздобыть подробную карту области, на которой в каждый сантиметр укладывалось всего лишь пять километров земли. Здесь было много зеленой краски, за которой скрывались леса, и много заштрихованных пространств, означающих болота. А за белыми пятнами угадывались уже раздольные поля и луга.

Белого цвета больше всего было в верхней части карты, то есть на севере, это так называемое Владимирское ополье. Зелень вся как бы стекла вниз, образовав знаменитые Мещерские леса и болота. Из двух частей – Ополья и Мещеры – состоит Владимирская область. Вот что в первую очередь сообщила мне карта.

С этой картой можно было беседовать ночи напролет.

– Какие звери водились раньше на Владимирской земле? – спрашивал я у нее.

И она отвечала:

– Водились здесь туры. Вот читай: «Турино сельцо, Турина деревня, Турово, Турыгино…» Были и соболя. Разве не видишь названий деревень: Соболь, Соболево, Соболи, Собольцево, Соболята?.. А вот Лосево, Лосье, Боброве, Гусь…

– Кто же жил раньше на Владимирской земле? – спрашивал я карту.

– Жили здесь раньше некие племена финского корня: мурома, меря и весь. Да, они исчезли совсем, но не без следа. До сих пор живут таинственные, не расшифрованные никем названия рек, городов, озер и урочищ: Муром, Суздаль, Нерль, Пекша, Ворща, Колокша, Клязьма, Судогда, Гза, Теза, Нерехта, Суворощь, Санхар, Кщара, Исихра…

Но вот появились славяне. Они рубили свои избы неподалеку от финских селищ и начинали мирно пахать поля. Привольно было земли, и никто не мешал друг другу. И вот уж в ряду с какой-нибудь Кидекшей появляются села Красное, Добрынское, Порецкое. По названиям можно узнавать, откуда шли славяне. Вон Лыбедь, вон Галич, вон Вышгород – все это киевские словечки.

Говорила карта и о поэтичности народа, потому что черствый, сухой человек никогда не дал бы деревне такого названия, как Вишенки, Жары или, например, Венки.

Славяне были культурнее местных жителей, а впоследствии их стало и больше. Они не прогнали, не истребили мурому, мерю и весь, а просто поглотили их, растворили в себе, или, как говорят ученые, ассимилировали. И живут до сих пор только названия, которые могут показаться чудными чужому, стороннему человеку, но которые не вызывают никаких недоумений у самого последнего мальчишки: Ворща так Ворща, лишь бы купаться было можно да ловились бы на удочку пескари.

Так рассказывала карта.

А то еще увидишь среди ровной зелени крохотный кружочек, километрах этак в тридцати даже от грунтовой дороги, и вот уж воображение рисует десяток темных бревенчатых изб, к которым вплотную подступили молчаливые сосново-бурые стволы. Или же увидишь такой кружочек среди самого что ни на есть болота и думаешь: «Эк, куда занесла их нелегкая! Наверно, жутко там в лунные ночи, зато закаты должны быть хороши!»

Закаты закатами, а хлеб в лесу да и на болотах родится неважный. Владимирцы давно поняли, что одной землей не проживешь, поэтому и уходили из своих деревень на отхожие промыслы, поэтому и появились все эти владимирские богомазы, лапотники, овчинники, шерстобиты, валялы, шорники, вышивальщицы, угольщики, смолокуры, серповщики, игрушечники, корзинщики, рожечники, рогожники, дегтярники, столяры, щетинники, колесники, сундучники, бондари, плотники, гончары, кирпичники, медники, кузнецы, каменотесы…

Каждое ремесло имело свой аромат. Шорники пахли сыромятиной, угольщики – березовым дымком, овчинники да валялы – овечьей шерстью, рогожники – душистой мочалой, богомазы – олифой, бондари да колесники – дубовой стружкой, гончары да кирпичники – просыхающей глиной, корзинщики – горькой ивой, про смолокуров с дегтярниками и говорить нечего.

Перед весной начались соблазны. Тот из товарищей по работе поехал во Вьетнам, тот – не то в Сирию, не то в Ливан, а тот – так и вовсе в Африку. Очередь могла подобраться и ко мне. Появились сомнения. Ну а вдруг предложат поехать, неужели откажешься или, может, скажешь так: «Нет, дорогие товарищи, я, конечно, поехал бы в Сингапур, но мне, к сожалению, нужно в Петушки и Воспушки».

А поездка между тем была предложена. Не в Сингапур, правда, гораздо ближе, но в такую страну, в которой я мечтал побывать с детства.

Друзья, к советам которых я прибежал, отнеслись к вопросу по-разному. Первый – человек трезвого взгляда на вещи – сказал: «Владимирские проселки от тебя не уйдут, поедешь будущим летом». Второй, сохранивший еще офицерскую выправку, воскликнул без колебаний: «Собрался – не раздумывай. Никогда не нужно менять раз принятое решение». Третий – философ – глубокомысленно заметил: «Имей в виду, что, разъезжая по другим странам, ты узнаешь нечто, а путешествуя по родной земле, познаешь себя». Четвертый – поэт и мечтатель – выразился фигурально: «Что лучше: ехать целый месяц на автомобиле сквозь толпу красивых женщин или тот же месяц провести с одной, но любимой?» И наконец, нашелся друг, который в одну секунду поставил это Колумбово яйцо.

– О чем ты думаешь? Попроси, чтоб поездку отнесли на осень. И овцы будут целы, и волки сыты.

Хорошо, когда много друзей.

Старинные туристские справочники, или, как их называют, путеводители, усиленно рекомендовали путешествовать по Владимирской земле. В них подробно описывалась дорога от Владимира до Суздаля, или так называемая Стромынка – дорога от Москвы через Александрову слободу до Юрьева-Польского, а уж оттуда до Суздаля и Владимира. Это объясняется тем, что очень много было во Владимирской земле разных монастырей, старинных церквей, редчайших, рублевской или ушаковской работы, иконостасов, а также мест, связанных с пребыванием царствующих особ. Там молился Иван Грозный, туда он засадил свою жену там жила опальная жена Петра Великого; в той деревне сидел Дмитрий Пожарский, когда пришли к нему с поклоном нижегородцы: иди, мол, спасай Россию! А там был похоронен сам Александр Невский. Сохранился царев указ о том, как перевозить останки этого князя и воина, когда было решено перевезти их из захудалого губернского городишка Владимира в стольный Петербург. Может, князя Александра и сразу похоронили бы в Петербурге, но беда в том, что Владимир был в год его смерти великим городом, а на Петербург не было и малейшего намека. А повелевал указ следующее: «Подняв раку с мощами святого от места его благоговейно, с подобающей честью вынести… и, поставив оную и распростерши балдахин, проводить его обыкновенным церковным пением и колокольным звоном, как мощи святого проводить долженствует, и в том провождении ехать оным путем умеренно, со усмотрением мест, дабы в удачных никакого свыше потребы медления, а в неудачных – вредительной скорости не употреблялося».

Что же касается Дмитрия Пожарского, то с его могилы куда-то увезли только мраморный мавзолей, а останки князя и поныне в Суздале. Но мы придем еще на его могилу, и у нас будет время поговорить об этом подробно.

Так вот старинные путеводители усиленно рекомендовали путешествовать по Владимирской земле. И совершенно напрасно в новых сборниках туристских маршрутов, где есть непременная Военно-Грузинская дорога, село Архангельское и озеро Иссык, не упоминается ни Юрьева-Польского, ни Суздаля, ни Мурома, ни Мстеры, ни Гуся Хрустального, ни Боголюбова, ни самого Владимира[1]. Поэтому, заглянув в такой справочник, я тут же и закрыл его.

– А палатку, термос и прочее ты уже купил? – спрашивали меня бывалые туристы.

– И не собираюсь.

– Как же, что же за поход без палатки? Вся и прелесть-то в том, чтобы чайку на костре вскипятить, ушицу организовать, а для этого удочки необходимы.

Нет, ночевать удобнее в избах крестьян и питаться у них же. Так что ничего такого не потребуется. Ни куска хлеба не будет взято в запас, ни кусочка сахара. И непонятно, зачем для ночлега от людей бежать, когда тут-то и удобно поговорить с ними, узнать, чем живут, что думают.

Итак, все было готово. Помешать теперь могло только одно, что не подчиняется никаким бумагам и что чаще всего действует вопреки желанию людей – погода. Известно, что о предсказателях погоды ходит много анекдотов и что доверяют им в народе очень мало. Тем не менее десятки миллионов людей слушают сводку погоды каждый день внимательно и заинтересованно. Когда нам очень хочется, мы склонны верить предсказаниям обыкновенной, незамысловатой ромашки, а не то что целого научного учреждения.

Авиационный, то есть самый точный прогноз, запрошенный официально, через редакцию солидного журнала, гласил: «До 27 июня – дождь и холод, после 27 июня – холод без дождя…»

День первый

Отсюда начинается достоверное и последовательное описание всего приключившегося с автором этих записок и его спутниками во время путешествия по Владимирской земле. Путешествие это началось 7 июня 1956 года, в полдень, от деревянного моста через реку Киржач, коя служит в этом месте границей между областями Московской и Владимирской.

А дело было так.

Автомобиль с аншлагом «Москва – Владимир» выбрался наконец из каменного лабиринта столицы и, прибавив скорости, устремился по прямой и широкой автостраде. Да, местами это была уже готовая автострада, бетонированная, с односторонним движением и даже с зеленью посредине. Местами же путь автомобилю преграждали горы песка, вздыбленной земли, скопления землеройных машин. Поговаривали, что это не просто улучшается старое и доброе Горьковского шоссе, но строится великая дорога Москва – Пекин.

Машина то рвалась вперед со скоростью ста километров, то, переваливаясь с боку на бок и с обочины на обочину, пробиралась по разъезженным песчаным колеям не быстрее пешехода.

На улице стояла жара, не приносил прохлады даже ветер, хлопающий и ревущий в приоткрытых ветровых стеклах автомобиля. Пассажиров в машине было трое. Их могло бы быть и двое, если бы утром в Москве моя жена не поставила на своем и не поехала провожать меня в это «ужасное» путешествие.

Никогда не знаешь, как повернется ход событий, поэтому на всякий случай я представлю вам мою жену: ее зовут Роза, она темноволоса, смугла… Впрочем, не прав ли был гениальный француз, говоря, что жена не имеет внешности? По крайней мере, не дело мужа описывать ее.

Третьим пассажиром был некий майор с гладко выбритой головой, квадратной рыжей бородкой и в пенсне из прямоугольных стеклышек. Из всех троих он один имел трезвые намерения доехать до того места, до которого куплен билет.

Вдруг легко, но властно защемило в груди. Тут было отчего волноваться. Всю зиму с нетерпением ждал я этого дня, и одно то, что он пришел, было основательным поводом для волнения. Но это все пустяки. Главное я скрывал и от самого себя. Главное было в моем наступающем одиночестве. Вот сейчас выйдешь из машины, шагнешь в сторону от дороги в высокую июньскую траву, и на многие дни один затеряешься в зеленых просторах. Было от этого немного тревожно и боязно. Всегда тревожно и боязно перед неизвестностью. Я не знал, где и чем пообедаю уже сегодня, где и как проведу эту ночь. Будут попадаться неведомые деревни, но ведь никто не ждет меня там, и вообще не авантюра ли все это? Есть туристские маршруты с благоустроенными туристскими базами. По этим маршрутам многочисленные группы до зубов оснащенных людей. Все это понятно.

Но думать было поздно, да и некогда.

– Остановите, пожалуйста, машину.

Легко подпрыгнув, автомобиль соскользнул на обочину и остановился, как бы натолкнувшись на невидимую стенку. Водитель озабоченно обернулся:

– Кому-нибудь плохо?

– Нет, хотим выйти. Спасибо, что подвезли.

– Но у вас билет до Владимира. До него еще почти сто километров!

– Тем лучше. Мы останемся здесь. Нам понравилось это место.

– Вольному воля, – пробурчал водитель, и ЗИМ исчез.

Рюкзак показался мне гораздо тяжелее, чем когда я примерял его в Москве.

– Пошли. Проводишь меня на ту сторону реки и проголосуешь на обратную машину.

Под деревянным мостом стояли бревенчатые обшарпанные быки. Коричневая неглубокая вода беззвучно обтекала их. Белые, словно сахар, песчаные отмели, уходя под воду. приобретали цвет червонного золота. Потом они снова появлялись над водой в виде маленьких островков и возвращали себе свою сверкающую белизну. Один берег реки отлог. Молодой ивняк отступил от воды метра на два и так раскудрявился, такой закипел зеленью, что и песок под ним кажется зеленоватым. Другой берег обрывист, хоть и не высок. Тут, видимо, постоянно что-то с хлюпаньем сползает в воду, обрушивается, подмывается. Стройные частые сосенки подбежали к самому обрыву и заглядывают в воду. Но вода текуча и узловата, она размывает очертания деревьев.

Пройдя мост до конца, мы очутились во Владимирской области. Попрощались. Я сбежал с насыпи влево и пошел вдоль реки навстречу ее течению. Ничего примечательного не было вокруг. Безногий инвалид, оставив одежонку и костыли на траве, полз по песку к воде, чтобы искупаться. Женщина, подоткнув юбку и зайдя в воду до колен, полоскала белье. Поодаль остановилась «Победа» и семейство, приехавшее в ней, располагалось на отдых, натягивая в виде тента сверкающую белизной простыню.

Тропинка, которую я выбрал, обогнула большой песчаный карьер, изборожденный следами шин и гусениц, и вывела на просторную плоскую луговину, по которой там и тут, то группами, то в одиночку, росли деревья. В это-то время я и услышал за спиной учащенное дыхание бегущего человека. Обернулся – Роза.

– Что-нибудь я забыл?

– Ничего не забыл. Я пойду с тобой.

– Куда?

– Куда ты, туда и я. И не возражай. Так я тебя одного и отпустила. И не смотри, пожалуйста, таким взглядом на мои босоножки. Каблуки у них мы сейчас отобьем, а то дойдем до магазина и купим какие-нибудь парусиновые.

– До какого магазина?

– До сельпо. Думаешь, я меньше твоего понимаю в деревенской жизни? В каждом селе есть сельпо, там и купим. Короче говоря, давай мне половину вещей, и пойдем дальше.

– Так сразу и половину!

– Ну ладно, не хочешь половину, давай фотоаппарат.

Вот каким образом я утратил свое одиночество, еще не успев насладиться им.

Река, вдоль которой мы пошли, то и дело круто поворачивала то вправо, то влево, так что поблескивающее зеркало ее упиралось вдали то в заросли ивняка, то в песчаный обрыв. Наконец нам надоело это, и мы решили уйти от реки по первой дорожке. Вскоре вправо на довольно крутой пригорок, заросший дубами, повела тропа. Мы пошли по ней, и через полчаса матерый сосновый лес окружил нас. Безмолвно и тихо было в этом лесу. Там, высоко-высоко, где яркая зелень сосновых крон оттенялась яркой белизной облаков, может, и бродили какие ветерки, у нас внизу было совсем тихо. В неподвижном нагретом воздухе крепко пахло медом, и некоторое время мы не могли решить, откуда исходит медвяный запах.

Все знают, как красиво и заманчиво выглядывают по осени из темной глянцевой зелени яркие кисточки брусники, словно капельки свежей крови, но мало кто замечал, как цветет этот вечнозеленый боровой кустарничек. Нам и в голову не могло прийти, что вон та невзрачная цветочная мелюзга может напоить огромный бор своим ароматом. Я сказал «невзрачная цветочная мелюзга» и тем незаслуженно оскорбил один из самых изящных и красивых цветов. Нужно только не полениться сорвать несколько веточек, а еще лучше опуститься на колени и бережно разглядеть.

То, что издали казалось одинаковым, поразит вас разнообразием.

Вот почти белые, но все же розовые колокольчики собрались в поникшую кисть на кончике темно-зеленой ветки. Каждый колокольчик не больше спичечной головки, а как пахнет! Это и есть цветы брусники.

А вот тоже колокольчик, но очень странный. Он совсем круглый и похож больше на готовую ягоду, уже и покрасневшую с одного бока. А еще он похож на крохотный фарфоровый абажурчик, но такой нежный и хрупкий, что вряд ли можно сделать его человеческими руками. Будет чем полакомиться и ребятишкам и тетеревам. Ведь на месте каждого абажурчика вызреет сочная, черная, с синим налетом на кожице ягода черника.

А вот собрались в кисточку крохотные белые кувшинчики с яркими красными горлышками. Кувшинчики опрокинуты горлышками вниз, и из них целый день льется и льется аромат. Это целебная трава толокнянка. Нет, только издали похожи друг на друга боровые цветы. Если вглядеться но тонкости работы, по изящности и хрупкости ничем не уступит брусничный колокольчик другому, большому цветку. У ювелиров, например, мелкая работа ходит в большей цене.

Временами между кочками или пнями попадались аккуратно постланные светло-шоколадные коврики кукушкина льна, этого непременного обитателя сухих сосновых лесов.

На серой лесной земле, на плотной зеленой дерновинке, светились тут и там небольшие белые-белые пирамидки. Это кроты разглашают лесную тайну, что стоит этот лес на чистых речных песках.

Попадались и большие поляны, где лес был весь вырублен. Залитые солнцем, паслись на таких полянах маленькие сосенки. Казалось, матерые деревья выпустили своих детишек поиграть да порезвиться, а вот придет вечер – и позовут, покличут обратно под свой темный и мрачный полог.

Одного мы не могли разгадать. Тянулись рядом с дорогой, по обе стороны от нее, необыкновенно ухоженные, разметенные тропы, да еще вроде и присыпанные песком. Думали мы, думали, да так и оставили до случая.

И было цветение сосны. Стоило ударить палкой по сосновой ветке, как тотчас густое желтое облако окружало нас. Медленно оседала в безветрии золотая пыльца.

Еще вчера, еще сегодня утром принужденные жить в четырех стенах, отстоящих друг от друга не больше чем на пять метров, мы вдруг захмелели от всего этого: от боровых цветов, от солнца, пахнущего смолой и хвоей, от роскошных владений, вдруг ни за что ни про что доставшихся нам. Меня еще сдерживал рюкзак, а Роза то убегала вперед и кричала оттуда, что попались ландыши, то углублялась в лес и возвращалась, напуганная «огромной птицей», выпорхнувшей из-под самых ног.

Между тем впереди, сквозь деревья, сверкнула вода, и вскоре дорожка привела к большому озеру. Озеро это было, можно сказать, без берегов. Шла, шла густая сочная трава лесной поляны, и вдруг на уровне той же травы началась вода. Как будто лужу налило дождем. Так и думалось, что под водой тоже продолжается трава и что затопило ее недавно и ненадолго. Но сквозь желтоватую воду проглядывало плотное песчаное дно, которое уходило все глубже и глубже, и чем больше уходило оно в глубину, чернее и чернее становилась озерная вода.

Были устроены узкие длинные мостки, невдалеке от которых привязанная к дереву дремала на воде плоскодонка. Четко, как нарисованная тушью, отражалась она в коричневатом зеркале озера. На поляне, шагах в тридцати от берега, стоял большой, не старый еще, бревенчатый дом с террасами. На другом берегу озера белелись каменные постройки. Оттуда доносились голоса, обрывки песен, девичий смех.

Неслышно подошел и встал сзади нас человек. Мы оглянулись, когда он кашлянул, и не знаем, долго ли стоял он молча. Ему было лет шестьдесят. Он был брит, сухощав и морщинист, а на голове копна не то курчавых, не то непричесанных волос. Болотные резиновые сапожищи бросались в глаза прежде всего.

– Дворец-то ваш? – кивнул я на дом с террасой.

– Нет, милый, я ведь здешний лесник, а у лесника какие дворцы. Завхоз был один, вон в той колонии работал. – Старик показал на другой берег озера. – Да, сорок лет работал. И разрешили ему здесь поставить дом. Ну вот он и поставил. На царском месте дом-то, можно сказать, стоит. А тоже ведь помер, завхоз-то.

– Давно лесничаете?

– Как же не давно, когда сорок лет. Я еще при хозяине здесь лесорубом работал. Это ведь все Ивана Николаевича Шелехова владение было. Ба-гатый человек был Шелехов.

– А где он жил, не в тех ли каменных домах, что за озером?

– Нет, милый, в домах монастырь был Введенский, и озеро по нему Введенское называется. Хорошее озеро, рыбное. Вон колышек в воде забит. Поезжай на рассвете с удочкой, привязывай лодку к колышку, и что же – за час конная бадья окуней. Сушью бадья-то, без воды. Опять же вода интересная. Сделается она к вечеру вроде как кипяченая. У меня от резиновых сапог суставы ломит, так я вечером полазаю босой часа два или три, и опять бегают мои ноги. А другим невдомек, что может быть такое средствие. В другой раз, чтобы попусту не лазать, возьмешь бредешок. И ногам облегчение, и две корзины лещей. Лещ-то убывает теперь. Леща торфяная вода губит. Задыхается наше озеро почесть каждую зиму, а рыбе это ущерб. Конечно, глубины большой нету, шесть метров – самая глубина. Вон Белое озеро рядом, у того другая стать. Вода – что слеза! И глубины метров тридцать пять будет. Ямой оно, Белое-то озеро, агромадной ямой. Зато и холодна же вода. Рыба от холодной воды вся и ушла. Видать, подземное сообщение у того озера с рекой… или с морем каким… – И он вопросительно посмотрел на нас, как мы отзовемся на его море. Может, проверить хотел на новых людях правдоподобность самого звучания нравящейся ему невероятной гипотезы. – Да, там уж не полазаешь по воде, чтобы ноги-то, значит, не гудели.

Как ни забавно было представлять старика, лазающего в течение двух часов по вечернему молчаливому озеру, нужно было вернуть его на то место, с которого он так резво утрусил в сторону.

– Если не в каменных домах, то где же жил твой Шелехов, во Владимире, что ли?

– Во Владимире?! Скажете тоже. Стал бы Шелехов жить во Владимире. В Варшаве, вот где он жил. Но только, скажу я тебе, не жил он, а лежал в параличе. А в лесу своем и в добром здравии не бывал ни разу.

– Как же так, имел такое богатство, такую красоту и совсем не пользовался?

– Зачем не пользовался? Деньги к нему текли. А насчет красот-то, так ведь их только наш брат лесник в достоверности оценить способен, потому как вся жизнь в лесу. Кошка к собаке и та привыкнуть может, если подольше да сызмальства приучать, а человек к лесу и подавно, то есть так привыкаешь, как к жене или вообще живому существу. Вон сосна, она все одно что живая, с ней поговорить можно.

Мы пошли было от озера, но тут я вспомнил про загадочные тропинки возле дороги и вернулся. Старик посмотрел на меня ласково.

– А это, мил человек, мы от пожару. Вот идешь ты бором, кинешь спичку или окурок, начнется пожар. А как же, непременна начнется! Однако дорожка эта огонь в лес не пустит. Мы, мил человек, блюдем лесок-то, а как же, очень даже блюдем!

Перед нами встал роковой вопрос: куда же идти теперь, глядя на закатное солнце?

В начале пути, когда отходили от реки, мелькнула в стороне деревенька. Значит, нужно было добраться хотя бы до нее. Теперь нас не прельщали уж красоты леса. Быстро наступающие сумерки подгоняли нас. А когда мы добрались до деревеньки, совсем стемнело. В одном из домов зажегся свет. Набравшись храбрости, мы пошли на огонь.

На этом окончился первый день нашего странствия.

День второй

Бодро, хорошо идти по земле ранним утром. Воздух, еще не ставший знойным, приятно освежает гортань и грудь. Солнце, еще не вошедшее в силу, греет бережно и ласково. Под косыми лучами утреннего света все кажется рельефнее, выпуклее, ярче: и мостик через канаву, и деревья, подножия которых еще затоплены тенью, а верхушки влажно поблескивают, румяные и яркие. Даже небольшие неровности на дороге и по сторонам ее бросают свои маленькие тени, чего уж не будет в полдень.

В лесу то и дело попадаются болотца, черные и глянцевые. Тем зеленее трава, растущая возле них. Иногда из глубины леса прибежит ручеек. Он пересекает дорогу и торопливо скрывается в лесу. А в одном месте к нашим ногам выполз из лесного мрака, словно гигантский удав, сочный, пышный, нестерпимо яркий поток мха. В середине его почти неестественной зелени струился кофейно-коричневый ручеек.

Нужно сказать, что коричневая вода этих мест нисколько не мутна, она прозрачна, если почерпнуть ее стаканом, но сохраняет при этом золотистый оттенок. Видимо, очень уж тонка та торфяная взвесь, что придает ей этот красивый цвет. Из ручейка, текущего в мягком и пышном зеленом ложе, мы черпали воду горстями, и она оставляла впечатление совершенно чистой воды.

На лесной дороге, расходясь веером, лежали тени от сосен. Лес был не старый, чистый, без подлеска – будущая корабельная роща. В сторонке от дороги вдруг попался сколоченный из планок широченный диван без спинки. Он весь был изрезан надписями. Больше всего стояло имен тех, кто захотел увековечить себя подобным образом. Мы отдохнули на диване, наблюдая, как по стволу сосны с быстротой и юркостью мышонка шныряла вверх-вниз птичка поползень.

Вскоре окрашенные в белую краску ворота дома отдыха «Сосновый бор» объяснили нам и присутствие дивана в лесу, и происхождение надписей на нем. Нам нечего было делать в доме отдыха, и мы свернули на окружную дорожку.

Километра через два слева потянулись кусты, какие могут расти только по берегам небольшой речки. Из кустов вышел на поляну рослый краснощекий парень. На нем были штаны, закатанные выше колен, и выпущенная поверх штанов широкая белая рубаха. На ногах ничего не было. В одной руке он держал удочку, а в другой – кукан с рыбешкой. Пробираясь сквозь кусты, рыболов осыпал себя росой, и теперь она посверкивала в его волосах. Светилось и лицо парня, довольного своим уловом и тем, что вот посторонние люди видят его улов. А может, просто хорошо было ему на реке ранним утром.

– Как же называется эта водная артерия? – полюбопытствовали мы.

– Это наша Шеридарь, – ответил парень, – с ней не шути, без разбегу ни за что не перепрыгнешь.

– Какая рыбешка водится в вашей Шеридари?

– Э, тут полно всякой рыбы! Есть щука, окунь, плотва, пескарь, язь, красноперка, голавль.

– А налимов разве нет?

– Как же, есть и налимы, вот ведь совсем вылетело из головы. Без налимов никак нельзя.

– Наверно, водятся и ельцы?

– Водятся, – обрадовался шеридарский патриот подсказке. – Вот он, елец-то, на кукане. Сейчас под Кукуевой дачей в проводку выхватил. Ельца очень даже много.

– Ну, желаем удачи! Время на нас не тратьте, теперь самый клев.

– Не, жена и так небось добела раскалилась. Я ведь утайкой. Надо бы поросенка на базар везти, а я вот на Шеридарь. Ну, да ничего, ушицы небойсь и ей охота.

Мы посочувствовали парню и ушли далеко от него, как вдруг услышали, что он догоняет нас и окликает. Подождали.

– Вот беда какая, совсем забыл…

– Да что забыли-то?

– Ерша! Ерша забыл! Еще и ерш в Шеридари водится. Ну, будьте здоровы. Хорошо, что догнал, а то ведь вот беда, ерша-то я и забыл!

Неожиданно кончился лес, и, распахнувшись до дальнего синего неба, ударила в глаза росистая яркость лугов. Сплошные заросли лютика густо позолотили их. Из убегающей вдаль и почти сплошной желтизны кое-где могучими округлыми купами поднимались ветлы.

По длинной и зыбкой лаве, сделанной из трех связанных бревен, мы перебрались наконец через Шеридарь и пошли направо, держась недалеко от ее берега. Роскошные вначале, луга постепенно перешли в луг умирающий, покрытый кочками. Ведь у луга, как и у всего живущего, есть свои молодость, зрелость, умирание. Щучка и белоус – эти злые враги цветущих лугов – обильно разрослись здесь, закупорив почву своими плотными, теперь уж сросшимися в войлок дерновинками. Из-под войлока не пробиться цветам.

Солнце начало припекать, ноги разгорячились от ходьбы, и мы приглядывали место, где бы искупаться. Но берег был дурной, метра за два до воды начиналась топь, грязь, да и вода не внушала доверия. На ней местами лежал белый налет вроде паутины, плавали разные палки и бойко бегали водомерки. Наконец попался округлый омуток, метров десять – пятнадцать в ширину. Песчаная отмель резко и косо уходила в воду, обещая порядочную глубину. Подобные бочаги на малых реках бывают очень глубоки и студены, на дне у них, как правило, шевелятся в тине родники. Действительно, вода показалась ледяной, но какое блаженство было шлепать босыми разгоряченными ногами по этой воде. Невольно вспомнились дивные строки поэта:

И сладкий трепет, как струя, По жилам пробежал природы, Как бы горячих ног ея Коснулись ключевые воды…

В незнакомую воду бросаться всегда тревожно, если даже это и Шеридарь. По крайней мере, тревожней, чем заходить в незнакомый лес и город.

У каждой реки есть своя душа, и много в этой душе таинственного и загадочного. Пока не поймешь ее, не почувствуешь, всегда будет тревожно. Мне показалось, что под кустом у того берега обязательно должен прятаться рак. Я переплыл и слазил в нору. Действительно, там был рак. Через этого рака и Шеридарь сделалась ближе, понятней: точь-в-точь как на нашей Ворще, раз должен там сидеть рак, значит, он и сидит.

Потом, когда, отдохнув, мы отошли от реки, попалась нам ватага мальчишек. Мы спросили у них, глубок ли омут.

– Что вы, дяденька, вам и по шейку не будет. Самое большое – по пазушки.

Если бы знал я, что в омуте и по шейку не будет, не лезла бы в голову разная блажь про речные души. Раз есть дно, значит, не может быть никакой души, никакой сказки.

На горе, куда нам предстояло подняться, из-за деревьев выглядывала беленькая церковка с зеленой крышей. От ребятишек мы узнали, что это село Воскресенье.

Дорога в село шла между церковью и пионерлагерем. Слева в пионерлагере за аккуратным забором виднелись разные деревянные горки, качели, турнички. Пионеров самих не было. Наверно, это их видели мы издалека, когда шли лугом.

У церкви ограда наполовину разрушена так, что остались только каменные столбы, а железо пошло скорее всего на подковы в сельскую кузницу. Высоченная нетроганая трава буйствовала за церковной оградой. Но церковь сама и крыша ее были недавно покрашены и выглядели как новые.

Первое, что бросилось нам в глаза в селе Воскресенье, – это отсутствие садов и огородов. Давно замечено, что в лесных местностях, где крестьянам приходилось постоянно бороться с лесом, нет в деревнях ни деревьев, ни садов.

Взять хотя бы республику Коми. Там под окнами избы или сзади нее вы редко увидите дерево. А зачем оно, если кругом тайга! В какой-то степени это приложимо и к наиболее лесным районам средней полосы. Но чтобы в русской деревне не было даже и огородов, это совсем странно. Каждый дом в Воскресенье стоит как бы на лугу, среди высокой травы и ярких цветов, главным образом лютика и одуванчика.

Мы сели отдохнуть в тень старого тополя под окнами пятистенной избы.

– Старичка бы теперь для разговора, – мечтательно сказала Роза.

И точно, идет вдоль деревни старик. Одна рука заложена за спину, в другой – палка. Спину держит неестественно прямо, словно и правда проглотил аршин. Вообще в передвижении старика ничего не участвовало, кроме семенящих ног. Было такое впечатление, что если старик споткнется, то так и упадет плашмя, прямой и негнутый.

– Здешний, что ли, дедушка?

– Здешний, – ответил старик, а сам семенит, не сбавляя хода, не поворачивая головы, как заведенная игрушка.

– Давно ли здесь живете?

– С самого зарождения, – и продолжает чесать дальше.

– Посидел бы с нами, отдохнул.

Старик остановился.

– Постоять постою, а сидеть мне несподобно.

– Лет-то сколько?

– Годами я не стар, семьдесят шестой пошел, да вот ноги отказали. Всю жизнь сапожничал, чужие ноги обувал, а сам без ног и остался.

Рассказывал дед охотно.

– Село наше было плотницкое. Все мужики подчистую уходили на сторону – в Москву, в Питер и вообще. Оставались одни бабы. Огородов с садами было не принято иметь. Картошку, лук, огурцы и прочую овошь возили из Покрова, с базара. Правду сказать, народ избалованный был на сторонних-то рублях, к земле не очень привычный, а сеяли больше «гречан». Ну, после революции все плотники в Москве и осели. У каждого там зацепка какая-нибудь была. А тут еще раскулачиванием припугнули. Половины села как не бывало. Вишь, одни ветлы стоят, а домов нет. Теперь опять молодежь чуть что в РУ или другие школы. Мало народу осталось, ой мало! Ну пойду, не взыщите, если чего не так. Ноги болят, когда стоишь, а на ходу словно легче.

Старик снова засеменил вдоль улицы.

На выходе из села заметили мы санаторно-лесную школу, которая теперь, по случаю летнего времени, не работала. Дорога повела нас дальше – то лугом, то полем, то темным лесом.

– Как называется село? – спрашивали мы часа через полтора у девушки, что с трудом выруливала на велосипеде но узкой тропинке.

– Перново, – крикнула девушка на ходу.

Может, ничего не осталось бы в памяти от этого села, кроме его названия, если бы не вздумали мы напиться здесь молока. Потом мы пили молоко в каждой деревне, так что к вечеру, по самым грубым подсчетам, набиралось литра по три-четыре на каждого. В Пернове мы осмелились спросить молока впервые.

Тетенька, в окно которой мы постучали, бросила шитье (она шила что-то на машинке) и отправила нас к соседке.

– Уж у нее-то, наверное, есть. А мы и корову не держим.

Соседка сокрушенно покачала головой.

– Нет, милые, своих шесть ртов, все припиваем. А спросите вы вот у кого. Этот дом тесовый – раз, под красной крышей – два, потом еще четыре дома пропустите, а в седьмом доме поинтересуйтесь: у них и корова есть, и народу мало.

Но и в этом доме, хоть он и седьмой, нас постигла неудача. Там просто-напросто никого не было дома. Тогда мы стали спрашивать подряд, и в одном месте клюнуло. Старуха лет шестидесяти, плотная и полная, восседала в окне с наличниками, как бы вставленная в ажурную рамку.

– Много возьмете?

– Да хоть пол-литра.

– Эк вы жадные, стану я из-за пол-литра крынку починать. Берите всю.

Она исчезла из окна, и минут десять ее не было. Потом она вынесла нам две литровые банки, в каких обычно продают маринованные огурцы. Я как отхлебнул, сразу понял, что молоко если не на половину, то на треть разбавлено водой, хорошо, если кипяченой. Безвкусная жижа никак не пилась, хоть выливай на землю. Негромко, про себя заговорила Роза:

– Вот бабушка добрая – жирного молока нам продала. А бывают такие бессовестные старухи, не только снятым – разбавленным торгуют. Поболтаешь по банке, а стенки чистые-чистые остаются. – При этом, конечно, она поболтала молоком по банке, и стенки, конечно, остались чистые-чистые.

Старуха побагровела.

– Вы думаете, мне деньги ваши дороги? Вот ваши деньги. – И она бросила их на землю, но тут же схватила снова, видя, что Роза сделала некое движение в сторону тех же денег.

– Бабушка, да мы не про вас, мы про тех, бессовестных…

Я воспользовался переполохом и вылил молоко в пыль. Оно долго стояло синей лужицей, не впитываясь и не растекаясь. Мальчик с удочками, лет семи, наверно внучонок, внимательно смотрел на происходящее.

Почти напротив старухиного дома магазинчик. Больше из любопытства, чем из нужды, мы зашли в него. Вот добросовестно записанный мною немудреный ассортимент магазинчика: колотый сахар, рожки, повидло, треска в масле, концентраты пшенной и рисовой каши, сельдь атлантическая пряного посола, соевый белок, сухари (из простого хлеба), конфеты и пряники. Этот магазин отличался от последующих, виденных нами, еще и тем, что повидло в нем не пузырилось и не было на прилавке растаявшей халвы.

Продавщица, молодая женщина, сказала, что хлеб в этой деревенской лавке бывает каждый день. Возят его из Покрова, то есть из ближайшего города. Мы рассказали ей про старуху и про молоко.

– Ах она, старая ведьма! – возмутилась продавщица. Ах она, такая – сякая! Вы бы и не связывались. А у нас в магазине, может, и побольше бы товаров было, да я ведь не продавец, а завклубом.

– Почему же вы встали за прилавок?

– Старый продавец вроде той бабки делал. Мука стоит два сорок пять, а он ее по три десять. Его и посадили. Теперь временно мне приходится торговать.

…С первого дня стало ясно, что идти придется только с утра и к вечеру, потому что уже к одиннадцати часам устанавливалось тридцатиградусное безветрие. Дышать становилось трудно, мы обливались потом, а от спины, когда снимешь рюкзак, начинал куриться парок, словно к ней прислонили утюг. Было решено с одиннадцати до четырех или даже пяти часов лежать в тени, по возможности около речки.

На выходе из Пернова, где так неудачно окончилась первая попытка напиться молока, прямо к нашим ногам прибежала откуда ни возьмись речушка с красивым названием Вольга. Убрать только из слова мягкость – и пожалуйста! – великая русская река. Правда, для того чтобы стать Волгой, нашей Вольге не хватило бы еще кое-чего. Но это уж дело десятое.

Коричневая водичка пробиралась между луговыми цветами, через кустарники, мимо развесистых ив и ракит, бережно заслоняющих ее от жадного солнца. Сидение наше на Вольге не обозначилось ничем замечательным, разве только тем, что понаблюдали, как шестеро парней возились с бредешком в небольшом омутке. Получасовое старание их увенчалось изловлением щуренка граммов на четыреста и плотицы. Тут подошли двое мужчин, посмотрели улов и серьезно сказали: «Ого, порядочно». Оценка эта, надо думать, определилась не вежливостью мужчин, а масштабами и самой речки, и ее рыбных ресурсов.

Разморенные жарой, с болью во всем теле (еще не втянулись в путешествие), мы побрели дальше. На карте виднелся впереди маленький прямоугольничек – какое-то Головино. Оно и стало нашей заветной целью на сегодня.

Добрести бы к вечеру до Головина, а там будем ночевать, попросим самовар, отлежимся.

В это время сзади и послышались те звуки, в которых с закрытыми глазами можно узнать урчанье грузовика, пробирающегося по проселку. Все же нужно отдать должное нашей стойкости – никто из нас не поднял руки, чтобы остановить автомобиль.

Из кабины высунулось веснушчатое круглое лицо с улыбкой, что называется, от уха и до уха.

– Садитесь, чего мучиться-то, с ветерком подброшу.

Мы сели и, не заметив как, оказались в Головине. Только одно место успела сфотографировать память. Начинаясь прямо у дороги, уходила в глубину леса округлая ядовито-зеленая трясина, а по краям ее все мертвые и мертвые деревья. Сначала маленькие елочки, потом выше, выше и, наконец, большие почерневшие, отравленные ели и сосны. Передние ряды елочек уже и упали в трясину, и тонут в ней. Другие стоят как бы на коленях, по пояс. Само сочетание ядовитой зелени с черным обрамлением оставило жуткое впечатление. Кажется, это было на середине дороги от Пернова до Головина. Мы думали, что впереди будет много еще трясин, и не очень жалели об этой. Но больше ничего подобного нам не попадалось.

В Головине, у крайнего дома, мы расплатились с водителем (он взял с нас два рубля) и пошли вдоль села. Навстречу нам бежала с другого конца женщина в летах, одетая довольно небрежно, босая и, как нам показалось, растрепанная. Она бежала и что есть силы трясла колокольчик, каким в школах собирают детей на урок.

Выбрав дом поопрятней, мы постучались в окно.

– Не пустите ли ночевать?

– А вы кто такие?

– Страннички, с чужбины на родну сторонушку пробираемся.

– Ступайте с богом!

Бог надоумил нас прийти в правление колхоза.

По узкой лестничке поднялись вверх и наткнулись на запертую дверь председательского кабинета. В комнате направо сидели бухгалтер и счетовод. Неважный вид был у этого помещения. Стены закопченные, голубенькие обои висят клочьями. Потолок в середине обуглен, и бумага с него оборвана. Должно быть, к потолку была подвешена лампа, и от нее чуть не случился пожар. На полу похрустывала семечковая лузга.

Сесть нам не предложили. Мы подумали и расселись сами.

Тут внизу раздались брань и крики. Ругалась женщина. Вот она появилась сама. Мы узнали в ней ту, что бегала по селу с колокольчиком. Она-то и пошла проводить нас на ночлег.

– А вы кто же в колхозе? – полюбопытствовали мы у женщины.

– Бригадиром зовусь. Село-то эк растянулось. Побегай вдоль него да покланяйся каждому, чтобы на работу шел. Теперь, правда, сами идут, да еще и ругаются, если нарядить забудешь.

– Почему так?

– Денег стали давать на трудодни, поправляться начали. А ведь что было – слезы, да и только! Вы завтра с председателем потолкуйте, он вам все расскажет.

– А зачем вы с колокольцем бегаете?

– На работу колхозников зову. И утром бегаю, и в обед, и при всякой нужде.

– В других деревнях это проще – вешается на столбе кусок рельса или буфер. Подойдет бригадир, постучит железной палкой.

– Не знаю, чего наши думают, конечно, лучше было бы.

– Сами вы чего думаете? Вы же бригадир! Дайте наряд, все и сделают.

Тут мы дошли до места.

На ночлег нас определили в просторный дом, где пахло вымытыми стенами, чистотой.

Молодая хозяйка дома показала нам и сарай с сеном. Но сено было там прошлогоднее, прелое, кроме того, из погреба тянуло затхлой сыростью. Мы остались в избе.

К потолку горницы подвешены елочные игрушки, на стене бумажная тарелка репродуктора, в переднем углу иконы, на комоде патефон и пластинки. Рядом швейная машинка. Во весь пол постланы мягкие коврики, сшитые из разноцветных тряпочных лоскутков. На застекленной дверце посудного шкафа с обратной стороны приделаны картинки: породы кур. На стенах – для красоты – плакаты: жеребец-битюг Сатир, огромный розовый хряк, плакат с призывом вступать в Общество Красного Креста, плакат, где три пионера держат в руках книжки и улыбаются и, наконец, плакат-лозунг «Играйте в волейбол!». В окно виден широкий луг, речка и лес позади нее.

Молодайка начала хлопотать с самоваром. В колхозе она не работает, а сидит с детьми. Работает в колхозе тетя Настя – мать мужа.

– А где сам муж?

– Он вообще-то в плотницкой бригаде – свинарник да овчарник ставят. Теперь в колхозе большое строительство пошло. Ну а сегодня вся бригада поехала рыбу ловить.

– Выходной разве?

– Председатель в Покров уехал, да и жарко работать, вот и ушли на рыбалку. Сейчас придут, выпивать начнут, проколобродят до полуночи.

На столе появился самовар, сахарница с мелкими кусочками рафинада, тарелка с черным хлебом.

Дед мой любил пить чай с полотенцем, то есть он вешал на шею полотенце и пил, вытирая обильный пот, стаканов по пятнадцати. Видимо, осталось что-то и во мне от деда, потому что полотенце скоро понадобилось. Нужно сказать и то, что целый день мы шли по жаре и что, самое главное, чай был необыкновенно вкусен и душист. Как ни пытались мы выяснить у хозяйки, что за чай, из чего приготовлен и как, она ничего не могла сказать. Твердила только, что чай делает бабка. Вот придет и расскажет, если захочет.

Стало темнеть, и в доме появилась высокая сухая старуха. Это была тетя Настя. Мы так и набросились на нее с расспросами о чае. Она сдержанно улыбалась, довольная, что ее чай хвалят, скромничала.

– Что уж хорошего-то, листочки пьем.

– Да чьи листочки?

– И земляничные можно пить, и малиновые, а кто любит брусничные, а кто и смешивает.

– Что же, вы сушите их в печке, и все?..

– Было бы очень просто. Тоже надо знать, когда сорвать листочки-то…

– Вот и расскажите, когда же?

Но старуха ни за что не хотела рассказывать, как она делает столь вкусный чай. Даже в дорогу дала нам горсть, вытряхнув остатки из огромного осьминного мешка, а рассказать не захотела.

Потом у Верзилина я вычитал рецепт приготовления чая из земляничных и малиновых листьев. Но не думаю, чтобы бабка пользовалась таким рецептом.

Верзилинского рецепта нам попробовать не удалось, но должен сказать без преувеличения, что вкуснее бабкиного я чаев не пивал. Замечу также, что он был красивого темно-золотого цвета.

Часов около одиннадцати, когда мы засыпали, вернулся с работы хозяин. Он включил репродуктор во всю мощь и ушел выпивать. Пришел снова в два часа, а под утро начал стонать и охать: болела голова. Однако, когда мы встали, его не было. Так мы и не увидели нашего хозяина.

День третий

День, насыщенный событиями и впечатлениями, пролетает быстро, но зато потом, в воспоминаниях, он кажется огромным.

День бездарный (если, к примеру, проваляться с утра до вечера на диване) тянется с год, а станешь вспоминать – пустое место, словно его и не было.

Мы жили в путешествии насыщенными днями, и теперь, когда прошло время, кажется, что поход длился не сорок дней, а гораздо, гораздо дольше.

Рано утром, позавтракав молоком с хлебом и яйцами всмятку (это была наша обыкновенная еда и в завтрак, и в обед, и в ужин), пошли искать председателя колхоза.

Возле его избы, в зеленой травке, паслось десятка два хорошеньких желтых цыплят, может быть, цыплята запомнились потому, что председатель пил чай и мы четверть часа ждали его на завалинке. Потом он вышел. Это был мужчина лет тридцати восьми, безусый и безбородый, с розовым лицом. Из-под верхней губы выглядывала как бы еще одна губа, особенно когда он улыбался. Председатель оказался словоохотливым человеком.

– Ну что ж вам рассказать? Я ведь недавно председательствую – второй год. Колхоз был объединенный, дела в нем шли очень плохо. Вы это знаете: ошибки, культ личности и прочее. Колхозники получали на трудодень сущие пустяки, вот они и разбегались в города, конкретно в Покров, Орехово-Зуево, Ногинск… А кому некуда было бежать, жили грибами, ягодами, картофелем с усадьбы. На колхозную работу не шли. Земля долгие годы не видела навоза. Скот весь содержался в соседней деревне. Там скотный двор до крыши навозом оброс, а земля истощилась. Коровы давали по четыреста литров в год, то есть курам на смех… Потом начались крутые меры по подъему деревни. Это вы тоже знаете. Тут нужно главное выделить. А главное, на мой взгляд, изменение налоговой политики – раз, повышение заготовительных цен – два, скощение долгов и ссуды колхозникам – три. Взять те же заготовительные цены. Восемь рублей давало государство колхозу за центнер хлеба. А сейчас как-никак двадцать рубликов. В прошлый год колхоз разъединили, и правильно сделали. Потому что задача объединения – создать большие поля здесь, в нашей полосе, все равно не удается: там овражек, там буеражек, там лесок, там рощица. А руководить хуже – все далеко, все не под руками. При разъединении поступили с Головином несправедливо: выделили нам самых плохих коров, самых старых кур, самых тощих свиней. Поджарые бегали, как собаки.

Ну что ж, начали мы колхоз поправлять. Работать никто не идет, мы – аванс по три рублика на день[2]. Колхозничек зашевелился. На лесозаготовки раньше народ гоняли, а мы говорим: «Ни-ни!» Кончился год – на трудодень по пятерке. Ого как взволновался народ! Старушке восемьдесят пять лет, а туда же шумит: «Почему работы не даете?» – «Хорошо, – говорю, – бери цыплят на воспитание. С цыпленка платить буду». Что же, взяла бабка шестьсот цыплят. В прошлом году на трудодень по пятерке, а в этом – аванс шесть рублей, а всего планируем по червонцу. Взлет! Так вот и поднимаем…

Скотный двор поставили, овчарник. Теперь за свинарником очередь. Про клевер забыли, какой он есть. А мы теперь клеверок сеем. Десять гектаров целины подняли под эту, как ее… траву… под тимофеевку. Коровы с каждым годом молока прибавляют. Мало, но прибавляют, черт их дери! Теперь вот из Рязанской области в наш колхоз девять семейств перебралось. Значит, и народ прибывает. В прошлый год восемь тысяч рублей израсходовали на питание горожан, что помогать нам приезжали, а теперь своими силами справляемся.

– Почему рязанцы приехали?

– А я завербовал, сагитировал. Так говорю и так: «Давайте в наш колхоз!»

Тем временем мы дошли до мехцехов, которыми председатель обязательно хотел похвастаться.

– Здесь мы делаем дранку для крыш. Стоит она триста рублей за кубометр, а если осиной продавать – пятьдесят рублей, значит, обращаемся мы с осиной по-хозяйски.

А здесь у нас циркульная пила.

– И леском приторговываете?

Председатель весело подмигнул мне и ничего не ответил.

– А вот была мельница. Когда-то она работала.

Размытая и разрушенная плотина мельницы (все на той же Вольге) представляла жалкое зрелище. Разваливался и сарай, хранящий еще внутри на перекрытиях толстый слой почерневшей мучной пыли, может быть, двадцатилетней давности. Но сытный и вкусный мучной дух, какой бывает на мельницах, давно выветрился.

– В ближайший год восстановим и пустим эту самую штуку. Пусть крутятся жернова, веселее жить будет.

Председатель был, конечно, хвастун в той части, что приписал себе то, что от него вовсе не зависело. Лесозаготовки отменили сверху, а не то чтобы «у нас ни-ни», авансирование деньгами колхозников проводилось в масштабах страны, рязанские семьи он не вербовал, они приехали сами, строительство стало возможно благодаря государственным ссудам, а отнюдь не председателевой изворотливости. Но это все мелочи – главное было в том, что колхоз действительно креп.

Ведь мы вышли в поход как раз в то время, когда в деревне начали сказываться результаты государственных мер и постановлений. Забегая вперед, следует сказать, что в каждой деревне мы видели новые скотные дворы, свинарники, овчарники, зерносклады… В каждом, даже очень слабом колхозе (скоро попадется нам такой) чувствовалось оживление, вывозился на поля накопленный за десятилетия навоз, больше доили коровы. Я представил себе такое. Допустим, через сто лет возьмет историк современные нам газеты и начнет выписывать из них только сводки по надою молока в колхозах. Так вот, только по этим сводкам (не зная других событий) он должен будет заключить, что в жизни страны около 1953—1954 годов произошло что-то такое, от чего коровы (по всей стране) начали давать больше молока.

Мы нарочно не пропустили ни одной деревни и везде спрашивали, так ли это? Да, это было так.

…Развернув карту, мы увидели, что от Головина нет в глубину Ополья, куда мы стремились, никаких дорог и дорожек, а дороги от него идут на город Покров, то есть назад, почти к тому месту, от которого мы вышли.

В нескольких сантиметрах от Головина заманчиво маячило село Жары. Но пространство между этими селами было залито ровной зеленой краской, и только тонюсенькая голубая ниточка некой речки Кучебжи прорезала лесной массив.

А между тем, глядя на карту, было ясно, что Жары для нас – ключ к Ополью, что там мы попадаем на проселки, ведущие к городу Кольчугину, а там не за горами и Юрьев-Польский – «столица» Владимирского ополья. Это был путь в глубину, тогда как, возвратившись в Покров, мы вышли бы снова на автостраду Москва – Горький, то есть вынырнули бы на поверхность, не успев окунуться.

Вот почему, несмотря на то что головинский председатель сулил до Покрова автомобиль, мы решили форсировать лесное пространство и обязательно выйти к Жарам.

– Не советую, – качал головой председатель. – До Маховой сторожки еще кое-как доберетесь. А там обязательно заплутаетесь. Нет до Жаров дороги, для нас это неезжая сторона. Зайдете сейчас в лес, ну есть тропа, заросшая, но есть. Потом пойдут тропы вправо, влево, что будете делать? Если же выйти на Кучебжу и продираться до Жаров ее берегом, то это тяжело, потому что продираться придется через кусты, через малинник, через крапиву, через болота. Река к тому же виляет, путь удлинится втрое. Лошаденку я бы вам дал, но на лошади и вовсе не проехать. В иных местах топь не пустит.

Мы все же решили идти.

Тогда председатель велел позвать некоего Петровича, который один знает дорогу и все может разъяснить.

Петрович был заросший щетинкой темноволосый мужик с красным распухшим веком. Он старательно принялся рассказывать все повороты, но потом сам запутался и вдруг сказал:

– Ладно, версты четыре я вас провожу, а там уж и расскажу дорогу. А здесь все одно – собьетесь!

В сопровождении Петровича мы углубились в лес.

Кто хоть раз приглядывался к лесам, тот сразу отличит лес колхозный от леса государственного. В колхозном лесу нахламлено, валяются и гниют сучья, валежник, верхушки деревьев (лишь бы ствол-то сам увезти), торчат повсюду непомерно высокие пни (была нужда вытаптывать снег да нагибаться до самой земли), там и тут истлевают деревья, которые спилить-то спилили, но так почему-то и не вывезли. Деревья в колхозном лесу режут где попало, без системы, молодняк не прореживают. Что уж тут говорить о противопожарных дорожках, посыпанных песком, вроде виденных нами у Введенского озера.

В лес государственный вы входите, напротив, как в хорошо прибранную комнату, в нем просторно, красиво, торжественно. Сучья где попало не валяются, а если они и есть, то в аккуратных кучках, припасенные к сожжению или вывозке. Не встретишь тут и высокого пня, а если и есть пни, то на порубке, когда целые делянки сводятся начисто. Пустые места тут засажены молодыми деревцами, молодые деревца растут по линеечке.

Сначала Петрович вел нас колхозным лесом. В этом не могло быть сомнений. Впрочем, мы больше слушали Петровича, чем смотрели по сторонам: идя с провожатым, не обращаешь внимания на дорогу.

Из разговоров с Петровичем постепенно вырисовывался тип мужика, для которого свет сходится узким клином, а там, в самой узости клина, в самом его просвете, маячит не что иное, как кругленькая медная копейка. Какой бы ни заходил разговор, Петрович умел незамедлительно свести его к одному и тому же.

При заходе в глухой лес от Розы можно было ждать естественного вопроса, и она его вскорости задала:

– А что, волки в этом лесу водятся?

– Полно их, – успокоил ее Петрович. – Да трудно взять. Ко мне прошлый год в сарай забежал. Ну я его и покончил. Молодец волк, сам деньги принес – пятьсот рубликов!

– Наверно, гриба здесь!.. – старался я перевести разговор с неприятной темы о волках.

– Неуж мало! Я один год, вскорости после войны, восемнадцать ведер груздей засолил, и продал я их в одно питательное учреждение за восемнадцать пол-литров водки.

– Зачем вам понадобилось столько зелья? Да и продешевили…

– Продешевил… Водка на базаре в то время стоила сто двадцать рубликов пол-литра. Вот и считай…

– И теперь солите грузди-то?

– Солю. Шофера кажинный раз ко мне заезжают. Закуска нужна шоферам. Супротив же соленого груздя ни одна закуска устоять не может. Те грузди я, значит, меняю у шоферов на колбасу.

Мы помолчали. Среди тишины Петрович вдруг мечтательно вздохнул:

– Глухаря бы добыть!

– Любите эту охоту?

– Как не любить, ежели четыре килограмма чистого мяса, пущай даже по десятке за килограмм…

Когда шли еще луговиной, около деревни, Роза нащипала на ходу крупного сочного щавеля и теперь, вытягивая из кармана по одной щавелинке, ела. Петрович покосился:

– Вот и щавель тоже… Другая баба мешок наберет – четыреста рублей за чулок. Или вот перовскому охотнику повезло…

– Клад нашел?

– Не клад. Рысь на него напала. Сейчас поляна будет, около нее.

– Хорошенькое везенье!

– Как же, ведь рысь-то он убил. Премия полагается, и шкура цену имеет.

– Петрович, а почему вы эту дорогу лучше всех знаете? – снова я повел подальше от рыси.

– Я одно время здесь в Костино за товарами ездил. Около году. Вот дорога (он показал на заросшие травой, еле заметные колеи), я ее пробил. И повадился я так: из каждой поездки чтобы привезти одно полено. За год я такую поленницу навозил, что ежели бы продать…

Но тут наступил решающий развилок, и мы не успели услышать, что было бы, ежели продать всю поленницу.

– Значит, так, – объяснил Петрович. – Держитесь все время лева, и будет Махова сторожка, а там спросите у лесника. От Маховой сторожки вам чуть побольше половины пути останется. Лоси попадаться будут или там в кустах трещать – не пугайтесь. Лось – зверь смирный. Вот бы свалить – это сколько же пудов одного мясища, да рога, да шкура…

Но мы уже горячо поблагодарили Петровича и оставили его одного мечтать о лосях, которым он задал бы перцу, если бы не было риска платить десять тысяч рублей штрафу за каждую голову. Тюрьмой-то он, я думаю, рискнул бы – не беда, а вот десять тысяч рублей! – поневоле дрогнет рука.

Петрович ушел обратно, и мы впервые внимательно огляделись. Не то чтобы на каждом суку нам чудились рыси, но лес обступил таким плотным кольцом, так темно было в его глубине и так близко от нас начиналась эта темнота, что подумалось: «А может, прав был председатель, не стоило забираться в такие дебри!» То есть тревожила не сама густота леса или его темнота, а то, что дорожка была еле заметна, а по временам исчезала совсем, шагов пятнадцать приходилось делать наугад, а там вроде и снова обозначалась тропа.

Почти тотчас, как попрощались с Петровичем, попалось топкое грязное место. Мы перебрались через него, прыгая с кочки на скользкое бревно, с бревна на брошенное кем-то полено, с полена – на трухлявый пень. Перебравшись через топь, пришлось некоторое время искать продолжения дороги, и тут мы увидели, что никакой дороги дальше нет, кроме тропки, протоптанной парнокопытными животными. Тропа выходила непосредственно из трясины.

– Ну да, – сокрушалась Роза, – мы идем по лосиной тропе, а уж она, конечно, приведет не к Маховой сторожке!

– Подожди, может, это шли коровы. Бывает, что в лесу пасется скотина. Теперь ищи на тропе помет. По помету мы живо узнаем, кто здесь ходит. Если увидишь такие продолговатые крупные орехи (перед выходом я полистал Формозова), значит, мы действительно на лосиной тропе.

Продолговатые орехи не замедлили появиться, тропа была усыпана ими. Как ни старались мы найти еще чьи-нибудь следы, ну хоть намек на ступню человека или лошадиное копыто, ничего не было видно на земле. Была надежда, правда, что лоси приведут к воде, может быть, к Кучебже, и тогда волей-неволей придется идти по ее берегу.

– Смотри, новый след, – испуганно закричала Роза, – да какой большой!

– Это собачий след, – успокоил я ее, а сам-то знал, что за собака оставила на влажной земле отпечаток лапы величиной с человеческую ладонь. Матерый серый хищник медленно шел за лосиным стадом: может, отобьется, отстанет глупый лосеночек.

– Давай я лучше прочитаю тебе стихи, – предложил я спутнице, чтобы развлечь и развеселить ее, и, порывшись в памяти, подобрал наиболее подходящее к случаю:

Ты идешь молодой и веселый, Незнакомый с усталостью ног, Твердо веря, что каждый проселок Доведет до железных дорог. Ты шагаешь уверенно, зная, Что совсем не опасен поход, Что любая тропинка лесная Все равно до жилья доведет. Но, блуждая по белому свету, В глухомань и болота попав, Иногда без следа, без приметы Пропадает земная тропа…

– Ну? – встревоженно спросила Роза.

– Все, больше ничего…

– Спасибо, утешил.

Я и сам понял, что стихи подобрались уж слишком к случаю, да было поздно. Но тут лосиную тропу нашу пересекла узкая извилистая дорога. Она густо заросла травой, колеи ее заполнили молодые, чуть повыше травы березки. Так и убегали они вдаль двумя рядками. Больше стало света и солнца, повеселело на душе. Теперь куда-нибудь да придем. Поскольку мы все равно превратились в следопытов, начали и тут, раздвигая траву, искать, кто прошел или проехал до нас. Старанья всегда увенчиваются успехом. Вскоре мы обнаружили довольно четкий велосипедный след. Там, где прерывалась трава, рубчики велосипедных шин были очень хорошо заметны, там, где попадалась сыринка, они так и пропечатывались, хоть считай их по штучке. Правда, уменья нашего не хватило ни на то, чтобы догадаться, в какую сторону ехал велосипедист, ни на то, чтобы узнать, давно ли он ехал, ни тем более на то, чтобы определить марку велосипеда или профессию велосипедиста, как это сделал бы, наверно, опытный следопыт, особенно если он из приключенческой книжки.

Потом началась старая порубка, заросшая плотным, как овечья шерсть, кустарником. Стремительно и величественно поднимались из кустарника редкие медно-красные сосны, уцелевшие от порубки или, может быть, оставленные для обсеменения земли. Свободно гуляет теперь ветер в их высоких зеленых шатрах, ничто не мешает разлетаться семенам далеко по ветру. Стояли сосны далеко друг от друга, разъединенные и словно задумчивые, как могли бы быть задумчивы несколько ветеранов, чудом уцелевших от истребленного, могучего некогда войска. Судя по этим оставшимся красавицам, здесь шумела и гудела, раскачиваясь на ветру, выхоленная корабельная роща.

Жарко и душно стало сразу, как только мы вышли на порубку. Тени не было. Полдневное солнце лилось и лилось на дорогу. Под солнцем ярко светились, соперничая с ним, необыкновенно высокие, сочные и крупноцветные купальницы. Словно желтая роза был каждый цветок. Собранные в букет, купальницы пахли прохладой и речным туманом. Иногда дорога пересекала обширные, в полном цвету и блеске рощицы ландышей. О приближении к такой рощице мы узнавали по запаху за тридцать или сорок шагов. Как и купальницы, ландыши были здесь необыкновенно крупные и сочные. Листья их шириной чуть не в ладонь, цветы величиной чуть не с лесной орех создавали впечатление нездешнего, экзотического растения. Так шли мы часа два или более, не зная, туда ли идем, куда нужно, или все дальше, непоправимо дальше уходим от истинного пути.

Остался не записанным на пленку исторический возглас Колумбова матроса, который заорал вдруг сверху: «Земля!» Так что навсегда неизвестно, сколько страсти и радости прозвучало в том осипшем от жажды голосе. Положение могло бы быть исправлено, если бы при нас находился записывающий аппарат. Не беда, что слово было другое. Роза не успела вспомнить даже, что должна показаться Махова сторожка, и закричала просто: «Изба!». При этом она запрыгала и захлопала в ладоши, чего Колумбов матрос, наверно, не делал. Впрочем, кто его знает!

Махова сторожка и правда оказалась не чем иным, как бревенчатой избой, обнесенной пряслом. Одной стороной она примыкала к лесу, с другой стороны расстилалась обширная цветущая луговина, на дальнем краю которой угадывалась речка. Было видно, как по речке луговина далеко углубляется в лес и вправо и влево. Шагах в ста от избы, на просторе, росла могучая береза. Под тенью этого дерева могла бы расположиться и рота солдат. Тем вольготнее расположились мы двое.

В лесу нельзя было не только что сесть отдохнуть, но даже остановиться, потому что тотчас появлялись рои жирных, неизвестно на чем отъевшихся желтых комаров. Здесь, на луговине, гулял ветерок и, пока мы отдыхали, ни один комар не пропищал над ухом. Одно это было блаженством.

Оборудовав место отдыха, то есть постелив на цветы все, что было можно, мы отправились к избе на разведку. Я заглянул в окно и увидел за столом семерых (нет, не братьев-разбойников), а просто здоровенных мужиков. Перед ними стояли два алюминиевых блюда, или, лучше сказать, таза, наполненных макаронными рожками, а также несколько крынок молока. Буханки хлеба громоздились одна на другую на краю стола.

В огороде, рядом с избой, работала девушка, надо полагать, дочь лесника. С ней мы и вступили в переговоры. Оказалось, ни самого Махова, ни лесничихи нет дома – они в три часа утра ушли не то сажать, не то окапывать елочки и вот до сих пор не приходили.

– Нельзя ли купить молока и хлеба?

– Молоко, что было, все подала к обеду рабочим (значит, тем, что сидели в избе), а больше еще не доила.

– Когда придет время доить корову?

– Можно подоить сейчас, но парное молоко будете ли вы пить в такую жару?

– Опустите его в колодец, и оно остынет.

– Если вы не торопитесь, пожалуй, я так и сделаю. – И девушка побежала в лес, откуда послышался ее голосок: «Зорька! Зорька, Зорька, куда ты запропастилась, холера!»

Потом зазвенел колокольчик, и Зорька, дородная, важная корова, вышла на поляну. Она шла гордо, как бы сознавая свое великое значение в жизни людей. Ведь сказал же остроумный исландский писатель Лакснесс, что корова по-прежнему остается более ценным агрегатом, чем, например, реактивный самолет.

– Барыня она у нас, – рассказывала девушка, между тем как первые струйки молока со звоном ударились о дно подойника. – Вон у нее угодья-то какие. Думаете, она подряд траву ест? Как бы не так. Ходит целый день и выбирает по травке. Там травку сорвет да там листик. Зазналась совсем, воображает! Ее бы на солому на месяцок, небойсь живо бы перестала воображать!

Корова слушала болтовню хозяйки и простодушно жевала жвачку. А между тем в ведре пухла, подымаясь все выше, желтая маслянистая пена – парное коровье молоко, в котором есть все, что нужно человеку для поддержания жизни, и которое обеспечит вам железное здоровье, если вы будете пить его каждый день.

Говорят, что вкус молока и его питательность зависят также от травы, которую корова ест. Значит, Зорька знала, какую выбирать лесную траву, потому что молоко ее было не только вкусно, но как бы еще и ароматно.

Мы сидели под березой четыре часа, отдыхая и наслаждаясь отдыхом. Правда, я отнял у себя минут сорок на то, чтобы сходить на речку. Желтые пятна на луговине оказывались, когда подойдешь поближе, зарослями купальниц, а также козлобородника, который в детстве, помню, мы называли солдатской едой. Его сочные стебли, очень сладкие, брызжут белым густым молоком, которое оставляет черные пятна на лице, на руках, на новой рубашонке.

В нежной розоватости луга повинны были вкрапленные в зелень махровые соцветия раковых шеек.

С приближением к воде менялась растительность. Вот уж показал из травы свои яркие малиновые башенки чистец лесной, выбросила пурпурные стрелы плакун-трава, мелькнули в кустах белые цветы ясныти. У самой воды остро запахло дягилем и мятой. Высоченные деревянистые стебли зонтичных легко переросли прибрежный кустарник и теперь главенствовали тут, создавая ландшафт.

Как и следовало ожидать, Кучебжа оказалась крохотной лесной речкой с ледяной, почти черной водой. Когда я вступил в воду, нога моя выше колена ушла в пухлый ил, и множество пузырьков с урчаньем вырвалось на поверхность.

Дочь лесника долго и старательно рассказывала нам дорогу и наговорила семь верст до небес и все лесом, в заключение же успокоила:

– Только все равно вам одним не дойти, заплутаетесь.

Тогда мы обратились к рабочим – они давно отобедали и теперь нежились в холодке, куря махорку.

– Ни боже мой! Подождите Махова, он вам расскажет в тонкости, а мы не знаем. Мы ведь покровские, с лесничества. Знаем только, что Потапычева сторожка попадется.

Ждать Махова было некогда. Заночевать в лесу – перспектива неувлекательная.

И опять повел нас велосипедный следок. Мы так привыкли к нему, что, когда встретился развилок и встал выбор, идти ли влево, где не было следка, или вправо, где следок был, мы пошли вправо.

Километра через полтора мы увидели парня в голубой рубашке, сидящего посреди дороги. Возле него лежал велосипед. Парень, обливаясь потом, старательно набивал покрышку травой, выбирая траву сухую, прошлогоднюю.

– Авария?

– Да, проколол вот шину, а залатать нечем. Приходится пользоваться подручными средствами.

– Так ли мы идем на Жары?

– Жары? Что-то я не знаю. На Костино здесь дорога, а на Жары – не знаю.

– А Потапычеву сторожку знаешь?

– К сторожке вам надо было левей держать. Вы зря сюда свернули. Здесь – на Костино.

Пришлось возвращаться на старое место. Ладно, разгадали зато таинственный велосипедный след. Сделал его зоотехник, находчивый парень в голубой рубашке. Интересно, поможет ли ему сухая трава?

– Придем в Жары, а там, может, ничего интересного нет, – раздумалась Роза.

– И не нужно, чтобы в Жарах было интересное.

– Почему?

– Потому, что мы варим суп из топора. Весь наш поход – это суп из топора.

– Какой еще суп, – возмутилась она, большая специалистка по супам, тем более что мы успели соскучиться по горячему за эти три дня.

– Разве ты не знаешь сказку «Как солдат варил суп из топора»? Ну так слушай.

Остановился солдат на ночлег у одной старушки и говорит ей: «Бабка, бабка, сварила бы суп». – «И что ты, сударик, не из чего варить-то, не из чего, хоть шаром покати – пустая изба». – «Ничего и не нужно, мы сейчас из топора. На-ка топор, да обмой его хорошенько». Разобрало старуху любопытство: как это так солдатик суп из топора варить будет? А солдат опустил топор в горшок, кипятит, помешивает, пробует. «Хорош будет суп, бабушка, наваристый, только вот сольцы маловато». Ради любопытства чего не сделаешь – дала старуха соли. Опять солдат дует. «Хорош будет суп, бабушка, наваристый, только вот крупки бы добавить». Не заметила, как дала старуха и крупки. Опять солдат дует, пробует. «Хорош будет суп, наваристый, только бы вот маслица ложечку». Полили и маслица. «Теперь давай обедать», – сказал солдат, вытаскивая топор и пряча его обратно в мешок… Так и у нас с тобой. Может, нет интересного в Жарах, может, и в самом Кольчугине не будет ничего интересного, зато сколько мы видим, слышим, пока идем до тех Жаров или до того Кольчугина!

Заливистый лай собачонки послышался впереди. Это мы подошли к Потапычевой сторожке. Старушка, повязанная черным платком, рассказала, что сейчас будет Колобродово, а там уж и Жары совсем близко. «А лес сейчас и кончится, на краю мы живем, на краю, не сумлевайтесь».

Большая была радость, когда расступились последние ряды деревьев и лесище выпустил нас на волю, на простор полей, кое-где перехваченных веселыми перелесками. Вот и Колобродово. Женщина лет сорока пяти идет от речки, на коромысле два полных ведра. Когда она подошла к своему дому, мы тоже подошли к ее дому и спросили напиться. Но речная вода была теплая и потому противна. Весь день держалась жара около тридцати градусов. Тут и присели отдохнуть.

У женщины было тонкое продолговатое лицо с большими серыми глазами, но тонкость, нежность лица лишь проступала отдельными сохранившимися черточками из-под морщинистой огрубевшей маски. Так из груды обломков может высунуться вдруг угол золоченой рамки богатой картины или крыло рояля. Они-то и расскажут, как было в доме, пока он не разрушился.

– Далеко ли идете? – спросила женщина.

– Верст восемьсот осталось.

– Господи Иисусе!..

Редко стояли дома в Колобродове. Между соседними домами можно видеть две или три ямы, заросшие лопухами и крапивой. Иногда тут же стоит целая печь с трубой, но чаще кирпичи, сложенные в штабель. А то и нет ничего. Два дерева со скворечниками да горькие лопухи. Было похоже это на выпавшие от цинги зубы. Некоторые дома стоят еще исправные, но заколоченные наглухо.

– Мало домов-то осталось, мало, – подтвердила и женщина. – Все больше после войны разбежались – и в Покров, и в Орехово, и в Ногинск, а то и в Москву. Плохо было у нас в те годы. В Лошаках и вовсе один дом остался. Живет там тетка Поля, теперь в Жары хочет перебраться. Мы ведь объединенные с Жарами. И перевезли бы ее в Жары, да грязь была. А второе дело – мужиков во всем колхозе нет, некому и перевезти. В других колхозах, слышно, на поправку идет, а у нас до такой ручки доведено, что не знаю, как и поправим. Главное – народу нет. Ну, да в Жарах вам лучше расскажут. Там и председатель живет.

Шли мы теперь полевой дорогой. Вместе с нами выбралась из лесов и Кучебжа. Она текла недалеко от дороги, и не было теперь на ее берегах ни дягиля, ни мяты, ни плакун-травы, ни разных там зонтичных растений – осока да осока росла теперь по ее берегам.

Сгущались сумерки, когда вошли мы наконец в село Жары, которое утром казалось таким недосягаемым. Вдоль села расставлены телефонные столбы, линия уходит за околицу и пропадает за отдельным лесом. Еще бросилось в глаза, что все деревья стоят как деревья, а ветлы пожухли, пожелтели, завяли и резко выделяются среди жаровской зелени. С каждой ветлы, если встать под ветви, капает обильный дождь. Листочки свернулись в трубочки. Если развернуть трубочку, там оказывается некая пена, а в ней червячки. Какая-то гадость напала на ветлы в Жарах и погубила их все.

Старик, сидевший на крыльце, у которого мы спросили про ветлы, ответил:

– Кто их знает! Все одно, что кипятком ошпарили.

Под правление был занят дом прежнего богача, большой, на кирпичном фундаменте, обшитый тесом. На крыльце, некогда застекленном, осталось одно только матовое, зеркальной толщины стекло, какие бывают в фешенебельных отелях.

В этот предвечерний час в правлении колхоза никого не было. Мы ходили по коридорам и незапертым комнатам, ища признаков жизни.

Наконец в самой дальней комнате мы обнаружили молодую женщину. Она лежала на койке и ласкала маленькую девочку. Разговорились.

– В беду я попала. Вышла замуж в это село, а теперь разошлись. Сама из-под Кольчугина. У нас там колхозы куда крепче этого. Собираюсь бежать, а председатель уговорил остаться. Ему рабочие руки дороги. Комнату вот в правлении отвел, не знаю, как и быть.

Мы не задерживались в пустом правлении: нужно было подумать и о ночлеге, тем более что усталость брала свое.

Но долго не приходил сон. Закроешь глаза, и подступают из темноты купальницы, ландыши, лосиные следы, густая зеленая хвоя…

День четвертый

Может быть, собравшись в кружок, вспоминают про нас московские друзья: «Да, ушли, и неизвестно, где теперь находятся». Отрешенность эта иногда пугала: случись что-нибудь в глухом лесу, по крайней мере, два месяца не хватится ни один человек.

«Что-то не слышно ничего о них».

«Ходят. Затерялись в земных просторах, как иголка, брошенная в омут».

Что значит «ходят»? Это общее слово. Вам не видно в Москве, что в данную минуту мы сидим за чисто выскобленным столом и наслаждаемся утренним чаепитием вместе с хозяйкой дома – тетей Домашей.

Тетя Домаша, или, если хотите, Домна Григорьевна, женщина лет пятидесяти, крепкая и плотная, одета в красное ситцевое платье белыми цветочками. Она важно подносит блюдечко ко рту и, дуя, шумно схлебывает. Одновременно мы беседуем.

– Где правление теперь, жил богатый подрядчик Горшков. В Москве подряды строительные снимал, набирал артели, строил. Усадьба у него здесь хорошая была. Пруд светлый да глубокий. Бывало, гости к нему из Москвы съезжались. Чистые все такие, видно, баре, даром, что сам из мужиков. Ходят, бывало, дождя нет, жара, а у них зонтики. Для красы, значит, или там для авторитету. Если он чужие дома строил, то мог ли себе плохой поставить? Водопровод был, каменные погреба. Чудил, одним словом.

– Вот и берегли бы, если хороший дом достался.

– Какое! Очень много председателев было в нашем колхозе, и каждый временным себя чувствует: все одно, дескать, прогонят. Каждый год – новый председатель. Ну, правда, один хороший попался.

– Председатель?

– А то кто же! Кочнев фамилия была. Этот мог порядок навести, пожалуй, навел бы.

– Отчего же не навел?

– А как стал он брать нас в железные руки, нам не понравилось. Стали жаловаться в район. С районом он не очень ладил. Крупно, одним словом, разговаривал. Дескать, раз вы лучше моего понимаете, становитесь на мое место. Ну и сшибли! А мог бы порядок навести. Правду сказать, тогда и народу было много. На покос выйдем – жуть! А теперь что ж – мостик развалился, починить некому. Председатель теперешний ночью, чтоб от людей не стыдно, сам чинил. Сначала ничего колхоз был, крепкий, хорошо жили. Потом хуже да хуже. Народ и побежал. Тут и дома стали вывозить – в Покров, в Кольчугино. Председатель была Муравьева – сама сбежала. «Где, где председатель?» А она в городе давно. У меня сын живет в Покрове, да нешто ему там слаже – и за квартиру плати, и за харч плати, да он сразу вернулся бы, если бы чего давали в колхозе. У других, слышно, давать стали, а у нас еще плохо. На скотный двор полюбуйтесь. Его не видно, двора-то, весь снаружи навозом завален. Стены гниют от навоза, а земля истощилась. Кто повезет? А на чем? Две телеги на весь колхоз, да и у них то колеса нет, то подпруги. В этом году все же вывезли несколько возов.

– Что ж новый председатель, хорош или нет?

– Как вам сказать? На ногу-то он вроде бы ничего, легкий.

Чаепитие окончилось. Мы вышли из избы и сели на траве в тень от дома. Развернув карту, глядели, прикидывали, как будем пробираться на Кольчугино. У соседнего дома сидели на лавочке три старухи. Они говорили о нас.

– Да нет, они рекой шли. Отдыхали около кустиков. А я еще подумала, начальство какое по молоку и мясу.

На велосипеде подъехал к нам мужчина лет тридцати пяти, темноволосый, выбритый, в рубашке с засученными рукавами. Он слез с велосипеда и коротко потребовал:

– Документы.

– Ваши попрошу.

Документов у мужчины не оказалось.

– Я председатель здешний. Вон хоть тетя Домаша подтвердит.

Дал ему паспорта, но он и смотреть на них не стал.

– Эти документы мне не нужны. Я хочу знать, кто вы такие.

– Там все видно: граждане Советского Союза, пол, возраст, брак, все проставлено.

– А на каком основании здесь? Что за карта?

– Путешествуем. По карте сверяемся. Разве запрещено?

– То есть как путешествуете? Зачем? Кто послал? Чего в тетрадь записываете?

Чтобы закончить дело, я показал председателю корреспондентское удостоверение журнала «Огонек», а также членский билет Союза писателей.

– Н-да! А из Покрова никакой бумаги не имеется? Это все не то. Фикция! Должна быть бумага из Покрова.

Все же вскоре поладили. Председатель сел рядом с нами.

– Вот вы ходите, интересуетесь, пишете, – говорил Федор Яковлевич. – Увидели плохой колхоз – и сразу в тетрадку: «Председатель никуда не годится!» Встать бы вам самим на мое место. Да я тридцатитысячник. Приехал из города дела поправлять. Но вы мне людей сначала дайте. С кем поправлять-то? У колхоза долг государству триста тысяч рублей из года в год переходит. В наличности же – ноль-ноль копеек. Дали ссуду на строительство скотных дворов, но пришлось эти деньги истратить на инвентарь, на семена, и вышло, что ни дворов, ни денег. Аванс нужно платить колхозникам. Ну дали за апрель по три рубля. Теперь второй месяц не плачу. Нечем. Было у меня на книжке своих одиннадцать с половиной тысяч рублей. Накопил, пока в городе жил. Отдал я эти деньги в колхоз. Все равно, что слона горошиной накормить захотел. Опять же картина: ни у меня этих денег, ни в колхозе.

– Как дальше будете?

– Не знаю. Хоть бы лесу кому кубов сто продать. Никто не покупает. Машина есть в колхозе, посылаю ее на сторонние заработки. Подработала она пятнадцать тысяч рублей, зато свои дела стоят. Земля пять лет не унавоживалась. Тетя Домаша у меня самая активная рабочая сила, можно сказать – опора колхоза. Захромала вот третьего дня. Так что нечем у нас интересоваться и нечего тут записывать. Шли бы дальше!

Понимать колхозные дела в Жарах нужно было так: те условия, о которых говорил головинский председатель – изменение налоговой политики, повышение заготовительных цен, государственные ссуды, введение планирования снизу, авансирование колхозников деньгами, – все эти условия являются объективными, равнодействующими для всех колхозов страны. Но колхозы разные. Можно равномерно полить пересохшую грядку живительной влагой. Все же растения посильнее отудобят в первую очередь, растения послабее дольше не наберутся сил, им труднее будет перейти к росту и расцвету. Колхоз в Жарах и есть такое очень слабое растение. Может быть, для таких колхозов нужны еще и другие радикальные меры.

Напрашивался и еще один вывод. Вовремя, очень вовремя были приняты меры по подъему сельского хозяйства!

…Тетя Домаша обмолвилась словом, что Жары славились своими горшками. И тут я вспомнил, как, бывало, отец приезжал с базара и расставлял на лавке горшки. Они были легкие, звонкие, в них виднелись остатки соломы. От огромного (на всю семью щи варить) до копеечного – на детскую кашку, они стояли рядком, такие чистые, такие вроде бы хрупкие, что не только в печку сажать, а и в руки взять боязно. «Чьи горшки-то?» – спрашивала мать. «Жаринские…»

– Есть тут один старичок, который все помнит. У него председатель колхоза на квартире стоит, – пояснила нам тетя Домаша.

Двинувшись вдоль села, мы зашли в магазин и увидели старика такого старомодного, что хоть картину пиши.

Бодрый, с белой небольшой бородкой, в высоком картузе с лаковым козырьком, в темной рубахе, перепоясанной крученым поясочком (только бы еще гребешок к пояску), он покупал соленую треску, брезгливо поворачивая ее за хвост то на ту, то на другую сторону. Таким я всегда представлял себе деда Каширина.

Мы почти не сомневались, что это и есть дедушка Антон, «который все знает», но все же спросили:

– Не знаете ли вы того дедушку, у которого председатель живет.

– Ступай скорей, сейчас он уедет.

– Нам председатель не нужен, нам хозяин его.

Дед растерялся и тут же признался чистосердечно:

– А я думал, до конца жизни никому больше не понадоблюсь.

Пошли с ним по селу. Деду Антону было теперь семьдесят шесть лет. Он производил впечатление сдержанного, воспитанного человека, привыкшего и уважать других, и требовать уважения к себе. Да, он работал мастером на гончарном заводе. А всего заводов в Жарах было пять. Производили в год до трехсот тысяч штук разных изделий: плошек, крынок, пирожниц, кружек, горшков, цветочниц… Работало по гончарному делу шестьдесят пять человек. Зародилось дело при прадедах. «Мы, молодые, уж не помнили», – так и сказал про себя – «мы, молодые!». Были в селе три чайные с гостиницами. Почему нарушилось дело? – первое – упал спрос. Все больше теперь алюминиевая посуда пошла да чугунная. Завод к тому же начал переходить из рук в руки. То его району передадут, то опять колхозу. Лет пять назад один начальник решил из местной глины черепицу делать. Позвали деда Антона. «Скажи, годится ли глина?» Дед Антон закрыл глаза, растер глину в щепотке и говорит: «Не годится!» Тогда сочли деда Антона вредителем, сующим палки в колеса районного прогресса. Черепица все же не получилась.

Тем временем мы пришли на место бывшего завода. Сохранился низкий длинный навес на столбах, остов обжигательной печи и груды черепков там и тут.

Обратно шли не селом, а задами, через цветущие залоги.

– Так, – говорит дед Антон. – А вы, значит, путешествуете. Ну да, ну да… Путешествуете. Чем уж вы там заряжены – нам неведомо, а вроде бы путешествуете.

Вдруг он обернулся, снял картуз и широко повел рукой:

– Простору-то сколько, а?

Желто-розовые луга под порывом ветра всколыхнулись, прокатилась по ним голубая волна, словно поклонились травы старику за то, что заметил их. Дыханьем, всем существом чувствовалось, что от самой желто-розовой луговины до самого синего неба нет в воздухе ни одной пылинки, ни одной соринки – ничего вредного человеку.

– Куда уходят с этих-то воздухов! Нельзя землю бросать. – Старик вдруг возбудился, выпрямился, глаза заблестели, голос окреп. – Нельзя золото бросать. Ведь это золото, золото! – И он снова водил рукой по окрестным залогам. – Придет время, спохватятся… Поймут… Все вернутся к земле. Нельзя бросать… Золото…

Потом он, спохватившись, надел картуз, строго откашлялся и пошел вперед, не оборачиваясь. Когда мы прощались, никакого огня, никакого воодушевления в глазах у него уже не было.

– Значит, путешествуете? Ну да, ну да, а чем уж вы там заряжены…

Города как магниты. Поезжайте в северные области: в Новгородскую, Псковскую, Вологодскую. Там только и слышишь: Ленинград, Ленинград, Ленинград! Работать устроился в Ленинграде. За покупками поехал в Ленинград. Учиться буду в ленинградском институте… Огромные пространства нашей страны незримо разделены на поля притяжения больших городов. Подобно тому как сила магнита притягивает к себе железную опилочную мелочь, города втягивают, всасывают в себя людей, живущих на прилегающих пространствах.

Но и каждый маленький городок, который сам подвержен тяготению, тоже магнит. На что уж мал Покров, а сколько мы слышали, пока шли через его «магнитное поле»: люди выехали в Покров, сын живет в Покрове, председатель скоро вернется из Покрова, хлеб в магазин привезли из Покрова…

Но вот в Жарах мы впервые услышали новое слово – Кольчугино, и стали слышать его все чаще и чаще. Значит, где-то здесь мы и переступили незримую линию. Постепенно сложилось впечатление, что все дороги, по каким бы мы ни пошли, все равно приведут в Кольчугино.

Одна из них, широкая и прямая, рассекала молодой березовый лес. Хоть бы один листочек шевельнулся у березы, хоть бы легкий ветерок проскользнул мимо, хоть бы на минуту прикрыло облаком разомлевшее солнце! Тянуло спрятаться в тень и переждать жару, но в тени под березами, может, и не так жгутся прямые солнечные лучи, зато там душно, меньше кислорода, больше влаги. К отсыревшему телу так и льнут комары, а тут еще появились слепни, да так много, что идешь, машешь руками, а руки сами наталкиваются на эту нечисть и отшвыривают ее. Но глаза страшатся, а ноги делают. Вон кончился березовый лес. Вот кончается и поле. Для леса жара – беда не смертельная. Полям приходится хуже. Растения приостановили рост и переключились на жестокую экономию влаги. Для них это как блокада, и вопрос решается так же, как при блокаде: что придет скорее – смерть или подмога, избавленье, жизнь, в данном случае в виде дождей.

Ни одной чайной не попалось пока что на нашем пути. Молоко с хлебом и яйца всмятку стали надоедать. Зеленый лук с солью вносил некоторое разнообразие в наше меню, но нам хотелось супу, примитивного горячего супу из картошки. Конечно, если бы мы остановились в какой-нибудь деревне на неделю, был бы нам и суп, была бы и каша. А так не пойдешь же в крестьянскую избу просить супу. Каждая хозяйка варит его с утра в русской печи, и только на свою семью. Надежда была на чайные. В Воспушках, говорили, должна быть чайная, и мы спешили туда. Еще по одной причине нужны были Воспушки. Выйдя в поход на высоких каблучках, Роза большую часть пути шла босиком и теперь совсем обезножела. Захудалая лошаденка, запряженная в телегу, была пределом мечтаний Розы.

Воспушки – село длинное, построенное в две улицы. Видно, как торопливо оно латается, подрубается, обновляется, строится, наверстывая упущенное за свои худшие годы, В каждом доме что-нибудь было новое. Там – крыльцо, там – терраса, там – три нижних венца, там – крыша, там – наличники, там – забор, там – двор, там – ворота, а там – и весь дом. Срубов пять или шесть стояли на улице, приготовленные к превращению в дома. Кое-где белые, смоленые лежали бревна, приготовленные к превращению в срубы. А там – доски, которыми завтра обошьют крыльцо, а там – тес, в который завтра оденут избу.

На улицах не то что в Жарах – оживление. Нарядные девушки ездят на велосипедах и ходят пешком небольшими группами.

Дом, где помещается чайная, пожалуй, исключение: ничего нового не видно в нем. Мы устремились в дверь, но, увы, она была закрыта изнутри. Тогда я в отчаянии полез в открытое окно и увидел пустую комнату, застланную газетами. На табуретке стояла женщина и большой кистью водила по потолку.

Усевшись на крыльце сельсовета, мы думали, что нам попросить в первую очередь у местных жителей: горячего супа или лошадь. Но тут подошла женщина и бросила мимоходом:

– Чего сидите? Чай, нынче воскресенье, нет никого. И в метеесе выходной, и в колхозе. Приходите завтра.

Рюкзак сразу стал тяжелее, словно в него добавили пару увесистых кирпичей. Ноги заболели шибче. Настроение упало.

На выходе из села открылись направо и налево чудесные виды: большие пруды, зарастающие травой, кувшинками, осокой, рогозом, остролистом. И по берегам прудов и на островах – развесистые деревья. Пруды эти вернее было бы назвать болотами, но все же сверкали белизной облаков и синевой небес открытые участки воды.

Мы замедлили шаг, и скоро нас догнала молодая женщина. Она рассказала, что были здесь пруды с водопадами, беседками и лебедями. Достались селу после барина (вон его дом на горе), и был еще до войны некий председатель сельсовета, который принял «мудрейшее» решение разрушить плотину и спустить воду. Имел ли он далекую мысль реконструировать данный объект на новый лад история умалчивает, так или иначе, ничего, кроме болота, не получилось. Председателя этого мало кто и помнит (сколько их сменилось за это время!), а вот дело рук его живет. Впрочем, не поздно было бы и теперь взяться той же МТС вычистить пруды, поставить плотину, вернуть земле и людям ее красоту, оздоровить место, что вот-вот и станет очагом малярии.

Над прудами – парк. Тоже некому руки приложить, каждый считает, что не его это дело. В парке деревья со всего света, говорят – шестьдесят видов. Мы сунулись было в него, но как скоро попали в заросли крапивы, то и вернулись обратно.

Барский дом, где МТС, еще исправен. Но каменные службы, которые могли быть весьма полезны машинно-тракторной станции, совершенно разрушены, как если бы подверглись бомбардировке.

Сами так разрушиться они не могли, значит, их разрушили. Но зачем?

Так в Снегиреве, где было имение Салтыковых, не осталось от дворца и целого кирпича: все было превращено в груды мелкой щебенки, которая уж и не проглядывает теперь сквозь разросшиеся, одичавшие кусты сирени.

Большее торговое село Черкутино долгое время выглядело как после бомбежки. Но вот нашелся хороший председатель колхоза, Клепиков, и лишенные крыш кирпичные остовы двухэтажных домов стали лататься, чиниться, приводиться в порядок. Когда я впервые увидел это, мне подумалось: значит, и правда пошли в гору дела колхоза, если дошел ряд и до этих домов.

Почему бы и в Воспушках МТС не взяться за восстановление каменных служб? Ничего, что они были барские, сгодятся и в нашем хозяйстве.

…Потом по дороге мы купались в маленькой речке под названием Большая Липна. В ней, несмотря на знойный день, текла студеная вода, потому что большую часть своей жизни Большая Липна проводит в лесах, а здесь, где мы купались, только ненадолго выбежала на луговое раздолье и не успела еще обогреться.

Потом мы снова шли. Из леса, почти под ноги нам, выскочила лисица. Она была тощая и безобразная. Шерсть на ней висела клоками. И ей было жарко.

На исходе дня лесная дорога сбежала в глубокий овраг, круто повернув вправо, выскочила стремительно наверх и, не разобрав за деревьями, врезалась в большое село – Караваево, пропоров его насквозь от околицы до околицы. Дома все каменные да каменные: было раньше Караваево торговым селом. Сидят на лавочке перед домом женщины, всматриваются в нас: что за люди, вроде нездешние.

– Бабоньки, где бы ночевать устроиться?

– А вы кто такие будете?

– Люди.

– От какой организации?

Ого, грамотный народ!

– Мы сами, без организации.

– Как так без организации, этого не бывает.

Кое-как отыскали мы заместителя председателя колхоза, и он устроил нас на ночлег в небольшом деревянном домике с двойными зимними рамами. Было в доме душно и жарко. Но через минуту Роза уже спала, постелившись кое-как на полу. Тем не менее в ее дневнике за этот день впоследствии была обнаружена запись: «Сегодня первый день начинает зацветать ромашка. Уже обозначились белые лепестки, но они еще как бы собраны щепоткой. Завтра, наверно, раскроются. Второй день цветут колокольчики. Видела гвоздичку, у которой из всей звездочки выпрямился пока один яркий лучик».

День пятый

Ранним утром, когда все спали, я вышел на цыпочках из душной, жаркой избы и как будто не на улице оказался, а вошел в тихую, неизъяснимой прозрачности солнечную воду – такая охватила свежесть. Трава еще не обсохла от росы, хотя блистания росного, когда висят на траве крупные седые капли, уже не было.

С главной улицы тихого села повела тропинка в проулок, под гору. Гора становилась все круче, и вот впереди сверкнула затуманенная река, а за ней запереливались красками уходящие в далекую даль луговые просторы. Это Пекша, первая порядочная река на нашем пути!

По бережку, по бережку добрался я до мельничной плотины, которая теперь была прорвана. Вода обрушивалась на торчащий из прорванного тела плотины лозняк и, падая, дробилась о него так, что по тихому мельничному омуту ниже плотины плавали клочья пены. Ивняк повис над омутом. Ни один рыболов не мог бы смотреть на это спокойно. Именно такие мельничные омуты описываются в рыболовных книгах как самое верное и надежное пристанище рыб.

Не успел я прыгнуть в воду и проплыть хотя бы двадцать метров, как к реке подошел молодой парень, он сел на траву и стал расшнуровывать башмаки.

– Рыбищи, наверно, тут, – осведомился я, когда парень подплыл ко мне, – прорва!

– Что вы, нет ни одной рыбины. Кольчугино в верхах стоит – вся рыба передохла.

Одевались мы вместе. Парень оказался заведующим сельским клубом. Звали его Володя Сахаров.

– Я слышал, вы всем интересуетесь? – спросил он. – Пойдемте склепы смотреть.

– Какие склепы?

– Настоящие, фамильные – графов Апраксиных, князей Воронцовых.

В прицерковной траве валялись и то и дело попадались нам под ноги то черепная кость, то бедро, то обломок человеческого таза. Там и тут виднелись в высокой траве опрокинутые каменные памятники. Удалось разобрать несколько стершихся, забитых землей надписей: «Секунд-майор Андрей Алексеевич Кузьмин-Караваев, Владимирской губернии предводитель дворянства. С 1797 по 1802 год…», «Действительный статский советник граф Николай Петрович Апраксин…», «Князь Константин Федорович Голицын, помяни его господи, когда придешь во царствие твое…».

– А вот здесь, – объяснил Володя Сахаров, когда мы снова вылезли на солнце, – стоял памятник князю Воронцову, и пошли слухи, что под памятником тоже склеп, а в склепе сам фельдмаршал Воронцов при золотой шпаге. Наши сельские, однако, не додумались, а может, не посмели, зато посмели приезжие киномеханики. Ночью они начали копать землю и наткнулись на кирпичную кладку. Потом в кирпичной кладке обнаружилась железная кованая дверь на замках. Замки, конечно, сорвали, открылся ход в темноту. Правдивые ходили слухи. Действительно, лежал в склепе фельдмаршал Воронцов. Остались от него эполеты, ботфорты с длиннющими узкими носами и шпага, но, увы, стальная. Тут приехал милиционер. Эполеты и шпагу он отобрал и увез с собой, а ботфорты все валялись. Их сельские ребятишки примеряли на свои ноги. Вот сколько старины в нашем Караваеве, – заключил Володя. – А то еще в Митине – рядом село – стали пень корчевать, а в корнях – бочонок с вином.

– Выпили?

– Знамо, выпили, не выливать же. Там именье барское, в Митине, теперь больница в нем. Не так давно повадился бывший барский управляющий. «Возьмите, – говорит, – меня завхозом. Привык, – говорит, – к этим местам. Молодость здесь прошла, и умру здесь». Не взяли. Раза четыре из Москвы наезжал, а не взяли. Такая мысль есть, что знает он, где клад в именье закопан. Ему ведь там все уголки-закоулки знакомы. Видать, хитрый старик. Дескать, устроюсь кладовщиком и достану.

– А может, и правда на места молодости потянуло?

– А хоть бы и так. Места его молодости лежат совсем в другой стороне. У нас, в Советском Союзе, их нет. Конечно, можно бы и взять его завхозом, но ведь он для нас вроде привидения – выходец с того света. Мы только из книжек Тургенева про управляющих слышали. А тут, пожалуйста! Да и что ему среди нас, живых современных людей, делать? Как хотите, а, на мой взгляд, правильно его не взяли.

Пока мы занимались склепами и разным гробокопательством, утро кончилось. Володя потащил меня в клуб показывать архивы сельской библиотеки, основанной еще в 1898 году. Нужно было читать какие-то пожелтевшие счета и отчеты, где значились все расходы библиотеки с точностью до копеечки.

Володя показал списки книг, поступающих ежемесячно. Тут была и художественная литература, и политическая, но больше всего сельскохозяйственная, которую в деревне, кстати сказать, читают мало.

– Библиотека ваша, конечно, выросла с тех пор?

– Еще бы не вырасти! Когда копаешься в этих отчетах, разные мысли приходят. Бедные они были по сравнению с нами, это верно, но главное не в бедности. Как думаете, в чем главная разница между их старой библиотекой и нашей новой?

– Ну, книг, наверно, больше стало…

– Книг, конечно, больше, но это не закономерная разница, случайность. Библиотека их могла бы быть и обширнее.

– Ну, книги, наверно, не те были. Все-таки много новых книг с тех пор написано.

– Не там копаете, – смеялся Володя Сахаров, все скрывая от нас свою загадку. – Это все незакономерные разницы.

– В чем же все-таки закономерные-то?

– В главном, для чего и есть наша библиотека, – в читателях. Кто был читателем в прежней библиотеке? Пять-шесть человек из всего села, никак не больше. Дьячок, да попадья, да волостной писарь, да Крашенникова дочки – вот и весь состав. Остальные – безграмотные, да и не до книг. Теперь же наши читатели – все село от мала до велика. Старушка какая-нибудь, старичок седенький – туда же, очки на нос, и пожалуйста ему последнюю новинку. «А нет ли, – говорит, – у вас Вернада Шова, который из английской жизни все описывает?» Значит, подавай ему Шоу – и никаких гвоздей. Вот в чем главное, – довольный, засмеялся Володя. – Читателей сколько стало у нас, да и они не те. И так, наверно, по всей стране, по всем библиотекам.

А в это время в доме, где мы остановились, шел интересный разговор. Хозяйка, женщина лет пятидесяти шести, с усталым, несчастным и как бы окаменевшим в несчастье лицом, рассказывала свою жизнь. У нее было трое детей: старшая дочь, теперь бы ей было тридцать три года, погибла во время войны; младшая – лесотехник, живет в Волжске; сын работает в Донбассе.

Но вот Роза спросила хозяйку, есть ли у нее муж и что за мужчина сидел вчера в кухне. Я тоже обратил внимание на этого мужчину. Он сидел на лавке, облокотясь на колени, и курил махорку. Тощее лицо его со впалыми висками и щеками показалось мне липким, как бы туберкулезным. Впечатление усугубляли жиденькие, словно прилипшие к черепу волосы. Было ему около шестидесяти лет.

– Не знаю, как назвать его, – печально вздохнула женщина. – Муж он был мой, тридцать шесть лет хорошо жили. А потом задурил, спутался с девкой из соседнего села.

– Молодая?

– Дочери его первой ровесница – с двадцать третьего года. Пять лет волынил. То к ней уйдет, то опять ко мне. А вот уж два года, как совсем ушел. Он-то, может, за молодостью погнался. Ее не пойму, что ей в нем, молодой да здоровой, ведь не знаю, чем и скрипит.

– Вчера-то навестить приходил?

– Квартирант он у меня теперь. Живет у нее, а работа его здесь, в Караваеве. Пекарь он в пекарне незаменимый. Попросился на квартиру – не отказала, будь он проклят!

Признаться, нас удивил такой поворот в событиях. Любовные и семейные драмы разнообразны, и нет двух похожих. Но чтобы из мужа на тридцать восьмом году супружества превратиться в платного квартиранта, – согласитесь, такое случается не часто.

Алексея Степановича Глинкина мы нашли в правлении колхоза, в двухэтажном каменном помещении.

– Что же, если спутница обезножела – поможем. – И тотчас дал распоряжение запрягать лошадь.

Было в этом правлении чисто, прибрано, аккуратно, не то что в Головине или в Жарах. Далеко ли ушли мы от Жаров, а какая большая разница.

– У нас дела не плохи, – подтвердил и председатель. – То есть хвалиться особенно нечем, но растем. В этом году надеемся шестьсот тысяч дохода получить. Но для нас это не средства, нам нужен миллион.

Я не мог спастись от литературной ассоциации и шутливо спросил:

– Вам как его, по частям или сразу?

Может быть, Алексей Степанович тоже читал «Золотого теленка» и принял игру, а может, так совпало, но он ответил:

– Мы бы взяли и по частям, но нам нужно сразу. Да вы не смейтесь. Через год будет у нас этот миллион. Каждая корова, если считать с тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, стала доить на шестьсот литров больше. Кроме того, коров у нас было пятьдесят, а теперь сто пятнадцать. – Тут председатель опять вздохнул. – Но нам нужно двести двадцать пять. Сад колхозный на тысячу деревьев мы разбили. Тоже доход будет приносить. Строительство, можно сказать, все осуществлено. Овчарник, свинарник, зерносклад, овощехранилище, скотный двор… Весь колхоз радиофицирован. В пяти деревнях из шести уже есть радио. Вот объединение, нужно сказать, нас подкузьмило. Увлеклись. Подошли шаблонно. Давай создавай гиганты! И получилось так, что земли наши теперь Пекша делит. Это такое неудобство, что хоть снова разъединяйся. Да… Ну, авансик, конечно, аккуратно даем, по два рубля на трудодень. Колхозники оживились, избы свои начинают латать, подрубать, прихорашивать.

– Вы говорили, что коровы на шестьсот литров стали больше доить. А почему?

– Во-первых, просто потому, что внимание обратили, добиваться начали удоев-то. Было так, что никто никогда не интересовался, сколько доит корова. Шла доярка от коровы к корове, да в одну бадью все и сдаивала. Теперь не то, теперь граммы считаем и за граммы эти боремся. Активность началась.

– Вику не сеете на зеленый корм?

– Вику! – У председателя просветлело лицо, как будто вспомнил о чем-нибудь из безвозвратного золотого детства. – Вывелась вика у нас. В этом году не удалось семян достать. Но мы обязательно достанем. Вика! Питательность какая! Вкус, витамины, и земля одновременно удобряется, а не наоборот. Затраты труда никакой. Бросил семена в землю и жди урожая. Подсевай в разные сроки – самый лучший зеленый конвейер, не надо никакой… – Но тут председатель не то поперхнулся, не то помешал ему вошедший колхозник.

Так мы не узнали, чего не надо. Колхозник сказал, что лошадь запряжена и можно ехать.

Прихотливо извивающаяся линия маршрута ползет по карте за нами следом. Глубоко уже врезалась она во Владимирские земли и врезается с каждым днем все глубже и глубже. Нельзя представить, что лишь четыре дня назад выехали мы из Москвы. Кажется, прошло с тех пор не меньше двух недель, так много впечатлений легло между нами, едущими сейчас на телеге по селу Караваеву, и тем деревянным мостом через реку Киржач, от которого начиналось странствие.

Два паренька лет по двенадцати едут с нами за возчиков. Одного зовут Коля, другого Николай. Так они просили называть их, чтобы не было путаницы. Оба они одного росточка, оба русоголовые, бойкие, смышленые. Кажется, и разница вся между ними только в произношении их тоже одинаковых имен. Чувствуется, что и Коля и Николай нетвердо знают дорогу и волнуются, как бы не завезти чужих людей куда не следует.

– Главное, на Троицу не попасть, – шепчет Коля. – Через Троицу в два раза дальше будет.

– Не попадем, – шепотом отвечает Николай. – Правей держать будем и не попадем. Тпру!.. Травки подбросить, чтобы помягче.

Мальчики уходят в кусты и возвращаются с двумя охапками мягкой, сочной травы, перемешанной с цветами. Они разравнивают ее по телеге.

– Устраивайтесь как следует, – по-хозяйски предлагает Коля.

Едем не спеша. На горе, где лошади потяжелее, я спрыгнул с телеги и пошел тихонько сзади. Коля с Николаем переглянулись и тоже слезли с телеги. О чем-то пошептались. Должно быть, такого поступка они не ожидали от городского человека и теперь срочно исправляли свое коллегиальное мнение о нем. Где им было знать, что я умел уж ходить за плугом, когда их еще не было на свете. Так и едем – по ровному месту на телеге, в гору пешком, а под гору – так и трусцой, при этом Николай крутит над головой конец веревочных вожжей и кричит: «Эй, она царя возила!» Лошадь трусит и недоуменно прядает ушами. Она явно не может припомнить подобного случая из своей биографии.

Плывут навстречу перелески, осталась позади старинная дубовая роща с развалинами церкви, заложенной будто бы Иваном Грозным, когда шел он воевать Казань, и вскоре мы въехали в самый настоящий колхозный лес. Все в нем перепутано настолько, что без топора и не продерешься сквозь чащу. Хотя бы путные росли деревья, а то так себе, все больше осина. Видно, что здесь между каждыми двумя деревьями идет борьба не на жизнь, а на смерть, и, в сущности, перед нами не просто лес, а поле битвы, не прекращающейся ни днем, ни ночью.

Дорога становится все уже. Теперь нельзя ехать, не подобрав ноги на телегу: оцарапает колени, еще и прижмет и прищемит между наклесткой и какой-нибудь истлевающей на корню осиной.

Чем дальше мы ехали по узкой и тесной дороге, по которой до нас вряд ли кто проехал в предыдущие два месяца, тем тревожней перешептывались Коля и Николай.

– Куда-нибудь вывезет, – доносились обрывки разговора.

– Только бы на Троицу не попасть!

– Теперь хоть бы и на Троицу – все деревня!

Дорога шла под гору. Земля под колесами отсырела. Далеко впереди забрезжил свет, и Коля с Николаем повеселели.

Широкая, метров двести, река цветов и травы пересекала лес. Мы подъехали и остановились на ее берегу. Никакой дороги в траве не было видно.

– Ничего, на той стороне опять будет дорога, – шепнул Коле Николай. – Только бы переехать на ту сторону.

Переехать мешала канава, наполненная жидкой грязью, она отделяла лес от реки цветов. В канаве плавали три бревна. Я попробовал наступить на одно из них, оно начало погружаться в жижу. Два обломанных бревна торчали из грязи острыми концами. Поскользнувшись, лошадь могла напороться на них. И вообще, сломать ногу ей здесь ничего не стоило. Обязанности распределились так: я тянул лошадь под уздцы, Коля правил, Николай понукал прутом, Роза наблюдала из безопасного далека. Лошадь упиралась, приседала на задние ноги, причем голова ее совсем вылезала из хомута.

– В сторону! – вдруг не своим, требовательным и грубым голосом закричал один из мальчиков, я уж не понял который.

Инстинктивно поддавшись требовательности окрика, я отпрянул в сторону, и в то же мгновенье на уровне своего лица, в двух вершках от него, увидел мелькнувшее в воздухе кованое копыто. Лошадь, как зверь, прыгнула через канаву. Оглоблей отшибло меня в сторону, и телега прогрохотала мимо. Нужно было обладать немальчишеской опытностью, чтобы предугадать прыжок лошади, да еще и успеть предупредить о нем. А лошадь между тем мирно стояла среди луга, выше чем по брюхо утопая в разнотравье и разноцветье.

Удивительно перепутались здесь лесные цветы с луговыми. Еще на опушке можно было найти розовые кошачьи лапки или белые пирамидики заячьего уха, а уж рядом дремали, смежив на дневное время свои венчики, цветы собачьего мыла. Лиловые кисти кукушкиных слезок росли рядом с медвежьим луком, вороний глаз цвел неподалеку от куриной слепоты, а метелки лисьего хвоста высоко поднимались над полянками петушиного гребня. И царские кудри, и золотые розги, и ятрышник с любкой – эти российские родственники бразильских орхидей, и яркие связки золотых ключиков – все это росло, цвело, шумело пчелами и шмелями, скрывая от нас дорогу.

Коля и Николай разошлись в разные стороны искать, нет ли где колеи. Их русые головы мелькали в высокой траве. Но колеи нигде не было, и мы поехали зигзагами по цветущему лугу. Лошадь упиралась, шла неохотно. Приходилось не только понукать ее лозой, но и тянуть за узду.

– Нужно выехать на старое место и пустить лошадь одну, – пришло в голову Николаю. – Если она была здесь хоть один раз, то сама найдет дорогу.

Так и сделали. Лошадь сама, и гораздо охотнее, пошла не вправо, куда мы ее тянули силой, а левее, и скоро, преодолев сырое, чавкающее пространство, вывезла на колею. Николай торжествовал. Да и все мы торжествовали. Оно хоть и красиво заплутаться в цветах, но все же лучше не заплутаться.

Дорога шла хорошая, торная, а Коля с Николаем переглядывались все тревожнее и таинственнее. Они явно были чем-то обескуражены и даже не шептали, как сначала: «Не попасть бы только на Троицу».

Показалось село. У крайнего дома спросили старушку, что это.

– Троица, сударики, Троица, она самая и есть.

– Далеко ли до Дубков?

– Как вам сказать, мерили тут черт да Тарас, а у них веревка оборвалась. Один говорит: «Давайте свяжем», а другой говорит: «Так скажем». Поезжайте, доедете.

Из всей Троицы запомнилось, как через дорогу бегали девушки с тарелочками. На каждой тарелочке лежало печенье. Нам объяснили, что здесь дом для престарелых, и теперь у них полдник.

Справа долго тянулось фиолетовое поле цветущего люпина. Земля потрескалась. На дороге толсто и пышно лежала пыль. Когда же въехали в Дубки, то есть попали на каменную дорогу, соединяющую Владимир с Кольчугином, проскочивший грузовик поднял такую дымовую завесу, что пришлось закрыть рот, чтобы не хрустело потом на зубах.

Дубки стоят на горе. Отсюда хорошо было оглянуться назад. До горизонта тянулись леса, черные на переднем плане, синие вдали и затуманенные там, где обрывается глаз. Кое-где расползлись по лесной черноте белесые дымные пятна лесных пожаров. Кое-где ярко проглядывала зелень лугов. Радостно было оглянуться на эти леса еще и потому, что по ним протянулась незримая извилистая ниточка пройденного нами пути.

Мы расположились на обочине дороги и стали ждать попутной машины до Кольчугина. Отсюда до него не более двенадцати километров. Коля и Николай поехали обратно. Мы хотели дать им по десяти рублей на пряники, но они не только отказались от денег, но еще и обиделись.

– Смотрите, снова не заплутайтесь. Дело к вечеру, – советовали мы им.

– Нет. Теперь мы прямо на Троицу…

Грузовик подобрал нас через три часа, то есть к вечеру. В кузове было полно народу, главным образом женщины. Сидели на полу или на своих вещицах. Около пятнадцати человек ехало стоя, держась друг за дружку. Грузовик возил кирпичи, и теперь на дне кузова лежал пышный слой красной кирпичной пудры. На сильных толчках она поднималась кверху, окутывая автомобиль красным облаком. Люди все тоже стали красные. Когда на окраинной улочке Кольчугина мы сошли на землю, пришлось вынимать из рюкзака все вещи и перетряхивать их по одной, об одежде нечего и говорить. В волосах, в ушах, в носу – всюду была красная кирпичная пыль.

В Кольчугине в своем деревянном домике живет тетя Вера – сестра моего отца, и мы долго решали, где нам остановиться: у нее или в гостинице? Нас смущало это постилание на полу, эта теснота, это чувство, что стесняешь людей, какие бы там родственные чувства ни были.

В гостинице девушка-администратор сказала как отрезала: «Нет ни одного места. Если хотите, я дам вам какой-нибудь адрес. Некоторые кольчугинцы пускают постояльцев, и мы держим с ними связь». Она написала что-то на бумажке и дала ее мне. Выйдя на улицу, я прочитал адрес, который знал с детства. Значит, тетя Вера тоже пускает постояльцев.

Толкнув дощатую калитку, мы с пыльной, разъезженной улицы перешли в тихий, прохладный садик, заросший понизу буйной травой. На крыльце покосившегося деревянного дома стояла, развешивая на веревку тряпицы, худая, пожилая, или, лучше сказать, старая женщина. Вот она увидела нас, бросила тряпки, всплеснула руками… Мы, конечно, не сказали ей, что успели побывать в гостинице.

Дни шестой, седьмой, восьмой и девятый

Никто не мог объяснить толком, почему здесь (в те времена глухом лесном медвежьем углу, от которого до ближних медных руд вот уж и правда хоть четыре года скачи – не доскачешь) зародился некогда медеплавильный заводишко. Может быть, обилие леса, то есть топлива, и есть главная причина, а может, и то, что с головой был первый заводчик и правильно прикинул: в глухом лесном краю рабочих людишек бери не хочу, и совсем они дармовые.

Как бы то ни было, но однажды, сколько-то там десятилетий назад, потянуло над лесами вонючим ядовитым дымком желтоватого цвета, какого не могло быть ни от гнилушек, ни от хвои, ни от прошлогодних листьев, ни от дурман-травы. Вместе с первой медеплавильной печью возник (где теперь стоит Дворец культуры) кабак, и пошло на лад медеплавильное дело.

Одно из ярких воспоминаний моего детства – бестрепетное желтое зарево, проступающее над дальним лесом в особенно темные ночи. Там Кольчугино, говорили люди, большой завод, большой город. А мне, наслышавшемуся сказок, представлялось все одно и то же: слетаются с разных сторон огнеперые жар-птицы клевать янтарное Иванушкино пшено. Поэтому и светится небо за черным еловым лесом.

…В проходной завода, а вернее сказать, заводов, потому что их тут два, у нас тщательно проверили пропуска, сличая их с паспортами, и началось хождение по цехам. Первый цех, куда мы пришли, был литейный. После ослепительного полдня световое состояние цеха показалось нам полумраком. В полумраке что-то маячило, вспыхивало, полыхало то красным, то зеленым, то голубым огнем. Тревожные звонки проносящихся над головой кранов, шипенье, свист и как бы шумные вздохи машин делали музыку этого цеха. Вот льется струя металла в продолговатую форму. Внутренние стенки формы были смазаны, и теперь смазка сгорает красным пламенем, а сам металл облизывают трепетные, бегучие зеленые языки. Значит, вот откуда разноцветье вспышек.

Молодая женщина с продолговатым бледным лицом над белым (потому что белая кофточка) треугольным вырезом черного рабочего халатика вместо доброй феи повела нас. Она оказалась заместителем начальника цеха Ниной Григорьевной Яковлевой, воронежской уроженкой, окончившей одиннадцать лет назад институт цветных металлов, что возле Крымского моста в Москве.

Нина Григорьевна объясняла нам сухо и деловито. Она старалась, и видно было, что хотелось ей рассказать как можно живее, да ведь не все специалисты обладают популяризаторскими способностями как, впрочем, и не все популяризаторы достаточно хорошо знают дело.

Из сплавов частью в Кольчугине, частью на других заводах страны делают разные изделия. Вот уж мы идем мимо больших брикетов золотистой прессованной стружки (значит, попадет бронза и под резец), а вот уж видим, как на наших глазах, за несколько минут, из раскаленного металлического полена получается длинная тонкая труба. Она (не подберу другого слова) течет из стана прозрачно-красная и остывает, становясь обыкновенной желтой латунной трубой.

Из одного стана труба льется тоненькой струйкой, из другого хлещет целым водопадом. Потом в такую трубу можно будет просунуть и голову. А там из стана стекает не труба, а медный пруток, а там течет, извиваясь, тонкая бронзовая лента.

Здесь, в цехе, я и вспомнил, как шли мы через деревни и села, опустевшие наполовину.

– Где же народ?

– В Кольчугине.

– Куда подевались все?

– Ушли в Кольчугино.

Вот сидит, подперев щеку рукой, русый парень в белой рубахе. Он сидит над резервуаром с кислотой, а задумчив так, будто присел около тихоструйного, с кувшинками, омутка. Мимо парня льется и льется в резервуар бронзовая лента. Она должна зачем-то побывать в кислоте.

– Давно работаете?

– С сорок шестого.

– Откуда пришли на завод?

– Недальние мы, из деревни Новоселки.

Другие рабочие называли окрестные деревни. Все, как один, называли окрестные деревни. И правда, города-магниты.

Из многих разговоров поняли мы, что прельщает людей городская жизнь главным образом определенностью заработка: хоть и пятьсот рублей, а знаю твердо, что получу. Придет день получки, отдай – не греши! А там целый год работаешь, и неизвестно, что тебе в конце года дадут.

– Теперь, – говорю им, – изменилось, авансировать стали ежемесячно, где по два рубля, где по пяти, а где и по червонцу.

– То-то слухи пошли. Вот надо письмо сродственникам в деревню послать. Пусть отпишут. Ежели так – конешно. А то ведь что же зря-то!

Посмотрев разнокалиберные трубы, разнопрофильные прутки и ленты, назначение которых для нас не совсем ясно, вдруг мы попали в мир вещей, знакомых и понятных. Нас окружили со всех сторон умывальники, чайники, кастрюли, сковороды, соусницы, мороженицы, половники, а также те знаменитые мельхиоровые вилки, ложки, ножи и подстаканники, что продаются не в каких-нибудь там посудо-хозяйственных, а в ювелирных магазинах.

Подставляется мельхиоровая полоска под ударную тяжесть двухсот семидесяти тонн, и тотчас получается из полоски оформленная ложка, даже и с рисунком. Ложка еще не красива, и над ней придется поработать. Ее будут воронить, шлифовать, серебрить, пока не станет она в одном месте блестящая, словно зеркало, а в другом матовая, с черниной, как бы старинное серебро. Еще недавно шлифовка была ручной: три да три неудобное ложечное корытце, пока не увидишь в нем своего искаженного кривизной отражения. Теперь женщины сидят возле станков. Диск с плотными тряпочными краями вращается быстро и равномерно. Подставь под него металл, надави как следует, и работа закончена.

Для подстаканников берут длинную полоску с проштампованным рисунком, сворачивают ее в кольцо и спаивают. Потом также воронят, серебрят, шлифуют. Десятки изделий («вот какой наш ассортимент!») перечислил нам бригадир Шамолин. Да всего не упомнишь!

– Ассортимент богатый, а рисунки очень однообразные. В магазинах и то заметно. Как пойдут три богатыря, так и идут несколько лет. Или Кремлевская башня. На дешевый алюминий и на благородный мельхиор вы ставите однородные рисунки. Правильно ли это?

Тут Роза не удержалась от чисто женского сравнения и сказала, что нельзя одну и ту же расцветку пускать, например, и на ситец и на крепдешин.

То мы ходили по одному заводу, а то вдруг, не заметив как, оказались под крышами другого завода под названием «Электрокабель». Остро и душно запахло горячей резиной, и мы увидели огромные куски резинового теста – то черные, то красные, то желтые. Они лежали всюду, они окружали нас со всех сторон, они двигались в разных направлениях. Десятки машин мяли и тискали резину, цедили ее между горячими валиками, раскатывали, как лапшу, вытягивали, распаривали, рвали на части и спекали снова.

Конечно, дело привычки, но любоваться всем этим долго нельзя – очень уж тяжел резиновый дух.

Не успели мы удивиться ловкому обращению с резиной, как увидели нечто совершенно необыкновенное – сотни машин производили проволоку. Материал (металлический пруток) исчезает в станке беспрерывно и быстро. С другой стороны из станка вытягивается то, что нужно. То пускают в станок круглое, получают квадратное; то пускают квадратное, получают круглое; то пускают квадратное, получают прямоугольное; то пускают толстое, получают тонкое; то пускают обыкновенное, получают обернутое в резину; то пускают обернутое в резину, получают оплетенное нитками; то пускают обыкновенное, получают обернутое в бумагу; то пускают обернутое в бумагу, получают просмоленное; то пускают несколько тонких проволок, получают толстый жгут; то пускают голый жгут, получают нечто одетое в свинцовую трубу; а в той свинцовой трубе ни мало ни много семьсот переплетенных проволок. Сотни машин работают беспрерывно. Текут, текут и текут десятки, сотни, тысячи, сотни тысяч километров всевозможной проволоки, проводов, шнуров, кабелей. Они потом опутают человеческие жилища, протянутся между ними по воздуху, соединят их под землей и под водой, если даже жилища эти на разных концах земли. Когда попадется вам кусок шнура или кабеля, покопайтесь в нем, может быть, вы обнаружите тонкую оранжевую ниточку. Если обнаружите, то знайте, что сделан ваш шнур или кабель в городе Кольчугине. Оранжевая ниточка – марка Кольчугинского завода. Она вплетается всюду.

Но самое чудо все еще впереди. Мы вошли в цех, наиболее просторный и чистый из всех остальных цехов. Девушки в белых халатах степенно прохаживаются между станками. Нам показалось, что станки работают вхолостую. Они делают вид, что тянут проволоку, а на самом деле ничего не тянут. Так, наверное, работали андерсеновские ткачи из сказки о голом короле. Они ведь тоже изображали, будто ткут, режут, шьют, примеряют.

Вдруг в ближайшем станке, там, где должна была тянуться проволока, если бы ее запустили в станок, блеснуло что-то наитончайшим блеском, как если бы луч солнца высветил паутинку, спрятавшуюся в еловой тени. Да, да, вот теперь различают глаза, как нечто неуловимое, почти невидимое пробегает через станок, временами поблескивая.

– Помилуйте, ведь это тоньше волоса, как же вы ее тянете?

– Волос! Волос – грубая веревка по сравнению с нашей проволокой. Тянуть ее нетрудно, а вот как мы ее ткем!..

Нарастал между тем, пока шли мы по огромному цеху, шум ткацких станков. Сотканная из невероятных проволочек ткань была зрима, осязаема, даже прочна. То совсем золотая, то серебристая, она красиво переливалась на свету.

– Вот бы на кофточку, – не удержалась моя спутница.

– Можно и на кофточку, только очень дорого обойдется.

– Зачем и кому нужна такая ткань?

– Видите ли… У нашего завода более девятисот потребителей – перечислять трудно.

Как все же получается проволочка, по сравнению с которой человеческий волос грубая веревка?

Нам показали и это.

Берется алмазик величиной со спичечную головку, с двух сторон его делают плоским, потом опускают в электролитный раствор и подводят иглу. С иглы начинает стекать электрическая искра, что-то вроде беспрерывной миниатюрной молнийки. За двенадцать часов молнийка пробивает в алмазе микроскопическую дырочку. Сквозь эту дырочку и будет протягиваться проволочка. Внутренние стенки дырочки, различимые лишь в микроскоп, умудряются шлифовать алмазной пудрой. На обработку одного алмазика нужно затратить семьдесят два часа. Мы видели длинные ряды шлифовальных станочков и длинные ряды беспрерывно работающих голубых молний в ваннах с электролитом. Сутки за сутками пробиваются алмазы, числа которых назвать не умею.

Знакомство с заводами Кольчугина можно было считать законченным. Или уж оставаться на них на год, на два, изучать досконально и в тонкостях. Лишний день ничего не прибавил бы.

Но запомнилась горечь Володи Сахарова, когда купались мы в Пекше под селом Караваевом: «Что вы, нет ни одной рыбины! Кольчугино в верхах стоит – вся рыба передохла».

В промышленно-транспортном отделе райкома затеял я этот разговор. Попросил ответить, куда девается та кислота, над которой сидел в задумчивости новоселковский парень, протравливая бронзовую ленту.

Ответ был короткий: «В Пекшу».

– Но ведь это кислота, так сказать, ядовитое вещество, может повлиять?

– Повлиять? – усмехнулся Поскребин. – Собственное подсобное хозяйство поливать нельзя. Гибнет все: и капуста, и морковь, и лук. Не только рыба, ни одна инфузория устоять не может. Это вам не шуточки, а кислота. Повлиять!.. Да и сама территория завода заражена. Ливневые воды текут в реку и несут и нефть и черт-те чего! Конечно, принимаем меры. Добились того, что кислоту в Пекшу спускаем только пять раз в год. Это большое достижение.

– А если бы фильтры, не лучше ли?

– Как же, строим и фильтры. Правда, давно и плохо они строятся, наверно, уж три года. Сейчас уточним.

Поскребин снял трубку и попросил соединить с начальником капитального строительства. Через минуту в наших руках оказались интересные показательные цифры. Из двух миллионов рублей, отпущенных государством на строительство фильтров, завод израсходовал только семнадцать тысяч. Значит, и деньги есть, да нет желания. Конечно, если не выполнишь план, будут ругать. Еще, чего доброго, снимут с работы. А фильтры не построишь – беда невелика, никто не спросит, никто не хватится. Рыбы не стало? Люди от дурной воды болеют? Во-первых, неизвестно, отчего они болеют. Наше дело – продукция согласно плану.

Я все порывался сходить на то место, где стекают заводские воды в Пекшу и где начато будто бы строительство фильтров. Но Поскребин удержал меня.

– Нечего там смотреть… Черная, мертвая земля, зловонная черная вода. Вот построим фильтры, тогда хоть снова пей заводскую воду.

И много раз в разговоре с заводским начальством я слышал ответ: «Вот построим фильтры, вот построим фильтры…»

И не то оказалось бедой, что фильтры строятся медленно и будут строить их еще много лет, но то оказалось бедой, что один знающий человек разъяснил: «Фильтры готовятся для городской канализации, а кислота и все заводские воды тут ни при чем. Как стекали они в Пекшу в своем чистом виде, так и будут стекать».

В самой скорости, через несколько дней, нам предстоит поглубже окунуться в грязные сточные воды. Отложим до тех времен и более подробный разговор о них.

– Вот тоже задымленность, – продолжал Поскребин. Сейчас это незаметно. Вы зимой приезжайте, снег у нас черный как сажа. Из литейного цеха в воздух окись цинка летит. Вредно. Была у нас высоченная кирпичная труба. Она поднимала гарь высоко в небо, где ветер рассеивал ее, относя подальше, и город дышал относительно чистым воздухом. В тридцатых годах решили трубу разломать, как пережиток капитализма. Разломали. Поставили низкую железную трубу, и город стал коптиться, как окорок, подвешенный в дымоходе.

Не так давно началось строительство новой трубы, то есть такой, какая была раньше. Строим ее, кстати, на прежнем фундаменте. Когда кончим, город вздохнет полной грудью. К тому же гареуловители поставим. Курорт будет, а не город. Окись цинка тоже собираемся улавливать. Уловленный продукт пойдет в лакокрасочную промышленность.

Приятно было слушать хорошие разговоры. Жаль только, что велись они в неопределенно будущем времени.

Столько леса увидели мы по дороге в Кольчугино, что захотелось познакомиться с людьми, которым леса отданы в руки для охраны, обихаживания, приумножения.

Заходишь в лесхоз и сразу чувствуешь: попал в особый мир, со своими особыми интересами. На стенах висят плакаты, где нарисованы разные вредители леса: гусеницы, жуки-дровосеки, жуки-точильщики, листоеды. В ином лесхозе вместо плакатов сами эти вредители, умерщвленные, наколоты на картон и положены под стекло. Тут же выставлены тонкие срезы разных пород деревьев. В углу кабинета начальника может стоять дуга или тележное колесо. На столе или огромный гриб-трутовик, или звонкий кусок березового угля, на котором все сучочки сохранены и обозначены. Горсть отборных желудей, рассыпанных по подоконнику, может дополнять картину. А если прибавить к этому лосиные рога, приделанные к стене, то вот и лесхоз.

Кольчугинские лесоводы оказались людьми радушными. Главный лесовод (директор лесхоза) Михаил Алексеевич Кривошеин, полный седой мужчина, представил нам оказавшегося в его кабинете лесничего. Этот был, напротив, молодой, высокий, смуглый, на щеках бакенбарды острой стрелочкой, волосы приспущены на лоб, и он смотрит из-за них как бы из-за укрытия, как бы прираздвинув еловые ветки. С ним-то и завязалась наша главная беседа.

– Возьмем быка за рога, – сказал лесничий и ниже наклонил голову, глубже спрятался в свою засаду. – Есть две организации: лесхоз и леспромхоз. Разница между ними как будто не велика. Она в четырех буквах, но если вы будете думать так, то, значит, вы ничего не понимаете. Организации эти – небо и земля. Начнем с того, что одна из них (леспромхоз) призвана уничтожать леса, другая – их разводить. Это, впрочем, все не беда. Но у одной из них в изобилии первоклассная техника, передвижные электростанции, тягачи, экскаваторы, механические пилы, автомобили. Это хорошо оснащенная армия, призванная наступать и вторгаться. Кроме того, у них высокая зарплата, премиальные, путевки на курорты, ордена, звания Героев, лауреатства, о них пишут в газетах, создают книги, их снимают в кино, их имена звучат в эфире. Короче говоря – одна организация привилегированная, другая – заштатная. Нет, не нужно нам славы, но вот сидит инспектор по лесу. – Тут мы увидели в дальнем углу кабинета пожилого тихого человека. – Он с тысяча девятьсот девятнадцатого года бессменно охраняет миллионы гектаров государственного леса, то есть миллиарды рублей. Так скажите ему хоть спасибо!

Конечно, валка леса более эффектное зрелище, чем выращивание молодой посадки. Вот наклоняется могучее дерево, с грохотом ударяется оно о землю, создавая ветер. Лесоруб ставит ногу на побежденного богатыря, и сам он как богатырь. Впору картину писать. А мы копаемся в земле, хруща разным дустом присыпаем, гусеница напала – с гусеницами воюем. Какой уж эффект от войны с гусеницами! В прошлый год напали на молодую посадку лиственницы. Наши женщины целый день по жаре ходили, каждую веточку сквозь руки пропускали и прямо в ладонях тех гусениц раздавливали. Руки их (да вы не морщитесь) по локти в зеленой жиже были. А сколько заработали эти женщины? По три рубля за день. Все потому, что устроились они на работу в организацию под названием – «лесхоз». Такие уж в лесхозе нормы оплаты. А сколько леса они спасли? Ого, сколько!

Возьмем лесоруба. У нас, хоть мы и лесоводы, тоже лесорубы есть. Так же они целый день деревья рубят, только без техники-механики. Казалось бы, одинаковому труду – одинаковую оплату. Не тут-то было. В то время когда лесоруб леспромхоза зарабатывает большие деньги, наш лесоруб больше девяти рублей в день заработать не имеет права. Такие в лесхозе расценки. А лесники, эта армия добросовестных сторожей и тружеников, живущих по бесчисленным лесным сторожкам? Они оторваны от людей, они работают с трех утра до одиннадцати вечера. У них по шесть, по семь человек семья, и они получают по двести двадцать рублей в месяц. На что рассчитана такая зарплата? Или на то, что лесник – жулик и все равно будет воровать, или пусть, дескать, ведет хозяйство и с него получает прибыль. Но в том-то и дело, что он не жулик, а хозяйством заниматься – лес упустить.

Брали мы лесника, возьмем меня – лесничего. Вы разницу улавливаете? Он последнее звено в цепи, или, если хотите, первое, а я инженер леса, я с высшим образованием, я специалист, ученый, я, короче говоря, – лесничий. И вот целый день заставляют меня сидеть в канцелярии, просматривать разные бумаги, вести скучнейшую, никому не нужную документацию, возникшую, как гриб, на недоверии человека к человеку. Путаюсь я с колесами, дугами, рогожами, тарной дощечкой, дровами, а в лесу мне быть некогда.

Пришло время выдавать зарплату. «У вас, – говорят, – леса полно, рубите, продавайте, платите». Тем самым топор вложен и в руки лесовода. В левой руке у меня клеймо, а в правой – топор. Так иду я по нашим лесам.

– Нужно отнять топор из моих рук! – почти закричал лесничий. – Ведь только на одно мое лесничество спущен план – десять тысяч кубометров в год.

– Как вообще лес у нас, убывает или прирастает год от году?

– Перерубаем. Процентов тридцать перерубу имеется, – ответил директор лесхоза. – Значит, вырастет сто деревьев, а срубим мы сто тридцать. Отсюда тенденция к истощению. Теперь вот неожиданно пришло распоряжение рубить в самых что ни на есть запретных водоохранных зонах. По каждой реке на несколько километров от того и другого берега неприкосновенный лес растет. Еще при Ленине указ издан. С нынешнего года вторгаемся и туда.

– Вы нас за резкость извините, – улыбаясь, заговорил снова молодой лесничий. – Ведь мы, лесоводы, со всем миром в конфликте, начиная от промышленника, кончая стадом коров. Вы говорите, животноводство нужно развивать, а для нас оно бич, потому что пастись то самое животноводство в наш лес пригонят. Вы про лося скажете: «Какое мирное доброе животное!» А я вам отвечу, что он враг лесов, потому что уничтожает молодые посадки. Тут такое подразделение: хрущ подъедает посадки под землей, с корня, лоси съедают мутовку, козы обдирают кору, а человек приходит и выдергивает деревце вместе с мутовкой, корой и корнями. А то еще поджигает траву, а то еще сшибает скворечницы и синичницы, развешанные нами там и тут. Злые мы на всех. Но это оттого, что лес любим и лучше других понимаем: когда кончится он совсем, плохо жить человеку станет. Оттого мы и фанатики, оттого и злимся…

На четыре дня мы включились в городскую жизнь, совсем выключившись из жизни земли, природы. Заходили в Кольчугино – расцветали первые ромашки. А что теперь? Что произошло за эти четыре дня? Многое ли изменилось в мире?

Оглядываясь по сторонам, стараясь вглядеться в каждую травку, мы возвращались в жизнь земли. Ясно было одно: зной за эти дни продолжал свое страшное иссушающее действие, выпив, может быть, самые последние капельки влаги.

«Победа» догнала нас и резко затормозила. Длинный хвост пыли, что отставал от автомобиля во время быстрой езды, теперь нахлынул, и солнце сделалось оранжевым, смутным. Когда пыль рассеялась, мы увидели секретаря Кольчугинского райкома, с которым познакомились в эти дни.

– Что же вы, не могли обратиться за помощью, сбежали пешком? – укоризненно говорил секретарь. – Садитесь, туда же едем.

Был секретарь рыжеватый блондин, лет сорока трех, с красным, как у всех рыжеватых людей, лицом и с небольшими светлыми глазами. Нос с крутой горбинкой придавал лицу и всему виду секретаря упрямое и вместе с тем по-деревенски отчаянное выражение. Звали его Александром Андреевичем Лобовым. В автомобиле сидел еще человек из области, с седыми усиками и портфелем, затасканным до тряпичной мягкости.

Человек из области оказался уполномоченным сельскохозяйственной организации. Называется эта организация облсельхозотдел. Уполномоченный старался сквозь закрытое от пыли ветровое стекло всматриваться в поля, а Лобов нетерпеливо говорил ему:

– Оставьте, вот приедем в «Красную ниву», все сразу и увидите. Мы, – уже серьезно и даже сурово продолжал секретарь, – еще семь дней продержимся, если же семь дней не будет дождя – все погибнет. Вот, смотрите! – Он резко и зло опустил стекло, и в автомобиль ворвалась горячая, иссушающая струя воздуха.

Между тем показалось село Ильинское. Нам это село было нужно, потому что здесь мы попадали на древнюю Стромынку, по которой ездил некогда грозный русский государь в суздальские монастыри. Секретарю и уполномоченному нужны были поля колхоза «Красная нива», на которых уполномоченный наглядно убедился бы, как все на полях сохнет и как растет кукуруза в Кольчугинском районе.

Председателю «Красной нивы» Сергею Ефимовичу Ваняткину было не до гостей. Подъезжая к правлению, мы заметили: что-то тут происходит. Толпились женщины с узелками, сновали ребятишки, замасленный парень расставлял скамейки в кузове грузовика. В правлении народу было еще больше. Однако суета не могла заслонить ни чистоты, ни порядка, ни какой-то хозяйственной основательности во всем, на что бы ни упал взгляд. Ваняткин, круглый, толстый человек с круглым веселым лицом, затерялся в людской суете, и сам Лобов не скоро вытянул его оттуда в просторный и прохладный председательский кабинет.

– Да ведь как же! – возмущенно говорил Ваняткин. – Шумели, шумели: «Праздник животноводов, областной слет животноводов, лучшие поедут на День животноводов!..» Мы вон плакаты развесили: «Они достойны поехать на День животноводов!» Пофамильно, поименно всех указали, кто достоин. Бабы платьев новых нашили, платков накупили, и вдруг накануне праздника – бац! – День животноводов отменяется. Большое разочарование в народе, вот что я вам скажу.

– Куда же они у тебя собираются? – спросил секретарь.

– Куда, куда? – испытующе исподлобья посмотрел на Лобова, одобрит ли. – В Москву решил отправить, на сельхозвыставку. Дал по сто рублей, грузовик, сутки времени. Пусть посмотрят, ведь они и правда достойны. Молока в этом году на девятьсот литров каждая корова больше дала.

Впоследствии мы долго старались узнать, почему был отменен День животноводов. По слухам, получилась заминка с планом, и стало, дескать, не до праздников.

Передовые животноводы, то есть женщины, толпившиеся перед правлением, расселись по местам, и грузовик скрылся за поворотом. Сразу стало тихо и безлюдно. Ваняткин повел нас вдоль улицы села, и вскоре мы вошли в просторную избу. Осталось загадкой, когда председатель, от которого мы не отходили ни на шаг, успел распорядиться. На столе стояло блюдо с огурцами, блюдо с картошкой, а также лежала охапка сочного зеленого лука. Бутылки в деревнях принято держать на полу, доставая одну за другой по мере надобности. Там, где можно было ожидать рюмочки, зловеще поблескивали в сумеречном свете тонкостенные чайные стаканы.

И секретарь райкома и председатель должны были вечером же уехать во Владимир на двухдневное совещание. Уезжая, они велели нам обязательно дождаться их приезда: «Два дня вас не устроят, а здесь вы будете как дома, а в Юрьев мы вас потом на „Победе“ за тридцать минут доставим!..»

День десятый

Я проснулся оттого, что хотелось пить. Белесый сумрак наполнял избу. За перегородкой храпели. Наверно, та глуховатая старуха, что вечером стелила постель. Сирень в палисаднике и фикусы в горнице мешали раннему утру хлынуть в окна. Окна были закрыты. Мы сами закрыли их с вечера, чтобы не налетели комары. Жажда лучше всего помогла вспомнить вчерашний вечер. Стол был прибран. Ни ужасных стаканов, ни огурцов, ни луку. Большая крынка стояла посреди стола на белой скатерти. В крынке было молоко. На переменках с Розой мы выпили ее до конца. Храп за перегородкой усилился. Было ясно, что больше нам не уснуть. Мы переглянулись и в глазах друг у друга прочитали одно и то же решение. Я положил на стол деньги за молоко и ночлег. Через горницу шли на цыпочках, через сени – скорым шагом, с крыльца – бегом.

Словно бокал золотого вина, поймавший в себя лучик солнца, разгорелось утро. Безмолвствовал огромный притихший мир с серыми избами на переднем плане, затуманенными лесами – на втором и с зарей – на дальнем. Леса лежали в низине. Через них, должно быть, текла речка: только она могла образовать этот гигантский зигзаг молочного тумана, вписанный в черноту лесов. Вдалеке поднимался крестик церковки.

Вчера мы не расспросили дорогу и теперь пошли наугад вдоль села. Село кончалось больницей. Такая была тишина в мире, что подумалось про больницу: «Наверное, в этот час и там все спят, если кто и маялся и кричал всю ночь от своего недуга».

За селом началась Стромынка. Это было плоское, широкое полотно, укатанное некогда лихими тройками да тарантасами, а теперь поросшее ровной травкой. По обеим сторонам полотна тянулись, все в цветущей гвоздике, обочины. Среди широкой зелени вьется хорошо заметная, но все же не укатанная до пыли колея. Так посреди зарастающей кувшинками речки пробирается чистая полоска воды.

По обочинам Стромынки местами росли деревья, то одинокие, то небольшими группами, а то зеленел кустарник. Земля вокруг была похожа на степь, и неудивительно: мы подходили к Юрьеву-Польскому. Значит, и в те времена, когда будущий основатель Москвы, называя своим именем новый городок, назвал его еще и Польским; значит, и в те времена здесь был просторный степной остров посреди дремучих лесов.

Километрах в двух от дороги на матовой черноте земли дымился костер, оставленный пастухами: щелкал в перелеске пастуший кнут. От костра наносило на дорогу душистым дымком, похожим на дымок кизяка.

Иногда весь стромынский ансамбль – валки и канавы обочин, ровное зеленое полотно, наезженная колея – начинал поворачиваться, плавно загибаться, и эти повороты еще больше украшали привольный утренний пейзаж. Идти было легко и радостно – и потому, что решили сбежать, а не сидеть два дня в Ильинском, и потому, что на такой Стромынке невозможно сбиться с пути, и просто потому, что воздух свеж, солнце ласково, а мы еще достаточно молоды, чтобы не задумываться о бренности мира.

Мне под ноги попалась подкова, почти новая, с обломками гнутых гвоздей в прямоугольных дырочках. Она была огромная и тяжелая. Разве что конище Ильи Муромца или какого другого богатыря мог обронить такую подкову. Именно так показалось моей спутнице. А я не стал убеждать ее, что скорее всего расковался битюг из породы владимирских тяжеловозов. Подкову я убрал в рюкзак, и она до сих пор хранится у меня как память о реальном ощущении счастья, застигшего нас на Стромынской дороге.

Между тем поднялась, как из-под земли, плотная заросль ольшаника и перегородила Стромынку. Некоторое время мы старались сохранить направление и пробрались сквозь лес, надеясь, что вот он кончится и снова откроются дали с широкой дорогой, убегающей в них. Но ольха смешалась с березняком, напросились к ним в компанию рябинка да черемуха, а малина с бересклетом так запутали все дело, что ничего не оставалось нам, как возвратиться на то место, откуда началась лесная заросль.

Возвратившись на старое место, мы увидели, что нам на выбор предложено два пути: чахлая тропинка, ведущая вправо, вниз, в топкое место, и яркий тракторный след, загибающий влево.

Немного было логики в том, что мы пошли по тракторному следу. Мало ли куда и зачем понадобилось ехать трактору. Но очень четок был след по сравнению с тропинкой. Это и обмануло нас. Трактор некогда продирался между деревьями, задевая за их стволы, обдирая кору, расщепляя верхние слои древесины. Тракторист был опытный, он ловко лавировал, заводя нас все дальше и дальше в глубину леса. Скоро мы поняли, что идем не так, но слишком много осталось за нами ложного пути, чтобы возвращаться и все начинать сначала.

Тракторный след привел не в деревню, не на поле, не к сторожке лесника, ни даже хотя бы на другую дорогу. Расступились седые, в лишайниках, свисающих длинными бородами, ели, и открылось взгляду огромное поле битвы, вернее – избиения деревьев людьми. Тракторный след развернулся и много напетлял, накружил на порубке. Там и тут лежали в кучах невывезенные еще березовые бревна. Тощие деревца поднимались в нескольких местах, вызывая ощущение сиротливости. У одной уцелевшей березы была сломана (падающей соседкой) вершинка, она свисала на кожице, засохшая и черная, тогда как береза сама зеленела и даже лопотала что-то под утренним ветерком. На краю порубки валялась опрокинутая набок большая железная печка, свидетельствующая о том, что лес рубили зимой. Пни, щепки, обрубки, сучья производили бы более удручающее впечатление, если бы порубка не успела зарасти неизвестно откуда взявшимся стебелястым лилово-красным кипреем. Медленно обошли мы порубку кругом и не нашли ни одной тропы, которая уводила бы отсюда.

Заплутавшиеся в лесу бродяги лезут на высокое дерево и оттуда обозревают местность. В книжках про это пишут так: «Напрасно вглядывался он в туманные дали. Лесной океан расстилался до самого горизонта, и не было ему ни конца, ни края».

Порубка занимала низину, и я слез бы с дерева, действительно не увидев ничего, кроме того же леса, если бы в далеком просвете между черными вершинами елей не проглянула яркая, солнечная зелень поля. Теперь без всякой тропы стали пробираться мы сквозь лес, заботясь только о том, чтобы сохранить направление. Хлюпала под ногами сырь, трещал валежник, руки покрывались ссадинами. Но уже нарастал (как под реостатом), все нарастал и нарастал свет. И когда кончились последние деревья, сказочно расстелился перед нами луговой ковер, взбегающий на пригорок. На пригорке дымилась ранними лиловыми дымками неведомая нам деревушка. Правее ее, на отдаленном холме, виднелось село. Метрах в двухстах от нас в кустарнике слышались мужские голоса, и мы пошли на них, чтобы все хорошенько расспросить. Через кустарник сочилась речушка, иногда она разливалась небольшими лужами. По одной из луж лазало четверо мужиков с семиметровым бредешком. Он был не столько вымочен в воде, сколько выпачкан в голубоватой илистой грязи.

– Неужели здесь водится рыба?

– Шел я вчера под вечер мимо речки, – рассказал один из рыболовов, – гляжу, а он, стервец, ходит!

– Кто ходит?

– Щурец, кому же здесь ходить! Мы, значит, пораньше да сюда. Вон тринадцать щурят вывели.

На траве валялись тощие, оскаленные щурята.

– Щука водится, и другая рыба должна быть!

– Нет, иной рыбы незаметно.

– Чем же питается щука?

– Она больше мышами харчуется. – Так и не поняли мы, смеялись над нами рыболовы или говорили серьезно. – Поля кругом, мыша прорва, который попадает в воду – конец.

– Жди, когда попадет.

– Будешь ждать, если жрать нечего. Вон они как отощали.

Деревушка на бугре называлась Федоровкой, а село на холме – Клинами. Мы пошли в Клины межой горохового поля.

Золушке, проснувшейся утром в своей каморке, роскошный вечерний бал в королевском замке казался сном. Она не поверила бы в этот сон, если бы не золотая туфелька под подушкой.

Матрос, вернувшийся к хлебопашеству в каком-нибудь лесном краю, будет хранить обломок коралла, и, может быть, к старости, когда туманная глубина экваториальных морей станет казаться давно приснившимся сном, только этот коралл и напомнит матросу о том, что океаны шумят и сегодня.

Нам, вышедшим в светлые поля, наваждением, сном показалась лесная морока. Выход на поля был как пробуждение, и лишь букетик лесных цветов – прохладной нежной грушанки, серебрящейся в руке у Розы и так не похожей ни на что полевое, – утверждал существование леса, только что пройденного нами.

У околицы села, весь в кучевых облаках и отраженном камыше, лениво курился пруд. Пышнее кучевых облаков зелеными клубами поднимались из земли ветлы. Они были стары и огромны. Внутри у них была труха, но еще хватало сил тянуть, поднимать на подоблачную высоту земные соки. Одна ветла упала в пруд, и теперь по ней можно было ходить. В большом пруде она потерялась, утратила свое горделивое величие: ее хватало только на то, чтобы достать верхушкой до того места, где кончались прибрежные камыши и начиналось чистое зеркало воды. Словно брызги, от рухнувшей в воду ветлы взметнулись вверх от лежащего трухлявого ствола зеленые молодые побеги.

Прочные дощатые мостки с перильцами уводили от берега на глубину, при которой не видно дна, хотя мне никогда не приходилось встречать пруда со столь чистой прозрачной водой. Это не мешало, впрочем, водиться тут всякой живности.

Вот пробирается, ползет по подводному стеблю ногатое, усатое существо, похожее на мокрицу. Это водяной ослик, мирный поедатель всего, что гниет. А вот совсем уж чудно, завитушками вниз, скользит по поверхности воды улита-прудовик. Для нее поверхность воды – потолок, она и движется по нему как бы вниз головой. Между тем отделился от черной глубины и несется стрелой черный обтекаемый снарядик. Теперь хорошо видно, что это тигр подводных джунглей – жук-плавунец. Сейчас он выставит наружу кончик брюшка, подышет, наберет воздуху и снова канет во тьму. Подобно тому как маленький кровожадный соболь нападает на кабаргу, впиваясь ей в затылок, жук-плавунец бросается на рыбу, гигантскую по сравнению с ним, и подчас одолевает. А если не одолеет один, то запах крови соберет армию собратьев, и тогда уж быть рыбе растерзанной.

Посидев подольше, увидишь, как из той же придонной тьмы вдруг появляется большая тень – это выплывает гигантский жук-водолюб. Ему тоже нужно подышать воздухом.

Если же запастись терпением и если посчастливится, может быть, промелькнет и серебрянка – удивительный паук, строящий себе подводный домик из пузырьков обыкновенного воздуха. Про пиявок нечего и говорить – снуют, извиваются черные бархатные ленточки, наводя ужас на купальщиц, подобных моей спутнице.

Словно шарики ртути, пролитой на стекло, но только иссиня-черные, катаются и юлят вертячки. Как циркачи на резиновой сетке, пляшут на упругой поверхности воды водомерки.

На мостках мы разбили наш табор, устроили купанье и стирку. Вода была свежа и прохладна. Она золотисто мерцала в глубине, просвеченная утренним солнцем.

Постепенно просыпалось село. К двум косилкам, стоявшим поодаль, прошли четверо мужчин, они не спеша покурили и еще более не спеша стали копаться в машинах.

Женщина с корзиной подошла к пруду и начала полоскать белье невдалеке от нас. Она рассказала, что пруд совсем было зарос, но прошлый год экскаватором его вычистили, углубили и теперь он еще поживет. «Омолодился пруд-то наш», – сказала женщина.

Две девочки и мальчонка-бутуз, все трое русоголовые, синеглазые, забрались на упавшую ветлу и затеяли там игру. Она кончилась тем, что мальчонка-бутуз свалился в воду, после чего ему было приказано сидеть на берегу и сохнуть.

День начался. Мы уложили вещи и двинулись в глубь села.

У председателя Клиновского колхоза Ношина в этот день случились три неприятности. Во-первых, в навозной жиже утонула девятипудовая супоросая свинья. Во-вторых, из соседнего, Фроловского, колхоза приехала делегация. Они, эти колхозы, соревнуются, и теперь люди захотели посмотреть, чего Ношин у себя достиг. А так как в Клинах по сравнению с селом Фроловским дела были плохи (свинья утонула, поросята в двухмесячном возрасте, как по уговору, дохнут, на скотном дворе грязь), то делегация была неприятностью. Мы слышали, как отчитывали Ношина фроловские колхозницы и как он краснел перед ними, словно мальчик перед учительницей. В-третьих же, в довершение всех бед откуда ни возьмись появились некие путешественники, которым все надо знать.

Ношин стоял небритый, в синей рубахе и в сшитых чуть ли не из шинельного сукна черных штанах. Эти получугунные штаны, надетые, видимо, ради делегации, да еще и подвернутые снизу, чтобы не грести пыль, вопреки всякой логике вызвали у меня к их обладателю чувство, похожее на жалость. Мы решили не допекать больше председателя и ушли в старинный липовый парк, чтобы пересидеть там часы зноя.

Когда лежишь в прохладе, в голову лезут всякие несообразные мысли. Например, вдруг возник вопрос: что глуше – село Клины, расположенное в двухстах километрах от Москвы, или поселок Амдерма, затерявшийся в Заполярье, на берегу Карского моря. В этой Амдерме однажды сидели мы, отрезанные от всего остального мира, в ожидании хоть какого-нибудь самолета, который вывез бы нас на Большую землю. Прошло дней десять, и каждый из десяти дней равен был месяцу, потому что, когда с утра до вечера прислушиваешься, не пробивается ли сквозь вой пурги металлический шум моторов, время стоит на месте. И вот – моторы! Все мы бросились к аэродрому, навстречу неведомым людям, прилетевшим за каким-то лешим в ту же Амдерму. По сходням самолета спокойно сходил мой хороший приятель, однокурсник по институту Миша Скороходов, и поговорка, что мир тесен, нашла себе блестящее подтверждение.

Потом мы пили спирт, и Миша, впервые в жизни увидевший море, да сразу Карское, все стремился убежать от меня в зеленый, с ледяным крошевом прибой, а я ловил его за полы пальто и оттаскивал на сухое место.

Значит, в Амдерме два знакомых друг другу журналиста встретились и при этом не очень удивились встрече: чего не бывает!

А возможно ли, чтобы два журналиста встретились также в селе Клины? Это исключено совершенно. Значит, отсюда можно сделать вывод, что Клины глуше Амдермы.

Мест, где не ступала бы нога человека, теперь, пожалуй, не найдешь. Но зато сколько мест, где не ступала нога корреспондента! С этой точки зрения мы пробирались теперь по девственным, первозданным местам. Мы шли как первооткрыватели, и всё – от ветки цветущей брусники до председателя колхоза, от разоренной могилы фельдмаршала до растущих надоев молока, от оранжевой ниточки Кольчугина до головастиков в клиновском пруду, – всё касалось нас.

Липовый парк, в котором мы отдыхали, постепенно нарушался. Деревья тоже стареют и падают. Правда, судя по пням, падать им здесь не позволяют. В центре парка липы стоят плотным кольцом. Там устроены лавочки и ежевечерними танцами вытоптана трава. От центра лучами расходятся длинные узкие аллеи, в которых почти темно. Земля между липами изрыта теми животными, лучшая представительница которых сегодня утром погибла в собственном навозе.

Клинчан нельзя и винить, что парк нарушается, потому что обновлять его невозможно. Подсаженные деревца не выжили бы в непроницаемой тени патриархов. Заросли бузины и акации окружают парк почти непроходимым кольцом.

Село Клины, как говорят, было вотчиной бояр Романовых, от которых пошла династия русских царей, и первый русский царь Михаил Романов родился будто бы именно в Клинах.

На выходе из села сохранилась церковка, которую начали ломать, но потом спохватились и поставили на белой стене трафарет: «Памятник архитектуры. Охраняется законом».

– Вот так бульварами всё и идите. До самого Юрьева – всё бульварами, – показал седобородый дед на знакомую нам Стромынку.

Долго брели мы по пересохшей земле, вспоминая кольчугинского секретаря: «Семь дней мы еще продержимся, а потом – не знаю». Было душно, как перед грозой. Далеко, далеко за горизонтом наметилось некое потемнение, и доносилось временами глухое погромыхивание. Уж не подмога ли идет оттуда, без которой не протянуть дольше семи дней! А может, там вовсю хлещет гроза?

Минутное чувство огорчения (почему там гроза, а не здесь) сменилось радостью: там-то Америка, что ли? Те же наши русские хлеба. Лей, гроза, хлещи где попало! Велика Россия – не промахнешься.

На подходе к Юрьеву-Польскому погромыхивание стало отчетливее. Идет, идет подмога секретарю Лобову, по всему горизонту гремит канонада. Быть ночью грозе.

Белые церковки Юрьева мы увидели вписанными в загустевшую синеву, от этого белизна их казалась неестественно яркой. Мы остановились на минуту на холме, с которого древний и деревянный городок открылся во всех подробностях, как бы положенный на дно глубокого ярко-зеленого блюда.

День одиннадцатый

Юрий Долгорукий, как, впрочем, и многие русские князья, любил закладывать города на месте слияния двух рек, если даже одна из них совсем маленькая. И столицу нашу Юрий заложил на высоком мысу между Москвой-рекой и Неглинкой.

По Колокше много красивых и удобных мест. Можно сказать даже, что Колокша с ее высокобережной поймой – одно из главных украшений Владимирской земли. Вода в ней хрустальна, но кажется темной от спокойной, уверенной глубины. Здесь не увидишь на поверхности морщин, узловатостей, завихрений, как на реках с быстрым течением. Словно бы неподвижна глубокая светлая вода, а течет! Луговые цветы глядятся в Колокшу, если только вблизи берегов не распластались листья кувшинок. В июльский полдень поднимаются из придонного мрака широколобые, огненноперые голавли, и нет им числа.

Вся хороша Колокша, но именно там, где впадает в нее речушка Гза, остановил свой взгляд Юрий Долгорукий.

Не знаю уж, как там было: топал ли он на этом месте ногой, провозглашая вроде того, что «здесь будет город заложен», или ходили туда с иконами да молебнами, – так или иначе, летописец (тогдашний корреспондент) получил возможность записать у себя в блокноте: «Юрий Долгорукий в свое имя град Юрий заложи, нарицаемый Польский, и церковь в нем каменну созда во имя святого Георгия».

Покняжили в Юрьеве один за другим несколько князей, а потом он, как выморочный, перешел к Москве.

Дмитрий Самозванец отдал Юрьев-Польский на прокормление касимовскому царевичу Магомету Мурату. Царевич покормился так, что через четыре года в Юрьеве было девять тягловых дворов, девяносто четыре места пустых и одиннадцать хором без жильцов.

Чуть позже говорилось о прилегающих к городу местах: «И та-де вотчина пуста, а запустела-де от морового поветрия и от хлебного недороду… и в книгах та его (князя Нагого) вотчина за ним написана впусте, живого в ней нет».

В конце XIX века Россия, как известно, вступила на путь капиталистического развития. Не остался в стороне и град Юрьев. Мужик Ксенофонт из села Волтовитинова начал выделывать плуги. Он сам пробовал их на земле, постоянно совершенствовал, и плуги его в свое время славились.

Вот до каких пределов развилась индустрия в Юрьеве-Польском: на заводе Ксенофонта было два сверлильных станка, один фуганочный, один болторезный, пять кузнечных горнов да одно наждачное точило.

После революции завод стал называться «Красный пахарь».

Более успешно развивалась легкая промышленность, а именно ткацкое и красильное дело. На этих фабриках мы еще увидим много интересного.

Текла красавица Колокша, проплывали над Юрьевом облака, уходило время. Одни дома разваливались, другие строились, но было в городе нечто, что стояло себе да стояло в таком виде, как было поставлено мастерами Юрия: «И церковь в нем каменну созда во имя святого Георгия».

Теперь, бродя по Юрьеву, мы среди многих церквей и колоколен старались отыскать этот собор.

Может быть, вон та высокая колокольня, что поднимается, как каланча, господствуя над городом и над его окрестностями? Или, может быть, вот то красивое кирпичное сооружение причудливых архитектурных форм? Не тот же это в конце концов белокаменный кубик, положенный на зеленую траву и увенчанный луковкой с крестом на ней?

Но чем ближе мы подходили к «кубику», чем больше мы в него всматривались, тем яснее становилось для нас: «Да, наверно, это и есть тот собор». Строгость линий, отсутствие каких бы то ни было завитушек и финтифлюшек, создающих ложную красоту, и, наконец, тонкая каменная резьба по наружным стенам говорили о неиспорченных вкусах зодчих XII века.

В свое время собор резко выделялся сверкающей белизной среди черной коросты деревянных хибарок и частоколов.

Обстроенный со всех сторон пышными и громоздкими церквами, он все равно выделяется и теперь, но уже своей простотой и скромностью. Может быть, даже более выделяется, чем тогда при деревянных хибарках.

В горсти ярких морских камней не сразу заметишь маленькую скромную жемчужину, но чем больше будешь приглядываться к ней, сравнивая с дешевой нарядностью окружения, тем лучше поймешь, почему жемчуг есть жемчуг!

Мнения многих ученых сходятся на том, что этот собор если и не заключать под стеклянный колпак, то все же стоило бы сохранить: ведь второго Юрий Долгорукий уже не построит!

Тем не менее Георгиевский собор в Юрьеве-Польском, можно сказать, разваливается. Один угол его отъехал и скоро обрушится. Никаких восстановительных или укрепительных работ там не ведется, и, может быть, мы последнее поколение, кто имеет возможность увидеть своими глазами эту истинную жемчужину, пролежавшую на зеленом берегу Колокши восемьсот лет.

Все больше и больше нравился нам тихий, весь в зелени городок, окруженный всеми этими ромашками, короставниками, гвоздичками, колокольчиками, васильками, подорожниками, тысячелистниками, хвощами, полынью… А то еще посмотришь вдоль улицы и увидишь в конце ее колосящееся ржаное поле. Ветерки, пахнущие полевыми травами, продувают городок насквозь, и кажется, что сами деревянные дома насквозь пропитаны этими запахами.

Вместе с рекой, прорезая Юрьев через самый центр, входят в быт юрьевцев кувшинки, стрекозы, обильные росы по вечерам, речной туманец и летние ночи.

Мальчишки, да и не только мальчишки, пристроились с удочками под тенью развесистых ветел. Между домами и рекой растет чистая травка, как в деревне.

В центре сохранились старинные торговые ряды: большое приземистое здание из побеленного кирпича. Широкие окна вплотную примыкают друг к другу и тянутся цепочкой. Они закрыты деревянными коричневыми ставнями с тяжелыми коваными петлями поперек. Перед рядами на стояках лежит бревно, к нему привязывают лошадей.

Это был город овса и кожи, сена и колесной мази, мучных лабазов и рогожных кулей.

Гроза, что так уверенно находила вечером, не дошла до Юрьева. Однако утром прыснуло на перегретый город редкими светлыми каплями, и не сильно, но устойчиво по всему Юрьеву запахло лошадьми: тонкой смесью запахов сена, дегтя, хомутов и лошадиного навоза.

В середине дня мы пришли в музей. Он помещается в монастыре, и нам пришлось пересечь внутренний двор монастыря, заросший травой. Трава теперь была большей частью скошена и лежала в валках. В дальнем углу монастырского двора девушка в легком открытом платьице и широкополой панаме разбивала, ворошила эти валки деревянными двоешками. Она подошла к нам. Ее круглое лицо загорело, несмотря на широкие поля панамы. В глазах девушки стояла полдневная, ленивая, разморенная синева. От нее пахло молодым сеном. Она оказалась сотрудницей музея Розой Филипповой. Быстро сменив двоешки на указку, Роза повела посетителей, то есть нас, по прохладным, отдающим сыростью залам музея.

Там мы узнали много интересного, главным образом о местах, прилегающих к Юрьеву. Поскольку мы побываем во всех этих местах, то и рассказывать о них лучше о каждом в свое время.

О соборе Роза Филиппова сокрушалась вместе с нами. Все письма (ее и директора музея) возвращаются для выяснения и принятия мер в область, область пока ничего не делает. «Вот упадет, тогда хватятся», – заключила Роза.

Из музея мы пошли осматривать ткацкую фабрику. Кроме простого интереса, был у нас еще интерес дополнительный, зародившийся не далее как утром во время моего бритья в парикмахерской. Подставив щеку под мыльную кисточку, я прислушивался к разговорам в других креслах, и не зря. У соседа моего, чернобрового парня в синей шелковой безрукавке, шел с парикмахершей любопытный диалог.

– Тебя освежить?

– Да надо бы помочить харю-то.

Шипение пульверизатора и довольное кряхтение.

– А в Колокше вчера все лягушки на берег попрыгали. – Парикмахерша хихикнула.

– Чего же они вдруг попрыгали?

– Как же, третья фабрика опять свою воду в реку спустила, вот и картина: идет дурная вода, а лягушки на оба берега выбрасываются, словно их кто горстями кидает. А то которая усядется на листе и дышит, никак не опомнится. Рыбе, конечно, каюк. Рыбе на берег не выпрыгнуть.

Ткацкая фабрика, оглушившая нас шумом сотен станков, до последнего времени вырабатывала шотландку, тот клетчатый материал, из которого шьются любимые рубашки геологов, туристов, альпинистов, корреспондентов, рыбаков и всех, в ком бьется романтическая бродяжья жилка.

В Москве было решено, что от шотландки легче всего перейти к гобеленовому ткачеству. И вот за каких-нибудь шесть-семь месяцев фабрика в Юрьеве-Польском стала крупнейшим предприятием страны по выработке гобеленов.

Расставили в корпусах новые – чудо современной техники – станки и сказали юрьевцам: «Нужно освоить!»

Юрьевцы думали недолго, уже в первые три месяца они дали шесть тысяч метров новой ткани. Речь здесь идет о тканях, которыми обивают диваны, тахты, диваны-кровати, оттоманки. Из них же делают портьеры. Разница с обычными тканями та, что в одном случае материя раскрашивается красками, или, как говорят, набивкой, в другом случае создается из разноцветных ниток. Нам долго объясняли и показывали, как получаются все эти цветы, узоры и орнаменты, но производство такое сложное, что с одного урока усвоить не удалось.

Объяснял нам его секретарь партийной организации Павел Федорович Веденеев. Он рассказал, что есть мыслишка освоить художественные коврики, те самые, что продаются сейчас на рынке людьми, приехавшими из-за границы. На рынке они сейчас по сто семьдесят рублей, а наши будут стоить пятьдесят.

– Нам хотелось бы поинтересоваться, как на красильной фабрике очищаются сточные воды. Можно?

– Отчего же. – Секретарь партбюро позвонил по телефону. – Дайте конный двор… Конный двор? Там легковая лошадь свободна? Подайте к подъезду.

Но мы отказались от легковой лошади и, попрощавшись с парторгом, пошли на красильную фабрику пешком. Идти пришлось довольно далеко, узкой тропой через капустные и картофельные огороды.

Начальник водоочистных сооружений – загорелый худощавый украинец, с полагающейся украинцу хитрецой в глазах, по фамилии Калько, встретил нас у ворот фабрики: ему уже позвонили, что будут гости.

– Я человек прямой и говорить буду прямо. В пределах наших возможностей мы очищаем воду добросовестно. Конечно, нужны биофильтры, но их нет как нет. Биофильтры – другое дело. Тогда хоть снова пей ту воду, а мы достигаем законной прозрачности, и только.

– Что же это за прозрачность и как вы ее достигаете?

– Сейчас все поймете в подлинности. Вот наша вода, как она есть. – Мы подошли к желобу, по которому хлестала черная, как чернила, с резкими химическими запахами вода.

– Эта дрянь стекает в подземный резервуар, оттуда мы ее качаем и одновременно добавляем в нее компоненты: негашеную известь и железный купорос.

«Одних этих компонентов достаточно, чтобы заразить воду, сделать ее ядовитой», – мелькнула мысль, но мы слушали, что же происходит дальше.

– И вот результат, – продолжал Калько, – вся чернота под действием компонентов свертывается в хлопья.

Действительно, мы увидели воду несколько посветлевшую, примерно цвета чая, в которой плавали как бы хлопья сажи.

– Теперь все очень просто. Есть несколько камер и два пруда – это отстойники. Хлопья падают на дно, а вода поверху уходит в Гзу, из Гзы в Колокшу, из Колокши в Клязьму и… тю-тю, поминай, как звали.

Отстойный пруд (тут же рядом с фабрикой) представлял бугор черной полужидкой массы, похожей на ту, что остается на дне кофейника. Бугор накопился за несколько лет. Оказывается, как пустили эту систему в ход, так ни разу ее не чистили. Что-то тут хлюпало, с бульканьем вырывались со дна пузыри, но, конечно, не рыба, роясь в иле, пускала их. На много метров вокруг не было никакой жизни.

Навстречу попались две девушки. Они в стаканах несли коричневатую воду.

– Вот они несут ее в лабораторию. Там проверят, хватает ли прозрачности, имеем ли мы право спускать ее в реку.

– Хватает, – сказали девушки. – Прозрачность восемь сантиметров.

– Это значит, – пояснил Калько, – что сквозь слой воды в восемь сантиметров различаются буквы. При восьми сантиметрах санинспекция придраться не может, это наша законная прозрачность.

– Дайте попить, – протянул я руку к стакану.

– Что вы! – отдернула девушка стакан. – Это же яд!

– Да, но у него восемь сантиметров прозрачности!

Все посмеялись.

– Очистка наша полукустарна, – заключил Кальке – Но другой пока нет. Биофильтры, конечно, другое дело.

– Скажите по чести, сколько стоит установить биофильтры?

– Цена известная. На любом заводе фильтры можно установить за два миллиона рублей.

Неискушенных читателей испугает эта цифра. Все же два миллиона, а не две тысячи, но когда строится завод, установить фильтры за два миллиона все равно, что к новому дому приделать крыльцо.

Нам рассказывали о заводах и фабриках, которые ежегодно штрафуются на два миллиона за отравление рек. Получается нелепая история: с одного текущего счета деньги перечисляются на другой текущий счет, но ни рыбе в реке, ни людям, живущим около реки, от этого не легче.

Наконец, мы знаем о двух миллионах, уже отпущенных государством Кольчугинскому заводу, но знаем также, что пока из них израсходовано семнадцать тысяч.

Мы спим, занимаемся своими делами, а в это время и день и ночь сотни тысяч ядовитых потоков беспрерывно хлещут в светлые рыбные реки, убивают всякую жизнь. Неужели так и будет продолжаться это преступное безобразие?

Может быть, штрафовать нужно не заводы (потому что в этом случае государство штрафует само себя), а директоров. Заинтересованные в личном, своем рубле, они скорее возьмутся за дело, и реки наши облагородятся.

…Милый, тихий городок Юрьев-Польский! Автомобилей мало, толкучки на улицах нет, трамваи не дребезжат; живи, наслаждаясь тишиной и покоем.

Впрочем, я совсем забыл, что в центре Юрьева-Польского жить практически невозможно. Мы столкнулись с этим прискорбным обстоятельством в первый вечер.

Чудо современной техники, огромный, окрашенный в серебристую краску, поднятый высоко над самыми высокими зданиями, вещал репродуктор. Трансляция велась на таком усилении, что никакие стены не в силах были остановить напор, лавину, стихию звуков. Каждое словечко, каждый оттенок в интонациях диктора различался в помещении так же четко, как если бы репродуктор висел рядом в комнате.

Культура, равно как и бескультурье, может проявляться по-разному. Если в небольшом зале в столовой или в чайной включается динамик, способный наполнить своим вещанием огромную площадь так, что уж сидящим за одним столом людям нельзя переговорить между собой, то это говорит о бескультурье, несмотря на то что дело связано с достижением человеческой цивилизации – радио и несмотря на то что буфетчица победоносно поглядывает на посетителей: вот, мол, как у нас! Считается при этом, что чем громче орет радио, тем лучше. Им и невдомек, что музыка, пущенная вполголоса, не мешающая разговаривать, не назойливая, не похожая на струю из пожарного шланга, в столовой более уместна, так же как и настольные лампы вместо мертвенно-голубых цилиндров «дневного» света.

Но из столовой можно уйти, а куда уйдешь из своего собственного дома, если пожарная кишка, извергающая звуки, бьет прямо в ваши окна!

Сначала мы думали, что радио будет орать часов до восьми. Потом скрепя сердце перенесли этот срок на десять, но оно орало ровно до полночи, заставив нас слушать и передачу для работников сельского хозяйства, и передачу для шахтеров (то-то их много в Юрьеве-Польском!), и письма родных на Северный полюс, и хор Пятницкого, и оперетту.

Наконец наступила тишина. Было ощущение, будто вас несколько часов трясли, кидали то вверх, то об землю, мяли, тискали, а теперь вот оставили в покое.

Блаженство продолжалось недолго. В шесть часов утра юрьевцам предложили бодро вставать и заниматься зарядкой. Я даже посмотрел из окна на площадь, может, и правда бежит народ, выстраиваясь в ровные ряды для выполнения положенных гимнастических упражнений. Потом всех взрослых горожан (какая нелепость!) заставили слушать «Пионерскую зорьку» – пошло, пошло до новой полночи.

Начальник радиоузла (не то его заместитель), округлый, начинающий лысеть блондин, беспокойно поерзав на стуле (чего им понадобилось?!), сложив руки на животе и придав своему округлому лицу беспечное выражение, приготовился нас слушать.

Я начал с того, что рассказал случай, происшедший с советскими туристами в одной словенской деревне. Шофер, чтобы собрать разбредшихся туристов, несколько раз просигналил. Тут же к автобусу подошел полицейский и предложил заплатить штраф: шуметь на улицах деревни было запрещено. Только узнав, что туристы – советские люди, полицейский смягчился, и недоразумение уладилось.

– Ну, у нас на этот счет пока свободно! – радостно воскликнул начальник.

Я рассказал также, что собираются запретить автосигналы в городе Москве.

– Как видите, люди борются за тишину. Скажите, кто вам дал директиву, установку, указание, распоряжение вести круглые сутки такую громкую трансляцию?

– А я, собственно, не знаю… Так уж заведено. Не первый год транслируем. Народ просвещать нужно. А как же! Народ, он культуры требует.

– Наверно, в домах радиоточки имеются?

– Как же, весь город радиофицирован.

– Зачем же еще и на улице? Неужели вы думаете, что в шесть пятнадцать утра кто-нибудь на площади будет заниматься гимнастикой? – Это предположение рассмешило начальника. – Вкус у людей разный, – продолжали мы, – одному нравится оперетта, другому – игра на баяне. Один терпеть не может симфонической музыки, другой затыкает уши от хора Пятницкого. Зачем же вы всем поголовно навязываете и то, и другое, и третье? Это грубо, жестоко и… некультурно!

Начальник, кажется, перестал понимать нас. Но мы продолжали:

– Может быть, кому-нибудь захотелось почитать книгу, писать стихи, сочинять музыку, да и просто выспаться. Но заниматься всем этим у вас невозможно, вы оглушаете человека, вы не даете ему сосредоточиться.

При словах «сочинять музыку» белобровое лицо начальника оживилось, и он собрался уж расхохотаться, но потом скис и как бы говорил всем своим видом: «Валяй, валяй, заговаривайся!»

– Наверно, есть больные, которым нужен покой, а вы его нарушаете?

– Это есть. Что есть, то есть. И кляузы, то есть письма, тоже были.

– Наверно, есть дети, которых матери не могут усыпить из-за вашей иерихонской трубы?

– Есть и такие. Несколько сигналов поступало. Но масса, народ любит радио, любит бодрую музыку, это поднимает дух…

Мы вышли на улицу под звуки марша, метавшиеся по городу со скоростью трехсот тридцати метров в секунду. Звуки наталкивались на дома, меняли направление, дробились о крыши и, отскакивая, терялись в зеленых просторах колокшанской поймы…

Вечером этого дня жители Юрьева с удивлением оглядывались на прохожего странной наружности. Он был длинный и тонкий как жердь. На голове его красовалось свитое в виде чалмы полотенце. Лицо покрывала черная густая щетина, по крайней мере, дней десять он не брился. У черной курточки, надетой на голое загорелое тело, были выше локтя закатаны рукава. Огромное пространство от курточки до земли заполняли синие сатиновые шаровары. На ногах человека ничего не было, башмаки болтались, привязанные к рюкзаку.

Вглядываясь в черную густую щетину, можно было разглядеть, что это совсем молодой парень с веселыми черными глазами и припухлым ярким ртом.

Больше всего смущал юрьевцев плоский деревянный ящик, таскаемый парнем на ремне через плечо. Одни предполагали, что это цыган-коновал, другие – что он сербиян-чернокнижник, третьи принимали его за бродячего фотографа, четвертые – за фокусника: смущала чалма. Но в ящике не трудно было угадать обыкновенный этюдник.

За ужином в чайной мы разговорились, как старинные друзья.

Сергей Куприянов (в дальнейшем Серега) тоже пустился путешествовать. А так как и ему и нам было все равно, в какую сторону двигаться, то мы и решили объединиться. Так нас стало трое.

Серега рассказал, между прочим, что в Кольчугине наконец-то разразилась гроза с ливнями. Она полила жаждущие колхозные поля и между делом разбила и сожгла городскую прокуратуру.

После знойных, томительных дней мы вступали в полосу освежающих гроз и ливней.

День двенадцатый

По утреннему холодку, бодрым, спорым шагом мы не заметили, как отмахали километров восемнадцать. Небо, ранее либо совсем безоблачное, либо все в торжественных золотистых облаках, теперь то тут, то там начинало вдруг наливаться синевой с багряным оттенком. Синева густела, темнела, ширилась. Оттуда тянуло свежестью, там шла гроза. Мы, правда, еще не попали ни под один хороший дождь, но нужно было ждать и нам.

Деревянный мост отражался в речке, заросшей кувшинками и прочими водяными травами. Налево от моста уходила к старинному парку тихая зеленая заводь. Направо горел под солнцем мельничный омут. Мы долго смотрели с моста в воду на снующую в зарослях рыбешку, пока негромкое стучание мельницы не привлекло нашего внимания. Пошли посмотреть, что делается внутри.

Внутри мельницы весь пол был уставлен мешками с мукой. В пыльном и пахнущем мукой полумраке сначала ничего не было видно, потом шевельнулась тень, и, приглядевшись, мы увидели человека, ловко завязывающего мешок. Он подошел к нам, ближе к воротам, к свету, и оказался худощавой женщиной лет сорока, со спокойным седоватым от муки лицом.

– Мешки-то все ваши? – спросили мы, чтобы что-нибудь спросить.

– Все мои. Троица скоро, нужно белой мучки смолоть. Здесь очередь – не добьешься, каждому нужно. Теперь вот очередь моя. Одним словом: «Мели, Емеля, твоя неделя».

На серой мучнистой маске сверкнули вдруг белые молодые зубы, и мы поняли, что женщине не сорок лет, а гораздо меньше.

– А что ж, если не Троица, то и молоть не надо?

– Свеженькой к празднику-то. А так мы целый год с булками. Наши булки пышнее ваших. – И снова сверкнула озорная улыбка.

– Каких наших?

– Известно, городских.

– Мужа послала бы на мельницу мешки-то ворочать.

– Бери замуж, будешь мешки ворочать! Прежнего, видно, не дождусь.

– Сколько же у вас этого… хлеба-то?

– Хватит на мою вдовью долю: две с половиной тонны в прошлом году получила. Теперь дня боюсь пропустить без работы. На мельнице сижу, а сердце болит: за мельницу никто мне трудодня не запишет…

На мосту, пока мы разговаривали с колхозницей, происходило следующее. Серега раздвинул складной походный стульчик, поставил перед собой раскрытый этюдник и начал писать воду, кувшинки и угол дальнего парка. Тотчас его окружили ребятишки, которые, сопя и отталкивая друг друга, заглядывали, что там получается.

Облокотись на перила, стоял пожилой мужчина: всем интересно, не только детям. Серега, чтобы принести какую-нибудь пользу новым спутникам и зная, что нас может интересовать, между делом интервьюировал мужчину насчет кукурузы. Интервью находилось как раз в той стадии, когда Серега очень хотел узнать, что думает о предмете мужик, а мужик не менее того хотел узнать, что думает о предмете Серега.

– Грачи, вон тоже, – вел сторонкой Серегин собеседник. – Он, грач, квадрат-то раньше нашего освоил. Мимо не клюнет, а в самую, значит, точку. А как в точку попал – на поле плешь. Слышал я, в одном селе председатель взял ружье да хотел всех грачей перестрелять. Пошел к кладбищу, где у них гнезда. Опять же бабы не дали. Огрудили председателя, ружье отняли, конфуз!

Собирался народ. По мосту всегда ходит много прохожих.

– Это что! – подхватил парень в майке и кожаной фуражке. – В одном доме отдыха грачи спать мешали. Ну, понятно, народ там все нервный, хлипкий. Директор и нанял ребятишек, чтобы те ему все гнезда с птенцами прямо на землю побросали.

– Что он, некрещеный, что ли?

– Не о том речь. За сколько нанял-то!

– Ну?

– За две тысячи! Ведь надо такие деньжищи отвалить.

– Да, а все же нехорошо!

– В Америке, слыхать, радио на кукурузное поле проводят, а по радио целый день грач верезжит, будто его за ноги раздирают. Другим – острастка.

– Али и в Америке кукуруза растет?

– Растет…

– А у нас, гляди, не привьется.

– Не скажи. Табак-ат поначалу, помнишь, как уродился, три центнера с га, а теперь сколько?.. Пятьдесят семь. То-то и оно. Всяко дело поначалу нелегко дается.

– Очень уж много сразу велят. Да на самой жирной земле. Конечно, если весь колхоз на нее бросить, все удобрения, весь навоз, все машины да ничем другим не заниматься, вырастить можно, однако в копеечку влетит. А нужно иметь расчет, во сколько чего обходится. Городских к нам гоняют. Тоже небось от дела оторваны, а деньги получат. Значит, и те деньги на кукурузу лягут. Поменьше бы да исподволь, – с надеждой посмотрели на нас колхозники, – глядишь, лучше бы освоение-то пошло. Мужика отпугнуть недолго. А ежели душа у него к чему не ляжет, то шабаш! Он, конечно, промолчит, но и толку не добьешься. А что не растет – не беда. Табак-ат тоже не рос, ан и вырос.

Серега закончил свой этюд. Земля снова медленно двинулась нам навстречу. Она была красива. Ровную, как натянутая скатерть, зеленую луговину выхватил из тени прорвавшийся сквозь облако солнечный прожектор. Луг светился ярко и весело. Казалось, от него-то и светло вокруг. Несколькими крутыми петлями лежала на лугу река. Было странно, что она течет на таком ровном месте. Между петлями реки бродили тоже освещенные солнцем игрушечные коровы. Фоном для картины был пригорок, выгнутый в дугу и заросший лесом. Черный, затемненный лес обрамлял нежную зелень светящегося луга.

Перед деревней на поле работали колхозницы. Издали по движениям колхозниц мы старались угадать, что они делают, – полют, мотыжат, поливают… Движения их не были похожи ни на одну из полевых работ, какую можно бы предположить здесь, во Владимирском ополье.

Село называлось Глотовом. В Юрьев-Польском музее нам советовали обязательно зайти в это село, а зачем – не сказали: сами увидите, а если не увидите, то нечего вам и по земле ходить.

Теперь мы медленно шли вдоль села, озираясь по сторонам. Озираться пришлось недолго. Ночью мимо яркого костра, не заметив его, пройти было бы легче.

В окружении могильных крестов и деревьев, дошедшая из тьмы времен, пришедшая сразу из всех сказок, стояла деревянная церковка. Архитектуры такой нам еще не приходилось видеть. Такая архитектура годилась только и именно для деревянной церковки и совсем не годилась бы для каменной. Для деревянной же она была тем идеалом, тем совершенством формы, которая выработалась за многие века. Перед нами стояла не просто церковь, но произведение искусства, шедевр деревянного зодчества.

На землю положены квадратом четыре могучих бревна с грубо – топором – обрубленными концами. Концы соединены крестом, как это делается у всех деревенских изб. Потом положены еще четыре бревна, но уже длинней нижних, потом еще длиннее, еще и еще. Таким образом поднималось бревенчатое основание церкви, похожее на перевернутую усеченную пирамиду. Каждый угол основания чем-то напоминал издали куриную лапу, и нам впервые стала понятна избушка на курьих ножках.

На высоте более человеческого роста окружала церковку деревянная, с резными столбами узкая галерея под узкой тесовой крышей. Над галереей поднималась двумя стремительными острыми шатрами тесовая крыша, один шатер, пониже, примыкал к другому шатру, повыше. Крыша была настолько крута, что удержаться на ней было бы невозможно. С одной стороны островерхий шатер описывал полукруг. Кирпичная, но легкая-легкая башенка поддерживала луковицу с крестом.

Большая часть тесовой крыши по цвету не отличалась от крутого яичного желтка, такой плотной шубкой разросся здесь мелкий сухой лишайник – стенница.

Крыша над галереей почти не сохранилась, а оставшиеся доски тоже были ярко-желтыми. Крыльцо, по которому можно было бы подняться в церковку, разрушилось.

Как скоро Серега открыл этюдник, так и собрались ребятишки со всего села. У них мы спросили, кто мог бы нам отпереть и показать церковь. Одна девочка вызвалась сбегать за тетей Машей Титовой. «Все ключи у нее, а сама она сажает табак» (значит, вот что делали женщины на поле).

Пока девочка бегала, мы раздобыли лестницу. Прибежала тетя Маша, средних лет здоровая женщина. Руками, испачканными в черноземе, она долго крутила в личине ключ, весивший не менее трех килограммов.

Внутри церковь не поразила нас ничем особенным. Евангелия в серебряных окладах, тусклый иконостас, рассохшиеся ставни на окнах. Тетя Маша сказала, что если никто не возьмется, то церковь продержится разве что десяток лет, а потом развалится. А ведь построена она в XVII веке, то есть в тысяча шестьсот каком-то году.

В Швеции, да и ближе еще, в Риге, есть оригинальные музеи. В парке собраны разные деревянные старинные постройки: мельницы, овин, баня, разных фасонов избы, мосты и т.п. Неужели мы меньше шведов и латышей любим свою старину, что не можем устроить такого музея!

Осенние дожди насквозь пробивают изъеденную желтым лишайником крышу глотовской церковки. Она истлевает на корню, а когда истлеет, не останется второй такой во всей России.

Конечно, от этого никто не умрет. Но ведь никто не умрет и в том случае, если исчезнет даже Третьяковская галерея. Глотовская церковь, перенесенная из глуши в более доступное место, могла бы сделаться объектом многочисленных экскурсий и туристских походов. Созданная безыменными мастерами, она создана как бы самим народом, она фольклор, и относиться к ней нужно как к фольклору. Былину можно издать большим тиражом, а церковь одна, ее можно лишь беречь и хранить.

Тетя Маша сказала, между прочим, что кто-то интересовался и даже отпускались какие-то деньги, но куда те деньги делись, тете Маше неизвестно, а нам тем более.

Ребятишки гурьбой проводили нас за околицу и дальше в поле. Последние энтузиасты вернулись, когда завиднелись крайние избы большого села с ласковым женским именем Сима. Нет ничего скучнее, как идти длинным, далеко растянувшимся селом. Считаешь, что дошел до цели, а все никак не можешь дойти.

В парк нас впустили беспрепятственно, но к самому барскому дому подойти не удалось. Он был огорожен забором. Белокаменный фасад дома, выходящий в парк, не был украшен ни колоннами, ни прочими архитектурными излишествами. Два этажа по пятнадцать окон в каждом, да в три окна мезонин – вот и весь фасад.

В калитке нас остановил мужчина и хотел было не пускать совсем. Но если мы умели пройти на кольчугинские заводы и юрьев-польские фабрики, то в учкомбинат системы Главспирта, конечно, мы прошли. Мало того, у нас появился провожатый, который и показывал нам бывший княжеский дом.

Собственно, смотреть в доме было уже нечего. Мы надеялись, что одна историческая комната в нем сохранена в неприкосновенности. Но мы ошиблись. Мало того, провожатый совсем не знал, где эта комната, и от нас впервые услышал, что здесь, в этом доме, где теперь он постигает азы агротехники и винокурения, в 1812 году, после ранения под Бородином, умер Багратион.

Мы сходили и к церкви, где славный полководец был похоронен сначала. Но никто не мог нам объяснить, где же была могила. Таким образом, в селе Симе мы узнали не больше того, что знали, выходя из Юрьева-Польского со слов Розы Филипповой, а также из документов, показанных ею. В частности, она показала нам надгробную медную доску с первой могилы князя. Вот что написано на доске – от слова до слова:

«Князь Петр Иванович Багратион, находясь у друга своего князя Бориса Андреевича Голицына, Владимирской губернии, Юрьевского уезда, в селе Симе, получил высочайшее повеление быть главнокомандующим Второй западной армии, из Симы отправился к оной и, будучи ранен в деле при Бородине, прибыл опять в Симу, где и скончался, сентября 11 дня».

Дальше идут прелюбопытные стихи:

Сын Марса, не имев стремленья к Диадеме, С лавровою главой гостил бесшумно в Симе. И, время здесь деля в кругу своих друзей, Веленье получил о должности своей, Где славный витязь сей, как избранник герой, Вождем назначен был всей армии второй. Отсель отправился свои устроить войски И, подвиги явив бессмертные геройски, Герой, который здесь вождя долг восприял, Здесь жезл свой положил и дни свои скончал. Прохожий, в Симе зри того героя прах, Который гром метал на Алпа высотах. Бог-рати-он, слуга отечества и трона Здесь кончил жизнь свою, разя Наполеона.

Подпись такова: «Племянник Суворова правой его руке в селе Симе марта 7-го дня 1813 г. граф Хвостов».

Здесь так все подробно изображено, что остается добавить разве некоторые подробности последних минут бородинского героя.

От Багратиона скрывали, что Москва сдана. Больной, он продолжал слать разные распоряжения, а также и запросы о состоянии своей армии. Но ответов не было и не было. Тогда он послал верного человека, а именно офицера Дохтурова, узнать, в чем дело. Дохтурова не успели предупредить, и он доложил Багратиону всю правду. Больной в страшном гневе, с перекошенным от душевной и физической боли лицом вскочил на ноги, одна из которых уже сгорала в гангрене. Началась агония, и через несколько минут наступила смерть.

Прах полководца покоится теперь на Бородинском поле, но луч Багратионовой славы капризно упал на безвестное глухое село, затерянное в глубине Владимирского ополья, и осветил его для многих и многих поколений, отняв у безвестности. Теперь уж ничего не поделаешь. Сколько бы ни прошло времени – всегда будут говорить и писать: «Багратион скончался в селе Симе, в двадцати трех верстах от уездного города Юрьева».

Председатель Симского колхоза Павел Ефимович Киреев, цыганского типа, здоровенный, несколько раскосый мужчина, сидел за столом в соломенной шляпе, у которой, исходя из ширины лица, могли бы быть более широкие поля.

Над председателем из овальной золоченой рамки смотрело суровое лицо вождя. Владимир Ильич, казалось, глядел как раз на председателевы руки и на то, что в них находится. А в них находилась небольшая, крупно исписанная бумажка. Перед председателем сидело несколько человек мужчин с топорами – значит, плотники.

– Хорошо. Договор подпишем. Зайдите к вечеру.

Плотники пошушукались.

– Нет, мы уж подождем. Нам все одно. Мы авансик хотим.

– Сколько?

– Да уж и не знаем…

– Три с половиной.

Плотники опять пошушукались.

– Мало! Праздники идут, Троица…

– Хорошо. Договор подпишем, а деньги – аванс – получите накануне праздника. А то вы ведь сразу и загуляете, значит, пропадет два рабочих дня.

Плотники помялись, пошушукались еще раз, но председатель занялся другим делом. А другое дело было неприятное. В его отлучку пришлось забить корову. Кладовщица почему-то не приняла мяса от завхоза, кажется, потому, что было неклейменое, а завхоз почему-то не убрал его в холод, а вместе они почему-то не сдали его хотя бы в чайную, и вот мясо протухло.

Мы с интересом ждали, какое будет решение. Председатель поступил сурово, но справедливо. Мясо пропало единственно из-за халатности двух людей, и, значит, стоимость его будет взыскана с них. За это, пожалуй, и с работы стоило бы снять. Ведь дело не в стоимости коровы, а в отношении этих людей к общему делу.

Дела в колхозе шли неплохо. Впрочем, поправляться они начали с 1954 года, с приходом этого председателя. Было так, что из развалившегося свинарника ночью разбегались последние свиньи. «А теперь вот новенький на тысячу голов!»

Колхозники приходили просить хлебушка, хоть какого-нибудь, да дай. «А теперь какого-нибудь не хотят, дай пшеницы!»

Начал Киреев поднимать колхоз с животноводства. На последние деньги купил пятьдесят голов скота и все силы бросил на сохранение телят. План удался. Хозяйство набрало силу.

Давно мы хотели поинтересоваться, как на деле проходит планирование снизу, о котором так часто упоминается в газетах.

– Все зависит от председателя, – ответил Киреев. – Робок председатель, боится районного начальства, значит, будет делать, что ему скажут. Потверже – снизу линию поведет.

– Но при твердости возможно теперь снизу линию вести?

– Как же. В постановлениях прямо говорится: развязать инициативу колхозников, а с местным районным начальством, конечно, самим приходится воевать. Были у меня случаи, судите по ним, можно ли проводить планирование снизу. В первый год, как я пришел, запоздали семенной клевер убрать. Он осыпался, самоподсеялся. Можно понять, что на другой год здесь хороший клевер уродится. А мне говорят: «Нужно это поле перепахать». Я говорю: «Не буду». А мне говорят: «Перепахать».

– Кто говорит?

– Девочка, так лет девятнадцати, из МТС. Наш агроном ее сторону занял. Как мне быть? Вспомнил, что дело-то колхозное решаем, а не наше с агрономом. Если бы и раньше почаще про это вспоминать! Собрал колхозников: «Как, мужички?» Мужички в хозяйстве понимают. «Не дадим – и баста!» Демократия в чистом виде. Не дали. Ждем, что будет.

– И что было?

– А то, что клевер уродился на диво. Тридцать восемь скирд наметали. Глянешь, а они, как грибы, по всему полю стоят.

– Были и другие случаи. Спускают мне план на пшеницу – сорок пять гектаров. А я вижу, что это курам на смех, да и поговорку помню, что «озимые к яровым за хлебом никогда не ходили». Вместо сорока посеял триста. И ничего… Все довольны. Впервые овощи начали сеять. Тоже раза в три больше плана засеяли. Главное – нужно доверять колхознику. Может, на первых порах и была польза в опеке, в указаниях, в подсказках на каждом шагу. Да теперь-то вон сколько лет прошло. Неужели он землю свою не знает или худа себе хочет?

– Аванс даете?

– Ежемесячно четыре рубля на трудодень. Тоже рост.

Ночевать нас определили к Николаю Ивановичу Седову. Это было сделано не без умысла. Седов родился, провел детство и жил до революции в княжеском доме и будто бы много знает про Багратиона. Семидесятилетний старик, он произвел на нас сильное впечатление. Его лицо было отковано из темной бронзы. Мохнатые брови, горбатый нос, тонкие губы – все это прочно, породисто, красиво. Еще больше, чем на бронзу, походило его лицо на темный дуб, на скульптуру из дерева. И весь он, в рубахе, выпущенной поверх штанов и распахнутой на груди, был как дуб – кряжистый, устойчивый. В разрез из рубахи проглядывало темнодубовое тело. Он пил чай, распарился и теперь блестел, как полированный.

Колхозники не упускали случая, чтобы кольнуть Седова. Ты, мол, княжеский приспешник, на побегушках у князя был, тарелки за ним лизал. Но Николай Иванович относится к этому стоически и, несмотря на свой возраст, исправно работает в колхозе.

В посудном шкафу у Седова среди незамысловатой крестьянской утвари – стаканов, чашек и прочего – красуется вещичка из далекого, несуществующего мира, как бы обломок Атлантиды, вымытый на берег океана прибоем. Вещичка эта – страусовое яйцо, взятое в золоченую резную оправу. За ним одним угадывалась роскошная гостиная со сверкающим паркетом, с тяжелыми портьерами, с канделябрами и бра, с породистыми женщинами в шуршащих платьях.

Прошлый мир исчез, но иногда он нет-нет да и проглянет таким вот страусовым яйцом или статуэткой японской резьбы, найденной в земле ребятишками, или кустом заморских роз, расцветших вдруг на колхозной усадьбе, или бочонком вина, найденным в корнях выкорчеванного дерева. Но если остались, продолжают жить приметы старого мира внешние, значит, должны быть и внутренние, в душах людей, в их сознании.

Кроме яйца, нас поразил висевший на стене увеличенный портрет хозяина дома в молодости.

– Неужели это были вы?

– Я самый и есть. Что, хорош? За мной, бывало, девки косяками ходили, дрались из-за меня, царапались. Ради Христа, бывало, просит погулять с ней. Художник к князю приезжал, посадит меня и рисует. А потом сказывал, будто мой портрет в Америку за двадцать пять тысяч продал. Вот и мне маленькую картинку оставил.

Николай Иванович порылся в сундуке и достал этюд, написанный маслом. На темном фоне светится лицо как бы врубелевского Демона, в котором с трудом угадывались черты старика Седова.

О Багратионе Николай Иванович ничего нового нам не рассказал. Его прабабка действительно помнила князя, и умер он на ее глазах. Она рассказывала кое-что внуку, но многое он забыл.

– Только в книжке неправильно написано, будто Багратион умер на втором этаже, в угловой комнате. Он умер внизу, и комнату эту я знаю. Это и бабушка хорошо помнила. Она тогда молодая была, Багратион ее из всей прислуги любил. – И старик снова вытирал полотенцем вспотевшее горбоносое, тонкогубое лицо под цвет полированного дуба.

День тринадцатый

Просиживая длинные зимние вечера в Ленинской библиотеке, однажды я наткнулся на тоненькую, но любопытную книжицу под названием: «Сельцо Вески, Владимира Васильевича Калачева», год издания 1853-й.

Начиналась книга с сообщения, что сельцо Вески расположено под 56°33' северной широты и 57°21' восточной долготы, что среднегодовая температура там +2,65°, что от Владимира до Весок 72 версты, а от Юрьева-Польского – 12,5, от торгового села Симы 7 и, наконец, от Москвы 170 верст.

От нечего делать помещик Владимир Васильевич Калачев решил описать свои владения. Чего-чего тут не было! И сколько в сельце мужиков, и сколько женского населения, и сколько сенокоса по рекам да оврагам, и сколько сенокоса в кустарнике, и сколько дровяного леса береженого и сколько дровяного запущенного, и сколько выхухолей и карасей в четырех прудах. Тут был и урожай разных культур: ржи, овса, гречихи, чечевицы, ячменя, гороха, конопли; и численность коров и лошадей; и цены на все товары; и размеры оброков и податей.

Говорилось также и про одежду крестьян. Например, у мужиков: «полушубок, у более зажиточных дубленый, кафтан из сукна, в праздник – плисовые шаровары, в будни – портки из пестряди, сапоги или лапти. Щеголи носят картузы, степенные мужики – поярковые шляпы с узкими полями.

Бабы носят сарафан, платок, под которым по праздникам бумажный колпак, шерстяные чулки и коты».

Сообщалось также, что крестьяне в Весках «кротки и трудолюбивы, в разговорах вежливы, говорят владимирским наречием… от лихоманки берут медный пятак или две копейки серебром, накаливают докрасна и бросают в стакан с вином, который весь выпивают зараз. Часто от одного приема прекращается. В простудах парятся в печи и натираются липовым маслом. От поноса отваривают алтейный корень… Свадьбы справляют по полюбовному согласию и разрешению помещика… Телят до шести недель держат в избах… а живут с белыми трубами и освещаются лучиной… Посреди деревни – столб с колоколом».

Понятно, что, зайдя в Вески, первым делом поискали мы глазами этот столб: не уцелел ли с тех пор? Но столба с колоколом не было.

У двух женщин-молодаек, чернявых, бойких на язык, шедших с поля, мы спросили, в этих ли Весках был некогда барином помещик Калачев? На что молодайки отвечали, что был когда-то барин (вон в тех кустах его дом стоял), но Калачев ли он был, не знают. Значит, «кроткие, трудолюбивые крестьяне» давно забыли своего «благодетеля».

У одной из этих женщин мы купили молока, такого густого и холодного, что еще за весь поход не встречалось лучшего. Женщины нам сказали, что в правлении теперь никого нет – все в поле. На самом же деле в одной из комнат я нашел молодого парня, разбирающего за столом бумаги. Парень не брился несколько дней, и теперь на подбородке и над верхней губой у него выросли длинные, редкие волосики. Он, не поднимая глаз от бумаг, протянул мне руку, предложил сесть, и так друг против друга мы сидели некоторое время.

Потом парень кончил читать бумаги, откинулся на спинку стула и представился здешним агрономом. Звали его Александром Михайловичем Дьячковым.

Я долго не мог объяснить цель своего прихода. Начал издалека – о Ленинской библиотеке, о помещике Калачеве, о его книжке. И вот, мол, потянуло зайти посмотреть. Как-никак прошло сто лет.

Александр Михайлович все очень хорошо понял, обрадовался, заинтересовался, бросил свои бумаги.

– Так-так. Значит, освещались лучиной? Здорово! И свадьбы с разрешения помещика? Ну а оброк каков?

Копаясь в записях, я стал отыскивать нужное: «Оброк пятнадцать рублей серебром в год да казенных податей и земских повинностей с тягла – по три с полтиной. А за выгоны по полубарану, одной курице и двадцать яиц. А бабы доставляют по десять аршин холста. Барщина три дня в неделю».

– Это что еще за барщина? – осведомился агроном.

– Это когда крестьяне на земле помещика работали, так сказать, трудовая повинность.

– Так. Ну еще что про наших предков пишут?

– Вот… «Человек пять крестьян есть грамотных. Несколько мальчиков обучаются, по распоряжению помещика, церковной грамоте и ремеслам: колесному, тележному, кузнечному, сапожному».

– Ишь ты, пять грамотных! Да у нас теперь все грамотные. Однако насчет ремесел – упущение. Ни колесников, ни тележников нет.

– «Земля обрабатывается пароконной косулей и деревянной бороной… – читал я дальше, – весь хлеб снимают серпом и осенью, более по ночам, обмолачивают цепами. Молотильщики нанимаются за сто снопов двадцать копеек серебром, на хозяйских харчах…»

– Чудно, – удивлялся агроном, – словно не про нашу деревню, а про другое царствие.

– Это и было другое царствие. Однако не смейтесь! Сейчас я прочитаю нечто интересное, особенно вам, агроному. Слушайте: «На будущий год я попробую сажать картофель по маркеру, проезжая им крест-накрест, для того чтобы можно было пропахивать картофель вдоль и поперек борозд».

– Черт возьми! – закричал агроном, вскочив с места. – Да ведь это квадратно-гнездовой способ в чистом виде… У нас, в Весках, сто лет назад! Да это я сейчас же списать должен. Это же лучшая агитация для колхозников: барин умел, а мы что – хуже? Или вот что ты мне скажи, где достать эту книжку, я ее выпишу.

– Обратитесь в Ленинскую библиотеку, они, может быть, вышлют. Случай исключительный!

– Вышлют! Не могут не выслать. Я в район пойду, все отношения возьму. Это же агитация! Ну а про урожаи он ничего не пишет?

– Пишет: «…Рожь на помещичьем поле родилась сам-пят». У крестьян, видимо, меньше.

– Так, – обрадовался агроном. – Переплюнули мы барина. У нас в колхозе рожь сам-шёст! А овес? А пшеница? А греча? – засыпал меня вопросами Александр Михайлович.

Я снова зарылся в записи.

– Пшеницы ему не удавались, а овес… про овес я не записал и про гречу не записал.

– Жалко. Ну, да я выпишу эту книжку. Должны мне ее прислать, как вы думаете?.. А колхоз у нас семеноводческий. Элиту выращиваем, зернышко к зернышку.

Он вышел проводить меня на крыльцо, и мы, оба довольные встречей и разговором, тепло попрощались.

– Стой! – закричал вдруг агроном. – А там ничего нет насчет навоза?

Пришлось снова доставать бумаги.

– Насчет навоза… Так… бельмо лечат… Это не то… Сена семь тысяч пятьсот пудов… Не то… Картофель на патоку… Не то. Ага, нашел: «Навоза валят семьдесят возов на десятину, возят в начале июня два дня, на третий запахивают».

– Вот спасибо. Да вы дальше-то куда? Пешком? Не годится. Мы вас мигом.

Через пять минут к правлению подкатил грузовик. Александр Михайлович так начал обижаться нашему отказу, что пришлось залезать в кузов. Автомобиль рванулся навстречу выползающей из-за леса фиолетовой туче. Крупные дождины, сочетаясь с автомобильной скоростью, хлестали нас, подобно картечи. Но по земле, истомленной в зное, разливалась свежесть, прохлада и неизъяснимая легкость, от которой хотелось петь и орать несообразное.

Еще не скоро, недели через три дождь станет проклятьем. Пока он был благодатью, и люди поднимали навстречу золотистым, летящим из голубизны каплям просветленные улыбками и надеждой лица.

В Числовских Городищах мы постучали в крышу кабины.

Крупный дождь, успевший прибить пыль, но не успевший навести грязи, перестал. В воздухе сталкивались во время дождя, бились, раздроблялись друг о друга капли, порождая мельчайшую пыльцу. Теперь тонкая пыльца эта висела в воздухе, не опускаясь на землю. Она зажгла близкую, широкую, яркую радугу. Обрывки тучи торопливо уплывали в эту роскошную арку.

О Числовских Городищах в музее нам прожужжали все уши. Но интересны они, видимо, в том случае, если взять лопаты и начать планомерные, на научной основе, длительные раскопки. Тогда будут попадаться и арабские монеты, и черепные коробки, пробитые стрелами, и дубовые поленья, по которым можно судить, какие это были городища.

А так – село как село. В середине села прекрасно сохранился высокий вал, окруженный водой. То, что до сих пор стоит во рвах вода, и делает Городища уникальными. Ведь нигде больше этого нет. Но ни вал, ни вода не разбудили нашего воображения, потому что мы не знали, как и никто не знал в конкретности, что здесь происходило столько-то веков назад.

Другое дело – широкая и глубокая долина между Авдовой и Юрьевой горами, так называемое Липецкое поле. Оно начало погружаться в предсумеречную дымку, когда мы вступили на него. Именно здесь мог проезжать в свое время Руслан, восклицая знаменитые слова: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями!»

Костей, правда, теперь не было видно. Обычное луговое разнотравье да низкий кустарник посреди долины – вот и весь пейзаж. Реку затянуло за эти века, кустарник обозначает, где было русло. Ведь ясно сказано в летописи: «Битва при реке Липеце». Однако мы невольно стали внимательнее смотреть под ноги, надеясь увидеть либо наконечник от копья, либо ржавый боевой топор, либо шишак от истлевшего шлема. Но только обломок деревянных граблей, явно более позднего происхождения, попался нам.

Теперь мы стояли на дне долины, как раз между двумя холмами, то есть на месте самой жестокой сечи. Русская земля впитала здесь потоки русской крови. Только русской, и никакой другой.

В конце концов все князья остались целы: и те, что разбежались, и те, что победили; долину же устилали мужицкие трупы. Ну ладно, если бы гибли мужики за свободу родины, за независимость нации, за высокие идеалы. Ну ладно, если бы гибли они в смертельной схватке с чужеземным войском, чтобы доказать и на последующие времена, что значит сила и удаль славянского топора. Но ведь ясно сказано в летописи: «Сын шел на отца, брат шел на брата, рабы на господ».

Я не склонен идеализировать нашу древность. Русские князья в течение многих столетий только и делали, что резали друг друга. Горше всех при этом доставалось простому люду. Вот и липецкая битва. Славу, что ли, принесла она русскому оружию? Благо, что ли, принесла она русской земле?

Однако пора, может быть, рассказать и самые обстоятельства битвы. Я читал о ней по Костомарову, Соловьеву и Карамзину, а также частично и по летописи. В результате прояснилось следующее.

Сыновья князя Всеволода Большое Гнездо – Константин и Юрий – спорили после смерти отца за место на суздальском престоле. Другой их брат, Ярослав, в это время сильно насолил Господину Великому Новгороду, перерезав обозную дорогу к нему и устроив мир. Родители из-за куска хлеба продавали в рабство своих детей, люди умирали с голоду на улицах и площадях. Мертвые валялись по дорогам, и собаки терзали их. Новгородцы посылали к Ярославу просить его к себе. Но тот задержал посланных людей и ничего не ответил. Тогда, по словам летописца, в Новгороде была великая печаль и вопль.

Тогда-то и явился у новгородцев Мстислав Удалой, решивший постоять за Великий Новгород. Ударил вечевой колокол, новгородцы взяли топоры. Мстислав объявил и вторую цель – навести мир между самими суздальскими князьями. Однако он предложил Ярославу решить все мирным путем.

Ярослав ответил: «Не хочу мира. Пошли, так идите – сто наших будет на одного вашего».

Вся Суздальская земля вооружилась. Из сел погнали на войну земледельцев. К суздальцам пристали муромцы и сбродные шайки восточных степей. У Мстислава тоже было сводное войско: с ним шли псковичи, смоляне и родной брат суздальских князей Константин.

Войска встретились на реке Липеце, близ города Юрьева, то есть там, где мы стояли теперь посреди летней, омытой недавним дождем, сумеречной долины.

Мстислав еще раз предложил мир: «Освободи мужей моих новгородских… Верни волости Новгородские. Возьми с нами мир и целуй нам крест, крови проливать не будем».

Ярослав отвечал: «Мир не хотим; мужи ваши у меня: издалека вы пришли, а вышли как рыбы насухо».

И снова воззвал терпеливый Мстислав: «Братья Юрий и Ярослав! Мы пришли не кровь проливать… Не дай бог дойти до этого. Мы пришли управиться между собою; мы одного племени…»

Ярослав отвечал: «Прийти-то вы пришли, а как-то думаете уйти?»

После этого он с братом и боярами затеял в шатре пир. Захмелевшие бояре подзадоривали молодых задиристых князей. «Князья Юрий и Ярослав, – кричали они, – никогда того не бывало, ни при отцах ваших, ни при дедах, ни при прадедах, чтобы кто вошел ратью в сильную Суздальскую землю и вышел бы из нее цел. Да хоть бы и вся русская земля пошла на нас, и Галицкая, и Киевская, и Смоленская, и Черниговская, и Новгородская, и Рязанская, – да и тогда ничего с нами не поделают; а что эти полки, – так мы их седлами закидаем!»

История умалчивает, какие речи вели в это время рядовые дружинники, расположившись станом возле шатра. Захмелевшие же князья захмелевшим боярам говорили: «Сам товар пришел в руки: достанутся вам кони, брони, платья; а кто человека возьмет живым – сам убит будет; хоть у кого и золотом будет шито оплечье – и того бей: двойная от нас будет награда! Не оставим в живых никого. А кто из полку убежит, да поймаем его, тогда прикажем вешать да распинать».

Потом, отпустив бояр, ухарцы князья принялись делить между собою волости побежденных: «Мне, брат Ярослав, – говорил Юрий, – Володимирскую и Ростовскую земли, а тебе – Новгород, а Смоленск – брату нашему Святославу, а Киев дадим черниговским князьям, а Галич – нам же!»

Ночью войска двинулись навстречу друг другу. Причем в стане новгородцев взыграли на трубах, и ратники вдруг дружно крикнули. От этого крика на суздальцев нашел будто бы переполох. Несколько времени враги смотрели друг на друга при утреннем солнце и не начинали битвы.

И в четвертый раз Мстислав отправил к суздальцам парламентеров: «Дай мир, а не дашь мира, то либо вы отсюда отступите на ровное место, а мы на вас нападем, либо мы отступим к Липеце, а вы на нас нападайте».

«Мир не принимаю и не отступлю, – ответил Ярослав, – вы прошли через всю нашу землю, так разве этой заросли не перейдете?»

Тогда Мстислав воззвал к войску: «Братья, гора нам не может помочь, и гора не победит нас; воззрите на силу честного креста и на правду: пойдем к ним!»

В его стане были славные витязи: Александр Попович со слугою Торопом и Добрыня Резанич, по прозванию Золотой Пояс. Проезжая между рядами воинов, князь призывал: «Братья, мы вошли в землю сильную: воззрим на бога и станем крепко… Не озирайтесь назад. Побежавши, не уйдешь. Забудем, братья, жен, детей и дома свои. Идите на бой, как кому любо умирать – кто на коне, кто пеший!»

«Мы на конях не хотим умирать, мы будем биться пешие, как отцы наши бились на Колокше!» – воскликнули новгородцы. С этими словами они побросали с себя верхнюю одежду, разулись и босые побежали вперед. Настала жестокая сеча. Сам Мстислав трижды проехал сквозь неприятельские полки, поражая направо и налево топором, который был у него привязан к руке сыромятным ремнем.

«Крики не до смерти убитых и вытье прободенных слышны были в Юрьеве-Польском, и некому было хоронить трупы убитых. Многие же при бегстве утонули в реке, некоторые, войдя в реку, умерли. Оставшиеся в живых побегли: одни ко Владимиру, другие к Переяславлю, третьи – к Юрьеву».

Первым побежал тот, кто всех больше хвалился, то есть Ярослав. За ним последовал и Юрий. Загнав несколько коней, они к вечеру добрались: один до Переяславля, другой до Владимира.

Много прошло веков, затянулась, пересохла речка, остались только кусты на дне долины.

Сквозь огромное время события минувшего представлялись как бы нереальным. Все эти шлемы, дружины, Мстиславы, Ярославы для нас больше книжные понятия, чем живые люди или осязаемые вещи. А может, и не было дипецкой-то битвы? Может, выдумал ее летописец? Поди теперь разберись!

Но вот однажды, сравнительно недавно, женщина из села Адамова, от которого мы стояли теперь километрах в двух или трех, рвала в кустарнике траву для коровы. Видит, что-то блеснуло. Подняла. Шапка железная, да такая чудная. Отряхнула, очистила от земли, обозначилась на шапке иконка и письмо какое-то серебром. Под шапкой железо комком и вроде бы из колечек составлено. Колечки спеклись от ржавчины – не разберешь. И главное, не в земле все это, а сверху лежит, словно вчера кто обронил. Шапка оказалась боевым шлемом Ярослава, который он или потерял, или сбросил во время бегства. Теперь шлем этот хранится в Московском Кремле, в Оружейной палате.

Мы тоже походили по кустикам: не блеснет ли что? Но такая удача дважды не случается. К тому же совсем завечерело. Над полем битвы поднялась луна, неподалеку громко ударил перепел, бесшумная тень совы проскользнула над ними.

Так на кровавом, а ныне безмолвном Липецком поле закончился наш тринадцатый день.

День четырнадцатый

Возьмите холм длиной километра в полтора и высотой в полкилометра, покрытый ровной мелкой травкой. Согните его в подкову, поверху расставьте цепочкой крохотные деревянные домики с белым кубиком церкви посередине, а внизу заставьте поблескивать извилистую ленту не очень широкой реки. По реке пусть растут деревья и кусты: ольха, ива, ракитник. Они будут казаться сверху маленькими-маленькими, но это не беда. За рекой, конечно, должны быть луга. Сейчас, в пору буйного цветения трав, они покажутся вам темно-сиреневыми, почти лиловыми.

Луга по Колокше ровные, как будто землю здесь с силой натянули. Дальние холмы сопрягаются с ними, как сопрягались бы с плоскостью разные геометрические тела. На дальних холмах виднеются деревни, колокольни, перелески. С холмов сбегают к лугам хлебные поля. Золотое с зеленым и темно-сиреневым граничит так резко. Над всем проплывают белые копны кучевых облаков, а еще выше – солнце.

Нужно добавить лишь, что река выписывает у подножья подковообразного холма ни дать ни взять тетеревиный хвост, а домики на верху холма расставлены не в одну цепочку, а в две, да еще есть и поперечная улочка, доходящая своим концом до зарастающих, но все еще светлых прудов.

Здесь, в крайнем около самого пруда доме, мы оставили вещи, напились чаю и теперь собирались побродить по селу и окрестностям. Дом был просторный и содержался в невероятной чистоте. Страшно было ходить по его крыльцу, по его сеням, по его половицам в горнице. Мы просили хозяйку, радушную старушку Марию Ивановну, настелить разных половиков и тряпок, чтобы смелее ступалось.

Из прохладной деревянной чистоты дома нехотя вышли на улицу, где опять марило перед дождем.

Из всех домов Варварина выделялся двухэтажный каменный дом с четырехугольным, тоже каменным, колпаком на крыше. Из колпака на четыре стороны смотрели полукруглые окна. Внутри дома, под колпаком, была некогда круглая зала, косые лучи света прорезали ее сверху в четырех направлениях. И снаружи и внутри дом был в лесах, его ремонтировали под сельский клуб, а до этого в нем помещался детдом, а еще до этого жили помещики.

Я не буду утверждать, что все об этом доме нам рассказали здесь, в селе. Наоборот, мы пришли в село Варварино, зная очень много. Но одно дело знать, другое увидеть своими глазами.

Сначала село принадлежало декабристу и, кажется, приятелю Пушкина Михаилу Федоровичу Митькову, но во второй половине прошлого века им владела Екатерина Федоровна Тютчева – дочь поэта. Все это было бы само по себе малоинтересно, если бы не одно событие.

В 1878 году русская армия разбила турок и освободила Болгарию. На Балканах образовалось новое независимое большое государство. Границы его определялись Сан-Стефанским договором. Некоторые европейские государства были недовольны усилием Болгарии, и вот на Берлинском конгрессе Сан-Стефанский договор подвергся пересмотру. Русское правительство пошло на уступки: от Болгарии начали отрезать кусок за куском. А так как предшествующая война была очень популярна среди русской общественности, то, естественно, последующее поведение правительства вызвало всеобщее и сильное возмущение.

Общественный деятель, публицист, председатель Славянского комитета в Москве Иван Сергеевич Аксаков возмущался более других в той степени, в какой был более, по сравнению с другими, последовательным и ярым славянофилом.

Накануне своего решительного шага он писал: «Я спрашиваю себя: честно ли молчать в настоящую минуту? Не прямая ли обязанность каждого гражданина сделать все то, что ему по силам и чего никто запретить не может: поднять свой голос и протестовать. Россию распинают, Россию позорят, Россию творят отступницей от ее исторического призвания и завета, – и мы все немы, как рыбы!»

Двадцать второго июня 1878 года Иван Сергеевич вернулся из своего Славянского комитета поздно, в возбужденном состоянии и записал: «Копье пущено. Речь произнесена».

Через несколько дней за эту речь ему прислали выговор от Александра II, отстранение от поста председателя и предписание о ссылке.

«Согнуться мы не могли, пришлось нас сломать вдребезги», – ответил Аксаков.

Ф. М. Достоевский в те дни напомнил ему: «Так я ж вам предсказывал, что вас вышлют за эту речь».

Местом ссылки Иван Сергеевич выбрал имение своей свояченицы – село Варварино. Он был женат на второй дочери Тютчева – Анне Федоровне.

Пока он ехал на перекладных, речь широко распространилась и в России и за границей под названием «Историческое проклятие Аксакова». Имя Ивана Сергеевича не сходило с уст.

Пишет О. А. Новикова: «Все в страшном негодовании за изгнание Аксакова из Москвы, за его правдивое слово. Если Аксаков заслужил наказание, то, очевидно, и я виновата, но тысячи русских думают и чувствуют так же, как он…»

Пишет П. И. Чайковский: «Мы переживаем ужасное время, и когда начинаешь вдумываться, страшно делается… С одной стороны, совершенно оторопевшее правительство, настолько потерявшееся, что Аксаков ссылается за смелое, правдивое слово…»

Пишет П. Третьяков: «И вот Аксакову пришлось одному публично высказать, что чувствовали все прочие люди…»

Пишет Крамской Третьякову: «Ужасное время. Точь-в-точь в запертой комнате в глухую ночь, в кромешной тьме сидят люди, и только время от времени кто-то и в кого-то выстрелил, кто-то кого-то зарезал; но кто, кого, за что? – никто не знает. Неужели не поймут, что самое настоятельное – зажечь огонь?.. Неужели Аксаков прав, говоря в конце концов эти ужасные слова: „Замолчите, честные уста…“

Результатом всего этого шума было то, что Павел Третьяков предложил Илье Ефимовичу Репину незамедлительно ехать вслед за Аксаковым в село Варварино и написать с него портрет для своей галереи, той галереи, которую мы теперь называем Третьяковской.

Репин принял заказ безоговорочно. В летописи сельца Абрамцева находим: «Илья Ефимович ездил во Владимирскую губернию писать портрет Аксакова, который был в административной ссылке».

Между тем Иван Сергеевич, вырвавшись из московской суеты и отдалившись от напряженной нервозности последних дней, окунулся в океан летней, цветущей, пахнущей медом тишины. Он пришел в восторг от места своей ссылки. «Любуюсь гармоническим сочетанием изящной щеголеватости первого плана с сельской простотой второго, миловидной укромности, с одной стороны, и величавой шири – с другой.

Домик – прелестная игрушечка, а выйдешь на террасу – взор погружается, уходит в необозримую даль, – такой простор, такой важностью тишины охватывается душа».

Не удивительно, что здесь, в Варварине, после долгого перерыва Аксаков снова начал писать стихи. В одной из его биографий так и сказано. «Лишь по прошествии семнадцати лет вновь осенило его поэтическое вдохновение, уже на закате дней, во время известного заточения в с. Варварино».

Вот одно из стихотворений Аксакова – послание его к хозяйке имения Е. Ф. Тютчевой:

ВАРВАРИНО

Как будто вихрем бури злой Снесло мой дом, и я – изгнанник! Но дружба путь водила мой, И вот я в пристани. Я твой Отныне гость и сердцем данник. Как тихо дни мои текут! Как мил, укромен твой приют! Как сердцу вид его отраден, Как нежит душу, тешит взор, Как в простоте своей наряден, Как величав и безогляден Пред ним раскинулся простор! Реки серебряный извив, Блестящий в мураве зеленой; По гибким скатам желтых нив Бродящей тени перелив И рощей сумрак отдаленный… Виднеют села… здесь и там Сверкает крест, белеет храм. Куда ты взор ни обратишь, Какая ширь! Какая тишь! Но всюду в ней снует, бесшумный, Рабочей Руси труд святой… О чудный мир земли родной, Как полон правды ты разумной! Великий мир, родимый мир! Ты бодр и мощен, как стихия… Твоей лишь правдою Россия Преодолеть возможет мир И свергнуть идолы чужие! Но час не близок. Злая мгла Вершины Руси облегла. В той безнародной вышине Родная мысль в оковах плена; Одни лишь властвуют вполне Там лесть, и ложь, и буйство тлена! Но внемлет бог простым сердцам: Сквозь смрад и чад всей этой плесни Восходит с долу фимиам, Несется звук победной песни, Поющей славу небесам. 18 августа 1878 г., село Варварино

Между тем Репин ехал да ехал из Москвы в Варварино, и вот однажды жена Аксакова Анна Федоровна написала своей сестре – хозяйке имения: «Сегодня утром, когда я вставала, звук колокольчиков приближающейся тройки заставил меня испытать некоторое ощущение беспокойства, но оказалось, что это приехал из Москвы один молодой художник, присланный Павлом Третьяковым к моему мужу с просьбой разрешить сделать его портрет для своей портретной галереи знаменитостей. Вот они уже водворились в гостиной за работой».

Сам Аксаков так отзывался о Репине:

«Художник Репин очень талантливый и очень скромный, еще довольно молодой человек и известный (одна его большая картина, „Садко“, богатый гость (купец) – находится у наследника, куплена за 6 т. р., другая – „Бурлаки на Волге“ – у в. кн. Владимира), прислан был сюда Третьяковым, чтобы снять мой портрет для его галереи.

Не затягивая дела, я отдался в его распоряжение, и в три дня портрет готов. Сегодня он сушится и сохнет».

Есть и воспоминания Репина на этот счет:

«Вообще у нас многие странно понимают художество. Я – реалист и никогда не прикрашивал, не скрывал натуры. Припоминается случай с Иваном Сергеевичем Аксаковым. Начинаю писать его, он мне и говорит: „Вот что, Илья Ефимович, если вы хотите писать меня как следует, убавьте мне лицо, рожи у меня много“.

Действительно, лицо у Ивана Сергеевича Аксакова было красное, мясистое и массивное.

Но это-то мне и показалось очень типичным в этой фигуре, а он просит сделать ему тонкое и бледное лицо».

Однако для нас, находящихся теперь в Варварине, самым интересным был отрывок из аксаковского письма, прочитанного нами в Юрьев-Польском музее. Он писал хозяйке имения:

«Репин в таком восхищении от Варварина и его видов, что воспользовался свободным днем, чтобы набросить на память нам один из видов. К сожалению, у него не было акварельных красок или цветных карандашей, а, к еще большему сожалению, погода, сначала солнечная, обратилась в пасмурную, потом в холодную, с дождем и ветром.

Тем не менее он под дождем и ветром, прямо на полотне масляными красками, широкою талантливою кистью перенес прелестный вид, тебе, может быть, и неизвестный: это снизу, недалеко от берега реки, влево от мостков, где моют белье и стояла купальня, перейдя луг из рощи, поднимающейся вверх по горе, где дорожка на мельницу, через воду и часть сада видна вся церковь и часть рябин бывшей пушкинской усадьбы».

У Сереги, к счастью, оказались акварельные краски, и он, конечно, захотел написать Варварино, и, конечно же, с той точки, с которой писал его великий художник.

Беда заключалась в том, что ни одной из примет, указанных Аксаковым, то есть ни мостков, ни купальни, ни мельницы, ни рощи, поднимающейся вверх по горе, ни сада, ни рябин не сохранилось. Сохранились лишь река да церковь, но ведь на церковь можно было смотреть со многих точек.

Склон холма, по которому мы спускались к реке, весь был усажен пнями. Значит, где был сад, мы все же определили.

Обегая пни и перепрыгивая через них, спустились мы к реке. Отправной точкой в аксаковском письме были мостки, где моют белье. Если бы мы нашли это место, то в наших руках оказался бы кончик нитки, за который можно распутать весь клубок. Но кто же может сказать, где были мостки восемьдесят лет назад?

Утомленные, ходили мы по берегу Колокши, и Серега сел писать этюд, отчаявшись найти репинскую точку. Но когда мы возвращались домой, навстречу нам попалась женщина с корзиной белья на плече.

– Стой, подожди! Нужно посмотреть, где она примостится полоскать свое белье. В конце концов восемьдесят лет не такой большой срок, а деревенские традиции очень устойчивы. Мостки не сохранились, но варваринцы могут ходить все на то же место.

Мы пошли вслед за женщиной. Нужно было бы подсобить ей нести тяжелую корзину, но мы так боялись вспугнуть и разрушить ее инстинктивное чувство направления, что даже приотстали шагов на сто.

Женщина подошла к реке, на повороте, там, где нам и в голову не приходило искать репинскую точку, она разостлала на траве тряпку, вывалила на нее белье, сполоснула в текучей воде корзину и начала шлепать по реке мокрыми простынями.

Значит, так… «влево от мостков… перейдя луг из рощи… где дорога на мельницу…».

Вскоре мы набрели на торную дорожку, которая, может быть, и вела в свое время на мельницу. Наконец, сверив все еще раз, мы воскликнули: «Здесь! Репин сидел здесь!» Ошибка на несколько метров, разумеется, не играла роли.

– Да, но мы никогда не проверим, правильно ли угадали точку, – сокрушался Сергей.

– Как это не проверим, репинская картина не иголка, где-нибудь она хранится.

– А если, к примеру, в Швейцарии, или в Финляндии, или в каком-нибудь там Амстердаме.

– Он оставил ее хозяйке имения, и вряд ли она попала за границу. Нужно выяснить.

Здесь я должен забежать вперед и рассказать, что, вернувшись в Москву, я напал на след репинской картины. Мне сказали, что она скорее всего хранится в частном собрании профессора Зильберштейна. Полистав телефонный справочник, не трудно было узнать адрес и телефон профессора. Не раздумывая долго, я набрал номер.

– Да, это я. Что вам нужно? Да, картина у меня. Ну, пожалуйста, когда хотите, можете сию же минуту.

В районе Миусской площади я отыскал нужный дом, нужный подъезд, нужную кнопку звонка. Две собаки залаяли за дверью. Приготовившись увидеть некую древность в ученом колпаке и какой-нибудь там душегрейке, я удивился, когда дверь мне открыл молодой еще, сухощавый мужчина в полосатой пижаме.

– Я и есть Илья Самойлович. Прошу.

На улице было снежно и пасмурно, поэтому больно ударило в глаза летнее солнце, освещающее яркую лесную зелень. Секундой позже я сообразил, что вижу перед собой один из малоизвестных шедевров Шишкина.

Квартира профессора оказалась сокровищницей русской живописи. Подлинный Репин, подлинный Шишкин, подлинный Васнецов, подлинный Поленов, да чего только там не было! И наконец я увидел родную Колокшу. На переднем плане стальной изгиб реки, далекий склон холма в темной зелени парка, полевее, из-за темной зелени, выглядывает белая-белая церковка, а над нею сырые, холодные, тоже стальные облака. Ведь писал-то Репин под дождем и ветром. Дождливое небо больше всего удалось художнику в этой картине. Скромная стояла подпись: «Вид села Варварина».

Теперь я уверенно мог сказать – мы стояли там, откуда Репин писал все это. Мы правильно нашли его точку.

Час спустя профессор проводил меня до порога.

– Простите, Илья Самойлович, – спохватился я, – как вы понимаете, в письме Аксакова слова: «И часть рябин бывшей пушкинской усадьбы…»

– Милый человек, – усмехнулся профессор, – я десять лет занимался этой загадкой. Я разговаривал с Тютчевым, я копался в архивах Аксакова. Но я так и не знаю, что имел в виду Иван Сергеевич. Ясно одно: сделать описку он не мог. Боюсь, что мы никогда этого не разгадаем.

Я поблагодарил профессора за любезность, и мы расстались.

Но это было потом, а пока, искупавшись в Колокше, мы карабкались на холм, довольные поисками. День угасал. Утром мы должны были покинуть Варварино – этот красивейший уголок земли.

Нам так понятно было сожаление знаменитого варваринского узника о своей роскошной тюрьме. Вот оно, это сожаление:

Затворы сняты; у дверей Свободно стелется дорога; Но я… я медлю у порога Тюрьмы излюбленной моей. В моей изгнаннической доле, Как благодатно было мне, Радушный кров, – приют неволи, — В твоей привольной тишине! Когда в пылу борьбы неравной, Трудов подъятых и тревог, Так рьяно с ложью полноправной Сразился я – и изнемог, И прямо с бранного похмелья Меня к тебе на новоселье Судьба нежданно привела, — Какой отрадой и покоем, Каким внезапным звучным строем Душа охвачена была! Как я постиг благую разность, Как оценил я сердцем вдруг Твою трезвительную праздность, Душеспасительный досуг!..

Чтобы кончить с историей, должен вспомнить, как совсем недавно, бродя по улицам болгарской столицы, я оглянулся по сторонам и увидел вдруг, что нахожусь на улице Ивана Аксакова, одной из центральных улиц Софии. Мне было радостно, что болгары не забыли и даже увековечили память своего русского друга и заступника.

Может быть, варваринцы догадаются тоже и, отремонтировав домик, который был «прелестная игрушечка», сельский клуб свой назовут его именем. Почему бы им не назвать? Увековечил же Аксаков в своих стихах их село. Мария Ивановна так и не настелила половичков на свои пахнущие прохладой выскобленные доски.

– Топчите – для того и моем, чтобы по чистому ходить. Девки придут, опять вымоют.

– Какие девки?

– Дочери две у меня, в Юрьеве работают. На воскресенье домой ходят. Хочу продать хоромину-то, а они поперек: вишь, и отдохнуть негде будет.

– Сколько же ваша хоромина может стоить?

– Шестнадцать прошу… Да ведь и место цену имеет. Пруды, река – виду одного сколько!

– Виду много, а кем же работают ваши дочери?

– Одна на фабрике, другая – в книжном магазине продавщицей.

– Значит, мы третьего дня с вашей дочерью поругались. Пришли к закрытию, ни за что пустить не хотела.

– Она у меня характерная.

В это время за окном высокий женский голос лихо запел плясовую частушку, а еще несколько голосов подхватило ее. Мы бросились к окну и увидели, что мимо дома идут восемь женщин, все лет сорока, с лопатами, не просто идут, а с пляской и песнями.

– Чего это они?

– С работы. Силосную яму рыли, а потом у меня в огороде посидели.

– Как посидели, зачем?

– Выпили, значит, с устатку да луком с грядки закусили. Вдовушки все это наши. Рано без мужиков остались, сила-то бабья ходу просит. У нас вот в селе шестьдесят домов, и шестьдесят мужчин с войны не вернулись.

Надолго осталось в душе буйное, но горькое веселье варваринских вдов, которым ныне по сорок лет. Увидишь такое, и не нужно никаких плакатов, агитирующих против войны.

На другой день на рассвете мы ушли из Варварина.

День пятнадцатый

В русые головенки тех мальчишек, что барахтаются в уютном, обросшем ивами омутке, или бегают все в брызгах по журчащему перекату, или, сопя и пыхтя, вытаскивают из илистых нор упирающихся клешнистых раков, или просто лежат на солнышке около тихой воды, редко приходит мысль; а откуда течет, где начинается их речка?

Река текла, когда ребятишек еще не было на свете, и она будет течь, когда их снова не будет. Для них река как само время, как сама земля, как сам воздух. У нее не может быть ни конца, ни начала.

Но иногда, чаще всего в школьном возрасте, после первых уроков географии, когда прикоснутся дети к волшебным страницам «Фрегата „Паллады“ и „Дерсу Узала“, обязательно придет этот вопрос, чтобы смутить ребячьи умы и души.

С заговорщическим видом будут они шептаться, собираясь в стайку, из родительских столов начнут пропадать куски хлеба, если нет в доме готовых сухарей, исчезнет и хлебный ножик, жидкий, весь сточенный, способный, однако, в детском воображении играть роль тесака, кинжала, кортика.

Экспедиция отправится рано утром, чтобы к вечеру, охваченная расколом, идейными шатаниями и, наконец, бунтом малодушных, возвратиться домой, так и не узнав, где начинается река и как она начинается. Впрочем, нужно сказать, что у сельских детей нет другого представления о начале любой реки, кроме холодных ключей, бьющих из-под земли.

Так и мне рисовалось начало нашей Ворщи: зеленая трава, тенистый куст, а из-под куста льется и льется, журча, светлая, ледяная вода. Но где оно, это начало? Приставал с расспросами к старшим:

– Если идти все по реке, – добросовестно объяснял отец, – попадется Журавлиха – большой темный лес. Туда не ходи, там разбойники водятся. После Журавлихи начнется снова поле, за тем полем и стоит деревня Бусино. Около Бусина начинается наша Ворща. Большой вырастешь – сходишь.

Но в детстве и пять минут могут вызвать бунт нетерпения, а тут жди, когда вырастешь. С надежным другом выступили мы в великий поход. Мы были так малы, что боялись на шаг отойти от воды, чтобы спрямить дорогу там, где река петляет и извивается. Мы шли по берегу, и земля раскрывалась нам в своей первозданности. Теперь мы побоялись бы искупаться и, пожалуй, не удивились, если бы из-под куста глянула на нас буграстая морда крокодила. Река увела нас от реальности в свою таинственную сказку.

Нужно сказать к нашей чести, что когда началась Журавлиха, мы не повернули обратно, а шли еще некоторое время, продираясь сквозь прибрежные заросли, главным образом черемухи и малины.

Потрясла нас поляна, поднимающаяся бугром, вернее – не сама поляна, а избушка на ней. Если бы бросилась на нас собака или закричал кто-нибудь – было бы легче. Но избушка стояла безмолвная, словно пустая, а из трубы шел дымок. Отцовы рассказы о разбойниках не могли забыться так скоро. Мы переглянулись и задали стрекача.

Потом рассказали нам, что живут в сторожке какие-то Косицыны. Кто такие Косицыны, почему они там живут, как в сказке, одни в темном лесу, на берегу реки, посреди поляны, красной от земляники? Может, они-то и есть разбойники?

А когда кончилось детство и все стало понятным, все встало на свои места, позвала чужая сторона, и некогда было вернуться к светлой, как сама речка, мечте – дойти до истоков Ворщи.

Теперь, проглядывая по карте, как идти дальше, мы шарили кончиком карандаша по деревням и селам. Отметив крестиком село с интересным названием Ратислово (была, значит, тут рать, но было и некое слово), карандаш наткнулся на крохотный кружочек, около которого написанное мельчайшими буковками вдруг зацвело, заиграло, запереливалось красками выплывшее из глубин души, из потаенных уголков памяти, из давней детской мечты короткое словечко – Бусино.

В Ратислове полдня мы лежали под ветлой на берегу пруда. Прудов в этом селе было множество. Расположенные двумя параллельными рядами, они были бы очень красивы, а также давали бы много рыбы, если бы не заросли камышом и ряской, если бы не заплывали илом, если бы не уменьшались и не пропадали. Ряска лежала таким плотным слоем, что брошенный камень не оставлял следа. От берегов наступал на раздолье пруда камыш. Можно было предположить, что стройное зеленое войско его вскоре оккупирует всю территорию пруда, соединившись с теми собратьями, что наступают со стороны острова, поднявшегося над зеленью ряски, подобно могучему зеленому взрыву.

Трое бродяг, разумеется, привлекли внимание ратисловцев, к тому же отпускаемая Серегой борода достигла той степени выразительности, когда хозяина ее можно было легко принять за уголовника. К пруду собирались зеваки.

Председатель согласился, что пруды не плохо было бы почистить, но колхоз только-только начал набирать силу, и пока ему не до прудов. Кроме того, нужен экскаватор, а в районе ни одного экскаватора нет.

– Они все где-то там, в пустынях копаются, – с горечью сказал председатель, – а у нас здесь, в средней полосе, такие пруды погибают. Готовые, нашими предками вырытые, только почистить да в порядок привести. Прудов у нас в селе около четырех гектаров. Знаете ли вы, сколько карпа можно развести на такой площади?

– Мы-то знаем, а знаете ли вы, председатель колхоза?

– Я тоже знаю, но что делать, если в целом районе нет ни одного захудалого экскаваторишка. Мало внимания уделяется нашим центральным землям.

Мы спросили, где можно искупаться.

– В том порядке один пруд еще сохранился. Видно, уж очень глубок был. Банным зовется. В прогон залогами как раз проберетесь.

А еще мы попросили у председателя лошадь, потому что спутница наша иногда уставала раньше, чем наступал вечер.

Шустрый паренек-подросток, получив наряд, долго отнекивался, и так, что не помогали ни угрозы, ни мирные увещевания. Дело зависело от того, кому надоест раньше – председателю просить, пареньку отказываться или нам слушать их перебранку. В ту минуту, когда мы хотели махнуть рукой, пареньку надоело, и гнедая тощая лошаденка, запряженная в телегу, начала лениво перебирать ногами, загребая дорожную пыль.

Мы с Серегой шли рядом с телегой, а Роза, паренек и наши мешки ехали. То и дело лошадь останавливалась. Паренек делал вид, что понукает ее, потом так, чтобы мы слышали, говорил про себя: «До того леска доедем, дальше не повезу, совсем не идет лошадь». Однако у леска повернуть он не осмеливался и повторял сцену с вариациями: «Поле переедем, дальше не повезу». Так он откладывал три раза и наконец решился.

Нам и самим было неловко, что, может быть, действительно гоняем зазря такую усталую лошадь. Однако паренек, как только отъехал от нас шагов на тридцать, раскрутил над головой вожжи и, пока было видно (а было видно километра на два), гнал лошадь то вскачь, то рысью.

К концу дня вместе со стадом коров в прозрачно-золотистом облаке пыли, пахнущей парным молоком, мы вошли в деревню Бусино. Бригадиров дом оказался в конце длинного порядка, растянувшегося по берегу отлогого широкого оврага. Хозяина не было дома, и мы расселись на завалинке. Жена бригадира рядом с нами нянчила ребенка. Постепенно число детей около женщины увеличивалось, и наконец собрались все шесть ее сыновей-богатырей. Старшему было не больше десяти – двенадцати лет.

Мы все боялись задать главный вопрос: здесь ли начинается река Ворща? Вдруг скажут: «Что вы, не знаем никакой Ворщи, и вообще никакой реки здесь нет». Почему они сами молчат о том, что у них начинается река? Ведь не в каждой деревне начинаются реки? Наверно, и правда здесь ничего нет. Откуда я взял это Бусино? Из детства, из рассказов отца. Но мало ли чего может рассказывать отец ребенку! Тоже и сказками потешают детей.

Земля, покрытая высоченной густой травой, уходила вниз полого, но глубоко. Противоположный берег оврага поднимался стремительнее и круче. А на дне оврага, в лиловых сумерках, начали появляться белые, как вата, клочья тумана. Туманные озерки сливались, вытягиваясь в ленту, и наконец овраг до половины заполнила плотная белизна. Это обнадеживало. Такой туман не мог родиться в простом овраге. Он мог родиться лишь в том случае, если там на дне, в травах, пробирается речная вода.

Совсем стемнело, когда пришел отец шести сыновей – колхозный бригадир, молодой мужчина в вылинявшей и выгоревшей гимнастерке.

Он повел нас на ночлег.

В избе, куда мы пришли, было еще темнее, чем на улице. Однако темнота не могла скрыть того, что горница прибрана плохо, на столе возвышается гора свеженарубленной махорки и хозяин, округлобородый старик, сгребает махорку в фанерный ящик. Тут же на столе валялось множество листочков от численника, предназначенных на цигарки.

Керосиновая лампа трепетно осветила горницу, и мы увидели, что у старика красные слезящиеся глаза и до черноты закоптелые пальцы.

Старая женщина, вздувшая огонь, оглядела нас всех и остановила на мне странный, долгий, вопросительный взгляд. Потом она вышла, но тут же вернулась, начала хлопотать с самоваром, а я то и дело ловил на себе ее взгляды, от которых становилось жутко. Сначала во взгляде ее был немой вопрос, потом почти мольба, потом осталась одна лишь боль. Тогда я осмелился, спросил ее, почему она на меня смотрит, может, где-нибудь видела раньше?

– Думала, сын вернулся, да поначалу не открываешься. Сын у меня был – две капли с тобой. Тринадцать лет жду. Бумаг похоронных не было – значит, прийти должен.

– Полно пустое говорить, – грубовато оборвал ее муж-старик. – Кому прийти, все давно пришли.

Женщина вышла.

Старик снял со стены фотографию и дал нам.

– Правда, схож ты на нашего Леньку, я и то усомнился.

На фотографии был молодой, круглолицый парень, русый, здоровенный, курносый. Я, признаться, не нашел в нем большого сходства с собой, но матери виднее – значит, что-то было.

Я не сказал своим спутникам, зачем мы пришли в Бусино, боясь, что придем, а здесь ничего нет. Теперь, вечером, нужно было мне установить все точно. Я вышел на улицу. Пока мы сидели в горнице при керосиновой лампе, взошла луна, зеленая, свежая, будто только сейчас умылась светлой водой. Тумана в овраге стало еще больше, и он поголубел, засеребрился под лунным светом. Почти бегом бросился я в овраг. Брюки мои до колен тут же намокли, как если бы я вбежал в воду, в башмаках начало хлюпать. И еще раз мелькнула надежда: такая роса обязательно возле воды.

Запахло туманом. Он был густ и плотен. Вот я вошел в него по пояс, вот скрылся в нем с головой. Четкие очертания луны стушевались, как если бы на нее набежало облако. На дне оврага безмолвие охватило меня. Тогда в лунном безмолвии послышалось далекое, но явственное бульканье воды. Я пошел на звук. От главного большого оврага отходил в сторону небольшой овражек – тупичок. Он был не более ста шагов в длину и кончался крутой поперечной горкой. У входа в него росла высокая ветвистая ива. Никаких деревьев или кустов вокруг этой ивы не было видно. По овражку-тупичку, гремя, журча, переливаясь, бежал ручеек. Он пробил себе узкое углубленное руслице, над которым разрослись травы так, что самого ручейка не было видно.

У крутой поперечной горки, то есть у задней стенки овражка, травы буйствовали невероятно. Оттуда плыл, наполняя овражек до краев, резкий, душноватый аромат таволги. Ее белые пышные соцветия зеленовато светились. Там, окруженная могучими травами, и была колыбель.

Четыре дубовых венца образовали прямоугольный сруб длиною метра полтора, шириною в метр. Черный поблескивающий сруб до краев был наполнен водой. Но я узнал об этом, только дотронувшись до воды ладонью. Она была так светла, что ее как бы не было.

Выливаясь из сруба, вода обретала голос и видимость, потому что начинала переливаться, течь, быть ручьем.

По склонам оврага цвел красными шапками дикий клевер, алели гвоздички, желтели лютики. Наверху, над тихой колыбелью реки, в самом изголовье, густая росла пшеница. Пыльца цветения долетала до родника. Пушинки одуванчиков невесомо опускались на хрустальную воду.

Текущий по овражку, переливающийся ручей был зеленый, но я уж видел, представлял, как ярко сверкает и блестит он при утреннем солнце.

Только так, среди травы, цветов, пшеницы, и могла начаться наша река Ворща. Встретится на ее пути и грязь, и навоз, и скучная глина, но она безразлично протечет мимо всего этого, помня свое чистое цветочное детство.

Еще бежать и бежать этому ручейку, пока образуется первый бочажок и появится новое понятие – глубина.

Еще не скоро разольется он чистой гладью, в которой отразились бы и прибрежный лес, и облака, и само солнце, а ночью – синие звезды.

Еще не скоро сможет похвалиться этот ручеек-младенец тяжелым всплеском рыбины, рождающим на утренней воде багряные круги волн.

Но вот уж и девушка, разгоряченная ходьбой, умылась в реке, вот уж подошла к ней женщина и унесла на коромысле два ведра прозрачной воды; вот уж метнулась от всплеска бойкая стая окуней, и удильщик забросил к осоке свою немудреную снасть.

Деревни и села задымились по берегу реки (их не было бы здесь, если бы не она), зазвенели косы в прибрежных лугах. В сенокос парни, по древнему порядку, сбрасывают девушек прямо в платьях в теплую полдневную воду.

Вот уж и первый мост через Ворщу. С моста сыплется в реку разный мусор, и поэтому, поднявшись из глубин, ходят там, кормятся осторожные голавли.

Появились названия: Долгий омут, Барский омут, Черный омут. Здесь река и втекла в мое детство, чтобы стать едва ли не главным в биографии. Ничто не влияет так сильно и так решительно на формирование детской психологии, как река, протекающая поблизости. Первый друг, первая игрушка, первая сказка – все это она, река. Не велика, не знаменита Ворща. Мало связано с ней легенд. Но неужели это так уж плохо, что никогда и никто не утопился в реке? Для славы нам нужно, чтобы бросали в воду царевен, чтобы обманутые красавицы прыгали с крутых берегов. Мы почитаем кровожадного и бесполезного орла и равнодушны к какой-нибудь там овсяночке, или пеночке, или мухоловке, спасающей наши сады и наши леса.

И вот уж сама кровожадность орла, сама его жестокость ставятся ему в достоинство, воспеваются в стихах, песнях и в поэмах. А между тем еще Салтыков-Щедрин предупреждал, говоря, что орел – птица прежде всего хищная. К голосу классика можно было бы и прислушаться.

Что ж, трудолюбивая овсяночка, разве мы хвалим ее за то, что, крохотная, она уничтожает пуды всевозможной нечисти, или разве мы жалеем ее, когда настигнет, убьет, растерзает хищная птица?

Вот и Ворща моя трудится неустанно за веком век, принося радость и пользу людям. А главная радость от нее детишкам. Как птица-овсяночка, не поражает Ворща своим величием. Ольха да кувшинки, перламутровые ракушки да пескари, ветлы да черная глубина омутов. А то еще осыпаются на воду белые черемуховые лепестки, медленно уплывая вниз по течению.

Я еще помню, как можно было голыми руками наловить в Ворще корзину рыбы. Великое множество водилось здесь голавлей, окуней, ершей, плотвы, гольцов, ельцов, пескарей, язей и иной рыбешки.

На моей же памяти завелась в Ворще щука. Где-то в низовьях (кажется, под Шаплыгином) нарушилась мельничная плотина, и в водополку, по большой воде, пожаловали первые гостьи – пошли по деревням недобрые слухи. Однако долгое время воочию никто ничего не видел. Наконец сосед Костя, постарше меня лет на пять, пригласил вынимать вершу. Дело было под Бродовской Лавой. Приподнял он вершу над водой, и затрепыхалось, забилось в ней о мокрые прутья, грозя разворотить и вырваться. Костя закричал не своим голосом: «Нали… Гола… Щука!» Потом мы внимательно разглядывали на траве впервые увиденное зубастое отродье.

С тех пор начала убывать рыба в Ворще. Вот, наверное, раздолье было первым щукам! Рыба непуганая, смирная.

У нее и в инстинктах против щуки ничего не было. Сама небось в пасть лезла. Теперь-то пошли приспособленные поколения: действует зубастый естественный отбор. Теперь ежели уцелел пескарь, то его, ворщинского пескаря, на мякине не проведешь!

Про Ворщу мог бы я рассказывать без конца: мало ли было рыболовных приключений, мало ли встречено на ней радостных зорь, мало ли слышано соловьев, мало ли похожено по ее ночным берегам! Одних стихов прочитал я ей уйму, и много стихов напела она мне своим ласковым тихим журчаньем.

И все это, весь особый, радостный, ни на что не похожий мир под названием Ворща, начинался теперь у моих ног, в дубовой колыбели, среди цветов и травы с пшеницей в изголовье.

Зеленые струйки переливались в черной траве, убегая к большой развесистой иве. Там ручеек поворачивал направо и струился вдоль большого оврага, сливаясь с другими родниками.

Утром, теперь уж втроем, мы снова пришли сюда. Как изменилось все вокруг на утреннем солнце! Вместо зеленой лилась золотистая, почти огненная вода. С травы и цветов капали в нее тяжелые, как жемчуг, седые капли.

Родников оказалось семь. Но тот, у которого я побывал ночью, – самый большой, называемый Гремячкой, считается главным.

Теперь можно было разглядеть дно колыбели. Оно было песчаное, чистое. Там и тут мельтешили в неподвижной, как бы застекленной воде фонтанчики песка. Значит, там-то и вырываются из земли родниковые струи. Я насчитал шестьдесят мельчайших песчаных фонтанчиков.

Конечно, мы пили родниковую воду и умывались почти благоговейно. А потом пошли по течению. Вода повела нас туда, где заплуталось во ржи да клеверах мое невозвратное золотоголовое детство.

День шестнадцатый

Этот день, как известно, начался у ключа, под названием Гремячка, у истоков реки Ворщи.

Мы шли, философствуя на тему, что появилось раньше – угро-финское название реки или славянское название ее истока.

Между тем солнце поднялось выше, роса обсохла, я в пустом еще, промытом утреннем воздухе начали струиться, заполняя его, первые медвяные запахи. Был разгар цветения всех трав – душистая, яркая, пестрая предсенокосная пора. Иногда нас обдавало запахом чистого меда: наносило от пасеки.

Пошли деревни, в которых старушка посмотрит, посмотрит на тебя из-под ладони, да и скажет:

– А вроде бы человек-то знакомый. Не из Алепина ли будете?

– Из Алепина и есть.

– То-то вижу…

– Почему?

– По природе. Не Лексея ли Лексеевича сынок?

– Его.

– То-то вижу, вроде бы человек-то знакомый.

Вскоре мы вошли в Журавлиху, вошли с другого, дальнего конца, откуда заходить в нее мне до сих пор не приходилось.

Я внимательней стал посматривать в сторону протекавшей тут же речки. Не сидит ли где под кустом Петруха?

Личность эта была примечательна. Бурдачевский сапожник Петруха меньше всего занимался своим ремеслом, почему и не вылезал из унылой бедности. Впрочем, семьи у него была одна жена, которая, говорят, похаживала по миру.

Сам же виновник столь бедственного состояния семейного корабля и дни и ночи проводил на реке с удочками. Это был не просто рыболов-любитель, но одержимый человек, артист и, видимо, немножко поэт, потому что замечали его и без удочек сидящим около воды по несколько часов неподвижно.

Всегда небритый, всегда в черной линялой рубахе, выпущенной поверх штанов, всегда босой, всегда с двумя удочками на плече и жестяным ведерком в руке – таков стоит передо мной Петруха.

Он был бы, наверное, не причесан, если бы не стрижка под короткий ежик. Лет ему около шестидесяти.

Один его удильник составлен из ореховой палки и можжевелового хлыста, другой – цельный, березовый. Леска сплетена из конских волос, вся в узлах. Вместо поплавков обыкновенные пробки от бутылок пол-литровой емкости. Пьяным я Петруху не видел.

Поскольку дома его не ждали пироги да пышки, то он бродил по реке днями, ночуя тут же на берегу, питаясь то ушицей, а то деревенским обедом, выменянным на свежую рыбу.

Про него говорили, что он знает «слово», потому что там, где иной просидит хоть неделю и не дождется поклевки, Петруха выхватывал рыбину за рыбиной, но предпочитал делать это без свидетелей. Можно наверное сказать, что никакой прикормкой и привадой он никогда не пользовался и других насадок, кроме навозного червя и хлеба, не знал.

Петрухе я обязан страстью удильщика, обязан до конца жизни, потому что страсть эта, в отличие от других, не проходит.

– Лексеич, пора! – будил он меня еще затемно.

И мы торопились, поеживаясь от предрассветного холода, шли куда-нибудь в «ловкие» места. «А то еще под Курьяновской кручей очень ловко место», – говорил Петруха, а я запоминал.

Теперь, подходя к дому, я рассказывал своим спутникам про Петруху и обещал им устроить зарю с его участием. Я и раньше в дороге часто поминал про него, так что у них появилось даже нетерпение скорее прийти в Алепино и посмотреть на прославленного рыболова.

Правда, в последнее время Петруха сдал. Ноги у него согнуло (от вечного хождения по росе и сырости), а также, как сообщали мне в письме, появились кашель и одышка.

Между тем мы подошли к лесной избе, где некогда жили таинственные Косицыны. Вдруг закричала Роза. Можно было подумать, что она или наступила на змею, или чуть-чуть не наступила на мину. На самом же деле она впервые за поход увидела в траве красную-прекрасную землянику. Родная земля принимала с подарками.

«Земляничная жила», виясь в траве, уводила нас все ниже и ниже под берег реки, а сверху уж наблюдал за нами человек в очках и темно-синем поношенном кителе. Он был так же низок, как и широк, его лицо было так же округло, как и добродушно, и был он молод и весел.

– Ребята, помогите машину вытащить. Завяз в родной Журавлихе. У меня «москвичишко», мы его легко подтолкнем.

– А вы кто?

– Косицын я, может, слышали? В сторожке раньше жили. К старикам на побывку еду.

Так произошла наша встреча с Косицыным-младшим, как оказалось впоследствии, весельчаком, рыболовом-подледником, кандидатом юридических наук, старшим преподавателем Военной академии, Героем Советского Союза.

«Москвичишко» мы, конечно, вытолкнули моментально, и тут же с нас было взято нерушимое слово, что не позже чем завтра мы на том «Москвиче» поедем рыбачить на Колокшу, непременно с ночевкой, то есть на две зари.

Теперь до Алепина оставалось не больше двух километров. На выходе из Журавлихи уж виден за горой крохотный колокольный крестик, значит, скоро появится и сама колокольня, потом старые липы вокруг нее, потом крыши домов, потом мы войдем в Московкин прогон, и мать моя, если в это время взглянет в окно, уж сможет увидеть нас.

Дни семнадцатый – двадцать второй

Эти дни мы провели в Алепине. Но село Алепино, его люди и окрестности могут составить для меня предмет отдельной книги, которую я когда-нибудь обязательно напишу.

Должен сказать только, что рыбалка с участием Петрухи у нас не состоялась. Незадолго перед нашим приходом он умер.

– Удочки тебе отказал, стоят на задах около огорода.

Я пошел на зады и действительно нашел там, где крапива переросла огородный плетень, две удочки, так знакомые мне. Одно удилище из ореховой палки и можжевелового хлыста, другое – целиком березовое. Все в удочках было исправно. Деревенские мальчишки не срезали даже крючки, к которым присохли остатки выползков, насаженных некогда негнущимися пальцами Петрухи.

День двадцать третий

Если посмотреть вдоль красной сторонки нашего села, то увидишь ржаное поле, над ним в отдалении темную полоску Самойловского леса. Самойловский лес сбегает в низину к реке Езе. С колокольни хорошо видно, как начинаются за ним, пропадая в дымке, голубые холмы.

Я, правда, давно не лазал на колокольню, отчасти потому, что лестницы все обвалились, так что не знаю, какими показались бы мне теперь залесные дали. Виденье осталось с детства. Когда-нибудь, маленький, загляделся я в ту сторону, и навеки отпечатались в памяти голубые холмы.

Сторона для нас нехожая и неезжая. Это помогало голубым холмам сохранять свою сказочную неприкосновенность. В голубизне, в особо солнечные ясные дни, проступали белыми черточками колокольни. Там будто бы стоят села Пречистая гора, Кузьмин монастырь, Абабурово…

Когда я спрашивал у отца, что за колокольни проступают из дымки, он отвечал:

– Кто знает. Суздаль в той стороне, не его ли церкви!

Теперь я понимаю, что он был мечтатель и ему очень хотелось, чтобы из нашего села видно было далекий Суздаль.

И еще помню с детства, как пытался понять и осмыслить слово «Русь». В голову не пришло бы, что наше село и деревни вокруг – Брод, Негодяиха, Останиха, Венки, Вишенки, Курьяниха, Куделино, Зельники, Ратьмирово, Ратислово, – что все это тоже частица Руси, то, что было известно и понятно, не совмещалось с непонятным словом. Голубые холмы – другое дело: неезжая, нехожая сторона, что за деревни – не знаю. Там и есть Русь.

Самойловские елки должны были спасти нас от дождя. Туча гналась за нами по пятам. Хорошо было видно, как затуманилось оставшееся позади родное село – совсем завесила его кисея – и как кисея эта, одним концом пристегнутая к двигающейся туче, другим концом волочится по земле, задевая за деревья, дома, заборы. Вот она поволоклась по ржаному полю и, знать, была не такая уж легкая и воздушная, если рожь под нею ложилась, словно приглаживал, ласкал ее кто-нибудь шершавой тяжелой рукой, как приглаживает мужик непокорные, ржаные же вихры сынишки.

Нарастающий шум только подбадривал нас, и мы бежали до тех пор, пока погоня не захлестнула, не смяла, обрушив на плечи бурлящую, по-июльски теплую, ливневую волну.

Бежать дальше не было смысла – не играть же с дождем вперегонки. А если вас окунули в воду, то от второго окунанья вы мокрей не станете.

Ливень шел волнами. Проходила одна волна – и появлялось солнце. В золотистом пару тонула земля. Пар шел и от нас, от наших спин, башмаков, рюкзаков. Потом снова настигла туча. Дорога осклизла, и идти стало плохо. Жирная грязь налипала на башмаки, так что мы обрадовались, когда начался лес с густой травой по сторонам тропинки.

Серега от отца научился подражать птицам и теперь развлекался тем, что со всего Самойловского леса собрал к себе кукушек. Сначала несколько раз он прокуковал впустую. Ошарашенные дождем птицы не отзывались. Потом далеко-далеко раздалось ответное: «Ку-ку». Потом в другой стороне, потом сзади. Серега настойчиво звал, и мы слышали, как все ближе и ближе подлетают обманутые кукушки. Кольцо сжималось, и наконец в кустах со всех сторон послышалось шастанье, шум крыльев, шорохи. Птицы летали над просекой, над нашими головами в недоумении и растерянности. Тогда Серега решил созвать рябчиков, но снова хлынувший ливень помешал этой затее.

Как ни тепел был дождь, вымокшие до нитки, мы начали зябнуть. Кроме того, ливень перешел в мелкую морось, небо затянулось сплошной серой мглой. Верхушки елей рвали, терзали ее, отрывая и оставляя на себе белые мокрые клочья. Такое не могло кончиться быстро.

К деревне Корнево мы подошли с задворок. Долго искали прогон, чтобы попасть на улицу. Прогона все не было, и мы, решившись, открыли калитку в огород, прошли мимо гряд с луком (как сейчас вижу – матово-зеленые жирные стрелы с крупными каплями дождя на них), но огород уперся в бревенчатую стену двора, а двор оказался запертым. На наш стук дверь приоткрылась, и оттуда выскочил пудовалый поросенок, а за ним уж парень. Парень не обратил на нас никакого внимания и стал гоняться за поросенком по грядкам с луком. Мы тем временем прошли через двор, залитый навозной жижей, пришлось ступать по редко брошенным кирпичам, и очутились в самом Корневе.

Выбрав крыльцо попросторнее, расположились на нем. На ходу было теплее, а теперь губы у нас посинели, и сухая одежда в теплой комнате стала казаться верхом человеческого блаженства на земле.

День только начинался, и, значит, неприятного впереди было больше, чем его осталось позади.

Деревня просматривалась насквозь, зеленая и пустая, как футбольное поле во время перерыва. Только гуси и куры ходили там и тут. Это был дурной признак. При коротком дожде куры прячутся и пережидают, а уж если они вышли в дождь, значит, пережидать бесполезно.

Распугивая кур и гусей, расплескивая лужи, кидая вверх комья грязи, мчался по деревне «газик». Он готов был проскочить в прогон и скрыться за околицей, как длинноногий озябший Серега бросился наперерез ему, подобно вратарю, спасающему верхний левый угол ворот. «Газик» остановился, а нам в нашем положении было, право, все равно, куда и зачем он едет.

В автомобиле, кроме водителя, белобрового паренька в клетчатой рубашке, сидели еще старичок и женщина лет сорока пяти, со спокойным лицом, тоже, как мы, попутчики. Водитель, казалось, рожден был для таких дорог. Ему, видимо, нравилось даже круто поворачивать баранку, когда автомобиль становился поперек дороги и юзом начинал сползать вниз под крутой уклон или когда на критической точке подъема нужно было свернуть на сторону, наискось, чтобы вскарабкаться на осклизлый пригорок. Мотор урчал, работали оба сцепления, потоки грязи выбрасывались из-под колес и колотили по тенту.

– Значит, москвичи, – почему-то правильно решил водитель. – Ну что ж, у нас тоже все как в Москве, только дома пониже да асфальт пожиже. Радуйтесь, что на мою машину попали. Сейчас в радиусе ста километров все грузовики стоят по дорогам, где дождь застал. Ехать им невозможно. Только нам дорога открыта. – И он лихо подавал вперед рычаг скоростей, как будто непосредственно этим движением толкал машину вперед.

– Ничего, хорошую машину сделали, без нее – гроб.

– Водитель вы тоже, видимо, классный!

Белые брови сошлись на переносице. Парень поморщился.

– Водить всяк может. У нас в школе был один балбес, инструктора отступились. Я говорю: «Дайте мне, не может быть, чтоб не научился, медведей и то всему научают». Отстажировался за милую душу. Теперь тоже где-нибудь сидит на дороге…

Автомобиль проскакивал какие-то деревни, села, перелески. Все это были мои голубые холмы, запеленатые водяной пылью.

– А что, правда ли, в Москве, – вдруг подал свой голос старичок, – есть магазины, товары на дом приносят? Чего тебе надо – сейчас, пожалуйста.

– Там, дедушка, не то есть, – опередил с ответом водитель. – Заходишь в магазин, а продавцов нет, бери чего хошь и ступай.

– А ты не бреши! – рассердился старик. – Молод еще над стариком смеяться. И вопрос тебя не касается…

…«Газик» въехал в большое село. Длинная прямая улица была куда грязнее, чем дорога в поле или в лесу. Телега, уступившая нам путь, вязла по ступицы в размешанной жибели. Несмотря на столь мягкую подстилку, автомобиль трясло и кидало, как будто под грязью скрывались пни.

– Все. Заехали на Громовский проспект, – сообщил водитель. – Говорю, как в Москве, только дома пониже да асфальт пожиже.

– Почему же Громовский, в честь летчика?

– Председатель райисполкома здесь Громов, вот и зовем. Видите, замостил как… Вас в райком или в чайную?

– К Дому колхозника. Обсохнуть нужно.

– В нашей власти. По трешнице, чай, заплатите? Такси дороже берет. Эх, родимая!..

Село, куда мы приехали, называлось Небылое – районный центр того самого района, в котором, по словам ратисловского председателя, нет ни одного захудалого экскаваторишка.

В Доме колхозника оказалась свободной только одна койка. Серега определился на ней, а мы попросились на постой в домик поблизости. Там нашелся летний чуланец с маленьким квадратным окошком и огромным количеством бутылочек и склянок на полу. Хозяин дома был ветеринар.

День двадцать четвертый

Просыпаясь ночью, прислушивались… Шумит! Жестоко барабанит по железной крыше дома, смягченно шебаршит по тесовой крыше двора, шлепает, как ребенок ладошками, по земле и лужам. Утро походило на сумерки, июль походил на осень.

– Пока еще все в сусек, – слышался за стеной разговор. – Пока еще миллионы подваливает. И травам не без пользы, и хлебам, и грече, а пуще всего картофелю. Однако сенокос на носу, ну как затянется… Все сгниет!

– Не каркай раньше сроку. Все лето ждали да молили, а два дня полил – и напугал, и надоел!

– И то два дня! Кажется, что неделю!..

После завтрака отряд наш в полном составе собрался на совет, что делать: сидеть целый день в избе и глядеть на заплаканные стекла – скучно, идти дальше – нельзя. Обязательно нужно побывать в двух деревнях: до одной из них три километра, до другой – семь. Идти туда под дождем и Серега и Роза отказались. Впервые команда взбунтовалась.

– А если я достану длинные плащи?

– Где ты их достанешь, родственников у тебя здесь вроде нет.

– В милиции, конечно. Где еще могут быть лишние плащи!

Три фигуры, завернутые в брезент, напугали дождик, и он вдруг перемежился. Около горизонта в седой низкой мгле образовалась голубая прореха. Края ее рвал ветер, задирая их все больше и больше. Он сдирал с неба облачность, словно картофельную шелуху. Окрестности прояснились, как проясняется на бумаге детская переводная картинка. Стало жарко. Плащи пришлось свернуть и нести под мышкой.

Мы шли в Кобелиху. Дело в том, что Небыловский район искони чуть ли не на всю среднюю Россию поставлял пастухов. «Район потомственных пастухов» – так его теперь именуют даже в газетах. Значит, здесь, в этих местах, и живут прославленные владимирские рожечники. Больше всех других деревень славилась рожечниками Кобелиха, вот почему мы шли туда. Придем, попросим сыграть две или три песни и уйдем обратно. Такова была цель похода.

Тропа вела то лугом вдоль речки Тумки, то частым лесом, то гречневым полем. Везде хорошо было идти. В лугах попадались кочки, сплошь покрытые гвоздичкой, этакие пурпурные островки среди зелени. В лесу, у самой тропинки, росли огромные лесные колокольчики, так что каждый колокольчик был чуть ли не по куриному яйцу, про гречу и говорить нечего, она цвела, и самый воздух над ней был как бы розов.

Правильно говорит пословица: «Летом два дня льет – час сохнет, осенью – час льет, две недели сохнет». Теперь было лето, и, пока мы шли до Кобелихи, тропинка обветрилась, траву обдуло, только земля сама была черная и рыхлая.

После дождя легко полется, этим и воспользовались кобелихинские крестьянки. Все они высыпали на усадьбы полоть лук. Лука здесь были поля.

– Как же, спокон веку луком держимся, – пояснила нам женщина, мимо которой проходили. Распрямившись, она поправила волосы тыльной стороной ладони (руки в жирной земле), проводила нас взглядом и снова принялась за дело.

Двумя вереницами дома Кобелихи бегут к реке Колокше, но перед самой рекой останавливаются у крутой зеленой горы, не решаясь сбежать с нее на прибрежную луговину.

Над одним домом, вернее – над огородом этого дома, собирался к отлету пчелиный рой. Шум слышался издалека. Разреженное облако роя клубилось, клубилось, клубилось, становясь все меньше, но гуще и чернее.

– Манькя, чего глядишь? – закричал старик из соседнего дома. – Беги, ищи Катерину. Скажи, рой уходит, а я постучу покуль.

Манька, девочка лет двенадцати, побежала вдоль деревни, а старик ушел в дом и возвратился с ведерком и палкой. Как известно, всевозможный звон вызывает у пчел тревогу, и они торопятся сесть, привиться поблизости. Но стучать старику не пришлось. Пока он бегал в избу, рой оклубился окончательно и, приняв форму дырявой овчины, полетел навстречу солнцу. Старик проводил его, приставив ладонь к глазам, несколько присев при этом и все держа в руке ненужное теперь ведро.

– Ишь ты, ушел, подосадует Катерина-то! А кому-нибудь – находка. Или в лесу, в дупло сядут.

Около правления колхоза «Красное заречье» на траве, на бревнах, на чем попало сидели колхозники. Мы подошли и присели тоже. Народ ожидал начала колхозного собрания. Парень лет двадцати трех стоял на коленях перед сидящими на траве мужиками и рассказывал:

– Да… А то еще барана видал. Весу сто тридцать килограмм. Рожища – во! – Парень покрутил пальцами около ушей, отводя пальцы все дальше в стороны. – Харя – в шерсти!

– Ну-у…

– Провалиться на этом месте!

Из правления вышла девушка и сказала:

– Председатель велел заходить. Начинать пора.

Никто и не шелохнулся.

– Да… А ноги мохнатые, одни копыта видать! Шестнадцать килограмм шерсти с него, черта, стригут.

– Неуж?.. Нам и с пятнадцати столь не настричь…

– Да… А то еще баран, хвост-то на тележку пристроен, а в нем – пуд!

– В баране?

– В хвосте!

Спрашивающий задохнулся махоркой, от такого чуда закашлялся, отвернувшись в сторону и к земле.

– Да… А то еще идешь – шестнадцать баб золотых, а то рыбина каменна, а изо рта – струя! Спереж-то я все один ходил. Подойдешь к избе, думаешь, люди живут, а там поросята. И все лежат или на задних ногах сидят, как зайцы. Дворы конные тоже гожи. Одна лошадь… да вы все одно не поверите…

– Чего она?

– Семнадцать тонн подняла – вот чего!

– Ну это, парень, того, загнул…

– Да вот чтобы мне провалиться на этом месте! – и даже вскочил от волнения.

Тут подкатил к правлению грузовик – полный кузов женщин да девушек. Из Пречистой горы на собрание приехали. Вместе с ними и наши мужички потянулись в избу.

За столом, покрытым кумачовой скатертью, стоял председатель, постукивая карандашом по бутылке с чернилами. Был он невысокого роста, полный и, что называется в народе, с бабьим лицом.

Понравилось нам уж то, что председатель начал не с международного положения, как это бывает на всех собраниях, он начал с дела: «Завтра начинаем покос! Давайте решим спереж, откуда начинать – от Лыковой межи или с Дмитрова луга?»

Тут поднялся шум. Каждый захотел высказать свое мнение. Это по отвлеченному вопросу не сразу заставишь колхозников произносить речи. А что касается Лыковой межи или Дмитрова луга, тут колхознику пальца в рот не клади, тут он первый специалист и знаток.

Решено было начинать с Дмитрова луга, но выяснилось, что у половины людей не хватает кос.

– В сельпе разве нету?

– В сельпе! – послышались издевательские голоса. – В сельпе к сенокосу гвоздей ящик привезли да навески – ворота навешивать.

Собрание решило командировать человека в Москву за косами.

– Теперь вот что надо решить. Многие на делянках недобросовестно относятся к работе, сшибают верхушки, не прокашивают рядки. Как будем поступать с такими: пусть перекашивают снова или же начислять за работу им только пятьдесят процентов? Короче, чем бить их будем: горбом или рублем?

– Ты подожди бить-то! – выкрикнул, а затем и поднялся один колхозник. – Верно, не прокашивается трава, а почему? Тоже надо обратить на свое орудие, то есть который вручен нам струмент. Струментина, она ведь что, в ней все может проявиться, а ты бить. Надо бить, да с разбором.

Эта речь, смысл которой заключался, видимо, в том, что не всегда косарь, бывает и коса виновата, произвела сильное впечатление. Председателю пришлось снова стучать по бутылке с чернилами.

– У себя на усадьбах тем же инструментом работаете, а качество? Небось ни травинки не остается.

– Так ведь у себя-то мы ни за чем не гонимся, кроме как траву скосить, а на колхозных делянках – за трудоднем.

Потом стали зачитывать длинные побригадные списки колхозников. Пока их читают, я успею сказать, что деляночная система эта во время сенокоса мне не нравится.

Почему с давних пор самой любимой работой и самой любимой порой в деревне был сенокос? Потому, что он из всех крестьянских работ проводился сообща, объединял всех, сдружал, коллективизировал. Весь год копались крестьяне каждый на своем клочке, а в сенокос выходили в одно место всем селом, или, как это называлось, всем миром, становились друг за дружкой, тягались (соревновались) друг с дружкой, в минуты отдыха балагурили, и это было как праздник. В полдень тоже все вместе выходили бабы разбивать валки, ворошить сено. Туда и обратно шли с песнями. И вот эту самую коллективизирующую, самую сдружающую, самую объединяющую страду решили проводить по-новому: получай каждый свою делянку и вкалывай на ней в одиночку.

Система эта считается более производительной, но, выигрывая в одном, мы проигрываем в другом, в духовном, не менее важном. Система эта введена для того, чтобы не осталось нескошенной травы, чтобы убрать ее всю. Но при прежнем, коллективном труде не оставалось в лугах ни одной не убранной сенинки.

После зачтения списков разбиралось заявление пастуха. Он просил прибавить ему по десяти рублей с череда. Видимо, пастух за это время успел завоевать авторитет и решил попросить прибавки.

– Дать, дать! Такому пастуху да не дать!

– Есть еще вопрос. Нужно выделить помощника бригадиру. Какие предложения?

– Петра Палыча, он уж работал, лучше его не найти.

Поднялся Петр Павлович, лет пятидесяти, высокий и худощавый. В руках он тискал фуражку.

– Не дело это, вот что скажу. Был я помощником бригадира, перевели меня на телят. Пасти, значит, их. Оченно я к телятам привык, и они ко мне, значит, тоже зачем меня отрывать?

– Давайте так, – предложил председатель, – попросим Фаю. Если Фая согласится, то оставим Петра Павловича на телятах.

– Нет! Его просить, Петра Палыча просить. Бабы, чего сидите, просите Петра Палыча! Просим, просим! – закричали со всех сторон.

Петр Павлович вскочил, возбужденно огляделся вокруг, и на лице его отразилась короткая, но острая борьба: тяжело было бросать телят. Потом он отчаянно ударил фуражкой об пол.

– Ладно, давайте…

Не вынесло, значит, мужицкое сердце, что его столько народу просило, да так дружно.

Собрание продолжалось.

– Как вы помните, мы посылали письмо дедушке Махмуду Айвазову, правда ли, ему сто сорок семь лет?

Колхозники вспомнили про письмо, оживились, заинтересованно зашумели.

– Вот пришел ответ от дедушки Махмуда. – И председатель стал читать письмо, где азербайджанский старожил благодарил за внимание, желал успехов.

Видно, что писал не сам, и написали за него казенно, сухо. Но вся эта история была хороша и трогательна: заинтересовались, написали письмо, получили ответ, занимались этим на колхозном собрании. Что-то теплое и человеческое было тут. И то хорошо, что старика председатель называл не товарищ Магомед Иванович Айвазов, а просто дедушка Махмуд.

В начале собрания мы послали председателю записку, и теперь он объявил:

– Вот какое дело! Пришли к нам люди, интересуются нашими рожечниками. Так что, у кого есть рожки, большая просьба сбегать за ними и, так сказать, продемонстрировать.

Собрание кончилось, и народ повалил из правления. Но ушли не все. Человек пятнадцать мужиков осталось в правлении. Тут же мы завели с ними разговор без посредства председателя.

– Да, были трубачи у нас, были! Шибровы, бывало, на коронацию ездили, царю, значит, играть.

– Где же они сейчас?

– Примерли. Сын их здесь. Тоже мастер. Ванька, сбегай-ка за Шибровым.

– А то еще Петруха Гужов – Горькому в Москве трубел. Правда ли, нет ли, плакал Горький-то, слезу, значит, прошибло. Подарил он Петрухе чего-то там, а Петруха ему – рожок.

– Где ваш Петруха?

– В Ногинске живет. Их ведь три брата, и все трубачи. Иван теперь полковник, чай уж, забыл, какой рожок бывает, а Павлуха – дома. Васька, верни Павлуху, да чтоб рожок захватил.

– Братья Беловы, те все по радио из Москвы трубели!! Да рази мало было?! И Мишка Шальнов трубел, и Шохины… Побило много трубачей-то. В войну.

– Да сейчас-то кто трубит ли?

– Трубят понемногу: и Коркин и Шишкин. Много бы трубело, да зубов не осталось – года.

– А зубы при чем?

– Как же, зубы – первое дело. Дух-то ведь нужно выпускать не как-нибудь, а систематически. Значит, без зубов – шабаш.

– Вот у меня возьми, – заговорил мужик лет сорока – сорока пяти. Было странно видеть на его небритом, запущенном лице большие печальные глаза. – Вот у меня зуб-то осколком в войну выбило. – И он постучал желтым от махорки ногтем по желтым передним зубам. – Вернулся с войны – снова за пасево. А какой я пастух без рожка. Не так приучены. Теперь вон и в бутылку ходят дудят, а мы, бывало, нет, рожок подай, да еще пальмовый, кленовый так и не возьму. Ну, рожок у меня был, всю войну хозяина дожидался. Взял я его, дуюсь, пыжусь, а игры не выходит. Не от зуба ли, думаю, все это? Вырезал я из липы деревяшечку, обстругал, вставил наместо зуба. Что ты, пошло. Так и носил его в кармане – деревянный-то зуб. Поиграю – в тряпочку и в карман.

Да. Бывало, в Лежневе по четвергам рядиться. Собиралось нас, пастухов, видимо-невидимо, с разных деревень и мест. Мы, рожечники, садимся в рядок, человек сто двадцать, и ну играть. Без рожков пастухи тут же околачиваются. Но он поди докажи, что хороший пастух. А я как заиграл – товар лицом. Мужики из разных деревень ходят вдоль рядов, прислушиваются, выбирают. Спор из-за хорошего трубача разгорится, чуть не драка. Хорошему трубачу и платили больше, потому что бабы наши игру любят. Заведешь на зорьке, к примеру, «Во лесах», или «Коробочку», или пожалостливей чего, – по росе куда как далеко отдается. Бабы сейчас просыпаются коров доить, а ты все играешь. Оно и приятно. Красиво, одним словом. Можно, конечно, и в бутылку подуть. И дуют теперь многие, да слышал я осла на войне, краше орет, ей-богу, краше. – Все засмеялись. – А звук какой-никакой все одно производить надо. Потому без звуку пастуху нельзя.

– Вот и сыграли бы нам. С детства слышать не приходилось, а они, – я показал на спутников, – и никогда не слышали.

– Так ить струбаться надо. Без струбания не выйдет. Давно уж не играл никто из нас. Зубов тоже нет.

– А молодежь?

– Куды!.. Никто не может. Да и рожки перевелись. Бывало, мастер в Пречистой горе жил, под боком. Хошь тебе пальмовый, хошь какой! Все кончилось.

– Да вы без струбания!

– Нельзя. Один должон на басу, другой – на толстой вести, третий – на ровной, четвертый – на подвизге.

– Что это такое?

– Подвизгивать, значит, в лад, для рисунку.

– Пастухами все врозь ходили, каждый сам себе играл. И теперь кто-нибудь один попробовал бы. Тряхнул стариной, вспомнил молодость!

В это время стали приносить рожки. Вот он у меня в руках – немудреный инструмент, сделанный из куска пальмы.

Длины в нем не больше двух четвертей. Толщиной он с узкого конца – в большой палец, а в раструбе – с донышко бутылки. Пожалуй, и поуже. Дырочки вдоль него – ладить. Кое-где вокруг резным украшением опоясан: или зубчики вырезаны, или просто луночка к луночке пущена. Весь он до темноты отполирован за долгие годы. Звуки, льющиеся из этой деревяшки, могли изумлять заграничный люд (ездили и в Лондон владимирские рожечники!), заставили плакать Горького, наводили отраду на русских баб потому, что по окраске звука, по его колориту и своеобразию нет больше ничего подобного этому.

Шибров приставил рожок к краю рта, встал, надулся до покраснения, потом надулся еще сильнее, потом еще сильнее, казалось, нужно было ему довести себя до определенной степени багровости, чтобы получилась песня, и когда довел, прозвучал в правлении хриплый стон.

– Погодь, не попало ли чего, да помочить надоть. В моченый легче!

В рожке, правда, что-то было. Соломиной прочистили его, оказался там дохлый таракан. Принесли ведро воды и стали окунать рожки. Бывалые рожечники, то один, то другой, пробовали вывести песню, но вырывались из дерева только нелепые обрывки мелодий, совсем негармоничные, то визгливые, то хрипящие звуки. Когда же решили попробовать вчетвером: то есть и бас, и толстая, и ровная, и подвизг – получилась такая какофония, что мог бы позавидовать и американский джаз.

– Нет, ничего у нас, видно, не выйдет. Совсем отвыкли. Да и зубов нет, да и вообще без струбанья-то… Отошло.

Здесь я должен забежать на несколько дней вперед и рассказать, как нам привелось услышать все же настоящую игру владимирского рожечника. Дело было под Суздалем. Серега остался писать разные суздальские уголки, а мы пошли посмотреть на Кидекшу. Известно, что в четырех километрах от Суздаля, у впадения Каменки в Нерль, на зеленом берегу стоит древнейшая, самая первая белокаменная постройка северо-восточной Руси – церковь во имя князей Бориса и Глеба. Юрий Долгорукий похоронил там дочь Ефросинью, сына Бориса и жену его Марью.

Мы нашли церковь не только сохранившейся, но и восстановленной, в прекрасном состоянии, словно строили ее не в 1152, а в 1952 году. Свежепобеленная, она стояла, как игрушка, среди прибрежной зелени, отражаясь в спокойной светлой Нерли. От церкви с высокого места далеко проглядываются занерльские дали. Низкий дощатый мост перегораживал реку как раз под нами. Время от времени по нему осторожно пробирались грузовики.

День шел к концу, да к тому же находила туча. Становилось сумрачно. Только церковь еще ярче светилась на фоне грозового неба. Замечали ли вы, как ярко горят фарфоровые стаканчики на телеграфных столбах, когда находит гроза, а тут не стаканчик – большое и красивое сооружение.

Как бывает всегда перед дождем, мир затихал. В такое время случайный звук в соседней даже деревне (звякнет ведро у колодца, крикнет гусь, скрипнет тележное колесо) слышен всеми в окрестностях.

В такую вот тихую минуту в занерльских далях и заиграл рожок. Казалось, он поет совсем близко за холмом. Нужно только перебежать реку и взобраться на холм, как тотчас увидишь, кто играет. А пел рожок переливчатую песню «В саду ягода-малина».

Мы перебежали реку по дощатому мосту и, стараясь сохранить направление (рожок перестал играть), пошли по луговым травам. За холмом оказался широкий и глубокий овраг с глинистыми склонами. Ручьи дождевой воды нарыли по склону оврага множество извилистых руслиц, дно которых усыпано мелкими разноцветными камешками. Кругом следы коров, овец, коз. Направо овраг расширялся и выходил к той же Нерли, налево терялся в кустах, уводил к дальнему лесу. Мы пошли налево.

Кто-то изорвал находившую тучу в клочья, как неприятное письмо, и выбросил эти клочья на ветер. Теперь они летели по небу, кувыркаясь и перегоняя друг друга. Несколько капель упало на нас, но большого дождя можно было не бояться. Стало заметно светлее.

Кидекша, а сзади нее и суздальские луковки да купола от нас, как будто мы перевернули бинокль. Они стояли, словно сахарные игрушки, за пологом темной тучи.

Уж километра за три ушли мы от Кидекши, а никакого стада не попадалось. К тому же, углубившись в частый кустарник, мы теперь не видели ничего вокруг дальше чем на десять шагов. Когда кустарник кончился, оказалось, что прямо перед нами сосновый лес, а левее, над ржаным полем, соломенные крыши неведомой деревеньки.

Наверно, мы решили бы ночевать в ней, потому что наступал вечер, но снова заиграл рожок, на этот раз сзади, в овраге. Через четверть часа с пригорка открылась картина: по сумеречному полю идет человек в брезентовом плаще и брезентовой фуражке. Идет он тихо, не оглядываясь, а за ним, рассыпавшись по полю, также тихо движется стадо. Наше появление было неожиданностью для пастуха, ведь поблизости нет ни тропы, ни дороги.

– Заплутались, что ли? Наверно, на Суздаль пробираетесь?

– На Суздаль. Мы не заплутались, да услышали рожок, больно хорошо играет, вот и свернули послушать. Идем, идем, а никакого рожка нет.

– Ишь ты, – усмехнулся пастух и покосился на свою сумку, из которой торчал конец пальмового рожка. (Теперь мы ведь разбирались в них!) Что же, любители нашей музыки?

– Как же любители, если сроду не слышали. Любопытство разобрало.

Разговаривая, мы все шли да шли впереди стада. Пастух торопился в село до захода солнца. Но дождь все-таки прыснул, и нам было предложено спрятаться в кусты. Мы сели, почти легли на влажную траву.

– Ничего, – пошутил наш новый знакомый (звали его Василий Иванович Шолохов), – лиса от дождя под бороной скрывалась: все, говорит, не каждая капелька попадет. Большого не будет, разогнало главную тучу.

В кустах было безветренно, дым от шолоховской цигарки висел возле нас, как если бы мы сидели в комнате.

– С восьми лет вот так-то пасу, – рассказывал Василий Иванович, вызванный нами на откровенность. – Где только не пас: и в Ярославской, и в Костромской, и в Московской, и в Ивановской, и в Горьковской… Другую работу давай – не возьму. А на рожке я и в Москве игрывал.

– Где же?

– И в Доме ученых игрывал, и в Доме писателей, по разным залам да театрам. Слушали нас очень здорово. Ну, да и мы старались. Им, значит, скрипки все надоели, наш инструмент в охотку, вроде как после печения хлебушка черного поесть!

– Как в Москву-то попал?

– Это целая история. – Он вдавил в землю окурок, вытер от земли пальцы и поднялся. – Пойдемте, дорогой расскажу, поздно… Был я молодой парень, и взяли меня в армию. Заскучал я тогда по родной стороне и попросил письмом, чтобы выслали мне мой рожок: сыграю, дескать, иной раз, душе и полегчает. Так-то вот, на привале, после купанья отдыхала рота. Кто загорает, кто так лежит! Достал я из ранца свой инструмент и ну играть. Что тут было! Сбежались все, окружили, слушают. А я как внимания не обращаю, веду да веду свою линию. Вдруг расступились все – комиссар идет. Послушал, взял рожок, в руках повертел. «Что это такое, где взял, откуда?» – «Так и так, – говорю, – из дому выписал». – «А ну, еще играй чего умеешь!» – «Уши, – отвечаю, – при мне, что прикажете, то и будет». – «По долинам, по взгорьям» валяй». Сыграл я «По долинам, по взгорьям». – «Молодец! А земляков у тебя нет, чтобы так же умели?» – «Как не быть». Назвал ему фамилии. Командировали их домой за рожками, и собрался нас квартет. Где самодеятельность какая, вечер отдыха или подшефные мероприятия – сейчас нас на сцену: «Владимирские рожечники исполнят на своих инструментах». Комиссар тем временем выписал из Москвы артиста – гусляра Северского. Приставили его к нам для обучения. Ну и поманежил он нас, ну и поманежил! Одну и ту же ноту по семьдесят раз заставлял тянуть.

Начались маневры, и приехали в нашу часть Ворошилов с Буденным. Ну, понятно, в честь этого большой праздничный концерт по всей форме. Вышли мы на сцену, смотрим, сидят они в первом ряду. Робость на нас напала. Потом прошло. Когда дело делаешь, никакой робости быть не может. Мы играем, а они, Ворошилов с Буденным, значит, хохочут, за животы ухватились! После этого и вызвали нас в Москву. Два года выступали мы по разным концертам. Принимали – спасу нет, лучше чем Лемешева с Козловским. Я, может, так в артистах бы и остался: дело не пыльное, а денежное. Однако к земле, на родину потянуло.

– Что ж, во всей округе вы один играете или еще рожечники есть?

– Зачем один? Есть кое-где. Недавно областной смотр самодеятельности был, нас тоже позвали. Известный артист приезжал. Понравились мы ему. Повел он нас в «Клязьму», в ресторан то есть. Выпьем, выпьем, опять играть. Оченно ему понравилось. «Я, – говорит, – вас, ребята, в Москву забираю. Надо, чтобы все вас слышали, а то помрете, и концы в воду. Я, – говорит, – вас на пленку запишу. В кино, – говорит, – вас снимем, чтобы память потомству осталась…»

– И что же?..

– Неловко получилось. Смешно, можно сказать. Выдал он нам командировочные на поездку, ну, а наши их пропили. А пропили – неловко стало, совестно. По деревням все и разбежались. Поди теперь собери. А может, кто и не пропил, да тратить пожалел. Дармовые деньги, как с неба свалились. Ну, чтобы вам еще-то сыграть, вот это разве? – И Василий Иванович бойко заиграл краковяк.

Играл он очень хорошо, но нужно сказать, что рожок создан для того, чтобы слушать его на некотором отдалении, из-за пригорка, из-за перелеска, через луг, через поле. А особенно на ранней заре. Вблизи игра его несколько громковата и пронзительна.

Историю эту я рассказал, забежав на несколько дней вперед, пока мы прощались с кобелихинскими рожечниками, из которых ни один уж не мог сыграть как следует. «Ничего, – сказали, – у нас не выйдет, совсем отвыкли, да и зубов нет, да и вообще без струбанья-то…»

Однако нельзя сказать, что мы проходили зря. Во-первых, послушали колхозное собрание, во-вторых, познакомились с хорошими людьми и многое узнали, в-третьих, унесли на память по отличному пальмовому рожку, которые лет через двадцать так же трудно будет достать на земле, как и живого мамонта.

День двадцать пятый

Каждому дереву своя цена!

Нанесет ветерком, и за версту услышишь, как цветет липа! Незримая река медового аромата льется от нее по яркому июльскому разнотравью. В тихую погоду несметное количество пчел слетается сюда на работу. Старое дерево, посветлев от цветения, гудит, шумит пчелами, мелькающими, мельтешащими среди цветов и листьев. С одной липы больше собирается меда, чем с гектара цветущей гречихи.

От черемухового цвету нет подобного проку, но цветет она рано, в пору весеннего пробуждения и буйства всех земных сил и соков. Поэтому и связана с ней лирика тайных встреч, первых свиданий, горячей девичьей любви.

Но отцветают черемуха и сирень, жухнут травы, желтеют листья. Уж и пчел уносит в теплые душноватые омшаники. Краски увяданья господствуют в осенних окрестностях, и ни одно из деревьев, празднично украшавших нашу землю в летние дни, не в силах теперь быть украшением. Кто заметит в сентябре ту же черемуху, кто обратит внимание на жасмин, кто не пройдет равнодушно мимо зарослей шиповника!

Но есть иное дерево. Мы, пожалуй, не замечаем его весной, оно не бросается нам в глаза в июле. Оно создает вместе с другими неяркими деревьями тот нужный зеленый фон, на котором и праздновали свое цветение и выделялись и буйствовали пышноцветущие.

Чем ближе осень, тем заметнее и ярче становится это дерево, и когда совсем обеднеет земля и нечем ей будет порадовать глаз человека, вспыхнут среди долины яркие костры рябин, и люди сложат об этом дереве лучшие свои лирические песни.

То янтарные, то оранжевые, то ярко-красные проглядывают гроздья сквозь резную филигранную зелень, и, глядя на них, мы изменяем красоте шиповника и жасмина.

Едва-едва пожелтеют ягоды, как дети рвут их себе на игрушки. В августе все деревенские девочки украшаются в янтарные бусы из сочных рябиновых ягод. Но бывает, что захочет девочка сорвать тяжелую кисть, а другая, постарше, остановит ее: «Разве можно обрывать эту рябину, она ведь невежинская».

В детстве разгорались у нас жестокие споры. Один говорил: «рябина невежинская», другой говорил «нежинская». Пойдем спрашивать у старых людей, те говорят «невежинская». Пойдем в магазин смотреть бутылки с наливками, там написано: «нежинская». Вот и разбери тут, кто прав, а кто виноват.

Споря таким образом, мы не подозревали двух обстоятельств: во-первых, того, что спорят на ту же тему и ученые люди, во-вторых, что село Невежино, в честь которого называется эта рябина, всего от нас в двадцати километрах.

Одни ученые писали, что в «окрестностях города Нежина издавна культивируется сладкая нежинская рябина, из плодов которой приготовляется довольно вкусная настойка под названием „Нежинская рябиновка“.

Другие ученые писали, что в «пределах Владимирской, Ивановской областей распространена так называемая невежинская сладкоплодная рябина, получившая свое название от села Невежино Небыловского района Владимирской области, которое считается родиной этой рябины».

Кто же виноват, что так запуталось дело, и как можно было его прояснить?

В город Нежин выехала ученая комиссия во главе с кандидатом сельскохозяйственных наук Е. М. Петровым. Вот что пишет сам Е. М. Петров:

«Чтобы внести ясность в этот вопрос, мы в 1938 году предприняли специальную поездку в г. Нежин. С представителями районного земельного отдела и научными работниками пункта плодово-ягодных культур мы установили на месте, что в Нежинском районе, и вообще в Черниговской области, никакой сладкоплодной рябины не разводилось и не разводится… Позже, через колхозников села Невежина и лиц, работавших заготовителями невежинской рябины у известного в свое время московского виноторговца Смирнова, выяснилось, что последний, желая скрыть от своих конкурентов истинные источники заготовки сырья, переименовал невежинскую рябину в нежинскую и адресовал тем самым конкурентов за сырьем в город Нежин. Приготовляемой же из плодов невежинской рябины на своих заводах настойке он дал более благозвучное название „Нежинская рябиновка“, вместо правильного – „Невежинская рябиновка“.

Впрочем, в Нежин можно было и не ездить.

У видного владимирского статистика Антиповича в книге, изданной в 1910 году, находим о невежинской рябине: «В прежние годы ее тысячами пудов вывозили из Владимирской губернии в Москву на водочные заводы, но с изобретением различных эссенций, в том числе и рябиновой, сбыт в Москву ее сильно уменьшился, хотя эта убыль в значительной степени восполняется увеличением спроса на местных базарах, где ее охотно покупают хозяйки для варенья, платя 6–8 копеек за фунт».

Ради справедливости нужно сказать, что в популярной среди городских хозяек книге «О вкусной и здоровой пище» рябина эта называется правильно – «невежинской», но что и там есть неточность, а именно: село Невежино, как родина этой изумительной ягоды, отнесено к Ивановской области, а не к Владимирской, как это есть на самом деле.

С утра, как и все эти дни, шел дождь. Но мы уже знали, что часам к десяти он имеет привычку перемежаться, и ждали теперь этого срока. Действительно, ветер усилился, низкие облака полетели быстрее, потом их угнало за горизонт, и оказалось, что над ними есть еще одни облака, но что дождь с этих облаков не каплет.

По осклизлой тропе мы вышли из Небылого в село Невежино. Тропа, перебежав низину, поднялась в глухой дубовый лес, в котором после дождя все капало и шуршало. Тяжелая капля, сорвавшись с верхушки дуба, прыгала с листа на лист, тенькая на разные тона, пока не падала уже бесшумно в высокую лесную траву. То и дело, впервые за наш поход, стали попадаться грибы. Но брать нам их было некуда, да и что бы мы с ними потом делали? А вот и первый грибник – сморщенный, рыжеватый старичок в ватной шапке, с корзиной, сплетенной из краснотала. В корзине, один к одному, лежат поддубовики, так похожие на настоящий белый гриб, но корешки у них там, где прошел нож, засинели, будто их окунули в чернила. И сколько бы потом ни попадалось нам грибников, у всех были одни поддубовики; только перед самым селом пошли сосенки, и две девочки, в длинных не по росту ватных пальтишках, рысцой и боязливо оглядываясь, протащили мимо нас по корзинке ядреных молодых масляток.

Село Невежино издали похоже на крылья птицы. Края его находятся выше, чем середина, потому что в середине села, перерезая его поперек, пролегает овраг. Не могло быть сомнения, что мы пришли именно в то Невежино. Каждая усадьба (мы ведь попали сначала на задворки) представляла прямоугольник земли, обсаженный по краям рябинами. В середине росли яблони, кусты смородины, вишенье, сливы, терновник, гораздо реже картошка. Но так как другие деревья были ниже рябин, то и создавалось впечатление, что село стоит в рябиновом лесу. Некоторые рябины можно было бы назвать гигантскими. Ствол, толщиною не в обхват, поднимает развесистую крону высоко в небо, где ее и треплет, словно распущенные девичьи волосы, сырой теплый ветер. Чаще от одного корня поднимаются несколько толстых стволов. Они с высотой постепенно отстраняются друг от друга, создавая грандиозный зеленый шатер. Тут же между великанами, или, лучше сказать, великаншами, растут молодые стройные рябинки с тонкими прямыми стволами и более яркой листвой. А приглядевшись, можно увидеть и рябиночьих ребятишек с маленькими, редкими листочками. Земля вокруг них окопана, разрыхлена и, наверное, удобрена: известно, за детьми особый уход.

На прогоне нас перегнала еще одна грибница – девушка в аккуратных, по ноге, кожаных сапогах и в аккуратной новой стеганке. Поверх грибов в корзине просунут под ручку свернутый плащ из прозрачной розовой пластмассы. Мы спросили у девушки, кто бы мог рассказать нам про невежинскую рябину.

– Вы уж идите к колхозному садоводу, он лучше всех расскажет. Он живет на Вышвырках. Сейчас пойдете направо, до конца села, на краю будет домик. Александром Ивановичем садовода зовут, по фамилии Устинов.

Старик сидел на крыльце и чистил грибы. Рядом, под водосточным желобом, стояла кадушка, вся в деревянных обручах. Около кадушки ходила белая курица. Пришлось нарушить эту идиллию. Курица с нашим приходом шмыгнула в ворота. Старик оставил грибы, вытер о пиджак руки и пригласил нас в дом.

Был он невысокого роста, по лицу – рыжеватая щетинка, синие водянистые глаза, маленький тонкий рот, а тут еще выпали передние зубы, и рот совсем завалился, не видно губ: сходятся на этом месте щетинка со щетинкой.

– Рад, рад служить. Что же вас интересует?

– Нам уж одно то интересно, что находимся мы в селе Невежине. А то распри идут: есть ли такое село? Правильно ли рябина невежинской называется?

– Как же, спокон веков наши мужики рябину практикуют. По сто деревьев на усадьбе растет. Никто и не помнит, когда она зародилась.

– Вы слышали про Федора Первопечатника, про того, что первую книжку на Руси напечатал?

– Мало книжек-то читаем, не приходится, все больше с деревьями в саду. А что он, Федор-то, тоже рябину водил?

– Помощник у него был: Андроном Невежей звали. Дал им царь по селу за их заслуги. Ваше-то и досталось Невеже. Книжки печатать он бросил, уехал сюда и разводил будто бы здесь рябину.

– Это что же, правда или мечтанье одно?

– В архивах не копались, но легенда такая есть. Или, думаете, неправильная?

– Село, может, и, верно, по Невеже зовется, а касательно рябины – нет. Пастух был в селе, Щелкунов. И был он, как говорится, «не весь», дурачок то есть. Он нашел эту рябину в лесу. Теперь вы из Небылого? Значит, через лес шли! В этом лесу и нашел. Пересадил на усадьбу, у него взял сосед, у соседа другой сосед, так и пошло.

– Вы сами Щелкунова знали?

– Где мне знать! Может, это двести лет назад, может, триста было! Люди говорят. Передается!

– Значит, тоже легенда. Ну что ж, какая-нибудь из них верная.

– Недавно на моей памяти два дерева померли: лет, чай, по сто им было. Агромадные! Будто бы самим Демидом посажены!

– Что за Демид такой?

– Демид, сын Александра Митрофанова. А тот был на всю губернию первый специалист.

– По рябине?

– По ней. Нашу рябину далеко знают. В старое время больше пастухи ее разносили. Пойдет пасти на чужую сторону – нахвастается там про нашу рябину, ну и просят: «Принеси да принеси». Однако не прививалась…

– Земля не та или климат?

– Сладка! Как чуть ягоды, так с ветками и ломают. Конечно, им в диковинку, а ягода наша крупная, заманчивая. Приезжали тоже тут, мерили: более сантиметру поперек себя! Нашли в ней много всего: и сахару, и кислоты какой-то яблочной, и витамину С, и витамину А, будто витаминами-то наравне с лимоном да апельсином ходит.

– Куда вы ее деваете?

– Бывалоче, закупали много. Смирнов тоже был виноторговец, тот на корню целые сады скупал. Ставил по садам своих сторожей. От него и путаница пошла. Скрывал он наше село от чужих рук и придумал, будто рябина-то нежинская! Да вот еще года три назад владимирский завод сто шестьдесят тонн закупил, а то и на рынок возим.

– Берут?

– Интеллигенция больше – на мочку и варенье.

– А еще что можно из нее делать?

– Сами-то, бывалоче, больше сушили да настойку делали. Если высушить, вроде изюму получается. Не попробуете ли?

Хозяйка поставила перед нами хлебную плошку, полную темной сушеной ягоды. Мы начали жевать, ожидая кислоты и горечи, но сушение было сладкое и душистое.

– А то еще в солодке мочим, в солодковом то есть корне. Это для десерту. А то еще в пироги кладем, а то еще квас делаем. Да куда хошь она идет: и на варенье, и на повидло. Я больше всего по-своему люблю: наложишь ее с осени на подволоку или в амбар, а кисть прямо с листьями ломаешь, она все равно что на зеленой тарелке получается и вянет меньше. Схватит ее мороз. И лесная рябина, дешевка, после морозу гожа. Про нашу говорить нечего.

– Выгодно, значит, разводить ее здесь?

– Неужто не выгодно! Места наши северные, фрукту разного мало. Так чем и это не фрукт! На рынке она, конечно, подешевле яблока идет, зато каждый год родится. Опять же против морозу очень стойка. Я на Камчатку посылал, не знают, как и спасибо говорить. Хорошо прижилась, должно быть! А если на Камчатке прижилась, у нас чего ей сделается?

– Как вы надумали послать на Камчатку?

– Просят. Да что ж я не покажу-то?

И Александр Иванович достал из ящика пачку писем.

«Уважаемый товарищ Устинов!

Я много слышал о сортах невежинской рябины, и мне, как садоводу-любителю, очень хотелось иметь у себя в саду рябину. Вот уж около трех лет я пишу заявки на эти сорта рябины и всегда получаю ответ: «У нас такой рябины нет». Так отвечают из госпитомников и плодово-ягодных станций…»

«Многоуважаемый Александр Иванович!

Наш институт специально направит своего садовода к вам за черенками невежинской рябины. Нам надо заготовить около 1500–2000 черенков…»

«…очень просим вас выслать семян или сеянцев вашей замечательной невежинской рябины для плодового питомника нашей школы, а также лично для учителя Семенова…»

Письма, письма, письма…

– Откуда они узнали о вас, Александр Иванович?

– В газете меня один раз пропечатали, как есть я колхозный садовод-мичуринец.

– Вы еще и мичуринец?

– Так уж в газетах пишется, им виднее.

– И всем вы посылаете, кто просит?

– Почему не послать, пусть расходится наша рябина по белу свету. Теперь, правда, я их чаще на Собинку адресую.

– Там тоже садовод вроде вас?

– Нет, там образован опорный пункт по нашей невежинской рябине, чтобы ее, значит, изучать, разводить, чтобы все научно, чтобы не меньше ее становилось на земле, а больше и больше. Будете в тех краях, поинтересуйтесь, у них широко поставлено.

В саду полным-полно было пчел: Александр Иванович держит пасеку. Пчелы пикировали из-за высокого плетня к своим ульям, преграждая дорогу: известно, на пчелиной автостраде не становись!

– Что же вам показать? Рябины как рябины, или не видели никогда? Они ягодой отличаются, вкусом, а снаружи; что лешевка, что наша, невежинская, – одно. Приходите, когда поспеет. Может, самим понадобится, развести задумаете, пожалуйста, в любое время, я вам лучшие черенки дам, внуки благодарить будут. Конечно, кто не понимает ничего, тому рябина не фрукт. Нет, милые, в ней и красота, в ней и польза. Каждому дереву – своя цена.

На обратном пути мы присели на пригорке и долго любовались селом, утопающим в зелени рябин. Как красиво бывает здесь глубокой осенью, когда загорятся рябины красным своим огнем! Глаз не оторвать от села Невежина!

Подумалось еще вот о чем. Была деревня Негодяиха, ее негодяевцы переименовали во Львово. Кобелихинцы теперь чаще зовут свою деревню по имени колхоза «Красное заречье». Это все понятно. Невежинцы и не помышляют ни о чем таком. Наоборот, они недовольны, что колхоз их, называвшийся «Невежинская рябина», переименовали теперь в «Победу».

В самом деле, зачем его переименовали?

День двадцать шестой

В этот день не было надежды на перемежку дождя. Поэтому почтовый грузовик с брезентовым тентом над кузовом пришелся как нельзя кстати. Мы забрались под тент и тотчас убедились, что во многих местах брезент имеет небольшие дырочки. Сначала мы не придали этому никакого значения. Между тем на тенте скапливалось все больше дождевой воды. Он провис и, когда грузовик тронулся, забултыхался, как бурдюк с вином или кумысом. Вода переливалась в разных направлениях, и это способствовало равномерному ее распределению на все дырочки, имеющиеся в брезенте. Самих нас, не хуже той воды, кидало от борта к борту или от заднего борта к кабине.

Кроме нас троих, в кузове тряслись две девушки, парень и мужчина с двумя корзинами. Этот ехал на базар торговать грибами и ягодами. Он среди нас всех, неимущих и бродяг, представлял частный торговый сектор. Он и сидел отдельно, в углу, обхватив руками обе свои корзины.

Задний полог тента был подогнут под железную перекладину, и мы могли наслаждаться пейзажем, как бы вставленным в темную рамку. Верхняя половина картины изображала небо из клочьев грязной ваты. Нижняя была заполнена жирной чернотой размокшей земли. Ряды длинных тускло мерцающих луж, число которых соответствовало разъезженным колеям дороги, вносили в картину некоторое разнообразие. Лужи колыхались. Вода, вытесненная из них колесами нашего грузовика, стекала обратно грязными густыми потоками.

Иногда автомобиль, поскользнувшись всеми четырьмя колесами, начинал медленно, но верно сползать в сторону. Колеса вертелись при этом, но с таким же успехом, как если бы автомобиль был приподнят краном. Верхний слой дороги размок, разжижился и играл теперь роль смазки между колесами и более твердым грунтом. Каждый пригорок приходилось брать с боем. Около одного пригорка простояли минут тридцать, отъезжали назад, прыгали на него с разгона. Копали грязь лопатой, кидали в грязь камни. Впрочем, делали это не мы, пассажиры, а водитель и девушка, сопровождавшая почту.

Дождь лил не переставая.

Второй пригорок отнял всего лишь двадцать минут, и мы не теряли надежды, что так и пойдет по нисходящей степени. Однако случилось непредвиденное.

После бесполезной попытки преодолеть очередной пригорок автомобиль пополз задом и решительно встал поперек дороги. Водитель и девушка покопались под колесами, и им удалось поставить машину радиатором в ту сторону, куда ехала она до сих пор. Но вторая попытка кончилась тем же, то есть сползанием с пригорка с одновременным разворотом на девяносто градусов.

Первым из пассажиров (воздадим ему должное!) не выдержал Серега. Он разулся, закатал штаны и смело ринулся в стихию дождя и грязи. За ним полез парень. Под автомобилем что-то начало хлюпать, оттуда доносилось кряхтенье, скрежет, негромкие чертыханья.

Чувство коллектива, воспитываемое в нас с детских лет, взяло верх над нежеланием мокнуть и мазаться. Постепенно мы все трое, то есть девушка-пассажир, Роза и я, присоединились к работающим внизу. Только частник со своими корзинами остался сидеть в кузове.

Работа состояла в том, что с одной стороны нужно было лопатой срывать мешавший бугор, с другой стороны – замостить этот участок дороги камнями. Камней много лежало в кучах возле обочины. Землю копали на переменках, потому что лопата была одна. Каменные работы производились всеми одновременно.

Стараясь выбрать камень поплоще, подкладывали его под колесо, рядом с ним клали еще камень, потом еще, еще, затем совершалась проба. Водитель мыл руки в луже и залезал в кабину. Мы все упирались в грузовик кто где поспел, по возможности сбоку, ибо из-под колес во время проб вылетали две струи грязи, перемешанной с камнями, как будто там работали некие гряземеты.

Проба каждый раз кончалась одним и тем же – колеса соскальзывали с каменных рельсов, уложенных нами, разбрасывали камни в разные стороны и еще глубже увязали в липкую грязь.

– Надо шире, шире мостить. Давайте попробуем в три ряда.

Объем выполненных земляных работ между тем давно можно было исчислять в кубометрах. Незаметно прошло часа полтора или два. Наконец не выдержал и представитель частного торгового сектора, или, может, ему холодно и скучно стало сидеть в кузове, только он, приподняв от дождя воротник, спустился на землю, отошел в сторонку и стал давать разные советы, как-то: «Не плохо бы добежать до ближнего леса и нарубить там лозняку».

Не могу точно сказать – нароком или ненароком, полная лопата грязи (копал в это время водитель) угодила на прорезиненное плечо советчика, залепив ему ухо и часть щеки. Тот хотел возмутиться, но водитель, отвернувшись, методически работал лопатой.

Во время перекуров заходили возмущенные разговоры о дорогах вообще. Водитель рассказал, что на сто километров такой дороги уходит несколько сот килограммов бензина и, значит, по стране перерасходуется его огромное количество. Жизнь автомобиля сокращается при этом, по крайней мере, впятеро, не говоря уж о резине. Если подсчитать все в рублях, то, пожалуй, построить хорошие дороги выйдет не в убыток.

А время, растрачиваемое впустую десятками тысяч людей, а шоферские нервы?! Они, конечно, не могут идти в экономический расчет, но в какие-то расчеты идти должны!

Проезжая по сухому пыльному проселку, почти на каждом шагу, в каждом углублении замечаешь всохшие в землю палки, колья, солому, лозняк, камни – следы таких вот боев, какой пришлось вести и нам. Зимой и летом, весной и осенью доводилось мне вместе с попутными сидеть, как говорится, на трех точках, и еще больше видеть, как сидят другие. В свое время я забыл упомянуть, как пожаловался нам председатель Ратисловского колхоза: «Автомобили у меня, – сказал он, – есть, но пользуюсь я ими два-три месяца в году. Остальное время они отстаиваются или дома, или, застигнутые бездорожьем, где-нибудь на стороне».

– Ну вот что, – сказал наконец водитель, надевая курточку. – Спасибо вам за помощь. Мы сделали все, что могли. Безоговорочная капитуляция. Буду сидеть и ждать, пока кто-нибудь дернет, а нет – в колхозе выпрошу трактор. Хотите – сидите вместе со мной, хотите – ступайте пешком. Просидеть я могу и до завтра. Почта, как говорится в романах, придет с опозданием на сутки.

Мы тепло попрощались с водителем и побрели, сойдя с обочины на мокрую траву поляны.

Торговец полез в кузов к своим корзинам.

После обеда стало разведриваться, и мы повеселели. Как жалко, что, усталые, измокшие, мы больше смотрели под ноги, чем по сторонам, потому что в минуту «прозрений» вдруг отдалялся в разные стороны горизонт и зеленое степное раздолье окружало нас. В следующую минуту мир опять суживался до крохотного участка грязной дороги и собственных ног, старавшихся преодолеть этот участок. Но преодолеть его было не дано, ибо он двигался вместе с нами. Если из того большого мира западали в память причудливое облако, живописная группа деревьев, колокольня, поднимающаяся изо ржи, то из этого микромира запоминались раздавленная былинка, ручеек дождевой воды шириной в ладонь, солома, прилипшая к подметкам башмаков вместе с грязью. Так и шли мы, перекидываясь из одного мира в другой.

А однажды подняли глаза и остановились завороженные. С легким поворотом дорога врезалась в высокую густую рожь. Далеко над рожью сверкнула белизной островерхая башенка с голубой луковкой над нею, а рядом еще – с золотистой луковкой, а рядом пять башенок и пять луковок вместе, а левее – высокая тонкая колокольня, а еще левее розоватые, как бы крепостные стены монастыря – тоже все с башнями, а там уж еще и еще подымались изо ржи колокольни да церкви. Они рассыпались в длинную цепочку, взгляд не схватывал их все сразу, но нужно было поворачивать голову то вправо, то влево. Небо в том краю совсем разголубелось, и, значит, кроме полутонов, участвовали в создании сказочной картины три основных цвета: зелено-золотистый – ржаного поля, темно-голубой – небесного фона и сверкающий белый – многочисленных суздальских церквей.

У обочины дороги стоял, опираясь на толстую палку, старик в старомодной поддевке. Палка его была с острым железным наконечником и могла при случае превратиться в смертельное оружие. На боку старика холщовая сумка, а на груди, развеваемая ветром, белая могучая борода. Палка была длинная. Старик опирался на нее, не сгибаясь, широко расставив ноги в кожаных сапогах и глядя вдаль: не догонит ли какая машина? А так как сзади старика были ржаное поле и вся сказочная цепочка суздальских башенок, то нельзя было удержаться от соблазна сфотографировать деда.

Я общелкал его со всех сторон с чисто репортерским проворством, стараясь, чтобы вышло главное в кадре – развеваемая ветром борода. А старик стоял, не моргнув глазом и не изменяя позы.

Начались огороды – все лук да лук. Много и помидоров, огурцов, моркови, капусты. Вся низина перед городом занята огородами. Потом вы делаете несколько шагов, чтобы подняться в горку, и оказываетесь на главной улице Суздаля.

Как это ни странно, в гостинице были свободные, к тому же очень приличные номера, а чайная произвела впечатление хорошей городской столовой.

Интересно, выкарабкался ли наш грузовик из той ямы или все еще торчит там и водитель с почтовой девушкой, продрогшие и мокрые, устраиваются вздремнуть в кабине?..

Дни двадцать седьмой – тридцатый

Итак, мы остановились в Суздале. Принято считать, что у города должны быть предместья; принято считать, что в городе полагается быть вокзалу; принято считать, что город не может обойтись хотя бы без плохонькой фабрички или какого там ни есть промышленного предприятия. Ничего этого нет в Суздале.

Без фабричных труб, без железной дороги, без больших городских зданий – затерялся Суздаль среди хлебов Владимирского ополья. Выглядывают изо ржи башенки да купола церквей. Хлеба окружили город, подступив к крайним домам, как это бывает на деревенских околицах. А луга, устремившись вслед за рекой Каменкой, прорвались к самому центру города.

В стороне от главной улицы то и дело попадаются улочки, совершенно заросшие травой. Там, где должны быть тротуары, вьется узкая тропиночка, а так кругом зелень да зелень. Смотришь вдоль такой улочки, а она пуста – ни тебе прохожих, ни тебе автомобилей! Вот выбежали двое детей, играют, кувыркаются в траве на самой середине улицы, на самой, что называется, проезжей ее части. Недалеким концом своим улочка упирается, как правило, или в монастырскую стену, или в церковь. Поэтому остается от нее впечатление тихого, уютного тупичка. На окнах домов – резные наличники, на подоконниках – цветы, цветы, цветы.

Почти у каждого дома есть свой огород и сад, а перед окнами еще и палисадник, похожий на корзину, полную сирени.

Центральные улицы частью замощены, частью мостятся теперь. Город объявлен заповедником и готовится к приему многочисленных туристов и интуристов.

В 1813 году, после победы России над Наполеоном и в честь этой победы, суздальцы взгромоздили над городом огромную колокольнищу, в которую вскорости ударила молния. Так и стоит без верха это самое высокое в Суздале серое сооружение, нелепо выделяясь из окружающих белых, со вкусом построенных церквей и колоколен. Говорят, что церквей в Суздале пятьдесят восемь, а так как городок маленький, то стоят они вплотную друг к дружке.

Суздаль реставрируется. Разным зданиям его и монастырям решили вернуть такой вид, какой они имели некогда, в давние времена, сначала. Руководит реставрацией Алексей Дмитриевич Варганов.

Еще в Москве много слышали мы об этом человеке, посвятившем всю свою жизнь городу Суздалю. Московские специалисты, архитекторы, историки, художники – большие знатоки старины, вплоть до самых видных архитекторов, историков и художников – знают Варганова как тонкого знатока. Московский ученый никогда не скажет: «Нужно поехать в Суздаль!» – но скажет: «Нужно съездить к Варганову!»

«Золотая наводка домонгольского периода? Так это же у Варганова, в соборе Рождества Богородицы».

«Жена Петра Первого – Авдотья Лопухина? Так она же сидела у Варганова, в Покровском монастыре».

В Ленинской библиотеке, в глухих дебрях систематического каталога, попадается имя Алексея Варганова как автора книг о суздальских архитектурных памятниках.

…За каменной высокой стеной находятся бывшие архиерейские палаты. Пройдешь под сводчатую арку и попадешь как бы в прозрачный улей: солнечно, душно от жары и от медового запаха, пчел видимо-невидимо. Виной всему белые душистые цветочки, что заполнили двор. Особенно много их вокруг монашьего собора.

– Варганов? Нет ли его в канцелярии музея?

– Алексея Дмитриевича? Поищите его около каменщиков!

– Директора музея? Может быть, он у плотников.

– Вам самого нужно? Он повел экскурсию на городской вал. Догоняйте.

На городском валу расположилась экскурсия. Девушки и юноши, большей частью в лыжных штанах и майках, сидят на траве на самом краю вала. За ними местность резко опускается в крутой петле реки Каменки. Вал, перейдя в естественный холм, убегает направо и вперед, все более и более загибаясь в подкову, так что весь Суздаль виден справа впереди, хоть и силуэтно, но очень хорошо. В низине, прямо против экскурсии, небольшая горка, словно кто положил шапку. Белая церковь и темное дерево приютились на ней.

Среди живописно рассевшихся юношей и девушек стоит небольшого роста человек в сером поношенном пиджаке, с копной густых кучерявящихся темных волос. Щупленький, с сухощавым бритым лицом, он показался моложе своих пятидесяти лет, несмотря на большую усталость в глазах. Или, может быть, потому показался моложе, что мы думали найти убеленного сединами, опирающегося на палку патриарха науки, которого, может быть, уж и поддерживают под руки младшие сотрудники музея.

До нас шла какая-то беседа. Это мы заключили из того, что черноглазая высокая девушка на самое ухо прокричала Варганову:

– Вам бы писать обо всем надо! Очень много вы знаете!

– Пробую и писать, да плохо выходит. Ругают меня в газете. Я им дело, а они мне говорят: «Не так. Ты, – говорят, – пиши образно, например: „Рассеялся туман, и блеснули купола собора“. О районе тоже просили книгу написать. С историей, конечно, у меня все в порядке, а вот за сегодняшним днем не успеваю. Принесу показывать – они руками разводят. „Милый Алексей Дмитриевич, да уж коровы в Суздальском районе давным-давно в два раза больше доят“. Я переделаю, ан коровы опять меня опередили. А вопросы мне лучше на бумаге пишите, чего кричать-то!

И он негромко, не как все глухие люди, начал рассказывать:

– Суздаль древнее иных русских городов, в том числе и Владимира, не говоря про Москву. Когда он возник – в точности неизвестно. Также неизвестно, почему называется Суздалем. Славянофильское предположение, что в основе лежит слово «судить», «осуждать», «рассуждать», а отсюда – суждение и суждаль, конечно, красивая мечта. Мы должны трезво взглянуть на дело и признать, что Суздаль – слово дославянского происхождения, так же как Нерль, что течет невдалеке, так же, как Клязьма. Как и все остальные, слово «Суздаль» не расшифровано, и смысл его для нас темен.

Однако, если мы не можем прояснить этот вопрос, совершенно ясно другое и более важное, почему именно здесь возник, а потом развился до столицы обширнейшего княжества город Суздаль.

Если у вас есть воображение, – а оно у вас должно быть, – вы можете подняться со мной на некую высоту и бросить оттуда взгляд на земли Центральной России. Среди песчаных малопригодных почв, вскормивших к тому же дремучие леса, лежит небольшой черноземный клин. Происхождение его загадочно. Так вот Суздаль – центр, как бы столица этого окруженного лесами куска полевой, хлебородной земли.

С другой стороны, поднявшись еще выше, мы увидим, что Суздаль вовсе не в стороне от больших торговых путей, а как раз на бойком торгу. Это теперь он остался в стороне, потому что пути изменились, а раньше было так: один путь из Новгорода к Черному морю, другой путь – из Новгорода на Каспий. Суздаль возник на этом последнем.

Там, где мы видим теперь красивые желтые кувшинки, текла река Каменка, достаточно глубокая для того, чтобы в нее могли заходить купеческие струги. В четырех верстах отсюда Каменка впадает в Нерль. Нерль выносит свои воды в Клязьму, Клязьма – в Оку, Ока – в Волгу. И вот уж брезжит в голубой дымке сказочный Восток – благовония, ковры, пряности, прочая роскошь.

Где теперь Волго-Дон, был волок до Дона, а там уж брезжут в голубой дымке иные заморские края – Византия, Венеция, арабы; вот почему при раскопках мы находим в суздальском черноземе персидские, индийские, арабские деньги.

Суздаль возник в языческие времена. Прямо перед собой мы видим горку, ту, на которой теперь стоит церковь. Это не простая горка, в языческие времена ее называли красной. Она оттаивала раньше других мест, поэтому древние суздальцы собирались там на припеке играть ярилины, любовные игры. На другой горе, направо, где теперь вы отчетливо видите кирпичное здание школы, на этом самом месте игрались игры в честь другого божества. У иных народов его зовут Вакх, Дионисий, Бахус, у суздальцев он носил более простое имя – Облупа. Игры в честь Облупы состояли в питии и веселии.

Христианство, идущее из Киева, не сразу и не мирно привилось в Суздале. Известен бунт волхвов. В связи с этим бунтом находим первое упоминание о Суздале в древних летописях. Это было в 1024 году.

Собор Рождества Богородицы строили южные, киевские мастера. Они не учли морозов и сырости северного климата – заложили мелкий фундамент, и собор упал.

Однако был восстановлен. Мы в него сегодня сходим. Недавно я докопался там до мостовой Владимира Мономаха. Она теперь лежит на глубине двух метров девяноста шести сантиметров.

Юрий Владимирович Долгорукий избрал Суздаль столицей, но осел в Кидекше, в четырех верстах отсюда, где Каменка впадает в Нерль. Вспомним, что и Андрей Боголюбский, считая столицей Владимир, сидел тоже в своем Боголюбове, на впадении Нерли в Клязьму. Так было безопаснее.

Когда Суздаль был цветущим могучим городом, на западе в дремучих лесах дымилась десятком труб деревушка Москва.

Одному из сыновей князя Александра Невского, а именно младшему, Даниилу, после смерти отца дали в удел заброшенную, затерянную Москву, основанную Юрием, – незначительный пригород Владимира и Суздаля. Даниил уехал туда, и с этих времен начинается усиление Москвы. Оно продолжалось при детях Даниила и при детях его детей, до тех пор, пока все не перевернулось наоборот, то есть Москва стала столицей, а Владимир и Суздаль ее владениями.

– Князья ваши, – это Варганов обращался к экскурсантам-москвичам, – ходили на нас войной. Дмитрий Донской, например, воевал Суздаль. Забегает в хоромы, а там сидит княжеская дочь Авдотьюшка. И вышло так, что Дмитрий победил Суздаль, а Авдотьюшка Дмитрия. Венчались они во Владимире. Значит, у вас с нами были родственные связи. Поэтому Суздаль довольно легко присоединился к Москве. Проводником, опорой московской политики сделались монастыри. Некоторые из них мы посмотрим. А теперь пойдем в собор, построенный Владимиром Мономахом.

Снова медовая горячая духота архиерейского двора окружила нас, и резок был переход из нее в каменную прохладу собора, устоявшуюся тут за долгие века. Ворота, окованные медью, черные как уголь, просвечивали золотой росписью. Это и есть знаменитая золотая наводка, которую делают один раз на вечные времена. Ворота уцелели от Батыева разорения, и это считалось церковным чудом.

– Вон, – Варганов кивнул на нижний угол ворот, – двадцать лет мимо ходил, а потом думаю: «Дай отчищу». Отчистил углышек, а там Самсон, львиную пасть раздирающий. Чистая Византия! Стены собора расписаны религиозной живописью. Верхняя живопись неинтересная, – пояснил Алексей Дмитриевич. – Под живописью, если ее очистить, – фрески семнадцатого века, а если и фрески убрать, откроется орнамент Мономаховых времен.

Фреска, она ведь кладется на сырую штукатурку. Писать ее можно только четыре часа, потом штукатурка высыхает. Иные мастера рисунок прочерчивали гвоздем. – И Варганов показал нам прочерченные круги на штукатурке, причем гвоздь нацарапал в одном месте без толку несколько окружностей. Мастер никак не мог найти центра.

– От неопытности, что ли? – поинтересовались мы.

– Скорее всего выпивши был, вот и портил штукатурку. Рублев фрески писал сразу, без гвоздей. Это был виртуоз.

– Что за гробница там, в углу?

– А, – равнодушно бросил Варганов, – здесь лежит князь Кислый, дружкой на свадьбе у царя Василия гулял.

Мы заметили, что о разных князьях, княгинях и их родственниках Варганов говорит так просто и легко, как будто они родственники его приятелей или приятели ему самому. Когда шли от собора до Покровского монастыря, произошел случай еще характернее. Подвыпивший мужчина тридцати с лишнем лет отвел Варганова в сторону и минут пять что-то ему доказывал.

– Кто это? – спросили мы, когда Варганов догнал нас.

– Это потомок одного новгородского купца. Князь Ярослав захватил тогда новгородских людишек, как раз перед липецкой битвой, семьсот лет назад дело было, может, слышали?

– Теперь-то он кто?

– Теперь он шофер на здешней автобазе. Все пристает ко мне, чтобы я у него кое-какую купеческую утварь для музея купил. Просит за все пол-литра водки.

– Что у него за утварь?

– Посуда медная: ендовы, ковши, подносы.

Незаметно дошли до Покровского монастыря. Первым делом Варганов повел в склеп. Мы спускались все ниже и ниже по кирпичным ступеням, а Варганов говорил:

– Иван Грозный любил здесь ходить. Покровский монастырь был у него в большом фаворе. На Казань пошел, здесь молебен служил. С Казани шел – опять молебен служил. Даже обет давал, что если возьмет Казань, то одарит монастырь царскими дарами.

Между тем каменные гробницы окружали нас.

– Екатерина Шуйская, дочка Малюты Скуратова, – небрежно бросал Варганов, показывая на камень. – Как Скопин, разбив поляков, вошел в Москву, Шуйские от зависти решили его отравить. Вот эта мадам ему яд на пиру подавала.

– Царица Александра, – сообщал Алексей Дмитриевич, останавливаясь у следующего камня. – Сына своего Иван Грозный убил, а после убиенного вдова осталась. Это она. А то вон царица Анна, пятая жена самого Ивана Грозного. Ядом ее, бедную, опоили. Здесь лежала дочка Бориса Годунова Ксения. Неудачливо сложилась у нее жизнь. Сначала вроде улыбнулась, а потом все и пропало. Ее ведь за датского королевича просватали, а Лжедимитрий захватил и принудил к сожительству. Тут Марина Мнишек вмешалась, приказала сослать.

По мере того как рассказывал Варганов, прямоугольные камни, проглядывающие из полумрака монастырского склепа, мрачные сами по себе, приобретали еще большую мрачность. Эту опоили ядом, другая сама опоила ядом, у третьей убили мужа, четвертую сослали…

– Здесь же, – остановился Алексей Дмитриевич у крайнего к входу камня, – пожалуй, самая интересная могила. Хотите расскажу? Соборный храм в этом монастыре основал отец Ивана Грозного – царь Василий. С ним была и царица – молодая красавица Соломония Сабурова. Она, конечно, не могла знать наперед, что через десять лет муж сошлет ее в этот монастырь. Сослал же он ее за бездетность. Царю наследник нужен, а Соломония не рожала и не рожала.

Не хотелось ей, бедной, постригаться. Билась, говорят, ножницы из рук вырывала, плакала.

Царь Василий между тем женился на Елене Глинской, вскоре родившей мальчика, не кого иного, как будущего Ивана Грозного.

Однако что же Соломония? Постригли ее за бездетность в монахини, и вдруг вскорости она забеременела и даже ребеночка родила. Этот ребенок с рождения был обречен на смерть. Его бы, конечно, убили, дабы, когда вырастет, не претендовал на престол, не заводил в царстве смуту. Как-никак родной брат Ивану Грозному!

Но прошел слух, что он помер и похоронен в этом склепе. Похоронен и похоронен, как говорят, концы в воду.

Недавно пришла мне мысль: дай-ка раскопаю, погляжу, что там в могиле. Раскопал, вижу, гробик крохотный, а в гробике… кукла, обыкновенная кукла, в тряпки одетая, словно сейчас положили. Я ее послал в Москву реставратору Видоновой, та прислала мне шелковую мальчиковую рубашку, остальные тряпки не стоили внимания.

Значит, захоронение было ложное. Его устроили, чтобы спасти жизнь настоящему младенцу. Значит, настоящий-то младенец остался жив.

– И что же, какая его судьба?

Варганов помолчал, может быть, для большего впечатления.

– Разбойника Кудеяра слышали? Он. У меня нет в руках точных данных, но окольные исторические наблюдения, и опыт, и интуиция подсказывают мне, что он и есть разбойник Кудеяр.

– Как, разбойник Кудеяр, о котором сложено столько песен и легенд?!

В самом деле, может быть, недаром такое внимание привлекла к себе личность Кудеяра. Даже историк Костомаров написал о нем книжку. Еще и сегодня в Воронежской области вам покажут остатки Кудеярова городища, укрепленного становища разбойников.

А может, и правда: одному брату – царство русское, а другому – вольная воля по всей русской земле. Лежи кукла в земле, лежи, а настоящий сын, вон он, на горячей лошади в окружении верных друзей, в окружении вольного люда рыщет по темным лесам под именем Кудеяра. Не завидует доле царя, которому мерещится в каждом углу измена да крамола. А и помирать – так на вольном воздухе, а не в душном терему, под небесными звездами, а не под тусклой лампадой!

– Итак, что же мы видим, – попробовали подытожить мы. – Василий свою жену сослал в Покровский монастырь, сын его свою жену сослал сюда же, вдова после внука тоже попала сюда. Дочь Бориса Годунова здесь…

– Не все еще. Первая жена Петра Первого Авдотья Лопухина, мать царевича Алексея, здесь сидела. Она, Авдотья-то, вела в монастыре мирскую жизнь. Посещали ее мирские люди. В те времена в Суздаль набирать рекрутов приехал майор Степан Глебов. Этот особенно понравился Авдотье, за что, между прочим, и был посажен на кол. Саму Авдотью упекли в Шлиссельбургскую крепость. Подозревали ее в измене Петру на пользу царевичу Алексею. Вот какой это монастырь. Теперь восстанавливаем помаленьку.

Здесь же в Покровском монастыре Варганов показал нам некоторые примеры реставрационных работ. Реставраторы как раз трудились над трапезной монастыря. Задача Варганова в реставрации Суздаля сводились к тому, чтобы сквозь слепую кирпичную кладку позднейшего времени увидеть ранние формы.

– Иной раз по одному кирпичному клинышку приходится восстанавливать все окно.

– Разве это возможно?

– Сначала и я думал, нельзя. Но точно так же зоолог по одной-двум костям, найденным в земле, восстанавливает целый скелет летающего ящера. Интересно искали мы лестницу в архиерейских палатах.

– Как же?

– Стали считать слои побелок на стене. Насчитали их одиннадцать. По всей стене одиннадцать, а в иных местах только две. Значит, там, где две, что-то раньше было, что мешало белить стену. Когда прочертили границу между одиннадцатью побелками и двумя, получились очертания лестницы. Так вот, шажок за шажком, восстанавливаем все.

Мы попросили показать еще что-нибудь интересное.

– Да вот. – Варганов вскинул голову и показал на три окна, расположенные подряд в кирпичной стене монастырского здания. – Разве не интересно?

– Окна… конечно… это очень занятно…

– Слепые вы люди, разве не видите, что каждое окно по-разному отделано?

Тут мы тоже увидели, что каменная резьба вокруг каждого окна разная и что это в какой-то степени нарушает архитектурный ансамбль, как если бы хозяин деревенского дома приколотил к окнам разные наличники.

– Значит, поняли! А почему так получилось?

– Наверно, был неграмотный архитектор.

Варганов усмехнулся.

– Виноват не архитектор, а характер русского человека. У каждого окна в люльках висело по мастеру. Мастера старались один перед другим, каждый хотел отличиться, сделать лучше, чем сосед, по-своему, вот и натворили…

– Вы эти камни читаете, как книгу.

– Да, – без ложной скромности согласился Варганов. – Здесь целые каменные фолианты. А вообще Суздаль, как он есть, – это фольклор, только выраженный архитектурными формами. Весь Суздаль – это одна каменная песня. Между прочим, такое убеждение помогло мне спасти Суздаль от разрушения. Решили было ломать все церкви, а оставить несколько самых древних построек. Что тут делать! Если церковь построена в XVIII веке, попробуй доказать ее историческую ценность. Сама по себе она, может быть, действительно ничего не стоит, но сломай – и нарушится ансамбль города, появится в ансамбле черная прореха. Только тем и убедил, что Суздаль, мол, надо брать не по отдельным церквам, а в целом. Он весь есть одна каменная песня, а из песни слова не выкинешь.

Варганов задумался, как бы вспомнив что-то светлое и хорошее. Усмехнулся:

– Была у меня на практике девушка из Архангельского института, Лиза Караева. Долго была. Теперь она мне как дочь, потому что к тому же лучшая моя ученица. Это положение, что Суздаль единый ансамбль, одна песня, она взяла темой для диссертации. Научно решила показать.

– Показала?

– Получилась диссертация – гимн во славу Суздаля. Я ей пишу: «Милая Лиза, ты воображаешь, что суздальские мужики уходили на Горку и, скребя в затылке, прикидывали: „А где бы еще для красоты поставить церковку?“ А помнишь, милая Лиза, я показывал тебе изумительное древнее шитье. Мастерица как бы взяла в горсть разноцветных самоцветов да драгоценных камней и небрежно рассыпала их по черному бархату. Вот так и Суздаль!»

– Алексей Дмитриевич, здесь где-то в Суздале Пожарский похоронен. Нельзя ли сходить на его могилу? Все же герой, патриот, так сказать, спаситель Руси!

Варганов куда-то позвонил, и мы прошли в ворота, за высокие розовые стены Спасо-Ефимовского монастыря.

Могила Пожарского была очень ухожена. Трава вокруг подстрижена и поливается.

Вообще же история могилы Пожарского такова. Сначала не знали, где он похоронен. Граф Уваров раскопал и нашел усыпальницу, в которой в три ряда стояли гробы. Это была фамильная усыпальница Пожарских и Хованских. В третьем ряду нашли гробницу со следами особого внимания. Дело дошло до царя. Направили комиссию. В 1852 году после долгих колебаний гробница была вскрыта. Там нашли остов престарелого человека в шелковом саване, с остатками боярских украшений (золотое шитье по кафтану и поясу), каких никто не мог иметь из рода Пожарских, не имевших боярского достоинства, кроме Дмитрия.

Перед входом в монастырь разбит скверик и поставлен в нем бюст Дмитрия Пожарского.

– А теперь я вам покажу самое страшное и мрачное, – посулил Варганов и повел нас в глубину монастырского двора. – Вы слышали когда-нибудь про суздальский политический изолятор? Его учредила Екатерина Вторая.

Показалось, что кончился монастырский двор и идти дальше некуда – стена. Полное впечатление, что за стеной поле: монастырь ведь стоит на краю города. Но мы прошли в неширокие ворота и очутились в пристройке к монастырю – в своеобразном каменном кармане. У этого кармана оказался еще один карман, с самым невинным входом, как будто войдешь сейчас в квартиру с примусами, детишками, бельишком на веревке. На самом деле попадаешь в узкий коридор. Направо и налево двери, двери и двери. Это и были камеры. Каждая камера представляла собой квадратную или чуть продолговатую комнату с деревянным полом и небольшим окошком. В него видна часть какого-то двора. Но что за двор, где? Говорят, что арестованные за всю жизнь так и не могли узнать, в каком городе они сидят.

Недалеко до конца коридора мы заметили следы разрушенной стены и спросили объяснения.

– Да, была стена, а за ней еще несколько камер. Это уж особые из всех особых. Называлась секретным отделением. Даже тюремщики передней части коридора не знали, кто сидит в задних камерах. И вообще не знали имен. Сидящие значились под номерами. Здесь, просидев долгие годы, сошел с ума декабрист Шаховский. Одну из этих камер подготовили для Льва Толстого, но царь вовремя понял, что Лев Толстой в тюремную камеру не поместился бы.

Мы с облегчением покинули это мрачное место, казалось бы, невинную маленькую пристройку Спаса-Ефимовского монастыря, в которой без вести на всю жизнь исчезали люди.

На другой день, утром, мы пришли прощаться к Алексею Дмитриевичу Варганову. Он пожалел, что мы рано уходим, не покопались еще в богатейшей музейной библиотеке, не успели посмотреть его фонды, где есть старинное шитье, редчайшие иконы, не прочитал он нам и своей последней статьи о Евдокии Лопухиной.

Нам тоже было жалко расставаться с этим человеком. Каждая минута разговора с ним приносила новые, интересные знания. Уже и теперь, в последние минуты, разговор был совсем не прощальный. Алексей Дмитриевич говорил что-то о скифской культуре.

– Думают, что они были варвары – и все. Я советую вам проникнуть в бетонную кладовую ленинградского Эрмитажа, там хранится такое скифское золото, что ахнули бы сами византийские мастера.

Крестьянский сын из-под Ростова Великого, Варганов окончил институт истории искусств, а также Академию художеств по фреске и мозаике. Как только окончил, так и приехал в Суздаль. Это было в 1930 году. В Суздале Варганов нашел жалкий музей, где хранились одни церковные ризы. Прошло двадцать шесть лет неустанного кропотливого труда по реставрации древних памятников, по созданию богатейшего музея. За двадцать пять лет Алексей Дмитриевич только трижды пользовался отпуском. Все было как-то некогда.

Суздальцы первые оценили труд Алексея Дмитриевича. В городе все от мала до велика знают его и здороваются с ним на улице.

День тридцать первый

На суздальском базаре появилось много лесной ягоды: земляники, черники, малины, и снова нас потянуло из города, захотелось в лес, на его извилистые прохладные тропинки.

И точно, к вечеру этого дня мы углубились в зеленый массив знаменитого Дюкова бора со стороны Сергеихи. Но нужно хотя бы двумя словами рассказать, как мы попали в Сергеиху и что предшествовало этому.

Как я уже сказал, на суздальском базаре появилось много лесной ягоды, и, позавтракав пышными оладьями и гуляшом из ливера, мы устроили себе десерт – ассорти из земляники, черники и малины. Купив по кулечку того, другого и третьего, мы уселись на выходе с базара и дружно лакомились, создавая в горсти своеобразное ассорти путем одновременного высыпания туда сразу из трех кулечков.

Мы, конечно, заметили, что новый автомобиль ГАЗ-69 остановился, подъехав вплотную к нам, но не сразу заметили, что из автомобиля более чем пристально наблюдает за нами человек, главным образом за Серегой. Что ж, этому не нужно было удивляться. Серегина борода начала даже и кучерявиться, а так как она была очень черна, то в любую минуту и могла стать предметом бескорыстного созерцания прохожего или проезжего зеваки.

Человек смотрел, смотрел и вдруг робко, полувопросительно сказал:

– А я вас знаю, вы Куприянов.

Серега, глотавший в это время очередную пригоршню смешанных ягод, поперхнулся и даже закашлялся.

Не будем описывать в подробности, как один из них не мог вспомнить, а другой говорил: «А ну-ка, вспомни», и как наконец дело разобралось.

Серега, учась в институте живописи, приезжал на летнюю практику в село Омутское, неподалеку от Суздаля. Там он жил в избе одного колхозника, а человек, узнавший его теперь, был тому колхознику сосед.

– Так вас тогда председателем колхоза избрали, – окончательно вспомнил Серега. – И вы еще до сих пор никуда не сбежали?

– Почему?

– Колхоз-то, я помню, очень плох был.

Наш новый знакомый засмеялся.

– Садитесь в машину, так и быть, прокачу, покажу свое хозяйство.

– Нет, нам нужно на Мстеру пробираться, а Омутское – в другой стороне.

– Садитесь, не пожалеете. Докуда вы дошли бы сегодня за день?

– Ну… Судя по карте, дошли бы что-нибудь до Сергеихи.

– Будете к вечеру в Сергеихе. Сам на этой машине отвезу. Садитесь.

Мы сели. Александр Федорович – так звали председателя – и Серега всю дорогу вспоминали разные обстоятельства того лета, когда село наводнили московские практиканты-художники, вспоминали общих знакомых, жителей деревни и студентов.

Впрочем, дорога была не длинна. Вскоре остановились у нового дома колхозной конторы. Председатель захлопнул дверцу, отдал распоряжение насчет машины и повел нас по хозяйству. Чем дальше мы шли, тем более и более удивлялся Серега.

– Откуда у вас это все? Ведь ничего этого не было!

– Да, – соглашался Борисов. – Пять лет назад были одни у колхоза долги. Триста пятьдесят тысяч долгу! Мало того, на втором году моего хозяйствования цифра выросла до шестисот тысяч. Долгов этих давно нет, а доходишко наш за прошлый год оказался поболее миллиона.

– Но как вы добились?

Жалко, что Борисов не умел живо рассказывать. Жалко также, что он слишком рано узнал нашу принадлежность к людям печати. Казенные фразы уровня районной газеты так и сыпались из его уст. Впрочем, смысл был ясен: пришел к руководству хороший хозяин с твердой, честной рукой.

– Организация земельных площадей, – загибал Борисов один палец. – Агротехнические мероприятия, – загибал другой. – Наведение порядка с колхозниками, то есть установление дисциплины путем заинтересованности в труде. Почему вырос долг на первых порах? Потому что мы, несмотря на бедность, закупили гору удобрений. «Окупится», – говорил я колхозникам. И правда, окупилось. Теми удобрениями мы вели двухкратную подкормку и получили тяжелый урожай. Несмотря на бедность, мы купили также гору соломы и стали нарочно валить ее под ноги скоту в подстилку. Вся она превратилась в навоз, навоз превратился в хлеб, а хлеб вернул нам деньги сторицей.

Несмотря на бедность, мы купили две автоцистерны – возить барду. Барда – это отходы на водочных заводах, очень питательна для скотины. Ею мы стали поить коров, коровы прибавили молока, молоко прибавило денег.

Когда я пришел, средняя омутская корова давала тысячу четыреста литров. В этом году она дает три тысячи; Рост более чем в два раза…

Разговоры эти велись на ходу. Тем временем мы то осматривали строительство кирпичного четырехрядного коровника, механизированного, с автопоилками, то строительство водопровода к этому коровнику, то уже отстроенные силосные башни, то кукурузу, выросшую у Борисова до невиданной на Владимирщине почти метровой высоты.

– Может, лучше бы подсолнух или вику, – заикнулся я, чтобы услышать мнение Борисова о кукурузе.

– Вика как зеленый корм, силосовать ее бессмысленно, нам же нужен силос.

– Подсолнух тоже силосуется, а ухода за ним меньше.

Борисов ответил так, как не отвечал нам еще никто: вот что значит хозяин.

– Думаем только о том, что легче, а вкус ведь тоже у каждого растения свой. Кукуруза вкусна и питательна, а подсолнух – палки. Ну, конечно, хлопот с ней много. Впрочем, хорошему председателю никакая кукуруза не страшна!

– Скажите, положа руку на сердце: отменили бы сейчас кукурузу, сказали бы: хочешь – сей, хочешь – нет, ведь не стали бы небось сеять, а?

– Сеял бы и тогда, – убежденно ответил омутской председатель. – Но честно скажу – не столько. Понемногу освоение вел бы, а освоив, увеличивал. Но честно скажу, сеял бы и тогда.

Прошли мы и вдоль села. То и дело среди старых попадались новые, свежесрубленные избы.

– Строятся колхозники?

– Это городские. Ко мне ведь из города народ переселяется.

– Как из города? Что вы говорите?! До сих пор мы наблюдали обратное.

– А чего им не переселяться – выгодно. Возьмем шофера. Сколько он заработает в городе на автобазе? Восемьсот рублей. А у нас этот шофер получит семьдесят пять трудодней в месяц. Пятнадцать рублей стоимость трудодня. Выходит, больше тысячи[3].

У нас доярки по тысяче сто трудодней вырабатывают. Значит, пятнадцать тысяч рублей в год, да молока полторы тонны, да теленка – всего более двадцати тысяч. Через год закончим все капитальное строительство, и трудодень наш установится на уровне. Он будет стоить двадцать пять рублей. Смогут ли тогда горожане тягаться с нашими колхозниками! То-то и оно! Уже шестнадцать семейств переехало в Омутское из Суздаля. Колхоз наш как пшеница, что набрала силы от своевременных дождей, и никакая засуха ей не страшна. Не страшно ничего – никакие неожиданности, если сил набрали, как та пшеница…

Показав свое хозяйство, Борисов посадил нас в автомобиль, и часа через два мы оказались в Сергеихе.

Солнце было еще высоко, останавливаться на ночлег не имело смысла, и мы пошли вдоль деревни в ту сторону, где за околицей обозначался зубчатый лес.

Однако, прежде чем мы попали в него, пришлось пересечь несколько полей, в том числе одно гороховое. Ярко вспомнилось детство. Бывало, насмотревшись военных кинофильмов, да и побаиваясь сторожа, километр ползем на животе от леска до гороха, зато как заляжем на полдня – и наедимся досыта, и в рубашку накладем так, что вокруг живота образуется вроде спасательного круга. Особенно сладки и сочны не пузатые, зачерствевшие стручки, а тоненькие лопаточки. Лопаточки те можно жевать прямо с кожурой. Так они еще сочнее и слаже.

Начался лес. По извилистой лесной тропинке мы углубились в зеленый массив Дюкова бора.

Все же много прошло времени, как начали мы поход около деревянного моста через реку Киржач. Брусника тогда цвела крохотными душистыми колокольчиками, а теперь розовеют брусничные ягоды. Черника тоже была в. цвету, а теперь созрела. Когда идешь лесом, невольно хватаешься за древесные ветви, протянувшиеся к тропинке. В начале похода попадали под руку мягкие, нежные мутовки елей – словно сочная трава. Раздавишь сочную мутовку – ладонь остро и свежо пахнет хвоей. А теперь схватишься за еловую ветку и уколешь руку. Окрепли, возмужали мутовки, затвердели нежные весенние иголочки.

Хорошо утоптанная тропинка привела к живописному болоту, образовавшемуся из лесной заплывшей речки. Яркая зелень камыша перемежалась здесь с белыми облаками цветущего дягиля, распространяющего вокруг свой неповторимый, я бы сказал, речной аромат. Заросли кудрявого ивняка, сплотившегося по берегу болота, сдерживали напор елового леса. Над болотом – лава. Шириной в три доски, она убегает вдаль, суживаясь от расстояния и теряясь в кустарнике на противоположном берегу болота. С одной стороны к лаве приделаны перила, чтобы держаться при переходе. Длина лавы никак не меньше ста пятидесяти метров. Когда зайдешь на середину ее, направо и налево открываются живописные виды болота, окруженного лесом. Кое-где виднеются брошенные в яркую зелень черные зеркала воды. Там цветут желтые кувшинки и белые водяные лилии. Скорее всего – река еще сохраняет свою текучесть и пробирается сквозь плотную зелень незаметными струйками.

Как скоро кончилась лава, тропинка взбежала на безлесый пригорок и, устремившись по нему наискось влево, привела к крайнему дому неведомой нам деревни.

После Сергеихи, а особенно после Омутского, деревня эта произвела невыгодное впечатление. Дома старые, почерневшие, в большинстве покосились. Сквозь крыши домов местами проглядывает решетник. Стекла в окнах составлены из небольших кусков при помощи замазки.

Одиноко и звонко тюкал молоток, отбивающий косу.

Возле одного дома сидели на лавочке несколько женщин. Мы спросили их, почему так запущена деревня. Лесу вокруг полно, а новых срубов не видно.

– Село наше Гусево оченно обеднело мужиками, – несколько нараспев ответила одна женщина лет сорока. – Все мы, бабы, здесь вдовые. Где уж нам срубы рубить! Вот вырастим детей, поставим их на ноги, определим в города, тогда и дома обновлять возьмемся. На детей вся надежда.

На прогоне, когда мы выходили из Гусева, нас окликнула выбежавшая из избы молодая бойкая бабенка, невысокого росточка, полненькая:

– Эй, вы, карточки, что ли собираете?

– Разве они валяются?

– Не смейтесь, знаю, фотографы вы, карточки увеличиваете.

Три обстоятельства заставили ее принять нас за бродячих фотографов. Во-первых, таковые здесь, должно быть, иногда появляются. Во-вторых, кого же еще нелегкая принесет в их Гусево! В-третьих, вид Сереги с бородой и деревянным ящиком на боку.

– Нет, не снимаем мы и не увеличиваем.

– Не смейтесь, снимите меня с дочкой.

– Ну снимем, а потом что?

– Потом чай пить ко мне!

За время похода мы заметили, что лесные деревни вообще гораздо беднее полевых. Да оно и понятно: земля не та.

Значит, не только к двум, даже соседним, областям, не только к двум, даже соседним, районам, но и к двум колхозам нельзя подходить с одной меркой. Еще сегодня утром любовались мы высокими хлебами вокруг Суздаля, и вот к вечеру встретили среди леса распаханные поляны. На них растет редкая, низкая пшеничка с короткими колосками. На ветру колос до колоса не достает, колос о колос не стукается. Земля серая, как пепел, под тонким слоем подзола – чистый песок.

Солнце садилось за бугор, начиналась заря. На ее фоне силуэтно увиделись нами дома и сараи Полушина.

Речка, выбежав из леса, устремилась вдоль села. Низкий речной кустарник не захотел отставать от нее ни на шаг. А вместе с ними забежали не сельские улицы и копны свежего сена, спрыснутого недавним дождичком.

Заходя в бригадирову избу, я увидел в чулане, сквозь приоткрытую дверь, спящего в одежде и сапогах мужчину. Однако хозяйка сказала, что бригадира нет.

– Хорошо, мы его подождем, как бы поздно он ни вернулся.

Бригадирша обеспокоилась, заметалась.

– Спит он у меня.

– Пьяный?

– Пьяный, хорошие люди, как есть пьяный!

– Как же так, сенокос, горячая пора…

– Свадьба третьего дня была у соседей, с тех пор не опомнится.

– Ну пусть спит, помогите нам устроиться на ночлег.

– Сейчас, хорошие люди, почему не помочь! Это у нас – просто.

По улице шла женщина с жестяным ведерком. Подол ее был мокр, резиновые сапоги блестели. Шла она из лесу, где собирала чернику. Ее и остановила бригадирша. Нам слышно было, как женщина отказывала.

Мы вмешались сами, дали деньги вперед, и через полчаса тетя Шура угощала нас чаем с черникой.

В селе заиграла гармонь и прозвенела бойкая девичья частушка. Потом хором, так что все слилось в малоразборчивый рык, рявкнули парни. Тетя Шура испуганно прислушалась.

– И мой, наверно, там. Только тогда и сердце не болит, когда на глазах он у меня.

– Любите?

– Винища боюсь. Ох, и ненавижу я это винище! Двух сыновей через него потеряла. Один-то шофер был, в тюрьме сидит: человека задавил. Напьются так, что ничего уж не видят перед собой. Другой – под поезд попал по пьяному делу. Двое детишек осталось. Теперь вот младший подрос. Третьегось на свадьбе нахлестался, рассолом отпаивала. На последнем, на нем, сердце ни минуты покоя не знает, бьется, словно осиновый лист в безветрии.

Гармонь все играла, и нам захотелось пойти поглядеть на гулянье. Ведь оно было первое за весь поход.

Пока мы чаевничали, в деревню с речки наползло белого тумана. Тотчас вокруг нас заныли комары.

На краю вытоптанного в траве «пятачка» стоял чурбан. На чурбане сидел гармонист. Две девушки, как ангелы-хранители, стояли за его плечами, ветками отгоняли комаров от бесстрастного гармонистова лица. Вокруг толпились парни и девушки – человек тридцать или сорок. Две девушки плясали «Елецкого».

Недавно один известный писатель высмеял этот танец, назвав его маслобойкой. Он написал, будто девушки пляшут «Елецкого» с каменными лицами и безвольно опущенными руками. Он наталкивал читателя на вывод, что все это есть следствие низкой культуры сельской молодежи и что пляшут «Елецкого» только потому, что нечем больше заняться.

Во-первых, многие девушки пляшут «Елецкого» очень живо, с дробью. Здесь все зависит от выходки пляшущих и от их темперамента. Кроме того, не будь «Елецкого» – не сочинялись бы частушки, для чего же их сочинять! Девушки сочиняют частушки, чтобы спеть их на гулянье. Так и создается фольклор. А что многие частушки истинная поэзия – кто же этого не знает!

Когда мы пришли на гулянье, выходила новая пара. Сначала вышла одна девушка в легком летнем пальто в талию, простоволосая, она нехотя прошла по кругу, не вынимая рук из карманов, и спела, как бы ни к кому не обращаясь:

Ой, подруга, выходи, Выходи на первую. Залеточку критикуй За любовь неверную.

Никто не вышел. Тогда девушка прошла еще круг и снова запела:

Ой, подруга, выходи, Выходи и не гордись, До чего же замечательно Играет гармонист!

Не помогли и эти соблазны. Пришлось спеть в третий раз:

Ой, подруга, выходи, Выходи на парочку, Выходи, не подводи Любимую товарочку.

После такой мольбы подруга вышла. Эта девушка была повыше ростом, волосы забраны в косынку. Светлое платье с плечиками, лица, конечно, было не разобрать.

Выхожу и запеваю, А ты слушай, дорогой, Любить буду, но ухаживать Не буду за тобой.

Обе подруги ударили дробью, в темноте запахло теплой пылью.

Дорогая, запевай, Только не с высокого. Не придут сегодня наши Из пути далекого.

Так начался песенный разговор. Сразу определились характеры. Первая девушка пела частушки веселые, бойкие, отчаянные, вторая – грустные, мягкие, лирические.

Одна:

Говорят, я боевая, Ну и правда – я казак, Указакала залеточку Сама не знаю как.

Другая:

Было-было крыльцо мило, Был уютный уголок, А теперь я пройду мимо, Только дует ветерок.

Одна:

Дайте, дайте познакомиться Вон с этим пареньком, Довести его до дела, Чтоб качало ветерком.

Другая:

Распроклятая осина, Ветра нет, а ты шумишь! Мое бедное сердечко — Горя нет, а ты болишь.

Одна:

Ходит парень, черны брови, Хочет познакомиться, Я недавно от любови, Дайте успокоиться.

Другая:

Ой, какая я была, Лед колола и плыла, А теперь какая стала, Вот пою и то устала.

Одна:

Черны брови, их не смоешь И алмазом не сведешь; Атаман, меня не скроешь И со мной не пропадешь. 

Другая:

То ли ты не так играешь, То ли я не так иду, — Все чего-кого-то нету, Все чего-кого-то жду!

Таким образом подруги пели долго. Частушек за это время они перепели бездну. Конечно, многие частушки бесцветны и неинтересны, но ведь среди профессиональных стихов разве мало серятины!

Потом начались переговоры, кому благодарить гармониста.

Одна:

Ой, подруга дорогая, Надо совесть поиметь: Гармонист – хороший парень, Его надо пожалеть.

Другая:

Ой, подруга дорогая, Чаю не заваривай, А спасибо говорить — Меня не уговаривай!

Одна:

На столе стоит вино, Вы его не пейте, Я спасибо не скажу — Хоть меня убейте!

Другая:

Из колодца вода льется, Ее лить – не перелить, Все равно тебе, товарочка, Спасибо говорить!

Решается этот спор двояко: или одна из подруг все же говорит «спасибо», причем почти всегда в благодарственную частушку привносится и комплимент. Например:

Вот спасибо гармонисту За игру отличную. Сам он парень мировой И любит симпатичную!

Или же подруги говорят «спасибо» вместе:

Ой, подруга дорогая, Давай скажем вместе — Не одно ему спасибо, А спасибо двести.

Спев последнюю частушку, подруги отходят в сторону с сознанием выполненного долга. Часто им аплодируют. Так пляшется «Елецкий».

В этот вечер мы выслушали, по крайней мере, пять пар. Правда, одна состояла из парней.

Мы давно улеглись спать, но долго еще звенела ночь гармошкой и задорными девичьими голосами.

Хлопая крыльями, перекликались полушинские петухи.

День тридцать второй

Ночью опять пошел дождь. Может быть, он и смыл вечерние белые туманы. Утреннее Полушино, все из четких, явственных линий, купалось в прозрачном, легком после дождя воздухе.

Идти было почти невозможно. Ноги разъезжались на осклизлой дороге, и мы с трудом добрались до Ивановской – центра объединенного колхоза, в который входит и Полушино.

Деревня, казалось, спала, несмотря на поздний час – было около восьми утра. Кое-где, правда, курились на избах дымки.

Я забыл сказать, что, начиная с Сергеихи, мы оказались, если можно так выразиться, в краю деревянных кружев. Деревня Ивановская особенно поразила нас.

Вот стоит изба. Сама по себе она ничего особенного не представляет. Обыкновенный пятистенок, срубленный вкрест и обшитый тесом. Но хозяин, движимый признательностью и любовью к дому за то, что тот спасает его с семейством от стужи зимой, от дождливой сырости осенью, от посторонних глаз в любое время года, и уж за одно то, что дом этот его и перейдет от него к детям, а главным образом за то, что в дом вложено много труда и средств, – украсил свой дом, как иной жених не украшает любимой невесты.

Начнем с крыльца. Вы проходите по ступенькам между двумя деревянными столбами. Но это не простые столбы, они резные. Они сделаны так, как будто дерево скрутили в веревку. Винтообразность придает легкость. Кажется, столбам не тяжело поддерживать крышу крыльца, с которой спускается четверти на две кружевная оборка. Кружева сделаны из деревянной доски. На крыше крыльца, поднимающейся шатром, установлен деревянный шпиль. На острие шпиля сидит деревянный петух, он крутится по ветру, являясь и украшением и флюгером.

Кружевная оборка опоясала и весь дом по его карнизу. Но все это ничто по сравнению с наличниками. Главное украшение дома – наличники. Верхние наличники почти всегда напоминают то старинный женский кокошник, а то и королевскую корону. Так или иначе, каждому окну придана тем самым некая величественность и горделивость в выражении. Боковые наличники спускаются по сторонам окна, словно девичьи косы.

В деревянные кружева наличников и карнизов искусно вплетены и полевые цветы, и древесные листья, и певчие птицы.

Отдельное произведение искусства – слуховое окно. Обыкновенные украшения дома уменьшены там до изящной миниатюры. Резные столбики по бокам высотою в полметра. Крылечко или балкончик, на котором поместится лишь кукла. Резьба на всем мелкая, тонкая, кропотливая.

Не удовлетворившись украшениями деревянными, мастер работает по железу. Вдоль конька всего дома пущена стоячая железная полоска, пробитая насквозь орнаментальным рисунком. Может быть, и грубоватый вблизи, издали (а иначе и не посмотришь, не лезть же на крышу!) рисунок производит впечатление тонкой, ажурной работы. А так как небо сзади него голубое, то и рисунок кажется голубым по черному силуэтному железу.

Дом венчает труба. Побродив по одному только Камешковскому району, можно составить коллекцию оригинальных труб или, по крайней мере, фотографий с них. Железные колпаки то с шишаками по углам, то с одним шишаком на макушке, то с железными кистями, свисающими вниз, украшают их. Все это тоже резное, орнаментальное. Особо украшен верх каждой водосточной трубы. А так как их две и они спускаются по углам избы, то украшение их придает законченность, завершенность всему ансамблю. Нет двух одинаковых изб во всей деревне, как нет в ней двух одинаковых лиц. Так же как у человека, есть у каждого дома свое выражение, свой взгляд, свой характер. Один смотрит весело, другой угрюмо, третий равнодушно, четвертый подслеповато.

Наличники, оказывается, живут дольше, чем сами избы. И мы видели часто старые, почерневшие украшения, перенесенные на свежий, в смоляных капельках и потеках фасад.

Соблазн выпросить лошаденку был велик. Мы постучались в калитку председателевой избы.

Возле печи возилась женщина лет сорока. Руки ее были в тесте.

– Шут его знает, где он, пропал еще с вечера!

– Как так пропал?

– Сел на мотоциклет – и до свиданья! Может, в Тынцы поехал, мать у него там. А может, в Камешки, к жене. А может, и в Москву закатился.

Побывав в десятках колхозов, в разных концах страны, а теперь вот в десятках колхозов Владимирщины, наблюдая жизнь очень крепких и зажиточных, средних и просто плохих колхозов, можно прийти к выводу, что состояние колхозного хозяйства на десять десятых зависит от председателя.

Почему к Борисову, в Омутское, люди переселяются из города, а из Полушина да из Ивановской ходят работать на ближние фабричонки?! Не потому ли, что Борисов ни на секунду не выключается из жизни колхоза? Он держит в уме все мелочи, они помогают ему держать перед глазами картину общего состояния. А здесь бригадир, как известно читателям, третий день пьяный. Сегодня у него, надо полагать, тяжелое похмелье. А председатель «пропал на мотоциклете».

Разумеется, одного председательского старания тоже не хватило бы. Нужны еще хозяйская жилка, смекалка, расчет – одним словом, хорошая голова! Недаром председателей лучших в стране колхозов мы знаем поименно: Прозоров, Посмитный, Буркацкая, Пузанчиков, Генералов, Орловский, Аким Горшков…

Женщина угостила нас вареной, рассыпчатой (как бы в инее!), горячей картошкой, и мы вышли снова на улицу, пустовавшую, как и прежде.

Раскачиваясь и скрипя, въехал в село грузовик, нагруженный дровами гораздо выше кабины. За борта грузовика были вертикально подсунуты доски, они-то и не давали дровам рассыпаться.

У кого-то из нас невольно поднялась рука, и грузовик остановился.

– Садись, места не жалко.

– Не упадем мы оттуда?

– Вполне возможно, я не неволю.

Мы начали карабкаться и не успели еще пристроиться в выемках между поленьями, как нас сильно качнуло, и мы все трое судорожно уцепились кто за что мог. Потом качнуло в другую сторону, потом подбросило кверху. Так и не удалось усесться как следует. Дрова под нами передвигались в разных направлениях, подобно частям ткацкого станка. Коленки наши и руки начали покрываться ссадинами и синяками. От напряжения заболели мышцы спины и рук. Иногда кто-нибудь из нас умудрялся удариться о дрова даже и подбородком. Но ничего теперь не оставалось, кроме как терпеть и держаться.

Здесь, наверху, мы вдруг вспомнили, что второпях не успели спросить, куда едут эти дрова и мы вместе с ними.

К опасению свалиться с дров отдельно или вместе с ними прибавилась новая неприятность: грузовик въехал в лес, и нас начало хлестать ветками, из которых иные были довольно толсты.

Но все кончается. Грузовик остановился, и под ногами ощутилась твердая, неколеблющаяся опора. Мы снова стояли на земле, но уже далеко от того места, где отделились от нее.

Утренняя деревня с деревянными кружевами навсегда унеслась в наше прошлое и была как сон.

Ощутив под ногами твердую землю, огляделись. Полчаса тряски переместили нас в совершенно иной мир. На столбе – большие электрические часы, какие висят на перекрестках Москвы. Под часами – книжный киоск, тут же ларек «Галантерея», тут же хлебный ларек, тут же рядом столовая. Все это, вместе взятое, если присовокупить небольшую фабрику, называлось Володаркой. Мы впервые услышали это название, на карте никакой Володарки не было. Занесло нас сюда единственно волей случая. Нужно было подумать, как отсюда выбраться.

Парторг фабрики, мужчина с крупными рябинками по смуглому лицу, выслушал нашу просьбу, что вот, мол, хотели бы ознакомиться с производством марли и уехать дальше на вашем автомобиле. Осматривать фабрику, честно говоря, нам не хотелось. Но нельзя же просить машину ни с того ни с сего. Обычно все охотно откликаются на первую половину просьбы и совсем неохотно на вторую. Здесь все повернулось иначе.

– Ничего интересного мы вам показать не можем – перезаряжаем станки, все стоит без движения. Не советую портить впечатления и тратить время. Да и фабрика наша пустяковая и маленькая. А машину, пожалуйста, охотно, сию минуту, но грузовик… Не взыщите – грузовик!

Он же рассказал, что фабричек таких по здешним местам много. Все они возникли на базе дешевой рабочей силы до революции и работают на привозном хлопке. Основатель Володарки ограбил какого-то приказчика не то купца и, таким образом, получил в руки начальный капитал.

Странно было видеть разбросанные здесь, в лесных краях, за многие тысячи километров от узбекского хлопка, эти текстильные фабрики.

Вскоре был подан грузовик.

Роза ехала в кабине, а мы с Серегой тряслись в кузове. Доехав до реки Уводи, мы поблагодарили водителя и вновь остались одни.

Мост через Уводь ремонтировался. За ним оказалась давно не езжая каменная дорога. Трава пробивалась между камнями. По сторонам, в кустах смородины и малины, буйно разрослась валериана, так что мы шли по бело-розоватой валериановой аллее. Роза, хоть и врач, впервые увидела, как растет эта дивная трава, и сначала даже не верила. Пришлось выкопать один корень и, расщепив, дать ей понюхать. Пахло так же крепко и явственно, как если бы нюхать из пузырька.

До конца дня мы шли пешком по сырой, нехотя просыхающей земле, время от времени спрыскиваемой легким дождиком.

В одном месте, на краю деревни, высунувшись из окна, смотрели на улицу две отцветающие женщины, по виду московские дачницы, в шелковых ярких халатах, ярко крашенные. Они что-то сказали, вызывая на разговор.

Мы спросили, между прочим, в их ли деревне центр колхоза или здесь только бригада.

– А мы не знаем.

– Как не знаете, да вы сами-то чьи?

– А мы ничьи, мы сами по себе.

Тут из ворот выскочил обросший рыжей щетиной, краснорожий, с маленькими злыми глазками мужик, очень напоминающий бульдога. Он грубо, с матерщиной, заорал на нас:

– Чего надо? Небось ищете, где плохо лежит. Проваливайте, здесь вам ничего не обломится.

Очень хотелось двинуть его по рыжей скуле, но топор, предусмотрительно прихваченный им, остановил наши намерения.

Между прочим, только в этих местах (начиная с Полушина) мы узнали, что в деревнях бывают единоличники и что их может быть до половины деревни. Впрочем, единоличниками таких людей можно назвать лишь условно, ибо у них нет своей земли, кроме урезанной усадьбы. Единоличник хоть что-то производит, этот же ничего.

Из соседней деревни (мы ее увидели тотчас, как вышли из Панюхина) доносились через поле приглушенные расстоянием и потому непонятные звуки. То ли песни, то ли крики. Можно было предположить там переполох, если бы время от времени не прорывалась сквозь шум игра гармони.

Зайдя в деревню, мы увидели толпу парней, пьяных, качающихся, орущих песни. Отлично, по-городскому одетые девушки ходили отдельно стайками. На лавочках возле домов сидели пожилые мужчины и женщины. Трезвых не было. Клячково второй день самозабвенно и разгульно праздновало престол – Владимирскую богоматерь.

С опаской шли мы трое, возбуждающие всеобщее любопытство, через пьяную деревню.

На крылечке светлого аккуратного дома сидели, притулясь друг к дружке, дед и бабка. Настолько они, должно быть, остались одиноки, что даже во Владимирскую в доме их нет гостей. К ним мы и попросились на ночлег. Нашлась у старика престольная бражка, нашлась у бабки и бутылка смородинной наливки. Тоненько запел самовар, рядком улеглись в него куриные яйца.

– Вот и нам гостей на Владимирскую бог послал, – сказала бабка.

В этом доме впервые за все путешествие хозяева отказались взять деньги за ночлег.

День тридцать третий

Обилие созревающей малины по сторонам дороги замедляло наше движение. Твердо уговоримся не обращать больше внимания на красные, вкрапленные в зелень ягоды, но кто-нибудь забудется, сорвет одну, положит в рот и уж непременно потянется за второй, за третьей.

Попадались также кусты черной смородины, но смородина была еще зелена.

За придорожным кустарником поднимался матерый смешанный лес. По левую руку, сквозь деревья, время от времени таинственно поблескивала черная вода. Мы ждали только тропинки, чтобы устремиться по ней в глубину леса и узнать, что там: озера ли, болота ли, заброшенные ли пруды. И вот тропинка попалась.

Не успели мы сделать по ней двухсот шагов, как заливистое злое тявканье собачонки, привязанной цепью к дереву, остановило нас. Невдалеке стояла изба, скорее всего лесная сторожка.

Лесник встретил нас на крыльце. Он был немного навеселе.

Серега, с его профессиональной памятью на лица, утверждал, что видел лесника в Клячкове отдающим дань Владимирской богоматери. Так оно скорее всего и было.

Стараясь не показать виду и собрав для этого всю выдержку (ведь неизвестно, что за люди!), лесник пригласил нас в дом и хотел распорядиться насчет стола. Но мы сказали, что нам ничего не нужно, что мы свернули с большой дороги единственно затем, чтобы узнать, что за вода блестит между деревьями.

Поняв, что беды не будет, что прохожие не начальство, Воронцов обмяк, заулыбался, глаза его мягко засветились, как у человека, позавтракавшего не одним только молоком да хлебом.

– Насчет воды я вам изложу полную картину. Я по здешним водам первый специалист. Сейчас приедет дочка, и я все изложу на практике. Без лодки, конечно, нельзя, а на лодке дочка моя по клубнику уехала.

Вода начиналась шагах в пятидесяти от порога, но гораздо ниже его, так как дом стоял на бугре. Вскоре послышался плеск весла, и на тропе показалась молодая беременная женщина с корзинкой, полной луговой розовой клубники.

– Ну, вот, а теперь и мы тронемся.

Узкая вертлявая лодчонка под тяжестью четырех человек погрузилась в воду по самые края. Воронцов сел в корме и веслом, похожим на лопату, осторожно стал загребать то справа, то слева. Необыкновенной красоты озеро окружило нас.

Темно-зеленые дубы и липы, которыми плотно заросли озерные берега, четко отражались в неподвижной воде. Между водой и деревьями светилась ярко-зеленая полоса прибрежной травы. Редкие и ясные, словно звезды, покоились на воде прохладные цветы белых лилий. Так резко оттенялся каждый цветок чернотой озерного зеркала, что мы не замечали его обыкновенно за двести, за триста метров.

– Озер этих очень много, – рассказывал между тем Воронцов. – Озеро Ратчино, озеро Пескра, озеро Вичуги. Зарослое, Подборное, Штаны, Большие и Малые Бобры… Все озера между собой протоками соединяются, на лодке можно попасть в любое.

– Два озера Бобрами называются, значит, когда-нибудь водился здесь этот зверь?

– И теперь водится. Не только в этих двух озерах, во всех. Но, правда, название не по теперешним бобрам дано. Этих, теперешних, недавно выпустили.

– На развод?

– Знамо. Здесь до самых недавних лет заповедник был – боброво-выхухолевый, а я на нем работал.

– В какой же должности состояли, лодочником?

– Мудреное у меня название было, по-гречески вроде как бы досмонолог. Да, народ здесь хороший работал: ботаник Сергей Александрович Стулов… Этот, бывало, за мной зайдет: поедем, мол, на охоту. А охотился он за разными травами. Сядем в резиновую лодку, и… пошли по всем озерам. Не поверите, а до самого Сорокина озера доезжали.

Мы, конечно, охотно поверили Воронцову, тем более что не имели и малейшего понятия об этом Сорокином озере.

– Названий ученых я знал пропасть. Каждая трава, оказывается, имеет свое ученое название. Вот хоть бы кувшинки эти или, значит, лилии. Ну, лилии и лилии. Ан нет, правильно будет нимфея… ах ты, грех, забыл второе-то слово.

– Альба.

– Вот-вот, – обрадовался Воронцов и просветлел, словно вспомнил самое заветное: – Нимфея альба! А вы, значит, тоже ботаники будете?

– Нет, случайно слышали.

– Так, так… А со Стуловым мы много поездили. Хорошее было для меня время, потому как чувствовал свою научную пользу. А то еще Наташа-зоолог… – И Воронцов задумался, может быть, загляделся на нимфею альбу, неслышно проскользнувшую мимо борта его лодки.

– Что же Наташа?..

– Та, бывало, прибежит: «Дядь Миша, поймайте выхухоль, очень нужно!» Сейчас беру сачок, норы все мне в известности, подведешь сачок к выходу, пугнешь – готово. Изучали их, выхухолей-то. Отнесут подальше в лес, пустят мордой от воды и наблюдают, куда побежит. Ну ясно, куда же водяному зверю бежать, или он глупый? Сейчас морду поворачивает и чешет к озеру. Оченно даже их изучали. Лайка у меня была, хорошо причуивала их норы. Потом издохла. С Наташей пошла по лугам, обратно еле живая приползла, катается, изо рта слюна бьет. Змея выползла на Наташу, ну, а лайка с ней схватилась. Не иначе с этого и издохла. Пятьсот рублей стоила.

– Неужели сквозь землю причуивала?

– А лиса? Та постоянно сквозь землю. Учует, перекопает ход к воде и душит. У каждого зверя своя хитрость. Кольцевали их тоже, выхухолей-то. Спереж за лапку, потом стали замечать, что на лапах от кольца ранение производится. Стали привешивать к хвосту. Их небось и по сей день в озерах полно, кольцованных-то экземпляров!

Видно было, что слово это Воронцов с трудом, но не без удовольствия вытащил из самых глубин памяти.

– А что бобры? Вы говорили и про бобров?

– И бобры. Перед войной их пустили. Всего-то две семьи. Ну, пустили и пустили, ни следа ни приметы. Через год нашли одного дохлого. Так и решили, что не привьются. Тут меня на войну взяли, и забыл я о всех бобрах. То есть очень даже я о них не забыл, а, напротив, каждую свободную минуту или когда засыпать станешь, озера в глазах так и стоят. И все больше тихая погода представляется, на ранней зорьке. Не дождь, не ветер, а все тихая погода.

– Кем вы воевали?

– Кем мне было воевать, окромя разведчика, если я всю жизнь привыкал подкрадываться, да пробираться, да замирать, чтобы и духу не слышно. Разведчиком и ходил. Зверь, правда, другой был, опасный, хитрый, не выхухоль! Да… Ранило меня, да и довольно крепко.

– Как же?

– Очень просто. Бежали мы в атаку, и вдруг ноги чего-то онемели. Я и думал, что в ноги садануло, но все бегу. Взяло меня сомнение. Ежели бы в ноги, то как же я бежал бы? Вернулся за оружием – выпало оно у меня. Хочу взять – рука не действует. Тут я опамятовался: в руку, значит, а не в ноги. Перчатке тоже тяжело стало – кровищи натекло. Воевать, однако, продолжаю, то есть иду, куда и все. Комвзвода заметил: «Что-то ты, Воронцов, очень бледный?» Так и так, говорю, ранен. Хотели меня на носилки, но я отказался, пошел пешком. Километров семь идти было, не боле. Да вот беда, попал под обстрел, часа два пришлось в воронке отсиживаться. Ну… дошел. Только сразу и ляпнулся без памяти.

– А потом?

– Потом семь месяцев в госпитале лежал. После госпиталя – по чистой.

– Значит, серьезно ранило.

– Тремя пулями в плечо угодил, окаянный!

Признаться, мы с любопытством и по-новому взглянули на этого худощавого, небритого человека, сумевшего с тремя пулями в плече воевать, пройти семь километров да еще два часа отсиживаться в воронке.

– А как отпустили меня по чистой, я сразу сюда, на старое место. Очень мне было интересно, прижились бобры или совсем передохли. Сел в лодчонку, поехал на Пескару. Захожу в синняг (так Воронцов называл осинник), ничего вроде бы не заметно. Потом – стоп. Дерево как стамеской срезано, погрыз! Живут! Я на Рылково махнул, а там еще больше их. И таково-то мне радостно стало. Тут-то я, может, и осознал, и возрадовался, что от войны уцелел, хожу по земле, а вокруг – трава!

– Наверно, знаете, где хатки бобровые есть, показали бы!

Воронцов повернул лодку к берегу, и вскоре мы выпрыгнули из нее, очутившись по пояс в густенной, девственной луговой траве. Луга отцветали. Господствовал теперь темно-розовый, красноватый даже цвет метелок щавеля, или, как говорят в деревнях, столбецов. Местами трава была так плотна, что мы с трудом пробирались сквозь нее. Идти быстро она не позволяла. Там и тут в лугах поднимались островки леса.

Воронцов остановился и стал внимательно рассматривать траву. Мы тоже заметили, что по траве словно кто-то прошел утром, во время росы, да так и осталась узкая тропинка.

– Они!

– Кто?

– Бобры. Самая что ни на есть бобриная тропа!

Долго еще мы шли по лугу, наслаждаясь благодатным зеленым раздольем. Под ногами начало похлюпывать. В следах проступала вода. Среди болота поднимался лесной островок.

– Там есть одна хатка, но, пожалуй, не доберемся, нужно раздеваться и лезть по пояс в жидкой грязи.

– Много лезть-то?

– С полчаса. Пойдемте в другое место, я знаю.

Но и в другом месте болото остановило нас.

– Бобры знают, где им устраивать хаты, – посмеялся Воронцов. – К ним, брат, не подберешься.

Пришлось возвращаться к лодке.

– Где теперь ваши знакомые: ботаник Стулов, зоолог Наташа?

– Не знаю. Ликвидировали наш заповедник в тысяча девятьсот пятьдесят первом году. Все они уехали. Остался Воронцов сам при себе.

– Скучаете по той работе?

– Неуж! Люди тоже хорошие были.

– Почему ликвидировали заповедник?

– Так ведь содержать его надо, деньги идут. Объявили будто бы так, что теперь народ стал сознательный и сам может охранять свои богатства.

– Ну и как вы думаете, охранит?

– Ох-хранит… – протянул Воронцов, и не понять было, чего больше в его интонации: утверждения или глухого недоверия.

Когда вернулись, Воронцов угостил нас на дорогу отменными белыми пышками с молоком. Молоко, правда, было прокислое, но мы не подали и виду, не хотелось огорчать старика.

Так вот и бывает. Стоило свернуть с большой дороги на лесную тропинку, как приоткрылся целый, неведомый нам доселе мир, который так легко было пройти мимо.

Дорога пошла под уклон, и вскоре перед нашими глазами засеребрилось солнечной чешуей, заплескалось мелкими волнами, затуманилось отпотевшей сталью вдали, зачернело опрокинутым дальнебережным лесом. Наконец мы вышли к главной владимирской реке – Клязьме,

Ока, что и говорить, посерьезней Клязьмы, но она лишь касается дальнего края области, скользит по нему, создавая границу с землями Рязанской и Горьковской. Клязьма прорезает область вдоль. Почти все владимирские реки и речки, так или иначе, попадают в Клязьму. Она ствол того дерева, которое только в пределах Владимирских земель насчитывает более пятисот ветвей и веток. Вот почему Клязьма – главная владимирская река. Иногда ведь так и говорят: Владимир-на-Клязьме.

Паром замешкался у того берега, а на этом уже накапливались желающие переехать. Первым стоял в очереди брезентовый «газик», за ним пристроились два мотоцикла, за мотоциклами – грузовик. Пешеходы разбрелись по берегу и расселись кое-где.

Катер развернулся возле того берега и потащил паром на нашу сторону. Погрузились – и тронулись. Узловатая, вся из перевитых, перепутанных струек, вся в завертинах, вода с шумом уходила под паром, чтобы упруго вынырнуть с другого конца. Путешествие было коротким. «Газик», два мотоцикла и грузовик съехали на сырой песок, пешеходы тоже покинули паром и пошли каждый по своей дороге.

Дороги веером расходились от паромного причала, и мы несколько минут поколебались, какую выбрать. Можно было идти налево, и тогда мы пришли бы вскоре в древнейший Стародуб, называемый ныне Клязьминским городком. Но довольно с нас было старины.

Можно пойти направо, тогда вскоре нас втянул бы в свою коловерть большой промышленный город Ковров, в котором мы запутались бы самое малое дней на десять.

Средняя, идущая прямо дорога уводила в лес. А куда она могла вывести – нам было неизвестно. Мы пошли прямо.

Долго ли, скоро ли, с пережиданиями в лесу то одного, то другого дождя, так что приходилось даже разводить теплинку, чтобы обсушиться, миновав деревню Старый Двор, да деревню Зайкино, да деревню Куземино, мы подходили к опушке леса, когда увидели, что навстречу нам, из-за села, расположенного километрах в двух от леса, движется беспросветная, чернильного цвета студенистая масса. За нею толпились тучи помельче, но толпились они таким плотным строем, что пересиживать приближающуюся баталию в лесу было бы опрометчиво. Значит, задача состояла в том, чтобы успеть добежать до деревни. Разувшись, мы пустились бегом по клеклой земле. Первые капли попали в нас на середине расстояния. Но дождь не обрушился стеной, как этого можно было ожидать, он набирал силу постепенно и уверенно. А когда ударил он так, что над землей появился дым – мелкая водяная пыль от раздробившихся дождинок, мы успели юркнуть в открытую дверь амбара. Капли разбивались в пыль и в дым не только около земли, но и в воздухе, сталкиваясь друг с другом, поэтому прямоугольник амбарной двери был заполнен седою мглой, в которой переливались стеклышками, поблескивали частые дождевые струи. Ровный шум наполнял окрестности.

В амбаре было пусто, пахло кострой. Валялось тут сломанное окосье, футляр от швейной машинки, рама от домашнего ткацкого станка, разбитая кадушка, несколько камней, какие кладут на квашеную капусту. Тут же была брошена охапка свежего сена, на которой мы расположились.

Дождливая пасмурность незаметно перешла в вечерние сумерки, в доме напротив зажгли огонь. Вскоре совеем стемнело. Мы начали зябнуть, появился голод, а дождь и не думал затихать.

В трех или четырех домах нам решительно отказали в ночлеге. Ни председателя, ни его заместителя не оказалось в деревне. Они уехали в Клязьму, в луга, где несколько дней назад начался сенокос.

Бригадир, которого мы, к счастью, отыскали, отнесся к нам очень радушно. «И у себя положил бы, да видите, негде, ребятни полный подол», – и повел к некой бабке Акулине.

После горячего чая, под теплым одеялом, не как в амбаре, не страшен шум дождя, наоборот; под него лучше засыпается, крепче спится. Сквозь сон слышно было, как пришел дед – хозяин дома.

– Кто ето у нас? – спросил он.

– Ночлежники.

– Много их?

– Два мужика да одна баба…

День тридцать четвертый

Бабка Акулина разговаривала не как все женщины Владимирщины, а на особый манер, из чего мы сделали правильный вывод, что она со стариком переселилась сюда из каких-нибудь других мест. Во-первых, она не окала, во-вторых, вместо того чтобы говорить, пела. Начиналась фраза или целый период пением на довольно низких нотах, но постепенно, с воодушевлением, голос поднимался все выше и выше, достигая таких высот, которые доступны разве хорошо поставленному колоратурному сопрано. Слова со странными окончаниями (работая – вместо работает или любя – вместо любит), разные «ён» да «евоный» придавали ее разговору большую живость: «Слушай-ка, слушай-ка, и что я тебе сейчас скажу-у. Ен у меня и работая-я и работая-я, и по льну-то ен у меня все понимая-я, и дело-то ен у меня любя-я, да уж и много ли мочи-то евоной, уходит евонная-то мочь…»

Хромой дед ее был красавец. В небольшой русой бороде постоянно пряталась хитроватая, но ласковая улыбка. Такими, как он, я представлял себе всегда древних славян северных краев – Пскова и Новгорода. И точно: дед и бабка наши переселились в Санниково из Псковских земель. Понятно, почему дед хорошо знает льняное дело.

Вчерашний дождь шел и теперь все с той же ровной силой. О дороге не могло быть и речи.

Почти против окон бабки Акулины, в одноэтажном, продолговатом кирпичном доме помещался сельский клуб. Чтобы занять время, пошли туда.

Женщина подметала веником вчерашние окурки, бумажки, семечковую шелуху. Скамейки, расставляемые рядами по вечерам, теперь были сдвинуты к стенкам, и клуб представлял одно пустое помещение, длинное и скучное, как ящик. В дальнем конце – подобие сцены, на сцене стол, на столе рассыпаны костяшки домино. На грязные, с потеками и в трещинах стены повешены лозунги, настолько обыкновенные, что, конечно, их никто не читает, а если и читают, когда невольно упадет взгляд, то бессознательно, не придавая им никакого значения. Вот, например, лозунг: «Включимся в соцсоревнование, закончим весеннюю посевную кампанию в лучшие агротехнические сроки!» Во-первых, лозунг этот висит и весной, и летом, и осенью, и зимой, дожидаясь следующей посевной кампании. Редко-редко, перед большими праздниками, обновляют лозунги, а во-вторых, трудно представить себе, чтобы колхозный парень, прочитав такой лозунг, схватил шапку и побежал включаться в соревнование.

Нужно сказать, наконец, самим себе правду: люди глубоко равнодушны к подобной наглядной агитации. Нужно искать новые пути воздействия на сознание людей.

Мы выяснили, кстати, что годовой бюджет сельского клуба (если он сельский, а не колхозный) ограничивается деньгами, нужными лишь на дрова и на содержание уборщицы.

Сравнивая, сразу увидишь, какое значение придавал пропаганде своей идеологии старый мир. На каждом шагу стояли белокаменные храмы – опорные пункты идеологии. Уже внешне они выделялись, господствуя над всем окружающим. Трехсотпудовые колокола наполняли окрестности музыкой, более торжественной, чем патетические симфонии. Крестьянин из своей темной, пахнущей теленком лачуги переходил вдруг в обстановку золота, благовоний, трепетания сотен свечей и тихого церковного пения. Было отчего закружиться голове, дрогнуть сердцу. Вот какое значение придавал старый мир пропаганде своей идеологии.

Может ли по силе воздействия сравниться с этим клуб, увиденный нами сегодня, где, кроме танцулек (в пальто и валенках) да стучания костяшками домино, ничего и нет. Ну, кино раз в неделю, ну, скучная лекция раз в месяц.

Идеи наши, допустим, величественны и прекрасны, но пропаганда их ведется дурно, если не убого, особенно в глухих деревнях, то есть там, где она нужнее всего.

Приближалось время обеда, а дождь все не переставал.

Мы попрощались было с бабкой Акулиной и сидели теперь на крыльце, ожидая, не проедет ли случайная машина. Но надежды наши покоились единственно на отчаянии, потому что санниковские машины как ушли утром за кирпичом, так и не вернулись, хотя езды в оба конца часа полтора. Где-нибудь застряли грузовики, и водители бросают теперь под колеса палки, лозняк, камни, солому.

Между тем приближалось время обеда. Роза пошла к бабке Акулине парламентером и довольно долго не возвращалась, а когда вернулась, сказала: «Будет обед: холодная вареная картошка с зеленым луком и маслом, а на второе – творог с молоком. Все в неограниченном количестве. Но уж и пела бабка: „Слушай-ка, слушай-ка, что я тебе сейчас скажу. И все-то я вам дам: и масла дам, и молока дам. Но уж за все я с вас учту-у, за все учту-у“.

Мы представили, на какой высоте были пропеты последние слова, и пошли обедать.

Еще утром на крыльце Серега предрек: пожалуй, сегодня нам предстоит провести самый бездарный день. Так и просидим, глядя на дождь, час за часом. Хоть бы анекдотишко кто рассказал. С течением времени Серегино предречение оправдывалось все больше и больше. В соответствии с этим все больше ухудшалось наше настроение. Однако обед сделал свое дело. Все мы повеселели, и появилось предложение: а не попробовать ли спасти бездарный день – пойти в лес по грибы?

– По дождю?

– Ну и что, только сначала страшно, а потом станет все равно.

Бабка Акулина, услышав про грибы, заволновалась. Она и сама стала собираться, но все же в последнюю минуту не захотела мокнуть.

– Слушай-ка, слушай-ка, что я тебе сейчас скажу-у, ступайте всё краем да краем, пока не попадутся пруды, от тех прудов берите левее, и как зайдете в лес, все одни-то пойдут грибы-ы, да одни-то пойдут белы-и. Уж вы обязательно дойдите до моего места.

До бабкиного места дойти не удалось. Изрядно промокнув, пока шли до леса, мы юркнули под лесной полог в надежде, что там будет мочить поменьше. Но лес так набряк дождевой водой, что одной ветки, одного куста хватило бы окатить человека с головы до ног.

Вкрадчивое шуршанье капель наполняло лес. Беспросветная серость и сырость, как это ни странно, не создавали ощущения осенней погоды. Там цвел яркий летний цветок, там выглядывала из-под листа перезревшая, запоздавшая ягода земляника, там раздвинула листья бледно-желтая рябиновая кисть. В древесной листве, сочной, тяжелой, темно-зеленой, чувствовалось много еще силы, в воздухе, несмотря на пасмурность, была разлита летняя теплота, в лесных лужах, прозрачных и теплых (на ощущение босой ноги), не плавало ни одного сбитого непогодой листа.

На взгляд настоящего грибника, мы вели себя в лесу как невежды, потому что, не дрогнув, обходили разные сыроежки – красные, как ягода брусника, желтые, белые, голубоватые, дымчатые, синие и даже зеленые, а также лисички, волнушки, скрипицы, дарьины губы, грузди, не говоря уж о валуях. Рыжики и маслята (по сути одни из самых лучших грибов) невежественно и вульгарно пренебрегались нами. Березовики и подосиновики не удостаивались попасть в число избранных.

Впрочем, кто помнит лето и осень 1956 года, тот поймет нас. Такого урожая грибов давно не знала средняя Россия.

Мы охотились исключительно за белыми, да и у тех отрезали одни шляпки. При этом жалко было не столько бросать плотный, тяжелый, как бы из свиного сала, корень, сколько разрушать красоту одного из шедевров природы.

Здесь, как и во всем. Пока смотришь отдельно на рыжик, кажется, не может быть гриба красивей его. Эта ядреность, эти темные кольцевые полосы по огненно-рыжему фону, эта хрустальная лужица в середине гриба. А попадется молодой подосиновичек, разворошивший своей головенкой пепельную плотную листву, и померкнут все рыжики. Белый корешок, полненький, словно бутуз-мальчонка, и шапочка, сделанная из красного бархата.

Смотришь на все эти грибы и думаешь: чего это зовут белый гриб царем грибов? Окраска простая, даже скромная, нет никакого вида. Разве что за вкус, за качество?

Но когда еще издали увидишь его – забудешь все. Все будет, как если бы вместо разных духовых инструментов или гармоний заиграла вдруг скрипка. И просто, и ни с чем не сравнимо! Да, это царь грибов. Это маленький шедевр природы!

Головы шедевров так и сыпались в большую корзину, которой снабдила нас бабка Акулина. Прохладные, упругие, бархатистые, нежно-коричневые сверху и сметанно-белые снизу, грибы распространяли тонкий, но крепкий аромат. Они все были как на подбор, свежие, без червоточинки, без высосанных улитками ямок, без следов острых беличьих зубов.

Охотничий восторг, овладевший нами сначала, быстро прошел. Грибов было так много, что стало даже неинтересно. К тому же корзина наполнилась и отяжелела, как если бы ее наклали доверху мокрым бельем. Ведь шляпки лежали плотно.

Бабка Акулина нисколько не удивилась нашей добыче, а красоте грибов порадовалась вместе с нами.

Но почему-то совсем неохотно разрешила она воспользоваться шестком и таганом. Скорее всего в ней заговорила ревность хозяйки: «Как это так, на моем шестке чужая женщина грибы будет жарить!» Не догадались мы попросить ее об этом. В такой обстановке жаркое не в жаркое. Жаркое из охотничьей добычи: из грибов ли, из рыбы ли, из дичи ли тогда только и будет вкусно, когда люди вокруг него дружны и душевны.

Роза пошла на хитрость.

– Бабушка Акулина, а ведь грибы-то я жарить совсем не умею. Что сначала делать, масло на сковороду лить или грибы класть?

Бабушка Акулина расхохоталась. Она смеялась долго, что-то приговаривая и вытирая заслезившиеся глаза углом фартука.

– Слушай-ка, слушай-ка, что я тебе скажу-у, ладно уж, ладно уж, все тебе сдела-ю, а ты гляди да учись у старухи. Кажное дело мастера любя-я, а грибов-то этих я пережарила-а!

Бабка ушла во двор, и оттуда донеслось стучанье топора.

Я побежал, отнял у бабки топор и стал готовить чурочки сам. Это был последний удар по бабкиному сердцу, после которого она уже не оправилась.

– Грибы-то белы-е нужно, милая, готовить в сметане, а ты масло лить! – И снова угол фартука то к одному, то к другому глазу. – Эх-и-и-и, масло ли-ить… Обязательно нужно в грибы изрезать две сырые картошины, а резать их мелко-мелко, а луку положить без жалости.

За сковороду сели все вместе. Грибы похрустывали, вилки постукивали, глаза поблескивали. Всего съесть так и не удалось. Бабка Акулина к концу сковороды раздобрела так, что наотрез отказалась от денег и за обед, и за все остальное.

– Слушай-ка, что я тебе сейчас скажу-у, не надо мне этих денег, вот как не на-до!

– Тогда мы вас с дедом сфотографируем и пришлем карточки.

В огороде под моросящим дождиком и дед и бабка сделали каменные тупые лица и застыли. Но я напомнил про грибы в масле и в этот момент нажал на затвор. Получились на карточке живые, веселые люди, совсем как в жизни.

В это время под окнами избы забуксовал «газик»-вездеход. Мы решились, и он повез нас из села Санникова по дороге, которую нельзя себе представить, не побывав на ней.

Начало смеркаться. Дождь моросил с короткими перерывами. Глухо шумела листва деревьев.

По дороге брела старушка с палкой выше себя, точь-в-точь старинная богомолка. Сообща мы втащили ее в автомобиль.

– Далеко ли по такой погоде, что за нужда?

– Как же не нужда, – уже не нараспев, как бабка Акулина, а, напротив, бойкой скороговоркой заговорила новая пассажирка. – Иду в Богоявленскую слободу, в Мстеру.

– Богу, что ли, молиться?

– И то ему. Да вы не зубоскальте. Как была с весны великая сушь, собрали мне наши бабы по трешнице: «Иди, слышь, Прасковья, моли дождя». Пришла я в Мстеру, помолилась, усердно помолилась…

– Ну и как?

– Али не видишь, залило все. Вторую неделю хлещет. Вот как, смейтесь над старухой-то!

– А теперь зачем?

– А теперь бабы мне снова собрали уж по пятерке: «Ты, слышь, намолила, ты и размаливай». Пока не размолишь, в деревню не приходи». Иду вот… Нелегко старухе, а иду…

Но размолить дождя старушке не удалось. До глубокой осени лилась с неба вода, нельзя было на поля ни выйти и ни въехать. Иные уборочные машины потом вырубали из замерзшей уже земли. По морозу же собирали остатки урожая. Но это все было гораздо позже. А пока, посмеиваясь над богомолкой, мы въезжали в большой, прославившийся своими ремеслами поселок Мстеру, в домах которого зажигался свет.

Дни тридцать пятый – тридцать восьмой

О Мстере написано много книг – очерковых, научно-исследовательских, искусствоведческих. Прочитав их, можно узнать разное. Например, то, что некогда это была вотчина князей Рамодановских, что одно время было там, если считать по главам семейств:

иконников – 449

чеканщиков – 29

сапожников – 50

кузнецов – 25

сусальщиков – 19

столяров – 10

портных – 5

печников – 3

офень – 5

часовщиков – 1

овчинников – 1

мясников – 22

Из этого списка сразу видно, какое ремесло было во Мстере главным. Благодаря этой слободе и пошло по Руси крылатое выражение «владимирские богомазы».

В одной из книг указано, что в 1858 году, то есть сто лет назад, владельцем Мстеры графом Паниным была объявлена цена всей слободы с покосами, огородами, садами, выгонами, усадьбами, церквами, кладбищами, лесами, реками, иконниками, офенями, кузнецами, сусальщиками, мясниками и прочим мастеровым людом. А цена эта была 167 200 рублей.

Встретятся упоминания и о том, как приезжал во Мстеру Некрасов. Он договаривался здесь с офенями, то есть с коробейниками, чтобы они вместе с тесьмой, серьгами, кольцами, иконами да поясками носили по Руси, продавали его книги. Будто бы Некрасов говорил так: «Мстера на Клязьме – золотое дно красной дичи… в тамошних болотах проживает сам дупелиный атаман и все их начальство».

По книгам можно узнать, что, когда совершилась революция и иконы стали не нужны, мастера-иконописцы остались без ремесла. А ведь мастера были так искусны, что умели написать икону под любой век, самые тонкие знатоки в истрескавшемся грунте, на почерневшей доске, с которой едва-едва проглядывает лик святого, не узнали подделки, написанной неделю назад. Пропадать ли было таким рукам!

Иные стали расписывать матрешек и другие игрушки, причем вместо деда-мороза нет-нет да и глянет суровый бог Саваоф, ныне малевали стенные коврики (Стенька Разин развалился в лодке, и персиянка у него на коленях), иные пошли работать по орнаменту для клеенок.

Нелегкий путь раздумий и поисков привел к прекрасному—к стильной миниатюре, которая радует теперь наш взгляд в музеях, на выставках, за витринами подарочных и ювелирных магазинов. Кто же не знает теперь мстерских шкатулок, ларцов, пластин! Выработался у мстерцев свой стиль, отличный от стиля палехских или федоскинских мастеров. Но мы придем скоро в живописную мастерскую, и нам расскажут об этом подробнее.

Получилось так, что знакомство с мстерскими ремеслами пришлось начать не с живописи, а с другого, тоже прекрасного мастерства – вышивки белой гладью. Мы не огорчались особенно, вспомнив, что некоторые ученые-искусствоведы утверждают, будто самым замечательным во Мстере является не живопись, а как раз мастерство вышивальщиц.

Мы поднялись по ступенькам и вошли в большое, похожее на фабричный корпус здание артели имени Крупской.

Мастер цеха – Лидия Петровна – повела показывать свое хозяйство.

В длинном широком помещении во много рядов сидели за пяльцами мастерицы: то совсем молоденькие девушки, то молодые женщины, то женщины в возрасте, а то и старушки. Впрочем, последних было меньше всего. Очень много рабочих мест пустовало. Мы спросили: «Где же работницы?» Оказалось, они уехали в колхоз на прополку кукурузы.

Не много понимая в искусстве вышивания, можно было залюбоваться все же проворными руками мастериц, под которыми возникают цветы. Большинство мастериц, однако, занималось не белой гладью, а вышивкой синих лапок и крестиков на кофточках из креп-жоржета.

– А вот и белая гладь, – сказала Лидия Петровна, останавливая нас около пожилой женщины в очках, со строгим достойным лицом.

Женщина клала незамысловатый серебристый рисунок на простую ткань. Наслышанные о белой глади, мы, признаться, слегка разочаровались, но нашли мужество скрыть это и похвалили работу.

– Да, сразу видно, что она мастерица, художница, можно сказать, артистка своего дела!

Мастерица вскинула глаза от работы и посмотрела на нас, как будто уличала в чем-нибудь нехорошем, например во лжи.

Лидия Петровна заметно смутилась за нас и, чтобы поправить положение, твердо сказала:

– Вы правы, она действительно артистка. Идемте, я покажу вам ее работы.

Небольшое, даже тесное помещение, куда привела нас Лидия Петровна, называлось складом. На многоярусных полках стопками лежали готовые вышитые вещи. Возле одной стены стояли два запломбированных шкафа.

Сюда на склад пришла и художественный руководитель артели Валентина Николаевна Носкова – дородная женщина со спокойным важным лицом.

– Значит, можете записать, – предложила она, – отдельные кустари объединены теперь в крупную артель. В светлых цехах работают сотни мастериц, создавая вещи, достойные нашего народа. Так ведь вы любите писать в газетах?

– А разве это не правда?

– Да, не правда. Внешне все выросло, укрупнилось, расцвело. А на самом деле артель наша из года в год задыхается, деквалифицируется, искусство неповторимой белой мстерской глади отмирает и отомрет совсем, если не принять срочных мер. Лидия, покажи!

Лидия Петровна сорвала пломбу со шкафа, достала оттуда что-то сложенное в несколько раз, подошла к столу и вдруг одним широким хозяйским движением раскинула по комнате – праздник. Движение сказочной феи не могло бы быть более властно и волшебно. В угрюмое, скучное помещение склада, как в сказке, пришли весна и солнце. Скатерть из шелковой чесучи, расшитая владимирским швом, горела красными и оранжевыми цветами, с промельком голубого. Верилось, какой бы ни был пасмурный день, какой бы обыденной ни была обстановка в комнате, как бы ни было хмуро на душах у людей, – раскинь эту скатерть по столу, и придет настроение праздничности, приподнятости, предчувствие радости. Могуча власть красоты!

– Красиво, не правда ли?

– Да, наверно, скатерть уж и не может быть более красивой?

– Не торопитесь. Лидия, покажи…

Лидия Петровна сорвала пломбу со второго шкафа, достала что-то сложенное в несколько раз, подошла к столу и вдруг одним широким хозяйским движением потушила (словно костер!), заслонила, заставила померкнуть яркие цветы, которыми мы только что восторгались.

Ни броскости, ни яркости не было в этой новой скатерти. На полупрозрачной шелковой ткани цвела, переливалась, отливая то серебром, то перламутром, то чистым жемчугом (да, пожалуй, скорее всего чистым жемчугом), белая гладь. Скатерть не была заляпана рисунком как попало, лишь бы побольше наляпать. Широкая полоса тончайшего узора по кайме да просторный круг цветов посередине – вот и вся вышивка.

Если первая скатерть была вся как жар-птица или действительно как костер и к ней можно было применять такие слова, как яркость, сочность, солнечность, то, глядя на эту вторую скатерть, вышитую подлинной мстерской белой гладью, напрашивалось только одно слово – нежность. Они отличались друг от друга, как георгин и ландыш.

– Эти уникальные вещи сделала та мастерица, которую вы назвали артисткой. Значит, вы не ошиблись.

– Но что она делает сейчас?

– Гонит пододеяльники.

– Куда гонит?

– Не куда, а сколько и зачем? Гонит она их в большом количестве, а вот зачем – мы сами не знаем. Мастерица не знает тоже.

Женщины взволновались.

– Мы сейчас будем жаловаться вам, но ведь и правда обидно. Вы поймите нас правильно. Советская власть создала мастерицам все условия, объединила в артель, построила светлые помещения, наладила обучение ремеслу, дала художников для создания новых рисунков, – так неужели она не может спасти нас от умирания, то есть не нас, конечно, а наше искусство, наше прекрасное ремесло!

Художественные вещи – то, что должно быть нашей основной работой, – мы создаем изредка, от случая к случаю. Ну, там приедет какая-нибудь шахиня или откроется где международная выставка. Наши работы выставлялись на шестнадцати международных выставках, про внутренние – не говорим. И получается чистая нелепость! Выставки-то устраиваются зачем? Затем, чтобы показать товар лицом, чтобы потом этот товар можно было купить, если он кому-нибудь понравился. И вот работы наши на выставках нравятся, а в продаже их и искать не стоит, мы их для продажи не делаем.

– А вы делайте!

– Не можем.

– Кто вам не дает?

– Вал! Вал пожирает наше искусство. Наша беда, наша трагедия в том, что мы состоим в системе промкооперации. Вместе с нами в этой системе состоят дегтярники, рогожники, бондари и прочий полезный мастеровой люд, однако не имеющий отношения к искусству. Ну и пусть они не имеют, им не надо. Плохо, что мы имеем отношение к ним.

Из года в год нам, заодно с ними, увеличивают план в рублях. Было, скажем, четырнадцать миллионов, спускают семнадцать, было семнадцать, спускают двадцать один…

Теперь спросите нас, за счет чего мы должны выполнять этот все увеличивающийся план, не стесняйтесь, мы сами задаем такой вопрос руководству промкооперации и получаем ясный, короткий ответ: «За счет увеличения производительности труда».

Теперь спросите нас, за счет чего мы должны увеличивать производительность труда? Механизировать наше ремесло нельзя: оно потеряет всякий смысл. Механических вышивальных фабрик много, а мы, владеющие мстерской белой гладью, одни. Нет, нельзя нас механизировать, так же как и наших живописцев. Вы у них еще побываете. Болезнь, как и система, у нас с ними одна. С другой стороны, нельзя сказать живописцу, чтобы он начал кисточкой работать в два раза быстрее, чем работал вчера, чтобы он клал два мазка там, где вчера положил один. Точно так же нельзя и вышивальщицу заставить кольнуть иголкой два раза вместо одного.

Значит, вопрос о производительности труда отпадает. Однако план неумолимо увеличивается год от году: четырнадцать миллионов… семнадцать… двадцать один… Нужно гнать как можно больше продукции. За счет чего она возьмется? За счет единственного и самого страшного – за счет упрощения. Вместо одной уникальной скатерти – несколько тысяч пододеяльников, с двумя-тремя цветочками на каждом. Вместо одной блузки, расшитой настоящей белой гладью, десятки блузок, украшенных синими лапками.

Мы изощрились, не думайте! Для выполнения плана выгоднее, чтобы как можно дороже стоил материал и как можно дешевле работа. На скатерть материала идет на сто рублей, а работы там на две тысячи. Невыгодно! Долой скатерти! На блузку материала идет на двести рублей, а работы – на тридцать! Гони! И получается чепуха. По материалу блузку можно надеть артистке Большого театра, чтобы принять заграничных гостей у себя в гостиной, а по вышивке – деревенской девушке в сенокос пофорсить!

Подгоняемые планом, мы таких блузок гоним лавину, и их перестают брать. А если бы их было меньше, они были бы лучше, и их брали бы обязательно.

Конечно, уникальные скатерти наши не дешевы, но ведь не дешевы и персидские ковры, которые покупаются. И что ни говорите, а Москва сто скатертей в год купила бы, да Ленинград, да иностранные туристы. Зато сохранялся бы промысел! Неужели художник, начиная картину, думает о том, чтобы сделать ее подешевле. Или пусть нас не называют художественной артелью. Мы не за одни скатерти, нет, и блузку можно сделать такую, что ахнешь, и носовой платок, но дайте же нам возможность их делать!

– А что у вас впереди, какие перспективы?

– В шестой пятилетке промкооперации должны увеличить выпуск валовой продукции на шестьдесят процентов. Это прекрасно для тех же дегтярников, бондарей, кирпичников, но это распространяется и на нас, а если план нам увеличат на целых шестьдесят процентов, – то вместо пододеяльников мы начнем гнать носовые платки в простую мережку.

Уж и теперь белая гладь, ради которой организована и должна существовать артель, занимает не более десяти процентов во всем производстве. Эта цифра все уменьшается и уменьшается.

Обратно шли через тот же цех и снова остановились около мастерицы с пододеяльником. Подошли, окружили нас и другие работницы. Наперебой, возбужденно жаловались:

– У меня восьмой разряд, а работать приходится все время по третьему. Деквалифицируемся мы. Неужели не нужны народу умелые руки!

– Гладью, бывало, шьешь, то косой корешок, то стебелек пустишь, то брыздочкой начнешь, то сеткой, да разделаешь то кирпичиком, то крестиком, то ситечком. Все это мы умеем. Для чего же умение наше под спудом держать? Шьем целый год синие куриные лапки. Да их последняя ученица шила бы! Не дело это, неправильно! Опротивели синие куриные лапки!

Прощаясь, мы задали женщинам (художественному руководителю артели Валентине Николаевне и мастеру цеха Лидии Петровне) последний вопрос:

– В разговоре вы сказали, что неужели советская власть не заступится за ваше ремесло? А как, по-вашему, она это сможет сделать? Что для этого нужно?

– Очень мало. Вместо промкооперации подчинить нас Министерству культуры. Сразу бы все поставилось на свои места. Сколько об этом писалось разных статей! Да вот еще недавно в «Известиях» была статья Бегичевой «О художественных промыслах», или Бродского в «Дружбе народов» – «Еще раз о художественной промышленности». Заметьте – еще раз! Да ведь который? Так что, если вы тоже собираетесь писать статью, сразу называйте ее: «В сотый раз – и все без толку!».

…В детстве, давным-давно, я увидел впервые мстерскую шкатулку. А может быть, она была палехская, точно не скажу. В тонких различиях стиля мстеричей и палешан я в то время не разбирался.

Ни одна сказка, услышанная в детстве, не поразила меня так, как эта шкатулка, случайно попавшаяся в руки. Я ни за что не поверил бы, если бы меня стали убеждать, что сделана она совсем недалеко от нас, за каких-нибудь сто километров. Шкатулка казалась мне появившейся из сказки, из заморских краев, то ли из дворца Черномора, то ли из шатра Шемаханской царицы.

В полумраке крестьянской избы она горела подобно перу жар-птицы, которым Иванушка любовался иногда, сидя в конюшне и вынимая его из шапки.

За шкатулкой стоял для меня другой, прекрасный мир. Но было странно, что, глядя на нее, вспоминались самые близкие, самые родные сказки.

…В навивочном цехе пахнет клейстером. Куски обычного переплетного картона здесь склеивают, кладут под пресс, потом кидают вариться в льняное масло, смешанное с керосином. Тут же объяснили нам, что керосин нужен как проводник, чтобы картон пропитался насквозь.

После варки картон кладут в печь, где сушат около семи суток без доступа воздуха.

Переходя из одного помещения в другое, мы увидели под моросящим дождичком ящик, наполненный разноцветными стеклышками, которые в дешевых брошках, кольцах и серьгах продаются в магазинах и которые больше всего напоминают ландрин.

– Зачем вам это нужно?

– Эти стеклышки мы размельчаем гирей, – ответил сопровождавший нас мастер, – и делаем шкурку. Любая шкурка нам не годится, нужна своя.

Минутой позже мы увидели, как шкуркой обдирают картон, сваренный в масле. Здесь, в столярном цехе, он принимает уже форму будущих изделий: пудреницы, портсигара, броши, шкатулки, ларца…

Ларец замысловатой формы стоял склеенный окончательно, и нам сказали, что он пока стоит несколько рублей, а скоро будет стоить двадцать тысяч. Вот что значит побывать в руках художника!

Черная масса, похожая на формовочную землю, состояла, как оказалось, из глины, мела, сажи, олифы и масла. Ею шпаклюют стенки изделия, нанося ровный слой и разглаживая его лопаточками.

Три слоя лака кладутся один за другим на шкатулку, потом следуют три покрытия красной краской внутренних стенок шкатулки, потом четыре покрытия светлым лаком.

Те стенки, где должен возникнуть рисунок, натирают пемзой, делают их матовыми. В таком виде изделие поступает в руки художнику. Теперь ни за что не скажешь, что изделие сделано из обычного картона – оно благородно сверкает под электрическим лучом, как черное полированное дерево.

Художник Игорь Кузьмич Балакин (из более молодого поколения, чем основатели и ветераны мстерской миниатюры) посвящал нас в разницу стилей.

– Палех, – говорил он, – за основу взял черный цвет шкатулки. У них черный цвет активен. У них он – цвет. – И он показал шкатулки, расписанные в Палехе, на которых небо было черное. – Если нужен палешанину черный конь, то он не пишет его красками, а создает при помощи готового фона шкатулки. Итак, черный цвет изделия активно входит в живопись у палешан.

У нас он нейтрален. Смотрите, небо цветное, голубое, с белыми облаками. Это главное отличие. Кроме того, Мстера более орнаментальна, вычурна. Мы наблюдаем здесь вытянутость людей и построек, у Палеха все более реалистично и просто. Взглянем еще раз на мстерскую шкатулку: на ней записан каждый квадратный сантиметр, на ней тесно от живописи. А вот Холуй – площади, простору больше. Все трое, в отличие от федоскинцев, – и Палех, и Мстера, и Холуй – применяют золото, а также орнамент. Орнамент не позволяет композиции распыляться, расплываться, делает ее собранной.

– А федоскинцы, у них в чем главное?

– Начнем с того, что они пишут маслом, а не яичной темперой, как мы. Пишут они по перламутру, чтобы горело, переливалось, получается очень эффектно.

Мы шли теперь через живописный цех, куда приходят картонные лаковые изделия с матовыми стенками, припасенными для росписи. Юноши и девушки сидели, наклонившись над столами. В деревянных ложках с обломанными черенками ярко пестрели краски: золотая, красная, желтая, зеленая, синяя, белая. Для каждой краски – своя обломанная ложка. Тончайшие кисточки окунались игольчатыми кончиками своими в ту или иную краску и, скользя по черноте фона, оставляли на нем тончайшую роспись. Мы залюбовались, как девушка, без предварительной наметки, кладет на круглую пудреницу довольно сложный орнамент, сплетенный из серебряных линий не толще волоса.

– Трудно ошибиться, если пишешь, может быть, трехсотую пудреницу. Это ведь не творческая работа, а ширпотреб. Гоним, как говорится, числом поболее, ценой подешевле.

За другим столом мы увидели паренька (и потом видели такую картину не раз), который расставил перед собой ряд изделий и по очереди клал на каждое из них один и тот же мазок. Такой своеобразный поток позволял ему увеличивать производительность труда. Это были пододеяльники из артели имени Крупской, принявшие здесь форму пудрениц.

– А где ваши старики, ветераны, члены Союза художников, заслуженные деятели искусств?

– Они работают на дому. Они-то главным образом, и то изредка, и создают творческие вещи. Все остальное – копирование и ширпотреб.

– А как в магазине, за прилавком, неискушенному покупателю отличить ваши творческие изделия от ваших ширпотребовских?

– А ему и отличать не придется. Творческие работы наши в продажу не идут. Их мы делаем для музеев, выставок, иногда для подарков.

Молодежь наша со стариками в конфликте. Она реализма требует, а те стоят за иконописные условности. Посреди колхозного ржаного поля он норовит обязательно написать традиционную новгородскую горку. Есть такой элемент в иконописании. Или рядом с пограничниками новгородская горка – представляете? Одно обстоятельство заставляет нас быть осторожными. Несколько лет назад мы едва не утратили свое лицо.

Дело в том, что в годы войны, как вы знаете, союзниками были американцы. Почти вся наша продукция шла к ним, за океан. А им нравилась старинная, иконостильная роспись. Вся артель ушла в иконописный стиль.

Хорошо, кончилась война. Мы продолжаем свое дело. Но на внутреннем рынке, увы, старина пошла плохо. Чтобы спасти положение, пришлось пойти на первостатейную халтуру: Мстера занялась репродуцированием картин. Появились все эти «Аленушки», «Мишки», «Сосны во ржи», ну и так далее, вплоть, скажем, до «Письма с фронта». Это была другая крайность. Так вот и потеряли было свое лицо.

Сейчас снова вошли в стиль, но уж не теми. На кистях художников остался осадок реализма, и теперь с ним ничего не сделаешь. Кстати, а как вы считаете, должны или не должны мы идти к реализму?

– Так ведь, как его понимать…

Вопрос был поставлен неожиданно и в упор, трудно было не растеряться. Читателю вопрос может показаться странным, еще более странной покажется ему заминка и растерянность вместо ясного и четкого ответа: все искусство должно идти к реализму! Нет, в нашем случае не все так просто.

Если бы народная сказительница пользовалась реалистическими (а не сказочными, не былинными) художественными средствами, скажем, поэтическими средствами Твардовского или Асеева, то она из народной сказительницы превратится в рядового поэта, да и не в рядового, а в самого последнего, потому что где же ей угнаться за современными поэтами!

Да и вообще сомнительна сама целесообразность воспевать современность былинными средствами. Содержание диктует форму. О Соловье Разбойнике – былинный лад, об Отечественной войне – стихи Твардовского.

А поскольку единство формы и содержания заглавное условие искусства, постольку и дело с мстерцами очень не просто. Их рисунок условен. Взгляните на эти вытянутые фигурки, на эти короткие руки, на эти ноги, одна короче другой. Когда изображается сказочный сюжет – это не страшно, но коль скоро дело коснется трактористов или пограничников – получается смешно. А отказываться от стиля нельзя, переходить на станковую живопись – нельзя, потому что нельзя же мстерцам всерьез тягаться с Пластовым, Юоном, Сарьяном, Неменским…

Вот почему даже сам Игорь Балакин, задавший нам каверзный вопрос, даже он, владеющий вполне и, значит, лучше всех мстерцев реалистическим рисунком, находит удачи в сказочных сюжетах.

Условный стиль мстерской миниатюры требует сказки, сказочности, а при прикосновении к реальной действительности – эпичности и высокой романтики.

Тарас Бульба Игорю Балакину удался, а за «Человека в футляре», за «Братьев Карамазовых» или, к примеру, за «Клопа» Маяковского он, верно, и не возьмется.

– Игорь Кузьмич, – спросили мы, – вы знаете все нужды артели, что, если, как в сказке, вам сказали бы: загадывайте желание, исполнится! Что бы вы загадали?

– Переведите нас из промкооперации в Министерство культуры, попросил бы я.

В это время девушка-секретарь отозвала художника, она сказала, что пришел Морозов.

– Вот вам и удача! Наш патриарх, заслуженный деятель искусств, зачинатель, хранитель стиля, пришел сам. В последнее время глаза его слепнут, да и руки, видно, дрожат. Поддерживаем мы его, даем шкатулки на роспись, а в дело они, по секрету скажу, не идут. Ему говорим: хорошо, Иван Николаевич, старый конь борозды не портит, а сами видим, что сдал, окончательно сдал старик, пора на отдых. Вот и сегодня все должно повториться. Покажет работу, с надеждой будет смотреть в глаза. Может, надо бы сказать ему правду, рука не поднимается на седую голову, тянем…

В кабинете Игоря Балакина дожидался, присев к уголку длинного стола, седой, коротко подстриженный старик в серой, под цвет волос, рубахе. Возле старика, на уголышке стола, завернутое в плат изделие.

– Ну, показывай, чем нас порадуешь, – пожалуй, чересчур бодро спросил Игорь Кузьмич. – Разворачивай свою жар-птицу.

Старый мастер развернул платок. Руки его дрожали.

– Так, ну-ка, к свету поближе. Так. Есть еще порох в пороховницах!

Морозов не пошел к свету, а остался стоять с платком в руках возле стола. Плечи его вдруг затряслись, он повернулся и молча вышел из кабинета.

– Понял, значит. Ну что ж, когда-нибудь это должно было случиться. Зайти бы к нему сегодня нужно, тяжело старику!

На шкатулке был изображен сюжет из «Дубровского». Лица у людей искажены, кое-где даже лицо находит на лицо. Это был конец.

Часа полтора спустя мы вошли в избу Ивана Николаевича Морозова, обыкновенную деревенскую избу, с кухней и горницей, с половиками, с фикусом, с геранями, с швейной ножной машинкой, с пышной, вровень со спинками, кроватью и настенным ковриком над нею.

В переднем углу – рабочий стол старого художника. Иван Николаевич до нашего прихода занимался приборкой. Множество деревянных ложек с обломанными черенками, в которых растирают темперу, были протерты насквозь. Никогда не загорятся в них больше яркие волшебные краски. Кисточки, склянки, банки – все собрал Иван Николаевич в одно место, чтобы унести с глаз долой, чтобы не бередили его больного сердца да чтобы и в горнице не мешались.

– Неужели никогда, хотя бы для себя, для развлечения, что ли, не возьметесь за кисть? – спросили мы у Морозова.

– Больше не возьмусь, совсем отработался. И что ж, мне семьдесят три года. Я тридцать лет в одну точку работал. Как ни мала вещица, а всю ее за работой не видишь, в одну точку глядишь. Так тридцать лет.

Из всех мстерцев Иван Николаевич писал, оказывается, особо тонкие, особо мелкие ювелирные вещи. Например, на маленькой коробочке он во многих сценах изобразил все «Слово о полку Игореве», – не удивительно, что ослабли глаза.

– Где теперь ваши работы?

– Не знаю, рассеялись по белу свету. В музеях, должно быть, есть, тоже и за границей. В Институте художественных промыслов одна работа хранилась. Ту, сказывали, министр иностранных дел с собой в заграничную поездку взял. Кому-нибудь подарил, наверно. Не знаю, одним словом, где мои работы. С меня того довольно, что они есть, что люди на них смотрят, о русском думают.

На обратном пути мы зашли к другому заслуженному деятелю искусств – Ивану Алексеевичу Фомичеву. Сочетание художника и старого холостяка в одном человеке обеспечило квартире ну прямо-таки богемский беспорядок. Старик сидел за росписью ларца, такого самого, про который нам сказали, что сейчас он стоит несколько рублей, а будет стоить двадцать тысяч.

Фомичев расписывал ларец с пяти сторон, украшая его пятью сценами из сказок Пушкина. Вокруг мастера громоздились стопы запыленных книг, главным образом по искусству, с потолка свисали гирлянды завяленных на солнце окунишек и ершей.

– Сами удили?

– Сам, мы ведь здесь все удаки, отвлекает, освежение глазу дает. Но последний год и это помогать перестало. Гляжу на поплавок, а ларец перед глазами стоит. Торопят меня с этим ларцом, куда-то срочно понадобился. Значит, только верх обстоятельно распишу, а бока придется наспех. Да еще общественных нагрузок много…

– Вы и общественник на старости лет?

– Как же, все должности и не упомнишь, ну-ка, считай: член Художественного совета, член правления артели, депутат райсовета, депутат облсовета, член совета Центропромсовета, член совета Роспромхудсовета, член совета Роспромсовета…

Иван Алексеевич был куда бодрее своего друга Морозова, и мы в хаосе его холостяцкой квартиры чувствовали себя как-то легче, чем в идеально прибранной горнице ушедшего на отдых мстерского ветерана.

Распотрошив по паре окунишек, предложенных хозяином, мы вернулись в гостиницу.

В одной комнате с нами ночевал командированный человек худощавой наружности. Полные впечатлений от артели вышивальщиц имени Крупской и от живописцев, мы поделились с ним горечью за художественные ремесла, которые душит вал.

Командированный лежал на койке, заложив руки за голову, и слушал нас молча. Можно было заметить, однако, что разговор наш ему не нравится.

– Имейте в виду, что я инспектор той промкооперации, на которую вы нападаете. Я приехал проверять, как выполняется план.

– Отлично. Скажите же нам, товарищ инспектор, за счет чего живописцы или вышивальщицы должны выполнять ваш все увеличивающийся план?

– За счет повышения производительности труда, – без тени задумчивости ответил инспектор.

– А за счет чего, по-вашему, художник должен увеличивать производительность труда? Механизировать-то нельзя. Уж не должен ли он работать кисточкой в два раза быстрее?

– Это не наше дело. Должны быть внутренние резервы, организация рабочего места и прочее.

Разговор далее пошел довольно крупный, инспектор вскочил даже с кровати и, босой, с желтыми ногами, кричал на нас:

– Что вы понимаете в промкооперации, еще молоды вы нас учить!..

– Вот возьмут от вас эти артели и передадут Министерству культуры, тогда запляшете!..

– Это еще мы посмотрим. Это еще бабка надвое сказала!

Впрочем, поняв, что инспектору гораздо важнее голые цифры, выраженные в рублях, чем живопись и белая гладь, мы утратили к нему человеческий интерес. К тому же рюкзак был собран, наступила пора уходить на пристань.

День тридцать девятый

Этот день начался с вечера. Узнав, что по Клязьме ходит пассажирский пароход, мы подумали, почему бы не прокатиться на нем до Вязников. Одно было неудобно: пароход подходил к пристани Мстера в три часа ночи. Ломать сон, идти ночью три километра до пристани, ждать пароход на зябком рассвете – не хотелось. Тогда мы решили сесть на пароход не когда он идет к Вязникам, а когда идет от них. Пусть везет нас на свою конечную станцию, пусть отдыхает там, поворачивает обратно. Мы будем спать. Все равно утром он привезет нас в Вязники.

Чтобы совершить такой рейс, нужно быть на пристани к семи часам вечера. Мы и пришли туда к этому времени.

Парохода еще не было, и многочисленные пассажиры бродили по зеленому берегу, любовались рекой. Спокойная, полноводная после всех этих дождей, река уже вобрала в себя краски предвечернего неба. Казалось, именно от горения реки так светло вокруг, а не от солнца, повисшего над горизонтом.

Невдалеке стремнина разбивалась о кудрявый от ивняка острогрудый остров. Иногда, если засмотришься, остров начинал плыть навстречу течению, оставляя за собой углом расходящиеся складки.

Плотники тесали около пристани сосновые бревна. Только и было звуков в окрестности, что их топоры. Запах смолы тоже один господствовал в воздухе.

Недалеко от берега, поставив лодку на прикол, мужчина в брезентовом плаще ловил рыбу впроводку. Он то и дело закидывал свою легкую удочку. Несколько секунд поплавок несло течением, затем следовал новый заброс. Через раз, не реже, рыбак подсекал, и тогда на конце невидимой издалека лески крохотным огоньком вспыхивала рыбешка.

Пыхтя, подошел «Робеспьер» – древний колесный пароходик, на котором, наверно, катались еще в свое время вязниковские да мстерские купцы.

Зашлепало, заурчало внизу под нами, и берега, разворачиваясь, тихо поплыли навстречу. Был четверг, а для мстерцев это все равно что суббота, потому что выходные там бывают по пятницам, и нас поразило обилие удильщиков на берегах Клязьмы.

В одном месте на песчаной поляне, среди густого кустарника, семья устраивалась на ночлег. Папа с мамой сооружали шалаш, а ребятишки не то помогали, не то мешали им.

В песчаном обрыве левого берега гнездились ласточки. Черными норками их берег был испещрен на больших протяжениях. Птицы хлопотливо кружились над водой и с разгона исчезали в земле. По-над гнездами ласточек тянулись покосы. С верхней палубы луга были как на ладони. Вот стоит большой обжитой шалаш, около него стол, уставленный пустыми бутылками из-под молока. Рядом с шалашом косарь бьет косу. С запозданием на несколько секунд долетает звонкий, наполненный и упругий, словно щелк соловья, звук молоточка по наковаленке. Стреноженная, бродит лошадь. Вдалеке двое косарей докашивают делянку. Один вытер косу травой, положил ее на плечо и зашагал к шалашу. Все это на яркой зелени, облитой последними красными лучами замирающего дня.

Я проснулся от сильного толчка и посмотрел в иллюминатор. За ним была ночь. На палубе охватило холодом. Черный пароход стоял посреди черной воды. На черном берегу грудами и штабелями, слабо прорисовываясь на фоне черного неба, лежали доски, бревна, дрова. Весь берег – вправо и влево – представлял один большой склад. Бродили черные люди. Так до сих пор я и не знаю, где приставал пароход, как называется это место, произведшее на меня довольно мрачное впечатление.

Иногда начиналось топанье, беготня по палубе, громоздкое громыхание, скрежет и стук. На «Робеспьер» что-то грузили, иногда пароход начинал гудеть, а мы спали себе да спали.

Утром встретила нас пасмурность. Тихий теплый дождичек вскоре перемежился. Справа, выглянув из-за берега, дала посмотреть на себя деревянная шатровая церковка, похожая на ту, что мы видели под Юрьевом. Большие села сбегали к Клязьме по обоим берегам. Тихие, стояли леса.

Все отражалось в реке: и лес, и церковка, и дома деревень. Но Клязьма текла, поэтому отражение в воде несколько размывалось, как если бы смотреть на предметы через тонкую льдинку.

Совсем близко впереди, на высоком правом берегу, железной вышкой, белыми домами, большим серобетонным зданием и зеленью садов увиделся городок Вязники. Вот уже совсем подошли к нему, но Клязьма делает поворот, уходит влево, выписывает петлю, и город снова отплывает вдаль.

Наконец «Робеспьер» причалил. Смешавшись с толпой пассажиров, мы начали подниматься по узкой улочке, застроенной деревянными домами. Рядом с обыкновенным деревянным тротуаром был еще устроен тротуар на сваях, высокий и узкий, на случай разлива Клязьмы в весеннее половодье.

Есть три предположения, почему городок на Клязьме (а также и на автостраде Москва – Горький) называется Вязниками. Одно предположение такое: на высокой горе располагался некогда древний город Ярополч и жил там будто бы князь Кий. Поехал он за Клязьму охотиться и увяз в болоте. Ярополчцы увидели беду князя и, стоя на безопасной высоте, дружно скандировали: «Вязни, Кий! Вязни, Кий!» Отсюда и пошли Вязники.

Вторая, более прозаическая, версия приписывает название города единственно непролазной грязи (вязи), которой славились улицы городка до недавнего времени, пока их не замостили, а частью даже и не одели в асфальт. Значит, князю Кию не нужно было уезжать за Клязьму, чтобы увязнуть довольно основательно.

Наиболее правильное толкование, что название пришло от вязов, которых еще и теперь много и в самом городе, и в его окрестностях, отвергается на том основании, что будто тогда город назывался бы Вязово. Но возражение это не серьезно.

Впрочем, теперь, когда мы шли от пристани к центру города, нам было в высшей степени все равно, откуда пошло название. Другие заботы – а именно, как бы устроиться в гостиницу и где бы позавтракать, – волновали нас.

Оживленное гуденье базара привлекало прохожих подобно тому, как запах меда привлекает пчел. Мы тоже, не заметив как, оказались на базаре. Это был славный базар, на котором легко можно было определить, чем богаты окрестные земли. Главенствовали грибы – целые ряды были заняты всевозможными грибами. Соленые белые шляпки, соленые белые корешки, соленые рыжики, соленые сыроежки, соленые грузди. Целая тарелка грибов (грибы навалены стогом) стоила два рубля. Но «за три пару» вам уступали охотно. Теперь мало кто брал соленые грибы, всех привлекали свежеотваренные, молодые, пахнущие укропом, а также не потерявшие еще запахов бора, хрустящие, румяные боровички. Сушеные грибы (прошлогодние) распродавались огромными гирляндами по ценам, которые московским хозяйкам показались бы баснословно маленькими. Но больше всего, конечно, было свежих, с прилипшими хвоинами, разных грибов. Они лежали кучами, грудами, в ведрах, корзинах, а то и просто на телеге. Это было грибное наводнение, грибная стихия, грибное изобилие.

Другие ряды заняты ягодами. Янтарно-желтая и рубиново-красная, прозрачная, с темными точечками внутри смородина, кисти которой напоминают уменьшенную кисть винограда; смородина черная, крупная, словно вишенье; садовая малина, такая, что каждую ягоду можно надеть вместо наперстка на палец; лесная малина, мелкая, перемятая, но аромата и сладости необыкновенной; крыжовник, прозрачный, розовый, в рыжих волосах; черника с голубым налетом на кожице… А там пошли малосольные огурчики, там – груды лука, а там – ворох деревянных расписных ложек, а там – кадушки под разные домашние соленья, а там – глиняные свистульки, а там – рогожи корзинки из горькой душистой ивы…

Не было лишь того, чего должно было быть больше всего остального, – знаменитой владимирской родителевой вишни.

Ее сюда, в Вязники, завезли лет четыреста назад, будто бы из Греции. Из поколения в поколение воспитывались, умудрялись опытом, постигали дело вязниковские садоводы.

В декабре ломали в морозном саду вишневые ветви и ставили в бутылки с водой, горлышки заливали воском. Через месяц, когда мороз разрисовывает окна, во всех вязниковских домах расцветали белые майские цветы. Это делалось не для удовольствия, а для «пробы». По цветам определяли будущий урожай.

В саду строилась каланча, а от нее протягивались веревки к звонким деревянным доскам, называемым балтерками. Возле доски укрепляли шарики, от которых и производился звук. Сидя на каланче, можно было стучать сразу во все доски в разных концах сада. Так было в каждом саду. Можно представить, какой стук и гром стоял в Вязниках во время созревания вишни. Шуму добавляли я трещотки, которых было множество. «Впрочем, – добавляет автор, описавший все это, – птицы за долгие годы привыкли к шуму и не обращали на него внимания. Зато, – продолжает автор, – вяло и мертво в Вязниках, когда нет урожаев».

Видимо, пришли мы в неурожайный год, что не услышали трещоток, не увидели на базаре знаменитой родителевой ягоды. Говорят также, что много садов погибло от морозов, а много было вырублено в послевоенные годы, когда еще с каждого «косточкового» дерева взимался налог.

В центральной части своей Вязники ничем не отличаются от других подобных ему городов. Гостиница «Свет», чайная рядом с гостиницей, поодаль – городская столовая, несколько кинотеатров, краеведческий музей, автобусная станция, у которой собираются запыленные загородные автобусы и грузовики со скамейками в кузове.

Тем, кому придется побывать в Вязниках, можно посоветовать следующее. Там, где кончается Пролетарская улица, сворачивает направо тропа. Она поведет вас в прогалок между двумя частоколами, возле которых буйно разрослась сорная трава, а за которыми не менее буйно зеленеют сады. Старинные вязы будут попадаться вам на пути.

Поднимаясь в гору по этой узкой тропинке, время от времени нужно оглядываться назад. Все шире и шире будут открываться перед вами заклязьминские дали, ее привольная пойма, и, наконец, вы увидите далекую синюю полоску начинающегося там Ярополчского бора.

Когда же тропинка приведет вас наверх (на Больничную улицу), нужно еще пройти немного прямо, и вы подойдете к глубокой пропасти, у подножья которой ютятся дома. От тех домов местность довольно круто поднимается, уходя вдаль, так что ту часть города вы смотрите как бы сверху, с самолета. Переплетение тихих деревянных улочек, зеленеющих травой и садами, очаровательно.

Хорош вид и с Венца, высокого холма на краю Вязников, возле поселка Ярцево. Этот холм омывается садами, как морским прибоем, а горизонта, а заклязьминских далей оттуда смотреть не пересмотреть. Все извивы реки, все ее старицы, ложные русла, брошенные светлыми подковами в зелень поймы, озерки, деревни, ярко-зеленые пятна болотцев – все это с Венца видно как на ладони.

И манит, зовет своей неоглядностью Ярополчский бор, в середине которого есть будто бы провальное озеро Кщара.

Решено было идти туда. Вопрос этот решался на вечернем совете в гостинице «Свет» вместе с другим наиважнейшим вопросом.

Домашняя дума в дорогу не годится.

Время путешествия нашего истекло, хотя мы успели пройти лишь половину того, что задумали.

В Вязниках мы вышли на асфальтовую магистраль, с которой свернули сорок дней назад. Была мечта пересечь ее и уйти в просторы, лежащие по другую сторону магистрали.

Таким образом, вся южная половина области, то есть вся Мещера с ее лесами, с ее глухими трясинами, с ее неповторимым Гусь-Хрустальным, с ее древним Муромом и селом Карачаровом, где сиднем сидел Илья Муромец, – все это из доступной реальности снова уходило в мечту.

Три дня, которые имелись еще в нашем распоряжении, не могли поправить дела.

При подведении итогов было высказано мнение, что мы дружно делили походные тяготы, что мы узнали немало 'интересного за это время и что на будущее лето или через год хорошо бы в том же составе пройти по Мещере, как теперь мы прошли по Ополью.

Это хорошо, когда жизнь оставляет место для мечты. Нет успокоенности, нет завершенных дел, нет конца жизни.

За далью открывается новая даль, а там своя, иная даль, и в этом великая правота нашего поэта.

Мы решили все же побывать в Ярополчском бору, прежде чем покинуть Владимирские земли. На этом закончилось «историческое» совещание в гостинице «Свет».

День сороковой

«Лес есть социальный организм, в котором деревья вступают в тесное взаимодействие друг с другом, влияют на занятую почву и атмосферу», – такую цитату из книги по лесоводству прочитал нам в напутствие один из работников Вязниковского лесничества.

Нельзя сказать, что эти мудрые слова мы твердили наизусть, подступая к сердцу Ярополчского бора. Кроме почвы и атмосферы, лес, должно быть, повлиял и на нас, потому что мы шли тихие, зачарованные, потрясенные, благоговеющие, подавленные.

Мы шли, маленькие, мимо подножий медно-красных гигантов, вознесшихся черт-те куда своими зелеными шапками! Стволы их (как и мы) затоплены тенью, а верхушки (в отличие от нас) видят солнце, далекие горизонты, земной простор.

Никакого подлеска не было здесь. Земля, вся в небольших буграх, – может быть, в древности были здесь песчаные дюны, – покрыта плотным белесым лишайником и кажется оттого выкованной из серебра. Лишайники легко похрустывают под ногами на буграх, мягко уступают ступне во влажных низинах. Белые лишайники и красные сосны – больше ничего лишнего не было в этом бору.

В то время когда, по нашим предположениям, сердце Ярополчского бора – озеро Кщара – должно было находиться от нас не более чем в пяти или семи километрах, внимание наше привлек незнакомый нам доселе знак, вырубленный на сосне. Он напоминал изображение оперенной стрелы длиною не менее полутора метров, так что оперение охватывало ствол во всю его ширину.

Приглядевшись, мы увидели, что у нижнего конца стрелы, там, где положено быть наконечнику, прикреплен к дереву железный колпачок, наполненный белой массой, похожей на топленое свиное сало. В иных колпачках белые комочки его плавали в скопившейся дождевой воде. Тогда память подсказала читанное в книгах и даже стихах слово «живица».

Соседняя сосна оказалась с таким же знаком, и третья, и четвертая… Всмотревшись в глубину, мы увидели, что теперь все сосны несут на себе изображение огромной стрелы, а просматривался бор далеко, взгляд охватывал сразу сотни деревьев.

Через некоторое время мы заметили девушку в легком, свободном платье без пояска, в косынке, надвинутой на глаза. Она ходила с ведром от дерева к дереву, задерживаясь у каждой сосны не более чем на полминуты. Подойдя ближе, мы увидели, что тупоносым ножом она вычищает из железных колпачков белое сало и складывает его в бадью.

Когда бадья отяжелела, девушка пошла к крохотной земляночке, едва заметной даже вблизи, и выложила там содержимое бадьи в бочку.

Мы хотели разузнать у сборщицы живицы побольше подробностей о ее ремесле, но она ничего не стала рассказывать, может быть, испугалась незнакомых людей в бору, тем более что Серегина борода к этому времени могла уже внушить и недоверие, и даже опасение. Ведь воскликнула одна женщина, увидев его на берегу реки без рубахи: «Господи, страшилище-то какое стоит!»

Девушка в ответ на все наши расспросы послала нас к технику, начальнику участка, который живет будто бы совсем близко, возле озера Порядово.

– Так вот прямо идите, – показала рукой девушка, – бор-беломошник кончится, сырь трава пойдет, значит, озеро близко, а там и участок увидите.

Сквозь сосны вскоре проглянули постройки, и мы без труда (спросив у продавщицы магазинчика, щелкающей семечки на пороге своей «торговой точки») нашли технорука. Это был молодой мужчина невысокого роста, с малозаметными усиками, в простой, в полоску рубахе, с резинками на рукавах и в шевиотовых штанах, заправленных в сапоги. Звали его Петр Иванович Сиротин. Он первым делом завел нас к себе в комнату, где молодая красивая хозяйка тотчас поставила на стол блюдо с отварными грибами и три граненых стакана.

Петр Иванович, что мог, рассказал нам про сборку живицы.

– Когда сосне наносится какая бы ни было рана, дерево в виде самозащиты заливает ее соком, который на воздухе быстро густеет, из прозрачного становится белым и закупоривает рану. Точно так же, свертываясь, закупоривает рану и кровь.

Живица – не смола (многие называют ее так), а именно живица, заживляющая дерево. Смолу же добывают из корней сосны или осмола путем сухой перегонки. Итак, раненое дерево выделяет живицу, которая вскоре застывает. Значит, чтобы добыть много живицы, нужно наносить все новые и новые раны. Этим и занимаются вздымщики. Орудие вздымщика – хак той или иной системы – как нельзя лучше приспособлено для этого. Вот подошел человек к сосне, зачистил слегка шершавую кору (операция называется «окорение»), нацелился хаком и резким умелым движением прорезал вдоль ствола узкий глубокий желоб полутораметровой длины. По этому желобу будет стекать живица. От длинного желоба под острым углом вздымщик прорезывает два коротких желоба – усы, внизу прикрепляет железный колпачок – приемник живицы.

Через три дня вздымщик придет к дереву снова. Пониже старых ран он прорежет новые. Так весь сезон дерево не знает покоя. Регулярно, через каждые три дня, приходит человек с острым хаком. После трех вздымок, то есть через девять дней, сборщица обходит сосны.

За каждым вздымщиком закреплено до пяти тысяч деревьев.

Выкачивать из дерева живицу начинают за десять – пятнадцать лет до валки. А когда дереву останется жить два года, обычный метод подсечки усугубляют химическим воздействием. Свежую рану мажут кислотой. Дерево как бы взвывает от боли, ибо начинается бурное, из последних сил, выделение живицы. С химическим воздействием сбор увеличивается в пять-шесть раз. Обескровленное дерево валят и увозят из леса.

Еще рассказал нам технорук Сиротин, что стоит килограмм живицы пять рублей, что из тысячи килограммов ее получают сто девяносто килограммов скипидара и семьсот сорок килограммов канифоли, что в нашей стране ежегодно добывают сто сорок тысяч тонн живицы и что мы по добыче ее стоим на третьем месте в мире после Франции и Америки. Французы потому занимают первое место, что у них растет особая южная сосна с обильным содержанием живицы.

Потом мы пошли в лес, и Петр Иванович стал показывать нам, как режут желоба, как проводят усы, как устанавливают приемник.

– Выход зависит от технической обработки кары, вся эта стрела называется карой, а не только от сосны, – пояснял технорук. – Глубина подновки, то есть нанесения новой раны, только вредит делу. Кроме того, при глубокой подновке дерево дрогнет.

– Как дрогнет?

– Ну, вянет, вроде бы чахнет. Дрогнет, одним словом! Так что важна не глубина (незачем лезть в древесину), а шаг подновки. Нужно срезать осмол и вскрыть как можно больше смоляных ходов.

Мы попробовали и сами подержать в руках и пустить в дело хак, но у нас ничего не получилось.

– Вот благодатная профессия, – между прочим, заметили мы. – Ходи по сосновому бору от дерева к дереву – благодать!

– Как вам ответить? Конечно, ходить по лесу не плохо, но если нужно вскрыть до пяти тысяч кар, то это все же не так-то легко. Вздымщики выходят в три часа утра, пока не жарко. И работать лучше, и живицы больше идет, не так быстро застывает.

Петр Иванович охотно вызвался проводить нас до Кщары, и мы пошли напрямик, без тропок и дорог, по одному ему известным приметам.

– Богатыри! – еще раз не удержался от восторга Серега, глядя на сосны.

– Они и правда богатыри, – серьезно подтвердил технорук. – Когда деревьям десять лет, их на каждом гектаре растет не менее двадцати тысяч, а к ста годам остается только сто. Остальные, естественно, отмирают, гибнут в борьбе за существование. Значит, те, что вы видите перед собой, выиграли сражение за жизнь, значит, они самые крепкие, выносливые, то есть богатыри.

Озеро Кщара возникло неожиданно, словно часть бора провалилась под землю, и вот вместо него вода. Так, видимо, оно и было когда-то, раз озеру приписывают провальное происхождение.

Кщара по форме напоминает цветок о нескольких лепестках, и эти лепестки-заливы придают озерному пейзажу свою прелесть и свою живость; два острова, заросших лесом, дополняют ее.

Петр Иванович сказал, что глубина в Кщаре доходит до семидесяти пяти метров и что вообще здесь много провальных озер. Под Флорищевской пустынью озеро Чистенькое есть. На первый взгляд примешь его за прудишко шагов пятьдесят в длину, шагов тридцать в ширину, а глубина двадцать пять метров. Есть на Чистеньком озере островок, величиной с лодку, однако с кустарничком на нем и даже земляничкой. Тот островок плавучий, и местные жители держат его на привязи около берега и, если нужно, катаются на нем.

Но Кщара – не Чистенькое, это большое просторное озеро, которое ждет еще своего санатория или дома отдыха. Жаль только, что сосны на одном его берегу безжалостно порубили и тем образовали в пейзаже неряшливую брешь. Можно было оставить хотя бы стометровую нетронутую полосу леса около самой воды. Мало ли деревьев в Ярополчском диком бору!

На берегах озера стоит один-единственный дом, где живет лесничиха с сыном, восемнадцатилетним белокурым красавцем, с глазами то серыми, а то вроде синими, когда упадет на них солнце. Точь-в-точь как Кщара.

Парень этот снисходительно посмеивался, когда мы попросили у него удочки. Он вообще над всем снисходительно посмеивался или, вернее сказать, всему снисходительно улыбался.

Возле коровника мы расковыряли навозную кучу и наклали в консервную банку отборных нежных навозных червей.

– А где же нам удить? Вы, наверно, знаете все рыбные места?

Гена – так звали парня – опять снисходительно улыбнулся.

– Все озеро, вся рыба ваша, нигде не пугана, нигде не трогана. Забрасывай – и лови.

Мы, однако, долго шли по берегу, выбирая местечко потише, поукромней, чтобы кувшинки росли возле берега.

В большом озере смешно надеяться на большой улов с берега. Как будто мало простору и она обязательно должна околачиваться возле самой земли! На большом озере ловить нужно с лодки. Тем не менее клев был беспрерывный, и мы то и дело выдергивали ершей, плотичек и небольших окуньков. Только один раз ни с того ни с сего мне попался плоский, с легкой позолотцей лещ, не оказавший, как ни странно, никакого сопротивления.

Я не люблю удить на чужие удочки, они мне как-то не по руке, но несколько часов у тихой предвечерней воды все равно наслаждение.

Нанизав улов на длинные прутья, гордые, мы возвращались к сторожке. Теперь-то уж Гена не будет улыбаться так снисходительно.

Но только лещ на долю секунды задержал на себе его внимание. Гена молча сел в ботичок – подобие лодки, выдолбленной из бревна, – и быстро оказался на середине озера. Издали нам было видно, как он занимается там некими упражнениями, связанными с размахиванием рук. Приглядевшись, мы догадались, что он то и дело опускает на глубину и вытягивает обратно леску. Поработав таким образом минут тридцать, Гена вернулся. Дно ботичка сплошь было покрыто рыбой. Тогда мы поняли, что такое Кщара.

Едва начал брезжить рассвет, а мы уже проснулись и вышли на улицу. Все было серое: затуманенный лес, озеро, небо. В одном месте, в просвете между соснами, к серому небу была приклеена небольшая малиновая бумажка зари. День обещал быть дождливым и ветреным. Мы наскоро искупались в Кщаре, выпили по крынке припасенного нам лесничихой молока, взяли рюкзаки и ушли в бор.

Не знаю, чего больше было в этом лесу: деревьев или грибов. Остановившись на тропинке, мы медленно поворачивались вокруг себя. Пока поворачивались, успевали заметить и насчитать на проглядываемом участке леса пятнадцать – двадцать отличных белых грибов. Мы даже затеяли игру, кто больше заметит грибов, не сходя с места. Если бы их собирать, то около тропы (по десять шагов от нее вправо и влево) мы набрали бы, пока шли до Вязников, несколько пудов грибов.

Но грибы нам надоели, и мы стали приглядываться к ягодам. Этого добра было еще больше. Мы ложились на мягкую лесную подстилку и сосредоточенно выедали пространство вокруг себя. Руки наши (мы ели ягоды горстями) вскоре почернели, как, впрочем, и губы, и зубы, и щеки. Сколько же добра пропадет для людей в одном только этом бору! Десятки тонн можно было бы заготовить здесь и грибов, и черники, и брусники. Много ли выберут ребятишки да бабы из окрестных деревень, хоть они и таскают из лесу огромные кузова, полные черники!

Здесь помогли бы только организованные заготовки. Может быть, в такие леса, как Ярополчский бор, в урожайные годы нужно вывозить пионеров, может быть, устраивать комсомольские воскресники.

Что касается нас, то нам было бы жалко уходить от всего этого изобилия, если бы мы не пресытились на год вперед.

К вечеру бор стал редеть, пошли лиственные деревья, и вскоре перед нами открылась клязьминская пойма и контуры Вязников на дальнем крутом берегу, обращенном к нам.

Мы закричали «ура», потому что появление на горизонте Вязников означало для нас конец нашим странствиям, может быть бледно, но зато добросовестно описанным в этой книге.

Конечно, во время путешествия, когда ежечасно зовет, манит не пройденная еще даль, трудно уйти в обстоятельную и подчас тоже зовущую глубину. Тут уж что-нибудь одно: либо путешествовать, то есть идти дальше, в другую деревню, либо оставаться в этой и обстоятельно, в подробности изучать.

Описание, к примеру, Суздаля и прилегающих к нему земель заняло несколько страниц. А между тем о городе, конечно же, можно было бы написать целую книгу. О колхозе в селе Омутском, бурно, неудержимо рванувшемся в рост, тоже можно написать книгу. Мало того, если идти в еще большую глубину, то ведь любая колхозная или городская семья, отдельный человек даже может толкнуть на написание рассказа, повести, а то и романа.

Грустно было уезжать с родной земли, которую за сорок дней пути мы полюбили еще больше.

Древние славяне, уходя из отцовских краев, срывали в реке одолень-траву и кусочек ее корневища хранили во время странствия.

Думается мне, что не столько они наделяли ее суеверными свойствами, сколько была она для них кусочком родной земли, олицетворением родины и неистребимой любви к ней. А что поможет лучше и надежнее в любом трудном деле, чем эта любовь?!

И нам предстоят иные пути-дороги, новые нелегкие маршруты, которым нет конца.

А если так и если не просто трава, а любовь к Родине, то не сказать ли и нам вслед за древним пращуром, поставившим себя перед трудностью незнакомых дорог:

«Одолень-трава, одолень-трава! Одолей ты злых людей: лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили, отгони ты чародея, ябедника.

Одолень-трава, одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды… Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца во всем пути и во всей дороженьке…»

1956—1957

Владимир Алексеевич Солоухин Я шел по родной земле, я шел по своей тропе… (вступительная статья к собранию сочинений)

Подробной биографии здесь не будет, хотя жанр предисловия сам по себе и требует некоторых биографических данных, и, ежели предисловие писал бы другой человек, они, естественно, были бы. Ну так вот основные данные. Родился в 1924 году в июне, в селе Алепине в сорока верстах от Владимира, на берегу маленькой речки Ворщи, в крестьянской и, как бы написали чуть раньше, патриархальной семье. Деревенское детство, начальная школа в родном Алепине (сто четырнадцать ребятишек из десятка окрестных деревенек), семилетка в соседнем селе Черкутине, затем Владимирский механический техникум (бывшее Мальцевское училище) и диплом технолога по инструментальному производству.

Никто не знает, почему из ста четырнадцати сверстников и сверстниц в начальной школе одного обуяла страсть сочинять стихи.

Из дополнительных, вспомогательных обстоятельств надо отметить два. Моя мать, Степанида Ивановна, знала наизусть довольно много стихов Некрасова, Сурикова, А. К. Толстого. Возможно, все это было в пределах школьной хрестоматии ее собственного детства (а она родилась в 1883 году), но все же «Не ветер бушует над бором…», «Поздняя осень, грачи улетели…», «Влас», «Где гнутся над омутом лозы…», «Колокольчики мои – цветики степные…», «Вечер был, сверкали звезды…», «Вот моя деревня, вот мой дом родной…» и многое другое в том же роде было мной схвачено и запомнено наизусть с материнского голоса в четырехлетнем возрасте.

К четырехлетнему же возрасту (если не раньше) относится и другое похожее обстоятельство. Моя старшая сестра Екатерина (по-домашнему, нашему, Катюша) повредила тогда позвоночник, упав с лошади, и, будучи целую зиму малоподвижной, много занималась со мной, читая вслух. А книги ее были – большие с картинками однотомники Пушкина и Лермонтова. Тамара, лежащая в гробу (врубелевская, надо полагать), и ангел, летящий по небу полуночи были первыми отпечатками на детской душе. Так что когда в школе пришлось учить по требованию тогдашней школьной программы стихи, то приоритета они не имели. Я был уже, как сказали бы ученые люди, – иммунен. Оспа была привита.

В два последние предвоенные года (1939—1940) во Владимирской газете «Призыв» появилось несколько стихотворений студента механического техникума, но, к счастью, в моих бумагах они не сохранились, а достать газеты того времени теперь не просто.

Дальнейшая судьба молодого человека сложилась так, что он с 1942 года (сразу же после окончания техникума) стал жить в Москве (служил в воинской части) и в 1945 году забрел на занятия самого большого и интересного тогда Литературного объединения. Проводящими занятия там можно было видеть Луговского, Тихонова, Сельвинского, Антокольского, Щипачева, Коваленкова, а участвующими в занятиях Луконина, Межирова, Гудзенко, Михаила Львова, Юлию Друнину, Недогонова, Наровчатова, Павла Шубина, ну и более молодую поросль.

Удивительно не то, что я чему-то научился на занятиях этого Литобъединения, что-то узнал там и понял, – удивительна та быстрота, с которой произошли психологические и прочие перемены. От стихов, о которых мне теперь как-то не хотелось бы и вспоминать, за несколько недель я проскочил путь к стихам, которые мечтал бы написать теперь; приблизившись к шестидесятилетнему возрасту, приходится признаться, что в юности поэту как бы шутя, как бы сами собой удаются такие вещи, достичь которых он стремится потом всю жизнь, обогащаясь знаниями и накапливая опыт. Обращаясь к самой ранней лирике, я вижу, что, конечно, тогда я не смог бы написать «Венок сонетов», как и многие более поздние стихи (скажем, «Лозунги Жанны д'Арк»), но зато никогда и не возвратить уже той печати непосредственности (пусть граничащей с наивностью), которая лежит на первых стихотворениях и которая, может быть, дороже в поэзии благоприобретенного опыта и умения.

Но в целом стихи – самое радостное и дорогое, что было и есть у меня в жизни, поэтому они и поставлены в начале этого издания. Что касается расположения их по разделам, то в этом тоже есть свой смысл и своя закономерность. В первый раздел мне захотелось включить стихи того далекого для меня времени, когда я впервые почувствовал их как свою профессию от Литературного объединения 1945 года до окончания Литературного института в 1951 году.

«Дождь в степи» – фактически мое первое стихотворение, опубликованное в «центральной» печати в июне 1946 года. С этим стихотворением я поступал в Литературный институт, оно было моим первым публичным выступлением на большом вечере поэзии в Центральном Доме литераторов в 1947 году. «Дождь в степи» – называлась моя первая стихотворная книжица в 1953 году. Это мой дебют и мое, так сказать, крещение. Поэтому стихотворение «Дождь в степи» открывает четырехтомник. «Как выпить солнце» – особый раздел не только в этом издании, но и в биографии поэта. В 1960 году неожиданно написались четыре стихотворения («Яблоко», «Не прячьтесь от дождя», «Как выпить солнце», «Полеты»), которые и положили начало этому разделу, а в жизни – целой особенной полосе. Так называемый «верлибр», или, по-русски говоря, свободный стих, когда отказываются от стихотворного размера, от рифмы, от строфы и вообще от всех признаков привычного традиционного стихосложения. Но ведь стихи есть высшая форма организации человеческой речи. Может ли дезорганизованная речь претендовать на звание поэзии? Дело в том, что до определенной степени речь в свободном стихе вовсе не дезорганизована. Отсутствие привычных атрибутов восполняется иными средствами: интонацией, внутренними конструкциями поэтической фразы, ритмичными повторами, наконец, смыслом, заключенным в своеобразные, но четкие формулы.

Не надо представлять себе дело так, что поэт писал, писал «нормальные» стихи, а потом решил с понедельника писать по-новому. Видимо, какая-то внутренняя логика привела к этому. Стало казаться необходимым и естественным то, что еще вчера могло казаться искусственным и вообще невозможным.

Правда, путь свободного стиха полон соблазнов и, в случае, если изменит чувство меры или при желании злоупотребить, чреват самыми тяжелыми последствиями. Но в пределах разумного свободный стих не только допустим, но и интересен новыми возможностями и новой степенью выразительности. Так или иначе, дань была отдана.

При возвращении на «стезю» амплитуда колебания потребовала своей жертвы, я бы даже сказал, искупления в виде «Венка сонетов» – формы самой строгой и самой сложной, какая только существует в поэзии, но подробнее об этом – в маленьком предисловии, предпосланном «Венку» на соответствующих страницах этого тома.

Не имея возможности похвастаться широтой и прямизной поэтического проспекта, на который вывели бы меня мои стихи, я могу сказать только, что я шел по земной, вьющейся меж деревьев и трав незамысловатой, но – хочется верить – своей тропе.

…Рано или поздно наступает момент, когда пишущий стихи садится за прозу. Тому, как мне кажется, есть две основные причины.

Стихотворение всегда есть неожиданность и событие. Его нельзя не только запланировать, но и предугадать. Утром еще кажется, что все кончено, что никогда больше не будет ни одного стихотворения, как вдруг оно появляется, и потом, оглядываясь, недоумеваешь, откуда оно взялось, и опять кажется, что оно последнее, и все кончено, и никогда больше не будет ни одного стихотворения.

В самом деле, если человек умеет писать стихи, почему же он их пишет единицами и десятками, а не сотнями и не тысячами? Пиши их беспрерывно, если умеешь. Но нет, надо ждать, когда стихотворение придет. От стихотворения до стихотворения проходят дни, недели, а быть может, и месяцы. Конечно, какая-то внутренняя работа беспрерывна, но внешне «станок» простаивает, и простаивание это мучительно, возникает желание заполнить его другой работой.

Вторая, более объективная, причина состоит в том, что накапливается жизненный материал, который (и литератор-профессионал это чувствует, знает) может лечь только в повесть, в рассказ, а отнюдь не в стихотворение. На языке некоторых читателей это называется «перейти на прозу». «Такой-то, – говорят, – перешел на прозу». Иногда это определение бывает правильным, но иногда является грубой ошибкой. Дело тут гораздо сложнее. Как человек, знающий в совершенстве несколько языков, думает все же на каком-нибудь одном, а именно на родном языке, так и поэт, если даже он пишет статьи, очерки, повести и рассказы, должен сохранить способность думать стихами. Только в том случае, если он лишится поэтического мышления, про него можно будет сказать, что он «перешел на прозу». Такие случаи отнюдь не редки, но не исключительны.

Разница же между поэзией и прозой общеизвестна: в прозе можно больше рассказать, но сказать одним стихотворением можно больше, чем целым романом.

Подробнее о «Владимирских проселках». Незадолго до них я написал прозаическую книгу об одной заморской стране. Обе книги писались, как иногда говорят, при прочих равных условиях, тем не менее получилась между ними большая разница.

Прежде всего, каковы условия, которые нужно считать равными? Обе книги – о путешествиях. Первое путешествие по маленькой адриатической стране, второе – по Владимирской области. И то и другое путешествие длилось по сорок дней. Написание той и другой книги заняло примерно одинаковое время. Литературные способности, если они есть, – одни и те же. Как автор могу добавить: обе книги писал с одинаковым старанием. Даже при писании книги «За синь-морями» было употреблено больше усилий. «Владимирские проселки» писались легче, беззаботнее, веселее.

У первой книги, казалось бы, должно быть преимущество перед второй: необыкновенная экзотичность материала. Много ли мы знаем, как там, на берегах Адриатики. А тут что же? Какая-нибудь районная чайная, какой-нибудь председатель колхоза, болото, луг с ромашками, мост через речку. Все знакомое, все виденное читателем. Один интерес может вызвать описание оливковой рощи, другой интерес – к сосновому бору. Там уж если город, то Скутари, а у нас и всего-то – Вязники.

Так или иначе, обе книги были написаны, изданы, разошлись. Первая вызвала два читательских письма, вторая – несколько тысяч. Я задумался. Какие же дополнительные условия присовокупились тут? Благодаря чему вторая книга нашла более прямой и короткий путь к сердцам читателей? Почему она острее, больнее (или радостней?) задела за читательский нерв?

Конечно, думал я, имеет значение, что во второй книге я затрагивал социальные вопросы. Русская литература всегда была социальной.

Конечно, думал я дальше, есть интерес и есть заинтересованность. Вернее сказать, есть любопытство и есть интерес. У наших читателей к этой самой адриатической экзотике большое любопытство, к делам же, творящимся на своей земле, заинтересованность и интерес.

Кроме того, имеет значение и еще одно обстоятельство. Чтобы объяснить его, воспользуюсь притчей, которая мне пришла в голову, когда я думал о судьбах двух этих книг.

Допустим, что у вас, дорогой читатель, в другом городе происходит важное событие. Ну, скажем, в Киеве должны сделать операцию близкому человеку. И вот вы получаете из Киева письмо от приятеля (приятельницы). Вам пишут, что в Киеве наступила весна, на каштанах распускаются листья, в опере дают «Наталку-Полтавку», гастролирует югославская эстрада, завод «Арсенал» перевыполнил план.

Можно ли сказать, что вам написали неправду? Нет, этого сказать никак нельзя. Все так и есть на самом деле: весна, каштаны, опера, югославская эстрада… Но в письме нет одного – как прошла операция, и если этого нет, то письмо утрачивает для вас 90% своего интереса. Вообще-то любопытно, конечно, прочитать про Киев… Но как прошла операция??? Значит, в книге должно быть что-то такое, в чем читатель кровно заинтересован, чего он страстно, с нетерпением ждет. В писательской работе, а тем более на протяжении многих лет, должна быть своя тактика и своя стратегия. Читательские письма толкали меня на продолжение «Владимирских проселков». Как будто и логика вела туда же. Книга получилась, а, между тем, пройдена только одна половина Владимирской области. Почему бы не пройти вторую половину и не написать еще одну книгу?

Но я спросил сам себя: что же получится в этом случае? Новые «Владимирские проселки»? Нет. Просто старых «проселков» будет в два раза больше.

Но разве важно при создании вина или выведении сорта яблок, цветов, сколько получилось этого нового сорта – литр или тысяча бочек, яблоня или сто?

Осознав все это, я взялся за написание новой книги, а именно «Капли росы».

Между прочим, похожее положение возникло после публикации «Писем из Русского музея». Почему бы (спрашивали читатели, а вместе с ними мог бы спросить себя и автор) не быть теперь письмам из Третьяковской галереи, из Эрмитажа, из какого-нибудь хорошего областного музея? Однако продолжением книги явились не новые «письма», а «Черные доски». А потом «Время собирать камни», а потом «Продолжение времени».

Так или иначе, «Владимирские проселки» и «Капля росы» были написаны, опубликованы и прочитаны определенным количеством людей.

По объему написанные вещи больше всего подходили под повести, но все же они не были повестями в привычном понимании этого слова. По сути, их проще всего было бы назвать очерками, но к тем (пятидесятым) годам сложился у нас жанр очерка как газетно-журнального злободневного (вернее было бы сказать, сиюдневного) произведения. В конце концов критикой был рожден термин: лирические повести, вообще – лирическая проза. Так и утвердилось это название и за «Владимирскими проселками» и за «Каплей росы», перейдя в последующие годы на «Дневные звезды» Ольги Берггольц, «Ледовую книгу» Ю. Смуула, «Вишневый омут» и «Хлеб – имя существительное» Михаила Алексеева, на «Липяги» Сергея Крутилина…

Что касается литературного метода, то он четко выражен в эпиграфе из Аксакова, предпосланном «Капле росы»: «…Передавать другим свои впечатления с точностию и ясностью очевидности, так, чтобы слушатели получили такое же понятие об описываемых предметах, какое я сам имел о них».

Один том в этом издании занимают рассказы.

Лично у меня путь к рассказу начался в тех «огоньковских» очерках, которые мне пришлось писать по долгу службы в течение семи лет. После окончания Литературного института волею судеб я работал разъездным очеркистом в журнале «Огонек». Именно тогда я научился, приехав на место (будь то высокогорное пастбище в Киргизии, будь то украинское село, будь то Коунрадский медный рудник, будь то трубопрокатный завод), во что бы то ни стало найти такое событие и такого человека, которые сами по себе уже представляли бы готовый (полуготовый) литературный сюжет. Конечно, журнал устанавливал рамки, внутри которых приходилось крутиться (производство, достижения, трудовые подвиги, новаторство и т.д. и т.п.), но со временем рамки отпали, а метода осталась. Как курьез можно отметить, что один интимно-лирический эпизод, привезенный из «огоньковской» командировки с озера Иссык-Куль, привел бы в ужас заведующего отделом, если бы я предложил его тогда как результат поездки, но несколько лет спустя, когда автор был уже не огоньковцем, а просто писателем, рассказ, основанный на этом эпизоде («И звезда с звездою говорит»), был с удовольствием принят «Огоньком» же и опубликован на страницах журнала.

Манеру писать рассказы от первого лица можно воспринимать как литературный прием, который имеет свои «за» и свои «против». Возникает у читателя дополнительное ощущение достоверности, рассказ обладает дополнительной силой убедительности, что, конечно, немаловажно. Но вместе с тем этот прием ограничивает автора в изобразительных средствах. Ведь читатель уверен, что тут действует сам автор, сознание этого лишает автора свободы в обрисовке рассказчика как персонажа: бумага и вообще-то и без того терпит лишь определенную степень откровенности.

Происходит то, что можно, быть может, назвать самотипизацией, когда персонаж, от имени которого ведется повествование, тоже несет момент обобщения, становится литературным образом, так что нельзя поставить полноценного знака равенства между ним и автором, хотя читатель этот знак равенства все равно ставит.

Одни писатели оставляют после себя героев, персонажей, действующих лиц: Дубровского и Анну Каренину, Печорина и Обломова, Чичикова и Базарова, Наташу Ростову и Пьера Безухова (подставьте сюда десятки и сотни имен), от других писателей остается в конце концов самотипизированный, обобщенный образ самих писателей, как, скажем, от Радищева и Бунина, Пришвина и Аксакова…

Генри Девид Торо в замечательной книге «Уолден, или Жизнь в лесу» возгласил: «Я не говорил бы так много о себе, если бы знал кого-нибудь так же хорошо, как себя».

«Письма из Русского музея», «Черные доски», «Время собирать камни» (а так же и «Продолжение времени» – работа, которая не успевает в это издание) составляют особую линию в литературных устремлениях автора.

Хотя мы и условились, что продолжение уже состоявшейся книги – дело едва ли нужное и полезное, тем не менее и в то же время каждая новая книга писателя в чем-то и чем-то продолжает предыдущие книги, одно в работе писателя порождает другое, одно вытекает из другого. Поэтому каждого последовательного ученого, публициста, писателя всегда можно упрекнуть в том, что он время от времени повторяется. Не текстологически, конечно, но в материале, в главной мысли или, как еще иногда принято называть, – в главном пафосе. Трудно ли было бы упрекнуть, скажем, М. М. Пришвина: «Ах, опять он со своим лесом и со своими временами года!» Или Абрамова – Астафьева – Белова – Распутина: «Ах, опять они с этой своей российской деревней!»

Дело здесь еще и в том, что в наше бурное и ответственное время самым большим и тонким художникам (кабы таковые существовали) приходится решать в первую очередь не какие-либо художественные задачи, но задачи, лежащие вне пределов чистого искусства и творчества, задачи, лежащие в самой современной действительности, задачи социального, общественного порядка. Значит, причины последовательности, постоянства надо искать не в маниакальной одержимости литератора своей темой, а в том, что проблемы, которые его волнуют, продолжают существовать, они не решены, не сдвигаются с места и, может быть, даже с течением времени обостряются и усугубляются.

Обо всем не напишешь. Если бы автор преследовал цель привлекать читательское, общественное внимание конкретно к тому или иному памятнику русской культуры ради его спасения и восстановления, то можно вообразить, какого объема были бы те или иные записки. Велика и обширна наша земля. В таком случае автор один должен был бы заменить целое Общество по охране исторических и культурных памятников, а он этого сделать не в состоянии. Да и нет нужды. Важно пробудить в людях вообще интерес к этому предмету. Национальное самосознание, пробудившись, само подскажет, что делать дальше.

Надо выделить и еще одну линию в работе, тем более что она и без того выделяется в издании в отдельный том, – это очерки о природе. Здесь можно было бы порассуждать о значении природы для человека как среды обитания, как эстетической и духовной категории, о значении любви к родной природе как составного чувства патриотизма, чувства родины, о значении культивирования этого чувства в сознании людей. Может быть, в конечном счете книги о природе и приобретают такое значение и выполняют эту задачу. Ведь для нас всех восприятие родной природы неотделимо от описания ее, от воспевания ее всеми предшествовавшими поэтами и писателями. Разве кто-нибудь из нас, увидев колокольчики хотя бы, не вспомнит «Колокольчики мои – цветики степные», а оказавшись в поле в лунную зимнюю ночь, не прошепчет: «Сквозь волнистые туманы пробирается луна», а в яркое зимнее утро не воскликнет: «Мороз и солнце – день чудесный!» Все это так. Но уж если что-нибудь и пишется без дополнительной «задней» мысли и цели, то, конечно, страницы о природе. Боже мой, какое наслаждение было писать книжицу о грибах «Третью охоту», или заметки о зимнем уженье рыбы «Григоровы острова», или книгу о нашем растительном царстве – «Траву». Словно заново находил каждый гриб, словно заново вдыхал аромат каждой травки и любовался каждым цветком. Человек создан жить среди природы, как птица летать. Естественное состояние человека – находиться среди природы. Но если во времена Пушкина и А.К. Толстого, Тургенева и Аксакова, Тютчева и Некрасова можно было просто восхищаться природой и воспевать ее, то в наше время, увы, за каждым обращением к природе невольно подразумевается, что ее надо охранять, защищать и даже спасать.

Каждый раз, когда оказывался созерцающим великую одухотворенную красоту природы (будь то закат над полем, тихая речка в свете зари, листопад или иней, дерево или цветок), говорил про себя: но ведь не должно же быть, что мне это дается одному, должны и другие видеть то же и чувствовать то же, нужны сопереживатели, сосозерцатели, тогда и природа сама будет еще ярче, еще духовнее и богаче.

…Издание подобного рода заставляет перечитывать прежние вещи. Кое-что изменилось в тебе и в твоем отношении к миру, кое-что изменилось и в самом мире.

Значит ли это, что прежнюю книгу нужно приспосабливать путем переработки и правки к твоему новому психологическому состоянию и к новому состоянию окружающей нас быстротекущей действительности?

Этот вопрос решается по-разному. Пушкин категорически заявил, что никогда не мог изменить раз им написанного. Горький мечтал переписать ранние романтические рассказы. Все горьковеды, литературоведы и просто читатели сходятся сейчас на одном: «Как хорошо, что он этого не сделал». Леонид Леонов переписал недавно свое раннее произведение «Вор». Значит, в литературе бывают разные случаи. Но все же переделывать несколько лет спустя написанное и изданное (если не иметь в виду очевидных ошибок) не равноценно ли тому, как если бы время от времени ретушировать и переретушировать фотографию (а если угодно – подписывать живописный портрет), по мере того как внешность оригинала изменяется под воздействием событий и времени?

На мой взгляд, это в равной степени касается и художественной прозы, где живут, действуют вымышленные герои, обращающиеся в вымышленной обстановке, и прозы документальной, когда не изменены даже имена героев и персонажей, не говоря уж о названиях городов, деревень, музеев и вообще всех, так сказать, имен собственных.

Время идет вперед. Меняется человек, меняется и действительность. Меняются взаимоотношения между ними. Фотографии (равно как и живописные портреты) говорят о вчерашнем дне. Но поэтому-то их и хранят.

Примечания

1

Писалось в 1957 году. Теперь туристы толпами валят и во Владимир, и в Юрьев, и в Суздаль. (Здесь и далее примеч. автора.)

(обратно)

2

Здесь и дальше цены все старые, дореформенные, три рубля – значат тридцать копеек.

(обратно)

3

Напомним, что все цифры даются в старом масштабе цен. (Примечание автора.)

(обратно)

Оглавление

День первый

День второй

День третий

День четвертый

День пятый

Дни шестой, седьмой, восьмой и девятый

День десятый

День одиннадцатый

День двенадцатый

День тринадцатый

День четырнадцатый

ВАРВАРИНО

День пятнадцатый

День шестнадцатый

Дни семнадцатый – двадцать второй

День двадцать третий

День двадцать четвертый

День двадцать пятый

День двадцать шестой

Дни двадцать седьмой – тридцатый

День тридцать первый

День тридцать второй

День тридцать третий

День тридцать четвертый

Дни тридцать пятый – тридцать восьмой

День тридцать девятый

День сороковой

Владимир Алексеевич Солоухин Я шел по родной земле, я шел по своей тропе… (вступительная статья к собранию сочинений)

Реклама на сайте