«Голубой бриллиант»

Иван Шевцов Голубой бриллиант

Сердечно благодарю спонсоров Дмитрия Барышникова и Сергея Груздева за оказанную финансовую помощь в издании этой книги.

Есть же еще на Руси добрые, благородные патриоты!..

Иван Шевцов

Голубой бриллиант

Филологу русской словесности Ларисе Щеблыкиной посвящаю эту книгу.

Иван Шевцов

О, женщина! Краса земная,

Родня по линии прямой

Той, первой, изгнанной из рая,

Ты носишь рай в себе земной.

Василий Федоров

Глава первая. Скульптор и натурщица

1

Скульптур Иванов возвращался к себе в мастерскую из цеха натуры с хорошим настроением: завтра к нему придет натурщица, и он, наконец, начнет новую, давно задуманную композицию, откладываемую из-за отсутствия подходящей модели. В выборе натуры он был по придирчивости требователен, ища совершенства женского образа как воплощения идеала природы-творца. На этот раз ему, кажется, повезло – в цехе предложили новенькую молодую натурщицу с гибкой стройной фигурой и броским энергичным лицом, на котором выделялись карие горящие глаза и пухлые трепетные губы. Впрочем, это было первое впечатление, которому наученный опытом Иванов не очень доверял. Но выбора не было.

В троллейбусе этого маршрута постоянная толчея и давка – злые, уставшие от перестройки люди, толкая друг друга, огрызаются, совсем не заботясь, об изящности речи. Как это нередко случается, троллейбус резко затормозил, ударил сорвавшейся штангой по проводам, с треском рассыпав фейерверк искр, и замер на месте, не доехав до остановки.

– Машина дальше не пойдет! – объявил водитель.

И загудел, загомонил ворчливый улей пассажиров, недовольных непредвиденной задержкой.

– Господи, да что ж это такое!.. – раздался из утробы троллейбуса надрывный голос пожилой женщины. – Я же в церковь опоздаю. Да как же мне теперь?

– Экая беда. Мне бы твои заботы, бабка: я на работу опаздываю, а она – в церковь. Дома помолишься, – успокоил ее густой грубоватый бас.

– Пробовала, соколик, да из дому Бог не слышит. Надо, чтоб батюшка попросил.

– Это смотря о чем просить, – продолжал все тот же бас. – В наше время и Бог не все может.

– Моя просьба не трудная: я прошу, чтоб он ниспослал страшную кару на ирода, который столько годов над людьми измывается. – Женщине явно нетерпелось выплеснуть наболевшее.

– Это кто ж таков? – поинтересовался бас.

– А то сам не знаешь? Да Горбачев, а то кто же еще? Окаянный антихрист – до чего народ довел, – зло ответила пожилая женщина.

– Так ты уж за одно и Ельцина с Поповым помяни за упокой, – подсказал молодой мужчина, проталкивающийся к выходу рядом с Ивановым.

– И энтих не забуду, все антихристы-демократы. Одно жулье!..

– Сама-то небось за Ельцина голосовала, а теперь анафеме предаешь. Как же так – беспринципно получается! – подтрунивал бас.

– И то правда – голосовала, чтоб ему провалиться. Я то думала, что он о людях печется. Да как не голосовать: пришли на квартиру черные, лохматые придурки, которые по телевизору грохают. Четвертной суют, вот тебе от Ельцина – спасителя России. Это тебе аванс. А проголосуешь за него и больше получишь. Я и проголосовала, четвертной же!

– Выходит, за четвертной совесть продала, – не унимался бас. – И получила колбасу полпенсии за кило.

– Да чтоб они подавились своей колбасой, окаянные.

С этими словами она выкатилась на мостовую и проворно подалась вперед к остановке, по которой не дошел бедолага троллейбус, вероятно, давно исчерпавший свои ходовые ресурсы. Иванов отметил про себя, что неожиданный диалог высек на угрюмых лицах пассажиров веселое оживление. Видно, у острой на язык женщины было много сторонников и сочувствующих.

Утром, когда Иванов ехал в цех натуры, падал густой влажный снег крупными хлопьями, одевая деревья и провода в белый пушистый наряд. Сейчас снег перестал, и в проталинах низких, рваных голубовато-серых туч на какое-то мгновение сверкал пугливый солнечный луч. На тротуарах и мостовой снег быстро таял под колесами машин и под ногами пешеходов. От талого снега воздух казался густым и сладковатым, и, несмотря на глубокую осень, пахло чем-то предвесенним, радужным, и в душе Иванова звучал навязчивый мотив песни на слова Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату». И теперь вспомнив спешащую в церковь старуху и ее беспощадный монолог в сломавшемся троллейбусе, он с тревогой и грустью, полными безысходного отчаяния, подумал: «Родную хату, о которой с такой сердечной болью писал маститый русский поэт, сожгли враги-фашисты, победив которых народ наш сумел за короткое время построить новые избы на фронтовых пепелищах. Но какие же враги снова, спустя без малого полвека, подожгли наш дом? Кто они – эти враги, как и откуда появились в самом сердце России, в Кремле, в котором так и не удалось побывать покорившему пол-Европы Адольфу Гитлеру?» Вопросы не требовали ответа: он уже содержался в самом вопросе.

В душе Иванова едва ли не с детских лет звучали мелодии полюбившихся и врезавшихся в память песен, они поселились в нем навечно, стали частицей его самого и в последние годы все настойчивей и тревожней преследовали и распирали душу и вырывались иной раз наружу, когда он один находился в своей мастерской. Это были либо русские народные напевы, либо песни времен Великой Отечественной, по фронтам которой он в солдатской шинели прошел от Минска до Москвы и обратно до Варшавы, где был тяжело ранен. Эти внутренние мелодии приносили душе успокоение, а иногда напротив – создавали душевное напряжение, нагоняли тоску и печаль. Вдруг его осенило неожиданное открытие: а ведь который год в народе – в семьях, в домах, даже на свадьбах и вечеринках не слышно песен. Магнитофоны исторгают режущие слух истеричные визги, под которые девчата и парни, изгибаясь в немыслимых позах, изображают танцы. А песен не поет молодежь. Почему, что случилось с песней, которая всегда, во все времена, была душой народа, согревала сердца, была доброй спутницей в праздники и будни, вдохновителем и утешителем в горе и радости? Песню-мелодию, преисполненную глубокого смысла, подменили, как сказала та богомолка в троллейбусе, грохотом и скрежетом хаотических звуков, сопровождаемых двумя примитивными к тому же пошлыми фразами, вроде «Я тебя хочу», которые повторяются на протяжении двадцати минут. Такие песни не согреют душу, не посеят в ней добрые семена. Эти песни-выродки, песни-ублюдки, зачатые в наркотическом угаре скотского разврата и нравственного скудоумия.

Иванов решил идти пешком – до мастерской оставалось каких-нибудь четыре-пять троллейбусных остановок. Чтоб не вспотеть, он отстегнул «молнию» темно-синей куртки, надетой поверх теплого грубой вязки свитера, купленного в еще «застойное» время. Его беспокойный, деятельный, целеустремленный характер не позволял медленной неторопливой прогулки, – он всегда ходил быстро, напористо, обгоняя прохожих. На ходу он всматривался в лица людей в надежде поймать хоть одну улыбку. Тщетно: лица у всех – молодых и пожилых – озабоченные, мрачные, суровые. Точно такими он видел москвичей в далеком сорок втором году, когда возвращался из госпиталя на фронт. Впрочем, такими и не совсем такими. У тех москвичей военной поры ощущалась неукротимая энергия и воля, неистребимая вера в победу и какое-то монолитное внутреннее единение, духовное согласие и непоколебимая, фанатичная убежденность в своей правоте. У этих, сегодняшних, он видел растерянность, апатию, агрессивную враждебность, отчужденность и неверие, духовную опустошенность. Нечто подобное он ощущал в самом себе. Но главное, что его поражало, – это состояние после августовской победы «демократов» и провала какого-то до нелепости странного опереточного путча, как будто спланированного в коридорах американского ЦРУ и израильского «Моссада». В те дни искусственного пьяного ликования записной митинговой толпы он вышел на улицу, направился было к центру и вдруг ощутил, что всегда любимая им Москва, его Москва, сердце и мозг великой державы, показалась ему чужой и даже враждебной. Это была уже другая, незнакомая ему Москва, и даже не Москва, а просто город, прогруженный в хаос, безликий, распутный, лишенный души и совести, напоминающий квартиру, в которой только что побывали воры и перевернули все вверх дном… И он вернулся в мастерскую.

Мастерская Алексея Петровича Иванова помещалась в центре Москвы в глубине тесного двора в обособленном строении, в котором когда-то был книжный склад ведомственного издательства. Когда склад перебрался в новое помещение, эта сараюшка получила статус нежилых помещений и была отдана художественному фонду, который в свою очередь осчастливил скульптора Иванова мастерской. Алексей Петрович собственными силами и за личные деньги переоборудовал нежилое складское строение в довольно приличное помещение из четырех комнат со всеми удобствами московской квартиры: центральное отопление, газовая плита, ванна и даже телефон. Разве это не счастье – иметь собственный особняк, о котором он мог лишь мечтать, ютясь десять с лишним лет на правах приживалки в мастерской маститого скульптора – академика, лауреата всевозможных премий, общественного деятеля и депутата. Впрочем, слово «приживалка» здесь совсем не уместно. За тесный уголок в просторной двухэтажной мастерской академика Иванов платил высокую цену – весомую часть своего недюжинного таланта. Он был негласным соавтором многих помпезных монументов, воздвигнутых академиком в разных городах страны. Официально авторство монументов принадлежало академику, имя Алексея Петровича ни на одном не значилось, он довольствовался частью авторского гонорара, иногда довольно значительного, так что тайный соавтор был признателен явному своему благодетелю, который обеспечивал ему безбедную жизнь. Тем более что Иванов выкраивал время и на свои собственные работы. Он создавал изящные статуэтки, которые массовым тиражом штамповали как фарфоровые заводы, так и заводы монументальной скульптуры, отливавшие его композиции в металле. Делал Алексей Петрович и надгробия и мемориальные доски. Работал добросовестно, серьезно, в полную меру своего самобытного, неповторимого таланта, которому в душе завидовал даже его благодетель – академик, завидовал тайно, а явно смотрел на Иванова, как на подмастерье, в лучшем случае как на своего ученика. Избалованный почестями и вниманием власть имущих, самолюбивый и жадный, в своем эгоизме академик доходил до жестокости даже по отношению к близким. Друзья говорили Иванову: «Алеша, твой шеф тебя эксплуатирует. Зачем терпишь? Уйди!» Иванов на это лишь горько улыбался и мысленно отвечал: «А куда уйдешь? Художнику нужна мастерская, тем более скульптору. Это его производственный цех». А жена и слышать не хотела об уходе. Муж имеет хороший заработок, какого рожна еще надо? От добра добра не ищут. Но Иванов искал, искал собственное гнездо. И когда появился освободившийся из-под склада сараюшка, ушел. Он был рад, ощутив свободу и независимость.

В мастерской было тепло, пожалуй, душно. Иванов разделся, даже свитер снял, остался в стального цвета рубахе с погончиками и накладными нагрудными карманами, открыл форточку и поставил на плиту чайник. Затем подошел к давно приготовленному каркасу для композиции, которую он завтра начнет лепить в глине. Эскиз ее, сделанный в пластилине, стоял рядом с каркасом на треногой подставке. Обнаженная девушка сидит на камне-валуне и смотрит в бесконечную морскую даль глазами, полными крылатой мечты, лучезарной надежды и жажды неземной любви. В руках девушки цветок ромашки с одним-единственным не сорванным лепестком. Автор назвал эту композицию «Девичьи грезы». С тех пор, как Иванов заимел свою мастерскую, в его творчестве главенствующее место занял культ женщины. Именно в образе женщины Алексей Петрович видел совершенство природы, гармонию и красоту. Он восхищался обнаженным женским телом, грацией и целомудрием. Он говорил: в этом мире достойны преклонения лишь природа и женщина. И он боготворил их.

Осенью сорок пятого студент института им. Сурикова Алексей Иванов – застенчивый скромный юноша, прошедший через огонь войны, удостоившей его двумя ранениями, встретил очаровательную студентку-первокурсницу Ларису Зорянкину и влюбился первой мальчишеской любовью. В сорок первом году, когда фашистские полчища вступили на смоленскую землю, сельский паренек Алеша Иванов пошел в действующую армию добровольцем. И хотя он был старше Ларисы четырьмя годами, до нее он не знал девичьего поцелуя, не испытывал того святого с незапамятных времен воспетого поэтами и художниками всех народов чувства, которое называется любовью и на котором держится все великое, доброе и прекрасное на планете Земля. Лариса была его заветной мечтой, «гением чистой красоты», ангелом, ниспосланным ему небом, самой прекрасной девушкой не только на планете Земля, но и во всей Вселенной. Для Алеши Иванова не существовало в мире женщин и девушек, кроме Ларисы, его Ларисы.

Студентка библиотечного института (ныне Институт культуры) и в самом деле выделялась незаурядной, можно сказать броской внешностью, певучим, ласкающим голосом, очаровательной улыбкой, иногда переходящей в звонкий смех, шаловливый, как перезвон дюжины колокольчиков. Она охотно позволяла студенту престижного художественного вуза делать с нее рисунки карандашом, ей льстило, что эти мимолетные наброски нравились ее институтским однокурсницам, а ее близкая и единственная подруга Светлана считала начинающего художника талантливым и нарекала ему знаменитое будущее. Своего будущего Алексей уже не мыслил без Ларисы, хотя сама Лариса более сдержанно, чем Светлана, оценивала способности Иванова и не спешила связывать свои планы на будущее со студентом, у которого не было собственной крыши над головой, а все его имущество состояло из солдатской шинели, гимнастерки и хотя и не кирзовых, хромовых, но далеко не новых сапог. Кроме Иванова у Ларисы были и другие поклонники, которых она, как и Алексея, не отвергала, держала на расстоянии чисто дружеских отношений. Она выбирала, благо был выбор; у каждого из поклонников она находила плюсы и минусы, достоинства и недостатки. Один внешне импозантен, даже красив, но высокомерен и глуп, другой нудно-многословен и неказист фигурой, у третьего слишком толстые всегда обветренные губы и большие растопыренные уши, четвертый красив, умен, с положением, но имеет жену, с которой не живет, а расторгнуть брак почему-то не торопится.

Иванов нравился Ларисе своей хотя и не броской, но приятной внешностью: среднего роста, но плотный крепыш, темно-русый, сероглазый, с открытым доверчивым лицом, которое часто озарялось тихой доброжелательной улыбкой, а глаза, большие, оттененные густой бровкой темных ресниц, иногда излучали искренний неподдельный восторг. Не нравилась Ларисе доверчивая простоватая до наивности откровенность Алексея, готовность перед каждым встречным распахнуть свою душу. И еще раздражало Ларису его непоседливость, которую она воспринимала за суетливость. Тем не менее она, хотя и не без деланного жеманства, согласилась позировать ему для скульптурного портрета.

Портрет в три четверти натурного размера был сработан всего за три сеанса по два часа каждый. Простая и очень естественная композиция: юная девичья головка изящно оперлась на красивые руки. Но все пленительное волшебство этого портрета исходило от лица девушки, от ее одухотворенного и вместе с тем загадочно-сосредоточенного взгляда, как бы обращенного во внутрь себя. И в этом чарующем взгляде, в тонких линиях, бережно очерчиваемых нежный овал лица, обрамленного красивой короной волос, было нечто трепетно-неотразимое, излучающее любовь и красоту С особой силой оно проявилось, когда молодой ваятель вырубил этот портрет в мраморе.

От холодного камня струился горячий луч нежности и любви, которые вдохнул в кусок белоснежного мрамора даровитый мастер, вдохнул свою любовь и мечту.

Лариса была приятно польщена. Этот маленький шедевр украсил скромную Ларисину комнату в коммуналке, в которой она жила с матерью – вожатой трамвая. Отец Ларисы не вернулся с войны. Ларисе нравился ее портрет, но она не понимала, что с рождением этого подлинного произведения искусства родился художник большого и самобытного таланта, способный проникнуть в душу портретируемого и рассказать о ней людям через свой восторг. В этом первом шедевре юного дарования воплотилось все главное, что определило будущую основу его творчества: божественное, доведенное до фанатизма, преклонение перед женщиной, ее неотразимой красотой и бездонной глубиной чувств.

Однажды Лариса не пришла на свидание, и Иванов был невероятно огорчен и расстроен. Он звонил ей домой, но всякий раз соседи и ее мать отвечали: «Ларисы нет дома. Когда будет? Она не сказала». Так продолжалось неделю, а может, и больше. Начались студенческие каникулы, и Иванов уехал к родным на Смоленщину. Там он написал Ларисе несколько писем, но ответа не получил. И лишь возвратясь из деревни в Москву получил кратенькую торопливую записку: «Дорогой друг. Не суди меня строго. Ты хороший, славный и добрый. Прости меня и забудь. Позвони Светлане – она тебе все объяснит. Лариса».

Он был ошеломлен и растерян, ему казалось, что земля ушла из-под ног, и он летит в какую-то бездну. Странная, ничего не объясняющая записка рождала массу вопросов и не оставляла ни малейших надежд на утешительные ответы. В тот же день он встретился со Светланой, с которой был знаком. Тревожные предчувствия и догадки его подтвердились: Лариса «внезапно» вышла замуж. Случай банальный и, к сожалению, не столь уж редкий: познакомилась с молодым представительным дипломатом, двенадцати годами старше ее, и к тому же холостым. Дипломату предстояла служба за границей, но при обязательном условии, что он уедет туда с женой. Сергей Зорянкин, влюбившийся в Ларису с первого взгляда, не теряя времени, сделал ей предложение. Она же, после некоторых колебаний и раздумий, посоветовавшись с матерью и Светланой, решительно отбросила все сомнения и пошла в загс. Когда Иванов после каникул возвратился в Москву, Лариса была уже в Тунисе. На другой день Иванов вместе со Светланой посетил несостоявшуюся тещу и забрал скульптурный портрет Ларисы, который впоследствии был его дипломом и получил наивысшую оценку. Теперь этот маленький шедевр, не превзойденный самим ваятелем, стоял на видном месте в «парадной» зале его мастерской.

С тех пор минуло без малого полсотни лет. Алексей Иванов за это время участвовал в художественных выставках. Многие его работы были куплены Министерством культуры и переданы музеям в разных городах страны. Но этот портрет его первой любви он считал священным и выставлять его категорически отказался, а тем более продать. Мысленно он объяснял самому себе: «Меня она предала. Я ее не продам». Но вот готовилась к открытию большая престижная выставка, и после долгих колебаний Иванов решил, наконец, предложить на нее свою дипломную работу.

Вероломство Ларисы – именно этим словом назвала ее поступок Светлана – нанесло Иванову тяжелую, долго незаживающую душевную и нравственную рану. Его жизненный идеал дал глубокую трещину и как бы раскололся на две части: «ненавижу – и все же люблю». Разумом он ненавидел Ларису, а в сердце долго еще не угасала его первая светлая любовь. Он с подозрительным недоверием смотрел на женщин, избегал и сторонился их, как бы «назло», «в отместку» Ларисе женился на ее подруге Светлане, без любви, скорее из чувства благодарности за ее участие, проявленное к нему после «вероломства» Ларисы. Он пытался убедить себя, что любит Светлану, а на самом деле он любил некий абстрактный идеал, созданный его лучезарной фантазией. А когда время спустило его на грешную землю и развеяло иллюзорный образ, он без душевного разлома, без семейных сцен, даже без объяснений тихо, с холодной выдержкой с одним чемоданом личных вещей ушел из дома к себе в мастерскую и подал заявление на развод. Светлана не возражала. Сын Василий к тому времени окончил Высшее военное училище пограничных войск и в звании лейтенанта служил на границе с Китаем. Брак их был расторгнут в юбилейный для Иванова год: Алексею Петровичу тогда исполнилось пятьдесят. За все эти долгие годы после расторжения брака Иванов ни разу не встречался со Светланой – судьба ее его не интересовала. Постепенно выветрился из памяти сердца и образ Ларисы, а беломраморная, с одухотворенным лицом и загадочно-сосредоточенным взглядом теперь была для него вечной неугасимой мечтой о женщине-ангеле, о неземной любви, о нетленной красоте, воплощенной в строгой гармонии плоти и духа. Как в творчестве Александра Блока, так и в творчестве Алексея Иванова образ прекрасной незнакомки занял центральное господствующее место, потеснив все остальное.

2

Натурщица пришла, как и условились, в десять утра. Звали ее Инна. Когда вчера в цехе натуры Иванов спросил ее отчество, она ответила: «Просто Инна» и одарила его дружеской снисходительной улыбкой. Сегодня Иванов ее сразу не узнал, – вместо миловидной молодой женщины с изящной гибкой фигурой перед ним в прихожей стояла полная бочкообразная дама, маленькую голову которой угнетала огромная шапка из меха рыжей лисы. Корпус ее был втиснут в бесформенный розовый мешок, модный в годы «перестройки». Под цвет этого мешка были щеки, подкрашенные то ли легким морозцем, то ли помадой. Она протянула Иванову руку в черной перчатке и одарила его кокетливой улыбкой. Он помог ей снять пальто-мешок и проводил в просторную комнату, которую он называл залом, где на подставках разной формы и размера размещались его работы, в основном отформованные в гипсе. На самом почетном месте на изящной подставке, купленной лет пятнадцать тому назад в «комиссионке», стоял мраморный портрет Ларисы. На него-то сразу обратила внимание Инна. Пока она рассматривала работы скульптора, Иванов неназойливо рассматривал натурщицу. Освободившись от модных доспехов – шапки-гнезда и пальто-мешка, Инна приняла свой прежний приятный вид. Короткое черное, с золотистыми блестками платье, плотно облегающее ее гибкую фигуру, подчеркивало игривые круглые бедра и стройные точеные ноги. Глубокий вырез платья обнажал белоснежную шею, украшенную маленьким крестиком из голубой финифти на золотой цепочке. С видом профессионала-знатока и ценителя искусства Инна критически рассматривала фарфоровые статуэтки, изображающие юных купальщиц, обнаженные женские торсы, сработанные в дереве, портрет военного моряка, композицию из двух солдат-фронтовиков на привале; она то отходила от скульптуры, то снова приближалась к ней вплотную. Кофейные глаза ее оттененные зеленоватой дымкой, то щурились, то изумленно трепетали длинными надставными ресницами. Черные гладкие волосы с тяжелым узлом на затылке отливали синевой и хорошо контрастировали с ярко накрашенными беспокойными пухлыми губами. «Благодатный материал для живописца», – подумал Иванов, продолжая наблюдать за натурщицей и отмечая про себя: «Самоуверенная особа, должно быть, избалованная, властная и ненасытная в постели».

Обойдя все выставленные работы, Инна возвратилась к портрету Ларисы, спросила, не поворачивая головы:

– Кто эта девушка?

– Этой девушке сейчас шестьдесят.

– И у вас ее не купили?

– Собственность автора. Продаже не подлежит, – дружески улыбнулся Иванов и, перейдя на серьезный тон: – Что ж, приступим к работе?

Он пригласил Инну в другую, такую же просторную рабочую комнату, которую он называл «цехом». Здесь на полу, заляпанном гипсом и глиной, в беспорядке лежали небольшие блоки белого мрамора, толстые кругляки дерева, мешки с гипсом; в большом ящике громоздилась гора глины, покрытая целлофаном. Тут же на вертящейся треноге стоял закрытый целлофаном еще незаконченный портрет генерала. Рядом невысокий помост, сооруженный из ящиков. На нем стояло вертящееся кресло, своего рода трон для «модели». Как немногие скульпторы, Иванов лишь в исключительных случаях пользовался услугами форматоров и мраморщиков. Все делал сам: формовал, рубил в камне, в дереве. Особенно любил он работать в дереве: ему нравилась теплота и податливая мягкость материала, творя обнаженное тело, он как бы ощущал его дыхание, живую плоть. У стены на длинной полке толпились сделанные в пластилине эскизы человеческих фигур, почти все обнаженные и в основном женские. Иванов дотронулся рукой до одной из них, сказал:

– Вот над этой мы с вами, Инна, будем колдовать.

Композиция изображала обнаженную девушку, сидящую на камне-валуне – очевидно, у моря – с цветком ромашки в руке. На цветке остался последний лепесток. Взгляд девушки устремлен в даль морского горизонта, туда, где затаилась ее судьба, ее будущее, любовь и мечта. Как узнать ее, как разгадать? Поможет ли простенький неприхотливый цветок? «Если б ромашка умела все говорить, не тая…» Строка из популярной песни прошлых лет навела Иванову композицию будущей скульптуры.

Инна оценивающе осмотрела эскиз и, очевидно, вспомнив мраморный портрет Ларисы, авторитетно произнесла:

– У вас все с руками. Эти мне нравятся. Не люблю безруких. Наверно, вам они хорошо даются?

Она резко повернулась к нему, сверкнув яркой самоуверенной улыбкой. Иванову понравилась ее меткая реплика. Действительно, он придавал особое значение рукам, и в его работах не было безруких. Руки помогали выявить характер портретируемого. «А ты, детка, проницательна и, кажется, не глупа, – мысленно произнес он и подумал: – сколько же лет этой „детке“?» Пожалуй, за тридцать. Тридцать с небольшим. Вместо ответа на вопрос он посмотрел на ее руки и неожиданно для себя обнаружил первый минус «модели»: руки ее были далеки от совершенства, особенно кисти с короткими толстыми пальцами. И ярко-красный лак на куцых ногтях лишь выпячивал это несовершенство. А ведь им придется держать цветок с последним лепестком. Предпоследний сорванный, но еще не брошенный лепесток останется в другой руке. Нет, руки Инны определенно не подходят к его композиции. Факт досадный, но поправимый: он вылепит руки другой девушки, тут особых сложностей не будет. Мысли его спугнул ее вопрос:

– Как вы назовете свою работу?

– «Девичьи грезы», – быстро ответил и прибавил: – Это пока условно. А вы хотите предложить что-нибудь поинтересней?

– Да нет, я не думала.

– Ну тогда за работу. Раздеться можно в той комнате. – Он указал кивком головы на дверь комнаты, которая служила ему кабинетом и столовой.

В «цеху» был включен электрообогреватель, Иванов мельком взглянул на термометр, столбик которого показывал плюс двадцать шесть, и снял с себя светлый безрукавный шерстяной свитер, остался в темно-коричневой рубахе. Расстегнутый ворот обнажил короткую жилистую шею. Обычно он работал в черном парусиновом фартуке, сегодня решил не надевать его, чтобы выглядеть перед молодой дамой опрятным. Вообще Алексей Петрович следил за собой постоянно, независимо, где и с кем он находился. Темно-русые усы и такая же бородка, отмеченная с обеих сторон двумя мазками седины, всегда были аккуратно подстрижены и причесаны. Седые, изрядно поредевшие волосы крутой прядью падали на упрямый, изрезанный двумя глубокими морщинами лоб. Подвижные, темные, без намека на седину брови во время работы хмурились, делали его взгляд суровым и холодным. Ожидая выхода натурщицы, Иванов крепкими натренированными руками разминал податливую, серую, с зеленоватым оттенком глину и накладывал ее на проволочный каркас, на котором и должна появиться девушка с ромашкой.

– А у вас там свежо, – раздался за его спиной тонкий, вкрадчивый голос Инны.

– Здесь потеплей, – равнодушно ответил Иванов и, повернувшись, деловито осмотрел обнаженную женщину. Гибкая стройная фигура молодого упругого тела, отличавшегося чистой белизной, превзошла его ожидания. «Русская Венера, наверняка не рожала», – подумал он, любуясь изяществом и гармонией девичьей стати. И только огромные невероятной конструкции серьги, прикрепленные к далеко не изящным ушам без мочек, казались совсем неуместными. «Серьги придется снять», – подумал Иванов и обратил внимание на кольца. Их было целых пять: на обручальное и витое из белого металла. На другой – на двух пальцах три кольца: отдельно с жемчугом и два с камнями. «Многовато, – подумал Иванов. – Очевидно, что б отвлечь внимание от не изящных пальцев». Предложил:

– Прошу вас на трон, примите позу, как это изображено в пластилине, возьмите в руки вот этот цветок. Представьте себе, что это ромашка с последним лепестком. – Инна легко взошла на помост, где рядом с креслом стоял включенный электрообогреватель, и привычно приняла предложенную позу. Иванов поглядел на нее прищуренно и продолжал: – Вам надо войти в роль. Попробуйте. Вы влюблены пылкой девичьей любовью. Быть может, первой в своей жизни. Вспомните свою первую любовь – это же ничем и никем неугасимый пожар! Ваши чувства – они написаны у вас не лице, во взгляде, в глазах, даже они отражаются в руках, в этих трепетных пальцах, держащих спасительный цветок, надежду и мечту. Перед вами море, даль безбрежная, светлая мечта.

На чистом здоровом лице Инны заиграла вежливая улыбка, а в глазах искрились лукавые огоньки, и Иванов понял: «Не получится у тебя, детка. Тебе, наверно, не пришлось испытать пожара первой любви. Она, кажется, была у тебя первая, но только без пожара, и ты ее уже не помнишь». Но ничем не выразил своей досады и продолжал:

– Ну хорошо, это оставим на потом. А сейчас займемся фигурой. Рука с цветком должна быть энергичней и в то же время ласковой, нежной. Руку с лепестком ослабьте, лепесток этот сейчас упадет. Правую ногу опустите чуть пониже, у вас красивые ноги, чудесное тело, красоту нельзя скрывать, как и нельзя навязчиво демонстрировать, – все должно быть естественно, как в самой природе.

Его поощрительный теплый взгляд, приятный, мягкий, слегка приглушенный голос и эти лестные по ее адресу слова согревали душу и вызывали ответную симпатию, – она не считала их дежурным комплиментом. «Этот человек искренний, добрый и нежный», – думала Инна, глядя на Иванова прямым, полным любопытства взглядом. Он вызывал в ней симпатию как художник, работы которого ей пришлись по душе, особенно тот мраморный портрет девушки. «Так и не ответил, кто она. Похоже, что его первая любовь, – думала Инна, наблюдая как быстро в руках этого немногословного мастера обыкновенная глина превращается в женский торс. – Он так искренне, трогательно говорил о любви, в которой, надо думать, знает толк. Интересно, он женат?» Спросить пока не решалась, это успеется.

Он работал быстро, напористо, вдохновенно с юношеским задором. По крайней мере этого творческого огня она не замечала у тех художников, которым позировала. Словно угадав ее мысли, он спросил:

– Вы давно работаете с художниками? Какой у вас опыт?

– Считайте меня начинающей. – Глаза ее лукаво блеснули. Подумала: «Самое время спросить о возрасте». – Вы такой энергичный, такой жадный в работе. Простите за нескромный вопрос, сколько вам лет?

Он сверкнул на нее мгновенным взглядом и, не отрываясь от глины, негромко проговорил:

– Умножьте свой возраст на два и получите мой.

– Думаю, вы ошибаетесь: мне не двадцать и не двадцать пять. Гораздо больше.

– Под тридцать или за тридцать, – утвердительно произнес он.

– В таком случае вам за шестьдесят? Не поверю.

– Я и сам не верю. Потому и не стал отмечать свое шестидесятилетие. Не почувствовал его, или просто забыл. Это было давно, – бросил он мимоходом, не отрываясь от работы.

Инна продолжала изучающе наблюдать за ним; ее поражал творческий порыв Иванова, его прицеливающийся, энергичный взгляд, которым он торопливо обстреливал ее, словно боялся что-то упустить, куда-то опоздать. Она восхищалась серьезным, сосредоточенным выражением его свежего, здорового лица. «Не уж-то ему за шестьдесят? Интересный мужчина. А эти две серебряные вспышки в его темной бородке, седые усы и черные брови – какая прелесть!»

– А почему б вам не назвать эту свою работу «Первая любовь», – неожиданно для себя сорвалось у нее с языка. Он промолчал, лишь выпрямил крепкие крутые плечи. Она продолжала: – Вы так хорошо говорили… о первой любви.

– В жизни человека любовь – святое чувство, а первая любовь – святейшее. Потому оно долго не выветривается из памяти сердца, – сказал Иванов, отводя от натурщицы глаза, полные страстного возбуждения, он не сказал, что «Первой любовью» он называет портрет Ларисы.

«А вот я свою первую не помню. И была ли она вообще? – подумала Инна, и мысль эта неприятно уколола ее. Ей было неловко, и досадно, и завидно пожилому скульптору, который так бережно хранит свою первую любовь. – Возможно, это его жена, и он строго хранит супружескую верность. Чушь, таких не бывает, и я это докажу. Я нравлюсь ему, он сам об этом сказал. Может, импотент? Но таких не бывает – бывают неопытные женщины, как говорит профессор сексологии Аркадий Резник», – будто от какой-то обиды мысленно взорвалась она.

Аркадий Резник был ее мужем.

Инна считала, что она знает мужчин и разбирается в их психологии. В этом деле она к тридцати годам имела солидный опыт. Женщина повышенной сексуальности, она не вступала с приглянувшимися ей мужчинами в длительную связь, в основном это были «одноразовые»: удовлетворив свою похотливую страсть, она больше не возвращалась к своему избраннику. Корыстных целей она не преследовала. «Половой альтруизм», – проиронизировала она над собой.

– Не замерзли? – спугнул ее размышления приятно-доброжелательный голос Иванова.

– Немножко, – ответила ее кокетливая улыбка.

– Отдохните.

Инна легко соскочила с подмостка и, играя податливым телом, плавной походкой поплыла в кабинет, где лежала ее одежда. Первый час позирования для нее пролетел быстро, она нисколько не устала, хотя малость озябла. В кабинете она набросила не себя свой пуховый дымчатого цвета платок. Она брала его всякий раз, идя на позирование: он хорошо согревал после сеанса. Из кабинета с сигаретой в зубах заглянула в зал, куда неумолимо влекло ее необъяснимое желание – ей хотелось еще раз посмотреть беломраморный портрет юной девушки. Стоя перед ним и внимательно вглядываясь в одухотворенное лицо, она старалась разгадать тайну притягательной силы белого мрамора, одушевленное колдовским искусством мастера. «Могучий талант, – мысленно оценила она и тут же поправилась: – нет, такое определение не подходит. Могучий – это когда на площади монумент. А этот нежный, задушевный, ласкающий. Добрый талант или гений», – подытожила она свои размышления. Она еще раз обратила внимание на тонкую лепку изящных рук, на плавные линии пальцев, подпирающих круглый подбородок, на слегка намеченную тугую грудь, с трепетным соском. Она заметила эту деталь только сейчас. «Это сделано не навязчиво, целомудренно, с большим тактом», – отметила про себя Инна, и мысль ее сразу же обратилась к композиции «Девичьи грезы», над которой «она с Ивановым» сейчас работает. У нее хватило ума и фантазии, чтобы представить себе эту будущую скульптуру и по достоинству оценить замысел автора. Если здесь только портрет «бюстового» размера, хотя и с руками, то там – во весь рост, обнаженная во всей прелести своего изящного тела. Эта приятная мысль льстила ей и вдохновляла. Она представила себя беломраморную, а может, в дереве (нет, лучше в мраморе или в бронзе) среди выставочного зала, толпящихся вокруг нее зрителей с тайным вопросом: кто она – эта богиня красоты? «Алексей это сделает с блеском: он добрый гений». Ее гений, – твердо решила Инна, направляясь в «цех».

А «добрый гений» в это время стоял у большого окна, на подоконнике которого громоздились горшки с комнатными цветами, и наблюдал за висящей на натянутой веревке птичьей кормушкой из бумажного пакета от молока, в которую соседка только что насыпала семечек. Стайка шустрых голодных синиц как рассерженные осы яростно атаковала кормушку, отталкивая и крылом и клювом друг дружку. Каждая думала только о себе: борьба за выживание. Эта забавная, но довольно грустная картина ассоциировалась с наступающим новым 1992 годом, который по всем признакам обещал быть для России голодным и холодным, с людскими бедами и страданиями, перед которыми его предшественник покажется благодатным. Вот так же, как эти синицы, голодные люди в борьбе за выживание будут убивать друг друга за кусок хлеба. Впрочем, у синиц все обходится бескровно, они благородны и благоразумны. А люди…

Иванову вспомнился недавний случай в булочной, где покупатели едва ли не дрались из-за остатков хлеба. Перед этим он побывал в четырех булочных, но полки их были пусты. И вот у пятой толпился народ. Иванов стал в очередь. Но хлеб быстро кончился, ему не досталось. А за ним еще тянулся хвост жаждущих купить хотя бы один батон. Озверелые, возмущенные, они, расходясь посылали проклятия правителям страны. Между двумя пожилыми мужчинами, которым так и не досталось хлеба, произошла ожесточенная свара можно сказать из-за пустяка.

– Их обоих, и Горбачева и Ельцина, надо повесить на одной осине… Сухой осине, – с ожесточением выкрикивал один. А ему на полном серьезе и с не меньшим ожесточением возражал другой:

– Нет, не вешать, топором их надо! Только топором!

– А я говорю – вешать, как Иуд продажных.

– На плахе и топором! И чтоб палач – по всем правилам! – горячился второй, сжимая кулаки, и в его остервенелом взгляде, исторгающем гнев и ненависть, Иванов уловил нечто палаческое, и ему стало жутко. Подумал: до чего довела народ «перестройка». Кипение достигало предела, вот-вот произойдет взрыв, и тогда начнется тот бунт – бессмысленный и беспощадный, о котором говорил Пушкин.

Чтоб погасить назревавший из ничего скандал, Иванов решил вмешаться миролюбивой репликой:

– Товарищи, предлагаю консенсус или по-русски компромисс: одного повесить, а другого на плаху и топором. – Но к немалому удивлению его острота вызвала горькую, вымученную улыбку на лице лишь двух женщин, которым не досталось хлеба. Умокшие спорщики с мрачным ожесточением покидали магазин, не обмолвившись ни одним словом на шутливое замечание Иванова.

Иванов повернулся от окна. Перед ним стояла обнаженная Инна. Пуховый дымчатый платок покрывал только плечи и одну грудь. Другая вызывающе выглядывала из-за пухового платка, концы которого игриво касались черного треугольника лобка. Инна смотрела на скульптора в упор выжидательным и в то же время призывно-глуповатым взглядом. Обжигающие глаза ее вопрошали: «Приказывайте». В ответ он окинул ее с головы до ног небрежно и равнодушно и сказал своим обычным вежливым тоном:

– Если отдохнули, то начнем?

– У вас есть в Москве квартира? – неожиданно спросила она.

– Нет. Квартиру я оставил жене. А мне и здесь не плохо. Даже хорошо. Мои хоромы мне нравятся.

– Вы давно разошлись?

– Давно, – неохотно ответил он и кивком головы указал на кресло.

Она молча шагнула к помосту, он подал ей руку и помог сделать шаг на возвышение. Рука ее была горячая и цепкая. Не спеша, несколько манерно сняла с плеч платок, небрежно швырнула его на спинку кресла и затем заняла прежнюю позу. Торс уже был основательно проработан, и после перерыва Иванов занялся детальной отделкой ног. И все молча, без единого слова или замечания. Инна с интересом следила, как из темной бесформенной глины рождаются изящные женские ножки, – ее ноги, которые он находил «красивыми». Глядя на себя как бы со стороны, она испытывала приятное ощущение собственной значимости. В то же время ее злило его равнодушие к ней. В нем не было и намека на чисто мужской интерес, который она наблюдала прежде при позировании. Она размышляла: «Одинок. Возможно, есть любовница. Я для него просто модель, натурщица. Женщину во мне он упрямо не желает замечать. Или играет? Не похоже. Не нравлюсь, не в его вкусе?» Нет, такого Инна допустить не могла. Она была избалована вниманием мужчин, распускавших перед ней павлиньи хвосты. Она не отзывалась на зов первого встречного, не отвечала на домогательства поклонников. Избравшие ее не интересовали: она предпочитала сама выбирать. И покорять непокорных, брать приступом стойких. В ней жил азарт охотника, дерзкого, самоуверенного и всегда удачливого. А может, ей просто везло? Впрочем, она не сомневалась, что повезет и на этот раз, не устоит перед ее чарами певец женского обаяния и красоты Алексей Иванов. Недаром же она супруга профессора сексологии. А это о чем-то говорит.

Иванов рассчитывал сегодня закончить работу над ногами и завтра вчерне наметить руки. Он твердо решил, что руки Инны, а точнее – пальцы не подходят для задуманного им образа, как и лицо, и что для завершения работы, а в сущности для создания главных и основных элементов, ему придется искать другую модель.

Раздался телефонный звонок. Из выставкома просили срочно доставить в Центральный выставочный зал работу. Речь шла о композиции «Первая любовь». Через полчаса к мастерской подойдет машина, на которую автор погрузит свое произведение и сам отвезет его на выставку.

Извинившись перед Инной, Иванов сказал, что сегодня придется прерваться и условился о встрече на завтра, прибавив с тихой улыбкой:

– Пока глина не высохла будем спешить.

По выражению ее лица Иванов понял, что она огорчена прерванной работой и готова была позировать дольше намеченного времени.

Глава вторая. Жена сексолога

1

Весь остаток дня Инна думала об Иванове и о начатой им композиции «Девичьи грезы». Но прежде всего о самом скульпторе. То, что он талантлив и что талант его оригинален, у нее не было сомнений. Самобытность его дарования она видела в его постоянстве в работе над образом женщины и в этом угадывала его творческое кредо. «А как он говорил о любви! – вспомнила Инна слова Иванова, его озаренное чистым светом лицо, с которого в тот миг, казалось, даже исчезли морщины – следы долгих и трудных прожитых лет. И уже не работы скульптора, не обнаженные женские фигуры, полные изящества и грации, а сам их создатель завладел мыслями Инны. Инну оскорбляло и злило, что он даже не поинтересовался ее семейным положением, как это обычно делают мужчины в отношении приглянувшихся им женщин. Выходит, не приглянулась? Быть того не может: разве не он сказал „у вас красивые ноги“? Возможно, у него такой характер – необщительный, замкнутый? Хотя не похоже: доброжелательный взгляд, вежливая любезность, не холодная, но и без интригующей страсти. Несомненно этот Иванов – человек особый, по крайней мере, мужчина не как все. А он интересовал ее как мужчина, не похожий на тех, которые встречались на ее не ровном и не всегда гладком жизненном пути. Он привлекал ее даже своей хотя и неброской, но приятной внешностью, за которой он умел следить. Его простые и в то же время вежливые манеры, тактичность, скромная замкнутость, прерываемая яркой блаженной улыбкой мечтательных глаз, притягивали к себе какой-то загадочностью и тоской, в которую так и влекло проникнуть и разгадать. И она со свойственной ее характеру настойчивой самоуверенностью и непоколебимой решимостью приказала себе идти на штурм. И незамедлительно. Не в ее нраве было раздумывать и откладывать на будущее исполнение своих интимных желаний. Наметив цель, она воспламенялась необузданной страстью, в огне которой готова немедленно сжечь себя дотла. Она отметала мысли о возрасте Иванова и его мужской потенции. Для нее это не имело значения. Ей нужны были его возвышенная душа, которую она безошибочно определила, его чистая неземная любовь или хотя бы мимолетные слова любви из его уст, нежность и ласка его талантливых рук, которые так искусно изваяли женское тело, его трепетных обжигающих губ, его негромкого проникновенного голоса, – она жаждала получить от Иванова сполна всего, что нарисовало ее пылкое воображение. Она хотела разжечь в нем то, что он называл „негасимым пожаром“.

Ко второму сеансу Инна готовилась как к большому празднику. Прежде всего она наденет другое платье. Сережки эти он велел снять, мол, они мешают ему работать. Из деликатности он не сказал, что они не идут ей, но она сама догадалась, что это «безвкусица», и решила их никогда не цеплять. Можно и без них. Не забыла про французские экстрадухи, предназначенные для особого случая. И конечно же, плоская бутылочка трехзвездного коньяка – к сожалению, не французского, грузинского, но где сейчас другого достанешь? Впрочем, Грузия тоже заграница. Ничего, сойдет: коньяк он и в Африке коньяк, независимо от этикеток и звезд на них. Удобно ли приходить со своим коньяком? Скажет: для сугрева после позирования, – шутка ли сидеть два часа в чем мать родила. Тут никакой электрообогреватель не поможет. А кроме того, как намек на будущее, мол, приготовь что-нибудь посущественнее кофе или чая. Она видела у него в кабинете бутылку шампанского: значит, выпивает. Ванну приняла накануне вечером и затем еще утром в день перед уходом к скульптору, чем вызвала ревниво-язвительную реплику профессора сексологии: «Ты опять собралась на свой… ледоход?»

Она не сочла нужным отвечать на подобные «колкости». Аркадий Резник знал, что жена ему изменяет, и смотрел на это спокойно, как на роковую неизбежность, с которой он давно примирился, но что она работает натурщицей, он даже не подозревал. Целуя ее перед уходом, он обычно мрачной, ироничной ухмылкой напоминал: «Не забывай о СПИДе», на что она отвечала с легкомысленным смешком: «Нам это не грозит». Что под этим подразумевалось, Резник не знал, но и спрашивать не успевал, потому как быстро закрывалась за женой входная дверь. Да и не было особой охоты спрашивать.

Конечно же, от Резника не ускользнула маленькая, но существенная деталь, кроме вечерней и утренней ванны – сегодня Инна надела не пальто-мешок, а изящную светло-коричневую дубленку с белым воротником и опушками, купленную в Париже. Голову Инны украсила белая вязаная шапочка и такой же длинный шарф. На ногах совсем еще новые белые сапожки. В этом наряде выглядела она эффектно, привлекая взгляды прохожих.

Убегали последние дни девяносто первого года, а зима в Москве, как и на всей средней полосе России, не спешила заявлять о себе в полную силу, вопреки прогнозам метеорологов. Дни стояли мягкие, мрачные, бессолнечные, и температура редко опускалась ниже нуля. До назначенного часа у Инны оставалось минут сорок, она сочла неудобным прийти раньше времени и поэтому от метро до мастерской Иванова решила прогуляться пешком. В радостном приподнятом настроении она легко шагала по грязным московским улицам, предвкушая нечто необыкновенное и приятное, что должно произойти с ней сегодня. Обычно невозмутимая и самонадеянная, она вдруг ощутила непривычное для себя волнение, и чем ближе оставалось до мастерской, тем сильнее становилось такое состояние. Мысленно она разыграла весь «сценарий» предстоящей атаки и затем штурма загадочной «крепости», воплощенной в лице скульптора Иванова, и не допускала какой-нибудь непредусмотренной неожиданности. Незнавшая поражений в завоевании мужских сердец – и не только, вернее – нескольких сердец! – она решила идти напролом.

2

Отвезя на выставку свою работу под названием «Первая любовь» и возвратясь к себе в мастерскую, весь остаток дня и вечер Алексей Иванов продолжал работать над композицией «Девичьи грезы». Фигура и ноги девушки были закончены, и мастер рассчитывал за следующий день «набело» вылепить и руки, кроме пальцев, – лицо и пальцы он будет лепить с другой модели. Но об этом Инне он не скажет ни завтра, ни в следующий раз, которого не будет. Инна пришла в мастерскую, как говорится, минута в минуту. Не без некоторого любопытства Иванов обратил внимание на ее новый эффектный наряд, но воздержался от «комментарий», даже вида не подал. Заметил он и некоторую возбужденность в пылающем лице Инны, особый лихорадочный блеск в ее глазах, резкую решительность в жестах. Он помог ей снять дубленку и длинный шарф, и ровным, спокойным, без интонации голосом сказал:

– Проходите в кабинет, разоблачайтесь.

Но Инна не спешила выполнять его приказ. Стоя перед Ивановым и улыбаясь красивым, цветущим лицом, на котором вместо естественной одухотворенности сверкала поддельная нарочитая страсть, она достала из сумочки коньяк и пояснила:

– Вот взяла для сугрева после сеанса. Вчера я немного продрогла. Боюсь простуды. Вы не будете возражать?

– Да нет же, после сеанса – пожалуйста, – как-то даже слегка тушуясь, замялся Иванов.

– Вы мне составите компанию, устроим пир, – с излишним восторгом сказала она и, направляясь к двери кабинета, прибавила: – Хотя для пира этого флакона недостаточно. Если к нему бы шампанского…

«Однако ж, – подумал с удивлением Иванов. – Значит, вчера она узрела у меня в кабинете бутылку шипучего». Ее Алексей Петрович приготовил к Новому году. Подумал: очевидно, состоит в дружбе с Бахусом. Сегодня она показалась ему другой, какой-то наэлектризованной, неестественно оживленной. И эта возбужденность делала ее лицо более привлекательным, но не одухотворенным. Значит, в душе пустота, – заключил Иванов.

Из кабинета она вышла дразнящей походкой, сверкая белизной своего гибкого тела, дохнула на Иванова щекочущим ароматом духов, привычно взошла на помост и села в кресло царственно, как на трон, приняв свободную позу. Иванов нахмурил властные брови, окинул ее прицеливающимся взглядом и начал лепить руки. А она смотрела на него неотступно затуманенными загадочными глазами.

– Что б вам не было скучно, вы можете говорить, – благосклонно разрешил Иванов и прибавил: – Мне это не мешает. Мы сегодня должны успеть закончить руки.

– Я готова сидеть хоть до посинения, – шутливо отозвалась Инна и вдруг выпалила: – Знаете, Алексей Петрович, в вас есть что-то притягательное, неотразимое. Вам никто об этом не говорил?

Легкая ироническая улыбка скользнула по губам Иванова и затерялась в ухоженной бородке. После продолжительной паузы он, ответил, растягивая слова:

– Я за собой такого дива не замечал. Думаю, что вам показалось. – Он посмотрел на нее хитро и дружелюбно.

– Вы, наверное, пользуетесь большим успехом у женщин? – напрямую продолжила она.

– И этого не замечал. Да и чего бы?

– У вас на лице написан интеллект, а в глазах – любовь и доброта.

«Кажется, началась игра, – подумал Иванов. – Принимать или сразу пресечь? Ну что ж, давай продолжай. Любопытно. – И сразу вспомнил коньяк да плюс его бутылка шампанского. Придется распечатать, никуда не денешься. И встретить раньше времени Новый год. Впрочем, можно проводить старый».

– А разве женщинам нужен мужской интеллект? – спросил и сам ответил: – Сомневаюсь.

– Но у вас, кроме интеллекта, есть и внешние данные. Бог вас не обделил, – повторила чужие слова, сказанные кем-то в ее адрес.

– Это все в прошлом. У художника-передвижника Максимова есть картина, которая так и называется: «Все в прошлом». Грустная, трогательная вещица. У заброшенной барской усадьбы сидит ее хозяйка – старая немощная барыня, возможно, графиня.

– Я знаю эту картину, – быстро перебила Инна. Прежде, чем пойти в натурщицы, она основательно прошлась по залам Третьяковской, побывала на всевозможных выставках и причислила себя к сонму ценителей и даже знатоков изобразительного искусства. Обрывая нить начатого разговора, она вдруг спросила, что он думает о художнике Александре Шилове.

– Лично я с ним не знаком, но живописец он что надо, правда ему не достает фантазии.

– А Глазунов? – стремительно спросила Инна.

– У Ильи фантазии на десятерых хватит.

– А мастерства?

– Есть и мастерство. У него крепкий рисунок. Да и живописец он, в общем, неплохой.

– Неплохой – значит посредственный?

– Я этого не сказал. Могу уточнить: хороший живописец.

– А из современных скульпторов кого вы считаете большими мастерами? – продолжила она все так же стремительно, желая утвердить себя ценителем изящного.

– Главный приз я бы отдал Евгению Вучетичу. Это звезда первой величины. Не побоюсь назвать его гениальным.

– А что у него? Сталинград, Берлин, а еще?

– В Москве был Дзержинский, в Киеве – Ватутин, в Вязьме – Ефремов.

– Дзержинский, которого сбросили. А разве можно гениальных сбрасывать?

– Во времена дикости и варварства, навязанных нам из вне, господствует беспредел, вседозволенность и глупость.

– Почему из вне? Вы считаете, что нам навязывали?

– То, что сегодня происходит, явно не русского происхождения.

– Но делают русские!

– Так ли? Фамилии да имена русские. На самом деле… – Он недоговорил, прервав себя замечанием ей: – Вот эту руку чуть-чуть повыше. И немножко в сторону. Приоткройте сосок левой груди. – Он только сейчас заметил, что правая грудь, полностью обнаженная, далеко не девичья и не подходит к той, юной, девственно-невинной, образ которой он задумал. – Отдохните, – неожиданно сказал он и протянул ей руку, помогая сойти с подмоста.

– Вы, кажется, не курите? А мне можно?

– Курите… не могу сказать «на здоровье», во вред здоровью. Но о своем здоровье вы должны сами заботиться.

После перерыва он продолжал лепить руки. Она спросила:

– Вы всегда лицо лепите в последнюю очередь?

– Лицо – самое главное в нашем деле и потому самое сложное и трудное. – Подумал: «Как она будет огорчена, разочарована и возмущена, когда узнает, что лицо будет не ее. Самолюбие ее будет предельно уязвлено».

Он сказал, что работа над руками требует особого сосредоточия, особенно, когда дело доходит до пальцев, поэтому попросил ее помолчать.

– На все ваши вопросы я постараюсь ответить после работы за чаем.

– И коньяком, – напомнила Инна.

– С шампанским, – добавил Иванов.

2

Как только закончился второй сеанс, Иванов сказал: «На сегодня хватит, пойдем пить ваш коньяк». Со словами «И ваше шампанское» Инна проворно и легко соскочила с подмоста и, позабыв набросить на обнаженное тело дымчатую шаль, выдернула из розетки шнур обогревателя и спросила с явным возбуждением:

– В каких апартаментах будем пировать?

– Выбирайте сами, какие вам понравятся, – машинально, без всякой задней мысли ответил Иванов, и Инна быстро схватила шаль, но не набросила на себя, а воспользовалась ею чтобы не обжечь руки, потащила электрообогреватель в … спальню.

– Здесь у вас уютней. Люблю уют и обстановку интима. – Включила обогреватель.

«Уют» состоял из разложенного с откинутой спинкой дивана, покрытого добротным зеленым пледом, полумягкого стула, на котором висел пиджак хозяина, продолговатого журнального столика и ковра-паласа, покрывавшего большую часть пола этой небольшой квадратной комнаты. «Однако же…» – мысленно произнес Иванов и пошел за коньяком, шампанским и закуской, подмываемый любопытством. Инна вышла следом за ним в кабинет, где была ее одежда, и тотчас же возвратилась в спальню в своем белом прозрачном платье, надетом на голое тело. Белье оставила в кабинете.

Иванов не ожидал застолья, извинился за скромную закуску: остаток колбасы, банка лосося и под занавес кофе с овсяным печеньем.

– По нынешним временам это же шикарно! – успокоила его Инна, садясь на диван, оставляя для хозяина стул. Эта деталь, как и то, что она выбрала спальню и нарядилась в одно платье, не осталась незамеченной Ивановым.

Странное, необычное для себя чувство испытывал Алексей Петрович, – смесь чисто мужского любопытства, неловкости и сомнения, вызванные столь стремительной и откровенной атакой Инны. Он знал, чего она от него хочет и добивается с таким напором, но не понимал, зачем ей это нужно именно от него, именно он, в его возрасте, зачем ей понадобился? Для коллекции? Что за прихоть и что она за человек: он хотел понять. У него давно не было женщин. Сам он их не искал и решил, что с этим покончено, все в прошлом. Его поезд ушел, ему скоро семьдесят. В настоящем и будущем для него оставалась мечта о прекрасной даме, о возвышенных чувствах, о неземной любви. Свою мечту он воплощал в творчестве в образе женщины, прекрасной телом и душой, в божественном идеале, вобравшем в себя все великое и святое в нашем преступном, продажном, изолгавшемся и жестоком мире.

– С чего начнем? – спросил Иванов, беря шампанское.

– Лучше с коньяка. Шампанским хорошо потом.

Алексей Петрович никогда не увлекался спиртным. В средние годы выпивал изредка, предпочитал полусладкие вина. Водку не терпел. В последнее время позволял себе по случаю рюмку коньяка. Коньяк у него всегда водился, для друзей, которых у него было не так много. Бутылку шампанского получил в новогоднем заказе, как ветеран Великой Отечественной.

Инна любила выпить. Отдавала предпочтение коньяку и шампанскому. Сделанные Резником запасы иссякли, а раздобыть в эти последние месяцы года спиртное даже по талонам было делом почти немыслимым.

Первые рюмки коньяка выпили до дна «за знакомство», и Инна снова наполнила. Лицо ее как-то сразу сделалось розовым, щеки пылали огнем.

– За успех ваших «Девичьих грез». Они мне очень по душе. За вас, – торжественно сказала Инна и чокнулась. «Спешит, торопится накалить себя, – решил Алексей Петрович и, сделав один глоток, поставил рюмку.

– Вы воздерживаетесь? Наверно, в свое время не пропускали, – сказала она и с наслаждением опорожнила вторую рюмку. – Открывайте шампанское. Люблю этот божественный напиток. И чтоб обязательно с выстрелом.

Иванов выстрелил, медленно, наполнил ее фужер, себе не стал, сказав, что у него от шампанского болит голова. Она не настаивала, поболтала ножом в фужере, выпустив воздух, и выпила залпом. Потом уставила на Иванова прямой, слегка прищуренный, полный любопытства взгляд, медленно заговорила:

– Вы, Алексей Петрович, смотрите сейчас на меня нехорошо. Осуждаете. И ошибаетесь. Да, да, не возражайте, я знаю, что вы думаете. Развратная бабенка набросилась на первого встречного, ну-ну и все такое. И ошибаетесь. Я в мужиках не нуждаюсь, вокруг столько бродят молодых здоровых кобелей, разных кавказцев, кооператоров с тугими кошельками и цинично зазывают. А мне это не нужно. Мне душа нужна. Вот вы, Алексей Петрович, очень красиво о любви вчера говорили. Просто сердце радовалось, когда я смотрела на вас и слушала. И глаза ваши светили такой добротой. У вас красивые глаза, неотразимые. – Она захмелела. – Извините меня за нескромность: у вас, наверно, нет отбоя от поклонниц?

– Поклонниц? – Он ухмыльнулся. – С какой стати? Я ж не артист и на телевидение меня не приглашают. Да и зачем.

– И любовницы у вас нет? – с деланным удивлением воскликнула Инна.

– И любовницы, и дачи, и машины, и даже собаки нет.

– И машина, дача, собака – совсем не обязательно, – рассудила Инна. – Но чтоб такой интересный, как вы, мужчина и без любовницы – даже не верится. В наше время это какая-то анамалия. Тем более не женатый. Сейчас все женатые имеют любовниц.

– У вас есть муж? – перебил ее монолог Иванов.

– Есть. Аркаша. Аркадий Маркович.

– И у него есть любовница?

– Думаю, что да. Хотя меня это совсем не интересует. Мы спим в разных комнатах. Такие отношения нас вполне устраивают.

– Он кто? Ваш муж?

– Профессор.

– Каких наук?

– Сексологии.

– Сексологии? – переспросил Иванов. – А разве есть такая наука? Впервые слышу.

– Сейчас это самая модная, модней электроники и разной там кибернетики. Самая престижная среди мужчин вашего возраста.

– Боюсь, что нашему возрасту уже никакая наука не поможет.

– Не скажите, – возразила она и наполнила свой фужер шампанским. – Вы просто не в курсе. Как говорит мой Аркаша: «Нет мужчин импотентов, есть неграмотные в сексуальном отношении женщины».

– Вы ему изменяете? – спросил напрямую.

– Чем я хуже других? Он у меня теоретик сексологии. Как практик он ничего из себя не представляет.

– Он знает, что вы работаете натурщицей?

– Конечно, нет. Зачем ему знать? Если б он знал – мы бы с вами не встретились и я бы не имела счастья познакомиться с очень интересным человеком, талантливым скульптором. Поверьте – это искренне, от души.

А он не верил. Он смотрел в ее пылающее лицо и алчущие глаза и думал: «Нет, не верю. Так ты говорила всем мужчинам, с которыми спала». И без всякого перехода:

– Скажи – хорошо быть женой сексолога?

Она не поняла смысла вопроса, ответила улыбнувшись:

– Я ж сказала – он теоретик.

– Муж теоретик, жена практик. Чем не мелкое предприятие. В духе времени. – Он не хотел ее уязвить, но она сделала оскорбленное лицо и потянулась за бутылкой шампанского. Наполняя фужер, заговорила тоном обиженного ребенка:

– Мы говорим о разном, и вы не хотите меня понять. Дух времени. Смотря что понимать. Если бардак, который устроил в стране Горбачев, – это одно. А секс – совсем другое. Мы живем в век сексуальной свободы. Секс был всегда, он правил миром. Только раньше он был не свободным, подпольным.

«Да у нее своя философия», – подумал Иванов и сказал:

– А что, любовь и секс – это одно и то же?

– Пожалуйста, сядьте сюда, рядом со мной. Я вам отвечу. Отвечу на все ваши вопросы. Вы обещали ответить на все мои вопросы. Но сначала я отвечу. Секс и любовь – это разное. – Ответила она нетвердо. – Секс – это конкретно, когда двое в постели и оба счастливы, обоим хорошо. А любовь – это что такое? Абстрактное, эмоции, лирика. В конце концов все эти вздохи при луне имеют одну цель – приготовить постель.

– Выходит, любовь вы отвергаете, как мираж? – сказал Иванов, перейдя на диван рядом с ней.

– Совсем не значит. Я тоскую по ней, мечтаю, жажду. Когда вы говорили о любви… Как вы говорили! Вы настоящий человек, святой человек… – Язык ее уже начал заплетаться.

– Если святой, тогда молитесь, – шутливо сказал он.

– И помолюсь. И расцелую. Можно вас расцеловать?

И не дожидаясь согласия, она размашисто обхватила его, горячо, напористо впилась губами в его губы, и они оба повалились на мягкую постель. Она прижалась к нему горячим крепким и упругим телом, награждая обжигающими поцелуями губы, глаза, щеки, лоб, уши, шею. Иванов не противился. После он не мог вспомнить, как и когда он очутился в костюме Адама, – сам ли он, Инна, ангел или демон сорвали с него одежду, оставив, в чем мать родила. От двух рюмок выпитого им коньяка он не то что не был пьян, но даже не захмелел. Другое, прежде неизвестное ему состояние охватило его, словно он витал в какой-то неизведанной сфере телесного блаженства и не было на его теле ни одного дюйма, которого бы не касались словно наэлектризованные пальцы Инны и ее обжигающие губы. И этот огонь проникал на всю глубину его плоти. Она была неистощима в своем искусстве, и он мысленно и с восторгом повторял: себе: «Жена сексолога, жена сексолога» под аккомпанемент тихого шепота ее ласковых и нежных слов. Ему хотелось как можно дольше испытывать это блаженство, продлить его до бесконечности. Он почти физически чувствовал, ощущал и ее состояние экстаза, безумства, словно вся она превратилась в шквал испепеляющего, страстного и волшебно-сладостного огня, которому нет ни названия ни объяснения. И когда, обессиленные и умиротворенные, они на минуту притихли, он вспомнил свою жену Светлану, равнодушно-вялую, холодную, без страсти и огня, и его уязвило тоскливое чувство жалости к самому себе за что-то потерянное давно и безвозвратно. Тогда он уже вслух произнес: «Жена сексолога. Чудеса!» И улыбнулся прямо ей в лицо счастливой улыбкой. А она продолжала нашептывать ему приятные для слуха слова, какой он необыкновенный, не похожий на других. «Сколько ж ты знала этих, „других“, которым шептала эти же слова, которых так же осыпала поцелуями?» Мысль эта невольно задела. А она все шептала:

– У тебя нежная шелковая кожа. Поразительно, что у мужчины была б такая нежная кожа.

После таких слов он провел рукой по ее груди и животу и вдруг почувствовал, что у нее совсем не шелковая и не нежная, а грубая, даже как будто шершавая кожа. Он отдернул от нее руку и как-то невольно стал ощупывать свою грудь. И этот жест Инна восприняла по-своему.

– Ты не беспокойся, никаких следов, никаких фингалов я не оставила, – вдруг сказала она, неожиданно перейдя на деловитый тон, который был здесь совсем неуместен и огорчителен.

– А я и не думал беспокоиться, – сказал он с вызовом. – Мне техосмотр никто не делает.

– Это я к тому, чтоб ты мне не оставил фингалов, –оправдываясь, сказала она. – Мне ведь нельзя, я же натурщица.

– О, нет, ты не просто натурщица; ты – жена профессора сексологии.

В ответ она прильнула губами к его губам, и он только сейчас ощутил, как неприятно несет от нее табаком. Вспомнилась французское: «Целовать курящую женщину все равно, что лизать пепельницу».

Вдруг Иванову захотелось, чтоб она ушла, остаться одному и разобраться в сумятице мыслей и чувств. Он решил, что произошедшее с ним не должно повториться – ни сегодня, ни вообще никогда, и с Инной он больше не встретится. Вместе с тем в нем пробудилась надежда, что он может, вполне может иметь женщину, друга при одном условии, что связывать их будет не просто постель, а любовь – великая и святая, которая всегда жила в его мечтах.

Уже одетая и причесанная перед тем, как проститься в прихожей, Инна спросила:

– Ты ни о чем не жалеешь? Тебе было хорошо со мной?

– А тебе? – уклонился он от прямого ответа и, словно оправдываясь, прибавил: – Это главное: как тебе?

– Мне очень. Тебе надо жениться. Нет, не женись, лучше найди себе любовницу. Хорошую. Ты меня понял?

– Как ты?

– Да. Ты мне нравишься. С тобой уютно.

Он закивал головой и протянул ей руку на прощанье. Ему хотелось побыстрей расстаться. Она догадалась и резким размашистым жестом обеих рук обхватила его и впилась в его раскрытые губы, дав волю своему натренированному озорному языку. Она была неподражаема в поцелуях и знала свою силу. «Оболденные поцелуи», – восторженно говорил ей Аркадий Резник когда-то давным-давно. Это мог сказать и Иванов. Но он не умел говорить комплименты, – он просто вспомнил свою жену Светлану, которая целовалась сомкнутыми губами. «Все равно, что пить из пустого стакана», – сказал он ей однажды и с тех пор никогда не пытался ее целовать. «Может, это и было настоящей причиной нашего разрыва», – полушутя подумал он сейчас о Светлане.

– Когда мне приходить? – спугнула его мысли Инна и уточнила: – На сеанс?

– Я позвоню. Пока сделаем перерыв, – торопливо ответил он, и ответ этот насторожил ее. Она сказала:

– Знаешь анекдот: встретились двое, познакомились, сразу переспали, прощаясь она спросила его: «Теперь ты на мне женишься?» «Созвонимся», – ответил он.

– Но ты же мне жениться не советуешь, – шутя сказал и добавил с улыбкой: – Созвонимся. Мне нужно закончить портрет генерала, а то глина сохнет. Еще сеанса два на это уйдет.

Инна уходила от него с горделивым чувством победительницы и не догадывалась, что больше никогда ее красивые ноги не переступят порог этого дома. Она была чересчур самонадеянной.

Проводив Инну, он вышел на кухню и к огорчению увидел приготовленный кофейный прибор, которым так и не пришлось воспользоваться. Он быстро вскипятил на плите воду, вылил в кофе оставшийся в рюмке коньяк и с наслаждением выпил. Кофе не принес облегчения: на душе оставался какой-то мутный осадок, клубок запутанных чувств, распутывать который не было желания. Он просто машинально повторил отдельные засевшие в памяти слова и фразы, сказанные Инной. «Ей нужна душа. Тугие кошельки кавказских кобелей ее не интересуют. Врет, небось. С мужем не спит, потому что он теоретик. А ей практика нужна. Да, практик она лихой…»

Но это не для него, ни в роли жены ни любовницы. Инна любовь отрицает, как таковую и признает только секс, и в то же время мечтает о любви. Какая-то каша в голове. А может, искренне душа тоскует по чистому и возвышенному. Только не находит. Ищет и не находит. В любовницы набивается. Смешно: любовница мне не нужна. Я мечтаю о возлюбленной. А это не одно и то же. Пожалел, что не объяснил ей разницу между любовницей и возлюбленной. Он попытался разобраться в произошедшем. Он считал, что такое возможно и только по любви. Он не испытывал к Инне этого святого чувства и, стараясь оправдать себя, внушал себе мысль, что она его изнасиловала, он не устоял перед ее страстным позывом, дал волю инстинкту. А что увлекло ее, мимолетная вспышка, любопытство? В своих чувствах она казалась искренней. Но она же не признает любви, говорит, что все эти вздохи, ласки, красивые и возвышенные слова – все сводится к постели.

Иванов накрыл пледом растерзанную постель и лег на спину, устремив в потолок глаза, которые сейчас ничего не замечали. Взгляд его был отсутствующим. Он размышлял о произошедшем. Он все еще ощущал ее последний незабываемый поцелуй. Мысленно повторяя: «Мастерица. Не то, что Светлана…» Он попытался вспомнить, как целовалась его первая любовь Лариса Зорянкина, и не вспомнил. Кроме тех невинных поцелуев в парке Измайлова между ними ничего не было. Как сложилась судьба Ларисы, где она и что, жива ли – он не знал. «А ведь ей уже должно быть шестьдесят, если не больше». И тут же отогнал мысли о Ларисе и Светлане. В прошлое он не любил возвращаться. «Но что же мне делать с Инной? Встреча исключена, но под каким предлогом. Это был случай, неожиданный, хотя и в каком-то смысле приятный, но не повторимый. В одном экземпляре. Что-нибудь придумаю и позвоню».

Глава третья. Генерал и епископ

1

Иванов, насколько помнил себя, не страдал бессонницей. Но в эту ночь, после ухода Инны, он уснул лишь в третьем часу. В нахлынувших невесть откуда и из-за чего мыслях он заново пережил всю свою жизнь, начиная от босоногого деревенского детства, через страшное военное лихолетье и до сегодняшнего дня с неожиданной, свалившейся на него Инниной «историей». Впрочем, Инна его уже не занимала, и в сумбурных, плывущих, как облака, неторопливых мыслях для нее уже не находилось места. А вот Светлана, его первая и единственная жена, которая однажды исчезла и, казалось, навсегда из его памяти, в эту бессонную ночь всплыла очень зримо и настойчиво. Образ ее воскресила Инна. Он попытался разобраться в сложном клубке семейных неурядиц и противоречий, которые в конце концов окончились для него уходом из дома и совсем не сложным «бракоразводным» процессом. Он считал, что брак со Светланой был случайным, как отчаянный ответ на вероломство Ларисы. Внешне Светлана была интересной женщиной и не глупой, рассудительной, практичной в сложной жизненной круговерти. Правда, ее практичность иногда доходила до крайностей, которые претили характеру Иванова. Она не видела или не хотела видеть в своем муже прежде всего художника, для которого интересы творчества, искусства выходили на первый план, оттеняя в сторону все остальное, что принято называть бытом. Они по-разному смотрели на окружающую жизнь и происходящие события, их взгляды как в мелком, так и в серьезном часто сталкивались и не находили компромисса. Каждый считал себя правым. Светлана работала в министерстве и состояла в партии. Ей нравилась общественная деятельность. Алексей был беспартийным, ибо считал, что партийность будет мешать его творчеству – всякие там собрания отнимут время, которое самой судьбой предназначено искусству. Светлана называла такую позицию обывательской, безыдейной. Когда Иванову предложили вылепить портрет М.А. Суслова, получившего вторую Звезду Героя соцтруда (неизвестно, за какие подвиги), чтоб затем по заведенному ритуалу воздвигнуть (при жизни) этот бюст на родине «героя», Алексей Петрович решительно отказался, и этот его «поступок» расстроил и возмутил Светлану. Суслов командовал идеологией, культурой, перед ним заискивали карьеристы из числа писателей, артистов, художников, жаждущих наград и почестей. А этот «непрактичный и странный» Иванов пренебрег выгодной сделкой, сулившей, кроме карьеры, и хороший заработок, и продолжал лепить либо обнаженных женщин («для души»), либо кладбищенские надгробия (для заработка). Светлана вначале пыталась ревновать его к натурщицам, и тогда он предложил ей позировать ему. В ответ она возмутилась:

– Ты что – чокнулся? Чтоб я, голая, перед мужчиной, даже если он и муж – ни за что.

Это его огорчало и поражало между ними холодок отчуждения, а иной раз высекало ревнивую искру подозрительности: перед мужем стыдишься, а перед любовником… Насчет любовников у Иванова не было никаких доказательств, кроме предположений, когда жена возвращалась домой поздно и торопливо объясняла, что была в театре с подругой. Он верил. Духовная близость непременно рождает и плотскую. И наоборот.

Он не любил праздной потери времени, на юг отдыхать ездил лишь один раз с женой и малолетним сыном и весь месяц маялся от безделья. С тез пор Светлана ездила на курорты с сыном. В одну из таких поездок у Светланы был курортный роман, о чем Алексей Петрович случайно узнал от сына. Он не опустился до выяснения подробностей и семейного скандала, просто принял к сведению, как неприятный, огорчительный факт. Спали теперь в разных комнатах. Семейная трещина медленно расширялась.

Большая размолвка произошла между ними, когда Иванов отказался делать памятник Свердлову. Заказ на этот «престижный» монумент получил его покровитель-академик. В то время Алексей Петрович был всецело поглощен переоборудованием склада под свою мастерскую. Академику тогда шел восьмой десяток, он плохо видел, часто болел, но уцепился за этот заказ с присущей ему алчностью: поставить в центре Москвы памятник первому президенту большевистской России он считал высоким почетом. И конечно, рассчитывал, что памятник от начала до конца будет сделан Ивановым, которого на этот раз – впервые – он пригласил в соавторы. А Иванов даже раздумывать не стал, сказав категоричное «нет!». Расстроенный потерей такого заказа академик слег в Кремлевскую больницу и навсегда порвал с «неблагодарным учеником». Если академику Алексей Петрович даже не счел нужным объяснять причину своего отказа, то Светлане, которая обрушилась на него с упреками и нелепыми обвинениями в лентяйстве, обывательщине, не внимании к интересам и нуждам семьи, он, выведенный из терпения, гневно сказал:

– Под угрозой казни я не стану делать памятник этому палачу, антихристу, душегубу! Ни за какие блага никто не заставит меня продавать свою совесть и честь! Да, да, я честный русский художник и патриот. Только тебе этого не понять.

– Но кто тебя заставляет быть соавтором? – пыталась уговорить Светлана. – Пусть будет автором академик. Ему слава, а тебе деньги. Поставь такие условия.

Это было превыше его сил. Она не понимает, не хочет понять. Для нее деньги – главное. И он вспылил:

– Да разве в деньгах дело!?

– А в чем? Ты можешь объяснить? – уже теряя самообладание, наступала Светлана.

– В Свердлове, – с дрожью в голосе выпалил он. – Ты не хочешь понять и толкаешь меня на бесчестье. А честь не имеет цены, честь не продается. Но тебе это не понять.

Это была последняя капля в горькой чаше их отношений. Они расстались. Памятник Свердлову воздвигли в центре Москвы без участия Иванова и академика. Но не долгой была судьба этого бронзового палача казачества: в девяносто первом митинговая толпа свалила вместе с Дзержинским и Калининым и Свердлова.

Алексей Петрович любил одиночество, избегал шумных компаний и не имел постоянных настоящих друзей, которые «на всю жизнь», за исключением, пожалуй, двух. Один из них – генерал-лейтенант Дмитрий Михеевич Якубенко, Герой Советского Союза, его взводный фронтовой командир – был старше Иванова тремя годами. Дружба их в буквальном смысле скреплена кровью – оба были ранены в одном бою, оба потом лежали в одном госпитале и после поправки одновременно вернулись в свою часть, в которой и закончили войну и продолжали дружить до последнего времени. Не схожие ни характерами, ни вкусами, они тем не менее искренне любили друг друга, хотя и нередко спорили, расходились во взглядах на жизнь и события, тем не менее уважали привычки, взгляды и вкусы друг друга. Другим настоящим другом Алексея Петровича был епископ Хрисанф – в миру Николай Семенович Еселев – земляк Иванова. Этот был моложе на десять лет, и познакомились они, когда Николай Семенович ходил еще в сане архимандрита. С тех пор минуло лет семь, а дружба их крепла с каждым годом. И как ни странно, до сегодняшнего дня у Иванова не нашлось случая, чтобы свести и познакомить генерала с епископом, хотя и тот и другой нередко бывали в мастерской скульптора, но ни тот ни другой не изъявляли желания познакомиться, а сам Иванов не знал, найдут ли общий язык ветеран партии, кондовый коммунист и противник коммунистической идеологии – представитель высшего духовенства. Генерал, как и епископ, вышел из крестьянской семьи и тоже был крещен. Оба имели высшее образование – один окончил военную Академию и затем преподавал в ней будучи профессором, другой – духовную Академию и тоже имел ученую степень. Когда лет пять тому назад Иванов восторженно рассказывал генералу о своем друге епископе, тот ревниво морщился:

– Не понимаю, что у тебя общего с этим попом?..

– Во-первых, он не рядовой священник, он архиерей, то есть по-вашему тоже генерал, – отвечал Иванов и просвещал: – Епископ – это как бы генерал-майор, а архиепископ – это генерал-лейтенант, митрополит – считай генерал армии, ну а патриарх – церковный маршал. Разница лишь та, что в армии маршалов пруд пруди, а в русской православной церкви – один – патриарх всея Руси. Во-вторых, он образованный, эрудированный интеллигент, интересный, мыслящий человек.

Иванов сказал Инне правду, что в ближайшие два дня он хочет закончить портрет генерала. Лет двадцать тому назад Алексей Петрович вылепил небольшой портрет, в три четверти натуры, бюст генерала Якубенко и подарил ему в день его пятидесятилетия. То был моложавый цветущий генерал с мужественными приятными чертами лица и упрямым вихрем тщательно ухоженных волос. Два десятка прошедших лет наложили свой отпечаток на бравого генерала. Некогда чистое цветущее лицо пробороздили морщины, в посуровевшем взгляде появились черточки задумчивой грусти, в мудрых глазах выразилась тихая усталость и боль. Дмитрий Михеевич, свободный от службы и общественных дел, все чаще заглядывал в конце рабочего дня в мастерскую Иванова «на огонек», чтобы обменяться мнением о событиях сумбурно-трагических перестроечных лет. За все, что творилось в стране в эти годы, он болезненно переживал и постоянно испытывал потребность излить душу близкому человеку. У Иванова он находил полное понимание и поддержку. Оба они считали, что в стране произошел контрреволюционный переворот, организованный, тщательно спланированный западными спецслужбами – американским ЦРУ и израильской Моссад. Совершен переворот вопреки воли народа, в интересах еврейской буржуазии и мирового сионизма.

Генерал Якубенко пришел, как и условились, в одиннадцать часов. Еще в прихожей, не успев снять шинель, он заговорил о том, о чем болела душа, что не давало ему спокойно спать, о чем говорили люди в очередях у пустых прилавков, в городском транспорте и в заводских цехах, – о небывалом хаосе, в который ввергли нашу страну архитекторы и прорабы перестройки.

– Я вот шел, Алексей, и думал, сам себя спрашивал: почему наша страна такая несчастная? Казалось бы, все есть для нормальной жизни. Природные ресурсы огромны и многообразны, как ни в какой другой стране. И народ хороший, не обделен талантами. Прикинь, сколько всемирных величин или, как теперь говорят, звезд вышло из нашего народа: ученых, писателей, композиторов, художников, изобретателей…

– И полководцев, – вставил Иванов и, взяв генерала под руку, медленно направил его к помосту: мол, давай за дело приниматься.

– А разве нет? – Якубенко вытянулся по стойке «смирно» – бравый, прямой, и уставил на друга гордый взгляд. – Суворов, Кутузов, Жуков, Ушаков! Кого рядом с нами может поставить хваленый Запад?

– Ты не назвал Рокоссовского? – напомнил Алексей Петрович. Оба они – Якубенко и Иванов начинали войну в армии, которой командовал Рокоссовский.

– Я назвал Жукова. А это, братец мой, гений, равный Наполеону. Даже повыше. Как и его предшественники, он остался непобедимым. А Наполеон потерпел военное поражение и, заметь, от русского полководца.

Якубенко легко взошел на помост, уселся в кресло и продолжал:

– И вот к чему я пришел, дорогой Алеша. Несчастья нашей страны идут от руководителей. Приглядись: в так называемых благополучных странах у руководства стоят разумные и порядочные люди. Как правило, были, конечно, исключения, без этого нельзя. Подлецы есть во всех уголках планеты. А у нас – сплошь. На протяжении семидесяти последних лет одни мерзавцы и авантюристы стояли у кормила государства. Начни с Троцкого…

– А может, с Ленина? – лукаво улыбнулся Иванов, продолжая колдовать над портретом.

– Ленина не трожь, – нахмурился генерал, сдвинув сурово седые брови. – Против Ленина тебя твой поп настроил. Ему простительно: у церкви к Ленину свой особый счет. Там равная вина – и Ленина и попов.

– Может, не вина, а беда, – заметил Иванов, не отрываясь от работы. Пальцы его проворно скользили по глиняному лицу портрета, и оно оживало от их таинственного прикосновения, приобретая не только черты характера от морщинок у печальных глаз, но и душу, вдохнувшую в плоть магией искусного ваятеля.

– Троцкий не был один. С ним была целая свора таких же кровожадных псов, терзающих тело обессиленного войной государства, разных розенфельдов, под масками каменевых, зиновьевых, свердловых, – продолжал свою мысль Якубенко.

– Их сменил Сталин, – заметил Иванов, – но лучше России от такой смены не стало.

– Сталин стоит особняком, – возразил генерал. – Не надо упрощать. Это личность сложная. В ней по справедливости разберется история в свой час. И никакие там авантюристы волкогоновы, а честные беспристрастные летописцы. Не станешь же ты отрицать его великих заслуг, как Верховного главнокомандующего.

– А репрессии?

– Тут тоже надо разобраться, против кого они были? Против тех же троцких, против палачей-пришельцев. Не спорю: при рубке леса летели щепки, летели и головы предков нынешних прорабов перестройки. Потому они сегодня так жестоко мстят все той же России, которую им не удалось растерзать тогда. Народу нашему мстят. Посмотри, кто окружает Горбачева: Яковлев, Примаков, Арбатов, Вольский, Шеварднадзе, Собчак, Попов и другие Станкевичи. Кто они?.. То-то и оно. А у Ельцина? Шахрай, Бурбулис, Гайдар, Старовойтова и опять же Попов с Собчаком. Это его Козыревы карты.

– Ты хотел сказать «козырные»?

– Я сказал то, что хотел. Ты знаешь, кто у Ельцина министр иностранных дел?

– Козырев, если не ошибаюсь.

– То-то и оно… – Многозначительно ответил генерал и продолжал: – Кстати, насчет щепок. У Сталина в этом отношении были предшественники, исторические личности в судьбе государства Российского: Ярослав Мудрый, Иван Грозный и Петр Великий, которые не разрушали государство, а собирали, умножали и возвеличивали. И, конечно, не обходилось без «щепок». Сталин делал то же самое, чтобы о нем не говорили нынешние наследники Троцкого. У Сталина были подлые подручные, вроде Ягоды, Фриновского, Берии. Они свое получили. Но и у Грозного был Малюта Скуратов, у Петра был Шафиров или Шапиро. Наверное, это неизбежно, как рок… А потом появился Хрущев. Это же подлюга. Он начал то, что продолжил Горбачев и закончит Ельцин.

– Прикончит, – подсказал Иванов.

– Ну, время покажет, кто кого прикончит… Хрущева сменил уже откровенный выродок – Брежнев. А Горбачев, Ельцин? – Он замолчал и как-то сразу поник, будто не находил слов, чтоб продолжать. А Иванову нужно было вернуть «модель» в прежнее состояние, и он сказал, чтоб вызвать генерала на продолжение:

– Значит, народ наш заслуживает таких вождей.

– Ничего не значит, – угрюмо возразил генерал. – Нам их навязали. Оттуда, из-за океана.

– И Брежнева?

– И его. Он ставленник Тель-Авива, как и Бухарин, как Рыков, как, впрочем, Молотов и Ворошилов. Кто у них жены, ты знаешь?

– Догадываюсь.

– То-то и оно…

В этом «то-то и оно» крылось то запретное, таинственно-страшное, о чем вслух было непринято говорить даже во времена свободы слова и даже в самых образцово-демократических государствах, которыми фактически владело и правило это грозное клятвенно-повязанное, подспудное, жестокое, цинично-вероломное, лишенное элементарных человеческих норм приличия и поведения «то-то и оно».

– А знаешь, Дмитрий, о чем я сейчас подумал? Что касается никудышных вождей, возможно, ты и прав, пожалуй, прав. Но нашему народу многого не хватает. И в первую очередь – чувства национальной гордости, достоинства. Какой народ мог семнадцать лет терпеть, как ты выразился, откровенного выродка Брежнева? Французы, поляки, немцы, шведы? Нет.

– Терпели, – поморщился генерал. – Немцы Гитлера, поляки Охаба. Насчет гордости я с тобой согласен. Лишили нас чувства патриотизма. Вдалбливали в души со школьных лет интернационал, космополитизм. Троцкий и его клика объявили слово «патриотизм» врагом народа. Его нынешние наследники оплевали это понятие, как реакционное, консервативное. Заменили его своими «общечеловеческими ценностями», то есть тем же сионистским космополитизмом, горбачевским «новым мышлением». И вообще эти разговоры о демократии и правах человека не что иное, как удобная ширма для закабаления целых стран и народов. Под этими лозунгами американцы оккупировали Гренаду, ворвались в Панаму и похитили ее законного президента, организовали бойню в районе Персидского залива. Это все ложь, обман доверчивых простаков. Израиль уже сколько лет ведет преступную войну с палестинцами, ежедневно убивает мирных жителей, попирает элементарные права человека. И что же демократическая Америка? Помалкивает. Потому что самой Америкой заправляют сионисты.

Зазвонил телефон, и Иванов объявил небольшой перерыв. Генерал сошел с помоста, сделал несколько гимнастических движений и подошел к незаконченной композиции «Девичьи грезы», на которую только сейчас обратил внимание. Другие работы, стоящие в мастерской, он как частый гость скульптора видел раньше. Эта привлекла его внимание какой-то необъяснимой притягательной силой, таившейся, вероятно, в изяществе обнаженной женской фигуры, в трогательной гармонии всех ее частей. Все было сработано до того живо, осязаемо, что даже отсутствие лица никак не умаляло общего впечатления. Генерал был приятно удивлен: ведь еще четыре дня тому назад, когда он в последний раз позировал в мастерской, не было этой очаровательной композиции.

– Ну и Алеша, что за Алексей! Когда ж он успел сотворить такое чудо! – вслух восторгался Дмитрий Михеевич. Он вообще был страстным поклонником Иванова и высоко ценил его талант. – Кто она – эта Венера, где ты ее отыскал и почему у нее нет лица? Я хочу видеть ее глаза! – говорил он, обращаясь к подошедшему ваятелю.

– Лицо пока не найдено, а в нем вся суть должна быть, – ответил Алексей Петрович и сообщил: – Занимай свой трон, на котором тебе осталось царствовать минут тридцать – сорок. И поставим точку. Сейчас звонил епископ, через час он будет здесь. Я познакомлю вас, и он освятит твой бессмертный образ пока еще представленный в глине.

– Я это предвидел и предусмотрительно прихватил бутылочку трехзвездного, заграничного, то есть молдавского. Может, это будет последняя бутылка, поскольку российских коньяков я не знаю и не представляю, как мы теперь будем жить без грузо-армяно-молдавских коньяков. Пропадем даром?

– Была бы «Столичная», да «Перцовка», да еще «Старка» и «Славянская» и плюс «Кубанская».

– И пиво! – наигранным басом добавил генерал.

2

– Дмитрий Михеевич, позволь тебе представить моего друга, о котором я тебе говорил, его преосвященство епископа Хрисанфа, – несколько церемонно объявил Иванов, входя в залу, где в это время на диване сидел генерал.

Якубенко встал. Перед ним в своем пастырском одеянии с панагией на груди с обнаженной седой головой стоял высокий стройный мужчина с резкими чертами лица, на котором выделялись орлиный нос, большие серые глаза и длинная, пепельная, приглаженная борода. Епископ протянул массивную жилистую руку Якубенко и высоким приятным баритоном сказал:

– Рад познакомиться. Алексей Петрович мне много о вас доброго сказал.

Не выпуская руки епископа, генерал спросил:

– Хрисанф – это имя, а как вас по батюшке?

– Николай Семенович, – вежливо улыбнулся епископ и пояснил: – Хрисанф – это мое монашеское имя.

– Вроде псевдонима или подпольной клички, – бесхитростно пошутил Дмитрий Михеевич и щелкнул каблуками, представился: – генерал-лейтенант Якубенко, Дмитрий Михеевич.

– Владыка, мы сегодня закончили работу над портретом Дмитрия Михеевича, – обратился Иванов к епископу. – Не желаете ли посмотреть критическим оком?

– С превеликим удовольствием. Хотя заранее знаю, что портрет хорош. Алексей Петрович мастер психологического портрета. Равных ему я не знаю в нашей скульптуре.

– Полно вам, владыка, – смущаясь, сказал Иванов. – Вашему сану лесть противопоказана.

– Искренне, милейший Алексей Петрович. Не лесть, а истина, – пророкотал епископ, а Якубенко вслух размышлял:

– Владыка… Владыка чего? Когда-то мы пели: владыкой мира будет труд.

– Так положено обращаться к их преосвященству, – сказал Иванов. – Не «отец», как обращаются к рядовому священнику, а «владыка» – это уже к архиерею.

В «цехе» епископ внимательно всматривался в портрет генерала и все переводил взгляд со скульптуры на оригинал, сравнивая, приговаривая:

– Похож, очень похож. Но, как я понимаю, не в этом главное. Характер выразил, в душу заглянул – вот в чем сила таланта. Талант – это Божий дар.

– Это уж точно, согласился генерал: – Указом Горбачева или Ельцина талант не родишь и гения не сделаешь.

– Почему же? – возразил Иванов. – Делали, делают и будут делать, к сожалению. Сколько Хрущев, Брежнев настругали талантов, раздавая лауреатские медали и звезды героев труда всяким шарлатанам, проходимцам, карьеристам. И себя, конечно, не забывали.

– Это все мишура, бумажные цветы, – сказал Якубенко. – Генерала можно сделать приказом министра. И вашего брата – епископа или митрополита может сделать патриарх. А вот скульптора, композитора сделать никому не дано. Это привилегия природы. Или, как вы говорите, от Бога.

Чтоб отвлечь епископа от своего портрета, генерал подошел к композиции «Девичьи грезы» и обратился к епископу:

– Ну а как, товарищ владыка, вы находите это творение рук человеческих?

Епископ и Иванов улыбнулись по поводу «товарищ владыко». Алексей Петрович поправил:

– Просто «владыка», без «товарища».

– И без господина? – шутя переспросил генерал. Он и «товарища»-то вставил преднамеренно, ради шутки.

– И без господина, – примирительно улыбнулся Иванов.

– Зовите меня Николаем Семеновичем, – сказал епископ, и острый вкрадчивый взгляд его быстро скользнул по композиции. Развел руками: – Прекрасно, слов нет.

И отошел в сторону с деланным показным смущением. А Иванов подмигнул генералу:

– Не искушай монаха.

В зале Иванов быстро накрыл стол для кофе, поставил вазу с печеньем и сливочное масло – недавний еженедельный заказ для ветеранов войны, Якубенко извлек из своего «кейса» бутылку коньяка, епископ как-то стеснительно присоединил к этой более чем скромной трапезе бутылку «Славянской» и банку ветчины, и начался дружеский пир с тостами, разговорами, острыми, откровенными вопросами. Его преосвященство предпочитал «Славянскую», генерал и скульптор баловались коньяком, оба очень сдержанно, осторожно, объясняя, что они свою норму давно исчерпали и теперь иногда позволяют себе «чуть-чуть» ради особого случая. А случай произошел и в самом деле исключительный и давно ожидаемый. К нему, можно сказать, так или иначе – каждый по-своему – готовились все трое. Генерал и епископ знали дуг друга со слов Иванова; обоих Алексей Петрович высоко ценил и любил, по правде – «все уши прожужжал», подогревая их любопытство и желание познакомиться. Да все не было случая. Как вдруг позавчера позвонил Иванову владыка и попросил разрешения встретиться и доставить Алексею Петровичу обещанное. Владыка время от времени по-приятельски снабжал Иванова кой-какой литературой религиозного направления и на этот раз обещал принести ему статью Льва Толстого, мало известную в народе: «Почему христианские народы, и в особенности русский, находятся теперь в бедственном положении?» У генерала же была необходимость побеседовать с архиереем по некоторым вопросам, связанным с теперешним положением в стране, касающимся не столько религии, сколько конкретно церкви. Генералу епископ понравился («компанейский мужик и независимо думающий»). Его преосвященство мысленно оценил генерала: («Не солдафон и патриот»).

– Как вы, владыка, смотрите на все, что творится в стране? – обратился генерал к епископу. – Россия гибнет, ограбили, разворовали и разрушили то, что создавалось таким трудом веками многими поколениями.

– Россия не погибнет, – ответил епископ. – Россия воспрянет. Разве впервой нашему отечеству доходить до последней черты? Вспомните историю. Тысяча шестьсот двенадцатый год. Нашествие поляков, лжедимитрий в Москве. Время это хорошо изобразил писатель Загоскин в своем романе «Юрий Милославский». Вот первые строки романа. Если позволите, я по памяти вам напомню только одно предложение.

Он сделал паузу, прищурил глаза, почему-то прикрыл панагию бородой и, глядя в угол комнаты, начал:

– «Никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего – совершенное безначалие – все угрожало гибелью земле русской». Разве не то происходит сегодня? – Он уставил вопросительный взгляд в генерала.

– Точно: внутренние раздоры, совершенное безначалие – все сходится, – с некоторым удивлением произнес Якубенко, а епископ продолжал:

– А семнадцатый и последующие годы? Разве не так было? В восемнадцатом году Зинаида Гиппиус опубликовала свое стихотворение «Знайте!». Оно кратенькое, всего несколько строк.

«Она не погибнет, – знайте! Она не погибнет, Россия. Они всколосятся, – верьте! Поля ее золотые. И мы не погибнем, – верьте Но что нам наше спасенье? Россия спасется, – знайте! И близко ее воскресенье.

Он читал негромко, без пафоса, как-то уж совсем обыденно, хотя и проникновенно, прочувственно, и, возможно, эти обыденность и проникновенность производили благоприятное впечатление на слушателей, и слова поэта западали в самую душу, вызывали ответные чувства. Иванов видел, как в глазах генерала засверкали искорки не восторга, а чего-то иного, скорее священного гнева. Впрочем, для Алексея Петровича это не было неожиданностью: он знал горячий характер Дмитрия Михеевича, его взрывчатую возбудительность, как знал и его душевное состояние во все эти последние годы смутного времени. Обращаясь к Якубенко и указав глазами на епископа, он даже с некоторым восторгом пояснил:

– Владыка любит поэзию и много стихов знает наизусть.

Но Якубенко пропустил это замечание мимо ушей, как второстепенное в данном случае. Он смотрел на епископа умным пытливым взглядом и спрашивал:

– Говорите, Россия не погибнет? И как там кончается – «близко ее спасение»? Вы верите?

– Что не погибнет? – почему-то переспросил епископ.

– Что не погибнет – я уверен, в этом нет сомнения. А вот что близко ее спасение?

– Это говорила Зинаида Гиппиус, – как бы даже виновато ответил епископ, и глаза его приняли скорбное выражение. Опустив веки, он добавил:

– И как мы теперь знаем, она ошиблась, поскольку спасение России оказалось совсем не близким. – В голосе его прозвучали горькие, грустные ноты.

Якубенко хотел было возразить, что спасение России началось в гражданскую войну, и она не погибла, но сообразил, что такое замечание вызовет несогласие епископа, начнется спор, чего он не желал пока что, до поры до времени.

– Вы говорите о прошлом, а я спрашиваю о настоящем: близко ее спасение? Ваше личное мнение? – продолжал генерал, как бы не желая отходить от поэтической строки.

– В Евангелие от Матфея сказано, что царство Антихриста будет недолгим, три с половиной года. Его сметет великая смута народная, прольется кровь, будут страдания. И придет настоящий Христос. И мир возродится, и будет благоденство, – ответил епископ, сославшись, однако, на священную книгу, как на щит.

– Какие три года? Этот антихрист уже шесть лет разоряет страну, и уже пролилась кровь. А где же тот настоящий Христос, почему он не идет? Или ваш Матвей ошибся в сроках?

Но епископ откровенно проигнорировал последний вопрос генерала, как неуместный и недостойный, продолжая цитировать того же Матфея:

– Ибо восстанет народ на народ и царство на царство: и будут глады, моря, землетрясения по местам… и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут и прельстят многих; и по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь.

– Пророчество поразительное, – сказал Иванов. – Но его можно отнести и к восемнадцатому году, и к нашему «перестроечному» времени. И тогда, и теперь на русской земле было и есть предостаточно лжепророков – разных троцких и горбачевых.

– Добавь сюда Яковлева и Шеварднадзе, – сказал генерал. – Их просионистская пресса уже объявила пророками. А эти пророки разрушили великую державу. Алчущие власти авантюристы придумали суверенитеты, объявили себя президентами и думают, что каждый в одиночку выберется из трясины, устроенной прорабами и архитекторами перестройки. Не получается. Как вы считаете, Николай Семенович?

– Иисус сказал: всякое царство, разделившее само в себе, опустеет и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит, – ответил епископ.

– Иисус был мудрый и дальновидный товарищ, – сказал генерал. – Но вы, владыко, так и не ответили мне: скоро наступит воскресение России?

– Видите ли, почтенный Дмитрий Михеевич, я не политик и затрудняюсь… Я бы хотел от вас услышать ответ, как от человека военного?

Но генерал уклонился от ответа, видно, сейчас его интересовало нечто другое, и он воспользовался словом епископа «не политик», сказал презрительно и веско:

– Сегодня нет людей вне политики и быть таких не может. Что, не согласны? Скажите – церковь вне политики? Как бы не так. А ваш современный поп Гапон, ну этот рыжий экс-диссидент, мразь, которая витийствует на сборищах так называемых демократов, он что – тоже вне политики? – звучал гулко возбужденный бас генерала.

– Это его личное мнение. К тому же он депутат и обязан, – пожав плечами, несколько смутился епископ.

– Что обязан? – решительно спросил Якубенко, уже невольно втягиваясь в спор, которого только что хотел избежать. – Выступать против воли народа на театральных баррикадах? Так?

– Вы имеете в виду у Белого Дома. Но там был народ, и священник среди народа, – это естественно, – попытался возразить епископ, но генерал стремительно перебил порывистым презрительным тоном:

– Какой народ? Пьяная толпа, шваль бездельников и подонков, истеричных дамочек, тель-авивского происхождения защищали ваш Белый Дом – в то время филиал вашингтонского, на который, кстати, никто и не нападал.

«Начинается, – тревожно подумал Иванов, соображая, как не дать разгореться нежелательной дискуссии. Но епископ заговорил как бы мимоходом, но серьезно и обиженно:

– Дом этот совсем не мой, и я ни в нем, ни возле него никогда не был.

– Да я вас, уважаемый Николай Семенович, лично вас, не упрекаю, и прошу извинить меня. А вот вашего патриарха я обвиняю и считаю его недостойным возглавлять православную церковь. Хоть я человек в общем-то неверующий, но крещеный.

– В чем вы его обвиняете? – не повышая голоса, но холодно спросил епископ. В его словах чувствовалось напряжение. – Что он благословил Ельцина в связи с избранием на пост президента?

– Отнюдь, это пусть останется на совести господина Редигера. Я обвиняю его в том, что он – господин Редигер, или по-вашему Алексей второй, отлучил от церкви русских патриотов, великомучеников, безвинных страдальцев за русский народ, так называемых руководителей так называемого путча.

Выпуклые блестящие глаза епископа смотрели на генерала с холодной отчужденностью. Он даже задергался на стуле, демонстрируя неловкость. Сказал, глядя на Иванова, словно ища его поддержки:

– Но они же арестованы как преступники?

– Извините. Преступники или нет – это скажет суд. Только суд вправе, – все больше возбуждаясь, заговорил генерал. – Позвольте вас спросить, Николай Семенович, вы читали манифест этих «преступников» и программу спасения России?

– Читал, – тихо кивнул епископ.

– Что вы нашли в ней преступного? – наступил генерал.

– Но ведь они хотели вернуться к социалистическому прошлому, – не очень уверенно и сдержанно ответил епископ.

– То есть сохранить Союз, как единое государство, сохранить советскую власть, как власть народа, не попустить того, извините, бардака, в который превратили Горбачев и вся его шайка демократов некогда великую страну, – весомо сказал Якубенко. Прямые гордые глаза его глядели пристально и строго. – Скажите, владыко, вам нравится то положение, в котором находится в настоящее время наша страна и наш народ? Только честно: ваш ответ не услышит господин Редигер. – Он почему-то подчеркнуто называл мирскую фамилию патриарха Алексия второго.

– Положение, конечно, не завидное, – уклончиво ответил епископ. – Но ведь Ельцин обещает, что трудности временные.

– И вы ему верите, как миллионы безмозглых баранов, загипнотизированных сионистской продажной прессой и растлевающим циничным телевидением, верили Горбачеву, которого теперь называют Иудой. Шесть лет верили. А теперь проклинают, православные. Вот бы кого отлучить от церкви вашему Редигеру. И это было бы справедливо. А не благословлять восходящих на трон авантюристов. Что же касается социалистического прошлого, которое так неистово обливают грязью сторонники реставрации дикого капитализма, все эти лжедемократы, «пятая колонна», то хотите вы того или нет, а к нему вернется наш народ, когда опомнится, очнется от сионистского дурмана. Только это будет социализм подлинный, без глупых искажений, не хрущевский-брежневский и не горбачевский. Это будет подлинная демократия и советская власть, которую Ельцин фактически упразднил. Жаль, что все придется начинать сначала, на развалинах, на руинах, в которые спешат до основания разорить страну лакеи и агенты ЦРУ.

Предчувствуя накал страстей – а также и более острые и откровенные разговоры в эти месяцы происходили в каждом доме по всей Руси великой, – Алексей Петрович решил своим вмешательством, как хозяина, если и не потушить, то хотя бы смягчить беседу, и незаметно наполнил рюмки.

– Друзья, – сказал он с веселой и вежливой улыбкой, – мы как-то от поэзии сбились на прозу и совсем забыли или не заметили, что наши рюмки давно ожидают тоста. Я хочу вернуть вас к стихам, которые прочитал владыко, и предлагаю тост за воскресение России! Она не погибнет!

– За скорое воскресенье, – сказал Якубенко и протянул свою рюмку к рюмке епископа. Невольная вежливая улыбка скользнула по алым губам владыки и затерялась в густых дебрях бороды. Он сказал:

– Ее воскресенье начнется с духовного возрождения. Люди стосковались по вере. Без веры человеку нельзя, противоестественно его происхождению и сути, как и всему человеческому. Вера – это добро и созидание. Безверие – это зло, произвол и разрушение. Апостол Иоанн сказал: «Всякий делающий зло, ненавидит свет и не идет к свету, чтоб не обличились дела его, потому что они злы, а поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге сделаны».

Алексей Петрович решил перехватить инициативу и направить разговор в нейтральное русло. Но неожиданно для него заговорил епископ, как бы продолжая «скользкую» тему. Он уставил холодный, хотя и вежливый взгляд на генерала и спросил все тем же ровным без интонации голосом:

– Скажите, Дмитрий Михеевич, почему вы как-то с нажимом называете святейшего патриарха его мирской фамилией? Тут вы в чем-то… как бы вам пояснить, заблуждаетесь…

– Почему? – переспросил генерал спокойно рассудительно. – Недавно я прочитал в газете «Земщина» – сейчас много разных газет и газетенок наплодилось, – так вот в ней в № 60 за этот год со ссылкой на корреспондента ТАСС Кузнецова – не знаю, товарища или господина – сообщается о поездке вашего патриарха в Соединенные Штаты и его выступлении в синагоге. И в своей проповеди патриарх говорил об антисемитизме в нашей стране – заметьте: не о сионизме, который сейчас захватил чуть ли не все газеты, журналы, радио, телевидение, кино, но и все экономические сферы: биржи, смешанные предприятия, посреднические кооперативы, проник в высшие сферы власти, – а о надуманном антисемитизме.

– Насколько мне известно, его святейшество патриарх выступал не в синагоге, а перед религиозными лидерами еврейских общин США, – уточнил епископ.

– Это одно и то же, – возразил генерал. – Главная суть выступления или своего рода проповеди, в которой патриарх призывал единению иудаизма и православия, то есть что проповедовал так шумно рекламируемый сионистской прессой небезызвестный поп Мень. И вообще, мне кажется, это темная личность, странное пятно в русской православной церкви. Вы не находите?

– А вы были знакомы с отцом Александром Менем? – вопросом на вопрос уклонился епископ.

– Знаком по его телевизионным выступлениям. Ведь он был «звездой» на тель-авивдении, вроде Аллы Пугачевой. И после смерти остается такой.

«Это Троянский конь в православии», – подумал епископ Хрисанф о Мене, которого как при жизни, так и после смерти сионистская пресса и особенно телевидение делают новоявленным апостолом. Это было его личное мнение, как и мнение многих его коллег духовного звания. Но вслух об этом не решались говорить, опасаясь вызвать гнев и недовольство некоторых членов священного синода. Он лукавил и не был откровенным в своем ответе генералу:

– Вы извините меня, Дмитрий Михеевич, но я должен вам напомнить русский обычай: о покойниках плохо не говорят. – И какая-то странная длинная улыбка шевельнулась на его алых губах.

– Знаю, но это касается тех случаев, когда покойник еще тепленький. Вы вот, и не только вы, уж на что плохо говорите о покойнике Сталине. Я плохо говорил и буду говорить о покойниках Брежневе и Хрущеве, и вы не сделали мне замечания на сей счет.

– Да ведь это разное. Надо принять во внимание трагическую мученическую смерть отца Александра, – напомнил епископ.

– Таких трагических смертей в наше время в одной только Москве ежедневно бывает десятки. И никто не возводит эти невинные жертвы в разряд великомучеников. Я подчеркиваю – невинных. А в отношении Меня я не могу сказать слово «невинный», потому что убийство это довольно загадочное. Во всяком случае, это чистейшая уголовщина, а не политическая акция, как об этом всенародно на всю страну заявил Ельцин еще до начала следствия.

– Да, я помню, я сидел тогда у телевизора. Это было легкомысленное заявление Бориса Николаевича, – примирительно вставил Иванов.

– Как и другие подобные его заявления, – сказал все так же возбужденный Якубенко. – Но дело не в Ельцине в данном случае. Я говорил о господине Редигере и Мене, об их теории интеграции иудаизма в православие. Сионисты сделали Меня русским святым великомучеником. А патриарх? Он кто таков?

– Патриарха избрал поместный собор русской православной церкви, – напомнил епископ и добавил: – Между прочим, на альтернативной основе.

– Ельцина тоже избрали на альтернативной основе, – небрежно поморщился генерал: – А теперь его избиратели положили зубы на полку и стыдливо раскаиваются. А иные и публично обзывают себя дураками. Я вот в связи с Менем задаю себе и вам вопрос: вы можете представить, чтоб в синагоге в должности раввина – русского, а в мечети в должности муллы – украинца или белоруса? Может быть такой анекдот? – Он сделал торжествующую паузу, переводя озорной взгляд с епископа на Иванова. Епископ вежливо улыбнулся, а Алексей Петрович ответил:

– Едва ли?

– А в православной церкви – пожалуйста, сколько угодно евреев в православных алтарях в должности не только рядовых попов, но, мне говорили, и архиереев.

– Принявшие православие. И это не возбраняется, – почтительно уточнил епископ. – Вы тоже можете принять иудаистскую веру или ислам, если пожелаете.

– Возможно, веру могу поменять, но должность раввина или муллы я не получу, это уже точно. Такое возможно только в русской православной церкви.

– Наша церковь самая терпимая, а учение Христа мы понимаем и воспринимаем, как символ добра, – не повышая голоса продолжал епископ, стараясь увести генерала со скользкой дорожки. – В основе всех религий, исключая разве что иудаизм, заложены нравственные и духовные принципы, призыв к добру и созиданию, всечеловеческой любви, будь то христианство, ислам или буддизм.

– А иудаизм вы исключаете? – спросил Иванов. – Почему?

– Иудаизм – это все-таки своего рода кодекс эгоистического высокомерия, проповедь национальной исключительности, человеконенавистничества, – ответил как-то вяло, словно походя епископ, очевидно, опасаясь новой атаки генерала и не желая ее принимать. А Якубенко и в самом деле не упустил случая.

– Так почему же патриарх ратует за интеграцию православия с иудаизмом? Где тут логика и здравый смысл? – Решительные, возбужденные слова срывались с его губ.

– У нас общие исторические корни, общие пророки. Наши апостолы были евреями. Возьмите Библию – «Ветхий Завет», он иудейского происхождения. Бог един. И если хотите, то и сама Библия – есть уже, как вы выразились, интеграция: «Ветхий Завет» и Евангелие, – начал епископ весьма вяло и неохотно, роняя спокойные слова.

– Я не специалист в вашем деле и не могу судить о Библии, с которой я не знаком, – угрюмо проговорил Якубенко. – В этой части Алексей Петрович может быть вашим оппонентом.

– С Алексеем Петровичем мы находим общий язык, – дружественно и благодушно улыбнулся владыка.

– Не всегда, владыка, и не во всем, – возразил Иванов и тоже улыбнулся мимолетной вежливой улыбкой. – Я, к примеру, не считаю «Ветхий Завет» священной книгой. Вот вы, владыко, совершенно справедливо определили иудаизм, как кодекс эгоистического высокомерия и человеконенавистничества. Я читал некоторые работы советских авторов о сущности иудаизма и могу по ним иметь свое мнение. Но ведь этот цинизм и жестокость, то есть человеконенавистничество содержится в «Ветхом Завете». Совсем другое – Евангелие. Это действительно нравственный кодекс, проповедь добра и неприятие зла. Не случайно многие высказывания апостолов из Евангелия вошли в нашу речь и жизнь крылатыми выражениями. Десять Божьих заповедей: не убий, не укради, чти отца своего и мать, не лжесвидетельствуй, люби ближнего своего как самого себя.

– Возлюби правду и ненавидь беззаконие, – вставил епископ, воспользовавшись паузой. – Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится.

– Это уже непосредственно по адресу Хрущева и Брежнева, – не утерпел генерал и улыбнулся со злорадством.

– Так ведь учение Христа и его апостолов не имеет пределов ни во времени, ни в пространстве. Потому оно и бессмертно, – сказал епископ. – Разве не современно звучат слова Иоанна: «Дети! Последнее время. И как вы слышали, что придет Антихрист, и теперь появилось много антихристов, то мы и познаем из того, что последнее время. Они вышли от нас, но не были наши: ибо если б они были наши, то остались бы с нами, но они вышли, и через то открылось, что не все наши».

Владыка процитировал дословно по памяти, умолк и устремил умный почтительный взгляд в сторону старинной иконы на стене. Генерал подумал о нем: « Умен и хитер, хотя и противоречив этот владыка. Но противоречивость его, пожалуй, преднамеренная, показная. Он не откровенен до конца». Сказал вслух:

– Применительно к нашим дням я понимаю, что антихристы, о которых говорит Иоанн, уже явились к нам в образе оборотней, вроде Горбачева, Ельцина, Яковлева и других. Ведь в самом деле: они же вышли от нас, но никогда не были наши, а только прикидывались нашими. А теперь все открылось: и двуликость, и предательство.

Владыко удовлетворительно заулыбался, но большие глаза его под нависшими нехмуренными бровями были печальны.

– Как сказано в священном писании, «предаст же брат брата на смерть, и отец сына и восстанут дети на родителей, и умертвят их». Вот чего я боюсь, друзья мои, – сказал епископ и горестно вздохнул. – Будем уповать на Господа Бога нашего, да услышит наши молитвы и не допустит… – И вдруг умолк, торопливо взглянул на часы, поднялся, высокий, монументальный, поправил панагию и сказал:

– Однако же, друзья, мне пора и честь знать. Мне было приятно с вами, и коль мы вели речь об Евангелие и апостолах, то позвольте мне на прощание напомнить вам слова проповеди богослова Иоанна: «Возлюбленные! Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь… Пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем… В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся не совершенен в любви».

– Владыка, на дорожку чаю или кофе? Я сейчас сделаю, – предложил Иванов и торопливо встал из-за стола.

– Благодарствую, Алексей Петрович, меня ждут.

Иванов проводил епископа Хрисанфа до прихожей. Одеваясь, владыка вполголоса обронил по адресу генерала:

– Симпатичный ваш друг, откровенный и с убеждениями. А душа его страдает и болит, и боль его понятна и объяснима. Ведь разрушено и растоптано все, чему он жизнь отдал. Идеал растоптан и вера. Но Россия не погибнет, она воскреснет. Вы ему внушите эту мысль. Я был искренне рад познакомиться с Дмитрием Михеевичем. Надеюсь, что эта первая встреча не будет последней: нам есть о чем поговорить.

Епископ достал из своего «дипломата» папку для бумаг и подал Иванову:

– Здесь обещанное: статья Льва Николаевича Толстого.

– Благодарю вас, владыка, звоните и заходите. Всегда рад вас видеть.

3

– Ну что ты скажешь о владыке? – спросил Алексей Петрович Дмитрия Михеевича, когда они остались вдвоем.

– Он свое дело знает: видал, как шпарит по памяти целые главы из Евангелия. Памятью его Бог не обидел, да и умом тоже. Об антихристах – это довольно метко сказано. И в самом деле – то, что творится сейчас в стране, похоже на какую-то бесовщину, на кошмарный сон.

– У этой бесовщины есть своя история. Возьми Достоевского «Бесы», который у нас долгие годы был как бы под запретом, прочти, если не читал, а коли читал, освежи в памяти, прикинь к нашему времени. И ты увидишь и поймешь, что идеи всемирного разрушения, нравственной деградации, духовного распада, зародились еще в средневековье и не в России. К нам они пришли оттуда, из-за бугра, куда нас теперь насильно толкают прорабы перестройки. Хрисанф правильно говорил: без веры человеку нельзя, противоестественно. Сеятели зла всегда, во все времена пытались убить в людях веру, растоптать.

– Этим занимались прежде всего масоны задолго до семнадцатого года, – вспомнил генерал.

– А потом уже открыто, с цинизмом и жестокостью большевики, разные троцкие, свердловы, губельманы, который Емельян Ярославский. И Ленин в том числе.

– Давай оставим Ленина в покое, – решительно запротестовал генерал.

– Почему ж? Надо быть объективным и не выбрасывать из песни слов. Я боялся, что вы с владыкой схватитесь на Ленине и поссоритесь. У русской православной церкви есть основательные, справедливые претензии к Ленину. Этот пунктик, скажу тебе, – несмываемое пятно на иконописном лике великого мыслителя, которого, как ты знаешь, я уважаю и не принадлежу к шайке нынешних его испроворгателей. Хотя монументов ему не создавал. Мне претило его обожествление, доходившее до глупостей.

– В этом мы друг друга не переубедили, а с епископом я бы вообще не стал обсуждать ленинский вопрос. Но ты обратил внимание, как он ограждает своих от критики – патриарха и даже Меня.

– Это его долг. Для него патриарх, что для тебя твой министр или президент.

– И что? Я первого не уважаю, а второго презираю и говорю это вслух. Зачем лукавить?

– У них все по-другому. Может, в душе он не разделяет того, что проповедовал Мень, и не уважает патриарха. Но у них субординация строгая: воля старшего для нижестоящего – закон. Тем более воля святейшего. Ты только вдумайся в титул – патриарх святейший. Значит, выше святого, начальник над святым.

– Какой там закон, – с пренебрежением усомнился Дмитрий Михеевич. – По-моему, этот рыжий Гапон плевал на закон, на всех святых и святейших. У него митинговый зуд экстремиста. А ведь тоже в депутаты пролез на альтернативной основе. Голосовали за него православные бараны. Надеюсь, владыко не обиделся на меня, но ты же знаешь – я не умею дипломатничать, не обучен.

– Тебя он хорошо понял, сказал, что душа у тебя ноет от боли за судьбу Отечества.

– За судьбу Союза, – поправил генерал. – Он прав, твой владыко: душа измучена, кровоточит. Да разве только у меня? Мы мало думали о душе. А душа – это вера, без нее человек превращается в двуногое животное, дикое, агрессивное. Вера – не важно, какая религия, главное, чтоб ее сердцевину составляло добро, вера – это ориентир, идея.

– Но ведь и у Гитлера была идея расового превосходства, и на такой основе он внушал немцам веру. Они верили и творили чудовищное зло. И, между прочим, сионизм зиждится на иудистской идее – богоизбранной нации, на вере, что придет их Мессия и они будут владеть миром.

– А я так считаю и я убежден, что сионизм страшнее фашизма. Собственно, это носители одной и той же идеи – человеконенавистничества, зла. А их ненависть друг к другу – это всего лишь междоусобная борьба двух преступных шаек. Сионисты победили фашистов, своих конкурентов, потому что оказались умней их.

– Победили не своими, а чужими руками, кровью советских людей, – вставил генерал, но Иванов пропустил его слова и продолжал с прежним напряжением, с необычной для него дрожью в голосе. Решительный взор его ушел куда-то в бездонную глубину: – Их стратегия испытана веками. И заметь: лакомой жертвой тех и других была Россия с ее несметными природными богатствами, необъятной территорией с ее самобытной идеей, духовной мощью, которая помогла Александру Невскому, Дмитрию Донскому, Минину и Пожарскому, Кутузову. Они ненавидели Россию, народ наш и боялись. Наполеон пошел в лобовую, опьяненный успехами в Европе, и потерпел крах: русские казаки побывали в Париже. Гитлер пренебрег уроками Наполеона, в хмельном угаре от легких побед в той же Европе бросился напролом, и тоже русская армия прикончила его в Берлине. Наследники Гитлера оказались более предусмотрительны. Они пошли другим путем, путем внутренней диверсии, поддерживаемой и руководимой спецслужбами Запада. Они учли опыт Испании и начали создавать пятую колонну.

– Ты считаешь, что перестройка, развал Союза и прочие мерзости – дело рук сионистов?

– Убежден. И я докажу тебе. Вспомни, как начиналась холодная война после войны горячей? Сионисты в нашей стране, деятели идеологического фронта – писатели, артисты, художники еврейского происхождения под флагом космополитизма пошли в атаку на патриотизм. Недруги Советского Союза на примере Отечественной войны поняли силу патриотизма, силу мощную, неодолимую. Патриотизм – это часть духовности народа, его нравственности и морали. Сионисты от литературы бросили лозунг, презрительный лозунг «красного патриотизма» и стали культивировать идеи преклонения перед Западом, его культурой и образом жизни. И охаивали, чернили нашу отечественную историю, оплевывали подвиги героев недавних сражений. Это было начало духовного растления нашего народа. Одновременно в национальных республиках через дружескую ей интеллигенцию сеяли зерна русофобии. Сталин во-время разгадал этот стратегический замысел мирового империализма, для которого быстро залечивающий нанесенные войной раны Советский Союз был костью в горле, потенциальным противником. Авторитет нашей державы в так называемых развивающихся странах был огромен. На нас смотрели с надеждой люди труда, униженные и оскорбленные. Сталин бросил клич на разгром космополитов-сионистов. А их было немало – наследников Троцкого и Свердлова в партийно-государственном аппарате, особенно в культуре и науке, в искусстве и литературе. И не только евреев, но и братьев-славян, повязанных родственными узами с сионистами-космополитами. Среди них были и руководители высокого ранга, такие, как Молотов, Ворошилов, Андреев, Берия, министры. Это была самая настоящая пятая колонна. Сильная, глубоко заэшелонированная.

– Позволь, но Молотов, Ворошилов – соратники Сталина, – заметил Иванов.

А их жены были соратниками сионистов. Об этом Молотов признался в беседе с писателем Чуевым. Ты читал его книгу «Сто сорок бесед с Молотовым»?

– Нет. И не слышал о такой книге.

– Я принесу тебе. Прочти. Она недавно издана. Сталин нанес серьезный удар по будущим архитекторам и прорабам перестройки. Да, да, не удивляйся. Тогда уже планировалась за океаном нынешняя перестройка, и главная роль в ней отводилась сионистам. Но Сталин не довел дела до конца, слишком глубоки были корни наследников Троцкого, чтоб их выкорчевать одним махом. Он просто не успел. Его умертвили. Опять удивлен? Да, да, убили сионисты руками Берии.

– Это доказано? Или твои предположения? – Иванов смотрел на него с некоторым недоверием. Он знал тенденциозное, позитивное отношение Дмитрия Михеевича к Сталину, не разделял его точку зрения. Часто спорили по поводу личности и роли Сталина в истории, и каждый оставался в основе при своем мнении, хотя постепенно, медленно, в спорах их позиции в некоторых пунктах сближались.

– Это мое убеждение, – твердо ответил генерал. – Основанное на личной интуиции и некоторых общественных фактах, обнародованных в печати. Приход к власти такого беспринципного авантюриста, как Хрущев, и сионистского лакея, как Брежнев, создал плацдарм для беспрепятственной деятельности сионистов, которыми «несгибаемый миротворец» был окружен стараниями своей супруги мадам Голдберг. Брежнев выполнял одну из стратегических задач западных спецслужб – возможно, сам того не подозревая, – довести экономику страны до предельной черты, чтоб таким образом его наследники могли говорить о несостоятельности социализма и необходимости коренной перестройки. Другая стратегическая акция так называемого застойного времени – подготовить народ к перестройке, растлить его духовно, довести до нравственной деградации. Началась культурная интервенция. Через кино, музыку, эстраду Запад забрасывал в нашу страну духовный яд, направленный прежде всего на молодежь, на ее незрелые души. Распространителями в стране были местные сионисты, прочно заседавшие в прессе, на телевидении и радио, в кино и эстраде. А тех, патриотов, кто пытался воспрепятствовать распространению духовного яда, предупредить народ о смертельной опасности, разоблачать растлителей, нещадно травили, обвиняли в антисемитизме, клеймили тавром «фашист» и «черносотенец». И это хорошо знаешь.

– Да, я согласен, но тогда возникает вопрос: а что же Политбюро, ЦК – они тоже участвовали в брежневской кухне? Они что, не видели, что экономика государства требует перемен, иначе развалится? Или не понимали, что идет целенаправленное духовное растление нации?

– Были такие, кто видел и понимал. Понимал Косыгин, спорил с Брежневым, но сделать ничего не смог, потому что последнее слово оставалось за Брежневым. Заместители Косыгина Мазуров и Полянский тоже видели, понимали, пытались что-то сделать, рискнули своей карьерой. И были отстранены от власти. Я считаю, что Горбачев возник не случайно, его кандидатура на пост могильщика партии и Союза была запрограммирована задолго до того, как он вошел в Политбюро.

– Кем?

– Сионистами и масонами. Тем же Сусловым.

– Но ты извини меня, – энергично заговорил Иванов. – Перестройка была необходима. Так дальше жить было невозможно. Демократию, гласность, многопартийность народ приветствовал.

– Согласен, приветствовал. Много надо было менять и в экономике, и в идеологии. И особенно в партийной структуре. Нужна была и соперничающая партия, допустим, какая-нибудь социалистическая или народная. Нужна была и Российская компартия, нужна была, наконец, большая самостоятельность республикам. Но не эти цели преследовали архитекторы перестройки. Им нужен был развал Союза, изменение строя, установление капитализма. На пути к этой цели стояли партия, со своей идеологией, армия, КГБ, патриотизм народа, идейная убежденность, вера в идеалы, в жизненные ориентиры. Все это нужно было убрать с дороги: то есть дискредитировать партию, оплевать и растоптать патриотизм, оболгать и разрушить армию. Как, какими средствами? Вот тут и пригодились прелестные лозунги демократии, свободы печати, многопартийности. Большая часть общества уже была подготовлена к неожиданным переменам. Целые поколения уже прошли через растленные дискотеки, видеосалоны, импортную и отечественную кинопошлятину, проповедующую секс, нигилизм, иждивенчество и прелести капитализма. Яковлев – главный оборотень и главный архитектор перестройки, захватил почти все средства массовой информации, и тем самым было покончено с плюрализмом. Пресса начала игру в одни ворота, растлевать народ, оболванивать. Главным лозунгом стал «Долой!», то есть разрушение, демонтаж государственных институтов. Демократия превратилась в хаос и беззаконие. Оболваненные избиратели послали в Верховные советы немало откровенных подлецов, карьеристов из числа люмпеинтеллигенции, дипломированных мещан, среди которых и прямые родственники троцкистов и ягодовцев, то есть палачей русского народа, их дети, внуки, племяники под русскими, разумеется, псевдонимами. Это же позорный факт: в Верховных советах среди народных депутатов рабочие и крестьяне составляли единицы. Те же силы, руководимые Яковлевым, провели свою работу в республиках, начав с Прибалтики. И пошла катавасия суверенитетов, начали плодиться президенты и президентики. За годы перестройки преступность приобрела немыслимый размах. Мы уже вышли на одно из первых мест в мире коррупции и преступности. Правительство никаких серьезных мер не предпринимает, кому-то выгодно ловить рыбку в мутной воде. Горбачев начал создавать кооперативы, главным образом посреднические, не приняв предварительных мер от их грабительских действий, и позволил очистить казну, создав уже класс буржуазии. Ельцин с первых шагов упразднил народный контроль и содействовал грабительным мафиозным бандам. И все не случайно, а преднамеренно, запрограммированно, по подсказке зарубежных советников и инспекторов перестройки. В печати уже сообщалось, что избирательную кампанию Ельцина финансировали американцы, а так называемых защитников Белого Дома финансировали местные предприниматели-капиталисты. Без помощи из-за рубежа развал Союза, свержение советской власти было бы невозможно.

Якубенко умолк. Смуглое лицо его порозовело, властные брови нахмурились. Он тяжело дышал.

– Это страшно, какой-то кошмарный сон, – сказал Иванов. – Неужели это конец, гибель целой нации?

– Нации уже нет, – нервно сказал генерал. Глаза его источали гневный огонь. – Ее развратили, духовно растлили. Между прочим, так погибла Римская империя. От разврата.

– И нет шансов на спасение? Неужто нет?

– Пока что есть, пока есть армия и ядерное оружие. Но Ельцин попытается обезоружить армию под разным предлогом, посулами и подачками. Ему подскажут американские советники. Да что говорить. Мы с тобой при каждой встрече прокручиваем одну и ту же пластинку. – Он опять сел к столу.

– Чай или кофе? – спросил Иванов.

– Давай чай, – выдохнул устало Якубенко, глядя в пространство затуманенным, невидящим взглядом.

За чаем разговор продолжился. Иванов возмущался пропагандой пошлости, порнографии по телевидению и в печати. Некто Самсон – называющий себя королем порнографии, открыто распространяет «картинки», изображающие половой акт пятилетнего мальчика с шестидесятилетней старухой, некрофила с обезглавленным им телом, зоофила с козочкой. И все это – «работа» представителей «богоизбранного народа».

– Я все задаю себе вопрос: как такое могло случиться в нашей стране? – говорил Иванов, выкладывая свои мучительные раздумья. – Почему молчит и терпит позор армия? Где ее честь? И не нахожу ответа. Епископ говорит, что пришел на землю антихрист. Что своим неверием мы сами пригласили его. Ссылается на Евангелие. Я дважды прочитал эту священную книгу. Это кладезь мудрости, там есть над чем подумать.

– Я считаю, что мы недооценили силу сионизма, – сказал генерал, вставая из-за стола. Суровое лицо его потемнело, четко выразив самоуверенность и независимость. Упрямый подбородок нацелен на Алексея Петровича, ожидая от него его мнения. Иванов тоже поднялся и посмотрел на генерала как бы с удивлением, спросил:

– Израиль, с которым так поспешно восстановили дипломатические отношения в угоду американцам и позволили легализировать в стране сионизм. Ты это имеешь в виду?

– Я имею в виду мировой сионизм, его господство в США и других ведущих капиталистических странах. Его банки с триллионами денег, корпорации и картели. Сталин это понимал. Потому они с таким остервенением бесятся на его могиле.

– На страну напустили густого тумана лжи. Люди барахтаются в этой лжи как в дерьме и не видят выхода. Слабый лучик правды с трудом пробивает эту блевотину лжи.

– Сионистской лжи, – вставил генерал, но Иванов не обратил внимания на его реплику и продолжал:

– Сионисты уничтожают нашу национальную самобытную культуру. Подменили своими космополитскими подделками. А ведь были когда-то чайковские и мусоргские, репины и суриковы, были Есенин и Твардовский, был Шолохов. А теперь Шнитке и Колкер, Шагал и Неизвестный, Войнович и Бродский. Это сеятели пошлости и грязи, отравители и растлители душ молодежи. Они предали забвению наших классиков. Вучетича и Корина подменили Эриком Неизвестным. Это они умеют из неизвестных делать известных. Потому что в их руках телевидение, кино, пресса. А наш обыватель верит, что уродцы Неизвестного – это и есть подлинная скульптура, потому что ему с детства внушили подобные образцы за шедевры. Души людей деформировали, деградировали. И все же я не верю, что с Россией и с Союзом вообще покончено, что наша песенка спета, и мы станем, как сейчас пишут, сырьевым придатком США. Они одержали стратегический успех, но не победу. Туман рассеивается, найдется потомок Александра Невского, Дмитрия Донского, Кутузова, появится Новый Георгий Жуков и будет солнце по-прежнему не заходить над великой державой. Суд народа, праведный и беспощадный, воздаст по заслугам архитекторам и прорабам перестройки. Россия воспрянет.

Сердце его бешено билось, в глазах сверкала сдержанная ярость. Обычно немногословный, умеющий скрывать свои чувства, слушавший собеседника, как правило, скромно и вежливо, сегодня он не смог подавить в себе вулкан мыслей и чувств. Якубенко слушал его даже с некоторым удивлением, но в тоже время глядел на него поощрительно.

– Завидую твоему оптимизму, Алеша, а что касается прорабов, то они держат свои воздушные лайнеры на взлетных полосах и «мерседесы» с заведенными моторами и направленными в сторону Риги. Это на случай, если забастуют пилоты. Они же не круглые идиоты и понимают, что за свои преступления перед народом придется отвечать. И по самой высшей шкале, как предатели. За смерть умерших от голода ветеранов войны и неродившихся младенцев, за страдание и слезы доведенных до отчаяния матерей, не знающих, чем накормить и во что одеть своих детей. Все эти институтские теоретики, сопливые юнцы, далекие от народа и ненавидящие простого человека, все эти бурбулисы, гайдары, шахраи так называемые русско-язычные совсем не случайно оказались у руля России в смертный час ее. Эта ельцинская команда могильщиков рекомендована ему главным архитектором перестройки. Сам Ельцин просто прораб, бестолковый, некомпетентный, но с претензией на мессию. Он смешон, но сам этого никогда не поймет, как не поймет и то, что его подручные – несмываемый позор России. Такого позора русская история не знала. Многие топтали русскую землю: шведы и ордынцы, немцы и французы. А эти, тель-авивские, топчут душу народа. Такого не было. – Он стоял посреди комнаты могучим исполином, и трудно было поверить в его семьдесят лет, разъяренный и суровый, и Алексею Петровичу казалось, что его фронтовой друг и командир, строгий и справедливый во всем, умеющий подавлять в себе взрывоопасные эмоции, вдруг выплеснул свои чувства и мысли. Такое он себе очень редко позволял. Он никогда не терял контроль над собой, имея здоровые нервы. А тут допекли. Иванов всегда испытывал его силу и обаяние, убежденность, которую не удалось поколебать в нередких между ними спорами, но споры эти никак не отражались на их многолетней дружбе. Оба они жили надеждой на скорые перемены к лучшему, и генералу иной раз казалось, что их надежда безумная, потому что вызывала тень гражданской войны. А что такое война, они познали не только из кино и телехроники в Югославии, но и пролив собственную кровь.

После долгой паузы, образовавшей как-то сразу вдруг необычную напряженную тишину, Якубенко словно размягчился и проговорил негромким и глухим голосом:

– Вообще я сплю без сновидений. А сегодня видел странный сон: якобы идут по Тверской в сторону Кремля колонны рабочих «ЗИЛа», «Красного пролетариата», «Борца», несут транспаранты, красные знамена, поют «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой, с фашистской силой темною…» И так зримо, явственно, ну, как в действительности. И рядом со мной какая-то женщина, как будто даже знакомая, обращается ко мне: «Почему с фашистской? Надо с сионистской!» Я ничего ей не ответил, только вижу теперь, что колонна эта идет по улице Королева мимо Останкинской телебашни. И женщина эта указывает на башню-шприц и с ужасом кричит: «Смотрите, смотрите, она падает!» Я смотрю и вижу – башня падает на колонну, а люди то ли не слышат и не видят, что она их сейчас раздавит. Все идут и идут, и все громче звучит суровая песня-набат «Вставай, страна огромная…» Я проснулся, открыл глаза, и уже не во сне, а наяву продолжаю слушать песню, которая поднимала нас в атаку и окрыляла. И знаешь – я почувствовал в себе какую-то силу и надежду. Да, да – надежду, что сегодня кажется неправдоподобной, несбыточной. К чему бы это вдруг такое? К чему бы это?

– Не знаю. Меня сновидения преследуют постоянно. Я к ним привык, – ответил Иванов. – Хотя в них кроется какая-то великая тайна, которую человеку, науке, в обозримом будущем не удастся разгадать.

– Говорят, бывают вещие сны.

– Бывают, – сказал Иванов, прищурив глаза, в которых уже угасло недавнее ожесточение. Взгляд его потеплел. – Сам испытал. Однажды в Восточной Пруссии – это было уже в конце войны, когда ты ушел на дивизию, – мы должны были на рассвете брать небольшой немецкий городок. Названия его я уже не помню. Ночью перед боем нам удалось накоротке прикорнуть. Не знаю, сколько я спал, может, час, а может, больше. И вот вижу сон: город, который мы должны взять и в котором я, конечно, никогда не был. Так вот вижу, будто мы ворвались в этот город, а на площади, совершенно пустой, стоит их кирха, ну по-нашему церковь, а на ней – скульптура распятого Христа. До этого мне не приходилось встречать ни в Пруссии, ни в других местах подобной церкви и чтоб со скульптурой. Утром мы ворвались в этот город. И что я вижу: в центре площадь и на ней кирха с распятием Христа точь-в-точь, что мне приснилась. Я был поражен и озадачен. Как такое возможно? Рассказал тогда ротному своему – ты его не помнишь, он из бывших учителей. Толковый был мужик, мыслящий. И знаешь, как он объяснил? Это, говорит, биотоки, ты перед боем думал об этом городе и посылал на него свои биотоки. Они дошли до цели и возвратились к тебе назад – отраженные. Были и другие случаи.

Они прошли снова в «цех». Якубенко еще раз внимательно и в то же время как бы смущаясь осмотрел свой портрет. А Иванов сказал:

– По-моему, получился. И владыке нравится. А он не лишен вкуса. Что ж, буду формовать и потом помаленьку долбить.

– Ты хочешь в мраморе?

– А ты думаешь, лучше в металле?

– Я к тому, чтоб тебе облегчить. В металле меньше мороки.

– Ничего, я договорился с мраморщиком. Есть тут у меня один знакомый умелец. Они ведь теперь почти безработные, так что он с удовольствием.

– Ну, как знаешь, тебе видней. На этом они расстались.

Глава четвертая. Первая любовь

1

На открытие выставки Алексей Петрович опоздал. Он пришел в Манеж, когда пестрая, многочисленная толпа зрителей разбрелась по залам-отсекам, рассматривая новые работы мастеров изобразительного искусства. И хотя скульптуры было немного, его «Первая любовь» оказалась загнанной в дальний отсек и поставлена в уголок на фоне довольно серых пейзажей, написанных как бы с нарочитой небрежностью, но с претензией на «новое слово» и этакую лихость. В сущности, это были весьма посредственные этюды, сработанные художником одним махом за какие-нибудь полчаса, потому они и не имели шансов задержать на себе глаз зрителя и не могли соперничать со скульптурой Иванова. Во всяком случае, такое соседство устраивало Алексея Петровича и как-то смягчало досаду, что поставили его работу в самом конце зала, куда некоторые уже изрядно уставшие зрители даже и не доходят.

Вообще для художника немаловажно, где и как повешена его картина или поставлена скульптура, в начале или в конце зала, как освещена, каково соседство. От этого во многом зависит и впечатление зрителей. И там идет своего рода борьба за «престижные места», споры, обиды. Иванов в этом отношении был человеком если не безразличным, то по крайней мере покладистым. Он считал, что стоящую вещь зритель заметит, где бы она не находилась – в начале или в конце зала. На этой выставке у него и была-то всего лишь одна работа – его «Первая любовь». К ней он и направился сразу же, как только вошел в Манеж, не обращая внимания на другие экспонаты. Он не то чтоб волновался, но как и каждый автор хотел знать отношение к его творчеству рядового зрителя. Мнение критиков-искусствоведов его не интересовало, да они его не замечали. За все годы его творчества о нем не появилось в печати ни одной серьезной статьи, словно и не было такого скульптора Алексея Иванова. Даже отличный монумент советскому солдату, воздвигнутый им в одном большом городе, был удостоен всего нескольких фраз в местной газете. Алексей Петрович не страдал истощавшим душу недугом тщеславия. Иронически и даже с презрением смотрел на льстивых угодников, лобызающих каменные зады власть имущих, не умел, да и не хотел «работать локтями» в толпе жаждущих славы и наград. Все это он считал позорной суетой, недостойной художника-творца.

Каково же было удивление Алексея Петровича, когда еще издали он увидел у своей скульптуры довольно большую группу людей, о чем-то оживленно рассуждающих и как будто даже спорящих. Вначале он решил, что внимание зрителей приковано к пейзажам «лихого» художника-соседа. Но, подойдя поближе, он понял, что зрители говорят о его «Первой любви». И он был приятно обрадован, когда увидел на белом мраморе своей скульптуры красную гвоздику, неизвестно кем положенную. Это было трогательное признание, которого он никак не ожидал. Из обрывочных реплик толпившихся зрителей он понял, что его работа нравится, что она не осталась незамеченной. Но больше всего его поразила ярко красная гвоздика, так эффектно выделявшаяся на белом мраморе. «Кто тот доброжелатель, а может, поклонница, удостоивший его таким лестным вниманием?» – лихорадочно сверлило мозг. Отойдя на несколько шагов от зрителей, стоящих у его работы, и прислушиваясь к их репликам, он увидел в толпе молодую женщину уж очень внимательно, даже придирчиво рассматривающую его «Первую любовь». Она была одета в черное платье, отделанное тоже черными пушинками из меха, элегантно облегающее ее стройную, грациозную фигуру. Не глубокий вырез на груди обнажал белизну шеи, украшенной маленьким аметистовым камешком на тонкой золотистой цепочке. И такой же камешек в серебряной оправе скромно сверкал на единственном колечке. Она стояла вполуоборот к Иванову и, указывая рукой в сторону его скульптуры, что-то говорила стоящей рядом с ней, судя по полной фигуре, пожилой женщине, лица которой он не видел. Быстрым цепким глазом Алексей Петрович обратил внимание на кисть руки молодой женщины и подумал: «Вот такие, именно такие нужны мне для „Девичьих грез“. Он сделал несколько шагов в сторону, чтоб рассмотреть лицо этой женщины, и был поражен ее скромной, какой-то не броской, но внутренне глубокой чистой красотой. Темные, пожалуй, темно-русые волосы, гладко зачесанные на пробор и связанные на затылке в тугой, не очень большой, но и не малый узел, обнажали красивый, высокий лоб и приятно оттеняли белизну ее лица. Пораженный какой-то необъяснимой притягательностью, он уставился в нее неотступным прицеливающим взглядом. И точно ощутив этот взгляд, женщина посмотрела в его сторону как-то странно, словно испытывая неловкость. Взгляды их столкнулись. Глаза ее, большие, очень блестящие искрились умом. Стоящая рядом с ней седая женщина тоже повернула голову в сторону Иванова, глядя на него пристально сощуренными глазами. И вдруг глаза седой женщины вспыхнули, расширились, она приоткрыла рот, очевидно, хотела что-то сказать, но быстро передумала и, проталкиваясь сквозь зрителей, решительно направилась к Иванову. Еще не дойдя до него с сияющим лицом, она протянула ему руку и, подавляя смущение, проговорила быстрым шепотом:

– Здравствуй, Алеша… Алексей… – и виновато запнулась.

– Петрович, – сухо подсказал Иванов.

– Извини, память уже не та, забыла. – Пухлое лицо ее помидорно зардело.

– А может, и не знала, – вежливо улыбаясь только губами, сказал Алексей Петрович и, чтоб погасить ее неловкость, прибавил:

– Я ведь тоже не помню твоего отчества.

– Матвеевна, – торопливо напомнила она. – Лариса Матвеевна, – и, обращаясь к незаметно подошедшей к ним молодой женщине, сказала: – Машенька, познакомься – это Алексей Петрович Иванов – автор скульптуры, которая тебе так нравится. Вот – он самый. Когда-то меня изобразил. А это Маша – моя единственная дочурка. – В ее сладком, торопливом голосе, в умиленном, взволнованном взгляде сливались и радость, и неловкость, и нечто похожее на раскаяние. Иванову невольно вспомнилась из прошлого ее стремительная манера в разговоре, но голос был уже совсем другой, тихий, ломающийся.

«Единственной дочурке» шел тридцать седьмой год, но на вид ей с большой натяжкой можно было дать только тридцать. Молодило ее чистое свежее лицо матовой белизны, и глаза прямые и гордые, и стройная безукоризненная фигура, и даже скромная гладкая прическа очень свежих с отливом волос. Она улыбнулась вежливой застенчивой улыбкой и сказала негромким и неторопливым голосом:

– Очень рада. Мне кажется, ваша работа – лучшая здесь на выставке. И не потому, что мама… – Она сделала паузу, скользяще взглянув на Ларису Матвеевну, и продолжала неспешно выталкивать круглые слова: – Я первой увидела вашу скульптуру и не сразу догадалась, что это мама. Просто мне очень понравилось лицо молодой девушки. Мимо нее нельзя пройти равнодушно. Это уже художественный образ.

Иванов обратил внимание на неторопливую вдумчивую речь Маши, совсем не похожую на речь юной студентки Ларисы, всегда стремительную и звонкую. «Наверно, в отца. И во всем облике ее мало материнского, разве что глаза, светящиеся спокойным блеском», – думал Иванов, глядя на Машу ласково и поощрительно. Ее откровенное мнение о «Первой любви», добрые слова, в которых не чувствовалось ни капельки дежурной вежливой лести, ложились на душу Алексея Петровича благостным эликсиром. Не сводя с нее проницательного взгляда, он сказал:

– Благодарю вас, Мария …?

– Сергеевна, – суетливо подсказала Лариса Матвеевна и почему-то сочла нужным сообщить: – Зорянкина. Да зови ее просто Маша. Ее и на работе все так зовут, – суетилась восторженно и бессмысленно Лариса Матвеевна.

– Красивое имя, да и фамилия подстать, – ласково сказал Иванов.

– Был такой художник Зарянко, говорят знаменитый, – блеснула эрудицией Лариса Матвеевна, вызвав на лице дочери не одобрительную гримасу.

– Он что, родственник вам? – без намека на иронию поинтересовался Иванов.

– Да нет же, мама просто так, – смутилась Маша.

– Зарянко был и в самом деле хороший живописец-реалист. Пожалуй, даже натуралист. Умел выписать каждый волосок, – примирительно проговорил Иванов.

– Ваша фамилия скорее от зорянки. Есть такая забавная пичужка – серенькая, а грудка розовая, пожалуй, палевая. И черные маленькие пуговки – глаза на головке, которая несколько великовата для нее. Поет утренние и вечерние зори.

– Вы знаток пернатых? – с тихим изумлением спросила Маша.

– Любитель. Обожаю природу и всех ее обитателей, а точнее окружающий нас мир, включая леса, горы, реки, облака, степи, и прочие муравейники.

Они отошли в сторону подальше от толпящихся у «Первой любви» зрителей. Иванов обратил внимание на мягкие плавные движения Маши и ее неторопливую речь.

– Я рада твоему успеху, Алеша, и мне приятно, что людям нравится твое искусство. Вот и гвоздичку кто-то положил. Поклонница наверно. И надо же где встретиться! Сколько лет не виделись? Полсотни, – тараторила Лариса Матвеевна, и это ее истерическое умиление смущало и даже раздражало Алексея Петровича. «Тоже мне – Алеша – или опять забыла отчество», – подумал он не отводя взгляда от Маши. – А как мне ее называть – просто Лариса или по отчеству? А может, вообще никак не называть?» Он не был рад этой встрече, она не вызывала в его душе даже малейшего дуновения, словно это была незнакомая ему женщина, старая, хотя и сохранившая энергию и бодрость. Другое дело – Маша. В ней есть что-то неотразимое, притягательное. И, должно быть, не только или не столько молодость, а что-то пока неразгаданное и не объяснимое, внушающее доверие. А Лариса все лебезила:

– Ну как ты живешь? Я недавно встретила Светлану и узнала, что вы разошлись. У тебя своя квартира?

– Мастерская. Там и живу.

– Один? Не женился? – бросила на него мимолетный пытливый взгляд.

– Опоздал. Увлекся работой, а поезд мой тем временем ушел.

– Ну, не скажи! – решительно польстила Лариса Матвеевна. – Ты еще мужчина – орел. Небось, бабы табуном ходят. Не мужчина же, а женщина цветок положила. Дети есть?

– Внуку двенадцать лет. С родителями в Забайкалье.

– А Машенька в газете работает. Может, встречал ее статьи? Интересно пишет. Все про этих уголовников, про ужасы. А про Алексея Петровича ты не могла бы написать? – вдруг обратилась к дочери.

– А разве Алексей Петрович уголовник? – снисходительно и иронически заулыбалась Маша. Это была длинная, широкая, сверкающая благодушием и просьбой о снисхождении улыбка. Она привлекала и запоминалась.

– Ну, тоже мне придумала… Я совсем о другом, о творчестве его напиши, о том, как он воевал, как был ранен и контужен, – сказала Лариса Матвеевна, и без всякого перехода: – Ты бы нас пригласил к себе в мастерскую, там у тебя, наверное, много интересного. И к нам приходи, всегда будем рады. Есть о чем поговорить, вспомнить.

Сумбурную речь Ларисы Матвеевны и ее назойливое внимание Иванов слушал с вежливым терпением. Приходить к Зорянкиным он и не думал. Ему не о чем говорить и нечего вспоминать. В сердце его не сохранилось ничего, что бы напоминало ему о первой любви. Все куда-то ушло, растаяло и улетучилось. Лишь прошлая обида о вероломстве невесты зашевелилась в нем. Его занимала Маша, ее необычный, неожиданный образ. Он притягивал своей необъяснимой загадочностью. Иванов молча достал свою визитную карточку, протянул ее не Ларисе Матвеевне, а Маше со словами:

– Милости прошу. Ваше лицо достойно мрамора и бронзы.

И невольный румянец смущения вспыхнул на его лице, а в глазах сверкнул нежный огонек.

– Я никогда не была в мастерской скульптора и не имею представления, как вы работаете, – откровенно призналась Маша.

– Все очень просто. Но лучше показать, чем рассказать, – ответил Иванов. – Или как говорится: лучше один раз увидеть, чем десять услышать.

– Спасибо, – тепло, но как бы рассеянно согласилась Маша, сверкнув на него мимолетным дружеским взглядом.

Простившись с Зорянкиными, Алексей Петрович почти бегом прошел по отсекам зала, задерживаясь лишь у произведений, за которые невольно цеплялся взгляд. Народу по случаю вернисажа было много, зрители толкались у лучших картин, мешая друг другу, поэтому Иванов решил зайти на выставку в другой раз, когда спадет наплыв публики.

Он вошел в свою мастерскую с чувством душевного подъема. Его «Первая любовь», несомненно, имела успех, на который он не рассчитывал, не будучи избалованным вниманием как чиновников от искусства, так и своих коллег. Многие из последних ценили его талант, и в то же время сетовали на его неумение «проявить себя», чрезмерную скромность и общественную пассивность, объясняя это замкнутым и необщительным характером. Хотя Алексей Петрович по своей натуре был человеком добрым, внешне относился и к «правым», и к «левым» одинаково терпимо и лояльно, но друзей со стороны художников у него не было. Это не мешало ему не чувствовать одиночества и находиться в курсе как внутренней жизни страны, так и внешних событий. Он постоянно выписывал по совету генерала газету «Советская Россия» и «Красная звезда», журналы «Молодая гвардия» и «Наш современник». Свободное от работы время читал художественную, главным образом историческую литературу, а с весны до поздней осени частенько выезжал за город на природу.

Но не только успех его скульптуры, о чем свидетельствовали оживленно толпящиеся у «Первой любви» зрители и кем-то положенная гвоздика (мысль – «кто тот поклонник»? – А ему хотелось, чтоб это была поклонница, – не покидала его и приятно интриговала), но и нечто пока не совсем осознанное поднимало его настроение. Он подошел к незаконченной композиции «Девичьи грезы» и, оценивающе глядя на безликую голову и едва намеченные кисти рук, подумал о Маше: сюда бы ее лицо, ее руки. Эта мысль впервые родилась там, в выставочном зале, и он совсем не случайно, а с тайной надеждой обронил тогда фразу «Ваше лицо просится в мрамор» и был несколько огорчен, что Маша никак не отреагировала на его деликатный намек-предложение. Он поставил на плитку чайник и начал готовить себе картофельное пюре. Он любил его с капустой собственного засола с множеством различных приправ. Любил перед этим опробовать кусочек деревенского сала, которое ему постоянно присылала младшая сестра Лида – смоленская колхозница. Вообще Иванов был не прихотлив к пище, равнодушен к разного рода деликатесам даже в «застойное время», когда вопрос продуктов не составлял никаких проблем. Любил он и чай, крепкий, душистый, с примесью разных трав. Кофе держал ради гостей. Быстро пообедав – на это он отпускал пять, максимум десять минут, – Алексей Петрович зашел в спальню и включил магнитофон с записью русских песен и романсов в исполнении Бориса Штоколова и лег на диван. Он боготворил этого певца, его могучий многокрасочный голос и ставил его в один ряд с Шаляпиным. Особенно нравилось ему «Утро туманное, утро седое» на слова Тургенева, а также романс П.Булахова «Гори, гори, моя звезда», тютчевское «Я встретил вас», «О, если мог выразить в звуке» Л.Малашкина. Он решил сегодня по случаю открытия выставки дать себе полный отдых, т.е. не прикасаться ни к пластилину, ни к глине. Он заново воскрешал в памяти сегодняшнюю встречу со своей первой любовью – Ларисой, но мысль его почему-то упрямо и настойчиво обращалась к Маше, к ее образу, запавшему в душу с того первого мгновения, когда их взгляды совершенно случайно, а может быть, по воле рока скрестились в немом изумлении. Он пытался найти ответ на свой же вопрос: чем она затронула интимные струны его души, так долго не звенящие и казалось, умолкшие навсегда. Машу нельзя было назвать красавицей, которые сверкают внешним блеском, как фальшивые бриллианты, сработанные из горного хрусталя. В ее облике не было ничего такого, что мгновенно поражает воображение и ласкает взор. Ее глубокая спокойная задумчивость и, пожалуй, преднамеренная, если не прирожденная, простота и скромность вызывали в нем какое-то смутное предчувствие внутреннего богатства и красоты. Все это увидел в ее глазах, таких особенных, неповторимых, честных и умных. А могучий, проникновенный бас Штоколова до осязаемости, до сердечной боли рисовал знакомую картину, созданную очаровательным Тургеневым:

Утро туманное, утро седое. Нивы печальные снегом покрытые… Нехотя вспомнишь и время былое, Вспомнишь и лица давно позабытые. ……………………………… Многое вспомнишь родное, далекое, Слушая говор колес непрестанный, Глядя задумчиво в небо широкое…

Алексей Петрович протянул руку к стоящему рядом с диваном магнитофону и нажал клавишу. В доме воцарилась звонкая тишина, а в очарованной душе Иванова звучал уже не голос Штоколова, а его собственный, не слышный для посторонних голос:

Вспомнишь обильные страстные речи, Взгляды, так жадно, так робко ловимые, Первые встречи, последние встречи, Тихого голоса звуки любимые.

«Взгляды, так жадно, так робко ловимые». «О ком это, о чьем тихом голосе? – мысленно спросил он, вспоминая тихий голос и… жадный взгляд. – Точно сказано: у нее был жадный и робкий взгляд. Это все о Маше». Почему о ней, и при чем тут она? Уж скорее это должно относиться к Ларисе, его первой любви. Но о ней почему-то не хотелось думать и не было желания встречаться с ней еще раз, тем более в его мастерской. Ей видите ли, хочется посмотреть на его искусство. А что она в нем понимает? – уже с неприязнью подумал он и чтобы отвлечься от неожиданно свалившихся на него странных размышлений, решил ознакомиться со статьей Льва Толстого, которую принес ему епископ Хрисанф. Как-то он спросил владыку: за что отлучили Толстого от церкви? «Он кощунственно выражал свое несогласие с апостолом Павлом», – кратко ответил архиерей, но в голосе его Иванов не почувствовал осуждения им великого писателя. «А можно почитать статью Толстого?» – спросил тогда Иванов, и владыко пообещал принести ему.

Статью Толстого Алексей Петрович читал медленно, вдумчиво и с нарастающим интересом. Великий писатель спорил с одним из высоко чтимых в христианстве учеником Иисуса Христа. Настоящее имя его было Савел, и сам он вначале принадлежал к фарисеям – гонителям Христа. Но когда увидел, что за Христом идут люди, что в него верят, поменял имя Савла на Павла и примкнул к ученикам Иисуса. («Как нынешние партийные оборотни – всевозможные яковлевы, горбачевы, ельцины, шеварднадзе», – подумал Алексей Петрович.) Толстой писал: «Да, основа учения Христа – истина, смысл – назначение жизни. Основа учения Павла – расчет и фантазия». «Евангелие говорит, что люди все равны; Павел знает рабов и велит им подчиняться господам». Толстой не согласен «с мелкой, сектантской, случайной, задорной проповедью непросвещенного, самоуверенного и мелко тщеславного, хвастливого и ловкого еврея». «Павел, как и все самолюбивые, славолюбивые проповедники лжи, суетился, бегал из места в место, вербовал учеников, не брезгуя никакими средствами для приобретения их», – писал Лев Николаевич.

Прочитав эти строки, Иванов задумался: «Вон оно что! Во всемирной истории, оказывается, всегда были мелкие, самоуверенные, хвастливые и ловкие авантюристы, вроде троцких, свердловых, – проповедники лжи, бегающие из места в место, не брезгающие никакими средствами ради достижения личных, корыстных целей. Как это похоже на наше трагическое время. Разве не о горбачевых, яковлевых, ельциных и прочей сволочи, именующей себя демократами, говорил Лев Толстой, раскрывая подлинное лицо и деяния Савла-Павла который, – читал Иванов, – „… сделался основателем новой религиозной секты, в основы которой он положил те очень неопределенные и неясные понятия, которые он имел об учении Христа; все сросшиеся с ним еврейские фарисейские предания, а главное – свои измышления о действительности веры, которая должна спасать и оправдывать людей“.

«Да, глубоки корни у этих Иуд – кроются они в глубинках еврейского фарисейства, – размышлял Алексей Петрович, вдумываясь в слова русского гения. – Их измышления о действенности веры в наши дни вылились в так называемое „новое мышление“ Яковлева-Горбачева, изобретенное ими или подсказанное из Тель-Авива, как заокеанская удавка для удушения русского народа и в целом великого государства. Пожалуй, прав мой генерал, когда он так убежденно утверждает, что самый страшный враг и нашей страны, и всего человечества – это сионизм с его масонской гвардией, этот кровожадный и жестоко ненасытный спрут, обвивший своими ядовитыми щупальцами весь земной шар. У него триллионы денег, золото и алмазы для подкупа власть имущих лакеев, у него вся пресса, телевидение, радио, кино, искусство, наука – это орудие оглупления, нравственного и физического растления народных масс, которые под воздействием иудоистского гипноза не понимают, кто их подлинный палач и душитель, и нападают на мнимых палачей, на которых им указывают сионистские гипнотизеры».

Алексей Петрович часто спорил с генералом Якубенко по поводу деятельности сионистов вообще в мире и в частности в нашей стране. Он считал, что Дмитрий Михеевич преувеличивает роль сионистов. Ну, были в окружении Горбачева, в его президентском совете лица еврейской национальности, разные политологи, липовые академики. Но ведь так было всегда – и при Хрущеве, и при Брежневе. Но после августовских событий, так называемого «путча» Иванову уж слишком заметно бросилось в глаза еврейское засилье на главных позициях общественной жизни. Официально были созданы по всей стране сионистские организации. Радио и телевидение уж слишком подчеркнуто начало грассировать – русские патриоты к микрофонам и телекамерам не допускаются. Большинство газет демонстрируют откровенно произраильскую позицию. В банках, на биржах, в смешанных предприятиях, в непроизводительных кооперативах главенствующие посты заняли лица еврейской национальности. Миллионеры-предприниматели – тоже из них. Все повторяется, как и в первые годы советской власти. Такое же положение и в США, где еврейский капитал с помощью еврейских средств информации – а они там главенствуют – фактически руководит государством.

«Да, генерал Якубенко, пожалуй, прав, – решил Иванов. – Но где же выход из адского положения, в которое ввергла страну „пятая колонна“ с сионистами во главе? А назначение Горбачевым сиониста Панкина министром иностранных дел, а Примакова руководителем внешней разведки?» Генерал Якубенко назвал эту акцию одной из главных в серии бессчетных преступлений Горбачева. Не успев войти в свой кабинет на Смоленской площади, Панкин тотчас же поспешил восстановить дипломатические отношения с сионистским Израилем, а новый генеральный секретарь ООН, араб, женатый на еврейке, поспешил амнистировать Израиль, отменив решение Генеральной Ассамблеи, принятое большинством государств в 1975 году о сионизме, как форме расизма и расовой дискриминации. Тогдашнее советское руководство поддержало решение Генеральной Ассамблеи ООН. А нынешнее с восторгом двумя руками голосовало за его отмену. «О чем это говорит, – спрашивал Якубенко Иванова и, не дожидаясь ответа, говорил: – О том, что сионизм укрепил свои позиции во всем мире и, главное, в нашей стране. Потому-то Израиль плюет на все решения ООН и Совета безопасности, ведет себя, как международный гангстер, на которого нет управы, ибо за его спиной стоят сионистские США.

Израилю все позволено: ежедневно убивать палестинских детей, бесчинствовать на оккупированных им арабских землях. И если раньше до «перестройки» наше правительство поддерживало арабов, то нынешнее – аплодирует сионистским детоубийцам».

Да, генерал прав. Обеспокоен активностью сионистов у нас и епископ Хрисанф, только он предпочитает не говорить об этом громогласно. Боится. А кого? Своего патриарха или иудеев, стремящихся к интеграции в православии? Иванов спросил об этом владыку напрямую, что называется в лоб. Владыко горестно улыбнулся, повел плечами и промолчал.

– А каково окружение Ельцина, что из себя представляет его команда, все эти бурбулисы, гайдары, шахраи? – спросил Алексей Петрович Дмитрия Михеевича. – Я вот читал, что отец Егора – Тимур Гайдар писатель и адмирал. А дед по материнской линии – писатель Бажов.

– Отец, конечно, контр-адмирал, но никогда никаким кораблем не командовал, а начиная с капитан-лейтенанта плавал по волнам газетных страниц, то есть заурядный журналист. А ты бы лучше поинтересовался, кто у Егора бабка по отцовской линии, – то есть мать Тимура? – По лицу Дмитрия Михеевича пробежала хитрая язвительная усмешка, и он добавил свое привычное: – То-то и оно!

3

На другой день Иванову пришлось снова побывать на выставке вместе с Якубенко. Посетовав на Алексея Петровича за то, что тот не пригласил его на вернисаж, генерал в шутку, естественно, приказал своему бывшему подчиненному исправить ошибку и, не откладывая в долгий ящик, сопровождать его в Манеж. Иванов выразил сожаление, что не успел к выставке перевести бюст генерала в материал – еще не был даже отформован в гипсе, на что Дмитрий Михеевич махнул рукой, сказав, что это совсем не обязательно, что военные, особенно генералы сейчас не в моде, что ему хочется посмотреть, как выглядит «Первая любовь» среди других скульптурных работ. На этот раз зрителей было гораздо меньше, чем вчера – возможно, по случаю понедельника, – и они около двух часов внимательно рассматривали выставленные работы. Дмитрия Михеевича раздражали и даже возмущали произведения «авангардистов», которые он называл хороводом бездарей и подонков. Иванов старался гасить его слишком эмоциональную неприязнь, объясняя тем, что среди зрителей есть поклонники и такого искусства, что всякий художник имеет право на свое видение мира, на свой стиль и манеру, хотя сам Иванов не принимал и не воспринимал опусы «авангардистов», – он был неисправимый убежденный реалист.

Возвратясь с выставки и наскоро пообедав, Алексей Петрович занялся формовкой портрета Дмитрия Михеевича. Услугами форматоров он пользовался редко, особенно сейчас, когда так немилосердно взвинчены цены. Это довольно не простое мастерство он освоил, когда работал в мастерской академика с формовщиками высокого класса.

Он не успел облачиться в рабочий комбинезон, как в дверь позвонили. Сегодня он никого не ждал и хотел было сделать вид, что его нет дома. Но звонки настойчиво повторялись, пришлось открыть. Перед ним у порога стояла Лариса Матвеевна в шубе из черного каракуля и пушистой шапке из белого песца. Иванов мучительно удивился нежданному визиту, а она заговорила извиняющимся тоном:

– Была у своей знакомой тут недалеко и решила зайти. А телефон не помню, где-то у Маши твоя визитка.

Иванов не стал изображать на своем лице радость, но и недовольства не показал. Лишь сухо пригласил, распахнув дверь:

– Пожалуйста, заходи в мою хижину.

В прихожей, помогая ей снять шубу, небрежно-равнодушным голосом объявил:

– Собирался поработать.

– А я вот видишь – помешала. Конечно, лучше бы позвонить. Да так получилось. Ты уж извини меня, я ненадолго. Я так была рада нашей встрече на выставке. Надо же. Вот и совсем не собиралась, и не хожу я по выставкам. А тут какая-то сила потянула меня. Мы с Машей проходили по Моховой, смотрим, народ толпится. Маша говорит: давай зайдем, – сбивчиво и торопливо тараторила она, проходя в кабинет, и остановилась в нерешительности.

Приход ее для Иванова был совсем некстати, он не знал, о чем им говорить. Ворошить прошлое, такое далекое и уже как бы и нереальное, он не намерен. Все чистое, светлое, но очень короткое, что было между ними, перегорело в молодой душе, превратилось в пепел, не оставив ни обид, ни упреков. Перед ним сидела старая женщина с подштукатуренным лицом, отмеченным печатью уныния и грусти. Одета она была в дорогой темно-коричневый бархатный костюм, престижный четверть века тому назад, и светлую блузку, на которой покоились крупные бусы. Речь ее была торопливая, манерная, а блуждающий взгляд не мог скрыть внутреннюю пустоту.

– Расскажи, как ты эти годы, живешь-то как? Покажи свои хоромы.

– Живу, как видишь, не жалуюсь. А хоромы – смотри, – сказал он с терпеливым благодушием и развел руками.

Лариса Матвеевна очень проворно встала и бодрой энергичной походкой направилась в «зал», где стояли его готовые работы. Глаза ее смотрели открыто и прямо с каким-то двойственным удивлением: она видела произведения настоящего мастера и в то же время ее смущали женские торсы, обнаженные женские фигуры. Он наблюдал за ней с терпеливой вежливостью и даже с тайным любопытством и снисходительной иронией. Сказал:

– Ты тут посмотри, а я пойду поставлю чай. Или ты предпочитаешь кофе?

Она предпочитала кофе. Иванов поставил на плиту чайник и с чашками, ложечками и банкой растворимого кофе вернулся в «зал», выгрузил посуду на стол и снова вышел за сушками и печеньем. Когда вернулся, она стояла посреди комнаты и смотрела на Алексея Петровича с лукавой улыбкой глуповатыми растерянными глазами.

– А ты молодец, ты очень вырос, – похвалила она с потугой на светскую утонченность. – А что это у тебя такой интерес к нашему полу? И все голые. Ты что, женский угодник? – В вопросе ее звучало неприличие, а в глазах играла загадочная улыбка.

– Бабник? Ты это хотела сказать?

– Наверно, все твои любовницы, – игриво сказала она, но в голосе ее не было осуждения.

– Возлюбленные, – небрежно и равнодушно ответил он и посмотрел на нее испытующе.

– Да ну тебя: жениться тебе надо. Я знаю, со Светланой ты не был счастлив. Она – женщина с норовом… с тяжелым характером.

– А ты счастлива?

– Я?.. Было счастье, да уплыло. – Она горестно вздохнула, глаза ее затуманились. Выдержав паузу, сообщила: – Я своего схоронила, вот уже три года прошло. Живем втроем – Маша и внучка Настенька. Четыре годика в сентябре ей исполнилось. Живем скромно. Квартира у нас хорошая, трехкомнатная, на Кутузовском, в хорошем доме. Мы долго жили за границей, Сергей Иванович был первым советником посла. Приоделись, вещичками кой-какими обзавелись. Жили в достатке и на черный день приберегли. Ты заходи к нам. Всегда будем рады. И Маша.

Он вышел на кухню и вернулся с кофейником и сахаром. Разговор не клеился. Иванов бросал на нее короткие скользящие взгляды и думал: «Неужто эта та самая Лариса, от одного имени которой ныло его сердце и перехватывало дыхание, недосягаемая мечта, которая так сладко целовалась в весеннем Измайловском парке? Да это было в мае, – вспомнил он и взглянул на ее потрескавшиеся бледные, плотно сжатые губы и с иронией подумал: вот так целовалась Светлана, не размыкая губ. Зачем ей нужна встреча со мной? О чем она сейчас думает, как, с каким чувством вспоминает майские послевоенные дни? Что ей от меня нужно?» Пауза была рискованно долгой, Лариса Матвеевна это понимала и решилась взять инициативу в беседе. Повторила снова вопрос, от ответа на который Иванов умело уклонился, а для нее это был важный вопрос:

– Почему же ты не женишься? – Тон ее преднамеренно не серьезный, даже игривый. А он не принял его и отвечал с серьезным видом:

– Для того чтоб жениться, надо влюбиться. Однажды в молодости я влюбился, и ты знаешь, чем это закончилось. Второй раз я женился без любви, кому-то назло. А результат – тот же. Так что стоит ли рисковать? Подобные неудачи дорого обходятся.

– А любовницы или, как ты называешь, возлюбленные не дорого?

– Совсем нет. Пожалуй, наоборот.

– Они что – тебе платят? – спросила она с презрительным любопытством. В ответ он звучно рассмеялся язвительным смехом, но смеялись губы, а глаза оставались холодными.

– Мои возлюбленные в мечтах, плод моей фантазии, вроде той, что ты видела на выставке, или этих, что в соседней комнате, как ты сказала – голых. Они по крайней мере не изменят. – Его колкий намек она пропустила мимо ушей и продолжала допрашивать:

– А наяву?

– Не хочу попусту растрачивать душевные силы. Берегу.

– Для кого? Ты ж сказал, что твой поезд ушел.

– Поезд ушел, а вдруг подвернется попутная машина.

– Значит, надеешься? – глаза ее беспомощно и жалко задрожали. – Правильно делаешь: надежду никогда не надо терять. Одиночество – страшное дело. Вот у меня и дочь, и внучка, а я все равно одинока. Душа-то она не стареет, она, может быть, с возрастом еще больше нуждается в ласке, чем в молодости. Молодость – она ветренна. Она ярко светит, но не греет.

На лицо ее в мелких морщинах легла тихая печаль.

Разговор принимал нежелательный для Иванова характер, и он спросил:

– Чем занимается твой зять?

– Зятя нет, – ответила она и скорбно вздохнула. – И не было. А Настенька – случайный плод легкомыслия. Хотя Маша у меня совсем не легкомысленная, серьезная девушка. Но так случилось. – Лариса Матвеевна вздохнула.

– Она не похожа на тебя, вернее не очень похожа, – случайно сорвалась у него язвительная фраза. Но Лариса Матвеевна не обиделась и не смутилась. Напротив, на лице ее заиграла манящая улыбка, сказала весело и таинственно:

– А ты не находишь, что она на тебя похожа? – и заискивающая улыбка блеснула в ее прищуренных глазах. «Ну и ну, это уже непозволительная наглость или откровенная глупость», – подумал Иванов и, посмотрев на нее с удивлением, сказал, нещадно рассмеявшись:

– Насколько я знаю, от поцелуев дети не рождаются.

Лицо Ларисы Матвеевны порозовело, она рассмеялась нервным беспричинным смехом и, подавляя его, сказала:

– Я пошутила. Я имела в виду ее характер, такой же, как у тебя: серьезный и добрый.

«Откуда знать тебе мой характер?» – с холодной отчужденностью подумал Иванов. Разговор и встреча уже тяготили его. Ему было ясно, что привело ее сюда совсем не желание посмотреть его работы, – это был лишь удобный предлог. Она шла с определенным намерением и слабой надеждой, но, поняв, что надежда ее оказалась иллюзорной, сделала последний выстрел: покончила с чаепитием, она подошла к нему вплотную и, будучи не в силах скрыть свое волнение, громко вздохнула и сдавленным деревянным голосом произнесла:

– Спасибо тебе, Алеша, не ругай, что отвлекла тебя от дела, но не могла не увидеть тебя еще раз. После той встречи на выставке, поверишь, я всю ночь глаз не сомкнула. Всю свою жизнь передумала, перечувствовала. Себя корила за свое легкомыслие, молодая была, да глупая. Любила я тебя и все эти годы вспоминала, не могла забыть. И когда Машеньку под сердцем носила, о тебе думала. Может, оттого и похожа она на тебя. Говорят, так бывает. Ты сказал, что от поцелуев дети не рождаются. Только бывают поцелуи, которые оставляют свой след на всю жизнь. И всю жизнь вспоминаешь их в минуты, когда душа плачет, когда находит на тебя такое, чему и названия нет. Я знаю – душа у тебя добрая и сердце нежное. Как представлю твои переживания – места себе не нахожу.

Он слушал терпеливо и покорно ее исповедь, смотрел на редкие складки вокруг ее тонких губ, на ее дрожащие, морщинистые руки, на благородную голубизну изрядно поредевших, а когда-то пышных волос, видел, как меркнут и туманятся ее глаза, и в мыслях его зарождалась какая-то путаница и разноголосица: он хотел понять и поверить в искренность ее слов, но мешали сомнения: а может, свой монолог она заранее продумала. Душа его смягчилась, появилось чувство жалости и прощения, и он с мягкой и вежливой уступчивостью сказал:

– Не надо ворошить прошлое, Лариса. Что было, то сплыло.

– Не говори, Алеша, не сплыло. Хорошее не забывается, – взволнованно перебила она. – Любила я тебя. И люблю. И буду любить всегда. И если тебе понадобится помощь – дай знать, не стесняйся. Я с радостью .. – осеклась она и вдруг порывисто поцеловала его в щеку. А он стоял перед ней, растерянный и смущенный, и не находил слов в ответ на ее признание, и в то же время понимал, что «выстрел» ее прошел мимо.

Глава пятая. Звезда любви приветная

1

Новый, 1992 год Алексей Петрович встречал в семье Дмитрия Михеевича Якубенко. Генерал жил вдвоем с женой в двухкомнатной квартире в большом доме на площади Победы. Из окон была видна Поклонная гора, вокруг которой еще недавно бушевали страсти: быть или не быть там мемориалу в честь победы над гитлеровским нашествием, а если быть, то каким? Якубенко уговаривал Иванова предложить свой проект на конкурс – мол, тебе, фронтовику, и карты в руки, – но Алексей Петрович категорически отказывался, ссылаясь на то что это не его «жанр», что он не монументалист, что тут нужен вучетичевский размах. И высказывал уже не новую, родившуюся еще при жизни Вучетича идею перенести в Москву из берлинского Трептов парка бронзового солдата с ребенком на руке и мечом, разрубившим фашистскую свастику. Страсти улеглись, перестройка отодвинула идею с памятником куда-то на задворки старанием сионистской прессы, юродствующей над нашей победой, над воинской доблестью и славой, над памятью павших и горькой судьбой доживающих свой век в нищете и позоре ветеранов Великой Отечественной.

У Якубенко не было детей. Встречать Новый год, кроме Иванова, они пригласили своего лечащего врача и «друга дома» Тамару Афанасьевну, работающую в военной поликлинике. Это была миловидная вдовушка, муж которой погиб в Афганистане незадолго до вывода советских войск из этой многострадальной исламской страны. Тамаре Афанасьевне шел сорок пятый год, то есть она вплотную приблизилась к той возрастной черте, когда говорят «бабе сорок пять – баба ягодка опять». Тамара Афанасьевна в полной мере соответствовала народному изречению: она принадлежала к категории людей, наделенных оптимизмом от рождения. Чувство радости жизни, умение владеть собой, не поддаваться унынию в самые трагические дни – составляли черту ее характера. Даже смерть любимого человека не смогла сломить ее, и она стоически перенесла эту мучительную трагедию. В дни печали и житейских невзгод она любила повторять строки своей выдающейся землячки Леси Украинки:

«Да, я буду сквозь плач улыбаться. Песни петь даже в горькие дни, Без надежды надеясь смеяться. Прочь, унылые думы мои!»

Генерал Якубенко не однажды советовал Иванову жениться.

– Это пока у тебя есть силенки и здоровье, ты все хорохоришься, свободой своей холостяцкой наслаждаешься, – увещевал друга Дмитрий Михеевич. – А заболеешь, одряхлеешь, как тогда? Так и будешь околевать в этом своем шалаше? Воды некому будет подать. То-то и оно. В наши годы надо почаще вперед смотреть.

– У тебя и невеста, стало быть, на примете? – иронически шутил Иванов.

– И невеста. Бесподобная будет жена. Врач по профессии. Великолепный специалист-терапевт. Обаятельная женщина. Для нашего подлого времени – ангел, хранитель и утешитель.

– Вот именно утешителей я и опасаюсь, поскольку не нуждаюсь в утешении. А они – утешители, все равно будут утешать, то бишь – не для меня. Как говорят, это мы уже проходили.

И чем сильней противился Иванов, тем настойчивей старался Якубенко надеть на друга семейный хомут. С этой целью и была приглашена встречать Новый год Тамара Афанасьевна. От супруги Дмитрия Михеевича она имела полную информацию об Иванове, как о потенциальном женихе и человеке положительном по всем статьям. На Алексея Петровича, который с некоторой долей иронии и любопытства рассматривал приготовленный ему хомут, Тамара Афанасьевна произвела приятное впечатление. Ниже среднего роста, пепельноволосая блондинка с постоянной доверчивой улыбкой на круглом, мелком здоровом лице, сохранившем естественный румянец, она напоминала общительную воспитательницу детского сада. В светло голубых притягивающих глазах ее сияло мечтательное счастье и готовность быть полезной людям. Маленький рот ее с резко очерченными и слегка накрашенными губами постоянно обнажал мелкие жемчужины зубов. Пушистый пепел волос придавал ей беззаботную легкость и беспечность. И это впечатление усиливал птичий щебечущий голосок, теплый, ласкающий, как дуновение июльского ветра. И все это выглядело естественно, без нарочитости и манерничания. Да и одета она скромно, хотя и элегантно: серый костюм – пиджак и юбка – хорошо вырисовывал ее еще не полную, но склонную к полноте фигуру. Маленькие уши украшали две капельки солнечного янтаря. Такая же капелька нанизывала единственное колечко.

Вместе с генеральшей Тамара Афанасьевна побывала на выставке и сделала Иванову комплимент, впрочем, довольно тактично, без восклицательных восторгов. Ей искренне понравилась «Первая любовь», но, пожалуй еще больше понравился сам автор, о котором она потом сказала супруге Дмитрия Михеевича: «Он какой-то святой». Слова эти генеральша передала генералу, а Якубенко не замедлил передать их «святому», который в ответ весело и раскатисто расхохотался. Он не чувствовал в себе никакой святости, не понимал, что именно имела в виду Тамара Афанасьевна, назвав его «святым человеком»?

Пили шампанское и коньяк: у генерала были доперестроечные запасы. С закуской обстояло поскромней: провожали полуголодный год, встречали голодный. Рассказывали анекдоты и пели песни – русские народные, фронтовые. Тамара Афанасьевна обладала приятным голосом. Пела украинские «выйди коханая працей изморена хоть на хвилиночку в гай», «Ихав казак на вийноньку». Супруги Якубенко помогали. Иванов слушал. Он любил песни, они всегда жили в его душе, даже иногда в мастерской напевал сам себе, а в компаниях стеснялся. Хоть и голосом, и слухом не был обделен. Он наблюдал за Тамарой Афанасьевной, как она поет, и считал, что в песне раскрывается душа человека, и заключал: душа врачихи добрая, открытая, характер покладистый, бесхитростный и общительный. С такой, наверное, легко. Даже не веселая песня в ее исполнении звучала весело и задорно: «Ридна мати моя, ты ночей не доспала, ты водыла мене на зори в край села…»

В час ночи гости простились с хозяевами, отказавшись смотреть новогоднюю телебесовщину, и вместе вышли на безморозный пустынный Кутузовский проспект, по которому пробегали редкие такси и еще более редкие частники, решившие подзаработать в новогоднюю ночь. Именно частника и удалось им поймать. За сотню деревянных рублей он отвез их по домам. В машине они тягостно молчали, разговор почему-то не клеился. Впрочем, Тамара Афанасьевна изъявила робкое желание посмотреть портрет Дмитрия Михеевича, на что Иванов ответил, что в гипсе смотреть его не интересно, что надо было раньше, когда он был еще в глине, что глина – жизнь, гипс – смерть, а мрамор – бессмертие, а потому надо теперь ждать, когда он переведет из гипса в мрамор, а возможно, и в бронзу: вопрос еще не решен.

У подъезда ее дома Тамара Афанасьевна не спешила отпускать его руку, спрашивала, сверкая веселой дружеской улыбкой:

– Так когда же вы обессмертите Дмитрия Михеевича?

– То есть? – не сразу сообразил Иванов, все еще не отпуская ее руку.

– Вы сказали: мрамор и бронза – бессмертие…

– Ах, да-да, – смущенно пробормотал он, поняв ее намек. – Дмитрий Михеевич обещал доставить мне блок диабаза. Где-то у него есть на примете, в воинском гарнизоне.

– А что это такое – диабаз?

– Камень. Черный гранит. Очень трудный в обработке. Твердый орешек. Но у него есть свои достоинства: в полировке – он черный, а в насечке – серый, даже голубоватый. Получается как бы два цвета. Представляете: лицо черное, а волосы седые. Или наоборот: черные волосы и светлое лицо. Но я еще не решил, возможно, отольем в бронзе или в другом металле.

Он вспомнил, как Якубенко шептал ему, когда женщины удалились на кухню: «Ну как Тамара? Правда – прелесть? Ты пригласи ее в мастерскую». Иванов не пригласил. Придя домой в начале третьего часа, он разделся и лег в постель, погасив свет. Думал, что сразу заснет. Но сон внезапно улетучился. Одолевали неторопливые, ровные и совсем не навязчивые мысли. Сначала о Тамаре. Да, она симпатичная и довольно милая женщина. Очевидно, добрая, душевная и веселая. И жена была бы хорошая, заботливая. И рука у нее горячая и мягкая. Как только подумал о жене, представил ее своей женой, как тотчас же мысли его запрыгали веселыми зайчиками, вызывая мимолетные образы Ларисы, Светланы, Инны, и на какое-то мгновение задержались на Тамаре. Его забавлял ее искристый, такой беззаботный девичий смех, непосредственная радость души. Он догадывался, что пела она для него, желая понравиться и возбудить в нем ответные чувства. Ему было приятно слушать ее разливистую «Во городи верба рясна…», любоваться ее открытой доверчивостью, но сердце его глухо молчало. Он думал о Маше Зорянкиной, образ которой сливался с задуманным им образом композиции «Девичьи грезы». «Это то, что мне нужно, единственная и неповторимая находка, как актриса для оригинальной роли», – думал он, и мысли эти вытесняли из памяти Тамару.

Алексей Петрович вообще засыпал медленно и трудно, погружаясь в безбрежный океан сновидений, чаще всего забавных, неожиданных, до осязаемости реальных и в то же время фантастических, немыслимых в действительности. Его сновидения составляли особый для него мир, какую-то вторую часть его бытия, где все для него уже было знакомо – и люди, несуществующие в реальности, имена которых он знал лишь во сне, и города, которых не было в действительности, с улицами и домами, по которым он ходил много раз, но только во сне. Мир сновидений удивлял его, как неразгаданная тайна, раскрыть которую предстояло науке далекого будущего. Этот мир ставил перед Ивановым трудные вопросы, вызывал на размышления о таинстве жизни. Вслед за Омаром Хайямом он повторял: «В чем нашей жизни смысл? Куда свой путь вершим? Как много чистых душ под колесом лазурным сгорело в пепел, в прах. А где скажите дым?» И мир этот всегда представлялся в туманной дымке и исчезал без следа при пробуждении, лишь изредка оставляя в памяти какие-то отдельные эпизоды и уж совсем редко целые картины, которые крепко западали в душу. Иногда они повторялись уже как старые знакомые. В последнее время в сновидениях Иванова появилось нечто совсем новое, необыкновенное. В полудреме перед пробуждением либо перед погружением в глубокий сон он слышал как бы собственный голос, читающий ему что-то вроде лекции, трактата или публицистической статьи на злобу дня, при том с некоторыми положениями этой лекции он не мог согласиться, и возражал, другие положения изумляли его своей новизной, о которой он наяву и думать не мог, и сонный, еще до пробуждения, он пытался понять, откуда и чей этот голос, и не находил ответа. А голос внушал ему интересные открытия, которые хотелось бы запомнить или записать на магнитную ленту и обнародовать. Но сделать это не было возможности: он просыпался и все начисто стиралось, как с магнитофонной ленты. Тогда его атаковала стая вопросов: что это все значит, как объяснить, особенно те мысли и слова, с которыми он спорил, как с чужими, неприемлемыми для него? Почему ничего подобного не приходило ему в голову наяву? Есть над чем подумать…

Часто снилась Алексею Петровичу его любимая молодая женщина, с которой он никогда не встречался наяву и даже имени ее не знал. Она не была красавицей, сверкающей дивной красотой и ослепляющей взгляды мужчин. Но в ней было нечто большее и основательное, нечто возвышенное и глубокое, что притягательно волнует воображение. Все попытки Иванова встретиться с ней, раскрыть ей душу, сказать какие-то необыкновенные слова о ней и своих чувствах к ней (во сне, конечно) оказывались безуспешными: то он не мог найти в своих записных книжках номер ее телефона, а когда находил, оказывалось, что его телефон поврежден. «Не судьба», – удрученно говорил он сам себе и просыпался с чувством уныния. Так было несколько раз в течение пяти лет. В последний раз ему посчастливилось встретиться с ней во сне. Это случилось после посещения его мастерской Ларисой Зорянкиной. Его загадочная фея внешне напоминала Машу. Он был счастлив и каждый раз засыпал с надеждой встретиться с ней опять. Но увы! Фея его не появлялась.

После встречи Нового года к Алексею Петровичу долго не приходил сон. Уснул он лишь под утро. Снилась ему уже знакомая по прежним сновидениям широкая река с отлогим зеленым берегом и песчаным плесом, река, не существующая в природе, но милая его сердцу. Он любил доплывать до середины по теплой спокойной глади ее и возвращаться на берег, довольный ее ласковой негой. Это была его река, о ней знал только он, и погружался в ее приветливые воды, быть может, в третий или четвертый раз за последние годы. На этот раз, возвращаясь на берег, где он раздевался, он увидел плывущих по поверхности рыб. Их можно было брать руками, что он и сделал. И вдруг обнаружил, что рыба мертвая. Его, еще не проснувшегося, охватил ужас. Он вспомнил, что видеть во сне рыбу, особенно мертвую или мясо – к болезни. Он испытал на себе много раз эти вещие сны и боялся их. И самое любопытное, что еще спящим он уже понимал, что это сон, и делал усилие, чтоб проснуться. Проснулся и на этот раз с чувством огорчения и слабой надеждой: авось пронесет.

Надежда не оправдалась: в полдень он почувствовал тошноту, боль в области живота. Он принял таблетки фестала и солола с белодонной и вызвал искусственную рвоту. После этого усилием воли заставил себя выпить литра два содовой, чтоб промыть желудок. Через какое-то время боли и рвота прекратились. Осталась слабость, как бывает после операции или тяжелой болезни. Он решил отлежаться, но раздался телефонный звонок. Генерал Якубенко веселым добрым голосом сообщал:

– Ты ей очень понравился.

– Кому? – не понял Иванов.

– Тамаре. А кому же еще? Она нам звонила и в восторге от тебя.

Иванову было не до Тамары. Вялым голосом он сообщил другу, что заболел, но не сказал о рвотах: еще подумают, что у них отравился. Отвечал уклончиво:

– Какое-то странное недомогание, слабость.

– Тогда лежи и жди меня: я к тебе сейчас приеду с врачом. – И торопливо положил трубку. А Иванов мысленно возвращался к вещему сну и, кажется, нашел ему объяснение: организм уже чувствовал начало болезни когда он спал, и подал сигнал на какой-то механизм сновидений, который тотчас же создавал картину, соответствующую болезни – рыба или мясо. И все же вопросы оставались, загадка сновидений не была решена.

2

Иванов не очень был удивлен, встретив на пороге своей мастерской врача Тамару Афанасьевну без генерала, но все же спросил:

– А где Дмитрий Михеевич?

Вопрос удивил ее: она не знала, что должна была приехать вместе с Якубенко, хотела даже спросить «А разве он тоже…?», но быстро сообразила и ответила с улыбкой легкого смущения:

– Дмитрий Михеевич позвонил мне и сообщил, что вы заболели, и просил срочно навестить вас. Вот я, как скорая помощь, и примчалась по вызову.

– Что ж, я рад вас видеть, но Дмитрию не стоило вас беспокоить – ничего серьезного, все уже пронесло.

«А ведь, чего доброго – она может подумать, что я симулирую болезнь, предлог для встречи с ней, – решил Иванов и мысленно выругал услужливо-заботливого друга. – Больше того, может принять эту болезнь, как мужской сговор между ним и генералом».

Он проводил ее в кабинет и вкратце рассказал о своем недуге и о принятых им мерах. Она внимательно выслушала его и затем проверила пульс. Рука ее, как и вчера, была горячая и мягкая, а с лица ее все еще не сходил румянец смущения. Пока она считала пульс, он откровенно разглядывал глубокие морщины, прорезавшие ее низкий лоб, слегка прикрытый красивым локоном еще совсем свежих волос и мелкие морщинки у светло-голубых маленьких глаз. Белый врачебный халат придавал ей особую пикантность, хотя и казался здесь преднамеренным и неуместным. Ее мелкое, круглое слегка курносое лицо, как и вчера, то и дело озарялось мягкой, доброжелательной улыбкой. Неожиданно он уловил какое-то очень отдаленное сходство этой еще далеко не пожилой женщины со старой Ларисой. Он не понимал, в чем состоит это сходство, и подумал: «Лет через двадцать и она будет бодрящейся старушенцией. А меня, может, к тому времени вообще не будет на этой грешной истерзанной антихристом и его пришельцами-бесенятами, земле». Об этом, о себе, он старался не думать. Двадцать лет – это так много, и в то же время пролетят они незаметно в суете мирской. Кажется, совсем недавно Дмитрий Михеевич поздравлял его с пятидесятилетием, а ведь минуло уже с тех пор без малого двадцать. Размышления его оборвал вопрос Тамары Афанасьевны:

– Где вы можете прилечь? Я хочу прощупать ваш живот. – И лицо ее озаряется доброй и ласковой улыбкой.

Они прошли в спальню. Он послушно обнажился по пояс, лег на спину и неожиданно для себя самого сказал:

– Ваш халат настраивает меня на больной лад. Действует на психику.

– Правда? Тогда я его сниму, – с игривой улыбкой ответила она, а он прибавил:

– И отнесите его куда-нибудь, в кабинет, что ли?

«Зачем я эту глупость сказал? Что она подумает? А-а, пусть думает: ведь я же „святой“, а „святому“ все простительно.

Без халата она показалась ему совсем другой. На ней был светло-синий мохеровый свитер без рукавов, надетый поверх белой блузки, из-под которой просматривался маленький уголок ее мягкой, теплой, беспокойной груди. И вся она была мягкая и теплая, исторгающая на него приятный, какой-то манящий аромат духов.

Тамара Афанасьевна положила руки ему на живот и качала очень бережно, осторожно не столько прощупывать, сколько гладить. Ему не было неприятно прикосновение ее мягких горячих рук, даже напротив: он ощущал сладостное тепло, глядя в упор на ее розовое огнем горящее лицо, догадывался, что она не в силах сдерживать волнение; на ее маленькие полные губы, не тронутые помадой, почти физически чувствовал их трепетную близость и стыдливую нерешительность. Глаза ее были прикрыты веками, и от них во все стороны разбегались мелкие, едва заметные морщинки. Дрожащие руки все медленней скользили уже не по животу, а по груди, голова опускалась все ниже и ниже, и упавший локон ее волос щекочущим током коснулся его лица. Холодный разум подсказывал ему, что какие-то секунды отделяют их от рискованной черты, переступив которую, он будет потом горько раскаиваться. Он понимал ее и не осуждал. Ему вспомнилась стремительная до агрессивности атака Инны. Как не похожи эти две женщины, совершенно разные в своих чувствах. Он догадывался, каких душевных усилий, быть может, даже мук, потребовал от Тамары ее робкий поступок открыть перед ним свое сердце. Она не из тех женщин, которые откровенно предлагают себя мужику, повинуясь зову плоти. Ей нужна прежде всего ласка, по которой втайне стосковалась ее душа. И она готова отплатить взаимностью чувств. Он это понимал с полной убежденностью, но принять ее дара не мог: сердце его по-прежнему молчало с холодным равнодушием. А пепельный локон все ниже и ниже, еще один миг, и трепетные губы ее прильнут к его немного растерянному лицу, но именно в тот самый миг его вежливый грудной голос упредительно произнес:

– А вы не могли бы измерить мне давление? У вас есть аппарат? – Его внезапный бестактный, даже оскорбительный вопрос ударил ее, как обухом по голове. Она резко вздернула голову, выпрямилась и замерла в такой позе с закрытыми глазами. Руки ее украдкой соскользнули с его тела и опустились на ее колени. Он почувствовал себя неловко и виновато, прочитав в ее беспомощно-растерянных жалобных медленно открывшихся глазах просьбу о прощении.

С мучительным удивлением она тихо сказала:

– Давление у вас нормальное. И пульс тоже.

В колючих словах ее чувствовалось напряжение. И чтоб как-то оправдать себя, он сказал устало и равнодушно:

– Понимаете – какая-то слабость во всем теле и сонливость.

– После отравления это естественное состояние. Вам надо уснуть и отдохнуть. – В голосе ее звучали смущение и обида.

Она встала и направилась в кабинет. Он торопливо вскочил, надел рубаху и привел себя в порядок, направился вслед за ней. Она все еще не оправилась от смущения и собиралась уходить. Он понимал ее состояние и, осуждая себя, старался как-то смягчить, развеять неловкость положения.

– Вы хотите посмотреть портрет Дмитрия Михеевича? Пожалуйста, проходите в мой рабочий цех.

Отформованный в гипсе портрет генерала стоял на подставке рядом с незаконченной композицией «Девичьи грезы». Тамара Афанасьевна взглянула на портрет нехотя и вскользь, не скрывая своего равнодушия, тихо обронила лишь одно слово «похож», а композицию даже взглядом не удостоила, и в смятении вышла в прихожую. Расставаясь оба чувствовали себя неловко и виновато.

После ее ухода Иванов не находил себе места. Он метался по мастерской из комнаты в комнату, ругая не столько генерала сколько себя. «Как глупо, дурацки я вел себя. И Дмитрий хорош – специально ведь подослал. Зачем? Что я – просил его? Наоборот, я не хотел. Ведь я обидел ее без всякой к тому причины. Она с открытой душой… Ее можно понять. А я, как последний чурбан, даже чаю не предложил, можно сказать, выгнал доброго, душевного человека. Надо было посидеть, поговорить. Может, она хотела душу свою раскрыть, ласковое слово услышать от меня. Она гордая, совестливая женщина, а я ее за Инну принял». – Он мучительно переживал неожиданную встречу.

Телефонный звонок оторвал его от самобичевания. Звонила легкая на помине Инна, поздравляла с Новым годом, спрашивала, когда будем продолжать «Девичьи грезы?»

– Не знаю. Что-то я остыл к этим грезам, – равнодушно ответил он.

– А у меня новость, – весело говорила Инна. – Мой Аркаша задумал уехать за бугор. Насовсем. Только еще не решил, в какую страну: в Штаты или Израиль.

– Вместе с вами? – совершенно машинально спросил Иванов.

– Я не знаю. Хочу с вами посоветоваться. – Голос ее игривый, веселый и беспечный.

– Я плохой советчик. Кстати, а чем ваш Аркаша думает заниматься за бугром… с его-то профессией? Там своих таких, небось, пруд пруди. Да и народ в этом деле грамотный, небось, каждый второй классный специалист, да не только теоретик, но и практик, – съязвил он.

– И я ему говорю. А он боится, что здесь скоро гражданская война начнется. Вы же видите, что творится. Магазины пусты, цены дикие! А как жить не миллионерам, а простым смертным? Кстати, можете меня поздравить с пробуждением.

– С чем? – не понял Иванов.

– Да я же – дура – горло драла за демократов, на их митингах «Долой!» кричала. На Ельцина, как на икону смотрела. А он оказался таким же подлецом, как и Горбачев. Из одной шайки. А демократы? Да это ж обыкновенные жулики. Я никому уже не верю. А теперь что же – опять ходить по другим митингам и тоже кричать «Долой!»? И ждать, когда голодный народ выйдет на улицу и начнет громить всех подряд? Пожалуй, уж лучше с Аркашей в Штаты. В Израиль я не согласна, а в Штаты, чего ж – можно и попробовать. Не понравится – назад ворочусь, когда тут все образуется. Это же кошмар, что творится. Фильм выпустили под названием «Так жить нельзя». Это про застойное время. А теперь я б хотела спросить режиссера: «А так можно? Как мы сегодня живем?» Вчера у нас у магазина в очереди за молоком женщина умерла. Молока для внучки так и не досталось ей. И она с горя Богу душу отдала… А эти губошлепые гайдары завтраками народ кормят: мол, потерпите, завтра манну небесную получим. Не небесную, а западную. Горбачев все обещал, а теперь эти спасатели России…

Иванов терпеливо слушал ее бойкий монолог и думал о Тамаре Афанасьевне: та ведь тоже за демократов голосовала, а в Ельцине и сейчас еще не совсем разочаровалась, все еще верит. И в Штаты не поедет. Нет, Тамара никуда не поедет. Будет нищенствовать вместе со всеми, будет голодная облегчать страдания больных, а родину не оставит в беде. В Ельцине она просто заблуждается, заморочили ей голову печать и телевидение. Она доверчивая и добрая.

Звонок Инны немного поправил его настроение. Не ее поздравление порадовало Иванова, а то, что и такая активная «демократка» наконец-то прозрела и даже дурой себя назвала. А сколько таких дур отстаивают в очередях целыми дням, но стесняются назвать себя дурами, стыдно им признаться, как их бывшие кумиры обвели вокруг пальца, просто обманули. Но океан лжи, в которой погружена наша страна, еще не испарился, и миллионы дураков и дурех еще барахтаются в его мутных водах, захлебываясь газетными и радиотелевизионными нечистотами. Что касается таких, как Инна, то черт с ней – пускай выматывается хоть в Израиль, хоть в США. Жалко молодежь, доверчивую и беззащитную, отравленную ядом лжи, секса и жестокости. Потерянное поколение. И, пожалуй, не одно.

Обычно в квартире Иванова редко раздавался телефонный звонок. Иногда по несколько дней кряду телефон молчал, и сам он никому не звонил. Но сегодня день был не обычным – первый день нового года. И не успел Алексей Петрович положить трубку после разговора с Инной, как снова телефонный звонок и незнакомый, но приятный и как будто даже взволнованный женский голос:

– Здравствуйте, Алексей Петрович. Это Маша Зорянкина поздравляет вас с Новым годом. И мама тоже присоединяется к моему поздравлению. Мы от души желаем вам крепкого здоровья и творческого взлета на радость людям. Я еще раз была на выставке и нахожусь под впечатлением вашей скульптуры, – выпалила она залпом, очевидно, заранее приготовленные слова.

И эти такие простые, обыкновенные фразы так обрадовали и взволновали Иванова, что у него перехватило дыхание, и он ответил лишь после продолжительной заминки:

– Спасибо, Маша, я очень тронут вашим вниманием, – сдерживая свою возбужденность, пробормотал он тихим голосом. И уже оправившись, торопливо и радостно, опасаясь, чтоб она не положила трубку, продолжал:

– Я очень рад вашему звонку, очень-очень. Ваше мнение о моей работе мне дорого. Да-да, дорого, – зачем-то повторил он, поспешно подыскивая другие слова, которые помешали б ей прервать этот разговор. Он немного лукавил, говоря об ее оценке его «Первой любви»; для него дорог был вообще ее звонок, которого он, сам того не подозревая, так долго и терпеливо ждал. – Я вас тоже сердечно поздравляю и желаю вам большого светлого счастья на всю вашу долгую жизнь, – говорил он порывисто. Передайте мои поздравления Ларисе Матвеевне и добрые пожелания. – Тут же без паузы: – Как вы встретили Новый год? Расскажите, пожалуйста?

И в этом «пожалуйста», произнесенном проникновенно, как мольба, Маша не могла не уловить и глубокий смысл его слов, и его душевного волнения, и желание продолжать приятный для них обоих разговор. Он верил в биотоки, действия которых уже испытывал на себе еще на фронте. И теперь был уверен, что его состояние взволнованной радости передается и ей.

– По-семейному, в составе трех женщин: мы с мамой, да наша Настенька. Распили бутылку шампанского и в начале первого легли спать. У вас, наверно, было веселей? – В вопросе ее ему послышался какой-то подтекст.

«Хочет знать, с кем встречал. Или просто спросила для приличия?» – подумал Иванов и решил уклониться от излишних деталей.

– В семье своего фронтового друга встретил. Пили тоже шампанское, пели песни, которых нынешнее поколение не знает и не поет, ругали перестройку и ее творцов и тоже в первом часу разошлись по домам. Какое уж тут веселье, когда ничего хорошего новый год не сулит.

– Да, окаянное время, – грустно согласилась Маша. – Почти по Бунину – «Окаянные дни». Читали?

– Совсем недавно купил. Вы правы – почти по Бунину. Когда-нибудь кто-то напишет вот так же о проклятой перестройке, – сказал он и подумал: «А может, она за демократов, как Тамара Афанасьевна? Непохоже, коль бунинские „Окаянные дни“ вспомнила».

– Мне мама рассказывала, что у вас много интересных работ. Она в восторге.

Алексей Петрович понял намек и решил не упускать момент:

– Не доверяйте рассказам других. Лучше лично удостовериться. Заходите в любое удобное для вас время. Я почти всегда дома. Иногда выхожу за хлебом.

– Спасибо за приглашение, я им обязательно воспользуюсь, – охотно и с готовностью ответила Маша.

– И не откладывайте в долгий ящик. А то у меня глина сохнет, – говорил он уже весело и непринужденно.

– Глина? Что за глина?

– Из которой я буду лепить ваш портрет.

– Мой портрет? Это даже любопытно. Только стоит ли тратить глину на личность, которая не представляет общественный интерес. – В веселом голосе ее он уловил кокетливые нотки и желание продолжать телефонный диалог.

– На личность – всегда стоит и даже необходимо. А вы – личность.

– Личность разве что для глины. «Какой чарующий голос», – подумал он и попытался представить ее улыбку и умные глаза.

– Глина – это начало всех начал. А конец – мрамор.

– И как вы назовете мой портрет? Мамин вы назвали «Первая любовь», а мой?

– Название найдем. Это не проблема.

– «Последняя любовь»? – услышал он смеющийся озорной голос и внутренне вздрогнул, потому что мысленно подумал то же самое еще до того, как она, конечно же шутя, произнесла эти два бросавшие его в дрожь слова. Так они к обоюдному удовлетворению непринужденно проболтали минут двадцать, наконец Маша с решительной готовностью сказала:

– Итак, до встречи?

– Обещайте, что она состоится в самое ближайшее время? Не забывайте, что глина быстро сохнет.

– Обещаю и не забываю.

– Так, может, завтра? – с мальчишеским энтузиазмом предложил он.

– Какой вы скорый?

– Но ведь глина… – весело и шутливо выпалил он.

Поговорив с Машей, Алексей Петрович в состоянии неожиданного душевного взлета, словно окрыленный вошел в свой «цех» и остановился перед «Девичьими грезами». Он уже представлял себе, как будет выглядеть Маша в этой композиции, ее осененное мечтой одухотворенное лицо, полное внутреннего огня и страсти, тонкие трепетные кисти ее рук. Маша – это чудо женского совершенства, обаяния и красоты. Он не понимал, не хотел признаться, что совсем не знает ее, что видел всего один раз и то мельком, как иногда встретишь на эскалаторе метро движущееся навстречу очаровательное лицо юной феи. И потом эта странная, пусть даже шутливая фраза – «Последняя любовь». Как понимать ее? А ее голос, этот звенящий неторопливый колокольчик, ее непринужденная, свободная речь как плавное журчание серебряного ручья – все это пьянило его воображение, и он уже предвкушал удовольствие, с которым будет лепить ее образ. Нет, не образ, а лик.

«Что это со мной, почему я так возбужден?» – спрашивал самого себя и боялся ответа, запрятанного глубоко в недрах молодой, еще не растраченной души. Потом включал магнитофон, садился в кресло и, сцепив руки на затылке, слушал с упоением любимого им Бориса Штоколова:

«Гори, гори, моя звезда, Звезда любви приветная, Ты для меня одна заветная, Другой не будет никогда…»

Он вспомнил недавний сон, встречу со знакомой незнакомкой. Это было после того, как его мастерскую посетила Лариса Матвеевна. Незнакомка была похожа на Машу. И вот теперь ее звонок и такой приятный разговор. Его охватило необузданное веселье, чувство радостного ожидания, когда фактор возраста начисто исчезает, отсутствует, а сердце и разум вступают в конфликт. Разум хотел видеть в Маше только модель, натурщицу для незаконченной композиции «Девичьи грезы», сердце жаждало большего: встречи с женщиной, перед которой становятся на колени, оно жаждало любви.

3

Владыку Хрисанфа в последние дни одолевали глубинные сомнения. Сумятица противоречивых мыслей поселилась в нем после встречи с генералом Якубенко у Иванова. Откровенные высказывания генерала о патриархе, об Александре Мене, о митинговом пасторе-депутате, которого Алексей Петрович назвал «рыжей крысой», заставили епископа Хрисанфа задуматься серьезно над тем, что происходит в нашей стране в целом и в частности в жизни русской православной церкви. Хрисанф, как и большинство его коллег, благосклонно встретил перестройку, которая открывала для деятельности духовенства широкие, даже ничем не ограниченные просторы. Атеизм, безбожничество осуждалось в высших сферах власти, и главный партийный идеолог Александр Яковлев демонстративно нанес визит в Оптину пустынь. Правда, сведущие духовные иерархи помнили и другое, как тот же самый Яковлев в минувшие годы с губельмановской яростью насаждал и усиливал антирелигиозную пропаганду, жестоко расправлялся с редакторами тех изданий, которые отваживались печатать фотографии православных храмов – памятники отечественного зодчества. И старший коллега тогда еще архимандрита Хрисанфа, а нынешний митрополит в частной беседе обронил по адресу оборотня Яковлева презренное слово «Иуда». Но тем не менее многие патриотические газеты и журналы отводили целые страницы деятельности церкви. Как в открытые шлюзы хлынули верующие в храмы и в ранее отправлявшие службу и вновь открытые. Словом, церковь получила полную свободу и независимость от властей, хотя формально еще оставалась отделенной от государства. Духовенство ликовало. А некоторые из них, вроде «рыжей крысы», пробравшиеся даже в советы, экстремистски витействовали, вообразив себя апостолами свободы, крушили все подряд под флагом демократов. Досталось от них не только отечественной истории, но и своим коллегам архиереям высшего ранга, членам священного синода. Впрочем, еще раньше, в годы, когда в Китае вдову Мао Дзе Дуна и ее ближайшее окружение клеймили «бандой четырех», наши церковные диссиденты и, прежде всего «рыжая крыса», «бандой четырех» окрестили постоянных членов священного синода, то есть верхушку православного духовенства.

Совсем недавно безбожники в одночасье превращались с истовых верующих с такой же поспешностью и энтузиазмом, как некоторые партийные боссы объявляли себя убежденными и воинствующими демократами. Это конъюнктурное превращение вызывало в душе епископа Хрисанфа неприязнь и возмущение. «Иуды», – повторял он сказанное митрополитом слово по адресу Яковлева. Даже хуже Иуды: тот, предав учителя, под Давлением пробудившегося раскаяния нашел в себе мужество повеситься. У этих – Яковлевых-Горбачевых совесть не пробудится, потому как ее у них никогда не было. Владыка Хрисанф многого ожидал от власти демократов, не для себя – для народа. На Ельцина он надеялся до последнего времени и был не согласен с генералом Якубенко, который считал президента России Иудой номер один. Горбачев, Яковлев и Шеварднадзе в реестре Дмитрия Михеевича шли под номерами два три, четыре. Но надежды епископа оказались иллюзиями: Горбачев и Ельцин, которым он искренне симпатизировал, привели страну к катастрофе. Встреча с генералом Якубенко заставила владыку новыми глазами посмотреть на многие явления, происходящие в жизни нашего общества, в том числе и церковной. О встрече в мастерской Иванова епископ поделился с митрополитом, с которым его связывала давнишняя дружба и доверительные отношения. И оказалось, что митрополит как и генерал, считал Александра Меня иудаистским или сионистским – это, в общем, одно и то же – агентом в русской православной церкви, и что у Меня есть последователи как среди рядовых священников, так и среди архиереев. Брожение и смута в обществе не могли отразиться на жизни церкви. Появились любители половить рыбку в мутной воде, ослабить или воспрепятствовать влиянию церкви на духовное возрождение России, посеять разлад и хаос в умах верующих путем беспардонной лжи, мерзких инсинуаций в сионизированных средствах информации. Нередко и патриотические издания, которых можно сосчитать по пальцам, не разобравшись в существе и будучи некомпетентными в делах церковных, легко клевали на подброшенные врагами православия фальшивки. И не только иудаисты и Ватикан ведут активную подрывную деятельность, распространяя слухи о связях духовенства с КГБ, этими нечистыми играми занимается и зарубежная русская православная церковь, раскольники из так называемой «катакомбной церкви», возводящие хулу на покойного патриарха Сергия. И всемирный совет церквей со своим штабом в Женеве неустанно проповедуют экуменческие идеи, которые способствуют расколу в русской православной церкви, ослабляют ее плодотворное влияние на общество, одурманенное сионистской пропагандой, « уже не в состоянии разобраться, где правда, а где ложь, потому что наторенные в многовековой лжи бесы умеют искусно выдавать себя за ангелов, якобы только и пекущихся о благе народа. А на самом деле эти оборотни подобно вампирам пьют кровь доверчивых людей труда. Сегодня для прикрытия своей русофобской сущности, антирусского нутра они маскируются словами „Россия“, „русский“, а под этими масками скрываются матерые сионисты и их подлые, продажные лакеи. Посмотрите названия их газет: „Россия“, „Российская газета“, „Русский курьер“ – там русским духом и не пахло, их страницы пропитаны ядом русофобии, и русскому человеку, рядовому читателю, не так просто понять, что „Русский вестник“ и „Советская Россия“ – это вестники подлинной правды, а „Русский курьер“ – разносчик мерзкой лжи.

Обо всем этом владыка Хрисанф лишь смутно догадывался, но когда об этом доверительно заговорил митрополит, которому он беспредельно верил, у епископа Хрисанфа словно пелену сняли с глаз. Он понимал, что митрополит обладает большей информацией, знал о его необыкновенной способности анализа явлений и факторов, и потому все сказанное митрополитом он уже не подвергал сомнению. И личность Александра Меня, его деятельность как телеобозревателя своеобразного толкователя православия теперь ему виделась в ином свете. Он поразился, что мнение генерала и митрополита о Мене совпали. По указке иудеев глупые и наивные верующие христиане поставили небольшой крест на том месте, где покойный священник встретился со своим убийцей – у асфальтированной тропинки, идущей от платформы Семхоз до племптицезавода «Конкурсный». И не за свои собственные деньги вдова и сын убиенного решили выкупить у племптицезавода Дом культуры, чтобы открыть в нем «Центр Меня». У сионистов, как известно, денег куры не клюют, в то время как у куриного племзавода не хватает денег на содержание Дома культуры. До перестройки не только хватало, но и было в избытке.

В рождественские праздники владыка Хрисанф пригласил Алексея Петровича к себе в гости, при этом добавил, что желательно бы с генералом. Иванов позвонил Дмитрию Михеевичу, и тот охотно согласился: ему было интересно еще раз встретиться с епископом, который произвел на генерала приятное впечатление своей сдержанностью и благочестием.

Владыка Хрисанф жил в двухкомнатной кооперативной квартире, обставленной довольно скромно. В двадцатиметровой гостиной, где к приходу скульптора и генерала уже был накрыт стол на три персоны, сверкала игрушками и разноцветными лампочками нарядная елка. Глухую стену гостиной от пола до потолка занимали книжные полки. Солидная библиотека владыки состояла главным образом из художественной литературы – русской и зарубежной классики. Отдельная полка была отведена для поэзии. Епископ любил стихи, и сам пробовал свои силенки в этом литературном жанре, но в печать не предлагал. Из советских изданий выписывал «Русский вестник», «Независимую газету» и журнал «Слово». Последние номера этих изданий легли на журнальном столике рядом с телевизором и торшером. В углу под иконой за синим стеклом мерцал тихий огонек лампадки, и мягкий луч его трепетал на строгом лике Спасителя. На противоположной библиотеке стене между двух окон помещены две иконы в скромных окладах – Николы Мирликийского, по-народному – Угодника, особо почитаемого в русском православии, и преподобного Сергия Радонежского. На торцовой стене в изящной золоченой рамочке отлично выполненная репродукция рафаэлевской «Сикстинской мадонны».

Алексей Петрович, как и генерал, впервые были в доме владыки, и оба они, хотя и каждый по-своему, с любопытством разглядывали обстановку в квартире архиерея. В обстановке жилища, как в зеркале, отражается характер хозяина. Иванов знал о широком кругозоре епископа, о его пристрастии к поэзии и теперь воочию увидел истоки его эрудиции, глядя на богатую библиотеку. Дмитрий Михеевич обратил внимание на такие резко противоположные по своим позициям издания, как «Русский вестник» и «Независимая газета», и подумал: «Вот от чего у него каша в голове». Генерал считал, что, прикрывшись названием «независимая», чтобы придать себе видимость респектабельности и объективности, ловко впрыскивает в мозги даже грамотных, образованных читателей ядовитый вирус антикоммунизма и антисоветизма.

Алексей Петрович остановился перед лампадкой, с умилением глядя на голубой огонек. Сказал подошедшему к нему генералу:

– Как красиво.

– А взгляд у него суровый. Он, небось, думает и осуждает: «До какого позора докатились вы, русские люди? Антихристов приняли за пророков», – молвил генерал.

– Ты о чем? – не понял Иванов.

– Да я вот смотрю на Христа. Как же он мог позволить антихристу издеваться над православным людом?

– Это все за грехи наши, – отозвался владыка, услыхав их диалог. – Много мы грешили, от веры отступились. Потому и он отступился от нас. – И широким жестом в сторону стола пригласил: – Прошу вас, друзья. Отметим Рождество спасителя нашего.

Сегодня епископ Хрисанф, облаченный в белую рясу с панагией на широкой груди, выглядел внушительно и празднично. Просветленное лицо его сияло свежестью и здоровьем, в глазах светилась радость и благоденствие. Брошенные перед лампадкой реплики Алексея Петровича и Дмитрия Михеевича, а также замечание владыки «за грехи наши» послужили началом серьезного разговора за трапезой.

– Да ведь страдают не только православные, – сказал Иванов – В Нагорном Карабахе льется кровь мусульман и христиан – азербайджанцев и армян. Гибнут невинные. А из-за чего? Кто толкнул их на братоубийство? Кому это выгодно?

– Теперь, пожалуй, и не найдешь виноватого, кто первый бросил спичку и вызвал пожар, – заметил владыка.

– Почему не найдешь? – возразил генерал. – Тут нет никакой тайны, никакого самовозгорания. И кому выгодно – тоже не секрет.

Владыка устремил на генерала выжидательный взгляд, полный искреннего, почти детского любопытства.

– Один мой знакомый генерал – армянин по национальности, женатый на русской, как-то сказал мне, что в характере армян есть довольно странная черта: селиться вне своей территории, – продолжал генерал. – Армяне разбросаны, впрочем, как и евреи, по всему миру.

– Этнически они, как и евреи, семиты, хотя исповедуют христианство, – вставил владыка и тут же извинился, что перебил.

– Кстати, по богатству армянская община идет второй после еврейской, – продолжал генерал. – Очень амбициозный народ. Вот этими амбициями и воспользовались американские стратеги для разжигания национальной вражды в СССР. Это была их давнишняя мечта. Теперь же в обстановке перестройки они и решили бросить армянскую спичку. Они все учли и рассчитали там, за океаном, в своих стратегических научно-исследовательских центрах и фондах – и географический фактор, и амбициозное национальное высокомерие, и наличие в самой Армении экстремистских группировок, и тот прискорбный факт, что в команде Горбачева создалось мощное армянское лобби. Вспомните поездку Горбачева в США, встречу его с представителями армянской общины в Америке, сувенирчик, который армяне преподнесли первой леди СССР, и как Райка в ответном слове благодарности несла ахинею, вроде: «Этта икона свидетельствует о… друж-бе советского и армян-ско-го народов». – Он пытался пародировать речь Раисы Максимовны. – А между прочим, в то время еще была советская Армения и советские армяне. Всю эту кашу с Нагорным Карабахом заварили армянские экстремисты. Погасить конфликт можно было в самом начале решительными действиями президента Горбачева. Но это было не в его интересах, вернее не в интересах окружавшего его армянского лобби. Не в интересах западных спецслужб, у которых Горбачев был марионеткой…

Генерал самоуверенно замолчал. Он считал свою версию неуязвимой, но владыке она показалась неубедительной, поскольку генерал не привел никаких доказательств.

– А вы не упрощаете? – очень вежливо спросил владыка. – У вас есть какие-то факты, подтверждающие ваши слова? До Карабаха, как мне помнится, был Сумгаит…

– Ну и что? Какое это имеет отношение к Карабаху? – решительно возразил генерал.

– По-моему, ты, Дмитрий Михеевич, смотришь на проблему слишком прямолинейно, – поддержал епископа Иванов и, чтобы не превращать этот сложный запутанный вопрос в дискуссию, добавил: – Самое мерзкое, что из-за чьих-то амбиций, из-за националистических экстремистов льется кровь невинных, беззащитных, беспомощных.

– Да-да, вы, Алексей Петрович, совершенно правы. Все по Евангелие: «И восстанут народ на народ…»

– Так что ж, выходит, это рок, воля судьбы, владыко? – сказал Иванов, но епископ не успел ответить, генерал его опередил:

– Какой там к черту рок!

– Не чертыхайся в святой обители, – с улыбкой напомнил Иванов, – не богохульствуй.

– Прошу извинить меня, владыка, – смутился генерал.

Епископ снисходительно сделал вид, что не заметил, и тут же продолжал отвечать Алексею Петровичу:

– Если хотите, то в определенном смысле предначертание судьбы. Мина, которая сегодня взорвалась в нашей стране, была заложена в октябре семнадцатого.

– Каким образом? Не вижу связи, – сказал Якубенко.

– Революция насильственно бросила народ в безверие, – все так же ровно отвечал владыка. – Наш народ веками воспитан в вере, она стала неотъемлемой частью духовности, его нравственного облика. «Не укради, не убий» проповедовала церковь. Революция развязала в человеке животные инстинкты, отпустила нравственные тормоза, разрешила и красть, и убивать.

– Извините, владыка, а разе до революции не крали и не убивали? – В голосе генерала звучали торжествующие нотки. Он решил, что своим вопросом загнал оппонента в угол. Но владыка нисколько не смутился, словно даже ожидал этой реплики:

– Было, но не как правило, а как исключение. Там преступник осознавал, что он делает плохо, и часто истинно раскаивался. Вы, наверное, знаете притчу о двенадцати разбойниках и их атамане Кудияре? В народе она утверждалась как песня. Ее превосходно исполняет Евгений Нестеренко. У меня есть диск с записью, и мы можем затем послушать. Так вот – после революции люди творили зло, будь то в гражданскую войну или в последующие годы, и не признавали, что они творят зло, напротив, были убеждены, что творят добро, потому что были лишены духовного начала: все, мол, дозволено, и пошел брат на брата. – Иванов слушал их без особого интереса и не хотел новой бессмысленной, как он считал, дискуссии: все равно каждый останется при своих убеждениях, при своей вере. Он понимал, что сегодня люди остро чувствуют и переживают трагедию страны и народа и при встрече друг с другом только об этом и говорят, и каждый вслух или мысленно спрашивает: а что будет дальше, когда и чем окончится этот бардак? И как во время их встречи в его квартире-мастерской Алексей Петрович решил, как говорится, «сменить пластинку».

– Друзья! – сказал он бодрым, веселым голосом и обвел дружеским взглядом хозяина дома и гостя. – А можем мы хоть один час не говорить о политике?

– Не можем, и не только не говорить, но и думать не можем, потому что дело идет о судьбе каждого из нас и всей страны, – ответил ему генерал.

Иванов скорбно вздохнул и устремил задумчиво-мечтательный взгляд в сторону лампады. Спокойный тихий огонек изредка моргал легкой вспышкой и навевал благостное умиротворение души. Иванову хотелось отрешиться от бесовской суеты, от мерзостей перестроечного бытия, погрузиться в покойное созерцание нерукотворной красоты природы, непостижимой величавости мироздания. Мысли его спугнул тихий и ясный голос владыки:

– Настало время подумать о душе. До сих пор мы заботились о плоти, а душу отдавали на растерзание дьявола.

– Если вы под дьяволом имеете в виду Останкинскую башню, то я с вами полностью согласен, владыка, – миролюбиво сказал генерал.

«Нет, не можем не говорить о политике не только час, но и минуты», – сокрушенно подумал Иванов и сказал, обращаясь к Дмитрию Михеевичу:

– Мы с владыкой верим в бессмертие души, а ты – генерал Якубенко, веришь?

– В каком смысле? Как понимать? – Несколько удивленный взгляд Дмитрия Михеевича устремлен на епископа. Тот отвечал сразу:

– Умирает плоть человека. Душа же отделяется от тела и уходит во Вселенную. Человек продолжает жить в другой сфере. Через много лет или столетий душа его вновь появляется на нашей грешной земле во плоти другого человека.

Владыка умолк и направил на генерала тихий просветленный взор. Якубенко молча размышлял. Он уже прежде слышал это от Алексея Петровича. Брошенная тогда в его душу подобная мысль не была им всерьез воспринята. Он счел ее приятной фантазией, поскольку она не имела под собой доказательства. Теперь же, глядя на «Сикстинскую мадонну» пытливо и почтительно, он проговорил медленно и тихо, как бы рассуждая с самим собой:

– Выходит, что есть этот и тот свет. Этот мы знаем. А тот, загробный? Кто его видел? Слышали многие, но никто не видел. Где свидетельства? Предоставьте мне их, и я поверю. Ведь что получается…

Он не закончил фразу, продолжая напряженно думать. Иванов, воспользовавшись паузой, сказал:

– А то получается, что мы с вами когда-то уже жили на земле, то есть души наши, только во плоти других людей. Это отчасти подтверждают сновидения. Вот и в прошлую ночь мне снился знакомый поселок – он снится мне уже лет двадцать, – которого в действительности в нашей округе нет, с улицей, по которой я много раз хаживал – во сне, разумеется, – с двухэтажной дачей, которой наяву у меня никогда не было. При том я знаю хорошо все комнаты, обстановку в них знаю до мельчайших подробностей. С камином в большой комнате. Я часто зажигаю огонь в камине, ко мне заходят соседи, я каждого знаю по имени. А проснусь – все исчезает из памяти. И прежде всего – имена.

– Ну а подлинные, земные знакомые тебе снятся? Со мной ты встречался когда-нибудь во сне? – спросил Якубенко.

– Снятся и земные, и с тобой встречался. И владыку однажды видел.

– Говорят, что священнослужители снятся к неудаче, – заулыбался епископ.

– Не знаю, такого не слыхал. А вот видеть мясо, рыбу – это уж непременно к болезни, – сказал Иванов и воодушевившись продолжал: – А иногда бывают во сне странные превращения. Ну, например, едешь на лошади, где-то остановился, присел отдохнуть и лошадь присела. Потом вдруг лошадь заговорила человеческим языком и ты уже видишь, что это не лошадь, а твой знакомый или знакомая. И ты нисколько не удивляешься такому превращению, даже не замечаешь подмены, будто так и должно быть, естественно.

– А я редко вижу сны, – признался Якубенко. – Раньше в молодости летал. Во сне летал свободно и легко.

– В молодости все летают, – вставил владыка, наполняя рюмки коньяком. – Подпрыгнул, взмахнул руками и полетел. Или из окна многоэтажного дома безбоязненно прыгаешь и летишь. При этом соображаешь, что это не наяву. А вообще, друзья, мы редко задумываемся о человеке, его сущности в этом мире и во Вселенной. О сотворении мира и его творце. Мы грубо отметаем все, что не можем объяснить в силу скудности своего разума. Явления, которые мы называем аномалией, – они для меня, бесспорно, божественного происхождения.

– Что вы имеете в виду? – заинтересовался генерал.

– Ясновидение и иные силы, которыми Господь награждает отдельных избранных чад своих. Это Божья благодать с наибольшей силой проявилась в деяниях сына Божьего Иисуса Христа. И среди его современников были неверящие в чудодействия спасителя, как есть они и сегодня, и были всегда на протяжении без малого тысячи лет. Ведь есть же и сегодня ученые, которые вопреки достоверным фактам и свидетельствам очевидцев не верят в появление на земле инопланетян, небесных ангелов.

– А вы верите, владыка? – спросил генерал.

– Я верю фактам и свидетельствам, которых более чем достаточно. Инопланетяне были замечены почти во всех регионах планеты. Над Бельгией несколько раз. Штаб военно-воздушных сил даже привел точные, конкретные факты: форма НЛО, размер, скорость полета. Между прочим, большинство из них имеют треугольную форму. Их даже засняли на видеопленку. Их видели в Южной Америке – в Перу, Бразилии, Боливии и в США, в Европе, кроме Бельгии и Швейцарии и Англии, в Палестине, в Японии, Индонезии, Мадагаскаре. У нас под Псковом, Красноярском.

– Тогда почему они не идут на прямой, непосредственный контакт с землянами? – спросил генерал.

– Трудно сказать, – ответил владыка, пожав плечами.

– С кем идти на контакт? – быстро и гневно сказал Иванов. – С дикарями, которые изгадили, разрушили прекрасную планету Земля? С этими варварами, которые хуже зверей ежеминутно убивают друг друга и уже готовы к самоубийству? Цивилизованные бандиты, избравшие оружие, способное взорвать всю планету, благодатную, возможно единственную во всей Вселенной. Они изучили нас досконально, знают о нас все. Все наши преступления, и, наверно, опасаются идти на контакт с такой сволочью, как Горбачев, Ельцин и прочие буши.

Об инопланетянах Иванов много думал, читал, анализировал, неоднократно говорил с епископом. Как и владыка, он верил в инопланетян. Более того, питал иллюзии, что именно инопланетяне спасут землю от ядерной катастрофы и помогут пусть даже силой навести на ней порядок.

– Да, человечество много нагрешило. И то, что творится у нас сегодня, было предсказано в Евангелие, – заметил владыка и продолжал цитировать от Матфея: – «И будут глады, моры и потрясения, лже-пророки и лже-Христосы и во многих охладеет любовь».

– Это мы уже имеем – и лже-пророков, типа Яковлева, Ельцина, Попова, Шеварднадзе и Собчака, и лже-Христоса в лице Горбачева, – все так же гневно проговорил Иванов.

– Мы подошли к рубежу, за которым начинается владычество Антихриста. Он уже правит из иерусалимского храма от имени Христа, – продолжал епископ.

– Если вы под Антихристом имеете в виду сионизм, то я с вами согласен, – сказал генерал.

– Люди всегда стремились к Богу – в небеса, – уклонился от реплики генерала владыка. – Не в землю смотрели, а в небо. Именно там видели райские кущи, обиталище ангелов, оттуда должно прийти на грешную землю Божье благословение. Может, именно посещающие землю инопланетяне и есть небесные ангелы, божьи посланцы. Я собираю из публикаций все, связанное с инопланетянами, замеченными в пределах нашей планеты. Многое вы читали, слышали. Особенно Алексей Петрович, он так же, как и я, проявляет горячий интерес к явлению внеземных обитателей. Люди уже не только видели их летательные аппараты, но и могли лицезреть самих посланцев Вселенной.

Владыка решил не открывать дискуссии и начал развивать по рюмкам коньяк.

– Мне, пожалуй, хватит, – сказал Иванов и отодвинул свою рюмку в сторону. – Я положенные мне нормы выбрал с лихвой.

– Да, мы свое испили, – согласился генерал, однако поднял рюмку. – Но пусть эта будет «на посошок». За наше Отечество, за его скорейший выход из трясины, в которую затолкали его проклятые демократы.

– Да какие это демократы, просто шайка проходимцев, – сказал Иванов и тоже взял свою рюмку. – За здоровье и благополучие хозяина этого дома, за успехи дела, которому он служит. – Чокнулись, выпили и Алексей Петрович продолжил:

– А теперь самое время послушать Евгения Нестеренко.

– Правильно, – бодро воскликнул генерал. – Запускайте, владыка, своих разбойников.

Вышли из-за стола и расселись в креслах. Епископ достал диск, поставил на радиолу, и зазвучал могучий, колокольный бас большого певца.

Было двенадцать разбойников, Был Кудеяр атаман. Много разбойники пролили Крови честных христиан ………………. Днем с полюбовницей тешился, Ночью набеги творил. Вдруг у разбойника лютого Совесть Господь пробудил. Бросил своих он товарищей, Бросил набеги творить. Сам Кудеяр в монастырь пошел Богу и людям служить…

Когда умолк голос певца и владыка выключил проигрыватель, в комнате воцарилось вдумчивое безмолвие. Наконец первым нарушил молчание генерал:

– У нынешнего ублюдка-разбойника Горбачева никакой Господь Бог не пробудит совесть. Невозможно пробудить то, чего нет.

– И в монастырь никто из нынешних Кудеяров не пойдет, – заметил Иванов. – Для них в американских университетах приготовлены профессорские кельи с жирным долларовым наваром.

– Но они же, те, кого вы называете кудеярами, занимали высокие посты в партии, были вождями.

– И набеги творили, – вскользь съязвил Иванов.

– Как же так – вожди и без совести? – продолжал владыка, и на чистом здоровом лице его возникла гримаса злости и отвращения.

– Извините, владыка, но вы до сих пор питаете какие-то иллюзии насчет ныне сидящих на троне государства кудеяров? Вы все еще верите в спасительную миссию Ельцина, – резко проговорил генерал и сделал бессознательное нервное движение.

– Нет, милейший Дмитрий Михеевич, в отношении меня вы заблуждаетесь. Иное дело, что я не вижу совестливых, честных и порядочных лидеров на роль Минина и Пожарского. Может, вы знаете их, тогда назовите. Или это тайна?

– Да возьмите любого кандидата в президенты России, которые баллотировались вместе с Ельциным, исключая разве Жириновского, – ответил Якубенко, – хоть Рыжков, Тулеев или Макашов. Это честные патриоты, порядочные и, как вы говорите, совестливые. Особенно Николай Иванович Рыжков. Будь он президентом, страна уже вышла б из этого бардака.

– Возможно, вы правы. Но вот почему-то избиратели предпочли Ельцина, – сказал владыка.

– Избирателям заморочила голову продажная, желтая, сионистская пресса. Мировой сионизм, масонство, западные спецслужбы бросили все свои силы и средства – только чтоб провалить Рыжкова. Оболгать, опорочить. Они же понимали, что Николай Иванович – это шанс для России, чего не могли понять обыватели с куриными мозгами и совсем безмозглые юнцы.

– Друзья, товарищи, господа, вы опять начинаете новую дискуссию, которой не будет конца. А не лучше ли нам, дорогой генерал, поблагодарить владыку за гостеприимство и откланяться? – предложил Иванов.

– Нет, друзья, так не годится, – засуетился владыка. – А чай, кофе? Праздничный торт. Да вы что? Нет, я вас не отпущу пока не отведаете торт.

Кофе пили в кабинете за длинным журнальным столиком. Здесь, как и в гостиной, было много книг и две старинные иконы без окладов. В углу также горела лампадка за красным стеклом. Пахло глицерином и еще каким-то благовонием. Над письменным столом в небольшой изящной рамочке цветная фотография покойного патриарха Алексия (Симанского). На столе в раскрытых двух коробочках два бронзовых медальона: один с рельефным изображением святого князя Владимира, отчеканенный в память тысячелетия Крещения Руси, другой – барельеф покойного патриарха Пимена. Про себя Иванов отметил, что Алексий (Симанский) и Пимен были почитаемы в этом доме. За кофием о политике не говорили.

Простившись с епископом, Иванов и Якубенко вышли на улицу. Вечерело. Над Москвой по-прежнему висела плотная пелена моросящих туч. До метро шли молча. Возле арочного входа в метро, прежде чем проститься, Якубенко спросил:

– Как у вас прошла встреча с Тамарой? Что-то она не звонит…

– И правильно делает. Я же не просил тебя присылать ее ко мне. Это во-первых. Во-вторых, ты сказал мне по телефону, что вы едете. Вы – значит вдвоем. Ты это сделал преднамеренно. И совсем некстати.

– Но я не хотел вам мешать.

– Чему мешать?

– Я думал, что вам лучше будет без меня.

– Ты плохо думал… обо мне и о ней.

– Случилось что-нибудь?

– Вот именно – «что-нибудь», – мрачно и раздраженно ответил Иванов. – Я прошу тебя – не пытайся, пожалуйста, набросить на меня семейный хомут. Я не созрел еще для него. А когда созрею – сам влезу в этот хомут без посредников.

– Ну, извини, приму к сведению.

– Привет супруге и будь здоров. Кстати, портрет твой отформовал. Надо решить, в каком материале переводить. Но об этом потом. Созвонимся.

Войдя к себе в мастерскую, Алексей Петрович почувствовал усталость. Он решил вздремнуть с часок и уже было пошел в спальню, как зазвонил телефон. Звонил швед – коллекционер изобразительного искусства, с которым Иванов встречался у себя в мастерской. Этому господину приглянулась на выставке его «Первая любовь» и он пожелал купить ее для своей коллекции. Выставка уже закрывалась, и теперь скульптура опять возвратилась в обитель своего творца, поскольку у нашего Министерства культуры не нашлось денег, чтоб приобрести ее у автора. Иностранец предложил Иванову три тысячи долларов наличными, прямо из рук в руки. Алексей Петрович сказал, что он подумает, и дал ему свою визитную карточку, попросив позвонить через неделю. Он не спешил расстаться со своей «Первой любовью», он знал ее подлинную цену. Но в то же время нелегко жить на пенсию, особенно сейчас, когда наше искусство оказалось в финансовой несостоятельности. А швед, видно, был очень заинтересован поскорее заполучить – и по дешевке – подлинный шедевр. Швед уверял, что неожиданные обстоятельства вынуждают его срочно возвращаться на родину, и поэтому он хотел бы сегодня получить скульптуру. Иванов сказал, что за три тысячи он не продаст свою работу.

– А за сколько вы хотите? – послышался не очень любезный вопрос.

– Десять тысяч долларов, – твердо сказал Иванов.

– Пять тысяч и ни цента больше. – Голос шведа раздражен.

После небольшой заминки Иванов сказал: «Приезжайте».

Так состоялась эта сделка, и «Первая любовь» Алексея Иванова уплыла за рубеж.

В тот вечер он поздно лег в постель, но сон пришел к нему только в четвертом часу. Он не находил себе места. Какие-то не связанные мысли атаковали его и отскакивали, как горох от стенки, оставляя на душе неприятный осадок. И прежде всего – уплывшая в Швецию скульптура. Конечно, по нынешним временам и пять тысяч долларов – это большая сумма, по рыночному курсу – полмиллиона рублей. Но что на них купишь? Приличный автомобиль, который через несколько лет выбросят на свалку. А настоящие шедевры искусства бессмертны. А он продал шедевр, может, первый и последний взлет неповторимого таланта. И что значат пять тысяч, когда там, «за бугром», платят миллионы долларов за какой-нибудь «Подсолнух».

«Продал первую любовь, – горестно подумал Иванов, иронизируя над самим собой. – За доллары продал. Кто меня осудит? Лариса? А по какому праву? Она первая предала меня, так что мы квиты». Но это «квиты» не давало утешения: он ощущал в себе что-то ноющее, трудно объяснимое, словно он неосознанно оторвал от самого себя какую-то дорогую частицу и так, походя, бездумно выбросил ее, а теперь спохватился и пожалел. Не денег пожалел – просил десять, получил пять тысяч, – пожалел об утрате того, что было для него больше, чем удачная скульптура. Это была очень важная частица его биографии, его жизни. «Она предала, а я продал – вот и расквитались», – повторил он вслух навязчивую фразу.

За полночь он встал с постели и вышел в зал. Тумба, на которой стояла его «Первая любовь», была пуста и напоминала квартиру, из которой навсегда уехали хозяева, и эта пустота рождала щемящую тоску. Тогда он пошел в «цех» и сразу – к незаконченной композиции «Девичьи грезы». Изящная безликая фигура молодой женщины с ромашкой в руке, казалось, умоляла его быстрее «олицетворить» ее, вдохнуть в эту застывшую классическую плоть душу, оживить ее. Когда ж она придет – молодая, красивая, с лицом и взором, осененным небесной мечтой? Она обещала, но вот же не спешит. Маша обещала прийти посмотреть его работы, но согласится она позировать, это еще вопрос. А он почему-то верил и был убежден в положительном ответе. Он вспомнил ее чарующий голос, неторопливую речь, вспомнил загадочный блеск ее глаз. Он представил уже законченную композицию «Девичьи грезы», увеличенную в пять раз, отлитую в бронзе и установленную у городского пруда южного города (был такой заказ городских властей), а также беломраморную музейную, небольшого размера и подумал: «А может, завтра позвонить Маше, напомнить, что глина сохнет?»

И с этой мыслью он удалился в спальню.

Глава шестая. Девичьи грезы

1

Очередной брифинг в Министерстве внутренних дел, как и все другие, был посвящен борьбе с преступностью, захлестнувшей мутным и кровавым потоком всю страну. Журналистов, впрочем, как и все население, интересовал один главный из главных вопросов: когда милиция наведет порядок, в частности в Москве, и есть ли хоть какие надежды. Атакованный со всех сторон вопросами журналистов заместитель министра не сказал ничего утешительного, кроме констатации: да, преступность растет, притом возросли тяжкие преступления: грабежи, убийства, нанесение телесных повреждений, изнасилование. На брифинге Маша Зорянкина представляла свою в самом деле независимую газету, отражавшую позиции центристов, с некоторым уклоном в вопросы православия и духовности. Неожиданно для себя среди журналистов она увидела знакомого – Виктора Панова, с которым училась на факультете журналистики. Панов когда-то даже пытался за ней ухаживать, уверял, что у него к ней серьезные намерения, но получил совершенно категорическое «нет», женился не студентке медицинского института и вскоре с молодой женой уехал в Израиль по вызову ее родителей. Появление Виктора Панова на брифинге вызвало у Маши некоторое любопытство, и прежде всего вопрос: прессу какой страны представляет этот до крайности посредственный репортер? Скорее всего Тель-Авивской, так как совсем недавно были установлены дипломатические отношения с государством Израиль. Панов несколько раз поднимал руку, чтобы задать вопрос, но микрофон перехватили более шустрые. Наконец он получил слово и представился: «Эмиль Панкинд – российское телевидение».

Маша была сражена: «Эмиль Панкинд?» Не может быть, что за наваждение? Она хорошо знала Виктора Панова и не могла ошибиться, тем более что были они совсем рядом. Это превращение Саввы в Павла рождало изумление и острое любопытство. Получив ответ на свой в общем-то не существенный вопрос, Виктор Панов, довольный собой, с видом победителя обвел взглядом коллег и тут глаза его скрестились с недоуменными глазами Маши. Он совсем не смутился, как ни в чем не бывало приветливо улыбнулся, вежливо кивнул и после окончания брифинга оказался рядом с Зорянкиной, опередив ее суетливым градом слов: «Рад тебя видеть. А ты ничуть не изменилась, даже похорошела. Ты от какой газеты или агентства?» Маша только успела назвать свою газету, как он опять с той же стремительной поспешностью: «Как семья? Ты не вышла замуж? Давай зайдем в ресторан, поговорим. У меня есть „зелененькие“. И вообще нам надо давно пообщаться, я искренне рад встрече. Для меня это так неожиданно и приятно».

«Для меня неожиданно вдвойне, – успела вставить Маша. – Но я не знаю, как тебя сейчас называть?» – В голосе ее звучала едкая ирония. Но его это не смутило. «Ах, вот ты о чем. Да там, в Иерусалиме, пришлось поменять имя и фамилию, но душу поменять оказалось невозможно, – он беспечно заулыбался крупными зубами, – и я решил возвратиться в родные пенаты. А во второй раз менять имя не стал, тем более что теперь пятый параграф потерял всякий смысл. Считай, что то был псевдоним», – и на свежем лице его играла невинная располагающая и доверительная улыбка. Виктор-Эмиль сообщил, что с женой развелся, так как она отказалась возвращаться в Россию, и намекнул, что намерен обзаводиться новой семьей и полушутя прибавил: «Так что прими к сведению, поскольку мы оба теперь свободны от брачных уз и можем вернуться к прошлому. Как?» «Не было у нас прошлого и будущее не светит», – язвительно улыбнулась Маша. «Почему?» – всерьез спросил он. «Да хотя бы потому, что увезешь ты и меня в Израиль или во Францию, а потом бросишь». «Ну, тебе это не грозит. А насчет Франции – идет. Такая мысль во мне родилась давно. Главное, что есть возможность ее осуществить. Я имею в виду материальную базу. Соглашайся не раздумывая».

И все так на полусерьезе с веселой дружеской улыбочкой. «А то знаешь, Маша, бросай свою паршивую газетенку и переходи к нам на теле. Я сделаю тебе протекцию». – Тон его покровительственный, а глаза, как и прежде, недоверчивые, блуждающие. Маша посмотрела на него вызывающе, зрачки ее расширились и, не совладав с собой, она ответила резко и угрюмо: «Спасибо Виктор-Эмиль, я свою паршивую газетенку не променяю на твое пархатое телевидение», – она надеялась что ее оскорбительные слова положат конец их диалогу и случайной встрече. Но ничего подобного: Панкинд спокойно проглотил ее дерзость и не высказал чувства обиды и неловкости, пробормотав примирительно с заискивающей улыбочкой: «Не будем пререкаться. Ты извини меня, у меня невольно и совсем безобидно сорвалось. Сейчас такое время, что любая конфронтация рождает ожесточенность, а это, поверь мне, опасно для обеих сторон и вообще».

Маша с холодной брезгливостью смотрела на него и невольно вспоминала того, прежнего, институтского Виктора Панова, который держался надменно, то с лисьей вкрадчивостью, смотря по обстановке. Был он подозрителен и льстив, высокомерен и сластолюбив, пошл и разнуздан. «Да, он нисколько не изменился, этот Виктор-Эмиль». А он продолжал, не повышая тона, грудным заунывным голосом: «Если я правильно мыслю, ты ведешь криминальную хронику? Хочешь, я подарю тебе потрясающий материал, сенсация, пальчики оближешь, как говорили мы в студенческие годы. Для телевидения не подходит, но очерк, репортаж прозвучит. Представь себе: два брата-кооператора. Сколотили миллион или несколько миллионов – кооператив посреднический. Сама понимаешь – на производительном столько не заработаешь, одного похитили, потребовав выкуп. Ну а дальше – такой детектив, что никакой фантаст не придумает. – Он быстро достал свою визитку и на обороте написал телефон и имя одного из братьев-миллионеров и протянул ей: – Сошлись на меня, встреться с ним, и он тебе расскажет весь сногсшибательный детектив». Он так настойчиво и дружелюбно предлагал этот маленький прямоугольник визитки и взгляд его был таким невинным и добрым, что она не могла отказать и положила его визитку к себе в сумочку. Он сделал развязную попытку чмокнуть ее в щеку, но Маша уклонилась от поцелуя резким движением головы. В глазах Панкинда сверкнул злобный огонек: и он на прощанье сказал с холодной настойчивостью: «Там мой телефон. Будет нужда – звони, не стесняйся. Все мои предложения остаются в силе».

В троллейбусе, по пути домой, Маша подумала: «О каких это предложениях он говорил? Ах, да – на телевидение приглашал, на пархатое, – она внутренне рассмеялась. – И еще делал предложение поехать во Францию. В качестве? Очевидно, жены. Дурак. Индюк с воспаленным самолюбием».

На другой день вечером на квартире Зорянкиных раздался телефонный звонок. Звонила Машина одноклассница по школе Марлен Китаева, с которой она не виделась уже лет пятнадцать. В школе они не были подругами и не поддерживали знакомство после школы, и это удивило Машу. Тем более что Марлен начала разговор так, словно они расстались только вчера. «Сегодня я встретила Виктора Панкинда», – весело сказала Марлен. «Эмиля Панкинда», – поправила Маша. «Это одно и то же, – почему-то рассмеялась Марлен. – Он мне сказал, что встречался с тобой и что ты работаешь в какой-то церковной газете. Я удивилась, ты что, в религию ударилась? Это теперь модно. А я газет не читаю. И вообще, представляешь, ничего не читаю и хорошо себя чувствую. Мне вся эта политика до лампочки. Коммунисты, демократы, плутократы – их теперь столько наплодилось всяких монархистов, анархистов, а толку что? В Москве вечером на улицу боязно выйти: убивают, насилуют. Мы с Ашотом хотели к нему на родину в Ереван уехать, но там тоже стреляют, там этот Карабах», – выпалила она без паузы, а Маша, терпеливо слушая ее монолог, пыталась разгадать, с чем связан этот неожиданный звонок, и не могла придумать ответ. Наконец получилась пауза: Марлен выдохлась, ожидая, очевидно, теперь Машиных вопросов. Но Маша преднамеренно молчала, и пауза становилась тягостной и даже неприличной. Не выдержав ее, Марлен продолжала: «А Виктор теперь на коне, важная фигура на телевидении, по заграницам разъезжает и при валюте. Позавидуешь. Ну он мужик классный, импозантный, вхож на самый верх. Между прочим, он на тебя глаз положил, и не то чтоб поразвлечься, а вполне серьезно. Решил покончить с холостяшной». «Вот теперь все проясняется, – подумала Маша и с присущей ей прямотой и откровенностью сказала: – Он что, тебя в посредники или в свахи нанимал?» «Ой, Маша, узнаю тебя: ты все такая же». – «Какая?» «Колючая», – ответила Марлен.

В общем, разговор не получился. Маша положила трубку. Лицо ее пылало раздраженной улыбкой. Это была даже не улыбка, а скорее гримаса. Лариса Матвеевна с материнским любопытством слушала этот краткий диалог, из которого уловила одно слово «сваха», и догадалась, что Маше кто-то предлагает жениха. Это была ее материнская забота и тревога, ее неутихающая боль. Ей казалось неестественным, каким-то абсурдным семейная неустроенность Маши: молодая женщина красивая, умная, добропорядочная и не может найти себе человека по душе. Ну обожглась однажды с моряком, потом во второй раз, увлеклась атлетом, не сразу разглядела за личиной Аполлона обыкновенного подонка, пустого и жестокого, – слава Богу – быстро опомнилась, прогнала, даже паспорт не испортила. Брак с отцом Настеньки Гришей Сиамским не был зарегистрирован. Они расстались навсегда и не встречались, – Лариса Матвеевна об этом знала со слов самой Маши, которая скрыла от матери жуткую картину насилия в Крыму. Но нельзя же дуть на воду, обжегшись на молоке. Годы, они-то не стоят на месте, а молодость и красота недолговечны, ведь скоро сорок лет – бабий век. И Настеньке нужен отец. Да и самой-то как без мужика, молодой, здоровой, цветущей женщине. Нет, не могла понять Лариса Матвеевна свою единственную дочь. Потому, как только Маша положила телефонную трубку, она поинтересовалась, кто звонил?

– Марлен, – выразительно-подчеркнуто ответила Маша, отводя в сторону иронический взгляд.

– Марлен? – с изумлением переспросила Лариса Матвеевна. – Эта та – рыжая француженка?

– Она самая. Решила меня сосватать за француза.

– И что же ты? Не любезно с ней разговаривала. Или француз не понравился?

– Именно, француз, – отрывисто, с мягкой иронией, засмеялась Маша, обнажив ровные белые зубы. Лариса Матвеевна глядела на нее неотступно, внимательно, и во взгляде ее Маша прочитала недоверие.

На пороге гостиной и спальни стояла только отошедшая ко сну Настенька и с изумлением смотрела на смеющуюся мать. Пепельные волосы ее были растрепаны, а в глазенках сверкали вопросительные огоньки. Неожиданно для мамы и бабушки девочка спросила:

– А он настоящий француз?

Женщины умиленно рассмеялись.

– Нет, не настоящий, – сказала Маша, беря Настеньку на руки. – А подслушивать нехорошо.

– Я не подслушивала. Я только слушала, как вы говорили про француза. Он игрушечный, да, мама? Ты мне его купишь?

– Я тебе русского куплю, улыбнулась Маша нежно и грустно.

– А когда купишь? В «Детском мире»? Ура, бабушка! Мама мне купит русского француза.

– Ты зачем встала? Иди в постельку. Завтра обо всем поговорим, – сказала Маша и отнесла Настеньку в спальню.

– И про француза? – недоверчиво спрашивала девочка.

Уложив дочурку. Маша вышла в гостиную. Лариса Матвеевна сидела в мягком кресле напротив погашенного телеэкрана и встретила дочь немым вопросом. В глазах Маши вспыхнула и тут же погасла загадочная улыбка. Она догадывалась, что мать снова – в который раз! – начнет разговор о семейной неустроенности Маши, что девочке нужен отец, что вообще в доме нужен мужчина. В первое время Маша выслушивала подобные стенания матери с терпеливой иронией, не проявляя протеста и недовольства. Но сегодня слова Настеньки о «русском французе» позабавили ее. Разумом она понимала беспокойство матери и не сердилась. Вместе с тем она не чувствовала себя одинокой, постоянно находясь среди людей. В этом отношении профессия журналиста давала какие-то преимущества.

Маша Зорянкина и в институте привлекала внимание и своей яркой внешностью, и умом. Без каких-либо стараний с ее стороны она нравилась сильному полу, и в студенческие годы многие искали ее дружбы и руки, но она не спешила обзаводиться семьей. Все, кто добивался ее расположения, не задевали изысканные струны ее души, что давало повод считать ее гордой, высокомерной, каменно-сердечной. Это было ошибочное мнение: на самом деле она не была ни высокомерной, ни каменно-сердечной. В ней было развито чувство собственного достоинства, нравственная чистоплотность, что иные принимали за гордость. В своих поступках и решениях она проявляла осторожность и взвешенность, хорошо управляя своими чувствами и эмоциями. К браку и семье она относилась очень серьезно, не давая воли легкомыслию и мимолетным страстям. На примере своих знакомых она видела, как легко и просто создаются семьи и как столь же легко они распадаются, плодят безотцовщину, которую считала величайшей трагедией. Может, потому она надела на себя панцирь, от которого отскакивали амурные стрелы ее поклонников. Долго Маша была неуязвимой, но однажды на двадцать восьмом году жизни один меткий стрелок в мундире капитана второго ранга сумел поразить ее сердце. Поначалу она сопротивлялась, но это было притворное сопротивление. Осанистый, статный, с продолговатыми зелеными глазами сорокалетний офицер флота служил в штабе в Москве. Он покорил Машу неподдельной скромностью, простотой в обращении, ненавязчивой внимательностью и предупредительностью, терпеливой покорностью, энергичным выражением лица, почтительным взглядом и не в последнюю очередь гибкой импозантной фигурой. Он был начитан, но не щеголял своей эрудицией, проявлял вежливость и корректность в отношении Ларисы Матвеевны, расположение которой завоевал с первой встречи. И, как это ни странно, и многие могут сказать – дико – в наше время сексуального беспредела, он был первым мужчиной у Маши, что даже удивило его самого. Уже в первую ночь он сказал Маше, что не надо спешить с ребенком, и Маша нашла его мнение разумным. Не спешил он штурмовать дворец бракосочетаний, а Маша на этот счет не проявляла инициативы. Полушутя он говорил, что в таком серьезном деле, как женитьба, в цивилизованных странах есть испытательный или карантинный срок. Маша не возражала против «цивилизации». Жил Олег – так звали моряка – в общежитии, занимал небольшую комнатушку, обставленную по-холостяцки, даже по-спартански. Многие офицеры так живут. Говорил, что будет когда-нибудь и квартира, при этом напоминал поговорку «с милым и в шалаше рай». Часто исчезал на неделю, а то и на две: служебные командировки то на Северный, то на Тихоокеанский флоты. О себе и тем более о службе морской от разговоров уклонялся. Маша объясняла это скромностью Олега и, конечно, военной тайной.

Говорят, что нет на свете таких тайн, которые бы рано или поздно не раскрывались. Однажды Олег с Машей побывали на концерте Русского оркестра «Боян», руководимого Анатолием Полетаевым. Оркестр этот славится высочайшим искусством. В нем все пронизано русским патриотическим духом, он вобрал в себя и подарил зрителю все лучшее, связанное с национальными корнями русской музыки. Маша и Олег не просто получили большое наслаждение, но они были в восторге, словно приложились к светлому и чистому роднику родной культуры (это слова Олега), может, единственному, сохранившемуся еще среди моря пошлости, порнографии и бездарного чужеземного примитива. Олег проводил Машу до ее дома, и она пригласила его подняться к ним на чашку чая или кофе, тем более что Лариса Матвеевна сегодня приготовила свои фирменные ватрушки. Олег вначале пытался отказаться, но Маша проявила, должно быть, под впечатлением от «Гжели», настойчивость, и капитан второго ранга спустил флаг, что значит – капитулировал. Ватрушки были действительно необыкновенные, тем более для нынешнего голодного времени, а чай вполне соответствовал ватрушкам. За чаем Лариса Матвеевна, как и положено истинно русской теще, с необыкновенным усердием потчевала будущего зятя и как бы между прочим высказала вполне трезвую мысль: а не пора ли молодым сходить к венцу, а Олегу Семеновичу из его общаги перебраться в их просторную квартиру? После этих слов будущая теща проницательно уловила в глазах зятя неловкое смущение. Заметила и Маша, но отнесла это на счет скромности.

– Вот съезжу в командировку в Севастополь, вернусь, и тогда мы решим все наши проблемы, – ответил Олег, а Лариса Матвеевна настороженно восприняла слово «проблемы». Она даже обратила внимание дочери на это подозрительное, как ей показалось, слово, когда они проводили Олега.

– Проблемы… Какие еще у вас проблемы? – говорила она, испытующе глядя на Машу.

Маша не ответила: у нее не было никаких проблем. Но у Олега действительно были. Тайна открылась дней через десять после его возвращения из Севастополя. Она была до крайности банальна, что и рассказывать о ней не хочется. Олег, волнуясь как нашкодивший мальчишка (и волнение было искренним), сообщил, что в Севастополе у него есть жена и сын, что фактически семья их давно распалась, он ездил в Крым, чтоб получить у жены согласие на развод (он был уверен, что поручит такое согласие, ведь обещала же!) но, к сожалению и огорчению, в ответ услышал решительное и категорическое «нет, ни за что!».

Так закончилась для Маши ее первая любовь.

Она пыталась отнестись к такому исходу спокойно, даже с иронией над собой, мол, никакой трагедии не произошло, просто не выдержали испытательный срок, при том не он один, а оба. И хорошо, что без последствий (под этим она имела в виду ребенка). Так она внушала себе и даже поверила, что между ней и Олегом и любви никакой не было, что это был обыкновенный флирт, минутное увлечение, каких в жизни гораздо больше бывает, чем настоящих чувств. Но у нее-то было настоящее, и она не могла себе лгать и понимала, что это увлечение оставит в ее душе глубокий след. Привыкшая доверять людям и видеть в них только добрые начала, она не сразу измерила Олега той мерой, какой он заслуживает; она даже сочувствовала ему, из жалости пыталась оправдать его поведение и осуждать его жену за то, что не дает развод. Тупая замирающая боль долго щемила ее легкоранимое сердце. Но постепенно, размышляя и анализируя происшедшее, она приходила к заключению, что в жизни зло не всегда лежит на поверхности и не кричит на весь свет: смотрите, какой я подлый человек. Жизнь преподнесла ей суровый урок. В ее характере появились подозрительность, недоверие, прежде всего к мужчинам. Она дала себе слово: никаких знакомств, никаких встреч – с меня хватит!

Лет пять она была верна своему слову. Молодая, цветущая русская Венера с презрительным высокомерием отражала атаки мужчин, среди которых, несомненно, были и достойные ее внимания женихи. И хотя чувство одиночества ей было знакомо, все же природа требовала своего и постепенно, исподволь плоть начинала протестовать против насильственного затворничества, а душа жаждала мужской ласки и тепла. Рана, нанесенная когда-то моряком, зарубцевалась, из памяти выветрилось имя Олега, к которому теперь она не питала ни любви, ни ненависти, имя его растаяло в туманной дымке житейских забот. И однажды на солнечном юге у синего моря, где сам воздух пьянит разум и волнует плоть, кипарисы и пальмы поют романсы любви, а ночные светлячки под аккомпанемент цикад нашептывают что-то несказанно блаженное, неземное, плоть ее взбунтовалась. Именно плоть. Возбудителем был спортивный тренер Гриша Сиамский, который отдыхал в том же санатории, что и Маша, в двухместном номере «люкс». Высокий, широкоплечий и большерукий с воинственным важным пренебрежительным видом, который придавали ему густые черные брови, с широким квадратным скуластым, ничего не выражающим лицом, он ничем не напоминал Маше Олега. Черные, злобные, пустые глаза глядели из подлобья тупо и были самонадеянны и нетерпеливы. Он важно носил свое дюжее тело и был постоянно весел. У отдыхающих женщин почему-то пользовался успехом, но на дам легкого нрава, которые готовы были в любую минуту предложить себя, не обращал внимания, а иных даже жестоко оскорблял. Вообще пошлая манера выражаться, обнаженная грубостью густо пересыпала его торопливая речь, а в самовлюбленном враждебном взгляде играла холодная дерзость. Конечно же, это был большой и приторный циник, избалованный вниманием общедоступных женщин, спортивных фанатов и тугим кошельком. Такие люди обыкновенно наделены недюжинной энергией, считают себя избранными и не терпят возражений и противоречий. Но как это ни странно, они имеют немало поклонников. В них есть нечто такое необъяснимое, что позволяет им властвовать над другими и даже не глупыми, сильными и духовно богатыми натурами. Последнее бывает не часто, даже очень редко, как исключение. Именно таким исключением оказалась Маша. Сиамскому она приглянулась сразу, как только появилась в санатории, и он безотлагательно пошел на штурм с привычной верой в свою неотразимость и успех. Холодное презрение Маши не обескуражило его, а, напротив, подзадорило.

В танцевальном зале перворазрядного санатория с большими окнами-витражами к торцевой стене был приставлен отлитый в бронзе горельеф. Композиция эта изображала женский пляж. Именно горельеф, который отличается от барельефа более объемной выпуклостью фигур. Это была удивительно пластичная, романтическая композиция из трех обнаженных женских фигур, стройных, гибких, изящных на фоне вздыбленной волны. Одна из трех стоит спиной к зрителю, лицом к морю, готовая броситься в пучину прибоя, другая – средняя – лежит блаженствуя на песке, и третья, крайняя, только что вышла из волны, довольная, радостно возбужденная стоит лицом к зрителю. Грациозные девичьи фигуры вылеплены с такой пластической изящностью, притягательным совершенством обнаженного женского тела, что ни один, даже самый черствый человек с окаменевшим, заскорузлым сердцем, не может равнодушно пройти мимо этого неповторимого шедевра. Темная с зеленоватой патиной волна и слегка отполированные, словно источающие солнечный загар, здоровые гибкие фигуры кажутся живыми, одухотворенными. Маша считала их подлинной классикой, часто заходила в этот зал, когда он был пуст, садилась в кресло на расстоянии каких-нибудь пяти шагов от горельефа и подолгу любовалась творением неизвестного ваятеля и огорчалась, что он не оставил, из скромности, что ли, своего имени. Иногда ей приходила мысль, что, быть может, это не подлинник, а копия какого-нибудь древнего грека или римлянина. Ведь в те далекие исторические времена гиганты кисти и резца понимали, высоко ценили прекрасное в человеке, его божественное творение, боготворили красоту женщины, преклонялись перед ее неотразимыми чарами и умели донести их до зрителя, Женщина со дня творения и до нашего смутного мерзкого времени остается женщиной, волнует и очаровывает грацией своей плоти и величием духа. В ее характере, как в этой вздыбленной стихии моря, вместилось все – буйство чувств и очарования страсти, ласковая нежность. Такие мысли и чувства рождала в душе Маши эта бронзовая картина неизвестного ей автора.

Маша жила в одной палате с дочерью генерального директора какого-то производственного объединения, симпатичной общительной девушкой Ниной, которая познакомилась с молодым человеком Валерием Машиного возраста. Не навязчивый, галантный, на пляже он постоянно находился по соседству с Машей и Ниной, рассказывал забавные случаи и анекдоты и вообще был приятным и остроумным. Однажды Маша видела его в компании Сиамского, о котором потом на пляже как бы невзначай поинтересовалась у Валерия, кто он и что этот грубый и самовлюбленный индюк? В ответ услышала, что индюка зовут Гришей, что он спортивная знаменитость, кстати, недавно разошелся с женой, и что на самом деле он совсем не индюк, а добрый малый и не ловелас. А что касается его экстравагантной манеры поведения, то это всего лишь маска, которой он преднамеренно отпугивает навязчивых женщин. Он надеется встретить настоящую, верную и преданную подругу, с которой можно было бы связать свою судьбу. Маша с недоверием отнеслась к этим словам, но где-то в какой-то второстепенной ячейке ее души закрались зерна любопытства.

Настойчивое домогательство Григория Сиамского раздражало и вместе с тем забавляло Машу. С ним она вела себя грубо, откровенно демонстрировала ему свое презрение, на которое он никак не отвечал или отвечал букетом цветов, набором дорогих конфет, называл ее то принцессой, то королевой, был недоступен в своем упрямстве. На его комплименты Маша отвечала холодной отчужденностью, а иногда нещадным смехом. И тогда в ответ он щурил свои черные выпуклые глаза и улыбался толстыми плотоядными губами.

В один из нежарких дней Валерий, как всегда, лежал на пляже в компании Маши и ее палатной соседки Нины и, как говорят моряки, «травил баланду». Внезапно возле них появился Сиамский, вежливо поздоровался, что поразило Машу, и, попросив разрешения, сел рядом. Бронзовое тело его дышало энергией и молодецкой силой.

– Милые девушки, – угловато и даже стыдливо заговорил Гриша Сиамский вкрадчивым голосом, что еще больше возбудило любопытство, – не принимайте всерьез трели курского соловья, не очень ему доверяйте, ибо у обворожительного Валерия в Курске живет его ненаглядная соловушка.

– Это нам известно, – сказала вполне дружелюбно Нина, медленно и с нарочитым любопытством осмотрев бронзового витязя.

– Он и не скрывает, – добавила холодно и сухо Маша.

– А где ваша ненаглядная, в каком городе или государстве? – лукаво поинтересовалась Нина, хотя и знала, что Сиамский холост.

– Вы хотите сказать – моя индюшка? – с подвохом переспросил Сиамский. Валерий передал ему нелицеприятное мнение о нем Маши. – С индюшкой раз и навсегда покончено.

– По причине? – Озорные глаза Нины играли веселыми огоньками.

– Потому как я все же не индюк, вопреки мнению некоторых очаровательных, умных и вполне добропорядочных принцесс. – Камешек в адрес Маши. Она смутилась, на строгом замкнутом лице ее сквозь кофейный загар вспыхнули розовые пятна. Выдержав паузу, она спросила:

– А кто же вы, позвольте поинтересоваться?

– До сегодняшнего дня я считал себя лебедем. Если не лебедь, то хотя бы гусь. А лебедушка моя где-то здесь плавает в тихой и теплой заводи.

– Лебедушка или гусыня? – невольно улыбнулась Маша, и голос ее потеплел. Перед ней был совершенно другой Сиамский, и это интриговало и возбуждало любопытство.

– Только лебедушка, – сказал Сиамский и одарил Машу теплой меркнущей улыбкой. – Гусю не желаю. Лучше уж никого.

Обменявшись еще несколькими репликами, Сиамский уже серьезно обратился к Валерию:

– С яхтой я договорился. Она в нашем распоряжении. Завтра сразу после обеда.

– А шашлык? – спросил Валерий.

– И шашлык и все прочее, хвопчкори, шампанское, коньяк и соответствующая закусь на уровне ресторана высшего разряда.

– Ну, если высшего, то я рискну пригласить в наш круиз наших милых девушек, если ты не возражаешь? – оживился Валерий. – Как, девчонки? Соловушки, лебедушки?

– Фирма гарантирует вашу неприкосновенность и полную безопасность, – добавил Сиамский.

Нина с энтузиазмом приняла заманчивое предложение, Маша колебалась. Она решила, что этот круиз заранее устраивается для нее или даже как заговор против нее и решительно отказалась. Нина ухитрилась шепнуть Валерию, что она попробует уговорить Машу. И уговаривала настойчиво, почти слезно просила составить ей компанию. Мол, никогда в жизни не плавала на яхте, да еще с сервисом. И ребята неплохие, и Гриша больше лебедь, чем индюк. «Гусь, – сказала Маша и рассмеялась. – Ладно, я тоже не плавала на яхте. Я согласна, но только ради тебя».

Уже потом, после «круиза», анализируя произошедшее, Маша поражалась своей сговорчивости, легкомыслию и беспечности, что вообще было чуждо ее серьезному, осмотрительному характеру. Правда, в свое оправдание она выдвигала свое чисто профессиональное любопытство странным, противоречивым типом и хотела понять, где маска и где подлинное лицо. За это любопытство она дорого заплатила.

«Круиз», по мнению Маши и Нины, удался на славу, обе женщины были довольны. Когда к вечеру возвратились в санаторий, Нина с Валерием незаметно «откололись» от Маши и Сиамского, который пригласил Машу зайти к нему посмотреть его хоромы – двухкомнатный «люкс». Вел он себя скромно и корректно и, к удивлению Маши, на яхте воздерживался от спиртного. Маша согласилась зайти в его «люкс» («только на минуточку»). Гриша (он просил так его называть) достал коробку отличных шоколадных конфет, водрузил на стол бутылку французского коньяка «Наполеон», наполнил две хрустальные рюмки. Лицо его приняло скорбное выражение, глаза затуманились. Он смотрел на Машу долгим испытующим взглядом и мечтательно произнес:

– Прекрасная Мария Сергеевна, вы видите, что я совершенно трезв, как стеклышко. Там, на яхте, я приказал себе: не злоупотребляй, Гриша. И я зло не употребил. Я вообще равнодушен к спиртному и держу его только для друзей. Здесь сейчас я хочу выпить за вас, за редкостную женщину, обозвавшую меня…

– Не надо, – порывисто и смущенно перебила Маша и сделала предупреждающий жест рукой. – Я могла ошибиться, приняв лебедя за гуся. – В ее словах звучала скрытая ирония, которую он не заметил, и продолжал несколько напряженным голосом:

– За ваше счастье, за ваше здоровье. – И в возбужденном голосе его, и в грустных глазах чувствовалась искренность и доброжелательность. И Маша почти машинально и одновременно с ним опорожнила свою рюмку.

На яхте она осмотрительно пила вино, легкий хмель создавал хорошее настроение, и Маша не раскаивалась, что приняла приглашение. Гриша постоянно находился рядом с ней, внимательный, предупредительный, предлагал ей дегустировать различные марки хороших вин, дегустировал и сам умеренными дозами, смотрел на Машу печальными затуманенными глазами. День выдался солнечный, ослепительный, море спокойное, изумрудное. Маше дышалось легко и вольно, и она уже не чувствовала прежней неприязни к Сиамскому. И вот теперь в «люксе» после рюмки коньяка она ощутила в себе приятную возбужденность. Прежняя настороженность и подозрительность ее уступила место бесшабашной беспечности.

– Мария Сергеевна, не удивляйтесь, пожалуйста выслушайте меня. И не говорите сразу «нет», – начал Сиамский напряженным голосом, приняв строгий вид Он опять молча наполнил обе рюмки коньяком – Маша при этом не очень решительно протестовала – и продолжал: – И не говорите, что я вас не знаю. Голос его дрогнул, напряженный взгляд пронизывал Машу. – Будьте моей женой. Я сделаю вас царицей мира. Ваша жизнь всегда будет, как сегодняшний день.

Маша выслушала его с любопытством и изумлением. И не успела в ответ произнести и слова, как он поднял свою рюмку и сказал:

– Мы пили за ваше счастье, а эту, последнюю выпьем за наше с вами. – Маша отрицательно покачала головой и не дотронулась до своей рюмки. – Не хотите за наше. Тогда за мое. Пожелайте мне что-нибудь, чего не жалко для индюка.

Ну разве можно отказать в такой просьбе? Она пожелала ему счастья и выпила до дна. Сказала:

– А замуж я не собираюсь. Пока…

– Что значит «пока»?

– Пока не полюблю.

И вот тогда-то произошло то, что нанесло Маше душевную травму на всю жизнь. Внезапно черные глаза Сиамского загорелись злым мятежным огнем, лицо судорожно исказилось гримасой ожесточения и похоти. Он схватил Машу в охапку железными мускулистыми руками, и она не успела опомниться, закричать, как оказалась в его спальне на широкой кровати. Тяжело дыша, исторгая злобное нетерпение, он стал целовать ее по-звериному грубо, до боли, сорвал с нее одежду и добился своего. Это неожиданное мгновенное превращение галантного человека в садиста, в дикое животное, его грубый мятежный напор парализовали защитный инстинкт Маши, лишили ее способности оказать серьезное сопротивление. Ее охватил ужас, сковал все тело, она попыталась кричать, но рот ее был крепко зажат широкой жесткой, как камень, рукой.

Придя в свою палату, Маша никому, даже Нине, решила не рассказывать о насилии. Она кое-как привела в порядок свое тело, разукрашенное подтеками, и на другой день улетела в Москву. Билет на самолет достал Сиамский, Маша с отвращением приняла от него эту услугу, потому что другого выхода не было. Вся эта жуткая история кончилась появлением на свет девочки, которую Маша назвала Настенькой Зорянкиной.

2

В безморозном феврале 1992 года цветы в Москве были единственным бездефицитным товаром. Розы, гвоздики, калы, тюльпаны – на любой вкус, в любом количестве можно было купить в любой точке и в самых неожиданных местах. Среди зловонных куч отбросов, среди нечистот, в которые была погружена столица некогда могучего государства, стояли терпеливые самодовольные продавцы-цветочники и предлагали свой вполне добротный товар, который так резко выделялся на фоне мусора и грязи. Выращенные в теплых краях, их продавали в основном молодые разодетые, сытые русские женщины, в то время как хозяева этих цветов – кавказцы рассиживали в московских ресторанах и кафе, наслаждались прелестью жизни, которую даровала им перестройка. Они били баклуши в оккупированном ими русском городе, томно дожидаясь вечера, когда продавщицы цветов выложат им дневную выручку, получат свою долю и лягут с ними в постель. Покупателей цветов было не многим больше, чем продавцов, но тем не менее цены держали прочно стабильными и больно кусачими. Цветы, как и хорошая рыба, и копчености, и шампанское с коньяком, составляли привилегию нового, рожденного перестройкой класса. Да, это был молодой, невиданный в России с семнадцатого года класс хищных, алчных нуворишей, успевших при помощи «дерьмократических» властей разграбить казну и начать за награбленные у народа миллионы скупать в собственность магазины, рестораны, предприятия. Купля-продажа народного достояния называлась «цивилизованным», чуждым русскому словом «приватизация», в которую Ельцин с лихорадочной поспешностью, чуть ли не при помощи кнута, загонял толстосумов. А они упирались, осмотрительно оглядывались и не спешили выкладывать ворованные рубли, так как не было у них уверенности, что новый капиталистический «порядок» пришел навсегда. Они-то чувствовали, догадывались и знали, что в недрах голодного, обнищавшего, обманом обобранного народа зреют гроздья гнева, который со дня на день может извергнуться такой силы вулканом, который испепелит и снесет в тар-тарары вместе со «спасителем России» Ельциным и созданный им мафиозный класс грабителей. И запылают синим пламенем «мерседесы» и «тоеты», приватные магазины, банки и биржи. И вся перестройка превратится в прах.

Алексей Петрович Иванов ходил вдоль цветочного ряда, все еще не решив, что купить. Среди цветов главенствовали гвоздики всевозможных оттенков, от ярко-красного до белого. И по цене они были дешевле других. Иванов вообще любил цветы, и в доме его постоянно стоял букет, особенно в сезон. Но с тех пор, как цветочники взвинтили цены, Алексей Петрович приспособился жить без цветов, надеясь на лучшее будущее, когда цветы опять, как в доперестроечные времена, будут продавать по общедоступным ценам. Иванов не был ни жадным, ни прижимистым, но он привык во всех своих расходах не выходить за пределы пенсии. Сейчас же, когда нежданно-негаданно привалили доллары, полученные за «Первую любовь», он мог себе позволить купить приличный и дорогой букет. Но не доллары вывели его из мастерской на цветочный рынок: не будь их, он все равно бы сегодня купил цветы. Утром ему позвонила Маша Зорянкина и сказала, что она будет счастлива посетить его студию в любое удобное для него время. Два неожиданных слова ее так и застряли в памяти Алексея Петровича – «счастлива» и «студия», вместо «мастерская». Встречу назначили на завтра в первой половине дня, поэтому цветы было решено приготовить заранее. Любопытно, что, ожидая натурщицу Инну – жену сексолога, у Иванова и мысли не было о цветах. Почему же волнуется Алексей Петрович, ожидая Машу? Ведь и она ему нужна как натурщица для завершения композиции «Девичьи грезы»? Быть может, потому, что она родная дочь его первой любви? Едва ли: Ларису Матвеевну он принимал у себя в мастерской довольно сухо и прохладно. Ни одна струна не дрогнула в его душе.

Алексей Петрович не задавал себе таких вопросов и не пытался анализировать свои поступки, – все делалось как бы само собой, как велел ему разум: надо заканчивать «Девичьи грезы» (сохнет глина), лицо Маши очень подходит к задуманному образу. Но при чем тогда цветы, да еще не первые попавшиеся (не все ли равно, какие цветы)? Ни тюльпаны с бриллиантовой слезой, сверкающие утренней зарей, ни махровые разноколерные гвоздики, а именно калы, белые чаши, нежные, трепетные, вознесенные над зелеными лопухами, как фоном, который подчеркивает их первозданную, непорочную чистоту. Не потому, что Иванов вообще любит белый цвет и отдает ему предпочтение. Были же белые гвоздики и белые розы. Но он остановил свой выбор на калах – пятьдесят рублей один цветок. Он взял, как принято, три, за полторы сотни. Так ему велел не разум, а сердце. Сердце подсказало купить именно эти цветы, содержащие в себе таинственный символ чистоты, нежности и любви. В зеленой вазе китайского фарфора, водруженной на столе в большой гостиной, букет выглядел внушительно и торжественно. Калы, как три лебедя, взметнули в поднебесье свои белые шеи, и земные крылья опахали, распростерли в бездонном просторе Вселенной Белые ангелы – лебеди – посланцы небес – воскресили в памяти Алексея Петровича чарующую и звонкую картину художника Рылова «В голубом просторе».

В этот день Иванов проснулся раньше обычного в приподнятом и несколько возбужденном настроении и сразу вошел в гостиную. Букет ласкал взор, очаровывал и возбуждал желание увековечить его красками. И не масляными, а акварельными. Только акварель, по мнению Алексея Петровича, могла донести до зрителя трепетную нежность гордого цветка. Когда-то Иванов, устав от глины и камня, находил отдушину в живописи, чаще всего в акварели. И неплохо получалось в жанре цветов и портрета. Неплохо в живописи, тем более в рисунке получается у каждого ваятеля и зодчего. В древности некоторые великие скульпторы, вроде Леонардо да Винчи были и великими живописцами, зодчими. Выдающийся русский архитектор советского периода Дмитрий Чечулин, создатель гостиницы «Россия» и так называемого Белого Дома на Краснопресненской набережной, был хорошим живописцем. Но палитру брал в руки только для души, «для себя». То же и Иванов: он понимал, что акварели его всего лишь «не плохо», зато в скульптуре, в ваянии обнаженного тела, он был мастер высшего класса, не зная себе равных в наше антихудожественное время.

Сегодня, поджидая Машу, он решил обязательно нарисовать и подарить ей вот этот букет. На стене в гостиной красовались две его работы, созданные лет двадцать назад: акварель «Васильки» и «Подснежники». Это были удачные работы, они очаровывали своей трогательной свежестью и нежной теплотой. Они нравились самому автору и привлекали внимание тех, кому довелось побывать в мастерской Иванова.

Алексей Петрович любил во всем порядок и не терпел хаоса даже в своем рабочем цехе. Точно так же он следил за собой, был всегда опрятным, хотя всякой экстравагантности в одежде не признавал, одевался просто, но элегантно.

В день встречи с Машей Алексей Петрович надел темнокоричневую рубаху и такого же цвета брюки. Поверх рубахи – белый шерстяной свитер. Статный, поджарый, не потерявший спортивную форму, он выглядел гораздо моложе своих лет. Он метался из комнаты в комнату, потом решил пропылесосить весь дом, посматривая на часы. А время сегодня почему-то тянулось очень медленно. В зале он обратил внимание на тумбу, где стояла «Первая любовь», проданная за валюту. Теперь она напоминала ему постамент, с которого сбросили бронзового истукана Свердлова. «Не хорошо: на самом почетном месте пустая тумба. Надо что-то поставить», – подумал Алексей Петрович и пошел в спальню. В спальне на подвешенной к стене полочке стоял уменьшенный в размере фарфоровый вариант горильефа «Женский пляж», который украшал танцевальный зал южного санатория, где однажды отдыхала Маша и где произошла ее встреча с отцом Настеньки. Композиция «Женский пляж» была единственной работой Иванова в жанре рельефа. И несомненно удачной. Делалась она по персональному заказу для южного санатория. Он не сразу согласился выполнить такой заказ. Перед заказчиком он ставил условие: его произведение будет исполнено в сугубо реалистическом плане. В нем не будет модной сейчас декоративности, абстракции и вообще современной чертовщины. Заказчик согласился без слов. Для себя Иванов сделал уменьшенную в размерах копию, а друзья исполнили ее в фарфоре в единственном экземпляре и подарили Алексею Петровичу в день его шестидесятилетия.

Сейчас, глядя на этот горельеф, Иванов вдруг неожиданно открыл для самого себя всю прелесть и неповторимую художественную находку. «И почему она стоит здесь, в темном углу спальни, а не в зале, где выставлены лучшие работы?» – спросил Иванов себя с недоумением и, не раздумывая, перенес композицию в зал и водрузил на тумбу, на которой многие годы возвышалась «Первая любовь».

Алексей Петрович был возбужден и не мог объяснить самому себе причину такого непривычного для него состояния. Обычно спокойный, сдержанный и ровный, он обнаружил в себе смутное ощущение чего-то нового или давно позабытого, но вдруг пробудившегося и желанного. Трепетное ожидание оборвал звонок в прихожей. Он вздрогнул и торопливо направился к двери, всего на какой-то миг задержался у зеркала и смутился, увидав свое лицо розовым.

Да, это была Маша. В расклешенном трапециевидном пальто золотистого цвета с отделанными черным мехом манжетами, и таким же воротником и норковой шапке-ушанке тоже черной, как черный шарф. Она остановилась у порога как бы в нерешительности и, преодолевая смущение, сказала негромким, певучим голосом:

– Здравствуйте, Алексей Петрович. Это я. Можно?

Порозовевшее то ли от легкого морозца, то ли от волнения ее открытое лицо озаряла подкупающая улыбка.

– Не только можно, очень желательно, – мягким голосом ответил Иванов и сделал выразительный жест в сторону распахнутой двери: – Прошу вас.

Его приятно поразило элегантное пальто, строгий, легкий, свободный покрой и золотистый цвет, удачно гармонирующий с черным мехом высек в памяти Иванова когда-то прочитанные и запавшие в сознание поэтические строки: «Золото с чернью, золото с чернью в небе чеканет Луна…» «Золото с чернью», – мысленно повторил он, помогая Маше снять пальто. Он обратил внимание на ее тоже черные сапоги и черную юбку, на свитер удивительной расцветки, где черное постепенно переходило в дымчатое, потом немного светлей и наконец в светлое. «Ее любимый цвет», – решил Алексей Петрович, провожая Машу в гостиную. Он предложил ей сесть, но она попросила позволения осмотреть расставленные вдоль стен его работы. Взор ее почему-то сразу же, как только вошла в комнату, привлек горельеф «Женский пляж». Она смотрела на эту композицию с каким-то детским непосредственным восприятием, большие, очерченные легкой тенью глаза ее то щурились, то изумленно округлялись, излучая тепло и ум.

– Какая прелесть, – она как бы выражала мысль в словах, не отводя глубоко проникновенного взгляда от горельефа. – Кто автор?

Теперь она повернула лицо к Иванову.

«Ей нравится – это же замечательно, – мысленно решил Иванов. – Да это небесное создание, видимо, наделено природой тонким вкусом». Вслух ответил:

– Ваш покорный слуга.

– Боже мой, что ж это такое! – воскликнула она и закусила губу. – Это ж моя любимая картина. Алексей Петрович, скажите, а в санатории на юге… – она недоговорила, устремив на Иванова изумленный взгляд, в котором было и робкое смятение.

– Да, там, в санатории, оригинал, а это копия, – ответил Алексей Петрович и спросил, глядя на нее с приятным изумлением: – Вы были в том санатории? Вы видели мой рельеф? Он цел, его не выбросили?

– Да что вы? Как можно! Это же шедевр, классика. Отдыхающие восхищаются – все, до единого. Я свидетельствую. Разве кто посмеет поднять руку на великое творение.

– Ну, вы преувеличиваете, – смутился он. – Вещь получилась, мне она нравится. А вам я очень признателен за добрые слова, которых я не заслужил, но… постараюсь оправдать ваш аванс, – он сделал паузу, распрямил плечи и закончил смутившись: – с вашей помощью.

Маша не приняла намека, возможно, не поняла, рассматривая фарфоровый вариант. В фарфоре эта композиция несколько проигрывала, в бронзе она смотрелась гораздо эффектней. Она вспомнила, как тогда в санатории приняла этот рельеф за античную копию, как подумала тогда, что только древние греки умели боготворить женщину, преклоняться перед ее божественной красотой. «Оказывается, среди современных мужчин встречаются еще такие, чудом сохранившиеся в век духовной деградации общества», – мысленно произнесла она, а вслух сказала:

– Сколько же здесь поэзии и грации! Вы как ее назвали?

– «Женский пляж», что ли, – неуверенно обронил Иванов, потому что никак не называл свой рельеф.

– Ну что вы? Это слишком приземленно. Лучше уж «Три грации».

– Уже было, – ласково ответил Иванов.

– Ну и что? У вас свои грации. В названии должна быть поэзия. – Она сделала ударение на последнем слове. – Назвали ж вы девичий портрет «Первой любовью». Кстати, где он? Я хотела еще раз посмотреть, но выставка закрылась. Он у вас? Ну, эта «Первая любовь»?

Неожиданный вопрос смутил Алексея Петровича.

– Продал, – вздохнул он, и невинная улыбка заиграла на все еще розовом от возбуждения лице. Он испытывал неподдельную и необъяснимую радость от встречи. Повторил: – Иностранцу продал, за доллары.

– Продали первую любовь? – с деланным удивлением переспросила Маша, но в голосе ее не было осуждения, только в больших блестящих глазах играл лукавый огонек.

Иванов понимал, что подразумевается не название скульптуры, а первая любовь без всяких кавычек и как в оправдание и тоже с дружеской улыбкой прибавил: – Да ведь и мою первую любовь предали. Так что получилось «око за око». В жизни так устроено: как аукнется, так и откликнется. – Он ждал, что Маша поинтересуется, в какую страну уплыл портрет ее матери и за какую цену. Но Маша не спросила. С большим интересом она продолжала разглядывать другие работы, мысленно повторяя: «Все женщины, женщины, все обнаженные и прекрасные. И никакой пошлости, все изящно, целомудренно». Ей нравилось. Она вспомнила слова матери, делившейся впечатлением от работ Иванова: «Одни женщины и все голые. Странный какой-то он, Алексей: помешался на голых бабах. Ненормальный». В словах Ларисы Матвеевны звучало определенное осуждение. Маша была иного мнения и о самом скульпторе, и о его работах: ей все нравилось, более того, она искренне восторгалась, хотя и пыталась сдерживать свой восторг. Вообще по своему характеру внешне она была сдержанна и не выплескивала наружу свои эмоции по поводу и тем более без повода, и ее душевное состояние выдавали лишь чувственные резко очерченные губы да живительный свет ее блестящих глаз.

– У вас тут настоящий музей, – сказала Маша, одарив Иванова мимолетной улыбкой. – И все это богатство спрятано от людей. Жаль. А мне повезло, я увидела настоящее искусство, катакомбное, если можно так выразиться. Я слышала, что существует какая-то «катакомбная» церковь?

– Обыкновенная авантюра раскольников, что-то вроде «неодиссидентов», – с убежденностью профессионала небрежно сказал Иванов. Его ответ насторожил и заинтриговал Машу.

– Вы верующий? – спросила она невозмутимым тихим голосом.

– Крещеный, – задумчиво произнес он. – Вы это имели в виду?

– Нет, конечно, крестят родители, еще не ведая, кем будет их чадо, когда вырастет – верующим или безбожником, – не повышая голоса продолжала Маша. – Мои родители не крестили меня, опасаясь неприятностей от партийных властей. Но я сама крестилась пять лет тому назад в самом начале этой дурацкой перестройки. И дочь свою крестила.

– Вы находите перестройку дурацкой?

– А вы не находите? – переспросила Маша.

– Я считаю ее преступной. А ее лидеров государственными преступниками, уголовниками.

– Я с вами согласна. Но откуда у вас такое категорическое мышление о «катакомбной» церкви?

Иванов не спешил с ответом, и Маша прибавила:

– Дело в том, что наша газета писала о ней сочувственно и даже в защиту ее. Я, конечно, не компетентна в делах церковных, я рядовая верующая.

– Среди моих немногих друзей и приятелей, – начал Алексей Петрович, глядя на Машу проницательным страстным взглядом, – есть епископ, человек в высшей степени порядочный и честный, широко эрудированный, заслуживающий доверия и уважения. Он бывает у меня здесь, мы беседуем по разным вопросам бытия, в том числе и о положении в русской православной церкви. Как-нибудь я вас познакомлю – если вы пожелаете?

– Для моей профессии полезно всякое новое знакомство, тем более с высшим духовным лицом. Я же вам сказала, что я «молодая» верующая. Теперь я поняла, что мой вопрос о вашей вере был излишним. Я права? – Она смотрела на него с кротким смиренным любопытством. Он любовался ее нежным, овальным, матовой бледности лицом, с которого исчез взволнованный румянец, бездонными загадочными глазами, ее элегантным нарядом. И его подмывала вот так непосредственно высказать ей свое восхищение. А она ждала от него ответа на свой вопрос о вере, чуткая, нежная и, казалось, понимала его очарованный взгляд.

– Тут надо уточнить, что мы имеем в виду под верой, – начал он мягким глуховатым голосом и деликатно отвел от нее недвусмысленный взгляд. – Я знаком с Евангелием и считаю эту священную книгу кладезем человеческой мудрости. Не все поучения апостолов равноценны. А вообще – это кодекс бытия человеческого.

«Говорит словами своего друга епископа», – почему-то решила Маша и спросила:

– А вопрос о Боге, о бессмертии души?

Он посмотрел на нее с благоговением, и добрая душевная улыбка затрепетала в его аккуратно постриженных темно-каштановых усах.

– Видите ли, Машенька. – ласкательное слово случайно, помимо воли, сорвалось у него с языка, и он совестливо потупил глаза: – Извините, что я так…

– Ничего, вам я разрешаю. Мне даже приятно, тем более мы же старые знакомые, как это ни банально звучит. – В глазах ее светилось детское доверие.

– Да-да, не банально, а скорее книжно. Я тоже знаю вас сотню лет.

И они оба вдруг, как по команде, раскатисто рассмеялись. Смеющийся маленький рот Маши обнажал ровные белые зубы, а смеющиеся глаза Иванова забавно, как-то по-детски щурились. Так они стояли друг против друга, ощущая притягательную теплоту, позабыв о незаконченной фразе Алексея Петровича. Наконец он вспомнил:

– Так о чем мы? Да, о Боге и бессмертии души. Не хотелось бы на такую серьезную тему говорить походя. Давайте перенесем на «попозже»? Хорошо?

– Согласна. А теперь вы покажете мне свою мастерскую, или, как сказала мне мама, ваш «цех». Я ж говорила вам на выставке, что не представляю технологию вашей профессии.

В «цеху» внимание Маши сразу же привлекла композиция «Девичьи грезы».

– Как интересно, – воскликнула Маша вполне искренне. – И как вы лепите – с натуры вот этих обнаженных. – Иванов молча кивнул. – И где вы их берете?

– Есть специальная организация – цех натуры. Мы вносим положенную плату за час, за два, ну сколько потребуется. Вот эту композицию я назвал «Девичьи грезы».

– Гадает на ромашке: любит-не любит. Название поэтичное. И фигура девушки очень мила. Кто она?

– Жена сексолога. – Ироническая улыбка заиграла в глазах Иванова.

– Вот даже как? А муж знает?

– Она говорит, что не знает.

– Осталось вылепить лицо и руки?

– В этом вся загвоздка. Природа допустила дисгармонию: при отличной фигуре подкачали руки, главным образом пальцы.

– А лицо?

– Ее лицо вообще не годится, хотя оно и привлекательное, даже броское. Но в нем нет образа, романтики, напряженного ожидания, мечты. Понимаете?

– И что же вы будете делать?

– Буду искать другое лицо и руки. Здесь нужны тонкие пальцы. Такие, как ваши.

Она загадочно улыбнулась прямо ему в лицо и снова перевела оценивающий взгляд на композицию, обронила, как мысль вслух:

– Девичьи грезы… Забавно… И великолепно. Может получится очаровательная и психологически глубокая вещь. Если, конечно, вы найдете соответствующее лицо.

– Только с вашей помощью, – как бы между прочим закинул он «удочку». Она никак не отреагировала ни словом, ни жестом. Лишь бледные щеки ее слегка порозовели. Без слов, она отошла от «Девичьих грез» к полочкам, на которых стояли выполненные в пластилине композиции. Среди женских фигур, одиночных и групповых на сколоченной из ящиков подставке она увидела мужскую композицию более крупного размера, чем те, пластилиновые. Она была выполнена в глине совсем недавно, несколько дней тому назад. Только сегодня утром, ожидая Машу, Иванов снял с нее целлофан, и глина была еще влажная. Маша замерла у этой композиции и содрогнулась. Тощий, изможденный человек с обнаженной головой сидит на мостовой с протянутой к прохожим дрожащей рукой. Рядом лежит костыль и старая потрепанная шапка-ушанка, в которой поблескивают несколько медных монет. Впалую грудь ветерана украшают боевые ордена и медали. Сзади него, как фон, натянутое полотнище, на котором неровными буквами начертано: «Будь проклята перестройка». Неповторимо выразительно лицо ветерана. В его искаженном от душевной боли худом, суровом, как бы застывшем с полуоткрытым ртом, нет мольбы и просьбы, как нет ее и в выдающих гневом и ненавистью больших глубоких глазах. Весь облик его – это трагический крик измученной души, попранной надежды, истерзанной плоти, оплеванной и растоптанной совести и веры. И месть, беспощадная, лютая, не приемлющая покаяния и милосердия. И обращение к потомкам, к будущим поколениям: помните гадов-предателей всегда – и ныне, и присно, и во веки веков.

Несколько минут Маша стояла в застывшем молчании, словно вселенская боль, мысли и чувства ветерана войны вошли в ее душу и стали ее болью, возбудили сострадание. Глаза ее потемнели и затуманились, окаменелое лицо, чувственный маленький рот плотно сжался, изящная девичья грудь возбужденно вздымалась, тонкие, просвечивающиеся ноздри нервно трепетали. «Она была прекрасна в эти минуты», – скажет потом сам себе Иванов. Затем Маша как-то неожиданно резко повернулась, сделала стремительное движение к Иванову и, сказав, «Можно вас поцеловать?», не ожидая разрешения порывисто прильнула нежными губами к его щеке. Губы ее были теплые, ласковые, они расплескали по всему телу Алексея Петровича давно позабытый аромат страсти и благоденствия, волнующий порыв нежности и ласки. Он посмотрел на нее верным и тающим взглядом и тихо спросил:

– Вам нравится? – Вопрос, конечно же, был излишним, но она ответила:

– Это страшно, жутко. У меня нет слов.

– Вам не кажется, что здесь есть налет плакатности, агитки? Вот эти слова о перестройке? Может, их убрать? И без них все ясно. Я назвал: «Нищий ветеран».

– Я бы не стала убирать, – раздумчиво произнесла Маша. – Слова эти не лозунг, а крик души. Без них все ясно сегодня. А через двадцать, пятьдесят, сто лет зрителю не будет ясно, к какому времени это относится. К сорок шестому или к девяносто второму году? Ну, а что касается агитки, вспомните репинских «Бурлаков на Волге». Разве там агитка? Там, как и здесь, трагедия жизни, жуткая действительность. Только у вас еще страшней.

Он согласился с ее доводом и был очень рад. Во-первых, говорил он сам себе, у нее хороший вкус, она хорошо разбирается в изобразительном искусстве (вспомнила Репина); во-вторых, она его единомышленник в отношении перестройки. Говоря откровенно, ожидая встречи с Машей, он опасался, что в наше расколотое разбродное время, когда общество барахтается во лжи, они окажутся по разные стороны баррикад. Тем более, думал Иванов, Маша – журналистка, а эта «публика», за небольшим исключением, лакейски усердствует перед преступной властью Ельцина.

– Я плохо знаю ваше творчество, – говорила Маша не отходя от нищего ветерана, – но мне кажется, это произведение ваша вершина. Вы долго над ней работали?

– Три дня и три ночи. Родилось это на одном дыхании. Сюжет этот, действительно страшную трагедию нашего времени, я взял у самой жизни. Пройдите по московским улицам, и вы увидите десятки, сотни подобных сюжетов. Я лишь воплотил кусочек действительности в художественный образ. И знаете, позировал мне вот этот самый нищий. Я ничего не прибавил и не убавил. Я был потрясен. Я сам ветеран войны, мне все это до боли близко. Понимаете, Машенька, сердце кровью обливается, когда видишь и знаешь, в какую бездну отбросила нас преступная шайка авантюристов, лакеев империализма, агентов ЦРУ. Я убежден: Горбачев и иже с ним – это агентура ЦРУ, платная.

Она слушала молча, слегка кивая головой в знак согласия. Ее тонкая, чувствительная душа все последние годы с болью воспринимала трагедию, которую обрушила перестройка на ветеранов войны. Оба ее деда – по матери и по отцу – не вернулись с войны. И эту боль души, свой благородный порыв она инстинктивно выплеснула на автора скульптуры «Нищий ветеран» в своем страстном огневом поцелуе. Она не сводила пытливого взгляда с его глаз, стараясь проникнуть в его душу, понять как художника и человека. Собственно говоря, как художника она уже знала и полюбила хотя бы за три его работы – «Первую любовь», «Женский пляж» и «Нищего ветерана». Название последней скульптуры ей не понравилось: она считала, что оно выражено точно в словах «Будь проклята, перестройка». Но не хотела сейчас ему об этом говорить, не желала задеть авторское самолюбие. Маша знала, что она нравится мужчинам, и Алексей Петрович не был исключением. Это она видела в его возбужденных ярко блестящих глазах, в его несколько взволнованной речи, в том, как он пытался скрыть свое волнение. Она видела, как смутил его ее порывистый поцелуй и вызвал в нем что-то радостное, окрыляющее. Она это чувствовала в его голосе, свободном и приподнятом. Он говорил:

– Хочу отформовать в гипсе, потонировать под бронзу и предложить на весеннюю выставку.

– А примут? – полюбопытствовала Маша с сомнением.

– Кто их знает. А вдруг? Но я боюсь другого: принять-то примут, да изломают, поколют, изуродуют. Гипс – он хрупок, ломок. А они вон и бронзу сшибают и уродуют. Вандалы. Дикое племя вандалов. А перенести в материал, отлить в бронзе не успею, да это и невозможно по нынешним временам – и дорого, и хлопотно. Хотя можно было бы пустить в это дело валюту, полученную за «Первую любовь».

Из «цеха» они возвратились в гостиную. Пока Маша рассматривала выставленные там работы – ей понравилась акварель «Васильки», – Иванов быстро, проворно накрыл стол для кофе. Поставил бутылку портвейна, купленную для такого случая, несколько ломтиков ветчины, открыл банку лосося и все, что положено к кофе. Маша вела себя просто, непринужденно, словно она была здесь в десятый раз, соблюдая элементарную скромность и такт. Иванов теперь уже без смущения обращался к ней ласкательно «Машенька», что доставляло ему несказанную радость и было приятно ей. Как выяснилось за столом, Маша относилась равнодушно к спиртному и рюмку портвейна растянула на все время встречи. Разговаривая, они внимательно присматривались друг к другу, изучали друг друга. Иванов испытывал нескрываемую радость, он был откровенен, доброжелателен, без тени лукавства или недомолвок. Привычку к одиночеству и обычную для него мучительную застенчивость в компании женщин как рукой сняло. Сказалось в этом простота и общительный характер Маши и, возможно, в какой-то мере то, что связующим звеном была Лариса Матвеевна, о которой Маша заговорила сразу, как только сели за стол:

– Мама мне рассказывала, что проданный вами за доллары ее портрет вы когда-то подарили ей. Это правда?

Он, конечно, уловил иронический, даже язвительный оттенок в ее вопросе. Отвечал с безмятежным спокойствием:

– Было такое. Очень давно. Ваша мама тогда была моложе вас. «К чему это я сказал такую нелепость», – смутился он.

– А как скульптура оказалась снова у вас?

– Это случилось, когда Лариса Матвеевна, тогда просто Лариса, предала нашу первую любовь, вышла замуж за вашего отца и с ним уехала за границу, где вы и родились, если я не ошибаюсь. Ее портрет, который я назвал «Первой любовью», был моей дипломной работой. Мне отдала его ваша бабушка. И я хранил его все эти долгие годы как память о светлой юности.

– И никогда не выставляли?

– И мысли такой не было. У меня хотели купить его – Министерство культуры. Я решительно отказался.

– Почему?

– Не знаю. Он был очень дорог для меня. – Несмотря на утомленный, виноватый вид его (так показалось Маше), глаза Алексея Петровича смотрели открыто и прямо.

– Вы очень любили маму? – в глазах Маши светилась тихая задумчивая печаль.

– Что значит очень? Этого я не понимаю, в подлинной любви такого не бывает: «очень», «не очень», «чуть-чуть». Любовь настоящая – всегда «очень». Это пожар души, необъяснимый и неразгаданный никакими мудрецами. Как сновидения.

На бледном приятном лице Маши Иванов увидел печать грусти и понимал, что ей хочется разобраться в чем-то важном для нее. Конечно же, в давнишних отношениях Алексея Петровича и Ларисы Матвеевны. Он догадывался, что по этому поводу у Маши был разговор с матерью, и теперь она хочет услышать «другую сторону». Но зачем ей это? – мысленно спрашивал Иванов, но вслух не спросил, боясь показаться навязчивым.

– И когда мама вышла замуж и уехала за границу, у вас появилась вторая любовь? – продолжала допрашивать Маша, разматывая клубок одолевавших ее мыслей.

– К сожалению, нет, – словно терзаясь угрызениями совести, ответил Иванов.

– Почему «к сожалению»? Разве это не от вас зависит?

– Думаю, что не от нас. Скорее от судьбы. Это же стихия, не подвластная нам и необъяснимая. Часто любовь мы путаем с симпатией, с половым влечением. Любовь – слишком тонкая материя. Она возникает вдруг, как стихия и требует ответа такой же силы. Безответная любовь рождает трагедию.

– И что ж, за сорок лет, как вы расстались с мамой, на вашем пути не встретилась женщина… – Она не закончила фразу.

– Женщины встречались, но любви не было. Встретилась подруга Ларисы Матвеевны – Светлана, которая стала потом моей женой. Но любви не было. И, как вы, наверно, знаете, мы разошлись.

– Со слов мамы я знаю, что вы разошлись давно. И с тех пор храните гордое одиночество?

Ее настойчивые стремительные вопросы, похожие на допрос, нисколько не раздражали, а лишь забавляли Иванова. Он относил это насчет журналистской привычки Маши. И решил продолжать этот диалог, в котором усматривал таинственную преднамеренность.

– К одиночеству меня вынуждает моя профессия. Я – затворник, и меня это нисколько не тяготит. Я чувствую наслаждение в работе, а иногда даже какой-то азарт. Я вам говорил, что вот того нищего ветерана сделал на одном дыхании. Может, где-то моя любовь и бродит и ждет нашей встречи. Я вот думаю, что Господь, ну – природа, распорядились так, что каждому мужчине предназначена не любая, а именно его женщина с одинаковыми вкусами, взглядами, характерами, где полная совместимость и гармония. Тогда и любовь возникает сама собой, стихийно. Настоящая любовь совестлива, я бы даже сказал – стыдлива. Она не кричит о себе, она застенчива и молчалива и выдает себя взглядом, глазами, случайным прикосновением, от которого словно электротоком бьет.

«Это он о себе: совестлив, застенчив, – размышляла Маша. – Он, наверно, не способен первым признаться в любви, а не каждая женщина сумеет прочесть в его глазах любовь. А он – человек добрый, душевный и честный, и, конечно же, душа его тоскует и ждет ответа. Просто ему не везло, не встретил на своем пути ту, о которой мечтал, образ которой создал в своем богатом воображении. И его обнаженные женщины – это его мечта, светлая, целомудренная и высоко благородная. В этой обители господствует культ женщины, гармонии, возвышенного и прекрасного». Вслух она сказала:

– Но не редки случаи, когда супруги, так сказать, исповедуют разную веру и даже в разных партиях состоят, а семьи у них благополучные и отношения между ними добрые, уважительные.

– У меня со Светланой, моей бывшей женой, тоже были уважительные отношения, а любви не было.

– Говорят, что любовь, о которой мы с вами толкуем, это анахронизм, – поддразнивала Маша.

– И вы с этим согласны? – в его голосе звучала настороженность и даже тревога. Она это поняла, прочла в его глазах.

– Я – нет, я старомодна и консервативна. Я имею в виду ту молодежь, которой сегодня по двадцать.

Во время всей беседы она внимательно наблюдала за ним, чутким сердцем умной женщины чувствовала его радужное настроение, душевный подъем, склонность к самоанализу, понимала, что задевает в его душе долго молчавшие струны, что он весь переполнен нежностью, и от таких мыслей она сама погружалась в сладостное блаженство. «Да, я ему нравлюсь и мне он симпатичен, – признавалась она себе. – Он, конечно же, очень цельная и тонкая натура, цельный как человек и художник. Он умеет владеть собой, сохранять покой истинно глубокого чувства, но его задумчивость и ласковая грусть выдают то сокровенное, что он тщетно пытается скрыть, делая над собой усилия». Ее поражало и даже изумляло, что, несмотря на большую разницу в возрасте, она чувствует себя на равных, с ним ей легко и свободно. Удивляло ее и то, что будучи сам откровенным, он не проявляет интереса к ее жизни. Что это – деликатность, скромность? Или безразличие?

– И вас не тяготит одиночество? – опять спросила она.

Он неопределенно пожал круглыми, крепкими плечами, стараясь разгадать, что кроется за этим вопросом, заданным второй раз. Ведь он уже отвечал ей: нет, не тяготит. Зачем она повторяет, какого ждет ответа? Может, этого:

– Иногда нахлынет тоска по чему-то несостоявшемуся, от чего жизнь кажется неполноценной, – задумчиво произнес он. – Встречались, конечно, женщины, желающие связать со мной свою судьбу. Даже был такой случай совсем недавно. – Легкая ирония сверкнула в его глазах и сразу погасла. – Честная, симпатичная женщина-врач. Муж погиб в Афганистане. – В тихом голосе его звучала неподдельная сердечность, а исполненный томления и нежности взгляд был устремлен мимо Маши, куда-то в дали дальние, образовав паузу.

– И что же? – нарушила молчание Маша.

– А ничего. Померила мне давление и ушла. – Затаенная улыбка затерялась в его усах. – Давление оказалось нормальным. Не было пожара сердца, на который она, очевидно, рассчитывала…

– Да, представляю: это ужасно. – Блестящие огневые глаза Маши сверкнули манящей улыбкой. – Это даже жестоко с вашей стороны.

– Возможно, – податливо отозвался он и тут же добавил: – Зато честно и благородно.

«Да, в честности и благородстве ему не откажешь», – решила Маша.

– Ну, а если б возник пожар в вашей душе?

– Тогда конечно. Но это теория. А практика говорит, что мой поезд ушел.

– Не понимаю – почему?

– Возраст, – кратко обронил он.

– Чепуха. Пушкин говорил: любви все возрасты покорны.

– То говорил мальчишка, далеко не доживший до моего возраста. Откуда ему было знать?

– Представьте себе не теоретически, а практически, что у вас оказалось бы ненормальное давление и возник пожар, что бы случилось?

– Вероятно, любовь, – ответил он, смущенно улыбнувшись.

И они оба рассмеялись, звонко, весело, заразительно. Иванову нравился несколько наивный допрос Маши, он охотно отвечал на ее вопросы, подавляя в себе желание самому «перейти в наступление», атакуя ее своими вопросами. И вот этот неожиданный смех создал доверительную, дружески задушевную атмосферу абсолютной раскованности, взаимопонимания и сердечной теплоты. Получилась продолжительная пауза, которой воспользовался Алексей Петрович. Он заговорил как бы сразу на полушутливой, приветливой, вежливой ноте:

– А позвольте и вам задать, прекраснейшая мадонна, те же вопросы, которые вы адресовали мне. Почему вы, молодая, красивая женщина, в расцвете своих жизненных сил и не замужем?

– У меня маленький ребенок, моя Настенька. Мне ведь нужен не только муж, но и отец моей малютки. Он должен относиться к ней, любить ее так, как родную дочь. И она должна чувствовать.

– Мне кажется, человек, который будет любить вас, не может не любить вашу дочь, – сказал Иванов. – Это же естественно.

– Да, естественно в теории, – быстро подхватила Маша, сделав нечто похожее на протестующий жест. – На практике, в жизни, все получается по-иному. Заранее же не узнаешь, в душу не заглянешь, не спросишь, как ты будешь относиться к моему ребенку? А если и спросить? Где гарантия, что он ответит честно? Нет, Алексей Петрович, это сложный и очень тонкий вопрос.

Она была признательна ему за то, что он из деликатности не спрашивал об отце Настеньки. Ей не хотелось еще раз тревожить почти зажившую душевную рану. А он слушал ее с трепетным вниманием, наблюдая, как меркнут и туманятся ее большие, с душевным отблеском глаза, ловил ее неторопливые слова, в которых проскальзывала тихая печаль, непоколебимая вера и вместе с тем какая-то детская незащищенность. Он ощущал в себе волнующее ожидание чего-то необыкновенного, нового, как ее неожиданный поцелуй там, в «цехе», у скульптуры нищего. Их разговору не было конца, он длился без долгих пауз, и оба старались как можно больше сказать друг другу о себе, о своих пристрастиях и вкусах честно, откровенно, как на исповеди. Говорили об экстрасенсах и поэтах, и, конечно же, о проклятой перестройке, о которой говорят все кругом. Он предложил вылепить ее портрет, и Маша без колебаний согласилась позировать. Даже условились начать работу через день.

Иванов проводил Машу до метро. Прощались, как старые, добрые друзья. Не выпуская его руку и глядя в его глаза ласково и нежно, она сказала:

– Вы заходите к нам. Мама будет рада. Я познакомлю вас с Настенькой.

– А вы Настеньку приведите ко мне в мастерскую. Я научу ее работать с пластилином. Будет лепить разных зверюшек. У детей это получается очень забавно.

Она пообещала, и глаза ее светились тихой благодарной улыбкой.

3

От Иванова Маша вышла с чувством неосознанной окрыленности: на душе было торжественно и просторно. Она собиралась заехать в редакцию, но в пути передумала – что-то смутное, но доброе тянуло ее домой, и она легко подчинилась этому зову. От проницательного взгляда Ларисы Матвеевны не ускользнуло необычное состояние дочери. Глаза ее возбужденно и весело искрились, свежее лицо сияло радостью, и вся она казалась какой-то легкой, приподнятой, как человек, которому нежданно улыбнулась удача. Едва переступив порог и торопливо сняв с себя пальто и сапоги, она подхватила Настеньку на руки, нежно расцеловала ее, приласкала и пообещала прочитать книжку.

– Обедать будешь? – спросила Лариса Матвеевна, пытливо всматриваясь в дочь.

– Нет, спасибо, мама, я перекусила у Иванова, – певуче ответила Маша, удаляясь с Настенькой в детскую комнату.

– У какого Иванова? – с деланным удивлением переспросила Лариса Матвеевна.

– У автора твоей «Первой любви», у Алексея Петровича.

– Ты у него?.. Как ты к нему попала?

– Обыкновенно, как и ты – по приглашению.

В веселых глазах Маши искрилась лукавая улыбка. Лариса стояла на пороге детской комнаты, уставившись на дочь вопросительным взглядом. Маша поняла этот взгляд и ответила:

– Представь себе – получила большое удовольствие. Его произведения – это высокий класс. И сам он – настоящий, талантливый и самобытный художник. И человек, видно, добрый, честный, порядочный.

Лестный отзыв Маши задел болезненное самолюбие Ларисы Матвеевны. Она была уязвлена и приняла слова дочери с обидой и ревностью.

– Не понимаю, что ты нашла талантливого в его голых бабах.

– Обнаженных, – с легкой иронией поправила Маша.

– Кроме моего бюста я ничего у него стоящего не видела.

– Кстати, тебя он продал… за доллары, – все также весело проиронизировала Маша, на что Лариса Матвеевна ответила недоуменным озадаченным взглядом. – Твою «Первую любовь» купил иностранец, а они зря деньгами не бросаются. – Маша говорила это как бы между прочим, походя роясь в детских книжках. – А его нищий ветеран меня просто потряс. В нем воплощена вся трагедия России, вся боль народа.

– Нищий ветеран? Я такого у него не заметила.

– А «Три грации» или, как он называет, «Женский пляж» ты тоже не видела?

– Нет, – сбитая с толку, сдержанно ответила Лариса Матвеевна, и лицо ее выражало суровое недоумение.

– Он хочет лепить мой портрет, и я согласилась, – весело сообщила Маша, когда Настенька подала ей свою любимую книжку про Красную шапочку и попросила прочитать.

Лариса Матвеевна еще минуту постояла в молчаливой задумчивости, хотела что-то сказать по адресу Иванова, но передумала и, как бы вспомнив, торопливо сообщила:

– Тебе звонил какой-то Панов. Спрашивал, связалась ли ты с кооператором? Что за кооператор и зачем тебе с ним связываться? – Она смотрела на дочь с предостерегающей озабоченностью и тревогой. Маша не ответила: она читала Настеньке книжку, и озадаченная Лариса Матвеевна ушла на кухню.

Позанимавшись с дочкой, Маша решила позвонить кооператору, которого ограбили рэкетиры. Когда она назвала фамилию Панова, тот согласился встретиться с ней и рассказать для печати всю криминальную одиссею, произошедшую с ним и его братом. Звали кооператора Леонидом Ильичом. Он в категоричной форме заявил, что встретиться может только сегодня или никогда. День подходил к концу, а условие «сегодня или никогда» заинтриговало Машу, и она решила: пусть будет сегодня. Оставив матери (на всякий случай) номер телефона кооператора, Маша, не теряя времени, поехала. Офис Леонида Ильича располагался в центре Москвы в старом доме и состоял из трехкомнатной квартиры, обставленной без особого шика, но со вкусом. Принимал журналистку представитель нового зарождающегося класса в своем кабинете, меблированном скромно: никаких излишеств, только самое необходимое – письменный стол, два полумягких кресла, несколько таких же полумягких стульев, простенький книжный шкаф и сейф.

Внешне этот Леонид Ильич ничем не походил на своего тезку «несгибаемого миротворца». Это был рослый высокий блондин лет сорока, голубоглазый, круглолицый, с бегающим взглядом, отражавшим инстинкт осторожности. Журналистку принял с провинциальной галантной вежливостью, демонстрируя свою принадлежность к интеллигентам-интеллектуалам. Усадив Машу в кресло напротив себя, он бесцеремонно раздевал ее масляными порхающими глазками, говорил покровительственным тоном неоспоримого своего превосходства. Маша включила диктофон.

– То, о чем я вам вкратце расскажу, может стать основой для увлекательного детективного романа, – начал он, величественно откинувшись на спинку кресла. Сонное выражение его лица демонстрировало усталость и благодушие. – Я предлагал Вите Панову, но он в этом жанре не дока и рекомендовал вас. Я читал один ваш материал в вашей газете. Откровенно говоря, я не сторонник вашей газеты, этой смеси большевизма и поповщины, но ваше творчество мне нравится. – Усталым и в то же время беспокойным взглядом он прошелся по всей фигуре Маши и остановился на ее глазах, закусив губу. После испытующей преднамеренной паузы продолжал:

– Мы с Юлианом – это мой младший брат – создали кооператив в самом начале перестройки. Дело у нас быстро пошло на лад, появились ощутимые результаты в виде солидного по тем временам капитала. Я говорю «по тем временам», потому что сегодня по сравнению с преуспевающими Артемами Тарасовыми, Боровыми и другими китами бизнеса, наши успехи можно считать весьма скромными. Но тем не менее… Как говорится на юге – там где сладости, появляются и осы. Появились они и у нас в виде рэкетиров. Что это за явление, кто они, думаю, нет нужды вам объяснять. Это – паразиты-уголовники, жестокие, алчные, лишенные каких-либо моральных принципов и вообще человеческого облика. Они заманили брата в ловушку, завязали ему глаза и увезли в один жилой дом не окраине Москвы. Там они впихнули его в ванную комнату и сняли повязку с глаз. Это чтоб он потом не смог описать квартиру. От него потребовали миллион рублей выкупа. Говоря откровенно, у нас тогда просто не было таких денег. Брата жестоко избили – это они умеют, и грозили убить, если не получат требуемого выкупа. Я получил от брата записку, в которой он умолял меня сделать что-нибудь для его спасения. А что сделать? Надо платить. Но такую сумму, и за что? Каким-то подонкам, вы меня понимаете? Миллион! В милицию я не стал заявлять, я опасался за жизнь Юлика. Эти головорезы, выродки ни перед чем не остановятся. Я пошел на связь с их представителем. Начались торги. Я убеждал их, что нет у меня таких денег, я умолял. Сошлись наконец на половине требуемой суммы – пятьсот тысяч. Пришлось платить, а что поделаешь? Шесть дней они держали беднягу в ванной комнате. Можете представить, что он пережил. Он постарел на десять лет. Он поседел, седой юноша – поймите. Получив деньги, они опять-таки с повязкой на глазах вывезли его ночью за город и оставили на пустынном шоссе. Не буду рассказывать, как он добирался до Москвы, каких мук ему это стоило: вы можете себе представить.

Леонид Ильич умолк, скользнул нескромным взглядом по круглым коленкам Маши, облизал пересохшие плотоядные губы, прищурился. Маша выключила диктофон. Леонид Ильич недовольно поморщился. Сказал, кивнув головой на диктофон.

– Нажмите кнопку: главная сказка еще впереди. Пока была присказка. Придя домой, Юлик поклялся мстить. Я пытался его отговорить: черт с ними, с деньгами. Хотя пятьсот тысяч – это полмиллиона! Но жизнь ведь дороже – вы понимаете. Главное, что остался жив. И как ты будешь мстить, когда ты никого не знаешь из своих мучителей, ничего тебе о них неизвестно. Но вы не знаете нашего Юлика. Это Шерлок Холмс и Мегрэ в одном. Сидя в заточении в вонючей ванной, он пользовался полотенцем хозяина. И мылом, конечно. И что вы думаете? Нет, вы никогда бы и ни за что не догадались. А Юлик с его наблюдательностью… Юлик пошел в угрозыск с официальным заявлением. Дал показания. А что он мог показать? Улицу, дом, квартиру? Черта с два: он ничего этого не знал и знать не мог с повязкой на глазах. Ну, описал словесный портрет рэкетиров. И что? Поди, ищи-свищи в девятимиллионной Москве, где каждый десятый – уголовник. Я уже вам сказал о полотенце. А на полотенце бирка, номерок из прачечной. Вы бы обратили внимание? Нет. И я б не обратил. А Юлик запомнил, номер запомнил. Это и была та ниточка, ухватившись за которую, милиция начала разматывать клубок. Надо отдать должное нашим сыщикам – они профессионалы высокого класса. Не все, конечно. Но есть среди них Мегрэ. По номеру проверили все прачечные и всех клиентов – хозяев полотенца. Нашли. Им оказался некто Федот. Казалось, вот он – бери его и сажай. Да не тут-то было, оказалось Федот, да не тот. Обыкновенный работяга. Чист, как стеклышко, и с милицией никогда не имел никакого касательства. Его на допрос: покажи свои номерки-бирки. «Пожалуйста, смотрите». Посмотрели его белье с пометками. Ну и что? Он в недоумении, спрашивает следователей: Бога ради, поясните, в чем тут дело? Что вас интересует. А ему вопросик: «Ты никому не одалживал бирки прачечной?» А он – святая душа – и бухнул с испугу: «Как же, давал Силанову». Ниточка потянулась, клубок начал разматываться. Рэкетиры вздрогнули, поняли, что попали в поле зрения милиции. Встретились с Юликом, спросили, ты, мол, заявил ментам. «Нет, не заявлял», – солгал Юлик. «Тебя вызывали на допрос?» «Вызывали», – сказал правду Юлик. «О чем спрашивали?» – «О вас». – «Что сказал?» – «Все, как было, ничего не убавил и не прибавил». «Учти. Во второй раз живым не выпустим», – пригрозили. Юлик учел: немедленно махнул «за бугор».

Он снова умолк, закурил сигарету и Маше предложил. Она отказалась. После длительной паузы спросила:

– Это все?

– Куда вы торопитесь? – улыбнулся Леонид Ильич пересохшими губами, обнажившими широкий частокол мелких зубов. – Здесь точку ставить рано, потому как зло не наказано. Юлик уехал, исчез, короче говоря спрятался, но преступники остались, и наша доблестная милиция шаг за шагом приближается к цели. И они это почувствовали – преступники. Их главарь, некто Сазон, приглашает Силанова и строго спрашивает: «Ты давал полотенце Юлиану в своей ванной?» Тот, естественно, говорит: «Давал». «А на полотенце номерок из прачечной был?» – «Был. Но это не мой номерок, я предусмотрительно взял его у знакомого, у Федота». Сазон вскипел: «А знаешь ли ты, курва, – извините за выражение, – что от Федота менты пойдут к тебе, к нам? Ты чем, каким местом, подонок, думал, когда оставлял в ванной полотенце с номерком?! Ты нас всех заложил. Ты сам вынес себе приговор». Силанов, конечно, понимал, о каком приговоре говорит шеф: смертный приговор.

– Сазон сказал Силанову, что в данной ситуации есть два выхода: покинуть грешную землю должен один из двух – либо Силанов, либо Федот и таким образом оборвать следствию ниточку. Вы понимаете, что Силанов не имел желания уходить в мир иной, да и Сазону не очень хотелось лишиться своего верного партнера. Жребий пал на Федота, и привести в исполнение приговор было поручено лично Силанову. Как развивались события дальше, вам лучше и подробно расскажет следователь. Вот вам его телефон, звоните, договаривайтесь, встречайтесь, – неожиданно закончил рассказ Леонид Ильич. Вернее, оборвал на самом остром пункте который больше всего сейчас интересовал Машу. Леонид Ильич встал и повелительным жестом самоуверенного хозяина в сторону соседней комнаты не предложил, а приказал:

– Прошу вас… пройдите сюда.

Несколько озадаченная таким поведением предпринимателя, Маша не спеша, осмотрительно переступила порог. Посредине просторной комнаты, заставленной мягкой новой мебелью оранжевого цвета, стоял прямоугольный стол с приставленными к нему двенадцатью стульями. Стол был сервирован на две персоны с закуской доперестроечных времен: черная и красная икра, холодная осетрина, ветчина, колбаса «салями», сыр. В хрустальной вазочке ароматно нежились апельсины и краснобокие яблоки. И над всем этим перестроечным деликатесом златоглавой башней возвышалась бутылка французского «Наполеона». Висящая над столом хрустальная люстра играла высверками в хрустальных коньячных рюмочках и фужерах для воды. Вся эта обстановка дохнула на Машу чем-то давнишним, ушедшим в небытие, словно ее отбросили лет на пять вспять, и это сразу настроило ее на колюче ироничный лад. И память мгновенно высветила другую обстановку, в которой она только что побывала, мастерскую Иванова, скромно сервированный стол, и такой резкий, кричащий контраст, что она с нескрываемой подначкой сказала:

– Однако шикарно вы живете. Прямо, как в коммунизме, до которого мы едва не дошли. Впрочем, Леонид Ильич жил при коммунизме.

– Вы хотите сказать, живет в коммунизме, – шуткой воспринял ее колкость хозяин. – Леонид Ильич – это я.

– Я имела в виду другого, несгибаемого и совершенно забыла, что вы тоже Леонид Ильич.

Так, обменявшись легкими колкостями, они сели за стол. Разливая по рюмкам коньяк, Леонид Ильич – Второй, как он сам себя в шутку величал, между прочим заметил, что каждый живет по средствам, работает по способности и получает по труду.

– Какой лично у вас «навар»? – поинтересовался гостеприимный хозяин и прибавил: – Если это не коммерческий секрет.

– Вы имеете в виду заработок?

– Естественно, – ответил Леонид Ильич, покровительственно и в то же время самодовольно рассматривая Машу.

– Тысяча с небольшим, – ответила Маша, начиная догадываться, куда клонит разговор и ради чего вся эта шикарная сервировка.

– Не густо. Ниже прожиточного, – с деланным сочувствием ответил Леонид Ильич.

– А разве я исключение. Так живут девяносто процентов населения. Даже еще бедней, – не приняла сочувствия Маша.

– То есть в нищете. А когда ваша газетка отдаст концы? – сказал он, сделав ударение на последнем слове.

– Почему у вас такой мрачный прогноз?

– Такова неумолимая судьба десятков ей подобных блошиных изданий. Извините, я не хотел вас обидеть. Но факт есть факт – рынка вы, то есть ваша газетка, не выдержите. Рынок раздавит.

Машу коробило от пренебрежительного «газетка», да еще «блошиная», но она решила пока что не показывать коготки, хотя ей стоило усилий сдерживать себя. В глазах ее сверкнула живая, смелая улыбка, как инстинкт самосохранения. Какой-то интуицией она предвидела его следующий вопрос, предчувствовала и ожидала. И он, именно этот вопрос, прозвучал как пощечина:

– И куда вы намерены пойти, когда ваша газетка прикажет долго жить? Уже сейчас болтаются в поисках работы сотни журналистов.

– Там видно будет, – не слишком утешительно ответила Маша.

– Разумные люди заранее готовят плацдарм для отступления, – поучающе посоветовал он.

– Считайте меня неразумной.

– Это неправда, вы умная, но беспечная, как все талантливые и красивые, – сделал он первый комплимент, бесцеремонно разглядывая ее высокие девичьи груди. – Вы чертовски обаятельны, и это сущая правда. Я не могу себе представить вас в положении безработной нищенки. У вас семья: ребенок, пенсионерка-мать.

– Удивительная осведомленность, – невольно сорвалось у Маши. – А здесь случайно не филиал спецслужб?

– Я бизнесмен. В нашем деле информация – половина успеха. – Высокомерие он решил сменить на доброжелательность и покровительство. Набрякшие веки его дергались, в глазах и в тоне появились несдержанность и беспокойство. – С вами я буду откровенен. Детектив, о котором мы с вами говорили в «предбаннике», – кивок головы в соседнюю комнату, – несколько наивный предлог познакомиться с вами. Хотя сюжет действительно интересный и вы можете написать, у вас это хорошо получается, вы умница и талант, я это высоко ценю и чистосердечно признаюсь: вы мне нравитесь. Я хочу предложить вам работу у себя. Бросьте газету («уже не газетку», – отметила про себя Маша) до того, как она прикажет долго жить. Не ждите. Важно вовремя оставить тонущий корабль.

– Как крыса? Вот уж не думала, что меня зачислят в разряд этих тварей, – съязвила Маша, все еще храня сдержанность.

– Ну зачем вы так: я к вам всей душой. Предлагаю вам отличный пост референта с окладом в два раза выше того, что вы получаете сейчас. Работа не обременительна, у вас будет достаточно свободного времени для творчества. Пишите детективы. Потом могут быть солидные премии и вознаграждения за прочие услуги и хорошее поведение. – Лицо его изобразило лукавую улыбочку.

– Что вы имеете в виду под «прочими услугами»? – В Маше заговорила раненая гордость. Однако ее негодующий вид не смутил Леонида Ильича, и он, погасив улыбку, ответил:

– Это выяснится в процессе работы. Жизнь покажет. Фирма наша процветает и будет процветать.

«Какая самонадеянность, сколько хищного самодовольства», – подумала Маша и решила остудить его вопросом:

– А если придут к власти наши? Ну те, кого вы называете «красно-коричневыми»?

– Они не придут. Они опоздали. Август не повторится.

Слова его прозвучали жестоко, а глаза сощурились, ощетинились гневом.

– Почему такая уверенность?

– Америка, Запад не допустят. ООН введет свои войска, – резко и раздраженно ответил он.

– Это что ж – третья мировая война? Ядерная?

– Не получится. Все предусмотрено. Но оставим политику. Лучше к делу. Поймите: у меня нет недостатка в женщинах вообще и в претендентках на должность референта. И смею вас заверить – самого высокого разряда, как говорится «экстра-класс».

– Не сомневаюсь, – Маша уколола Леонида Ильича язвительно-ироническим взглядом. – Должна вас разочаровать: вы получили обо мне ложную информацию. Я не из семейства крыс. – Она встала, демонстративно посмотрела на часы. – Благодарю вас за угощенье и участие в моей судьбе. Но принять ваше предложение не могу. – И, раскланявшись, но не подав руки, направилась к выходу.

– Жаль, – бросил ей вслед Леонид Ильич и прибавил со злорадством: – А ваши не придут. Не надейтесь.

Маша не ответила. Она спешила быстрей покинуть этот дом. Уже на улице в ее сознании зловещим заклинанием звучали злорадные, самоуверенные слова новоявленного хозяина России: «Ваши не придут».

3

Это был самый долгий, самый сложный и противоречивый день в жизни Маши Зорянкиной. Светлое, радужное настроение, которое она испытывала еще два часа назад после встречи с Ивановым в его мастерской, было оплевано и растоптано, словно в ее душу бросили ком грязи. В переполненном вечернем транспорте она спешила домой, не замечая вокруг себя таких же, как и она, торопливых людей, раздираемая колючими мыслями. «Боже мой, и какая нелегкая понесла меня к этому новому хозяину страны, представителю нового гегемона, для которого деньги – превыше всего. Он уверен, что за деньги можно все, в том числе и „прочие услуги“. говорит, что ему нужен мой талант, а глазами раздевает. У него много этих „экстра-класс“, жаждущих продать себя. А ему нужна именно я, так решают его сухие, плотоядные губы. Он получил обо мне информацию. От кого? Конечно, от Панкинда… Рынок раздавит неугодные ему газеты. Да, раздавит. А их и так немного, несущих людям правду, их трезвые голоса глохнут в грохоте беспардонной лжи, циничной фальсификации всевозможных „независимых“, „вестей“, „новостей“, „известий“, „комсомольцев“, эфира, где дикторы не выговаривают половины алфавита». Маша вспомнила его выкрик «Не придут!» Какая самоуверенность, перемешенная с нервозностью и страхом. Ей запомнился этот страх в его глазах, когда она сказала «наши придут».

В эту ночь Маша долго не могла уснуть. Усилием воли она заставила себя не думать о Леониде Ильиче. Теперь она думала об Иванове, о его творчестве, о его взглядах. Образ Алексея Петровича, глубокий и притягательный, заслонил собой все неприятное, отвратительное, с чем она столкнулась в конце дня. Постепенно взбаламученное состояние улеглось, душа обрела покой, и ей приятно думалось о том, как через день она опять переступит порог ЕГО дома, она будет позировать, и они свободно будут обсуждать волнующие их проблемы бытия. Она вспомнила, что он обещал ей в другой раз поговорить о Боге, о вере, о душе, обо всем, что было надежно запрятано в глубинах ее сердца, и что открыть эти глубины она могла человеку, внушающему доверие и симпатичному ей. Таким она считала Алексея Петровича.

После ухода Маши из мастерской, после того, как они условились встретиться через день и начать лепить ее портрет, в душе Иванова поселился вирус суетливого беспокойства, черты, совсем не присущей его уравновешенному характеру. Торопливо убирая со стола посуду, он уронил блюдце, и оно раскололось в мелкие осколки. Вместо сожаления и досады он обрадовался: значит, к счастью. Какого счастья мог он ждать в безысходные дни окаянной перестройки? Тут уж не до жиру – быть бы живу. С этой мыслью начинали и заканчивали день все граждане многострадальной России, исключая несколько сот тысяч господ-нуворишей, да, может, двух-трех миллионов, не пожелавших или не успевших эмигрировать сынов и дочерей Израиля, которым всегда жилось, а тем более в перестроечное время, вольготно живется на Руси. А Иванов вдруг готов был поверить в счастье, хотя еще и не предполагая, с какой стороны оно может на него нагрянуть. Он не смел надеяться, хотя втайне пугливо мечтал, что приход счастья может быть связан с именем Маши Зорянкиной. Он вылепит ее портрет – это уже решено. Постарается сделать его лучше «Первой любви». Он надеется, что она поможет ему завершить композицию «Девичьи грезы», ее лицо, ее руки и весь ее облик сливаются с обликом его творческого замысла. Разве этого недостаточно для счастья? И блюдце разбилось ведь сразу после ухода Маши. Это тоже что-то да значит, особенно для слегка суеверных людей.

Собрав осколки, он почему-то начал из пластилина лепить фигурки зверей: а вдруг Маша придет с дочуркой. Но, спустя пять минут, бросил это занятие и стал делать каркас для портрета Маши. И уже с первой же минуты вспомнил, что сначала нужно сделать эскиз композиции и обязательно с рукой, который и определит форму каркаса. Он быстро, пожалуй, торопливо, колдовал над эскизом, вспоминая Машу, ее красивые лебяжьи руки, гибкий стан, стройные бедра, гордую грудь, светящееся тонкое лицо, живительный свет ее глаз. В них, как в зеркале, отражается сущность человека, его характер, душа, настроение. Нелегко даются живописцу глаза портретируемого, его внутренний мир, хотя в его распоряжении целая палитра красок, позволяющая отметить, подчеркнуть цветовую гамму оттенков и чувств. Но во много раз труднее это сделать скульптору. Иванов в этом деле достиг совершенства – уже с первых шагов своего творческого пути – с портрета Ларисы Матвеевны, названного «Первой любовью». В работах Алексея Петровича глаза портретируемого всегда живые, не застывшие в постоянной позе. Если смотреть на них с разных точек – они разные по настроению: веселые, грустные, несмешливые, иронические. Друзья спрашивали – как ему это удается? А он и сам не знал. В этом и есть волшебство художника-чародея, его божественный дар.

К концу дня Алексей Петрович сделал каркас для Машиного портрета и эскиз в пластилине. Он выбирал такую композицию портрета, чтоб потом и руки, и лицо можно было перенести на «Девичьи грезы». За ужином он выпил стакан сухого вина, что прежде с ним никогда не бывало: спиртное он употреблял только в компании. Вино, как это ни странно, сняло напряжение и окунуло его в благостное состояние. Он взял свежий номер «Русского вестника», ушел в спальню и лег на постель. Но читать газету не стал: не хотелось, что так противоречило его привычке: обычно вечернее время он посвящал чтению газет, журналов и книг. В нем, как это случалось нередко, в его сознании звучала музыка широко, привольно, словно пела душа. Тогда он нажал клавиш магнитофона, и голос его любимого Бориса Штоколова до боли знакомый и обожаемый мелодией заполнил всю квартиру-мастерскую.

Очей твоих волшебной силою Вся жизнь моя озарена…

«Волшебная сила очей – как это прекрасно сказано, как справедливо, вся жизнь озарена», – сладостно думалось Алексею Петровичу, а голос певца все разливался могучей, горячей волной, задевая самые сокровенные струны души:

Звезда любви, звезда бесценная, Звезда моих минувших дней, Ты будешь вечно неизменная В душе измученной моей.

Он пел вместе со Штоколовым, не голосом – сердцем пел, окрыленный безумной надеждой и вселенской юношеской мечтой. Умолк магнитофон, оставил след звонкой очарованной тишины, а он все еще продолжал бессловесно петь, и не было у него ни желания, ни сил, чтоб остановить песню, переполнившую все его существо, каждую клеточку, каждый атом его вдруг пробудившегося от долгой дремы сердца.

Глава седьмая. Кошмарный сон

1

На другой день после встречи с Ивановым и Леонидом Ильичем Маша рассказала редактору своей газеты начало детективного сюжета о похищении рэкетирами Юлиана Ильича и о том, что вторую часть сюжета может рассказать следователь, телефон которого она имеет. Редактор дал «добро», и Маша, не откладывая дела в долгий ящик, поехала к следователю.

То, о чем рассказал ей Леонид Ильич, не представляло для журналистки Зорянкиной особого интереса: в годы повального разгула преступности, кровавой волной захлестнувшей страну, подобных сюжетов было хоть пруд пруди.

Беседуя со следователем, Маша решила, что ничего оригинального для их газеты нет, и потому криминальный очерк она писать не будет, тем более что есть материалы более эффективные для читателя. После встречи со следователем она решила заглянуть в «Детский мир» и купить дочери летнюю обувь. Выйдя из станции метро «Дзержинская», недавно переименованной в «Лубянку», она машинально бросила взгляд на площадь, в центре которого нелепо возвышалась чугунная цилиндрической формы тумба, с которой в августовские дни прошлого года в хмельном сатанинском угаре гаврилопоповские «мальчики» сбросили «железного Феликса». «Зачем заодно не убрали и постамент, – подумала Маша. – А может, решили сохранить его для статуи перестроечного разведчика Примакова или самого Ельцина? И хотя Ельцин предпочтет взобраться на пустой постамент первого президента Советской России кровавого палача Свердлова. Там ему будет престижней».

Огромное здание «Детского мира» было окружено густой, плотной толпой торговцев, предлагающей свой товар, приобретенный главным образом сомнительными путями. Тут было все, что душе угодно, – от французских духов и колготок Тушинской чулочной фабрики, до китайской тушенки и шотландского виски. Агрессивная толпа торговцев, состоящая наполовину из кавказцев, плотной баррикадой блокировала главный вход в «Детский мир» и выход из метро. С большим трудом пробираясь через живое людское кольцо, Маша подумала: вот это и есть наглядный прообраз того рынка, в который с такой ожесточенной поспешностью по команде из-за Океана загоняет нынешнее «дерьмократическое» правительство Ельцина наш народ. Внутри магазина толпа была не такой плотной, как снаружи. Тут тоже продавцы предлагали товар, не купленный, а именно приобретенный с черного хода в этом же, пока еще государственном, магазине, но уже в три, в пять, а то и десять раз дороже. Это была официально разрешенная Ельциным спекуляция, называемая предпринимательством – один из видов разбазаривания народного достояния и хищного, наглого, свыше санкционированного грабежа. Потолкавшись у пустых и полупустых прилавков и не найдя нужных вещей, Маша направилась к противоположному выходу – на Пушечную улицу. И тут она, что называется, лоб в лоб столкнулась с Ивановым, прижимавшим к груди закрытую целлофаном черноволосую, большеглазую куклу. И если Маша искренне обрадовалась такой неожиданной встрече, то лицо Алексея Петровича отражало и восторженную радость, и неловкое смущение. Причиной была кукла. С утра он попытался делать из пластилина человечков и животных, рассчитывая на завтрашнюю встречу с Настенькой (он почему-то был уверен, что Маша придет непременно с дочуркой – он же приглашал!). Но потом понял, что сотворенные им игрушки не понравятся девочке, и решил порадовать ее настоящей куклой. От неожиданности он был даже слегка растерян, что умиляло Машу. Они остановились друг против друга, толкаемые толпой, и Маша первой, сохраняя самообладание, предложила отойти в сторонку, где было посвободней.

– Удивительно, – сказала она, не сводя с Иванова обжигательного взгляда. Лицо ее пылало. – Удивительно! Все-таки биотоки не выдумка, а реальность, – продолжала она. – Шла сюда и думала о вас, о том, что завтра мы должны встретиться…

– И что? Вы не сможете? – тревога прозвучала в его нетерпеливом вопросе.

– Да нет, почему же – все будет, как условились. А это что у вас? – указала глазами на куклу. Вопрос прозвучал нелепо.

– По-моему, эта кукла, – лукавые огоньки заиграли в насмешливых глазах Алексея Петровича. Он уже успел оправиться от первого смущения. – Разве не похожа? Или, может быть, я перепутал?

Маша поняла неуместность случайно сорвавшегося ее вопроса и тоже с веселой улыбкой торопливо ответила:

– Похожа, очень похожа. Но зачем она вам?

– Мне? Гмм… Мне, конечно, она ни к чему. А вот Настеньке, я думаю, понравится. Должна понравиться. Как вы думаете?

– О, да! Она обожает куклы. Тем более таких аспидных брюнеток, у нее еще не было. – Маша не сказала, как это бывает: «Что вы, что вы, зачем было тратиться, у нее полно разных кукол». Она приняла, как должное, без всяких церемоний, очень мило, сердечно благодарю вас и прочие дежурные любезности. Просто сказала: «Она вас поблагодарит при встрече. Надеюсь, вы к нам зайдете?»

– Это потом, сначала вы ко мне. С Настенькой. Завтра.

– Завтра мы решили работать: она нам будет мешать. Как-нибудь в другой раз, ближе к весне, когда будет готова глиняная мама.

Он пытался вручить ей куклу, но она сказала, что возьмет ее завтра в мастерской, поскольку сейчас идет в редакцию. Он проводил ее до троллейбусной остановки, находясь в каком-то бесшабашном настроении. Он был рад случайной встрече и не скрывал своей радости.

– В смысле биотоков вы правы, – признавался Алексей Петрович. – Я совсем не собирался сегодня в «Детский мир» и даже не думал выходить из дома, занимался разными делами, приготовил каркас для завтрашней работы (он, конечно, лукавил: каркас был готов накануне. О том, что сегодня лепил для Настеньки пластилиновые фигурки, умолчал). И вдруг, представьте себе, какая-то неведомая сила подняла меня и позвала, не просто позвала, а потянула в «Детский мир».

– Нечистая сила, – рассмеялась Маша.

– Да что вы – чистая, самая пречистая, – весело возразил он.

– Слово-то какое – «пречистая». Так говорят о Деве Марии.

– Но вы и есть Мария.

– Хотя и не дева, – продолжала подшучивать Маша и, перейдя на серьезный тон, сказала: – А в самом деле – выйдя из прокуратуры, я подумала о вас, о завтрашней встрече. И не поверите – подумала, а вдруг сейчас вас встречу. Так мне хотелось. И мои биотоки дошли до вас, как радиоволны.

– Дошли и позвали. И я помчался на ваш зов. Значит, в вас есть какая-то притягательная сила. Я ее заметил еще при первой встрече на выставке в Манеже.

– Вы хотите сказать – колдунья?

– Не колдунья, а колдовство. Вы смеетесь. И напрасно. Вы обладаете неотразимым колдовством.

– Как прикажете это понимать, как комплимент или…?

– Как истину, Машенька, как святую истину, – тихо и проникновенно произнес он.

Подошел троллейбус. Иванов помог Маше подняться на ступеньку. Та же «пречистая» сила тянула и его в троллейбус, и он уж готов был подчиниться ей и проехать хотя бы несколько остановок, чтоб продолжать бесконечный разговор, в котором важны не слова и их смысл, а голос, тон, каким произносятся эти слова, дыхание, взгляд, выражение глаз. Но дверь захлопнулась, и он остался на тротуаре. Из троллейбуса Маша ласково помахала ему рукой, а он в ответ поднял куклу и еще долго смотрел в след уходящему троллейбусу.

Домой Алексей Петрович прилетел на крыльях. Уже несмутно догадывался, а отчетливо, со всей определенностью он понимал, что с ним что-то произошло, чему он и радовался и чего боялся. В нем пробудилось чувство такой всепоглощающей силы, о которой он и не подозревал. Это чувство вырвалось, как извержение вулкана, и расплескало такой огонь души, с которым даже при большом желании он не мог совладать. Это чувство всегда жило в нем в состоянии бдительной дремы, молчаливо зрело, копилось, ожидая своего часа. Именно своего. Даже пылкая ненасытная жена сексолога не могла его разбудить. Не откликнулось оно и на нежный стеснительный зов врача Тамары. Молчало, таилось в ожидании своего часа. И когда этот час пробил, оно не стало постепенно, сдержанно и плавно проявлять себя. Оно, подобно сверхзвуковой звезде, произвело душевный взрыв, осветив всю вселенную, в которой обитало всего лишь два человека – Маша Зорянкина и Алексей Иванов. Этого взрыва Иванов боялся, стеснялся и даже стыдился.

2

С любопытством, но сохраняя внешнее спокойствие, входила Маша на примитивное возвышение в мастерской Иванова, чтоб занять вертящееся кресло. Она даже пошутила:

– Иду, как на эшафот.

– Да что вы, Машенька, – ласково возразил Алексей Петрович. – Не на эшафот, а на трон восходит ваше величество.

Иванов был чрезмерно весел, слегка возбужден и даже суетлив. Его лицо, которое он всегда содержал в порядке, а в этот день тем более выражало решимость и блаженство. Во время сеанса Иванов разрешал «модели» разговаривать, чего, как правило, не позволяют живописцы. Он знал, что Маша позирует впервые в жизни, поэтому старался разговором заставить ее быть естественной.

– Вы не напрягайтесь, не позируйте, держите себя свободно, думайте о чем-нибудь хорошем, мечтайте. Как мы уже договорились, вы – царица и восседаете на троне. Так царствуйте, думайте о ваших подданных, об их счастье и благополучии, о могуществе и процветании державы. И будьте бдительны – остерегайтесь политических демагогов и авантюристов, чтобы, не дай Бог, не появились в вашем государстве горбачевы и ельцины, шеварднадзе и яковлевы. Гоните их в шею, а еще лучше – на плаху вкупе с разными рыжими крысами, облаченными в поповские рясы.

– Что вы так немилосердны к духовным лицам, Алексей Петрович? Не забывайте, что газета, которую я имею честь представлять, относится с глубокой симпатией к православной церкви, – произнесла осторожно Маша, стараясь не «потерять» позу.

– Я тоже отношусь с глубокой симпатией к религии вообще и к нашей православной церкви в частности. В данном случае я имел в виду конкретный персонаж, не личность, а безличностный персонаж, который компрометирует священнослужителей.

– Не думаю, – возразила Маша. – Он скорее компрометирует своих друзей-демократов.

– Демократы уже давно сами себя скомпрометировали, – сказал Иванов, прищурив глаза и внимательно всматриваясь в лицо Маши. Разговаривая, он продолжал ваять быстро, с упоением. – Слово «демократ» уже стало ругательным. Вы знаете, в народе его уже подправили на «дерьмократ».

Маша старалась молчать и предпочитала слушать его и наблюдать за ним. Ей нравилось, как внимательно всматривается он в нее, бросая быстрые короткие взгляды на пока еще бесформенный ком глины, нанизанный на проволочный каркас. Теперь она имела возможность в силу необходимости смотреть на Иванова без смущения в упор, в его восторженные глаза, излучающие свет вдохновения, в его не старое лицо, наблюдать за уверенными движениями проворных рук, за сосредоточенным взглядом, которым он дольше задерживался на глине, чем на ней. Она видела, как на ее глазах бесформенный ком превращается в нечто похожее на голову, уже наметились уши, узел волос на затылке, ее длинная шея. Лица она не могла видеть, о чем, конечно, сожалела. Ей очень хотелось, чтоб портрет получился удачным, не хуже, а лучше портрета Ларисы Матвеевны, названный «Первой любовью». «Интересно, как он назовет этот», – подумала она и почему-то вспомнила незаконченные «Девичьи грезы» и намек Иванова о ее руках. И не раздумывая, решила: «Ну что ж: пусть лепит мои руки к той незаконченной композиции, пусть. – И немного погодя согласилась и дальше: – Пусть и лицо мое возьмет, если ему будет угодно. Я не возражаю. Это даже интересно. Только как это совместится с чужой фигурой, не получится ли несовместимость? А собственно, почему должна появиться дисгармония: у меня фигура не хуже, а, пожалуй, лучше, чем у той жены сексолога». Подумала так и вдруг спохватилась, резко отбросила такую крамольную мысль: «К чему это я? Позировать обнаженной? Перед ним? Перед человеком благородным, светлым?» Она устыдилась такой мысли, посчитала ее непристойной, кощунственной.

Алексей Петрович вертел кресло, в котором сидела Маша, всматривался в ее профиль, вертел то в одну, то в другую сторону, сосредоточенный взгляд его то на мгновение хмурился, досадовал, то радужно светлел, поощрительно одаряя ее своей веселой пленительной улыбкой. Ей показалось, что он чем-то недоволен, даже удручен, и тогда она несмело, нерешительно спросила:

– Может, я не так… (она хотела сказать «позирую», но запнулась).

– Все так, даже очень так, – успокоил ее Иванов и дружески улыбнулся, продолжая колдовать с податливой глиной. После короткой паузы сказал: – А характер у вас – дай Бог. Твердый орешек. Ускользает, противится. Только мы его поймаем и раскусим.

В его словах Маша не ощутила осуждения, но все же спросила:

– Трудный характер? Так, может, не стоит вам мучиться?

– А вы слышали такую фразу: «Муки творчества?» – И, не ожидая ответа, продолжал: – Это самое прекрасное состояние души, как любовь.

«Муки любви», – мысленно произнесла Маша, но вслух не решилась произнести эти слова. И была поражена, услыхав от него:

– Муки любви и муки творчества имеют много общего. Вы не согласны? – Он явно вызывал ее на разговор, от которого она попыталась отклониться.

– Мне трудно сравнивать, поскольку не приходилось творить. «Да он читает мои мысли – муки любви».

– А ваши статьи – разве это не творчество?

– Это ремесло, как и то, что делает сапожник.

Он не ответил. Лицо его приняло серьезный, озабоченный вид, резче, отчетливей обозначились две глубокие морщины на лбу, движения пальцев стали плавными, осторожными, взгляд, который он бросал на Машу, продолжительным, углубленным. Он творил, колдовал, теперь уже молча, самозабвенно. Выражение лица его поминутно менялось, переходя из одного состояния в другое. С любопытством и очарованием наблюдала Маша за этими вспышками, мысленно повторяя: «Муки творчества – муки любви. У него молодая, юная душа и нежное любящее сердце. Муки любви для него, очевидно, позади. А муки творчества он сохранит до конца своих дней. Что он знает о моем характере? Говорит – орешек и обещает раскусить. А может, помочь ему? Чтоб не сломал зубы. С ним легко и уютно. Можно говорить без конца». – Так вразброд громоздились ее несвязанные мысли.

– Антракт, – спугнул их звонкий приподнятый голос Иванова. – Отдохните. Мы работаем уже час, – он протянул ей руку, чтоб помочь сойти с помоста. – Не устали?

– Нисколько, – бодро отмахнулась она, устремив взгляд на то, над чем он колдовал, спросила со свойственной ей деликатностью: – Можно посмотреть?

– Пожалуйста. Только не огорчайтесь: пока это нашлепок, первый шаг. – Она не огорчилась. Напротив:

«Как интересно, – с умилением думала Маша, стоя рядом со своей копией, запечатленной в свежей глине. Копия, впрочем, была еще не точной, но главные черты, не характера, а внешние – овал головы, пробор волос на обе стороны, тонкий нос, разлет бровей, маленький чувственный рот, рука с длинными тонкими пальцами, слегка придерживающая платок, спадающий с высоких плеч, – все было эскизно, вчерне, намечено, точно схвачено цепким глазом. – Это я, все мое. Может, на этом и остановиться?» Ей было приятно. А Иванов стоял рядом и с обычным авторским волнением ожидал ее слов. Она одарила его ясным, довольным взглядом и сказала с легким смущением:

– Вы мне польстили… – В ее словах не было кокетства, она так думала.

– Чем? – насторожился он.

– Вы сделали меня моложе, чем на самом деле.

– Возможно… чуть-чуть. И знаете почему? Потому что сегодня вы и в самом деле выглядите моложе, чем вчера, когда мы встретились у «Детского мира».

– Вчера я была у следователя, а там, как правило, приятного не услышишь.

Маша прочитала в его глазах тревогу и пояснила:

– По служебным делам. Не забывайте, что я криминальный репортер. Занималась одним банальным для нашего времени делом: похищение кооператора с целью выкупа, убийство.

– И его поймали? Убийцу?

– Подручного взяли, осудили. А главный где-то в бегах. – Почувствовав интерес к этому делу Иванова, Маша вкратце рассказала сюжет. Когда закончила, он спросил:

– Силанов в бегах, а главарь Сазон – он осужден?

– К сожалению, нет. Главари чаще всего выходят сухими из воды. Особенно во времена смуты и хаоса. Из своих наблюдений я пришла к заключению, что с преступностью всерьез не борются. И делается это преднамеренно – вот что страшно.

– Выходит, кому-то это выгодно – разгул преступности? – сказал Иванов.

– Естественно. И не кому-то, а совершенно определенно – властям. Я считаю, что «оккупационный режим», как называют некоторые газеты нынешнюю власть, держится на трех китах: на желтой прессе, на мафиозных структурах зародившегося класса буржуазии и на уголовных элементах, тесно связанных с той же буржуазией. Уберите одного из этих китов, и режим Ельцина падет. А убрать трудно, потому что они преступники и повязаны одной веревочкой. Потому у нас правозащитные органы беспомощны, бессильны. Помните, сколько было шуму, связанного с Чурбановым, коррупцией. Авантюрный Гдлян на этом сделал себе карьеру, в народные депутаты пролез.

– Да только ли Гдлян? – вклинился Иванов. – А предатель Калугин – генерал от КГБ? Они не сами пролезали в депутаты – их туда вводили, как говорит мой друг Дмитрий Михеевич. Потому и торпедировались законы об усилении борьбы с преступностью.

– Совершенно верно, – согласилась Маша. – Вы, возможно, и не знаете – в свое время Горбачев поручил борьбу с преступностью своему любимому шефу Яковлеву. То есть пустил козла в огород.

– Такого ж козла тот же Горбачев пустил в другой огород – назначив руководить разведкой еще одного своего друга, – опять вставил Алексей Петрович. – Примакова. Кстати – это не фамилия, а псевдоним.

– Г-мм. Да я вижу, вы человек информированный в делах политики, – приятно удивилась Маша.

– У меня есть авторитетный политконсультант – генерал Якубенко Дмитрий Михеевич. Он человек крайний, прямолинейный, но честный.

– Так вот, Яковлев, который Александр Николаевич, – продолжала Маша, прерванную мысль, – есть еще Яковлев Егор. Впрочем, это два сапога – пара. Яковлеву было наплевать на преступность, он ей и не занимался. Он курировал главным китом – прессой, телевидением. Дирижировал. Прессу называют четверной властью. У нас же она первая власть. Ей принадлежит пальма первенства, в том хаосе, в котором оказалась страна. Она перевернула мозги у людей, лишила их воли, чести, человеческого достоинства и просто рассудка. Посредством прессы, радио и телевидения ловкие скульпторы лепят из людей солдатиков, которые им нужны. Ленин лепил революционеров, которым приказал Россию разрушить до основания. И разрушили, начиная с храмов. До основания. Потом Сталин лепил идейных энтузиастов – строителей светлого будущего.

– Извините, – перебил Алексей Петрович. – Я один из тех энтузиастов. Идейных, и верил в светлое будущее. Понимаете – была вера, была радость в энтузиазме. Среди нас не было подонков, пляшущих на могилах своих отцов, убивающих за пачку сигарет стариков, растлевающих и насилующих в подворотнях и подвалах. Не было! Мы не продавали Отечество за импортные джинсы. Мы гордились своей державой. А вот кто, какой скульптор лепил нынешних? Кто?

– Думаю, что и Хрущев, и Брежнев приложили руку. Вернее, их окруженцы. Они и горбачевых, и ельциных лепили. Ну а те в свою очередь уже законченных негодяев воспитывали.

– И воспитывают, по сей день воспитывают, – гневно воскликнул Иванов. – Воспитывают нравственных дегенератов, не помнящих родства. Да, мы часто недоедали, недосыпали, не щеголяли тряпками. Но мы умели ценить подлинно прекрасное в музыке, в литературе, в живописи. Мы умели любить нежно, целомудренно. Для нас любовь была свята. А для нынешних она просто секс. Мы не опускались до зверей и животных. Фактически не веря в Бога, не зная Евангелия, мы жили по закону Божьему, изложенному устами апостолов. А что нынешние знают, кроме рока? Что знают о нашей жизни? Только то, что вдолбили в их голову нынешние геббельсы. Между прочим, Гитлер и Геббельс тоже вылепили духовных убийц, которые жгли наши города и села, вешали стариков и подростков, насиловали женщин. А теперь ответьте мне, любезная Мария Сергеевна, в чем разница между Гитлером и Геббельсом, с одной стороны, и Горбачевым и Яковлевым – с другой?

– Да, видно, у вас хороший политконсультант, – ответила Маша.

– А у меня и консультант по вопросам церкви – епископ Хрисанф. По некоторым вопросам их позиции резко расходятся. Я же между ними, как арбитраж: с чем-то согласен, с чем-то не согласен, что-то беру от одного, что-то от другого.

– Выходит, вы – центрист? – улыбнулась Маша.

– Ну, если хотите… Но с вами, я полагаю, у меня нет серьезных разногласий.

– У нас есть не разногласия, а собственные мнения, – миролюбиво сказала Маша. – Например, о роли Ленина и Сталина. Но, думаю, мы не станем из-за них ссориться.

– Ни в коем случае. Я ведь не ленинец и не сталинист и даже не коммунист. И никогда ни из Ленина, ни из Сталина не делал икон. Я, может, один из немногих скульпторов, который никогда не делал их портретов. Но я знаю, и это мои убеждения, что оба они незаурядные исторические личности. Именно личности. И у каждого из них были свои достоинства и недостатки.

– Недостатки или преступления? – уколола Маша.

– И преступления, и заслуги. Большие заслуги. Но, чур меня: не будем спорить. Наш антракт затянулся, давайте за работу. Еще часок? Не устанете?

– Можно и два. По-моему, с вами нельзя устать. Только обидно, что мой характер доставляет вам мучения. Вот не думала, что я – «твердый орешек».

– Мучения? – весело удивился Алексей Петрович. – Наслаждение. Только наслаждение. Я люблю работать с твердым материалом. Вылепить пустое ничтожество проще простого. Вон Вучетич Буденного лепил: там на лице, кроме усов, гладкая степь, ни одной искорки. А Вучетич умел показать и глупость, прикрытую усами или орденами. Он был великий мастер не только монумента, но и портрета.

Маша легко и радостно заняла свой «трон». Она чувствовала себя свободно, раскованно, словно она давным-давно знакома и дружна с Ивановым и его обителью (так она мысленно нарекла мастерскую Алексея Петровича). Здесь для нее все было ново, интересно и привлекательно. Это был мир возвышенного и прекрасного, к чему с детских лет стремилась ее душа, и мир этот создал стоящий перед ней человек, пронзающий ее насквозь огненным проницательным взглядом, в котором рядом с глубокой мыслью сверкали любовь и мечта. Этот человек излучал тепло и ласку, с ним было легко и уютно, как с другом, которому доверяешь сокровенное и веришь во взаимность, перед кем настежь раскрываешь душу и чувствуешь пульс его незащищенного и легко ранимого сердца. Она, пожалуй, с самой первой встречи почувствовала в нем друга, перед которым разница в возрасте исчезает. Она догадывалась, что он к ней неравнодушен, читала его мысли, которых он никогда не решится высказать вслух из-за большой разницы в годах, – перешагнуть этот барьер не позволит ему деликатность и совестливость. Во всяком случае, он не сделает первого шага, будет терзаться и питать себя надеждой, что этот шаг сделает другая сторона.

Так думала Маша, в упор наблюдая за Алексеем Петровичем.

Иванов не старался показать себя Маше лучшим, чем он есть на самом деле: он держался естественно и непринужденно, как держался с епископом и генералом или с Тамарой и Инной. Так думал он. Но со стороны все виделось по-иному. Он был очарован Машей. Что именно очаровало его, он не мог сказать. Очарование вспыхнуло в нем вдруг, неожиданно и неотвратно, как ураган, и смутило его самого. Он стеснялся этого святого чувства, праздника души, будучи человеком застенчивым и совестливым. Чуткое сердце и проницательный ум Маши разгадали его состояние, которое он всеми силами хотел скрыть. И чем больше он старался утаить, тем явственней выдавал себя излишней суетливостью, лаской и нежностью, которые звучали в его словах и голосе, светились в глазах. Он не умел делать комплименты и говорил чистосердечно все, что думал. Сердцем он восхищался Машей, а разумом, хотя и смутно, понимал, что есть две Маши Зорянкиных: одна такая, какой хочет видеть и видит ее он, а другая та, какой видят ее все остальные. Знал он и то, что у нее есть свои слабости и недостатки (а у кого их нет?), и верил, что это совсем не недостатки, а даже достоинства, потому что она самая прекрасная в этом мире женщина. И очень важно, что они единомышленники. Она сказала, что есть разные точки зрения, а не расхождения, но это не столь важно, это даже интересно, есть о чем подискутировать и прийти в конце концов к истине. И не надо откладывать «на потом», когда можно сделать сегодня же после окончания сеанса за чаем. Так он решил.

После перерыва они работали полтора часа. Подстрекаемая любопытством, Маша легко соскочила со своего «трона» и ахнула от удивления и радости, как много и успешно наколдовал Алексей Петрович за последние полтора часа. Перед ней было ее отражение, не застывшее в глине, а словно бы живое, дышащее, одухотворенное, в котором поражали прежде всего глаза, исторгающие любовь и мечту. Маша не находила слов, чтоб выразить свою благодарность ваятелю. Она смотрела на Алексея Петровича восхищенно, по лицу ее разлился радостный румянец, а уста молчали.

– Еще один сеанс – и все будет в порядке, – сказал Иванов, критически глядя на свое творение.

– Как? – удивленно воскликнула Маша. – А разве здесь не все в порядке?

– Надо поработать. Чуть-чуть. Мы недолго – часок-полтора без перерыва. Но это в другой раз. А сейчас будем чаевничать.

Он был доволен своей работой и без лишней скромности считал портрет Маши своей большой творческой удачей. Он даже удивлялся, как быстро ему удалось раскусить «твердый орешек», потому что это был первый случай в его творческой практике, когда всего за два с половиной часа он сумел создать почти законченный портрет. Для него это был своего рода рекорд.

Чай пили в гостиной, и оба не удивились, что как-то незаметно начали продолжать прерванный во время перерыва разговор.

– Давайте уточним наши разногласия, – первым начал Иванов. Он хотел единомыслия с Машей. – А может, между нами и нет никаких разногласий. Епископ Хрисанф и генерал Якубенко решительно расходятся в вопросе о революции семнадцатого года. А мы с вами?

– Мы, то есть наша газета называет это октябрьским переворотом, – уколола Маша довольно дружелюбно.

– Ну вы, конечно, говорили, что ваша газета монархическая, религиозная, антисоветская.

– Отчасти. А вообще главная у нас линия – патриотизм и русская идея… Разве вы не согласны, что октябрьский переворот совершили масоны, ядро которых составляли евреи? Наша редакция получила интересный материал: имена и фамилии пассажиров, ехавших из Швейцарии через Германию во время мировой войны в Россию совершать революцию с Лениным во главе. Всего сто восемьдесят девять человек. Из них русских только девять. Остальные – евреи. Вожди революции. Там и Зиновьев (Апфельбаум), и Сокольников (Бриллиант), и Войков (Вайнер), и Мартов (Цедербаум), и Рязанов (Гольденбах) и целый легион таких же «пламенных революционеров» – вершителей судьбы России. Возглавлял масонскую ложу Троцкий (Бронштейн).

– Вы, несомненно, правы в том, что во главе революции стояли главным образом евреи, – как бы мягко соглашаясь, проговорил Иванов. – Но ведь народ пошел за коммунистами, поддержал революцию. А почему? Потому, что жил русский народ – рабочие, крестьяне – в нищете, в бескультурье. Это я знаю из жизни своих односельчан, из рассказов стариков. А вы можете поверить – я носил лапти.

– Но вы родились уже в советское время.

– Да, но не коммунисты повинны в том, что мужик был темен, нищ, полуголоден. Коммунисты пообещали ему земной рай, он и пошел за ними. Пошла беднота. Справный крестьянин, а таких было немало, противился. Особенно когда его силком в колхоз загоняли. Вроде того, как нынешняя власть насильно загоняет народ в рынок. Обманывали и тогда, обманывают и теперь. Погрязли во лжи по самые уши. Вот теперешняя желтая пресса, или сионистская, как ее называет мой генерал, на все лады расписывает, как хорошо жилось в России до революции и как плохо в советское время. А я думаю, что хуже чем сегодня в России никогда не было. Хотя много всякого лиха пережил наш народ – и ордынское иго, и шведских рыцарей, и смутное время Лжедмитрия. Нашествие Наполеона и Гитлера. Все было: кровь, слезы, пожары и другие ужасы. Но оставалось государство, держава оставалась, ее фундамент не разрушался. А нынешние перестройщики разрушили фундамент.

– А мне кажется, фундамент еще цел и не потеряна последняя надежда, – сказала Маша. – Хотя то, что происходит с нашей страной сейчас, похоже на кошмар, на жуткий сон, где все лишено логики и смысла, поставлено с ног на голову. И самое страшное, что народ – хотя это уже не народ, а сборище безвольных, лишенных разума человечиков – позволяет безропотно собой манипулировать.

– А кто его лишил разума? – быстро отозвался Иванов. – Вы, пресса. Телевидение. Радио. Впрочем, извините – вашей газеты это не касается. Но сколько их, патриотических газет? Раз, два и обчелся. А тех, сеющих ложь, дурман, разврат, – их сотни, если не тысячи. Мой генерал утверждает, что вся желтая пресса находится на содержании Запада или фонда Горбачева, хотя это одно и то же.

Маша молчала, погрузившись в невеселые думы. Взгляд ее, устремленный в пространство, казался отсутствующим, и сама она была какой-то другой, печально сосредоточенной, напряженной, сжатой, как пружина. Иванов, с восхищением глядя на нее, как бы зримо, осязаемо ощущал углубленную работу ее мысли и ни словом, ни жестом не смел потревожить ее. Наконец Маша, как бы очнувшись, подняла на него взгляд, улыбка смущения только на миг сверкнула в ее грустных глазах, отчего суровое лицо ее сразу потеплело, оттаяло. Устремив на Иванова тихий печальный взгляд, она медленно, словно продолжая свои тяжелые думы, проговорила:

– Вы сказали, что разрушен фундамент. Какой фундамент вы имели в виду? Социализма? – Последнее слово она произнесла с подчеркнутой иронией.

– Совсем нет. Я имел в виду духовную, нравственную основу. Разного рода наполеоны, гитлеры для нашего народа были внешними врагами, интервентами. Против них поднимался весь духовный, патриотический потенциал народа, и была это главная сила, которую не сумели одолеть чужеземцы. Обратите внимание: ни Наполеон, ни даже Гитлер не имели «пятой колонны», которая бы вонзила нож в спину России. Их наследники это учли и все предусмотрели. Они заранее, на протяжении многих лет создавали в нашей стране «пятую колонну», ядро которой составляли сионисты, а попросту евреи. – Он вдруг поймал себя на мысли, что повторяет слова генерала Якубенко. – И начала она действовать с подрыва фундамента, духовного растления не одного, а многих поколений. Начали с изоискусства: абстракционисты, авангардисты; проповедь уродства, безобразия. Потом в музыке: там уже пошла откровенная бесовщина – поп, рок и тому подобная мерзость. Все это денно и нощно заполняло эфир и телеэкраны. Шло массовое духовное растление, запрограммированное, организованное, поощряемое отечественными и западными «авторитетами». Они наступали нагло, цинично, без опаски, пользуясь поддержкой и покровительством самых высоких властей – Хрущева, Брежнева. Когда под фундамент заложили достаточно тола, когда внедрили в сознание людей бациллы духовного СПИДа, тогда и произвели тот взрыв, который назвали «перестройкой».

– Все это так, и я с вами согласна. Взрыв произошел, фундамент поврежден, но не разрушен.

Маша посмотрела на него с глубокой солидарностью, и теплая улыбка затрепетала на ее влажных губах. Произнесла тихо и нежно:

– Теперь я вижу: мы единомышленники. Я очень-очень рада этому. Иметь верного друга-единомышленника – это большое счастье. – Она расчувствовалась. Глаза загорелись и осветили розовой вспышкой лицо, голос задрожал: – Простите меня за банальность, но это искренне: у меня такое чувство, что я знаю вас очень давно.

– Я верю, потому что и сам испытываю такое чувство. – Он хотел признаться, с каким трепетным волнением ждал ее, но не решился.

– Мне пора. Настенька ждет. Когда теперь встретимся?

– После праздника, – с непринужденной сердечностью ответил Алексей Петрович.

– Какой праздник вы имеете в виду?

– Завтра воскресенье, 23 февраля – День Советской Армии.

– Ах, да… Армии, которой нет.

– Она еще есть. И праздник ее будет. Мы с генералом договорились пойти к вечному огню у Кремлевской стены. Почтим память…

На прощание он вручил ей куклу, которую купил вчера в «Детском мире». Она протянула ему руку, узкую, нежную с крепким пожатием, не отпуская его руки, сказала:

– От души поздравляю вас с праздником Советской Армии. – Смутилась в нерешительности. Потом порывисто обняла его и поцеловала в щеку.

3

День 23 февраля 1992 года будущие календари назовут «кровавым воскресеньем». К нему готовились по обе стороны политических баррикад. Народ России помнил этот день, как праздник своих Вооруженных Сил, которыми он всегда гордился. Службу в армии прошла большая часть мужского населения, и потому в каждом доме, в каждой семье этот день воспринимали как всенародный праздник, с ним связывали и героический подвиг в годы Великой Отечественной, и память о жертвах той страшной, невиданной по жестокости войны. По обычаю в этот день люди шли к Вечному огню, чтобы возложить цветы на могилу неизвестного солдата. Чтоб повиниться перед ним за свои малодушие, беспечность, нерешительность и глупость, позволившие без сражений оккупировать свою Родину претендентами на мировое господство. У доведенных до отчаяния обманутых и деморализованных «пятой колонной» людей, растерянных перед наглостью и цинизмом оккупантов, еще теплилась надежда на свою армию, на то, что у ее офицеров и солдат пробудятся чувства человеческого достоинства, профессиональной гордости и гражданского мужества. Этого и боялись оккупационные власти, и мэр Москвы Попов с благословения президента Ельцина закрыл плотной стеной из сотен самосвалов и грузовиков, из тысяч омоновцев, вооруженных щитами и дубинками милиционеров и солдат, все подходы к центру столицы, где у Кремлевской стены, у могилы неизвестного солдата струится трепетное пламя вечного огня. Это была очередная глупость оккупационных властей, опасающихся народного восстания. Демонстранты несли алые и андреевские флаги, транспаранты с надписями: «Долой правительство предателей», «Нет сионизму!», «Капитализм не пройдет!», «Армия и народ – едины!», «Восстановить СССР!», «Ельцин – Иуда!» Несмотря на решительные лозунги, настроены люди миролюбиво, по-праздничному. Совсем иное настроение царило среди властей. Преступник всегда думает, что рано или поздно наступит час расплаты, и страх толкает его на новые преступления. Так было и 23 февраля. Мирную демонстрацию встретили дубинки омоновцев, и праздник превратился в кровавое воскресение. Россия это запомнила, и час возмездия грядет.

Запомнился этот день Иванову и Якубенко. Вместе с тысячами москвичей они хотели пройти к Вечному огню и возложить алые гвоздики на могилу Неизвестного солдата. Путь им преградила милицейская цепь. Якубенко – он был в штатском – представился капитану милиции и предъявил удостоверение Героя Советского Союза. «Не могу пропустить, товарищ генерал, – извиняющимся тоном сказал капитан и смущенно потупил глаза. – Не велено. Приказ». «Чей приказ?» – с трудом сдерживая себя, спросил Дмитрий Михеевич. «Мэра Москвы», – почти шепотом обронил капитан и украдкой посмотрел по сторонам. Затем, прикрыв веками глаза и сдержав тягостный вдох, бросил на генерала печальный, полный сочувствия взгляд, кивнул головой в сторону узкого прохода и неуверенно пробурчал: «Пройдите». Капитан, очевидно, догадывался, что далеко генерал не пройдет: его остановит следующая цепь уже омоновцев. А те ребята крутые, с ними не договоришься.

Так точно и случилось. Первая цепь омоновцев встретила Якубенко и Иванова не просто не дружелюбно, а даже агрессивно. На его удостоверение посмотрели с подчеркнутой иронией и неприязнью. «Нельзя!» – скрипучим нервозным голосом ответил страж, облаченный в доспехи.

– Позовите старшего, – очень спокойно попросил Якубенко.

– Я здесь старший, – раздраженно зыкнул омоновец. В его глазах Якубенко прочитал самодовольство данной ему власти и ожесточение. Генерал попытался вступить с одетыми в броню людьми в разговор «по-человечески», объяснить, что он и его фронтовой друг никаких противозаконных действий не намерены предпринимать, что их единственная цель – возложить цветы на могилу солдата. В ответ – полное непонимание, даже насмешка и высокомерие.

– Да кто же вы такие? – глухо выдавил из себя генерал, пристально всматриваясь в лица омоновцев. – Кто вас сделал такими? Ваш долг – бороться с преступниками. А вы… вы против народа. – И с недоумением к Иванову, – Алеша, ты что-нибудь понимаешь? Где мы находимся? Что случилось с нашей державой?

– Как видишь – она оккупирована.

– Кем? Кто оккупанты? Или это сон – кошмарный сон?.. Нет, ничто и никто меня не остановит! Никто не лишит меня моего праздника!.. Я дойду, солдат, до твоего Вечного огня!

С этими словами генерал Якубенко, дрожа и задыхаясь от гнева, двинулся на бронированную цепь. В этот момент он напоминал разъяренного льва, страшного в своем бесстрашии, и в цепи омоновцев образовалась узкая щель, через которую он прошел. В след генералу летел неистовый зык того, кто только минуту назад сказал ему: «Я здесь старший!»:

– Гражданин! Остановитесь!.. – И четверо молодых, здоровых стражей порядка бросились за семидесятилетним ветераном и сбили его с ног. Иванов попытался было пройти за другом, но, получив в грудь толчок щитом, качнулся назад и едва устоял на ногах. Алексей Петрович посмотрел каким-то сложным взглядом на молодого краснолицего парня, пытаясь сквозь прозрачный щиток каски посмотреть ему в глаза, и сокрушенно дрогнувшим голосом проговорил:

– Какая же мать тебя родила? А ведь деды ваши воевали в одном строю с моим генералом, вместе в атаки ходили. А вы предали, все предали – и славу отцов, и Родину предали Бушу и его продажным псам. Иудам служите, господа-товарищи.

Обидчик его скорчил веселую победную гримасу и занял место в порушенной цепи. Гримаса на бессмысленном ухмыляющемся лице высекла в сознании Иванова жуткую мысль: «А ведь такой будет стрелять и в отца родного. Буш прикажет Ельцину, Ельцин Попову, Попов своему лакею, и прольется святая, невинная кровь».

Удар дубинки пришелся по плечу. Якубенко покачнулся, выронил гвоздику и упал на колени. Перед глазами расплывались туманные круги. Горький комок обиды застрял в горле, мешал не то что говорить, дышать мешал. В ушах звучал надтреснутый голос «победителя» – омоновца:

– Назад, давай назад!..

Тяжелый груз горечи, обиды и усталости взвалился на плечи генерала и давил, не давал ему распрямиться. Якубенко усилием воли попытался сбросить этот невиданный груз, но мешала боль в плече, и голос его обидчика скрипел неумолимым приказом:

– Назад, назад!..

И боевой генерал, познавший боль атак и змеиное жало фашистской пули, подчинился бесчестному окрику новоявленных победителей. Он тяжело поднялся и медленно удалялся от того места, где на холодной мостовой кровавым пятном позора и преступления оккупационного режима «демократов» алела растоптанная гвоздика.

Генерал Якубенко лежал на диване в своей квартире, погруженный в тягостные думы, давившие каменной глыбой на его сознание. В вечерних новостях телекомментатор, или, как их называют в народе, телефальсификатор, походя лягал «жалкую кучку красно-коричневых коммунистов, которых ностальгия по прошлому позвала на улицу под красные знамена». Услыша эту циничную ложь, Дмитрий Михеевич попросил жену выключить телевизор.

– Да его бы давно пора выбросить на свалку, – сказала жена, погасив непристойный экран.

– Он еще пригодится, – мягко возразил генерал.

– Когда?

– Когда восстановят советскую власть.

– Ты все еще веришь?

Вопрос жены больно отозвался в сердце, и генерал не ответил, хотя милицейская дубинка не убила в нем веры в возрождение страны. Напротив: сегодняшний день укрепил эту веру. Его радовало, что в колоннах демонстрантов на этот раз он видел много молодых людей: значит, замороченная желтой прессой и телевидением молодежь начинает «протирать глаза». Анализируя события истекшего дня, Дмитрий Михеевич хотел понять действия властей, фактически запретивших всенародный праздник. «Что толкнуло их на этот безрассудный шаг? – спрашивал он и отвечал: – страх перед неминуемой расплатой за те неслыханные злодеяния, которые они сотворили над страной и народом, плюс присущая так называемым демократам банальная глупость, инстинкт беззакония дорвавшихся до власти временщиков». Они напоминали ему банду грабителей, ворвавшихся в чужой дом: хватают все, что попадает под руку, набивают рты и карманы, жадные, алчные, ненасытные, лишенные элементарных норм приличия и морали. А напоследок крушат и ломают все, что не унести, чтоб не осталось хозяевам, когда те вернутся в свой дом. А в ушах жужжанием шмеля звучал печальный голос жены: «Ты все еще веришь?», отдаваясь ноющей болью в плече, по которому прошлась дубинка омоновца. Боль, которую он не сразу ощутил, теперь обострилась. К ней прибавилась боль души, вызывая мучительные страдания.

Он ждал, когда отойдет ко сну жена, чтоб в ее отсутствие осмотреть плечо: не хотел расстраивать. Она позвала:

– Иди, ложись, скоро полночь.

– Хочу душ принять, – спокойно ответил он. Важно соблюсти спокойствие и выдержку.

В ванной он снял рубаху и подошел к зеркалу. Рядом с красноватым рубцом – след осколка немецкой мины, – большой вздувшийся синяк – память о сегодняшнем празднике. И ноющая боль, разрывающая душу. А в мозг стучит все тот же вопрос, словно не дал он на него исчерпывающий ответ: «Какой все-таки смысл устроенного властями побоища?» Неужто только страх и банальный идиотизм? А может?.. И вдруг его осенила мысль: «демократы» проводили репетицию… на случай гражданской войны, о которой так настырно долдонит их пресса. Они хотели проверить: будет ли милиция исполнять их приказ – стрелять в народ? Ну, и какой же ответ? Будет?.. Генерал нерешительно покачал головой. Ему вспомнился капитан милиции, который пропустил его сквозь цепь, – вспомнил его смущенный, даже виноватый взгляд. Нет, этот не будет стрелять и приказ, не отдаст своим подчиненным. А как поведет себя армия в роковой час? На этот мучительный вопрос Дмитрий Михеевич не находил ответа. Логически ответ казался прост: армия не станет стрелять в народ, она займет сторону народа. Тогда почему она молчит сейчас, когда оккупационные власти довели народ до нищеты и измываются над ним, вопреки его воли и желанию разрушили созданное веками государство, насильно загоняют народ в допотопный, варварский рынок, вопреки Конституции навязывают капиталистический строй? Почему армия не защищает Конституцию и не наказывает тех, кто цинично попрал Основной Закон государства? Почему сыновья и внуки воинов Великой Отечественной не освободят свое Отечество от новых оккупантов?

Эти вопросы больно сверлили мозг генерала Якубенко, не давали покоя. Он все чаще вспоминал своих боевых друзей, которые полегли на фронтах, спасая свой народ, отстаивая свою воинскую честь и достоинство, и чувствовал вину перед ними, что не сумел выстоять в этой тихой, по-змеиному ползучей войне, что вовремя не распознал «пятую колонну», предав тем самым родных и близких, живых и мертвых, что позволил ей без сражений сотворить то, что не удалось Гитлеру. Иногда ему хотелось подняться на Останкинскую телебашню и прокричать на всю страну от Балтики до Курил: «Где вы, потомки Суворова и Кутузова, Жукова и Рокоссовского?!. Почему вы молчите в роковой для Родины час? Где ты, юный политрук Клочков, чьи огневые слова дошли до сердца каждого воина: „Отступать некуда – позади Москва!“ И не дрогнули, не отступили тогда в сорок первом, не сдали Москву. А сегодня Москва, грязная, загаженная и оплеванная торгашами, уголовниками, покоренная сионистами и преданная их агентурой, измывалась над светлой памятью миллионов Клочковых».

Думая об армии, генерал Якубенко приходил к убеждению, что ее не только деморализовали, оболгали, оскорбили – ее предали. Предали в августе девяносто первого года авиационные и десантные генералы в дни так называемого путча, и предательство это не было стихийным, а заранее спланированным, продуманным и взвешенным, и предатели ведали, что творили, и сознавали последствия своего предательства. О судьбе Отечества они не думали. Для них путеводной маршальской звездой была карьера; ради нее они готовы были служить хоть самому дьяволу. Конечно, думал Дмитрий Михеевич, умишко этих «авиаторов-десантников» оказался до предела скудным, не способным правильно разобраться в сложившейся обстановке, понять сущность «демократов», их лживую, мелкую, эгоистическую душонку. А их гражданская совесть и честь, мораль и нравственность едва просматривались не то что в военный бинокль – в астрономический телескоп. Все это вместе взятое и побудило их стать на сторону новоявленного Лжедмитрия. Ради авантюриста-самозванца они готовы были бомбить Кремль, как хвастливо заявил один из «героических защитников» Белого Дома. Конечно же, ради собственной карьеры. Но бомбить Кремль!.. Такая мысль могла прийти в голову только выродку, дегенеративному ублюдку, у которого сионистская пресса мозги заменила собачьим дерьмом. Якубенко не мог об этом думать без содрогания. Для трудового люда всего мира московский Кремль, лучезарный, осиненный сверканием рубиновых звезд, излучал надежду на справедливую, достойную человека жизнь. Свет кремлевских звезд пробуждал высокую мечту, согревал сердца праздничным горением. К нему тянулись люди труда из холодной тундры и таежных селений, далеких Курил и солнечного Приднестровья, от южной Кушки и легендарного Бреста, из знойной Абхазии и гордого Севастополя. Этот живительный свет под волнующий звон курантов созывал народы в единую братскую семью и был праведным заступником слабых, покровителем талантливых и честных. Он дарил людям радость, праздник души, и никто ни у кого не интересовался, какой он национальности: все были равны. И вот сбываются священные пророчества – восстал брат на брата… Этот свет вселял спокойствие и мужество вечно зеленой Кубе, не склонившей голову под бандитским прицелом американских ракет; воодушевлял многострадальных, бессмертных палестинцев на священный бой с самым жестоким и кровожадным человечества – сионизмом, поправшим их честь и свободу.

Кремлевские звезды!.. Острой болью заныло сердце генерала, молнией пронзило мозг: а вдруг по злой воле новых российских и московских правителей погаснет путеводный свет кремлевских звезд, и на башенные шпили вспорхнет общипанный, подобранный на свалке опереточный петух, олицетворяющий таких же опереточных нынешних хозяев Кремля? Ведь от временщиков любой мерзопакости можно ожидать. Временщик – он по своей сути алчный вор и громила-разрушитель. У временщика нет ни прошлого, ни будущего. Он живет одним днем, алчный, ненавистный, понимает, что часы его сочтены, и не хочет, боится думать о неминуемой расплате. Звезды погасит Гаврила Попов – коварный и столь же циничный господин. На память Дмитрию Михеевичу при имени мэра Москвы почему-то пришла строка из старинного романса: «Грек из Одессы, еврей из Варшавы…» Какая гремучая смесь.

Тревожные мысли скакали галопом, сбивались с канвы и вновь возвращались к своим истокам в прежнее русло. Армия. Почему она молчит? Чертова дюжина авиаторов – это еще не армия. Кремль они могут разбомбить, Москву превратить в руины, но Россия им не по зубам, даже преданная и распроданная, она расправит плечи, возродится из пепла. Якубенко понял, Горбачев и Ельцин по приказу из-за океана обезглавили армию, ее опытный генералитет, ее мозг, честь и совесть. Он знал офицерский корпус армии. Особой надежды он не возлагал на среднее звено, сегодня батальонами командовали те, кто в юности аплодировал Высоцкому и Пугачевой, командиры рот прошли через дискотеки, вдоволь наглотавшись поп-рокских помоев, взводные барахтались в перестроечной грязи сионистской прессы, радио и телевидения. Эти не выведут солдат на Сенатскую площадь. Ратные подвиги их отцов и дедов, патриотический дух вытравили из их сознания ловкие «политруки» их «Комсомольской правды» и «Московского комсомольца», мастера перекрашивать правду в ложь, а ложь в правду. Эти не бросятся на вражеский дзот.

Надежды таяли, но думы не отступали, а, напротив, наседали требовательно и неотступно – жестокие, безысходные. Он пытался отмахнуться от них, забыться, но не мог одолеть. («Погубить такую державу! Это необъяснимо, какой-то дьявольский жестокий рок!») Мысли больно буравили мозг, выматывали душу. Громоздились вопросы, много вопросов, один страшнее другого. Не было ответов. Он понимал, что не уснет до утра. Осторожно поднялся, чтоб не разбудить жену, босой прошел в кухню, принял снотворное – сразу две таблетки.

Сон надвигался медленно густой стылой тучей. – Дмитрий Михеевич погружался в него со всеми своими тревожными тяжелыми думами, которые превращались в зримые картины сновидений. Он думал о предателях Отечества и о неотвратимой каре, которая настигнет их. Мысленно он называл их имена, проклятые народом и отвергнутые историей. Он ставил их в один ряд с Гитлером и его подручными. Среди пожарищных руин ему виделась длинная перекладина с висельницей. Черные силуэты казненных зловеще раскачивались в серой дымке то ли тумана, то ли смрада. Якубенко насчитал тринадцать повешенных: чертова дюжина, и решил подойти ближе, чтоб узнать, кто они, и был удивлен, опознав в первом Гитлера. «Но он же сожжен». Рядом с фюрером повешенный за ноги головой вниз болтается Горбачев. Он жестикулировал руками и что-то говорил, энергично, бойко, но слов его не было слышно. Он дергал за сапоги своего соседа, повешенного, как и Гитлер, ногами вниз. В этой тучной бочкообразной фигуре, обтянутой белым мундиром, Якубенко узнал Геринга. А рядом с ним, и опять же вниз головой, болтался главный архитектор перестройки Александр Яковлев по соседству с Геббельсом. «Какое символическое родство душ», – подумал о них Якубенко, продолжая опознавать других казненных. Он с отвращением и брезгливостью увидел, как повешенный вниз головой Шеварднадзе, обхватив ноги своего соседа Гимлера, усердно, с кавказским восторгом лобызает его сапоги. Удивила его и еще одна «картина»: по соседству с фашистским генералом болтались вниз головой двое наших, то есть бывших советских, – один с голубыми, другой с красными лампасами. Он не мог их узнать, потому что свои лица они стыдливо закрывали руками. «Отчего бы это? Неужто совесть заговорила?» – подумал Дмитрий Михеевич. Потом это отвратительное видение растаяло в смрадной дымке, и только одна мысль, облегчившая душу слабым утешением, проплыла в сознании генерала Якубенко: «Все-таки справедливость восторжествовала, преступников и предателей настигло возмездие», и мысль эта слилась с бессмертными словами Лермонтова: «Но есть и Божий суд… Есть грозный судия: он ждет…»

И с этой мыслью перестало биться сердце генерала-патриота.

Глава восьмая. Лебедица

1

Внезапная смерть друга и фронтового товарища потрясла Иванова. Только теперь он по-настоящему осознал и не разумом, а сердцем ощутил, кем был для него Дмитрий Михеевич, этот прямой, искренний, кристально чистый и неподкупно честный генерал. Их бескорыстную дружбу не могли поколебать или расстроить ни различия вкусов и мнений по второстепенным вопросам, ни иронические колкости, которыми они иногда обменивались, ни расхождение во взглядах на Октябрьскую революцию, на роль Ленина и Сталина в истории России (о роли Хрущева, Брежнева, Горбачева, Ельцина у них было полное единомыслие). Иванов был убежден, что Якубенко пал жертвой оккупационных властей временщиков, их сионистской диктатуры, которая испробовала свои клыки на ветеранах в День Советской Армии.

Тяжелой глыбой обрушилось на Алексея Петровича чувство одиночества, точно он был замурован в темнице на необитаемом острове. Москва, которая в августе прошлого года стала для него чужой и даже враждебной, теперь показалась оккупированной коварной сатанинской силой. Денно и нощно эта сила с картавым акцентом (как будто специально подбирали дикторов, не выговаривающих половины алфавита) издевательски хохотала в эфире, плевалась с телеэкранов, так что Алексей Петрович радио уже давно не включал, а по телевизору смотрел только новости. Первые девять дней после кончины генерала Иванов не находил себе места. Работать он не мог. Что-то оборвалось в нем, сломался какой-то механизм, без которого жизнь теряла смысл. Само понятие «жизнь» им воспринималось как работа, творческий труд, в который он вкладывал всю душу. В «цех» он не заходил, старался забыть о его существовании, о незаконченных произведениях, ожидающих рук мастера. Чувство одиночества смешалось с чувством безысходности и обрушилось на него тяжелой стопудовой глыбой, сбросить которую у него не было ни сил, ни желания.

Придя домой после поминок, Иванов впервые за девять дней заглянул в свой «цех», и первое, на чем остановился его взгляд, был незаконченный портрет Маши, завернутый в целлофан.

Что-то встрепенулось в нем, повеяло чем-то до боли родным.

Маше он решил позвонить завтра. А сегодня работал допоздна без передыха. В десять вечера зазвонил телефон, спугнув до самозабвения увлекшегося работой ваятеля. С комком глины в руке Алексей Петрович торопливо взял трубку. Звонила Маша.

– Я не поздно вас беспокою? – не поздоровавшись, извинительным тоном спросила она. – Вы не спите?

– Очень рад. Я собирался вам звонить, – взволнованно ответил он.

– Тогда – добрый вечер. Как там моя глина? Наверно, высохла?

– Она вас ждет, – задорно ответил он и добавил: – Завтра с утра. Можете?

– Постараюсь. К которому часу?

– Неплохо бы к десяти. А вообще чем раньше, тем лучше. И Настеньку возьмите с собой.

– Она нам будет мешать, – нетвердо, как бы спрашивая, сказала она.

– Нисколько. Напротив…

Его желание познакомиться с Настенькой радовало Машу. Она понимала его возбужденность и нетерпение сама испытывала эти же чувства. Все эти дни она думала о нем, несколько раз порывалась позвонить ему, но боялась показаться навязчивой.

На другой день ровно в десять вместе с дочуркой Маша была у Алексея Петровича. Еще дома и потом в пути она объясняла Настеньке, что едут они в гости к дяде Леше – Алексею Петровичу, тому, что подарил ей черноволосую куклу, что дядя этот очень добрый (не дедушка, а дядя), что он любит маленьких детей. Словом, произвела соответствующую подготовку. Это важно было еще и потому, что девочка не привыкла к мужской компании.

Алексей Петрович был несказанно рад этой встрече и не скрывал своего восторга. С Настенькой он сразу нашел общий язык, разложив перед ней заранее сделанные им из пластилина фигурки, и тут же показал ей, как они делаются, и снабдил ее пластилином: мол, попробуй лепить сама – это же так просто и занятно. Он с первых минут покорил девочку своим вниманием к ней. Маша ревниво наблюдала за ними и, к своей радости, пришла к заключению, что Иванов имеет подход к детям.

Войдя в «цех», она сразу обратила внимание на композицию «Ветеран» и на изменение, которое сделал автор. Теперь уже не над головой ветерана был написан лозунг, а на щите, повешенном на грудь, – «Будь проклята перестройка».

– Да, так лучше, – сказала она, кивнув в сторону композиции. – Теперь нет ощущения плаката.

– Представьте себе – жизнь подсказала, – сообщил он. – Иду по подземному переходу, сидит нищий, и у него вот такой транспарант на груди. Маша была приятно поражена, увидев почти законченную композицию «Девичьи грезы». Осталось только вылепить кисти рук. По просьбе Алексея Петровича она уже привычно взошла на «трон» и приняла нужную позу: в одной руке цветок ромашки, в другой – сорванный лепесток. Настенька отвлеклась от своего пластилина и с любопытством стала наблюдать за работой Алексея Петровича. И вдруг она с непосредственным детским удивлением и восторгом воскликнула, указывая ручонкой на композицию:

– Это мама! Моя мама. – В больших синих глазенках ее светились радостные огоньки. Потом обратила взгляд на стоящий рядом почти законченный портрет Маши, звонко и очарованно воскликнула – И тут мама! Две мамы…

– Устами младенца глаголет истина, – тихо вымолвил Алексей Петрович и нежно посмотрел на девочку.

Чутким сердцем матери Маша с благодарностью и теплотой уловила этот взгляд, и как бы в ответ в ее глазах вспыхнуло сияние любви. Ей захотелось рассказать ему о своих чувствах, о том, что все эти две недели она непрестанно думала о нем. Но чтобы не поддаться искушению, она заговорила о другом:

– Я рассказала в редакции о вашей скульптуре «Будь проклята перестройка» и других композициях. Наши заинтересовались, просили сделать несколько снимков ваших работ. Вы не возражаете? Я взяла с собой фотоаппарат.

– А зачем это нужно?

– Возможно, опубликуем. Краткий текст об авторе я напишу.

– Вы считаете, что это нужно?

– Крайне необходимо. Сейчас, когда перестройка выбросила искусство на свалку и заменила его «порнухой» и «чернухой», народ жаждет встречи с прекрасным, тем, что согревает душу, пробуждает разум и совесть, – страстно, порывисто заговорила она, и в мелодичном голосе ее звучали самоуверенность и тихое благородство.

– Ну, коль вы так считаете – я к вашим услугам, – с неподдельной кротостью и нежным смирением ответил он.

Маша любовалась Ивановым. Глаза ее влажно сияли. В эти минуты она была необыкновенно прекрасна, на что обратила внимание Настенька и с детской непосредственностью и нежностью сказала:

– Мамочка, ты красивая. – И затем, указав ручонкой на композицию «Девичьи грезы» и на портрет Маши, прибавила: – И та красивая, и эта красивая. – И, устремив глазенки на Иванова, вдруг попросила: – А вы меня сделаете красивой, как мама?

– Вот такой? – уточнил Алексей Петрович, дотронувшись рукой до портрета. Настя закивала головой, а Маша, улыбаясь, сказала:

– Настенька, ты ведешь себя нескромно, это в тебе что-то новое, тщеславия я раньше в тебе не замечала.

– И тебя сделаем, Настенька, потому что ты тоже красивая, как мама, – серьезно пообещал Иванов. И, сделав вздох облегчения, произнес тоном полного удовлетворения: – Вот и все. На этом поставим точку.

Он протянул Маше руку, и она, скрывая усталость и беспокойство, легко соскочила на пол.

– Сегодня у меня знаменательный день: обитель моя освящена задорным детским смехом, значит, счастье должно поселиться в этом доме.

– А что – есть такое поверье?

– Что дети приносят радость и счастье – разве это не так?

– Пожалуй, – благоговейно произнесла она. За скромной трапезой внимание Маши и Алексея Петровича было приковано к Настеньке, к ее неожиданным вопросам и поступкам. Девочка сразу воспылала симпатией к Алексею Петровичу, – очевидно, чувство матери передалось ей, – она шла к нему на руки, трогала его бороду и без умолку щебетала. Маша с умилением смотрела на дочь и Алексея Петровича. Лицо ее, освещенное яркими глазами, казалось прозрачным и кротким. Негромко и томно сказала:

– Дети лучше всех чувствуют человеческую доброту. Это не комплимент, а давно известная истина.

Не отпуская от себя девочку, ласково пристроившуюся на его коленях, Иванов заговорил, устремив на Машу очарованный взгляд:

– Все эти последние дни после кончины Дмитрия Михеевича я чувствовал в себе и вокруг себя какую-то беспросветную, щемящую пустоту. Я не знал, как и чем ее заполнить.

– Может, кем?

– Но где он, этот «кем»? И кто он?

– Может, «она»?

– Это еще лучше.

Наступила настороженная пауза. Маша понимала по глазам: он влюблен в нее, но первого шага не сделает. Догадывалась: ему мешает разница в возрасте. Он стыдится малейшего проявления чувств. Но выдавали очарованные глаза и тающий голос, полный любви и обожания. Тогда ей на память пришли есенинские строки:

…О любви слова не говорят,

О любви вздыхают лишь украдкой,

Да глаза, как яхонты, горят.

И она решилась первой сделать шаг:

– Я не гожусь? – устремила на него знойный взгляд.

Лицо ее пылало.

– Это мечта, о которой боязно подумать. Все последние три дня я ждал вашего звонка.

– И я ждала. А позвонить не решалась, зная ваше состояние. И все время думала о вас – на работе, дома, в дороге. Не поверите? – Голос ее тихий, нежный, взгляд тающий, томный.

– Верю и не верю. Мне кажется, это сон, и боюсь проснуться.

– Это явь. Чувство пустоты мне тоже знакомо. Одинокая и всеми забытая душа. А потом появились вы… и заполнили пустоту.

Невидимый барьер был сломан, и сломала его Маша. Теперь можно было разговаривать без недомолвок и намеков. И она продолжала расширять сделанный ею «прорыв»:

– Вы давно живете один. Извините за нескромный вопрос: и что, у вас в эти годы не было любовниц или любовницы?

Откровенный вопрос не смутил Иванова, он воспринял его как вполне естественный в доверительной беседе. И все же она заметила легкую растерянность на его замкнутом лице.

– Любовниц я не признаю, они не для меня, – ответил он и посмотрел на нее строго и упрямо. – У меня могла быть только возлюбленная.

– А разве это не одно и то же?

– Далеко не одно. Любовница – это нечто проходящее, несерьезное, вроде легкого флирта. Возлюбленная – это божество. Это неземное, небесное, предмет неугасимого обожания, очарования, преклонения.

– А оно возможно – «неугасимое», не в романах, а в жизни?

– Я убежден, что возможно. Хотя в жизни оно, к сожалению, встречается нечасто. Почему-то возлюбленные редки, как голубые бриллианты.

– У вас был голубой бриллиант?

– Не было и нет. К сожалению. Не повезло. Но я всю жизнь искал его. Впрочем, скорее мечтал, чем искал.

– Думаю, что вы неодиноки в этом смысле. – Легкий вздох обронила она. – Многие мечтают, ищут и не находят. Чаще всего стекляшки принимают за бриллианты.

– Если я правильно вас понял, вы тоже ищете голубой бриллиант?

– Ищу. – Влажные глаза ее доверчиво и тихо улыбнулись.

– Так, может… – он сделал паузу, устремив на нее слегка смущенный взгляд, – объединим усилия и будем искать вместе?

Она дружески и весело рассмеялась и потом, погасив смех, сказала серьезно:

– Я поддерживаю вашу идею. Мне она нравится. Итак – вместе на поиски голубого бриллианта.

Помолчав немного, он заговорил, как бы размышляя вслух:

– Почему я вас не встретил ну хотя бы лет десять тому назад?

Она понимала, что его гложет, и старалась развеять его сомнения.

– Вы все о возрасте своем, – сказала она. – Забудьте о нем – у вас прекрасный возраст. Вспомните Мазепу и Марию. Или семидесятипятилетнего Гёте и шестнадцатилетнюю Ульрику.

– Вы еще скажите, как один иранский крестьянин женился в четвертый раз, когда ему было сто тридцать три года, на столетней даме. У них было шесть детей и шестьдесят пять внуков. Все это аномалии из Книги Гиннесса, – с грустью вставил он.

Увлекшись разговорами, они ослабили внимание Настеньке, девочке это явно не понравилось, она начала капризничать, и Зорянкиным пришлось проститься с гостеприимным, милым хозяином.

2

Для Маши это была бессонная ночь – ночь раздумий, сомнений и грез. Мысленно она иронизировала над собой: «Втюрилась, как шестнадцатилетняя девчонка», и радовалась такому событию. На душе было просторно, легко и необычно, как никогда ново. Вспоминала моряка – Олега, сравнивала. Ничего похожего. Там было увлечение, зов плоти, своего рода любопытство. Но не было пожара души, безумства чувств, нахлынувших внезапно, как ураган. К Олегу даже нежности не было такой, какую она испытывала к Иванову. «Какой же ты прекрасный и желанный, мой Алеша, – мысленно произнесла она и прибавила: – Необыкновенный самородок. Ты достоин голубого бриллианта, и я буду им».

Так рассуждала Маша Зорянкина в ту бессонную ночь.

А «необыкновенный самородок», проводив Машу и Настеньку, метался по мастерской, обуреваемый вихрем приятных мыслей и всепроникающих чувств. Огромное, всепобеждающее чувство овладело им безраздельно и властно, и он всецело доверился этой стихии, покорно и безрассудно отдал себя ей с мыслью: будь что будет. Он полюбил Машу той вселенской любовью, о которой безнадежно мечтал.

Законченный портрет Маши стоял рядом с композицией «Девичьи грезы». Перед ним было две Маши, похожие и чем-то не схожие. Лицо и глаза юной мечтательницы с ромашкой в руке выражали сложную гамму чувств: терпеливое ожидание, тайную надежду и легкую грусть. Другая Маша казалась чуть старше своего двойника, на ее лице, заостренном книзу, лежала печать гордого спокойствия, которое подчеркивал красивый каскад прямых волос на затылке. Взгляд уверенный, с едва уловимой иронической ухмылкой на трепетных губах. Глаза большие, умные, обрамленные крутыми дугами бровей, пронзительно и пытливо устремлены в пространство, в котором они нашли какую-то очень важную для человечества тайну.

«Надо формовать и затем переводить в материал, – Удовлетворенно решил Иванов. – И безотлагательно». У него был блок белого мрамора и поменьше размером кубик черного шведского базальта. Кроме того, уже лет десять, а может, и больше лежал неиспользованный увесистый и по тяжести равный граниту кусок толстого бивня мамонта, подаренного ему покойным. Портрет Дмитрия Михеевича он решил отливать в металле. Но это потом. Сейчас же в срочном порядке надо делать портрет Маши. Хорошо бы в белом мраморе. Но тот блок, что лежал в его мастерской, слишком велик для ее портрета – считай, половина ценного камня пойдет в отходы. Размеры блока позволяют вырубить в нем «Девичьи грезы», и было бы неразумно превращать в щебень дефицитный материал, к тому же дорогой. Но а как быть с Машей? Бивень мамонта? Когда-то по заданию своего шефа, академика, он сделал изящный портрет Юрия Гагарина из куска бивня. Академик тогда кому-то его подарил или продал музею, выдав за свое авторство. Иванов довольствовался деньгами. Но этот кусок бивня мал для портрета Маши. Взгляд его нерешительно остановился на базальтовом кубике. По размеру он как раз. Но вот черный… А что, если попробовать в два цвета: аспидно-черный в полировке и светлый в насечке? Черное лицо и кисть руки и седые волосы. Он закрыл глаза, пробуя представить себе такое сочетание. Нет, пожалуй, лучше наоборот: черные волосы (полировка) и светлое лицо и руки (насечка). Дальше он не раздумывал и не изводил себя сомнениями. Решил – и за работу. Немедленно. Это будет его сюрприз в следующую встречу. Прикинул в уме: если работать с утра до позднего вечера, за неделю можно сделать. А если Маша пожелает встретиться прежде, чем будет готов портрет, под разными предлогами уклоняться до окончания работы.

Маша позвонила на другой день, чтобы сообщить, что в редакции очень понравились фотографии его работ и в ближайшее время они появятся на страницах газеты. Конечно, это был предлог для желанного разговора. И не это сообщение обрадовало Алексея Петровича, а ее звонок, ее голос, приподнятый и, как ему показалось, немного взволнованный. Волновался и он, но старался больше слушать ее. А она говорила, что видела его во сне, что это был странный, явственный сон.

– Мы с вами гуляли в каком-то райском саду, – говорила Маша, – а потом вдруг совсем внезапно нагрянул ураган, почернело небо, началась страшная гроза, рушились здания, с корнем вырывались огромные деревья. Где-то тревожно звонили колокола, нас охватил ужас, и я сказала вам, что это конец света, что на земле победит Антихрист, что он погубит прекрасную планету Земля. А вы не согласились со мной, вы сказали, что Землю спасут инопланетяне, что они давно наблюдают за нашей планетой, что среди землян есть их тайные посланцы, что они поименно знают всех агентов Антихриста. Когда я стала называть имена этих агентов: Буш, Горбачев, Ельцин, Шеварднадзе, Яковлев, вы перебили меня и сказали, что это всего-навсего бесенята, а главный бес сидит в Тель-Авиве и правит бал. Я проснулась с неприятным чувством, так и не успев спросить у вас, каким образом инопланетяне спасут человечество от тель-авивского беса. Так что вам придется уже не во сне, а наяву отвечать мне на этот вопрос.

А еще Маша сказала, что Настеньке очень понравилась его мастерская и что она с восторгом рассказывала бабушке об Алексее Петровиче. Он хотел спросить, как на это отозвалась Лариса Матвеевна, но воздержался и не без намека сообщил, что эта неделя у него будет очень напряженной, мол, с утра до ночи буду вкалывать.

– Я не буду вам мешать. – В голосе Маши прозвучало сожаление и тихая грусть. – Но когда у вас появятся минутные отдушины, не забывайте позвонить мне. Мне всегда приятно слышать ваш голос…

3

Пожалуй, никогда так не работал Алексей Петрович, как в эту неделю: по двенадцать часов в сутки долбил черный гранит, очень трудный в обработке. Работал с необычайным вдохновением, радуясь появлению в каменном блоке каждой новой черточки знакомого и дорогого лица. Он думал о ней, мысленно разговаривал с ней, догадывался, как трудно ей живется в это проклятое Богом и людьми время, наверно, концы с концами не сводят, ведь живут на мизерную Машину зарплату да на нищенскую пенсию Ларисы Матвеевны. Он готов им помочь из своих скромных сбережений. Но как? Предложить? Она гордая, может неправильно понять, обидится. Каждую минуту он ждал ее звонка, но телефон упрямо молчал, и его молчание было подозрительным. Тогда Алексей Петрович решил сам позвонить ей на работу. Увы, ее не оказалось на месте. Он назвался и просил передать Марии Сергеевне о своем звонке. Это было в полдень. Она не звонила. Его охватило непонятное волнение: что-нибудь случилось или обиделась? Ожиданием звонка довел себя до изнеможения и вечером позвонил ей домой. К телефону подошла Лариса Матвеевна, он не отозвался и положил трубку и потом не мог себе объяснить, почему он это сделал. Постеснялся? А собственно чего?

На другой день Маша позвонила. Он торопливо бросил инструменты и, как на пожар, побежал к телефону.

– Здравствуйте, Алексей Петрович. Прошу прощения за беспокойство, но больше не могу, – звучал ее нежно журчащий и такой родной голос. – Вы на меня обиделись?

– За что, Машенька? Я вам звонил на работу. Разве вам не передали?

– Я эти дни не была в редакции: у меня ангина. Вы могли позвонить мне домой. Я очень ждала. Слышите: очень-очень. – Голос ее звучал взволнованно решительно: она откровенно проявляла нетерпение, и это радовало Иванова.

– Я тоже рад вас слышать и ждал вашего звонка. Все эти дни я тоже из дома не выходил.

– Вам нездоровится? – Тревога прозвучала в ее голосе.

– Что вы, Бог миловал. Нахожусь в состоянии творческого запоя. Встаю в восемь, а в девять уже начинав долбить гранит, только искры сверкают и осколки летят во все стороны. И так ежедневно по двенадцать часов с коротким перерывом на обед. К вечеру так умаюсь, что по ночам руки гудят.

– Зачем же вы себя так нещадно изнуряете? Я вам запрещаю. Слышите?

– Я ж вам говорю: у меня творческий экстаз.

– Но так же нельзя, я вас очень прошу. А то пожалуюсь вашему начальству.

– Которого у меня нет. Но мне осталось совсем не много, самая малость, всего дня на три, и потом буду отдыхать. Ведь я слово дал, задачу поставил.

– Кому вы дали слово?

– Самому себе. А слово – закон. Я слов на ветер не бросаю.

«Ах, зачем я это сказал: сочтет за хвастунишку». Она не сочла, произнесла одобрительно:

– Похвально, конечно, и редко в наш век. Вот бы нынешним властелинам пример с вас взять. А над чем вы так героически трудились? Или это секрет?

– Пусть пока будет тайной и будущим сюрпризом… для вас. Когда встретимся, тайна станет явью.

– Заинтриговали. Но я молчу и с нетерпением жду встречи.

В Маше жил дух свободы, независимости в личной жизни, и в этом она видела свое преимущество перед знакомыми женщинами, повязанными брачными узами. Но периодически на нее обрушивалась тоска, чувство неудовлетворенного желания. Не было ощущения полноты, томила какая-то половинчатость и неопределенность. В искренности Иванова она не сомневалась и знала, что он терпеливо и бессловно ждет от нее ответных чувств. Он ей определенно нравился, но вначале она сдерживала себя, и чем крепче нажимала на тормоза, тем сильнее в ней разгоралось желание броситься в поток необузданных страстей.

Встреча произошла через три дня. В полдень он позвонил ей в редакцию, не надеясь застать ее. Но она сама взяла трубку.

– Рад вас слышать, – были его первые слова. – Как ваша ангина?

– Все в порядке – улетучилась, не оставив следов.

– Вдвойне рад, значит, есть надежда на встречу?

– Конечно, – твердо и весело ответила она. – Как прикажете.

– Приказов вы от меня никогда не услышите. А видеть вас я хочу всегда. Хоть сейчас.

– Насчет «сейчас» надо подумать. А вот в конце дня неплохо бы. – В голосе и в словах ее он уловил нотку неопределенности. Спросил:

– Есть проблемы?

– Проблем никаких нет. Но я хотела бы явиться к вам тоже с сюрпризом. Словом, если мой сюрприз будет к концу дня готов – я приеду. В любом случае позвоню.

Положив трубку, он поспешно направился в магазины: надо было что-то раздобыть к столу по случаю такой необычной встречи с сувенирами с обеих сторон. Его сувениром был ее портрет, выполненный в граните. А ее? Он не знал и не пытался разгадать: приятней получить сувенир неожиданный.

Когда такая вспышка любви возникает между юными сердцами – это естественно. Но он опытный в житейских и сердечных делах – о Машином опыте ничего не знал, – почему же он на склоне лет вдруг почувствовал себя двадцатилетним? Да, да, вспоминал Алексей Петрович, такое с ним было в сорок шестом году, когда влюбился в Ларису, тогда еще даже не Зорянкину (девичью фамилию Ларисы Матвеевны он не помнил). С тех пор ничего подобного с ним не случалось. Сердце словно было законсервировано на эти долгие годы, и, казалось, уже навсегда.

Теплилась надежда – тихая, тайная, – что когда-нибудь появится его голубой бриллиант. Но бриллианты надо искать. А он не искал, он ждал, полагаясь на судьбу. И судьба сжалилась над доброй и терпеливой душой. Теперь он мысленно убеждал себя, что Маша – не случайность, что она и есть дар судьбы. Не зря же она – дочь его первой любви, ее родная кровь. Нет, это, конечно же, не случайно. Потому-то и установились теплые, сердечные, доверительные отношения, словно они знают друг друга с самого детства.

Маша позвонила в начале седьмого и восторженным голосом произнесла только одно слово: «Еду!» Но для него это слово значило больше, чем дюжины красивых и ласковых слов. Он быстро накрыл в гостиной стол, водрузив две бутылки вина. Она появилась скоро, веселая, румяная, сияющая счастьем. Он проводил ее в гостиную, и первое, на что она обратила внимание, был сервированный стол с двумя бутылками вина.

– О, как шикарно! – с неподдельным возбуждением воскликнула Маша и посмотрела на Алексея Петровича долгим трепетным взглядом.

Она достала из сумки свежий, совсем тепленький номер газеты, который читатели получат завтра, развернула его, и Алексей Петрович увидел фотографии трех своих произведений: «Ветеран», «Девичьи грезы» и горельеф «Пляж». Фотографии сопровождала краткая статья об авторе, под которой стояла фамилия М.Зорянкиной.

– Это вам мой сюрприз, Алексей Петрович. Завтра читатели узнают, что есть в ограбленной, униженной, оскорбленной, оккупированной «пятой колонной» России великий скульптор Алексей Иванов, который создает шедевры даже в кошмарное время духовной деградации общества.

Прежде чем сесть за стол, Маша быстрым привычным взглядом окинула зал, и тут глаза ее зацепились за предмет, которого здесь раньше не было. Ее портрет в граните! В больших горящих глазах ее вспыхнуло изумление. Перед ней было что-то знакомое и в то же время другое, новое, отличное от того, что было в глине. Строгий, крепкий гранит придавал всему образу цельность, основательность, ярче, точнее выявлял характер; черные волосы, освещенные верхним светом люстры, отливали зеркальным блеском, усиливали контраст со светлосерым лицом и кистью тонкой руки с трепетными пальцами. Маша внимательно и придирчиво рассматривала творение большого мастера, как рассматривают свое отражение в зеркале, а сам творец, которого она только что с пафосом объявила великим, стоял рядом за ее длиной и с затаенным волнением, как ученик на экзамене, ждал оценки. Вдруг она стремительно обернулась и обеими руками обхватила его. В ответ он порывисто обнял ее и бережно прижал к груди, чувствуя, как колотится ее сердце.

– Спасибо, родной, это необыкновенно, – сказала она о портрете.

«Родной». Это слово обожгло его несказанной нежностью, и он начал целовать ее тонкий нос, губы, глаза, прямые темные волосы.

– Как назовете ее? – Маша указала взглядом на портрет. – «Последняя любовь»? – Он томно кивнул, прикрыл глаза. – А вы не продадите ее, как «Первую любовь», никаким шведам-американцам?

– Ни за какие миллиарды… Я подарю его тебе, сегодня, сейчас, за твою нежность, ласку, красоту, за гармонию, которой Господь наградил тебя, а гармония есть совершенство хоть в природе, хоть в человеке. А ты воплощаешь в себе совершенство. И еще за то, что ты сказала слово, которое мне никогда не говорила ни одна женщина. Слово, которое окрыляет и делает человека счастливым.

– Какое? Что за слово? Скажи, и я повторю его сотню раз! – возбужденно настаивала она, перейдя, как и он, на «ты».

– Догадайся!

– Нет, ты скажи, я прошу тебя? Ну не томи же меня, родной…

– Вот ты и повторила. Спасибо, родная. – Он галантно поцеловал ее тонкие трепетные пальцы.

– Ах, да, именно родной, – торопливо заговорила она. – И мне тоже никто, кроме родителей, никто не говорил «родная», ты первый. И представь себе, я тоже никому, кроме Настеньки, не говорила этого свято-нежного слова. Никому. А для тебя у меня припасено много-много самых лучших в мире слов. Их хватит нам с тобой на всю жизнь.

Когда сели за стол, она спросила:

– А почему две бутылки? Не много?

– У нас два сюрприза. За каждый по бутылке, – шутливо улыбнулся он тающими глазами. А всерьез сказал: – Они разные – сухое и десертное. Кто что любит.

К концу ужина обе бутылки были пусты. Не привычная к спиртному Маша изрядно захмелела. Не свода умиленного взгляда с возлюбленного, она доверчиво распахнула свою душу и откровенничала:

– Я не могу объяснить, что со мной произошло Какая-то вспышка, какой-то космический взрыв сверхновой звезды. И это случилось не сегодня и не вчера. Это произошло еще в Манеже в нашу первую встречу. Уже тогда я поняла тебя, узнала, проникла в тебя. Говорят, автора как человека, его характер и душу можно познать через его творчество. И я познала тебя и полюбила. Да, да, я полюбила тебя, когда позировала, сидя перед тобой на «троне»! Я ревновала тебя к тем, с которых ты лепил фигуры «Девичьих грез» и других обнаженных.

Она умолкла и уставилась на него большими, блеснувшими влагой, честными глазами человека, чуждого лжи. Она ждала от него каких-то ответных слов, он это понимал. Сказал неторопливо и глухо:

– Я всю жизнь, точнее, с первого послевоенного года и до сегодняшнего дня шел к тебе в мучительных мыслях и радужных грезах, через сомнения, потерянные надежды, иллюзии. И знаешь – верил. И вот вера привела к тебе… Судьба наградила меня за мою веру.

Наступила какая-то благостная, все охватившая пауза. Наконец он предложил чай или кофе. Она отрицательно закачала головой и встала:

– Хочу позвонить маме, скажу, чтоб не волновалась. Уже поздно, а я хмельна. Заберут меня в вытрезвитель, и желтая пресса получит лакомый материал.

– Ты никуда не уйдешь, я не отпущу тебя, – сказал он твердо, подойдя к ней вплотную. Она обняла его, и снова губы их встретились.

Маша позвонила матери и сказала, чтоб та не волновалась: сегодня дочь заночует в редакции.

…Они лежали в постели и говорили о негасимой любви, о голубых бриллиантах, о бессмертии души и опять о любви и верности. Теребя его бороду, Маша задумчиво прошептала:

– А потом все это обожание, любовь, счастье куда-то пропадают без следа. Сначала клянутся, божатся в вечной любви, сулят златые горы и реки, полные вина, или как Стенька Разин: все отдам, не пожалею, буйну голову отдам… И тут же за борт ее бросает в набежавшую волну. Как это? Чем объяснить? Несовершенством человеческой натуры, низкой нравственностью? – Она ждала ответа. А он затруднялся, он не думал над этой проблемой. Сказал нетвердо:

– Возможно, среди людей мало голубых бриллиантов, больше стекляшек. Как ни странно, цивилизация привела к духовной деградации отдельного индивидуума и общества в целом.

– Цивилизация ли? – усомнилась Маша. – Я думаю, причина в другом. Виновника надо искать в самом человеке. В монстре, возомнившем себя сверхчеловеком, поправшем мораль, нравственность и все нормы общежития. Его мораль – он сам, царь и Бог. Все, что вокруг, – его собственность: животные, вещи, движимое и недвижимое и сама природа. Все подчинено его прихоти. Их, этих монстров, легион. Они спаяны между собой, хотя и разбросаны по всему свету. Это всемирная организация.

– Антихристов?

– Дело не в названии: бесы, масоны, космополиты, сионисты. Цель у них одна – мировое господство. А чтоб подчинить себе все остальные народы, заставить их работать на себя, они изобрели целую систему духовного растления, придумали различные теории, партии, демократии. Для них главное – лишить народы их здоровых национальных корней. Веру заменить неверием, цинизмом и нигилизмом. Они внедрили вирус разложения в духовные сферы всех наций – в культуру, искусство; вирус, который возбуждает все животные инстинкты: жестокость, секс, предательство. Они оболванили людей, создали послушных рабов, безмозглых роботов.

– Удивительно! – искренне воскликнул он. – Ты высказала мои мысли. Ты их читаешь?

– Мы же единомышленники, – сказала Маша и поднялась, чтоб потушить ночник. И тут Алексей Петрович обратил внимание на темное пятно, размером с березовый лист, на ее бедре. Это пятно он заметил еще в ванне, но деликатно промолчал. Теперь решил полюбопытствовать:

– Это у тебя ожог?

– Нет, родимое пятно, особая мета, – улыбаясь, шутливо прибавила: – Как у Горбачева.

Выключив ночник, она обняла его, и, нащупав у него на плече родинку величиной с лесной орех, сказала:

– А у тебя тоже…

– Знакомый хирург предлагал удалить, да я отказался. Зачем резать? Она мне не мешает.

Мелкая и совсем необязательная деталь, скажет читатель и будет несправедлив, потому что через несколько месяцев в жизни Алексея Петровича и Маши и темное пятно, и родинка величиной с лесной орех одновременно исчезнут при обстоятельствах не столько загадочных, сколько чрезвычайных.

Глава девятая. Лебединая песня

1

Теперь они встречались часто, иногда по нескольку раз в неделю. Один выходной – суббота или воскресенье – был целиком их день. В будни она выкраивала время, чтоб забежать к нему хоть на часок. Это был их «час любви», миг блаженства и счастья. Однажды в такой час Иванов завел разговор о том, как трудно Маше жить на ее более чем скромную зарплату и нищенскую пенсию Ларисы Матвеевны, и деликатно предложил свою помощь хотя бы для Настеньки. Маша хмуро взглянула на него и, отведя глаза в сторону, как бы походя обронила:

– Сначала надо решить статус наших отношений. Кто мы?

– Это решать тебе, – покорно ответил Алексей Петрович. – Ты сделала первый шаг, зная, что я приму его, как дар судьбы. В этом ты не сомневалась. Тебе делать и решающий шаг – сказать, кто мы. Я во всем полагаюсь на тебя и свою судьбу вверяю тебе.

– А если мое решение тебя не устроит, не оправдает твоих ожиданий?

– Я смиренно приму его. Если же случится обратное и ты решишь статус наших отношений в духе великой и святой любви нашей, то я буду безмерно счастлив.

– Ну так слушай мой ответ. Я хочу быть всегда с тобой, на веки вечные связать свою жизнь с твоей. Мне совершенно не важно, будет ли наш союз скреплен брачным свидетельством. А теперь решай ты. У меня ребенок… – напомнила она как бы между прочим, но для нее это был главный вопрос. Он понял и твердо, без колебаний ответил:

– Я за то, чтобы официально оформить наш брак и удочерить Настеньку.

Она согласилась. Дальше надо было решить, где будут жить – переедет ли Маша к Иванову или он на квартиру Зорянкиных. Тут были свои нюансы и некоторые сложности. Их надо было обсудить. Но в это время по телефону позвонил уже знакомый швед – коллекционер изящных искусств. Настойчиво просил о встрече, и даже безотлагательно, поскольку завтра он отбывает на родину. Иванов согласился. Сказал Маше:

– Сейчас я познакомлю тебя со шведом, который купил у меня «Первую любовь». Не возражаешь?

Маша не возражала. Не прошло и часа, как появился заморский гость. Как всегда возбужденный, в приподнятом настроении, немного суетливый, с тщательно выработанными манерами. Сделав комплимент «очаровательной даме», он тут же, не теряя драгоценного времени (время – деньги), перешел к делу. В газете он видел фотографии новых работ господина Иванова, которого считает своим приятелем, и воспылал желанием увидеть эти работы в натуре. В гостиной наметанным, всевидящим глазом он обратил внимание на Машин портрет, отвесив комплимент скульптору и «модели», еще раз повнимательней разглядел уже знакомый ему по прошлой встрече рельеф женского пляжа и попросил показать «Девичьи грезы».

Они прошли в цех, где стояла уже отформованная в гипсе и тонированная под бронзу композиция. Швед хорошо разбирался в искусстве, это был тонкий ценитель прекрасного. Не скрывая своего восторга, он ходил вокруг «Девичьих грез», бросая взгляд то на Машу, то на ее отображение с ромашкой в руке и довольно покачивая головой. И уже обратясь к Иванову, с искренним восхищением сказал:

– Вы – Роден, русский Роден. На Западе так уже не могут. В каком материале вы намерены ее воплотить?

– У меня есть блок белого мрамора, – ответил Иванов.

– Да, в белом мраморе она засверкает первозданной красотой. Здесь столько чувств, души, – сказал гость. Продолговатые блестящие глаза его щурились. – Да, вы умеете одушевлять мертвый камень. Этот шедевр достоин Лувра и любого национального музея… И вашей Третьяковки, – торопливо добавил он после некоторой паузы. – Я вас искренне поздравляю. И мне бы хотелось ваш успех отметить по русскому обычаю.

С этими словами он извлек из «кейса» бутылку французского «Наполеона». Они перешли в гостиную. Маша на правах молодой хозяйки нарезала ломтики сыра и поставила на стол вместе с тремя рюмками. Иванов догадывался: не желание посмотреть его новые работы привело сюда предприимчивого шведа, а нечто другое. И он не ошибся: деловой разговор начался после первой рюмки коньяка. Прежде всего «честный и совестливый» коллекционер признался, что слишком дешево заплатил за «Первую любовь» и теперь решил исправить оплошность скромного скульптора, неискушенного в бизнесе. И тут же выложил на стол пятьсот американских долларов, со словами:

– Это вам за «Первую любовь».

Такой благородный широкий жест удивил Машу, но не Алексея Петровича, который, во-первых, знал, что он тогда продешевил по неопытности, а во-вторых, смотрел на эти дополнительные доллары как на аванс. Но под что? Чего еще от него хочет этот швед? А деловой гость не заставил мучиться над загадкой. Не напрасно ж он упомянул Лувр и национальные музеи. Он сказал, что желает приобрести «Девичьи грезы» для одного очень солидного музея на Западе. Сам он в данном случае выступает в роли посредника. Иванов ответил категоричным «нет!», прибавив при этом:

– Вы же сами считаете, что мои «Грезы» достойны Третьяковской галереи. Пусть так и будет.

– Конечно, я вас понимаю. Но ведь Третьяковка при нынешнем финансовом состоянии России не сможет предложить вам и десятой доли того, что можем предложить мы.

– Например? – вяло, без особого интереса полюбопытствовал Иванов.

– Пятьдесят тысяч долларов.

Швед рассчитывал этой сравнительно солидной суммой сразить Иванова, но Алексей Петрович рассеянно продолжал смотреть мимо гостя, и лишь вежливая улыбка затерялась в его усах. Наконец он спросил:

– А что, сокровища Лувра так низко упали в цене?

– Не только сокровища Лувра, а вся культура в наше время обесценена. Люди признают только материальные наслаждения, – ответил гость, обнажив крупные, неровные, с желтизной зубы. Равнодушную реакцию Иванова на его предложение гость воспринял с суровым недоумением. Он даже опешил и не смог совладать с собой:

– Вы не согласны на пятьдесят тысяч долларов?! Или вы не поняли – не пять, а пятьдесят?! – напористо повторил он, раздувая толстые ноздри и приняв чинную осанистую позу.

– «Девичьи грезы» я вообще не собираюсь продавать кому бы то ни было, в том числе и Лувру, – смиренно и с вежливой учтивостью ответил Иванов.

– А если ее повторение, отлитое в матовом фарфоре, как эти очаровательные грации? – гость глазами указал на рельеф «Пляжа».

– Такой вариант можно было бы обсудить. Но есть проблемы с исполнителями. Они заломят ту еще рыночную цену. Во всяком случае, для вас это будут те же пятьдесят тысяч.

Гость попробовал торговаться, но, встретив непреклонность хозяина, предпочел не настаивать. Решили подумать, все взвесить и вернуться к этому делу в другой раз. Швед ушел, раздосадованный несговорчивостью Иванова.

После такой напряженной, изнурительной работы в последние недели, сменившейся эмоциональной нагрузкой в связи с супружеством – а они официально оформили свой брак, Алексей Петрович удочерил Настеньку, дал ей и Маше свою фамилию, – почувствовал впервые в жизни безмерную усталость.

Маша посоветовала Иванову дать себе полный отдых на целый месяц и предложила вместе с ней или одному уехать в санаторий на юг, благо с путевками из-за бешеных цен теперь не было проблем, а из пятисот долларов, оставленных шведом, можно было выделить сотни полторы, обменяв их на рубли. Алексей Петрович не любил санаториев и клятвенно убеждал Машу, что он отлично отдохнет в своей мастерской, если Маша будет рядом с ним. Маша уступила, взяв с него слово, что в течение месяца он не притронется ни к глине и пластилину, ни тем более к мрамору, в котором он собирался изваять «Девичьи грезы».

– Хорошо, даже отлично! – радостно согласился Алексей Петрович. – Это будет наш медовый месяц. Походим по выставкам, по музеям и театрам, будем много читать. И вообще бросимся в океан культуры!

– Хорошо бы, только океана нет, а есть грязное болото порнографии, – заметила Маша.

– А может, нам повезет, может, найдется для нас чистый и светлый родничок. Не может быть, чтоб демократы все изгадили.

Родничок этот обнаружила Маша: в Центральном концертном зале «Россия» выступал недавно созданный молодым, необыкновенно талантливым режиссером, патриотом-энтузиастом Владимиром Захаровым театр «Гжель». Об этом коллективе не кричали метровые буквы пестрых афиш, молчали телеэкраны, но молва народная из уст в уста передавала не как сенсацию, а как весенний благовест почти таинственно: «Неповторимо и сказочно. Там русский дух, там Русью пахнет». Несмотря на огромный зал, достать билеты было трудно, и Маша воспользовалась своим редакционным удостоверением и напрямую вышла на самого Захарова.

«Читаю вашу газету и разделяю ваши позиции», – сказал Владимир Михайлович и дал Маше пригласительный билет на два лица.

Это был сказочный фейерверк танца, пляски, песни, чарующие звуки родных мелодий, знакомых и сердцу милых с пионерского детства, но однажды кем-то похищенных и цинично оплеванных, осмеянных и выброшенных на свалку истории, чтобы их место заполнить зловонными нечистотами, завезенными из заокеанских помоек. На большой сцене одна композиция сменялась другой искрометным фейерверком: «Русская тройка», «Гжель», «Зима», «Хохлома», «Павлов Посад», «Палех» – одним словом, Русь великая, вечно молодая, задорная, искристая, сверкала многоцветьем своей немеркнущей красы. И подступал к горлу комок радости и боли, воскрешал в памяти сердца счастливые дни расцвета отечественной культуры, искусства, литературы. Радость и боль. И все тело сжималось в пружину. Душа переполнялась чувствами, готовыми выплеснуться наружу фонтаном восторга. Алексей Петрович крепко сжал руку Маши своей горячей рукой каменотеса и, повернувшись лицом почти вплотную к ее щеке, хотел что-то сказать, но она упредила его взволнованным шепотом:

«Молчи…» Не нужно слов – она чувствовала то же, что и он.

Утром Алексей Петрович проснулся раньше Маши и с умилением обратил на нее взгляд. Молодое чистое лицо ее, утопающее в красивой волне игриво разбросанных на подушках волос, сияло счастьем, а трепетные сочные губы блаженно улыбались. «Ей снится хороший сон», – решил Иванов, не сводя с ее лица влюбленных глаз. Почему-то приятно мелькнуло в сознании: «Спящая красавица». Его взгляд потревожил ее, она сделала легкое движение рукой и приоткрыла веки. Глаза их встретились – восторженные Алексея Петровича и смущенные Маши.

– Тебе снился приятный сон, – сказал Иванов.

– Откуда ты знаешь?

– Я читал об этом на твоем лице.

– Правда. А сон и в самом деле был какой-то необыкновенный. – Маша приподнялась, облокотилась на подушку и продолжала: – Меня часто посещают сны детства – мой Алжир. Ты уже знаешь, что детство мое прошло в Алжире, где отец работал. Белый город на берегу Средиземного моря террасами поднимается в гору, а за горами бескрайняя пустыня Сахара. Город-амфитеатр. Улицы-ярусы – параллельно морю, а переулки – это ступенчатые лесенки, соединяющие улицы. Теплое море с песчаными пляжами, синее знойное небо и белые здания с балконами; кружева решеток балконов неповторимы. В каждом доме свой рисунок. Есть там улица – забыла ее название – пешеходная, вроде нашего Арбата, то ли на четвертом, то ли на пятом ярусе… Первые этажи – сплошные магазины. В центре улицы – небольшая площадь, а на ней памятник национальному герою Кадиру – вождю восставших против оккупантов. Мне нравился этот монумент. Представь себе – бронзовый витязь на вздыбленном горячем коне, с поднятой вверх обнаженной саблей вот-вот сорвется с пьедестала и пойдет крушить врагов-пришельцев. Так мне рисовала детская фантазия. Там столько экспрессии, благородства и мужества, такая гармония между всадником и лошадью, что глаз нельзя отвести. Когда мы с мамой проходили по этой площади, я всегда просила ее не спешить, давай, мол, посидим на скамеечке напротив памятника. Мое детское воображение рисовало мне картину жестокой битвы за свободу родины, а Кадир олицетворял героизм и благородство. Для меня он был не бронзовый, а настоящий, живой, которого могли ранить и даже убить. И вот сегодня я снова побывала в Алжире. И разговаривала с Кадиром. Не с бронзовым, с живым.

Она смотрела на Иванова большими возбужденными глазами, словно хотела воскресить в памяти только что прерванное сновидение.

– Представляешь, Алеша, будто я стою у памятника а он, Кадир, легко соскочил с коня и обращается ко мне: «Ты русская? Мы были вашими друзьями. А вы нас предали. Сами продались сионистам и нас предали. Вы жалкие рабы, подлые рабы. Вы недостойны свободы!» Мне было стыдно и больно от его слов, которыми он беспощадно хлестал меня, я попыталась возразить, что не русские предали арабов, а американские лакеи – Горбачев, Яковлев, Шеварднадзе, Ельцин. А он мне: «У вас у власти хасиды. Вами правят сионисты и ваши русские ослы, женатые на еврейках. Ваш Козырев хасид. „Так что же делать, храбрый и мудрый Кадир? Где наше спасение?“ – спросила я в отчаянии. „Там!“ – воскликнул он и резким взмахом сабли указал на небо. „Аллах?“ – спросила я. „Аллах пришлет своих ангелов, которых мы называем инопланетянами, и они спасут человечество от сынов дьявола. Я лечу за ними в космические дали, я приведу на землю небесных спасителей!“ Он пришпорил разгоряченного коня, сверкнул огненной саблей и улетел в небо.

Алексей Петрович слушал ее с напряженным вниманием, как слушают подлинную быль, а не сон. Лицо его было серьезным.

– Ты что, Алеша?

– Что-то невероятное, Машенька, – таинственно произнес Иванов. – Фантастика. Нечто подобное снилось и мне. Представляешь. Мне снилась Куба, где я никогда не был. На фотографии видел памятник кубинскому национальному герою Хосе Марти. Высоченная ребристая стела, а у ее подножия сидит белокаменный Марти. Я оказался рядом с ним. И каменный Марти спрашивает меня: «Ну что, ветеран, больно России?» Я говорю: «Очень больно, товарищ Марти». И вижу, что передо мной уже не Марти, а Фидель Кастро. И представь себе, уже не Хосе, а Фидель говорит мне: «Предали вы и советскую власть, и революционную Кубу. Социализм предали». Я хочу что-то сказать, объяснить, что нас самих предали и продали американцам, а слов нет, голоса нет. А Фидель продолжает с присущей ему страстью: «Но Куба не сдается! Россия стала американской колонией. Куба не станет на колени перед янки. К нам придут на помощь небесные ангелы, и мы победим! Они уже летят в сторону Земли, я слышу их позывные. Они торопятся: до рокового года, когда сатана намерен овладеть миром, осталось восемь лет, всего восемь! Смотрите, вон они летят, наши спасители-инопланетяне. Видите их корабли-тарелки?!»

Я смотрю в небо и вижу действительно летящую стаю серебристых дисков. Они приближаются к стеле. На ее вершину садится первый диск. Из него выходят какие-то человеки в скафандрах и быстро-быстро, как муравьи, спускаются вниз по ребристой стеле. Один диск, высадив десант, отчаливает, и его место занимает другой, потом третий, четвертый. И уже вся площадь перед монументом заполнена инопланетянами. Над ними реют алые флаги. И откуда-то из мощного репродуктора раздается женский голос, твой, родной голос: «Вива, Куба! Нет сионизму! Нет империализму!» Я мечусь в толпе, пытаюсь найти тебя, иду на твой голос и просыпаюсь. А ты рядом. Родная, несказанная, очаровательная, улыбающаяся во сне.

– Невероятно, – воскликнула Маша. – По сути, нам снился один и тот же сон: памятники национальным героям Кадиру и Марти, превратившиеся в живых героев, тревога за будущее человечества, над которым занесен сионистский топор, и инопланетяне. К чему бы это? Какая связь?

– А скажи, признайся, родная, к тебе никогда не приходила мысль, что Земля подошла к последней черте, что обезумевшее племя дьявола в своем эгоизме, в стремлении владеть миром погубит планету. И об этом знают инопланетяне, цивилизация которых на десять порядков выше нашей.

– У нас вообще нет никакой цивилизации, – горячо вставила Маша.

– И они в тревоге за судьбу нашей планеты и ее человечества. Они не допустят их гибели. Они придут в последний час, как спасители. Ты думала об этом?

– Да, но несколько по-иному. Я убеждена, что за нами наблюдают инопланетяне. И вмешаются в жизнь Земли в критический момент. Но другим способом: они откроют людям глаза, рассеется обман, и люди увидят и поймут, кто их враги. И сами расправятся с ними. Жестоко, но справедливо. Будет суд – Божий суд, народный суд. Потому что из толпы, из массы людей возродится народ. И суд народа не пощадит никого, потому что народ поименно запомнит своих предателей, мучителей, врагов.

2

Лариса Матвеевна не одобрила брак дочери с Ивановым. На это у нее были и личные мотивы – ревность. Втайне она надеялась, что Алексей Петрович вспомнит свою первую любовь, простит и забудет ее вероломство и они, хоть и с большим опозданием, на закате жизни свяжут свои судьбы. Но он, «старый гриб, бесстыжий нахал, каким-то образом сумел охмурить», ворчала новоиспеченная теща, красавицу дочь, «этот бабник, развратник, видеть его не желаю, слышать о нем не хочу, и Настеньку не допущу в его бордель, хоть он и удочерил ее. Тоже – папаша нашелся. А Маша – дура, совсем потеряла рассудок. Столько хороших, молодых и состоятельных мужиков к ней кадрились, а она выбрала пенсионера». Все это она высказывала в лицо дочери, от которой ее гневные, ядовитые слова отлетали как от стенки горох. Маша даже не считала нужным отвечать матери или что-то объяснять: она просто демонстративно закрывалась в своей комнате или уходила из дома.

Две недели (за свой счет) Машиного отпуска пролетели, как два дня. Маша считала, что эти полмесяца были испытательным сроком, который они выдержали без сучка .и задоринки. Чем лучше они узнавали друг друга, тем сильнее разгорались их чувства. И напрасно Лариса Матвеевна тешила себя мыслью, что этот странный, скороспелый и, конечно же, неравный брак продлится какой-нибудь месяц, ну от силы полгода. Маша поймет свою ошибку, первый угар пройдет, наступит разочарование, и дочь вернется в родные пенаты. Напрасные иллюзии: Маша боготворила Алексея Петровича прежде всего не как художника, талант которого она высоко ценила, а как человека. Она признавалась ему:

– Знаешь, Алеша, если для тебя наша любовь последняя, то для меня первая. По-настоящему я никого не любила и только сейчас познала, что такое любовь и счастье. Твой Лев Толстой был прав, когда говорил: кто любит, тот счастлив.

Что же касается Иванова, то он считал себя самым счастливым человеком в этом поганом, мерзком мире и в униженной, разграбленной и обездоленной России, где, кажется, уже не может быть не только счастья, но и первозданных высоких чувств. И все-таки, несмотря на голод, невзгоды, агрессивность и озлобление, на ненависть и нравственное гниение, большинство людей не роняло своего человеческого достоинства, не превращалось в скотов и зверей и хранило в своих сердцах святое чувство – любовь. Конечно, в годы Великой Отечественной это чувство было намного возвышенней, ярче, чище и светлей, чем в годы перестроечной смуты. Но то было и время другое, и люди другие – духовно и нравственно богаче, сознание и сердца которых не поразил заморский вирус.

Как только закончился отпуск Маши и она вышла на работу, Иванов как-то особенно остро ощутил тоску по делу. Он не терпел праздности и безделья, они тяготили его, создавали тот душевный неуют, когда человек чувствует себя растерянным и потерянным. А дел у Алексея Петровича всегда было по горло. И все неотложные, все важные. Отформованные в гипсе работы надо было переводить в материал: камень, металл, фарфор, дерево. И прежде всего «Девичьи грезы», для которых и блок мрамора уже был приготовлен. Помнил он и заявку шведа.

Своими замыслами он поделился с Машей и получил ее благословение. В тот день Маша трижды звонила ему из редакции, задавала один и тот же вопрос:

– Что делаешь, родной?

– Рисую.

– Кого?

– Тебя, любимая.

– Зачем?

– Скучаю по тебе.

– А рисунок помогает?

– Чуть-чуть. Я рисую и мысленно разговариваю с тобой.

– Но там же есть гранитная Маша. Поговори с ней.

Через полчаса она снова позвонила:

– Насчет обеда все помнишь?

– Спасибо, любимая, не беспокойся.

Потом через час еще позвонила, но телефон не ответил.

Вечером он пришел домой раньше Маши и сразу позвонил Зорянкиным. Трубку взяла Лариса Матвеевна. Он вежливо поздоровался и не успел спросить о Маше, как теща ответила подчеркнуто холодно:

– Она уже уехала.

Он начал готовить ужин.

За ужином они рассказали друг другу, как провели этот день. Маша напомнила Иванову о рисунке:

– Ты вправду меня рисовал?

– Конечно. Хочешь удостовериться?

– Сгораю от нетерпения, – шутливо ответила Маша. – Ты же знаешь, что все женщины немножко тщеславны. Показывай.

Алексей Петрович принес лист картона, на котором углем была нарисована скульптурная композиция. Ее он задумал полмесяца тому назад в ту первую брачную ночь, когда Маша предстала перед ним в костюме Евы. Тогда он был потрясен изяществом ее грациозной фигуры, над которой мать-природа поработала на славу. Поражала и очаровывала строгая и стройная гармония плавность линий. И какая-то неуловимая, воздушная легкость движений и целомудренная женская стать. Тогда он мысленно воскликнул: «Неповторимый идеал!» И тогда же представил себе, как он воплотит это неземное очарование в неотразимой по красоте и возвышенности композиции. Эту композицию он вынашивал в течение двух брачных недель, проведенных вместе с Машей. Да, он подчинился ее просьбе не работать целый месяц, дать себе отдых: две недели не прикасался ни к пластилину, ни к глине, не держал в руках молоток. Но мысль его работала постоянно, даже тогда, когда сидели с Машей в концертном зале «Россия» и наслаждались изяществом и гармонией музыки и танца славного коллектива «Гжель», очаровательной статью и красотой танцовщиц. (В антракте Маша тогда сказала Иванову: «А девчонки – одна краше другой. Благодатная натура хоть для живописца, хоть для скульптора. Ты не находишь?» – «Я уже нашел, – ответил он, нежно сжимая ее руку. – От добра добра не ищут: и ни одна из этих красавиц не сравнится с тобой».)

Фантазия Алексея Петровича рисовала несколько вариантов новой композиции, пока не набрела на ту, что была изображена углем на листе картона. В композиции две фигуры: обнаженная молодая женщина и лебедь – символ верности и чистоты. В женщине Маша узнала себя. Композиция произвела на нее сильное впечатление.

– Милый Алеша, мне незачем тебе льстить, – заговорила она, не отрывая глаз от рисунка. – Здесь ты превзошел самого себя. Я представляю это чудо в материале.

– В каком именно?

– В любом – в мраморе, бронзе, фарфоре.

– А в дереве? – Маша не ответила, и Алексей Петрович продолжал: – Этот сюжет требует такой нежной теплоты, которую может дать лучше всего дерево. В дереве работали многие известные скульпторы – Коненков, Мухина. Был такой художник Эрзя. Настоящая его фамилия Нефедов. Он, как и Коненков, жил за границей, в эмиграции. После войны вернулся на Родину со своими работами, выполненными в дереве. Обнаженные женские фигуры – какое очарование! Студентом я попал на его выставку в Москве и был изумлен колдовством большого мастера. Потом я раз пять побывал на его выставке, и, возможно, он повлиял на мой творческий выбор.

– Может, ты прав, тебе видней, дорогой. Но мне кажется, в любом материале шедевр остается шедевром. – Она прижалась к Алексею Петровичу, посмотрела ему в лицо счастливыми глазами, спросила: – Как назовешь?

– Не думал. Название дашь ты. Тебе посвящается.

– Лебедушка, – быстро, не раздумывая, предложила Маша.

– Слишком приземленно, буднично. Ведь ты – царица. Тогда уж – «Лебедица».

– Ты мой лебедь. – Маша обняла его и нежно поцеловала, а он с неожиданной грустинкой, будто походя обронил:

– Лебединая песня.

Маша не сразу уловила смысл этой фразы, восторженно подхватила:

– Прекрасное название – «Лебединая песня».

А он подумал: начать да закончить эту вещь у него еще хватит пороха. А на большее – как будет угодно Всевышнему. Пожалуй, Маша права, заметив: «Превзошел самого себя». Так что и впрямь лебединая песня.

После, конечно, будут еще работы. Но подняться выше этой будет нелегко. Даже почитаемый им Вучетич не смог подняться выше своей лебединой песни – берлинского воина-освободителя, хотя после создал еще Несколько хороших монументов, в том числе Сталинградский мемориал. Сказал, глядя на нее:

– Ты, родная, навеяла мне этот сюжет, ты мой соавтор, и мы споем с тобой эту лебединую песню, дуэтом споем.

Маша знала, что это не лесть, что он искренен, и она гордилась им. В глубине души она считала себя сопричастной ко всему будущему творчеству Алексея Петровича, теперь ее жизнь наполнится новым содержанием обретет больший смысл, и это ее радовало. Ей было приятно сообщить Иванову сегодняшний разговор с художником. Маше было поручено связаться с именитым живописцем – академиком, побывать у него в мастерской и взять интервью. «Народный» и многократный лауреат согласился встретиться с корреспондентом без особого энтузиазма, скорее из любопытства. На традиционный вопрос о творчестве живописец отвечал раздраженно: «Какое может быть творчество во время чумы?! Когда государство разрушили до основания, а культуру окунули в дерьмо. Кому нужно наше творчество? И что я, художник, могу творить? И для кого, скажите мне?» – «Для людей, разумеется, для народа», –ответила Маша. «А где вы видели людей? Которые они? Те, что горло драли за Горбачева и Ельцина, за демократов? Это не люди, это дерьмо, у них нет ни чести, ни достоинства. Скот, который только и думает, чем бы брюхо набить. А вы – „для народа“. Да нет же народа. Есть выродки, торгаши». Интервью он не дал, сказал, что вся нынешняя печать проституирована. Машу подмывало сказать, что есть художники, которые и в это кошмарное время создают прекрасные произведения, но воздержалась, опасаясь, что в ответ прозвучит резкое: «Кто?! Назовите?» Назвать имя мужа она не могла. Вместо этого она сказала: «В годы войны художники не переставали творить и создали много прекрасного. Вы не согласны?» – «То была не просто война, а Отечественная! Тогда был народ, были люди, а не мразь, не предатели-торгаши. Тогда был Сталин, был Жуков, были Александр Матросов и двадцать восемь панфиловцев. А сейчас? Кто сейчас – Ельцин и „герои“ – защитники Белого Дома? Черт знает какой цинизм. „Три жертвою пали в борьбе роковой“. А как говорит Жириновский, эти трое, погибшие у Белого Дома, жертвы дорожно-транспортного происшествия. И никакие не герои».

Выслушав рассказ Маши, Иванов сказал:

– Художник – творец, это его работа, как и работа шахтера. И творить, работать он должен в любое, даже самое гнусное время, будь то война и смута. Великие произведения не всегда создавались в райских садах. Не в лучшее время писал Шолохов «Тихий Дон», Корин «Уходящую Русь» или Пластов «Немец пролетел». Это ложь, что русское искусство за семьдесят лет не создало ничего достойного, басни врагов России, называющих себя демократами. Прекрасное всегда нужно людям, потому что оно согревает душу, облагораживает человека. Сама природа – это храм красоты и совершенства. Красота и любовь неразделимы. Обрати внимание на животных, на птиц. Самцы у птиц весной в брачные дни наряжаются в праздничное оперенье, чтоб радовать своих подруг. Брачное время птицы славят песнями. Красота и любовь – вот высшее творение природы или создателя.

– И ты создаешь эту красоту даже в кошмарное время сионистской оккупации, – сказала Маша, в тот же миг спохватившись: – Извини, родной, чуть не забыла. К нам в редакцию поступил страшный документ, который объясняет истоки перестройки, планы разрушения нашего государства, разработанные в ЦРУ США. Они изложены в послевоенной доктрине шефа американской секретной службы Алена Даллеса. – Маша быстро извлекла из своей сумочки рукописный листок. – Вот послушай, как рекомендует действовать в нашей стране руководитель ЦРУ: «Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности поверить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих союзников и помощников в самой России».

– Прежде всего среди сионистов и масонов, – вставил Иванов.

– Слушай дальше: «Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, необратимого угасания его самосознания».

– Прости, родная, так и написано: гибели нашего народа?

– Да. Трагедия, которую мы переживаем, была запрограммирована много лет тому назад за океаном. И эта директива точно осуществлялась. Как? А вот слушай:

– Из литературы и искусства мы, например, постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художнике, отобьем у них охоту заниматься изображением, расследованием, что ли, тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс. Литература, театры, кино – все будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства».

– Погоди, остановись на минуту, – снова прервал Иванов. – Это им удалось: вытравили, отучили, отбили охоту.

– У тебя не вытравили и не отбили, иначе ты не создал бы своего нищего ветерана.

– И прославляли самые низменные чувства, – продолжал Иванов комментировать. – Когда это началось? Еще при Никите, с его «оттепели» началось. Поэтапно: сначала «оттепель», потом «перестройка» с «новым мышлением».

– Ты упустил восемнадцать брежневских лет. А и в те годы союзники и помощники Даллеса не сидели сложа руки, ибо им предписывалось «всячески поддерживать и поднимать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства – словом, всякой безнравственности. В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху».

– Все по указанию из-за океана: поддерживали подонков, награждали лауреатскими медалями и звездами Героев, – сказал Иванов. – Зять Хрущева Аджубей получил высшую награду – Ленинскую премию. А за что, за какой шедевр? Или журналист Юрий Жуков – Героя Соцтруда. За какие такие труды?

– Слушай дальше: «…Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого… Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом, национализм и вражду народов, прежде всего вражду и ненависть к русскому народу, – все это мы будем ловко и незаметно культивировать, все это расцветет махровым цветом».

– При Горбачеве расцвело, при Ельцине процветает на законном основании.

– Погоди минутку, еще несколько строк под занавес: «И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или даже понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище: найдем способ их оболгать и объявить отбросами общества». Как видишь, задание или директива ЦРУ выполняется без отклонений, с аптекарской точностью.

– Да, к сожалению, очень немногие понимают происходящее. А генерал Якубенко отлично понимал. Он все, что произошло со страной, пророчески предсказал еще четверть века тому назад. Честно говоря, я сомневался в его пророчествах, спорил с ним, хотя многое понимал. Собственно, кто имел глаза, тот видел. Но не каждый имел мужество сказать правду, открыть глаза незрячим. А кто осмеливался, того морально убивали, превращали в посмешище, в отбросы общества, навешивали ярлык антисемита. Так поступили с Дмитрием Михеевичем. Уволили в отставку преждевременно. А документ этот, ты права, – страшный. И вы его опубликуете?

– Не знаю, Алешенька, хватит ли смелости у нашего главного. Наша газета в последнее время дала сильный крен в сторону монархии и религии.

Заканчивался ужин. На столе стояли две чашки остывающего чая, к которому ни Маша, ни Иванов так и не притронулись. Алексей Петрович взял у Маши листок с инструкцией ЦРУ, прошелся глазами по строкам, словно хотел удостовериться в том, что прочитала Маша. Лицо его хмурилось, взгляд ожесточался. Казалось, он только сейчас начал постигать весь смысл, всю сущность этого циничного документа. Он встал из-за стола в какой-то нерешительности, хотел что-то сказать, но передумал и, закусив губу, устремил на Машу взгляд беспомощной растерянности и священного негодования. Потом заговорил негромко, даже как будто спокойно, но Маша видела, что это спокойствие достается ему ценой огромных усилий:

– Этот документ напоминает мне «Протоколы сионских мудрецов». И там и здесь сбывается все, как запланировано. Развал страны и уничтожение русского народа планировало ЦРУ, и план этот выполняет его агентура в лице Горбачевых, Яковлевых и прочих врагов России. Этот документ надо размножить в миллионах экземпляров, зачитать и прокомментировать по телевидению, на сессии Верховного Совета, на Съезде народных депутатов, на собраниях рабочих и крестьян, огласить с амвона в церквах, довести до сознания каждого россиянина. От мала до велика. Чтоб каждый вдумался в дьявольские слова: «…будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа». Она разыгрывается точно по плану, и народ оказался самым покорным, как стадо баранов.

– Но ты же сам говорил, что народа нет, а есть толпа, масса, – сказала Маша. – А довести до сознания россиян эту коварную инструкцию Даллеса сможет только правительство национального спасения, которое придет на смену преступному оккупационному режиму.

– Ты уверена, что оно придет?

– Надеюсь, что сегодняшняя обманутая толпа завтра превратится в народ. Но народу русскому очень тяжело будет поднимать страну, потому что внутри народа за годы перестройки появилось много врагов России. И главные среди них – молодежь. Да, да, Алеша, не спорь, нынешние двадцатилетние недоросли в большинстве своем враги России. Это худший вариант хунвейбинов. Худший потому, что они отрицают чувство Родины, они нравственно и духовно растлены. Они запросто насилуют и убивают своих подруг за джинсы, за «видик». Их Бог и вера – деньги. Любой ценой. Они презирают труд, совесть, честь. Это уроды, агрессивные, жестокие, неспособные самостоятельно думать. На них нет надежды. Это потерянное поколение. Так кто же будет работать, восстанавливать разрушенное бандой преступников, агентов ЦРУ? Пенсионеры? Кто будет служить в армии? Можно ли этим подонкам доверить безопасность Отечества?

– Ты преувеличиваешь. Я не верю. Ты судишь по столичным спекулянтам, уголовникам. Москва не показатель. Москва не Россия. Ты смотришь на жизнь, извини меня, с позиций милиции, прокуратуры и суда. Твоя профессия журналиста-криминалиста вынуждает тебя сгущать краски. Я имею в виду твои мысли о молодежи. В массе своей молодежь пассивна, она как бы находится на обочине жизни и молча наблюдает за событиями. Разные «Московские комсомольцы» и «Комсомолки» искалечили их души, я с тобой согласен. Но кошмар, который устроили демократы, касается не только родителей, но и детей. И дети будут прозревать вместе с родителями. Сыновья прислушаются к голосу отцов, нужда заставит. При новой власти в новой патриотической атмосфере заблудшие опомнятся, поймут, что заблуждались. Если уже многие пожилые, солидные люди, вчера еще дравшие глотки за Ельцина, опомнились, то молодежь тем более одумается. Будем надеяться и верить. А теперь, родная, давай спать. Пусть нам приснятся приятные сны.

3

А сны им снились и впрямь приятные, но самое удивительное, что и Маше и Алексею Петровичу снились инопланетяне, тайно проникшие на землю, чтобы спасти род людской от дьявола, а русский народ от уничтожения. В образе дьявола Иванову снился Ален Даллес. Это было естественно, если принять во внимание прочитанную накануне директиву шефа ЦРУ. Инопланетяне снились Алексею Петровичу и до того, как приснился ему кубинский монумент с Хосе Марти, и после, необычным было другое: вот уже второй раз им обоим одновременно снились инопланетяне и, как в прошлый раз, в образе ангелов – спасителей цивилизации на Земле и России в частности.

Алексей Петрович говорил Маше:

– Не знаю, кого мне и как благодарить – судьбу, что ли, которая свела нас друг с другом.

– Возможно, инопланетян. Я верю в их гуманизм и порядочность. Они – ангелы добра и счастья. Недаром они нам так часто снятся.

Как только Маша вышла на работу после двухнедельного отпуска, начал работать и Алексей Петрович. Он сгорал от нетерпения лепить «Лебединую песню». Маша охотно согласилась позировать обнаженной. Иванов нисколько не преувеличивал, когда говорил, что лучшей модели и желать нельзя, что никакая Венера не может сравниться «с моей Афродитой». Известно, что все пылко влюбленные переоценивают красоту и достоинства любимых. Не был исключением и Алексей Петрович, но если и завышал оценку, то совсем ненамного.

Теперь Маша жила на два дома. После работы забегала на часок-другой к себе на квартиру, где ее ждала Настенька, а пообщавшись с дочерью, спешила в мастерскую, где ее ждал с большим нетерпением, чем Настенька, Алексей Петрович. Специфика работы журналиста и тем более должность специального корреспондента давала некоторую свободу, и Маша иногда в середине дня заходила в мастерскую и позировала Иванову для «Лебединой песни». Лариса Матвеевна ворчала:

– Дочь тебя забудет. Совсем от дому отбилась. Хотела ребенку отца найти, а вышло, что ни отца, ни матери. И квартира пустая. Что мы – старый да малый, так и слоняемся по комнатам. Пусть бы твой дед – иначе Алексея Петровича теща и не называла – жил там в своем сарае, а ты здесь, у себя.

– С милым и в шалаше рай, – игриво отшучивалась Маша. И, поцеловав дочку, спешила в мастерскую.

Композиция новой скульптуры очень нравилась Маше, потому она позировала, как она сама признавалась, с наслаждением и просила Иванова не проявлять спешки в ущерб качеству. Сам автор считал, что для него будет достаточно десяти – двенадцати сеансов в среднем по полтора-два часа. Уже после третьего сеанса, когда появилась фигура Лебедя, Маша заметила, что название «Лебединая песня» не подходит. Алексей Петрович это чувствовал и сам, но, желая угодить молодой жене, не стал высказывать свои мысли вслух, пока сама Маша не заговорила об этом. Тем более что сам Иванов не придавал значения названиям в скульптуре.

– Лешенька, а ты не находишь, что «Лебедица» лучше «Лебединой песни»? – говорила Маша и поясняла почему: – Во-первых, твой лебедь не поет, ему не до песни. Во-вторых, говорят, что лебеди поют раз в жизни перед своей кончиной. А здесь этот символ неуместен. Я не права?

– Совершенно права, детка. Ты же умница.

– Может, лучше сделать, чтоб он пел? – все же спросила она.

– Это невозможно технически, вернее, сложно. Поднятую голову лебедя, его длинную тонкую шею пришлось бы отливать только в металле. В дереве и тем более в камне изобразить довольно сложно. А в монолите проще простого.

Лебедь с полураскрытыми крыльями, стоящий сзади девушки, нежно касается ее обнаженных плеч. Голова девушки с распущенными волосами слегка запрокинута назад в сладкой истоме. Изящная шея лебедя покоится на тугой девичьей груди, а клюв его касается соска. У девушки классическая фигура. Самое главное и самое сложное для ваятеля в этой композиции – донести до зрителя, заставить его почувствовать трепет обнаженного тела. Иванову это удается, как никому другому. Маша рада. После сеанса она стремительно соскакивает с подмостка и порывисто обнимает мужа, прильнув к нему чуть-чуть озябшим обнаженным телом.

– Согрей меня, любимый.

Алексей Петрович переносит электрообогреватель в спальню, куда уже упорхнула Маша. И снова воркование возлюбленных в постели:

– Алешенька, тебе хорошо со мной, ты не жалеешь?

– Родная, зачем спрашиваешь? Мне до сих пор кажется, что это сон. Не могу поверить. Хочется кричать: «Люди! Я счастлив!»

– Алешенька, милый, я люблю тебя. Впервые в жизни люблю. Ты мой гений. Ты сам не знаешь, какой ты необыкновенный, ни на кого не похожий, ни с кем не сравнимый. Мы долго искали друг друга. Кто нам помог? Инопланетяне?

С работы она звонит по нескольку раз на день.

– Чем занимаешься, любимый?

– Колдую над Лебедем. Надо бы с натуры, но не могу найти лебедя-натурщика.

Работая над фигурой лебедя, он не без тревоги задумывался над вопросом, который волнует девяносто процентов граждан несчастной России: как выжить, как свести концы с концами при немыслимых ценах? Когда не было Маши и Настеньки, проблема выживания его не очень волновала, он не задумывался над ней всерьез. Пенсии и кое-каких сбережений ему хватало на скромное питание и на содержание мастерской-квартиры. Имелся и необходимый запас одежды и обуви, так что в промтоварные магазины он мог не заглядывать года два-три, а при особой нужде и до пяти лет. Но теперь он обязан заботиться о горячо любимой жене и приемной дочери. Отлить в фарфоре «Девичьи грезы» вдруг оказалось невозможным. Да и швед не давал о себе знать. Из оставленных им пятисот долларов почти половину пришлось платить мраморщику. Остальные он решил отдать Маше. Пусть распорядится ими как знает. Вспомнил ее слова: влюбленным сулят златые горы и реки, полные вина, и буйну голову. Да, но при одном условии: «когда б имел». А он, скульптор Иванов, не имеет возможности сделать любимой женщине достойный ее подарок. За флакон заморских духов он заплатил полторы тысячи. Остается предложить лишь буйну голову.

Когда-то в «застойное» время (Маша называла его «застольным») у Иванова не было недостатка от частных заказов надгробий. Иногда он делал и мемориальные доски в честь «выдающихся и достойных». К нему шли с просьбами – знали, что он делает добротно и лишнего не запросит. За годы перестройки не было ни одного заказа. Властям и гражданам в смутное время было не до покойников.

Ловкие пальцы скатывают податливую глину жгутом – это шея лебедя – и бережно укладывают ее на грудь девушки. Клюв царственной птицы робко и нежно касается соска. Иванову нравится эта композиция, он доволен. Но главное – нравится Маше. Это ей свадебный подарок. Он зримо представляет, как будет смотреться выполненная в дереве. Походя Иванов бросает взгляд на мраморные «Девичьи грезы», и его как-то исподтишка, но походя задевает мысль: «А может, отдать шведу?» И он тут же стряхивает с себя эту коварную, провокационную мысль. «Продать, как продал „Первую любовь“? Какая нелепость!» Он подходит к скульптуре, кладет руку на мраморное плечо, и белый камень ему кажется горячим. Он любовно смотрит на такие знакомые и родные черты мраморного лица и мысленно произносит: «Милая, прекрасная девочка. Извини. Разве могу я с тобой расстаться, моя последняя любовь? Здесь твои грезы. Они сбылись и воплотились в „Лебедице“.

Он не услышал, как вошла Маша, возбужденная, радостная. Расцеловала его и сразу, не переводя дыхания:

– Ну как твой лебедь? – И замерла перед композицией, испаряющей специфический запах глины. Лицо сияет, в глазах озорная смешинка. – А он довольно агрессивен.

– Что ты, Машенька, это благородная и добрая птица. Он целует. Ты погляди на лицо девушки, всмотрись. Ей приятно? Или… больно?

– Приятно. А теперь хватит вкалывать. Оставим их вдвоем – лебедя и лебедицу – и пойдем ужинать.

Они вошли в гостиную, где в центре стола демонстративно возвышалась бутылка портвейна.

– В честь чего? – спросил Алексей Петрович.

– У меня сегодня гонорар. Решила по этому поводу устроить пир. А это тебе. – И она подала мужу носки.

– Спасибо, девочка. – Он грустно улыбнулся и поцеловал ее горячую щеку. – К сожалению, у меня гонораров не предвидится.

– И не нужно сожалеть: у тебя есть пенсия, у меня зарплата да плюс гонорары иногда набегают. Будем жить – не тужить, – с нарочитой беспечностью сказала Маша и начала накрывать на стол.

– И все же досадно, что мы не встретились с тобой в пору моего материального благоденствия.

Алексей Петрович с грустью вздохнул, и Маша правильно поняла его вздох. Она вообще умела тонко улавливать его душевное состояние и настроение, иногда безошибочно читала его мысли по выражению лица, по голосу. «Он переживает, сокрушается», – подумала она.

– Не досадуй, родной. Материальное благополучие – дело третьестепенное. Вдвоем мы выстоим назло всем мафиозным демократам, миллионерам и американским лакеям. У нас есть главное – наша любовь, вечная, неугасимая, святая. Она нам поможет не просто выжить, а выстоять в жестокой войне.

Он осенил ее благодарным взглядом, тихие глаза его блеснули влагой, бережно, как хрупкую драгоценную чашу, взял ее тонкую руку и поднес к своим губам; в ответ она нежно потрепала его по щеке и сказала:

– Не надо падать духом: мы с тобой патриоты.

– Какая ж ты необыкновенная, моя лебедица.

– Она хочет быть достойной своего нежного и чистого душой лебедя.

Он был безмерно благодарен ей за понимание, поддержку, за любовь.

На другой день в мастерскую Иванова наведался представитель «Демроссии» – именно так отрекомендовал себя шустрый, упитанный молодой человек по имени Роман Сергеевич – и сразу же, без лишних церемоний, усевшись в предложенное кресло, приступил к делу:

– Демократическая общественность решила воздвигнуть памятник защитникам Белого Дома, нашим героям. – Он сделал внушительную паузу и устремил на Иванова торжествующе-величественный взгляд, на который Алексей Петрович никак не реагировал. – В Союзе художников, куда мы обратились, нам предложили несколько известных скульпторов, которые могли бы выполнить этот благородный заказ. В том числе и вас, уважаемый Алексей Петрович.

По лицу Иванова скользнула мимолетная улыбка легкого удивления. Предложение было неожиданным и не очень логичным.

– Мне? – переспросил он, не скрывая своего изумления. – Странно. Я же не монументалист. Почему именно мне такая честь?

– Вы художник, можно сказать, деполитизированный, без идеологических комплексов. – Энергичный Роман Сергеевич не уловил иронии в последних словах Иванова. – Вы мастер, профессионал высокого класса. Мы знаем ваши произведения.

– Какие, например? – Иванов решил остудить апломб самоуверенного гостя.

– Те, что публиковались недавно в газете. Девушка с ромашкой гадает: любит – не любит. – Роман Сергеевич состроил игривую улыбку.

– Похвально, – загадочно отозвался Иванов, и снова коварный вопросик: – А вы не обратили внимания в той же газете на другую мою работу – «Ветеран»?

– Разумеется, – мельком обронил Роман Сергеевич.

– Так что, по-вашему, там нет ни политики, ни идеологии?

– Эта работа не в вашем стиле, нетипичная для вас. Скорее дань вашим однополчанам. Вы ведь сами участник войны?

«Они считают меня „нейтралом“, „ничейным“. Любопытно. Может, потому их критики, клеймящие реалистическое, патриотическое искусство, не трогают меня, награждают замалчиванием», – подумал Иванов и спросил, опять же не без шпильки:

– А почему бы вам не обратиться с этим, как вы изволили выразиться, благородным заказом к маститым, к академикам-лауреатам: Кербелю, Цигалю, Чернову?

– Да, нам их рекомендовали. Но, понимаете, в данной ситуации желательно, чтоб автор был русский. Среди погибших героев два русских и один еврей. – Он испытующе устремил на Иванова заговорщический взгляд, но Алексей Петрович молчал. Тогда напористый господин решил подбросить козырную карту: – Вы имейте в виду – мы хорошо заплатим. У нас богатые спонсоры.

– Фонд Горбачева, Боровой? Еще бы – ограбили народ. Моими деньгами, украденными у меня, и расплатитесь.

– Вы имеете в виду вклады в сбербанках? Да, это наша общая беда. Я так же пострадал, как и все. Эта акция на совести Горбачева, которого, как я понимаю, вы не жалуете. И тут я с вами солидарен: он принес много бед нашему народу своей нерешительностью и непоследовательностью. Но как бы мы к нему ни относились, несмотря на восторги и проклятия, он войдет в Историю России, как Ленин.

– Сравнение довольно рискованное. Вам не кажется? – сказал Иванов и подумал: «А он не торопится решать дело, которое привело его сюда. А может, догадался, что не соглашусь». И ему вспомнилась история с памятником Свердлову, когда он отказался от «престижного заказа», и тоже по идеологическому мотиву. От бронзового палача казачества остался только постамент. Что останется от героев Белого Дома, даже если им сварганит монумент вездесущий скульптор, выступающий под псевдонимом Чернов?

– И нисколько не рискованное. Согласитесь, что и Ленин, и Горбачев перевернули Россию вверх ногами, хоть и вели в противоположные стороны. Как к Ленину, так и к Горбачеву отношения граждан были полярные: одни молились, другие проклинали.

Иванову любопытно было вот так, лицом к лицу, встретиться с представителем «Демроссии». Гость кого-то ему напоминал, какого-то партчиновника. Он спросил:

– Ну а вы, Роман Сергеевич? Молились?

– Отнюдь – проклинал и того и другого.

– Вы были в партии?

– Состоял. Но вышел, как и тысячи подобных. «Ах, как он похож на того функционера со Старой площади! – сверлила мозг навязчивая мысль. – Нет, не он, конечно, у того была другая фамилия и имя другое. Но похож – и манеры, и апломб, и самоуверенность».

– Вы, Роман Сергеевич, не работали в ЦК?

– Бог миловал, – как-то даже с гордостью ответил гость. – А почему вы спросили?

– Может, случайно знали – был там такой деятель от культуры по имени Альберт?

– Альберт? А фамилия? – без особого интереса спросил гость.

– Точно не помню, то ли Белов, то ли Беляков. Такой важный, надутый индюк. И глупый, как индюк. Лет десять тому назад он обратился ко мне тоже, как и вы, с благородным заказом – сделать мемориальную доску одному члену политбюро. Для дома, в котором он жил.

– И что? Вы сделали?

– Нет.

– Почему? Не ваше амплуа?

– Не поэтому. Покойный был такой же дурак, как и Альберт. А у меня какая-то аллергия на дураков. Не на всех, конечно, а только на тех, которые напускают на себя важность, чтоб показаться умным. Но это между прочим, мы отвлеклись. С вами интересно побеседовать. Ленин и Горбачев. Оригинальная мысль. Первый – гений, второй – подлец. Если ей следовать, можно провести следующую параллель: Сталин и Ельцин.

– Не вижу связи.

– Первый – гений, второй – наоборот. Ельцин сделал себе карьеру на критике привилегий. Сталин был аскетом и органически не терпел привилегий.

– Ну уж оставьте сказки о сталинском аскетизме, – как неопровержимую истину изрек Роман Сергеевич и брезгливо поморщился.

– Сказки? Нет, уважаемый Роман Сергеевич, я не любитель сказок, это удел вашей демократической прессы. Я предпочитаю подлинные факты, подтвержденные документами. А документы – опись личного имущества Сталина, составленная после его смерти, свидетельствует: три костюма, трое брюк, одни подтяжки, четыре пары кальсон, семь пар носков и четыре трубки. А теперь сравните с имуществом отважного борца с привилегиями вашего дорогого Бориса Николаевича и его ближайших подручных.

– Я понял, что вы не жалуете Бориса Николаевича, – холодно сказал Роман Сергеевич и посмотрел на Иванова тяжелым, отчужденным взглядом.

– Презираю, как и большинство людей бывшего СССР.

– Насчет большинства можно спорить, но это не входит в программу моего визита. Значит, вы не хотите делать памятник героям августа? По идейным соображениям. Правильно? – В голосе гостя прозвучал металл, вызвав на лице Иванова ироническую улыбку.

– Как вам будет угодно.

– А кого бы вы порекомендовали? Реалиста и русского.

– Вячеслава Клыкова, например, – с умыслом подбросил Иванов.

– Ой, нет. Он же красно-коричневый.

– Вячеслав? Красный? Да для него красный флаг все равно что красный плащ для быка. Уж скорее я красный, хотя в партии никогда не состоял.

– Вы – беспартийный большевик, – съязвил гость.

– У меня было и есть много друзей-коммунистов. Особенно среди фронтовых ребят. Прекрасные люди, честные, патриоты. Недавно схоронил своего самого близкого друга, генерала. Благороднейший гражданин. Отважный был воин.

– И, конечно, сталинист.

– Горячий и убежденный, – с вызовом ответил Иванов.

– Это он вам рассказал, сколько у Сталина было кальсон? Беда всех воинов и боль. – Он встал. – Я вам искренне сочувствую. И прощайте.

Приблизительно через час после ухода незваного гостя появилась Маша.

– У тебя кто-то был? – с порога полюбопытствовала она.

– А ты как догадалась? – удивился Алексей Петрович.

– Предчувствие.

– А если всерьез?

– Серьезно. Еду в метро, как всегда, тороплюсь. И вдруг ловлю себя на мысли, что спешу больше обычного и что ты сейчас не один в мастерской. Притом уверена, что не один. Подмывает любопытство: с кем?

– Неужто ревность?

– Нет, просто любопытство. Меня это не удивило: предчувствие поселилось во мне с тех пор, как я начала думать об инопланетянах, уверовала в них. Но у тебя действительно кто-то был?

– Был, Машенька, представитель демократии, – весело ответил Иванов, целуя жену.

– По случаю?

– Новая власть пыталась меня облагодетельствовать: предлагала престижный государственный заказ.

– Статую Ельцина?

– Ты почти угадала: пока что памятник героям Белого Дома.

– И ты согласился? – встревоженным тоном спросила она.

– Что ты, родная, я б не стал себя уважать, если б принял такой позорный заказ. Пусть поищут среди своих. Желающие найдутся. Тем более сулят большие деньги.

– И я б тебя сразу разлюбила. Я б тебя не простила, если б ты согласился. Помню, ты мне рассказывал, как отказался делать памятник Свердлову. Нам нельзя терять достоинство ни при какой погоде и ни за какие блага. Талант и совесть неразделимы.

– Спасибо, родная, я рад, что ты одобрила мой поступок.

Глава десятая. Вознесение

1

Весна наступала стремительно, сухая и жаркая. Сразу же после оплеванных демократами майских праздников – Первомая и Дня Победы – Лариса Матвеевна с Настенькой переехали на дачу, купленную когда-то отставным дипломатом Сергеем Зорянкиным на севере от Москвы в зеленом Радонежье. Днями раньше Иванов и Маша субботу и воскресенье провели на даче, вскопали грядки под огород, сделали уборку в доме, словом, приготовили дачу к летнему сезону. Маша любила свою дачу, и не столько сам дом, небольшой, бревенчатый и далеко не новый, сколько здешние окрестности, с зелеными лесными массивами, солнечными полянами и голубыми прудами, которые дачники величали озерами и даже морями. «Загорское море!» Это звучит солидно и заманчиво, хотя воды в этом море по колено, зато есть флот – полдюжины лодок, которыми пользуются и рыбаки, и просто отдыхающие. Маша такое море не принимала всерьез и не завидовала барахтающимся в его не очень чистой, несточной воде. Маша родилась на берегу Средиземного моря и на всю жизнь запомнила его песчаные пляжи, тихие всплески теплой воды. Память детства самая цепкая и впечатляющая. Беспощадное время не в состоянии стереть или затмить трогательные, милые сердцу картины. Они чисты, светлы и безоблачны. Они – навечно.

Радонежский край Маша увидела уже в зрелые лета, когда вместе с родителями приезжала смотреть свою будущую дачу. Из Москвы они приехали в Сергиев Посад, который тогда носил позорное имя большевика-троцкиста Загорского-Лубоцкого. Был теплый солнечный день середины сентября, ярким многоцветьем листвы полыхало бабье лето. Ослепительным золотом блистала Троице-Сергиева Лавра. Словно дети солнца, играли и струились в голубом просторе купола соборов и корона колокольни, высотой своей превосходящая колокольню Ивана Великого в Московском Кремле. Ее узрела Маша еще с вокзальной площади – она впервые была в городе преподобного Сергия Радонежского, – узрела и ахнула, встрепенулась душой. И не красота неописуемая, не чудесное творение рук человеческих поразили ее, а то, что она это великолепие уже видела и знает его с давних пор, с самого детства носит его в сердце своем. Видела не на фотографиях и открытках, не на картинах и в кино. Видела не глазами, а всем своим существом, каждой клеточкой своего тела. Какая-то невиданная, властная сила потянула ее к Лавре, исходящие от куполов золотистые струи проникали в душу, просветляли разум, манили к себе невидимыми чарами и окрыляли. Ей хотелось лететь. И она быстрым и легким шагом, опередив родителей, полетела навстречу неземному видению, на его кровный зов, и ей казалось, что золотистые звезды, рассыпанные по голубым куполам Успенского собора, не что иное, как посланцы Вселенной. И тогда ее осенила ясная мысль о нетленной вечности всего сущего – природы, человека и творения рук его, о мудром творце мироздания, о бессмертии души.

В бессмертие души Маша уверовала еще в студенческие годы и считала, что в незапамятные времена душа ее обитала в другом бренном теле и, покинув его в свое время, странствовала в беспределах Вселенной, пока не воплотилась в ней – Маше Зорянкиной. Этим она объясняла сновидения, когда неоднократно видела во сне один и тот же город, который не существовал в действительности, знала его обитателей в лицо, их имена, но наяву, в жизни их не было. И делала вывод, что она, то есть душа ее, но в другой плоти, жила в этом городе и среди этих людей, что это были се друзья и знакомые. Об этом она подумала, увидав впервые Троице-Сергиеву Лавру, которая, между прочим, ей никогда не снилась. Просто в этой обители, представшей перед ней так неожиданно, она нашла что-то очень родное и близкое для своей души. С тех пор в дачный сезон она нередко посещала Лавру в надежде найти там умиротворение и душевный покой. Находясь на своей даче, она с трепетным волнением слушала доносимый ветром из Сергиева Посада далекий колокольный звон, который теплыми струями разливался в душе.

Маша была убеждена, что ее доисторические предки жили в этих благодатных краях, потому и влечет ее сюда божественная сила и шепчет внушительно ей внутренний голос: здесь твои корни, здесь тысячи лет тому назад была предана земле твоя плоть перед тем, как бессмертная душа твоя отправилась в долгое странствие, чтоб в середине двадцатого столетия снова войти в твою плоть. Потому и дороги и любы тебе эти места, которые ты считаешь своей родиной, – не южный берег Средиземного моря, где ты родилась и провела свое детство, и не Москва, в которой безоблачно прошли твоя юность и молодость, а радонежское Копнино.

В четырех километрах от дачи Зорянкиных, среди полян и перелесков, где на березовых опушках водятся подберезовики, а в молодом ельнике в грибную пору встречается благородный рыжик, высоко ценимый знатоками, даже выше боровика и груздя, есть урочище или большая поляна с названием Копнино. Должно быть, оно получило это имя от копен, которые маячат тут в пору сенокоса. В самом центре поляны заросший мхом пруд круглой формы, обрамленный сибирским кедром. Говорят, когда-то давным-давно здесь был скит, и пруд этот вырыли монахи.

Вот это Копнино Маша считала своей кровной родиной – оно жило в ней самой, в ее сознании, в ее сердце, неотлучно, постоянно, как драгоценный дар, унаследованный от далеких предков, которые являлись к ней только в радужных, безгреховных снах. Копнино снилось нечасто, реже, чем белоснежный Алжир в голубом мареве знойного неба и теплого моря. То было просто приятное путешествие в детство, не содержащее в себе ничего вещего. Этим средиземноморским сновидениям, в которых она всегда была веселым, беззаботным ребенком, Маша не придавала никакого значения. Иное дело – Копнино. Оно всегда предвещало нечто неожиданное, необычное и судьбоносное.

В один из дней середины мая – это был четверг (Маша считала, что вещие сны бывают в ночь с понедельника на вторник и с четверга на пятницу) – она проснулась в четыре утра в небывалом возбуждении и совершенно бодром состоянии, словно и не спала. Одновременно с ней проснулся и Алексей Петрович, и не она его потревожила, а проснулся сам, нежно прошептав:

– Ты не спишь, зоряночка? Ты чем-то встревожена?

Вместо ответа Маша прижалась к нему теплым трепетным телом, словно ища защиты. Она часто дышала, и Алексей Петрович слышал, как колотится ее сердце. Он поцеловал ее, как всегда, трогательно и нежно и снова спросил:

– Тебе приснился нехороший сон?

– Да, милый, приснился. Копнино мое снилось. Нет, никаких кошмаров. Просто очень явственно и… – она запнулась, не находя слов, – и жутко, эмоционально, когда мороз по коже. Представь себе – колокольный звон и тревожные голоса глашатая: «На митинг, все на митинг! Судный час настал!» Это слово «судный» меня как огнем обожгло, и я пошла на митинг со всем народом. А митинг почему-то в Копнино. Вся поляна заполнена людьми, от края до края, а в центре белая церковь с ярко-золотым куполом, совсем небольшая, точно такая, как в Радонеже. Ты помнишь? Ну, там, где Клыков памятник преподобному Сергию поставил? Я пробираюсь сквозь толпу ближе к церкви, где стоит каменный Сергий. Колокола гудят тревожно, надрывно, а потом сразу умолкают, и воцаряется тишина, глухая, непроницаемая тишина.

Маша притихла, затаилась, словно прислушалась к тишине. Алексей Петрович настороженно ждал.

– А вот преподобный Сергий из каменного превратился в живого, стукнул грозно посохом о землю и громко сказал: «Люди!» Он говорил страстную речь, слова его обжигали огнем, возбуждали душу. Это были какие-то особые слова, я не могу тебе их передать, но я хорошо помню их смысл. Мол, на землю русскую пришел враг лживый и коварный. Он принес народу голод, страдания и смерть. Восстаньте, русичи, и стар и млад, забудьте распри и обиды, всем миром навалитесь на заморское чудище. Мне врезались в память эти слова: «заморское чудище». «Князья Александр и Дмитрий! Маршалы Кутузов и Жуков! Воскресните в образе своих потомков, внуков и правнуков! Не пожалейте живота своего за Русь святую!» И трубный глас его, как раскат грома, как ураганный шквал, пронесся над Радонежем. Представляешь, Алеша?! Этого невозможно передать. Он еще и сейчас звучит во мне, не в ушах, а где-то в глубинах души, этот призывный набат, как глас Божий.

Она все еще дрожала от волнения и спасительно прижималась к Алексею Петровичу.

– К сожалению, Машенька, народ глух, и слеп, и глуп, – произнес Иванов. – Он ничего не видит и не слышит и по глупости своей не желает посмотреть правде в глаза и прислушаться к трезвым голосам патриотов.

Помолчали. Затем Маша сказала все еще возбужденно и торопливо:

– Алешенька, я уже не усну. Я должна поехать. Я волнуюсь – как там Настенька и мама?

– Почему ты должна, а не мы?

– А ты сможешь? Со мной?

– Я смогу в любое время, а как ты? Сегодня пятница.

– Я не пойду на работу. Поедем сейчас, с первой электричкой. Я очень волнуюсь: такие сны мне снятся непременно к чему-то.

– Хорошо, зоряночка, поедем утром. Только не волнуйся. Твой сон – отражение наших дум и забот.

С появлением первых солнечных лучей электричка мчала их на север от столицы. По обе стороны Ярославской железной дороги буйно цвели черемуха и сирень. День выдался безоблачным и теплым. Большие бетонные плиты, ограждающие рельсовые пути от близко примыкающих к железной дороге жилых массивов, метровыми буквами посылали проклятья Горбачеву и Ельцину. Чаще всего их величали предателями, иудами, агентами ЦРУ. И не видно было ни одного «лозунга» в поддержку этих лидеров перестройки. По этому поводу Маша заметила:

– Вот он – настоящий рейтинг отношения народа к «вождям», а не та ложь, которой пичкают телезрителей фальшивых дел мастера социологических исследований.

На дачу приехали, когда цвели вишни и только-только распускалась сирень. На все лады заливались птицы. Особенно усердствовали неутомимые зяблики и садовые славки. Им подпевала зорянка: то умолкала, то снова насвистывала свой незатейливый мотив, перелетая с ветки на ветку. Осторожная, но не пугливая, она позволяла людям рассмотреть ее брачный наряд – ярко-оранжевую манишку.

– Твоя однофамилица, для тебя поет-старается, – сказал Иванов, кивком головы указывая Маше на серенькую пичужку с малюсенькими глазками-пуговками на круглой головке. Маша плохо разбиралась в птицах, хотя трясогузку могла отличить от синицы и воробья от зяблика. В Москве в это время в Останкинском парке выводили свои рулады соловьи. Здесь же, в семидесяти километрах на север от Москвы, они еще помалкивали. Зато неугомонные и вездесущие дрозды-белобровики, певчие, дерябы «отбивали» утренние зори, тщетно пытаясь подражать соловьям. Алмазные росы сверкали в лучах солнца на желтых нарциссах и на бутонах еще не распустившихся ранних темно-красных пионов. Вопреки всем невзгодам и напастям природа жила по своим извечным законам, хотя неразумные двуногие эгоисты постоянно пытаются помешать естественному ходу ее жизнедеятельности. Весна торжественно справляла пробуждение природы, выставляла напоказ ее жизненные силы и нерукотворную красоту, и человек хоть на короткое время отвлекался от бремени житейских забот и бед и находил в душе своей мимолетную радость и восторг окружающим миром, его божественным совершенством.

Алексей Петрович всего лишь второй раз был на даче Зорянкиных – первый раз в конце апреля, когда природа только-только пробуждалась от зимнего сна. И теперь, пока Маша и Лариса Матвеевна готовили завтрак, он подвесил гамак и сооружал между двух берез качели для Настеньки, которая ни на шаг не отходила от него, все щебетала, восторгалась и гамаком, и качелями.

Машу же не покидало возбуждение, охватившее ее в четыре часа утра. Напротив, оно как бы даже усиливалось, хотя уже и без тревожных предчувствий. Во всех ее действиях и движениях сквозили приподнятая торопливость и окрыленность, стремление поскорей отозваться на смутный, но неукротимый зов, боязнь куда-то опоздать. И это «куда-то» называлось Копнино, где она побывала минувшей ночью на вселенском соборе и слушала трубный голос преподобного Сергия Радонежского. Она все еще находилась во власти странного, но до осязаемости четкого сновидения, воспринимала его как пророчество, как веление вселенских сил.

В Копнино Маша отправилась вдвоем с Алексеем Петровичем. Настеньку с собой не взяли: воспротивилась бабушка, считая такую прогулку для девочки утомительной. У Маши было приподнятое настроение, она шла легко, стремительно, и лицо ее сияло блаженством и радостью. От дачи к Копнину вела неширокая лесная просека, по которой в пору сенокоса проходил трактор с прицепом, груженным сеном. Из чащи справа и слева с шумом выстреливали дрозды. Где-то свиристела пеночка-веснянка, но ее тоненький мелодичный голосок заглушала своей трескотней пеночка-трещотка. По обочине просеки сверкали золотые головки купавы. Маша походя сорвала три цветка и поднесла к лицу, понюхала.

– Какой тонкий, едва уловимый аромат. Скоро зацветут ландыши.

– А, между прочим, и купава, и ландыши занесены в Красную книгу, – дружески напомнил Иванов.

– Ландыши – да, а вот купава – извини, не знала.

День разгорался теплый и тихий. Солнце разбрасывало по лесу золотистые блики. Густой аромат молодой листвы, свежей травы и цветов пьянил, радовал. Маша взяла Иванова за руку и энергично потащила за собой приговаривая:

– Не отставай, прибавь шагу, быстрей, быстрей!

– А зачем спешить, куда спешить? Дай насладиться природой. – Иванов не мог понять ее неукротимого стремительного бега. Да она и сама не понимала, что с ней происходит, какие магниты влекут ее к заветной поляне. Она была в состоянии необъяснимого порыва, и Алексей Петрович едва поспевал за ней.

– Там насладимся, там моя родина, там нас ждут, – запыхавшись, восторженно говорила она, устремив вперед разгоряченный взгляд. Большие глаза ее лихорадочно искрились.

– Кто нас ждет? – недоумевал Алексей Петрович.

– Наши колокольчики, ромашки, фиалки, незабудки, ландыши.

– Но их еще нет, их время не подошло. Они зацветут попозже.

– Нет, ты не знаешь, не спорь. Они ждут меня, – настойчиво и властно возражала она вполне серьезно, что несколько озадачивало Алексея Петровича. «Неужто на нее так подействовал странный сон», – думал Иванов.

Поляна открылась сразу во всю ширь, залитая солнцем и обрамленная кущами деревьев. В центре ее торжественно возвышался темно-зеленый хоровод сибирского кедра вокруг бывшего монастырского пруда. Маша остановилась на опушке молодого березняка, быстрым взглядом окинула поляну, и на ее лице Иванов прочитал разочарование, которое она в тот же миг попыталась скрыть, заговорив с неестественным восторгом:

– Ну как? Правда прекрасное местечко? А через неделю, когда все зацветет… будет райское очарование.

– Да, родная, места здесь и в самом деле райские, – поддержал ее восторг Алексей Петрович. – В другой раз я приду сюда с красками и напишу панораму по горизонтали в духе Павла Корина. Ты видела его палехские пейзажи? И итальянские тоже. Он любил изображать горизонтальную ширь. Напишу и подарю тебе, чтоб твое заповедное было всегда рядом с тобой.

– Спасибо, милый, ты доставишь мне радость. И вообще, ты моя радость, моя гордость, мое счастье, моя речная неземная любовь. – Она нежно прильнула к чему и поцеловала.

– А ты мой голубой бриллиант, – прошептал он.

– Скажи, в природе вообще существуют голубые бриллианты? Или ты сочинил?

– Существует в единственном экземпляре – это ты.

Он бросил на молодую траву плед, который велела прихватить с собой Маша, и предложил:

– Отдохнем, присядем?

Она проворно расстелила плед и первой села.

Алексей Петрович опустился рядом, заговорил:

– Сейчас принято вспоминать слова Достоевского, что красота спасет мир. Я много думал об этом – каким образом? Ведь красота хрупка и беззащитна. Красоту создает сама природа, а человек, художник, подражает природе и делает копии прекрасного, старается продлить красоту. Красота – основа, первоисточник духовности. Ты согласна?

– Да, конечно, прекрасное облагораживает душу и возвышает разум.

– Ты обратила внимание: к прекрасному тянется все живое – люди, животные, растения. Возьми птиц, их брачное время, – они наряжаются в новое оперение, поют песни, славят жизнь, рождение детей, своего будущего. Вывелись птенцы, и самцы надевают будничный наряд, и, как правило, многие не поют. В природе все разумно, гармонично. Творец Бог предусмотрел все детали, позаботился о своих созданиях. Он знал, что у зайца и белки будут враги, и наделил их на зиму белыми шубками. Так сказать, сезонной одеждой. – Он хотел еще привести примеры о красоте и гармонии в природе, но в этот самый момент увидел в голубом небе над прудом серебристый диск.

– Смотри, зоряночка, что это?

Маша быстро посмотрела, куда показывал Иванов, и тревожно воскликнула:

– Это они! Я знала, я предчувствовала…

«Они? Кто они?» – мысленно спросил он, с любопытством наблюдая за необычным воздушным аппаратом, неподвижно застывшим в небе. В лучах солнца он то сверкал и переливался струящимся блеском, то сливался с белесым фоном неба и был едва заметен.

Алексей Петрович посмотрел на часы – было двадцать минут двенадцатого. Маша быстро вскочила на ноги и возбужденно замахала руками в сторону странного предмета. И тогда вдруг, в одно мгновение, точно повинуясь Машиному зову, воздушный диск снизился до высоты верхушек деревьев и за какие-то секунды очутился рядом с Машей и Алексеем Петровичем. В то время как Маша испытывала чувства радости, восторга с некоторой долей тревоги и опасения, Иванов смотрел на приземлившийся рядом с ними серебристый аппарат с холодным любопытством, как на нечто заранее запрограммированное не без участия Маши. Теперь он понимал ее странное поведение начиная с четырех часов утра, ее неумолимое стремление можно сказать, бег, на копнинскую поляну. Живо интересуясь НЛО и инопланетянами, веря в их существование, теперь он не испытывал ни страха, ни осторожности. Он покорно, с интересом и доверием отдавал себя во власть неизвестных, но предполагаемых сил. То, что с ним была Маша, его зоряночка, «голубой бриллиант», его неземная любовь, вселяло в него спокойствие и выдержку. Страха не было. С ней он был готов хоть в преисподнюю, хоть в любую галактику. Он ощутил, как невидимая сила обдала их приятным теплом, превратила в легкие пушинки, потянула в проем, образовавшийся в серебристом пришельце. А там, в уютном покое, неярко освещенном, оба они окунулись в блаженную полудрему в мягкой, ласкающей тишине, где не было ни единого звука. Маша сказала с трепетным возбуждением:

– Мы в гостях у инопланетян!

Он не слышал ее слов, но каким-то внутренним чутьем четко понимал ее мысли и слова.

– А может, в плену? – ответил Иванов, и тоже без слов, и Маша понимала его ответ.

Постепенно они погружались как бы в невесомость, какую-то странную бесчувственность тела, бесплотность. В помещении, где они находились, не видно было никаких предметов, все затянуто серым туманом, напоминающим вечерние сумерки. К ним обращались невидимые гуманоиды без привычных слов, вернее, слова их и речи Маша и Алексей Петрович воспринимали не ушами, а как бы сознанием, и произносились они на чистом русском языке. Более того, Иванова поразило, что вопросы задают ему его же голосом, будто он сам себя спрашивает, как это случалось с ним не однажды дома во время неглубокого сна. Он, как и Маша, отвечал на вопросы без запинки и затруднений, легко и ясно, и сами они спрашивали невидимок, но опять же без слов, мысленно. Но их диалог не задерживался в памяти, исчезал, как исчезает изображение на засвеченной пленке. Алексей Петрович и Маша были уверены, что они встретились с обитателями планеты, достигшей очень высокой цивилизации. На вопрос Иванова, почему инопланетяне не идут на прямой, открытый контакт с землянами, был получен ответ, очень похожий на тот, как когда-то отвечал на него епископу и генералу сам Алексей Петрович: земляне нашпиговали свою планету смертоносным оружием, которым владеют жестокие и бессовестные персоны, облаченные верховной властью, психически ущербные и нравственно порочные. Они непредсказуемы в своих поступках и действиях. В один роковой миг они могут превратить планету Земля в безжизненную пустыню. Такое уже случалось в других галактиках.

– А бывали ли на вашей планете земляне? – спросила Маша.

– Нет, не бывали, – четко ответил ее же голосом невидимый гуманоид и пояснил: – Но такой вопрос обсуждался у нас. Высказывались разные мнения. Одни считали, что сначала нужно вступить в прямой контакт с неразумными, извините, так мы называем землян, и уж потом доставить на нашу планету всего несколько пар неразумных обоего пола и разного возраста, как эксперимент. Другие предлагали тайно взять пару особей неразумных обоих полов с ребенком, но, разумеется, с их согласия.

– Я согласна, – торопливо воскликнула Маша. – Мы оба согласны – я и мой муж.

– Мы должны отобрать из числа неразумных нравственно и духовно чистую пару, физически здоровых и разного возраста, – был ответ.

– У нас большая разница в годах, это то, что надо! – как-то по-детски весело и беспечно сообщила Маша.

Она была в состоянии беззаветного азарта, бездумного восторга и радости, не отдавая трезвого отчета своим словам.

– Мы опасаемся занести на свою планету нездоровый вирус нравственного и физического порока. Нам известно, что вы оба не принадлежите к племени паразитов-эгоистов, которое испоганило когда-то прекрасную планету Земля, растлило и обездолило ее коренных обитателей.

Слово «коренных», так часто употребляемое ныне в нашей прессе, зацепилось в сознании Иванова.

– Вы сказали «коренных»? А разве среди землян есть не коренные? – полюбопытствовал Алексей Петрович.

– Много тысячелетий тому назад на заре вашей цивилизации на планету Земля из другой галактики было занесено племя энергичных человекообразных. Это были сообразительные, ловкие, очень коварные и жестокие двуногие, высокомерные эгоисты. Оказавшись среди доверчивых, наивных аборигенов, они объявили себя господами, присланными царствовать над землянами. Они, как паразиты, расползлись по всей планете и везде вели себя вирусами – возбудителями зла. У этого племени пришельцев сильно развит инстинкт приспособления к любым условиям, что сделало их устойчивыми к выживанию. Они легко входят в среду аборигенов но не растворяются в ней, не меняют своей сути разрушителей, носителей и сеятелей зла. Многие тысячелетия аборигены земли ведут с этим дьявольским племенем безуспешную борьбу. Неразумные земляне не могут понять, что пришельцы – их враги, хитрые и коварные. Они не отказались от вредной миссии – царствовать над планетой. Они создали тайную секту, через которую уже правят планетой Земля, но пока еще тайно. Эту секту у вас называют масонами. В эту секту входят избранные пришельцами аборигены, часто состоящие в родстве с пришельцами. К двухтысячному году они намерены уже не тайно, а явно овладеть всей планетой Земля. На пути к мировому господству у этого преступного племени и руководимой им дьявольской секты стояла ваша великая страна. Теперь ее нет, они убрали препятствие со своего черного пути. Как им удалось, мы не знаем. Этот феномен мы хотим разгадать в интересах других цивилизаций. Мы надеемся, что сами земляне нам помогут. Мы, возможно, с вами еще встретимся. Мы вас позовем. Ваша планета погружена в океан лжи.

После этих слов сумерки начали сгущаться, а Маша и Алексей Петрович стали погружаться в легкую приятную дрему, в которой медленно угасал голос инопланетянина: «Позовем, позовем, позовем…»

2

Они проснулись одновременно на том же месте, с которого были взяты инопланетянами. Только плед, на котором они сидели, теперь валялся метрах в двадцати от них. Солнце висело низко над лесом, едва касаясь верхушек деревьев. Иванов посмотрел на часы – стрелки показывали без четверти восемь, мысленно сказал: «Почти девять часов» – и тут же услыхал не голос, а ответную мысль Маши: «Девять часов нас держали инопланетяне. Целый день». Они смотрели друг на друга растерянные и изумленные, одновременно мысленно спрашивая друг друга: «Что это было? Сон или в самом деле…?»

– Почему мы не говорим словами, а читаем мысли друг друга? – спросила Маша голосом, пытливо всматриваясь в Иванова. И вдруг с удивлением: – Алешенька, из твоей бороды исчезла седина. И волосы потемнели. И лицо стало совсем молодым, ни одной морщинки, будто их и не было. Как ты себя чувствуешь?

– Бодро, – ответил он тоже голосом. – Это фантастика. Расскажи кому-нибудь – не поверят.

«Я напишу об этом, выдам целую серию в нашей газете. Телевидение. Сенсация!» – подумала Маша и в ответ прочитала его мысли: «Не надо никакой сенсации. Все надо обдумать, взвесить, проанализировать. Кто нам поверит? Где доказательства? Нас объявят шарлатанами, сделают посмешищем». – «А исчезновение седины? Это разве не доказательство?» – Для тебя – да, но не для публики. Я забираю плед, и нам надо спешить домой. Дома все продумаем и обговорим».

Алексей Петрович чувствовал необыкновенный прилив сил, энергии, бодрости. Они торопились домой, только сейчас Маша сообразила, как там волнуется Лариса Матвеевна из-за их столь продолжительного отсутствия, как переживает. «Пожалуй, Алеша прав – никакой сенсации, чтобы не быть смешными, – размышляла Маша, легко и быстро шагая впереди Иванова. – Это же невероятно, но факт. Это быль. А как докажешь?» – «И никому ничего доказывать не надо, – донеслись до нее не слова, а мысли Иванова. – Подождем. Они же сказали: „Позовем“. „Они много чего сказали, – подумала Маша. – Надо вспомнить. Я начинаю вспоминать. А ты?“ – „Я тоже. Удивительно: мы на расстоянии читаем мысли друг друга. Интересно, на каком? Давай проверим, я немного отстану – метров на двадцать“.

Но и на этом расстоянии они мысленно разговаривали друг с другом. «А разве этот феномен не убедительное доказательство нашей встречи с инопланетянами?» – настаивала Маша, все еще склонная потрясти мир сенсацией. «Мысли могла читать и болгарка Ванга. И не только она, – охладил ее пыл Иванов и добавил: – Еще неизвестно, можем ли мы читать мысли посторонних, или только друг друга?»

Ответ на этот вопрос они получили, как только возвратились на дачу. Лариса Матвеевна набросилась на дочь с упреками, почему так долго не появлялись, и недружелюбно подумала об Иванове: «Это все из-за него». И тут же получила реплику Маши:

– Алексей Петрович тут ни при чем: задержались мы по другой причине.

Лариса Матвеевна с удивлением и растерянностью посмотрела на дочь и виновато произнесла:

– А разве я сказала про Алексея?

– Подумала, – ответила Маша.

Слова дочери окончательно смутили Ларису Матвеевну, она смотрела на Машу с растерянным недоумением и спрашивала себя мысленно: «Да что это – она мои мысли читает?»

– Да, мама, читаю. И не только твои, – открылась Маша и предупредила: – А больше ни о чем меня не спрашивай.

В воскресенье после обеда Маша и Алексей Петрович выехали в Москву. В электричке, как всегда в это время, вагоны переполнены, и им пришлось стоять в проходе весь путь до Ярославского вокзала столицы. Они всматривались в лица пассажиров и, обуреваемые любопытством, читали их мысли, как правило, невеселые, безрадостные, обремененные заботой о дне насущном и завтрашнем. Мужчины пялили глаза на Машу, привлекавшую внимание не только элегантным нарядом – белая блузка с черными штрихами и белая юбка с черным кленовым листом – любимое сочетание Маши – черного с белым. Она выглядела как никогда молодо. Цветущая, взволнованная, она сияла неожиданным счастьем. Один франт, импозантной внешности, очевидно, набалованный вниманием женщин, считающий себя неотразимым, мысленно поклялся, что «она будет моей». «Я приглашу ее в ночной клуб миллионеров в концертный зал „Россия“. Я подарю ей норковую шубу», – читала его мысли Маша. Его самоуверенность возмутила Машу, и, когда он в толчее приблизился к ней вплотную с намерением заговорить и начать атаку, она упредила его, резанув презрительным взглядом и сказав вполголоса:

– Примите к сведению: клуб миллионеров меня не интересует. И в вашей шубе я не нуждаюсь. Так что не тратьте зря времени. – Ошеломленный ловелас поспешил отойти.

Вечером того же дня уже дома они приняли ванну и вдруг обнаружили, что у Маши исчезло родимое пятно, а у Иванова на теле пропала родинка величиной с лесной орех. Маша, все еще находясь в состоянии радостного возбуждения, возвращалась к мысли обнародовать случившееся:

– Разве не доказательство: исчезли мое пятно, твоя родинка?

– Кому и каким образом будешь это доказывать? Разденешься догола и скажешь: вот тут у меня было черное пятно, а теперь его нет? – иронизировал Иванов. – И если я правильно ИХ понял, ОНИ не велели нам обнародовать встречу С НИМИ.

– Да, кажется, я что-то припоминаю, – согласилась она и продолжила: – А вообще я нахожусь в каком-то шоковом состоянии. Когда мы снова оказались на земле, я не соображала, что с нами случилось, просто как бы память отшибло. И только сейчас постепенно, как из тумана, всплывают воспоминания. Между нами и ИМИ был диалог. Спрашивали и мы и ОНИ. О чем?

– Вот это главное – о чем? Нам надо все вспомнить, о чем говорили ОНИ. Давай будем вспоминать. Я тоже чувствую нечто вроде пробуждения памяти.

Алексей Петрович после ванной стоял у стола в гостиной в одних плавках, стройный, жилистый, молодцеватый, каким он был лет тридцать тому назад. Взгляд вдумчивый, напряженно-сосредоточенный. Маша в легком пестром халате, наброшенном на голое тело и свободно подпоясанном, разливала в чашки кофе. Движения ее рук были быстрыми, но не резкими, а плавными, что придавало всей фигуре грациозность и естественное изящество, – лицо озарено большими горящими глазами. Она бросила взгляд на мужа и вдруг замерла в радостном изумлении и, выдержав паузу, выдохнула вполголоса:

– Алешенька, милый! Я не узнаю тебя. Ты совсем юноша. Аполлон Радонежский. Подойди к зеркалу, посмотри на себя.

– Что смотреть? Я и без зеркала чувствую необыкновенный прилив энергии и силы, как будто сбросил груз многих лет. Я – что! А вот ты! Ты похожа на молоденькую березку. Или на десятиклассницу.

«А разве это не доказательство нашей встречи с инопланетянами?» – опять подумала Маша, и муж ответил на ее мысли тоже без слов: «Девочка, зоряночка прошу тебя – забудь о публикации. Давай сначала все продумаем и взвесим».

Он подошел к ней, крепко обнял и осыпал страстными поцелуями. Не выпуская ее из объятий, спросил:

– Скажи, родная, когда мы увидели над лесом серебристый диск, ты воскликнула: «Это ОНИ! Я знаю, я предчувствовала». Объясни, пожалуйста: почему ты знала?

– Мне трудно, Алешенька, объяснить. Просто предчувствовала. Я давно думала, можно сказать, мечтала о них. С тех пор как поняла, что планете нашей грозит гибель экологическая, ядерная, социальная и что человечество, сами мы, погрязшие в эгоизме, распрях и просто в идиотизме, не сможем навести порядок и спасти нашу цивилизацию, я решила, что это сделают инопланетяне, одаренные божественным разумом. Как верующая, я рассчитывала, что Творец – Бог – не допустит уничтожения его прекрасного творения и пошлет для спасения Земли своих ангелов в лице инопланетян. Вот ты сам давно интересуешься всерьез НЛО, признайся: к тебе такая мысль не приходила?

– Признаюсь, Машенька, думал и об этом. Потом эти лекции-проповеди, которые во сне внушал кто-то мне моим же голосом, я уже рассказывал: моим голосом, но не мои мысли-откровения, заставляли задумываться над явлениями неземного происхождения.

– Поэтому и встреча наша не случайна. Родство душ – это не просто избитая фраза. Когда я увидела тебя впервые на выставке в Манеже, я каким-то чутьем поняла: этот человек мне нужен и я ему нужна. Мы долго искали друг друга, и вот судьба свела нас навсегда, мой сокол, навечно, любовь моя, и жизнь моя, и счастье мое.

После легкого ужина они ушли в спальню. Это была безумная ночь влюбленных, освященная полнотой счастья, глубокого, истинного, необратимого. Засыпая уже под утро, Алексей Петрович сказал:

– А ты помнишь, что ответили ОНИ на твою просьбу прийти на помощь землянам и спасти нашу планету?

– Помню. Но я просила о спасении только нашей страны, и не России, а всего СССР.

– И что они ответили?

– Они опасаются, что в ответ на их активное вмешательство безумная секта господ, не желая терять свою власть над человечеством, может взорвать планету Земля, одну из самых прекрасных во всей Вселенной, – твердо ответила Маша. К ней, как и к Алексею Петровичу, память возвращала отдельные мысли их диалога с инопланетянами.

– И вместе с тем, – вспоминал Иванов, – ОНИ хотят разобраться, что же сейчас происходит на Земле, и в первую очередь в нашей стране. Им непонятно, что случилось с СССР. Они сказали: «Ваша планета плотно окутана ядовитым туманом ЛЖИ, изобретенным пришельцами для оболванивания неразумных землян. Нам нужна честная, правдивая информация от честных, пронизанных святой любовью индивидуумов».

– Возможно, они хотели получить такую информацию от нас? – предположила Маша.

Они спали всего три часа и проснулись как никогда бодрыми, полными сил. Наскоро выпив чашку кофе – кушать не хотелось, – Маша поехала в редакцию, а Иванов остался дома в состоянии какой-то неопределенности. Он не знал, чем занять себя. Идти в «цех» не хотелось: все его мысли сосредоточились вокруг главного, что случилось с ним в субботу. Он воскрешал в памяти слова и отдельные фразы, произнесенные ИМИ. «Тайная секта правит миром, и у нас эту секту называют масонами, – вспоминал Иванов. – Епископ Хрисанф интересуется проблемой масонства. Надо бы с ним повидаться». Не прошло и пяти минут, как раздался телефонный звонок, и в трубке Алексей Петрович услышал голос Хрисанфа:

– Здравствуйте, уважаемый Алексей Петрович!

– Рад слышать, ваше преосвященство. Только что думал о вас. Как поживаете, что происходит с православием?

– Об этом мне хочется с вами поговорить.

– Тогда приезжайте, я вас жду.

Владыка приехал через час, как всегда бодрый, подтянутый, аккуратный, но чем-то озабоченный. Окинув наметанным взглядом Иванова, он с искренним восторгом произнес:

– Вы прекрасно выглядите, дорогой друг! – и, постучав по столу, продолжал с нескрываемым изумлением смотреть на Алексея Петровича. Решил: – Вы были в санатории?

– Нет, владыко. Я вообще не приемлю эти заведения, а сейчас тем более. Там, рассказывают, теперь наслаждается советская буржуазия.

Пристально всматриваясь в Алексея Петровича, Хрисанф обратил внимание на отсутствие двух мазков седины в его бороде. Подумал: «Вот в чем дело: покрасил. И волосы тоже».

– Ничего подобного, владыка, не красил. Все исчезло само собой, по Божьей воле, – опроверг его мысли Иванов, что несколько удивило епископа. – Сейчас мы с вами будем чаевничать. Или вы – кофе?

Владыко предпочел чай. За столом Иванов, читая мысли епископа, сказал без малейшего сомнения:

– Вижу, вы обеспокоены положением в православной церкви. Вы считаете, что причина нынешнего разброда кроются в общем положении страны.

– Несомненно, – ответил епископ и немного удивился: Иванов сказал то, что хотел он сам и теми же словами.

– Скажите, Николай Семенович, вы и впрямь считаете, что бедственное, катастрофическое состояние, в котором находится наша страна, есть кара Господня за грехи наши?

– Да, я и тогда вам говорил: это дело дьявольских рук антихристов.

– То есть масонов?

– Ну, я… так не сказал, – замялся епископ.

– Вы так подумали.

Владыка с удивлением уставился на Иванова: он действительно так подумал. А Иванов с твердой решимостью продолжал допрашивать:

– Тогда объясните мне, грешному, кто такие масоны?

– Это тайная организация, которая опутала сетью своих агентов весь мир. Она правит миром руками своих ставленников – президентов, министров, генералов. В масонских ложах встречается и ваш брат – художник. Ему создают рекламу через прессу, а она, мировая пресса, почти вся находится в руках масонов. Масонами были американские президенты Трумэн, Эйзенхауэр, Форд, Никсон, Картер. И Черчилль был масон, и Муссолини. Сила масонов, уважаемый Алексей Петрович, в глубокой конспирации. Тому, кто нарушит их тайну, грозит смерть.

– В таком случае спрашивается: зачем нужна тайна? Чтоб скрыть от народа свои преступные деяния? Так надо понимать?

– Совершенно верно. Русский патриот генерал Ермолов говорил о масонах: общество, имеющее цель полезную, не имеет необходимости быть тайным.

– А у нас, в России, есть масоны? – напрямую спросил Иванов.

– Были и есть, – с убежденностью ответил епископ. – На самом верху и во всех эшелонах власти. И все архитекторы и прорабы перестройки, несомненно, масоны.

– Вы имеете в виду Яковлева, Горбачева и Шеварднадзе?

– И не только их. Каждый второй член Политбюро был масоном. И работал на перестройку, во вред народу.

– Вы сказали, что среди нашего брата – художника были и есть масоны. А среди вашего брата – духовенства?

Прямой вопрос Иванова смутил епископа, он медлил с ответом, но Иванов не нуждался в ответе: он читал мысли епископа и спросил:

– Вы уверены?

– В чем? Что вы имеете в виду? – не понял епископ.

– Что патриарх масон, – выстрелил Иванов, глядя на владыку в упор.

– Я этого не сказал, – в замешательстве ответил владыка.

– Вы подумали.

В глазах епископа забегали огоньки смущения и растерянности. Алексей Петрович решил выручить его и продолжал:

– Может, в этом и есть причина всех неурядиц, которые вдруг появились в вашем «Хозяйстве»? – Он пристально смотрел на озадаченного епископа и, прочитав его мысли, сказал: – Да, в этом нет сомнения, Александр Мень был масон и сионист. Вы правы.

– Я этого не говорил, – дрогнувшим голосом произнес епископ. В глазах его застыл испуг.

– Да, да, вы не говорили, вы только так думаете, – с каким-то мальчишеским озорством сказал Иванов.

Но епископу Хрисанфу было не до озорства. Он с подозрением посмотрел на Алексея Петровича, потом, торопливо взглянув на часы, приглушенно молвил:

– Мне пора. Благодарю вас за чай, рад был повидаться. – И поспешно встал из-за стола.

– Да что же вы так быстро: мы и поговорить не успели, – сказал Иванов, и в голосе его прозвучали насмешливые нотки.

– Да о чем еще говорить, все уже говорено-переговорено. Только разговоры наши никак не влияют на жизнь. А она с каждым часом все хуже и хуже, и, похоже, недалек и конец. Мой оптимизм, Алексей Петрович, признаюсь вам, иссяк. Зло оказалось сильней добра, ложь победила правду. – С этими словами он протянул Иванову свою могучую руку, в которой Алексей Петрович ощутил дрожь. – Будьте здоровы. Супруге поклон.

Как только ушел епископ Хрисанф, Алексей Петрович почувствовал угрызения совести: зачем позволил такое мальчишество, похожее на хвастовство? Удивил поразил, даже напугал, демонстрируя свою способность читать чужие мысли, не удержался от соблазна. Конечно же, глупо и непростительно. И тем не менее он искал оправдание своему поступку. Вспомнил, как еще совсем недавно, и полгода не прошло с тех пор, в присутствии генерала Якубенко епископ Хрисанф защищал и патриарха, и Меня. Выходит, говорил одно, а думал совсем другое. Нехорошо, владыко, несолидно для вашего сана. Лицемерие – привилегия политиканов, дипломатов, руководителей разных рангов и прочих уголовников. «Если бы все люди могли читать мысли друг друга, из жизни исчезли б подлецы и подонки, сгинула бы ложь и торжествовала правда. А где правда, там и справедливость, – успокаивал себя Алексей Петрович.

А тем временем нечто подобное происходило и с Машей. В редакцию она вошла красным солнышком, сияя здоровым оптимизмом.

– Не спрашиваю, как провела выходные: все на лице написано, – с женской завистью сказала ответсекретарь, окинув Машу ревнивым взглядом.

– Зайди к главному, он тебя спрашивал.

Главный осмотрел Машу с головы до ног с некоторым удивлением, подумал: «Какая ж она… обалденная, преступно красивая». И не успел он произнести первое слово, как Маша парировала:

– Я не очень понимаю, Александр Александрович, что вы имеете в виду под словом «обалденная». Что же касается красоты, то вы тут заблуждаетесь: красота в отличие от уродства не бывает преступной.

После такой реплики редактор смотрел на Машу и в самом деле обалденно: как она могла узнать его мысли? Лицо его вспыхнуло румянцем смущения и недоумения. А она, довольная эффектом, со сдержанным торжеством нарушила неловкую паузу:

– Я слушаю вас, Александр Александрович.

– Вам, Мария Сергеевна, нужно встретиться с депутатом Верховного Совета, демократом, и взять у него интервью. Есть договоренность. Вот его телефон, назначайте встречу. Короче, он ждет вашего звонка.

– Интервью? Но о чем, что вас интересует?

– Решите сами. Поинтересуйтесь, что себе думают демократы, развалившие страну? На что надеются?

Маша понимала, что редактор еще не оправился от шока и торопится избавиться от нее. Она взяла бумажку с номером телефона депутата и, не говоря ни слова, повернулась к двери. Но не успела переступить порог, как редактор окликнул ее:

– Извините, Мария Сергеевна. Объясните, пожалуйста, – я же не сказал о преступной обалденной красоте.

– Вы подумали, – с игривой улыбкой ответила Маша.

– Это точно – я подумал. Но как вы догадались?

– Есть категории людей, Александр Александрович, у которых душа нараспашку, а у некоторых – они встречаются очень редко – мысли нараспашку. Вы относитесь к последним. Так сказать, феномен. Учтите – сотрудники редакции давно читают ваши мысли. Будьте осторожны. – И поспешила удалиться, оставив редактора в растерянности и недоумении.

Депутат-демократ встретил Машу с холодной любезностью, газету, которую она представляла, он не читал, но до встречи с журналисткой получил информацию от своих коллег, что газета в оппозиции к правительству, с ярко выраженным монархическим и церковным уклоном. Что ж, это даже любопытно, решил депутат, послушать, как патриоты собираются посадить на престол царя-батюшку и отдать попам воспитание молодого поколения. Естественно, разговор начала Маша.

– Как известно, вы, господин депутат, поддерживаете все преступные действия вашего антинародного правительства. – Депутат поморщился, но смолчал, решив выслушать до конца. – Вы знаете, что оккупационный режим Ельцина будет сметен волной народного гнева.

– Восстание голодных, безработных рабов, – с иронией вставил депутат. – Это мы уже слышали и читали.

– С падением правительства падете и вы лично. Вы об этом догадываетесь, – не обращая внимания на реплику депутата, с твердым спокойствием продолжала Маша. – У меня к вам один-единственный вопрос: задумываетесь ли вы об ответственности за все немыслимые злодеяния, которые вы – демократы – со своим правительством сотворили над великой державой? Ведь будет суд, страшный и праведный. Не Божий, а народный суд. «Рита мне говорила то же самое», – подумал депутат, и Маша в ту же секунду спросила: – Рита – это ваша жена?

– Да, – машинально и с удивлением ответил депутат. – А вы с ней знакомы?

– Вот и жена вас предупреждала о неминуемой ответственности, – продолжала Маша, игнорируя вопрос депутата, в глазах которого вспыхнули иронические огоньки, а губы скривились в усмешке. Он подумал: «Не пугай, дорогая, все предусмотрено: когда начнется этот ваш бунт, я успею махнуть за границу, к себе на родину, на Украину».

– Не успеете, – быстро ответила на его мысли Маша, – суд и там вас найдет. С крахом Ельцина сработает принцип «домино»: зашатаются Кравчуки и прочие шушкевичи. И вновь прозвучит гимн: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки Великая Русь!»

Депутат уставился на Машу одеревенелым взглядом, в расширенных глазах его Маша увидела смятение и страх. Маша преднамеренно выдерживала паузу, ожидая его слов. А они застряли в горле ошарашенного депутата. Наконец, заикаясь, он произнес:

– Вы что, экстрасенс? Вы ясновидица?

– Ясновидение – это профессиональная черта журналиста, – четко, с чувством достоинства ответила Маша и прибавила: – Если он, конечно, не проституирует и не идет на сделку со своей совестью. Разумеется, при наличии таковой.

– Понятно, – с раздражением молвил депутат и встал. – Подослали экстрасенса – провокаторы. Будем считать, что интервью не состоялось. И вообще ничего не было и мы с вами, уважаемая, не встречались.

Маша молча в знак согласия закивала головой, оставив депутата в состоянии растерянности и испуга.

Встреча с инопланетянами, а главное – способность читать мысли посторонних людей как-то перевернули, опрокинули всю жизнь Маши и Алексея Петровича, поставили их в какое-то новое, непривычное и необычное измерение человеческого бытия. Иногда они ощущали нереальность своего положения, им казалось, что они находятся в состоянии летаргического сна и происходящая вокруг них жизнь – это цепь сновидений, тем более что реальные, подлинные сновидения, которые раньше их навещали каждую ночь, теперь совсем исчезли. Общались друг с другом чаще всего без слов, мысленно. Вначале их это забавляло. Но, находясь среди людей и читая их тайные мысли, они чувствовали себя как в аквариуме, испытывали неловкость. Обладая великой тайной, они не могли ее никому открыть напрямую. А те эпизоды, вроде беседы Алексея Петровича с епископом о масонах или разговора Маши с главным редактором и депутатом, имели для них неприятные последствия. Знакомые, особенно сослуживцы Маши, чтоб не выдать своих интимных мыслей, просто избегали встречи с «ясновидицей» Епископ Хрисанф перестал встречаться с Ивановым и даже не звонил. Им было неуютно и неловко, как людям, живущим в полностью стеклянном доме, где все – стены, полы, потолки – прозрачно.

Так продолжалось дней десять. Однажды часа в три ночи Маша проснулась от сновидения, первого после встречи с инопланетянами. Ей снилось что-то приятное, торжественно-возвышенное, какое-то хоральное пение, разбудившее ее. И потом тихий голос Алексея Петровича:

– Ты проснулась, зоряночка?

– А ты давно не спишь?

– Только что. Но я выспался. Представь себе – ко мне снова вернулось сновидение. А что снилось – не помню. Что-то хорошее. Какие-то ангелы. Я уже не усну. С которого часа начинают ходить электрички?

– Не знаю, милый. Но мы поедем. Я рада, что желания наши совпали. Я чувствую зов. Он как набат.

Как и в прошлый раз, они поехали на дачу едва ли не на первой электричке. От платформы шли словно на крыльях летели, охваченные праздничным состоянием. И весь мир вокруг был праздничным и новым: молодое, игристое и неяркое солнце струилось бриллиантами в росистой траве, в черемуховых зарослях заливались восторженные соловьи, синее звонкое небо дышало свежестью и первозданной чистотой, еще досматривали последние сны жители поселка, вокруг не видно было ни души. Лишь они вдвоем заполняли этот прекрасный и опозоренный негодяями мир. Им дышалось легко и просторно, и сердца их, осененные светлой и чистой любовью, бились в едином ритме, и мысли их, благие и ясные, были общими: «Они позвали нас! Мы идем на ИХ зов смело и радостно, с открытыми душами». Они уже не произносили слов, они разговаривали мысленно. «Если повторится встреча с НИМИ, что мы им скажем?» – спросил Алексей Петрович. «Мы скажем то чего не сказали в прошлый раз: помогите землянам, отравленным ядом лжи, лицемерия и жестокости. Спасите нашу планету!» – «А еще мы скажем им, – продолжил ее мысли Алексей Петрович, – что люди Земли, погруженные в муки и страдания, всегда с надеждой о спасении обращали свой взор на небеса. Будьте же посланцами неба, ангелами-спасителями – вы, всесильные, и всесущие, и всеведущие, помогите землянам избавиться от зла и ненависти, посеять навечно семена добра и любви. Вас просят униженные и оскорбленные. Снизойдите!»

Было раннее-раннее, звонкое и ясное утро, когда они пришли на дачу. И, несмотря на такую рань, они почему-то совсем не удивились, увидав на крыльце поджидающих их бабушку и внучку. Настенька с восторженной радостью бросилась к ним навстречу. Маша легко подхватила ее на руки, прижала к себе и расцеловала. А Лариса Матвеевна посетовала:

– Проснулась чуть свет-заря, и мне спать не дала. Идем, говорит, «наших» встречать. Я уж начала волноваться: не случилось ли что?

– Все в порядке, мама. Мы пойдем в Копнино.

– И я, и я, мамочка, и я с вами! – радостно завопила Настенька.

«Возьмем ее», – мысленно произнес Алексей Петрович.

«Возьмем, обязательно возьмем, – охотно согласилась Маша и добавила: – Пойдем сейчас. Попьем чаю с бутербродами и пойдем».

Конечно же, Лариса Матвеевна воспротивилась, удивилась и возражала: зачем в такую рань, когда роса еще не спала, и зачем тащить ребенка?

– Она поедет на лошадке, – урезонивала Маша. – Алексей Петрович согласился быть лошадкой, и для нее эта прогулка не будет утомительной, зато полезной и приятной: девочка давно мечтает побывать в Копнино. А сейчас самая прекрасная пора – расцвел на полянах пестрый ковер.

Маша была настроена решительно, и никакие уговоры матери не могли поколебать ее намерения взять с собой Настеньку. Девочка прекрасно себя чувствовала на плечах Алексея Петровича. Она была переполнена радостью и восторгалась всем, что встречалось им на лесном пути, озаренном игристым утренним солнцем. Эта маленькая дочь планеты Земля воплощала собой очарование и счастье в этом еще не познанном и не разгаданном ею мире, где царствуют законы двуногих хищников, восседающих на троне, сделанном из всесильного желтого металла.

Огромная поляна, озаренная солнцем, еще не успевшим испить росу, пестрела несметными колокольчиками и ромашками.

Синие и белые блестки по зеленому полю искрились и переливались звучной радугой. Дети очень чувствительны к прекрасному. Их чистые, неиспорченные души поражают и очаровывают своим непосредственным восприятием мира. Недаром же говорят: устами младенца глаголет истина. И уста Настеньки с восторгом и удивлением произнесли:

– Как красиво! А можно мне побегать и поваляться? И колокольчик с ромашкой сорвать?

– Погоди немного: спадет роса, и ты побегаешь, – ответила Маша, с умилением глядя на дочурку. Она расстелила тот же плед на том же месте и предложила: – А пока поваляйся здесь.

Маша и Алексей Петрович вдруг одновременно ощутили необычное, напряженное волнение, о чем мысленно сообщили друг другу. Оно неотвратимо нарастало в них, как бы извне проникая в организм. И тогда внезапно и совсем бесшумно, уже с противоположной стороны, рядом с ними опять приземлился серебристый диск и мгновенно открылась дверь. Маша с волнением схватила на руки дочь, и та же, что и в прошлый раз, невидимая сила приподняла их, превратив в легкие пушинки, и втянула в открывшийся проем…

…Ни вечером, ни ночью, ни утром Лариса Матвеевна не дождалась своих чад. По совету соседей подождала еще до вечера, а потом заявила в милицию. Через несколько дней по телевидению в программе криминальной хроники среди других сообщений о пропавших людях было предельно кратко оповещено, что семья из трех человек утром ушла на прогулку на Копнинские поляны и не вернулась домой. Говорили, какая-то женщина утром видела в небе над Копнином серебристый диск. Но ее слова всерьез никто не принял. Пресса и телевидение в те дни занимались более важным государственным делом – пикетированием трудовой Москвой Останкинской империи лжи. Им было не до космических сенсаций.

…Прошло пять месяцев, выпал первый снег и растаял. Кто-то вышиб окно в мастерской Иванова, раскрошил вдребезги отформованные в гипсе «Ветерана» и «Лебединую песню» и прихватил два живописных этюда Алексея Петровича. Мраморный портрет Маши и композицию «Девичьи грезы» унести не смог. Да вряд ли они его интересовали. Искусство и перестройка по Горбачеву-Ельцину – понятия несовместимые.

Недавно я побывал на квартире Ларисы Матвеевны и был несказанно рад, увидав там шедевры Алексея Петровича – портрет Маши и «Девичьи грезы». От них искрилась и сияла светлая и чистая любовь, они сверкали как голубой бриллиант.

Вопреки милицейской версии, что семья Ивановых – Зорянкиных стала жертвой расплодившихся в России с благословения демократов уголовных банд, Лариса Матвеевна, убитая неутешным горем, верит рассказу женщины, видевшей над Копнином «серебристую тарелку», и верит в непременное возвращение на Землю своих родных. Считает, что это произойдет тогда, когда состоится суд над Горбачевым, Ельциным, Яковлевым, Шеварднадзе и всеми иными предателями Великой Державы.

Эпилог

«На протяжении семи месяцев в небе над Бельгией регулярно появлялись НЛО. Они были зафиксированы как радарами, установленными на поверхности земли, так и радарами с воздуха, установленными на истребителях противовоздушной обороны, поднятыми по тревоге. Это были летающие объекты треугольной формы со светящимися по углам прожекторами. Истребителей они допускали до себя не ближе, чем на десять километров, потом гасили прожектора, давали красную вспышку и на немыслимой скорости исчезали. Одному из бельгийских инженеров удалось на две минуты заснять на видеопленку это необычное явление».

(Из газет)

1. Во Вселенной

Первые минуты, – впрочем, не минуты, а часы, на небесном корабле инопланетян мы чувствовали себя мало сказать неуютно, – очень даже плохо. Как это ни странно, лучше нас с Машей чувствовала себя Настенька. Состояние невесомости – а это было главное неудобство – ее просто удивило, как катание на каруселе в парке Сокольники. Маша находилась в растерянности, доходящей до ужаса. Страх не столько за себя, сколько за ребенка погрузил ее в оцепенение, и она, крепко прижав к себе Настеньку, свободно парила в довольно широком пространстве корабля, пока я не подхватил их и не посадил в мягкое удобное кресло, снабженное автоматическим креплением. Сам сел в другое, стоящее рядом кресло. Все это я делал по команде, исходящей от невидимого источника, притом воспринимал я ее не внешним духом, а так, как мы разговаривали с Машей мысленно, безголосо. Естественно, команду садиться в кресле должна была воспринимать и Маша, но, как я уже сказал, она находилась в эти первые минуты в состоянии близком к шоку. И это несмотря на то, что у нас уже был опыт, мы уже летали на межпланетном корабле. Но в тот раз все было по-иному, все было проще: тогда мы находились в состоянии полудремы или легкого гипноза. Нами манипулировали. Теперь же мы были в полном здравии, в состоянии душевного и физического взлета.

Коротко расскажу о корабле, вернее о том помещении, в которое нас буквально затащила какая-то невидимая сила. По крайней мере, как и при первой нашей встрече с инопланетянами, так и на этот раз мы не видели хозяев или обитателей так называемого НЛО. Помещение представляло форму несколько сплюстнутого цилиндра, стены, пол и потолок которого состояли из одного материала и были как бы затянуты легкой голубоватой дымкой, струящейся словно туман и навевающий приятное умиротворение. Эта дымка и составляла источник света, мягкого, спокойного и в то же время способного усиливать или убивать яркость свечения и принимать разные оттенки.

Три вертящихся кресла у стены по правую сторону; у противоположной стены невысокое в виде эстрады возвышение, как не трудно было догадаться, предназначавшееся для сна. Рядом дверь в туалетную комнату. Где что находится и как им пользоваться, нам объяснял все тот же невидимый, доброжелательный голос, мелодичный, богатый оттенками. Он доносился откуда-то издалека и в то же время был как будто рядом и воспринимался не ушами, а всем существом. Это трудно объяснить. Ведь мы с Машей уже разговаривали без слов, то есть читали мысли друг друга. Кстати, отвечу сразу на непременный вопрос любопытного читателя: а как насчет харчи? Все очень просто, принимали мы по одной таблетке в день и в неограниченном количестве ароматной, нечто вроде сока жидкости, очень неприятной на вкус.

Первые дни мы, то есть я, и Маша, разговаривали между собой мысленно, без слов, точно боялись выдать невидимым похитителям нас свое сокровенное, хотя, конечно, догадывались, что они «слышат» и понимают наш бессловесный разговор. Однажды Маша сказала вслух: «Алеша, мы же так можем разучиться по-человечески говорить. Давай с этим кончать. Согласен?» «А как из это посмотрят наши… хозяева?» – также вслух ответил я. И в тот же момент раздался мелодичный голос инопланетянина: «Пожалуйста, разговаривайте, как хотите. И вообще чувствуйте себя, как дома. Вы здесь одни». Это прозвучало, как ирония: хорошенькое дело – «одни», когда даже наши мысли контролируются. Воцарилось молчание. По бледному лицу Маши скользнула натянутая улыбка, а в бездонных глазах ее только на миг сверкнули лукавые огоньки. Настенька настороженно посмотрела вокруг, будто хотела увидеть говорящего, и спросила: «Папа – так она меня называет, – а кто это говорил? Где этот дяденька? Как его зовут?» Я замедлил с ответом, не зная, что сказать, как тот же очень дружелюбный голос оповестил: «Меня зовут Ангел». Так мы «познакомились». Но детское любопытство неистощимо. «А вы где, дядя Ангел?» – поинтересовалась Настенька. Ответ последовал немедленно: «Мы везде, во всей Вселенной. И в вас – в тебе, в маме, в папе».

Наступила мягкая, вдумчивая пауза, которую нарушил приятный, мелодичный голос Ангела: «Знаю – у вас много к нам вопросов. Но прошу вас воздержаться задавать их. Со временем вы получите ответы. Частично», – прибавил он и умолк. И сразу же туманная дымка, облажившая стены и потолок, медленно начала принимать розоватый оттенок, похожий на дым, освещенный утренним солнцем в морозный день. Мы почувствовали необыкновенный тонкий запах, напоминающий аромат роз, который, казалось, источают стены и потолок. Этот аромат благостно действовал на нас, навевая покой и умиротворение. Мы как бы погружались в беспечную дрему, расслабив свое тело, но мысль оставалась светлой, ясной и более восприимчивой, обостренной. Я смотрел на Машу, на ее веселое лицо, осененное ослепительной улыбкой, исторгающей обаяние и любовь. Глаза ее лучились нежностью и добротой. В них я читал ее утешительные мысли: все хорошо, все прекрасно. Не нужно беспокоиться. И я восхищался ей и в мыслях говорил о своей беззаветной любви к ней, о моем неземном обожании. Да, я боготворил ее еще сильней, чем на земле, и благодарил судьбу, сделавшую меня самым счастливым человеком теперь можно было сказать во вселенной. Пелена тумана, обтянувшая потолок и стены, постепенно тускнела, принимая сиреневый оттенок, как это бывает на закате солнца в апрельском лесу, еще не одетом в листву. Настенька погрузилась в сон, а мы с Машей слушали внутренний голос Ангела, думалось, он отвечал на наши заданные вопросы. Это было очень похоже на то, что когда-то лет десять тому назад мне часто снилось: чей-то голос внушал мне не мои, даже неизвестные мне идеи и мысли, но неожиданно оригинальные, заслуживающие внимания. Теперь же Ангел говорил, что они давно, уже много лет постоянно ведут наблюдение за нашей планетой, молодой и едва ли не самой прекрасной во Вселенной – гордостью Всевышнего Творца, и что гордость эту сменило разочарование. Потому что силы Добра уступили силам Зла, своей беспечностью и доверчивостью не смогли противостоять силам Зла, не сумели объединиться и победить, своим непротивлением дали возможность тлетворным бациллам разрушения расплодиться по всей планете, позволили вирусам духовного и нравственного разложения поразить изначально здоровый организм человечества. Обитатели планеты земля, то есть мы, люди, подверженные эгоизму и алчности, своими неразумными деяниями довели планету до серьезной болезни. «Земля больна, – говорил Ангел, – и болезнь эта стремительно прогрессирует. Многие тысячелетия на планете действуют силы Добра и Зла, создатели и разрушители. Последние, по одной из версий, суть не земного происхождения. Их имя – бесы.

На противоположной от нас стене, то есть над спальным ложе, вспыхнул экран с изображением карты западного полушария.

– Здесь, – сказал Ангел, имея в виду обе Америки, – сегодня властвуют бесы и преданные выродки. Как, впрочем, и во всей Европе.

Это одна версия происхождения бесов. И она ошибочная. Но есть и другая, правдивая версия, – продолжал Ангел. – Суть ее в том, что бесы земного происхождения. И он пояснил: «Сатана – это воплощение Зла во вред Творцу Вселенной решил испохабить его прекрасное творение, его гордость – планету Земля. Для этой цели он спустился на землю и побывал во всех населяющих ее племенах, отыскивая подходящее для воплощения своего коварного замысла. После долгих исканий он все-таки нашел племя, отличающееся высокомерием, эгоизмом, жестокостью и цинизмом, лишенное элементарных нравственных и духовных начал. Поселившись среди них, он привил им инстинкт разрушения, развил и укоренил в них все их пороки и сказал им: вы мои избранники, я дарую и повелеваю вам владеть над всеми двуногими, населяющими эту землю. Он дал им инструкцию, следуя которой бесы должны прийти к мировому господству».

Перед нашим взором на экране Ангел развернул карту планеты, на которой шестиконечными звездочками были обозначены страны, уже покоренные бесами. Эти звездочки, как кароста, покрывали оба американских материка, Европу, Австралию. И к немалому моему удивлению – Индию. Только Китай, Корея, Япония были почти чисты от этих бесовских символов. Зато они густо покрывали огромные просторы, когда-то носившие гордое имя СССР. Таяли и смывались с карты другие страны и континенты, и перед нашим взором крупным планом предстала карта США. «Здесь главное обиталище бесов, – вслух прозвучал твердый голос Ангела. – Здесь хранилище земных сокровищ, награбленных алчными, ненасытными бесами и их лакеями-выродками, аборигенами, которым бесы подставляют жен из своего племени. И тогда рождаются бесята-полукровки, самые отвратительные из бесов. Отсюда из этой страны бесы правят миром через купленных ими выродков. Здесь они создали свой дьявольский штаб наподобие всемирного правительства, которым тайно правит сатана. Здесь плетутся интриги и заговоры против непокорных. Здесь решалась судьба вашей страны».

После этих слов Ангела перед нашим взором вместо карты США предстала карта СССР, каким он был до Беловежской авантюры. А голос Ангела продолжал:

«Чтоб покорить все племена Земли, бесы придумали разные лживые теории, вроде „общего дома“, построенного по проекту их главного архитектора Зла – сатаны. Их цель – заставить все народы отказаться от своих корней и принять однообразный образ жизни, предложенный сатаной. Всевышний Творец создал на планете Земля гармонию несметного многообразия среди людей и в природе. В этом величие и мудрость Создателя. Бесы хотят истребить эту гармонию. Прирожденный инстинкт разрушения зовет их к насилию над природой и человеком, и это свое насилие они обставляют различными лживыми теориями, вроде „цивилизации“, „демократии“, „прогресса“ и прочей выдумки. Их „цивилизация“ и „прогресс“ построены на фальшивом фундаменте разрушения: жестокого насилия над природой, нравственного и духовного растления человека, его физического истребления голодом».

Слова Ангела давали пищу для размышлений. Меня естественно, интересовала судьба родины: кто и как разрушил ее, вверг смуту? Откуда вдруг в одночасье появились сотни миллионеров и миллионы нищих? Почему на ее окраинах полилась кровь и потянулись караваны беженцев? И ответил мне Ангел почти так же, как говорил когда-то мой покойный друг и однополчанин генерал Якубенко Дмитрий Михеевич. «На Россию, как на лакомый кусочек, давно зарились ее ближние и дальние соседи. Не однажды они пытались покорить ее силой оружия и разграбить, но каждая такая попытка кончилась для них жестоким поражением. И тогда за дело взялись бесы-внешние и внутренние. Начали разрушать ее с растления молодежи. Вталкивали в их неокрепшие души свою бесовскую „культуру“, густо заправленную на животных инстинктах – на сексе, насилии, цинизме, неверии. И ваша трагедия – дело рук бесов и оборигенов-выродков. Они насильственно отучили вас от веры, заставили забыть десять Божьих заповедей Добра. Они растлили человечество, погрузив в разврат, эгоизм, бездуховность, жестокость, алчность. Люди приобрели повадки зверей, погрязли в плотском удовольствии и отвергли духовность, перестали отличать прекрасное и возвышенное от пошлого и мерзкого. Алчность привела вас к конфликту с природой, которую вы губите ради своего удовольствия, рубите сук, на котором сидите, – вы берете от природы больше, чем вам нужно для жизни, больше, чем она может дать. Ваши правители – глупые лицемеры, безнравственное, тщеславное, бездуховное отребье, вознесенное на олимп власти все теми же бесами. Вы жадно ищите правды, а верите в ложь, которой вас денно и нощно кормят бесы и выродки. Они издеваются, насмехаются над вами, оскверняют и порочат все чистое, светлое, здоровье. А все уродливое мерзкое эти могильные черви объявляют гениальным. И одураченная толпа рабов принимает всерьез их рекламу и преклоняется перед пошлостью и уродством.

Когда умолк его голос, Маша в тревоге спросила: «А где же спасение?» И Ангел ответил: «В борьбе со злом. Когда все люди планеты сбросят с себя покров лжи, навешенный на них бесами и выродками, откроют глаза, просветят свой разум и узреют правду и распознают под благородной личиной врагов своих – угнетателей и притеснителей из племени бесов и вырвут у них ядовитое жало, источающее лицемерие, ложь, жестокость и разврат, отнимут у них награбленное золото, алмазы, запретят им терзать и отравлять недра, воды и атмосферу, заставят жить по справедливости, отдавая предпочтение не плотской, а духовной пище; когда народы и племена с презрением отбросят чуждые им сатанинские одежды и нравы и предпочтут им обычаи и традиции своих предков; когда люди планеты прогонят бесов и выродков с командных и доходных постов, захваченных ими обманом и подкупом, тогда Земля избавится от болезни и восторжествует Добро над Злом».

Ангел умолк, и вновь в помещении воцарилась мягкая, завораживающая тишина. Но через минуту мы восприняли внутренний голос Ангела: «У бесов есть устав, по которому они идут к господству над Миром. Называется он Протоколы. Бесы скрывают его от людей, ибо если все люди Земли ознакомятся с этим дьявольским планом порабощения, они возмутятся и разрушат коварный замысел бесовщины. Этот сатанинский план должен получить широкую огласку среди людей, особенно молодежи. С ним учителя должны знакомить школьников».

Я смотрел на Машу, и мне казалось, что она засыпает. Да я и сам почувствовал, как погружаюсь в легкую дрему. Не могу сказать, был ли это естественный сон или нас преднамеренно усыпили.

Первый проснулась Настенька. «Мамочка, посмотри, какой голубой шар», – с восторгом и удивлением воскликнула она. И было чему удивляться: стена, у которой стояли наши кресла, неожиданно оказалась прозрачной, и перед нами открывались безбрежные просторы Вселенной. Среди необыкновенно крупных не по-земному ярких звезд в черном безмолвном медленно плыла наша до боли родная Земля, излучая голубой ореол. Солнце не было видно – оно находилось с противоположной стороны корабля. И в эти минуты я всем своим существом почувствовал величие и бесконечность Вселенной, ее непостижимость для нашего ума, и этот прекрасный голубой шарик показался маленькой рождественской игрушкой, песчинкой необъятного Мироздания, где все подчинено вселенскому закону Разума и Гармонии.

Необычность положения, в котором мы очутились в первые часы, да и дни, погружала меня в состояние тревоги и, признаюсь, даже страха. Но потом все это исчезло и не без влияния. Маши. Она вела себя так, словно попала в свою стихию, о которой всю жизнь мечтала Она была возбуждена до состояния восторга, и это состояние казалось настолько естественным, что все мои тревоги выглядели ничтожными. «Алешенька, ты не находишь, что это судьба, наша с тобой судьба, – весело говорила она. – Ты веришь в судьбу? В предначертание свыше? То, что мы встретились с тобой и полюбили друг друга? Это не случайно: ведь мы же оба мечтали о встрече с инопланетянами. И поэтому они выбрали нас. Из миллионов землян нам оказана такая честь. Мы должны благодарить судьбу за это». Глаза ее сверкали неземным блеском. Лицо излучало чистый свет, она вся пылала счастьем и, позабыв, что за нами наблюдают ласкалась ко мне, шепча: «Алешенька, родной, как я тебя люблю. Нет, ты не представляешь, что ты для меня. Ты – моя жизнь, мое счастье». Она была восхитительна, эта великая и мужественная женщина – моя неземная любовь.

А время шло. Понятия «день» и «ночь» утратили свой смысл. Когда нас одолевал сон, мы из кресел перебирались на постель, устроенную с искусственным земным притяжением, и ложась, мы уже не находились в состоянии невесомости, к которому привыкали и мучительно и долго, с Ангелом разговаривали все реже и реже, зато чаще погружались в состояние полусна. Мы понимали: над нами делают какие-то эксперименты. Физически мы чувствовали себя превосходно. Прозрачная стена открывалась не часто и не надолго. Ощущение необъятности Вселенной всегда приводило в трепет и одновременно порождало чувство гордости за дарованную нам судьбу. Ведь мы считали себя «избранниками неба», полномочными представителями землян в Космосе и нисколько не жалели, что нам выпала такая доля. Маша постоянно была в состоянии восторга и все повторяла, что она мечтала о такой участи и что ее мечта сбылась. Ее совсем не огорчала перспектива не вернуться на землю. «Мы не жертвы, – говорила она, давая волю эмоциям. – Пойми, Алешенька, мы миссионеры, и миссия наша особая, исключительная, чрезвычайная. Помнишь, в твоей мастерской, упиваясь нашим счастьем, мы радовались и говорили: мы одни в этом мире. Теперь же мы действительно одни во Вселенной, и я тебя очень люблю». Она была по-прежнему ласкова, нежна и очаровательна, и мы, не стесняясь Ангела, любили друг друга. А мне все же хотелось вернуться на Землю, хотя я не говорил об этом Маше, и был солидарен с ней, разделяя ее восторг. Я постоянно думал о нашей родине, разграбленной, опозоренной и оплеванной бесами, которые там правят свой шабаш. Я даже однажды обратился к Ангелу с просьбой помочь России избавиться от власть придержащих палачей. Ответа не было.

Мы не замечали бега времени. Но вот после долгого молчания мы услышали голос Ангела. Это случилось после того, как Настенька начала капризничать: хочу к бабушке, там мои игрушки, мои книжки. Мы с Машей пытались успокоить ее, рассказывали сказки, читали наизусть детские стихи. Не подействовало. «Вы вернетесь на Землю, и нашу с вами встречу сохраните в тайне, – объявил Ангел. – Но прежде мы научим вас врачевать людей, пробуждая в них внутреннюю, неиспользованную энергию. Вы будете устранять в людях их физические недуги и проповедовать им правду о бесах. И они, исцеленные вами, понесут эту правду и уст в уста своим близким и знакомым, освобождая их от сатанинской лжи. Они станут апостолами Правды и Добра. И однажды к вам придет совершенно здоровый человек, и вы наградите его силой, какую получили от нас, и расскажете ему всю правду о бесах и их дьявольских Протоколах и от нашего имени благословите его возглавить все сущие народы российские на священную битву с бесовским Злом». Когда он умолк, Маша спросила: «А как мы узнаем его?» «По лицу, осеянному чистым светом глаз, излучающих веру, справедливость, честность, неподкупность, правду и добро», – был ответ Ангела.

Меня порадовало предстоящее возвращение на Землю. А Маша, кажется, была немного разочарована, зато Настенька оживилась, повеселела, от хандры ее не осталось и следа.

О времени мы в течение первых месяцев ориентировались по моим часам. Потом, спустя два месяца пребывания во Вселенной, запутались, поскольку не имели при себе ни бумаги, ни карандаша, чтобы вести счет. Интуиция подсказывала нам, что прошел год, а возможно, и больше. Время тянулось очень медленно, особенно после того, как нам сообщили о решении вернуть нас на Землю. Подмывало нетерпение. Огорчало и то, что в последний раз, когда стена становилась на недолгое время прозрачной, мы не обнаруживали нашего родного голубого шара. Только звезды, яркие, холодные и какие-то безучастные. По ним мы определяли, что корабль наш летит. А при закрытой стене создавалось впечатление, что мы стоим на месте, просто висим в небесном пространстве.

Прошел приблизительно месяц в напряженном ожидании. Когда же? – спрашивали мы себя. Неожиданно на нас обрушилось какое-то странное чувство: необъяснимое, все нарастающее беспокойство, переходящее в тревогу. Мы не находили себе места, нервничали, метались из угла у угол. Но удивительно: Настеньку это состояние не коснулось, она была спокойна и даже весела. Наконец, голос Ангела: «Летим к Земле. – И долгая пауза. Затем тот же голос: – На вашу страну надвигается трагедия: бесы и выродки решили пролить русскую кровь. Мы вас посадим после того, как совершится это сатанинское преступление».

Бог мой! Что ж эта такое? Неужели гражданская война? Бесы решили… И выродки… Не народ, не патриоты, а бесы. Значит, власть придержащие, демократы. Вот, оказывается, источник нашей необъяснимой тревоги. Теперь все прояснилось. Выходит ОНИ, то есть Ангелы, могут предсказать события. «А нельзя ли предотвратить преступление, помешать ему свершится?» Я сказал это вслух, глядя на Машу, но вопрос был адресован Ангелу. Он промолчал. Только минут через десять стена сделалась прозрачной, и мы увидели шар земной, окутанный сизым туманом. Смутно вырисовывались очертания материков среди океана. Где-то там, на самом большом материке, пролегла наша родная, многострадальная Россия, растерзанная и оплеванная бесами и выродками. Какую ж еще кровавую пытку придумали они?

Неожиданно за прозрачным бортом корабля поплыли словно в дымке тумана какие-то странные тени, напоминающие человеческие лики. Они, как признаки, совершенно бесплотные, прозрачные наплывали и колыхались. С каждой секундой они становились все гуще, и лики вырисовывались четче. Солдаты, матросы, штатские люди, пожилые и совсем молоденькие, мальчишки. Это было невероятное, я бы сказал жутковатое зрелище, когда мороз по коже. Я видел, как побледнела Маша. А сонмище ликов медленно плыло вдоль корабля, заслоняя собой звезды, и лики с каждым мгновением виделись ярче и четче. И мы с Машей одновременно воскликнули: «Жуков, маршал Жуков!» Да, это его образ проплывал перед нашим изумленным взором среди массы солдат. «Смотри, Пушкин!» – воскликнула Маша. «А рядом Кутузов, – отозвался я и вновь: – А там, похоже, Александр Матросов и еще Якубенко Дмитрий Михеевич, мой генерал!» Были и еще знакомые. Я узнал своего школьного друга Петю Цимбалова, погибшего под Кенигсбергом, Маша увидела свою покойную бабушку. Это видение ошеломляло, бросало в дрожь. Что все это значит? – мысленно спросил я, и в ответ услышал голос Ангела: «Под нами Россия. А здесь обитают души ваших соотечественников. Они возмущены преступными деяниями бесов и выродков и бездействием, слепотой и глупостью своих потомков. Они корят и проклинают вас, хотят пробудить в вас совесть, честь и достоинство». После этих слов прозрачная стена покрылась туманной пеленой и приобрела свой обычный вид. Но какой-то неестественный, неземной, потусторонний гул, печальный и гневный, заполнял все помещение. Мы ощущали его всем своим существом, каждым атомом тела. Казалось, что в этом гуле, как тревожные всплески, как стон, вырываются человеческие голоса и травят наши души. Мы были взволнованы услышанным и увиденным: кровавое побоище на земле и возмущенные души покойников в небесах. Что это – мистика или реальность? Я вспомнил наши разговоры с епископом Хрисанфом о бессмертии души. Владыка на этот счет имел твердые убеждения, у меня же возникали сомнения, я колебался. И вот они – души усопших и погибших в боях за Родину собрались над Россией в ее трагический час предательства и позора и теперь корят и проклинают своих наследников, которые не уберегли наследства, поверили лжецам, позволили себя оскотинить, отдали власть бесам, оборотням, ворам. Мысли мои метались от душ усопших к кровавой бойне там, на Земле, в моей России, к битве, которая должна произойти или, может быть, уже началась.

Неожиданно на противоположной стене прямо над чащей постелью вспыхнул большой голубой экран точь-в-точь как на телевизоре, и на нем раскрылась панорама Москвы. Сначала общий план, потом отдельные районы и, наконец, Кремль, заполненный войсками. И гул, тревожный, вздрагивающий, орудийные выстрелы вперемежку с пулеметной трескатней. Кадры на экране менялись. Вот Горбатый мост напротив Дома Советов, на нем танки. Стреляют по белому зданию Парламента. Белое здание – Лебедь в огне. Горят верхние этажи. Толпы людей за танками. Трупы на асфальте и кровь. Трупы безоружных. На экране крупным планом девушка, совсем ребенок. Лежит навзничь, раскинула руки, как распятие. Глаза открыты, волосы растрепаны. Кровь на виске. Она мертва. «Это Россия», – слышится приглушенный голос Ангела, и меня бросает в дрожь: я с ужасом мысленно говорю: «Расстрелянная Россия» и слышу безмолвное добавление Маши: «Убитое будущее России». И словно в ответ на экране появляются убийцы – сначала те, кто отдал приказ убивать: Ельцин, Черномырдин, Грачев. Среди них какой-то черненький, вертлявый, захлебывающийся, в восторге кричит: «Давите их, Виктор Степанович!» «Это нижегородский губернатор Немцов», – поясняет Маша. Потом на экране появляются омоновцы. Их лица крупным планом – озверелые, обезумевшие от водки и крови, те, кто выполнял приказ главных убийц. В моем сознании всплывает образ фашистских эсесовцев, убивающих русских детей. Они стреляли в будущее великой державы, как и эти. До чего ж они похожи – эсесовцы и омоновцы. И те и эти кровожадные твари убивали безвинных людей только за то, что они любили свою родину. Убивали патриотов. А на экране новый кадр: во дворе какого-то дома на грязной земле раненый юноша, совсем еще мальчишка. Лицо в крови. Он пытается подняться, но сил не хватает. Испуганный взгляд его просит о помощи. Но вокруг – никого из людей. Он истекает кровью. В умаляющих глазах жажды жизни. Откуда-то из угла появляются двое в черных одеждах и черных масках с пистолетами в руках. Они останавливаются возле раненого и, осмотревшись кругом, хладнокровно стреляют в русского юношу. «Да это же бейтары!», – в ужасе воскликнула Маша. «Кто такие, что за бейтары?» – спросил я, совершенно подавленный увиденным. «Еврейская молодежная организация, – ответила Маша и добавила: „Бесенята, жаждущие русской крови. Дождались своего часа“. А я подумал: придет ли когда-нибудь возмездие? И в ответ услышал голос Ангела: „Вы русские умеете прощать и любить. Пора бы вам научиться ненавидеть и мстить“. И с этими словами погас экран.

2. В расстрелянной Москве

Нас высадили в шесть утра недалеко от платформы Семхоз Ярославской железной дороги. Было еще темно, но электрички уже ходили. Алексей предлагал сразу пойти на нашу дачу и осмотреться, разобраться в обстановке. Я предлагала сразу же ехать в Москву. Во-первых, у нас не было от дачи ключей, а мама обычно уезжала с дачи на московскую квартиру в середине сентября. Сейчас же, судя по прохладной погоде, должно быть, заканчивается сентябрь, и мы могли не попасть на дачу. Конечно, можно было зайти к соседям, подсказал Алеша, выяснить обстановку и потом добираться до дома. Я отвергла и этот вариант: мы были одеты по-летнему, пледом, который оказался при нас, мы укутали Настеньку. И пока мы дискутировали, стоя на платформе, подошла электричка, и мы сели в полупустой вагон. У пассажира узнали, что сегодня вторник 5 октября. Первое, на что обратили внимание, было мрачное, какое-то подавленное состояние пассажиров. Значит, свершилась трагедия, частицу которой мы видели из космоса.

В Москве у трех вокзалов было много вооруженных людей: военных, милиции. Мы спешили домой. Мы понимали, что наше появление на пороге собственной квартиры будет ударом для мамы. Надо бы предварительно позвонить по телефону. Но у нас не оказалось монет, у нас вообще не было ни копейки денег, и потому мы не могли воспользоваться метро, – пришлось добираться наземным транспортом с тремя пересадками. Наш звонок в квартиру, тем более в такую рань встревожил маму:

– Кто? – настороженно спросила она.

– Мама, это мы, – сказала я, и, наученная нами, повторила Настенька с радостным возбуждением:

– Это мы, бабушка.

Ну, конечно, слезы, рыдания, радость. Нас считали пропавшими без вести и не чаяли нашего воскресения. Мама за этот год очень сдала, постарела, осунулась. Наше исчезновение здорово ее подкосило. Гипертония, астма, радикулит, словом, целый набор недугов обручился на нее. «Будем лечить», – прочла я мысль Алексея и сказала вслух:

– Мы тебя подлечим, мама, поправим твое здоровье.

На все расспросы мамы мы отвечали, как условились: мол, совершали свадебное путешествие.

– Да разве ж так можно: раздетые, с одним пледом? Да что ж это за путешествие? – недоверчиво проговорила мама, глядя на нас подозрительно. Но от дальнейших вопросов мы отвлекли ее расспросами о кровавой бойне в Москве. И она начала рассказывать об ужасах, творимых бандой Ельцина в эти октябрьские дни в столице. Тут и Настенька совсем не к месту встряла в разговор:

– Бабушка, мы видели застрелянную девушку и мальчика, которого застрелили два бандита в черных масках. По телевидению…

– Ты помолчи, дай нам поговорить с бабушкой, – оборвала я ее, но мама что-то заподозрила и снова пошли вопросы: какое телевидение и где? И почему больше года не давали о себе знать? И все это очень странно и совсем не понятно. Могли бы хоть письма, хоть коротенькую записку прислать.

– Не могли, мама, в том-то и дело, что не могли, и давай эту тему навсегда исключим из нашего разговора. Лучше займемся твоими хворями. Сегодня же.

Мне действительно не терпелось испробывать свои лекарские способности, которыми нас одарил Ангел. И я с каким-то необычным душевным подъемом, как наэлектризованная тотчас же занялась этим благородным делом. Даже мама удивилась: зачем такая спешка? Но я не могла себя остановить, я должна была, обязана, я подчинялась какой-то внутренней энергии заняться врачеванием, точно это было теперь главное в моей жизни Первые три дня мы не выходили из квартиры: надо было «акклиматизироваться». На четвертый день Алеша решил сделать выход в город, прежде всего надо было зайти в Сбербанк и получить пенсию за год с лишнем, и посмотреть мастерскую. Он возвратился к вечеру с кучей денег. Побывал в своей мастерской, наводил там порядок после «визита» туда грабителей. Я думаю, в мастерской мы сделаем нечто лечебного пункта, будем там принимать больных.

На другой день Алеша позвонил владыке Хрисанфу. Тот очень обрадовался его звонку и пожелал встретиться у него на квартире. Мы решили навестить архиепископа вдвоем. Настеньку оставили с бабушкой. За прошедший год Москва еще больше захирела. Грязные улицы заставлены сплошь торговыми палатками, в которых восседают молодые откормленные, самодовольные, наглые парни и девицы, предлагая импорт на любой вкус, а главное – несметный выбор спиртного с яркими кричащими этикетками. Цены фантастические. Это и есть рынок, в который кнутом, как скот, загоняют народ демократы. В подземных переходах и в метро сидят и лежат нищие, среди них много детей, в том числе и школьного возраста, истощенных, голодных, больных. И это новая Россия, страна рабов, страна господ!.. С замиранием сердца я смотрю на этих обездоленных, обреченных, ограбленных, униженных и оскорбленных, до которых никому нет дела И в памяти всплывает святой образ девочки на асфальте, расстрелянной бесами, и юноши, приконченном бейтарами. Эти образы преследуют меня, как и то сонмище душ наших соотечественников, витающее в высоком небе над Россией И почему-то в сердце стучат некрасовские строки: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь!» Да, была могучей и обильной совсем недавно, как бы не лгали и не клеветали сионистские борзописцы. И сделали ее, насильно, вопреки воли и желанию народа, убогой и бессильной западные спецслужбы с помощью сионистов.

Владыка Хрисанф встретил нас очень радушно. На его расспросы о нашем исчезновении мы отвечали уклончиво, он это понял, и не стал допытываться. Кровь, пролитая в октябре, заставила его пересмотреть свои прежние политические взгляды, особенно на роль патриарха в эти трагические дни. Святейший, переполненный ядом антисоветизма, не воспротивился и не осудил преступление Сатаны и его приспешников и фактически занял сторону президента.

– Патриарх окончательно дискредитировал себя в глазах рядовых священников, – говорил владыка. – Его пассивное отношение к наплыву в страну из-за рубежа различных сектантов, свободно получающих у нас и телеэкран, и стадионы для распространения ереси, терпимость к растлению молодежи, и, наконец, молчаливое согласие на разгон и расстрел законного парламента, вызвали резкое недовольство среди Епископата. Назревает раскол. А это опасно, это очень нежелательно, друзья мои.

– Выходит, что создается оппозиция патриарху? – сказала я.

– Оппозиция существует давно, – ответил владыка. – Но она до сих пор была как бы внутри. Не выходила на поверхность. А сейчас проявилась. Не только в Епископате, но и в Синоде. По крайней мере позиции Митрополита Иоанна ощутимо отличаются от позиции патриарха. Владыка Иоанн истинный патриот, и он не скрывает своих взглядов. Недаром же на него набросилась сионистская пресса. В этой связи я вспоминаю вашего, Алексей Петрович, друга, генерала Якубенко. Он был прав, говоря о засилии в России еврейства. И главное, в духовной жизни. На это обращал внимание еще Сергей Николаевич Булгаков. – И тут владыка открыл толстую тетрадь и прочитал: – «Еврейство в самом низшем выражении, хищничестве, властолюбии, самомнении и всяком самоутверждении совершило… значительнейшее в своих последствиях насилие над Россией и особенно над святой Русью, которое было попыткой ее духовного и физического удушения. По своему объективному смыслу это была попытка духовного убийства России».

– Да разве только Булгаков обращал на это внимание, – сказала я. – Об этом говорили и Розанов, и Достоевский, и Куприн, и сотни других мыслящих патриотов. Ну и что? Что изменилось? Духовное и физическое удушение России никогда не прекращалось. И продолжается до сих пор.

– Ну, не совсем так, – возразил Алеша. – Сталин попытался прекратить это удушение.

– А в итоге его самого удушили, – заметила я.

– Вы, владыка, вспомнили моего генерала и согласились с ним в отношении засилия еврейства в России. А я вот начинаю с ним соглашаться в отношении Сталина. Генерал утверждал, что сталинские репрессии были направлены против палачей русского народа, кто совершал, по словам Булгакова, духовное убийство России, – заговорил Алеша. – Представьте себе, какое кадровое наследство оставил Ленин Сталину. Да он и не Сталину, а тому же Троцкому, или Зиновьеву, или Бухарину, женатому на дочери Лурье, злобному русофобу. В Политбюро Сталин находился в плотном кольце ненавидящих его евреев и женатых на еврейках русских, вроде тех же Молотова, Ворошилова, Кирова и так далее. Это и были физические и духовные душители России. А на местах во всех государственных структурах ключевые посты, особенно в карательных органах, занимали евреи. И, конечно, в культуре. Сталину стоило большого труда и умения разделаться с этими душителями. И репрессии тридцать седьмого года были направлены прежде всего против этих палачей-душителей.

– Но их потомки – внуки и внучатые племянники, все эти Гусевы-Драбкины, Афанасьевы взяли реванш, – вставила я. – Разрушили великое государство, уничтожили советскую власть, довели народ до обнищания и голода.

И, наконец, расстреляли законный Парламент, устроили в Москве кровавое побоище.

– И установили сионистскую диктатуру, – добавил Алексей.

– Ужасно, ужасно, друзья мои, – горестно произнес владыка. – После того, что свершилось, после расстрела Парламента, я не верю в воскресение России. Сатана восторжествовал, предварительно обесчестив и оскотинив народ русский, обезмозглив и озверив. Вы видели черное пятно на Белом Доме Парламента. Это черное пятно на совести народа. Вы представьте себе: русские танки стреляют по русским людям и толпа русских людей спокойно и даже весело наблюдает за попаданием снарядов. Что это, как не патология? А писатель Булат Окуджава в интервью газете говорит, что он воспринял с ликованием расстрел Белого Дома.

– Извините, владыка, Окуджава не имеет ничего общего с русскими. Он из племени бесов со всеми их людоедскими инстинктами.

– Но в танках сидели русские, и зверствующие омоновцы тоже русские, – сказал владыка. – И генералы, которые приказ отдавали, тоже не немцы. Вот ведь в чем трагедия. В полной духовной деградации, в нравственном разложении. Стрелять по безоружным соотечественникам? Что это, каким словом назвать? Вы точное нашли слово для Окуджавы – людоедство. Да, да, именно людоедство.

– Я думаю, ваше преосвященство, нужно создать «Черную книгу позора» и записать в нее имена главных палачей. И хранить ее вечно, – вдруг родилась у меня идея, – Так и написать на ней: «Хранить вечно!» Чтоб потомки с омерзением произносили их имена. Чтоб и дети и внуки душегубов чувствовали на себе пятна невинной крови. И чтоб церковь предала их анафеме. Как вы на это смотрите, владыка?

– «Книга позора» – это дело серьезное. Но невинная кровь, пролитая душегубами, не должна запачкать их детей и внуков. Они не виноваты и не несут ответственности за злодеяния родителей. Что до анафемы, то это дело сложное, я бы сказал тонкое, – ответил епископ.

– Конечно, нынешний патриарх – друг президента на это не пойдет, – сказал Алеша. – А вот идею твою с «Черной книгой» я позаимствую. Я создам обелиск позора, который будущая народная власть воздвигнет на Красной пресне. Представьте себе стелу из серого грубого, необработанного камня. Стела зиждится на куче извивающихся змей с человеческими головами и звериным оскалом. Они отлиты из черного металла. А на стеле черными буквами имена палачей и красные пятна крови. А у подножия на асфальте распластанная бронзовая фигура девочки-подростка…

Я живо представила всю композицию, так зримо нарисованную Алешей. Я не успела высказать своего одобрения, владыка меня опередил:

– Это будет впечатляюще, – сказал он. – Только доживем ли мы до открытия такого монумента, сохранится ли Россия, вот вопрос?

– А помните, владыка, вы у меня в мастерской в присутствии Дмитрия Михеевича читали стихи Зинаиды Гиппиус? Там есть строки: она не погибнет, верьте, и близко ее воскресенье, – напомнил Алеша.

– Хочется верить, да надежды нет, – ответил владыка.

– Особую тревогу у меня вызывает молодежь. В ее неокрепшие души впрыснули ядовитые вирусы, через телеэкран и бульварную прессу. Ее окунули в грязное болото лжи, заморочили ей голову, отравили сексом, наркотиками. Это потерянное поколение. А другого не будет.

Большие глаза его выражали бездонную тоску и тревогу. Печать безнадежности лежала на его порозовевшем лице. Он ждал от нас каких-то утешительных слов, но у нас их не было. И тогда после короткой паузы он снова заговорил:

– Телевидение и газеты шумят о фашизме. Это о нас-то? Какая чушь!

– В этой чуши кроется определенная сионистская стратегия, когда вор кричит «держите вора!», – сказала я. – Сионисты захватили власть в стране. В их руках средства массовой информации, банки, смешанные предприятия, торговля. Они понимают, что народу это засилие не нравится, и опасаются взрыва. А чтобы упредить его, вытаскивают излюбленный, испытанный веками жупел антисемитизма, которым пугают доверчивых граждан.

– Да, да, вы правы, – согласился владыка. – Я слышал, что они готовят постановление о борьбе с антисемитизмом, наподобие того, что в свое время издал Бухарин. Тогда много патриотов – и священников, и деятелей культуры, и вообще русской интеллигенции погубили. И сейчас погубят. У них всемирная спайка. Мировой капитал, пресса, телевидение, радио. А мы доверчивы, беспечны. Не видим опасности, не хотим видеть, не желаем себя защитить, самих себя. Не можем договориться меж собою, чтоб отвести Зло.

Вот на такой печальной, безысходной ноте закончилась наша встреча с епископом Хрисанфом. И все же мы не теряли надежды, хотя и отлично понимали, как нелегко будет подниматься нашей стране из того немыслимого развала, в который ввергли ее «демократы», и с какими трудностями столкнется народное правительство, которое придет на смену Ельцину. Придется выдержать жесточайшее давление Запада, главное, США и международного сионизма: шантаж, угрозы, инсинуации, клевету и, возможно, диверсии спецслужб, агентурой которых кишмя кишит Россия.

Поправив здоровье мамы и убедившись в бесспорной эффективности нашего врачевания, я начала приглашать больных в мастерскую Алеши. Первые недели пациентов было не густо, но потом по мере того, как слух о чудодейственном экстрасенсе – так меня стали рекламировать мои первые пациенты – начал быстро расползаться, так что пришлось даже Алешу подключать к врачеванию. Плату мы брали очень сносную, а некоторых лечили бесплатно. Между тем Алеша всерьез занялся работой над монументом позора. Через своих знакомых журналистов я раздобыла имена военных Иуд, активных участников в расстреле Парламента. А к тому же 19 января уже нового 1994 года в «Правде» были опубликованы стихи известного публициста-патриота фронтовика Владимира Бушина «Как живется вам…», точнее его письмо к генералу Борису Полякову, командующему Кантемировской дивизией, чьи танки стреляли по Белому Дому. Мы с Алешей знали Бушина, как острого, язвительного публициста, всегда с восторгом читали его статьи и памфлеты в газете «Советская Россия». А тут вдруг – стихи! Да какие! Это стихотворение произвело на нас ошеломляющее впечатление. Алеша сравнивал его со стихотворением М.Ю. Лермонтова «На смерть поэта». И в самом деле, в нем заложен эмоциональный заряд необычной силы. Его нельзя читать про себя, хочется читать вслух и на миллионную аудиторию. И со слезой, со священным гневом. Я хочу привести его здесь полностью.

«Как живется вам, герр генерал Поляков, В вашей теплой, с охраной у входа квартире? Как жена? Как детишки? Достаток каков? Что тревожит, что радует вас в этом мире? Вы довольны ли суммой, отваленной вам. Из народной казны за народные жизни? Или надо еще поднатужиться нам – Всей слезами и кровью залитой Отчизне? А довольны ли ими полученной мздой Сослуживцы, что били по Белому Дому, Офицеры Ермилин, Брулевич, Рудой? Или надо накинуть хотя б фон-Рудому? А повышен ли в звании Серебряков? Неужели остался в погонах майора? А его одногодок майор Петраков? А как вся остальная кровавая свора? А Евневич, Таманской гвардейской комдив, Навещает ли вас, боевого собрата? Вспоминаете ли с ним, по стакану хватив, Как в тот день вы громили народ Сталинграда? Говорят, горько запил майор Башмаков, Повредился умом капитан фон-Баканов. Или это лишь россказни для простаков, Совесть ищущих даже в душе истуканов Сладко ль спится теперь по ночам, генерал, С боевою подругой в двуспальной постели? Или слышится голос, который орал: «В плен не брать! Если даже бы сдаться хотели!» Или видится вам, лишь глаза призакрыл, С выражением смертного страха и боли Девятнадцатилетний студентик Кирилл И шестнадцатилетняя школьница Оля?.. Вы не стары сейчас, вы пока что нужны. Но настанет пора – и отправят в отставку. И захочется вам позабыть свои сны, Тихо войти во двор и присесть там на лавку. А потом захотите и к тем старикам, Что «козла» во дворе забивают часами, – Это отдых уму и усталым рукам, По которому вы стосковались и сами. Подойдите, приветливо вскиньте бровь, О желании сблизиться скажете взглядом. Но на ваших руках вдруг увидят все кровь; И никто не захочет сидеть с вами рядом. Может быть, вам при этом не бросят в глаза Возмущенного, резкого, гневного слова Но по лицам как будто метнется гроза, И поспешно оставят вас вроде чумного. Вы возмездье страны заслужили давно. Вам Иуда и Власов – достойная пара. Но когда старика не берут в домино, Это, может быть, самая страшная кара. Хоть в глаза вас никто до сих пор не корил, Но какая у вас проклятущая доля! Ведь стемнеет – и снова студентик Кирилл И шестнадцатилетняя школьница Оля. Вот и все, что хотел я сказать, генерал. Это ныло во мне словно старая рана. Ты гвардейской дивизии славу продал – Так прими на прощанье плевок ветерана».

Имена всех этих выродков, названных Бушиным, и, конечно, главных бесов, в том числе Ельцина, Грачева, Ерина, Кобеца, Волкогонова, Алеша вырубит на обелиске «Позора». Люди должны знать не только героев, творивших Добро, их благородные деяния, но и мерзавцев, носителей Зла, содеявших подлости, запятнавших себя невинной кровью. Алеша говорит, придет день – а он недалек – и новое народное правительство расформирует полки и дивизии, обесчестившие себя позором в эти кровавые октябрьские дни девяносто третьего года и поставит памятник Софринской бригаде, отказавшейся стрелять в народ.

С того дня, как мы попали к иноплянетянам, мы спали без сновидений. Это нас удивило: ведь прежде и Алеша, и я все ночи, что называется «без выходных» проводили как бы в волшебном мире. И вот год с лишним без сновидений, о которых мы уже начали забывать. Но сегодня одновременно мне и Алеше во сне явился Ангел. Собственно как и на вселенском корабле мы его не видели, а только слышали его речь, обращенную к нам, его такой мелодичный, чистый, ровный, звучный голос. Он говорил: «Россия погружена во мрак и кровь. Сатана торжествует, бесы ликуют. Оболганный и опаленный народ молчит, как ленивый глупец, не желающий думать и соображать, не умеющий отличать правду от лжи, Добро от Зла, соотечественника от беса-чужеземца. И ждут его горшие испытания и беды. На русскую землю придут иноземные войска, призванные иудами – бесами и выродками. Они пленят ваше воинство, захватят и грозное оружие, и покорят непокорных патриотов, не сумевших друг друга понять и погрязших в мелочных дрязгах и спорах. И голос праведного витии „Восстань, народ славянский!“ заглохнет в неистовой свистопляске бесов, заполняющей эфир грязным потоком лжи. И Россия перестанет быть, как государство и великая держава, и непроснувшийся народ обращен в рабство, и набросятся на его богатства, его земли и недра чужеземные хищники-пришельцы и будут терзать их, пить соки и кровь земли русской, православной, и наступит великий глад и мор славянскому люду и всем иным народам, испокон живущим на святой Руси – наследникам Магомета и Будды. И восторжествуют сны израиливы и продавшиеся им выродки – лакеи, и будут праздновать Пурим в Московском Кремле и в синагоге, построенной на Поклонной горе. Это будет жестокая кара народу, прославившемуся доверчивостью и добротой, поверившему сладким сказкам лжепророков, не пожелавшему разглядеть бесов, укрывшихся русскими именами».

Он умолк, и в тот же миг мы оба проснулись. Такое пророчество, недоброе, страшно меня бросило в дрожь. Значит, безысходность и никаких надежд, даже просветов не нашлось в словах Ангела. Более того, если в начале речи слова его были мягкими, спокойными и ровными, постепенно они становились все жестче и под конец в них звучали металл и укоризна. Укоризна нам, народу русскому. И никакого намека на явление вождя – спасителя, которого мы с Алешей ежедневно, ежечасно ждем, принимая жаждущих исцеления. Мы внимательно присматривались к своим пациентам, выслушивали их, рассказывали им о бесах и выродках, погубивших наше Отечество, но не находили того, кого с волнением нетерпеливо ждали. И ждем, несмотря на беспросветное предсказание Ангела в сновидении. Потому что на яву, во Вселенной, он говорил нам совсем другое, что явится на Руси здоровый, неподкупно честный и справедливый человек и возглавит все сущие народы российские на священную битву с бесовским Злом. Значит, не пришло его время. Но чувствуем всем существом своим его приближение. Он придет, непременно. И скоро. И в жестокой битве народа с бесами и выродками начнется не легкое, но благое дело по спасению и возрождению России.

Крах

И все-таки несмотря ни на что, жизнь неистребима, и человек живуч, и солнце богаче всех банкиров.

С. Н. Сергеев-Ценский

Часть первая. Крах

Глава первая

Ни Таня, ни Евгений не слышали выстрелов: стреляли с глушителем. Они сидели, прижавшись друг к другу позади водителя, расслабленные, слегка хмельные и немного усталые. Длинный громоздкий «линкольн» легко и плавно катил по Кутузовскому проспекту. В машине был включен телевизор, и Евгений без особого интереса смотрел на выступающего перед телекамерой министра иностранных дел Козырева. Таня не смотрела на экран: она презирала этого американского лакея, одного из «новых русских», у которых не было ничего ни нового, ни русского, – в народе их теперь называли «русскоязычными».

Козырев в своей обычной манере с нескрываемым раздражением поносил патриотов, называя их «красно-коричневыми» и предупреждал Запад об угрозе, нависшей над «реформами» и демократией в России.

Тут-то и раздались выстрелы по их машине. Стреляли из обогнавшей их на большой скорости «вольво». «Линкольн» круто рванул вправо и резко затормозил. Супругов Соколовых швырнуло на спинки переднего сидения. Евгений, стукнувшись головой о спинку переднего кресла, хотел было спросить шофера: «Что случилось?», но вместо этих слов из уст его вырвался вопрос: «Ты жив?» Это касалось водителя. И хотя он не слышал звуков выстрела, его постоянно напряженная тревожная психика безошибочно подсказала ему, что стреляли по их машине. Руководитель коммерческой фирмы с невнятным названием «Пресс-банк» Евгений Захарович Соколов инстинктивно догадался, что случилось то, что рано или поздно должно было случиться, это было неизбежно, как рок.

– Я-то жив. Как вы? – услышал он взволнованный ответ водителя на свой вопрос.

– Ты в порядке, дорогая? – спросил он ласково жену.

– Кажется, да. А что случилось?

– Ничего особенного, слава Богу, – поспешно ответил Евгений и, предупредительно положив руку на плечо водителя, сказал скороговоркой: – Все в порядке. Поезжай, Саша.

– Может… милицию?.. – растерянно спросил водитель. Он понял, что хозяин хочет скрыть от жены подлинный смысл произошедшего.

– Нет-нет, никакой милиции. Давай домой.

У подъезда дома, в котором жили Соколовы, водитель подал Евгению подобранную в салоне пулю:

– Возьмите на память.

Таясь от жены, Евгений молча взял пулю и украдкой опустил ее в карман пиджака. Однако это не ускользнуло от настороженного взгляда Тани, но она сделала вид, что не заметила. Необычная нервозность, взволнованность мужа вызвали ее подозрение. Но она не спешила с расспросами, в то же время ей не терпелось удостовериться, что передал шофер мужу «на память». Когда Евгений, сняв пиджак, ушел в ванную, преодолев неловкость, она решила заглянуть в карман пиджака. И к своему ужасу обнаружила там пулю. «Откуда она, где взял ее шофер? Кому предназначалась?» – стучали неумолимые вопросы в воспаленном мозгу Тани. Мгновенно в памяти всплыл недавний эпизод: крутой поворот машины, резкое торможение, тревожный вопрос мужа к водителю: «Ты жив?» Значит была опасность для жизни. Чьей? Конечно же, их троих, находящихся в машине. И эта пуля, которую прячет от нее муж. Трезвая логика и напряженная острота мысли привели ее к догадке: стреляли по их машине. Пуля предназначалась не шоферу и не ей, а, конечно же, Евгению. Но, говорят, пуля дура и не всегда она попадает в цель, иногда пролетает мимо, иногда поражает «случайных», «посторонних». «Это я посторонняя?» Ей стало страшно. На этот раз пронесло, пролетела мимо. Счастливый случай. Только теперь до ее сознания дошло, что счастливого случая могло и не быть.

Она торопливо украдкой положила пулю на место, в карман пиджака, опасаясь, что муж застанет ее за недостойным поступком, – это был первый случай в их совместной жизни, когда она тайком забралась в карман мужа. Теперь она испытывала неловкость и стыд. Однако зачем он скрывает от нее то, что касается их жизни? Ее жизни?

Евгений вышел из ванной наигранно-веселый, но за искусственной веселостью еще резче и отчетливей проступала растерянность, которую он старался скрыть от жены.

– Как тебе понравился вечер? – спросил он.

– Никак, – сухо обронила она.

– Да что ты? – удивился он. – Цвет общества, новая элита.

– Надменные, самонадеянные, хищные. А присмотришься – тревога и неуверенность, – продолжала она с холодной неприязнью. – Как будто ворвались в чужой дом незванными и алчно хватают, жрут и куражатся.

Евгения коробили ее слова, он решил смягчить раздражение лестью:

– А ты производишь впечатление. На тебя мужики клали глаз. Даже Анатолий Натанович, уж на что избалованный женским вниманием, удостоил тебя комплиментом. Между прочим, напрашивается в гости.

– К нам? В гости? – В больших темных глазах Тани вспыхнули недобрые огоньки.

– А что? Почему бы и нет! С таким человеком, как Яровой, любой сочтет за честь…

– Неприятный тип. Отвратительный и самоуверенный нахал.

Бледное лицо Тани скривило брезгливую гримасу, голос прозвучал сухо и раздраженно.

– Ну, Танечка, это ты напрасно. Анатолий Натанович – это фигура! Звезда первой величины на небосклоне бизнеса. Он вхож и в Кремль и в «Белый дом». С ним советуются и прислушиваются даже на самом верху.

– А то я не знаю, кто сидит в Кремле и в «Белом доме»? Такие же Натановичи. Вор на воре. Как будто ты там не знаешь.

Сам-то он знал цену и кремлевским и белодомовским, и тому же Яровому, знал, конечно, но вслух об этом не говорил. Вслух он афишировал себя как «законопослушного гражданина и честного предпринимателя-банкира». У Тани на этот счет были свои и не безосновательные сомнения. И то, что она сходу отвергла Анатолия Натановича, Евгению не понравилось: это путало его расчеты и планы. И он сказал примирительно:

– От Ярового, Танечка, многое зависит. В том числе и наше благополучие. Можно сказать, всё зависит. Он может помочь, поддержать и даже облагодетельствовать. А может и разорить. Такое время. Рынок. Приходится идти на компромисс.

– Не надо меня убеждать. Я прекрасно понимаю, в какое время мы живем.

– Вот и хорошо, – поспешно перебил ее Евгений. – Ради деда, ради благополучия иногда надо пересилить себя, поступиться принципом. Тем более, что я его уже пригласил, то есть, дал согласие…

– Согласие на что? – съязвила Таня.

– Ну, на встречу у нас в доме.

Продолжать разговор на эту тему Таня сочла бессмысленным. Сейчас ее волновало произошедшее с ними в пути: пуля, спрятанная в кармане пиджака. Ее охватывал страх, он поселился в ней внезапно, и теперь со все нарастающей силой пронизывал ее насквозь. Ей надо было выяснить все до конца, именно сейчас, не откладывая, пока Евгений не выбросил и не перепрятал «вещественное доказательство», и она спросила, глядя на мужа цепким сверлящим взглядом, который всегда требовал правды, и только правды:

– Что тебе Саша передал «на память»?

– Мне? Саша? Когда? – стушевался Евгений. Неожиданный вопрос смутил его, на чистом гладком лице выступили багряные пятна. Он не предполагал, не ожидал такого вопроса. А Таня решила не заставлять его лгать и выкручиваться, спросила в лоб:

– Кому предназначалась пуля?

Но он все-таки продолжал свое:

– Какая пуля? – невинным голосом спросил Евгений, но суетливый взгляд его выдавал замешательство и не выдерживал поединка.

– Та, что в кармане пиджака, – твердо и с укором ответила Таня и прибавила, отведя глаза: – Не надо лгать. Женя. Я тебе уже говорила: недоверие и ложь к добру не приведут. – Лицо ее помрачнело.

Его удручала прозорливость жены, он понимал ее правоту, звучавшую, как обвинение.

– Хорошо, дорогая, я с тобой согласен, – виноватой скороговоркой пролепетал Евгений. Бегающий смущенный взгляд его выражал растерянность, решимость и сожаление. – Я не лгал, я просто не хотел тебя расстраивать. Ты же знаешь, есть благая, или как там – святая ложь, ложь во спасение. Знаешь, какая преступность в стране: мафия, рэкетиры, разбои, грабежи, убийства. Я тебя уже предупреждал об осторожности: у деятелей моего уровня есть враги.

– И они стреляли в тебя? – стремительно спросила Таня. Голос ее звучал холодно и твердо.

– Сказать определенно, что в меня, я не могу. Возможно, и в меня. Но, возможно, и по ошибке: приняли меня за какого-то другого. Но ты не придавай этому особого значения.

– Жить в страхе, постоянно чувствовать свою беззащитность – это невыносимо. К этому нельзя привыкнуть.

– Привыкают, – с деланной беспечностью сказал он. – А как же на войне?..

Сказал и понял, что это легкомысленное сравнение сорвалось у него случайно. Чтобы упредить ее ответ, он поспешно продолжал:

– Все живут в страхе. Даже Ельцин и его окружение. Такое время, дорогая. Не мы с тобой его создали. Нам его навязали. И чтоб выжить, надо приспосабливаться, уметь находить компромиссы. Кто не сумеет, тот погибнет. Жестокая реальность, и от нее никуда не денешься. Такая страна. Преступная.

– Преступная страна, потому что преступное правительство, – сказала Таня.

– Причем здесь правительство? Преступность у нас всегда была, только мы ее не афишировали. А сейчас свобода печати…

– Не смеши, Женя. Поешь ты с чужого голоса чужие песенки. Никто от нас преступности раньше не скрывал, потому что никто в нас не стрелял, и мы могли без страха ночью гулять по улицам. Что, не было этого?

– Ну, было, было, – поспешно согласился он, уже не скрывая своего раздражения.

Таня понимала: муж хочет ее успокоить. Но все его слова и доводы не могли выдворить из ее души поселившийся там страх, который обуял ее цепко, как рок. Ей не хотелось продолжать этот разговор, по крайней мере, сейчас. Она ощутила потребность остаться наедине со своими мыслями, разобраться в мыслях и чувствах, обрушившихся на нее вот так внезапно, как гром среди ясного неба. О дикой преступности в стране Горбачева-Ельцина она знала из газет, радио и телевидения, из рассказов сослуживцев и знакомых. Но все это было где-то, хотя и рядом, но непосредственно ее не касалось. И вот прозвучали выстрелы, и смерть прошла рядом, задев ее своим могильным дыханием, та самая реальность, от которой, как сказал Евгений, никуда не денешься.

Таня ушла в спальню, сняла с себя элегантное вечернее платье, которое по настоянию Евгения она сшила в престижной русской фирме «Slava Zaitzev», расположенной на проспекте Мира, и задержалась на минуту у большого зеркала. В свои тридцать восемь лет она выглядела слишком молодо. Евгений правду сказал: сегодня на званом вечере она производила впечатление, постоянно находилась под обстрелом не только мужских, но и ревнивых женских взглядов, от которых она чувствовала себя неуютно. Это были незнакомые чужие ей люди, ее никто не знал и она не хотела их знать. И вообще это был их первый выезд в элитарный свет так называемых «новых русских», среди которых подлинно русских можно было сосчитать на пальцах одной руки, – абсолютное большинство составляли «русскоязычные», преимущественно евреи, уже обвально господствующие во властных структурах, экономике, в средствах массовой информации. До этого дня Евгений неоднократно предлагал Тане побывать на подобных сборищах «демократов», где ломились столы от изысканных блюд и дорогих вин, но Таня каждый раз находила причину, чтоб уклониться от престижного выезда, о чем Евгений не очень сожалел. Несколько раз на таких вечерах его сопровождала личный переводчик-референт Любочка Андреева – рослая, длинноногая девица с большими синими глазами на пухленьком кукольном личике и зазывно-таинственной сексуальной улыбкой. У Евгения Соколова с ней был роман, затянувшийся уже на третий год. Но об этом речь впереди.

Глядя на свое зеркальное отражение, на стройную, гибкую, почти юную фигуру, украшенную лунным каскадом шелковистых волос, густо падающих на узкие покатые плечи, тонкой струйкой обтекающих длинную, белую лебяжью шею, Таня вдруг подумала, как хрупка, скоротечна женская красота. И хотя она находилась в расцвете, в самом его зените, какие-то тревожные и грустные мысли вдруг защемили, заныли в ее измученной душе: и предчувствие неотвратимо приближающегося увядания, и мысль о жизни, которую могла внезапно оборвать шальная, даже не ей предназначенная пуля.

У Тани не было причин жаловаться на свою судьбу. Единственная дочь полковника милиции, ни в детстве, ни в юности она не испытывала лишений, недостатка родительского внимания и забот, но и не была приучена к материальным излишествам, к которым, впрочем, относилась равнодушно и даже презрительно, соглашаясь со словами отца своего: «Скромность украшает человека». Мать ее, учительница литературы, с детства привила ей любовь к поэзии, и эту любовь она сохранила на всю жизнь. Будучи студенткой медицинского института, она тайно от друзей пробовала сочинять стихи, но, поняв, что поэтом надо родиться, а она была убеждена, что родилась врачом, без особой досады и сожаления бросила не присущее ее призванию занятие, что не помешало ей с еще большей любовью и страстью увлекаться поэзией. Ее кумирами были Лермонтов и Некрасов, Есенин и Блок. Из современников на первое место ставила Василия Федорова и многие его стихи знала наизусть. Она часто повторяла первые строки из «Книги любви»:

По главной сути Жизнь проста: Ее уста… Его уста…

Так ей верилось в слова поэта в первые годы их семейной жизни, когда в счастье и душевной гармонии сливались ее уста с устами Евгения. Но когда уста остывают и не желают сходиться, жизнь утрачивает свою простоту и прелесть и становится невыносимо сложной. Эту печальную истину Таня познала в последние годы, изгаженные «демократической» смутой.

Конечно, поэтическая страсть Тани не ограничивалась Лермонтовым и Федоровым. Она обожала так же Пушкина и Тютчева, а из современных – рано ушедших из жизни Дмитрия Блынского и Петра Комарова. Для нее поэзия была негасимым огнем света и тепла, согревающим душу и просветляющим разум. В часы душевного разлада и до сердечной боли тягостных, терзающих дум она открывала томик Лермонтова, читала: «Кто знает: женская душа, как океан неисследима!..» Звучит, как афоризм. А вообще, Лермонтов афористичен, как и Грибоедов. И современен. Разве не напоминает Ельцина лермонтовский Варяг – властитель, презирающий законы и права. «Своей дружиной окружен перед народ явился он; свои победы исчислял. Лукавой речью убеждал! Рука искусного льстеца играла глупою толпой». Это точно – толпа всегда глупа и доверчива, – соглашалась Таня. – Особенно российская.

Отойдя от зеркала, Таня набросила на себя легкий шелковый халатик, разрисованный васильками и ромашками, и направилась в ванную. Проходя через гостиную, она увидела, что Евгений стелит себе на диване. В последние годы их семейной жизни такое стало привычным, и хоть в спальне стояли две кровати, Евгений часто стелил себе в гостиной, ссылаясь на «чертовскую усталость». С работы он возвращался, как правило, не раньше девяти часов, частенько под хмельком, иногда вообще задерживался до утра, о чем заранее предупреждал. Таня понимала, что работа у него далеко не легкая, верила ему и никаких на этот счет претензий не предъявляла: не позволяла гордость, – хотя и понимала, что время их любви постепенно шло на убыль.

Она наполнила ванну и, погрузившись в теплую воду, расслабилась в тихом усыпляющем блаженстве, предаваясь воспоминаниям. Банкет, на котором сегодня они присутствовали, не произвел на нее того впечатления, на которое рассчитывал Евгений. Ей претило преднамеренно разгульное, чрезмерно изобильное пиршество, где во всю глотку кричало богатство, начиная с ломящегося от яств стола и кончая бриллиантами и жемчугом, украшавшими раскормленные гладкие телеса декольтированных дам, и пестрые кричащие галстуки и модные костюмы самодовольных, сытых розоволицых мужчин. Ее угнетала хрестоматийно убийственная фраза: «Пир во время чумы». Там было все кричаще, хвастливо-показное, рекламное, все выглядело пошло, нечистоплотно, провинциально – какой-то дикий, допотопный купеческий кураж. И самое удивительно-странное, что в этом обжорном бедламе, как рыба в воде, чувствовал себя Евгений, ее муж, ее Женя. Он был свой среди своих, в то время как она была там чужой. Ей было неприятно слушать комплименты в свой адрес от жирных котов, которых она считала оптовыми ворюгами. Евгению же льстило: он рекламировал ее, как дорогую вещь. Сегодняшний вечер явился для Тани открытием: она открыла для себя мужа, увидела его другим, совсем не похожим на того Евгения Соколова, с которым познакомилась в студенческие годы. Внешне Евгений не очень изменился: рослый, поджарый, он все так же держал спортивную форму – строен, подтянут, подвижен, непоседлив. Все так же коротко, «под бокс», стриг свои светлые волосы – правда, за последние годы они заметно поредели. Все так же его моложавое, улыбчивое лицо со свежим румянцем излучало избыток энергии, а зеленые, слегка прищуренные глаза хранили скрытую настороженность. Когда-то их считали идеальной супружеской парой, которую свела и благословила счастливая судьба. И они были счастливы, хотя и не признавались в этом друг другу.

Когда Соколовы поженились, Евгений, молодой, начинающий экономист, работал в плановом отделе райисполкома. Сообразительный, предприимчивый и находчивый, он быстро продвигался по служебной лестнице и к началу горбачевской «перестройки» уже руководил этим отделом. Таня любила его, он любил Таню. Их семейная жизнь протекала безоблачно. В доме был относительный достаток. Таня работала участковым врачом. Зарплата не ахти какая – тянули от получки до получки, но были сыты и одеты, покупали книги, иногда ходили в театры. Словом, это была обычная благополучная семья советского интеллигента, где установился лад между супругами. Они воспитывали сына Егора, внешне – копия отца и его любимец. Сейчас Егору пятнадцать лет, и учится он, как, впрочем, дети многих преуспевающих бизнесменов, в Англии. Летом отпуск проводили обычно у моря, то у Черного, то у Балтийского. Один год были на Каспии. В летние каникулы Егор, как правило, жил на подмосковной дедушкиной даче – отца Татьяны Васильевны. У отставного полковника милиции Василия Ивановича были трогательные отношения с внуком. Для Егора дедушка Вася, в прошлом гроза московских уголовников, был кумиром, что, к недоумению Тани, вызывало ревность у Евгения.

Все это было до 1988 года, и теперь казалось Тане далеким прошлым.

Теплая вода успокаивала, снимала напряжение и чувство страха. Она не спешила вылезать из ванны, она тянула нить событий, разматывая клубок своей жизни, в второй главное место занимал Евгений Соколов. Ей нравилась его фамилия, и в былые времена она ласково называла его «Сокол ты мой», «Соколик родной». В восемьдесят восьмом, когда над великой державой нависли Черные тучи и в воздухе запахло демократической серой гарью, Соколик по собственной воле оставил свой пост в райисполкоме и устроился, как он говорил, в «коммерческих структурах». Это был первый неожиданный для Тани поступок мужа. Сопровождался он и странным поворотом во взглядах Евгения: он стал повторять лозунги «демократов», охаивать и оплевывать советское прошлое страны и завистливо кивать на преуспевающий «цивилизованный» Запад, где «люди живут, как люди». Прежде за ним ничего подобного не замечалось, оно возникло как-то вдруг. Впрочем, быть может и не совсем неожиданно: просто Евгений вступил в «демократическую» струю, и его подхватило и понесло это мутное течение. Он видел и знал, что Таня его не понимает и не одобряет, и во избежание ссоры не вступал с ней в дискуссию, и вообще старался избегать с ней разговора на «злобу дня» и не трогать острых вопросов. Он не посвящал ее в свои служебные дела, и она не понимала, в чем заключаются эти «коммерческие структуры», которые в одночасье сделали Соколова не просто состоятельным, но богатым человеком. На ее вопрос: «Откуда такие деньги?», он шутливо отвечал: «Из воздуха, дорогая!» – и награждал ее дежурным поцелуем, при этом добавлял: «Не беспокойся: это честные деньги, заработанные умом и смекалкой в условиях бизнеса».

В смекалке Евгения Таня не сомневалась, как, впрочем, и в честности, в то же время ее удивляли и тревожили новые черточки в характере мужа: какая-то азартная алчность, жажда наживы, не говоря уже о «демократической» демагогии и лакейском преклонении перед «цивилизованным» Западом. Все это не нравилось Тане, зароняло в ее душу недобрые предчувствия и сомнения. Однажды на даче отца произошел острый разговор между Евгением и Василием Ивановичем. А началось с того, что полковник с возмущением рассказал зятю, как не приняли в институт сына его бывшего сослуживца потому, что отец не смог уплатить шестьсот тысяч рублей. «А где он их возьмет, когда зарплата его не превышает сотни тысяч?» – спрашивал Василий Иванович зятя. «Пусть зарабатывает», – невозмутимо отвечал Евгений. «Где? Каким образом?! – заводился полковник. – Воровать идти? Так, что ли?» – «А зачем ему институт? Пусть идет работать», – отвечал зять, но тесть не отступал и с еще большим накалом продолжал: «Зачем ему институт, говоришь? А если парень желает учиться, если у него способности, талант? Ты-то своего за кордон собираешься послать», – уколол Василий Иванович. Но новоиспеченный бизнесмен был неуязвим. «Значит, у меня есть возможность. А вы что – против того, что б Егор учился… за границей?» – «Я за то чтоб каждый желающий юноша имел возможность получить высшее образование бесплатно, так, как получали его и ты и твоя жена. Как было прежде, при Советской власти, когда и медицина была бесплатна, и я мог раз в год поехать в санаторий и дом отдыха», – наступал полковник. Но и зять не сдавался, не хотел уступать: «Знакомая песня коммунистов: бесплатная медицина, бесплатное образование, санатории, дома отдыха… Все это демагогия. У нас не было и нет настоящей медицины, наше бесплатное образование на Западе всерьез не воспринимают. Верно говорят: бесплатная медицина не лечит, бесплатное образование не учит». – «Потому ты и посылаешь туда Егора, – перебил Василий Иванович. – Ну, ну. А между прочим, твой хваленый Запад завидовал нашему образованию и нашей бесплатной медицине. И это не песня коммунистов, в рядах которых ты еще недавно состоял». Последняя фраза ужалила Евгения, и он решил уклониться от неприятной темы: «Вы за уравниловку. А ее быть не может. Вообще в природе и в обществе нет равенства. Бедные и богатые всегда были и будут. А всякие теории социализма – демагогия авантюристов, рвущихся к власти. Нищие были и при Ленине и при Сталине, и в хрущевское, и в „застойное“ время». – «Но голодных не было, – нападал тесть. – Не было столько „бомжей“, нищих, голодных детей-дистрофиков, падающих в обморок голодных учителей. Что, я не прав?» – «Но в чем тут моя вина? – начал сдаваться Евгений. – Я не демократ, я честный бизнесмен. Мне повезло, другим не повезло. Что я должен сделать? Поделиться с нищим? Так, кажется, учит Евангелие?»

Евгений посмотрел на жену, которая молча слушала весь этот разговор. Она поняла, что вопрос его адресован ей, и спокойно ответила:

– Те правительства, несмотря на все их пороки, недостатки, ошибки, все же думали о народе и делали для блага народа. Не то, что нынешние твои временщики…

– Да не мои они, – взорвался Евгений. – Я знаю им цену не хуже вас. Но они существуют независимо от того, что мы о них знаем и думаем. Что нам остается? Работать, чтоб жить, чтоб выжить. И мы работаем. Честно делаем свое дело и не дерем глотки на митингах. Кто работает, тот не бедствует. Вы что, голодаете, раздетые-разутые ходите? Чего вам не хватает?

Страсти накалялись, и она не хотела участвовать в споре отца и мужа, не хотела явно принимать чью-то сторону, хотя в душе она соглашалась с отцом. Она тогда удалилась, оставив мужчин выяснять для нее очевидную истину. Для зятя и тестя спор этот закончился обоюдной неприязнью, которая со временем переросла во враждебность. А ведь еще года три тому назад это были друзья-единомышленники.

«Так что же случилось с Россией? – размышляла Таня, нежась в теплой воде. – Почему в людях, в их психологии произошли такие резкие повороты? Разумеется, не у всех, а лишь у какой-то части общества, притом, небольшой части.

Когда она вышла из ванной, света в гостиной уже не было: Евгений спал или делал вид, что спит. Да, он встревожен, очень даже, и пытается скрыть от нее свое состояние. Но ему это не удается. Его тревога передается ей и перерастает в страх, которого прежде она не знала, хотя Евгений и предупреждал ее быть осторожной, открывать дверь квартиры только знакомым, осмотрительно вести себя в подъезде и лифте, особенно в вечерние часы. Но до сегодняшнего дня она не придавала этому особого значения. Конечно, осторожность соблюдала, но страха не было. Волновалась за Егора: как он там в Англии? Евгений успокаивал: мол, за Ла-Маншем с преступностью порядок. Два раза в месяц Егор звонил в Москву и бодро говорил, что у него всё «о'кей».

Сейчас она думала только о муже, вспоминала совсем позабытые эпизоды их совместной жизни и удивлялась, как со временем изменился Евгений, его взгляды, вкусы, убеждения и даже характер. Исподволь к ней подкрадывалась коварная мысль: а был ли Сокол и были ли у Сокола убеждения? Твердая жизненная позиция? Она не знала, потому что в обычных ровных жизненных условиях эти убеждения четко не проявляются. Состоял в партии, платил взносы, иногда выражал законное недовольство по поводу глупостей, творимых властями. Но к режиму, к Советской власти всегда был лоялен и даже поправлял ее, когда она резко возмущалась язвами действительности. До сих пор она не понимала, каким образом простой, обыкновенный служащий аппарата исполкома в одночасье стал миллионером? Это ее тревожило. И все неожиданные блага и достаток, пришедшие в их дом, ее не радовали. Подаренную ей песцовую шубу она так ни разу не надевала, бриллиантовые сережки и кольца лежали в палехской шкатулке. На работу она ходила в старой, купленной до «миллиарда» одежде. Она стеснялась, считала неприличным наряжаться в дорогие обновы, когда вокруг голь и нищета, скромность, воспитанная в ней с детства, стала чертой ее характера.

В последние годы у нее с Евгением случались размолвки из-за питания. Он требовал деликатесов и вообще дорогих продуктов, которых было «навалом» в магазинах. «Что ты жадничаешь? Что тебе не хватает? Не жалей – на наш с тобой век хватит и еще Егору останется…» Денег он не считал и, будучи под хмельком, хвастался валютным счетом в швейцарском банке. А она искренне признавалась: «Я не могу есть буженину и осетрину, когда знаю, как мои пациенты-инвалиды, пенсионеры, ветераны не имеют в достатке черного хлеба и простой отварной картошки. Мне в горло не лезут все эти деликатесы, которые я могу покупать без ограничений». Она нисколько не лукавила. Ей, участковому врачу, почти ежедневно приходилось по долгу службы бывать в квартирах обездоленных, ограбленных «демократами» сограждан и видеть умирающих от голода стариков, истощенных дистрофиков-детей, больных, не имеющих денег, чтоб купить нужные лекарства, цены на которые выросли в тысячу раз за годы ельцинского режима. И нередко она сама за свои деньги покупала лекарства нищим больным. Она глубоко принимала к сердцу горе людское, болела душой за каждого, с кем приходилось ей соприкасаться. Понимала, что она не солнце и всех не обогреет. Но всю свою мизерную зарплату врача раздавала больным.

А воспоминания, вопросы и сомнения все плотней подступали к ней, и она понимала, что ночь предстоит бессонная. Каким нежным, внимательным, чутким был Евгений в первые десять лет их совместной жизни. Ласковый, заботливый, влюбленный, он постоянно излучал радость и счастье. И Таня была счастлива и благодарила судьбу: она любила его той тихой, преданной любовью, которая присуща скромным, глубоко порядочным, нравственно чистым натурам. Его неподдельная искренняя забота умиляла ее и наполняла чувством благодарности и ответной любви и заботы. Он любил дарить ей цветы, и в их квартире в хрустальной вазе почти всегда стоял скромный букет. Евгений не курил (Таня терпеть не могла курильщиков, особенно женщин), не злоупотреблял спиртным. И она, будучи сдержанной, даже скупой на похвалы и застенчивой, как-то в порыве нежности сказала: «Сокол ты мой ненаглядный, ты у меня идеальный муж». И не догадалась постучать по дереву – сглазила.

Ей казалось, что перемены в Евгении произошли вдруг: прежде всего его одолела какая-то животная, ненасытная страсть к накопительству, алчность к деньгам превратившимся в культ. Прежде за ним ничего подобного не замечалось. Деньги и вещи, как огромнейшая опухоль, всплыли на передний план и затмили собой все. Куда-то исчезла, улетучилась его нежность, зачерствела душа, и цветы, теперь уже не скромные, а пышные, дорогие букеты роз, которые он привозил домой и хвастливо-торжественно ставил уже в новую, недавно купленную огромную вазу, Таню не радовали, как не радовали и прочие дорогие покупки, разная видео– и аудио-техника. Душу ее подтачивал тревожный вопрос: откуда все эти блага? Не праведным трудом же они заработаны.

Поражала Таню и еще одна новая черта в характере Евгения: перемена эстетического вкуса. Раньше он был солидарен с Таней и не воспринимал музыкальную бесовщину несметных рок-групп, грязным потоком падающую с телеэкранов, и разделял возмущение Тани по адресу и самих «музыкантов» и покровительствующего им телевидения. Как вдруг проявил к ним интерес и уже называл имена телезвезд и находил талант у Ларисы Долиной и Валерия Леонтьева, а Розенбаума и Окуджаву считал классиками эстрады. В его лексиконе стали появляться излюбленные слова «демократов» вроде «красно-коричневые», «фашисты», «черносотенцы». Когда же Таня просила Евгения объяснить, кого именно он подразумевает под этими словами, он подчеркнуто-небрежно отвечал: «Ну, эти, которых Василь Иванович называет патриотами». – «По-твоему, и мой отец „красно-коричневый“, „фашист“?» – вспыхивала Таня, не ожидая от него ответа. А Евгений и не отвечал, только пожал плечами и сделал невинную, снисходительную мину. Воспоминания вспыхивали отдельными эпизодами и отходили на задний план, вытесняемые происшествием сегодняшнего вечера. Вопросы наслаивались один на другой, как льдины в половодье, и меркли под тихим дуновением сна. Засыпая, она задержалась на вопросе: «Почему он не сообщил в милицию? Ведь стреляли же… и пуля сохранилась…»

И эта пуля, большая, как снаряд, снилась ей в каком-то кошмарном видении…

Глава вторая

1

Несмотря на бессонную ночь, Таня проснулась в обычное свое время – в семь часов. Евгений уже одетый сидел за письменным столом в детской – так называли комнату Егора – и что-то сосредоточенно писал. На ее «доброе утро» он ответил кивком головы, продолжая писать. Таня остановилась у самого стола и поинтересовалась:

– Что сочиняешь?

– Да вот – заявление в милицию, – буркнул он, не отрываясь от бумаги.

Таня не стала продолжать вчерашний разговор, который потребовал бы немало времени, а они оба торопились на работу. Она быстро приготовила завтрак – омлет с беконом, но Евгений второпях выпил только чашку кофе и, походя спросив ее о самочувствии, поспешил уехать. Таня на работу добиралась всегда пешком, на что уходило всего семь-десять минут.

Весь свой разговор в милиции Евгений хорошо продумал и на вопрос, не подозревает ли он кого-нибудь в покушении на его жизнь, отвечал с твердой определенностью: «нет».

– Я вообще думаю, что произошла ошибка и меня приняли за кого-то другого.

Пулю, как вещественное доказательство, он приложил к своему заявлению. В милиции, по горло перегруженной явными криминальными делами, заявление гражданина Соколова восприняли с облегчением и не стали возбуждать уголовного дела. В милиции же Евгений явно лукавил: не сомневаясь, что стреляли именно в него, он предполагал и кто стрелял. Два года назад у него был «деловой» контакт с одной мафиозной структурой, которая настойчиво попросила «Пресс-банк» «прокрутить» под завышенный процент крупную сумму денег. Давление мафии было довольно сильным, и Евгений не смог устоять – сдался на условии, что это будет первый и последний, единственный раз. Но аппетиты мафии разгорались, она не стала довольствоваться разовой уступкой и продолжала требовать повторения. «Хотели припугнуть или стреляли на поражение?» – размышлял Евгений, указывать на них в милиции считал не разумным: пришлось бы рассказать о многом нежелательном.

Из милиции Евгений сразу поехал в свой офис. Чувствовал он себя прескверно. Он знал, что его «оппоненты» – мужики крутые: на этом они не остановятся. Надо было на что-то решиться, что-то предпринять. Но что именно, он не знал, – все случилось, как гром среди ясного неба, и обнажило всю шаткость и тщету его благополучия и процветания; он почувствовал колебание почвы под ногами, хотя это был всего лишь предупредительный толчок. Теперь он понял состояние Тани, когда она ему однажды призналась, что ее не радует их богатство, что и шубы, и все туалеты и драгоценности, и личный «мерседес», который большую часть времени простаивал в гараже, поскольку Евгений предпочитал «казенный» «линкольн», – все ей казалось временным, проходящим, чужим. Тогда он пытался утешить ее шуточками, мол, все в этом мире временно, как и мы сами; вон комета налетела на Юпитер, который уцелел только благодаря своей массе. А что б осталось от Земли, столкнись она с такой кометой? Одни осколки. «Все ходим под Богом, не знаем, что с нами будет завтра или через час. Так что, лови миг удачи и живи в свое удовольствие», – заключил Евгений. Но Таня не получала удовольствия, когда абсолютное большинство людей было обездолено. Таков уж ее характер, такое воспитание.

В свои служебные дела и проблемы Евгений не посвящал Таню – сама же она не лезла с расспросами, решила оставаться в стороне после того, как однажды поинтересовалась, откуда же такие деньги. Тогда он, не вдаваясь в подробности, несколько элементарно пояснил: «Отцовские сбережения (отец Евгения много лет работал директором универмага) да плюс кредит, который я взял в Центральном банке, разумеется, под определенный процент. Потом к нам поступают деньги от населения. Тоже под процент. Мы эти деньги вкладываем в производство, в частный сектор и тоже под процент. Но уже высокий, гораздо выше того, что возвращали по кредитам госбанку. Разница остается нам». – «Но ты же выплачиваешь дивиденды вкладчикам очень высокие. Я не понимаю, откуда берутся деньги на выплату вкладчикам?» – недоумевала Таня. «У тех же вкладчиков: у одних берем, чтоб рассчитаться с другими. Такая вот цепочка получается», – с наигранной веселостью отвечал он, желая закончить неприятный для него разговор. Но Тане не все было ясно. «Когда-нибудь цепочка должна оборваться? Я правильно понимаю?» – «А зачем ей обрываться? У одних занимаем, чтоб рассчитаться с другими, – торопливо отвечал Евгений. – Знаешь, дорогая, у бизнеса свои законы, и они не всегда понятны не искушенному, как например, тебе. Так что лучше не ломать над ними голову, а заниматься тем, в чем ты силен». – «Своей медициной, ты хотел сказать?» – «Это уж кто в чем силен. Кстати, Танюша, ты все-таки решила уходить с работы?» – поспешил он уйти от неприятной темы. «И не подумаю. Зачем? Мне моя работа нравится». – «Но, дорогая, какой тебе смысл из-за жалких грошей надрываться? Разве тебе недостаточно того, что я зарабатываю? Ты в чем-то нуждаешься? Бери, сколько тебе нужно, и трать. Трать и не жадничай, ни в чем себе не отказывай». – «Боюсь я, Женя, этих денег. Когда-нибудь цепочка оборвется», – печально вздохнула Таня. Интуиция трезвомыслящего человека ей подсказывала авантюрность «цепочки», делающей деньги из воздуха.

Учиненная «демократами» смута внесла разлад в супружескую жизнь Соколовых. Если раньше, до «перестройки», у них были общие интересы, взгляды, а иногда и вкусы – во всяком случае серьезных противоречий не наблюдалось, то теперь произошло резкое размежевание. И вовсе не в том, что Евгений опрометью бросился в бизнес. Таню тревожило, а потом и возмущало, что он бездумно принял веру «демократов», стал попугайски повторять их измышления, отвергать и поносить все советское прошлое, чего прежде за ним никогда не замечалось. Как-то она прямо в лицо ему сказала: «Да ты же настоящий оборотень». Но он не возмутился, даже не обиделся, он рассмеялся, заметив при этом: «Ты повторяешь слова Василия Ивановича, живешь его мыслями. А пора бы заиметь свои».

В какой-то мере Евгений был прав: Таня действительно придерживалась взглядов своего отца на то, что происходит в стране, разделяла его позицию. Отставной полковник и коммунист Василий Иванович находился в самой гуще текущих событий, ходил на митинги патриотов, обладал большой информацией, внимательно следил за прессой и старался делиться своими наблюдениями с дочерью и зятем. На этой почве у Василия Ивановича возникали острые конфликты с Евгением, Таня всегда старалась в их споре быть арбитром и в душе разделяла позицию отца. Это было ее твердое убеждение.

Как только Евгений возвратился из милиции в свой офис, к нему в ту же минуту зашла референт-переводчик Любочка Андреева. Она была одета, как всегда, в белую кружевную блузку и черную мини-юбку, укороченную до предела, от чего ее длинные стройные ножки казались еще длинней. Увидевший однажды ее в компании Евгения, Анатолий Натанович, ядовитый до неприличия, съязвил: «Она тебе не напоминает жирафу? Своими диспропорциями? Ну-ну, не хмурься: она и в самом деле пикантна. На любителя». Сейчас пухленькие подрумяненные щечки Любочки выражали тревогу. Подведенные длинные ресницы напряженно трепетали. Она устремила свои круглые, как у птицы, глаза на Евгения и заговорила таинственным полушепотом:

– Дорогой мой, ты в порядке? Ничего не случилось?

Ее вопрос удивил Евгения: откуда слух? И он, сделав недоуменный вид, ответил вопросом:

– А что должно случиться?

– Дело в том, что час тому назад позвонил какой-то тип и гнусавым голосом попросил к телефону тебя. Наташа сказала, что тебя нет и передала трубку мне. Я попросила его представиться. В ответ он прогнусавил: «Передай своему Соколу, что это только начало. А закончит он ощипанным петухом». И бросил трубку.

На людях Любочка обращалась к Евгению на «вы» и не афишировала интимность их отношений. Она не скрывала своего волнения и продолжала сверлить Евгения цепким взглядом, не веря его хладнокровию. За два года интимных отношений она хорошо его изучила, знала его силу и слабость, плюсы и минусы. Любочка была у Евгения первой и единственной любовницей, сумевшей своими искусными до изощренности сексуальными способностями приворожить его всерьез и надолго. Нельзя сказать, что она была единственной, с кем Евгений изменял свой жене. Были у него и до нее легкие, «одноразовые» флирты, которые угасали так же легко, как и вспыхивали, и Евгений думал, что так будет и с Любочкой, когда однажды, проводив гостей поздним вечером, он попросил ее задержаться в офисе под предлогом убрать посуду. Любочкины чары основательно вскружили голову молодого банкира, так что вскоре на юную страстную любовницу посыпался град подарков, в числе которых была и однокомнатная квартира. И если Таня не была посвящена в служебные дела Евгения Соколова, то от Любочки у банкира не было секретов. Анонимная угроза превратить Сокола в общипанного петуха всерьез встревожила Любу Андрееву, создавала опасность далеко задуманным ею планам. Евгений с безмятежным хладнокровием выслушал сообщение об анонимном звонке, жестом руки пригласил Любочку сесть и сам сел в кресло за письменный стол. И начал перебирать положенные секретарем утренние газеты: «Коммерсант», «Известия» и «Московский комсомолец». Не отрывая взгляда от газет, спросил:

– Чему сегодня учит нас «Комсомолец»?

– Как пользоваться презервативом. Но мы и без них знаем, – ответила Любочка, не сводя с Евгения вопросительного взгляда. Она догадывалась, что он должен сообщить что-то важное, связанное с анонимным звонком, но почему-то преднамеренно тянет, словно хочет показать, что его это вовсе не беспокоит. А Евгений тем временем начал звонить по телефону Яровому.

– Анатолий Натанович, добрый день. Как вы вчера добрались? Нормально? А мы не совсем, с маленьким ЧП. Меня, то есть, нас, машину нашу, обстреляли. На ходу. Две пробоины. Никого не задело. Сегодня заявил. Да, слушаю, Анатолий Натанович… В субботу? У меня?.. Хорошо, будем рады вас видеть. – Положив трубку, он пояснил Любочке: – Яровой напросился в гости. Татьяна ему приглянулась, старому коту.

Но Любочке сейчас было не до жены Евгения и Ярового – ее встревожили выстрелы.

– Женя, любимый, я не понимаю тебя, – заговорила она ласковым обеспокоенным голосом: – Тебя чуть не убили, а ты так беспечен, будто ничего не случилось. Так, пустячок, две пули, «маленькое ЧП».

– Родная, ничего неожиданного не произошло, все в порядке вещей. Ты же знаешь разгул преступности, рэкетиры и прочая мразь… Перед серьезными проблемами эти выстрелы – сущий пустяк. – Пугают. Разве только меня одного? Всех предпринимателей пугают, вымогают, грабят. Смириться с этим нельзя, но привыкнуть можно и нужно. Я сейчас был в милиции, заявил. А толку что?

– Но, Женечка, это ж покушение, террор. И судя по анонимному звонку, ты должен догадываться, кто это сделал. Милиция спросила тебя, кого подозреваешь?

– Нужны доказательства, а не подозрения. А доказательств у меня нет. Да и для милиции это мелочь. Не убили, ну и слава Богу. Давай об этом больше не говорить и не думать. Есть дела поважней. Договорились?.. – Он ласково улыбнулся ей, как улыбаются, уговаривая капризного ребенка.

Любочку он не стал убеждать, что стреляли возможно и не в него, приняв его за кого-то другого. Из его слов она поняла, что появились какие-то новые, более важные проблемы, чем эти выстрелы, ими-то и озабочен Евгений. Но расспрашивать не стала, знала, что сам расскажет в подходящее время. Поинтересовалась, как прошел вчерашний банкет, как на нем выглядела Таня, которую он впервые вывез в «высший свет» «новых русских».

– Татьяна произвела впечатление, – как будто даже с гордостью ответил Евгений. – Мужики клали глаз. Особенно Яровой.

– И ты решил не упустить случая? – В тоне ее прозвучали язвительные нотки. – Пригласил в гости.

– Сам, нахал, напросился. Там, на банкете. А сейчас напомнил и даже день назначил, наглец.

– А чего церемониться? Аппетиты у него о-го-го! Не мешай ему – пусть позабавится. Не убудет.

– А ты не будь циничной, – деланно возмутился Евгений. – Татьяна не из тех… что б ты знала. Она порядочная женщина и гордости ей не занимать.

– Ладно, ладно – не заводись. Лучше скажи, как сегодня? Приедешь?.. – И умиленно, зазывающе уставилась на него.

– Приду. Там все обсудим. Только давай пораньше: не хотелось бы домой возвращаться в полночь. Идет?

Она восторженно закивала головой в знак согласия.

Задолго до окончания рабочего дня Любочка предупредила секретаршу, что она уходит выполнять поручение шефа и сегодня уже не вернется в офис. Наташа с тайной ревностью сверкнула по Любочке скользящим взглядом и вполголоса молвила «хорошо». Соколов, будучи сам высоким и стройным мужчиной, отдавал предпочтение рослым и стройным, длинноногим девушкам, эталоном которым служила Люба Андреева. Такой же высокой, с крепкими, обнаженными чрезмерно укороченной белой юбкой бедрами, склонная к полноте была секретарша Наташа. – молоденькая, с лицом ребенка девица, бросившая ради карьеры третий курс института, которому задолжала длинный хвост несданных зачетов. Наташа без особых колебаний приняла предложение Евгения работать в «Пресс-банке», соблазнившись приличным окладом и тайной надеждой на интимную связь с очаровавшим ее банкиром. Интимная связь состоялась, но была очень непродолжительной, поскольку вскоре появилась в офисе Соколова новая сотрудница с дипломом престижного вуза Любовь Андреева. Тайные иллюзии Наташи лопнули, как надувной детский шар. Соперница оказалась более удачливой, и на долю Наташи осталась лишь неумолимая ревность да глухая, еле теплящаяся надежда: авось надоест ему эта самоуверенная, хваткая особа, и он вернется к своей «малышке» – так Евгений называл Наташу в дни их пылкой страсти. Наташа догадывалась, какое поручение шефа отправилась выполнять референт-переводчик. К свиданию у себя на квартире Любочка всегда готовилась основательно – Евгений избегал с ней встреч в ресторанах: не хотел «засвечиваться». На рестораны Любочка не претендовала, она чутко улавливала желания своего шефа, никогда им не перечила и всегда старалась угождать. Она знала, что Евгения вполне устраивает ее «гнездышко», обставленное пока еще скромно, с минимальным набором необходимых для нормального обитания вещей, среди которых главенствовала широкая двуспальная кровать импортного производства. «Гнездышко» это Любовь Андреева считала временным, в перспективе ей виделась роскошная вилла где-нибудь в дальнем зарубежье на берегу теплого моря. Это были сладкие грезы молодой расчетливой женщины, верившей в свою фортуну, в то, что всё сбудется, как задумано.

Уходя из офиса, Евгений позвонил жене и тоном глубокого сожаления предупредил ее, что он сегодня вынужден будет задержаться часов до одиннадцати, пояснив на всякий случай «в связи со вчерашней историей». Нет, он не обманывал жену, просто он часто пользовался «святой ложью», злоупотреблял «ложью во спасение» и ничего предосудительного в этом не находил. После разговора с Таней он позвонил Любочке и сказал только одно слово: «Выезжаю!»

Дверь Евгений открыл своим ключом, и уже в прихожей Любочка в легком халатике, надетом на совершенно голое тело, густо благоухая дорогими духами, бросилась в его объятия, осыпав жаркими поцелуями, на которые она была неистощимая и неподражаемая искусница. Пестрый, с большими розовыми цветами халатик плотно обтягивал ее упругие плечи и одновременно обнажал кофейно-загорелые тугие груди и ляжки. Все ее тело излучало обжигающий огонь, в который любил бросаться Евгений с беззаветной опрометчивостью.

Магнитофон исторгал истерическую какафонию, которую денно и нощно выплескивает на зрителей телеэкран, афишируя, как стада обезумевших двуногих баранов в психическом экстазе приветствуют безголосого козла, выкрикивающего в микрофон какие-то невнятные, режущие слух звуки. Любочка принадлежала к этому стаду, ей нравилась такая чертовщина. Постепенно и незаметно для себя под ее влияние попал и Евгений, и этот патологический визг уже не раздражал его, как прежде.

Посреди комнаты, между двумя мягкими креслами, обтянутыми черной кожей, стоял круглый журнальный столик, сервированный холодными деликатесами, увенчанными бутылкой шампанского (для Евгения) и «Амаретти» (для Любы).

– Я только что приняла душ, теперь твоя очередь, – как всегда деликатно напомнила Любочка и проводила Евгения в ванную.

Из ванной Евгений вышел распаренный, розовый, ядреный. Упругое, мускулистое, упитанное тело прикрывали васильковые плавки и небрежно наброшенная на плечи незастегнутая рубашка. Он сел за стол, наполнил хрустальные фужеры, и Любочка, держа и одной руке свое «Амаретти», а другой игриво прикрывая халатиком кокетливо выглядывающую грудь, встала и с напыщенной торжественностью произнесла тост:

– Дорогой мой Женечка, родной, любимый, обожаемый. Я хочу выпить, поблагодарить судьбу за то, что она отвела от тебя эти ужасные бандитские пули. – Не садясь, с молодецкой удалью она выпила до дна, поставила пустой фужер и, подойдя к Евгению сзади, охватила обеими руками его голову, крепко впилась в его губы и вонзила свой проворный язык в полость его рта.

На второй тост не хватило терпения: распахнутая постель зазывно влекла, и у них не было желания противиться этому зову. В постели она почувствовала его недостаточную активность или неприсущую ему пассивность, спросила:

– Что с тобой, милый? Ты сегодня сам не свой. Тебя расстроила стрельба?

– Да причем здесь стрельба? – резко ответил он и тотчас же понял неуместность своей невольной вспышки, смягчился: – Есть, Любочка, более серьезные проблемы, и ты их знаешь.

– Ты думаешь, крах неизбежен?.. – Он не ответил. – Скажи, тебя это тревожит?..

– А по-твоему это пустячок? Да?

– Но ты же рассчитывал на содействие Ярового, – сказала она. От одного упоминания этого имени с недавних пор начало коробить Евгения. Яровой со вчерашнего дня, как познакомился с Таней, стал для Соколова второй, после возможного краха «Пресс-банка», зубной болью.

– Ты говорил, – напомнила Люба, – что у вас дружеские отношения.

Его покоробило от таких слов, будто удар под дых.

– Какие там дружеские, – кисло поморщился он. – Запомни, детка, сейчас нет друзей. Есть компаньоны, есть соучастники, но друзей нет. А мы с Анатолием Натановичем просто знакомые.

– А разве знакомым нельзя помочь? – донимала Любочка. В постели она привыкла чувствовать себя хозяйкой.

– Даром и собака не гавкнет, а Яровой тем более. Эта собака с бульдожьей хваткой. Слишком дорогую цену хочет.

Любочка знала, о какой цене идет речь. Сказала с прежним цинизмом:

– Ну и пусть позабавится. Может, и у нее есть нужда и желания.

– Я уже тебе сказал там, в кабинете: не хами. – Он начал раздражаться и сделал попытку встать. Она удержала его, облепив поцелуями, зажигательно, страстно, с мастерством опытной совратительницы. И он сдался, растаял в сладкой неге, приняв ее вызов. А когда утих, Любочка заговорила ласково, нежно, понизив свой воркующий голосок до полушепота:

– А давай не будем дожидаться краха. Заберем все деньги и махнем за бугор. Купим виллу и будем наслаждаться жизнью. Никаких тебе Яровых, никакой стрельбы. А? Ты ж обещал.

Евгений корректно, но довольно решительно отстранил Любочку и молча стал натягивать на себя плавки. Она наблюдала за ним выжидательно. И восхищалась его крепкой атлетической фигурой. А он был сосредоточенно мрачен. Да, когда-то Соколов действительно в пылу любовных грез делал такие прожекты, но это была скорее сладкая мечта, абстрактная, не учитывающая деталей реальности. Всерьез ее он не воспринимал, поскольку разводиться с Таней не собирался. Теперь он искренне пожалел, что когда-то позволил себе легкомысленную вольность, и решил как-то уклониться от неприятного разговора, затушевать его.

– Я обещал этой весной поехать с тобой в Испанию недельки на две. По пути мне надо будет завернуть в Лондон, повидать сына. Это твердо. На Майорку. Знаменитый курорт.

Его уклончивость насторожила и обескуражила Любочку: она была уверена, что Евгений сдержит обещание, что она заставит его сдержать, и ему не отвертеться, что он принадлежит ей, любит только ее, что с Таней его ничто не связывает (так она внушила себе, хотя сам Евгений о своих отношениях с женой никогда не говорил). Любочка просто повторяла заблуждения многих легковерных, самонадеянных любовниц. «Выходит, он обманул или передумал? Почему, как мог? Я отдала ему свою молодость, поверила. Ну, нет, я не допущу; два года совместной жизни, как жена, клятвы в любви, дорогие подарки, наконец, эта квартира, восторги, всякие ласковые красивые слова – богиня, ангел-хранитель и прочее; надежды, планы – и всё впустую», – лихорадочно размышляла Любочка, глядя, как Евгений застегивает рубашку и не может попасть пуговицей в петельку. Она перепелкой выпорхнула из-под одеяла в чем мать родила и стала усердно застегивать ему пуговицы. Потом, справившись, схватила его руку и приложила ладонью к своему теплому мягкому животу.

Нежно прощебетала:

– Послушай… Слышишь?

– Что именно? Ничего не слышу, – не понял он.

– Там шевелится твой наследник. – И обхватила обеими руками его шею, осыпала своими неземными неподражаемыми (слова Евгения) поцелуями. Эффектная вообще, она была прекрасна в этот миг. Изящно сложенное молодое тело излучало нежность и страсть. Темнорусые волосы двумя пышными локонами падали на плечи и своими концами шаловливо касались ее розовых сосков. Густая челка падала на лоб по самые ресницы.

Говоря откровенно, Соколов ничего не мог и услышать, поскольку сама Любочка толком не знала, беременна она или ей так кажется, потому что хочется забеременеть; она была в полной уверенности, что ребенок прочно и окончательно свяжет ее с Евгением, и она станет госпожой Соколовой. Такой поворот дела вообще-то не представлял для Евгения особой неожиданности. Он, конечно, принимал все меры предосторожности, идя на связь с Любочкой, да и она разделяла его осторожность, по крайней мере, на словах. Весть эта ошеломила Евгения, словно ему не доставало уже существующих проблем. Он взорвался:

– Ты что?! Как тебя понимать?! – Он стоял перед ней в плавках и рубахе, растерянный и разъяренный, смотрел на нее широко раскрытыми глазами и не находил других слов.

– А я тут причем? Ты был неосторожен, я тебя предупреждала, – спокойно, соблюдая хладнокровие, ответила Любочка, вызывающе подбоченившись. Похоже, она была готова к такой реакции Евгения.

– Удивительно! Непорочное зачатие. Так, наверно? – Горькая усмешка исказила его вдруг побледневшее лицо, и он начал торопливо одеваться. Любочка тоже набросила на себя халатик и, понурив голову, прошлась по комнате.

– И он говорит: «удивительно». Он еще удивляется! «Непорочное зачатие». Нет бы вспомнить, сколько раз пренебрегал презервативом.

«Авантюристка, коварная мошенница, все спланировала, продумала и рассчитала. Все, да не совсем все», – сверлили его мозг гневные мысли, но обратить их в слова он воздерживался, по крайней мере, до поры до времени. А сейчас – молчаливое презрение. Он быстро и без слов оделся и решительно направился к двери, но Любочка проворно бросилась наперерез, халатик ее распахнулся, обнажив пряную грудь. Она распростерла руки, чтоб обнять его, он резко остановился и отступил на полшага, демонстрируя всем своим видом решимость и неприступность. И Люба опустила руки и смиренным тоном произнесла:

– Не пугайся: ребенка я воспитаю, сама воспитаю. Я люблю детей и ни в чьей помощи не нуждаюсь. Так что «не боись».

Последнее слово она произнесла с язвительным вызовом и так же демонстративно отошла в сторону, как бы уступая ему дорогу. Евгений сделал шаг вперед и, обернувшись к ней лицом, глухо проговорил:

– Этого ребенка не должно быть. Потом, со временем – пожалуйста, рожай сколько угодно. А пока… потерпи. – И, не сказав больше ни слова, выскочил за дверь, как ошпаренный.

Такого крутого поворота Люба не ожидала. Конечно, она не думала, что своим сообщением обрадует Евгения, но чтоб так резко, грубо… Только что он дарил ей свои ласки, говорил слова любви, в искренности которых она не сомневалась; еще неделю тому назад в этой же постели они говорили о разводе, и Евгений заверял ее, что вопрос решенный, и все дело за временем и обстоятельствами. (Какими именно, он не сказал, а она не стала уточнять: важно, что он готов на развод.) И вдруг – хлопнул дверью, словно влепил ей пощечину. Вот уж действительно, от любви до ненависти один шаг. Люба упрекнула себя: не вовремя и не к месту сказала она о беременности. Он взвинчен стрельбой и тем, что резко сократилось число вкладчиков, клиенты напуганы, стараются изымать вклады, несмотря на высокий процент. Не доверяют, опасаются. Он растерян, озабочен, а тут я, как снег на голову – беременна. Да и он вообще не против ребенка: рожай, мол, сколько хочешь, но не сейчас. Почему не сейчас? Объяснил бы. Не сорвалась бы их поездка в Испанию и Англию. Ведь он обещал. В Испанию на две недели на взморье, поразвлечься. В Англию – навестить Егора. Надо завтра все уладить. В конце концов можно сказать, что с беременностью пошутила или это была ошибка врача.

Люба впервые поняла, как зыбки, иллюзорны ее планы и расчеты «заполучить банкира». Но самоуверенная, «неотразимая красавица», какой считала себя Люба, не теряла надежды. Она не отступит и будет бороться до победного конца.

2

В этот необычный для Соколовых день Таня работала по вызовам на дом. Вызовов было много; несмотря на начавшееся лето, люди болели, главным образом, пожилые, пенсионеры. Дни обслуживания больных на дому для доктора Соколовой были самыми тяжелыми, связанными с нравственной нагрузкой, с душевными переживаниями, когда она лицом к лицу сталкивалась с драмами и трагедиями человеческих судеб. Попадая в квартиру больного, она видела недуг, лечение которого не входит в компетенцию врача, имя этому недугу – нищета и безысходность. Она видела истощенных голодом старушек и стариков – ветеранов войны, тех самых, что защищали Сталинград и штурмовали Берлин, спасая человечество от гитлеровской чумы, что прошли кровавыми дорогами от Волги до Эльбы и на закате дней своих оказались заброшенными и никому не нужными. Чем и как она могла им помочь? Выписать рецепт на лекарство, на покупку которого уйдет половина пенсии? А какой рецепт она могла выписать от дистрофии, от полного истощения, чем могла помочь больной старушке, во рту которой второй день не было и росинки? Ей запомнились двое одиноких пенсионеров Борщевых – Петр Егорович и Анастасия Михайловна. Их единственный сын с женой и детьми жил на Сахалине, где остался работать после военной службы. До «перестройки» часто писали письма. А теперь – раз в год, и то хорошо. Денег нет и на конверты. Анастасия Михайловна мучилась от гипертонии, Петр Егорович страдал радикулитом и ишемией. Жили, как и миллионы им подобных, только на пенсии, которых еле-еле хватало на хлеб, сахар да картошку. Жили впроголодь, трогательно вспоминали свое недавнее прошлое, когда пенсии хватало и на харчи и на какую-никакую обнову. И были довольны. И вот настало сатанинское время, горбачевская «перестройка» да ельцинские реформы. Пошло все прахом, порушился устойчивый порядок, наступила дьявольская смута. Вспомнила Таня, как месяц тому назад ее вызвали Борщевы: у Петра Егоровича сердечный приступ, перебои пульса, аритмия. Анастасия Михайловна свой диагноз ему поставила: «От недоедания эти хвори у него. Вишь, как истощал, кости да кожа». – «Но вы в магазины ходите?» – сорвался у Тани глупый вопрос, которого она тут же устыдилась. И старуха ответила с иронией: «А то как же? Хожу. Будто в музей: посмотрю на полные витрины всякой вкусной снеди, постою, надышусь до головокружения, с тем и домой ворочусь. А дома, чтоб отвлечь себя от тех витрин, притупить голод, телевизор включу. А по телевизору, как нарочно, гладкий мужик красную икру жрет, а она по бороде его так и скатывается. А там стол показывают, уставленный всякими яствами. Все дразнят, издеваются над голодным народом».

Таня вспомнила потрясшую ее картину в подземном переходе возле метро. Ухоженная девица-продавщица возле огромной кущи пышных роз и каллов, а напротив замызганное истощенное существо лет пяти от роду сидит на каменном полу, поджав в лохмотья ножки и держит обрывок картона, на котором неровным почерком начертано: «Я есть хочу!..» Рядом с ней бумажная коробочка, в которой топорщатся две синих сторублевых купюры. А мимо течет поток людей, разных, и таких же нищих, и богатых, бросают скользящие взгляды, либо вообще не замечают и спешат, спешат куда-то, и только двое бросили измятые купюры. Таня достала бумажку в пять тысяч, опустила в коробочку, ощутив какую-то неловкость или стыд. Больно язвил этот нелепый, совершенно дикий, какой-то нарочито неестественный, неуместный контраст дорогих цветов и голодного изможденного ребенка, и ей подумалось, что это и есть символ сегодняшней России, растерзанной, изнасилованной и ограбленной небывалым, неведомым в истории мира предательством.

С этой щемящей душу мыслью Таня поднялась на третий этаж и направилась к квартире своих пациентов Борщевых. Дверь в квартиру была приоткрыта, и несколько пожилых людей молча толпились в прихожей. По их скорбным лицам Таня почувствовала беду. Кто-то вполголоса сумрачно произнес:

– Опоздал доктор.

Да, помочь она уже не могла: Петр Егорович был мертв. А на нее устремили вопросительные взгляды соседи, ожидающие каких-то магических действий, и растерянные, заплаканные глаза Анастасии Михайловны.

– Отошел, отмучился, – говорила она негромким слабым голосом. – Наказал не давать телеграммы сыну, чтоб, значит, на похороны не приезжал. Одна дорога, говорят, миллион возьмет. А похоронить тоже миллион. А где ж его взять?

– Да-а, и жисть горька и смерть не сладка, – произнес пожилой мужчина – сосед.

– Все терпел, не жаловался особенно, – продолжала Анастасия Михайловна. – Только когда совсем стало плохо, попросил вызвать Татьяну Васильевну.

Таня сделала все, что в таких случаях от нее требовалось, выдала свидетельство о смерти, затем, уединившись с овдовевшей, теряющей самообладание старухой, достала из сумочки деньги и, не считая их, все, до последнего рубля, отдала Анастасии Михайловне.

– Это вам на похороны. И примите мое искреннее соболезнование.

Она обняла несчастную, растроганную вниманием старуху и, с трудом сдерживая слезы, ушла. Она знала: в кошельке было около ста тысяч рублей, а похороны сейчас стоят в десять раз дороже. Больше она не могла. И об этих ста тысячах, подаренных на похороны, она скажет Евгению. Едва ли это ему понравится, но он промолчит, а возможно, даже одобрит. Он не знает счет деньгам.

Домой пришла усталая, подавленная. Решила слегка перекусить. Большой холодильник был полон разных продуктов. Таня отрезала кусочек осетрины, но есть не стала: вспомнила рассказ Анастасии Михайловны о магазине-музее и о витринах, полных продуктов, при виде которых кружится голова, и аппетит пропал.

Выпила чашечку кофе и, облачась в халат, включила телевизор. По одному каналу шел фильм «Ночь со Сталиным» – гаденькая карикатура, бездарная и пошлая, рассчитанная на недоразвитых и доверчивых гоев, не способных самостоятельно мыслить. С брезгливостью она нажала на клавиш и сменила канал. Там шел тоже фильм – об Иисусе Христе. Дешевая инсценировка на библейский сюжет, в которой Таню поразила одна существенная деталь: Иуда был изображен негром. Все пророки-иудеи белые, и только Иуда черный. «Боже мой, очередная сионистская стрепня, фальсификация, – возмутилась Таня. – Школьнику известно, что Иуда, как и остальные ученики Христа, был иудеем, значит, как и они, белым. Но он был предателем, он стал символом предательства. А разве может еврей быть предателем? По мнению сионистов – ни в коем случае. И авторы фильма, очевидно, евреи, сделали Иуду негром. Цинизм? Да, цинизм и ложь, фальсификация».

Таня снова сменила канал, и экран разразился визгом саксофонов и грохотом барабанов. Какой-то полуодетый, с растрепанными волосами юнец, присосавшись к микрофону, метался по сцене, выкрикивая охрипшим простуженным голосом невнятные слова, непрестанно повторяя одну и ту же фразу: «Я тебя хочу!» Она подумала: «Безголосые ублюдки плюют с экранов телевизоров в лицо зрителей несусветной мерзостью, в то время, как в подземных переходах чарующие голоса подлинных талантов поют любимые народом песни за милостыню». Однажды она услышала в подземном переходе на Тверской, как пела нищая женщина. Отличное сопрано! Необыкновенной чистоты серебряный голос доносил до столпившихся вокруг прохожих-слушателей проникновенные некрасовские слова: «…горе горькое по свету шлялося и до нас невзначай добрело. Ой, беда приключилася страшная: мы такой не знавали вовек…» И от этих слов, проникающих в самую душу, хотелось рыдать вместе с певицей, кричать: «Люди, родные, русские! Отведем беду страшную от нашей России!»

Телефонный звонок спугнул ее мысли. Она с непонятной опаской и напряжением взяла трубку. Незнакомый гнусавый, дребезжащий голос спросил:

– Ты еще жива? То было только предупреждение. В следующий раз будем бить на поражение. Так и передай своему жулику.

А потом – короткие гудки. Незнакомец поспешил положить трубку. Да и звонил, наверно, из автомата. У Тани перехватило дыхание, холодок пробежал по коже. Камнем запало в душу последнее слово – «жулик». Это Евгений. Положив трубку, она пошла в спальню, потом на кухню, заглянула в ванную, сама не зная зачем. Она, как тень, шаталась по квартире, растерянная и неприкаянная. «Евгений – жулик, его собираются убить, – стучало в разгоряченном мозгу. – Его, значит и меня?» Страх обволакивал ее плотным зябким покрывалом; ее начало знобить, а мысль продолжала выстукивать: «Евгений – жулик». Она не находила себе места, с опаской посматривала на телефонный аппарат, словно в нем таилось что-то страшное, угрожающее. Во рту пересохло, и она достала из холодильника «кока-колу» и выпила. Затем прилегла на диван и попыталась успокоиться и собраться с мыслями. Прежде всего жулик ли Евгений? Ее Женя, Женечка. С этим она не хотела согласиться: жулик – это нечто преднамеренно, сознательно преступное. Она хорошо знала Женю, толкового экономиста районного масштаба. На службе его ценили и уважали. В честности его она и близкие знакомые, в том числе и начальство его, не сомневались. Он легко и уверенно бежал вверх по служебной лестнице. Не терпел диссидентов, хотя сам открыто говорил о недостатках в стране. Особенно возмущался состоянием трудовой дисциплины, при котором лодырям жилось вольготно, и одобрял деятельность Андропова, пришедшего на смену «престарелому маразматику», – так он называл Брежнева. В те счастливые в их семейной жизни годы за ним не замечалось ни зависти к преуспевающим, ни жадности. Он был если и не образцовым, то хорошим, нормальным мужем, преданным семье. Таню он искренне любил, в чем она не сомневалась и платила ему тем же. Конечно, не всегда над ними было яркое солнце, изредка на короткое время над головами появлялись летучие тучки ревности, и это не удивительно: оба были молодые, представительные, внешне броские, заметные, часто одариваемые комплиментами с обеих сторон. Евгений рослый, спортивного телосложения, веселый, остроумный, знал себе цену и понимал, что он нравится женщинам, но серьезного повода для ревности Тане не давал. Ей в нем нравилась открытость и прямота, энергия и жизнелюбие.

Внешне их что-то роднило. Красавицей Таню, пожалуй, нельзя было назвать: все в этой невысокой щупленькой девушке было миниатюрно – и овальная головка, и стройная гибкая фигура, сложенная гармонично, и нежный тихий, но выразительный голосок – все в точных пропорциях и… мелковато. Как говорят, на любителя. Выделялись ее карие глаза под темными бровями, контрастирующими светлым шелковистым волосам, маленький рот и открытый взгляд, осененный светлой, чистой, доверчивой детской улыбкой, в которой и таилось нечто необыкновенное, загадочное и притягательное, какая-то непостижимая душевная глубина, полная нерастраченной энергии и светлых помыслов. Глаза ее лучились добротой, сиянием нежности и любви. Сердце ее всегда было переполнено любовью и лаской, но своих чувств она никогда не выплескивала наружу, хранила их в себе, как святую тайну. Разве что в самые интимные минуты их близости с Евгением она позволяла себе расслабиться и давала волю эмоциям. В этом отношении ее девизом были строки любимого поэта Федора Тютчева:

Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои…

потому как:

Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь.

И пуще всего она опасалась обмана и ненавидела ложь под любым предлогом. А Евгений ей вчера солгал, и это ее оскорбляло. «Только ли вчера?» – спрашивала она саму себя, но вместо ответа возникали сомнения. Она чувствовала, как незаметно, невидимо между ней и мужем появилось незримое, неуловимое отчуждение, образовался тот душевный холодок, от которого постепенно умирают чистые и светлые чувства супружеских, да и вообще человеческих отношений.

Таня хорошо знала Женю Соколова в недавнем прошлом. А знает ли она настоящего, сегодняшнего Евгения Соколова, преуспевающего предпринимателя-банкира? Впервые она задала сегодня себе этот вопрос. И отвечая на него, нашла много нового, не присущего Евгению прежде, и удивилась, как это раньше видя эти перемены в его характере, она не придавала им особого значения, оправдывая это бизнесом, желанием как можно больше накопить, при том любой ценой. Бизнес не признает нравственных ограничений, он основан на принципе вседозволенности.

– Вседозволенность, – вслух произнесла Таня и мысленно добавила: «А как же этика, мораль?»

В дверях просвистел механический соловей. Таня вздрогнула, ее опять охватил на время отступивший страх. Кто б это? С мужем они условились открывать дверь квартиры только тем, с кем предварительно договорились по телефону. Входная дверь у них железная, крепкая, с надежными замками. Сходу ее не взломаешь. Женя советовал даже к «глазку» не подходить, если не было предварительной договоренности. Таня сжалась в пружину, напряглась. Сигнал настойчиво повторился. Она не выдержала напряжения, встала, на цыпочках приблизилась к двери и трусливо заглянула в «глазок». За дверью стоял Василий Иванович. Она открыла, дрожа в ознобе.

– Ты меня напугал, папа. Почему не сообщил по телефону, что придешь?

– Да я попутно. Жетона не нашлось, чтоб позвонить. А времена, когда можно было воспользоваться монетой, канули в Лету, – с досадой ответил полковник, внимательно всматриваясь в дочь. Невозможно было не заметить ее состояния. С тревогой он спросил: – Что с тобой, Танечка? Ты вся, как наэлектризованная.

– Оно так и есть, наэлектризовали, – согласилась Таня. – Проходи, садись, я сейчас чай поставлю. Или кофе?

– Ни то, ни другое, – ответил Василий Иванович и подмигнул: – А третьего не найдется?

– Найдется и третье. Тебе что, водки, вина, коньяка?

– И пива, владыко, – весело пошутил он, проходя в гостиную. – Я тут тебе опять принес газеты и журналы. Вы же питаетесь разной непотребной дрянью, вроде «Московских комсомольцев» и «Комсомолок» да «Комерсантов».

– Мы еще и «Советскую Россию» выписываем.

– Это хорошо. А я принес «Аль Коде», «Завтра» и «Молодую гвардию». Хочу, чтоб вы правду знали и не засоряли мозги свои всякой тельавивской мерзостью, враньем. – Он сел за стол. Таня подала ему закуску: соленые огурчики, импортную ветчину, осетрину и рюмку коньяку. Посмотрев на угощение иронически, полковник произнес со вздохом:

– Да-а, живет буржуазия.

И залпом опрокинул в рот коньяк. Закусывая, поинтересовался:

– А теперь рассказывай, кто тебя наэлектризовал.

С отцом Таня всегда была откровенна, к нему иногда обращалась за советом. С тех пор, как похоронил жену – мать Тани – Василий Иванович почти постоянно жил на собственной даче, а свою приватизированную трехкомнатную квартиру сдавал германскому предпринимателю. Впрочем, сдавал только две комнаты, одну оставил за собой, на тот случай, когда приезжал в Москву. Таня не стала скрывать от отца причину своей тревоги, рассказала и о вчерашних выстрелах и о сегодняшнем телефонном звонке с угрозой. Василий Иванович выслушал дочь молча. Размышлял, потирая лоб:

– Положение не простое, да и не новое: этого надо было ожидать. И слово «жулик» не случайно. Очевидно, пообещал, да не сделал.

– Но, папа, ты веришь, что Женя – жулик? – настаивала Таня. Ей хотелось знать, в чем конкретно провинился муж и перед кем.

– Да пойми ты, Танюша, они все одного поля ягоды, все эти банкиры, президенты, генеральные директоры, все, кто в одночасье разбогател, не честные люди. В том числе и твой муженек. Честным трудом невозможно вот так сразу нажить миллиард. Жулье. Вон по телевизору рекламируют какой-то банк: «Программа жилья». А мне хочется прочитать «жулья». Положеньице, конечно, не из приятных, но паниковать не надо. Просто старайся сама быть осторожной и осмотрительной. Не возвращайся домой поздно вечером. Не забывай всегда иметь при себе газовый баллончик. А Евгению скажи, чтоб соблюдал осторожность, не бравировал неуязвимостью. Что я могу еще посоветовать? В милицию он, наверно, уже заявил, хотя толк от этого едва ли будет.

Он долго не засиживался. Прощаясь, посоветовал обратить внимание на стихи Николая Тряпкина в газете «День». Стихотворение поэта-ветерана называлось «Давайте споем». В нем Таня нашла строки, которые резанули слух своей грубоватостью и вызвали невольную улыбку какой-то мужицкой прямотой.

…Грохочут литавры, гремят барабаны. У Троицкой Лавры жидовский шалман. ………… Огромные гниды жиреют в земле И серут хасиды в Московском Кремле…

Так ответил русский поэт-патриот на циничную провокацию сионистов, утроивших с благословения Ельцина, Козырева, а, возможно, и патриарха иудейский праздник Ханук в Кремле.

Телохранитель, здоровый парень, бывший работник Московского уголовного розыска, проводил Евгения до самой двери его квартиры. Раньше он провожал хозяина только до лифта. Евгений своим ключом открыл дверь и окликнул Таню. Она вышла в прихожую молча, устремив на мужа вопросительный взгляд, в котором Евгений уловил искорки подозрения.

– Ты в порядке? – произнес он дежурную фразу, позаимствованную из американских фильмов, и проскользнул мимо нее в ванную. Ему не хотелось раздражать ее лишний раз запахом дорогих духов, принесенном от Любочки. На эту тему раньше у них был неприятный разговор, но Евгений всегда отделывался одним и тем же объяснением: «Не могу же я запрещать своим сотрудницам пользоваться духами». Однажды Таня поверила, а потом, не желая предаваться подозрениям, перестала обращать на это внимание. Спросила:

– Ужинать будешь?

– Попью чайку. И ты со мной за компанию, – ответил он, стараясь казаться усталым и озабоченным. Сообщение Тани об анонимном звонке выслушал рассеянно и равнодушно. И заключил: – Все это, Танюша, мелочи. Главное в другом, в служебном. Допустили мы серьезные просчеты, выплачивали непомерные проценты и многое другое. Появилась реальная угроза краха, банкротства. Понимаешь?

Он смотрел на нее пристально, точно ждал от нее совета или помощи. После продолжительной паузы она спросила:

– А выход? Есть какой-то выход? Что думаешь предпринять?

Евгений ждал этот вопрос, потому уже заранее, еще днем приготовил на него ответ. Он понуро уставился в чайную чашку и, не поворачивая головы, произнес:

– Пока что надежда на Анатолия Натановича. Единственная надежда, – повторил Евгений и, подняв опечаленные глаза на жену, сообщил: – В субботу мы встретимся с ним у нас. Так что, пожалуйста, постарайся принять его поприличней, как и положено персоне его уровня. Договорились? – Взгляд покорный, умоляющий, мол, пожалуйста, пойми, что это единственный шанс, последняя надежда.

И хотя Таня не очень разбиралась в банковском бизнесе и вообще в служебных делах мужа, она все же догадывалась, что дело серьезное, и тучи, сгущающиеся над головой Евгения, могут разразиться сокрушительной грозой. В то же время тонким чутьем наблюдательной женщины она догадывалась, что надежда на Ярового тщетна, что этот человек с алчным взглядом задумал какой-то коварный замысел. Нет, она не ощущала опасности для себя со стороны Анатолия Натановича – просто он был ей противен. И она спросила, ровным, без интонации голосом:

– А если Яровой не поможет?

Евгений ответил не сразу. Он хотел понять смысл ее вопроса: «не захочет»? или «не сможет»?

– Тогда придется идти на крайнюю меру, – решительно сказал Евгений и цепко уставился на Таню, выдержав паузу, уточнил: – Бросать все к чертовой бабушке и сматываться за бугор. С деньгами, конечно.

– С чужими. – В ее голосе прозвучала ирония. Евгений проигнорировал неприятную для себя реплику, потому что Таня не столько спрашивала, сколько утверждала, и была права. Он понимал, что произнес трудные, пожалуй, трагические для жены слова. Больше сказать ему было нечего и он поднялся из-за стола, чтоб уйти от болезненного разговора, но Таня задержала его прямым вопросом:

– Это твое твердое решение или нечто вроде совета?

– Танюша, конечно же, совета, – взволнованно заговорил он. – Все надо взвесить, пока что это предположение, но надо быть готовым к худшему, чтобы вовремя принять трудное, но единственно верное решение. На днях я еду в Англию по своим делам, надо навестить Егора, и заодно по просьбе Анатолия Натановича. Там, возможно, по пути я заверну в Испанию и попытаюсь присмотреть для нас приличную хижину где-нибудь на берегу теплого моря.

Евгений считал, что такая соблазнительная перспектива утешит или, по крайней мере, успокоит Таню. Но он ошибся: Таня сходу отмела ее.

– Скажу сразу, чтоб ты не заблуждался: я из России ни на теплые, ни на холодные воды не поеду.

– Детка, не надо так сразу, подумаем, взвесим. Из двух зол выбирают наименьшее.

– Для меня самое большое зло – покинуть Родину.

«В таком случае придется мне ехать с Любочкой», – подумал Евгений в сердцах. Непреклонность Тани начинала его бесить, но он сдерживал себя, памятуя о предстоящей встрече с Яровым. В то же время решил бессловесно выложить свою обиду: начал стелить себе на диване в гостиной. Таня спросила:

– Ты примешь душ?

– Нет, – буркнул он обиженно.

– Я хорошо представляю жизнь на чужбине, вдали, как говорится, от родных могил, даже если ты материально обеспечен. Врач из нашей поликлиники уехала в Израиль и, представь себе, вернулась. Не могу, говорит, привыкнуть, где все чужое. А если уж евреи бегут со своей исторической родины, то как же русским жить вне России? – Этими словами Таня хотела смягчить раздражение мужа. Но он оставался непреклонным:

– Твой пример ничего не доказывает. Евреи возвращаются в Россию, а таких считанные единицы, не из ностальгии, а по причине двойного гражданства. Они свили свои гнезда в Израиле и не хотят оставлять в России. Это одна причина. Хотят быть и здесь и там, снуют, как челноки. А другая состоит в том, что власть в сегодняшней России принадлежит евреям. Они захватили все теплые места и без зазрения совести грабят страну. Я-то вижу, знаю. Яровому, пока правит Ельцин, незачем куда-то уезжать. А рухнет Ельцин, и Анатолий Натанович махнет за океан. Там он заготовил себе уютное гнездышко, и никакая ностальгия его не доймет.

– А ты не считаешь, что добровольная эмиграция – это измена?

– Кому? – нахохлился Евгений.

– Родине.

– Да что это за родина, в которой сплошной бардак и идиотизм? – кипятился он.

– Родина не виновата, – спокойно сказала Таня. – Виноваты предатели, обманом захватившие власть. Предатели не долговечны, а Пушкин и Чайковский – навсегда с Россией.

Евгений кисло поморщился, махнул рукой, мол, что с тобой спорить, и продолжал стелить на диване.

Таня решила не затевать дискуссию. Она приняла ванну и ушла в спальню. В комнате было душно, и она сбросила одеяло и легко прикрыла простыней обнаженное тело, как это обычно делала лет пять тому назад до того, как Евгений взял дурную привычку рассердившись спать в гостиной на диване. Свет она не стала выключать, поджидая Евгения. Она хотела сегодня его. Томительно и обидно тянулись минуты ожидания. Ее подмывало позвать его, но гордость не позволяла подать голос. Тогда она встала и вышла в гостиную, чтоб взять газеты, которые принес Василий Иванович. В гостиной света не было: Евгений спал, а ей спать не хотелось. Она развернула старый февральский номер «Правды» и обратила внимание на «Стихи из тюрьмы» Ивана Кучерова, белорусского поэта, томящегося в фашистских застенках «суверенной» Литвы. Прочла:

Моя кроткая Родина,

Край ясноокий!

Что за лихо с тобой приключилось, стряслось?

Белиной опоили свои лжепророки

Да и недруг заморский отравы поднес.

Над тобой надругались безродные каты

И позором горят поцелуи иуд…

Запылали окрест сыновей твоих хаты,

И тебя, как рабыню, на рынок, ведут…

От этих строк защемило сердце. Подобные стихи, написанные кровью и болью, она уже встречала в журналах «Молодая гвардия» и «Наш современник» и теперь видела в принесенных отцом патриотических газетах. Борис Примеров в газете «Завтра» молился:

Боже, помилуй нас в горькие дни! Боже, Советскую власть сохрани! Боже, Советский Союз нам верни! Боже, державу былую верни!

Валентин Сорокин в той же газете писал:

Стонет русская земля: Банда стала у руля. Неужель ее не сбросит Пролетарий с корабля.

Подумала: какой яркий всплеск кроваво-огненной поэзии вызвал стон русской земли! Сколько родилось могучших талантов в страшное лихолетье Руси! Дать все это прочесть Евгению. Бесполезно: его не тронут эти строки, поморщится и изречет: «Коммунистические агитки». И это будут не его, чужие слова, вдолбленные в его голову «демократической» машиной зомбирования. Он не поймет, потому что не хочет понять. Она вспоминала его восторг, когда он отвечал на вопрос знакомых: «Как живет?» – «Все прекрасно!» И глаза его сверкали азартом торжества и самодовольства. «Мне нет дела до других, каждый заботится и думает сам за себя! У каждого свой выбор. Это и есть свобода!» Спорить с ним не было смысла, его не переубедишь, он купался в лучах богатства и свободы в том смысле, как он ее, свободу, понимал. И вот появилась тучка над головой и затмила солнце. Но разве он не предполагал, что успех его и счастье недолговечны? Он обязан был предвидеть, он же не глупый, даже расчетливый мужик. Алчность, погоня за барышами затмили ему разум, сделали беспечным, лишили трезвого ума.

Таня отложила газеты и выключила свет. Но сон не приходил. Его оттеснили хаотичные, противоречивые мысли. Они появлялись нестройной толпой, толкали друг друга, выбрасывая неожиданные и колючие вопросы, на которые не было твердых однозначных ответов. Не было сомнений, что Евгений стал другим, но когда это произошло, и постепенно или вдруг? Богатство, финансовый успех его сделали таким? Но откуда появилась алчность, которая в первые десять лет их совместной жизни никак себя не обнаруживала. Была ли она в нем заложенная от природы, но не проявлялась до поры до времени, или она – продукт определенных социальных условий и обстоятельств?..

Что-то произошло с их взглядами и даже вкусами, которые в былые времена определяло единомыслие и общность, а потом (вдруг или постепенно) начались трения, разногласия. Вспомнилось: загорелся Евгений желанием побывать на проходившей в Москве выставке Сальвадора Дали. «Что это вдруг?» – удивилась Таня. «Это престижно – гениев надо знать!» – сразил ее ответом Евгений. Они ходили по залам с разными чувствами, крайне противоположными: Евгений бросал на экспонаты скользящие искусственно напыщенные взгляды, делал восторженный вид и приговаривал: «Это необыкновенно, впечатляюще!» Таня возражала: «Может, и необычно, а вот впечатляюще – извини – этот бред психически ненормального шарлатана не то что не впечатляет, но раздражает». – «Но ведь он признанный?!» – возражал Евгений. «Кем?» – «Знатоками». – «А для меня главный знаток, кому я верю, это мое сердце. А оно молчит. Нет, оно протестует, возмущается. Я верю ему, а не лицемерам, мастерам общественного мнения». – «Да мне оно тоже не очень что бы… – смягчался Евгений, – Но мы не специалисты. Может, в этих нагромождениях, в этом хаосе есть какой-то нам недоступный смысл».

Таня припомнила эти последние его слова, когда они потом посетили выставку Ильи Глазунова и его учеников в Манеже. Таня долго стояла у великолепного полотна, на котором был изображен цветущий ландыш на квадрате асфальта. «Какая же сила жизни: крохотный цветок ради своей жизни вступил, казалось, в немыслимую безнадежную борьбу с жестоким препятствием – асфальтом. И победил, сломав броню черной тверди, вышел на солнце и расцвел. Неумолимая, неистребимая жажда жизни и – победа», – размышляла Таня. Остановился у картины и Евгений, быстрый взгляд и скорый приговор: «Какая чушь: ландыш на асфальте! Где это видано, чтоб ландыши росли на асфальте?» Стоявшие здесь же у картины две девушки иронически переглянулись. Таню передернуло, ей было стыдно, и сразу вспомнились слова Евгения, сказанные по поводу Сальвадора Дали: «есть какой-то нам недоступный смысл» Она смущенно отошла в сторону. Евгений почувствовал что-то не то, понял по ее вдруг побагровевшему лицу и растерянному взгляду и тоже отошел и, взяв Таню за локоть, спросил: «Что с тобой?» – «Со мной ничего, – в голосе Тани прозвучали язвительные колючки. – А что с тобой? Если у Дали ты нашел недоступный смысл, то как же ты не понял уж явно доступный смысл ландыша, который жизненной силой своей сломал железный панцирь асфальта? Да-а, Женя, обмишурился ты. Даже девушки смутились от твоей наивности».

Воспоминания всплывали отрывочно и хаотично размывались и таяли, уступая место другим, которые казались наиболее важными. Когда же произошли перемены в их супружеских отношениях, исчезли ласки и тепло, которые согревали и радовали, вселяли веру в семейное счастье? Неужто с появлением достатка, богатства, бешеных денег, свалившихся на них небесной манной? И вот что удивительно: внезапные блага не обрадовали Таню, а смутили и озадачили. Не добавили счастья, а убавили.

Она старалась понять его, разобраться в сложном клубке вдруг обрушившихся невзгод: выстрелы по машине, нависшая угроза краха всего «дела» и перспектива бежать «за бугор», а это значит скрываться от правосудия. Значит, совершено что-то противозаконное, преступное. Почему? Случайно, по неопытности, в результате чьего-то злого умысла или преднамеренно, сознательно пошедшего на риск во имя… Во имя чего? Денег. Нет, за границу она не убежит, ей ничего не грозит, она ничего незаконного не совершила. Только вот Егор, что будет с их мальчиком? Зачем она дала себя уговорить отправить его на учебу в Англию? Она долго не соглашалась, в конце концов можно было устроить его учиться в приличном, «престижном» заведении в Москве. Но сам Егор, настроенный отцом, мечтал об учебе в Англии. Евгений очень влиял на сына и не всегда в лучшую сторону.

Исподтишка к ней подкрадывалась мысль: если Евгений будет вынужден прятаться «за бугром», а она никак не намерена сопровождать его – значит рушится семья. Она настойчиво отгоняла, отталкивала от себя эту коварную мысль, заменяя ее анализом их супружеских отношений, которые с неких пор стали заметно иными, чем прежде. Ей даже показалось, что и вовсе не было этого светлого, безоблачного «прежде», и не было «прежнего» Евгения, внимательного, душевного, ласкового, что это «прежнее» как-то неприметно, тайком, как песок между пальцев, ускользнуло от них, и вот Евгений уже стелит себе постель на диване в гостиной и на ее явный призывный намек отвечает категоричным «нет!». И снова тревожные неуютные мысли о Егоре – как он там? Пишет редко, говорит, скучает по маме, а не по Москве, что и радовало и огорчало: почему не по маме, папе и Москве? Москва – его родина, пусть сегодня грязная, преступная, порочная, но это родина, а родину, как и мать, надо любить и в славе и в беде.

С думами о сыне она медленно засыпала, и думы эти превращались в сновидения.

Глава третья

1

Анатолия Натановича Ярового Соколовы ждали в субботу к трем часам. Уже с утра Таня начала готовить стол. Закуски и спиртное были закуплены заранее, хотя холодильник и морозильник всегда были полны всевозможных яств. Но тут случай особый: Евгений старался потрафить вкусу гостя, он знал, что Яровой отдает предпочтение рыбным блюдам, потому на столе они и господствовали в виде горячей стерляди, холодной осетрины, лососины, сельди в винном соусе, черной и красной икры и крабов. Не обошлось и без салатов: из печени трески, из свеклы с орехами и майонезом и соленых огурцов. Кроме армянского коньяка, водки «Распутин» и шампанского, была припасена бутылочка грузинской «Хванчкары». На горячее блюдо румянилась индейка. Зная, как важна эта встреча для Евгения, Таня старалась сделать все «на высшем уровне», так как, по словам Евгения, от Ярового зависела их не просто благополучие, но вся судьба: он единственный, кто мог отвести нависшую над «Пресс-банком» беду, разогнать грозовые тучи. Каким-то внутренним, чисто женским чутьем Таня не очень верила во всемогущество и спасительную силу Анатолия Натановича; во всяком случае, его настойчивое желание встретиться дома, его слащаво-страстные дифирамбы, отпущенные ей в тот злопамятный вечер, его масляный, пожирающий взгляд настораживали Таню, а интуиция подсказывала ей быть начеку.

Таня решила одеться скромно, по-домашнему – в коричневые брюки в обтяжку и не очень пеструю кофточку с закрытым воротником. Такой наряд эффектно выглядел на ней: позволяла стройная гибкая фигура. И никаких украшений, кроме обручального кольца. Преднамеренная простота наряда не могла остаться незамеченной Евгением. И он не преминул выразить свое неодобрение:

– Ты сегодня совсем золушка, по-домашнему.

– Естественно: дома по-домашнему, в театре по-театральному, – сказала она с многозначительной усмешкой. – Что тебя не устраивает?

Евгений пожал плечами и тоже ухмыльнулся, не найдя слов для ответа. Но подумал: «Все-таки высокий гость, стоит ли демонстративно прибедняться?» Он считал, что Таня преднамеренно оделась так скромно.

А гость и в самом деле предстал в праздничном наряде: в светлом с кремовым оттенком костюме, украшенном ярким галстуком, – высокий, статный, аккуратно подстриженный и причесанный, он выглядел молодцом. Даже рыжие короткие волосы, плотно приглаженные челкой к высокому лбу, не портили, а, пожалуй, усиливали впечатление, как и огромная охапка белых роз в цветном целлофане, которую он церемонно вручил Тане. Сытое, холеное лицо его, тронутое негустым загаром, дышало самодовольством и беззаботностью. Из-под бесцветных рыжих бровей колюче щурились маленькие глазки, излучая самоуверенность и жесткость. Окинув комнату оценивающим критическим взглядом, он иронически хмыкнул носом и заключил:

– Однако же… Для банкира уж слишком, вызывающе скромно и никак не соответствует. Начинка импортная, первоклассная, но ей тесно в этих стенах. Впечатление временного пристанища. Или я не прав? – Цепкий доброжелательный взгляд на Таню.

– Конечно, правы, – согласилась она и добавила: – Вся страна пребывает в состоянии временного.

– Я не то хотел сказать, но я вас понял, – Яровой улыбнулся одними губами, между тем как глаза оставались властными.

«А что, собственно, понял? Что страна находится в беде или что я недовольна оккупационным режимом?» – подумала Таня и предложила высокому гостю «пожаловать к столу». Гость, прежде чем сесть, так же критически осмотрел стол и похвалил:

– У вас хороший повар. Видно, профессионал. Сколько вы ему платите?

Это можно было принять за шутку, но Таня ответила серьезно:

– Профессионал из меня никакой, но благодарю за комплимент. А платят мне по-божески: не обижают.

– Вы это всерьез? – искренне удивился Яровой.

– Я предлагал взять повара и прислугу, – быстро встрял в разговор Евгений, – но Танечка решительно отказалась.

– Отказалась? – Бесцветные ниточки бровей Анатолия Натановича вытянулись в струнку. – Почему, Татьяна Васильевна?

– Я предлагал и работу бросить, – опять поспешил Евгений. – Может вы, Анатолий Натанович, повлияете на нее?

– Мд-да… Странная вы женщина, – молвил Яровой, садясь за стол, и прибавил: – Не ординарная. Кстати, я это заметил еще там, на вечере.

«Как это он мог заметить? Играет», – подумала Таня, а гость, посмотрев на бутылки, вдруг с бестактным осуждением сказал:

– Я почему-то не вижу «Амаретто»? Из всех вин я считаю его предпочтительным. – Он смотрел на Евгения требовательным, серьезным, если не сказать суровым взглядом, так что тот даже смутился и почувствовал себя виноватым. Он знал, что Яровой – поклонник этого «божественного» напитка, и совершенно случайно не предусмотрел его в меню, допустил непростительную оплошность, которую готов был исправить немедленно, только прикажи «высокий гость».

– Прошу прощения, Анатолий Натанович, мой грех, получилась маленькая недоработка.

– Ну, не такая уж маленькая, – голосом и взглядом гость приказывал исправить оплошность.

– – Если позволите, Анатолий Натанович, я сейчас сбегаю. Магазин рядом, и я мигом.

– Ну, если рядом… – позволил гость и напомнил: – желательно, чтоб венецианское. И вообще, чтоб настоящее, а не подделка. Сейчас много развелось фальсификаторов.

Со сложным чувством удивления, обиды и возмущения наблюдала Таня эту унизительную картину и вспоминала слова Евгения о Яровом: «У него вся власть. Он вхож даже к президенту. В его руках оказались главные богатства России». – «Каким образом?» – поинтересовалась тогда она. «Сумел организовать, присвоить, прибрать к рукам, – раздраженно ответил тогда Евгений. – Другие не смогли, а он смог. У него связи с иностранными концернами. Он может и вознести и растоптать».

Сейчас она впервые увидела мужа таким жалким до ничтожества, пресмыкающимся, ей было стыдно за него, и вместе с тем в ней усиливалась неприязнь к этому самовлюбленному и невоспитанному властолюбцу. Ей хотелось понять, почему Яровой поступил так грубо, бестактно, просто по-хамски? Хотел унизить Евгения, показать свою власть? Или это была выходка капризного эгоиста? Или… желание остаться с ней наедине? Последнее предположение вызывало в ней протест и возмущение. «Неужто начнет ухаживать и объясняться?» И чтоб перехватить инициативу, она спросила с явной иронией:

– А вы не родственник Любы Яровой? Ну той, что в спектакле «Любовь Яровая»? Или однофамилец?

Он понял едкую иронию, но отвечал вполне лояльно;

– То была комедия или драма… В театре. А мы играем трагедию. И не в театре. – Он смотрел на Таню цепким взглядом жестокого хищника. Он понимал ее неприязнь, но не раскаивался в своем поведении.

– И какова же ваша роль, Анатолий Натанович?

– Главная. Да, дорогая Татьяна Васильевна, мне выпало в этой трагедии сыграть главную роль. Но не в этом дело. Я хочу повторить то, что уже сказал о вас. Признаюсь, и вы поверьте в мою искренность, я не был обижен вниманием женщин. Я их не искал – они меня выбирали. Я не открою вам тайны, если скажу о деградации современного общества. В частности, в этой стране. Вы прекрасно знаете, что духовная, нравственная инфляция коснулась прекрасного пола. Сейчас редко встретишь женщину, тем паче девушку, с цельным характером, с глубокими, чистыми и светлыми чувствами. Поверьте моему опыту – это правда.

– Извините, вы женаты? – перебила Таня его монолог.

– В разводе, – торопливо ответил он. – Но не в этом дело. Вы, дорогая Татьяна Васильевна, относитесь к тем редким, реликтовым женщинам, которые каким-то чудом сохранились в нашем обществе.

– Что вы говорите, даже реликтовым, как секвойя, – откровенная ирония снова прозвучала в ее словах.

– Секвойя? Это кто такая или что такое? Впервые слышу.

– Это южно-американская сосна-гигант, долгожительница. Кстати, у нас в Закавказье есть несколько экземпляров.

Яровой состроил недовольную мину – ему не понравилась ироническая реплика Тани, тем более приправленная какой-то секвойей, о которой он понятия не имел. Он потерял нить монолога и теперь укоризненно смотрел на Таню, не находя последующих слов. Он не терпел ни реплик, ни возражений, даже если они исходили от женщин, до которых Анатолий Натанович был большой охотник. Но Таня была редким, «реликтовым» исключением: на нее он имел особые виды и строил не столько сложные, сколько коварные замыслы и планы. В отношении женщин Яровой был романтик: он создавал в своем воображении идеал и шел к нему напролом, добивался своей цели любым путем. Свои желания он ставил превыше всего, и для их удовлетворения не признавал никаких преград, особенно, когда дело касалось «слабого пола», к которому он всегда пылал ненасытной страстью. Для достижения цели он не скупился (впрочем, тут не было проблем при его-то капиталах), был всегда размашисто щедр и не только на обещания.

– Вы, Танечка, – позвольте мне вас так называть, – наконец нашелся он, – не знаете себя, не догадываетесь, чего вы стоите. Да, да, и пожалуйста, не возражайте. – Она и не думала возражать, ее начал забавлять его грубый и довольно примитивный панегирик. Хотя резкий переход на «Танечка» покоробил. А он продолжал: – Скажу вам откровенно: вы неправильно устроили свою жизнь. Вы достойны гораздо лучшего, и Евгений прав, я с ним согласен: вам надо оставить службу в поликлинике, и прислуга и повар вам тоже не лишни. Я понимаю вашу скромность, но вы заслуживаете гораздо большего, вы великая женщина, в вас редкое сочетание внешней прелести и внутренней красоты. Не сочтите за банальность, но такой бриллиант требует соответствующей оправы, как гениальная картина требует шикарной рамы.

Он умолк, не сводя с Тани пронзительного взгляда, и она решила воспользоваться паузой, сохраняя все тот же иронический тон:

– Насчет картин позвольте мне с вами не согласиться: никакая шикарная рама не способна возвеличить бездарную картину, так же, как и простенькая, скромная рама не может затмить шедевр. Я вспоминаю рамы художников-передвижников. – Легкая улыбка сверкнула в ее насмешливых глазах. – Что же касается жизни и ее устройства, то это вопрос сложный и не всегда от нас зависящий. Демократы, к которым вы очевидно относитесь, устроили для большинства народа невыносимую жизнь. Я согласна с вами, что мы живем в состоянии временного, проходящего.

– Извините, я вас перебью: вы сказали о невыносимой жизни для большинства народа, и, как правильно сейчас заметили, это временное явление. Но вы-то, Танечка, не большинство. Вы избранное, при том вы лично редчайшее меньшинство. Вы не должны об этом забывать. Вас природа создала такой, редкостной, неповторимой. Вы заслуживаете хором, дворцов, а не этой, извините, халупы, напичканной добротными предметами. Такой диссонанс, что дальше некуда. Вот у вас шикарная чешская люстра. Но ей здесь тесно. Она не смотрится, она задыхается и вопит! И вы задыхаетесь, только не хотите в этом признаться. И Евгений не желает создать другую, достойную вас… – он хотел сказать «жизнь», но, сделав паузу, произнес: – обстановку.

Он вцепился в нее алчущим взглядом, глазами раздевал ее, разгоряченным воображением представлял ее в своих объятиях, умную, нежную, страстную. А она никак не хотела отвечать на его определенный, недвусмысленный взгляд и по-прежнему оставалась холодно-ироничной, недоступной.

– Вы смотрите на меня так, словно хотите сказать: «На чужой кровать рот не разевать», – попытался он сострить.

– Говорят «на чужой каравай», – поправила Таня.

– А это моя редакция.

– Евгений не может создать достойную жизнь для большинства народа, для которого демократы создали недостойную жизнь, – заговорила она с умыслом обострить разговор.

Он понял ее:

– Это камешек в мой огород, не так ли?

– А вы – демократ? – ненужно спросила Таня.

– Да, я демократ, и этим горжусь. А вы разве?

– Избави Бог, – быстро открестилась она.

– Так кто же вы? Патриотка?

– Поскольку общество наше делится на демократов и патриотов, то я – патриотка.

– Красно-коричневая? – весело заулыбался он.

– В этих цветах я не разбираюсь. Я люблю свой народ, свою страну, ее историю и ни на какую другую ее не променяю.

Ее слова похоже его покоробили – он кисло поморщился и взял бутылку с шампанским.

– Мы как-то сбились на политику. – сказал он и стал открывать, бутылку. – Это потому, что на сухую. У меня во рту пересохло. Я хочу этот первый бокал выпить с вами вдвоем и без свидетелей. За ваше очарование, за красоту, которую я встретил, возможно, впервые за последние двадцать лет, встретил случайно и был сражен, за ваше счастье, которого вы достойны, за будущее. – Он дотронулся своим искристым бокалом до ее бокала, хрусталь высек приятный звон. Он выпил лихо и до дна. А Таня лишь пригубила и поставила свой бокал на стол, заметив:

– А как же «Амаретто»?

– Да сколько можно ждать, когда стол накрыт, как сказал Антон Павлович Чехов. А между прочим, шампанское «Амаретто» не помеха, вполне совместимо. Но вы не пьете. Почему?

– Я не любительница шампанского.

– Тогда откроем «Хванчкару»… – И он потянулся к бутылке с вишневой этикеткой. – Лучше подождем…

– ?

– «Амаретто», – улыбнулась она.

Таню удивила и озадачила такая бурная атака, выходящая за рамки приличия, дифирамбы Ярового ее уже не забавляли, скорее бы возвращался Евгений, хотя не было уверенности, что в присутствии мужа гость умерит свой пыл.

Евгений явился без «Амаретто»: он был чрезмерно раздосадован, и Яровой даже попытался утешить его:

– Не огорчайся, мы с Татьяной Васильевной начали с Шампанского. И представь себе – оно не хуже «Амаретто». Присоединяйся к нам. – Он был преувеличенно возбужден, весел и суетлив. Открыл бутылку коньяка и налил в рюмку Евгения, – Мы тут пили за здоровье и счастье твоей очаровательной супруги, которую ты так долго скрывал от общества и которую держишь в черном теле. А этот тост я предлагаю выпить за тебя, Женя, за твое благополучие и успехи.

После второго бокала шампанского Яровой еще больше возбудился, овальное, упитанное лицо его зарделось, щелочки глаз излучали благодушную веселость, он стал покладист и говорлив. Наблюдавшая за ним Таня опасалась его излияний по ее адресу, но опасения оказались напрасными: Яровой поспешил сообщить Евгению, что в его отсутствие они с Татьяной Васильевной (не Танечкой) вели политический диспут.

– Мы выяснили, что у вас в семье, дорогой Женя, царит плюрализм.

– То есть? – не понял Евгений.

– Муж – демократ, жена – патриотка. Классический пример демократии в новой России. Только вот Татьяна Васильевна считает, что новая власть – явление временное. А я утверждаю: обратного пути нет. К власти пришли новые русские и уступать власть красно-коричневым мы не собираемся. Силовые структуры в наших руках. Я что, не прав?

– Конечно, прав, Анатолий Натанович, – согласился Евгений. – Запад победил, и это надо признать. Возврат к прошлой дикости, тоталитаризму невозможен.

Эти слова мужа больно задели Таню: подыгрывает гостю или окончательно перестроился?

– А если в результате выборов к власти придет оппозиция и президентом будет избран, например, Зюганов, Зорькин или Бабурин? – сказала Таня.

– Такое исключено, – живо подхватил Евгений. – Красно-коричневым ни за что не набрать большинства голосов. Против них восстанет телевидение, газеты. Их с ног до головы обольют дерьмом.

– Да уже обливали, а они прошли в Думу. И не мало: те же Зюганов, Бабурин – парировала Таня.

– Это разные вещи, – мрачно проговорил Яровой. После шампанского и трех рюмок коньяка он заметно захмелел и как-то обмяк. Глаза покраснели, в них появился зловещий блеск. – В Думу прошли, а в президенты их просто недопустим. Президентом будет наш человек. Иначе все прахом.

– Это кто же: Ельцин, Гайдар? – спросила Таня.

– Не-ет, ни в коем разе, – брезгливо поморщился Яровой. – Эти господа – вчерашний день. Эти мавры свое дело сделали.

– А кто тогда? У вас нет ярких лидеров, – настаивала Таня.

– Есть лидеры, – подал голос Евгений. – Явлинский, Шахрай, Черномырдин.

– Ни тот, ни другой, ни третий, – Яровой решительно замотал склоненной над рюмкой головой. рыжий чуб его взъерошился. – За них не будут голосовать массы. А нам надо голоса масс. Нужен человек, чтоб был приемлем и нам и оппозиции. Нужен архипатриот. – Он сделал внушительную паузу и заговорщицки уставился на Таню. – Понимаете, прекрасная леди, – архипатриот?

– И демократы проголосуют за архипатриота? – искренне усомнилась Таня.

– Проголосуют. Они не дураки, не идиоты, которых телевидение лишило мозгов. Они будут знать и знают настоящую цену архипатриота. Не ту, что у него на лбу написана, а ту, что вот здесь. – Он постучал себя в грудь и поднял рюмку с коньяком. Он уже дошел до кондиции, за которой начинают терять над собой контроль: – Очаровательная Татьяна Васильевна…

– Так кто ж тот таинственный архипатриот? Или это секрет? – перебила Таня.

– Секрет, – согласился Яровой и продолжил начатый монолог: – Я хочу выпить с прекрасной леди на брудершафт. Не возражаешь, Женя?

– Напротив, рекомендую, – весело отозвался Евгений и скользнул на Таню виноватым поощрительным взглядом.

– А все-таки мне, как избирателю, хотелось бы знать имя претендента на президентский пост, за которого я должна голосовать, – уклонилась Таня от поцелуя. – А то вдруг проголосую не за того, Ыза липового архипатриота… Кто же он? Неужто Жириновский?

– За поцелуй готов я выдать тайну.

Яровой, шатаясь, тяжело поднялся из-за стола и с рюмкой коньяка направился к Тане, которая вдруг смутилась и растерялась. Она представила себе эти слюнявые, плотоядные губы Ярового и физически ощутила чувство брезгливости и неприязни. «Нет-нет, только не это», – приказала она себе. А тем временем Яровой, подойдя к Тане, выпил коньяк и потянулся к подставленной щеке, которой успели только коснуться его влажные губы.

– Это не по правилам, – недовольно сказал Яровой. – На брудершафт положено в губы.

– Называйте имя архипатриота, – решительно потребовала Таня. – Итак, Жириновский?

– Жириновский – антисемит, значит, фашист. За фашиста ни те ни другие голосовать не будут.

– К сожалению, голосовали, – напомнил Евгений.

– Ну так кто же? – проявляла нетерпение Таня.

Яровой умолк, пристально посмотрел на Евгения, потом перевел доверительный взгляд на Таню. Выдержав паузу, вполголоса, словно опасаясь, что его услышат те, кто не должен этого знать, произнес:

– Руцкой!

Оба Соколовых удивленно переглянулись.

– Руцкой? Кандидат от демократов? – переспросил Евгений, делая изумленные глаза. – Да не может быть.

– Довольно неожиданно, – только и произнесла Таня. Она засомневалась в искренности Ярового.

– А что вы нашли неожиданного? – осевшим голосом спросил Яровой. – Вспомните, в упряжке с кем он избирался в вице-президенты? И какой он был непримиримый демократ, как он чехвостил коммунистов, с какой жестокой ненавистью.

– Но он сам был коммунистом, – как был размышляя, сказала Таня. – Хорошо воевал, героя получил. Дважды в плену побывал…

– И дважды уходил из плена, – напомнил Яровой. – Не рядовой, а полковник, ас. Кто помог?

– Говорят, наша дипломатия, – произнес Евгений.

– Допустим. Один раз. А второй? Может, ЦРУ? То-то, – предположил Яровой. – А став вице-президентом, куда направил господин Руцкой свои зарубежные стопы? В Израиль. Засвидетельствовать свое почтение и походя сообщить, что у него мама еврейка, следовательно, по израильским законам он еврей. А вот Жириновского-Финкельштейна в Израиле за еврея не сочтут, потому что мама у него русская.

– Жириновский антисемит. Притом, откровенный, – осуждающе изрек Евгений.

– Да перестань ты, Женя, со своим антисемитизмом, – недовольно сказала Таня. – Вот заладил. Нету нас никакого антисемитизма. Скорей уж наоборот.

– Как нет, когда Черномырдин заявил, что у правительства есть целая программа борьбы с антисемитизмом, – возразил Евгений. – Что ж получается: программа есть, а антисемитизма нет.

– Не спорьте, вы оба правы: антисемитизма действительно нет, можете мне поверить, – вмешался Яровой уже заплетающимся языком. – А программа у Черномырдина есть, тут Женя прав. Программы реформ нет, а антисемитская есть. Подарок Израилю и США.

– Ну как же нет, Анатолий Натанович, когда я сам видел надписи большими буквами на бетонных щитах: «Жиды правят Россией!», «Бей жидов!»

– Ерунда, несерьезно, – опроверг Яровой и прибавил: – Такое могли написать сами евреи, бейтаровцы, чтоб оправдать черномырдинскую программу. Могли?.. Запросто. Это игра.

– Нет, Анатолий Натанович, все, что вы говорите, очень интересно. Это так неожиданно, – настойчиво заговорила Таня. – Меня вот что интересует: предположим, что вашего Руцкого на президентских выборах победит Зюганов или кто-нибудь не из «липовых архипатриотов», а настоящий патриот? Что тогда?

– Тогда?.. – в узеньких глазках Ярового засверкали колючие огоньки. – Тогда вмешаются американцы, НАТО под флагом ООН.

– Это как же? Введут свои войска?

– И такое возможно, как крайний случай.

– Это же будет оккупация.

– По просьбе того же Ельцина. Для спасения демократии.

– А наша армия?..

– Будет выполнять приказ своего Верховного Главнокомандующего, то есть Ельцина. А вообще, – как бы спохватился Яровой, – политика – грязное дело, это давно сказано кем-то умным. И мы с вами не будем играть в грязные игры. Прекратим. Лучше поговорим о приятном, о прекрасном. О женщинах. Женщина – эт-та… – он встал и поднял вверх указательный палец, поводя осоловелыми глазами… – Это звучит гордо, как сказал классик.

– Это Горький о человеке говорил, – поправила Таня.

– Верно, о человеке, – согласился Яровой. – А вы, Татьяна Васильевна, что, не человек? Вы – человек с большой буквы, только вот он, этот банкир, новый русский, не понимает и не ценит, какой алмаз подарила ему судьба.

– Почему вы так говорите? – возразила Таня. – И понимает и ценит. Вы глубоко заблуждаетесь.

– Нет, Татьяна Васильевна, я не заблуждаюсь, а вы слишком… Скромничаете. Ни повара, ни прислуги сами и готовите и стираете. Это не для ваших рук. И ваша медицина не для вас. Вы не должны работать. Вы созданы для украшения… – Он взял пустую рюмку, посмотрел в нее мутными глазами и поставил на стол, приговаривая:

– Все, больше ни-ни, ни грамма. И вообще… Я засиделся. Мне пора.

Евгений проводил Ярового до машины, в которой рядом с водителем сидел телохранитель. Садясь в машину, Анатолий Натанович не забыл уточнить, когда Евгений уезжает в загранкомандировку. Для него это был важный вопрос, связанный с его коварным замыслом.

2

– Ну и как тебе Анатолий Натанович? – весело спросил Евгений, войдя в квартиру. Таня уже успела переодеться в домашний халат и убирала посуду. Она метнула в мужа жесткий короткий взгляд и не ответила. Евгений насторожился: Таня чем-то недовольна. Осторожно спросил:

– Почему не отвечаешь? Он тебе не понравился?

– Удивительно, что эта акула нравится тебе, – сухо сказала Таня. – Ты перед ним так и стелил…

– Я, стелил? Да что ты, Танюша. Он, конечно, акула, ты совершенно права. Но в данный момент это нужная для нас акула.

– Для тебя, может, и нужная, а для меня – уволь. Евгению не хотелось сегодня раздражать Таню, он был настроен миролюбиво и благодушно. И голос у него елейный:

– Конечно, хоть он и акула и удав, но в уме ему не откажешь: мыслит масштабно, по-государственному. Далеко смотрит вперед. Между прочим, остался доволен, – солгал Евгений. – Разоткровенничался. Сказал лишнего. Значит, доверяет.

– Да, наговорил он много любопытного, – согласилась Таня. Откровения Ярового по поводу Руцкого и возможной высадки в России натовских, то есть американских, войск ее не просто удивили, но встревожили. Впрочем, она вспомнила, что о Руцком ей что-то подобное говорил Василий Иванович, он с недоверием относился к этому афганскому герою. Но тогда отец сказал как-то походя, и она не придала его словам особого значения. Яровой же все изложил предельно ясно и доходчиво. Словно угадывая ее мысли, Евгений сказал:

– Что касается американской оккупации, то тут Анатолий Натанович малость загнул.

– Почему загнул? Мы уже сейчас находимся в американо-еврейской оккупации. Разве ты не видишь? А перспективу он нарисовал страшную. Добровольно Ельцин и банда власть народу не отдадут. Ради спасения своей шкуры на все пойдут и американцев призовут.

– Да они и сами без приглашения придут спасать свою демократию, – вдруг согласился Евгений. Идеи, высказанные под хмельком Яровым отложили и в нем нехороший, тревожный осадок. В его напуганной, издерганной последними событиями душе происходил какой-то разлад, похожий на хаос. Он во многом соглашался и с Таней и с совершенно противоположным мнением Ярового, и одновременно не принимал ни ту, ни другую стороны, не имея при этом своего собственного мнения.

– Женя, скажи: неужели такое возможно?

– О чем ты? – не сразу сообразил он.

– Об американцах. У немцев не вышло, а у этих получится? – У Евгения не было слов для ответа, и она продолжала размышлять вслух: – Тогда против немцев поднялся весь народ, единый, сплоченный вокруг вождя. А сейчас нет вождя, и никто никому и ни во что не верит. Некоторые поверили было Ельцину, голосовали за него, а теперь обманутые, нищие побираются, умирают от голода. Жалкие беззащитные.

– А мне их не жалко, – в сердцах бросил Евгений. – Пусть подыхают. Сами голосовали.

– Но ты тоже голосовал за Ельцина.

– Ну уж нет, я не за него голосовал. Я голосовал за свои миллионы. Ельцину я знал цену. А что ты выиграла, голосуя за Рыжкова? Анекдот: он пригрозил поднять цену на хлеб в два раза, и его забаллотировали. Ельцин пообещал лечь на рельсы, и его избрали, твои же коллеги – врачи, учителя, вшивая интеллигенция, бюджетные крысы. Самые глупые, как и те домохозяйки-пенсионерки, которые теперь слезы распустили.

– Да не глупые, – возразила Таня. – Доверчивые, наивные, оболваненные телевизорами. Я вот все думаю: что ж он все-таки за человек, Борис Ельцин? Есть ли у него совесть, душа?

– Он, если хочешь знать, Степан Разин, только наоборот. Тот богатых грабил и убивал, а этот грабит бедных и голодом морит. Тот, «веселый и хмельной», близкого ему человека, персидскую княжну этак шутя, по пьянке, бросает в Волгу-матушку. Ельцин своего верного слугу, помощника и тоже «веселый и хмельной» бросил с корабля в Волгу.

Ответы Евгения, его какой-то взвинченный тон не успокаивали, не устраняли тревогу, порождали вопросы.

– Нет, Женя, я не могу себе представить высадку американского десанта в России. Есть же у нас армия, наша, родная, «непобедимая и легендарная».

– Армии, о которой ты говоришь, уже нет. А та, что есть, будет выполнять приказ наших отечественных американцев – тех же Грачевых и Кокошиных. И, конечно, Ельцина.

В голосе Евгения Таня почувствовала апатию и безысходность. Ей вспомнились слова отца: пока у нас есть ядерное оружие, с нами будут считаться. И теперь у американцев главная стратегическая цель – любой ценой, под любым предлогом захватить наш ядерный арсенал или нейтрализовать его. Вот что страшно.

На этот раз Евгений не стал стелить себе на диване: он первым, раньше Тани, принял душ и первым занял свое место в спальне. Он ждал Таню, перебирая в памяти события сегодняшнего вечера. С Яровым не удалось переговорить о делах «Пресс-банка» то ли из-за дурацкого «Амаретто», то ли из-за сенсационных откровений Анатолия Натановича и его быстрого опьянения. А с пьяным говорить о серьезном деле бесполезно. Евгений подозревал, что история с «Амаретто» была заранее задумана Яровым, как предлог побыть наедине с Таней. Евгения занимал вопрос: о чем они говорили в его отсутствие. Он видел, каким алчным взглядом пожирал Яровой Таню, и потом этот откровенный поцелуй на брудершафт. «А как она ловко ускользнула, подставив щеку», – одобрительно подумал Евгений. Но чувства ревности он не испытывал: важно было задобрить Ярового, угодить – тут уж не до ревности и нравственных условностей. Татьяна вела себя не лучшим образом, явно демонстрировала свою если не неприязнь, то нелюбезность. Ее поведение огорчало Евгения, потому что, как он понял, и не радовало Ярового. Могла, наконец, пересилить себя ради дела, ради своей же судьбы. Ведь если не поможет Яровой и банк «лопнет», то Евгений определенно смоется «за бугор» – этот вопрос решен им твердо и окончательно. К угрозе Тани не покидать страну он отнесся серьезно: она слов на ветер не бросает. В таком случае развал семьи предрешен. Егор, конечно, останется с ним, в Россию он не вернется.

Мысли эти угнетали, вызывали душевную боль. Надо убедить Таню «завлечь» Ярового во имя сохранения семьи здесь, в России, оставаться в которой и для него было куда предпочтительней, чем доживать век где-то на чужбине, В слово «завлечь» он вкладывал вполне определенный смысл: стать любовницей. Ничего страшного в этом он не видел: не он первый и не он последний, по его мнению, половина мужей – рогоносцы, каждый второй награжден этой «короной». И большинство из них не знают, кто им наставляет рога. Здесь же все проще и ясней, – по обоюдному согласию. Никто ничего не теряет, во всяком случае, Евгений: к Татьяне он уже охладел, его больше устраивает, как женщина, Люба Андреева.

Она вышла из ванной в халатике, туго перетянутом поясом, и, выключив свет, без слов нырнула под одеяло, отодвинувшись от Евгения на самый край кровати. «Сердится. Будут проблемы», – с досадой подумал Евгений и, приблизившись к ней вплотную, попытался осторожно обнять ее горячее, распаренное тело. Она резко отстранила его руку и натянула одеяло так, что оно разделило их. Он обиженно отодвинулся. Выждав паузу, произнес с явным укором:

– Могла быть и поласковей… – Выдержав паузу, уточнил: – с Яровым.

– Я прошу тебя: никогда не говори мне о нем, – раздраженно произнесла Таня, не двигаясь.

– Почему, объясни? Он что, оскорбил тебя, обидел?

– По-твоему как – наглое домогательство обижает или оскорбляет? – отозвалась Таня и повернулась на спину.

– Это зависит от обстоятельств. Иногда надо прощать: не обижаться и не оскорбляться, просто, закрыв глаза, перешагнуть условности, пересилить себя во имя главного, – стараясь по возможности миролюбиво, дружелюбно ответил Евгений.

– Не понимаю, на что я должна закрыть глаза и через что перешагнуть?

Евгений прекрасно знал, что она понимает, о чем речь, и ждет не уклончивого, а прямого, пусть и жесткого ответа. И он сказал:

– Ну, удовлетворить его желание. – Слова эти прозвучали уж слишком просто, обыденно.

– Желание? – в тоне, каким это было сказано, вызывающее удивление. – А ты знаешь, что он желал?

– Догадываюсь, – все так же просто ответил Евгений.

– И тебя это никак не трогает, не смущает?

– Когда речь идет о жизни, о будущем семьи, приходится идти на уступки.

– Если я правильно тебя понимаю, ты толкаешь меня в объятия похотливого удава? Так?

Он молча обдумывал ответ. Хотелось сказать: «Ну и что, разве тебя убудет». Но он не решился произнести эту циничную фразу и предпочел ей не менее циничную:

– Тебе известно такое выражение: «Игра стоит свеч»?

Эти слова шокировали ее, перехватили дыхание, и она выдавила из себя незаконченную фразу:

– Какой же ты… – мысленно произнесла: «Такой же негодяй… Как же я раньше… Нет, он не был таким… Он им стал… Что за причина, почему?»

Не было ответа. Она опять повернулась к нему спиной, и он сделал попытку обнять ее, провел рукой по обнаженному плечу, по шелковистой, такой знакомой, соблазнительной, родной, но она грубо отстранила его, сжалась в комок на самом краю кровати.

– Что же ты за человек? – вполголоса произнесла она и затем решительно и зло: – Не прикасайся ко мне.

Он чувствовал, как напряглось ее тело, как дрожал ее голос, и все же еще на что-то надеялся.

– Ну пойми же ты меня, пойми положение, в котором мы оказались.

Ее коробило это «мы», она не хотела и не могла понять, все, что сейчас происходило, никак не укладывалось в ее голове, было чуждо, даже враждебно и омерзительно. Теоретически она знала по рассказам, читала в книгах о том, как иные мужья не только закрывают глаза на измену своих жен, но и преднамеренно из корыстных соображений подталкивают их на это. Но это было где-то и с кем-то, и ее никак не касалось, И вдруг эта мерзость задела ее. Тане стало обидно, невыносимо горько и стыдно, что человек, которого она когда-то искренне любила, считала, если и не идеальным (а бывают ли такие в природе?), то во всяком случае порядочным, решился на такой отвратительный бесчестный поступок. И главное, что он не понимает, не сознает всей низости своего нравственного падения. Она чувствовала себя униженной, оскорбленной, словно ее пытались изнасиловать. Страх, который она пережила в связи со стрельбой по машине, угроза бегства за границу в случае краха банка и предложение удовлетворить желание Ярового слились теперь в один запутанный клубок безысходности и позора, и она не видела, не находила концов, за которые можно было бы уцепиться, чтоб размотать этот сатанинский, грязный клубок. Ее всю заколотило, как в ознобе, спазмы сжали горло, и она боялась разрыдаться, не хотела, чтоб он видел ее слабость и унижение.

И только сейчас Евгений, почувствовав ее дрожь, понял, что перегнул палку, и смутился. И он ударился в сумбурное объяснение:

– Извини меня, я виноват, это получилось скверно, я искренне раскаиваюсь… Я лишнего выпил, неуместно пошутил, прости. Давай уедем в Испанию, Швейцарию, Францию. Черт с ним, с Яровым. Я завтра же закажу билет в Англию, заеду к Егору, потом подыщу приличное пристанище, и заживем спокойно. Денег на наш век хватит и Егору останется.

Но все его слова отторгались ею, не задевая ее сознания. Только одно слово – Егор – накрепко запало ей в душу. Она думала о своем мальчике, о его судьбе, о свалившейся на нее трагедии и опасалась, как бы эта пошлость, эта грязь не коснулась его. Ей хотелось как можно скорей вернуть его в Россию, в Москву, в отчий дом, под материнское крыло. Ей казалось, что Егор – это единственное существо, ради которого стоит жить. А все остальное – достаток, работа, муж – это ничтожное, проходящее, фальшивое, недостойное внимания. Она потребует от Евгения, чтоб он непременно в эту поездку привез Егора домой: как раз начинаются летние каникулы, а с осени он поступит учиться в московскую школу, и все будет хорошо, она уже никогда и ни за что не отпустит его от себя. Но об этом она скажет Евгению завтра, сейчас же она вся целиком, всем своим существом была поглощена думой о сыне и не хотела произнести ни единого звука, чтоб не спугнуть эти мысли, и опасалась, что это сделает Евгений, то есть заговорит. Но Евгений молчал, он замер в одном положении и не позволял себе даже пошевелиться. Он уснул раньше ее, слегка похрапывая, что за ним водилось очень редко. Таня засыпала медленно, с полудремы с думами о сыне, образ которого с яви незаметно перешел в сновидение только снился он ей не пятнадцатилетним отроком, а озорным дошкольником с сачком в руках, гоняющимся за майскими жуками, которые кружили возле молодой, еще клейкой листвы пушистой березы, росшей возле дедушкиной дачи. Неожиданно Егор очень ловко взобрался на березу и, весело хохоча, задирая вверх голову и цепляясь за сучья, поднимался все выше и выше, и под его тяжестью береза начала раскачиваться. Таня в тревоге закричала: «Слезь! Немедленно слезай!» А он задорно хохотал и лез на самую макушку, пока вдруг не сорвался. Таня вскрикнула в ужасе и проснулась в холодном поту.

3

Утро в доме Соколовых было мрачным, натянутым и бессловесным. Евгений предпочел не вспоминать о вчерашнем дне и уехал на работу без завтрака: и аппетита не было и хотелось убежать от неприятного разговора и новых объяснений, которых, кстати, Таня так же не желала. Она была расстроена и напугана страшным сном, и все мысли ее были поглощены Егором. Страх, который вселили в ее душу выстрелы по машине и дополненный сновидением, теперь усилился и обрел как бы постоянство. Выходя из подъезда дома, она подозрительно осматривалась по сторонам, в поликлинике, во время приема больных, недоверчиво смотрела незнакомого пациента, с сестрой и коллегами держалась холодно и отчужденно. Мысленно она вела монолог с Евгением, поражалась метаморфозе, произошедшей с ним, упрекала его в лакействе, беспринципности, потере собственного достоинства и в прочих подлинных и мнимых грехах.

Евгений понял, что его надежды на спасительную миссию Ярового иллюзорны, а крах банка произойдет не позже двух-трех месяцев, решил ускорить загранкомандировку и попросил Любочку заняться оформлением документов. С получением виз у деятелей его ранга проблем не существовало, как и с заказом на авиабилеты. Любочка очень обрадовалась предстоящему загранвояжу вместе со своим шефом, который к тому же предупредил, что ночевать сегодня будет у нее. Он хотел таким образом проучить, а по существу уязвить Таню, отвергнувшую его прошедшей ночью. Вообще он весь день злился на Таню, возлагая на нее все свои как домашние, так и служебные неприятности, среди которых он главной считал неминуемый и уже неотвратимый крах банка. Откровенно говоря, семейный разлад он воспринимал с несерьезным легкомыслием и особой трагедии в этом деле не видел. Он свыкся с мыслью, что скрываться от обманутых, ограбленных им же вкладчиков, своих сограждан, так или иначе придется и, конечно же, в «дальнем зарубежье» – конкретно намечалась Испания, – а кто разделит его печальную участь, Таня или Люба, в настоящее время серьезных тревог и волнений для него не имело особого значения. По крайней мере, при Любе он не стелил себе на диване, всегда получал избыток удовольствий и не выслушивал проклятий по адресу «демократов» и правящей кремлевской клики. Люба с пылкой радостью и всеобъемлющей благодарностью принимала от него дорогие подарки в то время, как Таня относилась к ним с терпимым равнодушием. Безучастно она восприняла его сообщение по телефону, что сегодня он не приедет ночевать, хотя такое случалось не так часто. Таня понимала, что их семейная жизнь дала глубокую трещину, которая стремительно расширяется, и не хотела, не видела смысла воспрепятствовать давно назревшему взрыву. Она находилась в состоянии страха, ввергнувшего ее в душевный паралич, когда главенствует одна и та же навязчивая идея или мысль. Для нее теперь это думы о сыне, которого непременно нужно вернуть на родину под родительский кров.

В эту бурную ночь любовных утех Евгений с легкой иронией поведал Любочке о том, как Яровой пытался поцеловаться с Татьяной на брудершафт и она ловко вывернулась, и о том, что у него с женой произошла очень резкая, как никогда прежде, размолвка, что, конечно, должно ускорить их развод.

– Но ты сказал ей об этом? – мягким вкрадчивым голоском допытывалась Любочка, сверкая ровными белыми зубами. Она смотрела на Евгения большими глазами, ослепленными восторгом. Ее открытое лицо и смеющийся рот пылали счастьем и верой в будущее. В ответ Евгений лишь покорно и утвердительно кивал головой. А она мечтательно говорила:

– Так хочется поскорей уехать из этой страны и никогда не возвращаться. А эту хижину со всей обстановкой подарить твоему сыну.

Евгения эти слова озадачили и насторожили. Он посмотрел на нее с изумлением и оторопью.

– Это как понимать? Егор будет жить с нами.

– Ну конечно же, с нами, – быстро спохватилась Любочка и, чтоб замять невольную оплошность, уткнулась головой в его грудь.

Для Любочки предстоящая поездка за рубеж была не первой. До этого в качестве референта-переводчика вместе с Евгением она посетила многие европейские страны и мечтала побывать в западном полушарии.

В день отлета в последнюю командировку, прощаясь с Таней на квартире – в аэропорт она его не провожала, так было заведено – Евгений спросил ее «в последний раз»:

– Пожалуйста, ответь мне твердо и решительно: ты уедешь со мной на постоянное жительство за рубеж, чтоб я с этим учетом подбирал там удобное место.

Вопрос был формальным, он знал заранее ее ответ.

– Нет, – сухо, без колебаний ответила Таня и потом прибавила: – Я еще раз убедительно прошу тебя – привези Егора. Хотя бы на летние каникулы. Обещаешь? – Она смотрела на него с чувством отчужденности, и в больших темных глазах ее светилась грусть.

– Там видно будет, – уклончиво ответил Евгений. – Если не будет никаких препятствий, то конечно.

Так они расстались утром в субботу. Соколовы жили в новом голубом доме на первой Останкинской улице. Из окна их квартиры открывалась широкая панорама на ВДНХ и Шереметевский парк, который сливался с огромным зеленым массивом Главного ботанического сада площадью в полтысячи гектаров. Тане нравился этот район Москвы: в свободное время всегда можно было отдохнуть на природе, не отходя далеко от дома. Проводив мужа в дальние страны, или, как теперь называли, в страны дальнего зарубежья, Таня подошла К окну и распахнула створки. Погода в этом году не баловала москвичей, но этот субботний день обещал быть отменным. Яркое майское солнце искрилось и сияло на куполах и шпилях павильонов ВДНХ, над зеленым массивом зазывно струилась игривая тонкая дымка, манящая волшебством буйной весны, которую Таня всегда встречала с трепетной благодатью и нежным восторгом. Сегодня, может, впервые в жизни она не ощущала прилива высоких чувств: на душе было холодно и пусто, ее преследовал страх. Все неприятности, казавшиеся ранее не столь серьезными, мелочными, накапливались постепенно, незаметно, вдруг сошлись в общий сложный ком непредвиденных проблем. И началось это, как подумала Таня, все с выстрелов по их машине. Она попробовала спокойно во всем разобраться, но покоя не было, ее преследовало неприятное ощущение тесноты и нагромождения в квартире: вся эта добротная мебель, люстра, бра, шкафы, полные дорогой одежды, хрусталь, фарфор и серебро давили на психику. Здесь не было воздуха несмотря на распахнутое окно, не было пространства, и, чтоб снять душевное напряжение, она решила выйти в парк.

В этот теплый субботний день народу в парке, как это ни странно, было не так много: очевидно, москвичи разъехались по дачам заниматься садами-огородами. Шереметевский парк восхищал Таню своими дубами-исполинами, много повидавшими на своем веку. Стволы в три обхвата, могучие, растопыренные во все стороны сучья создавали величавую крону и впечатляли своей исторической вечностью. Даже зарубцевавшиеся продольные шрамы, свидетели жестокого удара молнии, не разрушали их незыблемости и силы. Среди дубов, лип и вязов пестрели белые сполохи черемух. Их терпким приятным запахом был густо насыщен воздух.

Таня прошла по центральной аллее до чугунных ворот, разделяющих Шереметьевский парк и ВДНХ, и, возвращаясь обратно, решила присесть на свободной скамейке. Парк был озвучен разноголосием пернатых, среди которых резко выделялись голоса дроздов и зябликов. Вдруг в стороне прудов, разделяющих парк и Главный ботанический сад, раздался робкий, как бы пробный голос соловья из черемуховых зарослей. Мимо скамейки, на которой сидела Таня, проходил мужчина средних лет с огромнейшей бело-палево-коричневой собакой породы московская сторожевая. Услыхав соловьиную трель, он замер на месте, настороженно, с блаженной улыбкой на тонком аскетическом лице прислушался. Потом, посмотрев на Таню добрыми умными глазами, с детской радостью произнес: – Слышите? Прилетел кудесник, порадует.

Его восторженный, доброжелательный взгляд словно приглашал Таню разделить с ним радость первой в этом году встречи с соловьем. И в ее больших темных глазах вспыхнула дружеская ответная улыбка.

– Это соловей? – спросила она на всякий случай поскольку иногда голосистых певчих дроздов принимала за соловья.

– Он самый. Да к тому же молодой, еще робкий, неуверенный в себе. – И вдруг спросил: – Мы с Амуром вам не помешаем? Вы позволите присесть?

Таня не возражала, лишь искоса посмотрела на собаку, заметив то ли с опаской, то ли с восхищением:

– Какой богатырь! А он не…

– Не беспокойтесь: с добрыми людьми он добряк, со злыми – беспощадно зол. Вы, я вижу, женщина не просто добрая, а как бы вам сказать, чтоб не сочли за комплимент, очаровательно добрая.

Таня была настроена дружелюбно к этому крупному, но не тучному мужчине с тяжелой копной темнорусых волос и проницательными глазами, которые смотрели открыто и прямо из-под густых бровей. В его простодушных мягких манерах чувствовалась сердечность, доброта и душевная щедрость. «А он не лишен обаяния», – решила Таня, с любопытством поглядывая то на собаку, то на ее хозяина. В глазах ее таилось неотразимое очарование.

– А как же вы с ним в транспорте? – поинтересовалась она.

– Да ведь мы тут недалеко живем, на улице Королева. – Говоря «мы», он явно имел в виду себя и Амура. – А вы издалека сюда добрались?

– Я еще ближе, с первой Останкинской. Знаете эти голубые корпуса?

– Так мы с вами соседи. Это хорошо. «Почему хорошо и что в этом хорошего?» – подумала Таня и спросила:

– Почему вы его Амуром назвали?

Пес, услыхав свое имя из уст незнакомки, очень осторожно, как будто даже извиняясь, положил свою голову на колени Тани.

– Амур, ты ведешь себя слишком фамильярно. Это неприлично для воспитанной собаки, – ласково пожурил пса хозяин.

– Ничего, я его прощаю, он, видно, добрый.

– Он несомненно добрый. Но тут есть своя причина такого поведения.

– Какая же? Если не секрет… – сорвалось у Тани.

– Особого секрета нет, – без охоты молвил хозяин. – Мы с вами еще не познакомились. Мой батюшка Харитон Силин нарек меня Костей, следовательно я Константин Харитонович. А как вас звать-величать? Извините, я не хочу быть навязчивым, можете не отвечать.

– Ну почему же, тем более мы соседи. Меня зовут Татьяной Васильевной. Я врач-терапевт.

И одарила его долгим взглядом. Он правильно понял этот взгляд и ответил просто:

– Я судья.

– А почему вы назвали свою собаку Амуром?

Снова услыхав из ее уст свое имя, пес поднял на Таню умные доверчивые глаза и ласково потерся о ее ноги. Силин добродушно и в то же время как-то страдальчески усмехнулся, как будто вопрос ее для него был непростым, проговорил как бы размышляя:

– Амур – великая река. И Амур – бог любви. Кому отдать предпочтение? Я отдал последнему. Вы спросите – почему? Да очень просто. Любовь – это божественный дар всевышнего, ниспосланный всем земным тварям и в первую очередь человеку. Кстати, многие животные, птицы не чужды этого дара. – Он говорил медленно, неторопливо и весомо выкладывая слова. – Вот он, – кивок на собаку, – ласково положил на вас свою голову. Выдумаете, почему? Тут есть веская причина. Недавно он расстался с любимым человеком, своей хозяйкой. Он тоскует по ней. И вы напомнили ему ее, и он дарит вам свою ласку.

Силин умолк. Он думал: продолжать начатое, в сущности интимное, да еще первому встречному? Вообще он отличался болезненной застенчивостью и был удивлен, что вдруг разговорился с этой привлекательной женщиной, внушающей доверие и симпатию. Таня поняла, что задела что-то сокровенное, запретное и почувствовала некоторую неловкость:

– Извините, мне, наверно, не следовало…

– Нет, нет, тут совсем не то, о чем вы могли подумать, – поспешно перебил он. – Все гораздо проще и, я бы сказал, банально: на днях моя жена уехала в Штаты. Насовсем. Официально получила развод и уехала. А мы остались, нам с Амуром не нужны никакие Америки. (Он умолчал, что осталась с ним и его дочь Ольга – студентка МГУ.)

– Я даже не знаю, как мне… выразить вам свое сочувствие или… – в некоторой растерянности проговорила Таня.

– Сочувствие? Да нет же, скорее «или», – добродушно заулыбался Силин. – Во всяком случае, разлука была без печали. Вот только Амур. – Он потрепал собаку по голове. Таня обратила внимание на его руку – сильную, твердую, с крупными, как желуди, ногтями на довольно тонких пальцах. Удивительное прямодушие судьи, его откровенность вызывали в ней ответную симпатию. И она, преодолевая внезапное смущение, не дожидаясь его любопытства, которого, впрочем, могло и не быть, как-то непроизвольно сообщила:

– А мой сегодня тоже улетел в дальнее зарубежье, в Испанию.

Силин хотел спросить: «тоже насовсем»? Но решил не проявлять чрезмерного любопытства и промолвил, как бы размышляя про себя:

– Теперь все понятно.

– Что именно? – Таня уже пожалела о сказанном.

– У вас такие печальные глаза, Татьяна Васильевна, что мне подумалось: у этой девушки какая-то неприятность.

Сказанное так естественно слово «девушки» вызвало у Тани легкую улыбку, и, быстро погасив ее, Таня согласно кивнула:

– Да, теперешняя жизнь – одни сплошные неприятности.

– Неприятности? Нет, уважаемая, – кошмар. Иногда думаешь – а может это сон? Просто не верится, что такое возможно!.. История такого не знала.

– Приятно слышать, значит, вы патриот, – искренне похвалила Таня. – Для судьи это очень важно.

Силин понял, что она имеет в виду. Сказал:

– Суд должен при любой власти быть праведным. Должен бы… – И потом без всякого перехода: – Тут на днях по телевидению русский американец небезызвестный телеопричник Познер изгалялся над великим Тютчевым, над его стихом «Умом Россию не понять» и, конечно, над Россией. Издевательски, цинично сравнил Россию с Панамой. Конечно, познерам Россию не понять. Для них она – географическое понятие, объект для грабежа и издевательства, жирная кормушка.

При этих словах Таня вспомнила Анатолия Натановича Ярового и с болью в голосе произнесла:

– И откуда только их набралось, этих познеров? Заполонили всю Россию.

Амур заволновался, встал на ноги, огромный, могучий, понимающе посмотрел на хозяина.

– Зовет. Нам пора, – сказал Силин. – Очень приятно было познакомиться. – Затем достал визитную карточку и протянул Тане: – Вот, возьмите на всякий случай. А вдруг понадобится консультация юриста. Обращайтесь, не стесняйтесь. Буду рад… – Он немного волновался, хотя и пытался скрыть это волнение, но скрыть от проницательных глаз Тани было невозможно. Она взяла визитку, поблагодарила, протянула руку Силину, которую он задержал чуть больше обычного, потом дотронулась до Амура, и они расстались.

4

Таня решила еще немного погулять в парке. Встреча с Силиным не внесла успокоение в ее душу, а между тем мысли ее вертелись вокруг этого, как ей показалось, необычного, интересного человека. Ее занимало прежде всего, почему от него ушла, а вернее улетела за океан жена? И почему он воспринял этот разрыв равнодушно и даже с легкой иронией. «Наблюдательный глаз и проницательный ум: сразу понял мое душевное состояние – печальные глаза. А может это была лишь ответная учтивость? Нет, он человек искренний и прямой. И честный. С каким нетерпимым ожесточением он говорил о кошмаре нынешней жизни, об опричниках-познерах. Виден беспокойный, жадный ум. И деликатный. Не спросил о муже, уехавшем в Испанию. Ожидал, что я сама расскажу. Однако ж визитку свою предложил, и этот факт слегка заинтриговал Таню, хотя она и не была обижена вниманием мужчин.

Домой Таня возвратилась в четвертом часу и посмотрела на табло телефонного аппарата. Да, был звонок. Включила запись автоответчика. Ба, знакомый голос Ярового. Анатолий Натанович настоятельно просил ее срочно позвонить ему. Она заволновалась: «Зачем? Что-нибудь с Евгением?» Она не испытывала желания разговаривать с Яровым: она была сыта от часов, проведенных с ним в их доме. Но этот неожиданный звонок в день отъезда Евгения ее насторожил.

Таня набрала номер, указанный Яровым. Он сам взял трубку. Таня представилась.

– Татьяна Васильевна, нам с вами нужно срочно встретиться, – очень решительно заговорил Яровой, даже забыв поздороваться. – И не задавайте никаких вопросов. Я буду у вас ровно через час. Когда подъеду к вашему дому, снизу позвоню из машины. До встречи через час. – Он говорил плотно, без пауз, не дав ей и слова вставить, и положил трубку.

Озадаченная Таня в первые минуты почувствовала растерянность. В разгоряченном мозгу всплыла масса вопросов и предположений, и все они вертелись вокруг главных неприятностей: стрельбы по машине, предполагаемого краха банка и отбытия в командировку Евгения. Судя по тону, каким разговаривал Яровой, случилось что-то неприятное. Таня готовила себя к худшему. Она надела ту же, что и в прошлый раз, кофточку и те же брюки и стала ждать.

Ровно через час, после телефонного звонка из машины. Яровой вместе с телохранителем позвонил в дверь. Таня на всякий случай – о предосторожности ее предупреждал Евгений – посмотрела в глазок и, убедившись, что это Яровой, открыла дверь. Анатолий Натанович, к ее удивлению, был в темно-синей рубахе с погончиками, без галстука и пиджака. Расстегнутый ворот обнажал высокую породистую шею, особую гордость Ярового, рыжие волосы по-прежнему были тщательно причесаны на боковой пробор, лицо, моложавое, цветущее, сияло счастьем!

– Прости, небесное созданье, что я нарушил твой покой, – продекламировал он сходу заранее приготовленную фразу и, войдя в прихожую, подал Тане огромный букет на этот раз не белых, а ярко алых роз. Здоровенный розоволицый верзила стоял сзади у порога с тремя коробками. Передав коробки Яровому, телохранитель бесшумно исчез, тихо прикрыв за собой дверь, а Яровой бесцеремонно шагнул в комнату, положив на стол коробки. В одной была бутылка «Амаретто», в другой – шикарный набор шоколадных конфет, в третьей – набор духов «Все ароматы Франции». Он вел себя свободно, раскованно, с преувеличенным возбуждением, как будто был не то что старым знакомым в этом доме, но другом семьи. Тане даже показалось, что он слегка «навеселе». А Яровой, представ перед Таней во весь свой спортивный рост, непристойно уставился на нее пожирающим влюбленным взглядом и поддельно жалостливо вымолвил:

– Татьяна Васильевна, дорогой доктор, я безнадежно болен, и спасти меня может только единственный в целом мире врач – вы, несравненная, божественная Татьяна Васильевна.

Таня все поняла, и тревога, напряженность ожидания худшего отлегли от сердца. Ей было забавно смотреть на ловеласа высшей пробы, и она решила съязвить:

– Вы же совсем недавно в этом доме утверждали, что наша медицина ломаного рубля не стоит. Что лучшие врачи обитают в Израиле и Штатах. Почему бы вам, при ваших-то возможностях, не обратиться к ним.

– Все это так, я мог бы и в Израиль и в Штаты. Но моя болезнь особая, специфическая, подвластная только вам, – дурачился Яровой.

– И что ж это за болезнь? – все так же иронически спросила Таня, догадываясь об ответе.

– У меня болит душа. Понимаете – душа!

– Тогда вам надо обратиться к психиатру, а я терапевт.

– Нет, Татьяна Васильевна, не хотите вы меня понять, – раздосадованно вздохнул Яровой и начал открывать «Амаретто». – Доставайте, пожалуйста, рюмки, и мы отведаем этого божественного напитка, которого Евгений так и не мог достать. Я вам должен буду сообщить нечто важное и не совсем приятное.

Таня насторожилась, нерешительно поставила на стол две хрустальные рюмки, а он тем временем открыл коробку с конфетами, сел к столу и быстро разлил по рюмкам вино.

– Вы мне напрасно налили: у меня нет настроения, – сказала Таня, все еще не садясь за стол. Она не решила, как себя вести с этим непрошеным визитером.

– Настроение создаст «Амаретто». У меня есть повод выпить: вчера я встречался с президентом Ельциным. Состоялся хороший разговор.

– У меня тоже есть повод, – решительно подняла рюмку Таня. – И у меня, не вчера, а сегодня, только что состоялась встреча с одним очень интересным человеком. За его здоровье я с удовольствием выпью. Ну а вы пейте за своего президента.

Яровой внимательно посмотрел, как Таня залпом выпила свою рюмку, и он вдруг явственно ощутил ее отчужденность и тоже выпил.

– А человек, за здоровье которого вы пили, он что, лучше меня? – спросил как бы шутя.

– Вы очень разные, даже антиподы. Он – истинный патриот, – с мягкой иронией ответила Таня.

– А я по-вашему кто? Сионист, масон? – Это была тяжеловесная попытка сострить. Таня в ответ слегка улыбнулась и неопределенно пожала плечами. – Кстати, сионисты не такие уж страшные, как их малюют разные патриоты. Остерегаться надо не сионистов, а их лакеев и полукровок. И, разумеется, масонов. Но не будем о политике. – Он снова наполнил рюмки, продолжая аппетитно жевать шоколадные конфеты.

– Почему же? В прошлый раз вы так интересно рассказывали. Например, о возможной американской оккупации, о Руцком, – напомнила Таня. Она сохраняла внешнее спокойствие.

– Забудем этот вздор. Мало ли что по пьянке можно наболтать, – раздосадованно сказал Анатолий Натанович. – Все это чушь, фантазия.

– А как же с пословицей: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке?

Яровой осклабился и с любезной небрежностью произнес:

– Да будет вам, Татьяна Васильевна… Танечка. Мне можно вас так называть?

– Для этого должны быть основания, которых у вас нет, Анатолий Натанович, – холодно осадила Таня. Однако это не смутило Ярового. Он напомнил:

– В прошлый раз мы пили на брудершаф. – Таня промолчала, и он продолжал: – Я буду откровенен: когда я увидел вас, ваше лицо, ваши глаза, у меня дух захватило.

– Вы повторяетесь, Анатолий Натанович, – перебила Таня: ей неприятно было слушать его излияния. Но он не обратил внимания на ее реплику и продолжал:

– Побывав у вас дома, я понял, как вы несчастны. Понял, почему. Я знаю, что у Евгения есть любовница. И вы об этом знаете. Вас это угнетает, оскорбляет. Вам так же, наверно, известно, что Евгений решил расторгнуть ваш брак и связать себя семейными узами с Любочкой, этой высокой, костистой, сексуальной кобылой. Вы, конечно, знаете, о ком я говорю. Он не скрывает с ней своих отношений. Сегодня они вдвоем улетели в Испанию на песчаные пляжи. В ваших глазах я, наверно, со своей откровенностью выгляжу не лучшим образом. Но поверьте, мне искренне горько и обидно за вас, на которую я молюсь. Для меня вы святая. Не возражайте, выслушайте. Вы – моя мечта, идеал, который может только присниться в розовом сне. Я всю жизнь грезил встретить такую, в ком внутренняя красота, ее душа, так бы ослепительно сияли. Вы исключительное, неповторимое творение природы.

– Я уже слышала – реликтовый экземпляр, – снова перебила Таня, но уже как-то помягче. – Остановитесь. Мы же не юноши, мы взрослые и, я надеюсь, не глупые, серьезные люди.

– Хорошо, Татьяна Васильевна. Согласен. Давайте перейдем от лирики не на прозу, а на деловой тон. Ваш «Пресс-банк» обречен, как и другие ему подобные. Евгений это понимает. И он не станет ждать, когда его засадят в тюрягу, он смоется, как смылись уже некоторые. Я не уверен, что он из этой поездки возвратится. У Любочки хватка кобры. Возможно, она уже беременна. Из нашего разговора в прошлую встречу я понял, что вы ни за какие блага не покините страну, не составите компании мужу, который вам изменил и которого вы не любите. Пожалуйста, не перебивайте, выслушайте. – Он говорил быстро, напористо, не давая ей возможности вставить хотя б одно слово, страстно глядя ей в глаза. – Я предлагаю вам себя. Мое положение прочно, как никогда.

– Вы в этом уверены? – не без иронии спросила Таня. – Ваш президент, по-моему, не уверен.

– Мне наплевать на президента. Уйдет он, придет другой, до которого мне так же нет дела. У меня есть прочный фундамент. Это мой капитал, который Евгению и не снился. У меня есть все, о чем может мечтать нормальный человек. – Похоже, он терял терпение.

– Нормальный человек не может мечтать об излишествах, о бешеной роскоши, – возразила Таня. – Это противоестественно самой природе. Она не потерпит непосильного грабежа. Она просто не выдержит, и планета погибнет от варварского истощения ее ресурсов.

– Вы извините, вы начитались всякой ерунды разных там экологов, зеленых и красно-коричневых. Человек живет в свое удовольствие. Это высшее благо, в этом есть то, что называется счастьем.

– Не может быть счастья за счет несчастья других, – сказала Таня. Незаметно для себя она ввязывалась в спор, ей хотелось высказать свое кредо. – Материальную роскошь, излишество вы возводите в критерий счастья.

– Нет, конечно, не это главное, роскошь – сопутствующее счастью. Главное – любовь. Я с вами согласен. Но любовь в шалаше, извините, это сказка для простаков, ради утешения.

– Любовь должна быть взаимной. Только такая любовь приносит счастье. Я так понимаю.

– Но ведь вы не любите Евгения, а он любит не вас а свою сотрудницу, с которой укатил на приморские пляжи. Следовательно, вы несчастливы, – подтрунивал Яровой.

У Тани не нашлось слов, чтоб немедленно парировать, и она сказала с наигранной улыбкой:

– Но ведь вы тоже не счастливы, коль вам не хватает любви.

– Именно так. И тут я встретил вас…

– И что же? – в вопросе Тани прозвучали насмешливые нотки.

– И полюбил вас с первого взгляда. И говорю вам словами гения: «Я опущусь на дно морское, я полечу за облака. Я дам тебе все, все земное – люби меня».

– На Демона вы не похожи, не тянете, – с нескрываемой насмешкой сказала Таня.

– Тогда кто же я по-вашему? Мефистофель? – И побагровевшее лицо Ярового исказила вымученная улыбка. Таня тоже улыбнулась и заметила:

– Прямо, как в кино. Вы артист. Вы сами сказали, что играете роль в великом спектакле, который называется русской трагедией. Зачем же вам переходить на комедийную роль? Вы знаете такие стихи:

И чувства нет в твоих очах, И правды нет в твоих речах, И нет души в тебе?

– Чьи это? – небрежно поинтересовался Яровой.

– Федор Тютчев, над которым недавно по телевидению измывался пошляк Познер. Допустим, что тютчевские строки не о вас. Но ведь я вас не люблю и никогда не смогу полюбить, потому что вы мне не нравитесь. Извините за откровенность. Как говорят, сердцу не прикажешь, вы – не мой идеал.

– А чем же я нехорош?

– Я этого не сказала. Вы прекрасный, видный, богатый, удачливый, но не мой.

В Яровом закипала злоба, болезненная обидчивость. Устремив на Таню разъяренный взгляд неподвижных, непроницаемых глаз, он выдавил:

– Вам, как красно-коричневой, не нравится мое отчество?

– Странно. Не ожидала я от вас такого, Анатолий Натанович. Почему вы окрестили меня красно-коричневой? Потому что я люблю свою родину, свой несчастный народ, потому что я русская? Да, я горжусь своей многострадальной Россией, ее нелегкой, но славной историей, где были и взлеты и падения. Кстати такого падения, как сейчас, Россия никогда не знала. Я горжусь Пушкиным и Чайковским, Менделеевым и маршалом Жуковым, Есениным и Гагариным, Репиным и Шаляпиным, Шолоховым и Георгием Свиридовым. Горжусь моим талантливым народом и огорчаюсь его наивной доверчивостью, излишней добротой и гостеприимством, неоправданным терпением.

Он слушал этот монолог Тани молча, понурив взгляд и держа в руке полную рюмку, это было неодобрительное молчание. Он не хотел ее перебивать и не имел желания спорить с ней. Да и о чем тут спорить? А она, бросив на Ярового быстрый, неприветливый взгляд, продолжала:

– Меня вот преследуют недавно прочитанные стихи Валентина Сорокина:

Стонет русская земля: Банда стала у руля. Неужели их не сбросит Пролетарий с корабля ?!

И я спрашиваю себя вместе с поэтом: почему не сбросит? Нет ответа. Может, вы, Анатолий Натанович, знаете ответ?

Он слушал Таню подозрительно и с любопытством, жесткие глаза его пытались проникнуть ей в самую душу. С легкой усмешкой он резко выплеснул себе в пасть вино и тут же снова наполнил свою рюмку. Потом поднял на Таню холодный, недружелюбный взгляд, глухо произнес:

– За ваше здоровье и счастье. Надеюсь, вы найдете свой идеал.

Опорожнив и эту рюмку, он устало поднялся и направился к выходу, буркнув на ходу с холодной усмешкой:

– Телефон вы мой знаете.

– Минуточку, – спохватилась Таня. Она взяла со стола коробку духов «Все ароматы Франции» и протянула ему: – Заберите, пожалуйста. – Но он даже не обернулся, негромко вымолвил:

– Будет желание – звоните.

И ушел.

Глава четвертая

1

После ухода Ярового Таня вдруг почувствовала себя смертельно усталой, измученной и расстроенной. Яровой вызывал в ней физическую гадливость. Она попробовала найти слово, точное и меткое, чтоб определить им Ярового, дать ему характеристику одним или двумя словами. «Циник?» «Подонок?» Да, конечно. И все же не совсем всеобъемлюще. И наконец решила: «Пошлая душонка», не просто пошляк, а именно – с пошлой душонкой, вообразившим себя Демоном. Честь, порядочность, приличие – для него пустые звуки. Ее больно поразило его откровенное доносительство о сожительстве Евгения с Любочкой – факт, о котором она даже не догадывалась. Сначала ей не хотелось верить: сочинил с подлой целью, чтоб добиться своего. И тут же соглашалась: похоже на правду. Но почему раньше ей эта мысль не приходила в голову – поводов для подозрений было больше, чем достаточно, но она их сходу отметала, она верила ему, своему Евгению, и считала, что и он верит ей. Впрочем, у него не было повода подозревать ее в измене, о которой она не помышляла, он даже не ревновал, когда мужчины глазели на нее бесцеремонно и делали дух захватывающие комплименты, он даже гордился, и ее это обижало.

Усталая, издерганная, она впала в состояние безнадежной растерянности. Мысли об измене Евгения ее терзали сильнее всего: человек, которого она искренне любила, которого боготворила, оказался способен на предательство. Ну разлюбил, полубил другую, в жизни такое случается и довольно нередко. Что ж, скажи честно, откровенно, можно решить все по-хорошему. Все эти последние страшные годы русской трагедии, когда душа ее изнывала от переживаний за судьбу России и людские беды, он от души наслаждался жизнью и врал. Честная и гордая, она была ужасно оскорблена и не находила оправдания поведению Евгения. У нее даже возникло подозрение, что он преднамеренно, по обоюдному сговору подослал к ней сегодня Ярового.

Вообще-то во второй половине дня она собиралась поехать на дачу, но появление Ярового спутало все карты. И теперь, не находя себе места под тяжестью размышлений, она подумала: «А может, сейчас, пока еще не поздно, уехать на дачу и провести там воскресный день?» Но одного такого желания оказалось недостаточно: у нее не было сил заставить себя выйти из дома. Не лучше ли завтра встать пораньше и уехать, а сейчас заняться домашними делами, которых у женщин всегда невпроворот. Так и порешила. В девять вечера, посмотрев по телевидению новости, она легла в постель, приняв таблетку успокоительного. Разбудил ее телефонный звонок. Часы показывали четверть одиннадцатого. Спросонья ей показалось, что звонок междугородний, и она решила, что это Евгений: он обещал позвонить. В трубке послышался уже знакомый ей гнусавый голос анонима. Он спрашивал Евгения. Она машинально, прежде чем поинтересоваться, кто говорит, ответила, что он в загранкомандировке.

– Смылся, – прогнусавила трубка. – Найдем, из-под земли достанем и рассчитаемся.

И к Тане вернулся страх, тот самый, охвативший ее после стрельбы по машине и, казалось, приглушенный, отодвинутый на задний план другими переживаниями. Сон как рукой сняло, душа сжалась в комок. Значит, охота за Евгением не прекращена, они требуют расчета, значит, он им что-то должен и они не упустят своего, заставят расплатиться, возможно, кровью и жизнью. С кем он связался? Почему она об этом ничего не знает? Ведь их угрозы падут на нее, на Егора. Нет-нет, только не на Егора – мальчик тут не при чем, как, впрочем, и она. А эти твари – она имеет в виду преступников – непредсказуемы. В печати, по телевидению она читала и слышала: убийство стало повседневным явлением, убивают средь бела дня. Убивают по заказу. Но что-то ей не приходилось слышать, что задержаны и осуждены убийцы. Она чувствовала себя совершенно беззащитной. В стране хозяйничают уголовники сплошные, сверху до низу уголовники. Никакие законы не действуют. Их никто не выполняет, начиная с самого президента. Он подает пример беззаконию. Это известно всем и каждому.

Так она лежала в постели с открытыми глазами и зажженным у изголовья ночником. До двенадцати часов предавалась тяжким, тревожащим душу размышлениям. Сон не приходил, и она приняла таблетку снотворного. Засыпала медленно, погружаясь в хаос неприятных сновидений. Ей снилось, что за ней охотятся, ее преследуют какие-то субъекты, натравляемые Яровым, ей виделись его холодные глаза, язвительная усмешка на плотоядных губах. Она убегала, хотела спрятаться на даче, подбежала к калитке, нажала на кнопку звонка. И звонок разлаялся, только не мелодичный, а резкий, трескучий, от которого она с дрожью проснулась. Она с опаской посмотрела на телефон, потом на часы. Было начало третьего. Она не сразу взяла трубку: сердце ее трепетало. А звонки были настойчивыми, резкими. После пятого звонка она сняла трубку и тихо сказала:

– Я слушаю.

Ответа не было, но она знала, определенно чувствовала, что ее слышат, она даже ощущала дыхание в трубке.

– Ну говорите же, я вас слушаю, – повторила Таня. Ей почему-то подумалось, что это звонит пьяный Яровой. Но трубка упорно молчала.

Восточная сторона неба уже алела, и прячущийся далеко за горизонтом первый луч солнца заиграл на зловещей игле останкинского шприца. Начинался ранний рассвет. «Может, вставать не торопясь да ехать на дачу?» – подумала Таня и, вспомнив, что еще так рано, решила вздремнуть часок-другой. Очевидно, под воздействием снотворного ей удалось уснуть тревожным сном. И совсем не надолго: в пятом часу она явственно услышала странные звуки у входной двери, точно кто-то пытался совладать с замками. Таня встала с постели и без халата на цыпочках, крадучись, вышла в прихожую и с предельной осторожностью посмотрела в дверной глазок, напрягая слух. Так она стояла, затаясь и не дыша минуты три. Но никаких звуков, все было тихо. «Может, мне показалось», – подумала она и возвратилась в спальню, преследуемая страхом, который теперь безраздельно владел ею.

Она подошла к окну: молодое солнце низко висело над подковообразной гостиницей «Космос», но с южной стороны небо хмурилось. Она вспомнила прогноз погоды на сегодня: облачно, с прояснениями, возможен местами небольшой дождь. Похоже, что прогноз оправдается, так стоит ли ей ехать на дачу? А в голове стучало: пытался ли кто-то открыть дверь квартиры или ей это показалось? Шорохи, похожие на возню с замком, она слышала явственно. Дверь у них железная, укрепленная, замки и внутренняя задвижка надежны. Ее можно открыть только взрывом. Неплохо бы иметь сторожевую собаку, у них с Евгением была такая мысль, но потом прикинули: с ней много мороки – выводить на прогулку два раза в день. И сразу вспомнила судью с Амуром: вот же как-то управляется мужик, и без жены. Интересно, есть ли у него дети или живет один? И что за причина развода?

Да, решено – на дачу сегодня она не поедет: погуляет в парке. Возможно, встретит там этого симпатичного судью – как его имя? Ах, вспомнила: Константин Фомич. Нет, не Фомич, Харитонович. Кстати, можно рассказать ему о ночных звонках, посоветоваться. Он же сам просил обращаться за консультацией.

Завтракала без аппетита – бутерброд с маслом и сыром и чашка крепкого кофе без молока. Вспомнила про вчерашние газеты, которые извлекла из ящика, возвращаясь из парка, и не успела прочитать: помешал Яровой. Развернула «Советскую Россию» и сразу на первой полосе вместо передовой небольшая заметка в виде письма в редакцию из Тулы. Автор – 56-летняя учительница Князева Эмма Ивановна, получающая нищенскую пенсию, писала: «Я вообще ничего не могу купить – ни лампочки, ни халата, ни тапочек. Пенсии едва хватает на квартиру, свет и кой-какое питание. Люди, я не могу так жить!.. Петлю на шею – единственный выход. Я сердечница, но не имею возможности купить самые необходимые лекарства. Даже валидол мне недоступен… Всю жизнь я учила своих учеников жить по чести и справедливости. А что получила за все свои труды? Медленную смерть. Погибаю».

Таня зримо представила положение этой несчастной женщины, которая всю жизнь сеяла разумное, доброе, вечное, а теперь на склоне лет своих, больная, не имеет возможности купить даже валидол, чтоб поддержать свое сердце. Это жутко, страшно. Но ведь таких Князевых в России миллионы. Вымирающая нация, погибающий народ. И она почувствовала от этого письма какую-то неловкость и даже свою вину, потому что она врач Соколова, ни в чем не нуждается, что для нее и лампочки, и тапочки и халаты – это такие мелочи, пустяки… А сердце выстукивает слова поэта: «Стонет русская земля, банда стала у руля…» Да, банда, жестокая хищная, лишенная совести и чести, кровожадная и циничная, поселилась и в Кремле и в «Белом доме». Она получила приказ из Вашингтона и Тель-Авива уничтожить великую Россию, и она выполняет этот приказ.

После завтрака Таня пошла в Шереметевский парк. Выходя из подъезда, пугливо осматривались по сторонам: страх теперь следовал за ней по пятам. День был безветренный, теплый, но не жаркий: солнце изредка выползало из-за низких туч всего на несколько минут. На Тане был легкий светлый плащ, она надела его на случай дождя, да еще на всякий случай зонт прихватила. Вообще весна этого года была сырой и мокрой, и люди выходили из дома с зонтами. Пестрые, колючие мысли, отталкивая друг друга, подобно облакам, плыли в ее разгоряченном мозгу. Может, все-таки следовало вместо парка поехать на дачу, поделиться последними событиями с отцом, от которого у нее не было никаких секретов? Он человек, умудренный жизнью, прошедший милицейской дорогой нелегкий путь от участкового до полковника – заместителя начальника отдела в следственном управлении. Потому ей незачем советоваться с каким-то случайным человеком, пусть даже судьей. Во всяком случае, Василий Иванович не меньше искушен в криминальных делах. И все же она шла, как и вчера, по самой многолюдной центральной аллее легкой, даже торопливой походкой, инстинктивно спеша к той вчерашней скамейке, на которой сейчас, к ее разочарованию, сидели незнакомые люди.

«Почему не позвонил? Обещал же сразу, как прилетит в Лондон. Ах, да, если верить Яровому, то он где-то на испанских пляжах», – больно уколола мысль.

И вдруг ее обогнала молоденькая легкая девушка с огромной собакой такой же породы, как и вчерашний Амур, Поравнявшись с Таней, собака притормозила. дружески посмотрела на Таню, ткнулась в нее мордой и приветливо завизжала. Девушка остановилась, дернула поводок, но собака не послушалась и по-прежнему ластилась к Тане.

– Амур, – нежно молвила Таня и дотронулась рукой до головы собаки. Девушка стрельнула в Таню быстрым взглядом, на губах ее промелькнула тень улыбки. Взгляды их встретились: вопросительно пристальный девушки и чарующий Тани.

– Мы с ним знакомы, – теплым голосом объяснила Таня и чтоб окончательно убедиться, спросила: – Это Амур, да?

– Да, Амур. – Девушка смотрела на Таню изучающе. – Вы из нашего дома?

– Нет. Мы познакомились с Амуром вчера, случайно, здесь, в парке, – все так же мило улыбаясь, отвечала Таня, как бы желая задержать эту симпатичную девушку с большими синими глазами и огромной охапкой каштановых волос. Оценивающий взгляд девушки излучал откровенное изумление, она не спешила уходить и проговорила дружески:

– Вчера папа с ним гулял, а сегодня он уехал на дачу и оставил Амура на мое попечение.

– Значит, вы дочь Константина Харитоновича? – Девушка кивнула. – А как ваше имя? – поинтересовалась Таня.

– Меня зовут Оля. А вас?

– Татьяна Васильевна.

– А-а, папа говорил, что вы с Амуром подружились. Он у нас скучает по маме, – сказала она и осеклась, уголки рта ее опустились, а слегка смущенный взгляд она отвела в сторону. Таня не обратила на это внимания и ласково спросила:

– А вы тоже скучаете? – Теперь они медленно шли по аллее бок о бок. Оля нахмурилась, тонкое лицо вдруг стало строгим, и Таня сразу поняла неделикатность своего вопроса и потому, не ожидая ответа, спросила совсем о другом:

– Вы школьница или студентка?

– Второго курса МГУ, – весело и непринужденно ответила Оля. У нее приятный голос и открытое детское лицо. Держится она легко и свободно. Оля не знала, что Татьяна Васильевна только вчера встретилась с се отцом, она почему-то думала, что они старые знакомые, и поэтому держалась с ней достаточно откровенно, чему способствовало и то, что Таня с первого взгляда вызвала симпатию сердечной теплотой и лаской, какой-то неизъяснимой прелестью своих глаз, излучающих нежность и теплоту. Скоро они разговаривали словно давние знакомые. Оля принадлежала к числу молодых людей, совершенно чуждых замкнутости и подозрительности, людей, которых мать-природа наделила открытой, доверчивой душой. От Оли Таня узнала, что ее младший брат – школьник-десятиклассник погиб третьего октября в Останкино возле телецентра во время кровавого побоища, устроенного американскими лакеями. Именно так она и сказала: «американскими лакеями».

– Колонны людей с красными знаменами шли по нашей улице, по Королева, к телецентру. Коля в это время гулял с ребятами во дворе, ну они и пошли вместе со всеми, – рассказывала она. – Просто интересно было. Я в это время находилась дома, занималась и тоже хотела пойти посмотреть, но мама меня не пустила. Она как чувствовала. А то и я могла попасть под пули. Мы с мамой из окна видели, как летели огоньки пуль. Там много людей полегло… И наш Коля. Мы все очень переживали смерть Коли. Мы его очень любили. Он был отличником в школе. Мама не могла этого перенести, она заболела, начала поговаривать об отъезде вообще из России. В смерти Коли винила папу. А при чем тут папа, он совсем не виноват. Мама у нас была, как вам сказать, ну не то что демократка, но и не одобряла все антиправительственные демонстрации, хотя и правительству не сочувствовала. Она была далека от политики. По этим делам они с папой часто спорили.

– А она работала, ваша мама?

– Да, она преподавала английский язык и институте, а потом, когда началась эта перестройка, пошла работать переводчицей в иностранную фирму. Она требовала от папы, чтоб он поменял свою работу, ей не нравилось, что он судья.

– А почему?

– Она боялась. Преступники угрожали папе. Вы же знаете: они заложников берут. Она больше за меня и за себя боялась.

В парке было все невыносимо прекрасно, воздух, густо напитанный ароматом цветов, молодой листвы и трав, пьянил и возбуждал высокие порывы души. Под кронами деревьев пенсионеры играли в шахматы и домино. Звучные голоса дроздов и зябликов раздавались со всех сторон. Соловей почему-то молчал, должно быть ночной певец берег голос до своего часа. Оля шла легкой твердой походкой, но без особой грации, ослепительная улыбка играла на розовощеком юном лице. Тане все нравилось в этой девушке – и открытая душа, и сердечный тон, и низкий, звучный голос, и этот отрывистый говор. Оля больше говорила, чем слушала, из деликатности не донимала Таню вопросами, лишь спросила о ее профессии.

– Врач-терапевт, – коротко, но любезно ответила Таня и прибавила: – Если потребуется, милости прошу. – И назвала номер своего телефона.

На третий день после отбытия Евгения в командировку как-то вечером Тане на квартиру позвонил англичанин – бывший партнер Соколова по бизнесу, сообщил, что он только что прилетел в Москву из Лондона и что ему нужно срочно встретиться с господином Соколовым. Он звонил ему в офис, но там ответили, что Соколов в отъезде, а так как дело важное и срочное, то он хотел бы встретиться с госпожой Татьяной. Остановился он в гостинице «Метрополь». Таня однажды встречалась с этим человеком, их тогда познакомил Евгений, и потому без каких-бы то ни было колебаний согласилась приехать в гостиницу. Этот господин в свое время принимал участие в устройстве Егора на учебу в Англии и потому она сразу поинтересовалась:

– Как там Егор?

– Поговорим при встрече, – уклончиво ответил англичанин. Он сносно владел русским, этим Таня попыталась объяснить его уклончивый ответ, но пожелала встретиться сегодня, немедленно. Из ее памяти не выходил тот кошмарный сон, когда она видела Егора, падающего с дерева. Выйдя на улицу Королева, она не стала ловить такси и села в троллейбус девятого маршрута, который довез ее до «Детского мира», где была его конечная остановка, а там от Лубянки до «Метрополя» рукой подать. В пути Таня немножко волновалась о причине такой экстренной встречи. «Возможно, какое-то поручение от Евгения, – предполагала она. – И почему я не спросила его, встречался ли он с Евгением? Впрочем, это уже неважно».

Англичанин был сдержанно любезен, корректен. Землистое лицо его, несмотря на угрюмость, было сердечным. Он предложил Тане сесть, а сам ходил по комнате, как бы затрудняясь, с чего начать и отводил взгляд от Тани. Наконец он выдавил заранее заготовленную фразу, так же глядя в пол:

– Мне выпала неприятная миссия сообщить вам очень печальную весть.

Он сделал паузу. Сердце Тани бешено забилось, она напряженно ждала. Она впилась в англичанина широко раскрытыми глазами, которые требовали: «Ну говорите же!»

– Ваш сын Георгий трагически погиб, – произнес он, потупив глаза.

Голос его, сухой и холодный, прозвучал как удар грома. Для Тани он был страшнее любого удара. Она подхватилась с места, приоткрыв рот. В горле ее пересохло, перед глазами поплыли неясные круги, у нее не было сил вымолвить хоть слово, и она медленно, как пьяная, опустилась в кресло. Ее словно оглушило. А англичанин продолжал медленно и глухо:

– Они втроем, приятели, вышли в море на парусной шлюпке. Течение отнесло их далеко от берега, а затем внезапно поднялся шквальный ветер, и они не справились с парусом. Все трое погибли. Был сильный шторм. Они утонули, и тела их, к сожалению, не удалось обнаружить.

На какой-то миг Тане показалось, что она теряет сознание, и очнулась, когда англичанин предлагал ей стакан с водой, очевидно, заранее приготовленный. У нее закружилась голова и было ощущение, что она падает в пропасть. И вообще все вокруг казалось нереальным, точно в сновидении, и даже этот неизвестно откуда возникший человек со стаканом воды в руке. Лицо ее побледнело и осунулось, взор затуманился, она вся как-то обмякла, пыталась что-то сказать, какие-то бессвязные молитвы, но слова застряли в пересохшем горле. Она видела растерянное, беспомощное лицо иностранца, слышала его какие-то отрывистые слова, но смысла их не понимала. Наконец она приняла предложенный ей стакан, сделала глоток и, немного оправившись, спросила:

– А вы с Евгением встречались в Лондоне? Он улетел в Лондон.

Англичанин отвел глаза, как будто даже виновато пожал плечами и ответил:

– Нет, он мне не звонил. Возможно, мы разминулись.

«Вот именно… разминулись, – с горечью и злобой подумала Таня, вспомнив сообщение Ярового о том, что Евгений полетел в Испанию. – Сначала Майорка, а уж потом Лондон».

Таня не плакала, слезы застыли в ее глазах, оледенели. Она смотрела на англичанина сосредоточенно и жалобно, ей хотелось его о чем-то спросить, но мысли путались. «Может, их еще спасут, может они не утонули, произошла какая-то ошибка?» Но она отдавала себе отчет в том, что никакой ошибки нет, и спросила:

– Где его похоронили? – Она не понимала нелепость своего вопроса, вызвавшего недоумение англичанина. Сбитый с толку, он с сострадальческой учтивостью ответил:

– Его поглотило море. Тела их остались на дне морском.

– Да, да, на дне морском, – машинально повторила Таня тихим сухим голосом и сжала ладонями голову.

У «Метрополя» ей подвернулось свободное такси, и уже в десять вечера она была дома. Первое, что ей попалось на глаза в квартире – фотография Егора на стене в позолоченной изящной рамочке. Он сфотографировался перед отъездом в Англию. Серьезный белобрысый юноша, коротко постриженный, с живо блестящими, темными, как у матери, глазами проницательно смотрел на Таню. И она не выдержала этого взгляда, она заплакала, слезы залили ее лицо, но плакала она беззвучно, размазывая слезы по щекам. Мысленно она причитала: «Сыночек мой родненький, кто ж тебя послал на погибель, и даже могилки нет… и никакого следа… Я ж просила тебя, уговаривала: оставайся в Москве…» Она, конечно же, во всем винила Евгения: это он соблазнил мальчика и настоял на своем. Она была в полной растерянности и подавленности. Удар словно парализовал ее, она была разбита и измучена. Надо было что-то делать, что-то предпринять, с кем-то разделить свое великое горе. Самым близким у нее был отец, и она потянулась было к телефону, но передумала: уже поздно, а он, конечно, услыхав такое, немедленно ворвется. Наземный транспорт ходит плохо, в вечерние, особенно поздние часы, в Москве не безопасно. И все же, пораздумав, решила: метро работает до полуночи, он доедет до ВДНХ, а тут от метро до их дома каких-то семь – десять минут пешком. И она позвонила.

Время ожидания отца тянулось невероятно долго, состояние отчаяния оттеснило страх, который преследовал ее в последние дни. Ей казалось, что с потерей сына она потеряла смысл своего существования: Евгения она начисто вычеркнула из своей жизни. Она не станет с ним разговаривать, выслушивать его лживые объяснения. О, как язвила, унижала ее ложь!

Василий Иванович приехал примерно через час. При нем она разрыдалась, пытаясь сквозь рыдания произнести какие-то слова: внучек, любимец дедушки, его надежда… Лицо ее побледнело и осунулось, она была в полном изнеможении. На отца смотрела безучастно, лишь только судорожно всхлипывала.

Василию Ивановичу шел семьдесят второй год, но он для своего возраста выглядел молодцом. Высокий, с седой шевелюрой и такими же седыми усами на румяном лице, ровный и вежливый со всеми, он еще не отказался от давней привычки следить за своей спортивной формой и ежедневно занимался физзарядкой. По натуре он был молчалив, уравновешен, тверд в своих убеждениях, со своими близкими и друзьями внимателен и заботлив. Большие, темные, как и у дочери, глаза его всегда лучились добротой. Человек сильного характера, он умел владеть собой даже в самые роковые минуты. Конечно же, он не мог найти утешительных слов, но он все же сумел убедить дочь взять себя в руки и найти способ связаться с Евгением, который, по словам Тани, находится в Испании со своей любовницей. Ни Василий Иванович, ни Таня не знали, зачем именно надо было связаться, да еще срочно, с Евгением, – лишь ради того, чтоб он неделей раньше, чем прибудет в Лондон, узнал о гибели сына? Но Таня почему-то ухватилась за эту мысль и позвонила домой секретарю Евгения и спросила, не оставил ли он адреса, по которому можно связаться в случае чрезвычайных обстоятельств. Наташа отвечала не очень любезно и с язвительным намеком сообщила то, о чем она узнала от Ярового.

– Испанского адреса Евгений Захарович не счел нужным оставить, – ответила она и полюбопытствовала: – А что-нибудь случилось?

– Случилась беда, непоправимое горе, – ответила Таня, сдерживая рыдания, и положила трубку.

И не отдавая себе отчета, она тут же позвонила Яровому с тем же вопросом. Но в отличие от разговора с Наташей Анатолию Натановичу она сообщила о гибели сына. Яровой принес свои соболезнования, но помочь ничем не мог, поскольку и он не знал, где и как можно отыскать в Испании (а может в Италии или Франции?) русского путешественника.

С отцом они проговорили до полуночи. Василий Иванович сокрушался:

– Эх, Евгений, не послушался нас…

– Не напоминай его имя, папа, с ним все покончено. Раз и навсегда.

Отец не стал вмешиваться в эти дела, мол, разберутся. Он лишь посоветовал:

– Тебе бы надо на несколько дней взять отпуск. За свой счет или в счет очередного. Ты же не была в этом году?

– Да, я возьму отпуск. Очередной, – согласилась Таня.

– А завтра давай-ка поедем на дачу. Там сейчас славно. На природе оно… знаешь… Природа – она и тело и душу исцеляет, – предложил Василий Иванович.

Василий Иванович остался ночевать. Для отца и дочери это была бессонная ночь, протекавшая в мучительно тревожной дреме с кошмарными сновидениями. Тане снился Егор не тем, каким она видела его перед отъездом в Англию, а малым ребенком, еще дошкольником, ласковым и озорным. Уже под самое утро в полудреме ей приснилась огромная толпа возле подъезда их дома, агрессивная, ожесточенная. Они угрожающе размахивали разными предметами в сторону их окон и кричали: «Жулик, негодяй, вор, верни наши деньги!» Она не сразу сообразила, что все это значило, но потом поняла, что это все вкладчики «Пресс-банка» и угрозы их адресованы Евгению. Она вышла на балкон, чтоб сказать людям, что Евгения нет дома, что он уехал в дальнее зарубежье, но толпа еще сильней разъярилась и грозила ее убить, если она не вернет деньги. Она не знала, не имела понятия, что может сделать, и просыпалась в холодном поту.

Утром она позвонила шоферу и попросила его отвезти ее и Василия Ивановича на дачу. Шофер по ее опухшим от слез глазам понял, что с хозяйкой что-то неладное, но из деликатности не стал задавать лишних вопросов, но указал, что он у них работает только до возвращения Евгения Захаровича, а потом уйдет. Место он себе уже подыскал, пусть с меньшим заработком, зато безопасное, безо всякой степени риска. Таня на это никак не отозвалась, а Василий Иванович, хотя и догадывался, что имел в виду шофер, все же спросил:

– Саша, а о какой степени риска ты говоришь?

– О самой обыкновенной, Василий Иванович: я не хочу быть пристреленным случайно, за компанию.

– Да, конечно, – понимающе обронил отставной полковник.

Когда приехали на место, Таня сказала шоферу:

– Пока не уезжайте, Саша, отдыхайте на природе: возможно к вечеру уедем в Москву.

– Зачем в Москву? – удивился Василий Иванович. – Поживи тут несколько дней.

– Нет, папа, а вдруг Евгений… – Она осеклась, печально взглянув на отца.

– Но у него же есть ключи от квартиры, – напомнил Василий Иванович. Ему не хотелось оставлять дочь одну в таком состоянии, в то же время он понимал ее и считал бесполезным уговаривать. Авось к вечеру передумает и останется.

Дача у Василия Ивановича добротная, деревянный сруб из бруса с верандой, а главное, уютная, две зимние комнаты внизу, две летние наверху, да маленькая прихожая и такого же размера кухонька. Зато постоянный газ и паровое отопление – великое благо для дачника. Участок ухожен, много зелени и цветов. Таня любила отцовскую дачу, здесь она выросла, провела здесь и детство и юность. Росла вместе с молодыми яблонями и вишнями. Последние теперь полыхали пышным белым цветом, у яблонь почки тоже приготовились к буйному цветению. В центре участка площадка – цветник. Нарциссы уже отцвели, доцветали тюльпаны, распускались ирисы, набухали почки ранних красных пионов. Под окнами летней кухни зацветала сирень. Сад благоухал ароматами. Но Таня их не ощущала, ее глаз не радовали любимые цветы. Ее слух не улавливал пения птиц. И только когда совсем рядом с ней пропела сидящая на ветке сирени чечевица, Таня вздрогнула. Ей вспомнилось, как Егор передразнивал эту птичку: «Чечевицу видел?» – щебетала птаха. «Видел, видел», – отвечал радостно Егор. Он хорошо знал птиц, водящихся в Подмосковье, по голосам отличал пеночку-веснянку от пеночки-трещетки, дрозда-дерябу от дрозда-белобровика, горехвостку от трясогузки. Этому обучал его Василий Иванович. Как пьяная ходила Таня по участку, по комнатам дачи и везде натыкалась на вещи и предметы, связанные с сыном, и сердце ее разрывалось от неутешного горя.

На даче она повстречала соседку, женщину ее лет, муж которой погиб в Афганистане. Два года назад она снова вышла замуж за директора фабрики, человека уже не молодого, старше ее на двенадцать лет, и была счастлива. Эта душевная, добрая женщина питала к Тане особую симпатию и привязанность, была с ней предельно доверчива и откровенна, и Таня платила ей тем же. Бледное, угрюмое, озабоченное лицо Тани вызвало у прозорливой соседки настороженность, и она полюбопытствовала:

– Вы здоровы, Татьяна Васильевна?

В ответ Таня заплакала и рассказала о своем горе. Соседка выслушала ее с искренним участием и, печально вздохнув, проговорила:

– Когда я своего Петюшу схоронила, три дня не могла прийти в себя. А потом мне знакомая посоветовала: «Ты, говорит, в церковь сходи. Свечу поставь. Легче будет». Я послушалась ее совета, сходила. И представьте себе – полегчало, отринуло от сердца.

Таня вспомнила слова из старинной песни: «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда». И все же решила последовать совету, позвала Сашу: поехали, мол, в Сергиев Посад, в Лавру. К полудню погода разгулялась, восточный ветер развеял облака, и золото крестов и куполов, и особенно короны колокольни торжественно нарядно струилось в небесной синеве. Таня второй раз была в Троице-Сергиевой Лавре. Первый раз это было давно, в студенческие годы они с группой молодежи были на экскурсии, побродили по залам музея среди экспонатов истории, осмотрели драгоценности «ризницы», полюбовались внешней архитектурой храмов. Большое впечатление тогда на Таню произвела колокольня, которая, по словам экскурсовода, на восемь метров выше Кремлевской звонницы Ивана Великого. Ну и, конечно, драгоценные сокровища «Ризницы». Вовнутрь храмов не заходили, то ли времени не хватило, то ли это не предусматривалось программой. Теперь же Таня, ступив на территорию этого священного заповедника, минуя огромное здание Успенского собора, на голубом куполе которого сверкали золотые звезды, и изящно-строгую, легкую Духовскую церковь, направилась в далекий угол старейшего здесь Троицкого храма, стоящего впритык с «Ризницей». Внутри небольшого помещения, заполненного прихожанами, было мрачно, тесно и душно. Густо пахло воском и еще чем-то допотопно древним.

Таня купила свечу и, протискиваясь сквозь плотную толпу, добралась до подсвечника с горящими на нем свечами, зажгла и водрузила свечу. Откуда-то справа из глубины от серебряной раки с мощами преподобного Сергия доносилось нестройное заунывное пение женских голосов, каких-то неестественных, вымученных потусторонних. Пели, как догадалась Таня, пожилые прихожанки, и пение их не то чтоб успокаивало душу, а напротив, нагоняло тоску обреченности. Этому способствовала и вся обстановка – мрачность, духота и непривычно спертый воздух. Затуманенным взглядом Таня прошлась по главному иконостасу, по преданию сотворенному учениками Андрея Рублева, медленно всматривалась в однообразные лики святых и не находила того умиротворения, на которое рассчитывала и надеялась. Ее угнетало. Тогда она решила зайти в другие храмы, в которых шла служба, и, выйдя из Троицкого, направилась через всю площадь в Успенский собор. Там было посвободней ввиду огромного пространства помещения, и никакого пения – просто священник читал молитву, массивные арочные колонны и колоссальная высота потолка под сводчатым главным куполом создавали впечатление незыблемого и вечного. Таня и здесь поставила свечу и, постояв с четверть часа, вышла на площадь глотнуть свежего воздуха. Под конец решила зайти в Трапезную, где в церкви преподобного Сергия также шла служба. Трапезная – уникальное архитектурное сооружение для своего времени: тут потолок и кровля над колоссальном залом держатся без опорных столбов, что создает открытое и, благодаря окнам, светлое пространство. Народу так же было и здесь много, но никакой толчеи, и дышалось легко и свободно. Она поставила свечу и по мраморному, выстланному яшмой полу прошла поближе к алтарю, любуясь искусной резьбой по дереву, покрытому золотом, древних мастеров, украсивших врата, алтарь и иконостас. И хотя здесь дышалось совсем по-иному, чем в Троицкой церкви, все же она не ощутила полного успокоения души, которая по-прежнему пребывала в глубокой, нестерпимой печали. Выйдя за ворота Лавры, где на площади у машины ожидал ее шофер Саша, она вдруг почувствовала необъяснимое стремление поскорее уехать в Москву, минуя дачу. Хорошо, что предупредила отца, что б не волновался, если она паче чаяния не заедет на дачу.

В пути она пыталась найти объяснение, почему ее так неудержимо потянуло в Москву. Там она надеялась получить какие-то дополнительные сведения из Англии, какие-нибудь подробности. А вдруг Евгений уже вернулся, хотя на скорое возвращение, раньше, чем через неделю, она не надеялась. Ну а вдруг?

Никакого «вдруг» не было: все та же квартира, из каждого угла которой веяло унынием и тоской, та же фотография Егора, тот же угрюмо молчащий телефон. Настольные часы показывали семь минут пятого, а солнце было еще высоко, и день казался бесконечно долгим, а потом, впереди, мучительно бессонная ночь. «Может быть, следовало остаться на даче?» – с некоторым сожалением подумала она и тут же нашла оправдание: не хотелось задерживать шофера. По дороге в Москву она все же поведала ему о своем горе.

Дома она не стала переодеваться: ей все казалось, что ее кто-то позовет и надо будет куда-то и зачем-то выйти. (Куда и зачем, она не знала). Неожиданно она подумала, что после посещения Лавры ей стало легче: просто мысли ее стали сосредоточеннее, четче и яснее. Она понимала, как страшно терять родных и близких, но такова жизнь, никто от удара судьбы не застрахован. Но есть разница и в самой смерти. Когда из жизни уходит пожилой человек и дети хоронят родителя, это естественно и закономерно. Но когда родители теряют своего ребенка, свое продолжение, которое так нелепо обрывается, это несправедливо, неестественно, это противоречит здравому смыслу. Но, пожалуй самое страшное, жуткое, когда мать не может похоронить свое чадо, когда чудовищная смерть не оставляет места для последнего пристанища навеки ушедшего.

Так рассуждала Таня накануне еще одной бессонной, тревожной, кошмарной ночи.

Яровой ошибся, когда сказал Тане, что Евгений с Любочкой полетели в Испанию, он поверил Соколову, который по каким-то лишь ему известным соображениям солгал своему предполагаемому покровителю. Он не доверял Анатолию Натановичу, что было естественным у «новых русских» – не доверять друг другу, поскольку вся Россия в эти окаянные годы барахталась в пучине лжи и цинизма. Маршрут любовников лежал на Кипр, где они рассчитывали позабавляться десяток дней перед тем, как отправятся в Англию.

На Кипр Евгения заманил знакомый бизнесмен, бывший в приятельских отношениях с Яровым, но потом рассорившийся с ним; он же и познакомил в свое время Соколова с Анатолием Натановичем. Это был шустрый, предприимчивый адвокатишка, сумевший в суматохе «перекройки» отхватить солидный кусок государственно-народного пирога и намеривавшийся открыть свой бизнес с грандиозными планами. Но победа Жириновского на выборах в Думу охладила его пыл предпринимательский, напугала и спутала все карты. Он решил бежать из «этой страны», притом немедленно, со всеми наворованными капиталами. На этой почве он поссорился с Яровым, который назвал его идиотом и трусом, убеждая, что «демократы» захватили в России власть навечно и уже никакие Жириновские, Зорькины или Зюгановы никогда не вселятся в Кремлевские палаты. Но у адвоката-бизнесмена на этот счет были свои убеждения, и он сгоряча вначале решил было махнуть в Израиль, но, опомнившись, до «земли предков» не долетел и совершил посадку на острове Кипр. Обосновался там прочно и, навестив как-то ненадолго Москву, соблазнил Соколова последовать его примеру.

Кипр Соколову, и особенно Любочке, пришелся по душе, даже показался райским уголком, где имея бешеные деньги, можно жить в свое удовольствие. На теплом зеленом острове к удивлению Евгения оказалось много земляков, поселившихся там в последние годы. Все это были также «новые русские», как и знакомый Евгения адвокат, который, кстати, ошеломил Соколова цифрами: число офшорных фирм, открытых на Кипре российскими бизнесменами, давно перевалило за две тысячи. А за последние два года на имя российских граждан куплено около десяти тысяч квартир, не менее тысячи особняков и вилл на побережье Средиземного моря. Одна из таких вилл и квартира в Никоссии и принадлежали бывшему приятелю Ярового – адвокату-бизнесмену. Перспектива обзавестись такой виллой возбудила страсти у Евгения Соколова, а что касается Любочки, то в своих фантазиях она парила высоко в поднебесье, где ангелы поют, – она просила Евгения немедленно, сейчас же купить одну из облюбованных ею вилл. Счастливый любовник колебался, но не сумел выдержать массированного давления пылкой любовницы и согласился на покупку квартиры в том же доме, где обосновался и Боря – так звали земляка-адвоката. С виллой повременили до окончательного переезда на Кипр на постоянное место жительства. Любочка осталась довольна. Нет, больше: она была счастлива, наконец она почти уверовала, что Евгений решил навсегда связать с ней судьбу.

А судьба – коварная дама, непредсказуемая и жестокая. Свои хищные когти она показала Евгению, когда он с Любочкой совершил перелет с одного острова на другой, от знойного солнечного Кипра на Туманный Альбион. Весть о гибели сына подкосила Евгения и раздавила. Она свалилась на его плечи чудовищной глыбой, под которой он корчился в душевных муках, растерянный и безвольный. Человек, которого друзья и знакомые считали сильным и неуязвимым, оказался совсем не таким: за внешней силой скрывалась слабость.

В Лондоне от своего английского приятеля Евгений узнал, что тот был в Москве и Таня извещена о смерти Егора. Теперь его терзали вопросы и предположения, как он предстанет перед убитой горем матерью погибшего? Он понимал, что произошло непоправимое, и воспринимал это как рок, как завершающий удар судьбы, начало которого оповестили выстрелы по его машине. Мысленно он повторял: «Это крах… удар судьбы… Крах!» А была жизнь, была хорошая семья, любящая жена-красавица, умная, добрая, отличная мать. Одна беда не ходит, пришла беда – отворяй ворота. Все началось с бизнеса. Появились бешеные деньги, из воздуха. Деньги несли беду: послал Егора в Англию. Зачем? Были деньги. Для престижа – многие посылали. Таня возражала, она предчувствовала беду. Максим Горький сказал: будут деньги, будут и девки. Появились девки. Потом эта Любочка вскружила голову. Чего ему не хватало у Тани? От добра добра не ищут. Нет же – искал, нашел, но к добру не пришел. Искалечил Тане жизнь. А как она его любила. Да и он по-своему любил ее, по крайней мере, гордился ею, как гордился своим «линкольном». Он гонялся за престижем. Был сын, любимый, очаровательный мальчик, его радость, надежда, будущее. Была любовница, было богатство. И все рухнуло в одночасье. Погиб сын, разбилась семья, уплывает из рук богатство. Остается только любовница да продырявленный пулями «линкольн», при этом и это временно и зыбко, потому как дамокловым мечом висит над ним крах «Пресс-банка», а дальше – скамья подсудимых и зона с колючей проволокой. Как тут не отчаяться, не впасть в уныние, когда почва уплывает из-под ног и не видно соломинки, за которую можно было бы ухватиться.

Соломинка была рядом – это Любочка. Она, как могла, старалась утешить, внушить в него надежду, вернуть веру.

– Любимый мой, родной, я понимаю твое состояние, переживаю твое, наше общее горе, – трогательно увещевала она. – Но не все потеряно, и жизнь для тебя не окончена. Мы начнем ее сначала. У тебя есть я, есть деньги. Будет и сын и дочь. Я рожу тебе столько, сколько пожелаешь. Будет у нас и вилла на берегу теплого моря, как у Бориса, и мы так же будем счастливы. Время залечит раны. Только не надо отчаиваться.

Он слушал ее рассеянно, цепляясь лишь за отдельные фразы и слова и мысленно возражал: «Нет, счастья больше не будет, во всяком случае того, что было, и никакое время не залечит его рану, нанесенную гибелью Егора. Возможно, и родит она сына и дочь, но Егора, умного, светлого мальчика (о, как он был похож на свою маму!), уже не будет никогда. И Тани не будет, той очаровательной, ласковой и милой Танюши». Он знал, что возврата к Тане нет, да она и не примет его ни за какие блага. Она никогда не променяет свою Россию ни на какие Кипры и виллы.

– Как я посмотрю в глаза Татьяне? – сокрушался он, слушая утешительные слова Любочки. – Что я ей скажу, когда она спросит, где я был, когда наш мальчик?..

Он подавил в себе рыдания и холодно, вскользь взглянул на Любочку, которая сейчас его раздражала. Его мучило раскаяние, но ей этого не понять, она думает о деньгах и вилле. Сейчас он испытывал к ней ледяное презрение и судорожно сдерживал себя от оскорбительных, резких слов в ее адрес и в то же время понимал, что обстоятельства крепко привязали его к этой женщине, и она сейчас единственная, на кого он может опереться и кому доверить свою судьбу.

Понимая его состояние, Любочка старалась быть покорной, ненавязчивой и предельно ласковой.

Прибыв в Москву, они сразу направились в офис. День был дождливый и прохладный. В приемной их встретила Наташа с наигранной улыбочкой, которая постоянно была приклеена к ее подростковому лицу, и прощебетала:

– С благополучным возвращением, Евгений Захарович.

Евгений искоса взглянул на ее полные бедра, туго обтянутые белой мини-юбчонкой, которую она постоянно носила с черной кофточкой, вроде униформы, в противовес Любочке, носившей черную мини-юбку и белую блузку, и мрачно буркнул:

– Зайди. – и потом в сторону Любочки: – И ты тоже.

Люба вошла в кабинет вальяжно и села в черное кожаное кресло, стоящее у стены, Наташа остановилась у края стола, пытливо наблюдая за любовниками. По их опечаленному виду, по осунувшемуся лицу Евгения, по его непривычной сутуловатости Наташа поняла, что произошло с ними нечто неприятное, и в душе позлорадствовала. Она презирала их обоих, хотя и тщательно скрывала свою неприязнь, особенно от Евгения. После того, как он вдруг переметнулся от нее к Любочке, ее ревность постепенно переросла в ненависть и жаждала отмщения.

– Кто мной интересовался? – садясь за свой письменный стол, все так же мрачно спросил Евгений и поднял на Наташу опечаленный взгляд.

– Звонила Татьяна Васильевна. Но это сразу после вашего отъезда. Она сказала, что случилась беда, и тут же положила трубку. Она звонила мне домой, вечером. Только один раз, и больше не звонила. А еще звонили из милиции, просили позвонить, оставили свой телефон. Потом были еще звонки, но они не назывались.

Наташа взяла со стола заранее приготовленный листок бумаги с номером телефона милиции, протянула Евгению и спросила с деланным подобострастием:

– Будут какие указания?

– Нет, – кивнул он, и Наташа, виляя ягодицами, удалилась.

– Будешь звонить в милицию? – тихо спросила Люба. Они вообще сейчас разговаривали тихо, как говорят в доме, где случилась беда.

– Сначала надо встретиться с Татьяной. – В голосе его и вопросительном взгляде была просьба посоветовать. Люба молча передернула плечами: мол решай сам. И Евгений позвонил в поликлинику. Там ответили, что доктор Соколова взяла краткосрочный отпуск. Тогда он позвонил домой. Не поздоровавшись, он негромко, мягким приглушенным голосом сказал:

– Ты дома. Я только что из Шереметьева. Сейчас приеду.

Он волновался и старался продумать каждый свой шаг и каждое слово при этой встрече с женой. Главное – первый миг, первый взгляд, первое слово. Дверь квартиры он открыл своим ключом. Надо было сыграть роль горем поверженного отца и мужа. Таня, одетая в черное платье, сохраняя внешнее спокойствие, стояла в прихожей. Большие темные глаза на бледном осунувшемся лице выражали боль и смирение. Он решительно, как-то суетливо шагнул к ней, обнял и поцеловал. Поцелуй вызвал у Тани безотчетное отвращение, она оттолкнула Евгения и высвободилась из объятия. Не говоря ни слова, она прошла в гостиную и тихо опустилась в кресло. Евгений побагровел, покорно пошел вслед за ней и в нерешительности остановился возле дивана. Он ждал ее слов. И Таня спросила сухим бесстрасным голосом:

– Их не нашли?

Он понимал, о ком вопрос, но все же переспросил:

– Ты имеешь в виду тела ребят? Нет.

Она не сводила с него пристального, как бы пронизывающего его насквозь взгляда, под которым он чувствовал себя более, чем неуютно.

– Почему ты не звонил?

– Я пытался, но ничего у меня не получилось. Знаешь, связь не очень, – ответил он запинаясь.

– А почему так долго не приезжал? Что ты делал там две недели, когда я здесь сходила с ума?

– Все это требовало протокольных формальностей, – говорил он, все так же запинаясь, отводя от нее смущенный, виноватый взгляд. – Следствие, свидетельство. – Голос его совсем глухой, упавший.

Не сводя с него взгляда, она сказала:

– Зачем ты врешь? Даже в такой момент ты не можешь без вранья. – Она опустила глаза в пол, и лицо ее сделалось страдальческим, так что казалось, еще мгновение, и она разрыдается.

– Тебе трудно, трудно признаться, что ты не сразу полетел в Англию, ты повез свою шлюху на взморье.

– Я виноват, я подлец, последний подлец, – вдруг прорвалось у него. – Я… я, ты права, мне нет прощения, нет пощады… И я не жду… Я недостоин.

Глаза его, налитые влагой, расширились, как у безумного. Он стал заикаться.

– Нет мне места на земле, и жить мне теперь незачем. Все под откос… Сам пустил, все сам. Один выход – застрелиться.

Она знала: не застрелится, не верила в искренность его раскаяния. Это тоже поза артиста-неудачника. Она досмотрела на него с отвращением и, сдерживая себя, сказала тихо и спокойно:

– А теперь уходи. Я не могу и не хочу тебя видеть.

– Я понимаю, я все понимаю, согласен на все…

– Уходи навсегда, – резко повторила она.

Когда он ушел, ей стало жалко его, она укорила себя то, что обошлась с ним так жестоко. Нет, конечно же, ни о каком возврате быть не может, она тверда и непреклонна в своем решении – семья развалилась окончательно, но можно было об этом сказать ему помягче, «цивилизованно», как сейчас любят выражаться демократы. Но что сделано, то сделано. В квартире воцарилась тишина, какая-то гнетущая, сеющая чувство одиночества, которого она боялась. Прежде, когда ей случалось сойтись один на один с этим неприятным чувством, она призывала на помощь музыку, и одиночество отступало. В музыке она находила умиротворение и душевный покой. И сейчас она поставила диск Георгия Свиридова, и чарующий серебряный ручеек его знаменитого вальса вначале медленно, негромко полился по квартире. С каждым мгновением он становился все сильней и ярче, и на душу Тани, как небесная благодать, ложились покой и благоденствие.

2

Евгений подошел к своей машине растерянный и подавленный. Это заметили шофер и телохранитель, они догадывались, какой трудный разговор произошел сейчас, между их шефом и женой. Сев в машину, как всегда, позади шофера, он пытался собраться с силами и погасить поразившую его дрожь.

– Теперь куда, Евгений Захарович? – осторожно спросил Саша.

– Свяжи меня с милицией. – Он протянул телохранителю бумажку: – Набери этот номер.

Тот нажал на клавиши аппарата и передал Евгению трубку телефона. Переговорив со следователем, Евгений велел ехать в милицию.

…Утром Наташе позвонил ее недавний сожитель Макс, фамилии которого она еще не знала. Вообще-то по паспорту он значился Максимом, но все его друзья и знакомые называли Максом, и он считал, что тут нет никакой разницы: что в лоб, что по лбу. Звонил он, как всегда, из автомата и поинтересовался, прибыл ли шеф. Наташа ответила утвердительно, и тогда Макс позвонил Любе и, зажав пальцами нос, прогнусавил и трубку:

– Привет из Кипра. Поздравляем с покупкой квартиры. Когда будешь уезжать на Кипр, не забудь завещать мне свою хату. Ради твоей же безопасности. Тем более, что досталась она тебе даром. Мы зачтем ее в часть долга нам твоего шефа. Так и передай ему. Небольшую часть. Ответ жду сегодня вечером. Позвоню домой.

Этот звонок ошеломил Любочку. Прежде всего тем, как быстро мафия узнала об их делах на Кипре? Выходит они, то есть их «Пресс-банк» попал в сферу деятельности международной мафии. И во-вторых, какая наглость – ультимативно требовать подарить квартиру, да еще в счет какого-то долга. Кому и сколько Евгений должен, она не знала. И причем тут она? Не она же должна. Люба хотела продать подаренную ей Евгением квартиру. Это же не маленькие деньги по нынешним временам. Они ей ой как пригодятся «за бугром». Складывается все одно к одному, невыносимо, какой-то кошмар. Надо побыстрей смываться. Но, оказывается, и в далеком зарубежье невозможно укрыться от хищных щупалец преступного спрута. Она с напряженным нетерпением ждала Евгения, чтоб сообщить ему неприятную новость. Она волновалась, подтачиваемая периодически возникаемыми сомнениями: а вдруг между супругами Соколовыми воцарится мир и согласие – и тогда все ее планы, все такие радужные, солнечные надежды рухнут и полетят в тарары? Важно, чем закончилась сегодняшняя встреча Евгения с Татьяной. И закончилась ли? Почему его так долго нет? Она набрала номер телефона в его машине. Трубку взял телохранитель и сказал, что минут через десять они приедут.

Десять минут тревоги и волнения, напряженного ожидания и неясных домыслов. Она сидела в своем кабинете, не зная, чем занять себя. Наташу попросила, как только появится, сказать ей. О Наташе она думала с презрением и. понимала, что и Наташа настроена к ней недружелюбно: слишком много в ней гордости, зависти и, конечно же, ревности. И вот она, Наташа, вошла в кабинет – надутые губы, небрежный взгляд, грубый, оскорбляющий слух голос:

– Шеф приехал. – Повернулась, вильнула бедрами, и удалилась вальяжной походкой.

Люба вошла в кабинет Евгения без стука и с порога задала вопрос:

– Чем закончилось?

Он поднял на нее рассеянный, недоумевающий взгляд:

– Что ты имеешь в виду?

– Встречу с Татьяной.

– Ах, да… Сожгли мосты. Отступать только в одном направлении – на Кипр, – небрежно бросил он.

– Кстати о Кипре, – быстро подхватила Любочка. – Только что звонил все тот же анонимный гнусавый субъект. Поздравлял с покупкой квартиры на Кипре. Представляешь?

– Что? Уже известно о кипрской квартире этим подонкам? Не может быть! Это же черт знает что, какая-то мистика… Работают сволочи. – Он поднялся из-за стола и нервно заходил по кабинету. Это сообщение он воспринял как очередной удар.

– Больше того – этот тип потребовал себе в дар мою квартиру. Представляешь? В счет какого-то долга.

– Ничего они не получат, ни копейки, – злобно выдавил из себя Евгений, мечась по кабинету. – Надо ускорить наш отъезд. Немедленно. Ты, пожалуйста, свяжись с нотариусом, пригласи его назавтра на утро, надо составить все необходимые документы. Я сейчас был в милиции. Следователь спросил меня, знаю ли я Максима Полозова? Пришлось сказать: да, знаю. Сначала он предлагал свои услуги в качестве охранника от рэкетиров. Я понял, что он не один, за ним стоит какая-то мафиозная группа.

– Ну я помню – ты тогда отказался. Но его имя, кажется, Макс, – вспомнила Любочка, а он продолжал:

– Потом этот Макс уже от имени некоей влиятельной силы потребовал, не попросил, а потребовал, прокрутить через банк довольно крупную сумму при высоких процентах. Не знаю, почему, но я согласился, сделал такое одолжение. О чем потом пожалел: с какой стати? Спустя некоторое время они опять с той же просьбой. Я отказал. Начались звонки, угрозы.

– А почему ты не заявил об угрозе в милицию?

– Там были нюансы… как тебе сказать – нежелательные для меня. Сейчас милиция подозревает, что выстрелы по машине – дело рук этого Полозова и его банды.

Наташа приоткрыла наружную дверь кабинета и, затаясь, стала прислушиваться к их разговору. Но поскольку вторая, внутренняя дверь была закрыта, при крайнем напряжении слуха ей удавалось разобрать лишь отдельные слова. У нее это уже стало манией – подслушивать, о чем говорят любовники, оставаясь в кабинете вдвоем. И все же, сопоставляя отдельные слова, сам тон речи, ей удавалось «расшифровать» смысл разговора. Наташу по-прежнему сжигала ревность, порождала слепую, безотчетную месть. Ей хотелось отомстить им обоим, жестоко, коварно. Для этой цели она решила воспользоваться услугами Макса, который, как она поняла, имел свои счеты к банкиру. И то, что услышала и «расшифровала» из разговора между Евгением и Любой, она считала крайне важным как для себя, так и для Макса, с которым надо было непременно встретиться. К Максу ее влекла не то чтобы пылкая любовь, а просто привязанность, зов плоти. Она чувствовала, что у Макса нет такой, как у нее, сильной потребности встречаться, что он не испытывает к ней физического влечения, что он недостаточно уделяет ей внимания, бывает равнодушен, холоден и даже груб. Иногда ей хотелось порвать с ним, но отсутствие замены удерживало ее от такого шага. Привычка брала свое. Встречались они на квартире Макса, в его комнатушке, которую он снимал в двухкомнатной квартире стариков-пенсионеров. В квартире был телефон, но Макс не сообщил Наташе его номер, под предлогом, что хозяева возражают, и сам пользовался им в крайнем случае, предпочитал звонить своим знакомым и друзьям из автомата. Чем занимается Макс, Наташа не знала. На ее вопрос он отвечал уклончиво и неохотно: «Служу в коммерческих структурах». Деньги у него водились. Иногда он баловал Наташу недорогими подарками, о своих чувствах к ней не распространялся, отделываясь наивными шуточками.

Максу только что исполнилось двадцать шесть лет, но черная, аккуратно постриженная борода не то чтобы старила, но при его крепкой, почти богатырской фигуре, придавала солидность и даже степенность, что совсем не соответствовало шустрому, озорному характеру. Да и быстрые плутоватые черные глаза вступали в противоречие с мошной фигурой. Он позвонил Наташе в конце рабочего дня и сообщил, что назначенная на сегодня их встреча отменяется.

– Ну почему, Макс? – капризно спросила она.

– Ты опять?.. – недовольно сказал он. Она сообразила о своей оплошности: он просил ее в телефонных разговорах не называть его по имени, вообще никак не называть.

– Извини, дорогой, сорвалось…

– На этот раз прощаю, – снисходительно сказал он. – Сегодня у меня вечером деловое свидание.

– С кем? С женщиной?

– А почему бы и нет?

– Она красивая?

– Дело вкуса. Например, для твоего шефа она божество.

– А ты почему знаешь вкусы моего шефа?

– А ты не догадываешься, о ком идет речь? Соображать надо. – И уже торопливо: – Ну ладно, потом поговорим. Завтра. Я позвоню.

– Но у меня для тебя нечто сногсшибательное.

– Все равно завтра. А теперь соедини меня с шефом.

– Как доложить?

– Скажи – Макс. Просто Макс.

Наташа насторожилась: любопытство снедало ее – готовится что-то необыкновенное. Она вошла в кабинет и доложила. К ее удивлению, Евгений не стал интересоваться, кто такой Макс, и взял трубку.

– Мое начальство поручило мне встретиться с вами. Желательно сегодня, – заговорил Макс без всяких предисловий. – Кстати, я сегодня буду встречаться с вашей сотрудницей Любой у нее дома. Нельзя ли, чтоб и вы там были, поскольку вопрос общий.

После длительной паузы, позволившей Евгению все взвесить и обдумать, он согласился.

Часть вторая. Месть

Глава пятая

1

За час до окончания рабочего дня Саша отвез Любу домой. По пути она забежала в магазин купить продуктов на ужин: она уже знала, что Евгений до их отъезда на Кипр будет жить у нее. В шесть вечера Евгений в сопровождении телохранителя подъехал к дому, где жила Люба, и позвонил ей из машины, коротко спросив:

– Ты одна?

– Да, – был такой же краткий ответ.

– Мы поднимаемся. – «Мы» означало с телохранителем.

Максу дверь открывала Люба: мужчины соблюдали меры предосторожности, так, на всякий случай. Но Макс был один. Он вежливо поздоровался, вел себя свободно, как со старыми знакомыми, хотя только раз встречался с Евгением. Телохранитель удалился в кухню, а они втроем расположились в единственной комнате. Евгений решил завладеть инициативой, первым спросил:

– Это ваши хлопцы обрывают мои телефоны с угрозами?

– Возможно, – нисколько не смутившись, ответил Макс и прибавил, делая веселое лицо: – Но вы нас к этому вынуждаете. Долги надо платить.

– Какие еще долги? – поморщился Евгений. – Это вы мне должны заплатить за попытку убить меня. Ты стрелял? – Он строго устремил суровый взгляд на Макса.

Но того не просто было смутить, он спокойно проговорил:

– Евгений Захарович, роль следователя вам не идет. Давайте разговаривать серьезно: из-за вашего отказа принять наши разумные предложения мы потеряли сто тысяч долларов. Возместите нам эти убытки и будем квиты. Да еще в придачу вот этот пустячок, – он демонстративно обвел оценивающим взглядом комнату.

– А причем здесь моя квартира? – не удержалась Люба.

– При том, что она вам не нужна, вас ждет, если не ошибаюсь, квартира на Кипре?

– Откуда такой бред, какой еще Кипр? – сердито пробурчал Евгений. Его до глубины души возмутил и взволновал тот факт, как быстро дошли до этой мафии сведения о Кипре. Его подмывало указать этому наглецу на дверь, но разумное чувство сдерживало его. И он заговорил, сохраняя спокойный рассудок: – Об этой квартире не может быть и речи, потому что я здесь буду жить. Понятно? А что касается ваших убытков, то вы их преувеличиваете раз в пять. Четвертной я еще мог бы вам пожертвовать. На этом и остановимся.

– Боюсь, что на двадцать пять тысяч долларов наши не пойдут, – замотал кудлатой головой Макс. – Это нереально. Нас эти семечки не устроят.

– Как хотите. Для вас это семечки, а для меня, при нынешнем тяжелом состоянии дел, это очень серьезная сумма. И выдать ее вам раньше, чем через месяц, у меня нет физической возможности.

– Ой ли?! Что ж так? Обанкротились? – В черных сощуренных глазках Макса засверкали огоньки иронии.

– Это наши проблемы, вас они не касаются, – недружелюбно произнес Евгений и холодно прибавил: – Так что звоните мне ровно через месяц.

– Хорошо, доложу своему начальству. Я лишь доверенное лицо. – И уже уходя, добавил: – Ваша несговорчивость удивляет. Мне вас жаль. – В словах его прозвучала угроза.

– Пожалейте лучше себя, Макс Полозов, – не без злорадного намека сказал Евгений, закрывая за ним дверь.

– Какая наглость, а? – заговорила Люба, когда Макс ушел. – Требовать такие деньги, за что? И еще угрожают. Ты, надеюсь, сообщишь о его визите в милицию? Так оставлять нельзя, пусть примут меры.

– В милицию я, конечно, сообщу. Но не это главное. Милиция милицией, это ерунда.

– А что не ерунда, что главное? – возбуждаясь, допрашивала Люба.

– Главное, дорогая, ускорить наш отъезд. Бежать надо – вот что главное.

Макс Полозов и в самом деле выполнял обязанности доверенного лица в рэкетирской группе, состоящей из трех человек; он не был первой скрипкой, и не ему принадлежало последнее слово. Выйдя из дома Любы, он завел своего «жигуленка», доехал до первого телефона-автомата и позвонил Наташе. На его счастье она оказалась дома: только что пришла с работы. Он сказал ей что сейчас освободился, заедет за ней через двадцать минут и они поедут к нему домой. Сжигаемая любопытством, Наташа с радостью согласилась. Макс еще не успел подъехать, а она, высокая, костистая (весь наряд ее состоял из коротенького белого в черную полоску платьица), нетерпеливо ждала в сторонке от подъезда, не обращая внимания на любопытно-иронические взгляды прохожих. Внешний вид ее, впрочем, как и жеманные манеры и гулкий смех, отличались заметной вульгарностью. Завидя еще издали приближающуюся машину Макса, она суетливо бросилась ей навстречу. Большой рот ее весело улыбался, обнажая мелкие, ровные, белые зубы. Вид у нее был забавный. Она пристроилась в машине рядом с Максом, с какой-то душевной легкостью чмокнула его в волосатую щеку и предупредила:

– Ночевать я у тебя не останусь. Поехали.

Отсутствие в ней неподдельного, естественного темперамента, ее неспособность к глубокой страсти коробили и обескураживали Макса, но деловой интерес и привычка вынуждали его поддерживать с ней интимные отношения. В пути он спросил ее:

– Выкладывай, что у тебя за сенсация?

И она со своими домыслами и комментариями несколько сбивчиво поведала о том, что удалось ей услышать из разговора Евгения и Любы.

– Твое имя называли, – таинственным тоном сообщила Наташа. – А Евгений: «Ни копейки, мол, не получат. Надо немедленно уезжать». И все что-то про милицию говорили. И нотариуса на завтра вызвали.

Макс слушал ее внимательно, но вопросов не задавал, мысленно он анализировал, соображал. «Значит, решили бежать, – размышлял он. – И очень скоро, раньше, чем через месяц». В нем закипала злоба. О том, что Евгений сделал заявление в милицию, Макс уже знал: служба информации у них работала исправно. Об этом свидетельствовало и сообщение из Кипра, поразившее Соколова. Он искренне поблагодарил Наташу за ценную информацию.

– Ты молодец, девочка. И мы с тобой им отомстим. Я не потерплю, чтоб эти буржуи, эти свиньи унижали и обижали тебя.

Чем они ее унизили и обидели. Макс не знал. Просто Наташа не раз с презрением и злобой говорила ему о Любе и Евгении: «Как я их ненавижу!»

Любу Наташа ненавидела, как свою соперницу, которая отбила у нее Евгения. («И что он в ней нашел?») А нашел он в Любе то, чего не хватало Наташе, – огненный темперамент и пылкую страсть, острый ум и цепкий характер. Да и внешностью Люба превосходила Наташу, которую при всяком удобном случае старалась унизить. Мстительная, самолюбивая Наташа не прощала обиды, копившиеся в ее сумасбродной душе. Евгения она возненавидела за измену, за то, как просто и легко он сменил постель. С детской доверчивостью и блаженством она внимала его нежным словам о любви и горько страдала, узнав о фальши возвышенных, сладостных слов. И поклялась отомстить. Каким образом, она еще не знала, как вдруг познакомилась с Максом, который был готов разделить ее горе, во всяком случае резко осудил поступок Евгения и его любовницы. И сейчас, лежа в постели после немудреного ужина с водкой и вином (Наташа пила только вино, Макс отдавал предпочтение водке), они разговаривали не о любви, а о ненависти, придумывая страшную месть.

– Я б их задушила своими руками, – сквозь зубы выдавливала Наташа, сжимая крепкие кулаки.

– Или расстреляла б, – подзуживал Макс. – Вот так, в упор, пиф-паф.

– А что, могла бы, – соглашалась изрядно захмелевшая Наташа, все же не веря своим словам.

– А подложить в кабинет шефу, например, под диван небольшую, но вот такую штучку размером с кусок туалетного мыла могла бы? – подначивал Макс. Для себя он уже решил, что ни двадцать пять тысяч долларов, ни тысячи рублей, как и Любиной квартиры, ему и его подельщикам не видать. Осталось единственное средство проучить упрямца – страшная месть.

– И что эта штучка? Взорвется? – заинтересованно полюбопытствовала Наташа.

– А это будет зависеть от тебя. Эта штучка с дистанционным управлением: нажмешь кнопку, когда в кабинете они будут оба, и произойдет взрыв.

– А я где должна находиться? Ну, с этой кнопочкой?

– В другой комнате. Или даже на улице.

Наташа всерьез задумалась. Мысль ее работала напряженно, вытесняя хмель. Она начала трезветь. Спросила:

– А что будет с ними? После взрыва? Их только напугает или, может, ранит?

– Это уж как повезет, – уклончиво, с наигранной легкостью ответил Макс.

– И погибнуть могут? – В голосе ее звучала тревога, Максу это не понравилось. Он с раздражением ответил:

– Я ж тебе сказал: как повезет. Тут, как на войне, где стреляют, взрывают… там и ранят и убивают. А кому повезет – отделываются легким испугом. А тебя что смущает? Ты чего испугалась, народная мстительница?

– Я – чтоб не убивать, а только напугать. Или легко ранить.

– Ты, девочка, ненадежный партнер, – подосадовал Макс. – С тобой трудно иметь серьезное дело. Ты годна только для постели. – Он спустил свои волосатые толстые ноги на пол и закурил. Наташа лежала, по пояс прикрытая давно нестираной простыней, крепкими руками гладила его широкую твердую спину и приговаривала:

– Ну не сердись, Максик. Я на убийство не способна.

– А кто сказал, что обязательно – убийство? Как повезет. И какая ты убийца? Тебе только кнопку надо нажать.

– Но сначала надо эту штучку подложить. Нет, я не смогу, – решительно сказала она.

– Не сможешь, ну и не надо. И закроем тему. Пусть уезжают на свой Кипр и там наслаждаются любовью.

– Не сердись, милый, – капризным тоном проговорила она. – Ну, иди ко мне. – Длинная рука ее потянулась к его животу и ниже. Макс смилостивился, уступил. Ткнув недокуренную сигарету в пепельницу, обнаженный, волосатый, он лег на спину и вытянулся поверх простыни. Он не хотел ссориться с Наташей, зная, что она ему пригодится в осуществлении его недоброго замысла.

2

В пятницу вечером Евгений позвонил Тане и сказал, что он хотел бы забрать свои вещи.

– Можешь завтра приезжать: я их собрала, – спокойно ответила она, хотя вещи Евгения еще не были собраны, она только думала собирать их и хотела позвонить ему и сказать, чтоб приезжал за своим барахлом. И теперь ей было досадно, что не она, а он позвонил первым, опередив ее. Вещей было много: полдюжины костюмов, пять демисезонных и зимних пальто, плащи, обувь, рубашки, шляпы, белье. Словом, на целую машину. Книги, конечно, он не возьмет, как впрочем, и посуду: не станет же мелочиться. Начнет новую жизнь – наживет. Сердце заныло от таких мыслей, но она взяла себя в руки и стала складывать в чемоданы и сумки обувь, белье, рубашки и прочую мелочь. Пальто и костюмы пусть тащит с вешалками. Делала она все это со степенным спокойствием, как делают привычное дело, без всяких эмоций, которые она, кстати сказать, подавляла усилием воли.

Евгений приехал в субботу утром – как всегда, вместе с телохранителем. Выглядел он неважно: на лице и во всем облике уже не было прежнего самодовольства, печальные, затуманенные глаза выражали смирение и покорность неизбежному удару судьбы. В руках появилась дрожь, чего раньше не наблюдалось даже в минуты нервной вспышки. Пока телохранитель выносил вещи, сваленные в гостиной, Евгений пригласил Таню в спальню и заговорил тихим дрожащим голосом:

– Обстоятельства сложились так, что я вынужден безотлагательно покинуть страну. Надежды на Ярового не оправдались. – Заметив на лице Тани ироническую усмешку, он запнулся и неожиданно спросил: – Вы что, встречались?

– Да, он приходил свататься, – с саркастической улыбкой ответила Таня, но Евгений сделал вид, что его это уже не интересует, и продолжал:

– Да, так распорядилась судьба. Ты была права, когда говорила, что счастье не в деньгах. Нам не повезло. Всё кончилось крахом.

Говоря это, он смотрел на Таню в упор жадным вопросительным взглядом, на ее высокий лоб и густые блестящие солнечные волосы, в большие глаза, когда-то излучающие сияние любви. Теперь они были потухшими, холодными, безучастными. Он всматривался в тонкие черты еще недавно цветущего с нежной ослепительной кожей лица, – теперь аскетически бледного, потускневшего, усталого. Сердце его разрывалось от вдруг молнией сверкнувших воспоминаний, он ждал от нее каких-то спасительных, ну хотя бы утешительных слов. А она каменно молчала. «А что, если ей предложить: поедем на Кипр к теплому синему морю, все начнем сначала, я устрою для тебя рай, земной, вечный, желанный? Нет, она никуда из России не уедет, ни на что ее не променяет. А к тому же Люба… она должна родить сына. Итак, всё кончено, мосты сожжены». Голова шла кругом, разум помутился, что-то сжимало горло, мешало говорить. А надо кончать, быстрей заканчивать и навсегда оставлять этот блаженный уголок, где он испытал радость, счастье, любовь. И всё потерял. Он положил на широкую двухспальную кровать свой «кейс» (ох, эта кровать!), приоткрыл его и с усилием выдавил сухие слова:

– Тут необходимые документы и деньги. Свой адрес я сообщу, когда определюсь. Прости и прощай…

Он явно спешил, опасаясь, что разрыдается, что измученные нервы не выдержат.

Дверь захлопнулась, и в квартире замерла необычная тишина, как после хлопка порванной струны. Таня стояла, как припаянная к полу, прямая, неподвижная, с печальной улыбкой на губах. Казалось, она вслушивается в его удаляющиеся шаги, которых не было слышно. Потом, словно во сне, повернулась к золотистому из карельской березы шкафу и настежь распахнула дверцу, обнажив пугающую пасть: там, где висели его костюмы, было пусто, и эта пустота болью отдавалась в душе. Такая же огромная гулкая пустота заполняла всю квартиру и даже кухню, откуда не исчез ни один предмет. Пустота овладевала и ею самой, и, чтоб избавиться от нее, чем-то заполнить, надо просто выйти из дома, – решила Таня. Теперь она уже явно, отчетливо почувствовала и осознала, что нить, связывающая ее с прошлым, навсегда оборвалась, что потеря необратима, и ни о чем не надо жалеть. Медленно скользящий взгляд ее задержался на лежащем на постели «кейсе». Она подошла и открыла его. В глаза бросились перетянутые резинкой пачки зеленых долларовых купюр и пятидесятитысячных рублевых. Поверх лежала отпечатанная на машинке и заверенная нотариусом бумага, удостоверяющая о том, что г-н Соколов Е. З. не возражает о расторжении брака с г-нкой Соколовой Т. В., так как семья их фактически распалась и не может быть восстановлена. В распаде семьи виноват он, Соколов Е. З., о чем и свидетельствует.

Таня закрыла «кейс», содержимое которого восприняла совершенно равнодушно, словно не имеющее для нее никакого значения, взяла зонт и вышла из дома: синоптики обещали дождь.

День был пасмурный, над Москвой плыли тяжелые набухшие свинцовые тучи, но дождя не было. Не раздумывая, машинально, по давно укоренившейся привычке она направилась в парк. Мысли о Евгении и о том, что сейчас произошло, она отгоняла от себя, как назойливых мух, но в ушах продолжала настырным комаром зудеть его последняя фраза: «Прости и прощай». Она прощает, хорошо, что вспомнил ее слова о деньгах, которые не приносят счастья. В данном случае они обернулись несчастьем. Она не желает ему зла хотя бы уж потому, что пусть ненадолго, но все же посетило их счастье до того, как появились эти неправедные деньги. Да, было счастье, была любовь, и всё рухнуло, прахом обернулось.

Таня не торопясь шла по центральной аллее в сторону пруда и каруселей, но ноги сами сворачивали влево, точно какая-то невидимая сила направляла их туда, какой-то странный инстинкт подталкивал и звал. И она послушно повиновалась и вскоре в истерзанной душе ее сверкнул огонек радости: там, куда сами сворачивали ее ноги, она увидела Олю с Амуром. Оля была в белых брюках, плотно обтягивающих ноги, и темнокоричневой кожаной куртке. Она шла навстречу и радостно улыбалась.

– Мы давно вас не видели, – весело сказала она. – Вы, наверно, редко бываете в парке.

– В последнее время – да, не часто. А Константин Харитонович опять на дачу уехал?

– Нет, папа наш приболел.

– Что с ним?

– Не знаем, врача не велит вызывать, а у самого высокая температура и горло болит. Я с ним ругаюсь, надо обратиться к врачу, а вдруг у него дифтерия? Только все бесполезно. Я даже хотела вам позвонить, пожаловаться на него. – Она покраснела и устремила на Таню слегка смущенный доверчивый взгляд. – Да постеснялась.

– Зачем же стесняться? Я – врач, это мой долг. Надо было позвонить. Обязательно. Вы передайте отцу, что я зайду посмотреть его. Сегодня. Договорились?

– Спасибо вам большое. Он будет рад. Только вы Татьяна Васильевна, называйте меня на «ты». Хорошо? А теперь нам с Амуром пора домой: мы уже давно гуляем, а мне еще надо в магазин сходить и других дел полно.

На самом деле ей не терпелось сообщить отцу о предстоящем визите доктора, о котором он говорил Оле с большой симпатией. Оля дала Тане свой адрес и подробно растолковала, как их найти: дом, подъезд, этаж квартиру.

– В нашем доме столько подъездов, что легко запутаться, – весело прощебетала она своим пронзительным голосом и торопливо потащила за собой Амура, который не испытывал особого желания возвращаться домой.

«Откровенная, бесхитростная и добрая душа», – думала Таня, глядя вслед удалявшейся Оле. Густые тяжелые тучи обволакивали небо. Где-то недалеко прогрохотал гром, парк помрачнел в ожидании дождя. «Пожалуй, и мне надо возвращаться домой, пока дождь не застал, да идти к больному Силину», – решила Таня. Ей почему-то подумалось: стоит ли поведать Константину Харитоновичу о своих бедах или умолчать? Ведь и он потерял сына, убитого оккупантами у телецентра третьего октября. Еще и года не прошло с того рокового дня. «Там видно будет».

Когда Оля сообщила отцу, что сегодня его навестит доктор Соколова Татьяна Васильевна, Силин заволновался. После встречи с Таней один единственный раз в Шереметевском парке он много думал о ней. Вспоминать было хорошо и приятно. Образ этой молодой и на первый взгляд, казалось, обыкновенной женщины как-то неожиданно, вдруг, запал в его душу и поселился там всерьез. Такое случилось с ним в первый раз, и он попытался разобраться, в чем тут дело или, может быть, какой-то секрет. Ему запомнились не столько отдельные детали ее лица, сколько общая, какая-то очаровательная женственность во всем ее облике. Ну и, конечно же, глаза – эти бездонные лесные омуты с сиянием любви. Семейная жизнь Константина Харитоновича сложилась не то что неудачно, но как-то совсем не так, как ему представлялась в молодости. Женился, как ему казалось, по любви на студентке института иностранных языков, дочери профессора искусствоведения, девушке с большими амбициями и непомерными претензиями. Вскоре у них родилась Оля, потом сын. Воспитанием детей, уходом за ними и вообще всеми семейными заботами занималась бабушка – мать Силина. Эту привилегию с удовольствием предоставила ей невестка, предпочитавшая работу сначала в школе, а затем в институте, избегая кухонно-домашних проблем. Хозяйкой она, по ее же словам, была «никакой», но обладала властным характером и повышенными требованиями к другим, в первую очередь к мужу. Запросы ее всегда превышали возможности супруга, главным образов материальные, и на этой почве после рождения второго ребенка в их семейной жизни пошли нелады. Дело доходило до развода, но в последние часы верх брал рассудок, и наступало примирение. Конечно же, временное – это было похоже на разбитый и кое-как склеенный сосуд. Внешне все казалось мирным, не вспыхивали ссоры или размолвки – во имя сохранения семьи, ради детей, между супругами установились добрососедские, сдержанной учтивости отношения. Каждый жил своей жизнью, но от детей такое положение скрывалось. На пути Силина встречались женщины, иногда довольно привлекательные, но он смотрел на них с недоверчивостью и подозрением, да они и не задевали в душе его сокровенных струн, даже после расторжения брака и отъезда жены в Штаты.

И вот встреча в парке. Наверно, в каждом человеке заложен свой единственный и неповторимый магнит, который действует на окружающих строго избирательно. Так считал Константин Силин, и это было его убеждение и неразгаданная загадка души, ее непостижимая тайна, или, как говорил Лермонтов: «А душу можно ль рассказать?» Прошло уже два месяца, как он случайно повстречал Таню, а ее неотразимые черты, тот внутренний магнит не давали ему покоя, всплывали в памяти, заставляли думать о ней с приятной, волнующей грустинкой и тайным желанием какого-то несбыточного чуда. И хотя он знал, что чудес не бывает, но все-таки в глубине души верил, что очень редко, в порядке исключения, чудо может явиться на ответный зов, если только сильно и, главное, искренне его пожелать. Он желал, искренне и сильно, и чудо свершилось: она придет!.. Силин пытался скрыть свое волнение от дочери, но это было не просто сделать: он как-то весь вдруг преобразился, в живо блестящих глазах таился скрытый, сдерживаемый огонь, угрюмое лицо оживилось, в движениях и жестах появилась плохо скрываемая суетливость. Он принял ванну, надел новую серую рубаху с погончиками и нагрудными карманами, тщательно причесал серебристые волосы и, что позабавило наблюдательную Олю, побрился уже второй раз в этот день, чего раньше никогда не делал. Открыл флакон одеколона и остановился в нерешительности: а стоит ли «душиться»? Вдруг она неправильно истолкует? И решил: лучше не надо.

– Зачем ты встал? Тебе надо лежать. Ты мерил температуру? – Заботливо хлопотала возле больного Оля. Ее радовали и забавляли внезапные перемены в поведении отца.

– Нет у меня температуры, нормальная. Ты бы, доченька, немножко порядок навела. Вон тапочки валяются. Прибери их. И посмотри, что у нас есть к чаю: ну, сушки или печенье. Предложишь чай доктору или кофе. Как она пожелает.

– Все, папа, будет в порядке. Ты не беспокойся, – весело улыбалась проницательная дочь, довольная тем, что ей удалось пригласить в дом такую симпатичную женщину. Она с пониманием относилась к неожиданному оживлению отца, знала, что он нуждается в женском обществе.

Силин сидел в спальне на широкой кровати поверх покрывала. Весь его костюм состоял из рубахи, надетой на голое тело, и спортивных брюк. Рядом на тумбочке лежали термометр и томик Диккенса.

– Волнуешься? – спросила Оля с детской доверчивостью.

– От чего мне волноваться? – Напряженное угрюмое лицо Силина смягчилось смущенной улыбкой.

– Я же вижу, папа, – озорно сверкнула глазами Оля.

– Ничего ты не видишь. Просто любопытно… – с грубоватым равнодушием ответил Силин. Глаза его живо блестели. В нем не было ни тени позерства. Чувство достоинства никогда не покидало этого широкоплечего, мускулистого человека с открытым, простым, честным лицом. Друзья и просто знакомые говорили о нем: строг, справедлив и честен. Что может быть выше этой характеристики для судьи, тем паче в наше продажное, растленное время, когда отброшены все нравственные нормы?

С Олей у Силина были отношения доверительнои дружбы, он питал к ней неподдельную нежность, особенно с тех пор, как она отказалась уехать с матерью в Штаты. К людям он был добр и терпим, не ворчлив и не раздражителен, со всеми держался с поразительным благородством. Большим его достоинством было и превосходное здоровье: серьезно он никогда не болел, легкие недомогания переносил на ногах, избегая врачей и разных таблеток, к которым относился всегда скептически. Он был очень восприимчив к прекрасному, особенно к женской красоте и классической музыке, обожествлял Бетховена. Страсть к самоанализу заставила Силина перед приходом Тани задать самому себе некоторые вопросы: почему он так взволнован? Что особенного, необычного нашел он в этой женщине, с которой и виделся-то всего несколько минут? Чем покорила она его воображение, проникла так глубоко в сознание? Что было в ней притягательным для чувственной души? А может, им просто завладела страсть: ведь он еще не стар, можно сказать, в расцвете сил, и оставаться в одиночестве после развала семьи он не помышлял. Но почему именно эта случайная, мимолетная встреча? Разве мало на его жизненном пути попадалось молодых женщин и девушек привлекательных и красивых, но ни одна из них не задела в его сердце тех глубинных струн, которые зазвучали лишь при встрече с Татьяной Васильевной. За прошедших два месяца после их первой встречи его воображение рисовало ее портрет: скорее миловидная, чем красивая, приятные манеры, хрупкая фигура, но эта хрупкость делала ее утонченной, и эта пленительная скромность, женственность… Но, пожалуй, главное – глаза, эти лесные озера, темные и чистые, как глаза ребенка, в них таилась нежность и неизъяснимая прелесть. В ее дивных глазах светилось что-то не мирское, небесное, какое-то сложное сияние.

Звонок в дверь заставил Силина вздрогнуть, словно забарабанили по его нервам, он услышал, как Оля побежала открывать. Раздался голос, сдержанный, негромкий: «Где наш больной?» И вот врач вошла в спальню с тихой, печальной улыбкой усталых глаз. Во всем облике – смирение и покорность. Перед ним была она и как будто не она, и все же похожая на ту Татьяну Васильевну, образ которой так страстно творило его воображение. Осунувшееся невеселое лицо, хрупкая фигура, обтянутая черным платьем, на фоне которого четко выделялись струящиеся пряди золотистых волос, и только ее темные незабываемые глаза, в которые хочется смотреть и любоваться, были все те же, хотя в них проскальзывало тревожное выражение и усталость. Она изменилась, но не утратила прежней притягательной силы. «Как она изменилась за эти два месяца», – с грустинкой подумал Силин, устремив на Таню оценивающий взгляд.

– Рад вас видеть, Татьяна Васильевна, – первым заговорил Силин.

– Я тоже. Ну, рассказывайте, что с вами стряслось?

– Ничего особенного, думаю, обыкновенная ангина и Оля напрасно вас побеспокоила.

– Вот даже как! А говорите, рады видеть. – Приветливая улыбка преобразила ее лицо. Силин устремил на нее добрые, доверчивые глаза и тоже улыбнулся, молвив:

– Я рад вас видеть не как доктора, а просто как человека.

Он украдкой взглянул на дочь, и Оля, делая озабоченный вид, торопливо сказала:

– Извините, Татьяна Васильевна, я должна сейчас с Амуром уйти. Папа, для чая или кофе в кухне все приготовлено. А это вам, наверно, потребуется. – И положила на тумбочку чайную ложечку.

«Решила создать обстановку интима», – подумал Силин о дочери. Таня тем временем предложила больному поставить термометр, а сама взяла его руку, прощупала пульс. «Какие большие и сильные у него руки, – думала Таня, украдкой посматривая на Силина. – А глаза добрые, доверчивые». Температура оказалась почти нормальной. Таня осмотрела горло и заключила:

– Да, у вас обыкновенная ангина. Раньше навещала она вас, ангина?

– Нет, впервые вот пришлось…

– Я на всякий случай взяла несколько таблеток. Индийский препарат и довольно эффективный.

Она достала розовенькие круглые таблетки, пояснила:

– Их надо сосать, как леденцы.

Силин поблагодарил, подумав: «А ведь это, наверно, бешеных денег стоит, как все сейчас лекарства. Надо рассчитаться, но как?» И решил:

– Мы ведь с вами «бюджетники», но моя зарплата очевидно, повыше вашей. Поэтому я могу принять от вас эти леденцы при одном условии: назовите их цену и…

– Никаких условий, – быстро и категорично перебила Таня. – Эти таблетки достались мне от моего бывшего мужа, считайте, что они ничего не стоят. Мой вам сувенир.

– Бывший – это тот, который в день нашей первой встречи уезжал в загранкомандировку? – ровным голосом поинтересовался Силин, понимая деликатность вопроса.

– Он самый, – грустная улыбка скользнула на ее губах. – Тогда он еще не был «бывшим», – прибавила она.

– Вот оно в чем дело. Я смотрю на вас и не узнаю: вы очень изменились за эти два месяца. У вас появились какие-то трагические черты. – Он боялся показаться навязчивым и все же спросил: – Он что, не вернулся из-за бугра? Извините, если я сую нос не в свое дело.

– Не надо извиняться. Он возвратился, и мы решили, как это официально говорят, расторгнуть наш брак. По моей инициативе. Теперь он собрался покинуть Россию навсегда. Но это не имеет отношения к моим трагическим чертам. Трагедия в другом, в более серьезном. Я бы сказала, страшная трагедия.

Еще по пути к дому Силина Таня мысленно рассуждала: рассказать симпатичному судье о своей трагедии или не стоит. И решила: в зависимости от обстановки. Вообще-то по своему характеру она не склонна выставлять на показ свои переживания. Но боль и страдания, заполнявшие ее до краев, требовали выхода наружу. Она постоянно чувствовала себя измученной, ощущала непреодолимое желание кому-то излить душу. Но, конечно, не каждому встречному. В Силине она нашла что-то притягательное, способное к участию и состраданию. Решила, что это связано с его профессией: наверно, не один десяток человеческих судеб и трагедий пришлось ему выслушать и пережить. «Именно пережить. Такие способны к переживанию», – думала Таня, глядя в добрые, доверчивые глаза Силина. И она поведала ему о гибели сына и уже не могла утаить о причине разрыва с Евгением. Выложила всю свою боль.

– Я знаю, что и вы почти год тому назад потеряли своего мальчика, мне Оля говорила, поэтому вы меня поймете, поймете мое состояние, мои, как вы подметили, «трагические черты».

– Я вас понимаю, милейшая Татьяна Васильевна. Всей душой соболезную, сочувствую. Мы мало знакомы, хотя мне иногда кажется, я давно и хорошо знаю вас. Поверьте, это так. Вы цельная натура. А цельную натуру страдания не смогут сломать. Вы выстоите. Вы уже выстояли. Когда я потерял своего мальчика, мне показалось, что я и сам погиб вместе с ним там, у телецентра. Нужно время. Время – великий исцелитель души, ее настроя, ее переживаний. Я находил умиротворение в музыке. Мой любимый Бетховен говорил, что музыка должна высекать огонь в душе человеческой.

– Согласна и не понимаю, почему Максим Горький, которого я так же люблю, как и Бетховена, позволил себе сказать, что музыка притупляет ум?

– Горький забавлялся сочинением афоризмов. И эта глупость сорвалась у него ради оригинальности, красного словца. А возможно, он имел в виду так называемую поп-музыку, разные железные роки. – Легкая лукавинка сверкнула в глазах Силина. – От нее действительно можно не только отупеть, но и сойти с ума. Давайте, Татьяна Васильевна, продолжим наш разговор за чаем. Или вы пьете кофе?

Потом они сидели на кухне и распивали чаи за разговорами, которым, казалось, не будет конца. Обычно немногословный и даже скрытный Силин вдруг разговорился, и на деликатный вопрос Тани, в чем была подлинная причина развала их семьи, неторопливо отвечал:

– Прежде всего угасла любовь, улетучилась, растаяла. Тогда задаешь себе вопрос: а была ли она вообще? Вы видели у меня на тумбочке Диккенса. Там у него есть, по-моему, очень справедливые слова. Он говорит: любовь – это слепая преданность, беззаветная покорность, самоунижение. Это, когда веришь, не задаешь вопросов, наперекор себе и всему свету, когда всю душу отдаешь мучителю! Ведь это главное в человеке! Величие души. Человек силен верой, духом. В вере источник подвига. Как вы думаете, когда человек впервые запел? – спросил он, сверкая возбужденными глазами. Хмурое лицо его оживилось, порозовело.

– Очевидно, когда научился извлекать огонь, – не очень твердо ответила Таня.

– Когда влюбился, – вполголоса, с нажимом сказал он.

– Но ведь вечной любви не бывает? – В тоне и во взгляде ее был вопрос.

– Бывает, – твердо ответил Силин. – Это когда сходятся родственные души.

– А вам не кажется, что это несбыточная мечта?

– Не кажется. – Силин отрицательно покачал головой.

– Теодор Драйзер говорил, что любовь – загадочное, необъяснимое творение духа, которому сильные подвержены больше, чем слабые. Вы человек сильный, так мне кажется.

– А мне кажется, что вы тоже не слабый. Не сочтите за комплимент: вы – красивая женщина, и яркость вашей красоты в скромности. Вы воплощаете душу России. И вы оправитесь от жестокого удара судьбы. И Россия оправится.

– Вы в это верите? В Россию? В обществе столько накопилось зла, что, кажется, добру его не одолеть.

– Не согласен: добро сильнее зла.

– Но оно доверчиво, беззащитно, милосердно. Мне кажется, порядочного человека сейчас трудно найти. Все испоганились.

– Это зависит от того, где вы его ищете. Конечно, вы не найдете его среди «демократов» и богатых. Ищите среди тех, которых «демократы» называют красно-коричневыми, ищите среди патриотов. Я вам скажу, что честные люди не бывают богатыми и наоборот – богатые честными. Этот вывод я сделал из своей служебной практики. Понятно, каждый человек стремится к богатству, многие к славе. Но и слава, и богатство, добытые нечестным путем, непрочны, как надувной пузырь. Того и гляди – лопнет.

«А ведь он прав», – подумала Таня, вспоминая Евгения. А Силин уже разговорился, ему хотелось излить свою душу до конца.

– Вот вы спросили о причине распада моей семьи. Ваша семья распалась, как вы сказали, по вашей инициативе. Моя – по обоюдной. И дело не только в любви, доверии. Опять же дело в богатстве. Жена моя, бывшая, насмотревшись на шикарную жизнь так называемых «новых русских», пожелала миллионов. И не только пожелала, потребовала. А где их взять, спрашиваю. А она: «Пораскинь мозгами, сейчас только лентяи не берут, а ты, мол, судья, у тебя, мол, есть возможности, используй их». – Он на минуту умолк, плотно сжав губы, глаза потемнели, лицо сделалось угрюмым. – Однажды прихожу с работы домой, а она ко мне такая веселая, ласковая кошечка, выходит из спальни в прекрасной норковой шубе. «Посмотри на мою обнову. Как тебе? И совсем недорого, за гроши по нынешним временам». Я-то знаю, что это за гроши. «Откуда у тебя?» – спрашиваю. «Да тут, говорит, одна дама предложила. Богатая дама. Ее мужа посадили за какие-то пустяки». И дальше выясняется, что я должен разбирать дело ее мужа-вора и негодяя. Мне стоило труда не взорваться. Хотя я вообще-то не взрывчатый, достаточно хладнокровный. И я ей отчеканил железные слова: немедленно, сейчас же верни эту шубу. Я был возмущен до глубины души. Она же отлично знала, что на подобные штучки у меня твердый взгляд. И все же решилась, поддалась соблазну.

Силин умолк. Черты его лица резче обозначились. Добрые, серые глаза ожесточились.

– И как же… дальше? – осторожно полюбопытствовала Таня.

– А что дальше? – он вскинул на нее несколько недоуменный и уже оттаявший взгляд: – Снесла, вернула в тот же день. Да иначе и не могло. Тут я непреклонен. То была последняя капля в чашу моего терпения. Правда, и до того между нами не было лада, а тут произошло полное отчуждение. Главное, что она не понимала не только преступности своих действий, но и их аморальности.

Силин пододвинул к Тане вазу с сушками, на его непреклонном лице проскользнула тень умиротворения.

– Угощайтесь сушками, Татьяна Васильевна. – Он с облегчением вздохнул, будто отлегло от сердца, в глазах появились насмешливые искорки. – Я вот вспомнил слова одного мудрого грека, который сказал, что лучше хорошей жены ничего не бывает на свете, и ничего не бывает ужасней жены нехорошей. – И, взглянув украдкой на Таню, прибавил: – Это в равной мере можно отнести и к мужьям.

Таню подмывало спросить: «А вы – хороший муж?» Но она почему-то спросила совершенно как бы и не к месту:

– Я вижу, вы – человек начитанный. Скажите, как вы относитесь к связи Тургенева и Полины Виардо?

Вопрос для него был несколько неожиданным, застал его врасплох. Силин задумался, и Таня решила уточнить:

– Была ли там настоящая любовь?

– Наверно, была. Во всяком случае со стороны Тургенева.

– Значит, безответная любовь?.. Со стороны Полины – только корысть. Она его использовала, как материальную базу?

– Не знаю, не могу сказать. Я читал, конечно, но как-то не вникал. Вы это к чему?

– Я вспомнила ваши слова: понимала ли, что это аморально? Она же, Полина, отказалась навестить в больнице умирающего Тургенева. Она заявила, что, мол, за свою жизнь слишком много видела умирающих стариков. Неужели Тургенев, знаток человеческих душ, не видел, не понимал подлинного лица своей возлюбленной, ее душу? Он был слеп?

– Несомненно. Любовь ослепляет.

– И даже безответная?

– Так получается. Выходит, что Диккенс прав: слепая преданность, беззаветная покорность, самоунижение, вера без вопросов, наперекор себе и всему свету, когда душу отдаешь мучителю. Виардо и была его мучителем. Он либо этого не замечал, либо прощал, потому что любил сильно, страстно. Любовь – это загадка, неразгаданная тайна человеческой души. Это, быть может, самое ценное, чем одарила природа человека. Влюбленный способен как на великий подвиг, так и на великую глупость, например, на самоубийство. Настоящая любовь держится на одних чувствах, разум она исключает.

– Мне жаль Тургенева, – заключила Таня. И вдруг без всякого перехода: – Мне еще предстоит иметь дело с судом. Никогда не думала. Бывший муж оставил мне нечто вроде завещания, заверенного нотариусом: мол, не возражаю против расторжения брака. А суд будет решать. Может, даже вы.

В прекрасных глазах ее сверкнула ослепительная улыбка, которая, как молния, проникала в душу, задевая там самые чувствительные, самые нежные струны. «Подчеркивает, что муж бывший», – мысленно отметил про себя Силин. Он любовался ею, ее улыбкой, ее бездонными глазами, ее чистым, звонким голосом, нежной кожей лица и обнаженной шеи. Им овладела страсть, и он опасался порыва нежности со своей стороны. И, наверно, эти чувства были написаны у него на лице, и она их прочитала. У нее тоже появилось желание прильнуть к нему, и она устыдилась этого вдруг вспыхнувшего чувства и смущенно отвела взгляд. Лицо ее пылало. Она спросила, и в ее вопросе прозвучала просьба:

– А, может, вы согласитесь вести мой разводный процесс? Или как там по-вашему называется?

– Дело о расторжении брака, – ласково улыбнулся Силин. – Но об этом поговорим после. Не все сразу. Даст Бог, еще увидимся? – Он вопросительно уставился на нее взглядом.

– Было бы желание, – утвердительно ответила Таня.

– Желание есть. И очень большое, очень серьезное. – Он сделал ударение на последнем слове и после паузы продолжал: – Вы такая… как бы лучше сказать? Неотразимая. Слова не способны. Тут нужна музыка, Бетховен. – Голос его дрогнул.

– А может, Чайковский? – улыбнулась Таня и, сделав серьезное лицо, сказала: – Вы интересный человек, вы – личность, и с вами интересно. Правда. – Печальная улыбка застыла на ее губах.

– Это, наверно, оттого, что у нас есть много общего. В характерах, во взглядах. Нам еще о многом надо поговорить. Мы совсем не коснулись главного, о чем сейчас все говорят: о кровавом Борисе. Так сейчас в народе называют президента. О том, что он и его шайка сделали с Россией. Как и почему?

– Да, да, мы еще встретимся и выговоримся. А сейчас, вы извините меня, я сосем забыла, что вы – больной. Вы меня простите.

Силин проводил ее до двери. Таня ласково пожала его большую сильную руку и сказала:

– Звоните, не стесняйтесь. И приходите в парк с Амуром.

– Обязательно. И вы звоните, всегда рад.

«Какая женщина! Мечта…» – нежно подумал Силин, возвратясь в спальню. Он достал розовую индийскую таблетку и положил в рот. Таблетка приятно таяла. «А деньги-то, деньги так и не отдал, – подосадовал он. – Да и неудобно как-то. Все равно она бы не взяла. Ну хорошо – потом сочтемся», – успокоил себя и, закрыв глаза, вслух произнес: «Мечта… Да воплотится она в действительность!»

В это время вернулась Оля с Амуром, задорно прощебетала:

– Мы встретили Татьяну Васильевну. Она такая милая, добрая и красивая. Да, папа? Она тебе нравится?

– Нравится, даже очень, – улыбнулся Силин.

– Вот и женись на ней, – выпалила Оля.

– Спасибо за совет. Примем к сведению и подумаем, – шутливо ответил Силин. – Главное, что есть твое согласие.

Глава шестая

1

Итак, решено, мосты сожжены: Евгений и Люба уезжают из страны навсегда. Прощай Россия, здравствуй… пока что Кипр! Оформлены паспорта, куплены билеты. Впрочем, свою квартиру Любочка решила сохранить на всякий случай, поручив ее своим родителям. Завтра в аэропорту Шереметьево они мысленно скажут России «прости и прощай». Суетным этот день был для Евгения Соколова; обычно собранный и хладнокровный, он как-то мельтешил, пытался что-то сделать, давать какие-то совсем не обязательные распоряжения своим подчиненным и тут же их отменял, рассеянно выслушивал сотрудников и со всем соглашался. На телефонные звонки не отвечал, с Наташей был подчеркнуто любезен, даже ласков, а с Любочкой напротив – холоден и сух, как будто избегал ее, что озадачивало настороженную, бдительную любовницу. До сего дня она была в волнении: а вдруг он в последние часы передумает, или что-нибудь непредвиденное помешает осуществлению их замысла. Скорей бы в Шереметьево…

Прощание с Москвой наметили в ресторане «Савойя». Был заказан отдельный столик на двоих, сервированный изысканными блюдами. Но к удивлению Любочки, Евгений почти не дотрагивался до любимых яств и выпил только один фужер шампанского, был напряжен и сосредоточен, с подозрительностью осматривал присутствующих в зале и, не дожидаясь горячего блюда, решил уходить, подгоняемый чувством неуверенности и обуявшего его страха. На лестничной площадке Любочка не могла найти свои ключи от квартиры, и Евгению пришлось открывать своими. Потеря ключей огорчила Любочку.

– Ну где я их могла «посеять»? Как это могло случиться? – досадовала Любочка, мысленно соображая, когда и как она могла обронить ключи.

Но не столько ключи, сколько состояние Евгения ее беспокоило. Черт с ними с ключами, родителям она оставит ключи Евгения. А вот что с ним, что творится в его душе? А то, что творится там неладное, она догадывалась по его поведению. Дома он спросил, нет ли у нее коньяка и чего-нибудь «пожевать». В холодильнике наелось и то и другое. «Но почему же он в ресторане не стал „жевать“ и не заказал коньяка?» – недоумевала Люба, вслух же произнести этот вопрос не решилась, Она поставила на стол икру, начатую бутылку коньяка и одну хрустальную рюмку.

– Почему одну? А ты что, не хочешь разделить со мной? – Он указал глазами на коньяк.

– С превеликой радостью, – ответила Люба, и розовое лицо ее засияло счастьем. Изо всех сил она старалась угождать любимому, а она действительно любила Евгения пылкой, страстной любовью и готова была исполнить все его желания и прихоти, особенно в эти, как она считала, решающие для них дни. У них было по два заграничных паспорта – на настоящие и вымышленные имена. Евгений все предусмотрел, и тем не менее тревога и сомнения напирали на него со всех сторон. В фальшивых паспортах они значились как супруги, и теперь, наполнив рюмки коньяком, он сказал, не вставая из-за стола:

– Я хочу выпить за здоровье и удачу молодых – Людмилы и Павла Петровых. – Так они значились в фальшивых паспортах.

Опорожнив рюмку, новонареченная Людмила бросилась к новоиспеченному Павлу Петрову и страстным поцелуем опечатала уста новобрачного. Она была слишком возбуждена, как наэлектризованная; казалось, прикоснись к ней, и ударят искры.

– У нас сегодня будет брачная ночь, – сияя от счастья, лепетала Любочка-Людмила. – Да, милый? Ты хочешь брачную ночь?

В ответ Евгений снова наполнил рюмки и, вымученно улыбнувшись, сказал:

– Давай за брачную ночь.

Безумной ночи, которую замышляла Люба, не получилось: Евгений был пассивен, словно отрешенный от земных наслаждений. Исцелованный весь с головы до ног, он оставался безучастным, как бы отсутствующим, и никакие ухищрения Любочки и ее безумный пламень не в состоянии были его зажечь. Наконец успокоившись и приутомившись, она спросила:

– На Кипре мы обвенчаемся? Я хочу венчаться.

– А ты крещеная? – почему-то спросил Евгений.

– Конечно, – решительно подтвердила Любочка и уточнила: – В позапрошлом году отец Артемий меня крестил.

– Почему так поздно? Ты верующая?

– Раньше я как-то была безразлична к религии. Меня она не интересовала. В церковь заходила всего дважды и то из любопытства. А теперь, когда многие обратились к религии…

– И ты за компанию, поскольку это модно.

– Ну, не совсем так. А разве ты?..

– И я такой же, как все или многие, вроде тебя, – откровенно признался Евгений и прибавил: – Мы гоняемся за модой, это инстинкт стадности.

В комнате было душно, они лежали обнаженными, изморенными. Люба – в состоянии блаженства, Евгений – в отрешенности и усталости. Его разморило. Он лениво выталкивал из себя вялые слова, не очень заботясь об их смысле. А она ластилась к нему набалованной кошечкой и сладко мурлыкала:

– Женечка, любимый, ты веришь в судьбу? – И не дожидаясь ответа, продолжала: – Наша встреча – это судьба, самим Богом назначенная. Мы созданы друг для друга. Ты не находишь? У нас много общего, в характерах, даже во внешности.

Он не находил, но фразу эту где-то слышал или читал. «Наверно, все влюбленные так говорят, – размышлял он. – Она влюблена по уши. А я? Не знаю. Во всяком случае она меня устраивает, с ней хорошо. И не только в постели. Тут она кудесница, не то что… Наташа или… Таня».

Имя последней горечью царапнуло по сердцу. Он не хотел себе признаться, что Таня была единственная и неповторимая, он не мог отрицать ее целомудрие, неподкупную честность, женское обаяние и светлый, природный ум. Люба тоже умна, скорее хитра и расчетлива, в этом ей не откажешь. Но какие же они разные, не похожие. «Таня, она… – он не находил слов, чтобы определить ее сущность и, не найдя нужных, решил: – она не от мира сего. И я виноват перед ней. Не понял, не оценил. Но что теперь об этом… Как говорят на Востоке: „О прошлом не жалей, грядущего не бойся“. А он не столько жалел о прошлом, сколько боялся грядущего. Ныла душа, он старался не думать о Тане, а Люба спрашивала:

– О чем ты, милый, думаешь?

– Так, о разном, о жизни, о судьбе, о человеческой трагедии… О Егорке, бедном мальчике.

Она взяла его руку, поцеловала, приговаривая:

– У нас будет мальчик.

– Нет, такого не будет. – Он тяжело вздохнул и убрал свою руку, повторив: – Такого не будет.

Его обуяли сомнения, мучительные, неотступные. Он сомневался и в ее любви к нему и в своей любви к ней и в том, что им удастся создать новую счастливую семью. На душе лежал камень сомнений и тревог, и не в силах сбросить этот камень, он сознавал, что совершил преступление перед тысячами доверчивых граждан, так беспечно отдавших ему свои сбережения. «Да, я преступник, – мысленно соглашался Евгений, – но разве я один такой? Главные преступники в Кремле, в „Белом доме“ и на Старой площади… Это они сотворили время безнаказанных преступлений против своего народа. Вот только своего ли? Нет, они чужие этому обездоленному, ограбленному и обманутому народу. Но где же их родня? Может, в США, в Израиле?»

– Женечка, а тебя не будут искать? Интерпол? – вдруг спугнула его мысли Люба.

– Едва ли, – неуверенно ответил он. – У нас же есть запасные паспорта. Может, потом Людмила и Павел Петровы махнут за океан, куда-нибудь в Аргентину.

– Почему не в Бразилию? Рио-де-Жанейро, пляжи. Или в Сингапур. Хочу в Сингапур, – шептала она, прижимаясь к нему.

В это время в их комнате раздался мощный взрыв. Взрывной волной их постель подбросило к потолку, вышибло оконную раму, раздробило мебель, люстру. Осколки хрусталя, стекла, фарфора и дерева засыпали комнату. Окровавленные, обнаженные изуродованные тела Евгения и Любы жутко лежали поверх этого хаоса, присыпанные отлетевшей от потолка штукатуркой. Взрыв был настолько мощным, что разбудил всех жильцов большого дома.

Перепуганные соседи тотчас же позвонили в милицию. Оперативная группа примчалась минут через десять. Входную дверь в квартиру Любы Андреевой пришлось взломать. Страшную картину увидели сотрудники милиции. Среди двух трупов и обломков нашли четыре загранпаспорта и одну связку ключей. Именно ключи привлекали особое внимание опытного следователя. Вспомнили последний визит Евгения Соколова в милицию и его заявление об угрозах Максима Полозова, потому-то этот Макс и оказался первым в числе подозреваемых организаторов взрыва. Логика размышлении следователя была простой и естественной: чтобы войти в квартиру и заложить взрывчатку с часовым механизмом – среди обломков были обнаружены простые наручные часы с будильником, – надо было иметь ключи. Потому-то под утро того же дня у себя на квартире был задержан Максим Полозов, при обыске у которого была изъята целая связка ключей. Задержанный оказался неплохо разбирающимся в юриспруденции и сразу потребовал адвоката, без которого наотрез отказался давать какие бы то ни было показания. В тот же день были приглашены родители Любы Андреевой и Татьяна Соколова для опознания трупов. Эта жуткая процедура для Тани была тяжелым душевным испытанием. Видеть изуродованное обнаженное, слегка прикрытое окровавленной простыней тело когда-то любимого, хоть и предавшего ее человека, было невыносимо больно. Тем паче рядом с трупом его любовницы. «Божья кара», – решила про себя Таня, не испытывая ни жалости, ни неприязни к покойным. Она ощутила неожиданную развязку какого-то неудобного узелка, беспокоящего ее в последнее время: само собой отпала необходимость затевать бракоразводное дело. К своему стыду она почувствовала какое-то облегчение. Ей хотелось в тот же день позвонить Силину и сообщить эту печальную весть, но она воздержалась и позвонила отцу. Василий Иванович воспринял сообщение дочери совершенно спокойно, как нечто обыкновенное, обыденное, отозвавшись краткой фразой: «Этого следовало ожидать». Казалось, он давно предугадывал такой исход, как нечто неотвратимое и естественное. Он даже не спросил Таню, кто будет хоронить бывшего зятя, считая, что это забота руководителей «Пресс-банка». О загранпаспортах супругов Петровых ни Таня, ни Василий Иванович ничего не знали.

2

В качестве свидетелей следователь допросил шофера и телохранителя Евгения Соколова, а так же его секретаршу Наташу, которая по паспорту именовалась Дива Голопупенко. Наташей она стала называть себя, когда поступила на службу в «Пресс-банк».

«Вот так диво! – воскликнул тогда Евгений. – Весь банк будет дивиться такому диву». – «Да, вообще все мои знакомые называют меня Наташей», – слегка смутившись, ответила тогда Голопупенко. «Ну и будь Наташей», – благословил Евгений.

Показания Саши – шофера – мало что дали следствию. Телохранитель рассказал о последней встрече Макса Полозова с Евгением и Любой на ее квартире и кратко изложил содержание разговора между ними, который он слышал, находясь в это время на кухне. Это был существенный факт для следствия. Макс требовал каких-то денег, называл даже сумму, но Евгений соглашался уплатить лишь четверть той суммы. Макс сказал, что доложит своему руководству. Кроме денег он еще требовал квартиру Любы Андреевой, которую она оставляет в связи с отбытием за рубеж, на что получил категорическое «нет». У следователя не было сомнения о причастности к взрыву Максима Полозова. Но нужны были факты. Он тщательно изучил довольно сложные замки от входной двери Любиной квартиры. Ключи подобрались из связки, найденной среди обломков комнаты. По элементарной логике следователь считал, что должны быть какие-никакие ключи и у Соколова, и у Андреевой: от квартиры, от кабинета и от сейфа. Одних ключей не было. Он спросил телохранителя:

– Когда вы подошли к двери квартиры все втроем, вы обратили внимание, кто открывал дверь, Андреева или Соколов?

Телохранитель понял смысл вопроса, вспомнил – дверь открывал Евгений, поскольку Люба не могла найти свои ключи и была раздосадована. Для следствия еще одна существенная деталь: ключи были похищены у Любы, решил следователь. Кем? Это надо было выяснить. А пока он сличал ключи Соколова с ключами, изъятыми у Максима Полозова. И ахнул: в связке ключей Макса был дубликат ключей Евгения! Это уже неотразимая улика, вещественное доказательство. Следователь подозревал прямую связь между выстрелами по машине Соколова и взрывом в квартире Андреевой.

Когда у Полозова милиция забрала ключи – все это было, как и положено, оформлено при понятых – он очень расстроился, что допустил непростительную оплошность – не выбросил ключи от квартиры Любы. Он не мог понять, почему этого не сделал. Ну, казалось, все предусмотрел. А ведь это не такое уж редкое явление в криминальном мире. Даже опытный преступник все тщательно наперед просчитает, продумает, взвесит, ан нет – все, да не все: оставит какую-то очень существенную, важную улику, после чего потом хватается за голову, трижды назовет себя идиотом.

В беседе со своим адвокатом, перед тем, как давать показания следователю, Макс не был откровенен: он вообще не доверял адвокатам. Он лишь сказал, что его обвиняют в организации взрыва в квартире какой-то гражданки, которой он и в глаза не видел.

– Тогда отрицайте, – посоветовал адвокат, поняв, что его подзащитный не намерен идти с ним на контакт. – Все отрицайте начисто.

Это была обычная тактика почти всех преступников. И ею решил воспользоваться Максим Полозов.

– Вы знакомы с гражданином Соколовым Евгением Захаровичем? – спросил следователь.

– Нет, – твердо ответил Макс. Он сидел перед следователем в спокойной, независимой позе, и невинные глаза его выражали обиду и возмущение.

– А с гражданкой Андреевой Любовью вы знакомы?

– Нет.

– И в квартире ее не бывали? В квартире Андреевой?

– Естественно.

– Что естественно, уточните? – попросил следователь.

Макс быстро взглянул на адвоката и ответил с раздражением:

– Не был я в квартире Андреевой.

– Тогда объясните, как у вас оказались ключи от квартиры Андреевой? – Следователь рассчитывал сразить этим вопросом подозреваемого. Но лицо Макса оставалось спокойным и неуязвимым, только в глазах сверкнула ироническая ухмылка:

– Чужих ключей мы не держим.

– Ну, а эти – ваши ключи? – Следователь предъявил Максу два ключа от квартиры Андреевой.

– Впервые вижу. Хотите подбросить мне дохлую кошку? Не выйдет, господин следователь.

Конечно, следователь не исключал такого ответа. Он спокойно твердым голосом сказал:

– Эти ключи изъяты у вас, что засвидетельствовано понятыми. Вы говорите неправду, и тем самым лишь Усугубляете дело. Вы только что сказали, что незнакомы с гражданкой Андреевой и никогда не были в ее квартиры Так? А вот показание свидетеля Лидова – телохранителя Соколова: пятого числа сего месяца вы навестили гражданку Андрееву Любовь Андреевну в ее квартире, где в это время находились гражданин Соколов и его телохранитель Лидов. Вот содержание вашего с ними разговора. Хотите зачитать?

Следователь Фадеев, мужчина крепкого телосложения и обаятельной внешности, пытливо, но как бы дружески уставился на Макса, который с большим усилием старался не показать своего волнения, но это ему не удалось: он был явно ошарашен сообщением о свидетеле и, чтобы скрыть свое состояние, дерзко ответил:

– Я не интересуюсь фальшивками и никакого Лидова не знаю и знать не хочу. – Похоже, он уж слишком строго придерживался совета адвоката – все отрицать.

В запасе Фадеева был еще один свидетель, от которого он надеялся получить существенные показания. Этим свидетелем была Дива-Наташа Голопупенко.

– Что ж, сделаем очную ставку со свидетелем Лядовым. А пока прочтите и подпишите свои показания, – сказал следователь и протянул Максу исписанный листок протокола допроса.

Макс читал с наигранным пренебрежением, при этом губы его изображали высокомерную ухмылку, и вообще всем своим видом он давал понять следователю о своей неуязвимости. После допроса он был направлен в КПЗ, а Фадеев приступил к допросу Наташи, которая, между прочим, еще не знала о гибели Евгения и Любы. Когда ей об этом сообщил Фадеев, она в первый миг как бы остолбенела с полуоткрытым ртом и широко раскрытыми глазами. Цепким, интригующим взглядом сверлил ее следователь, и взгляд его как бы говорил: «Ну что, попалась?» Он долго не сводил с нее этого терзающего сердце взгляда и не задавал вопросов. И вдруг ее прорвало: она заплакала по-детски жалобно, со всхлипом, закрыв лицо ладонями. Этого Фадеев не предвидел, раздумывая, каким должен быть его первый вопрос свидетелю. Он знал, что от ответа на первый вопрос зависит очень многое, иногда он может стать решающим во всем деле. И он спросил, как только Наташа немного успокоилась:

– Когда вы передали Максу Полозову ключи от квартиры Любы Андреевой?

Вопрос прозвучал так, словно ответ следователю уже был известен: мол, он все знает и спрашивает только для протокола. И все же он решил прибавить:

– От вашего правдивого ответа зависит ваша судьба, гражданка Голопупенко.

– Вчера, – тихо ответила свидетельница, размазывая по лицу слезы. Фадеев ликовал: он никак не ожидал такого быстрого признания и теперь стремительно атаковал:

– Как вам удалось заполучить ключи от квартиры потерпевшей Андреевой?

– Взяла из ее сумочки, когда Люба была у шефа.

– И тут же передали Максу? Каким образом?

– Он дома ждал моего звонка. Я позвонила, и он подъехал.

– За ключами?

– Да.

– Он зашел к вам в офис?

– Нет, я сама вышла.

– И отдали ему ключи?

– Да.

«Давай, давай, Фадеев, нажимай, пока эта Дива Голопупенко не опомнилась».

– А вы знали, зачем понадобились Максу ключи от квартиры Андреевой?

– Он хотел отомстить Любе за меня.

– А в каких отношениях вы с Максом Полозовым?

– Мы собирались пожениться.

– Так за что же Макс хотел отомстить Андреевой?

– Я же сказала: из-за меня. Люба возненавидела меня и хотела уволить с работы. Настраивала против меня шефа.

– Что ж, она имела такое влияние на Соколова?

– Она его любовница. Она вертит им, как хочет.

– Вы знали, что шеф в последнее время живет у Андреевой, то есть ночует в ее квартире?

На этот вопрос Голопупенко не спешила отвечать. Получилась продолжительная пауза. Наконец, она сказала:

– Я догадывалась, что они там встречаются, на квартире Любы, но что он ночует – я не знала.

– Полозов говорил вам, каким образом, как он должен отомстить Андреевой, пробравшись в ее квартиру?

– Нет, не говорил. – Постепенно свидетельница вышла из шокового состояния и теперь старалась взвешивать свои ответы.

– А вы сами догадывались, в чем будет заключаться месть Полозова? Обворует, напакостит или подложит в постель мину?

– Над этим я не думала, – растягивая фразу, ответила она и прибавила: – Что угодно, только не мину.

Задав еще несколько вопросов, окрыленный успехом Фадеев решил тотчас же продолжить допрос Макса Полозова, после чего в тот же день провести очную ставку с Голопупенко, которую решено было задержать до окончания допроса Макса. На этот раз Полозов предстал перед следователем Фадеевым с видом невинного страдальца, присмиревший и вежливый.

– Вы знакомы с гражданкой Голопупенко Дивой-Наташей? – был первый вопрос. Он не смутил Макса: видно, он догадывался, что следствие непременно допросит ближайшее окружение погибших.

– Ну, знаком, – передернув плечами, вяло ответил Полозов.

– Она передавала вам вот эти ключи от квартиры Андреевой?

Для Макса это был роковой вопрос, содержащий в себе зловещий смысл, он прозвучал, как выстрел. Макс, сделав над собой усилие, с кислой миной раздраженно ответил:

– Я вам уже говорил и повторяю: никакого отношения к этим ключам я не имею. Это не мои, а ваши ключи. Вы пытаетесь мне их подбросить

– Вы не ответили на мой вопрос, – сказал Фадеев.

– Отвечаю: никаких ключей Наташа мне не передавала.

– Да поймите же, Полозов, ваше упорство бессмысленно, оно вам не поможет. Следствие располагает неопровержимыми данными, что вы, решив за что-то отомстить гражданину Евгению Соколову и зная, что тот ночует у гражданки Андреевой, решили совершить против Соколова, а заодно и Андреевой, террористический акт. Вы попросили свою сожительницу Голопупенко раздобыть вам ключи от квартиры Андреевой и, получив их, вошли в квартиру Андреевой и заложили под кровать взрывное устройство с часовым механизмом. В результате взрыва погибли Соколов и Андреева. Перед этим в той же квартире, встречаясь с Соколовым, Андреевой и Лидовым, вы требовали от Соколова деньги, а от Андреевой ее однокомнатную квартиру. И угрожали им. Угрожали вы и по телефону. У нас есть письменное заявление Соколова и показания свидетелей. Надеюсь, вы нам расскажете, какие деньги и за что вы требовали от Соколова? А теперь мы проведем очную ставку с гражданкой Голопупенко.

Тревожное выражение глаз выдавало растерянность Полозова. Он понял: Наташа «раскололась».

Вопреки опасению Фадеева на очной ставке Дива-Наташа Голопупенко подтвердила свои показания. Подтвердил свои показания на очной ставке, состоявшейся на другой день, и телохранитель Соколова Лидов. Полозов же и на очных и на последующих допросах продолжал все отрицать и виновным себя не признал, несмотря на все очевидные улики и показания свидетелей. Его сообщники через адвоката были посвящены в ход следствия, и Полозов надеялся, что путем угроз они заставят Наташу в суде отказаться от показаний, данных ею в процессе следствия. Такой вариант имел в виду и следователь Фадеев: из собственного опыта он знал, что во время господства в стране организованной преступности мафия, как правило, оказывала давление путем угроз и подкупа свидетелей, и те на суде изменяли свои прежние показания, и преступник выходил сухим из воды. Тем более, что и судьи испытывали на себе давление как со стороны мафиозных структур, так и со стороны повязанных с мафией чиновников от юстиции и прочих власть имущих дельцов. Как бы то ни было, но следствие по делу преднамеренного убийства руководителя «Пресс-банка» и его референта было в короткий срок завершено и передано в суд. Кроме главного обвиняемого Полозова, обвинение в соучастии в преступлении предъявлялось и Голопупенко.

Таким образом, очень часто тяжелая, кропотливая и небезопасная работа сотрудников милиции шла насмарку: только один из десяти задержанных и разоблаченных ими преступников был осужден, при этом, не отбыв до конца срока заключения, каким-то непонятным образом оказывался на свободе и продолжал свои прежние противозаконные действия. Таковы уж нравы во времена торжества беззакония и беспредела.

3

Таня колебалась: идти ей на похороны Евгения и Любы или не идти? Евгения она простила, злой рок жестоко наказал его, но то, что она увидела в квартире Андреевой – окровавленные, обнаженные тела несчастных любовников – ее глубоко потрясло и породило чувство неприязни. И она не пошла на похороны, организованные управлением «Пресс-банка».

На третий день после похорон Тане позвонил Яровой и выразил свое соболезнование. Таня поблагодарила и уже хотела положить трубку, как вдруг Анатолий Натанович задал неуместный в данном случае вопрос:

– Что вы думаете дальше делать?

– В смысле? Я вас не понимаю? – с нескрываемой неприязнью ответила Таня.

– Меня интересует, как сложится ваша дальнейшая судьба?

– Почему она вас интересует?

– Праздный вопрос, Татьяна Васильевна. Вам хорошо известно мое отношение. И вообще, предложения, которые я сделал вам раньше, остаются в силе. Я хотел, чтоб вы знали.

– Всего доброго, Анатолий Натанович, – сдерживая возмущение, ответила Таня и положила трубку. «Наглец и циник. Нашел подходящее время напомнить о себе», – с неприязнью подумала она.

Сырое московское лето катилось к закату. Скупое солнце так и не дало возможности людям насладиться теплом, но Василий Иванович, исходя из житейского опыта, предрекал сухую солнечную осень. «В природе все сбалансировано, и свои долги она обязательно возвращает. Пусть с опозданием, за июнь-июль она отдаст в сентябре-октябре». И он не ошибся: в конце августа южные ветры принесли тепло и мягкое, ласкающее солнце. Напоенные досыта частыми дождями деревья не спешили наряжаться в золото и багрянец. В Шереметевском парке было сухо и вольготно в эти теплые предосенние дни.

Летом выходные дни Таня проводила на отцовской даче, будни поглощала работа, и в парк она заходила редко. После всего случившегося в это трагическое для нее лето – гибель сына, а затем разрыв с Евгением и его смерть – совершился в ее душе какой-то немыслимый переворот: она утратила смысл жизни и веру в людей. Таня внушила себе, что в мире господствует зло, что оно всесильно и неистребимо, а добро – это всего-навсего несбыточная мечта человечества, оно редкий гость, появляющийся от случая к случаю в праздничные дни. В мире царит ложь, предательство, жестокость, лицемерие, нравственный беспредел, и правит этим миром немногочисленная, но спаянная общими эгоистическими интересами банда алчных уголовников, обладающих несметными богатствами, совершенно лишенных нравственных и моральных критериев. Богатство, деньги дают им власть над людьми, которой они пользуются без ограничений, законов и правил. А придуманные ими законы – всего лишь демагогия, рассчитанная на доверчивых простаков и невежественных дураков.

Таня перестала читать газеты и смотреть телевидение, видя в них ядовитый источник лжи, лицемерия, умственного оглупления и нравственного разврата. Но что хуже всего – она погрузилась в пучину одиночества, оставаясь наедине со своими мыслями и чувствами. Ей расхотелось иметь друзей и общаться с ними. Она надела на свою душу непроницаемый панцирь, надеясь, что он оградит ее от мерзостей действительности и пороков. Одно время она хотела найти утешение в религии. Первая попытка обратиться к церкви после гибели сына особого покоя не принесла. После гибели Евгения она решила сделать вторую попытку: будучи на даче, на Троицу – большой престольный праздник – она предложила отцу поехать вместе с ней в Лавру. Василий Иванович сочувственно посмотрел на дочь и сказал:

– Я, Танюша, не атеист. Но с некоторых пор во мне появились сомнения в святости служителей культа. Сейчас в православие пошли иудеи, активно пошли. И многие дослужились до высокого сана. В чем тут причина или секрет? Да очень просто: когда демократам через телевидение и прочие СМИ удалось подорвать духовные устои общества, нравственно растлить молодежь, церковь попыталась поставить заслон всей этой похабщине, взяла на себя роль духовного воспитателя. Сионистам это не понравилось, и они решили разрушить православную церковь изнутри, как разрушили Советский Союз. И вот тебе наглядный пример – поп-расстрига Глеб Якунин – личность, прямо скажем, омерзительная и, кажется, всеми презираемая, или здешний поп Александр Мень.

– Которого убили? – уточнила Таня.

– Да, тот самый. Один мой товарищ, отставной полковник из бывшего КГБ рассказал мне, что этот самый Мень был агентом сразу трех разведок: ЦРУ, израильского «Моссада» и КГБ. Сионисты же делают его святым. На днях я ходил в совхоз «Конкурсный» и видел, как на месте убийства сооружается кирпичная часовня, то есть памятник попу-шпиону. А между прочим, этот святоша дома в своем кабинете пользовался пепельницей из человеческого черепа. Просто натуральный череп использовал, как пепельницу. Когда ему мой знакомый заметил: «Отец Александр, а вам не кажется, что это святотатство», он и глазом не моргнул, ответил: «А что ж тут такого непристойного? Просто даже оригинально». Вот такие «святые» и проникают в православие чтоб разрушать его, пакостить, компрометировать. Так что ты уж уволь меня, в Лавру я не пойду. А ты как хочешь, так и поступай. А между прочим, книжонка этого «святоши» по истории религии рекомендована как школьный учебник. Так что эти Якунины, Мени и им подобные ныне в большой чести у власть имущих. Хозяева России, победители. А победителей не судят, как говорится. Нет, будет суд, справедливый и жестокий. Придет время, поднимется Россия и народ поименно назовет своих мучителей и растлителей душ. Душегубов.

Рассказ отца огорчил Таню – в Лавру она не поехала, но спросила:

– А все же, кто убил Меня и за что?

– Версии есть разные. Когда шпион работает на две или на три разведки, кой-кому это не нравится. Руководитель службы контрразведки Степашин объявил по телевидению, что убийца арестован и имя его будет обнародовано еще в этом году. Так что подождем. Вера, Танюша, дело благое и серьезное. Она требует самоотрешения. Помнишь, в Сталинграде есть дом Павлова?

– Слышала, – тихо подтвердила Таня, с большим интересом слушая отца. Для нее он был авторитет.

– Сержант Павлов со своими товарищами геройски оборонял этот дом. Немцам так и не удалось взять его. Бои были ожесточенные, силы неравные. Павлов, наверно, был верующий человек, и он там, в этом смертельном бою, дал себе клятву: если останусь жив, пойду в монастырь. И он исполнил свою клятву. Он пришел к Богу по велению сердца своего, по зову совести. По убеждению. Но этому способствовала, послужила толчком, как теперь говорят, экстремальная обстановка: жизнь или смерть – так стоял вопрос. Он был храбрый человек, не боялся смерти, но и любил жизнь.

– Ты говоришь «был». Он что, умер?

– Нет, он здравствует, но под другим, монашеским именем. Ему, надо полагать, уже далеко за семьдесят.

– Экстремальная обстановка, толчок, – вслух рассуждала Таня. – Я получила не толчок, а такой удар, что и врагу не пожелаешь. И что? Разуверилась в добре, в человеке и вообще потеряла всякую веру, интерес к жизни. Меня ничто не интересует, потому что я не могу ни на что влиять, от меня в этой жизни ничто не зависит.

– Да что ты говоришь, как это от тебя не зависит? – дружески удивился Василий Иванович, вздернув крутые брови. Лицо его выражало несокрушимое упорство, глаза неподвижно глядели на дочь. – А судьба больных, их жизнь разве не от тебя зависит?

– То другое дело, это моя работа, обязанность, долг.

– Так ведь это и есть смысл жизни – любимая работа, обязанности, честно исполненный долг.

– Все верно, папа. Но я о другом: во мне образовалась какая-то внутренняя пустота, как будто из души что-то испарилось, что-то очень дорогое и прекрасное… Я не могу тебе толком объяснить, да и сама не понимаю.

– И не нужно никаких объяснений. Оно само придет и заполнит пустоту. Только не надо преднамеренно подавлять в себе все естественные человеческие инстинкты, чувства, не надо чураться людей. Не застегивай душу на все пуговицы, открой ее, и к тебе вернется дорогое и прекрасное в новом варианте, быть может, еще лучшем. Веру нельзя терять – вот главное. Веру и цель жизни, ее смысл.

Таня понимала, что имеет в виду отец, и готова была согласиться с ним. Конечно же, это не дело – подавлять чувства, умерщвлять душу. Разговор этот состоялся на даче Василия Ивановича, и теперь, будучи в Москве, она вспомнила справедливые слова отца, собираясь после работы пойти на часок в парк. Около месяца она здесь не появлялась, проводя выходные дни на даче, в будни после работы убивала время за вязанием. Вязала совершенно ненужные ей перчатки, лишь бы занять себя. Это занятие не то чтоб успокаивало, но приглушало, а, возможно, и притупляло мысль, погружая ее в душевное одиночество. Перчатки, конечно, можно кому-то подарить, тому же отцу или… И тут она вспомнила судью Силина, мысль о котором весь этот последний месяц с упрямством гнала прочь. И она пошла по знакомой аллее, на которой состоялась их первая встреча. Может быть, он опять вывел на прогулку своего Амура? Ну если не он, то хотя бы его дочь, вызвавшая у Тани особую симпатию. В парке было немного посетителей. Пригретые последним летним солнцем все еще зеленые деревья стояли погруженными в безмолвную дрему, своим величием навевая покой и умиротворение. Таня шла медленно, всматриваясь по сторонам, но тайно желанного человека нигде не было. «Да что ж это я, – подумала она, – не поинтересовалась его состоянием? Ну, хотя бы позвонила. Нехорошо, неэтично, доктор Соколова». Правда, тут же нашлось оправдание: взрыв на квартире Андреевой, гибель Евгения и Любы. Он, наверно, об этом не знает. Надо бы позвонить, она же обещала.

Так вдруг начал давать трещины панцирь, в который она упрятала свою душу; вздрогнули дремавшие струны души, им стало неуютно от одиночества, и они нуждались в слушателях. Таким слушателем непременно должен быть Силин, и Таня, воэвратясь из парка, набрала номер его телефона. Он сам взял трубку и был искренне рад ее звонку.

– Дорогая Татьяна Васильевна, – перехватив инициативу, поспешно заговорил он. – Куда вы исчезли? Представьте себе – я даже волновался, частенько бывал в парке, надеясь вас там встретить, но увы!

«Мог бы позвонить, если волновался», – с обидой подумала Таня, но вслух сказала:

– У меня тут были сложности, – скороговоркой произнесла она и сразу вопрос: – Как ваша ангина, как себя чувствуете?

– Ангина с вашей помощью исчезла без следа, а чувствую себя великолепно, услыхав ваш музыкальный, неповторимый голос. И жажду видеть.

– Когда? – сорвалось у нее неожиданно и весело.

– Да хоть сейчас, – обрадованно ответил он.

– В таком случае нанесите ответный визит. Я у вас уже была, теперь ваша очередь. Я вас жду.

– Говорите адрес, – с нетерпеливым восторгом сказал он.

Таня была приятно поражена: как все это произошло? Ее, можно сказать, случайный телефонный звонок, и такой непредвиденный результат?! Какая странная стихия чувств, какой необъяснимый, непредсказуемый порыв! Это все он, от него исходила инициатива, она лишь покорно соглашалась, – словно оправдывалась перед собой Таня, засуетилась, возбужденно стала готовиться к неожиданной встрече. Прежде всего надо приготовить легкий ужин, хорошую закуску, чай или кофе и, конечно, предложить можно чего-то покрепче. Спиртное в доме водилось, тут никаких проблем, как, впрочем, и набор холодных закусок. Она торопливо сервировала стол и начала приводить себя в порядок. Ее забавляла эта суета: отчего так волнуешься, Татьяна Васильевна? Какого необычного гостя ты ждешь? Почему порозовели твои прелестные щечки и затрепетало, казалось, навсегда закаменелое сердечко? Она нарядилась в темнокоричневое платье, элегантно и выразительно подчеркивающее и гибкую фигуру, и маленькую, почти девичью грудь; привела в порядок свои блестящие шелковые волосы цвета спелой кукурузы и, остановившись у зеркала, не могла решить, украшать свои маленькие изящные ушки сережками или не стоит: ведь он, кажется что-то говорил ей о скромной красоте. Пожалуй, лучше без сережек: чем скромней, тем ярче красота. И никаких румян и помады, пусть будет все естественно. Она смотрела в зеркало на свое зарумянившееся лицо, озаренное возбужденным блеском больших карих глаз. Она давно не видела себя такой. И вновь вспомнились вещие слова отца: пустота заполнится, только не надо подавлять в себе естественные чувства. Эти чувства вспыхнули вдруг, и она их не подавляла. «Молодец, Таня», – вслух похвалила сама себя, и тут звонок в прихожей заставил ее вздрогнуть: «Это он».

Силин был одет в серый костюм, коричневую рубашку и при галстуке. Плотный, но не грузный, с тяжелой копной черных без единой сединки волос, он выглядел молодцевато. Тяжелая линия подбородка выдавала твердый, упрямый характер. Чисто выбритое до синевы лицо излучало радость и доброту. Он нежно пожал протянутую ему руку и негромко, тепло выдохнул:

– Очень рад.

Таня пригласила Силина в гостиную, где уже был накрыт стол с холодными закусками, и сказала:

– Я собиралась ужинать, когда вы позвонили. Поужинаем вместе. – Тихая дружеская улыбка осветила ее тонкое лицо.

– С благодарностью разделю с вами трапезу, – любезно ответил Силин, садясь за стол.

Таня взяла бутылку греческого коньяка и, задержав 6s над рюмкой гостя, спросила:

– Употребляете?

– От такого бальзама грех отказываться.

Она наполнила рюмку Силина, затем свою и все с той же милой улыбкой спросила:

– Итак, за что пьем?

– За ваше благоденствие, за то, чтоб вы обрели счастье, которого вы достойны, за вас, Татьяна Васильевна.

– За нас, – вдруг сказала она, сверкнув на него слегка смущенным взглядом.

Это краткое «за нас», как бальзам, легло на сердце Силина.

Он признался с трогательной откровенностью:

– Я много думал о вас все эти долгие-долгие недели.

– Я рада вас видеть, – сердечно ответила она.

– Вы сказали о каких-то сложностях? Что с вами случилось?

– Случилось не со мной, а с моим бывшим мужем. Он погиб. Его убили, как полагают, рэкетиры.

Силин насторожился. Сосредоточенный взгляд его вопросительно устремился на Таню.

– Как его имя? Вашего мужа.

– Евгений. Евгений Соколов.

– Я так и подумал, – упавшим голосом молвил Силин и опустил глаза. – Руководитель «Пресс-банка» Евгений Соколов, – не то спросил, не то утвердительно сказал он. Таня приняла это как вопрос и ответила:

– Да. А что вы подумали?

– На днях в городской суд поступило дело об этом убийстве. Я с ним ознакомился. Когда читал, вспомнил некоторые детали из последнего разговора с вами. Я даже собирался вам звонить, но не решился.

– Не решились? Почему? Мне кажется, вы человек решительный.

– Не знаю почему. Не спрашивайте. – По его лицу вскользь пробежала тень легкого смущения. – Примите мое соболезнование.

Таня молча кивнула и после паузы негромко спросила:

– Это дело будете вести вы?

– Да. И дело-то не такое уж сложное, как мне кажется: убийца арестован, все улики против него, хотя он все отрицает. Но это обычная метода всех профессионалов-уголовников.

– Это рэкет?

– В общем – да. Возможно, заказное убийство на почве сведения счетов.

– Кто он? Убийца?

– Рецидивист, уже судимый.

– И что ему грозит? – продолжала любопытствовать Таня и прибавила: – Если это не секрет.

– Какие уж тут секреты. Явный терракт, жестокий. Думаю, что он только исполнитель, а за ним стоят главные. По делу проходит сообщница – любовница убийцы и секретарша убитого. Но она – фигура случайная. Настоящие сообщники на свободе. Если б удалось в процессе судебного разбирательства выйти на них. Но боюсь, он не выдаст, испугается.

– Его расстреляют?

– Это будет зависеть от хода судебного разбирательства.

– Я могу присутствовать в зале суда?

– Конечно. Заседание открытое.

Мысль присутствовать в зале суда у Тани родилась внезапно, только сейчас. Да она еще и не решила, нужно ли ей присутствовать в суде. Она украдкой бросала теплые взгляды на Силина, пытаясь представить его на высоком троне судьи. Там он, наверно, совсем по-другому выглядит: строгий, неподкупный, требующий от подсудимого и свидетелей «правду, только правду». И в его власти судьбы человеческие: наказывать и миловать. Интересно.

– Вам приходилось выносить смертные приговоры?

– Приходилось. – В голосе Силина прозвучала нотка сожаления, лицо нахмурилось.

– И часто?

– Нет. А потом имейте в виду: от вынесения смертного приговора до его исполнения длинная дистанция, и нередко высшая мера заменяется длительным заключением. Наше правосудие далеко от совершенства. Особенно уголовный кодекс. В нем много лазеек для преступников. Я вам не открою тайны, если скажу, что преступность в это проклятое время так называемой демократии и реформ буквально парализовала общество. Борьба с преступностью должна быть одной из главных задач правительства. А у нас только разговоры о преступности, а серьезных крутых мер, практических действий нет.

– Но ведь борьба с преступностью зависит и от вас, судей. Вы находитесь на переднем крае, – возбужденно сказала Таня.

– Только отчасти. Главная беда состоит в том, что преступность проникла в государственные, административные и хозяйственные структуры. Она, как раковая опухоль, поразила все сферы жизни. Сама власть у нас преступная и держится она на преступности. Уберите преступность, и она падет. Вместе с президентом – главным преступником.

Он возбудился, в глазах засверкали тревожные огоньки. Он продолжал:

– В этом отношении поразительный пример: голосование в Думе проекта закона об организованной преступности. Закон принят большинством голосов. Против проголосовало всего сорок три депутата. Из них сорок – члены фракции «Выбор России», то есть дерьмократы-гайдарчики. А конкретно – Бунич, Волкогонов, Гербер, Денисенко, Емельянов, Заславский, Нуйкин, поп-расстрига Якунин… Какой букет апологетов организованной преступности. Им она нужна, как воздух.

– Вы говорите точно, как мой отец. Он у меня сталинист. – В голосе Тани прозвучали горделивые нотки свидетельствующие о том, что она солидарна с отцом. – А вы как относитесь к Сталину?

Силин не спешил с ответом. В отношении Сталина у него сложилось твердое убеждение, неподвластное никаким колебаниям и сомнениям. Ответ на подобный вопрос ему приходилось давать не однажды совершенно разным собеседникам, в том числе и ярым антисталинистам. Но как ответить кратко и убедительно этой очаровательной женщине, слегка возбужденной от выпитого коньяка и позволившей себе расслабиться? Перечислять все заслуги Сталина перед советским народом, говорить о нем, как о прозорливом государственном деятеле и великом полководце, смывать всю грязь, инсинуации и ложь, выплеснутые на него врагами социализма и советской власти – это долго. После небольшого размышления Силин ответил:

– Сталин – это наша славная история. Сталин – это социализм на практике. А социализм – это завтрашний день человечества, независимо от того, воскреснет Россия в былом своем могуществе или на несколько десятилетий останется американо-израильской колонией.

– А такое может случиться – колония? – с тревогой в голосе спросила Таня.

– Я не исключаю. Есть страшные преступления, которые совершили демократы с Ельциным во главе. Первое – это приватизация, разгосударствление, то, чем занимается ставленник Запада Чубайс, фигура по своему злодеянию не имеющая аналогов. Что такое приватизация? Это развал экономического потенциала. Десятилетиями народ в поте лица, не доедая и не досыпая, на одном энтузиазме создавал заводы-гиганты, возводил, строил, чем мы гордились, и мир восхищался. И все это народное достояние за бесценок, за гроши отдано дельцам, жулью. А в итоге – миллионы безработных. Народ еще не понял всего ужаса приватизации, которую Ельцину навязали израильско-американские советники! Чубайс и его команда должна быть моими клиентами, сидеть на скамье подсудимых. А они правят бал.

Он умолк, мрачно насупив взгляд. Казалось, он весь охвачен предельным напряжением, большие руки сжаты в кулаки, на лице выступили желваки.

– А что второе? – спросила Таня, не сводя с него пытливого взволнованного взгляда. Глаза ее горели.

– Второе – молодежь, наше будущее, которое планомерно уничтожается. Мне приходится разбирать преступления юношей, выбравших «пепси-колу». Совершенная деградация душ, никаких нравственных норм, полнейшая бездуховность. Главное – деньги и любой ценой. Что-нибудь делать полезное обществу, трудиться они не умеют и не хотят. Загублено и сознательно развращено целое поколение. А оно – неисчерпаемый резерв уголовщины. Для них, кроме денег и удовольствия, нет ничего святого. За деньги хладнокровно убивают свою бабушку, мать, сестру, престарелого ветерана войны. Насилуют. Поколение жестоких тунеядцев, воров, наркоманов. Их сделали такими телевидение, пресса, кино. По заказу. Ни в одной стране мира так настойчиво и откровенно не пропагандируются пороки: жестокость, разврат. Только у нас позволительно такое. Россию превратили в свалку духовных нечистот и уголовников.

– Вы их судите? Уголовников?

– За совершенные преступления даем срок, направляем в колонии. А там, за колючей проволокой, они совершенствуются у профессиональных преступников и выходят оттуда не раскаявшимися, а матерыми уголовниками и продолжают свое дело. Получается какой-то замкнутый ведьмин круг, из которого трудно найти выход. Но самое обидное, что за решетку редко попадают крупные криминальные акулы, разные «крестные отцы», воры в законе и обладатели краденых миллиардов, владельцы трехэтажных вилл, «мерседесов» и замков за рубежом.

– Но почему, почему они выходят сухими из воды? Наш долг – судить их по закону, по заслугам!

– Да законы-то, Татьяна Васильевна, у нас грубо попираются. Давление на судей как со стороны сообщников подсудимых, так и их покровителей в высших эшелонах власти стало нормой. Угрозы, попытки подкупа. Представьте себе судью – молодую женщину, а их у нас немало, вот она решает дело об убийце, который занимает скамью подсудимых. А в зале суда сидит его неразоблаченный сообщник, этакая харя-образина. Сидит и угрожающе сверлит звериным взглядом это беззащитное существо – судью-девчонку или женщину-мать двоих детей. У судьи даже оружия нет, не положено. Вот она и думает: какой приговор вынести? Суровый, по справедливости, по заслугам? Но ее, беззащитную, могут уже сегодня подстеречь в подъезде ее дома и прикончить. И она дает минимальное наказание, а то и вообще оправдывает.

– Какой ужас! – содрогнулась Таня. – А вы не боитесь? Вам угрожали?

– Всякое бывало: и домой звонили, и жену на улице останавливали – угрожали расправиться с дочерью. Конечно, это нервировало жену, держало ее в постоянном напряжении и страхе. Она даже требовала от меня уйти с должности. Но я рассуждал и рассуждаю так: волков бояться – в лес не ходить.

Чутьем проницательной женщины Таня угадывала за внешней мягкостью, душевностью Силина непреклонную твердость и силу, взрывной характер, мучительную боль и сострадание к обездоленным. Она видела, что под мягкой оболочкой живет гордая натура, благородный, цельный, независимый характер. Она представила себе, сколько человеческих судеб, изломов и бед прошло через сердце этого богатыря – а он ей представлялся именно богатырем, мудрым, кондово-русским, – и в ее сердце разгорался светлый огонек искренней симпатии и восхищения. Он вызывал в ее душе уважение и веру. «Как же он похож на моего отца, – с искренней радостью думала Таня. – Их надо познакомить. Вот бы отвели душу». А Силин, словно ощущая ее биотоки, как-то очень тепло и проникновенно заговорил после паузы:

– Вы спросили, боюсь ли я? Так вот, расскажу вам эпизод из жизни одного очень яркого и тихого русского патриота Виктора Ивановича Корчагина. Вы едва ли слышали это имя.

Таня покачала головой и тихо сказала:

– Нет.

– Этот уже немолодой человек, очень скромный, бухгалтер по профессии, быть может лучше, чем какой-нибудь шустрый ура-патриот понял всю глубину опасности для России со стороны ее главного врага – сионизма. И он создал небольшое издательство, так как на большое у него просто не нашлось денег, и начал издавать книги, раскрывающие сущность сионизма. Прежде всего он обнародовал «Протоколы сионских мудрецов» – эту сатанинскую программу по захвату евреями власти на всей планете. Во времена Троцкого только за хранение и чтение этого документа людей убивали без суда и следствия. Издал он и другие подобные книги: «Спор о Сионе» Дугласа Рида, «Евреи в Америке» Генри Форда и так далее. Книги эти открыли людям глаза, показали, что миром правят тайные силы Зла. Они сильные, сплоченные, изощренные в своих злодеяниях. Они обладают не только несметными богатствами, но и адской машиной лжи, оболванивания людей. И вот однажды к Виктору Ивановичу в его рабочий кабинет являются два еврея и говорят с угрозой: если не прекратишь издания такой литературы, то пожалеешь. И Корчагин сказал им то, что ответил я на ваш вопрос: волков бояться – в лес не ходить, и продолжал свое поистине благородное дело – нести людям страшную правду. И однажды на Корчагина наезжает машина, сбивает его на улице. И в тот же день в газете «Известия» появляется восторженное сообщение: мол, в автокатастрофе погиб известный антисемит, издатель Корчагин. Они были уверены, что терракт удался, но, к счастью, Виктор Иванович остался жив. Представляете? Поспешили с некрологом. Казалось бы, тут самое время заняться контрразведке, уголовному розыску, прокуратуре, найти террористов. Ничего подобного. Корчагина по-прежнему таскают по судам, обвиняя по статье семьдесят четвертой – разжигание национальной вражды. Этому патриоту памятник надо поставить, а его травят, покушаются на жизнь. И безнаказанно. Мы живем в стране произвола и беззакония, и все разглагольствования о правовом государстве – это циничная болтовня, ложь.

– Скажите, Константин Харитонович, есть ли предел этому беспределу? Виден ли какой-то хоть малюсенький просвет?

Подумав, Силин мрачно вздохнул и глухо заговорил:

– К сожалению, пока что царствует беспредел. Страхи правит израильская и американская агентура, проникшая во все поры власти, разумеется, под русскими именами: разного рода Андреи, Анатолии, Егоры и прочие Александры Николаевичи. Но я верю: проснется русский медведь, вылезет из берлоги истощенный, голодный, свирепый. И не будет тогда пощады сионо-масонским поработителям. Припомним всё – унижения, оскорбления, грабежи, убийства. Вспомним поименно преступников, и будет суд, народный суд, праведный и немилостивый. И побегут тогда Чубайсы и чубайсики, Гайдары и гайдарчики, бурбулисы и бурбулисята в Израиль, в США, как в свое время бежали гитлеровские палачи в Гондурасы и Сальвадоры. Если, конечно, смогут убежать.

– Я представляю, какой поднимет гвалт «цивилизованный» Запад, – сказала Таня. – Но вот куда побегут ельцинские лакеи от культуры – Зыкины, Окуджавы, Астафьевы, Ульяновы? На родине простые люди будут плевать в их мордюки.

По мрачному лицу Силина легкой тенью скользнула улыбка: он понял, кого Таня подразумевала под словом «мордюки». В ответ улыбнулась и Таня. А он продолжал:

– Запад, конечно, завопит, истошно, истерично: о зверствах, о попранной свободе, о правах человека. Тот сионистский Запад, который помалкивал, втайне ликовал, когда Ельцин расстреливал из танков законный парламент; тогда он, этот «цивилизованный» Запад не вспомнил о правах человека, о мальчишках, которых хладнокровно расстреливали у телецентра. Да и сегодня он молчит, не видит и не слышит стона насилуемой его агентурой России.

Силин замолчал, устремив на Таню притягательный взгляд. Лицо его потеплело, смягчилось, в ласковых глазах заискрились веселые огоньки. Сказал с тихой улыбкой:

– Вам не надоело о политике?

– Наоборот, я очень рада. Мне приятно, что наши мысли совпадают, я думаю так же, как и вы. Мы с вами единомышленники, и говорим о том, что наболело. Это жизнь. Мне кажется, большинство народа сегодня так думает.

Он не стал развивать ее мысль, как и о чем думает большинство народа, – он смотрел на нее умиленным взглядом и думал о ней, о ее дополнении к его тосту «за нас», и в его возбужденной душе пробуждалось очарование и любовь. А она догадывалась, вернее – определенно знала, чувствовала, что нравится ему, и ей это приятно льстило и вселяло смутную надежду. К ней возвращалось что-то утраченное, как бы позабытое, но очень дорогое, оживали чувства. И ей хотелось признаться ему, что душа ее, как будто на время окаменелая, замороженная, начала оттаивать благодаря их встрече, что с ним ей легко, что он такой прямой, открытый и честный, перед которым душа сама распахивается. Ей хотелось сказать ему много лестных, ласковых, нежных слов, но вместо этого она наполнила рюмки коньяком и неторопливо, с паузами произнесла:

– За свою жизнь я встречала разных людей, хороших, порядочных и плохих, лживых себялюбцев. Вы – человек особенный. Сердце мне подсказывает, а я ему доверяю. Вы – личность. Я часто думала о вас и, признаюсь, втайне ждала вашего звонка. Я рада, что мы встретились. Я хочу выпить за вас, за то, чтобы эта встреча была не последней.

Она выпила до дна и, приблизившись к нему, решительно преодолев робость и смущение, сказала:

– Разрешите вас поцеловать.

От неожиданности он оторопел, и лицо его запылало огнем. Она стремительно чмокнула его в щеку влажными горячими губами и опустилась на стул, то ли от смущения, то ли от блаженства зажмурила глаза. А он уставился на нее ошалелым взглядом и тихо выдавил из себя:

– У меня нет слов. Спасибо, дорогая.

Лицо его растаяло в улыбке, искренней, открытой и доверчивой. Он весь светился несказанным счастьем и в самом деле не находил слов – он просто любовался ею. Он был весь перед нею со своими чувствами и настежь распахнутой душой, в которой расцветала любовь. Таня это видела, понимала и радовалась. Она ощущала потребность говорить, заполнить словами вдруг образовавшуюся необычную паузу. И она сказала:

– Наверно, большое счастье, когда два человека думают одинаково и смотрят одними глазами на одни и те же события. Это, наверно, и есть духовная гармония.

– Да, да, именно гармония, единение душ, – волнуясь, согласился он, не сводя с нее взгляда.

Прощаясь, они долго стояли в прихожей, наказывая друг другу не забывать, звонить, восторгаясь состоявшейся встречей и приятно проведенным вечером. Ему не хотелось отпускать ее руку, которая уютно покоилась в его сильной лапище. Наконец, преодолев смущение, он повторил ее же вопрос:

– Можно вас поцеловать?

В ответ она пылко поцеловала его в губы.

Глава седьмая

1

Таня вошла в почти заполненный зал суда и нашла для себя свободное местечко в заднем ряду. Она волновалась. За свою жизнь она впервые оказалась в этом непривлекательном заведении, правда, по своей воле в качестве любопытствующего зрителя, который вообще-то составлял половину присутствующих в зале. Вели себя они, к ее удивлению, непринужденно: толпились в проходе, входили и выходили, оживленно разговаривали. Во всяком случае, Таня не почувствовала той сдержанной напряженности, которую поначалу представляла себе. Среди всей этой разношерстной публики преобладали мужчины, и Таня, внимательно всматриваясь в них, пыталась обнаружить ту «харю-образину», о которой говорил ей Силин, – неразоблаченного соучастника подсудимого, но ничего подобного не находила. Накануне ей позвонил Константин Харитонович и, выполняя ее же просьбу, сообщил время начала процесса.

На скамье подсудимых было двое – Макс Полозов и Наташа-Дива Голопупенко. Полозов, чернобровый, плечистый, держался спокойно и невозмутимо. Он даже с каким-то вызовом смотрел в зал ироническим взглядом человека, уверенного в своей неуязвимости. Наташа, напротив, была подавлена, напряжена и не смотрела в зал. Издали Таня пыталась рассмотреть ее лицо, но оно ей виделось серым и невыразительным. И вот команда: «Встать! Суд идет!», – и зал собранно подтянулся и насторожился. Силин в сопровождении двух заседателей – щупленького рыжеусого мужчины и полной, среднего роста женщины, – огромный, монументальный в черной мантии торжественно-деловито занял председательский «трон». Теперь взгляд Тани был сосредоточен всецело на нем. А он строго и не спеша осмотрел зал и, как показалось Тане, заметил ее и, открыв заседание, зачитал обвинительное заключение четкий хорошо натренированным голосом, в котором слышалось твердое убеждение в доказанности вины подсудимых. Как и на следствии, Полозов не признал себя виновным в совершении взрыва в квартире Андреевой с целью преднамеренного убийства. Правда, здесь он не стал отрицать, что встречался с Соколовым и Андреевой в ее квартире, но с единственной целью: предупредить Соколова и Андрееву, чтобы они прекратили преследование Наташи.

– Соколов склонял мою невесту Наташу к сожительству, – говорил суду Макс. – А его любовница Андреева знала об этом и из ревности всячески третировала и травила Наташу, подбивала Соколова уволить ее с работы.

– Вам передавала ключи от квартиры Андреевой подсудимая Голопупенко? – спокойно спросил Силин.

– Нет, – твердо и самоуверенно ответил Макс.

– Подсудимая Голопупенко, на следствии вы заявили, что передали ключи от квартиры Андреевой подсудимому Полозову. Вы подтверждаете свои показания? – спросил Силин.

– Нет, – тихо ответила Наташа, потупив взгляд.

– Значит ли это, что на следствии вы давали ложные показания, попросту говоря – лгали? Или вы лжете сейчас, выгораживая подсудимого Полозова? – чеканно спросил Силин. Он предвидел такой поворот: это был довольно распространенный метод в судебной практике, когда обвиняемый или свидетель отказывались от своих показаний, данных на предварительном следствии. Он даже предугадывал ее ответ, и был прав. Подсудимая, все так же потупив взгляд, сказала:

– Это следователь все сочинил и дал мне подписать.

– И вы подписали. Значит, вы были согласны с тем, что подписывали?

– Я не читала, я просто расписалась, – после некоторой паузы ответила Голопупенко.

Силин не сомневался, что подсудимая лжет, что на следствии она говорила правду, а теперь меняет свои показания по подсказке или под угрозой, переданной ей через адвоката. Он спросил:

– Вы знали, что Полозов встречался с Соколовым и Андреевой на ее квартире?

Видно, вопрос этот застал Наташу врасплох. Она растерянно переглянулась с Максом и не знала, что сказать. Силин напомнил:

– Подсудимая Голопупенко, вы поняли мой вопрос? Отвечайте.

– Он мне что-то говорил… Я не помню, – запинаясь, произнесла Наташа.

– Полозов по вашей просьбе встречался с Андреевой и Соколовым?

И снова после длительной паузы тягуче ответила Наташа:

– Ну, я говорила… мы с Максом разговаривали…

– О чем разговаривали?

– Ну, что Соколов пристает ко мне. – Это у нее сорвалось непродуманно.

Быстрый вопрос Силина:

– Вы сожительствовали с Соколовым?

– Ну, было… В самом начале… До Андреевой.

– Вы ревновали к Андреевой?

– Я ее ненавидела, – опять сорвалось у Наташи.

– И решили отомстить ей и ее любовнику Соколову?

– Макс хотел… припугнуть…

– И попросил у вас ключи от квартиры Андреевой?

– Никаких ключей я ему не давала, и он не просил у меня. У меня их и не было. Откуда?

Похоже, она опомнилась и брала себя в руки.

– Вы знали, каким образом Полозов хотел припугнуть, как вы выразились, Соколова и Андрееву?

– Поговорить с ними.

– То есть, пригрозить?

– Ну, я не знаю.

Задав еще несколько вопросов подсудимым, Силин предоставил слово обвинению и защите.

Таня рассеянно слушала прокурора и адвоката: она думала о Евгении, о том, как подло он изменял ей и с Наташей и с Любой. «Почему? Чем я хуже их, в чем их превосходство?» – мысленно спрашивала она себя и не находила ответа, а втайне думала: неужто все дело в постели? в сексе? И в эти ее размышления врывались жесткие слова прокурора, убедительно доказывающие факт преднамеренного убийства, и требующего высшей меры наказания для Максима Полозова и пяти лет лишения свободы для соучастницы преступления Голопупенко. Прокурор высказывал подозрение, что Полозов принадлежит к преступной группе террористов, имена которых он отказывается назвать и тем самым усугубляет тяжесть своего преступления, что влечет за собой высшую меру наказания. Он как бы подсказывает обвиняемому: назови своих соучастников, и суд учтет это при определении приговора. Прокурор считал абсолютно доказанным, что Голопупенко выкрала у Андреевой ключи и передала их Полозову. Она знала, что ключи эти будут использованы в преступных целях, уж если и не для террористического акта, то для ограбления. Перед судом она неискренна и лжива, и своей преднамеренной ложью она пытается выгородить подсудимого Полозова, совершившего тягчайшее преступление. И в этом ее главная вина.

Последние слова прокурора всколыхнули что-то в сознании Наташи, перевернули события и факты с головы на ноги. До нее дошло, что главное ее преступление не в том, что она выкрала ключи и передала их Полозову, совсем не думая, зачем они ему нужны. Главное же ее преступление заключается во лжи, в отказе от показания, данного на следствии. И за это ей сулят пять лет за колючей проволокой. И сердце ее запротестовало: «Нет! Нет, только не это!» И она уже не смогла сдерживать себя, обратив взгляд на судей, она в истерике воскликнула:

– Нет! Я хочу сказать правду! Дайте мне слово.

Зал затаил дыхание. Силин спокойно сказал:

– Говорите.

– Я лгала тут в суде. Это насчет ключей. А следователю я говорила правду и подписала. Я взяла у Андреевой ключи и передала Максу. Он у меня попросил. Я не знала, зачем нужны ему ключи.

И всю антипатию, которую питала к Наташе Таня, как ветром сдуло. Чуткое сердце ее отличало правду от лжи, внутренне она негодовала, слушая ложь, она жаждала правды, и вот эта девчонка, испуганная, загнанная в угол лгунья, нашла в себе мужество сказать правду. И только за одно это Таня прощала ей все ее грехи.

Таню, впервые присутствующую в суде, удивили выступления адвокатов, особенно защитника Полозова, вину которого он бездоказательно, голословно оспаривал. Мол, не доказано, что он имел ключи от квартиры Андреевой и, следовательно, не он подстроил взрыв. Адвокат Наташи характеризовал ее, как жертву ревности, и ее желание мстить сопернице и начальнику-вымогателю было вполне естественным и по-человечески оправданным. Что же касается ее отказа от прежних показаний, то объяснения ее вполне правдивы: девчонка была напугана следователем и в состоянии шока поставила свою подпись под протоколом допроса, не читая его и не думая о последствиях. Таким образом, он обвинял следователя в подлоге.

Но неожиданный возглас Наташи «хочу сказать правду!» и ее новые показания, подтвердившие данные на следствии, спутали карты адвокатов и свели на нет все их и до того неубедительные аргументы.

Таня внимательно наблюдала за Силиным. Его властный и вместе с тем спокойный голос решительно обрывал нелепую перепалку между прокурором и адвокатами, отметал или удовлетворял протесты сторон. Во всех его репликах чувствовалась беспристрастность, желание установить истину. Его выдержка, спокойная реакция на явную ложь и на увертки обвиняемых приятно радовали Таню. Она представляла, как трудно судье принять единственно правильное решение и не ошибиться: ведь речь идет о человеческих судьбах, о жизни и смерти. Она попыталась поставить себя на место судьи: как отнестись к показаниям подсудимых, к доводам прокурора и адвокатов, и в конце концов, кому верить?

Трезво и взвешенно думал и Силин. Еще до выступления прокурора он был убежден, что субъектом террористического акта был только Соколов, – Андреева тут оказалась случайно. И мелочная месть «ревнивцев» тут была пришита белыми нитками: руководитель «Пресс-банка» был связан с мафиозной группой, они что-то не поделили, он отказался им платить и собирался вместе с любовницей укатить за границу. Но мафия следила за ним, разгадала его намерения и упредила, исполнив свою угрозу. Он так же не сомневался, что Полозов не одиночка, что за ним стоит какая-то группа преступников, которых он не выдаст. Он стоит перед выбором: выдать соучастников, значит, подписать себе смертный приговор. Тут никаких сомнений – в живых его они не оставят. Остается единственное – молчать и рассчитывать на снисходительность суда. Тем более он знал, что к высшей мере наказания наши суды прибегают очень осторожно.

Силин не ожидал от Голопупенко ее внезапного прозрения, хотя и не видел в нем сверхъестественного поступка. Решившись на него, она едва ли понимала последствия. А они могут быть для нее трагическими: мафиози жестоки, мстительны и беспощадны. Он искренне пожалел ее и учтет это при вынесении приговора. В своем последнем слове Наташа сказала, что она раскаивается в своих действиях, она не думала, что передача ключей закончится такой страшной трагедией. Но всех присутствующих, исключая, пожалуй, Силина, удивило последнее слово Макса Полозова, который с дрожью в голосе сказал:

– У меня единственная просьба к суду: пощадить Наташу, не наказывать, она ни в чем не виновата.

Силин считал, что с этой просьбой Полозов обращается не к суду, а к своим соучастникам по криминальным деяниям. Именно их он просил пощадить Наташу.

Если с Голопупенко у Константина Харитоновича не было проблем или сомнений в отношении приговора – и тут он нашел полное понимание со стороны заседателей, то вопрос о наказании Полозова вызвал в нем колебания. Он вспомнил митинги и пикеты обманутых и ограбленных клиентов «Пресс-банка», требующих возврата своих сбережений и наказания жуликов-авантюристов во главе с Соколовым. Но Соколов наказан, наказан жестоко и незаконно. Наказали его такие же, как и он, уголовники, живущие не в ладах с законом, сводя личные счеты. Они нарушили закон, совершив тягчайшее преступление, лишив жизни двух человек, и должны понести наказание, соответствующее содеянному. Силин был немилосерден к убийцам. Преднамеренное лишение человека жизни он считал самым страшным преступлением, заслуживающим высшей меры наказания. И никаких компромиссов он не признавал, исключая особые обстоятельства, смягчающие вину преступника. Никаких таких обстоятельств в деле Полозова он не находил. Но вот женщина-заседатель заколебалась: ее размягчило последнее слово Полозова, разжалобило – пожалел девушку, значит, совесть еще не вся потеряна, остатки ее пробудились в смертный час. Силин попробовал развеять колебания заседателя: не к суду Полозов обращался с просьбой, а к своим «коллегам», которых просил не убивать женщину, оказавшую ему услугу. Всю вину он взял на себя, ну и пусть понесет заслуженную кару.

– Смягчающих вину обстоятельств нет, – убеждал Силин. – Убийцы должны помнить, что за загубленную жизнь они неминуемо заплатят собственной жизнью. Только так можно притормозить разгул тяжких преступлений.

Суд вынес приговор: Полозова – к высшей мере наказания, к расстрелу, Голопупенко – к трем годам лишения свободы – условно.

Таня с одобрением восприняла этот приговор. Она считала его беспристрастным и справедливым. «Вечером надо позвонить Константину и поделиться впечатлениями», – решила Таня.

2

Силин возвращался из суда на служебной машине. В памяти его четко отпечатался образ Полозова, он как-то двоился: в начале судебного заседания Силин видел надменного, самоуверенного громилу с хищным блеском в прищуренных глазах, которые как бы гипнотизировали судей. В процессе же судебного разбирательства надменность во взгляде подсудимого постепенно таяла, а после речи прокурора, потребовавшего высшей меры наказания, и совсем исчезла с его смуглого лица. Теперь в его глазах заметались трусливые огоньки растерянности и страха. Это был уже другой Полозов, похожий на крысу, попавшуюся в железную западню. Но раскаяния в нем не наблюдалось, и это убеждало Силина в том, что перед ним неисправимый, профессионально-матерый убийца, жестокий и опасный для окружающих. «Такие не должны жить. Их надо не просто изолировать, а истреблять, как бешеных волков», – размышлял Константин Харитонович. Он знал, что приговор этот не обязательно будет приведен в исполнение: пойдет кассация в Верховный Суд, который может смягчить приговор – заменить «вышку» на пятнадцать лет строгой изоляции, а там, глядишь, лет через пять каким-то неведомым образом Полозов окажется на свободе.

Силин попросил водителя высадить его у булочной, недалеко от дома: надо было купить хлеба и ванильных сухарей, любимых им и Олей. Сделав необходимые покупки, с улицы через арку большого дома он вышел во двор, где всегда стояло несколько автомашин. Напротив своего подъезда привычным взглядом охватил вишневого цвета «москвича», в салоне которого сидели двое мужчин – оба в темных очках. При его появлении мотор «москвича» заворчал, а из машины глухо прозвучали три выстрела, и «москвич», как спугнутая птица, рванул с места и, стремительно выскочив на улицу Королева, помчался в сторону проспекта Мира.

Силин почувствовал толчок в спину и боль в левом предплечье. Он сразу понял, в чем дело, и не мешкая шагнул в подъезд к лифту. Оля была дома и, как только он ступил через порог, весело прощебетала:

– Тебе сейчас звонила Татьяна Васильевна.

Бледный, взволнованный, он молча передал дочери портфель с продуктами и быстро снял с себя пиджак. И тут Оля увидела кровавое пятно на рубашке и ужаснулась:

– Что с тобой, папа?

– Ничего страшного: в меня сейчас стреляли, но слава Богу, кажется, спас бронежилет.

Силин быстро снял бронежилет, на матерчатой обшивке которого сразу же увидел две пулевые дырочки и нащупал две застрявшие между броней и обшивкой пули.

– Вызови, пожалуйста, «скорую», – распорядился Силин и снял рубашку. Третья пуля попала в незащищенное жилетом место, прошла навылет в предплечье, не задев кости, поэтому острой боли Константин Харитонович не ощущал, но крови было много. До приезда «скорой» Оля перевязала рану, да так искусно, что приехавший врач похвалил ее. Силина увезли в институт имени Склифосовского. Уезжая, Константин Харитонович наказал дочери, кому позвонить и сообщить о случившемся, и под конец сказал:

– Если будешь разговаривать с Татьяной Васильевной, объясни ей, что ранение легкое, и я думаю на днях буду уже дома. Навещать меня не надо. Если будет возможность, я позвоню. Добро? Будь умницей, не придавай значения, не принимай все близко к сердцу, но и не теряй бдительности.

Проводив отца, по его просьбе Оля тотчас же позвонила в милицию, а потом Тане. Та была чрезвычайно встревожена и сказала, что она сейчас же придет в дом Силиных, чтоб подробно расспросить о случившемся. Получилось так, что и милиция и Таня прибыли одновременно, и Таня оказалась кстати. Она поведала сотрудникам милиции, что присутствовала на только что закончившемся судебном процессе, который вел Силин, о вынесенном преступнику смертном приговоре. Эту существенную деталь сотрудники милиции приняли к сведению, и по факту покушения на жизнь судьи было возбуждено уголовное дело. Сотрудники милиции тщательно осмотрели бронежилет, пули, окровавленную рубашку, и все это сложили в свою машину, однако уезжать не спешили: надо было опросить соседей, может, кто видел стрелявших или слышал выстрелы. Таких не оказалось. Но тут из соседнего подъезда вышел сухонький старичок с посошком и с клочком бумажки в руке и направился к милицейской машине, уже собравшейся отъезжать. Протягивая бумажку капитану милиции, хриплым голосом сказал:

– Вот возьмите, может, вам пригодится.

– Что это? – не понял капитан.

– Номерок машины. Записал на всякий случай. Она, значит, долго тут стояла. Наверно, с час. Я из аптеки домой возвращался. Ну, тут аптека на углу, на Цандера. За лекарством ходил. Смотрю, стоит напротив того подъезда красный «москвичонок», незнакомый, чужой. Своих-то я знаю. А внутри двое мужиков, и оба в темных очках. Я и подумал: солнца нет, а они в темных очках. Сидят и молчат. Думаю, приятеля ждут. Поднялся я к себе, чай поставил, окно открыл. Смотрю – всё стоит. И те двое в очках не вылазят. Попил чайку, посмотрел в окно – стоит на месте. Туг у меня подозрение: зачем темные очки? Сами знаете, время какое – бандитское время. Я возьми да и запиши номерок, на всякий пожарный…

Капитан поблагодарил старика, записал его фамилию и номер квартиры: это была важная ниточка для милиции, за нее с энтузиазмом и надеждой сразу же ухватились. Но ниточка оказалась непрочной, на другой же день и оборвалась. Владельца машины установили в тот же вечер. Но оказалось, что машину его угнали два дня тому назад, и она уже числилась в розыске. Вскоре и ее обнаружили, припаркованную к дому в Банном переулке, целой и невредимой. Похоже, преступники воспользовались ею для разовой операции и, заметая следы, решили бросить ее.

Побывал следователь и в больничной палате, расспросил о подробностях происшествия потерпевшего. Силин не питал особых иллюзий и не надеялся на быстрый успех в поиске террористов, но подсказал следователю, чтобы он связался со своим коллегой Фадеевым, который вел дело Полозова и Голопупенко, и попытался там поискать следы преступников. Лежа на больничной койке, он хладнокровно анализировал происшествие. Для него оно не было неожиданным. Он внушил себе неприятную мысль, что рано или поздно нечто подобное должно случиться: идет самая настоящая война с мафией, оккупировавшей страну, а на войне, как известно, стреляют, и он, как и тысячи солдат правоохранительных органов, находится на самом переднем крае этой войны, притом враги превосходят его в техническом оснащении – у них всевозможные виды современного оружия, рации, автомашины, бешеные деньги для подкупа влиятельных особ и хорошо поставленная служба информации. А у него на вооружении всего лишь бронежилет. Сегодня он спас его, возможно, по чистой случайности: преступники, очевидно, нервничали, потому, боясь промахнуться, стреляли не в голову, а в спину. А могли… Невольный холодок пробежал по сердцу. Его поражала оперативность преступников, их дерзкая наглость: небось, преднамеренно решили не откладывать акта мести за своего приятеля, а совершить возмездие в день вынесения приговора. Мол, вынесенный приговор еще неизвестно, будет ли приведен в исполнение, а мы свой приговор исполняем немедленно. Как урок и предупреждение для тебе подобных, для твоих коллег. Демонстрировали свою силу и власть. Он подумал: будет ли повторная попытка? В ближайшее время едва ли. А там – посмотрим, отступать он не намерен, как впрочем, и паниковать или изменять своим принципам быть беспощадным к рецидивистам. Однако постоянную тревогу и беспокойство вызывали в нем думы о безопасности дочери. Эти кровожадные, нравственно деградированные гады нередко наносят удары по своим жертвам через похищение и угрозы убийства их детей. А это самая чувствительная, самая страшная, самая болезненная пытка.

Силин думал о Тане: как она отнесется к случившемуся с ним, испугается? А он так надеялся связать свою судьбу с ней. Она уже побывала под прицелом мафии: выстрел по их машине, убийство Соколова, и вот теперь это… Он пожалел, что просил Олю не навещать его, ему вдруг захотелось видеть их обеих. Но главное – Таню. Очень хотелось. Наверно, его сильное желание биотоками передалось им: на другой день под вечер они заявились обе, не сговариваясь, но почти одновременно – сначала пришла Оля, а через полчаса прямо с работы – Таня. Оля рассказала отцу о старике-соседе, который записал номер машины.

– Их найдут, папа, обязательно найдут, – возбужденно убеждала Оля и продолжала: – А ты знаешь, как вел себя Амур? Это удивительно. Минут за десять до твоего появления в квартире он неожиданно вскочил на ноги, настороженно прислушался, глядя на дверь, потом заскулил, стал царапать дверь лапой, требовать, чтоб его выпустили. И наконец, начал громко, тревожно лаять. Понимаешь? Такого раньше за ним не водилось. Он никогда в квартире не лаял. Он предчувствовал опасность для тебя, он хотел предупредить, уберечь. Да, папа? Ты как думаешь?

– Возможно. У многих животных хорошо развито предчувствие.

– Амур скучает по тебе, нервничает.

– Передай ему, что я скоро вернусь; через неделю обещают выписать. А мне так хочется скорей выбраться отсюда. – Он посмотрел на Таню такими откровенно влюбленными, тающими глазами, что она почувствовала себя неловко перед Олей. Он это понял и прибавил, отведя взгляд на дочь: – Перевязки меня здесь задерживают.

– Эти процедуры мы могли бы и дома организовать, – сказала Таня, вопросительно посмотрев на Олю. И та с энтузиазмом отозвалась:

– Конечно. Под вашим руководством. Согласен, папа? Мы с Татьяной Васильевной…

«Как это мило, замечательно», – думал Силин, а вслух сказал:

– Да когда ж Татьяне Васильевне. Она при деле.

– Я врач, Константин Харитонович. Моя обязанность, долг, если хотите, исцелять больных и раненых. А свободного времени у меня достаточно.

– Перевязки делают обычно сестры, а не врач, – очень мягко, ласково заметил он.

– Сестры под руководством врачей, – бойко возразила Оля. – Я буду сестрой, а Татьяна Васильевна врач.

– Вот и договорились. И никаких проблем, – решила Таня. Ей многое хотелось сказать Константину Харитоновичу – и о своих впечатлениях от суда, и о нем самом, и о своих чувствах к нему в связи с покушением, но это разговор не для постороннего уха. Излить свою душу она могла только наедине с ним.

– И никаких проблем, – как бы размышляя повторил Силин Танины слова. – Есть только одна проблема – вот эта егоза. – Кивок в сторону Оли. – Ее беспечность. – Он хотел сказать «безопасность», но решил смягчить. – Бдительность, осторожность всегда надо иметь при себе.

– А я имею. Вот, пожалуйста, – откликнулась Оля и мгновенно выхватила из сумочки баллончик со слезоточивым газом.

– Не очень внушительно, но на худой конец… – проговорил Силин. – На безрыбье и рак – рыба. Впрочем, это устарело: раков сейчас днем с огнем не сыщешь. Ну, а вы, Татьяна Васильевна, чем вооружены?

– Вообще-то таким же «раком». Хотя у меня более надежный – нервнопаралитический.

– Да не беспокойся ты, папа: я и бдительна, и осторожна, и вооружена. Разве что бронежилета не хватает, – расхвасталась Оля.

В палату вошла санитарка, пригласила на ужин. Силин занимал одноместную крохотную палату, где при двух посетителях уже было тесно.

– Вам, наверно, скучно одному? – спросила Таня. В ее вопросе ему чудился желанный подтекст, он не сразу ответил. Наконец сказал:

– Скука – понятие не однозначное. Ее иногда путают с одиночеством, но это разные понятия. Скука от безделья – это одно, тоска по другу – совсем другое. Вот только жаль, что вы не догадались принести мне книг. – Последней фразой он преднамеренно замял вопрос Тани.

– Я думаю, это дело поправимое, – сказала Таня.

– Я завтра принесу, – поспешила Оля. – Скажи, что тебе принести?

– Прежде всего газеты: «Советскую Россию», «Правду», «Завтра», «Литературную Россию». И еще прихвати роман Петра Проскурина «Отречение».

– А ты разве его не прочитал?

– Только начал.

Таня и Оля возвращались домой вместе в девятом троллейбусе. Оля была возбуждена, она говорила, не закрывая рта, рассказывала, как волновался Амур во время покушения на Силина.

– Может, он выстрелы услышал? – предположила Таня.

– Нет, нет, выстрелов никто в доме не слышал. Он чувствовал.

Открытым доверчивым взглядом она глядела на Таню, и Таня поняла, что эта девочка в ней нуждается.

3

Всего шесть дней пролежал Силин в больнице: рана его хорошо заживала, сказывался могучий, не расположенный к всевозможным хворям организм. Перевязку решили делать на дому. Раза два Таня после работы в поликлинике, не заходя домой, шла на квартиру Константина Харитоновича, и они вместе с Олей делали эту не столь мудреную процедуру. Во время этих посещений между ними происходили «нейтральные» разговоры, далеко не те, о чем хотелось бы им поговорить наедине. Присутствие Оли стесняло обоих. И однажды Силин сказал:

– Я очень признателен вам Татьяна Васильевна, за хлопоты, но мне как-то неловко утруждать вас, отрывать от дома.

– Моя помощь вас тяготит, вы это хотите сказать? – со своей неизменной дружеской улыбкой сказала Таня, сверкая насмешливо глазами.

– Вовсе нет. Но у меня родилась идея: а не лучше ли мне самому ходить к вам домой на перевязку. Вы простите мою дерзость, но мне кажется, такой вариант будет удобным для нас обоих. Как вы считаете?

Идея Тане пришлась по душе, и Силин в сопровождении Амура в приподнятом настроении шел в конце рабочего дня с улицы Королева на Первую Останкинскую. На квартире Тани в полном одиночестве они наслаждались интимными разговорами. Силин рассказывал много увлекательного из своей судебной практики. Таня слушала его с жадным интересом, ибо речь шла о судьбах людских. Когда пришло время снимать бинты, Силин пришел с бутылкой шампанского и с тортом: надо же было отметить его выздоровление и отблагодарить доктора за внимание и помощь. Был субботний день, и Константин Харитонович, на этот раз без Амура, пришел в полдень. Таня приготовила холодную закуску и пожарила импортные рыбные палочки. Силин, разлив по фужерам шампанское, произнес благодарственное слово по адресу милого, душевного, доброго доктора, который своей нежной теплотой способствовал быстрому заживлению раны. Между прочим он сообщил, что московским сыщикам удалось напасть на след покушавшихся, установить их имена – это были, как и предполагалось, сообщники Полозова по рэкету – матерые рецидивисты. К сожалению, задержать их не удалось, очевидно, «залегли на дно» или перебрались в ближнее, а, может, и дальнее зарубежье. Был объявлен розыск, на успех которого Силин не надеялся, но рассчитывал, что его теперь оставят в покое.

Когда снова были наполнены фужеры, Таня, устремив на Силина теплый душевный взгляд, сказала:

– Дорогой Константин Харитонович, я пью это игристое вино за вашу мечту, за ее осуществление. Я восхищена вашим мужеством, честностью и патриотизмом.

– Спасибо, Татьяна Васильевна. Но мне с трудом верится, что ваше пожелание когда-нибудь сбудется.

– Почему же? Любопытно, что за несбыточная мечта? Или это тайна? Не хотите ее открыть?

Силин в смущении закрыл глаза. Потом поднял на нее как бы виноватый взгляд, решился:

– Открою. Вам открою. Только прошу вас, не судите меня строго. – Он волновался, и это волнение, эти смущенные глаза, и весь облик его совсем не напоминали строгого и сильного судью, облаченного в черную мантию и восседающего на «троне» в зале суда. Дрогнувшим голосом он проговорил, не глядя на Таню: – Моя заветная мечта, милейшая Татьяна Васильевна, на веки вечные связать свою жизнь с вашей.

Она не ожидала такого ответа, хотя в мыслях в последние дни и в бессонные ночи иногда тайком думала об этом. Лицо ее вспыхнуло, густые длинные ресницы смущенно затрепетали. Она растерянно молчала, и ее молчание приводило его в уныние. Наконец она спросила очень дружелюбно и тепло:

– А вы уверены… в выборе? Мы так мало знакомы. Вы уверены, что я могу вам принести счастье, которого вы заслуживаете? Не скрою, вы мне нравитесь, даже больше, – призналась она очень спокойно. Таня ждала такого объяснения, она видела, что он неравнодушен к ней и, пожалуй, по-настоящему влюблен.

– А я вас люблю, как никого в жизни не любил, – глухо, проникновенно прошептал он. – Вы моя единственная мечта и надежда. У нас много общего во взглядах, вкусах…

– Вы хотите сказать «родство душ»?

– Именно это, – с жаром подтвердил Силин.

– Для полного счастья, пожалуй, маловато.

– А что по-вашему, Татьяна Васильевна, нужно для полного счастья?

– Зовите меня просто Таней.

– Хорошо, очень рад. Ну тогда и вы меня без Харитоновича.

– Не сразу, постепенно привыкну.

– Вы не ответили на мой вопрос, – напомнил он, сдерживая волнение. Она это видела и думала: «Боже мой, такой сильный, основательный, на вид даже суровый, он дрожит, как влюбленный юноша».

– Для полного счастья нужно не так уж много: любить и быть любимой, – ответила она, сверкнув горящими глазами, и продолжала: – Все остальное – достаток, тряпки, дачи, машины – они вторичны и без взаимной любви ничего не стоят. Поверьте, я убедилась в этом на собственном опыте.

Силин слушал ее с замиранием сердца и пытался в ее словах найти ответ на волнующий его главный вопрос: а любит ли она его? Спросить напрямую не решался, однако помнил ее слова: «Вы мне нравитесь, даже больше». Что означает это «больше»? Во всяком случае, оно обнадеживало.

Телефонный звонок прервал их такую важную, волнующую беседу. Звонил Василий Иванович.

– Здравствуй, Танюша. Ты дома? А я из автомата, от ВДНХ. На митинге был. Хочу к тебе подойти. Иду. Тебе ничего не надо из продуктов? По пути могу захватить.

Холодильник у Тани был полон.

– Сейчас придет отец. Он с митинга. Расскажет. Он у меня активно политизирован, ни одного патриотического митинга не пропускает, – пояснила Таня. – Думаю, вы найдете с ним общий язык. Правда, он резковат, придерживается крайних взглядов и неисправимый сталинист. Заочно он вас знает: я ему рассказывала. – Таня давно хотела познакомить Силина с отцом и теперь была рада случаю. Она говорила ему и о суде, и о ранении Силина.

– Ничего, поладим, – сказал Силин и подумал, как Василий Иванович посмотрит на их отношения с Таней: обычно родители в этом деле придирчивы и ревнивы.

Таня поставила прибор для отца и водку: шампанским Василий Иванович пренебрегал.

Прошло не больше десяти минут, как появился собственной персоной отставной полковник милиции. Он был слегка возбужден то ли от митинга, то ли от быстрой десятиминутной ходьбы.

– Папа, у меня гость, – предупредила его еще в прихожей Таня, а когда Василий Иванович вошел в гостиную, представила: – Знакомьтесь – Константин Харитонович Силин, мой большой друг, судья и, можно сказать, именинник: мы сегодня сняли повязку с его раны. И вот по этому поводу решили… – Она не закончила фразу, улыбнулась.

И Силин и полковник обратили внимание на ее слова: не просто «друг», а «большой друг».

– По рассказам Тани я вас именно таким и представлял, – сказал полковник весело и приподнято. – Значит, рана залечена и вы снова в строю.

– Выходит, так.

Василий Иванович налил себе полную рюмку водки и, не садясь за стол, стоя произнес:

– За ваше исцеление, за знакомство! – Он отпил половину, поставил рюмку на стол, торопливо прожевал кусочек ветчины и продолжал: – Я сейчас был на митинге. Сегодня целых три митинга: профсоюзы собрали беспартийных, коммунистов – Зюганов и «Трудовая Москва» Анпилова. Это все на одной площади, но с разными трибунами и с разными лозунгами. А на Лубянке митинговали демократические отбросы, или «выбросы», как они себя называют, разные «мемориалы». Одним словом, произраильско-проамериканская шваль, типа Новодворской. Кстати, народишку у них не густо, как впрочем и у профсоюзов. Они же, наши профсоюзы, всегда были лакеями при властях. Так и сохранили за собой эту должность. И вот это меня удивляет и возмущает: народ нищенствует, заводы закрываются, безработица, а они, видите ли, вне политики, как бараны идут за своими продажными лидерами. – Он говорил приподнято, возбужденно, ему хотелось излить свою душу тому, кто его понимал, хотя он мог и поспорить. Он взял бутылку шампанского, налил в фужер Силину, плеснул немного Тане, чокнулся – за Россию, за Советский Союз. – Силин одобрительно кивнул и сделал два глотка, а Василий Иванович, захватив инициативу, продолжил: – Самая мощная демонстрация была у коммунистов и по численности, и по содержанию.

– Это у кого же: у Анпилова или Зюганова? – уточнил Силин, хотя и догадывался, кого имеет в виду полковник.

– Да какой из Анпилова коммунист? – презрительно поморщился Василий Иванович. – Амбициозный мальчишка. Называется «Трудовая Россия» и «Трудовая Москва», а в рядах его одни старушенции да предпенсионные домохозяйки. Рабочих-то нет. И молодежи нет. Лозунги правильные, портреты Ленина и Сталина, красные знамена – это хорошо, я «за». Но зачем же отстраняться от коммунистов, от Зюганова? Это же общее дело, общие цели. Вы не согласны? – уставился на молчавшего Силина.

– Конечно же, достойна сожаления разобщенность коммунистов, – проговорил Силин. – Все хотят быть лидерами, а данных для лидерства нет, у того же Анпилова.

– А у Зюганова? Его же называют оппортунистом, – заметил Василий Иванович, – соглашателем.

– Думаю, что это заблуждение. Он реалист, действия его достаточно взвешены. Он – лидер без всяких «но». Я так считаю. Теоретически подготовленный, твердый, решительный, но без экстремизма.

– А на президента он потянул бы? – спросил Василий Иванович. Таня внимательно слушала, но пока молчала.

– Вполне.

– А мне кажется, отличный президент получился бы из Зорькина. Умный, спокойный, честный. Как он вел себя будучи председателем Конституционного суда – объективно, смело, по справедливости.

– А я думаю, – нарушила молчание Таня, – что лучшим президентом был бы Николай Иванович Рыжков. Я за него голосовала. И если б его тогда избрали, сегодня не было той трагедии, в которую попала Россия по воле демократов.

– Николай Иванович человек честный, порядочный, компетентный. Но у него есть одна серьезная слабость – приязнь к сионизму, – сказал Силин. – Он никогда не понимал и не поймет, что самый страшный враг России – это мировой сионизм и его «пятая колонна» внутри страны. Они, сионисты, разрушили Союз, уничтожили Советскую власть и установили в России сионистскую диктатуру. Посмотрите, кто сегодня правит Россией? Чубайсы, Лившицы, Козыревы, Гайдары, Наины, Черномырдины и целая свора американо-израильских советников и консультантов. Кто завладел народным имуществом, кто возглавляет банки, концерны? Все они же. Я убежден: сионизм – это раковая опухоль, и ее метастазы поражают прежде всего молодой организм, то есть молодежь. Таким образом уничтожается будущее нации. Наша молодежь беззащитна перед этой смертоносной заразой, для нее не существует проблемы сионизма, она ее не понимает. И в этом весь ужас положения.

– Да, я с вами согласен, – сказал Василий Иванович. – Но причем тут Черномырдин?

– А притом, что в беседе с израильским премьером он, Черномырдин, торжественно заявил, что его правительство уже подготовило программу борьбы с антисемитизмом, наподобие бухаринской. В стране нет антисемитизма, есть разнузданная русофобия. Но под флагом борьбы с антисемитизмом господин Черномырдин намерен чинить жесткую расправу с патриотами, с теми, кого сионисты называют «красно-коричневыми», фашистами.

– С больной головы на здоровую, – энергично встрял Василий Иванович. – Фашисты они, сионисты. У них одна идеология – расовое превосходство, право владеть миром. Вот этот их «Мемориал», что это такое, объясните? – Вопрос был адресован Силину.

– «Мемориал» – это еврейское сооружение в память их сородичей, палачей русского народа, которых Сталин разгромил и покарал в тридцатые годы. Это сборище внуков и правнуков троцкистов.

– Вы мне, Константин Харитонович, открываете глаза, – проговорил полковник и, наполнив свою рюмку, пояснил: – Это последняя, моя норма. За Россию, за Советскую власть и Союз. – На этот раз он выпил залпом. Слегка закусив, продолжал: – Я о Черномырдине. Вот он какой, Виктор Степанович. То-то ему кричал нижегородский губернатор: «Давите их», то есть депутатов, патриотов. Видно, рыло в пуху. Помните, как он растерялся, когда в Думе его спросили, сколько имеет акций Нефтегазпрома? Не ответил, постеснялся. Видно, сумма не миллиардами исчисляется. Мм-да… – И вдруг вопрос: – А вы не знаете, кто такой Петр Романов?

– Вы, конечно, имеете в виду не царя Петра Великого, а директора комбината?

– Естественно, не царя. Хотя его кандидатура в президенты России тоже называлась. От коммунистов.

– Я читал его книгу, – ответил Силин. – Чувствуется незаурядный ум и твердый характер, практик-профессионал и патриот. Вот вам и еще один лидер. Но, боюсь, что и его просионистское телевидение и пресса постараются вывалять в дерьме, как это в свое время делали с Рыжковым. А избиратель-обыватель своих мозгов не имеет.

– Что будете, чай или кофе? – прервала их диалог Таня. Ей было приятно слушать разговор единомышленников. Оба согласились на чай, и она ушла на кухню.

Какое-то время уныло молчали. Наконец Василий Иванович спросил:

– Скажите, Константин Харитонович, что же дальше… с Россией? Или уже покончено?

– Не совсем. Чубайс, конечно, со своей дьявольской приватизацией разорил экономику на долгие времена. Грачев разорил армию. Все это по плану Вашингтона и Тель-Авива. Но им пока что не удалось осуществить свою главную и последнюю цель – лишить нас ядерного потенциала. Потому и хотят отделить от министерства Генштаб, а министром поставить гражданского человека и обязательно своего, вроде Кокошина, чтоб легче было захватить или нейтрализовать ядерное оружие. Вот когда они достигнут этой цели, с Россией и вообще с русскими будет покончено и, возможно, навсегда.

– Вы говорите страшные вещи. Этого не произойдет. Не могу поверить, – взволнованно сказал Василий Иванович.

– Будем надеяться, что не произойдет.

Таня принесла чай, весело спросила:

– Ну как, все стратегические проблемы решили?

– Всего лишь обсудили, – ответил Силин.

Было уже поздно, и Таня предложила отцу остаться у нее заночевать. Он согласился. Прощаясь с Силиным в прихожей, Таня вполголоса сказала:

– Звоните, заходите. Не теряйте надежды и верьте в свою мечту: мне она нравится.

Она подтянулась на носках и поцеловала его в щеку. А он растроганно произнес:

– Спасибо, дорогая Танечка, – впервые назвав ее по имени, и добавил: – У вас прекрасный отец.

Когда отец и дочь остались одни, Таня спросила:

– Ну, как тебе мой гость? – Ей очень хотелось знать мнение отца, которому она всегда доверяла.

– Твой большой друг? – шутливо напомнил ее слова Василий Иванович. – Первое впечатление положительное. Мужик твердый, капитальный, со светлой головой. А в остальном, как говорится, надо пуд соли съесть. А У тебя что, на него серьезные виды?

– У него на меня… Он сегодня сделал мне предложение.

– И ты что ответила?

– Пока решила повременить, разобраться.

– Это верно, с таким делом спешить не следует. Хотя и тянуть волынку тоже ни к чему. Как я успел заметить, он тебя обожает. А как ты? Ты его любишь?

– Мне он нравится. На фоне современных мужиков он – заметная личность во всех отношениях.

– Даже «во всех»? Тогда, я думаю, дело идет к положительной развязке. – Василий Иванович легко вздохнул и, как бы размышляя вслух, продолжал: – Коль он сумел растопить твой душевный лед, значит у него доброе горячее сердце. Тебе уже не двадцать, а годы ой как быстро летят, как в той песне: «а годы летят, наши годы как птицы летят, и некогда нам оглянуться назад». А может, и не надо оглядываться. Решай. Тебе решать – тебе жить.

4

Знакомый адвокат предложил Силину два билета в Большой театр на сольный концерт обладателя великолепного баса Владимира Маторина. Сам адвокат по какой-то причине не смог пойти, и чтоб не пропадали билеты, решил услужить Константину Харитоновичу. Тот с благодарностью принял подарок – все-таки Большой театр, тем более концерт состоится в Бетховенском зале, в котором Силин никогда не был. Лишь однажды по телевидению он видел, как в Бетховенском зале Большого театра Ельцин собирал своих лакеев под маркой творческой интеллигенции, демократическую шваль, большинство из которых составляли представители «богоизбранного народа». Концерт приходился на субботу, и Таня с радостью согласилась пойти в театр.

Был холодный осенний день, дул колючий, жесткий ветер. На девятом троллейбусе они доехали до конечной остановки – Детского мира, а там пешочком минут за семь добрались до Театральной площади. Небольшой, но уютный зал, вмещающий в себя три сотни зрителей, был заполнен до предела. Так как места в билетах не были указаны, Таня и Силин сели в третьем ряду, причем Константин Харитонович расположился у самой сцены, обтянутой вишневого цвета шелком, чтобы своей могучей фигурой не заслонять сцену от позади сидящих. Зрители, в основном люди среднего возраста, но были и пожилые и совсем немного молодежи. И все почтенные, даже добродушные, видно, искренние любители искусства и поклонники талантливого певца, звезды, так внезапно засверкавшей на вокальном небосклоне. Ни Силин, ни Таня до того ничего не знали об этом артисте, даже имени его не слышали – В. Маторин. Кто такой, откуда? В программе – арии из опер. В основном, Мусоргский.

Силин давно не был в театрах вообще, а в Большом тем более, потому что попасть туда было не так просто. Таня, одетая в свое новое, нарядное платье, которое впервые надела в тот злопамятный вечер-банкет, когда обстреляли их машину, немножечко стеснялась своего богатого наряда. По скромным манерам и некричащим нарядам она догадывалась, что среди зрителей тут нет «новых русских»: классику, особенно отечественную они не приемлют. Силин шел на этот концерт с превеликой охотой и радостью, потому что с ним была любимая женщина, которую он теперь уже называл просто по имени: Таня, Танечка, Танюша.

И вот вышел на сцену уверенной быстрой походкой богатырского телосложения человек с черной бородой и усами, с густыми, тщательно зачесанными, со стальным отливом черными волосами, полнолицый, с тихой, приветливой улыбкой добрых глаз. Взгляд Тани сосредоточен на нем: своей богатырской фигурой, скромной, доверчивой улыбкой и открытым взглядом он напоминал ей рядом сидящего Силина. Она не обратила внимания на концертмейстера, просто не заметила хрупкую, очаровательную, уже не молодую, но еще и не пожилую женщину, одетую скромно: черное платье с белым воротничком, потому что Таня не спускала глаз с певца. А Силин заметил концертмейстера и невольно сравнил ее с Таней, найдя между ними разительное сходство.

Зал напряженно притих. И вот прозвучали первые аккорды рояля, вспугнувшие настороженную тишину, их подхватил могучий многокрасочный голос певца, стремительно, как водопад, хлынувший в зал, и дивное творение двух русских гениев – Пушкина и Мусоргского – арии из оперы «Борис Годунов» – колдовской силой пленили зрителей, врываясь в души, поднимали ответный ураган чувств. Гибкий, как ветер, то плавно журчащий ручьем, то вдруг взметенный вздыбленной волной, голос захватывал одновременно и сердце, и разум, и безраздельно овладел ими. И уже не Владимир Маторин, а Борис Годунов изливал свою черную преступную душу:

Тяжела десница грозной судьбы, Ужасен приговор души преступной. Окрест лишь тьма и мрак непроглядный…

Таня трепетно прижалась к Силину, словно желая передать ему свои мысли и чувства, слиться воедино. «О ком, о чьей преступной душе, сотворившей тьму и мрак непроглядный вещает певец?»

И в ответ на ее мысли, как тяжкий стон, вырываются и захлестывают крутым накатом вещие слова могучего таланта:

Глад и мор, и трус, и разоренье. Словно дикий зверь рыщет люд зачумленный. Голодная, бедная стонет Русь…

Силин прикоснулся своей ладонью к Таниной руке, нежно погладил ее, взволнованно прошептал: «Это о нашем времени». А громоподобный голос артиста, сверкающий множеством оттенков и граней, изливал слушателям – далеким потомкам той давней смуты, современникам новой, более страшной трагедии России, покаянную исповедь окаянного царя Бориса:

И лютым горем, ниспосланным Богом За всякий мой грех в испытании, Виной всех зол меня нарекают, Клянут на площадях имя Бориса.

И ком вселенской боли и скорби, как вулкан, как чугунные ядра мортиры, извергаются из богатырской груди певца и разрываются в зале гулом рукоплесканий и возгласами восторга. Светлая улыбка озарила вспотевшее лицо Маторина, он сделал благодарственный поклон публике и восторженным жестом указал на скромно стоящего у рояля концертмейстера, – как потом узнали Таня и Силин, свою супругу Светлану Орлову, – подошел к ней, бережно взял ее тонкую руку и нежно поцеловал. Таня с восхищением, очарованием и доброй завистью подумала: «Сколько любви и ласки в этом трогательном благородном жесте», и еще плотней прижалась к Силину, всем существом своим ощущая его волнение и душевный порыв. А взволнованный Силин мысленно повторял: «Клянут на площадях имя Бориса, только уже не Годунова, а Ельцина, клянут и в домах, и в поездах, и на фермах, в студенческих аудиториях. Проклятие кошмарным пологом висит над всей Россией. Не клянут лишь в православных храмах по причине особой симпатии патриарха к Борису Кровавому». Пожилая женщина, сидящая впереди них во втором ряду, с горькой печалью произнесла вслух только что прозвучавшие со сцены слова: «Голодная, бедная стонет Русь».

А Маторин все пел, арию за арией, его необыкновенной красоты голос восхищал и очаровывал. Он подчинил, покорил слушателей и был для них владыкой и царем, и зал раз за разом взрывался овацией восторга, и опять влюбленный и нежный супруг губами касался изящной руки Светланы Орловой.

Взволнованные Силин и Таня вышли на Театральную площадь. Ветер приутих, но подмораживало.

– Этот концерт вселил в меня если не оптимизм, то надежду. Жива еще Россия, у которой есть такие таланты, как Владимир Маторин. Их, наверно, много таких, только путь к массовому зрителю, к народу для них закрыт. На телеэкранах бесятся бездарные шулеры.

– И зарабатывают по миллиону в день, – добавил Силин. – А подлинные таланты нищенствуют. Искусство, духовность рынку не нужны.

Домой вернулись поздно, довольные и счастливые. Таня пригласила Силина «попить чайку». Он с радостью согласился. Театр их сблизил, именно там она совсем не преднамеренно обратилась к нему на «ты»; получилось это как-то естественно, само собой. Дома, проводив его в гостиную, она сказала:

– Снимай пиджак, располагайся, – и подала ему вчерашнюю «Советскую Россию», а сама удалилась в спальню. Через пять минут вышла в изящном голубом халате, подпоясанном по талии. Он вскинул на нее удивленный и вместе с тем очарованный взгляд. Грациозная, свежая, румяная, она была прекрасна. Словно отвечая на его немой вопрос, решительно объявила, пытаясь скрыть волнение:

– Сегодня ты заночуешь у меня. Позвони Оле, предупреди. Она поймет и не обидится.

«Кажется, наступил тот час, которого я так долго и с мальчишеским нетерпением ждал», – с трепетом и восторгом подумал Силин. А она продолжала с загадочной улыбкой:

– Сегодня мы будем пить только чай, и ни капли спиртного. Ни-ни. Мы должны быть свежие, как огурчики. Это говорит тебе врач.

Он догадывался, о чем идет речь, и все еще не верил: это так неожиданно. У него пропал аппетит, и на ее предложение «сейчас будем ужинать» ответил:

– Мне не хочется. Только чай.

– Представь себе – и я не хочу. Будет чай с сыром и маслом. Хорошо?

Он ласково кивнул. Душа его пела. Он любовался ее голосом, открытым, без жеманства, ее доброй, чуть-чуть озорной улыбкой, каскадом шелковистых волос, падающих на узкие плечи, и все еще не верил, что мечта его уже подошла к порогу и стучится в дверь. Он боялся спугнуть ее непродуманным словом или жестом. Он отложил в сторону газету, снял пиджак, повесил его на спинку стула, растянул галстук. А она все с той же деловитой легкостью достала вешалку и упрятала его пиджак вместе с галстуком в гардероб.

– Тебе понравилась его жена? – вдруг спросила Таня, имея в виду Светлану Орлову.

– У вас есть что-то общее. Во внешности.

– А какие трогательные отношения. Мечта, – с умилением сказала она, разливая чай.

– Ты права, – согласился Силин. – Любовь – это самое святое, самое сильное и неистребимое, чем природа одарила человека. И в то же время самое хрупкое, беззащитное и ранимое. – И вдруг перевел разговор на то, что его тревожило в эти последние дни и недели: – Если я правильно понял тебя, ты приняла решение?

– Ты правильно понял, – подтвердила она, не сводя с него взгляда, полного обожания.

– А тебя не смущает моя небезопасная служба? Угрожали, стреляли и еще будут.

– Нисколько. Я же обстрелянная, в меня тоже стреляли. Меня заботит другое… – Она задумчиво замолчала, он настороженно ждал. – Проблема спальни. Говорят, это чуть ли не решающая проблема семейной жизни – сексуальная несовместимость.

– Откуда такая чушь? – решительно отверг Силин.

– Не знаю: у меня нет опыта. Из мужчин я знала только мужа и никогда и в мыслях не было желания изменить ему. А он мной пренебрегал. Клялся в любви и бегал к другим. Почему, что за причина? Может, я сама в этом виновата? Может, я сексуально невоспитана? Оказывается, одного родства душ недостаточно, нужна совместимость полов. Вот это нам предстоит с тобой выяснить. – Наливая еще чай, она сделала попытку скрыть свое смущение и продолжала: – Мы уже не молоды, и будем называть вещи своими именами: да, нам предстоит экзамен. Серьезный. Я люблю тебя. Наверно, полюбила с нашей первой встречи, но только сегодня там, в театре, по-настоящему поняла, как я глубоко люблю тебя. Только не умею и не хочу выплескивать свою любовь наружу.

Силин молча и с волнением слушал ее монолог, затем нежно взял ее руку и приник к ней губами. Горячая струя благости волнующим ручейком побежала по ее руке и расплескалась по всему телу. Очарованное лицо ее вспыхнуло багрянцем. Силин поднял на нее взгляд, приоткрыл дрожащие губы, но она упредила, прикрыв ладонью его рот:

– Не надо, родной, молчи, не говори: я все понимаю и чувствую. Смотрю в твои глаза и вспоминаю гениальные строки Есенина: «О любви слова не говорят. О любви мечтают лишь украдкой, да глаза, как яхонты, горят».

…Утром, когда первый луч сверкнул на Останкинской телеигле, Силин, теперь уже Костя, нежно обнял своими ручищами ее теплые обнаженные плечи, а она прижималась к нему, как тоненькая веточка к могучему клену, трепещущая нежными листочками, впилась в его грудь влажными губами, полусонно прошептала:

– Ну как, мы выдержали экзамен?

Его губы, утонувшие в потоке ее шелковистых солнечных волос, прошептали:

– На пятерку с плюсом. Ты согласна?

– Да, милый, на пятерку со многими плюсами.

За завтраком Таня мечтательно заговорила:

– У нас будет мальчик. Наш сын. Мы назовем его…

– Васей, Васильком, – опередил Костя и пояснил: – В честь дедушки Василия Ивановича. Он мне понравился, крепкий мужик, думающий. На таких держалась Россия и будет держаться.

Москва, 1994 г.

Что за горизонтом?

Глава первая

Автор

В середине мая мой давнишний друг народный артист, мхатовец Егор Лукич Богородский пригласил меня на презентацию. Мне противно произносить это чужеродное дурацкое слово, как неприятно и само действо, которое оно выражает. Почему бы не сказать по-русски: представление или смотрины? Наш общий приятель живописец Игорь Ююкин написал портрет Богородского, приурочив его к предстоящему семидесятилетию артиста. И вот они, то есть Игорь и Егор Лукич, поддавшись моде, решили устроить презентацию этого портрета в мастерской художника. На смотрины Богородский пригласил минимально узкий круг гостей: меня и нашего общего друга поэта Виталия Воронина. Мы все четверо соседи по дачам, из одного подмосковного поселка, и видимся довольно часто. Я пришел в мастерскую последним: Виталий и Егор Лукич сидели за круглым столом, заставленным бутылками спиртного и нехитрыми закусками, а Игорь хлопотал у плиты на кухне, благоухающей жареной картошкой. Посредине просторной квадратной комнаты с окном во всю стену на мольберте возвышался закрытый холстиной предмет презентации. Вид у Богородского и Вороним был озабоченный, совсем не соответствующий торжеству момента. Похоже речь вели они все о том же – о судьбе России, распятой и разграбленной ельцинской шайкой реформаторов.

– Почему пустые рюмки? – весело сказал я, здороваясь с артистом и поэтом. – Чего ждете?

– Не чего, а кого, ваша милость. Изволите опаздывать, – дружески проворчал Богородский. Он сидел в большом старинном кресле, на спинке которого покоился его светло-серый пиджак. Сам артист, облаченный в коричневую рубаху и строгий галстук, выглядел торжественно нарядным. Высокий, подтянутый, круглолицый, с остатками седых волос, он казался моложе своих семидесяти лет, несмотря на суровое выражение васильковых глаз. Из кухни появился юркий возбужденный Ююкин и торжественно объявил:

– Господа товарищи! Кворум, насколько я понимаю, есть, и мы можем начинать? – Он устремил быстрый озорной взгляд на Богородского, спросил: – Не возражаете, Лукич?

К Богородскому мы все почему-то обращались по отчеству, словно у него имени совсем и не было. – Ты тут хозяин. Мы – гости. Тебе и командовать. – ответил Богородский и встал из-за стола. Поднялся и поэт. Все мы подошли к мольберту в ожидании ритуала презентации.

– Надо было телевидение пригласить? – пошутил Виталий Воронин. Решительное здоровое лицо придавало ему энергичный вид.

«Физиономии у нас не телевизионные, да и фамилии… не русскоязычные, – сказал Ююкин, блестя насмешливыми карими глазами.

– Твоя-то вообще какая-то марсианская, – беззлобно уколол Воронин. – Рядом две гласных, да к тому еще «Ю». Одной хватило бы за глаза. А то сразу две. Зачем излишество? Одну можно сократить. – Художник не удостоил его ответом, проигнорировал.

– Внимание! – объявил Ююкин и неторопливо снял холстину, совершая таинство. Мы смотрели на мольберт затаив дыхание.

Я хорошо знал творчество Игоря Ююкина. Он успешно работал в пейзаже, в жанровой картине, и особенно силен был в портрете. Но то, что предстало сейчас перед нами, превзошло все мои ожидания. С холста на нас смотрели умные, совестливые глаза человека, умудренного опытом большой и сложной жизни, владеющего только ему известной тайной бытия человеческого. Смотрели открыто, доверчиво и в то же время с оттенком тревоги, с едва уловимой скорбью. В них было что-то притягательное, какая-то дерзкая самоуверенность и вместе с тем душевная теплота. Я невольно посмотрел на Лукича натурального, устремившего беспокойный взгляд на свой портрет и увидел в его глазах ту же тревогу, которую сумел уловить и передать на холсте одаренный живописец.

– Ну, Игорь, ты сотворил на этот раз чудо, – не удержался я, сказав это совершенно искренне. И добавил: – В этих глазах ты раскрыл сокровенные тайны души.

– А я в них увидел вековую скорбь, – негромко произнес Виталий Воронин. Гладкое, смугловатое лицо его сияло.

– Да будет вам, сочинители, – с деланным упреком проворчал Лукич. – Сокровенные тайны, вековая скорбь – это вы в своих стихах и романах сочиняете. Думаете, так просто открыть сокровенную тайну души. Еще юный Лермонтов подметил: «А душу можно ль рассказать?» Выходит, нельзя.

Ююкин безмолвствовал. Он пытал нас то любопытным, то требовательным взглядом, и особенно Лукича. Судя по умному, мягкому взгляду, которым Лукич скользил по своему портрету, он был доволен. Но иронический гибкий ум не позволял ему вслух выражать свое отношение. Он умел скрывать свои эмоции. Доволен остался и художник. Труд его мы оценили на пять с плюсом. И утвердили такую высокую оценку звоном бокалов стоя у портрета и сидя за столом.

Обычно Лукич был равнодушен к спиртному, пил только хорошие вина, да и то понемногу: сделает один глоток и отставит бокал в сторону. Водку и даже коньяк он решительно отвергал. Но сегодня я его не узнавал, – он явно был в ударе, изменив своей привычке. Первый бокал демонстративно осушил до дна одним махом , и, похвалив вино (а это была ходовая «Монастырская изба»), попросил налить ему еще. Предложил тост за одаренного мастера – дважды повторив эти слова – Игоря Ююкина и снова выпил до дна. Он быстро хмелел, – это видно было по необычному блеску глаз и порозовевшему лицу. И как водится в наше сатанинское время, мы опять заговорили о неслыханных доселе преступлениях, творимых ельцинскими реформаторами, о море лицемерия и лжи, захлестнувшим Россию. И Лукич откликнулся монологом горьковского Сатина:

– «Ложь – религия рабов и хозяев. Правда – Бог свободного человека. Кто слаб душой и кто живет чужими соками, тем ложь нужна. Одних она поддерживает, другие прикрываются ею».

Произнеся эти вещие слова с артистическим блеском, он весь преобразился, помолодел. А Ююкин захлопал в ладоши и попросил:

– Пожалуйста, Лукич, прочтите еще что-нибудь. Это же здорово, как будто о нашем времени. – Он смешно, по-детски таращил глаза на Богородского.

– Классика не стареет, – заметил Воронин и прибавил: – То-то на Горького набросились нынешние демократы. Он им – кость в горле. – Виталий отличался категоричностью в суждениях, как все вспыльчивые натуры.

– Зло расползлось по всей России, зло оказалось сильней добра, потому что добро не умеет себя защищать, – заговорил Ююкин, – добро оно добренькое, оно гуманное.

Лукич посмотрел на художника с иронической ухмылкой, затем поднялся, выпрямился, высокий, элегантный, обвел нас пристальным взглядом, устремил глаза в дальний угол и заговорил театрально:

– «Достопочтенные двуногие. Когда вы говорите, что за зло следует оплачивать добром, – вы ошибаетесь… За зло всегда платите сторицею зла! Будьте жестоко щедры, вознаграждая ближнего за зло его вам! Если он, когда вы просили хлеба, дал камень вам, – опрокиньте гору на голову его».

Голос Лукича, чистый, мягкий, звучал молодо и грозно. И опять Ююкин не скрывал своего восхищения:

– Необыкновенно! Сила и красота. Откуда это?

– Тетерев. Из «Мещан», – поспешил поэт проявить свою осведомленность в литературе. Его открытый нетерпеливый взгляд и твердый, чисто выбритый подбородок нацелены на художника.

– Только вот вопрос, – продолжал оживленно Ююкин, – как же совместить эти слова с Библией: возлюби врага своего, подставь другое ухо? Растолкуйте, Лукич.

– А ты точно следуешь евангельским заветам? – иронически уставился на художника Богородский, приподняв густую жесткую бровь.

– Стараюсь, – с ужимкой ответил Ююкин.

– И десять Божьих заповедей помнишь? И приемлешь?

– Приемлю. А то как же? Я верующий.

– А как насчет прелюбодейства? – напирал Лукич. – Тут мне кажется у тебя нестыковка.

– Почему нестыковка? – Ююкин сделал невинную позу. – Там как говорится: не пожелай жену ближнего своего. А о дальней ничего не сказано, значит можно. А если она пожелает меня, то и греха нет. Напротив, я иду на помощь жаждущим и страждущим.

– Хитер ты, Игорек, прямо альтруист. И многих ты облагодетельствовал? – не унимался Богородский.

– Да и у вас, Лукич, было много романов, – парировал Ююкин, озорно сверкая маленькими острыми глазками.

– Романов… – пророкотал Богородский и плотнее устроился в кресле. Похоже его устраивал переход от политики на амурную тему. – Роман – это роман. А любовь – это любовь – чувство священное и неприкосновенное. Любовь – это талант, и он не каждому человеку дается Всевышним. У тебя талант живописца, у Виталия – поэта, у Ивана – прозаика. А дал ли Господь вам талант любви? Вот вопрос! По крайней мере, тебя, Игорек, он обделил, не удостоил, потому ты и принимаешь обычный, часто пошлый, роман за любовь.

Ююкин не обижался, он привык к колкостям Богородского принимая их как шутку ворчливого дедушки. Лукича он уважал за искренность и доброту и высоко ценил его актерский талант. Их дачи были на одной улице, и они часто, особенно летом, встречались главным образом у Богородского. К Ююкиным Лукич заглядывал лишь по крайней нужде: он не терпел Игорева тестя – в прошлом мидовского работника, в ельцинские годы перешедшего в солидный бизнес. Не терпел за высокомерие и хамство, с каким тот относился к зятю и вообще к деятелям искусства, которых считал племенем ничтожным, а потому и бесполезным. Игорь Ююкин происходил из псковских крестьян, в Москве окончил Суриковский художественный институт, – учился в портретном классе Ильи Глазунова. На четвертом курсе познакомился с розовощекой насмешливой блондинкой Настей, веселой, общительной студенткой педагогического института, и не успел оглянуться, как очутился на даче ее родителей, которые в тот день пребывали в Москве, предоставив возможность юной парочке приятно провести время в интимной обстановке. Игорь тогда жил в общежитии и даже не мечтал в обозримом будущем обзавестись в Москве собственным углом. Склонная к полноте Настя не была красавицей, но ее веселый общительный нрав, слишком чувственный рот, непосредственность в поступках и живость характера слегка компенсировали неброскую внешность. Игорю с ней было хорошо особенно в первую ночь на двухэтажной даче со всеми удобствами, с газовым отоплением, ванной, водопроводом. Его удивляло множество комнат в основном здании да три комнаты в летнем домике-кухне. Поскольку Настя была единственной дочкой у родителя, то по подсчетам Игоря на каждого члена семьи приходилось по три комнаты. Будучи под хмельком и слушая прелестные излияния Насти о возможном их совместном будущем, он уже прикидывал, что одну из просторных комнат можно было бы приспособить под мастерскую. Для любого художника мастерская – это жизнь и мечта. Восторженная Настя не преминула сообщить, что московская квартира их из четырех комнат и что самая светлая и уютная комната принадлежит безраздельно ей. Намек был принят к сведению.

Если судить по внешности, то Настя и Игорь не очень подходят друг другу, пожалуй совсем не подходят. Он стройный, высокий, гибкий в талии, худой и мелколицый, с упругой пружинистой походкой, она невысокого роста, пышногрудая, круглобедрая толстушка. Он по характеру покладист, спокоен, простодушен, с грубоватыми неуклюжими манерами. Она с неустойчивым переменным характером, как апрельская погода: то всплеск веселья и ласки, то взрыв беспочвенных претензий и властных, капризных требований. Покладистый характер Игоря, отсутствие твердых убеждений позволяли ему не обращать внимания на дурные инстинкты жены. Как бы то ни было, ему нравилось встречаться с Настей особенно на даче, где воздух чист, покой и уединение, где в промежутке между любовью и трапезой можно писать этюды, благо природа для пейзажиста здесь превосходная. Там же на даче Игорь начал писать на пленере портрет девушки освещенной солнцем, то-есть Насти. Время летело быстро, портрет почему-то давался туго, что-то в нем ускользало, не получалось, или получалось совсем не то, что хотелось. И во время одного из сеансов Настя объявила Игорю, что она беременна. К такому сообщению Игорь отнесся спокойно, даже с безразличием, словно его это никак не касалось. Тогда ему об отцовских обязанностях очень доходчиво, строго и внушительно растолковал будущий грозный тесть. Свадьбу сотворили в спешном порядке, ибо меньше чем через месяц после свадебных торжеств на белый свет появились два близнеца Ююкиных, два мальчика очень похожих на Игоря, о чем не уставала твердить весьма довольная зятем теща и бабушка. В виде приданного Игорь получил московскую прописку в просторной квартире тестя, мастерскую в столице, ту самую, в которой происходила презентация портрета Богородского. Кажется, он был доволен. Не очень заботясь о хлебе насущном, учитывая достаток тестя, писал заказные портреты «новых русских», которых рекомендовал ему тесть, обзавелся «иномаркой», два раза побывал на курортах экзотических стран.

Нынешний летний отдых Ююкины решили провести не на море, а на реке, на матушке Волге, проплыть до Сталинграда, а обратно возвратиться в Москву на поезде или самолете. Идею путешествия по Волге предложил Лукич, он давно мечтал совершить такое турне по Волге со своей возлюбленной Альбиной, с которой его связывала целых десять лет негасимая, неземная любовь. Богородский родился в Саратове, там провел свое детство и юность, и живя в Москве, он грезил Волгой, погружаясь в воспоминания детства, она была притягательной звездой его души и юношеских грез. Решено было отправиться в турне вчетвером: Лукич с Альбиной и чета Ююкиных. Когда Игорь сказал жене об идее Богородского и что тот будет на теплоходе со своей возлюбленной, Настя, не раздумывая, согласилась составить компанию. Она не была знакома с Альбиной, но видела ее на даче Лукича, слышала о ней лестные слова от мужа, и чисто женское любопытство влекло ее к знакомству. Заранее были куплены билеты на теплоход, до отплытия оставалось меньше недели, и теперь, балагуря за столом о женщинах и любви, Ююкин решил напомнить Богородскому:

– А вы не забыли, Лукич, о Волге? Приготовили чемоданы, все уложили?

Эти, казалось, такие обычные и совсем не обязательные слова вдруг передернули, точно спугнули Богородского. Он занервничал, как-то поднапрягся, подтянулся, мрачно посмотрел на Игоря и властно попросил, протянув свой бокал:

– Налей мне, да не вина, коньяка налей. – Мы с Игорем удивленно переглянулись. Что это? Шутка? А если всерьез, то с чего бы это? Лукич и коньяк – такого за долгие годы нашего знакомства и дружбы я не помню. Ююкин поднес бутылку коньяка к бокалу, прицелился, но наливать не стал, вопросительно уставившись на Богородского, удостоверился:

– Вы всерьез, Лукич?

– А я что? По-твоему я несерьезный человек! Ты знай свое дело, наливай. Наше дело пить, а твое наливать. Ты хозяин, мы гости. Ты обязан угощать.

– Погоди, Игорь, – вмешался я. Поведение Богородского меня начало беспокоить. – Дай мне бутылку.

Но не успел Игорь передать мне коньяк, как Богородский выдернул у него из рук бутылку и налил себе грамм пятьдесят. Поднял бокал, обвел нас возбужденным заговорщицким взглядом, сказал:

– Ну, кто со мной? За Россию, за ее воскресенье и за погибель ее врагов! – И лихо осушил бокал. Поморщился, крякнул, похрустел огурцом. Задумчиво понурил взгляд, заговорил, делая паузу между словами. Эта манера говорить медленно, с паузами у него, как я заметил, появилась недавно, с год тому назад. – А с чемоданами, Игорек, случилась проблема. Да, ситуация. Че-пе, не ЧП, а нечто не предвиденное. Спутница моя исчезла…

– Альбина? – ненужно уточнил Ююкин, изобразив на лице испуг и растерянность.

– Что значит исчезла? – спросил я.

– То-то и значит. Выходит, исчезла и любовь, – ответил Богородский, глядя на нас влажными хмельными глазами. – Бунин прав: «разлюбила и стал ей чужой. Что ж, камин затоплю, буду пить. Хорошо бы собаку купить». Камин у меня на даче, собаку, пожалуй, не плохо бы завести. Собака – верный друг, она не предаст и не изменит. Только мороки с ней много. Остается – пить. Да камин растопить.

– Что за вздор – пить! От тебя ли слышу, Лукич? – сказал я. – Лучше поведай нам – друзьям своим тоску-кручинушку. Может и размыкаем.

– И поведала Аринушка мне печаль свою великую, – продолжал Богородский некрасовской строкой, склонившись над столом. Возможно он раньше, когда завели речь о женщинах и любви, решил излить то, что накипело в его душе и потому для стимула принял коньяк. С его возлюбленной Альбиной я был знаком. Своими сердечными делами Лукич откровенно делился со мной. Последние тридцать лет его жизни проходили на моих глазах. Мы были единомышленниками, у нас не было друг от друга тайн. Он был одним из самых близких мне друзей. Его открытая душа, широкий самобытный ум и светлый артистический талант притягивали к себе людей. Но он не многим открывал себя настежь, утверждая, что человек похож на айсберг: лишь одна третья часть его открыта людям. Но сам он не был таким. Он не просто казался, он на самом деле был приветливым и общительным. За грубоватыми манерами его скрывался добрый, сердечный характер. С первой его женой я не был знаком, она погибла в автомобильной катастрофе, оставив ему семилетнего сына Василия. Он подполковник погранвойск, живет в Хабаровске. Есть и у него сын, то есть внук Лукича Артем – курсант высшего погранучилища, что в подмосковном городе Бабушкине. Вторую жену Лукича я знал. Это была смазливая, рафинированная и экзальтированная дамочка из породы тех, которые подвизаются на ниве культуры и мнят себя духовной элитой общества. Звали ее Эра. Брак их я считал случайным и заведомо недолговечным. Так оно и случилось: их совместная жизнь продолжалась меньше трех лет. Несовместимость их характеров, интересов и взглядов обнаружилась вскоре после женитьбы. Пылкая страсть обернулась непримиримой ненавистью, и Эра, скоропалительно, даже не расторгнув брака, укатила в Израиль, с ненавистью выдавив на прощанье злые слова: «В эту страну я никогда не вернусь». Богородский не совсем понимал, причем тут «эта» страна и чем она виновата перед Эрой. Допустим, виноват он, Егор Богородский. А страна?

После разрыва со второй женой и ее отъездом в Израиль Богородский признавался мне, что Эру он никогда и не любил, что это была мимолетная вспышка страстей, зов плоти, в котором невероятную активность показала Эра, а он всего лишь не смел противиться и оказался пленником. Словом, его поженили.

И вот теперь в мастерской Ююкина, говоря о любви, мы задели до предела натянутую душевную струну Богородского. Я знал Альбину, встречал ее и на даче Лукича и в его московской квартире. Это была молодая, но уже поседевшая женщина, стройная, хрупкая, с тонкими чертами лица, мягким певучим голосом и доброжелательным взглядом светло-голубых глаз. У нее был выразительный рот с алыми лепестками трепетных, словно жаждущих поцелуя, губ. Ее ласковый, скрытный характер и бледный цвет лица придавали особую прелесть этой незаурядной женщине.

– Так что с Альбиной? спросил я. – Поведай нам свою печаль великую.

– Женщины, любовь… Что вы понимаете? Это тайна, извечная драма души. После разрыва с Эрой к женщинам я относился с осторожностью, с опаской, обжегшись на молоке дул на воду. Были, конечно, непродолжительные связи, временные увлечения, как отклик на зов плоти, но настоящих, глубоких чувств, тех, что называют любовью, в которой есть гармония тела и духа, я не испытывал. Любовь в священном, божественном смысле этого слова. В наше нравственно порочное духовно растленное время под словом любовь подразумевают скотское совокупление. Ежедневно по телевидению мы слышим и видим, как он или она говорят: «Пойдем, позанимаемся любовью». И идут в постель, чтоб показать свою любовь миллионам телезрителей, старым и малым. А ведь этот акт, по любви или похоти всегда считался интимным, запретным для постороннего глаза. Это тайна двоих. Только животные делают это открыто. Истинной и светлой любовь бывает только у возлюбленных. Возлюбленная – это божество, или как сказал поэт, «небесное созданье», дороже и святей для нас нет ничего на свете. Это частица твоей души и твоего внутреннего мира, за нее идут на муки, унижение, на смерть. К сожалению, до пятидесяти лет я не знал такой любви. Потому что не встретил Ее, единственную, судьбой предназначенную. При желании я мог пользоваться успехом у женщин, – природа меня не обделила ни внешностью, ни талантом, говоря без ложной скромности. В театре мне сопутствовал успех. В сорок лет я уже имел титул Народного. Коронные роли мои были ЕгорБулычев и Сатин Горького, Вершинин и Лопахин Чехова, Годунов в «Царе Федоре Ивановиче».

Он умолк, поднял глаза, протянул руку к бокалу, где на донышке оставалось немного вина, но только дотронулся, передумал, отодвинул бокал. По лицу его пробежал веселый лучик, глаза оживленно заблестели, и он продолжал уже потеплевшим голосом:

– Через десять лет после разрыва с женой я совершенно случайно встретил ее – ту, которую называют единственной, Альбину, Алю, и она зажгла в моей душе огонь любви. Мне она казалась совершенством. Божеством, достойным восхищения и поклонения, и я восхищался и поклонялся ей. Мне было пятьдесят, ей тридцать пять, но эту разницу в возрасте мы совсем не ощущали. Она подкупала неподдельной скромностью и добротой. Она одарила меня лаской, нежностью и теплом, чего я был лишен прежде, даже состоя в браке. И в постели, или как сейчас говорят, в сексе у нас не было проблем. Но семьи мы с ней не создали, потому счастье наше было неполным.

– А что мешало вам создать семью? – спросил Виталий Воронин.

– Многое. Во-первых, у нее был муж и двое детей. Семейная жизнь, по ее признанию, у них не сложилась. Мужа она не любила. Он много и постоянно пил, а поддатый устраивал дома погром. Она готова была уйти от мужа-алкоголика. Но тут загвоздка с моей стороны: я не был разведен. Эра, то есть моя бывшая жена, уехала в Израиль, не дав мне развода.

– А она, ну эта ваша возлюбленная, была тоже актрисой? – поинтересовался Воронин.

– Аля работала в одном московском НИИ инженером. Мы встречались у меня дома, иногда на даче, довольно часто даже умудрялись во время ее отпуска выезжать на морские курорты. Для меня тут особых проблем не было, я – человек свободный, – а ей все это давалось не просто, приходилось изворачиваться, ловчить. Но я был счастлив.

– А она? – опять полюбопытствовал поэт, проявляя свой пытливый нрав.

– Она? – Богородский сделал паузу и, вздохнув, сказал: – Боюсь до полного счастья ей не хватило. Но мы любили друг друга искренней, нежной любовью. Она была искренно привязана ко мне.

– Между вами была духовная близость? Она интересовалась твоим творчеством? – спросил я.

– Она бывала на моих спектаклях, ценила меня как артиста. Но что бы такого духовного единства, слияния, то я бы не сказал. У нас разные характеры. Без слабостей и недостатков людей не бывает. Да сами-то недостатки и слабость – понятия относительные. Как обычаи и вкусы. То, что одному кажется недостатком, другому видится как достоинство, что для одного порок, для другого – добродетель. Идеалы, безгрешные существуют только в ваших сочинениях. В жизни их нет. Конечно, и у Альбины были свои слабости, капризы, да и особой внешностью она не блистала, хотя в общем симпатичная. Но это был мой идеал, и все в ней было для меня блистательно, и я считал ее несравненной красавицей, умницей и добродетельницей.

– Почему ты говоришь о ней в прошедшем времени? Ее что – нет в живых? – спросил я.

– Для меня ее нет. Лично для меня. Об этом после. Ты слушай и не перебивай, – и, перейдя на актерский тон, он заговорил словами Сатина, слегка перефразируя монолог. – Я сегодня добрый! Когда я пьян, я всегда добрый. А коль вы меня напоили, так извольте выслушать исповедь актера. «Вы знаете, почему в России много пьяниц? Потому что быть пьяницей удобно. Пьяниц у нас любят».

Этот монолог он снова произнес приподнято, по-актерски и вопросительно посмотрел на поэта.

– Тоже Тетерев, – догадался Воронин. А Богородский, прикрыв веками глаза, продолжал свою исповедь: – Да, мы были счастливы, и счастье наше продолжалось свыше десяти лет и казалось, конца ему не будет. Я, естественно, делал ей подарки, иногда дорогие, но чаще по мелочам. Она принимала спокойно, как нечто полагающееся, естественное. Скажу без хвастовства: я был щедр, потому что и зарабатывал в то время неплохо. Грех жаловаться. То было время… Кроме театра, я снимался в кино. Трижды в главных ролях. Жил скромно, но и не бедно, в достатке. Не шиковал. А много ли одинокому надо? Часто питался в трактирах, то есть, ресторанах. Между прочим, Алю я познакомил со всеми ресторанами Москвы. Тогдашними, советскими. Ей это нравилось. Наш любимый ресторан был «Будапешт».

Он умолк, медленно прошелся по нам усталым, но возбужденным взглядом. Зрачки его глаз казались воспаленными. Выпил глоток воды и продолжал:

– О нашей связи каким-то образом узнал ее муж, учинил ей скандал. В ответ она пригрозила разводом, чего он никак не хотел. Все же он, наверно, по-своему любил ее, и дал слово покончить с алкоголем. И слово свое сдержал, «завязал». Я об этом ничего не знал и был удивлен, когда она все реже стала появляться в моем доме. Ссылалась то на непомерную занятость на службе, то на разные семейные проблемы, конкретно о которых предпочитала не говорить, и нервничала, когда я пытался выяснить. Когда я предложил ей в этот летний сезон во время ее отпуска совершить турне на теплоходе по Волге, она охотно согласилась. Я сказал, что Игорь с женой хотят плыть по Волге. И это ее устраивало. Мы купили билеты. О чем я ее предупредил по телефону. Не встречались мы уже больше месяца и я просил о встрече. Она отвечала, что занята и говорила, что сама позвонит. Но не звонила. Я снова напоминал о себе, и она опять твердила, что позвонит, когда найдет время. В ее голосе я чувствовал сдержанное раздражение. Меня это настораживало. Я нервничал, злился и начал рыться в догадках: в чем дело? Явно что-то произошло. Но что именно, что за причина такого внезапного отчуждения? Почему бы не встретиться и выяснить все на чистоту, объясниться? Меня мучило недоброе предчувствие. Наедине с самим собой я часто вслух произносил ее имя, – оно срывалось с языка невольно, даже тогда, когда я думал не о ней. По ночам, страдая бессонницей, я мысленно перебирал все наши встречи. В памяти всплывали уже неповторимые эпизоды и картины. Домой ей не звонил, она не велела, потому что трубку всегда брал муж. Меня охватило чувство одиночества. Мне хотелось крикнуть ей строки из бунинского стихотворения: «Мне крикнуть хотелось вослед: „Воротись, я сроднился с тобой!“ но у женщины прошлого нет: разлюбила – и стал ей чужой». Меня даже подмывало послать ей письмо, составленное из есенинского «Письма к женщине»: «Простите мне… Я знаю, вы не та – живете вы с серьезным, умным мужем; что не нужна вам наша маета, и сам я вам ни капельки не нужен». Я зацепился за слово «не та». А какая? И почему не та, которую я знал и обожествлял десять с лишним лет, а другая? И когда же она стала другой? И тогда я стал выискивать ее слабости и недостатки, пытался посмотреть на нее другими глазами, сняв розовые очки. И увидел то, чего раньше не замечал, ослепленный безумной любовью. Нет, никаких пороков или изъянов в ней я не находил, – так, отдельные неприятные черточки и штрихи, от которых никто не застрахован. Но раньше я их не видел. В моих глазах она по-прежнему оставалась прекрасной, и осуждать ее у меня не было причин. Да, меня иногда огорчало, что она не проявляла особого интереса к моей профессии, к нашей театральной артисунческой жизни и смотрела на нее с недобрым предубеждением. Но я тоже не интересовался ее служебными делами, а если и слушал иногда ее рассказ, то больше из приличия, чтоб не обидеть ее. Если верить Бунину – разлюбила и стал ей чужой. Я не хотел этому верить. Я понимаю, вечная любовь – редкость, с этим приходится мириться. Она разлюбила, но я продолжал любить. Я с нетерпением ждал того дня, когда мы отправимся в турне по Волге, и день этот приближался, а она не давала о себе знать. Я волновался и позвонил ей домой. Она сама подошла к телефону и на мой вопрос о путешествии ответила: «Извини, я не смогу составить тебе компанию». Я сказал: «Давай встретимся, объяснишь?» «Сейчас не могу. Как-нибудь потом». Я чувствовал холод в ее голосе и это коварное «как-нибудь» и понял: все кончено, я потерял ее. Нет, хуже: я чувствовал себя так, словно меня обокрали, душу из меня вынули. Образовалась пустота. Вот и весь мой сказ.

Наступила долгая, глухая пауза. Нарушил ее Ююкин. Он был искренне огорчен и растерян:

– И как все это понимать? Выходит вы, Лукич, не едете?

– Это почему я не еду? Напротив, я непременно поплыву. Вот только не хотелось бы терять ее билет. Может из вас кто пожелает? Иван или Виталий?

– Я – пас, у меня весь месяц, да и все лето расписано, – сказал Воронин.

– Ну что, Иван? – обратился ко мне Богородский. – Вспомним дни былые, нашу молодость. Поедем по изведанному однажды маршруту?

Это было лет пятнадцать, а может и больше тому назад. Мы с Богородским уже плыли на теплоходе до Астрахани, а возвращались в Москву на самолете. Приятное было путешествие, оно вызвало добрые воспоминания, и я сказал:

– Подумаю.

– А чего думать? Плывем. Может найдешь материал для нового романа.

– Тебе просто: ты свободная птица. А у меня семейные дела, проблемы, заботы.

– У всех проблемы и заботы…

Из Химкинского порта мы отчалили утром в середине июня. День обещал быть жарким, солнечным и тихим. На высоком, чистом небе от горизонта до горизонта ни единого облачка. Над спокойной водой, отражавшей небесную синь, в легком мареве струились и безмятежно трепетали жаркие солнечные лучи. Вокруг в небе и на земле простиралась благостная ширь и умиротворение, что уже само по себе создавало особый душевный настрой, – этакого сплава грусти и свободы. Справа по борту зеленели заливные луга, на которых паслись две коровы с теленком и несколько остриженных овец, слева на косогоре, усыпанном золотистыми одуванчиками, горбились с полдюжины убогих строений. Казалось, они медленно плывут в противоположную нашему курсу сторону. Ни одной живой человеческой души не было видно ни справа, ни слева. Мы с Лукичом, стояли у правого борта и, опершись на перила, созерцали зеленый простор. Пассажиров на палубе было не много. Они, так же как и мы, стояли по бортам, наслаждаясь природой. От воды исходила приятная свежесть, перемешанная с молодой зеленью земли. Словом, воздух был чист и прозрачен, как сказал Тургенев, и я решил поблагодарить Лукича:

– Спасибо тебе, друг, что ты настоял и вытащил меня на этот простор. Здесь вольготно дышится и глаз радует. Я доволен.

– Еще бы! Ты бы сказал: нет худа без добра. – Он вздохнул и взглянул на меня пристально и вопросительно. Взгляд его светился тоской.

– Я не понял, растолкуй: для кого худо и для кого добро?

– Для тебя, во всяком случае, добро, – наигранно холодно ответил он и выпрямился, подставив солнцу лицо с зажмуренными глазами.

– А худо, выходит, для тебя? Так, что ли?

– Видишь ли, я не могу понять и потому не могу смириться, почему она так поступила со мной? Почему не захотела объясниться? В чем причина? – Он повернулся спиной к берегу. Голос его дрожал, как ослабленная струна. В нем пробудилось пылкое негодование. К нам подошел довольно улыбающийся Ююкин, расслабленный, блаженный: – Ну, что мужики, чего носы повесили?

– Никто ничего не вешал, – недовольно буркнул Лукич, а я продолжал свой разговор:

– А тебе так уж нужна ее причина? Ты ж сам сказал словами Бунина: разлюбила, и стал чужой. В этом и вся причина.

– Ах, вот вы о чем, все о ней? – сообразил Игорь. – Да выбросите, Лукич, вы ее из своего сердца раз и навсегда. Она недостойна вас.

– В том-то и дело, что достойна, потому и выбросить ее не просто, – напряженно произнес Богородский. – Недостойные – они на поверхности, их легко смахнуть. Дунул – и привет. А достойные – они вот здесь, глубоко, в самом сердце. – Лукич приложил руку к груди. – Нельзя, Игорек, зачеркнуть десять счастливых лет. Память она штука независимая, память и любовь. Как в народе говорили: любовь не картошка, не выбросишь в окошко.

– А вы поройтесь в памяти, разберите свою любимую по косточкам и отыщите все ее пороки мнимые и подлинные, соедините в одну кучу и получится один большой порок. И вы поймете, что она недостойна, – весело наставлял Игорь. – Или влюбитесь. Клин клином. А?

– Как у тебя все просто – клин клином. – Богородский уколол его ироническим взглядом. – Своим аршином меришь, натурщицами. Аля не чета твоим натурщицам. Она единственная из женщин, кого я любил. Такое бывает раз в жизни. Один единственный раз.

– А что, Лукач, может Игорь и прав – клин клином. Влюбись. – Богородский посмотрел на меня пристально и недоверчиво. Я повторил: – А почему бы и нет?

– В моем-то возрасте? И в кого?

– Любви все возрасты покорны, – напомнил Игорь.

– Да дело может и не в возрасте, – сказал Богородский. – Дело в том, что природа неправильно, не разумно распорядилась с человеком.

– В каком смысле? Что ты имеешь в виду? – спросил я.

– А в том, что старится плоть, а душа остается молодой. Разве это справедливо?

– Душа не старится, потому она и бессмертна, – сказал я.

– А я о чем говорю? – вновь заявил Игорь. – Если душа молода, то и люби покуда любится.

– Кого? Вот вопрос. Допустим, встретил, влюбился. А она? Смешно даже мечтать. Тут с клиньями ничего не получится. А возврата к прошлому, к Альбине, нет. Во всяком случае, я ей никогда не позвоню.

– А если она тебе позвонит? – сказал я.

– Не позвонит.

– А вдруг? Откликнешься на зов, пойдешь, и все начнется сначала. – Я испытывал противоречивые чувства. У них и до этого были размолвки, но потом все устраивалось. Я знал его пылкий, темпераментный характер и сильно развитую привязанность к Альбине. Не хотелось верить, что этот разрыв окончательный. А если, так, то он глубоко ранит тонкую душу Богородского. Я искренне сочувствовал ему, считался с его переживаниями.

– Ты, Лукич, преувеличиваешь ее достоинства. Ты простил Альбину. Но она же, в сущности, предала тебя, – сказал я.

– Ее можно понять. Стань на ее место… Или на мое. Любовь не стареет. Она всегда юная. Тебе этого не понять. У вас, писателей, в ваших сочинениях любовь не настоящая, придуманная. Настоящей любви вы не знаете, – ворчал Богородский, лукаво прищуривая голубые глаза и поводя седой бровью. Он говорил густым баритоном.

– Но до Альбины у тебя была Эра. Тоже любовь.

– То другое дело. Там была мимолетная страсть. Вспышка.

– Получается: сколько женщин, столько и любовей, – весело подбросил Игорь. – А Есенин как говорил? Кто любил, тот полюбить не сможет.

– Есенин поэт. А поэты часто говорят глупости, для рифмы, – ответил Богородский. – А ты знаешь, сам он сколько раз влюблялся, и кого только не боготворил. Поэтам по штату положено говорить о любви. И у всех одно и тоже. Возьми хоть Пушкина, хоть Лермонтова, Тютчева, Гете. У всех красивые слова.

– Ну, хорошо, оставим поэтов, – сказал я. – Ты не ответил: а вдруг Альбина позвонит?

– Не будет этого «вдруг», – с убежденностью сказал Богородский.

– Ничего вы не знаете, – весело донимал Игорь. – И себя не знаете, все прибедняетесь. Выглядите вы молодцом. В театре любовников играете. Да на вас еще не то, что дамочки, девицы глаз кладут.

– Театр – одна статья, а жизнь совсем другая. Да и в театре еще один сезон сыграю, отмечу свое семидесятилетие и на покой.

– Какой покой, Лукич? О чем ты говоришь? Покой только снится, – сказал я, заметив, что к нам приближается плавной, мягкой походкой супруга Ююкина Настасья. Мужской разговор о делах сердечных не был предназначен для ее любопытных ушей. Я поспешил сменить тему разговора. – Коль вы взяли с собой инструменты, то естественно должен быть концерт.

Наряженная в светлый, просторный балахон при непомерно широких рукавах, сшитый из легкой ткани и васильковую, до немыслимых пределов короткую юбку в обтяжку, и широкополую прозрачную шляпу, она шла к нам с восторженной улыбкой во все лицо и открытым беспечным ртом, что можно было принять за сексуальную озабоченность этой молодой, здоровой и самоуверенной женщины. В таком наряде при её-то толстых ягодицах и полных икрах коротких ног она имела экстравагантный, если не сказать пошловатый, пожалуй смешной, нелепый вид. Заметив ее, Лукич скорчил гримасу, и тут же прикрыв ее иронической улыбкой, с поддельной учтивостью сказал:

– А вот и Настя на наше счастье. Вы, сударыня, смею заверить неотразимы в своем курортном наряде.

– Вы, Егор Лукич, неисправимый насмешник. Но я вас прощаю, учитывая ваш возраст.

– Какой возраст, что за чушь, – быстро вмешался Игорь. – Возраст самый что ни есть, можно сказать, возраст любви.

Лукич вовсе не хотел уязвить Настю, он вообще к женщинам относился с трогательным почтением и утверждал, что плохих женщин в мире не бывает, а если и встречаются порочные, то в их пороках повинны мужчины. Он говорил, что женщина и природа – это самое прекрасное, что есть на планете Земля.

Настя осмотрела нас с любопытством и подозрением и наигранно спросила:

– Ну, о чем вы тут секретничаете?

– О предстоящем концерте с вашем участием, – ответил я и подумал: «Чисто женская интуиция подсказала ей, о чем мы сейчас вели разговор. Удивительно».

– А какое мое участие, в чем оно состоит? – с деланной учтивостью поинтересовалась Настя, щуря круглые глаза.

– Вы будете петь под аккомпанемент вот этих двух маэстро.

– Так. Значит, я солистка, они музыканты, ну а вы, господин писатель, в каком амплуа выступаете?

– В амплуа благодарного зрителя. Я буду горячо хлопать в ладоши и неистово кричать «Браво!»

У Богородского и Ююкина было свое хобби: музицировать. Лукич хорошо играл на гитаре, Игорь на балалайке. В дружеских компаниях на даче, особенно в летнее время, они составляли отменный дуэт: играли и пели, и естественно, как уж водится, перед этим пили. В путешествие они прихватили с собой гитару и балалайку, чтоб оживить наш отдых. Но музыкой мы решили заняться под вечер, на закате дня. А сейчас, когда солнце стало сильно припекать, хотелось спрятаться куда-нибудь в тень. И я ушел в каюту. Впереди предстояли длинные дни безделья. Их надо было как-то скоротать. С собой я взял две книги, но читать их мне не хотелось. Я не знал чем себя занять. В «блокноте писателя», который я с собой захватил, не было пока что ни одной строки, и откровенно говоря, не предвиделось. Болела душа, и болезнь эта была связана с общим положением в оккупированной сионистами стране, установивший свою диктатуру. Часто в пригородных электропоездах я прислушивался к разговору простых людей о том, что сотворили «демократы» с некогда великой державой – СССР. Люди возмущались, роптали, проклинали правительство, Ельцина, Горбачева. И самое обидное было то, что эти же нищие, голодные, ограбленные до ниточки голосовали за Ельцина и на последних выборах президента. Почему? Что это – затмение разума, зомбизм, необратимая умственная деградация? Я искал ответа, хотя он лежал на поверхности: привычка жить чужим умом, доверчивость и детская наивность, полное подчинение телеящику, отсутствие элементарного иммунитета к откровенной, циничной лжи. Однажды в электричке, слушая жалобы пожилой женщины о том, что даже хлеба не на что купить, я спросил: «А за кого ты голосовала?» И она так просто, без раскаяния ответила: «Да за Ельцина. А за кого ж еще». И мне хотелось ей бросить в лицо: «Ну и подыхай теперь, безмозглое животное!» Я понимаю, что грубо, что «безмозглое животное» не виновато, что мозги его вынули ловкие шулера, что ложь их хитроумна, изобретенная в специальных адских лабораториях, научно-исследовательских институтах, выверенная на новейших компьютерах, что народ наш, прежде, чем обобрать и унизить, лишили его главного иммунитета: чувства достоинства и национальной гордости, патриотизма, символа веры. Я мысленно искал выход из этого чудовищного тупика и не находил, утрачивал последнюю надежду. А без веры, без надежды жизнь становилась бессмысленной. Мои изобличительные романы и статьи не доходили до массового читателя, их читали каких-нибудь – в лучшем случае – сто тысяч человек, главным образом ветеранов, таких же, как я сам, хорошо понимающих, кто враг, но совершение бессильных что либо предпринять, чтоб изменить положение. Я согласился на это турне по Волге в надежде найти хоть на время душевный покой, но понял, что все напрасно: никакой теплоход не оградит от душевной боли. Конечно, там, в мастерской Ююкина, я был удивлен неожиданной, не присущей его характеру, откровенной исповеди своего друга Богородского. У нас не было тайн, мы доверительно относились друг с другом, я был посвящен в его сердечные дела, хорошо знал и понимал Альбину, не всегда разделял восторги Егора Лукича, ослепленного большой любовью, мне со стороны были видны и слабости Альбины, но я искренне радовался их любви. Изумило меня то, что в мастерской Ююкина Богородский нарушил свое правило и выпил сверх обычного и произнес свой монолог о любви в присутствии Игоря и Виталия. Обычно о своих чувствах он открывался только мне. И вдруг напоказ, на распашку выставил сокровенное. Значит, припекло. И уход Альбины, ее нежелание не только плыть вместе с ним по Волге, но и объясниться, не повлияло на его любовь к ней. Я понимал его состояние, знал его скрытую сентиментальность, легко ранимую натуру. Я знал, как много он сделал для Альбины, для ее детей. Фактически десять лет они жили, как муж и жена, и дети Альбины знали об их отношениях и занимали сторону матери. Егор Лукич для них был ближе и желанней родного отца. Богородский это знал и ценил. Он принадлежал к той породе людей, которые любят дарить ближним, не требуя ни благодарности, ни тем более наград. Он хорошо разбирался в людях и событиях, судил о них трезво и непредвзято и, насколько я помню, редко ошибался. И люди тянулись к нему, как тянуться к магниту рассыпанные гвозди. Но вот удивительно: я заметил, что возле него не было плохих, неискренних и нечестных людей. Душа его, полная любви и благоденствия, была всегда открыта для себе подобных.

К полудню воздух нагрелся так, что термометр в тени показывал плюс двадцать восемь. Многие пассажиры загорали на палубе. В каюте было душно даже при открытом иллюминаторе. Богородский, обнаженный по пояс, сидел на палубе под навесом и своей соломенной шляпой, как веером, махал на вспотевшие лицо и грудь. Я подошел к нему в тот момент, когда он разговаривал с каким-то мужчиной, низкорослым, коренастым. Изборожденное морщинами его доброе лицо учтиво улыбалось, обнажив белые зубы. Завидя меня, Богородский призывно помахал мне рукой и лениво проговорил:

– Проходи, садись. Тут хоть слегка продувает, – И, обращаясь к своему собеседнику, представил, назвав мое имя. – А это профессор из Твери. Мой старый поклонник. А я даже не знал. Вот оказывается…

– Павел Федорович Малинин, – учтиво наклонил голову профессор и протянул мне руку. На вид ему было за шестьдесят, седые, довольно поредевшие волосы, серые, тихие глаза.

– Профессор каких наук? – полюбопытствовал я.

– Историк, – кратко ответил профессор и продолжал: – Мы с дочерью сели в Твери, плывем до Нижнего. Недавно по телевидению крутили старые советских времен фильмы, и там вот в главной роли Егор Лукич. Было очень приятно. Вся наша семья горячие поклонники таланта Егора Лукича. Я помню вас по МХАТу, Егор Булычев, какой образ! С кем сравнить? Вы, наверное, последний из могикан. – голос у него глубокий и приятный, полный благородства и учтивости.

– Вот видишь, Лукич, тебя помнят, знают, а ты собираешься покинуть театр. Неразумно, – сказал я.

– Что вы, разве можно? – воскликнул Малинки, глядя на Богородского долгим взором восхищения. – К сожалению, в последний раз в театре я был в советское время, где-то незадолго до горбачевской перестройки. А сейчас, откровенно говоря, не до зрелищ.

– Да и смотреть нечего, – сказал Богородский и прикрыл шляпой свою тяжелую круглую голову и уперся в колени крупными, мягкими ладонями. – Нет театра, тем паче – кино. Все искусство угробили, похоронили израильские пришельцы, разные марки захаровы, любимовы и всякая бездарная шантрапа. – Круглое лицо Богородского скорчило презрительную гримасу, а раскатистый голос его и слова высек в глазах профессора немое удивление. Он растерянно, с оттенком смущения посмотрел на Богородского, потом перевел взгляд на меня и тихо спросил:

– А он, что? Юрий Любимов – тоже?

– Тоже, тоже, – подтвердил Богородский, – что и Марк Захаров, из одной стаи разрушителей прекрасного, достойные наследники и продолжатели гнусного маразматика Мейерхольда.

Профессор робко подернул плечами, морщинистое смуглое лицо его выражало недоумение и озабоченность.

– Вы не согласны с Егором Лукичом? – спросил я.

– Не то что не согласен, – растерянно проговорил профессор, и странная улыбка сверкнула на его тонких, сухих губах. – Я просто не знал. Что касается Мейерхольда, то вы совершенно правы: это такой же разрушитель-реформатор, как нынешние Чубайс и Немцов.

– Отлично сказано, Павел Федорович, – пробасил Богородский. – Дайте вашу руку. Удачное сравнение. С той только разницей, что Мейерхольд разрушал театр, а эти недоноски разрушают великую державу. А им усердно помогают шабес-гои типа Михаила Ульянова, Ефремова, братьев Михалковых, этих яблок-гимнюков, да еще бериевско-шеворнадьевского земляка Басилашвили.

Я говорю о лакеях, русских по крови, но служащих оккупантам, то есть о предателях. Я вам так скажу, уважаемый профессор: чем глубже думаю над жизнью, наблюдаю за людьми, за их поведением, тем больше убеждаюсь, что из всех тварей рода человеческого, самая мерзкая и самая подлая – лакей. Никакая ядовитая змея, или чумная крыса не может сравниться по зловредности, гадости с лакеем. Это существо вне нации и расы, оно лишено чувства родины, идеала, красоты, порядочности, достоинства и чести, долга, совести, всего того, чем человек отличается от гниды. Лакей труслив, жесток, коварен, льстив, мелочен, жаден. Предел его желаний – собственное брюхо. Ради этого он зарежет свою мать, растлит дочь, будет служить кому угодно, хоть дьяволу. Сегодня оккупанты России готовят таких выродков из наших мальчишек.

Богородский разволновался, на потном лице его выступили розовые пятна. Он достал платок и вытер лицо. Профессор Малинин осторожно спросил:

– У вас дети есть, Егор Лукич?

– Сын, подполковник-пограничник. На Дальнем Востоке служит, – тяжело дыша, ответил Лукич. – Внук – Артем. Здесь, под Москвой в Лосиноостровске, заканчивает Высшее военное училище погранвойск. Хороший парень, рассудительный, но многое не понимает в нашей подлой жизни. Верит ящику, лживой, оккупационной прессе. Как и миллионы других.

– Я согласен с вами, уважаемый Егор Лукич, лакеи – это великое зло. Они переполнены ненавистью к своей стране. Чубайса, Немцова я еще могу понять, для них Россия – территория. Ну а Михаил Ульянов, Ефремов? Или тот же Солженицын. Он же сказал: «Нет на свете нации более презренной, более покинутой, более чужой и ненужной, чем русская». Что же получается? Он не принадлежит к этой нации? Так выходит.

– Выходит так: Солженицын, Солженицер, – согласился Богородский и прибавил: – Да его б за такие слова снова выдворить за океан.

– Там он уже не нужен. Там он свои тридцать серебряников получил, – заметил я.

– А теперь за такие слова и здесь получил серебряники от режима, – сказал Малинин. – Чин академика.

– Да, удивительно, – сказал я. – Каким местом думали академики, голосуя за него? И не нашелся среди них хотя бы один честный, порядочный ученый патриот, который бы перед голосованием встал и огласил слова кандидата в академики о русском народе. Не нашлось.

– Такие уж там академики, вроде Лихачева, – язвительно заметал Малинин. – Этот липовый патриот и профессиональный русофоб даже пытался оспорить, что река, по которой мы плывем, вот эта самая Волга-матушка и вовсе не русская река, потому как протекает она по землям, где живут не только русские.

Профессор во мне вызвал симпатию своей провинциальной непосредственностью и неподдельной прямотой. Думаю, что такого же мнения был и Лукич.

– Вот даже как?! – Богородский расправил широкие плечи и задвигался всем своим могучим корпусом. – А ведь из него телевидение делает икону. Па-три-от… Хотя, чему удивляться. Я так скажу: кого телевизор хвалит и постоянно рекламирует, считай, что это явный подлец. На экране господствуют лица еврейской национальности. Не просто евреи, а лица, то есть особые, сионизированные, имеющие какие-то заслуги перед их главным штабом. Скажем, заслуги в деле свержения советской власти. Вы обратили внимание, какие царственные похороны были устроены заурядным актерам Гердту и Никулину? Сверх царственные. Не то, что какому-то там маршалу Жукову или Рокоссовскому. Значит, одни служили России, другие Сиону.

Голос Богородского приглушенно дрогнул и замолчал. Малинин горестно вздохнул и, выдержав паузу, заговорил, желая увести беседу в сторону от злободневной политики.

– А скажите, Егор Лукич, все-таки есть еще, сохранились русские театры? Тот же ваш или Малый. – Как вы относитесь к Юрию Соломину?

– Нормально. На нем и держится театр.

– А что из себя представляет Валерий Золотухин?

– Обыкновенный космополит в маске патриота, шабес-патриот, – небрежно бросил Богородский. – Теперь их много развесь таких патриотов, всеядных скотов, хоть в искусстве, хоть в политике. Целые лебяжьи стаи, во главе с рычащим генералом. Скажите, какой нормальный русский режиссер позволил бы себе ставить в театре обезьяний бред графомана Иосифа Бродского, который, между прочим, и сам не считает себя русским поэтом?

– Очевидно, прельстила Нобелевская премия, – предположил Малинин. – Поддался коньюктуре.

– Просто слакейничил, – поморщился Богородский, замотав тяжелой головой. – Что такое Нобелевская премия? Еврейская мастерская, где политические шулера играют в бесчестные игры, на потребу дня лепят пластилиновые фигуры гениев. Так были слеплены и Пастернак и Солженицын и десятки подобных Бродскому шарлатанов.

– Конечно, Валерий Золотухин всеядный, вы правильно подметили, – со свойственной ему учтивостью сказал Малинин. – Но вот на режиссерской ниве, как мне кажется, и в театре, и в кино, пусто, глухо. Ушел из жизни великий Сергей Бондарчук, артист и режиссер. Равных ему нет. В театральном мире кроме Соломина и Дорониной да, пожалуй, питерского Горбачева я не вижу.

– Вы, профессор, не только историк, но и театрал, – искренне польстил я.

– Я нет, я просто рядовой любитель. Моя дочь Лариса, вот она – да, театральный фанат. Кстати, вот она идет к нам. Лара! – позвал он, замахав рукой энергично и торопливо.

К нам подошла стройная с осиной талией девушка на вид лет двадцати пяти с улыбающимся овальным лицом, обрамленным волной густых, черных, со стальным отливом волос и мягким, скромным кивком головы поздоровалась с нами.

– Моя дочь Лариса. Историк, преподаватель, – представил Малинин. – А это, Ларочка, выдающийся народный, подлинно народный, а не какой-нибудь Гафт, артист Егор Лукич Богородский.

– Я узнала. – Бледное, еще не тронутое летним загаром, лицо девушки засветилось смущенной улыбкой, а в зелено-янтарных глазах засверкали огоньки неподдельной радости. – Я вас узнала. Недавно по телевидению шел советский фильм с вашим участием в главной роли.

Голос у девушки высокий, густой и приятный. Взгляд загадочный, обаятельно-таинственный.

– Я вас помню по театру, – продолжала девушка после некоторой паузы. – В годы своего студенчества в МГУ смотрела «Егора Булычева» и «На дне». Вы исполняли главные роли. – Она смотрела на Богородского со сдержанной улыбкой обожания открыто, без тени смущения.

Внешне в ней не было ничего броского, все, что называется, в пределах нормы – тонкие черты строгого лица, длинные черные брови и длинные спокойные ресницы, небольшой рот и не очень трепетные губы, застенчивая и в то же время манящая улыбка. Вот это, последнее, и привлекало внимание, останавливало взгляд, заставляло присмотреться и увидеть то, что не сразу замечалось – ее глаза. Это были необыкновенные глаза молодой рыси. В них, как в зеркале, отражались характер и состояние души. Видно и Богородский обратил внимание на ее глаза. Он встал, выпрямился, расправил могучие плечи, выпятил круглую грудь и немного театрально пророкотал:

– Благодарю вас, очаровательная сеньорита. – Он поклонился, приложив ладонь к сердцу, и смотрел на нее с застывшим вопросом.

– Очевидно, Лариса смотрела не столько Егора Булычева, сколько Егора Богородского, – сорвалось у меня не очень уместно.

– Лариса, в отличие от тебя, хорошо понимает, что эти два Егора неразделимы, – раскатисто парировал Лукич и принял вид человека, исполненного достоинства и простоты. Не каждый обращал внимание на ее глаза, не каждому они светились, но те, кто приметил их, уже не могли забыть. В них таился какой-то сложный сгусток чувств – тайная надежда и боль утраты, несбыточные желания и мечтательный порыв, ураган нерастраченных страстей и всепожирающий огонь вечно желанной любви. Эти глаза ранили тонкие чувственные и благородные натуры, манили и многообещающе влекли. Их миндальный разрез хранил нечто загадочное и непостижимое.

– Мы, Ларочка, о театре говорили, – сказал Малинин. – Егор Лукич много интересного сообщил, о чем в нашей провинциальной и густо сионизированной Твери мы с тобой только догадывались.

– А нам бы, уважаемый Павел Федорович и почтенная Лариса Павловна, хотелось бы послушать ваше просвещенное мнение, как профессионалов, что сегодня творится на фронте истории? – сказал Богородский, не сводя цепкого взгляда с Ларисы.

– В истории еще хуже, чем в искусстве, – ответил Малинин. – Историю России нам теперь пишут иностранные шулера. Наши дети-школьники уже и не ведают, что была в семнадцатом Октябрьская революция что в двадцать втором был образован СССР. Им говорят, что вторую мировую войну развязал Сталин, что главные ее герои – Эйзенхауэр и Монтгомери. О Жукове, Рокоссовском ни слова. Такую «Новейшую историю XX века» сочинил некий господин Кредер.

– Все понятно: гражданин Израиля, – хмуро и с раздражением пробурчал Богородский.

Откуда-то появились разомлевшие от солнечных лучей Ююкины, и Настя, блестя вспотевшим лицом, весело прощебетала:

– Господа товарищи, приглашают на обед.

После обеда, разморенные духотой и пивом, мы с Богородским решили поспать и проснулись незадолго до ужина. За ужином мы распили припасенную Игорем бутылку болгарского коньяка, и я напомнил артисту и художнику, что их инструменты, – гитара и балалайка, пока что лежат в каютах невостребованными.

– О!.. Совершенно верно – обещанный концерт! –восторженно воскликнула Настя. От коньяка ее возбужденное лицо покрылось багровыми пятнами.

– Только при вашем активном участии, госпожа Настасья, – согласился Богородский и вполголоса пропел: – Эх, Настасья, ты Настасья, отворяй-ка ворота, отворяй-ка ворота, да встречай-ка молодца. Смотрю я на вас господа Ююкины, и думаю с белой завистью: привалило Игорю счастье – есть у него красавица Настя.

Настя не считала себя красавицей, но и не обижалась на иронические колкости Лукича, ответила:

– Только Игорь этого не понимает, все по сторонам глазами бегает, ищет какого-то другого счастья.

– Да будет вам известно, милейшая Анастасия, что все женщины делятся на два сорта: на страстных и нежных, – сказал Богородский. – Так вы к какой категории относите себя?

– Я? – Лживые глазки Насти заметались. – Я – к первой.

– Следовательно, страстных, – подтвердил Богородский. – А Игорю, положим, больше подходят нежные. Вот он и зыркает по сторонам, ищет. По своему вкусу. А вы ему мешаете искать, вы навязываете ему свое, свои страсти. А он от них сыт по горло, ему подавай что послаще, потоньше. Ему нежность нужна. А вы ее дать не можете, потому, как у вас ее нет. Не наградил господь. Вот на этой почве и рушатся семьи. В Америке, по последним данным, разводится каждая вторая семья.

– Ваша теория, Егор Лукич, неправильная и вредная, – решительно отчеканила Настя, и в глазах ее заметались колючие огоньки. – Вы все примеряете к своему опыту, вся ваша философия исходит от ваших личных семейных неудач. А ваши неудачи – это ваше личное дело, они от вашего характера. А он не мед, злой у вас характер, язвительный.

– Согласен, абсолютно с вами согласен: язвительный у меня характер, и совсем не мед, не сахар, – добродушно заулыбался Богородский. Зная неуравновешенный характер Насти, он не хотел накалять напряжение. – Но что поделаешь? Характер он тоже от Бога. Его не поменяешь. Он дается на всю жизнь.

Так частенько бывало на даче: подбрасывал Лукич соседке иронических язвительных колючек, но совершенно беззлобных, и когда в ответ на его колкости Настя начинала «заводиться», он тут же проявлял благодушие и миролюбиво отступал. Отступил и сейчас, тем более мы, то есть нас четверо, были настроены на «концерт».

Когда после ужина пошли за инструментами, Ююкин шепнул Богородскому:

– Не раскаляйте, Лукич, Настю: сегодня она не в духе. Она заподозрила мой интерес к профессоровой дочке и теперь неотступно бдит.

– Вот как? Когда же ты успел проявить этот интерес?

– А что – она симпатичная. Вы не находите? В ней что-то есть.

– Ты уже успел разглядеть это «что-то»?

– Пока что нет, но есть надежда.

– Надейся. Надежда юношей питает, – сердито промчал Богородский, выразил этим свое неодобрение надеждам Игоря. И уходя в каюту, напомнил: – Не забывай, что Настя всегда настороже. Да и профессор… присматривает. Как бы не оказаться тебе за бортом… в прямом смысле.

Это были слова ревности: Богородский и сам «положил глаз» на Ларису, и ему увиделось в этой девушке таинственное «что-то», как когда-то нашел он его в Альбине.

Под вечер жара поубавилась, от воды потянуло прохладой. Пожар заката начал угасать, западный горизонт озарился ровным сиянием. И лишь окна прибрежных домов еще полыхали огнем уходящего солнца. Мы расселись на палубе под навесом. К нам присоединились и Малинины. Репертуар дуэта Богородский – Ююкин – был традиционно неизменным, хорошо обкатанным на дачах, – русский романс. Задорно смеялась и озорничала балалайка в руках Игоря, искрилась и заливалась то светлой, то грустной мелодией. Стонала и ныла гитара Лукича, то, протяжно вибрируя, тянулась куда-то ввысь и вдаль, то гулко падала и обрывалась. И не громко, но задушевно сливались сочный тенор художника и мягкий, ласкающий баритон артиста в один светлый поток мелодии. Временами в эту струю вливался не сильный, даже робкий, но приятный голосок Насти. Постепенно к нам подходили пассажиры, останавливались, слушали. Я наблюдал за Малиниными. Одухотворенное лицо профессора сияло радостью, а губы его шевелились в такт мелодии: он мысленно, без слов подпевал. Лицо же Ларисы мне показалось печальным с застывшей на нем улыбкой. Спокойные глаза ее из-под длинных ресниц были нацелены на Богородского, который уже давно заметил этот пристальный взгляд, но старался не подавать вида, точно боялся спугнуть его. И вот неожиданно их взгляды столкнулись и улыбка смущения обнажила крупные, белые зубы Ларисы, а Лукич отвел глаза. Кончив играть, он обратился к девушке:

– Присоединяйтесь. Ведь вы поете, я знаю.

– Почему вы знаете? – смутилась Лариса.

– Догадываюсь. Интуиция. Ну, смелее, – очень ласково и тепло попросил Лукич. – Не стесняйтесь. Туг публика доброжелательна.

– А вы сможете аккомпанировать? – Вдруг решилась она и посмотрела на отца. Тот одобрительно кивнул.

– Вы что хотите петь? – спросил Лукич.

– Романс «Не уходи».

– Гм… Как там: «не уходи, побудь со мною». Так?

– Я не знаю такого романса, – быстро вклинился Игорь.

– А тебе и не надо знать, – лукаво улыбаясь, сказал Лукич. – «Не уходи» – касается не тебя. Ты лучше уходи и не мешай мне. Я попробую. А вдруг получится. Согласны?

– Да, – тихо подтвердила Лариса и в совестливых глазах ее сверкнула печаль и беззащитность, в то же время энергичное лицо ее преисполнено спокойной уверенности. Она начала негромко, как бы нащупывая мелодию:

Не уходи, побудь со мною, Здесь так отрадно, так светло. Я поцелуями покрою Уста и очи, и чело. Побудь со мной, побудь со мной.

Постепенно, по мере того, как Лукичу удавалось войти в мелодию, голос ее крепчал, становился уверенным и очаровательным.

Не уходи, побудь со мною, Я так давно тебя люблю. Тебя я лаской огневою И обожгу, и утомлю. Побудь со мной, побудь со мной.

Зрители восторженно захлопали в ладоши. Приятный чистый голос ее очаровывал, а спокойные манеры свидетельствовали внутреннюю культуру и чувственное сердце. Она скромно, с застенчивой улыбкой поклонилась, а Богородский степенно поднялся со стула, взял ее руку с длинными ногтями, раскрашенными под жемчуг, медленно поднес к своим губам и осторожно опустил. Лицо его пылало. Он по-отечески взял Ларису под руку и увлек к перилам борта, что-то говоря ей вполголоса. Ююкин провожал их лукавым взглядом, а я вспомнил слова Богородского, сказанные Игорю: «Не уходи» касается не тебя. Ты лучше уходи и не мешай мне. Я попробую. А вдруг получится».

Профессор посмотрел в их сторону с неожиданным удивлением и почему-то спросил меня, как я отношусь к генералу Лебедю.

– К этому провинциальному демагогу? – переспросил я и ответил: – Точно так же, как и к провокатору Жириновскому, сионисту Явлинскому. Все они работают на Ельцина, на оккупационный режим, все они недруги России и русского народа.

– Но Лебедь как будто русский, – уже с сомнением сказал Малинин.

– Горбачев тоже, говорят, русский, а что сотворил! Жириновский помог Ельцину протащить антинародную Конституцию, Лебедь помог Ельцину переизбраться на второй срок.

– Так на кого ж нам надеяться? Есть ли у патриотов настоящий лидер? Может Лужков?

– Да нет, что вы? Лужков окружен евреями в три кольца. Расчетливый популист, толковый организатор-хозяйственник и такой же буржуй, как и Черномырдин.

– Выходит, нет настоящей личности, – вздохнул Малинин и, помолчав, добавил: – Вот если б такого, как Лукашенко? Как вы смотрите?

– Смотрю положительно. И совсем не потому, что он мой земляк, из Шкловского района. Мы с ним в одной районной газете работали. Только я до войны, а он после войны. Он моложе меня чуть ли не в два раза. Есть в России такие деятели. Возьмите того же Амана Тулеева, Петра Романова, Михаила Лапшина. – Я назвал ему еще несколько имен. Он промолчал настороженно. Потом спросил:

– А что ж вы Зюганова… или? – Он осторожно осекся.

– Разочаровался в нем. Хотя раньше надеялся. И голосовал за него. Не знаю, может я не прав. Он слишком осмотрителен. А слово «сионизм» просто не выговаривает, боится этого слова. А между тем сионизм – самый главный и самый страшный враг и губитель России. Страшней и опасней Гитлера.

Поглощенные разговором на волнующие нас темы мы не заметили, как стемнело и на теплоходе зажглись фонари. Пожелав мне покойной ночи, профессор Малинин сказал:

– Пойду искать Ларису, ночь коротка.

Глава вторая

Лукич

Поздно вечером в мою каюту постучала Настасья Ююкина и, приоткрыв дверь, медово прощебетала:

– Можно к вам, Егор Лукич? Вы не спите?

Я не спал, я думал о наших попутчиках Малининых, о неподдельных, кондовых патриотах из российской глубинки, о провинциальных интеллигентах, пекущихся о судьбе Отечества искренней и глубже ожиревших от равнодушия столичных интеллектуалов. Настя спугнула мои мысли, и я не очень любезно ответил:

– Входите. Что стряслось? – Вид у нее был возбужденный.

– Вы один? Я не помешала? – Она подозрительно обшарила торопливым взглядом каюту.

– А кого бы вы хотели застать в моей берлоге? – Она слегка стушевалась, подернула плечами:

– Ну, гости могли быть, эти профессор со своей дочкой. – Вот те на, – и ее интересуют Малинины, с какой стати? И уж конечно не профессор, а его очаровательная дочь.

– К сожалению, они покинули наш корабль сразу после ужина: сошли в Нижнем, – ответил я.

– И вы сожалеете, – не спросила, а подтвердила мои слова Настя.

– Приятные люди, открытые, добрые, думающие, без мещанских комплексов, присущих москвичам, – сказал я с явным намеком, который она пропустила мимо ушей.

– А мой не заходил? – поинтересовалась она довольно вяло, как бы между прочим.

– Не удостоил, – ответил я и, вспомнив слова Игоря – «Настя бдит», прибавил: – Ревность, Настасья, – высшая стадия эгоизма.

– А я думала, что ревность – признак любви, – возразила она.

– Стародавнее заблуждение собственников, не понимающих высокого смысла любви.

– А в чем же он состоит этот высокий смысл?

– На этот счет существует множество мнений известных представителей рода человеческого. К примеру, поэт Гейне считал, что быть любимым и любить – это величайшее счастье. А другой немецкий поэт, Гете, утверждал, что любовь – это венец природы. А Тургенев говорил, что только любовь вызывает расцвет всего существа, какого не может дать ни что другое. Он даже утверждал, что любовь сильнее смерти. Любовь – поэзия и солнце жизни, – считал Белинский.

– Ну, а вы, вы сами, как считаете? – перебила она.

– Я считаю… Я согласен с предыдущими товарищами, – попытался шуткой отделаться, но она настаивала, и тогда я сказал:

– Любовь – это пожар души, но не уничтожающий, а возвышающий.

– А мой Игорь считает, что любовь – это стихийное бедствие, – сказала она.

«Мой Игорь! Мы с Игорем напишем такую картину!» Эти ее восклицания всегда вызывали во мне нехорошую улыбку. Она была убеждена в своей причастности к таланту мужа, в своем соавторстве. Она считала, что без нее нет и не может быть художника Ююкина. Всем, что он создал, он обязан ей. Она, то есть ее состоятельный отец, создал материальную базу, нормальные условия для творчества. Не будь этой базы, Игорь не состоялся б как художник! Чепуха, не верю: Игорь несомненно талантлив. Просто трудней бы ему пришлось. А впрочем, кто знает.

– А голос у нее так себе, ничего особенного, – вдруг сказала Настя.

– Это у кого же? – попросил я уточнить, хотя и догадался.

– Да у этой, как ее там – профессорши, Ларисы, что ли?

– Приятный голос, вы напрасно. И сама она – прелесть – умная, скромная, без комплексов.

– Интересно, когда вы это успели обнаружить ум? – игриво заметила она.

– Для этого времени много и не надо: стоит только поговорить, и ум тотчас блеснет. Это дурака не сразу раскусишь.

– Ну, не скажите: женщины умеют притворяться… умными, чтоб соблазнять вас, уж если не красотой, когда ее нет, то хоть видимостью ума.

– Да вы, Настасья, похоже ревнуете, следовательно – грешите. Ревность – штука коварная: она из мухи делает слона и приносит страдания ревнивцу. – Она игриво запрокинула голову, приняв независимую позу и самодовольно заулыбалась.

– С чего это вы взяли, Егор Лукич, что я ревную? И какой же в ревности грех? Ревность – чувство естественное. Даже животные ревнуют. Я по телеку видела, как из ревности дерутся лоси. Из-за лосих, конечно.

– А ведь и вас, милейшая Анастасия, ревность ко мне привела. Да, да, не возражайте. Вы ищите Игоря, как не трудно догадаться. Не волнуйтесь, никуда он не денется. И в Нижнем он не сошел на берег, не переступил борт корабля. Он где-то здесь. Но если появится мне на глаза сегодня, обещаю вам немедленно выпроводить его по месту жительства, то есть – в вашу каюту. – Она поняла мой иронический монолог, дружески заулыбалась и, пожелав мне покойной ночи, оставила мою берлогу.

Время приближалось к полуночи, я разделся, лег в постель, но спать не хотелось. Привыкший к одиночеству, я погрузился в думы, которые прервал неожиданный визит Насти. Только теперь я думал не о профессоре. Профессор мне был симпатичен, и этого довольно. Я думал о Ларисе. Мы простились у трапа. Я запомнил ее солнечную улыбку, сияние необыкновенных глаз, внезапный порыв и тайное смущение. Сколько часов мы провели вместе за откровенными, иногда интимными и задушевными разговорами. Казалось целую жизнь. О чем мы только не говорили. Она искренне призналась, что в студенческие годы была влюблена в Егора Булычева, что для нее оба Егора, то есть Булычев и Богородский, были неделимы. Она по-детски смущалась этого признания, на бледных щеках ее вспыхивал багрянец, ресницы трепетали, и она опускала глаза. Меня приятно поражало совпадение наших взглядов по всем, или почти по всем жизненно важным вопросам и проблемам, будь то политика, искусство или простой быт, взаимоотношение людей и даже любовь. Да, да, о любви №1 тоже говорили, естественно, в теоретическом плане. Несмотря на свою нежную душу и даже некоторую сентиментальность, она наделена твердым характером и убеждениями, которые умеет отстаивать и защищать. В ней есть все, из чего складывается характер – самоуверенность, властность, даже упрямство, апломб и тщеславие. Она высоко ставит авторитет своего отца, как ученого историка. Мы говорили о роли личности в истории и называли конкретные имена. Мне было приятно узнать, что мы оба оказались сталинистами, отдавали должное этому великому деятелю двадцатого века, государственнику и патриоту, и в то же время прямотаки ошарашила меня своим неприятием Ленина, с чем я никак не мог согласиться. «Это же Ленин навязал Конституции право наций на самоопределение, на суверенитеты, и в результате мы получили Чечню», – возмущалась она и прибавляла: «А Сталин, между прочим, был против». «Тогда почему же Сталин, придя к власти, не поправил Ленина?» Но она не ответила на прямой вопрос, она сказала о другом, что, очевидно больше всего ее волновало: «Ленин был в плену у евреев, потому что сам наполовину еврей. Вы же не станете отрицать, что при Ленине правительство новой России состояло сплошь из евреев или женатых на еврейках». Я не стал, конечно, отрицать, потому что говорила она правду, я только, между прочим, заметил: «Вы повторяете версию Владимира Солоухина». «Да какая ж это версия, – запальчиво возразила она. – Это факты. Списки ответственных работников всех государственных и партийных учреждений теперь опубликованы в патриотической печати и с ними может ознакомиться любой».

Откровенно говоря, это радовало, потому что это были и мои мысли, мои убеждения, и мы в один голос сказали: нынешняя распятая и опозоренная Россия – дело рук международного сионизма. «Вы верите, что Россия поднимется и сбросит с себя, со своего тела, со своей земли этих тифозных тараканов и чумных крыс?» – с негодованием спрашивала она. «Хочется верить, – не очень твердо отвечал я. – В своей истории, а вы как историк, должны знать, Россия попадала и не в такие переплеты, но в конце концов, воскресала». «Да, я знаю историю, это моя профессия. Но такого, что твориться сегодня, не было. Такого всемирного, хитрого, коварного и жестокого врага, как нынешний, не было на Руси. По-моему России уготована судьба нынешней Греции: когда-то великая и процветающая, светоч цивилизации, культуры, оказалась на задворках истории. И это сделали евреи, захватив власть в стране и растоптав ее культуру, навязав свою псевдо культуру, а точнее, макулатуру».

Она все больше возбуждалась, лицо ее сияло, глаза колюче искрились, и вся она напрягалась, сжималась как пружина, и вид ее в таком состоянии был еще прекраснее, чем в минуты спокойной беседы. Мне нравилось видеть ее именно такой, неистово возбужденной и, решив не терять нить беседы, я спросил: «И где же выход? Смириться с рабством, которое нам готовят еврейские банкиры вместе с американскими евреями – березовские, гусинские, соросы?» «Не знаю, – грустно обронила она. – Отец говорит: надо создавать партизанские отряды, вооружать народ, молодежь, которую лишили будущего». «Да ведь нет народа, – возразил я. – Есть биомасса безвольных, лишенных человеческого достоинства, трусливых, полудохлых, больных двуногих». Я сказал это с ожесточением, с гневом и чувством собственного бессилия, безверия и безнадежности. Она посмотрела на меня строго и требовательно. Лицо ее напряглось, брови сдвинулись. Сказала осуждающе: «Вы меня удивляете, Егор Лукич!» «Но это же прискорбная правда. Те, кого вы называете народом, безмолвствуют, вымирают, хоронят стариков и детей и терпят. Совсем не видят, куда идет страна, не понимают, кто ее губитель-враг. Огромными богатствами страны завладели в основном евреи, преступники-воры и вывезли капиталы в иностранные банки. Правительство еврейское. Чубайс, Немцов, Лифшиц, Есин, и им подобные, местечковая шпана, внуки палачей русского народа, которых Сталин покарал в предвоенные и первые послевоенные годы. Председатель Госкомимущества Максим Бойко, он же Шамберг – внук сиониста Лозовского, расстрелянного еще во времена Сталина за антигосударственную деятельность. А отец Максима Владимир Шамберг – ответственный сотрудник американской разведки. Все слилось-переплелось, все продано, отдано врагам России. Можно себе представить, как сын разведчика США Максим Шамберг-Бойко распродает государственное имущество и государственные секреты России. Воруют открыто, беспардонно, безбоязненно, зная, что их покрывает главный палач Ельцин, у которого руки по локоть в крови, ненормальное чудовище, лишенное элементарной совести и чести». «Выходит, отец прав: надо создавать партизанские отряды», – сказала она, и в голосе ее прозвучала неколебимая решимость взять хоть сейчас автомат Калашникова. «Вы мне напоминаете Зою Космодемьянскую», – ласково сказал я. В ответ она вспыхнула: «Настало время космодемьянских, матросовых, талалихиных, время героев. Раздумывать некогда завтра будет поздно… Если вообще уже не поздно», – последние слова она произнесла упавшим голосом.

Я представил ее с автоматом в руках во главе молодежного отряда народных мстителей и сказал: «Слушая вас, глядя на вас, я думаю, что возрождение России начнется из провинции, из глубинки». «Опасное заблуждение. Провинция ничего не решает», – возразила она. «Но там есть трезво мыслящая патриотическая интеллигенция», – не согласился я. «Никакой трезвой интеллигенции там нет. Я сужу по своей Твери. Наша интеллигенция сионизирована. Она в плену еврейского телевидения и московских „комсомольцев“ и „комсомолок“. Она бездумно, рабски смотрит в рот московской русскоязычной интеллигенции, вашим маркзахаровым и лихачевым». «Лихачев не московский, он питерский, его Собчак сделал почетным гражданином Питера. А вы, ваш отец, разве не интеллигенция?» «Это исключение из правил: раз, два и обчелся. Добавьте еще профессора Владимира Юдина из Тверского университета, настоящего патриота, филолога, а еще двух-трех трезвомыслящих и перечтете их на пальцах одной руки. Нет, Егор Лукич, на провинцию не надейтесь, все решается в столице».

Ее рассуждения не были лишены основания, и все же я возражал: «Но Тверь – это еще не российская глубинка. У Твери есть свое родовое пятно – холуйство. Оно тянется еще с царских времен. В московских трактирах половыми, то есть официантами работали тверяне. Полотенце через руку, и, „чего изволите? Слушаюсь“. Это холуйство вошло в гены и сохранилось до наших времен, как и купеческое прислужничество властям У нижегородцев, самарцев, саратовцев. За них думает власть и они голосуют за власть». «Вот вы и противоречите сами себе, – уличила она. – Разве Нижний, Самара, Саратов не российская глубинка? И чем они лучше, патриотичней Твери? Те же лакеи, отравленные телеядом, зараженные этим духовным СПИДом. Нет, Егор Лукич, гены и родовые пятна тут не при чем. Зараза, ее вирус, идет из Москвы, жирующей, довольной, что во время получают зарплату, пенсии. А что провинция голодает, вымирает Москве наплевать. Как-то по телевидению показывали концерт с участием одаренных, но больных детей. Конечно, это зрелище вызывало сострадание, боль. Но камеру все время наводили в зал, где сидела супруга Бориса Кровавого Наина Иосифовна. Оператор старался показать нам, как она артистически платочком выдавливала из себя слезу. На показ тверским и саратовским обывателям, смотрите, мол, как она переживает. А мне было противно и гадко ее лицедейство. Я подумала: стерва ты бессердечная, а почему же ты не позаботишься о тысячах, миллионах голодных, больных, бездомных детишек по всей России? Ненавижу. Она омерзительней горбачевской Райки, из которой крутили рекламные ролики».

В каюте стало совсем темно, и в иллюминаторе не сверкали огоньки, только слышался заунывный, глухой стук машины. Мы плыли, очевидно, по средине реки вдали от берегов, на которых, возможно, и не было жилья с электричеством. И думы мои, как этот теплоход, так же плавно и неторопливо плыли, воскрешая в памяти эпизод за эпизодом. Эти приятные воспоминания куда-то оттеснили сон. Вчера она спросила меня об Игоре Ююкине, что он из себя представляет, как художник. «Способный живописец, – похвалил я. – Недавно закончил мой портрет и довольно удачный». «Этим он и прославится, – иронически сказала она и добавила: – Потомки будут говорить: Ююкин? А, это тот, что создал портрет великого Егора Богородского!» «Вы ошибаетесь, – возразил я. – В России великими бывают только евреи. Великий Мейерхольд! Великий Смактуновский, гениальные Гердт и Никулин. А почему вы спросили о Ююкине?» «Он предложил позировать ему для какого-то шедевра, где будет на фоне майского утра изображен один лишь персонаж – молодая женщина». «В обнаженном виде?» Лариса весело рассмеялась: «К счастью, нет, в легком прозрачном халате». «Ну, что ж, такой образ, бесспорно, обессмертит Игоря Ююкина. Мне с вами не под силу соревноваться». Потом я спросил Ларису, кого она считает идеалом, достойным подражания. И ответ ее поразил меня: «Иисуса Христа. Он коротко и просто определил смысл человеческой жизни – творить добро. В его заповедях, переданных им апостолами, заложен устав человеческого бытия. Если б человечество восприняло к действию все им заданное, наступило бы царство земное, и люди жили бы в мире, в любви счастливо и свободно». «И тогда не было бы ни ельциных, ни чубайсов, ни Гитлеров и прочей нечисти», – сказал я, как бы продолжая ее ответ. «Да, и была бы полная гармония любви», – подтвердила Лариса и, освещенное солнцем лицо ее озарилось счастливой блаженной улыбкой. И сама она вся, казалось, сияет счастьем и благостной верой.

Я спросил ее: «Вы верующая?» «Да, истинно верующая», – ответила она, сделав ударение на «истинно». «И в храм ходите?» «Посещаю по большим православным праздникам». «Мне очень приятно, – искренне, а не в порядке комплимента, сказал я. – Очень хорошо, что молодежь стала обращаться к православию. Атеизм, кажется, отступил. Прошел этот дурман неверия». Она внимательно посмотрела на меня не то с сомнением, не то с непроизнесенным вслух вопросом, поправила крутую волну своих черных, густых волос и устремила взгляд на реку. Мне показалось, что она хотела что-то спросить, но не решилась. Тогда я сказал: «Вы хотели узнать мое отношение к религии? Так?» «Вы догадались. Но мне кажется – я знаю: вы верующий». «Да. Мой отец был протоиереем, то есть старшим священником. Даже митрофорным протоиреем, то есть ему позволялось вести службу в митре. Знаете, что такое митра?» Она кивнула и сказала: «Это такой нарядный головной убор». «А дед мой, по материнской линии, был архимандритом. Это последняя ступенька перед архиереем. Там уж идут епископ, архиепископ, митрополит». «Как интересно!» – восторженно воскликнула она, и в глазах ее забегали светлые огоньки какой-то детской радости, и вся она в этот миг показалась девчонкой, студенткой не старше первого курса. Тогда я решился: «Извините за нескромный вопрос: вы были замужем?» «Нет», – ответила она и подернула круглыми плечами. Мы стояли у борта, опершись на перила, и смотрели на берег. Она молчала и, как мне показалась, сдерживала вдруг возникшее напряжение. Вероятно, своим бестактным вопросом я задел ее чувственную, всегда туго натянутую душевную струну. Ведь я вызывал ее на откровенность. Как все замкнутые натуры, Лариса умела скрывать свои чувства. Но какой-то недобрый червячок искушал меня проникнуть в запретное, побольше узнать об этой девушке, наделенной какой-то притягательной неотразимой тайной.

Меня подмывало спросить, сколько ей лет. Внешне она походила на студентку первого курса, а в действительности она уже читала лекции студентам. Я не хотел быть навязчивым и не решился спросить ее о возрасте. Но червячок– искуситель подтачивал меня, вызывая не просто любопытство, а нечто особенное, запрятанное в глубинах души. Необыкновенная сила обаяния этой юной девушки, ее внутренний огонь доставал меня и был очень желанным. Получилась продолжительная пауза, нарушить которую ни я, ни она первым не решались. Ее восприимчивый ум и чувственное сердце разгадали мои мысли. Насмешливая улыбка мелькнула на ее влажных, трепетных губах, и она спросила: «Ну, что ж вы замолчали? Спрашивайте дальше: почему не замужем? Дожила до тридцати лет, а замужем так и не побывала. Или это праздный вопрос? Не вышла, значит не берут. Так по-вашему получается?» – В голосе ее звучала язвительная жесткость, а в глазах мерцала игривая беспечность.

«По-нашему совсем не так получается», – сказал я. «А как же?» «По-нашему получается, что на своем жизненном пути вы не встретили достойного вас человека. И не влюбились. А без любви, такие, как вы, замуж не выходят». Она резко вскинула голову и с любопытством посмотрела на меня в упор. Спросила: «Почему вы так думаете? А вот и неправда. Влюблялась. Всего один раз. В первый и последний». Эта детская запальчивость заставила меня рассмеяться. А она продолжала: «И что значит, такая, как я? А какая я? Откуда вам знать, когда я сама не знаю или не понимаю, какая я?» Инстинкт подсознательно заставлял ее вооружаться. И хотя не в ее характере было выставлять на показ свои чувства, ее прямота нарушила эту заповедь.

«Вы лукавите, очаровательная Лариса Павловна, – сказал я. – Вы отлично себя знаете, и знаете, чего хотите. И я, имея за плечами не малый жизненный опыт, понимаю вас и очень хочу получше узнать вас». «Зачем?» – резко, как выстрел спросила она, глядя на меня прямо и требовательно. «Зачем? А затем, что, по первым впечатлениям, вы человек особенный, необыкновенный. И мечтаете встретить в жизни себе подобного. А тот, в которого вы в юности были влюблены, как вы лазали, в первый, но извините, в это я не поверю, и в последний раз, оказался недостойным вашей любви. Он обманул ваши ожидания и надежды. В юности такое часто случается. Настоящей любви вы еще не испытали. Настоящая любовь – штука редкая, она доступна только глубоким натурам. А вы, по-моему, из них. Я редко ошибаюсь в людях». «Я считаю, что из всех ошибок, присущих человеку, самая печальная – ошибиться в любви, – заговорила она рассудочно. – Любовь – это нечто среднее между колдовством и гипнозом, когда предмет любви кажется в преувеличенном, розовом свете. А как только гипноз перестает действовать, наступает отрезвление, разочарование, безразличие к только что обожаемому. И все, и нет любви. Была, да сплыла, вон, как тот целлофановый пакет, который по ненадобности, кто-то выбросил в Волгу. Как Степан Разин персидскую княжну». По лицу ее пробежала страдальческая тень, а глаза жестоко сощурились, глядя на плывущий целлофановый пакет. Потом она выпрямилась, стройная, красивая, легкая, кремовая кофточка, плотно облегавшая ее тело, тонкими изящными линиями обрисовала не очень крупные, тугие груди. Все в ней дышало ароматом свежести и здорового молодого тела. Задумчиво глядя в даль синеющего лесом Заволжья, она сказала: «А может наши мечты об идеале всего лишь иллюзии? Может идеальных людей в действительности и вовсе не бывает. Как вы думаете со своим богатым житейским опытом? Что вы больше всего цените в человеке?»

Ее вопрос не застал меня врасплох: я сам не раз задавал его себе. Мне даже было приятно на него отвечать. И я сказал: «Главное в человеке – его душа, красота и богатство ее, возвышенность и величие. Тут и любовь, и жажда правды, справедливости, желание делать людям добро, самопожертвование, мужество, чувство собственного достоинства и долга. И главное – любовь. Она делает человека прекрасным. Вы обратили внимание: все влюбленные прекрасны?»

…Дивные воспоминания куда-то угнали сон. Но что это со мной? Что-то необычное и незнакомое или давно позабытое пробудилось во мне и осветило, обновило душу и будоражило мысль. И в чем состоит притягательная колдовская сила этой тридцатилетней юной душой девушки по имени Лариса, которая появилась на теплоходе так неожиданно, как неожиданно оставила его борт? Поражает меня то, что не смотря на большую, можно сказать, предельную возрастную разницу, мы были на равных, совершенно не чувствовалась разница лет. Наверно, в какой-то мере, сказывался ее широкий взгляд на историю, на текущие события и на людей. Неужто Игорь Ююкин прав: клин клином вышибают? Ведь за все это врмя я ни разу не вспомнил об Альбине. Я посмотрел на часы – было начало третьего – и вышел на палубу. На востоке проклевывался рассвет. Звезды уже погасли, и лишь одна, как поставленная на дежурство, продолжала бриллиантово сверкать. Глядя на нее, я думал о Ларисе: может это ее звезда… или моя? Спугнутая с палубы красавица чайка взлетела, что-то прокричав, и скрылась за бортом, помахав мне крепкими упругими крыльями. По-гречески Чайка – Лариса. Может эта чайка – доверенная Ларисы и подосланная ею на палубу теплохода слушать мои мысли.

Утренняя свежесть приятно бодрила. Улетела чайка, унесла мои воспоминания, и ко мне вернулся сон. Я помнил, что прощаясь с Ларисой, дал ей свою визитную карточку со своими телефоном и адресом, записал ее тверской адрес и телефон и пригласил ее на свой юбилейный спектакль, который должен состояться в сентябре. Разбудил меня стук в дверь. Я проспал завтрак, об этом мне объявил Игорь. Он зашел «поговорить по душам» с бутылкой португальского полусладкого вина. Я сразу дал отбой, заявив решительно:

– С утра не употребляю.

– Да что вы за мужики – писатели, артисты? Один орет: с утра не принимаю, другой: с утра не употребляю. Вы что, при исполнении служебных обязанностей? Мы на отдыхе, и для организма нет никакой разницы – утро, вечер, ночь. Давайте сосуды. – Он ловко отвинтил пробку.

– А между прочим, ночью Настя тебя искала, – сказал я. – И пришел ты ко мне только потому, что у себя в каюте Настасья не позволит.

– Естественно, – согласился Игорь, – и еще потому, что в одиночестве пить нецивилизованно. Это удел алкашей. Я же не алкаш. Как вы считаете? – Он наполнил стакан и попросил второй.

– Пока ты не алкаш, но в перспективе… – Он наполнил второй стакан и спросил:

– Значит и к вам заглянула?

– Кого ты имеешь в виду? – ненужно переспросил я.

– Естественно, не Ларису, – ответил он и лукаво улыбнулся. Затем поднял стакан, состроил торжественно-бравый вид, провозгласил:

– У меня тост! За здоровье и процветание прекрасной Ларисы, которая помогла вам скоротать одиночество и отвлекла вас от тягостных дум об Альбине.

Любопытно: за все время пребывания на теплоходе, а точнее после встречи с Ларисой, я ни разу не вспомнил об Альбине. Ну, что ж, тост мне пришелся по душе, ради него можно позволить себе и с утра. Игорь выпил полстакана, провел тыльной стороной ладони по влажным губам и, похвалив вино, поставил стакан. Не глядя на меня, заговорил, словно размышляя сам с собой:

– А она стоящая, вообще характер есть. Ее интересно писать. – Понятно, что речь шла о Ларисе. Я смолчал, а он допил вино, наполнил снова стакан и продолжал, преднамеренно не называя имени Ларисы:

– Будет позировать.

– Сама напросилась? – не без подначки сказал я.

– Обещала, – обронил он и, стукнув своим полным стаканом об мой стакан, буркнул: – За успехи. – Какие и чьи успехи имелись в виду, я не понял. – Каким же образом она будет тебе позировать? Наездами из Твери или временно поселится в твоей мастерской? – Игорь с лукавинкой в глазах сверкнул на меня и ответил:

– Там посмотрим.

– Конечно, это будет не просто портрет незнакомки, а жанровый шедевр, – продолжал я безобидно подкалывать. – Или просто девушка, освещенная солнцем или девочка с персиками? Чем Ююкин хуже Серова? – Он скривил влажные от вина губы в улыбку, но промолчал. А я все продолжал: – Значит, ты положил на Ларису глаз?

– После вас, – съязвил он. – Я наблюдал за вами. Вы хорошо смотрелись, красиво. Да-да, я серьезно: импозантно смотрелись, молодцом. Преобразились, воспряли, даже помолодели. От нее на вас исходила благотворная аура. Она, аура эта, стариков молодит. Не омолаживает, а молодит, – ехидно уколол Игорь, ожидая от меня наигранного возмущения: мол, о каком старике ты болтаешь? Но на этот раз я не поддался на его крючок. Я спросил:

– А на юнцов, вроде тебя, тоже действует?

– Поджигает, накаляет до бела, – согласился он.

– Ты будь осторожен: так и сжечь может.

– А что сказал Есенин по этому поводу? Кто сгорел, того не подожжешь. Так что вас не подожжешь, вы сгорели на Альбине. – Опять шпилька. Мы с ним часто так пикировались. И я ответил:

– Да будет тебе, юнец, известно: я горел, но не сгорел.

– Ну, так испылать вам. – Он налил вина в свой стакан и протянул бутылку к моему, но я его остановил:

– Мне не наливай. Остаток допью до дна за Ларису, и точка: до самой Москвы карантин объявляю, диета. Так что в компаньоны пригласи писателя.

– Он не может. Стакан взять не может, потому, как руки заняты: в одной – карандаш, в другой – тетрадь.

– А-а, понятно, творит. Тогда не мешай. Он роман пишет. Говорил – последний роман. И грозился нас с тобой вывести… на чистую воду.

– Это как? Живьем? Под нашими именами? – всерьез принял Игорь.

– Фамилии можно и заменить, – сказал я. – Тебя-то куда с такой фамилией – полукитайская, полумарсианская. Выбросит одно «Ю», как ненужный аппендикс, и будет нормально – Юкин.

– А вас так и нарисует – Богородский?

– Ну, это не проблема. Фамилию придумает. Ты вот что скажи мне: кто из современных здравствующих художников по-настоящему большой, достойный школы великих мастеров прошлого?

Он не сразу ответил, посмотрел на меня как-то подозрительно и недоверчиво, словно ожидая подвоха. Отодвинул в сторону стакан с недопитым вином, заговорил не очень уверенно:

– Наверно Глазунов и Шилов.

– А из них кто по-твоему талантливей? – настаивал я. Он сбочил голову, подернул тонкой бровью.

– Оба талантливы. Они очень разные. Как сказать? Вот если я вас спрошу, кто талантливей: Лев Толстой или Достоевский? Что вы скажете? Или поближе к вам, из вашей театральной братии: кто выше: Качалов или Москвин? – И уставился на меня взглядом победителя. Я развел руками, мол, сдаюсь.

– На этот раз ты прав, юноша. Ты рассуждаешь, как взрослый. Ты даже мудр, пожалуй, умен и по-своему хитер. Так что ты созрел, как тип для романа. Последнего романа. – Но он уже не слушал меня. Упершись хмельным взглядом в угол каюты, он был погружен в какие-то сферы, далекие от искусства. Я молча смотрел на него, быстро захмелевшего, расслабленного, сентиментального. Увидев мой внимательный взгляд, он вздрогнул, выпрямился, заговорил:

– А знаете, Лукич, по сравнению с Альбиной она намного выигрывает. И не только молодостью. Обратили внимание, как она одета: просто, но изящно. Со вкусом столичный стиль, а сама провинциалка. Альбина москвичка, а вкусы, манеры провинциальные. Почему так?

– Есть, Игорек, понятие – внутренний вкус, такт, данный при рождении, возможно, генетический, наследственный. Тут их незачем сравнивать. И вообще – Лариса ни с кем не сравнима. Она единственный экземпляр. В общем, реликтовая. Но ты ее напиши. И не только портрет: картину с нее напиши. – В ответ он согласно закивал головой и прикрыл веками глаза. В это время в дверь осторожно постучали.

– Это по мою душу, – недовольно и торопливо прошептал Игорь и проворно спрятал уже пустую бутылку под одеяло, сдвинул стаканы и накрыл их моей шляпой. Вошла Настя, разрумяненная, возбужденная, а в глазах недобрые огоньки. Наметанным взглядом пробежала по каюте, защебетала:

– Что это вы в такой день сидите в душной конуре? На воздух идите, на солнце. И шляпа на столе. Дурная примета: деньги водиться не будут.

– Так они и без шляпы и при шляпе не водятся, – сказал я, понимая, куда она метит. Но сегодня она была миролюбиво настроена, не стала трогать шляпу, хотя и догадывалась, что под ней спрятано.

Глава третья

Лариса

Вот уж действительно, как в стихах: «Соловьем заветным лето пролетело», или в других: «Лето красное пропела, оглянуться не успела…» Именно, не успела оглянуться, как перевалило за тридцать. А это тоже в жизни важный рубеж: прощай молодость, вершина зрелости, пик. И через два дня я его перешагну. Через два дня мне будет тридцать один год. А в душе все чаще звучит мотив популярной песни: «И некогда нам оглянуться назад». Некогда и стоит ли оглядываться? Ничего особо выдающегося там, в ушедшем, не было. А что есть в настоящем, что в будущем? Настоящее – это сплошной кошмар. Будущее покрыто мраком. И будет ли оно вообще это будущее? Будет ли Россия, как государство, в двадцать первом столетии? Будут ли русские, как нация, этнос? Эти тревожные, тоскливые вопросы угнетают, наверно, не одну меня. Они волнуют миллионы русичей, обращенных в рабство американо-израильскими оккупантами. Лето пролетело безалаберно, сумбурно, и нечего вспомнить… Хотя нет – есть что вспомнить, пусть мимолетное, как дым, как утренний туман. И в самом деле, был туман над Волгой, именно утром, когда мы плыли на теплоходе в Нижний. И были приятные встречи, беседы с Егором Лукичом, с моим Булычевым. Да, в юности, заядлая театралка, я была заочно влюблена в Егора Булычева, мне нравился тип сильного и умного мужчины, деятельного и обаятельного. И вот эта неожиданная встреча на теплоходе. Я увидела его таким, каким представляла в свои студенческие годы: обаятельным, умным, душевным. С ним приятно и легко говорить, душа его открыта, без лукавства и ханжества. В нем есть нечто притягательное, располагающее к откровенности, какая-то тихая, доверчивая открытость души. С ним я чувствовала себя, как давним другом и совсем не замечала, что нас разделяют сорок лет. Да, ему было сорок, когда я родилась. Он много видел, много знает. Рассказывал интересные истории из жизни великих актеров, ветеранов МХАТа Качалова, Москвина, Топоркова, Грибова. От него я узнала, что Шекспир и Сервантес умерли в один день – 23 апреля 1616 года, что Лапе де Бега написал две тысячи двести пьес, а Кальдерон сто десять. Как он понимает меня. Мне казалось, он читал мои мысли. Он говорил: «Вы не знали настоящей любви». Наверно не знала, а то что знала, было ненастоящим. Не хочется об этом вспоминать.

Мы были студентами, беспечными мечтателями, строили планы, питали надежды, жаждали любви, красивой и большой. Я – провинциалка, влюбленная в Москву, он – москвич, видный, веселый, общительный. Пользовался успехом у девчат, – это подогревало его самомнение. Он считал себя неотразимым и внушал эту мысль нам, неопытным, доверчивым. В том числе и мне. Он был старше меня тремя годами. Ослепленная своей мечтой, я видела в нем только хорошее. Легкомыслие, эгоизм, самовлюбленность его я не замечала, хотя все оно лежало на поверхности. Я увлеклась, я верила его пустым, неискренним словам, видела в нем наше будущее, семью, детей, то, о чем мечтает большинство нормальных девушек. В тумане пылких чувств, сладких речей, подогретых вином, я отдалась. Для него это было привычным делом, как глоток вина – минутное удовольствие. А для меня – трагедия. Не таким я себе все это представляла. Я жаждала ласки, нежности, поэзии. А получила нечто недостойное, оскорбительное. Добившись своего, удовлетворив свою похоть, он стал холодным, циничным. Сказал, что связывать себя семейными, узами он не намерен, что вообще я не подхожу для роли его жены. Для меня это было не просто разочарование, – это был страшной силы удар, крушение всех светлых надежд, веры в добро, в человека. После этого я всех мужчин мерила его мерой, я их ненавидела. Мне они казались все на одно лицо, и их интерес ко мне сводился только как к постельной принадлежности.

Так продолжалось несколько лет. В двадцать семь я сама себе казалась старухой. Шансов создать семью – никаких. Время упущено. Женихов на всех невест не хватает. На одного мужчину приходится две женщины, такова жестокая статистика. Браки стали не прочными, каждый третий распадается. Разводы плодят безотцовщину. Это, конечно, ужасно. Но я согласна на безотцовщину – я хочу ребенка, очень хочу. Пусть без отца, пусть это будет только мой ребенок с моей фамилией, продолжение рода Малининых. Во мне клокочет чувство материнства. Я хочу испытать радость матери, хочу иметь надежду и опору в старости. Мне не нужен чужой ребенок из детского приюта, я хочу своего, мной выношенного. Пусть не от мужа, но от здорового, нормального и в меру симпатичного мне человека – производителя.

Родители переживают, часто и не без намека говорят о внуке. Мечтают, и я их понимаю, а они меня не хотят понять. Говорят, что я слишком требовательна к мужчинам, с непомерными претензиями. Мама корит мой невыносимый, как она выражается, характер. Может, они по-своему правы, надо быть снисходительной, без особых претензий. Они не убедили меня, нет. Просто поколебали, размягчили, и я решилась: будь, что будет – не получится муж, может, получится отец ребенка, не нашего, а моего, мой маленький Малинин. И мне повстречался «производитель», внешне здоровый, даже и симпатичный.

Уже после первой ночи поняла: такой муж мне не нужен. Педант, сухарь, скряга и вообще зануда. Нет под нами того прочного фундамента, на котором строится нормальная, здоровая семья. Какая там любовь – о ней и думать не думала. А то, что теперь называют просто сексом, к любви не имеет никакого отношения. Нам не о чем с ним было говорить. Мы были чужими. Голый секс, без чувств, без духовной связи меня не устраивал, и мы разошлись не сходясь. И снова чувства настороженности, недоверия мужчинам, и даже отчуждения одолели меня. А время шло, и годы бежали все быстрей и быстрей, и уже всем существом своим я ощущала их коварный бег и утраченные надежды, что-то дорогое и безвозвратное. И совпало это с проклятым горбачевско-ельцинским лихолетьем. Беда пришла всеобщая, – я понимала и понимаю, что таких судеб, как моя, миллионы, что есть и похуже во много раз, что мы переживаем вторую войну. Но разве это причина для утешения? Я представила себя в старости одинокой, беспомощной, никому не нужной, когда нет рядом ни родных, ни близких.

Меня тревожит одна неприятная мысль. Я мечтаю о своем ребенке. Но ведь я имела связь с двумя мужчинами, пусть краткую. Но я не забеременела. Почему? А вдруг я не могу рожать? Это ужасно. Пойти к врачам, исследоваться – боязно, я трусиха. Если будет установлено мое бесплодие, что тогда? Взять из приюта? Но это опасно: туда попадают не с хорошей наследственностью. Да наверное и не дадут одинокой, незамужней женщине. Сплошной тупик, куда не кинь, везде клин.

И вот эта встреча с Богородским. Такое ощущение, словно я вдруг оказалась в стране моих грез. На меня повеяло чем-то новым, неведанным, но желанным. Я почувствовала между нами незримую, но явно ощутимую духовную связь. Нам было легко говорить на любую тему даже тогда, когда наши точки зрения не совпадали. У нас была общая платформа, о чем бы мы не заговорили. Казалось, что мы вышли из одной семьи, как родные. Когда я спросила его, почему пассивны и безответны русские, превращенные в рабов ельциноидами, почему они голосуют за Ельцина, Явлинского, Жириновского, Лебедя, он спокойно, с нотками досады и сожаления ответил: «Русский обыватель похож на рыбку, которая легко, с глупой наивностью, заглатывает популистскую блесну политических авантюристов. Мозги у рыбки малюсенькие, да и те уже до предела высушены лучами телеэкрана». Иного ответа я и не ждала. Я думала точно так же. У него приятный голос: то с саркастическим, то с язвительным оттенком и такой доверчивый и в тоже время таинственный взгляд, который располагает к откровенности. Ему можно открыть душу, поделиться сокровенным, посоветоваться. Таких людей я еще не встречала. Когда мы прощались, я сказала:

– Вы интересный собеседник. Вы много знаете. И жаль, что наши беседы так быстро обрываются.

– Зачем жалеть? – сказал он. – Мы можем их продолжить в Москве. Вы тоже много знаете, как историк. Например, я от вас узнал, что убийцы князя Андрея Боголюбского Ефрем Мойзич и Амбал были евреями. Дело в том, что я всерьез занимаюсь еврейским вопросом. У меня на эту тему собрано много материалов. Раньше все это было под строжайшим запретом, как государственная тайна. Они постарались скрыть от народа свою вражескую деятельность. Мы боялись слово «еврей» вслух произносить, чтобы не прослыть антисемитом. – Он помолчал, как бы что-то обдумывая. Глаза его затянула печаль, потом резко посмотрел на меня и решительно вполголоса произнес: – Ведь мы друзья? – В ответ я кивнула и смешно перефразировала вслух:

– Умный друг лучше глупых двух. Больше месяца, почти половину лета я провела у наших родственников – папины братья – в Нижнем. Впрочем, в самом городе я жила всего несколько дней. Меня отравляла только мысль о том, что здесь правит бал ельцинский выскочка, местечковый еврейчик Борис Немцов, самовлюбленный временщик, которому в виде дани отдан во владение старинный русский град. И сюда, как на мед, слетаются сионистские шершни и осы, разные «новаторы-реформаторы» Явлинские, соплеменники Немцова. И даже Маргаритка Тэтчер в порядке поддержки губернатора-выскочки соизволила осчастливить своим присутствием Немцовск Бор. Умеют они своих выдвигать, поддерживать и возвеличивать. Осмотрела город, – памятники Горькому и Чкалову пока стоят нетронутыми, хотя и мутят глаза немцовам. Они бы не прочь заменить Чкалова Свердловым (тоже земляк), ну а Горького Бабелем или Эренбургом.

Из Нижнего я перебралась в село на берегу Волги и месяц жила у дяди. Купалась, загорала и скучала. Скучала не по Твери, не по дому. Скучала по Москве, которая со студенческих лет покорила меня, наверно, на всю жизнь. Даже сейчас, когда за последние ельцинские годы, она сильно изменилась в худшую сторону, я не перестаю ее любить. О, как я понимаю чеховских трех сестер, вопиющих: «В Москву! В Москву!» Как близок мне их журавлиный клик! Тверь я не люблю. С древних времен она была помечена лакейством и предательством. Ее князья переходили на сторону врагов Москвы. Да что история. И в наше омерзительное время Тверь поставляла в Москву ельциноидам самых подлых и лакейских своих демократов. В девяносто третьем, когда Ельцин расстреливал у телецентра безоружных людей, этим крысиным гнездом, телецентром, руководил тверской демократ-большевик Брагин. Он даже собирался взорвать Останкинскую телебашню, если бы патриотам удалось захватить телецентр. Такова звериная сущность поклонников и носителей «нового мышления»: один – авиатор Шапошников готов был бомбить Кремль, если б там оказались патриоты, другой взорвать телебашню. Им, лишенным совести, чести и вообще элементарной морали наплевать на исторические памятники, созданные гением народа. Им бы только сохранить свои привилегии, набить брюхо и хапать, хапать.

После Нижнего, дома, в Твери, я еще острей, чем на волжском пляже, почувствовала настойчивый зов Москвы. И не просто города – зов друга. Лукич так и сказал, прощаясь: «Мы друзья?» А в ответ я выпалила какую-то чушь. Я много думала о нем, естественно, как о друге. Ни о чем другом и мысли не было, учитывая наш возрастной барьер, который даже теоретически казался непреодолимым. Свой тридцать первый день рождения я не стала отмечать и уехала в Москву. Хотелось побродить по знакомым и милым сердцу местам, навестить университетских однокурсниц. Но мысли мои все время возвращались к Лукичу. О встрече с ним на теплоходе я рассказывала своей подруге Лиде, та заподозрила меня совсем в несуразном, заметив: «А ты не влюбилась, девочка? Личико твое горит и глазки сверкают, как майское солнышко». Я беспечно рассмеялась: какая уж тут любовь? Дружба, и то – куда ни шло. На всякий случай я взяла с собой его визитную карточку, показав Лиде, похвасталась. «Будешь звонить?» – спросила она. «Не знаю», – с деланным безразличием ответила я, хотя и собиралась звонить. «А чего – позвони», – советовала Лида. «А что я ему скажу? Здравствуйте, я ваша тетя? Так?» «Зачем тетя? Скажи: я ваша внучка», – пошутила Лида, и мы обе рассмеялись. «Звони, звони», – подталкивала подруга, – она сгорала от любопытства. И я позвонила. Он сам взял трубку.

– Слушаю внимательно, – прозвучал бодрый, даже приподнятый голос. Его, Лукича, голос. Я от волнения не знала что сказать, первого слова не могла найти. Получилась заминка. И он повторил: – Я вас внимательно слушаю, говорите.

– Егор Лукич, здравствуйте, – преодолев робость, сказала я. – Это ваша теплоходная спутница. Лариса.

– Лариса? – воскликнул он. – Как я рад. Я думал о вас и даже намеривался звонить в Тверь, да все не решался. Вы где сейчас, откуда звоните?

– Я в Москве, у подруги, – сказала я, подавляя в себе подступившую радость.

– Так приезжайте сейчас ко мне, продолжим наши беседы, как договорились.

– Я не помню, что б мы договаривались, но почему-то спросила:

– Прямо сейчас?

– А чего ждать? Прямо сейчас и приезжайте. Адрес мой у вас есть?

– Да, я знаю. Тот, что в визитке?

– Тот самый. Скажите пожалуйста, вы что пьете?

Этот неожиданный вопрос обескуражил меня, опрокинул. Я не знала, как его понимать. Что я пью? Ну конечно же речь шла не о чае или кофе, не о квасе или пепси. Наверно, и он понял мою растерянность, уточнил:

– Вино, коньяк, водку?

– Да я вообще… Наверно, вино, – сказала неуверенно.

– Ну хорошо, разберемся, – быстро поправился он. Провожая меня, Лида напутствовала: «Ты там смотри, никаких водок-коньяков. Только вино, да и то, в меру».

У Лукича трехкомнатная квартира в хорошем доме. Он был один. Несмотря на холостятство, квартира была прибрана. Возможно, навел порядок перед моим приходом. Встретил меня дружеской улыбкой, как и после исполнения мной на теплоходе романса «Не уходи» поцеловал руку. Но, как я заметила, это был уже другой, более страстный и нежный поцелуй. Загорелый, одетый в серую, с короткими рукавами рубаху и кремового цвета брюки, он выглядел возбужденным и слегка суетливым. Расстегнутый ворот рубахи обнажал бронзовую шею, и весь его облик напоминал того, «теплоходского» Лукича, словно мы с ним встречались вчера. Он провел меня в просторную гостиную с диваном, двумя креслами с высокими спинками обитыми зеленым материалом и деревянными подлокотниками, низким квадратным столом, на котором стояли бутылки и холодные закуски. Всю торцовую стену занимал большой живописный портрет Лукича в скромной раме. Он сразу бросался в глаза и привлекал внимание каким-то колдовским, пронизывающим душу взглядом портретируемого. Он казался живым, проницательным, знающим какую-то тайну, но не желающим открыть ее. Он приковывал к себе, как будто что-то обещая. В синих чистых глазах искрились тихие огоньки иронии.

– Это меня Игорь Ююкин изобразил, – пояснил Лукич. Он стоял за моей спиной, и я чувствовала его дыхание. – Ну, что вы скажете? – спросил он, чуть-чуть дотронувшись моего плеча. Я обернулась и взгляды наши встретились.

– Я не ожидала, что Ююкин такой большой мастер, – не скрывая своего искреннего восхищения, ответила я. – А на вид он мне показался несколько легкомысленным.

– А вы не ошиблись: легкомыслия в нем предостаточно, а глаз меткий и руки золотые.

Стены увешаны фотографиями: Лукич в роли Егора Булычева, он же с ветераном МХАТа народным артистом Ершовым – неповторимым Сатиным, двое военных.

– Это мои пограничники, – пояснил Лукич: – Сын Василий и внук Артем, курсант Высшего училища погранвойск.

Был тут и портрет Лукича, выполненный углем. Я обратила внимание, что среди фотографий нет женских. Спросила: почему?

– Очевидно, не было достойных, – с мягкой улыбкой ответил он. – Впрочем, была одна, – признался он, – но от нее остался только вот этот маленький гвоздик. По возвращении из плавания я ее удалил.

– Зачем?

– По принципу: «С глаз долой, из сердца вон».

– Покажите мне?

– Зачем?

– Любопытно.

Я хотела видеть ту счастливицу, которой он подарил десять лет. Он удалился в кабинет и принес фотографию, вставленную в очень изящную под золото рамочку. С фотографии смотрела миловидная, с тонкими чертами лица и гладкими короткими волосами, слегка тронутыми сединой, женщина. Взгляд у нее строгий и, как мне казалось, холодный. Я решила, что он снял со стены эту фотографию перед моим приходом и спросила:

– Не хотите водрузить на место? Гвоздь не должен пустовать. – Он лукаво ухмыльнулся и проговорил, извлекая фотографию из рамочки:

– Свято место пусто не бывает. А вдруг найдется замена? Я не теряю надежды.

Пустую рамочку он повесил на стену, на то же место, где она и раньше висела, и обратился ко мне:

– А фотографию отнесем туда, где ей и положено быть. – Он осторожно дотронулся до моего локтя и предложил: – Пойдемте, покажу вам свой кабинет.

Это была комната раза в два поменьше гостиной, с книжным шкафом, письменным столом, заваленным книгами, газетами и какими-то бумагами. Я обратила внимание на стоящий в углу бюст Лукича. Он был без галстука, с расстегнутым воротом рубахи и с иронической ухмылкой на губах. И совсем еще молодой, такой, каким я видела его в студенческие годы.

– Это меня скульптор Борис Едунов изваял. Мы тогда были молодые, озорные, – сказал Лукич, и кивнул головой на письменный стол: – Сочиняю воспоминания. Нечто вроде мемуаров. Сорок пять лет отдал театру. Есть что вспомнить. Вот только будет ли это интересно нынешнему поколению, которое довольствуется телевизором, а книги если и берет в руки, так про убийства или секс.

– А в ваших мемуарах, как я понимаю, ничего подобного он не найдет, – сказала я с намеком на секс. Он, очевидно, понял мой намек, загадочная улыбка сверкнула в его глазах, но смолчал.

Когда мы сели за стол, я рассмотрела бутылки: их было аж четыре – шампанское, коньяк, какое-то вино и пепси. Я вспомнила напутствие Лиды и подумала с дерзостью: решил напоить. Ну что ж, будем дерзить, – и я сказала:

– А между прочим, сегодня мой день рождения. – Он сделал удивленные глаза и спросил весело и недоверчиво:

– Серьезно? Или вы шутите?

– Вполне серьезно. Могу паспорт показать, – подтвердила я, хотя при мне не было паспорта.

– Ну что вы, Ларочка, я вам верю. Это же здорово, это бесподобно.

Лицо его сияло неподдельной радостью. Я, конечно, обратила внимание на «Ларочка». Так он назвал меня впервые. На теплоходе я была Лариса Павловна и только в последний день просто Лариса. И вот Ларочка. Мне, конечно, было приятно, и в то же время напутственное предостережение Лиды пробуждало во мне защитную реакцию. Я была готова к решительной обороне.

– С чего начнем? – торжественно, с сияющим лицом спросил он и, взяв бутылку шампанского, сам себе ответил: – Ну, конечно, по случаю большого праздника, вашего торжества, – а для меня, Ларочка, Поверьте, это не просто слова любезности, это от чистого сердца – радость… – И не договорив фразы он выстрелил в угол потолка и наполнил хрустальные бокалы. Мы чокнулись. Значит, я Ларочка на постоянно, уже не будет здесь просто Ларисы, тем паче Ларисы Павловны. Мы пили, закусывали и снова пили пенистое, бодряще полусладкое. Мы говорили о чем-то несущественном, не сводя взглядов друг с друга, но глаза наши говорили совсем о другом, о чрезвычайно важном, сокровенном. Он был учтив и любезен, но по дрожи его рук, по трепету губ, которые он покусывал, по распаленному лицу и мятежным глазам я понимала, что чувства его достаточно накалились и доходят до критической черты. Он раздевал меня глазами и торопился опорожнить бутылку шампанского, провозглашая тост за тостом. Он награждал меня такими качествами, о которых я не только никогда не слышала, но и не подозревала их в себе самой. Очаровательная, прелестная – это только первая ступень. Дальше следовали такие жемчужины, как ангел небесный, посланная из Вселенной, несказанная, нежная. Откуда он знал о моей нежности?

И удивительно: все эти высокие словеса вызывали во мне отрицательные эмоции, какую-то неосознанную, стихийную агрессивность. И я неожиданно для себя перешла от обороны к наступлению.

– Ах, оставьте ваши пламенные речи, Егор Лукич. Вы, очевидно, забыли, что мне сегодня исполнился тридцать один, а не двадцать, и все, что вы говорите, я проходила. Я уже не девочка, и жизнь меня довольно ломала и корежила. Вы думаете, я не знаю, чего вы хотите? Чего добиваетесь? Увидели смазливую бабенку и распустили хвост. Ничего нового вы не сказали, избитые штампы.

Я понимала, что перебарщиваю, хватила через край, но уже завелась на все обороты, и не могу остановиться. Я читала ему лекцию о морали и нравственности, изливала на него всю накопившуюся у меня горечь, обиду, досаду и тоску одинокой женщины, мечтающей о счастье, большой любви. «Я все это уже проходила» было сказано мной для красного словца. На самом деле ничего подобного я не проходила, и все тут было для меня ново, необыкновенно и удивительно. Я даже верила в искренность его слов, смотрела на его поникшую голову и сжавшуюся фигуру, и уже стыдилась за свою резкость, которую считала несправедливой. Мне было жаль его. Он не перебивал меня, он молчал, как нашкодивший мальчишка, которого строгая мать учит уму-разуму. Он был огорчен и подавлен. Он не ожидал такой агрессивной атаки от ангела-Ларочки. К чести его – он не позволял в отношении меня ни словом, ни жестом никакой пошлости, он вел себя достойно, даже старался сдерживать свои эмоции, но ему это не всегда удавалось: он был слишком возбужден.

Я выпустила пар своей нотацией, и сердце мое смягчилось, я уже смотрела на него трезвыми, как на теплоходе, глазами. Он не был похож на тех мужчин, которых я знала раньше. Он совсем другой – в этом я не сомневалась – и не заслуживает такого нападения. Когда я закончила свой язвительный монолог, который он выслушал молча, даже не шевелясь, словно каменный, Лукич вышел из оцепенения, вскинул голову и посмотрел мне в лицо. Взгляд у него был растерянный, униженный, покорный, – ни протеста, ни порицания. Я невольно снисходительно улыбнулась. А он не замечая моего снисхождения, дрогнувшим голосом произнес:

– В принципе ваши обвинения справедливы. Я вас хорошо понимаю. Но в данном конкретном случае вы не правы. Вы просто меня не знаете. Как и я вас. В этом вся проблема. К сожалению. А мне очень хотелось вас понять. Потому что… вы можете, как вам угодно истолковывать мои слова… вы женщина особая. В вас есть тайна, о ней говорят ваши необыкновенные глаза, и эту тайну пытаются и будут пытаться разгадать только редкие мужчины, вроде меня.

Он отвел свой задумчиво-опечаленный взгляд в сторону и, сцепив напряженно пальцы, уже не смотрел на меня, смущенно избегал встречи наших глаз. Я ощутила свою власть, я чувствовала себя победителем, мне хотелось озорничать. И озорством как-то разрядить напряжение, но я не находила нужных слов. Мне было просто весело и свободно. И в то же время я боялась, что он сейчас встанет и скажет: «Пойдемте. Я вас провожу». Мне не хотелось уходить, и я сказала:

– Налейте мне коньяка. – Он удивленно вскинул взгляд и глаза его потеплели.

– Может лучше вина? – очень мягко спросил он.

– Я не пью красное вино, лучше коньяк, – настояла я. Он налил мне в серебряную рюмочку коньяк, бокал наполнил пепси и с любопытством ожидал, что будет дальше. – А себе почему не налили? – спросила я, пряча лукавую улыбку. Он, не говоря ни слова, налил себе коньяк и осторожно стукнув своей рюмкой о мою, молча выпил до дна, потом сделав глоток пепси, встал из-за стола и отошел к окну, выходящему на тихую улицу.

Я смотрела на его широкую монолитную спину и казалось, чувствовала ее напряжение. Мне захотелось прикоснуться к ней и снять, разрядить это напряжение. Я тихонько подошла к нему и осторожно, чтоб не спугнуть, положила ему руки на плечи. Он не вздрогнул, он стоял гранитным монументом, не шелохнувшись. Бесчувственный камень. Вдруг он круто повернулся, и лица наши оказались рядом. Он сильно, но ласково обнял меня и прижал к своей груди, и мне не было ни больно, ни страшно, потому что в его действиях я чувствовала силу и нежность, которой прежде не испытывала. Я, как обессиленная, и не пыталась противиться, отдав себя в его власть. Я была, как во сне, и все последующее произошло, как сон. Я опомнилась лишь лежа на широкой кровати совершенно обнаженная. Я только чувствовала его горячие губы и мягкие, нежные руки, касающиеся моего тела. Трудно передать словами мое ощущение и состояние. Но это было нечто новое, доселе мне незнакомое. До Лукича я знала только двух, о которых уже говорила. Там был просто акт, животное совокупление, дань похоти. Здесь же все совершенно другое. Одно его прикосновение, нежное, как дуновение теплого ветра, разливало по всему телу сладостный бальзам и погружало в приятный, пронизывающий все тело зной. Его руки, обнимавшие меня, были удивительно мягкими, ласковыми, нежными, и кожа его тела была шелковистая, что я невольно сравнила ее с грубой, потной, отталкивающей кожей его предшественника. Он тихо шептал:

– Помнишь, ты пела: я поцелуями покрою уста и очи, и чело? Я покрою гораздо больше.

И он целовал мои плечи, шею, уши, глаза, нос, груди, называя их лебедями, и уже не оставалось сантиметра моего тела, где бы не касались его горячие губы. Откровенно говоря, я не ожидала от него такой страсти и силы. Он был неутомим. Да, он был тот, о котором я мечтала, он превзошел все мои грезы. О своих чувствах я не говорила вслух, я только радовалась и удивлялась неожиданному открытию. Я слушала его нежные слова любви.

Мы встали размягченные, выжатые, но довольные, счастливые, пили кофе и коньяк и снова шли в спальню, и все продолжалось. Не помню, то ли за столом, то ли в спальне он сказал:

– Я говорил тебе о своем прошлом, ты знаешь об Альбине. Я не спрашиваю о твоем и не хочу знать. Мы начнем с нуля создавать свое, наше будущее. Ты согласна?

Я шептала «да» и прижималась головой к его широкой, горячей груди, а он погружал свое лицо в мои волосы и просил:

– Пожалуйста, родная, называй меня на «ты», а то мне как-то неудобно.

– Не сейчас, не торопи, потом это придет само собой, попозже. – Он часто повторял слова «любимая», «родная», «небесная», которые были для меня непривычными. Все это вызывало во мне удивление, любопытство, привязанность и досаду на свое сдержанное привыкание, неловкость от того, что даже возможна подобная связь и такие отношения. У меня рождалось чувство благодарности ему за понимание, за открытую, распахнутую душу, за то, что я могу делиться с ним своим сокровенным и что он может так же тонко чувствовать, как и я. Меня прельщало его благородство, возвышенность его души. Он говорил:

– Любовь не стареет. Она не знает возраста. Стареет плоть, а любящая душа всегда молода. Любовь – это поэзия, это свет. У любви нет предела. Красота тела недолговечна. Красота души – бессмертна. Главное в человеке – величие души. Если этого нет – он ничтожество. – И я верила в величие и красоту его души. Я верила каждому его слову, сказанному искренне, с убеждением. Но я сказала:

– Вы говорите, что любовь это огонь, пламя. Но пламя когда никогда все же гаснет. Так и любовь? Говорят, вечная любовь – несбыточная мечта? Как вы считаете?

– Это зависит от человека. У кого-то несбыточная. У меня сбыточная. Даже если ты захочешь, – не дай бог, – оставить меня и больше не встречаться со мной, я все равно буду тебя любить. И любовь свою унесу в могилу. Потому что ты послана мне – пусть с огромным опозданием – из Вселенной.

– Потому, наверно, и опоздала, что издалека шла, – радостно сказала я. Незаметно подкрался вечер.

– Мне пора собираться в Тверь, – с сожалением сказала я, глядя на него умоляюще.

– Как?! – воскликнул он. – А ты не можешь остаться?

Этого я и ожидала.

– Могу, – тихо согласилась я. – Только позвоню родителям. Предупрежу.

Потом я, как и обещала, позвонила Лиде, когда Лукич удалился в ванну.

– Лидочка, дорогая, все как во сне. Сверх всех ожиданий. У меня слов нет, одни восклицания. При встрече расскажу. Я остаюсь у него на ночь.

Лукич вышел из ванной в одних плавках. Я прильнула к нему и поцеловала. Спросила:

– Я слышала в ванной вы с кем-то разговаривали?

– Это я стихи читал. О любви. Они меня заполнили до краев и требовали выпустить на люди, – возбужденно ответил он, а я сказала:

– Но в ванной людей не было. Кому вы читали?

– Естественно, тебе.

– Но я не слышала. Вам придется повторить.

– С удовольствием.

Я раб твой, – я тебя люблю. Лишь только я тебя увидел – И тайно вдруг возненавидел Бессмертие и власть мою… Что без тебя мне эта вечность? Моих владений бесконечность? Пустые звучные слова, Обширный храм без божества… Всечасно дивную игрою Твой слух лелеять буду я… Я опущусь на дно морское, Я поднимусь за облака, Я дам тебе все, все земное – Люби меня.

Прочитав лермонтовские строки, Лукич сказал:

– Проживи он хотя бы до пушкинского возраста, он мог бы много сказать потомству. Он убит, не достиг творческого расцвета, убит если по-теперешнему – в юношеском возрасте.

– Так пылко о любви могут писать только юноши, – заметила я.

– Ну почему же? А вот далеко не юный гений и не профессиональный поэт Микеланджело, сгорая от любви, тоже обращался к поэзии. Он писал:

Любовь мне не дала успокоенья. Амур несет то радость, то страданье, Смущая душу тщетными мечтами. Но образ дивной жрицы Мне греет сердце, будоражит кровь, Я верю: смерть не победит любовь!

Дивная жрица – это ты, несравненная Чайка. Я обращаюсь к тебе словами великого ваятеля:

Раз сердце неделимо пополам, Я целиком тебе его отдам».

Ну как? Возьмешь целиком?

Он весь искрился и цвел. Меня удивляла его юная душа. Никакого возрастного барьера, которого я опасалась, между нами не было и в помине. Я спросила:

– А вы сами никогда не сочиняли стихи?

– Только раз в жизни. Один единственный раз. И то экспромт, перед твоим приходом ко мне. Когда ждал тебя.

– А почему же молчите, не обнародуете?

– Они примитивны, не достойны твоего величия.

– Давайте послушаем, – попросила я. И он прочитал:

– Ты явилась ко мне из Вселенной, как посланец античных богов, принеся, как подарок нетленный, неземную, святую любовь. – Он смущенно посмотрел на меня, и во взгляде его был явный вопрос: ну как? Я сказала:

– Не плохо. Только «каков» многовато. – Он не обиделся, с чувством юмора у него не было проблем.

Лежа в постели, прижавшись друг к другу, как молодожены, мы говорили о будущем, нашем будущем. Вернее, он говорил о нашем, а я о своем. Мне нужен ребенок. Муж совсем не обязательно, поскольку настоящие мужья в наш век – это редкость, а не настоящего мне не нужно ни за какие блага.

– Мне нужен муж, который бы любил меня и которого любила бы я, и только так, – говорила я. И Лукич со мной соглашался.

– А такой, как я сгодился бы? – допрашивал он, но я уклонялась от ответа, и он не настаивал. Он только спросил:

– Тебе хорошо со мной?

– Сегодня – да. А что будет завтра – не знаю. Надо разобраться в себе самой. Это дело серьезное… А если у нас будет ребенок? – вдруг спросила я.

– Я был бы рад, – сказал он и, поцеловав меня прибавил: – Только маловероятно. Мы десять лет жили с Альбиной, не предохранялись, а ребенка не получилось.

– Может предохранялась она? – предположила я. Он замотал головой:

– Нет, я знаю, она хотела от меня ребенка.

После полуночи мы снова предавались любви, и уснули только под утро. Это была безумная ночь первая в моей жизни. Проснулись мы в десятом часу, да и то – разбудил телефонный звонок. Кто-то ошибся номером. У меня было хорошее настроение: я ни о чем не жалела. Лукич приготовил завтрак и подал в постель. Меня трогала его забота и внимание. Он читал мои мысли, это я подметила еще на теплоходе. В полдень мы расстались. Прощаясь, Лукич сказал:

– Имей в виду: моя квартира с сей минуты – твое пристанище. Можешь заходить в любой день и час, и жить сколько захочешь. Я всегда буду рад тебя видеть. Встреча с тобой всегда будет для меня праздником.

В электричке всю дорогу до самой Твери я анализировала произошедшее. Начинала со студенческих лет, когда впервые в театре, увидела Богородского в роли Булычева. Потом встречу на теплоходе и, наконец, эти безумные сутки. Я суеверная, верю в судьбу. Неужто это моя судьба? Мне боязно – сорок лет разница! С ума сойти! Да на нас будут пальцем указывать: дедушка и внучка.. Я не хотела верить в реальность случившегося, не хотела ничего загадывать. Но понимала, отдавала себе отчет в том, что он все глубже и глубже входит в мою душу и я уже не смогу о нем не думать, я буду искать с ним встречи. Потому что с ним очень легко, хорошо и уютно сердцу.

Глава четвертая

Лукич

Я люблю, обожаю природу. У меня с ней божественная связь. Люблю не только леса и поляны, луга и реки, я люблю ее во всем планетарном объеме, от облаков и океанов, от грозных стихий и до последней букашки. Но больше всего, до сердечного обожания, я люблю природу среднерусской полосы и в частности Подмосковья. Люблю круглый год: весну и лето, осень и зиму, не зависимо от погоды. Кто-то верно сказал в песне: у природы нет плохой погоды. Вот почему я предпочитаю больше жить на даче, когда свободен от спектакля и репетиций в театре.

Я люблю одиночество. Но не просто уединение в тиши кабинета в объятье тягостных дум, трогательных воспоминаний и несбыточных грез. Мне более по душе погружаться в сказочный мир природы, становясь частицей ее самой, быть с ней на «ты», наслаждаться ее удивительной гармонией и нерукотворной, первозданной красотой. В городе мы лишены такого блаженства, и при первой возможности я убегаю из московской квартиры, сажусь в электричку и мчусь на дачу, в мой уют и пристанище души. Переступив порог калитки, прежде, чем открыть дверь дома, я иду в сад – это главное мое детище, моя любовь и вдохновение. Его я сотворил своими руками, своим мозолистым трудом. Я корчевал пни, выкапывал дерн, рыхлил землю и сажал. Сажал то, что дает плоды – кусты смородины, крыжовника, стебли малины и конечно же – яблони, вишни, сливы. Работал до пота, до устали, после чего было приятно прилечь на раскладушку и смотреть в безбрежную синеву неба, созерцать паруса облаков, их плавное, свободное движение в мировом океане.

Театр для меня вторичен, после сада. Он источник существования, он дает мне кусок хлеба, одежду, крышу над головой. А дача, сад – это для души. Утром я выхожу в сад в приподнятом настроении и здороваюсь с каждым деревом, каждым кустом. Они отвечают приветливой, благодарной и только мне одному понятной улыбкой. Я знаю их характеры, их просьбы ко мне, я дал им жизнь, они мои сокровища. Вам приходилось видеть сад весной во время его цветения? В нем воплощение молодости, ее всплеск и порыв в поднебесье, надежда и мечта, красота и гармония природы, созерцая которую и ваша душа наполняется юными порывами, этой прекрасной, не имеющей границ стихией. А пора зрелости, разве не дивная сказка? Сегодня утром я вышел в сад, и спелые увесистые антоновки и краснобокие штрифлинги радовали и ласкали мой взор и сами тянулись ко мне: на, мол, возьми, отведай. И я сорвал зелено– оранжевый плод и с хрустом надкусил его сочный, ароматный бок. Стая настырных, ненасытных дроздов с визгом разлетелась с высокой красной рябины, и мне вспомнились стихи тонкого лирика и непреклонного патриота Геннадия Серебрякова:

Над рябиновым флагом Над молчаньем воды Вновь разбойной ватагой Закружились дрозды. ………… Хлещут клювы на отмаш, Словно хищный металл… Неужели народ наш Их в певцы избирал? ………… По лесам вырастая, Много ли напоешь? Вот и грудятся в стаи И летят на грабеж…

Поэт имел в виду не пернатых дроздов, а двуногих хищников, которые рифмуются со словом «дрозды».

Вчера позвонила Лариса и сообщила мне радостную весть: сегодня к концу дня она собирается навестить меня на даче. Для меня каждая встреча с ней – праздник. После памятной, в день ее рождения, нашей встречи у меня на квартире, когда она осталась ночевать, мы виделись с ней пять или шесть раз в Москве у меня дома. Однажды она жила у меня трое суток, – мы побывали в Большом театре, и в Третьяковской галерее, гуляли в Измайловском парке. Мы были счастливы. И вот теперь она захотела побывать у меня на даче. Я буду рад показать ей мое заветное убежище, этот «уют спокойствия, трудов и вдохновения», буду счастлив снова видеть эту необыкновенную женщину, в которую безумно влюблен и уверен, что это навсегда, на вечно. После ее вчерашнего вечернего звонка, когда она сказала мне о том, что приедет, я от радости не находил себе места. Я не стал смотреть телевизионные новости. Попытался читать Александра Блока. Я почему-то уцепился за строки: «Лишь тот, кто так любил, как я, имеет право ненавидеть». К чему это было сказано? Да, он умел любить, он и в любви был великим поэтом. Но при чем тут ненависть? Или он повторил некрасовское: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть»? Но был ли он, поэт, любим той Любой Менделеевой, которой посвятил лучшие свои стихи? Говорят, в их супружеских отношениях были проблемы, в поэзию врывалась серая, будничная проза. Любовь Дмитриевна его не понимала. Но разве это серьезное препятствие для настоящей любви? Эмиль Золя говорил: «Ненавидеть – значит любить, значит ощущать в себе душу пылкую…» Гюго безумно любил свою жену Адель, боготворил ее, возможно так, как я боготворю Ларису. Неглупая женщина Адель была довольно откровенна со своим знаменитым мужем. Однажды она сказала своему обожателю: «Виктор, я должна тебе сказать, что напрасно ты полагаешь, будто я стою выше других женщин… Признаюсь тебе, твой ум и талант, который, возможно, есть у тебя, я, к несчастью, не умею ценить, не производит на меня ни малейшего впечатления». Но тем не менее Адель так же горячо любила своего Виктора.

Конечно, Лариса не скажет мне то, что сказала жена Гюго. Лариса ценит меня как артиста. Но сможет ли она полюбить меня? Пока что этот вопрос остается открытым. Трезво смотреть на наши отношения, имея в виду возрастной барьер, я не могу. Рассудок и любовь – не совместимы. Любовь безумна и неуправляема, как стихия. Это шквал огня, нежности и страсти. Чтоб понять истинное отношение Ларисы ко мне, я перечитал пушкинскую «Полтаву». Я выучил эти очень важные для меня строки: «Что стыд Марии? Что молва? Что для нее мирские пени, когда склоняется в колени к ней старца гордая глава. Когда с ней гетман забывает судьбы своей и труд и шум, иль тайны смелых, грозных дум ей, деве робкой открывает?» Меня покоробило слово «старец», сказанное Пушкиным не однажды. «Мария нежными очами глядит на старца своего». Нет, я и не гетман и не старец, – я сердцем юн и молод духом. Меня умиляет юная Мария: «Я позабыла все на свете. Навек однажды полюбя, одно имела я в предмете: твою любовь. Я для нее сгубила счастие мое, но ни о чем я не жалею». Прочитав это, я спросил мысленно Ларису: а ты, родная, не губишь ли счастие свое, связав свою судьбу с моею? Образ Ларисы, который сложился у меня от встречи на теплоходе и первой нашей интимной ночи в день ее рождения, оставался неизменным. Внешне строгая, даже суровая, иногда хмурая, поэтому кажется лишенная улыбки. Улыбка ее мгновенная, как вспышка молнии, яркая, искренняя, естественная, обнажающая крупные белые зубы. Голос густой, высокий, уверенный, слова чеканные, как приказ. Говорит медленно, спокойно, как бы взвешивая слова. Несуетлива, от чего кажется даже немного флегматичной. Свои эмоции скрывает, не выбрасывает на показ. Но внутри – вулкан огня, нерастраченных чувств. Он виден только в зеленовато-янтарных колючих глазах, в пронзительном, цепком взгляде. Необыкновенные глаза! Такие не забываются. В них хочется смотреть, как в светлый родник, и любоваться. Ее нельзя назвать красавицей в смысле длинноногих и длинношеих куколок, именуемых «мисс года». Меня никогда не привлекали женщины, у которых единственным достоинством была их смазливая внешность. Для меня женщина – это воплощение душевной красоты и возвышенной гармонии. Это венец блаженства, всего сущего. Любовь – это моя религия, без которой жизнь неполноценна. Ну, а коль любовь – религия, то женщина – божество. Нечто подобное десять лет тому назад я нашел в Альбине. После капризной, взбалмошной Эры она мне казалась воплощением доброты и порядочности и, несмотря на ее слабости, от которых никто не застрахован, я любил ее и уже согласился с мнением, что мечты о единении душ напрасные иллюзии.

И вот я встретил Ларису. Она не была похожа на Альбину ни внешностью, ни самым главным – характером, душой. В ней я нашел именно то единение душ, о котором всю жизнь мечтал, нашел, к великому сожалению, на склоне лет – вселенскую гармонию, нежность и пламя, полное единомыслие по главным вопросам жизни. Есть у нее слабость, которая меня очень огорчает, но о ней я узнал только в нашу последнюю встречу. Она курит. Я сам когда-то в юности баловался сигаретами, но потом бросил раз и навсегда. На курящих женщин смотрел всегда, как на порочных, вспоминая французов, которые говорят, что целовать курящую женщину все равно, что лизать пепельницу. Сказано хлестко, как пощечина. Лариса дала мне слово избавиться от дурной привычки. Надеюсь, что у нее хватит характера и силы воли сдержать данное слово.

Наши отношения, наша близость что-то перевернула во мне самом, – я это почувствовал, – в характере, в привычках, даже в физическом самочувствии, словно влили в меня какой-то сильнодействующий эликсир. Я стал другим. Появился новый смысл в жизни, новый стимул. Как-то недавно я перечитал Некрасова «Русские женщины» и совсем по-новому воспринимал образы Екатерины Трубецкой и Марии Волконской. Я понял, что эти дворянские женщины суть явления мировой истории. В былые времена таких канонизировали. Для меня они явились, как идеал вселенской любви. Они совершили подвиг во имя любви. Они не были единомышленниками своих мужей и добровольно разделили их трагическую судьбу не ради идеи, а во имя любви. Их подвиг – апофеоз любви чистой и светлой, ее торжество.

После Некрасова я прочитал любовную лирику Гете, который в семьдесят четыре года влюбился в шестнадцатилетнюю Ульрику и сделал ей предложение выйти за него замуж. Помешали родители девушки. Итогом этой любви был цикл прекрасной лирики. Обращаясь к любимой, он писал: «А мне любовь лишь твоя нужна, дает мне радость и жизнь она… Тревожное счастье – вершина мечты. Любовь – это ты». Вот так и я с чистым сердцем могу повторить эти слова великого Гете своей родной Ларисе: любовь – это ты.

Вчера после ее звонка на радостях я запел. Сегодня с утра я пошел в лес на тихую охоту, то есть по грибы. Грибная охота – это моя страсть. Я – грибник профессионал. Я не из тех горожан, которые не могут отличить ложных опят от настоящих, не съедобных или скрипиц от подгруздя. Я люблю и лесные шампиньоны, – иногда они попадаются в нашем лесу, и молодые, свежие дождевики. Нынешний год оказался скуп на грибы: белых было немного и подберезовики тоже не побаловали меня. Осталась надежда на опята. Вчера я набрал две корзины. И удивительно: почти все собрал с деревьев. Впервые встречаю, чтоб опята росли на живых, не поваленных деревьях. Да так высоко забрались, метра на два от корня по стволу.

Лес – моя стихия, мой душевный исцелитель, бальзам. В лесу хорошо и спокойно душе и мыслям, – они текут плавно, неторопливо, воскрешая в памяти эпизод за эпизодом, как хорошее, так и плохое. Сейчас думалось только о хорошем – о Ларисе. Почему я так волнуюсь перед каждой встречей с ней? Прежде со мной такого не случалось, разве что в годы юности. Я ничего не знаю о ее чувствах: кого она видит во мне, каким видит свое будущее? Кто я для нее: друг, единомышленник, любовник? Или все три вместе? Кто она для меня? Возлюбленная, при том вечная. Я ей об этом уже говорил. Она смолчала. Она вообще скупа на слова о своих чувствах. Значит ли это, что их вообще нет, а есть обыкновенное женское любопытство? Но не может же она ради любопытства так часто срываться из своей Твери, мчаться в Москву с одной только целью – встретиться со мной и остаться у меня ночевать. Ей нужен муж. Гожусь ли я для этой роли? Она не ответила, промолчала. Конечно, разница в летах – огромная, но преодолимая преграда. Преодолимая по-моему. А так ли она считает? Для меня быть ее мужем – это счастье. А будет ли счастлива она? Если нет, то и я не испытаю полного счастья. Ее счастье для меня превыше своего. Не помню, кто-то из знаменитых писателей сказал: в восемьдесят пять лет мужчина не знает страсти, но красота, которая рождает страсть, действует по-прежнему, пока смерть не сомкнет глаза, жаждущие смотреть на нее. Кажется, эти слова принадлежат англичанину Голсуорси. Но тут есть одно препятствие, о котором Лариса еще не знает, но должна знать. Сегодня я ей скажу. Ведь я не разведен с Эрой. Да, она уехала в свой Израиль, не дождавшись развода, хотя и оставила наспех написанную бумажку о том, что не возражает против расторжения нашего брака и не считает себя моей женой, а меня своим мужем. Я еще не знаю, будет ли такое ее заявление достаточным для расторжения брака, тем более, что оно не заверено нотариусом.

Сегодня я в лес далеко не пошел, набрал немного опят и к полудню вернулся на дачу, опасаясь: а вдруг она придет раньше и не застанет меня? И правильно сделал: она приехала раньше обещанного часа. В легком сиреневом плаще на распашку, разгоряченная, сияющая. Я ждал ее у калитки и пошел ей на встречу. Мы обнялись и расцеловались.

– Жарко, – сказала она, отдуваясь. – Синоптики обещали дождь, я поверила, а они обманули. – Когда мы вошли во двор, она удивила меня вопросом:

– Ну, показывай свои владенья. Удивлен, что я перешла на «ты»? Но ты давно просил, и я решила: пора. Ты согласен?

– Я рад.

– Ну вот и хорошо. Давай решим, как мне тебя называть? Лукич, как называют все, я не хочу. И Егор Лукич – тоже не хочу. А можно просто по имени?

– Конечно же, и не только можно, – нужно. Тем более, что имя мое состоит из трех равнозначных: Егор, Георгий, Юрий. Выбирай любое.

– Я уже выбрала: ты – мой Егор. Егорий мое горе. – Веселая, озорная улыбка осветила ее возбужденное лицо.

– Ты считаешь меня своим горем? – грустно улыбнулся я.

– Да нет, это к слову. За горем не гоняются, не ездят за сто верст по дачам. – Мы пошли в сад.

– Сколько яблок! – воскликнула она с радостью и удивлением, и спросила: – Можно попробовать?

Я сорвал для нее розовый штрифлинг и спелую антоновку. Штрифлинг ей больше понравился, она похвалила, и мы пошли в дом. Она внимательно, с нескрываемым любопытством осмотрела комнаты, заключила:

– У тебя порядок. И всегда так, или навел по случаю приезда… начальства, разумеется, меня?

Я ответил ласковой улыбкой и поцеловал ее глаза. Она впилась в мои губы и долго не отпускала меня, пока мы оба не оказались в постели.

– Я очень соскучилась по тебе, – шептала она, прижавшись ко мне горячим телом. – Август на исходе, а там у меня начнутся занятия и мы не сможем часто встречаться, мой милый. Я буду писать тебе письма, еженедельно, а ты мне по два письма в неделю. Согласен?

Слово «милый», произнесенное нежным выдохом, как дуновение теплого ветра, обдало меня горячей волной, и сказал я:

– Согласен, родная.

За обедом я угощал ее маринованными подгруздями и жаренными опятами со сметаной. Это были мои «фирменные» блюда, и ей они понравились. Вдруг она спросила:

– И тебе не скучно одному в таком просторном доме, особенно в дождливую осень?

– Скучают обычно люди пустые и мелкие, не знающие, чем себя занять. А мне скучать некогда, я много читаю и пишу свои воспоминания. К тому же я люблю одиночество.

– Что ты читаешь? – поинтересовалась она.

– Разное. В последнее время, с тех пор, как в России установлена сионистская диктатура, я всерьез заинтересовался еврейским вопросом.

– Ну, и что ты открыл? – спросила она очень серьезно. – Ты читал работу Дина Рида «Спор о Сиане», Генри Форда и Андрея Дикого о евреях, наконец, «Протоколы сионских мудрецов»?

– «Протоколы» я читал. Но меня интересует, как еврейский вопрос рассматривается в мировой литературе, в художественной главным образом. К этой острой проблеме обращались многие писатели с мировыми именами как в нашей стране, так и за ее пределами. Гоголь, Достоевский, Лесков, Чехов и другие русские писатели говорили о гнусной, грабительской деятельности евреев, об их высокомерии и жестокости по отношению к другим народам, об их преступной спайке. Куприн писал Батюшкову, вот послушай: «Можно печатно, иносказательно обругать царя и даже Бога, а попробуйте-ка еврея! О-го-го! Какой вопль поднимется среди этих фармацевтов, зубных врачей, докторов и особенно громко среди русских писателей, – ибо, как сказал один очень недурной беллетрист Куприн, каждый еврей родится на свет божий с предначертанной им миссией быть русским писателем». Те есть евреем, но с русской фамилией, вроде Евтушенко, Чаковского, Катаева, Симонова, и так далее. Или возьми Достоевского: он не только в своем «Дневнике писателя» разоблачает антинародную, античеловеческую сущность еврейства. Он показывает ее в своих художественных произведениях. Вот к примеру в романе «Подросток» господин Крафт говорит, что русский народ есть народ второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Разве не то сегодня, спустя сто лет, когда об этом писал Достоевский, творят с русским народом нынешние крафты, оккупировавшие Россию, все эти чубайсы, немцовы, березовские, гусинские?

– Или возьмем французскую литературу, – продолжил я. – Роман «Деньги» Эмиля Золя. Послушаем: «Таков весь еврейский народ, этот упорный и холодный завоеватель, который находится на пути к неограниченному господству над всем миром, покупая один задругам все народы всемогущей силой золота. Вот уже целые столетия, как эта раса наводняет нашу страну и торжествует над нами, несмотря на все пинки и плевки. У Гундермана есть миллиард, у него будет два, десять, сто миллиардов, наступит день, когда он станет властелином мира». И этот день, дорогая Ларочка, уже наступил. Что же касается Франции, то она давным-давно, одна из первых в Европе была оккупирована евреями. Я бывал в Париже. Там нет слова и понятия «еврей», там все французы. Отсюда и мы часто называем в разговоре между собой евреев французами. Такими видел евреев Ромен Роллан в своем романе «Жан-Кристоф», такими он вывел отвратительных Мооха и Леви-Кэрра. Они вечные разрушители всего здорового, прекрасного, чистого, светлого. И прежде всего национальной культуры и духовности народа, среди которого они обитают. Они подобны тлетворным бациллам. У Мопассана в романе «Монт– Ориоль» есть такой выскочка-маэстро Сент-Ландри, вроде кудрявого Бориса Немцова. Этакий новатор в музыке, низвергающий и Массне, и Гуно. Вот послушай его художественное кредо: «…Со всеми песенками старой школы покончено. Мелодисты отжили свой век. Музыка – новое искусство. А мелодия – ее младенческий лепет. Неразвитому, невежественному слуху приятны были ритурнели. Они доставляли ему детское удовольствие, как ребенку, как дикарю. Добавлю еще, что у простонародья, у людей неискушенных, слух так и останется примитивным, им всегда будут нравиться песенки, арии… У меня слух настолько изощрен, настолько выработан, настолько искушен, что мне уже стали нравиться даже некоторые фальшивые аккорды, – ведь у знатоков утонченность вкуса иной раз доходит до извращенности. Я уже становлюсь распутником, ищу возбуждающих слуховых ощущений… Иные фальшивые ноты – какое это наслаждение! Наслаждение извращенное и глубокое! Как они волнуют, какая это встряска нервам, как это царапает слух! Ах, как царапает, как царапает!»

– Представляешь, какой откровенный цинизм этих новаторов? Вон с каких пор они уже крушили и оплевывали гармонию, возвышенное и прекрасное?! А через сто лет это их извращенное наслаждение фальшивыми нотами, как заразный вирус, занесен к нам западными ветрами.

– Я не читала этого романа, как-то пропустила, – призналась Лариса. – Я люблю Мопассана и обязательно прочту.

– В этом же романе другой еврей – Андермот бахвалится. Вот послушай: «Бросаться в великие битвы – битвы нашего времени, где сражаются деньгами. И вот я вижу перед собой свои войска: монеты по сто су – это рядовые в красных штанах, золотые по двадцать франков – блестящие молодые лейтенанты, сто франковые кредитки – капитаны, а тысячные билеты – генералы… Вот это, по-моему, жизнь! Широкий размах не хуже, чем у властелинов давних веков. А что же – мы и есть властелины нового времени! Подлинные, единственные властелины».

Я уже «завелся». Я брал то одну, то другую книгу, где шла речь о евреях и их злодеяниях.

– Ты знакома с этой книгой? – спросил я Ларису, показывая ей увесистый роман Болеслава Пруса «Кукла».

– Когда-то читала, – ответила она и прибавила: – Уже не помню, о чем там речь.

– О евреях. Там еврей Шуман говорит, – вот слушай: «Но это великая раса. Она завоюет весь мир, и даже не с помощью своего ума, а наглостью и обманом». А вот что говорит поляк: «С евреями будет когда-нибудь сплошной скандал. Они нас так жмут, так отовсюду выкуривают и скупают наши предприятия, что трудно с ними управиться». А разве не то делается сейчас у нас? Еще хуже. А сплошного скандала пока не предвидится.

– Все это ужасно, трагично для человечества, – сказала Лариса, взяв у меня из рук том Мопассана, словно хотела удостовериться в цитируемом тексте. – О них, о евреях писали и говорили передовые умы человечества и сто и тысячу лет тому назад, но решительных мер никто не принимал, а если и пытались принять в середине нашего столетия, то все они заканчивались победой мирового еврейства. Ты обратись к древней истории. За много веков до рождения Христа евреи вели проповедь среди всех народов, увлекая их в свою веру. Еще римский историк Страбон писал: «Во все державы проникали иудеи, и не легко во всем мире отыскать такое место, которое бы не приняло к себе этот народ, и в котором бы они не господствовали». Во втором веке до рождения Христа в Элинском мире прокатилась волна протеста против экономической и духовной экспансии евреев, которые хотели вовлечь весь языческий мир в иудаизм, придать своей вере всемирный характер. Уже тогда носилась среди евреев идея мирового господства.

– Вот даже как, – удивился я. – А идея эта основывалась на человеконенавистнической теории богоизбранности. Собственно, ей пронизана и Библия, вернее ее первая часть – Ветхий завет. Ты как относишься к Библии, как истинно верующая?

– Наверно, как и ты, – ответила она, не сводя с меня вопросительного взгляда. – Ветхий завет порождает много вопросов и не внушает доверия. Это несомненно иудейское сочинение, предназначенное не для евреев.

– Несомненно, – согласился я. – для своих у них есть Талмуд, Тора.

– Ветхий завет, – продолжала Лариса, – проповедует жестокость, лицемерие, ложь и пошлость. К сожалению, большинство христиан и даже православных этого не понимают и не хотят понять, слепо уверовав в священное слово «Библия». Иное дело Новый завет, Евангелие. Это подлинные заповеди Христа, поведанные его учениками – апостолами.

Мне было приятно сознавать, что наши взгляды совпадают. Меня это поражало. Такого единомыслия у меня с Альбиной не было. Да и вообще эти вопросы мы не затрагивали, а если я и пытался коснуться подобных тем, она уклонялась молчанием, очевидно, из-за своей некомпетентности. Мне хотелось продолжать начатый с Ларисой разговор по самому болезненному для нас обоих еврейскому вопросу. И я спросил:

– И чем же закончился протест элинов против еврейской экспансии?

– Да, как всегда, временным затишьем, чтоб потом собравшись с силами и поменяв тактику, снова продолжать свою хищную деятельность. Подкупом, лестью они влезали в души правителей и затем вертели ими как хотели. Через жен правителей, через их близких. Словом, этим приемом они пользовались и пользуются испокон веков во всех странах. И в частности в России, особенно в СССР. Римский император Нерон был окружен евреями. Особенно им покровительствовала жена Нерона – Попнея. Конечно, не за даром. «У нее было все, кроме честной души», – писал о ней Тацит. Евреи в Риме плели интриги, натравляли язычников на христиан, хулили имя самого Христа, поскольку он опровергает богоизбранность евреев, проповедовал любовь и добро. В шестьдесят четвертом году евреи подожгли Рим, обвинив в этом преступлении христиан с целью натравить на них Нерона и его окружение.

– А их идейные наследники – фашисты через полторы тысячи лет повторили их провокацию с поджогом Рейхстага, – сказал я. – Вообще, гитлеровцы много позаимствовали у своих конкурентов – сионистов в преступных действиях против человечества.

– Не даром же говориться: сионизм и фашизм – близнецы-братья, – вставила Лариса и прибавила: – Только вот произошел исторический казус: наша страна разгромила фашизм и спасла евреев от геноцида. А в знак благодарности нам спасенные нами евреи устроили геноцид русскому народу. Какой-то злой рок повис над Россией. Я, как историк, не могу объяснить его происхождения. Может, ты объяснишь? Почему не удалась операция ГКЧП, которая должна была спасти СССР и советскую власть? Почему развалилась в один день многомиллионная коммунистическая партия? Почему народ довернет власть подлецу и негодяю Ельцину? Почему и как у власти оказались евреи, при всем честном народе присвоившие богатства страны? Почему народ им позволил и не оказывает сопротивления? И еще последнее: почему ограбленный, нищий, опозоренный народ молчит и опять голосует за Ельцина?

Она задавала мне вопросы, которые я сам себе задаю, собственно их задают миллионы обездоленных людей России, особенно старшего и среднего поколения. Это вопросы жизни и смерти, вопросы выживания. У меня, да и не только у меня, есть на них ответы, но они ничего не меняют. Почему дрогнули члены ГКЧП, когда их поддержали почти все регионы? Объяснить это трусостью и только трусостью было бы не совсем справедливо.

– Дело тут не только в трусости тех же Язова, Крючкова, Пуги, в руках которых была реальная сила, – ответил я Ларисе. – Сработал комплекс подчинения вождю, партийная дисциплина. Поверили Горбачеву.

– Но разве они до этого не видели, не понимали, что Горбачев сволочь, предатель? – с ожесточением сказала Лариса. Конечно, она права, не было среди членов ГКЧП сильной личности.

– Слизняки трусливые и безвольные, – со злобой выдавила из себя Лариса. Почему в одночасье развалилась партия, тоже для меня не было загадкой.

– Ты состоял в партии? – вдруг поинтересовалась Лариса.

– Нет, хотя в принципе у меня не было претензий к ней, я разделял ее политику по главной стратегии.

– А тогда почему не вступал в ее ряды?

– Меня смущала моя родословная, мое происхождение: сын и внук служителей культа и все такое. Полезли бы в душу. А там разные собрания, моральный кодекс коммуниста. На кой мне черт. Я человек творческий, люблю свободу и не терплю никаких нравоучений.

– Однако ж терпел, когда я в день своего рождения прочитала тебе лекцию о нравственности, – дружески уколола она.

– То особый случай. Тот лектор владел гипнозом. Я был усыплен. А как известно, влюбленные доверчивы и глупы, их ничего не стоит обвести вокруг пальца. Любовь способна делать глупых умными, а умных дураками. Как говорил Флобер: «Да, мне хотелось бы заболеть тобою, заболеть до смерти, так, чтобы отупеть, превратиться в некую медузу, в которую вселял бы жизнь лишь твой поцелуй».

– Вот как! – воскликнула Лариса. – Значит ли это, что ты уже тогда был влюблен? Фактически совсем не зная меня?

– Я узнал тебя на теплоходе. Этого общения было вполне достаточно. Разве ты не веришь в любовь с первого взгляда?

– Это юношеская любовь. Ты матерый волк, тебя взглядом не загипнотизируешь, – сказала она.

– Все зависит от взгляда, вернее от глаз. Твои глаза особенные, ты это знаешь.

– Давай оставим глаза в покое и продолжим политический разговор. Ты не ответил на все мои «почему»? Ты говоришь, струсили, испугались. Кого – Горбачева или Ельцина? Они должны были знать, что и тот и другой – подлецы.

– Подлость, девочка, многолика и диапазон ее широк – от труса до предателя. Но первая стадия подлости – это трусость, поганая почва, на которой прорастают все людские мерзости. И именно карьеристы и мерзавцы пробрались в партийную верхушку. В партию вступали проходимцы с корыстными интересами. Партия была слишком многочисленна. Четырнадцать миллионов! Это же целое государство. Когда-то проводили чистки партии, и это шло во благо. А потом перестали, боялись, как бы эти чистки не задели верхушку. После Сталина в партии не было лидера, который бы указал народу на главного врага Советской власти и назвал его поименно, как это сделал Сталин, а потом и Гитлер. Я ни в коем случае не ставлю их на одну доску. Я имею в виду совершенно конкретную проблему – еврейский вопрос. Сталин видел ближайшее окружение Ленина – сплошь евреи: Свердлов, Троцкий, Каменев, Зиновьев, да плюс женатые на еврейках Бухарин, Рыков, Молотов, Киров, Ворошилов и так далее. Сталин понимал стратегическую цель еврейства: устранить физически Ленина – выстрел Каплан – и посадить на русский престол Троцкого. А кто такой Лейба Троцкий? Это исчадие ада, сам дьявол – сатана, чудовище пострашнее тамерланов, чингиз-ханов и прочих батыев вместе взятых. Ты только послушай, что говорил этот ирод, какую учесть он готовил России. Вот его слова: «Мы должны превратить Россию в пустыню, населенную белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока… Если мы выиграем революцию, раздавим Россию, то на погребальных обломках ее укрепим власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путем террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма, до скотского состояния… А пока наши комиссары – юноши в кожаных куртках – сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы умеют ненавидеть все русское! С каким наслаждением они физически уничтожают русскую интеллигенцию – офицеров, академиков, писателей…»

Прочитав эти строки, я посмотрел на Ларису. Лицо ее казалось каменным, колючие глаза ее исторгали огонь. Она молчала. Очевидно, она не находила слов. Должно быть она представляла себя белой негритянкой в выжженной пустыне – раздавленной России. Она представляла свое будущее. Тогда я сказал:

– Сталин знал чудовищный замысел Троцкого и он помешал осуществлению этого замысла. Он уничтожил изверга, а потом постепенно расправился с сыновьями часовых дел мастеров из Одессы и Орши. Ему помешали очистить Россию от этой скверны, его отравили. И потомки этих комиссаров в кожаных куртках снова захватили власть, разрушили СССР, упразднили советы и в память о своих предках – палачах троцкистах создали общество «Мемориал».

– Это же страшно, жутко, – наконец заговорила Лариса. – Сегодня сатанинский план Троцкого осуществляется. И террор и кровавые бани. Расстрел у Останкина, парламента, Чечня – это и есть кровавая баня. И русскую интеллигенцию довели до полного отупения. Я имею в виду учителей, преподавателей вузов, врачей, лаборантов. Они отупели от голода, унижений и телевидения. Они уже зомбированы. Они верят еврейским газетам, «Московскому комсомольцу», «Известиям», телевидению и голосуют за демократов, за авантюристов Лебедя и Жириновского, за сиониста Явлинского. И эти явлинские, старовойтовы, боровые, собчаки, уже не говоря о чубайсах, немцовых, березовских, гусинских, ненавидят все русское и с наслаждением уничтожают русскую интеллигенцию голодом. Они планомерно растлевают молодежь, детей своей музыкой, сексом, наркотиками. Они готовят белых негров-рабов. Боже мой, как их уберечь? Своих студентов я стараюсь просвещать, открывать им глаза на правду.

– Но так должны поступать все учителя школы, преподаватели вузов, – сказал я. Она замотала головой и прикрыла глаза:

– Милый Егор, должны, но не делают, боятся, трусят. Ты правильно говорил – трусость первая ступень подлости. Я знаю своих коллег, знаю учителей, которые строго придерживаются учебных программ, составленных за океаном. Только единицы противятся сионистским оккупантам. А те сотни тысяч мальчишек и девчонок, которые оказались за порогом школы, тысячи сидящих в торговых палатках, они же составляют актив сионистов, их будущие избиратели… Я не вижу выхода.

Она глубоко вздохнула, и, как опрокинутая и раздавленная опустилась в кресло. Я хорошо понимал ее состояние, я испытываю его на себе вот уже десять беспросветных лет. Тысячи, сотни тысяч людей живут сегодня без веры, без надежды, одним днем, лишь бы выжить, потеряв инстинкт сопротивления. Продолжать дальше разговор на затронутую главную жизненную тему становилось невыносимо тяжело. И я предложил:

– Хватит политики. Мы слишком увлеклись.

– На сегодня, пожалуй, достаточно, – согласилась Лариса. – Но от нее все равно никуда не денешься. В этом отношении мы с тобой два сапога – пара.

Я понимал ее состояние и попытался как-то смягчить его.

– Главное, Ларочка, не терять надежду, пока в душах наших теплится вера. Если Россия выстоит, не погибнет как государство, поверь мне: через десять лет начнется объединительный процесс: окраины, подавившись суверенитетом, будут проситься снова в лоно матери-России. Их новое поколение, потомки ветеранов Великой Отечественной, поймут: все, что в них осталось лучшее, создано при советской власти, при помощи и за счет русских. И наследники Кучмы, Алиева и прочих Назарбаевых не смогут помешать своим народам объединиться с Россией. Будут ли это референдумы или что– то иное, но Россия соберет под свои знамена блудных сыновей. Вспомнишь эти мои слова. Но меня тогда уже не будет.

– Не говори так, – ласково и проникновенно прошептала она. – Ты будешь. Будешь долго жить.

– При условии, что ты будешь рядом со мной, – сказал я.

– А ты этого хочешь?

– Между хотеть и иметь – большое расстояние.

– При желании любое расстояние можно одолеть. Любовь все подавляет, перед ней все блекнет: алтари, троны, бумаги государственного казначейства. Это сказал любимый мной Бальзак. Пушкин не прав, когда говорил: на свете счастья нет, но есть покой и воля. Напротив – покоя нет, есть воля и любовь – а это уже счастье. Согласен, мой милый?

Согласен ли я? И она еще сомневается. Я обнял ее и прижал к своей груди. Почему-то сказал не то, что хотел сказать:

– Я завидую тому счастливчику, который назовет тебя женой. В ответ она сказала:

– А я завидую твоей Альбине: ты идеальный муж. Можно сказать муж-мечта.

– Она так не думала, – сказал я. – Твой Бальзак, наверно, был прав, когда говорил, что женщины видят в человеке талантливом только его недостатки, а в дураке только достоинства. – Она не согласилась со своим Бальзаком, заметила лишь:

– Все женщины разные, и нельзя их мерить общей мерой. – Она посмотрела на мой портрет работы Ююкина, висевший на стене, долго в него всматривалась, потом обратила свой взор на меня, произнесла раздумывая:

– Я вернула тебе вторую молодость…

– Третью, – поправил я.

– Пусть третью. И меня это радует. И ты меня радуешь. С тобой я обрела нечто очень важное. Ты снял и развеял все мои комплексы, вдохнул мне веру в себя. Ты мне нужен. Только ты не подумай обо мне плохо: не московская прописка и не твоя квартира нужны мне. Ты мне нужен.

– Мы оба нужны друг другу, – сказал я и решил, что именно сейчас нужно сообщить ей, что я еще формально состою в браке с Эрой. Она выслушала меня совершенно спокойно, словно ее это нисколько не касалось. Я сказал, что со временем эта проблема разрешится, я не занимался ей, поскольку не было надобности.

– Это не к спеху, – сказала она. – Нам надо разобраться в своих чувствах, по крайней мере мне. Удостовериться. На это потребуется время, испытательный срок. В твоих чувствах я не сомневаюсь. Я тебя знаю, ты открыт, как Ярославское шоссе. И я верю тебе. Я не знаю себя. Я должна познать. Давай пока оставим все, как есть. Я буду приезжать к тебе при первой возможности. Меня к тебе влечет неведомая сила. Я хочу ее понять. А может ты подскажешь, откроешь секрет?

Она улыбнулась доверчивой веселой улыбкой, и слова ее искренние внушали доверие. Как вдруг она предложила:

– Может, пригласим к нам Ююкина? Он где-то недалеко живет. – Меня эта неожиданная идея удивила и неприятно задела и я сказал довольно холодно, даже резко:

– Зачем? С какой стати?

И в самом деле – я ждал ее с таким волнением, хотел побыть наедине, я соскучился по ней, а она – Ююкина ей подавай.

– Он веселый, пусть захватит балалайку, у тебя гитара, устроим концерт, как на теплоходе, – попыталась оправдать свой промах Лариса и даже покраснела. Глаза ее смущенно заметались.

– Веселый человек – всегда славный человек. Подлецы редко бывают славными людьми, – ответил я монологом из спектакля, а потом сказал язвительно: – А в качестве слушателей пусть прихватит с собой жену и тестя, – Чтоб тебе было веселей. А то не успела приехать и уже соскучилась.

Я перешел на иронический тон. Она смутилась и пожалела о сказанном. С видом полного раскаяния она посмотрела на меня и проговорила ласково, нежно:

– Егор, милый, извини меня, я не хотела тебя обидеть. Я глупость сказала. Так, сорвалось с языка.

Она бросилась ко мне как ребенок, обняла и пылко поцеловала. Ну что тут скажешь? В общем-то ничего предосудительного, может и в самом деле вспомнила теплоход и захотела послушать нашу игру, а, возможно, и спеть под аккомпанемент гитары и балалайки. И все-таки какой-то неприятный осадок оставила невинная просьба. Выходит, ей скучно со мной.

На стене у меня висело три этюда, подаренные мне Ююкиным в мое шестидесятилетие. Недалеко от наших дач на берегу пруда стоит очаровательная береза – пышная, кудрявая, заглядевшаяся в зеркало воды. Игорь написал ее в разные времена года, с одной и той же точки. Весной в молодой, еще клейкой листве, освященной ярким солнцем, летом – в буйной зеленой шапке, которую треплет упругий ветер; осенью – в спокойном золотом убранстве и зимой – в алмазно– хрустальном сиянии. Лариса долго и внимательно рассматривала эти этюды. Она любовалась ими, спросила:

– Это на самом деле есть такое чудо, или художник сочинил?

– Все написано с натуры, – ответил я. – Есть такое чудо дивное. И я тебя хочу с ним познакомить.

– Когда? – живо всполошилась она.

– Да хоть сейчас. Заодно познакомишься и с моим лесом. – Лариса оживилась, глаза заблестели.

– Ой, как интересно! Пойдем же.

И мы пошли. Сначала к березе. У меня было превосходное, приподнятое настроение. Меня подмывало говорить монологи. И я говорил:

– И скажут обо мне: «Он человеком был, человек во всем». А что ты, очаровательная Чайка, скажешь обо мне потомкам? Не знаешь? Скажи просто: он любил любить, мм да… «В тебе есть цельность – все выстрадал, ты сам не пострадал». Это Шекспир. О тебе родная. Ты выстрадала, но не пострадала. Ты сохранила свежесть тела, ясность ума и благородство сердца.

– Благодарю за комплимент, – сказала она и подхватила меня под руку.

День был солнечным и по-летнему теплым, хотя осень уже приблизилась к порогу. Лариса в розовой блузке, обнажавшей загорелые руки и шею, в светлых джинсах, стройная, гибкая в талии, с волной черных волос, сама напоминала дивную березу, которую она заметила еще издали. Береза была еще зеленой и лишь в отдельных местах золотистые пряди украшали ее густую крону. Это осень положила на нее первые мазки позолоты, придав ей особую живописную прелесть. Так иногда седина скромным мазком тронет голову еще не пожилого человека.

Лариса восхищалась красотой березы. Меня умилял и радовал ее детский восторг, сверкающий, искренний. – Вот бы такую, с золотистыми прядями нарисовать, – говорила она. – Ты подскажи Ююкину. – Она вся горела от восторга.

– Игорь в Москве. А Настя с ребятами на даче, – пояснил я, и мы направились в лес.

Березовая роща встретила нас звонкой, прозрачной тишиной. Ни один листик не шелохнулся, стройные белостволые деревья стояли в торжественном сиянии, как солдаты на парадном смотру. Я сказал Ларисе:

– Обрати внимание на бересту берез: у каждой березы свой, неповторимый рисунок.

– И правда! – восклицала она и обнимала березку, прислоняясь к ней щекой. В роще было светло, нарядно, празднично. Березы излучали дневной мягкий свет, и Лариса была одной из этих березок: она сияла радостью, очарованием и чистотой, она самозабвенно любовалась природой, а я любовался ею. Пройдя рощу, мы вышли на зеленую поляну, на которой пасся на привязи ослик. Увидя его, Лариса воскликнула от неожиданности:

– Смотри – ослик! Откуда, как он здесь оказался гость с Кавказа?

– Именно с Кавказа. Осетинская семья беженцев поселилась в нашем поселке. Привезли с собой кой-какую скотину – овечек, коз ну и осла прихватили, – пояснил я, но она не переставала удивляться:

– Ты посмотри – он травку щиплет. А? Почему травку? Разве ослы едят траву? – совершенно серьезно спросила она, и на лице ее сияло радостное удивление.

– Вообще-то, ослы питаются в кафе, в «Бистро» и даже некоторые породистые в ресторанах, – пошутил я. – А этот ослик особый экземпляр, травоядный. Он выродок.

– Ты шутишь? – Она в замешательстве уставилась на меня. – Нет, правда, я не знала, что ослы питаются… травкой.

Я подумал: сколько в ней сохранилось контрастов: детская наивность и зрелая мудрость, залихватское озорство и аналитическое глубокомыслие, суеверие и убежденная религиозность, патриотизм и неприятие Октябрьской революции, твердость характера и душевная щедрость. Женщина моей мечты.

За поляной начинался смешанный лес с преобладанием ели. В лесу было сухо, пахло смолой. В еловых лапах мелькнул огненный хвост белки. Лариса остановилась и с любопытством наблюдала за ней. В ореховом кусте затрепыхала серенькая птичка.

– Это кто? – спросила Лариса.

– Зоряночка, – ответил я.

– А как ты узнал? Она же серенькая, как воробей.

– У нее нагрудничек оранжевый.

– А почему они не поют?

– Они свое отпели – весной и в начале лета. – В это время заскрежетал скрипучий голос. Лариса насторожилась:

– Кто это? Кошка?

– Это сойка. Красивое оперенье. А голос неприятный. Ты права – кошачий.

Вскоре мы увидели и сойку, да еще услышали автоматную дробь желны или черного дятла. Мне доставляло большое удовольствие знакомить ее, выросшую на городском асфальте, с родной природой. На нашем пути попадались и грибы – разные, съедобные и ядовитые: сыроежки, чернушки, свинушки, мухоморы, даже наткнулись на сильно ядовитую бледную поганку. Домой вернулись слегка усталые, но довольные, и стали готовить ужин. Солнце погрузилось в пучину леса, нагретый за день воздух стал густым и мягким. Лариса вдруг сказала:

– Я согласна с тобой – природа – это великое творение Создателя. Она облагораживает человека. Влюбленный в природу благороден и возвышен душой.

– Что бы глубоко любить – надо хорошо знать предмет любви, – сказал я.

– Ты мне поможешь познать природу? Поможешь? – настаивала она.

– Обязательно, родная. – ответил я, а она бросилась ко мне и поцеловала в щеку.

За ужином мы распили бутылку полусладкого вина, розового, «старо монастырского» и включили радиоволну «Ретро». Мы выключили свет и растопили камин. Сидя у огня рядышком друг с другом мы с наслаждением слушали дивные мелодии русских и советских песен. Эти песни моего детства, юности, зрелости, песни моей жизни всегда поднимают в душе горячую волну чувств, сжимают горло и высекают слезу. Их не знает и не поет молодежь, наши наследники, их не поют в городах. Лишь только в селах можно иногда услышать их от ветеранов войны и труда, от людей пожилых и среднего возраста. Лариса села ко мне на колени и обняла меня обеими руками. Ее трепетные, горячие губы обожгли мою шею, а ласковые, нежные руки мягко скользили по моим обнаженным плечам, поднимая благостную волну по всему телу. Сухие березовые дрова весело потрескивали в камине, и неровные, зыбкие сполохи пламя освещали ее озорное, возбужденное лицо, шею, полуоткрытую грудь, лизали круглые колени, играли на разгоряченных щеках, сверкали в счастливых глазах. Она сказала:

– Я думаю о возрастом барьере. Все это ерунда, никакого барьера нет, когда есть любовь. А если нет любви, то и у одногодок возникает барьер. Нам с тобой хорошо. Мне – очень. – А по «Ретро» неслись знакомые слова: «И думы все, и мысли все я посвящаю одной тебе».

Вечер был теплый, ласковый, совсем летний, тишина и теплынь умиротворяли. Мы вышли в сад. Огромная луна повисла над поселком, и ее бледный свет, скользя по деревьям и кустам, создавал сказочные, таинственные картины. В полночь невесть откуда возникшие облака смыли луну, на небе засверкали зарницы. Они полыхали на западной стороне неба, тревожно и непрестанно. В начале молча, в тиши, теряясь в березовых кудрях. А потом где-то далеко послышалось негромкое, сдержанное ворчание – не то гул проходящего поезда, не то гром, слабый, нерешительный. Но с каждой минутой звуки становились сильнее, раскатистей, превращаясь в гул. Приближалась гроза. Резкие, острые росчерки молний кромсали черный купол неба, и раскаты грома разбудили лес, – он встрепенулся, вздрогнул и зашумел. Сверху на него обрушился ливневый шквал. Мы вошли в дом. Лариса была возбуждена. Взволнованным голосом говорила:

– Я впервые видела такое. Это нечто божественное! В такие минуты всем существом своим, сердцем и разумом чувствуешь и понимаешь величие и красоту мироздания. И свою незначительность, временность в этом вечном и бесконечном.

– Ну зачем так – незначительность? Мы много значим, когда мы вместе, – сказал я и почему-то прибавил вдруг подступившие ко мне слова: – Ты моя совесть, моя жизнь.

Глава пятая

Автор

В начале сентября мне позвонил Лукич и сказал, что есть необходимость повидаться с ним. Я предложил ему встретиться у меня дома, но он настаивал, чтоб встреча состоялась у него на московской квартире: мол, надо обсудить важный вопрос.

– У тебя кто-нибудь будет? – полюбопытствовал я, зная, что последние дни августа у него часто бывала Лариса.

– Никого, – кратко ответил он и на всякий случай предупредил, чтоб я приезжал один, зная, что иногда мы заявлялись к нему то с Виталием Ворониным, то еще с кем-нибудь из моих друзей-писателей. «Важный вопрос» на мой взгляд оказался довольно простым, хотя Лукич придавал ему особое значение. С видом озабоченности он усадил меня в кресло, а сам продолжал стоять этаким монументом посреди гостиной.

– Выкладывай, что за проблемы волнуют тебя? – обратился я, стараясь придерживаться веселого тона. – С Ларисой поссорился?

– Да нет, с Ларисой у нас все хорошо, даже очень хорошо, – ответил он с особой теплотой в голосе. – Лариса – женщина с большой буквы. Женщина – мечта! Ты не находишь в чертах ее лица нечто евангельское, не лицо, а лик?

– Нет, не нахожу: обыкновенное лицо с правильными чертами, строгое, мужественное, – попытался я остудить его пыл. Но он не мог остановиться:

– А уши?! Ты не видел ее уши – это классика, совершенство! А нежность, заботливость! Ты же знаешь: я ценю в человеке прежде всего честность и порядочность. Я ненавижу ложь, лицемерие, лесть. Это удел подлых душонок. К твоему сведению, честность и порядочность Ларисы меня восхищают.

Я понимал: он по уши влюблен, как мальчишка. Ему хотелось вслух высказать свои чувства, и он был возбужден, глаза его светились счастьем, лицо побагровело. Мне было забавно смотреть на него, но я, сдерживаю свою иронию, я просто сказал:

– Ты отрастил ей крылья. Будь бдителен: может улететь к новому русскому, который помоложе, да и побогаче тебя.

Озорная улыбка блеснула в его глазах:

– А крылышки-то я воском приклеил, как Икар. Улетит – погибнет.

Он сел на диван, скрестив на коленях пальцы рук, и, задумчиво глядя на меня, произнес очень тепло и искренне:

– А знаешь, она вдохнула в меня вторую молодость.

– Наверно, третью, – поправил я. – Вторую тебе вдохнула Альбина на целых десять лет. А поскольку Лариса превосходит Альбину в два раза, будем надеяться, что она вдохнула в тебя молодость аж на двадцать лет. Так что живи и здравствуй до девяносто пяти.

– Да, верно говорят: самый сильный человек в мире – женщина, – философски произнес Лукич. – Она может покорить и отпетого деспота и богатыря.

– Когда мы любим, все они нам кажутся небесными ангелами, а угаснет любовь, и ангел превращается в бабу-ягу.

– Не всегда и не все, – возразил Лукич. – Альбина не превратилась, и я по-прежнему питаю к ней чувства уважения и благодарности.

– Но ты же знаешь, что бурная любовь неустойчива. Она легко переходит в ненависть, – сказал я.

– У меня не бурная, у меня основательно осознанная, ненависть ей не грозит, – ответил Лукич.

– Ну, дай-то Бог. – подытожил я. – Надеюсь, ты меня пригласил не затем, чтоб я засвидетельствовать, какие дивные серенады ты поешь своей возлюбленной.

– Да, конечно, – сказал Лукич и поднялся. – Дело вот какое: завтра в театре будет нечто вроде моего бенефиса. Будут чествовать и прочая ерунда. Меня это совсем не радует. Время-то какое: гибнет народ, Россия гибнет. Тут не до юбилейных торжеств. За автоматы надо браться и Русь от израильтян спасать. Решили в дирекции все-таки отметить. Сыграю в двух действиях – в «Булычеве» и в «На дне». И на этом поставим точку… Так вот, я пригласил по телефону на этот вечер очень узкий круг своих друзей: начну с тебя, Ююкиных, Воронина, известного тебе генерала-авиатора, а так же депутата, тоже тебе знакомого и солиста из оперы, ты его знаешь. Кстати, он будет вдвоем, то ли с женой, то ли с любовницей: она пианистка. И конечно, будет Лариса. Она приедет прямо с занятий в университете. Договорились, что за полчаса до начала ты встретишь всех их у входа и вручишь билеты. Вот за этим я и потревожил вас, ваше степенство. Надеюсь, милостивый государь, ты не откажешь мне в такой услуге. Завтра у нас, значит, пятница, а в субботу соберемся у меня вот здесь и в домашней обстановке по-семейному отметим мой юбилей. Сбор ровно в полдень, то есть в двенадцать ноль-ноль. Вопросы есть? Нет. Вот тебе билеты и действуй.

– Слушаюсь, господин Народный артист! Все исполню, как приказано!

– То-то. – С деланной важностью пророкотал Лукич и вручил мне билеты.

Лариса пришла к театру даже раньше меня. Лицо ее было, как и прежде, строго и торжественно, но в глазах играли радостные огоньки. Одета она была в длинную черную юбку, разрисованную белым пунктиром и черную с серебристым блеском-переливом блузку с длинными рукавами и свободным воротником, обнажавшим красивую шею. Через руку переброшено черное из тонкого трикотажа легкое пальто. Вообще, в этом сдержанном, не кричащем, но со вкусом подобранном наряде, при черных, как крыло ворон, густых волосах она выглядела очаровательно.

У нас были хорошие места – пятый ряд портера. Лариса сидела между мной и Виталием Ворониным. Виталий был явно доволен таким соседством, с ним Ларисе не было скучно, он безумолчно говорил, будучи в хорошем, даже приподнятом настроении. Лариса ему определенно нравилась. Я слышал, как она поинтересовалась у Виталия, почему он без жены.

– Она у меня ревнивая, – полушутя ответил он. – Она помешала бы мне ухаживать за вами.

– Но ты рискуешь напороться на ревность Лукича, – вмешался я.

– Лукич там, за кулисами. Он не видит, – живо отозвался Воронин и, наклонясь к Ларисе, что-то прошептал ей, отчего она похоже смутилась.

Я ожидал, что перед началом спектакля кто-то выйдет на авансцену, скажет вступительное слово о юбиляре, сделает какое-то объявление. Но я ошибся. Занавес открылся внезапно, и перед нами предстали обитатели ночлежки из «На дне». И босяк Сатин вдохновенно и убедительно говорил о свободном человеке. Лукич был прекрасен в этой роли, я бы сказал – бесподобен. Я видел Сатина в исполнении таких корифеев МХАТа, как Качалов и Ершов. Но честно скажу – Богородский им не уступал даже сейчас, уже на исходе своего творчества. Обычно спокойный, несуетливый, сдержанный в жестах, он держался на сцене энергично, молодцевато, полный эмоций и здорового задора. Глядя на него я поражался и радовался: какая мощь внутреннего огня, откуда взялось столько духовных сил? Или он хранил и берег их на этот, особый, случай, чтоб достойно, под занавес, спеть свою лебединую песню? Я догадывался: он поет ее для Ларисы, ради нее. Понимала это и она. Я тайком наблюдал за ней. Сжавшись в пружину, она сосредоточенно и самозабвенно смотрела на сцену, вытянув вперед голову и даже не обращала внимания на Виталия, который бесцеремонно прижимался к ней и пытался что-то шептать ей на ухо. Она казалась завороженной и отключенной, вобравшей в себя два чувства: волнения и радости.

В антракте мы прогуливались в фойе, делясь впечатлениями. Виталий не жалел громких слов по адресу Богородского, притом самым его излюбленным было слово «мощный». Лариса сдерживала свои эмоции, она лишь молча, кивком головы, выражала свое согласие с Ворониным. Ко мне подошел генерал, и к радости Виталия, отвлек меня от Ларисы. Генерал напомнил, что в понедельник мы должны встречаться с ветеранами воздушной армии, то есть Богородский, Воронин и я. Пока мы разговаривали с генералом мое место возле Ларисы занял депутат Госдумы, из фракции КПРФ, молодой, разбитной юрист, довольно импозантной наружности, самоуверенный, но ненавязчиво учтивый. Лариса привлекала мужиков. Даже почтенный генерал полюбопытствовал у меня, кто эта «обаятельная особа, на которую поэт и депутат положили глаз». «Но и ты не стал исключением, – по-дружески подмигнул я и удовлетворил его любопытство: – Хорошая знакомая Лукича. Поклонница его таланта». «Да, талант у Егора от Бога», – согласился генерал. Устав от бурной атаки Воронина, она, очевидно, преднамеренно в пику поэту уделяла внимание депутату, и этим досаждала любвеобильному стихотворцу. После перерыва во втором отделении дали сцену из «Булычева». И здесь Богородский показал себя во всем блеске своего могучего артистического дарования. В эту роль он вкладывал себя всего до остатка. По своему характеру Булычев был ему ближе Сатина, привлекательней своей прямотой, искренностью, открытостью, афоризмами речи: «Одни воюют, другие воруют… Воровство дело законное». «Колокольным звоном болезни не лечат». «Разбогатели от нищего Христа». «Хороших людей мало. Хорошие редки, как фальшивые деньги». Эти и им подобные фразы Лукич произносил с особой интонацией, чтоб они накрепко входили в душу, врезались в память и долго звучали в сознании. Зал восторженно аплодировал. Последняя сцена проходила уже без Лукича, и он появился вместе с другими актерами перед закрытием занавеса но уже без грима в черном парадном костюме, на лацкане которого сверкали золотом две медали сталинского лауреата, орден Ленина и орден Трудового Красного знамени. Официальный представитель власти жестом руки попросил внимания зрителей, подошел к микрофону и зачитал указ президента о награждении Народного артиста России Егора Лукича Богородского орденом «За заслуги перед Отечеством второй степени». В зале раздались вялые хлопки, под которые правительственный чиновник попытался вручить артисту награду. Но Лукич решительным жестом отстранил от себя чиновника и подошел к микрофону, пророкотал, делая паузы между словами:

– Господа… товарищи… друзья! – В напряженном, взволнованном голосе его прозвучали металлические ноты. – Я благодарю вас, что пришли на мой последний спектакль, который завершил мой долгий творческий театральный путь. Мне горько и обидно, что этот путь окончился в позорное и трагическое для нашего Отечества время. – Он сделал внушительную паузу, словно собирался совершить какой-то чрезвычайный поступок, медленно поднял голову, устремив взгляд в конец замершего зала, дрогнувшим голосом продолжал: – Великий Микеланджело сказал: «достигнув в подлости больших высот, наш мир живет в духовном ослеплении. Им правит ложь, а истина в забвении. И рухнул светлых чаяний оплот…» Если б гений предвидел, что сотворят в конце двадцатого века с моей Россией самые омерзительные, двуногие отбросы рода человеческого, которые суют мне, как подачку окропленный кровью невинных жертв кусок металла… – И вновь задумчивая, звонкая пауза, прерванная решительным, как удар меча, стальным голосом: – Совесть гражданина и честь артиста не позволяют мне принять этот сгусток крови, как знак позора и унижения.

Он энергично поклонился в зал и, резко повернувшись, твердо зашагал за кулисы. Несколько секунд зал молчал в растерянном оцепенении. Вдруг мы, то есть Лариса, Воронин, я, Ююкины ударили в ладоши, и как морская волна, поднятая ветром, подхватила аплодисменты и уже шквал, прокатившийся по залу, выбрасывал голоса «Браво!», «Молодец!», «Слава Богородскому!»

Откровенно говоря, я не рассчитывал на такой решительный шаг Лукича и тем более на бурный, солидарный восторг зала, наполовину состоящего из «новых русских», тех самых, кому в лицо плюнул Народный артист СССР Егор Богородский. Что это, чувство стадности: одна птица вспорхнула и другие тут же подхватились.

– Не думаю, что только инстинкт стадности, – ответил на мое замечание депутат. – Новые русские, даже хапнувшие миллиарды и соорудившие себе дворцы в России и на Кипре, не чувствуют себя в безопасности. Они в постоянной тревоге, потому что счастье их ворованное, не праведным трудом полученное.

Из театра мы выходили в приподнятом настроении победителей. Ждали выхода Лукича. Он не заставил нас долго ждать, вышел возбужденный, лукаво улыбающийся. Мы бросились его поздравлять. А он отвечал нам торопливо и односложно: «Завтра в двенадцать у меня дома». И подхватив под руку Ларису быстро направился к машине депутата, с которым договорился заранее, что тот доставит его из театра домой.

На другой день – это была суббота – мы в узкой компании собрались у Лукича. К нашему приходу в гостиной стол был накрыт на двенадцать персон. Были выставлены праздничные сервизы из дорогого фарфора и хрусталя ради такого торжественного, чрезвычайного случая. Настроение у всех было приподнятое: мы поздравляли Лукича с юбилеем, но главное, что всех нас восхитило – его мужественный благородный поступок с отказом от ордена. Звонкая пощечина режиму. Мы задавали себе вопрос: станет этот эпизод достоянием народа, или американо-израильские СМИ постараются замолчать неприятный для них поступок подлинного народного артиста? И как всегда говорили о политике, о чем болят сердца.

– Что там в вашей Думе о монархии заговорили? – обратился генерал к депутату.

– Был брошен пробный шар ельцинистами, но вхолостую, не нашел отклика, – ответил депутат.

– О монархии мечтают художники патриотического разлива, – заметил Воронин, сияя возбужденным лицом. Его взгляд сверлил тихую бессловесную Ларису. Мне казалось она смущается его взгляда и избегает его.

– Не сочиняй, Виталий. Зачем художникам царь? Мне он зачем? Скорей поэты монархией грешат, – категорично возразил Ююкин. Он тоже бросал на Ларису нескромные взгляды и быстро определил в поэте своего соперника.

– А я не о тебе, – отозвался Воронин. – Я о знаменитых художниках, которые мечтают увековечить себя царскими портретами и памятниками.

– Камешки в огород Глазунова и Клыкова, – сообразил генерал. Сокрушенно рассудил: – Странно получается, оба талантливые ребята, за Россию держатся, а никак не поймут, что России не наследственный царь нужен, а умный правитель. России нужен Сталин.

– Но Ельцин уже объявил себя царем, пока в шутку, – сказал Воронин.

– Ельцин ублюдок, выродок, животное, без души и совести, – раздраженно пророкотал Лукич. – Он подлее Тамерлана, Наполеона и Гитлера вместе взятых… Да, подлее и страшнее. Он загубил великую державу, оскотинил великий народ.

– Руками подавляющего меньшинства, – вставил депутат.

– А это кто такие, – стрельнул глазами в Ларису Ююкин.

– Те, кого до недавнего времени вслух не решались называть.

– Чубайсы., березовские, лившицы? – лукаво переспросил Ююкин.

– Ты очень сообразителен, Игорек: и Лившица не забыл, – съязвил Воронин и, посмотрев печально на Ларису, прибавил: – «Все будет хорошо, Русь будет великой, но как трудно ждать и как трудно дождаться». Это сказал Александр Блок.

– Он и не дождался, – с грустью молвил Лукич. – И не многие из здесь присутствующих дождутся.

– Артем дождется, – сказал я и взглядом указал на скромно сидящего, безмолвного курсанта высшего пограничного училища Артема Богородского – внука Лукича.

– Боюсь я, друзья-товарищи, что наш оптимизм ничем не подкреплен. И я больше склоняюсь к пессимизму, – вздохнув с грустинкой, сказал Лукич. – Будущее России мне видится в сплошном кошмаре. Иногда… Русские, украинцы, белорусы, и другие народы, населяющие российские просторы, исчезнут, как нации. Из их осколков нынешние Чубайсы и гусинские создадут совершенно новый конгломерат биомассы без истории, без корней. И дадут ему имя – гой. И будет страна Гойяния, не государство, а страна. Страна рабов, страна господ. Рабы – гои, господа – евреи. Вот тогда они и не будут протестовать против пятого пункта ни в паспорте, ни в анкете. Они с гордостью будут писать в своих паспортах национальность – еврей. Артем же Богородский в своем паспорте напишет – гой, что будет означать недочеловек, скотина, раб. Дело к этому идет. К сожалению, ни Артем, ни его сверстники это не понимают. Вот так-то господа-товарищи.

Он опустил голову и мрачно уставился в стол. Мы молчали. Никто не решался ни возразить, ни поддержать. Какая-то зловещая тишина опрокинулась на нас и словно парализовала, лишив дара речи.

Мы были все единомышленники, друзья Лукича, поклонники его большого таланта. Мы уважали его, как патриота и гражданина, за его прямоту и честность. Мы спорили по частностям, дружески подтрунивали над товарищами. Лукич говорил:

– Друзья мои, я хочу что б о каждом из вас потомки могли сказать словами Шекспира: «Он человеком был, человек во всем».

Попросили Виталия почитать стихи. И он читал. Сначала патриотические, разящие, как меч, о распятой и опозоренной России, читал с болью, с надрывом. Они звучали как набатный колокол, волновали до слез, до спазм в горле. Наши восторги его воодушевляли и поднимали. Пили тост за его творчество. А он разрумяненный, возбужденный прибирал падающие на крутой лоб пряди седых волос, прочно овладел аудиторией и уже не мог остановиться.

– Отдохнем от политики, перейдем на лирику, – весело сказал Виталий и проникновенно посмотрел на Ларису.

– Я прочту вам два лирических стихотворения. Одно давнишнее, еще в советские годы написанное, и совсем новое, не опубликованное.

И удивительно: эти стихи в его исполнении звучали как-то непривычно, однотонно – певуче и мягко, словно ласкали. И я понял: он читает их для Ларисы, которая ему приглянулась. Он хотел ей нравиться, хотел обратить на себя ее внимание. Самоуверенный и самовлюбленный, он считал себя неотразимым сердцеедом перед чарами и поэзией которого ни одна интеллектуальная девица не устоит. По этому поводу я иронизировал: «Ты не прав, Виталий, интеллектуалки более устойчивы, чем дуры». Он не обижался. Ларису он считал интеллектуалкой, хоть и познакомился с ней только вчера в театре. На Ларису «клал глаз» и думский депутат, который старался выдать себя за важную государственную персону. Лариса сидела между депутатом и Ююкиным, за которым неустанно бдила Настя, и потому художник вел себя довольно скромно, оставив свою соседку на присмотр думца, который ни на минуту не оставлял пустым ее фужер и все чокался о него своей рюмкой с коньяком, предлагая ей выпить. Его излишнее внимание к Ларисе явно не понравилось Лукичу, и тот без всякого повода съязвил:

– У вас в Думе уж больно важничают. А важность – это маска посредственности. Вы обратили внимание: серенькие птицы лучше поют, чем пестрые, с разукрашенным опереньем. Самый главный певец – соловей, он внешне совсем невзрачный. За то голос! Божественный. А пестрая сойка вместо песни издает скрежет и визг, будто ей на хвост наступили.

– А иволга! – вставил я. – Прекрасный голос-флейта. И оперенье, что надо: золото с чернью. Очарование!

– Это исключение, – возразил Лукич. – Да к тому же она не здешняя, приблудная, из теплых краев южного полушария.

Спорить с Лукичом было трудно: в птицах он хорошо разбирался, знал их жизнь, повадки, привычки. Воронин сидел напротив Ларисы и злился на депутата. Что б отвлечь на себя внимание Ларисы, он предложил послушать шуточные стихи своих друзей-поэтов. Сначала прочитал Феликса Чуева:

Хоть усыпь ее, Несмеяну, Грудой золота, серебра, – Все равно будет жить с Иваном, А любить будет Петра. Это тянется беспрестанно, Независимо от поры, И опять родятся Иваны, Потому что живут Петры.

Ему дружно похлопали. Тогда он прочитал Василия Федорова:

– Не изменяй! – ты говоришь любя. – О не волнуйся. Я не изменяю. Но, дорогая,… Как же я узнаю, Что в мире нет прекраснее тебя?

Он читал, не сводя проникновенного взгляда с Ларисы. Он мысленно целовал ее, и она улыбалась вместе со всеми. Она любила поэзию, Виталий это понял, как понял и то, что он завоевал аудиторию и прежде всего Ларису и уже разгоряченный не мог остановиться. Выждав, когда умолкнут наши дружные хлопки, не садясь, он принял гордый вид победителя и сказал:

– И еще последнее, самое короткое, но самое мощное:

На разлуке, на муке стою… Вот и все, вот и время проститься. И целую я руку твою, Как крыло улетающей птицы».

Он через стол протянул свою руку к Ларисиной руке, она от неожиданности инстинктивно подала ему руку, и он поцеловал ее нежно и трогательно. Лариса растерянно взглянула на Лукича и смущенно потупила глаза. Мы опять поаплодировали, все, кроме Лукича. Он сидел на торце стола рядом со мной и в полголоса проворчал в мою сторону:

– Видал, как заливается… соловьем залетным.

– А ты не нервничай, – лихо ответил я. – Обычное дело: под хмельком мужики ослабляют тормоза эмоций.

– Расслабленные тормоза чреваты аварией.

– В данном случае авария не грозит. Будь спокоен и радуйся, гордись, что она всем нравится. Даже Артему. Посмотри на внучка, он с нее восторженных глаз не сводит.

– И правда. О, шельма, – добродушно заулыбался Лукич. – Хотя ему-то и не грех: возраст любви. А эти… кобелины…

– Да ты никак всерьез ревнуешь?

Эти мои слова Лукич оставил без ответа. Он обратился к Баритону:

– А не пора ли нам перейти к вокалу, как, Юра?

– Я созрел, Егор Лукич. Давайте заявку?

– Наши любимые романсы. Начни с «О, если б мог выразить в звуке». Я не смогу, а ты попытайся выразить… в звуке. – Скользящим взглядом он коснулся Ларисы и остановился с улыбкой на Баритоне.

Юра – а мы все его между собой звали не иначе, как Баритон, обладал красивым, мягким, лирическим баритоном и очень выразительной, кристально чистой дикцией. В свои не полные сорок лет он прекрасно выглядел, стройный, высокий, с хорошими манерами. Года два тому назад он разошелся с женой, артисткой эстрады, по причине тощего кошелька: он в условиях капитализма не мог обеспечить притязательной супруге достойную, как она считала, ее жизнь. Случай банальный: она ушла к «новому» и совсем не русскому. У Лукича было пианино, купленное для Эры, которая, впрочем, редко открывала клавиатуру. Аккомпанировала Юрию его подруга и его постоянный в сольных концертах аккомпаниатор, тоненькая, как тростинка, большеглазая блондинка на вид лет двадцати с небольшим. Как сказал мне Лукич, по совместительству она была то ли невестой, то ли возлюбленной, а возможно и просто любовницей Баритона.

Мы с удовольствием слушали романсы в исполнении Юры. Они касались лично каждого из нас в той или иной степени. У каждого задевали чувственные струны, вызывали воспоминания. После первого романса Юра исполнил еще два: на слова Пушкина «Я вас любил» и Тютчева – «Я встретил вас». Когда он кончил, Игорь Ююкин вдруг вышел в центр комнаты и торжественно огласил:

– Господа товарищи! Однажды мне посчастливилось на волжском теплоходе впервые услышать совершенно божественный романс «Не уходи» в исполнении очаровательной Ларисы Павловны. Давайте попросим ее доставить нам радость и наслаждение.

Конечно, мы все дружно присоединились к просьбе Игоря, Лариса здесь была кумиром, она понимала, что нравится мужской компании, а женщин было всего три – кроме Ларисы Настя Ююкина, да пианистка, которую плотно опекал Баритон. Ларисе, как и любой нормальной женщине, нравилось нравиться. Она не сразу откликнулась на зов Игоря, слегка пококетничала, скромно посмущалась, украдкой поглядывая на Лукича, словно ожидая его разрешения. И он благосклонно соизволил:

– Пожалуйста, Лариса, уважь публику, – ласково попросил Лукич. В доме не было нот романса «Не уходи», без нот партнерша Баритона аккомпанировать не могла. Получилась заминка. Но Игорь подсказал:

– Спойте, как на теплоходе – под аккомпанемент гитары. Лукич – вы же отлично аккомпанировали.

Лукич, кажется, только того и ждал, его не надо было уговаривать. Он сходил в кабинет за гитарой, важно уселся на диване, кивком головы позвал к себе Ларису и ударил по струнам. Я слушал Ларису на теплоходе, – мне нравилась манера ее исполнения, нравился голос. «Не уходи» был, очевидно, ее любимый романс. Пела ее душа, исстрадавшаяся, тоскующая и жаждущая любви искренней, страстной. Казалось, она не поет, а покрывает поцелуями уста и очи и чело любимого. Пение ее завораживало, увлекало в дивный мир несбыточных желаний и грез. Она зачаровывала не только своей молодостью и благородной статью, не только пением, но искренним естеством и неподдельным целомудрием. Ее гибкая фигура, вдохновенное лицо – вся она была окружена прозрачным ореолом света и чистоты. Она доставила всем нам радость.

Под вечер Лукич сказал Артему, что не пора ли ему откланяться и во время быть в училище.

– А можно мне у тебя, дедушка, заночевать? – неожиданно напросился Артем.

– Заночевать? – удивился Лукич. – Это зачем? Разве тебя с ночевкой отпустили?

– Не важно, завтра же воскресенье.

– Нет, Тема, тебе надо возвращаться в часть. Ты человек служивый, военный и должен соблюдать дисциплину. Да к тому же у меня и спать негде. Видишь сколько гостей.

– Они что, останутся? – удивился Артем.

– Некоторые останутся. Так что, внучек, поезжай.

Естественно, под гостями Лукич имел в виду Ларису: лишь она оставалась у него ночевать.

Раздосадованный и недовольный курсант уехал в училище. А вскоре и мы разбрелись по домам. Вечером мне позвонил Лукич и встревоженным голосом спросил:

– Не ты ли случайно взял из рамочки фотографию Ларисы? – Странный вопрос и тон озадачили меня.

– Фотографию Ларисы? С какой стати?

– Понимаешь, кто-то из гостей вынул из рамочки. Зачем?

– Может кто-то решил пошутить? – не очень уверенно предположил я.

– Что за дурацкие шутки?! И кто по-твоему мог так шутить? Тебя я, конечно, исключаю. И генерала тоже.

– Исключай и Баритона и его спутницу, – подсказал я. – И, пожалуй, Ююкиных.

– Итак, остаются двое подозреваемых: поэт и депутат. Дон Жуаны. Видал, как они павлиньи хвосты распускали?!

– Под воздействием спиртных паров.

– Виталий и без паров петушится, любит любить.

– Как и каждый нормальный мужчина, как и ты, –заметил я. История с фотографией меня забавляла. Но Лукич всерьез был возмущен и разгневан.

– А может сама Лариса? – вслух предположил я.

– Да нет, зачем ей, с какой стати? – решительно отвел Лукич. – Кто-то из этих ловеласов-шутников.

– Что-то не верится мне, –усомнился я. – Взрослые мужики, серьезные… – Слово «взрослые» меня осенило, навело на мысль: – А ты забыл, что среди взрослых мужиков был один не совсем взрослый? – Лукич умолк, соображая.

– Артем? Ты его имеешь в виду?

– А почему бы и нет? Ты бы видел восторг и обожание в его пламенеющем взгляде, которым он лобызал прекрасную деву.

– Гм… интересно, – заулыбался Лукич. – Мальчишка. Да она старше его на десять лет.

– Но ведь ты старше ее почти на сорок лет. – Мои слова больно царапнули Лукича. Он молвил, словно в оправдание:

– Гений прав: все возрасты покорны. Юношу я могу понять. Но кабелей-хищников…

Видно ухаживания Воронина и депутата крепко задели его чувствительную струну, он явно ревновал, при том, как мне казалось, без причины: Лариса не давала повода для ревности, вела она себя скромно, с достоинством. Даже легкого кокетства, присущего любой, тем более интересной женщине, она не позволяла себе. Я сказал:

– Ты должен смириться с мыслью, что хищники будут всегда встречаться на твоем пути, пока рядом с тобой будет Лариса. Молодая, да к тому же обаятельная жена – не легкая ноша. Надо научиться обуздать ревность, особенно беспричинную.

– Ладно, советчик, как-нибудь сами разберемся, – оборвал он меня и, буркнув «до встречи», положил трубку.

А встретились мы на другой день в клубе воинской части. Там собрались ветераны Великой Отечественной и Афгана, пенсионеры двух поколений. Мы приехали вчетвером: Лукич, Воронин, генерал и я. Зал человек на триста был полон. Сидело, уходящее в бессмертие, советское племя сталинских богатырей. Это были мои ровесники и однополчане по Великой Отечественной. Я смотрел на их суровые лица, в их горящие гневом, гордые глаза, и мне казалось, что каждого я знаю поименно, с каждым где-то когда-то встречался на поле боя, то ли на юго-западной границе на рассвете в субботу двадцать второго июня то ли под Тулой, сдерживая танковую армаду гитлеровского генерала Гудериана, – до чего же родные были мне их лица. Они знали Лукича по кинофильмам советской поры, их уже известили, что Лукич отказался от ельцинского ордена, и этот поступок они оценили.

С Лукичом и Ворониным мы и прежде выступали перед разной аудиторией. Если для Виталия чтение стихов было обычным делом, он читал свои стихи, – то для Лукича предпочтенным, казалось бы, должны быть монологи из классических пьес. Но тем не менее он предпочитал тоже стихи. Он был до краев наполнен поэзией, которую любил с детства и сам в юности пробовал рифмовать. В его личной библиотеке было около сотни поэтических сборников поэтов как классиков, так и современных. Обладая острой памятью он много стихов знал наизусть. Первому предоставили слово нашему другу, генералу авиации, Герою Советского Союза. Он начал свою речь с того, что позавчера общественность столицы отметила семидесятилетний юбилей народного артиста СССР, лауреата сталинских премий Егора Лукича Богородского.

– Об этом не сообщало американо-израильское телевидение, – сказал генерал. – Не сообщало оно и о том, что Егор Лукич на своем юбилейном вечере публично отказался от ордена, которым наградил его президент-оборотень.

Зал вздрогнул аплодисментами. Стоя на трибуне, генерал ждал, пока успокоится зал, чтоб продолжать свою речь. Но из зала раздавались голоса: «Богородского!», «Просим Егора Лукича!..»

Генерал дружески улыбнулся в зал и, оставляя трибуну, учтиво пригласил артиста:

– Пожалуйста, Егор Лукич. Ветераны просят.

Лукич поднялся из-за стола степенно, неторопливо, поклонился в зал, приложил руку к сердцу и задел звякнувшие лауреатские медали сталинских премий и медленно пошел на трибуну. В напряженном ожидании умолкли ветераны. Лукич сокрушенным взглядом прошелся по залу и негромко, без пафоса, а как-то по-домашнему, по-свойски заговорил:

– Дорогие мои товарищи, друзья, однополчане. Мне доставляет безмерную радость эта встреча с элитой советского народа. Вы – элита сталинской эпохи, вы, на ком держалась советская власть, вы, кто мужеством своим отстоял честь и свободу великой державы в годы Великой Отечественной. Мне нет нужды говорить вам о том, что сотворили с вами агенты мирового сионизма. Великий печальник земли русской Николай Алексеевич Некрасов, словно предугадав судьбу России на сто лет вперед, с гневом сказал:

Душно! Без счастья и воли Ночь бесконечно длинна. Буря бы грянула, что ли? Чаша с краями полна! Грянь над пучиною моря, В поле, в лесу засвищи, Чашу народного горя Всю расплещи!

Прочитав эти вещие некрасовские строки с гневом, с тоской и состраданием, он продолжал:

– Десять лет мы ждем этой бури, которая бы расплескала чашу народного горя. Десять лет. А бури все нет. Я спрашиваю себя и вас: почему? Почему терпят люди, превращенные еврейской мафией в рабов, в скотов? Где их честь и достоинство, национальная гордость великороссов?

И словно отвечая на свои же вопросы, он прочитал стихи Валерия Хатюшина:

Одно стремленье нас ведет Во тьме всеобщего обмана, Одно желанье сердце жмет: Избавить Родину от срама. Покуда ВОР с экрана врет О скором нашем процветанье, Молчит бессмысленный народ, Отдав страну на поруганье. Ему уже на все плевать, Ему бы тихо отсидеться, Да спекульнуть иль своровать, Дешевой водочкой согреться. Но должен каждый патриот Услышать времени веленье Пока он смело не сожмет В своих руках гранатомет – Никто не даст нам избавленья.

– К сожалению, те кто должен держать в своих руках гранатомет, пускают себе пулю в висок, оставляют своих сирот на голодную смерть. Вы так не поступали в годы своей молодости на фронте Великой Отечественной. Для себя вы оставляли последнюю пулю, а первые шесть направляли в своих врагов. Потому что вы были рыцарями и патриотами своего Отечества, защитниками своих матерей, жен и детей. Вы были солдатами чести. Они, нынешние воины, лишенные чести и достоинства, вместе с авиатором Шапошниковым, десантником Грачевым и ракетчиком Сергеевым обесславили своих героических предшественников… И, наконец, позвольте мне прочесть вам кровью написанные стихи, автора которых я не знаю. Называются они «Я убит под Бамутом»:

Я убит под Бамутом, а мой друг в Ведено, Как Иисусу, воскреснуть нам уже не дано. Так скажите мне, люди, в этот смертный мой час: Кто послал нас, мальчишек, умирать на Кавказ? В сорок первом мой дед уходил на войну За Советскую власть, за родную страну. Ну а я за кого пал в смертельном бою? За какую державу? За какую страну? ………… И еще тебя, мама, об одном попрошу: Всем народом судите, кто затеял войну. ………… Кто отдал тот приказ нам в своих же стрелять, Кто послал на Кавказ в двадцать лет умирать ?

Пропустив несколько строк, он закончил осевшим, почти до рыдания голосом, и глаза его заблестели жгучей от гнева слезой. Зал молчал в глубоком оцепенении, когда мороз пробирает все тело. С полминуты в зале стояла траурная тишина. Наконец, проглотив комок, подступивший к горлу, Лукич сказал:

– Дорогие товарищи. Здесь, со мной на встречу пришли мои друзья писатели. Я читал вам не свои, чужие стихи. Талантливый поэт и патриот Виталий Воронин прочтет вам стихи собственного сочинения.

Лукич уже собрался покинуть трибуну, как в зале взметнулось сразу несколько рук и раздались голоса:

«Есть вопрос!», «Разрешите сказать…?». А к трибуне опираясь на посох, стремительно направлялся высокий, худощавый ветеран. В руке он держал небольшую красную коробочку. Не спеша он поднялся на сцену и, остановившись возле трибуны, обратился в зал:

– Дорогие мои друзья однополчане. Позвольте мне от вашего имени, от имени ветеранов Великой Отечественной войны приветствовать наших гостей и прежде всего нашего любимого Народного артиста и юбиляра Богородского Егора Лукича. – Он обернулся к столу, за которым мы сидели и продолжал взволновано и негромко: – Я прошел всю войну, от звонка до звонка, что называется. Был дважды ранен. Награжден двумя орденами боевого Красного знамени, двумя орденами «Красной звезды», орденом Отечественной войны первой и второй степени. Нам известно, что вы, Егор Лукич, совершили гражданский мужественный поступок, отказавшись от награды оборотня-президента. За этот поступок я предлагаю вам свой орден боевого Красного знамени, старейший советский орден.

Раздались аплодисменты, засияли радостью, заблестели влагой глаза ветеранов, а седой фронтовик, опираясь на посошок, подошел к смущенному и растерянному артисту, открыл коробочку и протянул орден Богородскому. Это был трогательный момент. Шокированный таким неожиданным поступком Лукич не знал как ему поступать. Он вопросительно смотрел на своего друга генерала авиации, но тот только хлопал в ладоши и ничего не говорил.

– Да вы не смущайтесь и не стесняйтесь, – убеждал его ветеран. – У меня достаточно наград. Это вам на память от чистого сердца фронтовика.

И Лукич принял орден, обнял ветерана и трижды расцеловал его опять же под одобрительные аплодисменты зала.

Когда успокоился зал, председательствующий предоставил слово Воронину. Виталий читал свои стихи, огневые, патриотические, волнующие. Его гневные слова по адресу врагов России вызывали одобрение ветеранов, их полную солидарность с поэтом-патриотом. Только Воронин сошел с трибуны, как тотчас же в зале взметнулись несколько рук: посыпались вопросы ветеранов главным образом к Богородскому.

– Как вы относитесь к генералу Лебедю, Жириновскому, Явлинскому и Руцкому?

– С Лебедем все ясно, – ответил Лукич. – Авантюрист, провинциальный популист с гипертрофированным самомнением. К тому же солдафон с ограниченным мышлением. Он многих предавал, верно служил Ельцину, помог ему с голосами на последних выборах. Эта фигура, рассчитанная на безмозглого обывателя. Что же касается Явлинского, Жириновского, Руцкого, то эти господа кудрявые из одной стаи с Чубайсом, Немцовым, Гусинским, Березовским и другими гражданами Израиля, которые разрушали СССР, оккупировали, разграбили Россию, превратили наш народ в гаев– рабов.

Он не успел договорить фразу, как из первого ряда энергично выскочил полненький, кругленький старичок с седой бородкой клином и розовым лицом и злобно выкрикнул в сторону Богородского:

– Позор, господин артист! Вы –фашист! Да, да – вы черносотенец, фашист.

Зал возмущенно загудел, и сквозь этот гул, послышался спокойный голос Богородского:

– Фашисты – это нынешние сионисты, которые пришли на смену фашистам и оккупировали Россию. Мы разгромили фашизм. Разгромим и сионизм! Народ поднимется, опомнится.

– Я воевал. За Россию сражался, не жалея жизни. Я тоже имею орден Красной звезды, – почти в истерике кричал розоволицый ветеран. Но со всех сторон в него летели язвительные реплики. Кто-то с иронией в голосе сказал:

– Ты бы, Кайранский, поведал нам, как и за что получил орден?

– Вы все фашисты, антисемиты. Я ненавижу вас! Ненавижу!! – выкрикнул Кайранский и быстро покинул зал.

Произошел неприятный инцидент. По залу прокатился ропот, недоуменные вопросы.

– Чего он вспылил?

– Какая шлея ему под хвост попала?

– За своих израильтян обиделся.

Богородского не отпускали, донимали вопросами, на которые и сами знали ответ. Но хотелось им излить душу, высказать свою боль и обиду родному человеку, подлинно народному артисту, которого они глубоко уважали.

– Почему Ельцин держит в правительстве ненавидимого всем народом, презираемого всей Россией Чубайса, который своими аморальными, бесчестными действиями позорит и до того позорное правительство?

– Ельцин не смеет его убрать, поскольку не он его назначил, – отвечал Егор Лукич. – Назначен Чубайс на этот пост по приказу Клинтона. И без согласия Клинтона Ельцин не смеет его убрать. Ельцин не хозяин в России. Хозяева в Вашингтоне и в Израиле. Ельцин их слуга, вроде Норвежского Квислинга.

– Но зачем, почему Клинтону нужен именно Чубайс?

– Потому, что он самый жестокий, изощренный враг русского народа. Он придумал дьявольские ваучеры и ограбил народ, он ввел такую приватизацию, при которой все богатства Страны за бесценок скупили российские и иностранные евреи. И теперь Чубайс выполняет может последний приказ своих заокеанских хозяев: прикончить Россию, довести ее до такого состояния, после чего она уже не сможет подняться. Это сделает Чубайс.

– Но где же выход? Как спасти Россию? Что нам делать?

– Объединяться на национальной идее. В России должно быть русское правительство, как в Грузии грузинское, в Израиле еврейское. Объединяться и бороться, сражаться, как сражались с Гитлером. А Ельцин гораздо страшней Гитлера, потому что за его спиной Америка и мировое еврейство. Надо сражаться, как в годы гитлеровской оккупации, когда земля горела под ногами оккупантов. Пусть горит она под ногами новых американо-израильских оккупантов!

– Так что ж – выходит, нужны партизанские отряды?

– Они б не помешали, – ответил генерал. – Пора провозгласить лозунг: Родина или смерть! Позорно стоять на коленях перед мерзким, циничным врагом. Пора подняться с колен. Наш священный долг – рассказать молодежи правду о Советской действительности, разоблачить ложь телевизионного жулья.

– Трудная задача. Молодежь развращена наркотиками, алкоголем, телевизором. Она загипнотизирована. Потерянное поколение рабов растет.

– Да, были люди в наше время, не то, то нынешнее племя, – прозвучало из зала.

– Так нужно, что б мы, деды и отцы рассказали нынешнему племени о себе, открыли ему глаза, – сказал Лукич. – Это наш священный долг во имя спасения Отечества.

Страсти закипали, разгорались. Каждый ветеран хотел выплеснуть свою боль и обиду, гнев и ненависть по адресу продажного, преступного режима. Это был отчаянный голос проклятия, в котором одновременно звучали уныние и надежда, неверие и вера в воскресение, тоска по утраченному и рыцарская гордость за прожитую жизнь и содеянное во славу Отечества. Мы расходились довольные встречей и с тайным оптимизмом в ожидании какого-то чуда, способного спасти Россию, хотя и понимали, что чудо это не появится из ничего. Его может родить всенародный взрыв людей, доведенных до точки кипения и осознавших себя русскими людьми, ответственными за жизнь своих потомков и державы, не потерявшими своего достоинства.

Уже дома я пытался для себя проанализировать, нашу встречу с ветеранами, подвести какие-то итоги. Мысли мои прервал телефонный звонок Лукича.

– Хочу сообщить тебе две новости, – сказал он бодрым голосом. – Во-первых, звонил корреспондент немецкой газеты. Просил дать ему интервью в связи с моим отказом от ордена. Я согласился. Встречу назначили на завтра. И дело, конечно, не в ордене. Я буду говорить о плачевном состоянии нашей культуры, которую ельцинский режим поставил в унизительное, вымирающее положение. А во-вторых, звонил Артем. Покаялся и попросил прошения. Ты оказался прав: это он утащил фотографию Ларисы. На мой вопрос «зачем», ответил, что не знает, был, мол, пьян.

– Ну что ж: каков вопрос, таков и ответ, – дружески уколол я, а Лукич почему-то сказал:

– Я очень сожалею, что на нашей встрече с ветеранами не присутствовала Лариса. Историку было бы полезно все это послушать.

Глава шестая

Лариса

Время летит, годы бегут. Их не остановишь и не вернешь. «Почему так?» – спросила я Егора Лукича.

– Не знаю, – ответил он, пожав плечами и прибавил: – Я сам не заметил, как дедушкой стал. И внук мой влюбился в мою жену, выходит, в свою бабушку.

– Это я – бабушка? Не став матерью. Комедия.

– Скорей трагедия или драма, – поправил Лукич.

– А может просто водевиль?

Он называет меня женой. Он предлагает прописать меня в своей приватизированной квартире, стать хозяйкой этой квартиры. Я пока воздерживаюсь: его поведение, отношение ко мне, полное доверие, его страстная любовь, в искренности которой у меня нет сомнения, – все это так неожиданно, непривычно для меня, что я нахожусь в растерянности. У меня голова кругом идет, не могу разобраться в своих чувствах. Мне кажется, он околдовал меня, я уже не могу о нем не думать, мне хочется как можно чаще видеть и слышать его. Как-то еще летом я сказала ему: «Вы хотите меня влюбить в себя?» Он ответил: «А разве это возможно насильно влюбить? По-моему – нет. Любовь возникает стихийно, независимо от разума». «Бурная любовь может легко переходить в ненависть», – сказала я и тут же вспомнила про трагичность безответной любви. В студенчестве в меня был безумно влюблен однокурсник. Он буквально преследовал меня, пылко изъяснялся, клялся в своей вечной любви. Но у меня к нему не было никаких чувств, а его настойчивое нытье было мне оскорбительно и противно, вызывало отвращение, которого я сама стыдилась. Когда он понял, что его домогательства мне противны, он возненавидел меня, о чем и объявил тут же.

Помню, в тот юбилейный вечер, когда я осталась у него ночевать, он деликатно упрекнул меня в кокетстве.

– Ты меня ревнуешь? – с приятным удивлением спросила я.

– Тайком. Разумом я понимаю, что ревность – коварное чувство: она из мухи делает слона. Но мы бессильны от нее отказаться.

– А мне нравится, когда ты ревнуешь: значит любишь. Я тоже тебя ревную, – призналась я.

– Ты? Ревнуешь? Это уж слишком! К кому? Ты мой последний роман.

– Вот даже как? Ты считаешь, что у нас роман? А я-то думала любовь.

– Романов без любви не бывает, – попытался поправиться он. – Я имел в виду то, что больше я уже никогда никого не полюблю.

Он называет меня женой, я в шутку раза два назвала его мужем. Рассказала об этом Лиде, думала она мне поможет разобраться в истории, в которую я влипла. Лида еще больше запутала меня.

– Ты хочешь ребенка, – рассуждала Лида. – Лукич тебе не может сделать ребенка уже в силу своего возраста. Тебе нужен если не муж, то производитель помоложе. Ты говоришь, что он тебе нравится, он талантливый, нежный, заботливый, твой единомышленник.

– Он – моя судьба, он послан мне небом, – перебила я.

– Как мужик он тебя удовлетворяет? – спросила она в лоб.

– Вполне и даже больше. С ним я почувствовала себя женщиной, получила истинное наслаждение. Настоящее блаженство, а не скотство, которое знала раньше.

– Ну ладно, я рада за тебя. Но сколько твое блаженство может еще продлиться? Тебе через десять лет будет сорок один, а ему восемьдесят один. Ты и там думаешь иметь блаженство? Об этом ты подумала? Ты ж будешь в самом соку, будешь цепляться за каждые мужские штаны. Это в том случае, если твой Лукич доживет до восьмидесяти, дай Бог ему здоровья.

– Бог даст, он заслужил, и перед Богом чист. А прожить с таким человеком во взаимной любви даже пять лет – это счастье. Мечта любой женщины.

– Он не скряга? Помогает? Подарки там какие и все прочее? Состоятельный мужик?

– Он из «старых русских» в полном смысле этих слов. И старый и русский. Живет на пенсию, да еще подрабатывает в ГИТИСе, студентам преподает. Одет, обут, не голодает. Содержит дачу. Машину продал. А подарки? Разве в них дело? Подарил мне два костюма, теплые сапоги, кольцо, духи. Я благодарна, при моей зарплате и это подспорье. Хочется одеться, особенно теперь, когда бываю с ним в компаниях. Раньше я как-то была равнодушна: зачем нужна красота, когда ей некому любоваться? Теперь хочется. Приличного пальто нет, а шуба – моя несбыточная мечта. Но не это главное в жизни. Мы оба с ним нищие интеллигенты в нищей стране среди нищего народа. Мы богаты в другом, в духовном. Этого богатства у нас никто не может отнять, никакие чубайсы, гусинские, ельцины.

– Ну не знаю, может по-своему ты и права. Только вот ребенок тебе обязательно нужен. Как он посмотрит, если ты принесешь ему сына со стороны? Вы об этом не говорили?

– Говорили. Он меня понимает.

– Если понимает, значит всерьез любит. Да и как тебя не любить? Ты у нас всегда была на особом счету.

– А вот удивительно, Лидок, не знаю, чем это объяснить. До встречи с ним на меня мужчины не обращали внимания, хотя я и бывала в компаниях. Так, мимо смотрели. И мне было очень обидно. Мол, все, вышла в тираж, или я какая-нибудь дурнушка? А как Лукич появился, представь себе, интерес у мужиков вспыхнул, глаз кладут, комплименты расточают. В чем дело, где причина?

– Причина или тайна? Я думаю рядом с ним ты похорошела, расцвела, силу свою женскую почувствовала. Ты и вправду влюбилась?

– Влюбилась, Лидок,. Родным он мне стал. Не могу без него. Какими только словами меня не величает: и несказанный свет, и ангел небесный, и солнышко, и родничок и чистый ручеек.

– Если так, то выходи замуж. Переезжай в Москву, пропишись, устраивайся на работу. Сыграем свадьбу.

– Свадьбы не будет. Нас сочтут сумасшедшими, будут трепать имена, указывать на нас пальцами. Одни будут осуждать, другие завидовать, мол, «Какая сила духа! Такой любви не знала Россия!» – И мы обе рассмеялись. – Можно состоять и в гражданском браке. Для меня это не имеет значения. Проблема – родители. Мои родители. Для них это будет удар. Сейчас мама уже проявляет особое любопытство: у кого я остаюсь ночевать, да скоро ли переберусь в Москву. А папа о внуке мечтает. Самое пикантное, что папа знаком с Лукичом.

– Ну, тем более, – успокоила Лида. – Пошумят-поворчат, да и смирятся. Ты же не у них будешь жить. И ты не семнадцатилетняя девчонка, сама решаешь свою судьбу. Главное, позаботься о ребенке.

Лида, конечно, права – ребенок нужен. А где его возьмешь? Я всегда с волнением прохожу мимо детского сада, с трепетом смотрю на малышей. Видно во мне сильно развито материнское чувство. Иногда я думаю о друзьях Лукича, рассматриваю их, как потенциальных производителей, глядя на того или другого, я мысленно представляю своего ребенка, почему-то мальчика, и каким он будет, если даже внешностью пойдет в отца. Вот Виталий Воронин. Мужественное лицо, правильные черты, серые глаза. Только живот великоват. А у Игоря Ююкина с животом порядок: стройный, подтянутый, мордашка симпатичная, балагур. Но это можно поправить в процессе воспитания. Смешно: как будто я уже готова обратиться к ним за услугами, пожалуйста, мол, не хотите ли поразвлечься? Не так просто. Но зато тут гарантия от СПИДа и прочей мерзости.

Конечно, Лида – плохой советчик, у самой семейная жизнь не получилась. Единственный ее плюс – так это внебрачный ребенок, который не знает своего отца. Да и сама Лида не знает, где нынче живет – пребывает отец ее мальчика. У Лиды теперь новый друг, а точнее сожитель, который, по ее словам, пока что ее устраивает. Появляется, когда ему вздумается. Неделю поживет, потом недели на две куда-то исчезает. Кто он и что есть на самом деле, Лида не знает. Нет, такая жизнь не для меня, Лида не может быть примером. Хотя сама она смирилась и считает, что лучше кто-то, чем никто и ничего.

У нас с Лукичом все по-другому. У нас духовное единство. Я полюбила его среду, о такой я мечтала со школьных лет. Мне приятно бывать в компании его друзей – это интеллигенты, истинные патриоты, образованные, талантливые, порядочные люди, «старые русские», художники, писатели, музыканты. Русская элита, а не русскоязычные выскочки с двойным гражданством, оседлавшие телевидение и прессу – растленные циники. Не прошло и года, как мы познакомились с Егором Лукичом, а мы уже побывали на концертах двух замечательных, подлинно русских коллективов. Сначала мы были на концерте оркестра «Боян», которым руководит друг Егора Лукича народный артист СССР и России Анатолий Иванович Полетаев. Какой разительный контраст с эстрадной какофонией, с оглушительным грохотом, высверками и туманом, которую крутят по телевидению. Оркестр «Боян» – живой, чистый, светлый родник русской национальной музыки, ее души. Я слушала эту музыку всем своим существом, она перенесла меня в сказочный мир недавнего советского прошлого, которое у нас украли, растоптали, оплевали. А театр «Гжель», музыкально-хореографический, руководимый народным артистом России Владимиром Захаровым – это же чудо, духовный взлет, крылатая Русь! У меня нет слов, чтоб передать впечатление. Это надо видеть, пережить. Кстати, оба, и Полетаев и Захаров друзья– единомышленники и патриоты. Они создали свои коллективы и хранят их в первозданной нравственной чистоте, находясь в окружении массовой псевдокультуры разврата и духовной деградации.

Егор Лукич любит и знает музыку. Его кумиры Чайковский, Мусоргский, Бетховен и Вагнер. Особенно последний – громовержец, Бог, как величает его Лукич. Мы часто вместе ставим пластинки и слушаем, наслаждаясь. Я с детства обожала Чайковского, а в студенческие годы открыла для себя Бетховена. Но Лукич поколебал мое пристрастие к Бетховену, процитировав его кощунственные слова: «В конце концов Христос был всего-навсего распятым евреем». Меня это очень возмутило. Я сказала, что не верю, чтоб такую неправду мог сказать великий композитор. И, вообще, Христос не был евреем, он был самаритянином. Я, глубоко верующая, не принимаю Ветхий завет Библии, считаю его фальшивкой, сочиненной иудеями с целью охмурить и поработить другие народы – гаев. Иудеи глубоко внедрились в другие религии, в том числе и православие, чтоб изнутри разрушать их духовную сущность. Лукич рассказывал мне, что настоятель Кантерберийского собора иудей Коган, французский католический кардинал тоже еврей. Покушение на русскую православную церковь ведется издавна и экуменизм вырос не на голом месте, – еще Владимир Соловьев предложил объединить православие с католицизмом. Сегодня враги России видят в православии серьезную для себя опасность, потому и атакуют его как изнутри, так и со внешней стороны. Им легко, на их стороне и патриарх Всея Руси господин Ридигер, и разные «Свидетели Иеговы» – детища Израильских спецслужб. А между прочим, эта зловредная секта запрещена в тридцати пяти странах. У нас она процветает, совращает верующих с пути истинного.

У нас с Лукичом бывали споры и по некоторым историческим и политическим вопросам. Но это нисколько не мешало нашим теплым отношениям. Вот взорвали в Тайнинском памятник Николаю второму. Я считаю это диким варварством. У Лукича другое мнение. По его словам, не было никаких оснований воздвигать этот памятник, – просто самодеятельность монархистов и прежде всего скульптора Клыкова, человека, несомненно, одаренного, но соорудившего очень посредственный памятник маршалу Жукову. Таких конных статуй в Москве всего три: Юрию Долгорукому скульптора Орлова, Кутузову скульпторов Томского и Едунова и Жукову. Самый неудачный – последний. Так считает Лукич и его друзья. А что касается Николая второго, то Лукич считает, что он вообще недостоин памятника, поскольку для России ничего хорошего не сделал, а плохого предостаточно. Как и его потомки – Хрущев и Брежнев. Если разрешить самодеятельность скульпторам, то они понаставят монументы и Хрущеву, и Брежневу, и Окуджаве с Никулиным, как соорудили Высоцкому. А Церетели, изуродовавший Поклонную гору, и вообще, Москву, может соорудить монумент и Лужкову и Ельцину и самому дьяволу. Он же никакой не художник, а просто делец. Так мне объяснил Лукич.

В университете у меня бывают в неделю четыре свободных дня, считая выходные, и я обычно провожу их в Москве с Лукичом. Какая– то неведомая сила влечет меня к нему, не просто в Москву, как прежде, но именно к Лукичу в его уютную квартиру, где мне все знакомо и мило. Он говорит, что каждый мой приезд – для него праздник, а я яркое солнце, которое согревает его душу. Похоже, он боготворит меня, считается с моим мнением, старается предвосхитить мои желания. В одежде он консервативен, традиционен. А мне хочется видеть его все время нарядным, современным.

– К чему это? – недоумевала Лукич. – Разве так важно, какая у тебя рубаха, с пуговицами на воротнике или без них. Была бы чистая.

– И современная, – убеждала я. – Ты бываешь на людях, ты знаменитый, тебя узнают на улице, в метро. Ты должен быть всегда элегантен, как эталон.

Он внял моим советам, обрадовался, когда я купила ему модную рубаху и свитер. Сердечно благодарил, сказал, что это самые любимые его вещи и тут же в ответ подарил мне малахитовые колечко и сережки. Он не знал, что я не ношу сережки, что у меня даже мочки ушей не проколоты. Он удивился, осмотрел мои уши и восторженно объявил:

– К таким классическим, идеальным ушам не нужны никакие украшения. Они сами есть жемчужины, сами тебя украшают.

Я стараюсь быть всегда в форме, всегда нарядной, чтоб нравиться ему. И мне обидно, что он не обращает на это внимание, говорит, что я много трачу времени на прическу, на ресницы и брови, что важна не форма, а содержание, а его он находит во мне даже с избытком.

Меня радует его жизнелюбие, вдохновение, с которым он пишет свои воспоминания, читает вслух стихи, монологи пьес. Мне нравится, как он читает. Бесподобно, страстно, проникновенно. И своим чтением волнует меня. Я часто прошу его: «Егор, прочти что-нибудь? „ „Что именно, родная, заказывай?“ «Прочти Есенина или Василия Федорова. О любви“. И он читает вдохновенно, до самозабвения. Однажды прослушав его чтение о любви, я сказала:

– Говорят, бурная любовь, неустойчива, она легко переходит в ненависть. Он посмотрел на меня пристально, испытующе и ответил:

– У меня не бурная. У меня основательная, осознанная, и ненависть ей не грозит. Запомни это, любимая.

В последнюю неделю перед зимними каникулами у меня на кафедре произошел инцидент со студентами. Речь зашла о псевдокультуре, которую значительная часть молодежи считает современной и отличной от традиционной, классической. Между мной и студентами первокурсниками завязался довольно острый диалог. Я утверждала, что в сегодняшней России национальная, подлинная культура, исповедующая красоту и гармонию, духовную возвышенность подавлена мировым потоком грязи, макулатуры, разврата, которым заполнен эфир, телеэкраны, издания. И делается это преднамеренно врагами России, с целью воспитать новое поколение потребителей, с низменными инстинктами, циниками– индивидами, которые заботятся только о своем брюхе. На общество, на страну, на ее интересы им наплевать. Они бездумно готовы стать рабами пришельцев. Национальная культура, патриотизм их не интересуют, для них она не представляет ценности. Да они ее и не знают, ибо на эстраде, в эфире, на телевидении господствуют бумажно-стеклянные звезды, бездарные, пошлые и примитивные, антихудожественные маразматики. Все эти леонтьевы, буйновы, аллегровы, долины ничего общего с искусством подлинным, возвышенным и прекрасным не имеют. И тут поднялся галдеж: как, мол, так, это звезды, таланты, современно, интересно, нам это нравится.

– Вы можете спеть их песни? – спросила я. Желающих не нашлось, потому что их песни – просто визг, слова без смысла, неприличные, лишенные мелодичности. Душа песни в мелодии, в поэзии слов. Такие песни способны волновать. Возьмите русские народные песни или песни советские. Отечественной войны. В них и любовь, и нежность, и тоска, и печаль. В них все, чем живет человек, что возвышает и облагораживает его. А слова какие? «Скажи, зачем на этом свете есть безответная любовь?» Или «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат» или «Я люблю тебя так, что не можешь никак ты меня никогда ни за что разлюбить?» Или «Где-то под рябинушкой парни ждут меня»? А какие слова у Леонтьева или Буйнова, у той же телевизионной звезды Ларисы Долиной? Бред, тарабарщина.

Поднялся галдеж: одни не соглашались, протестовали, другие поддерживали меня. Один спросил с вызовом:

– А что по-вашему Алла Пугачева? Тоже стекляшка?

– Стекляшка. Изрядно потускневшая, давно угасшая. Ей, как и Высоцкому американо-израильское телевидение сделало рекламу. А настоящих звезд, таких как Петрова и ей равных к экрану на пушечный выстрел не допускают. А Талькова просто убили и убийцу спрятали в Израиле.

Тогда в диспут вступила Инна Гехт – всегда очень активная, самоуверенная девчонка из «авторитетов», внешне смазливая, большеглазая, рафинированная. Я ждала, что она еще в начале нашей беседы выскочит и попытается завладеть инициативой. Языкастая и остроумная, она всегда задавала тон и владела аудиторией смелыми и дерзкими высказываниями. На этот же раз она помалкивала, очевидно, ожидая своего часа. Это меня настораживало. И когда я противопоставила Талькова и Петрову Высоцкому и Пугачевой, ее прорвало.

– Если я вас правильно поняла, Лариса Павловна, то вам не нравятся Алла Пугачева и Владимир Высоцкий, Александр Бубнов, Валерий Леонтьев и Лариса Долина только потому, что в отличие от патриотов Игоря Талькова и Петровой, они евреи? По той же причине вам не нравятся молодые реформаторы Чубайс и Немцов. Ваша позиция не нова, она нам давно и хорошо известна. Называется она антисемизм или фашизм, что одно и тоже.

Я даже обрадовалась, что она перевела разговор в область политики. Итак, реформаторы Чубайс и Немцов. К чему привели их реформы? Что дали они народу? В частности нам, работникам бюджетной сферы – педагогам, врачам, да и рабочим? Не выплату зарплаты по пол году. На что прикажите жить? И было ли такое когда– нибудь при советской власти, чтоб хотя на две недели задержали б зарплату? Такое немыслимо. Но вам, молодым, в том числе и вам, Инна Гехт, это неведомо, потому что всем вам нагло внушили американо-израильские СМИ, что советская власть – это плохо, это ужасно. А вот нынешний дикий капитализм – это благо.

– А почему, Лариса Павловна, вы считаете телевидение израильским? – не унималась Гехт.

– Да потому, его хозяева – евреи. Господин Березовский – гражданин Израиля. Господин Гусинский вицепредседатель Всемирной еврейской организации.

И вдруг в разговор вмешался Витя Елизаров, отличавшийся всегда своими непосредственными вопросами.

– Я недавно прочитал в одной газете, что девяносто процентов населения народа – это рабы. А десять процентов – рабовладельцы, «новые русские», в том числе и Чубайс, и Немцов и Березовский с Гусинским. И вот недавно я смотрел фильм о Спартаке, как рабы восстали против рабовладельцев, пошли на смертный бой. Неграмотные рабы, превращенные в животных, в скот. Это было две тысячи лет тому назад. И мне подумалось: почему же нынешние грамотные, образованные рабы не восстанут против своих рабовладельцев? Боятся крови? А индусы не испугались крови и пошли за Ганди, изгнали рабовладельцев-колонизаторов англичан. И юаровские африканцы не побоялись репрессий, шли в тюрьмы, под пули, но сражались и победили. Что наши рабы трусливей индусов или негров? Да нет, пошли против Гитлера и победили.

– То было другое поколение, – сказала я и с благодарностью посмотрела на Витю за поддержку. – Наш народ, к сожалению, доверчив и его рабовладельцы опутали ложью. Он поверил телевизионной лжи.

– Но тогда в магазинах были очереди за колбасой, и водка по талонам, а за границу людей не пускали, и за критику правителей сажали. Магазины пусты. Была цензура, – заговорил приятель Инны Саша Быков, разбитной паренек из семьи местных предпринимателей. В учебе он успевал, среди ребят пользовался авторитетом и влиянием. Я ожидала от него «каверзных» вопросов, он откровенно поддерживал демократов, считал себя «нашдомовцем». В группе были и жириновцы, и лебединцы, и явлинцы, и поклонники рыжковского «Народовластия», и зюгановцы, – которые называли себя просто патриотами-государственниками. Но я почему-то думала, что Саша первым атакует меня вопросами. Но он уступил первенство Инне, которая обычно предпочитала иметь «последнее слово». Сегодня последнее слово я решила оставить за собой.

– Хорошо Быков, – сказала я. – Давайте разберем ваши тезисы по пунктам. Перед самой горбачевской перестройкой в магазинах действительно не хватало товаров. Но товаров было достаточно на складах, как теперь выяснилось, их придерживали будущие «новые русские», чтоб создать недовольство среди народа и потом спекульнуть ими на свободном рынке. Это было запланированное вредительство. Да, поездку людей за границу ограничивали. Зато сейчас свободно путешествуют шпионы, контрабандисты, уголовники. Да, за критику наказывали и это было глупо. Сегодня критикуют и президента и его окружение, вскрывают жуткие преступные их деяния. А толку что? Они как нарушали законы, так и нарушают, как грабили, так и грабят. Но вы не помните и то хорошее, что было при Советской власти. По ночам вы свободно гуляли в парках, на улице, не боясь преступников. Вы отдыхали в пионерских лагерях, санаториях, ваши родители платили гроши за лекарства и квартиры, которые получали от государства бесплатно.

Я перечисляла все блага, что дала народу Советская власть. Словом, у нас произошел острый и откровенный разговор. Позиции студентов разделились, пожалуй, на две равные части. И это печально, что половина поддерживали бездумно Инну Гехт. Проблемы сионизма, а тем более еврейства для них не существовало. Многие просто не понимали и не знали, что такое сионизм и его главная роль в разгроме СССР и превращение России в страну рабов, страну господ. И наш диспут имел потом для меня неприятные последствия. Конечно, Инна Гехт проинформировала своих из университетского начальства о моих крамольных, антирежимных не просто настроениях, – о них там давно знали по позициям моего отца, – но и о попытке просветить студентов. Ко мне стали придираться главным образом русскоязычные деятели. Мне стали устраивать обструкцию. Намекали о моем поведении и отцу. Он решительно поддержал меня. Но тем не менее в университете постарались создать вокруг меня атмосферу отчуждения и неприязни. Произошло это перед самыми зимними каникулами. Я сказала своим, что на все каникулы уезжаю в Москву, буду жить у Лиды (о Лукиче они ничего не знают). И все рассказала Лукичу.

Егор встретил меня, как всегда, с юношеским восторгом. Я рассказала ему о своих неприятностях в университете. Он попытался успокоить меня:

– Все это мелкие интриги. Не обращай внимания. Или бросай к черту эту дерьмократовскую Тверь и переезжай в Москву, которая не намного лучше Твери. Устроим тебя на работу по специальности. На худой конец пойдешь учителем истории в среднюю школу. А там посмотрим. Я переговорю со своим другом всемирно известным нашим историкам академиком Рыбаковым Борисом Александровичем. Может он посодействует. Ты, надеюсь, слышала о нем?

Я слушала его лекции в МГУ, знаю его труды. Так ты с ним знаком?

– Даже дружен.

– Удивительный у тебя круг знакомых и друзей. Я привыкла к Лукичу, к его уютной и такой гостеприимной квартире. Да что значит – привыкла? Я полюбила его, он стал мне родным и самым близким. Я уже не мыслю себя без него. В этот приезд лежа в постели он говорил мне, откровенничал:

– Я знал женщин. За свою долгую жизнь повидал разных – добрых и капризных, ласковых и холодных, искренних и лживых, расчетливых стяжательниц и влюбленных поклонниц, болтливых тараторок и сдержанных, вдумчивых. Они приходили и уходили, не оставив в душе и памяти заметных следов. Исключением была разве что Альбина, немногословная, ценившая мой талант и мой авторитет, которым охотно пользовалась, и любящая подарки. А кто их не любит? Я всегда был щедр, а в то время мои заработки позволяли мне быть щедрым, не то, что нынче. Я часто теперь задаю себе вопрос: любил ли я Альбину? Или был просто привязан к ней, поскольку других, лучших ее, не встречал и не знал. Был ли я счастлив с ней? Думаю, что нет. Для полного счастья чего-то мне не хватало. Она говорила, что счастлива. О себе я такого сказать не мог. Не было у нас духовного единения. Близость духовная была, но слияния не было. Сегодня я от чистого сердца говорю: я счастлив. В тебе я нашел все, о чем мог мечтать и даже сверх того. Без тебя и вне тебя я не мыслю своей жизни. Ты моя совесть, и мысленно не посоветовавшись с тобой, я ничего серьезного не делаю. Я боюсь тебя потерять. Уйдешь ты от меня, и жизнь моя остановится, станет ненужной, бессмысленной, не жизнь, а прозябание. А зачем тогда она? Я человек деятельный и полный любви. Без любви я не смогу жить. Без тебя я ничто.

Он говорил искренно, как на исповеди, взволнованным голосом, и слова его согревали душу, как волшебный бальзам. Мне приятно было его слушать и сознавать неотвратимость моих чувств к нему, мою любовь, я прижалась к его горячей сильной и нежной груди, мне хотелось слиться с ним навсегда, стать частицей его самого, переполненного, несмотря на возраст, пылкими благородными чувствами. Да и разницы в возрасте я не ощущала. В метро, в электричке я смотрела на мужчин, по разному одетых, но на их лицах, в их глазах я видела бездуховных и бессердечных дебилов, которые лет десять тому назад встречались очень редко. Я сказала:

– Любимый мой Егор, нам надо спланировать наше время каникул.

– У меня есть планы, – ответил он. – Я заказал Игорю твой портрет. Мы завтра пойдем к нему на первый сеанс. Если ты, конечно, не возражаешь.

Я не возражала. Я никогда не позировала художникам. Для меня было любопытно и престижно. Я уже представляла свой портрет рядом с портретом Лукича в его гостиной. Это высокая честь, символ нашей любви.

К Ююкину мы с Лукичом поехали в январе во время каникул. День был не очень морозный и не ветреный. Падал мягкий, пушистый, ленивый снег, как это бывает на театральной сцене. Он создавал праздничное настроение. На душе было легко и радостно. Ююкин нас ждал к десяти часам, но мы уснули где-то во втором часу, проспали и приехали к нему только в одиннадцать. Уже с порога Лукич оповестил:

– Не ворчи, Игорек: проспали. А потом дело житейское – девчонка долго марафет наводила. Я говорил: не надо, натуральная ты еще прекрасней. Но разве их убедишь.

Я впервые была в мастерской художника. Мне все здесь нравилось своей необычной обстановкой: обилие картин, самовары, вазочки, тюбики красок, кисти. И посреди большой комнаты мольберт с прикрепленным к нему листом чистого белого картона. За мольбертом, немного в сторонке невысокий помост, покрытый старым ковром, на помосте небольшое кресло с резными, деревянными, покрашенными под бронзу, подлокотничками.

– Это твой трон, милая моя королева, – сказал Лукич, кивнув на кресло. Он по-хозяйски расхаживал по мастерской, шарил привычным взглядом по картинам и вдруг, остановившись у мольберта, недовольно проворчал:

– Ты все таки решил картон. Но я же просил тебя о холсте.

– Так лучше, Лукич. Мы ж договорились: сделаю рисунок углем на картоне, а на холсте композиционный портрет маслом.

– И углем можно было на холсте, – смирительно молвил Лукич. – Скажи, что пожадничал.

– А ты знаешь, сколько теперь стоит холст? Это тебе не советские времена, – оправдывался Ююкин.

Пока мужчины припирались, я с интересом рассматривала картины. Тут были и пейзажи – зимние и летние, в которых угадывались знакомые мне по дачном поселке Лукича и Ююкина места, и цветы, и натюрморты, сочные, словно живые. Но особое мое внимание привлекли женские портреты. В основном это была одна и та же женщина – Настя, жена Игоря. Поясной портрет в пестром летнем платье с полуобнаженными плечами и грудью с букетом полевых цветов в руках. Другой портрет – она же в темно-зеленом бархатном платье с глубоким вырезом, обнажившим короткую шею и часть груди, украшенной золотой цепочкой и янтарным кулоном, восседающая вот в этом кресле. Левая рука оперлась в подлокотник и подбородок, правая в кольцах свободно покоится на коленях. Взгляд задумчивый, естественный. Этот портрет мне понравился. Мне даже захотелось иметь именно такой. Только вот фон, какой-то золотистый мне показался не совсем здесь уместным. Другие же портреты той же Насти, написанные в разных позах и одеждах, мне показались неестественными, безликими и пустоглазыми. А большая картина, на которой была изображена Настя, лежащая на тахте в халате, наброшенном на обнаженное тело с кокетливой улыбкой, отдавала фальшью.

– Ну, как тебе «Настениана»? – спросил меня Лукич, глядя как я внимательно рассматриваю женские портреты. – Игорь, как Рубенс – у него одна натурщица – собственная жена. Однообразно и скучно.

– Попробуем создать «Ларисиану», может она оживит и украсит мою женскую коллекцию, – ответил Игорь и мило улыбнувшись, вопросительно посмотрел на меня. – Как Лариса? Согласны?

– Ты не забывай, что Лариса не имеет столько свободного времени, как твоя неизменная модель Анастасия, – за меня ответил Лукич, и в голосе его я уловила ревнивые нотки. Вдруг спросил: – Ты своих «Циников» закончил?

– В общем, да.

– Покажешь? – Тон Лукича дружески покровительственен.

– Эту вещицу еще никто не видел. Вы будете первыми, – объявил Игорь и вытащил из-за шкафа большое полотно. На нем было изображено всего две фигуры, написанные в полный рост на золотистом фоне церковного интерьера: патриарх Алексий-Ридигер (не путать с патриархом Алексием-Симанским) и Борис Ельцин с лукаво потупленным взором и свечой в руке, а патриарх, облаченный в торжественные ризы и сверкающую драгоценными камнями митру с крестом и тресвечником в руках. При помпезном золоченом фоне уж очень ярко были выписаны художником характеры персонажей: ханжество недавнего атеиста Ельцина-оборотня, и торжествующая самоуверенность, граничащая с наглостью, бывшего лютеранина-иноверца, а ныне православного патриарха Веся Руси, ярого экумениста и поклонника иудаизма. Оба ненавистники России. В девяносто третьем в октябре с благословенья антисоветчика – патриарха, антипатриот Ельцин расстрелял из танков законный парламент. Долго и внимательно рассматривая эту картину Лукич заключил:

– Ну, Игорек, я поражен и обрадован: ты сотворил шедевр! Я очень опасался карикатуры, очень. А у тебя получилось ядовитое, но правдивое историческое полотно. Документ. Это посерьезнее репинского «Крестного хода». Это, скажу тебе уровень «Боярыни Морозовой» и «Что есть истина». Ты не смущайся, что я поставил тебя рядом с такими титанами русской живописи, как Репин, Суриков и Ге. Ты достоин.

– Спасибо, Лукич, – смущенно ответил Игорь. – Ваше мнение для меня очень важно. Я знаю: вы дружили с Кориным, с Пластовым. А теперь не будем терять время – за работу. Сегодня сделаем рисунок углем. Для начала.

Немного волнуясь, я взошла на свой «трон». Лукич, не обращая на нас внимания, продолжал расхаживать по залу и рассматривать картины, которые он уже не однажды видел. Он просто старался не мешать работе художника. Игорь определил мне позу и посоветовал не напрягаться и не делать искусственным лицо и глаза.

– Сидите естественно и думайте о чем-нибудь хорошем, например, о Лукиче, – сказал он, слегка улыбнувшись.

А я внимательно наблюдала за Игорем, всматривалась в его черты лица, и постепенно открывала для себя что-то новое, чего прежде не замечала. У него были круглые, очень живые, подвижные глаза, которые придавали ему юные черты. В них сверкали озорные искорки. Всматриваясь пристально в меня, он щурил их, делал серьезный, озабоченный вид. В одной руке он держал уголь, которым колдовал на картоне, в другой обыкновенный школьный ластик, которым стирал какие-то лишние штрихи. Стройный, подтянутый, мелколицый и худой, он то подходил вплотную к мольберту, то отступал от него и, щурясь смотрел то на меня, то на рисунок, который, конечно, я не видела. У него были светлые, наверно, мягкие волосы и очень выразительные пухлые, почти детские губы, такие беспокойные, как глаза, пожалуй, даже страстные. Мне он показался симпатичным парнем, несмотря на его простые, даже неуклюжие манеры. Не отрываясь от рисунка и не оборачиваясь, он сказал как бы между прочим:

– Лукич, чтоб вам не томиться от безделья, соизвольте поставить на плиту чайник для будущего кофея. Если вас, конечно, не затруднит.

Прошло около часа и я почувствовала нечто вроде усталости. Оказывается, это совсем не просто, как я думала, сидеть без движения и смотреть в одну точку. Лукич ушел на кухню, поставил чайник и вернулся с тремя чашками, блюдцами, баночкой растворимого кофе и сахарницей. Все он это поставил на стол и обратился к Игорю:

– Ты, Игорек, что-то сегодня в молчальники играешь? «Не узнаю Григория Грязнова». Ты бы Ларису просветил, о художниках что-нибудь рассказал. О каком-нибудь Пикассо.

– О Пикассо? Хорошо, извольте. Вы слышали о Женевьене?

– Женева – это город. А Женевьена – может пригород, – ответил Лукич.

– А вы, Лариса? – Я отрицательно замотала головой, боясь потерять позу.

– Женевьена – это возлюбленная престарелого Пикассо. Она была моложе его почти на пятьдесят лет. Это когда Пабло было за восемьдесят, – продолжал Игорь, не отрываясь от дела равнодушным тоном, как бы между прочим.

Я была удивлена, у меня даже появилось сомнение, может Игорь сочиняет. Но я не посмела раскрыть рта. Зато Лукич, который непонятным образом как бы читал мои мысли, и это было далеко не в первый раз, спросил:

– Это факт или легенда?

– Это факт, – уверенно подтвердил Игорь и сообщил: – Пикассо много рисовал свою возлюбленную в разных позах, в разных ракурсах и в разной манере. Поезжайте в Эрмитаж и там вы сможете ознакомиться с целой серией этих рисунков.

Для меня это была неожиданная и приятная новость. По сравнению с Пикассо наш с Лукичом возрастной барьер показался не таким уж невероятным. Сообщение Игоря, как я обратила внимание, Лукич воспринял с едва заметной, но милой улыбкой. И чтоб не распространяться на эту тему, сказал:

– Господин маэстро, а тебе не кажется, что модель устала? Надо бы объявить антракт.

– Господин Народный, я бы просил вас не вмешиваться в творческий процесс. Здесь я хозяин, и, как вам известно, лишь в исключительных случаях разрешаю посторонним присутствовать во время сеансов. Да и то, только когда рисую. А когда работаю красками, посторонним вход воспрещен, – полушутя, полу всерьез ответил Игорь и уже ко мне: – Отдохнем, Лариса Павловна. И повернул портрет лицевой стороной к мольберту, он не хотел, чтоб портретируемый видел незаконченную работу.

Мы пили кофе с овсяными печениями и сыром и разговаривали. Я все же попросила Игоря рассказать еще что-нибудь интересное из жизни художников.

– Ну, что ж, – охотно согласился он. – Продолжим о французах. Вы слышали о Гюставе Курбе? – Это вопрос ко мне. Я немного смутилась. Имя это я слышала, вспомнила его картину: женщина с красным знаменем на баррикадах. Неуверенно сказала об этом.

– Да, это Курбе, – подтвердил Игорь. – Это был одаренный художник реалист. А уже в то время во Франции свирепствовала всякая формалистическая декадентская зараза. Травили реалистов. Травила еврейская критика и печать.

– Как и у нас, – вставил Лукич.

– Да, один к одному. Даже Бодлер, который прежде был приживалкой в студии Курбе, и тот приложил руку к травле. Его картины не принимали на выставки. Наполеон третий хлыстом стеганул его «купальщицу». Дюма-сын назвал Курбе ублюдком. Одна еврейская газетенка сообщила, что Курбе умер, и мать художника, прочитав эту провокационную ложь, тут же скончалась. Его посадили в тюрьму, конфисковали все имущество. Выйдя на свободу, он покинул Францию, эту вотчину евреев, и уехал в Швейцарию. Между прочим, в последствии он, как и Лукич, отказался от ордена «Почетного легиона», а Наполеону третьему дерзко заявил, что он не желает вступать ни в какие отношения с государством. Мол, я – свободный художник. А между тем, в дни Парижской Коммуны он был в рядах коммунаров. Слава пришла к нему только после смерти. Трагическая судьба. Как и многих талантливых деятелей искусства, литературы, науки. За то бездари, особенно евреи и полу евреи, всегда процветают, поддерживаемые их прессой, критикой.

Слушая рассказ Игоря, я все больше питала к нему симпатии. Ведь в начале он мне казался несколько легкомысленным, не серьезным. А тут он обнаружил и эрудицию и, главное, идейную платформу.

– Вот ты сказал о полукровках, – заговорил Лукич. – А известно ли вам, что в России уже появилась новая национальность – вот эти самые полукровки: мать – еврейка, отец – русский и фамилия отпрыска, конечно, русская. Но Россию они не то что не любят, ненавидят. Все эти чубайсы, явлинские, боровые. Это нация господ. Она уже покорила Россию, захватила власть. Вначале, в советское время, она овладела культурой, наукой, юриспруденцией, медициной.. а теперь и экономикой и всей властью.

– Бедная Россия, – сказала я. – Трагическая судьба. Россия крепла и развивалась на продолжении всей своей истории в непрерывных битвах с внешним и внутренним врагом. Половцы, печенеги, хазары. Всех их она перемолола. Потом Орда. Она не исчезла, она отступила, рассеялась. А Россия ширилась на Восток и на Запад, осваивала свободные земли, очищала свои исконные от пришельцев. Вспомните: шведы были под Полтавой, поляки в Москве, и французы, и немцы. Объединяла славян православная Русь сначала единокровных: великороссов, малороссов, белороссов. А затем и других народов объединила в СССР. И победила. Но вот появились новые оккупанты изнутри, пятая колонна – евреи. И поставили Россию на колени, распяли. И я не вижу спасения. Потому что нет народа, нет у людей чувства гордости, национального самосознания. Их окутали ложью, черное выдали за белое, и русские люди не знают, кто же их главный враг. И коммунисты, радетели за народ, стесняются назвать имя главных врагов и России, и всего человечества – сионистов.

Так за кофием быстро пролетело время, Игорь объявил:

– Продолжим, – И глядя мне прямо в лицо каким-то новым, ласковым взглядом, озорным и таинственным, прибавил: – Потерпите еще полчасика, и ваш очаровательный образ войдет в историю.

Эти последние полчаса прошли незаметно, Игорь работал с веселым оживлением, рассыпал анекдоты и совсем неожиданно объявил, протянув мне руку:

– Прошу вас сеньорита Лариса оставить свой трон и спуститься на грешную землю, чтоб лицезреть, как будет поставлен последний штрих.

Он подвел меня к мольберту и в правом нижнем углу поставил свою подпись всего два «Юю» и дату. Я смотрела с радостным удивлением на свой портрет и находила его удачным, о чем и сказала вслух, вопросительно взглянув на Лукича. Он одобрительно кивнул головой, а я сказала Игорю «спасибо» и поцеловала его в щеку.

– О! Сеньорита! – воскликнул дурашливо Игорь. – Этот поцелуй нужно закрепить несмываемым лаком на долгие времена. – Он взял какой-то флакончик и брызнул себе на щеку. Думаю, что это был одеколон, а не лак, потому что рисунок, чтоб не размазать уголь, он брызгал из другого флакона.

Лукич достал из своего кейса бутылку шампанского, водрузил ее на стол, потом извлек коробку шоколадных конфет и, обращаясь к Игорю, сказал:

– Доставай фужеры. И самые шикарные, из хрусталя. Твой бесценный труд, твой шедевр мы закрепим брызгами божественного напитка. Я думаю положено удачное начало. Главный портрет впереди.

– Если нам в работе не будут мешать посторонние зрители, – с лукавой улыбкой уколол Игорь.

– Не будут, – заверил Лукич и прибавил: – А этот портрет мы заберем сейчас. Потом рассчитаемся.

– Не терпится? – заметил Игорь. – Значит понравился. Я рад. Откровенно говоря, я побаивался оценки Лукича: ему трудно угодить.

На этот раз я позировала в серебристой с блестками блузке и черной в крапинку юбке. Игорь поинтересовался в чем я буду позировать завтра.

– А в чем бы вы посоветовали? – спросила я.

– Да в чем-нибудь поярче, поконтрастнее, – ответил он.

– Например: кремовые джинсы и розовая безрукавка, – предложила я.

– Гадится. Даже очень: черные волосы, розовое и кремовое. Работать будем все светлое время, учитывая, что его в январе не так еще много. Начнем в одиннадцать и закончим в три. Идет?

– Вам видней. Я согласна.

Дома Лукич предупредил:

– Похоже он глаз на тебя положил. За ним такое водится. – И после долгой паузы почему-то молвил: – Производитель.

Мне запомнилось это последнее слово. Я недоумевала: к чему оно сказано? О том, что я очень хочу ребенка Лукич знает и разделяет мое желание. Он даже как-то сказал, что к приличному «производителю» он ревновать не будет. И добавил при этом:

– Только не забывай о СПИДе и прочей мерзости. Встретил меня Игорь радушно, помог снять пальто, спросил, не холодно мне. Предложил не снимать белую шаль. Внимательно осмотрел мой наряд и заключил:

– Очаровательно! Этот портрет я буду писать сердцем.

– А почему не красками? – рассмеялась я.

– Потому, что ты красивая. Давай перейдем на «ты», мы же почти ровесники. Согласна?

– Давай, – без особого энтузиазма ответила я, глядя на большой холст, стоящий на мольберте. На холсте уже слабым контуром намечена композиция: девушка сидит в кресле, забросив правую руку на спинку, а левая рука с букетом цветов свободно покоится на коленях.

– Такой вариант тебя устроит? – любезно спросил он и прибавил: – Конечно, было бы интересней, если б вместо брюк была короткая юбка. У тебя красивые ноги. Есть у тебя такая юбка?

– Найдется. И тоже бежевая.

– Прекрасно! – обрадовано воскликнул он. – Завтра ты ее прихватишь. Здесь переоденешься. А сегодня займемся головой. Голова, лицо – главное. Особенно твои глаза. У тебя глаза молодой рыси. Тебе никто так не говорил? В них что-то есть и восточное, персианское. И какая-то неразгаданная тайна.

Усадив меня в кресло и смешивая кистями краски на палитре, он продолжал говорить любезности, которые можно было расценивать, как признания в любви.

– Когда я увидел тебя на теплоходе впервые, ты на меня не произвела впечатления. Разве что пышные, густые, черные волосы. Я на них обратил внимание просто как профессионал-художник. Но вот когда ты запела «Не уходи, побудь со мною, я так давно тебя люблю», тут я вздрогнул. Передо мной была женщина-мечта. Мне захотелось с тобой познакомиться, поговорить, написать твой портрет, картину. Между прочим, после этого портрета я попрошу тебя позировать для большой картины, давно мной задуманной. Назовем ее «Майское утро» и будем писать на даче Лукича, на террасе… Да, но пока я искал случая, чтоб с тобой встретиться наедине, потому как Настя неусыпно бдила, мой старший друг и соперник Лукич обскакал меня. Вступать с ним в соревнования я счел бестактным, пощадил старика, уступил, отвалил в сторону, но в памяти своей и в сердце твой образ хранил и надеялся, что наши пути еще сойдутся. Портрет, картина и все такое. Да, в тебе что-то есть неотразимое.

Удивительно: нечто подобное я уже слышала от Лукича. И только от него. До Лукича никто ничего подобного мне не говорил. Я молча слушала Игоря и мысленно представляла, каким от него был бы мой мальчик. Рослый, стройный, мелколицый, белобрысый… Нет, волосы могут быть мои или нечто среднее между черными и светлыми – русые. И глаза могут быть мои.

– У тебя сейчас счастливое выражение лица, – перебил мои мысли Игорь. – О чем ты мечтала?

Я ответила легкой улыбкой. В половине первого он сделал перерыв. Опять мы пили кофе с пирожными. Игорь снова попытался осыпать меня комплементами, но чтоб оградить от них себя, я попросила рассказать о художниках. Что такое «авангард» в живописи?

– Авангардисты – это шарлатаны и бездари. Отсутствие таланта они заменяют всяческой бессмысленной мазней, уродующей реальную действительность, – ответил Игорь и продолжал: – Вот один из таких некто Борис Алимов. Слетал на Камчатку, но там не писал и не рисовал. Вернулся в Москву, и по памяти создал такой шедевр: две бабы стоят раком, упершись лоб в лоб. А на голове у них оленьи рога. Такая вот чушь.

– Но их иногда называют гениями, – сказала я.

– Называют. Такие же идиоты.

– А кто такой Сальвадор Дали? Гений или шарлатан?

– То же, что и Борис Алимов. Вот что он сам о себе пишет в своей книге «Покорение иррационального». Послушай: «Мне кажется совершенно ясным, почему мои друзья и враги делают вид, что не понимают значения тех образов, которые возникают и которые я переношу на свои картины. Как вы хотели, чтоб понять их, когда я сам их не понимаю». Откровенное признание.

– Выходит, сам не понимает, что творит, – сказала я. – Он психически-ненормальный.

– А они все «авангардисты» чокнутые.

Игорь интересно говорил об искусстве, о художниках. И после перерыва я взобралась на свой трон, и он работал еще не больше часа. На этот раз холст не прятал от меня. Лицо уже было почти написано, и мне нравилось. Пока я рассматривала свой портрет, он быстро поставил на стол бутылку шампанского, плитку шоколада, сыр и ветчину, приготовленную к моему приходу. Мы выпили за успех этого портрета и за будущую картину «Майское утро», где я буду единственным персонажем. Между прочим, он как-то походя спросил, а могла бы я позировать ему обнаженной для картины «Майское утро»?

– У тебя прекрасное тело, классическое.

– Откуда ты знаешь о моем теле? Ты обладаешь особым зрением, вроде рентгена, видеть через одежду?

– Представь себе – да!

Потом он вышел из-за стола, подошел ко мне сзади и обхватив мою голову, страстно, несмотря на мой протест, поцеловал меня.

– Что это значит? – сухо спросила я и посмотрела на него осуждающе.

– Это значит, что я тебя люблю, – как ни в чем не бывало ответил он и сделал попытку повторить поцелуй. Я увернулась и быстро встала. Он обхватил меня за плечи и крепко прижал к себе. Руки у него оказались сильными, несмотря на худобу. Лицо его пылало. Он тяжело дышал и как бы второпях выталкивал из себя глухие слова:

– Я люблю тебя и хочу, чтоб ты была со мной.

– С тобой у тебя Настя, – сказала я и с силой расцепила его руки.

– Настя мое несчастье, а твой Егорий – твое горе.

– Настя и двое ребят. А Егория не трогай. Он – мой.

– Хорошо, присядь, давай поговорим. – Он усадил меня на тахту и сам сел рядом. – Я серьезно, это не флирт. Я готов на тебе жениться. Я уйду от Насти. Она дура, и брак наш тоже дурной, случайный, глупый.

– Уйдешь. А твои мальчишки, как они без отца. Ты ведь их любишь?

– Люблю. И они меня любят. Я их с собой возьму и будем жить вот в этой мастерской. А потом куплю квартиру. Я заработаю. «Новые русские» хорошо платят за портреты, за пейзажи.

Вдруг он обхватил меня, стал целовать и повалил на тахту, шепча умоляющие нежные слова. Шампанское действовало на нас обоих. Он говорил, гладя мои волосы:

– Лукич не узнает. Как он может узнать?

– Я сама ему расскажу. У нас нет тайн друг от друга. , – Да это же глупо. Нам будет с тобой хорошо. – И тут я вспомнила последнее слово Лукича – «производитель» и произнесла его вслух. Игорь тот час же уцепился за это слово:

– Да, я производитель, достойный, хорошей породы. Я сделаю тебе сына, обязательно сына. От меня бывают только мальчики.

И он проворно уже сбросил с себя брюки и расстегнул молнию моих джинсов. «Да, сынишка, мальчик, моя мечта, – лихорадочно стучало в моей голове. – Лукичу не скажу, скрою. Он же не возражал». И в это время я почувствовала на своем животе его горячую руку, и джинсы мои были спущены до самых пяток. И какая-то неведомая сила пронзила меня, и я в тревоге вскрикнула: «Егор!» и одновременно сильным рывком сбросила его на ковер, а сама в ужасе соскочила с тахты и убежала почему-то на кухню, где быстро привела себя в порядок. Когда я вернулась в зал, Игорь метался по комнате, обхватив руками поникшую голову и бормотал:

– Это ужасно, жестоко, несправедливо! Довести мужика до высшей точки кипения и отбросить, отшвырнуть. – Он поднял голову с легким смущением глядя на меня, продолжал: – Ты ж сама уже была готова, созрела, ты хотела меня, и потом этот ужасный вопль «Егор!» Какая змея тебя ужалила?

Я не отвечала, я молча надела сапоги и пальто, решив поскорей выйти на воздух. Я не сожалела и не раскаивалась в своем поступке, я даже мысленно похвалила себя. А он стал у двери, преграждая мне путь и примирительно заговорил:

– Ты извини меня. Я виноват и отчасти шампанское. Впредь ничего подобного не повториться. Ты идеальная женщина, и я рад за Лукича, по-хорошему завидую ему. И жду тебя завтра в одиннадцать. Портрет напишем классический и подумаем о «Майском утре». А Лукичу не рассказывай, не тревожь. Он тонкая натура. Еще раз прости. Ты действительно мне нравишься. – Похоже он был искренен.

Домой, то есть к Лукичу, я возвращалась в растрепанных чувствах. Я мечтаю о ребенке, мое желание разделяет и Лукич, во всяком случае на словах. Мы даже говорили с ним о «производителе»«, не называя никого конкретно. И его последнее слово, когда я шла в мастерскую Ююкина, „производитель“, можно было истолковывать по разному: и как благословение Игоря на эту роль, и как ревнивое осуждение. Если благословение, то я упустила хорошую возможность. Ведь я в какие-то минуты была готова уступить Игорю и испытать шанс. Я не могла себе объяснить, почему не воспользовалась. В чем тут дело? Что помешало? Думаю, моя привязанность к Лукичу, которая, как мне кажется, уже перевала в любовь. То, что он меня искренне, горячо, или как говорится, безумно любит, у меня нет сомнения. Мне с ним хорошо, как никогда. Ничего подобного в жизни я не испытывала. Он человек особенный, редкостный. И дело тут не в таланте, а скорее в человеческой личности, в обаянии и характере. Его нежность, ласка, внимание меня очаровывает. И вот подходя к его дому, я спросила себя: что я ему скажу? Игорь посоветовал скрыть, не волновать. А я не сомневаюсь, что он расстроится, вся эта история, которой в сущности и не было, огорчит его, вызовет недоверие, подозрительность. И я согласилась с Игорем: не стану рассказывать, скрою. Пусть это будет ложь во спасение. Разве мало нам приходится что-то скрывать, утаивать? Даже от родителей, от друзей? Ведь наша связь с Лукичом – это же строжайшая тайна для моих родителей, что называется „совершенно секретно“. Хотя говорят, что нет таких тайн, которые бы рано или поздно не открывались. Но о своей тайне, родительской, я пока что не думаю.

Квартиру я открыла своим ключом, и Лукич в ту же минуту появился в прихожей и как всегда помог мне снять пальто и сапоги. Впрочем, не совсем, как всегда. Обычно прежде чем снять пальто, он целовал меня в губы. На сей раз этот ритуал был опущен, что не прошло мной незамеченным, насторожило. Я решила проявить инициативу, обняла его и поцеловала горячо, страстно. Я почувствовала с его стороны какую-то настороженную отрешенность, холодок. Или мне это только казалось. Я сама была напряжена, и думаю он это заметил. Он всегда внимательно следил за моим настроением, все замечал и даже угадывал. Такова способность тонких, чувственных натур. Еще в прихожей Лукич обратился с обычным:

– Кушать будешь? Не проголодалась?

– Попозже, – ответила я и вошла в гостиную. Следом за мной вошел и Лукич. На журнальном столике я увидела в конвертах пачку моих писем, которые я посылала Лукичу из Твери. Не имея возможности часто встречаться из-за недостатка свободного времени и подолгу разговаривать по телефону из-за дороговизны, мы раз в неделю обменивались письмами. Это вошло в нашу привычку, письма нас сближали, согревали, и мы тосковали и беспокоились, когда почта их по непонятным причинам вовремя не доставляла.

– Чем ты занимался? – спросила я, решив овладеть инициативой.

– Перечитывал твои письма, – сухо и вяло ответил он.

– Зачем?

– Хотел лучше понять тебя.

– И как? Понял?

– Человек узнается не сразу. Время и опыт открывают в нем новые грани, – уклончиво ответил он. А я подумала: вот и ты открылся для меня сегодня новой гранью, ты какой-то другой, или чем-то озабоченный, недовольный или равнодушный.

– Как ты себя чувствуешь? Ты чем обеспокоен? – спросила я, садясь к нему на колени, как это делала раньше. Мне нравилось сидеть на его крупных теплых коленях и целоваться, обняв его за шею. В ответ он спросил:

– Расскажи, как случилась?

– А что должно было случиться?

– Не что, а кто, – с ударением на последнее слово сказал он. – Ты же на случку ходила.

Такого я не ожидала. Это прозвучало у него не остроумно, а грубо.

– Можешь не волноваться: не случилось, – с вызовом ответила я, и сделала попытку сойти с колен. Но он удержал меня, крепко обхватив за талию.

– Должен признаться: я волновался. Места себе не находил. Ничем не мог заняться. Только когда обратился к письмам, немного успокоился.

– А почему волновался?

– Не знаю, родная, не смогу объяснить. Это не в моих силах.

– Тогда и я должна признаться: чуть было не случилась. Но в последний момент я сама не пойму в ужасе выкрикнула твое имя – Егор! – и ничего не произошло. Он только целовал меня и от моего толчка свалился на пол. Хорошо, что на ковер, а то мог бы ушибиться. – Мы оба засмеялись. А он все-таки полюбопытствовал:

– От кого же исходила инициатива?

– Естественно, от Игоря. Он и в любви объяснился и даже жениться предлагал.

– Для меня это не новость: не одной тебе он предлагал. И даже затевал раза три бракоразводный процесс, а потом забирал заявления обратно.

– Вот какой гусь. А у него это получалось искренне, – удивилась я.

– Да, ему можно посочувствовать. Настасья не дала ему счастья. Женился он не по любви, а скорее по расчету. А для серьезной любви Игорь не создан. Нет У него для этого таланта… А теперь, дорогая, пойди в ванну, а я тем временем приготовлю тебе поесть.

– А ты не проводишь меня в ванну? Я забыла дорогу.

– С удовольствием.

– Ты мне веришь? – спросила я ненужно.

– Конечно, дорогая. Как и ты мне.

Теперь передо мной был прежний Егор, родной, нежный, ласковый. Я сказала ему, что Игорь очень извинялся, сожалел, что сорвался, просил не говорить, чтоб не расстраивать, обещал, что ничего подобного не повторится и пригласил завтра продолжать работу.

– Ты видела, что он там намалевал?

– Видела. И мне кажется даже очень не плохо. Пока что лицо написал. Ты не против продолжения?

– Конечно же нет. Я хочу иметь твой прекрасный портрет.

После раннего ужина мы не включая телевизионные новости, пошли в спальню. Там, уже лежа в постели, разговор продолжили уже более откровенный. Я спросила Лукича, напрямую:

– А представь себе, если б с Ююкиным у нас получилось, и я уступила его притязанию ради ребенка? Как бы отнесся? Ты перестал бы меня любить, отказался б от меня?

Он ответил не сразу. На какой-то миг я думаю у него мелькнуло подозрение, что у нас с Игорем «получилось», и я сказала ему неправду. Я ждала ответа и повторила свой вопрос.

– В сущности ты задала два вопроса, – медленно, задумчиво ответил он. – Первый: разлюбил бы я тебя? Конечно, нет. Я уже говорил тебе и в сотый раз могу тебе повторить: я никогда не смогу тебя разлюбить. Любовь к тебе стала смыслом моей жизни. Все остальное – второстепенно, – он обнял меня и страстно поцеловал, как у Есенина «аж до боли». – И второй вопрос: отказался б я от тебя? Нет, не отказался. Мы оба с тобой хотим ребенка. И ради него, ради исполнения нашего общего желания я подавил бы в себе этот инстинкт ревности.

– Ты необыкновенный человек, – прошептала я и прижалась к нему так нежно, будто хотела слиться с ним, раствориться в нем. И тут у меня родилась коварная мысль, которую я произнесла вслух: – А если бы с первого раза не забеременела? Так же часто случается: месяц живут, год живут не предохраняясь, и только на второй год вдруг забеременеет. – Он ухмыльнулся и размышляя произнес:

– Да, ситуация. Не хочешь ли ты сказать, что тебе необходимо пожить с Игорем или с кем-то другим? Месяц или год? Но так легко превратиться в куртизанку.

– Я этого не хотела сказать. И вообще, ради Бога, прошу тебя, милый мой, не волнуйся, даю тебе слово: ни с Игорем, ни с кем-нибудь другим без твоего согласия ничего не будет. Да даже и при твоем согласии я пожалуй, не смогу. Физически, нравственно не посмею. Я живу только тобой. Для меня никакие мужчины кроме тебя, не существуют. Ты мой идеал, и я счастлива, что Господь соединил нас.

А у меня в мыслях все спуталось, смешалось, образовалась какая– то тупиковая ситуация: хочу ребенка и не вижу возможности его заиметь. Казалось бы все просто – и Лукич не возражает. Но… Сколько этих «но». Может быть стоило отдаться Игорю. Но… но. Удивительно, тысячи, сотни тысяч женщин просто не желают иметь детей, делают аборты, предохраняются, случайно без желания беременеют, даже предохраняясь. А я так хочу иметь ребенка и не могу. Завтра пойду опять к Ююкину. Но там ничего не произойдет. У меня нет к нему влечения, чувства, а без этого я не могу. Хотя странно: до встречи с Лукичом могла. А теперь он стал непреодолимой преградой.

Лукич любит забавлять меня анекдотами. Ими он переполнен, как и стихами. Но стихам в его исполнении я отдаю предпочтение. В них много любви. А я влюблена безнадежно и, кажется, на всю жизнь. И если случится так, – а пути Господни неисповедимы, – что найдется человек, который станет для меня мужем и отцом, я все равно буду любить Лукича и буду встречаться с ним тайно или явно, чего б мне это не стоило. Его мягкая горячая рука бережно и нежно легла мне на грудь и ласковой теплой волной растеклась по всему телу. И я прошептала: «Любимый, родной».

Глава седьмая

Лукич

Отцвела сирень в моем саду, буйствует белая кипень жасмина, источая сладковатый, нежный аромат. Я люблю сирень, у меня она трех сортов. Мне больше нравится белая и темно-фиолетовая махровая. И все же я отдаю предпочтение белой. Сегодня долго не мог уснуть, до трех часов думал о Ларисе, о ее и нашей судьбе. Что делать? Освободить ее от себя насильно? Я говорил ей об этом. Она ни в какую. Опять назвала меня мужем. Она согласна на гражданский брак, коль скоро я не могу отыскать в Израиле следов Эры и расторгнуть наш брак. Ларису я прописал в своей московской квартире. Пусть переезжает в Москву и живет. Пытаемся найти ей здесь работу. Пока что есть лишь перспектива преподавателем истории в старших классах. Ее это не устраивает: и престиж и зарплата. Последнее не так важно: моя пенсия и хоть небольшие, но дополнительные заработки. Как-нибудь проживем. Но я-то знаю: такая женщина не может «как-нибудь». Тем более со стариком. Она достойна лучшего, чем я могу ей предложить. Пусть решает сама. Я готов на все, я соглашусь с любым ее решением, с любым поступком. Она мое божество. Нет, я не раб ее, я рыцарь! Сегодня она приснилась мне, и я сразу решил позвонить в Тверь. К несчастью, мой дачный телефон почему-то отключился. Надо пойти на почту и позвонить в бюро ремонта или ехать в Москву и вечером звонить в Тверь.

Но вот появился почтальон. Мне письмо. Конечно же от нее. Как я обрадовался. Сел на скамеечку под кустом жасмина, распечатал конверт, и перед глазами замелькали такие знакомые, желанные строки:

«Егор, дорогой мой!

Ну что ты расстраиваешься?! И почему, не возьму в толк, ты иногда не понимаешь меня? При такой чуткости и любви. Ты же артист – должен понимать больше других, видеть дальше других, думать глубже и вернее прочих… Сейчас идут экзамены, много приходится работать. А тут еще весна – моя соперница, вернее, начало лета. Атакуют вопросы: где и с кем провести лето. Хочется к морю и непременно с тобой. Помню, ты говорил о Крыме, об Алуште. Я никогда там не была. Непосредственность, беспомощность и обреченность сейчас особенно на меня сильно влияют. Опускаются руки, ничего не хочется делать, потому что надежды нет. В Твери меня ожидает только пустота на многие годы. С этим жить нельзя. И перспектива на Москву весьма зыбкая. К этому добавилась еще и такая любовь. Очень хочу к тебе, мой милый и родной. Ты же знаешь: возле тебя я спокойна и весела. Разве не так? И все уже связано очень крепко – никуда не денешься. И Москва мне нужна с тобой… Не казни меня, я много думаю о тебе, как и ты обо мне. Наши биотоки сталкиваются и не дают нам спать по ночам. Удивительное дело! Как только мне нужно рано вставать, так именно в эту ночь ты не даешь мне выспаться: биотоки заставляют ворочаться. До глубокой ночи. Остается 2–3 часа, я засыпаю. И знаю, что это твоя работа. Встаю в шесть утра и тащусь разбитая читать лекции. Хочется быть привлекательной и молодой. А время между тем, безжалостно к женщинам, гораздо суровее, чем мужчин наказывает. Значит еще один комплекс – страх перед морщинами. И опять растерянность и беспомощность. Прости, милый мой и родной… Крепко обнимаю тебя, целую. Будь здоров! Надеюсь в одну из ближайших суббот или воскресенье прилететь к тебе. Твоя Чайка».

Да, моя Чайка, заря моя вечерняя, любовь неугасимая. А ведь сегодня пятница. Завтра она может прилететь. Надо немедленно ехать в Москву. Я закрыл дачу и выйдя за калитку встретил Ююкина. Он шел ко мне. Спросил:

– Вы далеко собрались?

– В Москву.

– Лукич, мне надо заканчивать «Майское утро».

– Заканчивай. Сирень мою ты для своего «Утро» уже написал.

– С сиренью порядок. Нет главного – человека, который должен сидеть под утренним солнцем.

– Короче, тебе нужна Лариса?

– Естественно. Хотя бы на один сеанс. Когда она может появиться здесь, на даче?

– Трудно сказать. Сам жду, потому и еду в Москву.

– Очень прошу вас: привезите ее. Погода стоит хорошая. Всего один сеанс на пленэре. Вещь получится музейная. Обещаю.

– «Девушка, освещенная солнцем»?

– Лучше. Я переплюну Серова, – шутливо отозвался Игорь. Неприятный для него эпизод с Ларисой во время работы над ее портретом, был улажен. Я сурово пожурил его, он извинился. Лариса согласилась позировать ему для картины «Майское утро» у меня на даче в моем присутствии и всего два сеанса. Этого было достаточно, чтоб написать голову и в общих чертах фигуру.

Лариса появилась не в субботу, как я ожидал, а в тот же день, в пятницу, что меня очень обрадовало. Я всегда с нетерпением ожидал ее приезда. И каждый раз волновался, как перед большим праздником. Веселая, возбужденная, вся излучающая свет и тепло, она в прихожей поцеловала меня и притулила свою голову к моей груди, прошептала:

– Стосковалась ужасно. Прямо с лекции, не заходя домой, помчалась на вокзал.

Я целовал ее волосы, подхватил на руки и внес в гостиную. В красных джинсах и кремовой короткой кофточке со множеством пуговиц она была неотразима. Пока она переодевалась и принимала душ, я быстро приготовил ее любимые пельмени и откупорил бутылку полусухого белого вина. Мы не виделись с ней больше двух недель, и мне показалось, она похудела, под глазами появились синие круги, а лицо немного осунулось. Я внимательно вглядывался в нее, и она, кажется, смутилась, спросила:

– Я плохо выгляжу? – В ответ я отрицательно покачал головой. – Знаю, очень устала. Потом разные дрязги, неприятности.

– Рассказывай, родная. Я так ждал тебя, целую вечность.

– Когда я училась уже на последнем курсе МГУ, – начала она, – за мной волочился, а вернее пытался ухаживать один наш тверской журналист из породы диссидентов некий Гриша Трапер. Короче, пытался ухаживать. Когда летом я приезжала домой в Тверь, он буквально прохода мне не давал, преследовал. Мне он был не то, что не симпатичен, абсолютно безразличен, а под конец противен. Я понимаю, что безответная любовь ужасна не только для любящего. Она мучительна, обременительна и для не любящего. У нас однажды произошел с ним резкий и откровенный разговор. Я просила его оставить меня в покое, так как между нами ничего не было и быть не может. Мы разные люди, сделаны из разного теста, по разному мыслим. И тут он вспылил: «Ты хочешь сказать, что я – жид и потому мы не подходим друг для друга. Вы – Малинины – известные националисты, юдофобы. Ну что ж, поживем – увидим». И после этого мы больше не встречались. Гриша Трапер куда-то исчез. Говорили, что эмигрировал то ли в Канаду, то ли в Израиль. И вот год тому назад он снова объявился в Твери, респектабельный, откормленный демократ, хозяин одной бульварной газетенки и, помимо того, преуспевающий бизнесмен. Однажды мы случайно встретились с ним в университете. Он с высокомерной учтивостью кивнул мне, спросил, как жизнь, успехи, и не ожидая от меня ответа не преминул похвастаться своими успехами: имеет квартиру в Москве и в Твери, дачу на Кипре, был женат. Теперь разведен и потенциальный жених. «Может имеет смысл нам возобновить наши отношения?» – с лукавой улыбкой спросил он. «У нас никаких отношений не было, так что и возобновлять нечего». «А почему бы не махнуть на Кипр к теплому морю? Комфорт по высшему разряду гарантирую». «Благодарю. Меня вполне устраивает наша Волга и подмосковная природа», – ответила я довольно резко и удалилась. И вот совсем недавно в его бульварной газетенке появилась мерзостная статейка о моем отце, в которой его упрекают в консерватизме и ретроградстве, в игнорировании нового взгляда на историю России. Папа очень огорчен, но своих позиций сдавать не намерен и готов дать ответ где-нибудь в патриотической, оппозиционной режиму, прессе. Но где? Таких органов очень мало, а тираж их мизерный.

Я показал Ларисе письмо от моего друга Александра Петровича Никитина, проживающего в Крыму в городе-курорте Алуште. У Никитина свой дом из шести комнат в «Рабочем уголке», и он приглашает нас с Ларисой хоть на все лето и просит сообщить, когда мы сможем приехать. Лариса обрадовалась. В Крыму она не была. Ни в Алуште, ни в Ялте, ни в Севастополе ей бывать не пришлось. Мы определили время ее каникул, когда можно нам поехать к морю. Пока в Твери Лариса занималась со студентами, здесь, в Москве, через своих знакомых и друзей я искал для нее работу. И, к сожалению, безуспешно. Определенным оставалось лишь должность преподавателя истории в лицее. Это огорчило Ларису. Она так надеялась, напомнила:

– У тебя же друг знаменитый академик, ведущий историк России Борис Александрович Рыбаков. Я слушала его лекции будучи студенткой. Какой богатырь, глыбища. Ты хотел с ним поговорить.

– Не смог, дорогая. Домашний телефон его молчит. Ведь он одинок. Наверно уехал на дачу. Дача у него в Хотькове под Сергиевом Посадом. Я обязательно разыщу его. Ведь ему в будущем году исполнится 90 лет. А он еще читает лекции студентам.

Я утешал Ларису, просил не огорчаться. Все будет хорошо. Мы сильные духом. С ней я чувствовал себя на седьмом небе, в раю. Я испытывал истинное блаженство. Я боготворил ее. Нашим разговорам не было конца. Я сказал ей о просьбе Ююкина. Условились, что завтра или утром послезавтра уедем на дачу, и она будет позировать. В понедельник у нее свободный день, и в Тверь она вернется во вторник и будет готовиться к поездке в Крым, а я завтра же пошлю письмо и телеграмму в Алушту Никитину. Он – капитан первого ранга в отставке. Потомственный моряк. Как всегда, мы допоздна не спим. Засыпаем только под утро. Но на этот раз в девять часов нас разбудил звонок в дверь. Я никого не ждал и не хотел вставать. Звонок был настойчивый, и Лариса попросила:

– Пойди, милый, открой: может очень важное. Да будь осторожен, посмотри в глазок, прежде чем открывать.

И я посмотрел. Первым в глаза мне бросилась зеленая фуражка и золоченые погоны. «Неужто Вася, сынок?» – Мелькнула радостная мысль. Я открыл дверь и передо мной на вытяжку стоял, приложив как положено при докладе, руку к козырьку… Артем. Две звездочки сверкали на новых погонах.

– Лейтенант Богородский прибыл по случаю окончания учебы и производства в офицеры! – четко и весело доложил он. Мы обнялись. Вошли в квартиру. Я крикнул в спальню:

– Ларочка, у нас гость – лейтенант Артем Богородский! – Тем временем Артем открыл свой чемоданчик, Достал оттуда бутылку шампанского и бутылку коньяка и все это водрузил на стол. А мне шепнул:

– Дедушка, я не знал, что здесь Лариса. Я сейчас на полчаса отлучусь. Не возражаешь?

– А ты далеко? – не догадался я.

– Всего на полчаса, – торопливо и возбужденно повторил внук. – Дай мне ключи.

И тот же час выбежал. Я вошел в спальню. Лариса уже одевалась. Спросила:

– Нежданный гость?

– Новоиспеченный офицер погранвойск. Твой поклонник.

– Почему убежал?

– Возможно, чтоб дать тебе время привести себя в порядок, – шутя предположил я и добавил: – Поставил шампанское и коньяк. Значит, будем обмывать погоны.

– Тогда займись закуской. А я – собой. Хорошо, милый?

– Все будет, как надо. В холодильнике по случаю твоего приезда все необходимое приготовлено.

Артем возвратился и в самом деле минут через сорок с тортом и букетом белых пионов. Статный, гибкий в талии, с сияющим лицом удачника, в новенькой форме, с золотым блеском погон и пуговиц, выглядел он элегантно. Не виделись мы с ним с осени прошлого года, когда он вернул фотокарточку Ларисы. Мы расположились на кухне. Открыли шампанское и выпили за успехи молодого пограничника, который, оказывается уже получил назначение в Дальневосточный округ. И поезд его уходит завтра вечером. Железнодорожный билет уже при нем. После фужера шампанского Артем решил перейти на мужской напиток и открыл бутылку коньяка. Он быстро пьянел и много говорил. Он провозгласил тост за своего любимого дедушку Егора Лукича, которого знает вся Россия. За честного и мужественного патриота, который бросил вызов власти и не принял ордена.

– Вы любите природу? – обращался к Ларисе и рисовал перед ней величественную природу Приамурья с ее могучими лесами и полноводными реками, несметным животным миром, с богатой рыбалкой. – Тайга – это же уникальный край девственной природы.

Он налил себе еще коньяк и сказал, что хочет говорить второй тост. Слегка пошатываясь, он встал и обернул лицо в сторону Ларисы, которая сидела с ним рядом. Нетвердым, немного заплетающимся голосом он сказал:

– Красавица Лариса. Вы действительно самая красивая девушка в Москве, а может и во всей России. Не даром я нахально, будучи немного пьян, утащил тайком, без вашего и дедова позволения, вашу фотокарточку. Я виноват, я извинился. Но я сегодня все же хочу просить вас подарить мне на память. Я хочу выпить эту рюмку за вашу красоту, Лариса, и пожелать вам еще лет полсотни сохранять эту красоту.

С юношеской бравадой вдруг почувствовал себя взрослым и самостоятельным, он лихо выпил и вторую рюмку коньяка. Я понял, что он уже изрядно захмелел и сказал:

– Я думаю, Тема, тебе и нам уже достаточно. Надо оставить на обед.

– Ерунда. На обед еще купим. Деньги у меня есть, – ответил он.

– Есть пока что. А сорить ими без толку ни к чему, – сказал я и отставил бутылку с коньяком на край стола.

Артем снял китель, повесив его на спинку стула, снял и галстук. Лицо его порозовело, глаза помутнели влагой. Он заговорил, что многое его товарищи едут к месту службы с молодыми женами, только вот он, бедолага, не сумел за время учебы обзавестись невестой. И снова обратился к Ларисе:

– Вы не ответили на мой вопрос, уважаемая Лариса прекрасная: подарите мне на память свою фотографию?

– Попросите Егора Лукича. Лично я не возражаю.

– Как, дедушка, что скажешь?

– Коль Лариса не против, то и я не возражаю.

– Вот спасибо вам. Для меня это ценный подарок. Но самым ценным был бы другой, если б мой любимый дедушка подарил его своему любимому внуку. Не просто ценный, а бесценный.

– И что ж это за подарок? – спросил я. – Может мой портрет, нарисованный углем?

– Нет, дедушка. Вы только оба не удивляйтесь: подарите мне, дедушка, невесту. Вот эту красавицу, которую я полюбил еще тогда на твоем юбилее с первого взгляда.

И он бесцеремонно обнял Ларису. Конечно, это можно было принять за шутку, но он заговорил всерьез по принципу «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке».

– Подарок действительно бесценный, – сказал я. С улыбкой удивления посмотрел на Ларису. – Но я не распоряжаюсь этим подарком. Обратись к Ларисе.

– Ну как, Лариса, хотите быть моей женой? – Лариса восприняла это, конечно же, как шутку.

– – Что ж я буду делать у тебя на заставе? – спросила она. – Там же нет университета.

– Школы должны быть, детей будешь учить, – серьезно продолжал Артем. – А потом и своих будешь воспитывать.

– Так ведь я стара для тебя. На целых десять лет старше.

– Это не важно. А я через десять лет буду майором, а через двадцать генерал-майором. Мне будет сорок три года, и ты будешь генеральшей.

– А мне тогда будет пятьдесят три, и ты заведешь себе молодую двадцатилетнюю любовницу.

– Не заведу, – Артем замотал склоненной над столом головой. Потом умоляюще посмотрел на меня: – Дед, уговори ее выйти за меня замуж. Я знаю, ты любишь меня. Так исполни мою самую главную просьбу.

– Я люблю тебя, это правда. Но я и Ларису люблю – это тоже правда. – Он с удивлением недоверчиво посмотрел на меня.

– И я ее люблю – это тоже правда, – сказал Артем и неумело поднес у своим губам руку Ларисы. Она лишь снисходительно улыбалась.

– Ты любишь – это понятно. А любит ли тебя Лариса? – спросил я. Видно мой вопрос несколько озадачил его.

– А почему б ей не любить? Я что – урод какой? Я перспективный военный, с образованием. Почему б ей не любить? А тебя она любит?

Вопрос как пощечина. Я даже не ожидал: Артем был всегда корректным. Спиртное его развезло, и я решил быть снисходительным.

– Ты Ларису спроси, – сказал я, но довольно сухо.

– Любишь дедушку? – Повернулся он к Ларисе.

– Очень, – ответила улыбаясь Лариса.

– А меня? – спросил Артем.

– Я однолюбка, Артем. Нельзя сразу любить двоих. А твоя невеста еще ходит в детский сад.

Артем задумался, шевеля алыми пухлыми губами. Он что-то считал в уме. Потом сказал:

– Так сколько мне ее ждать? Двадцать лет? Нет, не согласен. Он сидел опечаленный, уткнувшись взглядом в стол и молчал, прикрыв глаза веками. Мне показалось, что он задремал, и я уже хотел препроводить его в гостиную и уложить на диван. Но он вдруг заговорил ровным, уже не заплетающимся голосом:

– Дедушка, а сколько ж лет ты ждал Ларису? – Мы с веселой улыбкой переглянулись с Ларисой.

– Долго, внучек, очень долго. Хорошие дела с налету не делаются. Потому и семьи распадаются, как игрушечные домики. А настоящая семья – не игрушка. Она строится на крепкой взаимной любви. Скоро женятся только кошки.

Мы уложили его на диване, и он тот час же уснул сном праведника. Убирая со стола посуду, мы с Ларисой делились впечатлениями.

– Жених, – весело говорила Лариса. – Совсем еще мальчишка, ну какой из него муж? А между тем есть женщины, которые предпочитают и любовников и мужей моложе себя лет на десять. Я таких не понимаю. Я с таким ни за что не легла бы в постель, будь он писанным красавцем. А вот одна моя знакомая вышла замуж за юнца, моложе ее на двенадцать лет. И родила от него. Представь себе.

– И ты могла родить от Артема, – глупо сорвалось у меня.

– Нет, не смогла бы. Мне было не по себе, когда он меня обнял. Я инстинктивно отторгала его прикосновения и рук, и губ. Объяснить это невозможно. Удивительно: с тобой я не ощущаю, не замечаю разницу в возрасте. Ведь мы на равных. Верно? Или я не права?

– Ты, конечно, права. Это когда мы находимся вдвоем с тобой, один на один. Но в компании молодых, интересных мужчин ты чувствуешь эту разницу?

Она помедлила с ответом, повела плечами, склонила голову, произнесла неопределенно:

– Как тебе сказать? Пожалуй, да, появляется какой-то интерес или даже любопытство. Но не сожаление, не досада, а просто мимолетное любопытство.

– Ты очень деликатна, щадяща. Я ведь знаю: мне не следует часто появляться с тобой в компаниях молодых мужчин, видеть их не скромные, алчные взгляды, иронические ухмылки.

– Тебя это очень задевает?

– Да не так, чтоб очень. Но появляется комплекс дискомфорта.

– А ты не обращай внимания. Ты чувствуй себя королем, выше и достойней всех их вместе взятых.

…Артем проспал беспробудно весь день. И только часов в десять вечера проснулся, чтоб утолить жажду. Лариса уже, спала, а я с Артемом вышел на кухню и поставил на плиту чайник. Артем чувствовал себя скверно. На мое предложение опохмелиться сморщил лицо и замотал головой.

– До самого Хабаровска даже пива в рот не возьму. Я так никогда не напивался, – говорил он и виновато отводил глаза. – Ты извини меня, дедушка, я вел себя недостойно и говорил всякую глупость. И перед Ларисой мне стыдно. Я извинюсь.

Я предложил ему поужинать. Он нехотя пожевал кусочек сыра, запивая его крепким чаем, и, словно оправдываясь, говорил сжимая голову:

– Башка трещит. Ужасно. Никогда больше… в рот не возьму.

– Слово даешь?

– Даю, дедушка. Со мной такое случайно, на радостях.

– Дал слово – это хорошо. У пограничников слова крепкие, как я понимаю. Отец твой никогда спиртным не увлекался.

Я перевел разговор в другое русло, меня интересовал вопрос: как воспринимают молодые офицеры нынешнюю обстановку в стране.

– По-разному, – ответил Артем. – Большинство отрицательно. Ельцину не доверяют, считают его придурком и шутом. Ну, не вслух, а между собой. А всех чубайсов, немцовых ненавидят и презирают, как жуликов и воров. И даже откровенно об этом говорят. У меня тут есть московский друг Семен Дроздов. Остроумный парень. Много знает.

– Много знать, еще не значит быть умным. Остроумным может быть и безнадежная посредственность, – сказал я.

– Но есть у нас и такие, которые верят телевидению, своими мозгами шевелить ленятся. Таких не много. У каждого свой кумир: у кого Лебедь, у кого Жириновский, Явлинский. У многих Зюганов.

– Ну а твой кумир? Кто?

В его глазах заиграли лукавые искорки. Он не сразу ответил, как бы не решаясь открыть свой секрет.

– Что же ты молчишь? Или это тайна? Мне-то ты можешь довериться.

– Ты только не удивляйся, дедушка. Мой кумир – Сталин.

Я нисколько не удивился. Я даже порадовался за тебя. Но Сталина сегодня у нас нет среди живых лидеров. Хотя и настоящих лидеров тоже нет.

– Вообще-то я бы предпочел военных, – сказал Артем. – Например, генерала Макашова или Радионова. И, конечно, наш пограничный начальник генерал Николаев Андрей Иванович. Ты не подумай, дедушка, что я субъективен. Он на самом деле очень порядочный, честный и умный генерал.

– Что ж, мне они тоже нравятся. А из штатских? Что ты думаешь о Зюганове?

Артем сморщил пренебрежительно лицо и сощурил глаза. С ответом не спешил. Наконец сказал:

– Он какой-то вялый, осторожный. Там в Думе есть Илюхин. Он, мне кажется, более решительный и прямой.

– Что ж, я с тобой, пожалуй, согласен.

– Тогда объясни мне, дедушка, почему в этой «холодной войне победили демократы-американцы? В горячей мы победили, а в „холодной“ проиграли?

– Потому, Артемка, что при Сталине в стране не было «пятой колонны», то есть внутренних предателей. Сталин разгромил ее еще перед войной. Но корни остались. И корни эти – было еврейство, тесно связанное с мировым капиталом и западными спецслужбами. Они умертвили Сталина и пробрались во все важные артерии власти, – экономику, культуру, в ЦК, в Кремль. Евреи многие столетия мечтали превратить Россию в свою вотчину. И в семнадцатом году уже были у цели. Ленин их сдерживал, они стрельнули в него отравленными пули. Сталин это понял и хотел навсегда выкорчевать их ядовитые корни. Они убили Сталина. – Наступила долгая пауза. Нарушил ее Артем:

– Ты извини, дедушка. Можно тебе задать не совсем корректный, интимный вопрос?

– Пожалуйста. Я готов ответить на все твои вопросы.

– Ты сказал, что любишь Ларису. И я понял, что и она тебя любит. Как это все понимать? Она твоя жена, или…? – Я ждал этот вопрос. Я ответил:

– Лариса – самый родной для меня человек. У нас с ней гражданский брак. – Артем закивал одобрительно головой. Сказал:

– Теперь все понятно. Она хорошая и красивая.

Я спросил о его планах на завтрашний день. Он сказал, что проведет его до отхода поезда у своего московского друга тоже молодого лейтенанта. Потом спросил меня, что я ему пожелаю. Я ответил:

– Прежде всего будь верен России и своему народу. Помни, что Россия сейчас находится в ярме американо-израильских оккупантов. И от тебя и твоих друзей зависит ее судьба. Потом: не верь телевидению и газетам оккупантов, думай своей головой. И еще, когда падет этот преступный воровской режим жестоко накажите Ельцина, Горбачева и всю эту преступную банду. За кровь, расстрелянных в Москве в октябре девяносто третьего, за кровь, пролитую в Чечне, за горе детей, матерей, стариков пусть они заплатят своей черной подлой кровью. Никакой пощады. Ваша месть будет священной. Ну и последнее: не женись с налета. И не спеши. Юношеская любовь пылкая, но не прочная. Она что свеча на ветру. И, вообще, скажу я тебе, исходя из моего опыта, любовь-барышня многолика, изменчива, коварна и прекрасна. Она, как литература, выступает в разных жанрах, наряжается в разные одежды, потому она непредсказуема: она может быть и трогательной лирической песней, от которой душа замирает и тело размягчается, как воск на жаре, то возвышенной поэмой, от которой у тебя вырастают крылья, и ты паришь над грешной землей, то пошлым водевилем и глупой комедией, от которой потом надолго, а то и на всю жизнь в душе остается отвратительный кисло-горький осадок; то серьезным, благостно-поучительным романом, то драмой, оставляющей на душе болезненные царапины, а то и безысходной трагедией. Последняя – самая страшная. Как говорится: не дай Бог.

– И ты, дедушка, все это испытал?

– Далеко не все: но комедию пережил. И роман тоже.

– Роман с Альбиной?

– А ты проницательный.

– А что теперь?

– А как ты думаешь, проницатель?

– Поэма?

– Да, угадал: поэма и соловьиная песня.

– А помнишь ты рассказывал, что с соловьем случается разрыв сердца, когда он заливается от любовного восторга? Не случилось бы с тобой? – предупредил Артем.

– Что ж, тогда и будет трагедия.

Утром мы простились с Артемом: он поехал к своему другу, мы с Ларисой на дачу, где нас уже поджидал Ююкин. Перед этим я позвонил в Алушту Никитину и назвал ему дату, когда мы приедем в Крым. До отъезда еще оставалось дней двадцать, но я хотел лучше заранее предупредить Александра Петровича.

…В Крым мы с Ларисой прибыли в разгар курортного сезона – в жаркий июль. Никитин приготовил нам отличную комнату с видом на гору Кастель. Я не плохо знал Крым, побывал почти во всех его городах в том числе и в Алуште. Лариса же не знала Крыма. В студенчестве она предпочитала Кавказ, особенно уютную Гагру. Алушта с ее кипарисами, а особенно «Рабочий уголок» с его хорошо обустроенными пляжами, произвела на нее приятное впечатление. Александр Петрович, мой давнишний друг, жил вдвоем с пожилой супругой. У них я останавливался уже не первый раз, в том числе и с Альбиной. Единственный сын Никитиных, врач по профессии, со своей семьей жил в Киеве и отпуск свой проводил обычно в конце августа и начале сентября естественно в Алуште в родительских пенатах.

Ларису Никитины встретили с любопытством, но вполне гостеприимно и доброжелательно. Я уже заранее и в письме и по телефону предупредил Александра Петровича, что с Альбиной мы разошлись, и что у меня есть теперь новый друг получше старых двух, и что это не просто флирт, а настоящая любовь, последний роман. Александр Петрович всю свою сознательную жизнь провел на флоте и, как профессиональный военный моряк, служил и на Северном и на Тихоокеанском флотах, кстати, где мы и познакомились, когда я выступал с концертом у военных моряков, – и закончил свой служебный путь на Черноморском, так и остался в Крыму, обменяв свою севастопольскую квартиру на Алушту. Он был моложе меня на семь лет, еще полный физических сил, среднего роста, с густой седой шевелюрой и при седых пышных усах. На вид он был строг и суров, но по характеру добрейший и покладистый человек. Как водится, хозяева накрыли стол, да и мы с собой прихватили кое-каких столичных продуктов. Пока мы обменивались новостями и тостами, зашел приятель Никитина, тоже отставной моряк-пограничник капитан третьего ранга. Его здесь ждали и до его появления Никитин еще в машине по пути в Алушту – а он нас встречал на своей машине на вокзале в Симферополе, – рассказал необыкновенную историю этого человека трагической судьбы. А разговор начался с Хрущева, подарившего Украине Крым, который никогда не принадлежал Украине. Фактически самодур Хрущев, хитрый, коварный и дурковатый сатрап совершил государственное преступление, единолично решив судьбу целой области, даже не спросив не то что мнения жителей Крыма, но и верховной власти союза. Я рассказал Никитиным, как это «дарение» происходило. Дело в том, что я был в дружеских отношениях с тогдашним министром иностранных дел, членом Политбюро Дмитрием Шипиловым, ныне уже покойным, который так изложил мне саму процедуру «дарения».

«Было заседание Политбюро. Обсуждали разные текущие государственные дела, – рассказывал Шипилов. – Закончилось заседание, мы уже начали расходиться, как вдруг Никита, задержавшись у двери, сказал: минуточку, товарищи, есть еще один небольшой вопрос: – есть предложение к юбилею Украины сделать нашим братьям-украинцам подарок: присоединить Крым к УССР. Я думаю, возражений не будет? И никто не возразил». «„Почему?“ – спросил я Шипилова. „Бессмысленно было возражать. Так решил диктатор, так и должно быть. Такова была традиция в высшей власти“.

– Никита был палач. Он расстрелял рабочих в Новочеркасске, – сказал я. – И его примеру последовал такой же палач Ельцин. И такой же коварный, как Ельцин. Вспомни, как он распорядился с Народным Героем маршалом Жуковым.

– Как Ельцин с Лебедем, – сказал Никитин.

– Ну, сравнил: Жуков и Лебедь – слон и моська. Лебедь просто говно, самолюбивый авантюрист.

– К сожалению, порочная, преступная традиция, – печально сказал Никитин. –Она была сверху до низу, от Политбюро до райкома партии. Вы сегодня познакомитесь с моим другом, который на своей судьбе испытал эту традицию. Сергей Сергеевич командовал пограничным сторожевым кораблем здесь, на Черном море. Партийным боссом, или хозяином на Черноморском побережье был личный друг Брежнева, а вернее сатрап или лакей, который считал, что ему все дозволено, он здесь был царь и воинский начальник. Да-да – и воинский, поскольку он был и членом военного совета. Он часто устраивал пьяные оргии с собутыльниками и женщинами легкого поведения в своих особняках как на приморских пляжах, так и в горах. Однажды ему взбрела мысль устроить бардак на море, на подведомственной ему, естественно, государственной вахте. Словом – публичный дом на морских волнах. Собрав известную компанию своих приспешников и, конечно, приспешниц и не предупредив об этом пограничников, – а как же, он плевал на законы и пограничный режим, – и вышел в море. Естественно, коньяки, водки и вина на яхте лились рекой. Не важно, кто – то ли строптивая дамочка, то ли сам босс решил лицезреть турецкие берега и приказал капитану яхты нарушить государственную границу и выйти в нейтральные воды. Пограничники наши держали под наблюдением и контролем этот плывучий бардак, и Сережа, то есть мой друг Сергей Сергеевич, догадывался, кто командует этим летучим голландцем, и вышел ему на перехват, чтоб воспрепятствовать нарушению государственной границы. Как потом рассказывал мне Сергей, и такая мысль его осенила: а вдруг эта банда преступников захватила яхту и решила эмигрировать в Турцию. А что? – мысль вполне резонная. И он решил действовать по закону, как велит инструкция пограничной службы.

– Ну и как же поступили пограничники? – не утерпела Лариса.

– Приказали яхте дать обратный ход. Яхта, вернее ее капитан, не подчинился, потому что его босс так решил: мол, не обращай внимание. Пограничники в ответ дали предупредительный выстрел – все по уставу. Тогда яхта остановилась, и партийный босс потребовал к себе на яхту командира сторожевого корабля. Сергей поднялся на яхту и увидел босса, пьяного вдрызг. Тот обрушился на Сергея с грубой матерщиной, пригрозил ему суровой карой и демонстративно сорвал с него погоны и приказал вместе со своей «посудиной» скрыться с его глаз. «Здесь я хозяин – куда хочу, туда и плыву!» – куражился партийный вельможа. Сергей – офицер-пограничник. А пограничники они имеют характер и достоинство. Он не мог простить такого унижения и оскорбления. Сойдя на свой корабль он дал еще предупредительный выстрел из пулемета по удаляющемуся в сторону Турции взбесившемуся плавучему дому терпимости. Но тот проигнорировал и это предупреждение. Тогда Сережа пошел на крайний шаг: он саданул из пушки по рубке яхты. Это отрезвило обитателей борделя. Они поняли, что с ними не шутят. И повернули восвояси.

Мы добрались до перевала. Никитин остановил машину, предложил нам выйти, размяться.

– До сей точки мы поднимались вверх, в гору, – пояснил он Ларисе. – А теперь пойдем на спуск, к морю. Чувствуете, какой здесь свежий воздух и не жарко?

– Да, заметно, дышится легко, – с удовлетворением согласилась Лариса. – Но что же было дальше? Чем кончился эпизод в море, столкновение закона с произволом?

– Нередко произвол и в советское время оказывался сильнее закона. О нынешнем я не говорю: сейчас господствует сплошной произвол и беззаконие, – ответил Никитин.

В машине когда начался спуск по просьбе Ларисы Александр Петрович продолжал:

– Была созвана комиссия, дело хотели замять, но оно получило огласку. Преступник, то есть партийный босс благодаря поддержке Брежнева, был оправдан, а Сергей Сергеевич осужден на семь лет и лишен воинского звания. Пока он отбывал срок, жена от него ушла, нашла себе замену, а он, выйдя на свободу так и не женился.

– Почему? – поинтересовалась Лариса.

– Кто знает, – ответил неопределенно Никитин. – Причины могут быть разные, целый букет. Но одну знаю: он разуверился в женщинах. Говорит, только в книгах, да в песнях они ангелы. А в жизни, как верно заметил Маяковский, все бабы – трясогузки. Верить им нельзя. А вечной преданности и любви в природе не существует. Ее выдумали поэты.

Я пытался догадаться, что думает об этом Лариса, мне хотелось проникнуть в ее мысли. И почему-то я невольно подумал: а искренна ли Лариса передо мной, и насколько крепки ее чувства ко мне? Я вспомнил Эру, вспомнил других женщин, с которыми у меня были флирты, мимолетные связи. Ни они мне, ни я им не клялись в вечности и верности. Я сравнивал их с Ларисой и с женой того пограничника. Осуждает ли ее Лариса, я ждал ее осуждения, но она молчала. Я думал о ее характере: сдержанная на эмоции, искренняя, в чем у меня не было сомнения, открыта и самозабвенна, нежна и ласкова. А разве этого мало? Тем более я говорил ей: она свободна. И тем не менее не одобрял и не поощрял эту свободу. Я ревновал, тайно, скрытно. Я знаю: она мечтает о ребенке, которого я не могу ей дать. Я виноват перед ней. Но в чем моя вина? Что я люблю ее и буду любить всегда, даже тогда, когда она выйдет замуж – если выйдет, что еще проблематично. Однажды она сказала: даже если выйду замуж, я тебя не брошу. Понимай как хочешь, как красивые слова? Для меня она последняя любовь, тот огонек, который согревает душу, ради которого стоит жить. Без нее жизнь моя бессмысленна. Она обладает удивительной способностью предстать передо мной всегда новой, необычной. Она не стандартна, и каждый проведенный с ней день или ночь – это новая, совершенно неожиданная страница. Меня это радует. Иногда я смотрю на ее шалости и вспоминаю давнишнюю песенку о Чилите: «Над нами она хохочет и делает все, что хочет». Но до определенной черты, переступить которую она не решается, хотя я ей и не запрещаю. Мои мысли оборвал восторженный голос Ларисы:

– Смотрите, там море?!

– Да, это море, – подтвердил Никитин.

…И вот мы сидим в просторной горнице гостеприимных моих друзей Никитиных, говорим то о политике, то о том, как нам с Ларисой провести здесь двадцатидневный отдых. Мы планировали побывать в Ялте и Севастополе, осмотреть дворцы, Никитский сад. И конечно же позагорать на пляже, купаться. За разговорами, сопровождающимися отличным вином, время летело быстро и не заметно, как вдруг Александр Петрович, глядя в окно объявил:

– А вон и наш Сергей идет. Собственной персоной Сергей Сергеевич, о котором я вам уже рассказал.

Историю моряка-пограничника я уже слышал здесь раньше и даже однажды накоротке нас познакомил Никитин. Я вспомнил худощавого, седоволосого, подтянутого в фигуре смуглолицего человека еще далеко не пенсионного возраста. Но с тех пор минуло около десяти лет. И теперь перед нами предстал совсем другой Сергей Сергеевич: белобородый пышно усатый с непричесанной седой шевелюрой. Пожалуй, от прежнего Сергея оставались только затуманенные печалью карие глаза, да черные, контрастирующие с бородой и усами брови. Он очень изменился, слегка располнел и ссутулился. Лариса потом мне сказала, что по рассказам Никитина представляла его другим. Он был сдержан на слова, отделывался краткими незначительными фразами. Задал лишь один вопрос:

– Когда же вы избавитесь от своего полоумного президента? Или на Бога надеетесь, а сами оплошали?

– Так ведь и наш Кучма не далеко ушел от Ельцина, – ответил за нас Никитин.

Погода стояла отменная, солнечная. Температура в тени около тридцати градусов, вода в море двадцать два. Пляж в Рабочем уголке, которым мы пользовались, приятная, не очень крупная галька. Первые дни мы с Ларисой наслаждались морем. Чтоб не сгореть на солнцепеке, мы пользовались защитным кремом, втирая друг другу его в наши бледные, еще не тронутые солнцем тела. Мы действовали, чувствовали себя, как в раю. По вечерам по набережным ходили в центр Алушты к беломраморному памятнику великому русскому писателю, жившему в Алуште Сергееву-Ценскому. Побывали с Александром Петровичем в Никитском саду, в Ялте, в доме-музее Чехова. Кстати, хотели побывать и в алуштинском доме-музее Сергеева-Ценского. Но он был закрыт.

Никого знакомых москвичей ни в Ялте, ни в Алуште я не встречал. Было два или три случая, когда во время прогулки, какие-то встречные раскланивались со мной. Возможно, узнавали по последнему фильму. Лариса интересовалась:

– Кто это?

– Понятия не имею.

– Ну да – ты ж знаменитость. Тебя узнают. У Ларисы было хорошее настроение. Вечером она потащила меня на танцплощадку, вокруг которой стояли столики, за которыми отдыхающие пили кофе, вино. Не успели мы сесть за столик, как к нам подошел молодой человек и пригласил Ларису на танец. Она вопросительно улыбнулась мне, мол, разрешаешь? – и я согласно кивнул головой. Она резвилась, как девчонка, вырвавшаяся наконец из-под опеки родителей. Она любила танцевать, ей нравилось общество, и на этот раз я обнаружил в ней задорный нрав. После одного танца, пошел другой. Но теперь ее пригласил уже не прежний, а другой кавалер. И она с охотой пошла танцевать. Мне приятно было наблюдать ее веселую, счастливую и в то же время я чувствовал себя неуютно, обделенным судьбой. Во мне шевелился червячок ревности, и мне хотелось побыстрей уйти от этой дурацкой, кричащей, оглушающей музыки. И когда после второго танца она вернулась к столику, радостная, возбужденная, я ворчливо сказал:

– Ты остаешься? Я ухожу. Меня раздражает этот скрежет. – Она виновато посмотрела на меня и сказала:

– Извини, милый, увлеклась. Уходим. – С Никитиными мы виделись ежедневно. К Ларисе они отнеслись очень дружески и тепло. Иногда встречали и Сергея Сергеевича. Он сдержанно, но учтиво интересовался, как нам отдыхается, нравится ли Алушта, как нам понравилась Ялта? Мы сообщили, что Александр Петровича готовит нам поездку в Севастополь. Однажды он как бы между прочим спросил, не встречали ли здесь своих знакомых москвичей. Вопрос был обычный, ничего не значащий, мы не придали ему никакого значения. Но вот на второй день Сергей Сергеевич отыскал нас на пляже, чтоб поговорить со мной с глазу на глаз. Лариса оставалась лежать на гальке, а мы отошли на несколько метров в сторонку. Приглушенным густым голосом Сергей Сергеевич заговорил внимательно глядя на меня:

– Егор Лукич, вчера я не зря поинтересовался о ваших знакомых москвичах здесь, в Алуште. Дело в том, что некто икс буквально охотиться за вами или за вашей спутницей. Конкретно – это местный курортный фотограф. У него фотокамера с дальнобойным объективом. Позавчера я видел, как он фотографировал вас, когда вы антизагарным кремом смазывали спину Ларисы. При этом он старался снимать ваши лица. Вчера он фотографировал вас, когда вы оба лежали на пляже и потом, когда вы вместе входили в море. Мне показалось это странным. Сегодня он пытался вас снова сфотографировать за столиком, когда вы пили кофе. Я подошел к нему, – он меня наверно знает, – меня многие местные знают, – и я спросил, почему его интересует эта пара? Он был смущен на какой-то миг, но тут же нашелся, ответив, что его интересуют все интересные. Но никакой пары персонально он не фотографировал. Тогда я строго спросил: «Отвечай, как на исповеди: на кого ты работаешь?» Он сделал удивленное лицо и сказал, что работает только на себя. Это его бизнес. «Так вот что, бизнесмен: имей в виду – это мои друзья, и в случае какой-нибудь пакости для них с твоей стороны, так будешь иметь дело со мной. О чем очень пожалеешь». Он побледнел, с наигранным недоумением пожал плечами и скрылся в толпе. Я считал своим долгом предупредить вас об этом. От подобных типов, вроде этого фотографа, можно ожидать всяких мерзостей. Излюбленная у них – шантаж. Так что если он осмелится после моего предупреждения предпринять что-нибудь против вас, вы меня предупредите. Через Александра Петровича.

Сообщение Сергей Сергеевича озадачило и насторожило меня, хотя особого значения я ему не придал. Мне даже не хотелось о нем рассказывать Ларисе, зная ее тонкую, чувственную и впечатлительную натуру. Но как только я вернулся к ней на пляж, она тотчас же атаковала меня вопросом:

– Что случилось, о чем вы говорили?

– Да собственно, ни о чем, – пытался увильнуть я.

– Не правда, я по глазам твоим вижу – вы говорили о чем-то серьезном.

– Просто, обсуждали предстоящую поездку в Севастополь: как лучше туда добраться – по суше или по воде. Ты хорошо переносишь болтанку? – солгал я.

Мне казался ответ мой убедительным. Но только не для Ларисы. Ведь мы с ней настолько сроднились, вошли друг в друга, что научились читать мысли. Она впилась в меня таким пронизывающим взглядом своих рысьих глаз, что я не выдержал, и все ей рассказал. Ее охватило волнение, даже беспричинный страх. Все мои попытки успокоить ее она решительно отвергала. Тут же собрались и мы ушли с пляжа в дом Никитиных. Она очень огорчилась и готова была немедленно возвращаться в Москву. Не действовали на нее и уговоры Александра Петровича. В разгоряченном мозгу она уже рисовала жуткие картины. Я знал чего она больше всего боится: своих родителей, для которых может открыться наша тайна. Она попросила постараться достать билеты на самолет на ближайший рейс. В разгар сезона сделать это было не легко. И все-таки нам удалось заказать билеты на самолет, вылетающий через три дня. Ни о каком Севастополе Лариса и слышать не хотела. По ночам она в невероятном напряжении прижималась ко мне, словно искала у меня защиты от неведомой беды. Я, как только мог, старался утешить ее. А она, целуя меня, жалобно шептала:

– Родной мой, единственный Егорушка… Я очень боюсь потерять тебя. Я не знаю, как я буду без тебя…

– Но почему ты должна меня терять? Что за причина, – недоумевал я.

– Я знаю: злые люди хотят нас разлучить. У меня предчувствие.

И надо же было такому случиться: за день до отлета, сделав прощальный визит морю, после полудня мы сидели вдвоем с Ларисой за столиком пляжного кафе, пили вино и ели мороженое. За соседним столиком молодая парочка тоже развлекалась вином и мороженым. Я даже не обратил внимание, когда к ним подсел, судя по их недовольству, посторонний человек среднего возраста, одетый в светлый костюм и черную рубаху с пестрым галстуком. Лариса его заметила раньше меня, вздрогнула, засуетилась и побледнела.

– Что с тобой, моя дорогая? – буквально опешил я.

– Посмотри на тот столик. К той паре подсел тип. Это знаешь кто? – голос ее дрожал. – Это тверской хмырь, тот самый Трапер, владелец бульварной газетенки и бизнесмен. Давай, зови официанта, рассчитываемся и уходим.

– Почему? Ну и черт с ним, плевали мы на этого Трипера, – Я нарочно исказил его фамилию. – Чего нам бояться? Мы что – нелегалы какие?

– Нет-нет, Егор, уходим.

И мы ушли. Эта встреча еще пуще расстроила Ларису. За прощальным ужином, который нам устроили Никитины вместе с Сергей Сергеевичем, Лариса почти ничего не ела, но вместо вина, к удивлению хозяев, выпила две рюмки коньяка, пояснив это так:

– Хочу перед отлетом выспаться. Последние ночи меня мучила бессонница.

Сергей Сергеевич улучив момент сказал мне, что с тех пор фотографа он не видел, куда-то исчез.

Спать мы легли раньше обычного, учитывая время вылета самолета. На этот раз она уснула быстро, лежа на моей руке. Я чувствовал, как сильно стучит ее сердце и пытался считать пульс. Он был ровный, хотя удары его были сильней обычного. Во втором часу ночи она вдруг взметнулась и сильно в ужасе вскрикнула «Егор!»

– Что с тобой, девочка? – Я нежно обнял ее и прижал к своей груди. Она вся дрожала, прильнув губами к моему лицу. – Тебе приснился дурной сон?

– Со мной это впервые. Я очень кричала? Мне приснилась сильная буря, мы шли с тобой и вдруг откуда-то возник ураган, в образе какого-то чудовища, и он нас разъединил и унес в разные стороны. Я потеряла тебя. Я кричала, звала тебя. Мне было жутко. – на все еще не могла успокоиться, прижимаясь ко мне горячим, нежным и таким родным телом. Я успокаивал ее, как только мог. А она дрожащим голосом взволнованно шептала: – Теперь ты со мной, и ничто нас не разлучит. Я знаю, я верю, ты мой вечный.

– Успокойся, милая, постарайся уснуть.

– Как прилетим в Москву, сразу сходим в церковь. Там, у твоего дома, в Брюсовом переулке. Пойдешь со мной? Я давно мечтала сходить с тобой в церковь.

– Хорошо, обязательно сходим.

– Ты же верующий, и предки твои были глубоко верующими.

Она права, в глубине души я был истинно верующим в единого создателя, творца Вселенной. Не могла же из хаоса стихийного, без воли Творца, возникнуть такая гармония даже на одной планете, как наша Земля. Гармония нерукотворная, мудрая и прекрасная, в которой самое великое и святое – жизнь. Из хаоса мог родиться только хаос. Нет, вера во Всевышнего всегда жила в моей душе, даже тогда, когда бесновались антихристы и рушились храмы.

До Москвы мы добрались благополучно. Лариса позвонила в Тверь, разговаривала с отцом. Тот уверял ее, что дома все по– прежнему, и спросил ее, когда она появится.

– Есть некоторые вопросы, о которых не по телефону – так что приезжай, не откладывая, – под конец разговора сказал он.

И опять Лариса насторожилась: тон, которым говорил Павел Федорович, она нашла не обычным: сухим и сдержанным. В церковь мы решили пойти на другой день. Благо это был большой православный праздник – Успение Богородицы. Службу в этот день отправлял сам владыка митрополит Питирим. С этим архиереем – в миру Константин Владимирович Нечаев – я был немного знаком. Один из образованнейших церковнослужителей, истинный патриот Отечества в начале горбачевской «перестройки» он был жестоко оклеветан жидовскими «демократами». Его дед и отец, как и мои предки, были священниками. Красивый, высокий, обаятельный, обладающий широкой эрудицией, безупречной культурой, профессор-богослов, он пользовался большим авторитетом среди средних слоев духовенства. Небольшая церквушка в Брюсовом переулке была одним из его приходов.

Мне редко приходилось бывать в храмах, иногда по большим праздникам – на Пасху или Рождество. И я был очень доволен, что Лариса предложила мне сходить на литургию. Народу было не много. Все-таки разгар лета, и москвичи предпочитали проводить время за городом. Мы купили свечи и поставили их, как и полагается. Лариса была моим руководителем, как профессионал в церковном деле. Я все повторял за ней, крестился, прислушивался к проповеди владыки и смотрел не столько на иконостас, сколько на Ларису, на ее чудесное преображение. Передо мной была какая-то другая Лариса: просветленная, возвышенная, с сияющим блаженством лицом. В глазах ее, тихих и мягких, струилось смирение и благоденствие. И вся ее фигура казалась мне легкой, воздушной, и тогда мне вспомнились слова, сказанные по ее адресу то ли Ворониным, то ли Ююкиным, что в ее образе есть что-то евангельское. Мне приятно было находиться рядом с ней, ощущая ее тепло и блаженство. И в моих глазах она приобретала не просто земную любовь, а нечто возвышенное, мною недосягаемое. Ее глубокая вера раскрывалась здесь с ангельским благочестием и не земной духовной красотой. Она была окружена аурой счастья.

Когда мы вышли из церкви, она спросила нежным, милым голосом:

– Ты доволен?

– Я рад, я счастлив. Спасибо тебе, родная моя девочка, – с искренним восторгом ответил я и прибавил, взяв ее руку: – Ты меня чаще приглашай на такое…

Для меня это было, как приятное открытие. Вообще Лариса часто радовала меня своими открытиями: каждый ее приезд в Москву меня чем-нибудь радовал, удивлял: она всегда была «новой», не зацикленной на чем-то постоянном, неизменном. В таких случаях я вспоминал Альбину и сравнивал. Та была постоянной: я знал ее привычки, манеры, даже жесты и слова, которые она мне скажет. Альбина блистала одним цветом, пусть даже золотым. Лариса сверкала разноцветными гранями бриллианта. После нашего похода в церковь она стала для меня еще ближе и дороже, и во мне начал шевелиться червячок страха потерять ее.

На другой день Лариса уехала в Тверь и обещала позвонить мне после девяти вечера, что б рассказать о положении дел с ее уходом из университета, хотя приличной должности для нее в Москве мы пока что не нашли. Поэтому я не поехал на дачу, ожидая ее звонка. Уезжала она в Тверь просветленная. Я проводил ее до Ленинградского вокзала. И как всегда мне было тягостно расставаться с ней, хотя я и знал, что через несколько дней мы снова встретимся и поедем ко мне на дачу, сходим по грибы и вообще погуляем по лесу. Удивительно: когда от меня уходила Альбина, я провожал ее только до порога и никогда не печалился расставанием, знал, что рано или поздно мы снова встретимся у меня на квартире. Словом полное спокойствие. А с Ларисой всегда тревожно на душе, не хочется отпускать ее. И после каждого ее ухода я ощущал какую-то щемящую пустоту. А на этот раз особенно. И Лариса была уже особенной после посещения нами церкви.

Лариса позвонила в тот же вечер, сказала, что дома без изменений, и что она на днях заявится и найдет меня либо в Москве, либо на даче. От московской квартиры она имеет ключи.

Глава восьмая

Лариса

Вообще-то я собиралась ехать в Москву только после завтра, о чем и предупредила Лукича по телефону. Но сегодня на меня что-то «нашло», такая тоска-кручинушка, что места себе не находишь. Проходя мимо университета, я почувствовала горечь и раздражение: он стал для меня чужим. Мне не хотелось опять возвращаться сюда, ввязываться в политические интриги, видеть самодовольные рыла сторонников режима. Но и в Москве все поиски для моей работы пока ничего положительного не дали. И я оказалась в какой-то безвыходной ловушке. Я металась по квартире, бралась то за одно, то за другое, и все бросала, все у меня валилось из рук даже в буквальном смысле. Неловким, резким движением я смахнула со стола хрустальный бокал – подарок Лукича. И мне со страшной силой захотелось быть с ним рядом, с моим Егором, с моим счастьем и горем. И ближе к вечеру я быстро собралась и поехала в Москву. Сразу с вокзала на метро я доехала, как обычно до «Охотного ряда» и уже через пять минут была на Брюсовом. Но вот результат спешки: второпях я оставила в Твери ключ от квартиры Лукича. Позвонила в дверь – молчание. Раз, другой – тишина. Значит, нет дома. Но все же от центрального телеграфа позвонила по телефону. И снова молчание. Значит, он на даче. Я быстренько на вокзал, что бы поехать на дачу – дело шло к вечеру, солнце уже почти касалось горизонта. До темна надо было добраться до поселка. На поезд успела за пять минут до отправления. Вошла в вагон запыхавшись, и вдруг сзади чья-то рука жестко легла мне на плечо. Рассердившись, я оглянулась. Ба! Виталий Воронин. Я была рада: значит он проводит меня до дачи Лукича, потому что солнце уже опустилось за горизонт. Всю дорогу мы с Виталием проговорили. Вернее, говорил в основном он, рассказывал, как он учился в Литературном институте, какие там свободные нравы.

В поселок мы пришли уже в темноте. Сразу, на что я обратила внимание, это отсутствие света в окнах дачи Лукича. На калитке висел замок.

– Приехали, – сказал Виталий, но не с досадой, а как будто даже с радостью.

Такого обстоятельства я не только не предполагала, но и не могла предвидеть. Сразу возникло несколько неприятных вопросов. Во– первых, что с Лукичом? Где он может быть? И я тут же успокаивала себя: задержался у кого-нибудь из друзей. Сегодня он меня не ждал. Второй вопрос посерьезней: как теперь добраться до электрички и потом до Москвы или, что еще хуже до Твери. Вся надежда на Воронина: он проводит меня до электрички. Но через минуту и эта довольно зыбкая надежда рухнула в темноту.

– Надеюсь, Виталий, ты меня проводишь до платформы?

– Как? Зачем? В такую темень. Ну приедешь в Москву, а Лукича все еще нет. Что тогда?

– Тогда в Тверь, – не очень твердо сказала я.

– Да ты опоздаешь на последний тверской поезд.

Он был прав: не успею.

– Так что же мне делать? – с досадой проговорила я.

– Подумаешь, проблему нашла. У меня переночуешь. Моих нет, они в Москве.

– А если приедут? – почему-то обеспокоилась я.

– Как это они приедут, когда только что отправили меня. Жена появится только послезавтра, а дочь и того позже.

– Мм да, – процедила я. – У меня, кажется, нет выбора.

– А зачем тебе выбор? Ты что боишься меня? Я совершенно безопасный. Выделю тебе отдельную комнату и пожелаю приятных сновидений. Может и Лукич приснится, может и я.

Дружеский тон, миролюбивые слова меня успокоили. В конце концов он же приятель Лукича. Правда, я тут же вспомнила другого приятеля Лукича – Игоря Ююкина. Но там дело происходило днем. А здесь – целая ночь. Я подумала: будь что будет, посмотрим.

– Ладно, пошли.

Меня немного настораживало слишком приподнятое настроение Виталия, его открытая радость. Когда вошли на его дачу, он все с тем же возбуждением провел меня по всем комнатам, а их было четыре и сказал:

– Выбирай себе любую, какая тебе больше нравится и располагайся. Вот эта комната жены, эта дочери, там мой кабинет, там гостиная. А пока давай попьем чайку.

Я предпочла комнату дочери, осмотрела его кабинет с приличной библиотекой, в которой целая полка книг с дарственными автографами, а также сборники стихов самого Воронина. Среди них прекрасно изданный том «Избранных» с портретом поэта. Мужественное лицо, уверенный взгляд. Чем не «производитель», мысленно подумала я и рассмеялась. И тут послышался сзади голос:

– Что смешного нашла?

– Лицо очень строгое и вдохновенное, – сказала я и протянула ему томик.

– Тебе нравится? Я тебе подарю.

Он сел за письменный стол и энергично неровным почерком накарябал: «Ларисе Малининой. Прекрасная Чайка, давай не скучай-ка, мы оба не будем скучать». И пригласил меня на кухню, где на столе стояла бутылка вина и нехитрая закуска: колбаса, свежие огурцы и помидоры. Вино мне не нравилось, но он его нахваливал и настойчиво предлагал пить, потому, что, как он утверждал, оно целебное. Я догадывалась: он старается напоить меня, и я говорила, что вино его – «самоделка», и оно мне не нравится. Тогда он быстро извлек откуда-то уже на половину опустошенную бутылку водки и предложил:

– А в самом деле: водка плохой не бывает. – Я наотрез отказалась. Вино его все же действовало. Мне было весело и забавно смотреть, как он суетливо петушился. Он все же налил себе водки и, высоко подняв рюмку, торжественно провозгласил:

– За тебя, Лариса прекрасная! Ты мне очень нравишься. У поэтов особое чутье на женщин. Только поэт может по-настоящему оценить красоту.

Он сверлил меня влажными хмельными глазами. И, как заправский выпивоха, выпил до дна и даже не поморщился. Он явно рисовался и был крайне возбужден. Меня это начало настораживать. А он предложил:

– Хочешь послушать стихи?

– Твои?

– Конечно мои.

– Читай. Буду слушать внимательно.

Он прочитал с пафосом, и, как я ожидала, «любовную лирику», явно посвященную кому-то из поклонниц. Прочитав два стихотворения он спросил:

– Ну как? Я не усыпил тебя?

– Стихи хорошие, – польстила я. – А усыпить, пожалуй, пора.

– Ну хорошо, пошли спать.

– Каждый в свою комнату, – напомнила я.

– Естественно, как договорились.

Я разделась, выключила свет и легла в постель, чувствуя нервное напряжение. Я догадывалась, что его пожеланием «спокойной ночи», брошенным им как-то невнятно на мое пожелание, дело не кончится. И действительно, не прошло и пяти минут, как он вошел в мою комнату о одних трусах. «Начинается», – подумала я. Он подошел к кровати и наклонился к моему лицу, прошептал:

– Я пришел сказать тебе спокойной ночи.

– Ты уже сказал, – резко ответила я.

– А за стихи, которые тебе понравились, положен поцелуй. – И он в ту же секунду поцеловал меня и попытался обнять. Я резко оттолкнула его и сказала осуждая:

– Виталий, ты ж обещал. Я очень устала и не настроена на любовные утехи. Ты же поэт, должна быть тонкая натура. Ты должен знать психологию женщины. Такое бывает: нет желания, нет настроения. С этим надо считаться и мириться.

Он сел на край постели, взял мою руку и преподнес к своим губам, сказал:

– Желание появится. Стоит только обнять и поцеловать. Женщина всегда может, хотя и не всегда хочет. А мужчина наоборот: всегда хочет, но не всегда может. Тебе наверно это известно по Лукичу. – Последние слова его меня возмутили и я грубо бросила:

– Лукича прошу не трогать. Тебе до него никогда не подняться. Запомни это, заруби себе на носу. Он не просто великий артист. Он необыкновенный человек.

– Ну извини. Не будем о Лукиче, я согласен с тобой. Но ты же не давала ему подписку. Ты мне нравишься. Очень нравишься.

– Ну что из того? Возможно, я многим нравлюсь. Так что же мне и под каждого ложиться?

– Но я не каждый. Я известный в России поэт. Мои книги изданы миллионным тиражом. Меня знают миллионы. Иные считают за честь иметь интимные отношения с известным поэтом. Ты знаешь, сколько было у Пушкина любовных отношений с женщинами? Больше сотни.

– А ты превзошел и Пушкина?

– Не важно. Недостатка не было. Стоило только поманить.

– И они летели, как мухи на мед, на ходу раздевались и спешили лечь под тебя.

– Да, и ложились, и были довольны, благодарны.

– Какой же ты хвастун. О психологии женщины ты судишь по стихам своего собрата Андрея Вознесенского: «сущность женщины горизонтальна». Так?

– Вознесенский никакой не поэт. Это графоман и пошляк, – с яростью произнес Виталий. Он был взбешен. Я понимала его и, может, даже сочувствовала. Но не могла пересилить себя, хотя он мог бы сойти и за «производителя». Я сказала уже миролюбиво:

– Ты не обижайся и не огорчайся. И не скучай-ка, это говорит тебе Чайка.

– Не удачная рифма. Тебе больше подходит Лариса – крыса, – в сердцах выдавил он и уже вставая с кровати, сказал примирительно: – Надеюсь, до Лукича наш эпизод не дойдет. Обещай. – Я пообещала. – А теперь спи спокойно. Я тебя не потревожу. – И все же уходя, наверно на что-то надеясь, он поцеловал меня в губы.

Я долго не могла уснуть. Я думала над психологией мужчин: если ты легла под него – значит ты белокрылая Чайка, отказала ему – ты уже Крыса. А как же любовь. «Ты мне нравишься», – вспомнила его слова. Ну и что, и ты и Ююкин мне нравитесь, но то разные понятия: нравиться и любить. Я люблю Лукича, люблю первой в своей жизни и, наверно, последней любовью. И он любит, он боготворит меня. Я мечтаю о ребенке и он поддерживает мою мечту, он «за», и если б у меня состоялась тогда в мастерской с Игорем или сегодня с Виталием, он бы не возражал. Думаю, он бы одобрил мой выбор. Это был шанс. Но я им не воспользовалась. Впрочем, еще не поздно: в соседней комнате лежит и возможно тоже не спит в расстроенных неудачей чувствах «производитель», который даже в какой-то мере и симпатичен мне, как мужчина. Он готов. Но не готова я. Не могу перешагнуть ту невиданную грань, которую создает высокое и святое понятие – любовь и женское чувство достоинства и гордости.

В Москву я приехала в полдень и прямо с вокзала по автомату позвонила Лукичу.

– Я с нетерпением жду тебя, – как всегда мило ответил он. Войдя в квартиру, я сразу же доложила ему о своих приключениях. Не умолчала и о притязаниях Виталия. Лукич выслушал с добродушной снисходительной улыбкой, лишь беззлобно проворчал:

– Куда денешься – в каждом мужике прячется кобелина и ждет своего часа, удачного момента. А для Виталия момент был более, чем подходящий.

– Ты прав, – подтвердила я. – Но как бы ты отнесся, если б я не устояла? – напрямую спросила я. Для меня был очень важен его ответ. Он заговорил не торопясь:

– Я тебе уже раньше говорил: если дело шло о ребенке, то я поддерживаю любой твой шаг. Решающее слово всегда за тобой. – Он сделал паузу, лицо его приняло озабоченное выражение, глаза нахмурились, и он заговорил мрачным тоном: – Сегодня утром звонил твой отец. Из Твери звонил. Он просил тебя срочно приехать домой.

– Что-нибудь случилось? – с тревогой спросила я.

– На такой же мой вопрос, он ответил кратко и сухо: об этом поговорим при встрече в Москве. И положил трубку.

Боже мой… Сердце мое затрепетало: произошло, очевидно, то, чего я больше всего опасалась. Я вся обмякла, как нагретая свеча и прижалась к Лукичу, ища в нем спасительной защиты. Он ласково поцеловал меня в лоб и нежно обнял.

– Ну что ты, родная. Не надо волноваться и расстраиваться. Мы еще не знаем, в чем дело.

– Я знаю, я догадываюсь. То, что он собирается поговорить с тобой в Москве, для меня все объясняет. Ему стали известны наши с тобой отношения.

– Ну и что, даже если так – объяснимся. Мы что? Совершили преступление? – спокойно сказал Лукич.

– Для моих родителей – да, преступление. Я должна сейчас же ехать.

– Погоди, успокойся, позавтракай, давай все обсудим и потом поедешь.

Что обсуждать? Скандала не избежать, большого скандала.

Я оказалась права в своих догадках. Как только приехала в Тверь и вошла в дом, отец молча положил передо мной газету, ту самую, бульварную, которую издает Трапер. На странице две фотографии. На одной стоим на пляже мы с Лукичом, и он втирает мне в спину крем против загара. На другой, опубликованной рядом, мы с Лукичом лежим на пляже, он, конечно, в плавках, я в купальнике. Лица наши отпечатались четко. Тут никаких вопросов. Внизу под фотографиями подпись: «Жаркое лето на курорте Алушта».

Пока я смотрела газету, мама и отец стояли рядом и понуро молчали. Потом все так же без слов отец протянул мне исписанный лист бумаги. Я сразу узнала: это было письмо Лукича ко мне. Каким образом оно попало к ним в руки? Ведь я так старательно, надежно хранила письма Лукича, – а их было не мало. И хотя он предупреждал сжигать их сразу же по прочтении, что бы «не влипнуть», но я берегла их как память, как дорогие для меня сувениры. Наконец отец угрюмо сказал:

– Так что, дочь, оправдываться нет смысла. Документы достоверные и убедительные. Мы с мамой за эти часы много пережили. Ты нанесла нам страшный удар и мы хотим от тебя услышать объяснение: как ты могла? Как он мог, он, выдающий себя за порядочного человека? – теперь уже нервно воскликнул отец. – Ну, с ним у нас будет особый разговор. Сейчас мы хотим выслушать тебя. Искренне, правдиво. Мы слушаем?

Я чувствовала себя преступником, пойманным с поличным. У меня пересохло во рту. И хотя я заранее продумывала, как себя вести в подобном случае, все во мне смешалось, ко мне подступило странное ожесточение, я как бы не понимала, что передо мной стоят мои родители, переживающие и болеющие за мою судьбу, а посторонние мне люди, сующие свой нос в чужие дела. Мне хотелось резко крикнуть этим посторонним: «Да пошли вы все…» И я ответила сухо глухим голосом:

– У меня краткий ответ: мы с Егором Лукичом любим друг друга, и живем как муж и жена.

– Вот даже как! – воскликнул отец, а мама только в отчаянии всплеснула руками. – Состоите в тайном браке?

– В гражданском, что разрешает конституция, – сказала я.

– А почему же родители об этом ничего не знают? – язвительно спросил отец.

– Теперь уже знают, – ухмыльнувшись ответила я.

– Да он же твой дедушка! – воскликнула мама.

– Он мой муж, и этим все сказано. – И чтоб избежать дальнейшей пытки я ушла в свою комнату. Никогда в жизни я себя так скверно не чувствовала, как сейчас. В голове образовалась какая-то путаница, сумятица: ехидная улыбка Трапера в Алуште, фотограф, письмо по моей небрежности попало в руки родителям, неопределенность с работой, а скорее всего придется оставаться в Твери, в болоте интриг и сплетен, отношения с Лукичом. Да, он прописал меня в своей квартире. Что ж, переехать к нему и жить на его иждивении, на его скудной пенсии. Такого я себе не позволю. Пойти преподавать историю в школе. А моя ученая степень? Все рушится, все мечты, светлые надежды обернулись жалкими иллюзиями. Я слышу, как отец звонит по телефону, слышу, как говорит «Егор Лукич». Я приоткрываю дверь своей комнаты и чутко вслушиваюсь. Отец говорит: «Нам надо безотлагательно встретиться, – и язвительно добавляет – милый зятек. И обсудить возникшую ситуацию. Мы с вашей тещей, – опять укол, – хотели бы видеть у нас в Твери. Не можете. Тогда разрешите к вам пожаловать в столицу. Да, неудобно из столицы в провинцию. Будьте любезны, назовите свой адрес».

Закончив разговор с Лукичом, отец сказал маме: «Он хочет встретиться только со мной, без тебя. Мол, состоится мужской разговор». Я решила завтра же ехать в Москву, чтоб до их встречи поговорить с Лукичом. Вся надежда моя была связана с Егором. Он найдет выход из западни, в которой я, да и он тоже, оказались. У меня даже появлялось желание, не ждать завтрашнего дня, а ехать сейчас в Москву. Но я чувствовала себя растерянной, опустошенной и предельно усталой. Мама зашла ко мне в комнату и позвала на ужин. Я отказалась. Мне было не до еды. Тогда она попыталась поговорить со мной по душам, расспрашивала, что он за человек, чем он меня привлек и что он из себя представляет, как мужчина в смысле секса. Мне не хотелось вступать в этот разговор, и я ответила ей кратко:

– У нас все прекрасно. Пожалуйста, не волнуйтесь. Я взрослая женщина, хочу жить своим умом. За свои ошибки буду расплачиваться сама.

– А мы так хотели внука, так надеялись, – горестно произнесла она.

– Даст Бог, будет и внук и внучка. Все зависит от Бога.

– Нет, тут что-то не так, – вздохнула она. – Не колдун ли он? – Когда родители легли спать, я взяла телефонный аппарат к себе в комнату и позвонила Лукичу. Я говорила вполголоса, прикрыв рукой микрофон и все ему рассказала. И чтоб он ждал меня завтра в первой половине дня. Я понимала, что не смогу уснуть и решила принять снотворное. Засыпала медленно, ворочаясь с бока на бок. Попробовала ни о чем не думать. Ночью мне снились какие-то кошмары, но что именно, утром вспомнить не могла.

Глава девятая

Автор

О существовании биотоков между людьми даже на большие расстояния с давних пор, еще с довоенного времени у меня не было сомнений. Я верил в эту сверхъестественную силу, которую не однажды испытал на своем личном опыте. Впервые отчетливо в июне 1940 года. Наш 79 пограничный отряд расположился на левом берегу Днестра – тогда это была демаркационная граница с Румынией, – Сталин тогда предъявил ультиматум румынскому королю Фердинанду вернуть Советской державе незаконно оккупированную в годы гражданской войны русскую Бесарабию. Это был ультиматум Сталина: в случае не принятия его румынами на рассвете 28 июня 1940 года мы должны были форсировать Днестр и вступить в бой с румынами. Мы не знали, примет ли Фердинанд ультиматум, мы готовы были вступить в бой. Мне в то время шел двадцатый год, я был лейтенант-пограничник, уже прошедший перед этим финский фронт, где командовал взводом. Перед форсированием Днестра нам разрешили вздремнуть. Наш погранотряд был нацелен на город Измаил, в котором я никогда не был и не видел его фотографий. Я знал, естественно, как в свое время Суворов штурмом овладел Измаилом, изгнав из него турок. Мысленно и я, юный лейтенант, готовил себя к штурму этого города, расположенного на правом берегу широкого и далеко не голубого Дуная.

Не знаю, сколько мне удалось поспать в эту теплую июньскую ночь на берегу Днестра, может час, а может два. Только я видел сон: в центре Измаила белый-белый с колоннадой храм и на площади памятник. Кому именно, я не разглядел. Утром нам объявили, что ультиматум румынами принят, и мы без боя вошли в Измаил. Каково же было мое удивление, когда в центре города я увидел тот же, что и во сне, храм и памятник Суворову. При том, храм точь в точь такой же, белый и с колоннадой.

Нечто подобное случалось со мной не однажды и не только в сновидениях. Однажды я ехал из Москвы на дачу, и не доезжая до платформы, на которой мне сходить, вдруг вспомнил своего фронтового друга, который жил в Гомеле и с которым мы лет десять не виделись, я почему-то подумал, – сам не зная почему – вот выйду из электрички, и на платформе столкнусь лоб в лоб со этим другом, который, кстати, никогда не был у меня на даче и не обещал быть. И вот сюрприз: выхожу из вагона и вижу, он выходит из соседнего вагона.

Нет, что не говорите, а есть что-то в космосе неведомое и пока что недоступное нам, и мы люди, частица космоса, он нами владеет и правит. Как однажды в откровенном разговоре Лукич сказал мне: «У нас с Ларисой не простая, обыкновенная встреча. Наши отношения запрограммированы там, в небесах». Зная их необыкновенную, и в самом деле, неземную любовь, я готов был всерьез принимать это откровение Лукича. Я был рад за своего верного друга и по-хорошему завидовал ему: их отношения с Ларисой были редким явлением, совершенно уникальным.

Лукич не звонил мне целый месяц. Сам я не решался особенно тревожить молодоженов, думал так: надо будет – позвонит. И все же я соскучился по ним и решил позвонить. Только было протянул руку к телефонной трубке, а уж звонок мне, упреждающий. Звонит Лукич. И без обычного: «чем занимаешься?», «от чего я тебя оторвал?», даже не поздоровавшись натянутым голосом он сказал:

– Ты мне очень нужен. Сейчас же, безотлагательно. Извини, дорогой, но это очень важно. Пожалуйста, отложи все дела и подъезжай.

– Что-нибудь… – было заикнулся я, но он перебил:

– Не спрашивай, я жду тебя. – И положил трубку. Конечно, я тот же час собрался и поехал, перебирая в памяти различные предположения. И очень серьезное, чего раньше у нас не случалось. Обычно он был спокойный, уравновешенный, сдержанный. Я был встревожен и немного волновался. Войдя в квартиру, я спросил с порога:

– Ты один? Ларисы нет?

– Она только что вышла, не дождавшись тебя. Она спешила.

– Тогда рассказывай.

Мы зашли в гостиную, я сел в глубокое кресло, в котором всегда себя уютно чувствовал, а Лукич, не садясь в нервном напряжении расхаживал по комнате и, не глядя на меня, говорил:

– Случилось то, чего очень опасалась Лариса… – Он делал длинные паузы, словно силой выталкивал из себя слова, голос его был сухой, прерывистый. – Ее родители узнали о наших отношениях… Постарались мерзавцы, которые всегда водились среди людей, но сегодня ими переполнена русская земля. – Он замолчал, взял со стола тверскую газетенку с открытой страницей, на которой были опубликованы алуштинские фотографии, и протянул мне со словами:

– Узнаешь?

– Да, подленько сработано, – посочувствовал я.

– Но этого мало: родителям попало одно мое письмо к ней. Случайно, по недосмотру. Говорил ей, просил: не храни, сжигай, от греха подальше. Так нет же, не послушалась, берегла, как память. А теперь разворачивается драма или может трагедия. Дело в том, что Павел Федорович, с которым ты познакомился на теплоходе, с минуту на минуту может появиться у меня. Для объяснения. Мы говорили по телефону, и он едет.

Он посмотрел на меня проницательно, и в глазах его я уловил тревогу и просьбу. Я спросил:

– Чем могу быть полезен?

– Я хочу, что б ты при этом присутствовал. Думаю, что разговор будет неприятный, и я в некоторой растерянности. Я хочу, что б ты был нечто вроде арбитра и смягчал остроту. Напомни ему примеры подобных браков из Гете, из Пикассо, наконец из Михалкова, который в восемьдесят четыре года только что женился на сорокалетней. Я очень надеюсь на твою дипломатию.

– Да какой из меня дипломат? Арбитр должен быть беспристрастен. А разве я могу в данном случае таким быть? Нет, конечно.

– Но все-таки… одно твое присутствие утешит меня.

Профессор Малинин не заставил себя долго ждать. Дверь ему открыл Лукич и проводил в гостиную, где находился я. Мое присутствие для него было неожиданным и нежелательным. Он хмуро кивнул мне вместе с невнятным «здравствуйте», на что я приветливой улыбкой четко сказал «добрый день». Думаю, что для нас троих мужиков это был далеко не добрый день. Во всем облике Малинина чувствовалось предельное напряжение. Свою речь, во всяком случае первые слова, думаю он заранее приготовил. От предложения сесть он отказался, заметив, что ему удобней разговаривать стоя. Не садился и Лукич. Он стоял у стены, почти касаясь головой портрета Ларисы, написанного Ююкиным, и Лариса как бы присутствовала при тяжелом разговоре. Не думаю, что Лукич преднамеренно стал у портрета, ища поддержки у своей любимой. Это получилось случайно. Всем своим видом он выявлял дружелюбие и мягкость. Малинин скользнув холодным взглядом по портрету дочери, натянутым, искусственным тоном обратился к Лукичу, не называл его никак:

– Ну так что ж, любезный… зятек, или как там по-вашему… изволите объясниться?

– В чем, Павел Федорович, я должен объясняться? – пожал плечами Лукич.

– Вы еще смеете спрашивать? – возмущенно произнес Малинин. – Это звучит, как издевательство, насмешка. Вы соблазнили мою дочь, которая годится вам во внучки.

– Хорошо, – мирно вымолвил Лукич. – Давайте спокойно, без лишних эмоций разберемся в сложившемся деле. Случилось то, что случается на протяжении тысяч лет с миллионами людей: мы с Ларисой полюбили друг друга, быть может оба впервые в жизни, большой любовью. – Последние слова, приготовленные заранее, Лукич произнес со сдержанной страстью, так что лицо его порозовело, а глаза излучали особый благостный блеск.

– Она-то может и впервые. Но вы?! Вы были дважды женат, – почему-то напомнил Малинин.

– Можно быть и пять и десять раз женатым, – спокойно сказал Лукич, – но не испытать настоящей любви.

– По-вашему получается, что настоящая любовь бывает только у стариков и только с молоденькими девушками, – язвительно сказал профессор. – Все что у них было до того – ненастоящее. Так?

Я молчал. Я ждал подходящего момента, чтоб вклиниться в разговор. Молчал и Лукич. Он, кажется, расслабился и был, а может казался спокоен.

– Сейчас вы станете мне цитировать Пушкина о том, что любви все возрасты покорны, – иронически изрек Малинин.

– Именно об этом я сейчас подумал, – не то в шутку, не то всерьез произнес Лукич.

– Но это лирика, теория, – гневно взорвался Малинин и заходил по комнате.

– Почему же теория? – решил вмешаться я. – Практика на этот счет довольно богата, и вы, как историк, наверно знаете не мало примеров из жизни исторических личностей.

– Вы хотите сослаться на пример подлеца Мазепы? – презрительно сморщился Малинин.

– И не только, – сказал я. – Есть много других, подобных. Например возлюбленная Пабло Пикассо была на полстолетья моложе именитого художника.

– Тоже нашли пример – Пикассо, – пренебрежительно скривил лицо Малинин. – Не было такого художника и любви не было. Был шарлатан. И похотливый старец. Да, да, развратный.

– Пожалуй я соглашусь с вами: был шарлатан. Но он был к тому же и мужчина. – сказал я. – Надеюсь вы, Павел Федорович, Гете признаете великим поэтом? И он в семьдесят пять лет позволил себе влюбиться в шестнадцатилетнюю девчонку и сделал ей предложение. И представьте себе – она согласилась стать его женой.

– А родители не дали своего согласия, и брак не состоялся, – парировал Малинин. – Гете был благородный кавалер: он просил согласия родителей. Вы, Егор Лукич, почему-то пренебрегли мнением родителей своей возлюбленной?

– Я очень уважаю родителей Ларисы и признаю свою вину: так случилось, что не обратился за согласием. Не посоветовала Лариса. Она не шестнадцатилетняя Ульрика, а вполне взрослая, самостоятельная женщина, способная решать свои проблемы. Тем не менее – извините.

Тут я решил, что мне следует опять нарушить нить разговора.

– Между прочим, Павел Федорович, хочу вам сообщить самый последний исторический факт из серии Гете-Пикассо: совсем недавно восьмидесятичетырехлетний Сергей Михалков – по популярности равный Пикассо – женился на сорокалетней. Покорился любви, Дорогой Павел Федорович: Пушкин прав.

Малинин как-то неожиданно опустился в кресло и, наклонись, обнял голову двумя руками. С минуту в комнате стояла натянутая, как струна, тишина. Наконец профессор, не поднимая головы, глухо заговорил:

– Вы украли, похитили мою единственную дочь. Вы человек, которого я считал честным и порядочным, совершили нравственное преступление… Любовь! Да, это святое понятие! Но преступно покрывать им безрассудство. Чувства должны контролироваться разумом. Особенно в преклонном возрасте. – Он опустил руки на колени, взглянул кратко сначала на меня, потом перевел взгляд на Лукича и уже говорил, обращаясь к нему:

– Да, я не могу приказать Ларисе, не могу заставить. Она упряма, самонадеянна. Но я прошу вас, Егор Лукич, уразумить ее, освободить от себя, отпустить. Убедить ее, что у вашей любви, в ваших отношениях нет будущего. Представьте себя на моем месте. Я взываю к вашей совести, – Голос его дрогнул умоляюще, и выводы его были настолько убедительны, что я даже не мог себе представить, чем на них сможет ответить Лукич. Он слушал молча и как бы в знак согласия легко кивал головой. Когда Малинин умолк, Лукич, словно про себя повторил его слова.

– «Освободить», «отпустить». Она свободна, я ей не раз об этом говорил. И буду еще говорить и постараюсь вразумить. И о том, что нет будущего, тоже скажу. Пусть думает и решает. Последнее слово за ней.

Лукич отошел от портрета и сделал шаг к креслу, в котором сидел профессор. Остановился перед ним, выпрямился во весь рост и мягко, очень дружелюбно произнес:

– Я обещаю вам, Павел Федорович, сделать все от меня зависящее. Обещаю.

На этой ноте и был завершен нелегкий для обеих сторон разговор. Простились они в прихожей, пожав друг другу руки. Я решил задержаться. Некоторое время мы молчали, как после пролетевшей мимо опасности. Наконец, Лукич сказал упавшим голосом:

– Ты знаешь, что такое трагедия? Вот это то, что я сейчас пережил. Впрочем, не пережил: это только начало. В жизни у меня были личные драмы. Они оставляли на сердце рубцы. Заживали. Они не смертельны. Трагедия – это трагедия. Совсем другое. Пойдем на кухню, У меня есть армянский коньяк. Расслабимся.

Мы выпили по рюмке. Я спросил Лукича, где Лариса. Он пожал плечами:

– Не знаю. Я жду ее звонка. Я передам ей дословно весь разговор с Павлом Федоровичем. Пусть решает сама. Если ее решение будет во благо ей, я только порадуюсь. Я не эгоист. Для нее, ради нее я готов на любую жертву. Скажет она: «умри Егор!» Умру, спокойно, потому что без нее жизнь бессмысленна. Я понимаю: ты не веришь, ты считаешь, что я ее сочинил, превознес до неба. Ты знал Альбину. Пойми – Лариса не Альбина. Она богиня. И об этом знаю только я и никто более. Не мной придуманная, а мной открытая.

– Так открывают новые звезды, – с легкой иронией заметил я. Он смолчал.

Он быстро хмелел, и я на всякий случай взял наполовину выпитую бутылку коньяка и спрятал в холодильник. Он не стал возражать. Он размяк и казался безучастен.

– Послушай, Лукич, ты знаешь: я написал четырнадцать романов, и во всех присутствует любовь и женщины. Очень разные, главным образом положительные, героические, светлые, добрые. Я вообще преклоняюсь перед женщиной, ты это знаешь. Но такой любви, как у тебя с Ларисой, я не встречал..

– И не встретишь, – упавшим голосом вставил он. – Потому что она единственна на всю Россию. А может и на Вселенную.

– Ну, так считали и считают многие. Особенно юные.

– Юные – да, пожилые – нет. Вот в чем разница.

Несколько раз я порывался уходить, но он останавливал меня:

– Посиди. Она должна позвонить. Непременно.

И она позвонила. Она говорила бойко, торопливо, прерывисто, взвинченным тоном:

– Егор, родной мой! Прости меня: случилась!

– Я плохо тебя слышу, повтори, – просил он.

– Я случилась. То самое, чего мы с тобой хотели.

– Ты откуда говоришь?

– Из машины, которая называется «Ауди». Я еду в Тверь. Всего на день – на два. Доложу своим родителям: пусть не волнуются. У меня появилась крыша над головой и производитель. Ты извини меня, я немножко под шампанским. Когда вернусь в Москву, я тебе позвоню и все объясню. Я прошу тебя, ради Бога, не расстраивайся и не переживай. Помни: ты был для меня и остался легендарным и единственным, навсегда остаешься таким. Не одному своему слову, тебе сказанному, я не изменю и не возьму обратно. Запомни, милый мой.

Вот и весь разговор. Лукич растерянно посмотрел на телефонную трубку, словно ожидая от нее каких-то иных, утешительных слов. Трубка молчала.

– Да… Трагедия, которую я ожидал, но в реальность которой не верил. И все-таки, несмотря ни на что – Любовь бессмертна! – убежденно сказал он, перефразировав уже ранее сказанное и Тургеневым и Сталиным, и может другими, нам неизвестными. Прощаясь, я сказал:

– Не печалься, старина, все образуется. Звезд несметное число на небе и на земле. А ты отличный астроном-профессионал. Не думай о трагедии личной. На фоне трагедии России и русского народа твоя история великой любви лишь частный эпизод, касающийся только вас двоих. Лариса не исчезла. Она вернется. Вот увидишь.

Лукич смотрел на меня каким-то странным смешенным взглядом, в котором соединились растерянность, недоумение, глубинная тоска и едва заметная искорка надежды.

– Все образуется, – повторил я утешительные слова, в надежности которых и сам не был уверен, потому и прибавил: – Жизнь продолжается. Она – штука сложная и немилосердна к тем, кто не принимает ее вызов и в отчаянии опускает руки. Но мы не из тех, Лукич, мы из стального поколения.

– Ты хотел сказать «из сталинского», – не спросил, а утвердительно поправил он и преднамеренно бодро произнес: – Примем вызов и поборемся!

По лицу его пробежала вымученная улыбка, а глаза ожесточенно заблестели.

– Мне хотелось пронести нашу любовь за горизонт, то есть в новый двадцать первый век, – сказал Лукич.

– Мысль благородная. Символичная. Будем надеяться, что она осуществится.

– Нет, не верю, – сказал он унылым голосом. Глаза его потухли, лицо потемнело.

– А ты верь. Ты же принял вызов. Вот и борись, сражайся по-сталински. – Он коротко взглянул на меня и вымученно улыбнулся.

– Позванивай мне и заходи, – сказал я прощаясь.

– И ты не пропадай и не проходи мимо.

По пути домой в метро и троллейбусе я думал над историей этой необычной любви. Сегодняшнее поведение Ларисы мне показалось очень странным, не объяснимым, никак не вяжущимся с ее цельным характером и образом, каким сложился он в моем сознании. В чем причина такого неожиданного, резкого оборота? Была ли настоящая, сильная любовь с ее стороны? Можно было бы понять и объяснить ее постепенное охлаждение, разочарование. Но что б так внезапно, вдруг?! Да и о разочаровании речи нет, она подтверждает свою верность и любовь, называет его легендарным и единственным и в то же время уходит к другому, который дал ей крышу над головой и возможно ребенка – ее мечту? Нет тут какая-то путаница, распутывать которую еще придется не одному Лукичу, но возможно и мне на правах его друга и быть может автора романа о необыкновенной Любви. Мысль написать такой роман у меня зародилась уже с год тому назад и постепенно зрела. Не доставало главного – конфликта. И вот, наконец, появился конфликт. Но разве дело в конфликте? – спрашивал я себя, придя домой и отвечал: – Тут главную основу, идею, мысль составляет Любовь. Конфликт – это лишь каркас, скелет романа. А содержимое, заполнявшее его – величайший взлет человеческого духа, бесценный, божественный дар природы – Любовь. Это высокое искусство, которым не каждый человек наделен одинаково природой, как и талантом. Страстно влюбленный не приемлет советов, точно так же, как отвергает их и великий художник, сердцем создающий свое творение.

Лукич умел любить искренне, горячо, с открытой душой. Я знал его отношения с Альбиной, и радовался за него и сокрушался, когда между ними произошел разрыв. И не по вине Лукича. И я подумал: талант любить всегда сопутствует творческому таланту. Тут есть какая-то предпосланная закономерность. Я вспомнил его желание пронести свою любовь за горизонт. И мне захотелось спросить современного Нострадамуса: а что там, за горизонтом? Что уготовлено там России – гибель или возрождение? Черный жидовский шабаш или светлое православное воскресение?

Сегодня из Петрограда я получил от профессора Протасова Бориса Ивановича – доктора биологических наук, с которым я лично не знаком письмо и экземпляр питерской газеты «Наше отечество» №78 за 1997 год. В этой газете на первой странице опубликовано «Обращение русских ученых к евреям России». Его подписали десять ученых разных наук: академики, доктора, профессоры. Среди них и Б. И. Протасов. Обращение написано в связи со столетием сионизма. Мне оно показалось взвешенным, откровенным и убедительным. Я готов подписаться под ним. В нем в частности говорится: «Еще несколько лет назад в своем благодушии мы полагали, что вы обладаете нормальными человеческими качествами: благодарностью, добросердечием, стремлением жить в мире с другими народами. Но время показало, что мы жестоко ошибались.

Сегодня мы вынуждены констатировать, что власть в России, начиная с переворота в 1991 года, который вы учинили с помощью ваших холопов шабес-гоев, находится в ваших руках. Наконец-то маски сброшены – и мы увидели ваше истинное лицо: развал СССР по «беловежскому сговору», расстрел Верховного Совета в 1993 году, война в Чечне,… смерть людей от голода, самоубийство офицеров… и т.д. и т.п.

Используя захваченные вами средства массовой информации, вы сеете вражду между народами…

…Теперь мы знаем, что сионизм – это стремление захватить власть над всем миром, а Израиль – всего лишь то место, где вы рассчитываете отсидеться в случае чего.

…В безмерной наглости своей вы не только оплевываете наши святыни, калечите души наших детей и внуков прославлением культа секса, насилия и продажности, но даже наше естественное стремление жить в соответствии с мирными традициями наших предков называете «русским фашизмом».

Мы проанализировали ваши действия и заявляем: режим, установленный вами в России, является еврейским фашизмом.

…Не обольщайтесь. С брезгливостью мы изучаем ваши методы по вашим делам и книгам. Мы создадим мощное, смертельное для вашей системы АНТИОРУЖИЕ и тогда действительно свободные народы вздохнут полной грудью, ощутив красоту нашего мира, очищенного от самой мерзкой и грязной власти – власти денег… Мы найдем способы раскрыть глаза нашим людям, нашим детям и внукам, всем другим народам на то, что нет ничего омерзительней вашей бездуховной власти.

Запомните слова патриота Земли Русской – нашего незабвенного митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна: «Иудаизм – религия ненависти». «Россия есть государство русского народа!» Мы говорим: «Сионизм не пройдет!»

Прочитал я последнюю фразу этого обращения и горестно вздохнув, сказал: к сожалению, прошел. Прошел с триумфом. Как и в семнадцатом году, правительство России сплошь еврейское. И обращение десяти ученых-патриотов в малотиражной газете это еще не борьба, а всего лишь маленькая, едва заметная вспышка, глас вопиющего в пустыне. А нужен взрыв, нужен русский Спартак, который ценой собственной жизни поднял бы народ на смертельный бой с американо-израильскими пришельцами. Но нет в России Спартака, нет и Минина, да и маршала Жукова нет, – а его наследники превратились в трусливых стяжателей, хладнокровно расстреливающих свой народ по приказу кровавого оборотня. А Сталины рождаются раз в столетие, и того реже.

Вот такие унынье, безнадега, тоска гложут постоянно душу миллионов обездоленных людей России. Народ ропщет. Этот ропот, как жуткий стон, исходящий из народных глубин, слышится на окраинах страны и кажется медленно приближается к центру. Не вулкан ли священного гнева созревает в недрах России? Слишком медленно зреет. Когда же наступит час извержения и сметет, испепелит эту чужеродную нечисть вместе с шабес-гоями и шабес– патриотами типа Лебедя, Говорухина и Никиты Михалкова?

И все же верится: взрыв произойдет, Спартак объявится, Русь воскреснет!

Глава десятая

Лариса

Это трагедия. Ничего подобного со мной прежде не случалось. А ведь я должна была ее предвидеть. Должна. А я не желала, я была счастлива и думала только о хорошем. Я, как страус, прятала голову в песок, думала, авось обойдется, пронесет, и родители спокойно воспримут наши отношения с Егором. Так мне хотелось. Я представила, что в данную минуту сейчас происходит на квартире Лукича. Представила словесную дуэль Егора и отца. Папа наверно взбешен, и при всей его деликатности, он обрушил на Егора град оскорбительных слов. Он взбешен, и это ужасно. У него больное сердце, ему нельзя волноваться. А Егор? Как он ведет себя, оправдывается, объясняет или тоже грохочет грубыми словами? Не дошло бы до драки. И все из-за меня, во всем виновата я и никто больше. Егор не виноват. А в чем моя вина? Что первый раз в жизни встретила необыкновенного человека и полюбила? Но любовь – это не преступление, не грех. Любовь – это благо.

Я шла по Тверской растерянная и подавленная, не зная, куда мне податься, где найти пристанище и приют своим неприкаянным, разметанным думам. От телеграфа я позвонила Лиде, но телефон ее молчал. Сама не зная почему я набрала телефон мастерской Ююкина. Он весело ответил:

– Как здорово! На ловца и зверь бежит. Мы только что о тебе говорили. Ты мне очень нужна по важному делу. Приезжай и немедленно.

Важное дело. Что б это могло быть? Может с отцом что случилось? Или с Егором? И я поспешила к Ююкину.

В мастерской Игоря я встретила мужчину средних лет, спортивного телосложения блондина, розоволицего, с мужественным самоуверенным взглядом, одетого в темный элегантного покроя костюм и яркий модный галстук. Почему-то сразу подумала: «Новый русский». А Игорь тот час же, словно разгадав мои мысли, представил:

– Знакомьтесь: Борис Ильич Денисов, преуспевающий бизнесмен, типичный «Новый русский». При том в самом деле русский, а не какой-нибудь Березовский.

– Очень приятно, – улыбнулся карими глазами бизнесмен и добавил: – А с вами я уже познакомился. – И резким жестом твердой руки указал на прислоненную к мольберту картину «Майское утро». Вы конечно Лариса. И в натуре выглядите еще прекрасней, чем вас изобразил Игорь. Он стоял у стола, сервированного коньяком и холодными закусками, ассортимент которых был довольно богат и разнообразен, прямой, подтянутый, пышущий здоровьем и самодовольством. Отодвинул стул и предложил мне:

– Пожалуйста, присоединяйтесь к нашей скромной трапезе. Очень рад с вами познакомиться лично, как с прекрасным персонажем живописи.

Голос его резкий, энергичный, как и вообще манеры человека властного, самоуверенного. Его галантность мне показалась искусственной. Он разлил коньяк по рюмкам, положил в мою тарелку осетрину, карбонат, пододвинул ко мне баночку черной икры и провозгласил тост:

– За прекрасную Ларису, достойную счастливой судьбы.

Я поняла, что до моего прихода Игорь уже рассказал ему все, что знал обо мне. И тут же перешли к делу. Оказывается, Денисову очень понравилась картина «Майское утро»« и он пожелал купить ее. Игорь не соглашался под разными предлогами: мол, картина еще не была на выставке, да к тому же нужно согласие модели, то есть меня, предлог явно надуманный. Он, Денисов, предлагал художнику самому назвать цену, мол, мы за ценой не постоим. Такой широкий, купеческий жест заинтересовал Игоря, и он предложил компромисс:

– А давайте, Борис Ильич, я для вас сделаю повторение?

– Это как понимать? – по-хозяйски спросил Денисов. – Копию, что ли?

– Не копию, а повторение. Копия – это когда копирует другой художник. А я сам сделаю авторское повторение. Это разные вещи.

– В таком случае и цена твоему повторению должна быть другая. Раза в два дешевле, – В карих глазах Денисова сверкнули лукавые огоньки, сразу обнаружив характер бизнесмена.

– Но на это опять же нужно согласие Ларисы, – заметил Игорь, хотя на самом деле никакого моего согласия не требовалось, хозяином картины был автор, художник.

– С Ларисой, я думаю, мы договоримся, – самоуверенно сказал Денисов и тут же обратился ко мне: – Признайтесь откровенно: какая ваша зарплата в Твери?

– Около миллиона.

– А если я предложу вам три миллиона и должность референта? Мне нужен референт, и именно историк.

Понятно: Игорь проинформировал его достаточно подробно, – подумала я, а Денисов тем временем наполнил рюмки коньяком и спросил:

– Ну так что, милейшая Лариса? Согласны?

– А какие мои обязанности? – полюбопытствовала я, не принимая всерьез его предложения.

– Самые простые: выполнять мои поручения, присутствовать на переговорах с фирмачами, иностранцами.

– Вы думаете, я справлюсь?

– Я не думаю, я уверен. – Он поднял свою рюмку и торжественно провозгласил: – Выпьем за нового референта моей фирмы и пожелаем ему удач.

И не дав мне и рта раскрыть, чокнулся с моей рюмкой, которую я еще не взяла в руку и потом с Игорем, решительно, приказным тоном прибавил:

– До дна!

Все было так неожиданно, необычно и странно, как во сне и я послушно, бездумно подчинялась и выпила вторую рюмку до дна. И быстро начала хмелеть. Слишком много неожиданного, противоречивого, контрастного обрушалось на меня за какой-то час: встреча отца с Егором и какой-то проблеск в моей судьбе, во что не верилось, – все это перемешалось в сознании, как бы парализовало мою волю, и я отдала себя во власть стихии, не утруждая анализом происходящего. Я плыла по течению, не сопротивляясь, мне было все равно, куда вынесет рок. Предложение Денисова я считала для себя большим благом, даром судьбы, хотя все еще не верила в его серьезность и все же, думая о его реальности, спросила вслух саму себя:

– Но как из Твери каждый день ездить в Москву?

– А зачем ездить? Не надо. – твердо заверил Денисов. – У тебя будет квартира в Москве. Однокомнатная, приличная квартира.

Нет, это уж слишком! Как в сказке. А Денисов извлек из кармана ключи и демонстративно положил их на мою ладонь, сжал ее и сказал:

– Вот тебе ключи от твоей квартиры.

Все его действия были основательны, без суеты и пафоса. Он сказал Игорю, что насчет повторения картины подумает, а сейчас он хочет показать мне мою квартиру и одно из предприятий. Потом он куда-то звонил, отдавал какие-то распоряжения и сказал, что мы будем минут через сорок. Я обратила внимание на «мы», решив, что это касалось меня.

– Вы не были в моем меховом магазине? – спросил он меня и назвал адрес.

– У вас свой магазин?

– И не только. У меня есть все, что угодно душе хорошего человека.

Вместе с Денисовым мы вышли из мастерской Ююкина. У подъезда стояла изящная машина, с эмблемой – кольцами на радиаторе. Денисов, поддерживая меня под локоть, проводил к машине, дверь которой открыл шофер.

– Прошу вас, – учтиво предложил мне садиться.

– Куда? Зачем? – не очень решительно спросила я. Воля моя была парализована.

– Хочу показать вам свое хозяйство. Ведь вы не были в магазине меха.

И я покорно подчиняясь ему, оказалась в машине на заднем сиденье. Денисов сел рядом со мной и сказал шоферу:

– Андрей, это наша новая сотрудница референт Лариса. Ей нужна шуба, впереди грядет зима с морозами.

– Слушаюсь, – услужливо ответил молодой человек, и машина плавно и легко тронулась с места.

У меня действительно не было приличной шубы. Но не было и денег, чтоб купить ее. Денисов сидел, прижавшись ко мне, но никаких вольностей себе не позволял, вел себя в пределах приличия. Мы молчали, и это издавало некоторую неловкость. Я решила нарушить молчание:

– Как называется ваша машина?

– «Ауди» – ответил Денисов. – У меня есть и «Вольво», но я предпочитаю эту… Как вы находите картину Ююкина? вдруг спросил он. – Стоит мне ее покупать? Я имею в виду копию или повторение?

– Не знаю, – робко ответила я.

– Но вам она нравится?

– Мне трудно судить о себе самой.

– В жизни вы интересней, – польстил он. – Я хотел купить и подарить ее вам.

– За какие заслуги?

– За будущие. Ну просто потому, что вы мне нравитесь.

Это меня настораживало. А вот и магазин «Меха». Каких только шуб здесь не было! Целое сокровище, глаза разбегаются. От самых дорогих, от белька и скунса, до самых «демократичных» – нутрии, хорька и дубленок разного фасона. Мы шли как бы по коридору из меха в сопровождении молодой дамы моего возраста, которая ревниво и с тайным сарказмом осмотрела меня, когда Денисов представил:

– Мария Степановна, знакомьтесь: это Лариса Павловна – наш новый сотрудник – референт.

Меня это несколько покоробило: второму человеку он представляет меня своим сотрудником, не получив на то моего согласия. Он считает себя моим благодетелем и не нуждается в моем согласии. Он решил за меня, будучи в полной уверенности в незыблемости его решения. Этот человек властного характера привык повелевать подчиненными или зависящими от него людьми. В принципе мне нравились сильные, твердые натуры, на которые всегда приятно опереться. Но я еще окончательно не решила, принять его предложение или отказаться. А он уже приказывал Марии Степановне:

– Пожалуйста, подберите лучшую нутрию для Ларисы Павловны.

– И когда та отошла выполнять распоряжение, вполголоса сказал мне:

– Вы не удивляйтесь и не смущайтесь: таков у нас порядок – новому сотруднику мы что-нибудь презентуем. В данном случае шубу. Я думаю нутрия вам будет к лицу. Импортные, высшего класса.

– Это как аванс, в счет зарплаты? – поинтересовалась я.

– Нет, как презент, подарок.

Тем временем Мария Степановна поднесла мне темно– коричневую с огненно-блестящим ворсом шубу и предложила померить. Шуба была отменная по качеству, и мне очень понравилась, тем более – подарок. Не спрашивая моего мнения, Денисов приказал завернуть и отнести в машину. Когда мы вышли из магазина, он спросил:

– Ключ от своей квартиры не потеряли? – и не дожидаясь ответа, он сказал: – А теперь поедем смотреть квартиру.

Я все еще находилась в состоянии какого-то странного, сказочного гипноза. Мне не верилось в реальность происходящего, порой казалось, что меня разыгрывают. Мы подъехали к многоэтажному башенного типа дому, поднялись по лестнице на второй этаж, и Денисов любезно сказал:

– Ну, открывай, хозяйка.

Андрей шел вместе с нами с шубой в руках. Квартира была однокомнатная с просторной кухней, в которой стоял холодильник, квадратный стол, четыре стула и небольшой сервант с посудой. Комната с одним окном и балконом имела прямоугольную форму. Одну треть ее занимала разложенная диван-кровать. В стороне у журнального столика с телефонным аппаратом стояли два мягких кресла и небольшой гардероб. На полу старый ковер. Денисов открыл платяной шкаф и сказал, что там постельное белье. Сверток с шубой приказал Андрею бросить в кресло. Показав мне ванную и туалет, распахнул стенные шкафы в интерьере, самодовольно спросил, глядя мне прямо в лицо веселым взглядом:

– Ну как, годится апартамент?

– Слов нет, мечта одинокой женщины, – ответила я, не находя других слов. А он подсказал:

– Скажи Боре спасибо и не забудь поцеловать в знак благодарности.

Я была смущена, полушепотом произнесла «большое спасибо» и чмокнула его в щеку, ощутив приятный запах одеколона.

– А целоваться, милое дитя, ты не умеешь, – упрекнул он и увлек меня на кухню.

Я обратила внимание на «ты» и «милое дитя», но не придала этому особого значения. Очевидно он ждал поцелуя в губы. Наверно этого не избежать, – подумала я без тревоги и сожаления. Как мужчина, он не вызывал во мне антипатии, пожалуй наоборот. Меня подкупала его самоуверенность, решительность, энергия. Да и непристойности в отношении меня он себе не позволял: все было в рамках приличия. Но и комплименты в мой адрес не расточал.

Из холодильника он достал груши и бутылку шампанского, извлек два фужера, предложил мне садиться за стол и сказал, весело постреливая в меня карими глазами:

– По христианскому обычаю и шубу и квартиру следует осветить брызгами шампанского.

После коньяка шампанское. Я представляла, что это такое, но противиться не могла: плыла по течению. Мы молча пили шампанское, изучающе глядя друг на друга. Мне нравилось его мужественное лицо, крепкий подбородок, крутой лоб. Смущали карие холодные глаза – в них искрилось нечто хищное, жестокое. Или это мне только казалось. Я вспомнила о разложенном диване, о постельном белье, о котором как бы между прочим вымолвил Денисов и решила, что он своего не упустит. Это уж определенно. Не за красивые глаза он одарил меня такими щедротами. Я представила его в постели. Что ж, придется уступить. Как производитель, он мужчина, что надо. Я даже представила своего ребенка, похожего на него. Под воздействием шампанского ширилась и расцветала моя фантазия. Почему только производитель, а не муж, законный отец нашего ребенка? И только теперь я вспомнила Егора, бедного Лукича и мне стало не по себе. Мысли мои перебил Боря, как он сам себя назвал:

– Мы с тобой поступим так: сегодня Андрей отвезет тебя в Тверь. Проинформируешь родителей, уладишь дела в университете. Двух дней на это тебе я думаю хватит и возвращайся к месту новой службы. Согласна?

– Хорошо, – ответила я.

– Сейчас мы с тобой ненадолго заедем на мою фазенду, а потом Андрей отвезет тебя в Тверь.

Слово «домой» спровоцировало меня на вопрос, который я хотела, но не решалась задать:

– Скажите, Борис Ильич, вы женаты?

– Прежде всего запомни: у нас не принято задавать такие вопросы. А потом, тет-а-тет называй меня Борей.

Голос его прозвучал жестко, с недовольством. Конечно, вопрос мой был неуместен, даже бестактен. Виновато шампанское, которое мы допили до дна. Он энергично встал из-за стола, – и вообще во всех его движениях и жестах чувствовалось избыток энергии и физической силы, что опять-таки мне нравилось.

– Извините, Боря, мою бестактность. Провинциалка.

– Можешь называть меня на «ты», – чуть мягче сказал он и распорядился: – Шубу отвези в Тверь, покажешь родителям. Я закрою дверь, но ключи ты возьмешь с собой. Вернешься сразу в эту квартиру и позвонишь мне.

Он достал свою визитку, написал еще один номер телефона и протянул мне.

Итак, мое опасение, а вернее предположение о разложенной тахте, не оправдалось. Это обстоятельство, а также резкий ответ о жене наводило на сложные размышления. Тут крылось что-то загадочное. Мысли мои путались, смесь коньяка и шампанского давала о себе знать. Мы ехали по загородному шоссе. В машине он обнял меня и поцеловал в губы. Я достойно и с удовольствием ответила ему.

– Оказывается, ты умеешь целоваться, –пошутил он. – Пожалуй я буду брать у тебя уроки этого приятного ремесла. Согласна быть моей учительницей?

– Согласна, – ответила я, припав своими губами к его губам. Иногда в моем сознании возникали неожиданно трезвые вопросы и тут же гасли без ответа. Например, какие у него виды на меня? Какой мой статус при нем? Жены? Но он с раздражением оборвал мой вообще-то безобидный намек. Любовницы – вероятней всего. Я знала, что иногда любовница становится со временем женой. Мысленно я пыталась представить себя его женой, отцом моих детей и хозяйкой мехового магазина. О Егоре Богородском я не думала, точно так же, как и не подумала о своих чисто женских чувствах к этому странному, случайно встреченному человеку, мое любопытство к которому уже переходило в симпатию. Я всегда считала невозможным не только супружество, но и внебрачную связь без взаимной любви. Без сомнения я ему приглянулась и понравилась. Но это еще не любовь. Слово «любовь», возникшее в моем распаленном сознании так внезапно, задело во мне очень чувствительную струну: я вспомнила Егора, его, нашу «вечную» любовь. Что-то ноющее встрепенулось во мне и подступило к горлу, я даже закрыла глаза, что бы утолить душевную боль, вызванную вдруг пробудившейся совестью. Я находилась в таком, как бы подвешенном состоянии, что даже не почувствовала, как остановилась машина, и Денисов, выйдя из нее, сказал:

– Мы приехали, выходи, – и протянул мне руку. – Похоже ты вздремнула?

– Меня укачало, – солгала я. – Виновато шампанское. Мы стояли у подъезда трехэтажного, сооруженного из красного кирпича особняка, обнесенного глухим забором. Ельцинская Россия густо обросла такими дворцами «новых русских». Тут же у парадного стояла серебристая «Вольво», и молодой человек, – я решила, что это водитель, – приглушенным голосом, точно опасался, что его подслушивают, доложил:

– Все готово, Борис Ильич.

Денисов, поддерживая меня под локоть, пригласил в дом. В просторной прихожей, сверкающим золотистым деревом, он задержался, обвел хозяйским взглядом вокруг, кивнул на лестницу, с нескрываемой гордостью:

– Там основные апартаменты, но мы сегодня туда не пойдем. Пока что дом в стадии обживания. Но главную достопримечательность я тебе покажу.

По блестящему паркетному полу из прихожей мы прошли в небольшую комнату, из которой по лестничным ступенькам спустились вниз. Пол там был выложен кафельной плиткой, стены обшиты деревом. Я сразу ощутила специфический запах тепла.

– Здесь у меня оздоровительный комплекс, – пояснил Денисов, открывая двери комнат. В одной стоял дубовый стол с деревянными стульями. На столе, в окружении блюд с холодными закусками, маячила бутылка шампанского, бутылка коньяка, прохладительные напитки, фрукты.

– Ты в сауне когда-нибудь была?

– Нет, только слышала.

– Сегодня примешь крещение.

Мы шли дальше – мимо двух кабинок душевых, мимо двери, указав на которую, Денисов походя бросил: «Здесь туалет», и потом открыл соседнюю дверь, из которой пахнуло огненным жаром. – Это парилка. – Он закрыл дверь и повел меня дальше мимо широкой мягкой скамейки, покрытой простыней, к бассейну, в который из трубы бурлил водяной поток.

– Ты какую воду любишь? – спросил меня. Я пожала плечами. – Некоторые предпочитают температуру в двадцать пять градусов, другие в тридцать, – пояснил он.

– Ту, что потеплей, – ответила я.

– Значит в тридцать, – решил он и, повернувшись лицом ко мне сказал: – Итак приступим к оздоровительным мероприятиям, выгоним из себя весь винно-коньячный хмель. Вот вешалка, раздевайся, и марш в парилку.

Сказав это приказным тоном, он торопливо начал раздеваться. Снимая с себя одежду, он небрежно швырял ее на вешалку. Я стояла в растерянности. Раздевшись до трусов, он обратился ко мне:

– Ну что стоишь? Тебе помочь? Будь, как дома. – И начал расстегивать пуговицы моей блузки. При том делал он это быстро и ловко, я не успела даже возразить, как моя блузка оказалась на вешалке, а он уже растянул молнию моей юбки.

– Я сама, – робко произнесла я, чувствуя его власть над собой. Конечно, для меня здесь все было ново, необычно, и я не против была «пройти курс оздоровления». Я раздевалась не спеша, еще не решив, до какой степени обнажаться. Он понял мои колебания и тот час же снял свои трусы, оказавшись в костюме Адама.

– Ты что, монахиня? – И так же ловко снял с меня лифчик. Остальное я сняла сама.

Мы надели тапочки, он взял со скамейки байковое одеяло, и мы вошли в парную. На меня пахнуло горячим теплом и чем-то ароматным, напоминающим запах свежего ржаного хлеба. Я хотела присесть на нижнюю полку, – а они были в три этажа: две узкие и верхняя широкая, – но полки были горячими и я не решилась. Денисов понял мое затруднение, быстро вышел и вернулся с двумя гладко выструганными дощечками, одну подал мне со словами: «это тебе подгузник», другую оставил на скамейке, а сам расстелил одеяло на верхней полке. Все это он делал быстро, но не суетливо, как автомат. Я обратила внимание на его обнаженную фигуру. Она показалась мне если и не безукоризненной, то довольно ладной. Впечатление портил уже явно наметившийся живот. Я не люблю пузатых мужчин. Вначале мне было жарко даже на нижней полке, но постепенно я свыклась и даже почувствовала особую прелесть от горячего пара. А Денисов все хлопотал, выходил из парной, вернулся с флакончиком какой-то жидкости, набрал в ковш горячей воды, добавил в нее немного из флакона и плеснул на камни. Повеяло новым, очень терпким и незнакомым мне ароматом.

– Поднимайся на верх и ложись животом на одеяло! – скомандовал он.

– Там жарко, – взмолилась я.

Тогда он вынул из ведра с горячей водой березовый веник, окунул его в ведро с холодной водой и шлепнул им по моей спине. Я вздрогнула, но было приятно, и я легла на одеяло. Он очень мягко, осторожно касался веником моего тела и спрашивал:

– Не очень жарко?

– Очень.

Тогда он опять окунул веник в холодную воду и положил на меня. Так продолжалось минуты две-три после чего он велел мне лечь на спину и процедура продолжалась тоже минуты две-три. Положив веник мне на живот он поцеловал мою грудь и сказав «пока достаточно», помог мне сойти вниз. После парилки сразу в бассейн. Ощущение очень приятное, какое-то блаженное состояние. Из бассейна опять в парилку, но вместо березового был эвкалиптовый веник. И снова по две-три минуты и бассейн, где я почувствовала себя совершенно трезвой.

– На сегодня хватит, – решил он, когда я вышла из бассейна, и, пристально оглядев меня, польстил: – У тебя хорошая фигура.. – И набросил на меня, а потом и на себя простыни.

Мы пошли в комнату, где был накрыт стол, и из нее в следующую поменьше размером, в которой была единственная широкая тахта. Он силой посадил на нее меня, отбросил простыни, и я отдалась ему без сопротивления, молча, без ненужных слов, без любви и без страсти, из любопытства и как бы по обязанности, мне было и не плохо и не хорошо, мне было безразлично. Я по-прежнему находилась в каком-то тумане в состоянии отрешенности. Получив свое, Денисов отвернулся от меня, лежал неподвижно и молча, как бревно. Мы были чужими. Молчала и я, вспомнив Егора, ласкового, нежного, и во мне вспыхнуло чувство жалости к Егору и себе самой. Ведь мы были одно целое, и боль и жалость ощущали вместе, сообща. Меня подмывало сказать что-то язвительное, колючее, но подходящие слова не находились, и Денисов, вставая с постели, озабоченно проговорил:

– Тебе надо поспешить, что б Андрей к полуночи возвратился в Москву.

Выходит не я, а он меня уязвил, мол, случилась и отваливай. Он раньше меня вышел из комнаты и я услышала, как в соседней комнате, где был накрыт стол, прозвучал хлопок открытого шампанского. Когда я вошла туда, он сидел за столом, прикрывшись простыней, и наливал в узкий длинный фужер шампанское и затем рюмку наполнил коньяком. Скривил подобие иронической улыбки и лукаво сощурив глаза, предложил:

– Садись, отметим твое вступление в должность.

Завернувшись в простыню, я сказала:

– Я хочу пойти одеться.

– Потом оденешься. Шампанское можно пить и в костюме Евы. – Он схватил меня за руку, крепко сжал и посадил за стол, подав мне фужер.

Его поведение и слова были для меня оскорбительными, и я не смолчала. Когда он стукнул своей рюмкой с коньяком о мой фужер с шампанским, я сказала:

– Что я должна понимать под своей должностью? То, что сейчас произошло?

– Ну, не только. Должность референта гораздо шире, серьезней, интересней и значительней. Будешь со мной принимать иностранцев – партнеров по бизнесу, сопровождать меня на приемах, разных презентациях. Об этом поговорим, когда возвратишься из Твери. А сейчас – посошок, на дорожку. – Он снова наполнил шампанским мой фужер, и себе вместо коньяка налил шампанского, не взглянув на меня, выпил залпом. Он явно спешил заняться делами, а может избавиться от меня, – и такая мысль пришла мне в голову. Когда я села в машину, Андрей спросил меня:

– Куда прикажете, Лариса Павловна?

– В Тверь.

– А заезжать никуда не будем?

И тут я вспомнила про шубу и решила забрать ее. Я зашла в квартиру – «свою» квартиру, и получше осмотрела ее. Да, хорошо бы иметь такую квартиру в Москве. Но какой ценой? После бани я не питала особых иллюзий в отношении своего будущего с Денисовыми Что ж, произошло то, что рано или поздно должно было произойти: я очень хочу ребенка, это моя главная мечта и забота, мое неукротимое желание. И сегодня я сделала решительный шаг к моей заветной мечте. Я отдаю себе отчет в, том, что с первого раза можешь и не забеременеть, для полной гарантии потребуется длительная связь, и я пойду на нее, чего б это мне не стоило, отступать поздно. Я посмотрела на телефонный аппарат, и сердце мое заныло. Я прошептала: «Егор, милый, прости. Ты же согласился, что мне нужен ребенок. Я не изменила тебе, не предала нашу любовь». Я взяла трубку и набрала номер Лукича. Услышав его такой родной и знакомый голос, повторивший дважды «Я слушаю», я не могла вымолвить ни слова и положила трубку на рычаг. Меня охватило непонятное оцепенение, которое тут же перешло в дрожь. Тогда я быстро схватила сверток с шубой и выбежала из квартиры. Наверно и Андрей заметил мое волнение, потому что, когда машина тронулась, он спросил:

– С вами все в порядке?

– Да, все, – пересохшим голосом ответила я. – Я только хотела позвонить.

– Вы можете позвонить из машины.

– Хорошо, спасибо, только потом, погодя, – лепетала я, все еще соображая, зачем я положила трубку и не стала говорить с Егором. Струсила. Да, я струсила, а он, конечно, догадался, что это я звоню. Так нельзя, так не поступают с друзьями, при том, самыми близкими, родными. И я попросила Андрея набрать номер телефона Лукича. Я была возбуждена, мне приятно было снова слышать его голос, хотя слышимость была неважная. Захлебываясь эмоциями, я кричала в трубку какие-то ласковые, нежные слова, не стесняясь Андрея. Глаза мои были полны слез, и Андрей это видел через зеркало и отнесся ко мне с пониманием, потому что сказал, когда я закончила разговор:

– Видно у вас добрая душа и любящее сердце, Лариса Павловна. Вам трудно будет у нас… А впрочем, я этого вам не говорил.

– Спасибо, Андрей, за доверие. Я вас не подведу. До самой Твери мы больше не разговаривали. На меня нашел сон, и я вздремнула, свернувшись калачиком на заднем сиденье. Проснулась, когда уже въезжали в Тверь.

Родители меня встретили настороженно, но не враждебно. Я решила сразу ошарашить их. Развернув шубу и надев ее на себя, я объяснила:

– Можете успокоиться: с Егором Лукичом мы расстались. Я устроилась на работу в одну солидную фирму референтом с окладом в три миллиона рублей. А так же крышей над головой. А это мне в порядке сувенира от фирмы, как новому сотруднику.

Конечно, пошли вопросы, что за работа, какие обязанности, кто помог устроиться, но главное о квартире: временно это или навсегда? А я и сама не знала, на каких правах мне предоставлена эта «крыша», но ключи от нее продемонстрировала и дала номер телефона: мол, можете звонить, а будете в Москве, милости прошу в гости. Выслушали меня с большим интересом. А мама заметила:

– Ты плохо выглядишь.

– Я устала. А потом приехала прямо с банкета. Было много шампанского. В машине спала, – попыталась я оправдаться. И уже к отцу: – За два дня я должна разделаться с университетом и возвращаться в Москву.

В Твери я долго не могла уснуть. Теперь, когда рассеялся хмель, я попыталась собраться с мыслями, привести их в порядок и трезво посмотреть на произошедшее. А произошел крутой поворот в моей судьбе, если все, что случилось, принять всерьез. Родителям я сказала, что окончательно порвала с Егором, но сама в это не верила и вспоминала все, что в пьяном угаре я наговорила ему по телефону из машины. Я была искренне в своих эмоциональных словах и могла повторить их хоть сейчас. Мне понравился Андрей своей доверительностью, и его реплику или намек я восприняла, как предупреждение. Поведение Бориса в бане, особенно после того, как совершился акт, его злобная вспышка на невинный вопрос о семейном положении не давал повода для радужных иллюзий. Напротив, все это порождало тревогу и настороженность, подталкивало быть на чеку, не терять рассудка, достоинства и чести, быть самой собой, сохраняя свои принципы и лицо. Но при этом тайком подкрадывалась расхожее выражение: цель оправдывает средства. У меня есть цель, моя заветная мечта – ребенок. Но я кажется, не готова платить любую цену за эту цель. И опять коварный червячок зашевелился во мне: и не только ребенок, а материальные блага, высокая зарплата, квартира, положение, разве это не в счет? Впрочем, последнее, то есть «положение», вряд ли можно считать за благо.

Нет, не веселые думы метались в моей голове. Я все четче осознавала, что попала в западню. Будучи в состоянии душевного разлада во время драматической встречи отца с Егором, я с отчаянием бездумно бросилась в случайно, на счастье или беду, оказавшийся рядом поток. И теперь обречена барахтаться в нем, плыть по течению через скалистые пороги, валуны и коряги, пожертвовав первой и может последней подлинной любовью и научной карьерой ради ребенка. Я признаюсь: перед Егором я преступница, я совершила подлость, предала нашу любовь, и нет мне ни оправдания, ни прощения.

С такой сумятицей дум я засыпала далеко за полночь. Мне снились какие-то кошмары, что-то нереальное, невиданное, в ужасе я просыпалась, пробуя вспомнить картины сновидения, но они мгновенно смывались в памяти, исчезали без следа. Медленно и трудно я снова засыпала, и опять мне снились чудовища, каких можно увидеть лишь на картинах авангардистов. И так продолжалось до девяти утра, когда меня разбудила мама.

Глава одиннадцатая

Лукич

Минуло двое суток с тех пор, как Лариса в последний раз говорила со мной по телефону из какой-то машины будучи, как она сама призналась, под хмельком. Странный это был монолог, похожий на прощальный журавлиный клик. Два дня и две ночи прошло, а ее возбужденный, пронзительный голос звучит во мне, и я слышу его не ушами, а сердцем, встревоженным, снедаемым невыносимой тоской. Лариса исчезла, не оставив о себе и следа. Такой оборот я предполагал теоретически, но в реальность его не верил, не хотел верить, потому что над всем этим главенствовала наша совершенно необыкновенная, невиданная и неслыханная любовь, которую мы оба считали бессмертной. «Душа и любовь бессмертны», – говорили мы с Ларисой.

Но что бы с ней не случилось – а я повторяю – ко всякому был готов, даже к замужеству ее, – моя любовь к этой неземной женщине умрет только вместе со мной.

Двое суток я не выходил из дома: я ждал ее звонка. Я не мог ничем себя занять, работу над мемуарами я решил прекратить вообще: ведь я писал для нее, для моей Ларисы. Теперь же мои воспоминания теряли для меня всякий смысл. Мне было мучительно сидеть без дела в ожидании телефонного звонка. А телефон безнадежно и упрямо молчал. Даже друзья, которые часто позванивали ко мне, на этот раз молчали. И я не звонил им, боясь занять телефон долгими разговорами, в момент которых может позвонить Лариса. И тогда я решил перечитать все ее письма, адресованные мне. Это была разумная, спасительная мысль: читая ее письма, я как бы общался с ней. Они согревали мою душу, возвращали мне ее, и я заново переживал наше прошлое, которое теперь мне казалось таким далеким и невозвратимым. Вот они, ее почерк, такой уверенный, спокойный, родной.

«Егор Лукич!

Вы заморочили совсем мою грешную голову. И не тяните меня с собой на розовые мечтательные облака. Оставьте на земле. Я не хочу сходить с платформы здравого смысла, не хочу, чтобы Вы меня идеализировали. Нет ничего из того, что Вы вообразили – никакого цельного характера. Есть взбаломошенная и капризная папенькина дочка, эстетствующая интеллигентка. И не говорите мне ничего хорошего. Не хочу я ничему верить. Буду бороться с вашими романтическими настроениями. Занимаю круговую оборону, – с меня хватит потрясений. Успокоить меня может только ребенок – все было бы по-другому. Вы найдите лучше производителя мне… Вот, Егор Лукич, допросилась… Холод, ветер, хочется в Москву. Вам я досталась не в лучшие времена. И мне не хочется терять возможность общаться с Вами. Вы человек и личность замечательная. И пока Вы еще не остыли, хочется задать вам вопрос и набраться житейского опыта. Как замечательно Вы описываете в своем письме дачные места: клены, рябину, белые грибы, луна висит над прудом. До сих пор висит? Нет? В том-то и беда? А душа бессмертна, Егор Лукич, потому и состариться не может. А я жду от Вас письмо. Обнимаю Вас и уже не знаю, кто я – чайка, тигрица или все-таки сама Лариса.»

«Мой дорогой Егор!

Мне грустно, что ты не любишь монархистов, грустно и темно, потому что сегодня весь день идет дождь, весной и не пахнет; какая-то тускло-осенняя мгла и странное самочувствие: если б на самом деле поддалась твоим настроениям и поверила, что у меня нет будущего. С такими горькими ощущениями живут сейчас миллионы людей, в особенности 30-40 летних – потерянное поколение – рассыпавшиеся люди, не выдержавшие борьбы за свое счастье. Я совсем не хочу походить на них. А ты меня толкаешь к ним своими прогнозами. Тебе не дает подняться и распрямиться твое атеистическое сознание. Для верующего нет ничего невозможного, а горести земные – закалка и проверка на стойкость, выработка воли к жизни. И в том, что я так откровенно с тобой говорю, есть и твоя заслуга. Я стала доверчивей и ближе к тебе. Ты мне нужен! Мне нужен твой духовный опыт, нужна твоя забота, твоя любовь. Сохранив себя для меня, ты и сам обновишься, не засохнешь и не состаришься. Я тебе многое могу дать, т.к. во мне многие лучшие черты русской женщины… Кстати, ты писал о крыльях. Что толку в них, когда они даже не расправлены. Куда нам до Икара! Хотя лучше короткая и яркая судьба, чем десятилетия сидения в Твери, без чувств, без жизни… Ты и так виноват, что всю жизнь прожил без меня, любил не меня. Как ты мог? Разве ты не знал, что впереди ждет тебя идеал. Обнимаю тебя.

Лариса»

«Вечный мой!

Причина твоих огорчений проста: не разбираешься в психологии женщины моего типа. Как быть? Я жду одной реакции – получаю противоположную и удивляюсь. Оказывается, мужчина не может угадывать, он слишком прямолинеен. Но артист-то должен быть иным… Я вообще устала ждать от мужчин охлаждения. Сначала восторг и завоевание, потом привыкание, как к собственности, выискивание недостатков, разборки и обиды, наконец – разрыв. Таков обычный сценарий. Но он не для нас. Мы исключение из всех правил. Помнится, однажды я тебе сказала: если нет возможности встретить настоящего мужчину, то хотя бы удалось продлить свою жизнь в ребенке. Но для этого нужен подходящий производитель. А это, ты представить себе не можешь, для женщины моего складу души не простая проблема… Пожалуйста, Егор, дорогой мой, исполни просьбу: 11 сентября старайся не есть ничего круглого (лук, картофель, арбуз, яблоки), не резать ничего ножом. Работай, гуляй, пей чай, но только не нарушай моего запрета. Будь благоразумен. На Руси этот обычай исполняли и не думали роптать. А ты – русский человек. Обнимаю, целую.

Твоя Лариса»

«Мой дорогой Егор, нежный, добрый, милый и ласковый. Пожалуйста, не посылай свои флюиды. Ты виноват, что я часто звоню тебе, а на это уходит пол зарплаты. Думай обо мне, не настраивай меня на звонок. Твои флюиды мешают мне спать… К вопросу о моем „статусе“. Это всегда беспокоит женщин в моем положении. Мужчина первым никогда не спросит, кто я тебе? Видимо потому, что женщина при тайных отношениях объективно всегда находится в приниженном положении. Мужчину тайна возвышает в собственных глазах. Он ищет в этом романтику, не задумываясь: а что дальше? Женщина по природе своей хочет уюта, спокойствия и надежности. Все это для нее возможно только при официальных отношениях. Потому любовницы и возлюбленные страдают больше, чем мужчины. И всегда женщины не находят понимания своей муки со стороны партнера… Родной мой, любимый. Я очень скучаю и готова быстрокрылой чайкой хоть сию минуту лететь к тебе. Но, увы! Раньше субботы не получится. А до субботы еще три дня томления. Крепко целую.

Твоя Чайка»

Резкий телефонный звонок прервал чтение других писем. Молнией сверкнула мысль: «Это она». Но я ошибся: звонил Игорь Ююкин.

– Как дела, Лукич? – очень быстро по своей привычке спросил он.

– Скверны дела, Игорек. Хуже не бывает, – уныло ответил я.

– Что стряслось?

– Лариса исчезла.

– Как исчезла? Когда?

Я рассказал ему о последнем звонке Ларисы из машины.

– Понятно, – загадочно молвил он и повторил: – Все понятно. В таком случае нам надо встретиться.

– Ты что-нибудь знаешь? Можешь прояснить? – с тревогой и надеждой выпалил я.

– Кое-что…

– Так приезжай немедленно!

Уже минут через сорок он был у меня, и эти сорок минут мне казались вечностью: я волновался, строя самые невероятные предположения. Игорь рассказал мне о Денисове, о его желании купить картину «Майское утро», о случайной встрече Денисова с Ларисой в его мастерской, о том, что Денисову она приглянулась, и он предложил ей должность референта с высокой оплатой, и Лариса уехала с ним в тот же день. О самом Денисове, что он за человек, Игорь практически мало что знает: его привел к нему тесть как покупателя живописи. Денисову понравилась героиня, и он поинтересовался натурщицей. Вот и все.

– Обещал подумать насчет повторения картины, – сказал Игорь. – Но когда я ему позвонил и спросил, что он решил, Денисов твердо отрубил: «Повторение мне не нужно. Зачем мне копия, когда я имею живой оригинал».

О, лучше б Игорь не говорил мне этих слов. Лариса – живой оригинал, собственность богача, как картина, как ваза, как «Мерседес». Меня словно обухом по голове огрели. Мне стало плохо, все вещи в комнате начали падать, голова шла кругом, и я, цепляясь за стену, бессильно опустился в кресло. Это было странное, еще не известное мне состояние.

– Вам плохо, Лукич? – встревожился Игорь. – Вы побледнели.

– Ничего, пройдет, – вяло успокоил я Ююкина. – Впрочем, налей мне валокордина. Там, на кухне флакончик и рюмочка. Нацеди тридцать капель и воды на донышке.

Я пощупал свой пульс. Слегка учащенный. Выпил лекарство, я насильно улыбнулся Игорю и заговорил. Мне хотелось высказать все, что скопилось у меня за эти дни и последние часы и минуты на душе:

– Ларисы больше нет, ушла навсегда. И моя жизнь окончилась. Зачем жить? Нет смысла.

– Да, что вы, Лукич… – попытался утешить меня Игорь.

– Не говори, не надо. Дай мне сказать. Весь смысл моей жизни был в ней. Я жил только ей и во имя ее, во имя нашей любви. Тебе, Игорек, этого не понять, ты еще молод, из другого материала сделан. Руки опустились. Вот уже третий день, как забросил писать свои воспоминания. Теперь они ни к чему, без надобности. Я для нее их писал, хотел ей свою жизнь, свою судьбу поведать, мечтал ей посвятить. А ей это уже не нужно. Она по-другому решила строить свою судьбу. Значит нашла, о чем мечтала. О муже мечтала, об отце ребенка. И я ее понимал. Мы были откровенны, доверчивы. Наши души открыты всем ветрам. И я ее не осуждаю, поверь, Игорек. Мне бы впору радоваться, если она нашла там свое счастье. Она – великая женщина, с великой душой и трезвым умом. Она не может ошибиться, не должна. Хотя едва ли она найдет среди «новых русских» своего единомышленника – патриота. Таких в природе не бывает. Все они жулики, лицемеры и воры. Среди них еще встречаются шабес-патриоты, но у нее на них чутье, она быстро разгадывает подлинное нутро. Я, Игорек, готовил себя к такому концу. И все же мне тяжело. Вот пред твоим звонком я перечитывал ее письма ко мне. Их целых два десятка. Они как огонек в печи, как фитилек освещают душу. Это великая женщина.

– А вы, Лукич, не преувеличиваете? Может наш друг-писатель и прав: ничего в ней необыкновенного нет – и глаза обычные, и фигура, как у тысяч других, да и ум-то, и эрудиция не блещут. Да и характер.. Фактически она предала вас, бросилась на первого встречного, увидав его толстый кошелек. Так же? Он поманил ее своим меховым магазином. Шубу обещал. Променяла легендарного человека на обыкновенного торгаша.

– Нет, Игорек, ты не прав. У нее были для этого веские основания. Она женщина…

– И только. Заурядная женщина, – перебил он меня.

– Нет и еще раз нет. На предательство она не способна. Она – эталон порядочности и чести. Ее надо знать, прежде чем говорить о ней. И не всякому дано познать ее. А я ее знаю, ее душу, ее ум. Она истинно верующая. А такие – благодарны. Кстати, ты телефон этого бизнесмена имеешь? Дай мне на всякий случай.

– У меня его визитная карточка в мастерской. Я вам позвоню. А вас, Лукич, от себя и от имени ваших друзей прошу спокойно отнестись к бегству Ларисы. Взвесьте все хладнокровно. Бывают и не такие потери, бывают трагедии, удары судьбы и посерьезней. Не все потеряно и для вас, жизнь продолжается. Вам еще долго жить, и вы еще встретите женщину, не озабоченную поисками производителя, женщину постарше и постабильней Ларисы – этой самовлюбленной девчонки, которую вы вознесли на пьедестал.

У меня не было ни желания ни сил возражать ему, на меня обрушилась апатия и усталость. Проводив его до прихожей, я сказал:

– Спасибо, Игорек. Не исчезай и почаще позванивай. И телефон сообщи мне.

Медленно тянулись дни. Я редко выходил из дома, только в магазин за продуктами. Я все ждал известий от Ларисы. Ююкин сообщил мне телефон бизнесмена по фамилии Денисов. Но практически он не был мне нужен. Кому звонить, зачем? Что я скажу своему сопернику? Друзья не забывали меня, заходили, утешали в духе Ююкина. Но я оставался при своем мнении: я по-прежнему, а быть может еще сильней, любил Ларису. Я признавал свою вину перед ней. Почему я позволил себе дать волю чувствам и не погасил любовь в самом начале, а дал разгореться пламенем? На что я надеялся, что я мог ей предложить? Я пытался мысленно представить Ларису в объятии этого «торгаша», и сердце мое сжималось от нестерпимой ревности. Иногда я подходил к ее портрету работы Ююкина, висящему на стене в гостиной рядом с моим, впивался в него печальным взглядом и вслух говорил: «Родная моя девочка, как ты там? Довольна судьбой? Тебя не обижают? Ну, и слава Богу».

И вдруг я заметил в ее миндальных глазах бездонную тоску чего прежде не замечал. Что-то умоляющее было в ее застывшем взгляде, что я не мог дольше смотреть и отвел глаза. Мне хотелось крикнуть: «Ну что же ты молчишь, любимая! Ну издай звонок, скажи хоть одно слово, только одно. Я жажду слышать твой необычный голос, высокий и густой».

Телефонные звонки были, странные звонки, безголосые. Никто не отзывался на мое «Я слушаю». На другом конце клали трубку. Так было и в первые недели после исчезновения Ларисы, и через месяц, и через полгода. Я догадывался: это она звонит. У меня не было на нее никакой обиды и претензий к ней. Во всем я винил себя и свой мужской эгоизм. Постепенно я свыкся с невозвратимой утратой. Начал продолжать работу над книгой воспоминаний, посвященной Ларисе и нашей Любви. Я по-прежнему люблю ее и буду любить вечно, потому что она открыла в душе моей какой-то новый с юности желанный мир, зажгла в нем огонь, который не в силах потушить никаким пожарным.

Однажды, глядя на ее портрет, я как бы услышал ее голос – просьбу: позвони мне. И я решился набрать номер телефона господина Бориса Ильича. Ответил женский голос, очевидно секретарша. Я спросил, как мне связаться с Ларисой Малининой?

– Представьтесь, пожалуйста, – вежливо, но официально попросила секретарша.

– Я ее знакомый.

– У вас, очевидно, есть имя и фамилия, – съязвила она.

Да, разумеется, есть. Егор Лукич Богородский.

– Будьте любезны, оставьте свой телефон. Я передам о вас Ларисе Павловне.

– Она знает мой телефон.

– Хорошо. До свидания.

Прошел еще месяц после этого разговора. Лариса не позвонила. У меня появлялась мысль позвонить в Тверь, поговорить с Павлом Федоровичем. Но я отверг ее и уехал на дачу, отпустив за полгода бороду и усы. У меня пропал аппетит и я заметно похудел. И, как сказал Виталий Воронин, осунулся и превратился в бомжа. Да, я перестал следить за собой. На женщин не обращал внимания, в обществе не появлялся. Даже к друзьям не заходил. Так продолжалось около года.

На меня нашла бессонница. В котором бы часу я не ложился в постель, – в десять или в двенадцать, все равно я не мог уснуть до трех – четырех часов. Я думал о ней, иногда пытался избавиться от этих дум, но мне это не удавалось, они атаковали меня со всех сторон, всплывали воспоминания трогательными эпизодами. Помню, однажды она сказала мне, что я открыл в ней женщину, что до меня она не знала радости взаимоотношения полов. Засыпая, я жаждал увидеть ее во сне. Но тщетно: мне снилась всякая несуразица, чертовщина, но только не Лариса. Сон мой был не глубокий, какая-то полудрема. Я ворочался с боку на бок, иногда вставал, ходил по квартире, как неприкаянный и лишь под утро засыпал.

Однажды ночью в полудреме я очень четко, явственно слышал ее голос: «Егор!» она позвала меня. Казалось она была где-то рядом, в соседней комнате. Меня словно током пронзило. Я включил ночник, встал и вышел в гостиную, откуда, как мне казалось, раздался ее голос. Включил люстру. Часы показывали без четверти четыре. Я сел напротив ее портрета и напряженно уставился в ее лицо, разглядывая знакомые и родные мне черты. И вдруг я увидел, как губы ее шевельнулись, точно она хотела мне что-то сказать. Я с напряжением впился в нее взглядом, и увидел в ее печальных и необыкновенно прекрасных глазах слезы. Да, да, они блестели, переполненные влагой. Я вздрогнул, по всему телу прокатились колики. Мысли тревожно заметались: это вещее, она зовет меня на помощь, ей плохо. Спазмы сжимали мне горло, на глазах навертывались слезы. Я почувствовал себя беспомощным и виноватым перед ней. В чем состояла моя вина я не знал. Я чувствовал себя одиноким и ненужным в этой жизни. Мне не хотелось жить, хотелось просто исчезнуть, но прежде в последний миг встретиться с ней, сказать прощальное «прости» и «люблю» и провалиться. Просидев у портрета с час, я ушел в спальню и уснул. Разбудил меня телефон. Междугородний судя по частым тревожным звонкам. Было начало двенадцатого. За окном светило солнце. Я взял трубку, но никто не отзывался на мой голос. И я решил: звонила Лариса. Мне стало легче: значит она жива и помнит меня. И есть надежда еще увидеться.

Глава двенадцатая

Лариса

Вот уже месяц, как я референт президента фирмы Бориса Ильича Денисова. Должность референта придумана самим шефом, – на самом деле я его любовница со всеми вытекающими обязанностями. При том, любовница без любви, как предмет для его похотливых увлечений. Он, будучи цинично откровенным, так и сказал однажды «Я тебя приватизировал, и ты должна беспрекословно исполнять все мои требования». Это было сказано в грубой форме, когда он пожелал орального секса. Я решительно отказалась, заявив ему, что не могу.

– Для меня нет такого слова «не могу», – властно сказал он. – Для референта есть слово «слушаюсь». Все другие могут, а она, видите ли не может.

– Для этого у меня есть особая причина, – попыталась я объяснить. – Ты же знаешь, что я глубоко верующая и не могу позволить себе греха. А то, что ты требуешь – это грех. Я строго придерживаюсь заповеди: «И не введи мя во искушения». Ты должен считаться с моей верой и убеждениями и не принуждать меня к греховным деяниям.

– Ты должна знать народное изречение: в чужой монастырь со своими молитвами не ходят, – парировал он.

– Значит, я ошиблась монастырем: он не для меня, – решилась я на дерзость. На самом деле ссылка на «грех» была использована мной, как уловка. Но он, кажется, поверил и не стал настаивать на своих притязаниях: для этого занятия у него были другие «приватизированные». В моем твердом отказе «не могу» он, очевидно, почувствовал решимость добровольно покинуть «чужой монастырь», а ему этого не хотелось. Он привык ко мне, я его в чем-то устраивала, была не как «все другие».

Как фиговый референт, я имела свое рабочее место – письменный стол в кабинете секретарши, за которым я, не имея никаких поручений, просматривала разного рода журналы, которых в ельцинской России расплодилось видимо-невидимо. Секретарша – молоденькая блондиночка, недавно окончившая среднюю школу, несомненно догадывалась о наших интимных отношениях с Денисовым, смотрела на меня, скучающую от безделья, с ревнивой завистью. Но и я не была совершенно свободна и без разрешения шефа не могла надолго отлучаться из офиса. Иногда он через секретаршу вызывал меня в кабинет и доброжелательно спрашивал:

– Как у тебя сегодня настроение?

– Как всегда: скучаю от безделья.

– Пойди, пройдись по магазинам, купи чего-нибудь вкусненького на ужин. Жди меня к семи часам. И не вздумай появляться в Брюсовом переулке.

От Ююкина он знал о Лукиче и строго запретил мне с ним встречаться. Я уже много месяцев не виделась с Лидой, позвонила ей, и мы решили встретиться у нее дома. По пути к Лиде я зашла в магазин, купила торт и бутылку шампанского. Я пришла к ней в новой дубленке с капюшоном, и Лида уже в прихожей, удивленная моим нарядом, начала осыпать меня комплиментами.

– Да ты выглядишь королевой.

А когда я сняла дубленку и предстала перед ней в короткой, выше колен черной юбке и черном жакете на белой блузке, она совсем заговорила междометиями:

– О-о! Ух ты! Шикарно! Настоящая офисная девица. И хотя говорила Лида искренно, фраза «офисная девица» меня больно покоробила, – да, докатилась: кандидат исторических наук с перспективой доктора и профессора, превратилась в «офисную девицу». В этих словах было что-то непристойное, порочное, нечто среднее между куртизанкой и проституткой, хотя между той и другой я не вижу разницы. Лида с пристрастием разглядывала меня и пришла к заключению, что я очень изменилась и не в лучшую сторону.

– Ты, Ларочка, совсем не та, а какая-то другая. Только не пойму, какая. Серьезная, что ли? И офисный наряд, скажу откровенно, не идет к твоей серьезности. Сколько мы с тобой не виделись? Ох., давно. Ты как-то внезапно пропала и не давала о себе знать.

Она быстро поставила на плиту чайник, нарезала торт, а я тем временем открыла шампанское и мы уселись за стол.

– Ну, давай рассказывай, отчитайся, – потребовала дружески Лида. Мы обе были рады этой встрече. – Как там твой Егор Лукич, – почему– то сразу поинтересовалась Лида, и вопрос ее больно ударил по мне.

– Не знаю, Лидуся. Егора я потеряла.

– Как?! – воскликнула она. – Он что?

– Нет, он жив. Но я, не на счастье, а на беду рассталась с ним.

– Как, объясни?

– По глупости. Дурь на меня нашла.

– Егора потеряла, а что нашла? Замену, лучшего?

– Лучше Егора в природе не бывает.

– Так в чем же дело? Что за дурь на тебя нашла?

– Все расскажу, все выложу, как на духу. Только ты меня выслушай. Мне больше некому излить себя, поплакаться, посоветоваться. Егор да ты – вы мои самые близкие и родные.

И я рассказала ей все начистоту, ничего не тая, как на исповеди. Она слушала меня внимательно, охала, вздыхала, иногда вставляла вопросы, слова сочувствия и осуждения: «бедная», «глупая», «почему со мной не посоветовалась?»

– Словом, Лидуся, я сама загнала себя в угол из которого не вижу выхода, – с отчаянием сказала я.

– Ерунда. Выход всегда можно найти. А тут тем более, – возразила я.

– Я, Лидуся, живу, как во сне, все кажется нереальным, театром абсурда, без любви, без радости. Я приватизирована. Я для него вроде спортивного снаряда: пришел, сделал свое дело и поскорей ушел. Без слов, без ласки.

– А ты требуй от него драгоценности, и чтоб квартиру на тебя оформил. А тогда и брось его, уходи. К Егору возвращайся.

– Он не примет. Я страшно тоскую по нем. Я предала и убила его.

– Не кори себя – ты много ему отдала. Самое большое – любовь.

– Нет, я больше взяла от него. А любовь наша общая. За короткое время я как бы три жизни прошла. Сначала наша, провинциальная, скучная. Потом я вырвалась на простор, о котором мечтала, оказалась в обществе творческой интеллигенции, умных, красивых, талантливых, настоящих патриотов, моих единоверцев. Я была духовно богата. И вдруг это духовное богатство променяла на тряпки, на материальные блага. Жизнь духа поменяла на жизнь брюха, на все чуждое моему характеру, противное, на офисную юбочку. Представляю глаза Егора, если б он увидел меня в таком наряде.

– А у него, у твоего шефа есть жена?

– Жена, двое детей, сын и дочь. Студент и школьница. Это мне шофер его рассказывал. Сам он хочет казаться примерным семьянином, любящим мужем и отцом. На важные приемы, в театр ходит с женой. На разные тусовки, презентации, в казино появляется со мной. Однажды пригласил меня в ресторан. Несколько раз присутствовала на переговорах с фирмачами российскими и иностранными. Скорее в качестве обслуживающей: подавала выпивку, закуску. После той, первой бани, еще дважды приглашал меня в парилку. Все повторялось: до постели и в постели нам не о чем было говорить. До постели он как хищник-автомат. После постели – холодное бревно. Упругие мускулы, животная страсть с хищно– садистскими наклонностями. Не стесняется давать волю зубам.

– А ты не позволяй. Дала бы по зубам.

– Когда-нибудь и дам. Я хотела, чтоб он прописал меня в этой квартире. Ты понимаешь, что значит для меня свое жилье;

– Но ты была прописана у Егора. И там твое жилье.

– Я и сейчас там прописана. И Денисов сказал: зачем тебе прописка в однокомнатной квартире, когда ты прописана в трехкомнатной.

– А как он узнал?

– Он все, или многое знает обо мне. Эта квартира похожа на дом свиданий. Вечером, к концу дня приезжает, как на физзарядку. Удовлетворит свою похоть и быстро слиняет. На ночь никогда не оставался, спешит к законной жене. А я в полном одиночестве коротаю ночь, не смея отлучиться. Не доверяет, звонит по телефону, контролирует. Такова моя жизнь, Лидуся: есть только прошлое, нет настоящего и в тумане будущее.

– А как Егор? Он звонит тебе?

– Он не знает моего телефона.

– Но ты-то ему звонишь?

– Звоню. Только заговорить не решаюсь. услышу его голос, окаменею, слова произнести не могу и кладу трубку.

– Так же нельзя, подружка. Не враг он тебе. Он наверно сильно переживает. Вам бы встретиться, объясниться. Ты же поступила так ради ребенка. Он же не возражал. Так?

– Так-то оно так, он не возражал. Он даже говорил: встретишь хорошего человека, полюбишь – выходи замуж.

– Ну вот – ты и встретила.

– Встретила. Только не хорошего. И не полюбила. И наверно никогда никого не полюблю, как моего единственного Егора, милого, родного. – Я боялась, что сейчас расплачусь, разревусь. Иногда по ночам одна в квартире начиная вспоминать его ласки, и так на меня нахлынет боль и тоска, что я уткнусь головой в подушку и даю волю слезам. А Лида советовала:

– Ты позвони ему. Сейчас же, при мне позвони. Спроси, как он себя чувствует. Спроси: можно навестить? Не враги же вы. Ты ж его любишь. И он тебя любит. Такая любовь быстро не кончается.

Я опять расчувствовалась и поддалась на уговоры Лиды. Набрала его телефон, он ответил: «Я слушаю». Только не так бодро, как всегда, а как-то тихо, осторожно. У меня сжалось сердце, и я в растерянности молчала. Тогда он сказал:

– Ну говорите же, что вы молчите? Это ты, Лариса?

– Я, родной, любимый Егор. Это все я. – И не выдержала, разрыдалась прямо в телефон, и положила трубку. Лида обняла меня, стала утешать:

– Все уладится, дорогая подружка. Не падай духом. Вспомни стихи Лоси Украинки, которые ты любила читать в наши студенческие годы. Как там начинается?

И я прочитала, глотая слезы:

Прочь, развейтесь тяжелые думы. Над страною весна разлита. Неужели все так же угрюмо Проплывут молодые лета…

– Ну а дальше? Ты забыла? Вспомни, – просила Лида. Нет я не забыла. Я продолжила:

Нет, я буду сквозь плач улыбаться, Песню петь даже в горькие дни, Без надежды надеясь смеяться. Прочь тяжелые думы мои.

– И правильно: песни петь, улыбаться и не терять надежды. А с этим банкиром поступай построже. Где надо и покапризничай, покажи характер. Пусть поймет, что ты и без его трех миллионов можешь прожить. Не позволяй себя унижать.

На прощанье я дала Лиде свой телефон и пообещала звонить по вечерам, коротая одиночество. Встреча с Лидой облегчила мне душу, вселила некую надежду. А главное, что она заставила меня позвонить Егору, объявиться и по-другому взглянуть на Денисова. Если в первое время он вызывал во мне симпатию и какие-то иллюзии, то теперь я понимала, что он не тот человек, с которым я могла связать свою судьбу. Он просто бревно, бездушное, безнравственное и жестокое. Он считает, что облагодетельствовал меня зарплатой, подарками вроде шубы, дубленки и прочих мелочей, и не понимает, что женщина нуждается в ласке, нежности, любви, что для нее это дороже черных колготок под черную миниюбку. Что для женщины с душой и разумом сексуальные дела далеко не предел желания. Теперь он вызывал во мне чувство отвращения. И когда он назначал мне время очередной встречи на квартире, у меня пропадало всякое желание видеть его и ложиться в постель. Я знала, что я не единственная у него из «приватизированных», и меня это оскорбляло и унижало. Что мне нравилось, так это баня, – я охотно шла в парную, нежилась под вениками, плавала в бассейне. Но, к сожалению, он не часто доставлял мне такое удовольствие. Баней пользовались его домашние, друзья, юная секретарша и даже молодящаяся Мария Степановна. Он чувствовал мое охлаждение, а вернее отчуждение к нему и вместо того, чтоб приблизить меня к себе, старался показать свою власть надо мной, наказать, унизить меня.

Прошло недели две после нашей встречи с Лидой, как Денисов послал меня с пустяковым поручением в Тулу. Как потом выяснилось, это был предлог для хорошо продуманной им акции против меня. На этот раз я ехала на «Вольво» с другим шофером. С делом я легко управилась, и в Москву возвратилась к вечеру. Отпустив машину, я поднялась по лестнице, открыла дверь своим ключом и тихо вошла в квартиру. В прихожей и в комнате горел свет, что меня очень удивило, и я, не раздеваясь, заглянула в комнату. И была шокирована увиденным: на тахте лежали обнаженные Денисов с Марией Степановной и как ни в чем не бывало, не обращая на меня никакого внимания, занимались оральным сексом. Я не думаю, чтоб они не слышали, как я вошла. Шокированная такой отвратительной сценой, я промычала «Извините», повернулась к выходу и уже в прихожей услышала его надменный голос:

– Постой! Не уходи!..

Я вышла на улицу, совершенно ошеломленная циничной наглостью, и не знала, как мне поступать. Я попыталась собраться с мыслью и пришла к заключению, что этот спектакль был разыгран специально для меня в отместку на мое «не могу совершить грешное деяние». Я подумала: неужели он настолько глуп, что не понимает, что подобной демонстрацией он не только отталкивает меня от себя, но и вызывает омерзение? Очевидно такие люди, получив власть и свободу на вседозволенность, напрочь лишены элементарных норм морали и нравственности, совести и стыда? Так ведь совести и стыда не имеют не только в бытовом аспекте, но и в политике, в государственной деятельности нынешние реформаторы с Ельциным во главе.

С полчаса я бродила по улице и решала, как мне поступить именно сейчас. Первая мысль была поехать к Лиде и заночевать у нее. А вдруг она не одна? Надо бы предварительно позвонишь. Но у меня не было жетонов на автомат и пришлось за ними дойти до метро, а это заняло какое-то время. Я почему-то позвонила не Лиде, а на свою квартиру. Ответил Денисов. Я спросила холодным тоном:

– Смогу ли я войти в квартиру и если «да», то когда?

– А тебе не надо было убегать, – смеясь ответил он. – Тебе было бы полезно научиться, набраться опыту. Можешь возвращаться хоть сейчас. Через десять минут мы уезжаем.

Я вернулась приблизительно через полчаса. Их уже не было. Я была крайне раздражена и возмущена. За кого он меня принимает? – спрашивала я себя и уже, сменив гнев на иронию, отвечала: он, наверно, не рассчитывал на мое быстрое возвращение, я просто не вовремя появилась. Они не ожидали. А то, что он не смутился, а все повернул на веселую шутку, так это в его характере. Не могу же я запретить ему встречаться с другими женщинами, нет у меня на это права, не жена же я ему, а только одна из многих «приватизированных». Еще на пути к метро за жетонами я под впечатлением увиденного чувствовала себя оскорбленной и униженной, решила: все, с меня довольно, уйду, уеду к Тверь, пусть подавится своими миллионами. Но рассудив все здраво, – так мне казалось, – я поняла, что мой гнев не имеет серьезных оснований, и отказаться от его зарплаты или «зряплаты» именно сейчас, не продумав и не рассчитав, что даст мне внезапное появление в Твери, опять же объяснения с родителями, было бы легкомысленным. В душе я уже смеялась над всей этой сценой, представляя себе самочувствие этой всегда важной, респектабельной Марии Степановны.

На другой день только я вошла в офис, как секретарша сказала, что Борис Ильич просил меня зайти. Он сидел за журнальным столиком, розоволицый, приглаженный в белой рубашке и при галстуке и пил кофе. Меня встретил открытым веселым взглядом, и в карих глазах его мерцала ироническая улыбка. Дружески предложил, кивнув на свободное кресло у столика:

– Садись. Кофе будешь? – Я отрицательно качнула головой. – А коньяк?

– Благодарю. С утра не употребляю.

– Иногда обстоятельства заставляют и с утра и поздно ночью. – И тем же веселым дружеским тоном продолжил: – Послушай, девчонка, – он часто ко мне так обращался, – насчет вчерашнего. Мы с Машей старые любовники. Еще до моей женитьбы, когда она была юной студенткой. Со временем любовь улетучилась, но дружба сохранилась. А у нее и любовь, так она уверяет. Она такая одинокая. Интересная женщина, красивая, не глупая, а мужиком обзавестись не может. Не везет бабе. Это трагедия и, к сожалению, распространенная в наш сумасшедший век. Мне жаль ее. Приходиться откликаться на ее зов, вспоминать дни нашей молодости.

– Извини, Борис, зачем ты мне все это рассказываешь? – прервала я его монолог. Он не ожидал такой реплики и удивленно уставился на меня. Я пояснила: – Это твое личное, и меня не касается.

– Вот и хорошо, ты умница, – согласился он и уже деловым тоном продолжил: – Сегодня нам с тобой предстоят трудные переговоры с немцами, а точнее с немцем, хозяином фирмы, в сотрудничестве с которой мы очень заинтересованы. Даже очень, и потому важно, чтоб прошли они с успехом, получить выгодный для нас результат. Я на тебя возлагаю большие надежды.

– Странно, – удивилась я. – Что от меня зависит?

– Многое: твоя очаровательная улыбка, обольстительный взгляд и прочее могут решить полдела.

Его лукавый тон, игривые огоньки в глазах порождали любопытство и настораживали.

Переговоры состоялись после обеда, здесь же в офисе. В них кроме Денисова, участвовали два его заместителя и я. Собственно моя роль сводилась к обязанности официантки – приготовить фуршет. Немецкую сторону представлял лишь один человек – сам хозяин фирмы – грузный, упитанный мужчина лет сорока, розовощекий, белобрысый с выцветшими голубыми глазами, беспокойно бегающими по сторонам и почаще останавливающимися на моей персоне, облаченной в офисную форму: черные колготки, черная миниюбка, только кофточка светло-серебристая. Борису такой наряд нравился. Звали немца Рихард Шульман. Я, выполняя инструкцию шефа, мило ему улыбалась. Он сносно говорил по-русски, но к тому же один из заместителей Денисова, хорошо владел немецким. Переговоры шли, как мне показалось, вяло. Обе стороны очень неохотно поддавались на мелкие уступки, не жертвуя главным. Под конец Денисов предложил сделать перерыв, перенести переговоры на завтра, а сегодня поехать за город на его новую дачу и немного, как он сказал, «расслабиться». Немцу предложение понравилось.

На дачу мы поехали вдвоем с Денисовым. Я должна была сервировать стол в той же гостиной при сауне, в которой произошла наша первая близость с Борисом. На этот раз Денисов пригласил меня на второй этаж и показал мне роскошные апартаменты своего дворца. Там было четыре спальных комнаты – по одной на каждого члена семьи – и большая гостиная. Он сказал мне, что немец останется здесь ночевать и выделил для него комнату с широкой двуспальной кроватью. Немец должен, по словам Денисова, появиться часа через два, – его привезет Андрей. – Но к его приезду стол должен быть сервирован, и попросил меня поторапливаться с этим делом, потому что до ужина мы с Борисом должны побывать в парной и поплавать ц бассейне. Я быстро приготовила закуску и, как прежде, уже не стесняясь Бориса при нем же разделась и пошла в парилку. Сначала мы, как и положено, расселись я на нижней полке, он на средней, чтоб согреться до первого пота. Потом я приняла душ и окунулась в бассейн, перед тем, как лечь под веник на третьей полке. На этот раз Борис парил меня дубовым веником. Широкий размягченный лист приятно ложился на тело. И как и прежде вся эта процедура, а вернее первый заход, продолжался пять-шесть минут. Когда я распаренная спускалась с верхней полки вниз к удивлению увидела сидящего на нижней полке совершенно голого, впрочем, как и мы, Рихарда Шульмана.

– Гут морген, фройлен, – сказал он и шлепнул меня по ягодице. Я направилась в бассейн. Шедший следом за мной Борис с деланным недовольством проворчал по адресу немца:

– Черт его раньше времени принес.

Я почему-то подумала: так и меня из Тулы черт раньше времени принес. Случайно ли это?

– Ты на него не обращай внимания, не смущайся. На Западе так принято, – успокаивал меня Борис.

Только мы оказались в бассейне, как из парной вышел Рихард и всей своей тушей шлепнулся в бассейн, расплескав воду через края. Делая вид, что он тонет, хватался за меня бесцеремонно и нагло. Борис ехидно посмеивался и как бы поощрял немца. Его заигрывания меня коробили, и я поспешила выскочить из бассейна. Борис крикнул мне в след:

– Иди в парилку на второй сеанс. Я сейчас… «Зачем задержался в бассейне Борис, а не пошел сразу следом за мной? – подумала я подозрительно. – Похоже опять разыгрывает мерзкий спектакль, в котором мне отводится главная роль. Но Борис появился в сию минуту, предложил мне ложиться под веник, и следом за ним в парилку вошел и Рихард. Довольно отдуваясь, он тоже поднялся на верхнюю полку, взял из рук Бориса веник и стал энергично стегать меня, в то время, как Борис спустился вниз. Я решительно встала и выскочила из парилки, но не бросилась, как положено в бассейн, а пошла в душевую кабину. Выходя из душевой лицом к лицу встретилась с Рихардом. Он стоял монументом, заложив руки за спину и осматривая меня похотливым взглядом, говорил:

– Гут фройлен, зер гуд, ошен корошо. Я быстро проскочила мимо него, завернувшись в простыню и, схватив в охапку свою одежду, оделась уже в гостиной, куда на минуту заглянул Борис и вполголоса очень любезно попросил:

– Не смущайся, будь умницей. Он не кусается, вполне ласковый зверь. Ради нашего общего дела потерпи.

Я не ответила. Теперь мне ясно представлялся пошлый сценарий, разработанный Борисом. За столом оба мужчины сидели завернутые в простыни, которые то и дело, раскрывались, демонстрируя прелести обнаженного тела. Я была зла на Бориса, чувствовала себя намеченной жертвой, как дичь, и обдумывала, каким образом мне уклониться от охотника. В моем лихорадочном мозгу созрел свой, не соответствующий сценарию Денисова план поведения. Думая над ним, мне было даже смешно и весело, мне он казался забавным. Застолье продолжалось долго, Рихард сидевший рядом со мной – не случайно, разумеется – оказывал мне особое внимание, говорил банальные комплименты и старался споить меня. Борис так же был сегодня со мной необычно любезен и даже ласков. Незаметно он вышел из за стола, что бы спустить в бассейне воду и выключить парную, и появился уже одетым. Деловым тоном он заговорил:

– Друзья, я вынужден по неотложным делам вас оставить. Извини, дорогой Рихард, фрейлин Лариса позаботится о тебе, проводит до постели и, думаю ты не будешь скучать. – И уже обращаясь ко мне: – Пожалуйста, Лариса, постарайся, чтоб наш гость ни в чем не нуждался и остался довольным. Ауф видерзейн. – И торопливо исчез, оставив нас вдвоем. Рихард смотрел на меня с вожделением мутными осоловелыми глазами.

– Может хотите отдохнуть, – предложила я ему. Он, очевидно, превратно меня понял и живо согласился. Он с трудом, при моей помощи, поднялся из-за стола и что-то невнятное бормоча на русско-немецком, тяжело ступая пошел, куда я его направляла. Три пологие ступеньки из бани в прихожую он преодолел кое-как. Но когда подошли к лестнице, ведущей на второй этаж, он остановился, уцепившись одной рукой за перила, а другой за меня, и уныло посмотрел вверх. Я тоже представила, как нелегко мне будет затащить туда эту обмякшую стокилограммовую тушу. На мое счастье в прихожей появился сторож, и помог мне поднять изрядно захмелевшего гостя на должную высоту. В комнате я помогла ему раздеться до нижнего белья, и он заметно начал трезветь, крепко сжал мою руку и попытался повалить на постель. Я вывернулась и обнадеживающе заморила:

– Айн момент, айн момент, Рихард. – Немецкий я знала на уровне семилетки. Тыкая пальцами себя в грудь, я говорила: – Их больна. Понимаешь – больна. – Его это нисколько не смутило, он, наверно думал не о той болезни, которой я решила ошарашить его, он пренебрежительно махал рукой, мол, ерунда, сойдет, повторял слово «гут». Тогда я открыла свою козырную карту:

– Послушай, Рихард, у меня СПИД. Понимаешь – СПИД.

– Я? СПИД? – Он выпученными глазами уставился на меня.

– Я, я, – очень печально подтвердила я. До него кажется дошло: он клюнул мою наживку и испуганно двумя руками, как бы отталкивая меня от себя, пробормотал:

– Наин, Наин…

Пожелав ему спокойной ночи, я ушла в другую спальню, изнутри заперла дверь на ключ и мысленно смеясь, уснула. Утром я проснулась, услыхав шум мотора: это приехал Борис. Рихард еще спал. Первым вопросом Бориса ко мне было:

– Ну как? Хорошо провели ночь?

– Нормально.

– Все в порядке? Как мужчина он годиться? – намекал Борис.

– Совсем не на что не годиться. К твоему сведению: у него СПИД.

– Что?! – вскричал Борис. – Какой СПИД? –Взгляд его испуганный.

– Самый настоящий. Он сам мне об этом сказал.

– И ты с ним?..

– Я что, сумасшедшая? Уложила его в постель, а сама ушла в другую комнату.

– Вот так дела. Черт те что, СПИД. Хорошо хоть предупредил, – удивлялся Борис. Он не догадывался о моей уловке, поверил: – СПИД…

В Москву мы ехали молча. Немец был мрачен и подозрителен. Переговоры не состоялись: Рихард спешил в Германию. В офисе Борис сказал мне:

– Я разговаривал с немцем. Оказывается СПИД не У него, а у тебя.

– У меня? – искренне удивилась я. – Это как же?» С больной головы на здоровую. Может я не поняла его. Может он интересовался, есть ли у меня СПИД? – Борис лукаво посмотрел на меня и вдруг рассмеялся:

– Ну и артисты вы, ну и цирк.

– Но хозяин цирка ты, – уколола я.

– Ну и черт с ним, – махнул рукой Борис, поставив на всей истории точку.

Шло время, зима перевалила на вторую половину. Дни стали стремительно увеличиваться. Денисов все реже заглядывал ко мне на квартиру, и меня это только радовало. И уже не звонил по вечерам, проверяя, дома ли я. Не приглашал и на тусовки. У него появилось новое увлечение, поэтому пропал интерес ко мне, он словно не замечал меня, и я чувствовала себя совсем здесь не нуждой. Это не было положение свободы и праздности, а именно ненужности. О том, что у него появилась новая «приватизированная», я узнала потому, как он раза три просил меня на несколько часов вечернего времени освобождать квартиру. Не приглашал и в баню, туда он наведывался с другой, хотя я с удовольствием побывала бы там.

Исподволь у меня появились признаки беременности, и я решила обратиться к врачу. О, Боже мой: я на седьмом небе! Услыхал Господь мои молитвы – я беременна. Теперь мне было все ни по чем, трын– трава. Моя мечта сбывается. Только бы все шло нормально, не случилось бы чего неожиданного. Однажды Денисов позвал меня в кабинет и с порога спросил:

– Хочешь погреться?

– В каком смысле?

– В самом прямом: теплая вода, жара.

– Мечтаю, – ответила я, решив, что он приглашает меня в баню.

– Тогда сегодня же сделай фотографию на загранпаспорт.

– Зачем? – удивилась я.

– Полетим с тобой на Кипр, там сейчас тепло. Я даже обрадовалась. До этого мне не приходилось бывать на международных курортах. Меньше чем через месяц я уже имела на руках загранпаспорт и пятьсот долларов. При том Борис предупредил меня, что в таможенной декларации надо указывать только триста. И опять началось для меня нечто похожее на сказку. В самолете я погружалась в размышления: почему Борис вдруг пригласил меня, а не свою «новенькую» или «старенькую» Марию Степановну? Чем все это объяснить? Вообще он был по характере человек непредсказуемый, принимал самые неожиданные решения и действия. Но в последнее время, после поспешного отъезда Рихарда Шульмана при встрече со мной розовое лицо его освещалось озорной улыбкой. Наверно он все-таки разгадал мой трюк со СПИДом. В самолете он сообщил мне, что на Кипре у него есть собственная вилла на морском берегу. И неделю тому назад оттуда возвратились его жена и дочь, и вилла теперь свободна. По его расчетам мы пробудем там с неделю, не больше, потому как на фирме накопилось много неотложных дел. Он пожаловался мне:

– Устал я, Лара. Смертельно устал. Сплю по пять часов. Думаю на Кипре отоспаться, отдохнуть и видеться только с тобой. Ты мне по– прежнему нравишься. Ты умна, хотя по правде говоря, я предпочитаю молоденьких и глупых. С ними проще и уютней. У них все на лице написано. А на тебя я смотрю, в твои колючие глаза и чувствую какой– то дискомфорт. И меня зло берет, что ты умней и начитанней меня. Мы же с тобой по сути дела еще и не разговаривали. Полгода живем, как любовники, а серьезного слова друг другу не сказали.

Это уже был какой-то другой Денисов, простой, откровенный и добрый. Да я и смотрела на него уже другими глазами, как на отца моего будущего ребенка. Я благодарила его, хотя он об этом и не догадывался.

Не буду рассказывать про его двухэтажную виллу, про пляж и теплое море, про тропическую природу. Мы действительно постоянно находились рядом, вели откровенные разговоры. О чем? Естественно о России, находясь от нее за тридевять земель, о ее прошлом, настоящем и будущем. Я ругала Ельцина, Чубайса, Немцова. Он слушал меня молча и только скептически усмехался, не возможно было понять, согласен он со мной или нет. Мне казалось, что ему нет до них никакого дела и ему все равно, кто правит страной – дураки, воры, циники или предатели. Едва ли он улавливал-смысл моих эмоциональных речей: он лежал отрешенным и думал о чем-то своем, возможно далеком от политики и злобы дня. Я сидела в легком плетеном кресле рядом с ним. Но когда я заговорила о еврейских банкирах, прибравших к рукам всю экономику и финансы страны, он оживился и спросил:

– Признайся честно: ты коммунистка?

– Нет, я ни к какой партии не принадлежу. Я просто русская патриотка. Но я не могу спокойно смотреть, как мой народ стонет под еврейским игом. Правительство сплошь еврейское. Разве ты не согласен? И коммунисты борются за права народа, за лучшую жизнь.

– Согласен. Хотя попадаются в правительстве и русские. Кое-где.

– Это не русские, это шабес-гои, то есть верные слуги евреев, чаще всего женатые на еврейках.

– Но я русский и, возможно, не меньший патриот, чем ты. Я никого не эксплуатирую, плачу приличную зарплату своим служащим и вовремя, в том числе и тебе. Я люблю свою страну, ее историю. Болею за ее судьбу, переживаю, понимаю, что народу плохо, тяжело. Но это же твои коммунисты довели страну до такого состояния.

– Ложь, все ложь, ты говоришь словами Иуд Сванидзе и Киселева, словами еврейского телевидения и газет, которыми владеют еврейские банкиры Березовский и Гусинский. Ты говоришь – любишь Россию, а сам устроил себе запасное гнездышко на Кипре, на всякий случай. Предусмотрел. Ты называешь себя патриотом, а на самом деле ты шабес-патриот. Потому что служишь евреям и работаешь на них.

Я уже «завелась», не стесняясь в выражениях, пользуясь его инертностью. Возражал он вяло, должно быть подобные мысли нет– нет, да и посещали его.

– Служить, дорогая Лариса, приходиться тому, у кого сила. Сегодня сила у евреев. Что ты думаешь – они захватили власть только в России? Они владеют Америкой, Европой, в их руках если не весь мир, то большая его часть. Потому что они умней, хитрей и наглей нас, русских дураков. Советская власть не вернется. Россия погибнет и никто, никакие твои Зюгановы и Лебеди не спасут ее.

– А если появится новый Сталин?

– Не надейся, не появится. Евреи бдят, и вовремя умертвят его, как умертвили Иосифа Висарионовича. А вообще, мы с тобой вместо отдыха затеяли глупый, ненужный разговор. Сегодня ночью ты что-то бормотала и потом звала Егора. Так кажется зовут твоего артиста?

Я не ответила. Попыталась вспомнить сон, но никак не мола. Снилось что-то кошмарное, и я звала Егора на помощь. «Милый мой, любимый Егор. Как ты там? Ты мне очень нужен. Ты еще не знаешь мою радость: у меня будет ребенок. Как ты это воспримешь – вот что меня теперь волнует». Эти мысли молнией сверкнули в моей памяти. Их погасили слова Денисова:

– Давай лучше займемся сексом.

И тут меня нечистый дернул за руку. Язык мой, моя доверчивая откровенность меня уже не однажды подводила, как и теперь: не подумав о последствиях я брякнула, похвалилась своей радостью:

– Так мы уже назанимались и с хорошими результатами: я беременна.

Он вдруг подхватился, уставился на меня тупым холодным взглядом и молчит. И я смотрю на него, весело и беспечно. Наконец он глухо выговорил:

– Надеюсь, ты шутишь?

– В таких делах, Боря, не шутят. Это грех.

– Так какого ж ты хрена не предохранялась? Ты же знала, что я не терплю презервативов! – в ярости закричал он, испепеляюще глядя на меня. Я не ожидала такой вспышки и с невинной откровенностью сказала:

– Но я хотела ребенка, это моя мечта.

– Ты хотела?! Так ты преднамеренно это сделала?! – продолжал он в бешенстве выкрикивать, надвигаясь на меня, сжав остервенело кулаки, так что я попятилась назад. А он все шипел по-змеиному, выдавливая из себя ядовитые слова: – Ты сволочная, коварная авантюристка тайно залезла в мою постель, с гнусной целью.

– Ты сам заманил меня в свою постель, «приватизировал», – спокойно ответила я. Мне нельзя было волноваться: я думала о ребенке.

– Тебе нужен наследник вот этой виллы и всего достояния Денисова. Я вижу, с какой алчностью ты все разглядываешь. А мне твой наследник не нужен, у меня уже есть законные наследники. Законные! И никакие суды не докажут мое отцовство! Я найму лучших адвокатов…

– Послушай, Боря, выслушай меня, – попыталась я урезонить его. – Я ни на что не претендую и ничего мне от тебя не нужно. Это будет мой ребенок, Малинин, а не Денисов. И никогда ты его не увидишь.

– Подрастет, спросит, кто отец? Станет искать и найдет, если пойдет в тебя, такой настырный авантюрист, – уже несколько спокойно заговорил он. Боже мой, где его совесть, еще не родившегося ребенка он уже оскорбил, унизил. Как у него язык повернулся. Он все еще продолжал шипеть:

– Я требую: прекрати. По-хорошему требую.

– Что прекратить? – не поняла я.

– Беременность.

– Никогда, – решительно заявила я.

– Я заставлю тебя, силой заставлю, чего б мне не стоило. – Лицо его пылало беспощадной злобой, и я знала: он ни перед чем не остановится. Он запросто пойдет на преступление. Из-за чего и во имя чего? Из страха потерять часть своего состояния, на которое я и не думала претендовать. Я увидела звериный оскал собственника– буржуа, «нового русского», его нравственный и чисто человеческий облик. Вот он новый хозяин России!

Выплеснув всю ненависть и злобу, он объявил, что завтра возвращаемся в Москву и ушел хлопотать об авиабилетах.

На третий день наш самолет приземлился в Шереметьевском аэропорту, где нас уже поджидал Андрей. В самолете, хотя и сидели мы рядом, не обмолвились ни единым словом. Он иногда косо бросал на меня враждебный взгляд, а я обдумывала план дальнейших действий. Вспоминая его угрозы, я уже отчетливо чувствовала реальную опасность для меня и для моего ребенка. В Москве сразу подъехали к моему обиталищу. Он вышел из машины одновременно со мной и вполголоса тоном приказа проговорил:

– Никуда не уходи. Жди меня. Я заеду, и мы все обсудим и найдем консенсус.

– Я устала и плохо себя чувствую, приму снотворное и буду отсыпаться. Дай мне часа два, не тревожь. А потом можно и консенсус. – На самом деле я так не думала, – то была ложь во спасение, частица моего плана действия.

Войдя в квартиру, я начала быстро собирать свои вещи и складывать в чемоданы. Меня обуял страх: я представила – войдут в квартиру дружки Денисова, или нанятые им гангстеры и насильно прервут беременность. У меня было всего два чемодана, в которые вместились все мои шмотки. Когда вещи были уложены, раздался телефонный звонок, от которого я пугливо вздрогнула. Я ответила только после третьего звонка преднамеренно сонным голосом. Звонил, как я и догадывалась, Денисов.

– Я разбудил тебя? – дружески спросил он, но именно этот тон и настораживал меня.

– Да, разбудил.

– Извини, пожалуйста. У меня есть для тебя хорошие предложения. Думаю, они тебя устроят. Я через час к тебе приеду и мы все обсудим. Так что жди меня. Целую.

Он никогда не говорил мне «„целую“. Это еще больше обеспокоило меня, и я подумала: поцелуй Иуды. И тот час начала звонить друзьям, у кого есть машины. Сначала в мастерскую Ююкина. Молчание. Потом ему домой. Опять незадача: Настя сказала, что Игорь на даче и не преминула спросить: зачем он понадобился. Потом я вспомнила Воронина. Он сам взял трубку. Взволнованной скороговоркой я попросила:

– Виталий, дорогой, умоляю тебя, немедленно подъезжай к кинотеатру (это в пятидесяти метрах от нашего дома). Мне грозит опасность. Подробности потом. Ты слышишь? Очень прошу тебя, это вопрос жизни.

– Выезжаю, – решительно бросил Воронин и положил трубку. Я схватила свои чемоданы, закрыла квартиру и, надрываясь под тяжестью, пошла к кинотеатру. В пути вдруг с тревогой подумала: а вдруг телефон прослушивается Денисовым, и его люди примчатся раньше Воронина. Но слава Богу Виталий не заставил себя долго ждать. Мы сразу же погрузили чемоданы, я села на заднее сидение и на вопрос «куда?» ответила:

– К Центральному телеграфу.

Это место я выбрала по двум соображениям. Во-первых – рядом здание МВД. Во-вторых, рядом дом Егора, у которого я смогла бы на время оставить чемоданы, прежде, чем уехать в Тверь. Ну и, в-третьих – тут много телефонов-автоматов, чтоб предварительно позвонить Егору. В пути Воронин предложил ехать прямо к Лукичу без предварительного звонка. Я возразила:

– А если он не пожелает меня видеть после длительной разлуки и даст от ворот поворот?

– Я не думаю, – усомнился Воронин. – Он тебя все еще любит.

– Откуда ты знаешь? – обрадовалась я.

– Поверь мне, – уточнил он и все же припарковался в .Газетном переулке у телеграфа напротив телефонных автоматов. Сказал: – Ну иди, звони.

Я колебалась. Я чувствовала свою вину перед Егором и не была уверена в его снисхождении. И я попросила:

– Виталий, дорогой, окажи мне еще одну услугу: пойди позвони Лукичу, скажи, что я всего на пять минут потревожу его. – Виталий позвонил и, возвратясь в машину, весело доложил:

– Порядок. Он ждет тебя.

– Но ты пойдешь со мной, поможешь мне поднять чемоданы.

Дверь открыл Егор. Я не сразу узнала его. Передо мной стоял богатырского телосложения витязь с шикарной бородой, напоминающий одного из Васнецовских «Богатырей». У меня перехватило дыхание, от волнения я не решалась переступить порог и молча стояла с одним чемоданом. С другим чемоданом позади меня стоял Воронин, которому я преградила дорогу. Не говоря ни слова Лукич взял мой чемодан и, поставив его в прихожей, негромко, но ласково пригласил:

– Ну что ж вы? Проходите. Я всегда рад гостям, особенно нежданным. Люблю сюрпризы.

Быстро поставив второй чемодан в прихожей, Воронин торопливо заговорил:

– Дорогие друзья, позвольте мне откланяться, поскольку меня ждут неотложные дела. – И тут же исчез. Мы с Лукичом поняли его деликатность и оценили. Он догадывался о моей нерешительности и сам сделал первый шаг: обнял меня и прижал к своей груди так крепко, что я слышала, как стучит его сердце. Потом мои губы пробились сквозь густые заросли его усов слились с его горячими и такими родными губами, что я от наплыва чувств заплакала и, всхлипывая, заговорила, глотая слезы:

– Егор, любимый, вечный мой… Простишь ли ты меня когда-нибудь? Но я была всегда верна нашей любви… Я пронесла ее через муки ада, унижения, позора ради своей цели. И я добилась ее: у меня будет ребенок, предел моей мечты.

Помогая мне снять дубленку, он спросил:

– Ты хотела сказать: у нас будет ребенок? Так? – В ответ я погрузилась лицом в его бороду, нащупывая его губы и после долгого поцелуя ответила на его вопрос:

– Так, родной, так: у нас с тобой будет ребенок, наш. Есть на свете правда, и правда – это Бог.

Мы вошли в гостиную. Тут ничего не изменилось, все вещи стояли на своих местах, и написанные Ююкиным наши портреты по– прежнему висели рядом. Мы сели на тахту взявшись за руки и умиленные взгляды устремили друг на друга.

– Милый мой, легендарный, – заговорила я. – мне много надо тебе рассказать, повиниться.

– Для этого у нас будет достаточно времени. Теперь я тебя уже никогда и никуда не отпущу, – перебил он.

– Никакая сила не сможет оторвать меня от тебя, – заверила я. – А теперь я хочу сесть к тебе на колени и обнять тебя, как прежде.

– Все будет, как прежде, – подтвердил он. – Помнишь, мы с тобой говорили: душа не стареет и не умирает. Как и любовь, и наш опыт тому свидетельство.

– А еще мы с тобой говорили, что у нас есть прошлое, нет настоящего и не ясно будущее. Оно где-то за горизонтом, и я мысленно пыталась туда заглянуть, где уже не будет Ирода Ельцина, а его имя новый патриарх Веся Руси, который придет на смену Ридигеру, предаст анафеме, и во всех храмах священники будут его проклинать. Когда я узнала, что у меня будет ребенок, я уверенно сказала себе: у нас есть будущее, там за горизонтом в двадцать первом веке.

Эпилог

Автор

И опять, как тогда, в семидесятилетие Егора Лукича Богородского, был конец лета, и погода в Московии стояла солнечная, иногда жаркая и тихая. В садах обильно дозревали яблоки, леса и рощи еще не тронула осенняя позолота. И новое тысячелетие делало первые, еще робкие шаги по планете. Юбилей Лукича решено было отметить на его даче, скромно, по-семейному, без торжественных фанфар, в тесном кругу самых близких друзей. Так пожелал сам Лукич. Но он не учел, что время уже перевалило за горизонт и над Россией сквозь кучевые облака пробивались первые лучи обновленного солнца, и накануне во многих не еврейскх газетах были опубликованы статьи, посвященные юбиляру, а так же указ президента о присвоении народному артисту Богородскому звания Героя Социалистического труда.

Утром, взяв с собой в качестве подарка только что вышедший из печати свой «Последний роман» я направился на дачу Лукича. Не дойдя ста метров до его дачи увидел идущего мне навстречу веселого, торжественно важного руководителя объединенного Союза писателей Виталия Воронина, одетого в белую, без пиджака, но при галстуке рубаху, с папками под мышкой. Мы сошлись у самой калитки.

– Это что у тебя? – поинтересовался я, кивнул на папки.

– Поздравительные адреса: от Союза писателей, от министра культуры. А это свежий экземпляр книги Лукича «Жизнь артиста». Он еще не видел: сигнальный экземпляр. – Виталий показал мне книгу воспоминаний нашего друга и юбиляра. Потом увидел у меня кожаную папку, поинтересовался:

– Здесь что у тебя? Сувенир? Покажи.

– Потом, когда будем расходиться по домам, – заинтриговал я.

– Все мудришь, – хмыкнул Воронин и сказал с возмущением: – Шел мимо Ююкина, хотел зайти к ним, чтоб вместе появиться у этой калитки, но меня, бросаясь на забор, облаял его глупый и свирепый рыжий пес Чубайс. Почему он не посадит его на цепь, не понимаю?

– Говорит, тесть не велит, – ответил я. – Его же тесть из «демократов».

– Но он теперь не посмеет третировать зятя после того, как Игорь избран президентом Академии Художеств.

– А Церетели, выходит, прокатили?

– Этот хитрый Зураб смотался в Израиль под крыло миллионера Гусинского.

Калитка у Богородского была открыта. Возле нее стояла глазастая симпатичная Наденька Малинина-Богородская. Она первая поздоровалась с нами и смущенно улыбнулась большими темно– зелеными глазами. В темно-каштановых густых волосах ее ярко алел бант.

– Здравствуй, Надежда прекрасная, – обратился я и по привычке спросил: – Так сколько ж тебе лет? – она кокетливо улыбнулась и прощебетала:

– Сам знаешь.

– А сколько Лукичу? – спросил Виталий. Она растопырила пальцы и сложив губки трубочкой выдохнула:

– Во сколько! И еще много!

– Ты поздравила Лукича? – спросил я. Она гордо кивнула и улыбнулась довольной улыбкой. Потом спохватясь вспомнила новость и поспешила нам ее сообщить с детским восторгом: – А Лукич бороду постриг. – В это время на крыльце появился и сам юбиляр. Увидя его, Наденька в восторге закричала «Лукич!» и бросилась ему на встречу. Он ловко подхватил девочку на руки и посадил ее на плечо.

– Да он и в самом деле побрился, – радостно засмеялся Воронин.

– И по-моему напрасно, – сказал я подходящему к нам Лукичу. – Мы к твоей бороде уже привыкли, и она тебя украшала.

– Демонтировал, – игриво пробасил Лукич и добавил: – Как на прошлой неделе на Поклонной горе демонтировали безобразный шампур и нелепое стадо бронзовых призраков Зураба Церетели. Теперь очередь за демонтажем каркасного нагромождения, именуемого Петром Великим.

– Величия там нет, зато высочия навалом, – сострил Виталий.

В это время у калитки появился Ююкин с большой картиной, вставленной в рамку, которую он держал обеими руками. Это было повторение «Майского утра».

– Я не опоздал? – задорно прокричал новый президент Академии Художеств.

– Ты, как большой начальник, просто задержался, – сказал я. – Только вот Чубайса своего держи на цепи, а то знаменитый поэт не смог проникнуть на твою дачу.

– Да я не знаю, кому б его сплавить.

– Отвези в Лефортово, пусть будет в одной камере с настоящим Чубайсом, – шутливо подсказал Лукич.

– Но там же не один Анатолий Борисович, – сказал Воронин, – там и Немцов и Гайдар, и Грачев с Шапошниковым. Им будет обидно: почему такая привилегия Чубайсу? А мы что, менее сволочные, чем он?

– Что-то не видно хозяйки? – спросил я.

– Наденька, позови маму. Скажи: гости собрались. – Лукич снял девочку со своих плеч, и та бегом умчалась в сад с возгласом:

– Мама! Иди скорей, гости пришли и картину твою принесли! Дядя Игорь принес.

Из сада появилась Лариса, все такая же очаровательная, как и пять лет назад, веселая улыбка светилась в ее умных глазах. В руках она держала таз, наполненный спелыми яблоками. На ней была золотистая легкая кофточка и зеленые брюки. Черные длинные волосы густой волной падали на круглые плечи и спину и игриво искрились, споря с золотом кофточки. Она элегантно отвесила общий поклон и пригласила на террасу, где уже был накрыт стол. Наденька сидела на коленях у Лукича и с важным, полным серьезности и достоинства видом тянулась своим стаканом с соком к рюмкам гостей, предлагая чокнуться. Лариса смотрела влюбленными глазами на мужа и спрашивала:

– Как вам нравится безбородый молодой Лукич?

– Нам-то его борода не мешала, – ответил я. – Важно, чтоб он нравился тебе – молодой и безбородый.

Мы пили за здоровье юбиляра, за вечную молодость и обаяние Ларисы, за малышку Наденьку, за новую Россию. Как неожиданно со двора раздался призывный голос лукичева соседа отставною полковника:

– Слышали новость? В Америке убита Татьяна Дьяченко. Тремя выстрелами в упор. Террористу удалось скрыться.

– Значит Бог есть, и он вершит свой праведный суд, – заключил Лукич. – Бог шельму метит.

– Похоже, что так: каждому воздается по делам его, – сказала Лариса. – Александр Яковлев был застрелен пограничниками, когда пытался перейти границу с Литвой. Поганый прах Горбачева развеян с самолета над Заполярными льдами. Земля отказалась его принимать. Не ушел от возмездия Иуда.

– А гибель Ельцина так и осталась загадкой? – то ли спросил, то ли утвердительно сказал Виталий.

– А что тут загадочного: рухнул на землю вместе с горящим самолетом, – безоговорочно ответил Игорь.

– Так-то оно так, но есть вопрос: от чего загорелся самолет в воздухе? – спросил Виталий. – Диверсия или поговаривали, что но нему саданула ракета ПВО, когда он пытался улизнуть за границу.

Никто не ответил. Получилась долгая и какая-то натянутая пауза. Ее нарушил тот же Воронин: – Мне рассказывали, что милицейский генерал Огородников, который в октябре девяносто третьего расстреливал на улицах Москвы патриотов, переведен из Лефортова в «Матросскую тишину». Выходит, понизили: мелким подлецом оказался. Там он и повесился.

– Это по официальной версии. А на самом деле, говорят, его повесили сокамерники за гнусную подлость. Они и Киселева там же прирезали. Так что собакам собачья смерть.

– Я вот чего опасаюсь, – озабоченно заговорил юбиляр. – Образовалось новое государство в составе России, Беларуси, Украины и Казахстана. Это великая наша победа. Но где гарантия, что опять эти банкиры не вернутся назад в разграбленные ими же земли? Если не сами, то их посланцы – сыновья Израилевы? «Пятая колонна» не ликвидирована. Она существует, только присмирела, притаилась, ушла в подполье, ожидая своего часа. Понимают ли это в Кремле? Набрались ли ума-разума за годы смуты?

Вопрос был насущный, прямой и острый, как меч. И никто из нас не решался на него отвечать. Тогда Виталий обращаясь ко мне, спросил:

– Почему ты не вручил свой сувенир юбиляру? Чего ты таишь? Давай, открывай свою папку.

Все посмотрели на меня с упреком и любопытством. Я извлек из папки только что изданный мой «Последний роман», наполнил свой бокал вином и предложил последовать моему примеру, затем поднялся и сказал тост:

– Дорогие Лариса и Лукич! У вас появилась очаровательная Надежда, как символ будущего нашего многострадального Отечества и плод вашей великой любви. Так выпьем за незнающую преград, нестареющую и не умирающую Любовь. Затем я раскрыл свою книгу и написал:

«Моим верным и добрым друзьям Ларисе и Лукичу в день 75-го юбилея Егора Богородского – посвящаю.

Иван Шевцов»

Лариса Щеблыкина. «Из пламени и света рожденное слово…»

Летом 1930 года в глухой белорусской деревушке Никитиничи Могилевской области прогремел выстрел. Стреляли в десятилетнего мальчика. Это была месть кулаков, поджигавших колхозные хлебные поля, месть ребенку, который нечаянно оказался свидетелем злодеяния и в числе других, опрашиваемых на суде, подтвердил увиденное. Нелегкие это были годы.

Многим сегодня хотелось бы забыть о драматических событиях первых послеоктябрьских десятилетий. Но реальная история не гладкая дорога с двумя обозначенными в билете остановками. В тяжелом развороте общественного обновления 20–30 годов резко и кроваво обозначились две линии, две «правды» российского бытия. Кто сможет сегодня спокойно говорить об уничтожении в период коллективизации крепких крестьянских хозяйств, пахарей-тружеников – основы основ русского народа? Но с другой стороны, нельзя согласиться и с тем, кто в пылу нигилистического неистовства забывает о волне бедняцких возмущений, не говоря уже об известных преимуществах коллективных хозяйств, которые при разумном устроении могли и должны бы стать базою народного благосостояния. В этой полярности противоречивых убеждений еще долго не будет примирения, чем подтверждается глубочайший трагизм нашей истории в период гражданской войны и коллективизации. Раскол внутри одного народа (как бы ни объяснять его теперь) не мог обойти стороною ни прямых участников грандиозного противостояния, ни его невинных свидетелей, каким был упомянутый мальчик белорусского села Никитиничи.

Тот мальчик – ныне известный русский писатель, автор многочисленных романов о нелегких испытаниях, выпавших на долю нашей многострадальной Родины, Иван Михайлович Шевцов. Есть нечто символическое в этом эпизоде, с которого начали мы свой рассказ: выстрелы в прямом и переносном смысле Ивану Михайловичу, побывавшему впоследствии и на фронтах Великой Отечественной войны, приходилось не раз принимать на себя в борьбе за честь родной страны, нравственное достоинство своих сограждан. Все последующие трагические повороты в его судьбе эхом отозвались в лесном краю поздним летним вечером. Про таких в народе говорят: «родился в рубашке». Трудно сказать, что может испытывать человек в десятилетнем возрасте, чудом избежавший смерти. Но можно предполагать, что при определенных природных задатках такое «рядовое» для 30-х годов происшествие могло послужить толчком для интенсивного внутреннего развития.

Иван Шевцов унаследовал от отца кипучую энергию, жадный интерес к жизни, стремление к познанию, справедливости, резкое неприятие зла в любых проявлениях.

Крестьянин Михаил Климович умер от тифа, когда его сыну исполнилось всего шесть месяцев. В свое время внутренняя неугомонность, желание до всего дойти своим умом, заставило Михаила Шевцова отправиться в столицу на поиски правды и лучшей доли. Из Петербурга он явился убежденным коммунистом и возглавил сельский совет в 1919 году.

Через два года после смерти мужа Анна Евстигнеевна вышла замуж за Елисея Цымбалова, от которого родила еще шестерых детей. Иван был старший и сохранил фамилию своего отца – Шевцов.

Черты крестьянского крепкого характера отца проявились у Ивана в непримиримости к ловкачеству районных чиновников, наезжающих с проверками колхозной работы.

Уже в четырнадцать лет Иван Шевцов пишет критические заметки о жизни своей деревни и посылает их в Шкловскую районную газету «Луч коммунизма». Лаконичные, острые, яркие фельетоны принимали к печати, не ведая, что автор – подросток. В этих публикациях проявилась творческая одаренность Шевцова: умение в образной форме изобразить поведение местных бюрократов, не гнушавшихся жульничеством, остроумно высмеять их недостатки (фельетоны «Гастролеры», «Хочется пить»).

Весной 1936 года на имя Шевцова пришло письмо из редакции с предложением занять должность спецкорреспондента: «Уважаемый товарищ Шевцов, редакция газеты „Промень коммунизма“ (луч коммунизма – Л. Щ.) приглашает Вас на постоянную работу инструктора сельхозотдела». Каково же было удивление сотрудников редакции, когда перед ними появился босой, небольшого роста щуплый паренек и протянул довольно уверенно присланное ему уведомление.

Работа в редакции позволила юному фельетонисту расширить круг жизненных впечатлений и получить первый опыт журналистской практики.

Этот эпизод и вся предвоенная биография писателя (учеба в Саратовском военном училище погранвойск, служба на границе) вошли составной частью в один из первых романов «Семя грядущего» (1960 г). Тревожная обстановка весны 1941 года, тяжелые предвоенные ожидания, первые часы боев с фашистскими ордами, форсировавшими реку Прут, составляют содержание романа.

И еще один необычный факт биографии Шевцова: застава, которой командовал двадцатидвухлетний лейтенант, в течение девяти дней сдерживала наступление немцев на участке 79 погранотряда Юго-Западной границы России. К сожалению, нигде нет упоминания об этом, ни в одной хронике. Именно в таких условиях подчас гранились русские характеры, росло чувство личной ответственности за судьбу Отчизны.

В этой связи уместно вспомнить недавнее интервью писателя журналу «Пограничник» (№6 1995 г): «Я всегда говорил и повторяю: меня физически и духовно закалила и воспитала граница, она вошла в мою плоть и кровь, и какую бы я в последствии ни носил форму, зеленая фуражка мне стала всех родней и дороже». Слово «граница» означает здесь не только территориальную линию, но и линию гражданского поведения, которая всегда должна быть у человека выверенной и четкой.

Не потому ли образы пограничников можно встретить во многих романах Шевцова: Емельян Глебов («Семя грядущего», «Среди долины ровная…»), Анатолий Кузовкин («Любовь и ненависть»), Ярослав Серегин («Лесные дали»), лейтенант Гришин («Бородинское поле»), Иван Слугарев («Набат»).

«Когда говорят пушки – музы молчат» – свидетельствует древний афоризм. Но в Великую Отечественную войну случилось обратное: «Музы» не молчали. Они страстно, в унисон с народной душой, с ее яростным гневом взывали к борьбе с фашистами, к отмщению за поруганную честь Отчизны. Трудная и ответственная миссия была у газетной хроники в это время. С нею и был связан лейтенант Шевцов.

Осенью 1941 года, отступая с тяжелыми боями от Мценска до Тулы, он отправлял репортажи о военных действиях в дивизионную газету. Призвание к творчеству давало о себе знать у молодого журналиста даже в условиях кровопролитных боев. При этом всегда хотелось преодолеть рамки обычного газетного репортажа.

В разгар войны (с 1942 года пограничник Шевцов возглавил один из разведывательных отрядов особого назначения, которые выполняли боевые операции в тылу врага), выйдя из госпиталя, он публикует в газете «Литература и искусство» критическую статью «О литературном современнике» – обзор трех номеров журнала «Новый мир». Публикация не осталась без внимания. Редакция журнала «Пограничник» разыскала капитана Шевцова и предложила ему штатную должность. Спец корреспондентом журнала проработал он до 1946 года.

Так началась журналистская карьера молодого автора. Писал он не только о горячих событиях Отечественной войны, но создавал очерки о героях-пограничниках, задумывая одновременно исследование об истории пограничной службы XIX – XX веков.

Судьба в те годы свела его с начальником студии погранвойск художником Павлом Судаковым и художественным руководителем студии, народным художником и академиком П. Соколовым-Скаля. Знакомство вскоре перешло в дружбу и помогло освоению нового для Шевцова дела, связанного с анализами произведений изобразительного искусства.

Благодаря глубокому, профессиональному постижению искусства, врожденному чувству прекрасного он становится искусствоведом. Статьи о творчестве выдающихся баталистов Петра Кривоногова, П. Соколова-Скаля, В. Серова, П. Корина, А. Герасимова, Е. Вучетича сделали его имя известным. До сего времени проблемы искусства остаются важнейшими в творчестве писателя. К советам и мнению Шевцова-искусствоведа прислушиваются и первый президент Академии Художеств Александр Герасимов, и последующий – Николай Томский, который на своей книге «Художник и народ» написал: «Дорогому Ивану Михайловичу, страстному пропагандисту искусства, доброму в своих советах и дружбе. 2.10.64.»

И так год за годом пополнялся запас жизненных впечатлений. Вместе с расширением журналисткой практики многое дали наблюдения военных лет. Работая спецкорреспондентом газеты «Красная звезда», он побывал во многих местах, где находились в военное время советские войска. В Польше он познакомится с Главкомом Северной группы войск маршалом Рокоссовским, а после встретится с ним в Варшаве, где Рокоссовский исполнял должность военного министра Польши. Впечатления о Польской земле нашли свое отражение в романе «Набат», где рассказывается о действиях польских и русских партизан.

В послевоенные годы Иван Шевцов был направлен собственным корреспондентом газеты «Известия» в Болгарию. Решение о его назначении было подписано Сталиным. Два года (с 1952 по 1954) провел писатель в этой солнечной славянской стране. Человек редкого трудолюбия, пытливого ума, Шевцов всегда стремился к полноте познания жизни. Ничто не оставляло его равнодушным: на страницах своих очерков в яркой, образной форме он рассказывал о жизни и быте дружественного славянского народа. Шевцов пользовался уважением и доверием болгар, может быть еще и потому, что не поленился в короткий срок освоить язык Кирилла и Мефодия, узнал древнюю историю болгар, познакомился с новейшей болгарской литературой, даже высказывался о ней на встречах с болгарскими читателями, участвуя в диспутах и спорах.

Материалы, присланные из Болгарии, печатались во многих изданиях: «Огонек», «Октябрь», «Литературная газета», «Литературная Россия», «Нева», «Советский воин». Когда «Известия» упразднили свои корреспондентские пункты в соцстранах, Шевцов возвращается в военную печать, работает в газете «Советский флот». Здесь проявилось еще одно свойство творческого таланта писателя: он пробует себя в жанре фельетона, остро реагируя на нравственные изъяны в офицерской среде.

Так постепенно, но неуклонно поднимался по ступенькам журналистской и писательской работы бывший босоногий подросток, выступавший в районной газете под псевдонимом Денис Дидро и удивлявший редактора своим бойким и метким слогом.

Возможно, кому-то такой вывод покажется излишне патетическим. Но надобно заметить, что речь идет о формировании писателя редкой мужественности и последовательности в отстаивании нравственных идеалов русского народа, его духовной цельности и столь нужной, как убеждаемся теперь, самобытности. Далеко не каждому писателю под силу такая нелегкая работа. Многие, порой весьма даровитые, ушли в сторону от этой работы, посчитав ее и опасной, и как бы тривиальной на фоне господствующего эстетического снобизма. Увы! На исторических перепутьях не каждый воин, и не каждому писателю дана истинная страсть патриота. Иван Шевцов был последовательным на этом пути.

Важной вехой в становлении писателя-патриота явились многочисленные литературно-критические статьи и рецензии Ивана Шевцова: «Эпос народного подвига» (обзор военной прозы в «Литературной газете»), «Фальшивый билет» (о романе В. Аксенова), «Клеветники в масках» (о радиостанции «Би-би-си»), «Наперекор логике жизни» (о романе А. Кузнецова «Огонь»). В этих статьях дана мастерская характеристика демагогии эстетствующих рафинированных интеллигентов, которые под видом обновления жизни проповедуют презрение и насмешку к нравственным нормам трудового народа, подтачивая веру в красоту и необходимость общественного служения, вливая яд в неокрепшие молодые души, отождествляя патриотизм с примитивизмом чувств. Тематическое многообразие и острота публицистических выступлений Шевцова подготовили и художественное творчество, задали «тон» многим его будущим произведениям. Существенную роль в своеобразном переходе от журналистики к собственно беллетристике сыграла встреча с одним из классиков русской словесности XX века С. Н. Сергеевым-Ценским.

По заданию редакции И. Шевцов едет в Алушту, чтобы рассказать флотскому читателю о знаменитом авторе «Севастопольской страды». Сергей Николаевич, отметив свое восьмидесятилетие, вел уединенный образ жизни и неохотно вступал в общение с журналистской братией. Причина заключалась в необъективном отношении к писателю «клановых» слоев литературной критики, как в тридцатые, так и в пятидесятые годы, в замалчивании его заслуг перед отечественной литературой. Вопреки предположению адмирала Золина (редактор «Советского флота»), Сергей Николаевич встретил Шевцова с искренним радушием, словно давнего друга. Было что-то располагающее к доверительной беседе в облике журналиста. Фотография 1957 года запечатлела Ивана Михайловича таким, каким предстал он впервые перед домом Сергеева-Ценского: в форме морского офицера смотрит на вас человек с ясными, добрыми глазами и одновременно глубоко запрятанной хитринкой мудрого человека, что выражается в слегка склоненной голове и сдержанной улыбке.

Легко был преодолен возрастной барьер (40 лет), разделявший двух писателей-патриотов. Удивительное свойство характера Шевцова – располагать к себе людей – сыграло свою роль в том, что Сергеев-Ценский растворил ворота своей творческой мастерской для молодого писателя, проявившего неподдельный интерес к его наследию.

В жизни художника бывают моменты, когда встреча с общепризнанным известным мастером способствовала более глубокому осмыслению своего призвания, внутреннему росту и повороту к кропотливой шлифовке своего таланта. Вспомним, как повлияла на Гоголя его встреча с Пушкиным: «С тех пор ничего не предпринимал я без его совета». Можно сослаться и на пример А. П. Чехова, который изменился под влиянием письма Григоровича, стал более серьезно относиться к своему дару художника.

В такой «оглядке» на признанные авторитеты есть свой глубокий и, в сущности, тайный смысл: так образуется живая связь между поколениями русских писателей, так передается эстафета высокого служения искусству. Личное общение в деле преемственности достижений культуры поистине бесценно, так как дает возможность начинающему автору у собрата по перу найти, получить ответы на многие вопросы и выйти на свою творческую дорогу. Истинное новаторство в литературе берет свое начало в умении понять и услышать своего предшественника. Это не лишает художника индивидуальности, но придает ему силу и стойкость, укрепляя его веру в эстетический идеал.

Своеобразной школой писательского мастерства явилась для Шевцова дружба с С. Н. Сергеевым-Ценским. По признанию самого Ивана Михайловича, эта встреча произвела своего рода переворот в его судьбе. Находясь под обаянием личности Сергеева-Ценского, он всего за три месяца создает о нем книгу «Орел смотрит на солнце», которая с I960 года выдержала три издания. Предисловие к первому изданию написал известный писатель Ефим Пермитин, очень точно определив своеобразие труда И. Шевцова: обилие документального материала, глубокий анализ творчества Сергеева-Ценского в сочетании с беллетристическими зарисовками, гражданско-публицистический пафос книги. В издании 1963 года, дополненном новыми материалами писатель отразил борьбу Сергеева-Ценского за утверждение в литературе подлинно патриотического идеала, борьбу с «рапповскими» нападками. Рассказу об этом жестоком противостоянии Шевцов уделяет много внимания. Вот что пишет Пермитин: «Справедлив гнев автора (Шевцова – Л. Щ.), когда он говорит о грубой и вульгарной критике, которая столько „испортила крови“ чуткому, легко ранимому художнику, о гнусном замалчивании великого писателя на протяжении всей его воистину многострадальной жизни».

Многое объединяло двух, встретившихся словно по велению судьбы, писателей. Прежде всего общность гражданских идеалов: «Как он любил Отчизну в настоящем и будущем! Как ненавидел ее недругов всех и всяких мастей. О них он не мог говорить без содрогания», – пишет Шевцов о своем учителе, воспевая любовь и ненависть как два полюса высокого горения души, определяющих высшую точку национального самосознания не просто личности, но и гражданина. Благоговейное отношение к природе, умение передать ее красоту в пластически ярких образах, чтобы читатель почувствовал дыхание полей, запах цветов и растений, зримо представил себе живую картину одинаково свойственно как Сергееву-Ценскому, так и Шевцову. Это рождено знанием родной земли, ее волнующих примет и необъятного богатства. Наконец – строгое отношение к слову, его чистоте, внимание к словесной форме, которое сам Сергеев-Ценский сформулировал в таких стихотворных строчках:

И слово вещее мы ценим, И слово русское мы чтим, И силе слова не изменим, И святотатцев заклеймим.

Этому завету Шевцов верен по сей день. Читатель не найдет у него нарочито витиеватых, надуманных фраз, сотканных из неправильно употребленных слов. Он никогда не коверкает речь, не допускает святотатства, столь распространенного сейчас, над русским языком. Это бережное отношение к национальному богатству – русскому слову, к сожалению, теряют даже русские современные писатели, позволяющие себе порой бездумное экспериментаторство. В погоне за метафоричностью и «оригинальностью» нередко теряется и чувство языка, и – увы… элементарная грамотность. Прав был в те далекие годы Шевцов, указывая на язык произведений Сергеева-Ценского как на образец точного и вместе с тем высокого по своему совершенству русского слова.

После кончины Сергеева-Ценского Шевцов возглавил Комиссию по литературному наследию писателя; принимал деятельное участие по увековечиванию его памяти, в создании мемориального музея и двух памятников – в Алуште и Тамбове – на родине писателя. А в сентябре 1995 года по инициативе кафедры литературы Тамбовского университета прошла Всероссийская научная конференция по изучению творческого наследия С. Н. Сергеева-Ценского. Почетным участником конференции и пленарным докладчиком был Иван Михайлович Шевцов. Его многочисленные усилия не пропали даром: творчеством Сергеева– Ценского заинтересовались широкие исследовательские круги и внимание к этому художнику постепенно возрождается.

Работая над книгой о Сергееве-Ценском, Иван Шевцов не предполагал, что ему самому в скором времени предстоит пройти через терновый путь злобных нападок и замалчивания своего творчества, что повторяло в какой-то степени судьбу его знаменитого учителя.

С 1960 года для Шевцова началась «горячая» пора. Одна за другой выходят его книги, поднимавшие острые вопросы общественной жизни в России.

В предисловии к роману «Свет не без добрых людей» (1962 год) Народный художник СССР А. Герасимов писал: «Роман является частью большого полотна, эпопеи о нашем народе и времени, над которой писатель работает давно. Шевцов много видел, много знает, ему есть, что сказать людям». Слова патриарха живописи оказались пророческими. «Свет не без добрых людей» положил начало эпопеи, в которую вошли еще три романа: «Семя грядущего», «Среди долины ровная…» и «Во имя отца и сына».

В романе «Семя грядущего» (1964 г.) автор характеризует эпоху 40-х годов, когда со всей глубиной раскрылся могучий потенциал нашего народа, одолевшего еще не бывалого в истории по своей грозности и коварству захватчика.

Семена грядущей победы, как показывает писатель, были заложены задолго до рокового рассвета 22 июня. Их анализ в основном и составляет содержание романа.

Автор показывает, что в основе стойкости, проявленной впоследствии защитниками нашей родины, стойкости, удивившей весь мир, лежали два чувства: жажда жизни и желание проявить себя в настоящем, большом деле, нужном для всего общества. Настроение главного героя Емельяна Глебова, самый дух личных устремлений большей части нашей молодежи в канун страшной войны. Емельян по-мальчишески задорен и чист, ему хочется простора, хочется осуществить что-либо значительное для пользы отчизны. Он признается, что к военному делу его влекло два обстоятельства: романтика границы и чувство патриотизма. Так он становится начальником погранзаставы, воспринимая свое назначение, как служение высшим интересам родной земли. Важно отметить, что такого рода романтические устремления явились знамением времени. Без таких пылких и мужественных решений миллионов русской предвоенной молодежи не устоять бы нашему государству. И не зря говорится: каждое поколение должно исполнить свою историческую миссию. Поколение довоенной молодежи решило свою задачу, разгромив в конце концов казавшиеся непобедимыми фашистские полчища. И тем спасло Россию!

Между тем при нынешних идеологических шатаниях и разброде, очернении прошлого, полезно напомнить обществу, что человеческая личность может полноценно развиваться и строить свое будущее только при наличии душевного тяготения к благу, действий во имя правды и любви, во имя Отечества. Но все это невозможно при размытом, а то и вовсе утраченном чувстве долга перед памятью предков. Такие же, как Емельян Глебов, Иван Титов гордились своей сопричастностью к героическому прошлому отцов, сложивших головы за народную правду. В свою очередь отцы их были уверены в том, что дело их продолжат потомки – дети и внуки. «Вот оно семя грядущего! Мы будем жить в наших детях и внуках, в их делах, и никакие пули и бомбы не способны искоренить нас, потому как мы бессмертны», – говорили они, поднимая на руках сыновей.

Сегодня есть над чем подумать, обращаясь к, казалось бы, давнему роману Шевцова. Просто и наглядно, а по существу глубоко и философично раскрывается в нем важная мысль о связи времен, связи поколений, разрыв которой приводит к разрушению национальной жизни. При этом повествование лишено прямой дидактичности. Содержательная основа романа воплощена в увлекательном сюжете.

Прежде чем принять первый бой с немцами, лейтенант Глебов проходит и через первый горький опыт любви, когда разочарованному Емельяну показалось, будто в душе умерло что-то большое и светлое, и краски жизни поблекли. Это заставило юношу пристальнее всмотреться в окружающий мир, приобрести психологический опыт познания сложности и противоречивости человеческой натуры.

Правдиво отражена в романе сложная предвоенная обстановка на границе: подрывная работа шпионов, растущие слухи о приближающейся беде и связанные с ними противоречивые ощущения солдат и офицеров, бюрократические проволочки штабных офицеров. При этом Шевцов не упрощает ни ситуации, ни характеров людей.

Первые же бои, как показывает писатель, обнажили в каждом то главное, что было в нем скрыто или представало как видимость. Одни, вспоминая философскую мудрость: «О прошлом не жалей, грядущего не бойся», уходят навстречу смерти. Другие, как Ефим Половин, пытаются спасти свои жалкие жизни ценой гибели товарищей, подчиняясь чувству животного страха.

Так семена, взошедшие в человеческой душе прежде, дают в критические минуты плоды предательства и трусости или великого . подвига, ведущего в бессмертие.

Вторая часть повествования – «Среди долины ровная…» (1965 г.) – рассказывает о борьбе смельчаков-патриотов в тылу грозного врага. Емельян Глебов в числе других бойцов Красной Армии попадает в партизанский отряд. Именно здесь раскрываются лучшие качества его прекрасной натуры. В трудных условиях войны душа становится чище и светлее, а чувства – возвышеннее и благороднее. На войне находит Емельян Глебов свою единственную и в чем-то «неземную» любовь, перед которой отступает все: трудности и опасности партизанской борьбы и даже смерть, которая ходит здесь по пятам. Потому что любовь – это, как сказано в романе, «второе солнце в этом большом и прекрасном мире».

В образе юной разведчицы Жени много поэтически правдивого и вдохновенного. Самые задушевные страницы романа посвящены этой пылкой, упрямой девочке. Она гибнет в гестаповских застенках, не успев насладиться своей солнечной любовью, не успев отомстить за отца, за поруганную землю. Голос Жени слышится Емельяну «в мятежной музыке осеннего леса», уже покрывающегося первым снегом. Но «природа не стареет, а постоянно обновляется, стареют и умирают отдельные деревья, а целый лес стоит, живет веками».

Символом бессмертия, богатырства русского духа выступает в романе дуб-великан, который раскинул свою могучую крону среди зеленой долины, радуя своей пышностью и красотой жителей окрестных деревень уже не одно столетие. Своеобразная перекличка с Л. Толстым (вспомним описание старого дуба в романе «Война и мир», когда, потерявший интерес к жизни после Аустерлица и смерти жены, князь Андрей отправляется в Отрадное). Но сходство здесь, пожалуй, внешнее. Образ дуба у Шевцова не параллель, как у Толстого, к отдельной человеческой судьбе, а символ крепости народа и непрерывности его жизни. Корни дуба вошли в глубину, равную высоте его ствола – и разрослись они, добравшись до воды, «которая и питает дуб неистребимой силой». Здесь художественное воплощение самого принципа народной жизни: пускай корни в глубину земли своей – и она напоит тебя и накормит. Источник жизнестойкости в чувстве любви к родной земле, что питает «крону» народной жизни, сообщая ей силу и мощь.

Возле легендарного хранителя народной силы партизаны получают заряд энергии и силы на дальнейшую борьбу.

Пожалуй, хорошо, что есть здесь какая-то перекличка с Толстым. Литературные традиции надо также развивать, как и традиции народной жизни, без чего засохнет и «древо жизни» и сама литература русская.

Как видим, первые романы отличаются и занимательностью сюжета, и четкостью в обрисовке характеров, и стремлением исследовать психологию героев на широком фоне исторического события (война 1941–45 гг.). В романах есть философский подтекст, блестки народного юмора. Что касается языка, здесь Шевцов избрал самую трудную и вместе с тем плодотворную форму. Он стремится не к усложненности и громоздкости оборотов, которые подчас только скрывают отсутствие мысли, а к ясности и точности словесных обозначений.

К сожалению, эти романы не были по достоинству оценены критиками. Те немногочисленные положительные отзывы (Г. Манторов «Цветет, растет высокий дуб», «В мире книг» №1, 1966; А. Кочетков «Их называли душой полка», «Коммунист вооруженных сил» №13, 1968), что были опубликованы, потонули в потоке злобно– клеветнических выступлений по поводу самого громкого романа И. Шевцова «Тля» и последовавшего за ним «Во имя отца и сына».

Эти два романа произвели в обществе эффект разорвавшейся бомбы. Свои копья критики в основном «ломали» вокруг идеологических вопросов, поставленных в произведениях Шевцова. Серьезного, глубокого анализа творческих успехов или просчетов не было. Между тем роман «Тля» заслуживает самого пристального внимания именно с художественной стороны как произведение, отобразившее в оригинальной, порою блестящей, форме насущные вопросы не только 60-х годов, но и нашего десятилетия, завершающего двадцатый век.

В русской литературе советского периода никто до Шевцова не касался так уверенно и смело источника разложения «элитной» части интеллигенции, который затем (80–90-е годы) осложнил духовно– нравственное состояние всего нашего общества в целом. Источник этого разложения – беспатриотизм, презрение к трудовым усилиям народа, сознательная ориентация только на западные образцы культуры и общественного устройства.

Для правильного уяснения творческих особенностей романа «Тля» надо учесть ту острую полемику по вопросам искусства, которая вспыхнула в советской критике в конце 50-х годов и, можно сказать, всколыхнула всю страну. Ибо этот вопрос (о реалистических и абстракционистских течениях в живописи), как в фокусе, отразил и многие другие проблемы, от решения которых зависела судьба государства: принять «эстетику безобразного», принесенную с Запада люмпен-интеллегентами, означало не только отказаться от нравственно-духовных основ русской культуры, но и сдать позиции в политических и экономических сферах. Государственно мыслящие люди это прекрасно осознавали. Шевцов был одним из первых, кто высказал вслух то, о чем перешептывались в кулуарах многие честные, но робкие интеллигенты, не решаясь открыто обсудить давно назревшее и наболевшее. Писатель в концентрированной обобщенной форме рискнул (именно так, потому что в партийных инстанциях считалось, что «изнутри» нам ничто не угрожает) показать опасность умственных шатаний (не надо смешивать с исканиями!), вред политически запрограммированного разномыслия, конечной целью которого было разрушение Советского Союза, а затем и России.

Этот только-только начинавшийся процесс раскрыт в художественной характеристике довольно немногочисленной, но влиятельной прослойке «творческой», космополитически настроенной интеллигенции, которая через средства массовой информации навязывает обществу те или иные эстетические стандарты. Мертвой хваткой сковывают они живое, истинно творческое начало народно-национальной жизни, сосредоточив в своих руках нити управления общественным мнением. Символично и обозначение этого явления, вынесенного в заголовок романа. В названии подчеркнут дух разложения, нравственной проказы, что, искусно маскируясь, проповедуют носители тлетворного начала. Характеристику углубляет эпиграф из словаря В. И. Даля, поясняющий синонимическое значение слова «Тля». У Даля со словом «тлетворный» связано еще одно слово – «поветрие». Оно во многом проясняет суть явления. То, что переносится по ветру, гонимо ветром – обычно легко перемещается, так как не имеет корней, связи с родной почвой; или вырвано из земли, оторвано от источника жизни, теряет силу и волю к сопротивлению, неустойчиво, никчемно, обречено на гибель.

Сопоставляя природное явление с человеческой жизнью, глубже осознаешь пагубное влияние разносчиков духовной заразы. Все они собраны в «салоне» главного идеолога и проповедника абстракционизма Осипа Давыдовича Иванова-Петренко.

Критик-искусствовед, Иванов-Петренко путем ловких махинаций, разглагольствований завоевал авторитет в мире искусства, «хотя ни теории, ни истории искусства он, в сущности, не изучал». К «видному» ученому являются на поклон искатели чинов и наград. Он волен по своему усмотрению «облагодетельствовать», вывести «в люди», сделать из бездаря гения или растоптать, уничтожить непокорных. Делячество, презрение к отечественным реалистическим традициям, ненависть к талантам, циничное отношение к труду, опыту великих мастеров живописи – вот что лежит в основе мышления и практики завсегдатаев «салона». Действуя из под тишка, прикрываясь лозунгами о консолидации общественных сил, под видом заботы об индивидууме, они протаскивают в искусство вздорные идейки об относительности эстетических категорий, размывая грань между прекрасным и уродливым.

К чему призывают они со страниц журналов и газет? Отказаться от политической ангажированности, парадной казенщины в искусстве. Вроде бы неплохо. Но за этим следует призыв убрать с холста образ героя-защитника (как обветшалый, устаревший), не обращаться к теме труда, теме сельской жизни на том основании, что это наскучило зрителю. Хорошо выписанная деталь пейзажа для них – натурализм, фотография.

В свое время мне приходилось спорить с молодыми московскими художниками уже в 80-е годы. С каким-то злым ожесточением доказывали они, что живопись это не «рисование», а интуитивный, неосознанный порыв кисти. Причем рука, владеющая кистью «не ведает» якобы, что «изобразит» в следующую минуту.

…Сорняки, взлелеянные более двадцати лет назад. Развеются ли они ветром или окончательно загубят почву?

Взамен четких гармонических линий, ясных и чистых форм предлагается наслаждаться… вороной на снегу или размытыми пятнами, символизирующими тоску и отчаяние. Ничего возвышающего душу, ничего светлого и прекрасного!

Ощущая свое собственное творческое бессилие, сторонники абстракционизма стараются перекрыть все дороги к успеху подлинным дарованиям или подчинить их себе, своим целям. Чтобы помочь молодым художникам «преодолеть национальную ограниченность», в «салон» затягиваются скульптор Яков Канцель и баталист Петр Еременко. Яков отказывается быть соучастником нечистоплотной игры Иванова-Петренко. «Для вас искусство – это деньги, бизнес», – бросает ему в лицо Яков. В ответ слышится недвусмысленное предупреждение: «В наш век талант – понятие относительное. Таланту надо помочь выйти на большую дорогу искусства, а можно… и не помогать». В сознании дельцов от искусства эта «дорога» ассоциируется с действиями бандитских группировок. Юноша погибает в автомобильной катастрофе. Так расправляется «салон» с непокорными.

Иная судьба ждет Петра Еременко. С его образом –и образом Владимира Машкова – главного героя – связано развитие основного мотива: стойкого противодействия натиску космополитической бездуховности.

Желая защитить национальные приоритеты в искусстве, Еременко публикует в газете «Правда» статью под названием «О тех, кому мешает батальная живопись». Следствием открытого и честного выступления стала целая цепь интриг, развязанная Ивановым-Петренко. В этой борьбе закаляется характер и воля. Бывали минуты, когда Петра Еременко посещали мысли о бесполезности усилий, предпринимаемых им и его друзьями. Но недаром носит он такое имя, означающее «кремень», «камень».

Преодолевая разочарования, ощущая твердую почву под ногами, поддержку единомышленников, Петр избавляется от растерянности.

Другая сюжетная линия, которая образует внешнюю канву романа, связана с историей любовных отношений Владимира Машкова и Люси Лебедевой. Тесно переплетаясь с основной темой, она придает повествованию лирическую задушевность и теплоту.

Динамика любовных отношений раскрыта с необычайной психологической глубиной и тонкостью. Эта линия романа осталась без должного внимания в пылу идеологических споров. Между тем она раскрывает нам тайны молодого сердца. Отношения главного героя и его возлюбленной противоречивы и сложны, тесно увязаны с формированием мировоззрения героев.

Молодой искусствовед (Люся) в начале романа находится под впечатлением демагогических рассуждений Иванова-Петренко. Стремление идти в ногу со временем, быть в курсе последних модных эстетических теорий заставляет ее, вопреки сердечному чувству, искать и «находить» в нарисованной на снегу вороне новаторские приемы. Иногда она пытается повторять заученные фразы о «серости» отечественной живописи, об отсутствии в ней «крыльев и всемирной глубины». Но вирусы тлетворного влияния не успели еще глубоко захватить ее душу. К счастью, «это были чужие слова… слова и только: за ними не было глубоких убеждений». Рассуждения об автономной ценности цвета, звуков, рисунка были данью моде, следствием естественного стремления к новому, яркому, оригинальному, за что по неопытности и доверчивости, свойственной молодому сердцу, принимала Люся «учение» эстетов-формалистов. И как все наносное, это увлечение улетучилось, когда любовь взяла верх над эгоистическим стремлением пооригинальничать.

Вспомним, как освободился от ложного увлечения нигилизмом Аркадий Кирсанов («Отцы и дети»), вернувшись на родную почву, по-настоящему полюбив, почувствовать полноту жизни от соприкосновения с настоящей, а не выдуманной («головной») действительностью. Нечто похожее произошло и с Люсей Лебедевой.

Постепенно избавляется она от ошибочных представлений. К тому же «осиное гнездо», растревоженное молодыми художниками, Показало свое истинное лицо – «грызуна на ниве культуры», «могильного червя», подтачивающего здоровый национальный организм. Это и помогло преодолеть ложное увлечение. В конце романа мы видим настоящую Люсю – искреннюю и честную, пылкую и обаятельную, которую знал только Владимир. Он терпеливо ждал, когда победит в ней природное начало. В их отношениях наступает (позволю себе употребить здесь забытое ныне слово) «идейное» примирение, когда и мысли, и сердечные импульсы соединяются в едином ритме. И сам роман завершается мажорными нотками. Над Москвой проносится очистительная майская гроза, ее освобождающие потоки приносят с собой надежду на обновление жизни и избавление от вредоносных вирусов разложения и тления.

Ошибся бы тот, кто посчитал эту концовку данью соцреализму, который предусматривал обязательную победу доброго над вредоносным. Шевцов, как и все советские писатели 60-х годов, знал об этом принципе. Однако его вера в торжество светлого не связана ни с какими эстетическими догмами. Это – сердцевинная суть его убеждений, его душевных помыслов.

Все сказанное о романе «Тля», думаю, объяснит, почему после его выхода в свет имя Ивана Шевцова стало известным. Было ясно, что появилось произведение (немыслимое прежде в советской литературе) сильное и яркое по способам, приемам обличения зла. Изображенный мир идеологических интриганов и мошенников был выписан так выпукло, что ученики Остапа Давыдовича, выведенные на свет божий, теряли свою камуфляжную форму. В этом все дело. Будь роман слаб в художественном отношении, не подвергся бы столь шумному шельмованию в критике и не снимался бы (к стыду некоторых тогдашних руководителей культуры) с библиотечных полок.

С потрясающей убедительностью была показана и нелегкая судьба таланта в условиях господства космополитствующих «мэтров». Такая наглядность и убедительность дается только настоящим художникам. И. Шевцов проявил эти свойства в «Тле» с достаточной определенностью. А с другой стороны, оскорбительные выпады (четырнадцать разгромных статей!) критики, множество слухов и легенд, вплоть до того, что автор «Тли» – будто бы самый, что ни есть «черносотенец»… Даже литературная энциклопедия удостаивает его своим вниманием, поместив информацию о «Тле» в разделе «Пасквиль» (КЛЭ, Т. 5, М., 1968). Самое же любопытное здесь, пожалуй, то, как КЛЭ определяет понятие пасквиля. Оказывается, что это «сочинение, содержащее заведомо ложные нападки» на какое-либо лицо или «группу, партию, общественное движение, литературное направление». Определение в общем-то правильное. Но если это так, то несомненно и другое: в советском изобразительном искусстве 60-х годов были и группы, и партии и даже целые течения, причем разного толка. Иначе зачем бы упоминать «Тлю» Ивана Шевцова в качестве пасквильного произведения? Ведь пасквиль как разновидность печатных нападок не может появиться при отсутствии, так сказать, объекта самих нападок. Так вольно или невольно (скорее последнее) составители энциклопедии признали закономерность острого и глубокого правдивого романа Шевцова «Тля».

Что касается наветов относительно «националистического душка» в романе, то это – провокационная демагогия, потому что истинный пафос произведения заключался в защите патриотизма, в одинаковой степени дорогого и близкого всем народам, входившим в состав Советского Союза.

Сколько горестных переживаний пришлось испытать писателю, как, впрочем, и некоторым другим авторам тех лет именно за то, что они старались донести правду до своего народа, ударить, образно говоря, в набат по поводу угрозы мировоззренческого и нравственного разложения – самого опасного из всех разложений! – зарождающегося внутри общества. И вот теперь, когда страна почти разрушена, мы спрашиваем себя и недоумеваем: «Как же это могло случиться?» Да так и случилось, как об этом предупреждали лучшие авторы 60–80-х годов, также попавшие под огонь критики ортодоксов и демагогов, приспособленцев и просто недалеких людей от искусства, рассматривая его главным образом как способ самоутверждения в жизни.

Но вернемся к самому Ивану Шевцову. К тому, что сказано о художественных достоинствах романа, надо Добавить еще такую подробность. В первые месяцы по выходе из печати роман «Тля» свободно выдавался в библиотеках. Спрос на него был огромен. В библиотеках записывались в очередь для получения книги, отдельные ее части даже перепечатывались на машинках. Успех был очевиден. Но параллельно этому возрастало и сопротивление оппонентов. Реакция их была предельно жесткой – на поражение. Очень скоро кто-то «сверху» дал негласную команду изымать из библиотек «вредную» книгу. В итоге опытный журналист в течение почти пяти лет не мог опубликовать ни одной строки ни в периодической печати, ни в издательствах. Влиятельные силы из числа героев его романа выполнили свою угрозу: вокруг Шевцова была создана глухая блокада, не прорванная и поныне, хотя писатель продолжает плодотворно работать в течение всех до и пост перестроечных лет.

С тех пор отношение к Шевцову и его роману в общественно-литературных кругах стало своеобразным барометром, определяющим уровень национально-патриотического и гражданского самосознания. Кто-то, пугливо озираясь, пожимал в темных коридорах руку и говорил: «Мысленно мы с Вами, держитесь!» Кто-то поспешил откреститься от знакомства с «опасным» писателем…

Но произошло то, чего не ожидали борзописцы: в издательство «Советская Россия», выпустившее «Тлю» хлынул поток читательских писем в защиту Шевцова и его романа. Сейчас в эпоху всеобщего оцепенения и равнодушия кажется фантастичной живая реакция читателей. Недаром же нас именовали самой читающей в мире страной. Люди интересовались новинками литературы, выражали свое впечатление, стремились на творческие вечера. Письма были присланы почти из всех уголков Советского Союза, их количество исчисляется сотнями. Все они сводятся к одному: читатели возвысили свой голос в защиту автора против «носителей антинародной, космополитической идеологии», «шайки» (цитаты из писем – Л. Щ,), о которой идет речь в романе.

Народная поддержка дала возможность автору убедиться в правоте своих выводов, поверить в свое призвание и не сломаться под нажимом хорошо организованной сети «агентов влияния». В партийном аппарате нашлись государственные руководители, которые разделяли тревогу писателя. В частности, Ивана Шевцова поддержал член Политбюро, первый заместитель Главы правительства Д. С. Полянский и первый секретарь МГК Н. Г. Егорычев.

Пять лет Шевцов не появлялся в печати. Все это время Иван Михайлович, укрывшись на даче под сенью благословенных лесов Родонежья, работал над новыми произведениями.

В 1970 году, одновременно в двух издательствах («Московский рабочий» и «Воениздат») вышли два романа И. Шевцова: «Во имя отца и сына» и «Любовь и ненависть».

Сюжетную основу романа «Во имя отца и сына» составила история борьбы секретаря парткома московского завода «Богатырь» Емельяна Глебова, уже знакомого читателям по романам «Семя грядущего» и «Среди долины ровная…», с директором заводского Дома культуры Александром Марининым. Борьба в основном ведется за влияние в молодежной среде. Постепенно раскрывается истинный смысл внешне как-будто малозначительных событий заводской жизни.

Емельян Глебов, прошедший закалку на фронтах Великой Отечественной войны, стремится преградить путь духовным растлителям, защитить неокрепшие души от их пагубного влияния.

Не менее остро, чем в «Тле», ставится вопрос о дальнейшей судьбе России, так как молодое поколение, выросшее после войны, нередко теряет иммунитет против духовных болезней, а есть и такие, которые сами заражаются цинизмом и безнравственностью.

Необходимо напомнить, что в 60–70-е годы идеологическая борьба велась в основном в рамках партийной работы. Многое зависело от того, кто и с какими мировоззренческими установками займет тот или иной пост. Местом столкновения оказывались комсомольские и партийные ячейки. Некоторые лукавые острословы намеренно игнорируют сейчас этот факт советской жизни, скрывая, что борьба русских людей-державников, выигравших битву с фашистским монстром, продолжилась в мирное время. Это выразилось в стремлении отстоять свое право на самобытное развитие. В те годы в сознании людей это право связывалось с судьбой социалистических принципов жизнеустройства, с коммунистической идеологией. Еще в конце 30-х годов партийное руководство (и в этом безусловная заслуга Сталина) выдвинуло Русский патриотизм в качестве основы советской идеологии. Поэтому неприятие коммунистами-патриотами космополитизма со всеми его политическими довесками отражало глубинное движение русской истории.

Заслуга Шевцова в том и состоит, что он показал эти процессы в своих романах с достаточной объективностью. И самые поступки его героев, их заявления о верности идеологическим принципам можно правильно оценить только о контексте эпохи. Сквозь призму истории становится очевидной актуальность и художественная значимость романов Шевцова и в наши многострадальные дни. Знакомясь с произведениями Шевцова, нагляднее видишь, под каким флагом «обновления» коммунистической идеологии расшатывались основы национальной государственности, русского патриотического сознания. Конечно, печально осознавать, что русское патриотическое сознание оказывалось под час в колодках партийной ортодоксии. Но истинно социалистические начала здесь ни при чем. Русскому духу никогда не были чужды идеи коллективизма, сплоченности, справедливости, гуманизма, добрососедства и добронравия, что, как известно, составляет основу и социалистической идеологии.

Что касается Емельяна Глебова, главного героя романа «Во имя отца и сына», то вышеперечисленные принципы составляют суть его жизненного поведения просто как порядочного человека, а не только как коммуниста. В этом смысле он резко противоположен тем, кто сознательно хотел бы выбросить из своей жизни понятия долга, чести, любви к родной земле, уважение к предшествующим поколениям.

Поэтому свою работу на заводе Глебов начинает с организации экскурсии на Бородинское поле. Размышления ветерана завода рабочего Лугина над словами, высеченными на одном из мраморных памятников («Доблесть родителей – наследие детей») являются логическим продолжением темы преемственности опыта отцов. Начатая еще в романе «Семя грядущего» эта темя становится ведущей в произведении «Во имя отца и сына», получает углубленную философскую трактовку в сопоставлении с библейским заветом.

К сожалению, «наследники» не торопятся «вступить в права». «Условности. Традиции», – восклицает один из молодых персонажей, захваченных индивидуалистическим поветрием. «Кто их придумал?.. Для кого? Для рабов. Как цепи… Я свободный человек цивилизованного мира. Я делаю то, что нравится мне… История поставила перед нами необыкновенные задачи. Мы ломаем чудовищную крепость, созданную из предрассудков, пошлостей, догматизма… У нас есть свои трубачи, своя запевалы.» Комментировать, как говорится, нет нужды. Но о таких «запевалах» хорошо сказал Владислав Шошин (замечательный русский поэт 60-х годов, замалчиваемый эстетствующими резонерами):

На бесчестных замыслах завеса, Враг Руси способен ко всему ………… Хочет навязать моей Отчизне Одичанья модный образец, Свой американский образ жизни, Ужас обескровленных сердец.

Многообразная, яркая палитра романа вобрала в себя наиболее характерные приметы времени. Выведены образы поэтов-экспериментаторов, буквально навязывающих публике свои штампы. В метких сатирических характеристиках легко узнаются крикливые «шестидесятники», выросшие как грибы после дождя, во время так называемой «оттепели». Впервые пророчески было сказано о неблаговидной роли журнала «Юность», насаждавшем эстетический примитивизм, равнодушие.

Модное поветрие среди молодежи называть друг друга не по именам, а по кличкам на американский лад : Дин, Хол, Макс – тоже один из симптомов обезличивания. Холам и максам все «до лампочки». Вульгарный лозунг, внедренный в молодежное сознание в 60–70-е годы, стал девизом нашего времени, когда общественный индифферентизм обывателя позволяет манипулировать многомиллионной массой народа. Но 30 лет назад это казалось смелым прорывом к будущей свободной жизни. В таком направлении общественного развития, в таком «настрое» умов, писатель справедливо видел симптомы распада человеческой личности, предугадывал возможности духовного и политического рабства. Отсюда и острота публицистической линии не только романа «Во имя отца и сына», но и последующих произведений Шевцова. Гражданско – публицистический пафос отражает характер идеологической борьбы второй половины XX столетия. Более того, этот пафос составляет и основу художественности романов Шевцова. Он сумел без ущерба для художественности сделать главным предметом (объектом) своего повествования вопросы общественно – политического исторического содержания.

Противоречит ли это законам искусства, литературы? Призывы освободить литературу от какой бы то ни было идеологии, а уж тем более – политики – не новы. Они раздавались и десять и семьдесят лет назад и даже полтораста. Только литература не слушалась критиков и не могла оставаться равнодушной к тому, что происходит в обществе. Так появились «Властителям и судьям» Державина, пушкинская «Деревня», «На могилах» Лескова и многое, многое другое, что не укладывалось в рамки идиллических романов. Поэтому незачем пытаться с помощью ярлычных определений, наподобие «политическая повседневка», «не художественно» обесценить и опошлить то, что по сути оказывается страстным откликом на животрепещущие вопросы бытия. К тому же, вопросы исторические и политические как раз и становятся художественными, когда они оказываются одновременно нравственными вопросами. Роман «Во имя отца и сына» написан именно в таком ключе. Редкий для современной литературы синтез высокого патриотизма, яркой образности, публицистичности.

Выход в свет этого романа также был враждебно встречен защитниками групповых, клановых интересов. В ход пошли даже злонамеренные обвинения писателя в антисемитизме, в клевете на советскую действительность, в попытке поссорить интеллигенцию с народом.

Истерические крики о клевете на советскую действительность имели целью через влиятельные партийные и государственные структуры поставить писателя вне литературы, вне общества. Литературные интриганы, не желавшие мириться с любыми проявлениями русского духа, очернили писателя, ссылаясь при этом на «заботу» о народе.

Но были и защитники Ивана Шевцова. 24 апреля 1970 года газета «Советская Россия» напечатала ответ поэта Игоря Кобзева М. Синельникову, которой в «Комсомольской правде» дал грубый разбор романа «Во имя отца и сына». И. Кобзев отметил тенденциозность и примитивизм оценок критика. Слово поэта было подкреплено подборкой читательских писем, вновь поддержавших И. Шевцова.

Общий замысел романа, широкая, детально и правдиво изображенная картина заводских будний нашла горячий отклик в сердцах многих людей, трудившихся на заводах, полях, в школах. Они понимали, что их время не только период новых производственных свершений, но и время борьбы за свои убеждения. Это их мысли воплотились в романе в думах Сергея Кондратьевича Лугова: «Жизнь – сражение, постоянное, нелегкое. Иногда с переменным успехом. Жизнь – это тоже поле битвы, независимо от того, гремит артиллерийская канонада или вместо нее, кто-то одержимый бредовыми идеями своей исключительности и превосходства, заполняет эфир и газетные полосы тлетворным ядом лицемерия, человеконенавистничества». А исход битвы, как показывает писатель, зависит от усилий каждого, от выборы позиции по отношению к духовным растлителям, как называет их артист Пасадов – один из тех, кто поддерживает Глебова в борьбе с шарлатанами.

Пасадов руководит народным заводским театром. Он придерживается наступательной тактики в борьбе с «пеной», загрязняющей океан народной жизни. Напряженно думает он о том, что «накипь» в сравнении с безбрежной ширью океана ничтожна и не сможет отравить всю его поверхность. Стоит только океану «рассердиться», как «вышвырнет на берег неукротимой волной всякую нечисть». Поэтому важно не потерять волю к сопротивлению, не допустить власти марининых …

С героем можно согласиться. Не понятно лишь, где же тут антисемитизм, в котором упрекали писателя? Ведь все конфликты в романе даны в плоскости духовно-нравственных отношений, которые, как известно, многое решают и в которых участвуют люди многих национальностей. И все решается в романе под срезом убеждений, а не по признакам цвета кожи и т.п.

Не случайно в финале романа к Глебову, подвергшемуся несправедливым нападкам нечистоплотных репортеров, приходит Арон Маркович Герцович. Он знал Глебова по совместной работе в районной газете как честного и порядочного человека . потому решил ему оказать моральную поддержку, убеждая Глебова не сворачивать с избранного пути.

Роман «Любовь и ненависть» занимает особое место в творчестве И. Шевцова. Его выход в свет (1970) окончательно закрепил философскую доминанту художественного творчества писателя – мотив «любви» и « ненависти».

В фронтовом дневнике писателя есть короткая запись 1942 года: «Я с детства воспитывался на контрасте любви и ненависти.» Действительно, этим определяется логика личных человеческих поступков, и не только раздельно на войне. Любовь как источник вдохновенного труда, подвига, как символ света и добра. Ненависть как отвращения от низкого, презрения к подлости, трусости, стремления искоренить зло. Контрастность и одновременно тесное взаимодействие этих двух чувств определяют в конечном итоге ценность любой личности, способствует выработке мировоззренческих ориентиров.

Значение для писателя именно такого восприятия союза «любви и ненависти» станет еще более очевидным, если мы вспомним, что в 70-е годы среди некоторой части интеллигенции, назвавшей себя «элитой» (потом выяснилось, что это обычные диссиденты), стало проскальзывать мысль о пагубности любви, которая «умеет ненавидеть», что гуманизм как важнейшее достоинство личности не может якобы заключаться в «волевых» проявлениях. Под эту концепцию так же подстраивалась извращенное представление о русском характере, который будто бы нередко побеждал своим мягкосердечием, «терпимостью». Возможность активного действия тем самым исключалась из реестра высших человеческих ценностей.

Нет надобности доказывать, что это не так. Русский человек всегда формировался на контрасте любви и ненависти. Такой сплав давал примеры высокого горения души, именуемого доблестью.

Другое дело, что эти чувства не должны быть чисто рефлекторными, проявлять себя на уровне примитивных или безотчетных ощущений: «нравится» – «не нравится». Это уже иная мера вещей. Степень и характер «любви» и «ненависти» в оценке жизненных явлений ориентирует человека на высший идеал, так сказать, по максимуму, требуя от него активного отношения к происходящему.

Все эти пояснения необходимы для понимания того важного шага, который осуществил Иван Шевцов как писатель в романе «Любовь и ненависть».

Роману предпослан эпиграф: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть». Эти знаменитые некрасовские слова получают очень своеобразное развитие сюжетной линии романа, в трактовке его образов. Одни герои живут и действуют во имя любви – будь то к человеку или Отчизне в целом – другие – одержимые завистью, злобой теряют способность к любви, а, значит, и возможность обрести достойное место в жизни.

Первая часть романа называется «На краю света». В ней рассказывается о жизни моряков Заполярья – стране белого безмолвия. Главный герой Андрей Ясенев романтически воспринимает Север: «Я люблю этот край всей душой, всем сердцем, еще не уставшим, не охладевшим к жизни и не разучившимся любить». Таким он и остается: удивительно чистым и светлым, крепким, верным своему долгу, семье, любви.

Благородство его натуры раскрывается не сразу. Это человек внешне довольно сдержанный, иногда почти суровый, но необыкновенно привлекательный своими истинно мужскими чертами характера. В полной мере они проявляются на службе в Московском уголовном розыске, куда попадает Андрей Ясенев, уволенный в запас из Военно-морских сил.

Будням московской милиции, нелегкой работе по ограждению общества от растлителей, уголовников посвящена вторая часть романа.

Антиподом главного героя выведен Марат Инофатьев, выбравший путь чистой «ненависти» без любви.

Когда-то они были друзьями – курсантами Военно-морского училища. Но потом их дороги разошлись. Марат, благодаря поддержке своего отца-адмирала, получает назначение в южные края, где беспечно пускается в водоворот «красивой» жизни: рестораны, женщины. Андрей попадает на «край» света. Но в тяжелых полярных условиях не теряет присутствия духа, хотя его личная жизнь поначалу складывалась драматично: он тайно любил красавицу Ирину, которая стала женой Марата.

Ирина, говоря бытовым слогом, «досталась» Марату так же легко, как легко появлялись у него в силу высокого служебного положения отца автомобиль, дача и даже должность. Казалось бы довольно банальная ситуация… Но Иван Шевцов сумел придать сюжетному развитию такую остроту, которая усилила значимость типизируемых характеров.

Оказывается, что Марат, лишенный любви и получавший жизненные блага «по инерции», был не только легкомыслен, но и слеп. Слеп духовно – вот порок, постигший в 70–80-е годы многих и многих наших людей. Марат не смог рассмотреть и оценить по достоинству внутренний мир своей молодой супруги. Трещина в семейной жизни оказалась неизбежной.

Если в первой части романа Марат и Андрей соперники в любви, то во второй соперничество переходит в иную плоскость – в идеологическое противостояние. В такой перестановке акцентов надо видеть удачу писателя: в жизни очень часто бытовые привычки предопределяют в конечном счете мировоззренческую линию. Это убедительно подчеркнуто писателем на примере жизненных «перепетий» Марата. Став редактором столичного журнала «Новости» «это место он получил также легко, как и прочие блага» Марат, однако, не способен сделать свой журнал глашатаем истинно нового и полезного дня людей. Безалаберно прожитые годы опустошили его, погружение в омут грязной жизни оказалось неизбежным: у него появляются связи с наркоманами, всякого рода темными личностями. Редактирование журнала и сам журнал – лишь прикрытие «потаенной» и недостойной честного человека жизни. Все это приводит героя к ожесточению (есть и такая «ненависть», как мы понимаем), к деградации личности.

Таким образом, все решает духовно-нравственная установка: для чего живешь, какая цель руководит твоими поступками. Любовь – кому и чему, ненависть – во имя чего и для чего?

В одном из писем к писателю находим такие строчки о романе: «Прочитала роман залпом, на одном дыхании». Это признание читательницы подтверждает наличие в «Любви и ненависти» истинной художественности. Остросюжетность, насыщенность повествования конфликтными ситуациями, разнообразие и точность в характеристиках предметных деталей сообщают роману тот динамизм, без которого трудно завоевать внимание читателей.

Этому способствует и оригинальная композиционная форма романа. Рассказ о событиях в первых двух частях идет от имени главных персонажей (соответственно: Андрея, Ирина, Марата, Василия – друга Ясенева, талантливого хирурга. А в итоговой части повествовательная линия переключается в свой традиционный регистр (изложение от третьего лица). Таким образом создается как бы «спектр» разных точек зрения, разных позиций, что глубже позволяет усвоить центральную мысль романа о «любви» и «ненависти» как качественных импульсах в духовно-нравственном и социалистическом развитии личности.

К тому же смена повествовательных пластов позволяет углубить психологический анализ. Автор как бы скрыт, а то и вовсе отсутствует. Будучи «один на один» с героем, читатель оказывается свидетелем его затаенных истинных желаний. Всякого рода «разъяснительный» и даже публицистический элемент в его прямом выражении при такой форме повествования оказывается излишним. Хотя сама публицистичность – одно из достоинств романов Шевцова – отнюдь не исчезает. Она пронизывает всю фактуру романа посредством самохарактеристики героев.

И, наконец, если говорить о степени наглядности, типичности героев, то к числу наиболее ярких и убедительных персонажей романа следует отнести образ Ирины. Она воплощает в себе то, что именуют женственностью. Даже ошибки, совершаемые ею, не мешают ее обаятельности. Ирина – не «ходульный» персонаж, а живое лицо с резко индивидуальными признаками. Но вместе с тем ее путь (разрыв с Маратом, сближение с Андреем) отражает тот путь, которым следуют чистые и честные натуры в поисках добра и любви, отталкивая или преодолевая ненависть.

Заметной вехой в творческом развитии Ивана Шевцова явился и роман «Бородинское поле» (1982).

Как свидетельствует название, писатель обратился к одной из самых ответственных тем русской литературы и истории вместе взятых – к теме Отечества, его защиты от иноземного разрушения. Здесь и Пушкин, и Лермонтов, и Загоскин и Л. Толстой сего обширным романом «Война и мир». Нельзя было допустить ни повторения, ни сужения темы. И Шевцову удалось избежать такой опасности.

«Бородинское поле» – многослойное, крупное, в полном смысле эпопейное произведение. История – народ – человеческие судьбы – вот панорама событий, которые символически стянуты как бы к одной точке – полю под Бородиным.

Это поле знакомо каждому русскому человеку со школьных лет. И надо было отыскать свежие сюжетные ходы, чтобы на знакомом материале высветить новые явления русской жизни, точно и ярко обозначить ключевые повороты истории. Шевцову удалось это сделать благодаря «совмещению» временных пластов.

Роман имеет две части. Главным событием в первой части является битва под Москвой, в том числе и на поле русской славы, где каждый камень напоминает о былом сражении. Автор прослеживает историческую связь военных действий осени 1941 года с событиями Отечественной войны 1812 года.

Анатолий Иванов в предисловии к роману отметил мастерство Шевцова в описании боев: «В художественную ткань повествования Шевцов широко вплетает исторически подлинные факты, события, имена. Они вливаются органически, нисколько не нарушая целостности произведения. Нарисованные им сцены боев до того объемны и точны, что их видишь зримо, будто сам участвуешь в них».

Картины танковых поединков на улицах Мценска, сражение в районе багратионовских флешей – как нельзя лучше подтверждают сказанное. Но «батальная» живопись, несмотря на достоинства, не могла сама по себе решить всех художественных задач нового романа.

В конкретных, оригинальных, притом невыдуманных картинах воплощен дух непрерывности ратно-патриотической стойкости русского человека. Эти картины оставляют неизгладимое впечатление, наталкивают на глубокие раздумья об источнике народной стойкости, законной ярости лучших сынов нашей Родины, проявленной в 1941–1945 годах.

Особо в этом ряду надо выделить эпизод, почти немыслимый с точки зрения житейских представлений о личном благе, но реальный и значимый в русле тех традиций, которыми жива и по сей день земля русская. Речь идет о самопожертвовании во имя интересов близких, а, значит, и во имя чести Отчизны.

Войска были вынуждены оставить рубежи Бородинского поля, как и тогда, в 1812 году, после кровопролитного сражения. И вот торжествующая армада фашистов уже вступает на священное русское поле… Но самоуверенность немецких вояк переходит в растерянность, когда по колонне внезапно ударил огонь из подбитого немецкого танка на обочине дороги. Оказывается, что Кузьма Акулов – русский солдат – дерзко , казалось бы безрассудно, решил «встретить» немцев там, где они не ожидали уже никакого сопротивления.

Подвиг Кузьмы Акулова на Бородинском поле был своеобразным напоминанием фашистам об уроке Наполеону. В то же время – это свидетельство несгибаемости русского духа и бессмертии воинской славы. Так действовали в свое время русичи в эпоху татаро-монгольского нашествия, и во времена Минина и Пожарского, и в 1812, когда бесчисленные Карпы и Власы в одиночку истребляли непрошеных завоевателей. Поступок Кузьмы Акулова, добровольно решившего «замуровать» себя в бронированном танке и нанести врагу ощутимый урон имеет глубоко символический смысл. В сущности, перед нами высшая степень героического самопожертвования (причем субъективного вовсе не осознаваемого как «героическое»), которая отличала нашего человека в моменты, когда возникала угроза не только его личному существованию, но и существованию всей Земли Русской. Побеждает чаще решимость умереть достойно, а не крик бессильного отчаяния. Не в этом ли одна из «загадок» русской души?

В необычном и редком, конечно, случае прошедшей войны автор сумел показать то, что составляет глубинную основу русского характера. Этот эпизод дан не для кичливости, а для того, чтобы подчеркнуть необходимость личного подвига в трагические минуты родной истории.

Знаменательно и то, что в ожидании вражеской колонны и, значит, неминуемой смерти Кузьма Акулов думает не о самой смерти, а о жизни, которая придет после победы. Солдат верит в грядущую победу. Понятно, что он мечтает о хорошем, о том, что за гранью нового послевоенного мира немыслимы будут фальшь и цинизм, своекорыстие и эгоизм. Порочное не смеет перешагнуть черту, отделяющую войну от мира. Светлые добрые надежды…

Роман продолжает тему преемственности детьми доблестных подвигов родителей. Во второй части изображаются события, происшедшие двадцать лет спустя после окончания войны.

По-разному складываются судьбы героев. Мечты Кузьмы Акулова не во всем оправдались. Его командир Глеб Макаров, уже постаревший генерал, озабочен тем, как противодействовать наплыву потребительства, стяжательства, идейной инфантильности, набирающему силу в обществе. Он выступает перед молодежной аудиторией, размышляет о нравственном облике советского гражданина, пытается определить суть советского характера: готовность защищать идеалы Отечества, честность и самопожертвование. Благородные, хорошие намерения, но воспринимались они по-разному новым поколением. В романе множество сюжетных линий. Переплетаясь между собой, они образуют непрерывную цепь событий, вовлекая читателя в потоки самой жизни, освещая вопросы послевоенной действительности. В частности, архитектуры, перспектив новых застроек Москвы и других городов. Казалось бы частный вопрос, не имеющий прямого отношения к самим основам нашей жизни. Но оказывается это вовсе не так. Шевцов убедительно показывает, что стандартность в архитектурных формах влияет на… сужение внутреннего мира человека. Ограничение так называемых архитектурных «излишеств» ведет к обеднению духовных запросов личности, стандартизации мышления. За индивидуальный архитектурный стиль, основанный на лучших традициях русских зодчих выступает Олег Остапов – талантливый архитектор. Споры ведутся по вопросам градостроительства и неизбежным образом переходят и на проблемы идеологии. Например, интересное толкование получает на страницах романа движение диссидентов.

Американские родственники генерала Макарова, защищая советских диссидентов, пытаются представить их поборниками прав человека. Олег, обыгрывая последнее слово, иронически называет их «поберушками», нищими духом, которые побираются среди иностранцев. Это была явная шутка. Но прошли годы и стало ясно, что эта шутка не так уж далека от истины. И таких примеров умелого, ненавязчивого «выхода» в разнообразные сферы нашего общественного бытия послевоенных лет можно привести множество, что свидетельствует и о структурном богатстве романа. Становится ясно, что «поле Бородина» не может быть забыто как перелистнутая страница истории.

Дарственная надпись маршала Жукова на экземпляре книги «Воспоминания и размышления», к которой обращается Глеб Макаров, проясняет центральную мысль романа: «В сущности, вся наша жизнь есть Бородинское поле, на котором решается судьба Отечества». Глубоко верные и волнующие слова. И можно ли их посчитать «устаревшими»?

Несмотря на появление таких крупных, значительных произведений, писателя долго не принимали в профессиональный союз.

Шевцов уже был зрелым, сложившимся художником, когда, наконец, уже в 1979 году решился вопрос о приеме его в члены Союза советских писателей. Случай в истории организации беспрецедентный; автора семи романов, некоторые из которых буквально зачитаны «до дыр» в провинциальных библиотеках, не допускали в писательскую организацию в течение долгих лет. Воспоминаниями об этом поделился недавно Шевцов в газете «Завтра» («Что было, то было»).

Обсуждение на заседании секретариата Московской организации проходило в напряженной атмосфере. Шевцова поддержал Петр Проскурин, дав объективный положительный анализ его творчества. Иван Акулов (ныне покойный), автор знаменитого романа о войне «Крещение» тоже выступил с добрым словом: «Значимость каждого писателя измеряется прежде всего широтой общественного звучания его произведений. И справедливо говорят, что писатель – это голос своего времени, это совесть и память народа… Именно таким писателем своего времени я считаю И.М. Шевцова».

Журналист газеты «Правда» Юрий Жуков и Валентин Катаев выступали оппонентами Шевцова, подчеркнуто выражая свою неприязнь общественно-политическим симпатиям самого писателя. Под «политическими симпатиями» подразумевалась четко выраженная ориентация на патриотизм, с которой всегда выступал и выступает Шевцов. Для всех русоненавистников он является «раздражающим» фактором.

Попытки очернить, потопить, заставить замолчать писателя никогда не прекращались. Но он с упорством продолжал работать, нести свой нелегкий крест защитника русских, патриотических начал на литературной ниве.

Два десятилетия плодотворных литературных поисков ознаменовались в 1988 году выходом 3-х томного собрания сочинений. В него вошли пять романов: «Семя грядущего», «Среди долины ровныя…», «Свет не без добрых людей», «Во имя отца и сына» и «Любовь и ненависть». Вместе с вышедшими позднее («Бородинское поле» – 1982, «Лесные дали» – 1986) книгами это трехтомное издание и роман «Грабеж» 1990 года подвели определенную черту под этим творческим этапом.

Оглядывая все сделанное Иваном Михайловичем в период с 1965 по 1986 год, надо отметить, во-первых, тематическое разнообразие его произведений, широту отражения и полноту охвата жизненных явлений 60–70 годов XX века. Его героями были военные, моряки, художники и артисты, врачи, милиционеры, партийные работники, заводская молодежь, лесники и пахари. Целая галерея живых и ярких образов. Знакомясь с героями его произведений, мы постигаем эволюцию характера русского человека: как складывалось его мироощущение в годы войны, что изменилось с приходом космической эры, какие надломы и потери произошли в его душе, пораженной идейной инфантильностью и безразличием к нравственным ценностям в так называемые «застойные» времена.

Вместе с тем, романы Шевцова своеобразная летопись борьбы русского человека за сохранение своей самобытности. Как автор Шевцов всегда очень чутко реагирует на любые изменения в общественной среде. Часто опережая своих современников, он удивительно точно предугадывает те явления нашей жизни, которые в последствии станут узловыми или в чем-то значимыми. Пророческими и часто набатными оказывались его образные характеристики. Например, наркомания и проституция, захлестнувшая улицы наших современных городов, была описана в романе «Любовь и ненависть». Когда читаешь страницы второй части этого романа, как-то не верится, что автор писал их в 1968 году, а не в наши дни. А в романе «Грабеж» речь идет об организованной преступности. На реплику одного персонажа, что мафия в Россию не придет, преступник Пришелец отвечает: «Придет, уверяю Вас, придет, как пришли твисты и рок-н-ролы, длинные прически и короткие юбки, абстракционистская мазня и музыка, рвущая барабанные перепонки… Мода не знает государственных границ. А мафия – тоже мода». Писатель оказался прав. Устами своего героя Глеба Макарова в «Бородинском поле» он предупреждает: «В наше время идеологическая беспечность равносильна беспечности военной».

Конечно, основное внимание Шевцов всегда уделял разоблачению тлетворного влияния «дипломированного мещанина с философией неудачника», у которого за душой нет ничего святого.

Предвидение в сочетании с глубокой точностью и наглядностью изображения составляют преимущество романов Шевцова. В этом смысле он ориентировался на крылатую фразу В.Гюго : «Не жажда нового волнует умы, а потребность в правде». Заметим, что таковая потребность есть характерная черта русской жизни вообще и русской литературы в частности. Настоящие художники всегда ориентировались у нас прежде всего на правду-истину. Так что в своем главном творческом «кредо» Шевцов является наследником самой фундаментальной традиции русской классической литературы.

О степени правдивости свидетельствует читательская реакция на романы Шевцова в своих теплых письмах они подтверждали невыдуманность многих ситуаций в его произведениях, необычайную точность в характеристиках профессиональных свойств действующих персонажей. А самого автора многие считали, кто военным моряком, кто пограничником, кто врачом, а иные – профессиональным художником. Все это говорит о том, что изобразительная сторона романов Ивана Шевцова характеризуется не внешним схватыванием портрета или бытовой обстановки, а точным и запоминающимся воссозданием психологической атмосферы, в которой действует тот или иной герой. Нечего доказывать, что эта высшая степень правдивости в литературной работе, усиленная верным взглядом на действительность, освещением ее с подлинно патриотических, русских позиций, притом открыто защищаемых автором. Такая правда не может не волновать, не привлекать читателя как правда самой жизни.

Шевцов – писатель широкого, истинно поэтического диапазона. В его романах много мягких, лирических красок, большое место занимает природа, а вся сюжетная конструкция основана, как правило, на тесном слиянии гражданско-публицистической линии с лирико-психологической, часто усложненной любовной коллизией. В целом же, говоря о творческой концепции Шевцова, надо сказать, что его мироощущение и архитектоника его произведений строятся на единстве четырех компонентов: Природа – Человек – Любовь – Добро. Чем ближе тот или иной герой к природе, чем органичнее он ее ощущает, тем больше в нем нравственных достоинств, тем глубже чувство любви, более способен к добру – тем он человечнее, лучше. Эта система в чем-то даже универсальна по принципу художественного воспроизведения жизненных явлений.

Природа в романах выступает не просто как фон или частная деталь, а как хранительница красоты, целомудрия. Показателен в этом отношении роман «Лесные дали», где дано описание четырех времен года, каждое из которых оказывается неповторимым и прекрасным в своих удивительных подробностях весеннего цветения или летнего аромата ягод, осенней позолоты или хрустальной белоснежной затаенности. Отличительную черту природных зарисовок Шевцова составляет, если можно так выразиться, их наполненность многочисленными голосами певчих искусников русского леса. Ни у какого другого автора не найдем, пожалуй, такого разнообразия птиц как у Шевцова. Наряду с тургеневскими классическими описаниями природы, картины Шевцова на сегодняшний день остаются лучшими в русской литературе второй половине XX века. Природа помогает человеку очиститься, возвыситься душой, «смириться» перед тем могучим и постоянным, что идет от природы, так как «природа – это едва ли не единственное, перед чем надо стать на колени».

Столь же благоговейное отношение писателя к женской красоте как символу гармонически прекрасного начала Вселенной. В этом причина того, что мы часто встречаемся в романах Шевцова с описанием одухотворенных женских образов. Самые значительные из них Женя («Среди долины ровная…»), с ее детской непосредственностью и одновременно твердостью и упорством, Ирина из романа «Любовь и ненависть», покоряющая всех своей женственностью. И Валя («Бородинское поле»), в которой много внутреннего огня при внешней сдержанности и застенчивости.

На поэтический строй произведений Шевцова мало обращали внимание критики, увлеченные в основном атакой на «политические симпатии» автора. Но мы убедились, что поэтическая сторона его творчества свидетельствует о высоком художественном уровня писателя.

Она тесно связана с личностью самого художника. Анализируя его жизненный путь, невольно поражаешься стойкости и мужеству, с каким встречал он удары судьбы. Не каждый может выдержать повторяющиеся из года в год ернические нападки, интриги, замалчивания. И, кажется, одного дарования тут недостаточно. Сколько их, русских загубленных талантов погибших, потерявших веру в справедливость…

Однажды группа писателей встретилась в Вешенской с Шолоховым. Жаловались, что на корню уничтожается все талантливое, живое. Как пример, вспоминали историю Ивана Шевцова (после выхода «Тли», «Во имя отца и сына»). На что Шолохов сказал: «Пытались съесть, но не съели. Орешек оказался не по зубам». В библиотеке Шевцова хранится экземпляр первой книги «Тихого Дона» с дарственной надписью: «Дорогому И. М. Шевцову с самыми добрыми чувствами. 29.8.58»

Добрые чувства вызывает Иван Михайлович у всех, кто так или иначе сталкивается с ним в своей жизни. Кто-то из современных литературоведов назвал историю Шевцова феноменальной, а самого писателя – легендарным. Это действительно так, хотя Иван Михайлович склонен воспринимать это с улыбкой. Он больше привык к злостному шипению, чем к признанию своих заслуг. К тому же, звание «писатель» всегда считал самым почетным и высоким, не гнался за премиями и регалиями.

Феномен Шевцова раскрывается в личности писателя. Человек и художник слиты в нем воедино. «Дум высокое стремленье», воплощенное в героях его романов, никогда не покидало и самого автора. В душе его как-то уживается нежное, трепетное отношение к природе, женской красоте, преклонение перед романтически-возвышенными чувствами и жесткость в оценке чести и бесчестья, правды и лжи. Чистота и порядочность в самом высоком значении этого слова всегда притягивали к И. М. Шевцову многих людей. Его общественная деятельность – яркое тому подтверждение.

Двадцать лет назад при Главном управлении Подмосковной милиции был организован Общественный совет, который возглавил писатель Шевцов. На этом посту проявились блестящие организаторские способности Шевцова. К работе в совете удалось привлечь многих выдающихся деятелей культуры: солиста Большого театра Алексея Иванова, руководителя оркестра «Боян» Анатолия Полетаева, Народного артиста Евгения Беляева, руководителя театра танца «Гжель» Владимира Захарова, поэтов, писателей и многих других.

С одной стороны, это было время самого острого противостояния недоброхотам русской культуры, лично для – писателя трагическое (в автомобильной катастрофе погиб его сын Володя в 1978 году). А с другой стороны, круг его друзей постоянно расширялся. Писатель находился в самой гуще культурной жизни. Обладая удивительной способностью собирать вокруг себя ярких талантливых людей, он объединил многих писателей-патриотов, художников, болеющих за Россию.

В подмосковном поселке Сельхоз в пяти километрах от Сергиева Посада он купил себе дачу в 1964 году. С его легкой руки вскоре один за другим приобрели себе дачи два десятка московских писателей патриотической ориентации. Радиовещатели «Би-би-си» поспешили назвать это дачное место «Антипеределкино». Шевцов стал старостой этого объединения, не будучи членом писательской организации. И не просто старостой, но «душой» творческих встреч и бесед своеобразного литературного клуба. Организовывались встречи с жителями окрестностей Троице-Сергиевой Лавры и Москвы. Талантливые художники, писатели, музыканты охотно принимали участие в творческих встречах, которые проводил Иван Михайлович.

Он бывал частым гостем и в Лавре, пользовался уважением в среде иерархов-священнослужителей, благодаря кристальной честности, эрудиции, душевной щедрости.

Если бы не страсть к литературе, из писателя Шевцова мог бы получиться великолепный художник. Он профессионально разбирается во всех тонкостях живописного и скульпторского мастерства. Личная дружба со многими художниками (П. Корин, А. Герасимов, А. Лактионов, П. Судаков, Е. Вучетич, Б. Едунов) и необыкновенно тонко развитое чувство прекрасного, глубокое постижение реалистического искусства дало возможность ему написать книгу о Е. Вучетиче («Евгений Вучетич», 1960), Павле Корине («Сполохи». 1975), множество статей об изобразительном искусстве.

К тому же тема искусства – одна из центральных в его творчестве, в раскрытии которой проявилась художественная одаренность писателя. К его советам прислушивались, его мнением интересовались и ориентировались в выборе решения как на признанный авторитет маститые художники. Любопытная деталь: А. Герасимов был старше Шевцова на 40 лет, академик Иван Виноградов (выдающийся математик) – на 19 лет, скульптор Е. Вучетич (автор знаменитого монумента в Трептов-парке) – на 12 лет, П. Корин – на 40 лет, артист МХАТа, А. Жильцов – на 30. Но это не сколько не мешало их искренней дружбе. Шевцов был для них «равным» по духу, по уровню восприятия и анализа жизненных явлений и их отражения в искусстве.

Портрет Ивана Михайловича, написанный художником– баталистом из студии им. Грекова Петром Кривоноговым сейчас находится в музее Отечественной войны. Там же – и бюст работы Евгения Вучетича.

…Многие задавались вопросом, какой «магнит» скрыт в его душе, что заставляет тянуться к нему и капризных, самолюбивых поэтов, и работяг-производственников, даже некоторых руководителей партийной верхушки, артистов и певцов, писателей и художников. Секрет обаяния его личности не только в чистоте нравственного чувства, которое (что скрывать!) не всегда удается сохранить в творческой среде, но и в редкой последовательности, с которой он отстаивает свои принципы. Он никогда не менял убеждений в течение всей многотрудной жизни. Никогда не подстраивался под сиюминутные политические мнения.

Об этом свидетельствуют и многочисленные публицистические выступления и интервью последних лет в патриотической печати: газетах «Литературная Россия», «Завтра», «Правда – 5», «Дуэль», «Патриот», «Ветеран», журналах «Молодая гвардия» и «Пограничник». Отмечу, что в Коммунистическую партию он вступил в августе 1942 года по велению сердца, так как коммунисты, которых он знал лично, были для него примером высокой честности и порядочности. С тех пор это стало его жизненной позицией. Однако догматизм ряда коммунистических положений, а в особенности нравы партийной партократии всегда были чужды писателю. Когда бывшие партократы, забросив корочки, перекрасились и стали проповедовать иные, «демократические» ценности, то для Ивана Шевцова стало делом чести сохранить билет, полученный в фронтовых условиях. Он открыто говорит сегодня об этом и остается верен главному принципу – идее Отечества, идее коллективизма, проповедуя активность гражданской позиции каждого русского человека в защите Правды и Любви.

В 1996–1997 годах журнал «Молодая гвардия» опубликовал целую серию очерков под названием «Великое служение Отчизне», где писатель делится воспоминаниями о своей дружбе с мастерами русской культуры и науки, оставившими след в истории России. Яркое документально-художественное повествование – это вклад писателя в дело сохранения исторической памяти нашего народа. Богатое событиями прошлое и не менее интересное настоящее писателя послужило основой этих зарисовок. Необходимость обращения к примерам подвижнической деятельности лучших представителей русской культуры, науки и искусства очевидна. К стыду нашему, мы не только не знаем, что было замечательного в отечественной истории 20 лет назад, но и не замечаем сегодняшних самородков. Уникальному коллективу «Гжель» под руководством Народного артиста России Владимира Захарова в этом году исполняется 10 лет. О нем пойдет речь в очередном очерке.

Современному читателю безусловно интересно узнать и об архитекторе Д. Чечулине, авторе проекта гостиницы «Россия» в Москве, о солистах Большого театра А. Иванове и А. Огнивцеве.

К поэтам у Шевцова особое отношение. Великолепная память позволяет ему знать стихи почти всех своих друзей. Умеет и любит читать произведения своих собратьев по перу: Василия Федорова, Владимира Фирсова, Феликса Чуева. Один из лучших русских лириков Геннадий Серебряков посвятил Ивану Михайловичу Шевцову стихи в честь его семидесятилетнего юбилея:

Пережито немало И пройдено столько! Дымный отсвет годов Над твоей сединой. Три войны за плечами, Да еще – «перестройка», Что по сути является Тоже войной. Что нам нужно для счастья? Лишь правда да воля. Пусть нападки врагов Беспощадно грубы, Но лежит пред тобой «Бородинское поле», Поле битвы твоей И писательской Гордой судьбы.

Эти строки как нельзя лучше характеризуют в образной форме трудный путь художника и человека действительно гордой судьбы.

Последние годы были на редкость плодотворными для И. М. Шевцова. «Отгремела» перестройка, так наглядно и выпукло обозначив все пророческие предсказания писателя. Но он не ожесточился, не растерял веры в добро. Наступило время не только осмысления происшедшего и происходящего, но и раздумий о будущем. В эпоху пост перестроечных волнений, всеобщего духовного оцепенения и очерствления необходимость возвращения к нравственным идеалам Красоты, Правды и Добра стала яснее. И чем неблагополучнее, хуже жизнь, тем больше тоскует человеческое сердце по чистому и высокому. Это ощущение, еще не ставшее доминантой общественной жизни, еще только набирающее силу, отразилось в последних произведениях Шевцова.

Новый этап в творчестве Шевцова связан со стремлением не только запечатлеть трагические события последних семи лет нашей жизни, но и отыскать положительные приметы, «заглянуть» в XXI век.

Последние романы Ивана Шевцова небольшие по объему, остросюжетные, лаконичные и еще в большей степени, чем прежде, контрастны. Эту контрастность определяет любовь и ненависть, в их столкновении, поединке рождается будущая Россия.

В интервью газете «Литературная Россия» (27.09.96) писатель так объясняет свой новый стиль: «… читатель прав, требуя лаконизма словесной живописи, упругого, занимательного сюжета, драматизма действия… Вместе с тем нельзя игнорировать описание среды, в которой происходят действия, описание природы, внешнего вида, характера персонажа. Для этого нужно искать лаконичные краски».

Роман «Голубой бриллиант» (1993) описывает события 1991–1993 годов, которые остались в душе русских людей окаменевших болью. Шевцову удалось представить накал политических страстей этих лет в философско-этическом осмыслении, что и определило художественную новизну повествования, и даже сделало оправданным включение в сугубо реалистический контекст элементов фантастики. Впрочем, возможно именно фантастика и способствует переключению привычного публицистического материала в истинно философский, художественный регистр.

В романе два плана: реальный /скульптор – генерал – епископ/ и ирреальный, фантастический, составляющий как бы «вторую часть бытия» главного персонажа-скульптора Иванова, и выраженный в необычных снах, где в аллегорической форме представлены размышления о таинстве жизни, трагедийно-драматических «узлах» нашей истории.

Скульптор Иванов стремиться отыскать «голубой бриллиант» – своеобразный символ высшего совершенства в искусстве, связанный также с достижением и высшего нравственного идеала.

Иванов принадлежит к тому поколению русских людей, которые вынесли на своих плечах всю тяжесть борьбы с фашизмом, сумел отстоять независимость и свободу, построить великую державу. Это поколение с честью выполнило свою историческую миссию, не растеряв на суровой жизненной стезе добрых человеческих качеств.

Сердце его не может смириться с потерей нравственных ориентиров в современной действительности. На каждом шагу замечает он приметы катастрофического распада: отчуждение и угрюмость, повышенную нервозность, утрату надежд на лучшее, – на всем печать безверия и душевной опустошенности.

Активную жизненную позицию героя определяет чувство ответственности за происходящее, свойственное поколению людей, познавший трудности военного времени. Внутренняя неуспокоенность героя, его деятельный, целеустремленный характер, глубинная связь со своим народом, заставляют искать решения самых непростых вопросов нашего бытия.

Вместе с ним пытаются найти ответы его фронтовой друг, генерал Якубенко, и священнослужитель епископ Хрисанф: «Почему молчит народ и терпит позор армия? Где ее честь?» И наконец самый главный и существенный вопрос: близко ли воскресение России, ее возрождение в самобытном и неповторимом облике?

Споры в мастерской Иванова, куда приходят старый солдат и владыко отражают состояние нынешнего общества, раздробленного и расколотого разномыслием, всякого рода идеологическими пристрастиями. В этом смысле все три персонажа воспринимаются как образы-символы, отражающие сумятицу наших дней.

Генерал Якубенко (коммунист по убеждению) и епископ Хрисанф воспринимаются поначалу как два противоположных полюса общественного размежевания. Но жизнь сложнее, как показывает автор, тех или иных идеологических «клише». Оказывается, у русских людей (и в это страстно верит Иван Шевцов) есть одна, говоря словами Достоевского, «скрепляющая идея». Этой идее подчиняются и «красные» и «белые», если они действительно оказываются людьми убеждения, а не рабами конъюктуры. Эта идея – идея Отечества. Она оказывается остается единственно верной и спасительной объединительной силой. Родина, Россия является точкой пересечения судеб героев, ее возрождение – смыслом и целью существования. Владыко Хрисанф убежден в том, что воскресение России «… начнется с духовного возрождения. Люди стосковались по вере. Без веры человеку нельзя, противоестественное его происхождение по сути, как и всему человечеству. Вера – это добро и созидание. Безверие – это зло, произвол и разрушение». Эти слова близки и понятны генералу, в них выражена идейная доминанта романа, то, на чем сходятся мнения героев.

С поисками веры, признанием ее спасительного значения связано развитие и основной сюжетной линии – обретение скульптором Ивановым своего идеала красоты, «голубого бриллианта», именно в то время, когда «кажется, уже не может быть не только счастья, но и первозданных высоких чувств».

Его неизбывная тоска по чему-то несостоявшемуся, но прекрасному и возвышенному определяет направление его творчества. Как художник он не приемлет дисгармонии действительности. Дисгармония импрессионистов отвергается скульптором, так как она разрушает, уродует искусство. Иванов стремится к воссозданию идеала, ищет в камне «нетленную красоту, воплощенную в строгой гармонии плоти и духа». Эти поиски отражены в волнующих своей притягательностью, лишенных чувственного начала, грациозных женских фигурах, а также скульптурных композициях, запечатлевших реалии «новой» жизни. Работы его потрясают чистотой и одухотворенностью образов. Недаром шведский коллекционер называет Иванова «русским Роденом».

От природы герой наделен не только талантом, тонким эстетическим вкусом, но и способностью глубоко и преданно любить. Но настоящая любовь также редкость между людьми, как красота голубого бриллианта, потому так ценятся голубой бриллиант и поэзия истинной любви. Отыскать голубой бриллиант в природе дано не каждому, а повстречаться со своей мечтой – удивительное счастье. А в душе Иванова всегда жила эта романтическая мечта и теплилась надежда на ее осуществление.

Идеальные представления обретают «плоть и кровь» в образе Маши, дочери его первой юношеской любви. Она не только дает «второе дыхание» творческому импульсу художника, но и открывает новую страницу его жизни. Преодолевая социальное неблагополучие, поднимаясь над пошлостью и бездуховностью, всепобеждающая сила земной любви утверждает выстраданное право на счастье.

Неожиданно просто и верно решают для себя герои загадочную формулу Достоевского о красоте, которая спасет мир: «Красота – основа, первоисточник духовности», – говорит Иванов. И в том ее спасительное назначение, чтобы через ощущение прекрасного человек приобщался к высокому нравственному идеалу. Поэтому прекрасное влияет на степень духовного развития совершенства, наполняя добром и любовью наши сердца, а полнота чувства («красота и любовь неразделимы») рождает жажду деятельной любви.

Пророческое, судьбоносное значение имеют в романе «вещие» сны влюбленных, о которых упомянуто выше. Через сны осуществляется предсказание, а точнее сказать – определение логики грядущего. Удачно использованная форма притчи помогает в данном случае углубить и расширить философский подтекст повествования.

Повинуясь призывному гласу великого подвижника земли русской, преподобного Сергия, явившегося во сне грозным судией беспечных потомков, герои спешат на родину святого, в древнее Радонежье. Там, на Копнинской поляне, посланцы вселенной, ангелы Добра и Света наделяют влюбленных необычным даром телепатического видения и способностью врачевать человеческие недуги. Копнино – таинственное, загадочное место, которое хранит дух предков, святую память о монахах-подвижниках, сделав этот край местом притяжения всех людей, не утерявших в себе ощущение генетической сопричастности к вековому национальному духовному опыту. Поэтому так трепетно и благоговейно относится Маша к этому зеленому уголку Подмосковья, так стремится сюда ее душа.

Ангелы в образе инопланетян (такое перевоплощение можно принять как композиционный прием, но вряд ли оно оправдано с точки зрения православных представлений о конкретной материализации сил добра и зла) как раз и открывает героям, а заодно и читателю истинную причину наших бедствий: «Силы Добра уступили силам (имеется в виду наша земная действительность – Л. Щ.) силам Зла… дали возможность тлетворным бациллам разрушения расплодиться по всей планете…» «Вы жадно ищите правды, а верите в ложь», – говорит Ангел о русском народе. Горько, прискорбно это осознавать, но слова справедливые, и без уяснения этой трагедии, происходившей и происходящей с нами, невозможно возрождение России.

Постепенно стирается грань между реальным и ирреальным: происходит смещение повествовательных пластов, когда фантастическое путешествие на межпланетном корабле кажется более убедительным, чем черные октябрьские дни 1993 года в Москве. Разум отказывается принимать реальность происходящих событий, за которыми герои наблюдают из космоса. Причем контрастность такого изображения (с небесной Орбиты) нагляднее обозначает явь как кошмарный сон, в который трудно поверить. Вселенная не молчит: «слепота и глупость потомков отзываются в эфире гневом и печалью». В голосе Ангела слышаться металлические ноты укоризны, живущим во грехе людям.

Герои возвращаются на землю, чтобы очистить души соотечественников от скверны, от налета лжи, открыть им духовный свет, указать путь к обновлению и спасению.

Есть в романе Шевцова еще одно важное откровение Ангела (услышится ли оно сегодня?), помогающее увидеть не только «корень» наших страданий, но и пути возможного исцеления страны. Речь идет о том, куда идти? Вливаться ли в «мировое» единообразие («мировую цивилизацию», как часто любят выражаться репортеры) или же сохранить «гармонию несметного многообразия среди людей и в природе». Этот тезис перекликается с известной теорией К. Леонтьева о «цветущей сложности мира», что несомненно свидетельствует о масштабности авторской мысли, ее связи с гуманистическими исканиями, выдающихся русских мыслителей XIX века.

Художественно убедительное, органическое сочетание публицистического начала с лирико-философским пафосом изображения, наглядный язык с его разнообразной стилевой орнамикой (в особенности в передаче эстетического впечатления от скульптурных групп, созданных рукою мастера), наконец общая гуманно-патриотическая позиция писателя позволяют отнести роман Ивана Шевцова «Голубой бриллиант» к числу заметных произведений русской прозы последних лет.

Художественно-фантастический прием, который является новым для Шевцова, помогает подняться автору до глубоко продуманного реалистического символа. Смысл его многозначен. Голубой бриллиант – это символ добра и красоты в их высшем, идеальном значении. Это – сосредоточие любви и нравственного здоровья, символ возрождения и развития России, грани которого далеко, как убеждает художник, не исчерпаны, несмотря на нынешний позор и ослабление государства. Герои Шевцова верят в обновление России. Они ждут, что «… явится на Руси здоровый, честный и справедливый человек и возглавит все сущие народы российские на священную битву с бесовским злом… Не пришло его время. Но чувствуем всем существом своим его приближение. Он придет непременно. И скоро. И в жестокой битве народа с бесами… начнется не легкое, но благое дело по спасению и возрождению России». Пусть это выражено слишком метафорично и даже мечтательно, но без приближения к такой мечте, хотя бы частичного, не может быть и речи об импульсивных процессах реального возрождения Отчизны. В художественно емком и четком изъятии этой мысли – неоспоримое достоинство романа И. Шевцова.

К числу произведений на новые темы, темы наших дней, следует отнести и роман «Цветок над асфальтом» (1996).

Детективный сюжет романа связан с историей банкротства жульнической фирмы «Пресс-банк», с убийством ее руководителя Андрея Соколова. Бывший комсомольский деятель, Соколов легко вошел в «новую» реальность, сколотив «капиталец» путем махинаций со вкладами граждан. Оказавшись «денежным» человеком, он достаточно быстро меняет и свои убеждения. Соколов стремиться во всем следовать эталону так называемых «новых русских»: у него шикарный лимузин, «европейский» офис, и даже любовница, отвечающая требованиям «стандарта» (длинноногая блондинка с круглыми глазами, пухлыми губками, жадная до подарков и романтических путешествий на престижные курорты Европы). Воспитанием своего единственного сына предприниматель Соколов не занимается, предпочитая опять же, как «все», обучать его в закрытом колледже Англии, в отрыве от родной почвы.

Вследствие таких перемен Евгений Соколов становится безразличным ко всему, кроме «бизнеса», душа его постепенно заполняется порочными страстями и принимает бесчеловечные «правила игры» мафиозных структур.

Иначе воспринимает «новую» жизнь его жена – Татьяна. Она не может согласиться с «философией» потребителя, с циничным отношением к морально-нравственным принципом. Трещина в отношениях между супругами постепенно вырастает в непреодолимую пропасть, усугубляясь трагической гибелью их сына Егора в далекой чужой стране.

Накопительство, рискованные финансовые и торговые операции, предпринимательская суета, унижение перед сильными мира сего – все теряет цену и становится бессмысленным в сравнении с тем горем, которое переживает молодая женщина. Да и Соколов со смертью сына ощущает себя человеком, лишенным будущего, теряет волю к жизни. Как снежный ком, увеличиваются беды героя: угрозы со стороны мафии страшат его, он чувствует, как неотвратимо близится крах «предприятия». «Да так распорядилась судьба. Ты была права, когда говорила, что счастье не в деньгах. Нам не повезло. Все кончилось крахом», – обращается он к жене в надежде на примирение и прощение. Судорожные попытки хоть как– то наладить жизнь с любовницей, выкрутиться из нелегкой ситуации с долгами лишь приближают его к краху.

Итоговый вывод автора глубоко символичен: человек, лишенный нравственного стержня, не способный к любви, презирающий Отечество, неизбежно гибнет. И не только физически (взрыв бомбы оборвал судьбу «нового русского»). Неизбежен крах личности, связавшей свою судьбу с ложной идеей, ложными ценностями.

Оставшись после гибели сына, а затем и мужа, на «перепелице», Татьяна находит в себе силы жить и любить, благодаря тому, что сохранила в душе своей чистоту нравственного идеала. «Вы воплощаете душу России. И вы оправитесь от жестокого удара судьбы. И Россия оправится» – эти слова, сказанные в адрес героини Силиным, проясняют смысл ее истории. Символично, что именно женская душа в силу своих природных особенностей вопреки неблагоприятным обстоятельствам личной жизни, тянется к солнцу, пробивается сквозь туман и грязь, как цветок над асфальтом. Потому что «жизнь неистребима и человек живуч, и солнце богаче всех банкиров». Эти слова Сергеева-Ценского, взятые эпиграфом к роману «Цветок над асфальтом», выражают центральный мотив трех последних произведений Шевцова – мотив преодоления жизненных невзгод в том случае, если у человека остается хотя бы частичка веры в доброе.

Это заметно отличает романы Шевцова от той современной прозы, авторы которой предаются горьким стенаниям по утраченной России, которые оставляют порою и читателя своего в слезах, но без «надежд и упований».

Преимущество героев Шевцова в том, что они, глубоко чувствуя трагедию нашего времени, не сдаются, не приспосабливаются, а ищут пути противостояния и сопротивления. В интервью газете «Правда – 5» в августе 1997 года писатель справедливо заметил, что герои в России «появляются внезапно, в самый критический для Отечества час». Час настал, Россия замерла в тревожном ожидании…

Немаловажно и то, что в своем последнем романе «Что за горизонтом?» писатель расширил и углубил трактовку темы женской судьбы. Как и прежде, способность предвидеть будущие изменения вывела писателя на одну из острейших проблем века. От решения участи женщины в современном русском мире зависит многое, ибо она в семье выполняет роль хранительницы «очага», сердечно-эмоционального начала, без чего невозможна человеческая жизнь.

Несердечное бытие нашего века, культивирующее разрушительную психологию потребительства, где уже нет места настоящей любви, ее таинствам, прочному браку, ласковым отношениям привело к оскудению человека, в первую очередь мужчины. Неполноценность, а часто и отсутствие эмоциональной сферы, он пытается компенсировать сферою «силовой», конкурентной, что приводит в конечном счете к обострению внутрисоциальных противоречий, гипертрофии индивидуалистического сознания, падению нравственности, не говоря уже о резком сокращении числа настоящих мужчин. Выход из этой предельно критической (по существу, эсхатологической) ситуации возможен только посредством изменений условий, в которых находится сейчас женщина, в первую очередь русская.

Красота не сможет победить в мире где унижается, а часто и растлевается женщина. Если не измениться отношение к ней, остановить сползание человечества ко «дну» будет невозможно, невозможно предотвратить разрушение жизни.

Эстетическая и этическая стихия романов Шевцове не приемлет такой перспективы. Пафос его последнего романа обращен в грядущее десятилетие, причем не только в социальном, но и в психологическом разрезе. Каким станет человек в ближайшее время? Что в нем возобладает: доброе, совестливое или бессердечное, мелкое, лишенное «крыльев», полета? Какой, наконец, станет Россия? Останется ли любовь началом всех начал или ненависть будет править миром?

Думается, читатель разделит тревогу автора, познакомившись с последним его романом, противостоящим (в который раз!) «вихрям враждебным», хаосу и вседозволенности. И число горячих поклонников его таланта, не устрашившегося открыто выступить в защиту нравственного здоровья народа и самобытных основ нашего Отечества, возрастет, а, значит, и сама возможность воскресения России станет зримой и реальной в грядущем третьем тысячелетии.

В завершении хотелось бы остановиться вот на каком моменте. Предвижу вопрос со стороны читателя: «А где же хотя бы косвенное упоминание о недостатках? Неужели романы Ивана Шевцова совершенно лишены промахов, без которых вообще невозможно художественное творчество, если оно настоящее?» Спешу успокоить недоумевающих: в романах Шевцова, как у любого писателя, есть свои недостатки. Скажем, некоторые повторяющие мотивы, незавершенность отдельных образов и т.д. О них можно было бы говорить в чисто «академическом» обзоре.

Но назначение данного очерка в другом – защитить патриотическое направление в русской литературе, которое уже в XIX веке так или иначе, вольно или невольно отодвигалось на второй план. Вспомним, какой резкой критике подвергся талантливый русский поэт, любимец и друг Пушкина, Н. Языков, только за то, что выступил с прямым обличением тех, кто в пылу пустозвонного витийства старался принизить национальное достоинство России. Высмеяна была в 30–40-е годы мечта А. Хомякова о «русской художественной школе», хотя основные эстетические компоненты этой школы так или иначе сказались в творчестве Гоголя, Гончарова, Тургенева, Толстого и Достоевского. Несчастна литературная судьба М. Загоскина. Его роман «Юрий Милославский» в 30–50 гг. XIX века был настольной книгой русского человека. Однако в «передовой» (есть такое слово в нашем литературоведении) критике XIX века он значился как представитель «дидактического» направления, а в советской критике и прямо – «монархист» с «шовинистическим» уклоном, защитник «религиозного фанатизма», консервативных «устоев» русской жизни и пр. Доставалось и Достоевскому за его пристрастие к «русской идее», самобытности русской души («архискверный Достоевский», по словам В. И. Ленина). Дальше – больше: Есенин именно за свой патриотизм, за любовь к одной шестой «с названием кратким Русь» был подвергнут гонению и вычеркнут на долгие годы из истории русской литературы. Если продолжить этот список, он может получиться прискорбно обширным.

В послевоенные годы идея патриотизма стала оживать на страницах произведений многих русских и национально-республиканских советских писателей. Но будем откровенны – оживать робко, неуверенно.

И лишь немногими писателям (к примеру, Л. Леонову в романе «Русский лес, А. Иванову в романе „Вечный зов“, Кочетову в романе „Чего же ты хочешь?“) тему патриотизма, сохранения отечественных корней удавалось сделать главной. К числу таких писателей следует отнести Ивана Шевцова. При этом надо добавить, что именно в его произведениях всех жанров, в том числе и публицистике, в критике, тема патриотизма, тема России, ее перспектив в условиях ожесточенных идеологических боев стала главной. Главной и, так сказать, вовсе не чуждой художественности. Напротив, сама художественность его произведений органически вырастала из патриотической страстности, глубокой убежденности писателя. Если хотите, – это и есть „феномен“ Ивана Шевцова. Но разве это не заслуга автора, разве это не то, о чем мечтали многие писатели как прошлого, так и настоящего: слить пафос самобытности, отчизны с пафосом литературным?

Возможно не все тут получилось у Шевцова, как ему хотелось бы, но в том, что он целеустремленно и талантливо шел к осуществлению трудной и большой задачи, без решения которой русская литература и сама русская жизнь обмелеет и отойдет в прошлое – сомневаться сегодня уже нельзя. Иван Шевцов не просто настоящий, но большой писатель всеми фибрами своей души прочувствовавший идею служения Отчизне и донесший ее с возможной полнотой и определенностью.

Оглавление

Голубой бриллиант

  Глава первая. . Скульптор и натурщица

    1

    2

  Глава вторая. . Жена сексолога

    1

    2

    2

  Глава третья. . Генерал и епископ

    1

    2

    3

  Глава четвертая. . Первая любовь

    1

    3

  Глава пятая. . Звезда любви приветная

    1

    2

    3

  Глава шестая. . Девичьи грезы

    1

    2

    3

    3

  Глава седьмая. . Кошмарный сон

    1

    2

    3

  Глава восьмая. . Лебедица

    1

    2

    3

  Глава девятая. . Лебединая песня

    1

    2

  Глава десятая. . Вознесение

    1

    2

  Эпилог

    1. Во Вселенной

    2. В расстрелянной Москве

Крах

  Часть первая. . Крах

    Глава первая

    Глава вторая

      1

      2

    Глава третья

      1

      2

      3

      4

    Глава четвертая

      1

      2

  Часть вторая. . Месть

    Глава пятая

      1

      2

    Глава шестая

      1

      2

      3

    Глава седьмая

      1

      2

      3

      4

Что за горизонтом?

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Эпилог

Лариса Щеблыкина. . «Из пламени и света рожденное слово…»

Реклама на сайте