«Стрекоза ломает крылья»

Стрекоза ломает крылья (fb2) - Стрекоза ломает крылья 401K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Гончаров

Николай Гончаров Стрекоза ломает крылья[1] Повесть

1

Сотрудник особого отдела КГБ майор Зацепин дежурил.

Ночь прошла спокойно, без происшествий, и он собирался было написать об этом в рапорте. И вдруг (как это часто бывает у чекистов) раздается телефонный звонок дежурного гарнизонной комендатуры.

— Товарищ майор! К нам пришел кладбищенский сторож и рассказывает такое... Наверное, это по вашей части...

— Где сторож?

— Сидит у меня.

— Направьте его к нам, — сказал Зацепин.

Вскоре в отделе появился маленький, шустрый, рыжебородый старичок в поношенном офицерском кителе и военной фуражке.

— Здравия желаю!

— Садитесь, рассказывайте — что там у вас приключилось?

— Да я и сам, товарищ майор, не пойму. Вчера вечером военных было похоронено двое... Оградки и памятники поставлены... А ночью какой-то дьявол разрыл могилу летчика и над покойником надругался... Сколько уж лет, а такого не бывало...

Не теряя времени, Зацепин, взяв следственную сумку, вместе с помощником дежурного коменданта гарнизона, двумя патрулями и сторожем выехал на кладбище.

По пути они заехали в городской отдел милиции и попросили служебную собаку с собаководом, а в военном госпитале взяли судмедэксперта. На месте все увидели страшную картину...

Зацепин приступил к осмотру места происшествия и фиксации следов преступления.

У могилы валялись железная лопата с новым черенком, лом и окурки сигарет «Прима». На влажной земле, выброшенной из могилы, были видны глубокие следы мужских сапог. Зацепин попросил пустить по следу собаку. Опытная овчарка уверенно взяла след, повела в ближайший лесок, где вскоре была обнаружена пара старых кирзовых сапог, брошенных преступником. С досадой майор пнул грязные сапоги, отпечатки которых только что с такой тщательностью заливал гипсом. Дальше, у автострады, след пропадал совсем. Гипсовые отпечатки следов теряли цену.

Овчарка крутилась у автострады, виновато поглядывая на собаковода.

— Ничего не получается, товарищ майор, — сказал он. — Чем-то посыпан след...

— Отсюда преступник, видимо, уехал на транспорте, переобувшись в запасную обувь. Будем искать иным способом, — сказал Зацепин.

С автострады опять вернулись на кладбище. Врач еще раз осмотрел изуродованные останки летчика, майор сделал необходимые фотоснимки и приказал солдатам закрыть гроб и привести в порядок могилу.

«Каковы мотивы этого жестокого преступления? — думал Зацепин. — Если преступник охотился за ценностями, то зачем глумиться над трупом? И почему не зарыта могила?»

В руках следствия были орудия преступления, да еще старые кирзовые сапоги 43-го размера, окурки сигарет, но все они пока оставались немыми свидетелями загадочного преступления...

— Перешлите материалы в городской отдел милиции, — приказал начальник особого отдела, выслушав доклад Зацепина. — Чисто уголовное дело. Они быстро найдут преступника. При необходимости окажите сотрудникам милиции помощь.

Выполнив приказание, Зацепин не остался равнодушным к этому делу. По просьбе милиции он проверил выявленные связи покойника, милиция искала психически больных и других «темных» лиц, которые могли совершить это преступление. Но гордиев узел не развязывался...

Рядом с летчиком в тот же день был похоронен капитан Сорокин, служивший в зенитно-ракетном полку. В 1943 году солдатом начал он войну. Был ранен. Имеет награды. Войну закончил в Берлине командиром орудия в звании старшего сержанта. Затем учился в военном зенитно-артиллерийском училище и снова был направлен на службу в Группу Советских войск, дислоцировавшихся в Германии. Долго ходил холостяком, а потом внезапно женился на медсестре военного госпиталя Берлинского гарнизона. Жена Сорокина — Эльвира — воспитывалась в детском доме и родителей своих не помнит. Капитан очень любил Эльвиру. Она тоже относилась к нему хорошо. Была красива и весела. В их маленькой уютной квартирке часто собирались молодые офицеры и устраивали шумные вечеринки. Эльвира неплохо пела, играла на гитаре, и кое-кто из офицеров не прочь был поухаживать за ней.

На похороны Эльвира вызвала брата и мать умершего, но погребение состоялось без них. Эльвира не хотела ждать.

...Вскоре вдова покинула Синегорск, не оставив никому нового адреса.

На рассвете Зацепина разбудил дежурный особого отдела и передал распоряжение срочно явиться к начальнику.

Зная, что начальник зря вызывать не станет, майор быстро оделся, захватил «тревожный» чемоданчик и через пятнадцать минут был в отделе.

— Здравствуй, Семен Иванович, — протягивая руку, спокойным, будничным голосом сказал полковник Миронов. — Есть сведения, что в Синегорск заезжал иностранный автотурист, который продолжительное время находился в одной из квартир дома № 24 по улице Чернышевского. Немедленно займитесь проверкой этого факта. О результатах докладывайте каждый день.

«Бывает же совпадение, — подумал Зацепин. — В восьмой квартире этого дома жил покойный Сорокин».

Неожиданное сообщение все изменило. Шагая в сторону Чернышевской, майор обдумывал новую версию, мысленно пытаясь связать смерть капитана с подозрительным визитом иностранного автотуриста...

По согласованию с военным прокурором и начальником городского отдела милиции было решено негласно провести эксгумацию трупа Сорокина, чтобы установить истинную причину смерти капитана.

Не без волнения все ожидали результатов судебно-медицинской экспертизы. Наконец, когда «эскулапы» пришли к единодушному мнению, что кончина Сорокина наступила не от сердечной недостаточности, — как было указано в справке о его смерти, а от асфиксии, версия Зацепина обрела силу. Экспертиза подтвердила также, что покойник умер в опьяненном состоянии.

На второй день после эксгумации Зацепин пригласил на беседу врача Лидию Зинченко, подписавшую справку о смерти Сорокина. Кстати, выяснилось, что Зинченко провожала Эльвиру на аэродроме.

В назначенное время, тихо постучав в дверь, в кабинет вошла хорошо одетая молодая женщина. Майор предложил сесть, и она, оправив платье, осторожно опустилась в старое кресло. Роясь в бумагах, Зацепин молча смотрел на Зинченко. Прямой тонкий нос, высокий крутой лоб, белое чистое лицо, из-под длинных ресниц светились беспокойные карие глаза.

Он коротко объяснил причину вызова и попросил рассказать все, что сохранилось в ее памяти о том вечере, когда скончался капитан Сорокин.

— Что-нибудь случилось? — встрепенулась Лидия.

— Трудно сказать. Надо разобраться. За этим вас и пригласили.

— Было это двадцатого июня, часов в одиннадцать, — начала Лидия Петровна. — Я возвратилась с последнего сеанса кино и прилегла было на диван, намереваясь перед сном почитать. Не успела пробежать и двух страниц, как раздался телефонный звонок. К аппарату подошла соседка Фекла Сергеевна, которая позвала потом меня. Я услышала страшно взволнованный голос Эльвиры: «Лида, Лидочка! Беги скорее к нам, мужу плохо, у него что-то с сердцем...» Я ответила: «бегу!» и бросила трубку. Минут через пятнадцать-двадцать я была у Сорокиных, но помощь моя уже не понадобилась: к моему приходу Виктор скончался на руках у Эльвиры. Я сделала ему укол, но было слишком поздно. От Эльвиры я раньше слышала, что у Сорокина больное сердце, он был контужен на фронте, и это обстоятельство, видимо, способствовало развитию гипертонической болезни.

— А сам он не жаловался вам на болезнь сердца?

— Сейчас не помню, — раздумывая, ответила Зинченко. — Может быть, жаловался, а может, и нет. Но Эльвира в последнее время говорила об этом.

— А вы, как врач, никогда ранее не замечали сердечных недугов у Сорокина?

— Напротив, — оживилась Лидия Петровна, — он говорил, что здоров как бык, и водки пил не меньше других. При случае я, конечно, говорила, что при болезни сердца водка действует губительно.

— Почему вы выдали справку о смерти Сорокина, указав в ней, что он умер «в опьяненном состоянии при наступившей недостаточности сердечной деятельности», не зная в действительности ничего о состоянии его здоровья? — строго спросил Зацепин.

— Я и сейчас утверждаю, что он был пьян, — решительно произнесла врач. — От него пахло водкой.

— А на столе у Сорокиных стояла неубранная посуда и недопитая водка? — тем же тоном уточнил майор.

— Нет, этого я не помню, — подумав, ответила Лидия Петровна. — Кажется, на столе уже ничего не было. Да, точно, не было... Я поставила на стол свой чемоданчик, сделала Виктору укол и ничего не заметила.

— Значит, ухудшение состояния здоровья капитана Сорокина наступило значительно позже употребления алкоголя?

— Да, очевидно, так. Как я тогда поняла, он уже был в постели, а потом ему стало плохо. Эльвира сама мне об этом рассказывала. Помню, на тумбочке лежали какие-то лекарства, мокрое полотенце для компресса, стакан с водой. Эльвира была в отчаянии, плакала... Ну, а потом пришли соседи. Кто-то позвонил дежурному в часть... А на второй день, по просьбе Эльвиры, я написала справку о смерти капитана. Я не могла ее не написать, — оправдываясь, быстро заговорила Зинченко. — Эльвира моя подруга, сама медик... Я верила ей, фиксировала смерть Виктора и, как врач, обязана была это сделать. Может быть, я нарушила какой-то воинский устав и не имела права выдавать такую справку о военном?.. Я не знала. Но как врач-терапевт, по-моему, я имею на это право?

— Конечно, — сказал Зацепин, — как врач вы поступили правильно. Только в этом случае вам не мешало бы поинтересоваться записями в медицинской книжке капитана, где о сердечной болезни ничего не сказано.

— Здоровое сердце? — с испугом спросила Зинченко. — А почему же Эльвира?..

— Это надо у нее спросить. Кстати, она кто по специальности?

— Фельдшер. В санатории работала старшей медсестрой... Она уговорила меня дать справку о смерти мужа, она не хотела, чтобы его вскрывали. Я согласилась...

— А документ об образовании Эльвиры вам не приходилось видеть? Где она училась, в каком городе?

— Этого я не знаю. Все, что я вам рассказала, я слышала от нее или от других медиков, когда работала в санатории Министерства обороны. Ее там многие знали и хорошо отзывались.

— А что вас свело с ней, как вы познакомились?

— Мы вместе работали в санатории. Ну, а потом возраст, общность увлечений, мое знакомство с офицерами...

В тот день Зацепин долго говорил с Лидией Петровной. Он поверил этой женщине и утвердился в версии о том, что в смерти капитана могла быть повинна его жена.

Но почему, ради чего она это сделала?

Все опрошенные знакомые Сорокина и Эльвиры утверждали, что жили супруги дружно и, кажется, любили друг друга. Никто не помнил, чтобы между ними были серьезные ссоры, которые могли привести к такой развязке.

Прощаясь с Лидией Петровной, Зацепин попросил ее помочь разыскать Эльвиру и немедленно поставить в известность органы госбезопасности, в случае получения от нее какой-нибудь весточки.

Время шло. На запросы по прежним местам жительства Эльвиры поступали неутешительные ответы: «Не жила. Не училась... Не работала... Не находилась...».

Становилось очевидным, что Эльвира жила под другим именем. Теперь она носила фамилию Сорокина, которую приняла после брака.

В санатории Министерства обороны, где работала Эльвира, не удалось добыть ни образца ее почерка, ни фотографии. Анкета и автобиография были напечатаны на машинке. Только из Канска, где проживала мать капитана Сорокина, чекисты прислали копию любительской фотографии Виктора с женой.

Собрав некоторые сведения об Эльвире, ее приметах, Зацепин вылетел в Москву, чтобы объяснить свою версию о связи смерти Сорокина с посещением квартиры автотуристом. Из Москвы его направили в Приморск.

2

Подполковник Соколов, коренастый, с умными, проницательными глазами мужчина, радушно принял Зацепина, спросил о здоровье его начальника полковника Миронова, с которым в молодости вместе учились, а потом перешел к делу.

— Что же вы, дорогие друзья, так долго раскачивались и не позвонили нам вовремя? — с обидой сказал Соколов. — Все сами хотите сделать. Вот и прозевали птичку! Это все Миронов виноват, я его знаю: «Все сам да сам»...

— Вы получили приметы разыскиваемой? — осведомился Зацепин.

— Получили, да что толку. Поговорите с капитаном Максимовым, он занимался проверкой связей разыскиваемой. Дальнейший план ваших действий обсудите вместе и доложите мне. Обстановку в городе Максимов знает хорошо, и вы, надеюсь, выясните все, что нужно.

— Спасибо, товарищ подполковник, разрешите идти?

— Подождите, сейчас придет Максимов.

Через минуту в кабинет вошел высокий, стройный, голубоглазый блондин. Это был Максимов. От него Зацепин узнал, что в городе бывают иностранные моряки, которые посещают портовый интернациональный клуб, магазины, театры и музеи города. Разумеется, у некоторых из них могут быть самые разнообразные встречи с советскими людьми.

— Ну, а как тут живет мой земляк Положенцев? — сразу поинтересовался Зацепин.

Максимов его понял и сообщил:

— Все еще холостяк. Проживает на частной квартире, снимая небольшую комнатку с отдельным входом. По словам хозяйки дома, недели две назад к нему из Москвы приезжала сестра. Прожила дней пять и уехала. Большую часть времени сидела дома, лишь ненадолго отлучаясь в город. По вечерам вместе с Положенцевым куда-то уходила, возвращались рано. Один раз их видели в ресторане «Арктика». По словам хозяйки, сестра выглядела грустной, и она предположила, что в семье Положенцевых случилось какое-то несчастье. Но сам квартирант ничего ей не рассказывал. Сестра уехала незаметно, не попрощавшись с хозяйкой. По внешним приметам можно предположить, что за сестру себя выдавала Эльвира... Как ты думаешь, Семен Иванович, можно нам поговорить с самим Положенцевым?

— Думаю, что не только можно, но и нужно. Он человек честный и откровенный. Я знаю его давно. Парень простой, добродушный, любит повеселиться в обществе женщин. Его отец — полковник в отставке, но сын никогда не кичился этим. Он любит военную службу, не тяготится ею и не стремится получить каких-либо привилегий по службе или выгадать тепленькое местечко. Как он тут?

— Освоился, — сказал Максимов. — Создал «команду» преферансистов, участвует в художественной самодеятельности, поет.

— Таким он был и у нас. Кроме магнитофона и гитары, никакого имущества не имел. Но почему он так скрывал приезд сестры? Знали ли об этом в полку?

— К сожалению, о приезде сестры Положенцев никому не рассказывал. На службу, как всегда, приходил вовремя и только вечерами старался не задерживаться в части. Все это я узнал по просьбе сотрудников из Москвы, когда ее уже здесь не было. Раньше приезд сестры никого не интересовал.

Зацепину хотелось узнать, зачем Эльвира, если это была она, приезжала к Положенцеву и куда выехала из Приморска.

Вечером, к половине седьмого, Зацепин и Максимов были у домика, где квартировал Положенцев.

Чекисты постучали.

Положенцев встретил их удивленно, начал суетиться у электрической плитки, готовя кофе.

— Надо что-то сообразить? Я после работы еще не ужинал, — сказал он.

Максимов понимающе кивнул и вытащил из портфеля бутылку коньяку.

Положенцев сбегал к хозяйке, и вскоре на небольшом столе появился салат из помидоров, ветчина, сыр, крепкий кофе.

— Порядок! — сказал хозяин. — Присаживайтесь.

Звякнули рюмки: «За встречу!»

— Ну, рассказывайте, что нового в Синегорске, как живут ребята?

Зацепин начал свой рассказ с внезапной смерти Сорокина. Сказал, что жаль такого толкового человека и его молодую жену.

— Не беспокойтесь, вдовушка не пропадет! — пренебрежительно пробасил Положенцев. — Не успели на могиле Виктора увянуть цветы, как она уже крутит с другими.

— Откуда ты знаешь? — спросил Максимов.

— Я знаю, — ответил хозяин. — Если бы вы пришли сюда десятью днями раньше, то застали бы ее здесь.

— Что ты говоришь? — не удержавшись, спросил Зацепин. — Неужели она была здесь?

— Была.

— Ну и что же она рассказывала о смерти мужа, как она переживает все это?

— Артистка она — вот кто! А раз так, то какие у нее могут быть переживания? Так, самые внешние. Без приглашения явилась ко мне. Ты, говорит, любишь меня. Вот я и приехала... Ласковая такая, покорная, как кошечка. Не понравились, видать, ей мои холостяцкие хоромы. Уехала...

— Не обещала вернуться?

— Как не обещала? Обещала. Как, говорит, развею горе, так и приеду. Я сказал, что буду рад видеть ее у себя и... все такое.

— Ну, а куда она подалась? — поинтересовался майор.

— Сказала, что едет в Москву, где ей обещали место в каком-то военном госпитале, а если ничего не выйдет — поедет в Сибирь, в Братск, или еще куда подальше. Говорила, что напишет с нового места.

— Почему она не осталась в Приморске?

— Говорит, что с пропиской трудно и работы по специальности не нашла, да и климат не понравился. Все-таки Север. Не всем он по нутру.

— Интересно, что она говорит про обстоятельства смерти мужа? — снова спросил Семен Иванович.

— Говорила, что перепил... стало плохо с сердцем, а пока вызывала «скорую» — умер. И все. Витя, конечно, любил выпить, а водка до добра не доводит...

— Василий Павлович! Сорокин был задушен в пьяном состоянии, и никаких у него сердечных приступов не было!

— Задушен? Кем?!

— А вот кем и за что — этого мы пока не знаем. Думали, что это знает Эльвира, а от нее и вы.

— Уж не подумали ли вы, товарищ майор, что Эльвира задушила мужа, чтобы освободиться от него и стать моей женой? — спросил Положенцев.

— Нет, Василий Павлович, мы так не думали.

— Вот это история! — сжав губы, прошептал Василий Павлович. — Теперь мне становится понятной ее нервозность, желание исчезнуть, даже уйти из жизни.

Зацепин договорился с Василием Павловичем, что разговор об Эльвире останется в тайне, и попросил его оказать чекистам помощь в розыске вдовы, чтобы до конца разобраться в загадочной смерти капитана.

3

Старший следователь городского отдела милиции капитан Клименко через кладбищенского сторожа установил лицо, проявлявшее повышенный интерес к состоянию могил военных. А было это так.

Через неделю после происшествия к сторожу вечерами несколько раз приходил неизвестный пожилой человек за лопатой и лейкой. Как заметил сторож, этот мужчина приводил в порядок могилу солдата Куракина, погибшего весной при автокатастрофе. Сторожу он говорил, что является дальним родственником погибшего и делает все по просьбе его родителей. И в этом не было ничего необычного.

Но однажды неизвестный принес с собой пол-литра водки, выпил со сторожем. Тот разговорился и рассказал о случае с могилой летчика. Однако старик тут же спохватился и солгал незнакомцу, будто, боясь греха, ранним утром сам зарыл могилу, никому не сообщив о случившемся.

Неизвестный посоветовал молчать, чтобы родственники покойника не устроили скандал. После этого он на кладбище не появлялся.

Сторож сразу не сообщил об этом разговоре в милицию, а рассказал только при очередной беседе с ним капитана Клименко. Однако приметы неизвестного запомнил хорошо.

Уцепившись за эту ниточку, Клименко установил, что кладбище посещал стрелочник железной дороги Сапегин Сергей Адамович, проживавший в домике на полустанке в пяти километрах от Синегорска. По документам ему сорок восемь лет. Был на фронте. Вернувшись из армии, пристроился в дом к жене погибшего стрелочника Ляха, до войны работавшего на этом полустанке, занял его место и добросовестно трудится на участке.

— Вот и все, Семен Иванович, что могу доложить по этому странному случаю, — закрывая тоненькую папку следственного дела, закончил Клименко.

— Не густо, Аркадий Федорович, — согласился Зацепин. — Однако сигнал интересный и требует тщательной проверки.

— Вполне согласен. В наших архивах на Сапегина ничего нет. Может быть, он и совершал какое преступление до войны, да где сейчас найдешь следы. А как поселился на полустанке — ничего предосудительного не замечено.

— С транспортной милицией связывался?

— Да, говорил с участковым и в уголовном розыске справлялся — никаких подозрений.

— А обувь какого размера носит Сапегин? — продолжал расспросы Зацепин.

— Размер обуви совпадает, но сапоги-то у нас, а не у него на ногах, — ответил Клименко.

— Хорошо, Аркадий Федорович, — сказал Зацепин. — Дальнейшей проверкой Сапегина займусь я.

4

Проходя мимо рынка, Зацепин услышал, как его кто-то окликнул. Зацепин оглянулся. Нагруженная покупками, к нему приближалась Зинченко.

— Доброе утро, Лидия Петровна!

— Здравствуйте, Семен Иванович, как хорошо, что я вас встретила. Эльвира письмо прислала.

— Откуда?

— Из Братска.

— Вы не смогли бы с этим письмом после работы зайти ко мне?

— Непременно зайду.

В половине седьмого Лидия Петровна положила на стол чекиста письмо.

«Милая Лидочка, здравствуй! Наконец-то я приземлилась в славном граде Братске. Здесь все необычно и интересно. Масштабы стройки просто поражают воображение! Напиши мне, как идут твои дела и что нового в милом Синегорске? Видишь ли наших старых друзей и сослуживцев Вити? Лида! Я очень прошу тебя — сходи на могилу мужа и положи от меня букет живых цветов. Я бы хотела розовых георгинов или гладиолусов... Я все еще не нахожу себе места, порой мне кажется, что дальнейшая жизнь не имеет для меня никакого смысла... Так тяжело, так трудно, когда вспомнишь о всем случившемся... Лидуська, милая, напиши мне хоть два слова. Я всегда буду помнить тебя, а может быть, судьба приведет и к встрече. Пиши пока до востребования, т. к. живу в общежитии, а там письма могут затеряться.

Всем привет. Целую тебя. Эльвира».

Даты на письме не было. На конверте стоял почтовый штемпель Братска.

— Ну, что будем делать, Лидия Петровна? — спросил Зацепин, стараясь придать своему голосу дружелюбный, веселый тон. — Надо написать ответ. Вы никогда с ней ранее не переписывались?

— Нет.

— Это хорошо.

Окончив писать, Зинченко подала Зацепину листок, испещренный малоразборчивым, размашистым почерком, характерным для многих медиков.

— Боюсь, что не прочтете, Семен Иванович.

— Не беспокойтесь! Нам приходится всякое разбирать.

«Здравствуй, Эльвира!

Наконец-то я дождалась твоей весточки. Думала, что ты забыла свое обещание. Напиши подробнее о Братске, о стройке и людях. Ты ничего не написала о своей работе. Что ты сейчас делаешь? Надеюсь, не плотину возводишь? Я завидую, что ты в таком историческом месте...

В нашем городке ничего нового не произошло. Много работы. Мало развлечений... После твоего отъезда почти совсем расклеилась наша веселая компания. С друзьями Виктора вижусь совсем редко. Собираться не у кого.

Твою просьбу я выполнила. Ребята осенью хотят посадить на могиле сирень.

Мне тоже стало грустно при воспоминаниях о том, как все это внезапно случилось и как в одно мгновение было разрушено твое счастье, твоя семейная жизнь, так хорошо начавшаяся в Синегорске...

Пиши мне, Эльвира.

До свидания! Будь здорова и не унывай, Элка!

Лидия».

Это письмо Зацепин отправил по адресу через неделю. Прежде нужно было выяснить у чекистов Братска, действительно ли Эльвира остановилась там и получит ли она письмо, которое написала Лидия.

С волнением Зацепин ожидал сообщения из Братска.

«...Эльвира Сорокина в Братске в прописке не значится и в медицинских учреждениях города не работает...» — телеграфировали они.

— Ищите по приметам! — ответил по телефону Семен Иванович начальнику Братского управления. — Может быть, она прописалась по другим документам. Она должна прийти за письмом на почту, ее очень интересуют новости из Синегорска. Фотокарточку высылаем. Завтра вы ее получите.

— Сделаем все, что нужно. При получении новых сведений сообщим вам немедленно.

— Ничего не попишешь, надо подождать результатов проверки по Братску, — сказал полковник Миронов, когда майор окончил доклад о разговоре с Братском. — Здесь, в Синегорске, мы, кажется, сделали все, что необходимо. Ищите, Семен Иванович, свидетелей, которые могли бы подтвердить интерес Стрекозы к сведениям о войсках. Видимо, в числе отдыхавших найдутся такие. Тщательно исследуйте этот вопрос.

5

Согласовав с начальником отдела план проверки стрелочника Сапегина, Зацепин уже не мог спать спокойно.

Первая, и самая трудная, задача — установить личность стрелочника. А что это означает, если перевести на простой язык?

Надо было проверить подлинность документов Сапегина, выяснить, не скрывается ли под этим именем другой человек. Вслед за этим возник и второй вопрос: почему Сапегин прибыл после войны в Синегорск, устроился работать на железную дорогу и вошел в дом вдовы стрелочника Ляха, погибшего на фронте? А где же у него собственная семья? Была ли она? Что с ней случилось? Логика подсказывала десяток других вопросов, которые непременно надо было решить без промедления.

Но прежде чем пригласить Сапегина на беседу или допрос, Зацепин обязан был узнать о нем не меньше, чем сам стрелочник знал о своей жизни.

— Я бы мог вопрос решить сразу, с ходу, — объяснял Зацепин полковнику Миронову. — Если завтра удастся выяснить, что Сапегин является родственником погибшего солдата Куракина и получал письмо от его родителей с просьбой привести в порядок могилу сына, подозрения со стрелочника снимаются.

— Но, Семен Иванович, письмо тоже может быть предусмотрительно кем-то послано Сапегину.

— Допускаю, товарищ полковник. Поэтому проверку веду с двух сторон: через вдову Ляха и родителей Куракина, а дополнительно через его знакомых и сослуживцев. Не думаю, чтобы о таком редком случае человек не поговорил со своим окружением. Наконец, можно через почтальона выяснить, когда и откуда Сапегин получал письма за последний месяц. Не думаю, что у него обширная переписка.

— Советую поговорить с друзьями солдата Куракина. Они непременно знали, был ли у него здесь родственник и навещал ли его солдат на полустанке. Ты же знаешь, какие солдаты мастера родственников разыскивать

— Спасибо, Михаил Павлович, — улыбаясь, сказал Зацепин.

Мы не пойдем по следам Семена Ивановича, не станем перечислять десятки встреч и бесед его с разными советскими людьми и всей другой кропотливой деятельности майора и его коллег не только в Синегорске, но и в Москве, и в других городах и селах Советского Союза.

В просторном кабинете полковника Миронова майор Зацепин не спеша листал документы, докладывая о результатах проверки версии, связанной с появлением на кладбище стрелочника Сапегина, и его беседах с дядей Костей.

— О личности стрелочника получены следующие достоверные данные: настоящая его фамилия не Сапегин, а Сапогов Сергей Акимович. Фамилию и отчество он трансформировал при репатриации в СССР из американских лагерей для советских военнопленных на территории Западной Германии. Сделать это было тогда нетрудно, так как у военнопленных никаких документов, удостоверяющих их личность, не было, кто как хотел — так и записывался.

— Так, — сказал полковник. — Зачем ему это понадобилось?

— Есть данные и об этом, — продолжал майор. — В 1936 году за ограбление квартиры и убийство хозяина Сапогов Кировоградским областным судом был приговорен к десяти годам тюрьмы. При эвакуации тюрьмы он бежал, а потом явился к немецким властям и служил им до конца войны.

— Где он побывал за время войны?

— При оккупации он служил в полиции города Бобринец. Потом след его затерялся. Оказывается, в 1943 году за усердие он был направлен в Германию. Об этом имеются показания многих бывших советских военнопленных, оставшихся в живых. Суть этих показаний такова: после поражения под Курском фашисты решили в горах в районе города Ордруфа с помощью военнопленных за шесть месяцев построить военный завод. В окрестностях Ордруфа они создали три рабочих лагеря преимущественно из советских военнопленных. Старшие блоков, бараков, команд и переводчики были подобраны из числа предателей и уголовников. Сапогов в качестве надсмотрщика был направлен в лагерь Гравинкель. Своим «ищейкам» эсэсовцы приказывали выявлять среди военнопленных офицеров Красной Армии, коммунистов и депутатов. Как показывают свидетели Шахов, Харченко, Зозуля и Третьяков, надсмотрщик Сапогов жестоко избивал советских людей, издевался над ними.

— Имеются ли в их показаниях конкретные факты?

— Да, имеются, товарищ полковник. Свидетель Харченко утверждает, что Зеленый, — такую кличку Сапогову дали в лагере, — убил на работе четырех советских военнопленных.

А вот показания свидетеля Зозули: «Мы работали в каменоломне. Сапогову почему-то не понравилось выражение лица моего товарища Ильи Суздальцева. Он с силой ударил его перчаткой по глазам. Илья распрямил спину и крикнул: «Бей, собака, добьешься!» Зеленый отошел в сторону, закурил и сделал вид, что ничего не слышал. Спустя несколько минут он снова подошел к Суздальцеву с сигаретой в руке. «На вот, — сказал он, протягивая Илье сигарету, — пойди к постовому и прикури у него»... Суздальцев принял этот жест за извинение и, еле передвигая ноги, пошел к постовому. Тот стоял в 50-70 метрах. И тут произошло ужасное: постовой подпустил Илью поближе и выстрелил в упор. Зеленый хохотал. Он запретил подходить к умирающему... В дальнейшем мы узнали, что подобные «шутки» были нередки у эсэсовцев...»

— Почему же военнопленные не расправились с Зеленым, когда он оказался с ними в американском лагере в Ордруфе? — спросил полковник.

— Когда американские войска приближались к лагерю, Сапогов, как и другие предатели, исчез. Потом его видели в форме американского солдата в комендатуре города Ордруфа.

— Ну, а как Сапогов нашел пристанище в Синегорске? Об этом есть данные?

— Здесь он тоже не случайно. Оказывается, Лях и Сапогов — земляки, оба они из Бобринца, Кировоградской области. Лях не погиб на фронте, а попал в плен и содержался в лагере Гравинкель. Там он и встретился с Зеленым. Сначала они будто дружили как земляки, Сапогов не бил его, давал сигареты, хлеб и, видимо, рассчитывал сделать из него доносчика. Но Лях не пошел на предательство, поссорился с Зеленым, а потом при попытке к бегству его убили охранники недалеко от каменоломни. Там, под камнями, он и был похоронен товарищами.

— А теперь Зеленый втерся в доверие к жене загубленного им Ляха?

— Выходит, так. Своей семьи у Зеленого не было. Когда в 1936 году Сапогова осудили — жена расторгла брак и выехала из Бобринца.

— А родители живы?

— Отец умер во время войны, а мать — в сорок девятом. Есть дальние родственники, но никто с ним не знался.

— Хорошо ли задокументирована преступная деятельность Сапогова в период службы его в полиции города Бобринца?

— Есть факты об участии его в карательных налетах на села, где скрывались партизаны, в угоне скота в Германию, издевательствах над задержанными патриотами. Кое-что требует уточнения. Но это не сложно доделать.

— Почему же он не был объявлен во Всесоюзный розыск?

— Был объявлен, товарищ полковник, но как Сапогов Сергей Акимович. А о том, что он скрывался под фамилией Сапегина, данных не было.

— Выходит, ты, Семен Иванович, первым снял маску с карателя? Надо об этом доложить в Центр.

— Дело уже запрошено. Мне осталось провести дополнительное опознание личности Сапегина лицами, давшими показания на Сапогова, и потом можно выносить постановление о прекращении розыска преступника.

— Ну, а о связи карателя Сапогова с автотуристом Келлером и подозреваемой в шпионской деятельности Эльвирой Сорокиной какими-либо данными мы располагаем?

— Сейчас скажу и об этом, товарищ полковник. О связи стрелочника с Эльвирой пока никаких данных нет. А о связи его с Келлером имеется перехваченная радиограмма. Сейчас ее расшифровали, и стало ясно, что турист встречался со стрелочником и, очевидно, дал ему задание выполнить акцию на кладбище. Есть доказательства того, что могилу летчика вскрыл Сапогов-Сапегин. Стрелочник курит сигареты «Прима», слюна на окурке, найденном на месте преступления, совпадает с группой его крови. Кроме этого, установлено, что найденные при осмотре кирзовые сапоги принадлежали стрелочнику. Мы с Клименко дали розыскной собаке понюхать найденные у Кладбища сапоги, а потом ей было предложено из десяти пар обуви разных людей отыскать обувь хозяина сапог. Она безошибочно привела к обуви Сапегина.

— Где вы проделали это?

— В железнодорожной бане. Пока Сапегин там парился, мы все это спокойно сделали и задокументировали. И еще. Получено сообщение из наших органов о том, что родители солдата Куракина не знают Сапегина и никаких писем ему не писали. По месту их жительства направлена на опознание фотокарточка стрелочника. Скоро будет у нас протокол допроса. С командиром автороты и сослуживцами Куракина я беседовал сам. Никто не слышал, чтобы у него здесь был родственник или земляк. При увольнении в отпуск он вместе с другими время проводил в Синегорске и никогда не просился у командира в гости к стрелочнику. На похоронах солдата — Сапегина не было. Могила Куракина преступником была использована как предлог для установления контакта с кладбищенским сторожем. Это ему удалось. Жена Сапегина ничего не слышала от него о гибели земляка-солдата, не знает о хождении мужа на кладбище, ни о чем другом. Детей у них нет. С ней он не очень откровенен. Часто выпивает и тогда «воет как волк», — рассказывала вдова Ляха. Кстати, она с Сапоговым-Сапегиным официально в браке не состоит. Однако считает его мужем. Если бы она знала, как он обошелся с ее первым мужем! Вот и все, товарищ полковник.

— Это, брат, не все, а, только начало! Сколько нам еще предстоит копаться, искать и искать доказательства связи Сапогова с Эльвирой. Уверен, он ее знал или она его. Зачем бы вражеской разведке держать вблизи Синегорска такого субъекта, а? Конечно, для связи и для подстраховки более ценного агента. Я так понимаю.

6

Пока Зацепин занимался проверкой стрелочника, сотрудники центрального аппарата КГБ продолжали добывать данные о причастности иностранного автотуриста к насильственной смерти капитана Сорокина. Пришлось проанализировать многие архивные дела, провести дополнительные допросы свидетелей и ранее разоблаченных агентов противника. Немало интересных сведений было получено из штаба Группы Советских войск, дислоцированных на территории ГДР. Теперь многие поступки Эльвиры, автотуриста Келлера да и капитана Сорокина становились понятными. Но, вместе с этим, перед Зацепиным и его коллегами возникали новые, не менее сложные вопросы.

Для ознакомления с архивными документами Зацепин снова вылетел в Москву.

Капитан Орлов Петр Васильевич, вызванный туда же из штаба Группы Советских войск в Германии, не один час беседовал с Зацепиным, рассказывая ему об Эльвире и капитане Сорокине, которого хорошо знал Петр Васильевич.

Зацепин и Орлов поселились в одном номере гостиницы и вскоре подружились, достойно оценив опыт и находчивость друг друга.

Как оказалось, их пути шли рядом. Оба после Отечественной воины окончили военные училища, затем были направлены на работу в органы военной контрразведки Советской Армии. По окончании учебы Зацепина сразу направили в штаб Группы Советских войск в Германии, а Орлов, окончивший учебу двумя годами позже, служил в Белорусском Военном округе. Оттуда он был послан в советские войска, дислоцированные на территории ГДР, когда Зацепин уже отслужил за границей и возвратился на Родину во внутренний военный округ. Много нашлось общих знакомых, дорог и городов, где приходилось бывать чекистам по делам их беспокойной службы.

И вот теперь встреча в Москве по одному делу скрестила их пути.

За три дня Зацепин просмотрел нужные архивные дела, сделал в рабочую тетрадь необходимые выписки о лицах и фактах, которые могут пригодиться для работы по делу Эльвиры — Келлера — Сапогова. Кажется, все понятно, но многие вопросы придется уточнять у капитана Орлова.

Семена Ивановича интересовал разведывательный орган, который подготовил и перебросил агента в Советский Союз. Надо было знать о нем все, чтобы грамотно вести следствие. Следователь контрразведки не должен полагаться только на интуицию. Его работа сложна и ответственна. Каждый факт, сообщенный подследственным, надо сопоставлять с данными из разных источников и постепенно выходить на дорогу истины.

А истина, как известно, может быть только одна.

7

В период работы в органах контрразведки Группы Советских войск в Германии Зацепину не приходилось сталкиваться с фирмой «Наумана».

Теперь, читая показания арестованного резидента американского разведоргана Карла Шнейдера, майор мысленно представил себе подробности опасной деятельности одного из Берлинских филиалов американской разведки, свившего гнездо под надежной крышей преуспевающей торговой фирмы.

В Берлине мало кто знал Вилли Иоганна фон Наумана-младшего. Окончив военно-дипломатический факультет Академии Генерального штаба в Берлине, молодой Науман некоторое время стажировался в канцеляриях Министерства иностранных дел, а потом в качестве первого помощника военного атташе Германии выехал во Францию. Оттуда судьба перебросила его в посольство Мадрида, где и застала Наумана вторая мировая война. Немало потрудился фон Науман, выполняя поручения военной разведки. Ценные сведения получал он от сотрудников различных посольств и миссий, аккредитованных в «теплом гнезде» Европы, где не были еще слышны разрывы артиллерийских снарядов и авиационных бомб.

Когда за Пиренеями от пуль и бомб фашистских головорезов умирали патриоты Франции, Науман в мадридском кафе «Панама» пил шампанское и коктейли с сотрудниками посольств европейских стран, между прочим осведомляясь о дальнейших планах их государственных деятелей, а когда немецкие бомбовозы кружились над головами лондонцев, он, отмечая день рождения пятилетнего сына Фридриха, принимал у себя английского коллегу с его обаятельно болтливой супругой-шведкой.

Разорвав официально дипломатические отношения с гитлеровской Германией, многие представители посольств буржуазных государств, считавших себя в лагере антигитлеровской коалиции, фактически продолжали поддерживать между собой традиционные связи, обмениваясь по привычке любезностями, как воспитанные люди, прогнозами, как дипломаты, планами правительств и командующих войск — как разведчики, негласно помогавшие друг другу в нелегком труде...

Корректный и общительный Науман, под личиной нейтралиста, умело выуживал у простаков-дипломатов в Мадриде секреты, которые невозможно было добыть в Вашингтоне, Лондоне, Париже, Женеве или Пекине... Вот почему в 1944 году рядом с именами гитлеровских офицеров и генералов, награжденных «Железным крестом», значилось имя мало кому известного полковника Вилли фон Наумана, никогда не нюхавшего настоящего порохового дыма войны.

Война окончилась. Гитлеровская Германия рухнула, и Вилли оказался безработным. Наболтавшись вдоволь в качестве интернированного в английских и американских лагерях, он, наконец, был отпущен на родину и прибыл в Западный Берлин.

Руины и запустение нашел он вместо торговых палат отца. Старик был убит при бомбежке Берлина, а больная мать, оставшись с младшей дочерью, горько оплакивала смерть мужа и младшего сына, погибшего на русском фронте под Гомелем.

Энергичный Вилли начал восстанавливать дело, но средств было явно недостаточно. Тут-то и свела его судьба с полковником Брауном, который официально ведал вопросами торговли в американском секторе Берлина.

Встретившись в комендатуре, они сразу поняли и оценили друг друга.

Вскоре дальнейшие их деловые беседы были перенесены в небольшой домик в Далеме на Шпехтштрассе, где размещалась секретная служба американской военной разведки, коротко именовавшаяся «МИ-АЙ-ЭС». Там, в тихом домике на Шпехтштрассе, полковник предложил Науману организовать в Берлине широкую торговлю галантерейными товарами.

Так состоялась сделка двух полковников, когда-то находившихся в разных коалициях.

Шел 1946 год... Разрушенная войной Германия переживала тяжелое время. Военная комендатура Западного Берлина бессильна была бороться с разыгравшейся страстью военных, ринувшихся в бизнес.

Полковник Браун не торговал на черном рынке. Вместе с Вилли он решил организовать дело на прочной товарной основе. Роберт Браун обязался доставлять нужные товары из-за океана, а Вилли Науман реализовывать их на территории Берлина и в Восточной зоне Германии, менее наводненной товарами из западных стран Европы.

Яркая неоновая реклама «ВИЛЛИ НАУМАН и Кº» красовалась теперь на фасаде отремонтированного галантерейного магазина. Пятнадцать молодых элегантных продавцов быстро обслуживали покупателей, предлагая дорогие заморские товары. Тут же, для удобств покупателей, принимались изделия из золота, серебра, платины и фамильные антикварные вещи, оплачивавшиеся дешевой маркой.

Доверенный Брауна Джон Смит подобрал расторопных сотрудников, которые целыми днями мотались за прилавком, умножая капиталы Брауна и Наумана.

Недавно Браун был в Америке, где подробно докладывал о деятельности «торговой фирмы» в Берлине и Восточной зоне Германии. Шефы из ЦРУ остались довольны делами фирмы. Браун получил кредиты и гарантии на поставку дефицитных товаров из Штатов для поддержания растущего авторитета фирмы. Теперь почти все товары, продаваемые в магазине Наумана, имели клеймо: «Сделано в США»,

Сын известного бизнесмена из штата Флорида Джон Смит был не только специалистом по славянским странам, но и опытным биржевиком. Проныра и плут, он никогда не обманывал своего шефа, когда дело касалось их главных обязанностей — разведки. За это Браун ценил Джона. Другим его достоинством было знание русского и польского языков.

Его отец Артур Смит, служивший когда-то в торгпредстве Варшавы, женился на обрусевшей польке. Мать с детства учила смышленого сына говорить по-русски и по-польски, а когда мальчик поступил в колледж, он, по счастливому стечению обстоятельств, продолжал изучать русский язык. Университет закрепил знания языков, а специальные курсы при Пентагоне окончательно сделали его специалистом по славянским странам. Теперь двадцативосьмилетний майор Джон Смит получил возможность на деле применить знания языков и попутно изучить нелюбимый немецкий.

8

Шнейдер не первый человек фирмы Наумана, разоблаченный органами советской военной контрразведки. Но те были рядовыми агентами, завалившимися при выполнении заданий разведки по сбору сведений о советских войсках, временно дислоцированных на территории ГДР, а этот, в прошлом кадровый офицер гитлеровского абвера, побывавший в плену в Советском Союзе, считался знатоком России и по своему положению немало знал о тайных делах Наумана, Брауна и Смита. Он мог знать агентов и официальных сотрудников филиала, которые выполняли задания разведки на территории Советского Союза, Польши и других социалистических государств.

Кроме небольшого штата хорошо обученных официальных сотрудников военной разведки, филиал имел учебный центр по подготовке агентуры.

Карл Шнейдер хорошо знал немку американского происхождения Урзулу, владевшую искусством нанесения тайнописи и преподававшую шифровальное дело. Полковник Браун высоко ценил ее и как специалиста, и как женщину, с которой можно было весело коротать свободное время вдали от семьи, оставленной в Штатах.

Любовница Наумана — Ирма обучала агентов работе на малогабаритных радиостанциях, пройдя в свое время хорошую школу в Берлине в ведомстве Канариса.

Все, что делали Урзула и Ирма, строго контролировалось Смитом. Своим знакомым они представлялись как сотрудницы фирмы Наумана, перед рядовыми работниками магазина зашифровывались как экспедиторы «Центральной базы американских товаров». Рядовые сотрудники не знали о двуличии фирмы Наумана. И только те из них, кто впоследствии становился агентом, узнавали о второй стороне деятельности торговой фирмы. С ними, с глазу на глаз, беседовал Джон Смит, добиваясь согласия на сотрудничество с американской разведкой, которое скреплялось стандартной подпиской о неразглашении тайной деятельности в пользу Штатов... В противном случае им угрожали самым жестоким наказанием, «по американским законам военного времени»... Никто из продавцов магазина не хотел терять хорошо оплачиваемую работу у Наумана, не сознавая, какой ценой придется потом рассчитываться за эту честь.

Джон Смит не спешил перевербовывать подобранных им сотрудников магазина. Сначала он сам и через доверенных ему лиц тщательно, по заранее разработанной схеме, изучал личные качества и политические взгляды сотрудников, принимавшихся с его ведома. Затем кандидат проверялся на лояльность к американской политической системе и только после этого, с санкции полковника Брауна, решался вопрос о вербовке его в качестве агента. Тех, кто не оправдывал надежд, Науман, под благовидным предлогом, увольнял с работы. На их место подбирались другие. Такой способ изучения кандидатов Браун считал наиболее целесообразным.

Смит вместе с Науманом настойчиво искали нужных людей, владевших славянскими языками. Сначала они ориентировались на изменников и предателей Родины, полагая, что с ними можно проще договориться. Голод и безработица в послевоенной Европе толкали бездомных людей на самые опасные акции. Но как только эти люди узнавали, что, кроме рабочих рук, им вновь надо продавать свою душу и жить под постоянным страхом разоблачения, храбрость исчезала, и они становились овечками. Среди них оказывалось немало трусов, боявшихся возвращения на преданную ими Родину.

Браун, постоянно интересовавшийся делами «фирмы», не раз обсуждал вместе с Джоном, Науманом и Шнейдером «проблему кадров».

— Предателей нужно только правильно обработать, внушить им необходимость борьбы с коммунистами, показать, что они уже скомпрометированы и им некуда деться, — советовал полковник.

— Таких чудаков сейчас немного, — возражал ему Науман. — Нам надо искать людей с романтическими и даже авантюристическими наклонностями, которые бы не задумывались ни о будущем, ни о политике, а понимали наше дело как чистый и хорошо оплачиваемый бизнес. Их трудно найти, но подготовить из них хороших агентов куда легче. Мне приходилось в прошлом работать с такой агентурой, и я не сожалею, что опирался на авантюристов.

9

Новая сотрудница фирмы «Науман и Кº» стройная блондинка Лена, хорошо говорившая по-немецки, никому не рассказывала о своем прошлом и казалась не очень общительной девушкой. Она работала продавцом в парфюмерном отделе, где постоянно щебетали женщины. Но постепенно их стали вытеснять молодые нахальные донжуаны в военных мундирах американского и английского покроя, а также берлинские спекулянты. Видать, многим приглянулась голубоглазая славянка, торговавшая американскими мыльными палочками для бритья, чудодейственным средством от перхоти и полысения, жевательной резинкой, иранскими и даже французскими духами. Учтивость продавщицы этого уголка, пахнущего почти всеми цветами мира, приносила немалые доходы хозяевам магазина и авторитет новой сотруднице фирмы.

«Не обманул старый друг», — думал Науман о Фридрихе Мюллере, рекомендовавшем ему на работу в магазин Елену Науменко.

Подполковник Мюллер вместе с Науманом в тридцать пятом году окончил Академию, всю войну служил под крылом Кальтенбруннера, которому в конце войны подчинялись гестапо и служба безопасности — широко разветвленная агентурная сеть нацистов в Германии и за границей. Теперь Мюллер, как и Вилли фон Науман, прислуживал американцам в Штутгарте.

Смит предупредил Наумана, чтобы Лене были созданы наилучшие условия для работы и предоставлена хорошая квартира. Изучение новой сотрудницы Смит решил вести через преданного ему агента Ядвигу Краковскую.

Однажды в обеденный перерыв, когда до открытия магазина оставалось не более десяти минут, к Лене подошла Ядвига.

— Я прошу меня извинить, — сказала она, — но я хотела вас спросить, куда вы ходите в кино?

— Я редко бываю в кино, — ответила Лена. — У меня нет партнера.

— А не могла бы ты стать моим партнером? Я тоже одинока и плохо знаю немецкий.

— С удовольствием могу быть вашим переводчиком, пани, — улыбаясь, согласилась Лена.

Так началась их дружба.

— Ты настоящая русская? — спросила как-то Ядвига, когда они после работы отправились в зоологический парк.

— А ты настоящая полька? — вопросом отозвалась Лена.

— Да, я полька, поэтому плохо знаю немецкий. В польской школе училась английскому, потом жила в Англии, а теперь надо говорить по-немецки... У меня нескладно сложилась жизнь. Я любила музыку. Училась в консерватории в Варшаве, а сейчас торгую часами да пуговицами... Боюсь, что пальцы мои скоро перестанут слушаться. Так мало приходится играть.

— Ты училась играть на рояле?

— Если бы не война, я бы закончила консерваторию, а сейчас только мечтаю об этом и лишь по вечерам, на чужом рояле, отвожу душу.

— Как это хорошо, Яня, что ты умеешь играть на рояле. Я тоже люблю музыку. Но мне не пришлось учиться. Могу лишь бренчать на гитаре.

В тот день они много поведали друг другу о своем прошлом... Стараясь подкупить Лену своей искренностью, Ядвига рассказывала ей о первой любви к Яну Краковскому, о волшебных ночах Италии, о туманной и чванливой Англии. Русская подружка с интересом слушала рассказ польки, искренно сочувствовала ей, услышав о трагической смерти мужа и трудностях, которые пришлось ей пережить в Англии, пока она не добралась до Берлина. Правда, Ядвига не рассказала о встречах там с сотрудником Миколайчика, о его таинственном исчезновении в Берлине, о близости со Смитом и о том, что он поручил ей побольше общаться с новенькой продавщицей из парфюмерного отдела. Но хитрая русская не клюнула на приманку Ядвиги и мало чего добавила к тому, что уже знал о ней Смит.

Полька про себя отметила скрытность и осторожность новой подопечной и, как учил Смит, пошла в наступление.

— А зачем ты приехала в Берлин?

— Искала работу. В Западной Германии много беженцев и трудно устроиться по специальности. Один мой знакомый, знавший Наумана, посоветовал поехать в Берлин. К счастью, он оказался прав, и теперь я довольна. Мне нравится магазин и шеф, кажется, понимающий человек...

— Шеф — волк, — заметила Ядвига, употребив, видимо, эпитет Джона. — Такому не попадайся в темную ночь!

— Мы и не таких видели. Все они волки, пока голодны. Но есть и на волка управа.

— А ты храбрая, — как я убеждаюсь.

— В этом мире, Яня, слабого загрызут волки. А у меня тоже зубы и хитрость рыси. Мужчины не лучше нас. У них есть своя слабость, о чем мы, женщины, часто совсем забываем. Я бы тебе советовала почаще вспоминать об этом, — недвусмысленно осмотрев с ног до головы Ядвигу, подмигнула Лена. — Я вижу, у тебя уже немало богатых клиентов...

— Ну что ты, Лена, — чуть смутившись, отвечала полька. — Мои клиенты не бреются и не покупают сувениров, в моем отделе нет даже жевательной резинки...

— Хорошо, я попрошу шефа, чтобы он дал и тебе резинку. А я соглашусь продавать швейцарские часики.

— Нет уж, оставь меня при часах. Может быть, я подзаработаю и уеду в Варшаву. А ты не хочешь возвратиться в Россию?

— Это не в моей власти. Да и опоздала уже: никто меня там не ждет, никого я не знаю и не помню...

Попрощавшись, они разошлись по своим квартирам.

Однажды Браун пригласил к себе в кабинет Джона Смита и в доверительной беседе спросил:

— Ты не заметил близости Наумана с этой русской Стрекозой?

— Нет, шеф. А что, у вас есть какие-то об этом сведения?

— С ней в Штутгарте работал приятель Наумана подполковник Мюллер. Он ее и рекомендовал нам. Скажу тебе по секрету: Стрекозу надо готовить серьезно и в далекое путешествие. А сейчас — изучение, изучение и еще раз изучение и самая строгая проверка на лояльность к нам. Нам, мой мальчик, нельзя ошибаться! Сам знаешь, сколько промахов было в прошлом... Мы слишком доверчивы. А немцы с нами не до конца откровенны: того и смотри генерал Гелен начнет засылать к нам свою агентуру. Эта старая бестия только внешне делает вид, что преданно служит Штатам.

Проходили дни, но Ядвиге ничего не удалось выведать о прошлом русской.

Из досье, которое Мюллер специальной почтой переслал Науману, было известно, что Елена Науменко в 1943 году находилась в лагерях для русских рабочих в районе города Альтенбурга. Там, в декабре 1943 года, завербована в качестве агента сотрудником ведомства Лоренца[2] оберштурмфюрером Теодором Фишером и до конца войны работала в картотеке штаба лагеря. После войны жила в Штутгарте. На деньги благотворительного общества окончила школу медицинских сестер. При содействии Фишера регулярно получала крупные партии американских «кэйр-пакетов»[3] и спекулировала ими. Затем работала в клинике доктора Рудольфа Краузе, где получила диплом фельдшера. Активно сотрудничала с ведомством Гелена...

Ознакомившись с досье Стрекозы, полковник Браун решил еще раз побеседовать с ней лично. Поводом к этому было и то, что она нагрубила преподавательнице радиодела Ирме, которая сказала, что Лена слабо работает на радиопередатчике, хотя раньше была в восторге от ее успехов.

Браун встретил Стрекозу приветливо, приготовившись вести деловую, непринужденную беседу.

«Здесь для тебя нет сейчас подходящей работы, — прощаясь, говорил ей в Штутгарте Мюллер. — Ты нужна в Берлине, на переднем крае. Там будет интересная работа, хорошая оплата и перспективная карьера. Такие люди, как ты, не должны сидеть без дела...» — вспоминала Стрекоза. А что скажет ей американский полковник, какую оценку даст ее прошлой деятельности?

— Мне сказали, что вы успешно закончили наши курсы? — ухмыляясь, поинтересовался Браун.

— Не совсем так, господин полковник. Фрау Ирма высказала недовольство моей работой на передатчике...

— Это все улажено. Она просто хотела от вас большего, — успокоил полковник.

— Тогда я в вашем распоряжении, господин полковник, и готова следовать туда, куда вы сочтете нужным меня направить... Надоело торговать жевательной резинкой. Вы, наверное, знаете, что я по специальности фельдшер.

— Все знаем, Лена, и учтем все желания и ваши способности. Но даже в рай не надо торопиться! Эти курсы и акклиматизация в Берлине были необходимы для дальнейшей работы. Из магазина вы уволитесь по собственному желанию. Жить останетесь на той же квартире, куда никто из посторонних лиц и сотрудников фирмы не должен приходить. Это особенно важно!

— Это я усвоила, господин Браун.

— Вот и отлично! Майор Смит и Карл Шнейдер подробно расскажут вам о новом задании, пока в пределах Берлина и Восточной Германии. Если у вас нет ко мне вопросов — я хочу пожелать успехов в нашем деле.

Вопросов не последовало. Браун встал, галантно попрощался и вышел.

Делами Стрекозы занялся майор Смит.

10

Очнувшись, Сорокин не мог понять, где он находится в столь поздний час и что произошло с ним в субботний вечер... Кругом были незнакомые люди, говорившие на мало понятном ему языке. В противоположном углу плохо освещенного большого зала лениво играл оркестр. Сквозь туман табачного дыма желтоватым огнем светились старые запыленные люстры. Он, видимо, долго спал в углу за столом ночного бара, куда забрел «на огонек», будучи уже достаточно пьяным. Старший лейтенант вспомнил, что заказывал коньяк и черный кофе, что все это сразу выпил, ноги отяжелели, точно налились свинцом, а голова неудержимо клонилась на грудь...

За соседним столиком одиноко сидела молодая элегантная женщина и не спеша пила кофе. Высокий пожилой официант с подносом в руке маячил у стойки буфета.

— Эй, кельнер, битте! — хмельно рявкнул Сорокин

— Вас воллен зи? — услышав офицера, обратилась к нему молодая женщина.

— Их вилль...

— Говорите по-русски, я понимаю...

— Я хочу уплатить за коньяк и кофе. Позовите, пожалуйста, официанта.

Женщина встала и быстро пошла навстречу официанту. Сорокин заинтересованным взором проводил незнакомку и подумал: «Фу, черт, все проспал...»

Вскоре подошел официант, и Виктор отдал ему марки, отказавшись от сдачи. Старик поблагодарил, вежливо раскланиваясь. Женщина стояла рядом.

— Слушайте, кто вы такая? Может, выпьем вина?

— Нет, что вы... Уже поздно. Мне пора...

— Я провожу вас, если можно.

Она опять улыбнулась.

— Кто кого, — заметила по-русски. — Идемте побыстрей! На вас смотрят, а вы в форме. Это нехорошо. Попадете в комендатуру...

Виктор встал, громыхнув стулом, пошел к выходу. Поддерживаемый женщиной, он с трудом надел шинель, небрежно обмотал вокруг шеи серый шерстяной шарф, и они вышли навстречу сырой осенней ночи.

— Слушайте, девушка, помогите, пожалуйста, найти такси.

— Хорошо, я сейчас...

И она скрылась, растворившись в туманной ночи.

Таксист быстро нашел нужный Сорокину адрес, и он, спотыкаясь, в сопровождении незнакомки, с трудом добрался до своей квартиры, находившейся на втором этаже небольшого коттеджа.

Когда девушка повернула выключатель, Виктор уже сбросил так и не застегнутую им шинель и теперь пытался ее повесить на прикрепленный к стене рог оленя. А когда это ему, наконец, удалось, он вспомнил о своей спутнице.

— Ну, что же вы стоите, садитесь, пожалуйста, давайте знакомиться... Вы извините, что я в таком виде... и в комнатах непорядок... Виктор я, Виктор Сорокин.

— А я Анна, — улыбаясь, подала она руку с тонкими, длинными пальцами, с золотым колечком на безымянном.

— К-как? — заикаясь, спросил Виктор. — Просто Анна, и все?

— Ну да, Анна — и все.

— Ты что же — русская?

— Нет, немка.

— А как хорошо говоришь по-русски.

— Учусь в университете...

— Вот это здорово. А я думал, ты русская. Спасибо, что помогла добраться, а то я отяжелел сегодня, — стараясь быть вежливым и менее пьяным, чем в самом деле, тужился старший лейтенант. — Может, попьем чаю? Я сейчас быстро соображу. Снимайте пальто.

— Тогда уж давайте вместе соображать. — Она смело направилась на кухню, отдав Виктору демисезонное пальто.

Стрекозе, хорошо знавшей психологию пьяных, совсем не сложно было на глазах у простодушного русского парня играть роль доброй феи и доверчивой студентки Берлинского университета.

Хотя было воскресенье, Анна не пожелала долго нежиться под боком старшего лейтенанта. На рассвете она незамеченной выпорхнула из его постели и отправилась на вокзал. Электричка быстро доставила ее в Западный Берлин, где Стрекозу с нетерпением ожидал Роберт Браун.

А Виктор продолжал крепко спать. Во сне он видел какие-то деньги, выигранные им в карты, старого отца, добывающего омуля на Байкале, командира полка, инструктирующего Сорокина перед заступлением в наряд...

Проснулся поздно. Болела голова, хотелось пить. Фыркая, долго умывался, подставив голову под холодную струю воды. Потом опохмелился коньяком. Пил крепкий чай, с отвращением вспоминая вчерашнее свое поведение в баре.

Обедать пошел в полковую столовую, но там уже ничего не было. Взял в буфете колбасы, сметаны, быстро съел, запивая холодным пивом. А когда полез в карман, чтобы рассчитаться, — обнаружил пропажу бумажника, а с ним удостоверения личности и пропуска в часть. Бросило в жар: где? когда?.. Наверное, вчера в баре... Мигом оказался на автобусной остановке, поймал такси и поехал к вокзалу. Там вчера начинал он свою субботнюю одиссею, провожая в отпуск друзей... Потом был где-то рядом. Обошел все немецкие питейные заведения, на пальцах объясняя, что разыскивает документы. Но все лишь пожимали плечами и покачивали головами.

Бросился домой. Осмотрел подъезд, урну, стоявшую на тротуаре, где он рассчитывался за такси, в комнате несколько раз передвигал диван и кровать, ползая на полу, но бумажника и документов нигде не было.

...Роберт Браун долго рассматривал документы Сорокина, обдумывая, каким образом оставить их в своем сейфе, а владельцу передать фиктивные, изготовленные технической службой американской разведки в Берлине. Тогда-то он и решил проверить находчивость Стрекозы, предложив ей самой найти способ возвращения Сорокину изъятого у него бумажника с документами. Стрекоза согласилась, при условии, что фиктивные документы будут готовы в понедельник вечером.

Браун позвонил в технический отдел «Си-Ай-Си», и после долгих разговоров там, наконец, согласились исполнить в срок его важный заказ.

— Ну, теперь вся надежда на твое умение, крошка!

— Я совсем не знаю, как поведет себя этот парень, когда проспится и обнаружит пропажу документов. Я ведь действовала без расчета возвращать их обратно. А ваше новое поручение не учитывает происшедшего... Ну, а если, подозревая меня в краже документов, он заявил в полицию и в свою военную комендатуру? При появлении на вокзале меня схватит первый полицейский или русский патруль...

— Не волнуйтесь, Лена, мы отправим вас в Бернау на машине.

— А это не опасно?

— Нет. Машина имеет все документы советской зоны. Она доставит вас в город и будет ждать недалеко от квартиры Сорокина. В случае осложнений — действуйте решительно и спасайтесь в машине. Если все обойдется благополучно — она вас доставит обратно в Берлин. А сейчас обедайте и — к Сорокину. Время не терпит.

11

В отчаянии Виктор выбежал на улицу, прошел несколько шагов и увидел знакомое лицо.

— Анна! — радостно окликнул он, надеясь на помощь. Она приложила палец к губам, призывая к молчанию. А когда приблизилась, тихо поздоровалась и спросила: «Ну, как спалось, Виктор, как самочувствие?»

— Спасибо, хорошо. Только вот, знаешь, Анна, у меня несчастье: я потерял вчера бумажник, а там документы...

— Какие документы?

— Ну, удостоверение личности, пропуск...

— А деньги?

— Денег там совсем мало.

— Тогда не расстраивайся, найдутся. Надо заявить в полицию.

— Как не расстраиваться? Документы мне нужны завтра. Иначе меня не пустят в часть. Узнает начштаба — будет неприятность...

— А сегодня ты уже ходил в часть?

— Нет. Был только в столовой, куда вход без пропуска.

— Да, это плохо.

— Зайдем ко мне, Анна, может, что-нибудь придумаем.

Почувствовав растерянность Сорокина, Стрекоза пошла в атаку.

— У тебя могли документы выкрасть вчера в баре, пока спал, и переправить в Западный Берлин. Я слышала, что жулики охотятся за советскими документами и перепродают их. Скажи, что может тебе быть за потерю документов?

— Сначала будут разбираться, где и при каких обстоятельствах я их утерял или у меня их украли. Станут выяснять, где был, с кем пил, кто меня домой провожал и все прочее...

— Ты только не впутывай в это дело меня! — забеспокоилась Стрекоза.

— А ты-то при чем? Если бы не ты, я бы и до дома не скоро дошел. И наверняка угодил в комендатуру. А там — дело табак.

— А ты позвони к ним, Виктор, по телефону. Это ведь можно?

— Да, это идея! Ты Анна — умница. Пойдем звонить вместе.

У нее отлегло от сердца. Но беспокойство не покидало: а вдруг он подозревает ее и позвонит в полицию, а не в комендатуру, или сам задержит? Он парень сильный и ловкий. Но тут же вспомнила о маленьком браунинге-зажигалке бесшумного боя, что лежит в сумочке...

А Виктор и не подумал о ней дурно. Тем более, что Анна не скрылась, а сама к нему пришла и сейчас старается помочь в беде, посоветовала позвонить в комендатуру.

На вопрос Сорокина дежурный комендант ответил, что ни вчера, ни сегодня документов Сорокина к ним не приносили. Потом Анна, по его просьбе, позвонила в полицию и рассказала о пропаже документов советского офицера. Внктор слушал и, скорее догадывался, чем понимал то, о чем Стрекоза так заинтересованно говорила с дежурным городской полиции. Она перевела ему, что там записали его фамилию, что все документы советских граждан и военнослужащих они непременно передают в Советскую военную комендатуру и чтобы офицер не отчаивался, так как человек, нашедший документы, еще не успел их доставить в стол находок и сделает это, вероятно, в понедельник, так как в воскресенье немцы не любят посещать полицию. Стрекоза посоветовала Виктору в понедельник не ходить на работу, а сказаться больным. К этому времени документы могут оказаться в полиции или в комендатуре.

— О, ты гений, Анна!

— А если хочешь, завтра мы сходим в стол находок и договоримся, чтобы твои документы не передавали в комендатуру. За небольшое вознаграждение любой дежурный согласится на это. И тебе будет совсем хорошо.

Это предложение еще больше понравилось Сорокину.

Когда в понедельник в назначенное время Виктор появился у здания городской полиции, Стрекоза уже поджидала его.

— Здравствуй, Анна! Ну как, не спрашивала?

— А разве я на это имею право? Ведь мне их никто не отдаст и не покажет, если они сейчас у них. Ты хозяин документов — тебе и спрашивать.

— Но я плохо говорю по-немецки.

— Зайди к дежурному, спроси документы, и все. Если не поймут, — тогда я, как бы случайно, окажусь там и переведу разговор. А так неудобно. Ты это сам понимаешь.

— В общем-то ты правильно рассуждаешь. Я пошел...

Вскоре сияющий Виктор выбежал из комендатуры, держа в руке светло-коричневый кожаный бумажник.

— Анна! Аннушка! Я твой раб. Вот он, мой милый бумажник, и все документы. И знаешь, все до пфеннига, деньги. Только сегодня принес один человек. Заявил, что нашел в баре. Видно, я обронил, когда рассчитывался с официантом.

— А чем ты рассчитывался с таксистом?

— Марки были в кармане шинели.

— Я рада за тебя. Ну, извини, мне надо ехать в Берлин.

— Пойдем обмоем находку.

— Нет, не могу. В другой раз.

— Я провожу тебя.

— Лучше не надо...

— А где мы встретимся и когда?

— А нужно ли это? Мы случайно познакомились и так же должны расстаться. Я в ту ночь была легкомысленна... Выпила с досады немного вина, и вот... подвернулся ты. А я заговорила по-русски... Сама не знаю зачем. Просто жалко стало человека. Видела, как трудно тебе было... Давай попрощаемся, Виктор. Так будет лучше для нас обоих.

— Ты что, боишься или у тебя есть кто-то?

— Был. Но в тот самый вечер мы с ним серьезно поссорились, он оставил меня одну в баре, и я больше не хочу его видеть. Да и некогда любовь крутить. Все же я на последнем курсе.

— Нет, нет, Анна! Я не хочу, чтобы ты так просто ушла. Я тебе очень благодарен за помощь в беде и за тот вечер... Теперь я твой раб. А кто отпускает раба без выкупа?

— Ах, я и забыла о рабстве! В таком случае надо подумать.

— Ну, когда же встретимся?

— Теперь только не раньше субботы. В течение недели я не буду приезжать сюда. Поживу недельку в Берлине у тети. Очень много работы, а дорога отнимает немало времени.

— Значит, ты больше живешь у тети, чем дома?

— Пока так... А в субботу приеду.

— Я буду ждать тебя. Скажи только — где и когда?

— Ну, хотя бы в том же баре, где мы познакомились. Идет? Только оденься в штатское платье и сядь в тот же дальний угол, если придешь раньше шести. На улице меня не жди. Хорошо?

— Спасибо, Анна!

И Виктор, не соблюдая светских приличий, сам протянул Стрекозе руку и крепко, по-мужски, стиснул ее тонкие пальцы. А она, помахав ему перчаткой, побежала куда-то за угол, цокая по брусчатке тонкими каблучками...

Увидев улыбающуюся Стрекозу, Джон Смит, дремавший за рулем, понял, что разыгранный ею водевиль с участием дежурного полицейского и русского офицера прошел успешно.

12

Каждый день полковник Браун слушал доклад Смита и оставался довольным. Сорокин продолжает ходить на службу, жизнерадостное настроение не покидает его. Значит, переданные ему фиктивные документы пока не распознаны, а подлинные можно использовать для засылки в Советский Союз своих агентов.

— Слушай, Джон, если до пятницы Сорокина не упрячут на гауптвахту, в субботу организуйте ему встречу со Стрекозой. Но обеспечьте наблюдение. Не дай-то бог, если старший лейтенант доложил обо всем своей контрразведке, и она начнет играть с нами в кошки-мышки... Посоветуйте Стрекозе учитывать этот вариант и быть осторожнее. Пусть прозондирует, не было ли у Сорокина каких неприятностей на службе. Она, кажется, ему серьезно понравилась, и, судя по всему, Сорокин будет с девчонкой вполне откровенным.

Смит и Стрекоза давно уже поджидали Сорокина, удобно расположившись в своем «Мерседесе».

Он не опоздал на свидание. Стрекоза с трудом узнала его в модном сером пальто и зеленой узкополой шляпе, какие только что появились в магазинах. Он шел один быстрой, упругой походкой строевого офицера, то и дело посматривая на часы, как все влюбленные.

— Не опоздал! — заметил Джон. — А мы еще посидим здесь. Девушкам можно опаздывать, тем более, когда электричка проходит через русский сектор Берлина...

Стрекоза молчала, думая о встрече с Виктором и о той роли, которую ей предстояло сегодня играть весь вечер.

— А теперь пора, — сказал Смит, открывая дверцу «Мерседеса».

— Вы будете меня ожидать, господин Смит?

— Полагаю, что нет смысла. Все, кажется, идет нормально. Но, если вам придется здесь остаться на ночь, позвоните «домой маме», — как мы условились.

Когда Стрекоза вошла в бар и двинулась в условленный уголок, Виктор уже сидел там, рассматривая меню. Увидев Стрекозу, он быстро встал и галантно шагнул к ней навстречу.

— О, как ты сегодня хороша! — не удержав восторга, заметил Виктор. Она улыбнулась.

Сегодня Стрекоза выступала во втором акте своей роли, к которой ее так тщательно готовили Смит и Браун. Новые хозяева Стрекозы знали ее прошлое и надеялись, что серьезно скомпрометированный агент будет честно выполнять их задание. Но, все еще плохо разбираясь в психологии русской натуры, они опасались, как бы при встрече со своими соотечественниками не сдали ее нервы, как бы она не влюбилась в этого русского парня всерьез и не послала их ко всем чертям. Хотя такой вариант, значащийся в секретных планах, как задача № 3, им бы вполне подошел и явился хорошим способом легализации и заброски в глубокий тыл Советского Союза своего опытного агента. А Стрекоза пока не ведала о планах своих хозяев, Браун и Смит до поры не говорили ей о третьей задаче.

Когда официант наполнил коньяком маленькие рюмочки и они выпили за встречу, Анна спросила: «Как ты провел эту неделю и все ли благополучно у тебя на службе?»

— Все отлично. Я всю неделю ждал этого вечера и работал с подъемом. Только боялся, что ты не придешь сегодня. Ведь ты тогда так долго колебалась...

— Я тоже много думала о тебе, поэтому и пришла сегодня... Ну, а как твои документы? Ты их надежно спрятал сегодня?

— Разумеется. Нельзя же терять каждую субботу... Но зато я нашел тебя, а ты дороже всяких документов.

— Не надо об этом. Пойдем лучше потанцуем...

Кружась в легком танце, Стрекоза, как бы между прочим, продолжала выяснять у Сорокина интересующие ее вопросы.

— Почему ты пришел один, без друзей?

— Я не был уверен, что ты придешь сегодня, и никому не сказал о нашем знакомстве. Да и зачем это?

— О моей встрече с тобой тоже никто не знает. Отец все еще в отъезде, а маме я сказала, что иду к подруге. Она у меня добрая и не любопытная.

— А я вот один, и докладывать некому.

— А полковнику?

— Майору... Но завтра — выходной день, и кто свободен от дежурства, может располагать собой как угодно.

— Я думала, вы и шагу не смеете ступить без разрешения командира.

— Мы ведь офицеры, а не солдаты. Солдат, конечно, не отпускают из расположения части. Но они отслужат свой срок и уедут домой. А наша служба — бессрочная.

— До генерала?

— Кому как, а то и в капитанах находишься. Счастливчики, конечно, продвигаются быстрее.

— Ты счастливчик, Виктор?

— Не сказал бы.

— Почему же? Ты умный, хороший парень.

— Долго рассказывать... Кажется, плохо подумал, когда выбирал себе профессию. Форма военная ко многому обязывает, а я люблю свободу.

Потом они пили шампанское и снова танцевали, болтая о пустяках.

Виктор не заметил, как прошел вечер, и обнаружил это лишь тогда, когда танцующих в зале осталось совсем мало, а официанты спешили убрать со столов пустую посуду.

Счастливый от вина и очаровавшей его женщины, Виктор хотел продлить эти минуты и сегодня же объясниться. Но обезлюдевшие улицы ему казались неподходящим местом для этого, и он предложил пойти к нему. Анна наотрез отказалась. Она, видимо, поняла состояние Сорокина и не хотела сегодня услышать то, что он может сказать ей завтра или в другую субботу, когда она получит более точную установку Брауна и когда все они окончательно убедятся, что советской контрразведке ничего неизвестно о Стрекозе.

Но Виктор продолжал уговаривать Анну, не ведая, какими оковами она сковала свою свободу.

— Нет, Виктор, не могу, не могу, — отвечала она. — Я не предупредила маму, и она будет беспокоиться всю ночь.

— А ты ей позвони, скажи, что заночуешь у подруги.

— Ах ты, какой догадливый! Но я никогда не ночевала в своем городе у подруги. Это у нас не принято.

— А в прошлый раз?

— Тогда я «уезжала в Берлин» со своим кавалером. Мама об этом была предупреждена. Я и сейчас беспокоюсь, что она уже волнуется. Пойдем на вокзал, я позвоню из автомата.

...Косой серп луны и закоптившиеся уличные фонари слабо освещали их лица. Виктор бережно держал свою спутницу за локоть левой руки. В правой у нее была маленькая черная сумочка, в которой холодел все тот же браунинг бесшумного боя... Они устроились в беседке сквера. Сорокин развеселился, и Стрекоза с интересом слушала его рассуждения, рассказы о Байкале, где он вырос и рыбачил с отцом, и обо всем, что приходило в шальную голову парня.

— А ты никогда не бывал в Берлине?

— Бывал проездом и на экскурсии в Трептов-парке. Издали видел разрушенный рейхстаг и Бранденбургские ворога.

— Понравился тебе Берлин?

— По-честному — нет. Серый, тяжелый город.

— А в музеях бывал? Посещал ли старые кирхи с органами, видел ли Западный Берлин?

— Что нет, то нет.

— А хочешь посмотреть рейхстаг поближе, просто побродить денек по городу?

— Я там заблужусь.

— Я буду твоим гидом. Берлин для меня как дом родной.

— И Западный?

— И Западный...

— Электричка идет через весь город. Где хочешь — там и выходи. Деньги меняют на черном рынке. Ведь интересно посмотреть, как развлекаются англичане, американцы, французы и берлинские капиталисты. Мы даже в ресторан там заходим.

— Да, все это интересно, — мечтательно произнес Виктор.

— Если согласен, то я приглашаю тебя на следующую субботу в Берлин.

— На следующую? Пожалуй, можно. Я свободен. Но только после обеда.

13

Майор Зацепин отодвинул пухлое дело и закурил. Встал из-за стола, поправил рассыпавшиеся по широкому лбу кольца волос.

Орлов тоже встал, подошел к Зацепину и прикурил от его папиросы.

— Ну и как вырисовывается личность Стрекозы?

— Не все еще перелопатил, не свел воедино, однако многое стало понятным. Особенно интересные данные о фирме «Наумана-Брауна», — так бы я назвал этот Берлинский филиал американской разведки. Сведений же о том, как и когда Стрекоза была привлечена к сотрудничеству немцами, в просмотренных мною материалах не оказалось.

— Эти данные ты можешь найти в деле Фишера. Там есть фотокопия личного дела Стрекозы и меморандумы по ее донесениям Фишеру, да и позже, когда она в Штутгарте сотрудничала с ведомством Гелена, — уточнил Орлов.

— Как ты это все раздобыл? — заинтересовался Зацепин.

— Долгая это история, в другой раз расскажу. А об Елене Науменко можно и сейчас.

— Рассказывай, — попросил Зацепин.

Орлов уселся на диван и начал рассказ:

— До войны Елена Науменко жила на станции Борки, где окончила девять классов. После семилетки пыталась поступать в театральное училище в Одессе, но не прошла по конкурсу. Школу оставила, устроилась работать в библиотеке заводского клуба. Училась в вечерней школе, активно участвовала в художественной самодеятельности. Отец ее украинец, а мать — немка, дочь богатого купца Фризена, высланного в тридцатые годы из Одессы. Бабка приехала к дочери и занялась воспитанием внучки. С бабкой и матерью Елена с детства говорила только по-немецки.

— А что она делала, когда их городок оккупировали гитлеровцы?

— В начале войны отца по болезни в Красную Армию не призывали. Он заведовал продовольственным магазином. При гитлеровском режиме продолжал торговать как частное лицо. Скупал в селах продукты и продавал их в городе. Поддерживал тесную связь с бургомистром и с интендантами гитлеровской армии.

— Тебе неизвестно, где он сейчас?

— В сорок третьем году его расстреляли партизаны. Видимо, было за что.

— А мать?

— Амалия Фризен — так она называла себя при оккупантах — и ее дочь Елена, были переводчицами у бургомистра. После расстрела мужа выехали в Германию, но по пути Амалия погибла при бомбежке, а Елена попала в лагерь Альтенбург, где содержались советские женщины и девушки, насильно угнанные немцами на работы в Германию. Только бабушка осталась в Борках охранять семейное добро, нажитое на беде соотечественников. В пятидесятом году старуху схоронили дальние родственники.

— Выходит, у Стрекозы, действительно, не осталось в Советском Союзе никаких родственников?

— Как видишь. Но свидетелей, знающих о ее работе переводчицей в Борках и о ее предательстве в Альтенбургском лагере, нашлось немало, — подчеркнул Орлов.

— А ты не помнишь, как она в лагере попала в поле зрения Фишера?

— По свидетельству польского врача Сигизмунда Пировского, работавшего в лазарете Альтенбургского лагеря, все произошло как будто случайно. Сначала Науменко работала на брикетной фабрике, как все «восточные» женщины, по двенадцать часов в сутки. Кормили плохо. В бараках было сыро и холодно. Почти каждый день кого-нибудь хоронили. На место умерших пригоняли новых девчат с Украины, Белоруссии. Болезнь не обошла и ее. Старшая надзирательница приказала убрать больную в изолятор. А это равносильно смерти: оттуда редко кто возвращался. Но ей повезло. В тот день, по неизвестной причине, в изолятор заглянул заместитель начальника лагеря Теодор Фишер, который в лагере вел контрразведывательную работу. Входя в изолятор, немец запнулся о тело больной девушки, лежавшей на топчане у самой двери, и чуть не упал. Он начал ругаться, возмущался беспорядком в лазарете, но увидев красивое лицо больной, спросил, что с ней и не умирает ли она от тифа? Пировский ответил, что у Науменко фолликулярная ангина и что она скоро поправится. Внимательно посмотрев на девушку, немец приказал врачу непременно вылечить ее и доложить об этом ему лично. Пировский, хорошо зная повадки немцев, по-своему понял интерес оберштурмфюрера к Елене Науменко. На третий день врач явился в кабинет Фишера и доложил, что у Науменко началось осложнение и для ее лечения нужна кровь и глюкоза, чего в лазарете не было.

«Возьмите кровь у любой женщины! — приказал Фишер. — Я освобожу ее от работы на фабрике. Глюкозу и другие лекарства получите на складе».

Пировский подивился: такой щедрости этого молодого хорька с усиками фюрера он не ожидал. Воспользовавшись резолюцией Фишера на заявке врача, он дописал еще несколько наименований дефицитных лекарств и сам поспешил в аптечный склад. Фармацевт тоже удивился щедрости Фишера, но выдал все, что значилось в документе.

Через две недели Науменко была на ногах, о чем врач лично уведомил оберштурмфюрера, который вскоре пришел полюбоваться на предмет своих забот. Перед ним стояла красивая, стройная девушка с большими голубыми глазами и длинной русой косой. По совету Пировского Лена на немецком языке восторженно отозвалась о внимании Фишера, благодарила его за доброту и сердечность к ней. Фишер был доволен, сказал, что считает долгом заботиться о больных рабочих и тем более о такой красивой девушке, как она. Уходя, он шепнул Пировскому: «Я решил устроить Лену на работу в штаб лагеря. Пришлите ее завтра ко мне к девяти часам. А о моем посещении изолятора никому ни слова!»

Пировский выполнил приказ оберштурмфюрера. С тех пор Науменко стала рассыльной и уборщицей в штабе лагеря. Работая в штабе, она продолжала жить в том же холодном бараке и ночью укрываться стареньким байковым одеялом, подаренным Пировским. Тут ей было куда легче, чем на фабрике, она не изматывалась, как другие. По свидетельству очевидцев, зная немецкий язык, Науменко быстро освоилась в штабе, познакомилась с работавшими там немками, которые подкармливали ее хлебом и картошкой из фабричной столовой. Девчата из лагеря не скрывали зависти к ее тепленькой работе, а она, будто боясь потерять место, рассказывала им небылицы о причиненных ей унижениях со стороны служащих лагеря и никогда не говорила о том, что ей удавалось получать дополнительно продукты питания.

— Как ты думаешь, — перебил Орлова Зацепин. — Не пришел ли Фишер тогда в лазарет намеренно, чтобы позаботиться о переводчице бургомистра из Борков? Он же, безусловно, знал, как она оказалась в Германии и о ее прошлом. Да она и сама, наверное, рассказала об этом кому-нибудь из администрации лагеря, чтобы избежать участи рабыни.

— Вполне возможно, — согласился Орлов. — Но и внешность ее, очевидно, сыграла свою роль. Поэтому оберштурмфюрер проявил к Науменко такое внимание и личную заинтересованность. Он хотел убить двух зайцев.

— Ты хорошо знаешь детали вербовки Елены? — поинтересовался Зацепин.

— За детали не ручаюсь, а в общем помню. Но ты лучше сам познакомься с рапортом Фишера о вербовке Стрекозы и его дневниковыми записями об этом. Там много любопытных данных, которые тебе пригодятся.

14

Анна встретила Виктора на Силезском вокзале в Берлине, и они двинулись в путь. Не зная города, Сорокин полностью доверился своей спутнице, которая пригласила его в вечерний ресторан.

Ослепленный неоновыми рекламами магазинов, Виктор как-то не осознавал, что уже находится в Западном Берлине. Стрекоза на правах хозяйки бойко распорядилась о вине, закусках и сама расплатилась за все западными марками.

Вскоре он забыл обо всем и, как в прошлую субботу, был счастлив и весел, захмелевшими, влюбленными глазами смотрел на свою подружку, сыпал комплименты. Сегодня он решил объясниться с Анной. И, нагнетая смелость, без стеснения опрокидывал стопки коньяку, которых иному немцу хватило бы на два вечера... Но он был деревенским парнем, спиртное почитал мужским достоинством, которое и готов был продемонстрировать своей избраннице. И если бы Стрекоза тактично не сдерживала Сорокина, он бы и на этот раз мог дойти до такого состояния, из которого выводят холодной водой и нашатырным спиртом.

Когда джаз заиграл довольно бравурную музыку, Анна, обратив внимание Виктора на то, как мерзко стали кривляться повеселевшие парни и девицы, тихо сказала:

— Пожалуй, в русском секторе такого не позволят. Смотри и запоминай Европу!

— А черт с ними, пошли и мы! — лихо выпалил Виктор и потянул ее туда, где уже бешено кружились рыжие, русые, белые, черные, фиолетовые и почти красные косматые головы, мельтешили перепутавшиеся ноги и руки, обезумевшие глаза, фиолетовые, розовые и красные губы.

Увлеченные азартным дурманом музыки, Виктор и Анна бросились в пучину танца.

Когда они, наконец, устав от бешеных ритмов, сели за свой столик, официант учтиво предложил остуженное шампанское и мороженое, что было как раз кстати, хотя у Виктора кружилась голова. Стрекоза заметила это и тихо спросила: «Может, уйдем отсюда. Ты ведь устал, мой милый?»

— Да, уйдем, уйдем, Аннушка.

Было уже за полночь. Но город продолжал жить, мигая неоновыми рекламами, уличными фонарями, фарами автомобилей, сигаретами прохожих, смехом и криками подвыпивших парней и девиц.

Когда Анна и Виктор вышли из ресторана, на них налетели трое пьяных парней и с силой потянули Анну к себе, грубо оттолкнув Сорокина. Он ринулся на одного из нахалов, но получил жестокий удар в грудь. Тем временем второй потащил Анну в сторону, она закричала. Оправившись, Сорокин ловко нокаутировал приставшего к ней длинногривого парня. Тот упал, театрально разбросив руки. Подоспели двое рослых полицейских с резиновыми дубинками, не разбираясь, надели на Сорокина металлические наручники и всех затолкали в полицейскую машину.

В полицейском участке Сорокин потребовал снять наручники и заявил, что является офицером Советской Армии. Они тотчас позвонили в американскую военную комендатуру. Вскоре прибыл американский офицер с переводчиком и предложил Сорокину и Анне поехать с ним. Налетевшие же на них молодчики, нагло посмеиваясь, остались в полицейском участке.

В американской комендатуре Виктор вынужден был предъявить свой документ дежурившему офицеру. Тот через переводчика объяснил, что обязан зарегистрировать русского офицера в своем журнале и доложить о его задерживании советскому военному коменданту в Берлине. Оттуда будет выслан представитель, и только тогда он сможет освободить его.

— У вас нет оснований задерживать меня. В вашем секторе на меня напали трое пьяных немцев, и я же виноват? Если бы они не оскорбили девушку, я бы никогда не позволил себе ничего подобного. Я поступил так, как на моем месте должен был действовать всякий уважающий себя мужчина.

— Я охотно вам верю, господин лейтенант, и в подобной ситуации, вероятно, действовал бы так же, как и вы, — ответил дежурный. — Но независимо от причины, по которой вы оказались в нашем секторе, мы обязаны соблюдать порядки, установленные межсоюзной комендатурой Берлина. Русские с нашими офицерами поступают точно так же. Тем более с вами желает поговорить заместитель коменданта.

— Я не желаю с ним разговаривать! — резко сказал Сорокин. — В таком случае вызывайте советского представителя. Никаких показаний я вам тут давать не собираюсь.

— Вы напрасно горячитесь, господин старший лейтенант. В ваших же интересах вести себя поспокойнее. Мадам может быть свободна.

— Я не уйду, пока вы не освободите офицера. Он защищал меня, — возразила по-немецки Анна.

— Это дело ваше. Можете ожидать конца истории,— буркнул переводчик.

Человек, названный дежурным «господином майором», был одет в штатский костюм из тонкой серой шерсти и коричневые спортивные туфли. Он владел русским языком и пожелал поговорить с советским офицером с глазу на глаз.

Когда Сорокин оказался в большом, хорошо обставленном кабинете с задрапированными окнами, майор сидел за письменным столом и предложил старшему лейтенанту кресло, стоявшее у приставного столика. Виктор присел, ожидая провокационных вопросов от человека, о котором сразу подумал как о разведчике, надеющемся получить кое-какие сведения воинского характера. И потому решил не отвечать на такие вопросы. Но майор не спешил. Он достал карту Берлина, с нанесенными на ней какими-то знаками, и развернул ее на столе. Потом предложил сигарету, от которой Сорокин отказался.

Смит — а это был именно он — сразу узнал свою жертву.

— Ну, вот что, господин Сорокин, — начал майор. — Нам известно, что вы в штатской одежде бродите по окраинам Западного Берлина и изучаете расположение наших воинских частей. Это по-русски называется шпионажем. Вы, очевидно, советский разведчик и прикрываетесь этой девчонкой, чтобы легче проникать в наш сектор.

— Это ложь, господин майор! Вы можете спросить у Анны, где я был и что видел.

— Я прошу вас показать на этой карте районы, которые вы уже осмотрели или намеревались осмотреть, — будто не слыша Виктора, продолжал Смит. — Ведь у вас командировка только на два дня. Не так ли, господин Сорокин?

— Сегодня у меня выходной день, и я вправе распоряжаться им как мне хочется. Если бы вы задержали меня в расположении вашей части, тогда еще как-то можно было понять ваш вопрос. А сейчас я просто отказываюсь отвечать на такие вопросы. Вызывайте советского представителя.

— Но это вас скомпрометирует, господин Сорокин! Советское командование запрещает посещать своим солдатам и офицерам Западный Берлин.

— Отвечать за это буду я, разберемся сами!..

— О, вы очень самоуверенный и гордый человек! Но зачем нам ссориться? Скажите лучше, зачем вы прибыли в наш сектор?

— Я прибыл не к вам, а к девушке, которая меня пригласила. Она находится здесь, и вы можете с ней поговорить.

— Вы очень любите эту девушку и намерены на ней жениться?

— Это тоже не ваше дело.

— Ну, зачем такой тон, господин Сорокин? Я хотел вам помочь, зная, что ни один комиссар не разрешит вам жениться на девушке из Западного Берлина.

— Она здесь только учится.

— Все равно. Не разрешат. Это говорю вам я, Джон Смит. Не разрешат! Но мы могли бы вам помочь, будь вы человеком более благоразумным. Ведь можно и не сообщать русской комендатуре о сегодняшнем инциденте.

Анне казалось, что прошла уже целая вечность, а Джон Смит, запершись в кабинете с Сорокиным, все ведет душеспасительную беседу. Она знала, что приглашение Сорокина связано с обработкой его для перехода в Западный Берлин. Но она не предполагала, что вся эта операция будет проведена так грубо и бесцеремонно. Ей просто по-женски было жаль этого уже обманутого парня, который, действительно, увлекся ею, не подозревая опасности. В хороших женских руках он мог бы стать неплохим мужем.

Наконец она увидела, как открылась тяжелая дверь, и оттуда вышел взволнованный Виктор.

— Ну как, свободен?

— Еще не решили... Обещают вызвать нашего представителя из комендатуры. Конечно, это не совсем приятно, но что делать...

— Я пойду к майору и объясню, что ты защищал меня. Я буду просить, чтобы он отпустил тебя сейчас же, без комендатуры.

— Не поможет! Я объяснял. Американец упрям, как бык!

— Попытаюсь, я женщина...

И она, постучав, вошла в кабинет Смита, оставив дверь полуоткрытой.

— Господин майор! — нарочито громко начала Анна. — Я прошу вас освободить офицера.

— Садитесь, пожалуйста, мадам, и успокойтесь, — сказал Смит, затворяя тяжелую дверь кабинета.

Больше Сорокин их разговора не слышал. Он не слышал ни возмущения Стрекозы грубой комедией, разыгранной у ресторана с участием немецких полицейских, ни смитовских рекомендаций, как ей вести себя с этим парнем после его освобождения из комендатуры.

Сияющая Стрекоза выпорхнула из кабинета.

— Виктор, майор обещал позвонить коменданту и уговорить его отпустить тебя без вызова советского представителя. Мне кажется, они могут это сделать.

— В общем, у меня сейчас голова кругом. В таком переплете я первый раз.

— Тебе действительно грозит серьезная неприятность?

— Неприятность неприятности рознь. Но это пустяки в сравнении с его диким предложением.

Открылась массивная дверь, и майор пригласил Сорокина.

— Я очень счастлив, господин старший лейтенант, сообщить вам, что американский комендант принял во внимание просьбу дамы и ваши заверения в том, что вы не действовали во вред интересам американских вооруженных сил, и решил отпустить вас, не информируя советского военного коменданта в Берлине. Но я со своей стороны надеюсь, что вы подумаете о том, что́ надо делать в случае, если ваш брак с мисс Анной в русской зоне будет затруднен. Мы всегда к вашим услугам, господин Сорокин. Я очень счастлив был познакомиться с вами. Помните нашу заботу и внимание к вам. Путь к нам теперь вам известен, — улыбнувшись, заключил Смит. — До свидания!

Обескураженный всем происшедшим, Виктор боялся, что его снова могут спровоцировать на какой-нибудь инцидент, и согласился с предложением Анны тотчас выехать в Восточный сектор Берлина, где, по ее словам, можно спокойно побродить по Трептов-парку, а потом она проводит его на Силезский вокзал.

Всю ночь они долго бродили по паркам и улицам Восточного Берлина, обсуждали все случившееся с ними. Но всякий раз Стрекоза ловко подводила Виктора к тому, что здесь она не может найти свое счастье, что не может выехать с ним в Советский Союз, что, если он действительно любит ее, — он должен поехать с нею на Запад.

— В Руре живет брат моей бабушки. Он совладелец сталелитейного завода, но не имеет своих детей, живет один. Половина собственности, по завещанию деда, принадлежит мне. Сейчас пока всем распоряжается он. А как только я приеду туда — все будет оформлено на меня. Ты был бы незаменимым помощником в моих делах...

Чем больше она рассказывала о перспективах их совместной жизни в Западной Германии, тем молчаливее становился Виктор, Стрекоза видела, как тяжело ему было слушать все это, но продолжала говорить, выполняя рекомендации Смита, покуда не поняла, что не получит от него положительного ответа. Женской интуицией хищница чувствовала, что он сейчас не в силах оттолкнуть ее, что он продолжает любить ее, что ее слова и предложения, отвергнутые им сегодня, еще не раз будут Виктору пищей для глубоких раздумий над своей и ее судьбой...

Прошло еще две недели. По субботам и воскресеньям Стрекоза приезжала к Сорокину, умело поддерживая все возраставшую его привязанность к ней, исподволь подогревая в нем интерес к путешествиям по европейским странам, к легкой, беззаботной жизни, полной любви и удовольствий.

Сорокин совсем не подозревал истинной подоплеки их отношений.

Однажды она сказала, что уедет на преддипломную практику и теперь долго не сможет посещать его. Виктор с искренним огорчением отпустил Стрекозу, обещая аккуратно отвечать на ее письма.

15

Знакомясь с материалами о деятельности Фишера и Стрекозы, Зацепин живо представил себе, как все происходило тогда, в Альтенбурге, в декабре 1943 года.

«...Я нашел то, что так долго искал, — записал по этому поводу в своем дневнике оберштурмфюрер Фишер. — Из русской красавицы Лены можно сделать лисицу. По моей воле ее воскресил поляк Пировский. Теперь она не посмеет отказаться от моего предложения и будет послушно выполнять все, что я потребую»...

Шла последняя декада декабря. Поздно вечером, когда все сотрудники штаба лагеря ушли домой, Науменко занималась уборкой помещений. Окончив работу, она грелась у теплой батареи, оттягивая время ухода в сырой, неотапливаемый барак. В комнату тихо вошел Фишер и позвал ее к себе.

Перешагнув порог, она оказалась в знакомом уютном кабинете, который каждый день тщательно убирала.

— Ну, здравствуйте, барышня Ле-на, — подавая сухую, длиннопалую руку, по-русски сказал Фишер.

Затем он спокойно повернул ключ, торчавший в двери, задвинул на окне тяжелую темную штору и, улыбаясь, предложил девушке сесть поближе к своему столу.

— Не бойтесь, Ле-на. Никакой эротический событий не происходит. Все будет только деловито...

Она не сразу поняла смысл сказанных им слов. Но в это время зазвонил телефон. Фишер неторопливо взял трубку, лениво говорил. Закончив разговор, он долго чему-то улыбался, чиркая зажигалкой.

— Битте, зитцен зи зих! — начал он по-немецки, увидев, что она продолжает стоять на том же месте. Он опять подошел к ней и усадил на стул, стоявший у большого канцелярского стола.

Елена не очень растерялась, оказавшись рядом с нахально выпуклыми, как у жабы, серо-зелеными глазами Фишера, под большим, выдающимся вперед, черепом.

— Я слушаю вас, господин Фишер, — положив ногу на ногу, сказала Науменко по-немецки.

— Мне известно, что твоя мама немка, дочь одесского коммерсанта и что ты и она работали переводчицами у бургомистра. Но ты никому не говори об этом в лагере.

— Я и так молчу, господин оберштурмфюрер.

— Вот и умница! Надо учитывать обстановку. Я хочу предложить тебе одно дело, которое связано с работой в картотеке Шталага, где необходимо знание русского и немецкого языков. Тогда можно делать, как это по-русски говорят, — му-ну-кур, — и он показал на свои хорошо отполированные ногти на сильных и длинных, как у музыканта, пальцах. — Я еще хочу тебя кое о чем попросить. Меня очень интересует, как настроены женщины и девушки нашего лагеря, есть ли среди них коммунистки и комсомолки?

— Я не знаю этого, господин Фишер. Никто не говорит об этом, все боятся.

— Ну, а если проявить к этому интерес, тогда можно найти таких людей?

— Я не знаю, как это делать. А что касается настроения, то все жалуются на тяжелую работу, холод и плохое питание. Это вы и без меня знаете.

— Да, знаем. Но меня интересуют факты, конкретный человек, за-чин-щица. Ясно?

— Зачинщиц я сейчас не могу назвать, не следила за этим...

— Но ты можешь это сделать?

— Ну, если вам очень нужно, то я постараюсь, узнаю. Им за это ничего не будет?

— Мы им дадим небольшое воспитание.

— Я знаю, что среди девушек много комсомолок.

— А нет ли сейчас в лагере комсомольской ячейки, кто ее возглавляет? Кто из женщин наиболее активен и ругает фюрера? Есть ли среди них жидовки? Все это надо быстро узнать и рассказать мне. Понятно?

— Мне все понятно, господин Фишер, и я постараюсь ответить на ваши вопросы. Я вам так обязана...

— Не стоит благодарить, Лена. Однако требуется одна формальность для порядка: надо подписать вот этот документ — обязательство оказывать помощь делу Великой Германии Адольфа Гитлера. За разглашение тайны нашего сотрудничества вас ожидает...

— Давайте документ. Я понимаю, что меня ожидает, и не откажусь от своей подписи.

Фишер подал стандартный листок с отпечатанным на нем по-немецки текстом подписки о сотрудничестве с немецкой разведкой. Науменко быстро подписала его и поставила дату.

— А теперь, Ле-на, ты должна избрать себе псевдоним.

— Какой?

— Фиалка, ромашка, стрекоза, — перечислял Фишер.

— Стрекоза, — согласилась Науменко.

16

Когда Стрекоза вошла в барак, все обитатели его спали. Она легла на деревянные нары, закуталась в тряпье. Сон не шел.

Она понимала, какую страшную тяжесть взвалил на нее Фишер, понимала, что пошла на предательство, сознавала, что не могла теперь ничего поправить, отказаться от своей подписи, от липкой клички.

«Была бы здесь мама, — думала она, — вместе что-нибудь придумали бы, а теперь... придется самой, самой...»

Шли дни. Стрекозе казалось, что Фишер перестал ее замечать. Она думала, что теперь он проверяет ее и, может быть, кому-нибудь из девчат приказал следить за ней. Она старалась поменьше говорить с теми, кто пытался откровенничать, мечтать о будущем.

— Какое тут будущее? — хмуро отвечала она.

— Надо бежать отсюда, как только подойдут поближе американцы, — шептала ей Зина Клевцова.

— Ну и беги! А куда побежишь, если за спиной фриц с овчаркой?

— Куда? Да в любой лес. Отсидимся день-два, а тут и американцы. Надо момент только выбрать. Ты там, Ленка, в штабе поразведай. Немцы-то меж собой, наверное, разговоры ведут. Что интересного узнаешь — дай нам знать. Договорились?

— Ладно, — согласилась Ленка. — Только ты не болтай об этом всем.

Стрекоза рассказала Фишеру о Клевцовой.

— Клевцова? — сказал он. — Это похвально! Это очень хорошо.

Через день Клевцова из лагеря исчезла. Увели ее днем с работы в контору брикетной фабрики — и с концом.

Одни говорили, будто нагрубила она мастеру-немцу, другие рассказывали, что Клевцова в обед выплеснула на пол бурду и призывала всех женщин и девушек объявить голодовку, чтобы хозяин улучшил питание. И только Науменко молчала.

Через три дня по доносу Стрекозы была схвачена Маргарита Белая. Ее Ленка запомнила с эшелона, а теперь узнала, что Белая как раз и есть еврейка, до войны работавшая корреспондентом комсомольской газеты на Украине.

17

Прошел месяц молчания. Сорокин уже надоел вопросами о письмах своей квартирной хозяйке, на адрес которой он просил Анну писать ему.

И вот он читает ее первое письмо, написанное по-русски:

«..Милый Виктор!

Я все еще продолжаю стажироваться, хотя занятие это мне порядком надоело. Но ты сам знаешь, что преддипломная практика обязательна для всех. Без этого не допустят к защите диплома.

Теперь, когда я давно не вижу тебя, я как-то по-особому остро чувствую, как мне будет недоставать тебя, мой славный, мой честный мальчик... Я с содроганием думаю о том, если политический барьер не позволит нам осуществить мою мечту, и мы не сможем постоянно быть вместе... А время летит быстро, приближаясь к тому дню, когда нам вместе придется решать эту нелегкую задачу... Я не могу отказаться от мысли выехать в Рур, где я надеюсь стать во главе заводской клиники. И я, честно говоря, уже привыкла к этой мысли. Эта работа меня очень прельщает. Но ты, Виктор, стоишь теперь на этом пути, и я каждый день терзаюсь мыслью о том, что мне не удастся убедить тебя последовать за мной, хоть ты и говорил не раз, что готов со мной в огонь и в воду. В воде ты уже был, а вот сможешь ли шагнуть в огонь? Я так хочу всегда чувствовать твою сильную руку, слушать твой милый голос, смотреть в твои бездонные глаза, пить твою ласку...

Думаешь ли ты обо мне, Виктор? Я прошу тебя взвесить все «ЗА» и «ПРОТИВ» и найти в себе силы для правильного, мудрого решения вставшей перед нами проблемы. Ты столько раз говорил мне о своей любви... Неужели ты не можешь доказать это на деле?

Скоро мы сможем встретиться с тобой в Берлине и в спокойной обстановке обсудить все вопросы. Я с нетерпением жду этой минуты. Жду твоего письма. Анна».

Несколько раз Сорокин перечитывал письмо любимой женщины, но не мог найти решения.

Если раньше он думал запросто объяснить все замполиту полка и жениться на Анне, то теперь, поняв, куда зовет она его, он даже не решался ни с кем обсуждать это, ибо понимал, что ни у кого из офицеров не найдет сочувствия, и все будут осуждать его за связь с женщиной, которая толкает к измене.

«Нет, я не могу согласиться с Анной! — думал Виктор. — Но как прямо сказать ей об этом? Может, она еще образумится, может, поймет, что стоит на неверном пути...»

Потом мысль его перекинулась в Рур, и он увидел себя в новой визитке за большим обеденным столом, украшением которого была она, голубоглазая Анна. Потом представил лицо своего отца, байкальского рыбака, который ни за что не променяет чистые, вечно кипящие, прозрачные воды великого озера, тайгу и горы на все города Европы, в которых потерялся его сын Витька... А мать? Неужели все это надо навсегда забыть, бросить, чтобы всю жизнь говорить на чужом языке, соблюдать чужие обычаи и повиноваться жестоким законам, отвергнутым в семнадцатом дедами и отцами?

Но Анна... Анна... До сих пор он не мог понять какой-то раздвоенности ее души, беспричинных слез, резких колебаний в характере, смутность ее желаний, холодной рассудительности, а то и противоречивых взглядов, меняющихся от настроения. Она то звала Виктора с собой, уговаривала уехать в Рур, то будто отталкивала от себя, опасаясь, что он примет ее предложение и тогда уже будет поздно остановить его, вернуть назад...

Да, он не знал ее прошлого, не знал, что она в сто раз опытнее его в таких делах, о которых он не имеет никакого представления. А если бы он узнал об этом, то, может быть, никогда не сделал опрометчивого шага к глубокой пропасти, куда Стрекоза подталкивала его, выполняя указания полковника Брауна.

«Как ответить ей, что написать?» — думал Виктор. Месяц назад, когда он прощался с Анной и просил писать ему хоть раз в неделю, он не думал, что переписка поставит его в затруднительное положение. Он ожидал писем простых и сердечных, а получил почти официальный запрос о том — намерен ли он оставить Родину и поехать с нею в Западную Германию, где собрались фашисты и каратели, изменники и предатели, сотрудничавшие с гитлеровцами в годы войны... «Неужели во имя своих чувств я должен стать на такой путь?»

Виктор так и не ответил на мучившие его вопросы. В короткой записке он просил Анну срочно приехать к нему, чтобы договориться обо всем и поставить все точки над «и». Стрекоза доложила об этом Смиту. Американцам стало ясно, что склонить Сорокина к выезду на Запад им не удастся. Полковник Браун предложил Смиту разработать план действий и линию поведения Стрекозы по третьему варианту, который давно вынашивался ими и в настоящей ситуации стал благоприятным шансом на победу в игре с Сорокиным.

Теперь, после длительной разлуки, Стрекоза надеялась воспользоваться своими женскими достоинствами и усыпить бдительность Виктора. Она убедила майора Смита разрешить ей поездку к Сорокину без сопровождения и договорилась о свободе действий во имя достижения главной цели. Шеф согласился с ее доводами, но попросил хоть по телефону подать ему сигнал о своем благополучии. Затем он передал Стрекозе надежные документы, изготовленные лучшими специалистами технической службы Берлинского филиала ЦРУ, содержание которых она уже знала на память.

Прибыв в Бернау, Стрекоза сразу направилась в особняк, где квартировал Сорокин. Старшего лейтенанта дома не оказалось, и она осталась ожидать его у словоохотливой хозяйки фрау Шмельцер, которая передавала ее письма Виктору. Осведомившись о здоровье и настроении Сорокина, Стрекоза поинтересовалась его связями, образом жизни и осталась довольна положительными отзывами.

Вскоре женщины услышали тяжелые шаги по лестнице и стук закрывшейся двери на площадке второго этажа особняка.

Стрекоза попрощалась со Шмельцер и поспешила навстречу старшему лейтенанту.

Без стука и звонка она прокралась в холостяцкую квартиру и радостно бросилась на шею Виктору...

Потом они вместе приготовили кофе, Виктор выложил на стол все свои продовольственные запасы, коробки с конфетами, поставил бутылку с немецкой вишневой наливкой и, придвинув столик к дивану, уговорил гостью поужинать вместе.

— Почему ты не ответил на мое письмо, Виктор? — спросила Стрекоза, когда хозяин уже выпил рюмку наливки, согрелся и повеселел.

— Я хотел об этом поговорить лично. Бумага для такого дела не подходит. Видишь ли, Анна, я люблю тебя, и это ты знаешь сама, но ты не должна быть жестокой, если действительно хочешь, чтобы мы были вместе. Я никогда не покину свою родину. Об этом ты должна знать! Иначе у нас ничего не выйдет, а я не хочу обманывать тебя, тешить надеждами. Поэтому и не отвечал. Я много думал над твоими вопросами и все-таки даю тебе такой ответ, — взволнованно закончил Виктор.

Стрекоза долго молчала.

— Спасибо, Виктор, за откровенность! — наконец, выговорила она. — Таким ты мне еще больше нравишься. Я шла, чтобы проститься с тобой навсегда, а теперь вижу, что не уйду, пока не покаюсь тебе в том, что натворила. Наберись мужества и поверь тому, что я расскажу тебе... Я вовсе не немка и не Анна. Я украинка, Эльвира Гринько. Немецкий язык изучала в средней школе и в Германии, куда увезли меня немцы в сорок третьем. После репатриации, в сорок шестом, вместе с подругами работала санитаркой, потом медсестрой в советском военном госпитале. Сейчас работаю медсестрой в нашей больнице в Берлине. Вот и вся моя биография...

— Не понимаю! — вскричал ошеломленно Сорокин. — Зачем же тебе надо было притворяться немкой, звать меня на Запад, как тот американский майор?

— Просто захотела подурачиться, проверить тебя. Наши девчата заметили, что советские офицеры за немочками с большим интересом ухаживают, галантность проявляют, а со своими, да еще медсестрами, ведут себя слишком свободно и даже вульгарно. А нам это не нравится! Вот я и решила проверить, закружить тебе голову... Да, наверное, переиграла. Ты уж прости, Виктор, за такую глупую шутку. Мне сейчас даже неудобно перед тобой, не хотела больше встречаться. Практику, институт придумала, дядюшку богатого в Руре...

— А на самом деле-то где училась?

— Окончила среднее медицинское училище. Фельдшер по образованию. Об институте только мечтаю... Ты можешь посмотреть мои документы. А то теперь не поверишь. — И Стрекоза, достав из сумочки все, что передал ей Смит, разложила на столе.

Виктор небрежно посмотрел документы: пропуск, справку, удостоверение личности — и громко рассмеялся.

— Надо же так одурачить человека! Ты просто артистка. А почему ты в тот первый вечер оказалась в Бернау? Зачем и с кем приезжала? — допытывался Сорокин.

— Это что, допрос?

— Простое любопытство.

— Был у меня тут один знакомый. Но в тот вечер мы с ним поссорились и навсегда разошлись...

— Кто же он?

— Сверхсрочник. Старшина. Он уже демобилизовался и уехал в Союз. Предлагал в тот вечер выйти за него замуж, а когда я отказала — стал ругаться, перебежчицей обзывать и другими нелестными словами. Я от злости не знала, что делать и кому на него пожаловаться. А тут ты подвернулся... Вот я и начала с досады разыгрывать комедию...

— Где же ты с ним познакомилась?

— Лечился он в госпитале. Старый наивный холостяк. Пусть женится в своей вологодской деревне. Не стоит об этом вспоминать. Я его совсем не любила. Он просто хорошее отношение к нему в госпитале принял за взаимность.

— А что ты обо мне скажешь, Эльвира? — Сорокин первый раз назвал ее новым именем.

— Ты совсем другой. Однако поступай как хочешь. Может быть, мне лучше попрощаться и уехать в Берлин? Ведь ты привык ухаживать за немецкой студенткой Анной с богатым приданым, а тут оказалась... своя медицинская сестричка.

— Я не такой мелочный, Эльвира! Хоть ты и подшутила надо мной, но я увидел в тебе человека, с которым можно быть откровенным. И го, что я говорил Анне, я готов повторить и Эльвире. Давай лучше выпьем за откровенность и дружбу.

— Давай выпьем, Виктор! — согласилась Стрекоза.

18

Метаморфоза Стрекозы в Эльвиру Гринько озадачила Семена Зацепина. Он знал, что в Бернау, где служил Сорокин, в тот период служил и капитан Орлов. И Петру Васильевичу должны быть известны такие детали, которых Зацепин не мог найти в изученных им документах, но которые могут пригодиться потом, когда будет разыскана Стрекоза, а Семену придется допрашивать ее, шаг за шагом устанавливать истину даже в мелочах.

Был уже поздний вечер, когда Зацепин и Орлов пришли в свой номер гостиницы, устроились в мягких креслах, развернув свежие газеты и журналы... Но Семен вскоре прервал это занятие мучившим его вопросом:

— Скажи, Петро, а ты не был на свадьбе у Сорокина?

— Нет, не был. Я в это время находился в командировке, но знаю теперь все детали этого события.

— Почему ты допустил эту свадьбу и испортил парню биографию?

— Он ее сам испортил! Сорокин не сообщил ни командованию полка, ни мне о задержании его в Берлине американцами и беседах с майором Смитом в комендатуре. Американцы сдержали тогда свое слово и не информировали нашу комендатуру в Берлине о задержании советского офицера. Сведения об инциденте с Сорокиным мы получили значительно позже и без тех подробностей, которые ты знаешь теперь.

— Очевидно, они надеялись, что им удастся склонить Виктора на свою сторону или к побегу на Запад?

— Разумеется. Эту задачу они тогда и пытались решать. Но, к счастью, безуспешно. Однако задержание Сорокина в Берлине и женитьба его на медсестре Эльвире Гринько нами тогда не могли рассматриваться как акт агентурного проникновения, подготовленный американской разведкой. О Стрекозе у нас не было никаких сведений. Данные о появлении на фирме Наумана русской Лены и увольнении ее нами были получены совсем недавно. Ведь ее хозяева полностью заменили ей все документы. А когда полковник Браун решил выдать ее замуж и таким путем вывести Стрекозу с Сорокиным в Советский Союз, она резко изменила свое поведение, даже внешне все более и более перестраивалась на советский лад. Здесь сыграли роль ее артистические данные. Ей нельзя было отказать в искусстве перевоплощения, американцы, безусловно, знали эти способности своего агента, она умело использовала их в острых ситуациях.

— А все же как был оформлен брак Сорокина с Эльвирой Гринько? — допытывался Зацепин.

— Когда Сорокин по документам убедился, что Эльвира работает в советском лечебном учреждении и является гражданкой СССР, он ни о чем больше не беспокоился. Правда, Виктор проявил определенную бдительность и в беседе с замполитом полка рассказал, что его невеста во время Отечественной войны с Украины фашистами угонялась на работу в Германию, а после войны репатриирована советскими властями и с тех пор работает в военных госпиталях. Замполит, по-видимому, не нашел в этом ничего предосудительного. Вскоре в Советском консульстве в Берлине был зарегистрирован их брак. Так Эльвира Гринько стала советской гражданкой Сорокиной. После ЗАГСа в офицерской столовой полка состоялась скромная свадебная вечеринка, на которой присутствовал замполит полка подполковник Русаков и близкие друзья Виктора. Со стороны невесты на свадьбе никого не было, да на это тогда никто и не обратил внимания. Казалось, так и должно быть. Все понимали, что никакие родственники, если они и были, на свадьбу прибыть не смогли. А через несколько месяцев молодая чета выехала в Синегорск, куда Сорокина перевели по службе.

— Работала ли Эльвира после замужества?

— Как мне известно, после свадьбы она превратилась в домашнюю хозяйку и проживала в той же квартире у фрау Шмельцер, которую занимал Виктор до женитьбы. В то время многие семейные офицеры, да и некоторые холостяки, жили на частных квартирах у немцев.

— Все правильно, — подтвердил Зацепин. — Когда я служил в группе советских войск в Германии, у нас были такие же порядки, и сам я одно время жил, как Сорокин, на частной квартире. Но не помнишь ли ты, Петр, кого-нибудь из офицеров, которые были на свадьбе у Сорокина? — продолжал выспрашивать Зацепин.

— Помню, — сказал Орлов. — Мне пришлось беседовать с некоторыми из них. Это были капитаны Картавцев, Евсеев, лейтенант Удальцов. Был там и старший лейтенант Положенцев...

— Положенцева Василия Павловича я знаю. Он из Германии был тоже переведен в Синегорск, — живо заметил Зацепин.

— Ну, а остальных я недавно допрашивал как свидетелей, — добавил Орлов. — Ты можешь ознакомиться с их показаниями.

Василий Павлович являлся тамадой вечера и успешно справлялся с обязанностями. Он был со своей неразлучной гитарой и много пел.

Гостей было мало, все друг друга хорошо знали и быстро сошлись на веселье, непринужденно шутили, кричали «горько», заставляя краснеть новобрачных. Эльвира тоже была весела, и все, кто смотрел на нее, не могли не заметить, как хороша она в своем белом платье, как тонок ее стан и как глубоки ее большие голубые глаза... Но если бы кто пристально, издали понаблюдал за невестой в тот вечер, он непременно заметил бы и легкую грусть в ее красивых глазах и напряженную работу мышц лица, выдававшую тревогу и настороженность. Но этого никто не заметил, как никто не мог даже предположить тогда, кого высватал себе в жены Виктор Сорокин.

Невеста держалась с достоинством и будто не слушала разговоров, которые велись в разных концах застолья. Однако донесение о свадьбе Стрекоза вскоре переслала полковнику Брауну, который остался им доволен. Там же она сообщала, что похищенные личные документы Сорокина ему возвращены, а опробированные фиктивные документы переданы майору Смиту.

Американцы, видимо, опасались, что фиктивные документы могли помешать выводу Стрекозы в Советский Союз.

По свидетельству лейтенанта Удальцова, Эльвира Сорокина и Верочка Картавцева после свадьбы быстро сошлись и стали дружить, посещая вместе магазины, ателье и кинотеатры города. А «убежденный холостяк» Вася Положенцев «по уши» влюбился в Эльвиру, скрывая это от всех своих ближних. Только по этой причине из Германии вскоре перевелся он служить в Синегорск, имея намерение добиться благосклонности у Эльвиры.

19

На окраине Синегорска, недалеко от автострады, стоял старый пятистенник с уютным двориком и ухоженным садом.

Жила в этом домике пенсионерка Эмма Антоновна Новак. Последние годы она работала массажисткой в военном санатории. Оттуда ее и проводили товарищи на заслуженный отдых. Не порывали с ней связи и сейчас. В летнюю пору Эмма Антоновна сдавала одну комнату для семей офицеров, прибывающих на отдых в Синегорск.

Домик Эммы Антоновны никогда не пустовал: одни постояльцы сменяли других, а кое-кто уже лет пять-шесть каждое лето отдыхал под ее крышей, был хорошим знакомым. Да и сам домик занимал исключительно удобное место: недалеко располагались корпуса санатория, рядом синели воды озера, за ним начинался сосновый бор, уходящий далеко в горы.

Как-то вечером тихо скрипнула калитка, на пороге появилась молодая белокурая женщина с большими ясными глазами. Поздоровалась с хозяйкой, поставила у порога небольшой чемоданчик, спросила:

— Скажите, пожалуйста, вы — Эмма Антоновна?

— Я. Проходите, садитесь... Вы из санатория?

— Да, оттуда... Мне сказали, что у вас есть свободная комната. Могу я пожить у вас некоторое время?

— Конечно. Комната свободна. Только вчера проводила жену майора Полозова с дочкой. Но, знаете, в комнате у меня три коечки, так что, если не станете возражать, у вас будут соседки. Вы одна?

— Одна. А с соседками даже веселее. Мне бы только с дороги привести себя в порядок.

Эмма Антоновна провела женщину в комнату. Они познакомились, квартирантка назвала себя Эльвирой.

— Здесь вам будет хорошо. Если что понадобится — скажите. Я на пенсии и почти всегда дома.

— Вы что, так одна и живете?

— Да, представьте, одна. Сын во время войны пропал без вести, а дочка вышла замуж и живет в Саратове. Пока, слава богу, ноги носят — сама со всем управляюсь, а как захвораю — к дочке поеду, хоть и не хочется отсюда уезжать, да что поделаешь...

— Вы еще хорошо выглядите, Эмма Антоновна.

— Не жалуюсь.

— А сына вашего как зовут?

— Петром звали...

— Почему звали... Жив он, жив и просил низко вам кланяться.

— Петр жив?! Да что ты говоришь, голубушка? Мыслимое ли это дело? Столько лет прошло... — Эмма Антоновна побледнела и бессильно опустилась на стул.

— Да, жив. Закройте, пожалуйста, комнату. Мне с вами поговорить надо, чтобы никто не помешал.

Хозяйка засуетилась, побежала во двор, закрыла калитку. А когда вернулась, Эльвира уже сидела за круглым столиком, держа в руках письмо и небольшой пакет.

— Вот письмо от Петра и деньги, две тысячи рублей... Тоже от него.

Антоновна дрожащими руками надорвала конверт. Из него выпала фотография сына. Мать подняла ее, поцеловала и прижала к сердцу. Потом стала вчитываться в аккуратные строчки незнакомого уже ей почерка сына...

Эльвира внимательно следила за ней.

— Милый мой мальчик, как хорошо, как хорошо, что ты жив и здоров.

— А ведь у вас уже двое внуков — Альфред и Вальтер. И сноха прелестная женщина.

— И ты их всех видела?

— Да, конечно. Завтра вы сможете послать им письмо. Я помогу вам написать его по-немецки. Только никому не говорите о том, что я знаю Петра. Он там работает в полиции, ну и.... вы понимаете?

— Не беспокойся, дочка! Одна порадуюсь. Родных-то у меня здесь нет. Если только дочке в письме намекну...

— Пока не получите ответа от Петра — не пишите об этом и ей. Мало ли что...

— Ну, а ты-то как оттуда?

— Я как туристка там была. И случай представился встретиться с вашим сыном. Вот я и выполнила его просьбу, а за это не хвалят. Он ведь живет в капиталистической стране и служит в полиции.

— Не знаю, как и благодарить тебя, дочка.

— Что вы, Эмма Антоновна...

— Поживи уж у меня подольше. Петя, сынок мой, счастье-то какое...

— Спасибо. Только отпуск у меня уже кончается.

— Что это я... Пойдем чаю попьем. Посидим, поговорим...

За чаем Эльвира спросила Антоновну:

— А как в Синегорске с работой?

— Смотря какая специальность?

— Медсестра я.

— С такой специальностью и в санаторий устроиться можно. Я там главврача хорошо знаю. Если есть вакантное место — он сразу возьмет.

— Это вы о каком санатории?

— Военном, где я работала.

— А какие там условия работы?

— Как и везде. А люди хорошие, дружные.

На второй день квартирантка вместе с Эммой Антоновной по-немецки написала Петру письмо, посоветовала ей вложить в конверт свою фотографию.

— Я собираюсь на почту и опущу письмо, — сказала Эльвира.

Но прежде она, задержавшись в комнатке, долго писала между строк симпатическими чернилами. Вложила письмо в конверт, в левом углу которого была небольшая картинка с видом Кавказских гор. Адрес написала фиолетовыми чернилами и так, как учила ее в Берлине Урзула.

Через неделю Стрекоза уже без ведома Эммы Антоновны, но от ее имени, опустила в почтовый ящик открытку с видом русского леса. «Бабушка Эмма поздравляет внука Вальтера с днем рождения и шлет ему привет из Синегорска», — писала она по-немецки, измененным почерком.

В Берлине знали — синие чернила, которыми был написан текст на открытке, свидетельствуют о том, что сообщаемые Стрекозой в Центр сведения она получила от других лиц, а лес означал, что в пункте, упоминаемом в тексте, дислоцируются советские ракетные части. Отсутствие даты написания открытки говорило о том, что сведения недостаточно точны и требуют перепроверки...

20

Стрелочник Сапогов ничего не знал о Стрекозе. Да и сам он начинал уже забывать о том, как еще в Ордруфе в 1946 году капитан американской армии Гарри Уайт предложил ему сотрудничать с разведкой США. Капитан знал, какие тяжкие преступления совершил Сапогов, и обязан был передать преступника представителям Советского командования. Но Зеленый умолял американца пощадить его. И его пощадили, научили, как скрыть свое прошлое, как изменить биографию. Он дал подписку о сотрудничестве и получил задание возвратиться в Советский Союз, устроиться работать на железную дорогу и быть готовым совершать диверсии на транспорте. Тут-то он и вспомнил своего земляка Ляха, работавшего до войны на станции Синегорск, разыскал вдову и вошел в ее дом. И жил, ожидая дальнейших указаний от Гарри Уайта.

Как-то днем, когда Сапогов находился на посту у своей будки, к нему подошел незнакомец и передал «привет от старика с той стороны». Это был пароль... Отзыв Сапогов помнил крепко.

Они зашли в будку, и неизвестный вручил стрелочнику небольшую коробочку, которую следовало передать дальше, по указанному адресу в Синегорске. Незнакомец напомнил о конспирации и посоветовал действовать. На прощание он приказал Сапогову подыскать более надежное место для бесед с ним или с другим человеком, который обратится к нему по паролю.

Однажды рано утром, когда Эльвира шла на работу в санаторий, в безлюдном переулке к ней приблизился немолодой мужчина.

— Здравствуйте, дамочка! — тихо сказал он. — Я привез вам губную помаду...

— Господи! Откуда вы? — с испугом спросила Стрекоза. — Мне не нужна губная помада! Мне надо французской пудры! — зло подтвердила она пароль.

— Вот она, — ответил человек и передал ей коробочку пудры.

Больше она никогда не видела этого высокого мужчину с золотыми зубами, страшным лицом и заметной сединой в курчавых темных волосах.

Весь день Стрекоза ходила точно с температурой. Только ночью, когда Виктор крепко уснул, она прошла в ванную и открыла «французский сувенир».

Проявив текст, изъятый из коробочки. Стрекоза прочла:

«...Срочно восстановите связь. Все указания принимайте на широковещательном приемнике в 22.00 ч. московского времени на мюнхенской волне после музыкальных программ».

Браун назначал два сеанса в месяц. Один из них считался запасным.

Стрекоза осторожно подошла к комоду и дрожащей рукой спрятала между своих сорочек «сувенир» от Брауна. Только к утру она уснула, прижавшись к сильной, горячей руке Виктора...

Она регулярно в указанные дни принимала запросы Центра:

«...Добывайте сведения о дислокации ракетных площадок, новых танках и другом оружии, которое появляется в Советских войсках», — требовали шефы.

Сложные, все новые и новые задания бесили Стрекозу, которая не хотела рисковать, расспрашивая знакомых офицеров, отдыхавших в санатории. Но она не могла не подчиниться воле Брауна и Смита, не выполнять их поручений.

Иногда ей хотелось рассказать обо всем Виктору, но страх перед неминуемой расплатой за предательство в лагере, за все — удерживал ее. И только новые дозы морфия успокаивали Стрекозу, снимали нервозность, делали ее на время веселой и беспечной.

Все чаще ей снился широкоплечий седой цыган с лицом бандита, предлагавший французскую пудру и губную помаду. Однажды старик превратился в дикую ведьму, которая обвила Стрекозу длинными, как коренья, липкими руками и стала душить, требуя возвратить пудру... Она закричала на всю квартиру, а когда Виктор разбудил ее, Эльвира разрыдалась, повторяя: «Прости, прости меня, прости!..»

Но муж спросонья ничего не понял.

Как-то поздно вечером Виктор неожиданно возвратился со службы, тихо открыл входную дверь и прошел в комнату. Сначала он подумал, что дома никого нет, но потом услышал слабый звук морзянки и увидел жену с наушниками, записывавшую какие-то цифры и буквы.

— Что ты записываешь? — строго спросил Виктор.

Эльвира покраснела и смутилась.

— Вспоминаю азбуку Морзе... Когда-то в клубе ДОСААФ училась на телеграфистку...

— А почему ты мне об этом никогда не рассказывала?

— Просто не представился случай. Вот теперь и рассказала, — выключив приемник и отодвинув исписанную бумагу, ответила Стрекоза.

Некоторая растерянность жены заронила у Виктора неясные сомнения, однако они постепенно рассеялись.

Но вскоре произошел другой разговор с женой.

Сорокин, выросший в большой крестьянской семье на Байкале, очень любил детей. Но в первые месяцы их супружеской жизни в Германии он не хотел обременять Эльвиру. А теперь, когда они получили в Синегорске хорошую квартиру, Виктор все чаще и чаще говорил жене о своем желании. Постепенно этот вопрос стал больным в их отношениях.

Однажды Виктор потребовал уточнения причин, которые удерживали Эльвиру от материнства.

— Знаешь, Витя, врач сказала, что у меня не будет детей. Я давно это знала, но не хотела огорчать тебя, боялась, что ты перестанешь любить меня и я буду несчастной.

— Все это ты сочиняешь. Скажи лучше честно, что ты не хочешь.

— Детей у нас... быть не должно! Не могу я, Виктор, иметь детей!.. Не могу! — внезапно заплакав, убеждала Эльвира. — Если бы ты знал обо всем — ты не говорил бы так со мною и не требовал, чтобы от меня появились еще и дети...

— О чем ты, Эльвира? Почему ты так расстроилась? Ну успокойся! Не можешь — не надо.

— А я не хочу так! Понимаешь, не хочу! И нечего меня успокаивать!

— Честное слово, не понимаю тебя: или ты больная, или чего-то не договариваешь?

— Значит, хочешь начистоту? И ты пойдешь в особый отдел и доложишь, что твоя жена...

— Только перестань болтать глупости! Начали о детях, а ты черт знает что городишь. Прими снотворного.

— В таком случае не снотворное, а яд полагается принимать!

— Я прошу: перестань говорить глупости!

Сорокин не поверил и на этот раз в ту страшную тайну, на которую намекала ему Стрекоза, и, покрутившись немного в постели, крепко заснул. А Эльвира не могла уснуть, укоряя себя за нервный, почти истерический срыв, и размышляла о том, как устранить у мужа малейшие поводы для подозрений, как хоть какое-то время пожить спокойно, не отвечая на вопросы полковника Брауна. Но тут же вспомнила лицо черного человека, вручившего французский сувенир... Такой может и пулю пустить в затылок или воткнуть иголку с ядом...

21

Время шло. Виктору Сорокину присвоили очередное воинское звание «капитан», его жена Эльвира была довольна работой в санатории. Только виделись они мало: то он находился на боевом дежурстве в дивизионе, то она на ночном дежурстве в санатории. Даже не все выходные и праздничные дни проводили они вместе. Но Виктор по-прежнему любил свою жену, не догадываясь о ее двойной жизни. А Стрекоза, выполняя задания, искала и заводила все новые и новые знакомства среди военных, прилипала к тем из них, кто мог дать ей хоть какие-то сведения, нужные Смиту и Брауну... Нелегкое это было занятие! Но, обладая привлекательной внешностью и незаурядными способностями перевоплощения, умением быстро входить в доверие к мужчинам и незаметно для своих жертв выведывать интересующие ее секреты, Стрекоза преуспевала.

Истории болезни офицеров, хранившиеся в шкафу лечащего врача, лечебные, процедурные назначения умело использовались Стрекозой для сбора сведений о старших офицерах, генералах и полковниках, которые, к тому же, нередко бывали весьма словоохотливы с хорошенькой медсестрой.

Между строк внешне наивных писем от «бабушки Эммы» своим внукам и сыну Петеру тайнописным текстом сообщала Стрекоза собранные сведения, зная, что письма эти непременно попадут в ЦРУ, в руки Брауна.

В техническом отделе Берлинского филиала ЦРУ тайнописный текст быстро проявляли, печатали на английском языке, и донесения Стрекозы ложились на стол полковника Брауна, а затем передавались за океан.

Стрекоза понимала, как трудно или почти невозможно перепроверить ее донесения, но ей хотелось ошеломить и Смита, и Брауна размахом своей шпионской деятельности и заслужить право возвратиться в Штутгарт, а оттуда в Америку, как обещал ей полковник. И еще ей хотелось утереть нос своим бывшим наставникам из фирмы Наумана, показать, что она не хуже их ориентируется в обстановке в России и посылает всех к черту вместе с немками Ирмой и Урзулой, учившими ее современным способам шпионажа.

Разные люди прибывали на отдых в санаторий. Далеко не всех могла узнать Стрекоза, не со всеми поговорить, да и не все вступали с ней в «откровенности».

Но находились простаки и болтуны, встречались и ловеласы, которые тонули в ее голубых глазах, оставляя на прощание адреса места службы, приглашения навестить их, предлагали «руку и сердце».

Сразу и больше других заинтересовал Стрекозу появившийся в санатории старшина из войск, дислоцированных в Зауралье. Звали его Антон Бирюлькин. О нем она сообщила в разведцентр отдельным донесением, намекнув, что он может пригодиться Брауну.

Капитану Орлову удалось добыть и перефотографировать подробные донесения Стрекозы, касающиеся личности Бирюлькина.

Майор Зацепин с интересом читал эти документы и живо представил всю драматическую историю любви...

...В августе в санаторий прибыл высокий, крепкий человек, лет тридцати от роду, с редкой рыжеватой шевелюрой, бакенбардами и тонкой цепочкой пшеничных усиков, загнутых в колечки, как у старого гренадера.

С виду это был бравый парень. Врач Хелимская встретила его, как старого знакомого.

— На что жалуетесь, Антон Матвеевич?

— На радикулит и невнимание женщин.

— Радикулит вылечим, ну, а что касается женщин, тут мой рецепт не поможет, постарайтесь применить народное средство — поухаживать!..

— А вдруг она замужем? Муж дознается — на дуэль вызовет.

— Вам, Бирюлькин, бояться нечего. С такими кувалдами вы от любого мужа отобьетесь. Только осторожнее с новенькой медсестрой — у нее крепкий защитник.

Но Бирюлькин не внял предупреждениям.

Через неделю он стал жаловаться на головные боли и бессонницу. Вечером, когда дежурила Эльвира, он приходил в комнату медсестры, обмотав голову полотенцем, стонал: «Ну дайте, сестричка, что-нибудь... Может, у меня эта... мигрень?..»

— Откуда она взялась? Вас врач смотрела?

— Смотрела, да не заметила...

— Гулять надо побольше на воздухе, а вы, наверное, в петушка или преферанс день и ночь играете, в комнатах торчите?

— Что вы, сестричка, я стараюсь гулять, но, сами понимаете, один долго не погуляешь, а соседи по комнате попались ленивые... Вы случайно завтра не свободны?

— А почему я?

— Вы... Словом, я приглашаю вас в цирк. Весь вечер на манеже Олег Попов. Только очень прошу вас: не говорите — нет.

— Вам повезло: я завтра свободна, муж на дежурстве, а Олега Попова ни разу не видела. Только заходить за мной не надо, в цирк я приду одна. Встретимся у входа. Хорошо?

— Благодарю вас! Я буду ждать в семь тридцать...

Стрекоза нашла историю болезни Бирюлькина.

«...Старшина сверхсрочной службы. Тридцать лет. Холост, со средним техническим образованием. Служит в воинской части на станции Бобровка, беспартийный, русский... Родом из Сибири, — добавила к своим записям она услышанное от Бирюлькина. — Хвастлив, любит поволочиться за женщинами, общительный, быстро сходится с людьми...»

«Вот пока и все. Остальное приложится, — подумала Стрекоза. — Конечно, он только старшина, лучше бы иметь перспективного майора... Однако познакомимся поближе, может, и он будет полезен»...

С того дня она многие вечера проводила с Бирюлькиным, встречаясь с ним в тихом садике Эммы Антоновны, куда приходила запросто, как к своей тете, а то и в сосновом бору...

Однажды в лесу их застала гроза. Пошел сильный дождь. Антон накрыл Эльвиру плащом, и они, прижавшись друг к другу, долго стояли под сосной. Тогда-то Бирюлькин сделал Стрекозе предложение стать его женой. В ответ она молча, укоризненно посмотрела на него и, вздохнув, сказала: «Ты, Антон, мне нравишься, но я не свободна. Если хочешь — жди»...

К ранее записанным сведениям о Бирюлькине добавила: «...Сделал предложение стать его женой. По характеру мягкий, жадный к деньгам, политическими вопросами не интересуется, во имя достижения низменных целей готов на все. Деньги ему нужны, чтобы их прокутить, весело провести свободное время в обществе женщин. Пьет, но знает меру. Рассказывает, что в полку является одним из специалистов по новому вооружению. Если пойти дальше на сближение — можно добиться от него более обширной информации. Но пока это преждевременно...»

Еще через неделю добавила: «Был женат. Три года назад развелся с женой, которая вместе с пятилетним сыном живет у родителей в Костроме. Платит алименты. Связей с женой не поддерживает. О ребенке не беспокоится. Циник и нахал, но все это умело маскирует внешней деликатностью... Службой не очень доволен. Тяготится дисциплиной. Однако высокая зарплата и хорошие условия удерживают его на службе. Мечтает после ухода из армии по туристической путевке побывать в странах Европы».

22

Возвратившись из Москвы, Зацепин обстоятельно доложил полковнику Миронову обо всем, что узнал о Стрекозе, Фишере и их хозяевах. Когда майор закончил доклад, Миронов спросил его:

— Так... Хотел бы я знать твое мнение о том, как поступить с Сапоговым?

— Думаю, у нас достаточно оснований для его ареста, — ответил Зацепин.

— А не спугнем других? Ведь ни тебе, ни мне неизвестно, кто дал Зеленому задание в отношении Сорокина и какова его роль в смерти капитана?

— Задание он мог получить либо от Стрекозы, либо от Келлера-Фишера.

— Но за Фишером тогда не велось наблюдение, и встреча его с агентом «500» не зафиксирована, — заметил Миронов.

— Кроме Стрекозы Сапогов мог получить указание из Москвы от неизвестного нам человека, о чем мы действительно не знаем. Но, думаю, об этом он расскажет на допросах.

— Значит, ты, Семен Иванович, настаиваешь на аресте Сапогова?

— Он нам сейчас просто нужен.

— Тогда садись и оформляй документы на его арест. А наблюдение за будкой и квартирой стрелочника пока снимать не будем. Мало ли кто им поинтересуется...

С санкции прокурора области разысканный государственный преступник Сапегин-Сапогов был задержан в кабинете начальника станции Синегорска, куда его пригласили по просьбе чекистов.

О преступлениях в немецких лагерях Сапогов вспоминал неохотно, ссылаясь на худую память. Но под давлением фактов, уличающих карателя в садизме и жестокости по отношению к своим соотечественникам, он вынужден был рассказать обо всем, что натворил в годы оккупации в Бобринце и в лагере Гравинкель, в районе города Ордруфа.

Однако факт вербовки его американским капитаном Гарри Уайтом в 1946 году в Ордруфе упорно скрывал. Агент «500» не думал, что советская контрразведка знает и об этом.

Пришлось ему рассказывать и о самом страшном, что до сих пор стояло перед глазами предателя.

— Кто поручил тебе глумление над покойным летчиком? — спросил Зацепин.

— Имя его не знаю, — сознался Сапогов, — но он послан был ко мне американцем Уайтом и пароль знал. Высокий, лет тридцати пяти мужчина, по-русски говорит плохо, с акцентом. Глаза зеленые, навыкат, злой, нахальный. Объяснил, что на днях будет похоронен капитан Сорокин. Надо в первую же ночь вырыть покойника, изуродовать дыхательные пути и снова зарыть как было.

— И ты выполнил это задание?

— Выполнил, но не до конца...

— Почему же?

— Помешали... Кто-то шел прямо на меня... Не успел зарыть могилу, ушел. Лопату и ломик бросил. Ночью ходил на кладбище, хотел сделать как надо, но все было уже зарыто... Потом узнавал у сторожа. Он сказал, что зарыл могилу и никому не сказал... Я успокоился.

Сапогов опознал брошенные им в лесочке сапоги и инструмент, которым производил раскопку могилы.

Потом Зацепин повез Сапогова на кладбище, чтобы он в присутствии понятых и сторожа указал, какую разрыл могилу. Стрелочник указал на могилу Сорокина.

— Врешь! — не удержался дядя Костя. — Ты могилку вот этого летчика раскопал, а не капитана Сорокина.

— Неужели спутал?

— Да, Сапогов, спутал, — сказал Зацепин.

Сапогов молчал. Он вспоминал, как поздно вечером 20 июня к нему в будку на несколько минут заскочил высокий иностранец и, сообщив пароль, быстро отдал распоряжение о капитане Сорокине. Иностранец сказал, что Сапогов ответит своей головой, если не исполнит приказание капитана Уайта. И тут же скрылся, не сказав даже «до свидания».

Только на второй день Сапогов признался, что выполнил и другое задание Уайта о передаче по паролю коробочки французской пудры молодой женщине, проживающей в восьмой квартире по улице Чернышевского, 24... Он еще не забыл пароль, довольно четко помнил приметы Стрекозы и опознал ее по фотографии.

— Ты не принимал участие в умерщвлении Сорокина? — задал вопрос Зацепин.

— Нет, мне только было приказано «доработать» его в гробу.

— Ну и садист же ты, Сапогов, — не сдержался майор.

23

Посланное Лидией Зинченко письмо на имя Эльвиры Сорокиной уже три недели лежало на главпочтамте Братска. Никто не приходил за ним, хотя срок хранения письма «до востребования» уже истекал.

— Видимо, очередной трюк Стрекозы. Либо она в Братске проживает без прописки, либо не была там вовсе, а по ее просьбе кто-то опустил там письмо, чтобы сбить нас с толку, — высказал свое мнение Миронов.

— Вполне возможно, — согласился Зацепин. — Но, думаю, она хотела бы узнать от подруги, что тут происходит.

— И это верно, Семен Иванович. Надо проверять все обоснованные версии.

Только через неделю в Синегорск пришли обнадеживающие вести: Эльвира Сорокина прислала на главпочтамт Братска письмо с просьбой выслать корреспонденцию на станцию Бобровка, улица Гоголя, дом № 25.

Семен Иванович быстро нашел станцию на карте Сибири. Надо было срочно вылетать в областной центр, а оттуда поездом до станции Бобровка. Майор получил полномочия задержать и доставить Стрекозу в Синегорск.

Прибыв утренним поездом, Зацепин отправился в районный отдел милиции, чтобы выяснить, прописалась ли Эльвира. Однако в паспортном столе сведений о ней никаких не было. По улице Гоголя, 25, проживает одинокая пенсионерка Варвара Степановна Грачева. Свободную комнату она сдает.

Надо было найти подходящий предлог, чтобы наедине побеседовать с Грачевой. Было решено через нейтральных лиц пригласить ее в паспортный стол с домовой книгой. За ее домом установили наблюдение.

Грачева появилась после обеда.

— Скучно, наверное, в доме одной? — поинтересовался Семен Иванович, листая ее домовую книгу.

— Да я, почитай, одна-то и не живу, все какие-нибудь постояльцы находятся. Сами видите, всю уж книжку поисписали...

— А сейчас никого нет?

— Съехали. Ковровы жили, так в июле еще в Красноярск выписались. Потом брат на лето с женой приезжал. Больше никого и не пущала.

— Ну, а такие, летучие, не останавливаются на два-три дня без прописки? Вы ведь рядом со станцией живете?

— Что ты, родимый, кому нужны летучие! Обокрадут еще. Я только семейным комнату сдаю.

— И никого сейчас нет?

— Можете проверить... Участковый знает. Я в этих делах аккуратная...

— Но он-то и сказал мне про вас. А я хорошую комнату ищу.

— Вот так бы и сказали сразу, товарищ начальник. Комната свободна. Милости прошу, приходите в любой час.

Зацепин решил сразу пойти к Грачевой.

— А вы, видать, недавно в нашей милиции?

— Что вы! Я вовсе в милиции не работаю. Просто попросил капитана помочь найти хорошую квартиру. Он порекомендовал вас.

— Вот оно что! — облегченно вздохнула старушка. — А я вас за начальника посчитала. Думаю, кто доложил на меня...

Семен Иванович молчал, раздумывая, как перевести разговор на квартирантку.

Миновав небольшой чистый коридорчик, Зацепин вошел в прихожую. Справа была кухня с плитой, слева — комната для постояльцев.

Со скрипом распахнув невысокую двухстворчатую дверь, хозяйка вежливо развела руками:

— Вот, полюбуйтесь. Комнатка что надо!

— Согласен. Хороша, уютна. Метров шестнадцать?

— По обмеру пятнадцать. Да я за метры не беру...

Майор продолжал внимательно осматривать комнату.

Все, кажется, было на месте. Ничего постороннего, что напоминало бы о присутствии Эльвиры... Но где же она?

— Может, чайку попьете для знакомства? — предложила Варвара Степановна.

— Не откажусь.

Чай был горячий, с ароматной фруктовой заваркой. Семен долго крутил в стакане старой серебряной ложечкой, мучаясь над решением своей задачи... Степановна рассказывала о каких-то уже известных пустяках.

— А мне говорили, будто у вас живет молодая женщина, — без обиняков приступил к делу Семен Иванович, когда лед недоверия между ними окончательно растопился.

— Вчерась уехала. Ох, грешница, соврала я в милиции-то. Боялась, что штраф пришпандорят.

— А куда же она уехала? Квартиру ей дали?

— Какую квартиру? Просто уехала, а куда — не сказала. Сначала будто с мужем приехала. Он у нее военный. Две недельки ночевать приходил. А тут какое-то письмо ей пришло. Весь вечер плакала, курила, сказала, что мать при смерти, рак у нее. Быстро собрала свои пожитки и укатила.

— А где живет ее мать, не говорила?

— В Расеи, будто, за Москвой.

— А муж ее провожал?

— Не было его. Сама в кабину грузовика садилась. Вещей у нее никаких — старенький чемодан да сумка. А муж, видать, не настоящий, а приходящий вроде... Сначала миловались да целовались, а потом спор какой-то меж ними произошел, разлад, словом, начался, а тут это письмо от матери...

— А к вам как она относилась?

— Со мной обходительная была, не могу пожаловаться. И платила хорошо. Она на моих харчах жила. Ела мало, видать, фигурку берегла. Женщина она статная. Да и лицом бог не обидел.

— Откуда она к вам приехала?

— Прямо со станции, с этим военным. Квартиру по объявлению нашли. Я всегда его на станции вывешиваю.

— Она в Бобровке нигде не работала?

— А зачем ей работать при таком муже? Он у ней при погонах...

— Какой же чин у него?

— Я в этом, сынок, не разбираюсь. Только у него погоны без звездочек. И не старый еще. Я его все помидорами потчевала.

— Может, он и сегодня к ней придет?

— Этого не скажу. Он все больше по вечерам приходил.

— Так, так, по вечерам, значит. А сейчас уже поздно.

— Какой поздно! Он и попозже приходил. Прямо в постель. А утром бежал, как ошпаренный, попутные грузовики ловил. Казарма-то от станции далеко, в сосняке, будто.

— А вы откуда знаете?

— Народ болтает. Откудова ж нам знать?

— Оно, конечно, — согласился Семен Иванович, допивая второй стакан чая.

Он решил, что Стрекоза уехала, не предупредив своего дружка. Письмо она получила вчера и сразу уехала. Выходило, что просчитались...

— Варвара Степановна, а как звали вашу квартирантку?

— Леной просила называть. А фамилию не сказывала. Да и мне она ни к чему — Лена и Лена. И муж ее так звал.

— Она? — спросил Зацепин, вытащив из грудного кармана фотографию Эльвиры.

— Она... Она... Откуда у вас карточка-то? — испуганно спросила старуха.

Майор не заметил в ее глазах и голосе лукавства и продолжал затеянную игру.

— Ленка — жена моя! Поссорились мы с ней, она и укатила, бросив дом и детишек, — довольно натурально выпалил Зацепин.

— Твоя... жена? — переспросила Степановна. — А кто будет ей этот военный?

— Любовник, вот кто!

— Господи, да зачем же я тебе все порассказала? Вот греховодница! Я так и смикитила, соколик, что не муж он ей. Вот горюшко-то твое! — запричитала старуха.

Зацепин вышел из избы, пообещав скоро вернуться.

Он быстро зашагал в сторону милиции, где его ожидал сотрудник особого отдела. Семен Иванович попросил проверить, не уехала ли Стрекоза на попутной автомашине в областной центр, не приобретала ли билет на железнодорожной станции. Кроме этого, надо было срочно ориентировать областное управление госбезопасности, чтобы чекисты активизировали там розыск Стрекозы, усилили наблюдение. Сам же Зацепин решил возвратиться к Грачевой, в надежде встретить там любовника Стрекозы и, с позиции оскорбленного мужа, вести с ним прямой разговор.

Он вошел в тихий домик Грачевой.

— Прогулялись? — спросила хозяйка.

— Да... Теперь и отдохнуть пора. Намотался за день.

— Знамо дело. Устраивайтесь на ночлег.

Снимая плащ, Семен Иванович спросил хозяйку:

— А как звать этого военного?

— Антоном. А величать не знаю.

Пожелав Степановне спокойной ночи, майор прикрыл за собой дверь, задернул оконные занавески и приступил к делу...

Стараясь не притрагиваться ни к чему голыми руками, он начал искать в комнате следы, оставленные его предшественницей.

Бирюлькин «на свидание» не являлся.

Особист встретил майора в милиции, куда тот пришел рано утром. Он сообщил, что никто из служащих железнодорожной станции Бобровка по фотокарточке Эльвиру не опознал. Значит, она там не появлялась и, очевидно, на попутном грузовике укатила сразу в областной город.

— Ты сообщил туда об этом? — поинтересовался Зацепин.

— Да. Я попросил выяснить, какие грузовые автомашины из города уходили вчера в Бобровку, какие прибыли оттуда в город.

— Хорошо. Теперь займемся ее дружком Антоном.

— Ты уже знаешь его имя?

— Узнал у хозяйки. Да и приметы кой-какие добыл. Записывай: лет 30, высокий, крепкий мужик, с рыжими усиками, говорит громко, смеется заливисто. Вероятно, сверхсрочник.

— С такими приметами мы его быстро установим. Не так уж много у нас Антонов.

Зацепин договорился с местными чекистами о том, что они займутся уточнением всех обстоятельств знакомства Антона с Эльвирой, выяснением ее связей в Бобровке и установлением истинной причины приезда Стрекозы на эту тихую сибирскую станцию.

24

Когда Зацепин прибыл в город, чекисты Стрекозу там еще не обнаружили: ни в гостиницах, ни в аэропорту, ни на железнодорожном вокзале она не появлялась. Решено было установить контроль на всех дорогах, выходящих из города.

Только что было установлено, что шофер строительного треста, любитель «полевачить», Вася Малявкин за сто целковых доставил из Бобровки в город какую-то молодую, хорошо одетую женщину. Сейчас она находится у него дома. Сам Малявкин в рейсе за пределами города. Его супруга Клавочка уже похвасталась соседке, что у них гостит жена одного офицера из Бобровки, — такая красивая, интеллигентная. Несомненно, это была Стрекоза.

— Ну, спасибо, товарищ полковник, теперь уж она не уйдет! — сказал Зацепин, выслушав сообщение начальника управления.

— Будем внимательно следить за ее поведением. А вам, Семен Иванович, не мешает отдохнуть. Впереди еще много дел, — посоветовал полковник Метельский.

— Какой тут отдых! Я сейчас, как рыбак с заброшенной удочкой, — жду поклевки. Думаю, долго Стрекоза в горенке сидеть не будет, ей надо действовать. А нам — не дремать.

Новый, еще не достроенный особняк Малявкина просматривался чекистами со всех сторон. Сотрудники управления пошли на риск и установили контакт с хозяйкой особнячка, когда та шла в магазин. Убедившись, что ни ее, ни мужа не ожидает ничего плохого, она откровенно поведала обо всем.

— Вот послушайте беседу Малявкиной с оперработником, — сказал Метельский и нажал клавишу магнитофона.

«Чем же занимается гостья сейчас? Ходила она куда?»

«Часа через два после приезда уходила в город. Возвратилась к вечеру. Сыну моему кулек конфет принесла и заводной автомобильчик... И с тех пор никуда. Сидит в комнатке, что-то пишет, подсчитывает. Радио все время на транзисторе, с наушником, слушает».

«А где она питается?»

«Я кормлю, как муж велел. Думаю, рассчитается. В столовку, видно, сбегать некогда».

Прошел день, а Стрекоза так никуда и не выходила. Вечером она попросила хозяйку, уходившую с соседкой в кино, по пути опустить в почтовый ящик три письма. Клава взяла письма, взглянула: все письма были за границу, а обратный адрес указан Малявкиных.

Клава быстро нашла телефонную будку и позвонила по номеру, данному ей оперработником.

При встрече с сотрудником она передала ему все письма гостьи. По его совету в кино Клава все же сходила.

Специалисты долго колдовали над зашифрованной тайнописью. Письма направлялись Стрекозой на подставные адреса в Бельгию, Люксембург и Западную Германию.

«...Это будет последнее сообщение по почте, — добавляла Стрекоза в одном из шифрованных писем для Брауна. — Другую часть сведений передам через тайник»...

«...Отсюда вылетаю в Ленинград, где должна состояться наша свадьба. Не знаю, все ли готово со стороны жениха. Мои наряды собраны полностью и хочется поскорее ими воспользоваться» — открытым текстом сообщала она в другом письме.

Утром следующего дня Стрекоза, наконец, вышла в город.

25

Перед отъездом из Синегорска, оставляя свой адрес медсестре санатория Эльвире Сорокиной, старшина Бирюлькин чуть не на коленях просил ее не забывать о нем. Медсестра не отвергла его притязаний, накануне отъезда без стеснения пришла в комнату, где Антон организовал прощальный ужин. После ужина всей компанией пошли на берег озера, а оттуда Бирюлькин проводил Эльвиру до домика Эммы Новак, где она часто оставалась ночевать. Пришла Эльвира и на вокзал, на перроне она долго шепталась с полупьяным Антоном, а потом обняла и расцеловала его.

Из Москвы, Новосибирска и других городов, где делал остановки веселый отпускник, он посылал Эльвире длинные любовные письма, адресуя их в домик тетушки Новак, как было условлено. Из Бобровки Стрекоза получила от него два письма. В одном из них старшина нарисовал план поселка и железнодорожной станции, где он надеялся встретить ее, когда получит телеграмму с заранее обусловленным текстом.

И вот такая телеграмма пришла.

Бирюлькин никому из сослуживцев не сказал о приезде к нему будущей подруги жизни, зная, что нарушает порядок, установленный в расположении части.

Две недели тайных страстей сделали его безвольным и послушным орудием Стрекозы. По ее предложению гуляли они вблизи охраняемой зоны; в беседах с ней, желая показать себя, Бирюлькин хвастался связями с командованием части, называл их фамилии, давал характеристики, подробно рассказывал о жизни части, не догадываясь, что все это записывалось Стрекозой на портативный магнитофон, переданный ей Келлером в Синегорске.

Зная пристрастие Бирюлькина к спиртному, Стрекоза склоняла его к выпивкам. Она каждый день наблюдала, как после первых рюмок вина Антон терял над собой контроль, как легко отвечал на все ее «недоуменные» вопросы, погружаясь все глубже и глубже в топкое болото, из которого трудно было выбраться без посторонней помощи.

И вот пришло время раскаяния и расплаты.

В кабинет подполковника Селезнева вошел высокий, стройный старшина с рыжеватыми усами и бакенбардами.

— Садитесь, товарищ Бирюлькин, — пригласил Селезнев, закрыл папку, поднял телефонную трубку: «Зайдите ко мне, Николай Федорович. Явился ваш подопечный»...

Через минуту в кабинет вошел немолодой капитан, сухо, кивком головы поздоровался с Бирюлькиным и сел на стул у приставного стола.

— Вы, надеюсь, знаете, зачем вас пригласили сюда? — официальным тоном спросил Селезнев.

— Не знаю точно, но догадываюсь. Я и сам уже хотел зайти к капитану Ярославцеву, да не застал его в полку.

— Ну, выкладывайте сейчас, все как на духу, — предложил Селезнев.

— Я вызвал сюда одну женщину, хотел жениться на ней, — начал Бирюлькин.

— А слухи ходят, что вы уже женились, — перебил Селезнев.

— Я прожил с ней две недели, как с женой, но мы не регистрировались. Сколько раз заговаривал о свадьбе, она ничего определенного не отвечала, говорила, что надо получше узнать друг друга, не торопиться. А на днях у нас вышел такой разговор, после которого я не хочу с ней видеться, даже боюсь новой встречи.

— Это почему же?

— Она мне показалась подозрительной...

— А раньше ничего подозрительного не замечали?

— Да вот сейчас кое-что приходит на ум. Много я, наверное, лишнего ей порассказал. Каждый день выпивки, разные разговоры. По выходным дням ходили на прогулки в лес, на реку. Я во хмелю да на прогулках откровенно рассказывал Елене обо всем, что происходило у нас в части, как мы начинали строиться, как обживали позиции, осваивали новую технику...

— А она проявляла к этому интерес?

— Вот и именно, сама расспрашивала. И когда я рассказывал о своих служебных делах, Елена становилась добрее, внимательнее, даже ласковее, будто расплачивалась со мной. Тогда я всего этого не замечал, понял только теперь, после этого разговора.

— О чем же этот разговор?

— Три дня тому назад я, как обычно, пришел к ней, принес бутылочку вина, закуски разной. Сели ужинать. Выпили, заговорили о жизни. Хозяйки дома не было. Вдруг Ленка останавливает меня и говорит: «Хороший ты человек, Антон, но болтун. Вот послушай, что ты мне рассказал про свою часть, про командиров своих». Достала из-под подушки маленький магнитофончик, дала наушники, и стал я слушать... Мать ты родная! Действительно, наговорил я много. Усек, говорю, больше подобного не будет! Спасибо за науку, а эту трепологию надо стереть. Хорошо, говорит, Антоша, сотру, но об этом мы с тобой еще поговорим в другой раз, дело серьезное... Вот тогда и мелькнуло у меня в голове: откуда и зачем у нее такой магнитофончик, да и последние эти ее слова. Но она расхохоталась, затормошила меня, выпили еще. Я и подумал, что просто решила она меня подурачить. И как-то успокоился, забыл и про магнитофончик и про разговор. А когда вдруг она уехала из Бобровки, не сказавшись, тут меня и осенило... Вот и хотел сразу к товарищу капитану...

— Выходит, магнитофонная запись твоей болтовни и все остальное осталось у Елены Сорокиной? — спросил Селезнев.

— Выходит, так... Виноват...

— Ну, обо всем поговорим подробно в другой раз. А пока вы постарайтесь изложить все это на бумаге, только всю правду, — сказал Селезнев, глядя прямо в глаза Бирюлькина.

26

Из Москвы приказали усилить наблюдение, фиксировать кино- и фотоаппаратурой все действия Стрекозы, но пока ее не задерживать. Для дальнейшего сопровождения Стрекозы и координации действий из Москвы вылетел капитан Орлов.

— Очевидно, есть новые сведения о ее намерениях, — сказал Зацепин.

— Безусловно. Иначе не позволили бы Стрекозе порхать по Сибири, — согласился Метельский. — Материалов для предания ее суду вполне достаточно.

А Стрекоза действовала. Ранним утром, добравшись до центра города на автобусе, она бегло осмотрела магазины, а потом зашла в парикмахерскую. Через два часа, изменив прическу и цвет волос, Стрекоза остановила такси и уехала на окраину города, где строился крупный химический комбинат. Медленно обогнув новостройку, такси рвануло в сторону речного порта. Там пассажирка вышла из машины, не спеша осмотрела здание речного вокзала и вестибюль гостиницы «Речник», долго смотрела на опустевший пляж, железнодорожный мост через реку, а затем возвратилась в центр города, на главпочтамт. Минут пять постояла в операционном зале, рассматривая посетителей, что-то спросила в окне «до востребования», а потом взяла телеграфный бланк и написала: «Срочно. Ленинград, гостиница «Москва», Вестфаль. Поздравляю днем ангела. Анна».

Сотруднику удалось негласно сфотографировать текст телеграммы и ее автора. По «ВЧ» немедленно передали в Ленинградское управление просьбу установить личность господина Вестфаль и взять его под наблюдение.

Тем временем чекисты выяснили, что в день приезда из Бобровки Стрекоза приобрела билет на самолет, вылетающий в Ленинград в 17 часов по местному времени.

— По пути самолет сделает посадки в Новосибирске, Свердловске и Москве, — докладывал Метельскому и Зацепину начальник отдела. — По сообщению подполковника Селезнева, получены данные о том, что Стрекоза имеет при себе магнитофонные записи о воинских частях, компрометирующие старшину Бирюлькина. Не исключено, что в пути она попытается освободиться от этих улик.

— Полагаю, легче всего связнику встретить ее на аэродроме в Москве, — продолжал начальник отдела, обращаясь к Зацепину. — Одним вам будет там трудновато. А главное, Семен Иванович, не упускайте момента для документирования всех преступных действий Стрекозы и ее связей. Кино- и фотоаппараты должны быть всегда наготове у всех.

— Это понятно, товарищ полковник. Пленки хватит до Ленинграда...

...Отправив телеграмму, Стрекоза продолжила осмотр города. А когда до отлета самолета оставалось не более двух часов, она заехала к Малявкиным, щедро рассчиталась с хозяйкой и уехала в аэропорт.

27

В Новосибирском аэропорту на свободное место, рядом со Стрекозой, через проход сел пассажир, похожий на иностранца.

Когда самолет набрал высоту, он открыл кожаный портфель коричневого цвета, достал журнал на немецком языке, закурил и углубился в чтение.

В пути он не обмолвился ни одним словом. Однако время от времени бросал на Стрекозу многозначительный взгляд. А когда самолет приближался к Свердловску, он, будто случайно, выронил журнал, оказавшийся у ног Стрекозы. Она наклонилась, чтобы поднять его, и увидела красиво оттиснутую на лощеном картоне готическим шрифтом визитную карточку: «Штутгарт, Анна Вестфаль, Людвигштрассе, 46».

Стрекоза быстро спрятала карточку в сумочку и подала журнал пассажиру. Он тихо поблагодарил ее по-немецки и улыбнулся.

Через несколько минут Стрекоза встала со своего места и пошла в туалет. Сумка была при ней. Пассажиры не обратили на нее внимание. Вытащив сигарету, и будто готовясь закурить, неизвестный минуты через три тоже прошел в хвост самолета.

Вскоре Стрекоза осторожно приоткрыла дверь и, увидев Орлова, улыбнулась, что-то сказала и вышла из туалета. Незнакомец чиркнул зажигалкой, закурил и не спеша вошел в полуоткрытую дверь. В сливном бачке обнаружил целлофановый пакет с миниатюрным магнитофоном, кассетами с лентой и фотоаппарат типа «Минокс» с двумя фотопленками.

Зацепин из первого салона наблюдал за Стрекозой.

В Свердловске «иностранец» покинул самолет.

Освободившись от улик, Стрекоза успокоилась и путь от Свердловска до Москвы провела в дремоте.

В Москве Зацепина встретили сотрудники КГБ. Он получил указания о дальнейших мерах, которые ему предстояло осуществить.

— Дальше, Семен Иванович, начнете работать вместе с ленинградскими чекистами. Указания об этом они имеют и встретят вас в аэропорту. С господином Вестфаль они уже познакомились. По документам он коммерсант из Штутгарта.

В Ленинграде Зацепин пробыл только сутки, и спать опять было некогда. Утром из аэропорта Стрекоза никуда не поехала. Положив чемодан и сумку в автоматическую камеру хранения, она часа два дремала в зале для транзитных пассажиров. Потом зашла в ресторан, позавтракала, а оттуда направилась в парикмахерскую, чтобы освежить, а может, и видоизменить, по западной моде, свою внешность. Похоже было, что она готовилась в заграничную поездку.

Ленинградские чекисты заметили, как Стрекоза быстро переложила свои вещи в другой чемодан, обклеенный этикетками европейских гостиниц, а старый оставила п дамском туалете.

После этого она позвонила в гостиницу «Москва», уточнила номер телефона господина Вестфаля, коротко о чем-то переговорила с ним и на такси без чемодана уехала в город. Стрекоза остановила такси у здания Эрмитажа, рассчиталась с шофером и быстрыми шагами, проверяя, не следят ли за ней, подошла к кассе, купила билет и вошла в музей. Там она влилась в группу иностранных туристов.

— Здесь и господин Вестфаль, — шепнул на ухо Зацепину один из сотрудников. — Вон тот толстяк с плешиной и оттопыренными ушами.

Минут через тридцать господин Вестфаль приблизился к Стрекозе в толпе туристов и осторожно пожал ей руку. Она улыбнулась, что-то сказала ему на ухо. Коммерсант удовлетворенно кивнул головой.

Окончив осмотр сокровищ Эрмитажа, туристы сели в автобусы. Вестфаль пригласил Стрекозу с собой.

В ресторане гостиницы «Москва» туристам был предложен обед, а через час все они собрались у гостиницы, чтобы следовать в аэропорт. В их числе Зацепин увидел Стрекозу с клетчатым баулом и зонтиком, рядом с нею господина Вестфаля.

В аэропорту Стрекоза вскрыла камеру-автомат и взяла оставленные там вещи.

Вскоре пассажиров, в числе которых была Стрекоза, пригласили в самолет, вылетающий в Одессу.

28

Большой океанский теплоход «Европа» стоял у причала.

Этим теплоходом отправлялись сегодня туристы из Англии, Западной Германии, Франции и других стран.

Семен Зацепин бродил по шумной набережной порта, незаметно всматриваясь в лица незнакомых людей, то и дело обгонявших его и встречавшихся с ним... Потом он прошел в помещение таможни, снова вышел, нервно покусывая мундштук папиросы. А когда началась проверка документов и осмотр багажа отъезжающих иностранцев, он занял место у небольшого столика, где проверялись документы и ставилась отметка на выезд.

И вот в потоке очереди к столику подошла Стрекоза, она же Эльвира Сорокина. Зацепин взял документы пассажирки.

— Вы Анна Вестфаль?

— Да, я Анна Вестфаль, — подтвердила женщина.

— Позвольте осмотреть ваши вещи и драгоценности. Ваш перстень, пожалуйста, часы... — Осторожно пинцетом он повернул влево рубин в перстне и извлек из-под него миниатюрную пленочку. Фотограф зафиксировал этот момент. То же проделал он и с крышкой часов, которая оказалась двойной, в ней были спрятаны ленточки микрограмм...

29

После ареста Стрекозы капитан Орлов прибыл в Синегорск, чтобы помочь Зацепину завершить следствие.

Вместе с полковником Мироновым и майором Зацепиным они внимательно прослушивали магнитофонные записи первых допросов Стрекозы. Перечитывали протоколы следствия, намечали и обсуждали тактику дальнейшего расследования.

Узким местом в ходе следствия оказалось доказательство вины Эльвиры в смерти капитана Сорокина. Не хватало сведений о туристе Келлере-Фишере, который в день смерти Виктора посетил квартиру погибшего...

Тут и помогли магнитофонные записи.

Зацепин нажал клавишу магнитофона, и они услышали ставший уже знакомым голос Стрекозы...

«...Вы спрашиваете, как это было? Я расскажу все без утайки... В обед около санатория меня окликнул известный вам тип с золотыми зубами. Он повторил старый пароль: «Я принес вам губную помаду»... — Зачем опять? — спросила я этого кретина. — «Вечером, в шесть, дома ждите важного гостя», — сообщил он. И скрылся. Я волновалась весь день, не зная, кого ожидать и что делать. Муж был на службе. И вот появляется Фишер! Я была удивлена и поражена. Мы давно не виделись. Он стремительно вошел в комнату, обнял меня...

— Дай мне вина! Я очень волнуюсь, — потребовал гость. — Ты не представляешь, как мне вновь захотелось увидеть тебя здесь, в России. Ради этого я рвался сюда, хотя рискую своей головой. Но я счастлив, что снова увидел тебя...

Фишер рассказал о том, что Браун очень беспокоится обо мне, просил выяснить причины, которые мешают нормально работать.

Затем он открыл портфель и передал мне белую дамскую сумочку.

— Тут тебе подробные инструкции о дальнейших действиях, инструкция по связи.

Потом пришел со службы муж и началось самое ужасное...

Я сказала, что это племянник тети Эммы, что он недавно возвратился из-за границы, куда ездил как турист.

Виктор поздоровался с Фишером и сел за стол. Я подала водку, они выпили за знакомство, потом за мое здоровье.

— Ты немец? — спросил муж. — Говоришь с таким акцентом...

— Да, немец. И никогда не жил в России. Разве Эльвира не рассказывала обо мне?

— Нет, не рассказывала.

— Ну, тогда я представлюсь: я сотрудник одной из западных разведок, Эльвира— тоже. Я постараюсь кратко обрисовать ваше положение, капитан. Вы второй год живете с агентом иностранной разведки, считаете ее своей жеиой и доверяете служебные тайны... У вас бывают друзья-офицеры, которые тоже не умеют хранить военную тайну. Вы скомпрометированы, и у вас нет иного выхода, как вступить в сотрудничество с нами.

Сорокин спросил меня: «Он что, сумасшедший?».

— Виктор, он говорит правду!

— Спокойно, капитан! Нам нужен мужской разговор... Эльвира, налей ему еще водки, — сказал Фишер.

Я поднялась и исполнила просьбу. Виктор одним духом опрокинул стопку, видимо, соображая, что предпринять. Я отошла от стола к телефону. Дверь была заперта на английский замок. Окна плотно зашторены. Играла радиола, словом, в квартире как будто продолжалась веселая вечеринка.

— Я очень спешу, капитан, — сказал Фишер. — Ответ жду немедленно. Тебе советоваться не с кем. Решай сам. Эльвира свое мнение высказала...

Внезапно Виктор опрокинул стол, поймал правую руку Фишера и стал заламывать ее за спину. Но Теодор в это мгновение левой рукой выхватил из кармана пиджака иглу и уколол ею Виктора в шею. Виктор сразу потерял сознание.

— Ненадолго парализован, — сказал Фишер. — Приготовь постель, убери посуду. Через двадцать минут я покину этот город. Мы надеемся на твое благоразумие, Эльвира! Деньги, документы и инструкции за подкладкой сумочки.

Он быстро раздел Виктора, уложил его на кровать, прикрыл одеялом... А когда я вошла из кухни в комнату, Фишер стоял у изголовья кровати. Я поняла все...

— Вы ничего не перепутали в своем рассказе? — спросил Миронов.

— Я рассказала все, как было, что запомнила...

— Вы узнаете голос Фишера?

— А разве он в ваших руках?»

С магнитофонной ленты прозвучал приглушенный голос немца, который услышала Стрекоза:

«...Эльвира жаловалась, что капитан ей надоел, что он привязал ее к Синегорску, мешал выполнять указания Брауна... Когда Сорокин сидел за столом и пил со мной водку, она подсыпала ему в рюмку снотворное, а потом в перчатках перекрыла сонные артерии. Я только раздел его и положил на кровать»...

— Вот это разногласие придется нам уточнить, — сказал Зацепин.

Примечания

1

Повесть написана на документальной основе.

(обратно)

2

Лоренц — группенфюрер «СС», начальник центрального бюро фольксдейче при штабе «СС». Разведцентр, действовавший среди «фольксдейче» — лиц немецкой национальности, являвшихся гражданами других стран. (Здесь и далее примечания автора).

(обратно)

3

«Кэйр организейшн» — американская благотворительная организация, распределявшая в первые годы после второй мировой войны продовольственные и промышленные посылки (кэйр-пакеты) среди населения Германии, широко использовалась американской разведкой в своих интересах.

(обратно)

Оглавление

Николай Гончаров Стрекоза ломает крылья[1] Повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg