«В лесах Карелии»

В лесах Карелии (fb2) - В лесах Карелии 852K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вячеслав Константинович Королев

Вячеслав Константинович Королев В ЛЕСАХ КАРЕЛИИ

Тут буду я! Тут жизнь теки!..

О, счастье жизни сей волнистой,

Где ты? — В чертоге ль богача,

В обетах роскоши нечистой,

Или в Карелии лесистой,

Под вечным шумом Кивача?

Ф. Глинка

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В кабинет парторга леспромхоза Поленова вошел начальник службы движения Сясин.

— Значит, приехал новый директор? — криво улыбаясь, обратился он к парторгу.

— Приехал, пошел с комендантом устраиваться на квартиру, — прекратив писать и отложив ручку на чернильный прибор, весело ответил парторг.

— Новый год — новый директор, — не отрываясь от журнала, который он рассматривал, сидя за длинным столом для заседаний, безучастно обронил председатель рабочкома Ольшин.

— Говорят, молодой, совсем еще мальчишка, — продолжал Сясин, — ты его видел?

— Видел, встречал на вокзале, — кивнул Поленов. — Действительно молодой. Но он инженер, лесную академию окончил. И в лесу, как я понял, поработать успел.

Сясин резко отвернулся от парторга и, заложив руки за спину, начал нервно вышагивать от стола к стене и обратно. Улыбка сошла с его лица, оно сделалось строгим, а серые глаза зло заострились.

— Не пойму я товарищей из обкома, — заговорил он чуть хрипловатым голосом. — Трестовские чинодралы готовы назначить директором кого угодно, им бы только дыру заткнуть, это понятно. Но куда обком смотрит? О какой серьезной работе можно говорить, когда мальчишек в директора прочат, меняют их... как перчатки.

— А может, это последний, больше менять не придется, — поднял парторг на Сясина большие голубые глаза и широко улыбнулся.

Сясин круто остановился возле стола, за которым сидел парторг. Ольшин отодвинул от себя журнал и выжидательно переводил глаза с одного собеседника на другого.

— Я, товарищ парторг, не хуже тебя знаю, кого выпускают наши институты, — резко заговорил Сясин, выбросив руку в сторону Поленова. — У этих академиков еще материнское молоко на губах не обсохло. А здесь надо делом заниматься, людьми руководить. Меня партия сюда послала план лесозаготовок выполнять, а не сосунков воспитывать. Понимаешь?

Ольшин, глядя на Сясина преданным взглядом, согласно закивал головой.

Поленов медленно опустил взгляд к столу и, перебирая листы исписанной бумаги, негромко заговорил:

— Не пойму я тебя, Павел Викторович. Человека ты еще не видел, понятия о нем не имеешь, а обзываешь его сосунком, о необходимости его воспитания толкуешь. Как хочешь обо мне суди, а характер у тебя тяжелый, ты часто несправедлив бываешь, я тебе об этом прямо должен сказать.

Лицо Сясина вновь скривилось в деланной улыбке. Он сверху вниз уничтожающе посмотрел на сидящего парторга и зло процедил сквозь зубы:

— Ну... не все умеют гладить по головке каждого встречного, как это делаешь ты. Предъявляла бы партийная организация больше требовательности к людям, не было бы такого провала с планом. Мы с тобой уже не раз разговаривали на эту тему, товарищ парторг.

Приподняв голову и тяжело уставясь своими голубыми глазами на Сясина, Поленов негромко, но твердо проговорил:

— Мне Уваров в райкоме партии сказал: «Хватит дурака валять с директорами для вашего леспромхоза. За последние два года трех сменили. Ковалев — парень, конечно, молодой, но учти, что это первый и пока единственный в Карелии директор леспромхоза с высшим лесотехническим образованием. С таким, если надо, стоит и повозиться». Вот так, товарищ Сясин.

— Лесничий, значит? — вильнул глазами в сторону парторга Ольшин.

— Не лесничий. У него высшее лесотехническое образование. Инженер по лесозаготовкам.

2

В карельской деревне, где родился Сережа Ковалев, была только четырехклассная школа первой ступени. После ее окончания ему предстояло учиться в уездном городе.

Со слезами провожали в августе родители стайку ребят до крайней ригачи. Расцеловали на прощанье, благословили — и отправились двенадцатилетние мальчишки пешком, с котомками за плечами, в дальнюю дорогу. Отойдя на сотню шагов, по сложившейся уже традиции, заплаканными детскими голосами нестройно затянули:

Милые родители,

Навек меня обидели,

Котомочку наладили,

Да в интернат отправили...

После семилетки Сергей Ковалев успешно окончил Петрозаводский лесной техникум, а затем и Ленинградскую лесотехническую академию. Но это был отнюдь не «теоретик». За время учебы пришлось ему поработать: в Ковдском леспромхозе — лесорубом, на реке Кемь — сплавщиком, в Олонецком леспромхозе — приемщиком и десятником, в Кондопожском — мастером; а на преддипломной практике Сергей исполнял обязанности технорука Амбарного мехлесопункта треста Севкареллес.

И вот пришел день, когда Сергей Иванович Ковалев впервые сел в кресло директора леспромхоза.

Он был еще молод — всего двадцать шестой год, повыше среднего роста, неширок в плечах. Открытое русское лицо с большим широким носом и теплые серые глаза обещали доброту и отзывчивость; уверенно же поджатые губы и тупой подбородок говорили о характере решительном, независимом и достаточно упрямом.

В нарушение «порядков», бытующих в леспромхозах, он чисто побрит, одет в дорогой черный костюм и белую сорочку с модным галстуком. На ногах не фетровые бурки, какие носят обычно директора лесных предприятий, а черные, почти новые, валенки.

Несмотря на молодость, жизнь уже успела многому научить Ковалева. За двенадцать лет, прожитых в общежитиях, научился он курить, пить водку, «гулять», не давал обижать себя понапрасну и знал цену человеческой дружбы.

Он понял главное: ценности создаются трудом. Понял, что лесной труд — тяжелый, отдаваться ему надобно целиком, иначе нельзя. Учеба в техникуме и академии вместе с нелегкой работой в лесу помогли ему научиться мыслить самостоятельно, критически, ничему не верить бездоказательно, не признавать никаких догм. Единственное, что было для него безусловно неприкосновенным и святым, это — Отчизна: высокие слова тут естественны и уместны.

Но любовь к Родине не была для него понятием отвлеченным. Он считал, что любить Отчизну — значит работать на ее благо, без оглядки, в полную силу своих возможностей. За свои промахи и недоделки он мысленно держал ответ в первую очередь перед ней. Всех же остальных судей его беспокойная и, честно говоря, недостаточно дисциплинированная душа отодвигала далеко на задний план.

С такой меркой он подходил и к оценке работы своих подчиненных, часто забывая, что одинаковых людей на свете не существует и что даже о таком ясном понятии, как Родина, люди могут думать совершенно по-разному...

Сейчас Сергей сидит в директорском кресле. Сидит, опершись локтями о стол, и грызет большой палец правой руки. Привычка детская, дрянная, ругает он себя за нее постоянно, но отвыкнуть не может, так же как и от папирос.

Кабинет директора — большая светлая комната в два окна. С полу до потолка отделана фанерой. Стены голубые, потолок белый. Пол свежевыкрашен, блестит. Не успели заляпать.

За окном лениво падают крупные снежинки.

Всего два дня тому назад встречал он новый, 1940 год у своей сестры в Петрозаводске. Пили за Новый год, за его назначение директором леспромхоза.

Застолье чуть было не испортил сидевший напротив новоиспеченного директора его старший брат Евгений. Лесовод по специальности, он работал лесничим и заочно учился в академии. Братья с самого детства жили очень дружно, и Сергею было бы тяжело получить высшее образование без помощи старшего брата. Об их хороших отношениях знали не только родственники, но и все знакомые. И вдруг среди шума поздравлений Евгений спокойно, но достаточно громко заявил:

— Напрасно нашего Сергея директором назначают. Не ему бы людьми руководить... В академии на кафедре оставляли — вот там бы и работал.

В комнате наступила неловкая тишина. Гости, кто с интересом, кто с некоторой боязнью возможного скандала, стали посматривать в сторону Сергея. А он, прищурив глаза и улыбаясь, помалкивал.

— Он, — продолжал старший брат, — на работе с людей шкуру сдерет, все жилы вытянет и будет думать, что так и надо.

— Ради чего... карьеры? — спросил один из гостей.

— Нет, в этом его упрекнуть нельзя, — ответил Евгений, — он сам будет работать, как каторжный, но и людям житья не даст.

Это уточнение разрядило обстановку, все сразу заговорили, не слушая друг друга, всем стало легче, веселье вновь сделалось общим, новогодним.

А сейчас новый директор сидит и думает:

«С чего же начинать?.. Надо, наверное, пригласить начальников служб, парторга, председателя рабочкома... Пусть расскажут о делах в леспромхозе. Познакомимся...»

И вдруг неожиданно для себя приказал секретарю пригласить главного бухгалтера.

Вошел человек лет пятидесяти, небольшого роста, широкоплечий, с большой, начинающей лысеть головой. Вид его явно не располагал к беседе: из-под густых рыжеватых бровей на Ковалева сердито смотрели серые глаза. Он остановился у порога, не сделав ни шагу по направлению к директорскому столу.

— Василий Афанасьевич, чего это народу так много у кассы собралось? Кассира, что ли, нет? Кричат, ругаются...

— Кассир есть, денег нет, — буркнул главбух, никак не реагируя на жест директора, приглашающий его сесть.

— Что, зарплату неаккуратно выплачиваете, перебои бывают?

— Никак не выплачиваем, на авансах живем, — опять нехотя проворчал бухгалтер.

Ковалев знал, конечно, что в большинстве леспромхозов главные бухгалтера не особенно считаются с директорами, которые, как правило, не знают денежного хозяйства и боятся его. К тому же ни наказать главбуха, ни снять его с работы директор леспромхоза не имеет права — этим правом располагает вышестоящая организация, то есть трест.

Ковалев с интересом рассматривал своего главбуха, внешне напоминающего бычка, готового броситься на любую красную тряпку. «С этим человеком мне работать, — думал он. — Больше того: он должен быть моей правой рукой в хозяйстве. Еще больше: он должен научить меня считать деньги».

— Василий Афанасьевич, присядьте, пожалуйста, и расскажите мне толком, какое положение в леспромхозе с деньгами.

— А вы что, понимаете в деньгах толк? — опросил бухгалтер, присаживаясь на стул. Он так посмотрел на директора, словно хотел разглядеть его насквозь. Ковалеву показалось, что в этом взгляде было и любопытство, и плохо скрываемая насмешка, и строгость. Его покоробило от нетактичного вопроса главбуха. Но директор понимал, что от этих минут зависит, будут ли они хорошими товарищами с этим сердитым человеком или им придется работать в разных леспромхозах.

— Нет, Василий Афанасьевич, я слабо разбираюсь в деньгах и поэтому прошу вас: самыми простыми словами расскажите мне сейчас о финансовом состоянии леспромхоза. А потом, может, вы согласитесь научить меня считать деньги?

— Вы же, говорят, академию кончали, чему вас там учили? — спросил бухгалтер, нисколько не смягчая тона.

— Читали курс бухгалтерского учета, но всего двенадцать часов. Что можно познать за такое короткое время?

— Ничего, — жестко ответил главбух, — ровным счетом ничего. Значит, вы не знаете и десятой доли того, что знает мой счетовод.

— Но зато ваш счетовод не умеет заготовлять лес, — отпарировал директор, хоть так спасая свой престиж.

Афонин — такую фамилию носил главбух — немного поерзал на стуле.

— Раньше людей, не умеющих считать деньги, к руководству таким хозяйством на пушечный выстрел не подпускали. А теперь, я вижу: кому портфель под мышку сунули — тот и директор. Противно смотреть, как такие директора бухгалтерские отчеты подписывают. Вид сделает серьезный, брови насупит, даже глазами по бумаге водит — цифры рассматривает. А нужна ему одна строчка: «Подпись руководителя предприятия». Не зная денег, молодой человек... Извините, пожалуйста! Не зная денег, товарищ директор, нельзя руководить никаким хозяйством. Ни большим, ни маленьким. Так-то вот. А что многие руководители смотрят на баланс, как баран на новые ворота, так в этом, я думаю, одинаково повинны и они сами, и те, кто их на эти должности назначает.

— Ну, я вот тоже деньга считать не умею, но хочу уметь. Так вы будете меня учить или не будете?

— Когда и с чего начинать?

— Начинать, Василий Афанасьевич, придется с азов. Я думаю, мы возьмем старый годовой отчет, и вы расшифруете мне его с первой страницы до последней. Годится такая методика? А начнем завтра после работы. Будем заниматься каждый вечер часа по два, если это вас не утомит.

Афонин выпрямился на стуле и долгим, внимательным взглядом опять посмотрел на молодого директора. Насмешки в этом взгляде уже не было. Казалось, ему хочется спросить: «Ты что, серьезно это или так, под настроение?»

— Ну что ж, — проговорил он, растягивая слова, — посмотрим. — И потом, как бы немного оживившись, продолжал: — А денег у нас нет потому, что лес плохо возим. План выполняем процентов на сорок. На расчетном счете ни гроша. Сняты банком с кредитования по всем видам ссуд. То, что получаем за отгруженную лесопродукцию, идет на расчеты с бюджетом и на бронированный счет по заработной плате...

— Значит, для выплаты зарплаты деньги есть? — перебил его Ковалев.

— Да-а, но значительно меньше, чем нужно. Поэтому зарплату почти не выплачиваем, живем на авансах. Ваш заместитель по кадрам сидит и целый день пишет записки, кому сколько выдать, словно у него другого дела нет. По некоторым запискам мы выдаем, остальные в корзинку — нет денег.

Он тяжело вздохнул, ссутулился и уперся глазами в пол.

— А женщины от кассы не уходят, потому что им здесь легче: не слышно, как дети плачут. Тяжелое это дело, товарищ директор, когда дети плачут, есть просят, а мать им дать ничего не может, купить не на что.

Не знал главбух, на какую мозоль он наступил директору леспромхоза. В памяти Ковалева замелькали картины раннего детства: мать, оставшаяся после смерти мужа с шестью маленькими ребятами на руках, голодные годы времен гражданской войны. «Ты бы сходил, Сереженька, с туюсиком в соседнюю деревню, может молочка немножко достанешь. В нашей деревне уже идти не к кому», — просила мать пятилетнего сына.

Ковалев потер горло тыльной стороной ладони — разогнать подступающую спазму.

— А как же с приобретением материалов, горючего, запасных частей?

— Даром никто не дает, а платить нечем.

— Но согласитесь, Василий Афанасьевич, что работать без заработной платы, без горючего, материалов, запчастей просто невозможно...

— Да-а, раньше такие заведения объявляли банкротами, неплатежеспособными, а хозяев сажали в тюрьму, если распродажа имущества не покрывала долгов.

— Это было давно, до революции, — махнул рукой Ковалев.

— А вы не машитесь на старые времена, Сергей Иванович, — впервые назвал Афонин директора по имени-отчеству. — До революции в России не одни дураки жили. Русская промышленность в послереформенное время такими темпами развивалась, каким могли позавидовать самые передовые европейские государства. Да и не только европейские... Ну а что касается денег, то считать их, конечно, умели. Это я вам прямо скажу. И вы меня, старика, за такую откровенность не браните: лучше считали, чем сейчас.

— Но что же нам делать с нашим леспромхозом, как нам выбраться из мышеловки, в которой мы находимся, товарищ главный бухгалтер?

— А вот этого я вам не скажу, товарищ директор, — уже в тон Ковалеву отвечал его собеседник. — Вы меня давеча правильно укололи, что мы, бухгалтеры, лес заготовлять не обучены. Так что в делах организации производства я советчик плохой. Одно я знаю: лесу нам надо возить втрое больше, чем мы возим. А как это сделать — на то вас сюда, очевидно, и прислали. Вам и карты в руки.

Перед назначением Ковалева на пост директора управляющий трестом Малышев откровенно рассказал о тяжелом положении леспромхоза: «Ничего не получается, план не выполняют, и что дальше с ними делать, — ума не приложу. Жилья понастроили много, рабочие — почти сплошь постоянные кадры, получил восемь новых тракторов, дизельных, все им отдал, — и всё, как в помойную яму. Хочешь силенки попробовать, не струсишь?»

А про деньги ничего не сказал.

Ковалев вызвал секретаря и велел соединить его с трестом по телефону.

— Нет у нас с городом телефонной связи, — сказал главный бухгалтер, не ожидая, что скажет девушка-секретарь.

— То есть как нет связи? Испортилась?

— Настоящей связи нет ни с городом, ни с районным центром. Когда соединяли трест с леспромхозами телефонной связью, до нас семи километров провода не хватило. С тех пор так и живем... без телефона.

— А это? — показал удивленный директор на два аппарата, поставленных у него на столе.

— Это так, внутри леспромхоза. Куда хотите — пожалуйста: мехцех, нижний склад, поселки, диспетчерская, все отделы конторы... У нас коммутатор на сто номеров. Чудесная вещь, я вам скажу...

Теперь настала очередь Ковалева внимательно посмотреть в глаза главному бухгалтеру.

— Послушайте, Василий Афанасьевич, я молод, но меня не в детскую коляску посадили, а в директорское кресло. Зачем же вы сказки рассказываете? Кто же вам поверит, что у вас нет денег выкупить семь километров провода, когда им опутан весь леспромхоз! Говорите прямо, в чем дело?

Афонин помолчал несколько секунд, потом вместе со стулом повернулся в сторону директора, сдвинув свои лохматые брови:

— А вы, Сергей Иванович, хорошо подумали над тем, зачем вам нужна телефонная связь с трестом и районом? Охота вам слушать ежедневные накачки, постоянную ругань? Вы же инженер и в лесу, говорят, работали. От кого вы помощи ждете по телефону?

— Но ведь ежедневные вопросы денег, снабжения...

— Если вам надо звонить в город по делу, идите к начальнику железнодорожной станции и говорите по его аппарату. Не хотите — садитесь на свою директорскую лошадь, она вас за полчаса домчит до деревни — тут всего семь километров, — а оттуда можете звонить куда угодно. Впрочем, — добавил он тихо, — как прикажете...

«Да-а, — подумал Ковалев, — крепкий орешек мне подсунули, сумею ли раскусить?»

— Оставим, Василий Афанасьевич, все пока так, как есть, — сказал он задумчиво. — Вы свободны.

Афонин медленно пошел к двери, остановился, постоял немного спиной к столу, затем круто повернулся.

— Мы, старые финансисты, считаем, Сергей Иванович, что покуда общественных уборных из золота строить не начали, деньги на производстве — все! А остальное... — И он махнул рукой. — Найдется свободное время — подумайте...

Главбух ушел.

Директор долго сидел в полном оцепенении, бездумно обхватив голову руками. Какой-то заколдованный круг. Денег нет потому, что плохо возим лес, плохо работаем. А работать без денег просто немыслимо. Где же выход, с чего же все-таки начинать — с денег или с увеличения вывозки?

Он потряс головой, словно желая отогнать что-то тяжелое, сдавливавшее его голову, точно обручем. Горькая улыбка показалась на его лице. Это была улыбка жалости к самому себе. «Как бывает ничтожен человек перед лицом сложившихся обстоятельств», — невольно подумал Ковалев. Потом он тяжело поднялся с кресла и начал медленно ходить по кабинету. Но уже через минуту со злобой на лице плюхнулся обратно в кресло. «Дурак, нашел над чем мучиться. Делать деньги и лучше работать — неотъемлемые составные одного целого. Работать надо — будут и деньги и кубометры».

3

У кого из довоенных директоров леспромхозов не потеплеет на сердце при воспоминании о выездной директорской лошади...

Выбиралась самая быстрая, самая красивая лошадь в леспромхозе. Если нет в своем хозяйстве подходящей — узнают, где есть. Поедут и купят, не считаясь ни с какими затратами. Сбруя, санки — все должно быть высшего класса. Без цыганской показухи, а добротно, по-хозяйски.

Старые директора, а за ними и начальники лесопунктов считали, что выездная лошадь — это витрина предприятия, это символ отношения руководителя к своему хозяйству.

В 1935 году директором Пряжинского леспромхоза был Василий Степанович Бауэр. Воспитанный еще до революции в духе строгого соблюдения порядка и установившихся традиций, он был беспощаден к подчиненным, относившимся к делу иначе.

Однажды в леспромхоз приехал начальник Нялмозерского лесопункта Антипин — человек пожилой, но работник в леспромхозе новый. Приехал на совсем захудалой лошади, запряженной в плохую телегу. Сбруя тоже была никудышная, вожжи веревочные.

Въехал он во двор, посыпанный желтым песочком, и привязал лошадь напротив директорского окна. Шутники какие-то из соседнего дома взяли и подперли лошадь с обеих сторон осиновыми кольями. Дескать, глядите, люди добрые, она только на подпорках и держится...

Вернувшись из отделения банка, Бауэр быстро узнал, кому принадлежит лошадь, и приказал немедленно привести Антипина в кабинет.

«Ты у меня там в Нялмозере нищим, или пропившимся голодранцем, или кем числишься?»

«Я... я начальник лесопункта, Василий Степанович», — брякнул Антипин, ничего не понимая.

«Хрен ты, а не начальник! — взревел, багровея от злости Бауэр. — Начальник должен хозяином быть у себя на лесопункте, он обязан за каждой щепкой смотреть в хозяйстве, чтобы она у дела была положена, а не где попало валялась. Тебя там и уважать, и бояться должны все от мала до велика. А ты — что? Ты на чем ко мне приехал?»

«Лошадь... телега...» — начал лепетать испугавшийся Антипин.

«Вот-вот: «лошадь, телега»... — передразнил его Бауэр. — Гнать тебя, такого хозяина, в три шеи полагалось бы... Но ведь, говорят, ты и дело знаешь, да и семья у тебя большая...»

Он задумался на минуту, потом еще раз оглядел незадачливого начальника лесопункта с головы до ног и подытожил:

«Вот что, Антипин. Лошадь твою вместе с «каретой» сейчас отведут в леспромхозовскую конюшню, на ней только нечистоты из уборных вывозить. А ты пойдешь обратно в Нялмозеро пешком. Пока идешь — подумай хорошенько, каким должен быть хозяин на лесопункте. Настоящий хозяин! Понял?»

«Но, Василий Степанович, пешком... семьдесят километров с лишним...»

— «Да! Всю дорогу пешком! И боже тебя сохрани, если на попутную лошадь сядешь! Все равно узнаю и тогда все сплюсую и черту подведу!»

«А дела-то как же? Вы же сами меня по делу вызывали. Такую дорогу обломал...» — сделал последнюю попытку Антипин, глядя на директора умоляющими глазами.

«Какие еще дела в таком виде? Никаких дел! Вот приедешь через пять дней на хорошей лошади, с добротной сбруей, в рессорной бричке, тогда и дела решать будем. А сейчас все — сегодня же обратно в Нялмозеро!»

Этот эпизод вспомнил Ковалев, стоя на крыльце леспромхоза с парторгом Поленовым и глядя на директорскую лошадь, запряженную в небольшие красивые санки, обитые изнутри лосиной шкурой. Красавица кобыла нетерпеливо перебирала передними ногами, стараясь вырвать голову из рук старшего конюха Кульяшкина, державшего ее под уздцы.

— Чего задумался, Сергей Иванович? — обратился парторг к директору. — Садись, поехали. Лошадка у нас — первый сорт.

Он уселся в санки, крепко забрав вожжи в руки.

— Пересядь на левую сторону, Федор Иванович, а вожжи отдай мне. Править буду я. А кто правит, тот должен сидеть справа, — спокойно, но твердо проговорил директор.

Поленов весело засмеялся.

— Что ж, в принципе правильно: вожжи должны быть в руках директора. Только править, Сергей Иванович, надо так, чтобы лошадь везла прямо к стопроцентному выполнению государственного плана.

— К стопроцентному, говоришь? — тоже улыбаясь и усаживаясь в санки, переспросил Ковалев.

По тому, как директор принял вожжи из рук парторга, можно было безошибочно определить, что езда на лошади — дело для него не новое.

Лошадь с места пошла крупной рысью.

Чтобы выехать на «ледянку», куда направлялись директор с парторгом, надо было проехать вдоль всего поселка.

Слева по ходу виден был нижний склад леспромхоза с двумя ширококолейными железнодорожными тупиками и с двумя нацеленными в небо дерриками-гигантами. Ковалев отметил, что на складе не видно ни одного крупного штабеля древесины.

Справа, сразу после конторы, стояли три больших двухэтажных дома. «Однокомнатные квартиры для малосемейных финнов», — подумал директор, встречавший такие дома в других леспромхозах.

Дальше пошли столовая, магазин, за ними больница и детский сад с длинной застекленной верандой. Напротив магазина стоял большой одноэтажный клуб. Рядом виднелась из-под снега деревянная площадка для танцев, а за ней — ворота футбольного поля.

За поворотом дороги пошли двухквартирные дома с мезонинами. Их было много. Ковалев хотел было сосчитать, хоть приблизительно, на ходу, но сразу же сбился. Только в самом конце поселка виднелись два типовых барака для холостяков.

«Богато живут», — подумал Ковалев.

Выехали на пригорок возле диспетчерской. Отсюда просматривался весь поселок. Торчал он словно лысый затылок среди гладкого болота. Ни кустика, ни деревца.

«И что за дикая повадка у нас в Карелии! — подумалось молодому директору. — Раньше чем что-нибудь строить, все кругом вырубят к чертовой матери. Ни кустика, ни деревца не оставят. Осточертело, наверное, столетиями в лесной глухомани жить, чают хоть так божий свет увидеть».

Размашистой иноходью лошадь вынесла санки на тракторно-ледяную дорогу.

Ковалев с Поленовым начали разговор еще в кабинете директора. Обоим хотелось поскорее прощупать друг друга. Быстрая езда на санках по легкому морозцу располагала к разговору, начатому в кабинете и так необходимому двум мужчинам, которым предстояло вместе делать очень нелегкое дело.

— Можно и с десятыми, — улыбаясь, продолжал разговор парторг, — а лучше всего было бы этак процентов сто один-сто два. Вот тогда бы мы с тобой, товарищ директор... — И он так весело начал потирать рукавицами, словно его заветная мечта о выполнении плана уже сбылась и они с директором едут куда-то веселиться по этому поводу.

— Ну и что тогда? — с прищуром посмотрев на парторга, спросил директор.

— Что ты, маленький, что ли, вчера родился? — выпятил губы Поленов. — Выполнить план по вывозке — это в люди выйти!

— Что ж, — заговорил Ковалев, — выходить в люди так выходить. Будем стараться. Только вот что, парторг, давай сразу договоримся, что будем работать без этих... как бы лучше сказать... без пируэтов, что ли...

— Ты о чем? — несколько настороженно спросил Поленов.

— А вот о чем. Обязательство по досрочному выполнению плана первого квартала в леспромхозе уже принимали?

— Принимали.

— На четвертый квартал прошлого года такие обязательства тоже были?

— Были, — несколько смущенно ответил парторг.

— Так. Как же это называется: обязались выполнить досрочно, а не тянем даже на половину?

Поленов несколько секунд молчал, словно подыскивал нужную формулировку. Потом заученно, казенным голосом начал:

— Обязательство по досрочному выполнению плана должно мобилизовать коллектив...

— Брось, — прервал его Ковалев. — Ты же отлично понимаешь, если директор выклянчивает план поменьше, а выклянчив, немедленно принимает обязательства по его досрочному выполнению, то это чистое лицемерие. Кого обманываем? Не мобилизует это лицемерие никого, уверяю тебя. Плюют люди на соревнование при таком положении. Давай так: есть возможности — берем встречный план, нет их — так прямо и заявляем. Согласен?

— Да-a, но резервы за счет перевыполнения дневных заданий рабочими...

— Почему же мы их начинаем выискивать после составления и утверждения плана? — прервал Ковалев парторга. — Давай выявлять их вовремя. Вилять, играть в жмурки со своей совестью — не наше с тобой дело. Договорились?

— Договорились...

— Хорошо. Слушай дальше. Некоторые директора ради выполнения плана и чтобы, как ты выражаешься, «выйти в люди», возят лес во время весенней и осенней распутицы, безжалостно ломая тракторы и подвижной состав, вырубают зимой летние лесосеки и, когда уже ничто не помогает, идут даже на приписки в отчетности, то есть на прямой обман государства. Нам этого тоже не надо. Согласен?

— Согласен.

— Чудесно. И... скажи, пожалуйста, товарищ парторг, ты думал, что самое дорогое из всего, что природа дала деловому человеку, это — время?

— Черт знает... это из философии... не думал над этим.

— И не думай. Это давно уже установлено. Вот давай и договоримся: не растрачивать самого дорогого, что нам дала природа, на ненужные заседания, совещания, собрания, на разработку всевозможных мероприятий, которые, может, и вносят некоторое успокоение в души начальства, а пользы для производства фактически не дают никакой.

— Не заседать, что ли, вообще? — удивленно спросил Поленов.

— Заседать, но только тогда, когда уже никак нельзя не заседать, когда сама работа требует.

— А партийные собрания, заседания партбюро?

— А профсоюзные и комсомольские собрания, — в топ Поленову продолжал Ковалев, — заседания рабочкома, ячейки МОПРа, родительского совета... Нет, Федор Иванович, от нас, голубчик, кубов ждут, а не количества заседаний.

— А совещания в райкоме, в тресте?

— Ну, с этим ничего не поделаешь. Будем довольствоваться пока тем, что на телефонную трескотню они нашего времени не отнимут.

— Значит, телефон...

— Оставим пока так, как есть, Федор Иванович. Заживем лучше, появится свободное время — подумаем о связи с городом.

Поленова смутил разговор с новым директором. Внутренне он был согласен со всем, что говорилось, но смущала форма постановки вопросов. Крутовато получается. Ведь директор всего второй день в леспромхозе, не знает еще ни людей, ни хозяйства. Если это хватка и деловитость — хорошо, а если это просто молодость и необоснованная прыть? Он внимательно, с нескрываемым любопытством посмотрел на Ковалева. Лицо директора было спокойным и слегка задумчивым.

Немного помолчав, Поленов спросил:

— Как считаешь, долго мы еще в прорыве сидеть будем?

— А это не только от нас с тобой зависит.

— Как, ты хочешь все на трест взвалить? — настороженно спросил парторг.

— А трест тут и вовсе ни при чем. Самим работать надо.

Поленов недоуменно уставился на нового директора.

— Что-то я плохо понимаю тебя, Сергей Иванович.

— От рабочих, от инженерно-технических работников все зависит, дорогой парторг. Будут они хорошо работать — выйдем из прорыва, не будут — еще глубже засядем, — просто ответил Ковалев.

— А роль руководства, извини, наша с тобой роль? Будем плестись в хвосте у коллектива?

— Наша главная задача, парторг, — не мешать людям работать. Да, да, чего ты испугался? Я совершенно серьезно говорю. Не мешать коллективу работать тоже надо уметь.

— Ничего не понимаю...

— Все поймешь, товарищ парторг. Мы с тобой не в хвосте у коллектива будем плестись, а пойдем впереди людей, покажем пример работоспособности, будем устранять препятствия, мешающие людям хорошо работать, наказывать лодырей и разгильдяев. И не будем выдумывать всяких оторванных от жизни идей и никому не нужных мероприятий. Вот что будем. И чего не будем.

Теперь большие глаза парторга смотрели на директора с легким оттенком недоверия.

— А не слишком теоретически все это у тебя получается, товарищ директор? — с улыбкой обратился он к Ковалеву.

— Поживем — посмотрим, — спокойно ответил Ковалев. — Только давай так: все разногласия по делу выкладывать сразу на стол, за пазухой ничего не носить. Согласен?

— Вот с этим-то я безоговорочно согласен, это я всегда — за, — весело ответил Поленов.

— Тогда расскажи, пожалуйста, хоть немного о людях, я ведь еще никого не знаю.

В голубых глазах парторга словно растаяла ледяная пленочка, которую Ковалев наблюдал с момента, когда попросил вожжи из рук Поленова. Было видно, что директор задал вопрос, на который парторгу будет приятно отвечать.

— У нас, Сергей Иванович, не коллектив, а золото. Больше трети рабочих — финны, приехавшие в начале тридцатых годов из Канады. Много черепан. Эти на все руки мастера, особенно по плотницкой части. Только присматривать за ними надо, а то сейчас же драку организуют, очень подраться любят. Человек сто — татары. Приехали несколько лет тому назад по вербовке да так у нас и осели. Остальные — местные, потомственные лесорубы.

— А кто же этим золотом руководит?

— Теперь только главного инженера нет, остальные все на месте. Начальник лесозаготовок Пешков — человек солидный, знающий, работал в лесу еще до революции, при старых хозяевах. Главный механик Юров Александр Васильевич — золотые руки, такого во всем тресте нет. Начальник службы движения Сясин — специалист, железнодорожник, работал диспетчером на Кировской дороге, послан к нам по партийной мобилизации, член парткома. Начальник нижнего склада Орехов — слабоват, но здесь ты сам разберешься.

— Коллектив золотой, руководители хорошие, а план провалился вдребезги, — проговорил Ковалев. — Что-то тут, Федор Иванович...

— Вот в этом «что-то» мы и не можем разобраться, — перебил его Поленов. — Кажется, все есть для выполнения плана, а вывозка не идет. Рабочих, правда, не хватает немножко, но дело, по-моему, не в этом.

— А в чем же? — с интересом посмотрел директор на парторга.

— Организацию производства никак не наладим. Хвост вытащим — нос увязнет, нос вытащим — хвост пристал. Нужен скорее толковый главный инженер, Сергей Иванович, обстановка этого требует.

— Ну если действительно только за этим дело, то сильно печалиться не будем.

— Есть толковый инженер на примете?

— Я сам инженер, Федор Иванович.

— Это не то... — с ноткой разочарования в голосе проговорил Поленов.

— Ты считаешь, что я с организацией производства не справлюсь?

— Тебе просто некогда будет этим заниматься, понимаешь? Дела в тресте, в райкоме партии, в других организациях... Снабжение, деньги, школа, больница, ясли, клуб, столовые, пекарня — целый час их перечислять можно. А дела, возникающие у работников леспромхоза... Ты знаешь, сколько их? Тысячи! Нет, — заключил Поленов, — директор сам не может заниматься организацией производства, времени не хватит.

— Значит, ты, парторг, неправильно понимаешь роль директора на предприятии.

— Ты хочешь сказать, что директора леспромхозов непосредственно занимаются организацией производства?

— Я хочу сказать, что директор леспромхоза в первую очередь должен заниматься организацией производства. Это его основное дело. А все остальное, о чем ты говоришь, он должен уметь делать походя.

— Ты заблуждаешься, Сергей Иванович, голубчик, — проникновенно возразил Поленов, — для этого существуют в штатах леспромхозов главные инженеры. Не бери, бога ради, все на себя, а то запутаешься, как рыба в сетке, и ничего у тебя не получится.

— А я тебе должен сказать, уважаемый Федор Иванович, — в тон парторгу ответил Ковалев, — что если бы непосредственная организация производства не была основной работой директора леспромхоза, я бы в жизни не дал согласия стать директором.

— А если запорешься? Сил и времени не хватит? Что ты тогда начальству скажешь?

— Никогда меня, Федор Иванович, не пугай никаким начальством. Ты меня моей совестью кори, больше от меня отдачи получишь, — спокойным негромким голосом проговорил Ковалев.

Оба замолчали.

— Что ж, — через минуту заговорил Поленов, — может, нашему леспромхозу именно этого и не хватало... Посмотрим.

Ковалев резко рванул вожжами и помахал ими кобыле, повернувшей голову вправо. Лошадь, не привыкшая, очевидно, чтобы ее грубо подгоняли, несколько раз тряхнула головой и понеслась, словно на скачках, не сбиваясь, однако, с размашистой рыси. Из-под копыт, как горох, по металлическому передку санок стали барабанить твердые комья снега.

— Ишь, недотрога, — заметил директор в адрес кобылы, — только помахал — уже рассердилась. А это зачем? — Он взял в руки кнут, лежавший в санках.

— Кульяшкин, старый конюх, езду без кнута называет «недействительной». Говорит, без кнута любую лошадь можно испортить.

— Может, он и прав по-своему, — согласился директор. — Слушай, Федор Иванович, ты мне о главном бухгалтере ничего не сказал.

— Молчун какой-то, грубый, кажется, человек. Жалуются многие на него.

— Беспартийный?

— Беспартийный.

— А в деле каков? Работать-то умеет?

— Кто его знает... Я в бухгалтерских делах не разбираюсь. Знаю, что с деньгами у нас плохо, зарплату даже задерживают.

— Кто задерживает?

— Как кто? — передернул плечом Поленов. — Бухгалтерия, конечно.

Директору стало ясно, что денежные дела для парторга — темный лес.

— Дорогой Федор Иванович, бухгалтерия существует для того, чтобы считать деньги и следить за законностью их использования. А делать деньги — это наша с тобой обязанность. Так-то вот.

— То есть как это «делать деньги»? Выражение какое-то...

— Буржуазное, хочешь сказать, — подсказал Ковалев.

— Именно. Где-то я читал про одного миллионера-придурка, который говорит, что делает деньги ради того, чтобы снова делать деньги.

— Это ты у Максима Горького прочитал. Только учти, что ни дураки, ни придурки миллионов не делают. По наследству могут получить, но это уж совсем другое дело.

— Ты что же, с Горьким не согласен? — не без ехидства в голосе спросил парторг?

— Почему не согласен? Во-первых, Горький своего миллионера придурком не называет, во-вторых, он говорит о человеке, который делает деньги для себя. Я вот тоже люблю делать деньги, считаю это своим призванием, но не для себя делать, а для государства. Ты меня тоже придурком назовешь?

— А разве бывает и такое призвание? — искренне удивился Поленов.

— Бывает, Федор Иванович, — задумчиво ответил Ковалев, глядя куда-то вдаль, — бывает... Тянет к себе такая деятельность не меньше, чем артиста — сцена, скрипача — скрипка, писателя — перо и бумага. Надо вот только научиться эти деньги по-настоящему считать.

Подъехали к большой группе работниц, вырубавших топорами в толстом льду колею для тракторных саней.

— Вот познакомься, Сергей Иванович. Наш дорожный мастер Степан Павлович Ховринов, член парткома, глава, так оказать, всей череповецкой колонии. Черепаны его слушают, как бога.

— И первый драчун, следовательно? — в шутку спросил Ковалев.

Ховринов — сухощавый, невысокий мужчина лет сорока пяти, с добродушным простым лицом, — смущенна заулыбавшись, протянул мозолистую, натруженную руку.

— Какая нонче, Федор Иванович, драка? Не дерутся уж давно. Скоро небось и черепанами кликать нас перестанут. Раньше, конечно, бывало... по праздникам... Ха-ха-ха! — вдруг весело захохотал мастер.

— Скажи, пожалуйста, Степан Павлович, — обратился к нему директор, — сколько у тебя рабочих на дорожных работах?

— Это на ледянке или на всех дорогах? — ответил тот вопросом.

— А кроме ледянки у вас еще дороги есть?

— Конечно, — ответил Ховринов, — и восточная лежневая, что по ту сторону железной дороги, и западная лежневая — обе мои, я ими и заведую.

— На всех дорогах сколько рабочих занято?

— На всех-то?.. — И он стал смотреть в небо и шевелить губами. — Сорок восемь человек и штук девяносто баб.

— Черт знает что! — махнул рукой Поленов. — Тебе сколько раз говорили: не смей женщин бабами называть!

Директор тоже принялся объяснять мастеру, что женщин нельзя считать поштучно, говорил про равноправие, которое существует в нашем государстве уже более двадцати лет.

Ховринов внимательно слушал, кивал головой, а когда директор закончил, неожиданно заявил:

— Баба, Сергей Иванович, она баба и есть. Куда ее ни ставь, как ее ни считай — она все равно бабой останется. Я тоже не против равноправия, только ты попробуй дать этой бабе плотницкий топор да приставь ее к делу, тогда это равноправие само за себя выскажется. Баба этим топором за два часа такое наделает, что потом двум мужикам за сутки не исправить.

Однако замечание директора и парторга бесследным не осталось. Впредь на вопрос о количестве рабочих Ховринов отвечал: «Пятьдесят человек и тридцать женщин». Пойти на больший компромисс в этом вопросе он был не в состоянии.

Дальше поехали втроем. Ховринов стоял на запятках санок и держался за плечи директора и парторга.

Дорога шла ровным чистым болотом и только кое-где пересекалась небольшими перелесками длиной по нескольку сот метров. Она была хорошо полита, обставлена елочками для снегозадержания на случай заноса.

— Степан Павлович, — обратился директор к Ховринову, — почему ты дорогу однопутной сделал, как же трактора разъезжаться будут?

— Трактористы-то, чай, не слепые, неужто не видят, что впереди делается? — спокойно отвечал мастер. — Дорога прямая, словно кнутом по болоту ударено. Тут уж совсем надо быть дураком, чтобы друг на друга наехать. А она ведь, дорога, — продолжал он, — больших денег стоит. Одних баб на прорубке вон сколько приходится держать и каждой деньги плати.

— Вместо своих баб придумал бы простенький колеерез, — посоветовал ему Ковалев. — Эту колею тебе один тракторист со сцепщиком нарезали бы, а за счет сэкономленных на этом денег построил бы второй путь для порожняка. По однопутной дороге лес тракторами одни недоумки возят, а тебе хозяином на дороге надо быть. Иначе нельзя.

— Какой такой колеерез, где такие бывают? — живо спросил Ховринов.

— Бывают, бывают... — передразнил его Ковалев. — Интересные мы люди, нам все готовенькое подай. А самому нельзя мозгами раскинуть? Сделай раму из брусьев, впереди устрой ножи корытцем из десятимиллиметровой стали, два рычага сочини, чтобы ножи можно было поднимать и опускать, загрузи раму камнем для тяжести — вот тебе и колеерез. Сразу сорок женщин освободишь для других работ. Понял?

Мастер долго молчал, что-то соображая, потом тихо проговорил:

— Надо сходить к Копперу, сегодня же сходить. Пусть помаракует со своими чухонцами.

— А кто такой Коппер? — обратился Ковалев к Поленову. — Кем работает?

— Он сам не работает, — вместо парторга ответил Ховринов, — набрал себе человек двадцать чухон, одних стариков, ходит промеж их и чего-то по-своему балакает. А старики все делают. И хорошо, черти, делают, тут уж ничего не скажешь.

— Это у нас мастер по ремонту подвижного состава, — пояснил Поленов. — Он же и деррики делает, и другое, что нужно, из дерева.

Навстречу из перелеска шел трактор с грузом. Шестидесятисильный дизель тащил за собой шесть тракторных саней шириной хода триста сорок сантиметров, груженных бревнами. Лошадь остановилась, секунду постояла, словно раздумывая, что ей дальше делать, и круто шарахнулась с дороги в снег. Ховринов соскочил с запяток, схватил ее за узду и закрыл рукавицей глаз, которым она косо смотрела на проходящую машину.

— Плисюков, паразит, едет, — заворчал он, глядя на тракториста, — небось после вчерашней аварии двенадцать саней брать не захотел, хватило и шести. Кубов восемьдесят будет, не больше...

— Слушай, Ховринов, — раздраженно заговорил Поленов, — ты брось свои дурацкие замашки, я тебе не первый раз говорю! — И, обращаясь к директору, пояснил: — Лучшего стахановца леспромхоза паразитом называет, и управы на него не найдем. Ладно бы у себя, на дороге своей, выражался, так нет, он вчера в клубе перед кино демагогию развел. Плисюков, говорит, только на бумаге стахановец, ему первое место только по числу аварий принадлежит.

— Больше Плисюкова никто дорогу не портит, это я где угодно скажу, — не унимался Ховринов. — Вчера вон в четвертом перелеске такую кашу из двенадцати саней с бревнами смастерил — никакого проезда целый день по делянке не было. Вывезли-то за вчерашние сутки опять вот сколько... — и он подставил под нос лошади большой кукиш. — Всю ночь дорогу в перелеске налаживали да поливали. Стахановец, мать его...

Поехали дальше.

— А много стахановцев в леспромхозе? — спросил Ковалев у парторга.

— Много. И в лесу есть, на вывозке, на погрузке. Почти на всех фазах производства есть. Вот у этого критика, — мотнул он головой в сторону Ховринова, — ни одного нет. Про других треплется, а сам организацией соревнования заниматься не хочет.

— Какое же у меня соревнование, — немедленно отреагировал Ховринов, — когда мужики все на ремонте лежневок стоят, а бабы — сами видели, чем занимаются.

— У тебя и летом ни одного стахановца не было. Почему нельзя организовать соревнования на строительстве лежневых дорог в летнее время?

— Вот это ты зря, Федор Иванович, — обиделся Ховринов, — летом про моих мужиков грех плохо говорить. Работа на лежневках почитай вся аккордная, мужикам заработать хочется. И ломят они часов по двенадцать, по четырнадцать. На соревнование никакого времени не остается.

Поленов только руками развел и посмотрел на директора: вот, дескать, полюбуйся, с кем мне работать приходится.

— Федор Иванович, — опять обратился Ковалев к парторгу, — скажи, пожалуйста, все в леспромхозе стахановцы настоящие или половина липовых?

Поленова словно ударили чем-то по голове. Он ошалело уставился на директора и даже открыл от неожиданности рот. Парторг привык считать стахановцев самыми сознательными, самыми передовыми людьми, по которым он призывал равняться всех остальных рабочих. И вдруг их называют «липовыми», и не кто-нибудь, а руководитель предприятия!

— Ну, знаете ли, Сергей Иванович, — Поленов даже не заметил, что перешел с директором на «вы», — Ховринову простительно, у него образование — четыре класса, а вы директор леспромхоза, инженер...

— А ты подожди, парторг, в бутылку лезть, не поместишься, — заулыбался Ковалев, — вопрос-то я задал не праздный, давай спокойно поговорим.

— Ну?

— Только не нукай в мой адрес, пожалуйста, никогда. Нукают на лошадей. Тебе сколько лет?

— Тридцать второй пошел... — настороженно ответил Поленов.

— Значит, на шесть лет дольше меня живешь и должен знать, что рядом с хорошим всегда можно найти плохое. Такова, браток, жизнь. Сладкое уживается рядом с горьким, доброе со злым. Да что я тебе рассказываю! Диалектика, товарищ парторг, единство противоречий.

— Но о каких липовых стахановцах ты говоришь?

— Ты работой подсобников в звеньях интересовался? Зачем, по-твоему, существуют они в стахановских звеньях, бригадах?

— Подсобник выполняет вспомогательные работы, чтобы не отвлекать звеньевого или бригадира от основной, требующей высококвалифицированного труда. Это же элементарно, — пожал плечами Поленов. — Четкое разделение труда является основой стахановского движения.

— У нас в леспромхозе все подсобники заняты на вспомогательных работах?

— По-моему, все... — не совсем уверенно ответил Поленов. — А ты встречал где-нибудь иначе?

— Приходилось. На Кондопожском мехлесопункте у товарища Башмачникова выискался такой липовый стахановец. Работал он обыкновенным скоблем на ручной окорке балансов. Взял обязательство: выполнять по три нормы в день, попросил четырех подсобников. Дали, конечно. Он им поручил делать то же самое, что делал сам, — корить скоблем балансы. Скоро он вместо трех по пять норм выполнять начал. Его сначала костюмом премировали, потом ружье дали, а затем и дом для него отдельный построили. Тогда все рабочие понесли в контору такие же обязательства и просьбы о выделении подсобников. Пришлось в этом деле райкому партии разбираться.

— И чем же кончилось?

— Поразгоняли всех примазавшихся, организовали школу передовых методов работы прямо на производстве, наладили дела с гласностью достижений, и через полгода половина рабочих стала стахановцами, только уже не липовыми, а настоящими. Мехлесопункт и сейчас в передовых ходит.

— У нас Сафонов на нижнем складе балансы лучком разделывает, а дочка у него подсобником считается, — вставил Ховринов. — Работают каждый сам по себе, а записывают все на отца. Значит, он тоже липовый стахановец, не настоящий.

Поленов ничего не ответил на выпад Ховринова. Он опустил голову и долго о чем-то думал. Похоже, мысленно перебирал состав всех стахановских звеньев леспромхоза.

Приехали на верхний склад. Он напоминал муравейник. Среди больших штабелей высотой около четырех метров сновали люди и лошади. Одни подъезжали к штабелям с бревнами на возу, другие, разгрузившись, возвращались за новым возом в лесосеку.

С головы штабеля рабочие вручную по слегам катали бревна на тракторные сани, а в хвосте штабеля разгрузчики и штабелевщики, тоже вручную, разгружали привозимые из лесу сортименты и накатывали их на штабеля.

А из лесу все шли и шли лошади с возами бревен, балансов, шпальника...

На складе работало два конных деррика. Остальная погрузка на тракторные сани велась вручную. Склад, как выяснилось, работал в одну смену.

Подбежал и представился мастер по погрузке Воронов.

— Ну-ка, товарищ Воронов, — обратился к нему директор, — расскажи нам с парторгом, почему только два деррика на бирже? В леспромхозе людей не хватает, а у тебя человек сорок здоровенных мужиков бревна вручную катают.

— И на штабелевке у него полсотни стоит, тоже можно было бы деррики поставить, — подсказал Ховринов.

— Да пошел ты!.. — накинулся на него Воронов. — Считай подолы в своем бабьем батальоне, а в чужое дело не лезь.

И потом к директору:

— Деррики Коппер, может быть, и сделал бы, но лошадей товарищ Пешков не даст, на трелевке, говорит, нужны.

Директор с парторгом пошли на лесосеку. Там был полный порядок. Бревна скученной лентой лежали вдоль заранее проложенных трелевочных волоков. Лесосечные отходы, аккуратно подобранные, горели в кострах. Сучья обрублены так, как не приходилось Ковалеву видеть уже несколько лет.

— Вот это почерк настоящих лесорубов, — проговорил директор, обращаясь к парторгу. — Видно, что здесь знают и любят свое дело.

— Это заслуга Георгия Павловича Пешкова, — тоже довольный порядком на лесосеке, ответил Поленов, — я говорил тебе о нем: знающий и требовательный работник. Сказывается, наверное, еще старая выучка.

— Товарищ Никулин, — обратился директор к мастеру лесозаготовок, стоявшему рядом, — такой порядок только на твоем участке или у всех мастеров лесозаготовок?

— У всех так, — улыбаясь, ответил мастер, — иначе нельзя. Георгий Павлович у нас человек серьезный.

— А если напортачит кто? — допрашивал директор.

— Что ж, — пожал плечами Никулин, — бывает.

— И что тогда?

— Рабочему замечание сделает товарищ Пешков, — уже без улыбки отвечал мастер, — а меня выругает.

— А если не действуют ни замечания, ни ругань, — не отставал директор, — тогда как?

Никулин махнул рукой и даже повернулся к назойливому директору боком.

— Тогда совсем плохо, — после короткой паузы ответил он, — с меня удержит тридцать процентов месячной зарплаты на исправление брака, а рабочего переведет на другую, низкооплачиваемую работу.

— Надолго?

— Недели на две, на три. Некоторых даже на месяц. Научись, говорит, сначала там работать по-настоящему, а потом снова придешь ко мне.

— Помогает?

— Как видите. — И мастер повел рукой, как бы приглашая еще посмотреть, что делается вокруг.

— А стахановцы у вас есть на участке? — спросил директор.

— Есть, конечно, очень хорошие есть. Костя Чистиков почти каждый день по две нормы дает.

— Коммунист, член парткома, — подсказал Поленов.

— Да их много, не один Костя, — уточнил Никулин.

— Ну а с ними как, в случае бракодельства? — снова вернулся к вопросу качества директор.

— С ними тяжелее, — замотал головой Никулин. — Этих сразу переводит на вспомогательщину. Работать, говорит, умеете, а раз гоните брак, значит, дурака валяете, надо вам мозги на другой работе проветрить.

— А насчет разъяснительной работы? — вмешался в разговор Поленов. — Не все же дубинкой действуете?

— А зачем она нужна, Федор Иванович? — сразу, не задумываясь, ответил Никулин. — Любой и без агитации поймет, о чем идет речь, когда у него из кармана потянут.

— Это, товарищ Никулин, знаете ли... — сердито начал Поленов.

— Не надо, Федор Иванович, — шепнул ему Ковалев, — не сбивай с толку. За отгрузку потребителям нестандартной продукции директору предприятия и начальнику ОТК причитается по закону от трех до пяти лет тюремного заключения. Вот так, парторг.

4

Вечером в кабинет директора леспромхоза вошел небольшого роста кругленький человек лет пятидесяти, в позолоченных очках.

Протягивая Ковалеву руку, отрекомендовался:

— Я есть Коппер, Матвей Карлович Коппер. Но Матвей Карлович — только если пить вместе чай. А так — Коппер, просто Коппер. Ховринов сказал, новый директор велел мне прийти, что он хочет давать мне очень важный поручение. Я пришел.

Невольно улыбаясь, Ковалев как можно ласковее начал с ним разговор.

— Я, Матвей Карлович...

— Просто Коппер, просто Коппер, — живо перебил кругленький человек, — или... пусть товарищ Коппер.

— Ну, бог с вами. Я товарища Ховринова не просил посылать вас ко мне, но вашему приходу очень рад. Мне про вас успели наговорить много хорошего, и у меня к вам действительно есть большая просьба.

— Если можно сесть этот стул, то я готов отчень внимательно слушайт.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — торопливо проговорил Ковалев, подумав: «Вот тебе щелчок по носу, товарищ директор. Хамство везде остается хамством». — Говорят, что вы со своими стариками и подвижной состав хорошо ремонтируете, и деррики делаете, и можете сделать из дерева все что угодно.

— Потчему только из дерева? — пожал Коппер плечами и опустил уголки губ. — Из одного дерева нитчего нельзя сделайт. Надо металлический поковка. Поковка должен быть хороший, ловкий и надежный. Два человека умеют делайт любая поковка: товарищ Юров и товарищ Трофимов.

— Трофимов? Кто такой? Я пока не знаю.

— Трофимов — наш кузнец, из Тамбова, у него золотые руки. Он может делать все что угодно. Но он отчень любит деньги. Если хорошо платить, он будет работать шестнадцать часов в каждый день.

— Мы, товарищ Коппер, были сегодня на верхних складах ледянки. Там всего два конных деррика. Всю остальную древесину грузят вручную. Нельзя ли быстренько сделать еще пяток конных дерриков?

Коппер встал со стула, лицо его сделалось каким-то не только серьезным, но и злым. Он быстро снял очки, протер их небольшой замшей и снова сел на стул.

— Когда директор есть инженер, тогда можно говорить... Как это сказать... не надо смотреть назад.

— Не оглядываясь, — подсказал директор.

— Да, да, да, — обрадовался Коппер, — тогда не надо оглядываться назад. Кто грузит бревна вручную, тот есть настоящий дурак. Зачем такая большая тяжесть для человек? Пусть делает лошадь или трактор. Вы есть согласный? Деррик нужен не только верхний склад. Я говорил Орехову: потчему на нижний склад есть только два деррик-гигант? Надо пять гигант, десять гигант, надо столько, чтобы ни один платформа бревна вручную не грузить. — Он помолчал и потом, спокойно наклонившись к директору через стол, продолжал: — В Канаде говорят: чем меньше раз дотронешь бревно рукой, тем оно дешевле. И это есть правильно, товарищ директор.

— Так я понял, что вы деррики сделаете?

— Мне Ховринов не про деррики говорил. Он сказал: надо изобретать и делать колеерез на ледянку, надо оттуда экономить сорок женщин. Очень правильно. Людей надо экономить везде, где только можно поставить лошадь или машина. Две шпалорезки стоят, нет кому работать, а у Ховринов на дороге сто женщин, не меньше. Разве это есть умно?

— Вы мне про деррики окончательно не сказали, Матвей Карлович, — настоятельно повторил свою просьбу директор.

Коппер замотал головой.

— Я уже говорил со стариками. У меня все старые, молодых нет. Им всем уже больше шестьдесят лет. Они сказали: колеерез можно сделать, хотя в Канаде их нет. Завтра утром я покажу вам чертеж, — он засмеялся. — Это не будет инженерный чертеж на толстый бумага, это будет вот такой... — И он показал на лист писчей бумаги на столе директора.

— Эскиз, понимаю. А деррики?

— Если делать колеерез, деррики верхний склад, несколько гигантов нижний склад, то наши старики будут работать двенадцать часов каждые сутки, пока все не будет готово. Умное дело приятно работать, товарищ директор.

Горячая волна радости захлестнула Ковалева. Будут работать по двенадцать часов в сутки, пока все не будет сделано! Вот это старики! Люди, имеющие право отдыхать на пенсии... А что же молодые?

Ковалев, совершенно забывшись, засунул в рот большой палец правой руки и впился в мастера прищуренными серыми глазами. В своем мозгу он не только обеими руками, но и зубами уже держался за эту мысль. Так должны работать все! Пока леспромхоз не вылезет из прорыва!

А Копи ер продолжал:

— У нас есть свободный время, много свободный время. Вечером нет чего делайт. Можно работать много часов. Мы танцуем клуб только воскресенье, и то не все. Есть такие старые, которые уже не танцуют.

— Скажите, товарищ Коппер, своим старикам, что мы им хорошо заплатим за эти дополнительные четыре часа. Пусть постараются как можно быстрее сделать деррики и колеерез.

— Нет, нет, нет! — замахал Коппер руками. — Старики не будут работать для деньги. — И, перегнувшись всем туловищем через стол, назидательно добавил: — Такой люди могут дополнительно работать только для механизации тяжелых работ и экономия рабочей сила. Только.

5

Пешков Георгий Павлович — высокий, солидный, лет пятидесяти, голова с проседью, лысеет. Он ею подергивает вверх и влево — застарелый нервный тик. Курит прямую трубку.

— Извините, Сергей Иванович, — обращается он к Ковалеву, протягивая через стол большую руку, — на спецлесе был, несколько дней проездил. Заготовляем авиалес, приисковым порядком, приходится далеко забираться. Пешков, Георгий Павлович, — отрекомендовался он. — Раньше-то Егором звали, а теперь вот, при Советской власти, в Георгии произвели. Будем знакомы. Я здесь, говорили вам, очевидно, заготовкой и трелевкой занимаюсь, начальник службы лесозаготовок по должности.

— А что, Георгий Павлович, не перейти ли нам сразу на «ты»? Я ведь вам в сыновья гожусь, а вы мне отцом могли бы быть. Договоримся?

— Это надо у вашего настоящего отца спросить, захочет ли он мне такого молодца отдавать, — шутливо ответил Пешков.

— Нет отца, умер в шестнадцатом году.

— Тогда дело ваше, Сергей Иванович, — уже серьезно проговорил Пешков, — предложение ваше буду считать как большое доверие ко мне и служить буду верой и правдой.

— Раз договорились, Георгий Павлович, тогда доставай карту леспромхоза и знакомь меня с хозяйством — с начала до конца.

— С чего начнем, с плана лесонасаждений?

— Нет, этим мы давай лучше кончим. Подними карту промышленного освоения лесов леспромхоза.

Пешков развернул карту и начал рассказывать:

— Вот центральный поселок. Здесь живут рабочие нижнего склада, механизаторы, дорожники, грузчики и часть лесорубов. Во втором и третьем поселках живут только лесорубы и трелевщики. А этот поселок — мы его четвертым называем — предназначен для того, чтобы в нем жиля шесть дней в неделю те лесорубы и грузчики, у которых семьи в центральном поселке. Они домой приезжают в субботу вечером, а в понедельник утром снова уезжают на шесть дней. Леспромхоз работает на базе трех тракторных дорог: вот эта — восточная круглолежневая, эта — западная лежневая. По ним лес можно возить круглый год. А вот — тракторно-ледяная, основа, так сказать, нашего существования. За четыре месяца надо ухитриться выхватить по ней больше половины годового плана леспромхоза. И тут-то у нас ничего и не получается. По ледянке везем кубов триста, а надо бы около девятисот.

— А в чем дело, Георгий Павлович, как ты считаешь?

— Боюсь оказать, Сергей Иванович, я в этом деле советчик плохой, а вернее сказать — никакой. Вот обеспечить ледянку древесиной — могу, тут я не подведу. Сейчас на верхних складах месячный запас лежит, и трелюем мы каждый день по семьсот кубов. Жаль, если останется в штабелях на лето, усачам на съедение. А товар-то уж очень добротный.

Ковалева несколько покоробило от такого предсказания Пешкова.

— Ну, насчет оставить на лето в штабелях... я тебе, Георгий Павлович, откровенно скажу: если ледянка работать по-настоящему не будет — нам с тобой здесь делать нечего.

Пешков задергал головой. Пыхтел трубкой, выпуская большие клубы дыма. Но пока молчал, не возражал.

— Нужна твоя помощь, Георгий Павлович, — обратился Ковалев, — дай двенадцать самых здоровых и сильных лошадей.

— Это куда? — Пешков сразу замер и вынул трубку изо рта.

Директор вспомнил разговор с мастером по погрузке Вороновым на верхнем складе: «Деррики Коппер, может, и сделает, но лошадей товарищ Пешков не даст...».

«Как это он сказал? — мелькнула мысль у Ковалева. — Буду служить верой и правдой?! Посмотрим, как это выглядит на деле».

— На верхнем складе работает всего два деррика в одну смену, а надо семь дерриков в две смены. Помоги лошадьми.

— Когда нужны?

— Через день.

Пешков развернул на столе план лесонасаждений леспромхоза.

— Лошади будут. Станем лес смотреть?

— Давай посмотрим, что судьба выделила на нашу долю...

— Общая площадь хозяйства, — начал рассказывать Пешков, — около ста пятидесяти тысяч гектаров. Лесопокрытия — больше ста тысяч. Перестойного и спелого леса около десяти миллионов кубометров в ликвиде. Шестьдесят процентов — елка, тридцать — сосна, десять процентов — береза и осина. Годовой план по заготовке и вывозке ты знаешь. Если такими темпами будем рубить, лет через сорок весь лес вырубим.

— А средневозрастных и приспевающих сколько?

— Считай, вовсе нет.

— Тогда лесу у нас с тобой на сорок лет не хватит, за тридцать все вырубим.

— Как так? — всполошенно спросил Пешков.

— Очень просто, Георгий Павлович. Объемы заготовок леса, надо полагать, будут с каждым годом увеличивать.

— Но ведь нельзя этого делать, Сергей Иванович, — взмолился Пешков, прижав руки к груди. — Ты же отлично понимаешь! Что значит сорок лет работы для леспромхоза? Тьфу! Плюнуть — и растирать не стоит.

Пешков действительно плюнул и отошел в угол кабинета.

— Я раньше, до революции, у хозяев работал. Вот этих лесов, — он снова подошел к столу и обвел карту леспромхоза по периметру, — этих лесов на тысячу лет хватило бы, на веки вечные. А теперь, ты говоришь, даже не на сорок, а на тридцать лет... Нет, Сергей Иванович, ты мне объясни, — он замотал головой, — я так, спроста, не пойму.

— Ты, Георгий Павлович, — заулыбался Ковалев, — так обрушился на меня, словно я всему виновник. Ты же сам оказал, что если столько рубить, сколько рубим, то лет через сорок...

— Значит, снижать план нашему леспромхозу надо! — прервал его Пешков.

— Вот я тебе и сказал, чтобы ты не бродил в потемках. Не снижать, а увеличивать, очевидно, будут план нашему леспромхозу. Да и не только нашему. Пятилетним планом предусмотрено увеличить объемы заготовок леса по Карелии в 1942 году до семнадцати миллионов кубометров в год.

— Мы же так весь лес к чертям вырубим...

— Потребность народного хозяйства в древесине растет. Страна строится. А наша Карелия заманчиво удобно расположена: тут и железная дорога, и Беломорско-Балтийский канал. Везти лес недалеко и очень дешево.

— А я-то, старый дурак, успокаивал себя, думал, что по Карелии лесу считать не пересчитать. Внуков и правнуков своих лесному делу учить собирался...

Пешков сел на стул и низко опустил лысеющую голову, упершись локтями в колени. Он был совершенно расстроен.

— А что же мы, Сергей Иванович, будущим поколениям скажем? — спросил он, подняв голову и тяжелым взглядом уставясь в глаза Ковалева. — Нам, мол, жилось неплохо, а вы живите, как бог на душу положит?

Ковалев, стоявший за столом, повернулся к Пешкову боком, пожал плечами и промолчал.

Что он мог сказать? Ознакомившись с планом развития народного хозяйства Карелии в третьем пятилетии, он отлично понял, что при намеченных объемах лесозаготовок и при полном отсутствии работ по лесовосстановлению карельские леса неизбежно обрекаются на уничтожение. Как быстро это произойдет — вопрос времени. Ковалев понимал, что такие дела с бухты-барахты не планируются. У правительства могут быть высшие соображения на этот счет. В любой день может поступить указание о широком развертывании лесовосстановительных работ, и тогда все изменится в лучшую сторону. Но сейчас он ничего не мог ответить Пешкову на его вопрос.

— Ну ладно, — после длительной паузы снова заговорил Пешков, — будущие поколения пусть сами о себе думают, я вижу, к этому дело идет, так ты мне про сегодняшнее растолкуй.

— Что именно?

— Да мы в этом леспромхозе четыре поселка построили, электростанцию, мехцех, столовые, клуб, бани, пекарни... черт-те что, миллионы денег затратили! План несколько лет не выполняли потому, что надо было одновременно и лес возить, и строительством заниматься... И через тридцать лет это все псу под хвост? Ведь амортизироваться-то хозяйство не успеет. Как же так?

— Тридцать лет — срок немалый, вяло, явно стараясь уйти от прямого ответа, проговорил Ковалев, — за это время здесь какое-нибудь другое предприятие придумают.

— Кто придумает? — жестом отчаяния поднял вверх руки Пешков. — Что могут придумать, когда в нашей Карелии, кроме леспромхозов, лесозаводов да двух бумажных комбинатов, почитай ничего нет!

— Может, по сельскому хозяйству что...

— Значит, ты, Сергей Иванович, извини меня, старика, за откровенность, в сельском хозяйстве совершенно ничего не смыслишь. Да кто ж пахать и сеять будет среди пней да на болотах?

Пешков полез в карман, достал кисет с табаком и начал набивать трубку. Медленно раскурив ее, он тяжело поднялся со стула, подошел вплотную к столу директора и тихо спросил:

— И как же нас после этого называть должны внуки наши, Сергей Иванович?

— Не знаю, — еще тише ответил Ковалев, — но если мне скажут, что я не заготовляю, а истребляю лес на территории этого леспромхоза, то мне, очевидно, оспаривать это обвинение не придется.

— Да-а, — помолчав, проговорил Пешков, — нехорошо получается, совсем нехорошо. А почему, скажи, пожалуйста, в начале первой пятилетки мы перешли на сплошные рубки? По-моему, все зло отсюда.

— Нет, не отсюда.

— А откуда же?

— Сплошные вырубки и раньше проводились. Правда, в меньшем проценте по отношению ко всему объему рубок. Больше старались рубить выборочно.

— А теперь выборочных рубок совсем нет, только сплошные. Рубим все подряд! Разве это порядок? Разве не в этом зло?

— Не в этом Георгий Павлович, не в этом. Зло, как ты выражаешься, заключается в том, что мы отошли от принципиальных положений, от правил постоянства пользования лесом. А это правило трактовало: изволь рубить так, чтобы полезности леса в данном хозяйстве, лесном, не уменьшились. Значит, не только лес на данной площади должен был сохраняться навечно, но и все полезности, происходящие от леса, уменьшаться не должны. Умное было правило, и нарушать его никому не позволялось под страхом тягчайшей ответственности.

— В чем же мы отошли от этого правила?

— Чтобы сохранить лес навечно, категорически запрещалось при сплошных рубках вырубать в год больше одного процента площади лесов данного хозяйства. Это для средней России. А у нас в Карелии даже восемь десятых процента — у нас лес медленней растет. И проводили такие рубки узенькими полосками, чтобы на них через несколько лет лес сам вырос.

— А мы...

— Мы вырубаем до трех, даже до четырех процентов площади в год. Сплошняком. И рубки проводим на огромных площадях концентрированно. Раньше лесозаготовитель при сплошных рубках обязан был обеспечить немедленное и полное восстановление лесов на всей вырубленной площади. Дело твое, хоть сей, хоть сажай, но вырубленная площадь через несколько лет должна быть полностью покрыта молодым лесом.

— Поэтому, значит, и рубили выборочно...

— Надо полагать. При выборочных рубках лес восстанавливает сама природа.

— Сергей Иванович, ты в академии учился, там небось ученых людей предостаточно. Не могут же они не понимать, что уход от постоянства пользования в конце концов поставит в тяжелое положение с лесом не только Карелию.

— Должен тебе сказать, что в России было много лесоводов с мировым именем. Часть из них, как говорится, грудью встала на защиту теории постоянства пользования. Другие стали искать компромиссные решения, да так до сих пор и ищут. А третьи просто отреклись от этой теории, заявили, что она тормозит развитие народного хозяйства.

— Имя, значит, мировое, а характерец хуторской, — сыронизировал Пешков. И тяжело замолчал.

Заговорились мы с тобой, Георгий Павлович, — прервал молчание Ковалев, — давай кончать. Скажи-ка мне, лесохозяйственники на территории леспромхоза что делают?

— Отводят лесфонд, проводят весеннее освидетельствование мест рубок.

— А по части лесовосстановления?

— Ровным счетом ничего! — ответил Пешков. — Да им, милягам, на это и денег, кажется, ни копейки не дают. Может, думают, боженька лес посеет!

— На суглинках да на болотах на боженьку надеяться — пустое дело.

— Значит, кончим мы здесь работать лет через тридцать и останется после нас сто пятьдесят тысяч гектаров пустого места?

— Будем надеяться, Георгий Павлович, — сухо оказал директор.

6

Сегодня ночью Ковалев долго не мог уснуть, несмотря на то, что проехал на лошади по свежему воздуху больше двадцати километров, немало походил по лесосеке и верхнему складу. Мучила мысль: «Где ж все-таки зарыта собака? Почему леспромхоз залез в такую трясину с выполнением плана?»

В конторе он успел основательно покопаться в бумагах, проверил все расчеты плановика. «Отвратительная личность, — подумал о нем Ковалев, — напоминает большую лягушку. Наверное, такой же холодный и скользкий».

Многие люди наделены какими-нибудь странностями. Не исключение и Ковалев: он боится крыс и больших лягушек. Именно больших, маленьких не боится. На маленьких он в детстве ловил щук. А что касается крыс... упаси бог, легче встретиться в лесу с медведем, чем с крысой в помещении.

Ну так по расчетам «большой лягушки» — а расчеты оказались правильными — получается, что средств производства в леспромхзе для выполнения плана достаточно. Не хватает рабочей силы, но это компенсируется, безусловно, высокими качествами рабочего коллектива. Поленов прав, называя коллектив золотым: с кем бы Ковалев ни встречался за это время, никто не произвел на него плохого впечатления. Только плановик со своим лягушачьим обликом очень уж неприятен...

Парторг говорит, что, по его мнению, основная беда в неправильной организации производства. Тогда надо внимательнейшим образом присмотреться к руководителям.

Кое-что в организации производства начинает уже проясняться. Однопутная тракторная дорога — очевидное недоразумение. Погрузка и штабелевка вручную на верхнем складе, при наличии таких людей, как Коппер с его стариками,— безобразие. Закрыть обе шпалорезки при нехватке денег даже на заработную плату и перевести всех женщин на делянку, чтобы вырубать колею вручную, — просто позор. Теперь надо внимательно разобраться с тракторным парком и организацией движения. Вот задача на ближайшие два дня. А сейчас извольте спать, товарищ директор. Вам полагается вставать в шесть часов независимо от того, во сколько вы уснули. Если вы не научились вставать в это время — вы не можете быть директором леспромхоза. Это аксиома. Итак, спать!

Уснул. И приснилось...

В диком, безбрежном лесу, на крутом берегу небольшой речки, стоит маленькая лесная избушка в одно окно.

Вечер. На улице мороз градусов сорок.

В избушке за небольшим столом из вытесанных мелкотоварин сидят трое: десятники Михеев и Пахомов, здоровые мужики лет тридцати, и Иван Леонтьевич Великанов — старший десятник, исполняющий обязанности начальника этого маленького лесоучастка.

Великанов — пожилой человек лет под пятьдесят, высок ростом, сухощав.

Пьют водку из граненых стаканов и закусывают картошкой, поджаренной на свином сале.

У стены на корточках сидит пятнадцатилетний паренек Серега — приемщик на карантине. Ему не полагается сидеть за столом, когда старшие «гуляют».

— Брось ты об этом думать, Иван Леонтьевич, ведь третий месяц на душе груз таскаешь, — обращается Пахомов к Великанову. — Что ты, в самом деле, корову у него со двора увел, или твой парень его девку спортил?

— Нет у меня парней, все трое — дочери. Две старшие в педагогическом техникуме учатся, а младшая семилетку в этом году кончает.

— А он, по-моему, про твою промашку ничего и не знает, — говорит Михеев, не глядя на товарищей и стараясь подцепить ложкой кусок сала со сковороды. — Если бы знал, он бы тебя старшим сюда и не назначил, я так думаю.

— Ты, Михеев, всегда сначала скажешь, а потом подумаешь, — с гримасой говорит Пахомов. — Ведь не каждый день в леспромхозе все бревна считают, хозяйство-то вон какое — на тысячи квадратных километров! Промашка в запани получилась. Но пока акты в леспромхоз попадут, пока еще сверка с лесозаводом будет, — это песня, брат, длинная. Директор об этом, наверное, сейчас уже знает. И не такой он мужик, чтобы четыреста кубометров бревен лесозаводу за будь здоров дарить, но и тебе, Иван Леонтьевич, так убиваться резона нет. — Он подцепил полную ложку картофеля, не торопясь прожевал его и, проглотив, продолжал:

— Вот если бы Михеев или я, окажем, такую промашку допустили, тогда другое дело. Тогда бы нам Василий Степанович при его строгом характере, конечно, как говорят, кулаком по шее и коленкой под задницу...

Михеев угодливо захихикал и скорее налил водку в стаканы.

— Мне хуже, чем вам, — выпив водку, морщась, возразил Великанов. — Вас директор выгнал бы, вы месяца три-четыре помытарились, а там, глядишь, и нашли бы другую работу, а мне нельзя. Я ему всем обязан: и местом своим, и семейным благополучием, и тем, что дочерям образование дать сумею. Он меня в люди вывел. Когда при старых хозяевах, будучи сам молодым мастером, взял он меня на выучку, — кем я тогда был?

Великанов долил себе водки, выпил, помотал головой и продолжал:

— Ни кем я тогда не был. И ничего из меня не вышло бы, если бы не тащил меня за волосы Василий Степанович много лет. И вот теперь, под старость, после стольких лет безупречной службы, я оказался свиньей перед своим благодетелем. Боже мой! — Великанов схватился руками за голову. — Дать каким-то брандахлыстам с лесозавода напоить себя, подписать акт на четыреста кубометров меньше, чем следовало... да какими же глазами я буду смотреть теперь на хозяина?!

В это время за окном послышался скрип полозьев по мерзлому снегу.

— Кто бы это? — поднял голову Пахомов и повернулся к окну. — Вроде бы некому.

Ехать в эту пору действительно было некому. Лесорубы давно уже спали в своих землянках, а кроме них сюда за всю зиму даже ворон не залетал.

— Серега! — закричал всполошенно Пахомов. — А ну посмотри, что там на улице...

Но не успел Серега встать, как дверь распахнулась, и вместе с клубами белого морозного пара в избушку ввалился в длинном тулупе, в валенках и большой шапке-ушанке директор леспромхоза Бауэр.

— Вас... Вас... Вас... — начал ошалевший Михеев. Он, очевидно, хотел назвать директора по имени-отчеству, но мешала появившаяся с перепугу икота.

— Василий Степанович! — каким-то неестественным голосом дуэтом прокричали Великанов с Пахомовым и бросились снимать с директора тулуп.

Михеев, желая, очевидно, замести следы выпивки, схватил сковороду с картошкой и сунул ее под стол. Потом, всплеснув руками, отправил туда же две пустые бутылки. Третья начатая бутылка осталась на столе.

— Чайку с дороги, Василий Степанович, горяченького, только что самовар вскипятили, — услужливо хлопотал Пахомов, бросая свирепый взгляд то на Михеева, то на бутылку водки, оставленную на столе.

В правой руке Бауэра был ременный кнут. Медленно обвел он взглядом небольшое помещение избушки, потом тяжело уставился на Великанова.

— Снимай штаны, ложись на скамью! — резко скомандовал он и рывком выдвинул на середину комнаты скамейку.

Руки Великанова тряслись, когда он выполнял приказ директора, плечи опустились, лицо сделалось восковым.

— Задери рубаху, что ж ты одну задницу выставил!

Со свистом опустился кнут на голый зад и спину

Великанова. Красно-бурая полоса как бы перерезала тело по диагонали. Оно передернулось судорогой.

— Сто!.. — с хрипом выдавил из себя директор.

Снова свист кнута — и еще одна полоса вдоль спины

Великанова.

— Двести... — прохрипел директор после второго удара.

И так четыре удара, четыре кровавые полосы за четыреста кубометров леса, неправильно переданных лесозаводу.

— Вставай, Великанов, ты свое получил. — Бауэр наотмашь бросил кнут в угол избушки.

— Ну-ка, налейте мне чаю покрепче, — обратился он к десятникам, присаживаясь к столу, — можно и с водкой. Холодно на улице. — Потом обратился к мальчику, с ужасом смотревшему на всю эту картину и дрожавшему как в лихорадке:

— Ты чего, малец, испугался? Ничего... лучше маленьким насмотреться на это, чем вырасти лодырем, жуликом и казнокрадом. Нас раньше так к делу приучали. А с Великановым мы друг друга понимаем, он на меня не в обиде.

— Дзинь, дзинь, дзинь! — зазвенел будильник на тумбочке.

Ковалев вскочил, протирая глаза, чертыхнулся, поняв, что сидит на кровати у себя в спальне, а не в лесной избушке: «Надо же присниться этой патриархальной кнутобойщине, этому старому осколку дикой жизни лесозаготовителей!»

Было шесть часов утра. Одевшись и умывшись, Ковалев, без завтрака, вышел из дому. С первого дня работы в новой должности он принял за правило: завтракать после того, как побывает в диспетчерской, мехмастерской и на нижнем складе. Был в этом определенный умысел: заставить всех мастеров, живущих в центральном поселке, и всех начальников служб присутствовать при отъезде рабочих в лес и при начале работы в мехцехе и на нижнем складе. Как же они могут опоздать или не прийти, если директор там?

Только в начале восьмого Ковалев вернулся домой и принялся готовить завтрак. Для этого нужно было вскипятить электрический чайник, открыть банку консервов и подогреть их на электрической плитке. Через пятнадцать минут он уже сидел за завтраком и перебирал в уме то, что удалось увидеть сегодня на производстве. Неожиданно вспомнился недавний сон. Ковалев невольно заулыбался, представив себя на месте Бауэра. Это он, Сергей Ковалев, а не Бауэр хлещет ременным кнутом Великанова по спине...

Ковалев даже перестал есть и положил вилку на стол. «Чепуха, приснилась чушь из времен одиннадцатилетней давности». Но возникший вопрос — правильно ли сделал Бауэр, применив для наказания кнут? — требовал ответа. То, что Великанова надо было наказать, — у Ковалева не вызывало никаких сомнений. Но кнутом ли? Он долго растирал лоб, долго хмурил брови.

Наконец, улыбка вновь заиграла на его лице: «Я бы тоже лучше отхлестал кнутом. Великанов — хороший работник, не гнать же его из леспромхоза!»

Заботы сегодняшнего дня гонят прочь воспоминания. Быстро позавтракав, Ковалев уходит в мехцех.

Мерно гудят сверлильные станки. Ярким фейерверком рассыпаются искры у наждачного точила. В помещении тепло, чисто, светло, как-то даже уютно, по-производственному, конечно.

В соседнем помещении, за стеной, над смотровыми ямами стоят тракторы, находящиеся в ремонте. Возле каждого хлопочет по нескольку человек. Сменный механик ходит от одной машины к другой, смотрит за работой, дает какие-то указания. Совершенно нет болтающихся, перекуривающих.

— А капитально трактора где ремонтируете, Александр Васильевич? — спрашивает Ковалев у главного механика.

Главный механик леспромхоза Александр Васильевич Юров, коренастый, среднего роста, угрюмый человек лет сорока, идет рядом с директором и по-ястребиному поглядывает на своих подопечных, работающих у станков и на ремонте тракторов. На вопрос директора без особой приветливости отвечает:

— Здесь же, Сергей Иванович.

— Что, не обеспечивают ремонтными местами?

— Места дают, да мы не берем. Дома надежнее.

Ковалев удивленно посмотрел на Юрова. Капитальный ремонт в своих мастерских? Нужно быть очень уверенным в себе, чтобы пойти на такое...

— Значит, тракторов хватает? — снова спросил Ковалев.

— Почти каждый день после разнарядки, — Юров махнул куда-то в сторону рукой, — по два-три в гараж возвращаются: делать, видишь, нечего.

— О какой разнарядке речь, Александр Васильевич?

— Да Сясин разнаряжает в диспетчерской, — с явным недовольством в голосе проговорил Юров.

— Каждый день разнаряжает?

— В том-то и дело, что каждый. На черта ему это сдалось — не пойму. Где ни работал — нигде такого порядка не встречал. Дергание, а не работа.

— А как трактористы, Александр Васильевич, хорошие?

— Всякие, — ответил Юров, — но, в общем, неплохие. Десятка полтора — артисты.

Потом уж Ковалев узнал, что Юров своих подопечных делит на три категории: «цыплят», «чижиков» и «стариков». Независимо от возраста. «Цыпленком» может быть и сорокалетний, а «стариком» — молодой парень лет двадцати. Все решает умение работать и отношение к делу. «Стариков» он называет по имени- отчеству, «чижиков» — по фамилии, а «цыплят» — просто цыплятами. Перевод из «цыплят» в «чижики», из «чижиков» в «старики» отмечается всем коллективом, но без Юрова.

Трактористы, сменные механики, токари и слесари видят в Юрове и отца родного, правда, очень строгого, но зато справедливого, и чародея, который, не видя трактора, скажет о его дефектах и научит, как их исправить, только расскажите ему, как машина себя ведет.

— Александр Васильевич, часто ли вам приходится своих трактористов на вывозке леса наблюдать? Или только здесь, в мехцехе?

— Вижу, конечно, но редко, больше под этой крышей.

— Не возражаете съездить со мной на ледянку, посмотрим, как лес тракторами везут. Там теперь уже двухпутка.

— Прямо сейчас? — переспросил Юров.

— Да, сейчас же.

— А вы на лошади разве подъехали? — спросил Юров. — Вызывать не надо?

— Нет, Александр Васильевич, я хочу проехать на тракторе туда и обратно. Посмотрим, как тракторист воз формирует, прикинем, сколько можно максимально по ледянке тащить.

— Вы хотите ехать на тракторе на верхний склад? — откровенно вытаращив глаза на Ковалева, спросил Юров.

— Не один, а с трактористом и с вами, главным механиком.

— Первый раз слышу, чтобы начальство на тракторе в лес ехало, — заулыбался Юров. — Ну что ж, попробуем.

— Я думаю, с трактора мы значительно больше увидим, чем с лошадки.

— С кем поедем? — задумался Юров. — Может, с Кулагиным? Хороший тракторист, из «стариков». Он сейчас выезжает.

— Мне бы, знаете ли, хотелось с вашим стахановцем, с Плисюковым. Давайте-ка с ним.

Юров почему-то повернулся к директору боком, махнул рукой, и Ковалеву показалось, что с его губ слетело негромкое «цып...».

— Ну что ж, — проговорил главный механик вслух, — можно и с Плисюковым.

День получился удивительно длинный и, кажется, на редкость полезный.

Вечером, вернувшись из лесу, они наскоро поужинали и собрались в кабинете директора.

— Давайте, Александр Васильевич, все сегодняшние наши разговоры оформим приказом, — взволнованно говорил Ковалев. — Иначе у нас ничего толкового не выйдет. Так лес по ледянкам не возят, поверьте мне, я с этой музыкой знаком. И совесть надо иметь: нам единственным в тресте дали дизельные тракторы, а мы что делаем? Садитесь, пишите! — заключил он, вытаскивая из ящика стола несколько листов бумаги. — Мы не только трактора по видам работ до конца сезона закрепим, но и трактористов всех по тракторам распишем.

В это время в кабинет вошел главбух Афонин. Он негромко кашлянул в кулак и молча встал у двери. Директор с тоской посмотрел на него, потом на Юрова и полез всей пятерней себе в загривок.

— Да, Александр Васильевич, ничего не поделаешь, надо идти познавать «двойную итальянскую». Профессор у меня строгий, опозданий не терпит. Начни-ка ты приказ составлять без меня, потом вместе обсудим.

7

В леспромхозе деньги куют там, где дерево разделывают на сортименты. В умении правильно разделать хлыст заключается основное умение делать деньги.

В дореволюционное время лесопромышленник старался получить из дерева как можно больше высокоценных сортиментов и сам находил покупателя. Казалось бы естественным, что в наше время, в условиях планового хозяйства, стремление получить максимальное количество высокоценных сортиментов должно остаться, а покупателя должны найти плановые органы, коль скоро они занимаются распределением лесных ресурсов в государстве.

Лес — не поле, где, как говорится, что посеешь, то и пожнешь. Дерево природа растила по своему усмотрению, и задача человека сводится к тому, чтобы, спилив его, постараться получить максимум выгоды для государства.

Однако плановые органы, вследствие своей недостаточной гибкости, не придерживаются этого простого и единственно правильного положения. Они сводят баланс потребности лесных товаров по стране и в соответствии с ним утверждают лесопромышленным ведомствам сортиментный план, вовсе не считаясь с тем, что вырастила природа. Ведомства делят этот план по главкам, трестам, объединениям, а те, в свою очередь, — по леспромхозам. И часто ценнейшая древесина, из которой можно делать скрипки и рояли, идет в самый простой пиловочник, телеграфный столб распиливается на метровый баланс и так далее. Убытки от этого в целом по стране неисчислимы.

Ковалев все это знал, конечно. В других леспромхозах и на других должностях он мирился с существующим положением.

Но теперь, когда он оказался руководителем леспромхоза, в котором из-за отсутствия денег людям своевременно не выплачивалась заработная плата, мириться с этим он уже не мог.

По нижнему складу директор шел в сопровождении Пешкова, начальника нижнего склада Орехова и мастера по погрузке Кузьмина.

Остановившись возле небольшого штабеля шпальных тюлек, он начал внимательно рассматривать толстое еловое бревно. Потом, обернувшись к Пешкову, не разгибаясь, полувопросительно проговорил:

— А ведь это резонансная ель...

Пешков тоже нагнулся и стал рассматривать тюльку. Через несколько секунд согласно ответил:

— Чисто музыкальная. Первым сортом могла пойти.

— А почему она в штабеле? — спросил директор Орехова, вытаскивая из кармана складной метр. — Ну-ка, Кузьмин, смеряй.

— Пять сорок три, — бодро ответил мастер. — В штабель уложена правильно, настоящая шпальная тюлька.

— Что же это, Георгий Павлович? — хмуро обратился Ковалев к Пешкову. — Музыкальную ель в шпальник гонят... Это у тебя на лесосеке. За такие ошибки мастеров надо...

— Не ошибка это, Сергей Иванович, — вынимая трубку изо рта, спокойно прервал Пешков. — Можно было, конечно, в палубник пустить, но мог дальше сучок помешать... По резонансной ели у нас план выполнен.

— И вы теперь гоните ее в другие сортименты?

— Совершенно точно. А иначе как, Сергей Иванович?

Директор надолго задумался. Потом, ничего не ответив Пешкову, пошел дальше.

Через десяток метров в штабеле катушечной березы он увидел тюльку, которой, как ему показалось, было место в штабеле лыжной березы.

— Кузьмин, меряй.

— Два двадцать два, — быстро доложил мастер. — Лыжа.

Директора передернуло Он молча смерил взглядом

Орехова с головы до ног и, ничего не сказав, пошел к следующему штабелю.

В большинстве штабелей сортименты были перепутаны, что говорило об отсутствии элементарного порядка на складе.

— Ты что же здесь делаешь, чертов сын? — обратился к Орехову бледный, с подергивающейся в нервном тике правой щекой, директор. — Ты... Сколько классов кончил?

— Четыре, — дрожащими губами ответил начальник склада, напуганный не столько обнаруженными недостатками, сколько взбешенным видом директора.

— А семья какая? — продолжал буравить Орехова глазами Ковалев.

— Сам третий.

Пошли к стоящим под погрузкой вагонам. Первые же четыре вагона грузились дровами.

— Это почему? — напустился директор на мастера по погрузке Кузьмина. — Почему грузишь дрова, а не высокоценные сортименты, когда людям зарплату платить нечем?

Молодой мастер покраснел, как красная девица.

— Вот, Николай Федотович, — обратился он к Орехову, — я же сколько раз говорил, что не время сейчас с дровами возиться...

— Да надоели эти толкачи, дьявол бы их забрал, — виновато заговорил Орехов, — ходят по пятам, клянчат... спасу никакого нет...

Ковалеву стало ясно, что он имеет дело с человеком малограмотным, не понимающим обстановки, в которой находится леспромхоз. «Ждать денег от этого молодца — пустое дело»,— подумал он.

— Ты, Кузьмин, что кончал? — спросил он, обращаясь к мастеру.

— Лесной техникум.

— А мастером давно работаешь?

— Четыре года.

«Вот дьяволы, — подумал Ковалев, — сами дела не знают и грамотным людям ходу не дают». Вслух сказал:

— Пошли все в конторку.

Маленькая конторка нижнего склада была полна народу. За столом, на стуле начальника склада сидел здоровенный детина в рабочей одежде и что-то весело рассказывал.

— Встать, прекратить орать! — не своим голосом закричал Орехов. Половина присутствующих встала, остальные продолжали сидеть.

— Знакомьтесь с новым директором леспромхоза, — продолжал Орехов. — Зовут Сергеем Ивановичем Ковалевым.

— Знаем раньше тебя, — крикнул кто-то из толпы.

Ковалев прошел мимо расступившихся рабочих к столу и сел на стул, на котором только что сидел рассказчик.

— Почему не на работе? — тихо спросил он сразу всех.

Поднялся гвалт, из которого ничего нельзя было понять.

— Вот что, друзья, — проговорил директор, — разбираться будем потом, вечером. А сейчас — освободите помещение. Это контора, рабочее место начальника нижнего склада, а не согревалка. У кого есть вопросы — прошу после работы ко мне в контору леспромхоза.

Большая часть рабочих стала, толкаясь, выходить; несколько человек усердно протискивались к директору.

— А вам что? — обратился к ним Ковалев, уже догадываясь, с кем имеет дело.

— Товарищ директор, — с ужимками начал один, — мы не рабочие, мы относительно отгрузки древесины нашим...

— Понятно, — прервал говорившего директор, — толкачи. И сколько вас набралось?

Их было больше десяти человек, и все они сразу требовательно загомонили.

— Прекратите базар, — прервал директор. — Идите в контору и отметьте ваши командировки. Завтра их вам уже не отметят.

Он поднял трубку телефона и позвонил своему секретарю.

— Валя? Ковалев говорит. Я на нижнем складе. Придут сейчас товарищи... — он запнулся, не зная, как правильно назвать толкачей, потом решительно отрубил: — Придут сейчас толкачи, отметьте им всем командировки сегодняшним числом. С завтрашнего дня ни одному толкачу командировок не отмечать. Вы меня поняли? Предупредите там кого следует. Всё, товарищи, всё, — махнул Ковалев в сторону толкачей, — с вами разговора не будет.

Толкачи ушли. Директор попросил Пешкова, Орехова и Кузьмина присесть к столу.

— Нам надо договориться по трем вопросам. Во-первых: я считаю, что в сложившихся в леспромхозе условиях мы должны заготовлять как можно больше высокоценных сортиментов, не считаясь с тем, что записано в сортиментном плане...

— Так нас за это, Сергей Иванович, в тюрьму посадят, — прервал директора Пешков.

— Не посадят, а только накажут. В худшем случае меня могут с работы снять.

— Неужто тебе этого хочется?

— Мне хочется, чтобы у нас деньги были. Без них ни о какой серьезной работе не может быть и речи. Хочешь письменное распоряжение, чтобы тебя не трогали?

— Не из тех я, Сергей Иванович, — спокойно проговорил Пешков. — Ты моложе меня, жить-то тебе надо.

— Волков бояться, Георгий Павлович, — в лес не ходить. Дай распоряжение мастерам сегодня же. Второе, — продолжал Ковалев, — грузить в первую очередь высокоценные сортименты, дрова и все низкоценное — потом, когда разбогатеем.

— Не считаясь с планом реализации? — угодливо спросил Орехов.

— Этого я не говорил. В плане реализации очередность не указана...

— «Лесосбыт» каждый день звонит по железнодорожному телефону, чуть не каждым вагоном распоряжается, — перебил Орехов.

— Потому что у тебя своей головы нет. Тобой уже толкачи командуют. Вот отсюда вытекает третье: ты, Орехов, сегодня и завтра сдаешь дела начальника нижнего склада Кузьмину, а сам примешь от него дела мастера по погрузке. Так будет лучше для дела, безопаснее для тебя. Завтра акт сдачи-приемки дел дадите мне на утверждение.

В конце того же дня в кабинет директора, словно снаряд, влетел Поленов. Ковалев с Юровым писали приказ о коренной перестройке движения тракторов на ледянке и обеих лежневых дорогах и о закреплении трактористов на определенных работах до конца зимнего сезона.

— Правда, что ты дал указание заготовлять лес, не считаясь с сортиментным планом? — выпалил парторг, стоя напротив директора.

Ковалев с горечью посмотрел сначала на Юрова, потом перевел взгляд на недописанный приказ:

— Не везет нам, Александр Васильевич! Второй раз садимся за этот приказ и все кончить не можем. Иди ужинай и приходи обратно часа через полтора, сегодня приказ должен быть готов. А ты, парторг, садись: сидя человек всегда спокойнее разговаривает.

Юров вышел из кабинета, а Поленов продолжал стоять, ожидая ответа директора.

— Садись, — снова обратился к нему директор. — Ну дал я такое указание, чего ты испугался?

— Чего мне пугаться? — передернул плечами, присаживаясь на стул, Поленов. — Не я его давал, а ты, тебе и пугаться.

Федор Иванович Поленов — в прошлом рабочий. После семилетки пошел работать на завод учеником к своему же отцу. Работал старательно. В двадцать два года был уже коммунистом. Его направили на учебу в совпартшколу. После ее окончания Поленов уже пятый год работал здесь — сначала секретарем парткома, потом парторгом ЦК. При нем сменилось уже три директора леспромхоза. Они были выдвиженцами, не имели не только специального лесотехнического, но даже и среднего образования. Четвертый директор приехал с высшим лесотехническим, но... Не слишком ли он молод — вот что смущало Поленова. Он знал, что Ковалев — самый молодой директор леспромхоза в Карелии.

Во время первой поездки в лес с новым директором Поленову понравились высказывания Ковалева о встречных планах, о недопустимости выполнять план любой ценой и о резком сокращении всяких заседаний. Даже в вопросе о так называемых «липовых» стахановцах Ковалев оказался прав: проверка показала, что во многих звеньях подсобники выполняют ту же работу, что и бригадир.

Но сейчас речь шла о прямом нарушении порядка.

С таким поведением директора парторг встретился впервые. Когда Поленов узнал от Орехова о распоряжениях, отданных директором на нижнем складе, первой мыслью его было: «Мальчишка, необузданный мальчишка! Не считаться с сортиментным планом — беззаконие, грузить в первую очередь высокоценные сортименты — нарушение государственной дисциплины, перевод Орехова — самоуправство, Орехов — член партии. Отменить. Сейчас же потребовать от директора отмены всех трех распоряжений».

С таким настроением и влетел он в кабинет Ковалева.

Оказалось, что директор и не собирается пугаться результатов своего беззакония.

— Ты хочешь сказать, что не боишься ответственности за свои действия? — еле сдерживая себя, спросил Поленов.

— Нет, — покачал головой Ковалев, — ты меня не так понимаешь. Я очень боюсь ответственности, очень. Идем, покажу, кого и чего я боюсь.

Он встал из-за стола и потащил парторга за собой.

В дальнем конце коридора, возле окошка кассы, стоял шум. Человек семьдесят, в основном женщины, толпились и кричали в надежде выяснить: есть ли деньги в кассе и будут ли сегодня выдавать авансы.

— Вот кого я боюсь, Федор Иванович, — проговорил Ковалев, указывая на толпу. — Только не той боязнью, о которой ты говоришь. Я боюсь, что они мне в душу плюнут, скажут, что я взялся за дело, а сам работать не умею, даже зарплату обеспечить не могу. Понял?

Поленов молча отправился в кабинет. Следом шел директор.

— Но ведь тебя строго накажут по административной линии, — уже совсем другим тоном проговорил парторг, когда они зашли в кабинет.

— С работы снимут?

— Снимать не будут, только что назначили, а строгача влепят.

— Милый мой парторг, я этот строгач согласен принять за хороший обед одного ребенка, а мне нужны деньги, чтобы уверенно кормить, поить, одевать и обувать полторы тысячи человек. И, поверь мне, будут у нас такие деньги. Будут!

Доводы Ковалева, его убежденность сильно подействовали на парторга. Поленов по натуре был очень чутким человеком, умел вникать в жизнь и запросы людей, готов был отдать с себя последнее, чтобы помочь нуждающемуся. Но он плохо знал производство. И, главное, любое письменное предписание свыше бездумно принимал к исполнению. Дисциплину он понимал только так.

— Черт с тобой! — улыбаясь, проговорил он, присаживаясь на стул. — Анархизм ты проявил, конечно, самый махровый, но с зарплатой ты прав. Дальше такого положения терпеть мы не должны. А с Ореховым как? Он же член партии.

У Ковалева словно тяжелый груз сняли с плеч.

Протест парторга его очень встревожил, спокойным он был только внешне. Своих распоряжений Ковалев не отменил бы ни при каких условиях, но он понимал, что разногласия с парторгом в таких вопросах могут кончиться для дела весьма плачевно. А Ковалеву очень хотелось работать с парторгом дружно, без ненужных споров, парторг понравился ему в первый же день их знакомства.

— С Ореховым просто. Он был не на своем месте. Может быть член партии не на своем месте? Могу я как директор и просто как опытный в лесу человек это определить?

— В пять минут?

— А для специалиста и пять минут — время. Состояние дел ему о многом говорит.

— Не агитируй, говори: чего хочешь?

— Я прошу тебя, Федор Иванович, сегодня же вечером собери партбюро, я доложу о всех проводимых и намечаемых делах на ближайшее время. Если бюро одобрит эти мероприятия, мы можем всей силой парторганизации навалиться и сделать самое важное в кратчайшие сроки.

— Во сколько соберем, часов в семь?

— Давай, если можно, в девять. У меня еще забот...

Вечером в кабинете парторга собралось бюро. Кроме Поленова, Ковалева и мастера Ховринова присутствовали: знаменитый в леспромхозе стахановец Костя Чистиков («Ничего себе Костя, — подумал Ковалев, — ростом под потолок, в плечах — косая сажень, кулаки — как пудовые гири, да и возраст — далеко за тридцать!»); тракторист Кулагин — молодой, лет двадцати пяти крепыш с открытым приятным лицом и добрыми карими глазами; Сясин — худощавый человек среднего роста и неопределенного возраста, бледное, дергающееся лицо неврастеника и тонкие длинные пальцы, все время теребящие какой-нибудь предмет; председатель рабочкома Ольшин — мужчина лет сорока с плоским, невыразительным лицом и бесцветными глазами.

Директор кратко обрисовал положение. Он сказал, что считает совершенно неоправданным закрытие обеих шпалорезок. Шпалы дважды обсчитываются по выпуску валовой продукции, а от нее зависит получение денег на зарплату. Нужно восстановить работу шпалорезок в две смены.

— Кто же вам для этого рабочих даст? — скривив губы в улыбке и вертя в руках чернильницу, прервал докладчика Сясин. — Вы знаете, сколько надо рабочих на две шпалорезки, да еще для двух смен?

— Знаю, — спокойно ответил директор, — я доложу.

Дальше он сказал, что неэкономично иметь однопутную ледянку и что уже заканчивается строительство второго пути.

— Вы уже знаете, товарищи, — продолжал Ковалев, — на верхнем складе мы добавили пять дерриков к двум имевшимся и организовали на погрузке двухсменную работу. Теперь мы имеем четырнадцать деррико-смен. Это даст нам возможность увеличить погрузку на тракторные сани до тысячи кубометров в сутки вместо нынешних трехсот. Штабелевать будем дерриками до трехсот кубов. И высвободить с погрузки и штабелевки около сорока рабочих...

И вдруг случилось неожиданное:

— Ха-ха-ха! — как горох из мешка, рассыпался смех Сясина. — Вот это да-а! Одним махом семерых убивахом! И погрузку в три раза увеличим, и штабелевку будем дерриками делать, и еще сорок человек рабочих высвободим. Ха-ха-ха! — заливался он, упав грудью на стол.

Ковалев с недоумением посмотрел сначала на Сясина, потом на Поленова. Парторг постучал по столу карандашом.

— Вы, Сясин, что? — удивился директор. — Что с вами?

— Надо посерьезнее, Сергей Иванович, посерьезнее, — прервал его Сясин. Это был уже не тот человек, каким он показался Ковалеву перед началом заседания бюро. Лицо Сясина было строгим, губы плотно сжаты. На директора сурово смотрели колючие серые глаза.

— Я вот тоже всю жизнь бумагу порчу, — продолжал Сясин, не дав опомниться сбитому с толку Ковалеву, — понимаю, что бумага все выдержит, а вам, как новому, молодому директору...

— Позвольте... — попытался прервать Сясина директор. Но тот предупреждающе поднял руку ладонью к докладчику и наставительно продолжал:

— Сели бы вы на свою директорскую лошадь, она у нас самая быстрая в леспромхозе, да съездили бы на спецлес. Правда, товарищ Пешков там с делом справляется, но, я думаю, директорский глаз не помешает. Со спецлесом, Сергей Иванович, не шутят, — с назиданием заключил он, — там не выполнять план нельзя.

Ковалев в первую минуту растерялся. Он в недоумении смотрел на членов бюро. Поленов, словно чего-то застеснявшись, смотрел в верхний угол кабинета; Ховринов, наклонясь, смотрел в пол; в глазах остальных членов бюро была откровенная жалость к молодому директору, допустившему такую оплошку. Казалось, вот сейчас они хором скажут: «Да как же ты, милый, по такому важному вопросу не посоветовался сначала с Павлом Викторовичем? С ним — лично — не согласовал?»

«Что такое, что же здесь происходит?» — металась мысль в голове директора. — Я мало знаю Ховринова, совсем не знаю других членов бюро, но Поленов-то куда смотрит?»

Несколько секунд Ковалев стоял в полном оцепенении. Вдруг счастливая мысль, словно электрическая лампочка в темной комнате, вспыхнула и осветила всю обстановку. Ковалев даже заулыбался. «Я и забыл, что Сясин послан работать в лес по партийной мобилизации. Он и чувствует себя здесь спецпосланцем, он и загнал в угол остальных членов бюро, и научился пальчик наставительно подымать... Шалишь, дружок, тебя сюда не за этим послали».

— Ты как ведешь бюро, товарищ секретарь?! — обрушился Ковалев на Поленова. — Почему позволяешь прерывать докладчика? Вот кончу — пусть задают вопросы, а потом выступают со своими предложениями, замечаниями, со своим несогласием, если угодно.

— Вы, Павел Викторович, оставьте свою привычку высмеивать любые предложения, если они исходят не от вас, — очнулся Поленов. — Продолжай, Сергей Иванович.

Дальше директор коротко рассказал о роли стариков Коппера в изготовлении дерриков и колеереза и предложил отметить их труд так: накрыть стол в сарае, где работают старики, поставить марочное вино и фрукты, от имени всего коллектива леспромхоза тепло их поблагодарить.

— Водку с колбасой надо поставить, а вино — это пустое! — выкрикнул Ховринов.

— Работать по двенадцать часов — это прямое нарушение трудового законодательства, — заявил, вставая с места, председатель рабочкома Ольшин. — За это Коппера привлекать к ответственности надо, а не вином поить.

Ковалев налил стакан воды и, выпив его залпом, подошел к Ольшину вплотную.

— Слушай, рабочком, а к какой ответственности должны привлекать нас с тобой за провал государственного плана? Если уж Коппер со своими стариками заслуживает какого-то наказания, то мы с тобой должны в тюрьме сидеть, а не в этом кабинете. Понял? И вообще, запомни, что лес в белых перчатках не рубят, работа наша сезонная, больше половины годового плана в первом квартале надо сделать. Можем мы в таких условиях уложиться в восьмичасовой рабочий день? Не можем. Давай об этом никогда не ставить вопроса.

Ольшин посмотрел на Сясина и молча уселся на свое место.

— Дальше, товарищи, — продолжал докладчик. — Нам нужно коренным образом изменить движение тракторов на ледянке и лежневках. На ледянке должны быть специальные линейные трактора, освобожденные от маневровых работ. Трактористов закрепим на определенных видах работ на весь зимний сезон.

— Вот это дельно! — выкрикнул Кулагин.

— Не выйдет! — одновременно с Кулагиным выкрикнул Сясин. Он встал — бледный, с дергающимися губами — и, тыча в сторону докладчика указательным пальцем, продолжил: — Я не позволю вам вмешиваться в организацию движения транспорта. Для этого надо быть специалистом, а не вообще руководителем, товарищ директор. Я на железной дороге...

— Вы сядьте, товарищ старший диспетчер, парторг вам слова еще не давал. А что касается меня — я своих действий со старшим диспетчером согласовывать не собираюсь.

Ковалев уже с первого дня пребывания в леспромхозе знал, что Сясина все называют начальником службы движения. В штатном расписании такой должности не было. Сясин самочинно присвоил себе это звание: звучало солидно. Ковалев не стал бы придавать значения этому незначительному недоразумению, но сегодня на бюро Сясин сам напросился на развенчание.

Поленов постучал по столу карандашом, призывая к порядку.

— Последний вопрос, который я хотел сегодня затронуть, — продолжал Ковалев. — Я вынужден снять с трактора так называемого стахановца Плисюкова. Лес возить не умеет.

На секунду в кабинете парторга воцарилась полная тишина. Потом вдруг Ховринов выскочил на середину комнаты и закричал, словно заблудившись в лесу:

— Правильно, очень правильно! Ведь первый аварийщик в леспромхозе, всю дорогу перепортил!

Ольшин и Чистиков разинули рты от неожиданности, Кулагин заулыбался и спрятал лицо в ладонях. Сясин поднялся и, обращаясь к Поленову, тыча в его сторону пальцем, торжественным голосом произнес:

— Я так и знал, товарищ парторг, я знал, что кончится все это чем-нибудь именно таким. Иначе и быть не могло.

И, усевшись на стул, он так посмотрел на остальных членов бюро, словно хотел сказать: «Ну, кто одержал победу, разве не я?»

Поленов устремил на Ковалева свои большие глаза, полные недоумения:

— Ты, Сергей Иванович, понимаешь, что ты говоришь? Или ты фамилию путаешь как новый человек...

— Ничего не путаю. Я же сказал: так называемого стахановца.

— Но я же тебе рассказывал, — продолжал, ошалело глядя на директора Поленов, — что Плисюков взял обязательство вывезти в первом квартале двадцать тысяч кубометров, он обратился ко всем трактористам района с призывом последовать его примеру, это обращение одобрено решением райкома партии и опубликовано в печати... как же ты можешь так...

— Успокойся, Федор Иванович, успокойся. Устали уже сегодня все... от крику и споров. Давайте, товарищи члены бюро, — уже ко всем обратился Ковалев, — спокойно посмотрим на фактическую сторону этого дела. Плисюков взял обязательство — это хорошо. Но ведь оно не выполняется. И Плисюковым выполнено быть не может...

— Ну это, знаете ли... — строго протянул Сясин.

— Чтобы вывезти двадцать тысяч кубометров, — не обратив на него внимания, продолжал Ковалев, — надо ежедневно вывозить по двести семьдесят кубометров. Два рейса на ледянке за восемь часов работы сделать нельзя. А за один рейс Плисюкову столько не привезти. Он возить не умеет.

— Да откуда ты взял, кто тебе наговорил все это? — продолжал нервозно Поленов.

— Никто мне ничего не наговаривал. Считать я сам умею. А вы, товарищи, давно бы могли догадаться, что обязательства Плисюкова липовые: он еще ни разу больше ста сорока кубов за сутки не вывез.

— Опять липовые! — простонал Поленов. — Ты сам-то видел работу Плисюкова или с чужих слов толкуешь?

— Вчера мы с Юровым, — отвечал Ковалев, — целый день на тракторе Плисюкова провели. Проехали с ним всю дорогу туда и обратно. Вернулись уже поздно вечером. Трактор Плисюков знает, но лес возить не умеет. Да и навряд ли научится, возраст уже не тот. Он упрям, излишне самолюбив, не терпит никаких замечаний, учиться ни у кого не хочет. Взял двенадцать саней, шесть из них развалил, два комплекта саней вообще вывел из строя — полозья вывернул. Он другим трактористам на ледянке работать не дает, мешает — вот в чем основная беда.

— Я считаю, — решительно поднялся Сясин, — что весь сегодняшний разговор надо перенести в райком партии! Не нравится мне все это. Какие-то мифические расчеты, разгон стахановцев... Надо товарищу Поленову ехать в райком, я так предлагаю. Пусть-ка приедут сюда, разберутся на месте...

— В райком я поеду, — тихо проговорил Поленов, — надо относительно Плисюкова обговорить... — И, резко повысив тон, обратился ко всем присутствующим: — А по всем остальным пунктам мероприятий директора есть предложение: согласиться. Кто, кроме товарища Сясина, против?

Заседание кончилось поздно. При выходе к Ковалеву подошел Ховринов.

— Ты ведь холостой, Сергей Иванович, один живешь. А столовая уже давно закрыта. Пойдем ко мне. Я вчера теленка забил, баба штей хороших наварила, покушаем.

— Если с водкой приставать не будешь — пойдем, — согласился директор.

«Шти», как их называл Ховринов, оказались густющим мясным супом. Ковалев молча сидел над тарелкой. На душе было муторно.

— А что, Степан Павлович, — обратился он к Ховринову,— водка у тебя есть? Давай-ка по стаканчику пропустим...

8

Сясин родился и вырос в семье железнодорожного служащего. С ранних лет он усвоил со слов отца, что железнодорожное ведомство является государством в государстве. Так было с начала строительства железных дорог в России, так останется навечно.

Окончив железнодорожный техникум, Павел Сясин начал работать дежурным на полустанке, начальником полустанка, а затем его взяли на должность диспетчера в отделение дороги. Здесь он вступил в партию.

Аккуратный до педантичности, молчаливый и строгий по складу характера, требовательный к себе и к людям, он считал, что организация движения на дороге — все, службы же пути и тяги рассматривались им как второстепенные, вспомогательные.

Сясин был хорошим, но нудным служакой, он знал работу диспетчера, но с людьми работать не умел, был неуживчив, и сослуживцы его не любили, сторонились. Дома он был просто деспотом, и все это знали. Жена и двое его детей боялись даже взгляда отца.

Когда начальника отделения вызвали в обком партии и сказали, что один из коммунистов отделения должен перейти в лесную промышленность, он сразу же назвал фамилию Сясина. У работников лесного отдела обкома не было основания возражать. Сясин счел это особым видом повышения.

Он искренне считал себя посланцем партии, который должен помочь леспромхозу, не имеющему грамотных работников, научиться выполнять государственные планы. Считая и в леспромхозе организацию движения механизмов важнейшим делом, Сясин сразу же вызвался руководить этим участком. В штатном расписании была должность старшего диспетчера. Но называть себя он стал сразу же «начальником движения».

При Сясине сменилось в леспромхозе два директора. Оба они лесного дела не знали. Сясин всюду, где мог, объяснял снятие этих директоров недостаточным их вниманием к организации движения. И, кажется, убедил себя самого.

Полностью забрав организацию движения в свои руки, Сясин не довольствовался только этим. Он совался буквально во все дела леспромхоза, везде не только подсказывал, сам будучи полным профаном в лесных делах, но и диктовал. Если нужно — давил своим званием «посланца»...

С партийного бюро Сясин вышел вместе с Поленовым.

— Я не понял тебя сегодня, Федор Иванович, — первым заговорил Сясин. — Такое впечатление, что ты целиком поддерживаешь этого... нового директора. Он же нес сегодня чистейшую чепуху.

— Почему чепуху? — спросил Поленов без особого интереса. Ему не хотелось, говорить на эту тему. Колом в голове торчала мысль: «Неужели мы действительно напортачили с этим Плисюковым?»

— Как почему? Неужели ты, взрослый человек, веришь в тысячу кубометров по ледянке, о которых молол этот... — он на секунду запнулся, — этот мальчишка?

— А почему не верить? — односложно спросил Поленов.

Сясин остановился и схватил парторга за рукав полушубка. Поленов с нескрываемым раздражением сказал:

— Нет, идем дальше, устал я сегодня, говори на ходу.

— Хорошо, предположим, что он погрузит тысячу кубометров. Кто их вывезет?

— Трактористы.

— Я с тобой серьезно разговариваю, товарищ парторг, ты дурака не валяй. Люди, которые еле-еле вывозят по триста кубов, вдруг ни с того ни с сего начнут возить по тысяче? Ты мне сказок не рассказывай...

— Но директор же говорил о полной реорганизации движения тракторов, об отделении вывозки от маневровых работ...

— Ну уж в этом вопросе — слуга покорный. В эти дела я не позволю совать нос никому. Я движением и товарных, и пассажирских поездов командовал, я... собаку съел на этом деле, и меня будет понукать какой-то мальчишка...

— Напрасно ты так, Павел Викторович, — вяло, останавливаясь только потому, что они подошли к дому парторга, проговорил Поленов. — Поговорите с Ковалевым о деталях реорганизации движения, и все встанет на место. Вы поймете друг друга, я в этом уверен. Ну, будь здоров, спокойной ночи.

9

Около диспетчерской, на пригорке, недалеко от мехцеха, в сторонке от нижнего склада, выстроились в ряд восемь дизельных и шесть газогенераторных тракторов. Все урчат на холостом ходу. Около двух газогенераторов возятся трактористы — шуруют газочурку в бункерах. Оттуда валит густой серый дым и попадает трактористам в лицо, поэтому трактористы шуруют и непрестанно крутят головой, тщетно стараясь найти положение, при котором дым уходил бы мимо.

Оба тракториста очень смахивают на чертей: фуфайки и ватные брюки блестят, словно покрытые черным лаком. Лица — чернее, чем у любого негра. На черном фоне сверкают белки глаз и неестественно белые зубы. И это с утра, когда они только что приехали из мехцеха.

— Это не есть настоящий машина, — кричит директору тракторист Хеглунд, долговязый тощий швед, которого каким-то ветром занесло в Канаду, а оттуда из-за безработицы в Карелию, — это имеет три названий: газогенера-атор, — тянет он букву «а», — газосамова-атор и е...матор!

«Что ж, — думает Ковалев, — он прав. Такой трактор не хотелось бы называть настоящей машиной, но лучшего пока нет. Вся лесная промышленность работает на таких «самоваторах». Это нам повезло, мы единственные в республике имеем восемь дизельных тракторов».

— Товарищ директор, — обращается к Ковалеву второй тракторист, — разве можно ехать в лес в таких валенках? — И он протягивает ногу: из валенка торчат пальцы, обернутые портянкой.

— Он проплясал валенки и хочет сидеть на печка, — с откровенной брезгливостью в голосе вмешивается в разговор Хеглунд.

— Заткнись, шведская спичка, сам и фуфайку и брюки ватные в десяти местах прожег, все время зад возле выхлопной трубы греешь, — огрызается тракторист. — Можно ехать в таком валенке? — снова спрашивает он директора.

— В таком нельзя, — отвечает Ковалев, глядя на тракториста снизу вверх, — толку от тебя там не будет никакого. Когда валенки получил?

— В прошлом году, в начале.

— Так они же на два года выдаются.

— Это, товарищ директор, теоретически, а практически больше года валенок никто не носит, разваливаются они.

— Потому разваливаются, что выдаются они только на время работы. А ты их носишь почти двадцать часов в сутки. Какой размер?

— Двадцать восьмой, товарищ директор.

Ковалев снимает с ног свои черные валенки и протягивает их трактористу.

— На, эти тоже двадцать восьмой... Да снимай скорее свое рванье, черт бы тебя побрал, что ты меня в одних носках на снегу держишь!

Ошалевший от неожиданности тракторист приходит в чувство от директорского окрика и быстро снимает свои валенки.

— А как же вы, Сергей Иванович...

— Завтра купишь в магазине новые за свои денежки, а эти принесешь мне обратно, — перебивает его директор, влезая в рваные валенки.

— Нет в магазине, Сергей Иванович.

— Будет одна пара специально для тебя.

Диспетчерская битком набита трактористами и сцепщиками. Работающих на дизелях можно отличить сразу — они выглядят аристократами на фоне чумазых газогенераторщиков.

Протиснуться к столу, за которым стоит и отдает команды трактористам Сясин, оказалось нелегко. На черном полушубке директора вскоре появилось несколько блестящих полос.

Перед Сясиным стоял высокий стройный финн лет тридцати. Одна рука его прижата к груди, второй он размахивает перед своим раскрасневшимся лицом.

— Ну потчему я должен ехать сегодня на лежневка, ну потчему? Вчера я был на ледянка, сегодня на лежневка, потчему надо так?

— Не могу я, Вильям Матвеевич, одного тебя держать на хороших заработках, не могу. Другим тоже заработать хочется, — спокойно и настойчиво убеждает Сясин. — Вчера ты подзаработал на ледянке, сегодня пусть другой заработает. А ты на лежневке поработаешь. Надо по справедливости, дорогой товарищ. — И Сясин улыбается своей, как кажется директору, иезуитской улыбкой.

— Нет, это неправильно! — убежденно и уже резко заявляет финн. — Сегодня туда, завтра нет туда, другое место надо... Так никогда не будет выработка.

— Как фамилия этого тракториста? — шепотом спрашивает Ковалев одного из чумазых сцепщиков.

— Вуоринен, Вильям Матвеевич. Толковый мужик, — отвечает сцепщик.

Финн резко махнул рукой и стал протискиваться к выходу. За ним последовал сцепщик, ворча что-то под нос.

Сясин продолжал разнарядку. Многие возражали, вступали в спор, но он быстро призывал смутьянов к порядку. С некоторыми шутил, некоторых убеждал, многим говорил колкости.

Ковалев молча и внимательно следил за всем происходящим в диспетчерской. Сясин ограничился кивком головы, когда директор протискивался к его столу, и больше не обращал на него внимания.

На разнарядку с перебранкой ушло не меньше сорока минут. Наконец Ковалев с Сясиным остались одни.

— Вы, Павел Викторович, каждый день разнаряжаете трактора на работу? — спросил Ковалев.

— Конечно.

— А зачем?

Сясин тяжело уставился на директора. Его сухощавое лицо выглядело сейчас очень строгим.

— Если вы, товарищ директор, пришли читать мне лекцию по организации движения, то я прошу не тратить на это времени. Я не нуждаюсь в такой лекции. Я руководил движением на железной дороге широкой колеи, и учить меня не надо.

Ковалев внимательно и с интересом смотрел на Сясина. После вчерашнего заседания бюро он много думал об этом человеке, старался вникнуть в существо его натуры, понять его, и — не мог.

И вдруг мелькнула мысль: «Да ведь он чеховского Беликова напоминает! Да, да, современный «человек в футляре»! Он привык, очевидно, работать только по уставу железной дороги и по характеру своему не допускает никакой свежей мысли, боясь «как бы чего не вышло», отвергает всякую инициативу, если она исходит не от него. А сам в условиях леспромхоза навряд ли что толковое придумает — хотя бы потому, что он не лесник, а чистокровный железнодорожник. — Ковалеву стало легко и даже весело. — Ну-ка попробую с тебя беликовские калоши снять и отобрать зонтик!»

— Здесь не железная дорога широкой колеи, товарищ старший диспетчер. Здесь тракторно-ледяная дорога. Эти дороги совершенно разные.

По лицу Сясина прошла судорога, его словно ударили хлыстом.

— Не хотите ли вы сказать, что на этой ледянке руководить движением труднее, чем на железной дороге? — скривил губы Сясин.

— Обязательно хочу, Павел Викторович, обязательно, — весело ответил Ковалев. — Ну как же можно сравнивать, когда там все строится на безупречно четкой связи, а здесь у вас вообще никакой связи на ледянке нет? Конечно, здесь значительно труднее руководить движением.

— Это не у нас связь отсутствует, товарищ директор, а у вас. Не хотите ли вы еще, чтобы Сясин и связью занимался?

— Нет, это, конечно, дело не старшего диспетчера, — опять уколол его Ковалев. — Но мы вам постараемся помочь буквально в ближайшие дни.

— В делах организации движения я в помощи не нуждаюсь. Вы бы лучше мехцехом занялись, — раздраженно посоветовал Сясин.

— Ну вот, Павел Викторович, — весело продолжал директор, — опять вы взялись подсказывать мне, чем я должен заниматься. На партбюро говорили — спецлесом, сегодня — мехцехом... А я вот решил зайти к вам и посоветоваться...

— Я вас слушаю.

— Как вы смотрите, если мы откажемся от ежедневных разнарядок тракторов по видам работ?

— На неделю сразу хотите? Ничего толкового не выйдет.

— На неделю, конечно, не выйдет, — не меняя тона, согласился директор. — Я предлагаю закрепить трактора по видам работ на всю зиму. Как говорят, раз и навсегда.

— Да вы что говорите, товарищ директор?! — возмутился Сясин. — Вы бы сначала с системой оплаты труда на лесовывозке познакомились. Или вам хочется разделить трактористов на любимых и нелюбимых? Как наш товарищ Юров делит их на «цыплят» и «чижиков»? Ведь на ледянке заработать можно в два раза больше, чем на лежневке. Это надо учитывать или не надо?

«Э-э-э, да этот Беликов понятия не имеет об оплате труда на вывозке леса, а меня берет на дуру, думает, что я тоже не знаю. Вот это здорово! Вот в чем его метода...»

— Вы не правы, товарищ Сясин, — уже сухо заговорил директор. — На лежневке заработать можно не меньше, чем на ледянке. Но работать-то на лежневке может не каждый. Работа на лежневке требует от тракториста виртуозного умения водить трактор. Надо, чтобы этот тракторист был человеком спокойным и в то же время напористым в работе. Туда не все годятся.

— Да вы-то откуда знаете? Кто вас этому учит? Юров, что ли?

— Я все это обязан знать, товарищ Сясин. А порядок оплаты труда — особенно. Иначе какой же из меня руководитель?

Сясин встал из-за стола и отсутствующим взглядом поверх головы директора посмотрел в окно.

— Все это хорошо, товарищ директор, — безучастно проговорил он, — но я должен попросить прощения: мне некогда, идти надо.

«Эге, браток, — подумал Ковалев, — ты, оказывается, совсем далеко заехал. Для тебя здесь ни вожжей, ни оглобель не существует, не говоря об удилах...»

— Сядьте на место! — резко приказал он Сясину. — Вы забываете, что говорите не с женой на кухне. Прочтите вот этот проект приказа о закреплении тракторов до конца зимнего сезона. На вывозку — только дизеля. Четыре на ледянку и по два на обе лежневки. На ледянке вывозку отделить от маневровых работ. Понимаете? В этом весь вопрос. Два трактора должны водить только готовые составы. Маневры — не их дело. На погрузку гигантами, на поливку дороги и другие работы — только газогенераторы.

Лицо Сясина побледнело и словно осунулось, пока он читал проект приказа. Наконец он с трудом выдавил из себя:

— Я никогда не поставлю своей подписи под таким документом.

— А кто вас просит подписывать? — спокойно проговорил директор. — Подпись будет моя. С вами я только посоветоваться хотел. Но вижу, что вы действительно узкий специалист движения по широкой колее.

10

— Ты прямо с дороги, Федор Иванович? — спросил Ковалев Поленова, ввалившегося в кабинет директора в тулупе, валенках и шапке с опущенными ушами. — Ну что насчет Плисюкова в райкоме сказали?

— Ничего не сказали, — словно нехотя ответил парторг, силясь вылезти из тулупа. Наконец он снял с себя тулуп вместе с полушубком, уселся на стул против директора. — Сами, говорят, выдвигали Плисюкова, сами и краснейте теперь. Я думал, ругаться будут, шум поднимут, бюро соберут...

— С кем беседовал, с первым?

— И с ним, и к другим членам бюро заходил.

— Как они к нашим мероприятиям относятся?

— Относятся просто. Кубометры, говорят, определят цену вашим мероприятиям. Будут кубометры — хорошие мероприятия, не будут — плохие. Они правы, конечно, — со вздохом закончил Поленов, — надо нам вывозку поправлять.

— Поправим, товарищ парторг, поправим, — весело успокоил Поленова директор. Он явно был обрадован тем, как среагировал райком на снятие с трактора Плисюкова. — Ну-ка вот прочитай этот приказ насчет реорганизации движения тракторов и выскажи свое мнение.

Поленов долго и внимательно читал проект приказа, кивал головой, раза два поднимал свои голубые глаза и смотрел в окно, что-то продумывая.

— Кто тебе насчет трактористов подсказал, Сясин? Очень здорово получается: на линейные тракторы — Партала и Вуоринен, Бойцов и Кулагин. Они все четверо — коммунисты, лучшие работники в мехцехе у Юрова.

— Ты весь приказ прочитал, все понял? — спросил, улыбаясь, Ковалев.

— Что ж тут непонятного? — с ноткой обиды в голосе сказал Поленов. И сам тут же ответил: — Непонятно только, почему мы этого не сделали раньше. Подписывай — и будем выполнять. Когда по-новому начнем?

— Завтра. Люди все ознакомлены — кого это касается. Утром каждый возьмется за свое дело — и уже на всю зиму.

— Думаю, получится. Будем и мы наконец возить лес не хуже других. Признаться, Сергей Иванович, я больше не могу работать так. На нас смотрят-то, как на прокаженных. Вот и сейчас в райкоме... — Он махнул рукой, встал со стула и отвернулся к окну.

— Значит, Федор Иванович, ты веришь, что это поможет нам поправить дела с вывозкой на ледянке?

— Почему только на ледянке? — повернулся Поленов. — Я уверен, что и на лежневках тоже будут лучше возить. У трактористов ответственности будет больше. Дергать мы их перестанем ежедневными перестановками с места на место. Хватка появится особая, деловая...

— А что бы ты сказал человеку, который стал бы возражать против такого приказа?

— Ну он не понял существа, я бы растолковал...

— Нет, нет, — перебил Поленова Ковалев, — если бы возражал работник, отлично разбирающийся в существе дела?

Поленов внимательно посмотрел на директора:

— Сясин?

— Сясин категорически против этого приказа. — И директор рассказал парторгу о своем разговоре с Сясиным в диспетчерской. — Сясина надо немедленно снимать с занимаемой должности и не оставлять его в нашем леспромхозе ни на какой работе, — закончил Ковалев.

Парторг был ошарашен. Его очень беспокоили поведение Сясина в тот памятный вечер и высказывания после бюро, когда Поленов с Сясиным вместе возвращались домой. Но он не мог себе представить, что в своем упрямстве Сясин зайдет так далеко. Поленов тяжело опустился на стул и глазами, полными растерянности и сомнений, долго смотрел на Ковалева.

— Слушай, Сергей Иванович, — наконец заговорил он, — Сясин не Плисюков... Все ли выглядит так, как ты говоришь? Может, вы погорячились оба, не поняли друг друга?

— Нет, Федор Иванович, Сясин понял меня хорошо, и я тоже в нем, мне кажется, достаточно разобрался.

— Но ты же знаешь, что он послан к нам обкомом по партийной мобилизации...

— Ну и что?

— То есть как это — ну и что? Ты коммунист или не коммунист? Ты обязан или нет подчиняться партийным решениям?

— А где ты читал партийное решение о назначении его на должность старшего диспетчера нашего леспромхоза? Нет такого решения, — отпарировал Ковалев.

— Он послан к нам обкомом. Это-то ты признаешь? С этим-то мы должны считаться?

— Я считаюсь, — спокойно проговорил директор. — С должности старшего диспетчера я его сниму своим приказом, а насчет того, чтобы его вообще отозвали из нашего леспромхоза, — мы с тобой вместе письмо в обком напишем.

— И ты думаешь...

— Я уверен, его немедленно отзовут. Там, браток, люди не глупее нас с тобой. Они послали большую группу коммунистов в лес для укрепления кадров в леспромхозах. И отлично понимают, что среди них могут оказаться такие, которые не будут отвечать своему назначению. Люди-то взяты в основном из ведомств, не имеющих ничего общего с лесозаготовками.

— Ты хочешь так мотивировать просьбу об отзыве Сясина?

— Да. Я считаю Сясина честным человеком, но по своим знаниям и своему характеру совершенно непригодным для работы в леспромхозе, особенно в таких условиях, в каких мы пока еще находимся.

— Кого же ты поставишь начальником службы движения?

— Да ну тебя! Я же докладывал: такой должности у нас нет. А старшим диспетчером я предлагаю назначить диспетчера Ермакова. Хороший, работящий человек, дело знает.

— Сначала Плисюков, потом Сясин... — бормотал Поленов. — А не обвинят нас с тобой, что мы кадры разгоняем? Вместо того чтобы вывозкой заниматься?

— Не обвинят, — уверенно заявил Ковалев. — Не успеют, если бы даже захотели. Мы через пару дней будем кубов шестьсот по ледянке возить. Перевод погрузки на двухсменную работу и постройка порожнякового пути на ледянке сразу дали результаты. Это — во-первых. А во-вторых, ты ведь от этого тоже ждешь улучшения дел? — И Ковалев помахал в воздухе только что подписанным приказом.

— Все у тебя во-первых да во-вторых...

— Не все, есть еще в-третьих.

— Опять что-нибудь по кадрам? — встревоженно спросил Поленов.

— Как ты смотришь, Федор Иванович, если попросить райком партии и управляющего трестом назначить главным инженером нашего леспромхоза Александра Васильевича Юрова?

Парторг оторопело уставился на директора. Вопрос оказался для него совершенно неожиданным. Он молча поднялся со стула и стал ходить по кабинету.

— Не поймешь тебя сразу, — тихо заговорил он. — То ты ратуешь за специалистов с дипломами, то... Ты знаешь, что у Юрова образование семь классов? Какой из него организатор производства?

Поленов был явно расстроен. Невыполнение плана, индифферентное, как ему показалось, отношение райкома к важным мероприятиям в леспромхозе, замена работников, в том числе таких, как Сясин, — все это вызвало чувство горечи и беспокойства.

И в то же время ему все больше нравился этот напористый молодой инженер, новый директор.

Поленов видел, что Ковалев с первых дней не только сам работает по двадцать часов в сутки, но и от подчиненных требует быстрого и четкого исполнения полученных распоряжений. Видел он также и то, с каким настроением выполняются эти распоряжения. Люди радуются, получив задание от директора, если даже приходится задержаться на работе на несколько часов. «Значит, они чувствуют, что распоряжения его правильные и полезные. Всем надоело сидеть в прорыве», — думал Поленов.

— Стоп, товарищ парторг! — возразил Ковалев. — Мы же говорили уже с тобой о том, что организацией производства в первую очередь должен заниматься директор. А насчет специалистов с дипломами... Я тебе никогда не говорил, что буду молиться на корочки диплома, никогда. И не скажу. Диплом, я считаю, очень ценен, если он достался умному и работящему человеку. И наоборот — диплом превращается во вредную бумажку, если попадает в карман лодыря или недобросовестного человека. Вот мое отношение к этому делу. Ты как оцениваешь человека на работе?

— Очень просто. По партийным и деловым качествам.

— Правильно. Так и надо подбирать кадры. А мне в этой деловитости человека еще поковыряться хочется. Знаешь, почему? Я хочу посмотреть, не затерялся ли случайно в этой деловитости чистый талант. Да, не улыбайся, пожалуйста, я серьезно.

— Ты за кем охотишься? — уже смеясь, поинтересовался парторг. — За музыкантами, поэтами, артистами? Свяжись по этому вопросу с рабочкомом Ольшиным, он тебе много фамилий назовет.

— Вот, вот, — подхватил директор, — большинство именно так и считает: если ты артист, художник — у тебя может быть талант. Не художник, не артист — нечего говорить о таланте, просто хороший работник.

— А ты чего же хочешь?

— Я хочу, чтобы наш кузнец Трофимов талантом назывался! Ты видел, как он работает? Шкура он, конечно, за деньги горло кому угодно перегрызет. А возле горна и наковальни он — артист! Самый настоящий. Засмотришься на его работу и забудешь про все на свете.

— Нашел артиста... Этот артист, говорят, в тамбовском мятеже участвовал. Вот тебе и талант.

— Тьфу! — плюнул Ковалев сгоряча. — Ну что ты божий дар с яичницей путаешь? Я ему — про работу кузнеца, он мне — про мятеж тамбовский. Ты про Демидовых слышал, про Никиту старшего и его сына Акинфия? Не слышал? Они первыми поднимали металлургию на Урале. Демидовы были настоящими капиталистами, эксплуататорами, но это не мешало им быть талантливейшими предпринимателями. И мы с тобой учиться у этих капиталистов должны. Не маши руками, не маши! Не тому учиться, как богатеть за счет эксплуатации, а тому, как эти талантливые капиталисты производство у себя организуют.

— Да к чему ты этот разговор затеял? Сдались ему, видите ли, эти таланты. Договорился до того, что капиталистов расхваливать начал!

— Не догадываешься? Про таланты потому говорю, что, мне кажется, нашего Юрова сама природа талантом механика наградила. Он от природы механик. Как говорят — волей божьею.

— Так зачем ты ему другое дело собираешься дать? Где же логика в твоих рассуждениях? — зашумел сбитый с толку парторг.

— Нет, я ему другого дела не даю, он будет командовать всеми механизмами и всеми людьми, работающими на механизмах. А прочими делами на производстве будем заниматься мы с Пешковым.

— Ну что ж, давай обсудим все это на партбюро.

— Давай, только за пятнадцать минут.

11

Вот она, метель-матушка. Явилась, здравствуйте! Даже февраля своего не дождалась. Сегодня только восемнадцатое января, а она уже тут как тут. С вечера снег шел с небольшим ветерком. Не совсем приятно, лучше бы мороз градусов на двадцать, но ничего, жить можно. Под открытым небом лесники работают, ко всему готовы.

А сейчас метель бессовестно разошлась, разбушевалась. Ветер со свистом обрушивается на рыхлый снег, подхватывает его, перемешивает с тем, что валится сверху, снова бросает эту мешанину вниз и тащит ее по снежной постели до первой вмятины, первого следа. Словно рассердилась природа на человека за то, что исполосовал он гладкую снежную равнину всевозможными следами, и послала на землю сердитую метель исправить все, привести снежный покров в первозданное состояние.

«Тракторно-лежневым дорогам не страшно, — думает директор, сидя у себя в кабинете, — обе идут сплошным лесом. Там свисти не свисти, много не насвищешь. Верховой снег не страшен, нападет несколько сантиметров — только и всего. А на ледянке может быть очень плохо. Она вся по болоту проходит, а на болоте сейчас, как в аду».

Ковалев звонит в диспетчерскую Ермакову:

— Есть на ледянке кто-нибудь с возом или порожний?

— Кулагин тащит восемь груженых. Вуоринен повел шестнадцать порожняка, полчаса назад выехал, — отвечает встревоженно Ермаков.

— Надо задержать Кулагина, все равно не дотащит, начнет состав на части рвать. Повернуть бы его на помощь Вуоринену, тому тоже при такой чертовщине с шестнадцатью порожними тяжело. Где Ховринов, не знаешь?

— Только что здесь был. А как, Сергей Иванович, Кулагину сообщить? Может, лошадку дадите, я бы по-быстрому...

— Подожди, позвоню...

В мехцех к Юрову:

— Александр Васильевич, Ховринов не у тебя?

— Вот вместе сидим, — отвечает главный инженер, — обсуждаем, что делать. Посылать сейчас снегоочистители вроде бесполезно, сразу снова забьет...

— Именно сейчас, Александр Васильевич, голубчик, — кричит в трубку Ковалев, — именно сейчас! В этом наше спасение, только в этом. Направляй немедленно оба снегоочистителя с интервалом в тридцать минут. Если не будем всю ночь чистить — после пурги несколько дней лес возить не сможем, всем леспромхозом дорогу расчищать придется. И вели Копперу еще два очистителя сделать, впереди февраль.

— Может, и так, — бубнит на том конце провода Юров. — Всю ночь ездить с очистителем — не сможет сильно забить.

— Катайтесь с очистителем по грузовому ходу, по грузовому, — продолжает подсказывать директор, — а холостой ход пошли парочку газгенов проминать, тоже пусть всю ночь катаются. Сейчас не в вывозке счастье. Надо так сработать, чтобы к концу метели у нас была в порядке дорога и весь порожняк на верхнем складе загружен. Тогда мы за одни сутки ночную недодачу перекроем. Согласен?

И потом — на конюшню:

— Кульяшкин, ты? Здорово, Ковалев говорит. Кобылу к конторе!

Какая она умница — лошадь. Бежит в этом снежном месиве, в этой кромешной темноте, и ни на минуту не сбивается с дороги. Ее не пугают ни вой ветра, ни обрушивающиеся со всех сторон потоки снежной пыли.

Через час директор встретился с Кулагиным. Тракторист старался расцепить состав и увезти хотя бы трое саней.

— Брось, Кулагин, — остановил его Ковалев, — не трать время. К утру прочистят дорогу, тогда и увезем весь состав сразу. Давно Вуоринен проехал?

— Минут двадцать, не больше. Тяжело ему, не дотащит всего порожняка. Сильно дорогу забивает.

— Вот, вот, — согласился Ковалев, — правильно говоришь, не дотащит. Поэтому, голубчик, отцепляйся от состава, догоняй Вуоринена, забирай у него половину порожняка и топай обратно на верхний склад.

— Но, Сергей Иванович, я ведь уже... и есть хочется, часов семь не евши... — вяло запротестовал Кулагин.

— Вуоринен без харча не поехал. Поделится. Заворачивай, не то дело пострадает.

На верхнем складе творилось свинство: порожняк, привезенный еще вечером, не был загружен даже наполовину. У большого костра сидело и стояло несколько десятков грузчиков. Тут же работал на холостом ходу дизельный трактор. На капоте стоял Хеглунд. Извиваясь во все стороны своим тощим туловищем, отчаянно размахивая руками, он сверху изрыгал на грузчиков поток проклятий на русском, финском и шведском языках.

— Не есть вы сознательный советский рабочий... Так вашу мать! Вы есть лодырь и паразит! Я буду рассказывать про ваш забастовка в клубе перед кино... Вы хотите лежать на печке и выполнять план? Нитчего не выйдет!

С грехом пополам уняв разбушевавшегося Хеглунда, директор спросил мастера Воронова, что происходит на окладе.

— Снег с таким ветром прямо в лицо, Сергей Иванович, глаз открыть невозможно. Грузчики хотят домой уходить, говорят — потом отработаем.

Если бы этот вопрос рассматривался в тиши кабинетов юридических инстанций, то действия грузчиков наверняка были бы оправданы. Есть такое понятие: актированный день. Ветер здесь хотя и не так бушевал, как на открытом болоте, но снежное месиво, хлеставшее в лица грузчиков, действительно, не подарок.

Все понимал директор. Но перед его глазами были не загруженные лесом сани, он помнил о порожняке, который тащили сюда Вуоринен и Кулагин... И на фоне этого — сидящие у костра грузчики. И обязательный срыв графика назавтра.

«Как же они так могут? — металась в его голове мысль. — Где же у них совесть? Какое же это к чертовой матери лесное производство, если люди при первой же метели будут поднимать руки вверх! Нет, они просто не понимают, что делают...»

Директор подошел к костру. Он внимательно, насколько позволяло метавшееся пламя, посмотрел в лица грузчиков. Выражение их было сердитое и выжидающее.

— Здравствуйте, товарищи.

— Здравствуйте... — нехотя ответило несколько голосов.

— Значит, говорите, — еле сдерживая себя, начал Ковалев, — работать нельзя? Ветер со снегом прямо в лицо? А сейчас по ледянке, по голому болоту, ездят на тракторах главный инженер Юров, мастер Ховринов, семь трактористов со сцепщиками — им всем ветер не в лицо, а в задницу дует?! Так, по-вашему?

Ковалев сделал паузу. Рабочие молчали.

— Хеглунд прав, — перешел на крик не сумевший справиться с собой директор, — лодыри вы и паразиты! Вам хочется, чтобы снова сели на авансы, чтобы снова не было денег выкупить продукты? Видите ли, они зимой снега испугались! Домой собрались, они потом отработают... На черта сдалась мне ваша отработка! Не сделаем сегодня — прогорим завтра. Поняли? Мне нужно, чтобы через час все эти сани были погружены. Вуоринен и Кулагин ведут еще шестнадцать комплектов, их надо погрузить к утру. Вот что надо сегодня — кровь из носу! Разводи костры у каждого деррика! Десять минут на это дело. Да сушняка не жалеть, чтобы по всему складу светло как днем было!

Высокий плотный мужик лет тридцати пяти засунул пальцы в рот — и по всему складу пронесся резкий разбойный свист.

— Расходись по места-ам, живо! Покалякали... мать вашу...

Это был Артемов — некоронованный король грузчиков.

Через полчаса он подошел к штабелю, на котором сидел директор.

— Поезжайте домой, Сергей Иванович, все сделаем на совесть, я ручаюсь. Поезжайте.

Ковалев крепко пожал ему руку.

12

Воскресенье. Работают только люди, непосредственно связанные с вывозкой леса и погрузкой железнодорожных вагонов. В конторе леспромхоза почти никого.

Директор с главным бухгалтером в последний раз занимаются «двойной итальянской» — изучением старого годового отчета.

Учитель Ковалеву достался строгий, требовательный. Были в первое время такие моменты, когда Афонин замахивался на Ковалева линейкой. Директор понимал нетерпение своего учителя, добросовестно старался вникнуть в дебри бухгалтерии. Перед последним занятием, то есть сегодня утром, учитель заявил, что согласен поставить ученику четыре с плюсом.

А вот насчет существующих порядков финансирования и кредитования хозяйства и относительно того, как лучше делать деньги, учитель с учеником общего языка найти не могут.

— Ну что вы ко мне пристаете с этими вопросами, — кричит Афонин. — Вы об этом у своего руководства спросите, оно эти порядки устанавливает, а не я. Мое дело научить вас элементарным понятиям в учете денег, а вы ко мне со своим «почему» все время адресуетесь. Я бы тоже половину форм из годового отчета к чертовой матери выкинул. Да не могу, не моего ума это дело. Если всяк по-своему в таком огромном государстве начнет делать...

Неожиданно в кабинет вошел Александр Васильевич Юров, а за ним Партала, Вуоринен, Бойцов и Кулагин.

Ковалев с Поленовым очень правильно поступили, рекомендовав тресту и райкому назначить Юрова главным инженером леспромхоза. Теперь у директора словно гора с плеч свалилась. О состоянии механизмов беспокоиться не приходилось, они были всегда в полном порядке. Новая должность прибавила Юрову власти и самостоятельности. И это, пожалуй, было главным. Люди, связанные с механизмами, почувствовали над собой в качестве руководителя талантливого специалиста, старательного и требовательного.

— Вот эти «старики», Сергей Иванович, — заговорил поздоровавшись, Юров, — хотят работать, не заглушая трактора.

— То есть как?

— Очень просто, — объяснил Юров, — они хотят работать по двенадцать часов ежедневно и сдавать трактор напарнику на ходу. Конечно, на ремонт или подтяжку около часа может потребоваться, но все равно получается, двадцать три часа чистой работы трактора в сутки.

— И так... до конца квартала?

— До конца зимнего сезона, — уточнил Юров.

Ковалев откинулся на спинку кресла. Внешне он остался спокойным, только его серые глаза вдруг заискрились неудержимой радостью. Ему захотелось вдруг расцеловать всех четырех трактористов, Юрова и, конечно же, своего «профессора».

Перевод предприятия на круглосуточную работу по вывозке вместо двухсменной, без увеличения количества рабочих! Знают ли эти молодцы, с чем они явились?

Ковалев сразу понял, что не все будет просто, много придется потратить сил и нервов, но сама идея уже жила. Жила! Люди пришли с тем, чего искала вся его неспокойная натура, все его существо.

— С кем-нибудь уже был разговор на эту тему? — спросил директор главного инженера.

— Нет, Сергей Иванович, эти «старики» только что ко мне явились, — ответил Юров.

— А как вы считаете, — обратился Ковалев к трактористам, — маневровые трактористы и сцепщики согласятся работать по-вашему?

Трактористы переглянулись. Они, очевидно, даже не задумывались об этом.

— Ведь если они не согласятся работать по двенадцать часов, то из этой затеи ничего не получится, — пояснил директор.

— Согласятся... — неуверенно протянул Кулагин. — Им ведь тоже заработать хочется.

— А грузчики на верхнем складе? — продолжал спрашивать Ковалев.

— Эти, конечно, не согласятся, — безапелляционно заявил Юров.

— А на нижнем складе?

— Тоже не согласятся.

— Значит, нам с тобой, Александр Васильевич, надо дополнительную смену грузчиков организовать? — спросил директор.

— Только так, — подтвердил Юров.

— Сколько для этого надо людей и лошадей и откуда мы их возьмем, — улыбаясь и хитренько глядя на Юрова, проговорил директор, — ты, конечно, определил...

— Надо сто два мужика и семь лошадей. Это я подсчитал. А откуда их взять — не имею ни малейшего представления, — ответил Юров.

Директор встал из-за стола и прошелся несколько раз по кабинету. Все молча ждали.

— Рабочих мы не найдем, ни одного, — заговорил Ковалев, — лошадей тоже. Да их и не надо, не в этом дело. Организовать дополнительную смену при избытке рабочих — большого ума не надо. Но ведь вы ко мне не с этим пришли. Вы пришли с предложением работать по двенадцать часов вместо восьми.

— Но это только трактористы, Сергей Иванович, — озабоченно проговорил Юров, — грузчики так работать не станут, я уверен.

— Будут и они, обязательно будут! — твердо заявил директор и снова заходил по кабинету.

— Вы их беретесь сагитировать? — с надеждой в голосе спросил Афонин, почуявший чутьем финансиста большие деньги от всей этой затеи.

Директор остановился около главбуха и ласково посмотрел на него.

— Уважаемый профессор, кто меня учил: главное на производстве — деньги, а остальное — фьють?

— Я вас не учил этому, — запротестовал Афонин.

— Ладно, не будем спорить. Нужны деньги, нужна крепкая материальная заинтересованность всех, кого мы думаем переводить на двенадцатичасовой режим работы, — заявил директор.

— То есть? — насторожился главбух.

— Я же заметил, Василий Афанасьевич, как вы обрадовались, когда услышали предложение этих товарищей, — Ковалев показал на трактористов. — Вы уже собрались считать дополнительные сотни тысяч рублей, если не миллионы. Но разрешите напомнить вам ваше же изречение: «Раньше чем считать деньги, надо суметь их сделать».

— Сергей Иванович... Мы же не имеем права платить больше, чем положено по расценкам. Конечно, за четыре часа сверхурочных...

— Эх вы, святая душа! — прервал его директор. —

Кому нужны ваши сверхурочные за четыре часа? Кто за эти гроши хребет ломать будет?

— Но у нас нет других источников, Сергей Иванович...

— Не беспокойтесь, никаких законов я нарушать не собираюсь. И порядок оплаты труда не трону. Вы, Василий Афанасьевич, — обратился он к главбуху, — сколько часов в конторе работаете?

Афонин ошалело посмотрел на директора и пожал плечами.

— При чем тут я? Разве я считаю? Сколько надо, столько и работаю.

— Нет, батенька, извольте сказать, — настаивал директор, — приблизительно хотя бы, точность в данном случае не нужна.

— Ну часов десять, иногда двенадцать... Но при чем здесь моя работа? Речь идет о материальном поощрении рабочих, которые согласятся работать по двенадцать часов. У нас нет источников...

— А ты, Александр Васильевич, по скольку часов работаешь?

— У меня случается и побольше, — улыбаясь, ответил Юров, не понимавший совершенно, о чем спорят главбух с директором.

— А я у вас обоих когда-нибудь спрашивал об этом? — обратился директор к Юрову и Афонину.

— Нет, впервые — сейчас.

— А зарплату вы оба получаете из расчета сколькичасового рабочего дня?

— Восьми, естественно, — ответил главбух за обоих.

— Вот я и у рабочих не буду спрашивать, сколько часов они проработали, а зарплату буду начислять за восьмичасовой рабочий день! — выпалил директор.

Главбух приставил палец ко лбу и несколько секунд, нахмурив брови, молча смотрел в пол. Потом он вскочил и забегал по кабинету, потирая руки. Было ясно, он понял мысль директора, он уже прикинул плюсы-минусы.

— Ты мне растолкуй, Сергей Иванович, я не понял, в чем тут дело? — обратился Юров к директору.

— Дело, Александр Васильевич, простое, — ответил, садясь обратно в кресло, Ковалев, — Предположим, Бойцову установлена норма выработки на восьмичасовой рабочий день сто кубов. Я не знаю, сколько часов он проработает, и спрашивать у него не буду. А он, оказывается, будет работать двенадцать часов и вывозить не по сто, а по сто пятьдесят кубов. Вот за эти пятьдесят кубов по существующему положению я ему обязан платить в полуторном размере. Понял? Так же я буду платить всем рабочим, переведенным на двенадцатичасовой режим работы. Конечно, законным такое дело назвать трудно, но пусть нас за это беззаконие бог накажет.

— Бог или прокурор? — принужденно улыбаясь, спросил Юров.

Ковалев облокотился обеими руками о стол, спрятал лицо в ладони и, поглядывая сквозь пальцы на Юрова, ответил:

— Прокурор — не самое страшное на свете, Александр Васильевич, самое страшное крыса, большая лягушка и человек, который все знает и все умеет. Их бойся, Александр Васильевич.

— А надо ли, Сергей Иванович, так широко замахиваться? — вдруг смущенно заговорил Юров. — Раз нет рабочих на дополнительную смену...

— Да ты не беспокойся, Александр Васильевич, — уже серьезным тоном прервал его Ковалев, — все будет в порядке. За это предложение вам пятерым весь коллектив леспромхоза в ноги должен поклониться. Мы, правда, не прикинули экономическую сторону этого дела...

Афонин, бегавший по кабинету, остановился точно вкопанный.

— Чего прикидывать? Чего прикидывать? — Он поднял вверх руки, словно собирался произнести какое-то заклинание. — Вы, Сергей Иванович, должны уметь не только делать и считать деньги, но и чувствовать их каждым нервом вашего существа. Тогда из вас выйдет настоящий хозяин. Постарайтесь, у вас это должно получиться.

— Ну, коли так, — подытожил директор, — собирай, Александр Васильевич, завтра после работы в мехцехе всех трактористов и сцепщиков, работающих на вывозке и маневрах. А я сегодня же переговорю с Поленовым, он нас поймет обязательно.

13

Выслушав директора, Поленов отрицательно замотал головой.

— Не согласен.

Ковалев скуксился в гримасе сожаления и некоторой обиды.

— Значит, я тебе плохо рассказал. Ты понимаешь...

— Отлично понимаю. Анархизм и беззаконие.

Ковалев, не меняя выражения лица, лениво махнул рукой в сторону Поленова.

— Этот, «анархизм» у тебя вроде... костыля. Опираешься на него кстати и некстати. Ты пойми, — посуровев и нахмурив брови, уже резко продолжал он, — ведь это не мое предложение! Ведь не я вылез с этой инициативой. Речь идет о том, поддержать или не поддержать инициативу самих рабочих!

— Зачем же тогда собрания в мехцехе и в четвертом поселке проводить? Зачем агитировать? Мотни им головой, что ты согласен, — и весь сказ, — хитро улыбаясь, проговорил Поленов.

— А парторганизация будет сбоку сидеть? Ее это не касается?

— Почему не касается, коммунисты будут работать так же, как и все другие рабочие.

— А авангардная роль партийной организации? — не скрывая ехидной улыбки, обрадованно спросил директор. Он понял, что Поленов попал в тупик.

Парторг на минутку замолчал. Потом встал с кресла и начал ходить по кабинету. Ковалев молча водил за ним взглядом.

— Ты же, Сергей Иванович, понимаешь, я не могу дать тебе санкцию нарушать трудовое законодательство, не могу. И не могу разрешить тебе терзать людей на такой тяжелой работе по двенадцать часов в сутки...

Ковалев тоже вскочил со стула.

— Ты меня просто не понял, — запальчиво заговорил он. — Я не за санкцией к тебе пришел. Не нужна мне санкция ни от тебя, ни от кого. Я хочу, чтобы ты меня своим нутром понял.

Он тяжело перевел дыхание, схватил Поленова за рукав, усадил его в кресло, а сам уселся на стул по другую сторону стола.

— Давай снова. Ты знаешь мое отношение к восьмичасовому рабочему дню на сезонных работах. Я это считаю недоразумением. Так считают и все работящие люди. Лодырь, конечно, совсем иное. Его идеал — деньги получать даром. Но мы не можем равняться на лодыря, мы должны слушать человека работящего. А он что говорит? — Директор привстал и, перегнувшись через стол, вплотную приблизился к лицу парторга. — Он говорит: не хочу я болтаться после работы восемь часов без дела, мне это ни к чему, дайте мне возможность заработать побольше, пока обстоятельства на производстве позволяют. Понял, парторг?

Ковалев снова уселся на свое место и, помолчав несколько секунд, продолжил:

— А ты его назад со своим трудовым законодательством тянешь. Дескать, нет, милый, изволь дома сидеть сложа руки и слушать воркотню своей жены, что денег в хозяйстве не хватает... А кроме того, парторг, у нас ведь две распутицы в году, два больших вынужденных простоя. Их сама природа диктует, никуда не денешься. Вот и отдохнем со спокойной душой!

— А ведь тебя зря директором назначили, — улыбаясь, проговорил Поленов. — Из тебя мог получиться хороший пропагандист, только вот от анархизма тебя вылечить бы...

— Значит, согласен? — обрадованно спросил директор.

— А переплаты прогрессивки?

— Чепуха, — пренебрежительно отмахнулся Ковалев. — Прибыли перекроют их в несколько раз.

— Но беззаконие-то остается? Ты же нарушаешь систему оплаты труда.

С полным убеждением в своей правоте Ковалев проговорил:

— Все, что дает пользу нашему Отечеству, — законно, что приносит ему вред — незаконно. Это раз. Второе — мы сегодня очень небогаты. Мы должны производить много больше, во всех отраслях. Ты, парторг, об этом крепко подумай.

Поленов молча смотрел своими большими голубыми глазами на директора. Была в них и задумчивость, и теплота, и небольшая толика растерянности.

— Ну что мне делать — сам не знаю. Который уже раз я вынужден поддерживать тебя в явно незаконных делах. Ведь моя обязанность — пресекать беззаконие, а я вместе с тобой всегда оказываюсь во главе этих дел. Чем все это кончится?

— Выполнением плана лесозаготовок, — ответил директор.

— А дисциплина, закон?

— Для умного, работящего, преданного нашему делу человека основной закон — его совесть. Ты, парторг, танцуй от этой печки, не ошибешся.

— Да ну тебя... Собрание-то когда в мехцехе проводить будем?

14

В мехцехе все прошло очень гладко. Собрание закончилось значительно раньше, чем предполагали директор с парторгом. После собрания Ковалев с Поленовым сразу же сели в санки, и директорская лошадь помчала их в четвертый поселок к рабочим, занятым погрузкой древесины на верхних складах.

И тут они споткнулись.

Как только Ковалев изложил существо вопроса, подчеркнув возможность хорошо заработать, большая часть рабочих, сидевших в сумерках барака за одним с начальством длинным столом, молча поднялась и стала расходиться.

Директор с парторгом понимали, что уговорить грузчиков работать по двенадцать часов будет значительно труднее, чем трактористов, и готовы были ко всему, но не к такому финалу. Они в первую минуту даже растерялись.

«Неужели провалится все дело? — подумал Ковалев. — Где я возьму грузчиков для дополнительной смены, если эти не согласятся?»

Стало до боли в сердце обидно, что ломается дело огромной важности, дело, которое должно решительно помочь леспромхозу покончить с отставанием.

Ковалев и Поленов беспомощно переглянулись. «Что делать?» — говорили глаза и того и другого.

— Вы что же так гостей встречаете? — полушутя обратился директор к рабочим. — Мы к вам с серьезным разговором приехали, а вам, видите ли, спать сразу захотелось...

— Пустой разговор, товарищ директор, — крикнул кто-то из темного угла.

— Почему пустой?

— Лошади на дерриках по двенадцать часов не выдержат.

«Вот так фунт! А нам это и в голову не пришло, — подумал Ковалев, вытирая взмокший лоб. — Вот уж воистину: век живи — век учись. Что же теперь?»

Но растерянность продолжалась всего несколько секунд.

— А ну обратно все за стол, живо! — рявкнул директор. — Давайте вместе искать выход. У меня ума не хватило, а у сорока человек должно хватить.

Грузчики нехотя стали возвращаться к столу.

— Тут большого ума искать нечего, — заговорил, садясь на скамейку, мужик лет сорока с добродушным улыбчивым лицом. — Ты — директор, хозяин, вот и прикажи увеличить норму овса лошадям — и весь сказ.

— А сколько прибавить? — спросил оторопевший от простоты решения директор. — Два кило хватит?

— Не-ет, мало! — хором ответили уже около половины грузчиков. — Не меньше четырех надо.

— Согласен, — обрадованно заявил директор. — С завтрашнего дня прибавим по четыре кило.

К столу подошел высокий плотный грузчик с густой черной бородой. Опершись большими кулаками о стол и наклонясь через него к директору, он заговорил густым, хриплым, очевидно пропитым, басом:

— Ты на что, директор, людей толкаешь? Ты леспромхозом или кондитерской фабрикой руководишь? Мы, по-твоему, печенье перебираем или бревна ворочаем? Ты вот сам с ними повозись, а потом приезжай нас агитировать. Двенадцать часов! Шутка! А насчет заработка.... Нам хоромы не заводить, а на водку с закуской и этого хватает. Понял?

Поленова удивило сначала, как спокойно выслушивает Ковалев это грубое выступление рабочего.

Директор словно нехотя посмотрел на бородатого, смерив его взглядом с ног до головы, и медленно отвернулся в сторону.

— Я-то понял, — спокойно ответил он, — но и ты пойми: я моложе тебя, но лес валил, и трелевал, и грузил его, и через пороги сплавлял. Ты, дружок, не на того наскочил, отвали-ка в сторону. Нет в лесу такого дела, которого я руками не знаю.

Через толпу сгрудившихся у стола мужиков протиснулся Артемов. Он мягко, но с заметной силой отодвинул от стола бородатого и, нагнувшись к Ковалеву и Поленову, спокойно начал:

— Мужики верно толкуют, Сергей Иванович, человеку трудно ворочать бревна двенадцать часов. На разгрузке можно, а на погрузке тяжко. Я серьезно скажу, я за всех скажу, все согласятся.

Он твердым спокойным взглядом обвел всех находившихся в бараке.

«Вот бы кого мастером на погрузке надо иметь, — глядя на него и вспомнив метельную ночь на верхнем складе, подумал директор, — а не растяпистого Воронова. Да не пойдет, здесь он в полтора раза больше зарабатывает».

В помещении стало совершенно тихо.

— Это верно, Сергей Иванович, про четыре кило овса лошадям. Теперь они выдюжат. Теперь дайте и нам толику: после восьми часов работы дополнительный завтрак от пуза и по сто грамм водки. Тогда и мы сдюжим.

В бараке поднялся гвалт. Трудно было сразу понять, кто как реагирует на предложение Артемова. Многие хохотали, потирая руки. Кто-то громко крикнул:

— Вот это — да-а! Вот это забросил живца! Ну-ка, проглоти, директор!

— Правильна-а! Ха-ха-ха! — уже орали десятки глоток.

Ковалева бросило в пот. «Поить водкой на производстве... да что же это? Так же можно... Но если я отступлю хоть на шаг — все лопнет как мыльный пузырь. Пятьдесят человек — пять литров водки по шесть рублей, на завтраки... кормить надо «от пуза», на всякое непредвиденное — еще пятьдесят... Итого — полторы сотни. Чепуха, мы получим сотни тысяч за остаток зимы!»

Поленов, сидевший до сих пор молча, вскочил с места.

— Насчет водки, товарищи...

— Бога ради, Федор Иванович, голубчик, бога ради... — остановил его быстро поднявшийся Ковалев. — Потом поговорим...

И, спокойно обращаясь к Артемову, директор деловито спросил:

— А за чей счет завтрак и сто граммов?

Вопрос был задан директором, как говорят хозяйственники, для порядка.

— Это все равно, — не задумываясь, ответил Артемов, — торговаться не будем. Правильно я говорю? — обратился он к грузчикам.

— Верна-а! — хором ответило большинство.

— Ну вот что, мужики, — проговорил, утирая платком лицо и шею, директор, — давайте так: денег за завтрак мы с вас брать не будем. Завтра ночью я сам привезу вам то и другое, а впредь это будет делать Лиза, которая днем обеды для всех привозит.

Когда Ковалев с Поленовым, возвращаясь домой, уже выехали за пределы поселка, Поленов недовольным голосом заговорил:

— Неправильно ты согласился насчет водки. Нельзя этого делать. Ты поставил меня в дурацкое положение: компрометировать тебя нельзя, затевая с тобой спор при грузчиках, и согласиться с таким безобразием я не могу. Как теперь быть?

Ковалев молча глядел на стену леса по обе стороны дороги, на снег, искрившийся серебром под лунным светом, потом уперся взглядом в небо, сплошь усыпанное звездами. Ответил спокойным, будничным голосом:

— Что ж, давай повернем обратно. Я соберу мужиков и объявлю им: все к чертовой матери отменяется, приезжали мы с парторгом просто так, побрехать от нечего делать...

— Я же только относительно водки считаю неправильным, — перебил его Поленов, — по части остального мы с тобой вчера уже договорились.

Ковалев круто повернулся в сторону Поленова, схватил его за лацкан полушубка и, приблизив свое лицо вплотную к лицу парторга, порывисто дыша, словно боясь, что его перебьют, заговорил:

— Ты думаешь, мне не понятно, что значит поить водкой рабочих на производстве? Думаешь, я из озорства согласился? Нет, Поленов, здесь дело иное. Сегодня мы с тобой по-крупному играли. В банке стояло выполнение или провал плана первого квартала, стояли сотни тысяч рублей чистой прибыли. Мне легче проиграть собственную голову, чем такую игру. Ты меня пойми, пожалуйста, правильно, это выше моих сил. А по сто граммов они бы и без нас выпили. Думаешь — нет?

Поленов задумался. Лошадь, изредка потряхивая головой, неторопливой рысцой легко несла небольшие санки. Легкий морозец приятно холодил щеки ездоков.

Еще в начале января, когда Поленов впервые ехал в лес с Ковалевым, новый директор сказал ему: «Сделай милость, опусти воротник полушубка и подними уши у шапки. Терпеть не могу, когда всякого рода начальники ходят по лесу, как старухи на богомолье. Так и рабочие вслед за начальством закутаются, работать некому будет». Тогда Поленов посмеялся, но с тех пор даже при пятнадцатиградусном морозе не поднимает воротника своего полушубка и не опускает «ушей».

Слева, в промежутках между вершинами сосен и елей, временами проглядывал кусок луны, мешая звездам светить по-настоящему, как полагается в ясную зимнюю ночь. Полнейшая тишина нарушалась только легким поскрипыванием полозьев да редким всхрапом коня.

— Давно я хочу поговорить с тобой, Сергей Иванович...

— Вот и давай сейчас. Что ж ты свои желания в себе подолгу таскаешь? Не первый день вместе работаем.

— Какой-то ты по отношению к своим подчиненным... как бы тебе аккуратнее сказать... безжалостный, что ли.

— Совсем аккуратно сказал, — засмеялся директор.

— Ты не смейся, я по-серьезному. Ты здоровый, работящий, ломишь чуть не по двадцать часов в сутки. Ты правильно понимаешь, что за директором должен идти весь коллектив. Но почему же ты никогда не хочешь подумать: а все ли так могут?

— Почему не могут?

— Вот, вот, — словно обрадовался Поленов, — даже сам факт возникновения у тебя такого вопроса говорит о том, что ты никогда над этим не задумываешься. Не могут по тысяче всевозможных причин: возраст, состояние здоровья, степень понимания стоящих задач...

— Последние на моем языке называются лодыри, — перебил его Ковалев. — Все что угодно, только за них не хлопочи. По мне так: работай — и в работе доходи до понимания задач...

— Постой, не перебивай. Возьмем сегодняшний случай. Грузчикам тяжело работать по двенадцать часов, почти невозможно. Они выставляют такое условие, на которое не должен согласиться никакой советский руководитель: поить их на работе водкой! Пусть только сто граммов, неважно. Я видел, как выступили крупные капли пота на твоей шее, на лице, — в тебе боролся советский руководитель и обычный предприниматель. И победил последний. А ведь ты коммунист, Сергей Иванович.

— А ты считаешь, что коммунист не должен был соглашаться на водку?

— Я считаю, что коммунист никакими методами не должен сдирать с подчиненного шкуру.

— А я, выходит, сдираю...

— Сдираешь.

— К тебе на меня жаловаться приходили?

— Нет, никто.

— И запомни, парторг, жаловаться на меня к тебе никто никогда не придет. Люди знают, во имя чего я... Можешь обо мне думать, как хочешь, Федор Иванович, но я считаю, что и сам должен выложиться полностью и других заставить делать то же.

15

Идти из конторы домой директору приходится мимо клуба. Там сегодня кино. После кино — танцы до полуночи.

«Почему бы не заглянуть? — подумал Ковалев, глядя на освещенные окна клуба. — Я хоть и не танцующий, но посмотрю, как другие танцуют».

В клубе танцевала не только молодежь. Старые финны и уже седые финки с чувством, красиво двигались в медленном танго. Из патефона, поставленного на стол возле сцены, неслось в зал:

Ночью, ночью в знойной Аргентине,

Под звуки танго

Шепнула: «Я люблю тебя».

Объятий страстных синьориты черноокой

И Аргентины

Я не забуду никогда!

Танцующие лесорубы одеты в хорошие костюмы, ботинки старательно начищены, дам ведут в танце, как заправские кавалеры.

И ему невольно вспомнилось...

Зима 1930 года. В одном из бараков заполярного лесопункта треста Кареллес за длинным столом, протянувшимся между нар от единственного окна до входной двери, сидят человек шестьдесят мужиков. Почти столько же сидит на нижних нарах.

Завтракают.

Если чечевица сварена жидко — это первое. Если та же чечевица сварена густо — это второе. Иногда варят треску — она считается за первое и второе.

Сегодня на завтрак одно второе.

Разговоров почти не слышно. Едят очень старательно. Кто знает, может, у Аннушки на дне котла после раздачи немного останется и тогда удастся выпросить добавку?

В бараке ужасная вонь: пахнет сотней мужиков, спавших всю ночь впритирку на сплошных двухъярусных нарах, валенками, которые гроздьями развешиваются на просушку возле чугунной буржуйки, плохо высушенной овчиной и еще чем-то непонятным. Но на это никто не обращает внимания, все давно привыкли.

В барак входит Светлана Федоровна, недавно избранный председатель рабочкома, она же статистик лесопункта и жена начальника железнодорожной станции.

— Товарищи, внимание. Завтра, в субботу, после ужина, в вашем бараке будут танцы. Музыкальное сопровождение — счетовод Четчиев, игра на балалайке.

Кто-то подавился густой чечевицей и раскашлялся на весь барак. Многие, не донеся ложку до рта, замерли в немой позе:

— Что-о? Танцы?

Через минуту в бараке поднялся невообразимый галдеж.

Молодые парни кричали, что кадриль в бараке — это мирово! Другие доказывали, что Светлана Федоровна сама не соображает, что говорит. Пожилые мужики просто махнули рукой и засобирались в лес.

В тот день вечером в бараке разговаривали только о завтрашних танцах.

— Ты понимаешь, дурья твоя голова, — наседал на молодого карела чернобородый мужик Филипп, приехавший по вербовке из-под Каргополя, — ты понимаешь, что танцуют в деревне или в городе, да и то по праздникам, или на свадьбе, или на именинах! А здесь — какие тебе именины, а? Иль свадьбу справлять захотелось? Так иди вот на делянку, выбери сосну поядренее и женихайся с ней, вали ее в мягкую постель в два аршина толщиной. Только зевало широко не открывай, а то она тебя так обнимет, что туловище твое в деревню увезут, а голова на делянке останется. Не-ет, вы посмотрите, что придумали! Танцы! Я что же — из другой губернии танцевать сюда, к Полярному кругу, приехал?

— Конторские это все, конторские, — вздохнул пожилой мужик, точивший напильником двуручную пилу. — В конторе они все распарившись сидят, косточки на счетах из стороны в сторону гоняют, вот и приходят им в голову разные мысли...

Однако танцы на следующий день состоялись.

Сразу же после ужина стол и скамейки из барака вынесли на улицу, две семилинейные лампы подвесили к потолку. Публика заняла свои места на нарах, лежа на животе, головой к танцующим. Тень на предстоящее веселье бросали два обстоятельства. Первое: недостаток дам (на лесопункте было всего две женщины — Аннушка-повариха и виновница всей затеи Светлана Федоровна). Второе: карельская кадриль состоит из шести фигур, а музыкант умел играть только две вещи: «Ах вы сени, мои сени» и «Светит месяц, светит ясный». Но все отлично понимали, что это — не главное.

Восемь пар плясали с остервенением, словно сорвались с привязи. Ноги Аннушки и Светланы Федоровны почти не касались пола. Зрители активно поощряли танцующих. В бараке стоял шум, как на базаре.

К Сереже Ковалеву, тогда еще шестнадцатилетнему пареньку, лежавшему на верхних нарах, прилег Филипп. Самый авторитетный среди проживающих в бараке, обычно спокойный и рассудительный, сейчас он выглядел взбудораженным, выбитым из колеи. Затянувшись несколько раз махоркой, он заговорил, желая, очевидно, излить кипевшее в нем раздражение:

— Нет, ты мне, Серега, растолкуй, что же здесь происходит? — широким жестом руки он как бы пригласил посмотреть на танцующих.

— Ладно, бабий ум — тут спросу большого нету. А начальство куда смотрит?

— Ничего особенного, дядя Филипп, — спокойно ответил Серега, — обыкновенная танцулька, кадриль пляшут.

— Ты меня не учи, молод еще! — почему-то обиделся Филипп. — Сам вижу, что кадриль. Ты мне скажи: к чему это, какая может быть танцулька на лесозаготовках? Где и когда ты слыхал, чтоб в лесу кадриль плясали?

— Не слыхал, — признался Серега. — А вот гляжу — и хорошо!

— А я вот думаю, что ты, например, и без кадрили наплясался. У тебя шея стала как у теленка хвост! Небось и зубы шатаются, и синие пятна по телу? Танцевальщики, мать вашу... Ты, Серега, и без танцев, если к весне жив останешься, бабы не захочешь, помяни мое слово.

— Танцы к цинге отношения не имеют, дядя Филипп, — защищал Серега кадриль. Однако рука его непроизвольно потянулась к передним зубам. Они шатались. Но синих пятен на теле еще не было.

А Филипп продолжал ворчать:

— Лесозаготовки — дело серьезное, баловства не любят. Здесь работать надо, чтобы ни для чего другого ни места, ни времени не оставалось. Вот смотри, — показал он рукой на танцующих, — Аннушка уже полчаса без останова подолом крутит. Ты думаешь, она завтра работать будет по-настоящему? Она утром на завтрак такое из своей чечевицы сочинит, что не назовешь его ни первым, ни вторым...

— Нужно же людям еще что-нибудь, кроме работы, дядя Филипп.

— Обязательно нужно, — немедленно ответил Филипп. — Нужна хорошая обувка, кафтан нужен, и желательно — суконные штаны.

«Светит месяц, светит ясный, светит ясная луна...» — наяривает балалайка. От танцующих валит пар, как от лошадей, вытянувших большой воз из лесосеки на накатанную дорогу.

— Эй, там, — заорал во всю глотку Филипп, — откройте дверь, дышать нечем, и ламп из-за дыму не видно! — И потом, обращаясь к Сереге: — Раньше... Раньше все было иначе! Бывало, приедешь на участок, поставишь десятнику бутылку, чтобы, значит, лесосекой не обидел, и тут же в делянке, на сухом месте, начинаешь землянку копать. Печатную сажень в длину, столько же в ширину, два аршина в глубину. В углу печурку из камня сложишь, накроешь все это накатом из бревен, закидаешь хвоей и снегом — вот и готово жилище на двоих. Лаз, конечно, оставишь, чтобы залезать, значит, в землянку задом, а вылезать передом и чтобы дым выходил. — Филипп вздохнул, полез в карман за кисетом, раскурил цигарку. — Рядом с землянкой — навес для лошади. Из хвои. Но на ночь лошадь обязательно накрой какой-нибудь попоной. Обязательно! Иначе нельзя.

Он несколько раз затянулся махорочным дымом и, повернувшись к Сереге, назидательно проговорил:

— На лесозаготовках, Серега, не человек, а лошадь — главная фигура, вот ты что пойми! Конечно, — поворачиваясь обратно на живот, продолжал свои рассуждения Филипп, — человек тоже устает, работая от темна до темна в снегу до пупа, но он поест, выспится за ночь и ничего... А вот если лошадь устанет, выбьется из сил, тогда беда.

— Это вчерашний день, дядя Филипп, вчерашний, — убежденно заявил Сергей. — Ты вперед загляни. Лесу-то надо много больше заготовлять. За границу лес продаем, золото выручаем, чтобы станки для новых заводов покупать... А ты в землянку тянешь. Скоро не только бараки, но и клубы на лесопунктах будут, электричество и радио проведут. А может, мы с тобой доживем до того, что и кино в лесном поселке будет.

Пока Сережа говорил, Филипп с нескрываемым презрением смотрел в его серые глаза. Потом, махнув рукой, заключил:

— Ну раз до этого мы договорились — давай кончать разговор! Парень ты смышленый и работящий, а мелешь глупости. По-твоему, выходит так: одни будут плясать, другие — радио слушать, третьи в кино уйдут. А лес медведь заготовлять станет...

Ковалев невольно улыбался, вспоминая тот памятный вечер.

«А теперь-то!.. — думал он, глядя на танцующих. — Вот там танцует Лиза, которая обеды лесорубам и грузчикам на верхний склад привозит. Приезжает на лошади с несколькими большущими термосами, в полушубке поверх ватной фуфайки, в ватных штанах, а поверх белый халат натянут. Толстая такая... А здесь — симпатичная дамочка... И фигурка у нее — будь здоров, недалеко от балерины ушла. А когда обеды раздает... Стоп! Мысль! Мысль-то какая пришла...»

Директор подходит к паре, в которой танцует Лиза, и трогает ее кавалера за плечо.

— Извини, пожалуйста, дай мне немного с Лизой...

Парень отходит. Лиза мгновенно розовеет от смущения.

— Разве вы танцуете, Сергей Иванович? Все говорят, что...

— Правильно говорят, Лизочка, не танцую, — перебивает ее директор. — Пусть я немного подержусь за тебя, мы потопчемся на месте.

Но скоро выясняется, что у директора не получается и это. Тогда он подводит Лизу к стульям и присаживается рядом.

— Что я хотел спросить у тебя, Лиза... Скажи, пожалуйста, ты всех знаешь, кого обедами кормишь?

— Почти всех, Сергей Иванович, а что?

— У нас на обед уходит не менее часа. Сколько, ты считаешь, уходит времени, чтобы получить деньги за обеды?

— Много уходит, Сергей Иванович. Пока считаешь, пока сдачу даешь... Но не даром же кормить?

— Нет, Лиза, упаси бог. А как ты думаешь, нельзя ли сделать иначе: ты раздаешь обеды, не получая денег. Быстро раздаешь. Люди съедают обед и идут по своим рабочим местам. Много нам удалось бы сэкономить времени?

— Минимум половину... А деньги как?

— Ты потом с мастерами обойдешь всех работающих и получишь с них деньги прямо на рабочих местах. Мастер понадобится тебе на пару дней, не больше. Потом ты сама будешь знать, кто где работает... Понимаешь, Лиза, мы увеличим нагрузку на тебя, но зато сэкономим по полчаса времени почти у двухсот рабочих. Как ты на это смотришь?

— Не надо мне никакого мастера, я не хуже его знаю, кто где работает. Завтра же, Сергей Иванович, я буду делать, как вы сказали.

— Я знал, что ты молодец, Лиза. Дай я тебя поцелую в щечку.

Никто ничего не понял: вдруг директор поцеловал Лизу. И — ушел.

16

Ковалев с Пешковым едут на лошади, завернувшись в тулупы, под которыми добротные полушубки. Сорок градусов холода. Директорская лошадь, вся покрытая инеем, мчит их по узенькой, петляющей между сосен и елей дороге. Возвращаются они с мест, где лесорубы заготовляют приисковым порядком сосну для авиационной промышленности. Волчья это работа, а не человеческая.

Такую здоровую и прямослойную сосну найти трудно, одно дерево на несколько гектаров попадется. Специалисты летом отыскивают, клеймят и заносят ее на абрис. По этому абрису лесорубы зимой, пока снег еще не глубокий, находят эту сосну, заготовляют из нее авиационную тюльку и вывозят на лошадях, по одной штуке, сначала к накатанному волоку, а потом, целым возом, к тракторной дороге.

Все бы ничего, но жилья на такой работе лесоруб не может иметь никакого. Даже землянки не выроешь — уж очень на больших площадях разбросано дело. Вот и бродят заготовители дорогого товара по лесу, как волки: за дело принимаются чуть свет, а кончают работать и ложатся спать, где их темень застала. Спят у костра под открытым небом на хвойных сучьях. Согреваются изнутри хорошей пищей, в основном салом, снаружи — костром, поворачивая к нему то один, то другой бок. Спиртное для обогрева не потребляют никогда: сначала вроде согреет, потом — пропадешь на морозе.

Ковалев с Пешковым провели трое суток у этих заготовителей и сейчас уже подъезжают к обычной лесосеке.

— А что, Георгий Павлович, — обращается Ковалев к Пешкову, — много у нас больных радикулитом?

— Лежачих, по-моему, сейчас нет, а вообще много.

— Все пожилые?

— Почему? И молодых немало. Поменьше, конечно, чем стариков, но есть. Уйму рабочего времени уносит этот радикулит.

— Нужна непромокаемая спецодежда, вот и все! — говорит Ковалев.

— Не решит вопроса, — возразил Пешков.

— Как так?

— Верхняя одежда у лесорубов будет сухая, коль она непромокаемая, а нижнее белье — мокрое. А на улице мороз градусов сорок, как сегодня. Да так не один день, а годами! Вот тебе и радикулит. Не избавиться нам от него, профессиональное это!

— Не согласен! Не может быть, чтобы лесоруба безысходно ждала старость с одной рукой на пояснице...

Ковалев принадлежал к категории тех людей, которые, даже упершись в стену лбом, долго не соглашаются с тем, что дальше хода нет. Если он встречался с неразрешимым вопросом — он страдал, страдал морально и физически. И искал, искал, искал выход.

Пешков пожал плечами и промолчал.

«Ляпнул, что не согласен, а конкретного предложить ничего не могу, — подумал про себя Ковалев. — Очередное проявление... Упрямство хорошо обоснованное... Неужели и у меня оно со временем перерастет в самодурство, как это бывает со многими директорами леспромхозов?»

Ковалев обозлился на себя и несколько раз ударил кнутовищем по металлическому передку санок. Кобыла, и без того бежавшая хорошо, рванула и пошла полным махом.

Вдруг директор натянул вожжи и остановил лошадь. Пешков посмотрел на него с удивлением.

— Есть выход, — тяжело проговорил Ковалев, рассматривая Пешкова с головы до ног, словно тот был виновником тупика, в который мысленно залез директор. — Конечно, дело это нескорое, годы пройдут, но дурью мучиться не надо, нет смысла. Ты не прав, что радикулит — неизбежное зло.

— Интересно, — улыбнулся Пешков.

— Надо, чтобы на твоем лесорубе белье не мокло совсем.

— Так он же потеет...

— Надо, чтобы не потел!

— Так работа же, Сергей Иванович...

— Знаю, — перебил Пешкова директор. — Вот и надо сделать, чтобы работа не была каторжно тяжелой.

Пешков пыхнул несколько раз своей трубкой и спокойно заявил:

— Не согласен. В лесу зимой не вспотевши не поработаешь. Возьми, Сергей Иванович, самое легкое — обрубку сучьев. Это в основном женская работа. Кстати, тебе самому, Сергей Иванович, никогда не приходилось сучки рубить?

— Приходилось. В Ковдовском леспромхозе, пять месяцев.

— На котором хлысте мокрым был? Только честно, Сергей Иванович.

Ковалев понял, что старый лесозаготовитель поймал его.

— На первом...

— Вот так! Значит, на тебе нижнее белье в первые пятнадцать минут было мокрым. Так и на женщине-сучкорубе. Мало этого — ей, горемычной, семь часов мокрой быть да домой в таком виде два часа ехать. Мужик, конечно, приехавши, стакан водки хватанет, ему и ничего. А этой надо в магазин идти, там в очереди выстоять, детей домой привести, семью накормить, постирушку сделать... Она спать ляжет в одиннадцать часов, не раньше. А в половине шестого утра все снова начинай...

Пешков помолчал. Потом полез в карман за табаком и трубкой.

— Нет, Сергей Иванович, в лесу без пота нельзя, ничего не выйдет. Это мы с тобой ведь самое легкое взяли — сучкорубов...

— Механизировать лесные работы надо, чтоб не надрываться, не ворочать бревна руками. Тогда и без пота можно. И древесина дешевле станет. Слышал, как

Коппер говорит: «Чем меньше за бревно руками хватаешься, тем оно дешевле». Правильно говорит. Если все делать механизмами, тогда и работа будет легкой и товар дешевым.

— И сучки обрубать?

— И сучки...

— Фьють... — свистнул Пешков. — Мы с тобой не доживем. И дети наши — вряд ли.

Приехали на лесосеку, прошли на делянку. Костя Чистиков, знатный стахановец, валил с корня лучковой пилой здоровенную елку.

— Здравствуй, Костя! — поздоровался Ковалев.

— Здрасте... — не разгибаясь и не прекращая работы, ответил Чистиков.

— Ты остановись, разогнись на минутку, дай нам с тобой парой слов перекинуться, — обратился к нему Пешков.

— Не надо, Георгий Павлович, — вмешался Ковалев, — пусть работает. На работающего человека всегда приятнее смотреть. А как он работает — мы и без его рассказа увидим. Пили, Костя, пили.

Пилил Костя по-готчиевски. Пила одинаково резала древесину, когда он посылал ее от себя и когда тянул на себя. Это давало удвоенную производительность при пилении, но требовало большей силы и колоссальной выносливости.

Имя Петра Павловича Готчиева гремело среди лесорубов нашей страны. Его звено давало до трех норм на человека в день. Были написаны десятки брошюр, принято не одно постановление о распространении его методов. Но настоящих последователей было меньше, чем хотелось бы. Готчиев умел выжать из лучковки все, что она могла дать в руках сильного, опытного и исключительно добросовестного рабочего-лучкиста. Но так работать мог далеко не каждый. Обыкновенный лучкист резал древесину только тогда, когда посылал пилу от себя.

Ель с грохотом повалилась, подняв огромное облако снежной пыли. Костя выпрямился, вытер вспотевшее лицо и заулыбался своей приятной детской улыбкой.

— А что, Костя, очень тяжело пилить таким способом? — спросил Ковалев.

— Силы надо много больше, обедать приходится поплотнее, — не переставая улыбаться, просто ответил Чистиков.

— У Лизы берешь или сам приносишь?

— Сам. У Лизы жидковато получается. Беру фунт шпику и термос кофе. У финнов научился, они в этом деле толк знают.

И он снова принялся за работу. Ковалев с нескрываемым восхищением следил за Костей. Ни одного лишнего движения, никакой торопливости, суеты, вся сила — в дело.

— Знаешь, Георгий Павлович, — обратился директор к Пешкову, — давай-ка всех физически здоровых вальщиков сюда на пару деньков притащим, пусть прямо здесь у Кости поучатся. Как думаешь?

— Было, — пыхнув трубкой, ответил Пешков. — Дважды приводил. Мало кто перенял — кишка у многих тонка.

Пошли дальше. Побывали еще у двух вальщиков.

— Идем, Сергей Иванович, — обратился Пешков, — покажу трелевщика Кяркяйнена. Ручаюсь, такого тебе видеть не приходилось.

Они подошли к финну-трелевщику. Ковалев не видел его еще ни разу. Был Кяркяйнен высок, плечист, скроен плотно и добротно. Возраст — около сорока. Чувствовалась в этом человеке большая физическая сила, хотя сорок лет — возраст для трелевщика уже закатный.

То, как работал этот финн, оказалось совершеннейшей новостью для директора. Он не только не видел такого способа трелевки, но и никогда не слышал о нем.

Лошадь Кяркяйнена тихим шагом шла по волоку между рядами слегка окученных бревен и почти не останавливалась для того, чтобы трелевщик мог погрузить их на сани. Кроме тяжелых тюлек шпальника и очень толстых бревен, всю древесину на «панко-реги» Кяркяйнен грузил, не останавливая лошади. Вместо обычного аншпуга у него в руках был длинный железный крюк, которым он зацеплял бревно за один конец и бросал его на сани, а потом, когда лошадь продвигалась вперед на длину бревна, он закидывал другой конец бревна.

— Где он живет? — спросил Ковалев у Пешкова.

— У него свой дом у озера. Хорошо живет.

— Заедем к нему на обратном пути, надо с ним обстоятельно потолковать. Здесь дело не в одной физической силе...

Несчастье случилось, когда Ковалев с Пешковым собирались уже уходить с лесосеки и ехать в четвертый поселок.

В крайней делянке, недалеко от верхнего склада, валил лес вальщик Нефедов — невысокого роста, небольшой физической силы, но очень старательный. Родом он был из Брянской области. Приехал в Карелию по вербовке лет десять назад, здесь женился и остался навсегда.

Когда Ковалев с Пешковым подошли к нему, он валил нетолстую, но длинную и очень стройную сосну. Только на самой ее вершине красовалась небольшая остроконечная крона.

Увидев начальство, Нефедов остановился, выпрямился и, улыбаясь, стал вытирать с лица пот.

— Пили, пили, мы подождем, — сказал Пешков, памятуя замечание, сделанное директором у Кости Чистикова.

Нефедов снова согнулся и стал торопливо допиливать дерево. Эта торопливость и испортила все дело.

Полотно пилы вдруг оказалось на обратной от Нефедова стороне дерева. Вальщик перепилил его насквозь. Выдернуть пилу в таком положении абсолютно невозможно. А сосна, будучи насквозь перепиленной, получила возможность падать куда ей заблагорассудится. Подруб не имел уже никакого значения.

Нефедов бросил пилу и, крикнув начальству: «Берегись!» — отскочил на десяток шагов вправо.

Сосна стала медленно поворачиваться, стоя на пне, как бы раздумывая, куда ей упасть. Потекли — в жуткой тишине — смертельно опасные секунды.

Ковалев с Пешковым бросились влево и впились глазами в вершину сосны. Угадать, куда она сейчас пойдет, было вопросом жизни или смерти.

Сосна немного постояла, чуточку повернулась вокруг своей оси, потом соскочила с пня и начала валиться в сторону начальства.

— Убьет! — не столько заорал, сколько завизжал

Нефедов. Лицо его посинело от страха и вытянулось. Сам он приподнялся на цыпочки, словно желая увидеть, как люди будут раздавлены в лепешку.

Позади директора и Пешкова, между двух больших елей, немного в стороне от них, росла сильно наклоненная толстая береза. На эту березу и грянула падающая сосна. Всю верхнюю часть ее мгновенно бросило влево, ствол прошел над головами в двух метрах. Но комлем сосна задела за пень и согнулась, как гигантская рессора. Через мгновение комель перескочил через державший его пень, рессора распрямилась, и вся нижняя половина ствола метнулась вправо — к Нефедову.

Сначала из-за облака снежной пыли не было видно ничего. Но уже через десяток секунд стало ясно, что Нефедова там, где он стоял, нет.

Директор с Пешковым бросились к нему. Нефедов лежал в нескольких метрах от сосны. Вместо головы на его плечах было нечто бесформенное, страшное, безнадежное...

17

Директору леспромхоза ежедневно приходится решать сотни вопросов, на первый взгляд не имеющих прямого отношения к производству. Родился малыш или умерла старая бабка, холодно в школе или не хватает коек в больнице, женятся или разводятся, какой-то Иван побил свою Марью — во все это должен вникнуть директор. Он должен помочь, посоветовать, решить.

Директор знает, что без решения этих вопросов не будет никаких кубометров. Поэтому он относится к быту так же серьезно, как к вербовке рабочей силы, к выклянчиванию в тресте дополнительных тракторов, сена и запчастей, к своевременному получению горючего и смазочного.

Ковалев очень крепко спрашивал с подчиненных за работу, но когда к нему приходили с личными вопросами, старался помочь всем, чем мог. И люди от него уходили в большинстве случаев удовлетворенными, довольными, а сам он чувствовал себя счастливым, если ему удавалось сделать добро для хорошего работника.

А сегодня директор чуть не оказался выброшенным из седла...

Утром, в самом начале рабочего дня, в его кабинет вошел плановик Корнилов.

«Опять эта большая лягушка, — подумал Ковалев, до сих пор не сумевший привыкнуть в нему. — Какой-то он скользкий. И липкий. Говорит с начальством — согласен всегда по всем пунктам. Противно даже. С другими разговаривает — пристанет, как пиявка, не оторвешь, пока не насосется».

Сегодня на лице Корнилова была какая-то смесь радости с деланной печалью, ехидства — с вымученным состраданием.

Переминаясь с ноги на ногу у дверей, он начал:

— Сергей Иванович, прошу, конечно, извинения... но, видите ли, какая получается вещь... я не знаю, как это правильнее назвать...

— Корнилов, почему вы вечно начинаете от Адама? Недомолвки какие-то! Я давно собираюсь просить вас научиться говорить просто, коротко и конкретно. Идите сюда, показывайте ваши бумаги.

— Видите ли... — опять заявил плановик, — бумаг у меня никаких нет. Я пришел доложить, что... как бы это сказать... главбуха Афонина нет на работе.

— Заболел, что ли?

— Видите ли, Сергей Иванович... — рот Корнилова расплылся в дурацкой улыбке почти до самых ушей.

Директора наконец взорвало. Стало невыносимо смотреть на его расплывшуюся физиономию, на этот противный рот.

— Что вы затвердили, Корнилов, «видите ли, видите ли»? — повысил он голос. — Говорите прямо, с чем вы ко мне явились!

— Афонин не вышел на работу потому, что он дома лежит пьяный! — единым духом выпалил плановик.

Это был удар обухом по лбу. Ковалева отбросило на спинку кресла. Он дико уставился на Корнилова. Плановик побледнел, улыбки на его лице словно не бывало.

«Афонин пьяный... Не вышел на работу... Ошибки не может быть, иначе этот человек никогда не посмел бы явиться ко мне с таким сообщением».

Директор представил весь ужас создавшегося положения: опоздание на работу на двадцать минут уже считалось прогулом. За укрывательство прогульщика — тоже большая ответственность, не говоря уже о немедленном отстранении от работы, несмотря на занимаемый пост. Таков закон. За его неукоснительным исполнением строго наблюдают партийные, советские, профсоюзные органы. А еще прокуратура и госконтроль.

А Корнилов, уловив растерянность на лице директора, расхрабрился, подошел вплотную к столу и начал нашептывать, как заговорщик единомышленнику:

— У него, Сергей Иванович, болезнь такая, болезнь. Он, как бы сказать... запойный. Нельзя сказать, что часто, но бывает, бывает. Вот и сегодня... Запой.

Ковалев очень уважал Афонина. Главбух жил без жены с пятнадцатилетним сыном. Человек беззаветной преданности своему делу, он просиживал на работе по шестнадцать часов в сутки. Ничего он не знал и ничем не интересовался, кроме своей бухгалтерии и воспитания сына.

«Я никогда не видел Афонина выпившим и никогда не слышал, что он пьет. Значит, его запои — дело очень нечастое, — думал Ковалев, продолжая смотреть на Корнилова. — Черт меня дернул спросить у этого идиота не болеет ли Афонин! Как же теперь быть? Ах, Афонин, ах, профессор...»

Ковалев понимал: запой Афонина — несчастье, а не преступление.

И он снова уставился в глаза Корнилова. В них был страх перед начальством и готовность на небольшую подлость. Больше ничего.

«Тебя-то я посадил бы на место в два счета, — подумал директор, — но ведь слух, наверное, прошел уже по всей конторе...»

Он встал из-за стола, взял стул и поставил его напротив директорского кресла.

— Садитесь, Корнилов, — сказал директор, усаживаясь в кресло.

Корнилов сел и уставился на Ковалева.

— Кто вам сказал, что Афонина нет на работе? Из какого вы это высосали пальца?

Плановик ошалело выпучил глаза.

— Но... позвольте, Сергей Иванович, вы же сами спросили...

— Я и сейчас вас спрашиваю, — загремел, прерывая его, директор, — из какого вы пальца высосали, что Афонина нет на работе? Отвечайте!

— Но... его нет...

— Где нет?

— В конторе нет.

— Я, черт бы вас побрал,— свирепо кричал директор, — не бываю в конторе две трети рабочего времени. Так вы меня тоже в запойные собираетесь зачислить?

Совершенно сбитый с толку, Корнилов молчал.

— Афонин находился на работе с семи часов утра! Понял? Но не в конторе, а у меня на квартире. А про его болезнь я спросил машинально. Вы, Корнилов, — строго упрекнул директор, — вечно являетесь со своими делами, когда я занят по горло.

Ковалев посмотрел на Корнилова. «Поверил ли? Нет, сукин сын, не поверил, но и возражать не посмеет».

— Я вас сколько раз просил сосчитать, — еще надавил директор, — сколько мы должны возить и отгружать, чтобы могли отказаться от кредитов банка под запасы древесины. Вы сделали?

— Но, Сергей Иванович...

— Извольте молчать! Сами лентяйничаете, заданий вовремя не выполняете, а когда другие делают за вас, вы их обвиняете черт знает в чем! Что за бессовестность! Кто вам сказал про Афонина?

— Сергей Иванович, — вставая со стула и прижимая руки к груди, взмолился Корнилов, — вся контора...

— Понятно! — оборвал его директор. — Бабы треплют языками от безделья, а вы несете эту грязь ко мне в кабинет. Стыдно, Корнилов! Я был о вас значительно более высокого мнения... — начал спускать на тормозах директор. Он встал из-за стола и прошелся по кабинету. «Этот будет молчать, надо разговаривать со всем аппаратом конторы».

— Ну, бог с вами, Корнилов. Надеюсь, вы поняли. Я возьму необходимые бумаги и пойду домой. Афонин там меня заждался. А вас попрошу: если от кого услышите эту сплетню — наступайте на язык от моего имени. Понятно? Ну и хорошо, договорились. Пройдитесь сейчас по всем кабинетам и предупредите работников конторы: не отлучаться из конторы ни на минуту. Через полчаса вернусь и проведем небольшое совещание.

Я не собираюсь превращать свою контору в бабий базар. Так всем и передайте. Об этом пойдет разговор.

Афонин жил на той же улице, где и директор, но двумя домами дальше. Ковалев шел к дому не торопясь, степенно, словно желая подчеркнуть, что сегодня ему опешить некуда. На самом деле ему не терпелось скорее посмотреть на Афонина.

Главбух лежал в костюме и ботинках на кровати, поверх одеяла, и немилосердно храпел. Его жидкие волосы были спутаны, около рта противно бугрилась густая слюна.

Рядом на стуле сидел сынишка Петя и горько плакал.

— Когда он начал? — спросил Ковалев мальчика.

— Вчера вечером, — ответил тот, всхлипывая.

— Часто это с ним случается, ты ведь знаешь?

— Иногда два, иногда три раза в год. Он чувствует, когда... это начинается, и тогда берет отпуск за свой счет и уезжает к маминой сестре, в другую область. А сейчас вот...

— И давно он начал пить? — продолжал опрашивать Ковалев.

— После смерти мамы, шесть лет назад.

Бедный мальчик, он знал про несчастье своего отца, но что он мог сделать в свои пятнадцать лет?

— Слушай, Петя, а водка у тебя сейчас есть?

— Нет, он все выпил. Но он проснется и будет требовать. Если я не принесу из магазина, он пойдет сам.

— А еда у тебя есть?

— Тоже нет. Но я пойду за водкой и куплю заодно продукты.

— Вот что, Петенька, давай мы с тобой договоримся так: ты никуда из квартиры не уходи, а я тебя закрою снаружи и ключ унесу с собой. Ты знаешь мою уборщицу Аннушку?

Петя молча кивнул.

— Ну и хорошо. Она принесет тебе пол-литра водки и еду. А вечером я приду снова и уведу твоего папу ко мне на квартиру. Понял? Только молчи, никому ничего не рассказывай. Если кто начнет спрашивать, где отец, говори, что у директора на квартире. Договорились? Это, Петенька, будет небольшое вранье с нашей стороны, но для дела приходится иногда прибегать и к этому. Такова жизнь, мальчик. — И Ковалев ласково привлек к себе Петю за плечи.

Через полчаса в бухгалтерии собрались все работники конторы, включая Пешкова. Это были две комнаты, между которыми в стене была пропилена большая дыра. В этой дыре между комнатами и стоит стол главного бухгалтера. Отсюда Афонин повседневно, как сыч, посматривает в обе стороны. И если кто-нибудь из работников слишком часто начинает поднимать голову от бумаг, следует неизбежное: «На потолке цифр не бывает. Там только мухи. Извольте работать».

Но зато ни один начальник в леспромхозе не заботится так о своих подчиненных, как Афонин. Он знает все их нужды и умеет сделать все возможное и невозможное, чтобы помочь человеку.

Ковалев сел на стул Афонина и сказал:

— Товарищи, какой-то негодяй распустил слух о том, что Василий Афанасьевич Афонин не пришел сегодня в контору потому, что он сидит дома пьяный. Я, к сожалению, еще не установил фамилию этого мерзавца. Но вы все понимаете, конечно, что значит такая сплетня для нашего коллектива...

Ковалев оглядел присутствующих. Все смотрели на директора с нескрываемым любопытством.

— Афонин с утра сидит у меня на квартире и занимается делами, — спокойно и твердо сообщил директор. — Мы хотим прикинуть, нельзя ли отказаться от некоторых ссуд банка. Зачем тратить деньги на выплату процентов за кредит, если можно обойтись без кредита?

Последнюю фразу он произнес негромко и снова глянул на присутствующих. Половина из них смотрела уже не на директора, а куда-то вниз. В глазах остальных было ясно написано: «Врешь... Выгораживаешь главбуха».

— Я понимаю, товарищи, — продолжал директор, — что люди бывают и добрые, не желающие зла ближнему, но бывают и такие, которые рады наложить в карман... Пакостные бывают люди. Могут, например, радоваться чужому несчастью. Если кто-нибудь сомневается в правильности мною сказанного — прошу подняться и вместе со мной пройти сейчас ко мне на квартиру!

Ковалев играл ва-банк. Бледный, с прыгающей в нервном тике правой щекой, стоял он за столом главбуха и впивался своими серыми глазами во всех работников конторы по очереди.

— Нет желающих? — после короткой паузы спросил Ковалев. — Я знал, что среди нас нет сплетников и нет подлецов. Будем считать, что произошло небольшое недоразумение. Сплетню в контору кто-то занес с улицы.

Теперь Ковалев был спокоен, в случае неприятности почти тридцать свидетелей вынуждены будут подтвердить на следствии: директор приглашал их убедиться в том, что Афонин работает у него на квартире.

— Что ж, товарищи, — заключил совещание Ковалев, — разрешите пожелать вам доброго здоровья и плодотворной работы. Прошу всех по своим местам.

Вслед за Ковалевым в кабинет директора вошел Пешков.

— Слушай, Сергей Иванович, я ничего не понял. Что происходит с Афониным на самом деле?

— Мы с тобой, Георгий Павлович, вечером перетащим его ко мне на квартиру, пусть отдохнет денька два-три. Аннушка за ним присмотрит, она умеет держать язык за зубами. А мы в лес уедем, — улыбаясь, ответил Ковалев. — Только надо подсказать Александру Васильевичу Юрову, чтобы на это время телефон у меня на квартире... чинился.

18

Дела в леспромхозе шли на поправку. Решающую роль сыграл перевод вывозки с двух смен на круглосуточную без увеличения числа рабочих.

Трактористы Партала, Вуоринен, Бойцов и Кулагин делали на ледянке по два рейса за удлиненную смену. Партала ухитрялся водить составы по сто пятьдесят и даже сто восемьдесят кубометров. Заработки у трактористов, сцепщиков, грузчиков, работавших по двенадцать часов, резко возросли. Настроение у рабочих было боевое, жалоб никаких. Портреты лучших людей леспромхоза стали появляться не только в районной, но и в республиканской газете.

В коллективе крепла уверенность, что план первого квартала будет не только выполнен, но и значительно перевыполнен, — впервые за последние годы.

Утром Ковалеву позвонил Поленов.

— Ты слышал, к нам гости едут!

— Кто?

— Первый секретарь райкома.

— Уваров?

— Он самый. И знаешь, по какому делу?

— Интересно...

— Сясин в обком партии написал. Обвиняет нас с тобой в разгоне стахановцев, в нарушениях оплаты труда на лесовывозке, введении двенадцатичасового рабочего дня. Обком поручил райкому разобраться на месте и доложить.

— Да-а, — задумчиво ответил Ковалев, — обидно, значит, Сясину, что попросили его делу не мешать. А где он сейчас работает, не слышал?

— На железной дороге, там, где и раньше. Ты как думаешь, насыплют нам соли на хвост?

— Насчет разгона стахановцев он сдуру написал, газет не читает. А остальное — полностью будет зависеть от Уварова. Формально в остальном кляуза правильная. Нарушение оплаты труда — налицо, по двенадцать часов тоже работаем. Я, видишь ли, Уварова мало знаю...

— Умный, принципиальный человек.

— Тогда шансы на успех у Сясина плохие, — весело проговорил Ковалев. — И вообще опоздал с кляузой.

— Это почему?

— Мы вчера за тысячу кубометров по ледянке перевалили. Через пару дней еще кубов двести добавим.

— А там март начнется... — живо подсказал Поленов.

Ковалеву вспомнился финал истории с Сясиным.

Как только директор подписал приказ об увольнении его с должности старшего диспетчера, Сясин выехал в Петрозаводск. Вечером Ковалев с Поленовым подписали письмо в обком по этому вопросу, а на второй день рано утром их вызвали в обком.

И директор, и парторг отлично понимали, что письмо дойти до обкома не успело и им придется разговаривать с работниками отдела или даже с одним из секретарей, пользующихся односторонней информацией Сясина.

Их принял заведующий лесным отделом обкома. Внимательно выслушав того и другого, он задал несколько вопросов о поведении Сясина в леспромхозе и позвонил в приемную первого секретаря.

Оставив Ковалева и Поленова в приемной, заведующий отделом прошел в кабинет секретаря и пробыл там не менее десяти минут, прежде чем директору и парторгу было предложено пройти туда же.

Первый секретарь обкома партии Куприянов встал из-за стола и сделал несколько шагов навстречу вошедшим. На его открытом лице Ковалев не смог прочесть ничего, оно было совершенно спокойно.

Предложив сесть, Куприянов начал задавать Ковалеву и Поленову вопросы, касающиеся организации дела в леспромхозе, использования механизмов, организации соцсоревнования, постановки партийно-массовой работы.

«Когда же он приступит к делу? — несколько раз мелькнула мысль в голове Ковалева. — Ведь вызвали нас из-за Сясина».

Разговор продолжался около получаса, а фамилия Сясина еще не была произнесена. Наконец Куприянов заулыбался, глаза его засветились доброжелательностью, он встал:

— Ну что ж, товарищи, мне кажется, вы на правильном пути. Желаю дальнейших успехов. Судя по вашему рассказу, успехи у вас будут. Можете ехать в леспромхоз. До свидания.

«А как же Сясин?» — чуть не спросил Ковалев, но, спохватившись, быстро пожал протянутую ему руку и заспешил из кабинета вслед за Поленовым.

— А ты говорил... — Ковалев хлопнул Поленова по спине ладонью, как только они оказались в приемной. — Буквоед несчастный!

— Молчи, анархист! — ответил парторг, давая директору сдачи.

Ковалев встрепенулся, отгоняя воспоминания.

В первой половине следующего дня приехал секретарь райкома. Ковалев и Поленов приготовились отвечать на вопросы. Но что они скажут о нарушениях в оплате труда и о переходе на двенадцатичасовой день по вывозке леса — ни тот ни другой не имели ни малейшего представления.

«Посмотрим, как начнет спрашивать. Определимся по ходу дела», — думал Ковалев.

Секретарь, посидев минуту молча, встал со стула и, с улыбочкой потирая руки, начал расхаживать по кабинету.

— Ну что ж, — заговорил он, обращаясь к Ковалеву и Поленову и не переставая улыбаться, — рассказывайте, как живете. Как пьяниц на квартире директора по три дня прячете, как нарушаете трудовое законодательство, как людей на работе водкой поите...

Директор и парторг оказались сраженными наповал. Они оба были абсолютно уверены, что про запой Афонина райкому неизвестно. На выдачу же водки грузчикам они смотрели как на дело, не заслуживающее внимания райкома. Поленов, правда, предупреждал Ковалева, что в райкоме тоже есть люди, готовые из мухи сделать слона.

Теперь они смотрели друг на друга, взаимно желая отыскать в глазах начало ответа на уничтожающие вопросы секретаря.

«Надо начать про переход на круглосуточную вывозку, рассказать про другие мероприятия,— быстро соображал директор, — заверить, что через пару дней будем вывозить на ледянке по тысяче двести кубов, а про сто граммов и особенно про Афонина — отодвинуть в самый конец разговора».

Секретарь вдруг перестал улыбаться, взял стул, поставил напротив Ковалева и Поленова, сел на него верхом и заговорил серьезно:

— Ладно, я это так, чтобы испортить немного обоим вам настроение. Есть один серьезный вопрос: хотим послать к вам кинооператоров, заснять на пленку работу на тракторе товарищей Партала и Вуоринена. Покажем фильм повсюду, где возят лес тракторами. Вы как? Можно к вам киногруппу посылать? Идея, сами понимаете, не моя, обком партии это организует.

Директор и парторг разинули рты и застыли. Уваров посмотрел на них и захохотал. Постепенно Ковалев и Поленов начали приходить в себя и улыбаться.

— Хорошо, — продолжал секретарь, видя полушоковое состояние леспромхозовского начальства, — посмотрим все на месте, тогда легче будет определиться. А сейчас расскажите-ка, как у вас люди живут, на что жалуются, какие недостатки у вас в обслуживании населения... Я имею в виду магазины, больницы, школы, детские ясли... Давай рассказывай, товарищ директор.

Ковалев понял, что попал из огня да в полымя.

— У вас ведь большинство — народ семейный, не в общежитиях живут? — спрашивал секретарь, как бы желая прийти на помощь директору, долго не начинающему своего доклада.

— Да, — для начала достаточно твердо ответил директор, — общежития есть, но в основном в третьем и четвертом поселках. А в центральном поселке только два — трактористы холостые живут.

— Ну в общежитиях вы, конечно, бывали оба, а вот в частных квартирах вам, товарищ директор, у многих рабочих удалось побывать?

— У Кяркяйнена был. Есть у нас такой трелевщик знаменитый, удивительно здорово лес трелюет. Говорили о методе его работы...

— И больше ни у кого?

— Нет, Иван Степанович, у рабочих не был.

— А что вы окажете о школе, больнице, детском садике, пекарне?

«Он не спрашивает о магазине и столовой, в которых я бываю ежедневно», — подумал Ковалев.

— Ничего не могу сказать, — с трудом выдавил из себя директор, — мне не удалось побывать там ни разу...

На минуту в кабинете воцарилась полная тишина. И это было хуже всякой ругани. Наконец секретарь укоризненно посмотрел сначала на Ковалева, потом на парторга. Лицо его стало серьезным и жестким. Он медленно встал и подошел к Поленову.

— В этом и ты, голубчик, не меньше директора виноват. — Потом круто отвернулся от него, заложил руки за спину и зашагал по кабинету.

— За то, что вы план стали выполнять, леспромхоз вывели из прорыва, за это вам спасибо. Молодцы, постарались! А за такое отношение к людям вас не только ругать, наказывать надо!

Он подошел к окну, немного помолчал и недоуменно пожал плечами:

— Откуда у вас берется такое, скажите, пожалуйста? Неужели вы не понимаете, что это не что иное, как проявление барства в самой худшей его форме? И никаким производственным успехам его не прикроешь. Люди работают по двенадцать часов, а вы не удосужились узнать, как эти люди живут, в чем нуждаются! Я знаю, лесовывозка, к сожалению, пока еще дело сезонное. Знаю, рабочие сами предложили длинный день. Но кто же вам позволил на услугу, которую вам оказывают рабочие, отвечать хамством?! Вы меня извините, но такому пренебрежительному отношению к нуждам людей я другого названия придумать не могу.

Директор и парторг сидели, опустив головы, и тупо смотрели в пол. Что они могли сказать в свое оправдание?

Разве не понимал Ковалев, что малыши, посещающие сегодня школу и детский садик, — это завтра нашей Родины? Знал он и то, что деньги, вложенные в улучшение жизни трудящихся, дают в конце концов самый высокий процент прибыли предприятию и государству. Как же он мог допустить, чтобы его бранили за упущенное на самом главном участке его работы?

— Виноваты мы, Иван Степанович, — наконец проговорил директор, — увлеклись кубометрами, а зачем они нужны — забыли.

— Сегодня мы никуда не поедем, — решил секретарь, — вы мне покажите все в вашем поселке. На это и потратим конец дня. — И, немного подождав, с издевочкой спросил: — Или лучше мне вам показать ваши объекты?

— Нет уж, — вместе ответили директор с парторгом, — ругайте нас сегодня до конца, а показывать объекты будем мы.

19

На второй день Уваров, Ковалев и Поленов смотрели работу на верхнем складе тракторно-ледяной дороги.

На маневровой дорожке стоял длинный, еще не окончательно сформированный состав из восемнадцати груженых тракторных саней. Впереди состава — трактор Густава Партала, в хвосте что-то колдовал на своем тракторе Хеглунд. Этот долговязый крикун сегодня вел себя совершенно необычно: был молчалив и крайне сосредоточен.

— Хеглунд, — закричал ему Ковалев, — вы что, два состава сразу формируете?!

Тракторист отрицательно замотал головой.

— Ну его... — проворчал директор и направил лошадь в голову состава к трактору Партала.

— Густав Иванович, — обратился он к трактористу, забравшись на его трактор, — что вы тут с Хеглундом соображаете? Он сегодня на себя не похож...

— Мы с Хеглундом хотим сразу увезти эти восемнадцать саней, — ответил Партала.

— Двойной тягой?

— Нет, я один.

— Но в составе же триста кубов! Ты что, Густав Иванович?!

— Если мы хорошо двинем состав с места и ни разу не остановимся в пути, тогда получится, — спокойно ответил Партала.

— А с места как брать будете, вдвоем?

— Нет. Я тяну спереди, а Хеглунд толкать сзади.

— Но ведь это нереально, он гармошку сделает из состава.

— Говорит, не сделает. Он поэтому такой серьезный, не хочет разговаривать. Если ему это удастся...

— Что тогда, Густав Иванович?

— Тогда мы с Вуоринен в хорошую погоду возим триста кубометров за один рейс. Второй рейс только полтораста кубов, светлого времени не хватает формировать воз.

— Выходит, по четыреста пятьдесят кубометров в смену, девятьсот кубов на трактор в сутки? — подсчитал директор.

— Не всегда, не всегда, — возразил Партала. — Только в хорошую погоду. Состав надо тащить без остановка. Иначе на пути один не сдвинуть с места.

— Не справятся на формировке, придется второй трактор ставить.

— Да, — согласился Партала, — работать так, как работает сегодня Хеглунд, человек каждый день не может.

Соскочив с трактора, Ковалев пересказал Уварову и Поленову разговор с трактористом.

— С вами сразу не разберешься, — улыбаясь, заметил секретарь, — то триста кубометров всем леспромхозом возили, то собираетесь девятьсот одним трактором возить.

— Нет, Иван Степанович, не так, — возразил Ковалев. — Девятьсот кубометров на линейный трактор. А на его обслуживании еще два трактора занято. Так что на трактор надо считать по триста кубов.

— И сколько же вы тогда будете на ледянке возить?

— Привезем на нижний склад, Иван Степанович, — сосчитаем. А пока еще курочка в гнезде...

— А мне говорили, что директор расчеты любит...

— Расчеты я люблю и верю в них, — ответил Ковалев, — но опытный состав еще с места не сдвинут. И погода важна. Пойдет снег — все пропало, без остановки не обойтись.

— Стоит ли тогда обедню начинать? — пожал плечами секретарь. — Зимы без снега вроде не бывает.

— Стоит! — уверенно заявил директор. — Впереди март.

Между тем Партала и Хеглунд продолжали колдовать со своим составом. Трактористы медленно его сжимали, а сцепщики внимательно следили за поведением каждого комплекта саней, поправляли дышла и подавали сигналы трактористам красными флажками.

Наконец состав был сжат. Трактористы начали медленно один тянуть, второй — толкать состав сзади. Это надо было делать синхронно, с совершенно одинаковой силой. И — удалось! Состав медленно пошел за трактором.

«Ура! Ура!» — кричали десятки глоток по всему верхнему складу. Сами того не замечая, вместе с другими махали и кричали во все горло секретарь райкома, директор и парторг леспромхоза.

— Вот, товарищи, основа стахановского движения, — восхищенно проговорил Уваров, когда улеглись первые страсти, — новая техника в руках опытных и старательных людей! Вот это да! Треть леспромхозовского плана в одном составе. По поводу съемки фильма никакого вопроса. Снимать надо и людям скорее показывать.

В это время на капоте отцепленного заднего трактора Хеглунд исполнял какой-то танец. Он подпрыгивал, извивался всем своим длинным туловищем, нелепо махал руками. Никто, глядя сейчас на Хеглунда, не стал бы отрицать, что предками шведов тоже были африканцы...

Уваров, Ковалев и Поленов ехали вдоль медленно ползущего состава из восемнадцати саней, доверху груженных бревнами.

Все трое молчали. Никому не хотелось говорить. У мужчин бывает так. В минуту сильного душевного подъема, когда, казалось бы, сами слова просятся наружу, они вдруг замолчат и начнут думать каждый про свое. И молчать они могут подолгу.

Первым прервал молчание секретарь райкома.

— Молодцы эти финны из Канады, здорово работают. Вам повезло, у вас почти треть рабочих такие.

Поленов согласно закивал головой.

— А я не вижу в этом никакого везения, — возразил директор. — Наши русские не хуже их работать умеют, только нашим не хватает...

— Во-первых, ты напрасно делишь их на наших и ваших, — прервал Ковалева Уваров, — от такого дележа великодержавным шовинизмом попахивает, а во-вторых, не будешь же ты отрицать, что лучковую пилу, конные и тракторные деррики, сани «панко-реги» и «юмпари» привезли к нам из Канады эти товарищи?

— И на механизмах они работают лучше других, — вставил Поленов.

— Насчет лучковой пилы вы, Иван Степанович, не правы, — возразил директор. — В Карелии массовое освоение лучковки началось, когда еще и духу канадских финнов здесь не было. А относительно моего великодержавного шовинизма что я могу сказать... Мне просто не хочется быть Иваном, не помнящим родства.

— То есть?

— Я не хочу забывать, что мои предки загнали под лед Чудского озера псов-рыцарей; мои предки разбили на Куликовом поле полчища Мамая, мои предки под Полтавой навсегда отучили шведов браться за оружие; мои предки на Бородинском поле сломали хребет Наполеону, перед которым на коленях ползала вся Европа... А это было посложнее дерриков...

Уваров долгим изучающим взглядом посмотрел на директора, на его плотно сжатые губы, строгие в эту минуту серые глаза и две резкие складки на переносице.

— Ладно, — примирительно произнес он, — давайте не будем больше об этом, иначе заберемся далеко. Скажите-ка лучше мне откровенно, по-партийному, как парторг с директором живут? В одну дудку вы дуете или разноголосица бывает?

— Есть жалоба на директора, Иван Степанович, — заявил Поленов.

Секретарь райкома серьезно посмотрел сначала на Поленова, потом на Ковалева. Директору показалось, что Уваров сам был не очень доволен собственным вопросом. Секретарю могло быть неприятно, что в обстановке улучшающихся дел в леспромхозе вскрылись нежелательные шероховатости в отношениях директора и парторга предприятия.

— Вот уже несколько раз, — начал Поленов, — нашего директора находят ночью в конюшне спящим вот в этих санках. — И он похлопал рукой по санкам, в которых они ехали. — Хорошо, что кобыла умная, привозит его домой. В конюшне все-таки теплее, чем где-нибудь на болоте. А потом посмотрите, Иван Степанович, — продолжал он, — у него глаза совсем красные от систематического недосыпания.

— Ну что скажет обвиняемый? — ласково улыбаясь, спросил Уваров Ковалева.

— При вынесении окончательного приговора, — в тон ему ответил директор, — прошу учесть, что кобыла обязана быть догадливой, иначе ее перестанут называть директорской. Что касается глаз, то врач выписала уже лекарство, которым я смачиваю ватку и аккуратно их протираю. Через недельку все будет в порядке.

20

Лучшее время года для северного лесозаготовителя — март. Ушла в прошлое пора, когда в девять утра в лесу еще темно, а в три часа дня снова ничего не видно; кончились температурные скачки: сегодня пять градусов мороза, а завтра сорок пять... Замерли февральские вьюги, деревья очистились от снега, и он уже не будет каждый день сыпаться с ветвей лесорубу на шею и холодной струйкой стекать по позвоночнику до самой поясницы.

И дороги хороши. Их накатали, отутюжили, они служат, как бетонка.

Но самое главное — люди весну почувствовали.

Как солдат после боя несказанно радуется, что остался жив, так и лесоруб весной бесконечно счастлив, что надолго ушли все зимние невзгоды...

Никакой месяц в году не дает леспромхозу столько кубометров, сколько март. Люди уже успели забыть о прорыве, в котором сидели. Словно его и не было. По ледянке вывозят около полутора тысяч в сутки да две лежневки дают по двести — двести пятьдесят кубометров.

Все, кажется, хорошо, все в хозяйстве встало на свои места, наладилось. Все задуманное сбылось или сбывается.

А директор леспромхоза вечером в своем кабинете сидит над картой предприятия чернее тучи. Уперся лбом в ладонь левой руки, а большой палец правой засунул в рот, грызет его, как жевательную резинку. В кабинете сумерки. Горит только настольная лампа под зеленым абажуром.

Все для Ковалева сегодня плохо. Мысли, хмурые, как грозовые облака, громоздятся одна на другую. Плохо, что при таких темпах вывозки не хватает заготовленного и стрелеванного леса. Директор вспоминает, с какой болью говорил Пешков: неизбежно останется древесина в штабелях на лето. Ошибся старик. Но и Ковалев ошибся, не думал, что по ледянке удастся вывозить ежедневно так много... В первой декаде апреля ледянка, очевидно, рухнет. Все производство надо будет перестраивать на летний режим. Солнышко и светит, и греет, но ах как плохо, что после тяжелой, но мужественной зимы идет шаловливая и легкомысленная весна... Однако есть кое-что и еще похуже. Поэтому он и вызвал сейчас к себе Ховринова...

«Зачем я ему понадобился в полночь? — соображает Ховринов, пристроившийся на стуле у стены, напротив директорского стола. — Кажется, сегодня весь день сердит, тревожный какой-то...»

Мастер неравнодушен к своему молодому «хозяину», как он называет везде Ковалева за глаза. Тогда еще, когда для копперовских стариков накрыли в сарае стол с хорошим вином, яблоками и шоколадом, подумал Ховринов: «Неправильно я на бюро кричал, что надо водку с колбасой поставить. Вышла бы простая пьянка. А сейчас смотри: и пьяных ни одного нет, и как они, чухна старая, с директором прощаются! Каждый отдельно подходит, подает руку, улыбается и что-то по-своему говорит. А кланяются-то как, кланяются... церемония! Да-а, не водкой взял стариков директор, а уважением... Вот теперь дай он им какое срочное задание — да они все в своем сарае сдохнут, а не уйдут, пока не выполнят. Молодой директор, а мозговатый, самостоятельный. Кажется, действительно наскочил наш леспромхоз на настоящего хозяина! Дай-то бог!»

— Жениться бы тебе, Сергей Иванович... — несмело от стены говорит Ховринов. — Молодому мужику весной без бабы, то есть без женщины, — быстро поправляется он, — очень неспособно. Ходи, ишши... канитель всякая...

Ковалев тупо смотрит на мастера и не сразу понимает, о чем тот. Потом бесстрастно переспрашивает:

— Жениться, говоришь?

— Для организма, Сергей Иванович, и для... экономии времени.

— Для экономии... — все еще бессознательно, не отрывая глаз от мастера, повторяет вслед за ним директор.

— Конечно, баба работу... тьфу! Женщина, значит, жена то есть, — махнул рукой запутавшийся Ховринов, — жена работу всегда заслоняет. Это всем известно. Но тут уж надо расстараться, подыскать такую, чтобы, знаешь... Бывают и такие, что не очень заслоняют...

Директор, казалось, начинает следить за мыслью Ховринова.

— Придется мне тогда, Степан Павлович, в сваты тебя... постой! Ты куда меня со своей женитьбой увел? Для этого, что ли, я тебя сюда вызвал?

Директор сразу стал серьезным и даже, как показалось Ховринову, злым. Его глаза теперь уже совершенно осмысленно впивались в мастера и готовы были, как два гвоздя, пришить его к стенке кабинета.

— Ты что же наделал, Степан Павлович? — строго спросил он. — Ты же на весну леспромхоз без дороги оставил! Понимаешь ты это?

«Господи, — пронеслось в голове Ховринова, — что он говорит? По дороге хоть яйца катай, колея — как зеркало. Партала и Вуоринен составы по триста кубов возят... Заболел, сердечный, не иначе...»

— Чего молчишь? — уже гремит директор. — А ну иди сюда, к карте!

Ховринов медленно подходит к столу, но смотрит не на карту, а на Ковалева.

— Ты чего на меня уставился? Сюда смотри! Вот восточная лежневка...

«A-а, вот он про что, — догадывается сразу Ховринов, — вовсе не про ледянку. Вот беда какая!»

— Вот здесь последний верхний склад, — указал директор место на карте, — сюда сейчас трелюем. А дальше лежневка под снегом докуда идет?

— Почти здесь и кончается, — хриплым шепотом отвечает мастер.

Директор долго молча смотрит на него.

— А на западной лежневке? — опять опрашивает он Ховринова.

— То же самое... Но, Сергей Иванович...

— Молчи! — уже кричит директор. — Убить тебя мало. Ты понимаешь, что натворил? Ведь леспромхоз во время весенней распутицы лес совершенно возить не сможет. Дорог нет!

— Не я! — твердо заявил Ховринов. — Как хочешь, Сергей Иванович, хоть убивай, я не виноват!

— Дядя из Конотопа?

— Я им осенью на бюро всем говорил: нельзя мужиков снимать со строительства лежневок, всю зиму надо строить. Придет весна, падет ледянка, как будем лес возить, если лежневок не будет? Куда там... Сясин меня, как мальчишку, высмеял. У тебя, говорит, мозги, как музыкальная елка, — прямослойные.

— Что ты валишь на Сясина, которого давно в леспромхозе нет!

— Всем говорил, никто не поддержал. Федор Иванович тоже сказал: нам, говорит, Степан Павлович, сейчас о первом квартале думать надо. Больше половины годового плана за три месяца вывезти надо, а ты с апрелем своим... Ну я и заткнулся. Виноват, Сергей

Иванович, — тихо проговорил Ховринов. Он как-то весь сник, словно круто увял на корню. Руки плетью висели по швам, плечи и голова опустились, он тоскливо смотрел в пол. Неловко ему было перед молодым директором, стыдно — свое прямое дело отстоять не сумел. Стыдно.

Ковалев долго и внимательно смотрел на Ховринова. И чем дольше, тем отчетливее он чувствовал, как уходит нахлынувшая было злость, уступая место жалости и уважению к этому человеку, беззаветно преданному своему делу.

«Чего я на него окрысился, — подумал он наконец, — сам всю зиму с этой ледянкой с ума сходил и людям ни о чем другом думать не давал. B такой обстановке не один Ховринов, все мы про строительство лежневок забыли».

— Ладно, Степан Павлович. Повинную голову и меч не сечет. Пойдем по домам. К утру ты подсчитай, пожалуйста, сколько тебе понадобится мужиков для строительства лежневок с десятого апреля. Только строить надо так, чтобы ты всегда был километра на два впереди Георгия Павловича с его трелевщиками. Понял?

— И баб нужно, — обрадованно заявил Ховринов. — Штук полсотни, не меньше. На откопку снега.

— Бери и баб, — улыбнулся директор.

— Мне, Сергей Иванович, без Пешкова не сосчитать. Где он будет рубить, как шибко зашагает с трелевкой — это он мне должен сказать.

— Вот и зайди к нему, поклонись, попроси прощения, что будишь за полночь... Твой грех, Степан Павлович, сам и поправляй. Так ведь?

Утром у директора в кабинете собрались Поленов, Юров, Пешков и Ховринов.

— У нас, товарищи, — начал Ковалев, — дела складываются очень плохо...

— Привет! — прервал его Поленов. Он весело улыбнулся и обвел всех присутствующих своими голубыми глазами.

— Подожди, не перебивай. Очень плохо... — повторил директор, — Мы набрали на ледянке такие темпы по вывозке, которых можем не сохранить до конца марта.

— Почему, Сергей Иванович? — удивился Юров. — Наоборот, мы можем увеличить вывозку по ледянке.

— Ты у него спроси, — кивнул директор в сторону Пешкова.

Юров с Поленовым недоуменно уставились на начальника службы лесозаготовок. Ховринов сидел, засунув руки между колен, и не поднимал головы.

Пешков громко чмокал губами, высасывая дым из своей трубки. Сначала заявление директора, казалось, не произвело на него никакого впечатления. Но теперь, когда все смотрели на него, он запыхтел трубкой еще старательнее и начал часто дергать головой.

— У меня ошибка получилась, — выдавил он из себя. — Боялся, что лес в штабелях на лето останется, а вышло так, что трелевка вывозку сдерживает.

— То есть как? — встревоженно спросил Поленов.

— Очень просто, — дернув головой, ответил Пешков. — Ты что же, за сводками перестал следить? Я заготовляю и трелюю девятьсот кубов в день, а Александр Васильевич вывозит по ледянке полторы тысячи в сутки. Разница покрывается из запасов, а их осталось на десять дней...

— Надо где угодно найти людей и лошадей на заготовку и трелевку леса! — загорячился Юров.

— Ни людей на заготовку, ни лошадей на трелевку взять больше неоткуда, — заявил Пешков.

— Товарищи, — опять заговорил Ковалев, — я еще не все сказал. Снижение вывозки по ледянке — это только первая беда. Вторая в том, что с падением в первой декаде апреля ледяной дороги мы вынуждены будем вообще прекращать вывозку леса в леспромхозе.

— А лежневки? — быстро спросил Поленов.

— Лежневок нет. Про лежневки не вы должны задавать вопросы, а я вам, — ответил директор. — Вопрос с лежневками решался до моего назначения сюда. Степан Павлович, — обратился директор к Ховринову, — сколько людей на строительство лежневок потребуется, ты уже подсчитал?

— Сто пятьдесят мушшин, не считая женщин, — вставая со стула, виновато ответил Ховринов.

— Вот куда дело зашло. А кто понудил Ховринова осенью снять людей со строительства лежневок? — спросил Ковалев, не обращаясь ни к кому конкретно.

Поленов с Пешковым переглянулись. Юров поднял плечи и состроил такую гримасу, которая могла означать только «понятия не имею».

— Так-то вот, — продолжал директор, прерывая немую сцену. — На обеих лежневках лес трелюют на последний из нижних складов. Больше трелевать некуда, лежневок нет.

— Что же ты молчал всю зиму? — со злостью обратился Поленов к Ховринову.

— Нечего, товарищи, задним числом руками махать, — ответил за мастера Ковалев, — этот вопрос можно любому из нас задать.

Поленов был потрясен услышанным. Он был абсолютно уверен, что леспромхоз не только перевыполнит план первого квартала, но и впредь будет работать ритмично, ежемесячно выполняя планы по вывозке. Он высмеял бы любого, кто усомнился бы.

Но сейчас об этом говорил Ковалев.

— Неужели нет никакого выхода? — задал вопрос ошеломленный парторг.

— Выход есть, — спокойно ответил директор, — и, мне кажется, вполне приличный.

— Так что же ты тогда...

— Давайте все вместе посоветуемся. Я предлагаю немедленно прекратить заготовку и подвозку древесины на обеих лежневках...

— Ни в коем случае! — вскочил, как ужаленный, Поленов. — Это приведет...

— Сядь, сядь, сделай милость. — Ковалев укоризненно посмотрел на парторга. — То, что быстро схватываешь сказанное, очень похвально. А надо ли всегда так быстро на это реагировать — это еще вопрос. Мы сегодня не блох ловить собрались, а выработать, если так можно выразиться, стратегию наших действий до конца года, на весь летний и осенний сезон.

— Ну ладно, слушаю, — садясь на стул, примирительно проговорил Поленов.

— Немедленно прекратить работу на лежневках, — продолжал директор, — и переключить всех рабочих и лошадей на ледянку, где расстояние трелевки почти в два раза короче, и следовательно, кубов мы получим значительно больше. Это даст нам возможность не снижать темпов вывозки по ледянке до конца зимы. А может, нам удастся даже сохранить темпы, достигнутые по леспромхозу в целом.

— А в распутицу что будем делать? — удивленно спросил Пешков. — Лежневки при таком варианте на время распутицы без запасов древесины останутся. Где же мы возить будем?

Ковалев внимательно посмотрел на каждого из присутствующих в кабинете. Вот они, его товарищи по работе. Парторг ЦК, которого он искренне уважает, с которым вместе обсуждает, а потом принимает все мало-мальски важные решения. Между ними настоящая мужская дружба, хотя при обсуждении вопросов, не касающихся непосредственно производства, они часто остаются «при своих»... Юров, Пешков, Ховринов — люди, полностью отдающие себя делу, — его верные помощники, без которых не удалось бы поправить дела в леспромхозе. Они верят директору и работают вместе с ним, не щадя здоровья.

Но поймут ли они его сейчас? Все они традиционно привыкли к сложившимся годами порядкам, к беспрекословному и, к сожалению, часто бездумному выполнению требований вышестоящих товарищей, многие из которых совсем не знают лесного дела.

— Во время распутицы, то есть во второй половине апреля и первой половине мая, леспромхоз лес возить не будет, — негромко, но очень веско проговорил директор. — Мы будем ремонтировать механизмы, строить лежневые дороги и создавать возле них запасы для спокойной работы летом.

Лица Юрова и Ховринова расплылись в блаженной улыбке. Их мнения можно было не спрашивать, и без того все было ясно. Пешков недоуменно сдвинул брови и пристально уставился на директора. Он был совершенно озадачен неожиданным предложением директора. Парторг еще шире раскрыл свои большие голубые глаза:

— А план апреля и мая?

— При таком положении, я считаю, апрельский план мы сделаем в первом квартале и первых числах апреля, пока не испортится ледянка, а майский выполним в последних числах мая и в июне.

— Подожди, что ты говоришь... — нахмурил брови Поленов. — Как — апрельский в первом квартале, а майский в июне?

— Это значит, что мы выполним по вывозке план четырех месяцев и план шести месяцев. План пяти месяцев мы не выполним.

— Какие там шесть и четыре? — почти закричал Поленов. — По-твоему, выходит, что мы не выполним плана ни в апреле, ни в мае.

— Да, выходит так. Но ты пойми, Федор Иванович, мы отдадим государству все, что с нас причитается. Только по вывозке цифры немного будут сдвинуты. Апрель мы отдадим прежде времени, а с маем немного опоздаем. И повторяю: только по вывозке. Поставку древесины народному хозяйству мы будем ежемесячно перевыполнять, если железная дорога не подведет нас с вагонами. Запасов леса на нижнем складе хватит.

— Но ведь в апреле и в мае мы опять окажемся... в отстающих?! — не унимался Поленов.

— Ах вот тебя что беспокоит... — с укоризной протянул Ковалев. — Опять инструкцию нарушаем...

— Не меня одного, а весь коллектив это беспокоит!

— Кстати, о коллективе, — жестко проговорил директор. — Ни одна душа до первых чисел апреля не должна знать о сегодняшнем разговоре. Я прошу, Федор Иванович, даже членам бюро не рассказывать. Впереди еще месяц напряженнейшей работы, упаси бог — расхолодим людей!

— И что ж, по-твоему, у нас в конце концов получится? — опять спросил парторг.

Ковалев помолчал, потом провел ладонью по лицу и негромко ответил:

— Вот что у нас получится: отремонтируем механизмы, построим лежневки, создадим основу для спокойной работы до конца года, подготовимся к будущей зиме. Но главное — ежемесячно будем аккуратно рассчитываться с государством по поставкам древесины потребителям. То есть: по главному нашему показателю мы чести не уроним. Если тебя это не устраивает — что ж, давай твой вариант, вместе обсудим.

Парторг глубоко задумался.

21

Беда пришла, откуда ее никто не ждал.

Хранил горючее и заправлял им тракторы в леспромхозе некто Семен Пахнущий. «Пахнущий» — было его прозвище. Настоящую фамилию Семена знали только в бухгалтерии и отделе кадров. А прозвали его так потому, что от него всегда пахло бензином, соляркой и вообще всеми видами горючего и смазочного. Это был человек большого роста, широкоплечий, с неестественно длинными руками. На его круглом, лишенном всякой выразительности лице нелепо торчал совершенно плоский нос с шарикообразной пуговкой на конце. Увидеть Семена можно было только на складе топлива — огороженной деревянным забором площадке, на которой разместились несколько врытых в землю цистерн и куча бочек разной емкости. Ночевать его ни в какой барак из-за невыносимой вони не пускали, и он, когда уже все тракторы были в гараже, укладывался спать в одном из закутков мехцеха. В столовой он не питался, а когда приходил за продуктами в магазин, ему немедленно отпускали без всякой очереди.

«Ну его к бесу, все продукты в магазине провоняет, и дышать при нем нечем!» — кричали стоявшие в очереди женщины.

Вот этот-то Семен Пахнущий и явился вдруг однажды утром в кабинет главного инженера Юрова, встал у порога и, тупо глядя в пол, начал усердно вертеть в руках снятую с головы шапку.

Кабинет Юрова был не в здании конторы, а в мехцехе, рядом с помещением, где стояли станки. Занятый какими-то бумагами, Юров не сразу обратил внимание на вошедшего Семена.

— Кхм, — издал звук Семен.

— Тебе чего? — удивленно спросил его главный инженер. Даже ему не часто приходилось видеть этого странного человека.

Семен переступил с одной ноги на другую, заложил руки за спину и еще ниже склонил голову. Юров интуитивно понял: случилось что-то неладное.

— Говори, Семен, что случилось, за чем пришел?

— Александр Васильевич, в восьмой цистерне солярки нет, — тихо пролепетал Пахнущий.

— Ну и что? — спокойно опросил главный инженер. — Значит, кончилась.

— Там было... десять тонн... не кончилась, я ее не трогал. А в других цистернах горючего на два дня...

— Что-о? — вскочил Юров. Он схватил Пахнущего левой рукой за грудь и начал трясти. — Говори, черт тебя разнеси, толком, что случилось?!

Оказывается, в восьмую цистерну, где было десять тонн солярки, Семен не заглядывал уже больше месяца. А сегодня, когда в других цистернах горючего осталось на пару дней, он открыл восьмую. Она оказалась пустой. Совершенно. Куда могло деться горючее — он не знает и представить себе не может.

Юров заметался по кабинету, как волк, только что пойманный и посаженный в клетку. Потом подбежал к двери, ведущей в мастерскую, пинком ноги распахнул ее и закричал во все горло:

— «Чижиков», всех «чижиков» и «цыплят» ко мне! Живо!

Собралось около сорока трактористов, сцепщиков, токарей и других работников.

— Оставить все работы! — шумел Юров. — Взять всем ломы и лопаты и откопать восьмую цистерну. По- быстрому! Веди нас всех туда, Семен.

Когда часа через три емкость была откопана, всем стало ясно, что горючее вытекло через трещину в днище самодельной цистерны.

Злой, как черт, Юров поднес к пуговке носа Пахнущего кулак и, процедив сквозь зубы: «Подожди у меня, разиня!» — бросился к телефону.

Известие главного инженера оглушило Ковалева. Он тряс головой, усердно моргал глазами, точно старался отогнать страшный сон. Но страшное не исчезало... И вот уже совершенно отчетливо видит Ковалев вдруг остановленное после замечательного разбега предприятие, немые дизели, недоуменно слоняющихся в вынужденном прогуле людей, десятки тысяч рублей ежедневных убытков и, что самое страшное, — провал первого квартала. Ковалев схватился обеими руками за голову и начал раскачиваться в разные стороны. «Как же так? — мысленно спрашивал он себя. — Этот план уже все считали выполненным, и дома и в тресте речь шла только о том, сколько леспромхоз даст сверх плана...»

И вдруг ему стало легче. Трест, управляющий, который относится к нему, как к родному сыну, отдел снабжения... «Конечно, помогут. Времени до конца квартала маловато, денек можем простоять, но... ничего, поднатужимся, наверстаем. Сейчас главное — не мешкать. И — не терять самообладания».

Директор почти бегом направился к начальнику железнодорожной станции, к спасительному телефону.

Начальник отдела снабжения треста Аверичев оказался на месте. «Солярки? — прозвучал его спокойный голос на другом конце провода. — Кажется, есть, подожди, сейчас посмотрю... — И после минутного молчания в трубке опять прозвучало: — Сергей Иванович, ты слушаешь? Все в порядке, в марте сороковка солярки тебе из Баку...»

— Николай Яковлевич, — заорал Ковалев, хотя слышимость была очень хорошая, — когда в марте, когда? Я послезавтра останавливаюсь...

«Ну на это я тебе не отвечу, — проговорила трубка. — Баку может отгрузить, когда захочет, в течение месяца...»

— В городе, в городе нельзя ли достать, Николай Яковлевич? — не унимался Ковалев.

«В городе нет, дизельные тракторы только у тебя», — бесстрастно ответил Аверичев.

Ковалев положил трубку и сам опустился на стул. Оставалось немедленно ехать в город.

— Скоро будет проходить товарный? — опросил он начальника станции. Пассажирские поезда проходили поздно вечером и рано утром.

— Минут через сорок будет, но проходом пройдет.

— Будь другом, попроси у диспетчера полминуты. Сделай, христа ради, очень прошу!

Разговор в отделе материально-технического снабжения треста не дал ничего. Аверичев, уже не спокойный, а красный как рак, кричал на Ковалева:

— Рожу я тебе солярку, рожу? Ему, видите ли, надо! У меня только на послезавтра разговор приняли с Баку по телефону, и то еле девчат уговорил. А ему солярку послезавтра подай...

— Завтра нужна, послезавтра я уже стану, — в полном изнеможении в десятый раз повторил Ковалев.

— Нет в городе ни у кого, понимаешь русский язык или уже разучился? Я обзвонил десяток организаций, не меньше...

— Пойдем к Малышеву!

— Вызовет он меня, — пожал плечами Аверичев, — пойду, а от выполнения твоих указаний я, славу богу, пока еще избавлен.

Управляющий трестом Малышев внимательно и, казалось, спокойно выслушал Ковалева, но когда тот кончил докладывать, встал из-за стола и нервно зашагал по кабинету.

— Как же ты, Серега, сплоховал, а? — опрашивал он, теребя себя за подбородок. — Как же ты допустил? Ты этому своему хрену морковному морду должен набить — почему целый месяц в цистерну не заглядывал? Не в один же день все вытекло! — Он снова сел за стол и позвонил Аверичеву: — Заходи, от меня еще раз обзвоним все организации насчет солярки. Будешь подсказывать.

И это не дало ничего. Малышев сам звонил во все ведомства, где можно было предположить наличие солярки, — и бесполезно.

— Пойдем, Сергей, в обком партии, — предложил он Ковалеву, — оттуда в Баку позвоним.

В ЦК Азербайджана разобрались очень быстро и тут же сообщили, что цистерна в адрес леспромхоза еще не грузилась, но будет отгружена сегодня же.

— Это когда же мы ее получим? — спросил Ковалев у заведующего отделом лесной промышленности обкома. Тот тут же позвонил начальнику Кировской железной дороги.

— Если все будет благополучно, — ответил начальник дороги, — дней через восемь-девять должна подойти. Попадет на нашу дорогу — продвинем без задержки.

Вечером, чуть живой, убитый горем, приплелся Ковалев в гостиницу «Северная». Ему дали место, но предупредили: «Только на сутки — приезжает много гостей из Москвы и Ленинграда на какое-то совещание». «Да мне к шести утра на поезд, какие там сутки», — отмахнулся Ковалев.

Поднимаясь по лестнице в номер, он подумал: «Конечно, с одной стороны, Аверичев был прав, когда кричал, что меня избаловали дизельными тракторами. Работают же другие директора только на газогенераторных... И у нас они есть. Можно было перестроиться на ходу, снять эти «самовары» с дорожных и других вспомогательных работ и поставить на вывозку леса. — Но через минуту сообразил: — Нет, нельзя. На перестройку и неизбежную при этом путаницу столько времени уйдет, что мы не выиграем на этом, а проиграем». Решения не было.

В номере, на одной из двух кроватей, в пижаме поверх одеяла лежал пожилой человек в очках и читал книгу. Увидев вошедшего Ковалева, он заулыбался, встал с кровати и, отложив книгу, приветливо протянул руку.

— Вот и сосед у меня появился. Здравствуйте, рад познакомиться. Зовут меня Виктор Алексеевич, из Госплана Союза. Вы тоже на совещание? — спросил он, не переставая улыбаться.

Ковалев представился: местный карельский житель, приехал в командировку, пробудет только до половины шестого утра...

— Я очень рад, Сергей Иванович, что моим соседом оказался местный работник. Раздевайтесь, и мы сообразим совместный ужин. Вы, наверное, проголодались с дороги? Или в ресторан хотите пойти? — любезно спрашивал Ковалева Виктор Алексеевич.

Ковалев не стал объяснять собеседнику, что приехал в Петрозаводск несколько часов назад и что с самого утра у него во рту маковой росинки не было. Он с удовольствием согласился поужинать в номере.

— А как вы, Сергей Иванович, насчет спиртного? — осведомился его словоохотливый сосед. — Коньячок или водочку предпочитаете?

— У нас в лесу, Виктор Алексеевич, говорят: не то важно, что пьешь, а то — чем закусываешь.

— Так вы работник лесной промышленности? — обрадовался москвич.

Ковалев сказал, что работает директором леспромхоза.

— Удачный день у меня сегодня! — довольно стал потирать руки Виктор Алексеевич. — Днем посмотрел два интереснейших предприятия, а вечером буду иметь удовольствие разговаривать с представителем основной отрасли народного хозяйства этого замечательного края... Тогда так, голубчик,— обратился он к официанту, пришедшему принять заказ, — дайте-ка нам бутылочку коньячку. Есть у вас армянский?

— Ну-с, так за что же мы выпьем? — спросил сосед Ковалева, когда стол уже был накрыт и рюмки налиты. И сам же ответил: — Конечно, за встречу. Будьте здоровы, Сергей Иванович!

«Эх, если бы за десять тонн раздобытой солярки можно было выпить, — подумал Ковалев, — я бы сейчас стакана три согласился осушить...»

Он выпил рюмку и, забыв закусить, начал перебирать в памяти перипетии прошедшего дня.

Настроение Ковалева не укрылось от его соседа.

— У вас неприятности какие-нибудь? Вы что-то невеселы. Я ничем не могу помочь?

«Не поделиться ли мне с ним? — подумал было Ковалев, но тут же отогнал эту мысль. — Мне сейчас не сочувствие нужно, а дизельное топливо».

— Нет, Виктор Алексеевич, — ответил он, решив больше не выказывать своей озабоченности.

— А что, Сергей Иванович, у вас на лесозаготовках много директоров таких... молодых и, наверное, с высшим образованием? — спросил москвич, глядя на Ковалева поверх своих очков.

— Есть, Виктор Алексеевич, но большинство — старше меня лет на десять. Есть и значительно старше. В основном это практики.

— Почему-то мне всегда кажется, что работать руководителем лесозаготовительного предприятия очень тяжело, — задумчиво проговорил москвич. — Но что вы считаете самым трудным в работе леспромхоза, Сергей Иванович?

Ковалев на несколько секунд задумался, собираясь с мыслями.

— Разбросанность объектов. Территория предприятия — тысячи квадратных километров: лес, болота, скалы, реки, озера. И почти полное отсутствие проезжих дорог.

— Но ведь есть совхозы, их опыт...

— Знаю, что многие хотят поставить знак равенства между совхозом и леспромхозом, — перебил москвича Ковалев. — Дескать, там тоже разбросанность, тоже работа под открытым небом. Неправильно. В совхозе основная работа летом, в поле. У нас же человек работает и зимой и летом в лесу. Но преимущественно — зимой, по пояс в снегу.

— А есть ли на местах работы сушилки? — поинтересовался собеседник Ковалева.

— Тогда какая же работа? Лесоруб будет час работать, а семь часов сушиться. Вот и работает мокрый. Но и летом в лесу немногим легче: несметные тучи комаров, мошкары, гнуса... Вот и ходят все, пока не привыкнут, с опухшими лицами и руками. В корне может изменить все к лучшему только комплексная механизация лесозаготовительных работ.

— Но до комплексной механизации еще далеко, а сейчас хлеб лесозаготовителя, похоже, ой как не легок! И директора леспромхоза — особенно. Как же справляются руководители, не имеющие специального образования, немолодые — практики, как вы их назвали.

— Здесь, я думаю, дело не столько в образовании и возрасте, Виктор Алексеевич, сколько в особых человеческих качествах.

— А именно?

— На эту должность стараются подбирать людей исключительно работоспособных, энергичных, выносливых, способных работать по двадцать часов в сутки...

— Позвольте, Сергей Иванович, но зачем... кому это нужно?

Ковалев горько улыбнулся и, словно нехотя, медленно продолжал:

— У директора даже очень крупного завода производство размещается на одном квадратном километре, у директора леспромхоза — на нескольких тысячах. Дорожная и другая связь — плохая, а работы ведутся в две смены. Откуда же возьмется время на отдых? Особенно если учесть, что он должен решать все бытовые вопросы своих работников.

— Это вы шутите, конечно?

— Вовсе не шучу. Директор завода выпустил рабочих за ворота завода — и перестал о них думать. Какое у них питание, одежда, обувь, в какую школу ходят их дети — директору до этого нет дела. Исполкомы городских и районных Советов об этом думают, а не директор.

— Но в леспромхозах тоже есть поселковые Советы.

— Есть, конечно. Но практическое решение всех житейских вопросов лежит на директоре леспромхоза.

— Так ведь у директора есть, очевидно, аппарат, заместители. Зачем же ему все взваливать на себя, Сергей Иванович? — недоумевал москвич.

— Однако рабочий идет со своими нуждами к тому, кто может решить все вопросы. А такой человек — директор.

— Но нужно же директору какое-то время для семьи, для воспитания детей, лично для себя...

— Таким временем он не располагает, — просто ответил Ковалев.

— Какое вознаграждение получает он за такой нечеловеческий труд?

— Работа директора леспромхоза хорошо оплачивается. Его уважают окружающие, ценит начальство...

— А бывает и наказывает? — сочувственно спросил москвич.

— В условиях Карелии — больше, чем руководителей любой другой отрасли.

— Тогда последний вопрос, Сергей Иванович: что же держит на этой работе людей?

— Любовь к своему делу, — коротко ответил Ковалев.

— Давайте же выпьем по последней рюмке за здоровье всех директоров лесной промышленности, где бы они ни работали. Дай бог здоровья этим неутомимым труженикам! — заканчивая разговор, предложил сосед Ковалева.

22

Вернувшись утром в леспромхоз, Ковалев немедленно созвал Поленова, Юрова и Пешкова. Вслед за приглашенными, улыбаясь чему-то, в кабинет бочком вошел Ховринов.

— Можно, Сергей Иванович? Тут, понимаешь...

Ковалев нетерпеливо махнул рукой, и Ховринов, принявший этот жест как разрешение войти, уселся недалеко от двери.

— Ну? — обращаясь к директору, спросил Поленов.

— Тпру... — огрызнулся Ковалев.

— Значит, не достал?

— Нет, товарищи. Солярки нигде нет. Обещали отгрузить из Баку сегодня.

— Это значит?.. — спросил Пешков.

— Это значит, что мы получим ее в лучшем случае дней через семь-восемь. Долго мы продержимся еще, Александр Васильевич? — спросил директор у Юрова.

— Все, Сергей Иванович, завтра уже заправлять нечем.

— Итак, остаемся с одними газогенераторами... — закачал директор головой, — и это в марте, в разгар сезона...

— Да у строителей этого горючего, — проговорил Ховринов от двери, — до черта. Эвон, прямо тут две большие цистерны стоят. — И он весело показал рукой на стену соседнего кабинета, словно цистерны стояли именно там.

Может, никто бы и не обратил внимания сразу на эти слова — уж больно подавлены были они всей сложившейся обстановкой. Но быстрый, как всегда, Поленов спросил:

— У каких строителей?

— Которые вторые пути Кировской дороги летом строили.

Ковалев тупо, ничего не понимая, смотрел на Ховринова. Голос мастера доходил до директора будто из глубокой ямы, и смысл сказанного не оставил отпечатка в его сознании. Потом вдруг слова «вторые пути» потянули за собой в мозгу директора продолжение: «Сто первая стройка Наркомата путей сообщения...»

Словно ужаленный, выскочил Ковалев из-за стола и мгновенно оказался возле Ховринова.

— Где цистерны, где? — тряс он мастера за плечи.

— В тупике стоят. Тут у них, на шестом километре, биржа устроена, — спокойно объяснял Ховринов, — лес возят. Крупный весь на шпалы пилят, а мелочь всякую, конечно, отгружают...

Ковалев потащил Ховринова к столу, поставил стул возле своего кресла и усадил на него мастера. Сам уселся на подлокотник кресла.

— Степан Павлович, голубчик, а откуда ты знаешь, что там солярка?

— Так давень, в то воскресенье, я с бабой ездил к Маланье, — это сестра моей Настеньки, старшая... Ха- ха-ха! — вдруг ни к селу ни к городу засмеялся мастер. — Надо же было дуре родить: пять человек и все — девки...

— Степан! — дико закричал директор. — Ты понимаешь, о чем мы говорим? У нас нет горючего для дизелей! Завтра все дизельные тракторы встанут. И взять неоткуда...

— А ты про какую-то Маланью, — вставил Поленов.

Ховринов сразу стал серьезным. От его веселости не осталось и следа.

— Я же не знал, Сергей Иванович, откуда же мне...

— Почему ты думаешь, что в этих цистернах дизельное топливо, а не какое-нибудь другое? — продолжал допрашивать мастера директор. — Говори коротко и толково!

— На этой бирже сторожем работает Маланья, старшая сестра моей жены...

Поленова перекосило так, словно у него заболели все зубы сразу. Ховринов посмотрел на него укоризненно и продолжал:

— Мы были у ней в гостях, и я видел, как из одной цистерны заправляли точно такой трактор, каким мы лес возим.

Ковалев притянул к себе голову Ховринова и крепко поцеловал в губы. Ховринов спокойно вытер рот рукавом полушубка, не придав эмоции директора никакого значения, и видимо, что-то вспомнив, сообщил:

— Только заправляют они их по-чудному...

— Где живет начальство, которому биржа подчинена? — с нетерпением перебил его Ковалев.

— Маланья сказывала, что главный начальник на станции Слесари живет. Только верить ей...

— Врать, что ли, любит?

— Не то чтобы врать, а у нее рот вообще никогда не закрывается, вроде станкового пулемета...

— Тебя она тоже многому научила, — вставил Поленов.

Ковалев вызвал секретаря.

— Лошадь мою к конторе, быстро! Я буду в Слесарях, вернусь к вечеру. Ты, Степан Павлович, поедешь со мной. Покажешь мне биржу с цистернами.

Вы сегодня еще не ели, Сергей Иванович, — озабоченно напомнила девушка-секретарь Ковалеву.

Ковалев полез пятерней в затылок. Есть действительно вдруг захотелось, как волку. Но было жаль тратить время на еду.

— Ко мне заедем, — предложил вездесущий Ховринов, возьмем с собой холодной телятины, по дороге и поедим. И для сугреву если хотите... ха-ха-ха!

Минут через сорок Ковалев с Ховриновым были на бирже. Это был небольшой склад лесоматериалов, уложенных в довольно высокие штабеля. Весь склад как бы делился пополам ширококолейным железнодорожным тупиком, в конце которого стояли две сорокатонные цистерны. Ковалев залез на одну, открыл люк и посмотрел в нутро. Цистерна была на три четверти залита топливом. То же самое было и во второй.

— Степан Павлович, тонн семьдесят солярки! — радостно кивнул Ковалев, прыгая прямо сверху в снег. — Ну, Ласточка, проговорил он, усаживаясь в санки и обращаясь к лошади, — теперь покажи, на что ты способна. Степан Павлович, сколько отсюда до Слесарей?

— Восемь верст.

— Ну верст так верст, пусть по-твоему, — согласился повеселевший директор. Он сначала немного подтянул вожжи, покрутил концом их в воздухе и, крикнув: «Ласточка, давай! — свободно отпустил. И замелькали по обеим сторонам дороги освободившиеся уже от снега тонкие стволы берез и осин, справа в редких прогалинах выскакивала, кусками, железнодорожная колея.

— Такая лошадь в крестьянстве не годится, — рассуждал Ховринов. — Куда к чертям... На ней только воровать ездить или со сватовства убегать, когда девку хотят обязательно тебе всучить... Вот тогда на такой... Й-ех! — взвизгнул он, вспомнив, очевидно, свою молодость...

Скоро они приехали в большой пристанционный поселок, где казенные дома чередовались со старыми крестьянскими постройками. Узнав, где находится контора строительного участка, Ковалев отправился на прием к начальнику, оставив Ховринова возле коня.

В небольшой, просто убранной комнате за письменным столом сидел крупный пожилой мужчина с копной седеющих волос. Это был начальник участка Николай Иванович Копров.

Ковалев представился. Копров, не вставая, протянул ему большую руку и показал на стул, приставленный к маленькому столику возле письменного стола.

— К вам, Николай Иванович, — начал Ковалев. — Сделайте божескую милость, выручите из беды. — И он обрисовал Копрову положение. — Теперь только на вас надежда, Николай Иванович. Одолжите тонн десять, через неделю верну — даю любую гарантию.

Ковалеву начальник участка понравился с первого взгляда. Одет просто, открытое добродушное лицо, умные карие глаза. «Работяга. Этот меня поймет, самому небось не сладко живется».

Как же он был ошарашен, когда вместо ожидаемого «что ж поделаешь, надо помогать соседу» увидел направленный в свою сторону большой кукиш. Копров показывал кукиш молча. Даже выражение его лица нисколько не изменилось. Только в прищуренных глазах появилась не то злость, не то насмешка.

— Вы... что? — выдавил из себя Ковалев.

— Что? — Начальник участка убрал кукиш, выражение его лица сделалось сухим и строгим. — Понасажают вот таких жеребчиков возглавлять хозяйство и ждут ста процентов с десятыми. А у них голова набита черт-те чем, только не делом. Хозяева, мать вашу...

— Позвольте, Николай Иванович, — возмутился Ковалев, — объяснитесь, пожалуйста, нельзя же так...

— Объясниться? — уже зло и громко, вставая из-за стола, заговорил Копров. — Ты мне сена дал?

— Какого сена?

— Самого простого, за которым я к тебе своего снабженца посылал. Просил христа ради взаймы на недельку.

Ковалев смотрел на Копрова, как кролик на удава. Он еще ничего толком не понимал, но уже чувствовал, что на него надвигается что-то неотвратимое.

— Ты ему что сказал? — продолжал греметь начальник участка. — Ты за закон спрятался, умничек кабинетный! «Отпуск и передача без фондов материалов и сырья одним предприятием другому карается тюремным заключением на срок от одного года до трех лет», — продекламировал он, явно кого-то передразнивая.

И тут Ковалев вспомнил. С месяц назад, вместе с толпой толкачей, ежедневно надоедавших просьбами об отгрузке лесоматериалов, к нему приходил какой-то пронырливый старичок и просил дать взаимообразно вагон сена. Сейчас Копров передразнивал Ковалева. Старик, видно, дословно передал своему начальнику ответ директора леспромхоза.

«Он прав, — подумал Ковалев, — так и должно быть. Нашего брата, зелененьких, жизнь должна учить именно так».

— Значит, Николай Иванович...

— Не дам! — отрубил начальник участка.

Не попрощавшись, директор вышел за двери. Он был убит. Убит не только отказом начальника участка, не только безвыходностью положения. Его мучила совесть за свое мальчишеское поведение, за легкомысленное отношение к просьбе соседа.

«Дурак, идиот, вонючий бюрократик, — мысленно осыпал он себя нелестными эпитетами, — нашелся законник! Мне самому тошно было от этого закона, я его считал совершенно неправильным, а вот от людей, попавших в беду, спрятался за закон. Как он меня назвал? Да, умничком кабинетным. Добрый, видно, мужик, не захотел выругать по-русски. Наложить бы мне полные штаны крапивы — научился бы... законам жизни».

Но что-то надо было предпринимать. Завтра трактора не выйдут на работу.

«Ничего не поделаешь, надо ждать цистерну из Баку. Доставать наряды на этот участок — пустое дело, только время угробишь».

Он пулей вылетел из конторы участка, плюхнулся в санки и крикнул Ховринову, словно тот был виноват:

— Чего расселся, как на именинах?! Убери сено от лошади! Едем домой!

Он так хватил Ласточку кнутом, что та сразу бросилась в галоп. Это был единственный день за всю зиму, когда директорская лошадь пришла домой не только вся мокрая, но и с хлопьями желтоватой пены, выбивавшейся из-под хомута, шлеи и седелки.

— Оботри хорошенько и поводи, — буркнул Ковалев, передавая кобылу старшему конюху Кульяшкину. Сам же он, обмякший, ссутулившийся, не сказав Ховринову ни слова, поплелся к себе на квартиру, даже не посмотрев в сторону конторы.

Будильник зазвонил, как обычно, в шесть утра. Ковалев вскочил с кровати, включил настольную лампу и... сел.

Куда опешить? Зачем? С утра пораньше смотреть на мертвое предприятие, на людей, толпящихся в недоумении около диспетчерской и на нижнем складе? Нет, сегодня у него не хватит сил объясниться с людьми.

Подавленный, Ковалев не сразу обратил внимание на слабые звуки работающих тракторов. Наконец он их услышал. «Александр Васильевич газогенераторы завел. Для утехи, наверное, чтобы на душе не так кошки скребли, — с горечью подумал он. — А может, хочет попытать их на вывозке? Хоть сколько-нибудь притащат — тоже кубометры».

Позавтракав, директор скорым шагом пошел к диспетчерской.

Он даже не обратил внимания на трактор, прошедший мимо него в пятидесяти метрах, хотя утренние сумерки не помешали бы ему разглядеть, что это был дизель.

Возле мехцеха директор увидел привычную картину: Юров отдавал последние распоряжения Хеглунду, уже готовому отравиться на работу на своем дизеле. Недалеко от них Бойцов ставил второй дизель под комплект порожняка, чтобы везти его на верхний склад.

Ковалев остолбенело смотрел на происходящее, ничего не понимая. Наконец он словно клещами схватил Юрова за плечо:

— Где достал солярку? Да плюнь ты на этого Хеглунда, говори: где достал?

Юров махнул рукой трактористу, осторожно взял Ковалева за рукав полушубка и повел его к ремонтной мастерской.

— Здравствуйте, Сергей Иванович, здравствуйте. Не беспокойтесь, все дизеля работают.

— Где ты достал солярку? — в третий раз переспросил Ковалев. — Не мути, Александр Васильевич, не тяни из меня последние жилы.

— Сейчас зайдем в мой кабинет при мастерской и все расскажем...

В кабинете Юрова сидели Пешков и Ховринов. С приходом директора они вскочили и как-то непривычно вежливо поздоровались, сгибая спины на манер старых чиновников.

— Вот теперь все в сборе, — проговорил Юров. — Кто будет рассказывать?

— А все будем, — пыхнув трубкой, ответил Пешков. — Сообща сперли, сообща и ответ держать.

Из коллективного рассказа Пешкова, Юрова и Ховринова Ковалев узнал следующее.

Вернувшись из Слесарей, куда он ездил вместе с директором просить дизельное топливо, и выйдя из санок у конюшни, Ховринов долго смотрел вслед уходящему директору. Он никогда раньше не видел, чтобы этот энергичный человек выглядел так подавленно. Постояв столбом еще минут пять возле конюшни, Ховринов вдруг решительно зашагал к конторе и явился в кабинет к Пешкову. Там сидел Юров. «Ну что, достали горючее?» — весело спросил Пешков. Ховринов молча покачал головой. «Нисколько?! — вскочил со стула Юрин. — Чepт возьми, вот это мы втюхались!»

— Я вот за чем пришел, Александр Васильевич, — тихо проговорил Ховринов. — Сколько надо этой солярки, чтобы наверняка продержаться до той цистерны из Баку?»

«Шесть тонн за глаза».

«А сколько, значит, бочек, которые у тебя в гараже?»

«Бочки по триста литров. Двадцать бочек».

«Так я вот как предлагаю, товарищи, — решительно заговорил мастер. — Надо эти двадцать бочек горючего у Маланьи взять!»

Пешков с Юровым опешили. Переглянулись, посмотрели на Ховринова, потом Пешков опросил: «А действительно там есть это горючее? А если есть, может, она тебе по-родственному уступит? Вы смотрели цистерны е директором?»

«Как же не смотрели, Георгий Павлович?! Ведь за этим ездили. Он, голубчик, сам на обеих цистернах люки открывал, прикидывал, сколько горючего... Там его больше семидесяти тонн, вот сколько! А этот начальник из Слесарей капельки пожалел. Какой он начальник? Даже при старом режиме таких не было...»

«Ты-то его видел?»

«А что мне такого идиота рассматривать? Буду я на всяких глаза таращить...»

«А может, Маланья все-таки даст?» — опять спросил Пешков.

«Я ее не хуже своей жены знаю. Она хоть и трепло, какая у бога одна и рожена на всю землю, а свое дело работает исправно. Ни капли не даст».

Пешков с Юровым помолчали. «И что же ты предлагаешь?» — опросил Юров.

«От тебя, Александр Васильевич, надо двадцать таких парней, которые даже перед котлом с горячей смолой не сознаются, что воровать ездили, ну, бочки, само собой, и две пожарные машины, чтобы выкачать побыстрее, Маланью не задерживать. От тебя, Георгий Павлович, надо двадцать две лошади: по штуке на каждую бочку и две головы под пожарные машины».

Юров и Пешков снова переглянулись. «Надо нам со Степаном Павловичем ехать», — предложил Юров. Пешков несколько раз пыхнул трубкой, поддержал: «Всенепременнейше».

В тот же вечер по дороге в Слесари шел в гору крупным шагом, потряхивая головой, красивый жеребец — выездной конь Пешкова. Он словно красовался перед обозом, следовавшим за ним. Было темно, только луна и снег освещали дорогу и окружающее мелколесье. Не доезжая биржи, где стояли цистерны с горючим, за поворотом, обоз остановился.

«Ты, Степан Павлович, — начал вразумлять Пешков Ховринова, — любым способом постарайся уговорить ее. Ведь всего шесть тонн, а в цистернах...»

«Не даст! Это же Маланья. Вот если бы удалось отвести ее куда-нибудь подале да затеять с нею разговор удачный... я же в свое время за нее свататься ездил... Вот ежели бы разговор удачный, ну, тогда хоть все цистерны увози...»

«Молодец, так и делай. А ежели, паче чаяния, не получится — махнешь рукой, ребята быстро ее свяжут и закроют рот. Понял? Но ты сначала приложи старание уговорить ее по-хорошему. Прояви дипломатические способности».

И новоиспеченный «дипломат», снабженный инструкциями, отправился на биржу пешком. Он сразу увидел Маланью. Она шла между штабелей в длинном до пят тулупе с огромным воротником и тихонько разговаривала сама с собой.

«Во стерва, — подумал Ховринов, — наверно, как с утра начала балабонить, так и не остановится».

«Здравствуй, Маланья! Али не признаешь?» — крикнул он и пошел навстречу сторожихе с протянутой рукой.

«Господи, боже мой! — перекрестилась Маланья длинным рукавом тулупа. — Никак Степан?»

«Он самый. Кому же, кроме меня, быть. Вот видишь... — Он чуть было не сказал, что заехал к ней по пути, но оглянулся и вспомнил, что лошади остались за поворотом. («Мать честная, — подумал он, — чуть промашки не получилось. Хоть она и дура, но надо быть осторожнее».) — Вот видишь, решил заглянуть к тебе, посмотреть, как живешь».

Маланья дико смотрела на Ховринова: «Степан, ведь в прошлое воскресенье вы с Настей...»

«Так что же, я тебе зарок давал год не являться? Настя вот гостинцев приготовила, Мишутка решил со мной ехать...» — «дипломат» остановился, поняв, что завирается окончательно.

В это время Маланье показалось, что между штабелями на фоне белого снега промелькнули две какие-то темные фигуры.

«Ты, Степан, на лошади приехал или пеше? Где же лошадь, где Мишутка?» — спрашивала почуявшая недоброе Маланья.

«Да забыл я перед отъездом и гостинцы, и... Мишутку», — ляпнул Ховринов и, поняв, что не выпутается, обозленный Маланьиными вопросами, забыв про уговор с Пешковым, отчаянно махнул в сторону Маланьи рукой.

Всe дальнейшее свершилось в считанные секунды. Бойцов с Кулагиным связали рукава Маланьиной шубы у нее за спиной, а рот ее заткнули чистой тряпкой.

«Ну вот, — развел Ховринов руками, — говорил дуре по-хорошему. Нет, ей, видите ли, обязательно надо сто вопросов задать. Вот и назадавалась. Сиди теперь в снегу, как кубача соломы. Так тебе и надо. Вы притульте ее, ребята, — обратился он к трактористам, — к этому штабелю, а сами занимайтесь своим делом. У нас с Маланьей разговор семейный».

Отправив трактористов и убедившись, что перекачка горючего идет с обеих цистерн, Ховринов подошел к Маланье, присел на корточки и начал щупать тулуп. «В таком тулупе можно, конечно, не только сидеть, но и спать улечься вдвоем меж штабелей, ха-ха-ха!»

Маланья издала какой-то звук носом.

«Ну что за человек, — всплеснул руками Ховринов, — носом пробует разговаривать. Эх, Маланья, Маланья! Помнишь, я сватать тебя приезжал? Помолчала бы тогда хоть часок — жить бы сейчас вместе. Вот те крест! (Маланья опять что-то промычала носом.) А так, — пожал плечами Ховринов, — кто же мычание твое стерпит? Муж-то поэтому, поди, рано и умер. Не выдержал, миляга, твоей трескотни. Или не так? Чего же ты молчишь? Ах да, рот у тебя закрыт. Дай-кось я открыть попробую...»

Стоило только Ховринову вынуть изо рта Маланьи тряпку, как она в ту же секунду реванула: «Кара...»

«Нет, милая, ты как была дура, так и осталась, — проговорил Ховринов. Он быстро ухватил Маланью за нос, сжал его пальцами и засунул тряпку в рот. — Посиди пока так, а я тебе расскажу все по порядку. Мы же чего приехали? Директор говорит мне: съезди, Степан Павлович, попроси Маланью Федотовну отпустить пару бочек этого поганого горючего, она тебе по-родственному не откажет. Ему, видишь, некогда самому ехать в эти ваши Слесари, чтоб им пусто было, там отдали бы ему хоть обе твои цистерны. Все равно зря только место в тупике занимают...»

«Степан Павлович, кончай, — крикнули из-за штабеля, — поехали!»

Ховринов немного засуетился.

«Вот видишь, и все, — обратился он снова к Маланье. — Чаем ты меня не угощала, понимаю, тебе некогда, ты на службе находишься. Сейчас я тебя развяжу и рот твой открою. Только прошу тебя в последний раз: будь хоть сегодня человеком. Мы у тебя горючего взяли... как одну горошину из целого мешка, поняла? Если смолчишь, не пробалаболишь, сто начальников не заметят. А если проболтаешься, тогда, конечно, тебя сразу метлой по заднице. Иначе как же? Ей деньги платят, тулуп такой выдали, что сама того не стоишь, а она ходит рот настежь и не видит, как у нее из-под носу горючее увозят. Метлой, только метлой».

Он быстро развязал Маланью и выдернул изо рта тряпку.

«Ну, будь здорова, не кашляй. Привет-то Настьке передавать, что ли? Все-таки сестра тебе родная...»

И «дипломат» трусцой побежал к ожидавшему его обозу...

— Вот, Сергей Иванович, и весь наш рассказ. Теперь дело твое: хочешь — милуй нас, хочешь — привлекай за разбойный налет и кражу шести тонн солярки, — заключил рассказ Пешков.

Ковалев несколько минут молчал. Он смотрел не на своих товарищей, а на грязный стол, за которым сидел. На его бледном, осунувшемся лице плясал нервный тик. Потом он резким толчком поднялся и вышел из-за стола. Молча расцеловал всех троих и, не в силах скрыть свои чувства, быстро вышел из кабинета.

В этот день леспромхоз работал нормально, как и раньше. Слушок, прошедший по поселку, что в гараже, кажется, плохо с горючим, сам собой потихоньку заглох. Мало ли кто чего сбрехнет?

23

По итогам работы в первом квартале в Петрозаводске состоялось совместное совещание директоров леспромхозов трестов Южкареллес и Севкареллес. С докладом выступил Александр Иванович Малышев.

Высокий, плечистый, брюнетистый мужчина с умными карими глазами, с открытым, волевым и в то же время добродушным лицом, Малышев был любимцем директоров обоих трестов. Бывший каменщик, выросший в большой и бедной семье и не сумевший из-за этого получить даже среднего образования, он собственным трудом пробил себе дорогу. Малышев прошел все ступени лесозаготовительной лестницы. Он научился не только рубить лес, но и познал все тонкости жизни людей, связанных с лесозаготовками. Поговаривали, и не без основания, что Малышев видит не только то, что творится в человеке, но и на два метра под ним...

А в зале сидят директора леспромхозов Карелии, руководители предприятий основной отрасли народного хозяйства республики. Они несут на своих плечах тяжесть ответственности не только за работу, но и за все житейские дела половины населения края.

Вот братья Яков и Михаил Рувзины, оба ставшие потом управляющими лесозаготовительными трестами, Иван Данилович Мамонтов — директор Беломорского леспромхоза, Павел Дмитриевич Брагин из Падан, Николай Александрович Тихомиров из Деревянки. Это представители той плеяды директоров, которые были десятниками, мастерами, начальниками лесопунктов. Десятки лет проработали на низовой работе, прежде чем стать директорами.

Другие пришли к руководству лесными предприятиями из комсомольских, партийных и профсоюзных органов. Партия направила их на этот тяжелый участок работы, и они сумели с честью оправдать оказанное им доверие. Лучшие представители этой группы — директор Ладвинского леспромхоза Петр Александрович Пахомов и директор Петровского леспромхоза Иван Петрович Беззубиков.

Но уже стали появляться и директора со специальным средним образованием. Вот сидят рядом два выпускника Петрозаводского лесного техникума: Петр Андреевич Власов из Пяжиевой Сельги и Василий Егорович Ефимов из Интерпоселка. Недалеко от них — Константин Петрович Лебедев, Филимон Савельевич Флюгрант, Евгений Алексеевич Дружинин. Трое из них — Лебедев, Дружинин и Ефимов — станут потом управлять трестами.

В первом ряду, прямо перед докладчиком, сидит директор Олонецкого леспромхоза Николай Иванович Прокофьев. Техник-лесовод, он семь лет честно проработал в лесном хозяйстве, но настоящее свое призвание выказал, только став директором леспромхоза.

Крайний у окна — директор крупнейшего в Карелии леспромхоза Степан Петрович Ерохин. Три года проработал он в плановом отделе треста Кареллес, но потянуло человека на производство. Ничего не сделает Степан Петрович без предварительного расчета, не покривит душой ни при каких обстоятельствах. Вот и сегодня говорит о нем в своем докладе Малышев. И не поймешь сразу: ругает он Ерохина или хвалит. Леспромхоз имел план первого квартала 420 тысяч кубометров, а выполнение директор показал 419,5 тысячи. Нет, не ругает его Малышев, а хвалит, за честность, за порядочность.

Докладчик анализирует работу леспромхозов в первом квартале, ругает отстающих, хвалит тех, кто работал хорошо. Сообщает, что премируются за работу Ковалев, главный инженер Олонецкого леспромхоза Галасьев и главный инженер Кондопожского леспромхоза Николаевский. Заканчивает Малышев свой доклад требованием лучше заниматься вопросами механизации лесозаготовительных работ и повышением производительности труда.

После совещания Ковалев подходит к Малышеву и, застенчиво глядя, говорит:

— Александр Иванович, с премированием меня как-то неладно получается...

— Что неладно?

— Так мне же за первый квартал семь выговоров объявлено, какое же может быть премирование?

— За что? — не скрывая улыбки на лице, спрашивает Малышев.

— За самоуправную заготовку высокоценных сортиментов в ущерб выполнению сортиментного плана, — перечисляет Ковалев, — за нарушение трудового законодательства, за отказ платить штрафы железной дороге при подаче вагонов без своевременного уведомления...

— Ишь сколько ты их набрал, — смеясь, прерывает его Малышев, — надо было еще один выговор написать.

— За что, Александр Иванович?

— За непочтительное отношение к начальству... Шучу, шучу, иди отдыхай, завтра снимут с тебя все выговоры сразу.

В девять вечера, в одном из двухкомнатных люксов гостиницы «Северная», собрались директора «посидеть за чашкой чая», потолковать о жизни. Всю власть и обязанности тамады самочинно захватил директор Кемского леспромхоза Афанасий Васильевич Курочкин. Никто не возражал. Здоровенный, огромного роста, с копной седеющих волос, Курочкин громоподобным голосом объявил: учитывая серьезность предстоящего мероприятия и молодой возраст некоторых присутствующих, он считает своим долгом «вести застолье, как подобает в солидном обществе».

Кто-то предложил пойти в ресторан и посидеть там, но вариант был тут же отвергнут как несерьезный, несолидный, легкомысленный по всем статьям...

Афанасий позвонил в ресторан и попросил официанта в номер. Через несколько минут явилась симпатичная, лет двадцати пяти, женщина и встала перед Курочкиным с блокнотом в руках, готовая записывать заказ. Курочкин бесцеремонно оглядел ее с головы до ног и, основательно прокашлявшись, сказал:

— Видишь ли, голубушка, как бы тебе аккуратнее сказать... У нас тут мужская компания собралась, директора леспромхозов отдохнуть немного решили... удобно ли, понимаешь, получится...

— Я не понимаю, чего вы хотите? Заказывайте, я все запишу и постараюсь...

— А мужчины у вас официантами работают? — перебил ее Афанасий.

— Работают, конечно, как и везде.

— Вот попроси, милая, своего заведующего, чтобы он нам мужчину послал, и желательно постарше, с опытом, не какого-нибудь свистуна...

Явился пожилой официант, небольшого роста, в хорошо отглаженном черном костюме, и сразу подошел к Курочкину, словно уже вчера знал, что парадом командовать будет именно этот седеющий толстяк.

— Значит, так, — начал Курочкин. — Сначала скажи-ка нам, как тебя зовут, мил-человек?

— Кузьмой Панкратовичем, с вашего разрешения.

— Во! — обрадовался Курочкин, словно нашел именно то, что давно искал. — Пиши, Панкратыч... Нет, стой, не с того начал. Вот тебе двадцать рублей на чай. Бери, бери, хорошо будешь работать — еще столько прибавлю. Пиши... Семужка у тебя подужемская имеется?

— Семга есть, сколько прикажете?

— Подожди, ты не мельтешись, солидный человек — и веди себя солидно. Я у тебя не вообще про семгу спрашиваю, а про подужемскую. Нигде у нас так солить семгу не умеют, как в Подужемье. Ты нам ее достань, понял?

— Постараюсь обязательно, — записывал официант.

— Дальше... Сколько нас человек? Два, четыре, девять... еще подойдут. У вас в каких графинах водку подают?

— В пол-литровых, но есть и литровые.

— Тогда так: давай пять литровых графинов водки, дюжину армянского коньяку, подашь три килограмма семги, килограмм черной икры и два кило красной, да смотри, чтоб свежая была, барахла не подсовывай.

— Лимонов не забудьте, лимонов, — крикнул кто-то из другой комнаты, — без лимонов коньяк не идет.

— Пиши, Панкратыч, сколько знаешь. Терпеть не могу ни того, ни другого. На закуску что еще будете брать? — обратился Курочкин к сидевшему напротив директору Пряжинского леспромхоза Александру Петровичу Зуеву.

— Мне бы самоварчик, Афанасий Васильевич, заказал, я ведь насчет спиртного...

— Извини, пожалуйста, извини. Забыл совсем на старости...

Когда-то пил Александр Петрович водочку не хуже других, но потом из-за нее, окаянной, пострадал: во хмелю позволил себе халатно обращаться с огнестрельным оружием...

С тех пор Александр Петрович спиртного в рот не берет, пьет только чай, крепкий как деготь.

— Тащи, Панкратыч, самовар, заварной чайник и четвертку чая. Александр Петрович сам заваривает. На закуску что еще брать? — повторил вопрос Курочкин, обращаясь ко всем и ни к кому конкретно.

— Селедочку иваси записывали? — спросил Пахомов.

— Холодной телятинки можем предложить, — услужливо подсказал официант.

— Правильно: иваси и телятину. Заодно пиши буженину и ветчину.

— Сколько прикажете селедочки, телятинки, ветчинки и буженинки? — спросил Панкратыч у Курочкина.

— Как сколько?.. Сейчас нас уже... — Афанасий пересчитал директоров, — уже одиннадцать. Давай на двадцать персон, да смотри, чтобы хватило!

— Горяченького что будете кушать?

— Беф-строганов! Отбивные... Бифштекс с яйцом... — посыпались советы со всех сторон.

Курочкин поднял руку.

— Тихо! — загудел своим хриплым басом. — Тамада, по-вашему, зачем существует? Дисциплина за столом должна быть, как...

— Как у тебя в леспромхозе, — ехидно подсказал Брагин.

— Ты их не слушай, Кузьма Панкратыч, пиши всем беф-строганов и отбивные. Только смотри, если без косточки хоть одну отбивную принесешь... И насчет посуды, Панкратыч... Двадцать емкостей из хрусталя и все остальное, как положено в лучшем обществе. Ну, с богом!..

Когда стол был накрыт, Курочкин собственноручно налил всем по первой чарке и, обращаясь к застолью, заговорил серьезным, несколько приглушенным голосом:

— Я предлагаю выпить за нашу Советскую власть, которая вырастила нас, вывела в люди и доверила нам большое, важное дело. Давайте пообещаем здесь, между собой, сердечно, что постараемся быть достойными ее.

Все, стоя, выпили до дна. Стали закусывать. Завязался разговор.

Но вот тамада снова налил себе водку и обратился ко всем:

— Теперь пусть каждый выпьет что хочет и из чего хочет. А мне позвольте еще один тост. Хорошо говорил сегодня на совещании Александр Иванович насчет механизации в леспромхозах. Вот я об этом. Конечно, трактора, другие там машины... вообще, это все хорошо. Ну а если он сломался, тогда как? Что ты будешь делать с этой кучей железа, я спрашиваю? Она, сволочь, будет стоять, а с тебя будут шкуру сдирать за проваленный план...

— Курочкин, — прервал его Яков Рувзин, — говори короче, за что пить?

— За лошадь! — брякнул во все горло Курочкин. — За то, чтобы всегда хватало у нас сена и овса, чтобы сбрую, особенно гужи, техснаб привозил добротную, а не из гнилья всякого, за то, чтобы у всех директоров обоз был всегда в полной исправности, тогда и план будет выполняться. Вот за это!

За столом поднялся шум. Все знали о большой привязанности Курочкина к лошадям, но такого тоста после сегодняшнего совещания никто не ожидал.

— Вот и держи речи перед такими... — возмущался Ефимов из Интерпоселка. — Его от кобыльего хвоста клещами не отдерешь, где уж внушением!

— Загнул, Афоня, — кричал олонецкий Прокофьев, прозванный Шлюпкой за свою морскую душу. — Пораскинь умом, хозяин!

— Дайте, дайте главному лошаднику сказать! — кричал Беззубиков. — Самый лучший обоз всегда у Пахомова. Пусть он выскажется.

— Конечно, — поднялся небольшой ростом, но очень подвижный Пахомов, — в Кеми у Курочкина и в Паданах у Брагина все можно делать на лошадке, у них еще лес под носом растет...

— Не в этом дело, — медленно растягивая слова, перебил его Брагин, сидевший рядом с Беззубиковым. — Чтобы давать план, в леспромхозе глаз надо хозяйский иметь, вот главное. А вывозка — если сегодня и близко, завтра все равно будет далеко.

— Так ты за лошадь пьешь или за механизацию? — спросил Брагина Беззубиков.

— Я за то, чтобы директор всегда и все знал, что делается у него в хозяйстве. Чтобы он каждое место своим глазом высмотрел, каждую тропку-просеку своими ножками выходил. Тогда в хозяйстве будет порядок. А где есть порядок, там и план.

— Ну, это знаешь... — возразил Беззубиков. — У меня хозяйство около трех тысяч километров, попробуй его ногами...

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Брагин. — У меня меньше, что ли? Нет, ты мне скажи, сколько ты за лето сапог изнашиваешь, тогда я скажу, какой ты есть хозяин.

— Пару новых обязательно!

— Значит, ты плохой хозяин! Я три нары изнашиваю. Вот я и предлагаю выпить за то, чтобы все были настоящими хозяевами у себя в леспромхозе.

Выпили, закусили. Понемногу общий порядок стал нарушаться. Тамада, обиженный тем, что его «лошадиного» тоста никто не поддержал, махнул на все рукой и стал пить водку, чокаясь с Зуевым, который давно потерял счет выпитым стаканам чаю.

— Без лошади, конечно, пока еще работать мы не можем, — говорил на другом конце стола Степан Петрович Ерохин, — она нам нужна для трелевки. Но я бы и за трактор ратовать не стал. Тракторная вывозка — дело сезонное, а от сезонщины надо уходить. Возить, я считаю, надо паровозами и автомашинами. — Это вернее будет.

Пахомов с Власовым куда-то ушли и скоро явились с патефоном и кучей пластинок. Из другой комнаты люкса понеслось:

Вашу записку в несколько строчек,

Тех, что я прочла в тиши...

Компания понемногу начала распадаться на отдельные группы; подходили директора, которых не было раньше...

— Эй, на патефоне, — на весь номер закричал Прокофьев, — перестаньте валять дурака, прошу «Яблочко»!

Кровати, стулья, тумбочки — все было немедленно сдвинуто в угол. На освободившейся площади образовался круг, в середину которого лихо выскочил Прокофьев.

Эх, яблочко, куда катишься?

Под клеш попадешь — не воротишься.

Закинув правую руку на затылок, а левую вытянув наотмашь в сторону, Николай Иванович пошел по кругу. Пахомов с ходу бросился в присядку. Остальные хлопали в ладоши, притоптывали ногами. Веселье разворачивалось полным ходом...

24

Весна развернулась на полный размах. В поселках — непролазная грязь. Конторские служащие ходят только по деревянным тротуарам. Мальчишки бегают в ближайший березняк с ножами — добывают березовый сок. Ледянка давно пала. Но оживилась работа на нижнем складе. Женщины, вернувшиеся от Ховринова, занимаются чистой окоркой балансов, разделывают балансирными пилами пропсы, рудстойку.

И мужчинам стало работать веселее. Перекидываются с женщинами такими остротами, от которых только у очень привыкших людей не краснеют уши. Зато бегают по сходням в вагон значительно быстрее зимнего — нельзя иначе, бабы засмеют. Есть молодцы, которые несут на плече сразу по две шпалы. Таких женщины плоскими шутками не потчуют...

Утром в кабинет директора леспромхоза зашел Поленов.

— Товарищ директор, не надоело в кабинете париться? Есть умное предложение: давай махнем к Ховринову на западную лежневку, поговорим со строителями. А по пути посмотрим, как дела у Никулина на трелевке. Ведь перехода из зимних лесосек в летние без трудностей не бывает. Людям надо привыкнуть к новой обстановке.

— А ты, товарищ парторг, о каких трудностях толкуешь?

— Например, многие не желают переходить на трелевку леса «юмпарями». Ведь всем ясно, насколько это производительнее волокуш. А вот отстать от старого, въевшегося за десятилетия, не могут...

— Могут. Уже отстали: Пешков велел собрать все волокуши в кучу, облил их соляркой и сжег. Здорово горело, красиво. Словно фейерверк в честь перевыполнения плана первого квартала.

— Жаль, меня не было. Ну и как трелевщики?

— Честно говоря, я тоже побаивался, думал, без скандала не обойтись. Пошумели, конечно, некоторые руками махать начали... А кончилось до того прозаически, что и рассказывать не интересно. Вышел к крикунам Пешков. Смотрит на них и пыхтит своей трубкой — завод Путиловский, а не человек. Потом трубку вынул изо рта и говорит: «Кто сегодня будет трелевать не «юмпарями», а чем другим, велю удержать стоимость конедня. А стрелеванную древесину от таких принимать не будут, я распорядился. Кому не нравится — покупайте лошадей у цыган и трелюйте на своих лошадях, как вам заблагорассудится, хоть к хвостам бревна привязывайте». На том все и кончилось.

— Все-таки надо было с мужиками поговорить... Люди поняли бы...

— Читай Крылова, парторг: «Чтоб там речей не тратить по-пустому, где нужно власть употребить». Есть власть, есть расчет — надо делать. И все.

Пошли на строительство западной лежневки. Шли по крутым лежням, заменяющим рельсы.

— Почему ты идешь по лежню, как по дороге, а я все время соскакиваю? — спросил Поленов.

— Потому что ты человек сухопутный, а я сплавное отделение техникума кончал, через реку на бревне переплыть могу.

До трелевщиков еще оставалось метров триста, когда они свернули с дороги и пошли прямо лесом.

— Какой чудесный бор, — заговорил Поленов, — какая красотища! Смотри, Сергей Иванович, сосны — словно богатыри в зеленых бархатных шапках... А вот с того боку, откуда солнце на них падает... они словно позолоченные все, до самого низу. — Он остановился и глубоко вобрал в себя воздух. — Господи, а воздух-то какой, благодать какая...

— Нет в этих кронах уже никакой красоты, — лениво возразил Ковалев, пробежав взглядом по макушкам деревьев, — почти все тупые.

— Ну и что ж, что тупые? Посмотри, какие они чистые, зеленые, это их весенними дождями обмыло...

— Рубить их пора, почти все спелые и перестойные.

Парторг с гримасой посмотрел на директора.

— Я тебе про красоту говорю, а ты сразу за топор хватаешься, тебе только бы скорее срубить.

— Почему? — возразил Ковалев. — Я тоже про красоту. Вот посмотри на этот хлыст... — Он похлопал ладонью по стволу стройной, но очень толстой сосны. — Два постава пиловочника первого сорта, строительное бревно и еще на рудстойку останется. А вот, видишь, там стоит? Ну-ка подойдем поближе, посмотрим на нее. — И он потащил Поленова за рукав к могучей, высокой сосне. — Ты посмотри, посмотри на нее, — уговаривал он парторга, обходя сосну кругом и осматривая ее от вершины до комля. — Ах, нет с собой топора, нельзя ее прослушать... Если напенной гнили нет — снизу шестиметровый палубник, потом двойная тюлька шпальника длиной пять сорок, пиловочник шестиметровый и еще сосновый баланс. Кучу денег можно получить от одного хлыста.

— Ты воздухом не думаешь торговать? — печально посмотрев на Ковалева, тихо спросил Поленов.

— Никто не купит, — серьезно ответил директор. — Ты чего на меня так уставился? Вид у тебя такой, словно ты меня жалеешь. Дескать, у этого молодца вместо души в груди — деревяшка. Так, что ли?

— Ты угадал, откуда у тебя такое?

Ковалев подошел к Поленову и взял его под руку.

— Ну-ну, не такая уж у меня дремучая душа, как тебе показалось. Я ведь Пушкина, Лермонтова, Некрасова наизусть знаю, всех русских классиков перечитал, да не раз, с иностранной литературой знаком, все значительные оперы переслушал. Все дело в том, что красота не только в литературе, искусстве, природе. А еще — в больших заводах. В железных дорогах. В гудках речных и океанических пароходов. В моих любимых лесозаготовках. В пшенице, стеной стоящей на бескрайних полях. Дело — это тоже музыка. Понял, парторг?

Поленов молча махнул рукой.

— Ты не машись, Федор Иванович. Чтобы добраться до коммунизма, надо очень много сделать, очень. Бедно мы еще живем. Поработать, дружок, надо.

Зашли к трелевщикам Никулина. Здесь были в основном финны. Работали споро, красиво — приятно было смотреть. Да и место работы сухое, хорошее, расстояние трелевки — короткое. В лесу ни снегу, ни комаров — благодать!

Невдалеке, у небольшого ручья, возилось человек двадцать мужиков во главе с Ховриновым.

— Здорово, Степан Павлович, — обратился к мастеру Ковалев, — что у тебя тут за хоровод у речки?

— Так вот, речушка эта треклятая, — ответил Ховринов, — летом сушь-пересушь, а сейчас, смотри, как расфорсилась. Словно молодуха на чужой свадьбе: так и пляшет, так и вертит хвостом. Не подступиться ни с какого боку. Приходится, Сергей Иванович, в береговые опоры сваи забивать, без этого ничего не выходит.

Несколько свай было уже забито. Мужики кончали делать помост для очередной сваи.

— Ты когда-нибудь свайную бойку видел? — спросил Ковалев Поленова.

— Нет, не приходилось. А что в ней особенного?

— Степан Павлович, — вместо ответа обратился Ковалев к Ховринову, — сваи-то под «Дубинушку» бьете или всухую?

— Подхватить-то, Сергей Иванович, все бы могли, да запевальщика нет. В артелях многие рабатывали, и сваи бить приходилось, а вот артельным никто не бывал. Я попробовал запеть — забраковали. Плохо, говорят, получается, фасону нет.

— А ну, кончай скорее помост! — крикнул директор мужикам. — Попробую под первую залогу запеть... А ты, Федор Иванович, считай удары. Да смотри не пропусти ни одного, спаси тебя бог. Двадцать сосчитаешь, кричи: «Стоп, залога!» Понял?

— Что ты меня инструктируешь, словно я до двадцати считать разучился, — проворчал Поленов. — Иди, вон Ховринов рукой тебе машет.

Ковалев, Ховринов и еще двое мужиков взялись за ручную «бабу», сделанную из здоровенного соснового комля.

Э-э-эх ты, тетенька Наста-асья-а-а,

Да-а-ай прижать тебя на сча-а-астье-е-е!

Все стоявшие на помосте и возле него мужики лихо, в один голос подхватили залихватски-бурлацкую запевку директора:

Э-э-эй, дуби-и-нушка, ухне-е-ем,

Ра-а-аззеленая сама пойде-о-от.

Иде-о-о-от!!!

Сколько раз они ударили по свае — неизвестно. Поленов не считал и никакого «стоп» не крикнул. Остановились, когда окончательно запарились. Директор больше всех. Мужики весело хохотали, потирая руки. Они явно были довольны.

— Залога! — прокричал Ховринов задним числом.

Ковалев подошел к Поленову, оставив рабочих продолжать бойку без него.

— Ты почему, Федор Иванович, не считал ударов? Я же тебя очень просил. Смотри, как все с первой залоги упарились. Это, брат, не дело.

— Понимаешь, Сергей Иванович, я ничего не понял.

Ты какую-то похабщину поешь, эти подхватывают... Чему мужики так обрадовались?

— А ты что, никогда «Дубинушку» не слышал? — спросил у него Ковалев.

— Почему не слышал? Даже пластинку имею, Шаляпина.

— Значит, ты «Дубинушку» не слышал и ничего про нее не знаешь. Ладно, потом, если хочешь, я тебе кое-что про нее расскажу.

Возвращаясь домой, директор рассказал парторгу:

— Было это в конце двадцатых годов. Страна наша, как ты знаешь, готовилась к гигантскому прыжку из вековой отсталости в индустриальное завтра. Готовились и лесники к увеличению заготовок леса в несколько раз. Проектировали новые механизированные предприятия, проводили мелиорацию сплавных путей, строили большое количество плотин на реках.

В конце двадцатых годов послали меня строить плотину на реке Сяндебе в Олонецком районе. Там еще Сяндебский монастырь рядом. Работали на строительстве черепаны-плотники, много татар, и была артель босяков, человек шестьдесят. Сорок из них работало на копре, остальные — на подхвате. Босяки зимой — это те же «зимогоры» времен бурлачества, читал небось Гиляровского?

— Нет, — признался Поленов, — не приходилось.

— Слушай, парторг, а ты почитывай, почитывай. В русской литературе много правды о жизни, и подумать есть над чем. Народ свой лучше поймешь...

— Давай, давай, рассказывай. Рад придраться. Зато я больше тебя политической литературы читаю. На босяках остановился...

— Ну, во времена Гиляровского они летом, после зимних работ «на горе», бурлачить уходили, а в конце двадцатых годов какое же бурлачество? Большинство пошло грузить и разгружать баржи, гнать плоты с лесом по большим рекам, а многие — просто бродяжили.

Рабочие жили в кельях бывшего монастыря, а босяки размещались в монастырской церкви. В полу они прожгли дыру диаметром метра три, и там почти круглосуточно горел костер. Около этой дыры они сидели и грелись, играли в карты, пили водку и спали.

Начальником стройки был инженер Понкратьев, но фактически всеми делами руководил мастер Иван Назарович, интересный человек, своеобразный. Вышел он из простых рабочих благодаря безграничному усердию и, как «отче наш», усвоил с детства, что любое начальство — от бога и работать надо так, чтобы оно всегда было довольно. Знал он все тонкости работы и жизни своих подопечных и выжимал из них все, что можно было выжать. Сам не знал ни усталости, ни покоя и не признавал права на отдых за другими. Рабочие за глаза называли его «жилой».

Надо тебе сказать, Федор Иванович, что плотины тогда строили только на свайном основании. Даже при строительстве небольшой плотины забивали по нескольку сот свай. И все вручную — или ручной «бабой», или ручным копром. А на свайной бойке существует неписаный, но непреложный закон: после двадцати ударов по свае — залога, то есть минутная передышка. После десятой залоги — перекур. И горе тому, кто нарушит это неписаное правило. Обычно человеку, обсчитавшему артель хоть на один удар, немедленно выливали за шиворот ведро холодной воды. Но часто бывало и хуже: независимо от его чина, летел он в воду, если даже на улице стоял сорокаградусный мороз...

— Что же мне сегодня причиталось? Я совсем забыл, что надо считать! — спросил Поленов.

— Твое счастье, что это не артель, работающая поденно... Так этот Иван Назарович в пылу своего усердия ухитрялся нарушать даже эту святую заповедь свайной бойки. Идет он мимо копра, на котором временно работали черепаны, — свайная бойка отставала, я вел дневник бойки и счет ударов, — а там мужики во все горло:

Эх-да, эх, дубинушка, ухне-е-ем,

Эх-да, раз-зеле-о-оная пойде-о-от,

Иде-о-о-от!

И сорок мужиков, стоящих «на кошках», разом изо всех сил начинают тянуть за тонкие концы веревок, вплетенные в толстый канат, на котором подвешена через блок многопудовая «баба». Назарыч дает мне знать, что счет подведет он. И считает: «Ра-а-з, два-а, три-и, вижу, кто не тянет, вижу, да пока не скажу, четыре-е, пять...» И так до двадцати. «Стоп, залога». И, не посмотрев на мужиков, направляется на другой берег, где уже рубят ряжи.

А ему вслед: «Ну что за сволочь человек, опять несколько ударов зажилил. У него там внутрях вместо души Кащей Бессмертный сидит. А как же иначе? Одевается хуже нашего, как вон те босяки на втором копре, жрет из одного котла со всеми, копить деньги ему вовсе незачем — говорят, на свете ни одного сродственника нету. Совсем непонятный человек».

А этот «непонятный человек» больше половины своей зарплаты тратил на покупку обуви и одежды босякам, раздавая валенки и фуфайки как «одежду от высшего начальства за усердие». Иногда он приносил босякам колбасу или другую закуску к выпивке, ворчал: «Пьют без закуски, а на второй день стоят на копре, как полудохлые».

Босяки работали зимой вяло и были главной причиной отставания свайной бойки. В общем, появилась угроза срыва строительства плотины к сроку. И вот однажды по стройке прошел слух: едет Гришка со своей артелью. Событие было, очевидно, значительное, так как три дня все разговоры вертелись вокруг этого. Даже Назарыч стал ходить как-то веселее и на ходу часто потирал руки. Я представлял, что приедут человек сорок здоровенных мужиков, поставят третий копер, и поправим мы свайную бойку.

Наконец приехали. Их было... четверо. Один сухощавый, с копной каштановых кудрей, два здоровенных парня среднего роста и один верзила с громоподобным голосом.

Два дня босяцкий копер не работал. Босяки вместе с Гришкиной артелью пили водку в запертой изнутри церкви. На третий день утром все были на строительной площадке. Стоял чудесный мартовский день. На небе — ни облачка. Первую половину дня все были заняты своим делом, а Гришкина артель готовила для себя ручную «бабу», помост для свайной бойки и устанавливала сваю.

«Чему радовались, на что надеялись? — думал я.— Что они могут, эти четверо...»

После обеда, словно сговорившись, все одновременно заняли рабочие места, но работать никто не начинал.

Наконец на помост взошла артель Гришки. Четыре мужика взялись за полудужья-ручки, примериваясь к толстому комлевому обрубку, обитому железными бугелями.

В котловане плотины стояла мертвая, какая бывает летом перед грозой, тишина. Гришка — им оказался сухощавый парень с кудрями — обвел взглядом всю панораму строительства, откинул немного назад свою кудрявую голову, и над всей нашей стройкой, над лесом и, казалось, под самое голубое небо понеслось чистейшим, звонким серебряным тенором:

Э-эх ты, жи-изнь, ты наша до-оля-а-а,

Со-о-олнца свет да божья во-о-ля,

Э-э-эй, дуби-и-инушка, ухне-е-ем,

Э-э-эй, зеле-о-оная, са-а-ама по-о-ойдет,

Идео-о-от!

Это «идет» Гришка тянул долго-долго. А когда замолчал — звук его неповторимого голоса еще продолжал дрожать, медленно растворяясь в хрустальном мартовском воздухе над оцепеневшими людьми...

Парторг подумал: «Ну директор! Рассказывает — будто из книжки читает».

А Ковалев продолжал:

— На площадке никто не шевельнулся. Все куда-то смотрели, кто на вершины елей и берез, кто в голубое небо, в сторону сияющего мартовского солнца. Гришка с минутку помолчал, как бы сам задумавшись, потом чему-то заулыбался, тряхнул кудрявой головой и запел уже другим, более удалым запевом:

А ну-ка, ребятки, приналя-а-ажем!

Свою силушку пока-а-ажем!

Эх да, эх, дуби-инушка, ухне-ем, —

подхватила артель.

Эх да, раззеле-о-оная сама пойде-о-от, —

гудел, как набат, верзила, перекрывая все голоса артели.

Иде-о-о-от!!!

В едином порыве взметнулись вверх все ручные «бабы» и одновременно опустились на сваи в сопровождении общего «кха» — выдоха при ударе; мужики на «кошках» обоих копров согнулись до земли, и тяжелые «бабы» взвились до верхних блоков. Иван Назарыч — он стоял на высоком помосте возле самой перемычки, что перегораживала реку от котлована, — после первого удара как-то нелепо взмахнул руками и присел, после второго — опять взмахнул, словно собрался куда-то улететь, и только после четвертого удара дико, на всю площадку, заорал: «Ра-аз!»

Сосчитав до двадцати, он обомлел: «Господи, ведь я на три удара в одной залоге всех обсчитал, мать царица небесная, как же это я? Неужто бросят в воду?» — пронеслось у него в голове.

Но на Назарыча никто даже не посмотрел. Словно по команде, все оставили работу и, вытаскивая из карманов кисеты с табаком или просто в обнимку, направились к помосту Гришкиной артели...

Вот, Федор Иванович, дорогой, что такое «Дубинушка». Понял?

— Подожди, — возразил парторг, — а что же Шаляпин поет?

— А то, что певал Шаляпин, — это только песня про «Дубинушку». Так-то вот.

За поворотом показался поселок. Они подходили к дому.

А через год грянула Великая Отечественная война.

Ковалев был снят с военного учета из-за плохого зрения. В военкомате, куда он обращался несколько раз, его наконец не совсем вежливо попросили прекратить отнимать время у занятых делом людей.

Однако Ковалев не отступился. Вскоре он уже стоял перед полковником пограничных войск.

— Да, — говорил полковник, — мы действительно набираем группу для разведки и диверсий. Она будет придана восьмидесятому погранотряду. Вас, как человека, хорошо ориентирующегося в лесу, мы взяли бы с удовольствием, но, понимаете ли, — полковник немного замялся, — будет ли удобно... там у нас контингент с бору по сосенке, а вы — вчерашний директор леспромхоза...

— А вы, товарищ полковник, разрешите мне взять с собой несколько моих парней.

— Кто такие?

— Работники моего леспромхоза.

— Вы уверены в них? Ведь в разведку ходить придется, в глубокий тыл противника.

— Уверен, товарищ полковник. Таких и подберу.

— Ну что ж, привезите их к нам.

Ковалев взял Юрова, Вуоринена, Кулагина и Чистякова. В составе диверсионной группы они добывали в тылу противника разведданные, портили телефонную и телеграфную связь, взрывали мосты. Ушли в партизанский отряд Пешков, Афонин с сыном Петей и десятки других работников леспромхоза. Остальные лесорубы влились в действующую армию.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

— Товарищ секретарь Центрального Комитета! Заместитель командира отдельного батальона штаба Карельского фронта Ковалев прибыл в ваше распоряжение.

Ковалев заученным жестом молодцевато отвел руку от шапки.

Секретарь ЦК Варламов, ведавший кадрами, смотрел на бывшего директора и широко улыбался. Потом он быстро встал и, подавая правую руку Ковалеву, левой ласково обнял его за плечи.

— Смотри-ка ты, какой из него вояка получился! Словно заправский кадровый. Ну здорово, Сергей Иванович, здорово. Садись вот сюда. — И он переставил стул от стены к приставному столику. — Навоевался? — прищурившись и все еще продолжая улыбаться, спросил секретарь Ковалева. — В каких местах пришлось воевать?

— Сначала в составе диверсионной группы при восьмидесятом погранотряде четыре раза ходил в тыл противника, потом два похода в партизанском отряде Столяренко, а с двадцать восьмого октября по шестое декабря ползал на пузе между Верхней Уницей и Медвежьегорском в отдельном батальоне Ивана Антоновича Григорьева.

— Сильно батальон потрепали, — не то спросил, не то утвердительно сказал Варламов.

— Около сорока человек осталось.

— Ну так, — проговорил Варламов, — знаешь, зачем отозвали с фронта?

— Нашему брату лишнего знать не положено. Приказано явиться в ваше распоряжение.

— В лесу у нас, Сергей Иванович, работы много. Нам разрешили отозвать несколько человек для работы в лесной промышленности. Ты прямо от меня иди в Наркомлес к Юринову... — Он поднял телефонную трубку и назвал номер телефонистке. — Дмитрий Петрович, Варламов говорит, здравствуй. У меня Ковалев сидит. Сейчас он придет к тебе... Да, насовсем... Давайте так, как договорились, а оформим потом, на первом же бюро.

И снова обращаясь к Ковалеву:

— Давай прямо к нему, он все расскажет. Только долго здесь, в Беломорске, не задерживайся. Ну, бывай...

Нарком лесной промышленности Карелии Дмитрий Петрович Юринов знал Ковалева, когда тот отрабатывал еще преддипломную практику техноруком Амбарного мехлесопункта треста Севкареллес. Принял он Ковалева очень радушно, велел снять полушубок и заказал по стакану чаю. На столе лежала карта лесов Карелии.

— Видишь, что получается, — начал Юринов, когда они с Ковалевым склонились над картой. — В наших руках осталось только пять леспромхозов. И все они возят лес к сплаву. Так что поступления древесины к железной дороге нет. А Кировскую железную дорогу приказано полностью перевести на дрова. Каменного угля для паровозов страна нам не может дать больше ни тонны. Единственным же путем доставки на фронт грузов, поступающих от союзников через Мурманский порт, является именно Кировская дорога. Чем прикажете топить паровозы?

— Одно уравнение с тремя неизвестными, — улыбнулся Ковалев.

— Есть одна отдушина, но она не решает вопроса...

— Древесина, выкатанная со сплава?

— Да-а, но ее недостаточно, чтобы прожить до следующей навигации. А потом учти, — продолжал Юринов, — пиловочник нужен лесозаводам. Они завалены заказами для фронта.

— Об этом и в Карелдреве, наверное, есть кому подумать... — словно про себя тихонько пробурчал Ковалев.

— Нет, Сергей Иванович, тут дело крепко завязано. Чтобы мы отвечали за все дела с древесиной с начала и до конца, Москва Карелдрев нашему Наркомату подчинила. Бывший управляющий Карелдревом Кутиков у меня в замах ходит.

— Какой же выход? — с интересом спросил Ковалев.

— Выход есть, — спокойно ответил Юринов, — надо только крепко поработать. Про железную дорогу Сорока — Обозерская слышал?

— Проехал ее всю туда и обратно.

— Какими судьбами? — удивился нарком.

— Ночью в Кондопоге наш батальон погрузили в вагоны и повезли на Волховский фронт. Перехватил нас штаб Карельского фронта на станции Плесецкой Северной дороги. Привезли обратно, в Беломорск. А отсюда уже под Верхнюю Уницу. Но ехали мы по этой новой дороге со скоростью километров, наверное, десять в час...

— Теперь ее подкрепили сильно. Дорога уже не та, работает полным ходом. — Юринов повел карандашом по линии железной дороги, прочерченной на карте от станции Сорокской до границы Архангельской области. — Видишь? Километров шестьдесят она пустым местом идет. Тундра самая настоящая. А дальше — лес. Дорога идет северной кромкой очень большого лесного массива.

— Но лесных предприятий, примыкающих к этой дороге, нет?! — не то спросил, не то уверенно заявил Ковалев.

Юринов откинулся на спинку кресла, скрестил пальцы рук и завертел большими пальцами. Ковалев внимательно смотрел на наркома. Это был уставший до невозможности человек. Довольно полное его лицо имело восковой цвет, глаза красные от недосыпания.

— Не совсем так, — тихо ответил нарком и снова склонился над картой. — Вот сюда, в Сумпосад, мы перевели Беломорский леспромхоз. Он возит, в основном, на реку Суму, а потом кошелями лес ведут Белым морем сюда, Беломорскому лесозаводу...

— И много в кошелях морем приводят? — иронически спросил Ковалев.

— Около половины того, что поведут. Но я не про это. Вот здесь, на разъезде Тегозеро и на станции Колежма, мы в составе Беломорского леспромхоза — переименуем его в Сумский — организовали небольшие лесопункты по заготовке и вывозке дров прямо к железной дороге широкой колеи.

— Чем вывозят?

— Подожди, не перебивай. А вот здесь, на девяносто восьмом километре, есть лесопункт бывших строителей дороги Сорока — Обозерская. Его тоже нам передают. Но все это мелочь. Для заготовки и вывозки дров непосредственно к этой железной дороге мы открыли леспромхоз вот здесь... — И он обвел жирным кружком одну из станций дороги Сорока — Обозерская. — Этот леспромхоз должен давать нам ежедневно по двадцать вагонов дров. Понимаешь?

Юринов снова откинулся в кресле, скрестив руки.

— А дает он нам, — медленно и очень тихо продолжал нарком, — шесть, максимум восемь вагонов в сутки.

— Я должен ехать туда директором? — спросил Ковалев.

— Да, Сергей Иванович, — тихо проговорил нарком и усталыми глазами стал смотреть в лицо Ковалева.

— Когда ехать, Дмитрий Петрович?

— Завтра...

2

Соседями Ковалева по купе в поезде оказались два старичка, работники Беломорского леспромхоза, и политрук батареи тяжелых орудий, ехавший из-под Мурманска на курсы куда-то в тыл.

Узнав, что Ковалев едет работать директором леспромхоза, старички переглянулись и, не стесняясь соседей, начали перешептываться. Наконец, один из них, помоложе, лет пятидесяти пяти, в сильных выпуклых очках, обратился к Ковалеву:

— Извините, пожалуйста, за любопытство... Форма на вас военная... Вы из военных будете или до войны имели касательство к лесным делам?

— Работал директором леспромхоза здесь же в Карелии.

Старички встрепенулись и снова начали шептаться.

— Позвольте узнать, какого? — поинтересовался очкастый.

Ковалев назвал леспромхоз. Старички дружно закивали головами.

— Наслышаны из газет, наслышаны. Даже портрет ваш припоминаем. Очень приятно познакомиться. О Деревягиных вы, конечно, тоже слышали? — продолжал спрашивать очкастый. Его сосед не проронил еще ни слова.

— Деревягиных? Нет, не слышал.

— Ну как же? — пожал плечами разговорчивый сосед Ковалева. — Деревягиных все лесозаготовители на севере знают. Доверенными работали еще у Беляева. Из рода в род лесными делами занимались. Большие люди, я вам скажу...

— Где же они сейчас, эти Деревягины? — спросил Ковалев. — Вымерли, поди?

— Нет, зачем же... — обиделся старик. — Вот он Деревягин, рядом со мной сидит! — И он почтительно показал на своего соседа. — Начальник производственного отдела леспромхоза.

Его соседу было лет под семьдесят. Невысокого роста, лысый, с венчиком седых волос на большой голове, он своим видом напоминал дореволюционного чиновника на покое.

«Что он — такой старый — может делать сейчас в лесу? — подумал Ковалев, внимательно рассматривая Деревягина. — Да еще на такой должности. Начальник производственного отдела леспромхоза должен, как волк, рыскать по лесу. Что заставило этого почтенного старого человека снова взяться за непомерно тяжелое дело? Фрицы, сволочи!»

Он молча взял из кармана шинели кисет с махоркой и, скрутив цигарку, вышел из купе покурить. Справа по ходу поезда почти до самого горизонта лежала голая тундра. Только кое-где торчали чахлые кустики.

«А зачем я сейчас еду в леспромхоз? — вдруг задал себе мысленно вопрос Ковалев. — Руководить хозяйством? Нет. То, что предстоит мне там делать, нельзя назвать хозяйственным руководством. В Наркомлесе сказали, что я должен все распиливать на дрова. Все, что растет. Судогидролес, палубник, шпальник, пиловочник, резонансную ель — все на дрова! Боже мой, бросать золото в топки паровозов!»

Ковалев так стал кусать большой палец правой руки, что ему сделалось больно. «Нет, не буду я там хозяйственником. Обстоятельства лишают мою работу основного смысла хозяйствования — делать товар и деньги. Я буду только исполнителем единовременного задания государства — заготовлять и отгружать ежедневно по двадцать вагонов дров. Двадцать — не меньше!»

Он погасил окурок и вошел в купе. Оба старика, наклонясь, внимательно слушали политрука.

— ...ему, конечно, удалось ввести в заблуждение не только мелкую буржуазию, но и немецкий пролетариат. Захват им соседних государств еще больше укрепил его авторитет в массах. Но долго так продолжаться не может. Под Москвой фашизм потерпел сокрушительное поражение. Еще один такой разгром — и пролетариат поймет свое заблуждение и свалит всю эту коричневую сволочь в помойную яму...

— Прекратите молоть чепуху, политрук! — резко оборвал Ковалев говорившего. — Как вам не стыдно! Эти товарищи могут принять вашу болтовню за правду и начнут ее рассказывать другим.

— Вы что, — в свою очередь надменно и не без угрозы обратился военный к Ковалеву, — против пролетарской солидарности выступаете?

— Не забывайте, кто ограбил и сжег сотни наших городов и тысячи сел, убил миллионы наших людей, окружил и хочет голодом задушить Ленинград... — гневно продолжал Ковалев. — Эх, вы!.. Надеяться мы можем только на себя!

— Но вы... — сделал попытку возразить военный, — вы не можете отрицать, что среди немецкого пролетариата есть коммунисты, которые...

— Нет никаких коммунистов, — заявил Ковалев, — они давно уничтожены. А кто остался в живых и верен своему делу — сидят в концентрационных лагерях. Так что, — продолжал он, перейдя на совершенно спокойный, будничный тон, — на их помощь рассчитывать нечего — уничтожить фашизм должны мы сами. И поэтому надо беспощадно уничтожать врага на фронте и за линией фронта, в тылу, уничтожать на земле, в воздухе, на море — везде! Убивать эту сволочь, выжигать, как саранчу, — нет перед советскими людьми сейчас более важной задачи. Вот так и людям рассказывайте, политрук.

— Однако мы с вами кое в чем расходимся... — мягко, совсем другим тоном заговорил военный.

Ковалев с грустью посмотрел на него: «Ведь он тоже готов сложить голову, не задумываясь. И сложит, может быть... Хотя еще материнское молоко на губах не обсохло, ни жизни, ни войны по-настоящему не знает».

— Это расхождение легко устранить, — перебил он политрука.

— Интересно...

— Вам, как я понимаю, непосредственно на передовой не пришлось побывать?

— Наша батарея стоит километрах в шести от переднего края.

— Я так и понял, — подтвердил Ковалев. — Поэтому советую вам: вернетесь с курсов, попроситесь у командования в армейскую разведку.

— Зачем мне это?

— Сейчас скажу. Назначат вас в разведку и пошлют с группой человек десять в тыл противника. Километров за двадцать. Добывать разведданные. Положим, что вы хорошо справитесь с поставленной задачей и получите очень важные для командования данные. Но при столкновении с противником потеряете человека три, да двоих ваших ранят. Бывает же так?

— Конечно, бывает, — охотно согласился военный.

— Вот вы и пошли, пятеро, с хорошими разведданными и с двумя ранеными товарищами обратно к своим. А группа противника — за вами. Так ведь тоже бывает?

— Бывает...

— Значит, вам надо раненых нести и одновременно от противника отбиваться. А тут еще, как нарочно, продукты кончились... Подходите к болоту. Пересечь его — всего метров триста. Там и морошки можно бы поесть. Но болото чистое. Противник может подоспеть и перестреляет всех, как куропаток. Согласны?

Военный промолчал. Старички напряженно смотрели на Ковалева.

— И вы принимаете правильное решение: идти вокруг болота лесом. Далеко это, больше двух километров, но зато безопаснее. Вам очень тяжело — вы тащите на себе раненого товарища, который, может быть, уже не раз спасал вам жизнь, и чувствуете, что ноги у вас трясутся, пот льется градом, последние силы тают. И раненый стонет, ему нестерпимо больно, в горле у него сухо, и когда он приходит в себя — умоляет вас покончить с ним поскорее. Другой товарищ в таком же положении, он тащит второго раненого. Остальные трое отбиваются от противника, прикрывают вас. Но вот, наконец, вы обошли болото. Вас шатает от усталости. Вы и ваш товарищ кладете раненых на землю и собираетесь немного отдохнуть. И в это время на той стороне болота показывается противник. Вам становится ясно, что трое ваших товарищей, прикрывавших отход, убиты. Что делать? Пытаться уходить дальше с ранеными на спине — бессмыслица, через пятнадцать минут вы все будете валяться мертвыми под кустом, а боевое задание окажется невыполненным. Тогда вы принимаете единственно правильное решение: один уходит с разведданными, второй остается на краю болота прикрывать его отход. Остается на верную гибель. На верную, политрук.

Ковалев замолчал. Он медленно, словно по принуждению, полез в карман и вытащил из него кисет с махоркой. Не торопясь, свернул цигарку, посмотрел на старичков и как-то хрипло выдавил:

— Разрешите?

Ему никто не ответил. Тогда он закурил и глубоко затянулся.

— Вы не спросили о раненых, — сказал он политруку. — Прежде чем выстрелить, вам придется своими руками повернуть их лицом к земле... Не забудьте, политрук, что это ваши товарищи, люди, не раз спасавшие вас от смерти! — Ковалев снова затянулся. — Может быть, случится чудо — на войне и так бывает — и вы вернетесь в свою часть и доложите командованию о выполнении боевого задания. Вас могут даже наградить орденом, и правильно сделают. Но вы уже никогда ничему не будете радоваться чистой человеческой радостью. Вы отучитесь смеяться откровенным, беззаботным человеческим смехом. Вы уже никогда в жизни не будете таким, каким являетесь сегодня. Тогда, политрук, вы и поймете, чего заслуживают те, кто поднял руку на Россию.

Все долго молчали, уставясь в пол вагона. Потом не проронивший за всю дорогу ни одного слова Деревягин встал и, глядя в верхний угол купе, истово перекрестился.

— Укрепи, господи, души их, героев и защитников наших!

— Простите меня... — тихо, не поднимая головы, проговорил военный.

Они подъезжали к станции Сумский Посад.

3

Леспромхоз, куда приехал Ковалев, размещался в поселке бывших строителей дороги Сорока — Обозерская. Кроме основного поселка, который назывался Центральным и в котором находилась контора леспромхоза, был второй, поменьше, его так и называли — Второй.

В Центральном поселке была пекарня, баня, магазин, столовая (она же клуб), небольшая амбулатория с комнаткой для врача и три барака. В одном из них размещались конторы леспромхоза и ОРСа, во втором жили ИТР и служащие («Дом правительства») и в третьем, самом большом, — рабочие. Для лошадей — небольшая конюшня из досок.

Вечером, подписав акт о принятии леспромхоза («В этих условиях — пустая формальность», — подумал Ковалев), новый директор собрал у себя в кабинете его руководителей.

Кабинет представлял из себя небольшую, отгороженную досками от остального барака комнату, в которой стоял стол, сколоченный из досок, и один табурет.

«Не очень богато, но ничего, для начала сойдет, — с улыбкой рассматривая «убранство» кабинета, подумал Ковалев. — Вполне военный кабинет...»

— Иван Николаевич, — обратился он к главному механику Наркомлеса, находившемуся здесь в командировке в связи со сдачей-приемкой леспромхоза, — выдерни, пожалуйста, в бухгалтерии из-под кого-нибудь табурет для себя... А вы на чем сидеть будете? — спросил он остальных, собравшихся на совещание.

— Ничего, — проговорил густым басом не старый еще, сухощавый человек с большими глазами и пушистыми светлыми усами, — мы привыкли на корточках возле стенки.

И он уселся на корточки, тут же начав свертывать цигарку. Его примеру последовали все присутствовавшие, кроме главного инженера леспромхоза, который остался стоять.

— Начнем с того, что снимем шапки и полушубки и сложим все это сюда, в угол, — предложил директор.

— Шапки можно, — согласился густой бас, — а полушубков не снимайте, замерзнем через десять минут.

Начали совещание с того, что главный инженер Анатолий Григорьевич Люсин стал представлять новому директору руководящих работников леспромхоза.

Люсин имел лесотехническое образование, проработал перед войной полгода главным инженером и полгода директором одного из северных леспромхозов. В начале войны ушел в партизанский отряд, но через два месяца был отозван для работы в лесу. Этот коренастый человек, чуть повыше среднего роста, с простым открытым лицом, светлыми волосами и умными добрыми глазами, был моложе Ковалева на два года. В нем чувствовалась большая физическая сила, но движения его были несколько скованы, медлительны. Казалось, он постоянно опасается что-нибудь разбить.

Люсин показал своей большой рукой на начальника производственного отдела Барсукова и спросил у директора:

— Его вам, кажется, не надо представлять? Вы, говорят, давно знакомы с Николаем Ивановичем.

Ковалев действительно знал Николая Ивановича Барсукова задолго до войны. Это был грамотный и очень добросовестный работник. Но его своеобразный характер не давал ему продвинуться дальше технорука механизированного лесопункта. Он то загорался на работе, как бенгальский огонь, то вдруг увядал, охваченный полнейшей апатией ко всему, опускал руки и становился совершенно беспомощным.

— Вот этот товарищ, — указал Люсин на обладателя густого баса, — начальник службы лесозаготовок Иван Иванович Рядов. До войны был мастером в Возрицах. Это у него на участке вырос Петр Павлович Готчиев.

— Это, — кивнул Люсин в сторону высокого, лет сорока, человека с большим мясистым носом, — Марцинкевич, дорожный мастер, раскулаченный, сам себя раскулачил.

Марцинкевич сделал кислую физиономию, немного приподнялся на корточках и скучными глазами посмотрел на нового директора.

— То есть как? — спросил Ковалев, не в силах удержать набежавшей улыбки.

— Да кто его знает. Пусть он сам вам исповедуется. Он где-то на Украине работал. Послали его по району на раскулачивание. Вернулся домой через две недели, а его семья выслана. Он плюнул и сам за семьей уехал.

Ковалев с интересом, кусая нижнюю губу, чтобы сдержать ненужную улыбку, смотрел на добродушное лицо сидевшего на корточках Марцинкевича.

— А вот это, — продолжал представлять Люсин, — Белан.— Он — завобозом, старший конюх, просто конюх, а главное — на все руки мастер. Велите Белану что угодно, все сделает. Когда спит — никому неизвестно. А это наш механизированный бог. Николай Андреевич Колесов. Старший механик и машинист недействующего паровоза. Николай Андреевич! — вдруг рассердился Люсин. — Сколько раз я просил вас: не приходите в контору неумытым! Ходите все, как...

Ковалеву показалось, что главный инженер сам тут же понял неуместность своего замечания: все сидят, как беспризорники вокруг костра где-нибудь в развалинах старого дома на окраине города...

Рассердившись, очевидно, сам на себя, Люсин круто повернулся и оказался лицом к лицу с невысоким, пожилым, остроносым, с бегающими глазками и редкими рыжеватыми волосами человеком, стоявшим у него за спиной.

— А вот этого друга зовут «унутренний враг», — выпалил он, тыча небольшого человека пальцем в грудь. — Хохлы из Второго поселка прозвали. И правильно прозвали. Если его выдать рабочим «головой», то они его повесят на первом же осиновом суку...

Представляемый в это время вежливо раскланивался и спокойно улыбался.

— А как его зовут по-настоящему и кем он работает? — спросил, еле сдерживая смех, Ковалев.

— Остреинов Елисей... Слушай, — обратился Люсин к Остреинову, — назови свое отчество сам, ну тебя к чертям собачьим!

— Эпаминондович, с вашего разрешения... — спокойно наклонился Остреинов к директору.

— А работаете вы кем, товарищ Остреинов?

— Всем, товарищ директор.

— То есть как всем? По штатному расписанию вы кем числитесь?

— Работаю я техснабом, завхозом, кладовщиком, комендантом, экспедитором и вообще занимаюсь всем хозяйством. А кем я числюсь? — Он поднял плечи и изобразил такую гримасу на лице, словно вообще первый раз в жизни слышит о существовании каких-то штатных расписаний. — Кто ж его знает, надо будет как-нибудь у него посмотреть. — И он мотнул головой в сторону главного бухгалтера леспромхоза Богданова.

— За что же вас ругают, Остреинов? И прозвище вам приклеили такое...

— Все хотят, — не задумываясь ни на секунду, ответил многоликий деятель, — чтобы на них по двадцать четыре часа в сутки сыпалась с неба манна. А она не сыплется. Виноват кто? Конечно, Остреинов.

— Ну, хорошо, с остальными товарищами я сам познакомлюсь, — заявил директор, понявший, что такое представление не даст ему желаемых результатов. — Скажите, что из себя представляет рабочий коллектив, из кого он состоит?

— Рабочий коллектив, — живо начал рассказывать почему-то Остреинов, — у нас трех сортов...

— Людей, Остреинов, по сортам не делят, — поправил его директор. — И почему именно вы докладываете?

— Кто же лучше коменданта их знает? — вопросом на вопрос ответил Остреинов. — Ну, хорошо, значит, так. Рабочие у нас трех... — он на секунду задумался, подыскивая необходимое определение, — трех категорий!

— На категории они тоже не делятся.

— Так как же их считать, Сергей Иванович, не по масти же? — недоуменно развел руками Остреинов.

— Вот, вот! — вмешался в разговор Рядов. — Вот за это его и зовут «унутренним врагом». Для него что люди, что лошади, что солома для матрацев... Разрешите, я доложу, Сергей Иванович.

Ковалев молча кивнул головой.

— В основном работают женщины, которые были на оборонных работах. Живут они там, — он показал большим пальцем через плечо, — в самом большом бараке. Работают очень старательно. Потом — городские. Их присылают к нам по мобилизации недели на две-три. Там бывают и мужчины, но немного. Эти не знают лесной работы и не приучены к тяжелому труду. Больше всего возможностей — на Втором поселке. Сто восемьдесят мужиков, не считая женщин. Огромная сила, а пользы от них — считай, никакой. Не хотят работать. Есть много таких, которые, чувствуется, и поработали бы, но смотрят на соседа, а тот волынит. Как раскачать эту силу — ума не приложим. Может, судить бы несколько человек... А работать могут хорошо. Когда их привезли на голое место, они, как черти, по шестнадцать-восемнадцать часов работали, дома себе рубили и огороды корчевали...

— Ну ладно, — задумчиво проговорил Ковалев, — а возите лес на чем?

— На людях, — не вставая с корточек, просто ответил Рядов.

— Что, и лошадей нет? — озадаченно спросил директор.

— Есть, тринадцать штук, все заняты подвозкой дров к дороге.

— Подожди, Иван Иванович, — вмешался Люсин, — дальше дело не твое, я сам расскажу. Технология, Сергей Иванович, такая: люди заготовляют лес и распиливают его на метровку прямо на лесосеке. Толстые чурки приходится колоть.

— Все на дрова? — мрачно спросил Ковалев, хотя понял это еще в Наркомлесе.

— Все, Сергей Иванович. Будь то хоть авиасосна, хоть резонансная ель! Потом, — продолжал Люсин, — эти метровые дрова подвозятся к рельсовой или круглолежневой дороге. Их у нас две: восточная лежневая длиной два километра и южная рельсовая длиной около пяти километров. Лошадей для подвозки, конечно, не хватает, поэтому больше половины дров трелюем на людях.

— То есть как? — опять спросил Ковалев.

— На обыкновенных дровнях. Вместо лошади впрягаются от четырех до шести женщин и везут воз дров из лесосеки до дороги.

— Так. А по лежневой и рельсовой дорогам из лесу до нижнего склада, до вагонов, кто дрова везет? — чувствуя, как до предела напрягаются нервы, спросил директор.

— Тоже женщины. Другого транспорта нет. Есть плохонький паровоз и двадцать две двухосные платформы, но они по рельсовой дороге ходить не могут, дорога по снегу уложена.

— А женщины... на чем возят, подвижной состав какой?

— На двухребордных тележках. Их-то дорога выдерживает.

Ковалев мысленно представил себе это: полураздетые, обутые во что попало женщины по пояс в снегу валят лучковыми пилами толстые сосны. Распиливают их на метровку, колют и укладывают в поленницы. Другие подъезжают с санями, загружают их и, выбиваясь из последних сил, везут на себе по глубокому снегу к дороге. А потом вместо паровоза четыре километра толкают вагонетки с дровами до нижнего склада.

Он сидел, забыв об окружающих, то кусая нижнюю губу, то грызя большой палец правой руки и часто-часто глотая выступающую почему-то слюну. На правой его щеке плясал нервный тик. Глаза шарили по кабинету, словно выискивали точку, на которой следует сейчас остановиться.

— Паровоз-то в исправности? — обратился он к машинисту Колесову.

— Парит отовсюду, но ехать можно.

— А вагонетки?

— Все без вкладышей.

— Не достать? — спросил директор Остреинова.

Тот пожал плечами:

— Не просили. Можно попытаться.

— Негде! — решительно заявил Колесов. — Вот попробовать, может, из сухой березы... Но где ее сейчас, сухую, возьмешь?

— Покажите, какие надо сделать. Завтра к вечеру будут готовы, — скромно, тихим голосом заявил Белан.

Директор внимательно посмотрел на этого высокого сухощавого человека лет пятидесяти пяти.

— А ты, Белан, знаешь, сколько их нужно к завтрашнему вечеру? — спросил он с ноткой недоверия в голосе.

— Двадцать две платформы, по четыре штуки на каждую да про запас штук пятьдесят... — так же скромно ответил Белан.

— И успеешь сделать?

— С женой сделаем.

— Марцинкевич, — обратился директор к дорожному мастеру, — сколько у вас шпал на километр пути?

— А кто их считал, товарищ директор, — скороговоркой ответил мастер, поднимаясь с корточек, — тысячи полторы, наверно, наберется...

— Постарайтесь впредь знать точно! А пока немедленно прибавьте. До трех тысяч на километр. Каждая третья шпала должна быть длиной от четырех до шести метров. Поняли?

— Слушаюсь, но... у нас плохо с костылями. Нет костылей.

— Плохо или нет?

— Он их у себя в мешке под топчаном держит, — вставил Рядов.

— А что поделаешь? — развел руками мастер. — Кузнец все время крадет, ему работать нечем, железа вовсе нет.

— А подштопку шпал делаете? — снова спросил директор Марцинкевича.

— Чем, товарищ директор? Ведь шпалы на снег уложены...

— Снегом!

Мастер растерянно посмотрел на всех присутствующих, как бы ища у них защиты от совершенно несуразных требований директора. Потом развел руками и поднял плечи.

— Честное слово, первый раз в жизни слышу...

— Я тоже первый, — спокойно проговорил Ковалев. — Но если бы вы мне сказали, что вы уже испробовали и ничего у вас не получилось, я бы назвал вас молодцом, хотя попросил бы испробовать снова при мне. А вы не попробовали и уже сомневаетесь. Это очень плохо, Марцинкевич, очень плохо.

— Завтра же попробую...

— Завтра надо уже не пробовать, а поставить двести женщин на подштопку шпал! — распорядился директор. — Своих людей у вас, конечно, не хватит. Иван Иванович Рядов выделит недостающее количество за счет лесозаготовок.

— Фьють! — свистнул Рядов.

— Товарищи! — прижав руки к груди, в отчаянии завопил Марцинкевич. — Вы не шути́те, ведь это дело серьезное! У нас и лопат для подштопки нет...

— Остреинов сделает вам к утру двести лопат, — проговорил директор, внимательно глядя на многоликого деятеля.

— А кто мне доски даст?

— И досок нет?

— Откуда им быть, интересно, — не сдавался завхоз-комендант-снабженец, — если мы все распиливаем на дрова?

— Но шпалорезка-то, черт вас побери, — не выдержал директор, — зачем дана леспромхозу?

— Но доски-то нужны только Остреинову, — отпарировал завхоз, — а Остреинов — «унутренний враг», кто ему пилить будет? Он сам?

— Ну, можете делать, как хотите, а лопаты к утру чтобы были. И я вам советую, товарищ Остреинов, аккуратно выполнять мои указания. Почему-то мне кажется, что мы скоро будем понимать друг друга. А пока — если нет другого выхода — можете разобрать крышу одного из зданий, по вашему усмотрению.

— Крышу? — удивленно переспросил Остреинов и уставился на нового директора. Теперь на Ковалева смотрел не заплеванный комендант-завхоз с хитрой лисьей мордочкой и бегающими глазками, а солидный человек с умными, пытливыми глазами. Этот человек, повидавший много начальников, уже понял, с каким он имел дело сейчас. На его лице на несколько секунд собралась гармошка из морщин. Затем лицо Остреинова снова приняло прежнее выражение хитренькой лисы, глаза забегали, он поднял плечи почти до уровня своих ушей.

— Зачем я буду разбирать крышу? Во-первых, снова крыть ее придется Остреинову, и никому больше; во-вторых, — продолжал рассуждать завхоз, — кто поручится, что жильцы дома, где я буду разбирать крышу, обязательно будут аплодировать, пока я не закончу свою работу?

Он с ужимками обращался ко всем присутствующим, бурно жестикулировал, но в сторону директора не смотрел. Казалось, завхоз забыл о присутствии в кабинете нового директора. Ковалев обратил на это внимание. А Остреинов продолжал:

— У меня есть пол-литра спирту. Я пойду сейчас и напою этого дурака с винтовкой. Пока он спит, я разберу половину крыши его сарая. Мне этого хватит.

— Вы это о ком, Остреинов? — поинтересовался директор. — Что за сарай?

— Есть здесь сарай бывших строителей дороги Сорока — Обозерская с имуществом, — пояснил Люсин, — и охранник их с винтовкой живет здесь. Сарай дощатый, но очень основательный, добротный.

Ковалев посмотрел на Остреинова. По лицу завхоза можно было понять, что думает он уже совсем о другом. Вопрос с досками для него был уже решен. «Да-а, — подумал директор, — ты, милок, вовсе не такой простачок, каким себя изображаешь. Такие пряники, насколько я понимаю, во всех лавках не валяются».

— Ну что, все на сегодня? — спросил он, обращаясь ко всем присутствующим.

— Нет, Сергей Иванович, не все! — заявил главный механик наркомата Иван Николаевич Юшкевич. — Я не понял, почему главный инженер леспромхоза не доложил, что мы собираемся сделать мотовоз для вывозки дров...

— Какой же мотовоз без мотора? — выкрикнул Барсуков.

— То есть как мотовоз? — обрадованно спросил Ковалев.

— Уже все сделано и собрано, — продолжал пояснять Юшкевич. — Нет только двигателя. Я дал задание директору ЦРМ в Майгубе постараться собрать зисовский двигатель. Может, что и получится.

— В этом сарае, крышу которого я сегодня буду разбирать, лежит новый зисовский двигатель, — спокойно заявил Остреинов.

— Зисовский? — дуэтом переспросили Юшкевич и Люсин.

— Конечно... Но я же не сказал, что там лежит наш двигатель?!

Все замолчали.

— Там вообще много всякого хорошего имущества лежит, — философски продолжал Остреинов. — Очень много. И кто их поймет, таких хозяев: сами уезжают куда-то в Сибирь, а имущество оставляют здесь, в сарае. На дверь вешают здоровенный замок и ставят возле него какого-то идиота с винтовкой. Как будто от этого фронт получит больше пользы.

Ковалев с интересом следил за ходом мысли этого человека. Если бы кто-нибудь сумел заглянуть сейчас в душу директора, он увидел бы там кучу чертей, с радостным визгом исполняющих какой-то разухабистый танец. Мелькнуло воспоминание о солярке, добытой темной ночью...

Повернувшись вместе с табуретом в сторону Остреинова, хитро прищурив свои близорукие глаза, Ковалев бархатным голосом обратился к завхозу:

— Послушайте, Елисей Эпаминондович, а почему бы нам не взять этот неиспользуемый двигатель? Он лежит и никому не приносит пользы...

— Вы хотите, чтобы я...

— Вы меня правильно поняли. Хочу!

— Товарищ директор... — Остреинов осмотрелся вокруг, словно ища, на что бы сесть, — я вам сделаю на днях десять табуретов, так нельзя вести серьезный разговор... Я, товарищ директор, работал на многих работах, но вором я никогда не был...

— Оставьте, Остреинов! — проговорил директор, поднимаясь и подходя к завхозу вплотную. — Сантименты не идут вам... так же, как и мне, грешному. Вы не были никогда вором. Верю! А я, представьте, один раз был. И не сожалею ни капельки. Я крал не для себя, а для дела, для государства, если хотите! И двигатель мы с вами тоже украдем для пользы дела. Общего дела. Поняли? И мотовоз назовем вашим именем. Мотовоз имени товарища Остреинова!

— Не надо так громко, — тихо проговорил Остреинов. — Я уже стар, чтобы служить в штрафном батальоне.

— Значит, договорились? — спросил директор, желая скорей закончить разговор.

— Нет! — заявил Остреинов. — Почему тогда только двигатель? Мне все равно придется разбирать и потом снова зашивать кусок стены. Не буду же я тащить все это через потолок. А этот чудак с винтовкой будет спать крепко...

— Остальное — на ваше усмотрение! — махнул рукой директор.

4

На второй день директор с Остреиновым как комендантом поселка осматривал учреждения, обслуживающие нужды работников леспромхоза.

Урок, преподанный Ковалеву секретарем райкома Уваровым, не пропал даром: теперь директор знал, с чего надо начинать работу в леспромхозе.

Зашли в медпункт. В маленьком помещении приемной толпилось человек пятнадцать.

— Филоны... — состроив на лице гримасу, заявил Остреинов.

— Вот за это вас и не любят, Остреинов, за такое отношение к людям...

— К людям, товарищ директор, я всегда отношусь по-людски. А это разве люди? Каждый день это помещение занято одними и теми же посетителями. Ходят, ходят, а болеть научиться не могут. Бестолочи!

— А может, они на самом деле больные?

— Я же сказал вам, что они еще не научились болеть. Поставьте им градусники, и у большинства температура окажется выше сорока двух.

— Так не бывает.

— В том-то и дело! Они по дурости так расстараются, что ртуть упрется в самый верх, где уже и делений на градуснике нет.

— И кто же они? — спросил, начиная понимать суть дела, Ковалев.

— Кулачье.

В кабинете врача, где стояли кушетка, маленький белый столик и два табурета, все сказанное Остреиновым получило полное подтверждение.

— Гоните их в шею и не принимайте больше! — посоветовал директор врачу.

— Не можем, — смущенно ответила молодая женщина-врач, Татьяна Николаевна Беляковская, — обязаны принять, раз приходят с жалобами.

Побывали в пекарне и столовой. И тут Ковалев понял, что самое страшное, с чем ему придется иметь дело, это недостаток продовольствия. На основных работах восемьсот граммов хлеба и семьдесят граммов рыбы ежедневно, три-четыре раза в неделю каша — не такой уж маленький паек, чтобы голодать. Но не для работы в лесу! Там этого мало! Ковалев невольно вспомнил, как у него до войны лучкисты съедали на лесосеке по четыреста граммов шпику и выпивали по термосу кофе. В один присест.

Директор грызет большой палец. «Что же можно придумать?» Ответа пока нет.

— Возьмите мои карточки, — говорит он заведующей столовой, — у меня норма, как у рабочих на основных работах. Я буду питаться вместе с ними. Что у нас осталось? — обращается он к Остреинову.

— Баня и мастерская по ремонту одежды и обуви.

— Веди в мастерскую.

В малюсенькой хибаре, площадью не больше пятнадцати квадратных метров, сидели трое. Один чинил конскую сбрую, второй — обувь, третий — одежду.

— Ну как, хватает работы? — обратился директор к мастерам.

— Сами видите... — показали работавшие на груды одежды, ватированных чулок, валенок, сапог, конской сбруи, из-за которых еле можно было разглядеть самих мастеров.

— Не успеваете?

— Работать нечем, материалу нет.

— Чего в первую очередь?

— Ниток и вару для дратвы, веревок для подшивки ватированных чулок, материальчика бы какого для заплаток на фуфайки и брюки...

— И все?

— Для начала...

Ковалев впился глазами в щелочки глаз Остреинова. По его лицу заходили желваки.

— Не достанешь через три дня — убью! — тихо проговорил директор.

— Нет уж, — спокойно возразил завхоз-комендант-техснаб, — если убивать, так подыщите причину повесомее. А этого добра через час доставлю в два раза больше, чем им надо. Чтоб до самой весны не пищали.

— Тогда тебя надо убить дважды. Почему у себя держишь, когда людям работать нечем?

Остреинов вынул из кармана часы и внимательно на них посмотрел.

— Сейчас без пяти одиннадцать. Товар лежит у меня с двух часов ночи. За это, товарищ директор, не только наказывать, критиковать не полагается.

— А где вы взяли товар ночью? Вы ж никуда не ездили?

Остреинов поднял брови кверху и изобразил на своем лице гримасу — смесь сожаления с удивлением.

— Когда я был в вашем возрасте, Сергей Иванович, я был совладельцем «Савоя». И у меня была хорошая память. Так говорили все.

— Это к чему?

— Разрешите напомнить, что только вчера вечером вы разрешили мне унести вместе с этим проклятым двигателем кое-что по моему усмотрению...

Директор махнул рукой и молча вышел из мастерской.

— Занимайтесь своими делами! — крикнул он на улице приотставшему Остреинову. — В шесть вечера пойдем во Второй поселок.

— Пешком?

— Нет. Вас запряжем в лакированные санки, обитые изнутри лосиной шкурой.

— Мда-а, — остановившись, тихо сказал Остреинов, — надо что-то придумывать...

5

Делами во Втором поселке руководил старший мастер Матвей Илларионович Вирозеров — круглолицый, живой сорокалетний мужчина. Особой работоспособностью он не отличался, но и лентяем его назвать было бы несправедливо. Вирозеров умел уживаться с людьми без большой ругани. Но страстно любил, чтобы в сводке было сто процентов, независимо от фактического состояния дел.

В поселке было два небольших барака, столовая, баня и огромное овощехранилище, переоборудованное в общежитие. Вирозеров жил в отдельном крохотном домике в одну комнатку.

Вместе с директором во Второй поселок пришли Рядов и Остреинов. Зашли к Вирозерову. Мастер сидел за самоваром в одной нижней рубашке, красный, распарившийся, и с наслаждением высасывал горячий чай из блюдца. Ковалев обратил внимание, что чай был крепкий, настоящей сплавной заварки, цвета темного янтаря. «Неужели ворует?» — мелькнула мысль.

— Хороший чай, Матвей Илларионович? — сухо спросил директор. — Откуда достаешь?

— Первейшего сорта, Сергей Иванович, — улыбаясь и вытирая с лица пот рукавом рубахи, ответил Вирозеров, — первейшего. У меня в Сумпосаде знакомая старушка есть. Как чай у нее кончается — валится на кровать с мокрой тряпкой на лбу. И лежать будет, пока ей чаю не достанут. Всех домашних замучила. Так я снабдил ее чаем, до весны хватит. Теперь старуха с приплясом по квартире бегает.

— Ну-ка, уступи мне немного, — попросил Ковалев.

Вирозеров полез под потолок и снял оттуда с гвоздя небольшой мешочек. Запустил в него свою пятерню, высыпал на стол горсть темно-коричневых, мелко нарезанных кусочков какого-то вещества.

— Во! Даже старуха от китайского не отличила, а она должна бы, кажется, понимать толк.

Ковалев с интересом потрогал содержимое мешочка и удивленно посмотрел на Рядова и Вирозерова.

— Что это? Я никогда не видел.

— Да что ты, Сергей Иванович, — пробасил Рядов, — вглядись хорошенько. Матвей паккулу нарезал и высушил.

— Чага, что ли? — уточнил Ковалев.

— По-ученому — чага, а по-нашему — паккула, — неохотно, как о пустяке, не заслуживающем внимания, процедил Рядов.

— Ну-ка, Матвей Илларионович, налей нам с Остреиновым по стаканчику.

— А я-то здесь при чем? — запротестовал сразу Остреинов, которому показалось, что директор хочет возложить на него какие-нибудь дополнительные обязанности, связанные с чаем. — Снабжать чаем должен ОРС.

Все выпили по стакану.

— Восьмой получается, — проговорил при этом Вирозеров, — но за компанию ничего, не грех.

— С завтрашнего дня, Иван Иванович, — обратился директор к Рядову, — по мешку чаги в неделю. Хоть рожай! Не в таком, конечно, виде, а целиком, грибами...

— Тьфу! — откровенно возмутился начальник службы лесозаготовок. — Людей не хватает никуда, план выполняем наполовину, Марцинкевичу помогай шпалы делать и снегом их подбивать, по ночам с этим «унутренним» лопаты делай, а теперь еще... — Он свирепо посмотрел в сторону Вирозерова: — Сам со своими людьми собирать будешь! И смотри у меня, если в неделю мешка не наберешь! — накинулся он на мастера.

Вопрос обеспечения леспромхоза чаем был решен. Больше к этому никто не возвращался.

— Как ты считаешь, Матвей Илларионович, — спросил директор Вирозерова, — почему это твои кулаки не хотят работать по-настоящему?

— Хе... Да потому, что они кулаки.

— Пустое болтаешь. На себя-то они работали?

— Так то на себя, а здесь надо на общество.

— Гм... А есть среди них такие... очень авторитетные?

— Есть. Барабаш с сыном, Терещенко, Дрожжин — смутьян страшенный, сам не работает и другим не дает. Таким, товарищ директор, надо бы на язык наступить, иначе никто работать не будет.

— Кому? — словно думая о чем-то другом, спросил директор.

— Дрожжину. Демагог и саботажник! — уже горячо рассказывал мастер.

— Откуда они? — продолжал спрашивать директор.

— С Украины и Дона.

— Где собирать будем?

— В овощехранилище придется, в бараках места не хватит.

— Тогда веди сначала в оба барака.

Бараки были одинаковы. Небольшие, с двумя ярусами сплошных нар, простым, на крестовинах, столом между ними и с двумя коптилками, сделанными из патронов крупнокалиберного пулемета. В обоих бараках жили бездетные.

— Это откуда? — спросил директор Остреинова, показывая головой на коптилки.

— Аэродром недалеко...

— Хорошие связи?

— Нет, — пожал плечами Остреинов, — нечем заинтересовать.

Овощехранилище оказалось большим помещением длиной около шестидесяти метров и шириной метров двенадцать. Однако низкий потолок не позволял сделать двухъярусных нар. Они были одноярусными и во многих местах перегораживались простенькими ситцевыми занавесочками. Расстояние между нарами было в два раза шире, чем в бараках. На таком же, как в бараке, столе стояли такие же коптилки, но их было четыре.

— Это что за занавески? — спросил директор у Вирозерова.

— Семейные там, с детишками...

— Раз, два, три... — начал считать директор. — Восемнадцать. Завтра же перевести в барак. Двойные нары в нем снять, сделать очень узенький коридорчик и отгородить восемнадцать клетушек. Пусть это не будут настоящие комнаты, но и не такое безобразие.

— Сколько раз я тебе, Матвей, говорил... — прошептал на ухо Вирозерову Рядов, но слышно было по всему бараку.

— Не идут, хотел несколько раз...

— Врешь! — уже полным голосом реванул Рядов.

В овощехранилище густой толпой входили жители других бараков.

— Собрание будет или как? — спросил кто-то из-за занавески.

— Нет, товарищи, так побеседуем, накоротке, — ответил Ковалев, — детишки же тут, им спать пора.

— Не-ет, так противозаконно, — заявил невысокий, молодой еще мужик с копной белесых кудрей на голове, с голубыми веселыми глазами. Он первым подошел к начальству, внимательно осмотрел Ковалева, но ни с кем не поздоровался. — Надо, чтобы, значит, президиум был и протокол.

— Дрожжин... — шепнул на ухо директору Вирозеров.

— Рассаживайтесь, товарищи, вокруг стола, — продолжал директор, не обратив внимания ни на выступление кудрявого, ни на шепот мастера, — а я сяду вот там, в торце стола, около стенки. Кому за столом места не хватит, пусть на нарах сидят. Так будет удобнее, лучше будем видеть друг друга.

По соседству с Ковалевым, рядом с Вирозеровым, уселся Дрожжин. Напротив него сидел мужик — явная противоположность Дрожжину. Он был широкоплеч, старше Дрожжина лет на десять, с седеющей черной бородой. Вид у него был такой, словно он сердит на весь род человеческий.

«Серьезный дядя!» — подумал Ковалев, рассматривая чернобородого.

— Барабаш, — шепнул ему, перегнувшись через угол стола, Вирозеров.

— Сиди, пожалуйста, спокойно на месте, — сказал ему Ковалев.

Пододвинутые ближе к начальству четыре коптилки тускло освещали директора леспромхоза и еще человек десять, сидящих возле него. Остальные, расположившиеся за столом и сидящие на нарах, еле угадывались в густых сумерках мрачного помещения. Сколько находилось в заднем конце помещения — сказать было невозможно, их просто не было видно.

Когда все уселись и в помещении водворилась тишина, Ковалев начал:

— Я, товарищи, назначен к вам директором леспромхоза и пришел поговорить с вами о том, почему вы плохо работаете...

— Агитировать, значит, будешь? — выкрикнул кто-то с нар.

— Нет, агитировать не буду. Я буду хозяиновать здесь. На агитацию у меня времени нет, война идет, да и не нуждаетесь вы в этом.

— Ну что ж, — весело отозвался Дрожжин, — вы похозяинуйте, а мы посмотрим.

— Нам, товарищи, — не обратив внимания на реплику Дрожжина, продолжал директор, — надо ежедневно заготовлять и отгружать по двадцать вагонов дров. Без этого железная дорога не сможет перевозить вооружение, поступающее от союзников через Мурманск.

— А говорили, агитировать не будете, — вставил Дрожжин.

— Ты меня, кудрявый, не перебивай! Понял? Сиди и слушай. Говорить потом будешь, если я тебе разрешу. Повторяю, — продолжал Ковалев, — надо двадцать вагонов в день, а мы даем только шесть-семь. Так дальше не пойдет, надо налаживать хозяйство: время, сами понимаете, серьезное.

Барабаш колючими глазами в упор уставился в лицо директора. В темном конце помещения поднялся легкий шумок.

— У вас там в Центральном поселке народу полно! — выкрикнули с другого конца стола. — И горожане, и оборонницы... Вот и налаживайте!

— А не жирновато ли получится? — громко спросил директор. — Я там с городскими девчонками буду хозяйство налаживать, а вы здесь без мала триста лбов, в том числе сто восемьдесят мужиков, будете штанами тучи разгонять?

— Ха-ха-ха! — рассмеялось несколько человек.

— На вашу пайку много не наработаешь! — выкрикнули опять с нар.

— В Ленинграде сейчас получают по полтораста граммов хлеба без всякого приварка. И танки делают, чтобы немца в город не пустить...

— Ну вот, — не утерпел Дрожжин, — разве это не агитация?

— Я это не для агитации говорю, а для того, чтобы все знали, что впредь за нашу пайку придется выполнять норму. По этим карточкам доедайте так, как есть, а впредь по восемьсот граммов хлеба будут давать только тем, кто сделает норму.

— Это что же, по двенадцать часов работать велишь? — сквозь зубы негромко, но зло спросил Барабаш. — За восемь часов такую норму при малом харче почти никто выполнить не сможет.

— А мне какое дело, сколько вы работать будете? — пожал плечами Ковалев. — Мне кубометры нужны, а не часы.

— Здорово тебя Советская власть научила гайки закручивать, директор, — проговорил Барабаш, загребая бороду в кулак.

Ковалев, словно подражая ему, провел всей пятерней по лицу и, сощурив глаза, впился ими в щелочки глаз Барабаша.

— Нет, не Советская власть меня этому научила. Я у вас и научился.

— Как так? Непонятное получается...

— Все просто! — перебил его директор. — Ты, Барабаш, и все остальные, когда у себя дома хозяиновали, часы, что ли, считали? Черта лысого! По часам в крестьянстве, как и в лесу, не разбогатеешь. Это вы лучше меня знаете. Вы работали дома столько часов в сутки, сколько хозяйство требовало!

Барабаш тяжело и удивленно смотрел на нового директора. Он не привык к таким разговорам. Вот уже сколько лет ему или приказывают, или агитируют пустыми, не задевающими ни одной душевной струны словами. А этот говорит как хозяин. И без утайки обещает прижать, хлебом обнести. Что ж, такой прижмет...

— И ты, директор, хочешь, чтобы мы здесь работали, как у себя дома? — не отрывая своего взгляда от серых глаз Ковалева, спросил Барабаш.

— Только этого и хочу. Больше мне от вас ничего не надо.

В помещении зашумели. С другого конца стола к начальству протискивался высокий, плечистый, статный еще человек лет пятидесяти, с красивыми светлыми усами и небольшой пролысиной.

— Ты что же, директор, — обратился он к Ковалеву, — хочешь, чтобы мы здесь ишачили, как на себя в своем хозяйстве?

— Как тебя зовут?

— Вот, видели? — тряхнул головой, обращаясь ко всем присутствующим, усатый. — Чуть чего — сразу за фамилию хватается, сразу давай салазки гнуть...

— Да нет же, я спросил только, чтобы знать, как величать тебя при разговоре.

— Терещенки мы... — провел по усам рукой мужик.

— Ты, Терещенко, — нарочито громко заговорил Ковалев, — по возрасту мне в батьки годишься, а ума, как я погляжу, и половины против моего не набрал.

— Почему так? — удивленно спросил Терещенко.

— Неужели ты думаешь, что я такой дурак, чтобы просить тебя работать на людей, как на себя?

Терещенко ошалело посмотрел на директора.

— Так на кого же я должен работать? На царя-батюшку?

В овощехранилище, набитом людьми, воцарилась полная тишина. Ковалев понимал: больше двухсот человек, не видимых сейчас в темноте, ждут его ответа.

И неудачный ответ может испортить весь разговор. Он встал из-за стола, чтобы его могли видеть все, и, сделав небольшую паузу, громко и твердо ответил:

— Нет, Терещенко. Не на царя-батюшку я тебя и других зову работать, а на Россию-матушку! Война идет.

Сначала присутствующие ответили полной тишиной. Потом сзади начал нарастать неясный гул голосов.

— Да бросьте вы слушать! — вдруг вскочил с места Дрожжин.

— Цыть! — грохнул кулаком по столу Барабаш. Он медленно встал и молча начал разглядывать царившую кругом темноту. Взгляд его был такой, словно он видел в этой темноте то, что было невидимым для других. Потом, обратись к Ковалеву, Барабаш заговорил мягко, беззлобно:

— Ты на него, директор, не серчай. Мужик он ничего... только балабон. Отроду это у него, не обращай внимания. А ты помолчи! — строго приказал он Дрожжину. — Зараз серьезный разговор ведется.

— Ты с какого поселка сюда приехал? — спросил Ковалев у Терещенко.

Тот ответил.

— Твой поселок давно под фашистом. Ты мог отойти двести метров от поселка в лесок, дождаться его, поднять руки и жить сейчас, может быть, у себя на хуторе в холуях у фрицев. Почему так не сделал?

В помещении стояла тишина, как в покойницкой. Все, кого можно было различить при свете коптилок, стояли или сидели, низко опустив головы.

— А не сделал ты этого, Терещенко, потому, — продолжал директор, — что душа тебе не позволила. Твой отец, дед и прадед, весь твой род был рожден и жил для того, чтобы защищать Россию от супостата до последней кровинушки! И не мог ты перед немцами руки вверх задрать. И все вы, кто здесь сидит, — не смогли. Не искурвились у вас души, карман опустел, а души честные остались! Вот поэтому вы и будете вместе со мной и хозяиновать здесь, и батрачить на Россию-матушку. Будете делать все, чтобы скорее прогнать с нашей земли эту поганую нечисть! Как же можно, ребята, не работать — ведь Россию же бьют!

Последние слова директор не выкрикнул, а громко выдохнул всем своим нутром, сказал, как сам чувствовал.

И тут из темного угла пулей вылетел к начальству молодой, лет восемнадцати, черноволосый статный парень. Не было смысла спрашивать, кто он такой. Это была копия Барабаша.

— Какого вы черта нам рассказываете? На кой ляд сдались мне ваши дрова?! Я на фронт десять раз прошусь, понимаете? А меня не пускают... На хрен мне таскать эту пилу поперек дерева, когда кругом хлопцы воюют? Казак же я! Понимаете вы это? — выкрикнул он директору, ударив себя в грудь кулаком.

— Дед твой был казак, отец — сын казачий, а ты — ...собачий! — проверещал старческим голосом кто-то из темноты.

— Га-га-га! Хо-хо-хо! — понеслось по всему овощехранилищу.

— Цыть на место! — бросил Барабаш-старший сыну.

— Как его зовут? — спросил Ковалев отца.

— Николаем... И у меня-то внутрях все погнило из-за него. Хоть бы впрямь взяли да убили его там...

Ковалев откровенно залюбовался Барабашем-младшим. Молодой стройный казак с красивым черным чубом, он напоминал директору Гришку Мелехова из «Тихого Дона».

«А почему бы ему не сидеть сейчас на коне, — подумал Ковалев, — и не летать по тылам противника? Такой не перебежит. При желании он мог это сделать уже десять раз».

— Видишь, Николай, — обратился он к стоявшему возле него, несмотря на окрик отца, парню, — тебе только хочется воевать, а я уже начал, в разведке был, только во вкус вошел, а меня оттуда — сюда, дрова заготовлять. Ведь на этих дровах танки, орудия, машины на фронт везут...

— Ну и нехай везут, а я все равно на фронте буду! Сбегу...

— Я тебе сбегу! — показал ему здоровенный кулак Барабаш-старший.

После общего смеха обстановка разрядилась. Кто-то истошно крикнул: «Дверь откройте, идолы, и курить кончайте. Дышать нечем, а здесь ведь и детишки».

Везде слышен был разговор. Во многих местах смеялись.

— Да-а, умеешь ты, директор, с людьми разговаривать, — задумчиво проговорил Барабаш-старший, — только вряд ли у тебя что толковое получится...

— Почему? — в тон ему спросил Ковалев.

— Людей у тебя все равно не хватает. Проси у начальства подмогу, — проговорил Барабаш. Теперь он разговаривал мягко, на лице не было злобы на всех и вся.

— Мы через пару дней запустим паровоз и мотовоз. Перестанем на бабах дрова возить. Это даст значительную экономию в людях.

— Трелевать-то все равно на людях будешь. Не спорь, не хватит народу. Просить надо, — продолжал утверждать Барабаш.

«Значит, ты, дружок, уже все сосчитал, — подумал директор, — и небезразличен ты к тому, что делается в этом хозяйстве».

— Я, товарищи, только что приехал, не успел еще все хозяйство осмотреть. К вам пришел потому, что вы — основная сила леспромхоза. А насчет дополнительных работников, может, Барабаш и прав. Посмотреть надо. Подумать.

— И нельзя ли для детишков чего придумать? С голоду пухнуть скоро зачнут, — выкрикнул из темноты женский голос.

— Не могу я сейчас, товарищи, ничего насчет улучшения питания обещать, — ответил Ковалев. — Вот осмотрюсь, поговорю с местным начальством, — кивнул он в сторону Рядова, Вирозерова и Остреинова, — может, что и придумаем.

— Зверя какого в лесу добыть или рыбы в море поймать... — подсказал кто-то с нар.

— Подумаем, товарищи, подумаем, — пообещал Ковалев. — А сейчас давайте кончать. Засиделись мы сегодня, а детишкам спать надо.

— И постановления, значит, никакого? — не удержался Дрожжин.

— Почему никакого? — уже стоя ответил директор. — Во-первых: завтра всех семейных отсюда в барак, там к вечеру простенькие комнатки из досок перегородят, а бездетных из того барака — сюда.

— Правильно! — закричало несколько десятков голосов.

— А во-вторых: с завтрашнего дня всем работать по-настоящему. Кто же нас с вами даром хлебом кормить будет?

После собрания зашли к Вирозерову.

— А что, товарищи, — обратился директор к остальным, — относительно рыбалки на море и охоты на лося или медведя, может, на самом деле можно что сообразить?

— Рыбу девять человек в Нюхче ловят, — ответил Рядов, — но без лошади толку мало. И рыба-то — сайка!

— Ну и что?

— Ты ее раньше едал? — вопросом на вопрос ответил Рядов.

— Нет, не приходилось, — потряс головой директор.

— Можно, конечно, кушать, — продолжал Рядов, — хотя, говорят, до войны ее только для свиней ловили. Но ведь по карточке — сайка, без карточки — сайка. А другого ничего...

— А лосей?

— Его раньше чем убить, найти надо! — закуривая, наставительно ответил Рядов. — Две недели бригада из шести человек с ружьями по лесу бродит — и ничего! Никакого следа. Лес совершенно пустой.

— Ох, так ли, Иван Иванович? — с недоверием прищурился Ковалев.

— Так, Сергей Иванович, так! — вступился за Рядова Вирозеров. — Совсем дикий край, пустой. Летом крапива нигде не растет, даже в поселке. А уж чего, кажется, дичее крапивы искать?

— Неужели ничего нельзя придумать? — не хотел сдаваться Ковалев.

— А чего им придумывать? — вдруг вспетушился Рядов. — В Центральном поселке лучше, что ли? А там девки работают — будь здоров. Этих прижать надо хорошенько! Хватит им дурака валять! Ходят, как бугаи...

— А мне сдается, — проговорил Вирозеров, — после сегодняшнего разговора должен перелом получиться. Здорово их Сергей Иванович в охапку подобрал.

Ковалев укоризненно посмотрел на мастера.

— Взрослый ты человек, Матвей Илларионович, а говоришь чепуху. Их уговорами к рукам не приберешь, это же бывшие кулаки. Ты знаешь, что в кулаке страшно? Не богачество его, даже не то, что он чужим трудом пользовался. Страшна его не знающая предела зависть ко всему, что принадлежит другим, его безграничное стяжательство, любовь к которому он впитывает в себя с молоком матери, его смертельная ненависть ко всем, кто мешает ему богатеть за счет других. Кулак, Матвей Илларионович, — фигура зловещая, волчья. Упрощать не надо.

— А мне показалось, что ты их сегодня вроде уговаривал даже? — не без ехидства задал вопрос директору Рядов.

— Я с них свое возьму, — спокойно ответил Ковалев. — Только не так, как ты думаешь. Я Вирозерова с завтрашнего дня назначу начальником лесопункта. Что это за старший мастер во главе лесопункта стоит? А Барабаша — его заместителем по всем вопросам. Вот тогда они у меня и будут работать как полагается.

6

Работы разворачивались полным ходом. На рельсовой дороге кончали подбивку шпал снегом, вдвое увеличивали количество шпал.

— Получается, Сергей Иванович, получается! — махал руками, как крыльями, Марцинкевич. — Обязательно поедем. И не только мотовозом, но и паровоз выдержит. Вот только костыли все. Дальше уже работать нечем...

— Возьми четырех мужиков и поезжай в Полгу. Там есть узкоколейка бывшего Белбалткомбината, она бездействует. Разбери одну ветку. Рельсы сложи, вывезем, когда разбогатеем, а костыли привезешь с собой.

— А меня там ждут с духовым оркестром?

— Там ни живой души нет.

— Ох, господи... — вздыхает Марцинкевич и бьет себя рукавицами по бедрам.

На нижнем складе кончают сборку платформ и монтаж мотовоза. Паровоз уже стоит под парами. Его почти не видно. Не паровоз, а большой клубок пара с темным пятном в центре. Но Колесов улыбается во весь рот. Он уже проехал полтора километра по рельсовой дороге.

— Завтра повезем! — кричит он Ковалеву из будки машиниста и дает пронзительный, с хрипотцой гудок. Дескать, знай наших!

Старший диспетчер Телепнев — железнодорожник, уже три года проживший до войны на пенсии, — старательно вычерчивает график движения поездов.

— Перестань дурака валять, — говорит ему Ковалев, — какой сейчас график, когда связи по дороге нет. Займись связью.

— Неужели нет? — таращит глаза диспетчер.

— А на черта она нужна была, когда вы лес возили на женщинах?

— Все заряжено, все заряжено! — кричит Николай Иванович Барсуков, перебегая от одного участка работы к другому. — Завтра выстрелим, Сергей Иванович, утром — пальнем!

Он без шапки. На разгоряченное лицо и копну седеющих кудрей падает, словно высыпанный из перины пух, крупный снег и тут же тает. Директор уже знает, что в азарте работы, рассердившись на кого-нибудь, Барсуков часто срывает со своей головы шапку и начинает ее топтать. Сегодня шапка где-то затоптана с самого утра...

Вечером Ковалев, Рядов и Остреинов идут к рабочим, мобилизованным из республиканских учреждений, расположенных в Беломорске. Живут они в землянках, вырытых в горе с супесчаным грунтом. В каждой землянке по двенадцать человек.

Землянка небольшая, высотой менее двух метров. На полметра от земли — сплошные нары. В углу маленькая буржуйка из кровельного железа. Стены и потолок набраны из мелкотоварного леса. На маленьком самодельном столике коптилка из гильзы.

Ковалев, Рядов и Остреинов обошли все землянки. Картина везде оказалась одинаковая: настроение у всех боевое, а толком объяснить, почему не выполняются нормы выработки, никто не берется. «Нормы большие!», «В лесу кормить надо лучше!», «Снегу много», «Оборонницы выполняют потому, что уже навострились, а у нас опыта нет», «В туфлях много не наработаешь».

Когда кончили обход землянок, директор спросил у завхоза-коменданта:

— Слушай, Остреинов, почему они тебе морду не набили?

— Я хотел подсказать, — вставил Рядов, — да побоялся, что и мне заодно достанется. Работают-то все у меня.

— Значит, и тебе полагается! — уточнил директор.

— За что? Что матрацы не у всех? Пусть поперек кладут, я им говорил об этом тысячу раз, — защищался Остреинов. — А одеял не положено, со своими должны приезжать. У меня для оборонниц не хватает.

— Не за это.

— Тогда за что же? Конечно, это не Зимний дворец и не гостиница «Метрополь», но вы, Сергей Иванович, не можете не согласиться, что в землянках тепло, светло, уютно...

— Светло... — передразнил директор. — Одна гильза на дюжину человек... Черт с тобой, я не про свет. Почему во всех землянках с потолка каплет? Люди же спать ложатся, а на них... Почему потолки не подшиты?

— Сергей Иванович, — сделал плаксивую гримасу Остреинов, — я же докладывал, ни одной доски нет. Опять, что ли, крышу разбирать? Никто вникнуть не хочет...

— Хорошо, — примирительно проговорил Ковалев. — Через пару дней запустим шпалорезку, напилим тебе досок на всю зиму, но ты завтра же с утра побывай в ОРСе и забери у них все ящики — и фанерчатые, и дощатые. Уверен — хватит материала на все потолки.

Пошли смотреть последний объект — барак, где жили женщины, прибывшие в леспромхоз с оборонных работ.

Это был длинный барак, в одном конце которого находилась дверь, в другом — окно. Вдоль стен устроены сплошные нары в два яруса. Между нарами длинный стол на крестовинах.

«Обыкновенный лесозаготовительный барак начала тридцатых годов, — подумал Ковалев, окинув взглядом помещение. — Война возвращает нас назад...»

В полутемноте барака, на нарах, угадывалось большое количество женщин. Несколько человек сидели за столом, поближе к свету, шили, штопали.

— Сколько их здесь? — спросил Ковалев у Остреинова.

— Сто сорок. В случае чего, пару десятков сюда поместить еще можно, не все спят на боку, многие еще на спине, — живо ответил комендант.

Ковалев укоризненно и в который уже раз с интересом посмотрел на этого человека.

— Девушки, начальство пришло, — закричало несколько голосов с нар.

— Да это Унутренний с кем-то, — разочарованно протянула одна из женщин. — Опять с какой-нибудь пакостью явился.

Ковалев подошел к столу.

Одна из сидевших за столом, высокая брюнетка лет тридцати, встала и впилась глазами в Ковалева. В следующую секунду на весь барак раздалось истошное:

— Сергей Иванович! Голубчик! Вы ли это?

Никто не успел ничего понять, а женщина уже билась на груди директора, обнимала его, целовала и размазывала свои слезы по его лицу. Потом, немного отшатнувшись, уставилась своими черными, как уголья, глазами в глаза Ковалева, схватила его за плечи и стала водить руками по рукавам директорского полушубка, словно желая еще раз вернее убедиться в том, что имеет дело с живым человеком.

— Ой, как же, Сергей Иванович, миленький, а говорили, будто вы убиты!

Это была Женя Чернявская, регулировщица шпалорезки, жена Кости Чернявского, одного из лучших бригадиров-грузчиков леспромхоза, где Ковалев работал до войны.

— Кто говорил? — заулыбался обрадованный встречей и нахлынувшими воспоминаниями Ковалев. — Жив, как видишь, и даже здоров. А где Костя?

Женщина снова обвила руками шею директора и задергалась в плаче.

— Не знаю, — всхлипывала она. — Тогда сразу, как с вами уехали Юров, Чистиков и другие, призвали и его, — сбивчиво, подергиваясь, рассказывала Чернявская, — а потом всех нас послали на оборонные... Он и не знает, где я, и у меня его адреса нет...

— Ну, успокойся, Женя, успокойся, — гладил Ковалев по голове плачущую женщину, — все наладится. Костя жив, конечно, таких скоро не убьешь.

— Вы так считаете, Сергей Иванович, голубчик? — сквозь слезы заулыбалась женщина. — Вам ведь тоже пришлось там побывать. Вы знаете, конечно, знаете...

«Как немного надо человеку, — подумал Ковалев, — чтобы уверовать в то, во что ему хочется верить».

— Был я, Женечка, и в тылу вражеском, и на передовой. Поэтому и говорю тебе так уверенно: таких, как Костя, скоро не убьешь. Найдется он, только жди. А больше никого из наших здесь нет?

— Есть Аня Арбузова. Помните, откатчицей на шпалорезке у нас работала, здоровая такая...

— Как же, помню, конечно. А где она сейчас?

— Куда-то вышла, скоро придет. А вы, Сергей Иванович, надолго к нам? Ой, девочки, — обратилась она к женщинам, сбившимся вокруг стола и наблюдавшим за этой встречей, — я и не познакомила вас... Это наш бывший директор, Сергей Иванович Ковалев. Как мы жили хорошо в леспромхозе до войны! — всплеснула она руками. — Боже мой, неужели это никогда не повторится? Вы надолго к нам? — повторила она свой вопрос.

— Надолго, Женечка. Ты меня немного неправильно представила своим подругам. Я не только бывший, но и настоящий ваш директор. К вам заготовлять дрова меня прислали.

Чернявская опять бросилась на шею Ковалеву.

— Ура-а! — словно оглашенная закричала она на весь барак. — Девчата, Сергей Иванович снова у нас директором!

Ковалев отлично понимал, что бурный восторг женщины, увидевшей его, объясняется не встречей именно с ним, Ковалевым, а тем, что в нем увидела она частичку своей довоенной жизни, представителя того времени, когда люди жили мирно и надеялись на еще большее счастье...

Стоявшие толпой возле стола женщины тоже улыбались, хотя никто из них не имел никакого понятия о новом директоре. Они улыбались человеку, который работал с такими, как они, до войны, побывал в пекле, где убивают их мужей, отцов и братьев, вернулся оттуда живым и теперь вместе с ними будет заготовлять дрова. Он вернулся живым и здоровым, значит, могут вернуться живыми и их мужья.

— Ты, Женечка, так обрадовалась, словно я целый вагон счастья привез. А ведь у меня в карманах, кроме требования давать дров втрое больше, чем даем, ничего нет...

— Мы работы, Сергей Иванович, не боимся, — махнув рукой, весело ответила Женя. — Вы только командуйте нами. Вот спросите у Ивана Ивановича, — она показала на Рядова. — Разве может он что-нибудь плохое сказать про нас?

Рядов очень серьезно сказал, обращаясь к директору:

— На них все производство держится, Сергей Иванович. Вместо лошадей женщины тянут...

Ковалев внимательно, насколько позволял свет коптилок, посмотрел на толпу стоявших женщин. Почти на всех были одинаковые ватированные фуфайки, на ногах — что особенно беспокоило Ковалева — ватированные чулки с подошвой из веревки. Пониже колена чулки перехватывались веревочкой, чтобы не спадали. Валенок не было ни у кого.

«Боже ты мой, — подумал совершенно удрученный Ковалев, — и я ничем не могу им помочь! Они, фактически разутые, работают по пояс в снегу вместо лошадей и выполняют нормы выработки. Их право потребовать, чтобы их одели, обули и кормили бы в несколько раз лучше, чем их кормят. Что же они мне скажут для знакомства?»

— Сядем за стол, товарищи, поговорим, — предложил директор. — Расскажите, как живете, что мешает работать.

— Что про нас говорить? — сказала молодая, лет двадцати пяти, женщина, усевшись напротив Ковалева. — Как живем — сами видите, а как работаем — завтра в лесу посмотрите. Вы нам лучше про дела на фронте расскажите. Как там? Верно я говорю, девочки? — обратилась она ко всем присутствующим.

И Ковалев понял, что не услышит ни одной претензии, ни одной жалобы. Женщин интересовал только фронт. И — как они там... наши солдаты. Живется-то им как? Кормят ли, хоть изредка, горячим? Страшно ли? Многих ли убивают? А как с ранеными, кто их с поля боя вытаскивает?

Ковалев рассказывал.

— У, гады, — не выдерживает белокурая голубоглазая молодая женщина со вздернутым кверху носиком, — я бы этим фашистам... — и она сжимает на столе маленькие кулаки.

— Ты вот завтра на свою вагонетку на кубик дров прибавь, а то, я смотрю, вы там к легкой жизни клонитесь, — резко перебивает ее женщина лет сорока.

— Господи, там в снегу ночами лежат, смерть в сорока шагах, а мы тут на матрацах прохлаждаемся... — восклицает одна из сидящих недалеко от Ковалева.

Поговорить о производстве, о делах леспромхоза директору не удалось.

— Завтра, Сергей Иванович, насчет этого, — закричали хором женщины, — успеем еще. Сегодня только про фронт!

Перед уходом Ковалев обратил внимание на небольшого старика, сидевшего с краю на нижних нарах. Он вместе с женщинами поднялся провожать директора до двери.

— А ты, дед, что здесь делаешь?

— Живет он тут, с нами, — ответило несколько человек.

— Как же так? Барак-то женский! Остреинов, — обратился Ковалев к коменданту-завхозу, — в чем дело?

Подошла женщина, советовавшая белокурой прибавить дров на вагонетку.

— Не тронь ты его, Сергей Иванович. Пусть он с нами живет. Для духу держим. Человек он уже безобидный, а какой ни есть — все мужик в доме. Штаны носит — и слава богу. Оставь у нас.

— Ну, что ж, раз надо для духу — пусть живет. — И директор распрощался с женщинами.

7

На столе директора леспромхоза два телефонных аппарата. Один обычный, по нему можно звонить куда угодно. Чтобы позвонить в наркомат, надо у Нюхчи попросить Сумпосад, у Сумпосада — Беломорск. Пока дозваниваешься до наркома, зубы заболят. А второй аппарат — необычный. По нему можно звонить только секретарю ЦК компартии республики, ведающему промышленностью, Солякову. Поэтому телефон так и называется: соляковский. Здесь совсем просто: позвонишь — ответит девушка. Попросишь товарища Солякова, и говори с ним, если он у себя. Петр Васильевич Соляков не только интересуется всеми мероприятиями, которые проводит или собирается проводить леспромхоз, но и велит обращаться к нему с просьбами, в том числе и с самыми мелкими. «Передам Юринову, он решит», — отвечает он на большую часть просьб. Иногда такой порядок приводит к курьезам: «Петр Васильевич, инжекторы на паровозе совсем изношены, того и гляди — из строя выйдут, паровоз остановится. Нельзя ли найти два инжектора?» — «Хорошо, скажу Юринову, найдем». Через два дня звонит начальник станции: «Сергей Иванович, в твой адрес платформа с двумя прожекторами прибыла, пришли мужиков выгружать. Человека четыре понадобится, большие, дьяволы».

Это вместо инжекторов по указанию Солякова прислали прожекторы.

Но Соляков порядка менять не хочет. Характер у него упрямый, человек он настойчивый.

Ковалев считает за счастье работать под руководством такого шефа. Мелкие недоразумения, вроде упомянутого выше, не мешают решению крупных деловых вопросов. Такие вопросы решаются Соляковым обстоятельно, спокойно и в то же время оперативно. А главное — секретарь ЦК не треплет нервы понапрасну. Если и ругает, то тоже обстоятельно, без крику и нервозности, всегда справедливо.

Поздно вечером Ковалев сидит за столом в своем кабинете, разбирает почту и тоскливо посматривает на соляковский телефон: «Будь добр, не звони ты сегодня и завтра. Что я буду докладывать? До двадцати вагонов еще далеко. Дела, конечно, поправляются, но не так, как хотелось бы. Дрова теперь возим только паровозом и мотовозом, но трелюем-то больше половины на женщинах! И нельзя мужиками заменить. Заготовка для женщин — еще хуже. С такими бревнами в снегу женским делом много не наворочаешь, а их на метровку разделать надо».

Много у директора забот и хлопот. Но Ковалев твердо верит, что все утрясется, встанет на свои места. Самыми острыми остаются два вопроса: питание и трелевка дров на женщинах. Невозможно смотреть, как в сани вместо лошади впрягаются от четырех до шести женщин, как они, утопая по пояс в снегу, тащат дрова с лесосеки до узкоколейной дороги. Такая забирает душу тоска, жалость и злость, что хоть караул на весь лес кричи. И никакого просвета.

Люди Вирозерова стали работать лучше, с прошлым — никакого сравнения. Барабаш прибирает их к рукам не торопясь, но основательно. Невыполняющих нормы остались единицы. Довольно быстро удалось перевести заготовку и подвозку дров на десятичасовой рабочий день, а вывозку — на круглосуточный режим.

Люсин, Рядов, Барсуков, Марцинкевич и другие руководители производства не выходят из лесу по двенадцать-четырнадцать часов. Все осунулись, под глазами черные полукружья. Виновата не только работа, сказывается недоедание.

И весь коллектив буквально молится на паровоз и мотовоз. Встанут — опять на себе дрова возить придется. Все равно двадцать вагонов отдать надо...

Директор вздрагивает от неожиданного звонка. Требовательно и строго звонит соляковский телефон. «Не повезло», — думает директор и, словно нехотя, медленно поднимает трубку.

— Слушаю, Петр Васильевич. Здравствуйте.

— Я к тебе накоротке, Сергей Иванович, — не поздоровавшись, говорит на том конце провода Соляков. — Бюро идет, небольшой перерыв сейчас. Как работаешь — знаю. Ты продумай-ка до утра, чем тебе помочь надо, чтобы ты не двадцать, а тридцать вагонов давал ежедневно. Понял?

На какое-то мгновение Ковалеву все показалось скучным и безразличным. Так иногда бывало на фронте. До того ты замучен, задерган, устал и голоден, что тебе становится буквально наплевать, убьют тебя или нет — бездумно волочишь за собой одеревеневшие ноги или лежишь и стреляешь, не ощущая никакого страха. Страх и желание жить вернутся потом, когда ты поешь, немного вздремнешь в тепле и будешь находиться там, где тебя при всем желании убить уже не могут.

— Ты понял? — повторил вопрос Соляков. — Что ты молчишь?

— Петр Васильевич, — вяло проговорил Ковалев, — ведь это совершенно нереально. Мы и двадцати пока еще не даем.

— Так я же тебе по-русски говорю: подумай, что тебе надо, чтобы давать по тридцать.

Чувство реальности начало возвращаться к Ковалеву. Он словно бы ожил после неожиданного удара по голове и начал снова соображать.

— Людей не хватает, Петр Васильевич. Даже на двадцать вагонов не хватает. При десяти часах работы люди на ногах еле держатся.

— Ладно, ладно, рад поплакаться. С людьми вопрос, кажется, решается. Солдат на время дадим.

— Верно? — уже кричал обрадованный Ковалев.

— Обещали. Но ты не прыгай от радости. Мы тебе городских больше посылать не будем. Открываем Полгу за Выгозером, туда будут ездить.

«Такого случая больше до конца войны не дождешься, надо воспользоваться», — промелькнула мысль в голове Ковалева.

— Петр Васильевич, — решительно заговорил он, — тридцать вагонов — дело серьезное. Без лошадей ничего не получится. — И тут же подумал: «Опять ворчать начнет, про обстановку рассказывать».

И вдруг вместо этого:

— Сколько просишь?

— Сто! — выкрикнул, не подумав, Ковалев и мгновенно поднялся со стула.

— Позвони насчет лошадей Юринову. Он тебе расскажет. Ну, будь здоров, начинай подготовку. Подыщи хорошее место для землянок солдатам. — И Соляков повесил трубку.

Ковалев долго еще стоял с гудящей трубкой в руках.

Разговор с наркомом о лошадях состоялся только на второй день утром.

— Ишь, чего захотел, — весело ответил Дмитрий Петрович Юринов, услышав про сто лошадей. — Нам всего сто сорок выделили, да и все они, по-моему, одна фикция.

— Как же так, Дмитрий Петрович?! Я понял вчера, что лошади реальные. Без лошадей...

— Эти лошади еще в Вологодской области, — перебил Ковалева нарком, — мы имеем только разрешение на возврат ста сорока лошадей из числа эвакуированных в Вологду.

— Так дайте мне из них...

— Что дайте, что дайте? — уже нервозно ответил Юринов. — По-твоему, у них на лбу написано, что они карельские? А в распоряжении правительства четко сказано: из числа эвакуированных из Карело-Финской ССР в Вологодскую область. В Вологде не дурнее нас с тобой люди сидят, понимают, что к чему. Послали мы туда с мандатом Совнаркома человека, да не верю я в это дело.

— Кого послали, Дмитрий Петрович?

— Есть тут некто Сапожков. Не знаешь ты его. Да что толку...

— Дмитрий Петрович, дайте мне из этого количества половину и разрешите послать надежного человека в помощь вашему уполномоченному.

— Надоел ты мне с этим делом. Записываю тебе сорок лошадей, и ты ко мне по этому вопросу больше не обращайся. Пустое это все.

Когда нарком сказал Ковалеву про посылку уполномоченным какого-то Сапожкова, у директора мелькнула мысль: «Вот бы где сработал наш Остреинов». Поэтому он и попросил разрешения послать к Сапожкову своего помощника.

Через полчаса между директором леспромхоза и Остреиновым состоялся следующий разговор.

— Скажите, Остреинов, сумеете ли вы (директор называл его только на «вы». Было в этом человеке что-то такое, что невольно заставляло отличать его от большинства других работников. Ковалеву почему-то казалось, что сегодняшний Остреинов — это только мелкая, запылившаяся крупица былого, настоящего Остреинова) отличить карельскую лошадь от вологодской, если они совершенно похожи одна на другую и не имеют никакого тавра?

Сидевший на табурете возле стены Остреинов внимательно посмотрел на Ковалева и начал медленно расстегивать пуговицы на своем полушубке.

— У вас сегодня хорошо натоплено, Сергей Иванович. Разрешите мне снять полушубок и придвинуться к столу. Сдается мне, что разговор у нас сегодня серьезный, а я, грешный человек, привык к такому порядку: чем серьезнее разговор, тем короче дистанция между договаривающимися сторонами.

Сняв полушубок, Остреинов уселся возле самого стола, положил голову себе на ладони, а локти на лежавшие на столе бумаги и, глядя в лицо директора, продолжал:

— Так о чем идет речь, Сергей Иванович? Прошу учесть, что я не умею решать вопросов, не зная существа дела. Загадки разгадывать — не моя специальность. Чем я могу быть полезен?

Ковалев в общих чертах рассказал о своем разговоре с Соляковым и Юриновым.

Остреинов внимательно выслушал, несколько секунд смотрел в одну точку на стене, потом отодвинулся с табуретом от стола и начал, улыбаясь, потирать руки.

— А скупой у нас нарком, Сергей Иванович, скупой. Я бы на его месте согласился половину лошадей отдать вам.

— Значит, в принципе можно определить, которые лошади карельские?

— Угадать из двух одинаковых лошадей карельскую? — Остреинов пожал плечами. — Такие задачи я решал, когда мне было пятнадцать лет.

— Интересно, как вы угадаете? — искренне заинтересовался Ковалев.

— Очень просто: обе лошади карельские!

— Позвольте... — разочарованно протянул Ковалев. — Вы думаете, что там одни дураки сидят. Это несерьезно.

— Если бы там сидели дураки — могло бы ничего не выйти. Дурак стал бы бездоказательно твердить, что обе лошади вологодские. Иди вертись вокруг него. А умный начнет доказывать. Обязательно. А вот тут-то я его и накрою.

— Как?

— У меня же свидетели есть, председатели колхозов, из которых эти лошади в Вологду отправлены.

— Где вы их взяли?

— Да во Втором поселке я мигом добрых два десятка таких «председателей» найду. Все приметы, все повадки лошади расскажут, не увидав коня в глаза; скажут, какая у него кличка, и на Евангелии поклянутся, что лично пахали на ней два года с лишним.

— Да-а, надо было уполномоченным Совнаркома в Вологду не Сапожкова, а вас посылать.

Остреинов ошалело посмотрел на директора.

— Какого Сапожкова? Каким уполномоченным?

— Послали с мандатом Совнаркома какого-то Сапожкова, но нарком говорит, что пустое дело.

— Такой мордастый верзила с кривым носом?

— Черт его знает, понятия не имею.

Остреинов обиженно развел руками. Его глаза и лицо выражали и упрек, и недоумение.

— Сергей Иванович... Вы же серьезный человек... Мы же договаривались в самом начале разговора... Вот что получается, когда тебе не говорят всего существа дела!

— Простите, Остреинов, я вас плохо понимаю.

— Я же просил вас, Сергей Иванович, рассказать мне все. Вы должны были начать с посылки Сапожкова...

— А кто он такой?

— Зачем вам знать? Если это тот Сапожков, то я бы вам сразу сказал: идите, Сергей Иванович, домой и ложитесь спокойно спать. Лошади будут в Карелии с абсолютной гарантией.

— Вы его знаете?

Остреинов мечтательно улыбнулся. Потом медленно начал покачивать головой, вспоминая, очевидно, что-то из своего прошлого.

— Знаю ли я Сапожкова... Такого пройдоху, Сергей Иванович, природа создала в единственном экземпляре. Я в этом уверен.

— Вы вместе работали?

— Как вам сказать... Мы с ним четыре года в одном учреждении занимались воспоминаниями о прошлом и кое-что делали для этого учреждения.

Ковалев понимающе покачал головой и глубоко вздохнул.

— И вы уверены, что Сапожков привезет лошадей?

— Я не ручаюсь, что он пошлет сорок лошадей нашему леспромхозу. Надо, Сергей Иванович, мне туда выехать, и немедленно. Сапожков не знает, что я работаю в этом заведении, простите, в леспромхозе. Лошади могут проследовать мимо нас. А я вас понял так, что первые сорок лошадей должны быть у нас. Я правильно понял?

— Если бы вы сумели это сделать, Елисей Эпаминондович...

— Не надо, Сергей Иванович, — предупреждающе поднял ладонь Остреинов, — Я уже давно отвык от положительных эмоций. Я их боюсь так же, как громких похвал в мой адрес. Сапожков их принимает и даже любит, он моложе меня на десять лет. И потом он еще дурак.

— Какой же он дурак, если вовсе не знает препятствий на своем пути?

— Он лишен чувства меры. Самой природой лишен. Он глуп. Его надо направлять и все время сдерживать. Тогда он всемогущ. Раньше это делал я.

— Значит, сорок лошадей...

— Будут здесь. Готовьте сани и фураж, товарищ директор.

8

«Никогда не впадай в телячий восторг, рядом с радостью обязательно стоит беда», — всегда мысленно говорил себе Ковалев.

Но сегодня он не выдержал. С утра он был именно в телячьем восторге. И как не быть? Сегодня ни одна женщина не впряглась ни в сани, ни в двухребордную тележку! Трелевали только на лошадях, возили паровозом и мотовозом.

— И не получите больше ни одной женщины на эти дела, не получите! — восторженно кричал Ковалев Люсину и Рядову.

— На двадцать вагонов, конечно, хватит лошадей, — гудел Рядов, — а на тридцать может и не хватить. Подсчитайте сами...

— Ничего не буду считать, ничего! Не хватит... — передразнил Ковалев Рядова. — А главный инженер, а начальник службы лесозаготовок зачем существуют? Думать надо, приятели, думать... Иначе — хоть сами впрягайтесь. И еще одно: предупредите всех, если услышу, что Остреинова «унутренним врагом» назовут, — самолично пощечин надаю. Его наградить бы надо, да нечем. Да и не любит он шума возле себя.

Все втроем поехали в лес на паровозе. Директору сегодня все казалось необыкновенно хорошим. Снег был белым и чистым, как никогда раньше; небо хоть и заволокло тучами, но оно было каким-то ласковым, улыбчивым, словно хотело сказать: не волнуйтесь, сегодня никакого снегопада и пурги не будет. Даже сосны, мимо которых они ехали «с ветерком», стояли сегодня по-особенному величаво.

Марцинкевич посторонился с дороги, увидев начальство, поднял в приветствии руку. В ответ директор рванул свисток, и паровоз торжествующе, как показалось Ковалеву, заорал на весь лес.

В общем — настоящий телячий восторг.

Первое ведро холодной воды вылил в лесу на голову директора Рядов.

— Плохо у нас во Втором поселке, Сергей Иванович.

— А что там такого? — поинтересовался Ковалев.

— Барабаш куда-то девался, второй день в поселке нет.

— Молодой? — все еще не оборачиваясь, спокойно спросил директор.

— Молодого-то уж без малого неделю нет. Отец куда-то ушел.

Ковалев остановился и мгновенно обернулся к Рядову.

— Так какого же ты дьявола молчишь? Ты понимаешь, что это такое? Молодой ушел — понятно, на его месте я давно бы убежал. На фронте он — голову дам на отсечение. А вот старик... Он же на должности коменданта по моей просьбе. Это как, по-твоему? Почему не докладываешь?

— Понимаешь, Сергей Иванович, вчера его не было. Вирозеров мне сказал об этом вечером. Подумали — обойдется, сегодня будет на разводе. А его и сейчас нет.

— А сегодня с утра почему мне не сказал?

— У тебя, Сергей Иванович, с утра было такое настроение... я ни разу со дня приезда не видел такого. Жалко было портить.

— Тьфу! — плюнул сгоряча Ковалев. Потом немного подумал.

— Может, отец сына пошел искать?

— Сказался бы.

— Идем тогда с тобой во Второй поселок. Анатолий Григорьевич пусть здесь один остается. Увидишь Вирозерова, — обратился директор к главному инженеру, — скажи ему, пусть к нам сразу в поселок идет.

— Там беда у Вирозерова, — продолжал Рядов.

— Какая еще? — уже настороженно спросил Ковалев.

— Ну, что при таком пайке и десятичасовом рабочем дне холостежь на ногах шатается — это понятно, в обоих поселках одинаково. И мы с вами не лучше. А вот с семейными совсем худо, — гудел басом Рядов. — Им же надо со старухами, с детьми делиться. Вот тут и поживи, и поработай.

— Так что же произошло?

— Во Втором поселке нашли гнилую картошку, закопанную строителями железной дороги в землю. Она в жидкую кашу превратилась. Эту кашу промывают в ручье и пекут лепешки. Получаются белые как снег. Этими лепешками детей кормят. Они пухнут. А что дальше будет — кто его знает, не от большой пользы пухнут, наверное.

— А об этом ты когда узнал?

— Вчера вечером. Но жижу добывают уже несколько дней. Втихаря. Даже Матвей только вчера узнал. И Барабаш, наверно, не знал, сказал бы.

— Пошли туда, — передернувшись всем телом, сказал Ковалев и зашагал в сторону Второго поселка.

В клетушках барака для семейных и днем стояли такие сумерки, что разглядеть что-либо толком было невозможно. Вирозеров, догнавший Ковалева и Рядова по дороге, обратил внимание на то, что под некоторыми топчанами стоят небольшие лужи. Выяснилось, что это тают комья промерзшей картофельной жижи. Все это было немедленно вынесено на улицу. На улицу же директор приказал выйти всем, проживающим в бараках и в бывшем овощехранилище.

Вышло человек сорок стариков и старух и восемнадцать детей от пяти-шести до двенадцати-четырнадцати лет. Лица у детей и некоторых старух были иссиня-блестящие и походили на гладкую сферическую поверхность с двумя щелочками глаз и ртом, с заплывшей выпуклостью вместо носа. Все они тупо смотрели себе под ноги.

Так уж сложилась жизнь Сергея Ковалева, что ему за свои двадцать восемь лет уже пришлось насмотреться на многое, часто мучительно горькое и тяжелое. Но таких детей он еще не видел.

Он не мог ничего говорить. Попытка что-то сказать только свела его лицо в жалкую гримасу. Медленно повернулся Ковалев в сторону Вирозерова и полез рукой к себе за пазуху.

— Вот, Матвей, — хрипло выдавил он. — Я не знаю, что ты предпримешь, но если здесь испекут еще хоть одну такую лепешку — все девять будут твои! — На Вирозерова, в полуметре от него, смотрело дуло длинноствольного маузера... И не сказав больше ни слова, ссутулившийся директор зашагал в сторону Центрального поселка.

Первым, кого увидел директор, вернувшись к себе в контору, была его секретарша. Она всплеснула руками, сцепила пальцы и, изобразив безысходную печаль на своем глупом лице, объявила:

— Ох, Сергей Иванович, у нас ведь паровоз взорвался!

Он как-то безучастно посмотрел девушке в глаза, потом смерил взглядом всю ее с ног до головы и, тыча пальцем в телефонный аппарат, приказал:

— Начальника ОРСа, Белана и Остреинова ко мне. Живо!

Войдя в кабинет, он тяжело опустился на стул и обхватил голову руками. Перед глазами продолжали стоять дети с синим глянцем на лицах. Потом вдруг блеснула мысль: «Паровоз. Какой паровоз? Что эта дура сказала? Взорвался паровоз...»

— Эй, кто там есть? — дико заорал директор на всю контору. — Какой паровоз взорвался? Кто там?

Быстро вошел главбух из другой двери.

— Что с паровозом, Севир?

— Прорвало левый нижний люк в будке машиниста и ошпарило Колесова.

— Сядь, — попросил его Ковалев, мотая головой, словно желая разогнать галлюцинацию, — расскажи толком.

— Колесов возвращался с возом. Уже около нижнего склада сорвало болты, которыми крепится крышка нижнего люка. Пар ворвался в будку машиниста.

— Здорово ошпарило Колесова?

— Им обоим повезло. Колесов смотрел в правое окно, а помощник Иванов оказался в тендере. Иванов совсем невредим, а Колесова перевязывают в амбулатории.

В это время в кабинет директора вошли начальник ОРСа, Белан и Остреинов.

— Послушай, Севир, — попросил главбуха директор, — иди сейчас к Колесову, посмотри, как он там... Я быстро кончу с этими товарищами и приду. И паровоз надо посмотреть. Где главный инженер?

— Не возвращался еще, в лесу где-то.

— Ну ладно, иди. А вы присаживайтесь, товарищи, — обратился директор к вошедшим.

Все трое уселись и настороженно уставились на директора. Они уже знали об аварии на паровозе.

«А мы тут при чем?» — можно было прочесть в глазах Белана и начальника ОРСа. Глаза Остреинова не говорили ничего. Ковалев давно заметил, что этот человек отвык удивляться чему бы то ни было. Но Остреинов внимательно смотрел на директора и думал: «А ведь ты уже не тот, товарищ руководитель, каким приехал к нам. Солдатской свежести твоей как не бывало. Лицо бледное, осунувшееся, под глазами темные пятна. И в волосах заблестело. А седины вроде не было... Вот и разберись, где страшнее — на фронте или в тылу...»

— Дело в следующем, — начал директор. — В течение получаса, — Ковалев посмотрел на часы, — одна из лошадей нашего обоза, какая — покажет Белан, должна нечаянно сломать себе ногу.

Даже Остреинов с интересом посмотрел на директора. Белан и начальник ОРСа открыли рты.

— Да, да! — повторил директор. — Даю полчаса. Лошади с поломанной ногой, как вам известно, излечению не поддаются. Поэтому ее тут же придется прирезать. Все это должно быть тщательнейшим образом заактировано. Поняли? Это, к сожалению, очень важно.

Белан, бледный, как сама смерть, попытался сделать какой-то протестующий жест.

— Молчи, Белан! — строго проговорил директор. — Знаю, что хочешь сказать. И вы оба молчите. Тушу разделите пополам: одну половину оставите в этом поселке, другую Остреинов увезет во Второй поселок. Все мясо — на питание детям. Поняли? Сегодня же сварить бульон и выдать по куску мяса. А вас, милейший, — обратился Ковалев к начальнику ОРСа, — я хочу предупредить особо: если хоть сто граммов мяса уйдет налево, то... — и директор леспромхоза, как и во Втором поселке, полез к себе за пазуху, под полушубок.

Но в это мгновение, открыв лбом дверь, головой вперед в кабинет влетел человек. Это был комок каких-то лохмотьев неопределенного цвета, отовсюду торчали клочья ваты. Стукнувшись об стол, человек выпрямился и злыми глазами затравленно посмотрел на директора, Ковалев узнал его. Это был Барабаш-младший. Старший Барабаш медленно входил в кабинет следом.

— Ну, вы идите, — сказал Ковалев своим собеседникам. — И не дай бог, если что-нибудь будет сделано не так, как я сказал.

— Вот, директор, — ткнул Барабаш-отец в сторону сына, — доставил я к тебе дезертира. Поймал уже на станции железной дороги в Беломорске. Одежду с себя продал, купил водки и поил солдат, чтобы, значит, они его к себе в эшелон взяли. Чуть было не сделал он меня на старости лет дезертирским родителем...

Барабаш-старший так посмотрел на сына из-под лохматых бровей, словно собирался задушить его собственными руками.

— Теперь, директор, ты решай, — продолжал он, — сам его застрелишь как предателя или в трибунал передашь. Дело твое, хозяйское.

А «хозяин» сидел на директорском стуле, смотрел влюбленными глазами на «дезертира» и думал: «Ну, что прикажете делать? Не наказать нельзя — по его примеру многие самовольно на фронт побегут. А как же я буду наказывать, если мне его расцеловать хочется! Эх, сплоховал Колька, опыта не хватило».

— Ну вот что, — строго заговорил он после длительной паузы. — Марать свои руки я не стану. А трибуналу и без таких свистунов дела хватает. Я ему такое устрою, что похлеще любого трибунала будет!

Директор встал, изо всех сил сохраняя суровость на своем лице. Строго и вместе с тем торжественно заявил:

— За допущенное дезертирство назначаю тебя, Николай Барабаш... — Ковалев сделал паузу, — помощником машиниста!

Отец и сын одновременно открыли рты: столь неожиданным было решение. Старик ухватился за бороду.

У сына был такой вид, словно его ударили по голове чем-то тяжелым.

— Ты понимаешь, что это такое? — продолжал директор, обращаясь к новоявленному механизатору. — Без помощника машиниста паровоз за дровами в лес не поедет. И опять две сотни баб впрягутся в вагонетки и потащат их на себе за четыре километра. Сразу спросят: почему так, кто виноват? Вот тогда я и поставлю тебя перед ними и скажу им, кто ты такой. Как думаешь, много от тебя останется?

Барабаши продолжали молчать.

— Паровоз пару дней простоит, там небольшая авария, так ты завтра приходи на мотовоз. Не опоздай! Он уходит в лес ровно в семь утра.

(Пройдет десять лет, и в клубе соседнего леспромхоза в присутствии почти всего коллектива предприятия под бурные аплодисменты министр лесной промышленности Карелии по поручению Президиума Верховного Совета СССР вручит машинисту-наставнику Николаю Барабашу орден Трудового Красного Знамени. Но об этом никто не знает в эту минуту...)

Только ушли отец с сыном, как в кабинет вошел военный — человек лет сорока пяти, с круглым добродушным лицом, в круглых же очках с металлической оправой, с легкой тросточкой в правой руке. На петлицах его шинели были кубики старшего лейтенанта. Подойдя к столу, он переложил трость в левую руку и четко, но без излишней молодцеватости, приложив руку к шапке-ушанке, со значительным финским акцентом доложил:

— Товарищ директор леспромхоза! По приказу штаба Карельского фронта вверенный мне отдельный батальон прибыл на заготовку дров для Кировской железной дороги. Командир батальона старший лейтенант Хуусари.

9

Поздно вечером в поселке уже все знали, что авария на паровозе произошла потому, что крышка люка была вся в раковинах. Знали также, что для исправления нужно эту крышку посадить на прокладку из мягкого металла. А пока лес будут возить мотовоз и все пятьдесят две лошади. Трелевать его к дороге снова придется на женщинах. В течение ночи Ковалев, Люсин, Рядов и Барсуков закончили всю необходимую перестройку производства.

А к восьми часам утра у кабинета директора выстроилась огромная очередь старух, детей и стариков. Их никто не звал, они пришли сами. В руках каждого был какой-нибудь металлический предмет: миски, ложки, подстаканники, подсвечники, иконные оклады, портсигары...

В кабинете за столом директора сидели Ковалев, Люсин и машинист Иванов. Входившие люди молча клали принесенный предмет на стол директора и с надеждой смотрели на начальство. Начальники, тоже молча, рассматривали предмет, иногда передавали его друг другу, некоторые вещи даже пробовали на зуб и возвращали обратно. Так прошло уже больше пятидесяти человек, когда в кабинет ворвался Остреинов.

— Кто придумал эту трагикомедию? — возбужденно заговорил он, стараясь сдержать одышку. — Когда меня заставляют ломать ноги лошадям и варить в котлах бульоны из конины — я ломаю и варю, хотя считаю, что это совершенно не мое дело. А когда возникает проблема материально-технического снабжения, чистейшей воды моя, тогда решать ее пытаются через старух и пацанов!

— Нужен мягкий металл, свинец, для прокладки нужен, Остреинов. Иначе нам паровоз не наладить.

— Сергей Иванович, — выпалил Остреинов, — вы меня извините, вам надо выспаться. И чем скорее, тем лучше. Вы уже забываете, кто есть кто и что есть что!

— Вы достанете?

— Если бы вы спросили вчера вечером, вы бы сейчас уже держали кусок свинца в руках.

— Где вы возьмете? — начиная оживать, спросил Ковалев.

Остреинов пожал плечами и укоризненно посмотрел на директора.

— Вы же знаете, Сергей Иванович, что задаете самый ненужный вопрос.

— Но вы тоже знаете: спрашиваю только потому, что хочу научиться всему необходимому для руководства хозяйством, в том числе и вашему искусству.

— Мне нужна лошадь, Сергей Иванович, часа на три-четыре. Пишите записку, я отцеплю лошадь от первой же вагонетки.

Вечером Остреинов привез такой кусок мягкого свинца, которого хватило бы на десять прокладок. Вместе со свинцом он привез шесть десятилинейных ламп.

— Подарили рыбачки в Нюхче, — заявил он Ковалеву, глядя в сторону. И тут же поняв, что директор не поверил ему ни на йоту, смело посмотрел ему в глаза и добавил: — А зачем они им в деревне? Языками трепать можно и при коптилке!

Одну лампу он отдал директору, вторую — главбуху, две отнес в женский барак. Оставшиеся две он унес во Второй поселок.

— Я их сегодня кроме бульона еще и этим угощу, — ворчал он себе под нос.

В шесть часов утра продолжительными визгливыми гудками паровоз, это ненаглядное детище всего леспромхоза, торжественно оповестил всех, что здоров. Дрова повезет он.

10

Командир прибывшего на заготовку дров батальона Виктор Эрикович Хуусари, член партии с 1919 года, с 1935 года работал мастером Кондопожского целлюлозно-бумажного комбината. С первых дней войны пошел на фронт, был ранен в ногу и потом, во главе батальона легкораненых, отправлен на заготовку дров для Кировской дороги.

Весь личный состав батальона и все его склады разместились в землянках, вырытых в невысокой горе, на четвертом километре от поселка по узкоколейке. Единственный щитовой домик площадью около двадцати квадратных метров был занят комбатом, начальником санчасти (женой комбата) и собственно санчастью. Комбат с женой обсыпали домик снегом до самой крыши, и в нем стало сносно, почти тепло.

С утра батальон уходил на заготовку дров в полном составе. Оставались всего четыре человека: дежурный по батальону, повар с помощником и один дневальный. К сожалению, дела в батальоне шли плохо. Многие солдаты не выполняли дневных норм. Ссылались в основном на плохую обувь и на ранения.

— Не в этом дело, — говорил комбат директору. — Они думали, что после ранения их домой отпустят, а оказались на лесозаготовках. Теперь они понимают, что до конца войны им дома не видать. Вот и работают через пень-колоду.

— Понимаешь, Виктор Эрикович, — говорил директор комбату, — теперь ты со своим батальоном единственный виновник того, что мы не тянем до тридцати вагонов в сутки. Как прикажешь начальству докладывать?

И это было на самом деле так. Все остальное в хозяйстве встало на свои места. Плохим оставалось только питание.

Комбат построил гауптвахту.

— Пусть один человек каждый день сидит там, может, остальные быстрее поймут, отчего женщины выполняют нормы, а солдаты — нет.

Но ни разъяснительная работа, ни личный пример командира батальона, ни гауптвахта результата не давали. План не выполнялся.

Однажды в восемь часов утра Ковалеву позвонил начальник станции:

— Сергей Иванович, сообщаю по строжайшему секрету: к тебе едет член Военного совета первый секретарь ЦК компартии республики товарищ Куприянов. Через час поставлю его вагон в твой тупик.

— Так что ж ты молчал до сих пор?! Мне же подготовиться надо. В лес захочет ехать — на чем я повезу? И паровоз и мотовоз уже в лесу...

— А мне, по-твоему, за трое суток о таких вещах сообщают? Вот только сию минуту позвонили: вышел из Нюхчи со специальным паровозом. Жди. Будь здоров!

Ровно через час салон-вагон первого секретаря ЦК был поставлен в тупик леспромхоза. В вагоне, кроме Куприянова, были первый секретарь Беломорского райкома партии Логинов и два адъютанта.

— Знаешь что, — сказал Куприянов, здороваясь с директором леспромхоза, — поселок я у тебя смотреть не буду, некогда. Вечером я должен вернуться в Беломорск. С людьми мы поговорим в лесу. Далеко отсюда работаете?

— В том-то и беда, Геннадий Николаевич, — оробело ответил Ковалев, — работаем в конце пятого километра, а ехать не на чем. Я не знал...

— А кто тебе сказал, что я собираюсь на чем-нибудь ехать? Нет, пойдем пешком. Пока идем, ты мне о делах расскажешь. И дорогу твою на снежном основании посмотрим. Завтракал?

Не мог же директор сказать, что его завтрак сводился к ломтю хлеба и стакану крепкого чаю из чаги.

— Так точно, Геннадий Николаевич, завтракал! — весело ответил Ковалев, обрадованный тем, что так хорошо был найден выход из трудного положения.

— Батальон где у тебя размещен? — спросил, выходя из вагона, Куприянов. — Как они работают?

Ковалев рассказал все, как есть на самом деле. Долго и подробно докладывал он о делах леспромхоза, шагая по узкоколейке следом за секретарем ЦК. Последними шли два адъютанта.

Куприянова интересовало буквально все. Он часто задавал вопросы, иногда останавливался на несколько секунд. Время прошло незаметно, и Ковалев спохватился, когда они были уже напротив землянок батальона.

— Геннадий Николаевич, в двухстах метрах отсюда место расположения батальона, — доложил он.

Дежуривший по батальону лейтенант, увидев подходившего бригадного комиссара, сначала ошалело посмотрел кругом, потом провел рукой по своим глазам и, поняв, очевидно, что это ему не грезится, быстро подскочил, лихо козырнул и заорал:

— Товарищ бригадный комиссар! Личный состав батальона во главе с командиром и комиссаром находится на лесозаготовительных работах. Дежурный по батальону лейтенант Воробьев.

Куприянов поздоровался с лейтенантом за руку, попросил его показать все землянки и дать знать комбату, чтобы он искал генерала на лесосеке. Осмотрев все хозяйство, подошли к домику комбата. На дверях висела записка: «Нахожусь в 1500 метрах в юго-восточном направлении. Комбат».

— Всегда у него так? — спросил Куприянов у Ковалева.

— Почти всегда, Геннадий Николаевич. Вместе с женой дрова заготовляет.

Куприянов пожал плечами, но ничего не сказал. Пошли на лесосеку.

К первому солдату они подошли сзади. Шли гуськом, снег был довольно глубокий.

Солдат, согнувшись дугой, валил лучковой пилой с корня нетолстую елку. Видеть подходивших он не мог, а слышать, конечно, слышал.

— Здоров, солдат! — громко проговорил Куприянов, подошедший к нему почти вплотную.

— Слушайте, хлопцы, — прохрипел солдат, не разгибаясь и не прекращая работы, — пошли вы все к ...! Ходите по лесу, как кобели за сукой по хутору.

Адъютант схватился за пистолет и выскочил вперед. Куприянов остановил его жестом руки. Елка в это время стала валиться набок. Через секунду она ударилась о землю, подняв облако мелкого сухого снега. Солдат выпрямился. Перед ним стоял бригадный комиссар.

Только секунда понадобилась, чтобы рослый красавец пришел в себя. Отбросив пилу и вытянувшись в струнку, он лихо взял под козырек и не столько напуганным, сколько удивленным голосом четко проговорил:

— Виноват, товарищ генерал. Не видел, что вы подошли. — И потом уже громко, на весь лес, гаркнул: — Боец Гончаренко заготовляет дрова для Кировской железной дороги!

Он был в одной гимнастерке. Фуфайка висела на суку соседнего дерева. Пот градом катился по лицу. На выцветшей гимнастерке тоже темными пятнами проступал пот. Посуровевшее было лицо Куприянова стало оттаивать.

— Вольно, — приказал он солдату. — Ты что же, Гончаренко, всех так встречаешь?

— Никак нет, товарищ генерал! Но знаете... — замялся он, — ходят тут ребята ватагами... Расскажи им да покажи. А мне работать надо, а не рассказывать.

— Значит, ты не только ругаться, но и работать хорошо умеешь? — улыбаясь, спросил Куприянов.

— Так точно! — без лишней скромности отрапортовал солдат. — Полторы нормы в день даю. Есть у нас

Долгобородов, он по две дает, но ведь он у медведя за пазухой родился, а я и лес-то первый раз в жизни на войне увидел.

— Ты откуда родом?

— Хохол я, товарищ генерал. Полтавский.

— А Долгобородов?

— Он архангельский. В лесу родился. Черт знает, не человек, а машина какая-то. Извините, товарищ генерал, опять выскочило. Ну нет никаких сил за этим Долгобородовым угнаться. Сведет он меня в могилу, бисов сын.

— Надень фуфайку, простынешь, — уже совсем ласково проговорил Куприянов. — По ранению, что ли, сюда послали?

— Вот сюда она, стерва, ударила, — показал Гончаренко на правую лопатку, — и сюда, навылет.

В это время из густого ельника показались вспотевший, сильно припадающий на правую ногу комбат и за ним его комиссар. Отрапортовав генералу, комбат с комиссаром взялись за носовые платки и начали утирать катившийся по их лицам пот.

— Вот Гончаренко рассказывает нам, — обратился Куприянов к комбату, — что он по полторы нормы в день делает, а какой-то Долгобородов даже по две. Это верно, товарищ комбат?

— Так точно, товарищ член Военного совета фронта!

— Боже ж мой! — вовсе не по-солдатски всплеснув руками, тихо, но слышно для всех проговорил Гончаренко, — так це ж выходит... — дальше он не был в состоянии сказать ничего.

— Так что же вы с такими молодцами, товарищ комбат... — начал было Куприянов, но вдруг остановился и, обращаясь к Гончаренко, продолжил:

— Ну, бывай здоров, Гончаренко. Впредь матерно лаяться без разбору не советую. А за хорошую работу — спасибо!

— Рад стараться! — во всю силу горла и легких не совсем по-уставному заорал солдат.

Отойдя сотню шагов, Куприянов обратился к комбату, которого знал до войны как старого коммуниста и мастера целлюлозно-бумажного комбината.

— В чем дело, Виктор Эрикович, солдаты с тяжелым ранением выполняют по полторы — две нормы, а батальон с делом не справляется? Доложите!

Хуусари обстоятельно доложил о делах в батальоне. По его мнению, выписанные из госпиталей солдаты, коль скоро их не послали обратно на фронт, решили, что их должны демобилизовать по ранению и отпустить по домам. Отправка на лесозаготовки воспринимается ими как дело временное и до крайности досадное. Норму выполняют далеко не все. Разъяснительная работа и даже наложение дисциплинарных взысканий эффекта не дают.

— Ну что ж, — выслушав доклад, заключил Куприянов, — давайте посмотрим, поговорим с народом.

Секретарь ЦК в течение трех с лишним часов почти по пояс в снегу ходил по лесосеке. Разговаривал с солдатами, с женщинами на погрузке дров и с мужчинами, работавшими на валке леса. Ковалева поразила дотошность секретаря. Там, где рабочие собирались группами, секретарь коротко рассказывал о положении на фронтах.

В конце рабочего дня, возвращаясь в расположение батальона, Куприянов сказал комбату:

— После ужина выстроить батальон возле землянок. Надо вам помочь наладить дело.

В сумерках батальон был выстроен. Выслушав рапорт командира, Куприянов обратился к личному составу батальона:

— Товарищи солдаты и офицеры! Карельский фронт обязан не только защищать от противника Кировскую железную дорогу, которая связывает страну с незамерзающим Мурманским портом и Северным военно-морским флотом, но и обеспечить нормальные условия для перевозки военных материалов и продовольствия, поступающих через Мурманск от наших союзников для Красной Армии. Страна не может выделить нам ни грамма каменного угля. Поэтому вся дорога работает на дровах. Дров не хватает, потому что большая часть лесных предприятий Карелии занята пока противником. Чтобы обеспечить железную дорогу, вас после выздоровления послали не на фронт, а на заготовку дров. Здесь вам полегче после ранения, чем на передовой. Но часть личного состава батальона неправильно поняла задачу и плохо работает. Здесь создалась обстановка, при которой плохо обутые и полуголодные женщины выполняют нормы выработки лучше, чем бойцы Красной Армии, обеспеченные всем необходимым. Военный совет фронта не может дальше мириться с плохой работой батальона.

Куприянов сделал небольшую паузу и, резко повысив голос, продолжил:

— Я приказываю: с завтрашнего дня невыполнение норм на заготовке дров отдельными солдатами или подразделениями батальона считать невыполнением боевого задания. Со всеми вытекающими отсюда последствиями! Все. — И, обращаясь к комбату, добавил: — Проведите батальон мимо нас. Может, вы уже и ходить разучились?

Комбат козырнул, воткнул тросточку в снег и, стараясь не хромать, подошел к первой роте.

— Батальо-он... смирно! — зычно прокричал он. (Ковалев искренне удивился, услышав, как умеет кричать Хуусари.) — К торжественному маршу... Поротно... Первая рота прямо, остальные напра-во! Равнение налево... Шаго-ом... арш!

Стараясь как можно четче отбивать шаг в снежном месиве лесной поляны, прошли все три роты мимо члена Военного совета фронта. Никто, глядя со стороны, не сказал бы, что подавляющее большинство марширующих подолгу отлежали в госпиталях. Впереди батальона, взяв под козырек, а левую руку вытянув по шву, повернув голову в сторону генерала, шел командир батальона. Он не хромал. «Боже мой, какого же это стоит труда бедному Хуусари», — подумал Ковалев, глядя вслед комбату. Одна за другой уходили роты в темноту вечернего, молчаливого леса.

Вскоре, сильно хромая, комбат вернулся и сразу оперся на свою трость, торчавшую в снегу. Он был совершенно мокрый.

— Может, отужинаете с нами, товарищ член Военного совета фронта? — обратился он к Куприянову.

— Нет, Виктор Эрикович, не могу, — ласково ответил Куприянов, — надо уезжать. Я думаю, этот приказ поможет тебе наладить дела.

— Так точно, товарищ генерал, — негромко, но очень твердо произнес комбат, — с завтрашнего дня батальон будет давать по триста сорок человеко-норм на заготовке дров. Не меньше.

— Ну, желаю успеха. — И Куприянов крепко пожал руку комбату.

11

Через день после отъезда Куприянова леспромхоз впервые погрузил тридцать вагонов дров.

Хуусари выполнил приказ удивительно просто: на второй же день, после ужина, он построил всех невыполнивших норму и скомандовал: «На выполнение боевой задачи по заготовке дров шаго-ом... марш!»

На четвертый вечер командовать уже не пришлось: невыполнивших дневных норм в батальоне не оказалось.

И тут, как бы в награду за все тяготы и лишения, посыпалась с неба та самая манна, о которой говорил Остреинов в первый день приезда Ковалева в леспромхоз.

Поздно вечером директору позвонил начальник железнодорожной станции.

— Сергей Иванович, помоги, бога ради, выручи из беды.

— Что случилось?

— Понимаешь, шел состав из Мурманска. За четыре километра до станции у последнего вагона шейку оси словно бритвой срезало.

— Ну и что? Авария?

— Да нет, последний же вагон. Все обошлось. Но вагон-то с мукой под откосом валяется. Растащить могут. Позвонил комбату, попросил солдата с винтовкой для охраны — не дает, на тебя ссылается. Пусть, говорит, директор норму засчитает как за использование солдат на вспомогательных работах. Вот и звоню к тебе.

— Муку-то раскидало?

— Нет, все в куче. Одного солдата хватит.

Директор уже грыз большой палец правой руки и с какой-то разбойничьей хитростью смотрел на соляковский телефон.

— Ты сейчас получишь двух солдат с винтовками. И смотри никого не подпускай к вагону, головой отвечаешь, — давал он указания начальнику станции, как будто вагон был леспромхозовский.

Договорившись с Хуусари относительно охраны, Ковалев поднял трубку соляковского телефона.

«Господи, посочувствуй. Ведь столько лиха людям перенести пришлось», — мысленно обратился он к богу, как будто собирался звонить именно ему.

Соляков оказался у себя. Выслушав Ковалева, он недоуменно спросил:

— Так чего ты хлопочешь? Разве мука тебе шла?

Ковалев понял, что от радости бестолково доложил.

— Нет, Петр Васильевич, я не об этом. Я плохо вам доложил. В вагоне-то настоящая мука. Ее везут черт знает куда. В дороге случилось несчастье с одним вагоном, вагон упал под откос. Списать придется эту муку, вот и все. Ее по всей насыпи раструсило, кто же по снегу муку собирает...

— Теперь ты еще бестолковее рассказал, — прогудел спокойный голос Солякова, — но я тебя понял. Это дело, милок, серьезное, с этим не шутят, война идет.

— Петр Васильевич, — умоляющим голосом ныл Ковалев, — дети же пухнут от голода. А все взрослые по десять часов работают, от ветра шатаются... Петр Васильевич...

— Не ной. Без тебя знаю, каково в лесу достается, — прервал Соляков. — Не уходи спать, подожди, позвоню.

Уйдет ли сейчас директор спать! Если бы ему сказали, что в глухом лесу за пятьдесят километров от поселка лежит бесхозный мешок муки и что за ним надо ехать всю дорогу по целинному снегу, Ковалев выехал бы за мешком через двадцать минут. А здесь — шестнадцать тонн белой муки, которая лежит возле самой железной дороги в шести километрах от поселка!

Ковалев видел в Беломорске буханки хлеба из такой муки. Они были большие, белые, пружинистые.

Нет, если это дело сорвется, он... он... — он так укусил свой большой палец, что из него брызнула кровь.

В это время раздался резкий телефонный звонок.

— Ты говоришь, — послышался спокойный голос Солякова, — муку, в основном, всю раскидало, осталось несколько мешков? Мы здесь посоветовались, решили отдать остатки вашему леспромхозу. Соберите все хорошенько, используйте детям на дополнительное питание... Ладно, ладно, это Военный совет у нас покладистый, его благодари. Да оформите с железнодорожниками по всем правилам, они указание о передаче сейчас получат.

Через полчаса Ковалев сидел у начальника станции. Станционное помещение представляло собой половину двухосного товарного вагона. Во второй половине жили станционные служащие.

— Сколько вас, кроме тебя? — спросил Ковалев у начальника станции, сидя за маленьким самодельным столиком, на котором коптила семилинейная лампа.

— Пять человек, я шестой.

— Черт знает что, — заворчал нехотя, больше для фасону, директор. — На производстве работать не с кем, а на дороге все оставили, как до войны было...

— Не бреши ты, не бреши, — урезонил его начальник станции, — сам понимаешь, пустое говоришь. Я самый молодой из всех, а мне уж далеко за пятьдесят перевалило. Давай про дело.

— Значит, так... — начал Ковалев, беря в руки лист чистой бумаги и придвигая к себе чернильницу. — Тебе десять килограммов, а всем остальным из твоей компании — по пять. Ешьте на здоровье и вагоны подавайте аккуратнее. А теперь диктуй акт об аварии, я писать буду.

12

Осенью Ковалева вызвали в ЦК компартии республики.

В приемной Куприянова, куда ему приказано было явиться, кроме секретаря и адъютанта, не было никого.

Через несколько минут Ковалева пригласили в кабинет. За большим столом сидел Куприянов в генеральской форме, за приставным столиком — Соляков. Куприянов встал из-за стола и сделал два шага навстречу Ковалеву. Соляков, не вставая со стула, улыбаясь, подал руку.

— Садись вот сюда, Сергей Иванович, — проговорил Куприянов, указав на стул по другую сторону от Солякова. Он откинулся в кресле и внимательно посмотрел на Ковалева.

— Вот зачем мы тебя позвали, Сергей Иванович. Вопрос с дровами для Кировской дороги можно считать решенным. Подошла сплавная древесина. Да и вообще объемы лесозаготовок в республике за это время сильно выросли. Но до того, что нужно, еще далеко. Мы должны теперь не только обеспечивать древесиной свои нужды, но и давать ее в малолесные районы страны для восстановления разрушенного войной хозяйства. Задача важная, огромная. Мы считаем, что Дмитрию Петровичу Юринову не справиться. У него с подчиненными получается... как бы тебе сказать...

— Мельник вертится, а мельница стоит, — подсказал Соляков.

— Вот, вот! Поэтому мы его поставим на главлесосбыт. На должность наркома лесной промышленности отзываем из армии Александра Ивановича Малышева. А ты должен быть у него первым заместителем. Как смотришь?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

— Сергей Иванович, — обратился нарком Малышев к своему заму Ковалеву, — ты когда в последний раз в Валдае был?

— Летом, месяца четыре назад, когда лесопункт в леспромхоз преобразовали.

— Как ты смотришь на Полещука, что он за человек?

— Человек, по-моему, солидный, администратор неплохой, да и дело лесное знает — больше года работал директором Олонецкого леспромхоза. Прокурором был и даже председателем райсовета. Человек в республике известный.

Малышев по привычке провел пятерней по лицу и взял себя за подбородок. Задумавшись, минуту помолчал.

— Как же он, бывший прокурор, сам на скамью подсудимых сел? Их там, кажется, всех судили...

— Да, все начальство, кроме Полещука, попало в штрафной батальон. А его как хромого — к нам в мастера на лесопункт. Он и работал мастером до организации Валдайского леспромхоза. А потом — директором.

— Помнится, ты и хлопотал об этом? — улыбнулся Малышев.

— Я. А что случилось, почему про Полещука спрашиваешь?

— Так. Ты с этим грязным делом по лесоперевалочному комбинату сам знакомился или слухами пользуешься?

— Сам все дело смотрел. Полещук в начале войны был назначен директором Идельского лесоперевалочного комбината Главснаблеса СССР. Трудились они неплохо, древесину выкатали всю, план по отгрузке выполняли. А потом... попали на удочку этих толкачей из южных районов страны... Брали у них взятки и много лесу без нарядов отправили, а деньги прикарманили. С лесом-то как тогда было... Хуже сегодняшнего, каждое бревно на вес золота.

— А кто заправлял? В хороводе без заводил не бывает. Втянуть в такую грязь все начальство предприятия...

— Заправлял сам директор. Полещук.

Малышев уставился в глаза Ковалева своими карими улыбчивыми глазами. Потом беззлобно спросил:

— Так как же ты такого гуся мне в директора сосватал?

Ковалев понимал, что Малышев не случайно заговорил о Полещуке: зачем-то понадобились дополнительные данные. Но нарком не хочет говорить об этом.

— Эх, Александр Иванович, конь о четырех ногах и то спотыкается. С кем беды не бывает! За свою вину Полещук немало перетерпел. С его ногой целый день по лесу бродить... тут не сразу скажешь, где легче, в штрафном батальоне или за сто километров от фронта. Да и биографию ему пришлось заново начинать. Мастером он работал самоотверженно, себя не щадя.

Малышев очень серьезно посмотрел на Ковалева.

— Ha-ко, почитай бумагу. Что скажешь?..

Бумага, адресованная ЦК Компартии республики и Наркомлесу Карелии, гласила: коллектив Валдайского леспромхоза принимает обязательство заготовить и вывезти в первом квартале 1944 года семьдесят тысяч кубометров, то есть выполнить два плановых задания, и призывает коллективы всех леспромхозов Карелии последовать их примеру... Она была подписана директором и главным инженером леспромхоза, парторгом, рабочим комитетом и группой передовых рабочих.

Прочитанное не произвело на Ковалева никакого впечатления. Возвращая бумагу Малышеву, он буднично проговорил:

— Трепотня. Им придется возить по девятьсот кубометров в день, даже с хвостиком. План мы им утвердили в объеме тридцати пяти тысяч, по четыреста пятьдесят кубов в день, — молодцами будут, если это выполнят. У них возможности в пределах четырехсот кубов.

— Трепотня, говоришь? — уже совсем деловым тоном проговорил Малышев, засовывая бумаги в папку. — А некоторые товарищи считают эти обязательства важнейшим политическим документом. Вот так, милый человек. Предлагают на основе этого документа развернуть соревнование всех лесозаготовителей Карелии. Понимаешь? Нам с тобой в первом квартале будущего года придется два плана выполнять. Потянем? Хватит силенок?

— Если выполним один, была не была — любой ценой достану бутылку водки, сяду за стол, выпью всю, а потом двое суток буду отсыпаться.

Малышев опять заулыбался.

— Неужто меня не позовешь? У меня своя водка будет.

— Тогда позову. Две бутылки на двоих — как раз.

— Ну ладно, — проговорил Малышев, — шутки шутками, а сегодня в восемь вечера у Солякова совещание по этому вопросу. Давай-ка пойдем оба.

***

Вечером у Солякова собрались все члены бюро, заместители председателя Совнаркома, ответственные работники отделов ЦК и Совнаркома. Соляков зачитал письмо леспромхоза, предложил поддержать почин валдайцев — организовать республиканское соревнование на основе их вызова и попросил присутствующих высказаться.

Последним должен был выступить Малышев.

— Петр Васильевич, — обратился он к Солякову, — я очень давно был в Валдае и не смогу доложить подробно и обстоятельно. А товарищ Ковалев был там недавно: занимался организацией Валдайского леспромхоза.

— Ну что ж, — согласился Соляков, — докладывайте, товарищ Ковалев.

Ковалев видел настроение присутствующих, понимал, что вынужден выступить против уже обговоренного и продуманного крупного мероприятия и вполне может остаться в одиночестве со своими возражениями.

— Петр Васильевич, — начал он, — товарищи, я в трудном положении, но обязан сказать. Не знаю, как родился на свет этот документ, но я уверен, что родился он по недоразумению.

Участники совещания задвигались, оборачиваясь к Ковалеву. Только Малышев продолжал сидеть спокойно. Соляков тяжело посмотрел на Сергея. На его переносице легла глубокая складка.

— Объяснись! — негромко, но строго приказал он Ковалеву.

Ковалев сказал, что обязательства валдайцев вдвое превышают возможности. Четыреста, максимум четыреста пятьдесят кубов — столько они возить могут.

— Но они уже возят по семьсот с лишним! — выкрикнул работник Совнаркома.

— Головой отвечаю, что больше четырехсот пятидесяти кубов они возить не могут, нечем.

В кабинете Солякова стало шумно.

— Александр Иванович, — обратился Соляков к Малышеву, — ты что скажешь?

— Я полностью поддерживаю Ковалева, Петр Васильевич. И с обязательством товарищей из Валдая, и со сводками, поступающими от них в последние дни, творится что-то непонятное. А разобраться с ними по-настоящему до полного ледостава на Выгозере нет никакой возможности: отрезаны от мира.

Соляков постучал по столу карандашом. Стало тихо. Сердитым взглядом он уставился на Ковалева и, двигая желваками, проговорил:

— Вы, Ковалев, поезжайте в Валдай, разберитесь на месте. Мы будем ждать неделю. Докажете свою правоту — хорошо, не докажете — пеняйте на себя.

Когда вышли с совещания, Ковалев обратился к Малышеву:

— Что будем делать, Александр Иванович, как мне попасть в Валдай?

— Попробуй из Сегежи пароходом по Выгозеру. Там, правда, ледостав уже начался, но попытаться можно. Иного выхода нет. Через Сумпосад в это время не попадешь. Возьми «Толстика» и «Экспортлес-7», у них корпуса крепче других пароходов, да и надежнее двумя идти.

***

Два парохода по очереди ломали лед, девяносто километров льда — от Сегежи до Валдая. Капитаны пароходов слезно умоляли Ковалева не задерживаться на берегу дольше трех часов, чтобы не зазимовать в Валдайской бухте.

Прибыли вечером затемно. По пути в контору леспромхоза Ковалев зашел на конюшню — там тускло светил огонек керосинового фонаря. В конюшне поперек прохода лежала дохлая лошадь.

— Эй, друг, — крикнул Ковалев человеку с фонарем, — топай сюда. Кем работаешь?

— Конюхом.

— Как же коней на работу выводите? Через эту, дохлую, прыгают?

— А они уже недели три никак не прыгают.

— Значит, эти кони недели три уже не работают... А остальные, с другой конюшни?

— Та конюшня пустая, все здесь.

Ковалев сильно потер щеку — нащипало на морозе. В голове пронеслась какая-то чертовщина: «Лошади не работают, значит, трелевки нет. Нет трелевки — нет вывозки, потому что запасов на верхних складах еще недавно у них не было».

— Друг, — обратился он к конюху, — позови мужиков на помощь и убери дохлую лошадь. Через час мне доложишь. Я в конторе буду. Понял?

— Понял... — недовольно пробурчал конюх. — Начальству все уши с этой лошадью прожужжал, а что толку? Одному за хвост мне не вытащить...

— Будь здоров. Через час — в контору.

Полещук не мог скрыть замешательства, увидев Ковалева. Деланно заулыбался, растопырил руки, словно хотел обнять.

— Сергей Иванович!.. Ты-то какими судьбами? Пароходы мы видели на подходе, удивлялись всем леспромхозом — в такую пору через лед рискованно, — ну, а чтобы замнаркома ехал... вот уж в жизни бы не догадался.

— Пойдем на нижний склад, пока не стемнело.

— Какой нижний склад, что ты, Сергей Иванович, вовсе уж не по-христиански... Я рядом живу, хозяйка чай сгоношит, согреешься с дороги, а потом хоть к черту на рога приказывай. Раз торопишься, велю лошадку запрячь, они у меня хорошие, съездим быстро куда захочешь. Я ведь понимаю: пароходам здесь не зимовать.

— Лошадок твоих я видел. Надевай полушубок, веди на нижний склад.

Директор недовольно передернул плечами, влез в полушубок и впереди Ковалева захромал к нижнему складу.

— Ты, Алексей Тихонович, — попросил Ковалев, — веди меня по узкоколейке, а не тропинкой.

— Здесь же значительно ближе, Сергей Иванович. Сам говорил — торопишься.

— Здесь ближе, Алексей Тихонович, а там виднее.

— Что же там хочешь увидеть, Сергей Иванович?

— И на узкоколейке, Алексей Тихонович, и на нижнем складе хочу я увидеть одно: ты лес возишь или нас за нос водишь?

Полещук круто остановился и повернулся к Ковалеву.

— Да ты что, Сергей Иванович, шутишь? — И, помолчав несколько секунд, добавил: — Или кляуза на меня какая поступила?

— Веди на узкоколейку и дальше на нижний склад! — резко проговорил Ковалев. — Мне часа через три надо всё закончить.

— Что всё-то, Сергей Иванович, что всё?

— А вот погуляем с тобой здесь, потом полистаем немного в конторе, ты и поймешь, что мне надо.

На узкоколейной железной дороге легким пушком лежал неочищенный снег. Было совершенно ясно, что в последние дни по ней никто не проезжал. На нижнем складе штабеля леса уже утопали в густых сумерках позднего вечера, но ровный нетронутый снег на верхних бревнах не оставлял сомнений: несколько последних дней лес в штабеля не укладывали.

— Вот так, Алексей Тихонович, — вздохнув, проговорил Ковалев, — теперь ясно, что ты уже давненько лес не трелюешь и не возишь. А заготовляешь ли?

Полещук отшатнулся от Ковалева. Засунув руки в карманы полушубка, он смерил его взглядом с головы до ног и заговорил грубым, громким голосом:

— Провоцировать меня приехал? Понадобилась старая грязь по идельскому делу! Хочешь меня на дурачка взять? Как это я лес не трелюю и не вожу? Ты конторские документы смотрел, в отчетность нашу заглядывал? Не-ет, смотрите, каков! Явился в леспромхоз, ничего не посмотрел, ни с кем не поговорил и — хлоп директора обухом по лбу. Или ты шутник, Сергей Иванович?

— Пойдем в контору, там и дошутим.

Вернейший способ обнаружить приписки — сравнить статистические данные с бухгалтерскими. Ковалев был уверен, что этим способом он сразу определит размер приписки (а она неизбежна, ведь леспромхоз лес не возит, но показывает ежедневно по семьсот кубов) и Полещук вынужден будет выложить всю правду на стол. На это уйдет не больше часа. Каково же было его изумление, когда бухгалтерские данные совпали со статистическими из куба в куб.

Ковалев был на конюшне, на узкоколейке и нижнем складе — в леспромхозе творится что-то неладное, данные по вывозке фальшивые, вывозкой леспромхоз последнее время вообще не занимается... Статистическим данным он не верил ни на копейку, но не верить бухгалтерским не мог. Что же это? С такой мистификацией он столкнулся впервые.

Полещук, стоя за директорским столом и опираясь на него кулаками, победно смотрел на Ковалева. Лицо его было бледным и злым. Немного выждав, он деланно улыбнулся и заговорил примирительно:

— Ты бы, Сергей Иванович, с этого и начинал. Лесник ведь ты не сегодняшний, дело знаешь. Зачем же нервы зря на кулак наматывать? И без этого все как в котле варимся. Пошли чай пить.

Внезапно Ковалев вскинул голову и, уставясь на директора, закричал:

— Конюха, конюха ко мне! Давай мне сейчас же конюха!

— Какого конюха? Бог с тобой, Сергей Иванович, здоров ли ты?

Ковалев вскочил и пулей вылетел из кабинета. Через несколько секунд он вернулся, ведя за рукав конюха, который, как было велено, ждал приехавшего начальника в приемной директора.

Ковалев схватил стул, подсунул его под конюха, сам сел напротив и, впившись в собеседника глазами, начал спрашивать:

— Скажи, пожалуйста, ты конюх или старший конюх?

— Старший.

— Значит, все лошади у тебя на учете? Сколько их у тебя?

— Было пятьдесят четыре. В этом месяце две сдохло. Одну вы видели. Убрали мы ее сейчас, за поселком закопают. Тут, понимаешь...

— Сколько лошадей выходит на работу в последние дни? — перебил его Ковалев.

— Выходили, понимаешь, все. Лошадей не хватало, меня крыли, что я им трелевку сдерживаю. Уж обзывать всякими словами начали...

— А потом?

— Потом стали брать все меньше. Дошло до того, в последние дни только на хозяйственные работы лошади по четыре берут. Может, они опять на бабах трелюют, но ведь резона нет, когда кони без дела стоят... — И он вопросительно уставился на директора.

Полещук уже не стоял, а сидел в кресле и переводил воспаленные глаза с конюха на Ковалева и обратно.

Ковалев поблагодарил конюха и разрешил ему идти домой.

— Ну, — обратился он к директору, — что скажешь?

— Что ж, конюха допросили, — криво улыбаясь, ответил Полещук, — теперь возьмитесь за уборщицу, за ассенизатора. На целый месяц работы хватит.

— Значит, ты, Полещук, правды мне рассказать не хочешь? — зло, упершись взглядом в глаза директора, спросил Ковалев. — Так черт с тобой, тебе же хуже. Вызови ко мне главного инженера и главного бухгалтера!

Вскоре доложили: ни того, ни другого найти не могут.

— Спрятал ты их, — спокойно проговорил Ковалев, обращаясь к Полещуку.

— Прошу не оскорблять, — так же спокойно, но веско отпарировал директор.

— Ничего, найдем... — и Ковалев вышел в бухгалтерию. Там он отобрал десять лицевых счетов рабочих, проживающих в центральном поселке, и приказал десяти служащим леспромхоза оставить работу и явиться в кабинет директора.

— Вот что, товарищи, — обратился он к ним, — здесь лицевые счета десяти рабочих. Я вам зачитаю фамилии, а вы обязаны будете в течение пятнадцати минут привести их ко мне сюда. Если надо — бегите бегом, через час я должен уехать, иначе пароходы здесь зазимуют. Все понятно?

Спустя четверть часа почти все вызванные были в кабинете директора. Первой, к кому обратился Ковалев, была женщина лет тридцати пяти, худая, невысокая.

— Сколько вы получили денег в последнюю получку?

— На руки?

Женщина назвала цифру. Ковалев посмотрел по лицевому счету и по ведомости на выдачу зарплаты. Цифры совпали.

— За что же выплачены эти деньги?

— Кузьма, наш печник, перекладывал печи в детском садике, так мы с Серафимой кирпичи подносили, глину мяли... Что велено, то и делали.

Ковалев показал Полещуку лицевой счет. Там значилось, что сумма выплачена за трелевку древесины. Полещук молча отодвинул от себя счет.

— А на трелевке леса вы не работали? — спросил женщину Ковалев.

— Работала, как же не работать. Весной трелевала на лошади, да потом врачи запретили, в груди у меня что-то теснит.

Еще у трех человек оказалась такая же картина: люди были заняты на вспомогательных работах, а в лицевых счетах у них значилось, что они заготовляли, трелевали или возили лес.

— А нет ли среди вас таких, которые сами не знают, за что им деньги начислили? — обратился Ковалев к рабочим. Вперед вышла широкоплечая круглолицая женщина лет сорока, лицо обветренное и не по-женски широкие кисти рук.

— А вы кем будете, дорогой товарищ? — обратилась она к Ковалеву.

Ковалев назвал себя и коротко объяснил цель приезда.

— Собрание бы надо, — веско заявила женщина, — что ж вы нас, несколько человек, втихомолку допрашиваете.

Ковалев разъяснил, почему не может провести собрание, и поделился своими сомнениями. Дирекция леспромхоза, чтобы совпали статистические и бухгалтерские данные, выплачивает деньги, заработанные на вспомогательных работах, как за заготовку, трелевку и вывозку древесины. Не исключена, сказал он, выплата денег за вообще не выполненные работы.

— А он что же, не хочет вам честно рассказать? — ткнула женщина в сторону директора пальцем.

— Он говорит, леспромхоз и в самом деле каждый день по семьсот кубометров возит.

Рабочие зашумели. Некоторые, в том числе стоящая впереди женщина, рассмеялись.

— Летом были дни, — заговорила она, — действительно возили по четыреста кубометров, хорошо работали. А теперь... — она махнула рукой, — теперь никто ничего не делает, живем — с боку на бок на нарах кантуемся, а деньги платят аккуратно, даже больше, чем летом. Спрашиваем — за что? Говорят, так надо, начальству виднее. К нам теперь и мастера не заходят, поговорить не с кем, живем, как кроты.

Она вплотную подошла к Ковалеву и, наклонившись к нему, с болью в голосе негромко проговорила:

— Разберитесь вы в нашем хозяйстве, товарищ, неладно мы живем, совсем неладно. От незаработанных денег люди осатанели, облик человеческий терять стали. Ты посмотри, что в самой конторе делается. Ты думаешь, почему там темно, свету и сейчас нет? Ведь в нижний этаж конторы как в нужник ходят. Господи, — всплеснула она руками, — словно светопреставления ждем. Да где ж это в России видано?

Ковалев встал, поблагодарил рабочих, пожал всем руки и пообещал навести порядок в леспромхозе, как закончится ледостав.

— Теперь скажешь всю правду? — резко обратился он к Полещуку.

— Мне нечего говорить. Любой разумный человек будет верить бухгалтерским документам, а не каким-то бабьим сказкам.

— Так черт же с тобой! — закричал Ковалев. — Сиди в тюрьме, может, там ума наберешься. Сволочь ты последняя, а не директор, и нам говорить с тобой больше не о чем.

Двое суток пробивался Ковалев из Валдая до Сегежи, все это время думал о Полещуке и души его не раскусил.

Ревизия, посланная в Валдай, когда установился санный путь, полностью раскрыла аферу Полещука. На суде он сказал, что пошел на приписки, желая «выйти в люди» после идельского дела. Надеялся, что за всю зиму в Валдай не приедет кто-либо, способный разобраться в его махинациях, а летом можно будет спрятать «концы в воду» при сплаве леса. Считает, что в одном ошибся: не думал, что найдется хоть один рабочий, кому даровые деньги придутся не по душе...

Присудили Полещука к пяти годам, главбуха — к восьми. Главному инженеру, молодому парню, только что отозванному из партизан, где он себя блестяще проявил, дали три года условно.

2

Ковалев с женой и ребенком занимал маленькую комнату в нижнем этаже деревянного дома на Сорокском острове в Беломорске. Во втором этаже дома было общежитие «холостяков» — работников Наркомлеса, семьи которых находились в эвакуации.

В воскресенье, прослушав по радио сводку Совинформбюро, Ковалев уселся перед небольшим зеркальцем и начал старательно бриться. Через пару минут жена укоризненно заметила:

— Ну нельзя же так! Опять у тебя слезы на глазах. Неужели трудно наточить лезвие, чтобы эта процедура была не так мучительна?

— Сто раз уже точил его о стакан, больше не точится. Вот... слышала сводку Совинформбюро?

— При чем тут сводка?

— Если такими темпами и дальше фрицев погонят, скоро будем бриться новыми лезвиями!

— Ну а пока брейся, пожалуйста, так, чтобы твоих страданий никто не видел.

Ковалев прекращает бриться, некоторое время бездумно смотрит на свое отражение в зеркале, потом решительно стирает с лица мыльную пену.

— Пойду наверх. У Михаила Петровича Медведева опасная бритва, золингеровская, ее даже точить почти не приходится — такая сталь. Даст побриться.

Наверху, в комнате, где жили двенадцать человек, пахло плохим табаком и спиртным. По древесному углю и кусочкам материи, разбросанным по столу, Ковалев догадался: «Денатурат, черти, пили!» В углу за печкой-голландкой человек восемь, кто стоя, кто сидя на кровати, о чем-то шумно спорили. Попросив у Медведева бритву, Ковалев спросил:

— О чем они там?

— О чем попало. Можно ли вести серьезный разговор после стакана этой пакости?

— Очищают-то ее хорошо?

— Какое хорошо! Пропустят один раз через толченый уголь — и пьют. Смотреть противно.

Ковалев подошел к спорщикам.

— Чепуха все это! — громче других кричал крепко подвыпивший начфин Громогласов. — Были бедняки, середняки и кулаки. И все! А подкулачников-твердозаданцев вы сейчас выдумали. Дали бы вам еще по стакану, появились бы какие-нибудь подсреднячники.

— Да бросьте, товарищи, его слушать, — уговаривал остальных главбух Лаврентьев, — он в те годы из города не вылезал, о жизни в леспромхозах понятия не имеет...

Ковалев оглядел спорящих, слегка улыбнулся и молча отправился к себе добриваться. Не было смысла ворошить тяжелое прошлое. Он-то отлично знал, что в начале тридцатых годов на лесозаготовках работало значительное число так называемых твердозаданцев. Это были деревенские мужики, которым часто по совершенно необъяснимым причинам приклеивали клички подкулачников и утверждали на сезон лесозаготовок твердое по количеству подлежащих заготовке кубометров древесины задание, за невыполнение этих заданий их строго наказывали.

Ковалеву пришлось работать с твердозаданцами во многих местах, но случай с одним из них, происшедший на участке Чуччу-Юрка Олонецкого района, особенно отпечатался в его памяти.

***

Февраль 1931 года. В лесу все сковано морозом и густо посыпано снегом. Только небольшая речушка не хочет подчиняться общим правилам и продолжает перекатывать по-зимнему черную воду через порог, облепляя его валуны белой пеной. Ниже порога расположились невысокие штабеля экспортных бревен, заготовляемых на лесопункте для продажи в Финляндию.

В хвосте одного из штабелей на толстом бревне сидит Федот Савельев — полный плечистый мужик лет сорока, в кафтане из серого домотканого сукна и таких же штанах, заправленных в кожаные сапоги. Он сосредоточенно ест краюху хлеба и временами посматривает на свою рыжую лошадь, шагах в двадцати от него жующую сено. Лошадь в хозяина: здоровенная, с широкой грудью и отвислым задом.

Перед мужиком стоит начальник лесопункта Каталов, невысокий, очень подвижный человек лет тридцати. Он громко отчитывает мужика, размахивая рукой перед самым его носом.

— Ты понимаешь, Федот, что из-за вас, твердозаданцев, у меня все дело горит? Не будь вас, я бы план выполнял! Остальные лесорубы нормы делают, а ваш брат, твердозаданец, проваливает все к чертовой матери! Ты на сколько полумесячное задание выполнил?

Федот почти не слушает ругань начальника. В его голове медленно ворочается мысль: «Действительно, видать, кончились те времена, когда из лесу по нескольку мешков муки и пшена привозили. Даже сахар бывал... Теперь здесь хрен заработаешь! Лошадь надо сохранить — вот что тут главное. Овса бы поболе...»

— Наполовину, — нехотя отвечает он на вопрос начальника.

— Стрелять таких надо! — кричит Каталов. — Паразиты несчастные, вы только о том и думаете, как навредить Советской власти, у вас в голове... — и на Федота сыплются обвинения в самых тяжких прегрешениях против народа, власти и существующих законов.

Федот доедает краюху, утирает рот широкой ладонью, медленно поднимается с бревна, двумя руками поддергивает штаны и молча уходит к своей кобыле.

— Саботажники проклятые, — ворчит вслед мужику начальник, — доберусь я до вас, неправда.

Поздно вечером на лесопункт приехал директор леспромхоза. Властный могучий атлет (в прошлом паровозный машинист) считался на территории леспромхоза богом, царем и воинским начальником. В районе других предприятий не было, а леспромхозом командовал он, следовательно, рассуждали мужики, он и есть главный начальник. Директор знал об этих суждениях, привык к ним и уверовал в свое единоначалие.

Поговорив с Каталовым, директор сдвинул в его кабинете два стола, снял с ног фетровые бурки и, прикрывшись своим полушубком, улегся прямо на бумаги, раскиданные по столу.

— Утром завтрак сюда принесут, — сказал, прощаясь с директором, Каталов, — столовую еще не достроили. Во сколько подать прикажете?

— Давай в шесть. В лес поедем вместе с рабочими.

Ознакомившись на второй день с делами, директор убедился, что план по лесопункту проваливается только из-за невыполнения заданий твердозаданцами. Некоторые из них работают неплохо, но задания утверждены большие и выполняются процентов на восемьдесят-девяносто. Многие нормы выполняют лишь наполовину.

— Собрать вечером этих саботажников в контору, — сунул он под нос Каталову список с подчеркнутыми фамилиями, — буду с каждым сам разбираться.

Вечером в большой комнате рядом с кабинетом начальника лесопункта маялись человек тридцать мужиков. Сидели на табуретках и стульях, на столах, на корточках вдоль стен. В комнате было жарко, пахло непросохшей овчиной и потом. В ожидании вызова к директору мужики много курили. С трудом рассматривавший цифры старичок бухгалтер беззлобно ворчал:

— Шли бы курить на улицу. Уже дышать нечем. Из-за вас все женщины домой ушли, а у нас работа срочная: отчет готовим.

Наконец вызвали первого. Высокий мужик с длинной бородой встал, снял шапку, оглядел всех остающихся в комнате, словно прощался с ними надолго, и вошел в кабинет начальника лесопункта.

О чем говорили в кабинете — неизвестно, но по шуму и отдельным выкрикам Каталова мужики догадывались, что ругают там крепко. Минут через пять твердозаданец вышел, ошалело посмотрел на вопросительно уставившихся на него сотоварищей, обтер лицо шапкой и, втянув голову в плечи, юркнул в наружную дверь.

— М-мда-а, — протянул бородатый детина лет сорока, — кому следующему? Парят, видать, сегодня с веничком!

Словно предчувствуя, что вызвать могут именно его, он загодя снял потрепанную шапку, сшитую из заячьей шкурки.

— Митрофанов! — выкрикнул, высунувшись из двери, Каталов.

Говоривший мужик вскочил, точно его подбросило. Быстро обмахнув крестным знамением нижнюю часть лица, он боком вошел в кабинет начальника.

Третьим вызвали Федота. Он встал, не торопясь поддернул штаны и, не снимая шапки, степенно направился в кабинет.

— Федот Савельев? — спросил директор леспромхоза, рассматривая какую-то бумагу.

— Федот Никифоров Савельев, — уточнил Федот.

— Ты, Савельев, долго будешь еще саботировать выполнение твердого задания?

— А тебе какое дело? — спокойно и довольно громко ответил Федот.

Директора, давно отвыкшего слышать у себя в хозяйстве хотя бы отдаленный намек на возражение, выпад Федота отбросил вместе со стулом назад, к стенке.

— Ты... ты, кулацкая сволочь, — захрипел он, — понимаешь, что говоришь? Ты знаешь, с кем разговариваешь?

— Мне задание устанавливал сельсовет, — прервал директора Федот, — значит, Советская власть, перед ней мне и ответ держать, а вы с Каталовым тут при чем? Ваше дело показать мне, с какой делянки в какой штабель лес везти, и принять его правильно.

Вскочивший на ноги и перегнувшийся через стол директор тяжело дышал в сторону Федота. Он с величайшим наслаждением хватил бы огромным кулаком по этой, как ему казалось, самодовольной харе, но... существовали законы, вынуждавшие сдерживаться даже его.

— Милиция-то есть на лесопункте? — закричал он на Каталова. — Или эти прохвосты в совершенно разнузданном состоянии у тебя ходят?

— Есть, есть милиционер, — вскочив со стула, ответил Каталов.

— Вызывай его сюда и посади эту кулацкую сволочь на двое суток в холодную баню! Там поймет, перед кем надо отвечать за выполнение задания.

Каталов в пылу усердия метнулся к двери и — остановился. Сам не зная зачем и почему, тихо проговорил:

— Кулаков у меня на лесопункте нет. Он не кулак, а твердозаданец.

— Тебе что сказано? — взревел директор, и начальник лесопункта мигом скрылся за дверью кабинета.

И Федота Савельева посадили в холодную баню.

Баня была маленькая, одновременно мыться в ней могли человека четыре, не больше. Топилась по-черному. Предбанника не было вовсе, да и нужды в нем никто не видел: из барака, стоявшего метров за семьдесят, даже по морозу бегали париться нагишом, засунув ноги в валенки. Окошко было совсем крохотное, без стекла. Зачем его прорубили — неизвестно, мылись всегда с зажженной лучиной или фонарем, а окошко чем-нибудь затыкали. Для дыма под самым потолком была особая дыра с задвижкой.

Милиционер с Каталовым подперли банную дверь снаружи, и Федот остался один. Он медленно обвел вокруг себя взглядом, не увидел ничего и закричал:

— Эй, Каталов, или ты, милиционер, скажите, пусть принесут что-нибудь окно заткнуть, ночью холодно будет, уж с вечера на мороз тянет.

— Ладно, сиди знай, — уже издалека ответил Каталов.

— Эй, эй, — продолжал Федот, — и насчет ужина Аннушке скажите! Ей откуда знать про ваши незаконные фулюганства?!

Вскоре принесли старую фуфайку и Федот заткнул окно, а потом явилась повариха Аннушка с кашей в миске.

— Одна? — спросил Федот, показывая пальцем на миску.

— А ты три ждал? — огрызнулась Аннушка и, махнув фонарем, собралась уходить.

Для Федота, в соответствии с его комплекцией, и трех поварешек было бы немного. Но он уже привык к железному закону лесопункта: не выполнившим дневную норму — одна поварешка, выполнившим — полторы, перевыполнившим — в соответствии с перевыполнением.

— Ты слушай, — обратился он к Аннушке, — там у меня на нарах сундучок небольшой есть, Корниловы знают, пусть который-нибудь возьмет в нем хлеб, сегодняшнюю пайку, и принесет сюда. Не подыхать же мне здесь с твоей каши.

— Ладно, — проворчала повариха и стала старательно подпирать дверь бани.

Федот нащупал возле каменки полено, вынул большой нож из постоянно висевших на поясе ножен, отщипнул лучину, зажег ее и пристроил к полку, прижав сверху камнем, вытащенным из каменки. Стало довольно светло. Подумал: «Ничего, надышу, будет теплее. Зато здесь места для спанья больше и воняет меньше». Он нащипал еще несколько лучин и взялся за миску с кашей. «Что же они хлеба не несут, — подумал про Корниловых, — или сами ужинать сели?»

Федот с утра не ел ничего горячего, был голоден и ждать больше не мог. Через три минуты с кашей было покончено. «Не беда, хлеб съем потом... может, смекнут даже чаю горячего принести... Обязательно принесут, как же...»

Но время шло, а никто не приходил. И есть хотелось, и пора было ложиться спать. Федот сменил лучину и стал старательно прислушиваться — не заскрипит ли снег под ногами Корниловых. Напрасно. Было тихо, словно ночью на кладбище. Тогда он снял сапоги и улегся на полке, подложив шапку под голову и погасив лучину.

«Холодновато, черт бы их побрал, а главное — голодно. Неужели Аннушка не сказала Корниловым про хлеб? Не должно этого быть. Она хоть и кажется жадноватой при раздаче из бачка, но баба аккуратная и самостоятельная. Значит, Корниловы почему-то не несут. А почему?»

Он снова встал, зажег лучину и стал осматривать темные углы бани. Через минуту лицо его расплылось в широкой улыбке. «Наказали, называется, в холодную посадили, турки! А посмотреть, куда садишь — ума не хватило. Тоже, хозяева...»

Между полком и каменкой лежала добрая охапка сухостойных дров.

Скоро в бане стало тепло, дым стлался только у самого потолка пеленой на две четверти, не больше. Федот закрыл задвижку и забрался на полок. Там было настолько тепло, что пришлось снять кафтан. Можно было бы спать, и значительно лучше, чем в бараке, но спать голодным... «Теперь бы в самый раз хлеба с горячим чаем. Почему же не принесли?» — снова подумалось в адрес Корниловых. Еще немного поворочавшись, Федот уснул.

В число твердозаданцев Федота Савельева привели своеобразно сложившиеся обстоятельства. Жил он бедно. Своего хлеба еле хватало до середины великого поста. Но семья Федота голодом никогда не сидела. В начале поста уезжал он на лесозаготовки и привозил оттуда муку, крупу и даже чай с сахаром. «Федот — мужик самостоятельный, за ним семья как на печке живет. Землицы бы ему прибавить...» — так говорили о нем односельчане.

Когда стали организовывать колхоз, Федот одним из первых задрал руку вверх и закричал на все помещение:

— Записывай меня: Федот Никифоров Савельев!

Но дома дела повернулись иначе. Выслушав Федота, дородная жена уперлась кулаками в бедра и пошла на мужа, как раньше ходили с рогатиной на медведя.

— Ты каким местом думал, когда записывать велел? Какой такой колхоз? Как так отдать в чужие руки и землю и скотину? Видите ли, делить заработок по отработанным дням... — передразнила она мужа, вертя пятерней под самым его носом. — Ты мой день с днем Наташки Кривой хочешь смешать? Да она за месяц не сделает того, что я за день наворочаю! Да я тебя такого — окончательно обозлившись и хватая Федота за шиворот, закричала она, — сейчас же вышвырну из дома!

После небывалой семейной баталии Федот Савельев продолжал жить в единоличном хозяйстве, молча расписываясь в извещениях о все возрастающем налоге.

После рождества жена однажды внесла в избу треть мешка муки и сказала:

— Вот, тут все. Не хватит и до масленицы, не то что до поста. Овса еще есть, буду побольше примешивать, а ржаная вся. Что будем делать?

Федот минуты две тупо смотрел на мешок с мукой, потом перекинул взгляд, до краев наполненный злобой, на лицо жены, сорвался со скамейки, схватил с гвоздя кафтан и шапку и, тыча ею в лицо жены, заорал:

— Или ты будешь работать со мной в колхозе, или детей будешь кормить одна, без меня!

В этот вечер в красном уголке было колхозное собрание. Федот бросился туда, приняв твердое решение навсегда покончить с единоличным хозяйством.

Народу в красном уголке было полно. Вошедший Федот сквозь густую пелену табачного дыма увидел на сцене стоявшего и что-то говорившего председателя колхоза, сидевших за столом секретаря партячейки и третьего, незнакомого, очевидно приезжего, человека. И первое, что услышал он, были слова председателя:

— Жена Федота — одноличка, сам Федот — чистейший обезличка!

Зал дрогнул от грянувшего хохота. Смеялись все, смеялись закатываясь. Что же вызвало смех? То ли то, что председатель случайно выразился в рифму, или понравились эпитеты, употребленные им, или просто подвернулся случай повеселиться — неизвестно. Но Федот правильно понял, что народ смеется над ним и его женой, над их поведением, над их упрямством. И это было хуже смерти.

Он ошалело выскочил на улицу и начал хватать ртом свежий морозный воздух, словно судак, выброшенный на берег. Потом нагнулся, зачерпнул большую горсть снега и хватил его полным ртом. Это помогло. Федот повел мокрой ладонью по лицу и вздохнул полной грудью.

Зло наполняло все его существо. Никогда, ни один человек не смеялся над ним, никто не говорил о нем плохо. И вот... смеются всей деревней, смеются тогда, когда он плюнул на строптивость своей жены и с открытым сердцем пошел вступать в колхоз. Нет, стерпеть такое было выше сил Федота Савельева.

Звезды, рассыпанные по ясному морозному небу, весело подмигивали с высоты, будто подразнивая взбешенного человека. Федот зло показал им кулак.

В это время кто-то вышел из красного уголка и направился к Савельеву. Это был Петр Корнилов.

В семье Корниловых было три брата: старший Петр, средний Андрей и младший Николай. Каждый имел свой добротный дом, свое хозяйство. Когда шло раскулачивание, Корниловых не тронули, хотя были они самыми богатыми не только в своей деревне. Сумели доказать, что наемным трудом не пользовались. Но то, что во время нэпа поторговывали скотом — знали, а некоторые даже говорили, что они пошаливали с контрабандой через родственников, живших в Финляндии. Поэтому их в колхоз принимать не стали, а записали в подкулачники.

— Что, Федот Никифоров, звезды подсчитать пробуешь? — без тени издевки спросил Корнилов.

Не успевший прийти в себя Федот начал несвязно бормотать:

— Да вот, понимаешь... всегда муки хватало до поста, а теперь... придется ехать на лесозаготовки до масляной... совсем, понимаешь...

— В лесу теперь не мука, — спокойно, негромко перебил его Корнилов, — кончились прежние времена. Там при новых порядках себя с лошадью не прокормишь, а о семье и толковать нечего.

До взбешенного Федота не сразу дошло сказанное Корниловым.

— Подожди, Петр Николаев, — недоверчиво возразил он, — может ли быть такое на самом деле? И мы и отцы наши чуть не полгода кормили семьи мукой и крупой из лесу...

— А чего угадывать? Скоро все в лесу будем, сам увидишь новые порядки. Колхозники по труддоговорам поедут, а которые единолично живут, тем твердое задание в фестметрах будут устанавливать. Не выполнишь его — привлекут к ответственности.

— К какой-такой?

— Как саботажника.

— А мука, горох? Семья-то как жить будет?

— Властям до этого интереса нет. Им фестметры подай. В Финляндию, слышно, на золото лес менять будут.

Федот не любил Корниловых. На собраниях и просто среди мужиков называл их кулаками и контрабандистами. Но за пустых болтунов он их не считал. И сейчас, хоть нехотя, поверил рассказу старшего Корнилова.

— Как же жить будем, Петр Николаев? — с тревогой спросил он. — У меня муки на две недели осталось. Дети же...

Корнилов помолчал, посмотрел на звезды, потом, словно что-то прикидывая в уме, неторопливо проговорил:

— Завтра воскресенье... приезжай часов в двенадцать ко мне на своей вислозадой, мукой помогу.

Сказанное шибануло Федота точно обухом. Ушел из дому с твердым намерением вступить в колхоз и этим раз и навсегда покончить с бедностью, всю жизнь наступавшей на пятки, а вместо этого завтра может оказаться должником Корнилова.

«Занимать, да еще у кого... у Корнилова, этого кулака и контрабандиста? — молнией промелькнула мысль в голове. — Да я лучше...» Но ему тут же представилась жена с полупустым мешком в руках и двое детей, которых он, отец, обязан кормить...

— Так неужто на себе не унесу, Петр Николаев... ведь я еще... — хмуря брови, смущенно проговорил Федот.

— На лошади приезжай, возьмешь два мешка. Мука у меня фабричная, в казенных кулях. Нам с тобой, Федот Никифоров, друг друга выручать надо.

На второй день, стоя на запятках дровней, вдоль всей деревни вез Федот два больших мешка муки. Встретившийся председатель колхоза положил на морду лошади ладонь и спросил:

— Слушай, Савельев, долго будешь еще упрямиться? Ведь пора бы уж...

Федот подъехал к председателю вплотную и выставил ему прямо под нос большой кукиш.

— Вот тебе и твоему колхозу. Видел?

После этой истории Федота Савельева тоже стали называть подкулачником. А он, словно заблудившийся в лесу, ходил, не видя выхода из создавшегося положения.

Когда сельсовет стал устанавливать подкулачникам твердое задание на заготовку леса, такое задание получил и Федот Савельев.

Сейчас он работал на одном лесопункте с Корниловыми, спал на нарах рядом с ними, только задание он выполнял наполовину, а Корниловы, единственные из твердозаданцев, на сто процентов.

Утром, когда Аннушка пришла с завтраком, Федот сидел возле горящей лучины и задумчиво смотрел в каменку, где горело несколько сухих поленьев.

— Федот, да у тебя здесь не хуже, чем на квартире начальника. Светло, тепло...

— А сам я чем хуже его?

— Так это все знают, что если бы начальников подбирали из лодырей, ты давно был бы директором леспромхоза!

— Ну ладно, ладно, затараторила, труженица... Давай кашу. А пайку хлеба на сегодня принесла? Ага, вот это — дело! Ее надо в сундучок положить, а вчерашний хлеб съесть сегодня. Ты не знаешь, почему Корниловы мне вчера хлеба не принесли?

— Так-таки не принесли? — с укоризной спросила Аннушка, ставя миску с кашей на пол возле Федота. — Худые у тебя приятели, Савельев, вовсе, я считаю, худые. Подпираешь ты их иногда своим языком, а я бы им морду знаешь чем намазала?

— Ты мне про хлеб говори, а не мели, чего не спрашивают. Намазала... — передразнил он повариху. — Ты им сказала про хлеб?

— При всех сказала, — со злостью ответила Аннушка, — и мужики слышали, и сам Каталов тут же был, слышал.

Это заинтересовало Федота. Он не сомневался, что Аннушка его просьбу выполнит, а вот почему Корниловы могли не выполнить, сам он додуматься не мог ни вечером, ни утром.

— Что же они сказали?

— В бараке Каталов вроде собрания проводил, насчет плана кричал, ругал твердозаданцев. Почему, говорит, Корниловы выполняют задание, а такие, как Савельев, только наполовину. И велел Корниловым высказаться.

— Ну и что?

— Старший Петр выступал. Говорит, что Савельев мог бы не только выполнять, но и перевыполнять, у него самая сильная лошадь в деревне. Но не хочет, значит. Начальства, говорит, не уважает, директору против власти слов всяких наговорил, вот и сидит в холодной. Остальным всем, говорит, об этом примере тоже надо бы подумать. А потом еще добавил, что за такие разговоры могут и не в баню послать, а куда-нибудь подальше. Хитрый этот черт чернобровый, говорит, а сам на Каталова глазом... этак...

— Врешь, Анна! — прохрипел Федот. — Я против власти...

— Буду врать... спроси у мужиков, — огрызнулась повариха.

Федот привстал и замер ни сидя, ни стоя, неотрывно глядя Аннушке в лицо. Потом схватил миску с кашей, бросил туда пайку хлеба и, молча отстранив с дороги повариху, вышел из бани.

К бараку шел он медленно, вразвалку, немного согнувшись и втянув голову в плечи. О том, что он посажен был милиционером на двое суток, а уходит самовольно через одну ночь, Федот даже не подумал. Он бы и не понял сейчас, если бы ему сделали замечание по этому поводу.

Рванув дверь барака, он тут же столкнулся с Петром Корниловым, собравшимся уходить в лес и на ходу застегивавшим кафтан. Молча уставился Савельев в черные глаза Корнилова. Взгляд был тяжел, по лицу катались желваки. Корнилов остановился, ожидая, когда заговорит Савельев. А тот, не опуская глаз, нагнулся, вынул из-за голенища ложку, взял из миски кусок хлеба и, стоя перед Корниловым, стал завтракать. Ел он быстро, плохо прожевывая, бросая сердитый взгляд то в миску, то в глаза Корнилову. Продолжалось это минуты три. Кончив есть, Федот негромко, без видимой злобы, хотя она в нем бешено клокотала, спросил:

— Значит, ты меня, Петр Николаев, за два мешка муки купил? Так, так... А как думаешь, не продешевил я? — и, не ожидая ответа, облизывая ложку, направился к своему месту на нарах.

Минут через двадцать Федот садился в свои дровни, чтобы ехать в лес. Лошадь спокойно стояла, ожидая, когда хозяин шевельнет вожжами и скажет свое всегдашнее «но-о». Но вместо этого ее вдруг сильно стегнули по отвислому заду ременным кнутом. Это было чем-то новым, непонятным. Кнут в хозяйстве держался только для порядка, для пущей важности. Кобыла удивленно повернула голову назад, словно желая посмотреть, что случилось с хозяином. Но тут же последовал вдоль спины второй, еще более сильный удар. Лошадь рванулась и пошла тяжелым неуклюжим галопом.

Всю дорогу, пока Федот ехал до делянки, его душила неуемная злоба на Корниловых. Действия директора леспромхоза, приказавшего посадить его в баню, были беззаконием, с которым, как он понимал, человеку иногда приходится сталкиваться. А с Корниловым совсем другое. «Они ее, эту власть, — размышлял Федот, — ненавидят с первых дней ее рождения. Она у них, как кость в горле: ни выплюнуть ее, ни проглотить. Не дает развернуться Корниловым, бьет по рукам, так и тянущимся к наживе. И эта сволочь про меня плетет, что я директору против власти слова говорил! — Федот нервно дергается на дровнях, бьет вожжами по лошади. — Они, видите ли, задание полностью выполняют, а Федот Савельев наполовину. Да как у него, сукиного сына, язык повернулся? Он думает, что я тоже верю в его выполнение плана на сто процентов? Как бы не так, нашел дурака! Вот только надо заняться, приглядеть, какие он финти-клинти с этими процентами вытворяет. Я займусь, от меня не спрячешь! Шалишь, Петр Николаев, я покажу, кто из нас против власти, я тебя расшифрую, а летом помогу пограничникам вашего двоюродного братца зануздать, как он с той стороны границы заявится».

Приехав на делянку, Федот по обыкновению начал разворачивать сани с подсанками под погрузку бревен. Но подсанки пристали между двумя елями и никак не хотели надлежаще развернуться в след саней. Лошадь остановилась. Федот сильно хватил ее кнутом. Кобыла присела на задние ноги, натужилась в полную силу, рванула и... осталась на месте. Взбешенный Федот швырнул вожжи, схватил с саней аншпуг и по пояс в снегу бросился к подсанкам. Поддев их одним концом аншпуга, он серединой его оперся об одну из елей и всей силой навалился на второй конец. Подсанки хрупнули и развалились.

Не меньше минуты ошалело смотрел Федот на лошадь, лес, сломанные подсанки. Вдруг вся злость, накапливавшаяся в нем с самого утра, вылилась наружу, и здоровенный мужик завыл так, как воют некоторые женщины на похоронах или на пожаре. Затем последовала разухабистая площадная брань, и рассвирепевший Савельев бросился рубить топором остатки подсанок.

Успокоившись таким нелепым образом, Федот бросил на коник дровней несколько нетолстых бревен, наскоро перехватил их веревкой и поехал на биржу.

При въезде, где производилась приемка бревен, из будки вышел хромой приемщик со скобкой и рубочными листками.

— Что-то ты, Федот Никифоров, сегодня рано с возом приехал, или случилось что?

— Не твое дело, — огрызнулся Федот. — Случилось... Черт вас начальников разберет, что вы за люди. Поставят его небольшим прыщиком на гладком месте, он сразу в чирея раздувается. Принимай давай, — вдруг заорал он на приемщика, — чего рот раззявил!

Приемщик удивленно посмотрел на расходившегося мужика и захромал в сторону подсанок принимать бревна.

— Эй, Савельев, так у тебя подсанок нет, как же ты возить будешь?

— Сказано: не твое дело, принимай без задержки.

Через полчаса Федот снова приехал с таким же возом.

Приемщик внимательно посмотрел на него, но принял молча и быстро.

Когда Федот явился с четвертым возом, приемщик подозрительно спросил:

— Ты, Савельев, не с чужой делянки бревна берешь? Что-то ты сегодня больно быстро разъездился.

— С какой брал, с той и беру. Твое дело принимать, а не вопросы задавать. — Потом ворчливо продолжил: — Тоже в чиреи начал раздуваться.

В обеденный перерыв, сидя на бревне с куском хлеба в руках, Федот тяжело соображал: «Что-то сегодня получается не так. Всегда делал три ездки за день, а сегодня к обеду с пятым возом явился. Правда, возы поменьше, но... непонятно». Почесав в затылке, он перестал думать на эту тему и принялся за хлеб.

Откуда было знать Федоту, что изрубив со злости подсанки, он поломал издавна сложившуюся технологию вывозки древесины на крестьянских санях с подсанками с близких расстояний. Деды и отцы, Федот и все крестьяне Карелии возили лес на дровнях с подсанками одним методом независимо от расстояния. Каждое бревно хитроумно увязывалось так, чтобы воз не рассыпался во время барахтанья лошади в снегу на лесосеке и не опрокинулся на крутых поворотах узкой лесовозной дороги. Способов увязки было много, каждая семья передавала свой способ из поколения в поколение, но все они требовали огромной затраты времени. Получалось так, что при коротких расстояниях лошадь до восьмидесяти процентов времени стояла под погрузкой и разгрузкой и только около двадцати — находилась в пути, то есть работала. Выбросив же подсанки и перестав увязывать каждое бревно, Федот Савельев сократил простои лошади до минимума, а нахождение в пути увеличил до максимума.

Даже в последующем, когда лес стали возить на санях «панкореги» и увязка бревен была полностью ликвидирована, вывозка с близких расстояний без подсанок в большинстве леспромхозов была сохранена как наиболее производительная.

Кончив со своей краюхой хлеба, Федот подошел к лошади, доедавшей сено, поправил шлею и, потрепав ее по шее, ласково проговорил:

— Кажется, Зорька, нам с тобой сегодня козырная карта выпала. Доедай, доедай, я подожду.

Вечером, как всегда, в дальнем конце барака Аннушка выдавала из бачка кашу. Мужики стояли в очереди с мисками в затылок друг другу. Когда подошла очередь Федота, Аннушка зачерпнула поварешку, вылила ее в Федотову миску и потянулась за миской следующего мужика.

— Зачерпни мне вторую, — негромко проговорил Федот.

Повариха полуудивленно-полупрезрительно посмотрела на Федота, но, поняв это как просьбу несправедливо обиженного человека, зачерпнула ему еще треть поварешки. Тогда Федот своей большой рукой взял ее за руку, зачерпнул полную поварешку и вытряхнул в свою миску. Это было уже за пределами допустимого. Аннушка истошно закричала:

— Ты что сегодня — белены объелся? Я ему, симулянту несчастному, почти полторы порции наложила, а он еще силой целую захватил!

— Захочу — еще поварешку сама положишь, — негромко проговорил Федот.

В очереди зашумели. Кто-то сзади крикнул:

— Это он после холодной бани тремя порциями каши согреться хочет, гоните его!

Федот отошел в сторону и стал спокойно есть. Шум понемногу затих. Через несколько минут в барак вошел хромой приемщик и громко крикнул:

— Товарищи, сегодня Федот Савельев выполнил на вывозке леса три с половиной нормы!

Через две недели в конторе, в большой комнате рядом с кабинетом начальника, на стульях, табуретах и принесенных из барака скамейках сидели лесорубы. Все в комнате не поместились, поэтому человек пятнадцать стояли в кабинете, а больше двадцати толкались в сенях. В дальнем углу комнаты стоял стол, накрытый кумачовой материей. За столом сидели председатель рабочкома леспромхоза, председатель сельсовета и начальник лесопункта Каталов. Курить было запрещено.

— Товарищи, — начал, вставая со стула, Каталов, — наш бывший твердозаданец, а теперешний самый передовой рабочий, ударник, уважаемый Федот Никифорович Савельев вот уже две недели выполняет на вывозке древесины дневные нормы на триста процентов. Использовав преимущества вывозки с коротких расстояний, Федот Никифорович внедрил свой совершенно новый метод работы. Он стал возить лес без подсанок и этим существенно сократил время на разворот саней и увязку бревен на возу. Давайте поаплодируем Федоту Никифоровичу и попросим его выступить и рассказать о своем новом методе.

Зал дружно зааплодировал. Раздались одобрительные возгласы. Кто-то громко крикнул:

— Давай, Федот Никифоров, скажи мужицкое слово. Не все начальству говорить.

До выступления Каталова Федот сидел спокойно. Но когда начальник лесопункта несколько раз назвал его Федотом Никифоровичем, он расчувствовался. Его часто звали Федот Никифоров, это было обычным и в деревне и на лесопункте, но Федотом Никифоровичем его не звали нигде и никогда. Он встал, схватился двумя руками за штаны и... остановился. Ох уж эти штаны! Из-за них сейчас Федот чувствовал себя самым разнесчастным человеком. Не было и нет на лесозаготовках одежды лучше, чем штаны и кафтан из домотканого сукна. Но эта проклятая Анфиса, обшивающая одеждой всю деревню, именно Федота наградила такими штанами, которые держатся только на бедрах и застегиваются значительно ниже пупа. Рубаха из таких штанов вылезает, а ремень всегда оказывается пряжкой на голом животе между рубахой и штанами.

— Что ж ты мне сшила? — спросил разобиженный Федот у Анфисы после первого же облачения в обновку. — Всем шьешь как шьешь, а мне издевки ради, что ли?

— За твоим животом, Федот Никифоров, не угонишься, — ответила ехидная портниха, — все едят в меру, не жиреют, а у тебя вечно пузо распущено. Куда только жена твоя смотрит?!

Сказал бы он ей тогда про пузо, да нельзя было, в деревне кроме нее никто даже портков не шил.

Но стоять столбом долго не будешь, и Федот, решительно поддернув штаны, вышел к столу президиума.

— Про то, как я выполняю по три нормы в день, Каталов уже сказал. Тут говорить больше нечего. Лошадь у меня здоровая, расстояние вывозки короткое, возить можно без подсанок. А я вот что хочу сказать: красный флаг, который должны давать лучшему лесорубу, валяется где попало. Принесите его сейчас же сюда и отдайте мне. И еще: чтобы с завтрашнего дня впереди меня в лес никто не ехал, а ехали бы сзади, всем обозом сразу, а не когда кто захотел.

Он прервал свое выступление, оглядел всю комнату, кашлянул в кулак и продолжил:

— А насчет того, как работаю, — приходите на делянку и посмотрите, секретов я из своей работы не делаю. — И он пошел на свое место.

Вечером того же дня Федот в бараке большими гвоздями намертво прибивал переходящий вымпел к своей широкой лавочной дуге. Кто-то попробовал подшутить:

— Ты, Федот Никифоров, флаг-то другим вовсе отдавать не собираешься, что ли?

Федот, сидевший с дугой и вымпелом на полу, посмотрел снизу вверх на говорившего и серьезно ответил:

— Не ты ли собираешься у меня отобрать? Чтобы впереди обозу с красным флагом ездить, дружок, надо руками порабатывать, а не языком. Так-то вот. До самого конца сезона впереди ездить буду я.

На следующий день утром от барака к лесу вытянулся длинный обоз в пятьдесят пять лошадей. Впереди, с красным флагом на дуге, ехал Федот Савельев. У него в санях с кувалдой в руках сидел Каталов.

— На кой черт ты велел мне эту кувалду везти? — допытывал он Федота. — Теперь уж нечего секретничать, больше полпути проехали, скоро на биржу сворачивать.

— Вот скоро и узнаешь, — спокойно ответил Федот. — Все в лес поедут, а мы с тобой на биржу свернем. Там сразу и скажу и покажу.

На бирже Федот подвел Каталова к длинному, но не особенно высокому штабелю, внимательно осмотрел нижний ряд, взял у него кувалду и стал сильно бить ею по комлевым торцам бревен. Он бил по всему ряду. И по мере его ударов глаза Каталова все больше вылезали из орбит — он им отказывался верить: в большей части бревен после удара сердцевинная часть на несколько сантиметров уходила во внутрь.

— Федот Никифорович, что же это такое?

— А не догадываешься?

— Нет.

— Это значит, что в бревно со стороны комлевого среза загнан кляп, чтобы скрыть наличие в нем дупла или трухлявой комлевой гнили.

— Но позволь, ничего же не заметно... как же так?

— Еще бы было заметно... знатоки делают, не впервой в лес явились.

— Но как?

— Очень просто. Свалят толстую сосну, а в ней или напенная гниль, или дупло. Что прикажете делать? Ты же берешь только здоровые бревна...

— Это по договору с финнами так.

— Хорошо. Но ему-то с бревном что делать? Нужно отторцевывать. А сколько для этого резов лишних сделаешь? Иногда пять-шесть. Часа два-три с ним провозишься. Вот, чтобы без этой возни, без траты времени, загоняют в торец кляп, мочатся на него и затирают снегом. До самой весны не увидишь, пока таять не начнет.

— Но ведь это вредительство, Федот Никифорович?!

— Этих названий я не знаю, это не по моей части. Но если финн даже с малейшим изъяном бревна не берет, как же он дырявое брать будет?

— Не только не будут брать, придерутся летом на приемке, скажут, заведомый брак поставить хотите, приемку прекратят...

— Этого я не знаю.

— А чей это штабель, знаешь?

— Вот оба эти штабеля — Корниловых.

— И в обоих..?

— Только в нижних рядах.

***

Выездная сессия Верховного суда республики привлекла Корниловых к строгой уголовной ответственности.

Ковалев старается отогнать воспоминания, настроить себя на что-нибудь, не связанное с лесом, и... еще глубже утопает в них. Его захлестывают мысли — разрозненные, нецеленаправленные, отрывочные, но... все про лес.

«Да-а, лесок карельский... кормил, поил и от северных ветров спасал ты много поколений карельских жителей... Откуда взяли эту поговорку: «Карел кору ел»? Какая же нужда есть кору, если на лесозаготовках можно было заработать и муку, и крупу, и даже чай с сахаром иногда. Я родился в одном из самых каменистых районов Карелии, там по сей день пашут больше сохой, чем плугом, но чтобы кору кто ел... А дичь, а рыба, которую радивые мужики засаливают на зиму полными бочками... Овсяную муку к великому посту в хлеб примешивать некоторые начинали — это верно, ружья для охоты были далеко не у всех...»

«До войны в Карелии рубили около десяти миллионов, — меняет направление мысль Ковалева, — в этом году дадим около миллиона. Белбалткомбинат, который заготовлял больше половины довоенных объемов, уехал на Восток и не вернется. Сколько же лет понадобится нам, чтобы вновь Карелия давала по десять миллионов в год? Много, ох как много... Но немцы разрушили тысячи городов, сотни тысяч сел, при отступлении затапливают шахты, разрушают предприятия и железные дороги. На восстановление понадобится очень много леса... Не обяжут ли нас здесь работать так, как нам еще никогда и не снилось? А? В нашем современном положении ко всему надо быть готовым...»

Своими заботами, своей болью он не может не поделиться с женой.

— А ты думаешь, нынешнее хулиганское отношение к лесу не пресекут? — обращается он к ней. — Пресекут, да еще как. Подожди, война кончится, возьмутся и за лесохозяйственные дела, — с надеждой говорит он о будущем и, чуть помедлив, с болью о настоящем: — Нет, ты посмотри, что получается! Все леса закрепили за так называемыми основными лесозаготовителями, которые являются полноправными хозяевами в закрепленных за ними базах. Хозяевами лесов теперь оказались, кроме Наркомлеса, Главлесосбыт, бумажники, торфяники, рыбаки, промстройматериальцы, и кого только там нет! И все они работают по одному принципу: «Руби! Нужны бревна, нужны дрова!» И мы с Малышевым подписываем директорам бумаги: «Выясните, нет ли в защитных железнодорожных полосах или в других запретных зонах лесных массивов, близко примыкающих к железнодорожным станциям и разъездам». Сердце кровью обливается, а подписываем.

— Так на кого же вы жалуетесь о непорядках в если сами такие вещи делаете?

— На фашистов, будь они трижды прокляты на вечные времена! Гибнут не только леса. Гибнут люди, заводы, города и села. И чем больше мы сейчас дадим дров для паровозов, для госпиталей, чем больше ящиков для снарядов и мин получит фронт, тем меньше погибнет наших бойцов, больше — фрицев.

Неожиданный телефонный звонок прервал Ковалева: вызывали к председателю Совета Министров П. С. Прокконену.

— Слушай, Сергей, в Кемском и Колежемском госпиталях дрова кончаются. КЭЧ жалуется на тебя: не хочешь дать пару тысяч кубометров взаимообразно в счет фондов будущего квартала.

— Пусть Главлесосбыт выпишет наряды в счет будущих фондов — отпущу немедленно.

Прокконен трет больную руку, укоризненно смотрит на Ковалева.

— Неужели ты не знаешь Юринова? За что его сняли с наркомов? Он собственной тени боится. Выпишет он... Надо дать без нарядов.

— Павел Степанович, вы уполномоченный ГОКО по снабжению Кировской железной дороги дровами. Распорядитесь выдать дрова госпиталям взаимообразно за счет кировцев.

Прокконен вскочил с кресла, начал нервно ходить по кабинету.

— Знаешь, что со мной за это сделают? Ах, знаешь... А тебя судить мы не дадим. Выдай без фондов по тысяче кубов. Солдаты же там раненые, понимаешь или нет?

— Понимаю, Павел Степанович, Нужно — значит нужно.

3

Фашистов погнали с карельской земли. В середине июля 1944 года Ковалев, посланный для восстановления предприятий лесной промышленности на освобожденной территории, вернулся из длительной командировки.

— Рассказывай, рассказывай, где пропадал! — встретил его Малышев, остававшийся в Беломорске для руководства действующими предприятиями.

— Развозил директоров по будущим леспромхозам и лесозаводам, а потом с Дмитрием Петровичем Юриновым и военпредом объезжал освобожденную территорию, выяснял, сколько древесины оставлено противником.

— И сколько же вы насчитали?

— Ерунда. У железной дороги около девяноста тысяч, у грунтовых дорог — пятьдесят, в сплаве — двести, в лесу — двести пятьдесят. Приблизительно, конечно.

— Надо быстрее осваивать.

— Мобилизовали из числа проживающих на занятой территории полторы тысячи человек. Но возить нечем — нет лошадей.

— Пришел приказ наркома Союза. Выделяют тысячу лошадей из Монголии и тридцать автомашин. Как дороги?

— Дороги общего пользования в хорошем состоянии, но очень много мин. Каждый мостик, даже труба дорожная — заминированы. Под Пряжей подорвались две машины с продуктами. Назначенный главным инженером Ведлозерского леспромхоза Леонтьев, мой однокашник, шестнадцать лет вместе проучились, подорвался в трех километрах от леспромхоза...

— Скажи, но коротко — я сам скоро выезжаю туда — о состоянии предприятий.

— Лесозаводы Уницкий, Сунский и Петрозаводский лесокомбинат уничтожены начисто, словно их и не существовало; Соломенский... тоже заново надо строить; в Райконкосском стоит труба и голые кирпичные стены; на Ильинском есть досчатый цех с двумя рамами. В леспромхозах глубинные поселки в основном уцелели, но за все время оккупации нигде не вбито ни гвоздя для их поддержания; центральные усадьбы леспромхозов, кроме Пая, частично уцелели. Пай сожгли полностью. Там у них был лагерь, строили узкоколейку к Свири и разбирали вторые пути от Петрозаводска до Лодейного Поля. Мертвых закапывали на территории лагеря, то есть в самом поселке.

При отступлении поселок сожгли, а могилы сровняли с землей...

— Сволочи...

— Все производственные объекты — гаражи, мехмастерские, кузницы — полностью и повсеместно разграблены. Связь уничтожена. И вообще все, что было сделано из металла — увезено.

4

Пошли годы напряженнейшей работы по восстановлению разрушенного хозяйства и увеличению объемов лесозаготовок.

Утром Ковалев приходит в свой маленький кабинет во втором этаже дома напротив разрушенной гостиницы «Северная», садится в кресло и двумя руками берется за голову. Если бы кто-нибудь знал, как хочется спать! На фронте часто недосыпали, научились спать даже маршируя в строю. Но и фронтовое состояние не идет в сравнение с теперешним. Сейчас они с Малышевым спят по четыре, максимум пять часов в сутки. И так изо дня в день, из месяца в месяц уже несколько лет. Тяжело. Вчера Ковалев сказал Малышеву за обедом:

— Если доживу до пенсии, сяду писать воспоминания.

И назову их «Спать хочется».

— Не дотянем мы с тобой до этого, — просто ответил Малышев.

Ковалев закуривает папиросу и делает несколько глубоких затяжек. Становится вроде лучше. «Сегодня должен прийти Воронин с Тихомировым. Что-то в Деревянском леспромхозе дела совсем плохо пошли. Брюзжит много этот Воронин, с директоров мало спрашивает». Звонит телефон.

— Слушаю. Ковалев.

На другом конце провода заместитель председателя Совета Министров Моисей Фролович Иванов.

— Ты почему поставку дров городу прекратил?

— Фонды у города кончились.

— За счет республиканских грузи.

— У республики тоже нет.

— Новое дело! — кричит Иванов. — Город без дров оставить хочешь? А про партбилет в кармане забыл?

— По указанию республиканского правительства мы должны дрова и крепеж для шахт сдавать предприятиям Главлесосбыта еженедельно. За расход этих сортиментов не по назначению виновных приказано привлекать к уголовной ответственности.

— Знать ничего не знаю! Чтобы дрова городу грузились!

Иванов бросает трубку, а Ковалев углубляется в свои мысли.

«Дела идут плохо, план не выполняется, вот и нервничают все. А что предпринять при таком недостатке рабочих и лошадей — никто не знает. Придумали: заслушивать министерство на бюро ЦК каждый четверг. Для составления проектов решений надо время, а его и так не хватает. Работники райкомов и райсоветов в разговорах по телефону уже подтрунивают над этими «четверговыми» постановлениями».

Опять звонит телефон. Говорит Прокконен.

— Слушай, почему вы там с Ивановым договориться не можете? Есть фонды, нет фондов — все равно город без дров жить не может.

— А местная промышленность, Павел Степанович?

— Если бы кто другой сказал, я бы ему стал объяснять про нашу местную промышленность, а тебе... Короче говоря: через полчаса принеси мне на стол мероприятия по обеспечению города дровами до получения фондов на следующий квартал. — И кладет трубку.

С кипой бумаг входит начальник УРСа Нестеров.

— Подпиши, пожалуйста.

— Это что?

— Рацион питания по каждому леспромхозу и лесозаводу на следующий месяц с учетом продукции подсобного хозяйства.

Ковалев решительно отодвигает бумаги.

— К Александру Ивановичу. Приказано министрам и начальникам главков лично подписывать. Вот так. Уходи.

— Знаю не хуже тебя и был у Малышева. Он к тебе гонит, ты к нему, черт знает, зачем такой порядок придумали. Украду я, что ли?

— Ты не украдешь — другой украдет. Ладно, давай подпишу. — Лукаво спрашивает: — Можно не глядя?

— Да господи...

Ковалев не глядя подписывает около тридцати бумаг.

После ухода Нестерова поднимает трубку, звонит в производственный отдел Демешину:

— Михаил Федорович, подготовь проект распоряжения нашего Совмина из двух пунктов: обязать исполком Петрозаводского горсовета в трехдневный срок выделить нам двести человек на два месяца для сборки аварийной древесины. Обязать нас в счет фондов республики на следующий квартал отгрузить Петрозаводску пять тысяч кубометров дров. Дай мне завизировать и отнеси в Совмин Биттенбиндеру, скажи, что Павел Степанович велел через полчаса к нему на стол эту бумагу положить. Расскажи Николаю Петровичу Печерину, пусть в Главлесосбыт Рувзину позвонит, чтобы не ершился. Город вовсе без дров.

В кабинет входит начальник АХО.

— Сергей Иванович, Кемский райком и райсовет мобилизовали на лесозаготовки нашу Ольгу Ивановну.

— Какую Ольгу Ивановну?

— Корчагину, нашу лучшую машинистку.

Ковалев трясет головой, словно силясь разогнать привидение.

— Постойте, я ничего не понимаю. Расскажите толком.

— Ольге Ивановне дали отпуск. У нее родственники в Кеми живут. Она поехала к ним. Перед самым возвращением в Петрозаводск, отпуск кончался, ее мобилизовали заготовлять лес.

— Звонили в Кемь?

— Звонили. Говорят, постановление о мобилизации подписано ЦК и Совмином и без их бумаги не отпустим.

— Черт знает что! Готовьте коротенькое письмо в ЦК.

Вбегает словно сорвавшийся с цепи управляющий Южкареллесом Воронин.

— Сергей Иванович, это же... этому названия никакого нет. Если и дальше так пойдет...

— Садись и рассказывай толком.

— Гонку с дровами, которую из Подпорожья должны были прибуксировать в Петушки на перевалку, пароходство по указанию ЦК отбуксировало в Соломенное для электростанции.

— Непорядок, но на этот раз ничего, мы им решили дать пять тысяч кубов дров в счет будущих фондов. Я переговорю, чтобы они впредь без нас не командовали этими делами.

— Но в гонке была секция авиасосны, шестьсот кубометров.

Ковалев мгновенно побледнел. Каждая тюлька этого товара была на строжайшем учете.

— Выкатали?

— Не только выкатали, но уже распилили все на метровку!

Ковалев вскочил с кресла и рухнул в него обратно. Наконец его прорвало:

— А ты-то, ты, зная, что в гонке идет эта секция, о чем думал? Почему дал выгрузить и распилить? Это что — в один день все сделано? Пентюх ты несчастный! Садись сейчас же в машину, гони в Соломенное, может еще какая тюлька уцелела. Живо!!!

Ковалев в несколько затяжек выкуривает папиросу и звонит заведующему лесным отделом ЦК Ястребову.

— Нет, Андрей Яковлевич, так у нас ничего не получится. Тогда вы идите сюда, садитесь в наши с Малышевым кресла и руководите министерством. А мы пойдем, куда пошлет партия. Вот так.

— Подожди, ты о чем?

— Вы дали указание пароходству отбуксировать пудожскую гонку в Соломенное?

— Но электростанция же останавливается, весь город без света оставим. Я говорил тебе об этом. Ты что сказал? У республики фонды кончились. Мы что же, должны уговаривать жителей города, чтобы они посидели в потемках до фондов следующего квартала? Так, по-твоему?

— В гонке было шестьсот кубометров авиасосны. Вся сосна выкатана и распилена на метровку. Что прикажете доложить Москве?

Ястребов знал, что такое авиасосна. Говорить больше он не мог. В трубку Ковалев слышал только тяжелое дыхание.

— Андрей Яковлевич, я хочу знать одно: будете ли вы еще пытаться руководить производством помимо нас или нет? Если вы не откажетесь от этой практики, мы выносим вопрос на бюро ЦК.

Прошло не меньше минуты, прежде чем Ястребов ответил:

— Выносить вопрос на бюро — дело ваше. Я могу только сказать, что это больше никогда не повторится.

Позвонил Малышев:

— Кончай музыку, пошли обедать.

Возвращаясь с обеда, Ковалев увидел у себя в приемной сидящего на стуле седого человека с потрепанной синей фуражкой на коленях.

— Вы ко мне, дедушка?

— К вашей милости, если позволите, — вставая, тихо ответил старичок. Он оказался крепким среднего роста широкоплечим человеком. Волосы на его голове и красивая борода начинали уже слегка желтеть...

В кабинете Ковалев уселся в кресло и пригласил сесть посетителя.

— Ничего, мы постоим, для нас это привычное. Вы, значит, руководите теперь Кареллесом?

— А вас что интересует?

— Меня зовут Михаилом Алексеевичем Медведевым. Живу я уже несколько десятков лет в Тихом Наволоке, знаете такой?

Ковалев утвердительно кивнул головой.

— Работал много лет, — продолжал старичок, — в старом Кареллесе. Поднимал затонувшие катера, перегонял пароходы по сухопутью... Слышали, может, однажды пароход был перегнан из Топозера в Пяозеро вдоль реки Софьянги? Это моя работа. И топки тогда не гасили, восемнадцать верст посуху проехали. Тяжести поднимать часто приходилось. Дымовую трубу Лососинского комбината в Петрозаводске — железная была труба — после ленинградских специалистов я окончательно на место ставил.

Ковалев выскочил из-за стола, схватил один из стульев, подставил его рядом со столом и за плечи усадил Медведева.

— Я во время войны, — продолжал тот рассказывать, в Тихом Наволоке все время прожил, но вы не сомневайтесь, ни одного часа я на оккупантов не проработал. Жил рыбной ловлей, себя, жену кормил, и соседям иногда помочь удавалось. Вы Василия Александровича Баранова, хирурга, знаете? Его ведь, наверное, все знают...

— Конечно, знаю, — подтвердил с интересом слушавший Ковалев.

— Так мы с ним вроде приятелей уже два десятка лет. Можно у него про меня спросить.

— Что вы, Михаил Алексеевич, я вам и без Баранова верю. С каким делом вы ко мне пришли?

— У вас ведь после войны, наверное, не все еще суда подняты? Много было затоплено в Онежском озере, в Сямозере, Сегозере, да и в Выгозере, я слышал, топили.

— Не поднято еще, Михаил Алексеевич, пятнадцать пароходов, шесть катеров и одиннадцать варповальных лодок. Мы тут заключили было договор с Аварийно-спасательной службой, да дорого берут и не спешат...

— Ох, не связывайтесь вы, — простите, не знаю, как вас по имени-отчеству величать...

Ковалев назвался.

— Не связывайтесь, Сергей Иванович, ни с какими организациями. Вы не смотрите, что я седой, я вам ваши суда подниму быстрее всех этих организаций. И затрат больших не надобно. Мне вы платите, как мастеру на лесозаготовках, без всяких, конечно, там премий и надбавок, они нам со старухой ни к чему. Восемь человек мне рабочих надо. Я их сам найму. Им-то разрешите мне платить по-настоящему. Я люблю, чтобы работали хорошо и все светлое время. За хорошую работу придется платить.

— А оборудование какое, Михаил Алексеевич? Механизмы?

— Надо два небольших плашкоута, их мы сами быстро там же, в Тихом Наволоке, построим, да четыре лебедки. Эти пусть нам из ваших складов дадут. Трос еще нужен от двадцати двух до тридцати шести миллиметров. Вот и все.

— И вы этими средствами беретесь...

— В эту навигацию я всего уже не успею, а к середине будущей все ваши суда будут на поверхности. А ремонтировать механизмы на них, в порядок суда приводить вы Мухина наймите, есть у нас такой. Немножко по субботам выпить любит, но не беда, я за ним присмотрю.

И этот старый человек сдержал свое слово, оказал неоценимую услугу карельским лесозаготовителям.

После ухода Медведева позвонил директор Питкярантского совхоза Максимов (министерство имело свой совхоз):

— Сергей Иванович, сено-то косить кто будет? У меня людей нет, я с полевыми работами не справляюсь.

— Мы тебя с этим делом связывать не будем, занимайся своей пахотой. Сена надо заготовить пятнадцать с половиной тысяч тонн. Леспромхозы пошлют свои бригады во главе с мастерами. Косить приказано по четырнадцать часов в сутки. Возглавят все это дело Саловский с Дичем. Будь здоров.

Вошли Воронин с Тихомировым. Поздоровавшись и усадив вошедших возле своего стола, Ковалев устремил свой взгляд на Тихомирова. Смотрел долго. Тихомиров заерзал на стуле.

— Чего ты так на меня, Сергей Иванович?

— Не узнаю, Николай Александрович.

— Очень изменился? — скривив горькой улыбкой лицо, спросил Тихомиров.

— Нашего брата, Николай Александрович, по делам узнают.

— Не могу я больше, Сергей Иванович, — вспыхнул Тихомиров, — понимаешь — не могу. Монголки лес возить не могут, они дикие, не объезженные; людей не хватает, запчастей к мотовозу нет, паровозом ездить нельзя — дорога на соплях висит. На строителей никакой управы, они сами с усами. Прошу: подбейте дорогу балластом по-настоящему, а они только зубы скалят...

— А ты расскажи, — перебил его Ковалев, — как работают электропилы и трехбарабанные лебедки на трелевке.

— Лебедки на погрузке работают, а на трелевке с ними ничего сделать не можем, не получается. А пилы... Сергей Иванович, — взмолился Тихомиров, — разберись ты сам хорошенько. Таскать за собой по нескольку сот метров кабеля, двоим держаться за одну пилу... электростанция через каждые полчаса портится и чуть не тридцать человек садится в простой... Ты сосчитай, ведь производительность на человека при таком деле получается меньше, чем с лучковой пилой!

— Тяжело, значит, Николай Александрович?

— Тяжело... — выдохнул Тихомиров.

— Тяжелее, чем нам с тобой было одиннадцатого ноября 1941 года между Верхней Уницей и десятым разъездом, когда первая рота нашего батальона полегла полностью?

— Так там же, Сергей Иванович, — отшатнулся на стуле Тихомиров, — совсем другое было. Там...

— А когда вы с остатками бригады Григорьева через Елмозеро на плотах переправлялись, а вас из пулеметов поливали, тебе легче было?

Тихомиров вскочил со стула, словно ужаленный.

— Ты мне не говори про это, Сергей Иванович, — закричал он, — не говори! Про те ужасы напоминать...

— Нет, черт возьми, — встал с кресла Ковалев, — я вправе тебе говорить об этих делах. Что ж ты пришел ко мне о трудностях рассказывать... монголки плохо работают, кабель за собой тяжело таскать, шпалы подштопать некому... Протухать начинаем, как куриные яйца в теплом месте. Не мне тебя учить работать, сам не хуже меня умеешь. Чтобы через неделю все электропилы были задействованы и лебедками лес трелевался! Понял? А вы, — обратился он к управляющему Воронину, — помогите ему запчастями к мотовозам и другим, что нужно.

Настойчиво зазвонил телефон. Беря трубку, Ковалев протянул руку Тихомирову и Воронину. — Все с вами, идите.

Звонил первый заместитель министра иностранных дел республики Тимофей Федорович Вакулькин.

— Слушай, приходи сейчас к нам, дело есть,

— Раньше шести не приду.

— Так уж восьмой час. Иди.

— По какому делу?

— Не телефонный разговор, придешь — узнаешь.

В здании бывшего Карелдрева разместилось Министерство иностранных дел. У Вакулькина большой, хорошо отделанный кабинет.

— Ты у нас числишься в резерве на большую должность в одном из будущих наших посольств, — сразу приступает он к делу. — Мы пока занимаемся учебой. Тебе надлежит два раза в неделю приходить к нам на четырехчасовые занятия.

— Не буду.

— Решение ЦК.

— Нету. Если бы было, мне бы показали.

Вакулькин поднимает трубку, звонит заведующему отделом кадров ЦК Лебедеву.

— Андрей Петрович, Вакулькин говорит, здравствуйте. У меня сидит Ковалев. Не хочет подчиняться вашим указаниям и ходить к нам на занятия... Да, понял. — И обращается к Ковалеву: — Идем в ЦК.

— Ты почему не выполняешь указаний ЦК? — строго спрашивает Лебедев Ковалева. — Дисциплину забыл? Так мы напомним.

— Покажите решение ЦК.

— Решения нет, есть устная договоренность руководства.

— Не буду ходить, некогда.

— Пошли к Сергею Петровичу!

Сергей Петрович Логинов, секретарь ЦК по кадрам, петухом наскакивает на Ковалева.

— Не подчиняться ЦК? Ты думаешь, мы тебя к порядку не сумеем призвать? Ты понимаешь значение этого мероприятия? Ах, не понимаешь? Тем хуже для тебя. Пошли к Геннадию Николаевичу.

У Куприянова все четверо выстроились в шеренгу, словно солдаты. Первый секретарь вышел из-за стола, поздоровался со всеми за руку.

— Ну-с, с чем явились?

Логинов начал горячо докладывать о недисциплинированности Ковалева, о его непослушании и непонимании важности мероприятий, проводимых Министерством иностранных дел республики. Внимательно выслушав, Куприянов вплотную подошел к Ковалеву и негромко, как спрашивают о здоровье, спросил:

— Каждую ли ночь, Сергей Иванович, удается домой спать уходить?

— Почти каждую, Геннадий Николаевич, — бодро ответил Ковалев.

— Идите к себе, работайте, мы тут с товарищами еще поговорим.

«Вот и закончилась моя дипломатическая деятельность», — подумал Ковалев, выходя из ЦК.

Сейчас он будет говорить с райкомами и райсоветами о выводе людей по мобилизации в леспромхозы, потом обзвонит предприятия, спросит, как сегодня работали, будет ругаться, выслушивать и записывать их просьбы. После двух часов ночи начнет разбирать сегодняшнюю почту. Около четырех часов они с Малышевым пойдут домой — закончится рабочий день Ковалева.

5

Вечером Малышев позвонил Ковалеву:

— У тебя никого нет? Заходи, посидим вместе. Обругал министр с головы до ног.

— Салтыков?

— А кто же еще? Заходи...

Малышев обходится с Ковалевым, как с сыном. Воспитывает его с довоенной поры, когда впервые послал работать директором леспромхоза. Исподволь, без подчеркнутости, натаскивает в житейских делах, в вопросах организации крупного лесозаготовительного хозяйства. Живут они в одном доме, в смежных квартирах. На работу идут и возвращаются всегда вместе. Ни одного важного вопроса они не решают, не посоветовавшись друг с другом.

— Что еще можно придумать? — спрашивает Малышев присевшего на диван Ковалева. — Через три года, то есть к 1950 году, вывозку надо увеличивать до семи с половиной миллионов, а мы с тобой дай бог, если два в этом году вытянем.

— Надо дополнительно доставать людей и лошадей.

— А где достанешь? Из колхозов мобилизовано больше сорока процентов взрослого населения, треть лошадей...

Ковалев рассмеялся.

— Ты чего хохочешь? Тут плакать надо. В колхозах хозяйства тоже начисто разорены, восстанавливать надо.

— Нет, я вспомнил вчерашнюю перекличку у Куприянова.

— Чего там смешного?

— Ребольский секретарь Мефентьев докладывал... району, говорит, план вывозки колхозным транспортом установлен сто пятьдесят кубометров. Выделили для этого одну лошадь. А леспромхоз отдал ее под разъезды уполномоченному ЦК, поэтому выполнение плана по району равно нулю.

Малышев сморщился, махнул рукой. Минуту помолчав, продолжил:

— Из городов мобилизовали пятьсот человек, аппаратам леспромхозов задания по заготовке леса установили... а толку? Обещают вместо увезенных пленных уголовников послать. Как думаешь, выиграем?

— Хрен редьки не слаще. Насмотрелся я на них. Подойдет к сосне, обойдет ее кругом, осмотрит всю сверху донизу, словно белку ищет. Потом похлопает по стволу: «Не бойсь, не трону». И сядет на перекур.

— Значит, опять толку не будет. А что еще придумывать?

— Намечается одна операция, раньше не успел рассказать. Утром приходили товарищи, лес им нужен до зарезу. У них все свое: одежда, обувь, питание. Наше дело — дать лесосеку, инструмент и средства для вывозки.

Глаза Малышева заискрились огоньком. Он вскочил с кресла.

— Ну-ка, ну-ка, что там у тебя, что ж ты молчишь?

— Я исполу предложил. Они заготовляют, трелюют, вывозят к железной дороге МПС. Половина вывезенного — нам.

— А людей сколько?

— До трех тысяч называют.

— Когда договорились оформить договор?

— Дня через три-четыре вернутся. Просили семьдесят процентов, но я сказал, что больше пятидесяти — ни бревна. Поехали к своим хозяевам «добро» получить.

— Пожадничал ты немного, вдруг спугнем...

— Не спугнем. У них безвыходное положение: проговорились, что Госплан фондов не дал.

— Приведи их ко мне, как появятся. А лошадей у них нет?

— Лошадей нет. С этой тысячи, что из Монголии привезли, толку никакого. Маленькие, не объезженные, в снег не идут. Директора лаются, говорят, издевки ради послали.

— Лаяться все умеют, для этого большого ума не надо. А если бы не было сейчас этих малюток, на чем бы вообще возили? A-а, вот то-то и оно. Теперь у нас в плане миллионами уже кубометры исчисляются, на себе не вывезешь. От Сапожкова насчет лошадей что-нибудь слышно?

— Знаешь, Александр Иванович, этот всемогущий Сапожков, я считаю, не что иное, как обыкновенная сволочь. И все его чудеса объясняются очень просто, с лошадьми, во всяком случае.

— Он нам с тобой, Сергей, такие дела делает, каких никто другой не сделал бы. Этого ты отрицать не можешь.

— Согласен. Но ты знаешь, как он их делает? С транспортом сейчас везде плохо. Далеко ли то время, когда в колхозах бабы на себе пахали. А Сапожков получает для нас в разных местах сотни лошадей. Получит партию лошадей и раздаст ее «злачным» организациям на пару недель. За это они его озолотить готовы. Вот и все его «всемогущество».

— Но он и по другим делам...

— Я думаю, метода у него одна: подкуп и жульничество. Ну и нахальство такое, какого не сыщешь. На днях пришла партия лошадей из Вильнюса. Начальник станции подводит меня к последнему вагону и говорит: «Вот этот вагон лично вам адресован». Открыли. Там в одной половине стоит красавица кобыла в серых яблоках, а в другой — трофейная мебель.

— Что ты говоришь? — изумленно воскликнул Малышев.

— Я вагон переотправил в Пяжиевосельгский леспромхоз. А с этим жуликом, Александр Иванович... Я перестану себя уважать, если не посажу его куда следует.

— И правильно сделаешь, — проговорил Малышев. Заложив руки за спину, он опять стал ходить по кабинету,

— Будет ли толк, Сергей, с этих электропил? — снова обратился он к Ковалеву.

— Обязательно будет, Александр Иванович, обязательно.

— Так чего же ты с ними тянешь? Вот и в сегодняшнем разговоре министр меня попрекал, что пилы у нас несколько месяцев без толку валяются.

— У нас Готчиев и Пякконен дают замечательные результаты на электропилах, но распространяем мы их опыт пока еще очень плохо.

— Где они сейчас работают?

— В Кяпписельге и в Лобском.

— Вот и вези туда немедленно лучкистов из всех леспромхозов, пусть переучиваются на электропильщиков. Учти, что все новое не уговорами, а дубиной часто вколачивать надо. Покруче будь в этих делах. С трелевочными тракторами-то что слышно? Что это за штука?

— Наряды на сорок машин с Кировского завода получили уже два месяца назад, но их пока никто в глаза не видел. Не грузят. Говорят, осваивают производство.

Малышев подошел к столу, поднял трубку одного из телефонов и вызвал к себе заместителя начальника отдела материально-технического снабжения Прохорова.

— Ну как, Василий Тихонович, трелевочные трактора КТ-12 хороши, хвалят их директора? Небось лошадей полтыщи заменят на трелевке? — совершенно серьезно спросил Малышев у вошедшего Прохорова.

— Откуда мне знать, Александр Иванович, я их во сне не видел.

Малышев вплотную подошел к снабженцу и беззлобно, будничным голосом спросил:

— Тебе, Василий Тихонович, приходилось хоть раз в жизни смотреть, как зимой на лошадях лес возят? Не дрова для своих нужд, а бревна на государственных лесозаготовках?

— Нет, Александр Иванович, не приходилось.

— Там до пояса в снегу бьются и люди и лошади, даже в самый сильный мороз с людей пот течет, а с лошадей хлопья пены валятся. Как думаешь, с чего бы это?

— Александр Иванович, — прижал обе руки к груди Прохоров, — Сергей Иванович знает, во все концы телеграммы давали, жаловались на завод... не грузят.

— А что, после телеграмм людям и лошадям стало легче на делянке?

— Александр Иванович...

Малышев положил руку на плечо Прохорова.

— Поезжай быстренько на завод, здесь всего четыреста верст, и привези трактора. Понял? Исправь свою ошибку и никогда больше не повторяй. Ты на очень важной работе, Василий Тихонович, помни это.

Прохоров молча выпятился в дверь.

Ковалев знал, как умеет ругать Малышев! Однажды во время войны 1939/40 года Ковалеву крепко досталось от него за непоставку вовремя двадцати четырех тысяч шпал для строительства дороги Петрозаводск — Суоярви. Бегом бежал тогда Ковалев от треста до вокзала, вскочил на площадку товарного вагона и на лютом морозе проехал восемьдесят километров, чтобы скорее попасть в леспромхоз. Четыре шпалорезки леспромхоза работали круглосуточно, не останавливаясь ни на минуту, и четверо суток Ковалев не покидал их, ни разу не заходил к себе на квартиру. «Пятьсот реальных в смену, пятьсот, без этого домой не отпущу», — хрипел он рабочим. К концу недели все двадцать четыре тысячи шпал были отгружены по назначению. «Но как сумеет Прохоров трактора привезти, не представляю», — думал Ковалев, глядя вслед ушедшему снабженцу.

А Малышев, уже забыв про трактора, сел на диван рядом с Ковалевым и проникновенно, с ноткой тревоги в голосе, заговорил:

— Плохо у нас, Сергей, в Южкареллесе, очень плохо. Не тянет Воронин, не получится из него настоящего управляющего. Время сейчас тяжелое, работать надо энергично, продуманно, а он ходит, словно через месяц рожать собрался. Как ты думаешь, кого бы нам на трест поставить?

Ковалев посмотрел Малышеву в глаза. Была в них озабоченность и налет тоски. И тогда Ковалев решительно сказал:

— Отдайте Южкареллес мне.

Малышев отшатнулся от Ковалева, словно ожегся, и впился в него глазами.

— Ты что, Сергей, ты что?

— На время...

— И первым замом и управляющим?

— Да, пока человека хорошего подыщем.

— Но ведь у Южкареллеса не только больше половины министерского плана, но и восстановление всех леспромхозов...

— Вот пускай и руководит им первый заместитель министра.

Малышев обхватил плечи Ковалева своей сильной рукой и, глядя своими карими глазами в его серые глаза, растягивая слова, спросил:

— Ты серьезно это, Сергей?

— Вполне.

— А выдержишь?

Ковалев рассмеялся:

— В 1936 году на практике в Кондопожском мехлесопункте я у Тидена, а потом у Башмачникова на четырех должностях работал: мастером по погрузке, плановиком, статистиком и личным секретарем начальника мехлесопункта. Матрац, свернутый в трубочку, держал у себя за спиной. Разворачивал его тут же у стола часа на два в сутки. Ничего, выдержал. Хотелось в академию с большими деньгами вернуться, эти молодцы мне все четыре жалованья полностью выплачивали. Справлюсь, Александр Иванович, не бойся, и двух зарплат просить не буду.

— Позвоню Куприянову?

— Звони.

Куприянов полностью одобрил предложение и приказал завтра же перевести трест Южкареллес в нижний этаж министерства, выделив там кабинет Ковалеву как раз под его министерским кабинетом.

Положив трубку, Малышев долго сидел за столом в задумчивости. Потом медленно подошел к продолжавшему сидеть на диване Ковалеву и тихо заговорил:

— Счастливый ты человек, Сергей. Молодой, на десять лет моложе меня. И все дороги перед тобой открыты. Смотри, у Куприянова твое предложение даже йоты сомнения не вызвало, уверен, что ты справишься. Да-а, широкие дороги перед тобой открыты, далеко пойти можешь.

— Нет, Александр Иванович, мои дороги за пределы Карелии ни в какую сторону не пойдут. Из Карелии я никогда никуда не уеду.

В дальнейшем жизнь покажет, что Ковалев останется верен своему слову: звали его и в Архангельск, когда ликвидировали Карельский совнархоз, и в Москву, когда восстанавливали министерства. Не поехал.

— Что ж, и здесь работы хватит, — помолчав, продолжил разговор Малышев. — Сядешь в мое кресло, хозяйство вырастет, работать будет над чем.

— Что-то у тебя настроение испортилось, Александр Иванович, не я ли виноват со своим предложением?

— Нет, Сергей, не ты. Я ведь понимаю свое положение. Закончит страна залечивать послевоенные раны, и жизнь зашагает вперед семимильными шагами. А я куда со своими шестью классами? Кому я буду нужен?

Ковалев испугался тона, которым была сказана эта фраза. Тоска, глубокая тоска в ней была и — безысходность.

— Что ты, Александр Иванович, ты еще...

— Не надо, Сережа, не надо. Я человек взрослый. Ты же знаешь, что я работу свою люблю, работать умею. И не сами шесть классов меня тревожат...

— Так что ж ты тогда в хандру...

— Постой, не перебивай. Беспокоит меня то, что из-за этих шести классов живу я не полной жизнью, как полагается нормальному человеку, а только половиной. Понял?

Ковалев отрицательно помотал головой.

— Объясни, пожалуйста.

Малышев нахмурился, помолчал и, уперев взгляд в другой конец кабинета, заговорил:

— Давай я тебе на нашем лесниковском языке объясню. Вот идешь ты по сосновому бору в хороший солнечный день. И видишь красивую могучую сосну. И хоть крона у нее уже начинает округляться, стоит она как богатырь под зеленой шапкой. Подходишь ты к этому дару природы, любовно похлопываешь рукой, осматривая высокий ствол сверху донизу. И вдруг видишь, что с одного боку на нем серая полоса.

— Сухобочина, — невольно вставил Ковалев.

— Да, сухобочина. Может и не гнилая, а здоровая, но сухобочина. Значит, эта сосна живет не всем своим стволом, а только той частью, которая не охвачена сухобочиной. Так и я: живу только материальной стороной жизни, а духовная сторона у меня мертвая, как та самая сухобочина у сосны.

— Но, Александр Иванович, не ты один...

— Подожди, подожди, не перебивай. Я о себе говорю, а не о других. Ты в театрах комедии, драмы и трагедии смотрел?

— Смотрел.

— Оперы и оперетки слушал?

— Слушал.

— Балетом любовался?

— Любовался.

— Без книг жить не можешь?

— Не могу.

— А я этого ничего не смотрел и не слушал. Но не в этом главная беда. Бог с ним, не сумел раньше — сумел бы потом, будем и мы жить по-человечески. Беда заключается в том, Сергей, что не тянет меня ни в оперу, ни на балет, ни за книгу. Потребности не чувствую! Понимаешь ты это или нет?

Он тяжело замотал головой и схватился за нее руками.

— Вот куда привели меня мои шесть классов! Они не дали мне открыть дверь в духовную жизнь, в мир прекрасного, а без него человеческая жизнь — только полжизни.

***

Через несколько дней директор ленинградского Кировского завода, глядя на телеграмму с широкой красной полосой, велел секретарю вызвать парторга, главного инженера и заместителя директора по снабжению и сбыту,

— Вот слушайте, — обратился он к собравшимся, — я вам прочитаю телеграмму. «Высшая правительственная. О вручении уведомить. Ленинград. Кировский завод. Директору. Прошу срочно отгрузить Петрозаводск Минлеспрому Карелии сорок трелевочных тракторов. Прохоров».

Он опустил руку с телеграммой.

— Ну, что скажете?

— Можем отгрузить хоть завтра, — буднично ответил заместитель директора.

— Хоть завтра... — передразнил его директор. — За этим, что ли, я вас звал? Кто такой Прохоров? Вот зачем звал! Всех знаю: Тевосяна, Первухина, Косыгина... Кто Прохоров? Новый? Может, я пропустил что? Вы где-нибудь читали?

Все молча отрицательно покачали головами.

— Значит, — продолжал директор, — он находится в командировке в Петрозаводске и оттуда телеграфирует. Мы им должны трактора? — обратился он к заместителю.

Тот подошел к телефону, куда-то позвонил и ответил директору:

— Сорок штук. Пока не отгружены.

Вошла миловидная женщина-секретарь и сообщила:

— Товарищ Прохоров!

Все встали. В кабинет неторопливой пружинистой походкой входил мужчина средних лет, высокий, плотный, с выхоленным породистым лицом, одетый в дорогой, хорошо отглаженный костюм. С видом, полным достоинства и независимости, он подошел к директору и, протягивая широкую мягкую ладонь, представился:

— Прохоров.

Директор несколько торопливо пожал протянутую руку и начал было представлять своих сослуживцев. Но вошедший, протягивая руку остальным, продолжал называть свою фамилию: «Прохоров, Прохоров». И только подавая руку заместителю директора по снабжению и сбыту, прибавил к своей фамилии «заместитель начальника отдела материально-технического снабжения Минлеспрома Карелии».

Все раскрыли рты. Немую сцену первым нарушил директор. Он взорвался таким смехом, что женщина-секретарь открыла дверь, чтобы посмотреть, что случилось. Директор хохотал безудержно. Он подошел к стоявшему Прохорову и, обнимая его, силился спросить:

— А как же... это тебе удалось... ха-ха-ха!.. ведь высшая правительственная... телеграф... право имеют только...

— Полдня девчат уговаривал, товарищ директор, полдня, поверьте совести, и без толку. Спасибо, начальник УРСа дал коробку шоколадных конфет. Поддались, чертовки.

— Садись, садись, — продолжая смеяться, усаживал Прохорова директор. — А моей секретарше ты как...

— Попросил назвать вам мою фамилию, сказал, что вы знаете, и издали показал копию телеграммы на таком же бланке.

— Ну, это черт знает... — проворчал главный инженер.

— Нет, ты его не ругай, не ругай, — переставая смеяться, вступился за Прохорова директор. — Конечно, не всякий на такую аферу пойдет, но ты скажи, кто теперь может усомниться в том, что Прохорову эти трактора нужны до зарезу. Не-ет, мы еще далеки до того, когда такие снабженцы будут не нужны!

— Товарищи, — взмолился Прохоров, встав со стула и прижав обе ладони к груди, — поверьте, не от хорошей жизни иду на все: люди по грудь в снегу бьются вместе с лошадьми, из последних сил выбиваются. Ведь для вас, для Ленинграда, в первую очередь лес заготовляем...

— Нам фондов на лес Госплан полностью не дает, — перебил Прохорова заместитель директора, — приходится часть самим заготовлять. Карелы нам помогли, дали хорошую делянку на станции Таржеполь.

— Так, милый ты человек, — вскинулся на него директор, — выходит, что мы совсем бессовестные люди. Они нам и лес заготовляют, и делянку для самозаготовок хорошую дали, а мы им кукиш? Фонды по тракторам не отовариваем? Когда отгрузишь?

— Завтра.

— Сам проследи, чтобы все сорок ушли, — уже с металлом в голосе проговорил директор.

6

Куприянов звонит Малышеву:

— Слушай, ты в этом году сколько дашь по вывозке? Четыре миллиона?

— Не дотянем, Геннадий Николаевич, — виновато отвечает Малышев, — не хватает ни людей, ни лошадей, ни механизмов...

— А через год надо десять давать. Как же ты...

— Семь с половиной, Геннадий Николаевич, пятилеткой так предусмотрено.

— Мы хотим ставить вопрос о передаче тебе лесозаготовительного треста бумажников в Сегеже, леспромхоза Кировской дороги на кочкомской ветке и лесокомбината Главлесосбыта в Пудоже. С ними на пятидесятый год получится десять миллионов. Ты как на это смотришь?

— Я могу только приветствовать, Геннадий Николаевич, но для этого надо просить...

— Подожди, это не все. У тебя сейчас уровень механизации вывозки около двадцати процентов, так?

— Так.

— А по остальным видам работ и того меньше. А в пятидесятом году ты должен все фазы производства механизировать чуть ли не до семидесяти процентов. Это же само не придет, под это надо и механизмов просить уйму и инженерные кадры.

— Да-а, — тяжело вздыхает Малышев, — и все это уже через год...

— Ты не вздыхай, а посади-ка сейчас Ковалева и Досталя, пусть сочиняют проект постановления. Предусмотрите все, что нужно для заготовки в пятидесятом году десяти миллионов кубометров. Рабочих записывайте семейных, и не меньше двадцати тысяч семей. Ссуды на хозяйственное обзаведение тысяч по десять на каждую семью, лошадей просите, сено, механизмы подсчитайте на весь объем работ, записанный в пятилетке, Западно-Карельскую дорогу учтите... В общем поработайте над этим документом хорошенько. Мы с тобой вместе в Москву с ним поедем.

— Понял, Геннадий Николаевич, — бодро отвечает Малышев.

7

В большом кабинете члена бюро Совета Министров СССР по лесной, бумажной и деревообрабатывающей промышленности Воронова, справа от двери, стоит солидный письменный стол с приставленными к нему маленьким столиком и двумя мягкими креслами. Прямо от двери, вдоль окон, — длинный стол для заседаний, обитый зеленым сукном. По обеим сторонам стола расставлены стулья, обтянутые кожей.

В торце этого стола сидит хозяин кабинета, Иван Емельянович Воронов. Сбоку, слева от него, — первый секретарь ЦК Компартии Карело-Финской республики Куприянов, министр лесной промышленности Малышев и главный инженер этого министерства Досталь.

Воронов — человек лет сорока, с умными глазами, чуть повыше среднего роста, с залысинами и редеющими волосами, начинающий слегка полнеть. Облокотившись о стол и положив голову на ладони, он внимательно читает какую-то бумагу. Закончив читать, поднимает глаза на присутствующих. Смотрит бесстрастно, словно хочет сказать что-то будничное. Сторонний наблюдатель понял бы сразу, что прочитанное не произвело на него впечатления. Вдруг глаза Воронова загораются веселым огоньком, на лице появляется подобие улыбки.

— Интересные вы люди — карелы, — и он расцветает в улыбке. — Со мной в академии целая группа училась из Карелии. Многих помню: Руликова, Кеттунена, Саксмана... Замечательные лыжники были, Ковалев учился... он ведь у вас сейчас работает... — Воронов делает паузу, что-то вспоминая. — Да-a, хорошее было время...

Постепенно лицо Воронова снова становится серьезным, он несколько секунд молчит, затем возвращается к начатому:

— Интересные, говорю, вы люди. Понаписали просьб на четырех страницах, а подо что просите — ни слова. Кто ж такие бумаги по Москве носит?

— Иван Емельянович, мы собираемся наращивать объемы заготовок до десяти миллионов кубометров... — бодро начинает Досталь.

Воронов бросает в сторону Досталя неприязненный взгляд, перехватив который, главный инженер немедленно умолкает.

— Подо что просишь? — снова обращается Воронов к Куприянову, словно и не слышал реплики Досталя.

— Иван Емельянович, — солидно начинает говорить Куприянов, — до войны у нас было две лесозаготовительные организации: леспромхозы Наркомлеса СССР и Белбалткомбинат Наркомата внутренних дел. В целом по республике заготовлялось 9600 тысяч кубометров. Белбалткомбинат эвакуирован на восток, а предприятия Наркомлеса начисто разрушены войной. Сейчас в республике один основной заготовитель...

— Известные истины, — нетерпеливо перебил его Воронов, — кто не знает, что в Карелии была война... слава богу, уж три года как кончилась.

— Про войну в Карелии, может, и известно, а про лесные дела, я уверен, вы не все знаете.

Воронов недоверчиво посмотрел на Куприянова, но промолчал. Куприянов продолжал:

— Наркомлес до войны заготовлял в республике немногим больше четырех миллионов кубометров. Сейчас же мы ставим перед собой задачу: силами этих предприятий (Наркомлеса, я имею в виду) заготовлять ежегодно по десять миллионов кубометров. Вот для этого мы и приехали...

Воронов, поморщившись, пальцами обеих рук потирал залысины и молчал. Наконец он с улыбкой посмотрел на Куприянова и произнес:

— Не то, совсем не то, Геннадий Николаевич. Я считал, ты шире думаешь, размашистее.

— Мало? Ведь для этого по Наркомлесу на территории республики надо больше чем удвоить заготовки против довоенных объемов...

Воронов встал.

— Давай я сяду рядом с тобой, Геннадий Николаевич. Малышев, пересядь на другой стул. — И Воронов уселся рядом с Куприяновым.

— Чуть не вся европейская часть государства, — проникновенно заговорил он, — лежит в развалинах. Разрушены сотни городов, несметное количество сел, десятки тысяч предприятий. Страна принялась за восстановление. Но нужен материал. И в первую очередь — лес!

— Так мы же даем...

— Что даем? Каких-то несчастных три-четыре миллиона кубов, а просите под них двадцать тысяч рабочих, две тысячи лошадей, сено и черт его знает что. Даже четыреста километров железной дороги широкой колеи по своим скалам и болотам просите проложить...

— Но освоить леса западной Карелии можно только...

— Подожди. Никто вам ничего не даст, пойми. Сейчас никого тремя миллионами не убедишь. Восстанавливают энергетику, металлургию, угольную промышленность, машиностроение, оборонные предприятия. Вот чем сейчас заняты и в Госплане, и в других ведомствах. Ваши просьбы рассматривать не будут, некогда.

— Ну, это мы еще посмотрим. Как это рассматривать не будут? — возразил Куприянов. — Сам говоришь, лес всем нужен до зарезу.

— Все правильно, — хлопнул ладонью по столу Воронов, — но заход нужен не такой, нужна вовсе другая метода решения вопроса.

— Какая?

— Нужен небольшой документ за подписью самого...

— Товарища Сталина? — дуэтом спросили Куприянов и Досталь. Карие глаза Малышева впились в Воронова так, словно ставить эту подпись или не ставить — решалось сию минуту.

— Только так, — подтвердил Воронов. — Малышев, — обратился он к министру, — сколько в Карелии можно заготовлять леса?

— По пятилетнему плану предусматривалось в сорок втором году — до семнадцати миллионов кубометров, — бодро доложил Малышев.

— Ну, семнадцать, двадцать... — вяло проговорил Воронов и, помолчав несколько секунд, решительным тоном продолжил: — Вот, сочините коротенький документ, обязывающий Минлеспром СССР, Совет Министров и ЦК КП(б) Карело-Финской ССР довести объем заготовок леса в Карелии до двадцати миллионов кубометров в год. Я вам гарантирую подпись хозяина под таким документом. А тогда перед вами распахнутся двери всех министерств, и Госплана, и самого Совета Министров Союза.

Представители Карелии ошалело смотрели на Воронова.

8

Через несколько дней вернулся из Москвы Малышев. Войдя широким шагом в кабинет Ковалева, он положил на стол небольшую, в пол-листа, мелованную бумагу.

— Ну-ка, Сергей, прочитай, что здесь написано! — весело заявил он, широко улыбаясь. — Что ты на это скажешь?

Это было короткое распоряжение за подписью Сталина об увеличении заготовок леса в Карелии до двадцати миллионов кубометров.

Суть распоряжения не сразу дошла до сознания Ковалева. Он читал бумагу, потом несколько секунд бездумно смотрел на нее, снова читал, потом ему почему-то захотелось на ощупь оценить качество бумаги. Наконец, сжав виски, он просительно посмотрел на Малышева.

— Александр Иванович, голубчик, присядь, дай мне хорошенько вчитаться. — И снова уткнулся в несколько строчек распоряжения.

До сих пор Ковалеву приходилось иметь дело с десятками, сотнями тысяч кубометров; он стал заместителем наркома, когда Наркомат давал около миллиона кубов в год. А сейчас лежит перед ним этот документ...

Грандиозность предстоящего дела в несколько минут полонила беспокойную душу Ковалева-лесоруба.

Он круто поднялся с кресла, сделал несколько шагов по кабинету и, обняв Малышева за плечи, заговорил с воодушевлением:

— Эх, Александр Иванович, какие мы с тобой дела развернем! Вся Карелия наша преобразится. Построим десятки, а может, и сотни новых поселков, да не каких-нибудь, а со школами, больницами, клубами, с магазинами... Да что говорить! Будет в республике свое электричество, кино... — он снова забегал по кабинету. — Население увеличится, раздвинутся наши города... Дорог сколько понастроим! И Западно-Карельскую железную, без нее нам не обойтись. Будет дорога — оживится вся западная часть.

— Успокойся, сядь, — прервал Малышев. — Ты мне вот что скажи: сегодня с утра в Госплане республики было совещание. Работники и Госплана и Совета Министров считают, что в Карелии больше четырнадцати с половиной миллионов кубометров рубить нельзя, что, вырубая по двадцать, мы подорвем сырьевую базу и Карелия останется без леса. Это как?

Ковалев задумался. Он знал, что расчетная лесосека в республике немногим превышает четырнадцать миллионов кубов. Но знали об этом и в Москве. Тем не менее товарищ Сталин подписал распоряжение о доведении объема заготовок до двадцати миллионов. Значит, этого требуют интересы государства.

— Здесь же не сказано, Александр Иванович, что мы должны все время рубить по двадцать миллионов в год?

Не сказано. Стране нужен лес сейчас, нужен до зарезу. Страна залечивает раны, нанесенные войной. Вот и решило правительство пойти на временный переруб наших лесов. Подорвем ли базу? Если рубить по двадцать миллионов все время — лес вырубим лет за пятьдесят; если же достигнем двадцати миллионов через несколько лет, а потом, продержавшись недолго на этом уровне, снизим рубки до расчетной лесосеки — дело обернется совсем иначе, лесу хватит надолго.

Оба знали, что почти ничего не делается по лесовосстановлению, расчистке и мелиорации лесов. Производительность лесов в Финляндии была почти в два раза выше нашей.

— Представь себе, — сказал Ковалев, — что мы обеспечим производительность карельских лесов на уровне Финляндии. Тогда мы могли бы спокойно рубить по двадцать миллионов кубов в год. Без оглядки.

— Так какого же черта наши лесохозяйственники... — вспыхнул Малышев.

— Ничего не делают, хочешь сказать? Вот сейчас, Александр Иванович, я считаю, надо их заставить разработать коренные меры по лесовосстановлению и включить предложения в проект постановления Совета Министров СССР, который нам, очевидно, надо готовить во исполнение распоряжения товарища Сталина.

— Обязательно, — согласился Малышев. Потом он ухватился за подбородок и замолчал. Ковалев, отлично знавший своего министра, понял, что Малышева еще что-то тревожит. Мешать ему думать в таких случаях нельзя...

9

В плохо освещенном коридоре министерства Ковалева кто-то схватил за руку.

— Гражданин начальник, жалоба...

Ковалев бегло взглянул на человека. Тот был весь в лохмотьях. Лицо плохо просматривалось в сумерках.

— А ну, пошли со мной!

Войдя в светлый кабинет и на ходу указав на стул возле двери, Ковалев быстро прошел к себе за стол, посмотрел на посетителя, успевшего уже сесть, и... рассмеялся. Перед ним была копия Мустафы из фильма «Путевка в жизнь». Точная копия, только пришедший был старше. Опухшее лицо и довольно толстая шея черны от грязи.

На ватной фуфайке и таких же штанах не было места, откуда бы не торчала вата. Из узких щелочек под нависшим лбом на Ковалева смотрели колючие глаза. Руки с толстыми пальцами, лежавшие на коленях, по цвету почти не отличались от фуфайки и брюк. Наверняка вчерашний мелкий вор, «вшивая мелочь», как называли таких «солидные» уголовники в лагерях.

— Так на кого жалоба? — весело спросил Ковалев.

— На директора Деревянского леспромхоза.

— Чем он тебя обидел?

— Использует не по специальности, заставляет бревна грузить.

Ковалев едва сдерживает смех, ему даже не хочется сразу кончать этот веселый разговор.

— А специальность у тебя какая?

— Ражасёр.

— Режиссер, значит, — не в силах удержать улыбку, поправляет Ковалев. — Какой же ты режиссер?

— Киноражасер.

— Где ты учился, что кончал?

— Киноинститут. В Москве, на Красной площади.

— И какие фильмы пришлось ставить?

— «Броненосец „Потемкин”», «Путевка в жизнь», «Чапаев», — не моргнув глазом, отвечает «режиссер».

Ковалев снимает трубку и звонит в Южкареллес — это в нижнем этаже здания министерства.

— У вас там Тихомиров должен быть, найдите его — и ко мне, быстро.

Буквально через минуту в кабинет входит директор Деревянского леспромхоза и, закрывая за собой дверь, натыкается глазами на жалобщика.

— Ага! — вскрикивает он и тут же хватает оборвыша за шиворот. — Вот ты где! Мы его по всему району разыскиваем, а он в вашем кабинете сидит!

— Он жалуется на тебя, используешь не по специальности.

— Пусть сначала ответит за обворованный ларек, а потом идет на меня жаловаться. Можно я его?..

— Забирай, для этого и звал.

И директор уводит «ражасера», а Ковалев глубоко задумывается.

С кем работать, с кем поднимать и развивать хозяйство до двадцати миллионов? В сорок четвертом году привезли пятнадцать тысяч пленных немцев. А что в них толку? Разорять чужое хозяйство они мастера, а восстанавливать... тошно было смотреть. Потом немцев увезли. Привезли уголовников. С ними Ковалеву приходилось работать еще до войны. Не работа, а так, не бей лежачего. Эти не вспотеют. Через пару лет избавились и от этого счастья.

Свои, карельские, колхозы чуть не начисто лишили кадров. Большинство мужиков теперь в лесу работают. ЦК и Совмин республики видят это, но относятся с пониманием. Колхозам сущая беда, зато в лесу создалось ядро настоящих лесорубов, толковых, работящих, добросовестных. Но — мало! И все равно приходится заниматься вербовкой (вербуют в Белоруссии), к сожалению, вербовщики работают недобросовестно. Вот и появляются такие «ражасеры», и немало.

Ковалев вызывает заместителя начальника отдела кадров.

— Бондаренко, что у тебя там в Белоруссии делается?

— Плохо, Сергей Иванович. Не одни мы там, в десятки областей вербуют. А вербовщики одни и те же на всех.

— А что сделать, чтобы к нам шли в первую очередь?

— Да как вам сказать, — мнется Бондаренко, — с транспортом у них плохо. Районный уполномоченный по оргнабору ездит по району на попутных лошадях, а то и пешком ходит. Жди от него работы...

— Велосипеды?

— Какие велосипеды? — недоуменно спрашивает Бондаренко.

— В скольких районах для нас вербуют?

— В двадцати.

— Вот и подсунуть всем двадцати районным уполномоченным наши карельские велосипеды. Пусть помнят, на чьем транспорте ездят.

Бондаренко расцвел в улыбке.

— Конечно, Сергей Иванович! Но ведь двадцать велосипедов...

— Черт возьми, это не я, а ты должен соображать и ставить такие вопросы. Пиши адреса, я дам указание о немедленной отгрузке.

Не только с рабочими плохо. Некому руководить леспромхозами, лесопунктами, мастерскими участками. Война не разбирается, кто ты, руководящий или просто лесоруб. Теперь радуешься каждому мало-мальски грамотному человеку...

Управляющему сплавным трестом Николаю Ивановичу Прокофьеву показался подозрительным главный инженер Пудожской сплавной конторы, приехавший в Карелию по путевке Наркомлеса СССР. Свои подозрения Прокофьев высказал Ковалеву. Усталый, задерганный — дело было в четвертом часу ночи, — Ковалев накинулся на управляющего:

— Последний раз говорю: не перестанешь придираться к дипломированным инженерам — самого к чертовой матери прогоним. Понял?

А потом выяснилось, что этот «дипломированный» — бандит, на него объявлен всесоюзный розыск... Такая же история получилась и с Сикерко, главным механиком Беломорско-Сегозерской сплавконторы.

А Каспийцев? Как-то входит начальник отдела кадров: «Ну, Сергей Иванович, директора нашел — во! — и показывает большой палец. — На груди — полный иконостас. Штук десять орденов, тьма медалей. Лесник, говорит, у нас когда-то работал». — «Тащи скорее».

Вошел мужчина лет сорока пяти, высокий, широкоплечий, с выхоленными усами и легкой проседью в темных волосах. Обмундирование офицерское, орденов — без счета.

— Григорий Федотович, ты ли? Вот уж кого больше не чаял в жизни увидеть! — кинулся к вошедшему Ковалев.

Обнялись, похлопали друг друга по спине.

— Садись, рассказывай, — попросил Ковалев.

Он знал Каспийцева с тридцатого года. Это была правая рука Мурмилло, тогдашнего директора Ковдского леспромхоза. Того самого Мурмилло, который на телеграмму обкома партии с требованием предоставить на два месяца комнату уполномоченному, посланному к нему на лесозаготовки, ответил по телеграфу: «Квартиры не дам точка Мурмилло точка». Потом Мурмилло был директором в Олонце, а Каспийцев в это время командовал Коверским лесопунктом.

Была у Каспийцева одна примечательная черта: бездонные, чистые, как утренняя роса, голубые, словно безоблачное летнее небо, детски наивные глаза. С такими глазами только в раю жить, а не на лесозаготовках работать. В эти-то глаза и смотрел сейчас восторженно и несколько встревоженно Ковалев.

— Рассказывай, пожалуйста, — повторил он просьбу.

— Воевал, видишь, — солидно начал Каспийцев, многозначительно проведя рукой по орденам, — потом осел в Западной Украине. Женился, с женой и сюда приехал.

Работал директором леспромхоза. Жил... как сыр в масле катался. У тестя с тещей свой дом, большущий сад, огород, фрукты, овощи... Меня называли «пан директор». У них только так.

— Так что ж ты сюда от такого житья?

— Потянуло. Понимаешь, Сергей Иванович, потянуло. Сил никаких нет, так потянуло. Переругался и с тестем и с тещей, послал их к чертовой матери, жену в охапку — и сюда. Не могу там, не привык. Вот, смотри мои документы и дай мне леспромхоз, от которого настоящим лесом, а не бирюльками пахнет. 

Документы были в полном порядке.

— Ты меня, Сергей Иванович, — попросил Каспийцев, как только Ковалев вернул документы, — ты меня в самую дыру отправь. Есть ведь, наверно, такие леспромхозы? Знаешь, куда сам черт работать идти не желает.

Ковалева смутила такая просьба. С Западной Украины — в дыру? Странное рвение. Он искоса посмотрел на Каспийцева... Но эти глаза... они не оставляли сомнений.

— Руки чешутся по хорошей работе. Всю войну ждал настоящего дела. Посылай, не сомневайся.

И был послан Каспийцев в Поросозерский леспромхоз, в котором тогда только начинали разворачиваться дела. Прошло несколько месяцев. Одна за другой сгорели конторы во всех трех лесопунктах. Начисто сгорели, ничего не осталось. Главбух министерства В. Г. Григорьев, выезжавший на третий пожар, нашел на снегу возле сгоревшей конторы ведомость на выплату зарплаты на шестнадцать тысяч рублей. Он привез эту ведомость и отдал Ковалеву. Все росписи в получении денег были сделаны вечным пером, зелеными чернилами. Ковалев вспомнил, что видел у Каспийцева трофейную авторучку с золотым пером. И чернила... Заявление о приеме на работу Каспийцев писал такими же.

С вызванным через день Каспийцевым у Ковалева состоялся такой разговор:

— Гриша, у тебя деньги с собой есть?

— Есть немного, а что?

— Тогда садись за стол и пиши расписку на мое имя. Пиши, что обязуешься завтра вернуть в кассу Поросозерского леспромхоза взятые тобой взаимообразно шестнадцать тысяч рублей.

— Какие шестнадцать, что ты, Сергей Иванович?

Ковалев показал ведомость, привезенную с пожара.

Каспийцев, словно желая посмотреть поближе, протянул за ней руку.

— Не надо, Гриша, — спокойно проговорил Ковалев, — мы с тобой друзья не сегодняшние. И ручка твоя, и чернила твои, и рука твоя. Только расписывался ты попеременно, то левой, то правой.

— Но ведь это же... — попытался возмутиться Каспийцев.

— Не надо, Гриша. Ты умный человек, умнее и хитрее меня оказался. Вернее сказать, не ты, а глаза твои детские. Ну, да ладно, вперед мне наука, в жизни и это пригодится. У меня, Гриша, нет никаких доказательств, что все сто тридцать тысяч, сгоревших в этих конторах, находятся у тебя в кармане. Я их у тебя и не прошу. А эти отдай.

— Сергей Иванович, честное слово...

Ковалев рассмеялся.

— Не креститься ли собираешься, Гриша?

— А что? Перекрещусь...

Ковалев вышел из-за стола. Глаза стали злые. Каспийцев это видел.

«Обмануть его? — думал Ковалев. — Хорошо ли это? Но ведь он в глаза обманывает меня. И не одного меня...»

— Хватит дурака валять! Садись и пиши расписку, мне некогда. А нет — сейчас вызову милицию, и тогда будем говорить о ста тридцати. Будем искать концы. — И, сбавив тон, заговорил снова спокойно: — Отдай эти шестнадцать тысяч — и улепетывай от меня к чертям собачьим. Мне от тебя больше ничего не надо. Пиши.

Каспийцев сел в кресло Ковалева, взял ручку и обмакнул в чернильницу.

— Нет, Гриша, пиши своей авторучкой.

— Дома оставил, этой напишу.

— Хочешь, в карман полушубка залезу? Авторучка у тебя в кармане.

Каспийцев вынул авторучку. Немного подумав, положил ее на стол.

— Не буду писать, посадишь.

— Последний раз говорю: не будешь — посажу, напишешь — отдай деньги в кассу и уезжай к чертовой матери! Да завтра чтобы вместе с главбухом были у телефона, мне нужно его подтверждение, что деньги в кассу отданы.

На второй день вечером Каспийцев с главбухом сообщили, что деньги в кассу леспромхоза возвращены. Ковалев позвонил в Спасскую Губу секретарю райкома Ксенофонтову, рассказал ему все и посоветовал сегодня же выехать в леспромхоз, под видом отчета привезти Каспийцева на бюро, исключить из партии и тут же арестовать. Так все и было сделано.

Чистые голубые глаза обошлись в сто с лишним тысяч рублей...

***

С полным правом Карелия может гордиться кадрами своих лесозаготовителей. Уцелели оставленные в тылу такие замечательные директора леспромхозов, как Пахомов, Курочкин, Глазов, Мамонтов; отозваны с фронта и вернулись после войны Дружинин, Тихомиров, Ефимов, Лебедев, Флюгрант, Брагин, Николаев и многие другие. С такими людьми можно решать любые задачи. Но их мало, чтобы поднять огромное хозяйство на двадцать миллионов кубов. Мало — приходится брать случайных людей.

Кадры постоянных рабочих лесных предприятий Карелии известны по всему Союзу. Кто не знает таких, как Готчиев, Пякконен, Вуорила, Мокеев? Их тысячи. Но и этого мало, приходится постоянно завозить, вербовать, вербовать...

10

В Москве заменили руководство Министерством лесной промышленности Союза ССР. Новый министр всю отрасль поднимал на дыбы. Все старое, сложившееся в лесопромышленном хозяйстве в течение десятков и даже сотен лет, безжалостно выбрасывалось на свалку. Умный, решительный, целеустремленный человек, не знавший никакой устали и не дававший покоя подчиненным, ставил хозяйство на принципиально новые рельсы.

Прекратилось строительство лесозаготовительных предприятий «на глазок», по наитию старых лесопромышленников, — теперь строили только по проектам; запретили строить бараки, вместо них специальные цехи лесозаводов выпускали стандартные щитовые дома; вместо лучковой пилы и лошади на лесосеку потоком пошли электропилы, трелевочные тракторы, автомашины и паровозы. Старые кадры руководителей с четырех- и семиклассным образованием (новый министр называл их «ваньками») заменялись людьми с высшим специальным образованием.

Даже само здание министерства было отделано совершенно заново. Казалось, новый министр хочет подчеркнуть: все прежнее для него неприемлемо.

Вот он сидит за столом в кабинете и собственноручно распределяет по лесопромышленным организациям узкоколейные рельсы. Дойдя до строчки «Минлеспром К-ФССР», министр ненадолго задумывается. Потом нажимает кнопку звонка и бросает появившейся в дверях женщине: «Росса ко мне!»

Секретарь министра звонит главному инженеру производственного управления: «Лев Владимирович, к министру!»

В приемной министра Росс увидел сидящего на диване Малышева.

— A-а, Александр Иванович, здорово! Чего сидишь?

— Да вот жду приема, да Нина Фроловна не пускает: занят, говорит.

— Посиди, я ему о тебе напомню.

— Слушай, Росс, — обратился министр к вошедшему в кабинет главному инженеру, — ты ведь в Карелии работал. Сколько, по-твоему, им надо узкоколейных рельсов?

— Когда я там работал, Георгий Михайлович, об этих вещах помину не было. Да зачем гадать, в вашей приемной сидит Малышев.

— Позови, — буркнул министр.

Он мельком взглянул в лицо вошедшего Малышева и, не вставая с кресла, словно нехотя сунул свою мягкую, выхоленную ладонь в большую руку бывшего каменщика.

— Малышев, сколько вам нужно узкоколейных рельсов?

— На будущий год, Георгий Михайлович? — несколько растерянно спросил Малышев.

— Сейчас сколько нужно? — чуть повысив тон, переспросил министр.

Александр Иванович не был готов ответить.

— Георгий Михайлович, — схватившись по обыкновению за подбородок, обратился он к министру, — разрешите, и позвоню в Петрозаводск. Это — одна минута...

— Вы кто такой? — вскинул глаза на Малышева министр. — Вы что кончали?

— Шесть классов только, Георгий Михайлович, — тихо ответил Малышев. 

Министр медленно поднялся с кресла, не скрывая брезгливого выражения лица, осмотрел стоявшего перед ним Александра Ивановича с головы до ног, быстро сел обратно и крутнулся в вертящемся кресле в противоположную сторону. Он заговорил с Россом на какую-то тему, не имеющую к распределению рельсов никакого касательства. Казалось, о присутствии в кабинете министра одной из союзных республик он забыл.

Александр Иванович был совершенно шокирован всем происшедшим. Прежний министр относился к нему очень хорошо, принимал всегда по-товарищески. А сейчас... Но вопросы-то, с которыми он приехал, надо решать. Он неловко переступил с ноги на ногу и обратился к министру:

— Георгий Михайлович, у меня вопросы...

— Кто вам, Малышев, разрешил выезд из Петрозаводска в Москву? — резко прервал его министр.

— Я приехал с первым секретарем нашего ЦК, у меня целый ряд...

— Ах, с первым секретарем... так вы к нему и идите. У меня с вами все!

Когда Александр Иванович был уже у двери, министр крикнул ему вслед:

— Учтите, Малышев, мне не нужны работники, не знающие, что такое дисциплина.

Несколько раз союзным министром ставился вопрос о замене Малышева, но ЦК Компартии Карелии согласия не давал. В январе 1950 года уехал секретарь ЦК Куприянов, и через несколько дней Ковалев получил телеграмму от министра Союза, в которой говорилось: решением руководящих органов Малышев отстраняется от занимаемой должности, и Ковалев до приезда нового министра должен принять дела. Вскоре место Малышева занял толковый, уже немолодой инженер Школьников, работавший до этого начальником крупного лесозаготовительного главка. Но работал он в крае, где лесозаготовки были делом далеко не первостепенной важности. И работалось там спокойно. А в Карелии лесом занимались все: ЦК, Совмин, все министерства и ведомства, райкомы и райсоветы, органы контролирующие и юридические. И повседневно. Помощь лесозаготовители получали огромную, но и нервотрепку приходилось переносить такую, какая была по плечу далеко не каждому.

Через два года Школьникова перевели на работу в институт. Вместо него назначили Новикова. Это был грамотный, спокойный, добродушный человек. Но он проработал ровно девять месяцев... Хозяйством стал руководить Ковалев.

11

Январской ночью 1955 года едет Ковалев на «козлике» из леспромхоза домой. Дорога совершенно забита снегом, на открытых местах не видно даже колеи — замело. Свистит и завывает беспросветная метель. Только изредка фарам удается выхватить из снежного месива несколько деревьев у дороги. Иногда машину начинает толкать во все стороны. Но шофер ведет ее спокойно, уверенно, молча. В этом хозяйстве шоферы работают десятилетиями. Они давно отучились отличать день от ночи, плохую погоду от хорошей. И с ненужными разговорами к «хозяину» не лезут.

Настроение у Ковалева совсем плохое. В лесу он увидел такое, чего не видел никогда в жизни. Снег так глубок, что трактора не могут заехать на лесосеку. Садятся поддоном картера на снег, а гусеницы вертятся в снегу, не доставая до твердой земли. Трактористы и сцепщики вынуждены, утопая по грудь в снегу, тащить грузовой трос на себе, цеплять его за стоящее дерево и, наматывая на лебедку, затаскивать трелевочный трактор на лесосеку. Производительность — меньше половины обычной, люди вымотаны до крайности.

Лошади — по брюхо в снегу, ногами не достают до земли. Воз они вытаскивают из лесосеки рывками, прыгая, точно зайцы. Пена с коней валит хлопьями. Трелевщики в полном отчаянии: с первого января одиннадцать суток непрерывно шел снег, а теперь уже третьи сутки метет пурга.

Образованный человек живет сложной духовной, интеллектуальной жизнью. У хозяйственников же, типа Ковалева, в голове в основном цифры и мысли о взаимоотношениях с людьми. Они почти не бывают в театрах и кино, мало общаются с людьми в семейной обстановке, информацию черпают исключительно из газет и на всевозможных совещаниях, книги читают только урывками.

Вот и сейчас у Ковалева в голове вертятся ряды чисел, цифры, цифры и цифры. У него неплохая память, это отмечают многие. Он помнит не только планы и их исполнение по предприятиям, но и массу другой информации.

Толчки и дергание машины, рев мотора, когда «козлик» выползает из сугроба, свист и завывание пурги не мешают думать. Все это давно стало привычным, будничным. Ковалев напряженно подсчитывает, как может закончиться первый квартал. Если в феврале и марте сложатся идеальные условия для работы, все равно дела поправить не удастся. Чудес на свете не бывает, снега в лесу до конца зимы не убавится. Значит, счет надо вести исходя из сегодняшней обстановки.

И он считает. Чем дальше счет, тем страшнее. Недодача в первом квартале может составить миллион кубометров.

А что за это причитается? Отстранение от должности и строгий выговор в партийную карточку. Как минимум.

Ковалев горько улыбается. Разве в этом дело? Никогда он этого не боялся, готов ехать работать в леспромхоз в любой день, благо специальности никто отобрать у него не может. Его страшит другое. Десять лет как стихла война. В прошлом году в Сочи познакомился он в санатории с председателем райсовета с Орловщины — там родилась его мать. «Как у вас там живут?» — с живейшим интересом спросил Ковалев председателя. «Плохо живем, никак из землянок не вылезем». — «То есть как — из землянок? Неужели десять лет в землянках живете?» — «Живем. У нас на Орловщине бои были ужасные, все поразорили, а отстраивать нечем». — «Стройматериалов нет?» — «Стены-то в селах слепили бы быстро, крыши соломой покрыть можно, а вот стропила сделать не из чего, леса нет». — «И поэтому — в землянках?» — с чувством горечи, недоверия к рассказчику и, подспудно, своей вины переспросил Ковалев. «Только поэтому», — спокойно ответил председатель.

Вспомнил тогда Ковалев, как в 1921 году после пожара, когда семья их оказалась в безвыходном положении, забрала мать детей и уехала к себе на родину, на Орловщину. Приехали — а там голод. Днем в церковной ограде поп по нескольку гробов оптом отпевает.

Но не одно это осталось в его детской памяти. Многолюдные села, дома, окруженные фруктовыми деревьями, пасеки, где его кормили медом, бескрайние поля черной земли, большой (по тамошним понятиям) дубовый лес, огромный фруктовый сад... Это родина его предков.

И теперь там люди живут в землянках потому, что лесорубы мало дают государству. Мало, мало.

Через несколько дней после приезда Ковалева из Сочи домой председателю райсовета пошла телеграмма: «Ваш адрес на станцию Зелегощ отгружено пять вагонов бревен для поделки стропил».

Пришел ответ: «Областное руководство реквизировало все пять вагонов зпт говорят зпт других местах нужнее».

Долго сидел над этим ответом Ковалев. И надо же было именно в этот момент войти начальнику планового отдела. Улыбочка до ушей: «Поздравляю, Сергей Иванович, квартальный план выполнили на сто два процента...»

Словно ужаленный вскочил Ковалев с кресла.

«Да иди ты со своими процентами, — заорал он, комкая обеими руками положенную перед ним сводку, — знаешь куда? Нужны они мне, как... Лес нужен, а не твои дурацкие сто процентов, понял? Много лесу! Надо, чтобы все предприятия работали изо всех сил, день и ночь, круглосуточно...»

И вот теперь, в первом квартале этого года, Ковалев недодаст государству больше миллиона кубометров. И придумать он ничего не может. Пурга лютует две недели подряд. Лютует... Но люди все еще живут в землянках. Скажи им про пургу — легче им станет?

Вернувшись из командировки, Ковалев утром собрал у себя в кабинете всех сотрудников аппарата и рассказал об увиденном в лесу, о возможной недодаче минимум миллиона кубометров. Любит он свой аппарат и гордится им. Таким специалистам, как Коновалов, Котельников, Попов, Умнов, Преображенский, Печерин, Демешин, Медведев, Мильчук, Ерохин, Юшкевич, Пименов, Сумароков, — цены нет. Они посвятили себя делу целиком. Отлично знают работу, трудятся, совершенно не считаясь со временем...

— Что будем делать?

Любимый метод работы Ковалева: собрать людей, затеять спор и, отойдя в сторону, слушать, что будут говорить подчиненные. Так было и сейчас. Посыпались предложения одних, тут же отвергаемые другими. Кричать разрешалось хоть всем сразу. Страсти накалялись. Через несколько минут в кабинете было словно на восточном базаре.

— Надо просить дополнительно трактора и автомашины!

— Господи, какой он умный! Кто тебе их даст?

— А если и дадут — людей не хватит!

— Мобилизовать с лесозаводов и бумкомбинатов...

— И из других предприятий и организаций!

— Хватит мобилизаций, всю жизнь на этом не продержимся.

— Уполномоченных послать во все леспромхозы...

— Проснулся, они там уже с третьего января сидят, директорам работать мешают.

Ковалев молча и спокойно слушал. Все было не то, не проклевывалась нужная идея. Наконец поднялся начальник планового отдела Степан Петрович Ерохин и попросил Ковалева угомонить спорщиков.

— У меня есть предложение, — заявил он. — Во многих леспромхозах шоферы работают по двенадцать часов, передают машину один другому, не заглушая мотора. (Ковалев заулыбался и спрятал лицо в ладони. Это он начал исподволь распространять довоенный опыт трактористов, работавших по двенадцать часов с оплатой по восьмичасовой норме.) Почему бы это не сделать общим правилом? А во-вторых: нельзя ли организовать трелевку тракторами ночью и чтобы трактористы тоже передавали трактора, не заглушая мотора?

Поднялся невообразимый гвалт,

— Спросонья он, не выспался!

— Где это ты слышал, чтобы ночью трелевали?

— Он в лесу десять лет не был, думает, что там освещение, как в парке культуры и отдыха.

Ковалев уже ходил по кабинету, сосредоточенно грызя палец. Изюмина найдена! Уже есть над чем думать!

Встав на свое место за столом, он подытожил результаты совещания.

— Стоп! Прошу прекратить галдеж! Решаем так: производственный отдел обзвонит всех и посоветует распространять опыт шоферов, работающих по двенадцать часов с оплатой по восьмичасовой норме. Приказов издавать по этому поводу нельзя. А насчет трелевки в ночное время — я сам поеду в Маленьгу и попробую там все организовать.

— Почему в Маленьгу?

— Там у нас самый умный главный инженер, Ерминингельд Александрович Васильев. Если уж с ним не сумеем сделать, значит, нечего с этой идеей и возиться.

— А как ночью будете валить лес?

— Никак. Днем повалим столько, что хватит для круглосуточной трелевки.

— А разделка? — спросил кто-то уже совсем тихо.

— Разделочные площадки можно осветить ярче, чем парк культуры и отдыха. — Ковалев сделал небольшую паузу. — Но надо понять, товарищи: даже в случае удачи мы все равно в первом квартале отстанем. Надо думать, как нам работать в другие кварталы. Лес государству мы обязаны отдать полностью.

12

На второй день, поздним вечером, Ковалев лежал животом на большой карте, разложенной у него в кабинете. Вошли начальник производственного отдела министерства Преображенский и начальник отдела сплава Умнов.

— Ну-ка, прилягте, — обратился к ним Ковалев, — посмотрим одну вещь вместе.

Умнов с Преображенским легли друг против друга. Ковалев начал водить тупым концом карандаша вдоль рек и дорог, где жирными красками были обозначены узкие полоски леса.

— Без этих полос и водный режим в реках рушится, и дороги зимой все занесло бы, — сказал как бы сам себе Умнов.

— Да-а, — задумчиво протянул Ковалев, — плохо было бы без этих полос. Да мы и с ними сильно рыбе навредили, горизонты воды плотинами постоянно меняем, а дно рек бревнами замостили. — Вдруг его глаза весело заблестели, он словно обрадовался, вспомнив что-то. — Ну-ка, Юрий Николаевич, ну-ка, расскажите ему, как нас с вами старик в Шале отбрил.

Умнов начал рассказывать Преображенскому:

— Зашли мы в Шале в один дом чаю попить. В доме старик, высокий, седой, борода чуть не до пупа. Попросили самовар поставить, закуска-то у нас с собой. Старик самовар поставил. Тут Сергея Ивановича и дернуло вопрос задать: «Дедушка, а лосося мужики из вашей деревни много ловят?» — «Прежде ловили, — нехотя так отвечает, — а теперь какая ловля? Теперь и к празднику красной рыбы не видим». — «А почему, дедушка? — спрашивает Сергей Иванович. — Вот и по Онежскому озеру раньше, говорят, сто тонн в год вылавливали, а теперь редкость. Не ловится?» — «Где ж ему ловиться, когда его нет! Был лосось и в Онеге, и у нас в Водле был, да загубили его. Люди с черствой душой и пустой головой. Они и загубили. Им государство лес велело рубить. Ну и руби на здоровье. Дерево созрело, не растет больше ни в длину, ни в толщину — руби его для дела, не давай ему на корню портиться. А они как? Зашли в лес с топором и давай махать во все стороны без разбору. И все срубленное — в реку...» — Старик вздохнул, глубоко так, повернулся на лавке лицом к реке и, глядя на нее через окно, говорит: «Гнали по ней, матушке, и раньше сплава. Но разве так? Сплавляли немного и только в то время, когда никакой рыбе сплав помехой не был. Ранней весной гнали по большой воде. А теперь плотину построили, сплав гонят от ледохода до ледостава, все дно реки бревнами усыпали, и не поднимают ведь. Рыбе нереститься нет никакой возможности...»

Ковалев помнил каждое слово. Помнил, как растревожил старого человека тот разговор. Умнов продолжал:

«Раньше здесь, — говорит старик дальше, — что делалось, когда лосось на нерест шел? Неделю во всех деревнях вдоль Водлы полная тишина соблюдалась. Бабы в реке белье не полоскали. Да что говорить... — старик тут руку, словно указующий перст, вверх поднимает. — В церквах колокола не звонили. Вот как дело велось! И все чтобы, значит, его, лосося, не тревожить. Так-то вот... Простите, а вы кто будете, я и спросить забыл». Мы переглянулись, и я ответил, что мы по сплавным делам, «Начальники?» — зыркнув на нас глазами, спросил дед. «Небольшие, дедушка, мы только так, посмотреть здесь кое-что...» Но все было уже напрасно. Дед схватил ведро и в сердцах залил угли в самоваре. «Нет для вас у меня самовара, — решительно говорит, — вы реку загадили, из нее вам и пить!»

— Вот вам и полоски вдоль рек, — задумчиво произнес Ковалев.

— А вы, Сергей Иванович, — спросил Умнов, — к чему это разговор о полосках начали? Чего вы вдоль них карандашом водите?

Ковалев, словно не слыша вопроса, обратился к Преображенскому:

— Александр Михайлович, на сколько, ты считаешь, вырастет производительность, если лес возить не так, как мы возим, а без трелевки, прямо с полукилометрового расстояния к реке или к дороге?

— Она удвоится, — не задумываясь ответил начальник производственного отдела.

Умнов посмотрел сначала на Преображенского, потом вопросительно уставился на Ковалева. Ему показалось, он начинает понимать его мысль, и от этого начальнику сплава стало не по себе.

— Сергей Иванович, неужели вы...

— В этих полосках, включая пограничную, больше тридцати миллионов кубометров леса. Я буду просить только два.

Все трое быстро поднялись с пола. Карта им больше была не нужна.

— Это неправильно! — резко проговорил Умнов. — Я говорю это не как начальник сплава, а как человек, как гражданин.

— Да-a, за такое дело добром нас не помянут, — растягивая слова, поддержал Преображенский.

Ковалев сел в кресло и с горечью посмотрел на сослуживцев. В его глазах было столько безысходной тоски, что собеседникам стало по-человечески жаль его.

— Неужели вы, милые товарищи, — тихо заговорил он, — рассчитывали на добрую память потомков о нас, людях, уничтожающих самое дорогое, что дала природа человеку, — лес? Говорят, самое ценное — золото, платина, драгоценные камни. Чепуха! Эта ценность — условная, полумифическая. Пусть люди договорятся считать самым ценным не золото, а какой-нибудь красивый сплав. Что от этого изменится в жизни общества? Ничего. А лес? Лес не заменишь ничем. Вырубят люди лес — не будет кислорода, не будет жизни на земле! У шведов закон: вырубил дерево — посади два. Чтобы оно выросло на земле, а не на бумаге. А наши лесохозяйственники ходят, словно нищий с дырявой сумой. Мы уничтожаем единственное богатство республики, а они только глазами пилькают. У них грош в кармане да прадедовская мотыга в руках. Нет, не знаем мы, какое это богатство — лес... — Ковалев тяжело вздохнул и на несколько секунд замолчал. Потом продолжал так же задумчиво: — Сейчас все внимание у нас уделяется строительству электростанций, добыче угля, нефти, металла. Лесохозяйственникам во сне не снятся ассигнования, которые выделяются этим отраслям. А правильно это?

Он потер лицо руками, опустил голову в ладони и замолчал. Чувствовалось, что ему тяжело говорить, но говорит он давно выстраданное, выношенное в сердце годами. Начальники отделов молча смотрели на Ковалева. Таким они его не видели еще никогда.

— Неправильно! — сам себе ответил Ковалев. — Живем сегодняшним днем. И нефть, и уголь, и металл можно заменить, человечество додумается до этого, обязательно додумается. А лес, — повторил он, — ничем не заменишь.

— Как же... после таких-то слов еще и на запретные полосы покушаться? — не выдержал Умнов.

Ковалев долго молчал. Он словно весь ушел в себя и не слышал восклицания начальника сплава. Потом хрипло, через силу выдавил:

— Не могу я недодать миллиона кубометров. За этими бревнами горести сотен тысяч наших русских людей. Не могу...

— Но как же вы там организуете дело, — спросил Преображенский, — к каким поселкам вы привяжете эти длинные узкие полоски? Что же, люди будут за десятки километров на работу ходить?

— Нет. Сойдет снег, я их поселю прямо на местах работы, поселю в палатки, в шалаши. Срубим эти два миллиона с удвоенной производительностью и перекроем недодачу миллиона в первом квартале.

— Запретили жить в бараках, а вы их в палатки, в шалаши, — недоуменно процедил Умнов.

— Придется потерпеть. Ничего не поделаешь. Есть предложения лучше — давайте.

***

Секретарь ЦК Вторушин, ведавший лесом, быстро понял Ковалева и охотно согласился с ним. Но когда дело пошло на рассмотрение в Совет Министров, Ковалеву пришлось поволноваться.

— Не давать! — единодушно заявили члены президиума Совмина. После длительных дебатов первый заместитель председателя Стефанихин, он же председатель Госплана, почти закричал:

— Уймите, уймите этого человека, ведь он и Левашовский бульвар в городе вырубит!

Четыре раза выступал Вторушин, на десятки вопросов пришлось отвечать Ковалеву, пока наконец председатель Совмина Прокконен не подытожил обсуждение:

— Конечно, давать санкцию на такое дело — почти преступление. Но и недодать государству больше миллиона кубометров древесины, когда каждый куб идет на вес золота, когда страна еще не залечила послевоенных ран, — тоже преступление. Наша задача — из двух зол выбрать меньшее. Есть предложение удовлетворить просьбу Минлеспрома республики. Но ты, Ковалев, пойми, на это мы идем в последний раз.

13

Тяжелый год — тяжелые последствия. Недодача первого квартала оказалась даже больше, чем предполагал Ковалев. А летом на лесозаготовках зимний прорыв не покрывают. Это правило почти не знает исключений. Карельские лесозаготовители ценой вырубки двух миллионов кубометров в прибрежных и придорожных полосах добились этого исключения: задолженность была сокращена на восемьсот тысяч кубометров.

Десятки тысяч людей перешли для этого в шалаши, в палатки, работали по двенадцать часов в сутки.

Правительственная комиссия, приезжавшая в первом квартале из Москвы, нашла, что в республике принимаются все меры, возможные в сложившихся условиях, но план Минлеспрому Карелии не был уменьшен ни на один кубометр. Ограничились тем, что освободили леспромхозы от выплаты штрафов за недопоставку потребителям древесины в первом и втором квартале 1955 года.

Вечером Ковалева вызвал к себе председатель Совмина республики Прокконен.

— Вот, еду на тебя батрачить, — сказал он, улыбаясь и указывая Ковалеву на кресло возле стола. — После того как ты ушел сегодня с бюро, посоветовались и решили, чтобы я съездил в Москву по лесным делам. Надо просить помощи у правительства Союза, своими силами нам дел не поправить. Сколько у тебя недостает оборотных средств?

— Шестьдесят три миллиона.

— Ну вот, где я тебе такие деньги возьму?! Таких дыр нашим бюджетом не заткнешь. Придется просить... Но ведь убытки у тебя не только из-за прорыва на лесозаготовках, разгильдяйства в хозяйстве еще много...

— Не хватает руководителей, которые деньги считать умеют.

— А ты учи. Наделаешь еще раз столько убытков — в тюрьму посадят. Продумай хорошенько, собери директоров леспромхозов специально для разговора о деньгах. Годовые отчеты по всем леспромхозам заслушали?

Прокконен вел разговор настолько добродушным тоном, что упоминание о перспективе быть посаженным в тюрьму Ковалев попросту пропустил мимо ушей.

— По всем, Павел Степанович, — ответил он, — да разве в этом дело?

— В чем же?

— Директора у главбухов учиться стесняются, а больше учиться негде. Не курсы же мне открывать! Кто хозяйством руководить будет, пока они учатся?

— И многие денег не знают?

— Большинство. А делают вид, что знают. Чтобы настоящего директора вырастить, Павел Степанович, надо большие рубли положить...

— Еще какие вопросы для Москвы?

— Наряды на вербовку рабочих надо просить тысяч на двенадцать...

— Подожди, ты же получил на восемнадцать тысяч человек из Белоруссии?

— Правильно. Из них я привезу тысяч пятнадцать. В том числе тысячи три с вокзалов да пару тысяч летунов...

— Какие еще летуны?

— Появилась такая категория людей, живут только за счет вербовки. Завербуется где-нибудь в Молодечно для Вирандозера, едет целую неделю за казенный счет. Приезжает — и к заместителю директора по кадрам. Без предисловий снимает штаны. А там грыжа чуть не до колена, к физической работе не пригоден. Плати обратный проезд. Так и вербуется с места на место.

— А медицинские справки?

— Вербовщики деньги получают с головы. Поэтому ничему удивляться не надо.

— Все равно много просишь. Не дадут.

— Может, и дадут. Там тоже понимают, что настоящих я получу не больше пяти тысяч человек.

— Ладно, запишем рабочих. Еще чего?

— Насчет ускорения строительства Западно-Карельской железной дороги. Противно смотреть, как чешутся. Только-только до Гимол дошли. Надо же новые предприятия создавать, как же мы двадцать миллионов давать будем? По южной Карелии уже давно расчетную лесосеку перерубаем...

Прокконен задумался. По тому, как собирались хмурые складки на его лице, как глаза затягивались дымкой раздумья, можно было догадаться: его беспокоит какая-то серьезная невысказанная мысль. Молчание продолжалось довольно долго. Наконец он перевел взгляд на Ковалева и негромко спросил:

— Сергей Иванович, откровенно выложи всю правду, как на исповеди: можно у нас в Карелии по двадцать миллионов заготовлять? Иль нельзя? Подорвут эти миллионы сырьевую базу республики? Хватит ли нашего леса на веки вечные, или уже дети наши будут ругать нас за то, что мы жили только сегодняшним днем и не думали о будущем?

Для Ковалева вопрос был не нов. Но никто не ставил его так прямо. Он низко опустил голову и начал придвигать кресло ближе к столу.

— Мне было бы легче отвечать, Павел Степанович, если б вы этот же вопрос поставили несколько иначе.

— Как?

— Считаю ли я оправданным некоторый подрыв лесосырьевой базы республики в условиях крайней необходимости для страны, донельзя разоренной войной?

— Значит, если мы будем рубить по двадцать миллионов в год, сырьевая база будет подрываться?

— Будет. Лес пострадает, если заготовлять больше четырнадцати с половиной миллионов.

— А мне рассказывали, что ты... чуть не задохнулся от радости, когда прочитал распоряжение о двадцати миллионах.

— Это насмешники, Павел Степанович. Не задохнулся. Но я обрадовался, это точно. Дело ведь в чем? Чтобы рубить двадцать миллионов, надо вовлечь в эксплуатацию все леса республики. У нас западные и северо-западные леса почти нетронуты — отстает строительство Западно-Карельской дороги. Второе: нас обязали давать по двадцать миллионов в год, но нигде не сказано, что все двадцать — за счет рубок главного пользования. Не меньше двух миллионов мы могли бы брать за счет прочих рубок. Третье: нужно развернуть серьезную, настоящую работу по восстановлению лесов, по их мелиорации, по увеличению продуктивности древостоев. Без этого мы, беря по двадцать миллионов, нанесем непоправимый ущерб нашим лесным запасам, мы их исчерпаем в три-четыре десятилетия. Пока что на восстановление нам не дают ни денег, ни техники. И последнее: я считаю, что Карелия в это трудное время должна давать по двадцать миллионов кубометров, но не долго, максимум два-три года.

Прокконен, внимательно выслушав, провел рукой по лицу, широко улыбнулся:

— Ты говорил хорошо, но очень наивно. В жизни получится совсем не так. Миллионы в план тебе будут записывать, а что нужно под их обеспечение... фьюить, — и он провел здоровой рукой по несуществующей бороде, — там начнется разговор другой. Протрешь не одни штаны в приемных министров. Ладно, что еще просить в Москве?

— Надо, Павел Степанович, на строительство новых поселков дополнительно миллионов пятнадцать денег просить.

— Освоишь?

— С одним трестом не освою. Нужен второй строительный трест. Попросите у Орлова.

— Еще что?

— Давайте снова поставим вопрос о самозаготовителях. Надоели они хуже горькой редьки, в ногах путаются, кадры переманивают.

— Сколько их еще осталось?

— Больше тридцати. Около трех миллионов заготовляют.

Прокконен долго молчал, слегка теребя больную руку. Потом тихо заговорил, словно объяснял сам себе:

— Дурацкое, конечно, дело — самозаготовки. А почему они существуют, да еще разрастаются? Вроде поганок в лесу... Лес всем на строительство нужен, нужен до зарезу. Вот и ищут люди, где деревце срубить. Много, конечно, и жулья, на беде руки греют... Гнать надо, гнать. А нам — наращивать объемы заготовок и обязательно культурно вести дело. Ты давай все эти вопросы обговори еще в отделе и прими участие в подготовке проекта постановления Совета Министров СССР. Надо туда входить.

У себя в кабинете Ковалев долго думал: что вложил в свое «фьюить» председатель Совмина? У Прокконена опыт общения с руководством большой, он на всяких работников в директивных организациях насмотрелся.

Резко зазвонил телефон. Из Москвы звонил министр.

— Ковалев, здравствуй. Завтра вечером тебе надо быть у меня.

— По какому вопросу, Георгий Михайлович?

— Приедешь — узнаешь. Руководитель хозяйства должен уметь отвечать на все вопросы в любое время. Будь здоров.

Когда на второй день вечером Ковалев вошел в приемную министра, там, кроме секретаря, сидел еще один человек.

Ковалев поздоровался с секретарем и поклонился сидящему человеку.

— Вы не знакомы, Сергей Иванович? — быстро проговорила секретарь министра. — Это министр Литвы товарищ Курис.

Курис — высокий сухощавый шатен с открытым добродушным лицом, ласковыми карими глазами. Выглядел он немного старше Ковалева.

Не успели Ковалев с Курисом перекинуться несколькими словами, как обоих вызвали к Орлову. Министр и начальник управления сырьевых баз министерства стояли возле длинного стола — не в центре кабинета, а у самых окон, оба рассматривали какую-то большую карту, разложенную вдоль стола.

Орлов вяло подал руку Ковалеву и Курису, снова повернулся к карте, словно забыв о вошедших, и минуты две молча ее рассматривал. Потом быстро прошел к себе за письменный стол, на ходу указав Курису и Ковалеву на два мягких кресла возле небольшого приставного столика. Начальник управления сырьевых баз остался у карты.

— Вот что, дорогие товарищи, — заговорил Орлов, — есть указание вышестоящих органов об организации на территории Карелии леспромхоза, подчиненного Минлеспрому Литвы. — Орлов сделал паузу и посмотрел на обоих министров. Курис не сводил с Орлова глаз, подавшись в его сторону насколько позволяло глубокое кресло. Ковалев же сдвинул брови и поджал губы: «Еще одного самозаготовителя навязывают. Я голову ломаю, как старых убрать, а они новых стряпают».

— Ты, Ковалев, должен понять, — словно прочитав мысли Ковалева, продолжил Орлов, — что это не самозаготовитель, а леспромхоз наш, родной для тебя и для меня. Кубометры, заготовленные этим леспромхозом, не будут, конечно, засчитываться в выполнение плана Карелией, но в план Минлеспрома Союза они входить будут. — Видя, что выражение лица Ковалева от этого разъяснения ничуть не смягчилось, министр решил сразу поставить точки над «i». — Вопрос этот в Совете Министров решен, и карельским руководителям я уже позвонил. Ясно все?

— Ясно, Георгий Михайлович, — поспешил ответить Курис.

— Это должен быть первоклассный леспромхоз, — повысил голос Орлов, — с планом полмиллиона кубометров в год, не меньше, с сырьевой базой миллионов тридцать добротнейшего леса, оснащенный новой техникой, работающий по последнему слову передовой технологии. Понял, Курис?

— Понял, Георгий Михайлович, — бодро ответил сияющий Курис.

— Ничего ты еще не понял. Ты считаешь, этот человек, — он показал рукой на Ковалева, — сидит и думает, как бы помочь своему новому другу Курису организовать хозяйство, как ему выделить получше лесной массив для этого леспромхоза... Наивный человек! Ковалев сидит и думает, как бы тебя загнать в такое болото, из которого никаким трактором не вытащить. Поэтому я и вызвал вас обоих к себе. Мы сейчас должны договориться по всем вопросам. Ковалев, есть такой кусок леса с тяготением к железной дороге МПС?

— Нет, Георгий Михайлович, такого куска нет.

— А поменьше?

— Все, что можно было задействовать к железной дороге, Георгий Михайлович, все работает. К сплаву такой кусок надо искать.

— Пошли к карте, — скомандовал Орлов.

Ковалев сразу понял, что спорить нельзя. Спор приведет к одному: в Петрозаводск выедет группа работников с заданием министра найти хороший кусок леса, и он будет найден, даже в ущерб Карелии. Но ему было страшно обидно, что в лесах, закрепленных за его хозяйством, будет работать литовский леспромхоз. Его, Ковалева, вынуждают идти на огромные перерубы южных массивов и в то же время заставляют отдать такой кусок леса за будь здоров! Нет, такого леспромхоза не будет в Карелии. Как все получится — он еще не знает, но этому не бывать, это точно!

— Ну-с, давайте посмотрим предприятия, тяготеющие к железной дороге. Показывай, Сергей Иванович.

Через пятнадцать минут министр убедился, что свободных массивов с примыканием к железной дороге нет.

— Показывай к сплаву, — распорядился Орлов.

Ковалев решил вести себя так, чтобы ни у кого не возникло сомнений в государственном понимании им, Ковалевым, этого вопроса. Он накрыл ладонью лесной массив в районе деревни Клюшина Гора.

— Георгий Михайлович, — твердо проговорил он, — в Карелии лучшего места не найти. Запасы здесь больше тридцати миллионов, на гектаре кубов по двести (у нас такие запасы на гектар можно встретить только в Пудожском районе), сплав небольшой: немного по реке, а потом через Гимольское озеро на станцию Гимольская на перевалку. Западно-Карельская дорога подошла к Гимолам. Лучшего места не найдете.

— А с автомобильным сообщением как? — спросил Курис.

— Вот здесь, в Кудамгубе, у нас лесопункт, дорога до него приличная, а дальше до Клюшиной Горы нужно подправить. Просите у Георгия Михайловича дорожные механизмы.

Все снова склонились над картой. Ковалеву стали задавать десятки вопросов, на которые он старался отвечать без обмана, но и с долей делового оптимизма, чтобы не насторожить Орлова и Куриса. Наконец, все оторвались от карты. Орлов подошел к Курису, положил ему руки на плечи и твердо произнес:

— Ну, Курис, Ковалева упрекнуть в непонимании дела нельзя. Забирай в этом районе тридцать миллионов кубов и организуй хозяйство. Леспромхоз должен быть показательным. Если у тебя дела пойдут хуже, чем у карел, они тебя заедят на своих активах и конференциях. Директор леспромхоза должен быть в чине твоего заместителя... Не егози, не егози, дам штатную единицу. Техснабом твоим по этому леспромхозу буду я, понял? Завтра же подсчитай, что нужно из механизмов, — все дам новенькое! Пошли для начала туда группу специалистов, пусть организуют все как следует. Покажи этим упрямым карелам, как надо строить производство. Жить-то там есть где для начала? — вдруг задал он вопрос Ковалеву.

— Большая деревня почти пустует, Георгий Михайлович, — отвечал Ковалев. — Это родина нашего Павла Степановича Прокконена.

— Ну, тем паче порядок мы должны там соблюдать. Передай ему привет и расскажи, какое предприятие я там создать собираюсь.

14

Прокконен выехать в Москву не смог, и было решено отправить Ковалева и министра финансов Котомина. Прокконен напутствовал:

— Самое важное — восполнить недостаток оборотных средств. Остальные вопросы тоже не будут для вас легкими, но помните все время: шестьдесят три миллиона — главное.

Ковалев с Котоминым решили начать дела с Министерства лесной промышленности.

— Так полегче пойдет, — пояснил Ковалев, — здесь у меня знакомых много.

Позвав к себе первого заместителя, министр очень внимательно выслушал Ковалева и тут же решил:

— Второй строительный трест я тебе организую, приказ будет завтра же подписан; денег на строительство пяток миллионов дам, только ты проследи за освоением; нарядов на вербовку рабочих тысячи на четыре тоже дадим. А все остальные вопросы будем решать у вас в Карелии, я скоро к вам подъеду.

— Георгий Михайлович, — задал вопрос Ковалев, слушавший министра словно во сне, — так быстро решались дела, — а деньги?

— Какие деньги?

— Шестьдесят три миллиона на покрытие недостатка оборотных средств.

Орлов с наигранным добродушием широко развел руками.

— Не-ет, милочки, с этим вопросом вы не ко мне. Вы идите к министру Звереву. Знаете такого? Вот и идите, он обязательно поможет.

К министру финансов СССР Звереву Котомин с Ковалевым попали тоже довольно быстро.

— Что-то нам сегодня неестественно везет, — прошептал Ковалев Котомину, когда секретарь министра пригласила их пройти в кабинет, — не к добру, наверно.

Зверев, не дослушав объяснений о перерасходе средств, прервал Ковалева и будничным голосом, не повышая тона, спросил у Котомина:

— А ты куда глядел?

Котомин от неожиданности начал, заикаясь, что-то объяснять про небывало глубокий снег, про недостаток рабочих...

— Ладно, сиди уж, — перебил его Зверев, — снегом его, видите ли, занесло... — Он вызвал секретаря и попросил быстренько пригласить к нему всех членов коллегии, которые у себя на месте. Через пять минут министр пояснял членам коллегии:

— Вот, из Карелии министры. Один Орлова, — мотнул он головой в сторону Ковалева, — второй — наш. Проели шестьдесят три миллиона. Орлов со своим разберется, а нашего, Котомина, надо наказать. Я предлагаю объявить ему строгий выговор. Нет возражений? Ну, а деньги... что же с ними поделаешь... давать придется.

Вспотевший, красный как рак, Котомин трясущимися руками безуспешно старался расстегнуть ворот форменного кителя.

— Я... я прошу, товарищи...

Сидевший рядом с ним член коллегии, улыбаясь, положил ему руку на плечо, ласково посоветовал:

— Не петушись, не петушись напрасно, иди богу молись.

Выйдя из министерства на улицу, Котомин схватил Ковалева за рукав.

— Ну, ну... что же это такое? Ведь тобой заработанный выговор взяли и влепили мне... а он... тьфу! Пойдем тогда, хоть коньяку выпьем, ведь не обедали сегодня.

15

В декабре приехал в Петрозаводск министр лесной промышленности СССР Орлов. Его сопровождали заведующий лесным отделом Госплана СССР, несколько работников Минлеспрома и проектного института. Когда хозяйством руководил Школьников, министр уже приезжал в Карелию. Он оказал очень большую помощь, выделив несколько сот машин и тракторов, много других механизмов и запчастей, а главное — денег на восстановление предприятий. Ковалев был уверен, что и теперь министр окажет помощь в главном — освоении новых лесных массивов, — что позволило бы сократить перерубы в южной и средней Карелии. Вопросы эти требовали немедленного решения: в Пудожском районе и частично на северо-западе республики были только восстановлены довоенные леспромхозы. Новые предприятия из-за недостатка средств там не строились.

Западно-Карельская железная дорога была построена меньше чем на четверть. С примыканием к ней построили один Лахколамбинский леспромхоз; в стадии строительства были Поросозерский и Гимольский леспромхозы.

Хозяйство нуждалось в автомашинах, тракторах, других машинах и запасных частях.

В первый же день, после посещения ЦК Компартии республики, Орлов спросил Ковалева, весело потирая руки:

— Ну-с, куда ты нас повезешь? Учти, день сегодня ломаный, надо недалеко от города. Есть у тебя что-нибудь, кроме Шуйско-Виданского? Там я уже бывал.

— Карта лесов Карелии на столе, Георгий Михайлович, поедем, куда прикажете.

— Давайте в Матросы, — подсказал второй секретарь ЦК, — это близко и не надо с железной дорогой связываться.

— Поехали, — решительно скомандовал министр.

Между Матросами и городом встретили машину с бревнами.

— Куда везут? — спросил министр Ковалева.

— Местная промышленность. Везут на станцию Шуйская. Там у них нижний склад и цех переработки.

— А лесопункт, куда мы сейчас едем, тоже к железной дороге возит?

— Нет, он возит на сплав. Нижний склад прямо в поселке у реки.

— А почему не к железной дороге?

— Расстояние вывозки удлиняется на тридцать километров. Мы стараемся везде возить как можно ближе — не хватает около трехсот автомашин.

Лицо Орлова, словно выточенное из мрамора, было спокойно, но глаза сверкнули в сторону Ковалева.

— Видал, Иван Иванович, — обратился он к начальнику отдела Госплана, — вы там меня каждый день за волосы таскаете, чтобы я сегодня давал крепеж, балансы, шпалы, строительные бревна, а они здесь все это спокойно к сплаву вывозят, им не к спеху, они плевать хотели на спешку.

— Но, Георгий Михайлович, — начал было оправдываться Ковалев, — ведь относительно автомашин...

— А я не с вами разговариваю, — бесцеремонно бросил министр и продолжал, обращаясь к работнику Госплана: — Перед самым отъездом сюда вызвали меня в ЦК и предупредили о необходимости резкого увеличения отгрузки крепежа. Шахты стоят, крепежа не хватает. А эти молодцы у нас на местах, видишь, что выделывают?

На лесосеке было много непорядка. Тракторный волок проложен плохо, деревья валили на стенку леса. Министр с кислой миной на лице долго молча смотрел на работу трактористов и вальщиков. Потом, повернувшись к сопровождающим, спросил:

— Из местного начальства есть кто-нибудь?

Представился молодой технорук лесопункта.

— Образование?

— Высшее лесотехническое.

Не сделав техноруку ни одного замечания, министр накинулся на Ковалева.

— На лесосеке у вас кавардак, лес вы возите к сплаву вместо железной дороги... Вы о чем думаете, товарищ Ковалев? Кто вам разрешит так дальше работать?

Выслушать объяснения Ковалева на обратном пути министр категорически отказался. На второй день все поехали в Пудожский район. До Медвежьегорска в одном вагоне ехал министр со своими работниками, во втором — секретарь ЦК, начальник Кировской железной дороги и Ковалев. Дальше поехали на автомашинах.

В Пяльмском леспромхозе директор Васильев, переведенный сюда с должности главного инженера Маленгского леспромхоза, очень толково и обстоятельно рассказал о состоянии дел в хозяйстве и о перспективе развития леспромхоза.

— Какова проектная мощность? — глядя на карту леспромхоза, спросил министр.

— Триста тысяч кубометров в год, — ответил Васильев.

— А почему не шестьсот?

— Нельзя шестьсот, — вмешался в разговор Ковалев, — вырубим при таких объемах всю базу за пятнадцать лет.

Министр молча уставился на Ковалева. Он его рассматривал так, словно они встретились впервые. Внимательно, с ног до головы и обратно и снова снизу вверх. В комнате воцарилась тяжелая тишина.

— Вы, Ковалев, — министр лесной промышленности союзной республики, а думаете, мне кажется, о чем угодно, но не о пользе народного хозяйства.

И, наклоняясь снова над картой, министр стал давать конкретные указания по перепроектированию леспромхоза на шестьсот тысяч кубометров в год. Ковалев не слушал. «Надо оспорить, — думал он, — но как? Доводов сильнее у меня нет». Он понимал, что убедить министра почти невозможно, что Орлов дает указание прямо главному инженеру проектного института, не подчиненному Ковалеву. И потом это глубокомысленное молчание начальника лесного отдела Госплана СССР и второго секретаря ЦК Компартии Карелии...

— Георгий Михайлович, — решился Ковалев, — леса Пудожского района, а следовательно и Пяльмского леспромхоза, являются почти единственной сырьевой базой Кондопожского бумкомбината. Комбинат реконструируется с резким увеличением мощностей. Мы же лет через пятнадцать его без сырья оставим.

Министр оторвался от карты, круто повернулся в сторону Ковалева и впился в него злыми глазами. Было очевидно: возражения крайне раздражали его.

— Вы где работаете, товарищ Ковалев, в лесной или в бумажной промышленности? Может, вас бумажники к себе работать возьмут, попроситесь. Отпущу.

В Пудожском леспромхозе организация лесосечных работ министру понравилась. А главное — понравился лес. Он с восхищением смотрел на могучие ели, высота которых достигала двадцати восьми метров.

Министр энергично переходил по пояс в снегу от одной бригады к другой, разговаривал с рабочими, интересовался не только их работой, но и бытом. На второй день, заканчивая совещание в леспромхозе, распорядился:

— Леспромхоз преобразовать в трест. Лесопункты — в леспромхозы. Все предприятия укрупнить, увеличив объем вывозки в два раза. Понятно? — обратился он к главному инженеру проектного института. Тот молча кивнул головой и стал что-то записывать в свою записную книжку.

— Все согласны? — вдруг спросил министр, обращаясь к присутствующим. В кабинете директора леспромхоза, где проходило совещание, воцарилась тишина. Все молчали.

— Я считаю, — поднялся Ковалев, — организацию треста на базе леспромхоза и реорганизацию лесопунктов в леспромхозы правильной. Но с перестройкой предприятий, с удвоением объема заготовок не согласен. Мы вырубим сырьевую базу за два десятка лет и оставим Кондопогу без сырья. Нам надо не удваивать объемы на прежних местах, а строить новые леспромхозы в нетронутых еще массивах.

— Я ваше мнение по этому вопросу знаю, — спокойно отпарировал министр, — оно меня больше не интересует.

В Медвежьегорске в вагон пришел один из москвичей и пригласил секретаря ЦК и начальника Кировской дороги на ужин в вагон министра. Ковалева не приглашали.

Он попросил проводницу подать ему ужин и стал спокойно обдумывать создавшееся положение. «Что ж, Орлов прав. Он требует, чтобы указания выполнялись. Для этого нужно немедленно отстранить от должности меня. Министр — очень умный человек и отлично это понимает. Но у меня скорее отсохнут руки, чем я подпишу задания на укрупнение предприятий с удвоением их мощности. Лес — не завод. Нет, Георгий Михайлович, я уже слишком много ущерба нанес карельским лесам, с меня хватит. Строить предприятия в не освоенных еще массивах — пожалуйста, руки по швам, молчу, согласен, давайте деньги. А так, как вы хотите, — слуга покорный, директором леспромхоза работать стану, с меня хватит».

Две недели ездил министр по Карелии. Со многими непорядками пришлось ему встретиться на местах. Но он не ругал директоров леспромхозов или управляющих трестами. Вся ругань сыпалась на голову Ковалева. Ковалев, и без того не толстый, похудел за это время еще на несколько килограммов.

Приехали в Пийтсиекский леспромхоз к директору Никулину. На лесосеке работают несколько лебедок Л-19. И как работают! Рабочие вьюном вертятся возле лебедки и сложного тросового хозяйства.

— Никулин, — спрашивает министр у директора, — какая производительность?

— Сорок два кубометра, Георгий Михайлович.

— Позвольте, так это же значительно выше, чем на тракторной трелевке...

— Выше, Георгий Михайлович, — весело отвечает Никулин.

Министр круто повернулся в сторону Ковалева.

— Мне правильно докладывали, что вы с товарищем Брюховым — ярые противники внедрения этих лебедок?

Брюхов — бывший заместитель министра лесной промышленности СССР — работал начальником группы лесной промышленности Совета Министров Союза ССР.

— Правильно, — ответил Ковалев.

— Объяснитесь.

— Вы видите, Георгий Михайлович, что остается на лесосеке после работы лебедки? Ничего! Даже зимой лесосека напоминает черноземное поле, кое-где покрытое клочками снега. Уничтожается все живое. А нам с Сергеем Алексеевичем Брюховым не хочется, чтобы после нашей смерти вместо лесов оставалось мертвое поле.

— Росс! — крикнул министр.

Подбежал начальник технического управления министерства.

— Запишите в блокнот: моим приказом за хорошую организацию работы лебедок Л-19 наградить директора Пийтсиёкского леспромхоза товарища Никулина именными золотыми часами.

Возвращаясь из лесосеки в товарном узкоколейном вагоне, министр спросил у Ковалева:

— Никулин инженер?

— Нет, у него пять классов. До войны у меня в леспромхозе мастером работал. Сейчас он потому директор, что ставить некого.

— Росс, вычеркните насчет золотых часов Никулину. Придумаем что-нибудь другое...

Орлов оставался верен себе.

Вернулись в Петрозаводск из поездки вечером. Тут же было принято решение: завтра в десять утра собрать заседание бюро ЦК Компартии республики для обсуждения итогов поездки министра по Карелии. Ковалев не был удивлен, услышав, что ему приходить на бюро не надо. Он уже около пятнадцати лет почти ежедневно имел дела с высшим партийным органом республики и знал бытующие там порядки. Нет, его не снимут с занимаемой должности заочно, этого не разрешает устав партии. Но утром вопрос будет обговорен, а вечером или через несколько дней бюро заслушает его отчет о проделанной работе и освободит от занимаемой должности. Как же иначе понимать такой факт: обсуждают принципиальнейшие дела хозяйства без самого руководителя?

Долго не мог уснуть в тот вечер Ковалев. Не личная судьба беспокоила его, нет. Он не был выскочкой, не по случайному везению занял большую должность. И должность-то эта не давала фактически ничего — радовало душу только сумасшедшее обилие дел, — зато начинал сдавать когда-то крепкий организм.

Уснуть не давала мысль: будет ли завтра принято решение об удвоении мощности существующих леспромхозов? От этого зависело — жить ли лесам Карелии.

Утром, уже надевая пальто, чтобы идти на бюро, министр приказал Ковалеву:

— Велите быстренько дать мне справку, сколько составил ежегодный прирост по вывозке древесины за годы вашего руководства.

Через несколько минут справку передали министру. Он бегло посмотрел ее содержание.

— Кто составлял справку? Пусть немедленно явится ко мне со всеми материалами.

Через минуту пришел начальник планового отдела Ерохин. Министр внимательно просмотрел бумаги, потом снова взглянул на справку и негромко проговорил, пожав плечами:

— Черт знает что, за такой прирост не снимать надо, а орденом награждать...

Он несколько секунд подумал, медленно свернул справку, положил ее в карман и вместе с начальником отдела Госплана выехал на бюро.

В справке значилось, что прирост по вывозке древесины в хозяйстве составил от миллиона двухсот тысяч до полутора миллионов кубометров в год.

Через два часа министр и начальник отдела Госплана вернулись. Оба весело улыбались. Глаза Орлова были теплыми и ласковыми. Снимая пальто в комнате отдыха, он крикнул в открытую дверь кабинета:

— Росс, Сучков, пишите, быстро приказ о мерах помощи карельскому хозяйству. Через четыре часа мы выезжаем в Москву, торопитесь. А ты, Сергей Иванович, — продолжал он, входя в кабинет и впервые за всю поездку называя Ковалева по имени-отчеству, — садись рядом и выкладывай все твои просьбы. Подготовил, наверное, бумаги?

— Подготовил, Георгий Михайлович, — протягивая стопку бумаг в двадцать с лишним листов, ответил Ковалев.

Министр положил руку на стопку и, внимательно глядя в глаза Ковалева, спросил:

— Тут все правильно, Сергей Иванович, все по-деловому?

— Здесь нет бумаги о выделении тракторов и автомашин, Георгий Михайлович, и нет решений о деньгах для строительства новых предприятий. Это я просил бы записать в приказе.

— Запишем. Сколько просишь тракторов и машин?

— Триста сорок тракторов и четыреста машин.

— Ты же триста машин называл?

— Да, Георгий Михайлович. Триста, если возить в основном к сплаву, как возили до сих пор.

— А если дам четыреста?

— В будущем году увеличим вывозку к железной дороге на миллион кубометров.

— Слышишь, Иван Иванович, — закричал министр, обращаясь к работнику Госплана, — что он говорит? Черт возьми, только из-за миллиона кубов к железной дороге стоило поездить по Карелии. Росс, запишите в приказе триста сорок трелевочных тракторов и четыреста автомобилей. По маркам — подскажет Ковалев.

И он, не читая, стал подписывать подготовленные бумаги по материально-техническому снабжению.

На вокзале, перед тем как сесть в вагон, министр обнял Ковалева за плечи и отвел от группы отъезжающих и провожающих.

— Я уверен, Сергей Иванович, что ваше хозяйство не сбавит темпов прироста и будет всегда в порядке. Я верю в вас. Вам нужно помочь инженерами. Займусь этим. А все, что записано в приказе и письмах, вы получите полностью. Сам прослежу.

И надо отдать ему должное: хозяйство Ковалева получило все обещанное, до гвоздя!

Что произошло на бюро, Ковалев не знает до сих пор. Но ему кажется, что министр решил вместо рискованной торопливости проявить крайне необходимую осмотрительность.

16

Весной 1956 года министерство переезжало из деревянного дома напротив гостиницы «Северная» в новый каменный дом на углу проспекта Карла Маркса и улицы Комсомольской. В нижнем этаже нового дома хороший узел связи, но республиканское управление не подключает его к общей сети потому, что Ковалев не дал в Поросозере помещения под узел связи.

Отделы министерства все же переезжают, а министр продолжает вечером сидеть в своем кабинете и разговаривать с трестами по телефону.

Вчера перед заседанием бюро ЦК Ковалева вызвал к себе секретарь ЦК Лубенников.

— Слышал, что с согласия колхозников большая группа колхозов вливается в состав совхозов?

— Слышал.

— Но есть колхозы, и таких порядочно, которые ни в какой совхоз не вольешь, территориально не подходят. Колхозники оттуда просятся к тебе.

— Работать в леспромхозах?

— Да не-ет! Что ж ты, колхозы распускать собрался? Речь идет об организации на базе этих колхозов подсобных хозяйств, подчиненных леспромхозам.

Ковалев замахал руками:

— Спаси бог, одни убытки.

— И это ты считаешь ответом коммуниста, работающего на большой государственной работе? — с ноткой горечи спросил Лубенников.

На бюро Ковалев почти без возражений дал согласие принять без малого девяносто колхозов. Но когда стали говорить о колхозах бывшего Сегозерского района, поднялся на дыбы.

— Нет, товарищи, это не дело. Был в Паданах райком, райсовет со всеми своими отделами, руководили они леспромхозом и колхозами. Теперь там все ликвидировали, оставили одного Брагина с аппаратом леспромхоза, и этому Брагину вы хотите подчинить все колхозы района! Не согласен, принимать не буду.

Поднялся шум. Неожиданно Лубенников внес предложение:

— Давайте, товарищи, не будем сегодня спорить, устали все. Отложим этот вопрос на несколько дней.

И вот сидит Ковалев, закончив разговоры с трестами, и думает: «Почему Лубенников внес такое предложение, и как обернется дело с организацией подсобных хозяйств на базе колхозов? Когда-то подсобные хозяйства были во всех леспромхозах, выращивали не только картофель и овощи, даже зерновые сеяли. В Питкярантском совхозе было тысяча гектаров пахотной земли, три тысячи — сенокосов. Совхоз «Вичка» имел пять теплиц, площадью около двух тысяч квадратных метров, сто тридцать четыре парника. А рыбы ловили до восьми тысяч центнеров. Да, не прожить было бы нашим лесорубам без продукции подсобных хозяйств. Но все это было тогда, когда питались по карточкам, когда нечего было есть. Как только продовольственный вопрос решился, директора забросили все подсобные хозяйства. Будут ли они заниматься ими теперь на базе колхозов? Палкой всего делать не заставишь...»

Вошла начальник административно-хозяйственного отдела.

— Сергей Иванович, мы перевозим имущество кладовой АХО. С этой штукой что делать, может выбросить? Уже давно там валяется...

Это был большой нож с полированной деревянной ручкой, сделанный из плоского напильника.

— Нет, нет, вы его не бросайте. Дайте-ка мне.

Ковалев взял нож одной рукой за конец лезвия, другой — за рукоять и глубоко задумался. Человек надолго запоминает случаи, когда его жизнь висела на волоске. История недалекого прошлого, связанная с этим ножом и его владельцем Степаном Ремневым, стала ярко всплывать в памяти Ковалева.

***

Степа Ремнев был послушным сообразительным ребенком и из него мог выйти хороший человек и неплохой работник, какими были у них в роду все, если бы не его внешность: жесткие, как проволока, темно-рыжие волосы, конопатое лицо, совершенно несуразный нос с вывернутыми ноздрями и желтые кошачьи глаза.

Из-за наружности мальчику не было прохода в деревне ни в дошкольное время, ни во время учебы. Рыжий, Курносый, Конопатый — вот прозвища, которые он слышал от всех. И он исподволь дичал: подолгу не возвращался из школы, а в воскресные дни не являлся домой с утра до вечера — уходил километра за два в поле к одинокой елке, под которой убило молнией отца, когда Степану было восемь лет.

У матери, кроме него, было на руках еще двое ребят, но она дала возможность сыну закончить восемь классов и потом отвезла его в город.

Через два года Степан закончил ФЗУ и поступил на небольшой завод слесарем по ремонту тракторов и автомобилей.

А еще через два года он был осужден на десять лет лагерей строгого режима за убийство.

Полностью отсидев срок, в первых числах марта 1948 года Степан Ремнев вышел на свободу. Это был здоровый детина тридцати лет, широкоплечий; с хмурым взглядом из-под рыжих бровей, с руками, длиннее обычных, и широкими натруженными ладонями. И владели им только два чувства: ощущение свободы и желание уйти подальше от этих мест и зажить там, где старые дружки не смогут разыскать его.

При посадке в общий вагон (а не в мягкий, как поют в своих песнях уголовники) седой проводник вскинул глаза на Ремнева.

— По литеру? Ишь ты, поперек всей России, значит? Ну, ну, в добрый час, молодой человек, больше не попадайся. Проходи.

Через три недели Ремнев стоял перед столом начальника отдела кадров одного из леспромхозов Карелии.

— Так, так, — говорил начальник, разглядывая Ремнева с ног до головы, — из заключения, значит. Что ж, теперь работать надо. Что делать умеешь, Степан... — начальник посмотрел в документ, — Степан Васильевич?

— Умею ремонтировать тракторы и автомашины и валить лес. Лучше пошлите на лесоповал.

— На лесоповал? — улыбнулся начальник. Это слово нигде, кроме лагерей, не употреблялось. — Ну что ж, далековато попадать, но ты парень здоровый, тебе проехать несколько десятков километров на автомашине и пройтись восемь километров пешком — одно удовольствие. Не так ли?

— Это куда же? — спросил просто так Ремнев. Ему было безразлично, куда ехать, подальше — даже лучше.

— Можно на машине прямо до лесопункта, но это далеко. Ты поезжай так: сорок километров проедешь, а потом восемь верст пройдешь до лесопункта пешком... — и начальник обстоятельно стал рассказывать Ремневу, когда и откуда пойдет машина, что он должен сделать, чтобы завтра утром выехать к месту назначения.

На второй день Ремнев, продрогший в кузове грузовика, с удовольствием спрыгнул у перекрестка с конной дорогой и зашагал в сторону лесопункта.

Был теплый день конца марта. Сосны, умытые снегом, с обеих сторон плотно обступали узкую дорогу, змейкой ползшую между деревьев.

Уже минут через двадцать Степан согрелся и шел, бездумно размахивая одной рукой, во второй он нес самодельный деревянный чемодан, сделанный еще в лагере. Думать было не о чем. Что было раньше — не хотелось вспоминать, что будет в будущем — Степан знать не мог.

Километров через пять внимание Ремнева привлек какой-то предмет, блеснувший на краю дороги. Это были карманные серебряные часы с позолоченным ободком. Степан поднял их и стал внимательно рассматривать. Часы шли. «Значит, — смекнул Ремнев, — потеряны недавно». Он обратил внимание, что на циферблате вместо названия фирмы-изготовителя изображен позолоченный крестик.

Завернув находку в тряпочку, заменявшую носовой платок, и сунув ее в карман, Степан зашагал дальше. Скоро слева, на крутом берегу реки, показался поселок из нескольких десятков небольших рубленых домов с магазином и столовой в центре, пекарней на одном конце и баней на другом.

У первого же встретившегося мужика Ремнев спросил:

— Скажи, пожалуйста, как пройти в вашу контору?

— На работу, что ли, к нам? Сейчас в конторе никого нет, обеденный перерыв. Ступай прямо на квартиру начальника, он сегодня в поселке. Видишь, вот дом со скворечней, там и живет Иван Федорович, со стороны реки заходи...

— Да я подожду, — перебил Ремнев, — чего ж прямо на квартиру.

— Иди, иди, не смущайся. Он у нас мужик свой, примет тебя, как всех. У него это дело без волокиты.

Мужик пошел дальше, а Ремнев остался стоять. Его смутило выражение «примет тебя, как всех». «Значит, — задумался он, — уже первый встречный узнал во мне заключенного. Как-то ко мне отнесутся, когда узнают, что я за птица? Хорошего, кажется, и здесь ждать не приходится».

Он и хотел-то только, чтобы люди дали ему спокойно работать, спокойно жить. Не надо больше ни «красивой жизни», ни драк, ни выпивок со своими дружками. Опять в лагерь — ни за что на свете! Дальше его душа могла жить только на свободе. Иначе — лучше не жить.

Постояв в раздумье несколько минут, Ремнев пошел, куда ему указали.

Начальник лесопункта Иван Федорович Кондратьев, местный житель, человек лет сорока, сидел за столом и обедал. Его жена, под стать мужу крепкая женщина с простым приятным лицом, подавала на стол и грела самовар. На стук в дверь супруги в два голоса ответили: «Да, да, войдите!»

Ремнев увидел чистую комнату (которая была и кухней), налево в дальнем углу обеденный стол и обедающего хозяина, хозяйку, с интересом посмотревшую на него, и начинавший кипеть самовар в ближнем правом углу. Справа же была дверь в другую комнату.

— Здравствуйте, — проговорил он, снимая шапку и поглаживая рукой по коротким жестким волосам.

— Здравствуйте, — ответил начальник, кладя ложку на стол и глядя на вошедшего. — Новенький? Ставь чемодан, раздевайся, садись за стол, здесь и потолкуем.

— Не-ет, что вы, — смущенно проговорил Ремнев, — я в конторе подожду, это меня тут какой-то направил...

— Правильно направил, правильно, — вставая и подходя к вошедшему, спокойно проговорил Кондратьев, — с дороги надо поесть. Раздевайся, будем знакомиться.

— И чаек как раз подоспел, — приветливо проговорила хозяйка, — с дороги тоже очень хорошо.

«Они же не могут не видеть, что я из заключения, — подумал Ремнев. — Что ж они?» Он поставил чемодан на пол и стал медленно раздеваться, чувствуя скованность во всем теле.

— Ну вот, теперь познакомимся, — протягивая руку, с улыбкой проговорил начальник. — Иван Федорович Кондратьев, начальник лесопункта, а это моя жена, Елена Федоровна. А тебя как зовут?

— Степан Ремнев.

— А отчество?

— Васильевич, — смущенно ответил Ремнев.

— Давай, Степан Васильевич, за стол, хозяйка не любит много раз приглашать. А сегодня тем паче, уже с полчаса на меня ворчит.

— Да на тебя не ворчи, так я не знаю, что и было бы... Вот, Степан Васильевич, потерял он отцовскую память — серебряные часы, потому я и поворчала перед вашим приходом. Жалко — ведь десятки лет вещь в доме...

— Найдутся твои часы, — спокойно проговорил хозяин, — не где-нибудь потерял, у себя на лесопункте. Ешь веселее, Степан Васильевич.

Ремнева удивила спокойная уверенность начальника лесопункта в том, что часы обязательно найдутся. И тут же обожгла мысль: «Я же нашел какие-то часы, не о них ли речь?»

— Знаю, что принесут, если найдет кто-нибудь, — продолжала хозяйка, — они у нас заметные. А если не найдут, тогда что? Снег растает, вода в них попадет, заржавеют... Летом, конечно, принесут, летом их легче найти, серебро на снегу тяжело увидеть.

— Увидят, — продолжая есть, уверенно возразил хозяин и, обращаясь к Ремневу, пояснил: — Ободок у них позолоченный, на солнце золото далеко видно.

Степана бросило в жар.

— А какой фирмы часы? — спросил он.

— Неизвестно. Вместо названия фирмы у них золотой крестик на циферблате нарисован.

Степан засунул руку в карман, развернул тряпочку и вынул часы.

— Не эти?

Кондратьев взял часы, посмотрел на них с улыбкой, откладывая в сторону, тем же спокойным тоном проговорил:

— Ну, вот и нашлись. И суток не прошло. Твоей критике, Елена Федоровна, — шабаш!

Ремнев подумал: «Взял, словно я ему полено дров с улицы принес... Ничего пока в этой Карелии не понятно. И леспромхозе не спросили, за что сидел, здесь встречают будто гостя... Почему начальник с женой были уверены, что часы им обязательно принесут? Что, у этих карел порядки такие?»

— Вот спасибо вам, Степан Васильевич, вот спасибо, — зачастила Елена Федоровна, — спасли отцовский подарок от порчи! Вот хорошего гостя к нам сегодня бог послал!

После обеда хозяин закурил, предложил Ремневу.

— Нет, Иван Федорович, спасибо, не курю, не научился.

— Неужто в лагере без курева можно? — удивился Кондратьев.

— В лагере и без него тошно, а с ним еще хуже. Доставай, спорь, дерись...

— А за что сидел? — так же просто, как про курево, спросил Кондратьев.

Этого вопроса Ремнев ждал уже три недели. Он знал, что его обязательно зададут, без этого не обойтись. После любого лишения свободы на тебя начинают смотреть косо, а у него за плечами десять лет лагерей! Что сейчас должен сказать ему человек, к которому он просится на работу? И Ремнев решил высказать Кондратьеву все, что было у него на душе.

Полчаса длился рассказ Степана Ремнева. Он никогда раньше так много не говорил, потому что по натуре своей был молчуном, любил лучше послушать других, и ни перед кем никогда так не раскрывал своей души.

Кондратьев слушал его не перебивая, согнувшись и уперев руки в колени. После окончания Степановой исповеди медленно выпрямился, глубоко посмотрел в глаза собеседника и тихо проговорил:

— Да-а, тяжелая штука — эта жизнь, ох, какая тяжелая! Приятная, потерять ее никто не хочет, а тяжелая. Я рассказам о легкой жизни никогда не верил, а про «красивую жизнь», что ты рассказал, вообще впервые от тебя услышал. Теперь тебе надо бы вторую половину жизни прожить хоть нелегко, но по-человечески. Так я понимаю?

— Так, — прошептал Ремнев.

— Тогда, Степан Васильевич, — ласково продолжил начальник, — подними голову выше и гляди веселее. Поставим тебя сразу начальником над бригадой, значит — бригадиром. Лес валить и шестью человеками командовать. Будешь хорошо работать — все потихоньку на свое место встанет, заживешь, как все. А если огрехи в работе допустишь — все твои подчиненные без заработка из-за тебя могут остаться. А у них дети. Это помни каждый день. С людьми будь аккуратен, требуй строго, но справедливо. Нет, я думаю, на свете ничего хуже несправедливого наказания человека. И в то же время должен ты быть ласковым и внимательным. Тогда тебя будут слушаться и уважать. А куда я тебя помещу? — вдруг задал он вопрос, но не Ремневу, а своей жене, словно та была комендантом поселка. — У нас, видишь, общежитие маленькое, всего восемь человек там, и свободных мест нет.

— К Изотовым, — подсказала жена, — третьим человеком к Изотовым.

— Верно говоришь — к Изотовым. Пойдем мы к ним вечером, когда Алексей с работы вернется, а сейчас, Федоровна, постели постель Степану Васильевичу, пусть пару часиков отдохнет.

Вечером Кондратьев с Ремневым пришли к Изотовым. Квартира их оказалась копией квартиры начальника лесопункта. Хозяева сидели за столом, ужинали.

— Хлеб да соль, — проговорил Кондратьев и тут же начал снимать с себя полушубок и шапку. — Раздевайся, Степан Васильевич, — обратился он к Ремневу, — здесь тебе приземляться надолго.

Хозяйка выскочила из-за стола, желая, видно, помочь вошедшим повесить одежду.

— Проходите, проходите, Иван Федорович; снимайте фуфайку, молодой человек, вешайте на гвоздик, — затараторила она.

— Вот знакомьтесь, — начал Кондратьев, проходя к столу, — хозяйку зовут Верой Ивановной, хозяина — Алексеем Изотовым. Детей нет, живут вдвоем. А это, — указал он на Ремнева, — Степан Васильевич Ремнев, ваш постоялец, у нас работать будет.

— А ты, Иван Федорович, только порог перешагнул с новым человеком, мы сразу угадали, что жильца к нам привел, — живо проговорила хозяйка, симпатичная шатенка лет тридцати, с овальным лицом, правильным небольшим носом и веселыми глазами. Муж ее, широкоплечий невысокий человек с открытым круглым лицом, серыми насмешливыми глазами, белесоватый, улыбчивый, посмотрел на вошедших и продолжал ужинать.

— Об этом догадаться можно было, когда квартиру получали, — ответил Кондратьев. — На двоих таких квартир не дают. Обманула ты меня тогда насчет беременности, или на самом деле нечаянно получилось?

— Нечаянно, Иван Федорович, нечаянно, вот те крест. Алексей говорил тогда, чтобы работу немедленно бросала, не послушалась, дура. Впервой ведь у нас, Иван Федорович, вот и не уберегла по неопытности.

У хозяина квартиры плясали в глазах искорки. Он улыбнулся и, положив ложку на стол, обратился к Ремневу.

— Видал, Степан Васильевич, наши порядки? Я — вкалывающий до одури в этой богом проклятой делянке стахановец, первостатейный человек и всеми уважаемая личность, я — просто Алексей. Она же, нигде не работающий элемент, сидит целыми днями у окна и зевает во всю ширину рта, она — Вера Ивановна! Есть справедливость в этой семье или нет, как ты думаешь?

— Разболтался, балабон, — сразу же отреагировала хозяйка, — человека свежего напугает. Вы, Степан Васильевич, не обращайте внимания на эти его выкрутасы, он человек хороший, но жить не может не балабоня. Я не работаю... — передразнила она мужа, — да если бы я пошла на работу, ты прибежал бы следом и унес бы меня домой на руках. Садитесь, Степан Васильевич, кушать.

— Не хочет, — за Ремнева ответил Кондратьев, — мы только что из-за стола. Кровать-то ему куда поставите?

— Да здесь и поставим, в этой комнате, — ответила хозяйка, — пусть она будет у нас немного столовой и немного спальней. Не возражаете, Степан Васильевич?

Ремнев не ответил ничего, он чувствовал себя белой вороной, случайно залетевшей в стаю обычных.

— Ну, о себе Степан Васильевич вам сам расскажет, — проговорил, вставая, Кондратьев, — а мне пора в контору, люди ждут. — И попрощавшись со всеми, вышел.

Для Ремнева опять наступили тяжелые минуты. Рассказывать начальнику — это одно, а рассказывать людям, которые завтра же могут передать твой рассказ в приукрашенном виде всему коллективу, — это совсем другое. «Но рассказывать надо всю правду, иначе нельзя», — решил Ремнев и с чувством, точно бросался головой в прорубь, начал свой рассказ.

Окончив, он прямо посмотрел в глаза хозяину и хозяйке. «Что, как они?» На лице Веры Ивановны отразился откровенный испуг. Она и не пыталась скрыть его. Широко раскрытыми глазами смотрела в лицо рассказчика, боясь пошевелиться. Когда тот кончил, она, сцепив пальцы, тихо проговорила:

— Господи, ужас-то какой!

Алексей сидел согнувшись. После восклицания жены поднял голову, негромко сказал:

— Нам до всего этого касательства не должно быть никакого. Все это было в прошлом. А за прошлое Степан Васильевич сам отчитался. И на этом все. Ты, Вера, бабам своим лишнего не болтай, им лишнее знать даже вредно. Был, мол, в лагере, а за что и сколько сидел — не знаю, я с ним не сидела. Поняла? Ну и ладно. Главное, Степан, — повернулся он в сторону Ремнева, — как ты себя на работе покажешь. Отсюда — все! Где ты работать договорился?

— На валке.

— Вот, вот, самое для тебя место, для такого битюга, — заулыбался Алексей, — там можно себя показать. А насчет этого как ты? — он щелкнул себя по горлу и залился веселым заразительным смехом.

— Да провались ты с этим своим, — закричала Вера Ивановна, — житья нет от этой проклятой водки.

— Вот, видал? — продолжая улыбаться во весь рот, показал Алексей пальцем на жену. — Потребляю пол-литра на два дня, а крику сколько. Ставь давай «половинку»!

— Сегодняшнее выпил.

— Приезд надо отметить, — уже серьезно проговорил Алексей, — ставь.

Степан уже засыпал, когда в соседней комнате послышался шепот:

— А не зарежет он нас, а, Леша?

— Зарежет.

— Я тебе серьезно говорю, ведь зарезал же человека, десять лет отсидел...

— Серьезно — зарежет, перед сном нож точил, я видел.

— Никогда с тобой серьезно нельзя поговорить, шут какой-то гороховый, а не человек.

В бригаде Степана было семь человек: вальщик с помощником, откопщик снега и четыре сучкоруба. Разделение труда строгое, взаимопомощи никакой. Таких бригад работало четыре от одной передвижной электростанции. Механиком электростанции был некто Цыпленкин — человек непутевый, пьяница. Кроме него во всех четырех бригадах не было ни одного человека, знакомого с двигателем внутреннего сгорания и станцией в целом.

В первый же день работы, сразу после обеда, при валке толстой сосны пила остановилась. Ремнев разогнулся и вопросительно посмотрел на помощника. Тот скучно проговорил:

— Опять наш Цыпленкин забарахлил, опять будем сидеть часа полтора, если не больше.

— Часто случается?

— Почти каждый день.

— Что ж механика не гонят, или станция совсем плохая?

— Станцию недавно из капитального ремонта привезли. Механик плохой, трезвым почти не бывает.

— Ну-ка я к нему схожу, — проговорил Ремнев и пошел к станции, стоявшей от них метров за триста. Сучкорубы и помощник вальщика уселись на сваленной елке.

— А знаете, кто бригадир-то у нас? — приглушенно, с ноткой таинственности, спросила одна из сучкорубов, обращаясь ко всем сразу.

— Кто?

— Из заключенных.

— Откуда узнала? — с интересом встрепенулась вторая.

— Чего узнавать, это его обличье показывает, — спокойно проговорил помощник вальщика, — а работать, видно, умеет, пилу в руках держит не впервой.

— Ой, товарищи, — с тревогой заговорила третья, — как же мы с заключенным...

— Сама ты заключенная, — прервал ее помощник вальщика, — человек в чем-то проштрафился, отсидел положенное и опять пришел на работу. Чего, не понимаю, раскудахтались?

— А страшный-то какой, глаза и те рыжие...

— Сейчас он нашему Цыпленкину голову отвернет, вот увидите.

Скоро показался Ремнев. Женщины начали разглядывать его, как диковинку, точно утром не видели.

— Ну что, — спросил помощник, — долго Цыпленкин обещает нас в сидячем положении продержать?

— Карбюратор у него плохо отрегулирован, горючее подает с перебоями. Надо вечером поковыряться.

— Значит, сегодня больше работать не будем?

— Почему не будем? Станция работает. Пошли, — бросил Степан помощнику.

Женщины многозначительно переглянулись и взялись за топоры. Помощник, когда подошли к дереву, спросил:

— Ты, Степан, что, в цыпленковских делах понимаешь?

— Я слесарем по ремонту автомашин и тракторов два года работал, двигатель внутреннего сгорания знаю.

В конце дня, когда свалили последнее дерево, помощник негромко, словно сам для себя, проговорил:

— Выходит, у нашего Цыпленкина лафа кончилась? Хорошо бы так... Ведь часами просиживали, особенно по утрам.

А через две недели в конторе у начальника лесопункта с Ремневым состоялся такой разговор:

— Ну, как работается, Степан Васильевич? Ты, брат, молодец, в четырех бригадах одним махом со всеми простоями покончил. Может, механиком на передвижную электростанцию пойдешь?

— Спасибо, Иван Федорович, я поработаю вальщиком. Наша станция исправно будет работать, мы с механиком друг друга поняли, можете не сомневаться. Я по другому делу пришел.

— По какому?

— Работаем все со строгим разделением труда, каждый делает только свое дело и деньги получает тоже за свое. Не совсем ладно получается.

— То есть как — неладно? Разделение труда — основа нашего производства. Да, говорят, не только нашего, а и повсеместно, и на заводах, и везде.

— Ну да, может, и так, Иван Федорович, может, и так. Я вот что хотел сказать: простои при этом получаются большие, кубометры теряем.

— Так, так...

— Ты же сам, конечно, сотни раз видел, как вальщик с помощником сидят, ждут, когда откопщик со своим делом справится, сучкорубы тоже часто сидят, ждут, когда им хлыстов навалят...

— А бригадир зачем? Не-ет, ты роль бригадира не принижай. Бригадир должен командовать, руководить делами в бригаде, не давать людям зря сидеть.

— Что я могу сделать, скажем, с откопщиком, если у него снег глубокий и он не успевает откапывать хлысты?

— Заставь его успевать, поговори с ним...

Кондратьев был разумный руководитель, думающий человек. Он понимал, что Ремнев говорит дело, а он, начальник лесопункта, занимается демагогией. Он сам многократно задумывался над тем, как избавиться от простоев, вызываемых строгим разделением труда на лесозаготовках. Его мучили не только простои, но и огромные потери древесины — прямое следствие этого разделения труда.

Трелевщик получает деньги только за стрелеванную древесину. Останутся бревна на лесосеке не стрелеванными — ему наплевать. Грузчик на верхнем складе получает только за погруженные бревна. Останется часть из них лежать на верхнем складе и портиться — ему дела нет. Вот и валяются, гниют заготовленные бревна по всему лесу в очень больших количествах. А что ты будешь делать? На последнем республиканском совещании в Петрозаводске опять строго сказали: «Четкое разделение труда в бригаде — основа организации лесосечных работ». Вот и попробуй...

— Ты что хочешь, Степан?

— Я прошу разрешения провести в моей бригаде опыт: трелевщиков включить в состав бригады, лес принимать от нас не на делянке, а на верхнем складе, заработок начислять сразу на всю бригаду.

— А потом?

— Что — потом?

— Заработок-то как делить будете?

— Об этом мы в бригаде договоримся.

Кондратьев заерзал на стуле. Ему и хотелось ухватиться за доброе дело, и пугала неизбежная кара.

— Значит, полная отмена разделения труда? — хрипло выдавил он.

— Этого я не знаю. Я, Иван Федорович, в качестве опыта...

— А если меня в качестве опыта с этого стула... фьють?

— Мы только попробуем.

— Попробовала одна девка... Нет, давай так: ты переговори с бригадой обо всем, толком переговори. Я трелевщиков к этому разговору подошлю, а потом мне скажете. Особенно о разделении заработка внутри бригады постарайтесь придумать что-нибудь умное. Понял?

А еще через две недели Кондратьев направился в леспромхоз просить разрешения на перевод всех бригад лесопункта на работу по методу, предложенному Ремневым, с распределением заработка внутри бригады по коэффициентам.

Вечером с улицы ввалился и встал у порога весь мокрый Алексей. Он снял с головы шапку, встряхнул ее и посмотрел на пол. Под ним уже была лужа. Жена замахала руками и бросилась к мужу.

— Ну куда же ты, куда такой лезешь? Смотри, уже целое озеро под тобой. Разденься в сенях.

— А оттуда в портках или вовсе нагишом? Я насквозь мокрый, все надо сменить на сухое. Снизу вода, все кругом тает, сверху дождь идет. Мокрые почти с самого утpa. А изволь вкалывай, план надо выполнять. Чертово производство, кто его только придумал!

— Иди, иди, наговоришься за столом, я ужин готовлю. Степан скоро придет. Нижнее я тебе вынесу в коридор.

— С тебя сегодня двойная порция, так?

— Да иди ты, христа ради, иди. Сдалась ему эта водка проклятая, чтоб ей неладно было!

Переодевшись, Алексей уселся возле стола на стул, закурил и после нескольких затяжек спросил:

— А как ты думаешь, надолго у Степана такой выдержки хватит?

— Ты про что?

— Убить человека, отсидеть огромный срок в лагерях — это, брат, не шутка. Таких в святые угодники неохотно принимают. А он ведет себя и дома и на производстве — лучше не придумаешь. Значит, натуру свою силится переделать. Без срывов навряд ли это бывает, не слыхал я о таком что-то.

— Неужто он... — растерянно проговорила Вера Ивановна, — неужто что с ним случится? Очень хороший человек, на редкость. Такому бы да красоты немного...

— Вот, вот, вашему брату только бы насчет красоты... Ты смотри у меня...

Дверь приоткрылась, высунулась голова Степана.

— Вера Ивановна... A-а, и ты дома, Алексей? Будь другом, выдвинь мой чемодан из-под кровати, достань там пару исподнего белья, сверху лежит, брось мне сюда в сени, насквозь промок, надо переодеться.

Через полчаса все трое сидели за столом. Перед каждым тарелка супа, посреди стола общая миска с кашей.

— А положенное? — спросил Алексей.

Вера Ивановна молча встала, достала из буфета пол-литра водки и поставила перед Алексеем. Тот взял бутылку, умильно посмотрел на нее и, прижав к груди, шутовски закричал:

— Милая ты моя, отрада ты единственная, не будь тебя, давно бы я перекочевал на тот свет, на черта мне сдалась такая жизнь!.. — И он так хлопнул ладонью по донышку, что пробка выскочила к другой стене, прихватив за собой изрядную струю водки.

— Половина твоей водки выскочила, — сообщил он Степану.

— Мне хватит, наливай.

Выпили по граненому стакану. Алексей, понюхав корочку хлеба, глубоко втянул в себя воздух и взялся за ложку. Поболтав в тарелке, проговорил:

— Суп трататуй, по краям картошка...

— За столом-то, бесстыжий! — укорила Вера Ивановна.

Перед кашей Алексей стал разливать оставшуюся водку.

— Тебе больше не причитается? — спросил у Степана.

— Договорились же, что я больше ста пятидесяти никогда пить не буду.

— Правильная договоренность, очень умная. Кто же дрова Верочке пилить и колоть каждый день будет, кто воду на себе потащит за полкилометра, если мы оба пьяны будем? — и Алексей вылил остатки водки в свой стакан.

— Вот ты мне скажи, — выпив водку и понюхав кусочек хлеба, обратился он к Степану, — почему в нашей лесной промышленности так пакостно жить?

— Ешь, Степан, кашу, не слушай его болтовни, теперь его понесет, как всегда. Вот съедим все вдвоем, а ему оставим миску облизывать, и так будем каждый день делать, может, тогда кончит болтать за столом.

— Почему пакостно? — спросил Степан.

— Ну разве угольщики, металлурги, да хоть кого ни возьми, — так живут? Благоустроенные поселки с Домом культуры, больницей, школой, каменные дома с водопроводом, канализацией, асфальтированные улицы — вот они как живут. А мы?

— У тебя что же, дом плохой? — задиристо спросила Вера Ивановна.

— У меня ладно, рубленый. А много ли таких поселков? Это не для нас строили, потому и рубленый. А у других лесозаготовителей что? Где попало живут, лишь бы дождь на голову не лил. Я же до лесозаготовок, Степан, на шахте работал, уголек добывал. Там жизнь на нашу совсем не похожа, против нас — точно в раю живут.

— Чего ж ты из рая в ад сам добровольно перескочил? — спросила жена.

— Надоело угольную пыль глотать, думал в лесу все, как на шахте, плюс свежий воздух. А тут... Вот еще пару лет понюхаю этой благодати и — к едрени-фени, обратно подамся на шахту. Поедем?

— Поезжай один, мне и здесь хорошо.

— Нет, серьезно, — продолжал Алексей, — мне много в этих лесных делах не понятно. Почему, например, в лесу нельзя строить таких поселков, какие строят для угольщиков?

— Там работа на одном месте, может, на сотню лет, а у нас на три-четыре десятка, не больше. Нет резона строить, как у них, я так думаю, — ответил Степан.

— Да оттяпай нашему лесопункту кусок леса побольше, чтобы тоже хватило на сотню лет, и строй поселок не хуже шахтерского. Почему нельзя?

— Далеко будет на работу ездить.

— Эка напугал: далеко ездить! Построй хорошую дорогу, дай автомашину — я тебе хоть к черту на рога поеду. Конечно, по такой дороге, как мы сейчас ездим, за двадцать километров душу вытрясет, по такой и скот нельзя возить. Нет, ты мне давай настоящую, с твердым покрытием. Ведь о ста годах разговариваем.

— Не знаю я этих дел, не думал никогда.

— А я тебе скажу: не тем глазом, каким надо, начальство на лес смотрит. Привыкли дешевенький получать и так, чтобы забот от него поменьше было. А того не понимают, что долго люди в таких условиях жить не станут, бежать из леса начнут.

— Куда?

— Где лучше, а лучше, чем в лесу, — везде!

— Хватит болтать, — вмешалась Вера Ивановна, — твоим разговорам конца не будет, каждый вечер придумает что-нибудь. Давайте спать.

Пришел июнь — с теплом, ранними цветами и летней рыбалкой. Как-то вечером Алексей сказал:

— В следующее воскресенье поедем на рыбалку. Ты, Степан, лосося когда-нибудь ловил?

— Где я его мог ловить? Я вообще на рыбалке ни разу в жизни не был. Только из тарелки.

— Тогда так: я поеду с кем-нибудь на пару за лососем, а вы с Верой поезжайте на другой лодке ловить окуней; может, и язь клюнет.

— Я без тебя не поеду, — заявила Вера Ивановна.

— Все вместе поедем, только в разных лодках. Я вас не беру потому, что вы мне мешать будете. Лосося надо умеючи ловить, а вы оба не умеете. А потом — я ведь могу и не поймать ничего, лосось не говорил, что он меня заждался в реке, может и хвост показать, а вы-то на уху наверняка наловите.

— Куда же поедем? — спросил Степан.

— На третьем километре вниз по реке есть два больших порога, а между ними плес метров четыреста. Taм лосось, перебравшись через первый порог, как бы отдыхает, прежде чем во второй порог подниматься.

— А мы?

— Вы встанете над нижним порогом, будете ловить окуней и язя, если придется. Только смотрите: осторожнее над порогом, не сорвитесь с лодкой вниз, там шутки плохие.

В следующее воскресенье, рано утром, на двух лодках поехали: Алексей с шестнадцатилетним соседом Николаем и Вера Ивановна со Степаном. Корзинку с едой и отпитой до половины поллитровкой Вера Ивановна взяла в свою лодку, вторую бутылку Алексей спрятал во внутренний карман, надев для прикрытия ненужной припухлости пиджака брезентовый плащ.

— Зачем ты плащ надел? — спросила мужа Вера Ивановна, подозрительно осматривая его фигуру. — Ни одного облачка на небе.

— Потому, что надо. Сама у меня запросишь, когда время для этого придет.

Через верхний порог первым спустил лодку Алексей. Вторую лодку спускала Вера Ивановна, чувствовавшая себя на воде, как дома у плиты. Все обошлось благополучно. Вера Ивановна бросила якорь метрах в шестидесяти выше порога, недалеко от берега, в стороне от стремнины. Алексей остановился метров за сто пятьдесят выше их, бросив якорь почти на стремнине.

Клев у Веры Ивановны и Степана начался почти сразу. Через полчаса у них было уже больше десятка хороших окуней. Они радовались хорошему началу, чудесной погоде и весело переговаривались.

Алексею тоже повезло. Он ловил на блесну, прилаженную к тонкому шнуру. Шнур наматывался на консервную банку, внутри которой была вделана деревянная перекладина. После нескольких забросов Алексей громким шепотом проговорил:

— Есть, Николай! Наверняка лосось!

Шнур натянулся, как струна, и пошел круто вверх по течению. Если бы Алексей был в нормальном состоянии, он дал бы лососю погулять, выводил бы его то опуская, то подтягивая шнур. Но к тому времени он уже успел выпить в два приема припрятанную бутылку и в азарте сразу стал сильно наматывать шнур на консервную банку, а потом, бросив это приспособление в лодку, уцепился прямо за шнур и в полную силу потянул его на себя. Через пару минут лосось выскочил из воды и, пролетев несколько метров по воздуху, выбросил блесну изо рта.

Посыпалась отборная ругань. Николай с презрением посмотрел на незадачливого рыболова.

— Пить-то, дядя Алексей, надо было после того, когда лосося в лодку затащишь, а не за полчаса до рыбалки. Теперь жди его не меньше двух часов, если он не досадился. А нет, так и вовсе не возьмет больше.

— Сиди знай, тоже наставник нашелся. Что же, по-твоему, один лосось на всю реку, что ли? Вот сейчас второго подцеплю.

И Алексей снова начал забрасывать блесну. После четвертого же заброса он швырнул в лодку свое приспособление и двумя руками схватился за шнур.

— Е-есть голубчик, и поздоровее первого, сразу чувствуется. Нет, шалишь, теперь я уйти тебе не дам, не да-ам. Давай, Колька, рукавицы, руки шнуром порежу. Да не те, господи, кожаные давай.

Борьба человека с рыбиной длилась больше пятнадцати минут. Наконец лосось резко рванул вверх по течению и понесся, вырывая из рук Алексея шнур. Весь потный, с выпученными глазами, забыв все на свете, кроме бьющейся на крючке рыбины, Алексей, держась за конец шнура и сильно опираясь левой ногой о борт лодки, резко нагнулся вперед. Лодка перевернулась.

Вера Ивановна со Степаном не видели, что произошло со второй лодкой. Они услышали крики, когда Алексей с Николаем плыли уже по самому стрежню реки. Алексей одной рукой придерживал Николая, второй выгребал, стараясь выйти со стрежня к лодке жены.

— Николая спасайте, Николая, — кричал он обычным для него балаганным тоном, — мне-то уж ладно, со мной чего возиться... пожито... лосося только жаль, на целый месяц закуска... Николая хватайте...

— Греби, Степан, — закричала Вера Ивановна, вытаскивая якорь, — теперь все от тебя зависит. Утащит их в порог, если на минутку опоздаем.

Степан изо всех сил налег на весла. Вера Ивановна быстро развернула корму к плывущим как раз в тот момент, когда они чуть не проплыли мимо лодки.

— Бросай весла! — крикнула она Степану. — Скорей сюда на корму! Хватай Алексея за шиворот. Лешка, держи Николая обеими руками. Тащи, Степан, через корму.

Через несколько минут все рыболовы были в одной лодке. Они тяжело дышали, таращили глаза друг на друга, не в силах начать внятного разговора.

— Николай, — первым заговорил Алексей, — в корзине, вон возле тебя, есть бутылка с водкой. Дай-ка ее сюда, надо это дело отметить.

Николай достал из корзины бутылку и тут же кинул ее в воду. В ту же секунду, бросив на мальчишку взгляд, полный укора и величайшего презрения, не вымолвив ни слова и не скинув плаща, Алексей животом вперед бросился в воду. Не успели оставшиеся в лодке прийти в себя, как он уже махал саженками вслед за удалявшимся горлышком бутылки.

— Степан, Степан! — в ужасе закричала Вера Ивановна. — Алексей, немедленно обратно!

Но было поздно. Горлышко бутылки стремительно неслось к порогу и уже через несколько секунд оказалось у первых камней. Алексей, очевидно поняв всю несуразность своего поступка, повернул обратно. Он что-то громко крикнул, но что именно, разобрать было нельзя. Сильные взмахи рук уже не продвигали его вперед, вверх по течению, и он, вместе с развевающимся на воде плащом, медленно пятился к порогу. Степан изо всех сил рванул лодку по направлению к порогу, но в это время сильная струя подхватила Алексея и он исчез между камнями в пене бушующей воды.

Через год Степан и Вера Ивановна поженились. Все жители поселка отнеслись к этому одобрительно, хвалили за то, что не нарушили срока, положенного для траура по умершему. А еще через год, поздним осенним вечером, Вера Ивановна мучилась у себя на кровати в предродовых схватках. Приезжая акушерка и две женщины-соседки выгнали Степана на улицу, чтобы не мешал. Он ходил взад-вперед возле своей половины дома, чавкая сапогами по густой грязи, не в силах оторвать взгляда от окна второй комнаты.

«Господи, как она там? — думал Степан. — Ведь первые роды, а ей уже тридцать третий год. Эх, если бы все обошлось...»

Он понимал, что для него это событие — особое. Сейчас должно появиться на свет существо, которое навсегда порвет невидимую, но все еще существующую связь сегодняшней жизни Степана с его прошлым. Его уважали в поселке, никто ни словом не напоминал о лагерях, но ему самому казалось, что в жизни не хватает какой-то очень важной вехи. Этой вехой должен был стать ребенок.

Когда, наконец, женщина затихла и за окном раздался истошный и требовательный крик младенца, Степан бурей ворвался в комнату.

— Где он, как? Покажите...

Он был страшен в эту минуту. Акушерка, не знавшая раньше Степана и увидевшая сейчас взлохмаченные рыжие волосы и готовые выскочить из орбит кошачьи глаза, мгновенно заслонила спиной новорожденного и, протестующе вытянув руки, закричала:

— Куда вы, куда? Что с вами? Не смейте подходить!

— Покажите... — опуская протянутые было руки, попросил он с мольбой в голосе, и акушерка невольно отодвинулась в сторону.

Рядом с женой Степан увидел маленькое сморщенное существо с мокрыми волосиками. Схватившись за голову обеими руками, он круто повернулся и пулей вылетел на улицу. Жена поняла состояние мужа. Она тихо улыбнулась и закрыла глаза.

С этого дня в жизни Степана Ремнева появилась определенность. Теперь он жил, чтобы вырастить и сделать счастливой свою дочь. На воспоминания о прошлом был поставлен крест. В лесу работал Степан так же хорошо, как и раньше. Дома он делал все, что было надо для блага дочери и жены. В нем исчезла скованность, он освободился от необходимости не забывать о прошлом. Теперь он был «как все».

Прошло полтора года спокойной, счастливой жизни Степана Ремнева. Однажды вечером его вызвали в контору. Начальник лесопункта Кондратьев весело сообщил:

— Пришла бумага, Степан, предлагают срочно командировать в Петрозаводск человека на краткосрочные курсы механиков по ремонту трелевочных тракторов. На два месяца. В леспромхозе говорят, что через годик-полтора всех лошадей из лесу долой, полностью переведем трелевку на тракторы. Мы решили тебя, Степан, послать. Ты человек самостоятельный и обычные трактора, говоришь, ремонтировать тебе приходилось. Как смотришь?

— Надо с Верой посоветоваться, дочурка же...

Вера Ивановна сразу же ухватилась за предложение.

— Поезжай, обязательно поезжай. Иди давай согласие, пока Иван Федорович другому не предложил. Будешь, по крайней мере, работать в поселке, в мастерской. Леночка к тебе на работу будет приходить.

Этот аргумент решил все. На секунду Степан представил себя в мастерской, в дверь которой входит маленькая девочка в синем платьице и с таким же бантиком в золотистых волосах, — и побежал в контору. Через несколько дней он был уже в Петрозаводске.

До конца учебы оставалось две недели, когда Ремнев получил телеграмму: «Леночка тяжело заболела выезжай Вера».

Почему-то с первого дня рождения Леночки Степан так уверился в полном благополучии своей дальнейшей жизни, что, получив телеграмму жены, не сразу придал ей особое значение. Но часа через два, посреди урока, он вдруг представил дочь, лежащей в сделанной Степаном кроватке. Она была красная-красная, дышала тяжело и прерывисто. Ее золотистые волосы прилипли к мокрому лбу. «А вдруг умрет, — мелькнула в голове мысль, — а я здесь, далеко от нее...» Степан почувствовал, как волосы зашевелились на голове. «Если бы я был там...» Не задумываясь больше, он поднял руку.

— Что у вас, Ремнев?

— Разрешите мне выйти, со мной плохо.

Преподаватель пожал плечами. — До конца урока осталось... — он посмотрел на часы, — восемь минут. Если уж вам очень... что ж, идите.

Степан сорвался с места и побежал прямо к директору курсов.

Прочитав телеграмму, директор уставился в лицо Ремнева.

— Ну?

— Дочь маленькая при смерти.

— Тут сказано «тяжело заболела».

— Да.

— Ну и что? Чего ты ко мне прибежал?

— Отпустите домой на несколько дней.

— Сейчас? Ты считал, сколько до конца учебы осталось? Две недели.

— Я быстро вернусь.

— Ты неделю проездишь, учебу сорвешь. Не отпущу. И что ты вздумал? Дочь заболела! — передразнил он Ремнева. — У кого же дети не болеют? Ты слышал от кого-нибудь, чтобы дети росли и не болели? Так не бывает.

— Тяжело больна.

— У меня двое детей и оба были по десять раз тяжело больны. Не валяйте дурака, товарищ Ремнев, идите и учитесь.

— Товарищ директор....

— Что «товарищ директор», что? У меня для всей Карелии учится только двадцать человек, каждое место на вес золота. Двести обучали бы — и то бы не хватило. А я буду выпускать девятнадцать вместо двадцати только потому, что у него дочка заболела. Все! Не отпущу ни при каких обстоятельствах. Идите!

«Куда же еще идти, к кому обратиться?» — думал Ремнев, выйдя из кабинета директора. Он совсем не разбирался в инстанциях вышестоящих органов и чувствовал себя сейчас совершенно беспомощным. Вдруг его осенило: «Министерство лесной промышленности в Петрозаводске! Курсы, конечно, им тоже подчинены».

В отделе кадров министерства ему сказали то же самое, что сказал директор курсов, только немного повежливее. Но вышедшая вслед за ним женщина шепнула:

— Зайдите к нашему замминистра, поплачьте в жилетку, может отпустит.

Ремнев не бывал у начальства выше начальника отдела кадров леспромхоза и директора курсов. И он ни за что бы не решился пойти к заместителю министра, если бы не навязчивая мысль о том, что без него с Леночкой может случиться самое плохое. Необходимость немедленно быть возле дочери могла сейчас загнать его хоть в преисподнюю.

Ковры на полу кабинета, портреты Ленина и Сталина на стенах, мебель, о какой Ремнев никогда даже не слышал, произвели на него ошеломляющее впечатление. Он столбом встал у двери и принялся молча вертеть в руках телеграмму.

— Ну, что у вас? — спросил Ковалев. — Проходите поближе.

Степан продолжал стоять на месте.

— Что у вас в руках? Ну-ка покажите мне, — проговорил Ковалев, видя растерянность посетителя.

Степан подошел к столу и молча протянул телеграмму. Заместитель министра прочел, устало посмотрел в лицо Ремнева и с ноткой раздражения спросил:

— Чем же я должен помочь?

— Скажите директору курсов, чтобы отпустил меня на несколько дней домой.

Ковалев снова посмотрел на посетителя и стал медленно покачивать головой.

— В леспромхозах, дружок, вас несколько десятков тысяч человек. Если я буду решать такие вопросы помимо управляющих и директоров, то что же в нашем хозяйстве получится? Ну-ка сообрази. Не могу я за них решать, права не имею. Ты у директора курсов был?

— Был, он не пускает.

— Значит, нельзя, надо учиться.

— А если у меня дочка...

— Будем надеяться, что все обойдется благополучно, — прервал Степана Ковалев, — слава богу, лечить за последнее время стали значительно лучше. Конечно, бывает всякое. У меня тоже недавно трехлетняя дочь умерла.

Он не подумал, что последней репликой не помог посетителю, а сделал ему еще больнее. Но ошибка заключалась не только в этом — Ковалев не захотел внимательно поговорить с посетителем, не узнал, кто перед ним стоит. На Ремнева он посмотрел как на одного из десятков тысяч, работающих в лесных предприятиях.

Степан ушел совершенно обескураженный. «И этот не хочет меня понять, не желает разобраться в деле, — думал он, — ну что стоило ему поднять одну из телефонных трубок и дать указание директору отпустить меня. Нет, видно, на чужое горе всем наплевать».

Вечером в общежитии Степан решил посоветоваться с другими курсантами. Он обстоятельно рассказал все, умолчав только о своем прошлом. Ребята внимательно слушали, а когда он кончил, сосед по кровати спросил:

— Ну и что?

— Не могу я учиться, когда у меня дома дочь лежит тяжело больная.

— Тю-ю... У меня девчонку мать в ясли носит. Она три дня в яслях, две недели дома. Болеет, и половину времени тяжело. Так мне, что же, из-за этого с курсов уходить? Выбрось, Степан, из головы. Она еще сто раз тяжело переболеет, прежде чем вырастет.

— Не могу я, убегу, если не отпустят, — сам не зная как, проговорил Степан.

В ответ зашумели все присутствующие. Ремневу стали доказывать, что это мальчишество, что надо гордиться такими курсами, а не о побеге думать, что они не позволят ему сделать такую глупость.

Всю ночь Степан промучился в кровати. Ему мерещилось, что он снова одинок, работается в лесу плохо, его не только не уважают, но называют уркой, рыжим, конопатым. Утром он пошел на курсы в совершенно развинченном состоянии.

Возле первой же «забегаловки» Ремнев остановился, подумал: «Выпью полтораста граммов, иначе сегодня не учеба».

Еще вчера на уроке Степану показалось, что достаточно ему быть возле Леночки и она выздоровеет. Поэтому он и бросился к директору, не дождавшись восьми минут до звонка. В дальнейшем эта мысль не оставляла его ни на минуту. Сейчас же, после выпитого стакана водки, она еще глубже вклинилась в голову. Он потерял самообладание и попросил еще стакан. Через полчаса Ремнев не мог уже думать ни о чем другом. «Скорее, скорее домой... но они не хотят меня отпустить... плевали они на мою Леночку... сволочи...» Злоба на директора и заместителя министра в пьяной голове росла, как снежный ком.

Ковалев сквозь двойную дверь своего кабинета услышал необычный шум в приемной. «Что бы это могло значить?» — подумал он и потянулся к кнопке звонка. В это время дверь распахнулась и в кабинет ввалился сильно пьяный рыжий детина. На его руках висели секретарь и начальник АХО. Это был Ремнев. Стряхнув с себя женщин, он, пошатываясь, направился к сидящему в кресле Ковалеву.

— Ты меня отпустишь или нет? — держась левой рукой за письменный стол, спросил он заплетающимся языком.

— Пошел вон! — закричал Ковалев, узнавший в пьяном человеке вчерашнего посетителя. — Проспись сначала, а потом приходи в это учреждение.

Дальше все произошло быстро: Ремнев изогнулся вправо, наклонился и через секунду над головой Ковалева блеснул нож. Ковалев не успел подумать о том, что может с ним случиться через мгновение. Он даже не успел испугаться. Совершенно непонятно, почему именно сейчас вспомнился приятель, руководивший после войны восстановлением Беломорско-Балтийского канала и уехавший после окончания работ в Ивдель.

— Ты не из Ивделя явился? — спросил он Ремнева спокойно.

Ремнев дико посмотрел на него и... пропустил момент для удара. В следующую пару секунд рука его обмякла и стала медленно опускаться.

Только теперь Ковалеву стало страшно. Но он тем же спокойным тоном проговорил, протягивая руку:

— Дай сюда нож, порежешься еще в таком состоянии.

Ремнев безропотно повиновался.

— А теперь иди в общежитие и проспись хорошенько. Нож пусть останется у меня, не надо им баловаться попусту. Проспишься — завтра утром заходи ко мне. Понял? Обязательно заходи, ждать буду.

Совершенно безвольный, обмякший Ремнев медленно поплелся из кабинета.

Ночью Степан проснулся от сильной головной боли. Стал перебирать события вчерашнего дня и с ужасом понял, что он покушался на жизнь заместителя министра.

«Господи, — вскочил он на ноги и схватился за голову, — что же со мной теперь будет? — И ему представился весь ужас положения, в котором он оказался. — Если бы я не был судим и бросился с ножом на него — посадили бы. А сейчас, после моих десяти лет..?» Дальше ему представилась картина: в поселке узнают о случившемся, бросятся к жене... Жена, дочь... И обессилевший Ремнев рухнул на постель.

Утром он проснулся раньше всех. Оказалось, что спал в верхней одежде и в сапогах. Быстро прибрав постель, Степан вышел на цыпочках во двор. Было по-летнему тепло. Солнце светило с безоблачного неба, заливая двор утренними лучами. На Онежском заводе призывно загудел хрипловатый гудок.

«Боже мой, что делать, неужели мне никто не может помочь?» Он сел на лежавшее возле крыльца недлинное бревно и схватился за голову. «Поехать домой, проститься с женой и дочкой и...» И вдруг он вспомнил слова заместителя министра: «Утром заходи ко мне, обязательно заходи, ждать буду».

Ремнев вскочил как ужаленный. Он не стал думать, зачем его звали. Нашелся какой-то выход из тупика, и этого сейчас было достаточно. Он опрометью бросился к министерству, но догадался, что еще рано. Подумал: «Похожу вдоль реки» — и начал вышагивать по берегу Лососинки.

В девять часов Ремнев был в приемной Ковалева,

— Проходите, — сухо сказала секретарь, окинув недобрым взглядом вчерашнего пьяницу.

Ремнев вошел в кабинет и медленно опустился на колени возле двери. Ковалев вскочил с кресла, подошел к нему.

— Вставай, милый человек, так не полагается, — проговорил он, тщетно стараясь за плечи поднять здоровенного детину. Ремнев еще ниже опустил голову и уперся лбом об пол.

— Вставай, говорю, домой отпущу.

Ремнев решил, что он ослышался и продолжал оставаться в том же положении.

— Вставай, вставай и первым же поездом поезжай домой. Если с дочкой действительно тяжело, позвони мне из конторы лесопункта, постараюсь помочь... — И Ковалев повел огорошенного Ремнева к столу.

— Садись на этот стул и слушай. — Он набрал на одном из телефонов номер и проговорил в трубку:

— Здравствуй, Игорь Васильевич. Зайдет сейчас твой курсант... как твоя фамилия? Ремнев. Зайдет Ремнев, отпустишь его на семь дней по семейным обстоятельствам... знаю, знаю... все знаю. Сделай так, чтобы он сегодня же первым поездом уехал. Понял? Ну, будь здоров. — И, повернувшись к Ремневу, продолжил:

— Слушай, Ремнев, о вчерашнем — я насчет ножа говорю — никто пока знать не должен, понял? Никто! Я никому рассказывать не буду, и ты до поры помалкивай. Так, брат, надо, иначе нельзя. Такие дела остынуть должны. А нож, — он широко улыбнулся, — пусть у меня останется, на память. Ну, бывай здоров, кланяйся от меня жене и дочку поцелуй. Выздоровеет она у тебя, обязательно выздоровеет.

Не веря своим ушам, молча вышел Ремнев из кабинета.

Однажды по поселку, где жил Ремнев, шли ставший уже министром лесной промышленности Карелии Ковалев, управляющий трестом, директор леспромхоза и начальник лесопункта. Теплый июльский день клонился к вечеру. Рабочие уже вернулись из лесу и занимались своими делами по дому. В поселке было тихо. Только на берегу реки детишки с удочками спорили, чья из пойманных рыб крупнее. Навстречу начальству шел человек с ребенком на руках.

— Товарищ министр, — обратился начальник лесопункта, — ваш крестник с дочкой идет, Ремнев, Степан Васильевич.

Министр собрал складки на лбу, что-то вспоминая, и через пару секунд весело заулыбался.

— Ну, как он здесь, как работает, как дочь у него?

— Золотой работник, товарищ, министр, весь мехцех на нем держится. А дочка... вот она у него на руках. Любовь у них — такой и в книгах не описывают. С рук отца не сходит, только на работу отпускает. А он, как вернется из мастерской, поест и — пока спать не уложит — вот так и марширует с ней по поселку.

Они поравнялись с Ремневым. У него на руках сидела трехлетняя золотоволосая голубоглазая девочка.

— Здравствуй, Ремнев, — первым поздоровался министр, — узнаешь?

— Как же я могу вас не узнать, товарищ министр?! — хрипло проговорил Ремнев, и они поздоровались за руку.

— Дай-ка мне твою дочку подержать, экая она у тебя красавица растет. Егор Васильевич, сфотографируй нас с Леночкой на память, — обратился он к управляющему трестом, — жаль только карточки получатся не цветные, волосы Леночки будут не того цвета. Ну да ничего, давай.

Передавая девочку обратно отцу, министр заглянул в его глаза. Они были влажными.

— Ну что ж, Степан Васильевич, — проговорил министр, — поздравляю тебя с возвращением в семью честных советских людей, от всей души поздравляю!

***

Вот о чем напомнил министру нож, принесенный из кладовой административно-хозяйственного отдела.

Воспоминания воспоминаниями, но что делать с колхозами бывшего Сегозерского района? Лубенников не такой человек, чтобы надолго оставить вопрос нерешенным. Опять поставит на бюро ЦК.

«Не буду принимать, Брагин хоть и очень хороший директор, но все же не железный, чтобы выдерживать такую нагрузку. Весь район на плечи одного человека взвалить хотят. Не буду принимать, министерство Союза подключу».

Резко зазвонил телефон. Говорил Лубенников.

— Ты почему не в новом здании сидишь?

— Связисты бунтуют, не хотят подключать мой узел связи к общей телефонной сети.

— Опять чего-нибудь не поделили?

— Они просят помещение в Поросозере, а у меня сейчас ничего нет, будет месяца через два. Помогли бы, Леонид Игнатьевич, а?

— Ты мне еще своего нового дома не показал. Через полчаса приду смотреть.

Через полчаса Лубенников с Ковалевым ходили по кабинетам нового здания.

— Как, нравится, Леонид Игнатьевич?

Лубенников быстрым взглядом окидывает Ковалева. В его глазах доброжелательность и насмешка.

— А ведь я тебя, Сергей, более догадливым считал. Неужели ты не понял, что я не только ради новоселья пришел? — И, сразу став серьезным, продолжил: — Прими сегозерские колхозы.

Ковалев молча сел в кресло. «Нет, с этим человеком я спорить не умею... Он так или иначе убедит меня в своей правоте».

— А по телефонам своим можешь разговаривать на здоровье, они у тебя все работают, — весело проговорил Лубенников.

17

Десятки миллионов бревен ежегодно плывут по порожистым рекам Карелии. Плывут россыпью, каждое бревно само по себе. В Карелии почти нет рек, по которым можно проплавить хоть три бревна, связанных вместе...

По небольшим и средним озерам бревна плывут в кошелях, буксируемых катерами. По Онежскому и Ладожскому озерам — в гонках или в судах. Тысячи людей заняты на сплаве леса. С ранней весны до поздней осени бегают они с баграми по бревнам, напоминая канатоходцев в цирке. О многих из них рассказывают легенды... И все же урон от сплава огромен: гибнут люди, несмотря на опыт и мастерство, засоряются реки и озера корой и топляками, десятки тысяч кубометров с величайшим трудом заготовленной древесины уходят в невозвратные потери.

Но обойтись без сплава при таком объеме работ нельзя. Понадобится несчетное количество автомашин для вывозки леса непосредственно к железной дороге, огромные денежные средства и дорожная техника для строительства дорог...

Ковалев со вторым секретарем ЦК Компартии республики Вторушиным идут по берегу реки Кемь вдоль порога Кинтезьма. Могуч порог. В семикилометровой толще скалы пробил он себе извилистый проход. Скала держит на своих плечах несколько миллиардов кубометров воды озер Верхнего, Среднего и Нижнего Куйтто.

Ах, как хочется этой огромной массе воды рвануться вниз по руслу широкой реки Кемь, разыграться на просторе полей прибрежных деревень и в лесных низинах, покрытых ельником, стереть все на своем пути... Но скала встала намертво. Сердится вода, стараясь вырваться на простор, кипит и пенится в пороге, в огромных рваных валунах, разбросанных по дну семикилометрового порога, — но тщетно.

Сегодня из озера в порог пропускают приведенные кошелями из Ухты сорок тысяч кубометров бревен. Директор сплавной конторы Фарков ушел на пропуск, в исток реки, а Ковалев с секретарем решили пройтись вдоль порога, посмотреть, как расставлены рабочие, которым обеспечивать пропуск бревен через порог. Они не дошли до конца порога, а километрах в четырех от истока повернули обратно и идут навстречу плывущим уже бревнам.

— А что, Сергей Иванович, — обращается секретарь к Ковалеву, — если заломит в таком пороге, что тогда делать?

— Не приведи бог, — недовольно отвечает Ковалев.

— А вот тогда, у Васильевского моста, почему ты себя так вел? Я ведь до сих пор не уразумею. Дело прошлое, расскажи.

— Зачем старое поминать... Обошлось — и слава богу.

— Нет, ты давай поделись. Тогда я приставать к тебе не стал, вид у тебя был какой-то злой до неузнаваемости. А теперь расскажи.

— У Васильевского моста было чудо, а культурным людям в чудеса верить не полагается.

И в голове Ковалева проносится картина этого «чуда».

Весна 1955 года была исключительно многоводной. По улицам западной части поселка Чална люди разъезжали на моторных лодках. Ковалев с управляющим сплавным трестом двое суток в отчаянии мотался между Верховской запанью на реке Шуе и Бесовецким мостом: от горизонта воды до прогонов деревянного моста оставалось двадцать сантиметров. Не выдержит запань — от моста духу не останется.

Сорвало Кривецкий мост, Пудожский район тоже оказался отрезанным от соседней области; заместитель Ковалева по сплаву Палагичев с несколькими сотнями отборнейших сплавщиков уже несколько суток без сна ведет работы по спасению — любой ценой — Гурьевского моста возле самого Пудожа.

В такой обстановке второй секретарь позвонил Ковалеву:

— Давай съездим в Олонец, посмотрим, как у них со сплавом.

— Там ничего опасного нет, лес в двух запанях: ниже и выше Торосозера. Коренную запань, правда, еще ставить не начали, быстрое течение не позволяет.

— Вот и давай съездим, а вдруг с торосозерскими запанями что случится?

Что будешь делать? Пришлось ехать. В Пряже их машину остановил стоявший посреди дороги первый секретарь райкома партии Воронов.

— Беда, товарищи, звонили из Олонца, сорвало запань ниже Торосозера, шестьдесят тысяч кубометров несет в Ладожское озеро.

Второй секретарь с тревогой посмотрел на Ковалева.

— Что делать?

— Ехать в Олонец как можно быстрее.

В Торосозере было спокойно, Верхняя запань надежно держала поступающий с верхотин лес. Нижняя запань, сорванная паводком, была на шесть километров ниже. Оттуда лес, заполняя всю акваторию реки, шел вниз, к не поставленной еще коренной сортировочной запани. Теперь между лесом, идущим сплошным потоком, и Ладожским озером было только одно препятствие: Васильевский мост в селе Ильинском.

— Где Ермачков? — вылезая из машины, спросил Ковалев у секретаря Олонецкого райкома — в райком они заскочили, чтобы узнать обстановку.

— Директор сплавконторы на Васильевском мосту.

— Есть связь? Что сообщает?

— Телефон в сельсовете. Только что Ермачков подходил, звонил. Говорит, тысяч десять повисло на мосту. Лес прибывает полным ходом.

Ковалев укоризненно посмотрел на секретаря райкома. «Лучше бы сказал, что от Луны оторвался большой кусок и упал на крышу райкома. Умнее было бы».

— Васильевский мост при такой воде не выдержит и двух тысяч кубов, товарищ секретарь, — недовольно проворчал он, садясь обратно в машину.

— Но он звонил...

— Не поняли вы друг друга.

Крутые берега обычно спокойной реки Олонки, сейчас до краев наполненные паводком, еле сдерживали величавое стремление воды, несущей на себе несметное количество бревен. Одни из них плыли плавно, без суеты, словно купчихи, идущие из церкви домой, другие вели себя шаловливо, как дети, отсидевшие долгую зиму в избе из-за отсутствия обуви и одежды и теперь выпущенные на веселый весенний двор. Эти стукались между собой, толкали толстые бревна, переворачивались на плаву. И все вниз по реке, все ближе к огромному, как море, озеру.

Еще не доезжая до моста, Ковалев услышал знакомый гул и треск большого залома. Через несколько минут показался и его «хвост».

На остановившуюся, как застывшая лава, ленту из дерева сильным течением реки наслаивало все новые и новые тысячи бревен. Они налезали друг на друга, корежились, поднимались дыбом, иногда с гулким треском ломались пополам.

Длина этого деревянного чудовища превышала триста метров. Голова его покоилась на свайном основании хилого деревянного моста.

Подбежал бледный, с трясущимися губами директор сплавной конторы Ермачков. Он начал сбивчиво, бестолково отвечать секретарю ЦК на вопросы. Ковалев даже не слушал. Как зачарованный смотрел он на эту лавину страшной силы и на удерживающий ее дряхленький деревянный мост, готовый вот-вот развалиться от старости.

Никогда и никому не поверил бы Ковалев, услыхав о таком явлении. Но сейчас он своими глазами видел чудо.

«В чем же дело, что здесь происходит?» — собрав складки на лбу и кусая губы, думал Ковалев. Не сказав никому ни слова, он быстро пошел от машины к мосту. Секретарь ЦК, директор сплавконторы и секретарь райкома шли следом. Долго молча стоял Ковалев на Васильевском мосту и смотрел на длинный залом. На большей части бревна были уже неподвижны, но в его конце продолжался процесс стихийного нагромождения.

— Ну, чего ты уставился в одну точку? — с крайней нервозностью обратился к нему секретарь ЦК. — Надо что-то предпринимать, иначе, Ермачков говорит, через два часа весь лес будет в Ладоге.

Ковалев молчал.

— Можно было бы попробовать ошлаговать толстым тросом, миллиметра на тридцать два, понадобится всего несколько километров, но у меня толще двадцати двух нет. Нельзя ли где быстро достать, Сергей Иванович? — суетливо проговорил Ермачков.

Ковалев ничего не ответил. Он то мерил глазами всю длину залома, то, остановившись на какой-то точке, впивался в нее глазами и, казалось, забыл все на свете. По залому ходило несколько десятков сплавщиков. Они бесцельно тыкали баграми в бревна, иногда начинали артелью вытаскивать какое-то одно из общего хаотического нагромождения.

Вдруг Ковалев, указывая на сплавщиков, обратился к Ермачкову:

— Позови сюда четверых, пусть подойдут к самому мосту.

Он быстро сбежал с моста на залом и, указывая подошедшим сплавщикам на отдельные бревна, осевшие на свайные опоры моста, негромко стал командовать:

— Вот это попробуйте тихо-о-онечко повернуть вокруг продольной оси. Теперь вот это... еще вот это...

Через несколько минут Ковалев вбежал обратно на мост и закричал директору:

— Всех с залома долой, всех до единого! Не пускать на залом ни души, поставить круглосуточную охрану! Не сметь шевелить ни одного бревна!

И Вторушин, и директор сплавконторы ошалело смотрели на Ковалева.

— Вы считаете, он сейчас пойдет? — наконец шепотом спросил Ермачков.

— Я тебе говорю: поставить круглосуточную охрану. Не шевелить ни одного бревна. Начнет падать вода — быстро ставь сортировочную запань и начнешь потихоньку разбирать залом.

— Значит, вы считаете...

— Я ничего не знаю и ничего не считаю. Изволь делать то, что тебе приказывают.

— Подожди, Сергей Иванович, — вмешался в разговор секретарь ЦК, — ты здесь не один. С меня тоже спросят, если лес в озеро вынесет. Почему даешь такое указание? На чем основаны твои расчеты?

Как мог объяснить Ковалев, что у него в данном случае за душой нет ничего, кроме практики, наития и готовности пойти на риск? Кто даст ему санкцию рисковать и положиться на интуицию? А отвечать секретарю надо.

— Я беру эту операцию на свою ответственность и буду отвечать за нее с начала до конца! — негромко, но решительно проговорил Ковалев.

— Нет, позвольте, — перешел на «вы» секретарь ЦК, — мы не мальчики, чтобы в таком деле играть в жмурки. Выкладывайте.

— Все выложено, товарищ секретарь. Если вы отвергаете мое решение — принимайте ответственность за спасение древесины на себя.

И, немного подождав, Ковалев спросил:

— Не принимаете? Ермачков, извольте выполнять!

Возвращались молча. Тогда Вторушин рассердился на Ковалева и с тех пор никогда не начинал разговора про Васильевский мост. Сейчас, два года спустя, очевидно под впечатлением обстановки, он попросил Ковалева объяснить свое поведение у моста.

— Вот ты про чудо и расскажи, все равно без дела идем.

— Чудо было, — начал рассказывать Ковалев. — Помните, я колдовал с четырьмя сплавщиками на заломе возле самого моста?

— Помню.

— Я их попросил слегка пошевелить несколько бревен, прижатых к сваям. Бревна шевелились. Следовательно, они не были прижаты силой залома, а сами слегка наваливались на сваи. Значит, не мост сдерживал залом, а что-то другое.

— Что же тогда?

— Этого я и сегодня не знаю. Никто не знал этого и никогда не узнает. Важно, что все обошлось благополучно.

— Так что же ты чудом называешь?

— Чудо, что залом образовался буквально в нескольких метрах от моста. А на сваях моста осели отдельные бревна, отвалившиеся от залома. Вот и все.

— Что ж ты мне тогда этого не объяснил?

— Была только догадка, доказать было ничего невозможно. Началом всякого залома, вы знаете, является всегда «виноватое» бревно. Где оно было, во что уперлось на плесовом участке реки? Разве я или кто-либо другой смогли бы ответить на такой вопрос?!

И они молча пошли дальше.

Через несколько минут секретарь обратился к Ковалеву:

— А почему бревна больше не плывут? Ты замечаешь, вроде перерыва получается...

— А черт их знает, может, и заломило где-нибудь.

Так и оказалось. Через полкилометра они подошли к залому, в котором было уже не меньше тысячи кубометров, и на разборке его работало восемь сплавщиков.

А сверху, по пенившейся воде, валом шел лес.

«Если сорок тысяч кубометров сядут на камни, — подумал Ковалев, — то мне это обойдется в сотни тысяч рублей. А трудозатраты, задержка четырехсот тысяч кубометров в Ухте? Нет, залом нужно вскрыть немедленно, любой ценой!»

— Идемте скорее, — обратился он к секретарю, — до барака меньше трех километров осталось, надо сюда побольше людей!

— Ты иди, а я здесь останусь, — возразил секретарь. — Вели прекратить выпуск древесины из кошелей в реку, если не все выпустили.

В бараке Ковалев застал двадцать восемь обедающих сплавщиков. Тут же стоял директор сплавконторы.

— Всю древесину из кошелей в реку выпустили?

— Всю, Сергей Иванович, — весело ответил директор, — четырнадцать часов без передыху проработали.

— На четвертом километре залом.

Несколько рабочих неприязненно посмотрели на Ковалева, но есть перестал один бригадир.

— Опять идти? Что вы, Сергей Иванович, креста на вас нет. Нас на ветру шатает: ну-ка постойте четырнадцать часов на такой работе! А вы — снова идти! На пропуске через порог отдельная бригада стоит, им и разбирать залом.

— Они напартачили, пусть сами и разбирают, — выкрикнул кто-то из рабочих.

Директор начал нервно ходить вокруг стола и заглядывать в миски, словно выход на работу зависел только от того, как быстро эти миски опустеют.

— Все правильно, товарищи, — согласно проговорил Ковалев, — тем паче что пропуск сорока тысяч та бригада взяла на подряд. Но не мне вам объяснять, что такое залом на этом пороге. Бригада не справится с заломом, иначе я к вам не пришел бы. А тогда что прикажете делать?

— Все равно — не можем, — хором ответило несколько голосов.

И тогда Ковалев пошел на то, что применялось крупным начальством в очень редких, экстраординарных случаях, неизбежных при проплаве миллионов кубометров леса по порожистым карельским рекам.

— Сто рублей на багор! Кончай обедать.

Все положили ложки на стол и уставились на Ковалева. Директор заулыбался и стал быстро потирать руки.

Бригадир медленно поднялся со скамейки, обвел взглядом всех членов бригады и тихо выдавил:

— Значит, дело серьезное... надо идти. Матвей, — обратился он к одному из сплавщиков, — достань из-под моего топчана водку. Литр на четверых. И сала побольше. Налегай, ребята, на сало, другого помощника у нас нет.

Минут через сорок на разборке залома работало уже около шестидесяти человек — обе бригады в полном составе. Рабочие, разделившись на три группы, по указанию старшего втыкали крючки багров в бревно и под общий «Э-э-эх!» сразу или в несколько приемов вытаскивали бревно из огромной массы таких же бревен в надежде наскочить на «виноватое» и — рассыпать весь залом.

Секретарь ЦК, Ковалев и директор сплавконторы смотрели на работу сплавщиков с берега. Ковалеву стоило большого труда удерживать секретаря от выхода на залом. Каждый, кому приходилось смотреть на разборку залома, знает, как тяжело смотрящему на дело со стороны удержаться от подсказок работающим сплавщикам. Человеку кажется, что не это, не это, а именно вот то, почти соседнее бревно и есть «виноватое». И он страшно возмущен недогадливостью рабочих, их непослушанием (только работающие, а не наблюдатели знают, откуда вытаскивать, где искать «виноватое» бревно, — и они действуют, не обращая внимания на подсказки начальства), он готов сам схватить багор и броситься на разборку.

Разбирали больше двух часов. Вдруг все нагромождение бревен шевельнулось, словно какая-то неведомая сила приподняла тысячетонную массу немного кверху и начала ее медленно раскачивать. Передние бревна быстро помчались вниз по порогу, а на них сзади стали налезать новые, мгновенно наслаиваясь, становясь дыбом и даже переворачиваясь.

— Берегись! Пошла-а! — не своим голосом закричал директор. — Спасайся на оба берега!

Но это был крик с перепугу, никому не нужный, кроме самого кричащего. Сплавщики, как муравьи в разворошенном муравейнике, быстро перескакивая через бревна и образовавшиеся проталины, убегали к берегу. Двое не успели убежать. Один, как канатоходец, вскочил на толстое бревно и, балансируя багром, помчался вниз по течению. Метров через триста он бухнулся в воду и благополучно приплыл к берегу.

Второго ударило бревном. Он упал на разваливающийся залом, его понесло вниз в большой куче бревен и выбросило изуродованным на берег в километре ниже залома.

Долго стоял Ковалев над телом сплавщика. Вдруг стало тягостно, словно на него взвалили непомерно тяжелый груз, который давит, ломает тело, сгибает ноги. Казалось, серая, слегка колеблющаяся пелена окутывает все окружающее. Смерть на производстве — для него не новинка. Ему ежегодно приходится принимать участие в расследовании разнообразных несчастных случаев, нередко со смертельным исходом. Повторяемость притупляет реакцию. Иногда успокаиваешь себя: что поделать, таково производство. Но бывает и другое. Вспомнишь об оставшихся сиротами детях, о том, сколько им придется вынести невзгод, чтобы пробиться в люди без отца, — начинаешь задумываться: не много ли повисло на твоих плечах смертей?

На фронте такие мысли не приходили. Не приходили и раньше, когда Ковалев был моложе, в расцвете физических и духовных сил, когда он считал, что нужно выкладываться без остатка, была бы только от этого польза общему делу.

В леспромхозе, где он работал во время войны, умерло много людей. Работали до четырнадцати часов, а питание было плохое. Но фронт требовал вооружения, а для перевозки оружия нужны были дрова. И Ковалев почти спокойно поднимал людей, пиливших дерево с корня и вдруг сунувшихся лицом в снег. Он уже привык, что это — мертвый. У войны свой счет.

Уже в мирное время в одном из леспромхозов произошел тяжелый несчастный случай. Вечером на квартиру, когда Ковалев заканчивал ужин, после которого полагалось снова идти на работу часов до трех утра (таков был тогда порядок), позвонил председатель Совета Министров:

— Ты слышал о случившемся?

— Нет, ничего не знаю.

— Немедленно на станцию, возьми спасательный поезд железнодорожников и поезжай в леспромхоз. Распоряжение о поезде дано.

В этом леспромхозе участок узкоколейки от нижнего склада до седьмого километра из-за плохого рельефа был построен с крутыми спусками к поселку и большим количеством поворотов. Поэтому, когда вечерами везли из леса людей (тогда ездили стоя на платформах, вагончиков еще не было), платформы с бревнами отцепляли на разъезде седьмого километра, клали под колеса «башмаки» и дальше в поселок везли только людей. Так было всегда. Но сегодня случилось страшное: девушка-сцепщик не подложила «башмаков». И шесть платформ бревен, набирая скорость, двинулись вслед за ушедшим поездом, на четырех платформах которого, держась за бортики, стояли люди... Никто не успел спрыгнуть с платформы медленно движущегося поезда, когда в полутора километрах от поселка из-за поворота с большой скоростью выскочил состав с бревнами. Удар был настолько сильный, что паровоз отбросило в сторону на несколько метров, платформы помяло, а бревна по инерции рухнули на платформы с людьми.

Когда Ковалев прибыл к месту происшествия, там творилось что-то неописуемое. Родственники рабочих, узнав о случившемся, бросились искать своих. В темноте, освещаемой только белизной снега, ничего нельзя было увидеть, поэтому розыски проводились «на голос». Каждый выкрикивал фамилию, кричали сразу все. Некоторые пытались разобрать нагромождение бревен, но это вызывало крики и стоны придавленных.

Четырьмя сильными прожекторами осветили место катастрофы. Дальше следовало отогнать родственников и приступить к разбору бревен. Но люди не хотели уходить. Казалось, никакая сила не заставит их это сделать. Ковалев приказал стрелять вверх из ружей залпами — никто не обратил внимания.

— У вас нет пожарной машины? — обратился он к начальнику аварийного поезда.

— Три мотопомпы. Струей можно сбить человека с ног.

— Давайте быстро сюда!

Люди, над головами которых в свете прожекторов заискрились струи мотопомп, сначала опешили, не понимая, что это такое, но потом с еще большим усердием бросились разыскивать родственников.

Ковалев, охрипший от напрасных криков, приказал начальнику поезда:

— Направьте все три струи на людей.

— Может, одну сначала?

— Все три! Исполняйте!

Люди бросились за пределы освещенной площадки, куда не подавалась вода. Началось организованное спасение пострадавших.

И сейчас, стоя над утопленником, Ковалев вспомнил прошлые события. Не было у него такого состояния. Он принял тогда случившееся как стихийное бедствие. И не поставила тогда его совесть перед ним вопроса о его личной ответственности перед пострадавшими. Да, виноват бывает и стрелочник, но виноват и тот, кто такого стрелочника поставил.

А в прошлом году дело выглядело уже иначе. Пока Ковалев отдыхал в санатории в Гагре, наконец-то взяв отпуск, в его хозяйстве произошло несчастье: сгорел вагончик. Произошло это так: вечером рабочие сели в узкоколейные пассажирские вагончики, чтобы ехать домой. В один из вагончиков, в котором топилась «буржуйка», вошел рабочий с ведром этилированного бензина. Кто-то из рабочих потребовал, чтобы он немедленно вынес его. Вошедший поставил ведро недалеко от печки и поднес протестовавшему комбинацию из трех пальцев. «А этого не хочешь?» — спросил он с угрозой. Это был человек, неоднократно сидевший за хулиганство. Связываться с ним и выставлять его силой никто не захотел. «Ну и черт с вами», — проговорил возмущавшийся рабочий и перешел в другой вагон.

Поезд пошел к поселку. В пути в злополучном вагончике начался пожар. Вагон мгновенно охватило пламенем. Комиссия, организованная для расследования, нашла причину: то самое ведро, поставленное недалеко от печки...

После отдыха Ковалев явился на коллегию министерства, не имея ни малейшего представления о том, зачем его пригласили заехать в Москву по пути из Гагры в Петрозаводск.

Пока министр лесной промышленности Российской Федерации обстоятельно докладывал о чрезвычайном происшествии, Ковалев, уткнувшись взглядом в пол, думал: «Почему он не говорит о несчастных случаях при заготовке древесины? Почему молчит о десятках так называемых «единичных случаев с тяжелым исходом»? Это неправильно! Надо говорить об условиях, в которые поставлены лесорубы, о снабжении, когда не выбьешь самого необходимого. Слишком много производственного риска в лесу, часто неоправданного... А это все — организация дела. Слишком много допусков, приблизительности... Есть и твоя,

Ковалев, вина, есть, коли ты соглашаешься на этот риск, на допуски, на приблизительность...»

Под тяжестью нахлынувших мыслей Ковалев опускал голову все ниже, пока сидевший рядом начальник планового отдела не приподнял его за плечо и не шепнул на ухо: «Чего голову клонишь? Ты в Гагре был, а вместо тебя главный инженер оставался. А за технику безопасности по положению в ответе он, если бы ты даже никуда не выезжал».

Все это Ковалев знал, но не об этом он сейчас думал. Он перебирал в уме всю свою производственную жизнь, оценивал свое отношение к людям, работавшим под его началом.

Наконец, окончив доклад, министр обратился к Ковалеву: «Что вы, Ковалев, можете сказать по этому вопросу?»

Тяжело поднялся со стула Сергей Иванович. Медленно обвел взглядом всех присутствующих на коллегии и несколько дрожащим, но вполне внятным голосом произнес: «Это, товарищи, случилось у меня на предприятии, и за все в ответе я. Любое наказание приму как должное».

И сел. Он слышал, что на коллегии поднялся шум, выступали министр и его первый заместитель, несколько раз члены коллегии голосовали, что вообще не было в традициях этого министерства. Но Ковалев не вникал в происходящее.

«С работы снять! — услышал он резкий голос министра. — О дальнейшем использовании Ковалева на работе решит обком Карелии». Тут же был назначен преемник, который вместе с Ковалевым вечером выехал в Петрозаводск.

Дела в хозяйстве шли плохо. Начинался декабрь, и уже ясно проглядывало невыполнение годового плана. Ковалев с преемником сели за один стол и сделали попытку предпринять что-то для спасения плана. Они были старыми знакомыми и хорошо понимали друг друга.

Вечером Ковалева пригласили на бюро обкома. Он сидел в приемной Лубенникова, в кабинете которого должно было состояться заседание, и молча здоровался с членами бюро, проходившими в кабинет. Наконец пригласили Ковалева. Никто не смотрел на него. Так продолжалось минуты две. Потом Лубенников хриплым, надорванным голосом спросил:

— Ну, что мы с ним будем делать?

Все молчали.

— Есть предложение объявить ему строгий выговор. Нет возражений?

— Не-ет, — ответило несколько человек.

— Вот и все на сегодня, — объявил Лубенников.

Ковалев растерялся.

— А с делами как же, Леонид Игнатьевич? — подавленно спросил он.

— План выполняй годовой, вот как! Отдохнул, набрался сил — изволь выкладываться теперь.

— Так со мной же преемник приехал, вдвоем за столом сидим...

— Ну, это дело его, пусть сидит, если ему нравится.

Обком Карелии не согласился с решением министерства. Пока шло разбирательство, за столом руководителя лесного ведомства сидели двое. Министр не хотел отзывать назначенного им человека. Тяжело было Ковалеву. Но работал он не щадя себя.

...Ковалев остался на старой работе. Только теперь это уже во многом был другой человек...

Вот почему так тяжело было Ковалеву возле изуродованного бревнами сплавщика, вот почему он долго стоял перед телом, не отдавая никаких указаний. Потом покойника отвезли в деревню, к семье, а Ковалев бросил все и три дня занимался похоронами и устройством дел семьи погибшего.

18

Почти два года не заглядывал Ковалев в Клюшиногорский леспромхоз. Судя по сводкам, публикуемым в газетах, дела там шли плохо, план систематически не выполнялся. Директор леспромхоза Хейфиц, приезжавший к Ковалеву несколько раз, производил самое приятное впечатление. Ковалев при разговорах с директором в детали не входил, вопросы задавал поверхностные. В декабре, в командировке в Поросозерском леспромхозе, он ночевал в Кудамгубском лесопункте. Сказал директору Архипову: «Вели-ка к утру хорошую лошадь подготовить, хочу съездить к твоим соседям в Клюшину Гору. Надо посмотреть, что у них делается».

Дорога между Кудамгубой и Клюшиной Горой долго петляла среди старых сосен и елей, рано в ту зиму усыпанных снегом. Погода стояла теплая, градусов десять мороза. Монотонное покачивание бегущих санок, мертвая тишина глухого леса, сам вид полуторастолетних великанов не давали мыслям Ковалева уйти от лесных дел, задерживали их на том, что видел глаз. Тупые кроны сами подсказывали: лес надо рубить, скоро начнет портиться на корню. Значит, правильно сделали, что стали строить здесь леспромхоз? Правильно. Но почему это делает Минлеспром Литвы, а не Карелии? Разве средства, выделенные литовцам, в руках карельских лесозаготовителей дали бы меньшую отдачу? Говорят, что к этому делу нужно подходить по-государственному, надо подняться выше своих, карельских, интересов. А он, Ковалев, искренне считает всю эту возню с Клюшиногорским леспромхозом кабинетной выдумкой. Руководить им, несомненно, должны карельские организации, а не литовские. При таком положении государство продукции получит значительно больше. Правда, это решено в инстанциях и перерешать пока никто не собирается. Ковалев хватает кнут и бьет по лошади с размаху. Будто она виновата.

Директор Клюшиногорского леспромхоза тепло принял Ковалева и весь остаток дня водил его по объектам. Перед отъездом домой, сидя за чашкой чая, Ковалев спросил у директора:

— Значит, большая часть ваших рабочих навербована на вокзалах?

— К сожалению, так, — горестно подтвердил директор.

— Пьяницы?

— Пьют ужасно, Сергей Иванович.

— А вы не думали над тем, чтобы перестать сюда водку завозить?

— Но ведь начальник орса Поросозерского леспромхоза на дыбы! Он говорит, его дело торговать, а наше — бороться с пьянством.

— Ну, сильнее этой кошки мы зверя найдем. Вы сами- то как смотрите: прекратить завозить к вам спиртное и дешевый одеколон?

— Если бы можно было...

— Давайте попробуем. От нехватки спиртного еще никто не умирал.

«Ну вот, — подумал Ковалев, усаживаясь в санки, чтобы ехать обратно, — с моей стороны это, конечно, непорядочно, но пусть меня бог простит, не для себя стараюсь. Этот леспромхоз месяца через три будет пропит с потрохами и в разодранном состоянии передан мне. Это уж точно. А мы разгоним всю эту шушеру и за год поставим леспромхоз на ноги. Приличное хозяйство можно сделать».

В Поросозере, уже садясь в машину, чтобы ехать в Петрозаводск, Ковалев сказал директору Поросозерского леспромхоза Архипову:

— У меня, Иван Александрович, очень плохо с запчастями и к машинам, и к тракторам. А у соседа твоего в Клюшиной Горе все механизмы новые. Жаль, растащат все его хлопцы, на водку променяют.

— Да пить-то они там мастера. Не пропьют, так переломают.

— С сегодняшнего дня я запретил туда завозить спиртные напитки и дешевый одеколон. Ты через недельку пошли толковых парней посмотреть, как они живут. Понял? С запчастями у меня — полный зарез, Иван Александрович, полный.

На какую-то долю секунды лицо директора застыло в недоумении. Потом он засиял, глаза засверкали. Пожимая протянутую руку Ковалева, весело проговорил:

— Понял, Сергей Иванович. За запчастями к вам долго не приеду. Будем выкручиваться, ничего не поделаешь.

Через год Клюшиногорский леспромхоз в самом плачевном состоянии, с полностью разукомплектованными механизмами был передан в систему Минлеспрома Карелии. Еще одним самозаготовителем стало меньше.

19

Весной Ковалева вызвали на коллегию по поставкам балансов бумажникам. Ох, как тяжело ехать, когда план выполняется немногим больше, чем наполовину! И Москва кажется неприветливой, угрюмой, построенной вовсе не так, как тебе хотелось бы. Единственное утешение — хороший номер в гостинице «Москва», который всегда обеспечивает работник постпредства республики. Любит Ковалев эту гостиницу за тишину, за спокойный, деловой порядок. Но сегодня вечером в номере не сидится — надо разведать в министерстве обстановку, прочитать, если удастся, проект постановления, а главное — переговорить с нужными людьми.

Константин Михайлович Пантин — заместитель министра, ведающий сплавом и поставками древесины, встречает в своем кабинете Ковалева не особо приветливым возгласом:

— A-а, это ты?! Заходи-ка, заходи. С тобой-то нам придется серьезно разбираться. Садись, давай цифры сверим.

Пока Пантин сверяет цифры, Ковалев, сидя в глубоком кожаном кресле, наверное, в сотый раз рассматривает давно знакомый кабинет: панели, отделанные под красное дерево, верх, покрашенный под слоновую кость, лепной потолок, большую люстру и настольную лампу на огромном столе, крытом зеленым сукном, громоздкую, отделанную кожей мебель.

Простое приятное лицо заместителя министра склонилось над бумагами. «Тяжело ему здесь, — думает Ковалев, глядя на Пантина, — сплошная нервотрепка. А самое плохое, что он-то, Пантин, знает, почему поставки плохо идут, и понимает, чем нашему брату помочь надо, но — велика страна и размах работ велик, не хватает на все, не хватает. Подставляй завтра бока, товарищ Ковалев, вот так...»

— Ты что же делаешь, дорогой товарищ, — начинает ворчливым голосом Пантин, — крепеж на девяносто четыре процента, а балансы на пятьдесят два? Кто тебе дал право так работать? — Ковалев знает, что сейчас следует изобразить на лице озабоченность и вину, но отвечать ничего не надо — Пантин на его месте сделал бы то же самое. Шахты с наличием крепежа работают на пределе, за поставками партийные органы наблюдают каждодневно, а бумажники без балансов не останутся: «голубая кровь», как их называют лесники, меньше трехмесячного запаса никогда не имеют. Но завтра — коллегия по балансам, а не по крепежу, значит, ругать полагается за балансы.

— Ты знаешь, — продолжает Пантин, — что на вашей кондопожской бумаге центральную «Правду» печатают, или не знаешь? Ты...

— Наши бумкомбинаты, Константин Михайлович, обеспечены сырьем полностью, — перебивает Пантина Ковалев. Пантин вскакивает с кресла и начинает маршировать вдоль стола.

— Тогда еще хуже. Тогда тебя наказывать, если не судить, надо. Ты что же, дитятю из себя изобразить хочешь? Ты не знаешь закона, запрещающего себе брать, пока не выполнил поставки другим? Шалишь, приятель, завтра за все ответишь.

— Сами говорите, что Кондопога «Правде» поставляет. А другие комбинаты, может, районным газетам... — вяло оправдывается Ковалев.

— Хорошо, хорошо, завтра разберемся, кто кому поставляет, — с угрозой произносит Пантин и усаживается в кресло. Ковалев молчит, твердо зная, что вся эта ругань — формальное вступление к совершенно другому, милому душе заместителя министра разговору. Именно тем разговором он должен смягчить основного завтрашнего оппонента. Легче будет отчитаться за пятьдесят два процента балансов, если Константин Михайлович Пантин будет знать, что в Карелии неплохо складываются дела по сплаву. И он не ошибся. Помолчав минуту, Пантин, словно нехотя, задает вопрос:

— Ну, а со сплавом у тебя что?

Пантин сплавщик. Правда, и дела с поставками древесины он ведет неплохо, но обязанность эта для него — чистое наказание. Решает он вопросы отгрузок сотен тысяч вагонов древесины, по нескольку часов ежедневно спорит с министерствами путей сообщения и речного флота, честит по телефону периферию, а душа его — на сплаве. И не спросить про сплав он не может, душа не позволит.

Через полчаса Ковалев, улыбаясь, собирает все свои бумаги в папку и, подавая на прощание руку, просит Пантина:

— Завтра-то, Константин Михайлович, не ругайте очень за балансы, поправлюсь я, честное слово, поправлюсь.

— Ладно, ладно. Видишь, нашелся: план наполовину выполняет, а его еще и ругать не изволь! Вашего брата не ругай — вовсе лес грузить перестанете. Знаю я вас, вам ведь вывозку подавай, а там... Иди, спи.

***

На второй день в десять утра в кабинете министра началось заседание коллегии. Первым отчитывался управляющий трестом «Ленлес». У него план поставки балансов был выполнен на семьдесят процентов с небольшим. Его ругали минут сорок. Управляющий — тучный человек огромного роста — непрерывно вытирал платком лицо и шею. Пот катился с него градом. Он попросил разрешения расстегнуть пуговку воротничка и оттянуть галстук. Вскоре галстук оказался снятым, рубаха расстегнутой, и он, уже не стесняясь, вытирал платком вслед за лицом и волосатую грудь.

«Что же они сделают со мной? — думал сидевший через два человека от управляющего Ковалев. — Вот как инфаркты зарабатываются! Очень наглядно. И все сегодня словно с цепи сорвались. Хорошо бы меня ближе к концу. Устанут же они, должны устать...»

Вторым докладывал министр Российской Федерации Кудрявцев. У него с выполнением было немножко лучше, чем у предыдущего докладчика, а ругань устроили еще больше.

«Мне, грешному, — загрустил Ковалев, — в лучшем случае придется вечером строгача коньяком запивать за пятьдесят два процента. Без этого не обойтись, если даже последним буду отчитываться». И вдруг:

— Карелия. Ковалев, пожалуйста.

Не успел Сергей Иванович произнести и трех фраз, как его прервал министр:

— Слушай, а косачи сейчас сидят на березах?

Вопрос был настолько неожиданным, что растерявшийся Ковалев не успел ничего сказать, как в разговор вмешался первый заместитель министра:

— Какие же сейчас косачи, когда у нас в Москве лист уже с пятачок, а у них в Карелии почки, наверное, распускаются.

Министр изобразил брезгливую гримасу и уничтожающе посмотрел на зама.

— Послушайте, ну что у вас за привычка всегда вмешиваться в вопросы, в которых вы совершенно не разбираетесь! Вы знаете, как сидят косачи на березах? Вы понятия об этом не имеете!

Он вскочил с кресла, круто отодвинул его, щелкнул подтяжками и, возведя руки кверху, с блаженной улыбкой на лице закричал на весь большой кабинет:

— Гроздьями висят на березах! Вы понимаете, товарищи, гроздьями! Штук по пятьдесят на одной березе, если не больше! И подпускают вас почти вплотную. И вы начинаете стрелять... Надо с нижнего начинать, — закричал он, нагнувшись к первому заму, — обязательно с нижнего. Вы бы, конечно, с вашими познаниями засобачили в середину! Если вы стреляете в верхнего, он, падая, испугает всех остальных. Понимаете? — опять наклонился он к своему оппоненту. — Ковалев, как этого звали, который со мной ездил тогда?

— Филимонов, Иван Петрович.

— Во! Замечательный был человек, культурный, умница. Приятный человек во всех отношениях. Мы с ним... — и министр в полном восторге пустился рассказывать, как он ездил с Филимоновым на косачей. Ковалев стоял и не знал, что ему делать. Не могло быть и речи, чтобы жестом или репликой прервать рассказчика. Докладчик решил стоять спокойно столько времени, сколько потребуется для рассказа. Он знал, что министр совершенно не умеет стрелять, он из винтовки с оптическим прицелом за двадцать шагов с трудом попадает в коробку «Казбека». Но, убив косача (а их действительно министр однажды убил сразу шесть штук), он впадает в детский восторг, не поддающийся никакому описанию.

— Ковалев, сколько я тогда убил? — спросил министр, продолжая рассказывать.

— Шесть штук, Георгий Михайлович.

— Это я шесть. А мой напарник, по-моему, даже больше. И я значительно больше убил, но ведь снег был чуть не полутораметровый, не разыщешь и половины убитых. Вот как на косачей, милок, охотятся, — опять наклонившись к первому заму, назидательно проговорил министр. И вдруг, обратившись к Ковалеву: — У тебя, Ковалев, все?

Какая-то доля секунды понадобилась Ковалеву, чтобы твердо ответить:

— Все, Георгий Михайлович.

— Перерыв на двадцать минут! — объявил министр. Потом добавил: — Ковалев, вечером зайдешь ко мне, дело есть.

В приемной министра Пантин набросился на Ковалева чуть ли не с кулаками.

— Косачами, черт возьми, за балансы отчитался? Кто тебе позволил...

— Константин Михайлович, — тихо и устало проговорил Ковалев, — и вы бы на моем месте точно так поступили. Я уверен в этом. Разве дело в избиении? У всех не хватает автомашин и запчастей. И у меня их нет. И вы это знаете.

Пантин внимательно посмотрел Ковалеву в лицо, потом махнул рукой, плюнул и пошел в свой кабинет.

Вечером, когда секретарь министра попросила Ковалева зайти, министр сидел за столом, склонившись над какой-то картой. Поманив Ковалева к себе пальцем, он мотнул на карту головой и проговорил:

— Покажи-ка, какие реки от вас текут прямо в Финляндию.

Ковалев склонился над картой Карелии, которая лежала перед министром.

— Вот эти, — показал он две реки.

— Сплавлять по ним можно?

— По одной можно, по второй — не знаю.

Министр вопросительно поднял глаза на Ковалева. Он не привык к ответам «не знаю», тем паче в таких вопросах, как география вверенного хозяйства.

— Это потому, Георгий Михайлович, — пояснил Ковалев, — что в этом районе у нас ничего нет. Железная дорога подойдет туда лет через десять.

— А автомобильные дороги?

— От станции Кочкома приличная автодорога.

Немного помолчав, министр снял пиджак, повесил его на спинку кресла и, заложив руки под подтяжки, начал вышагивать по кабинету. Ковалев молча следил за министром глазами.

— Присаживайся, Сергей Иванович, не стой. Есть серьезное дело. Финны обратились к нам с неожиданной просьбой: организовать поставку древесины им с нашей территории сплавом непосредственно по рекам, пересекающим государственную границу. Есть мнение об удовлетворении их просьбы. Дело это, ты понимаешь, политическое. Ход выполнения наших обязательств в первые пару лет будет находиться под неослабным контролем. «Экспортлес» переговоры с финнами уже начал.

— Так у нас же на границе в этом районе ничего нет.

— Много где ничего нет. Организуешь там хозяйство специально для поставки древесины финнам. Торопись, в следующую навигацию надо им отдать уже не меньше полутораста тысяч. Чем нужно помочь — завтра скажешь. — И, протягивая руку, буднично закончил: — Ну, будь здоров, действуй.

20

Государственная граница между Союзом Советских Социалистических Республик и буржуазной Финляндией. Тщательно очищенная просека. Узкая автомобильная дорога от небольшого домика проходит под финским шлагбаумом мимо их пограничников и уходит дальше в глубь Финляндии. По этой дороге наша делегация идет встречать финнов к самой границе.

Возле границы все выглядит одинаковым: тот же лес, та же дорога, те же пограничники; даже птицы чирикают одинаково что на той, что на нашей стороне. Но когда стоишь между шлагбаумами в центре просеки, кажется тебе почему-то, что тянет с той стороны какой-то холодной струей. И это чувство не покидало Ковалева никогда, при любой погоде, в любой точке границы. А бывал он во многих местах.

Вообще Ковалев оказался человеком не «заграничным». Уклонялся от поездок за пределы Родины как только мог. Если ехал — значит, невозможно было отказаться.

Однажды явился к первому секретарю ЦК компартии республики Лубенникову и попросил:

— Леонид Игнатьевич, подпишите вот эту телеграмму в Москву. Я болен и выехать во Францию не могу. Вашей подписи поверят.

— Как не можешь?! Три недели во Франции, Париж... Ты что?

— Можно не ехать? — глухо спросил Ковалев. — У меня со сплавом неважно.

Долго смотрел Лубенников на Ковалева, потом вздохнул, молча подписал телеграмму и, возвращая ее, тихо, с большой теплотой проговорил:

— Деревяшка ты у нас... непутевый...

Нет, неуютно чувствовал себя Ковалев за границей.

Когда-то мать, работавшая акушеркой на две волости, уезжая на десять дней, оставила семилетнего Сережу в семье деревенского священника. Семья была культурная, гостеприимная. Поп, попадья и двое сыновей ухаживали за Сережей, как за дорогим гостем. А он, сдержанный и спокойный днем, ночью затыкал рот углом подушки, чтобы никто не слышал его горьких всхлипываний. Вернувшейся из командировки матери заявил, что он будет во время ее отлучек жить в своем доме один, пусть только кто-нибудь приходит доить корову. Остальные дела он сделает сам.

Попадья видела, конечно, по утрам мокрые от слез подушки и потом рассказала об этом матери. Мать молча улыбалась, но объяснений попадьи не слушала — знала, что ее младший очень плохо чувствует себя в чужой среде.

Взрослым, рассматривая лондонские, виндзорские, эдинбургские достопримечательности, Ковалев снова чувствовал себя, как в детстве у попа в гостях.

Сидя в «королевском» зале знаменитого отеля «Савой», где можно встретить самых именитых людей Англии, и глядя на танцующих девушек, причудливо украшенных разноцветными перьями, он поймал себя на том, что шепчет потихоньку: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том...» А перед глазами — просто случайная мишура, это скоро пройдет, надо немного потерпеть.

И ночью в номере думалось: «Хорошо живут, богато. Все действительно красиво, сделано на века. Но какое-то все чужое, холодное...»

Ковалев ворочается, нервничает. Включает настольную лампу на тумбочке и закуривает папиросу. «Чужое, чужое... Черт возьми, чего я мучаюсь?! Именно чужое, не родное, не русское. Поэтому и на душе муторно, поэтому и холодом от всего тянет. Не по мне!»

Много не передумаешь, пока идешь двести метров до шлагбаума. За финским шлагбаумом их уже ждут пограничники и представители крупнейшей в Финляндии лесодобывающей и лесоперерабатывающей фирмы «Энсо-Гутцайт». Парочка любезностей через шлагбаумы — и стороны сходятся посреди просеки. Приятные улыбки, рукопожатия, шутки. Затем все отправляются на нашу сторону.

Представляют финнов: погранкомиссар, выхоленный, хорошо сложенный аристократ средних лет; его заместитель; переводчик, длинный и гибкий, отлично владеющий русским языком. Фирму представляют: начальник лесного отдела Ройто (все время курит сигару, перекладывая ее из одного конца рта в другой), его заместитель Колихмайнен; переводчик фирмы Саяма — невысокий старый человек (через год уходит на пенсию), кисло смотрящий на все и всех, в том числе и на своих хозяев. Однажды, когда после официальной части стали пить водку, Ковалев шепнул ему на ухо:

«Странное дело. «Саяма» звучит по-японски, а вы человек явно русский. Прибавьте одну букву, получится «Саямаа». Станете финном».

Переводчик внимательно посмотрел на Ковалева и достаточно громко ответил: «Ну их всех к чертям собачьим, через год ухожу на пенсию, перестану батрачить. А насчет недостающей буквы — разрешите представиться снова. — Он встал со стула, протянул руку и теперь уже совсем громко отрекомендовался: — Петр Петрович Саямов, бывший помещик из-под Воронежа».

«Зачем же так громко, могут быть неприятности».

«Никаких. Говорю вам: через год ухожу на пенсию. А меня им вовсе трогать нельзя, слишком много знаю о делах фирмы».

За столом, покрытым зеленым сукном, — Ройто и Ковалев. Остальные расселись вдоль стен. Обменялись любезностями, сказали несколько фраз о погоде, и беседа между Ковалевым и Ройто началась.

Ройто сразу же облокотился о стол обеими руками, положил голову на довольно увесистые кулаки, перегнал сигару в другой угол рта и, слегка сощурившись, впился в Ковалева светло-голубыми глазами из-под белесых бровей. Ковалев спокойно сидел, сложив руки на груди.

— Фирма хотела бы знать, — заговорил Ройто, — сколько леса она получит от вас в эту навигацию?

— По договору, — спокойно ответил Ковалев через переводчика.

— Да, да, — согласно закивал Ройто, — по договору мы знаем. Нас интересует, сколько мы получим фактически?

— Ровно столько, сколько записано в договоре.

Ройто был обескуражен ответом Ковалева. Он вынул сигару изо рта и стал оглядывать своих подчиненных. Все молчали, только Колихмайнен пожал плечами.

— Видите ли, господин Ковалев, — снова заговорил Ройто, — мы располагаем совершенно точными данными о том, что построить плотину на этой реке вам не удалось. А без плотины река не пропустит и половины договорного количества. Вы, господин Ковалев, профессиональный лесозаготовитель и отлично понимаете, как важно фирме знать истинную цифру.

Ковалев улыбнулся и спокойно посмотрел в глаза Ройто.

— Сочувствую вам, господин Ройто, по поводу плохой работы информаторов. Плотина построена, работает, и вы получите в эту навигацию всю древесину по договору. Из куба в куб.

Ройто зло посмотрел на рыжего верзилу и прорычал по-фински:

— Мы с вами еще поговорим...

Он молча повертел в руке карандаш, положил сигару в пепельницу и, глядя исподлобья на Колихмайнена, спросил:

— Вам не кажется, Колихмайнен, что с такой информацией фирма не сведет концы с концами?

Колихмайнен деланно улыбнулся и пожал плечами, не вымолвив ни слова.

Ковалев решил, что разговор о плохой информации затянулся:

— Давайте покончим с первым вопросом. Теперь ставлю второй: мы готовы увеличить поставки древесины. Есть два пути: можем сплавлять по реке. И можем укладывать бревна в штабеля на нашей территории с вывозкой ее на вашу сторону вашими машинами.

Ройто пустил к потолку густую струю дыма, помолчал и наклонился к Ковалеву:

— Знает ли господин Ковалев, сколько можно сплавлять по реке?

— Полмиллиона.

— Вы хотите загрузить ее полностью?

— Да, можем загрузить, — подчеркнул Ковалев. — Но вы не будете там единственным потребителем, господин Ройто.

— Мы никого другого туда не пустим, это очень хорошая река, и лес пойдет прямо к нашим предприятиям, — задиристо проворчал Ройто.

— Я не о такой конкуренции, — улыбнулся Ковалев. — Мы строим железную дорогу, и весь лес, который не сумеем вам продать, будем увозить по дороге на внутренний рынок.

— Значит, нашим конкурентом на реке будет господин Ковалев, — пошутил Ройто. — Придется больше есть лука.

Ковалев недоуменно посмотрел на Ройто. Пояснил заместитель торгпреда СССР в Финляндии, пришедший с финнами:

— Господин Ройто всегда ест лук, когда едет на встречу с товарищем Ковалевым. Говорит — помогает.

Все рассмеялись.

— Так что вы скажете о второй половине моего предложения? — обратился Ковалев к Ройто. — Будете возить лес с нашей территории?

— Вот почему я ем лук, когда еду на встречу с господином Ковалевым, — весело проговорил Ройто, обращаясь ко всем и ни к кому конкретно. — Этим предложением он уже превращает меня из покупателя в подрядчика. Боюсь, что однажды окажусь у него в десятниках.

Все присутствующие дружно засмеялись.

— Шутки — вещь полезная, — продолжил Ройто, обращаясь к погранкомиссарам, — но я прошу сделать получасовой перерыв, чтобы мы могли обсудить предложения господина Ковалева.

Когда финны ушли совещаться на улицу, наш погранкомиссар обратился к Ковалеву.

— Сергей Иванович, а как могло случиться, что мы остались без плотины?

— В жизни, уважаемый товарищ, всякое бывает.

— Мне придется докладывать по начальству.

— Можешь спокойно докладывать, древесину всю выплавим. Говоришь, как случилось? У меня два строительных треста. Строительство плотины было поручено второму тресту. Послали прорабом на плотину одного инженеpa-гидростроителя, приехавшего к нам по путевке Минлеспрома Союза.

— Бродяга он был, а не инженер, — вмешался в разговор директор леспромхоза Флюгрант.

— Ты тоже хорош, — упрекнул его Ковалев, — за целую зиму делами на плотине не поинтересовался. Строили-то для кого? Для дяди из Конотопа?

— Ну, и что этот прораб? — продолжал интересоваться комиссар.

— Прораб пьянствовал. Пил один, пил с рабочими, девок и тех вином спаивал. А потом, узнав, что мы сюда едем, забрал деньги и сбежал в неизвестном направлении.

— Позвольте, товарищи, — возмутился комиссар, — это же черт знает как называется...

— А ты, между прочим, не возмущайся, комиссар. Все мы хороши. Слава богу, обошлось. Построили... сообразили.

— Времянку? И долго она продержится?

— До конца навигации. А потом мы ее сроем к чертям, чтобы и помину не было о таком позорище. И на этом же месте построим новую плотину, настоящую.

— А как же удалось времянку так быстро построить? — продолжал спрашивать комиссар.

— Ты видел, как там сделано? — вопросом на вопрос ответил Ковалев. — Отсыпана земляная плотина, сделаны пропускные ворота и лоток длиной триста метров через весь порог. А как удалось — спроси Флюгранта, он делал.

Вошли с улицы финны и заявили, что по реке они согласны принимать дополнительно любое количество древесины на условиях, которые будут обговорены в Экспортлесе, а по вопросу вывозки с нашей территории они дадут ответ завтра ровно в четырнадцать часов. Их погранкомиссар должен переговорить со своим начальством.

Когда финнов проводили, Ковалев сказал:

— Вот как работают: завтра в четырнадцать дадут ответ. А я это предложение четыре месяца пробивал.

— А насчет перевозки через границу катеров, закупленных в Финляндии, решили? — спросил Флюгрант.

— Нет, не решили. — И, обращаясь к погранкомиссару, стал рассказывать: — Чтобы таскать лес в кошелях по озеру, нужно четыре катера. Катеров у нас своих достаточно, могу дать сколько угодно. Но никак не перетащить их в эти места. Как быть?

Он раскурил папиросу и сделал несколько глубоких затяжек. Было видно, что тяжело рассказывать про эти катера.

— Есть автомобильная дорога в Финляндию. Можно везти по ней любую тяжесть. Вот мы и закупили катера в Финляндии, чтобы привезти по этой дороге. Закупили, все оформили, уплатили деньги. А когда коснулось перевозки, нам говорят: «Только через станции Лужайка и Выборг, там таможня. И больше никак».

Ковалев замолчал.

— Ну и что дальше? — живо спросил погранкомиссар.

— Дальше ничего. Я все инстанции обходил, которые имеют к этим делам хоть малейшее отношение. Везде одно: только через Лужайку. Может, через озеро попробуем? А, комиссар!

— Не так-то это просто — пробовать в таких делах...

— Я и не говорю, что просто. Но ведь выгода-то налицо. Ради этого и рискнуть можно. Поговорите со своим начальством, комиссар!

— Ладно, подумаем.

— Спасибо...

— Благодарить потом будете.

— И на этом спасибо.

По сей день ходят эти катера. Не один миллион кубометров древесины отбуксировали они для поставки на экспорт и на внутренний рынок. И теплеет на душе у Ковалева каждый раз, как увидит он военного человека в зеленой фуражке пограничника.

21

В мае 1957 года Верховный Совет СССР принял закон о реорганизации управления промышленностью и строительством. Вместо отраслевой структуры было введено управление по территориальному принципу. Первого июля был образован Совет народного хозяйства Карельского экономического административного района, объединивший более 120 промышленных предприятий. Ведущее место по-прежнему занимали предприятия лесной промышленности.

На заседании бюро обкома при обсуждении организационных вопросов Карельского совнархоза Ковалев сказал:

— Я считаю неправильным назначение меня заместителем председателя Совнархоза по лесу. Есть еще начальник управления лесной промышленности. Двух таких должностей не надо, мешать будем один другому.

— Не согласен! — вскочил председатель Совнархоза Кудрявцев. — Ковалев будет заниматься перспективами развития отрасли, а Ставров — руководить текущими делами. Ставров будет в прямом подчинении Ковалева.

— Правильно... — зашумело несколько членов бюро и членов совета.

— Возражение Ковалева отклонено единогласно, — стукнул по столу карандашом Лубенников.

С первых же дней работы Совнархоза руководство леспромхозами разладилось. Опытный, хорошо знающий дело Ставров старался скорее познакомиться с предприятиями, оперативнее реагировать на запросы с мест, активнее помогать. Но директора и даже управляющие трестами по старой привычке продолжали обращаться к Ковалеву. Они внутренне не принимали нового порядка, не выражая своего несогласия вслух.

Осенью Ковалев уехал в отпуск. Вернулся из санатория в первых числах декабря. Едва вошел в кабинет председателя Совнархоза, как услышал вопрос:

— Ты еще не отказался от своего предложения?

— Какого?

— Чтобы заместитель председателя по лесу и начальник управления лесной промышленности были в одном лице...

— И не передумаю никогда. Сама жизнь...

— Едем к Лубенникову, он нас ждет.

Лубенников, улыбаясь, поднялся с кресла и с протянутой рукой пошел навстречу Кудрявцеву и Ковалеву.

— Ты смотри, Александр Васильевич, как он отъелся на казенных харчах! — весело говорил он, поворачивая Ковалева, как цыган поворачивает лошадь перед покупателем. — Честное слово, никому санатории столько пользы не дают, сколько лесникам. Согласен? — обратился он к Кудрявцеву, но тут же шутейно скуксился: — Извини, забыл: ты тоже лесник.

Перестав вертеть Ковалева, секретарь обкома показал обоим на кресла.

— Так вот, насчет отъелся... — начал он, забирая в кулак подбородок. — Теперь и за двоих поработать можно?

— За двоих? — спросил Ковалев, отлично понявший, о чем идет речь.

— Ты же сам высказывался в том духе, что...

— Вы со мной не согласились, Леонид Игнатьевич, но я и теперь так думаю.

— Ну, тогда не о чем толковать, — быстро подытожил Лубенников. — Где твой Ставров? — обратился он к Кудрявцеву.

— В Пудоже, в командировке.

— Отзывай немедленно. А приказ о назначении Ковалева твоим заместителем по лесу и начальником управления издавай сегодня же. И сейчас же обзвоните все леспромхозы. Ты, Сергей Иванович, тоже позвони директорам, что вернулся, и про приказ председателя скажи. Все, — заключил он, а вслед крикнул: — План-то по лесу проваливаем вдребезги, посмотри, что надо сделать, и приходи ко мне завтра утром. Понял? Жду.

22

В 1960 году органы лесного хозяйства были подчинены предприятиям лесной промышленности. «Лесоустройство не подчинили, ну и бог с ним, на дела по лесовосстановлению оно влияние не оказывает».

Ковалев на радостях звонит брату:

— Слыхал?

— Слышал, слышал. Теперь твои молодцы так распояшутся, что от лесов рожки да ножки останутся. Рубить будут, где захотят. До сих пор хоть естественному росту леса никто не мешал, а теперь? И семенников не оставят, все вырубят, сами себе хозяева.

— Нет, Женюшка, шутить изволишь?! Аппарат-то лесохозяйственников ко мне переходит. Ты думаешь, позволю им бездельничать, как до сих пор? Начальник отдела лесопользования Минлесхоза не был в лесу тринадцать лет, директор Суоярвского лесхоза в лес не ходил шесть лет. Я все знаю. Лесничие, объездчики и лесники в лесу появляются только при отводе лесфонда и при весеннем освидетельствовании. Знаем, братик, все эти дела, и твоим любимцам придется начинать новую жизнь. Хватит простаками прикидываться, мол, работать нечем, механизмов не дают. Знаешь, какая у нас сила?

— Работать ты их заставишь, понимаю. И надо их поприжать, совсем обленились. А силой хвастаешь напрасно, не поможет она тебе в делах лесовосстановления.

— Почему?

— Денег не будет. Ты бы и пустил, скажем, весной на лесохозяйственные работы полтыщи тракторов, а кто леспромхозам расходы оплатит? Куда затраты отнесешь?

— Естественно, по статье «лесное хозяйство».

— А все средства на лесное хозяйство идут из бюджета. Относить эти расходы на вывезенный кубометр ты не имеешь права. А бюджет выделяет — слезы. Не только пятисот, но и пятидесяти тракторов не поставишь.

Ковалев, привыкший ворочать сотнями миллионов рублей, не подумал всерьез ни разу, что важнейшее дело лесовосстановления может безнадежно упереться в какие-то сотни тысяч. Однако сказанное братом его не обескуражило.

— Бюджет тоже люди составляют. Надо им объяснить — и деньги будут. Уверен.

— Будто никто не пытался! Несерьезный разговор.

— Знаю, что входили по делам лесного хозяйства много раз. Еще войдем. А механизмы теперь просить не будем.

— И механизмы попросишь. Твоя техника рубить может, а сажать — извини. И насчет денег не петушись. Достанешь деньги — молодец, но... дай бог нашему теляти волка съесть. Не ты первый.

Разговор с братом только подхлестнул Ковалева.

«Сначала — навести порядок внутри своего хозяйства, — думал он. — А деньги проскочат, когда поеду в Москву с планом на будущий год».

Надо было найти заместителя по лесному хозяйству.

«Котельникова поставить. У него специальное образование, правда, среднее. Хотелось бы высшее, но ничего. Зато при нем лишнего не поспишь, этот разбудит».

После заседания бюро обкома, на котором утвердили Котельникова, между ним и Ковалевым состоялся разговор.

— Высказываются, Алексей Васильевич, опасения. Вот передали нам лесное хозяйство: тут лесу еще расти надо, а нам рубить здесь удобней. Где захотят, там и срубят. И второе — лесонарушения увеличатся, ведь сами себя леспромхозы штрафовать не будут. Что скажешь?

— Скажу, — твердо ответил Котельников, — что оба опасения — чепуха. Места рубок будут утверждаться в трестах и у нас только с согласия отделов лесного хозяйства. Так?

— Правильно, — мотнул головой Ковалев.

— А относительно лесонарушений я прошу дать санкцию на внедрение такого порядка: пусть работники лесного хозяйства будут в лесу столько же времени, сколько там работают лесозаготовители. И чтобы в квитанциях, выписываемых бригаде лесорубов за произведенные работы, была запись лесничего, что лесонарушений в бригаде нет. Без такой записи денег бригаде не выплачивать.

Ковалев от радости даже выскочил из кресла и быстро заходил по кабинету.

— Готовь, Алексей Васильевич, обстоятельный доклад по всем делам лесного хозяйства. Соберем самое широкое совещание. Ты докладчик. Надо понудить работников лесного хозяйства не только работать, но и думать по-новому. Сосчитай хорошенько, сколько денег на будущий год надо просить из бюджета. Людей и механизмов мы тебе не пожалеем.

Ближе к осени, когда началось формирование плана на будущий год, Ковалев позвонил министру финансов республики:

— Слушай, сколько в расходной части бюджета на будущий год ты выделяешь денег на лесное хозяйство?

— Уровень прошлого года, — бойко ответил министр.

— Ты смеешься или серьезно?

— Я предвидел твои протесты, поэтому в своем проекте предусмотрел прирост на десять процентов. Не прошло в Минфине Федерации. Не хотят прибавлять ни копейки.

— Да пошел ты со своими десятью процентами! Мне надо увеличивать ассигнования на эти дела минимум в три раза. 

— Триста процентов?

— Минимум.

— Ты нездоров. Иди домой, выпей таблетку и ложись спать. Так у нас не бывает. Триста процентов... — хмыкнул на другом конце провода министр.

— А на сколько ты планируешь увеличение доходов за счет штрафов за лесонарушения?

— Двенадцать процентов.

— Знаешь, дорогой товарищ, деньги я все-таки получу, а штрафов в будущем году ты не получишь и половины нынешних. Будь здоров, думай, чем эту дыру в приходах затыкать будешь.

В республике помочь Ковалеву не смогли.

— Откуда я тебе деньги возьму? — заявил председатель Совета Министров. — Бюджет предопределен по приходной и по расходной части. Снимать с просвещения, соцобеспечения или здравоохранения? Съезди сам в Москву, поплачь в жилетку.

В отделе Министерства финансов Федерации внимательно выслушали Ковалева. Симпатичная женщина средних лет достала из ящика стола большую ведомость и вместе с ним внимательно стала ее рассматривать.

— Это пока в общем-то черновики, товарищ Ковалев. Бюджет становится законом только после утверждения его на сессии Верховного Совета...

— Вы мне в ваших наметках прибавьте к общей сумме расходной части бюджета республики три миллиона, а о дальнейшем я дома сам договорюсь, — мягко подсказал Ковалев, стараясь быть предельно вежливым.

— Три миллиона... — женщина взяла арифмометр и, заглядывая в бумагу, начала быстро крутить.

— Нет, — через пару минут заявила она, — это несерьезно. Вы же просите только на увеличение расходов по лесному хозяйству.

Ковалев пустился рассказывать про Карелию, обрисовывать положение дел.

— Знаете что, товарищ Ковалев, — не дослушав, прервала его женщина, — попытайтесь-ка вы попасть к нашему министру. Только не заикайтесь, пожалуйста, о ваших трех миллионах, а просите предусмотреть увеличение расходов на лесное хозяйство по вашей республике ну... на несколько там процентов. Если убедите его, позовут начальника отдела, а он у нас болен. Приду я и постараюсь вас поддержать. Очень уж вы свою Карелию расхваливаете, хочется помочь.

— Я отлично все понял и заранее вас благодарю от всей души.

Ковалеву повезло. Через пару часов он сидел перед министром финансов Федерации и рассказывал ему почти то же самое, что до этого было рассказано женщине — заместителю начальника отдела.

Министр, невысокий человек с добродушным приятным лицом и умными глазами, внимательно слушал Ковалева. Вдруг он прервал его вопросом:

— А скажите мне, пожалуйста, что значит трелевка за комель и трелевка за вершину? Я спросил у лесного министра Кудрявцева в Совмине, а один товарищ мне говорит: вот если ты сядешь лесному министру на шею — это трелевка за вершину, если же Кудрявцев взгромоздится на твою шею — трелевка за комель. Похоже? Ха-ха-ха!

Ковалев искоса посмотрел на маленькую фигурку министра, мысленно сопоставил ее с большим и широкоплечим Кудрявцевым и невольно улыбнулся.

— Значит, похоже, — догадался министр. — Так вы что, просите денег на лесное хозяйство?

— Хотя бы удвоить по сравнению с этим годом.

— Ну, так не бывает, — макнул министр рукой и, подняв трубку внутреннего телефона, проговорил: — Зайдите- ка ко мне с наметками по расходам на лесное хозяйство.

Вошла женщина, у которой недавно был Ковалев.

— Что там, Клавдия Петровна, по лесному хозяйству у нас на будущий год по областям и автономным республикам? Вот из Карелии товарищ мне очень занимательные вещи рассказывает. Какой мы рост предусматриваем?

— Даем с превышением до пяти процентов областям с полезащитными лесами, остальным — на уровне этого года.

— А с ним что же делать? — мотнул министр головой в сторону Ковалева. — Он уже больше получаса у меня отнял.

— Он был у меня. Может, в качестве исключения приравнять их к этим областям и дать пять процентов? — полуутвердительно-полувопросительно проговорила женщина.

— Товарищи... — в позе молящегося прижал обе руки к груди Ковалев.

— Ладно, ладно, — прервал его министр, — прибавьте ему, Клавдия Петровна, еще пару процентов. Он меня тут некоторым лесным терминам научил. Теперь я знаю, что значит трелевать комлем вперед, — и министр опять весело рассмеялся.

Ковалев сделал еще одну попытку увеличить цифру, но из этого ничего не получилось.

— Хватит, хватит, голубчик, — замахал руками министр, — нельзя быть совершенно бессовестным человеком. Считай, что у тебя очень счастливый день выдался.

Ковалев вышел из министерства. Сегодняшний день был одним из самых несчастливых в его жизни. Кажется, рушились большие надежды на восстановление лесов в республике. Он понимал, что обстановка может измениться, государство активнее возьмется за охрану и восстановление природных богатств. Но время... время будет упущено. Чтобы дерево достигло физиологической зрелости в условиях южной Карелин, нужно сто двадцать лет, а в условиях северной — все сто сорок. Рубить-то его, подходя по-деловому, тогда только и можно. А этого никто учитывать не хочет. На что надеемся?

Был у Ковалева хороший помощник в Москве. Знал он технологию прохождения дел во всех инстанциях. Часто удавалось Ковалеву успешно решать вопросы только благодаря умным советам этого человека. К нему и пошел удрученный ходатай. Внимательно выслушал приятель рассказ Ковалева и вместо надежного подсказа вылил на его голову ведро холодной воды:

— А кто вас просил вылезать с вашими двадцатью миллионами? Фейерверком захотелось блеснуть? Вот теперь стаптывай сапоги по столице. — И, немного подумав, добавил: — Если других вопросов нет — уезжай домой, зря время тратишь. К министру финансов ты сегодня действительно под веселую руку попал, благодари бога.

Сидя в вагоне, Ковалев в сотый раз мысленно возвращался к сказанному: «А кто вас просил вылезать с двадцатью миллионами? Фейерверком захотелось блеснуть? Вот теперь и топчи...»

За эти годы Ковалев бывал в Москве несчетно и все по вопросам, касающимся выполнения плана заготовки двадцати миллионов кубометров в год. Высиживал в приемных министров часами, просил, вымаливал, клянчил иногда до того, что самому противно становилось, доказывал, убеждал — все ради этих миллионов. А дома что делается? Всю войну райкомы партии работали под лозунгом «Все для фронта, все для победы!» Теперь с не меньшей энергией они трудятся под лозунгом «Все для выполнения плана лесозаготовок!» Таких секретарей, как П. И. Мартынов, М. И. Захаров, С. П. Татаурщиков, Н. М. Прилепо, В. С. Поснов, В. И. Кузнецов, Н. А. Воронов и другие, легче найти в лесу, чем у себя в кабинете.

Двухсменная вывозка во многих леспромхозах давно превратилась в круглосуточную; трактора работают ночью, как днем; выходные дни нарушаются, от жалоб профсоюзных работников отбоя нет... А руководящий состав? Эти живут словно на войне во втором эшелоне, спят с телефонами у изголовья.

Остался Ковалев однажды ночевать на квартире управляющего трестом Рувзина. Чем кончилось? Через два часа вскочил, оделся кое-как и, схватив неизвестно почему чужую подушку под мышку, плюнул вместо благодарности за ночлег и пошел в городскую гостиницу. Ночевать у директора леспромхоза нельзя: не поспишь, нет ночи.

И так уже почти десять лет. А с выполнением плана? При защите плана разговор всегда один: «Что ты кричишь, чего волнуешься? Я тебе не двадцать миллионов даю, а имел бы право...» Несмотря на крайнее напряжение всех сил предприятий, план часто не выполняется. А отсюда все: ругань, дерганье, разные ненужные мероприятия, отчеты во всех инстанциях.

«Кто нас просил? — думал Ковалев. — Нужды послевоенного восстановления страны просили, вот кто! Люди, живущие в землянках, просили. Шахты, железные дороги, фабрики и заводы просили. Все просили, кому дорого было восстановление могущества Отчизны. Не прав мой приятель, спрашивая, кто просил. Виноваты мы в другом. Не помогали лесу расти. Не думали, как сделать, чтобы наши леса росли вдвое лучше. Нет. Не думали мы об этом. Вот и должны быть в ответе перед совестью и народом. Поправлять это надо, хоть поздно, но поправлять».

Вернувшись в Петрозаводск, Ковалев собрал управляющих трестами и своих заместителей. Он рассказал о поездке в Москву, о мыслях, донимавших его в вагоне.

— До сих пор мы могли с полным основанием сваливать огрехи лесного хозяйства на работников Минлесхоза, — подытожил Ковалев свое выступление. — Но теперь лесное хозяйство передано нам и хозяйничать в лесу будем мы. Спрос будет с нас. И справедливо: любишь кататься...

Решили просить Гипролестранс дать в генплане освоения лесов Карелии специальный раздел по увеличению производительности лесов. Для улучшения лесного хозяйства, при недостатке средств, выделяемых бюджетом, найти миллион рублей у себя.

— А как же мы из операционных в бюджетные... — робко спросил кто-то с дальнего конца стола.

— Думать надо, думать! Кто ж тебе такие рекомендации на блюдечке поднесет! — выпалил управляющий Южкареллесом Дигмелишвили.

— Господи, — то ли серьезно, то ли шутливо заныл Иванов, управляющий Запкареллесом, — только и знаем, что думаем. Посмотрите на Мишку Рувзина: от него остался один нос. Разве это человек? Тень одна осталась, туман серый. Его скоро ветром будет из Беломорска в Петрозаводск приносить, билетов на поезд покупать не надо...

— Довольно трепаться, любое дело в балаган готов превратить, — оборвал его пудожский управляющий Амозов, — говори по делу!

— А это тебе не дело? — спросил Иванов. — Двухсменную вывозку превратили в круглосуточную... Шоферы после смены не выходят из кабины, а вываливаются... Ночью трелевать придумали, — продолжает он тем же, вроде бы шутливым тоном. — Ладно, людей давно спать отучили, теперь...

— Уймите его, Сергей Иванович, — с мольбой в голосе обратился к Ковалеву управляющий Севкареллесом Рувзин, — все равно ничего толкового не скажет.

Из-за стола поднялся заместитель Ковалева по лесному хозяйству Алексей Васильевич Котельников.

— Вот что хотелось сказать: мы всячески хлопочем, чтобы больше сажать и сеять леса на вырубленных площадях. И это правильно, мы обязаны. Но почему же никто из нас не задаст себе вопрос: зачем мы вырубаем на этих площадях лес, уже посаженный и выращенный самой природой до пятнадцати-двадцатилетнего возраста? Зачем мы вырубаем подрост?

— Работать мешает, — немедленно ответил Иванов.

Если бы здесь сидели не специалисты, то ответ на вопрос Котельникова мог быть именно таким: «Работать мешает». Но здесь были люди, знавшие производство как свои пять пальцев, прошедшие все стадии лесозаготовительного дела и давно научившиеся схватывать все новое на лету.

— Замолчи! — не своим голосом загремел Ковалев. В кабинете стало тихо.

Первым заговорил Рувзин:

— Черт знает что... Всю жизнь рубили подрост, дескать, мешает валить дерево. Может, и мешают несколько штук, но ведь, вырубаем весь подрост начисто и сжигаем его в кострах? Зачем?

Обстановка немедленно разрядилась. В кабинете поднялся гвалт, ничего нельзя было разобрать. Ковалев, широко улыбаясь, ходил по кабинету. Он вспомнил, как на одной из лекций в академии профессор с горечью говорил о бесцельном уничтожении подроста. Встречалось и в литературе. Но на практике — нигде! Почему?

Стоило, стоило передать лесовосстановление в руки лесорубов, чтобы этот вопрос по-деловому, с болью возник. Только из-за этого стоило!

— Алексей Васильевич, — обратился он к Котельникову, — сколько же минимально штук подроста должно оставаться на гектаре, чтобы ветер все не свалил?

— Боюсь сказать, Сергей Иванович, но думаю, в среднем не меньше полутора тысяч штук.

Ковалев подытожил обсуждение:

— Дело это большой государственной важности, товарищи, и решать его надо по-деловому. Давайте немедля проведем хороший опыт в одном из леспромхозов и на этом будем учить новому делу все наши кадры. Весь опыт с семинаром организует Алексей Васильевич Котельников.

Прошло время. Сохранением подроста стали заниматься в Советском Союзе повсеместно. Нашлись и оппоненты. Но это доброе дело продолжает жить и сегодня.

23

— Ну зачем вам, Сергей Иванович, глотать пыль? Зачем дышать выхлопными газами? — убеждал вышагивающего по кабинету Ковалева директор Медвежьегорского леспромхоза Гутцайт. — С больным сердцем, по такой погоде... Наездитесь еще, осточертеет автомобиль. Ведь вы по всем рейдам проехать хотите да еще в лесу побывать?

— Обязательно.

— Давайте буксирным катером — честное слово, довольны останетесь.

Ранним июньским утром 1961 года небольшой буксирный пароходик весело рассекает зеркальную гладь Онежского озера. На борту вместе с Ковалевым и Гутцайтом — заместитель заведующего лесным отделом обкома партии В. Л. Животовский.

— Вот, — обращается Гутцайт к Ковалеву, — а не хотели ехать... красотища-то какая! — И предлагает: — Может, в кубрик спустимся, выпьем по стаканчику чаю?

— Знаю я твой чай, — отвечает Ковалев, — только что завтракали. Угостишь за обедом. Уха-то будет?

Гутцайт разводит руками и морщит лицо:

— Обижаете, Сергей Иванович... по озеру вас везем и вдруг без ухи... Кто-кто, а вы-то знаете, что лучше меня из лесников никто уху не сварит.

— Не можешь ты, Леонид Ефимович, не прихвастнуть, — беззлобно упрекнул Животовский. — Поставишь на стол, тогда и хвались.

— Нет уж, извините, — полез в амбицию Гутцайт, — Сергей Иванович знает...

— Не свари по-сегежски, — широко улыбаясь, заметил Ковалев, — ты там долго до Медвежки жил.

— Нет, Сергей Иванович, это без меня отличились, я уже здесь работал.

— Товарищи, — обратился Животовский к спутникам, — сколько раз слышу, твердят постоянно: «сегежская уха, сегежская уха», а что за уха — толком никто не расскажет. Ты-то, Леонид Ефимович, знаешь?

— Особенного ничего нет, — начал Гутцайт, — я не видел, но с чужих слов могу рассказать. Было, говорят, так: четверо сегежских товарищей... Сергей Иванович, фамилии называть не надо?

— Не надо, они фамилии целый год в тайне держали...

— Четверо руководящих сегежских товарищей однажды в субботу вечером поехали на рыбалку. Поставили сети, а сами на красивом островке развели костер, вынули питие и закуску и начали травить баланду, как говорят на флоте. С завидным усердием часа четыре травили. Пора уже сети похожать. Улов оказался небогатым, но тройная уха на всю компанию получалась. Над костром навесили котел, налили воды... В общем, все как у взрослых. Кто-то предложил перед ухой еще по маленькой. Все охотно согласились. Кто-то справился: «Перец-то положили в уху?» — «Положили». — «А лавровый лист?» — «Тоже положили». Вскоре крикнули: «Хватит варить, плохо, когда переварится. Снимай котел!» Хлебнули, закатили глаза в небо, почмокали. «Хороша, стерва!» — «Да-a, под такую не грех...»

Дальше — по порядку. Закусывали ухой, хвалили повара. Рассказывали случаи из жизни, когда приходилось вот так же вкушать свежую уху на воздухе. Наконец потянуло набок. Все сыты, глаза слипаются, языки устали. Свалились подремать. Управляющий строительным трестом вдруг почувствовал щекой что-то холодновато-скользкое и колючее. Очумело приподнялся и уставился мутными глазами на бугорок, приспособленный им вместо подушки. На весь остров раздалось удивленно-возмущенное: «Ребята! Какую же мы уху ели? Рыба-то вся здесь лежит!»

Ковалев с Животовским рассмеялись.

— Ты посмотри, — обратился Животовский к Гутцайту, — не такую ли у тебя там варят?

Гутцайт кубарем скатился в камбуз. Через несколько минут на палубу стали доноситься его выкрики: «Я тебе опущу рыбу в холодную воду! Плевал я, что в твоей книге написано! Покажи, сколько перца и лаврового листа! Куда, куда кидать окуней собрался? Сначала клади в кипяток эту... лиственную, или как ее назвать, леща, сига, харьюса. Через двадцать минут их снимешь и тогда уже опустишь окуней».

Потный, он вылез из камбуза.

— Бестолочь, ничего путем сделать не умеют, за всем надо самому смотреть.

Накрыли стол. Молодой матрос быстро растянул белую накрахмаленную скатерть и поставил три прибора. Повар с озабоченным лицом принес закуску: свежие огурцы, салат (Гутцайт победно посмотрел на Ковалева и Животовского — стоял еще июнь), потом большую кастрюлю ухи и вареную рыбу на доске.

Гутцайт пропел пальцем по несуществующим усам и, обращаясь к повару, многозначительно развел большой палец и мизинец: «Давай...»

Тот виновато обвел взглядом присутствующих и тихо ответил:

— Мне, Леонид Ефимович, ничего не дали...

Если бы над катером в эту чудесную июньскую погоду, на безоблачном небе, при полном штиле разразился гром и засверкала молния, эффект был бы много слабее. Гутцайт мгновенно посерел. Его большие глаза за выпуклыми стеклами очков, казалось, увеличились вдвое. Опершись большой рукой о спинку стула и немного привстав, он угрожающе процедил в сторону повара:

— Чего тебе не дали?!

— А про что вы говорите, Леонид Ефимович...

— Капитана ко мне! — не своим голосом заорал Гутцайт и бросился в пароходную рубку. В дверях он встретился с капитаном. — Где коньяк?

— Понятия не имею, Леонид Ефимович. Кок принимал все от начальника орса.

Словно ужаленный, шарахнулся Гутцайт обратно к повару, стоявшему возле стола.

— Что ты брал в орсе?

— Ничего не брал, Леонид Ефимович. Начальник орса сам приходил на судно и принес мне в камбуз рыбу и все, что я подал на стол.

Не меньше минуты простоял столбом директор. Потом он тяжело рухнул на стул: «Пошли вы все...»

Гутцайт ел так, будто его двое суток не кормили. Ел молча, зло, ни на кого не оглядываясь.

Ковалев с Животовским переглядывались, стараясь не рассмеяться вслух. Ковалев не выдержал, подлил масла в огонь:

— И закуска хороша, и уха замечательно сварена. Жаль, под такое дело...

— Я же сказал, — подхватил Животовский, — не хвастай, пока на стол не поставишь!

Гутцайт положил ложку на стол и уставился на Ковалева. Потом, словно передумав, снова схватил ее и стал есть с еще большим усердием. Буркнул: «Вам, Сергей Иванович, надо сердце беречь».

Ковалев, видя тяжелые переживания директора, решил его утешить:

— Ладно, Леонид Ефимович, брось переживать. Всякое бывает. Слава богу, не на производстве огрех.

— Эх, Сергей Иванович, — снова положив ложку и перегнувшись в сторону Ковалева, ответил Гутцайт, — если б на производстве! Максимум через квартал загладил бы, отработал. А вот такую промашку не загладишь. Людям расскажете. Проходу мне не будет среди нашего брата. — И, немного помолчав, просительно продолжил: — А, может, не будете рассказывать? Ей-богу, заглажу.

— Не обещаю, — улыбаясь, ответил Ковалев.

Когда решали, оставаться на палубе или пойти в кубрик соснуть часок после обеда, из кубрика явился невысокий седой старичок и обратился к начальству:

— Эта корзинка с коньяком и кульками какими-то не для вас, случайно, назначена? Наши-то обычно водку пьют, а здесь звездочки...

— Где ты взял? — закричал Гутцайт, выхватывая корзину из рук старика.

— В кубрике в углу положена, — спокойно отвечал старичок. И пояснил: — Я у них тут вроде за няньку, убираю за всеми. Молодежь неаккуратная, а капитан чистоту любит. Дело это женское, а пожилые бабы не идут. Молодую не возьмешь — баловство может случиться. Вот я и притулился. Сейчас в кубрике проходил, вижу — корзинка. Сразу смекнул...

На Гутцайта было жалко смотреть. Обмякший, с повисшими руками и опущенной головой, он не сидел, а полулежал на стуле. В ответ на вопросительный взгляд Ковалева он вяло, тихим голосом выдавил из себя:

— Формально относятся к делу... Противно работать...

Во второй половине дня приехали на нижний склад и рейд Лобского лесопункта. Их встретили парторг леспромхоза и начальник лесопункта. Закончив осмотр производства, Ковалев спросил начальника лесопункта:

— А рейдовыми работами у тебя кто командует, почему его нет с нами?

— Аладьин у меня здесь такой... — засмущался начальник, — давно на сплаве работает, да какой-то он...

— Какой?

— Дело знает, а поведение... не от мира сего, не разберешься с ним. Да вот и конторка, Сергей Иванович, сейчас узнаем, куда Аладьин подевался.

В конторке старичок бухгалтер объяснил, что сегодня банный день для мужчин и начальник рейда, наверное, уже отдыхает дома.

— Пойдете к нему? Он тут рядом живет, — обратился к Ковалеву начальник.

— Давайте сходим, посмотрим, что за сплавщик «не от мира сего», — отвечал Ковалев.

Пройдя тамбур небольшой халупы, увидели в квартире такую картину: посреди комнаты, которая была и кухней и столовой, стоял стол. На нем — самовар. За столом, напротив хозяйки — женщины лет сорока, — боком к входной двери, сидел совершенно голый мужчина в синей шляпе на голове и старательно дул в блюдце с чаем. Он был еще розовый, не остыл после бани. Увидев вошедших, мужчина неторопливо повернулся к ним, поставил блюдечко на стол, встал, вытянулся словно по команде «смирно!» и уперся тупым взглядом в левый верхний угол комнаты. Был он высок, широкоплеч. Вошедшие ошалело молчали, глядя на голого верзилу с нелепой шляпой на голове. И это продолжалось с минуту. Наконец начальник лесопункта смущенно проговорил:

— Ты бы прикрылся, Аладьин, что ж ты так...

Аладьин без лишней торопливости снял с головы шляпу и прикрылся ею.

— А вой-вой, — запричитала жена Аладьина, — бесстыжая твоя рожа, что ж ты стоишь столбом перед начальством в таком виде, иди в другую комнату, оденься по-человечески...

Не отрывая шляпы, начальник рейда повернулся ко всем задом и, не торопясь, вышел в другую комнату.

— Шедевр, — негромко проговорил Гутцайт. — Кино! А вы заметили, Сергей Иванович, как он в угол смотрел? Он всегда смотрит влево и вверх. Когда с ним разговариваешь в поселке, он смотрит на коник какого-нибудь дома; если вы будете его ругать в лесу, он смотрит на вершину дерева, которое слева.

Попрощавшись с хозяйкой, все вышли из комнаты.

— Что ж ты делаешь? — напустился Ковалев на Гутцайта. — Ведь этот человек не только работой на рейде должен руководить, а и людей воспитывать. А он, чего доброго, и по поселку нагишом ходит...

— В баню всегда голым идет, — подтвердил начальник лесопункта, — зимой и летом одинаково. Прикроется веником, шайку с бельем под мышку, валенки на ноги, шапку на голову — и пошел. Обратно так же.

— Понял, понял, Сергей Иванович, — быстро заговорил Гутцайт, — через неделю заменим, не позже.

После осмотра Челмужского рейда ночевать поехали в Немино.

— Пораньше в лес попадем, потом поселок посмотреть успеем, — решительно заявил своим спутникам Ковалев.

Перед тем как разойтись на ночлег, начальник Неминского лесопункта сказал Ковалеву:

— Сергей Иванович, у нас есть рабочий, который вас хорошо знает, говорит, работал у вас до войны и даже воевал с вами.

— Знаю, Костя Чистиков. Завтра поедем в лес — ты меня сведи к нему обязательно.

Выехали на другой день на грузовике. На верхнем складе лес грузили лебедками через деревянные стрелы по одному хлысту.

— Что ж вы, — спросил у начальника лесопункта Ковалев, — не крупными пакетами грузите?

— Поставили четыре установки. Полностью перейти не успели, — смущенно ответил начальник.

— Стыдно, приятели! Замечательный способ погрузки хлыстов на подвижной состав изобретен в Полге. Внедряется по всему Союзу, а вы все еще раскачиваетесь! Сколько вам надо, чтобы полностью перейти на крупные пакеты?

Начальник немного помялся, потом с некоторой неуверенностью ответил:

— В месяц перейдем, Сергей Иванович.

— Леонид Ефимович, возьмите на заметку, через месяц мне позвоните.

На лесосеке подошли к трактору. Рабочий чокеровал пачку хлыстов. Попросили тракториста выйти из кабины, поговорить. Вышел здоровенный парень лет двадцати с небольшим. Круглое лицо сильно запачкано, на узкий лоб из-под кепки нависли черные кудри.

— Здорово. Как зовут? — спросил Ковалев.

— Нечипоренко Иван, — за тракториста ответил парторг леспромхоза.

— Ты всех в леспромхозе по фамилиям знаешь, — спросил у парторга Ковалев, — или только стахановцев?

— Этого знаю... лодырь.

— Вот, товарищи большие начальники, — вдруг начал кричать тракторист, — рассудите меня с нашим начальством. Даже при вас лодырем называют. А за что? Нормы выполняю и перевыполняю. Трактор всегда в полной исправности. Почему я лодырь?

Все вопросительно уставились на парторга. Тот вплотную подошел к трактористу.

— Почему по восемь часов работаешь, а не по двенадцать, как другие?

— По законодательству, — бойко ответил тракторист.

— А других это законодательство не касается?

— Я про других не знаю, им денег надо побольше, а мне и этого хватает.

— Леспромхоз план не выполняет, а план — закон. Значит, закон нарушаем. Это тебя не касается? — не отставал парторг.

— Я свой план выполняю, — уже без крика, но твердо отвечал тракторист, — за леспромхозовский вы с директором и нашим начальником отвечаете.

— Подождите, товарищи, — вмешался в разговор Ковалев, — давайте разберемся спокойно. Лесопункт трелюет в две смены? — обратился он к начальнику.

— В две, по двенадцать часов.

— А он?

— Этот трактор тоже работает в две смены, но по восемь часов. Не он один, несколько таких.

— Вот и давайте разберемся. Расскажи, Иван, почему ты не хочешь работать по двенадцать часов? Парень ты здоровый, что денег тебе лишних не надо — это неправда, таких людей не бывает. Расскажи толком, мне знать хочется.

— Это начальник наш, товарищ Ковалев. Рассказывай все как есть, — проговорил Гутцайт.

— Ковалев... — без всякого смущения повторил тракторист. — Вас-то, Леонид Ефимович, я знаю, а их еще не видел. Что ж, давайте поговорим.

Он снял с головы кепку, вытер ею с лица пот, снова натянул на свои кудри и громким, уверенным голосом проговорил:

— Я, товарищ Ковалев, не только работу на трелевочном тракторе по двенадцать часов считаю неправильной, но и по восемь часов ночью трелевать лес — не дело. Вот как я считаю. — И он потупился, начал ковырять землю носком сапога, словно там хотел найти оправдание высказанной мысли. Все молча зашевелились, задвигались, плотным кольцом обступили тракториста.

Ковалев нахмурился.

— Подождите, подождите, — обратился он ко всем, слегка подняв руку, — дайте ему договорить.

Тракторист перестал ковырять землю сапогом, снова снял с головы кепку и завертел ее в руках.

— Товарищ Ковалев, ведь это, — он широким жестом обвел окружающую лесную чащобу, — не поле. В поле и то двухсменная работа по двенадцать часов тяжела. Поэтому почти не применяется. А здесь? Трактор ползет с пня на камень, с камня в болотину, с болотины обратно на скалу... И не пустой же он ползет, он на себе воз деревьев тащит. Трактор, бывает, не выдерживает, а он железный. А в кабине что — железка сидит? — Тракторист помолчал, обдумывая еще что-то. — Трелевал я несколько ночей по двенадцать часов. Здоровый я, выносливый. Но я вам скажу, товарищ Ковалев: это хуже каторги. Зачем же это теперь нужно, неужели мы без этого не можем?

Если бы такой вопрос задали Ковалеву года четыре тому назад, до несчастного случая, до аварии на узкоколейке, он ответил бы трактористу так, что тот надолго запомнил бы ответ начальника карельских лесозаготовителей. Говорить Ковалев умел. Но сейчас он был уже не тем человеком. И перед ним стоял не просто тракторист. Стоял человек. И этот человек рассуждал правильно. Велик ли смысл жизни человеческой, если ты после рабочей смены способен только уснуть мертвецким сном? Ну, год можно так прожить, ну, пять — если нужда заставила. Как война, например.

Уже во многих местах Ковалев отменил двенадцатичасовой рабочий день, кое-где была отменена и двухсменная трелевка тракторами. Всегда смотрел, нельзя ли справиться с планом без крайних мер. И к беседе с трактористом был внутренне давно готов. Вернувшись из лесу, он в первую очередь занялся бы подсчетом, не может ли лесопункт выполнять план, работая в одну смену по восемь часов.

— Ну что ж, — наконец глухо заговорил Ковалев. — Ты, Иван... как тебя по батюшке?

— Никифорович...

— Ты, Иван Никифорович, человек самостоятельный, это хорошо. Разговор получился нужный. За совет спасибо... А лодырем тебя неправильно называют. Будь здоров. — И Ковалев крепко пожал руку тракториста.

Когда отошли немного дальше, Гутцайт негромко спросил у Ковалева:

— Я ничего не понял, Сергей Иванович. Вы повсеместно отменяете двухсменную работу тракторов?

— А тебе сколько раз было сказано, что применять ее можно только в экстраординарных случаях, когда для выполнения плана нет других возможностей?

Гутцайт поднял плечи, покачал головой и тихим голосом глубокомысленно проговорил:

— Да-а, меняются времена... меняются люди.

Обошли еще несколько бригад. Настроение у рабочих было неплохое, жалоб немного. В обеденный перерыв они появились в бригаде Чистикова. Костя сидел на толстой сосне, ел хлеб с вареным мясом и запивал чаем из термоса. Когда Ковалев с товарищами подошел совсем близко, Костя, не торопясь, отложил обед в сторону и сделал несколько шагов навстречу. В следующий момент они молча обнялись и застыли. О чем думали они? Наверное, о довоенной жизни и молодости, о тяжелой войне, обо всем, что посеребрило их головы и ссутулило...

Потом они разжали объятия, посмотрели внимательно друг на друга, крепко расцеловались и сели на сосну.

— Ну, рассказывай, — первым заговорил Ковалев.

— О чем рассказывать?.. полувопросительно, с печальной улыбкой проговорил Чистиков. — Когда под Пергубой какой-то дурак всадил мне пулю в левую ягодицу, пролежал я несколько дней в Пиндушах, в медсанбате. Пулю вытащили, а меня сунули в армейский госпиталь. Продержали недолго. Попал в семьдесят первую дивизию. Там и воевал все время, пока Киев не стали брать. Тут меня шарахнуло по всем правилам. Снаряд почти рядом разорвался. Видно, счастливым я родился, Сергей Иванович. Костей не повредило, но контузило так, что в себя пришел через две недели с лишком. И пошел я по госпиталям кататься. Люди Берлин взяли, а я все валяюсь. Ну, а потом вернулся в Карелию и — сюда.

— А почему именно в этот леспромхоз, в глухомань забрался?

— Видишь, Сергей Иванович, не хочется с места на место переезжать, уже стареем. А здесь лесу, говорят, лет на пятьдесят. Мне бы и не надо столько, да сына хотел по лесному делу пустить.

— У тебя вроде двое было? Где они?

— Оба в Петрозаводске, учатся. Да не вышло, чего хотелось. Дочь уже замужем, за тамошнего вышла, а сын... — и он махнул рукой.

— Что, плохо?

— Какие-то они нынче непонятные... Или мы состарились, их не понимаем... Не будет, кажется, из моего никакого толку.

— А сам как, жена?

— Жена, как всегда, дома хозяйничает. А сам... видишь, как: лес валю бензопилой, бригадирствую...

— Не тяжело? Контузия не сказывается?

Костя засмеялся.

— Что ты, Сергей Иванович, какая тяжесть на этой пиле после лучковки! Подошел к дереву, жжик — и готово. Я же лучком в оба конца резал, не забыл небось?

— Ну, а бригада как?

Костя сразу сделался серьезным.

— Вот насчет бригады, Сергей Иванович, нам с тобой надо поговорить. Я даже писать тебе собрался, да писака-то я, сам знаешь, какой...

— А что насчет бригады?

— Неладно у тебя получается...

— У меня или у тебя? — перебил Чистякова Ковалев.

— У тебя, Сергей Иванович.

Все присутствующие с интересом уставились на лесоруба. А он продолжал:

— Насоздавали вы везде комсомольско-молодежных бригад. И у нас их несколько. Дело это хорошее, у ребят и силы и задора хоть отбавляй. Рады горы своротить. А вот дальше вы там у себя в городе недодумали... Кто этих ребят делу научит? — Чистиков помолчал, потом ласково посмотрел на Ковалева, спросил: — Куришь по-прежнему?

— Курю, — доставая пачку «Казбека», ответил Ковалев.

— Давай твоих, они лучше. Так я говорю: кто эту молодежь практически научит? А без этого нельзя, производительности не будет.

— Что предлагаешь?

— Подожди, не торопись. — Он глубоко затянулся, с видимым удовольствием осмотрел папиросу. — В моей бригаде один молодняк работает. Замечательные ребята. А не получалось у них ничего. Одно название «комсомольско-молодежная», а работали хуже всякой обыкновенной бригады. Вот я и попросился у начальства к ним в бригадиры. Начальник с парторгом меня сразу поняли, спасибо. Вот и работаем теперь. У ребят сила и желание, у меня — опыт. 

— Получается? — спросил Ковалев.

— Одна из лучших бригад в леспромхозе, — ответил за Чистикова директор.

— Значит, ты считаешь, что в комсомольско-молодежные бригады надо включать хоть одного человека с опытом, независимо от возраста?

— Только так, Сергей Иванович, без этого кубиков настоящих не жди.

Ковалев молча посмотрел на Гутцайта и начальника лесопункта.

— Он прав, Сергей Иванович, — убежденно проговорил Гутцайт. — Мы в своих кабинетах до этого не додумались.

— Зато лишнего вы там иногда придумываете, — сказал Чистиков.

— Ты про что, Костя? — озадаченно спросил Ковалев, знавший рассудительность своего приятеля.

— Как же ты, Сергей Иванович, мог допустить такую глупость, как часовой график? Ведь сколько времени людям попусту голову морочили, спокойно работать не давали...

Гутцайт отвернулся, чтобы спрятать улыбку. Ковалев заметил, толкнул локтем Чистикова.

— Смотри, директор, посмеяться хочет, да стесняется меня обидеть. Как же, мол, Сергей Иванович мог запретить эту чертовщину, когда сам был яростным сторонником! Ошибка, Костя, получилась. Пустая кабинетная выдумка.

— А ты, Сергей Иванович, — продолжал Чистиков, — чтобы ошибок меньше было, новинки всякие у народа ищи, а не в кабинетах. Лес не завод, сам говорил, бывало, что тебе все свежие мысли в голову в лесу приходят. За народ держись, Сергей Иванович, спаси бог, от народа не отрывайся. Никакие чины тебе не помогут, если с рабочими советоваться не будешь.

— Знаю я эту истину, Костя, стараюсь от людей не отрываться, да вот бывают, видишь, иногда промашки.

Минуту помолчали, думая каждый о своем. Остальные не смели нарушать беседы двух хороших товарищей, не видевшихся много лет.

— Слушай, Сергей Иванович, — вдруг заговорил Костя, — а что ты знаешь о наших леспромхозовских? Где Юров, Пешков, Афонин, Ховринов, где другие?

— О многих, Костя, я не знаю, леспромхоз был эвакуирован в Омскую область, а про иных расскажу. Афонин с сыном Петей были в партизанском отряде Грекова. Оба убиты под Ладвой. Пешков убит под Медвежьегорском, Ховринов вернулся с войны живым, но сильно хромает, ранен в колено. Живет в леспромхозе, переезжать не хочет. Юров тоже ранен, живет с семьей в городе, не работает. Про Вуоринена ты знаешь, о нем в газетах писали. Переехал на старое место, хорошо работает.

Чистиков посмотрел на часы и встал с сосны.

— Да-a, сколько людей хороших поубивали... Спасибо, что зашел, Сергей Иванович. Знаю, за слова мои обиды на меня иметь не будешь. Увидишь кого из наших — кланяйся от меня. А теперь работать надо, обед кончился.

Они снова обнялись, и Ковалев с товарищами пошли в другие бригады.

Часа через полтора Ковалев заявил:

— Хватит, насмотрелись, поехали в поселок.

Но парторг леспромхоза стал настойчиво упрашивать заглянуть в первую в леспромхозе бригаду коммунистического труда.

— Она здесь рядом, Сергей Иванович, метров триста, не больше. Заглянем на несколько минут.

Через четверть часа пришли в чудесный сосновый бор, отведенный в рубку бригаде. На двух сваленных соснах сидели четыре здоровых молодых мужика и женщина. О чем-то разговаривали.

— Курите, отдыхаете? — спросил Ковалев.

— Нет. Справедливости ждем.

Все пришедшие переглянулись. Сказано было совершенно серьезно.

— Ты что болтаешь, Иван Петрович? — укоризненно обратился парторг к лесорубу.

— Ничего он не болтает, второй день сидим, — хором поддержали товарища все остальные члены бригады.

За два десятка лет работы Ковалеву приходилось много раз сталкиваться со всякого рода недоразумениями между рабочими и администрацией. А тут бригада коммунистического труда хором заявляет...

— Ну-ка, давайте присядем, — резко проговорил он и уселся первым между двумя мужиками. — В чем дело? Рассказывайте.

— Дело очень простое, — начал отвечать мужчина, сидевший против Ковалева на другой сосне. — Бригада наша из шести человек, работаем вместе давно. Народ здоровый, работящий, давали самые высокие показатели по леспромхозу. Вот нам месяца полтора тому назад и присвоили звание бригады коммунистического труда.

— Ты и про качество скажи, — подсказал начальник лесопункта. — У них с качеством тоже лучше всех.

— Ну, хорошо, — требовательно проговорил Ковалев, — дальше.

— А дальше все пошло к чертовой матери верхним концом вниз. Кубов стали давать намного меньше, и заработки, само собой, убавились...

— Почему?

Ему никто не ответил.

— Почему, спрашиваю?

— Работали-то все время вшестером, а теперь — пятеро, без бригадира.

— Заболел?

— Хе-е... Заболеть каждый может, тут какой разговор! Здоров как бык, самый здоровый и сильный в бригаде. А не работает, некогда: все время где-то заседает. Как стали мы «коммунистического труда», так бригадира в бригаде, считай, вовсе не видели. То в леспромхозе днем какую конференцию затеют, то в район на несколько дней вызывают — пленумы или еще что они там проводят, — а сейчас вот уже несколько дней в Петрозаводске на каком-то большом профсоюзном собрании сидит. А мы впятером мантулим вместо шести. Ему, конечно, средний заработок начисляют, ему лафа, а нам от этого что? Мы зарабатывать стали меньше прежнего. Не согласны.

— А начальству почему не скажете? — мотнул Ковалев в сторону директора и парторга леспромхоза.

— Десять раз ходили. Встретят ласково, на стул посадят, про семью спросят, по плечу похлопают, а дела не решают. Всегда одно: «Подождите немножко, утрясется, наладится». Надоело.

Ковалев зло уставился на начальника лесопункта. Заходили желваки.

— Что же вы?..

Начальник посмотрел в сторону директора, пожал плечами.

— А как быть, Сергей Иванович? Вызывают...

— Задание бригаде на время отсутствия бригадира сокращать, вот как быть! Совсем думать не хотите, все вам наготово распиши. Хозяева... А вы, — обратился он к членам бригады, — берите пилу и топоры и марш сейчас же на работу!

Когда бригада ушла, Ковалев угрожающе пообещал Гутцайту и начальнику:

— За простои вы свое получите. А эти собрания всякие в рабочее время... Всю жизнь разобраться не могу: пользы в них для хозяйства больше или вреда?

По дороге на верхний склад, где их ждала машина, Гутцайт остановил проходившего мимо пожилого лесника. Был он высок, плечист, сильно сутуловат, с длинными, даже при его росте, руками. Волосы светлые, а все равно в густой бороде сильно заметна седина.

— Сергей Иванович, — закричал Гутцайт, держа лесника за рукав, — познакомьтесь: Зуев. Голыми руками медведя убил. Ну-ка, Степан Иванович, — обратился он к леснику, — расскажи нашему начальнику.

Лесник из-под густых бровей неласково оглядел начальство и пробурчал себе в бороду:

— Чего рассказывать? Помял он меня так, что и на войну не взяли, сказали: от меня полчеловека осталось. И не голыми руками я дрался, собака хорошая помогала. Даже топор за поясом был, только не сумел я его выхватить, выпал он во время драки-то.

Ковалев с интересом смотрел на этого пожилого уже, если не сказать — старого, богатыря, в душе любовался его силой и скромностью. «Это — дядя серьезный, — думал он, — такой много в себе носит, хозяином по земле ходит».

— Сядь-ка, Степан Иванович, на тот пенек, а я на этот присяду. Давай минутку поговорим, у меня дело есть.

Зуев внимательно посмотрел на начальника, обмахнул рукавицей пень и степенно уселся. Ковалев тоже сел. Остальные остались стоять.

— Скажи-ка мне, Степан Иванович, работы вашему брату — лесникам — крепко прибавилось?

Зуев опять внимательно посмотрел на Ковалева, словно примеривался к нему, и, не отводя взгляда, негромко, но увесисто ответил:

— Раз во сто.

— Нет, — запротестовал Ковалев, — ты мне серьезно скажи, мне нужно.

— Я серьезно говорю, понимаю, с кем разговариваю. Суди сам: раньше мы в лес ходили два раза в год — на весеннее освидетельствование мест рубок и на отвод лесосечного фонда. Посевом и уходом еще полагалось заниматься, да это так... — и он махнул рукой. — А сейчас я каждый день еду в лес вместе с лесорубами и домой — вместе. Каждый день, товарищ начальник, — подчеркнул он. — Сам считай, сколько мне работы прибавилось.

— Ну, и как лесники, сердятся?

— От человека зависит. Которые только по названию — лесовики, а на лес смотрят, как волк на красный флажок, тем тошно, конечно, те плюют во все стороны. Лес любить надо, чтобы работе радоваться. Кто любит — работает.

— Значит, правильно сделали, подчинив вас лесозаготовителям?

Зуев хитровато прищурился, провел рукой по бороде.

— Насчет подчинения... Не знаю, как у вас там в канцеляриях устроено, а у нас в лесу подчинение, я считаю, наизнанку получилось.

— Как так?

— А вот считай. Ты говоришь, лесохозяйственников подчинили заготовителям. А я тебе скажу: никогда раньше лесоруб не был в таком подчинении у лесника. Ведь как было: я сделаю замечание лесорубу — он пошлет меня на третий или даже на пятый этаж, и на том дело кончилось. А сейчас он пластается передо мной, в рот смотрит и каждое мое указание выполняет беспрекословно. Потому что без подписи моей денег за полмесяца не получит. Не дадут, пока всех огрехов не исправишь. Вот и суди, товарищ Ковалев, кто кому теперь подчинен.

— Следовательно, польза лесу от нового порядка есть?

— Польза громадная, ежели эту подпись лесник за пол-литра не ставит.

— Неужто и такое бывает?

— Эх, товарищ начальник!..

Вечером уехали в Челмужи, а оттуда катером — в Медвежку. Плохо спалось Ковалеву в эту ночь на полумягком лежаке кубрика. Не выходил из головы разговор о двухсменной, по двенадцать часов, работе тракторов: «Как он сказал? — вспоминал Ковалев. — «Хуже любой каторги!» Да, было время, когда мы не могли без этого, было даже — люди работали за лошадей. Но все это прошло. Мы даем самый высокий прирост заготовок леса — по миллиону кубометров в год и больше. Надо ли выматывать жилы из людей при таком положении? «Не железный ведь в кабине сидит», — вспомнил он опять слова тракториста.

— Сергей Иванович, не спите? — шепотом спросил Гутцайт. — Может, закуску организуем?

Ковалев прикинулся спящим.

«А на собрании ни один этого вопроса не поднимет. Вот народ! Пойдут в огонь и воду, только верь ему и не мешай! Да, народ — основное богатство нашей Родины. И работать надо на него, а не только — вообще для Родины. И деньги надо делать для него, а не ради того, чтобы снова делать деньги». Ковалев долго ворочается, стараясь отогнать от себя мысли и уснуть. Но они снова одолевают его. «И жить, кажется, нужно не просто чтобы работать, как думалось раньше, а чтобы другим лучше жилось».

24

С введением Западно-Карельской железной дороги и началом строительства Юшкозерского леспромхоза вовлекли в эксплуатацию все леса Карелии, кроме небольшого пятачка на самом севере республики, где намечали строить Пяозерский леспромхоз.

Передача лесного хозяйства заготовителям оживила дела по восстановлению лесов и уходу: увеличились объемы посадок и посева леса, стали следить за сохранением подроста на вырубленных площадях, проводить рубки ухода и мелиорацию лесов. Однако слишком много времени было уже упущено. Последствия перерубов вырисовывались все более ярко, о них стали уже говорить в областном комитете партии, в Совете Министров республики.

В такой обстановке первым секретарем обкома партии И. И. Сенькиным в 1962 году был поднят вопрос о сокращении рубок в Карелии до расчетной лесосеки. Одновременно стали разрабатываться меры по более комплексному использованию заготовленного леса.

В кабинете начальника лесного отдела Госплана СССР сидят двое: хозяин кабинета, внимательно читающий документ, и Ковалев, приехавший в Москву с письмом обкома партии, обосновывающим необходимость сокращения заготовок леса в Карелии до размеров расчетной лесосеки — четырнадцати с половиной миллионов кубометров в год.

Начальник отдела долго молча смотрит на Ковалева. Потом спокойно, не повышая голоса, спрашивает:

— А как же двадцать миллионов? Их похороним, не родивши?

— Через год, Виктор Сергеевич, Карелия даст двадцать миллионов, — так же спокойно отвечает Ковалев.

Начальник отдела долго смотрит в окно на моросящий дождь, на людей под зонтиками, озабоченно и торопливо снующих вдоль здания гостиницы "Москва", расположенной напротив.

— Интересно мы стали хозяйничать, — продолжает начальник, — нарастили мощности леспромхозов до двадцати миллионов кубометров, затратили сотни миллионов, а теперь просим уменьшить заготовки в полтора раза.

— Не совсем так, Виктор Сергеевич. У нас нет мощностей на двадцать миллионов. Последние пятнадцать лет мы вынуждены были сильно перерубать лес в леспромхозах средней и южной Карелии. Надо скинуть со счетов мощности Сямозерского, Петровского, Ведлозерского, Пяжиевосельгского, Пайского леспромхозов, ликвидированных из-за абсолютного истощения лесных массивов. На грани ликвидации еще около десяти леспромхозов. Вырубили!

В кабинет вошел работник отдела. Поздоровавшись с Ковалевым, он обратился к начальнику, но тот прервал его на полуслове:

— Погоди, Борис Иванович, присядь с нами. На вот, почитай, что карелы в правительство пишут. — И он передал письмо.

Быстро прочитав, работник вернул письмо начальнику со словами:

— Так только блохи прыгают. Чуть не с двадцати миллионов на четырнадцать с половиной. Несерьезно.

— Не чуть с двадцати, — поправил начальник, — а именно с двадцати. О будущем годе нечего говорить, план уже утвержден, а в 1964 году, Ковалев говорит, двадцать миллионов дадут.

— Значит, совсем несерьезно. — И, повернувшись к Ковалеву всем корпусом, он с отчаянием в голосе сказал: — Ну почему вы пишете такие письма? Заставляете нас тратить время на ненужные доказательства и переписку. Откуда мы возьмем эти пять с половиной миллионов кубометров разницы? Нет, Виктор Сергеевич, — обратился он к начальнику отдела, — так работать нельзя. Все просят уменьшить план, а объемы переработки древесины с каждым годом наращивают. Надо пожаловаться в ЦК на поведение таких молодцов, — и он ткнул пальцем в сторону Ковалева.

— Не жаловаться на меня надо, — скромно ответил Ковалев, — а пересматривать расчетную лесосеку. Она давно устарела. Я считаю, что рубить у нас можно немногим больше десяти миллионов.

Работник отдела вскочил и закричал на весь кабинет:

— Видал? Нет, ты его видал? Он завтра запросит уменьшить объемы заготовок с двадцати миллионов до десяти, и мы будем целый день в ЦК доказывать, что этого нельзя делать. Целый день! А ему что? Возьмет и напишет. Нет, — затряс он головой, — с этим мальчишеством надо кончать. Так нельзя заниматься планированием ресурсов в такой огромной стране!

— Ну ладно, покричал и хватит, — прервал его начальник отдела. — Садись, давайте спокойно поговорим. Ты, Ковалев, о пересмотре расчетной лесосеки просто так ляпнул?

— Не ляпнул. Мы будем ставить этот вопрос, но немного позднее.

— Значит, снижать с двадцати миллионов до четырнадцати с половиной. За сколько лет?

— Я считаю, что за два года можно сделать, — ответил Ковалев.

— За десять лет, — буркнул работник отдела и отвернулся к окну.

— Хорошо, если бы нам удалось сделать хоть так, — поддержал начальник отдела.

— Тогда мы будем жаловаться на неправильное поведение Госплана! — выпалил Ковалев.

— Вы? На нас? Жаловаться? — резко повысил голос начальник отдела. — Мы в ЦК и в правительстве покажем, насколько несерьезно вы себя ведете. Сколько составит внутриреспубликанское потребление древесины, когда Кондопога, Сегежа и Питкяранта выйдут на полную мощность?

— Около тринадцати миллионов кубометров, — ответил Ковалев.

— Видали? — встал из-за стола начальник отдела. — Почти полный объем заготовок уже запланирован в переработку внутри республики, а карельское руководство продолжает настаивать на строительстве мебельного комбината в Чалне и двух цехов по производству древесностружечных плит. Это что такое?

— Мы ни при каких условиях не будем просить завозить древесину в Карелию из других областей, — сказал Ковалев.

— Еще бы вы запросили! А на экспорт вместо вас кто будет поставлять? А Ленинград чем прикажете снабжать? Нет, голубчики, вы действительно неправильно себя стали вести в вопросах лесоснабжения. Рубить хотите как можно меньше, а перерабатывать как можно больше. От этого пахнет самым настоящим местничеством и больше ничем. Так и докладывать будем по вашему письму.

Начальник отдела, заложив руки за спину, нервно прошелся по кабинету и остановился против Бориса Ивановича.

— Хорошо ли ты понимаешь политику карельских товарищей? У них расчетная лесосека четырнадцать миллионов триста тысяч кубов. Она устарела, поэтому они скоро войдут с просьбой о ее пересмотре. Представь себе, что новую лесосеку утвердят меньше тринадцати миллионов. Что будет? Они уже спроектировали и строят мощности по переработке у себя почти тринадцати миллионов кубометров в год. Теперь ты понимаешь, к чему ведут дело карелы: «Мы все переработаем на месте, а откуда вы будете брать древесину на экспорт, ленинградским предприятиям и на другие неотложные нужды — нам наплевать». Понял? А мы с тобой откуда возьмем? Из Сибири повезем? Это такие затраты, что бревна сибирские дороже позолоченных будут. Да и не справиться железной дороге с такими перевозками, независимо от затрат...

Ковалев весь напрягся, ожидая, что начальник отдела начнет метать громы и молнии. Но тот заложил руки за спину и продолжал мерить кабинет шагами.

Походив несколько минут, он сел за стол.

— А скажи, пожалуйста, Сергей Иванович, — уже спокойным тоном заговорил начальник отдела, — почему производительность ваших лесов почти в два раза меньше, чем в Финляндии? Природные условия у вас почти одинаковые. Если бы рост ваших лесов был, как у финнов, вырубка двадцати миллионов стала бы возможной. Не так ли?

— Так, Виктор Сергеевич. Это давным-давно известно. Но финны уже десятки лет занимаются лесной мелиорацией, осушают по двести и больше тысяч гектаров в год, а мы делаем первые шаги. Финны удобряют леса минеральными удобрениями, а мы говорим: нам для полей не хватает. Наконец, учтите: у них большая часть лесов в частном пользовании. Наделы очень невелики. Там хозяин знает состояние каждого дерева и ни одному не даст зря погибнуть. А у нас годичный отпад — около одиннадцати миллионов кубометров. Это — безвозвратные потери.

— Ну и язычок у тебя, Сергей Иванович... — укоризненно проговорил работник отдела. — Ты там у себя на пленуме не выступал еще по этому поводу?

— Не тот любит Родину, Борис Иванович, — тихо проговорил Ковалев, — кто прячет ее недостатки. Хватит нам прибедняться. Мы сильны и богаты. Мы справимся с огрехами. Сами хозяйничаем — самим и отвечать. И правда делу не повредит.

— Ну, ладно, Сергей Иванович, — заключил начальник отдела — мы еще раз внимательно рассмотрим ваше письмо и свои предложения доложим начальству. Сокращать объемы лесозаготовок у вас, очевидно, надо, а какими темпами — посмотрим. Примерим все и подсчитаем. Нельзя же делать это в отрыве от потребностей всего народного хозяйства. Вот так. Ты, Борис Иванович, — обратился он к работнику отдела, — когда в Ленинград собрался ехать?

— Завтра.

— Поезжай сначала в Петрозаводск. Посмотри, с чего они там начинают, какую методику выбрали. Это для нас очень важно. Ты знаешь, — обратился он к Ковалеву, — ваша карельская контора «Леспроект» делает для генплана освоения ваших карельских лесов раздел: сколько максимально можно рубить при соблюдении всех лесохозяйственных мер. Всех! Ты понимаешь: рубки ухода за лесом, мелиорация, применение удобрений и все другое...

— Нет, не знаю.

— Начальник конторы — твой однофамилец.

— Какой однофамилец — родной брат. И молчит!

— Ты не ворчи. Задание они получили только что, не успели, наверное, в себя прийти. Вот Борис Иванович им там немного поможет, надо на путь истинный их наставить.

Ковалев и работник Госплана в одном вагоне ехали поездом в Петрозаводск. Пассажиров в вагоне было немного, и им скоро удалось занять отдельное купе.

— Чай пить будем? — спросил Борис Иванович. — Я дома поел, а чайку с удовольствием выпью.

Расторопная проводница быстро принесла чай, Ковалев достал сыр, колбасу и булку, и застольная беседа двух лесозаготовителей началась.

— Ну, как живется, Сергей Иванович? — немного помолчав, спросил москвич. — Работы, наверное, чертовски много?

— Много, — односложно ответил Ковалев, жуя колбасу.

— Часов по двенадцать приходится?

— Бывает и четырнадцать, и шестнадцать.

Москвич изобразил гримасу, выпятил нижнюю губу.

— У нас в Госплане тоже всегда на работе задерживаемся, но... — он замолчал и стал дуть себе в стакан. Потом продолжал: — А отдыхаете как? Охота, рыбалка, грибы, ягоды?

— Кто как. Я не охочусь, не рыбачу, грибов и ягод не собираю.

— Какой же ты лесник после этого? — вскинулся москвич.

— Значит, недействительный, — улыбнулся Ковалев.

— Нет, серьезно, — продолжал москвич. — Я лесных работников многих знаю, но чтобы не увлекались ни охотой, ни рыбалкой, ни грибами-ягодами — тебя первого встретил. Объясни, пожалуйста.

— В детстве ходил я на охоту и на рыбалку. Любил. А потом... времени не было, — тихо сказал Ковалев.

— Это ты зря, Сергей Иванович, совершенно напрасно. Надо, брат, уметь не только работать, но и отдыхать. Это истина прописная.

Москвич долго смотрел на Ковалева, словно в первый раз увидел. Потом сказал:

— Давно мы с тобой знакомы, Сергей Иванович, да разговор-то у нас впервые такой... неслужебный. Я тебе прямо скажу, думаю — не рассердишься. Человек ты неплохой, работу знаешь и любишь. Тебя за это и в наших кругах часто хвалят. А характер у тебя — разбойничий. Тебя наказывать нужно, обязательно. Иначе голову потеряешь.

Ковалев громко расхохотался. Ему понравилась откровенность москвича.

— Чем-чем, а наказаниями я не обижен, Борис Иванович.

— Много?

— Очень много. Есть пустые, а есть и очень серьезные. После которых чувствуешь, как растешь. Это заслуженные наказания.

Теперь начал смеяться москвич.

— Чему смеешься? — немного обиженно спросил Ковалев.

— Интересное у тебя отношение к взысканиям. Выходит, иные тебе даже нравятся? Ты бы мог привести пример «пустых» и «полезных» взысканий?

Ковалев через несколько секунд ответил:

— Что ж, расскажу, пожалуй, изволь. В сорок четвертом я работал первым заместителем наркома лесной промышленности Карелии. Получили мы двести пар кирзовых сапог. Понимаешь, что такое двести пар в то время? Шестьдесят из них приказано было переотправить в Архангельск. Я все двести «прижал» у себя, сказал, что к моменту получения распоряжения об отправке в Архангельск они были уже разосланы по леспромхозам. Нарком лесной промышленности Союза Михаил Иванович Салтыков хорошо знал меня по лесотехнической академии. По телефону звонит: «Я из тебя твое карельское упрямство выколочу. Выбирай: или сапоги немедленно отгружаешь в Архангельск, или строгий выговор в приказе. Учти, приказ разошлю по всему Советскому Союзу». Я выбрал выговор.

— Он, конечно, снял его потом?

— Только через год. Зато сразу после подписания приказа с выговором прислал мне триста пар сапог.

— Такой выговор ты считаешь пустым?

— Да. Наказывай меня хоть десять раз — сапог не отдам, коли у меня не хватает.

— Н-не совсем здоровая черта, — покачал головой москвич.

— А потом, я думаю... Большинство хозяйственников такие.

— Ну, а из «полезных» взысканий что имеешь? — с улыбкой спросил москвич.

— Строгий выговор с занесением в партийную карточку. — И Ковалев сразу согнулся, заложив руки между колен. Голова его опустилась, глаза уперлись в пол вагона. Москвич понял: рассказывать Ковалеву трудно.

— За что, Сергей Иванович? — тихо спросил он.

— Авария на узкоколейке. Рана, Борис Иванович, в душе на всю жизнь. И эту рану не залечишь никаким орденом. Никаким успехом.

Москвич слышал эту историю, спрашивать у Ковалева о деталях не стал. Он замолчал. Молчал и Ковалев. В вагоне было тихо. Только размеренное постукивание колес нарушало тишину. Спать не хотелось. Москвич полез в чемодан, достал какую-то книжку и начал ее перелистывать. Потом искоса посмотрел на Ковалева, спросил:

— Человек ты, Сергей Иванович, еще не старый, а голова седая. На войне, что ли?

— Нет. Это — когда для Кировской дороги дрова заготовляли. Женщины впрягались... вместо лошадей.

— Да, жизнь наша... — протянул москвич. — Давай почитаем, есть чего?

— Есть, — и Ковалев тоже полез в портфель за книгой.

Минут двадцать оба читали. Вдруг москвич оставил книгу, сел, заговорил:

— Сергей Иванович, ты много вырубил в Карелии лесу. Эта погоня за двадцатью миллионами боком обошлась вашим лесам. Чего греха таить: если даже начнем снижать объемы лесозаготовок, перерыв в лесопользовании у вас неизбежен. Скажи честно: совесть не мучает иногда, что поставили республику в такое положение? Ведь лес — основное богатство вашего края.

Не было для Ковалева вопроса больнее этого.

Он положил книгу на столик. Сел.

— Неправильно, по-моему, ставишь вопрос, Борис Иванович. Вас ведь не мучает совесть, что вы всю Белоруссию, Горьковскую, Свердловскую и еще ряд областей довели с лесом до положения, худшего, чем в Карелии. Вас не упрекают. Потому что сделать это заставили обстоятельства. Не будь войны, не было бы нужды. Правда, в тех краях лес — не самое главное в хозяйстве, как у нас. Это умаляет вашу вину и отягощает нашу. У нас лес — все!.. Совесть меня, Борис Иванович, не мучает. Я делал государственное дело. И дело это было нужным. Не было бы разрухи — не нужны бы и наши двадцать миллионов. — Он стал нервно высасывать дым из сигареты: — Неправильно спрашиваешь. Ты меня, Борис Иванович, спроси: жалко ли мне вырубленного в Карелии леса? Может, я его срубил — и в душе радуюсь? Вот, мол, память о себе оставил, сто лет помнить будете!

Дальше он заговорил тоном заговорщика, боящегося, что его могут услышать. Наклонив к москвичу бледное лицо с пляшущей в тике правой щекой, Ковалев хриплым тихим голосом выдавил из себя:

— Веришь ли, мне часто кажется, что самый несчастный на свете человек — я! Да, да, Борис Иванович. Родился я в Карелии, люблю ее как свою родину, а превыше родины для меня не было и нет ничего. Девять лет учился лесному делу и вот уже сколько лет стараюсь в полную силу своих знаний и возможностей истреблять самое ценное в родном краю — лес! И мне его жалко, жалко до слез! Можешь ты это понять или нет?!

Ковалев отшатнулся от москвича, прижался спиной к стенке дивана и, глядя на собеседника глазами, в которых москвичу показалось что-то от безумия, продолжил:

— И от жалости этой появляется у меня на душе накипь... Да, да, Борис Иванович. Не смотри на меня, как на сумасшедшего. У меня врачи с пятьдесят седьмого года находят стенокардию. А это у меня душа болит! И чем я больше лесу рублю — тем больнее! Не понимают они...

— Отдохнуть тебе, Сергей Иванович, надо, серьезно отдохнуть, — озабоченно проговорил москвич, — нервы у тебя вытрепаны основательно, так нельзя.

Ковалев вытер платком губы, отпил два глотка из стакана и возразил:

— Нет, Борис Иванович, отдыхать я пойду не сейчас. Дадим через год двадцать миллионов, и ты увидишь меня в другой роли. Много сил вложено в эти двадцать миллионов. Но с еще большей энергией я буду бороться за сокращение рубок в Карелии. Хватит. А потом можно будет идти на отдых. Вот так, уважаемый товарищ. Сделаю — и совесть станет на место. Тогда я займусь стенокардией вплотную. Если успею, конечно.

25

В 1964 году Карелия выполнила наконец задание по развитию лесозаготовок в республике и дала двадцать миллионов кубометров. Предприятия Минлеспрома заготовили семнадцать с половиной миллионов, превысив довоенный уровень в четыре раза.

Республика оказала существенную помощь народному хозяйству страны, отправив за послевоенные годы в другие области огромное количество леса на восстановление фабрик, заводов, шахт, железных дорог, на строительство сел и городов, на производство бумаги, мебели и несчетного количества других товаров.

Огромную работу провела партийная организация для выполнения этого задания. Таежные леса осветились огнями двухсот новых поселков с клубами, больницами, школами и детскими учреждениями. Густая сеть лесовозных дорог, многие из которых стали дорогами общего пользования, изрезала весь край. Вдоль нетронутых западных лесов по болотам и скалам стальной лентой легла Западно-Карельская железная дорога, круглосуточно, состав за составом, идут по ней поезда с добротным карельским лесом.

Рост заготовок позволил взяться за реконструкцию Сегежского и Кондопожского целлюлозно-бумажных комбинатов с увеличением их мощности в несколько раз, реконструируется Питкярантский целлюлозный завод. Развитие лесопильной и деревообрабатывающей промышленности ведет к росту и таких городов, как Кемь, Беломорск, Суоярви, Сортавала. Оборудование предприятиям поставляют Петрозаводский завод «Тяжбуммаш», Онегзавод, Петрозаводский станкостроительный завод, ремонтные предприятия Кареллеспрома в Сегеже, Медвежьегорске, Пудоже и Петрозаводске.

Хорошее сырье дало возможность перевести лесозаводы в разряд экспортных, а карельскую доску сделать конкурентоспособной на самых требовательных международных рынках.

Карелия стала крупным поставщиком деревянных жилых домов для южных областей Советского Союза.

Много сделано...

***

В первых числах декабря, вечером, Ковалев стоит в кабинете директора Олонецкого леспромхоза и рассматривает карту на стене. На карте — леса Олонецкого и частично соседнего, Пряжинского леспромхоза. Ковалев внимательно разглядывает дорогу, тоненькой черной змейкой уходящую от Олонца вверх через Нурмойлу, Сяндебу, Гушкалу, Тигверу, Варлов Лес, Паннилу и Кинерму.

И встает перед ним детство. Стайка босых ребят с котомочками за плечами идет по этой дороге вверх, к Нурмойле. Они идут из семилетки домой, на каникулы. Впереди — целых три месяца отдыха. Узенькая дорога — проехать можно только верхом на лошади или на двухколесной таратайке — вьется между невысокими кустами можжевельника и трепетными осинами. Но это недолго. Через семь километров ребята входят в дремучий лес, вставший стеной на их пути. Стоят вековые сосны, поблескивая позолотой своих толстых стволов, тихо шепчутся могучие кроны. Ребята привыкли к лесу, идут не первый раз. Они знают: на вид страшный, а на самом деле очень добрый и ласковый лес будет сопровождать их всю дорогу. Только возле самых деревень они будут словно выныривать из него, чтобы через километр-полтора снова очутиться в его могучих объятиях. И так сто километров. Из них почти девяносто — нетронутым дремучим бором...

— Юрий Николаевич, — обращается Ковалев к директору леспромхоза, — я не смогу проехать по этой дороге на ГАЗ-69? — И он показывает карандашом на тонкую черную змейку дороги.

— В любое время года, — ответил директор. — Дорога проезжая для автомобилей, особенно сейчас: подморозило, а снег еще не выпал.

— Тогда я завтра с утра махну в Петрозаводск через Ведлозеро.

Эта поездка запомнилась Ковалеву на всю оставшуюся жизнь. Схватившись двумя руками за скобу машины, он впился глазами в ветровое стекло и смотрит с таким напряжением, словно впереди по ходу машины вот-вот должно появиться нечто удивительное и нестерпимо желанное. Но оно не появляется. Ковалев нервничает, вертит головой по сторонам, кусает губы.

Проехали Нурмойлу, уже недалеко до Сяндебского монастыря. Вот здесь он увидит обязательно! Здесь была монастырская дача. Боже мой, какие стояли сосны! Правда, в тридцатом году там заготовляли экспортный лес — сам участвовал, но разве та малость могла испортить красоту этого могучего и величественного лесного массива? Конечно, нет... Вот сейчас они проедут поворот, и он увидит... Он хотел увидеть лес. Настоящий лес. Только поэтому и поехал по этой дороге. Уже стареющий, с седой головой, он до боли в сердце захотел увидеть то, что радовало его, босоногого малыша, идущего двое суток домой по дороге, которую могучие деревья, как шатром, накрывали своими кронами.

Но леса не было. И монастырской дачи не было.

Как ни вертел Ковалев головой в разные стороны, в поле его зрения попадали только небольшие куртинки ольхи, нетолстой березы и осины.

Кто-кто, а Ковалев знал, какой урон наносился в последние годы лесным угодьям Карелии. В хорошие месяцы лес валился на пятистах гектарах в день. И больше. Но он не мог представить себе, что не увидит леса там, где он стоял сплошным стокилометровым массивом. Этот лес был неотделим от его самых милых, детских воспоминаний. Теперь леса нет...

Ковалев чувствует, как боль сжимает грудную клетку. Становится трудно дышать. Он кладет таблетку под язык и упрямо трясет головой. Нет, он увидит, увидит обязательно! Вот выедут они сейчас на эту высокую гору — и он увидит лес.

Долго и бездумно стоял Ковалев на горе. Стоял, пока не почувствовал дрожь во всем теле. Тогда они поехали дальше. На многих еще горах и холмах останавливался и выходил он из машины. Подолгу стоял на одном месте, нахмурив брови и что-то шепча про себя. Только с одной горы он увидел вдалеке чернеющую полоску лесного массива. Губы его скривились в жалкой гримасе. Это в районе Кинелахты, подумал он, за тридцать километров отсюда. И еще увидел он небольшой еловый массив недалеко от Паннилы. Лес был молодой, запасы на гектаре не превышали пятидесяти кубов. Но следы свежих заготовок были. И этому, видно, рады, подумал Ковалев. Больше он ни на что не смотрел до самого Ведлозера.

Вернувшись в Петрозаводск, Ковалев заказал самолет для облета территории республики. Он летал уже десятки раз, и увидеть что-нибудь новое было трудно. Но после горькой поездки по дороге из Олонца в Ведлозеро он захотел обязательно посмотреть еще раз на вырубленные массивы леса в Пудожском районе, на границе с Архангельской областью, на западе республики севернее Суккозера, в Муезерском и Калевальском районах. В северо-западном углу Лоухского района простирался нетронутый массив, предназначенный для организации нового, последнего в Карелии леспромхоза. На остальной территории республики лес стоял не сплошными массивами на огромных площадях — островками. Было ясно: здесь предприятия вынуждены будут снижать объемы заготовок, иначе через несколько лет они прекратят свое существование.

С тяжелым сердцем вернулся Ковалев домой. Он чувствовал себя сквернейше. Не стало душевного спокойствия, исчезло ощущение радости от работы.

Душевные весы Ковалева, на одной чашке которых было чувство выполненного долга, на другой — ответственность за нанесенный карельским лесам ущерб, колебались. И как ни ругал он себя за отсутствие твердости, побороть раздвоенность не мог. Стали возникать загрудинные боли и спазмы в сосудах головного мозга. Уже два раза товарищи поднимали его с полу в кабинете, совали таблетки под язык и клали на кушетку в комнате отдыха...

Вошел заместитель Котельников.

— Сергей Иванович, — обратился он к Ковалеву, — вы слышали, что Леспроект подготовил для генерального плана освоения лесов Карелии?

— Они подсчитали, сколько можно у нас рубить при условии полного проведения всего комплекса лесохозяйственных работ. Речь идет о приросте наших лесов.

— Значит, вы еще не знаете, — возбужденно продолжал Котельников. — Они высчитали, будто у нас можно рубить по семнадцать миллионов при хорошем уходе!

Ковалев остолбенел. Он знал об этой работе, знал о заинтересованности в ней Госплана СССР, но твердо верил, что его брат со своим аппаратом запишут одно: рубить можно в соответствии с размером расчетной лесосеки.

И действующую лесосеку в размере четырнадцати с половиной миллионов надо пересмотреть в сторону снижения, как давно устаревшую.

Не отрывая взгляда от Котельникова, Ковалев медленно поднял трубку телефона и набрал номер брата.

— Женя, почему мне Алексей Васильевич Котельников говорит о каких-то семнадцати миллионах? Будто вы с Козловым записываете как реальный объем?

— При полном комплексе ухода за лесом, — услышал он ответ брата.

— Подожди, каком комплексе, каком уходе? Ты, Женя...

— По телефону мы не объяснимся, давай поговорим дома, — ответил брат.

Вечером, сидя за столом, накрытым, как обычно в таких случаях, старший брат убеждал младшего:

— Какая крамола, где ты тут крамолу увидел? Госплан СССР поставил нам задачу: подсчитайте, какой комплекс работ по лесному хозяйству надо осуществить в Карелии, чтобы добиться максимального увеличения производительности лесов. А следовательно, максимального увеличения расчетной лесосеки. Мы же не говорим, что семнадцать миллионов можно рубить сейчас...

— Вы не понимаете, что подписываете смертный приговор карельским лесам, — опустив голову, тихо проговорил Ковалев-младший. — А меня авантюристом называл, когда пришло задание на двадцать миллионов.

— Я и сейчас остаюсь при своем мнении, — запальчиво прервал старший. — Вы погнались за двадцатью миллионами без всякой заботы о росте лесов. Да тогда об этом и говорить было нечего! А сейчас мы определяем: сколько надо проводить рубок ухода, сколько ежегодно мелиорировать лесных площадей, сколько на осушенных болотах посадить культур, сколько и где вносить ежегодно удобрений...

— Женюшка, Женюшка! — перебил старшего младший. — Видно, жизнь успела поломать меня крепче, чем тебя. — Он вдруг резко повысил голос: — Наивен ты. Походил бы, как мне пришлось, полтора десятка лет в нашей шкуре, шкуре лесозаготовителей — понял бы, во что иногда эти инициативы оборачиваются. Ваши предложения о семнадцати миллионах примут, обязательно примут. А дальше что?

— Мы предлагаем не на сегодня, а на будущее. Мы ясно пишем: рубить семнадцать миллионов можно только после полного комплекса мер...

— Вот в этом и заключается ваша наивность, Женя. Предложение о семнадцати миллионах будет принято немедленно, а насчет остального нам скажут: «Так делайте, товарищи, делайте. Разве вас кто-нибудь держит? Никто вас за руки не держит — делайте!»

— Но для этого нужны огромные затраты, специальная техника, а главное — нужно время. Годы нужны. Теперь уже годы.

— И на это ответ получишь: «Просите, товарищи, просите. Обращайтесь в соответствующие инстанции. И деньги просите, и механизмы... А ждать мы не можем: стране нужна древесина». Вот что тебе скажут. И повторяю: запишут семнадцать миллионов в план немедленно!

— Ты уверен?

— Не сомневаюсь.

— Значит, наши расчеты ты считаешь неправильными?

— Почему неправильными? Они правильны, теоретически все верно, но практически — наивно, а следовательно, вредно. И ты, Женя, сердись на меня или не сердись, а при рассмотрении генплана развития лесной промышленности Карелии я сделаю все, чтобы ваш раздел завалить с треском. Так что лучше, если вы сами все осознаете — до обсуждения.

Братья замолчали. Оба чувствовали себя неуютно и молча налили по рюмке.

26

В 1965 году Совет Министров РСФСР созвал совещание по вопросу: оставаться ли лесному хозяйству в руках лесозаготовителей или надо восстановить Министерство лесного хозяйства. От Карелии на совещание был приглашен Ковалев.

А через некоторое время вышел в свет Указ Президиума Верховного Совета РСФСР об организации Министерства лесного хозяйства с подчинением ему всех лесохозяйственных органов. Вторым Указом министром лесного хозяйства РСФСР назначался Иван Емельянович Воронов.

Не прошло и двух лет, как деятельность органов лесного хозяйства пошла по новому, не свойственному ей направлению.

По-прежнему они отводили лесосечный фонд, весной делали освидетельствование мест рубок, сеяли и сажали лес. Но важнейшим делом для лесохозяйственников стала... заготовка древесины по главному пользованию наряду с основным лесозаготовителем. И — организация цехов по производству товаров широкого потребления из сырья, получаемого при рубках ухода за лесом, сбор грибов, ягод и лекарственных растений. Значительное место отводилось в планах лесной мелиорации (но тракторов болотной модификации не выделяли).

Однажды в Москве Ковалев решил зайти к министру лесного хозяйства РСФСР и поговорить о своих сомнениях. Они были школьными товарищами.

Воронов тепло встретил Ковалева в своем новом кабинете, велел подать чаю и, усадив в мягкое кресло, провел рукой по стенам кабинета:

— Видал? Нравится?

Ковалев посмотрел в глаза Воронова. В них была плохо скрываемая тоска.

— Нравится, Иван Емельянович. Значительно больше нравится, чем тебе самому, — ответил он.

— Почему ты думаешь, что мне не нравится?

— Ты, Иван Емельянович, на виду привык быть, тени не любишь, а здесь — глухой лес, который на севере созревает через сто двадцать лет. А пока посеянное не вырастет — кто же трудам сеятеля оценку даст?

Воронов поморщился, торопливо отпил из стакана.

— Все философствуешь? С какими вопросами пришел?

— Не понимаю некоторых вещей в лесном хозяйстве, может, разъяснишь...

— Выкладывай.

— Зачем тебе, Иван Емельянович, понадобились лесозаготовки по главному пользованию? Ведь никогда в жизни лесники таким делом не занимались. Неужели думаешь, у них своих забот мало?

Воронов деланно захохотал.

— А неужели ты, старый лесозаготовитель, думаешь, что стране не нужна древесина?

— Очень нужна. Но для этого есть специальное министерство. Это их дело, а не твое.

— Они с планами не справляются, недодают народному хозяйству уйму древесины. А я должен в лесу сложа руки сидеть?

— Сложа руки сидеть тебе, Иван Емельянович, на лесном хозяйстве не придется. Беда в другом, Иван Емельянович. Извини. Ты лесозаготовки плохо знаешь, непосредственно на производстве никогда не рабатывал. Но главное ты не хуже любого специалиста познал: план надо выполнять, результат своей работы надо показывать ежемесячно.

Воронов нахмурился, глаза его вдруг сделались злыми.

— Ты к чему эту антимонию развел? — спросил он Ковалева. — Хочешь мне уроки давать?

— Не хочу, Иван Емельянович, мне своих дел хватает. Да и какой я тебе учитель? Яйца курицу не учат. Я к чему разговор затеял? Читал ты, конечно, «Русский лес» Леонова...

— Конечно, читал. Лопухов с Анучиным Леонова консультировали по лесным делам, — прервал Воронов Ковалева.

— Значит, знаешь, как в свое время купчишки с лучшими лесами европейской части России расправились. Почти все под корень свели. Заняться бы восстановлением русских лесов, Иван Емельянович! Не сыскать ведь более благородного дела для крупного работника, каким ты являешься. Другому это, может, и не под силу, а ты бы потянул, хватка у тебя, дорогой, хорошая. И я тебе больше скажу: это дело только для настоящего патриота — на сто лет вперед.

Воронов резко поднялся с кресла и начал ходить по кабинету. Ковалев, продолжая сидеть, водил глазами вслед. Походив несколько минут, Воронов круто остановился перед Ковалевым.

— Хороший ты парень, Сергей, и работник приличный. Но больно уж пропитан дремучим духом! Современного в тебе недостает, стародедовского много. Да и наивен ты. Сколько лет надо для выполнения такой задачи, как восстановление русских лесов?

— Смотря сколько средств вложить. Если хорошие средства да твой размах... лет через сто—двести...

— Ха-ха-ха! — искренне захохотал Воронов и повалился обратно в кресло. — Убил, честное слово, убил! — хохотал он. — Это сколько поколений Вороновых надо? А у меня и сына нет, одна дочь. Род продолжать некому... — Вдруг Воронов стал совершенно серьезным. Глаза его округлились и заблестели недобро. Он несколько раз провел пальцами по залысинам и зло заговорил: — Нужно это лесное хозяйство некоторым товарищам, как... рыбе зонтик. Много ты получал денег и механизмов на лесохозяйственные работы, когда лесное хозяйство у тебя было? Кукиш без масла ты получал! Вот и мне столько же дают. А взял я двадцать миллионов лесозаготовок — пожалуйста, и денежки мне, и механизмы. А этими механизмами я и лесному хозяйству помогу. Понял?

— Понял, но не согласен. Веди лесозаготовки за счет прочих видов отпуска, что ж ты в главное пользование полез, почему ты хочешь рубить лес наравне с министром Тимофеевым?

— Сказал же тебе: на другие виды заготовок денег и механизмов не дают, — зло ответил Воронов, — делаешь вид, что не слышишь?

Продолжать разговор было бессмысленно. Хозяину кабинета он явно не нравился. Оба понимали, зачем Воронову понадобились лесозаготовки. Чтобы не оказаться в роли совершенно забытого, малозначащего руководителя, чтобы — хоть с небольшими объемами заготовок, с зачетом в централизованные фонды — быть ежедневно на виду. Чтобы все и всюду ежемесячно видели результаты его, Воронова, работы. Понимали оба: никаким спором этого дела не переиначишь...

Конечно, планирующие органы аплодисментами встретят любое предложение по дополнительной заготовке древесины.

— Ладно, — заговорил после небольшой паузы Ковалев, — вам здесь в Москве виднее. Нашему брату надо быть довольным, что есть товарищ по учебе, к которому можно зайти и высказать свое мнение. И то слава богу. А вот скажи ты мне, пожалуйста, цехи ширпотреба зачем велишь строить?

— Ну, ты меня извини, это уж совсем дурацкий вопрос. Ты хочешь сказать, у нас в стране товаров ширпотреба из древесины некуда девать?

— Не хочу и не скажу. А вот что заниматься производством таких товаров должна местная промышленность, а не лесное хозяйство, скажу! Почему занялся делом, совершенно не свойственным лесному хозяйству?

— Я строю цехи ширпотреба для переработки некачественной древесины, получаемой от рубок ухода за лесом. Почему я должен сдавать народному хозяйству некондиционную древесину, а не готовые изделия из дерева?

— Золотые слова и умнейшая мысль! — воскликнул Ковалев. Но продолжал уже совсем другим тоном: — Только в жизни получается совсем не так.

— Почему?

— Вот у нас ширпотребом называют подоконную доску. Даже не хотят распилить ее на длины, грузят потребителю четырех- и шестиметровой длины. И заметь: делают это не в качестве исключения, а как массовую продукцию. А ты знаешь, какое бревно нужно, чтобы напилить такие доски? Первосортнейшее! Что ж он, лесник твой, это бревно от рубок ухода получает? Черта с два. Он для этого валит лучшую сосну или елку, иначе не получится подоконник.

— Я за каждым разгильдяем отсюда не угляжу...

— А если бы ты и захотел — ничего бы не вышло. За всеми не углядишь, а занимаются этим безобразием почти повсеместно. Да и как твоему леснику не заниматься таким браконьерством, когда он за ширпотреб получает денег больше, чем за основную свою работу!

— Да ты что, хочешь сказать, источник безобразий в том, что ширпотребом занялись мы, а не местная промышленность? — горячо запротестовал Воронов.

— Совершенно верно, Иван Емельянович, совершенно верно. Если бы каждый занимался своим делом, безобразий и в помине не было бы. Сейчас ты для ширпотреба берешь первосортнейшее сырье, а не отходы производства, и выпускаешь товары, которые называются ширпотребом незаконно. И премии в огромных суммах за них начисляются тоже незаконно. А местная промышленность получала бы от тебя действительно настоящие отходы леса и изготовляла бы из них настоящий ширпотреб.

Воронов сидел злой. И злости уже не скрывал.

— Кончил нотацию читать? — спросил Ковалева.

— Это не нотация, Иван Емельянович. Спаси меня бог от такой глупости. Это — неофициальный разговор товарищей по учебе. Я знал, Иван, что тебе не понравится. И не изменишь ты свою позицию ни на йоту, но мне надо же было свою совесть очистить. Вот и зашел, хоть и знал — не будет толку.

— Все?

— О грибах и ягодах еще... Ты думаешь, лесникам в самом деле делать нечего? Ягоды пусть народ собирает и сдает на заготовительные пункты потребкооперации. Это святое дело. А лесник пусть места укажет, где растут грибы-ягоды, и за это можно его не только похвалить, но и денег немного дать.

Воронов встал и через стол протянул руку Ковалеву:

— Думаешь, хоть кто-то из лесников поддержит твою философию?

— Это не философия, это сложившаяся практика жизни. Поэтому к тебе одному с этим делом пришел. Ты, Иван Емельянович, умный человек, влиятельный. Но ты по другому пути пошел. Ведь ты продукцию сегодня даешь, а не через полтораста лет. Тебе и почет сегодня, а не потом. Ты и магазин «Дары леса» правильно открыл. Хозяйка купит глухаря и расскажет мужу: «Вот, совсем дичью в Москве не торговали, а стал товарищ Воронов министром лесным — я тебя глухарем сегодня кормить буду. Небось лет двадцать не едал?» А муж-то, поди, значительный пост занимает, он с другими товарищами этой мыслью поделится. Ну, прощай, за дерзости извини, может, снова и не увидимся никогда.

И Ковалев тихо пошел к двери. Взялся за ручку, открыл первую дверь и снова оглянулся на старого товарища:

— А может, насчет русского леса подумаешь, Иван Емельянович? А? Он же русский... Часть души нашей.

27

Прошло десять лет. Однажды братья Ковалевы, уже пенсионеры, сидели за столом и разговаривали о текущих лесных делах в республике. Жить вне интересов прежней работы как-то не получалось.

— Расскажи-ка мне, Сережа, пообстоятельнее, как развивались события после шестьдесят четвертого года, я ведь значительно раньше тебя на пенсию ушел, всех деталей не знаю.

Младший Ковалев, сосредоточенно глядя в тарелку, долго молчал. Потом, словно нехотя, заговорил:

— Что ж рассказывать, Женя? После шестьдесят четвертого мы из черепков разбитого горшка старались склеить приличную посудину, пригодную для употребления.

— Удалось?

— Обком партии занял твердую позицию: взять курс на сокращение объемов заготовок. Письма об этом шли в самые высокие инстанции Москвы. Были приняты соответствующие решения.

— А на сколько снижать по годам — указали?

— Вот то-то, что не указали. Никаких цифр не записали. Начали нам планы снижать, но по смехотворно малым объемам. Обком и Совмин опять вошли в самые высокие инстанции. Мы ведь одновременно с сокращением объемов заготовок ставили вопрос о сокращении расчетной лесосеки. И вот в семьдесят третьем впервые к нам приехал председатель Государственного комитета по лесному хозяйству СССР Воробьев.

После нескольких дней езды по лесу собралось бюро обкома партии. Ты знаешь, расчетная лесосека у нас была тогда 14,3 миллиона кубометров. Мы запросили у Воробьева десять миллионов. После продолжительных дебатов он предложил:

— Давайте не будем торговаться, товарищи. У вас еще нет уточненных данных по четырем лесхозам. Когда вы кончите уточнение лесфонда по всей республике?

— К концу года, — ответил начальник Леспроекта Кабанов.

— Тогда давайте так, — продолжал Воробьев. — Летом будущего года я пришлю к вам авторитетную комиссию из крупных специалистов во главе с академиком Анучиным. Они вместе с вашими товарищами поработают, а потом внесем согласованные предложения в правительство.

На этом и порешили.

— Не пожалели старика, — заметил Евгений, — ему ведь далеко за семьдесят.

— Да, за семьдесят академику, но выглядит он очень бодрым. До его приезда нам надо было подсчитать расчетную лесосеку и подготовить наши предложения. Тут дело осложнилось.

Мы исключали из расчета малореальные к освоению разрозненные недорубы в объеме ста миллионов кубометров. В работе по расчету принимал участие начальник управления лесоустройства Минлесхоза РСФСР Чиненов.

Он настаивал на их включении в расчет. По нашим прикидкам получалось девять миллионов восемьсот тысяч кубов, а по расчетам Чиненова — десять миллионов шестьсот тысяч. Спорили долго. Нам было крайне невыгодно выступать без поддержки Минлесхоза России. Решили принять цифру Чиненова. Ее мы и назвали Анучину как согласованную с Министерством лесного хозяйства РСФСР.

— Он когда приезжал?

— Летом семьдесят четвертого. Приехал и сразу: «Показывайте лес!» — «Вот это, — говорим, — дело. Сразу быка за рога. Может, сверху, Николай Павлович, посмотрим, больше увидим?»

Согласился сразу. Я по состоянию здоровья лететь не мог, но свой вариант маршрута предложил: Петрозаводск — Кондопога — Сегежа — восточный берег Сегозера — Суоярви — Олонец — Петрозаводск. Согласились.

— Так в этом районе лесу же почти нет, — проговорил Евгений.

— Видишь ли, — возразил Сергей, — если бы мы показали Пудожский район да Реболы, они бы, конечно, заявили в Москве, что лес еще есть. В детали могли особо и не вникать, есть — значит есть, руби себе на здоровье. Смотришь, вместо снижения плана получили бы надбавочку. Академику поверят, тем более — его личным наблюдениям.

Я три часа сидел на аэродроме, ждал, когда вернутся. Вернулись — бегу встречать академика.

«Ну как, Николай Павлович, много лесу увидели?»

«Нисколько».

«Везде так, — говорю, — дорубились до ручки».

Анучин плечами пожал, голову набок склонил и больше ни слова не вымолвил. В заключение на бюро обкома состоялся разговор о размере расчетной лесосеки. Академик уперся: двенадцать миллионов — и шабаш. С тем в Москву и уехал.

— Значит, ваши расчеты опроверг? — спросил Евгений.

— Как тебе сказать... ты лучше меня знаешь: расчетная лесосека не однозначно считается, волюнтаризма в этих расчетах много. Через пару месяцев вызвали нас с секретарем обкома Посновым и председателем Госплана Кица в Москву рассматривать окончательно расчетную лесосеку. Собралась солидная комиссия из работников Госплана СССР, Госплана РСФСР, Главлесхоза, Минлеспрома СССР, Академии наук, Министерства лесного хозяйства Российской Федерации. Подавляющее большинство из них настроены весьма просто: рубить в Карелии миллионов по семнадцать-двадцать, пока есть лес, а потом... что ж, живут же многие области без леса, не пропадают. Но таких быстро одергивали. А вот когда Госснаб СССР и Минлеспром выступили за утверждение лесосеки в объеме семнадцати миллионов — тогда нам пришлось вспотеть до нитки. Били они нас нашими же козырями: вытянули на свет божий ваш раздел из генплана освоения лесов Карелии, где вы с Козловым рассчитали, сколько можно рубить при осуществлении всего комплекса лесохозяйственных мероприятий...

— Но мы же, — перебил Евгений, — писали: только после осуществления...

— И они в точности так же, теми же словами. Только тут же добавляют: никто карел за руки не держит, осуществляйте в полном объеме... Кроме ваших расчетов, вытащили статью товарища Валентика.

«Товарищ Валентик у вас кем работает?» — спрашивают, хотя сами отлично знают.

«Работал председателем Госплана, а сейчас в Карельском филиале Академии наук».

«Следовательно, — заявляют, — кто-кто, а он положение дел с лесом в республике знает. Вот извольте: его статья в газете, где он доказывает, что у вас при определенных условиях можно рубить по семнадцать миллионов кубометров в год».

Спорили до изнеможения. Объявили перерыв. И тут подошел ко мне старый приятель, моя «московская палочка-выручалочка», как называл я его про себя несколько десятков лет. «Соглашайтесь, говорит, с мнением Анучина, иначе не уйти вам отсюда без семнадцати миллионов». Поспорили мы еще с часик и начали медленно сползать на позицию Анучина. Помогли авторитет и знания старого академика, подписали уже к концу рабочего дня протокол на двенадцать миллионов кубометров. А уже через неделю Карельский обком партии вошел в ЦК КПСС с ходатайством о снижении в республике заготовок леса до двенадцати миллионов кубометров и о мерах по интенсификации ведения лесного хозяйства.

По инициативе товарища Л. И. Брежнева в декабре того же года вышло постановление ЦК КПСС «Об упорядочении использования лесных ресурсов и улучшении ведения лесного хозяйства в Карельской АССР».

— И что же теперь получится, — как бы размышляя вслух, заговорил старший брат, — что будет в Карелии с лесом? Фактически расчетная лесосека около десяти миллионов, заготовлять будут двенадцать, а потребление только внутри республики вырастет до тринадцати миллионов кубометров. Это задачка...

— А я думаю, Женя, эту задачу решить можно. Крепко досталось в последние десятилетия всем, кто был связан с карельскими лесозаготовками. А заняты были не только мы — работала и жила этим вся партийная организация республики. Если и дальше будет проявлено такое же упорство в работе — будет жить карельский лес! И перерыва в лесопользовании можно не допустить.

— Под такие громкие слова, Сережа, — задумчиво проговорил старший, — нужны большие дела. Лес шуток не любит.

— Обязательно, Женюшка. Разве решение ЦК КПСС не обязывает заняться этими большими делами? Многое уже делается. Объем заготовок леса по главному пользованию уже сокращен до двенадцати миллионов кубов. Это — главное! В лесном хозяйстве принимаются меры по увеличению производительности лесов: создан трест лесной мелиорации, организована база по охране лесов от пожаров...

Младший минутку помолчал, словно что-то обдумывая, потом продолжил:

— Леспромхозы, я считаю, должны немедленно заняться, кроме рубок главного пользования, прочими рубками. Это даст дополнительно больше миллиона кубометров товарной древесины, а главное — резко увеличит производительность наших лесов. И надо ежегодно подготавливать лесфонд для прочих рубок. Это огромная работа, требующая колоссальных трудовых затрат. Но без клеймения каждого дерева, подлежащего рубке по разряду «прочих», не будет и самих рубок.

Работникам лесного хозяйства нужно крепко помочь. Помочь механизмами для ухода за лесными культурами на осушенных болотах, средствами и материалами для строительства огромного количества питомников — выращивать саженцы под пленкой, выделять им удобрения, как в сельском хозяйстве. Наш филиал Академии наук с его Институтом леса должен, наконец, повернуться лицом к нуждам лесного хозяйства. Нужны не отвлеченные рекомендации, а повседневная научная помощь, научное руководство предприятиями лесного хозяйства.

Ковалев замолчал, внимательно посмотрел на брата, взял бутылку и налил по целой рюмке.

— Так давай же за то, — с некоторой торжественностью проговорил он, — чтобы не скудели наши леса, чтобы карельские фабрики и заводы никогда не знали нужды в лесном сырье, чтобы вечнозеленый ковер хвойных лесов радовал, как и в былые времена, каждого, кто любит природу, ценит красоту. Чтобы наши леса и впредь оставались кормильцем, поильцем и защитником человека.

Они встали, чокнулись и стоя выпили до дна, отмахнувшись в эту минуту от стенокардии и инфарктов.

Вячеслав Константинович Королев

В ЛЕСАХ КАРЕЛИИ

Повесть

Петрозаводск

Издательство "Карелия"

1983

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg