«Девять хат окнами на Глазомойку»

Девять хат окнами на Глазомойку (fb2) - Девять хат окнами на Глазомойку 1984K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вячеслав Иванович Пальман

Девять хат окнами на Глазомойку

ДЕВЯТЬ ХАТ ОКНАМИ НА ГЛАЗОМОЙКУ

1

Бессонница подкрадывалась к Михаилу Иларионовичу исподволь. Сперва она беспокоила редко, если днем случались неприятности. Потом чаще, после серьезных волнений, еще чаще, и, наконец, каждую ночь. Бывало и так, что с вечера до утра сон так и не приходил.

Только тогда он понял, что это болезнь. И пытался бороться с ней. Без особого успеха. Даже с таблетками снотворного.

Теперь он вообще засыпал не сразу, долго ворочался, вздыхал, сердился на себя: экое безволие! Но все же засыпал, а среди ночи или перед утром вдруг открывал глаза, прислушивался к себе и начинал понимать, что не отдохнул, нет радостного ощущения здоровья. Очень хотелось опять уснуть, «добрать»; он затихал, закрывал глаза, но сон уже не приходил. Зато наваливались всякие заботы и мысли, сложные и пустяковые, из них вязались бесконечные узелки на одной веревочке. И не было этому вязанию конца. Лежал и думал. Лежал и слушал.

В доме тихо, за стеной жена и внучка; они спали неслышно, словно и нет там никого; с улицы тоже ни звука, мир отдыхает, только он без сна и с работой мысли, от которой не отвязаться.

В зальчике, куда приоткрыта дверь, торжественно и мягко отстукивал мгновения жизни маятник старинных — покойного отца — стенных часов в темном закрытом футляре, поверху которого еще сохранился медальон с монограммой: «Поставщикъ двора Е. И. В. в Россіи Павелъ Буре». Спать бы да спать добрых два-три часа, вместо того чтобы размышлять до звона в ушах, после чего подкатывала еще нудная головная боль. Какая там утренняя свежесть, которая не так уж давно радовала его по утрам возможностью много и хорошо работать! Словом, опять не розовое начало дня.

С привычной старческой хрипотцой «Павел Буре» отбивал четыре, потом половину пятого. Вслед за этим единичным ударом на улице его родной деревни, где он часто ночевал в материнском доме, обычно вскрикивал, не совсем ладно, первый петух. Чуть погодя ему отзывался другой, поскладнее голосом, погромче, а дальше и третий, это у горбатенькой Насти. Первая перекличка утихала, поскольку больше встречать зорю некому. В ту пору по всей деревне зимовали только три петуха в трех дворах. Остальные хоть и водили птицу все лето, но в зиму не пускали. Наезжие родственники еще в октябре начинали дружно рубить головы подросшим петушкам-курочкам, увозили добро с собой на городские квартиры с холодильниками. Это стало привычкой.

С весны до осени по деревне цыплята-утята, городские внуки-правнуки да племяши, на огородах бодрые голоса, платочки, по всем дворам и на улице дым коромыслом. Запахи малинового варенья в середине лета, потом запах грибов и укропа, сытный дух обсыхающей картошки. Все теплые дни на зеленой и солнечной улице беготня, визги-крики на Глазомойке, где берега с песочком и неглубоко для детворы. Словом, жизнь, многолюдье. Молодость, подъем духа и веселье. А как только холодные дожди обозначат тоскливую осень, как желтизна тронет лес и однажды на утренней заре падет на луга белая изморозь, так все гости побегут до Мити Зайцева, бессменного и уже единственного тракториста в Лужках. Глядишь, на утренней зорьке и потянул он тракторный прицеп с корзинами, коробками и мешками, с чадами и домочадцами через грязевое болото, на другой стороне которого начиналась разбитая гравийная колея до Кудрина, ихнего колхозного центра.

И затихали Лужки до следующего мая, до нового нашествия близких и далеких родственников, когда снова оживала на все лето остывшая улица из девяти крепко рубленных бревенчатых домов — все, как один, окнами на Глазомойку, на луговую ее сторону, загороженную вдали по горизонту черно-зеленой стеной леса, где грибной и малиновый рай.

Бывало, и после петушиного крика задремывал Михаил Иларионович, проваливался куда-то на полчаса-час. Но как только «Павел Буре» отстукивал шесть, он с закрытыми еще глазами уже опускал ноги на коврик. Все прояснялось, живой-здоровый, пора за дело. Теперь голова наполнялась заботами вполне реальными. Савин морщил лоб, пытаясь удержать самое главное и не забыть самое срочное. Что там картошка в буртах и будут ли машины вывезти ее до морозов? Чем обернется вчерашний нехороший разговор в райкоме? Как ему распорядиться со стогами, свозить ли теперь к фермам или оставить на потом?.. Ко всему привычному вдруг подскочит мысль о детях, разбежавшихся по городам. Не пишут подолгу, то внуки болеют, то по работе не так.

Утро пожаловало на двор. Заботушки у порога. Грядет новый день, для колхозного, да еще главного, агронома, доверху наполненный всякими разными заботами… Вот и Катерина Григорьевна мягко прошлепала в тапочках на кухню, вот и внучка завозилась в постели, прабабка тихонько баюкает ее.

День-дон, дон-день. Труба зовет.

Уже умывшись, за ранним завтраком в одиночку Михаил Иларионович опять думал, почему это сон у него сделался рваным, как прилипла бессонница и сумела сломать многолетнюю привычку просыпаться на том же боку, на какой лег в десять вечера? Впрочем, никакой загадки он не искал. Просто сносился, голубчик, раньше времени, сбился с ноги, да еще и зашагал не так, как шагали другие, с характером более покладистым, когда делаешь работу не по сердечному велению, а по указке, заменяя и знания, и опыт этой указкой.

Он и сейчас думал, что все неприятности рано или поздно пройдут, как проходит налетная простуда от стакана горячего чая с малиной, который заботливо принесет прямо в постель Катерина Григорьевна, или, по-старому, Катя, Катюша, его жена. Умнеют же люди. Умнеет и общество, набираясь опыта. Наверное, и он не отстает, хотя и стареет.

Вот это особое обстоятельство, если о старости. Тут память. Цепкая память. Что легко забывалось и уходило из сознания в двадцать — тридцать лет или только туманный след оставляло, в сорок уже толстой занозой впивается в голову и постоянно саднит. Все понимаешь иначе, когда сравниваешь былое и нынешнее. А за пятьдесят память еще острее, что вперед, что назад, вот они — ошибки, вот они — благие намерения. Тянешься к ним, а они выше твоих возможностей. Хочешь как лучше, без ошибок — и не удается. Оттого и больно. И горько.

Думалось, сносу не будет здоровью, особенно в пятидесятые годы, когда вроде бы ушли многие помехи, так омрачавшие жизнь. Ходил тогда, помнится, быстро, пружинисто, горы готовился свернуть, да не свернул. Одни беды ушли из деревни, другие заявились. И те, давние, не выветрились, складывалось так, что вспоминались и днем и ночью. Вот эта память и отнимала сон, а днем нет-нет да и повергала в дурное настроение.

А вдруг он просто не понял жизни? Вдруг это всегда так — преподносит она трудности, а твое дело, разумное существо, одолевать их, напрягая все силы и знания, радуясь самому процессу одоления, тем более на пользу людям! «И вся-то наша жизнь есть борьба!» Хорошее призвание человека. Однако бывает и тут мало радости. Ведь трудности, случается, не природного свойства, не стихии, их создают искусственно такие же разумные существа, как Савин и ему подобные. С благими намерениями создают, имея в виду хорошую жизнь и все такое. И тогда приходится тратить силу и время на устранение сизифовых трудностей, а заодно и тех благих намерений, для которых тащили камень в гору.

Вот откуда недовольство сделанным — пустым! Было, было такое. И есть еще. Помнится оно, такое ненужное и обидное, накапливается, множится, как седина на голове, эта верная указка на старение души и тела.

Сидел Михаил Иларионович за столом в одиночестве, ел не ел, а голова работала.

В последнее время и у них, в Кудринском колхозе, не обходилось без трудностей. Памятным остался прошлый год. Год всяческих перемен, а запомнился хуже того, что звался високосным.

Начался он спокойно. Кудринское хозяйство вышло на почетное третье место в районе, никаких претензий к ним не было. С Сергеем Ивановичем Дьяконовым, председателем, жили они мирно, без хитростей, скорее по-приятельски. Когда так, работается всегда ладно, с приподнятостью. Как говорится, в парной упряжке добежали до февраля, до злых метелей, закрывших Савиным дорогу в Лужки. Не в первый раз. И не страшно. Стоял у них дом и в Кудрине, а тот, лужковский, тоже не без глазу, — мать Михаила Иларионовича пусть и стара, но по двору сноровиста, и скучать ей всегда некогда.

Вот в эти зимние дни и произошло событие, след от которого тянулся далеко и долго.

Вызвали Дьяконова в район утром. А вернулся уже в сумерках — и прямо к Савиным домой. Покряхтел на пороге, руки потер и этаким кошачьим шагом вошел в горницу, сам на себя не похож. Улыбался, поглядывая на Михаила Иларионовича. Улыбался Катерине Григорьевне. Погладил по голове внучку Катюшу, а заговорил о чем-то нелепом и пустом. Савин сразу почувствовал, не к добру эти улыбочки, тем более что и попахивало от председателя. А вообще-то он редко когда позволял себе принять. Случалось, конечно, если праздник какой, не отказывался. Или вдруг не в ладах с совестью очутится, ну и тогда для заглушения сердечной боли. Но праздников в тот день не отмечали. Значит, что-то произошло.

Сели ужинать. Дьяконов все улыбался, глаза у него светились тревожно. От рюмки наотрез отказался. И руки не знал куда девать. Тогда Савин и спросил:

— Плохие новости?

— Хуже, скажу тебе, некуда.

И голову опустил, в глаза не смотрит. Внезапно, на выдохе, сказал:

— Поповку перечеркнули. Неперспективная. Списали… Сегодня много чего списали.

— И Лужки? — Савин побледнел. Слухи давно носились.

— И Лужки тоже. Как ни доказывал и ни протестовал, сделали по-своему. Одно на уме: сселять всех в Кудрино, держать деревню экономически необоснованно, дороги туда нет и не будет, в общем, закрывай. Все решено, и перерешать никто не собирается. Бери, говорят, Дьяконов, перо и подписывай вот тут и тут. Бумаги под нос, сами Глебов с Румянцевым над душой. Завтра им нужно эти бумаги везти в область.

— И ты подписал?

— А что — я? Все председатели заложили свои деревни, не я один. Семнадцать деревень. Подписал, куда же денешься. Ну чего ты на меня уставился? Побыл бы на моем месте…

— Если бы побыл — не подписал, — злой тихо произнес Савин. — Мы как договаривались? Держать во что бы то ни стало. Ты помнишь? Ты согласился со мной — удержать?

— Значит, я — кто по-твоему? Кто? — запальчиво крикнул Дьяконов и поднялся.

Михаил Иларионович не сдержался и сказал ему — кто. Не очень уж страшное попалось слово, мог бы и похлестче аттестовать, дрожал всем телом, но, видно, вспомнил, гостем тот в доме. Сдержался, но и того, что сказал, с лихвой хватило.

Не ссора, а схватка. В полный голос. Катерина Григорьевна кинулась было успокаивать мужиков, но, поняв, из-за чего они загорячились, заплакала, прижала ладони к лицу и ушла с внучкой в спальню. Там, слышно было, и внучка разревелась, глядя на бабушку. Их родимое гнездо!.. Ломать дом, в котором родился муж и где еще живет его мать, которую она любила как свою собственную! И почему? Разве Лужки не так работают? И что это за экономические соображения, если деревня дает хлеб и мясо, да и сама жива-здорова?.. А ее уже на снос, как ненужную.

Мужики разошлись. Председатель в пылу спора начал даже отстаивать решение района. Иного выхода у него просто не было: бумагу-то подписал, согласился, чего гнуться на две стороны! Вот и твердил: надо, надо сселять. Кому и для чего надо — доказать, конечно, не мог, лучше всех знал, какой вклад в исполнение планов идет из Лужков; малолюдные, они давали более десятой части зерна и картошки, откармливали двести бычков — половину плана по мясу. Тут уж не без упрямства, лишь бы свою совесть обмануть да не поднять руки вверх.

Поссорились они в тот февральский вечер, кажется, навечно. Дьяконов ушел не простившись, сильно хлопнув дверью. Савин целую ночь глаз не сомкнул, лежал тихо, продолжал спор молчком, находил новые и новые доводы. Временами падал духом, слабел. Жена тихо ходила за дверью. Спит, не спит? И тоже мучилась. Внучка одна за всех спала, не ведая, что творится. Счастливое детство!

С тяжелой головой, с какой-то неуверенностью и с живой обидой пошел Михаил Иларионович в правление. Стояло тусклое, снегом и ветром наполненное утро, село вроде бы еще спало, людей не видно, но агроном знал свое дело и шел, чтобы делать это дело. Его ждала еще одна сложность: предстояло говорить с Дьяконовым о житейских проблемах. Как разговаривать после вчерашнего с бывшим другом?..

Он обратился к Дьяконову на «вы» и ограничился несколькими словами, сказанными сухо и через силу. Сергей Иванович слушал своего заместителя и смотрел в сторону. Ответил неожиданно для себя тоже на «вы» и тоже скупо, даже сурово. С тем и расстались. А ведь два десятка лет вместе, без единой размолвки за такое-то время!

Вот она, придуманная проблема, не стоящая и сотой доли душевных переживаний двух опытных крестьян, вдруг сделавшихся недругами!

Савин не собирался уступать. И не собственный дом являлся тому причиной. Он просто верил в Лужки, как верил в тысячи и тысячи других деревень, каждая из которых создавала продукты на земле и могла создавать их еще больше, если бы неразумное хозяйничание со стороны не поставило людей в этих деревнях в безвыходное положение, когда остается одно: бросить землю и родной дом и бежать туда, где можно жить.

В тот же день он поехал в район.

Сам запряг Орлика в сайки, кинул побольше сена, уселся, поднял воротник и отвернулся от ветра. Дремал, изредка понукал коня и все время думал, что скажет. А что говорить? О вечном союзе человека с землей, который разрушается с разрушением деревень? Об исчезающих родах крестьянских, которые держались в семьях, разбегавшихся теперь кто куда? О пропадающей земле, которая очень скоро зарастет лесом, если рядом не останется человеческого гнезда? Или нас прокормят садовые участки, испортившие своим легкомысленным гнездовьем все окраины городов? Говорить руководителям, обязанным все это знать и обдумывать, прежде чем понуждать даже честных Дьяконовых ставить подпись противу своей совести?

Михаил Иларионович привязал коня возле райкома, там, где всегда стояли машины, а в этот метельный день только сугробы переметало. Задал сена, но не выпряг и поднялся на крыльцо.

Орлик стоял долго, белый от снега, с подветренной стороны санок поднялся сугробчик. Стало темнеть. Только тогда Орлик тихо заржал, увидев хозяина. Савин молча огладил конский круп, сбросил снег, подтянул подпругу, сел и повернул на знакомую дорогу домой. «Предоставьте эти вопросы решать нам», — звучала в его ушах подчеркнуто вежливая по форме и злая по существу фраза. Предоставьте нам… А что же мы, чью судьбу решают другие?..

Позже по району пошел слушок, будто у первого секретаря райкома, молодого, верившего в свою непогрешимость, вежливого, кудринский агроном тоже не слишком тщательно подбирал слова в разговоре, набросал всяких обвинений и ушел ни с чем, кроме как с мыслью, что вряд ли теперь он останется на своем посту.

«Ну и ладно», — думал Савин, вспоминая долгий разговор. Это неладное «ладно» означало перемены в жизни, возможно, новое местожительство. Где? Конечно, не в деревне, коль ему дали понять, что тут он вроде лишний. «Предоставьте нам…»

Ездил в район, а потом и в область Дьяконов. У них с агрономом была такая привычка: после серьезных переговоров с вышестоящими непременно встречаться и рассказывать, советоваться, как вести себя дальше, — полезные семинары с глазу на глаз, чтобы действовать не вразнобой. На этот раз Савин не встретился с Дьяконовым. И тот, после трех поездок, словом не обмолвился. Правда, на заседании правления председатель вдруг предложил, а потом и отстаивать взялся новые повышенные, кое в чем фантастические обязательства по урожаям и привесам. Начались споры, но не слишком ярые. Савин молчал. Предложение нехотя, но приняли. Обязательства не очень обязывали, за их невыполнение никого пока еще не терзали. Были бы приняты… Но злые языки уже шептали, что это — плата Дьяконова за своего главного агронома. Может быть, может быть, тем более что Савина не трогали. Скорее же всего, плата за сохранение деревень. Вот, пожалуйста: останутся Лужки, тогда колхоз выполнит высокие предначертания. Не останутся — не взыщите, снесем — и следа не будет.

Ну ладно. Лужки — живая деревня. А как все другие? Машина уже крутилась. Бумаги с перечнем «неперспективных» перепархивали с одного стола на другой, газеты упорно прославляли преимущества новых поселков, агрогородов и комплексов, а обслуживающие людей низовые звенья уже сворачивали — не без корыстного облегчения — свою деятельность: где магазин, где начальную школу, там из плана вычеркивали постройку моста или дороги, там фельдшера из штата удаляли, еще где-то и хлеб перестали возить, — словом, разными способами вытесняли из жизни эти «неперспективные» деревни, которых по одному только Чуровскому району набралось — с пустыми — за тридцать. Ишь расселись за лесами-болотами как на курортах, хлопот с ними не оберешься! Хватит.

И поплыл остатний рабочий люд из этих деревень, оставив там стариков, старух да убогих. Кто на сселение в большую деревню, где все по-иному, вплоть до пятиэтажек, а кто беспересадочно и в город, к деткам-внукам или в рабочее общежитие.

Есть в обществе какие-то незримые весы, сами собой, по обстоятельствам уравновешивающие нарушенный порядок. В те же годы образовался и встречный поток работящего люда из города в деревню. Ехали на сев, на прополку, особенно на уборку урожая и служащие, и специалисты, лелея в мыслях, правда, не столько работу, сколько полезное для здоровья пребывание на природе. Но что-то и делали, весы покачались-покачались, и пусть временно, но уравняли обе чаши.

Как это ни странно для наших годов образцовой исполнительности, проект сселения малых деревень довольно долго болтался в разных ведомствах и обрел своеобразную невесомость. Все вышестоящие его одобряли, но перевести дело на практические рельсы не торопились. Ну, там, где съехали, что же делать? Из города людей не вернешь, кто приехал — все по лимиту, с пропиской. Рухнули деревни. И немалым числом. На покинутые места в теплое время приезжали разные представители — куда можно проехать, рассматривали хаты, которые нужно бы перевезти, затем шли на заросшие лебедой и конским щавелем огороды, на забытые, ольхой зарастающие пашни и от вида их, от страшной тоски, висевшей над покинутой землей, теряли дар речи. Проблема оборачивалась другой стороной. Что-то не то… Хотели как лучше, а кормящей земли везде стало меньше. Это никак не лучше. Скорее, хуже.

И вот уже газеты поутихли с показательными агрогородами, оперативно переключившись на освещение строительства новых домов в деревнях вообще, и слово «неперспективные» исчезло, а вместо него все чаще стали появляться осуждающие «наряду с тем», «однако» и «тем не менее». Районам самим предоставили право выкручиваться из положения, проект сселения как бы повис в воздухе. Потом, когда силенками обзаведемся…

В Чуровском районе за один год разорилось будто бы семнадцать малых деревень. Цифру эту почему-то называли шепотком. От стыда, пожалуй. В Кудринском колхозе как была покинутой, так и осталась Поповка. С Лужков обвинение в «неперспективности» вроде бы сняли. И то хорошо.

Не в одном Чуровском районе довольно часто бухали не в те колокола. Савину только бы радоваться такому повороту событий да при встрече дружески обнять Дьяконова, поздравив с благополучием. Но он все еще помнил о подписи и хмурился, сознавая, что не тверд духом председатель. Мог же оттянуть этот момент, посоветоваться, если не с правлением, то хоть с ним, по-дружески. Всегда такой по-крестьянски хитрый, дипломатичный, Дьяконов вдруг не выдержал натиска. Вот это понять трудно. И простить нельзя. Тем более, что в том, домашнем споре Сергей Иванович совсем уж напрасно уязвил агронома, будто не за Лужки он болеет, а за судьбу материнского дома, за наследство. Это было оскорбительно. Да, и за родной дом Савин боролся, и за Лужки. И за Поповку, за другие уже мертвые деревни. И будет бороться, отстаивать землю, на которой сотни лет земледельцы при любых трудностях создавали продукты, кормили немудрым хлебом страну, даже спасли ее в самые тяжкие годы. А как же! И клочок земли трудом взращен, а тут счет на гектары и гектары. И маленькую Поповку не забудет, ведь там осталась пашня, политая потом многих поколений. Кому все равно — пусть забывает. А он все сделает, чтобы там, где земля, жили люди!

Черная кошка, пробежавшая в феврале между приятелями, все еще не утратила злого чародейства. Сперва они даже не разговаривали или, как в дипломатии, имели сношения посредством третьих лиц, бравших на себя защиту противных стороны. Но дело делали одно и встречались семь раз на дню, так что сперва нехотя, отворачиваясь, потом чаще, как сослуживцы, стали разговаривать, не глядя друг на друга. Трудно, стыдно, а шагов к примирению ни один не хотел сделать первым. Дьяконов страдал больше. Все-таки он был виноватой стороной.

Отчуждение, так дорого стоившее им обоим, кончилось несколько неожиданно. Решительный шаг сделал Сергей Иванович. И, надо сказать, все это устроил по-человечески просто.

Помнится, ранней весной Михаил Иларионович готовился отметить свой круглый день рождения. Никому он об этом не говорил, никого не приглашал. Уже после узнал, что Дьяконов связывал с юбилеем и свое примирение. Специально ездил в район, в область, просил своему агроному орден или медаль, человек заслужил, конечно. Но в районе на этот счет думали иначе. И ничего такого к шестидесятилетию Савину не отпустили.

Семья решила отметить круглую дату не в Кудрине, где постоянно жили, а в Лужках, в родительском доме у матери. С родными и соседями, чтобы негромко и просто.

Не сказавшись по начальству, Савин за день раньше запряг своего Орлика, посадил жену и внучку, прихватил все нужное и уехал. Как угадала Петровна, мать агронома, время их приезда, как вообще узнала, что приедут, об этом можно только гадать. Сердце материнское бывает и вещим. Сына и невестку она встретила не на пороге и даже не у крылечка, а на околице деревни, несказанно удивив этим самым дорогих для нее людей. Всплакнули все вместе от радости и счастья, пролили слезы, но это были хорошие слезы. Они сразу высохли, Михаил Иларионович подсадил мать на тележку и свернул к своему дому.

Когда Орлика выпрягли и поставили в сарай, женщины послали именинника за водой, а сами загремели посудой и заговорили у горячей русской печи. Много предстояло наварить-нажарить.

В тот день Савин не один раз проходил от дома до колодца, почитай, со всеми лужковскими жителями повстречался и поговорил, тут к Савиным издавна относились как к добрым соседям, агроном бывал в деревне часто, и не только по делам, приезжал с женой и внучкой, любил это место, улицу в зеленом спорыше и простор перед окнами. Старая Петровна уже загодя намекала добрым соседям о сыновнем дне, и теперь стало ясно, что праздник он отметит здесь. Значит, со всеми соседями, как и положено в деревнях. И в каждой хате стали готовиться к празднеству.

На другой день собрались в обеденное время, около полудня. Все пришли — да много ли всех-то? Три мужика и семеро женщин, никто молодостью похвастаться не мог, исключая одного Митю-тракториста, которому на два года за тридцать перескочило. Придется сказать к месту, что годы — это еще не все для человека, чье призвание — крестьянство. Немало старых людей жило в деревне, а вот справлялись и дело делали, на возраст не кивали. И уж если просили помощи из Кудрина, то на уборку, потому как много картошки сажали и родила она здесь совсем неплохо.

Ну, так вот, сели, конечно, за стол, места хватило, свободно в горнице. И только рюмки наполнили, только здравицу сказали, выпили и за вилки взялись, как за окнами загремело, кони зафыркали: новые гости прикатили на трех подводах. Правленцы с самим Сергеем Ивановичем, принаряженным по поводу… Такая неожиданность! Замешательство, конечно; Савин не знал, что и подумать, но гости есть гости, значит, милости просим!

Еще один стол из кухни перетащили. Лужковцы, непривычные к таким собраниям, стали было собираться потихонечку, но тут уж Петровна да и сам Михаил Иларионович ни в какую, чуть не силком усадили, порядок навели.

И пошло застолье.

Окошки открыли. Тихая лужковская улица наполнилась голосами, дворняги прибежали на шум, залаяли, им словно бы передалась общая приподнятость. Через короткое время песни запели, гармонь привезли, и как гармонист, приняв немного, наладился, так и заиграло все, запело. В кои-то дни даже за рекой стало слышно, как тянут нестройное «Хазбулат удалой…».

Правда, сперва ощущалось некоторое неудобство, размолвка давала о себе знать, председатель и агроном нет-нет да и поглядывали друг на друга, ждали, кто начнет, ведь не могло же застолье обойтись без примирения, тут обида либо испарится, либо обернется полным разрывом. Слава богу, произошло согласие.

— А вот ордена я тебе, Ларионыч, так и не схлопотал, — Дьяконов развел руками. — Промолчали на все мои доводы. Понятное дело, многим ты настроение попортил. Они — брито, ты — стрижено. Запоминается. И соответственная реакция. Но ты должен знать, что в колхозе и у всех нас уважение к тебе самое высокое. Труды ценим, мысли разделяем. Так что ты не держи на товарища Дьяконова зла. Всякое случается… За тебя, друг верный, за твое здоровье!

Агроном потянулся к Дьяконову, чокнулся, пригубил и тут же сказал, чтобы все слышали:

— Забудем это поганое дело. Одно только скажу: собственное мнение у Савина и после шестидесяти останется! Без своей головы человеку жить невозможно. Не куклы. И не манекены.

— Ну, я вижу, с агрономом не соскучишься! — Председатель поставил чарку. — Всякий раз, как мы с тобой в район или в область приезжаем, я только и думаю, как бы разрядить безвредно твои афронты. Буфером при тебе состою, чтоб до горячего не дошло. Ты же меры не знаешь, о себе не думаешь. Как заведешься… Помнишь, о комплексах в райкоме? Вижу, Глебов волком на тебя смотрит, а ты все свое: не надо! Его тоже понять можно, не сам придумал эти бетонки. Ну и ладно, пусть считает, что убедил. А как оно на деле получится, это уж потом разберемся. Молчи, кивай согласно.

— А ты не торопись хвататься за советы. Своя голова есть?

— Есть. Вот она! — И Дьяконов, уже захмелевший, постучал по лбу пальцами. — Эта голова обязана соображать, ей судьбы людские вручены. Колхоз. И ты в этом колхозе, Ларионыч. Зачем на рожон лезть?

— Вот именно: зачем? — запальчиво подхватил Савин. — Деревни не защитил…

— И правильно сделал, если о Поповке. Она жить приказала еще раньше дурьей директивы.

— А Лужки?

— Я о них — ни слова плохого! Как перед крестом…

— Зато в районе не забыли списать живое.

— Забудут! Уже забыли. У них таких деревень… Не упомнят, о которых речь. Без спора все у нас останется как надо. И в Поповку вернемся еще до того, как району выдадут за сокращение пахотной земли. Предвижу. Пойми, в нашем деле без дипломатии тоже нельзя. А ты враз на дыбки, грудью на скандал. Этак тебя ненадолго хватит, дорогой товарищ.

— Ладно. Время покажет, как надо — грудью или тихой сапой. Дорогу строить в Лужки запросим, а в районе скажут: не будет дороги, деревня неперспективная. Что тогда?

— Скажут? Ну и ладно. А мы сделаем по-своему. Помнишь, с мелиораторами? Ты всех в районе разозлил, когда не стал подписывать акта, не понравилось тебе, что канавы устроили без заградительных щитов для полива. А я подписал. Район отчитался и успокоился. Подписал, а деньги ихней конторе не платил, пока не устроили щиты. Без шума и гама. И все довольны. Затворы, конечно, пустяк, но дипломатия; а шуму ты наделал!..

Катерина Григорьевна сказала:

— Э эх, мужики, мужики! Завелись за таким-то столом! Давайте за лужковскую нашу хозяйку, за мамашу и ее здоровье!

И спор укатился за окно. Заговорили все разом. Петровна, мать Савина, в Лужках старше всех, род ее, по слухам, и построился здесь, у земли и реки, в конце минувшего века, когда помещики свою землю продавали за полцены. Прародительница! Ее стали величать, запели, гармонь заиграла громче. Вспомнили деда и мужа Петровны, за нынешнего Савина поклонились. И тут она заплакала от старушечьего своего счастья, фартук к глазам, и пошла в спальню пить капли от сердца.

— А за то, что приехал, — спасибо, — примирительно сказал Михаил Иларионович. — Я, честно говоря, не ждал…

— Кого обмануть задумал! — Дьяконов громко хохотнул. — Да мы за тобой три дня агентуру держали, чтобы не прозевать! Хотели было следом поехать, потом порассудили: нет, завтра, то есть сегодня. И точно! — Сергей Иванович глянул на часы. — Ох, братцы мои, двенадцатый уже. А мне в семь утра со свежей головой с плановиками сидеть надо, а к девяти в район. Там спору будет!.. Посевные планы утрясать, Ларионыч.

— Гляди, чтоб опять не поругаться, — сказал Савин. — Как наметили, отбивайся до конца. Зерновых под завязку взяли, ни гектара больше! Вспомни им Поповку, брошенные пашни…

— В курсе, в курсе. — И Дьяконов поднялся.

Гости стали собираться. Вышли толпой, темень непроглядная, как это случается в апрельскую пору, когда по низинам распускаются ольховые сережки, а березы примеряют нарядные весенние платьица. За два шага ничего не углядишь, как черная стена стоит.

Уходили гости долго, все никак порога не решались переступить. У одного шапка потерялась, потом выяснилось, посошок не все допили, чего-то самого важного не сказали имениннику. Вдруг Петровну потеряли, усталость сморила ее, в комнатушке за печкой задремала. Подняли, попрощались, речь опять зашла о сыне да о ее здравии, вон какой дом и сад с огородом держит в старых руках! Часу, кажется, во втором вышли запрягать, повалились в сено, тьма кромешная, усталость, уже не до песен.

— Давно бы мост поставить надо, — сонно бурчал Дьяконов, когда лошади испуганно приостановились перед черной лужей болота. — Деревню держим, а моста нету. Что за непорядок такой? И кто тут председатель?..

— Найди три бетонные трубы, остальное как-нибудь провернем, — говорил Савин, держась за тележку. Он провожал гостей до брода.

— Ладно, попробую у мелиораторов. Ты им не подписал акта, а я подписал. Добром за добро. Напомни.

Лошадиные копыта уже разбрызгивали воду. Савин с другими лужковцами стояли на берегу, следили, как тележки выбирались на другой берег. Убедившись, что никто не искупался, пошли в деревню.

Душа у Савина отогрелась.

От дома уже торопилась Катерина Григорьевна с курткой в руках.

— Захолодал, поди. Набрось. — И сама одела на мужа теплое. — Ишь, молодой, расхрабрился…

Через полчаса во всех лужковских хатах не светилось ни одно оконце. Уснули.

Утро подступало в тишине. Петухи пропустили свой час.

Солнце еще не скоро поднялось, серая облачность прижала его где-то за горизонтом, но небо постепенно наливалось светом, и все вокруг — бугор с домами поверху, речная пойма, еще не совсем зеленая, но уже и не серая, с ленточкой заголубевшей Глазомойки под бугром, лес вдали за ней, — все, подернутое рассветным туманом, предстало перед глазами Савина, когда он прежде всех, так и не уснувши, вышел на улицу и огляделся.

Свежо и простенько дремала сонная земля, уютная и немного еще стылая от недавно ушедшей зимы. Бесконечно часто видел он эту картину мальчишечьими глазами, жадными юношескими, крестьянскими расчетливыми, и каждый раз по-иному, все внове, хотя здесь, на первый взгляд, ничего не менялось.

Грустью веяло сегодня от старых Лужков. Давнее-прошлое угадывалось в этих почерневших от времени избах; они застыли рядком на короткой улице. Дома, сараи, пашня по левую сторону от реки, туманные сараи за деревней, где недостроенный навес и скотник — все это выросло, похоже, вместе с лесом, огородами, с лугом и с речкой и составило одно неразрывное с небом, с начавшей зеленеть землей. Все дышало тихим покоем, все жило привычной глубинной жизнью. Люди не нарушили природной красы, не потеснили ее, хотя копошились здесь целое столетие; умудрились провести свет и наставить на крышах антенны, притащить машины и тракторы, построили жилища. Думалось — навсегда. И трудно было даже представить себе все окружающее без деревни. Уйди отсюда люди — и в природе что-то необратимо переменится. Развалятся избы, зарастут пути-дороги, лес покроет пашню, и сделается на этих угорьям точно так же, как было тысячу лет назад, до Ярослава, до предприимчивого Гостомысла, до заселения Русской равнины…

Нет, невозможно. Ничто в природе не может пятиться назад. Это противоестественно, как невозможны и беспечные перескоки через природные законы, которые мы знаем далеко не полно. Скорее, мало чего знаем.

Тут Савин вспомнил, как два года назад ездили они с Дьяконовым на видавшем виды колхозном газике в Поповку, что в нескольких километрах от Кудрина за рекой Званей, в которую, впадает ихняя Глазомойка. Потянуло их глянуть на угодья — нет ли там приличной травы на мокром лугу или на заброшенной пашне. Картина открылась нерадостная. Пять уцелевших домов стояли, полускрытые неряшливой ольхой и старыми ветлами. Где крыша провалилась, где двери сорвало. Все окна выбиты, они смотрели на белый свет черными глазницами. Какие-то шустрые искатели старины успели посдирать не только резные наличники с окон, но и кружевные карнизы из-под крыш, вырвали из печей дверцы, их теперь и за большие деньги не купишь. В одном порушенном доме резко орали одичавшие коты, их зеленые глаза недобро светились из чердачного окна. На огородах поднялись крапива, репейник и лебеда, жирно выделялся нахальный конский щавель. Пахотные участки сплошь поросли желтой сурепкой. Яблонные ветки в садиках за домами поникли, опутанные цепкой паутиной листовертки.

Взять отсюда нечего. Да и будь на лугу трава, все равно некому косить и ставить стога. Отрезанный ломоть…

Молча походили они по бывшей пашне, постояли среди дикой зелени. От леса на поле двинулась молодь березки и серой ольхи, лес пятнами уже покрывал поле, на лугу стоял почти сплошной кустарник.

— А ведь жили люди, — глухо сказал тогда председатель. — Себя кормили и других тоже. Чего это мы оплошали, а? Чего сдали позиции?

— Поле спасти надо, — Савин сказал это резковато и твердо. — Окрепнем людьми и вернемся. А пока пройтись бы по мелкой поросли тяжелыми дисками в три следа, не дать лесу укрепиться. Иначе лет через пять корчевать придется. Ты с мелиораторами связь наладил. Попроси их не в службу, а в дружбу. У них тяжелые диски есть.

— Не пройдут. — Дьяконов вспомнил, как ехали они газиком сюда. — Та еще дорога, хуже придумать нельзя.

Савин тоже знал: не пройдут. Но забросить пятьдесят пять гектаров в трех кусках, сады-огороды с прекрасной, удобренной землей…

Всю дорогу назад молчали. Лишь на въезде в Кудрино Сергей Иванович матерно ругнулся и как-то очень горестно выразился о тысячах таких деревень по России. Это же надо головы какие, чтобы понудить людей сорваться, уйти из родных мест, оставив землю, на которой кормились веками!

В колхозной отчетности поповская пашня числилась уже не пашней, а выгоном, неудобьем. Выгон для болотных чертей и леших…

Вроде земля есть, а на деле нет. Ну-ка собери все такие покинутые пашни по России да подсчитай, что за площадь из них получится? Уж не будет ли она близкой к тем новым восточным землям, на освоение которых государство истратило миллиарды рублей, чтобы хлеба было вволю для всех?..

Выходя из забрызганного грязью газика, который пришлось несколько раз вытаскивать по дороге в Поповку и назад, Дьяконов посмотрел на агронома.

— Порадовались, называется… Ты не помнишь, сколько там по смете стоила дорога, которую мы намечали до Поповки?

— Сто семьдесят тысяч. Дорожники даже разговаривать не стали, как увидели эту сумму. У них для всего района триста тысяч.

— Ну, а во сколько можно определить стоимость списанных лугов и пашни, не говоря об огородной земле?

Савин ответил не сразу, прикидывал в уме. Сказал не очень уверенно:

— Гектар нашей земли дает продукции в среднем на пятьсот рублей в год. Пятьдесят гектаров на пятьсот — это двадцать пять тысяч, да? Ну вот, семь лет и работать Поповке на дорогу, тогда оправдает.

— А комплекс нам обошелся в четыреста пятьдесят. За сто лет окупится, ай нет?

— Есть и другая арифметика, Сергей Иванович. Хлеб, мясо и все прочее не вот-то купишь за деньги, если даже полны карманы. Бывают положения… Недаром сейчас так много говорят о среде обитания. Биологическая продуктивность земли — это будущее человечества. Я недавно прочитал занятную статью. Там написано, что четверть века назад у нас на душу населения приходилось больше гектара пашни, а сейчас уже восемьдесят шесть соток. Если так пойдет…

— Ты кому повыше расскажи про эту статью. При случае. Тому же Глебову. Или в области. Может, не знают?

— Как это не знают? Люди образованные.

— Ну и что — образованные?

— А ничего. Оправдание отыщется. Эти цифры общие, по стране в целом. Вот если бы знали по району, тогда зазвучит, тогда они причастны. Впрочем, и по району Глебов должен знать. А может, и не ведает, а Куровской помалкивает, опасается, что ему же и перепадет как главному агроному района. Выжидает удобного момента, когда со всех районов начнут списывать. Де-факто. В шестидесятых годах списывали. Так и проскочим. А вот мы с тобой душу терзаем. Неуютно от всех этих событий.

Как и Савин, председатель колхоза был из местных, он родился в одной уже несуществующей деревне.

Воспоминания придавали народившемуся дню особенное значение. Жизнь…

Утро высветилось, небо разгорелось, и солнце раза три пыталось было пробиться сквозь поредевшую облачность. Когда лучи его врывались в окошки меж облаков, все вокруг приобретало оттенок праздничности, свойственной молодой весне.

Михаил Иларионович медленно шел вдоль порядка, впитывая эту праздничность, ощущая в себе молодую упругость. Слава богу, его родные Лужки живут и будут жить. Потянуло дымом с тимохинского огорода, там жгли ботву, оставшуюся от зимы. Мычал на улице успевший запутаться в длинной веревке теленок. За речкой дробно стучал движок. Это Митя Зайцев — и швец, и жнец, и на дуде игрец — запускал свой трактор, чтобы подвезти к откормочнику едва ли не последнее сено. Вместе со скотником и женщинами он обеспечивал зимой две сотни бычков на откорме. Дойных коров колхоз в деревне не держал, их увезли и собрали в новом, гулком, как казарма, комплексе на окраине Кудрина. А чтобы найти народ для обслуживания, Дьяконову пришлось уговаривать людей из малых деревень, строить им дома в селе. Одно к одному… Теперь и навоз оказался далеко, из Кудрина он, понятное дело, не всегда попадал на лужковские поля. Не больно навозишься по бездорожью за четыре версты.

Сделав круг по деревне, Савин вернулся к своему дому. На крылечке, тепло одетая, сидела Петровна и жмурилась, подставляя под неяркое солнце морщинистое лицо. Увидев сына, неловко поднялась и пошла навстречу.

— Пропал, совсем пропал, — сказала она. — Подумала, уж не уехал ли? Смотрю, конь здеся. Поди, так и не спал?

— Отдохнул. А Катя еще спит?

— Посуду моет, где там спать. Меня отослала, чтобы лежала, а я вижу солнышко, ну и вышла погреть косточки. Все-то мне холодно, сынок, все никак не согреюсь. Вот она какая, старость. Ведь третий год на девятый десяток. Зажилась.

— Чего годы считать, мама. Все наши. Я тоже не бог весть какой молодой. И Катя… — Он вздохнул. Как просто вчера переступил круглую дату. И ничего не произошло, все такой же. Только вот не спал, и спать не хочется.

Они посидели на крыльце. Тепло. Тихо. Петровна вдруг сказала:

— Ты о старости не думай. Пока жива, загораживаю от плохого, стою, значит, на дороге у этой безглазой. Вот так-то. Тебе надо долго жить, делов много, заботушки не убавляется. Слышу, как охаешь по ночам, когда здеся ночуешь. Ты отдохни хоть нонешний день. Твой он, день-то, праздничный.

Из большой когда-то семьи у Петровны остался один Миша. А младшая дочь с мужем проживала на востоке, писала раз в год, ко дню рождения, и давно считалась отрезанным ломтем. Отец Михаила Иларионовича покоился на лужковском кладбище. Так что он один; тем дороже, что один. Когда бывал в Лужках, Петровна так и ходила следом, радовалась за него и боялась, зная, какой он напористый, неуступчивый в делах. С такими-то и случается всякое скверное.

Сейчас она стояла против сына и разглядывала, баюкала ласковыми глазами, цепко запоминающими все: и какой он суховато-крепкий телом, и какое у него смышленое, упрямо-округлое, отцовское лицо со светлыми глазами, глядевшими на мир требовательно и спокойно. И что-то новое видела на этом знакомом до последней черточки лице — две глубокие складки от носа к подбородку, придающие особенную твердость и волю. И поредевшие волосы, будто и не было у Миши тех русых и мягких волос, которые она не без труда промывала со щелоком, а он, неловко наклонившись, все покрикивал мальчишеским дискантом: «Хватит, ну хватит тебе!..»

Ладным и крепким еще человеком видела его мать. Радовалась бесконечно приезду в такой день. Вот здесь он появился на свет белый, в это окно первый раз осмысленно поглядел на зеленые берега Глазомойки.

На крыльцо подымались рядышком. Савин даже под локоть ее взял. И двери перед ней открыл. Этак приятно, что загордилась.

Михаил Иларионович походил по комнатам, пошел на кухню, поздоровался, поговорил с женой и, вернувшись, сказал:

— Прилягу. Ты закрой ко мне дверь.

Он медленно разделся, лег на бок. И почти сразу уснул, подложив под щеку ладонь, как засыпал в детстве в этой же комнате.

Петровна с невесткой посудачили на кухне и, не сговариваясь, пошли в огород, чтобы не пропадал даром такой яркий день. Разделали по грядочке и взялись сеять морковь и петрушку, семена которых уже набухли в мокром песке, завернутые в тряпочку.

Вечером Савины уехали домой. В Кудрино.

2

Между тем апрель проходил, он запомнился как месяц добрый, тепла и солнца дал земле столько, что успел озеленить леса и поднять травы, особенно клевер. Рожь раскустилась, прихорошилась, все более укрывая зеленью пашню, так что к началу мая земля под ней уже не стала проглядываться.

С лугов потянуло совсем летним запахом, согрелись. Над ними, как и над нивой, целыми днями висели рано прилетевшие жаворонки, невидимые в солнечном небе. Пели-заливались, славили жизнь и свет. Люди полагали, что для них поют, их услаждают, но ошибались. Серыми комочками в тени подросших стеблей и листьев уже сидели на гнездах жаворонкины подруги, песни с неба предназначались им, во имя будущего потомства, пока заключенного в крошечных яичках, покрытых густыми коричневыми пятнами. Но и людям от песен, как говорится, перепадало: на душе веселей, когда с ранней рани слышишь, как заливаются. А тут еще солнечные дни и близкое уже лето. Все предвещало доброе лето, душевный покой.

Май не дошел и до половины, как для Савиных — гром с ясного неба: умерла Петровна, Михаила Иларионовича мать. В одночасье.

Печальное известие привез в Кудрино паренек Тимохин, Васятка, лужковский сосед старой Савиной, который более других бывал в центральной усадьбе колхоза. По просохшей тропе он катал на стареньком, скрипучем велосипеде за газетами и письмами на почту, по своим мальчишеским делам, всякий раз безошибочно отыскивая подходящий для своих резиновых сапог брод в болотистом препятствии, перемешанном тракторными колесами и гусеницами. Примчался, перевел дух возле савинского дома и шепотом сказал вышедшей к нему Катерине Григорьевне:

— Померла Петровна. Ночью, когда спала.

Савина отшатнулась, словно ударили ее в грудь. И глаза закрыла. Пересилив себя, приказала:

— Повтори…

И, выслушав известие еще раз, поняв скорбную правду, бросилась в дом за лекарством, потом выскочила — и мимо Тимохина, мимо каких-то людей побежала в правление, начисто забыв, что в такие дни агроном не сидит в конторе, картошку начали сажать в поле, она тоже собиралась после обеда вместе со всеми бухгалтерами и плановиками на переборку в хранилище. Пока разыскали Михаила Иларионовича, пока оседлали для него Орлика и он, ни на кого не глядя, суетливо забрался в седло и отъехал, Катерина Григорьевна успела отбить телеграммы невестке и сыну в область, дочери в Москву, сбегать к фельдшеру, и только тогда, вместе с четырьмя самыми близкими подругами покойницы, забралась в председательский газик и, плача, причитая вместе с ними, все торопила и торопила шофера, словно чем-то могла помочь Петровне, когда никакая помощь уже не требовалась.

Через болото они шли вброд, одевши резиновые сапоги. Вася ждал их на другой стороне и перешел к ним, чтобы показать, где идти. А далее пошли цепочкой. Как стали подходить к дому, Катерине Григорьевне вдруг страшно сделалось, остановилась, открытым ртом глотнула воздух и сказала:

— Силы нет! Что же это, господи?!

У дома стояли несколько человек, окна-двери настежь. Из черноты сеней и комнат вытягивало запах восковых свечей. Женщины крестились и плакали неслышными слезами.

Петровну уже обрядили, она лежала на столе ногами к дверям, в сложенных морщинистых руках горела свеча, пламя немного коптило и вытягивалось от сквозняка. Старушка в черном стояла перед другими свечами у ее изголовья с очками на носу и, запинаясь, читала нараспев все, что положено у православных. Еще трое-четверо жались вдоль стен, шепотом переговаривались и посматривали то на строгое лицо покойной, то на согбенную фигуру Ларионыча, сидевшего возле матери. Никого он не видел и ничего не слышал, во власти того высокого и отреченного, что приходит к человеку в подобные минуты. Лицо его потемнело и осунулось, он казался меньше и старей, чем три недели назад, когда вот здесь же распевал «Хазбулата».

Катерина Григорьевна вошла и опустилась на колени, до боли зажав зубами нижнюю губу, чтобы не разрыдаться. И все же не удержалась, заплакала по-бабьи в голос. Мороз по коже…

Савин поднял голову и строго произнес:

— Будет, будет тебе, Катя, Возьми себя в руки.

Она по-детски часто-часто закивала головой, лицо закрыла ладонями. Теперь только слышались тихие, полные невысказанной обиды и горечи всхлипывания.

Вошел приехавший из Кудрина фельдшер, посмотрел на Петровну, на Михаила Иларионовича, насупился и сказал так, чтобы все расслышали: «Ясное дело, сердце. Жаловалась она, лекарства пила. Теперь больше всего от сердца помирают». Он написал справку и, словно бы осерчав на покойницу, которая взяла и померла без предварительного уведомления медицины, ушел на кухню, куда его пригласила Тимохина, чтобы рассказать, как это случилось. Да и поднести сведущему в смертях человеку рюмку-другую за беспокойство.

И Катерина Григорьевна, и Михаил Иларионович уже знали, как умерла Петровна. Вместе с соседкой своей они вчера до самой ночи сажали картошку сперва в одном, потом в другом огороде, намаялись, но кончили последние рядки до темноты и, довольные сделанным, уселись на пустых корзинах возле хорошо зазеленевшей старой яблони, что испокон века росла в двух метрах от стены дома. Вот тогда Петровна и сказала с легким вздохом про эту яблоню, будто посадила ее сама, когда сына Мишу грудью кормила, и, сажая, задумала, чтобы этот, третий, ее маленький пережил яблоню. А сказавши так, вздохнула, и они несколько минут сидели молча. Вдруг старушка ойкнула и начала как-то странно клониться на сторону. И упала, корзина покатилась. Тимохина испугалась, взялась подымать ее, оттащила в избу. Уложила, привела в чувство. Дала капли Зеленина, осталась на ночь, легла. Даже уснула. Но вскоре открыла глаза, услышала слабый шепот:

— Помираю, Маша. Ты уж прости…

Вздохнула в последний раз и замерла. Случилось это часов около двух. Конечно, к рассвету все Лужки собрались возле Петровны. Тогда и отрядили Васю с печальным известием.

Тем временем накатился поздний вечер, свет в большой комнате не зажигали, только догоревшие свечи меняли. Старушка все читала. И Ларионыч все сидел, хотя народ разошелся. И тогда в комнате появился какой-то растерянный Митя Зайцев, кашлянул и остановился, не сводя глаз с Петровны. Был он испачкан в глине и пьян, что за ним редко числилось. Савин поднял голову и сурово сказал:

— Ты чего? Сажалку бросил?

— Готово, — буркнул Митя и облизал сухие губы.

— Что готово? — не понял Савин.

— Могила, говорю, готова. Вырыл, значит.

— Где?

— Где приказывала, — и кивком показал на Петровну.

— Сама приказывала?

— После пасхи, под Первый май. Позвала на кладбище и сказала — где. Пятерку мне сунула, а я и не просил, сама в карман запихнула. Прутик взяла и очертила на земле, чтоб, значит, не ошибся. Рядом с вашими бабкой и дедом, с отцом. Где все. Я эти бугорки знал, она на родителев день всегда украшала их.

Михаил Иларионович поднялся, подошел к отшатнувшемуся почему-то парню и неловко обнял его.

— Иди, — сказал он, — спать ложись. А завтра… в поле не ходи.

Митя всхлипнул и грязным кулаком вытер глаза. Еще всхлипнул, закашлялся и, стуча грязными сапогами, вышел.

На крыльце он остановился, разжал левый кулак и удивленно уставился на мятую пятерку: заходил, чтобы вернуть. А вот забыл. Забыл! Махнул рукой и побрел к своему дому.

Хоронили старую Савину на лужковском кладбище, вовсе и не похожем на кладбище. Могилок здесь было мало, все очень невидные, со старыми, черными крестами, кроме трех более свежих, о коих память еще не вышла. Над холмиками стояли рослые березы, молодая листва на них по-детски лепетала при порывах ветра. С этого бугра на три стороны открывался широкий вид. Не хотелось верить, что тут он и есть, вечный покой. Сюда хорошо прийти посидеть, красочным миром полюбоваться да жизни порадоваться, пораздумать над собственной судьбой.

Трещали синицы, на вершине старой березы разливался дрозд, радуясь славному солнечному дню. Умолк он лишь от шелеста многих шагов, и то ненадолго. Когда в светлой березовой тени священник тихим голосом стал отпевать, дрозд неуверенно и редко, но все еще щелкал. Священника привезли из Чурова, ближе не нашлось. Это уж Дьяконов постарался. И сам приехал. Все происходило быстро, разговаривали мало, стояли с лицами значительными, задумчивыми. Чередом подошли к могиле. Бросили по горсти земли. Менее чем через час на кладбище никого уже не было. Задержались только Савин и Катерина Григорьевна. Михаил Иларионович стоял, безвольно опустив руки, и смотрел на свежий продолговатый холмик, а жена, рядом, все смотрела на него, беспокойный взгляд вопрошал, силился понять, о чем он думает в эти минуты.

Нет, не понять. Есть в жизни каждого человека такие мгновения, когда и сам не разберешься, что такое с тобой делается, куда, за какие, дали вдруг шагнула мысль перед лицом того, что неизбежно случится со всяким…

3

Михаил Иларионович не скоро оправился от горя. Долго после того ходил молчуном, с женой и то десяти слов за день не говаривал. Осунулся, побледнел и слегка сгорбился за эти несколько дней. Неузнаваемый стал. Так ошеломила его неожиданная смерть.

На телеграмму жены раньше всех откликнулась дочь Зинаида. Она примчалась из Москвы в тот вечер, когда только-только вернулись с кладбища и сидели за поминальным столом. Одной шустрой Зинаиде и под силу так быстро одолеть триста километров от столицы до станции Чурово, потом длинную дорогу до района, оттуда еще до Кудрина, где в доме бабушки тихо сидела в одиночестве ее старшая доченька Катя, вот уже два года как жившая с дедом и бабкой. Ее привезли в деревню после того, как врач нашел у Катеньки астму, какую-то особенную, аллергическую, что ли, астму, и настоятельно посоветовал чистый воздух, лес, поле, где эта болезнь, по его разумению, могла в таком возрасте пройти бесследно. И, кажется, он оказался прав, болезнь, слава богу, не давала о себе знать. Девочка училась в шестом классе, отличалась впечатлительностью, отчего баба Катя и не разрешила ей поехать на похороны лужковской прабабушки… Зареванная девочка ночевала в кудринском доме с соседкой.

Зинаида — остроглазая, нервная красавица, худенькая женщина с характером наступательным и любопытным, по виду ну вылитая девушка в расцвете сил, с тонким станом и светлым лицом, хотя к этому времени «имела неосторожность», как она выражалась, родить трех со своим непутевым мужем-сантехником. Правда, когда они поженились, он еще не назывался непутевым и не был жэковским сантехником, в общем, еще не спился от бесчисленных подношений чрезмерно щедрой клиентуры. Все это произошло потом… Не очень счастливая, но стойкая Зинаида не стремилась отвыкать от родителей и родной деревни. Она любила мать, отца и, откровенно говоря, связывала свое будущее меньше всего с мужем и более всего с ними, родителями. Мать и отец казались ей надежнее, что и доказали лишний раз, взявши к себе Катеньку.

Пробыла Зина у Савиных всего три дня. Поплакала с матерью, съездила еще разок в Лужки, после кладбища походила там с дочкой по лугам, порадовалась ее хорошему виду и успехам в школе и заторопилась назад, не столько боясь за Архипа, сколько за двух маленьких, которые у него, «будь он трижды неладен», на руках остались. Ненадежный у них папочка.

В день отъезда, еще в Лужках, Зина как-то очень задумчиво осматривала деревню и зеленый мир вокруг Лужков, ахала, поглаживала густоцветную, нарядную, словно невеста, яблоню в огороде и со слезами на глазах ходила по комнатам опустевшего дома. И здесь ей все было по душе, все родственное, доброе, даже как половицы скрипят и как часы отбивают звуки минувшего века. Смотрела в окно на солнечный луг, на речку, мигающую отблесками солнца. И вдруг сказала глубоким грудным своим голосом:

— Вот бы где жить!

Катерина Григорьевна внимательно посмотрела на дочь.

— За чем же дело стало? Живи. Надо только подумать о зиме, о снежных заносах и нелегком труде, без которого тут нельзя жить. Твой Архип со скуки еще больше запьет. Или сбежит на вольные хлеба в столицу. Привычка у него страшная, не вот-то отделается.

— Он у меня убежит! Он у меня запьет! — с вызовом ответила она и сверкнула глазами. — Сам-то где родился и вырос? Аж в Поповке, вон за тем лесом! Глуше некуда. Тоже без кранов и горячей воды, так?

И уехала.

Сын Веня, Венька, Вениамин, хоть и находился ближе, приехать не сумел. Жена отбила телеграмму: в дальней командировке. Вениамин работал в той организации, что занималась монтажом электрических линий и установкой подстанций, машин. Это такая работа — неделю дома, две — за лесами и болотами, где его не вот-то отыщешь. Приехал он только к девятому дню, на поминки, растерянный и виноватый. Поклонился, обнял отца-мать и руками развел. Виноват, обстоятельства. Уселся рядом с отцом, и всем в глаза бросилось: как они похожи!

Двадцативосьмилетний Вениамин, с тем же округлым, решительным лицом, как у отца, с теми же волевыми складками от носа к уголкам твердого рта, серьезный и вместе немного озорной по молодости, крепкий телом и широкий в плечах, олицетворял здоровье, силу и надежность. Родители знали, что он не курит, выпивает только в компании и по значительному поводу, очень работящ и неуемно любопытен к жизни. Вот это качество Михаил Иларионович особенно ценил в сыне, при каждой встрече и подтрунивал, и задавал разные нелегкие вопросы, всяко разжигая в нем это творческое чувство, свойственное прежде всего людям крестьянского труда. Разжигал, радовался, а вот удержать в родном селе пе смог. Поехал Вениамин в город на курсы, всего-то на два месяца, и вдруг нашел там свою любовь. Все на свете позабыл, женился и, конечно, остался в городе. Измена колхозу!

А родителям каково? И отец, и мать, особенно Михаил Иларионович, просто места себе не находили. И все думал, все молчком. Не спал ночами, переживал, горько удивляясь, как это просто и в одночасье Венька, его правая рука, расстался с родной землей, с отцом и матерью, променяв привычную жизнь на новую — с любовью.

Областной город не был для Вени Савина чужим и до этого. Там он учился и закончил техникум механизации сельского хозяйства. И со свежей радостью немедленно вернулся и два года отлично поработал у них в колхозе механиком. И продолжал бы работать, уже вынашивал мечту — заочно учиться в институте. Ну, а тут подвернулись эти самые краткосрочные курсы. И девчонка. Она-то и заставила его свернуть с намеченной дороги.

Савин не раз втягивал в разговор о сыне и жену, жаловался, что так вот получилось. Но у Катерины Григорьевны, оказывается, имелась своя точка зрения на этот счет. Она не во всем соглашалась с мужем. Говорила, вздыхая:

— Любовь, Миша, тут ничего не поделаешь, это оправдание для молодых. А городскую девушку в деревню не перетащишь, даже когда сильная любовь. Обществом они дорожат, многолюдством, соблазнами вроде театра да танцев с концертами. Все это и Вене не чуждо. Вот и остался.

— Любовь! — Савин произносил это слово уже по-стариковски, с некоторым пренебрежением. — О нас с тобой он не подумал, бросил одних и ручкой не помахал. Живите сами! Хорошо, что внучка с нами. Не будь ее, так оглохли бы от тишины в доме.

— Ну, не так уж и одни. Мама твоя…

— Да ведь она в Лужках, вся в своих заботах и болезнях, в своем доме. Ну навещаемся, посидим-поговорим. И опять врозь. Не-ет, Венька поступил неразумно, что там ни говори.

После такого приговора Савин замыкался. И все думал. Думал.

Когда в первый раз сын прислал письмо с известием о женитьбе, Савины-старшие долго жили в состоянии какого-то очень тревожного ожидания. Вот приедут молодые. Вот увидят они эту Мариночку. А вдруг она не придется по сердцу, что-нибудь не то? Тогда как? Ведь чужими могут разъехаться. На всю жизнь. Не дан бог!

Молодые приехали скоро после письма. Без специального оповещения. Веня выпрыгнул из кузова попутного грузовика, бегом к кабине, руку жене подал. Это Катерина Григорьевна в окно увидела. Из кабины вышла такая беленькая девочка, оглядела деревенскую улицу, тряхнула коротко стриженной головкой и засмеялась. Веня тоже засмеялся. Тут молодая и со свекровью познакомилась. На крыльце.

При первом знакомстве эта миниатюрная, кокетливая от природы и, казалось, чрезвычайно легкомысленная Мариночка повергла Катерину Григорьевну в состояние родительского шока. Ей уже казалось, что эта — ненадолго, не уживется Веня с такой легонькой синичкой. Но едва ли не в тот же день, к радости свекрови, мнение это начисто испарилось. Марина отлично знала, где и как нужно вести себя, критические ситуации ловко обходила. Где бы они с Веней ни появлялись — в Кудрине, в районном центре, в Лужках у Вениной бабушки, — тотчас звучал ее смех, парни, все как один, в ее присутствии подтягивались и смотрели на нее влюбленными глазами, возникало оживление, все при ней начинало двигаться скорей. Жизнелюбие било через край.

А вот суждения Марины отличались умом и продуманностью, познания явно превосходили молодость и саму ее скромную профессию учительницы биологии. Когда возник было спор с Михаилом Иларионовичем, она не стала довольствоваться ролью молодой ученицы у опытного агронома. Она сумела трезво оценить теперешнее положение в деревне. И как-то очень мягко обошла щекотливую тему миграции сельского населения в города. Веня при этом разговоре сидел, потупившись. И молчал. Виноват, конечно, что выбыл, но…

— Крестьянство нового поколения начинается со школы, — утверждала Марина в один из последующих приездов. И принималась рассказывать Савину-старшему свои задумки: ей хотелось, чтобы при каждой школе — даже в областном, центре — были собственные поля, машины, чтобы ученики работали на полях и на машинах, в садах-огородах не для баловства, а по-настоящему.

— У тебя только прожекты. А на деле? — спросил Михаил Иларионович, очень заинтересованный проблемой.

— Пока ничего, — развела руками и мило улыбнулась. — Но я не отстану от этих умников из облоно. И своего добьюсь!

— Не в городе о таком новаторстве думать следует, — сказал агроном. — А в колхозах, в таких вот селах, как наше Кудрино…

— И там, и всюду, и в Кудрине, конечно, — согласилась она. Но развивать эту мысль дальше поостереглась из-за Вени.

И пока они жили у родителей, ходили в лес, в поле, по Вениным приятелям-одногодкам — а таких было здесь раз-два и обчелся, — все видели, убеждались, какая из них получилась счастливая семейная пара, как им хорошо, уютно друг с другом, как они с полуслова понимают едва намеченную мысль, взгляд, улыбку, даже молчание. Счастливые люди. И пусть всегда останутся такими!

Вениамин носился с женой как с драгоценной находкой, души в ней не чаял и любви не скрывал. Похоже, она отвечала ему тем же.

Жили душа в душу, а вот маленьких у них что-то никак не находилось, все аисты мимо пролетали. Когда Катерина Григорьевна шепотом заводила разговор на эту тему, Марина краснела и смеялась во весь рот, показывая ровные красивые зубы. Ее черные глаза озорно блестели. Встряхивала маленькой головой так, что безупречная стрижка ее эффектно рассыпалась. И сквозь смех выговаривала:

— Никак не научусь, ну вовсе никак! — И потом, притихши, добавляла: — У нас взаимный уговор, мамул-ля, уж вы поверьте мне. Не успеете оглянуться, как мы завалим вас внуками, мамул-лечка. — Она делала упор на мягком окончании этого слова, отчего оно звучало особенно ласково. С первой встречи назвала Катерину Григорьевну вот так — мамой. Ее родная мать умерла в тот час, как дала новую жизнь. Звали покойницу Машей…

…После того как в застолье помянули Петровну и немного закусили, Михаил Иларионович спросил сына:

— Чего один приехал? Что Марина?

— В Москву по своим делам укатила. Ну и за продуктами тоже. В наших магазинах мало чего купишь. Учреждения под разными предлогами достают автобус и привозят на весь коллектив.

— И часто так?

— Раз-другой в месяц. Время подоспело, а без нее не получается, она главный закоперщик. Вашу телеграмму и ее записку с приказом ехать я нашел на столе. И сразу сюда. Увы, слишком поздно.

Веня покрутил в пальцах рюмку, лицо его опечалилось.

— Как же так получается теперь, что все — скоропостижно? Я ведь думал, до ста лет жить ей в благодатных Лужках. Ах, бабуля, бабуля… Ну, царствие…

И выпил вторую. Никого не дожидаясь. Старикам почудилось, что загрустил он на этот раз не только о бабушке. Всё скоропостижно. Век такой. Трусцой от кончины. И бегом — к этой самой…

Спать он ложился в отцовской комнате. Тотчас, как легли, расслабились, он повернулся к отцу, локоть в подушку, и спросил:

— Трудно тебе, папа, работается?

— Да уж не больно легко.

— Я езжу по области и вижу, как глохнут деревни. Вот и наши Лужки тоже пустеют. Нет бабушки. Соседи многие — погодки ей. А кто их сменит? Ну, бабушка, как говорится, прожила много и хорошо. А дальше?.. Один Митя Зайцев — мой кореш. Кому-то все равно надо землю обрабатывать. Кому, папа? Ты думаешь об этом? Или нет?

— А ты, сынок?

— Любовь, папа. И все сильней. Где Марина, там и я. В одной связке!

— Это хорошо. Счастье нашел. Я тебя не попрекаю. Уехал — ну и быть по тому.

— А у меня на душе неспокойно, если честно.

— Пройдет, — сказал отец как-то жестковато.

Они помолчали, потом Веня сказал:

— В нашем тресте таких, как я, бывших колхозников, семь из десяти, если не больше. На заводах тоже. Хорошо работают, закваска отличная, и все тянутся к земле. Не-ет, не в колхоз, папа. В садово-огородные кооперативы, есть такие. По пять, что ли, соток. Там и тешат душу: грядки с земляникой, морковка, редиска, картошка. С землей ласково обращаются, поверь мне. Как тут с личными огородами.

— У тебя с Мариной тоже пять соток?

— Нет. У меня не сотки на уме, а сотни.

— А у Марины?

— Подожди, не гони, папа. Она все понимает, но город засасывает, куча дел, сегодня, завтра. И вообще, как подумаешь…

Савин-старший вздохнул:

— Удивительное дело! Земля вскормила человечество, теперь люди отворачиваются от своей кормилицы. В игры с сотками играют. А у нас в районе сотни гектаров лесом зарастают. Парадокс! Я до сих пор за Лужки боюсь. Отстояли мы их. С трудом. Но вдруг Митя уедет? Или что с ним случится? Все на нем одном держится. И все тогда пойдет прахом! Вот ведь до чего дожили — пахать и хлеб сеять некому!

Веня приподнялся, сел, опершись руками на железку кровати, отчего плечи поднялись, фигура поникла. Очень виноватый вид. Отец понимал, что у него на уме, но укорять больше не стал. У каждого свой путь в жизни. Живи, где по душе. Чтобы как-то переменить ход мысли, он сказал просто и светло:

— Нынче ждем хорошего урожая. Поля просто чудесные. В Кудрине строим новые дома, принимаем на работу сторонних, пока без особенного отбора, но предпочтение семейным. Даем телок, поросят, чтобы обзаводились хозяйством, нарезаем огороды и все такое. Я присматриваюсь, отыскиваю среди новоселов настоящих крестьян. Таких — в звенья, по Митиному манеру. Ведь он уже три года так-то.

— Читал я про звенья, — отозвался Веня. — Злобин на строительстве. Первицкий на Кубани. Чистяковы в Калининской области. Ну, еще кое-где. Погоды они не сделают.

— Дорого начать. Эта форма хозяйствования, на мой взгляд, самая-самая… Вот вам, други, земля, вот машины и все прочее, вот план по урожайности. Чем больше получите, тем больше почет и оплата. И — полнейшая самостоятельность. Никаких указаний, никакой суеты. Только агрономический надзор, чтобы пашня не скудела, а прирастала богатством.

— Митя доволен? — Веня спросил как-то уж очень спокойно.

— Кажется, да. Он особенно не любит суеты, приказов. Тут ему ничего не грозит, я редко вмешиваюсь. Помощники у него хоть и не больно сильные, но с душой. Васю на машинах учит, успешно, похоже. Но за Митю я боюсь, может уехать. У нас невест нету. Сколько же останется холостяковать?..

— Значит, Митя — хозяин на Лужках? — Это почему-то особенно заинтересовало Савина-младшего. Новое для него.

— Хозяин. Это точно.

И умолк, почувствовав, что разбередил сыновью душу. Взбил подушку, повернулся поудобнее, сказал:

— Давай поспим, сынок. Уже второй час. Гаси свет. И доброй ночи!

Они лежали в темноте с открытыми глазами. Старый Савин — по привычке, бессонница уже тогда мучила его. А Веня, потомок бесчисленных поколений крестьян, мучился, переживал и смерть бабушки, и трудности отца, которого, как он трезво рассудил, покинул в самую нелегкую пору, оставив без поддержки. И сон к нему тоже не шел. Отец тут крутится как белка в колесе, а он, умелый мастер — в сторонке.

Кажется, впервые с тех пор, как уехал и остался с Мариной в городе, Веня Савин критически и безжалостно глянул на себя со стороны. Как легко и просто бросил он землю, оставил родителей и всех предков своих! Переложил без раздумий на старые отцовские плечи то самое, что должен был делать вместе с ним. Улетел из отцовского гнезда совершенно спокойно, и совесть до сих пор не грызла его, как не беспокоит она, наверное, тысячи таких же молодых, покинувших деревню. Почему это происходит? Где причина? Он вспорхнул и уехал, а его неграмотная бабушка, ради памяти которой он приехал в Лужки, до последнего своего часа так и работала на огороде, заботясь о пище для людей. И для него, городского своего внука, — тоже. Нет, дело не в Марине. Он и до любви своей был готов покинуть родную сторону. Марина лишь ускорила… Что же теперь делать? Переиграть, как у них выражаются? Но для этого ему придется убедить милую женушку. Поменяет ли она привычный шумный город на кроткую их деревню?.. Легко ли и ему?..

Наутро, когда Веня еще спал, Михаил Иларионович уехал в Кудрино и пробыл там до позднего вечера. Веня проснулся поздно, сходил к старикам соседям, потом пошел на картофельное поле и немного поработал по старой памяти с Митей. А когда в Лужки вернулся отец, они еще раз сходили к бабушкиной могиле, вспомнили всех Савиных, что лежали под березами. И до самого темна выхаживали по высокому берегу Глазомойки, любуясь чистым лугом, над которым то и дело пролетали перед сном пестрые чибисы, спрашивая отца и сына — чьи они?..

На другой день, побывав в Кудрине, Вениамин заторопился. Марина, конечно, уже вернулась из поездки и ждет его. Да и он соскучился.

Все другое в мире как-то отступило перед женой и уже не казалось таким важным, как после ночного разговора с отцом.

Но он все же не уехал в то утро из Кудрина в свой город, как хотел поначалу. Что-то заставило Вениамина возвратиться в Лужки, дождаться отца и еще, еще поговорить с ним.

Этот разговор пришелся на ранний вечер.

Они только что пообедали, Михаил Иларионович вышел из-за стола и не то чтобы уселся, а как-то повалился на диван и закрыл глаза, всем телом отвалившись на мягкую спинку.

Сын еще сидел за столом и смотрел на него с чувством острой жалости. Как он постарел, как сдал! Неожиданно для себя тихо сказал:

— Устал ты. Отдохнул бы, съездил на юг. А то — к нам…

— Вот этого не обещаю. Боюсь отлучаться, чтобы не проиграть все остатнее. Нас мало. Нам сельский фронт держать надо.

— Даже так? Вроде война у вас.

— Да, похоже. Одни наступают и делают ошибки за ошибками. Другие исправляют эти ошибки на свой страх и риск. Не очень почетная деятельность, скажу тебе. Но силы и время тратим.

— Кто же тебе доставляет хлопоты, папа?

— Во всяком случае — не производство. Командиры свыше. Район.

— Тоже мне высокая инстанция!

— Видишь ли, крайний для колхоза — район. Там «исправляют» наши жизненные наметки, там создают для нас планы, подчас нереальные, там нас озадачивают и наставляют. А мы, видишь ли, не все принимаем. Ну как можно объявлять во всеуслышание о неперспективных деревнях, если там земля? В Нечерноземье весь уклад земледелия на отвоеванных у леса полянах и вырубках, дом и хлев обязательно стоят рядом с пашней и огородом, потому что слабая от природы пашня не могла и не может родить без навоза! Наш навоз теперь в Кудрине, до дальних полей он не дойдет. Людей нет. Дорог нет. Словом, новая целина. Ты видел наш комплекс? На эти деньги можно было все наши деревни привести в порядок, дорогами связать. Пашня, корова, навоз — это единство крестьянское оказалось разорванным. Понимаю, для степной части, возможно, комплексы лучше мелких ферм, крупные села лучше мелких. Но для нашей стороны подобная замена оборачивается тем, что твоя Маша едет за продуктами в саму столицу. Это же додуматься надо — в столицу за маслом, привезенным из Чурова или Кудрина!

— Зачем же вы с Дьяконовым согласились? Вот так бы и сказали, как говоришь мне.

— Пробовали, все доводы выложили. Да вроде против ветра… Видишь ли, ученые доказали выгоду концентрации. На примерах юга. А распространить ее решили повсеместно. Выполняй. Все только и занимаемся исполнением приказов, ничего от себя не добавляем, это наказуемо. Исполнительность доведена до состояния главной добродетели. Дисциплина.

— У нас тоже так. Дисциплина. И не плохо получается.

— У вас дело промышленное. Здесь иное, ты должен понимать. Исполнительность без инициативы оборачивается безразличием, равнодушием ко всему окружающему. Это живому миру, работе в нем противопоказано.

— Зато легче жить.

— Вот именно. А зачем мне легкая жизнь? Без труда успеха не бывает. В нашем деле успех только в творчестве, в единении с природой. В оценке малейших перемен. В соблюдении познанных законов природы. Если этой тренировки ума нет, творец зачахнет. Мы — люди. Не роботы.

— Ну, а выход? Ведь должен же быть выход? — Веня вскочил, потом сел поближе. Он выглядел взволнованным.

— Только ставка на способных людей в сельском хозяйстве, которых мы растеряли. И всемерная помощь этим людям, а не командование. Пусть командует тот, кто делает хлеб! Такова логика.

Сын задумчиво смотрел в окно и слушал — нет, не слушал, а впитывал в себя отцовские слова. Когда Савин замолчал, он помедлил, осмысливая сказанное, и, задумчиво растягивая речь, проговорил:

— Да-а… Довольно интересная ситуация. Ты обрисовал только контуры, но, в общем-то, верно. Отстаивать свои мысли надо, опыт крестьянствования — надо, как это ни трудно и даже если опасно. Иначе о каком прогрессе речь?

— Иногда так трудно бывает, сынок, что в голову лезут самые неподходящие мысли. Может, пора мне уходить, свое отжил, новое уже не воспринимаю? Тридцать лет на этом самом месте. И не преуспел. Смотрю по сторонам — а кто преуспел? И почему мы так мало можем, когда и техника, и наука, и опыт.

Веня прошелся по комнате, включил ночник. Свет снизу делал его лицо старше.

— Вот с этим я не согласен. Надеюсь, и ты понимаешь, что, сидючи в конторе плановиком или кем там еще, будешь еще больше переживать. Сегодня ты хоть что-то можешь делать, тем более с Дьяконовым на пару. Держите свою линию, никто вас сбить с толку не сможет. Надо же кому-то начать по-новому? Или это только красивый лозунг, будто хлеб — всему голова?.. Не могу поверить, что все умелые люди ушли из деревни. Остались, есть и такие. Я говорю о творчески мыслящих.

— Конечно, есть. Митя Зайцев — вот он, рядом, Лужки держит. Но один — вот ведь беда! Случись с ним что — конец нашей деревне. В Кудрине едва ли десяток настоящих крестьянских душ осталось. Все прочие — пришлый народ, без бога в душе. Ищут удобной жизни для себя, только всего. Нашли — остались. Не нашли — снялись и дальше, благо везде «требуется, требуется…». Ну, еще в школах подрастает смена. Их еще воспитать надо, чтобы землю полюбили. Пунктик твоей славной жены, между прочим. Я так думаю, что хороших земледельцев теперь надо по городам-районам отыскивать, в разных «Сельхозхимиях», «Сельхозтехниках», да просить возвращения на землю. И все для них сделать, чтобы лучше, чем в городе, жилось, чтоб интересней, творчески работалось. — Усмехнулся и как-то странно добавил: — Репатриировать. Знаешь такое слово? Да, когда возвращаются на родину. Смешно? Мне горько, сынок. Тем более, что и ты…

Некоторое время они молчали. Отец все сидел, но смотрел в сторону. Веня ходил по комнате, не зная, что сказать, как повести себя. Оправданий у него не находилось. Но и дать какое-то обещание тоже не мог. Марина…

И тогда Михаил Иларионович сказал:

— Да не убивайся ты. Все проходит. Будут у нас работящие люди, их нам и надо-то немного, ведь техника вон какая, один тракторист-мастер способен ныне обработать и выходить урожай на доброй сотне гектаров. Митя уже доказал. И еще слово скажет, если погода в этом году не помешает.

— Ладно, папа, — решительно произнес Вениамин. — Я тоже скажу свое слово. Только не сегодня, конечно. Что-нибудь придумаем вместе с Мариной. Она у нас разумница. Она поймет!

— Завтра едешь?

— Да, с утра, если будет оказия.

— Я подвезу тебя в Кудрино, а там легче найти машину до станции. Марине мой самый сердечный привет. Всегда рады видеть ее здесь. Так и скажи. Всегда рады. И тебя, конечно.

— Может, пройдемся перед сном? — предложил Веня.

— Не возражаю. — И отец тяжело поднялся с дивана.

4

Минул май, и началось лето.

Погода по-прежнему радовала. Земле хватало и тепла, и воды. Ночи все более съеживались, вечерняя заря горела все дольше, почти до одиннадцати. Лишь когда вовсе темнело, с лугов накатывало влажным холодком. Тогда в низинах зарождались пятна белесого тумана. К утру пелена его ровно покрывала всю пойму, добираясь до дальней лесистой террасы за лугом.

Между Лужками и этим лесом, как и между деревенскими огородами и пашней на северной стороне, где проходила дорога на Кудрино, в недолгие ночные часы всюду прокрадывался плоско расплывшийся белесый туман. Тогда бугор с высокими домами на нем смотрелся сказочно, как древнее поселение славян на полотнах Рериха. Молчаливый черный остров с заснувшими домами, резко нарисованными посреди моря белого тумана. Может, и в самом деле в те далекие времена было уже здесь гнездо человеческое? Но память людей не заглядывала так глубоко в прошлое, как не засматривает она и в будущее маленькой деревни, названной по бумагам неперспективной. Чего засматривать?

Но пока деревня жила и работала с великой пользой для людей.

Лужки просыпались до утренней зари, иногда опережая первые признаки дня.

Первыми вскидывались и подавали голос те самые три петуха, о которых было упомянуто. Затем на короткое время опять воцарялась сторожкая тишина. Люди старались урвать у зародившегося утра последние минуты драгоценного сна. Снова начинали орать петухи. Тишина отступала. Где-то шумно завозилась корова. В другом доме хлопнули дверьми, заскрипела калиточка, радостно взвизгнула собака, углядевшая хозяйку. Пропиликал тоненьким звоном колодезный журавль, жестяным звуком отозвалось пустое ведро. И, наконец, будоража тишину кашлем заядлого курильщика, хлопанием калитки и шуршанием закатанных резиновых сапог, на улицу выходил Митя Зайцев.

— Эй, Тимоха! — хрипло кричал он под окном Марии Михайловны Тимохиной. — Вставай, подымайся, рабочий народ! Бычки проснулись, тебя кличут…

Не дожидаясь ответа, он уходил под гору, погружаясь в туман, как погружается в море ранний купальщик — сперва по колена, по пояс, наконец, по плечи и с головой. Из туманной глуби доносился его приглушенный голос. Митя пел что-то несуразное на мотив «Подмосковных вечеров» с частыми паузами для очередной затяжки.

Многоголосьем заскучавших бычков встречал его скотный двор. Прожорливая лобастая орава летом не заходила в помещение, а располагалась во дворе за жердевой изгородью. Здесь остро пахло навозом, перемешанным с торфом. Бычки встречали Митю, они бежали по ту сторону ограды вслед за ним, толкаясь мокрыми боками. По утрам он развозил им завтрак, толкая перед собой вагонетку с травяной и соломенной резкой, густо посыпанной духовитым комбикормом. Бычки сбивались у длинного корыта, влажными носами тянулись к вагонетке и к Митиным порткам с неистребимым запахом солярки. По совместительству его портки служили ему и обтирочным материалом для рук.

Тут как раз подходила, завязывая на ходу старенький фартук, Мария Михайловна или ее худенький Вася с сонной улыбкой на лице. Кивнув Мите, они брались вычерпывать из вагонетки корм и бросали его под нос изготовившимся бычкам. Все смолкало, ряд животных выравнивался вдоль корыт, слышалось дружное сопение и жевание. Пока две сотни голов вычищали корыта, Митя подвозил еще вагонетку. И этот корм исчезал с невероятной быстротой. Потом Мария или ее сынок вынимали три жерди из ограды, и бычки, разминаясь и прыгая, валом валили к открытому прогону на волю.

Туман колыхался, не ведая, в какую сторону ему податься от близкого уже солнца. Заря разгоралась. Тянул ветерок, сопутствующий торжественному восходу солнца. Синицы трещали среди берез. У хат все еще звенели подойники, перекликались женские голоса. Покрикивал дед Силантий, взявший на себя роль пастуха. Он дожидался, пока из хлевов выйдут пять хозяйских коров, чтобы идти следом за разбредшимися бычками. Вся скотина паслась под его рукой, на что имелось разрешение самого Сергея Ивановича.

Обычно под бугром Силантия уже дожидался кто-нибудь из помощников. Либо горбатенькая Настя в длинном, до полу, брезенте и в платке, либо молчаливо насупившийся Потифор Кириллович с пустым левым рукавом. Борода его после сна выглядела клочком мочала, неряшливо и путано зацепившегося за подбородок. Из-за спины Потифора выглядывало испуганное лицо девки Ольги. Она боялась всего на свете, боялась пустого дома и увязывалась за батей пасти скот, чему он не перечил. С детства глупенькая, а все одно родная…

Бычки и коровы останавливались у речки, пили, потом лениво поворачивали вдоль Зайцева брода и шли через болотину на пастбище. Оно тянулось до самого мелколесья, долгими травяными языками уходило в бесконечный, мокрый от тумана лес.

В Лужках начинался рабочий день.

Четыре или пять женщин, забросив на плечи тяпки и грабли, собирались у Савинова дома, перебрасывались редкими словами и кучно уходили вдоль огородов на картофельное поле. Все ежились от резкого холодка, который приносил предрассветный ветер. Наверное, потому и начинали работать с ходу, чтобы скорей согреться. Острыми тяпками резали лебеду и рясину, поднявшуюся в рядках. Поработав полчаса и ощутив приятное тепло во всем теле, садились отдыхать и завтракать. Солнце к тому времени уже грело. Было приятно сидеть, подставив спину под его лучи.

Освободившись от заботы с бычками, на поле приезжал Митя. Еще вечером, обошедши его, он определял, что делать. Навешивал на свой МТЗ культиватор. Резво переезжал ручей и, кивнув женщинам из кабины, с ходу врезался в рядки, рыхлил или окучивал картофель. Митя никогда и ничего не приказывал, но его авторитет — единственного механизатора — оставался на высоте. Знал, что и как делать. Да и женщины не были новичками, они скоро проходили чистое поле, кое-где ударив тяпкой, зато не торопились на кулигах, где сорняки опасно загустели. Словом, помогали машине так же, как машина помогала им. И вот так-то шестеро или семеро работников держали огромное поле в добром порядке. Отсюда Кудринский колхоз всегда брал вдвое больше картошки, чем на центральной усадьбе. Лужковское звено потому и зарабатывало на зависть хорошо.

После полудня Митя укатывал на стан, отцеплял культиватор, на место его навешивал косилку и, задрав ее кверху, гнал на травяное поле, резал там клевер и тимофеевку, сгребал накошенное, а женщины, возвращаясь с поля, походя набрасывали траву в прицеп, стоявший тут же. Это на ночь бычкам. Или на день, если зарядит дождь и стадо не выйдет на пастбище.

Часам к четырем работа на колхозном поле заканчивалась. Зато возле домов начиналась новая суета. Кто брался подкашивать траву на дальних концах в огородах, исподволь готовя сено на зиму, кто полол и рыхлил свои грядки и картошку, которая была в каждом огороде и славно родила в любой год. Чистили хлевы, складывая навоз на гноище, по второму разу ходили доить коров или на речку, где полоскали стираное, и так дотемна, все тихо-спокойно, споро и ровно, без натуги и без жалоб, как привыкли работать в деревне, иной раз и за соседа, если тому занеможется или пойдет по делу в Кудрино, а то и в район.

На село из Лужков ходили ежедневно. Кому сахар-хлеб, кому справка в сельсовете, почту взять-отправить, у кого телевизор сломался, и мастер Митя сам не в состоянии исправить. Нужда находилась, хотя если говорить о телевизоре, то летом он ни в одной хате не включался. Некогда рассиживаться. Зимой — другое дело, зимой телевизор трудился и днем и ночью, заменяя театр и лектора, туризм и разговоры о чудачествах, вроде плавания через Ла-Манш.

Вот такая жизнь шла здесь много лет без особенных перемен. Как и в старину, в Лужках знали все и про всех, семейные тайны не хранили, разговоры вели откровенные, как бывает среди близких родичей. Ссоры возникали редко, их быстро тушили и забывали, понимая, что разобщенность — самое последнее дело, способное развалить даже налаженную жизнь. В деревне привыкли к атмосфере мира и труда. Никто не хотел выглядеть хуже соседа, помощь и выручка существовали как святая необходимость. Честно говоря, слово «колхоз» подходило к Лужкам куда больше, чем к холодноватому, официальному Кудрину, где за послевоенное время всякого-разного народа понабралось. Лужки считались отдельным звеном колхоза, но начальства у себя не имели, и, как это ни странно, с одним звеньевым дела тут шли лучше, чем с привычным для Кудрина «давай-давай!». Малым числом работников Лужки растили на тридцати гектарах картофель, чуть больше клеверов на сено и на семена и почти сто тридцать гектаров ржи или ячменя. Один семипольный севооборот. Урожай получали выше, чем в селе. Да еще выхаживали полторы, а не то две сотни бычков на мясо. Тракторы и людская подмога приходили к ним только в пахоту-сев, случалось, на сенокос, ну и на уборку картофеля. С остальным справлялись сами.

Сергей Иванович Дьяконов, посмеиваясь и подзадоривая Савина, все лужковские хлопоты переложил на главного агронома.

— Он у вас тутошний, с ним и толкуйте. У меня без Лужков — во! — и проводил ладошкой по горлу.

После смерти Петровны Михаил Иларионович с женой и внучкой стали ездить в Лужки каждые субботу и воскресенье. Катерина Григорьевна оставалась с внучкой и на неделю. Ходила вместе со всеми полоть и окучивать картошку, работала на своем огороде и в саду, соседям помогала, Насте, к примеру, когда прибаливала, или у кого забот побольше, корову подоить-встретить, например. Зато каждое утро на савинском крыльце уже стоял горшочек с теплым молоком.

— Оно лугом пахнет, — сказала однажды Катенька. — Правда, лугом. Я нарочно нюхала на лугу за рекой, и когда пила из чашки. Одинаково.

— Хорошо пахнет?

— Ромашками. И пенка желтая, как ромашки.

— Коровы ромашку не едят.

— Все равно вкусно. Может, они надышиваются цветами, оттого и молоко такое.

— Вот когда полынь молодую нечаянно схватят, молоко горчит. Не было такого?

Катенька отрицательно качала головой. А если и горчит, чего тут бояться? Полынь тоже трава.

Бывая в Лужках, Савин особенно тщательно осматривал поля, Обходил их пешком, оценивал, а по вечерам говорил обо всем с Митей и женщинами. Случалось это чаще в закатный час, когда лужковцы выходили перед сном посидеть у палисадников. Вот тогда агроном и заводил разговор о полях, хвалил или выказывал горечь, если что-то неладное. И больше ничего. Не указывал, не стыдил, просто говорил, что видел. И этого доставало для завтрашнего большего усердия. Митя не спорил. Старый агроном знает больше, чем Митя. В сущности, все поля были его полями, он везде поспевал со своим трактором, безотказным, как и хозяин. Уж сколько лет, как вернулся из армии, — и все на этих полях. Пахал-сеял, полол-удобрял, каждую кочку и борозду в лицо знал. Самолюбия у него было предостаточно, чтобы не уронить крестьянское достоинство. Молча выслушивал агронома, нещадно дымил и с утра бросался исправлять упущенное.

Земля вокруг Лужков лежала тремя большими кусками гектаров по тридцать. Еще в одном месте, подальше, четвертое поле. Вся пашня занимала возвышенности, разделенные ольховыми низинами, где в зарослях протекали малозаметные ручьи и таились болотца. Поля удобные, загороженные лесами от ветров, а главное, почти без застойной воды. Зачинатели деревни понимали толк в земле, чутьем и опытом выбирали для обработки самые удобные места, правда, бедноватые, но, как любят нынче говаривать, перспективные. Дай им удобрения, и родят полной мерой. А уж красивые какие!..

Летом — ну картинка. Желтый разлив спелой ржи на фоне темно-зеленых ольховников и салатного цвета берез. Тишина и запахи хлеба. Голубые васильки по межам и тропам. И везде звон туго натянутых солнечных лучей. А войдешь под тень березы, там свое таинственное царство, птичий переклик, кукушкины звоны, шепот листвы, в которой угадывается старая-старая сказка.

И еще родники. Их здесь великое множество. Под низким берегом ручья. В озерце, которое перескочить можно. Среди камней на боковине бугра. И в болотцах, конечно. Местность на самом водоразделе, где начинались большие и малые реки, иные из них знаменитые на весь мир.

Если Михаил Иларионович набредал на один из родничков, он останавливался, зачарованно и радостно смотрел в округлое блюдечко чистой воды, где дно словно бы пошевеливалось. Как из работающего сердца выталкивается кровь, разнося по телу жизнь, так из родника выталкивалась и пульсировала кристально чистая вода, заставляя шевелиться песок. И все струилось, все текло, пополняясь новой, сильно бившей из неведомых глубин водой. Не час, не день, а годами и столетиями стучалось здесь неведомо какой силой сердце Земли, и это обычное волшебство никогда не прерывалось, если не заваливали родник грязью, глиной, камнями. Но и заваленный, он нередко оказывался сильней своей темницы. Просачивался в другом месте. Ведь и слово это — «родник» — происходит от слова «родить», дать жизнь чему-то или кому-то. А жизнь убить нельзя. Она вечная. Недаром почти все реки начинаются из родников, и эта природная тайна волнует человека, наводит на мысль о вечности всего живого.

Философы нередко рождались у костра, когда взора не оторвать от пляшущего пламени, или на берегу текущего потока, точно так же чарующего взор и способного разбудить задремавшую мысль. Человек вечен. Одна жизнь рождает другую. Прадед, дед, отец, сын, внуки — все Савины, к примеру, от одного родника, хоть и очень разные по характеру, привязанностям и образу жизни.

Его родник здесь, в Лужках. Эта мысль все настойчивей приходила к нему, укреплялась в нем и рождала у пожилого агронома уверенность в будущем. Здесь — до конца! С этой мыслью он садился у родника и долго сидел, не отрывая взгляда от бесшумной ключевой воды. Начало начал. Тонкая струйка, еще одна, вторая сливаются в ручей, два ручья — уже реченька, две реченьки — Глазомойка, а там и солидная Званя. И Волга-матушка.

Шагая по полям, темноцветным у низин или желто сереющим ближе к вершине взлобков, Савин всем сердцем своим понимал, какие они, почему такие и что ему надо сделать, чтобы земля эта не хирела, а постоянно улучшалась, чтобы тучнели нивы. Крестьянским умом, всеми знаниями и опытом жизни он связывал жизнь людей и жизнь земли. Пашня, луг были и оставались отражением человеческой деятельности, материальным носителем счастья или несчастья, от земли зависело, быть или не быть самим Лужкам, кончится их родовая история или возродится вместе с возрождением земли, с родниками, которые дают жизнь полноводным рекам.

Земля и Лужки требовали труда и осмотрительности. Одна ошибка, неудача — и кто знает, не заговорят ли вновь о неперспективности деревни, не повлечет ли за собой даже один неурожай самых пренеприятных последствий.

Лечение земли, как он понимал, начиналось не с агрономии, оно зависело от многих причин и многих людей.

В начале июня Дьяконов привез в Лужки гостя, довольно толстенького краснощекого дядьку со слегка вислыми усами и хитрющим взглядом маленьких, глубоко сидящих и умных глаз. Угостил его у Савиных обедом, не без гордости показал зеленую улицу деревни, по которой давно запретили ходить тракторам и машинам. Потом еще постояли и погуляли над Глазомойкой, отдыхая. И в самом отличном настроении поехали назад в Кудрино. И вот здесь — надо же случиться! — дрожки ихние непростительно застряли чуть не посередине болотца, отрезавшего Лужки от всего мира.

Пришлось им обоим разуваться, скидывать брюки и сползать с дрожек в чавкающую трясину, подваживать под ось толстый дрын и даже подталкивать, поскольку конь, сам увязший едва ли не по брюхо, никак не мог осилить колдобину.

Выбравшись из грязевой ловушки, хозяин и гость, не одеваясь, свернули на берег Глазомойки, помылись-почистились, а поскольку дело было к вечеру и солнце не скоро сушило их одежду, развели небольшой костер. Дьяконов обнаружил под сиденьем что-то подходящее в их теперешнем положении. Погрелись. И толстенький мужичок обрел доброе расположение духа.

— Не завидую я твоей деревеньке, — сказал он. — На отшибе она. Потому и неперспективна.

Председатель согласился. Так! И тотчас подхватил эту тему:

— Понимаешь, и весной, и летом, и осенью беда с нашим болотом! Сколько лет мучаемся. Деревня — что? Сегодня она стоит, завтра ее нет. А земля, земля-то? Больше чем полтораста гектаров, да в перспективе полсотни залежи. И луг еще, ты сам видел. Так-то вот, дорогой Степан Петрович. Как начнется уборка, повезем сюда комбайны, пойдут твои машины картошку возить через брод, представляешь, что начнется? Шум, крик, поломки! Мне — по шее, тебе — указание. А потом нас же обвинят, куда раньше смотрели…

— Дак можно помочь беде. — И гость хитро прищурился.

— Даже просить не решаюсь. — Дьяконов вздохнул и опустил покаянную голову. — Дорожники планируют сделать проезд года через два.

— «Дорожники»! — Степан Петрович Сделал презрительную мину. — Что они могут? Вот возьмем и проявим вместях с тобой мужицкую сноровку. Пиши заявку. Тут насыпь надо, машин двести гравия. Ну и мост, загораживать болото наглухо нельзя. План перевозок у меня большой. Правда, по навозу. Ну, мне все одно, что гравий, что назём. Лишь бы тонны. В общем, так. Беру на себя погрузку и полную перевозку гравия. А ты с агрономом оформляешь документы как на вывозку органики, тонна за тонну. Тогда — ажур: у меня план подтянется по навозу. У вас дорога будет. Нет возражений? Принято единогласно! Значит, на этой неделе и начнем. Или повременить хочешь?

— Потолкую с мелиораторами, — уклончиво ответил Дьяконов, едва скрывая душевное ликование. Такой поворот! Между прочим, с мелиораторами разговор уже был, трубы у него, так сказать, в кармане. Правда, бракованные, но для дороги местного значения и такие сгодятся.

На том и расстались, когда прибыли в Кудрино.

Встретив Савина в правлении, председатель тихонько сказал:

— Вроде вышло…

— Поллитрой обошлось?

— Двух едва хватило. Для убедительности я его в болоте топил. А после того грелись на берегу. Там и договорились.

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Сергей Иванович хохотал громко и с чувством. Савин неловко и стеснительно. Сделка-то не сказать чтобы честная…

Двух суток не прошло, как семь самосвалов районной сельхозтехники, которой командовал Степан Петрович, стали возить гравий на лужковскую прорву, благо карьер был всего в четырех километрах от Кудрина. Насыпь перекрыла болото. В середине плотины оставили проран и подвезли трубы. Вскорости прибыл кран. С его помощью четыре бетонные трубы опустили на гравийную подушку, а поверх них насыпали дорогу.

Разохотившись, Дьяконов еще с неделю не отпускал самосвалы — ремонтировал весь путь до села и, в обход Лужков, до скотного двора и навесов, где находилось хозяйство Мити, заправка и где намечалась еще одна постройка. Когда грейдер разровнял густо положенные кучи, Кудрино и Лужки оказались связанными приличной дорогой. Тем самым исполнился дальний замысел Савина: деревенские поля и луга приблизились к навозу, громоздившемуся возле нового Кудринского комплекса. Вози навоз и все другое, что потребуется. С поля и на поле.

Райсельхозтехника с малыми затратами выполнила план перевозки «органики». Положение Лужков укрепилось. Они приблизились к центру колхоза.

По новой дороге, уже машинами и тракторами колхоза, до сенокоса удалось вывезти на лужковские бугры и уложить в штабеля почти восемьсот тонн навоза с торфом. Да от своих бычков насобирали почти двести тонн. Это уже кое-что значит для будущего! Никогда такого навоза не получала деревенская земля.

Михаил Иларионович ходил и посвистывал, очень довольный. Теперь он часто названивал из Кудрина в Чуровское сельхозуправление, просил суперфосфата и нитрофоски, чтобы заправить почву под осеннюю пахоту. На навозном фоне получится отлично! Ему обещали дать. Сказали, что удобрения на подходе.

Время хорошего настроения…

Как-то вечером Катерина Григорьевна молча передала мужу распечатанное письмо от Зины и уселась против Савина. Он сразу стал читать. После перечисления разных житейских новостей, среди которых дети занимали, как всегда, главное место, дочь спрашивала, может ли она приехать на летние месяцы в Лужки, чтобы детишки отдохнули от шума-гама, от горячего асфальта и чтобы сама Зина могла помочь матери по огороду и на поле.

— О чем спрашивает? — удивился Михаил Иларионович. — Пусть приезжает. Нам самим нужно было пригласить их. Жилья много, хотят — здесь, хотят — в Лужках. Я иной раз физически ощущаю, как остывает родительский дом от человеческого тепла…

Такое письмо было отправлено в Москву. И Катерина Григорьевна в мыслях своих стала прикидывать, как она устроит малышей и самоё Зину с муженьком в лужковском доме.

А между тем шло уже лето. Работ прибавлялось. Савин реже бывал в Лужках, поскольку на центральной усадьбе не все шло блестяще и не находились мастера, равные Зайцеву.

Сколько с тех пор минуло, а все помнят, как тогда, двадцать второго июня, в день летнего солнцестояния, впервые пошел нудный и частый дождь. Никто еще не знал, что это начало целой полосы холодов и дождей, заливших потом все Нечерноземье.

Как прорвало.

Каждый новый день начинался с хмурого рассвета. Литая серая облачность — ну прямо осенняя мгла — толстой периной низко зависала над землей. Насыщенный водою воздух давил на деревья, крыши домов, на всю землю. Утренний ветерок, такой привычный для ядреного лета, не осиливал мокрой тяжести, заполонившей леса и поля. Мокрая тишина угнетала.

Чуть только теплело — и начинало лить. Сперва редкой капелью, тут и там, как бы пристрелочно, а потом все чаще и безотрадней. Скучным шорохом отзывались на дождь травы, однотонно шелестели листья в лесу, мычала застоявшаяся скотина. На проселочных дорогах разверзлись хляби. Хорошо, что в Лужки успели дорогу проложить, — отрезало бы начисто в самое неподходящее время.

Вообще-то говоря, погоду можно переждать, земледельцы ко всякому привычны. Но на этот раз больно уж затянулось. Нарастало беспокойство за близкую уже сеноуборку, за урожай. Люди нервничали, в разговорах все больше срывались на крик, район искал и находил, как полагается, виноватых. Так было не только в Кудрине и Чурове, а во всех деревнях и райцентрах, в городах северной и срединной России, где живут люди, еще недавние крестьяне, с душой, отзывающейся на погоду, как у истинных земледельцев. Тема номер один во всех разговорах.

Дожди все шли. В полдень. Вечером. Ночью. Короткими зарядами и сплошняком. Что могло промокнуть, уже промокло. И с каждым новым дождливым днем надежда на хороший урожай, такая реальная до дня летнего солнцестояния, таяла и таяла.

По этой причине Михаил Иларионович сделался раздражительным и резким. Когда наконец приехала Зинаида, он встретил ее необычайно сдержанно. Поцеловал, отстранился, еще раз оглядел ладную, с лица не постаревшую дочь, спросил, почему без внуков и как их здоровье, после чего ушел, даже не узнавши толком, а почему это она без детей и на кого их оставила. Зина проводила его удивленным, несколько обиженным взглядом.

— Чего это папаня? — обеспокоенно обернулась к матери. — Будто и не рад приезду?

— Да ты глянь, дочка, что вокруг делается? У нашего папани столько забот, как он только не срывается, ума не приложу. Бирюк бирюком ходит, со мной три слова за день. Поля сором зарастают, уж на что картошка в Лужках чистая, и там лебеда пошла, а уж здесь ее!.. Дожди и дожди, Кто, на работу пойдет? Да и какая работа! Рожь, где повыше, ложится, травой зарастает, сенокос только было начали и свернули. В луга ни пройти, ни проехать.

— Лужки отрезало?

— Слава богу, успели насыпать дорогу. Хорошо стало, машиной можно. Ну, а отцу нашему и председателю все одно плохо. Уж из района и области уполномоченные понабежали: и то делай, и это не делай… Сбили с толку.

Зина как-то странно хмыкнула и больше не расспрашивала.

Зинаида вышла ни в маму, ни в папу. Рослая, сильная, с вызывающе красивой фигурой и дерзким взглядом черных глаз на чистом смугловатом лице; она была из тех женщин за тридцать, мимо которых не проходил, не оглянувшись, ни один мужчина. Характер у нее выработался смелый и независимый. Постоять за себя умела и за словом в карман не лазила. Никакой работы, между прочим, не боялась, все умела и все делала с увлечением, с легкостью. Пока жила девчонкой в Лужках и в Кудрине, все сверстницы к ней за советом сбегались. И всех она защищала. Уж на что отец был авторитетом, она и с ним спорила, пока не убеждалась, что ошибается.

Такой и в Москве осталась, только с годами стало проглядывать в ней что-то наносное, вульгарное. Виноватым тут был, пожалуй, муж, неудачный, как все говаривали, муж. С чем сама Зинаида вполне соглашалась.

Все это Катерина Григорьевна опять увидела в первую же минуту, как встретила. Ладно, какая есть. Дочка милая. Радость встречи все осилила. Потом, подумав, подозрительно спросила:

— А что одна-то? Без Архипа. Без ребяток?

— Ребят на мужа пока оставила. Не больно разгуляется с двумя. А сама на разведку. Ну, об этом — потом.

Вдвоем они сладили ужин, накормили и уложили Катеньку, которая так и никла к матери, Зинаида рассказала о городских новостях, какие такие слухи бродят там. Но о своем Архипе, против обычного, не распространялась, и Катерину Григорьевну вдруг осенило: уж не разошлись ли: они? От такой мысли ей сделалось до дрожи тошно. Какой-никакой, а все же муж. Куда она без Архипа, да с тремя-то детьми?

Перед сном не удержалась, спросила:

— Твой все пьет?

— А то нет! — сердито буркнула Зинаида.

На этом разговор и пресекся. Катерина Григорьевна лежала не раздеваясь и все прислушивалась, не стукнет ли дверь. Савин опять задерживался. И что они там спорят до полуночи?..

Со двора доносился монотонный шум обложного дождя. Зинаида раскладывала и развязывала в большой комнате свою поклажу. Потом вошла в спальню и сказала просто, как говорят о давно решенном деле:

— Через неделю-другую и он приедет.

— Кто? — испуганно переспросила мать, хотя о ком же еще речь, как не о зяте?

— Охламон мой, кто же. Я ему такую, значит, задачку дала. В эту неделю что хошь делай, а на той рассчитайся, забирай остатние шмутки наши и явись в Лужки с обоими ребятками. И чтоб как стеклышко, чтоб и не пахло! Я так считаю, здесь ему не до водки будет. И подносить некому, и пить не с кем. Тут ему работенку зададут, с утра до ночи, и в воскресенье вдобавок. А не приедет — знать его не хочу, исполнительный лист в зубы, и плати, что детям положено. Проживем без дураков!

— Значит, и он насовсем к нам? — Мать сидела, прижав руки к груди.

— Почти что. Будем в колхоз проситься. Или по найму останемся. Не вытащи я его из города, пропадет мужик. Да и надоело мне там, маманя, до смерти, такая нудная жизнь! Все кричат: Москва, Москва! А что в Москве? Твой подъезд, две комнатухи, ну еще детский садик в придачу. Только и добра, что в магазинах побольше. А для покупок денежки нужны, вприглядку никому не светит. Весь день белкой в колесе, без роздыху. Забыла, что за парное молоко такое. А тут мы корову заведем, курочек, то, другое. Вроде и свой магазин получится. Да и воздухом чистым подышим, лесом-лугом полюбуемся. Жизнь-то, она в сравнении познается. Вот я и сравнила. И-и, маманя, не помрем, обживемся рядом с вами, работа мне знакомая, может, и мой ирод исправится здесь, про бутылку и про дружков позабудет. Тут ведь на троих не сообразишь. Не с кем соображать.

— А с квартирой как же?

— Это я все чин чином устроила. Постояльцев пустила. На год. По договору. Сотня в месяц, и за все услуги они платят. Если ремонт — тоже на ихние деньги. Через юриста, по правилам.

— Кто хоть такие, доверять можно ли?

— Молодые с ребеночком. Он кандидат, она тоже из ученых, спокойные, сам непьющий. А уж благодарили!.. За год вперед отдали. На корову чтобы. Хороший мужик, семья добрая.

С некоторых пор Зинаида все человечество делила на две категории: пьющие и непьющие. Другие признаки отмела.

Стукнула входная дверь. Отец пришел. Катерина Григорьевна пошла подогревать поздний ужин. Шел двенадцатый час.

Михаил Иларионович умылся и сел за стол, молчком оглядывая тарелки и чашки. Выглядел он утомленным.

— Что Зина? — спросил негромко и глянул на дверь спальни.

— Легла только что. Поговорили…

— Похоже, она насовсем? — Это прозвучало так неожиданно, что Катерина Григорьевна даже вздрогнула. — Но почему без детей?

— Угадал ты. Насовсем. И дети прибудут, — как-то не очень уверенно ответила она.

— Может, и к лучшему, Катя, — Савин лениво жевал кусочек хлеба. — Долгое соседство пьяницы с детьми до добра наших внуков не доведет. Тут обстановка другая, мы с тобой что-нибудь значим. А что касается Архипа…

— Да ведь и он приедет! — почти выкрикнула Катерина Григорьевна.

— Вот как! Ну, это уже что-то новое. Веселую жизнь устроит нам этот мужичок! — И он покачал головой, впрочем, без всякого раздражения. — Сама Зина сказала?

— Они квартиру уже сдали. Корову покупать собралась. А жить, как я поняла, хотят в Лужках.

— Узнаю нашу дочь! Наполовину ничего делать не умеет. А вот куда же мы приткнем этого сантехника? На трактор разве? Или на сушилку? Мы две АВМ получили, это такие машины для сушки травы. Одну я двину в Лужки. Точно. Вот и дело для Архипа. Лишь бы ко времени подъехал!

И, сказавши это, Савин повеселел. Жена не знала, что и сказать. Честно говоря, она побаивалась, что скажет отец, узнав о неожиданном решении Зины: не изругает ли, не отпугнет ли? Ничего такого не произошло. Тревога улеглась, на душе посветлело. Вот и хорошо. Вот и славно. Вот и все внуки соберутся. И забота, и радость.

Михаил Иларионович поужинал, но сидел за столом, думал. Каков зятек на деле и в жизни — сказать не мог, а вот Зинаида надежна, она всюду успеет, у нее в руках все горит. Если, конечно, не разленилась за городские годы. Повеселей будет в Лужках. Событие, прямо скажем, для Савина неожиданное. Подарок судьбы. Пусть оживает материнский дом!

— Как ты догадался, что насовсем? — спросила жена.

— По узлам. В прошлом году, помнится, налегке прикатила, а нынче вон как нагрузилась. Стыжусь, что холодно встретил ее. Не обиделась на меня?

— Спрашивала…

— Обстановка в хозяйстве такая, что и радость — не утеха. Не столько работаем, сколько от советчиков отбиваемся. Да еще умные речи часами выслушиваем. Все учат нас, дураков, какой рукой ложку держать, когда за столом сидим.

— В Чурово, поди, ездил?

— Прямо оттуда. Мобилизация всего населения.

— А что населению делать в этакий дождь?

— Вот я и спросил у Глебова. Отчитывает меня, я ему в глаза смотрю и вижу: сам не знает, зачем народ всполошили. Крикнули из области: мобилизуй! Ну и пошла работа, как по трансляции. Кто-то предложил полоть траву во ржах, сурепку, значит, изгонять. Мало, что дожди ниву попортили, теперь еще топтать ногами ее? Какой же хозяин народ в свое поле допустит, там же грязь по щиколотку! Может, лучше траву послать косить? А ну-ка, размахнись косой, когда на тебе плащ коробится?..

5

Кажется, пришла пора сказать о Глебове.

Упоминался он не раз, поскольку все или почти все дела в Кудрине и в других хозяйствах района без Глебова не делались, а если и делались без согласования, то скоро выяснялось, что не все получилось так, как задумано. А то и вовсе не так, после чего приходилось выслушивать порицание, а то и выговор. Вот если бы заранее согласовали…

И все-таки надо признать, что Аркадия Сергеевича в районе не без основания считали человеком без крайностей, хорошим человеком. И в самом деле, он не был злым, капризным или самодовольным. В спорах старался найти необидный для сторон компромисс, значит, был покладистым. Его никто не уличал в корысти или в равнодушии, но то, что называется принципом, сидело и в нем, никуда не денешься. Похоже, он любил жизнь. Почему ее не любить, если у тебя нет физических недостатков, ты в меру одарен умом и смекалкой, здоров и полнокровен. Словом, не относишься к категории обиженных природой.

До приезда в Чурово на пост секретаря райкома Глебов прошел все необходимые ступени познания. Окончил в областном городе, где жили родители, педагогический институт, поработал в деревне учителем, потом инструктором райкома партии. Заведовал в соседнем районе отделом народного образования и вдруг оказался в городе, в аппарате обкома, снова инструктором. Все ему нравилось, и он многим тоже приходился по душе. Естественно, женился, а вскоре уже имел сына. Жизнь наладилась. Так бы и шла дальше, возил бы он гостей своего учреждения в пригородные, наиболее благополучные, хозяйства показывать чистенькую птицефабрику, комплекс или отличное по урожайности поле, доказывал преимущества современной пятистенки с удобствами против бетонной многоэтажки в строящемся селе, но тут наметили его, как толкового мужика, на дело повыше и посамостоятельней. А нельзя: не было у Глебова практического стажа в сельском деле, а без такого стажа двигать наверх не полагалось.

И тогда Аркадия Сергеевича пригласили этажом повыше в своем учреждении, на доверительный разговор.

Это было в кабинете руководящего товарища.

Секретарь обкома по сельскому хозяйству начал с того, что не один раз назвал работу в сельском райкоме тяжелым трудом, и делал при этом многозначительные паузы, проверяя реакцию собеседника. Аркадий Сергеевич не дрогнул. И сам знал — не легко, достаточно познакомился, когда был инструктором. На прямое предложение занять довольно высокую должность в районе благодарно кивнул. В дисциплинированности ему не отказать. Надо так надо. Тем более для пользы делу.

— Года два-три, — сказал секретарь обкома. — А там подумаем, что вам предложить. Но скажу прямо: район трудный. Очень трудный.

Вскоре Глебова порекомендовали на пост второго секретаря в Чуровский район. Он уехал, договорившись о семье: жена и сын пока оставались в городе.

И вот оно, Чурово.

Район не блистал показателями. Четыре года кряду не выполняли планы продажи зерна, мяса и молока. Первого секретаря крепко ругали в области, и он уже не отбивался, сидел виновато, — худой и сутулый, с крепко сжатыми губами и лихорадочно горящими глазами, стараясь всеми силами держать себя в руках, не терять выдержки. Возвратившись в район в дурном настроении, он тоже принимался за проработку и наказания. Снимал, переставлял, назначал в хозяйства новых руководителей и специалистов, но тасовал все ту же колоду карт. Положение от этого к лучшему не менялось.

Аркадий Сергеевич начал неспешно. Он постоянно находился в поездке. Кабинет его пустовал по три-четыре дня на неделе. Он хотел все увидеть своими глазами. Знакомился, спрашивал, изредка что-то советовал и получал в ответ резонные контрдоводы. Понимал, что бьет мимо цели. Опыта не хватало.

Деревни без жителей — а их было что-то около тридцати — выглядели удручающе. Деревни с жителями казались безрадостными и безлюдными, если не сказать — тоскливыми. Работа в поле и на фермах шла каким-то до странности ровным, обязательным и далеко не приподнятым образом. Как в замедленном кино. Суетились горожане-шефы, покрикивали бригадиры, бегали туда-сюда машины, но Глебов за всем этим угадывал безразличие — самое страшное для сельских работ. Да полноте, можно ли так работать на земле?!

Сердце отходило лишь в немногих хозяйствах, справедливо называемых передовыми. Слава богу, имелись и такие, где царила атмосфера приподнятости, крестьянской работы до поту, когда сам труд приносит душевное удовлетворение. Здесь и руководители разговаривали не холодным тоном, все шло по-домашнему просто, разумно и спокойно. Вот можно же? Можно? Так в чем же дело? Почему не везде так?..

Возвращаясь в Чурово, Аркадий Сергеевич говорил первому только о тех хозяйствах, что понравились. Но шеф слушал, не разжимая губ, и неотрывно смотрел при этом на сводку, где в графе «урожайность» мелькали цифры «6» да «8», по которым и определялась их способность к руководству. До этого предела урожаи упали не за год — за много лет. И подымутся — эта первый знал! — тоже не больно скоро.

Глебов уходил в свой кабинет, читал письма и указания, после чего отправлялся в соседний с райкомом дом райсовета и чаще всего отворял двери планового отдела. Цифры помогали понять реальность происходящего.

Вот, пожалуйста. Население района за десять лет уменьшилось более чем вдвое. И десять лет назад народу было не густо, война все еще сказывалась. А как прошел слух о «неперспективных» деревнях, так и остальные потекли в города, благо есть к кому — то дети, то другие родственники в городах. За работой, хоть дворником, там дело не станет, квартира через два-три года — вот она. Так и осталось в районе всего тринадцать тысяч, а людей рабочего возраста пять с половиной тысяч. Это на тридцать две тысячи гектаров пашни, на десять тысяч гектаров лугов и на девятнадцать тысяч голов скота! Значит, около шести гектаров земли на душу и по четыре головы скотины. С помощью машин можно справиться.

Плановик между тем продолжал, ничем не выдавая своего отношения к сказанному:

— В самом Чурове сейчас проживает пять тысяч двести человек, из них на службе в районных и подрядных организациях одна тысяча шестьсот сорок три.

Глебов понял, что эти тысяча шестьсот сорок три служат, в том числе и он. Сорок четвертый, значит. Примерно столько же работало в учреждениях быта и обслуживания, на строительстве, в школах, больнице и поликлинике, пекарнях, гаражах, складах. К сожалению, никто из них не производил хлеба, молока, мяса, хотя в какой-то мере, конечно, содействовал главному сельскому делу. Содействующих больше, чем создающих. Парадокс номер один. Как в иных семьях, где один работает, а пять на плечах.

— А в колхозах? — спросил он. И, увидев, что вопрос не совсем понят, добавил: — В хозяйствах, я спрашиваю, есть служащие? Или там все работают в поле?

— Есть, конечно, — быстро и даже весело сказал плановик. — Я недавно делал прикидку. На каждых пять производственников приходится по одному… Это руководители, специалисты, служащие правлений, контор, складов, базы. Всех в районе около тысячи двухсот. По штату.

— Итак, сколько же у нас непосредственно на пашне и на фермах?

— Не трудно посчитать, — плановик придвинул счеты. — От пяти тысяч пятисот отнимем тысячу шестьсот районщиков и тысячу двести человек служащих в хозяйствах. Вот и все. На фермах и на пашне осталось две тысячи семьсот человек. Механизаторов на учете пятьсот сорок.

— На тридцать две тысячи гектаров!..

Его собеседник промолчал. Хотя мог уточнить. Из пятисот сорока механизаторов надо отнять сто семь шоферов и тридцать тех, что постоянно на комплексах. А вот остальные четыреста — на тракторах, это точно.

— Сколько тракторов в районе? — спросил, помедлив, Глебов.

— Шестьсот восемь. Всех марок.

Вакансии, вакансии, вакансии… Люди добрые, садитесь на тракторы! Учитесь водить тракторы! Иначе индустрия села обречена на простой! Вакансии, вакансии на фермах, где постоянно недостает доярок. Славные женщины, где вы?..

Свободных вакансий нет только в самом Чурове. Штаты учреждений укомплектованы полностью. Три дня назад приехал главный зоотехник в управление сельским хозяйством. Просил устроить жену — экономиста с высшим образованием. Некуда. Временно уговорили ее воспитательницей в детский садик.

Вот когда Аркадий Сергеевич узнал, насколько действительность далека от его первоначального представления о сегодняшней, весьма неустроенной деревне в глубинном районе Нечерноземья, откуда уже много лет кряду вытекает людской ручей, направляясь во все города нашей страны, на стройки и заводы с широко открытыми для новичков воротами. Милости просим! Откуда вы прибыли — не спросим. Лишь бы руки да голова для работы.

Может быть, его направили в самый что ни на есть отсталый район, куда Макар телят не гонял?

В самом деле… Где тут новенькие — с иголочки-комплексы с автоматикой и безупречным навозоудалением, с операторами в белых подкрахмаленных халатах и с упитанными коровами, какие пришлось ему видеть возле областного центра, куда возил он раза три гостей из других республик? Где рекордные показатели но надоям, какими можно было похвастаться перед приезжими?

Здешние комплексы выглядели по сравнению с показательными бедными родственниками. Сплошные недоделки. Немудрено, что коровы в четырех из пяти новостроек постоянно снижали надои молока. Глебову просто сказали, что и в этих бетонных зданиях не хватает кормов, что постоянно отказывают кормоцеха, есть перебои в энергии, никуда не годится работа механических раздатчиков. А когда зимой промерзали системы, подающие корма и воду, в таких комплексах и вовсе становилось невмоготу. Доярки со вздохом вспоминали старые, но теплые фермы, где они могли пусть на своем горбу, но заменить любые отказавшие машины.

Асфальтовые дороги секретарь увидел только от станции Чурово до райцентра и в самом Чурове, на центральной улице от универмага до райсовета. Правда, и тут асфальт оказался в ошметках глины с боковых грязных улиц. Все прочие дороги — от деревни к деревне, от сел к райцентру — приличными мог назвать только неистребимый оптимист. На поля и фермы вместо дорог вели глубокие колеи и одичавшие тропы.

Но самым грустным явлением оставалось все-таки безлюдье.

Лет двадцать назад в Чуровском районе насчитывали более ста двадцати деревень. Теперь их осталось чуть не вдвое меньше. И только из двенадцати потерянных люди переехали в два крупных совхозных поселка, специально для них построенных. Каждый поселок состоял из пяти-шести городских пятиэтажек, двухэтажной конторы и дома быта с гостиницей, которая пока что никому не требовалась. Остальные деревни, лишенные магазинов, школы и дорог, умерли тихо и незаметно. Где теперь находились люди из них, сказать трудно. В городах больше всего, ведь там план жилищного строительства перевыполняют каждый год.

Плановое переселение прошло тоже не без конфуза. Бабьего крику руководители совхозов наслушались не в тот грустный час расставания, когда машины с домашней утварью, с овцами-поросятами отъезжали от порога отчих хат (и тут, конечно, голосили), а в часы вселения на новом месте. Пустяка не хватало: кладовок и сараев, которые не сделали, поскольку в проекте им не нашлось места. Куда девать скотину? Изголодавшиеся, затурканные за дорогу поросята и куры недолго оставались на улице. Их потащили за собой, устроили пока на кухнях и на балконах. Новоселье омрачилось. Мужики незамедлительно принялись сбивать из подручных материалов разномастные сарайчики. И без этих устройств плоскокрышие многоэтажки смотрелись в чистом поле крайне неуместно, походили на кирпичи, заброшенные шаловливой рукой в зеленый огород, а уж как окольцевали дома сарайчиками, так вид и вовсе потерялся. Покинутые деревни отсюда вспоминались кое-кому как рай земной.

Словом, радости от переселения не получилось, на работу ходили хмурые, трудились по настроению. Радовались только дети. Суета им всегда приятна. А тут еще школа новенькая…

Незадолго до назначения Глебова обезлюдели еще шесть деревень.

Что тут можно сделать? Ни приказ, ни суровые наказания не действовали. Разве что терпеливая и долгосрочная работа могла как-то остановить процесс миграции из деревень? Но остановить — это, прежде всего, дать людям нормальные условия жизни и труда. Дать! Хотя, чтобы дать, надо иметь. А что имел район?..

И Глебов, и все остальные руководители района скорее по инерции, нежели по разумению, продолжали ездить, убеждать, требовать, а в душе у них копилось тяжкое ощущение какой-то круговерти. И выхода из замкнутого круга не усматривалось.

Что-то должно было произойти. Большое и нужное.

А пока…

Не прошло и восьми месяцев, как первого секретаря, вконец изработавшегося, пригласили в обком для разговора. Он вернулся в Чурово, позвал к себе Глебова, и они пожали друг другу руки, пожелали удач. Бывшему секретарю — в здоровье и отдыхе, Глебову, уже первому, в многотрудных его делах.

В большой кабинет Аркадий Сергеевич вошел без особого волнения. Ведь эта перемена была предрешена давно. Ответственность он понимал, какие-то планы уже теснились в голове, он жаждал перемен к лучшему, но еще не знал, как к ним подступить.

6

В один из дождливых дней Глебов с Михаилом Иларионовичем Савиным оказался под вечер в Лужках. Там и в этот ненастный год поднялась отменная картошка и налился неплохой колос в ржаном и ячменном поле. Сам председатель перхал и кашлял, успел простыть под дождями и потому остался в Кудрине. Секретарь не настаивал на его присутствии, сказал грубовато-ласково:

— Чаю с малиной напейся и в постель. Есть малина-то?

— Найду, конечно, раз приказано. Только не с чаем ее надоть…

— Дело твое.

Картошку Глебов посмотрел, хоть и вымок под своим модным плащом — такой хлесткий ливень с ветерком застал их на лужковском поле. Было на что смотреть и удивляться: чистым рядкам, высокой ботве, уже заметным клубням. Он погладил высокие кусты, покопался в земле и повеселел.

— Чья бригада? — спросил он, намереваясь отметить здешний коллектив.

— Тут нету бригады, — ответил Савин. — Один мужичок, в сущности, на машинах. Митя Зайцев. Механизатор, дай бог каждому колхозу заиметь такого. Правда, женщины две прополки сделали, пособили ему. Ну, и агротехника в звене, надо сказать, на уровне. Заправка перегноем по ржаной стерне, подобран хороший сорт.

— Один механизатор? — переспросил Глебов. — Сколько у него гектаров?

— Тридцать одной картошки, да еще клеверные поля, луга у Глазомоики, да больше сотни гектаров ржи и ячменя. Словом, полный набор.

— Ну знаете!.. — Секретарь подозрительно глянул на Савина и зашагал к машине. Усевшись под брезент, добавил: — Вы мне покажите этого парня.

— Тогда надо ко мне домой заехать. Позовем. Вот тот крайний дом со стороны плотины, — сказал шоферу Михаил Иларионович.

— У вас тут свой дом? — удивился Глебов.

— Да, родительский. Мать жила, умерла в этом году. Теперь дочь приехала. И внучка.

Пока ехали полем, Глебов молчал, посматривал по сторонам. Хорошие поля! Возле скотного двора наткнулись на Митю, остановились.

— Садись, — приказал Савин и подвинулся на заднем сиденье.

Митя вытер руки о штаны, без разговора забрался в машину и, увидев секретаря, как-то враз застеснялся. Глебов обернулся, оглядел Зайцева, пожал руку, но ничего не сказал. В состоянии усталой задумчивости вышел он у крыльца, стащил с себя мокрый плащ и поднялся на ступеньки. Савин открыл перед ним дверь в просторную и светлую прихожую, пропустил вперед, и Глебов лицом к лицу столкнулся с Зинаидой, которая шла встретить отца и его спутников. Она охнула и метнулась назад, в комнату, не успев поздороваться. Крикнула из спальни:

— Папаня, вы уж сами… Я скоренько.

Митя вошел последним, уселся бочком на стул у самого входа в зальчик, поджал ноги в резиновых сапогах и — будто нет его. Савин усадил гостя поближе к теплой печке, принес тапочки.

— Разувайтесь. Пока поговорим-поужинаем, и туфли подсохнут. Куда ж в такой мокроте ехать. Не стесняйтесь.

После липкого и холодного воздуха над дождливыми полями особенно сладкими казались тишина и тепло комнаты. Домашний уют обволакивал и расслаблял. В углу светился телевизор, но без звука, — Катенька успела выключить звук перед тем, как убежать за матерью в спальню. Оттуда слышался приглушенный их разговор. Глебов сидел, спиною впитывая тепло и устало опустив голову. Он не торопился с расспросами, нежился у теплой голландки. Лишь когда встретил на своем лице изучающий взгляд Зайцева, как-то подобрался, вздохнул и сел попрямее. Спросил, обращаясь к Мите:

— Как живем, добрый молодец?

— А так… — И Митя стал смотреть на свои руки, почерненные по морщинам соляркой и железом.

Выручая его, Савин сказал:

— Вот это и есть хозяин полей в Лужках. Звеньевой-механизатор. Коренной житель. Из родной деревни никуда, хотя соблазнов более чем достаточно. Главный помощник у Зайцева — Вася Тимохин, юноша, скорее мальчик. И четыре женщины, три старика. Наше безнарядное звено. У них сто семьдесят гектаров угодий и стадо бычков, которые откармливаются здесь. Пашня ничем не отличается от прочих кудринских, разве что удобрений для нее Митя перехватывает больше. А урожай выше. Лужки уже много лет идут впереди остальных колхозных участков.

— В чем же секрет? — нетерпеливо спросил Глебов.

— В хозяине, — Савин подвинул свой стул ближе к гостю, давая понять, что беседа доверительная. — Понимаете, Аркадий Сергеевич, на примере Лужков можно обсудить одно обстоятельство, которое мы как-то упускаем из поля зрения…

Как раз при этих словах открылась дверь спальни и выплыла Зинаида.

— Здравствуйте, — певуче сказала она, остановившись перед Глебовым. — Меня зовут Зина. — И протянула ладошку с приятной улыбкой на лице.

Глебов вскочил, смутился, что в одних носках, пожал теплую руку, сказал «очень приятно» и уставился на красавицу, не зная, что еще сказать, что еще добавить. Разве какой-нибудь комплимент? Нет, не надо. Он так ничего и не сказал, только удивленно покачал головой. Что и говорить: красавица-разумница.

Глянув на отца, Зина улыбнулась еще шире, сказала:

— Пока вы толкуете о делах, я самовар поставлю и сготовлю что-нибудь. По-быстренькому.

И тотчас скрылась на кухне вместе с Катенькой.

В комнате помолчали. Похоже, Аркадию Сергеевичу очень хотелось расспросить Савина о «папиной дочке», что проживает в глухих Лужках, но он сдержался, почитая за неудобное прерывать наметившийся серьезный разговор. Уж не разыгрывают ли его рассказами об удивительном мастере на все руки, способном справляться за десятерых? Хотя какой может быть розыгрыш, когда этот человек сидит рядом и готов ответить на все вопросы?

Поджав под себя ноги и поудобней усевшись, Глебов сдвинул брови, посерьезнел и спросил:

— Вы говорили о каком-то обстоятельстве?

— Да, Аркадий Сергеевич. О нравственной стороне крестьянских дел, о характере человека на земле, если угодно. Дмитрий Игнатьевич Зайцев с самого начала самостоятельной жизни ощущает себя полноправным хозяином лужковской земли и всего, что вокруг земли. Этим определяется его отношение к труду, к делу, к машинам, к другим людям.

— Хозяин здесь кудринский колхоз. Коллектив. Правление колхоза, — тоном уверенного в своей правоте человека отозвался Глебов.

— Совершенно согласен. Зайцев знает об этом не хуже нас. Дело в том, что колхоз и его правление еще три года назад решили эту землю передать Дмитрию Игнатьевичу Зайцеву. Мы убедились, что он не подведет. И вместе с лужковскими жителями сумеет вырастить все необходимое по плану, который мы составили отдельно, но с теми же показателями, что и по колхозу. В договоре так и указали: получить с гектара зерна по семнадцать центнеров… Я не ошибся, Митя?

— На этот год, — не подымая глаз, уточнил Зайцев.

— Верно. В прошлом тоже семнадцать. Это по зерну. И сто двадцать центнеров по картофелю. Так? Я ничего не перепутал? — Савин опять посмотрел на Митю.

— Получим больше, — коротко отозвался Митя.

— Все выращенное Лужки, конечно, сдают, а половина денег от сверхпланового идет звену. Кроме обычного для колхозников заработка — около пяти рублей за рабочий день.

Глебов слушал внимательно, но без волнения. Было, было…

Газеты много писали о Первицком. Опыт Первицкого. Что-то не больно прижилось в области.

— Наша роль при этой организации труда простая, — говорил Савин. — Составляем ежегодную технологию для севооборота: чего и сколько сеять, дозы удобрений и гербицидов, семена культур и цифры урожая. Более сложное — это помощь при уборке. Нужны люди, мы их даем, а оплачивает звено. Следим, чтобы не было перебоев в горючем, семенах, удобрениях, ко времени подгоняем машины для урожая, два-три комбайна на уборку зерна. В общем, так: Зайцев свободен в выборе операций, времени их проведения, когда и кого брать на работу. Он хозяин. А мы все — агроном, инженер, зоотехник колхоза — служим ему, помогаем в трудных ситуациях. И ничем не мешаем. Это очень важно. Не суемся с указаниями. Те восемь или десять человек, что живут в Лужках, тоже знают долю ответственности, работают по-семейному. Нужно — так сутками. Не считаются со временем, с погодой. Как и положено крестьянам. Руководствуются совестью. Вот вам полная зависимость уровня жизни от урожая, от конечного продукта.

— Безнарядное звено?

— Можно назвать и так. Безнарядное. Свободное от суеты, неожиданных приказов и перестроек на ходу.

— А заработок вас устраивает? — Глебов смотрел на Митю.

— Не жалуемся.

— За прошлый год?..

— Вышло по сто восемьдесят в месяц. Смотря кто сколько дней работал. У нас табель выходов. Зерна в прошлом году собрали по семнадцать центнеров, картошки по сто двадцать. А вот травы накосили больше намеченного, оттого и привес получился выше плана, за привес и премия оказалась.

Вмешался, перебив Митю, Савин:

— В других кудринских бригадах урожай был меньше. Где пятнадцать, где двенадцать по зерну. Но дело не только в заработке, Аркадий Сергеевич. Я опять о нравственной стороне труда. Здесь просматривается возрождение утерянного — любовь к труду, любовь к самой земле, о чем мы много говорим, спорим, пишем, но ничего не делаем. Через три — пять лет лужковская земля покажет себя в полную силу. Убежден!

Глебов почему-то не загорелся, хотя слушал с интересом. Спросил у агронома:

— Так вот всем нужным и обеспечиваете звено? Или бывают срывы?

— Случается. Вот не получили ко времени нитрофоску. Задумали построить навесы, вообще крышу — нет кровли. Как-то выходим из положения. Достаем кое-что на стороне.

— Ну да, при одном или трех звеньях… А если они будут на всей колхозной земле? По всему району? Сумеем обеспечить?

Савин подумал и сказал:

— Для этого и создан районный аппарат. Посредник. Для повседневной помощи земледельцам, а не для разносов и указаний. Словом, все это зависит целиком от вас.

— Если бы только от нас! — И Глебов печально вздохнул.

Митя ерзал на стуле, все собирался уйти. Его ждал старый Силантий, они ставили столбы, в одиночку он там ничего не сумеет. Он поднялся было, но в это время Савин резко сказал:

— Район в нынешнем виде будет противиться подобной перестройке. Вы все слишком привыкли руководить вообще. А вот помогать, снабжать…

— То есть как? — переспросил озадаченный Глебов.

— А так. Мы ждем точного — на пятилетие — плана. И будем строить всю работу на этот план. Вы два раза в год меняете нам ориентацию, планы продажи продуктов, значит, и севообороты. При такой суете не только звенья лишаются главного условия — спокойной работы, но и все мы тоже. Не знаем, что будет завтра. Исчезает стремление чего-то добиваться, честолюбие, если угодно. И только слышим: того нет, другого не будет, выкручивайтесь. Какие же мы хозяева? И звенья тоже? Простые исполнители, не более. О каком творчестве речь?

— Ну знаете! — В голосе Глебова звучало осуждение.

Савин не остановился.

— Поймите же, Аркадий Сергеевич, что метод командования безнадежно устарел. Ведь об этом говорилось еще на Пленуме в марте 1965 года. Район должен служить земледельцам, а не навязывать им свои интересы, нередко продиктованные соображениями личной престижности. Звеньевой метод находится в резком противоречии с нынешними приемами руководства. Понимаю, что обстоятельства делают и вас бессильными что-либо изменить, но тогда не требуйте и от нас невозможного. Есть в колхозе одно хорошее звено — и слава богу. Придет, надеюсь, время — появятся другие, такие же хорошие.

Он замолчал. Это молчание оказалось долгим и тягостным. Глебов как-то сразу утерял боевитость. Савин попал в цель. Еще недавно, размышляя о положении в районе, Глебов и сам приходил к такому же выводу. Наверное, потому и не хотел оспаривать доводов Савина. Сходство взглядов было несомненным.

Зайцев снова завозился на стуле, кашлянул в кулак, желая напомнить о себе. И Глебов, и Савин одновременно глянули на него, ощутив неловкость.

— Что, Митя, утомили мы тебя спорами? — спросил Михаил Иларионович.

— Да, уж надо мне… Там Силантий…

— Наверное, сторону своего агронома держишь? — спросил Глебов ласково-спокойным тоном.

— Ларионыч верно толкует. Прорех в колхозе много. Я пойду, пожалуй, там дело стоит.

— Один только вопрос, товарищ Зайцев. О картошке вашей. Мы видели ее, хорошее поле. — Секретарь незаметно перешел на «вы». — Как все-таки удалось вырастить такую чистую от сора и густую, почти без выпадов? Для нынешнего года редкостное поле.

— Пололи бабы два раза. Я два раза культивировал, потом окучивал перед дождем. Ну и до этого, до посадки, значит, сорняк прочистили боронами, подрезали. А навоз вносили чистый, перегной, в нем всхожих семян сурепки и лебеды не осталось. Перегорели. Потому и чисто в поле.

— Коротко и ясно, — усмехнулся Глебов. — Из этого сообщения лекцию не сообразишь. И книжки о передовом опыте не получится. А вот картошка получится, верно? Сколько возьмете?

— Рано говорить, вон как льет. Правда, там уклон, но кое-где вода ляжет. Я уже посмотрел, придется окучником прорезать стоки по уклону. И по ржи пропустим воду, иначе долго с комбайном не заедешь. Немного помнем посев, а выгода будет. Колос наливистый, рожь полегла в низинах, и сору вышло много, но к полеглому нам не привыкать. Осилим и такую.

И он поднялся, чтобы идти.

Но тут в комнате началось движение, Савин сделал ему знак рукой, Митя обреченно уселся.

Катенька прошествовала к столу и постелила розовую скатерть со складками от утюга. Потом быстро, ни на кого не глядя, дважды выскакивала Зинаида с тарелками, полными добра. Мать и дочь в четыре руки заставили стол всем, что требовалось трем голодным мужчинам. Появился и видавший виды самовар с медалями Тульского завода на боку. Наконец, Зинаида торжественно поставила блюдо с горячими оладьями и сказала, обращаясь к гостю:

— Прошу к столу, как вас по имени-отчеству, не знаю…

Глебов назвался, сдержанно улыбнулся и вместе с Михаилом Иларионовичем, который насилу усадил за стол Митю, подсел ближе к самовару.

Сама Зинаида не садилась, металась из кухни и в кухню, где и осталась, извинившись, что не может отойти от плиты.

Первые минуты сидели молча, ели, потому как действительно были голодны и прозябши. Выпили по стопочке, закусили. Митя как сел, так и сидел, неудобно отодвинувшись со стулом, он брал всего по малому кусочку и поглядывал только на часы, которые отбили уже пять. Сорвалось их дело с Силантием. А Глебов вдруг спохватился:

— Там мой шофер, Михаил Иларионович. Надо бы позвать.

— Зина! — крикнул Савин, и дочка тотчас выглянула из кухни. — Позови, пожалуйста, шофера, пусть перекусит с нами.

— Не беспокойтесь. Мы с ним тут, на кухне, ужинаем.

И приоткрыла дверь, чтобы все увидели парня, сидевшего за столом. Глебов покрутил головой.

— Что за дочка у вас, Михаил Иларионович! И светит, и греет. Экая молодчина!

— Вот из самой Москвы да опять в родную деревню. Против течения пошла, не испугалась. Уже работает в Митином звене, дело ей нашлось.

— А муж? В столице остался?

— Как вам сказать… Ждем и его. Должен прибыть. Он родом отсюда, из Поповки, вон там, за лесом, пустая деревня. Так у них решено, насколько мне известно.

— Посодействуйте. Каждый человек для нас — находка. Вот и Зайцеву подмога.

— А мы вместе с ейным мужем на тракториста учились, — сказал Митя. — Он последним в город подался. Накрылась его деревня!

— И земля там есть? Вы бывали в Поповке? — спросил Глебов у агронома.

— Дорога туда пропала. Да и какая дорога, название одно. Теперь начисто заросла.

— Сколько земли возле Поповки?

— Пашни сорок семь гектаров. Луг рядом, тоже под ольхой не видно. С десяток гектаров огородов…

— Черт знает что! — вскипел Глебов. — Как же вы допустили?!

— Но вы же сами, Аркадий Сергеевич! И Дьяконова заставили подписать, что Поповка неперспективная. Между прочим, Лужки — тоже. Но люди в Лужках остались на свой страх и риск, не верили, что ихняя земля и труд никому не пригодятся. А недавно мы дорогу сюда сделали. Как? А методом народной стройки… И от души отлегло. Митя, ты ведь тоже собирался в отход, признайся?

— Было такое, — ответил Зайцев, не подымая глаз от тарелки. — Ваша матушка все отговаривала. Ну, и за себя побаивался тоже. За брошенную землю, конечно. За остатний народ. У нас тут старики живут. Силантий, который работает, еще однорукий Потифор Кириллович с доченькой, они бычков пасут, ну и один очень старый, он из хаты уже не выходит. Вдова Тимохина с сыном бегают к нему сготовить, прибрать. Если бы я уехал, тогда им всем невмоготу, ни огорода вспахать под картошку, ни сена припасти. Да и сам я привык здесь, неохота по чужим местам околачиваться. Вот и остался. А в прошлом годе мы чуть не двести тонн зерна намолотили, половину колхозного плана по картошке исполнили. И нынче, по всему видать, не меньше должны бы дать.

Глебов задумался, поглядывал на часы. С укоризной сказал Савину:

— Что же это вы, Михаил Иларионович, не попросили о дороге в Поповку? Ведь столько земли там брошено! Столько судеб порушено…

— Как — не просили? — Савин чуть не поперхнулся. — На исполкоме Дьяконов требовал, а дорожники не согласились. Туда через болото, через лес. Они привыкли строить где полегче, чтобы планы выполнять и премии отхватывать. Ведь и понять их можно: у каждой организации свой план, ему и молятся, а забота колхозов и всякие Поповки — чужое дело. Подрядчиков больше, чем пальцев на руках, и у каждого — план сверху даден, свои прибыли записаны, премии тож, свои материалы на складах зажаты. Вон какие, дома-уроды ставят, всю природу испортили. А что район? Что мы? Они и другом подчинении. Вывеску красивую навесили, двери дерматином обили — вот тебе и удельное княжение. Самоеды, одним словом. А когда мяса в магазине нет, шумят: почему колхозы не поставляют! Знают же, что у нас людей нет, переманули к себе и быстро забыли, для чего сами родились.

«Павел Буре» гулко пробил пять. Глебов устало сидел, упершись взглядом в тарелку перед собой. При последнем ударе он рывком поднялся, положил салфетку на стол.

— Пора. За хлеб-соль спасибо. Хозяйка, Зинаида Михайловна!

Зина вышла. Глебов пожал ей руку, заспешил. Вон как засиделись, шестой час пошел!

— Я останусь, Аркадий Сергеевич, — попросил Савин. — Кое-какие дела в Лужках. Строим большой навес, а под руками ничегошеньки! Погода диктует.

— Да, пожалуйста. Я бы с удовольствием еще посидел-поговорил, но в семь у меня разговор с обкомом, опаздывать не позволено.

Шофер уже сидел за баранкой, такой довольный, с пылающими щеками. Они тронулись, проехали насыпь. Глебов искоса посматривал на улыбчивое лицо шофера. Резковато спросил:

— Выпил, что ли?

— Как можно, Аркадий Сергеевич!

— А чего сияешь будто солнышко красное?

— Да так…

— Угостила тебя красна девица?

— Ну!.. По первому разряду. Та еще хозяйка, доложу вам.

— Это и я приметил. Отец не нахвалится. Толкует, что никакой работы не боится.

— Воспитание! Она ведь тутошняя, в нашей школе и обучалась.

7

Не первый раз разбираясь в причинах, породивших бесчисленное множество недостатков и даже упадок сельских дел в своем да и в других районах Нечерноземья, Глебов все чаще возвращался к мысли, которая поначалу казалась ему просто крамольной, но тем не менее все более близкой к истине. И вот разговор с агрономом Савиным, один из немногих откровенных разговоров, подтвердивший эту мысль.

В самом деле…

Когда и как это случилось, что главная ответственность за создание хлеба и молока оказалась не на тех людях, которые производят продукты и знают лучше всех, как это делается, а на работниках районных и областных учреждений, на специалистах, осевших в этих учреждениях? Из каких таких соображений сместился самой жизнью установленный порядок, породив бесконечную цепочку проблем? Из каких таких далей появилась курьезная практика командовать земледельцами, контролировать их, постоянно подталкивать, побуждать к тому самому, что испокон веков составляет для них смысл и радость жизни — к труду на земле? Чем занят Глебов и сотни работников райцентра в десятке учреждении, как не подталкиванием разными способами — от поощрения до наказания — нескольких тысяч земледельцев? Всем очевидно, что они и без напоминаний заинтересованы своим делом, поскольку работа, и только работа, позволяет им жить лучше, приобретать уважение от других людей, для которых продукты поля и ферм нужны позарез, — для городов с их индустрией. Ведь это неразрывная цепочка: город и село. И там и тут делают товары, продукты, без чего нет общественных благ. Город и деревня друг без друга не могут. Никто из них не претендует на командование. Они — партнеры. И этим все сказано. Партнеры-сотоварищи, друзья.

А что же такое район? Посредник? Если так, то и чуровским руководителям надо прежде всего заняться облегчением забот земледельцев, обеспечить им все нужное для жизни и труда, взять на себя снабжение и торговлю, освободив крестьянина от несвойственных рыночных дел. Только и всего. Покончить, пусть не сразу, с таким безобразным явлением, как доставание, блат и беззаконие, с чем Глебов уже встречался.

Пусть земледельцы занимаются своим делом, выращивают, получают продукты в поле и на фермах. И не думают о гвоздях и машинах, дорогах и жилье. Это посредники обязаны думать о постройке в деревнях новых домов, дорогах от села к селу. Их дело заботиться о перевозке минеральных удобрений и горючего, искать и находить лучшие семена и машины, словом, делать все сложное, что называют сегодня развитием, научно-технической революцией. Чем активней такая помощь, тем лучше будет поле, где создают продукты, больше радости у земледельца, создателя всем нужных благ. Все остальное — зыбкое, лишнее. Не надо ежечасно «озадачивать» хозяйство и бригады, постоянно указывать, следить, уговаривать, а то и наказывать за невыполненные требования. И уж конечно нигде и никогда не вмешиваться в технологию. У земледельцев — опыт, у агрономов — знание. Свобода действий укрепит в них уверенность, принесет покой. И возникнет то самое чувство радости, которое лежит в основе всякого творчества.

Разве не так получилось у Савина, создавшего самые хорошие условия для звена Мити Зайцева? И не по этой ли причине Митя остался в Лужках, а не последовал за сверстниками, убежавшими в город?..

Едва додумав эти мысли до конца, Глебов как бы со стороны посмотрел на все, о чем размышлял. И тут он увидел всю отлаженную десятилетиями систему усложненных взаимоотношений. Какая прочность и неприкасаемость! Учреждения, сотни служащих; указания, телефонные звонки, кипы бумаг с внушительными штампами и печатями, кабинеты с двойными дверями, собрания и заседания… Это в районе. А в области? Ведь все повторяется, усложняясь настолько, что в кипучей деятельности иной раз теряется и сама цель, остается деятельность сама по себе. Посягнуть?.. Да кто он такой, чтобы… Глебов сжимал зубы до звона в ушах. Уж не ищет ли он выхода из трудностей там, где выхода нет?.. Не маниловщиной ли попахивает от подобных мыслей? Не один же Глебов видит сегодняшнее положение в деревнях. В Нечерноземье таких районов, как Чуровский, — сотни, у каждого свои, но схожие проблемы, нередко куда более тяжкие, чем у них в Чуровском. Может быть, это временное явление, так сказать, трудности подъема на новую ступень? Отладятся взаимосвязи, с повинной головой потянутся в деревню люди, и все пойдет ладком и мирком. Стоит ли торопить события, тратить нервы у себя и у других? Просто работать и ждать.

И он продолжал работать, как сотни других секретарей в разных районах Нечерноземья и за ее пределами. И ждать.

Но все равно что-то новое возникло и окрепло в душе Аркадия Сергеевича. Он уже не был «как все». Обострилось, стало заметнее полное неприятие равнодушия, бездумности. Встречаясь с людьми, чей взгляд был скучен, а слова «нам все равно» выскакивали прежде других слов, Глебов становился суровым и непреклонным. Не убеждал. Это напрасный труд. Или приказывал, или наказывал, изгоняя бестолковость своею властью.

Еще до дождей, когда погода словно бы угадывала желания агрономов и колхозников, обещая хороший урожай, когда поля радовали свежей зеленью, а люди — добрым настроением, Глебов дня не пропускал, чтобы не отправиться в поездку по району! Начальник районного сельхозуправления Куровской, агроном и старожил, которого он чаще других приглашал с собой, то и дело подавался к нему с заднего сиденья газика и позволял указывать на одно, другое поле, оценивая их самыми превосходительными словами. Хорошо росла и дружно зацветала рожь. Высокая и нежная, она отсвечивала сине-зеленым и нехотя клонилась под ветерком из стороны в сторону. Тучи пыльцы проносились над полем. Отлично гляделся лен, он зацветал, как небушко голубое, тянулся к солнцу, обещая нежную и длинную соломку. Темной зеленью выделялись квадраты картофеля, под его сочной ботвой угадывались молодые клубни.

— То-то будет чего возить! — восторженно говаривал Куровской. — Пожалуй, сдадим полтора плана. Прошлую задолженность погасим. Такой год, как нынешний, может вытащить всю пятилетку!..

Мечта каждого руководящего работника — вытащить план, предстать перед областью, не только хорошим хозяином, а еще и выручателем тех колхозов, кому и погода не помогла. Вообще увидеть свой район на первых строках сводки — чего только не сделаешь ради этого! Зависимость от погоды сказывается на всех и каждом: она наказывает, она и выручает. Если плохой год, все беды валят на нее. Когда хороший — обращают ее милости в свое достижение: тогда упоминают организаторские способности, развернутое соревнование, мобильность и всякое другое, о чем надо доложить в рапорте. И тогда этот победный рапорт подписывается не технологами, которые делают урожай, а стоящими выше, которые направляли технологов или делали вид, что направляют.

Не желая казаться чрезмерно удовлетворенным, Куровской время от времени морщил лоб и говорил, наклонившись к секретарскому уху:

— Потребуется немало усилий для уборки, Аркадий Сергеевич. Похоже, будут полеглые хлеба. При таком-то росте… Полезно предупредить о возможных просчетах, нацелить на полную мобилизацию. Планы мы спустили, графики подготовлены, но живое слово, сами понимаете…

Ох уж этот Куровской! Ему бы только порядок в бумагах, остальное — как получится. Но среди бумаг он как рыба в воде. Ходячая районная энциклопедия!

И Глебов снисходительно кивал коротко стриженной головой. Да, полезно предупредить.

В одну из таких поездок, уже в дождь, когда в нескольких хозяйствах нашлись плохо отремонтированные комбайны, заброшенные жатки для раздельной уборки и разбитые дороги к складам, Аркадий Сергеевич вспомнил о звонке из обкома — напоминание о предуборочном собрании актива. Одна из традиций. Нелишне послушать мнение руководителей и специалистов, попросить их поделиться опытом да и самому, так сказать, воодушевить народ перед уборкой. Тем более что репетиция уборки — сенокос начался как-то вяло, а потом, как пошли дожди, и вовсе заглох, хотя травы выросли на удивление густые и высокие. Пора обсудить и кормовую проблему. Ну, и вынести соответствующее решение.

Подобным решениям придавали значение. Они всегда получались длинными и трудными для чтения. В них перечислялись рекомендации, наставления и предупреждения. Читали их лишь для того, чтобы убедиться, не упоминают ли твое хозяйство, и как именно упоминают. Однако вера в магическую силу расхожих слов охранялась строго.

Авторы этих документов, много лет работающие на одном месте, для сочинения не утруждали себя творческими муками. Они находили прошлогодний или более давний текст, меняли в нем цифры и факты, переделывали «шапку» и давали на подпись. Быстро и умело.

— Ты подготовь решение, — сказал тогда Глебов своему спутнику.

— Срок уборки, видимо, надо ужесточить, — то ли спросил, то ли предложил Куровской. — У нас прибавилось десять зерновых комбайнов. Четыре новых картофельных получено, это вы знаете. Да и люди, их опыт и мастерство, конечно, выросли.

Начальник сельхозуправления сказал полуправду: машин стало больше, но на комбайнах будут работать трактористы, а их тракторы останутся в гаражах, поскольку людей на все машины не хватало.

— Как покажет расчет, так и делай. Забегать за пределы разумного нет надобности.

— Ваше выступление подготовить?

— Нужны только цифры. Ориентир для сравнения передовых и отстающих. Сравнение всегда доходчиво. В пример поставь Кудрино, упомяни агронома Савина.

Куровской быстро-быстро кивал, держась за переднее сиденье. Очень неудобная поза в трясущемся газике. Упоминание о Савине не понравилось ему и прозвучало полной неожиданностью. Прежний секретарь подумывал отправить кудринского агронома на пенсию, Глебов с самого начала тоже имел с ним не один крупный разговор, а теперь — поди же! — упомянуть в докладе! Кольнуло предчувствие: ведь этак Савину нетрудно дорасти и до поста главного агронома района…

Похоже, что Савин сильно заинтересовал секретаря своими рассуждениями о самостоятельных звеньях мастеров. Глебов подчеркивал свое уважительное отношение к опытному агроному. Звенья? А что в этом особенного? Куровской хмурился. Подумаешь, великое открытие. Десять лет толкуем об этом…

Выступить же Савину предлагалось и по другой причине. Дела в кудринском колхозе шли лучше, чем в других. Ожидался хороший урожай. Интересной была настойчивость кудринских специалистов, ухватившихся за установку сушильных агрегатов; быстрая, без лишних слов, постройка дороги в Лужки; прием в колхоз еще семерых приезжих людей с семьями. Там своими силами спешно строили три больших навеса и четыре новых жилых дома с сараями и усадьбами на приветном для новоселов месте. Словом, работали с заглядом в будущее. И еще звенья. Не в теории — на практике.

Собственные критические мысли о роли районных организаций Глебов высказывать не торопился. Разве когда-нибудь, во дни межсезонья… Словом, в будущем. И на более высоком уровне. Теперь же у него на уме сиюминутное дело: уборка травы и зерна в условиях неблагоприятной погоды. Простое и сложное крестьянское дело, когда надо не просто работать, а быстро, ловко, с хитрецой, заранее угадывая природные явления и возможные помехи. Об этом и разговор на активе.

В назначенный день у здания райкома к девяти утра уже сбился табунок газиков, пароконных ходков, коней под седлами, на которых приехали из дальних деревень, откуда машиной в ненастье нельзя пробраться. Тут же топтались, курили приглашенные. И все поглядывали на хмурое низкое небо. В самом райкоме сделалось тесно, по кабинетам спорили, бегали из райкома в исполком, повышали голос в сельхозуправлении, что-то выпрашивали, сердились и посмеивались. Столовую не открывали. Никто с утра в рот не брал. К жаждущим Глебов относился очень строго. Впрочем, и с этим мирились, поскольку знали, что после актива вполне можно, как говорится, «добрать». Вот почему довольно представительная группа оставалась ночевать в Чурове, чтобы с утра сбить головную боль и отбыть достаточно освеженными.

Все честь честью.

Актив начался с выступления первого секретаря и пошел проторенной дорожкой. Выступавшие называли цифры, с легкой душой сыпали обещаниями и очень дружно обижались на погоду. Это никогда нелишне, своего рода перестраховочка. Ну, а дальше следовал вызов соседа на соревнование и снова назначали сроки, когда будет выполнено обязательство по зерну, картофелю и льну и сколько заготовят кормов — где план, где полтора, а то и два, благо трава везде вымахала превосходная, дожди гонят луга вверх.

Глебов выглядел спокойным, никакие сомнения не отражались на его свежем лице.

Савину дали слово после перерыва.

Он пошел к трибуне без готового текста и начал говорить без предисловий. Назвал цифры возможного урожая, удивив полноценностью этих цифр. Сказал, что намерены собрать до единого зернышка, независимо от погоды, и рассказал, как подготовили к уборке людей и машины. И только после обязательной части своей речи обратился с настоятельной просьбой к районным организациям помочь колхозу самосвалами для отвозки зерна и людьми на уборке картофеля. Еще он упомянул о строительстве, сказав, что ихнему колхозу позарез нужен шифер. Без крыши у них стоят два больших навеса, куда намерены свозить с полей зерно и подсушивать, дорабатывать его. А может быть, и траву тоже. Без таких навесов трудно ждать успеха на заготовке зерна, особенно если дожди затянутся, как говорили по телевидению. Словом, крыша — самое узкое место в их планах.

Тут он сделал паузу, взглядом нашел в зале Дьяконова. Председатель сидел во втором ряду, беспокойно ворочался на сиденье и делал Савину знаки: не зарывайся, сходи со сцены…

— Сколько вам нужно шифера? — спросил председатель райсовета таким тоном, будто у него от этого шифера ломились склады и он немедленно удовлетворит просьбу колхоза.

— Три тысячи двести листов, — сказал Савин.

В зале хохотнули, задвигались, зашумели. Во дает!

— Вы что, Михаил Иларионович? — строго, даже испуганно спросил председатель райисполкома Румянцев. — Да мы на район получаем две тысячи плиток за год. Все деревни собрались перекрывать?

— Нет, только два навеса из трех. Они стоят без крыши. Наши заявки полгода лежат в райсельхозтехнике.

— Зачем строили такую махину?

— Затем, что дело требует. Чтоб не портить зерно, как в прошлые годы. Вырастить можем, сберечь не сберегаем. Сколько лет отправляем сырое зерно с поля на склады заготзерна? Мало его сгорело там? Будут навесы, все выращенное сохранится. И для подсушки сена крыша нужна. Не первый раз говорим о ней. Я так думаю, пора бы всем хозяйствам построить просторные навесы. Вспомните, раньше за каждым двором в деревне стояла рига. Климат не изменился, живем в той же дождливой зоне, а все не догадаемся…

— Раньше серпами жали, — подали реплику из президиума. — Снопы в эти риги свозили, а молотили зимой. Теперь, слава богу, есть комбайны. А вы о старозаветных ригах толкуете.

— Дожди и раньше, и теперь, при комбайнах, одинаково мешают уборке. Вспомните семьдесят пятый, как плавали и сколько погубили зерна.

— Вечно вы с Дьяконовым чудите, — мрачно изрек Румянцев, у которого уже не было доводов для спора. И, тотчас глянув на спокойного Глебова, обернулся к Савину: — Можете рассчитывать на двести… ну, на триста плиток, не больше.

— Нам надо три тысячи двести, — упрямо повторил агроном. — Не искать же шифер на стороне у барышников! Да и кто нам продаст? Только на черном рынке?..

Глебов постучал карандашом по графину.

— Довольно о шифере, Михаил Иларионович. Утрясете в рабочем порядке. Расскажите об организации труда, о настроении людей перед решающей кампанией. У вас есть о чем рассказать на активе, поделитесь опытом. О материальной базе решим потом.

И тут Савина вдруг прорвало. Даже голос изменился, заметнее выразились нотки негодования. Он отвернулся от зала и заговорил в сторону президиума. Но слышали его все, достаточно громко говорил:

— В рабочем порядке? А разве наш актив не является рабочим порядком, разве не здесь мы решаем самые насущные проблемы? Нас беспокоят нерешенные проблемы, их нельзя откладывать, уборка — вот она, а прорехи налицо. Шифер для навесов — это как раз один из главных недостатков, мы все пороги у снабженцев обили, но там разговор глухонемых. Пренебрежение к крышам — общая беда. Вспомните, ведь мы ежегодно сеем рожь свежими семенами, только что убранными, и уже одним этим снижаем будущий урожай. Семена положено сушить и выдерживать до сева сухими. Сразу после уборки они биологически не готовы для посева, особенно в холодные и влажные годы. Наши отцы и деды знали про это, даром что были неграмотны. Почему же мы пренебрегаем вековым опытом земледельческой Руси? Нет шифера? Он есть, но для других целей, не для урожая. Каждый год мы аккуратно пишем заявки, и каждый год нам спокойно отказывают, словно дело идет о пустяке или забаве. Как это понять? Почему для хлеба не хватает автомашин, для комбайнов и жаток — запасных частей, строительных материалов для навесов, складов, сараев? Я позволю себе спросить, в чем же заключается роль районных организаций, — разве только в наблюдении, в составлении графиков и срочных указаний? Вы — представители власти, а материальная база не у вас. Как бы вы ни подстегивали, как бы ни призывали к усиленной деятельности, без материальной базы мы все равно будем топтаться на месте; многое хотим сделать, да не можем. Знаем, что и как надо делать, а делаем едва ли половину задуманного, и не всегда вовремя. Нет помощи. А требования растут, план производства увеличивается. Так позаботьтесь, пожалуйста, и о снабжении, коль взялись руководить.

— Лимит! Время истекло! — крикнул Румянцев.

— Пусть говорит! Дать еще! — зашумели в зале, и предрика беспомощно оглянулся на Глебова.

А тот даже по графину не постучал. Савин словно не слышал криков и реплику. Все так же стоя на трибуне боком, с покрасневшими от волнения щеками, он продолжал:

— Вы убеждаете нас: надо работать лучше, надо перекрывать планы. Мы, со своей стороны, убеждаем колхозников. Но кроме красивых слов за нами ничего нет. Я говорю колхозникам: выходите косить траву. А косы-литовки, даже грабли дать не могу. Их в райпотребсоюзе нет. В Эстонию послали добывать косы! Мешков тоже нет. Ведер простых. Резины. Вил трехрожковых. Работники райцентра приезжают на уборку травы с голыми руками. Хочу спросить: где же те самые миллиарды, которые выделены для Нечерноземья? Неужели из таких-то громадных денег ничего не перепало на шифер и гвозди, на косы и запасные части для сенокосилок, на новые машины? Право, можно бы повременить осушать болота, пока не стали бы быстро и ладно работать на нынешних полях и фермах.

В зале слушали, замерев от неожиданного поворота агрономовой речи, и дивились: угадал общую мысль, каждый из них хотел бы сказать то же самое, да не решался. Эти мысли рвались наружу. Иногда прорывались гласно, но чаще всего в обтекаемой, мягко вопросительной форме, а если и резко, то с глазу на глаз и уж никак не с трибуны. Отсюда они получались смелые. Даже очень смелые.

И все смотрели не столько на Савина, сколько на Глебова. Разделает Кудринского агронома!

Крепко покрасневший Румянцев тоже косил глаза на секретаря, ожидая его реплики, которая поставит на место зарвавшегося оратора. Нервный тик на его полном лице показывал, что и он готов, если угодно…

Аркадий Сергеевич молчал. Ни единым движением плотно сжатого рта не выдал он своего отношения к высказанному, упрямо смотрел на бумаги перед собой, слушал, поигрывая карандашом. И странно, и приятно было ему. Не один он мыслит о таких переменах, которые сделают добро для деревни. Все правда. Нынешний район много чего хочет, но мало что может. Нелепость! Обязанность руководителей — быстро и полно обеспечивать земледельцев всем необходимым для труда, чтобы Митя Зайцев и сотни других деятельных мастеров не знали ни в чем недостатка. Тогда каждый из них сработает за десятерых, и не станет пустовать земля, как пустует ныне в Поповке и остальных забытых деревнях, а пашня отзовется на труд вдвойне. За что же ругать Савина? Вон как зал его слушает, как серьезны лица, как поблескивают глаза! Соскучились по точному и простому слову, запутались в трудностях и тратят энергию на эти, не от них зависящие трудности. Немного ведь и надо. Все есть в районе, да руки не дотянутся, десятки организаций, и все подчинены своему тресту, министерству, своему объединению. Тот же шифер идет по нарядам куда угодно, и всего менее на нужды поля и фермы. У района, в сущности, одна власть — власть слова. А этого совсем недостаточно, тем более перед лицом ненастья, когда можно потерять и то, что уже выращено немалым трудом.

Да, вот еще. У района остается ответственность за производство продуктов. За план. Ни у «Сельхозтехники», ни у Минстроя, ни у «Сельхозхимии», ни у мелиораторов и торговцев, а у райкома и райисполкома. Спрос с них. И ни с кого другого.

Савин просит дать колхозу вовсе не сказочного конька-горбунка. Только самое необходимое, что нужно для работы сегодня и завтра. Если дать все это — недорогое и мелкое, — значит, можно и спросить полной мерой, устранить всякую возможность оправдаться при неудаче и безошибочно оценить, кто из руководителей на месте, а кто — нет.

Увы! Сказать сейчас, что все нужное есть или будет, Глебов не может. Ничего у них с Румянцевым нет. Ехать в область? А что там? Опять же ограниченные фонды, распределяемые по принципу «всем сестрам по серьгам». Миллиарды для Нечерноземья истрачены на крупные проекты, отдача от которых будет ощущаться нескоро, ой как не скоро! Требовать и настаивать на своем оценивается как попытка укрыться за трудностями. Работать надо, дорогой товарищ, а не обивать пороги областных учреждении и не оправдываться временными трудностями и недостатками… Такая расхожая, очень часто повторяемая фраза!

Глебов сидел и думал. Зал выслушал Савина очень внимательно, сюда, на сцену, накатывалось это ощущение. Ни скрипа, ни вздоха. В настороженности было ожидание. Что будет дальше? Зал готов шумно и долго хлопать оратору. И все заранее жалели Савина. Полетит пух-перо…

Аркадий Сергеевич все решил для себя. Он не станет метать громы и молнии. У него нет убедительных доводов, да и не нужны они. Савин, в общем-то, прав. Сотрясать воздух привычными изъезженными фразами Глебову не хотелось. Но и поддержать агронома он не мог. Ведь поддержать — это дать. А что дать?

Михаил Иларионович устал, напряжение было велико. Далеко не все высказано, но и этого достаточно. Сколько времени носил в себе неудовлетворенность, жил с ней, постоянно чувствуя тяжесть; она убивала радость жизни, врожденное желание работать без оглядки, с той смелой уверенностью, которая и отличает главную черту в крестьянском характере. Каждое несостоявшееся по причине бедности или запрета дело лишало его покоя, нарушало сон, подтачивало здоровье, поскольку повторялось изо дня в день, приобрело характер застарелости, какой-то фатальности. Выкручиваться, хитрить, доставать — это вовсе не значит работать. Когда шел к трибуне — не помышлял многого, а вот получилось! И он не жалел о происшедшем, хотя и понимал, как это может сказаться на его дальнейшей жизни. Речь вышла резкой, несколько язвительной. Ничего не мог поделать с собой.

С исключительным самообладанием Глебов спросил:

— У вас все? — И проводил Савина взглядом, пока тот не сел на место рядом с Дьяконовым, во втором ряду.

Сергей Иванович страдальчески вздохнул и что-то укоризненно сказал, на что Савин только слабо махнул рукой.

Аплодисментов не было. В зале шептались, стали наклоняться друг к другу. Сдержанный гул возник в рядах. Похоже, все сочувственно отнеслись к речи агронома, согласились с ним. Действительно, сколько же можно мириться с постоянной нехваткой всего необходимого, с работой на одном «давай-давай», тогда как хлеб требует не столько призывов, сколько уважительного к себе отношения, современной технологии без провалов.

Всех интересовало, что ответит Глебов.

Он повел себя более чем странно.

— Кто у нас следующий? — Аркадий Сергеевич заглянул в список. — Калашников, секретарь парткома совхоза «Новый свет». Давайте. И, пожалуйста, ближе к повестке дня. Помните о регламенте.

Сказал так, словно бы не слушал Савина, пропустил его выступление мимо ушей. Не было такого. Вообще ничего не произошло.

За Калашниковым выступило еще пять или шесть человек. Все они, так или иначе, повторяли мысли Савина, но уже в мягкой форме. Они просили, только всего. Да, кое-чего нам недостает, мы просим обратить на это внимание, но независимо от этого «кое-чего» уверены в успешном проведении уборки и сделаем все для выполнения взятых на себя обязательств.

Заключая прения, Глебов произнес речь, в которой тоже вернул всех слушателей к привычным понятиям и делам. Выразил, и довольно резко, свое неудовольствие ходом сенокоса, сказал о недостатках в подготовке людей и машин к уборке, потребовал полной мобилизации для быстрого выполнения плана продажи хлеба, упомянул о роли агитации и соревнования, которое должно стать, разумеется, массовым. Единственное, о чем забыл, — это о выступлении кудринского агронома.

Расходились с ощущением неудовлетворенности. Ожидали споров, новых решений или хотя бы обещаний. Но все осталось как было.

Дьяконов молча забрался в газик, поерзал на сиденье возле шофера, подождал, когда усядется сзади Михаил Иларионович, вздохнул и сказал: «Поехали». Всю дорогу молчал, не хотел при шофере. Савин тоже помалкивал, смутная тревога беспокоила его. Но было что-то и облегчающее, приятное: ощущение исполненного долга. Выплеснулось! Он смотрел, как по ветровому стеклу ширкал туда-сюда дворник, счищая дождевые струйки, и вдруг скучным голосом сказал:

— А дождь все идет…

Дьяконов не ответил. Только еще раз вздохнул и ссутулился перед угрозой природных стихий.

Когда вышли из машины и шофер уехал, они потоптались на пустой деревенской улице. Заводить разговор о прошедшем не хотелось, понимали — не время. И все-таки Дьяконов не удержался:

— Жди неприятностей, Ларионыч.

— Жду. Чего другого, а их искать не надо. Сами являются.

— Напросился. Теперь мне что? Другого агронома подыскивать на твое место?

— Зачем же торопиться? Перед уборкой агрономов не меняют. Подождешь до осени, помучаешься со мной. Потом и найдешь.

— О себе подумал?

— Рядовой. Необученный. Бригадиром в Лужки.

— Ладно тебе на ночь глядя! Иди спи. Жаловался на бессонницу? Вот она тебе даст! Поворочаешься с боку на бок…

Говорил вроде сердито, а руку пожал крепко, с чувством. И стоял у савинского дома, пока за агрономом не закрылась входная дверь.

Катерина Григорьевна не ложилась. Сразу вышла в переднюю, поежилась от холода, хлынувшего в двери, сказала:

— Закрывай скорей, такая осень среди лета! — Она стояла в тапочках на босу ногу, но в платке на плечах.

— Иди спать, я сам поужинаю. — Савин сел на скамью у дверей и стал разуваться.

Мокрый холод тянулся сюда из открытой форточки. Мелкий обложной дождь шепелявил по листьям рябины у крыльца. Большая лужа, вся в крапинах, разливалась под освещенным окном кухни. Ничто в природе не напоминало о молодом лете. Было так темно, как редко случается в конце июня, когда ночи самые короткие и солнце едва успевает прятаться за горизонт.

Над всей обширной землей России толстым одеялом висели дождевые облака. Что будет с полями, если ненастье продлится до уборки?..

8

Чудесно устроен человеческий организм!

Михаил Иларионович считал, что в эту ненастную ночь, после высокого нервного потрясения он не уснет, проваляется с открытыми глазами, как это часто случалось, до самого утра. И весь следующий день будет сам не свой. Но стоило ему войти в дом, поговорить с женой и выпить свежезаваренного чая с пряниками, которые он любил, как тихая усталость начала обволакивать его, туманить голову и тянуть в постель. Он еще немного поговорил с женой, протяжно зевнул и сказал, что смертельно устал за этот чересчур наполненный день. О том, что происходило на активе, не упомянул и словом.

Лишь когда разделся и лег, перед ним пронеслись, путаясь и размываясь, события минувшего дня. Они тут же затянулись туманом, и он уснул на спине, чего не случалось очень давно.

Открыл глаза, когда в спальне уже светало. Чудо! Снаружи донеслись звуки проехавшей машины, чьи-то голоса. Потом все стихло, и сделался слышней монотонный, нескончаемый шепот листвы под дождем. Опять!.. И когда же кончится ненастье? Савин привычно протянул руку, взял со столика часы, поморгал недоверчиво: стрелки показывали четверть девятого. Нет, не остановились. Секундная черная стрелка резво бежала. И тут он улыбнулся. В кои веки проспал как убитый девять часов кряду! Мир давно работает, суетится, а он в постельке…

Катерины Григорьевны в доме не слышно. Понятное дело, она чем свет уехала в Лужки помогать Зине устраиваться. Хлопот с новой семьей предостаточно, тем более когда дети.

Наскоро поев, радостно ощущая душевный подъем и отдохнувшее тело, он натянул на себя покоробившийся плащ, запер двери и торопливо зашагал по лужам в правление.

— Чего не побрился? — спросил Дьяконов, здороваясь. — Или уже махнул рукой на жизню?

— Проспал, Сергей Иванович, вот какое дело. Как лег, так и не повернулся чуть не до девяти. Голова — свежей некуда, работы просит.

— Гляди-ка, что делается! А я ведь думал… Ну ладненько. С чего начнем этот дивный день? Всю ночь лило.

— Инженера не видел? Что там с монтажом сушилок? Вот что главное, если льет. Травяную муку мы и в дождь готовить сможем. Пустим на косовицу самоходки, тракторные тележки или самосвалы, дело должно пойти. Лишь бы АВМ крутились да в печи гудело.

— Муку так муку. Ты давай в Лужки, там одному Зайцеву не управиться, погляди, как помочь. Я кликну инженера и пошлю следом, если у него здесь порядок. А сам к обеду подамся в Чурово. Надо выбивать шифер и резину для самоходок. Под вчерашний разговор. Уж раз мы настырные, то спать никому не дадим.

— Шифер не удастся, бери рубероид, пленку, накроем навесы временно, чтобы сушилки не под открытым небом стояли. И понастойчивей, пожалуйста.

Они расстались. Вскоре Орлик затрусил по дороге в Лужки. Савин сидел на бричке боком, нахохлившись, опустив вожжи. По капюшону и плечам били хлесткие струи дождя. Неподвижный воздух загустел. Дышалось трудно, воздух до предела насытился водой. Вода, кругом вода. И грязь на дороге.

Ветра совсем не ощущалось. В этой промозглой тишине дождь припустился так истово, будто там, наверху, открыли все краны и целое море воды торопливо и тяжело вылилось на землю. Лужи накапливались даже на вспаханном поле, вода не успевала впитываться.

Ни о чем не думалось, так действовала погода. Напряжением воли Савин заставил себя вернуться к действительности.

Нужно пораздумать, не ошибиться. Непогода не должна остановить работу. Хотя бы заготавливать корма. Он вспомнил, как еще третьего дня, в конце телевизионной программы «Время» милейшая Катерина Аркадьевна Чистякова толковала об обширной зоне циклонической деятельности. Похоже, на этот раз ее служба не ошибалась. Циклон надвинулся на Русскую равнину с запада и, завихряясь, как она выразилась, против часовой стрелки, повернулся вокруг них и теперь идет от Волги и Камы. Если такая циркуляция продлится долго — а так случается, — план уборки придется менять на ходу. И все, что говорили об организации труда на активе, так и останется вчерашним-ненужным, потому что сама уборка оттянется на какое-то время, хлеба переспеют на корню, а зерно не подсохнет в колосе. Тут на «ура» не возьмешь. Тем более что подымется сорняк, будяки и сегодня уже выглядывают из-под ячменя и догоняют рожь. Как только зелень сравняется по росту с колосом, так и при вёдре хлеб не умолотишь. Сырое-зеленое в молотилке перемешается с зерном, и в бункер повалит каша. Что можно сделать? Только косить и укладывать хлеб в валки, не дать сору закрыть колос. А далее ловить перерывы в дожде, ворошить и подсушивать валки, обмолачивать их на месте или возить сырую кошенину под навесы, сушить, молотить и веять. Трижды трудное дело, но другого выхода нет.

Сколько годов Дьяконов и Савин требовали материалов для постройки больших навесов, чтобы непогода не заставала их врасплох и было куда свозить добро даже при таком вот дожде, особенно семенное зерно! В районе все отмахивались: сорок лет прожили без навесов, проживете и дальше. А испытаний за эти сорок лет случалось немало. Вот и теперь. Траву ведь тоже можно под крышей готовить, был бы ветерок. Что, к примеру, делать сегодня? О сене, конечно, и разговора нет, но травяную муку надо готовить день и ночь. Был бы навес. Колхоз заблаговременно купил три АВМ, небольшие, правда, сушилки, но все же… Предчувствие не подвело. Теперь скорей смонтировать их да запустить. Хорошо, если инженер приедет в Лужки с толковыми хлопцами, чтобы за считанные часы установить барабан и опробовать. Основу они забетонировали еще на той неделе. Каждая минута дорога!

Две сушилки в Кудрине, третья — в Лужках, вот и перехитрят они циклон. Сухая травяная мука и гранулы не хуже сена, если не лучше. В конце концов, мокрую траву и силосовать можно, траншеи готовы, есть силосный комбайн, три «немки», как прозвали у них самоходные луговые комбайны, легкие и удобные для работы на любых лугах. При такой-то технике только самосвалы и тележки подавай, чтобы отвозить кошенину. Ах ты, боже мой, как это он забыл напомнить Сергею Ивановичу, чтобы затребовал в «Сельхозтехнике» пять-шесть самосвалов. Эта организация любит заработки в чрезвычайных положениях! К ихнему колхозу районный управляющий Степан Петрович пока что благосклонен, должен пойти навстречу. А не пойдет, так через Глебова можно принудить, дело-то о кормах для скотины, о молоке, мясе. Наипервейшее для всех!

Все эти скоротечные мысли следовали одна за другой и составляли единую крестьянскую заботу. Они либо обретали реальные формы, либо исчезали, не выдержав встречи с действительностью. Теперь Савин твердо знал, чем будет заниматься все дни до уборки хлеба. Он уже прикидывал, что и где косить, какими путями-дорогами вывозить с поля и с луга траву, лишь бы подготовить ко времени сушилки и навесы, для которых надо получить кровлю. Тогда можно веселей смотреть на дождливое ненастье.

Чуть осевшая плотина отвлекла его от размышлений. Орлик пошел здесь тише, фыркал, мотал мокрой гривой, беспокойно оглядывал болото, которое сейчас казалось уже не болотом, а подпруженным озером — столько в нем накопилось воды за последние несколько дней. Вода хлестала из бетонных труб и сердито ревела на выходе, где уже образовалась водобойная ямина. Вон какое опасное дело мы не предугадали, подумал Савин и натянул вожжи. Если не забутить сегодня же камнем, водобой станет опасным для дороги, плотина просто съедет в яму, снова отрезав Лужки от центральной усадьбы. Не забыть бы упредить.

Орлик вынес бричку агронома на травяную поляну у первого деревенского дома. Не туда! Почувствовав натянутые вожжи, конь понес упряжку влево, в обход Лужков, по-над огородами, где шла гравийная дорога к скотному двору и к непокрытому еще навесу.

Там стучали-звякали железом. Чуть в стороне на малом газу работал трактор. Митя Зайцев, без кепки, со спутанными мокрыми волосами и потным лицом, натужившись до красноты, ворочал большим ключом с надсаженной трубой. Как он натащил тяжеленный барабан со всеми крепями на фундамент, можно было только удивляться. Почти весь агрегат стоял на месте. Трактор отвели в сторону, трос еще не отцепили, он мокрой змеей свивался на земле.

Две женщины стояли на перекладинах лестницы с обеих сторон навеса и неловкими движениями растягивали по решетке и стропилам тяжелую скатку прозрачной пленки, стучали молотками, переговаривались. На обеих были рабочие брюки, плащи, головы укутаны прозрачной пленкой. Савин едва узнал Тимохину и свою Зинаиду. Вася Тимохин поддерживал снизу лестницу и, задрав голову, следил за работой матери, подавая время от времени планочки и гвозди. С чисто женской озабоченностью они накрывали от дождя барабан, только что вдвинутый на основание.

— Как же ты осилил, Митя? — спросил Михаил Иларионович и поздоровался со всеми сразу. — Один натаскивал?

— Втроях, зачем же один. Нас вон сколько! — Зайцев вытер лицо рукавом телогрейки и улыбнулся. — Я тянул тросом, Вася командовал, бабы упреждали, если что не так. Точненько посадили кругляшку! — не без гордости закончил он, посматривая на сушилку.

— А ты, дочка, с корабля на бал? — Он подал руку, помогая Зине спуститься.

Но она отмахнулась, стала прибивать еще.

— Да ведь дождик, папаня, ребята вымокли, и машина лежит, ржа ее берет. Мы нашли скатку пленки на хоздворе, видим, ничего, без дыр, ну и решили, давай временно натянем. Всем гуртом и закатали. Какая ни на есть, а все же крыша над головой.

— Мать чего делает?

— А с Катенькой она, я не велела пока во двор, мокро больно. С утра начала было картошку в огороде окучивать, да бросила: липнет на тяпку, а тут соседушка подошла, позвала пособить. Ну, я и пошла. Пора привыкать к новому делу, какое выбрала.

Зина проговорила все это бодрой скороговоркой, она не скрывала удовлетворения оттого, что отец застал ее за работой. Вишь, как нужна в Лужках.

Михаил Иларионович опять подошел к Мите, глянул на разбросанные детали машины.

— Разберешься, что к чему, Митя? Машина-то незнакомая?

— Отчего же незнакомая? Очень даже знакомая. Летось видел в совхозе, как работает. Ничего, простая и не капризная, если к ней с умом. Заработает. Тут главное не сама она, тут режим на сушке, чтобы сырье не пережечь или не досушить.

— Она нам вот так необходима! — Савин провел ребром ладони по горлу. — При нынешней погоде, сам видишь, сена́ не больно заготовишь, а травяную муку и гранулы сколько угодно возьмем. Запусти ее скорей, Митя.

— Запустим. Вот Вася пособит. Верно, Вася? Погреемся возля большой круглой печки. И лепешек для бычков наготовим на всю зиму. Они эти гранулы хрумкают за обе щеки.

Зина осторожно слезала с лестницы, посматривая вниз, на Васю. Мальчик стеснительно отвернулся.

— Инженер должен подъехать с минуты на минуту. Он привезет проводку и лампы, будем и по-темному работать, раз такое дело. Столбы для света придется ставить. Три или четыре, ты сам прикинь, Митя. А я по лугам пройду, выберу, где тебе косить.

— Я уже ходил смотрел.

— Ну и как?

— Густая-путаная, косить не больно весело. А вот зеленка, та вовсе шкурой сорной обернулась. И высотой до плеч.

— Это где клевер ты подсевал?

— Точно. Загубится клевер при такой-то высокой ржи. Там молочая и будяка больше, чем колосьев. Задушат.

— Год такой, Митя. Весь сорняк вылезает. На всех полях.

— Может, с зеленки и начнем, Михаил Ларионыч? Глядишь, клевер и подымется, выручим его.

— Резон, резон, — согласился Савин. — Вот прямо туда и пойду. Хорошо, что ты напомнил про зеленку. На корм сеяли, верно?

— По плану — на корм.

— Ну, тогда все ясно. Пойду.

— Мокреть большая, Михаил Иларионович. Верхом лучше, чем пешки.

Митя говорил, слушал, а сам все прицеливался к какой-то детали. Поднял ее, примерил и, довольный, положил на место.

— Ну что, Митя, теперь над тобой не капает? — Зина подошла ближе, ожидая похвалы.

— Ага. Спасибо вам. Не течет вроде. Ну и шустрые вы, из-под земли кровлю достали.

— Да я про нее, про пленку-то, вовсе забыла, — сказала Тимохина. Она тоже подошла, стала, скрестив руки под грудью, чтобы теплей. — А как тебя, мокрого, увидела да твои железки под дождем, вот тут и вспомнила: лежит она, пленка-то. Нам что теперь, Митя, ямы под столбы копать?

— Тяжело, поди. — Зайцев посмотрел на Зину, на ее красно-лаковые ноготки. Хоть и своя, а вот и не деревенская уже. С Тимохиной не сравнять.

— Да уж ладно, не рассыплемся, — не без задора сказала Зинаида. — Покажи, где копать, пока не сбежали. Пойдем, соседка, за лопатами. Я скажу маме, что ты приехал. Обедать приходи-ка, мы подождем.

И обе женщины, съежившись под холодными струйками с неба, побежали на бугор, к домам.

Михаил Иларионович распряг коня, пустил его, отнес сбрую под навес, а сам спустился к Глазомойке. По мосткам, уже полузатопленным водой, перешел на луговую ее сторону и, запахнув плотнее полы длинного плаща, пошел напрямик через луг, раздвигая отяжелевшие от воды травы.

Костер и тимофеевка стояли на лугу по-солдатски прямо, высотой чуть не до пояса. Травы поднялись так густо, что через луг приходилось продираться, ощущая сопротивление, словно через глубокую воду. Под благодатным для травы дождем зелень поднялась на пойме такой распрекрасной шубой, так надежно укрыла под собой землю, что сгладила все бугры и ямины, все неровности почвы. Луга лежали зеленым пышным одеялом до самого леса, темно отороченного высокими елями с примесью березы и сосны. Легкая дымка, поднятая дождем, придавала зеленому раздолью особенную прелесть, чуть смешивая краски и таинственно скрывая дальнюю даль.

На озабоченном лице Савина обозначилась улыбка и долго не сходила с посветлевшего лица. Останавливаясь и удивляясь буйству природы и ее краскам, он добрался почти до самого леса. Здесь, на перепаде поймы с лесистой террасой, лежала длинная и не очень широкая полоса паханой земли, которую они с Митей засеяли прошлой осенью рожью. Под эту рожь весной подсеяли клевер — новый, очень интересный сорт. Два центнера семян Михаилу Иларионовичу удалось приобрести в семеноводческом совхозе, куда ездил раза три упрашивать и задабривать знакомого агронома. Укромное местечко для размножения этого сорта — между лугом и лесом — подсказал выбрать Митя. Здесь никому в глаза не бросится, никто ненароком не скосит и не стравит скоту. Да и чужому глазу этот клевер лучше повременить показывать, чтобы не завидовали, тем более что сорт новый, дареный. С этим клевером Савин связывал некоторые надежды: начинать восстановление пашни на Поповке лучше всего с клевера.

Отделенная от луга метровой межой, заросшей теми травами, которые всегда сопутствуют человеческому рукоприкладству на земле, — подорожником, будяком, конским щавелем, пижмой и матово-сизой крапивой, — стояла рожь с седыми колосьями почти на уровне глаз, так высоко вымахала она. Густейшая и кое-где спутанная ветром, наклоненная в разные стороны, она уже налила колос, подходила к восковой спелости, но смотрелась как-то невесело, даже обреченно. Ее душили сорняки. От земли к самым колосьям подтягивалась всякая-разная зелень, густая и сочная. Куда ни смотрел агроном, всюду желтела высоченная рукастая сурепка, она уже перегоняла в росте саму рожь, и от этого поле выглядело более желтым, чем серо-зеленым, как положено быть в это время ржаному полю.

Савин прошел несколько шагов в глубь полосы, раздвинул стебли и присел, с головой скрывшись в густой и влажной чащобе.

Такое поле не просто убирать. Тем более в нынешний год. Собьется в колтун, задушит само себя, не дастся машине.

Под высокими травами и рожью у земли задыхались от недостатка света и воздуха клеверные кустики с анемичными стеблями и мелким листом. Чудовищная толща сорной зелени и раскустившейся ржи обрекли клевер на гибель. Щедрая на тепло и влагу весна, а теперь и дожди были тому причиной. На вновь распаханной залежи при такой погоде сообществу растений сделалось тесно. И рожь, и сорняк должны немедленно покинуть поле, чтобы сохранился ценный клевер. Как это сделать и не нанести урона хозяйству? Косить недозревшую рожь?!

Савин раздумывал недолго.

Судьба двадцати гектаров спутанного и густого жита, которое сеяли не на зерно, а на зеленку для раннего корма, была решена. Рожь требовалось убрать как можно скорей вместе с сурепкой и прочей травой, заложить из этой зелени силос, сенаж или насушить травяной муки. И тем спасти ослабевший, задыхающийся клевер. Иного решения не было. Митя прав.

Агроном дошел до леса, наломал охапку еловых веток и, возвратившись на край луга, отыскал прошлогоднюю дорогу, по которой весной Митя проводил сюда посевной агрегат. Две ленточки более редкой, обиженной травы обозначали тракторную колею. Так нежная пойменная земля отвечает на уплотнение ее колесами и гусеницами. Он пошел по этой мелкотравной полоске, втыкая через каждые полсотни шагов еловую ветку. По этим вешкам и придет сюда луговой комбайн вместе с самосвалами. Пусть будет одна дорога, а не десять. Зеленой массы на двадцати гектарах достанет для закладки одной силосной траншеи и для работы сушилки на несколько дней. А уж потом можно начать косить естественный луг, богатый для сена. Именно для сена! Ослабевший клевер оправится на воле и до осени успеет разрастись. Вот и семена для колхоза, для дальнейшего размножения нового сорта!

На берегу Глазомойки Савин снял плащ, умылся, очистил резиновые сапоги от налипшей травы и направился к навесу.

За это время сюда прикатила крытая машина техпомощи. Раздавались громкие голоса, звенело железо. Подмогу Дьяконов прислал.

Дело пошло скорей. Митя вместе с колхозным инженером и двумя кудринскими механизаторами из числа шефов занялись сборкой агрегата, они уже пригоняли к телу сушилки громоздкие детали.

— Завтра и опробуем, — сказал инженер, забывший даже поздороваться с агрономом.

Этот большой, начавший полнеть человек с добрым, круглым лицом и толстыми губами почему-то до сих пор помнился Савину еще школьником, вечно занятым то возле старого мотоцикла, который он пытался оживить, то собиранием радиоприемника. Руки его и тогда вечно были в масле и ржави, тогда как лицо — только довольным и озабоченным. Он и мальцом был губастый и крупный, добрый и покладистый в компании таких же увлеченных ребят. После школы Коля Лапин исчез из деревни на несколько лет и вернулся в Кудрино не скоро и не один, а сам-третий, с женой и дочкой. Помнится, вошел в правление и покраснел, будто в чем виноватым чувствовал себя. Молчком положил перед Сергеем Ивановичем диплом инженера и направление в свой колхоз. Так и остался в родительском доме. Похоже, семилетняя отлучка ничего в нем не изменила. К Лапину не пристало ничто искусственное, ненастоящее. Вот уже много лет они работали вместе, и Савин не мог припомнить ни одного случая, когда б инженер не выполнил обещанного или не нашел выхода из самого сложного положения. Настоящий крестьянский ум — осмотрительный и всезнающий.

— В Кудрине поставил сушилку? — спросил он Лапина.

— Завтра запустим первую. Вторую послезавтра. Там новая подмога прибыла.

— Кто такие?

— Ну, эти. Шефы которые. Из Чурова, с механического. Десять мужиков, все мастеровые. Их сено косить послали, задание — накосить и застоговать пять тонн. Я им обещал дать справку на пять тонн. Какие из них косари? Да еще в такую погоду. Вот и забрал на АВМ. Договорились: соберут и отработают на ней все остатнее время. Три недели.

— Повезло тебе.

Лапин уже не слышал. Гремело железо, они с Зайцевым подгоняли какую-то деталь, били молотом. Когда Митя разогнул спину, он с вопросом глянул на главного агронома. Веселым голосом Савин сказал:

— Готовься к уборке. Траву на силос и на сушку. Там, где ты наметил.

— А это? — Зайцев кивнул в сторону сушилки.

— Забота Николая Михайловича. Он разбогател народом, подберет человека. Так, Коля? А твоя задача скосить как можно быстрей двадцать гектаров зеленки. Ты пахал, ты сеял, тебе и убирать. По своим же кочкам попрыгаешь.

— Значит, рожь?

— Ее самую. За лугом. Дорогу я вешками из елок наметил.

— А не врежут нам? Случается, приказывали оставлять на зерно. В третьем годе, помните?

— Мы сеяли ее на подкормку, но обошлись без ржи. Пусть и будет кормом, пойдет на сушку и силос. Ты прав оказался. Клевер под ней затомился, боюсь, не пропал бы. Вот почему надо спешить.

Зайцев как-то исподлобья еще раз посмотрел на агронома, кивнул и занялся прерванным делом. Решено. Что касается косовицы, так у него комбайн готовенький еще с зимы. Лишь бы машины былина отвозку.

Савин прошел под длинным, еще не накрытым навесом, минуту-другую постоял у агрегата и пошел на бугор, огибая скотный двор. Плохонький двор, давно пора бы построить новый, а руки никак не доходят, в межколхозстрое только и слышишь «постой» да «погоди». По пути он осмотрел чистую бетонную траншею и тоже подумал: как славно бы построить такое же бетонное навозохранилище. Куда там! Строители и слушать не хотят! Подумаешь, навоз!.. А он на кудринском комплексе потихоньку в речку Званю утекает, воду травит.

Издали подал голос Орлик. Смотрел на хозяина и спрашивал, не пора ли им в путь-дорогу. Савин тихонько сказал «погуляй» и свернул к дому.

Дождь еще раньше утерял злую резвость, теперь он только лениво накрапывал. Так музыканты, отыграв первый акт оперы, в антракте разноголосо и негромко настраивают свои инструменты, чтобы через несколько минут с новой силой проиграть хорошо известную им мелодию второго акта.

Прождав хозяина более двух часов, семья Савиных без него села за стол. Когда Михаил Иларионович вошел, жена, дочь и внучка уже убирали посуду, смеялись, мешали друг другу и несердито спорили о каких-то пустяках.

— Ну и как вы тут? — спросил он, уже заражаясь их добрым настроением.

— Ты про обед забыл… — Катерина Григорьевна взяла у мужа мокрый плащ, накинула на открытую дверь. — Ждали тебя, ждали, решили одни обедать. Зина, поставь подогреть.

— Уже, уже. Через пять минут.

Савин уселся за стол в одиночестве. Поел быстро и устало перешел на диван. Когда вошла Зина, он улыбнулся ей, остался доволен ее оживлением, аккуратной одеждой. Спросил:

— Обжилась? Не затосковала о столичной суете, об удобной квартире своей?

— Она корову приторговала, — прежде дочери сказала от дверей жена.

— Вот как! У кого же?

— Да у Насти горбатенькой, — сказала Зина. — Весной ее пегая отелилась. Такая славная пеструшка! Мама знает, молочная порода. Настя собиралась было в заготскот ее отправлять, забить на мясо хотели. Такой грех отвели!

— А продавать тебе эту пеструшку не придется?

Но Зина смотрела на отца так задорно, так весело, что ответа и не требовалось. Решение ее остаться здесь, похоже, только окрепло за эти дни.

— Ну, а если твой разлюбезный…

— Никуда он не денется, папаня. Явится. Уж если не насовсем, то Борьку да Глеба обязан мне подбросить. Вот тогда и решим. Хоть и обормот он, да вовсе не конченый, это я знаю. Надеюсь, без развода обойдемся. Хлопот тебе не наделаем.

И Зина стала одеваться. А Катерина Григорьевна уже другой новостью делилась:

— К деду Силантию вчера гости прибыли. Не встречал еще? Чужой шофер привез их от самого Чурова. Сын, Борис Силантьевич, значит. Ну, почему-то без жены, только с сыном, ты должен их помнить. Такой высокий, задумчивый, все на гитаре поигрывал по вечерам да на комаров жаловался, больно кусали его белое лицо.

Савин хорошо помнил этого доброго и, кажется, жизнью пожеванного человека совсем по другому поводу, чем гитара: то был заядлый цветовод! В позапрошлом еще году привозил он с собой кучу разных семян и черенков, посеял возле отцовской хаты настурции, виолы, бархатцы, астры и флоксы — в общем, полный цветник сотворил. И еще посадил какую-то лиану, необыкновенной, как пояснил, красоты, когда она цветет. Насколько это красиво, никто еще не видел, но росла лиана быстро, до осени к окнам Силантьевой хаты поднялась и хорошо раскустилась выше фундамента. Дачник называл этот цветок клематисом и утверждал, что он — самый красивый, какой только можно придумать. Тогда же гитарист нарезал и сам посадил у каждого дома в Лужках по пять — семь черенков. Все они прижились, в прошлом году были незаметны, а сейчас уже вползли по шпалерам выше подоконников. У ихнего дома тоже зеленели две лианы, висели на шнурах, как гирлянды. И цветники успели разойтись чуть не по всей деревне. Сразу вид другой сделался, радостнее улица смотрелась. И еще на колхозную работу этот гость горазд оказался. Выговорил себе и сыну право ходить на работу через день, трудились они по совести, только жена не захотела, все гуляла в одиночестве. Дед Силантий прямо не мог нарадоваться на них, особенно на внука. Это тоже помнилось, как помнится всякое добро.

— Хорошо, что приехал. Пособит. Вот дожди кончатся, ожидай новых гостей, — отозвался Савин с явным удовольствием. — Заживут наши Лужки! Дорога есть!

— Ты мне постоянную работу определи, папаня, — попросила дочь. Она уже стояла у дверей в брюках, заправленных в сапоги, и в зеленой синтетической куртке с капюшоном. — Чего же мне так-то, неохота на подхвате, надо свое дело иметь.

— В колхоз вступай, тогда и будет свое дело.

— Об этом мы с Архипом потолкуем, когда прибудет. Все ж таки он у меня покамест хозяин, без него я такого решить не могу.

— Хорошо сказано. Пока поработай в звене, я сегодня скажу в бухгалтерии, чтобы оформили. Пятерка в день — такой будет у тебя заработок. Пустим сушилку, вот на первое время и дело. Туда собралась?

— А мы договорились столбы под свет поставить. Твой Лапин попросил. По старой памяти. Он и проводку привез, и монтера. Чтобы, значит, к вечеру электричество под навесом горело. Как на танцплощадке. А я к нему, между прочим, с просьбой, чтобы и по всей нашей улице фонарики повесил, будет как на Калининском проспекте.

— И что же?

— Уговорила… — И засмеялась, показывая белые ровные зубы.

— Ты хоть кого уговоришь.

— В папаню пошла, — хохотнула Зина.

Она ушла, строго приказав захныкавшей было Катеньке, чтобы не выходила из дома в такой сырой день. Бабушка приголубила ее, заговорила, как они зачнут пирожки печь да как для Катеньки уголок свой обставят, где можно играть и уроки делать.

Савин собрался в Кудрино. Дела ведь и там. Вспомнил водобой у плотины: укрепить надо как можно скорей.

Орлик нагулялся, стоял возле брички. Хозяина, который подходил с хомутом и седелкой в руках, он встретил тихим ржанием. Вскинул голову и так встряхнул всей кожей, что брызги тучей, будто из реки выбрался.

Без уговоров дал себя запрячь. Агроном поправил шлею и перед отъездом еще раз глянул в сторону навеса. В легком тумане, поднявшемся от земли после многочасового дождя, проглядывались три фигуры, темнела инженерова машина. Доносился высокий смешливый голос Зины, звякали по камням лопаты. Ставили столбы для проводки. Доброе дело. Чего это Лужки без освещения? И как раньше не догадались? Тут Савин подумал о главном для любого дела — об удобстве в работе, о красоте вокруг работающего, нужной всем без исключения.

Менее чем через час главный агроном подъезжал к правлению.

Он заглянул в кабинет председателя. Пусто. Прошел в бухгалтерию и сказал о новой работнице в Лужках, о Зинаиде Михайловне Тяжеловой.

— Зачисли ее, Семеныч. Уже работает.

— Насовсем вернулась? — полюбытствовал бухгалтер.

— Сказывает, насовсем. В колхоз вступать думает.

— В звено Зайцева, пожалуй?

— Да, конечно. Потом поглядим.

— К добру, что едут назад, к родным берегам. И тебе с женой веселей, когда все рядом.

Зину здесь помнили еще своенравной школьницей. Она вместе с подругами по классу работала летом на колхозных полях с тем азартным старанием, без которого любая работа — не работа. Помнили и о странностях ее. Когда Дьяконов принялся уговаривать выпускников остаться после окончания десятого класса в своей деревне, то дочка главного агронома — опять же чуть не со всеми подругами — наотрез отказалась и объявила, что тут они в девках век просидят, поскольку женихов совсем не осталось. Крепко огорчив отца и мать, Зина уехала в Москву. Там проработала чуть больше года на стройке, где обещали квартиру, подала документы в текстильный институт, но за месяц до вступительных экзаменов вдруг нашла своего земляка Архипа и выскочила за него замуж. Пусть и домохозяйка, зато в столице!

Архипа здесь тоже помнили. Он едва ли не последним, с болью сердечной, с загулом и шумом, уехал из родимой Поповки, когда там даже дворняжек не оставалось. А был хорошим трактористом! В последние годы и он, и Зина всей семьей приезжали к отцу-матери и к бабушке на отпускной сезон, отдыхали, как все заправские москвичи-дачники, бегали по грибы-ягоды, но в сенокос и уборку выходили помогать колхозу. Хотя страсть сантехника к вину и здесь иной раз прорывалась, Архипу давали трактор, и он таскал тележки, косил, пахал, поеживаясь под недреманным оком своей супруги.

Уже на улице, возле своих дрожек, Савин задумался и вдруг сказал то ли себе, то ли Орлику:

— К добру, к добру… — и повеселел.

Близко к вечеру, самолично договорившись в недалеком от деревни карьере с парнем-дорожником на погрузчике, бывшим механизатором из Кудрина, агроном отрядил в карьер два самосвала. До полной темноты они успели свалить у выходных труб на плотине шесть кузовов камня, но яму полностью не загатили и на завтра получили наказ сыпать еще, пока каменья не выглянут из воды. А уж потом бежать в Лужки, если оттуда сообщат, что есть нужда возить с поля траву до сушилки.

Вот так каждый божий день. Все примечай, во все уголки хозяйства заглядывай. И все завтрашнее держи в уме.

Дьяконов вернулся из района поздно, на минуту заглянул в правление и отправился к агроному домой.

Михаил Иларионович как раз садился ужинать, самовар шумел у него на столе, в доме хорошо пахло вишневым вареньем, готовить которое Катерина Григорьевна навострилась еще в девичестве. Она каждый год ставила в кладовку по десятку трехлитровых баллонов и получала, как говаривал Савин, «благодарность в приказе по личному хозяйству».

— Садись, небось новостей полна голова, — Михаил Иларионович придвинул стул. — Что заполучил, кроме выговоров? Есть шифер?

— Полторы тысячи плиток, — Дьяконов коротко хмыкнул. — Там из-за этого шифера тот еще шумок!

— Шумок возник и растаял. А полторы тысячи — это половина дела. Один навес укроем.

— Два укроем! Еще триста рулонов рубероида. Специально для твоих Лужков.

— Они и твои тоже. Могу тебя порадовать. Механики обещают завтра опробовать все сушилки, а потом и третью. Если будет все в порядке, завтра и начнем, благо у нас в кладовой около тысячи полиэтиленовых мешков, помнишь, нам навязывали под картошку? А мы еще брать не хотели. Вот и дождались своего часа. Есть куда травяную муку затоваривать. Когда за кровлей можно ехать?

— Постой, постой. А что вы в Лужках косить задумали? Луга на Глазомойке или сеяное поле по эту сторону Звани? Оттуда далеконько возить. И грязно, поди.

— На кудринском лугу скосим гектаров тридцать, где пониже и от воды опасно. А в Лужках рожь пойдет, часть на силос или сенаж, поскольку она и посеяна на зеленку. Какую-то часть пустим для травяной муки и на гранулы, если Лапин приставку наладит. — И, увидав, как брови председателя подскочили от удивления, добавил: — Ту самую рожь, где клевер посеяли.

— Понял, потому и удивился. Эта площадь числится у Куровского как зеленка, все правильно. Только с нынешнего числа вся рожь уже не корм, а зерновой клин. Исполком приказал считать ее зерновой и убирать на зерно, вот так! Я расписался, что уведомлен. А ты — косить!

Савин посерел. Опять «поправочки и уточнения» к плану!

— Начинается! Мы что, уже на своей земле не хозяева? Безголовые, если за нас другие решают? Как все это надоело, Сергей Иваныч! То этак, то не так, поди туда, принеси то… Сколько можно! Как я Зайцеву скажу об этом?..

— Плановики определили, что область не добирает сколько-то там до плана по зерну. Урожай в ряде колхозов низкий. Вот и вспомнили про зеленку. Говорят, будто нынче и без ржи зелени разной хоть отбавляй, везде трава выросла. Коси в свое удовольствие. Народ мобилизуют, чтобы шли выкашивать с литовками по лесам и болотам. Школьников вроде налаживают веники ломать по лесам. А вот чтобы рожь — ни-ни. Только на зерно! Так что не обольщайся. Переиграть придется. А уж Зайцеву скажи как-нибудь, придумай.

Савин сердито отодвинул от себя стакан с чаем.

Который раз на том же самом месте! Он уже не помнил сезона, когда бы в размеренный ход событий не врывалось неожиданное распоряжение или новое задание, меняющее все планы на этот и следующий годы. Вот и начинаешь чувствовать себя не хозяином положения, а винтиком в неведомой машине, которая вращается так, как это вздумается далекому отсюда «механику». Не хочется думать, как сделать получше, как примениться к обстоятельствам: все равно будет иначе, нежели ты задумал.

А ведь еще нужно объяснить колхозникам, своим землякам, звеньевым, мотивы неожиданных перемен! Какие реплики услышишь, какую неловкость носишь потом в сердце и не спишь по ночам, вспоминая, как пришлось выгораживать районных «творцов», выдавая их инициативу за свою собственную, черное за белое. Кончается все это равнодушием…

Но в районе свой подсчет и своя мера. В десятке хозяйств явный недород. И годовой план продажи уже под угрозой. Значит, на остальные, благополучные хозяйства идет дополнительная «наценка» — выручай район во что бы то ни стало. Даже себе в ущерб. Лишь бы «заштопать» слабину, отрапортовать о выполнении плана по району «в целом». Конечно, сильные хозяйства опустятся на ступеньку-другую ниже. Ничего! Выправятся, на то они и перспективные. Не слабое подымается до сильного, а сильное опускается до уровня слабого.

А потом разводим руками — почему это год от году в сельском хозяйстве остается все меньше руководителей и специалистов, которые имеют смелость высказать собственное мнение, отстоять свое право вести хозяйство? И все больше тех, что обладают, мягко говоря, чувством самосохранения в гораздо большей степени, чем чувством гражданского и хозяйственного достоинства. Очень своеобразная и для дела вредная селекция! Серьезные люди уходили, их место занимали другие, со всем на свете согласные.

И вот с этой рожью. Правление считало и считает, что кудринский колхоз выполнит план по зерну. Те двадцать гектаров, что за Глазомойкой, не входят в зерновой план. Так записано и рассчитано еще в прошлом году. Заречное поле распахали и посеяли для фермы, для молока и мяса, поскольку зеленку хотели взять рано, для подкормки бычков. А скошенное, оно на другой год обеспечит хозяйство отличными клеверными семенами. Но это думал агроном, правленцы. А в районе свой расчет.

Дьяконов молчком пил чай, с шумом втягивая в себя горячее. Савин сидел с выражением все возрастающей решимости на лице.

— Куровской предупреждал тебя? — спросил он.

— А как же! Всем под расписку. Сослался на указание Румянцева.

— Ты думаешь, он знает о лужковской ржи?

— Знает по сводкам, что у нас есть какая-то площадь с зеленкой. А где она — это ему знать не обязательно. Уже подсчитал: дай тридцать тонн зерна сверх обязательства. И точка. Не исключена проверка.

— Сдадим тридцать тонн сверх положенного. С основных полей. А рожь скосим на корм. За молоко и мясо с нас тоже спросят, верно?

— А если зерно не сдадим? — Дьяконов прищурился. — В такой сырой год немудрено и просчитаться. Тогда Куровской все поляны в лесу обмерит, все жниво обсмотрит, ты его знаешь. Не дай бог кто проговорится об этой ржи. Полетят наши головушки!

— Но там же клевер, Сергей Иванович! Сегодня я специально ходил смотреть. Рожь выше плеч, подмаренник всю ее перевил, поле желтое, стебли ложатся. А клевер внизу задыхается. До уборки хлеба еще почти месяц. Если не снять покровной культуры сейчас, клевер наверняка пропадет. Зерна мы там получим немного, потому как сор успеет забить культуру. И все наши надежды на семена нового тетраплоида неслыханной урожайности прикажут долго жить. Опять будем искать итальянские сорта! Так вот, Иваныч, рожь с травой Митя, пожалуй, уже косит, если сушилка пошла. Договоримся: ты ничего не знаешь, в Лужках не был и меня не видел.

— За сколько дней уберешь это поле?

— За пять. Ну за шесть, самое большее.

Дьяконов выставил перед собой ладони.

— Все! Не вижу, не слышу, про Лужки забыл. Только вот о себе ты не подумал. Ты уже на крючке. И давненько. За Поповку врукопашную лез. На активе весь район взбудоражил. А теперь эта рожь. Строптивых у нас не любят, друг дорогой. Сколько я могу тебя выручать? И как мы покажемся, если обоих «на ковер» вызовут?

Савин отвалился на спинку стула. Теперь лицо его было спокойным.

— Переживем как-нибудь. Пока Куровской доберется до Лужков, мы это дело провернем по-быстрому. Насушим травяной муки, траншею набьем свежей травой с зерном даже, обеспечим бычков. И знатный клеверок спасем. Если его не сильно помять колесами да сразу подкормить, он к осени подымется — будь здоров! На тот год уже семена выдаст, весь район к нам с поклоном прибудет. Озолотимся! Почем они ныне за кило, не знаешь? Я тоже. Но если одну-две тонны продадим, выручим больше, чем за рожь. И сами посеем сколько надо. Глядишь, и объявят наш колхоз семеноводческим по травам. Вот и выйдем в люди. Как госплемзаводы вышли.

Председатель вздохнул. Он ли не понимает!..

Минут пять они толковали о том о сем, про всякие житейские дела, словно по уговору позабыв и сложные ходы, и опасную изворотливость, о которых только что была речь.

Наливая горячего, уже по третьему стакану, Савин как-то лениво, через силу спросил:

— Так что с шифером? Ты хотел рассказать, а тут мы про рожь начали. Как удалось?

— Так вот и удалось. Тебе тут, случаем, не икалось?

— Вроде нет. Вспоминали, значит?

— Будь здоров! И так, и этак.

И Сергей Иванович Дьяконов довольно подробно, ни разу не улыбнувшись, рассказал обо всем, что произошло в райкоме.

9

Савинское выступление на активе явилось началом своеобразной цепной реакции, конца которой никто не угадывал.

Аркадий Сергеевич Глебов не мог не похвалить себя за выдержку и спокойствие, проявленные на активе. В глазах людей он остался человеком сдержанным и понимающим. Не сорвался, не грозил и не навешивал ярлыков. Поведение первого секретаря расценили так: не торопитесь, товарищи, обдумаем все сказанное, может быть, и найдем какие-то резервы для урожая…

Агроном Савин недвусмысленно и, как говорится, не в бровь, а в глаз критиковал районное руководство. Он обвинил его в подмене настоящих мер помощи хозяйствам ничего не значащим словотворчеством, тогда как для ихнего общего дела нужно совсем другое, и прежде всего материальная помощь, долговременная программа, исключающая суету. Кажется, это понимали все, но как-то робко высказывались. И не настаивали.

В словах Савина прозвучала сущая правда. Кудринский агроном безбоязненно высказал ее, чего никак не решались сделать другие, даже если думали подобным образом. Правда выглядела горькой. Мысли Глебова во многом совпадали с точкой зрения Савина. Секретарь райкома почувствовал и атмосферу зала: большинство приняли савинскую критику очень близко к сердцу. И если не развили его мысль, то опять же только из чувства осторожности. Иногда бывает лучше переждать, чем высовываться. Так, во всяком случае, думал не один чуровский хозяйственник. Посмотрим, во что обойдется оратору его смелость. Если ничего такого не случится, ну, тогда…

Не очень это лестное для людей качество, но — увы! — далеко не редкостное. Словом, все сделали вид, будто ничего особенного не произошло, хотя в душе у многих затеплилось и укрепилось уважение к человеку, который не побоялся высказаться ради общего дела, пусть и в ущерб себе. И к другому человеку, который не счел нужным опровергать, громить или прибегнуть к немедленным оргвыводам.

Опыт, приобретенный Глебовым, и, быть может, прирожденный такт подсказали ему, как воспринимать подобную неожиданность. Он сделал вид, будто не заметил среди других выступлений и самобытное, савинское, не стал критиковать агронома. Более того, удержал от такого поползновения председателя райсовета, который совсем было собрался на трибуну с готовыми формулировками. Поступи Глебов иначе, выскажи раздражение, неудовольствие, как много потерял бы он во мнении людей, с которыми ему работать!

Аркадий Сергеевич мог, конечно, и похвалить колхозного агронома, разделить с ним в какой-то мере новаторский взгляд, припомнив в первую очередь опыт звеньевой организации труда в Лужках, тем более что он сам пригласил Савина выступить. Но секретарь райкома знал, что после всенародных слов одобрения нужны такие же громкие дела, конкретная помощь — именно все то, что было сердцевиной выступления Савина. Этой помощи дать своим хозяйствам район сегодня не мог. У руководителей его просто-напросто ничего для такой помощи не имелось. Права для руководства были. Существовали еще обязанности. Для этого они использовали в полной мере убеждение, попытку как можно лучше организовать труд, были средства наказания, призывы к действиям. Впрочем, как работать и действовать — это и без Глебова в районе знали хорошо. Даже лучше, чем он, поскольку все или почти все директора, председатели, бригадиры родились на этой земле, выросли в деревне. Правда, от многолетней практики, что ли, к словам они относились не так серьезно, как к самой работе. Земледелие всегда и всюду держалось не на призывах, а на труде. К самым красочным призывам здесь успели попривыкнуть в силу множественности таких призывов. Поток обкатанных слов принимается уже без особенных усилий, как звуки пересвиста в лесу, как гул проходящих машин. Совсем другое дело, когда земледелец не только слышит о новой машине, но и получает ее. Вот тогда настоящая радость, искреннее желание сделать больше других и лучше других. Напротив, даже незначительный сбой в снабжении при бодрых словах порождает уныние, ослабляет желание земледельца к труду. Если эти сбои повторяются регулярно, то у самого хорошего руководителя заводится бацилла равнодушия.

По этой причине крестьянин всегда окружал себя в хозяйстве заранее продуманными приспособлениями, инструментом, машинами, кормами для скотины. Когда все под рукой, тогда и работается легко и спокойно. Пахать, не имея при себе запасного лемеха; сеять, не ведая, хватит ли семян; молотить скошенное, не приготовив крышу для зерна; завести скотину и не припасти для нее корма на зиму — все это просто немыслимое дело для хозяина. Ненаучная фантастика! Если такое случалось, то хозяин, позволительно сказать, вылетал в трубу.

Когда организовали колхозы и совхозы и деревня пошла по нехоженой дороге, даже и тогда, в первые годы некоторой растерянности перед новой формой жизни, не отошли от завещанного отцами правила: все иметь под рукой для задуманной работы. На бога надейся, а сам не плошай. Слово «хозяйствовать» при любых обстоятельствах означало управлять, распоряжаться порядком, обзаводиться, собирать. На том стоял и будет стоять каждый двор и каждый колхоз.

Собственно, и районы были созданы главным образом для всяческой помощи хозяйствам, для лучшей их работы, для порядка в них.

Но в последние десятилетия сельские районы заполнялись новыми хозяйственными учреждениями — все с приставками «рай»: райсельхозтехника, райдорстрой, райминсельхозстрой, райводхоз, районная передвижная колонна Нечерноземводстроя, райсельхозхимия. Все они выступают помощниками для колхозов и совхозов. Поэтому их стали называть посредниками. Естественно, посредниками между деревней и могучими министерствами и комитетами от индустрии, создающей материальную основу для научно-технической революции в деревне.

Снабжение посредников часто шло в обход районного руководства — через тресты, объединения и областные управления. Формально согласовывали планы посредничества с районами, но при общей ограниченности средств и постоянном дефиците самого насущного для строек и земли эти планы постоянно переделывались, и не обязательно в интересах села. Просят строить дорогу к ферме — строят асфальт к поселку самого посредника. Надо поставить ферму с навозохранилищем — строят комплекс без кормового поля и хранилища. Просили продать колхозу легкие луговые комбайны — получали восьмитонного веса самоходные силосоуборщики. Деревня планировала строить деревянные дома с удобствами — возводили каменные пятиэтажки.

Происходило это не по злой воле посредников, не по бездарности снабженцев. Распределяли колхозам то, что под рукой, строили то, что строителям было выгодней, ведь проекты выбирали не колхозные специалисты, а сами строители.

Ощутив вкус власти, посредники прежде всего позаботились об удобствах и благополучии для себя. Они возвели поселки своим работающим и служащим — часто за забором. Они складывали свои годовые планы так, чтобы выполнить их при любых обстоятельствах. И выполняли, поскольку никоим образом эти планы и заработки не зависели от урожая и дел на ферме. Хоть половину урожая уберут в колхозе к зиме — ихние показатели в ажуре, есть прибыль, есть премия и все такое.

Посредники поднялись выше колхозов и совхозов. И посматривали на них свысока, продолжая переманивать к себе удобствами жизни и заработками последних деревенских механизаторов. Создатели хлеба и молока сделались надоедливыми просителями тех, у кого и машины, и специалисты, и материалы. Приезжая к посреднику, колхозный механик или строитель еще у крылечка стаскивал с головы шапку. А в грузовичке у него под оберемком соломы стоял ящик кое с чем. Для задабривания…

Отдадим должное районным учреждениям: они довольно часто конфликтовали с посредниками. Требовали, грозили, писали, выступали на совещаниях, поскольку знали, что нужно для села, когда и сколько чего нужно. Но фонды опять же выделяли не по требованиям, а по наличию, куда как меньше, чем надо. Какие споры разгорались, когда делили между хозяйствами резину или строительный материал, минералку или технику!..

Руководители посреднических учреждений, которые жили в районе, не могли не считаться с мнением райсовета, тем более райкома. Их личные дела лежали в райкомовских сейфах. Отсюда можно было схлопотать выговор или наказание покрепче, даже лишиться доверия руководить. Спасительный громоотвод существовал выше — в тресте, главке, министерстве, откуда присылали фонды и, не видя полей, ферм, строго следили за цифрой. Если район требовал от их низового руководителя работу выше плана или вообще без плана, такой руководитель просил защиты и получал ее. Прямая подчиненность по административной и хозяйственной линиям обеспечивала районному посреднику спасительную подмогу в критические моменты деятельности.

С проблемой разобщенности средств, сил и дефицитных фондов Глебов столкнулся в первые дни секретарской работы. Он попытался взять в свои руки фонды материалов и машин, право менять планы в интересах хозяйства и во времени. У него это не получилось. Заведенная машина двигалась своим путем. И он отступился. А после актива, когда агроном Савин подлил масла в огонь, высказавшись о неповоротливых посредниках и странной зависимости от них, Глебов загорелся вновь. Сколько же можно? И где выход, особенно в этом трудном году? Он успел побывать — и не однажды! — в районной конторе «Сельхозтехники», межколхозстрое, в поселке сельстроя, на базе дорожников, в «Сельхозхимии», у мелиораторов, лесников, в автоколонне, рыбхозе. Смотрел, слушал, спрашивал. И возмущался! Как далеко отошли посредники от главного дела, как наловчились составлять свои планы, даже заранее учитывали в штатном расписании шефскую помощь при уборке и сенокосе… Объекты для приложения сил оказывались самыми выгодными для посредника, хотя и не являлись такими для хозяйства, которому оказывалась услуга; строили, к примеру, дорогу, где им не мешало болото или река; осушали поле, где не было леса и камней; возводили что пограндиозней, лучше комплекс, чем полусотня жилых домов; лесники рубили лес для сплава на север и не продавали ни одного бревна соседнему колхозу. Словом, бойко трудились, нацелившись на прибыль, которая была записана в плане. Эти прибыли оказывались немалыми и в том случае, если у заказчика случался полный провал. И деньги, отпущенные государством для колхозов, частично возвращались в банк, создавая вместо ценностей иллюзию труда.

Глебов мог поехать в обком для серьезного разговора, сослаться на постановление об улучшении управленческого аппарата и в обозримом будущем мог добиться изменений, обратив все средства и силы на главное дело. Но когда это будет? И не исчезнут ли его предложения в потоке встречных контрдоводов? А события требовали немедленных перемен. Вот он — урожай на полях. Вот они — сложнейшие погодные условия, нехватка машин, людей, складов, тары. Каждое из этих препятствий способно уменьшить, даже погубить урожай, отбросить район назад, породив у людей уныние и безнадежность.

Аркадий Сергеевич собрал бюро и высказал мнение: дожди осложняют заготовку кормов и уборку. Нужна мобилизация всех сил, техники и людей.

— Тем более, — сказал он, — что план уборки зерновых у нас увеличился на четыреста гектаров за счет посеянной на зеленку ржи. Указание на этот счет райисполкомом дано. Заявки колхозов и совхозов на необходимые им материалы и технику для уборки собраны. Так, Павел Петрович?

— Они здесь, — и Куровской показал на папку под рукой.

— И все-таки этого мало. Кажется, нам придется привлечь к уборке наших посредников, их технику, материалы, их специалистов. Собрать силы в один кулак.

— А наши планы? — спросил руководитель «Сельхозтехники».

— Ваши планы — это хлеб, корма, молоко. Или ты думаешь иначе, Степан Петрович? Выскажись. — Тон Глебова был жесткий.

Степан Петрович только вздохнул. И Глебов попросил у бюро полномочий на мобилизацию. Возражений не последовало.

Когда в кабинете остались только Глебов и Куровской, собиравший свои бумаги, агроном вдруг тихо сказал:

— Большую обузу берете на себя, Аркадий Сергеевич. Отголоски савиновского выступления…

— При чем здесь Савин? — вскинулся Глебов.

— Разбередил своими доводами весь район, выпустил джинна из бутылки. Мне уже без конца звонят, требуют того, другого, да таким, знаете ли, тоном, словно мы обязаны…

— Вот именно, обязаны, — отрубил Глебов. — Как бы ты работал, не окажись у тебя под рукой телефона, бумаги и чернил? Каждому — свое. Савин дело сказал. Не он, так другой бы высказался. Думать, думать надо! А мы вот этим не очень утруждаем себя.

Уже на другой день в райком срочно, по телефону, позвали руководителей всех посреднических контор и организаций, которые состояли на учете в Чурове. Явились раньше намеченного часа. Дожидаясь в приемной, пока пригласят, все сошлись на том, что речь пойдет о шефских обязанностях. Значит, давай еще людей на сенокос и на заготовку зеленых веников. А может быть, предложат новый план, поболее прошлогоднего. В такую-то погоду! Чистое наказание. Хотя, если по-честному, все конторы давно к этому неизбежному изготовились. Даже малыми бензокосилками запаслись, которые колхозам и не снились.

Началось совещание необычно.

Глебов не стал говорить о положении на полях и фермах, ни единым словом не упомянул о шефстве. Это дело решенное, каждый имеет план заготовки и обязан выполнить его. Зато сказал о другом:

— Для спасения урожая в сложных условиях этого года райком намерен мобилизовать все материальные средства, которые имеются в районе. Вы, надеюсь, понимаете, что хлеб дороже всего. Как ни трудно для организаций, представленных здесь, придется потрясти ресурсы именно у вас.

Сделав паузу, он нашел взглядом инженера межколхозстроя и неожиданно спросил, как просят сигаретку:

— У вас есть шифер?

— Да, Аркадий Сергеевич, конечно, — с видом полной доверительности ответил молодой по годам начальник. Он сооружал крупные животноводческие комплексы в трех районах и жилые пятиэтажки еще в двух чуровских селах.

— Хорошо, что есть. И выступление агронома Савина вы слышали. Почему же на активе не поднялись и не предложили свою помощь кудринскому колхозу? Они очень просили шифер. Вы помните, для чего?

— Помню: чтобы навесы укрыть. Я очень сочувствую и рад бы помочь. Но у нас шифер для комплекса в Буянове, для гаража сельхозтехники. Кровля, как вы знаете, распределяется в плановом порядке.

— Много у вас шифера на складе?

И тут до инженера, как говорится, дошло. Он замялся, отвел глаза, зачем-то порылся в своем «дипломате» и виновато сказал:

— По памяти ответить не могу, а сведений при мне нет. Не знал, что потребуются.

— Ну, о шифере вы могли бы помнить и без бумаг. Поможем вашей беде, сделаем так. После этого совещания вы поедете с Румянцевым, — тут он глянул на председателя исполкома, — поедете на свою базу, посчитаете, чем богаты, и сегодня же, повторяю — сегодня, продадите тысячу пятьсот плиток кудринскому колхозу. Дьяконов, вы слышите?

— Так точно! — Сергей Иванович вскочил, вытянулся и стоял, поедая Глебова глазами, как солдат генерала, награждающего его по меньшей мере орденом Славы. Свершалось чудо.

Наступило тяжелое молчание. Дьяконов тихонько сел и нащупал в кармане банковские документы. На месте. С его стороны задержки не будет.

Инженер шумно вздохнул и, набравшись смелости, сказал тоном человека, которому уже нечего терять:

— Не могу продать, Аркадий Сергеевич. Не имею права. Это можно сделать только с согласия областного планового управления. Да и то после согласования с вышестоящим… Так что вы не по адресу. И потом, у нас ведь свои объекты. Если я сорву строительство, вы же первый потребуете объяснения. Получается, как в пословице: камень упадет на горшок — горшку плохо. Горшок на камень — опять же горшку несдобровать.

— Вы где живете? На небе или в сельском районе? — строго спросил Глебов. — Для кого или для чего строите, хотел бы я знать?

— Вот титульный список. — Инженер с готовностью протянул кипу бумаг.

Аркадий Сергеевич не взял. Он сидел прямо и напряженно, крепко сцепив пальцы перед собой. Совсем другой человек, чем тот, с которым на прошлой неделе инженер ездил на рыбалку.

— Я спрашиваю: для чего вы строите?

— Ну, чтобы люди жили лучше, так надо понимать. Чтобы работалось хорошо, больше продукции и все такое…

— Вот именно. Благодарю вас. Это вы понимаете. Но как-то не с того бока, словно бы с позиций чужого человека. Кудринские колхозники в этом году вырастили очень неплохой урожай. Он стоит в поле. А дождь, как видите, все идет. Чтобы сохранить зерно в таких условиях, требуется много чего подготовить. Иначе хлеб пропадет. Хлеб, как вы понимаете, для нормальной жизни нужен всем. Хлеб — забота не одного Дьяконова, а всенародная забота. Вот почему я прошу вас незамедлительно продать шифер колхозу. Попросят другие хозяйства, вы тоже не откажете, если кровля для сохранения урожая. Иногда возникают такие ситуации, когда все другие дела приходится отложить и все бросить на спасение главного. Что мы и делаем. Это вам понятно или нет?

— Ну, я не знаю! — Инженер все еще стоял и разводил руками. — Вы позвоните моему начальству, Аркадий Сергеевич, — уже сердито закончил он. — Я без Дронова все равно не могу.

Похоже, Глебов едва сдерживал себя. До странности тихо сказал:

— Вы обязаны выполнить решение районной партийной организации, членом которой являетесь. После этого можете звонить Дронову. Не я буду звонить, а вы. Вот так. Диалог закончен, с вами все. Садитесь. Кто у нас готов прийти на помощь колхозам? Дорожники? Вы, Семеновский. К вам у райкома требование такого рода. Немедленно переведите свои машины на ремонт и устройство подъездных путей к складам заготзерно. Каких и сколько — определите сами. Директор элеватора вам поможет. Сроки? К началу уборки должна быть хорошая дорога от полей до складов. Мы будем принимать эти дороги, переезды и гати на болотах в конце июля.

— А что прикажете делать на основном объекте, на шоссе в областной центр? — Семеновский говорил безбоязненно. — Все машины там. С меня буквально не слезают, я и так не укладываюсь в сроки. Не могу ослабить работу. План, Аркадий Сергеевич!

Глебов смотрел в глаза рослому здоровяку дорожнику не сказать чтобы строго, но с каким-то повышенным интересом, как смотрит отец на заупрямившегося вдруг сына, отказавшегося идти в школу. И спросил:

— Признайтесь, Семеновский, вы, наверное, поддакиваете своей жене, когда она приходит из магазина с пустым бидоном и разносит всех и вся, потому что в Чурове к полудню уже нельзя купить молока. И вряд ли нравится вам обед, когда на тарелке не очень аппетитная океанская мойва. Мясо вам больше по душе, правда? Неужели и вам объяснять святую обязанность помогать людям, которые создают продукты для общества, заботятся о вашем благополучии? Вы живете в районе, где как раз эти продукты производят, — тем больше продуктов, чем лучше мы помогаем колхозам и совхозам.

Семеновский сделал движение, заслонясь от этих слов.

— При такой постановке вопроса, Аркадий Сергеевич, все полетит к черту, — грубо и резко сказал он. — Это, извините, смахивает на партизанщину. Как и строители, я оказываюсь между двух огней. Какому богу молиться? Нет, товарищ Глебов, тут что-то не так. Нельзя, понимаете ли, вытаскивать одно дело и гробить другое.

— Нельзя, Семеновский, в теперешней тяжелой обстановке вести себя, как в известной басне о лебеде, раке и щуке. Сегодня нет ничего важнее уборки урожая. По вашим дорогам мы растрясем немало зерна и за один сезон превратим машины в железный хлам. Имейте в виду: или мы все дружно навалимся на главное дело и вытащим его, или мы завалим уборку и тогда позовем вас на бюро. Не взыщите, если покажется тяжко. Никакая парткомиссия… Вас я увижу, конечно, на другом посту, скорее всего председателем колхоза. Шоссе вы тоже будете строить, ответственность с вас не снимается. Я видел, как у вас работают. Сонные мухи. Но это мы рассмотрим в другой раз. Вы записали требование райкома? Прошу поторопиться. Мы будем контролировать. И очень строго. С вами все. Кто у нас еще? Что в райсоюзе, как со снабжением, Марчук? Что скажете о мешках, о сетках для картофеля, о косах-литовках, точильных камнях, граблях, вилах? О выездных магазинах с товарами, о плащах и керосине? Словом, как вы намерены исполнить заявки колхозов на все товары? И что сделали для приемки картофеля на свои склады? Что есть из кровельных материалов для сараев и навесов? Говорите, Марчук.

— Сегодня же еду в область выбивать дефицит, Аркадий Сергеевич. — Марчук стоял, изображая всей фигурой, вытянутым вперед остроносым лицом своим полнейшую готовность к немедленным действиям. — Доклад о подготовке к уборке я передал Ивану Ивановичу Румянцеву, он подтвердит. Какие будут дополнительные указания?

Глебов покраснел от неловкости. До чего хитроумный дядя! И скользкий как угорь, из любого положения выкрутится.

— Указания прозвучали на активе. Вы обязаны были записать их и действовать, а не ждать, пока вас вызовут с отчетом. Или вы проспали выступления в удобном кресле?

— На активе был мой заместитель.

— А где изволили быть вы? Уборочные дела касаются вас больше, чем заместителя.

— Точно, Аркадий Сергеевич. Точно! Главнее уборки ничего нет, мы у себя так и толкуем на каждом совещании. Но в тот день из области приехали с ревизией, без меня нельзя было…

— И не нашли времени познакомиться с записками заместителя? Особо напоминаю: нужна кровля. Много кровли. Есть у вас?

— Немного рубероида найдется. Из резерва.

— Какого еще резерва?

— Для рыбхоза. Приказ облпотребсоюза.

— Забудьте об этом резерве. Мальки, снеток… Семь лет мак не родил, и голода не было. Передайте весь рубероид кудринскому колхозу и совхозу «Волна».

Марчук с готовностью два раза повторил «Есть!», сел на место и перевел дух. Кажется, выкрутился.

Дьяконов посиживал в дальнем углу кабинета и не верил ушам своим. Что происходит? Как это Глебов решился на подобный шаг? По молодости, что ли?..

Тем временем секретарь поднял начальника передвижной механизированной колонны мелиораторов, чьи машины по проекту одного из НИИ осушали болото в семи километрах от Чурова, и дал задание взять под свой контроль все низкие места на пашнях района, которые заняты зерновыми или картофелем, чтобы под надзором агрономов отвести дождевую воду из подтопляемых низин. Начальник, уже намотавший себе на ус все происшедшее, молча кивал головой и старался выглядеть понимающим. Он вообще не мог спорить. Личное дело его и без того распухло от разного рода взысканий, среди которых были и не шутейные. Так что лишнего не скажешь.

Спокойно выслушал задание Глебова знакомый нам начальник райсельхозтехники. У Степана Петровича ажур! Что есть из запасных частей и машин, то уже продано, а чего нет, так на нет и суда нет. Изготовить из железных бочек полозья под колеса комбайнов? Это можно, где-то лежали полозья с семьдесят четвертого, что ли. Сделаем еще. Поехать за резиной в область? С удовольствием, если будет письмо от райкома. Автомашины? Сейчас их готовят для перевозки зерна. Слово «герметизируют» Степан Петрович выговорить не мог.

Он вел себя послушно, и диалог между ним и Глебовым закончился мирно.

Затем, уже в более скором темпе, выслушивали задание представители птицетреста, скотооткорма, «Сельхозхимии», рыболовы, все быстро соглашались подготовить свои помещения для сушки зерна, сена и картофеля, выделить людей и машины. Привычное дело. Уже не год и не два…

Совещание закончилось около трех. Дьяконов вышел на улицу под дождь и пошел в райисполком, размышляя о происшедшем.

Он знал, что произойдет дальше.

Растревоженные неожиданными событиями, руководители учреждений, конечно, не станут торопиться исполнять задания. В конце концов поле с хлебом и картошкой, льном и травами, как и фермы с мастерскими, не относятся к их ведомствам. Вообще какой с них спрос за урожай, за продукцию? У каждого свой план, свои фонды, приказы и задания свыше. Если дело касается посильной помощи, вроде заготовки десятка тонн сена, то они готовы в меру возможностей, чтобы не ущемить планового дела. Однако сегодня случилось нечто новое. Затронута святая святых: дефицитные фонды. Непозволительно! Глебов задумал привязать их к полям и дорогам. Придется пораскинуть умом, как выкрутиться.

Сейчас они сядут за телефоны и горячо, не скрывая обиды и тревоги, станут докладывать о случившемся в тресты, главки, объединения, жаловаться на местничество и негодовать. Их выслушают с пониманием и намекнут, чтобы не торопились выполнять распоряжения райкома до получения санкций сверху. Затем соберут своих юристов и помощников, еще раз обсудят ситуацию, согласуют с кем надо и только тогда придвинут телефоны, чтобы спокойно или слегка иронично рассказать более высоким руководителям о происшествии в далеком Чурове. С подтекстом расскажут. Торопить с ответом не станут. Им не сразу ответят, потому что по другим телефонам, чьи номера состоят уже из семизначных цифр, через несколько дней станут многократно упоминать фамилию Глебова и вспоминать название района, где этот Глебов.

Быть может, не раз еще обратятся в районные свои конторы за разъяснениями, что конкретно делает Глебов и нет ли у него санкции от обкома. А потом Глебова должны пригласить в область. Без этого не обойдется. Какой получится разговор и в каком кабинете — сказать трудно. И каким вернется Глебов из области — дело вовсе не предсказуемое.

Далее Сергей Иванович терял нить рассуждений.

А пока события будут раскручиваться, ему надо успеть получить неожиданные блага для колхоза. Тут, милый, куй железо…

Через несколько минут Дьяконов уже сидел у председателя райисполкома, тот хмуро звонил в банк, а Сергей Иванович с телефона в приемной названивал в Кудрино, вызвал в район две машины с грузчиками, чтобы срочно, без задержки, аллюр три креста! Ни на шаг не отпустив от себя инженера межколхозстроя, быстренько оформил, оплатил кровлю, а заодно и рубероид из райсоюза. После этого несколько успокоенный и даже расслабленный, как солдат после выигранного сражения, он пообедал в столовой и пошел посмотреть, как грузят драгоценную кровлю. Увидел, пощупал плитки шифера в кузовах и уже не отходил. С этими же машинами вернулся в деревню, причем всю дорогу не спускал с них глаз и не давал шоферу своего газика обгонять.

— Мы — как конвой, — съехидничал тот.

Но председатель многозначительно промолчал. Он и сам еще не вполне верил, что удалось получить. Вдруг мистификация? Вот возьмет и исчезнет этот шифер?

Про все это он и рассказал за вечерним чаем Михаилу Иларионовичу Савину, своему заместителю.

— Чэпэ, как ты считаешь? — И прищурился, весьма довольным взглядом рассматривая лицо возмутителя спокойствия.

— Вот как повернулось, — раздумчиво отозвался Савин, имея в виду действия секретаря райкома. — На войне это называлось «беду огонь на себя».

— А чем кончится баталия? — Дьяконову хотелось услышать подтверждение своего взгляда.

— Будет громкий разговор в области. И, вероятно, восстановится привычная система взаимоотношений в районе. Нашему Аркадию Сергеевичу прочитают лекцию на тему о плановом хозяйстве, он возвратится тихим и слегка помятым. Будь уверен: с нас он не сведет придирчивого ока. Все-таки мы натолкнули его на столь решительные действия.

— А если не покается? Ну, скажем, по молодости? Возьмет и упрется на своем.

— Тогда непредвидимо. — И Михаил Иларионович задумался. — Тогда мы просто обязаны ему помочь.

— Чем же сможем?

— Делом, чем еще! Вот накроем сараи, будем сушить все мокрое — траву, зерно, картошку. Не позволим, чтобы пропало. И не будем молчать, как сохранили, чья помощь выручила. К нам с добром, и от нас добро. Так?

— Не всегда так, сам знаешь. — Дьяконов хмурился. Он подумывал и о крайностях, о непредвиденном. Возьмут и снимут секретаря за такие партизанские действия. Что тогда? Отдавать шифер? Ну, тут он уж костьми ляжет, а не вернет! Тут у него строго.

А Савин сказал, угадав мысли председателя:

— Пусть посредники помогают, а не командуют. Тоже обязаны отвечать за общее дело, а то ведь перестроились-то как? Вовнутрь себя, собой и занимаются, больше чем нами, делают поначалу, что на пользу своей конторе. А мы что? Мы лишились оперативного простора, все средства производства, кроме земли, не в наших руках. Ни запасных материалов, ни кровли, ни доски. Деньги в банке, под надзором. Это — купи, а это — не моги, так? Вот Глебов и понял. И встряхнул. Может, вернет нам право хозяйствовать на земле так, чтобы все другие подсобляли? Опыта не занимать, совесть есть. Сообразим что к чему, отдадим продуктами, добром на добро. Шаг он сделал правильный, хоть и рискованный.

— Затеял-то кто?

— Видно, Глебов тоже так думал. Просто сошлись точки зрения. Не в авторстве дело, Сергей Иванович. Трезвый взгляд все равно утвердится, будет Савин на месте или нет, будет у нас Глебов или кто другой.

— Я более всего рад, что кровлей обзавелись.

— Да уж, как с неба свалилось. — И пододвинул пустой стакан к самовару.

Савин взялся наливать чай. Пить так пить, пока горячий.

10

Погода не менялась, и сводки Гидрометцентра не обещали близкого улучшения. На телепрограмме вечером опять показали обширную синоптическую карту. Несколько сконфуженный специалист Гидрометцентра, словно повинный в плохой погоде, обвел тоненькой указкой границы обширного циклона. Он начинался где-то у берегов туманного Альбиона, закруглялся через Альпы и Адриатику на Киев и на Волгу, захватывал Каму, Беломорье и Скандинавию и возвращался опять к Англии.

Вот такой кружочек. Вся срединная Европа и Нечерноземье оказались в дождевой ловушке. Так называемый малоподвижный циклон.

Земля со всеми лесами, пашнями, деревнями и городами, само небо и вся природа под небом напоминали в эти ненастные дни сонное царство. Не то чтобы мертвое, как в сказке, но и не живое, этакое неподвижное, с закрытыми на все глазами. Никуда не двигались низкие и темные облака, непрерывно сочившиеся водой. Временами, больше по ночам, усадисто лило настоящим летним ливнем. Ослабели, развесились рукастые деревья. Тяжело налилась, припала к земле трава, как бисером унизанная крупными каплями воды. Ячмень и пшеница сонно склонили колос, по длинным остьям стекала на землю капель. До предела набухли ручьи и реки, болота превратились в озера. Вода блестела меж борозд на картофельных полях, скапливалась в низинах среди полей. Лужи все шире растекались по дорогам. И такая гнетущая тишина стояла кругом, что даже воробьев в деревне не слышали, забились под стрехи и ни гугу. Если вылетали, то молчком, озабоченно, лишь бы утолить голод.

По утрам густой, остро пахнувший туман укрывал землю, не давая ей просыхать. Туман не исчезал и днем. Избы и деревья возле них стояли по пояс в тумане, как в воде, чернея в окружении сплошной серой, неопределенной зыби, поверх которой лениво подымались из труб серые дымы, чтобы тотчас распластаться в тумане. В домах более обычного хныкали, а то и ревмя ревели засидевшиеся дети. Взрослые говорили мало и тихими, как при больном, голосами. Звуки гасли во влажном воздухе, едва успев возникнуть.

Грустно гляделось в такие дни обычно красивое и зеленое Нечерноземье.

Только работа несколько оживляла деревни и поля. Она не прерывалась. Все-таки лето.

Сквозь толщу застоявшегося воздуха прорывался гул трактора и машин. Митя Зайцев с рассвета резал пропашником борозды на картофельном поле, страдая, когда видел позади вывернутые белые клубни, не более голубиного яйца размером. По бороздам с поля уходила застойная вода. Потери оправдывались. В четырех километрах от него, на краю Кудрина, гудели две сушилки, распространяя вокруг печное тепло. Медленно вращались их горячие барабаны, к работающим АВМ той дело подвозили мокрую траву. На сотню метров от машины пахло свежевысушенным сеном.

Как и было обещано, колхозный инженер Лапин слово сдержал. С превеликим трудом, но удалось запустить все три сушилки. Ребята — шефы с механического завода — с явным интересом, даже с задором шуровали под новенькими крышами, подбрасывая в чрево гудящей машины охапки сырья. Настоящая работенка, достойная мужчин. К тому же не под дождем, при тепле. Вроде и нехитрое дело делали, а погоду обманули. Под раздатчик только успевали подставлять прозрачные мешки. Они наполнялись теплой серо-зеленой мукой с приятным запахом сытости. Мешки отставляли, чтобы охладить, потом заклеивали и отвозили в темную часть навеса, где щитами отгородили три стены. На редкость ладненько и ко времени соорудили все это: большие навесы, сушилки, сараи. Как только агрегаты заработали — и уже сама собой установилась та самая нужная рабочая атмосфера, усмешливая деловитость, как при всякой удаче. Подтрунивали над малоподвижным циклоном, радовались, как ловко перехитрили непогоду. Дожди идут, а корма на зиму — штабелями под крышей.

Сергей Иванович прямо-таки пританцовывал вокруг сушилок. Стук молотков на крыше, где прибивали последние листы шифера, звучал для его ушей героической симфонией. Задумано — сделано!

Инженер Лапин, убедившись, что в Кудрине полный порядок, помчался на машине техпомощи в Лужки, как просил его агроном.

Знакомый гул и грохот встретили его возле навеса в Лужках. Два самосвала с высокими наращенными бортами стояли у разгрузочного бункера, полные травы с рожью. Зинаида и ее соседка Тимохина не без гордости представили инженеру свою «малую механизацию», предложенную Васей Тимохиным: для отвозки мешков с сенной мукой они приспособили старые детские колясочки. Вася отыскал их на чердаках, отвинтил кузовки, и теперь четырехколесные малютки, повизгивая несмазанными колесами, катались от сушилки до дальнего угла навеса, загороженного от непогоды свежими плетнями.

Дед Силантий, со строгим ликом и вздернутой вперед бородкой, проворно вязал плетни прямо на месте. Ветки ольхи с еще не увядшими листьями он накручивал на свежие колья и забивал их рядком. Силантию, похоже, нравилось мастерство на виду людей, он гордился собственной пригодностью в общем деле. Глаза старика поблескивали из-под рыжеватых бровей, время от времени он даже покрикивал на женщин, чтобы они ровней и не так плотно выкладывали штабель из полных мешков.

На самом тяжелом месте, у бункера, стоял с вилами приезжий сын Силантия «дачник» Борис, а напротив — его сын. Не усидели в теплой хате. Да и как можно усидеть в такие дни! Три самосвала с короткими интервалами подъезжали к разгрузочному бункеру и сваливали траву. Приподняв на лоб запотевшие очки, Борис Силантьевич ширял в просторную глотку машины тяжелую траву и подбадривал сына. Работа увлекла обоих, машина задала высокий темп. Это был тот слаженный и красивый труд, когда усталость долго не дает о себе знать, оттесненная простой человеческой потребностью к полезному делу.

— Где ваш отец? — спросил инженер у Зины.

— В луга поехал! — Она прокричала ему на ухо, осиливая шум машины. — Там Митя еще на заре воду с полей поспускал и уже рожь с травой косит, машины едва успевают. — И задорно, весело заглянула в глаза инженера. Вот как у нас!

Лапину все это пришлось по душе, он любил общий труд, разумный труд, и уже поискал глазами, нет ли где свободных вил, чтобы помочь у бункера, но вскоре инженеру что-то не понравилось в голосе сушилки, он прислушался и приказал остановить АВМ для регулировки.

Вернулся с лугов Савин, спросил у инженера, надолго ли пауза, и велел сваливать траву в силосную траншею, чтобы не останавливать косовицу и весь этот налаженный конвейер.

На дне бетонной траншеи уже блестели лужицы, хотя еще утром всю воду Вася вычерпал. Теперь он вертелся у автомашин, одетый в долгий — до пят — брезентовый плащ. Из-под капюшона поблескивали его смышленые глаза. Всякий раз, встретившись с этим взглядом, Савин недоумевал, как могло получиться, что школа не удержала такого понятливого мальчика и позволила ему уйти после седьмого класса. Ведь умница. Никакого труда не боится. Чего еще надо воспитателям?

Он обхватил Васю за плечи, подвел к матери и сказал:

— На траншею начальник нужен. Не против, если мы Васю назначим?

— Да уж, начальник, — согласно бросила Тимохина и одарила сына ласковым взглядом. — Иди, раз просят.

— Будешь диспетчером при траншее. Указывай шоферам, куда и как сваливать траву. Примерно так, смотри: вот здесь, потом здесь, через промежуток, тогда трава ляжет ровно и плотно, ее не придется разравнивать вилами. Понимаешь, без бугров и ям. Скоро подвезут соль и химические добавки, ты раздобудь совок, лопату и раскидывай химию, ведро на машину. Как устанешь, скажи матери, она сменит тебя. Понял? Командуй. И не давай шоферам слабину, чтобы твои приказы исполняли.

С попутной машиной он уехал на ржаную полосу, где ходила тоненькая и юркая красноцветная «немка», луговой комбайн.

Вася плотней запахнул плат, достал из кармана поясок и туго подпоясался.

Подъехала первая машина.

— Куда, начальник? — шофер высунулся из кабины.

Вася обежал траншею и остановился у края, показав рукой себе под ноги.

— Подыми руку, когда колеса будут на три шага от края, — прокричал шофер и стал разворачивать машину.

Он стоял одной ногой на подножке, сдавал задом и смотрел на Васю. Тот вскинул руку. Самосвал дернулся и мертво застыл на месте. В моторе загудело, кузов поднялся. Ком травы, рассыпаясь, ухнул вниз. И Вася сразу понял, что резко задирать кузов не надо, тогда трава ляжет плоско.

— Порядок? — прокричал шофер.

Вася обежал траншею и сказал, как надо подымать кузов.

— А ты — молоток, — удивленно заявил шофер и уехал, оставив мальчика раздумывать, что означает «молоток» — ругательство или похвалу.

Когда подходила пятая или шестая машина, около Васи уже вертелась Зинаидина дочка Катенька, тепло одетая, в красных резиновых сапогах. Она проследила за интересной Васиной работой и вежливо спросила:

— Можно я попробую? А ты отдохни.

— Нельзя. Ты постой рядом, поучись. — Это было сказано так категорично, что Катенька немедленно согласилась.

Еще подошли и сбросили груз несколько машин. Она помалкивала и только изредка посматривала на Васю. Ее послушность победила мальчишескую предубежденность.

— Вот теперь можно. Подымай руку и показывай место. На три метра от последней. Отмеряй шесть шагов. Трава должна укладываться ровно. А я буду соль бросать. На ту сторону, где машины, не ходи.

Шоферы знали свое дело отлично, не первый год работали, но делали вид, что исполняют волю маленьких диспетчеров.

А Катенька преисполнилась важностью настоящей работы. Она и обедать бегала всего на четверть часа и скоро-скоро вернулась, чтобы не оставлять «объект» без руководства.

Главный агроном почти до вечера не появлялся около траншеи. Когда отрегулировали и снова включили сушилку, стало темнеть. Зажгли яркий свет. Под лампами стало видней, как сеется дождик. Савин прислал записку механику, попросил работать потемну, травой Зайцев обеспечит. Дорога за луг час от часу становилась хуже, машины разбивали ее, хотелось скорей убрать небольшое поле. Никто не отказался, только женщины время от времени сменяли уставших Бориса Силантьевнча с сыном. Вася тоже взял вилы. А вот Катеньку мать прогнала домой. Нельзя так много на холоде.

Савин считал, что ржаное поле Митя может убрать за три-четыре дня, если не откажет техника. Луговой комбайн в руках Мити работал отлично. Это вообще отличная машина, маневренная, легкая и простая. Любо-дорого смотреть! Колеса неглубоко приминали клевер, самосвалы тревожили стерню куда больше, но полосками с широким просветом — не очень опасно.

Радовал урожай зелени. По расчету Савина, с каждого гектара они брали тонн по тридцать кошенины, в которой было и зерно, пусть неспелое, но все же зерно. Значит, и травяная мука, и силос получатся богатыми, с белком. На убранной стерне уже заметно выделялся зеленый клеверок. Теперь он пойдет расти!

Работа шла хорошо, а для такой погоды — тем более. Митя не вылезал из кабины с десяти часов утра, когда закончил спускать воду с полей. Пошел десятый час вечера, ночь надвигалась, а он косил и косил, изредка поглядывая на агронома, который бродил по полю, говорил с шоферами, указывая им путь, чтобы зря не топтали клевер. Самосвалы сновали без перебоя. Значит, и сушилка работала исправно. Уже едва ли не треть поля оголилась. Агроном понимал, что лужковский народ работает из последних сил. И надеялся, что не уйдут, пока ходят самосвалы. Время, время!..

Где-то к одиннадцати Зинаида прислала с шофером записку: «Папаня, сил больше нету, останови Митю».

Михаил Иларионович наискосок вышел в освещенную дорожку перед комбайном и поднял скрещенные руки.

— Чего там? — крикнул Зайцев в приоткрытую дверцу.

— Домой, Митя. Все до смерти устали.

Возражать звеньевой не стал. Тоже не железный. Тем более завтра снова работа. И послезавтра тоже. Глядишь, и без помех кончат поле. Но все-таки он сделал еще круг, чтобы нагрузить два последних самосвала. На них и уехали, оставив комбайн в борозде.

Глазомойку переезжали с опаской, колея сделалась глубокой. Завтра придется искать другой брод. Или подсыпать старую колею. Река сердито катила посеревшую воду, наваливалась на берега.

Савин сказал шоферу:

— Первым рейсом заберите щебень в карьере. С погрузчиком договоренность имеется. Сбросим в колею, укрепим брод на эти два дня.

Машины уехали в Кудрино, а Савин с Митей остались возле сушилки. Отняли вилы у ослабевших Бориса и Зинаиды и принялись «кормить» сушилку, чтобы трава не осталась в кучах и не согрелась за ночь.

Минут через сорок механик выключил машину. Барабан остановился. В нем что-то тихо и жалостливо тленькало. Остывало железо. А четверо мужчин и две женщины как сели возле сушилки, так и застыли. Молчали добрых минут десять в состоянии блаженнейшей усталости, когда ноет, отдыхая, каждый мускул в натруженном теле, а душа полна особенным чувством одоления самого себя, торжеством личной победы.

— Фройндшафт! — почему-то по-немецки сказал вдруг Борис Силантьевич и, подняв над головой сжатый кулак, неловко засмеялся: сжать-то сжал, а вот разжать пальцы — ну никак, словно склеились.

— Неловко перед вами, Борис Силантьевич, — тихо произнес Савин. — Отдыхать приехали, а здесь такой аврал…

— День год кормит, всем известно. Как бы я выглядел, идучи мимо вас с корзиночкой за маслятами?..

— Дойдет и до маслят, — певуче отозвалась Зина. — Вот уберемся, да всем народом — в лес! То-то будет радости!

— Ну, ты даешь! — механик толкнул Митю. — Двужильный!..

— А ты? Постоять у этого зверя, — он тронул неостывший бок сушилки, — тоже не мед. Выдюжил?

Механик сидел, раскачиваясь взад-вперед, как будто боялся, что если остановится, то спина застынет вроде каменной. Ноги у него гудели. Более пятнадцати часов не отходил от машины, не присел, не закурил.

— Сколько же ты убрал, Митя, никак не соображу. — Механик спрашивал, не открывая глаз. — Глянь на мешки. Твоим бычкам на полгода хватит. Да еще чуть не половину траншеи набили.

— Да, вот что, — вспомнил Савин. — Перед выездом на делянку ты, Митя, поработай на тракторе в яме, проехайся по траве разов пять-шесть, утрамбуй как можно. Масса хотя и плотная, а все же для успокоения. Вдруг согреется.

— Знаю, — Митя кивнул и вдруг улыбнулся. — Укатали Сивку крутые горки… Зина-то спит. Не-е, завтра так неможно, Михаил Ларионович. Потише придется. Больно азартно начали.

Зина склонилась головой на плечо соседки и закрыла глаза. Уснула.

— Сбавим, Митя, — согласился агроном. — Это мы в охотку, спервачка. Три-четыре дня, и все сбреем, нашей маленькой ферме до февраля кормов с этой делянки будет. А сено на лугу возьмем, так до новой травы и достанет. Но на сене погоду не перехитришь. Сено в дождик не получишь. Так что неизвестно, как оно выйдет. Дней десять сушить придется. Ах, достать бы вентиляторы!.. Если в Кудрине вот так же, как у нас, то мы до уборки все корма заготовим, и время останется. Пошли домой, бойцы уставшие! Ты давай к нам. — Он обнял за плечи механика. — И постель, и ужин найдется.

Шли на бугор к выселковским домам тихонько, превозмогая ватную усталость во всем теле. Окна лужковских домов приветно светились, прорезая темень и редкий дождь. На улице, во всю ее длину, светло горели семь фонарей. Воплощенная Зинаидина идея. Этакий небольшой праздник для деревеньки, подвигающий Лужки к городскому виду…

— Чем-то вкусным запахло, — Силантьев внук облизнул спекшиеся губы и посмотрел на Васю. Они были почти одногодки. Вася шел, шатаясь из стороны в сторону.

— На оладьи похоже, а то и на блины, — подсказал Борис Силантьевич. И как-то неловко умолк.

Они как раз шли мимо Митиного дома. Окна его черно смотрелись на улицу. Митю никто не ожидал, жил сам-один. Толковали, что была у него невеста не невеста, но подруга, и вдруг уехала из Кудрина на поиски далекого-лучшего. А из родных кто на погосте, кто тоже в далеких краях. Отрезались от Лужков навсегда.

— Слушай, Митя, — Борис Силантьевич взял его под руку. — Заворачивай к нам. И не отговаривайся, пожалуйста. Пока ты там печку растопишь, пока сготовишь, вот и ночи нет. А тебе опять до свету вставать. К нам, к нам. Помоемся у колодца — и за готовый стол. Когда работаем вместе, то обедать врозь негоже, не по-русски получается.

— Да он и не обедал, — сказал Савин. — Не обедал ведь?

— Машины ходили без перерыва, как же я мог?

Дед Силантий сидел на крыльце и курил, подобрав повыше ноги в толстых резиновых ботах.

— А я уж думал, вы на всю ночь. Собрался к вам пособлять, тут слышу, машины по-за огородом прошли. Ну, значит, и вы пошабашили. Заходите погостевать, стол у меня накрытый. Я успел и к суседу своему заглянуть, проведал, значит, как он там. Лежит мой кореш, вовсе плохой. Ну, отнес ему поесть, а он исти не хочет, толкует, что помирать собрался. Завтрева доктора надоть звать.

Рядом с домом Силантия жил одинокий старик годов к восьмидесяти, совсем одиношенек. Он уже и на крыльцо выходил редко. Однако огород ему всем миром посадили и ухо́дили, да только вряд ли ему понадобится урожай…

— Ах, не догадались шоферам сказать! Васю спозаранку пошлем. Слышь, Вася? — Савин дождался отставшего парня. — Ты разбуди его, Терентьевна, я записку напишу, чтобы доктора сюда.

Менее чем через час в Лужках погасли последние огни. Выселковские дома растаяли в наплывающем тумане.

Савин спал и не спал, лежал тихо, чтобы не мешать механику, который устроился на раскладушке рядом. И думал. Ведь можно же, можно вот так, как сегодня, без уговоров, понуканий, без призывов, вроде бы и ненужных при слаженной работе, когда всем и каждому ясна необходимость срочного дела для собственного блага! Столько говорим и спорим о крестьянском трудолюбии — есть оно или пропало, — а это трудолюбие живо-здорово и готово проявить себя во всей красе…

С раннего утра загудел под бугром Митин трактор. Потом зажглись пятисотваттки под навесом. Загудела сушилка. Из Кудрина один за другим прошли груженые самосвалы. Шоферы видели на полдороге Васю Тимохина, он катил на велосипеде в Кудрино, помахал им.

Савин встретил машины у брода, показал, куда сыпать щебень. Кузова поднялись, в воду посыпалось, все замутилось, и машины осторожно переехали на тот берег.

Начался второй день, во многом похожий на вчерашний. Только из одной хаты никто не вышел в этот мокрый день — больной сосед Силантия. Катерина Григорьевна пошла к нему посидеть и накормить.

На этот раз и сам дед Силантий, и горбатенькая Настя, и даже однорукий нелюдим Потифор Кириллович, оставивший стадо на поручение тихой Ольги, — все пришли к сушилке. Кто подменял Тимохину и Зинаиду, когда они не успевали с мешками, кто Бориса Силантьевича с сыном. Если у машины возникала гора травы, то самосвалы отходили к траншее, где еще на заре траву успел утрамбовать Митя и где опять командовал Вася, вернувшийся из Кудрина. Председатель прислал для Савина записку, сообщил, что там все идет по плану и что вечером в Лужках должны наладить приставку к АВМ, она будет прессовать гранулы, потому что в мешках хранить травяную муку опасно, бывает, что загорается. Это сказал ученый, побывавший вчера в Кудрине. И еще написал, что фельдшер к больному старику приедет, как только вернется из района, куда отбыл за лекарствами и для консультации.

Незадолго до обеда в бригаду что-то уж очень прытко прискакала Катенька с округлившимися глазами. Она отозвала мать и таинственно прошептала ей на ухо:

— Там папа приехал.

— Ой ли?! — Зина прижала руки к груди, лицо ее вспыхнуло. — С ребятами али сам?

— С ребятами.

— А это… Как он?..

— Не, мама, совсем трезвый, только сердитый-пресердитый, очень, говорит, устал. Вещей привез!.. Говорит, пока доехал до Чурова, двадцать четыре рубля истратил. Потому, наверное, и злой.

— А бабушка что?

— Кормит Бориску и Глеба. И его тоже. Без вина. Меня послала, чтобы ты… Пойдем скорее!

— А вот и нет! — Зина вздернула голову, и платочек у нее свалился на спину. — Скажи ему, некогда мне, очень я занятая. Хочет видеть, пусть сюда явится. Мальчишки как? Здоровы ли?

— Хнычут, спать им охота. А бабушка не дает спать, заставляет поесть, а потом уже спать. Здоровые, носы сухие.

— Худые небось?

— Не-е. Как и были в прошлом году. Только подросли. Борька мне вот до этих пор, — и показала ладошкой — докуда.

— Ну, беги, беги. Мне и правда некогда.

Катенька помчалась назад. А Зина победно глянула на Тимохину, которая была в курсе всех событий, и, не скрывая своего бабьего торжества, сказала громко, чтобы все слышали, кому охота услышать:

— Муженек мой, значит, прибыл. Ты помнишь ли его, Мария Михайловна? Ну, из Поповки который, трактористом там работал. И детей привез. Останемся насовсем в Лужках. Вот и вышло, как я надумала. Куда конь с копытом…

И схватилась за груженую коляску с таким рвением, словно от этой коляски теперь все зависело.

А сердце ее, между тем, разрывалось от желания сию же минуту увидеть сыновей, от женской гордости, что вышло по ее разумению. Работала молчком, шум машины не располагал к разговорам, движения ее сделались резкими, нетерпеливыми. Нервничала. И все чаще посматривала на бугор с домами. Ведь сколько времени решался этот переезд, сколько уговоров случилось, прежде чем сделала она первый решающий шаг: уехала сама. И сколько дней мучилась в ожидании Архипа, не очень уверенная — приедет или нет. Мог и не приехать, дури в нем хоть отбавляй. Архип, он и есть Архип! А уж когда в компании собутыльников — и вовсе своего ума не остается.

Кажется, дочка и до дому еще не добежала, а на бугре уже замаячила знакомая мужнина фигура. Шел как по ниточке, трезвый. В туфлях и выходных брюках синего цвета, в странной шляпе с узкими полями, на которой только пера сбоку не хватает, чтобы казаться беспечным туристом, проникшим в глуби российские. Для Лужков нелепей наряда ну просто не придумаешь. Все, кто был под навесом, повернулись к нему.

Гудела сушилка, грохотали машины, вокруг сыпал уже ставший привычным серый дождик, а городской Архип, оскользаясь на мокрой тропе, торжественным и неспешным шагом спускался с бугра, временами останавливаясь, чтобы посмотреть на речку, луга за рекой в сизом тумане, на рядок потемневших от дождя хат и даже на тусклое небо над головой.

Лишь когда он подошел совсем близко, Зина не выдержала. Она бросила свою коляску на полдороге и шибко побежала навстречу. Тут и Архип не устоял, шаги ускорил, на ходу сбил с головы шляпу и, обняв супругу, ткнулся в плечо ей, всхлипывая, словно обиженный мальчик.

— Встрелись, значит, — пробормотал он. — На дожде встрелись… В суровом, значит, родимом краю.

Зина заговорила ласково и добро сквозь легкие слезы. И как маленького все поглаживала и поглаживала его плоскую спину, не зная еще, как разгадать эту непривычную его растерянность, вроде бы вовсе не по характеру, когда встречается с ней, гордячкой и неуступой, которая только и знала, что пилила его в городе, вызывая на встречный громкоголосый спор.

— Ну, чего ты, чего это? Все хорошо, вот мы и вместе опять, и раскисать тебе не надо, и дети при нас, слава богу, и родные — вот они, все родные-хорошие. Уж не больной ли ты, Архипушка? Не случилось ли чего?

Голос жены помаленьку привел его в чувство. Архип поднял голову, поцеловал мокрую щеку жены, после чего поднял с земли свою альпийскую шляпу и водрузил на положенное место.

— Как ты здеся? — спросил неуверенным голосом и поглядел в лицо Зины уже ревнивым мужниным взглядом.

— Хорошо я здесь! И Катенька здорова, сам видел. И все дорогие наши при деле и здоровы. Не на высылку мы с тобой прибыли, а в родные свои места. Али ты не рад? Али по Москве слезы проливаешь?

— Непонятная ты баба, расстройство мое от воспоминаниев, от близости родителей своих, нашего с тобой детства и любови. И так, понимать ли, защемило в грудях, ну хотя опускайся на колени, ложися лбом на эту землю, прощение просить. Вот произнесла моя теща, будто нет больше на свете той деревни, где я родился, будто и Лужки доживают век, и скоро на бугре лес густой вырастет заместо хат и всего прочего, дикостью покроется местность. Потому и жалко мне всего этого. Мы ж сюда из Поповки ребятами бегали, понимать ли, раков в Глазомойке ловили. И в сад за яблоками. Э-э, а вот и знакомая моя, Тимохина, как тебя, забыл имя-отчество…

Она уже стояла рядом, всматривалась, скрестив руки на груди.

— Марья Михайловна я, здравствуй, Архип, вот и пришлось свидеться. А ты вовсе городской сделался, встрень на улице, подумала бы, ученый какой идет або начальник. Ты хоть Митю-то нашего помнишь? Ага! Он и ноне на покосе, все с нами да с нами, не уезжал никуда. А вон и дедушка Силантий, ты его должон помнить, а это Борис, сынок евонный, тоже из городу, он раньше тебя отбыл учиться, ну и летом прибывает пособлять, вроде как шеф тутошний, по родству, значит. Ну, а ты-то как? Смотри-ка, при шляпе! Фасонистый какой!

Архип понемногу приходил в себя. А уж когда Тимохина заговорила, про его одежду такое сказала, он поправил шляпу, подтянул повыше сползающие брюки и приосанился. С Борисом Силантьевичем — очкастым, представительным и простодушно улыбчивым — Архип ручковался достойно и с легким поклоном, мимолетно подумав, как бы этот важный, видать, человек принял его в городе, явись он для починки крана с горячей водой, от которой квартира уже в тумане плавает… И, подумав так, усмехнулся. Деда Силантия обнял, Васе сунул помятую шоколадку, а незнакомых механика и шоферов угостил шикарными сигаретами «Кент», которые недавно получил в презент от гражданина, побывавшего в дальних краях, очень знатного, но у которого старенький унитаз постоянно протекал, о чем Архип был уведомлен…

Зина поглядывала на эти церемонии со стороны, не без легкой усмешки, а потом поправила платочек и первой взялась за свою коляску. Машина продолжала работать, гора мешков вырастала у бункера. За ней и все другие, отвлекшись на несколько минут, вернулись к делу. Архип сконфуженно докурил сигарету, скинул синий пиджак с модным разрезом позади и схватился за вилы, отстранив Силантьева внука.

— Ты женщинам пособи на укладке, там полегче, по твоим силам. А я уж тута.

Он неотрывно работал дотемна и только изредка жадными глазами посматривал на жену, на ее статную фигуру, дивясь размашистой ее работой. И гордился, что у него такая умелая и работящая супруга, которая и мужикам десять очков наперед выдаст в любом труде.

Скоро приехал Савин. Архип осторожно, без особой уверенности обнял его, поцеловал в щеку. Савин помягчел лицом, оглядел Архипа и, кажется, остался доволен. Тем более что застал непутевого зятька уже в деле.

— Решился, так я понимаю?

— Как договорились с Зиной. Насовсем.

— Железно?

— Все! С городом у меня отрезано! Сказано одним умным человеком: везде хорошо, а на родинушке всего лучше.

— А вот деревни твоей нету, Архип. Домишки еще стоят, только без хозяев. Одни дикие коты не покидают деревни. Мы с председателем ездили. Грустно смотреть! И жалко.

— Помянули, значит?

— Не то слово. Ездили в покинутую деревню с другим делом, совсем не на поминки, скорей, для ее заздравия. Там же земли много, жалко кидать такую землю. И луга, сам знаешь, какие. И еще огороды. Все без людей дичает. Ну, и о дороге туда подумываем.

Архип подумал и сказал, правда, не очень уверенно:

— Берите, папаша, и меня в союзники. Уж раз я возвернулся, так за Поповку сил, понимашь ли, не пожалею.

— Ладно, Архип, рад это слышать. А сейчас вот что. Накидывай свой пиджачок, забирай Зину, и валяйте домой. Обойдемся до ночи без вас. Зинаида, быстро! Вижу, изошлась по сыновьям. Беги к ним. Да и тебе, зятек, не мешает отдохнуть с дороги. Идите, идите, мы тут еще немного…

11

Пока Архип управлялся с вилами да между делом рассуждал с Борисом Силантьевичем о разнообразных московских делах и новостях, Катерина Григорьевна с внучкой успели накормить и вымыть в корыте двух малых внуков, которые от усталости даже забыли сопротивляться этим решительным действиям. И тут же уложили их спать. Ребятенки, как коснулись подушки, так и уснули.

— Пойдем баню затопим, — сказала Катерина Григорьевна своей помощнице.

Они вышли во двор. Катенька, как и бабушка, захватила от сарая оберемок березовых поленьев и, шлепая большими резиновыми сапогами по песчаной дорожке, направилась в конец огорода.

Банька выглядела среди толстенных ветел совсем игрушечной. Еще не старая — Михаил Иларионович соорудил ее всего лет пять назад, — она встретила их пряным запахом распаренного дерева и веников, чистыми досками пола. Зажгли допотопный фонарь «летучая мышь». Затопили каменку, добавили в котел воды. Пламя разгорелось. Печной зев бросал на стены красный отсвет. Под низким потолком быстро теплело, булыжники на каменке уже потрескивали от жары. И так стало уютно и тепло, что Катеньке расхотелось уходить. Она осторожно сунула палец в котел и отдернула. Вода уже нагрелась и подернулась паром.

— Ну, вот и все. Бросим поленце-другое и пойдем, внученька. Пускай все тут греется. Твои папа с мамой умаялись на работе, тут они и поплескаются, усталость сбросят. Сейчас еще коврик постелем от, порога. Вот так. Ванны только нет. Да и бог с ней, с ванной!

Катерина Григорьевна от двери еще раз оглядела жаркую печь, скамью, улыбнулась своим мыслям и, пригасив фонарь, подтолкнула внучку к выходу.

— А я тоже хочу, — капризно сказала она.

— Мы с тобой завтра сюда придем. Бельишко простирнем, вон сколько ребячьего накопилось. И сами отмоемся, пока наши старшие посидят с Борей и Глебом.

— Папа всегда после бани выпивает, — заговорщически сказала девочка. — Говорит, такой закон. А потом у них начинается… Мама называет это — баталия.

— Ну, здесь он не больно разойдется. В городе с ним одна Зина воевала, а тут вон нас сколько. Не осилит твой папаня. Смирится.

— Вот если кваску молоденького ему захочется, этого — пожалуйста, мы завсегда рады. И хмельной не будет. И удовольствие.

И впрямь, когда супруги, розовые, счастливые, как молодые влюбленные, пришли из бани, на столе в графинчике уже поблескивало так себе, на донышке, для порядку. Рассчитанно налили, не разъедешься, это Архип понял не без душевной тоски. Он терпеливо дождался, пока Михаил Иларионович потянулся к графину, с ленцой взял непривычно легкую рюмку, такую проигрышную супротив обыкновенных граненых стаканов, которые он запросто брал с городских автоматов, и с какой-то дрожью в голосе сказал:

— За встречу нашу! За жизню, значит, добрую!

Проглотил без жадности, закусил. Вторую ему налила уже Зина, и опять далеко не до краев. Пустой графин после этого исчез со стола. Перед Архипом появился стакан с крепким чаем.

Подавив вздох, он принялся за ужин и чаепитие. А что поделаешь в таких, понимаешь ли, условиях?.. Один квас с мятой…

Когда убрали со стола, Зина и Катенька занялись вещами и узлами, привезенными Архипом. Михаил Иларионович и сам Архип, торжественный и смирившийся, отсели на диван, против старых часов. «Павел Буре» показывал десять минут двенадцатого.

И тогда Савин сказал:

— Значит, так. Этот вот бабушкин дом — для вас с Зинаидой. За собой оставлю одну угловую комнату, поскольку мы с женой и дальше будем к вам наезжать. Стеснять не будем, а Лужки для меня и для Григорьевны, честно говоря, дороже всех особняков и курортов. Да ведь и ты, Архип Филиппович, считай, на своей родине. Что Поповка, что Лужки.

Архип молча кивнул. Он был просто ошеломлен царским подарком тестя. Сразу — и дом! Один, значит, в Москве, второй — в деревне, вроде дачи получается. Как у профессора или у большого начальника.

— Работать ты начнешь сразу, такое сейчас время, что сидеть нельзя, все работают, даже гости лужковские. Только вот не знаю, что тебе поручить, Архип? Можно ли трактор?

Архип вздохнул. Последний раз он сидел за баранкой трактора лет, наверное, семь назад. Ну, правда, пришлось и пошоферить в городе на спецмашине. Мусор собирал и увозил, однако недолго, сбежал от этой пахучей работенки, было такое дело, вслух вспоминать не стоит.

— Да, пожалуй, трактор, — сказал между тем Савин. — На Митином МТЗ поработаешь. Неделю-другую постажируешься у Мити, вспомнишь былое. Инженеру скажем, тот по технике безопасности с тобой поработает, потом сдашь экзамен на третий класс, а дальше, надеюсь, дело у вас с Митей пойдет, он мастер на все руки. Он в Лужках главное лицо. Комбайн придется тебе тоже осваивать, уборка — вот она, ты, можно сказать, прибыл как раз к делу. Всем на радость.

— Все такие же копейки платят в колхозе? — Архип спросил без умысла и несколько испугался, как это вырвалось. Подумает еще, что за длинным рублем приехал.

Но Савин только улыбнулся.

— С копейками, милый зятек, давно покончено. Средний заработок у нас для механизаторов почти двести рублей в месяц. Как у главного агронома, у инженера. А если мастер на все руки, то и триста выходит, даже больше. Вот у Мити. Ты ведь мастеровой, знаю. Захочешь — у тебя все получится.

— Это уж точно…

— Вот я и подумал… Ты да Митя Зайцев, Вася на подхвате да Зина с Марией, Потифор с Настёной — это уже сила для наших лужковских забот, вы много чего можете. Звено фактически есть, и уже не первый год, но очень недоставало еще одного-двух механизаторов. Ты с Зиной приехал — уже лучше. И со скотиной, и с землей управитесь не хуже других. Работайте, делайте хлеб и мясо. Чем больше, тем и вам лучше, и колхозу. Считайте, что вы здесь полные хозяева. И за все в ответе. За план, за землю, за деревню, пусть она будет красивой и полной добра. За речку и за луг. Чем серьезней за дело возьметесь, чем больше урожай получите, тем выше заработок получится. Слышал о безнарядных звеньях? Да, да, в городах, на строительстве — это Злобин, о нем много пишут и говорят. Есть на Кубани Первицкий, ты вряд ли знаешь. Так вот, над вами никто стоять не будет. Договор, план, заработок по размеру урожая и мяса, сена и картошки, которые получите. Наше дело — обеспечить вас машинами, горючим, удобрениями, а в разгар уборки еще и людьми со стороны, их заработок уже из вашего пойдет. И без суеты-маеты, без начальства и без «давай-давай».

Архип недоверчиво усмехнулся.

— Без начальства нельзя, папаша. Начальство везде есть. И строго спрашивает, блюдет. Вот в нашем жэке командиров поболе, чем мастеровых. Шагу не ступишь без приказа. На троих работяг — один начальник. Положено-заведено не нами. И никто нам не позволит, так я думаю.

— То в жэке. А в нашем колхозе будет по-другому. Дело, конечно, новое, хотя уже опробовано, и довольно успешно. Надо больше продуктов делать, Архип, ты это знаешь. Вот и сделаем, чтобы больше. А для этого не приказы нужны, а дело, только дело. Хорошую голову, мастерство. Не без того, конечно, я заеду посмотреть и совет дать, Дьяконов наш, инженер, но для помощи, для грамотности в сельском деле, а не для команды. Командовать будете здесь сами.

— Да ведь это какой план, а то и с хорошей головой в лужу сядешь. — Архип никак не мог принять столь неожиданное предложение, все думалось, нет ли здесь подвоха, хитроумной ловушки. Но потом вспомнил: не чужой ему Савин, о дочери своей тоже должон беспокоиться. А вообще интересно, если хозяином на выселках. Все-таки он еще раз спросил: — И наряда по утрам никакого? У нас, бывалыча, в Поповке, так утром бригадир всех обойдет. Ты — туда, а ты — сюда. И так кажный, понимашь ли, божий день. Как солдатиков на поверке считает. И в жэке тоже. Придешь и сидишь покуриваешь, дожидаешься начальства. Заявится и пошел наряжать. Ты делай это, а ты другое, кого по квартирам, кого на аврал. Ну мы, конечно, тоже приспособились, один пишем, три в уме. Сделал, что сказано, за час, а потом по своим делам, где ремонт, где краник или утечка. Тары-бары. Тоже жизня, папаша, только бестолковая. А куда денешься, время такое, ну, с досады и соображаешь на троих…

— Ты это забудь. Давно другое просится. План и договор мы обговорим вместе. Тут без обману. А план? Возьмем среднюю урожайность за последние три года, вот и ваш план. Что сверх того получите, то, скажем, половина стоимости — ваша, добавок к зарплате. Этот добавок иной раз выше заработка чуть не вдвое. И вам хорошо, и государству прибыток, и колхозу почет.

— Сам, папаша, придумал? — Архип вежливо и недоверчиво улыбался.

— И сам думал. И кто повыше нас с тобой так же думали.

— Дети у нас. Если Зинушка на работе, куда детей-то?

— Ну, это дело решенное. Наша с Григорьевной забота. Есть детский сад в Кудрине, есть школа. Да и бабушка… Вы к нам. Мы к вам. Дорога теперь хорошая. Разбогатеете, тогда и «Жигули» себе купите. Еще проще.

— В колхоз вступать?

— Непременно! Иначе как же? Кто ты такой, чтобы колхозную землю тебе передать?

— Тут, понимать ли, квартира в городе. Прописка.

— Сложность, конечно. Придется обсудить с юристом. Думаю, что можно посчитать вас вроде договорников, которые едут на БАМ, в Тюмень или в другие страны. На два, на три года. Нечерноземье — тоже объект для приложения творческих сил. И тоже нуждается в рабочих руках. Для таких командировок есть положение: квартира остается за вами. Напишем в Москву, если что не получится. А вообще-то надо подумать: нужна ли вам эта прописка?

— Для детей, понимашь ли. Нам что? Мы решили в деревню, вот и все. И Зинаида довольна. И я тоже вроде при деле в родном месте. Только как подумаю о своей Поповке, так муторно мне, что запустела она. Опоздал я, выходит. И дом утерял, и место, где родители лежат.

— Помню твою Поповку, Архип. Прежде надо в Лужках испытать себя. Если все пойдет хорошо, мы и до Поповки доберемся, к Лужкам ее приложим. Полста гектаров земли, такими кусками не кидаются. Да огороды еще.

— Заросли, поди?

— Осина и ольха с краев подступают, трава дикая. От сурепки да пижмы все поля желтыми смотрятся. И твой дом, скажу честно, на ладан дышит.

— За столько-то годов и каменный порушится, когда без хозяина. А рубленый тем более.

Архип насупился.

— Не надо мне было уезжать. Заспешил, засуетился. Я и в одиночку сумел бы ту землю обрабатывать, а уж с Зиной мы бы, понимашь ли, все осилили!

— Зина, милый мой, и сама в ту пору на город поглядывала. Не затянул бы ты ее в Поповку. Да и любовь ваша, насколько я понимаю, тогда на ниточке держалась. Хорошо, что вы в городе встретились.

— Это вот точно. И все же слабаком я оказался, вперед, значит, не засматривал. Вот и пропало родителево гнездо.

— Не вовсе пропало, коль у нас разговор о Поповке идет. Как на лугу управитесь, поедете с Митей да посмотрите, что можно сделать на той пашне и на огородах. А к осени мы в Поповку экспедицию снарядим. Откроем там свою целину. Призовем вас к освоению. — И горько усмехнулся.

Без горечи вспоминать нельзя…

Сколько лет и сил затратили мы на освоение восточной целины, когда надобность в продуктивной земле у общества возросла! И целина помогла стране хлебом. Но как же мы забыли другой регион земледелия, который лежал буквально под боком у столицы и на сотни верст во все стороны от нее. А ведь именно здесь находилась старая, местами тысячелетняя пашня, она худо-бедно, но век за веком кормила род людской! Кормила до тех пор, пока жили в деревнях около этой самой земли люди и обрабатывали, засевали, блюли ее. Пока не потянулись из деревень, оставленных заботой и вниманием, в города. Сколько вот таких Поповок, Ивановок, безвестных Комаровок, Спасов, Курьяновых, Пречистых, Хлебниковых и прочих, прочих обезлюдело за войну и послевоенные годы! На БАМе, на Камчатке и прочих дальних краях немало мастерового народа из этих самых покинутых деревень!

Неладно бросать старые российские земли! Иного пути уже не было, как возрождение потерянных миллионов гектаров пашни и лугов в Нечерноземье. Целины в обширном нашем государстве больше нет. Пришлось и здесь возрождать упущенную землю, чтобы вновь давала старая дедовская пашня хлеб и молоко полной мерой, как давала она в звездный свой час, когда люди бережно обрабатывали каждый клочок земли. А какими руками возрождать, коли опустели деревни, нет крестьян? Они, конечно, найдутся, как только почувствуют заботу и внимание к высокому призванию земледельца-кормильца, с открытой душой придут, если доброта и внимание будут сопутствовать им до самых границ утраченной земли, да и любой другой земли — будь это новое село, вроде соседнего с Кудриным совхоза «Восход», где многоэтажные дома, или старая Поповка, о которой с такой неожиданной для Савина горечью, с неутраченной любовью заговорил Архип Тяжелов, муж его дочери и отец савинских внуков — этого нового поколения земледельцев.

Земледельцев или горожан? Тут еще не все ясно.

— Вот только дорога туда больно кружная, — озабоченно произнес Михаил Иларионович. — И не дорога уже, а что-то вроде тропы таежной.

— Это которую через Кудрино проложили? — И тут Архип победно засиял. — Есть и поближе. Напрямки, понимать ли, можно вот отсюдова. Километра всего четыре, ну, от силы пять.

— Путаешь ты что-то, Архип. Нету отсюда дороги. Вон она где, Поповка-то. За рекой, за лесом.

— Дороги и вправду нет. А тропа есть. Много раз лично хожено. Вот как Глазомойка в Званю впадет, там издавна все поповские знали брод. Ну, такой, понимать ли, косяк из песка, летом по колена, в разлив до пупка, штаны сымать надо. А за тем бродом через еловый лесок, где высоковольтная линия на Чурово проложена. Как под ней прошел — тут и нашенское поле начинается. А пониже и сама деревня. Час хода отсюдова. А вы той дорогой круга давали, если через Кудрино, потом через мост и вдоль Звани встречь воде. Ту дорогу и в десяток километров не уложишь. Правда, там без броду, по удобному мосту, потому и ездили в объезд чуть не двойной.

Савин ушам своим не верил. Как же так? Ему приходилось в Поповку ездить. Лошадьми, но всегда из Кудрина и через Кудрино. Другой дороги не знал. А вот Архипа его жестокая любовь напрямки гоняла. Ведь он за Зиной в то время ну прямо пятки рубил!

Михаил Иларионович как-то озорно почесал затылок. Вот ведь как бывает!

— Поднес ты новость, первооткрыватель. Ведь если так, нам много проще построить дорогу от Лужков.

— Отчего же и нет? Построить можно. Река вот только, как ее осилить, это еще подумать надобно.

— А будет дорога, мы всю поповскую землю к вашему звену и пристегнем. Народишку, правда, маловато. За два года приняли в колхоз всего восемь семей. Они в Кудрине остались, там для них жилье построили. Не видел еще? Ну, увидишь.

Пока вот так сидели да толковали, из сенцев за дверью иной раз доносились шепот, хихиканье Катеньки, приглушенный голос Зинаиды. Они разбирали вещи, удивляясь Архиповым пристрастиям. Чего только не привез! Две большие коробки со слесарным инструментом. Какие-то прокладки, шурупы, краны, замазку, неподъемные тиски, напильники, провода, клей, краску, нарезанные стекла, счетчик, газовую аппаратуру — хоть мелочную лавку открывай. Ополовинил, видать, свои жэк, поуменьшил дефицит. А вот посуду не взял. Одну кастрюлечку для манной каши детям да ножи-вилки. Совсем бесхозяйственный. И еще желтый баллончик — огнетушитель с автомашины. Зачем? Зина взяла его в руки с особенной осторожностью, как бомбу. Тяжеленный что-то… Осмотрела и даже обнюхала. Ее на мякине не проведешь! С трудом отвинтив головку, она зловредно хихикнула и кинулась на кухню. Там живо перелила водку из огнетушителя в три бутылки и, подумав, налила в баллон воды, завинтила головку и уложила «секрет» на прежнее место в коробку. Кого обмануть захотел? Ее, поднаторевшую в поиске трояков, то в шапке запрятанных, то в рабочих портах, а то и под ковриком у дверей. Ишь придумал: огнетушитель!..

С невинным лицом Зина вошла к мужчинам, показала на «Павла Буре».

— Полуношники, не пора ли? Катеньку я уложила. И мама уже спят.

Архип вскочил. Что это он?.. Уж если супруга упрекает…

— Да вот мы тут проблемы разные, понимашь ли, обсудили. То да се. Как жизню устраивать. И прочее.

— А работа? Завтра, Архипушка, чем свет, счас некогда разлеживаться.

Голос у нее был просто медовый. Что за жена!

— Ну, тогда, значит, спокойной ночи, папаша. Куда мне завтра? До Мити? Можно, конечно, и на трактор, обратно поучиться можно. Новая техника!

Утром Архип поднялся задолго до пяти. И, пока Михаил Иларионович плескался за дверью, пока Зина и Катерина Григорьевна устраивали завтрак на кухне, он натянул резиновые сапоги, оглянулся на занятых родственников и, стянув из буфета стакан, подался в сенцы. Привычка, она, понимать ли, требует… Налить из баллончика сто грамм — дело секундное. Уложив тяжелую тару в коробку, он со вздохом облегчения одним махом сглотнул эту гомеопатическую дозу.

Опустим из чувства глубокого сожаления его переживания в последующие минуты. Вероятно, Зинаиде икалось, и не раз, пока Архип приходил в себя от подобного коварства судьбы. Как обманула! А вдруг это не Зина, вдруг при покупке?! Все могло быть. В магазине такие ехидны за прилавком, им пальца в рот не клади. А он еще сказал, что в дорогу, значит, берет, ну, в общем, уговаривал, поскольку время законное вышло уже, а переплачивать ему не хотелось. Вот и продали называется.

— Ар-хи-ип! — ласково позвала Зина. — Накрыто, тебя ожидаем.

Он вошел, стараясь выглядеть довольным. Михаил Иларионович кивнул ему, завтракал торопливо, все на часы смотрел. На Зининых припухлых губах блуждала неопределенная улыбка.

«Нет, не она, — подумал Архип и слегка успокоился. — Это магазинные заразы подстроили».

12

С Митей Зайцевым они поздоровались за руку, с прихлопом. Все же старые приятели. Дружили, вместе раков ловили на Зване.

— Как спалось на новом месте? — спросил Митя.

Он подкатил бочку с горючим к помосту, откуда легче грузить на машину. Архип ответил, как ему спалось. В легком разговоре они в четыре руки закатили бочку наверх.

— Пока подойдут машины, я тебе о характере этого «Беларуся» расскажу. Идем. — И Митя зашагал в обход навеса.

— А он у тебя что, с характером?

— Так, причуды. А вообще механизм спокойный. Но полный газ сразу не давай. Захлебывается. Ты давно не сидел на тракторе?

— Давно. Почитай, как отселева съехал. Ну, тогда машины другие были. Не чета нонешним.

Митя враз завел двигатель. Забрались в кабину бок о бок. Зайцев поиграл ручками скоростей, подвигал акселератором, и они поменялись местами. Что-то дрогнуло в сердце Архипа. Может быть, страх перед машиной и боязнь оскандалиться, а может, торжество власти над железной мощью, которая подчиняется тебе, — все это заставило сосредоточиться. Он свел брови. Ладно, не новичок. К счастью, проба сил получилась удачной. Они проехались на разных скоростях туда-сюда, и Митя только один раз вмешался, предупредив, чтобы не забывал про тормоза. Скорость-то приличная, не на гусеницах.

Тут он спрыгнул и, держась за край кабины, громко сказал:

— Это как с велосипедом. Уж если умеешь ездить, потом и через двадцать лет сядешь и поедешь. Действуй, но осторожно. Сушилка у нас постоит до обеда, инженер приставку к ней монтирует, чтобы выдавать не муку, а гранулы, они поудобней для скотины, а то на муке бычки и жевать разучатся. Ну, а всю траву погоним в траншею. Будешь трамбовать колесами туда-сюда, пока бугром подымется. Тогда отъезжай к заправке, там нож бульдозерный лежит, одевать будешь, механик подъедет и поможет. Ножом подгребешь землю к бугру с двух сторон. Закроем траву старой пленкой, а землю наверх, слоем на две четверти. Вот и все. Я поехал, вон самосвалы бегут.

Архип сделал на «Беларуси» большой круг. Машина слушалась его, и настроение поднялось, стало просто и весело. Чего боялся? Словом, в траншею он закатился без страха и принялся укатывать податливую траву с каким-то давно не испытанным азартом. И хотя спина скоро заныла от напряжения, он не останавливался, не выскакивал из кабины, тем более что самосвалы стали возвращаться от Мити и сбрасывать груз один за другим, шоферы сами знали — куда и как. Часам к одиннадцати травяная масса горой поднялась над траншеей, Архип спускался на малом газу вниз, развернувшись, подымался на бугор, сновал челноком, уминая остро пахучую зелень, от которой несло свежим и сочным лугом. Бугор вырос на метр с лишком.

И тут самосвалы перестали подбрасывать груз. Тогда Архип позволил себе выйти из кабины и размялся, держась за спину. Ну вот, сушилка заработала, загудела. Можно монтировать бульдозер. Черт его знает, как это сделать? Не бачок в туалете исправить…

Он собрался глушить мотор и топать за механиком, а тут Вася нашелся.

— Поедем за ножом, — мальчик махнул рукой. — Инженер велел, он обещал подойти.

И полез в кабину прежде Архипа. Но не к рулю, а сел сбоку.

— Там доктор не приехал?

— Обещался к вечеру.

— А дед как?

— Силантий ходил смотреть. Сказывал — дышит!

Они подкатили к бульдозерной лопате, осмотрели и, не дожидаясь инженера, наладились «попасть в оглобли», как сказал Вася про левый и правый брусья. Удалось не сразу, точность рулежки пока плохо давалась Архипу.

Гидравлику монтировал уже сам Лапин, кое-что рассказывал при этом, что и к чему, тогда как Архип смотрел и помогал изо всех сил. Когда кончили, Лапин сам уселся в кабину, показал Архипу — садись рядом, и добрый час ворочал землю, чтобы новичок присмотрелся. И даже когда освободил место, не уходил, смотрел, подсказывал, хмурился. Кажется, он все же остался доволен, вроде смышленый мужик, хоть с виду и горемычный.

— Ты, говорят, зашибаешь? — спросил строго, по-начальнически.

Архип слегка покраснел и неопределенно пожал плечами.

— Смотри, Тяжелов, при машине — ни грамма! Сразу спишу. И никто не поможет. Заруби себе в памяти.

И только тут Архип почувствовал, как запоздало напугался: будь в огнетушителе хоть сто граммов — учуял бы, и тогда прощайся с добрым именем в первый же день. Магазинных ехидин он вспоминал тепло. Выручили…

Работать он начал осторожно и все думал об инженеровых словах. Смотри какие тут строгости: так уж и ни грамма! А может, стращал просто?

Вскоре он увидел, как от сушилки пошли на обед, и тоже остановил машину. Шагал к дороге, не чуя ватных ног. Утомился, качало из стороны в сторону, словно моряка на берегу после долгого плавания.

— Ты чего невеселый? — участливо спросила Зина и взяла при всем народе под руку. — Не по душе ай как?

— Настоящее дело, понимать ли, — неожиданно для себя и как-то очень громко сказал Архип, но тут же запнулся, не без стыда вспомнив, как в городе приходил вечером и жаловался, чтоб не ругала супруга за подозрительный запах, потому как выпивал он от устатку, мотаясь по квартирам. И уже другим тоном добавил: — Мужчинская работа, Зинуха, она завсегда нелегкая.

— Ты ж у меня работничек, — пропела она и так ласково, так нежно обняла, что Борис Силантьевич и Лапин переглянулись. Вот это жена! И вздохнули.

У хаты больного деда впритык к ступенькам стоял председательский газик, на лавочке сидели и курили два кудринских старика, оба в потертых армейских фуражках. Окна настежь, в дверях показалась и опять скрылась озабоченная Настя.

За дедовой хатой у сарая без конца взлаивала и рвалась пестрой расцветки дворняга. И вдруг завыла, сперва коротко, вперемешку с лаем, потом долго и так страшно, что Марья Тимохина остановилась и перекрестилась. Дошли до крыльца и сгрудились. Беда в доме. Старики затушили цигарки, сняли фуражки и вошли в хату. За ними потянулись и другие.

Дед лежал на широкой кровати, строго вытянувшись, с тем застывшим выражением неземного бесстрастия, которое называют маской смерти. Фельдшер нервно собирал свой чемоданчик, гремел пузырьками. Настя подошла к покойнику, положила ладошку на глаза, прикрывая веки. Слезы катились по ее щекам. Вот и еще один…

— Даже самое сильное средство не помогло, — недовольно сказал фельдшер. — Совсем слабое сердце. Просто остановилось.

Он поднял повыше шприц с иголкой, словно хотел убедить: сделано все, что в его силах.

Савина еще не было, он находился в поле, где Митя косил траву. Все посматривали на инженера, но он совершенно не знал, что надо в таких случаях делать. И тогда выступил дед Силантий.

— Царство ему небесное и вечный покой, — сказал он торжественно. — Был мой сусед и добрым крестьянином, и хорошим солдатом. Был, да вот… Вечером похороним, земляки, ежели гроб доставят. Ну, а раз так, вот вы, однополчане, — он глянул на приезжих, что стояли с солдатскими фуражками на руке, — берите, значит, лопаты да на погост. С обеда народ пойдет, сменят и пособят. А ты, сынок, — сказал он шоферу, — катай с доктором в Кудрино и расстарайся, привези домовину, чтоб нам не потемну хоронить, а сразу посля работы. Работа, она и есть работа, покойник не обидится. Ну, и попрощаемся, а ты уж, Настёна, да ты, Марья, приготовьте его в последний путь.

Все подошли ближе, постояли, поклонились и потянулись к выходу.

Собаку отвязали, она вертелась теперь у крыльца, все норовила в дом, а когда ее отогнали, забежала с дворовой стороны, села на задние лапы и завыла, устало и безнадежно. Без хозяина… Выла и глядела на тусклые окна, на людей. Неужели и они не могут помочь?..

Обеденное время сократили, выгадали минуты для подмоги двум старым, что умаялись на погосте, и гуськом пошли к сушилке, которая уже попыхивала сытым хлебным духом.

Кончина самого старого жителя Лужков не нарушила рабочего дня, только все как-то призадумались, замкнулись. Был — и нет. Жил — и вроде не жил… Даже Вася Тимохин, заменивший около сушилки мать, хмурился и выпячивал губы, силясь понять мальчишеским умом, как странно и ненадежно устроена жизнь.

Архип тем временем запустил свою машину, волоком притянул от навеса скатку старой пленки, отслужившую срок, и теперь силился раскатать ее вдоль траншеи, чтобы удобнее натягивать. В одиночку никак не удавалось, и он тихо, но самыми сочными словами обзывал самого себя. Наконец заглушил трактор и пошел к людям. Хоть на полчаса кого-нибудь.

Но там лишних тоже не было, возьми одного — и нарушится порядок. Архип посуетился, сделал вид, что ищет какую-то деталь, и ретировался, чтобы не мозолить людям глаза. И тут он увидел на дороге двух стариков в фуражках; они тихонько шли с погоста в Лужки.

— До вас я, отцы, — сказал он. — Пособите маленько.

Строгие лица обернулись и укоризненно глянули на потного тракториста.

— У нас такое дело…

— Знаю, понимаю, — он прижал руки к груди. — На несколько минут. Не с руки одному, не осилю.

И деды пошли. Втроем у них вышло запросто, пленку раскатали, прихватили тросом посередине, потом по краям, Архип заехал на другую сторону бурта, потянул в одном месте, в другом. Маленько не рассчитал и надорвал пленку, но дело было сделано, после чего все трое сели и закурили. Затягивались молча и сосредоточенно.

— Воевали вместях? — спросил Архип.

— Всю войну в одном батальоне. Там пощадила, тут догнала.

И, ткнув окурки в землю, поднялись. Архип пожал им руки и, подумав, отогнал трактор на место у заправки. Все на сегодня!

Часам к восьми все сошлись около сушилки. Дьяконов приехал, из сельсовета секретарша. Домовину привезли, венок из еловых веток с десятком цветов ручной поделки. С поля вернулся Савин, он раньше других вошел в этот опустевший теперь дом. Покойника уже снарядили. Постоял, поклонился и, вспомнив мать, едва удержался от слез. Черед неминуемый.

Встретившись у сушилки с Дьяконовым, они потолковали о преставившемся соседе. Сергей Иванович вздохнул.

— Мертвые умолкают, живые работают…

— Одно угнетает: умирает в деревнях больше, чем рождается. Тревожная статистика.

— Наверное, и над этим думают кому положено.

Машина под навесом гудела. Лапинская приставка сработала. Собственно, это была заводская штучка, но отлаживал ее инженер, он немало потрудился, пока гранулы стали получаться. Теперь стало привычным: чуть не все заводские машины приходится отлаживать, когда они попадают в руки сельских знатоков.

— Хоть сам ешь, какие сдобные, — Дьяконов подбрасывал на ладони теплые и аппетитные черно-зеленые комочки. Добрый корм!

Первые полдюжины мешков наполнили немного подгоревшими оковалками. Потом пошли нормальные, они поблескивали маслянистыми боками, пахли хлебом и сухой травой. На поверхности гранул здесь и там желтели засушенные зерна ржи.

Дьяконов все любовался новым для колхоза кормом. Неплохо придумано. Увидев лениво бредущее стадо бычков, он пошел навстречу и протянул передним бычкам машинное изделие. Запах у гранул оказался таким привлекательным, что бычки, сытые свежей травой, все же потянулись, к председательской ладошке и мягко сняли влажными губами лакомство. Жевали, только пена пузырилась.

— Вот тебе и оценка, — сказал совсем довольный Дьяконов. — Концентрат! Полноценный корм. Тут и злаки, и бобовые, и зерно, пусть и недоспевшее. Лучше некуда. Надо послать директору комбикормового завода в Чурово, пускай понюхает доморощенное производство. Мы платим ему за центнер комбикорма сколько? Четырнадцать рублей за центнер, вот сколько. А свой ячмень продаем по восемь. Та еще организация! Теперь кланяться не будем. Наш корм подешевле получится, как думаешь?

— Рубля четыре за центнер, не больше, — подтвердил Савин. — При такой-то организации труда… Ты погляди, как работа идет! Любо-дорого смотреть!

— Много там осталось? — Сергей Иванович кивнул в сторону ржаной делянки.

— Завтра до полудни.

— И все?

— А рядом трава уже на подходе, если погода, конечно, будет.

— Да уж, Самсон-сеногной не отступается, — отозвался председатель. — Так что сушилки поработают, пока не разведрится, на них надёжа. Лапин может уехать? Обойдетесь без него? Уж больно инженер в Кудрине нужон.

— Пусть едет. Управятся. Теперь тут и Архип. Знаешь, а он неплохо взялся, в охотку. Интерес проявляет. Если так пойдет, то мы в Лужках ко времени со всеми работами управимся.

— Значит, повезло нам, а? Поклон Зинаиде! Еще бы одного механизатора в звено — вот это и полный отряд, вот это бы горы своротили. Всех такие молодцы накормят, коль возьмутся. Только не знаю, дозволят ли нам… Тут множество разных проблем и даже толкований рождается у людей, тонких в политике. Фермеры, мол, и все такое… Нарушение колхозов вроде. А я вот не вижу ничего плохого.

Савин промолчал. Слышал всякое о звеньях. Да Дьяконов и не ждал ответа, так, к слову пришлось, и высказался. Звено Зайцева работало в Лужках не первый год, далеко не новинка, кстати, они и не собирались афишировать его, хотя в самом Кудрине потихоньку уже создавали такие же. Если удача будет и в этом году — вот тогда можно с цифрами на руках и заговорить о подрядном методе в полный голос.

Они потихоньку пошли к домам на бугре. Машина уже не гудела, ее остановили пораньше. Все собрались хоронить деда.

Председатель шел и с каким-то тревожным чувством осматривал небо. Еще с полдня там пошли перемены — не понять какие. Облака поднялись выше. Дождь хоть и шел, но редко, наскоками. Ветер зашумел по траве; по верхушкам деревьев. Синицы вдруг защебетали. Вроде к вёдру. Если бы неделю солнечной погоды! Сено без вёдра не заготовишь. Его схватить надо скоро и посуху.

— Слушай, мне тут зятек одну новость поведал, — Михаил Иларионович взял председателя под руку. — Сказал, что из Лужков есть прямая дорога в Поповку, километров пять, так он думает. Но через Званю, там брод имеется.

— Знаю эту дорогу. Пешая тропа, не дорога. Пешком или верхом, а на чем другом не проехать.

— Давай поднажмем, чтобы сделали проект и все такое. Ведь если пять километров, то намного дешевле выйдет, чем через Кудрино.

— Заказать проект легче всего. Строить тяжко. Мост нужен.

— А если паром, не бог весть какая сложность? И тогда прибавим поповскую земличку к Лужкам на правах одного севооборота. Будет восьмипольный, с травами. Прибавка в полста гектаров. Потолкуй с Глебовым, пока он, так сказать, за нас.

— Он в область уехал. Вызвали.

— Не вернулся еще?

— Пока нет. Похоже, будут разбираться. А что? За такую самодеятельность могут и наказать. К чужим во двор забрался.

— К чужим? Кто у нас чужие?

— Да уж «Сельхозтехнику» родной никак не назовешь. У ней свое начальство, оно не любит, если кто в карман залезает. На дыбы встанут! Вернется, узнаем, попал он в струю или напротив.

Их догнал Митя. Был он с головы до пят в травяной резке, шел, волоча ноги, только глаза поблескивали. Не остыл еще от работы. Сказал Савину:

— Гектара два осталось. Потом что?

И только тут поздоровался с председателем.

— Ну, ты даешь, Митя! — Дьяконов обнял его за плечи. — С огоньком! Аж руки чешутся, когда на твою работу смотришь. Так бы и заскочил в кабину, пошуровал, да с песней, с песней! И как это работа на земле и с растениями, животными стала вроде не престижной — ума не приложу? Заскок повсеместный. Проглядели. Все ученых да чиновников готовили. А кланяться надо человеку, который общество кормит, вот таким, как Митя? Да!

— Ну что вы! — И Митя засмеялся через силу.

— Отложить смешки! Куда идем — знаешь?

— Еще бы, — сказал Митя и посерьезнел.

— Нет, Митя, не знаешь. Даже Иларионович не все знает, так я думаю. Когда Савин в городе учился на агронома, а тебя, Митя, и не было вовсе, я тут в бригадирах ходил года два. А покойник нынешний председателем колхоза был. Но не в Кудрине, а там, где совхоз «Тельмана». Толковый был хозяин! Это ему и мешало в жизни. Тогда ведь как: все по приказу. А если по-своему раз, другой, то на заметку, районная власть не терпела своеволия. Вот и деда тогда разоблачили, судить было собрались, правда, народ заступился. Но с должности его сняли. Тогда он и забрался в Лужки, жить на отшибе от всего такого. Работал, пока силу не потерял.

— Он как-то говорил мне про близких своих, — заметил Савин. — Но к нему никто и никогда не приезжал.

— Какие там близкие! Они померли или на войне… Внук нефтяником на Каспии, еще племянник внучатый. Где только нет крестьянина в нонешнее время. Отбили им телеграммы. Да рази приедут! Поди, забыли, что дед у них в какой-то там глуши. Погостить и то не являлись. Что им Лужки или Поповка? Голозадое детство…

Сергей Иванович так и шел с горстью гранул в руках. Поравнявшись с газиком, протянул их шоферу.

— Положи, при случае покажем их в районе, какие корма наловчились делать. О, и наша советская власть прихватила горстку! Правильно, — сказал он секретарю сельсовета. — На стол, для наглядной агитации.

Хоронили деда через час, на закате солнца.

Над дальним лесом к этому часу прорезалась узкая полоса чистого неба. И как только солнце коснулось лесной вершины, через эту щель на промокшую землю лучом надежды брызнул по-летнему яркий свет. От деревьев, кустов, от людей и домов на земле легли четкие длинные тени. Окна лужковских домов загорелись ответным пламенем, солнце целилось прямо в них. Было ли это предвестием вёдра или только послаблением затянувшегося циклона — кто мог знать? Но вид открывшегося наконец светлого неба, щебетание синиц, дальние дали в черно-красном освещении и незнобкий предвечерний ветер — все предвещало тепло, а значит, и удачу.

С газика сняли брезент, откинули задний борт и задвинули гроб. Зина с Марьей собрались нести венок. Силантий велел обождать, протопал к себе домой и вернулся с берданой и двустволкой тульского завода, которую загодя попросил у Савина. Митя, успевший помыться, тоже прихватил из дому ружьишко. И оттого, что он, старый солдат, и Силантий шагали теперь с оружием, к печали как бы прибавился оттенок торжественности. Сбились кучно и потянулись за машиной.

Позади людей понуро поплелась ошалевшая от беды пестрая дворняга. Она уже потеряла голос. Ни запахи, ни звуки не отвлекали ее. Шла, опустив морду и волоча хвост.

Вот и черный прямоугольник могилы. Сняли гроб. Подвели веревки. Архип и Митя взялись за два конца, Дьяконов и Савин — за другие два. Женщины крестились, шептали молитву. Зинаида строго и неотрывно смотрела на светлую полоску неба над дальним зубчатым лесом. О чем она думала?.. Дед Силантий командовал. Гроб закрыли коричневой крышкой, забили гвозди и стали опускать. Он стукался углами о земляные края. Вытянули веревку. Застучали комья земли. Мир праху твоему!

Архип и Митя стали закидывать могилу.

— В память старого солдата, — громко скомандовал Силантий и вскинул ружье.

Три гулких выстрела разбили вечернюю тишину. Зина повернула заплаканное лицо к могиле.

— В память нашего брата крестьянина! — опять выкрикнул Силантий, вдруг обретший и крепость, и голос.

И еще три выстрела. И еще раз.

Зарывали могилу, менялись, почти не разговаривали. А закончив, окружили холмик. Постояли минут пять, кто-то сказал, что дерном надо обложить, когда осядет. И пошли к домам, оставляя среди березок вечный покой и запах свежевзрытой земли.

Через несколько дней те же однополчане привезут из Кудрина некрашеный крест, вроют его и в две кисти покроют голубой краской.

Напуганная выстрелами пестрая дворняга еще добрый час боялась выходить из кустов, где укрылась, прижавшись животом к земле. Наконец поднялась, отряхнулась и, все оглядываясь на освещенные окна лужковских домов пониже погоста, приблизилась к холмику с глубинным духом земли, обошла кругом, узнавая запахи всех людей, кроме одного, уже исчезнувшего запаха, и легла рядом с могилой. Ночной холодок уже наполовину открывшегося неба заставил дворнягу свернуться в клубок.

Там она и лежала до рассвета.

Только утром, когда люди пошли к навесу, собака покинула своего хозяина и ленивой рысцой побежала к пустому дому, к своей конуре. Здесь в миске лежали мослы, хлеб и остатки жареной картошки. Дед Силантий не забыл, что в усадьбе соседа оставалось живое существо.

Дворняга поела и забралась в конуру, ожидая чуда: вдруг в доме опять послышатся шаги и ее хозяин, придерживаясь за перильца, сойдет во двор.

Не дождалась. И уснула.

В этот новый посветлевший день работа шла споро и ловко. Все знали, что скоро Митя докончит делянку. Самосвалов отрядили не три, а два, но ходили они на редкость ритмично, АВМ легко успевала проглатывать траву, только подвывала, будто всё еще голодная.

У Архипа работы оказалось больше, чем он думал. Шуровал скоростями в кабине, «Беларусь» катался взад-вперед по сторонам накрытого пленкой травяного вала, насовывая землю сперва по бокам, потом на самый верх, ощущая колесами, как бугор упруго оседает. Много земли натаскивать Савин не велел. Попробуй уложи всего десять сантиметров на податливую травяную гору! К тому же у него побаливали голова и желудок, организм просил хоть самую малость привычного; на вчерашних поминках, где даже супруга не могла запретить, он, как говорится, «поддал». Утром, в унынии своем, Архип увидел на столе только чай, так что завтракал он больше для приличия и ушел не в настроении. Уже работая, нет-нет да и вспоминал оранжевый баллон и тех злыдней, которые ему так подстроили. Трудный, в общем, день. Но держаться надо.

Наконец появился Митя на своем комбайне, до крыши заляпанном зеленой резкой. Из кабины выскочил резво. И рот до ушей, такой довольный, всех целовать готов. Зашумел, перебивая гул машины:

— Порядок, крестьяне! Подбивайте бабки, сколько чего наработано! — Он бегал, спотыкаясь, от одного к другому, всей грудью хватал теплый и чистый воздух летнего дня. Ему ужасно хотелось спать. Столько дней по пятнадцать часов не выходя из кабины…

Возле комбайна уже деловито похаживал Вася. В руках у него оказалось ведро с водой и щетка. Надо мыть и чистить, чтобы Митя после отдыха мог заняться профилактикой и смазкой машины, которая не подвела и первое свое дело сделала.

— Ходи в мою баню, Митя, — весело отозвалась Мария Михайловна и легонько подтолкнула тракториста к дому. — Я с утра пораньше истопила, теперь в самый раз. Венички там есть. И спать ложись. Мы тут приберемся, потом скажешь, как быть дальше. Погода, видишь?

— Я спать долго буду. АВМ станет, чем займетесь? По грибы?

— Толковали, чтобы заместо отдыха, да вот не знаем, есть ли грибы-то?

— Значит, так. — Митя повернул Марью Михайловну лицом к лесу. — Вот где молодняк, там маслята. Навалом, прямо от самой межи стоят, косой коси. Я нарочно забежал посмотреть. А в редком березняке слева — солдатики, даже боровики замаячили. Гуляйте, если ноги ходят.

— Посля таких-то дождей непременно высыпают. А ты это… Помойся и спи, мы и тебе насобираем.

— Сено косить начнем сразу, как подсохнет луг.

— Завтрева к вечеру и начнешь. Дай земле осесть да траве подвянуть на корню. Ты по росе выйдешь с косилкой, а мы с обеда на валки станем. А то с Архипом начинайте в две машины, свалите до вечера поболе, мы подгребем, успеем. Иди, иди.

Митя ушел качающейся походкой, видать, из последних сил. Даже на траншею не заглянул.

У него тонко и надсадно звенело в голове. Пять дней сумасшедшей работы. Грохот, чад, поле с травой вскоре потеряло для него краски, мельтешило в глазах. Зато сколько добра за эти пять дней! Под навесом высилась гора мешков с мукой и гранулами. Огромная траншея полна силосом. Митя улыбался, вспоминая дружную сумасшедшую работу. Даже Бориса Силантьевича с сыном — и тех увлекло, работали до конца.

Через час АВМ умолкла. Механик лег на мешки и мгновенно уснул. После обеда через Глазомойку вброд перешли Зинаида с дочкой, Тимохина с Настей и Борис Силантьевич с сыном. Все с корзинами и ведерками, все веселые, добрые в предчувствии славной охоты в недалеком лесу.

Они не обманулись. Маслята повысыпали семьями — молоденькие, хрусткие, скользкие. И подберезовики попадались, красноголовые солдатики тоже. Катенька нежно поглаживала их, как прежде играла с куклами своими, и показывала маме. Та приглашала порадоваться Бориса Силантьевича, он все время рядом держался. Двух часов не прошло, и вот уж посуда полная, куда больше? А грибов еще!.. Уходить не хотелось. Лес стоял яркий, промытый, пахучий. День ядреный, комаров мало, каждая поляна — что царство цветное. Награда за неделю отчаянной и тяжкой работы. Все-таки грибники ушли, но только не домой, а на речку и тут, на луговом ее берегу, уселись поближе к воде, на виду Лужков — и ну чистить, сдирать липкую кожицу с головок у маслят. Вода текучая под боком, сразу и мыли, складывая в корзины уже готовые для варки отбеленные грибки. Троих отправили домой, отнести набранное, другие трое сели перекусить и дождаться посыльных с пустой тарой, чтобы успеть до вечерней зари сделать еще одну заходку в лес. Такое добро, как грибы, оставлять в лесу негоже.

Посыльные обернулись скоро, на берегу только-только поесть успели. Шумно и весело поднялись — и сразу к лесу. Если и есть на земле работа, где никогда не устаешь, так это хождение по грибы; сколь ни кланяйся — спина не заболит, охота пуще неволи.

А тем временем над Лужками из летних кухонь уже потянуло вкусным грибным духом. Заварилось… И перво-наперво у Савиных, в доме Катерины Григорьевны.

Этот дух и учуяли председатель райисполкома Румянцев и начальник райсельхозуправления Куровской, как только миновали плотину и приблизились к повороту дороги.

Ехали они с хорошим настроением. Погода обнадеживала, впервые за эти недели прояснилось, по голубому небу плыли грудастые, белизны первородной летние облака, солнце грело щедро, все обещало удачу. Кудрино, откуда изволили выехать руководители, обрадовало их дружной работой двух сушилок, на хоздворе стояли готовые к сенокосу машины, возле них гремели ключами трактористы. Дробный перестук за хатами приятной музыкой ласкал слух: отбивали косы, готовясь выйти по вечерней росе на обкос полян, канав и обочин, как и предписывалось всему населению в постановлении за номером 145-С, подписанном двумя районными руководителями. Сим постановлением объявлялся месячник ударного труда для всего населения района, будто все другое летнее время, когда день кормит год, до этого постановления не считалось «ударным» с зарождения крестьянской Руси.

И вот неожиданно, как хлыстом, — грибной запах! И где? В Лужках, о которых столько похвального написано в эти дни на страницах районной газеты, столько слышано от колхозных руководителей!..

— Похоже, что здесь и делать больше нечего, как только грибками заниматься, — пробасил Румянцев, и лицо его налилось краской стыда за лужковских жителей. — Или это дачники? Но и они обязаны выходить на сенокос! Патриархальность какая-то дубовая! Грибки-ягодки.

— Скорее, безответственность, — отозвался Куровской.

На шум машины со двора вышла Катерина Григорьевна в фартуке и с поварешкой в руке. За ней, конечно, выбежали босоногие Борис и Глеб.

Румянцев из машины выходить не спешил, поздоровался в проем дверцы и спросил:

— Хозяин дома?

— С утра в Кудрино уехал. Не встречались?

— Их с Дьяконовым не догонишь. А ваш народ куда подевался?

— С обеда выходной у нас начался, как одно дело кончили, а другое еще не начали. По грибы пошли.

Глаза Румянцева пострашнели и округлились. Худшего и придумать невозможно! Он вышел и с силой захлопнул за собой дверцу. Сбоку возник Куровской, кивнул Савиной и нахмурился.

— Выходной? За грибами? В сенокосную пору? — Румянцев взвинчивал себя, все более повышая тон.

— Да вот так порешили все вместе. Днем и ночью работали целую неделю, замаялись вконец. А тут отдушина. Завтра все они сенокосом займутся. Вы гляньте, сколько кормов-то насобирали за дождь да пересушили! — Катерина Григорьевна учуяла грозу и старалась смягчить громовержца.

— Послушайте, Катерина Григорьевна, — тоном раздосадованного учителя сказал Куровской. — Ну кто же делает выходные, да еще в такой поистине подарочный день! Это противоречит всему крестьянскому укладу! По грибы?! И Зайцев — тоже?

— Он спит-отсыпается. Неделя-то какая… Еле на ногах стоял, когда из кабинки вышел.

— А чей же трактор там громыхает?

— Наш зятек траншею укрывать заканчивает. Один и работает. Вы его не знаете, он недавно приехал вот с этими крохами… — И она любовно погладила почти одинаковые головки Глеба и Бориса.

Приезжие переглянулись.

— К Зайцеву поедем? — спросил Куровской.

— Да не будите вы его ради бога, — быстро сказала Катерина Григорьевна. — Парень вовсе изработался, он за десятерых управлялся, пусть отоспится, силу обретет. И всем другим вздохнуть надо, люди все же. Проезжайте к навесу, там Архип Тяжелов, он вам покажет, что за неделю наготовили.

Румянцев как-то нехорошо молчал. Со двора деда Силантия доносился стук отбиваемого стального лезвия. Может быть, этот рабочий звук и отвел от Мити неприятность. Во всяком случае, Румянцев понял, что в Лужках не все замерло, кто-то думает о завтрашнем дне, тогда как прочие, несознательные, либо спят средь бела дня, либо в лесу аукаются.

Гости молчком забрались в газик, молчком проехали задами огородов к навесу. Архип недовольным взглядом проследил за машиной, но из кабины не вышел и на разговор не стал набиваться. Спешил покончить с траншеей, благо оставалась самая малость. Голова у него совсем разрывалась, грохот и гарь оглушили, настроение — хоть помирай, а тут еще начальство, так что лучше не высовываться, не наговорить лишнего. Да ведь и попахивало, должно быть. Не каждому объяснишь, что поминки были.

И даже когда Румянцев с Куровским подошли к нему и сделали знак остановиться, Архип только высунулся из высокой кабины и чуть сбавил газ, чтобы услышать, если заговорят. Тот, что поплотней и повыше, крикнул:

— Народ где?

— В лугах, поди, — соврал он. — Я с утра не вылезаю, сами проверяйте, если охота.

— А сушилка стоит?

— Кончили задание. И траншею набили.

Куровской пожал плечами. Луга стоят некошены, других дел — хоть отбавляй. Он хотел еще что-то спросить, но Архип поддал газу, трактор взревел, лопата подхватила мокрую землю и понесла ее наверх. Хватит разговорчиков! И с дороги, с дороги, тут работа идет!

— Какой-то чокнутый этот савинский зятек, — подытожил Куровской. — И вид у него будто с похмелья. Помощничек, одним словом.

— Зато работает. Ну и Лужки! Ну и самостоятельность в хваленом звене! Я их приведу в порядок, — произнес Румянцев. — Я их на исполком. И Дьяконова, и Савина, чтобы в зародыше, всем другим в пример! Выходной!.. Давай опять в Кудрино, — приказал он шоферу, словно отсюда было множество разных дорог, а не одна-разъединственная — только в Кудрино.

Румянцев не мог успокоиться. У него дергалась щека. На весь день испорченное настроение. В горячей голове не укладывалось, как это можно, без согласования…

Газик помчался к плотине. Они на самую малость разъехались с грибниками, которые возвращались из лесу. Вот получился бы разговорчик, особенно с Зиной!

В благом неведении ушедшей стороной грозы женская команда, с Борисом Силантьевичем во главе, перешла, не без притворных визгов, через Глазомойку, посредине которой Зинаида прямо-таки ухитрилась повиснуть на плечах дачника, забоявшись глубины, отчего он покраснел и, неловко подхватив ее, отпустил только на сухом берегу.

Корзины у всех были полнехоньки, но чистить грибы решили дома и сразу поднялись на бугор. Архип как раз брел от навеса. Веселая команда раздражала его. И когда жена с ходу сунула ему тяжелую корзину, он недобро глянул на оживленное лицо, на улыбчивого от счастья Савельева сына и насупился.

— Кому хахоньки, а кому, понимашь ли, работенка до поту. Разделение труда. А ты еще корзину суешь.

— Дай-кось назад, — все еще весело сказала Зина. — Не упаду и с корзиной. Но рядом со мной идти не моги. Отстань! Гляньте-ка на него, уже и загордился! Замучился!

— Это почему же такое? Муж я тебе али нет?

— Какой ты муж, если жена тяжесть тащит, а он с пустыми руками рядом. Отстань, говорю!

Компания стесненно помалкивала.

— Да я шуткую, Зинушка, — нашелся вдруг Архип и, через силу улыбнувшись, забрал у нее корзину. — Юмор! Нет, чтобы обнять да приголубить, понимашь ли, не с гулянки иду-тащусь. Работал. Да еще гостей только что спровадил. Прибыли на народ посмотреть, а всего народа — один я.

— Каких таких гостей? — вскинулась Зина и подумала о Глебове. — Начальство, что ли?

— Из района, видать. Больно сердились! И сушилка-то у нас стоит, и на лугах пусто, когда все косят. Насилу уговорил, с миром отправил.

— Митю подняли? Эко носит их не ко времени! Пока мы лбы утирали, никто не заявился, а тут — пожалуйте. Человеку отдохнуть не дали.

Зина рассердилась. Глаза потемнели, руками размахалась и так обернула события, будто виноват во всем этом Архип, все темные слова летели в его адрес. На ком же еще зло сорвать?

А навстречу им уже бежали Глеб и Борис, страсть как довольные. Они спотыкались, валились в траву, пружинисто вскакивали, с горки бежать легко и приятно, под ногами мягкий и теплый спорыш, теплая земля. Обежали отца — и оба к матери с бессвязным лепетом и радостью, враз на руки. Она с ними ласковая, добрая, целует обоих, оглаживает. Мария Михайловна тайно вздохнула, любуясь на материнство да молодость свою вспоминая. Вася уже не побежит; как взрослый мужчина стоит у ворот, дожидается, в фартуке поверх штанов; видать, тоже грибами занимался. Сделал несколько шагов навстречу, взял у матери корзину, сказал «ого!» и повернул во двор.

По домам расходились несколько омраченные известием о непрошеных гостях.

— Митю разбудили? — крикнула Мария Михайловна Савиной, вышедшей вслед за внуками.

— Отговорила! К Архипу отправила, они недолго там пробыли, смотрю — покатили в Кудрино. На Сергее Ивановиче и на нашем батьке отыграются за грибы.

До самого поздна во дворах светились печи и пахло духом грибного навара. Укладывали горячее в банки, закатывали, в погреба ставили. Завтра будет не до грибов. Только перед сном, к полночи, женщины вышли на улицу и сбились у савинского крыльца поговорить, довольные хоть тем, что Митю не потревожили, встанет отдохнувшим.

Грибов и на его долю приготовили.

К женщинам подошел дед Силантий с отбитой косой-литовкой на плече, повесил ее на ворота.

— Тут ктой-то из вас коровенку завел ай нет? Вроде молодые твои, Григорьевна? На заре мы с Борисом пойдем за огороды, давайте вместях. Там богатая овсяница стоит, есть где спину поразмять.

— А колхозный луг? — Зинаида сузила глаза.

— Это дело машинное. Митя с Архипом сядут на самоходку и на трактор, по росе в луга съедут. Пока наладятся, пока пройдут два-три круга — вот и обед, вот и нашенское дело валки сушить-ворошить. Время надоть траве подвялиться, в первый день копешки не поставишь. Свежак, он зиму не лежит. Так что восходние часы как раз для наших коровушек. Умеешь, Зинуха?

— Когда-то косила девчонкой.

— Ну, а теперь ты в силе, получится. Мы забежим с Борисом. Не проспи, суседушка.

— Спасибо тебе, что напомнил. И за косу. Сама-то я уже не смогла бы отбить и наточить.

— Дело не хитрое, научишься. Правда, не всем бабам дадено…

— Доить Пеструшку выйду, не просплю. — Она заметно оживилась после такого разговора.

— Подою за тебя, — сказала мать. — Пойдешь с дедушкой, он и поможет, и покажет.

Архип стоял у притолоки, на крыльце, затяжно курил и слушал. Не нравилось ему все это. Он в стороне, ничего не решает. И опять целый день врозь с женой. Но промолчал, только крепко ткнул окурком об деревяшку и, потоптавшись, сказал:

— Пройдусь до машины. Косилку надо навесить, попробую под фонарем.

Зина мстительно промолчала. Он ушел, крикнув на подмогу Васю Тимохина. Катерина Григорьевна тихонько вздохнула. Что-то у них в семье неладно…

За полуночь приехал Михаил Иларионович. Все спали, кроме Катерины Григорьевны.

Она помогла распрячь коня, повесила на изгороди сбрую и, когда Савин, по обыкновению, присел на крыльцо, устроилась рядом. Спросила:

— Румянцева с Куровским не встретил?

— Как же. В Чурове. При грозе и молниях.

— И в район успел? Значит, они там приветили тебя?

— Ничего. Поговорили всласть.

— То-то ты опять взвинченный. Вон и щеки до сих пор красные. Расстроили тебя?

— Еще бы! Что с Румянцевым творится, понять не могу. Чем хуже дело в районе, тем чаще его заносит. Готов личную жизнь каждого под контролем держать, скоро в баню по его команде ходить будем, укажет, когда можно и когда нельзя. Дался ему ваш выходной! Мы с Дьяконовым уговаривали и по-хорошему, и криком на крик. Насилу отбились. Ну, а что нервы, так это не в счет.

— К Глебову почему не сходили? Он приехал?

— Нет. Звонил в райком, сказал, что задержится. Тоже, наверное, не сладко после того, что учинил с посредниками. И в области очень разные люди. Одни могут понять. Другие готовы круто обойтись, коль шлея под хвост. В ихнем высоком положении да по нынешним неладным делам только и остается искать, кого бы виновником объявить, да построже, построже… Престиж, этот новый двигатель прогресса. Сказано — сделай, а будет польза или не будет — дело не твое. Приказано — исполни. И доложи. Вот и Румянцев. Приказал объявить ударный месячник, значит, работай, ни о чем больше не думай. А тут, видишь ли, по грибы отправились. Как и почему они свои дни спланировали, его не интересует. Приказ нарушен — вот что главное.

— Наказали вас?

— Сразу на исполком. Мне — выговор за непослушание. Сергею Ивановичу — за слабую воспитательную работу. Уполномоченного нам подсунули для подмоги, раз мы послабление прощаем. И смешно, и грустно.

— Чего смешного-то!

— Именно смешно. Завтра выйдет газета с решением исполкома, а в той же газете сводка о заготовке кормов. Мы там едва ли не на первом месте по району. Кто-то не заметит, а кто-то и посмеется. Ладно, не первый раз. Как-нибудь переживем. Значит, грибов наварили? Митя сам разрешил?

— Сам, сам. Только он не пошел. Как завалился спать, так и не выходил из дому.

— С Архипом они сошлись? Работа у нашего зятька получается?

— Не могу сказать. Не знаю. Замкнулся Архип. Злой какой-то.

— Чем недоволен?

— Думаю, по водке томится. А тут еще-Зина с ним не больно ласкова. — Катерина Григорьевна оглянулась на дверь и, понизив голос, рассказала об оранжевом огнетушителе.

Савин хмыкнул. Покачал головой. И рассмеялся, представив себе переживания мужика.

— Ты ей подскажи, нельзя так круто. К ужину рюмочку надо поставить, чтобы не мучился. Постепенно, глядишь, и отвыкнет. А то ведь сбежит, не догонишь. Это такая болезнь.

Катерина Григорьевна вздохнула и еще тише сказала:

— Странно у них. Зина сама по себе. Архип — тоже. По-моему, не любит она мужа.

— Поздно разбираться, любит или не любит. Трое детей.

— Не любит, — повторила Савина, продолжая свою мысль. — И глаза у Зинки такие, что прямо боюсь за нее. Все чего-то ищет. Так и до греха недалеко.

Они помолчали. Ночь накрепко усыпила небо и землю. Мелкие звезды мигали на очистившемся небе, оттуда ощутимо падал холодок. Остывающие луга рождали туман, он постепенно окутал сперва луг за Глазомойкой, потом и бугор с девятью хатами.

— Поживем — увидим, — Михаил Иларионович поднялся. — Наше дело с тобой какое? Была девушкой — смотрели за ней, блюли. А теперь что? Слюбятся — стерпятся. Пошли в дом. Ты мне чаю сделай, душа просит. Все спеклось за большой день. Горячего чаю!

13

Спать Михаил Иларионович не мог, ужинать отказался. Посидел за чаем с тяжелыми думами, послушал тишину и лег. Слишком много всякого за один только день.

Савин не захотел рассказывать жене о всех перипетиях, чтобы не расстраивать ее. Довольно, что самого лишили того спокойствия, которое просто необходимо в эти напряженные дни, полные сложностей, надежд и опасений. Ведь день вчерашний оказался на редкость тяжелым, неприятным, хотя и начался обычно, без суеты.

Дьяконов и Савин объехали бригады колхоза, убедились, что дело налажено, и поехали в район по делу, о котором говорили накануне.

Оставив свою машину недалеко от исполкома, Сергей Иванович направился к дорожникам посоветоваться, можно ли заказать проект переезда на Поповку. Потом он хотел свидеться со Степаном Петровичем Верховым из «Райсельхозтехники»: хотел купить две заводские зерносушилки для колхозных токов. И он, и агроном не доверяли сегодняшней хорошей погоде, циклон все еще висел над Нечерноземьем, и нынешний ведреный день казался случайным. У Михаила Иларионовича было незаконченное дело в «Сельхозхимии», чей отряд обещался прибыть на убранное поле за Глазомойкой подкормить клевер, эту надежду агронома, но что-то медлил. Заодно Савин намеревался договориться, чтобы сразу после уборки зерновых химики присылали свои машины разбрасывать заготовленный на меже перегной под зяблевую вспашку. Такой договор у них был, но напомнить не лишне. Обычные, в общем, дела, на которые не уходит много душевных сил. Размеренные, самой природой подсказанные дела.

Румянцев сразу «засек» их машину. У него были удивительные зоркость и память на автомобили, глаз просто орлиный, все номера в памяти держал. Как увидел кудринский газик, сейчас, же велел шоферу подскочить. Зычно спросил, кто приехал и зачем. Шофер выскочил и как на рапорте доложил:

— Председатель и главный агроном!

— Где они?

И об этом он сказал. «Райсельхозхимия» располагалась близко отсюда, три минуты хода. Неостывший Румянцев ворвался туда как гром с ясного небушка. Савин сидел с агрохимиком над картограммой земель и уточнял, когда и с каким грузом приедет отряд.

Тут и началось!

Румянцев слишком взвинтил себя по дороге из Лужков. Он не поздоровался, не кивнул даже, а с ходу во весь голос закричал на Савина:

— Стулья протираешь в конторе, а дело намертво стоит! Кто разрешил руководителям выезжать из хозяйства в разгар сенокосной кампании? Командир производства! Почему стоят машины в Лужках? Почему народ грибами балуется да спит в ясный день, когда травы некошены? Я спрашиваю тебя, Савин. Ты что, сорвать решающую кампанию задумал?

И все в таком роде.

Савин побледнел, как-то слишком неторопливо встал, отодвинул стул, чтобы не мешался, и сделал шаг навстречу Румянцеву. Не спуская с него странно заблестевших глаз, тихо спросил:

— Что это вы раскричались, Иван Иванович? И почему я для вас «ты»? Мы оба коммунисты, только нелишне напомнить вам, что, когда я вступал в партию, вы еще мальчишкой по деревне бегали. Как вы смеете унижать меня, старшего по возрасту и по партийному стажу? Еще одно бранное слово, и я перестану разговаривать с вами. Вы совершенно потеряли чувство меры, что не к лицу руководителю.

Савин был на голову ниже внушительного председателя, но его решительный отпор, его справедливый и резкий голос возымели действие. Румянцев шумно выдохнул и вроде бы уменьшился размером. Гораздо ниже тоном, но все еще с нотками неутихшей страсти перебил:

— Да вы бетонную стату́ю в парке и ту выведете из терпения, спрыгнет и убежит отсюда, не то что человека! Объясни ему, Куровской.

И сел верхом на подвернувшийся стул.

— Не стату́ю, Иван Иванович, а ста́тую, — не удержавшись, поправил Савин и словно бы перестал замечать Румянцева. — Что случилось, Павел Петрович? — И обернулся к Куровскому.

— А то, коллега, что в Лужках, откуда мы сейчас приехали, ни одного человечка на сенокосе не обнаружено. Сам Зайцев изволят почивать, все другие отправились по грибы. Это исчерпывающее пояснение мы получили от Екатерины Григорьевны, вашей супруги.

— Ну и что? — уже с вызовом ответил Савин.

— За такое безделье вы простым внушением не отделаетесь, Савин! — с высокой запальчивостью крикнул Румянцев. — Вам известно решение исполкома об ударном месячнике? Или оно не для вас писано?

Теперь он говорил с агрономом на «вы».

— Мы неуклонно выполняем это важное решение. Когда и как работать — исполком не решает и решить за весь район никогда не сможет. Исполком дает задание. А время работы и приемы труда определяет коллектив. И когда спать, и кому по грибы ходить — это решают в звене, в бригаде, в каждой семье, а не в исполкоме. Вы утрируете свое же собственное решение.

— Все! — Румянцев решительно поднялся. — Через час вместе, с Дьяконовым извольте быть на экстренном заседании исполкома. Потолкуем на коллективе об этих событиях.

И вышел. Куровской тронулся было за ним, но остановился, хотел, еще что-то сказать, раздумал, безнадежно махнул рукой и бросился догонять шефа.

В комнате районного агрохимика стало очень тихо. Савин задумчиво уставился в окно. Агрохимик все еще стоял за столом, привалившись спиной к оштукатуренной стенке. Неожиданно Куровской вернулся, остановился около дверей и произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Вот как бывает. А все его неуемная горячность. Сам бог-громовержец…

Ему не ответили. Савин смотрел в окно и щурился. Сердце у него колотилось неровными толчками. Экстрасистолия — так называют этот недуг врачи. Не надо высоких нервных перегрузок, живите спокойно, говорят они. Советовать легко… Недавно в одной из газет была занятная статейка. В Швейцарии, кажется, создали электронный аппарат, вроде часов с браслеткой на руку. Пойдет сердце вразнос, тотчас нажимай кнопочку в аппарате — и через минуту ритм как у молодого спортсмена во время сна. Не мешало бы колхозным руководителям раздать подобные приборчики.

— Так когда же мы подкормим клевер? — спросил Михаил Иларионович у агрохимика, словно, за минувшие полчаса ничего в этой комнате не произошло.

— Можно и завтра, пока погода стоит. Или послезавтра. Два десятка гектаров — это не проблема. Пошлем два разбрасывателя, они управятся за световой день. Только вот чем подкормить? Суперфосфата нам не подвезли.

— А фосфоритная мука? Клевер наш на семена. В самый раз муку.

— Этой навалом. Правда, она идет по мелиоративному фонду, но у них план все равно не выполнен, площадей для рассева нет, так что позаимствуем.

— Десять тонн на двадцать гектаров. Давайте команду, пусть везут на место, туда же погрузчик и разбрасыватель. А то свалят — и забудут, прискочит дождик и — поминай как звали.

Они разговаривали, Куровской помалкивал, он чувствовал себя обиженным: старший по должности, а дело решается без него. Ну да ладно. Он не уходил, потому что хотел поговорить с Савиным о деле, которое касалось Савина, только его. Разговор не для свидетелей. Оттого и ждал.

— Сложнее будет со стогектаркой, где, ячмень и рожь, — говорил тем временем Михаил Иларионович. — Штабель перегноя мы положили на меже, хотели сразу после уборки соломы с поля пустить два трактора с плугами. Это пятнадцать гектаров в день. На такой площади и надо разбрасывать перегной под плуги, двести тонн за день. Можете прислать два разбрасывателя?

— Да. И экскаватор на резиновом ходу. Туда есть дорога? — Химик постучал карандашом по голубенькой ленточке Глазомойки на плане.

— Самосвалы ходят. Мы подсыпали гравия у брода.

На этом у них разговор и закончился. Куровской пропустил Савина вперед и вышел вслед за ним.

— Не пойму я вас, Павел Петрович, — сразу сказал Савин за дверями. — Неужели вы не могли объяснить и поправить Румянцева? Такая простая ситуация. Люди должны отдохнуть перед новой работой. Какое дело районному руководителю регламентировать их отдых? Зачем размениваться по мелочам? Лучше бы позаботились дать на покос лишние самосвалы да строителей для навесов.

И остановился, требовательно вглядываясь в лицо начальника управления.

— Не все такие смелые, как в Лужках и в Кудрине. Я, например, не могу позволить, себе поправлять старшего.

— А почему, собственно?

— Служба, голубчик. Что сказано начальством, то для меня закон.

— Даже если сказана глупость?

— Глупость — удел исполнителей, а не руководителей. Пора бы вам знать. — И Куровской усмехнулся.

— Бросьте вы! Какие-то лакейские мысли! — с досадой отмахнулся Савин. — Какие-то завихрения. Вы ждали меня не для этого разговора, так я понимаю?

— Угадали. И опять служба, хоть разговор сперва будет один на один. Не хочу, чтобы вы расценили мои дальнейшие действия как личную неприязнь. Честно скажу: не хочется мне подводить вас в такую неприятную минуту, но и по-другому не способен поступить.

Они стояли недалеко от дома «Сельхозхимии».

— В чем дело? — Савину надоели полунамеки.

— А вот в чем. — Куровской вынул из кармана пяток крупных гранул и протянул колхозному агроному. — Это я взял со стола Дьяконова. Травяные гранулы из Лужков. Их под навесом у вас едва ли не полтысячи мешков.

— Ну и что? — Савин не понял.

— Всмотритесь получше.

И в это мгновение Михаил Иларионович понял, что хотел сказать Куровской. На гладких боковинах спрессованного и высушенного до черно-зеленого цвета травяного брикета отчетливо проступали светло-коричневые дольки. Зерна ржи.

— Углядели? Я так понимаю, — приглушенным голосом сказал Куровской, — что вы скосили рожь, которую район и область решили оставить на зерно. Или это густой самосев среди травы?

— Мы действительно скосили рожь, — ответил Савин. — Она совершенно заросла сорняками и полегла. Оставлять ее на зерно бесхозяйственно. Никакой мастер не вымолотит и пяти центнеров на гектаре. А под густым покровом погибал клевер, участок размножения нового тетраплоида. Вот почему лужковский звеньевой решил скосить зелень: спасти клевер и собрать зеленый корм, как предусмотрено планом звена.

— Существует определенный порядок, — довольно сухо отозвался Куровской. — Вы должны были написать докладную хотя бы на мое имя. Мы обязаны на месте осмотреть ржаное поле и составить акт с указанием, как поступать дальше с этим полем. Вы игнорировали порядок. Складывается впечатление, что вы решили молчком проделать эту аферу, чтобы пополнить недозрелым зерном недостающий фураж для скота. Как прикажете теперь поступить? Проявить солидарность и разделить ответственность с вами или доложить Румянцеву?

— Послушайте, Павел Петрович, — как можно спокойнее сказал Савин. — Зайцев указал мне на полегшую рожь и пропадающий клевер еще до решения исполкома. Я сходил на поле, увидел, что там делается, и дал согласие — косить. Когда до меня дошло неожиданное распоряжение, там оставалась неубранной едва ли третья часть поля, семь или восемь гектаров. Бежать к вам, остановив налаженный конвейер сушки, я посчитал излишним. Мы приготовили из травы с этого поля отличный корм. И спасли клевер. Хозяйству и району только польза.

— Понимаю, понимаю. Но вот подойдет время уборки зерна. Все знают, сколько у нас уборочных гектаров. Скосим. Напишем отчет. Двадцати гектаров недостает. Где они? Это у меня, понимаете, у меня спросят Глебов или Румянцев. Что отвечу? А если району не хватит до плана продажи десяти или двадцати тонн зерна? Свою голову под секиру подставлять, право же, нет резона. Я скоро пойду на пенсию. Спасая от наказания вас, я сам рискую потерять очень многое. Это к тому, чтобы вы не восприняли мой поступок как вражду. Предложите, как поступить без ущерба для вас и для меня? Ну-с?..

И с ожиданием уставился на собеседника.

Михаил Иларионович понял, что самое худшее свершилось. Дьяконов оказался прозорливым. Однако теперь поздно рассуждать. И он просто ответил:

— Никаких ходов я предлагать вам не хочу и не буду. Я привык отвечать за свои поступки. И не люблю одалживаться, чтобы потом ходить возле вас, как бычок на привязи. Поступайте, как найдете нужным. Я и теперь считаю наше с Зайцевым решение правильным.

— Вы с правлением согласовали уборку ржи на зеленку?

— Дьяконов ничего не знает, это событие чисто местное, оно касается звеньевого и меня. Да и некогда нам было согласовывать. Дожди шли, каждый час дорог. А гранулы получились отличные. Не хуже комбикорма с завода. Лужковские бычки прибавят мяса и зимой.

— Боюсь, что дорого вам обойдется эта самостоятельность. — И Куровской, сочувственно глянув на агронома, пошел в свою контору.

А Савин, немного подождав, направился к машине.

— Где Сергей Иванович? — спросил у шофера.

— Сидят с «Сельхозтехникой» там… — он ткнул пальцем в сторону районной столовой.

Михаил Иларионович знал, куда любит забегать с приятелями Степан Петрович Верховой. Если зайти в столовую не с улицы, а со двора, то в коридорчике налево обнаружится дверь в отдельную комнату, очень мило обставленную. Здесь обычно принимают командированных из области. В свободное время могут посидеть и свои, чтобы не мозолить глаза в общем зале, где днем бутылка на столе — запрещенный плод, а уж натуральная говяжья вырезка — тем более.

Верховой и Дьяконов, слегка выпившие, уже доканчивали обед, когда вошел Савин. Степан Петрович только руками развел:

— Опоздал ты, друг Ларионыч! Может, повторим? — и глянул на председателя.

— Нет-нет, — поспешно сказал Савин. — Ему нельзя. Да и мне тоже. Там две чужие «Волги» стоят, похоже, из области. Я за тобой, Сергей Иванович. Надо в исполком. На ковер нас затребовали. Такая экстренность не к добру. Пошли. Там ждут.

— За что? — Дьяконов слегка привстал. — Или ты с кем уже схватился? Лицо расстроенное. А мы тут обмывали две зерносушилки, наш благодетель обещает расстараться. И про дорогу разговор получился, приедут съемку делать. Ну, а за что на ковер? А не все ли равно! Не впервой. Встаем, Петрович? Не обессудь.

Пока шли, Савин коротко рассказал о стычке с предриком. Дьяконов на этот раз даже развеселился.

— Так их, так, этих непослушных лужковцев! Ишь ты, выходной себе устраивать надумали! Без решения исполкома, это же подумать только! А мы знаешь что? Мы цифрами будем отбиваться, они вроде боевого щита. Супротив цифры и процента даже Румянцеву воевать трудно. Они, значит, изволили обидеться. Не любят, ох не любят никакой самостоятельности с низов! Куда как лучше, чтобы все по приказу. Он и говорит-то как: битва за корма, наступление широким фронтом, сражение на полях и фермах, борьба за молоко, атака на бескультурье… Ну, на этот раз мы не отступимся.

— Про рожь Куровской узнал, вот что плохо. Со стола у тебя гранулы взял, а в них зерно проглядывает.

Вся веселость из Дьяконова мгновенно улетучилась. Он обреченно остановился.

— Говорил же я тебе! Ну и что теперь? Как быть, чем отбиваться будем?

— Ты не в курсе. Мы с Зайцевым затеяли, мы и ответим.

— Как бы не так! — Дьяконов слегка подскочил от возмущения. — Все, что происходит в колхозе, меня миновать не может. Неприятность, если на двоих, уже половина неприятности. Идем! Все-таки хозяева своей земли — мы с тобой, а не кто другой. Эта привилегия остается при нас. Докажем свою хозяйскую правоту! И ничего они нам не сделают. Воевать так воевать до победного конца! Или ты напугался?

Он уже не выглядел беспечно хмельным. Шел быстро и очень уверенно. Вот таким боевитым Дьяконов нравился агроному куда больше, чем в минуты принужденной изворотливости, когда надо было хитрить, даже ловчить перед начальством. Тогда Сергей Иванович вызывал только сочувствие. Не был сам собой. Но это случалось не часто.

Они поднялись на второй этаж. Секретарша показала на дверь кабинета.

— Заходите, кажется, все в сборе.

Первое, что бросилось в глаза Савину, — травяные брикеты на столе перед Румянцевым. И сам он, лицом спокойный, но с немигающими, жестокими глазами.

За приставкой к столу сидели шесть членов исполкома. Далеко не в полном составе. Без Глебова. И без редактора районной газеты. Куровской что-то быстро писал. Очевидно, проект решения. Ну да, пока их ждали, уже все обговорили; кудринцам остается выслушать приговор.

Сели без приглашения на те стулья, что у стены. Нечистые подальше от чистых, чтобы не смешались.

— Члены исполкома в курсе событий, — решительно начал Румянцев. — Я объективно изложил суть дела. Представляется совершенно недопустимым такой уровень дисциплины, какой мы наблюдали в лужковской бригаде Кудринского колхоза. Надо совершенно не уважать законы, чтобы в разгар ударного месячника, когда мы сняли на сенокос триста человек из всех учреждений и предприятий района, позволить колхозникам заниматься чем угодно, только не заготовкой кормов. С ведома руководителей им разрешили отправиться за грибами в ударный для труда светлый день, в редкостный день! Это какой-то вызов всем нашим намерениям поднять уровень производства! Остановить машину, когда можно косить луга, сушить траву, заботиться о зреющем урожае — все это недопустимые, строго наказуемые действия. Другого мнения нет и быть не может. Или у Дьяконова и Савина найдется какое-то оправдание?

И он строго глянул на них, сидящих в стороне. Действительно, какое может быть оправдание?

Ждали, разумеется, повинной. Сейчас Дьяконов поднимется и глухим от смущения голосом скажет, как виноват, недоглядели, готовы приложить все силы, чтобы наверстать упущенное.

Дьяконов поднялся. Но сказал совсем не то, что ожидалось.

— Мы разрешили лужковскому звену сделать выходной. Они его заслужили. Пока в других бригадах раскачивались, в Лужках за неделю ударного, даже героического труда был заготовлен полугодовой план по сенажу и травяной муке. Люди работали по пятнадцать часов в сутки. Это называется по-крестьянски работали. А всего-то в Лужках десять человек, считая дачников. И еще два сменных механика из Кудрина. Звено провело работу так организованно и ладно, что им не только выходной, а и первая премия по колхозу будет.

— Значит, потерянный день в разгар сеноуборки явление обычное? Даже заслуживает поощрения? — лицо Румянцева наливалось краснотой.

— Это не потерянный день, Иван Иванович. Это выходной. Люди вымотались, они нуждались в отдыхе, вот и решили пойти по грибы, чего тут плохого? Завтра со свежими силами все выйдут на сенокос. Техника готова. Указания им не нужны. Ни ваши, ни наши.

— Да как вы могли пойти на выходной без нашего разрешения? Грибы! Дойдет до прессы — это же позор на всю область! Или для вас указания из района теперь не обязательны?

— Такие дела, как выходной или банный день, согласования с райисполкомом не требуют. Смешно было бы проситься, когда за стол садиться… Есть семейные правила, есть коллектив, это я правление колхоза так называю. Есть и совесть крестьянская! Сами кое-что знаем по земледельчеству, замать поучений не собираемся. А району надо бы не человековыходы учитывать, а тонны продукции. Табельной доски у нас нет, это не в конторе.

Куровской даже писать перестал. Так разговаривать?! Послышались недовольные голоса. И тон, и смысл председательского ответа казался оскорбительным. Кто-то спросил:

— А как у них с кормами вообще? Какие показатели за эту неделю?

— Сейчас по телефону собирают сведения, — быстро сказал Куровской, обращаясь к Румянцеву. — С минуты на минуту статистик принесет данные по всем хозяйствам.

Минутное смущение почувствовалось в кабинете предрика. Дьяконов, не дожидаясь разрешения, шумно сел. Он раскраснелся и ни на кого не глядел. Румянцев нашелся первым:

— Нам засиживаться и выслушивать демагогические речи некогда! Дорога каждая минута. Факт потери рабочего дня налицо. Доводы Дьяконова не выдерживают никакой критики, очевидно, в кудринском хозяйстве расшатана дисциплина. Так, товарищи члены исполкома? У меня есть предложение: исполком осуждает позицию руководителей Кудринского колхоза. Исполком объявляет Дьяконову выговор за попытку оправдать простои техники, за прогулы в ударный месячник. Наше постановление нужно срочно опубликовать в районной газете. Для назидания. Они, видите ли, все могут сами! Не слишком ли много берете на себя? Возражений нет? Нет! Решение принято.

— А что же главный агроном? — спросил вдруг второй секретарь райкома. — Ведь Лужки, насколько нам известно, являются его экспериментальной базой? И на этой базе ударный день по заготовке грибов. Коммунист Савин несет особую ответственность.

— Тут дело сложнее. — И Румянцев, мстительно прищурившись, придвинул к себе горку злополучных гранул. — Савин больше, чем председатель, виновен в потере рабочего дня. Он знал о походе за грибами раньше всех. Но не осудил, напротив, поощрил эту задумку, если не был ее организатором. Судите, товарищи, о мере его ответственности. И второе. Савин согласился с мнением лужковского звеньевого, они сговорились скосить двадцать гектаров зерновой ржи на корм. Эту рожь, как известно, по указанию области мы перевели из кормового клина в зерновой, поскольку под угрозой план продажи зерна в районе. Савин довольно путано объяснил тут, что рожь полегла и заросла, что под покровом ржи пропадает клевер, поэтому он и дал согласие. Здесь у нас налицо полнейшее неуважение к постановлению исполкома. Все это наводит на тяжелые размышления… Вам слово, Савин.

— Эту рожь мы сеяли на корм, — Михаил Иларионович встал и заговорил спокойным, домашним тоном: — И скосили на корм еще до решения о переводе двадцати гектаров в зерновой клин. Звено Зайцева тем и отличается от обычных бригад, что имеет свой точный годовой план, свою технологическую карту, работает по плану, И считает этот согласованный план законом, по крайней мере, на год. Всякие неожиданные перемены в плане, на которые мы так горазды, разрушают сам принцип безнарядности, убивают чувство хозяина, которое мы поощряем в звеньях. Для дела лучше, чтобы не было никаких изменений в звеньевом плане. Иначе новая организация труда рухнет, едва родившись.

— Я так понимаю, что мнение звена теперь уже выше указаний района? — Румянцев знал, за что ухватиться. — Что же тогда исполком райсовета? Уже не хозяин положения?

— Дело райсовета, как и правления, и технологов колхоза, — помогать звеньям выращивать высокие урожаи, создавать им условия для спокойной, всем обеспеченной работы. Я так понимаю новую форму труда. Помогать, а не суетиться, не разрушать надуманными коррективами налаженный труд. В конце концов, выше тот, кто непосредственно создает продукцию, а не тот, кто кричит «давай-давай!». Может быть, эти истины звучат непривычно, но это все-таки истины.

На Савина смотрели строгие, даже возмущенные лица. В словах агронома, как тогда, на недавнем активе, слышалось что-то слишком смелое, даже запретное. Райсовету быть на подхвате, вместо того чтобы указывать, нацеливать, разъяснять, командовать, когда обстоятельства вынуждают?.. Не слишком ли много берет на себя? И когда Румянцев сказал: «Строгий выговор с предупреждением о несоответствии по должности», — возражений не последовало.

— А ведь рожь не погибла, как вы изволили сказать, Иван Иванович. Напротив. — Дьяконов с красными пятнами на щеках стоял у стены. — Зайцев приготовил из скошенной зеленки более сорока тонн травяной муки и вот этих гранул, что перед вами. Похвастаться можно, какой корм получился, почти концентрат. Не погибла, а в дело пошла. Зимой будете у нас просить поделиться этим кормом с неумехами. Заранее говорю: не дадим, сами в мясо обратим всю зеленку. И сдадим того мяса больше всех. Так решило правление. И звено!

Румянцев пристукнул ладонью по столу:

— Все. Записано! Ничего уточнять не будем, все точно. С завтрашнего дня в ваше хозяйство будет назначен постоянный уполномоченный района, он поможет вам наладить дисциплину и наставит на путь истинный…

— Кто такой, нельзя ли узнать?

— Можете. Верховой из «Сельхозтехники».

— Милости просим! — И Дьяконов широко улыбнулся.

Вошла секретарь, передала Румянцеву лист. Он пробежал по сводке, озабоченно поднял брови. И сунул бумажку в кипу других, горой лежавших в папке.

— Сводка о кормах? — спросил второй секретарь.

— Да, положение на вечер вчерашнего дня.

— Объяви, где там плетется Кудрино?

— Проверить надо, похоже, неточность вкралась.

— Дьяконов здесь, он и уточнит. — Секретарь протянул руку.

Румянцев не мог не передать ему сводки. И секретарь громко сказал:

— Чудеса! Кудринский колхоз на первом месте в районе!

— Вот я и говорю, надо хорошенько проверить, — Румянцев потянулся за сводкой. — Мало ли что настрочат наши статистики. Им только бумагу тратить!..

— Разумеется, надо, Иван Иванович. Ты только подумай: завтра в нашей газете будет напечатана сводка, а рядом — решение исполкома о наказании председателя и главного агронома за… Как там записано? За низкую дисциплину труда, за разгильдяйство в разгар ударного месячника? Нас не поймут. Дьяконов, сколько вы заготовили сенажа, силоса и муки?

Сергей Иванович сказал, даже по каждой бригаде и по звену в отдельности. Более всех заготовлено в Лужках.

— Вы утверждаете, что сводка точная?

— Ну а как же, — скромно ответил Сергей Иванович.

Румянцев ни на кого не смотрел. В таком неловком положении ему еще не приходилось бывать.

— Еще и еще раз проверим, — проговорил он, цепляясь за последнюю надежду на ошибку. И тут же поднялся, давая понять, что заседание окончено. Но секретарь не уступал.

— Я думаю так, — сказал он. — До проверки отчета от публикации нынешнего решения следует воздержаться, чтобы не поставить себя в глупое положение. И с выводами повременить. А вдруг мы поторопились?..

— Вы свободны, — сухо сказал Румянцев, обращаясь к Дьяконову и Савину.

На улице, около машины, Сергей Иванович вдруг по-мальчишески толкнул локтем Савина и рассмеялся.

— Вот как надо! Воевать до победы!

— Комедия. Сам себе ловушку устроил, сам попался. — Агроном грустно улыбнулся. Жалел он, что ли, Румянцева?..

Они забрались в машину и поехали.

Была уже ночь. Кажется, самая короткая в году.

Долго молчали, потом вдруг Сергей Иванович стукнул себя по колену и обернулся к агроному:

— Жалко, что не было Глебова! Поторопились они с заседанием. Возвратись он ко времени, никакого заседания просто не было бы.

— Как знать, — тихо отозвался Савин. — Дело не в грибах, не во ржи этой несчастной. Тут затронут престиж. Возможно, и Глебов не погладит нас по головке. Каждый о себе думает. Как и Куровской, с камнем за пазухой, лиса патрикеевна.

— А я им выдал все же! Говорил тебе: цифра спасет. Она такая! Не будь у нас плана, пропадать бы с треском. А тут!..

— Разошелся ты, Сергей Иванович. Скажи спасибо, что не учуяли запашок. Ведь попахивает и сейчас. Тогда бы не миновать беды.

— Потому и в угол забился, — хохотнул Дьяконов. — Я же не знал, что вызовут. Судьба опять же за нас. Ты в Кудрине останешься или в Лужки поедешь?

— В Лужки. С утра Митя косить луга собрался.

— Федя тебя подбросит. А я завтра здесь до приезда уполномоченного побуду, потом на третье отделение проеду. Чтоб ни сучка ни задоринки. Жди гостей. С проверочкой.

Сергей Иванович вышел у своего дома, пожал руку агроному, и машина помчалась на выселки.

Уснуть Михаилу Иларионовичу, конечно, не удастся. Разбудораженный мозг будет прокручивать дневные события бесконечное число раз. Тишина в доме только поспособствует его нелегким размышлениям.

Обычно он ночевал в комнате, которую оставил для себя и жены напротив кухни, с окном в сад, к веткам той самой яблони, что посадила покойная мать в первые дни после его рождения. Вторую половину дома — две комнаты и веранду — теперь занимала семья Зинаиды. Там спали, оттуда доносилось только редкое постукивание маятника «Павла Буре». На кухне за большой печью пилил свою летнюю песенку неугомонный сверчок.

Савин поднялся в летнюю комнатку на чердаке. Там стояла раскладушка. Подальше от всех. Жена, если рядом, тоже ведь не уснет, ни одного его вздоха не пропустит, так и будет лежать молчком и с открытыми глазами. А с чердака не слышно, вот она и поспит спокойно. Ей в четыре доить корову и выгонять в стадо, чтобы оставить хоть полчасика для Зины, которая нацелилась косить траву для Пеструшки.

Полукруглое окно в верхней комнате выходило как раз на яблоню, на верхние ее ветки и в небо, покрытое высокими, нестрашными для сенокосной поры облаками. Савин лег, забросил руки за голову и уставился в окно перед собой. И вот тогда он стал ощущать какое-то странное кружение, будто и раскладушка, и комната с куском неба, с зелеными листьями яблони — все медленно, даже торжественно совершает круговой полет, мягко покачиваясь и вздрагивая от несуществующих порывов ветра. В этом круговом движении возникали на облачном фоне то улыбчивый Глебов, то остроглазое лицо Куровского, то темная зелень гранулы с проступившими коричневатыми зернами, налитое здоровьем лицо Верхового и вытянутое, горькое — Архипа, которое вдруг сменилось другим лицом — белым и отрешенным того деда, который начинал колхозы, мучился чем-то горьким, невысказанным и помер у них в печальном одиночестве. Мысль не задерживалась, лента воспоминаний текла. Савин вздыхал, закрывал глаза и на какое-то время забывался. Не сон и не явь.

Наконец, в зыбкой ночи возник новый, до удивления знакомый, пощипывающий за сердце приятный звук. Савин послушал его в полудреме и открыл глаза. Кружение прошло; дощатые стены комнаты прочно стояли по сторонам, в окне светилось небо. И тогда он понял, откуда доносится это тонкое, прерывистое звякание, чистое и теплое, как само детство.

Катерина Григорьевна доила Пеструшку. Струйки молока звонко бились о тонкую жесть подойника, вязли в уже налитом молоке. Он реально ощутил чудный запах этого пенистого утрешника, запах детства тогдашнего Миши. Услыхавши поутру звуки дойки, он вставал и, шатаясь от цепкого сна, топал к матери. Она протягивала ему эмалированную кружку, прижимала сынка к себе, и он, зажмурясь, пил и молча уходил досыпать, не догадавшись вытереть со рта молочную пену. Боже мой, как страшно давно это было!..

Савин сел, опустив ноги на похолодавшие доски пола. Катерина Григорьевна, подоив корову, тихо говорила ей какие-то очень ласковые и добрые слова. Пеструшка шумно вздыхала и утробно мукала, отвечая на ласку. Скрипнула калитка, корова вышла на улицу, прошуршав боками о стойки. Во дворе все стихло. И Пеструшка, и Катерина Григорьевна неторопливо двигались по росной улице к пастухам. Потифор Кириллович со своей Олей уже покрикивали на бычков, растянувшихся по широкому выгону к лесу, где стояла сочная и сладкая трава.

Что-то звякнуло и упало на другой половине дома. Голос Зины, еще с сонной хрипотцой и недовольными нотками, послышался за дверьми. Архип ответил, тоже не очень приветливо. Донесся тонкий, ясно различимый вопрос Катеньки: «Мам, ты куда?» — «Спи-спи, сейчас бабушка вернется, а мы на работу». Зашаркали ноги на кухне, загремела посуда, потом неразборчивое, «бу-бу-бу» Архипа, дающего ценные указания жене, ее короткий смешок и погоняющее «живей, живей!». Скрипнули входные двери, звякнула о гвоздь снятая коса, и шаги удалились.

Домашний сенокос начинается.

Михаил Иларионович оделся и, стараясь ступать тихонько, спустился по лесенке в коридор, вышел во двор. На крыльце, повязанный сверху марлей, стоял подойник. Он поднял, удивился тяжести надоя и перенес ведро в летнюю кухню, где у них выстаивался, тоже под марлей, небольшой сепаратор.

Увидев кружку с отбитой по краям эмалью, он взял ее, подумал: уж не та ли, из детства, и, зачерпнув молока, осторожно стал пить.

Улыбка так и осталась на его губах, побеленных молочной пеной.

Восточная сторона неба быстро светлела, хотя облака сплошь затягивали небо. Он не знал, что говорили вчера в программе «Время» о погоде. И говорили ли вообще о Нечерноземье, где все так переменчиво в эти летние дни. Всем существом своим Савин чувствовал, что дождя не будет — воздух светился прозрачно и чисто, дышалось легко, природа уже изготовилась к светлому дню. Огород и травяные поляны сбоку лежали сизые, укрытые поклонно сбившейся от обильной росы ботвой и травой. Где-то за огородами в полный голос переговаривались женщина и мужчина. Звуки звонко растекались в чистом воздухе и замирали. То переговаривались Зина и Силантий с сыном. Они скорым шагом шли на травяную поляну за первыми деревьями.

Снизу, от хозяйственного двора, резко простучал тракторный пускач. Потом второй. Это уже Митя с Архипом. Тоже проснулись с первыми петухами, если не раньше.

Вернулась Катерина Григорьевна, заплескалась у рукомойника во дворе. От печи потянуло березовым дымом. Савин подошел, пожелал доброго утра.

— Как спалось? — спросила жена.

— Хорошо, — соврал он и потянулся. Вот так, значит, хорошо. — Митю не встретила?

— Он еще потемну прошел по улице и погасил фонари. А сейчас Вася побежал к нему. Тетя Настя уже вжикает за своим огородом, косит. А рядом с ней — две ее дачницы. Поучает их немудреному крестьянскому делу. Такие молоденькие, славные девчата! С какой-то стройки. Я сейчас всех вас покормлю и тоже попробую помахать косой. Ты в Лужках еще побудешь?

— Пока Сергей Иванович не подъедет. Договорились в Кудрино, в третью бригаду заглянем. Там уже вчера на луга вышли.

— Забеги домой, возьми еще три чашки и тарелки, мне здесь не хватает. Вон сколько нас собралось! Да еще малое ведерко для Катеньки, а то она воду из колодца норовит большим таскать, идет, вся согнувшись. И почту…

Катерина Григорьевна с великим нетерпением ждала писем от сына и от невестки. Долго молчат.

Наскоро позавтракав, Савин отправился к навесу.

Зайцев и Вася, оба на корточках, меняли рабочую подвеску на луговом комбайне. Прежний хедерок лежал в стороне на брусьях. Очень удобное устройство, смена не занимала много времени.

— Вот, плющилку навесить задумали, — сказал Митя. — Трава с толстым стеблем, жирная, надо раздавить, чтобы скорей высыхала.

— А я шел и думал об этом. С Васей поедешь?

— Один. Васю с Архипом оставлю. Вчера договорились. Они с навесной косилкой пройдутся для начала краем луга, наловчатся на обкосах. Ну и разрежут луг на загонки, место под скирды выкосят. А уж потом войдут в загонку. Вася ему поможет и покажет. А я сделаю два-три прокоса, чтобы сподручней вразвал резать. В этом годе перепелов на лугу много, прочей живности тоже. Жалко, когда под косу попадают. Вот и будем вразвал, тогда они успевают на кошеное выскакивать. В прошлом годе мы даже зайцев спугивали, когда последние круги срезали. И чего они на лугу, а не в лесу?

— Лесная зелень пожестче на зуб, это у них на зиму, а луговые травы мягкие, сочные, вот и приходят с молодняком. Слушай, а может, тебе самому проехаться с Архипом? Боюсь, как бы он поначалу землю косилкой не стал царапать. Отвык, поди. Покажи, как надо.

— Ладно. Вот опробуем плющилку, пойду до него.

— Отдохнул после ржаного поля?

— Спина маленько ноет. А так ничего. Я в бане попарился. Главное, быстро управились с рожью.

— Будет нам за эту рожь!

— Что так? — Он поднялся, держась за поясницу.

— Эту рожь в районе для зерна определили. А мы на гранулы израсходовали. Приказ нарушили. Мы с Дьяконовым вчера уже заработали.

Митя почесал затылок, кепка упала на глаза.

— А толковали, что звено — хозяин. Какой же хозяин, если приказы исполнять надо, а не своей башкой думать?

— Хозяин, хозяин, в этом не сомневайся. Ты предложил косить? Мы так и поступили. Есть, конечно, люди, их на старое тянет по привычке. Они и зашумели, забеспокоились. Но Сергей Иванович не напугался. Отбились мы, в общем. Ну, ты сходи, сходи к Архипу. Идем-ка вместе, потом обкатаешь свою плющилку.

Архип сидел возле трактора и нервно курил.

— Не лезет, проклятущая! — И пнул ногой длинную навесную косилку. — Я с ней и так, и этак, вчерась, понимать ли, пригонял до полночи, не лезет — и все!

— А вот мы ее в шесть рук. — Митя прихлопнул свою кепочку и глянул на Васю. Они уже знали, в чем дело. Затащили косилку на другую сторону трактора, тут она и приладилась — точно и мягко.

— Вот затмение! — Архип смущенно ходил вокруг агрегата. — Не с того, выходит, бока! Подзабыл…

Зубастая, немного поржавевшая, хищная косилка легко поднялась над утоптанной землей. Вася сел с Архипом в кабину, Митя пошел к своему комбайну и прежде Архипа загромыхал на ту сторону Глазомойки, на седой от росы луг. Трава еще спала, слегка примятая тяжелой и обильной росой.

Агроном неторопливо пошел следом.

Еще позавчера, когда скосили рожь, Митя прошелся по лугу и поставил вешки — прутики лещины с привязанной к ним кисточкой волчьей ягоды, во множестве растущей на опушке леса. Наметил себе трассы. По ним и пошел вдоль длинного, километра на два с половиной, луга, оставляя позади прокос с рыхлым валком. Трава, брызгаясь росой, непрерывной лентой вылезала сбоку комбайна. Агрегат точно по шнуру катился, такой ровной получалась линия вдоль того края, что от леса. И с другой стороны встречь первому пробежал, расширив прокос вдвое. Теперь обрисовался прогон для двух машин, и для волокуши, когда придет время копнить. Сделав четыре ходки, Митя сбавил газ и побежал через луг к Архипу, который обходил на своем МТЗ берег реки. Его трактор двигался рывками, часто останавливался, и тогда косилка задиралась вверх, как знак бедствия. С зубьев ее отваливалась мокрая земля. Вася выпрыгивал и очищал дернину и землю, беззлобно скалясь и переругиваясь с Архипом. Кажется, они нашли общий язык в работе.

— Подвинься, — сказал Митя. — И гляди в оба.

Митя ловчей управлялся с рычагами гидроподъемника. Ведь он знал тут каждый бугорок, рука автоматически, как это бывает только у мастера, предупреждала о каждой неровности на почве. Через круг они поменялись местами, и у Архипа тоже пошло веселей, во всяком случае землю цеплял реже. По второму кругу они проехали быстрее.

Соскочивши, Митя крикнул:

— Пройди три круга, потом заходи на второй прокос от реки. Там будет ровней. Где заметишь вешку с куском черной толи, смотри в оба. Или яма, или камень обозначен, поломать косилку можно. После выкосим кусочки. Васе давай руля, как устанешь. Он косил в прошлом годе.

Михаил Иларионович в одиночестве ходил по лугу. И любовался не только спелыми травами, но и умелой Митиной работой. Вот крестьянин! Когда он только успел и камни обозначить, и ямы, и визиры для прокосов сделать! С подчеркнутой небрежностью, радуясь самой возможности работы, он катил по прокосу, ровно и чисто укладывая за собой пышные валки. Он и Архипа увлек. Когда тот вышел на ровный прокос и опустил косилку, то вдруг перестал вилять и оставлять за косилкой волнистую стерню, словно поборол себя. Да, получится из Архипа напарник Зайцеву. Так подумал Савин, наблюдая работу своего зятя.

Часам к десяти с того берега подошли Мария Михайловна и горбатенькая тетя Настя. Поздоровались, оглядели урожайный луг и машины на нем.

— Ты ведь косить за огороды с зарей ушла, — сказал агроном Насте. — Или уже управилась?

— Научила своих дачниц, им в новинку больно уж интересно. Пущай косточки поразомнут. Узнают, как молочко дается. А мы с Марьей поглядеть пришли, скоро ли валки сгребать. Солнышко надо бы.

— Пока подсыхает, мы кладку под стога обновим, — досказала Мария Михайловна. — Бревнышки, поди, в землю вросли. Тут сенов летось клали четыре скирды, ты помнишь ли? Ноне по такой траве все пять, а то и шесть получатся. Валок-то вон какой, выше колена! Давно я такой травы здеся не видала. И шелковистая!

День разыгрывался. Голоса синиц вразнобой трещали в лесу, молодых на крыло ставили. Резко кричали сороки, возмущенные близостью машин и людей. Подул едва ощутимый ветерок. И небо поднялось, облака истончились, где-то поверху они уже осветились, зарумянились апельсиновой корочкой.

— Петров день завтрева, — словоохотливо объяснила тетя Настя. — Кто с Петрова дня косит, убытку не имат. А кончать надоть до Иванова дня, две недели с небольшим на сено дадено. Если погода будет, так мы загодя управимся. Без чужих людей.

Савин помог женщинам вытащить вросшие в землю кладки. Они вместе переложили их. Собрали старые охапки веток, побросали поверх бревен, разворошили оберемки прелого, чтобы сжечь, как подсохнут. И пошли готовить место под вторую скирду.

Уйти, не посмотрев своего клевера, Савин не мог. Продравшись сквозь густую траву, он вышел к скошенному полю и остановился, удивленный новым его видом.

Какой яркой и веселой зеленью налился за эти дни мелкий и бледный клеверок! И когда успел похорошеть, вытянуться, почти забить отрастающие будяки и пырей. Вот так! Савин призадумался, вспомнив, что сегодня сюда приедут машины для подкормки. Не помнут ли колесами эту нежную зелень? Прикинув, что цистерны выкидывают фосфорную муку на десяток с лишним метров в сторону, успокоился: колея получится редкой, без ущерба.

Колонну машин агрохимиков он увидел на выселковском берегу. Передний АРУП, выкрашенный алюминиевой краской, чего-то остановился, шофер высунулся из кабины и стал оглядываться по сторонам. Хотел, видно, напрямки, по лужковской улице, но дорога уходила по-за огородами, и он поостерегся мять зеленый спорыш, повернул налево. Савин подумал, что нелишне поставить в том месте «кирпич», не ровен час, кто и проскочит прямо, взроет красивую лужковскую улицу.

Три цистерны он встретил у брода, сделал знак «смелей!» и показал — где. Тяжелые машины с ревом прошли через реку, вскинулись передками на пологий берег.

Пожилой механик, бывший кудринский тракторист, ушедший из колхоза лет семь назад, конечно, еще помнил поля, где ему приходилось иной раз работать. Он подошел к агроному:

— Где сыпать, хозяин?

— Чего торопишься? Оглядись. Бывал здесь, помню.

— Приходилось. Вот там, повыше, пахал-сеял. Трояк за день выбивал.

— А теперь сколько?

Подошли еще двое, ладные шоферы, спокойные, неторопливые. В этом их спокойствии ощущалась уверенность, сознание собственного мастерства, когда никакая, пусть и сложная, работа уже не страшит.

— Теперь-то? — переспросил старший колонны. — Летом мы вырабатываем за месяц кто на пятьсот, а кто и на семьсот рублей. Тоже от зари до зари, как и в колхозе, а вот такая разница. По труду и плата. — Он прищурился, наблюдая за ходом лугового комбайна. — Кто это у вас размахался там? Зайцев, поди? С головой хлопец. И как он тута…

Видно, хотел спросить, как такой мастер задержался в колхозе и до сих пор не убежал, но посовестился, кашлянул и заговорил уже о другом:

— Агрохимик сказал, отработайте, мол, поле в один заезд. Мы загрузили восемнадцать тонн в три цистерны, как раз на весь участок, чтобы без перегруза и мороки. Не возражаете?

— Как сказал, так и делайте.

Савин показал участок, шоферы прошлись с ним по клеверу. Земля вроде плотная, опасных болотин нету, не засядешь. И ветер как раз боковой, удачный для рассева, без очков можно, без пыли. И гоны длинные, тоже сподручно.

Они вместе поставили распылители на норму высева. Первый агрегат вышел на межу, загудел сжатым воздухом. Облако рыжевато-белой фосфоритной муки взрывной волной отбросило в сторону метров на двенадцать. Полоса опыления мгновенно посерела. Вторая машина двинулась по краю этого серого, отстав на сотню метров. Выстроились, как гуси, клином. Шесть раз прошли туда-сюда, и весь клевер пудрой покрылся. «Сельхозхимия» заработала двести рублей да в три раза больше за фосмуку. Просто и сердито, всего за два с половиной часа работы.

Михаил Иларионович, перед глазами которого прошла эта скорая, нужная земле работа, по какой-то ассоциации вспомнил недавнее, неустроенное, когда подкормка вот такого же поля оборачивалась процессом многодневным, хлопотным и не всегда грамотным и своевременным. Машины были не те, удобрения валялись месяцами под открытым небом, сливаясь в камень, который потом не знали, куда девать и как скрыть от глаз людских. Люди были другие. Огромные перемены за десять — пятнадцать лет. И все же… Вздохнул, пожалел он — почто такое богатство, такая техника и лучшие мастера далеко отодвинулись от родной земли, не в распоряжении земледельца, коему дано владеть и княжить своей землей? Вот, пожалуйста, приезжают, как чужая рабочая сила, за которой нужен глаз да глаз! Не окажись здесь агронома, эти самый хлопцы могли рассеять удобрение и кое-как, и не там, где нужно, лишь бы с плеч долой да скорее в другое место, на заработки тех самых пятисот целковых, в погоне за которыми они и оторвались от земли, от колхоза. Потеряв связи с родной деревней, мастера превратились в артельщиков. Перекати-поле. Вроде та же работа, что и прежде. Но потерялась в них, любовь к дедовскому, исконному, перегорели корни, связующие крестьянина с природой. А без этой любви нет и цельного мастерства, какое у Мити. И Митя бесконечно дороже любого из этой приезжей троицы.

Добрый день зрелого лета расторопно и ловко очищал с восточной стороны небосвод. Облака собирались в розовые складочки и отваливали к горизонту, где и вытаивали. Над миром засияла сплошная голубизна. Солнце брызнуло. И враз утихло движение воздуха, все замерло, нежась в светлом тепле. Выпрямились просохшие травы, раскрыли свои разноцветные головки, засветились кусты лещины, а тихий лес за лугом, пронзенный лучами, утерял сумрачный свой вид. Лениво попискивали зяблики. Сильней запахло из низины мятой, сладко дали о себе знать донник и душистый горошек. Ароматная волна цветов и подсыхающей зелени выстаивалась теперь над лугом. Выселковские хаты на приподнятом левобережье смотрелись под солнцем картинно, как прибранная к празднику берендеевская усадьба, вся в светлой зелени и на фоне темной стены леса за огородами. Гул моторов двух работающих машин вязнул в запахах и теплыни, сделался глуше и вроде бы отодвинулся. Савин, заглядевшись на ожившие под солнцем родные места, снова оказался во власти той великой нежности, что уже не раз околдовывала его у ручья с родниками, в перелесках и на крылечке материнского дома.

— Подпишем, хозяин? — Механик отряда деловито протягивал ему бумаги. Требовалось подтвердить отработанную площадь и качество работы.

— Спасибо, — сказал Савин, подписавшись. — Хорошо получилось.

— А не повредит мука молодые листочки?

— Роса за ночь отмоет, а до того ветерком сдует. Вовремя вы подъехали. Куда теперь?

— Куда прикажут. — Механик сказал это тускло, с неохотой. И даже отвернулся. Видать, не все у него в душе спокойно.

— У вас как в армии, — усмехнулся агроном. — Восток, запад, юг, север. Не побаливает душа, не хочется на землю, где родился и вырос?

— Бывает, конечно, — признался механик. — Но ведь как говорится: рыба ищет, где глубже… Мы вот в сельхозхимию подались, другие — в область, дома городские строить, третьи — и вовсе на БАМ, а то и на север. От добра добра не ищут, от худа бегут. Будет в деревне порядок и покой, тогда и вернуться можно. Не будет — так и станем кататься по миру. Видать, время такое настало, хочешь не хочешь…

— Вот ты про Зайцева спросил, — вспомнил Савин. — Он не жалеет, что остался. Порядок наводит сам. Преуспел. В прошлом году заработал чуть поменьше твоего. И никаких — «куда прикажут». Сам всем пример показывает, сотоварищей нашел. И с охотой работает.

— Однако договариваться с нами ездили в район вы, а не Зайцев…

— В этом как раз и удобство его нынешнего положения. Что потруднее, делаем мы с Дьяконовым, Зайцев не отвлекается. Мы служим ему, понимаешь? Земле вот этой служим, где Зайцев со звеном — хозяин. Такое распределение обязанностей. Ты приедешь работать на свою землю, тоже станешь хозяином, мы и тебе служить будем, чтобы не обижался на разные порожки, о которые в былое время спотыкался. А выгода очевидна. Урожаи хорошие, молоко с мясом есть, потому и заработок, что урожай и мясо с молоком. И душа на месте.

— Фермер вроде, — с усмешкой сказал шофер.

— А хотя бы и так. Только земля не личная. И машины тоже. Это все колхозное, как было, так и остается. Устраивает?

Механик как-то очень недоверчиво заглянул в глаза агронома, покачал головой и, сложив бумаги, попрощался. Три тяжелых машины спустились к реке и пошли в обход Лужков. На другую, значит, работу. Новые сотни зарабатывать.

К этому времени два тракторных агрегата успели уложить едва ли не четвертую часть луга.

Вечером все лужковские жители и гости придут сюда с граблями ворошить рядки, чтобы быстрей подсыхали. Солнце расстаралось…

14

К тому дню, когда Аркадия Сергеевича Глебова вызвали в область, о нем уже сложилось определенное мнение. Не очень чтобы.

Звонки из министерств и комитетов раздавались в обкоме партии и облисполкоме по нескольку раз в день. Разговоры шли в тоне спокойном, иногда несколько раздраженном. Представители комитетов и главков не ограничивались телефоном, они оперативно приезжали в область, чтобы лично встретиться со своими подчиненными из чуровских подразделений, узнать о происшедшем из первых рук и потом уже начать переговоры с областными руководителями. Глебова не беспокоили — что с ним говорить? Но время проводили не зря, потому как не без основания обеспокоились о будущем своих ведомств на местах. Резкое вмешательство секретаря Чуровского райкома партии в дела их контор могло стать прецедентом для подобных действий и в других районах, со всей системой хозяйственной подчиненности сверху вниз и обратно, если местные руководители вот так же, как Глебов, станут настойчиво диктовать свои планы, не всегда совпадающие с теми, которые записаны и согласованы на год и даже на пятилетие по каждому ведомству?.. Уж коль записано и согласовано — какие могут быть отступления или переделки? Тем более что любая цифра как-то отражает интересы колхозов, совхозов, района в целом. Конечно, в сельском хозяйстве — этом цехе под открытым небом — бывают непредвиденные обстоятельства, в таком случае ведомства готовы откликнуться, помочь… Но и при этих обстоятельствах надо просить, согласовывать действия, а не рубить сплеча. Даже на фабриках-заводах, под надежной, как правило, крышей случается, что планы корректируют, но опять же не сплеча, а по согласию с вышестоящими… А тут, в Чурове, даже телефонным звонком не поставили в известность. Случай, единственный в своем роде. Причин для волнений предостаточно.

При всех весьма обоснованных рассуждениях как-то забывался сам метод составления планов, о которых проявлялась такая забота. Планировали на разных уровнях, начиная с низового. Если колхоз или совхоз позволял себе затребовать все необходимое, то уже в районе эти цифры снижали, чтобы в облплане над ними не посмеялись: ишь чего захотели! Рядовые земледельцы, более других осведомленные о том, что можно или нельзя, участия в таких переменах не принимали. Этак никогда не уложишься в сроки! И так вечно времени недоставало.

В сущности, планы обретали законченность чаще всего на областном уровне. Начинали со средних, уже достигнутых показателей, обобщали их и увеличивали на десять — тридцать процентов за счет роста производительности труда; возможно, так и надо. Но учитывать реальность тоже обязательно. Ведь рост производства невозможен без роста материальной обеспеченности, без рабочих рук и механизмов. Вот эта часть планов оставалась на «как-нибудь». «Как-нибудь» оборачивалось неубранным урожаем и потерями.

Чуровскому району план «корректировали» без учета огромного урона в людях и непредвиденного сокращения численности скота после ухода людей из «неперспективных» деревень. О фактической площади пашни вообще помалкивали, считая и заросшие кустарником земли все еще родящими. Если разговор шел о строительстве жилья на селе, то здесь все дружно соглашались: надо, надо! Но в план втискивали третью или четвертую часть потребности, надеясь на строительство домов силами самих колхозников. А психология их успела измениться, многие начисто забыли — как это строить дом на свои кровные?.. Мы нужны тебе, председатель? Нужны! Вот и обеспечь жильем. Не можешь? А в городе могут. На фабриках и заводах так и говорят: поработаешь год-два, получишь благоустроенную квартиру с горячей водой и со всеми прочими удобствами. В городах строят намного больше! Когда в деревнях прибавляется одна квартира, в городе — пять. Сам этот факт воспринимается как приглашение покинуть деревню с ее постоянными недостатками и перебраться в город. Что и делается — пусть и с плачем, и с болью в душе.

Большие деньги, выделенные для улучшения земли в Нечерноземье и для обеспеченной жизни сел и деревень около земли, незаметно растеклись по фондам крупных министерств, новых ведомств, НИИ и трестов, которые обосновались в городах. Тридцать пять миллиардов рублей на десятое пятилетие! Далеко не все эти деньги пошли для улучшения земли, еще меньше — на обновление деревни. Зато новые и старые конторы не оказались обиженными. Они получили свое. Для самоутверждения, для внутриведомственного аппарата, для жилья. Для кабинетов с селекторной связью и двойными дверями, за которыми, надо полагать, никаких государственных тайн не обсуждалось. Для оплаты возросшего аппарата, командировок, поисков и находок в сельской науке. Только вот дорог в Нечерноземье по-прежнему строили мало и строили плохо, на живую нитку. И землю улучшали далеко не лучшим образом. Денег на землю как-то все время не хватало. Много средств уходило на крупные животноводческие комплексы.

Так и получилось, что нужды самих земледельцев и деревень, в которых жили эти самые нужные люди, отошли на второй план. Не по злому умыслу, конечно, а как-то само собой. И в то же время посреднические конторы стали набирать себе рабочих и служащих опять же в деревнях, предлагая лучшие условия и заработок. Бывшие колхозники потянулись к ним. И на колхозных машинах уже некому было работать.

И вот — это происшествие в дальнем Чуровском районе, где совсем неожиданно райком вдруг попытался взять в свои руки, а точнее, передать колхозам и совхозам все то, что из них было под разными предлогами выбрано.

Ну уж нет!

Позволить однажды разделить командование между посредниками и районными властями значит лишиться самостоятельности, столь сладкой и необходимой в каждом уважающем себя учреждении. И как раз в пору, когда все шло к усилению роли посредников и их руководства в делах сельского хозяйства. Есть из-за чего побороться!

Глебов понимал, что усложняет себе жизнь. Тут ничего не поделаешь, приходится идти и на это. Под угрозой урожай. Недостает то одного, то другого. И времени для крупных перемен — в обрез. Вот у него и остался один выход из трудного положения: в партийном порядке обязать все посреднические конторы района прямо участвовать в уборке урожая. Пусть и в ущерб их планам.

…Он приехал к Суровцеву, секретарю обкома по сельскому хозяйству, к тому самому, еще не старому и опытному человеку, который в свое время и благословил его на работу в Чуровский райком.

Человек с едва заметной сединой на висках, несколько порывистый и быстроглазый, Суровцев еще недавно сам работал на такой же должности и в похожем районе. Он все знал. Он понимал состояние и поступок Глебова, духовно, так сказать, одобрял его, хотя и сомневался — правильно ли действовать подобными, партизанскими способами. Ему казалось, что Глебов избрал не лучший путь. А какой — лучший?.. Словом, чуровского секретаря требовалось поправить.

Это мнение утвердилось после того, как первый секретарь, отвечая на десятки звонков из Москвы и беседуя с глазу на глаз с ответственными командированными, уже составил себе представление о чуровском происшествии. В разговоре с Суровцевым он иронично, но без раздражения назвал Глебова «великим реформатором». Что за подобным выражением?..

Пожимая руку Глебова, Суровцев выразился в том же ироническом духе:

— Здравствуй, здравствуй, великий реформатор! Надеюсь, ты в добром настроении и при здоровье. Садись. И расскажи, пожалуйста, как ты в нынешних экстремальных условиях намерен убирать хлеб и карма. Сводка из района не очень утешительна.

Слова «великий реформатор» насторожили Глебова. Он осторожно сел сбоку стола и как можно спокойней заметил:

— Откуда ей быть утешительной, этой сводке, если мы никак не сведем концы с концами?

— Концы чего и с чем?

— Объемы работ с рабочей силой, со снабжением и уровнем механизации.

— Так было, так есть и еще какое-то время будет, — быстро перебил его Суровцев. — Если бы все концы сходились сами собой, нам не осталось бы работы. Только аплодировать да раздавать грамоты за практические успехи. Сплошной праздник.

— К сожалению, трудности возросли. Вот я и решил собрать все ресурсы в один кулак. И вижу оценку: уже реформатор. С ироническим, как понимаю, подтекстом. Условия в этом году действительно сложные, вы это знаете. Зерновые в сорняках, много хлеба полегло, картошку в низинах затопило. И сенокос начался с опозданием, людей по-прежнему мало.

— А шефы?

— Это далеко не мед. Конечно, какая-то подмога. Но не та. Десяток служащих я с легким сердцем готов поменять на одного толкового механизатора. У земли и на фермах должны быть постоянные хозяева, а не работнички, которые только на часы посматривают.

Суровцев помолчал и вдруг спросил:

— Расскажи, пожалуйста, как ты собираешь силы в один кулак? Нам тут все телефоны оборвали. Иной раз приходится говорить с такими товарищами, что трубку возьмешь, тут же встать хочется.

Глебов рассказал. И немедленно получил оценку своим действиям:

— Смело пошел, ничего не скажешь. И, наверное, отдача есть. Или никак не раскачаются, ждут указаний по своей линии? Увы, ты поставил под сомнение уже сложившиеся отношения в хозяйственном аппарате. Последствия от этого могут оказаться тяжелыми. Не для тебя. Для дела. Ты не все учел. Так называемые посредники правы. Ты поставил их в труднейшее положение. Теперь они все свои недоработки будут валить на райком, который спутал им все карты, вот в чем дело. И не спросишь с них!

— Другого выхода я не нашел.

— Так уж и не нашел? Так вот, чтобы ты понял все это, попробуй стать на место посредников. Уж раз приехал, пройдись в областную плановую комиссию, в две-три областные конторы, где техника, химия, строительство. В Управление сельским хозяйством, конечно. Выслушай их, попробуй убедить в удаче своего предприятия. А потом приходи ко мне. Мы потолкуем, как можно выбраться из созданного тобой положения без потерь морального плана.

Вот так. Выбраться, не уронив авторитета. Пошатнувшегося авторитета…

И Глебов отправился по областным учреждениям. Без особенного энтузиазма, но с тайным намерением найти и там союзников. Хоть одного!

Его встречали вежливо, откладывали все дела. А через полчаса в кабинете стоял дым столбом. Обвинения, пусть и в вежливой форме, следовали длинной чередой. И главное из обвинений — секретарь райкома подменяет управленцев, лишает систему хозяйствования той обязательной стройности, за пределами которой начинается анархия. Не больше и не меньше.

Он пытался возражать. Говорил тихо и убежденно:

— Стройности, да? Пусть и так. Зато вовремя будут убраны хлеб и картофель, лен и травы. Все другое можно наверстать и зимой.

— И это будет повторяться каждый год? А планы строительства, мелиорации будут перечеркнуты! Мы толкуем о возрождении огромного региона страны на много лет вперед. Или вперед и засматривать не нужно, лишь бы день сегодняшний обеспечить?..

И Глебов терялся. Что возразить против подобных доводов? А если нечего, значит, он ошибся. Ох как трудно согласиться!..

Перевести дух удалось только в Управлении сельским хозяйством. Там разговор с самого начала пошел о безнарядных звеньях. С Глебовым охотно согласились, что это самая лучшая форма организации труда. Специалисты высказали мнение, что такие звенья неплохо бы создать в каждой еще живой деревне, чтобы сохранить и возвратить в дело одичавшие дедовские пашни и луга. Конечно, этим новым крестьянам надо построить удобные дома, обеспечить дорогами и машинами. Пусть себе зарабатывают не меньше мастеров в «Сельхозхимии» и не меньше шахтеров в Донбассе. Лишь бы давали хорошие урожаи и хранили плодородие земли. Сама природа подсказала в свое время наиболее удачное расселение: возле земли, а не вдали от нее. Менять это экологическое своеобразие нет ни малейшего резона: невпопад и накладно для общества.

Вот оно, самое благородное дело для районов — помогать звеньям обрести уверенность на долгие годы, ту самую уверенность, которая и зовется чувством хозяина. Лишь тогда земля воздаст сторицей.

Поздно вечером Аркадий Сергеевич поехал домой.

В свое время они договорились, что семья останется в городе. Жена не могла бросить работу. Он и не требовал этого. Довольно, что наведывались, в Чурово по субботам и воскресным дням, ходили с сыном на Званю с удочками и радовались тем маленьким окунькам, которые попадались на крючок.

Он вошел в тихий дом, в тепло, и сразу почувствовал себя лучше. Отошло вес напряженное, тяжко гнетущее, что было связано с последними происшествиями в Чурове.

Сын сразу к нему:

— Па, сыграем партию-другую?

У него и шахматы уже расставлены, и сам настроен взять реванш за прошлый проигрыш отцу. Ну как откажешь?..

Сели, пока мама готовила ужин. Глебов задумался, машинально переставлял фигуры, а мысли были далеко от шахмат, он все еще спорил и доказывал свою точку зрения. Реформаторскую…

И тут ликующий голос сына:

— Мат! Ты непростительно прозевал ладью, папа!

Да, мат. По всем правилам. И тут мат!.. Он встал и развел руками.

— Просто ты, сынок, отлично сыграл сегодня. Еще? Нет, до другого раза. Тогда я постараюсь…

Утром Глебов провел несколько часов в областной «Сельхозтехнике». Опять получился трудный разговор, опять он не наступал, а оборонялся. Прежде всего выслушал от старого и опытного руководителя упреки за неправильное использование людей и машин районного их отделения — не по плану, а по капризам, как он выразился, колхозов. Для ведомства это равносильно срыву государственного плана. Он, руководитель, протестует и вынужден был говорить в обкоме… Глебову надо прекратить вмешательство в дела «Сельхозтехники».

— Этого я вам не обещаю, — ответил он вежливо, но настойчиво. И пояснил, отчего так. Все дело в помощи колхозам, когда они эту помощь просят у райкома.

Расстались они довольно холодно.

Несколько растерянный и подавленный, Аркадий Сергеевич уже к вечеру пошел снова в обком.

Ждать у Суровцева не пришлось. Он только что вернулся с какими-то бумагами от первого, пропустил Глебова перед собой в кабинет и, заперев бумаги в сейф, по-домашнему сел рядом с ним.

— Вижу, ты задумчив и не очень доволен своими встречами в городе. Плохо приняли?

— Хуже некуда. Афронт почти во всех учреждениях.

— А ты рассчитывал, что встретят как помощника и друга? У них собственных проблем хоть отбавляй, а ты еще добавил. Что будет, если другие секретари начнут перенимать твой опыт? Или пойдут еще дальше: заберут у посредников механизаторскую гвардию, на которую, в общем-то, имеют права. Снова перестройка, проекты, новые организации… Сколько можно?

Суровцев вел разговор открыто, положение Глебова он понимал. И сочувствовал ему. А между тем только что выслушал от первого нечто вроде выговора за чуровский эксперимент. Было высказано предложение в конце года подумать о новой работе для Глебова. Мужик, конечно, с головой, идеи у него есть интересные, но пока что его «заносит», много хлопот от непродуманных действий. Вот и война с посредниками. Так что забирай-ка его, Суровцев, сюда. И направь на путь истинный.

Теперь Суровцев вспомнил все это, поднялся, стал ходить по кабинету. На худощавом лице его читались смущение и задумчивость. Глебов сидел и молчал.

Походив, Суровцев сел уже не рядом с «крестником», а за свой огромный стол. Голосом учителя сказал:

— Творческий поиск на партийной работе — качество прекрасное. Оно всячески приветствуется. Твои, Аркадий Сергеевич, симпатии к безнарядной форме труда я, например, разделяю полностью. В рамках плохо управляемых, очень крупных колхозов и совхозов самостоятельные звенья безусловно полезны, жизненны. Они — главная опора агропромышленного комплекса. Помимо всего прочего, они позволят сохранить часть малых деревень, а значит, и землю вокруг них, которая быстро дичает без людей. Такие звенья надо создавать, окружать особым вниманием партийных организаций. Им — всяческая помощь и поддержка. Согласен?

Глебов молча кивнул. Еще бы!

— Но где ты отыщешь сегодня опытных механизаторов для звеньев? Кто согласится жить в малых деревнях, отрезанных от большого мира? Ведь речь идет о людях с жизненным опытом, крепких здоровьем и мастерством. У них семьи, дети. А значит, надобность в школах, в товарищах для игр. Где все это — мастера, школы, ребячьи ватаги? Где дороги к таким деревням, как Поповка? Молчишь? Я отвечу. Будущие мастера еще в школах, в СПТУ. Их учат, готовят. Пройдет три, пять лет, пока мы начнем создавать новое поколение мастеров, таких, как Зайцев. А ты заторопился, тебе вынь да выложи сейчас, сегодня. Хочешь отбирать кадры у мелиораторов, химиков. Не получится, друг мой. Баш на баш, только всего. Конечно, кто-то может и вернуться на покинутую ими землю. Таких надо встречать хлебом-солью, дать все, что нужно для хорошей жизни. Но их будет немного. И с этим надо мириться. Ты согласен?

— Сейчас некому работать, вот беда! Потому и решился на крутые меры, — сказал Глебов. — Вы все о будущем… А если сегодня, в дождливый год, урожай останется неубранным?

— Спросится в первую очередь с тебя, — ответил Суровцев. — Даже в очень трудных условиях надо думать о будущем: строить к деревням дороги, подводить свет, ставить новые дома с телефонами, словом, облагораживать деревни на современный лад. И обрабатывать всю землю. А то ведь страшно становится: в твоем районе за пять лет потеряно почти семьсот гектаров пашни, заросло несчетно лугов. Уже не земледельческий район, а только очаги земледелия возле больших сел. И необъятное море ольховой и березовой поросли во все стороны. Земля, между прочим, была и остается материальной базой Продовольственной программы…

Говорил он спокойно, благожелательно. Черта искателя, непременно связанная с риском, нравилась ему в Глебове. Опыта — вот чего не хватает Аркадию Сергеевичу…

Не знал Глебов, что именно в эти минуты решалась его дальнейшая служебная карьера.

— Так вот, будем считать, что опыт кудринских передовиков, прежде всего звена Зайцева, обкомом одобрен и будет поощряться. Нам приятно, что районный комитет партии и его первый секретарь взяли курс на такую организацию труда. Но безнарядные звенья, Аркадий Сергеевич, не панацея от всех зол, прошу это запомнить. Скорее, лишь одна из новых форм в рамках агропромышленного комплекса. Где и что приживется. Словом, до спокойной жизни нам далеко, а забот предостаточно. И способы достижения цели не однозначны, они диктуются обстановкой. Один из таких путей мы с тобой обсудили. Это — звенья. Другой — осудили. Это твое отношение к посредникам. Их надо учить, поправлять. Но не так, как решил ты. Личные беседы в райкоме, просто товарищеский разговор более уместны, чем волевые решения, какие ты учинил. Горячность в подобной ситуации недопустима. Правы люди, которые указали тебе на партизанские методы. Я думаю, ты найдешь способы договориться с этими товарищами, они помогут и на уборке урожая, и с дорогами.

И впредь, пока работаешь там, забудешь о подобных методах воздействия. От имени бюро обкома мне поручено высказать тебе, Аркадий Сергеевич, порицание за ошибочные методы партийной работы. Мы не намерены связывать твои действия в дальнейшем, но пусть это послужит предупреждением. Ясно?

— Да, Василий Степанович! — Глебов сидел насупившись. Лицо его пошло красными пятнами. Он чувствовал себя провалившимся на экзамене абитуриентом.

Суровцев помолчал и уже другим тоном добавил:

— В районе немало умных людей. Прислушиваться к их взглядам полезно. Полезно критически осмысливать эти взгляды, а не загораться от одной спички.

И снова сделал паузу. Глебову не потребовалось и секунды, чтобы понять, кого Суровцев имеет в виду: Савин… С его выступления на активе все и началось.

— Мы примем необходимые меры на областном уровне, окажем дополнительную помощь району и звеньям в колхозах материалами и техникой до начала уборочных работ. А что касается заготовки кормов… По сводке вы сейчас на пятом месте в области. Вероятно, сможете обойтись теми средствами, какими располагаете. Старайся как можно быстрей заготовить сено и все другие корма. Полностью развяжи себе руки к зерновой уборке, она будет нелегкой. Малоподвижный циклон снова над нашими районами, таково мнение гидрометслужбы. Ясные дни скоро кончатся. Вот, пожалуй, все, что я должен сказать тебе. Поразмышляй над сказанным.

Он снова вышел из-за стола и уселся рядом с Глебовым.

— Как домашние?

— Нормально. Хотя, конечно, жить врозь не сладко. Во всяком случае, я так думаю.

— Супруга не слишком довольна разлукой, верно?

— Есть немного.

— Успокой ее. Скажи — теперь недолго.

Глебов с немым вопросом так и впился в лицо собеседника.

— Подробности потом. — И Суровцев коротко улыбнулся. — Поезжай. Желаю успеха. Надеюсь, скоро встретимся.

Он протянул руку, проводил до дверей.

Аркадий Сергеевич вышел на шумную улицу, уже потемневшую от поздних сумерек, хотел было ехать троллейбусом, но передумал и пошел пешком, вновь и вновь возвращаясь мыслями к разговору.

Горькое чувство охватило его. Да, похвалили, это приятно. И тут же — вполне официальное суровое порицание, почти выговор. А впереди еще крайне неприятная необходимость извиняться за ошибки, которые он так и не мог признать ошибками. Черт возьми! Как он будет презирать себя, когда придется смотреть в лицо Семеновскому или Марчуку! Что скажет Дьяконову, Савину, «подбившему» его на эти, как сказано, партизанские действия. Глупейшее положение! Самолюбие его бунтовало. А тут еще какие-то странные намеки Суровцева, непонятные слова: «Скоро встретимся». Уж не собираются ли перевести его из Чурова в другое место? После неудачных для него событий, после всего случившегося вполне возможен перевод из Чурова. Но зачем тогда обнадеживать жену? Понять этого он не мог, говорить о будущем, не зная будущего, пока рано. Время покажет.

Пока он шел, обсуждая разговор с Василием Степановичем, летний тихий вечер успел погасить долгую зарю. Свежая зелень по сторонам тротуаров, древние храмы на площадях, впитавшие историю в свои стены, затихающий людской поток с говорками-заботами, высокое, еще хранившее золотой свет небо — все это покойное и чистое успокаивало, возвращало Глебова к тому естественному для человека состоянию, где главенствуют доброта и ощущение неяркого, простого счастья. Он почувствовал себя спокойнее, сказал: «Будь что будет!» — и перестал мучиться неразрешимыми вопросами.

Домой пришел с тихо умиротворенной душой.

— Сыграем еще, па? — нетерпеливо спросил сын, видно давно ожидавший отца у шахматного столика.

— Нет, сынок, поздно.

— Тогда завтра?

— Завтра я уеду.

Жена не спешила с расспросами, но смотрела на него с надеждой. Ее можно понять. Разлука для близких болезненна. Он и сам чувствовал, как огрубел вдали от семьи, что-то потерял. И ему стало жаль себя, жаль свою неустроенность, когда вот так, порознь. А может, не ждать, пока Суровцев что-то там перерешит, а взять и всем уехать в Чурово? Дать понять, что и там можно…

Ничего, кроме короткого рассказа — где побывал и о чем шли разговоры, жена за ужином не услышала. Она занялась его вещами для поездки в Чурово. Сын лег и уснул. Он тоже разделся и лег, но уснуть никак не мог, все возвращался к тем неясным словам, которые беспокоили его.

Потом, когда Леля устроилась рядом, он все-таки не утерпел и сказал:

— Ст Суровцева тебе привет. Просил передать, что теперь ненадолго…

— Что — ненадолго?

— Наша разлука, как я понят.

— Но что он имел в виду? Мы поедем к тебе? Или ты приедешь домой, к семье?

— Хотел бы знать, но спросить не решился.

15

Сергей Иванович приехал в Лужки после полудня. И направился прямо на луга.

Веселая картина представилась ему.

Два трактора продолжали бегать по красочной низине, оставляя за собой ровнехонькие и пышные травяные валки. А ближе к берегу Глазомойки неровным рядком двигались цветные рубахи и женские платочки. Весь лужковский народ ворошил валки, подставляя еще сырые исподу травы под солнце и ветер. Откуда сыскалось на выселках столько народу? Ну, мужики, понятно: Силантий с сыном и внуком. А бабы? С берега Дьяконов угадал жену и дочь Савиных, Тимохину, горбатенькую Настёну. А вот еще двоих не узнал, как ни приглядывался.

Самого Савина он заприметил на угоре сбоку луга. Там розовело поле старого клевера. Агроном уже спускался с бугра, видать, заждался председателя. Дьяконов прихлопнул дверцу и пошел к лужковскому народу. Еще издали громко поздоровался и тут же спросил у Зинаиды:

— Никак, ты себе сестричек завела, красавица?

— Не мои сестрички, Сергей Иванович, скорей Настёнины дочки, ее спроси, зачем это она своим дачницам продыху не дает, вот теперь на покос загнала.

— Сами, сами, увязались! — крикнула Настёна и, поправляя сбившийся платок, весело глянула на двух своих квартиранток.

Молодые, веселые и похорошевшие от работы, они уже успели, как и Зина, накинуть блузки на загоревшие плечи, схоронили цветастые лифчики и теперь смущенно переговаривались, поглядывая на плотного, с седым ежиком Дьяконова.

— Я их седни по ягоду посылала, гляжу, они уже здеся. Не прогонять же от хорошего дела! Пущай погреются на солнышке.

— Кланяюсь и благодарствую! Чьи будете? — Дьяконов и впрямь поклонился, блеснув светлой лысинкой.

— А городские они, со стройки, значит, — словоохотливо объяснила Настёна. — Незамужние, Сергей Иванович, родом аж с Костромы. Вот сватаю беленькую Ленушку за Митю, да больно она, невеста-то, стеснительная. А Ксюша сказывает, что жених у ей имеется и от мово сватовства уклоняется. Ты не пособишь ли, Иваныч, не справлюсь я с ими!

— Да я бы и сам руку и сердце таким красулям отдал, только куда же мне, лысому и старому? А невесты ох как нужны! Так что, девушки, не брезгуйте Лужками, агитируйте там, на стройке, пусть едут, женихи у нас не перевелись.

И, спохватившись, тоже взялся за грабли.

День сиял, ветер и солнце быстро сушили траву, дух неповторимой привяленной кошенины шел из лугового разнотравья, пахло земляникой, свежестью низины с близкой речкой. В такой-то день чья душа не возликует! Рядок из молодых и старых, все раскрасневшиеся и ловкие, двигался вдоль реки, и от общности простой и умелой их работы, от красоты мира, от счастья все улыбались, ни на минуту не переставая ворошить и перекидывать траву.

Зина шла рядом с Борисом Силантьевичем и, когда опережала, враз вскидывала ресницы, оглядывая широкогрудого, голого до пояса дачника, с которым сегодня на заре она вдосталь намахалась литовкой да и наговорилась на лесной поляне. И не только о сенокосе.

Подошел Савин, сказал председателю:

— Если погода постоит, мы тут за неделю управимся. И тогда на клевер. Вот где сенов возьмем, Сергей Иванович! До пояса высотой! Половину на семена можно оставить, такие головки раскрылись — диву даешься! Пчел бы туда.

— Поговори с кудринскими стариками, три пасеки есть на усадьбах. Согласятся — быстренько перевезем, И оплатим, конечно. Я за тобой прискочил. Едем?

— Жду тебя с самого обеда.

— На второй косилке кто работает?

— Архип с Васей попеременно. Хорошо идут. Митя обещается свалить весь луг за три дня. А вот копнить-стоговать не знаю как. Мало народу. Что, если пресс-подборщик пустить? Только бы Лапин сумел восстановить тот, поломанный!

— Он над ним уже который день колдует. Получится, привезем сюда. Тогда Митю придется ссаживать с комбайна. Кому еще поручишь, кроме Мити?..

Они попрощались с лужковцами, отошли было, но тут Дьяконов окликнул Настёну, подозвал к себе.

— Слушай, подруга, — заговорщически сказал он. — Ты, помнится, на такие дела великая мастерица была. В самом деле, сосватай ту беленькую. Право слово, Митя засиделся у нас. Бобыль бобылем. Это к добру не приведет.

— Ох, Иваныч, я уже наладилась было. Вчерась заставила обоих девок прибрать у него в дому и обед сготовить. Ты думаешь, он заметил чистоту и лапшу с курицей? Я ему толкую, девушки-суседки к тебе приходили, шефы, значит, над тобой, одиноким. Он хмыкнул — и ни слова. Спрашиваю: как обед-то? Отмолчался, ну никакого чуйства, на мерина уже смахивает.

— Вот и я о том, Настёна. Больно уткнулся он в работу. А ты не отступайся, приучай их дружка к дружке. Сосватаешь — премии не пожалеем от правления как на закрепление кадров в колхозе. И свадьбу, само собой, за наш счет. Надолго к тебе девчата?

— Сказывали, на месяц.

— Тебе даю такой же срок. Чтоб как на блюдечке!

И, запрятав улыбку, погрозил ей пальцем.

Уже в Кудрине, проезжая мимо своего дома, Михаил Иларионович вдруг завозился на заднем сиденье и быстро сказал шоферу:

— Подверни…

Против окон вплотную к палисаду стояла светло-синяя машина — «Жигули». Никакого сомнения: приехали к нему. Кто бы это?

— А ну-ка, ну-ка, — заинтересованно проговорил Дьяконов, вылезая. — Гости, Ларионыч. Номер-то областной.

У Савина зачастило сердце. Неужто Веня? Он еще когда мечтал о своей машине…

Их увидели из дома. Дверь распахнулась. На крыльцо выпорхнула Марина, сияющая, легко одетая, с мокрыми волосами и полотенцем в руках. Бросилась и повисла на шее растроганного свекра.

— Папуля наш! Здравствуй!

Следом за ней выбежал Вениамин — тоже с мокрой головой, в майке, узеньких джинсах и босой.

— Ты легок на помине! — Он обхватил отца, прижался. — А мы только-только… Пыль с себя успели смыть. Как ты, папаня? Вид отличный, молодец. Сергей Иванович, здравствуйте. Вот и отлично, что оба враз нашлись!

И потащил их в дом. Все, что занозой сидело в голове агронома и председателя, все заботы на этот день, дела неотложные — все отлетело. С бывшим колхозным механиком Веней отец и Дьяконов связывали многое! Не просто гость…

— Ты чего не писал? — набросился на сына Михаил Иларионович. — Мы с матерью ждем-пождем, от вас ни весточки. Что-нибудь случилось?

Веня замялся, почесал за ухом и сказал:

— А вот ждали, когда обзаведемся, чтобы показаться во всем блеске. И дождались. Как находишь машину?

— Да бог с ней, с машиной! Ты-то как? Марина? Куда она подевалась? Уже на кухне! Ладно, время поесть, тоже недурно. Что нового, Веня?

— Много нового. Но мы договорились с Мариной: обо всем новом ты узнаешь от нее, — и оглянулся на кухонную дверь.

— Малыша ждем? — У Савина даже щеки вспыхнули.

— Это само собой. Есть кое-что и другое.

Вошла, нет — вбежала, толкнув дверь боком, Марина. В обеих руках у нее меж пальцев висели четыре бутылки с красивыми наклейками.

— Вот! — Она поставила их на стол. — Сейчас загуляем!

— Нехорошо, конечно, спаивать стариков, — притворно строго заявил Дьяконов. — Но если повод достаточно сурьёзный…

Когда сели, когда повеяло над столом ароматом какого-то неведомого, золотистого цвета, вина, греческого, как пояснил Веня, кипрского, поправила его Марина, и когда чокнулись, сказавши «с прибытием», Савин вопрошающе уставился на невестку. И она, обменявшись взглядом с мужем, выпрямилась на стуле, придала лицу особенную значимость, несколько помедлила и вдруг сказала:

— Насовсем!

Старшие переглянулись. Вениамин решил, что надо все-таки объяснить обстоятельно:

— Решили уехать из города и поселиться здесь. По обоюдному согласию. Как досмотрите на это, товарищи начальники?

Дьяконов с грохотом отодвинул стул и поднялся. Веня тоже. И тогда председатель растроганно обнял его.

— Лучшего подарка… лучшего… Савин молчит, знал, поди, но я-то, я… Приветствую и одобряю. И в мыслях не было, чтобы вот так!

А Михаил Иларионович сидел, опустив глаза. Скрывал слезы. Марина подскочила, обняла сзади.

— Что там греческое, по такому-то поводу! Давай беленькое, — Дьяконов зашумел, задвигал что-то на столе. — Ну, не сиди истуканом, Ларионыч, скажи свое слово! Сейчас я покажу, как в таких случаях…

И разом осушил стакан.

— А мы подъехали, — тихо говорила Марина свекру, — видим, никого. В Лужки уже сил нет, да и дорога туда знаем какая. Веня вспомнил, где ключ, полез под слегу, открыли, думаем, передохнем, а потом и в Лужки. Мы там будем жить, правда? И работать там же. А почему нет?

— Кто сказал — нет? — опять загремел Дьяконов. — Для вас на выселках и дом имеется, хороший дом. А то нет? Чего смотришь на меня? — набросился он на Савина-старшего. — Четвертый от твоего, рядом с Силантьевым. Ну, который опустел недавно… Он же колхозу даден по причине бесхозности. Живитя! А коли всерьез, покупайте в частную собственность, всего пятьсот целковых, — и пятистенка ваша, от конька на крыше и до погреба. Перестраивайте по вкусу-умению. Ты, Веня, — механиком в колхоз, как и раньше. Ты, мамочка молодая, — в школу ребятенок учить. Такая раскладка подходит?

— Обсудим, — несколько смущенно сказал Савин-старший. — Тут особых проблем нет. Ну, а другая новость? Что молчишь, девочка?

Марина густо покраснела, а Веня замахал руками.

— Все-все! О другом — в другой раз. В частном порядке. Ну, папа, как ты не понимаешь! Лучше я поясню, почему мы решили… Всему начало — где? В деревне, на земле, так? Кто мы сами? Крестьяне по роду-племени. Так? А почему ушли от главного дела жизни? Может, я говорю не такими словами, но вы поймете. Сейчас земля в опасности, это и слепому видно, всякие жизненные неурядицы отсюда берут начало, те же очереди по магазинам, те же цены на базаре. А мы там в вечной суете, в разлуке, то Марина уехала, то я в командировках, это не жизнь. На работе бестолковость какая-то, шумим, ругаемся, сто причин для недовольства. Ну, это, как говорится, накопилось. Поговорили мы с Мариной, обдумали. Продали лишнее, выкупили заветную машину — и сюда. Если не будет возражений…

— Когда посылать за вещами? — Дьяконов торопился, похоже, боялся, как бы не передумали. Заполучить толкового механика, мастера на все руки? Да еще с учительницей? Манна небесная!

— Ты вот что, — Савин смотрел на сына. — Горячку пороть не надо, пускай ваше дивное решение хорошенько уляжется. Потолкаешься, осмотришься здесь, тогда и поставим точку. С домом, где жить, оказывается, просто. Купим этот дом. И перестроим. Тебе, Маринушка, место в школе найдется. Будешь ездить туда-сюда на своей синенькой, если освоишь шоферское дело.

— А дорога — господи помилуй! — Марина вспомнила тракторный переезд через болото, ямы и грязь на четырех километрах.

— Отличная дорога, милая моя! — вмешался Дьяконов: — Как знали, успели до вашего приезда. Асфальтом надумали покрыть. И покроем! Заявляю официально, поскольку решили продолжить дорогу до Поповки. Подтверди, Ларионыч!

— С дорогой проблемы нет, — Савин с легкой укоризной смотрел на разошедшегося председателя. — Отдохнете и поезжайте в Лужки, порадуйте мать. Они все там на покосе, Зинаида с семьей тоже там. Встретят с открытой душой и радостью.

— Мы тоже пойдем косить, да, Веня? — Марина решительно поднялась, маленькая, ладная, с загоревшимися глазами. — Ты научишь меня? Это ведь не сложно, правда? Всю жизнь мечтала! Слышу, как коса траву кладет: вжик, вжик, вжик!

— Ты сейчас ляжешь и уснешь, время до вечера есть. Мы договорились: режим дня под моим контролем.

— А мы по своим делам. — Савин подтолкнул Дьяконова к двери.

— Чтоб завтра заявление в колхоз лежало на моем столе! — строго сказал Дьяконов. И крепко пожал руку будущему механику.

Сплошные радости. Такой подарок судьбы! Савин только мечтал об этом. Мечтал, но и жене ничего не говорил. И вдруг — вся семья собралась. Вся! Чудо расчудесное…

В шестом часу вечера синие «Жигули» подрулили к ближнему от плотины лужковскому дому. Взрослый народ все еще работал на той стороне реки, зато дети… Через пять минут в машине возились босоногие Венины племянники, Катенька напрасно шикала на Бориса и Глеба, которые не могли отойти от синей игрушки, внезапно остановившейся возле их дома. Выяснив, где кто, они быстренько уселись, балдея от радости, и в «Жигулях» покатили к броду через Глазомойку. Там остановились, не рискнув переезжать. Веня подтянул свои джинсы и потащил через речку сперва Катеньку, потом сразу обоих ребят, обхватив их, словно котят, под руками. И уж потом с предельной осторожностью перенес свою Марину.

Веселой гурьбой, где шагом, где бегом, добрались они до цепочки работающих. И тут все перемешалось. Детские крики, писк, объятия; грабли полетели на валки, работа остановилась. Марина не отходила от Катерины Григорьевны, бесконечный разговор их не останавливался ни на секунду. Лишь спустя долгое время Зинаида отстранила от себя детей, наказала идти домой и произнесла, чтобы все слышали:

— Делу время, потехе час. Давайте-ка… Марина, становись со мной.

Та с готовностью взяла грабли, но посмотрела на мужа. Веня подмигнул, сказал: «До моего прихода — физкультпривет!» И пошел к тракторам, несколько раз оглянувшись на свою женушку. Позади работающих барахтались на валках три детские фигурки. Солнце уже не припекало, оно покраснело и склонилось к самому горизонту, прочерченному зубчатым лесом.

Митя издалека признал Веню Савина. Выпрыгнул из кабины и, покачнувшись на нетвердых от долгого сидения ногах, крепко пожал руку.

— Какими судьбами?

— Поживем здесь, Митя. На выселках.

— В отпуск?

— Насовсем.

— Разыгрываешь? — Митя клонил голову вправо, влево, словно с этих разных позиций мог лучше распознать истину.

— Ей-богу, насовсем! И жену привез. Видишь нашу машину? — Синие «Жигули» ярким пятном выделялись на том берегу речки.

И Зайцев поверил. И с облегчением вздохнул. Но вместо новых расспросов показал на кабину лугового комбайна.

— Сядешь?

— Ага. Рядом с тобой.

Машина пошла. За поворотом они поменялись местами. Вениамин освоился быстро. Знакомое дело, не успел отвыкнуть. А Митя сказал ему в ухо:

— Сделай кружок без меня. Я пройдусь, разомну спину. Или полежу. Понимаешь, с пяти утра.

Когда Савин-младший сделал круг и подъехал к этому самому месту, Митя спал на травяном валке, уютно подложив обе ладони под щеку. Грохот машины не потревожил его Веня не сбавил ход, только мельком поглядел на часы. Уже восьмой. Отыскал глазами людей у реки. Там сидели кучкой, отдыхали. И он пошел по второму кругу, а в голове неотвязно вертелась одна мысль: как же они тут без него успевали?..

Лужковцы устроили отдых из-за Марины. Зинаида смекнула, что ее напарница с граблями не привыкла к такой работе, тем более она в таком положении. И пожалела. А пока сидели, дед Силантий походил на полусогнутых ногах по лугу, прошел поперек валков к первому, с которого начали, выхватил охапку травы, помял, понюхал, уткнув в пряное сено бороду, проделал то же самое еще в трех местах и, вернувшись, заявил:

— Бывалыча, мы не уходили с лугов, покамест не поставим хоть пяти копешек. Кладитя грабли до кучи. Девки, за вилами! Они у того куста припрятаны. Сена просохли, перед зарей поставим сколько-то копешек. А потом ужо домой.

Настёнины постояльцы обернулись за вилами моментально. Все потянулись к берегу, разбились попарно на валок. Не столько высохшая, сколько привяленная трава легко скатывалась, металлические рожки вил постукивали, когда сено подымали на копешку. Марине и Катеньке велели подбирать за валками. Уже выше самого высокого Бориса Силантьевича поднялась первая копна, уже причесывали бока второй. Веселая работа под звонок. Вот и третья, четвертая. И откуда силы взялись, друг перед дружкой старались, разохотились!

Солнце уже утопало за черным лесом. Все вокруг приобрело красноватый оттенок — луг, лес, воздух, облака в вышине, вода в речке. От комбайна скоро, почти бегом возвращался Веня. Он отнял у жены грабли, сам взялся за вилы, похватывал огромные навильники. За неполный час вдоль берега поднялась целая стайка округлых копен — пахучих, пышных, открытых ветрам и солнцу. И луг изменился, выставил свое богатство, что ровной шубой нарастало на нем все лето, а теперь, собранное, поднялось, как из небытия, круглоголовыми копешками, из которых сложатся плотные стога.

Закинув на плечи грабли и вилы, лужковский народ побрел к Глазомойке. Тут разошлись на две стороны — женскую и мужскую — и со сдержанным смешком, повизгиванием заплескались, смывая с разогревшихся тел соленый пот.

Борька с Глебом бегали от одной купальни к другой и сами брызгались с великим удовольствием. Одна Марина под мужниным надзором сидела на корточках и, не замочив ног, осторожно умывалась да пригоршнями лила воду на слегка покрасневшие от солнца руки. Под завистливые и одобрительные взгляды женщин Веня перенес ее на руках на ту сторону, к машине.

Несколько поотстав, к Глазомойке прошла и тройка косарей — Митя и Архип с Васей. Ноги у них подгибались, как ватные, до того умаялись. Одни зубы белели, лица не видно под слоем пыли, хоть и цветочной, но все же серой и плотной. Вымотанные, они все-таки посмеивались, ощущая за собой нечто большое и важное: почти наполовину скошенный луг.

Мылись в реке, когда все остальные уже поднялись на бугор, а мотор синих «Жигулей» затих у ворот савинского дома. Мылись основательно, раздевшись догола, с тем покряхтыванием и гоготанием, которое означает наивысшее удовольствие. И усталость вроде отошла. Теперь хорошо поесть — и как рукой снимет.

Многолюдный дом Савиных светился в темноте всеми окнами. Катерина Григорьевна определила для Вени и Марины верхнюю комнатку. Туда затащили еще раскладушку, одеяла. Временное жилье. Зина сердито покрикивала на маленьких, в сердцах нашлепала за что-то Борьку, и тот с ревом побежал к бабушке жаловаться.

— Поутихни, дочка, — вполголоса сказала Катерина Григорьевна. — Ты чего-то не в духе.

Зинаида отвернулась. Потом так же тихо, но ревниво спросила:

— Брательник с супругой здесь обоснуются?

— А тебе что, тесно?

— Вы с отцом обещали дом для моей семьи.

— Обещали. И отдали.

— А они?

— И они останутся в Лужках. Председатель сказал, что дает им пустой дом, откуда Васильевича отнесли.

— Это другое дело, — уже мягче отозвалась Зинаида. — А то ведь три семьи. Коммуналка.

— Ах, дочка, дочка, — с упреком сказала мать. — Раньше и по десять человек в хате проживали, не ссорились и не мешали друг другу. А ты — коммуналка! Со своими-то… Иной раз прямо не узнаю тебя, будто не савинской породы. Все тебе не по сердцу, все не по-твоему. К мужу как к чужому. И к брату вот с ревностью. Ведь этак до срока себя иссушишь. Все у тебя есть. И муж, и дети, и хозяйство. Ну чего не хватает, скажи, пожалуйста?

Зина вскинула голову:

— Счастья. Такого пустяка!

— Да знаешь ли ты, что оно такое — счастье? Вокруг тебя, а ты от него душу на замок. Нехорошо этак. И с Борисом Силантьевичем у тебя нехорошо. Все видят. Думаешь, вот так и отыщешь свое счастье? Баловство это, а мужу, какой он ни на есть, лютое горе. Архип не из тех, кто семью тиранит. Он меняется на глазах, я-то вижу. Про водку и то забыл. И работает не хуже других. С ним надо по-хорошему, как все жены, а ты отворачиваешься. Боюсь, что город тебе не на пользу вышел.

Зина слушала, повернувшись к матери спиной. Резкими движениями она стелила детям. Ничего не ответила.

Скрипнула дверь. В длинной ночной рубашке вошла Марина, похожая на девочку. Сказала свекрови:

— Мамуля, доброй ночи! Зина, тебе тоже. Мы ложимся, у меня уже глаза слипаются от усталости.

Она поцеловала Катерину Григорьевну, потом Зину и тихо вышла.

— Вот так-то, дочка, — вздохнула Катерина Григорьевна. — Доброту в себе оберегать надо. А злость из сердца вымывать, как грязь из белья. Иначе трудно жить. Да и нам, старым, горько.

В дверях она остановилась.

— Ребята поели, укладывай. Архипу я сама приготовлю.

Зине нестерпимо хотелось плакать, в глазах пощипывало. Она всхлипнула, но тут возникла Катенька, капризным тоном пожаловалась на Глеба. За ней, толкаясь и сопя, вошли сыны, она раздела и уложила их спать. Горькое чувство исчезло. Катенька тоже легла, мечтательно сказала куда-то в потолок:

— Я вся пропахла сеном. И ты тоже. У нас в комнате лугом пахнет. Ты устала?

— На такой-то сладкой работе? Ничуточки.

— А горькая работа бывает?

— Бывает. Вот у нашего папочки в городе. Самая горькая. На побегушках. Он пришел?

— Сидит, ужинает. И спит над столом, — она хихикнула.

— Поди скажи ему «спокойной ночи». И приласкай. Живо, живо!

Катенька поднялась, протопала в кухню. Быстро вернулась и зашептала:

— Бабушка налила папе рюмку, а он не хочет.

— Да ты что? — Зина удивленно смотрела на дочь. — Заболел, поди?

— Нет. Сказал, что это после бани. В субботу, значит.

— Царица небесная! Чудо какое-то! — И заторопилась: — У меня же корова недоеная! Спи, доченька.

Утром все взрослые чем свет ушли на луга. День начинался ясный, но в воздухе попахивало близким ненастьем. Веня проводил жену за реку, попросил мать посматривать за ней, чтобы не увлекалась, а сам уехал в Кудрино. Свой дом они так и не посмотрели. Митя вспомнил о пресс-подборщике, они потолковали, пришли к мысли, что если машину удастся наладить, то отпадет самая тяжелая работа — копнить и стоговать. Прессованное сено можно увозить под крышу или складывать на месте. Два мужика управятся.

Пока ветер высушивал на валках ночную росу, Силантий с сыном и Зинаидой успели подкосить траву на неудобных для трактора клочках. Тут и солнышко выкатилось, валки обсушило, но дед, взявший на себя командование, велел копнить вчерашние валки: боялся неожиданного дождя, у него «кость побаливала», а это кое-что означало. И все покрикивал, чтобы повыше клали да верхи уплотняли. Марину он поставил очесывать копны.

К полудню в заречье копен стояло — несчитано. С бугра — как боровики в лесу после теплого дождя.

Сели отдыхать. Зина, странно молчаливая в этот день, долго всматривалась в свой дом, возле которого у качелей мельтешили ее дети. И вдруг, радостно ахнув, сказала потеплевшим голосом:

— Гляньте, люди добрые! Хаты у нас расцвели! Да какие пригожие сделались! Голубенькое на зеленом. И вроде красным отсвечивает.

— Лиана раскрылась, — пояснил Борис Силантьевич. И сам посветлел. — Как же не заметил я утром? Или она позже, когда солнышко согрело? Неплохо. Я со дня на день ожидал.

Лужки со своими палисадами, с нетронутой травой на спуске к реке, с темным еловым лесом позади и до этого дня выглядели весело. Теперь же, когда фасад каждого дома с окнами на Глазомойку расцвел голубым и розовым, выселки стали прямо картинными, приветливыми, как человеческая колыбель.

— Только музыки и не хватает, — тихонько сказала Марина.

— Гармония природы — сама музыка, — ответил Борис Силантьевич.

Работали и все возвращались к неожиданно возникшей красоте да обсуждали, чего это раньше не додумались украсить Лужки. А вот приехал человек, дай ему бог счастья, и сотворил.

— Не обижен наш Силантий, — высоким голосом отозвалась Настёна. — Борис собой видный, и внук весь в него. А жена в прошлом годе приезжала, ученая и пригожая лицом. Да и гитару Борис возьмет, до слез растрогает.

— Не балует его ученая, — хохотнула Марья Михайловна. — Взяла вот одного бросила. Сказывал, и не приедет. Уж, поди, за отпуск могла бы. Такого муженька одного оставлять расчету нет.

Зина молча ворочала траву, изредка поглядывая в сторону, где три поколения Силантия клали копны. Что ей слушать эти выдумки! Из первых уст знала про супругу Бориса: не приедет. Второй год, как пробежала в их семье черная кошка. Кто там виноватый, это она знать не желала, довольно того, что у них на лесной поляне было…

Часу в пятом на той стороне затарахтело. Все приостановились, послушали. И увидели трактор, за ним странную машину с коленчатой рукой сзади. За машиной шли два грузовика, и в каждом по двое мужиков в кузовах. Подмога вроде.

Опершись на грабельники и вилы, ожидали, что будет.

Трактор с ходу зашел на валок, вокруг машины забегали Лапин и Веня Савин, они высматривали, стучали по металлу, скатку проволоки загоняли вовнутрь машины. Трактор загудел, у машины поднялась и заходила туда-сюда голенастая рука. Поезд тронулся. Женщины не выдержали и пошли навстречу.

Это и был пресс-подборщик, три года провалявшийся среди железного хлама, пока за него не взялись инженер и Веня. Подборщик пошел по валку, загребал сено, где-то там, в утробе, сжимал его в кубики, обвязывал, а коленчатая рука только и делала, что выталкивала тюки на короткий транспортер и в кузов грузовика с высоко наращенными бортами. Два дядьки — шефы — складывали тюки устойчивой высокой горой.

Лапин и Савин шли рядом с подборщиком, изредка совались вовнутрь его и громко переговаривались. Остановились. Веня сказал:

— Принимайте подмогу! Оставьте себе пять валков, все остальное запрессуем машиной.

С этой новинкой луг еще больше напоминал картинку из рекламной книжки. Два агрегата валили траву, третий собирал полупросохшие валки. Полные машины каждые сорок минут отваливали от подборщика, тюки складывали возле сарая. Там командовал зоотехник. Он прощупывал сено, неодобрительно выговаривал что-то грузчикам, но рабочие слушали его вполуха и сооружали пирамиду, оставляя понизу ее довольно просторный сквозной лаз: сюда намеревались задвинуть мотор с вентилятором для принудительной сушки.

К заходу солнца лужковский народ опять сбился у реки. Помылись и россыпью пошли на бугор, изредка оглядываясь на работающие машины: они пришли поздно и, видно, хотели наверстать за день.

У колодца все остановились, чтобы полюбоваться цветастыми своими хатами. До чего же ярко смотрелись рубленые стены в красноватых закатных лучах! Голубые, розовые и фиолетовые граммофончики изукрасили простенки, и до того покрытые глянцевидной зеленью. Цветы засматривали в окна и отражались в стекле. Дачный поселок, где жить да радоваться!

Борис Силантьевич выглядел именинником. Зина не спускала с него глаз. Уходить не хотелось. Но возле дворов уже топтались коровы и нетерпеливо, тихонько мукали, подзывая хозяек.

Через три дня вся трава на лугу лежала в долгих валках. Косилку и комбайны перетащили и поставили на площадку, чтобы осмотреть, подтянуть узлы, смазать. Митя потолковал с женщинами. Решили оставить на подборщике и на складе шефов, самим не под силу кидать пудовые тюки, тем более что требовалось еще ворошить валки, подсушивать, пока солнце. Силантий жаловался на поясницу, торопил. Не к добру эта ломота, ох не к добру! Быть перемене.

Инженер Лапин сказал, что подборщик пробудет здесь пять дней. На шестой его отправят в Кудрино, где третье звено только-только начало косить.

16

Аркадий Сергеевич приехал из области поздно вечером, а в половине восьмого утра уже сидел в райкоме. Вызвал машину, а пока просматривал бумаги, письма и вел разговор со своим помощником, слушал районные новости. И думал, как повстречается с наказанными посредниками.

О беседах в области не обмолвился ни словом. Что было, то было. Достаточно, что у самого предположений и загадок на будущее — через край. Но пока что еще надо настроиться на текущие дела и вмешаться в те из них, где дело застопорилось. Как это бывает всегда.

Районная сводка по сенокосу оставалась далеко не утешительной. Лишь три хозяйства из двадцати четырех оторвались от остальных. Среди первых трех стоял и Кудринский колхоз, там уже заготовили более трех четвертей плана по травяной муке, заложили около половины силоса и сенажа. И совсем немного сена. Видно, только начали. Из «Заготзерна» докладывали, что дорога к элеватору так и осталась без ремонта. Работали для вида четыре мастера и грейдер. Навесы в хозяйствах тоже не строили, только примеривались. Нелегко раскачать посредников, найти общий язык!

Не без горечи понял он, что районные «конторы», конечно с согласия своих ведомств, оставили без внимания распоряжения райкома. Такова реальность. А Глебов еще обязан улыбаться им при встрече… Ну, это как сказать! Дело прежде всего.

Рывком распахнулась дверь, вошел Румянцев. Квадратное лицо его было недовольным, дышал шумно, как астматик. Он без слов пожал руку и сел.

— Что хмурый, будто день осенний? — Глебов отстранил бумаги.

— А чему, собственно, радоваться? Все еще прицеливаемся, а не стреляем. Я за эти дни более пятисот километров по району отмахал, голос сорвал. А что выжал? Как ползли, так и ползем. Вообще какая-то необъяснимая апатия. Не расшевелишь!

И пододвинул к себе сводку. Но смотреть не стал, сказал:

— Тут еще одна неприятность. В Кудрине умудрились скосить рожь на корма. Подножка плану по зерну. Мало того. В разгар сеноуборки все лужковское звено ходило по грибы. Как в насмешку! Пришлось отреагировать. Дьяконову выговор, Савину строгий. С указанием на несоответствие должности. Распоясались! Оставлять это происшествие без внимания я не мог.

— А по кормам они впереди. Или ошибка в сводке?

— Все точно.

— Тогда за что же взыскания? Судим-то по результатам.

— Как это — за что? За нарушение наших предписаний. Вместо мобилизации — с песней за грибами. Для них вроде никаких авторитетов не существует. Они, видишь ли, сами… Как другие нас поймут? Если отмолчимся, авторитет района покатится вниз.

— А если кудринцы выполнят план по кормам первыми? Как растолковать в обкоме выговор и прочее? Ведь пожалуются.

— Так и растолкуем: наказание подхлестнуло.

— Ну, у тебя, Иван Иванович, и логика! — Глебов невесело засмеялся. — Нет, дорогой, ты про эти выговора потихоньку забудь. А с рожью… Напомним кудринцам, что им так и так придется выполнить дополнительное задание по зерну. При-дет-ся! Пусть подумают.

Румянцев промолчал. Все в нем кипело.

— А что не стреляем, это верно. К уборке зерна плохо готовимся. Соберем вечером бюро. Вот где выговора посыплются, это уж точно. Я поеду сейчас в межколхозстрой, посмотрю, как строят навесы для зерна. И к Семеновскому, а вместе с ним на дорогу. Ты проверь мелиораторов, много ли полей от воды освободили, как с гатями на переездах для комбайнов. Ну и «Сельхозтехнику» тряхни с ремонтом. Я уже звонил им. Оказывается, Верховой сидит в Кудрине. Ты послал?

— Уполномоченным для контроля.

— Нашел кого… Сошлись друзья-приятели. Им всегда есть о чем поговорить. За столом, разумеется. Тоже стрельнул, называется. Уж если посылать уполномоченного, так не дружка закадычного. Иль не знал?

Помолчали. Румянцев наконец спросил:

— Что там, в области? Ценные указания получал?

— Обычные собеседования. Не очень лестные для нас оценки, но, в общем, полезный разговор. И пожурили. И похвалили. За звенья, между прочим. Которые но грибы ходят. Я так скажу тебе, Иван Иванович. Ты человек решительный, приказывать умеешь. И это совсем неплохо. Но даже самая умная голова, если она работает в одиночестве, не сумеет охватить необъятное. Есть и другие толковые головы. Ты не мешай им. Не дави. Власть применяй с разбором. Глядишь — и они выдадут что-нибудь ценное. Звенья не мы с тобой придумали — сами. Вот и хватайся за новое, пособляй новому, пусть оно обретет широту. Тогда и приказов будет поменьше, нервы целей, и дело продвинется, и не потребуются разгоны.

— А сам говоришь — посыплются выговора…

— По беспечным головам, по равнодушным, кому не урожай и не хлеб дорог, а собственное благополучие. За это, как положено, выдадим без скидки. Семеновскому — первому. Дорогу к элеватору он сделал?

— Еще нет. Ему из области запретили снижать темпы на главном объекте.

— Разберемся. Ну, а теперь что? По машинам?

В Кудрино Аркадий Сергеевич попал только к вечеру, раздраженный, уставший, даже злой — так много всякого пришлось увидеть за этот день.

Дьяконова и Верхового он обнаружил на лугу второй бригады. Они сидели на копешке в вольной позе отдыхающих. И, только завидев райкомовский газик, вскочили, набросили на лица озабоченность, чуть не бегом навстречу.

Глебов придирчиво осмотрел их, принюхался. Трезвые, как стеклышко.

На лугу, почти полностью скошенном, работало несколько машин. Кузнечиком ползал вдали пресс-подборщик, без устали подымая стальную руку. На пригорке росла огромная скирда из тюков. Вторую скирду возводил стогомет, наверху маячили специалисты по завершению скирды. Дело всегда тонкое.

— Где народ? — спросил Глебов.

— Два тока под зерно готовят. Ямы для столбов копают. Ждем строителей. На сушилке пятеро. Ну и по картошке кое-где с тяпками, больно сору много. — И Дьяконов умолк.

Пошли к скирде и стогам.

— Что за тоннель? — Глебов указал на сквозной проход внизу скирды.

— Сыроватая травка идет, Аркадий Сергеевич, — Верховой выскочил прежде Дьяконова. — Поставим моторы с вентиляторами, я уже послал за ними. Авиамоторный пообещал в порядке шефской подмоги. Принудительная вентиляция. Торопимся скирдовать, старики ненастье предсказали. Синица в руках получше журавля в небе.

Глебов понемногу оттаивал. На руководителя «Сельхозтехники» он смотрел с каким-то особым интересом.

— Вот голова! А я все думаю, кого бы в Поливаново председателем заместо вечно сонного Шатунова? Вот он, такой инициативный, умелый и ловкий председатель. По рукам, начальник? Или ты не очень?

Улыбчивый Верховой живо спрятал руки за спину.

— Оно и можно бы, Аркадий Сергеевич, только сельхозтехника без расторопного в яму упадет. И не одно Поливаново за собой потянет. Там есть главный агроном деловой, по фамилии Мальцев, председательское кресло ему впору пришлось бы.

— Беспартийный… — И Глебов осекся, почувствовав какую-то неловкость. Кажется, впервые он отчетливо понял всю несуразность подобного разделения людей. А почему, собственно, нельзя, тем более что коммунисты в районе наперечет, и среди них он не видит организатора и вожака в этот трудный колхоз, тогда как есть там пусть и беспартийный, но умелый, способный поднять производство? Второй сорт, что ли? Не обедняем ли мы общество этаким вроде бы узаконенным делением на разные категории?..

— Один — ноль в твою пользу, Степан Петрович, — сказал он, мягко закрывая щекотливую проблему. — Как настроение у твоего подопечного? — и посмотрел на Дьяконова.

— Горбатится он, Аркадий Сергеевич. А так ничего.

— Ноша тяжелая?

— Еще бы. Свеженький выговор. А у Савина еще и с довеском.

— Вот вы о чем! Ну, выговор не туберкулез, с ним жить можно, так, кажется, выразился писатель Тендряков. Выйдет по кормам вперед, тогда и распрямится. Как у тебя в Лужках, Сергей Иванович? Много ли грибов насолил Зайцев? Или вы их маринуете?

— Опять о грибах! Дались они руководству!

— Тогда о кормах. Что там?

— Луг скосили. Последние копешки стогуют. Будет план по сену, по сочным и обезвоженным. У нас пополнение, Аркадий Сергеевич. Сынок к Михаилу Иларионовичу прибыл, наш бывший механик. Они с Лапиным и воскресили этот подборщик, мы его только-только из Лужков перебросили. И супруга евонная приехала. Учительша. Он в колхоз просится, в звено, значит. Теперь мы Поповку подстегнем Зайцеву. Дорогу туда проектируем, к Семеновскому с поклоном собираюсь. Там через реку напрямую, только паром наладить. И вот она — деревня!

— Поехали в Лужки, — сказал Глебов, загораясь.

Вышли сразу за плотиной и прошли пешком по лужковской улице. Аркадий Сергеевич все засматривался на расцвеченные дома с открытыми окнами. Как это просто — сделать свою деревню краше без указки! Без лишних разговоров, смет и согласований. Просто с хорошими, добрыми чувствами, по велению души.

Остановились на бугре. На лугу травы не было. У берега уже выросла длинная скирда. Возле второй сновал стогомет, подавая кипы сена. Наверху распоряжался Силантий с сыном. Второй трактор с подборщиком подхватывал очередную копну и тащил ее к стогомету. Две женщины подгребали остатки сена и забрасывали на соседнюю копну. По всему лугу оставалось не больше полусотни копен. Ни криков, ни нервного напряжения, какое без особой надобности умеют устраивать ретивые командиры.

— Где Зайцев? — спросил Глебов.

— На стогомете, — сказал председатель. — А его напарник Архип Тяжелов у навеса, где пирамида из тюков. Правда, сыроватые тюки, будем подсушивать. Савин-младший поехал в свою бывшую контору, может, достанет по знакомству еще мотор с вентилятором. Только так можно готовить сено, не до конца просушенное.

— Я вижу, нам тут делать нечего, — не без удовольствия сказал Глебов. — Был бы везде такой порядок… Слушай, — он обратился к Дьяконову, — а где та Поповка, о которой ты говорил? Далеко ли?

— Аж там! — И Сергей Иванович показал за поле и за речку. — Четыре километра отсюдова. Завтра отправим на разведку Архипа, он последним покинул деревню. Там и родился.

— Ну что он один усмотрит? Может, тебе и самому съездить? Сразу и решишь, что к чему, есть ли смысл и все такое.

— Мы с Савиным были. И решили уже. Архип дорогу осмотрит. Для машин.

И, еще раз оглядев луг с копнами, от которых тянулись длинные тени, пошел по деревенской улице, откровенно любуясь на красочные дома еще недавно «неперспективной» деревушки.

На другой день сперва в райцентре, потом по деревням стали сказывать, какое громогласное и разгромное бюро состоялось минувшим вечером. Семеновский заработал строгий выговор за нарушение партийной дисциплины. Не понял важности хлебной проблемы, отказался строить подъезд к элеватору. Пришлось ему звонить и плакаться своему начальству. И тогда это начальство догадалось наконец, что негоже ставить палки в колеса уборочным делам, дало указание временно опять колонну машин с постройки дороги в область и отправить ее на хлебный объект к элеватору.

Аркадий Сергеевич разговаривал резко, однако вежливо. Помнил наставления, полученные в обкоме, понимал, что делает все же по-своему. И успокаивал себя: другого выхода у него не было!

Перепало и руководителю межколхозстроя. «Стружку» с него снимали мучительно долго. Ночной порой возвращался он в свой поселок, уныло размышляя о правах и возможностях. И чего сразу не взялся за эти навесы?..

Вышагивая по Чурову к своей квартире, Глебов не ощущал ни малейшего удовлетворения от только что содеянного. Как это вообще случилось в нашей жизни, что приходится понуждать людей делать самую что ни на есть нужнейшую работу в деревне? Понуждение казалось ему излишним в нормальном ходе жизни. И тем не менее… Вот и опять вспомнилось настойчивое предложение Суровцева — договориться с этими товарищами по-хорошему. Не мог сделать. Не сумел!

И все-таки, отужинав в одиночестве, Аркадий Сергеевич придвинул к себе телефон и попросил соединить его с главным инженером межколхозстроя, которого потрепал еще в первой схватке с посредниками. Услышав знакомый голос, сказал по-приятельски:

— Привет, рыбацкий старшина! Жив-здоров? А что твой шеф? Расстроен? Ну-ну, пусть подумает. Как ты насчет рыбалки? Завтра вечером, например. На озере, конечно. Возражений нет? Тогда я часов в семь позвоню, ладно?

Конечно, своеобразное примирение, но все же…

Он не знал, что рядом с инженером в эти минуты сидел начальник межколхозстроя, который только что гневно обрушивал на голову Глебова поток самых обидных выражений.

После звонка они минут пять озадаченно смотрели друг на друга, силясь понять, что кроется за этим приятельским звонком? Какой дипломатический ход?.. Готов на примирение? А на каких условиях?

В этот же вечер Сергей Иванович нашел Савина и передал ему разговор с Глебовым. Михаил Иларионович приехал в Лужки поздно, но Митю встретил и спросил, не может ли он отпустить Архипа и Васю. Все-таки разведка, да и Васе нелишне увидеть новые земли. Митя согласился. На один день можно.

В звене еще оставались две смирные лошадки и старое седло. Иной раз, если сестра Потифора Кирилловича прибаливала, он сам приводил одну из лошадок к бревну возле сарая, взваливал седло и ухитрялся подтянуть подпруги, после чего забирался на коня и обретал добавочную подвижность при своем стаде. Теперь лошадям предстояло отправиться в Поповку.

— Значит, так, — Митя наставлял Архипа. — Ты высматривай дорогу для тяжелого трактора, ему первому придется идти. Там не поле, а лес, поди, вырос. Промерь, глубока ли Званя у брода. Прикинь, много ли корчевать. Или тяжелыми дисками можно порезать кустарники? Ну, и все остальное, сам знаешь.

Зина проявила неожиданно деятельное внимание к этой поездке. Наготовила для Архипа и Васи разной еды, чем удивила и родителей, и самого Архипа. Попросила у отца, чтобы дал Архипу ружье, и тот без слов принес двустволку и патроны.

— Обернись скорей, — сказала Зина, провожая мужа.

Архип выглядел взволнованным. Казалось ему, что готовился идти на очень серьезное дело, что от него зависело, быть или не быть родимой деревне. Какая она нынче?..

Они с Васей спустились к устью Глазомойки до Звани. И тут, осмотревши старые приметы, Архип определил брод. Лошадь заупрямилась, ни в какую не захотела войти в темную, лесного настоя воду. Он матюкнулся и слез. Скинул сапоги, брюки, остался при рубахе и в австрийской шляпе, которую все еще носил. Вот так и вошел в реку, потянув за собой коня. Под ногами ощущался твердый песок, глубже пошел скользкий ил, но выносная коса доходила почти до другого берега и только на стрежне у берега уходила глубже, так что Архип несколько раз ахнул и задрал рубаху к самому горлу. Но тут же сделалось мельче и тверже, берег оказался не крут, выходили они легко. Он подумал, что колесный МТЗ, если вброд, захлебнется, тогда как тяжелый «Т-150» пройдет легко, поскольку мотор у него много выше.

Тропа от реки к поповскому полю заросла, Архип так и не нашел ее. Поехали левей, краем соснового бора, по песку. Грибов тут высыпало несчетно, особенно на опушке. Так и тянуло остановиться и нарезать боровиков для варева.

К полю вышли неожиданно скоро, как раз на угол пашни. Бывало, отсюда вся Поповка, стоявшая ниже, смотрелась как на ладони. Но теперь на поле выросли березы, ольха, само поле казалось недавней вырубкой, захламленной и неряшливой. Ростом метров до четырех, деревца стояли где кучно, где редко, Поповку маскировали, словно ее тут и не было. Глушь. Только вдали, над другим краем леса просматривались верхушки мачт высоковольтной линии. Она шла на Чурово и дальше, вниз по Звани.

— Вареными грибами пахнет, — сказал Вася.

— И правда будто грибами… — Архип заколотил каблуками по бокам своей коняки.

В центре поля деревца стояли реже, были меньше ростом, но кустистее. Случались и открытые, щучкой заросшие места. С поляны они увидели сперва дымок, а потом и крышу черного дома, крайнего справа. Наследственный дом Тяжеловых. Архип решительно стащил с плеча ружье и зарядил. Это что же тут за народ появился без разрешения?

Перед своим домом Архип увидел двух бабенок, полураздетых, без кофточек, потому как солнце в этом затишке грело жарко, а на земле горел костер. Большой котел висел над костром, из него грибовары сцеживали кипяток.

Заметив всадников, да еще с ружьем, бабы взвизгнули и шмыгнули в Архипову хату, что еще больше возмутило хозяина. Соскочив, он в сердцах пнул сапогом по котлу и свернул его с подставок. На землю вывернулась куча вареных, остро пахнущих грибов.

— Выходи, так вас и растак! — высоким фальцетом закричал Архип, размахивая ружьем.

Бабы, уже в кофтах, высматривали из-за дверного косяка. Углядев перевернутый котел, они вмиг преисполнились воинственностью и в два голоса принялись оценивать действия Архипа и его самого такими словечками, что он поначалу растерялся, но взял себя в руки и закричал высоким голосом, выставляя главный козырь:

— По какому такому праву, понимашь ли, заняли мою усадьбу?

— Гляньте, люди добрые! Его усадьба! Да тут лешего усадьба, а никак не твоя.

И пошла перепалка, которая не помешала бабам довольно проворно пособирать с земли горячие грибы. Пожалуй, они все более убеждались, что этот малый с ружьем и впрямь хозяин дома. И постепенно страсти поутихли. Выговорились, злость сорвали.

А вскоре с Архипом сидели бок о бок на бревне, сочувственно слушая повествование, составленное из картин детства и отрочества. Вот здесь он, понимашь ли, скворечню держал, там даже проволока осталась; сбоку дома должна стоять груша — и она стояла, увешанная не плодами и листьями, а паутиной плодожорки; а вот здесь, над трубой, куда они с покойным отцом лазали ставить резной, из железа, натрубник с петухом, угадывался один ржавый ободок с остатками железяк.

Тут бабы прослезились. Может, и у самих где-нибудь изба стоит заброшенная.

— Вот она, жизня-то наша! Родителево гнездышко! Ах ты, сердешный наш, и что же за доля твоя такая!..

Выяснилось, что они из соседнего района, работают от кооперации, мужики ихние пошли утром по грибы, а они сварили вчерашнее, а третьего дня уже два бочонка отправили, должны привезти еще два пустых, и они, закончив план, уйдут с богом в свою Вознесенку и ослобонят для законного хозяина его хоромы, где ничего ими не поломано и не похерено.

— Вознесенка? — Архип усомнился. — Так это, понимашь ли, где?

— А вверх по Звани, километров пятнадцать отседова. На лодках мы, на лодках прибыли, как в старину, другой дороги сюда нету, болота и леса кругом, однако наши мужики отыскали эту пустыньку, чтобы, значит, подработать, потому как колхоз у нас никудышный, заработку нет, а мы, две семьи, подались в кооперацию и, слава богу, заработок есть, только не ленись, — то грибы, то брусника с клюквой, то траву и липовый цвет на лекарство заготовляем, а зимой дуги гнем, дровишки туда-сюда, тем и живем, ну, а про землю позабыли, окромя, конечно, огородней, да еще коровенки есть, травы кругом стоит неоглядно, стадо прокормить можно, а не то пяток голов, как у нас, так что, если он, хозяин, возвернулся на родителево подворье, то может проживать тут безбедно, даже при детишках, которым и учиться незачем и негде, а в случае чего — определить их в городу, при интернатах.

Все-то они знали и начисто Архипа заговорили.

Вася от разговоров ушел, интереснее смотреть деревню и ближнее поле. Дикое, как он понял, поле. И страшную — без людей — деревню, с черными оскалами пустых окон.

Четыре больших дома, черные стены, черная дранка на крышах, кое-где уже под зеленым мхом, а местами в провалах. Трубы уцелели только на двух. Окна не то чтобы побиты, а выдраны с рамами, возможно, теми самыми грибниками. У крыльца соседнего дома в щели между ступенек проросла и вымахала выше дверей пышная бузина с черными кистями ягод. В соседнем доме березки заслонили оконные проемы, а одна так вылезла изнутри в кухонное окно. И везде зеленел мох: на крыльце, в стенах, на подоконниках, яркий такой, словно новенький палас. Дрожь по спине от этой зелени.

Тишина стояла полная. Но когда Вася вошел в последний дом, раздался такой душераздирающий визг, что он едва не упал со страху. Из черных сеней на него, не мигая, уставились четыре зеленых глаза. «Коты», — сообразил он и запустил в них подвернувшейся палкой.

Из самого дома пахнуло сыростью, плесенью. Разваленная печь, выдранные дверцы и колосники, след костерка на предпечье. Тоже кто-то побаловался. Спасибо, не сожгли хаты.

В огородах стеной стояла здоровенная седая лебеда, репейники и наглого вида конский щавель. Море зелени с островами сухих или едва живых яблонь вперемежку с круглоголовыми ольхами и березками.

Ему стало жутко в этом хаосе дикой зелени.

Вася вернулся, расседлал коней, спутал им ноги и пустил на бывшее поле. Травы тут — хоть отбавляй.

Архип и бабы уже гуторили в доме.

— Окны эти мы вставили, родимый, чтоб от комаров отбиться. Не было, их, окон-то, не было. Из других хат повырывали и сюды подогнали. Ну, а печку сложить руки не дошли, потому и варево на улице устроили, только спать сюды заходим, сенца бросили на пол, и вся недолга. Мы это подметем, не сумлевайся, хозяин, вот мужики возвернутся, так за един час…

Архип значительно помалкивал, зачем-то простукивал стены, половицы, словно клад искал или оглаживал большую русскую печь, раскачивал остов деревянной кровати без досок. И чуть не плакал — таким горьким, обреченным был отчий дом с темной сырой пустотой.

— Вася, — сказал он, — ты обойди покедова огороды, глянь, понимать ли, что там и как. А я хаты осмотрю. За огородами еще одно поле, проверь его.

Васе не понравился командирский тон Архипа. Не понравились юркие бабы со все примечающими глазенками, они то и дело переглядывались, все чего-то хитрили. Не верил он их грибному занятию и постоянному «так и живем, как можем». Но он помалкивал. Ему-то что до этих языкатых. И потому ушел за развалившиеся изгороди, посмотреть на бывшую пашню, где ему, возможно, придется работать.

Огороды шли полого вниз, а там, где кончались, бежал ручей, укрытый кудрявой зеленью. Он отделял огороды от пашни. Продираясь через сырые заросли к ручью, Вася почуял странный запах, чуждый лесному. Тянуло сбоку и снизу, от Архипова надела. Там ручей круто поворачивал и делал петлю. На мыске́ в этой петле чернела банька с крышей из долгих срезов липовой коры. Дымовитый бражный запах шел из баньки.

В следующую минуту все прояснилось. Внутри черной баньки была каменка, в ней несильно горели поленья. Над огнем, подвешенный к балке, чернел котел, он был накрыт большой кастрюлей, а сбоку из кастрюли торчала впаянная трубочка, и она окуналась в деревянное корыто, змеевиком проходила через воду и кончалась над большим молочным бидоном. В эту флягу капала мутная и вонючая жидкость. Самогонка!

У стены, где потемней, стояли две канистры, полные этого добра. Водочный завод. Початый мешок с мукой лежал на лавке, тут же миска с дрожжами. Вот они какие грибовары!

Полный совсем не детского возмущения, Вася брезгливо пошел прочь. Но у него хватило смекалки не возвращаться по прямой тропе к Архипову дому, а сделать крюк вдоль ручья. Мельком глянув на поле, густо заросшее лесом только от ручья и свободное на бугре, он вышел к последнему дому, где коты, и уже отсюда направился к Архиповой хате, чтобы сказать про свое открытие. Но опоздал.

Тут шла пирушка. И когда успели? Вернулись два мужика, один постарше, другой в Архиповых годах. «Грибники» и Архип сидели за сбитым из досок столиком, перед ними стояла миска с грибами, горкой лежали холодная картошка и зеленый лук, а в центре точно такая же канистра, которые он видел в баньке. Стукались стаканами, пили и говорили, не слушая друг друга. Архип уже хорошо принял, был в очень приподнятом настроении. И Вася горько пожалел, что встретили они в глухомани таких пройдох, чья жизнь давно повязана с бутылкой. Уж лучше бы на разбойников наскочили.

— Садись, Васятка! — крикнул Архип. — Тут, понимать ли, народ свойский, а мы с тобой хотя и в собственном дому, а гости. Садись, поешь грибочков, послушай про жизню разную…

— Нам сегодня вернуться велели, — хмуро напомнил он.

— Ну приедем к завтрему, подумаешь!

— Али к субботнему ужину, — хохотнул тот, что помоложе. — От такого стола да на одра? Ты что, пацан!

Тут они снова выпили, о Васе забыли, он топтался в отдалении и не знал, что делать. Архип сам решил и за него. Крикнул:

— Слышь, Васятка, ты вот чего, возвертайся в Лужки. И коня другого забирай, а спросят, скажи, кое-какой ремонт я затеял, завтра прибуду, не затеряюсь. Давай жми, дорогу знаешь. Ну, мужики, за наше понимашь ли, знакомство!

Никогда Вася Тимохин не был таким злым, как в эти минуты. Он хотел крикнуть что-нибудь обидное, чесались руки взять кол и разбить поганый стол, разогнать… Что еще хотел — это пришло откуда-то из «Острова сокровищ», из лихого «Капитана сорвиголова», от «Петьки Дерова», словом, из прочитанного, дерзкого, отчаянно смелого.

Не сказав и слова — на него уже не смотрели! — Вася пошел к лошадям, распутал их, оседлал, на глазах у сидевших за столом забрался в седло и шагом поехал через поле, ведя вторую лошадь в поводу. Скрывшись за кустами, он остановился, привязал коней и бегом, низами огородов пробрался снова к баньке. Знал, что делать. Вылил самогон из фляги, повалил канистры, раскрутил проволоку, и котел шлепнулся в огонь, а кастрюля, примазанная тестом, скатилась на пол. Потекла противная размазня. Тогда он схватил в очаге жаркую головню, бросил под стену, потом другую, третью — туда, где впитывался в дерево самогон. Вот вам! Вот так, пьянчужки! Вам и одной канистры за глаза хватит!

Снова бегом, постоянно оглядываясь, Вася добежал до лошадей, вскочил и, погоняя на рысь, завилял по редколесью. У края поля остановился и еще раз оглянулся. Нет, пока ничего не видно. Но он был уверен, что погаснуть банька не могла.

Через Званю перебрался, как и Архип, ведя за собой лошадь. И тут оглядывался, боялся погони. Но захмелевшие самогонщики вряд ли учуяли пожар за густой зеленью в огородных низах. Разве случайно пойдут…

В Лужках он направился к Савиным.

Зинаида слушала его, и глаза у нее разгорались. Вот и мужская неукротимость осенила лицо. Сейчас она… Катерина Григорьевна даже растерялась.

— Ну, все! — Зина взяла у мальчика ружье, умело разрядила, однако не повесила, а поставила в угол.

— Покличь Веню, — приказала она. — У навеса он, с машиной. Скажи — по срочному делу. А сам с лошадьми давай к броду. И там ожидай нас.

Однако задуманное ею сорвалось. Веня быстро разгрузил катушку кабеля и умчался по-за огородами в Кудрино. Вася вернулся. Опоздал. Что теперь?

— Ладно, — Зина едва разжала зубы. — Оставим до утра. Теперь все равно поздно.

И только Вася вышел, как она бросилась к матери на грудь и завыла в голос. Стыд-то какой! Ведь слух пройдет… Не скроешь. Сорвался ее охламон, опозорил перед всей деревней!

В тот день не все сено застоговали, хотя и очень торопились. Небо заволокло низкими, нехорошими по виду облаками. Ветра на земле не ощущалось, а в вышине облака бежали все стремительней, все более торопились. Серая толща нарастала. Тусклая тишина рождала предчувствие недоброго.

Дед Силантий с сыном завершали длинную, третью по счету скирду. Она вырастала такой же островерхой и гладкой, только с одного конца как бы без крыши. Туда подвозили копны. Митя работал за двоих: подвезет пять — семь копен, пересядет на стогомет, быстренько подымет сено наверх — и опять за копнами. Хотели кончить дотемна, но не получилось. Митя ругал себя, что отослал Архипа. Да и Васю. Вдруг дождь?

Домой Митя вернулся в скверном настроении, хотя еще не знал о Поповке. И голодный как волк. Не сразу заметил, что печь в избе вытоплена, стол застелен скатеркой, вилки-тарелки положены перед его стулом, даже хлеб нарезан. Как в ресторане. И чисто везде, полы еще мокрые, половичок на месте. Он удивленно постоял и тут вспомнил Настёниных дачниц, прежде всего беленькую Ленушку с ямочками на щеках. На нее он засматривался, и она всякий раз под его взглядом краснела. Ихняя, конечно, работа. Шефы, значит, по части устройства его холостяцкого быта. Ну что ж, приятно.

Забота соседских девчат несколько рассеяла душевную хмару. Он заулыбался и опять вспомнил Ленушку.

Плескаясь возле умывальника во дворе, услышал, как скрипнула калитка, оглянулся. Они…

— Мы к тебе, — сказала бойкая Ксюша. — Не прогонишь?

— За что же? За добро? Вместе и поужинаем. Проходите, я быстренько.

Не хороня улыбки, он торопливо вытерся чистым полотенцем. Все как у семейного. Отчего-то сделалось легко и весело. Надо же, какие заботливые. А вот он… О чем говорить с девушками?

Ужинали они втроем. Подавала Ленушка, а Ксюша подсказывала, что и как. А когда Ленушка принялась наливать чай, Ксюша потихоньку вышла. Оставшись с глазу на глаз с Митей, Ленушка затихла, разговор у них расклеился, она заторопилась мыть посуду, а как вымыла, так к дверям. И от дверей сказала:

— Я пойду. До свиданьица.

Но Митя перехватил ее, взял за руку и в глаза заглянул.

— Останься, — сказал просительно.

— Как это? — Брови ее поднялись, в глазах мелькнул испуг.

— А так. Останься, и все. — Он и сам не знал, что говорит. Голос перехватило от волнения.

— Да ты что, Митя! В уме ли? Как же я людям в глаза посмотрю завтра? Или ты думаешь, что я из таких…

Глаза ее наполнились слезами, а губы задрожали от обиды.

Он отпустил ее руку. Ленушка перевела дух.

— Спасибо за ужин. И за все. — Теперь голос Мити звучал сухо, отчужденно.

— Уж и обиделся сразу. Ты подумай, без году неделя знакомы, а ты вон что предлагаешь. Стыдно так, Митя.

И сама взяла его за руку.

Он молчал, смотрел в сторону и загнанно дышал. Так они и стояли у приоткрытой двери.

— Ты ложись, устал небось, лица на тебе нет. Ложись. Я пока выйду, а потом на минутку зайду к тебе, посижу, ладно? — голос ее звучал ласково, по-матерински.

Сказала — и за дверь.

Митя постоял, разделся и лег. Но тут же вскочил и погасил свет. А через минуту открылась дверь. И опять щелкнул выключатель. Он зажмурился. Ленушка подошла и безбоязненно присела на край кровати.

— Ну? Песенку тебе спеть? «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю».

— Лен, — хрипло спросил Митя. — Ты одна? Ну, это… Замужем не была? Свободная?

Она вздохнула.

— Свободная. Двадцать третий год пошел, а вот…

— Чего так?

— Жениха не нашла. В деревне у нас нету, а в городе вязались, да все какие-то не такие! Я хочу настоящего, на всю жизнь. Чтоб семья. И дети. Как у моей мамы. Нас у нее двое. А отец умер. Давно. Вот я и поехала на стройку, деньги для семьи зарабатывать. Да что-то плохо зарабатывается. Но все-таки посылаю десятку-другую. Сама кое-как. А в колхозе у нас плохо. У нас лен сеют. Он вырастает, а убирать некому, гниет. Потому и заработки плохие. А вот таких дельных ребят, как ты, не осталось. Поразъехались.

— У нас тебе нравится?

— Тут хорошо. Порядок. И люди добрые, вроде родные. Ну конечно, на работе за столько-то лет все сдружились, да?

— Вот и переезжай к нам. Со всей семьей.

— Как это? А жить где?

— Два дома пустые стоят. Попросим Дьяконова. И семья твоя будет работать. У нас хороший заработок.

— Почему это моя семья? А я что же?

— А ты со мной. Вот в этом доме. А можно и всем вместе. Тоже не тесно.

— С ума сошел! — И Ленушка густо, до слез покраснела. — Я не знала, что ты шутник.

— Я не шучу, Ленушка. Если ты согласишься…

— Да как же без любви-то, так, сразу? Вроде по договору. — Она встала и от кровати отошла. Стояла и не знала, куда руки девать, куда смотреть. — Ты больно скорый. Фу, даже жарко стало. Ой, Митя, уже поздно. Ксюша заругается, я пойду.

Но не уходила, все топталась посреди комнаты. Митя лежал и, не отрываясь, смотрел на нее. Было в его глазах такое обожание, такая надежда, что она вдруг подошла и поцеловала его в щеку.

— Спи. Спокойной ночи! — И пошла, по пути погасив свет.

Утром она увидела Митю уже на туманном лугу. Он ворочал копны: они повлажнели и были тяжелей, чем вчера. Митя кивнул ей и Ксюше, та с удивлением воззрилась на подругу: смотрите, даже не подошел после вчерашнего, о чем Ленушка подробно доложила. Чего это он?

Уже накрапывал дождик, все торопились. Марина в голубом плаще поглядывала из-под капюшона, выгребала остатки сена. Копешки таскал Вася. Он рассказал Мите про вчерашнее, и тот поморщился, глянул на Зину и сказал: «Разберутся сами». Зина с матерью раскатывали от навеса к скирдам тяжелый кабель, два электрика — шефы — ставили рядок столбиков, чтобы навесить временную проводку. Сгружали какие-то тяжелые железки. Все работали молча. Небо не предвещало добра.

Часам к трем стащили последние копны. И все собрались у скирды. Зина забралась наверх помогать. Она укладывала навильник за навильником, Силантий только успевал поправлять да очесывать.

Механики прикручивали мотор и вентилятор к брусьям. Подключили кабель. Загудело басовито, вентилятор погнал воздух. Веня дал тросик Васе, сказал:

— Пролезь в дыру, мы мотор подтянем.

Вася пополз под скирду. Его долго не было, потом голова показалась с другой стороны, он отфыркивался, как жеребенок, сказал, что в дыре больно тепло. Вентилятор затянули глубже, мотор закрыли кожухом, чтобы не искрил. И включили ток. Струя воздуха прошила тоннель, через рыхлое, еще не слежавшееся сено пошла по сторонам.

— Вот и остудим, чтобы не было тепло. — Веня ходил вокруг и потирал руки. Дождь? Ну и пусть себе! Конечно, лучше бы под крышу, но где, в каком колхозе позаботились о крышах! Всего понастроили, а вот крыши забыли. Это в дождливом-то крае!..

Со скирды сползли верхолазы. Все! Ни одной копешки на лугу. Зато три скирды да пирамида тюков на той стороне.

Сеноуборка кончилась, а не расходились, ждали нового дела.

— Куда нам? — спросила Марина.

— С поклоном, по домам. До лучших времен! — Веня церемонно поклонился и глянул на Митю.

— До утра, — сказал Митя. — Там видно будет, вон как небо нависло!

Казалось, что за напряженные часы все забыли об Архипе. Ну, застрял с чужими людьми в Поповке — и пусть себе. Сиди там. Но это было не так.

Подскочил газик Дьяконова, расплескал воду в Глазомойке. Савин и две женщины из правления взялись обмерять рулеткой скирды и записывать. Михаил Иларионович подозвал Зину, что-то сказал ей, и она ушла домой. Настёна с Катериной Григорьевной перешептывались и поглядывали на девушек, которые тоже не уходили. Лицо Ленушки горело алым цветом. Горбатенькая их хозяйка подкатилась к Дьяконову и долго чего-то вдалбливала ему, тыча сухоньким пальцем в грудь. Председатель коротко похохатывал.

Подъехали два милиционера верхами, в синих плащах.

Подозвали Васю. Он побежал ловить коней. Зина возникла, уже в брюках и куртке. Даже с ружьем за плечами. Савин без разговоров отнял у нее ружье.

Кавалькада тронулась берегом Глазомойки к броду. Впереди ехал Вася.

Дождик шел редко, будто нехотя. Серые дороги, как оспинами, покрылись темными пятнами; эти пятна сливались, дороги темнели. Тепло еще держалось на земле. Малоподвижный циклон, удачно сместившийся на несколько считанных дней, возвращался на привычное место. Он опять повис над всей Россией.

Катерина Григорьевна увела Марину. Хватит ей «физкультпривета» на первое время. Наработалась.

Настёна со значительным видом позвала за собой Ленушку и Ксюшу.

Веня и механики на «Жигулях» помчались в третье звено, ставить там вентиляторы. Опыт есть!

Митя потоптался, залез в брезентовый плащ и в одиночестве потопал на дальнее ржаное поле. Давно не смотрел, какое оно сделалось за сенокосную неделю. Может, и перерыва не будет, пора выводить комбайны? Вспомнив об Архипе, поморщился. Да-а… Не все так просто, как думалось поначалу.

Дьяконов и Савин отправились к агроному обедать. Вскоре туда прибежала и оживленная Настёна. Долго не выходила, видать, и ее усадили за общий стол. Чтобы докладала о семейных — у Мити — делах.

А часа через два от Глазомойки возникла конница. С пленником.

Впереди на коне ехала Зинаида, с такой решимостью на бледном лице, какой позавидовала бы и Жанна д’Арк в свой звездный час. За ней с понурой головой вышагивал Архип, поуменьшившийся в объеме. Далее двигались два милиционера и Вася.

При ближайшем рассмотрении Архип выглядел поврежденно. Под правым глазом у него чернел на полщеки зловещий синяк, нижняя губа была слегка рассечена, а левая рука на повязке. Он старался идти твердо, но глаз не подымал. И никого не видел. Впереди мерещилась беспросветность. Так хорошо началось, и вот опять на старое…

Уже потом Зинаида рассказывала матери:

— Подъехали мы, значит, к Поповке, я думаю: сейчас кинусь кошкой, исцарапаю, изувечу и прибью охламона! Такая во мне злость накопилась — чернота! Стали искать по хатам. Нету. К той баньке вышли. Одно пепелище. Мы по огородам, по кустам. Никого. Нашли след к реке, вышли на берег, повыше брода. Песок натоптан, уплыли, значит, те гости дорогие. Ну ладно. А он-то? Неужто в бега с самогонщиками ударился? Вернулись. Гляжу, Васятка рукой машет. Бегу. Милиция следом, кобуры расстегивают. И вот тебе картина, маменька. Кладбище ихнее, всего семь, что ли, крестов, да бурьян до головы. Только одна могилка выполота, очищена и даже подсыпана, крест прямо поставлен. А на ней, на могилке, побитой своей головой к кресту лежит мой Архип и спит сном мученика. В синяках весь, сивухой от него разит, а вот сообразил же, материнскую могилку нашел и привел в порядок! Пьяный-пьяный, однако уразумел, души хватило. И уснул возле.

Зина рассказывала и плакала. И Катерина Григорьевна всхлипывала. И сказала сквозь слезы, что осталась в нем доброта, не пропил крестьянской души! Она и виновата, что не углядела и отпустила от себя. Будь жена рядом, ничего плохого не произошло бы. Словом, приняла эту вину на себя.

— Кто ж его исколотил-то? Ведь я на тебя грешила, — сказала мать.

— Те самогонщики удружили. А за что — не помнит. Или говорить не хочет. Ну, у меня он не отмолчится, все одно выведаю.

Архип, как прибыл домой, так и скрылся. Отыскал в сарае кучу привяленной травы, сделал себе гнездо, свернулся и уснул. Чтобы, значит, не мозолить никому глаза и явиться на суд людской в надлежащем виде, будто ничего страшного и не произошло.

В нем заговорило самолюбие. Жаль, что шляпу потерял.

17

— Читай, — громко и весело произнес Глебов. И придвинул только что вошедшему Румянцеву последнюю сводку по кормам. — Твои виноватые кудринцы на первом месте. Даже сена выхватили восемьдесят процентов плана. А в лужковском звене на девяносто два. И план по сочным и обезвоженным перекрыт. За считанные дни! Вот тебе и грибочки. И выговоры. И дожди, которые всем другим мешают, как плохому танцору одно место. Для себя работают! Это же надо, все ко времени успеть. Малым числом!

Румянцев покусывал губы и не знал, что ответить. А Глебов в приподнятом настроении продолжал:

— Личная инициатива неизмеримо выше бездумной исполнительности — вот главный вывод из наших деревенских событий. В Поливаново ты послал на сенокос шестьдесят рабочих-шефов. Шестьдесят! Много ли накосили? И сорока процентов к плану нет. Пока ты сидел у них над душой — косили. Уехал — костры разожгли, сидят и молодую картошку пекут. А в Лужках считанные работники, но трудились день и ночь. Умно, расчетливо. С использованием всей техники. И никто у них над душой не сидел. Для себя работали, понимаешь?

— Именно для себя, — с каким-то подтекстом заметил Румянцев.

— А что здесь плохого? Они члены колхоза. Выгода на обе стороны. Если у них с хлебом получится так же хорошо, мы с тобой будем спокойно спать. И мясо в норме сдадут, и хлеб. И заработают — будь здоров, каждый двор «Жигулями» обзаведется.

— Вот именно. Новых кулаков будем плодить в этих звеньях, — хмуро, но убежденно бросил Румянцев.

Аркадий Сергеевич даже отшатнулся.

— Ну, ты даешь, Иван Иванович! Вроде и годами не стар, и в партии давно, а мысли твои где-то в тридцатых годах витают. С отставанием на добрых полвека. Вспомни, сегодня уже четыре миллиона легковых автомашин в личном пользовании — это все у кулаков? Каждый город в кольце красивых дач — тоже кулацких? На сберкнижках миллиарды — это что, нетрудовые заработки? У того же ленинградского токаря, про которого фильм недавно показывали, — семьсот рублей в месяц зарабатывает, — яхта личная! Кулак? Конечно, в этой массе обеспеченных людей есть и скрытые воры, взяточники, мошенники, их давно пора за ушко да на сибирское солнышко. Но — заметь! — крестьян-тружеников среди обеспеченных что-то не слишком густо. Пусть их тоже станет много, ведь мы платим премии Зайцеву и его звену не за красивые глаза, а за тонны хлеба, мяса, картошки. Почему не платить, скажи, пожалуйста? Так что насчет новых кулаков ты крупно ошибаешься. Не в ту степь… Всякий человек хочет жить обеспеченно и с удобствами. Пусть все живут богато, только бы хорошо работали. Хуже, если мы станем плодить бедняков. К добру это не приведет. А вот к пустым магазинам — да! Бедные семьи — бедное общество… Фу, как ты меня возмутил!

Глебов давно уже не сидел за столом, а стоял. Теперь он вышел из-за стола, зашагал по кабинету до двери, обратно, еще и еще раз. Надо же!..

Румянцев сидел и лениво перелистывал страницы сводки. Крупное лицо его выражало упрямо застывшую мысль. Слова Глебова, похоже, не находили отзвука в его душе. Аркадий Сергеевич это понял. А поняв, подумал не без тоски: не одинок Румянцев в этом своем упрямстве! Тоже мировоззрение, устойчивое, на фундаменте из прошлого. Помеха номер один.

— Вот что мы сегодня сделаем, Иван Иванович, — Глебов мечтательно сощурился. — Напишем постановление бюро и райсовета. Поздравим передовой колхоз и первое по заготовке кормов звено. Вручим переходящее знамя колхозу и вымпел Зайцеву. Скажи Марчуку, пусть загрузит свою автолавку самыми лучшими товарами. Поедет с нами. Отметим праздником передовые коллективы. Часам к четырем успеем?

— Будет сделано, — несколько ерничая, отозвался Румянцев. И, похоже, облегченно вздохнул, покидая кабинет. Все ясно: две жизненные позиции, непримиримые друг с другом.

Аркадий Сергеевич еще долго сидел за столом, обхватив голову руками. Хотелось понять, уж не ошибается ли он в своей оценке будущего Нечерноземья? Может быть, Румянцев знает что-то другое, если иначе глядит на жизнь села? Или уж такая инерция накопилась в нем, что не может Румянцев согласиться ни с одним новым взглядом на деревенский народ и его дела? Только повторение минувшего. Пусть и со всеми ошибками.

Они выехали в Кудрино, забыв предупредить Дьяконова о приезде. И были неприятно удивлены, узнавши, что председатель и главный агроном час назад уехали в Лужки. Экая оплошность!

— Придется ехать за ними! Начнем со звена, раз так получилось, — Глебов загорелся задуманным и не собирался откладывать его. Может быть, это даже лучше — начать со звена?

Две машины — легковая впереди, крытая автолавка за ней — вкатились, вопреки неписаному правилу, прямо на неезженую улицу выселок и остановились перед савинским домом.

Как раз открылась дверь. Первой на крыльцо выплыла Марья Михайловна Тимохина, празднично приодетая, в цветном платочке и с букетом ромашек. Увидев машины и приезжих, она попятилась было назад. Но уже выходили Дьяконов и Савин, оба при галстуках, у каждого расшитое полотенце через плечо, оба с добродушно смешливыми физиономиями. И тоже сконфузились. Из-за ихних плеч выглядывали Зина и Катерина Григорьевна, протискивались любопытные дети.

— Вот так-так! — сразу нашелся Сергей Иванович. — Еще гости дорогие прибыли, — минута в минуту. Милости просим! — и поклонился с какой-то старинной церемонностью.

— У вас праздник? — Глебов удивился.

— Праздник, праздник. И вы очень даже кстати. Будто знали и поторопились. Сюда, пожалуйте, ко мне. Вот видите, сватами идем. Григорьевна, быстренько еще два полотенца!

— Свадьба? — Глебов наконец догадался, что происходит. — Кто это женится в летнее время? Еще не бывало…

— Ну, до свадьбы и у нас далеко. Пока только к невесте идем, засватать торопимся, пока не уехала. Одевайте-ка полотенца, товарищи руководители. Дело, скажу, непривычное, как-то разучились мы… Зайцева хотим оженить, Аркадий Сергеевич, вот какой у нас праздник. Закоренелого холостяка-одиночку спешим в семью упрятать. Так оно надежней и для деревни лучше.

— Так вот и сегодня? — с некоторой обидой за отсрочку задуманного другого торжества спросил Глебов и переглянулся с насмешливо-невозмутимым Румянцевым.

— Еще как срочно-то! Невеста залетная, пока она на гнезде, а то, не дай бог, слетит — и поминай как звали. Что тогда Зайцеву останется? Ужель и его упустим? А тут в перспективе еще мамаша невестина с младшей дочкой приедут и останутся в выселках… Так что общее благо. И счастье нашего Мити. Забота о кадрах, если угодно.

— А где молодые?

— Жених дома сидит, срока своего ждет, как ему и положено. А невеста у Настёны с подругой, это дачницы ее, значит. Небось уж все глаза проглядели, нас ожидаючи.

И, взяв под руки руководящих товарищей, Дьяконов, а за ним хвост из взрослых и детей — все отправились к дому Настёны.

Митя, Веня и Марина топтались на зайцевском крылечке. Завидев церемонию, они юркнули в хату.

Настёна, в светлой кофте и клетчатой паневе, от которой исходил запах нафталина, поскольку юбка нетронуто пролежала в сундуке не одно десятилетие, пока, ко всеобщему удивлению, снова не вошла в моду, сама, значит, Настёна, принаряженная и на удивление торжественная, уже стояла на крылечке, полная волнующих, из юности залетевших мыслей. Она заменяла невестину мать, оповестить которую недостало времени. При подходе сватов все кланялась и кланялась, не без испуга углядев, кто пожаловал к ним вместе с кудринскими.

Не знал Сергей Иванович старых обычаев сватовства, но кое-что ему рассказали, а уж остальное нашлось и свое, отеческое, из прошлого. Перед крыльцом председатель остановился, отвесил поклон Настёне и вымолвил тоном лукавого сказочника:

— Тут, сказывают, Настёна, драгоценный товар для нашего добра молодца скрывается. Уж не откажи ты нам, купцам неумелым, позволь глянуть да выспросить, по нраву ли, по вкусу ли придется этой девице наш добрый молодец.

— Проходи, купец, в горницу, погляди-погуторь, авось сойдемся в цене-знании. Всех милости просю…

И Настёна посторонилась, пропуская сватов с полотенцами. Сама же и проскользнула за ними.

В горнице стоял накрытый стол, из кухни пахло вкусным — жареным. А у стены под образами жались плечом к плечу две симпатичные девушки. Они пылали от радости и страха, одна в платочке, старшая, значит, а другая простоволоса, светла, с ямочками, на щеках. Столько народу набилось, столько глаз на них смотрело, что готовы они были провалиться перед этими дядьками, которые так разглядывали девушек. Борису и Глебу для любования неожиданными событиями пришлось на четвереньках протискиваться под ногами взрослых, чтобы оказаться на переднем плане, откуда видней.

— Поклонитесь гостям, девоньки, — пропела Настёна. — А ты, Ленушка, ступи вперед, до тебя у купцов разговор-от.

И вот тогда Сергей Иванович махнул рукой на старый обряд. Он подошел к Ленушке, взял ее, готовую сгореть, за плечи, повернул туда-сюда, вроде бы оценивая, и сказал:

— А ведь мы с тобой знакомы, милая. В работе тебя видел, на лугу. И тогда позавидовал твоему проворству и красоте. Ты мне вот что скажи: по душе ли тебе наш Митя?

Ленушка кивнула раз, другой и — глаза в пол.

— Не-ет, так негоже. Ты громко перед сватами скажи — любишь ли? Это знать непременно!

— А он? — растерянно спросила Ленушка, как-то враз одолев робость.

— Вот те раз! — Сват только руками развел. — Да рази вы не объяснились?

Ленушка стыдливо молчала. Наступило некоторое замешательство. Ксюша толкала подругу в бок. Но та упрямо молчала.

— А ну, Митю сюда! Быстро! — крикнул Дьяконов.

Зина вылетела пулей, за ней Борис и Глеб, посчитавшие, что сейчас будут брать Митю силой, что очень их интересовало. Но жених со своими друзьями уже стояли возле дома. Зинаида хватнула Митю за руку и потащила на крыльцо, что-то втолковывая на ходу. Протиснувшись в горницу, она, так и не отпустив, поставила его лицом к лицу с Ленушкой.

— Скажи-ка, добрый молодец, — важно произнес Дьяконов, — хочешь ли ты в жены эту красавицу?

— Еще как! — тихо ответил красный от смущения Митя.

— А любишь? Невеста знать хочет.

— Люблю.

— Ну, вот оно и слово веское. Все слышали? Что теперь ты ответишь, невестушка?

— Я тоже, — тихо сказала Ленушка и сквозь слезы улыбнулась Мите.

— Пойдешь за него, за нашего умельца?

— Пойду. — И тут заплакала по-настоящему.

— Осуши слезы! — Сергей Иванович поставил молодых лицом к лицу.

И Митя осторожно, как икону, поцеловал Ленушку в соленые губы.

— Все! Перед лицом общества и с нашим пониманием… Быть свадьбе! Но не раньше покрова, в октябре то есть. А расписываться хоть завтра, это у нас без задержки, как вам угодно будет.

— Нам на стройку во вторник, — сказала Ксюша. — Отпуск кончается.

— Вот как в городе, а? — Дьяконов и руки поднял. — Дисциплина! Замуж выйти некогда! Ладно, возьмем это дело на себя. Попросим районного доктора, выдаст нам документ, больничным листком называется. Иван Иванович, пособи как сват, чтобы удержать девчат на неделю, а? По причине гриппа. Настёна! Усаживай молодых и гостей! Сейчас мы… Аркадий Сергеевич, сюда, пожалте. Митя, Ленушка… Э, да что это я в чужом дому распоряжаюсь! Свое дело мы сделали, так? Хозяйствуй, Настёна! Молодые, мир и любовь вам, а колхозу нашему — прибавления…

Эти давно не звучавшие пожелания председатель, естественно, подкрепил первым.

До «Хазбулата» дело не дошло. С полчасика посидели, потом Румянцев нагнулся к Аркадию Сергеевичу и тихонько напомнил о деле, которое им предстояло сделать. Глебов неохотно поднялся и, еще раз поздравив молодых, сказал:

— Порадуем вас, дорогие труженики, тебя, Дмитрий Игнатьевич, лужковского хозяина, с первой премией по району за сенокос и умелую организацию на заготовке кормов. От имени бюро райкома и райисполкома вручаю тебе почетный вымпел. Подкрепить достойную награду мы попросили наших кооператоров. Они привезли сюда самые лучшие товары. Покупайте что по душе. Сделайте небольшой перерыв для этого приятного дела.

Неторопливо, даже как-то стеснительно подымались гости и хозяева из-за стола. Шли за деньгами, потом собрались у откинутого борта, предоставив, по молчаливому уговору, первое право на покупку молодым да посаженой матери Настёне. Выбирали что приглянулось, обсуждали выбранное всем миром и уже тогда расплачивались.

— Что тебе еще хочется? — спросил Митя у своей Ленушки.

— Колечко. Два, — прошептала она, никогда еще не надевавшая на палец даже простенького перстенька.

Но колечек в местной кооперации не нашлось. Неходовой товар для ихнего района, где молодежи — раз-два и обчелся. За колечками надо в область, там теперь сбилась деревенская молодежь. Зато Митя купил своей нареченной заморское платье да рижскую вязаную шаль такой красоты, что все выселковские женщины не успокоились, пока не примерили ее на собственных плечах и не оценили вещь разными словами восхищения, какие только успел в свое время записать для словаря Владимир Иванович Даль…

Деньги у лужковцев водились. Вася быстро принарядился в джинсовый костюм и сине-белые кроссовки. Савин купил для дочери и невестки по платью. Дед Силантий, его сын и внук понесли домой горку посуды и транзистор «Океан», за которым безуспешно охотились в городе. А Ксюше и Настёне Митя с поклоном подарил одной туфли, другой пальто, надев которое, Настёна совсем захорошела.

Только спустя час или полтора автолавка отправилась в Кудрино. Вперед лавки на центральную усадьбу колхоза уехали Глебов с Румянцевым и председатель колхоза.

В хате Настёны опять загремели стульями.

В этот вечер только четыре души в обычный свой час предались сновидениям: Катенька, Борис и Глеб — у Савиных. И Вася — в материнском доме. Джинсовый костюм он повесил у изголовья.

Около полуночи на пороге Настёниного дома возникла смущенная фигура Архипа. Митя вспомнил о нем и, уговорил Зинаиду привести «охламона», объявив, не случаю сватовства, амнистию провинившемуся. Как провинившемуся впервые.

Выглядел он, прямо скажем, неважно. Голодный, конечно. И жаждущий. Синяк скрыть не удалось, как Зинаида ни припудривала его, выговаривая при этом не очень светлые слова. Прокашлявшись, Архип поздравил молодых, непослушными пальцами принял из рук супруги самую малую из посудин на столе, которую она умудрилась еще и не долить на целый сантиметр, и опрокинул содержимое, едва ощутив не задубелом языке вкус жидкости.

После чего так же незаметно удалился.

Но спать лег не в сарае, а в одной комнате с женой. Амнистия, по его разумению, распространялась и на это. Правда, спал он на диванчике, а не на супружеском ложе. Сюда амнистия не доставала.

Когда в конце ночи запели петухи, предвещая рассвет, Архип тихо оделся, вышел и очутился под дождем.

Небо изливалось уже не первый час, дождь шепелявил по крышам и листьям. Своей устойчивой монотонностью он, несомненно, хотел уверить, что будет поливать землю так долго, как им и не снилось. Малоподвижный циклон, обернувшись вокруг центра России, замкнул недолгую отдушину и снова навис над землей.

Накинув на смутную голову капюшон, Архип пошел к Митиному крыльцу, намереваясь спокойно посидеть там до свету и покурить, пока молодым вздумается проснуться. У него созрел план, который требовалось обсудить.

Но его опередили. На крыльце уже сидели сам Митя и младший Савин.

— Ко времени ты подошел, — сказал Митя, здороваясь. — Голова как? Принести маленькую?

— Обойдемся, — против воли и потому обиженно отозвался Архип. — Чего рано поднялся? Молодая, понимать ли, обидится.

— У молодой сегодня выходной, как и у всех остальных. Погода.

— Тем более. А ты оставил бабу в одиночестве. Они это не любят.

И оглянулся в открытую дверь.

— Ты думаешь, она здесь? — Митя спросил не то чтобы обиженно, а с какой-то даже гордостью. — Как бы не так! Настёна и Ксюша увели ее. Сказано было: до законного брака ни-ни! Вот такие, значит, дела у нас семейные.

И глубоко вздохнул.

— Ну ладно о семейных. Есть и другие дела. — Голос Архипа повеселел. — Ежели мы, понимашь ли, решили взять под свою руку поповские земли, чтобы пашню сделать, надо до уборки затребовать корчеватель и все прочее. С тяжелым трактором, само собой. И скоро начинать, осени не дожидаться.

— А река? — Митя смотрел на Архипов синяк, но от улыбки удержался, чтобы не обидеть.

— Колесный «Т-150» или «кировец» пройдут по глубокой воде. Там, понимать ли, сегодня чуть выше пояса. Работы им на неделю, если по-хорошему. Дерева больше всего тонкомерные, в руку, не толще, стоят редко. Кусты, конечно. Их покромсаем на месте и запашем. А земля хорошая. Сколько годов отдыхает. Рожь можно посеять, получится, как по залежи, та еще рожь! Если пораньше вспахать.

— Жить там можно эту неделю? Есть где?

— В моем дому сносно, где эти самые швартовались. Могу с мелиораторами поехать и поработать, чтоб, понимашь ли, без баловства. Заодно ремонт какой ни на есть учиню в доме. Огороды тоже обработаем. Сады, конечно, пропали, а сами огороды ничего. Сорняк стоит глухо-плотно.

— Ты вроде жить там собираешься, — сказал Веня.

— Дорога будет, паром наладится — почему не приехать на лето? Природа кругом — одно любование! Тишина. И рыбалка — вот она. И грибы-ягоды. Сплошная дачная местность. А на зиму, когда заскучаете, можно отвалить и сюда, помочь в работе.

— Это ты правильно рассудил, Архип, — Митя говорил задумчиво. — С правлением придется говорить. Полста гектаров на дороге не валяются. Как, Веня?

— Я хотел ехать сейчас в Кудрино. Комбайны пора перегонять, как договорились. Заодно с отцом или с председателем потолкую. Может, они договорятся с мелиораторами? Там не грязно, Архип? Земля не глинистая?

— Не. Песчаная. Сухо. Бугорочки.

Они помолчали, вслушиваясь в шорох дождя. Рассвет рождался неохотно, было все еще пасмурно. На душе — тоже. Одно их успокаивало: успели сено выхватить.

— Это не на день, — сказал Митя о погоде. — Это надолго. Займемся Поповкой. Так и скажи там, Веня.

— А рожь? Как она?

— Вчера обошел. На трети поля нахилилась, а колос хороший. Надо придумать, как его брать. Дней через десять можно начинать. Да нам еще навес ставить, ток доделать. Зерносушилку, если привезут, налаживать, без нее семена не подготовишь, особенно если хмара затянется.

Выселки проснулись. Потифор Кириллович прогнал стадо бычков и четыре коровы с усадеб. Верхом ехал. Его сестра чего-то дома осталась. Вася с матерью и Силантием гремели ведрами около начатого тока. Там уже лежал свежий бетонный настил, закрытый старой травой, сегодня его наметили затирать по щелям. Ждали из Кудрина плотников, чтобы ставить столбы и стропила. Как много крыш требуется ихнему, даже небольшому, хозяйству!

Загудели выключенные на ночь вентиляторы.

— Здорово растрепали мы хозяйство! — Митя вздохнул. — Жили и живем на скорую руку. Лишь бы сегодня. А что завтра, так это же завтра! Ни тебе сушилки, ни сортировок, ни хранилища для картошки. Еще собираемся клеверные семена разводить. Дело-то, в общем, выгодное, но с кондачка его не решишь. Вот если удастся с Поповкой, весной там клевер подсеять можно. То-то пчелам раздолье! И семян будет невпроворот, на весь район. И всякой бедной земле подмога. Ладно. Поедем вместе, Веня. Пригоним сразу оба комбайна. А ты, Архип, пока придет ответ от мелиораторов, возьми Васю, займитесь луговым комбайном. Завтра и в дождь можно косить клевер на третьем поле. Пустим опять сушилку. Гранулы не помешают. Там половину поля Ларионыч на семена оставил, а вторую мы скосим. Заодно по межам походи с комбайном, скоси всю дикую траву, наступает она на поле от леса, мешается.

Митя поднялся, с тайной надеждой посмотрел на дом Настёны. Ни огонька, ни звука. Вот заспались. Зайти в такую рань вроде неудобно. А так хочется! Ну что ей не глянуть в окошко?

Он ошибался. В доме давно не спали. Ленушка, с подсказки Ксюши и самой Настёны, писала письмо маме: «И еще, маманя, сообщаю, что просватана я за хорошего человека, и любим мы друг друга и твоего благословения ждем, и тебя с сестренкой, чтобы приехали вы на той неделе, не задерживались, когда мы надумали расписываться». Прочитав эти строки, Ленушка задумалась. Как-то ее маменька решится уехать из своей, пусть и полумертвой уже, деревни в далекие и незнаемые какие-то Лужки?

И еще они написали в свое СМУ, которое на окраине Костромы громоздило новый жилой район для тех, кому работать на новой электростанции. Сообщали, что задерживаются по причине гриппа. Грипп здесь ну просто укладывает и шефов, и отдыхающих, которые помогают на уборке, где и они тоже прихватили этот проклятущий грипп…

— Мы хоть что-нибудь заработали, тетя Настёна? — спросила Ксюша. — Ни тебе табеля, ни учета. Может, одна благодарность выйдет?

— Обо всем этом у нас Митя думает. И все по справедливости. — Тут она принялась рассудительно объяснять: — У него на кажный месяц листок имеется. Там, значит, дни и фамилии. Вышел на работу на цельный день — палочку прочертит против фамилии. Полдня поработал — опять же половину палочки. Не вышел — нолик нарисует. Чужой, свой — все записано. Пятерку за выход положили в колхозе. А в звене еще полагаются деньги за урожай и за мясо. Ну, это в конце года. Тогда получается поболее пятерки, когда план перевыполненный. В прошлом годе мы перевыполнили и получили довесок. Кому и много, а которому и мало, если палочек не густо, вот как у Ольги Потифоровой. Ну, с нее и того довольно.

— А вы сколько заработали в тот год?

— Я-то? Одну тыщу четыреста за выходы, — неторопливо вспоминала Настёна. — И шестьсот, кубыть, сорок три за урожай. А всего, значит, за две тыщи получилось, девонька. Ну и притом еще пензия, триста восемьдесят за год. Сложи-ка! Чуток не по двести на месяц, даже зимой, когда подменяешь скотников, которы за бычками смотрят. Вот, Ленушка, и отпиши про это маменьке, пусть не убоится наших мест, а едет с открытым сердцем. Сам-то Митя много зарабатывает, ну кто ж с ним сравнится? День и ночь. Зато и порядок. Савин с Дьяконовым не нарадуются. Он, Митя то есть, уже машину покупать собирается, сам мне сказывал. И будешь ты, Ленушка, сидеть в машине той, да при своей красивой шали, ну просто барыня! И повезет он тебя, милая, на моря теплы, в горы волшебны…

На Настёну смотрели не мигая.

А Митя все-таки не вытерпел, постучал и зашел.

Ленушка предстала перед ним в том новом платье, что купили вчера, такая красивая, прямо небесная, он и ладонь протянуть к ней не посмел. Зато она закинула ему обе руки, на шею, прижалась, ноги поджала и повисла. Да так поцеловала!.. Вот ведь счастье ему какое! Не знал, не ведал…

Письма просила опустить в такой почтовый ящик, чтобы как можно скорей дошли.

18

Начальник передвижной колонны мелиораторов категорически отказался переезжать из своего планового болота в неплановую Поповку, хотя Сергей Иванович и просил, и угрожал. Хмурый его собеседник бубнил одно: у меня план под угрозой, ваша Поповка этот план не вытащит. Письмо у него из треста: ни при каких обстоятельствах от намеченных работ технику и людей не отвлекать. Отголосок того совещания в райкоме…

— Вот как ты заговорил? — Дьяконов угрожающе повысил голос. — На активе, помнится, навытяжку перед Глебовым стоял!

— Письмо после актива получено, — отбивался начальник.

— Глебову давал читать это письмо?

— Так оно не ему, а мне. Он узнает, начнутся звонки в трест. Выходит, я их поссорю. Ни к чему это.

— Считай, уже поссорил. Я так это дело не оставлю, понял? Доложу, какие у нас в районе феодалы завелись. Он с тебя голову сымет, если не поможешь пашню из-под леса вызволить.

Начальник несколько растерялся. Даже маленький конфликт грозил ему черными воспоминаниями из-за пристрастия к спиртному. Сергей Иванович заметил это и уже другим, мирным голосом предложил:

— Давай полюбовно, друг милый: отряди мне сегодня два тяжелых трактора с корчевателем и вот с теми дисками. И двух своих мастеров. На одну неделю. А я после уборки зерна подброшу тебе своих ребят и тракторы на болото, чтобы помочь с планом. Хотя какая же при дожде работа в том болоте? Все равно стоишь. А там они теплую землю в порядок приведут. Это же добрая сотня тонн хлеба на другой год — вот что такое Поповка, понимаешь? А нет, так едем сейчас к Глебову, он вынет из сейфа твое персональное дело. И начнется у вас разговор. Ну?..

Хмурый начальник уловил такую перспективу раньше Дьяконова. Теперь он если и противился, то совсем по другому поводу. Его ожидающий лик говорил о награде, об угощении. Но председатель воспротивился. Больно часты получаются ритуалы…

— Все прочее оставим до другого раза, — сказал он неумолимо. — За мной не пропадет. А сейчас не могу. День расписан по часам-минутам. Давай команду. Кличь свою гвардию, вон она, в вагончиках сиднем-сидит, козла забивает. По-быстрому!

Он сам довольно легко уговорил четырех мужиков, пообещав кормить-поить и даже мягкие постели в настоящем доме, а не в этих продуваемых вагончиках. И с рук на руки передал мелиораторов Зайцеву, которого задержал в Кудрине.

— Трос прихватите, да подлиньше, — скомандовал Митя. — Там через речку, вдруг застрянем? Диски складываются? Вот и хорошо, дорогу не испортим.

— Глаз с них не спускай, — тихо сказал Сергей Иванович. — Проводите с Архипом, а то ведь так: найдут бутылку-другую, и все пропало. Или сделают тяп-ляп. Тут надо в темпе! Подхвати на складе одеяла, продукты на первый случай. Пусть поживут по-человечески. Настёну можно послать с ними на неделю, будет готовить обеды. Корову ее дачницы подоят и покормят. Умеют, поди? Бюллетень я им выговорил.

Так началась короткая страница возрождения земли на Поповке.

Два трактора с орудиями, с бочками горючего довольно легко перебрались через Званю, прогремели по песчаной опушке леса до Архипова подворья, хлопцы отдохнули и поели, а уж потом завели моторы и по команде Архипа пошли крушить и корчевать молодой лес, распугивать лосей, уже облюбовавших эту местность для проживания. Деревья потолще целиком стаскивали к низине сбоку поля, кусты, ветки и траву резали тяжелыми дисками на месте. После первого прохода машин на поле страшно было глянуть: какая там пахота или сев! Но на пашне стояла все-таки молодая поросль. И эта людьми забытая пашня стала обретать свой привычный вид. Мелиораторы будто взъярились на ольховую заросль. И было отчего взъяриться! С каких это пор крестьяне стали равнодушно смотреть, как от них уходила кормящая земля — под лес, под разные застройки и асфальт? Это только у плохих хозяев, у нахлебников, которых мы прозываем всякими скверными словами. И поделом прозываем!

Настёне каким-то чудом удалось разжечь огонь в русской печи. Дыму напустила полну хату, покашляли предостаточно, пока дымоход не прогрелся и не просох. В доме потеплело, а вскоре и жилым духом запахло. Натаскали травы на пол, бросили одеяла — спи, ребята, в тепле и удовольствии! Принюхивайся к запаху топленого молока и распаренной пшенной каши в горшке. Ведь в такой-то печи она получается не такая, как в кастрюле и на газовой плитке. Рисом рассыпается, сама Настёна без доброй улыбки не может смотреть на дело рук своих.

За дождливые дни обернулась черной пашней заросшая залежь по обе стороны от Поповки. Не сказать чтобы готовая принять зерно, вся в крошеве стеблей и сучьев, но уже без ольхи и кустов, так что можно пускать плуги. Прошлась техника и по огородам, сметая гнилые загородки, высохшие яблони, кособокие сортиры на отшибе и высоченный сор, репьи. Стал проглядываться из Архиповых окон ручей по низам и пепелище на месте баньки. Зеленые джунгли исчезли, и от этого в заброшенных хатах сделалось светлей. Бездомные коты, страшно завывающие по ночам, как-то примолкли, перебрались на чердаки, страшно напуганные грохотом моторов.

Почти каждый день верхом наезжал Митя. Ходил, прикидывал что-то и подолгу выстаивал посреди поповских полей, видимо оценивая и размышляя, как оно будет дальше. А в последний рабочий день в Поповку прибыла еще более представительная делегация: Зинаида, Митя с Ленушкой и Михаил Иларионович Савин. Они раздобыли лодку для переправы, привезли с собой всякого-разного для обеда-ужина, но мелиораторов до поры не спугивали с работы.

Оглядевшись, походили по обретенному полю, потом взяли лопаты и тяпки и пошли на маленькое кладбище, где недавно нашелся Архип. Пока он увидел приезжих с заречного участка, пока прибежал, они успели навести там порядок: повыбили траву, поправили покосившиеся кресты, оградку, подсыпали холмики. А закончив, отошли и постояли молча, стараясь вспомнить, кто и когда лег под эти кресты. Да разве вспомнишь! Архип и тот знал лишь два родительских места. А ведь пашню здешнюю создавало не одно поколение. Ох не одно!

Лишь после этого сошлись с мелиораторами вроде бы на совещание, посидели-покушали за столом, поблагодарили мужиков, все вместе погрузили на прицепы бочки, орудия и с грохотом, на скорости уехали к броду.

Тишина снова опустилась на пустую деревню и на поля вокруг нее. Тишина тут будет гостить подолгу. Прошлого уже не вернешь.

Вся эта дельная работа проходила под хмурым, беспрестанно дождившим небом. Циклон угрюмо и низко висел над лесами и полями. Колхозы переживали не лучшие дни. Какая там уборка! Трава бурела в валках, гнила в копнах. Убранного сена под крышей или в стогах повсюду оказалось до обидного мало. В районе рвали и метали. Но громы и молнии эти обходили Кудринский колхоз, успевший почти полностью убрать корма. Лишь клевер стоял, но и его потихоньку косили и сушили под навесом.

В Лужки вдруг прибыл гонец из района. Куровской писал, ссылаясь на указание исполкома: «Передать одну АВМ в Семеновский колхоз, обеспечить механика и тару для травяной муки, а также два самосвала со сменными водителями». Митя прочитал указание, посмотрел в сторону гудевшей сушилки, прикинул, во что обойдется это для района — потеря двух-трех дней на демонтаж и установку машины в другом месте, — и коротко сказал курьеру:

— Иди-ка ты… Ищи председателя или главного агронома. Но если и они прикажут, я передам машину не раньше вторника, когда закончим готовить клеверные гранулы. Вы это дело уже провалили. Теперь надумали ущемить и наш скот. Не выйдет. Лучше уж мы продадим вам готовый корм зимой. Все равно ведь просить приедете, как просили в прошлом году.

Примерно то же сказал Дьяконов в райисполкоме, куда его вызвали. Зачем терять два, а то и три дня? Еще неизвестно, как на новом месте организуют покос и перевозку травы. А в Лужках работают нормально, опять же улучшают районную сводку. Словом, отстоял свое мнение, победив привычное желание района подправлять отстающих за счет передовых, когда «выравнивание» непременно снижает общий уровень производства, вносит нервозность и суету в размеренные трудовые дни.

В это самое ненастье произошло еще одно, совсем уж непредвиденное событие: в Лужки нежданно нагрянула законная супруга Бориса Силантьевича, полная и красивая дама, без багажа, только с небольшим чемоданчиком в руках. Облаянная дворнягой покойного соседа, она покрутилась в пустом доме свекра, пугнула собаку и уже без чемоданчика, несколько встревоженная тишиной на выселках, отправилась на шум-грохот сушилки, где в эти дни работали лужковцы. И конечно, засекла там оживленную Зинаиду, своих мужа и сына, еще одну красивую деваху с ямочками на розовых щеках; мгновенно поняла, что смутные догадки недаром беспокоили ее. Не удостоив рабочий люд приветствием, она обменялась холодными взглядами с Зиной и Ленушкой, соображая, откуда ждать опасности, обняла мужа и слезно расстроилась, увидев худющего, вытянувшегося сына. Деду Силантию только кивнула и сделала ему ручкой. После чего увела мужа и сына в дом, игнорируя их просьбу повременить хотя бы до вечера.

Вечером в Лужках знали: завтра Борис Силантьевич, супруга, их сын покидают выселки. Так оно и вышло.

На Зине лица не было. Не пошла на работу, тянула время и все топталась на улице. Дважды ходила к Настёне мимо Савельевых окошек и угадала-таки встретиться с Борисом на очень короткие минуты. Только и успела шепнуть: «Напиши, а лучше приезжай, непременно приезжай!» Борис Силантьевич боязливо покосился на окна, тихо ответил: «Обязательно, радость моя». На том их последнее свидание и кончилось. Семья уехала на попутной машине, даже не захватив с собой, как прежде, солений-варений из запасов Савельева дома.

С их отъездом в Лужках заметно поутихло. Привыкли все же… Ну а лианы клематис по-прежнему красовались и прирастали, расцвечивая бревенчатые стены. Теперь они сделались постоянной болью Зинаиды. Единственное напоминание.

Прореху в рабочей силе около сушилки и на поле закрыли семьей Савиных. Даже Веня, оставив на время только что привезенную зерновую сушилку-сортировку, взялся за вилы рядом с Мариной.

Из района их не беспокоили. Работа шла ритмично, но без того напряжения, какое наблюдалось в первые дни сенокоса. А вечером у Настёны ликовали: пришло наконец письмо от Леночкиной матери! На крупно исписанных листках были всякие хорошие слова и поздравления, поклоны незнакомому Мите, а дочке — родительские наставления, как всегда запоздалые. Главное из написанного приходилось на конец: собираются к ним в среду, приедут в четверг, если не подведет «железка». Мать и сестра Ленушки осторожно просили, если можно, встретить их на станции.

Как раз в четверг Митя с Веней собирались обкашивать ржаное поле, а заодно опробовать в работе и зерносушилку. Но встречать надо, тут такое дело…

— Ничего, — сказал Веня — Я встречу. Архип подменит на сушилке. За час-полтора обернусь.

— Ленушку возьмешь?

— А как же!

Письмо подхлестнуло молодых. Чего же они как чужие!.. На другой день после этого письма Митя Зайцев и Ленушка Курочкина в сопровождении старших Савиных и Настёны съездили на двух машинах в райцентр. А до того Дьяконов звонил Глебову и попросил его, как сват, о дне регистрации. Дело не затянулось, и молодая пара вернулась уже мужем и женой.

Возвратились скоро. Машина подрулила уже к Митиному дому… Все как полагается.

Без Мити, который в этот день застрял в своем доме, к рабочим у навеса заявился сам Румянцев с механиками. До вечера АВМ демонтировали и увезли. Ну и ладно. Лужковцы не противились, поскольку клевер был почти скошен. У навеса сделалось безлюдно. И Лужки вроде замерли. Но это — на первый взгляд. Теперь все возились на собственных огородах.

Иначе когда же? Уборка хлеба — вот она, с темна до темна потребует. Только в такое «окошко» и можно свое подворье в порядок привести.

На самом большом поле за скошенным и вновь зазеленевшим лугом все ниже клонилась спелая рожь. Около недостроенного зернового навеса стояли два комбайна с копнителями. Дождь шел по два-три раза за сутки, земля и зелень, нива и крыши не просыхали. Мокрая тишина стояла над миром. Ожидание уборки превратилось в сущее мучение. Как перехитрить погоду?

Из района никто не наезжал, звонили редко. Ходил слух, что Глебова и Румянцева вызывали в область, они обернулись за один день, прибыли домой не в лучшем настроении. Кого после посещали, там разговор шел в полный голос, иной раз с криком и угрозами. Судя по областной газете, Чуровский район провалился с заготовкой кормов: чуть больше половины плана. Два абзаца в передовой статье были с обидными для чуровцев словами.

Савин собрал комбайнеров и предупредил, что за солому нынче будут спрашивать по всей строгости, хотя и комбайнеры, и сам он прекрасно знали, что, если погода не прояснится, им будет не до соломы: чем ниже срежешь, тем больше зерна потеряется в зеленой массе. Косить-то придется не раздельно, а напрямую. В валках хлеб вовсе прорастет и погибнет. И, тем не менее, за солому — по всей строгости, поскольку кормов, как всегда, мало.

В один из этих дней состоялось правление Кудринского колхоза. На нем в члены колхоза приняли Вениамина Савина. Марина заявления не подавала. С первого сентября ей предстояло вести курс биологии и природоведения в кудринской средней школе. Тогда же, на правлении, новому колхознику вручили купчую на личное владение домом, пустовавшим по левую сторону от избы деда Силантия, который после отъезда родных присмирел и утерял всю свою боевитость.

Только тогда Веня с Мариной пошли осматривать свой дом, свою пятисотрублевую покупку — подарок отца.

На подходе к дому к ним пристал и дед Силантий, сидевший до сего часа на своем крылечке. В ногах у него вертелась дворняга, которая со дня смерти соседа избрала себе в покровители соседа, была должным образом принята и обласкана, но, однако же, каждую ночь уходила ночевать в свою конуру за воротами осиротевшего дома.

— Законный ваш сторож, суседи, — сказал Силантий Андреевич и погладил собаку, запрыгнувшую лапами на грудь кормильца. — Ласкаю его, кормлю-пою, а он все к своему дому отворачивает. Так что владейтя, любитя и жалуйтя. А звать его, значит, Кузей. Давай, Кузя, знакомься и будь здоров.

Кузя вежливо помахал хвостом да еще дался Марине погладить, после чего снова откочевал на след Силантия.

Дом внутри уже попахивал нежилым, выглядел серым. По углам и у окон темнела плесень. Не топили… Но стены на удар обушка отзывались звонко, крыша и печь стояли нерушимо, широкие доски пола не гнулись и не скрипели. А веранда на садовой стороне даже в этот тусклый день выглядела просто и красиво. Два ласточкиных гнезда лепились под ее карнизом. На проводе вели мелодичный разговор семь или восемь касаток, уже ставших на крыло.

Марина осматривала свое новое жилье молча и сосредоточенно. Все тут было непривычным, а многое и не по душе. Ну, что делать около этой огромной печи с широким зевом, с предпечьем, с лежанкой у стены? Где вода? Неужели таскать ведрами от колодца с журавлем? Как вообще расположиться в двух большущих половинках? Она подавляла тяжкие вздохи, а Веня между тем говорил и говорил, стараясь вызвать у Марины гордость хозяйки:

— Смотри-ка, девочка, что это будет? Горница. Словно зала для танцев. Сделаем из нее две комнаты. Печь, конечно, оставим, какая же изба без русской печи? Она веками стояла в деревенском доме и, наверное, будет нужна и дальше. Так, Силантий Андреевич?

— От всякой простуды, Веня, от лихорадки и колотья нет лучшего снадобья, как эта самая печка. Вот, к примеру, радикулит. Он этой печки как черт ладана боится. Прогрел кости — и здоров. Вы уважьте ее, оставьте как есть.

Марина вежливо улыбалась. Ей эти болезни не были знакомы, Вене тоже. Но он все-таки спросил:

— Согласимся, Маринушка? Ну и отлично! А еще комнату можно устроить вот тут. — Носком резинового сапога он наметил на полу границы комнаты с одним окном. — Будет детская. Окном на юг, солнечная. Подходит? А кухню мы увеличим за счет передней, поставим в ней котел для воды и батареи в комнатах. Центральное отопление. Передвинем Лужки из века восемнадцатого в двадцатый. Еще бы водопровод и это самое хозяйство… Прорубать капитальную стену в сенях? Да, придется. Зачем нам такие огромные сени, Марина?

— А куды ж на зиму сушеное-вяленое вешать? Одежу верхнюю? — спросил Силантий.

— На чердак.

— Туды хозяйке вовсе нет надобности лазить. Оттого и делают сенцы, чтобы все под рукой.

Марина не столько слушала, сколько вслушивалась в себя. В эти дни ее не очень интересовал окружающий мир. Какое-то новое ощущение. Хотелось кислого, соленого, она то и дело вспоминала малосольные огурчики в савинском доме. Может быть, потому и спросила:

— А погреб у нас есть? Для капусты и огурцов?

— Ну а как же! — Силантий вернулся в кухню, ухватился за кольцо, врезанное в половицу, и открыл черный зев. — Туды цельный магазин уместится, девонька. Ты засвети фонарь да спустися, там одних бочек пять или шесть. Да ларь. Да полки всяческие. С осени уложится все огороднее, и до лета никакой тебе нужды в покупном! Все свое, чистое-свежее.

Спускаться она не хотела. Потом как-нибудь. Веня прошел снова в горницу, посмотрел на стены и спросил:

— Что на стены: обои или штукатурку?

— Оставим так, Веня. Бревна красивее всего. Вымоем их, они пожелтеют. И потолок. И пол. Разве вот в детской сделать обои?

— Чувствую, нам на всю зиму работы! — И Веня сладко потянулся. — Силантий Андреевич, поможешь? Дощечки наготовить для обивки комнаты. Поучить меня столярному делу, чтобы мог кружево пустить по карнизу, по наличникам. Ну, и плотника какого отыскать на зиму.

— Это мы пособим. А ты расстарайся водопровод для Лужков. Во все дома. И на скотный двор. Такое облегчение сделается!

— Башню водонапорную нужно ставить, — сказал Веня. — Железа разного много. Но раз взялись за Лужки, то расстараемся и водопровод. Как в городе. А чем мы хуже?

Пока они находились в доме, мудрый Кузя крутился у крыльца, потом перебрался на другую сторону, и, когда хозяева прошли на веранду и в сад, он уже стоял здесь и вилял хвостом. Опережая их, Кузя направился по дорожке, брезгливо обходя особо мокрые места.

В саду и на огороде за садом темнели картофельная ботва и сорная трава. На всем лежала печать бесхозности, пусть и недавней. Под яблонями толстым слоем гнила почерневшая падалица, пахло перебродившей сладостью. Густо осыпалась малина, особенно крупная в этом году. Подворье навевало грусть. Все в прошлом… Марина вздохнула и решила про себя, что каждую свободную минуту надо быть здесь, привести хозяйство хоть в относительный порядок. Такая милая и грустная красота открылась ей в запущенном саду! У нее, у Марины, есть собственный сад! А дальше, за оградкой, и вовсе нечто былинное. Стоит черный и мрачноватый еловый лес, как на картинах Васнецова или Шишкина. И густая лещина опускается через ограду. Забыв о недомогании, она вдруг почувствовала себя счастливой. Маленькая хозяйка большой усадьбы. Боже мой, какая ответственность!

Вернувшись в дом, она по-новому посмотрела на громоздкую печь, погладила шершавые кирпичи и про себя сказала: «Мы с тобой подружимся, печка!»

— Дедушка, как это называется? — и показала на предпечье.

— Шесток, да загнетка, внученька. Загнетка, значит. А за ей — под со сводом, где дрова горят. А над шестком кверху труба пошла, тут вот окошечко оставлено для самоварной трубы. И печурка с плитой, ежели ты не хочешь всю печь топить, весной, к примеру. Ну, а летом и вовсе на летней кухне во дворе готовить можно. Все сообразишь.

В тот день Веня починил обвисшую проводку в доме, ввернул лампочки и пощелкал выключателями. Полный порядок!

Отсюда он побежал к комбайнам. Пора, пора навешивать на мотовила Митей придуманные подъемники, прокручивать моторы. Им бы хоть день без дождя! Да с ветерком. Тогда и в поле.

Домой шли, когда стемнело. Фонари на улице еще не зажгли. А окна в домах светились. Митя остановился и стал считать освещенные окна.

— Всего двадцать четыре, — сказал он, довольный. — Семь светлых хат. Вон твои крайние четыре, Веня. Наблюдается прирост. В прошлом году светилось девять или двенадцать.

— Вместе с тем и несмотря на это, все же шесть окон еще черные, так?

— Скоро их останется три. В одном, последнем доме. А другие три — это моей тещи с дочкой. Руки пока не доходят.

— Завтра привезу новоселов. Они сами приведут в порядок свой дом. Скорей тебя.

Назавтра чем свет Ленушка топталась на крыльце, высматривая Веню с машиной. Поверх своего красивого платья она набросила Митин плащ. Тревога и радость, надежда и какой-то стыдливый страх перед матерью — все это отчетливо читалось на ее побледневшем личике.

Савин-младший подкатил к дому с подчеркнутым шиком.

— Мадам, экипаж подан, — и распахнул дверцу.

— Покорно благодарим, — серьезно ответствовала Ленушка и, придержав платье, села, придирчиво оглядела себя в переднем зеркальце. — И чего такая бледная? Расстроится мама…

— Ничего, — успокоил Веня. — Не жениха встречаем. Матушка все поймет. И порадуется на свою дочку.

— Мы не опоздаем, Веня?

Вокзальчик в Чурове их не привлек. В этом унылом казенном здании с неистребимым запахом карболки люди пережидали время только по необходимости. Поезд, как теперь принято, опаздывал, и они почти полный час вышагивали по платформе, примеряясь, где должен остановиться девятый вагон. Лицо Ленушки горело. Волновалась. Веня подшучивал над ней. И, когда поезд еще подходил, они побегали взад-вперед, однако к девятому так и не угадали. Веня подскочил, когда с высокой подножки, держа перед собой узел, уже спускалась девица, очень похожая на Лену. Он забрал у нее узел и ее самою на руки, и та вдруг неумело поцеловала Веню в щеку.

— Это не он! — закричала Ленушка, а Веня рассмеялся и тоже поцеловал девушку.

Всем стало весело, маму поддержали с двух сторон, и она, ступив на перрон, поцеловала и перекрестила Веню раньше, чем дошли до нее дочкины слова.

Наконец все выяснилось, слезы и поцелуи кончились, и они поехали. Теперь мама не спускала повлажневших глаз со своей дорогой девочки. Ведь они не виделись с той поры, как Лена уехала на стройку с настойчивым намерением «найти в городе свое счастье». А отыскала его, это девичье счастье, не в городе, опять-таки в деревне, еще меньшей, чем ихняя захудалая Становлинка, где население вовсе без заневестившихся девчат и молодых женщин и много больше неприкаянных мужиков — алкашей.

Теперь мать во все глаза рассматривала в окошко с заднего сиденья новые для нее места. И дивилась: будто на родине, за своими огородами едут. Такие же леса и болота, пашни в ладошку, ручьи-речки с мостками, где под колесами перекатываются кругляши. И районный поселок словно вымерший, потому что все люди из Чурова который день уже косили на лесных полянах, выбирая из кустов побуревшую траву. А то и ветки на корм ломали, дело не самое хитрое. А как в Лужки въехали да как вышла Ленушкина мать возле Митиного дома, оглядела луга за Глазомойкой, зеленую неизъезженную улицу, расцвеченные дома, так и заплакала. Вряд ли кто понял — отчего. Выплыло у ней из памяти довоенное детство в такой же красивой, ухоженной деревне, где жили не тужили в маленьком колхозе одной дружной семьей, не имея даже понятия, что впереди у них будут бесконечные укрупнения, сселения и всякое несусветное, после которого и потеряется доброе отношение к труду. Не верилось ей, что остались и ныне такие деревни. Как это дочке бог послал отыскать суженого в подобном веселом месте?..

Митя ей сразу понравился.

Он торопливо пришел с хоздвора, в черном комбинезоне с шестью карманами, не считая двух на заднице, с руками, не отмытыми от масла, несколько смущенный, несведущий, что и как говорить и делать в подобной обстановке. Но все же догадался взять Ленушку за руку, содрать кепчонку да стать перед Матреной Павловной и поклониться ей глубоким поклоном, испросив благословения, как делали испокон веков на Руси.

Подымаясь на крыльцо, Митя пропустил вперед Матрену Павловну, сам последним вошел. И это не прошло незамеченным.

Ксеня с Настёной стол приготовили. Горницу молодая хозяйка еще с первого дня выскребла-вычистила, ни пылинки в доме при свежем воздухе и открытых окнах. Не было у них гарнитуров и буфетов, один телевизор в углу да кровать с диваном, но теплая, залитая светом пятистенка и без того была дивно хороша. А тут еще такой богатый стол, какой мужику в недавнее время и не снился…

Быстро собрались лужковские, беседа пошла при взаимном удовольствии; сиди, чаёк попивай и гуторь о чем хочешь. Только мужички скоро встали, извинились: уборка! — и оставили гостевание на Ленушку, которая рядом с матерью уже достаточно осмелела.

Еще раз, теперь в окно, посмотрела Матрена Павловна на Митю и Веню, на «молодых соколиков», как прозвала она их сразу же, и с облегчением вздохнула. Куда и страхи подевались, ведь ехала и дрожала: вдруг какой прощелыга залетный с белыми ручками да с бутылкой за пазухой?.. Ну, слава богу, сказала себе и посмотрела с надеждой на передний угол, пустой угол, и помолилась про себя.

Они сидели да толковали о превратностях крестьянской судьбы, а на хоздворе уже гремели моторы. Дважды распахнулась вода Глазомойки под колесами самоходок. Два комбайна, красный и синенький, прошли краем луга на четвертое поле, где дожидалась людей похилившаяся от дождей, желтая, как осенний клен, частая рожь.

С неба не капало уже часа три. И слабый ветерок натаскивало с востока. Но все на земле по-прежнему было мокрое. И на ржаном поле, подпираемом от земли наглой зеленью, только верхний слой, который хлебный, из колосьев, маленько обсушился. И колосья благодарно приподнялись, будто спину распрямили после неудобного склонения под тяжестью дождевой воды.

Тогда Митя и высказал свое, с мальчишеских лет выношенное, десять раз проверенное знание, когда ходил он, еще с отцом, на стареньком «Коммунаре» по этим вот полям:

— У нас лучше получится, если хедер подпустить точно меж зеленью и массой колосьев. Чтобы поменьше стричь зеленую массу, зато брать все зерно. Веня, это трудно. Ты становись рядом со мной и приглядись. Круг-другой пройдем вместе. Если на этот раз получится, как выходило у моего папаши, а потом и у меня, то мы перехитрим погоду.

— А солома?

— Пускай себе стоит на поле вместе с травой! Копнители мы отцепим, чтобы легче по мокрой земле ходить. Будем брать только зерно. Обмолоченный колос и солому рядком высыпем на высокую стерню. Ее вместе с травой мы завсегда успеем скосить и пристроить на корм. Тем же луговым комбайном. Иначе зерна нам при такой погоде не видать.

Митя высказал ту самую крестьянскую смекалку, что вырабатывалась в русском крестьянине веками. В трудном для земледелия районе на Руси, при слабых почвах и неустойчивой погоде только чуткое предвидение да разумное использование едва приметных тонкостей в сельском деле позволяли настоящему крестьянину уходить от бедствий, оставаться в постоянном единстве с природой, которую он уважал и не стремился побеждать. Ни к чему это. Да и невозможно. Такое разумение подчас касалось одного только поля, одной культуры и не всегда могло быть использовано в другом месте. Взять это ржаное… Через неделю осот, сурепка и молочай догонят по росту саму рожь, запутают, перемешаются с колосьями, и тогда уже ничто не спасет выращенного великим трудом хорошего урожая. Уполовинится он в зеленой массе…

Для рискованного этого шага Митя обеспечил тылы. Не будь у них тока с крышей и новой сушилки около тока, где уже попробовали подсушивать первое очень влажное зерно, взятое комбайнами при обкосе поля, он еще не раз бы подумал, стоит ли начинать сегодня уборку. Ведь такое зерно да с примесью сочной зелени и одни сутки держать в кучах опасно: загорится. Но сушилку опробовали, работала неплохо, так что все зерно, какое они намолотят до ночи, за ночь же будет просушено и очищено.

На этот день Митя запросил для отвоза зерна только одну автомашину. Она пришла, но за комбайнами не сразу потянулась. Пока там настроятся да пока пройдут первый круг… Шофер болтался около тока, подметенного, чистого, как пол в хорошем доме. Дед Силантий с лицом строгого коменданта то брался за метлу и сметал невидимый сор, то перекладывал горку мешков и завязок, то вразумлял машиниста-наладчика из «Сельхозтехники», у которого все что-нибудь, не получалось.

— Помни, Степка, поначалу у нас пойдет семенное зерно. С им ухо востро! Недосушить нельзя. Пересушить, обратно же, на погибель. Всхожесть исчезает. Следи за прибором в оба, потому как семена дорогие, «харьковские» называются.

— Что это мы с Украины везем? Своих уже нет?

— Не везем, непонятная твоя голова! Сорт с таким названием, его мы много лет сеем и собираем урожай. Разводят под Москвой, и дадено нам как передовому хозяйству на предмет окончательного разведения.

Сушилка работала на тихом ходу, из ее утробы выкатывалась струя сухого, горячего на ощупь воздуха.

С поля вдруг прилетел тонкий голосок сирены. Шофера так и подбросило. Он сиганул в кабину, дал газу, прошел тараном через воду, но на той стороне забуксовал. Взвыл мотор, из-под колес полетели ошметки грязи. Вырвался и уже на первой скорости пошел берегом Звани к зовущему комбайну. Второй еще стоял.

Привычно и метко подрулив под шнек, шофер с любопытством вытянулся с подножки кабины. Ну, вывалят сейчас зеленую кашу!..

К его удивлению, в кузов полилось довольно чистое зерно. Оно не шелестело приятной для уха сухостью, как бывает в настоящее лето. Но зелени среди зерна угадывалось ее так уж много. И только внимательно посмотрев на высокую, до колесных осей, стерню с такой же высокой травой, парень понял хитроумного Митю. Тот уже озабоченно выключил шнек, уселся и тронулся дальше, а шофер спрыгнул с подножки и пошел следом, как раз по буроватой и редкой полосе обмолоченной соломы. Она лежала с половой поверх стерни.

В этой стерне кое-где оставались колосья, те, что слишком уж прилегли к земле. Потери, конечно. И наблюдательный парень понял: комбайнер пошел на потери сознательно. Лучше потерять два-три центнера на гектаре и взять двадцать чистого зерна, чем смешать все двадцать три в хлипкую кашу, которую комбайн не промолотит, а сушилка не просушит. Понял и тут же хмыкнул: поймет ли такой ход начальство?..

Вернувшись на ток и поставив самосвал, как приказывал механик — против ковшей погрузчика, шофер глянул в сторону Лужков. С бугра спускалось несколько женщин, все одетые по-рабочему, оживленно веселые. На ток, работать.

Загудел подъемник, зерно тяжелым ворохом вывалилось на пол. Не дожидаясь зовущего голоса сирены, водитель поехал к комбайну. Еще издали увидел: на делянку потянулся и второй комбайн. Теперь будет ему работы…

Удивительно, как просто и хорошо началось! На первой скорости, можно сказать — куриным шагом, комбайны обошли краем все поле. Зерно вымолачивалось прилично, самосвалу указали два места, где он может забирать зерно от обеих машин, чтобы меньше топтать сочнозеленую стерню. Около Мити и Вени стояли Архип и Вася. Сменщики. Часто они сходили вниз, чтобы счистить ножи хедера и делитель от липкого осота и посмотреть, много ли невымолоченных колосьев в соломе. Были такие, все-таки поле влажное, но ничего другого сделать они не могли. Разве что стоять и ждать у моря погоды? А если долгий дождь? Словом, моторы ревели, молотилки с трудом прорабатывали ворох. Попробовали было прибавить скорость. Не получилось, колеса плохо шли, еще глубже продавливали мягкую землю, и тогда молотилка захлебывалась.

Митя уже дважды усаживал своего сменщика за руль, подсказывал, как держать хедер. У него от напряжения болели и руки, и глаза. Вася нервничал за рулем, стерня позади оставалась волнистой, как зыбь морская. У Архипа шло лучше. Поопытней да и посильней Васи. И собственная гордость заговорила: хотел реабилитировать себя за «огрех» в Поповке.

Работали дотемна. И скосили, по прикидке Мити, около десяти гектаров. Неплохо. С поля ехали в кузове самосвала, на зерне. И все время пересыпали из ладони в ладонь ржаные зерна. Крупные, полные, но мягкие, легко перекусываются на зуб. Спелые, в общем. А это самое главное. Значит, вовремя начали.

На току при ярком свете фонарей вороха казались огромными. Частично зерно уже успели высушить и затарить в мешки. Готовое для отправки зерно на зубах похрустывало. Такое можно хранить. Хлеб родился! Хлеб пошел! Несмотря на дождь! Высокие голоса женщин перебивали гудение сушилки и транспортеров. Пришли все, даже Марина. И Матрена Павловна с дочкой Лизой. Как говорится, вся деревня.

— Ночью тебе придется работать, — Митя положил руку на плечо машиниста. — Ворох быстро согревается, весь надо обработать.

— Я что? Я буду. А вот бабы… У одних детишки, у других коровы недоены…

— Попеременки сработают.

Приехал Михаил Иларионович. Еще от плотины он увидел яркий свет на току. Орлик потянул было к дому, но Савин завернул его левей и прямо на ток. Увидев гору зерна, он испуганно шагнул к горе. Первое зерно нового урожая. Сырое зерно. И такие вороха успели… Сырое? Он сунул руку по локоть. Нет, холодное. Набрал горсть из мешков. Это вовсе сухое. И с горечью вспомнил, что они так и не смогли построить в Лужках даже небольшое хранилище для семян. Опять возить в Кудрино, а через три-четыре недели — назад, к сеялкам.

— Сколько тут, Митя? — спросил он, кивнув на зерно.

— Кто его знает. Гектаров десять скосили.

— На ночь глядя… — Савин все-таки боялся за сырые вороха.

— За ночь разберем и высушим. Вон нас теперь сколько! Это не в прошлом годе, когда трое вкалывали.

Домой отпустили только Марину, Лизу и Настёну. Другие сбегали подоить коров и наскоро поесть. Работали, не разгибаясь. Темного времени в этом месяце немного, скоро и светать стало… Веня уходил поспать часа на три, Митя — и того меньше. Только на рассвете, когда с неба опять закапало, он тяжко вздохнул и уснул прямо на ворохе, поняв, что косить с утра не придется.

Архип тоже не уходил с тока. С Зиной он почти не разговаривал, она посматривала на мужа с едва заметной усмешкой, щурилась и, видимо, злилась, но горячий ужин все же принесла и села рядом, молча наблюдая, как он ест. Архип не подымал глаз от миски.

— С утра опять на комбайн? — спросила она.

— Папаша приказали ехать в Поповку. Под рожь пахать. Как речку на гусеничном перееду, не знаю. Да еще с плугом.

— Один поедешь?

— С Васей.

— А чего же молчал? Вам еду надо, постель и все другое. Ты уж больно сердитый, дружочек, дело твое, конечно, но о заботе такой жену предупреждать надо.

И, сердито поднявшись, пошла к дому.

Любой крестьянин в этих краях знал, как важно для озимых хлебов, чтобы пораньше вспахали поле, чтобы успело оно осесть за те считанные дни, когда подойдет срок посева. От зерна, какое оно придет к этому сроку, очень многое зависело. Свежие, только что убранные семена ржи еще спят, зародыш в них вроде недоношенного младенца, слаб и немощен. Быстро и аккуратно подсушенное и хотя бы две-три недели выдержанное на свежем воздухе, это зерно обретает зрелость и силу, хорошо прорастает в почве и уходит в зиму раскустившейся зеленью. Тогда ни морозы, ни бесснежье уже не страшны славной нашей культуре, десять веков кормящей едва ли не половину отечества.

Но если у крестьянина, агронома, председателя колхоза и было намерение оставить на семена зерно с первого намолота, то руководителям районов и областей с не меньшей страстью хотелось как можно скорей начать продажу хлеба, чтобы видеть свой район на первых строках уборочной сводки, убаюкать себя и вышестоящих похвальной оперативностью. На этом самом месте десятки лет шла и все еще идет упорнейшая схватка характеров. Часто в ней побеждает не разум, не опыт поколений, а волевое решение. Первое зерно под звуки марша увозят на элеватор. А сеют тем, которое только что из бункера. И собирают на другой год по восемь центнеров вместо двадцати с гектара. Короли на час. Вали на погоду!..

Савин, побывавший на Митином поле с утра, вернулся озабоченным. Потери увидел. Никуда не денешься. Но не потерь боялся агроном; с травой и соломой полегшие колосья так или иначе окажутся в кормах. Бычки слопают за зиму и солому, и колоски, словом, добро не пропадет. Боялся он проверки, которую район устраивает в первые дни жатвы, сурово и гласно наказывая за малейшие недостатки. Так сказать, для профилактики. Что, если нагрянет Куровской? Уж тогда он отыграется за поражение с гранулами. Да и Румянцев, поди, обрадуется: выговора им с Дьяконовым так и остались условными. Новый промах мог обернуться полновесным наказанием.

Мите он сказал, не объяснив причины:

— До полудня, пока сыро, ты запряги свой луговой комбайн и уложи все жнивье по скошенному. Валки подвялятся, тогда пустим пресс-подборщик. Прекрасный корм для стада, верно?

— Я хотел позже. Сыровато для тюков, кабы не согрелось.

— А вентиляторы? Теперь мы умеем!

Они обменялись взглядом. И поняли друг друга.

Мешков на току уже не хватало. Сушеное зерно стали расстилать по твердому току. Ворох к утру намного уменьшился. Сушилке на час-другой, но механик уже с ног валился. Ему дали поспать.

Самосвал нагрузили первой партией семян, Савин забрался в кабину. По дороге спросил шофера:

— Кому-нибудь говорил о жатве в Лужках?

— Сергею Ивановичу. И все. — Он хитро улыбнулся. Учен.

— И дальше помалкивай. Держи к амбарам. Сгрузим, возьмешь пустые мешки, и поедем обратно. По-быстрому. Я только в правление схожу.

Агроном имел основание избегать огласки. Заяви, что жатва началась, тотчас взыграет пресса, а там потребуют везти зерно на продажу, чтобы «не делать разрыва между скошенным и проданным». А почему, собственно, и не сделать разрыва для подсушки? Борьба «за первую квитанцию», когда-то сыгравшую свою роль, ныне выглядела наивной хитростью, однако принцип все еще держался, как некий амулет, выдающий ее носителю превосходство над другими.

Савин вернулся с председателем. Сергей Иванович нагреб в ладони зерно, попробовал на зуб:

— Сухое? Когда успели?

— Ночью. Сырого там тоже хватает. Я опять туда поеду. А ты попробуй пустить комбайны на третьем поле в Кудрине, там рожь больно высокая. И Лапину напомни о Митиной технологии. Кажется, она к месту.

— Я телефон пока выключу, — Дьяконов засмеялся. — Скажем, испортился. А когда войдем в норму, у нас семена уже будут. И спокойно начнем сдавать все, что положено государству. Не отстанем от других.

Проводив агронома, Сергей Иванович тяжко вздохнул. И он вспомнил о красных обозах и духовом оркестре в райцентре. Чего, собственно, теперь-то суетимся? Хлеб вырос, он на току, никуда не убежит; если сухой, лежи хоть до снега. Да и склады в некоторых хозяйствах есть. И замки на дверях тоже. Нет же, давай немедленно на элеватор! По грязи, по бездорожью, тракторами, хоть на горбу — но в элеватор. А элеватор тот за десятки километров, машины на перевозку надо отрывать от комбайнов, вечно этих машин не хватает, и тогда страдает уборка, стоят комбайны с полными бункерами, а самосвалы стоят в очередях у ворот элеватора. Ведь можно и зимой возить! Суета…

Дождь все накрапывал. Косить не рисковали. И Савин, поняв это, решил поехать вслед за Архипом в Поповку, посмотреть, что за поле получится после пахоты.

Архипа и Васю он догнал у брода.

Гусеничный трактор стоял и пофыркивал на малом газу. Архип и Вася голяком и с палками в руках ходили по реке, выискивая песчаные косы где помельче: что для высокого «Т-150» нипочем, то для гусеничного непроходимо. Оба посинели от сырого ветра и холодной воды, но все же нащупали мелкое место и, довольные, гоготали. Вода до пояса, коса идет вкривь-вкось, рулить надо умеючи. Но берег против нового брода крутоват. Взялись за лопаты. Михаил Иларионович, стоя на тележке, перебрался к ним помогать. Крутизну срыли. И тут он подумал, что пока удастся сделать дорогу, пока паром, что-то надо придумать, сев не за горами. Хоть вертолет проси. А почему не попросить? Всего-то дела — переправить сеялку, семена и суперфосфат. Три часа работы. Теперь ни он, ни Дьяконов не сомневались: Поповка будет давать хлеб и все другое, даже если на какое-то время останется безлюдной — до устройства дороги. Сто тонн зерна в год — тоже ведь неплохо для колхоза, для общества. Хлеб всегда в цене. Тем более в неурожайные годы.

Архип широким шагом заходил возле трактора. Натянув на мокрое тело порты, он залез в кабину и так газанул, что трактор, словно скутер, распахнул Званю в глубоком месте надвое. Не успела вода подступиться к свечам и насосу, а радиатор уже задрался, и трактор, гремя, полез на берег. Вот так?

До поля добрались быстро. Разделенное тяжелыми дисками, оно кое-где успело зазеленеть, но пятна прозелени были редкими, в общем, обычное паровое поле, черное и ровное. Хорошая земля.

Агроном сам наладил плуг — не глубже как на четверть, чего зазря переворачивать. Архип прохаживался, покуривал, пока Вася обозначал вешками первую борозду. Потом поплевал на ладони, сел и пошел, пошел. Духом земли запахло, корпуса резали пласт и прикрывали то зеленое, что успело выскочить. Будет тут зеленое, да только другое!

Агрегат прошел туда и обратно, сделал свальную борозду и остановился на меже. Архип высунулся, ожидая каких-то слов от агронома.

— Добре, — сказал Савин и улыбнулся ему. — Славный проход. Мастерский! Паши. И скорей. Вообще-то пяти дней тебе хватит, верно? Опаши до самых-самых, чтобы лес не наступал, чувствовал, что мы всерьез вернулись. Боронки, культиваторы привезем без промедления, как только перевоз наладим. Надеюсь, там никаких новых жильцов нету? — и кивнул на черные хаты.

— Коты не уходят, — Вася засмеялся. — Они страсть как напугали меня в тот раз!

Савин хотел было расспросить его про баньку, почему это она загорелась, но передумал. Он все же проехался по порядку вдоль хат, посмотрел на огороды, дома, на второе поле за ручьем. Там над лесом виднелись мачты ЛЭП. Это уже по Вениной части. Если сумеет договориться, то и Поповка осветится. Кстати, а не отдать ли это славное место кудринской школе? Вот тогда бы и Марина смогла провести в жизнь свою идею о сельском воспитании детей…

19

Плохая работа чуровских колхозов и совхозов на сеноуборке осложнила и без того несколько пошатнувшееся положение Глебова. Его предложения о реформах и новых методах работы областные товарищи не без иронии именовали теперь не иначе, как донкихотством. Наговорил много, а как дело делать, так хуже некуда. Вот полюбуйтесь: Чурово на пятнадцатом месте в области, где двадцать два района.

Никто не хотел оправдывать Аркадия Сергеевича, который, в общем-то, не успел и не мог успеть ничего переделать по-своему. Однако считалось, что если он поднял руку на подрядчиков сегодня, то уже завтра этот прием должен аукнуться заметными успехами. Ну, а если нет успехов, значит, не то. Ошибка.

Действительно, что можно успеть за два сезона в районе, устойчиво занявшем последнюю строчку во всех сводках? Правда, удалось починить некоторые дороги, построить шесть или семь навесов, направить на первостепенные стройки материал, считавшийся дефицитным. Немного утихомирил самостийные головы в подрядных конторах. На этом задуманные перемены и кончились. А жалобы в тресты и министерства все шли. Теперь ссылка на Глебова стала оправданием перед трестом в случае невыполнения планов. Тем более что «телега» из областного треста мелиорации в обком свидетельствовала о новом вмешательстве в работу ПМК, строившего культурное пастбище. Жалоба Семеновского все ходила по высоким инстанциям: сорван план дорожного строительства.

Ах, как в этой обстановке требовалась подпорка для Глебова!

А тут еще неудача на заготовке кормов. Окажись район в первом десятке по области, никто бы и не вспомнил о грехах Глебова. Но не тянул район на высокое место, шел против прошлых лет всего на две строки выше, да и эти две строки одолели за счет Кудринского колхоза и еще трех-четырех хозяйств. В остальных отставание приобрело какой-то хронический характер.

Румянцев и хотел, и побаивался открыто схватиться с Глебовым. Но его стиль, неослабевающие командирские приказы сами по себе свидетельствовали о желании все оставить по-старому: только сильная рука и волевые решения способны оживить дело. Иного хода он не признавал. Где бывал, там гремели громы и сверкали молнии. А дело как хромало, так и продолжало хромать на обе ноги.

О работе лужковских мастеров, даже об освоении Поповки районная газета писала много и часто. И всегда подчеркивала безнарядный метод, личную инициативу. Но пока таких звеньев в районе было всего восемь, да и то не очень крепких. Работы не видно, а вроде бы существуют, коль мода на них пошла. Румянцев только усмехался, слушая Глебова, который любил разговаривать на эту тему. Где бы ни случился успех в звене, он получал, не без помощи секретаря райкома, широкую огласку. Зато каждый промах замечался Румянцевым. И тогда он не упускал случая подчеркнуть это и дать оценку. Разностильность, конечно, не способствовала дружной работе, но как-то до поры до времени и не выплескивалась наружу.

Наконец случай помог Ивану Ивановичу взять реванш за тот промах, когда ему не удалось наказать кудринских руководителей. Помог Куровской. И тоже случайно.

Он ехал издалека в район и на ржаном поле близко от села Кудрина увидел два комбайна, убиравшие хлеб. Уборку начали почти везде, и это было славно. Но тут Куровской обратил внимание на очень высокий срез: стерня выше колена. Пришлось пройти по убранному полю. Он ужаснулся. В стерне и на земле осталось много колосьев: комбайн не подбирал их, если резал высоко. И потери были налицо. Факт, мимо которого пройти нельзя.

Начальник сельхозуправления не вспылил, подобно Румянцеву, не наговорил обидных слов Дьяконову, который как из-под земли выскочил. Просто указал председателю на такое послабление в агротехнике уборки, назвал высокий срез браком и предложил немедленно исправить недостатки. Тем более что было это в третьем звене. В звене!

И Дьяконов не оправдывался. Только спросил:

— Как прикажете исправить?

— Косить надо ниже. По принятой технологии. Мастера обязаны знать.

— Сейчас распоряжусь, — тут же согласился председатель и, как только два комбайна выгрузили довольно чистое зерно в автомашину, набросился на комбайнеров:

— Стыд и срам, мужики! Стричь надо, а не маковки сбивать на косовице! Вон сколько колосков в стерне нашел начальник! В какое положение вы меня ставите? А еще безнарядники, называется. При нонешней ситуации, когда каждый центнер на вес золота… Ниже, еще ниже, как приказано!

Ко всему привыкшие комбайнеры не спорили. Молчком поскребли в затылках, один вполголоса заметил, что «дурное дело — не хитрое», понимающе глянули на Сергея Ивановича, на осуждающее лицо Куровского и тронулись дальше.

Теперь ножи хедера ползли чуть не по земле. Молотилки ревели, захлебываясь зеленой массой. На земле не оставалось ни колоска. Дьяконов и Куровской шли следом.

— Небо и земля, — удовлетворенно произнес Павел Петрович. — Так и держать. Много вы успели накосить на высоком срезе?

— Гектаров пятнадцать. — Дьяконов, разумеется, преуменьшил скошенную площадь. Кто знает, чем обернется эта инспекция?

Бункера наполнились. Подскочила машина. Шнек с великим трудом проталкивал в кузов зеленую кашу. Председатель сперва заглянул в кузов, потом забрался туда, помог подняться Куровскому. И с ожиданием, неотрывно смотрел на него, стараясь уловить хоть какое-то переживание на лице. Не уловил. А комбайнер матюкнулся и спросил:

— Куда везти эту кашу? В силосную яму?

Его коллега со второго комбайна был, что называется, откровенней. Он разразился длинной речью, поминая в ней безымянных начальников с такими прилагательными, что Куровской не выдержал и возмущенно выполз из кузова. А Дьяконов, уже стоя рядом, спросил:

— Так продолжать, Павел Петрович? Или у вас будут новые распоряжения?

Куровской нашелся сразу. Высоко подняв брови, он четко сказал:

— Здесь распоряжаетесь вы с Савиным. Я не буду подменять руководителей колхоза. Вот вы и находите выход, давайте указание. Но потерь, как вы понимаете, мы не потерпим. За потери вы и агроном понесете полную ответственность. Я обязан доложить в исполкоме.

— Но вы-то сами понимаете… — Дьяконов преградил ему дорогу. — Не первый год, Павел Петрович. Остановить уборку? А что дальше? Дайте совет, если мы не так начали.

Куровской вздохнул и, обойдя председателя, уехал.

Утром другого дня из Чурова прибыл народный контроль: агроном минзага и два работника исполкома. Дождались Савина. И началась работа. Отмеряли в разных местах квадратные площадки на высокой стерне, собирали колоски, считали зерна, взвешивали. И выяснилось, что потеряно на каждом гектаре почти три с половиной центнера. А в колхозе одной ржи сто восемьдесят гектаров. Жуткая цифра, если так косить: более шестидесяти тонн потерь!

Составили акт. Савин подписывать его не стал.

— Но так косить нельзя, — укоризненно сказал агроном минзага.

— А как, хотел бы я знать? Научите.

— Без потерь.

— Буду благодарен за науку. Вот прямо здесь и научите, благо комбайн рядом. Я, например, выхода не вижу. Только высокий срез.

— Ваше дело, — холодно сказал проверяющий. Он работал технологом по зерну и никогда не подымался в кабину комбайна.

После резкого разговора контролеры удалились.

В тот же день очень оперативно был составлен приказ по райсельхозуправлению. Куровской подписал его и передал Румянцеву. Тот прочитал, с деланным равнодушием сказал:

— Для Савина тут более чем достаточно. Отправь в областное управление, пусть решают, что делать с агрономом. Заодно приложи и прошлое наше постановление. — Тут он подумал и неохотно добавил: — Познакомь Глебова с этими бумагами.

Аркадий Сергеевич вернулся в райком поздно. Сел в кабинете и по привычке долго сидел в одиночестве, уставившись в одну точку. Помощник принес чай, печенье. Он поблагодарил, выпил стакан горячего чаю и пододвинул к себе папку с бумагами.

Сверху лежал приказ по сельхозуправлению за подписью Куровского и с визой Румянцева. Потом акт народного контроля. Все это он прочитал, усмехнулся. Как-то лениво потянулся к телефону. Куровской оказался на месте.

— Скажите, пожалуйста, — начал Глебов, — как у нас с урожайностью по зерну? В среднем по району.

— У меня есть данные только по ржи, Аркадий Сергеевич. Средняя пока двенадцать с половиной центнеров. Бункерный вес, конечно. Сухого будет не больше десяти. Слабый урожай, что и говорить.

— У кого меньше всех?

— В трех восточных хозяйствах. В Поливанове тоже. Восемь и семь десятых. Очень сорные поля.

— А выше двенадцати у кого?

— Примерно в десяти хозяйствах. От тринадцати до двадцати одного.

— Сколько в Кудринском?

— Двадцать один и шесть. — Голос его прозвучал несколько тише.

— Приплюсуем потери, которые вы там тщательно учли. Значит, они вырастили?.. — и замолчал, ожидая ответа от Куровского.

— Около двадцати пяти. — Это было сказано совсем тихо.

— Кто там главный агроном, Павел Петрович?

— Савин, вы сами знаете.

— А вы Савина на плаху! По логике, надо наказывать специалистов в тех колхозах, где восемь. Вот куда надо нацеливать и народный контроль! Да и самому посидеть там недельку-другую. С минзаговским авторитетом вместе.

— Это приказ, Аркадий Сергеевич?

— Конечно. Уборка развертывается. Дожди. Где же вам быть?

Он повесил трубку и опять сидел, думал, пил чай и просматривал бумаги.

Разговаривать с Румянцевым ему сейчас не хотелось. Не из тех, кто поможет в трудный час.

Глебов почти наверняка знал, что из района придется уходить не Румянцеву, а ему. Как только закончится сельскохозяйственный год. Не раньше, ибо не принято менять руководителей в разгар сезона. При последней их встрече с Суровцевым было прямо сказано: в сельхозотдел обкома. К Суровцеву, значит. Вроде и почетное место, повышение, а на душе ни гордости, ни радости не ощущалось. Почему он должен бросать район, где проклюнулось и набирает силу нечто новое, хорошее, обещающее добро? Район, который, скажем честно, как сидел середнячком в области, так и не стронулся пока с привычного места? И это, несмотря на всю активность Глебова, на его попытку некоторых перемен. «Великий реформатор» — в этих двух словах определялось несколько ироничное отношение к его затеям превратить районы, а затем и области в действительно сильных посредников между городом и теми коллективами в деревне, которые создают продукты в поле и на фермах. Ну да, в аппарате сельхозотдела он избавится от этой неполноценности, не до реформ. А вот звенья, планы оживления малых деревень Нечерноземья и всей утраченной земли вокруг них — это и на новой позиции можно поддержать. Еще как!..

Горечь от сегодняшней неспособности отстоять свои взгляды углублялась присутствием в Чурове таких людей, как Румянцев или Куровской; таких скользких и на все готовых, как кооператор Марчук или Степан Петрович Верховой, уютно устроивших себе благополучное гнездышко среди всеобщего неблагополучия. Их жесткая хватка дорого обходилась колхозам и совхозам! Налаженная «схема» руководства. Захотел Куровской «прижать» Савина, стоящего выше и нравственно и по опыту, — и прижал, да так умело, что кудринский агроном мог уже дважды отправиться на пенсию, доживать годы в своем лужковском доме, как тот старый председатель колхоза, что недавно умер на выселках. Уедет Глебов — кто защитит толкового Михаила Иларионовича? И что ожидает Зайцева, Савина-младшего, Архипа Тяжелова, это новое поколение земледельцев, чья любовь к труду на земле оказалась сильнее всех других страстей и привязанностей? Ведь так легко выбить у них из-под ног почву!..

Аркадий Сергеевич успел привязаться к таким людям в районе, хотя не смог бы еще сказать о полной любви к ним. Он радовался немногим успехам в Кудрине и Лужках. И остро переживал беды и горечь, особенно непогоду, путавшую все карты. Правда, не у всех она путала.

Он радовался, когда удавалось понять крестьянскую логику, способность все предвидеть и находить выход из самого трудного положения. И когда видел в работе Мастеров, то находил способ помочь им. Что ни говори, а в Чурове уже восемь звеньев! Ожили Лужки, приукрасились, урожай у них богатый. Началось освоение Поповки. Еще четыре деревни в районе зажгли свет в окнах и настроились на самостоятельную жизнь, обеспеченную, надо полагать, жизнь, когда и самим хорошо, и обществу тоже, поскольку из потерянных деревень опять пошла продукция. Но в девяти других «неперспективных» так ничего и не сделано. Просто нет людей. Никого из этих деревень! Правда, районный землеустроитель перевел из графы неудобий в разряд пашни сто восемьдесят гектаров. Приличный довесок. Сказано было это с нескрываемой гордостью, словно возвращение пашни — личное его дело. Ну и ладно, пусть считает, что так. Хорошо, что не проглядел сего знаменательного явления!

Позабавившись этим воспоминанием, Глебов тут же укорил себя: ох, как давно не был он в Лужках! Других забот, конечно, полно, и больше всего с теми хозяйствами, где урожай зерна меньше двенадцати, а то и восемь, где рады даже такому урожаю. А Кудрино, где три звена взяли под свою руку половину пашни, получат по двадцать центнеров. И уберут, невзирая на дожди. И озимые посеют вовремя. «Сельхозхимия» докладывала ему: запросили мехотряд на разбрасывание навоза прямо под плуг. Где еще успеют так скоро освободить поля от соломы и тут же, в августе, начать пахоту, да с внесением навоза? Какие горы и разливы этого навоза видит он около ферм и комплексов на других землях! Говорят, что некуда возить, все поля заняты. Сами себе трудностей понаставили, а теперь руками разводят. А без навоза трудно говорить о росте урожаев.

Да, надо побывать у Дьяконова и Савина.

Но прошел день, второй, третий, Глебов побывал там, тут, много времени ушло на заботу о складах заготзерна. За неделю у них выросли бурты влажного зерна, которое уже грелось, нужно было спасать его от гибели — из той каши, что гребли комбайны на сорных полях, исполняя приказ беречь солому. А что делать, если сена заготовить не успели?

Румянцев при встречах был сдержан, официален, свои громогласные эмоции при секретаре не выказывал. Не спросил, почему Глебов задержал постановление о потерях в Кудрине, не дал хотя бы в газету. Куровской как-то намекнул об этом обидном инциденте, но Румянцев отмолчался.

Когда ходили с Глебовым по одному полю, увидели в небе вертолет. И Румянцев, проводив машину глазами, сказал с некоторой иронией:

— Кудринский председатель вертолет запросил. Богатеют…

— Зачем? — Глебов даже остановился.

— Перебрасывают инвентарь и семена через Званю.

— Удалось?

— Кажется, да. Летун из авиаотряда заходил ко мне. Через «Сельхозхимию» оформляли. Заодно и суперфосфат на ту сторону доставили.

— Ну что ж, — облегченно согласился Глебов. — Дело умное. Авиация даже буровые перетаскивает через болота в Сибири. А тут речь о хлебе. Можно позволить себе.

— Полтысячи рублей в час. Без штанов можно остаться.

— Та же «Сельхозхимия» подсчитала, что за год мы теряем навоза — в переводе на элементы питания — более чем на семьсот тысяч рублей. Я эту докладную тебе отправил. Надо использовать навоз. Ты подумай, как сделать.

На этот щелчок Румянцев не отреагировал. Оба виноваты, если виновных искать.

Прошла еще неделя. В ежедневных сводках уже появилась графа «озимый сев», а на полях — первые гектары посеянной ржи. Снова вперед вышел Кудринский колхоз. Семенной фонд в «Заготзерно» разобрали, и теперь колхозы атаковали райком: где взять семена на посев? Собирались за ними в другие области. Тогда Дьяконов сказал, что может кое-кого выручить, но сперва посмотрит, как под их семена поля подготовили. И дал — тому, кто достоин. Все-таки вторая репродукция «харьковской». Цена не малая. Дьяконов позже похвастался, что одной надбавкой за сортность он окупил и стоимость двух приобретенных зерносушилок, и работу вертолета тоже.

На этот раз районная газета писала о Дьяконове как о «самом дальновидном хозяйственнике». В точку попала.

В район приехал Суровцев, они целый день провели в поле. Закупка хлеба как-то замедлилась. Все работники обкома разъехались по районам, чтобы понять, можно ли выполнить план, «дотянуть» то немногое, что недоставало до плана. Суровцев специально попросил показать Кудрино и его звенья, увидел и порадовался: тут еще было достаточно хлеба для продажи. Аркадий Сергеевич твердо пообещал: план выполним с некоторым «довеском».

Уже в райкоме, после экстренного бюро, когда они остались вдвоем, Суровцев вдруг спросил:

— С председателем исполкома у тебя как? Я говорю о Румянцеве.

— Нормальные служебные отношения.

— Он — что? Если по-человечески?

— Много хочет, многое может. Честолюбив. Властная натура. Это моя точка зрения, конечно. Несколько субъективная. Мы не очень с ним сблизились. А во многом и не сходимся, чего скрывать.

— Из-за этой его властности?

— Пожалуй, нет. Мягким тоже быть не очень-то… Дело в другом. Как бы это сказать?.. Консервативен он, так мне кажется. Не успевает за переменами и не хочет их. Я имею в виду метод работы. Весь в прошлом.

Суровцев вдруг засмеялся.

— А кто без греха? Хоть подрядчиков своей властностью прижмет. Ты вот не смог. Только разобидел их крепко. До сих пор жалобы пишут. Наверное, надо не с того края заходить.

— Уж как ни пробовал, все не так.

— Ладно, сейчас не о том речь. Выполняй план. Если не сорвешь, мы тебя из района берем, как договорились тогда. Я уже получил «добро» на перевод.

— Кого же сюда, если не секрет?

— Свято место пусто не бывает. Секрет. Впереди три месяца. Подберем человека, который потянет.

И они расстались.

У Аркадия Сергеевича было предостаточно мотивов для горьких и не горьких размышлений. Опять перевод… Считать ли это добрым знамением в собственной карьере — все же на повышение! — или поражением в его нынешней сельской работе, он решить не мог. Была, была какая-то горечь от разговоров с Суровцевым, вообще от всей истории с подрядчиками-посредниками в Чурове. Не нашел он иного пути для сбора всех сил для главного дела. Принуждение? Не самый лучший метод воздействия на людей, какие они ни будь.

Думы, думы…

Только проводив Суровцева, — и то не сразу — Глебов сумел, уже с несколько успокоенной душой, поехать из райцентра в Кудрино. Хотелось увидеть пример положительный, как сказал бы Румянцев.

Стоял солнечный холодноватый день. Высокое небо отражалось в каждой лужице на дороге. Бодрящий воздух свободно тек по полям-долинам. Желтизна в лесах проглядывала только на ясенях да березах с редкими золотистыми косичками. Стаи скворцов облетали перед прощанием убранные поля, копошились возле скирды соломы. Множество неубранных копен на ячменных полях заставило Глебова поморщиться: как тут будут пахать? Но едва машина свернула с шоссе влево, где начинались кудринские земли, солома с полей исчезла. То есть она была и тут. Но только на межах. Комбайны при уборке ходили короткими гонами и сбрасывали солому из копнителей на разворотах, а не на самом поле. Тоже зайцевский прием, он им пользовался не первый год. Уборка пахоте не помеха.

Дьяконов и Савин ожидали секретаря в правлении. У привязи стоял Орлик в тележке и грустно вздыхал, поглядывая на рядом стоявший газик. Не тот соседушка, с кем можно обменяться тихим ржанием, поговорить о дорогах и седоках…

— Прикинули урожай? — спросил Аркадий Сергеевич, пожимая руку Савину. И всмотрелся в посеревшее его лицо. — Опять плохо спите?

— Сегодня прилично. С ноксироном, правда.

— Помогает?

— Конечно. Я ведь давно… Наша аптекарша уже подозрительно посматривает: не наркоман ли? Или думает, что водку пью, а ноксироном закусываю. Для большего эффекта.

— Из области домыслов, Михаил Иларионович. Будете хорошо спать, когда план выполните. С чистой совестью.

— Уже, Аркадий Сергеевич, — весело встрял председатель. — Вчера. А сегодня погрузили и отправили двадцать тонн сверх того. По обязательству.

— За ту рожь?

— За ту самую. В среднем по колхозу у нас вышло по двадцать два и три десятых. При плане восемнадцать.

— А у Зайцева?

Савин и Дьяконов переглянулись.

— По двадцати шести с половиной. Все зерно из Лужков продано с надбавкой за натуру и сортность. Через сушилку пропущено.

— Значит, огребут денежку?

— Заплатим, что по договору причитается. Но от зерна, скажу вам, доход не велик. Это не Кубань, где можно взять и пятьдесят центнеров. А цена за зерно почти одинакова и для них, и для нас. В неравном мы положении оказываемся, вот в чем дело. Там проще в герои попасть.

— Кубань — тоже Россия.

— Я про Нечерноземье толкую. Против юга нам вдвое за зерно платить надо! Сто лет толкуем об этом — и ни с места! А возьмите картошку? Это что ж, четыре копейки за килограмм. Ведь самая тяжелая работа. И такая низкая оплата. В этом году мы с ней еще намучаемся.

— Поехали в Лужки. — Глебов заметно повеселел, не вслушался в разговор о ценах. Значит, они первыми в районе рассчитались по хлебу. Такой урожай да по всем бы хозяйствам! Как поднялся бы авторитет чуровцев!..

Поля и луга вокруг Глазомойки смотрелись еще по-летнему. На том берегу поднялась темно-зеленая отава, теперь на луг выгоняли бычков. Они и сейчас рассыпались по отаве, голов от травы не подымали. Правее чернела свежая пахота. Там громыхали два гусеничных трактора, ходили навозоразбрасыватели «Сельхозхимии». Возле остатков большого штабеля работал тракторный погрузчик. Мехотряд — зрелище приятное.

Гул мотора доносился и от леса за лужковскими огородами. С той стороны, колыхаясь по неровностям дороги, проплыла к скотнику автомашина, высоко груженная светло-бурыми тюками.

— Последнюю солому прессуем, — пояснил Дьяконов.

— С вашими злополучными колосками? — Глебов повернулся к агроному. Тот развел руками.

— Колоски застукали не здесь, а в третьем звене. Но, честно говоря, не обошлось без потерь и у нас. Сорной травы много поднялось, другого выхода у Зайцева не было. Знаете, что он сказал на этот счет? Хотел бы раз и навсегда отделаться от осота и сурепки на полях с помощью гербицидов. Вот когда он — за химию. Обработать все поля в течение одного сезона — и на долгие годы отказаться от химии, И не будет зеленой каши в бункерах при уборке. А значит, и потерь не будет.

— Он где сегодня?

— Досевает рожь вот за тем лесом. К полдню должен вернуться. Нам еще надо погрузить и отправить в Кудрино клеверный ворох для очистки на «Клейтоне». Семена удались не плохие. Обеспечены клевером. А вот на той делянке за лугом, где пастух, у нас особенный сорт подрастает. Тетраплоид. С будущего года начнем его размножать. Очень урожайный и устойчивый. Через два-три года обеспечим весь район.

Они стояли на бугре, немного сойдя с лужковской улицы. Лианы Бориса Силантьевича на бревенчатых стенах уже поникли. Зато в палисадниках раскрылись белые и сиреневые астры, а кое-где и солнечной желтизны пушистые жарки — последнее напоминание о прошедшем лете. Против дома Савиных Катенька с Борисом и Глебом по очереди качались на качелях и звонко смеялись. От дома Настёны доносились резкие бабьи голоса: вся женская артель сообща убирала на огородах картошку.

— В тех домах живут? — Глебов кивнул на последние два дома, без цветов под окнами.

— Один пустой, — ответил Савин. — А в соседнем поселились Митина теща с младшенькой дочкой. Перебрались из костромской своей деревни. Подумали с Митей: чего им тесниться всем в одной хате, когда есть свободный дом? По согласию, значит. В колхоз их приняли, в звено зачислили, крестьянка работящая, умелая. Корову себе подыскивает. И дочка славная, скоро невеста подрастет, вот и новая семья в Лужках появится.

Михаил Иларионович говорил об этих житейских новостях не без удовольствия. Живут Лужки. И много добра в этом году дадут обществу. Словом, производительный цех колхоза.

Они увидели, как пришел на хоздвор посевной агрегат Зайцева. Значит, сев он закончил. И пошли вниз, чтобы поговорить с ним.

— Поздравить тебя можно, главный мастер. — Глебов крепко пожал руку. — Все посеяно?

— Семьдесят гектаров против тридцати пяти нынешних, — спокойно сказал Митя. — Почти сорок — в Поповке. С этого года там наш филиал. Михаил Иларионовича слово.

— А жителей на филиале все нет!

— Сейчас-то есть. Архип целую неделю живет, готовится и зиму побыть там. Наезжать надо. Огороды пашет и разделывает, края полей от кустов очищает плугом. Большое у него желание восстановить отцовское гнездо! Наверное, правильно делает.

Зайцев посмотрел на часы и вдруг сказал:

— Знаете что? Время к обеду. Пойдемте к нам. — И смущенно добавил: — С женой познакомлю. Вы же сватом были…

— Да! Я ведь и не поздравил вас. Очень рад! Желаю вам обоим счастья и согласия. И скорого прибавления семейства!

— Вы пока тут походите и посмотрите, а я быстренько. Предупредить Ленушку надо.

И скоро-скоро пошел к дому, хлопая голенищами резиновых сапог.

— Его молодая тоже работает? — спросил Глебов.

— Непременно, — ответил Дьяконов. — При таком-то муже… Уже за машины хватается, равенство добывает. Молодость! Я думаю, Аркадий Сергеевич, что такие вот семьи с работящим народом и будут середкой для всех безнарядных звеньев по малым деревням, где есть пашня. Конечно, не городские пенсионеры, которым газеты уже пророчат жить в пустых деревнях и распоряжаться нашей землей, как им сила позволит. Пустые разговоры. Земля — только крестьянам! Мы не собираемся раздавать землю людям со стороны. Даже заводам не отдадим. Это не дело — рассовывать капитал туда-сюда. Конечно, и завод с фабрикой может иметь свое хозяйство, только землю они пускай находят и облагораживают из неудобий, а не нашу готовенькую пристраивают. Земля должна быть у настоящих земледельцев, у колхозов-совхозов, у тех, кто ее обрабатывает, это еще Ленин говорил. Рано или поздно вернутся некоторые из наших механизаторов, кто сбежал во всякие городские тресты и прочее. А не вернутся эти, так из школьников, из пэтэушников отберем толковых, обучим, как обучили вот Васю Тимохина. Новое поколение земледельцев. Им и обживать землю. Правда, забота это большая, прежде всего дороги нужны. Вот на ту же Поповку. И дома новые потребуются. Хранилища для семян, навесы, особливо для картошки…

— Да, картошка, — подхватил Савин. — Она даст нам жару!

Митя вернулся быстро. Успел умыться и переодеться. И с ходу сказал:

— Пока там приготовят, давайте сбегаем на вашей машине, посмотрим картофельное поле. Есть проблема…

Через десять минут газик стоял у кромки побуревшего поля.

Рослая, жирная ботва почти вся лежала, лист наполовину потемнел, и эта темно-бурая шуба на земле, перепутанная и густая, как шерсть на мериносе, выглядела столь мощно и неприступно, что один вид ее внушал уважение: экая могучая!

Митя вошел в рядок, сапогами раздвинул ботву на две стороны и, захватив обеими руками толстые стебли, с трудом выдернул куст. Отряхнув землю, снял клубни, выбрал из ямки оторвавшиеся картофелины и сложил кучкой. Получилось одиннадцать, пять крупных и налитых, остальные помельче. Потянуло свежестью потревоженной земли, горечью паслена.

— Вот она, проблема, — Савин посмотрел на Митю. — Докладывай, хозяин.

— Вчера мы замер сделали, ну, в общем, посчитали кусты. Пятьдесят две тысячи на гектаре. Округлили: пятьдесят. Взвесили два раза по десять гнезд. Получается восемьсот граммов с куста.

И умолк. Пусть сами прикинут.

— Это что же получается, мужики? Четыреста центнеров на гектаре? — Глебов, еще не веря себе, поочередно посмотрел на каждого из своих спутников.

— А у нас здесь тридцать гектаров, — напомнил Савин. — Одна тысяча двести тонн клубней в земле. Из них пойдет в бурты на семена сто двадцать тонн, столько же мелочи для скотины, а около тысячи тонн вывозить надо, Аркадий Сергеевич. По расчетам, на уборку одного такого гектара требуется пятнадцать — семнадцать человек. При комбайне. А если копалкой, то около тридцати. Срок — двадцать дней. Значит, надо полста рабочих ежедневно, не меньше тысячи сеток или мешков, чтобы отгружать за день по десять полномерных машин.

— Ну, дал ты всем заботушки, Митя, — вздохнул Дьяконов.

— Это приятные заботы, Сергей Иванович, — отозвался Глебов. — Считайте, что вам повезло. Мы уже договорились о рабочих. К вам приедут из области двадцать человек с механического завода, ихний ОРС забирает для своего коллектива триста тонн. Потом будут ученики восьмого СПТУ, тоже двадцать. С минзагом я договорился. Так что половина забот снимается.

— Всего триста тонн? — Митя был недоволен.

— Я ведь не знал, какой урожай вы подбросите, рассчитывал на плановый. А вы вон что! По четыреста. А если и в других звеньях?

— Там по двадцать — по двадцать две тонны, уже подсчитано, — ответил Савин. — У нас всего одно хранилище на двести тонн. Где хранить остальное? Можно, конечно, в буртах, но это большие отходы. Жалко урожай портить. К тому говорю, что нам строить и строить! В городах — само собой. Но по деревням больше, чем в городах. И не примитивные, а по современным проектам. Тогда всю зиму можно спокойно возить продукцию потребителю. Свежие продукты. Не порченые. Не побитые. Зимой у нас есть кому перебирать и сортировать, без привлечения кандидатов наук и городских служащих. А то ведь как: нет урожая — плачемся. Есть урожай — опять в слезы, когда пропадает на глазах. Понимаю, сегодня главные силы надо отдать земле, привести пашню в порядок, чтобы родила без особой оглядки на погоду. Но думать и о том времени, когда земля в силу войдет, станет родить полной мерой, а у нас не окажется ни складов, ни хранилищ, ни дорог для вывозки. В силу земля входит быстро, если у ней хозяин появляется.

Глебов слушал и раздумчиво подбрасывал на ладони два крупных клубня. Приятно, когда твои собственные мысли высказывает другой человек! Значит, правильные мысли, коль рождаются у разных людей. Приятна и сама озабоченность, загляд в будущее.

— Где народ размещать будете? — спросил он Дьяконова.

— Которые с завода приедут — часть в пустой хате на краю выселок. Других — у Настёны, у Митиной родни, где просторно. Раскладушки-одеяла имеем, обеды приготовим. А пэтэушников поселим в кудринской школе, старшие классы погодят за парты садиться. Будем возить оттуда, молодым это ничто.

С поля они поехали обедать.

Ленушка встретила гостей приодетая, порозовевшая от смущения, от близости жаркой печки, от непривычной роли хозяйки в доме. Спасибо, Зина выручила, подошла с работы. Она оказалась тут, как говорится, к месту. Глебову приветливо улыбнулась, сама проводила к столу, заговорила как со старым знакомым тем певучим грудным голосом, который придавал ей особенную привлекательность. И если Ленушка сияла молодостью и простотой, то от Зинаиды веяло обаянием уверенной в себе женщины.

Обед сготовили на славу. Запах борща с телятиной щекотал нос. А молодая картошка с укропом и маслом, напоминала о минувшем лете. Ели хорошо, поддразнивая друг друга.

Митя не сводил глаз с жены, все ему нравилось в ней, он гордился ее статью, умением вести себя. Гордился и своим домом, в котором уже ничего не напоминало о его затянувшемся холостяцком житье-бытье. И всем, кто видел молодую пару, были радостно, что так удачно и неожиданно нашли они друг друга. Настёна со значением поглядывала на председателя ее работа! За эту работу председатель еще не рассчитался.

— Послушайте, Дмитрий Игнатьевич, — уже за чаем сказал Глебов и сделал паузу, означавшую особенную серьезность того, что хотел выразить. — Вот Михаил Иларионович намекал мне, что звено по договору, как лужковское, — это только ступенька к более высокой форме колхозного производства. А далее ему рисуется, в интересах земли и землепользования, передача этой земли звену. На десять, на двадцать лет, чтобы вы почувствовали полную ответственность не только за урожай ближайших годов и за обязательства по продаже продукции государству, но и за состояние своей земли, за плодородие ее. Что вы думаете?

— Очень правильная мысль, вот что я скажу, — как-то быстро ответил Митя. — Мы не вечные, еще десять — пятнадцать годов — и негожие будем. Зато наши дети подрастут. И так далее, без конца. Крестьяне всегда останутся. Только так надо сделать, чтобы они не отступились от земли, как произошло это на общую беду сразу после войны и как до сих пор…

— А мы, значит, на пенсию, без дела и без земли? — плачущим голосом отозвался Сергей Иванович.

И все засмеялись.

— Как это — без дела? — Митя даже не улыбнулся. — Колхозу еще больше дела останется! Мы будем блюсти землю и выращивать урожаи, скотину кормить. А снабжение, продажа и расчеты останутся за колхозом. И все строительство, и агрономия, и ремонт машину и подготовка новых кадров, и комплекс, который вас теперь вымучивает, он тоже останется, мы снабдим его кормами вволю. Кудрино останется деловым центром, где будут и клуб, и школа, и для спорта все, что надо. Мы туда как в город наезжать будем.

И улыбнулся Ленушке, перехватив ее взгляд. Еще недавно он сказывал, что скоро они поедут и в Кудрино, и куда душа пожелает на своих «Жигулях»…

Савин кашлянул и несколько смущенно обратился к Глебову:

— Что же тогда будет с такими, как Куровской? И с другими?..

И все поняли, кого он имеет в виду под «другими».

— Жизнь подскажет, — ответил Глебов, тоже понявший агронома. — Одни уйдут на пенсию, другим подберут подходящее занятие по способностям. А если о звеньях… Так это и есть начало агропромышленного комплекса, первичная ячейка — создатель продуктов. А колхоз действительно матка для своих звеньев. Ну, а район — это партийное руководство, подготовка кадров, подрядчики-помощники и, возможно, какая-то первичная перерабатывающая промышленность. Так я полагаю. Правда, вся эта схема требует непременного и развитого промышленного производства, четкости планирования. Ни в чем не должно быть дефицита — вот главное!

Этот разговор, затянувшийся почти до вечера, так и остался незаконченным. Кто-кто, а лужковцы имели право подумать и порассуждать о будущем, наметить пути в это будущее.

Старшие по возрасту и более опытные в жизни Савин и Дьяконов говорили мало. Они слушали Глебова и Зайцева с тем грустным, немного скептическим видом, как люди, знающие, что такое риск и крутые повороты на бесконечной дороге истории: когда скорость движения возрастает, тогда чаще заносит, а то, случается, и выбрасывает из привычной повозки.

Но и при этом на душе у них все-таки теплело. Просвет…

20

Известно, что все в жизни имеет начало и конец. Малоподвижные циклоны тоже подчиняются этому общему закону.

Достаточно измучив земледельцев дождями и ненастьем, вымотав нервы ученым и предсказателям погоды, от имени которых на телевидении даже перестала выступать Екатерина Аркадьевна Чистякова, ничем, разумеется, не повинная в плохой летней погоде, надоевший малоподвижный циклон отошел от нечерноземной России. Будто стараясь задобрить людей, погода с конца августа стала одаривать землю теплом. Для пополнения кормов ясные солнечные дни уже ничего хорошего сделать не могли, а вот поздним культурам, особенно картошке и свекле, погода помогла: дала возможность спокойно убрать эти трудоемкие культуры.

На картофельные поля из областного города приехал и стар и млад. С приподнятым настроением, с желанием поработать. Сам вид урожайного поля, где после прохода копалки земля прямо-таки скрывалась под сплошным настилом из крупных клубней, — эта картина подхлестывала людей. И чем гуще стояли за их спиной сетки и мешки, набитые картофелем, тем светлей отзывалась на добро душа человека. Вот ведь какое богатство может дать земля! Не пропадать же выращенному для общего блага!

И все-таки это была тяжелая работа. К вечеру спину, не разогнуть. Однако даже поздние машины не уходили в город пустыми. Грузили их из последних сил: картошка шла на завод, где они работали, для их столовых и магазинов. Правда, там тоже не было емкого хранилища, и потому картошку прямо из кузовов продавали в рабочем поселке по магазинной цене. Покупали ее охотно и помногу, особенно если семья находила местечко для хранения. Чистая, звонкая, прямо с поля, картошка привлекала самых привередливых покупателей. Все радовались, что не придется бегать зимой по магазинам и стоять в очередях.

На том же урожайном поле, только с другой стороны, черепашьим шагом двигался по рядкам тяжеловесный картофельный комбайн. Водил его Веня Савин, на сортировке стояли лужковские женщины. От комбайна картошку увозили в самосвалах, через автовесы, на Кудринский пункт сортировки. И опять же в город, на зимнее хранение по различным базам.

Заботой самого Зайцева сделалась в эти дни семенная картошка. Вместе с агрономом он выбрал пять гектаров с наименее поврежденной ботвой. Ботву скосили, убрали и за три свежих утра копалкой выложили клубни на землю, под солнце и ветер, чтобы хорошенько подсушить.

Через два дня сюда перевели часть людей. Ведра у них обложили мешковиной, прицепные кузова тоже затянули брезентом, чтобы помягче клубням. А недалеко от навеса застелили соломой основания для буртов.

Зинаида согласилась побыть здесь за старшую. Она решительно пресекла все попытки обращаться с семенами, как с булыжниками, объяснила, что на зимнее хранение кладут небитые клубни. Из прицепов на соломенную подстилку стали сваливать машину за машиной. Бурты вытянулись метров по тридцать каждый. Два дня их держали открытыми, после чего окутали соломой, и сам Митя бульдозерной лопатой аккуратно подгреб с двух сторон землю. Клубни опять оказались в сухой прохладе. До весны. Старый, дедовский способ. Что поделаешь, если нет современного хранилища! Впрочем, не такой уж и плохой способ, если осень ядреная и без холодных дождей. Картошку со своих огородов тоже по сей день хранили в ямах. И ничего. Весной открывали и видели сухие чистые клубни. На базаре эта перебранная картошка шла на рубль три килограмма. Дороже магазинной, а брали охотно. Уж больно приглядна, вовсе без черноты от побоев и болезней.

Зина работала все эти дни с каким-то болезненным азартом. Выглядела она сумрачно, разговаривала неохотно, похоже, очень неприятная дума ни на минуту не вставляла ее. Когда вечером приходила домой, тоже не больно оживлялась даже при детях. Так, два слова с матерью, приказ Глебу и Борису ложиться, ответ на вопрос Марины — и скорее в спальню, чтобы побыть со своей думой наедине. Когда дети засыпали, она вытаскивала из-за лифчика потрепанные письма, два письма, полученные одно за другим, перечитывала их, и брови ее грозно сходились. Так она долго сидела, задумавшись, бросив руки с листками на колени. И такая горечь стыла на ее красивом лице, такая боль…

— Дура я, дура, — сказала однажды себе самой. И, еще раз оглядев листки, исписанные красивым почерком Бориса Силантьевича, принялась рвать их, медленно и с болью, сперва пополам, потом еще надвое, еще, пока в горсти не остался ворох мелких квадратиков. Она жестко смяла их, накинула на плечи шаль и вышла в огород, пахну́вший на нее холодом быстро остывшей земли и осеннего неба. Без слезинки на глазах открыла дверцу летней кухни, сунула в печку бумажную труху с несбывшимися надеждами и чиркнула спичкой. Стояла и завороженно смотрела на пламя. Все! Чего надумала? На что рассчитывала с кучей детей, с уже сложившейся, быстро проходящей бабьей судьбой?..

Откуда-то из далекого девичества выплыла в памяти частушка. С томительным ощущением безвозвратности она прислушивалась к ее звучанию:

Печку письмами топила, Не подкладывала дров. Все смотрела, как горела Моя тайная любовь…

Вернувшись, она еще долго сидела над Борисом и Глебом, над Катенькой, вглядываясь при зеленоватом свете ночника в их безмятежные святые черты, и смутно угадывала, что в них прорезается от нее самой, а что от Архипа. А ведь были и молодость, и великие какие-то надежды, мечты о бесконечной радости от большого мира и необыкновенной, яркой жизни. Все это вспомнила, разглядев свою девичью мечту в Катенькином лице, доверчиво расслабленном во сне.

Рано утром, встретившись с Архипом на хозяйственном дворе, она подошла, поздоровалась и грубовато-ласково спросила:

— Чего домой не ходишь? Ай без нас тебе лучше? Бирюк бирюком. Хоть бы детей проведал.

— Проведаю, — ответил он простуженным голосом, радуясь в душе жениному приглашению, столь важному для него вниманию.

В ту же ночь он вернулся из Поповки и ночевал дома. Правда, опять на диване и в соседней комнате. Но дома. Лежал и улыбался, вспоминая, как после бани супруга вдруг поднесла ему рюмку и выглядела при этом на удивление доброй, хотя и несколько грустной, непохожей на ту искристо-веселую, какая Архипу нравилась больше всего. «Дошло вроде, — думал он перед сном. — Какой ни на есть, а все же законный муж. А без мужика ей, видать, тоже не сладко. Такая, понимашь ли, жизнь».

В это уже сентябрьское время погожьего бабьего лета раньше всех в доме Савиных просыпались Веня с Мариной. На верхотуре, в дачной комнатке, они доживали последние дни. Ночами становилось все холодней. Катерина Григорьевна который уж раз заговаривала о переезде в Кудрино. Личный дом Савина-младшего требовал большого ремонта. Его оставили до окончания полевых работ, скорее всего до зимы. А пока что Веня с раннего утра увозил Марину на работу, в Кудринскую школу. Занятия уже начались, но только в младших классах. Все старшие работали в колхозе на картошке и на огородах. Учительница биологии конечно же была с ними. Выбирать картошку и таскать ведра ей не давали, зато вся диспетчерская, организационная служба оказалась на ее плечах, а это ужас как хлопотно! Поди-ка обеспечь семьдесят юрких ребят, чтоб и тара была, и машины поблизости, чтобы не уставали, а с хорошим настроением делали дело и уже мечтали, куда они поедут на свои заработанные деньги во время зимних каникул, как обещала им новая биологичка.

Вечером приезжал Веня, находил свою супругу в пустом отцовском доме и увозил в Лужки. Врозь они не могли. И не хотели.

При муже она оживлялась, тормошила его расспросами, много рассказывала о своих ребятах и коллегах-учителях. И ни разу ни единым словом не выдала глубоко потаенной, вроде бы греховной тоски по шумным городским улицам, по гулкой и большой школе и по тем удивительным путешествиям, которые ежегодно устраивала. Была, держалась еще такая грусть, что там говорить. Теперь ее любознательность потихонечку, но все настойчивей обращалась к географически суженному району, в пределах кудринских владений. Она убедительно говорила Вене, что перво-наперво должна узнать все реки-ручьи, все тропы в лесах и все деревни вокруг. И прошлое их, и историю. Чем глубже, тем лучше.

— Лужки — это понятно, да, Веня? А Поповка? Почему Кудрино? Кудри? И Званя. Кого звала, кому звонила? А ведь это наша родина, правда, Веня, в ней так много скрытого, удивительного. Я должна рассказать ученикам. И тут родится наш маленький, так ведь? Для него мы тоже откроем всю прелесть родных мест. Для всех других, а то как-то подзабыли, где родились и живут, даже деда-бабку своих не помнят, не то чтобы третье колено или еще дальше. Слушай, а Глазомойка! Как звучит-то, а? Видно, за особенную чистоту прозвали, как ты думаешь? А помнишь запах грибного леса, куда мы ходили? А желтые кувшинки в том озере за Званей? Ох, какая же прелесть узнавать нашу землю!

Веня кивал, улыбался, крутил баранку на пути в Лужки. И, в свою очередь, размышлял о бесконечной цепи забот, окруживших его с первого дня деревенской жизни. Не-ет, он прав, уговорив Марину оставить город. Тут они гораздо нужней, больше сделают доброго, чем там. Тут такой навал обязательного, ничем не заменимого, что на десяток таких, как он, достанет! Сутки казались ему непомерно короткими, не успеешь оглянуться — вот она и ночь. А несделанного каждое утро — гора. И никто другой вместо него не переделает этого. Ему казалось иногда, что жизнь в Лужках со своего начального начала была рассчитана на его непременное личное присутствие. Не окажись тут Вениамина, определенно возник бы некий вакуум, пустота, опасная для Лужков, для полей, для людей на них и для других людей, которые будут пользоваться добром в Лужках.

О своем доме он думал не без гордости, но как-то урывками. Вот закончатся полевые работы… И сразу перед ним почему-то возникал один и тот же образ: свежепахнущая смолой чистая доска и узоры по этой доске, которые он выпилит для карниза, для наличников, чтобы деревянные цветы и ягоды на них заменили в долгие зимние дни красоту живых цветов под окнами. Мечта о красивом в своем доме жила неувядаемо. Чесались руки скорей заняться всем этим, хотя и понимал, что до того ему предстояло еще много обязательного с простым ремонтом. Марина должна войти с малышом в уже красивый, теплый и светлый дом!

Как-то враз, с обескураживающей неожиданностью закончилась уборка картофеля. Уехали чужие машины и люди. В Лужках остались только свои, и они с облегчением глянули друг на друга. Соседи. Близкие. Заметнее стала совсем было затерявшаяся в многолюдстве Настёна. Дед Силантий по-хозяйски заходил у навесов, принюхивался к вентиляторным пучкам из веток, что торчали на буртах, — не пахнет ли, не тепло ли той картошке? Потифор Кириллович с иконоликой Ольгой молчком ходили от стада домой и обратно. Слышнее запели по тихим утрам петухи, их к осени подросло множество, а увозить на этот раз было некому. Замычали коровы и подросшие, отяжелевшие бычки. Соседи стали собираться «на разговоры» у савинского крыльца или возле Митиных окон, где стояла отполированная бесчисленными юбками и штанами скамейка. Тут шел разговор о бесконечных жизненных делах — о дровах, которые надо готовить в лесу, о посадке лип или чего там? — по лужковской улице, о поездке за холодильниками и новыми лекарствами, рассказ о которых по телевизору запомнился, о бычках, — пора бы и отправлять их, вон как округлились, да и малых бычков можно завозить на откорм, благо кормов всяких наготовили предостаточно.

Когда женщины оставались одни, тут же принимались гадать, когда Марине выйдет срок и кого бог ей даст, по всему похоже, что девочку. Ну и хорошо, что девочку! И тут разгорался спор, приводились доводы, один убедительней другого. Ленушка краснела при этих разговорах и опускала глаза. Знали, что и ей тоже, пусть и не скоро… Матрена Павловна вздыхала и отсылала дочку домой. Незачем ей все это пока. Настёна тоже вздыхала и, сцепив руки под грудью, заводила разговор о сепараторе, который так и не могла достать, кого только не упрашивала. Вот и у Матрены Павловны корова появилась, вся нагрузка на один савинский сепаратор.

Уже вовсю сыпался лист с кленов и дубов, ясени стояли голыми и беззащитностью своей вызывали жгучее желание укутать их чем-нибудь. Вода в Глазомойке отяжелела и стала на удивление прозрачной, как слеза ребенка. Тишина стыла над полями и лугами. Озимь покрыла поля, рожь вышла крепенькой и обещала добро. Редкие грачи ходили по зяби, деловито рылись в стынущей земле. Митя просыпался теперь несколько позже обычного. Трактор гремел только на одном поле, где Вася перепахивал картофельник. Все лужковские мужики перестали наконец бегать с озабоченными лицами и как-то незаметно для себя сменили шуструю пробежку на степенный шаг.

По утрам над семью избами подымался белый дымок, и на улице пахло березовым духом. Два дома стояли холодными: Савина-младшего и крайний, который ничей. Хозяйки перешли от летних кухонь к русским печам. В сенях, во дворах сушились вязки из луковиц и застарелого укропа. Пахло хреном и чесноком. Стучали в корытах резаками — солили капусту, бегали друг к другу советоваться, какие яблоки класть в бочку и сколько. И хороша ли будет в этом году морковь, если хранить ее без песка.

Скоро Вася пересел на колесный МТЗ и стал пахать опустевшие к этому дню огороды. Тут требовалась ювелирная техника, он упражнялся как мог, стараясь выпахать углы и закоулки, чтобы меньше копать лопатами. К счастью, у него это получалось.

Где-то в начале октября на попутной машине, которая отвезла последних бычков, в выселки приехали две женщины из правления, бухгалтер и плановик. Они пошли к Мите. Ленушка приняла их, усадила пить чай. После чая они приняли от звеньевого его картоночки с записями рабочих дней по месяцам и стали считать заработки каждого.

— Сколько же в этом году у нас «диких» побывало? — Митя называл этим курортным словом шефов и всех, кто работал со стороны.

— Много, Дмитрий Игнатьевич, — сказала плановик. — Более прошлогоднего чуть не вдвое. Порядочно пятерок мы у тебя вычтем, не обессудь. До двух тысяч рубликов.

— Ну и ладно. Зато мы против того года и урожая вдвое больше получили.

— Да уж и вам останется, — почему-то недовольно пробурчала бухгалтерша. Она всегда обижалась, когда приходилось выплачивать много денег.

Гости познакомились со всеми записями. Еще до их приезда Митя сказал каждому члену звена, сколько у того или другого рабочих дней. Споров не было, точность Митину знали. Тут же по этим записям и деньги выдали, не за весь год, а за три, что ли, летних месяца. Пятерка в день, основная зарплата. Вышло не много. У кого четыреста, у кого триста рублей. Лиза с мамой, Катерина Григорьевна и Ленушка, выходившие от случая к случаю, получили по полтораста. Тоже деньги.

— Зато уж премию в конце года вы огребете, — не удержалась бухгалтерша. — Мы прикидывали. За одну картошку звену тысяч двадцать причитается. А еще зерно, мясо, корма. Богато заживете!

Женщины прихватили в Лужки и почту. В районной газете крупно и торжественно писали о выполнении районом плана по зерну и картофелю, а ниже, после скромного «вместе с тем», — о неполной заготовке кормов и низком их качестве. В областной все еще сверкали молнии в адрес «отдельных» районов и хозяйств, где затягивают пахоту зяби и не полностью оценили значение органических удобрений. Но статьи уже шли без того эмоционального заряда, который был летом и осенью. Словно забота о земле заканчивалась вместе с уборкой урожая.

Зина отвезла Бориса и Глеба к матери в Кудрино, где уже жила Катенька, и, вернувшись, вдруг загорелась ехать с Архипом в Поповку. Он заупрямился:

— Чего тебе там?

— А тебе? — не менее наступательно отрезала она.

— Я печку не доложил. Одна мужицкая работа.

— Помогу тебе на мужицкой работе. Жена все же.

— Сам обойдусь, — буркнул он.

Тогда Зина сделала руки в боки и, прищурившись, запела:

— Уж нет ли у тебя в той Поповке какой-нибудь крали, Архипушка? Больно упрямо ты отговариваешь!..

— Кикимору болотную присушил…

— Ну и как она? Половчей меня, поди?

— Да ладно, взялась за свое! Поезжай. Спать там не на чем.

— Возьмем отсюдова, как положено. Дача, она и есть дача. Со всеми неудобствами, окромя природы.

Нагрузила она всякого-разного полну телегу. И керосин с лампой не забыла, отыскала на чердаке, ведь ламповое стекло теперь не купишь, поскольку деревни у нас в основном электрифицированы. А где нет электричества, их и за деревни можно не считать. Чтоб не мешали статистике.

Река Званя в затишке у берегов уже ледком прозрачным взялась, воды совсем мало, за три месяца три малых дождика вылилось, видать, после летней воды никаких запасов в облаках не осталось. Так что переезжали реку легко, только на тот берег телегу подталкивали, коняке не под силу. Ну, а как выбрались, там уже краем леса хоть песни пой, дорога по окрепшему песку как по асфальту.

Поповка издали пугала чернотой стен и могильными провалами окошек. Зина даже сжалась, когда подумала, как можно жить в лесной глухомани да слушать печальные совиные крики. Но когда пригляделась, ничего особенного. Архипов дом на высоком фундаменте стоял крепко, двери-окна были, даже замок врезан, муженек расстарался. И печка была, это он для отвода грешил, будто неисправна. И кровать на месте, сено в матраце. Столик само собой. Ну, и чистота — это уж ее забота. Наведет и чистоту, раз приехала.

Зина принялась раскладывать добро, затопила загнетку, обед наладила. И сама удивилась: чего это она устраивается здесь, когда и в Лужках привольно? Ее муженек топором тюкал во дворе, ворота подправлял, а зачем ему ворота, коль скотины тут никакой, ихняя Пеструха под руки Настёны на эти дни передана. Настёна мастерица, она и творогу, и сметаны наделает, хоть на базар потом вези.

К вечеру Архип наломал по-за огородами веток бересклета и снежной ягоды, в избу протиснулся с большим букетом.

— О-о! — удивленно запела Зина. — А у меня и поставить не во что.

— Пойдем, Зинуха, поклонимся там.

И только тут поняла она, кому букет, заторопилась, влезла в цветастую свою курточку, платок на голову — и вышла. Архип разделил цветы, половину ей отдал, и так, в тишине лесной поляны, проследовали они до кладбища. Положили цветы, стесняясь друг друга, перекрестились, поклоны отвесили и пошли назад. В тепло и уют, где над крышей тихо вился дымок.

Вечером, перед сном, вышла на улицу, прислушалась, оглядела молчаливый лес, послушала удивительную тишину. И вдруг заплакала… Непонятно отчего. Уж очень красив и величав был этот мир.

Робкий рассвет застал их спящими. Крепкая Зинина рука по-хозяйски обнимала Архипову не больно мускулистую грудь.

Она открыла глаза и осторожно сняла свою руку. Глянула на окна. Из них лился ровный белый свет. Спустив ноги, Зима босиком подошла к окну и ахнула. Земля, спорыш под окнами, лес, черемуха сбоку — все было белым-бело.

— Ар-хи-ип! — запела она вполголоса. — Ты глянь, что делается: зима пришла!

21

Этот день запомнился.

Восемнадцатого декабря в Лужках проходило выездное бюро райкома партии.

Народу приехало семь или восемь человек. И своих собралось двенадцать, только Марина осталась в Кудрине да Потифор Кириллович пришел без сеструхи. Места у Савиных хватило, расселись, и тут «Павел Буре» отбил дважды, напоминая об обеденном времени.

Появились самовар, закуски, свежий хлеб, который все еще пекла в своей печи мастерица Настёна. После магазинного этот каравайный своим духом дразнил аппетит, да и вкусный был, чего там говорить. Так, по крайней мере, оценили его гости.

Глебов речь сказал. Дело, оказывается, вот какое: звено Дмитрия Игнатьевича Зайцева по урожаю зерна, картофеля и травы с гектара завоевало первое место в районе. «Благодаря, как выразился секретарь, дружной и слаженной работе коллектива, широкому и действенному соцсоревнованию», звено перевыполнило свои планы, оказало существенную помощь колхозу, который тоже справился с заданиями года. Бюро райкома, верное лозунгу «честь — по труду», награждало лужковское безнарядное звено премией в сумме пятьсот рублей и почетной грамотой Чуровского райкома и райисполкома.

Красивая грамота и конверте красненькими были переданы смущенному Мите за столом при шумных хлопках.

Все это выглядело трогательно и чисто, кажется, только Зина усмехнулась, когда услышала о «широком и действенном», уж такие у нее зловредные бабьи извилины скрывались в голове, чтобы шутки отмечать. Митя вышел из-за стола, поблагодарил и огляделся, куда бы положить грамоту и конверт. Положил повыше, на черный футляр «Павла Буре», приобщив на короткое время этого выходца из девятнадцатого века к реальностям конца двадцатого.

Ну, а после того загремели тарелками, начались разговоры на всякие темы.

Опять дернуло Зину отыграться за давнее. А может, и случайно получилось, но только подняла она миску с грибами — и к Румянцеву:

— Откушайте, Иван Иванович, не магазинные, а нашенского домашнего приготовления.

Савин с опозданием дернул ее за кофту, Зина и бровью не повела, стояла над председателем райисполкома и помогала ему перекладывать скользкие грибочки на тарелку. Все как-то попритихли, а Иван Иванович слегка в лице изменился, сжал губы в тонкую полоску. Он кивком поблагодарил хозяйку и, не поднявши глаз, попробовал.

— Хороши ли? — Она все стояла за его спиной. Ну ведьма ведьмой!

— На комплимент напрашиваетесь, Зинаида Михайловна, — Аркадий Сергеевич бросился на выручку Румянцеву, чтобы потушить назревающий скандал. — Конечно, грибочки первый сорт, что и говорить.

— В самое время собирали да варили. Это молоденькие маслята, их чуть упустишь, и уже совсем не то, — сказала Зина и, к общему облегчению, отвалила от Румянцева с нежнейшей улыбкой на красивом лице.

— Твой черед, Митя, выдай речь, — весело сказал Дьяконов, будто ничего такого и не произошло.

— От всех нас большое спасибо, — так начал Митя, все еще стоя возле часов. — Я думаю, что и на другой год позиций не сдадим. Зерна возьмем больше, рожь под снег ушла хорошая. Пожалуй, можно говорить о тридцати центнерах. Ну, и силы в звене прибавилось, вот главное. Вениамин и Архип — мастера своего дела. Вася трактор освоил, так что мы теперь можем говорить о звене на полном севообороте. А вот женщинам нашим мы кланяемся особо. Так пособили, что и сказать нельзя, как хорошо. И тебе, Потифор Кириллович, вон каких бычков вырастил, любо-дорого! И вам, Сергей Иванович и Михаил Иларионович, что поддержали нас в трудное время. А что, по-моему, самое главное — это земля. Мы ее в обиду не дадим. Мы ее приукрасим и плодородия ей прибавим, чтобы не боялась она непогоды-засухи, всегда была доброй, как завещали деды-отцы. Михаилу Иларионовичу спасибо, он новый клевер от погибели уберег, семена у нас будут, каждое поле через клевер пропустим, навозу внесем сколько надо. Так что, общими усилиями…

— За деревню скажи, за деревню! — Дьяконову все казалось мало.

— А чего о ней говорить? — Митя пожал плечами. — Что назвали Лужки неперспективными? Так это не от ума. Вот Поповка — это да, всю пятилетку мертвая простояла, ни горсти зерна оттуда не получили. А почто? Приложили руки, Архип поработал в родном своем месте, и на тот год возьмем с заречного поля сто тонн зерна, прокормим сколько-то людей. Нашему району посмотреть бы по другим деревням да оживить их земли, глядишь, там сотня тонн, там полторы, две, вот и еще один городок с нашего обеспечения сыт будет. По Сибири их, городков-то новых, много понастроили!

— Примем к сведению, Иван Иванович? — Глебов повернулся к Румянцеву.

Тот сдержанно кивнул.

— Я вот что добавлю, товарищи члены бюро, — Дьяконов руку к ним протянул и сам поднялся. — Давайте уговоримся: за эту зиму — дорогу и паро́м сделать на Поповку, склад зерна и скотный двор в Лужках — это перво-наперво. И договор со звеном Зайцева уже не на год, а на десять лет, а то и больше. Чтобы твердый план по урожаям, по продаже, премию за урожай и все такое, чтобы без недоразумениев. Оформим юридически для спокойной работы людям.

— Не только с одним звеном, а со всеми, которые есть в районе, — с готовностью подтвердил Глебов. — У нас их уже восемь, разных, конечно, но начало положено, ваше звено — лидер, по нему другие будут равняться. Мы окажем всяческую помощь, пусть это станет главной заботой для всех учреждений. Новая форма организации труда оказалась практически лучшей формой. Смотрите, что в этом году. Звену начислено премиальных за урожай и мясо двадцать шесть тысяч рублей, это сверх повременной оплаты. А колхозный чистый доход от продукции звена составил более восьмидесяти тысяч рублей. Вот такие результаты, — и посмотрел не на Зайцева или Савина, а на Румянцева, словно для него говорил, его пытался убедить.

Иван Иванович смотрел куда-то в одну точку. От закрытого лица веяло холодком.

Веня посматривал на отца и вспоминал давние разговоры на эту же тему. Савин-старший и сегодня выглядел озабоченным, если не встревоженным. И, чтобы как-то утихомирить его встревоженность, Веня поднялся и сказал:

— Может быть, я не все понимаю, но мыслю так, что творческая работа привьется. Пройдет молва, и в села из городов потянутся мастеровые люди. Перспектива стать на земле хозяином привлекает, как привлекла она меня с женой, Архипа с семьей. Ни я, ни Архип не жалеем, что переехали жить в деревню. Интересная работа. Ну, а быт мы сами устроим — и не хуже, чем в городе. Лишь бы только прижилась эта форма, отчего-то нет-нет, да и закрадывается сомнение, будто такие звенья — всего-навсего проба. Игра местного значения, результат которой существенно не повлияет на судьбу сельского хозяйства.

— Откуда у вас такие мысли? — удивленно спросил Глебов.

— Если бы всерьез принимали, так о звеньях давно было бы постановление на высоком уровне. Первицкий со звеном почти два десятка лет работает, а много ли у него последователей? Похваливают иной раз — и только. Других Первицких на Кубани нет. В Нечерноземье нас единицы. Вот откуда такие мысли, Аркадий Сергеевич! Я хочу смело смотреть в будущее. И Митя тоже. Это очень важно для нас.

Румянцев и раз, и другой пытался встать. Скучно ему, что ли? Глебов заметил, вроде нечаянно положил руку на плечо Савина-младшего, сказал:

— Это действительно серьезная тема, Вениамин Михайлович. Мы обсудим ее на пленуме райкома, внесем предложение в министерство. Вам нет оснований тревожиться за будущее. Все идет удачно. Поддержка обеспечена. И пусть у вас будет праздник. Для меня ваш успех — тоже праздник, вы это видите. Мы желаем лужковцам добра и новых успехов.

Все поднялись и пошли провожать членов бюро.

Пожимая руку Зинаиде, Румянцев скупо произнес:

— За грибочки — спасибо.

И пошел к дверям с тем же непроницаемым лицом.

В машине Аркадий Сергеевич с недовольствием заметил:

— Ну ты хорош! Лучше бы не ездил!

— Сам пригласил.

— Хотя бы доброе слово вымолвил! Обиделся за грибочки?

— Ерунда! Просто не хотел кривить душой. Ты ведь знаешь, у меня на этот счет несколько другая точка зрения. Колхоз — это колхоз. Зачем его на куски рвать? Да еще затевать спор на нашем домашнем заседании? Или бюро?.. Сегодня звенья, завтра фермеры. Не дело.

Глебов резко отвернулся. Лучше не спрашивать. Он отлично знал, что слово «перевоспитать» подходит далеко не ко всякому человеку.

И он многозначительно умолк. Все!

*

В начале нового года по деревням заговорили о близком уже отчетно-выборном собрании коммунистов района. Откуда-то узнали, что Аркадия Сергеевича Глебова берут на другую работу, в обком. Нашелся смельчак, который решил поздравить Глебова с переводом. Это был Куровской:

— С повышением вас, с новыми успехами… — и поклонился.

Глебов так смутился, что не нашелся что сказать. Вот уж поистине бестактная расторопность!

Приехал Суровцев, и с ним еще товарищ, которого в Чурове еще не знали. Глебов сидел, запершись. Готовил отчетный доклад. Иван Иванович Румянцев теперь не находил себе места. Товарищи из обкома уехали по району, с ним не встретились, не поговорили. Как же так? Зачем тогда недавняя долгая беседа с тем же Суровцевым, так обнадежившая его? И кто тот молодой человек, прибывший вместе с Суровцевым? Уж не он ли станет четвертым по счету секретарем на веку Румянцева?

— С ума сойти!..

По всему району судили-гадали, что произойдет. Толковали, будто то ли Дьяконова, то ли Савина рекомендуют в бюро. Слухи?..

Стояли короткие и тихие зимние дни. Падали в безветрии легкие снежинки.

Время раздумий и ожидания.

1979—1982. Москва

ПРИКАЗ О ПЕРЕВОДЕ

1

Хорошо цвели липы в этом году. Дружно, весело, крупными цветами. В теплом летнем воздухе весь день держался их сладкий запах. К вечеру похорошевшие белые кроны лениво обвисали. Все затихало, и тогда аромат становился еще сильнее. Дыши не надышишься.

Эта летняя тишина, тепло, нежные краски неба, и запах, и яркая зелень прямо под окнами райисполкома — все умиротворенное, ласковое настраивало Олега Ивановича на мысль о покое и отдыхе. Хотелось безмятежности, тихого счастья, легкой музыки и улыбок.

Он прохаживался по кабинету от дверей к окну, вздыхал и нервничал. Так получилось, что все пропало — и отдых и безмятежность. Испорченный вечер.

В прокуренном здании райисполкома кроме районного агронома оставалась только уборщица. Сейчас она подметет пол и тоже уйдет. Комнаты опустели еще без десяти пять, сослуживцы ушли с такой дружной поспешностью, словно ветром их сдуло. Лето. У каждого великое множество дел в своем хозяйстве. Все хотят отдохнуть, побыть на свежем воздухе, на речке. Олег Иванович тоже собрался уходить со всеми вместе, но именно в этот момент его и позвали к шефу.

Начальник сельхозуправления столкнулся с ним в дверях кабинета, он явно спешил, сказал на ходу:

— Тут такое дело… Должен подъехать Василий Дмитриевич, у меня с ним разговор, ты знаешь о чем, в курсе. Ну, а мне только что позвонили из дому, какая-то там неотложная заботушка нагрянула. Ты, пожалуйста, задержись и потолкуй с директором вместо меня. Широко вопроса не ставь, без философии, просто выясни реальные отношения с агрономом. Локально, так сказать. Может, они все-таки помирятся? Дай понять, что Фадеичев именно за такое решение. Пусть подумает. Тем более что уборка не за горами, смена руководства осложнит нам дело. Ясна постановка?

— Когда он подъедет? — спросил Олег Иванович, так и не успев придумать какой-нибудь отговорки от этого крайне щепетильного поручения. Слушая шефа, он поморщился, словно кислое яблоко надкусил.

Начальник управления уловил это мимолетное движение лица, жалеючи положил руку на плечо агронома:

— Ты не расстраивайся, разговор, я полагаю, короткий, а подъедет он с минуты на минуту. Договорились к пяти. Ну, я пошел. Указаний давать не стану, друг друга вы отлично знаете, так что действуй по совести и, как говорится, по приказу начальства.

Часы показали пять, потом четверть шестого. Василия Дмитриевича все не было. Олег Иванович терпеливо ждал, и, хотя старался удержать в себе тихую умиротворенность, мысль теперь все время возвращалась к предстоящему разговору, и этот разговор, навязанный так неожиданно, смущал и волновал главного агронома. Влез, называется, в неприятность.

Когда-то вот так же директор Долинского совхоза Василий Дмитриевич Похвистнев был приглашен в районные учреждения для разрешения конфликта с ним, Олегом Ивановичем Нежным, агрономом этого совхоза. Тогда не получилось примирения. Директор не из тех, кто легко меняет свою точку зрения. Сколько лет прошло с того времени? Кажется, восемь. Всякое случалось с агрономом за годы изгнания из совхоза, плохое и хорошее, жизнь помяла его, но в конце концов судьба улыбнулась, и три года назад Нежный стал главным агрономом в своем же районе. Ссора с директором успела за эти годы травой порасти. Похвистнев одним из первых явился поздравить своего бывшего подчиненного с новым назначением и без улыбки, но с явным желанием мира благосклонно пожал ему руку. С тех пор у них конфликтов не случалось, отчасти по той причине, что все дела, касающиеся Долинского совхоза, районный агроном отфутболивал от себя либо шефу, либо сослуживцам. Обходил острые углы. Так-то оно спокойней. Научился, в общем.

Всем в районе известно, у Похвистнева опять открытые нелады с агрономом. Спорят, ругаются, конфликтуют. На днях директор прямо заявил в исполкоме, что уволит Поликарпова. Причина? Она у него всегда одна: невыполнение директорских указаний, «систематическое», как сказал он, цитируя, вероятно, уже заготовленный приказ.

Олег Иванович прекрасно знал, что помирить их невозможно, хотя в районе желали именно мира. И надо же такому случиться, что он, Нежный, должен исполнить щекотливую миссию третейского судьи! Конечно, их разговор не будет последним, скорее предварительным, но тем не менее районный агроном уже замешан в историю, его мнение скажется на результатах. Плохо. Уйди он на пять минут раньше, может быть, и удалось бы остаться в стороне. Теперь готовься к неприятностям.

За окном, на тихой и тенистой улице вечерело. Шли на гулянье хлопцы из ПТУ, слышался смех, мелькали белые платья девчат. Легкий ветерок залетал в окно, изгоняя из кабинета старый запах табачного настоя. Уже шесть. Вот тебе и «с минуты на минуту». Конечно, Похвистнев знает, зачем вызывают и кто вызывает, нарочно припаздывает, демонстрируя свою независимость перед райсельхозом. Это он умеет.

Светлая «Волга» подкатила бесшумно и остановилась, чуть не доехав до крыльца. Стукнула дверца.

— Здесь ждать? — спросил шофер.

— Здесь. Я недолго, — сказал директор, заранее определяя срок разговора.

Через минуту решительно распахнулась дверь. Олег Иванович шагнул вперед с дежурной улыбкой на лице, протянул руку. Сказал:

— Я вас заждался. — И тут же опустился на диван, показал на место рядом с собой. Ему хотелось, чтобы Василий Дмитриевич уселся здесь, на диване, приняв тем самым доверительный, почти неслужебный разговор. Но директор повернул от стены стул и сел на него, не очень основательно, а так, наполовину, показывая, что засиживаться не намерен.

— Где Петрович? — он имел в виду начальника управления.

— Разговор о Поликарпове он поручил мне. Так что, дорогой Василий Дмитриевич, как это ни печально, но я должен…

Узкое лицо директора с глубокими морщинами у рта и слегка запавшими щеками на одно мгновение выразило удивление. Густые и темные брови приподнялись и опустились, придав лицу всегдашнюю озабоченность. Он спокойно положил руки на колени.

— Итак?..

— Мы оба знаем Поликарпова достаточно хорошо, — неуверенно начал Олег Иванович, стараясь подыскивать такие слова, чтобы не обидеть, но убедить директора. — Это толковый и принципиальный специалист…

— Слишком принципиальный, — уточнил Похвистнев и сжал брови.

— Может быть, может быть, — с готовностью согласился Нежный. — Но агрономическую линию ведет обстоятельно и умно, с заглядом в будущее. Это его сильная сторона. Признаюсь, что когда я знакомился с разработкой его планов, то по-хорошему завидовал. И как организатор… Словом, нельзя не согласиться, что Поликарпов деятельный, энергичный, что вам с ним легко решать серьезные задачи. Ну, а отсюда и отношение к нему…

Директор укоризненно покачал головой, и Олег Иванович вдруг почувствовал, что залез куда-то не туда. Общие рассуждения. Похвистнева они не убеждают.

Василий Дмитриевич сказал, четко отделяя каждое слово:

— Давайте все-таки конкретней. Я понимаю, вы за Поликарпова. Ну, а я против. Вот исходные позиции. Выскажем друг другу свои доводы, все «за» и «против», но пусть это будут факты, а не суждения. Извините, что перебил. Готов слушать дальше.

— Хорошо, буду конкретнее. — Олег Иванович на какое-то мгновение почувствовал давнюю, вернувшуюся из прошлого робость перед властным человеком. Но он не дал развиться этому принижающему чувству. Оправившись от смущения, продолжал: — Так вот, если конкретно. Поликарпов, насколько я знаю, за все эти годы не допустил ни одной серьезной агрономической ошибки. Это раз. Урожаи в хозяйстве хоть и медленно, но растут, несмотря на явно эрозированные земли. Это два. Он наметил к освоению продуманные севообороты. Три. Подобрал хорошие кадры агротехников. В совхозе налажено сортообновление. Отличные отношения с агрохимцентром, что немаловажно. Удобрения идут в дело, Вспомните, сколько было из-за этого неприятностей тогда… Словом, таким агрономом гордиться нужно, а вы… Трудно понять.

Директор поднял руку:

— Ваша логика меня удивляет. Если Поликарпов, растит высокие урожаи, учит людей в совхозе да еще заботится о будущем, то зачем там еще директор? И далее: чем же у нас в таком случае занимаются партийная организация, коллектив, другие специалисты? Вам не приходит в голову мысль, что наши общие заслуги сделали Поликарпова столь образцовым? Вы не подумали о такой возможности? Поверьте, уж я-то знаю цену всем и каждому в своем хозяйстве. Позвольте мне хотя бы коротко сказать о негативной стороне Поликарпова. Да, он деятелен, энергичен, этого у него не отнять. Но он в своей деятельности не хочет считаться с другими. Даже со мной. Я много лет нацеливаю коллектив на интенсивное земледелие, на самое полное использование пашни. И, как вы знаете, не без успеха. Поликарпов, увидел в этой моей линии какое-то противоречие агрономическим канонам. В частности, он все время пытается опять увести хозяйство к травополью, настаивает на чистых парах, тем самым мешает росту зернового производства. У него, видите ли, свой план действия. Я изыскиваю способы роста производительности каждой машины, а наш агроном придумал пахоту на коротких гонах, поперек склонов, по горизонталям, отчего производительность падает, а трактористы идут ко мне жаловаться. Я мобилизую народ на прополку свеклы, он снимает людей на довольно спорное залесение оврагов. Что это такое, позвольте вас спросить? Два хозяина? Вызываю его, говорю, что он ошибается, создает двоевластие, которого я не допущу. Он выслушивает и продолжает делать по-своему. Пробую строго с ним, начинает повышать голос. Он требует не мешать. Директору — такое требование?! И вообще, должен сказать, рассуждения о прогрессе, будущем земли — все это хорошие слова, но надо знать меру! От нас требуют простого и вещественного — зерна, мяса, молока, и я от своих подчиненных требую того же. От агронома — тем более.

— Сохранение земли и ее плодородия — проблема номер один, уважаемый Василий Дмитриевич.

— Зерновая проблема — вот что номер один! Хлеб. Обязательства.

— И это правильно, Василий Дмитриевич. Только для достижения цели существуют разные пути. Вот как у вас с Поликарповым. Он тоже думает о хлебе и обязательствах.

— Упрекнуть меня в забвении высоких целей никто не вправе. Я делаю все, что могу. Когда вы работали в совхозе, мы вносили на гектар один-два центнера минералки. А сейчас вносим по пять-шесть. Это ли не забота о земле? Когда-то поля буквально пестрели сорняками, сурепкой. Сейчас пашня почти очищена. Мы перевели в пашню все до последнего куска земли, даже речную пойму, даже полосы отчуждения, увеличили зерновой клин. Так вот, чтобы путь к новым достижениям в производстве был без помех, без нервотрепки, я решил отказаться от услуг энергичного Поликарпова. Как-нибудь сами. Не боги горшки обжигают.

Они помолчали. Нежный вздохнул и спросил:

— Вы подписали приказ об увольнении Поликарпова?

— Нет еще, но он у меня в столе. Надеюсь, что агроном знает это и придет с повинной. У него есть выход. Тогда и поставлю последнюю точку.

Олег Иванович подумал, что вряд ли это случится. Коса на камень.

— Много неприятностей, Василий Дмитриевич, — со вздохом сказал он и решил открыть главный козырь: — Фадеичев против освобождения Поликарпова.

Директор выслушал это спокойно. Похоже, знал позицию секретаря райкома. Посмотрел на часы и сказал:

— Кстати, я Поликарпова не снимаю. Он сам уходит.

— Подал заявление?!

— Да. По собственному желанию. Я только удовлетворяю его желание. Если человек не хочет работать, насильно не заставишь. Даже Фадеичев вряд ли сможет.

Щеки Олега Ивановича порозовели. Как все это знакомо ему! Когда-то и Нежный попал в директорскую ловушку, подав заявление. Не мог не подать. Похвистнев умен и знает, как создать соответствующую обстановку. Помнится, в одно прекрасное утро пошел Нежный в гараж, а его машины уже нет. Где? Директор отправил на ней механика в «Сельхозтехнику» за деталями. Проглотил обиду, добрался на попутной в отделение, дал управляющему наряд на опыление семенного клевера, а тот вдруг сказал, что прежде должен позвонить директору и доложить. Зачем? Оказывается, есть указание все наряды главного агронома согласовывать с ним. Еще пощечина. Вернулся вечером домой, жена в слезах. Пастух сказал, что корову ихнюю в стадо больше не возьмет, пускай сама пасет. И так каждый день какая-нибудь обидная новость. Неделю, вторую вытерпел, а потом принес директору заявление. И был спокойно уволен.

Ныне все повторяется с Поликарповым.

Сказать ему, напомнить? Поворошить старое, черт возьми? Решительно заступиться за коллегу? Но это же разрыв, обострение, последствия которых трудно углядеть! Нет, это не для него. Надо дипломатичнее.

Лицо Похвистнева оставалось спокойным, темные глаза с едва уловимой насмешкой смотрели на районного агронома. Все понимал. Пожалуй, и доводы подобрал для более резкого разговора. Мог сказать, например, что Нежного никто из совхоза не гнал и, если бы агроном изменил метод работы, подчинился, все было бы иначе. Действительно, так просто! Делать, что прикажут, никакой самодеятельности. Тогда и никаких неприятностей. Дружба. Фройндшафт!..

Олег Иванович переборол себя, не стал ворошить старое. К добру это не приведет, а ему работать в районе. С тем же Похвистневым. И он сник. Ничего из разговора не вышло. Он подумал и тихо спросил:

— Кого на место Поликарпова, если не секрет?

Директор снова, уже не таясь, посмотрел на часы. Дал понять, что пора закругляться.

— Об этом рано говорить, Олег Иванович. Поликарпов еще не ушел.

Ясно, карты открывать не собирается. Несомненно, уже подобрал. Кого?..

— Ну что же, — Олег Иванович поднялся первым. — Я расскажу о вашей точке зрения Владимиру Петровичу. Полагаю, что он останется недоволен. Как, впрочем, и Фадеичев.

— Свои доводы я повторю в райкоме. Кстати, завтра мы едем с Фадеичевым на совещание в область, по дороге и поговорим.

Да, конечно! Похвистнев воспользуется удобным случаем. Он найдет что рассказать о своем агрономе и, конечно, убедит секретаря, чтобы получить «добро». После этого уже ничто не помешает ему освободиться от Поликарпова. Будет создано определенное мнение. Вполне закономерное и весьма невыгодное для агронома.

— Мне очень жаль, что мы не поняли друг друга, — ровным голосом сказал директор и протянул руку: — Желаю здравствовать. — Повернулся, поставил на место стул и вышел.

За окном, коротко жалуясь, завыл стартер. «Волга» прошла по улице. И все стихло. Из парка донеслась тихая, приглушенная расстоянием музыка. И опять Олег Иванович почувствовал сладкий запах цветущей липы, ощутил теплый ветерок из окна, прелесть и чистоту засыпающего дня. Но это уже не радовало. Сутулясь, он вышел из пустого дома и, обиженный на себя, на весь белый свет, крупно зашагал по улице.

Что он мог сделать? И что еще не поздно сделать?

Конечно, можно отыскать Фадеичева и, опередив директора, рассказать ему все, что он знает о положении в Долинском совхозе. Тогда секретарь райкома вряд ли так просто согласится завтра с директором. Да, есть такая возможность — опередить и предупредить, выбить лишние козыри у Похвистнева, побороться. Даже не за Поликарпова. За право агронома работать по совести и на благо своего хозяйства. Пожалуй, не только своего.

Он остановился, с лицом, враз сделавшимся решительным, повернул назад и прошел метров сто к райкому, но затем шаг его сделался менее уверенным и все более мелким. Нежный задумался, остановился, посмотрел под ноги, потом зачем-то перешел на другую сторону, еще постоял. Спина его согнулась. Уже не оглядываясь, он пошел домой. Нет-нет, такой маневр не годится. Ну хотя бы потому, что Фадеичев может углядеть в этом поступке желание районного агронома свести старые счеты с директором. Это раз. И потом, на общественных весах Похвистнев куда тяжелее, чем главный агроном района. Чуть что… Лучше предоставить событиям развиваться своим ходом. Не обострять положение. Так-то оно спокойней. Не надо. Не надо!

Дома Олег Иванович молча поел, молча вышел в палисадник и до позднего часа сидел там в тапочках и пижамных брюках. Курил, молчал, смотрел на небо в мелких звездах. Стыдился самого себя. И злился, злился, злился. Каким он стал, черт побери! Жене в глаза смотреть совестно.

2

Рано утром Геннадий Поликарпов уже сидел в кабинете районного агронома и ждал.

Здание исполкома, деревянное, одноэтажное, с длиннющим коридором буквой «Г» и множеством дверей, было пустым и скучным, но служащие по одному, по двое начали подходить, скрипели половицами, хлопали дверями, и Геннадий Ильич всякий раз выглядывал, не идет ли его непосредственное начальство.

По лицу, уверенным движениям, по спокойному выражению глаз Поликарпова никто бы не сказал, что у этого человека серьезные неприятности. Ну и что? Не в первый раз, тем более что он не чувствовал за собой вины. Если его директор не прав, тем хуже для директора. Молодость Поликарпова, чувство справедливости исключали всякое видимое проявление страха и покорности. Один нос — короткий, несколько вздернутый, с веснушками солнечного цвета, как у всех юношей, кого природа наградила красноватым или рыжим цветом волос, — этот нос уже свидетельствовал о характере исключительно настойчивом. Полное, округлое лицо с упрямым подбородком, светлые глаза под светлыми бровями и толстые насмешливые губы создавали впечатление сдержанной жизненной силы. Нетерпеливая энергия проглядывалась и в порывистых движениях крепкого, коренастого тела, даже в лохматой, неухоженной прическе, меняющей свои очертания после каждого движения хозяйской ладони. Когда Поликарпов задумывался, он выпячивал губы и прищуривался.

Дверь отворилась. В кабинете появился высокий худощавый Олег Иванович Нежный, с печатью вежливого почтения на лице, чисто и опрятно одетый: отглаженный черный пиджак, начищенные до блеска туфли. Униформа.

— Привет! — довольно радушно сказал Геннадий и улыбнулся так, что лицо озарилось. — Ты что? Плохо спал или прогулял ноченьку темну? Этакая интересная бледность на печальном лице. Противопоказано…

— С вами погуляешь, — многозначительно отозвался Нежный. — Того и гляди, в гроб до срока загоните.

— Все ясно, — Поликарпов вздохнул с подчеркнутой горечью. — Вчера являлся мой директор, накапал на своего агронома, ты, естественно, разволновался и лишился сна. Тяжелые думы, как бы пресечь строптивость и воцарить мир на земле и в человецех… Что там в человецех, шеф?..

— Не дури, Гена.

— Бла-го-во-ление, — все-таки закончил Поликарпов и без перехода, на полном серьезе спросил: — Был мой хозяин? Толковали?

— А чего толковать? Ведь ты уже подал заявление. Не спросившись старших, не поговорив с районным руководством…

— Третьего дня подал, а сегодня в шесть ноль-ноль явился к Похвистневу, вызвал его на горячий разговор, а потом потребовал свое заявление и на глазах изумленной публики порвал. На мелкие и мельчайшие клочки. Вот так. Уж на что крепок и в боях закален директор, но и он на какое-то время лишился дара речи. Фактор неожиданности.

— Не уходишь, значит? — без всяких эмоций уточнил Нежный.

— Не ухожу. Понимаешь, это было бы слишком легкой победой для него, а главное, ущербно для дела. Для общего нашего дела. Я, конечно, погорячился с заявлением. Тоня сбила с толку. Жена есть жена. Слезы, просьбы, доводы. Похвистнев успел освободить ее от работы в плановом отделе. Якобы по сокращению штатов. Ну, женщина расстроилась и меня в панику вогнала. А вчера мы еще раз обсудили с ней положение, и я решил остаться. Задуманное надо исполнять. А ты знаешь мои планы и, кажется, одобрил их. Повоюем, в общем.

Олег Иванович почувствовал облегчение. Решимость и всегдашняя боевитость Поликарпова зарядили его. Ну, выдал! Право же, молодец! Улыбаясь, даже порозовев, он уселся и с минуту молчал, рассеянно поглядывая на свой стол с заляпанной бумагой и стареньким пластмассовым украшением, называемым чернильным прибором. Тем временем в голове его уже шла тихая, секретная работа. Он сравнивал две позиции — свою собственную несколько лет назад и вот эту сегодняшнюю, поликарповскую, такую остронеожиданную. Сравнение это ни в коей мере не свидетельствовало в его пользу, но районный агроном не огорчался. Что-то приятное было в нынешней ситуации и для него. Он проникся глубокой симпатией к своему коллеге и добрыми глазами посмотрел на него.

— Выкладывай, чего тебе надобно, старче? — потребовал дружески грубовато и зачем-то взял ручку, словно собирался записывать в протокол план совместного действия.

— Надобно мне поболее, чем рыбаку со старухой. Вот послушай, с какими такими доводами я к тебе явился. Прежде всего — это…

Поликарпов положил перед районным агрономом толстенную книгу в черном коленкоре.

Ах, какая знакомая книга! Мало сказать — знакомая. Плод собственных изысканий Олега Ивановича, его личная задумка, которую он никак не ожидал больше увидеть. Почвенная карта, история полей Долинского совхоза. Лет десять назад сотрудники Тимирязевки — его и Поликарпова альма-матер — помогли создать эту книгу с полным агрохимическим анализом почв по каждому полю. Как говорится, открыли глаза, с чем имеют дело. В первые годы Похвистнев еще интересовался агрономической инициативой. Он требовал эту книгу всякий раз, когда к нему привозили знатных гостей, и тогда выкладывал ее на стол под правую свою руку, чтобы к случаю, этак спокойно и естественно, рассказать о научных основах ведения хозяйства. Потом он раскусил, как много хлопот добавила лично ему эта книга, отдал ее агроному и, кажется, ни разу по-настоящему уже не заглянул в ее страницы. Что там смотреть? Таблицы и цифры, графики и разной краской размалеванные карты. Агрономы рисовали, так пусть они и заботятся об известковании, гумусе, пусть добывают, хранят и вносят минералку. У него без этого…

Вот лежит она на столе с фактическими поправками за все годы, с описанием работ и событий вплоть до нынешнего года. Даже в агрономическое лихолетье, когда после Нежного и до Поликарпова в совхозе, по существу, не было толковых агрономов, а все какие-то пришлые люди, искатели солидной зарплаты и необременительной жизни, — даже в эти годы книгу все-таки дополняли и обновляли. К счастью, в совхозе оставался один бессменный человек, старый уже человек, Василий Васильевич Маятнов, определенный на должность мелиоратора поливных участков, человек с достаточным опытом в почвоведении. Он записывал все перемены, всю историю полей. Бесстрастно вел, не вдаваясь в причины происходящего, скорее в силу привычки к порядку, пока Геннадий Поликарпов не взял документы в свои руки.

— А я думал, пропала моя затея, — сказал Олег Иванович, любовно перелистывая и оглаживая страницы, где его почерк встречался чаще других, особенно на первых страницах и картах.

— Ну, зачем же пропала, она нам и сегодня службу служит. Я до тех пор не даю команду вносить удобрения, пока не загляну в нее и не определю, что там с гумусом, фосфором и прочими элементами. Опять же агрегатность пашни и все такое. Помнишь первую пыльную бурю на юге? Краем и Средне-Русскую нашу возвышенность захватила. Ну, и прошлогодние дожди, будь они неладны! Вот я тебе сейчас покажу, что наделали на склонах. До сих пор никому не сказывал, хотел своими силами исправить и кое-что даже успел сделать, но теперь, когда обстановка усложнилась, тебе лучше знать, как быстро можно если не утерять, то резко ухудшить состояние почвы. Тот, кто придет после меня, если все-таки… Пусть знает, как и что.

Он расправил страницу, и Олег Иванович, подложив под строчку линейку, несколько минут всматривался в цифры. Лицо его стало сперва удивленным, потом озабоченным.

— Так, — сказал он, откидываясь на спинку стула. — Так, Геннадий Ильич. Прежде всего, ты поступил очень плохо, что приберег эти факты до того часа, когда самого жареный петух клюнул. Абсолютно непростительно! Я даже скажу — нечестно!

— Вот тебе раз! Я же и виноват! — У Поликарпова на потускневшем лице ярче и заметнее выступили веснушки.

— А как ты думаешь! — Голос у районного агронома окреп, он поднялся, и легонький венский стул под ним отвалился к стенке. — Разве можно утаивать подобные факты! Они должны служить наглядным пособием для всех, учить агрономов и руководителей уму-разуму, показывать лицо опасности, а ты их спрятал. Неужели не понимаешь, что есть цифры, которые вопиют, которые нельзя замалчивать или использовать только для внутреннее потребления! Не ожидал я от тебя, честное слово!

По мере того как он говорил и возмущался, Поликарпов улыбался все шире и откровеннее. Вспышка обиды прошла у него быстрей, чем возникла. Толстые губы раздвинулись, он поднялся и сделал два шага назад, к стене, словно для того, чтобы лучше разглядеть издали гневного своего коллегу.

— Боже мой! Сколько громких звуков! Тише, пожалуйста, тише! Я укажу тебе документы, где факты похлеще. Это доклад сотрудника кафедры нашей академии доцента Сомова. Знаешь его? Ну вот. Кстати, доклад опубликован в журнале, который ты по долгу службы обязан выписывать. И даже читать. Почему же ты не сделал никаких выводов из сомовской статьи, не показал лицо опасности, не поднял на должную высоту факты, которые вопиют? Ах, ты не знал!

— В каком журнале? Где? — Олег Иванович уже выбрасывал из ящика на стол пачки старых сельскохозяйственных журналов.

Минут десять оба они рылись в тонких зеленых книжечках. Наконец Поликарпов выхватил номер, раскрыл журнал, резко отчеркнул ногтем нужные строки и сунул через стол Олегу Ивановичу.

— Знакомься.

Нежный недоверчиво взял журнал, прочитал, вздохнул и поднял виноватое лицо:

— Ну и ну… Как это я опростоволосился? Извини, пожалуйста. Знаешь, так много всякой писанины, что не всегда углядишь.

— Очень вы деловые тут, — беззлобно сказал Поликарпов. — А ведь призваны нас поучать. За руку водить, И нас, и наших директоров.

— Но если по-честному, ты все-таки должен был подсказать мне. Сомов — где? Сомов далеко. Ты — рядом. Ведь мог, признайся?

— Ладно, довольно взаимных обвинений. Давай о деле. Так вот, пылевая фракция в пахотном слое, как видишь, резко снизилась, гумус — тоже. Менее одного процента, ниже некуда. Это на склонах. Структура нарушена, ветер и вода уносят все самое ценное. Куда? Ну, не мне говорить. И оврагов хватает, и реки мельчают, а наилок вместе с минералкой — в Волгу-матушку реку, в древний Танаис, куда угодно. Не все поля пострадали, но у нас потери очень велики. Обрати внимание на крутосклон в пятом севообороте у Пинского бугра. Полпроцента гумуса, следы фосфора-калия. Один хрящ под ногами. А ведь еще при тебе было намечено залужить некоторые поля на Пинке. Я придумал иначе: определил водораздел под посадку леса. Вот тогда и случилась у меня первая стычка с Похвистневым. Он категорически отменил мое указание. На собрании заявил: «маниловщина». Он сказал, что наша задача получать зерно, дешевое зерно. С этих полей, где ты намечал травы, а я — лесопосадки, совхоз может и должен собирать по крайней мере триста тонн ячменя ежегодно. Боевая задача коллектива…

— Собрал?

— Конечно. Не триста, но около того. А когда после дождей я затащил его на эти поля и показал, что там осталось, он иронически улыбнулся и сказал, что теперь здесь терять уже нечего, а взять еще можно. Без меня распорядился хорошо посыпать минералки и вновь сеять зерно. Там и сейчас ячмень. Ну, правда, я тогда ему кое-что выдал один на один, не сдержался, однако он добился своего, а я остался в дураках. Понимаешь, эксплуатация до полного истощения. Это только один эпизод, чтобы ты понял, каков принцип Похвистнева. Потом вызовет комиссию и спишет поле. Мое терпение, Иванович, кончилось, и я решил рассказать тебе. Так хозяйствовать негоже. Или нам нужно доказать свою правоту на самом высоком уровне, или уходить подальше, переквалифицироваться в продавцы.

Районный агроном, поначалу слушавший Поликарпова с живейшим интересом, постепенно тускнел. Может быть, устал от напора коллеги. Он стал рыться в бумагах и только изредка покачивал головой, соглашаясь. Вон как поворачивается это дело! Геннадий Ильич жаждет борьбы, в которой ему, районному агроному, естественно, отводится не последняя роль. Пожалуй, даже главенствующая. А это…

Поликарпов разошелся. Глаза у него блестели, чуб упал на влажный лоб. Он все еще говорил, размахивая руками. И Нежный, принудив себя улыбнуться, сказал:

— Ты весь как божия гроза… Потише, пожалуйста.

— Почему потише, если я о деле правом толкую! Ты послушай, как повернулись все мои планы с ремонтом земли. Когда-то мы с тобой изучали всякие системы земледелия и оба остановились на обязательных клеверных севооборотах. Они лучше всего подходят для Долинского совхоза, так? Крутые склоны, эрозия и все прочее. Хоть одно поле в пять лет. И с хорошей органической заправкой опять же раз в пять лет. Иначе почву не восстановить. Для таких склонов травы — как отпуск трудовому человеку. Не отдохнет — не жди полной отдачи. Или работа на износ, пока не будет списана. А между тем травяной пласт позволил бы поднять урожай зерна. Кажется, теперь все понимают прямую зависимость. Все, кроме моего директора. Пока Похвистнев в совхозе без агрономов хозяйничал, он земличку сосал без удержу, я об этом не очень дипломатично говорил ему. Сказал далее: чтобы исправить положение, необходимы травяные поля. Промолчал. Потом читаю его выступление на областном совещании: от имени коллектива решили шестьдесят процентов земли под зерно. Тысячу тонн сверх плана. Аплодисменты! Абсолютная крестьянская безграмотность! И еще от имени коллектива. Ну что тут сделаешь! Я-то знаю, что он сделал: когда скот остался без кормов — косил зеленую рожь, понимаешь? Рожь — на зелень!..

— Ты пробовал убедить Похвистнева?

— Еще как! И по-хорошему, цитировал решения съезда, пленумов. И на высоких тонах говорил. Как о стенку горох! Все мои распоряжения он начал контролировать, сперва незаметно, теперь — открыто. Если хочет — отменяет. Я настойчиво тянул свое, занялся почвой, хотел остановить эрозию, агрохимцентр за меня, торф, навоз возили! Но обстоятельства сильней. Что получилось — ты видишь из книги по истории полей. Интенсификация без меры и узды привела к порогу беды. Я сам за то, чтобы взять с гектара больше, это цель любого агронома, но есть же разумные пути для хозяйствования! А у нас пошли колосовые по колосовым, потом пропашные и опять — колосовые по колосовым. Брать, брать и брать! Вот и расхищение почвенного плодородия, вот и овраги. До абсурда. Скособоченная агрономия, никакой заботы о будущем, черт возьми! Не хотел говорить резко, все думал уладить внутри хозяйства, но, поверь, терпение кончилось. Включайся и ты, районный авторитет, помоги одолеть глупость.

— Сядь, отдохни, — сказал вдруг Олег Иванович каким-то чужим, холодным голосом. — Уж больно все это у тебя эмоционально, неспокойно. Надо рассудительней, Геннадий. Побереги нервные клетки. Если верить журналу «Здоровье», они не восстанавливаются.

— Ты бы лучше другие журналы почитывал, — устало и недобро заметил Поликарпов. Однако тон сбавил и даже сел. Выдохся.

Олег Иванович облокотился на стол, потер виски кончиками пальцев. Он был задумчив и осторожен.

Все, что районный агроном услышал от Геннадия Ильича, не являлось для него неожиданным. Он знал и эту, и другие проблемы не хуже совхозного агронома. Он постоянно сталкивался с трудными вопросами, которые возникают потому, что сельским хозяйством на местах руководят все, кому хочется. Он научился быть осторожным в суждениях, старался решать дела так, чтобы никого не обидеть, а главное, не нарушить некоего равновесия между культурами, определяющими взнос района в общий план. Он понимал, что попытка увеличить поле под многолетними травами, столь необходимыми для сбережения земель, неизбежно уменьшала площадь под зерном. Этого в районе не допускали. Какой руководитель согласится сокращать зерновое поле, когда перед мим лежит твердый план продажи, обязательство и неизбежная добавка «за других», которые не выполняют. За эти цифры спрашивается по всей строгости. Конечно, можно дать зерно и с меньшей площади за счет высокого урожая по тем же травам, это общеизвестно. Но приходится гадать — а будет ли высокий урожай, не сорвется ли по какой-нибудь причине? Да и когда будет рост «по травам», через два-три года, не раньше, а зерно требуется сейчас, сегодня.

Олег Иванович ставил себя на место Похвистнева. Директор Долинского совхоза известен в районе как жесткий исполнитель, деловой хозяин, способный выжать зерно даже из болота и выручить соседа, у которого неустойка, а с ним и весь район. Это особенно ценилось районными руководителями. Еще лучше Нежный понимал Поликарпова, совесть и образование которого столь высоки, что заглядывает он дальше всех, на годы и годы, стремясь обеспечить не только урожай нынешний, но и урожаи будущих лет. Понимал обоих. И одновременно решал задачу личную, для себя, — как поступить в этом конкретном случае.

Первое побуждение его исходило от совести, из души: все, что высказал, нет, выкрикнул сейчас Геннадий Ильич, решившись на открытый бой с директором, он, главный агроном района, обязан немедленно рассказать секретарю райкома Фадеичеву, именно ему, потому что дело это только на первый взгляд относится к области технологии, а на самом деле затрагивает экономику, даже политику, то есть входит в круг повседневных забот партийной организации и касается не одного Долинского совхоза. Никто, кроме Фадеичева, не может разрешить этой проблемы. Хотя бы и потому, что в итоге столкновения директора и агронома кто-то из них двоих должен уйти. Помирить Поликарпова и Похвистнева невозможно. Роль районного агронома в конфликте решающая. Нежный вдруг оказался в центре противоборства.

Что же это? Повторение того, что было восемь лет назад? Споры, конфликты… поражение. Оно давило и сегодня. Вдруг опять поражение? Тогда Похвистнев всей силой своей отыграется именно на нем.

— Чего задумался? — сердито спросил Поликарпов, еще не остывший от волнений. — Что решаешь? Или ты сомневаешься в правдивости сказанного? Имей в виду, что я не выложил и половины из того, что успел натворить мой директор. Разрушение земли тянет за собой разрушение ландшафтов. Он уже погубил речную пойму, погубит и пашню. Короче, вся его враждебная природе деятельность…

— Довольно и этого. — Олега Ивановича осенило. Он положил руку на телефон. — Сейчас у тебя появится возможность повторить слово в слово свои доводы Фадеичеву. Чтоб из первых уст, понятно?

Нежный снял трубку и, пока ждал телефонистку и пока та соединяла его, отрешенно смотрел в окно. Как это он догадался?.. Да, единственно правильный ход. Не он доложит, а Поликарпов. Не он окажется в центре конфликта, а эти двое. За окном медленно прошла на заправку синяя «Волга». Райкомовская «Волга». Значит, Фадеичев еще не уехал. Отлично!

— Я прошу Павла Николаевича, — сказал он вежливо и тихо, когда в трубке послышался знакомый голос помощника; секретаря. — Это главный агроном сельхозуправления. Да, Нежный. Здравствуйте. У меня очень срочный разговор. Что? А куда уехал? Простите, но я только сейчас видел его машину. Так, так… Понятно. Ну, тогда извините. — И растерянно положил трубку. Поднял потухшие глаза и сказал коллеге: — Уехал в обком. Часа полтора назад.

И, сделав паузу, добавил:

— В совхозной машине. Вместе с Похвистневым.

Поликарпов выпятил губы и деловито стал заворачивать книгу истории полей. Он понял, что означала для него эта совместная поездка…

— Уходишь? — спросил Нежный. — Оставь книгу мне.

— Нужна?

— Хочу подумать над ней.

Когда Геннадий Ильич ушел, районный агроном посидел, подумал. Затем придвинул лист чистой бумаги и написал: «Кафедра почвоведения и агрохимии. Доценту Сомову» — и стал нанизывать строку за строкой, быстро, почти без правки. Закончил, подписался, вместе с книгой завернул письмо в толстую коричневую бумагу.

В самом деле, почему не подключить к завязавшемуся конфликту ученого, который пользуется куда большим авторитетом, чем районный агроном? Его мнение для Фадеичева много значит. Он поможет и Поликарпову.

При малых потерях собственных нервных клеток, которые, как известно, не восстанавливаются. Они и без того поистрачены довольно…

3

Пока ехали по районному селу, молчали.

Павел Николаевич Фадеичев сидел впереди, рядом с шофером, а директор совхоза — хозяин машины — сзади, отвалившись на мягкую спинку. Рядом с ним на сиденье стояла черная хозяйственная сумка, из нее выглядывала молочная бутылка с полосатой крышечкой. Простокваша. И еще что-то завернутое в газеты. Диетические продукты. Все в районе знали эту сумку, ее содержимое и потихоньку, беззлобно посмеивались. Но Фадеичев оставался верен себе. Он никогда не забывал брать в поездку домашнюю еду. Жена очень решительно взяла на себя заботу о больном желудке и привередливой печени мужа. Никаких ресторанов и ужасных дорожных забегаловок! Только проверенное и привычное!

Фадеичев внимательно смотрел по сторонам дороги. Крупная голова, почти квадратная из-за буйных, уже пепельных от седины волос, все время поворачивалась, профиль показывался Похвистневу то справа, то слева и виделся каждый раз по-новому. Большой лоб как-то особенно нависал над остальным лицом, глаза глубоко и ловко прятались, так что, не приглядевшись, нельзя было сразу определить их выражение. Зато резко очерченный, глубоко рассеченный ямочкой подбородок совершенно точно указывал на твердый мужской характер. Очень оригинальное, запоминающееся лицо. Ростом Фадеичев был невелик, но массивен головой, грудью, и когда сидел за столом, то казался особенно внушительным. Внешность, несомненно, способствовала ему в работе. Она вызывала уважение. Перечить такому товарищу как-то не хотелось. И ему редко кто перечил.

Когда кончились домики районной окраины, огородики и пошли поля, внимание Фадеичева удвоилось. Он опустил боковое стекло и, высунувшись, не просто оглядывал эти поля, а присматривался к ним, изучал и оценивал их.

Холмистая нива выглядела хорошо, ячмень и рожь выколосились и отцвели, хлеба стояли густо и так зелено, что о здоровье их спрашивать не требовалось. Веселенькие, легкомысленно-желтые цветы вездесущей сурепки торчали в хлебах то поодиночке, то целыми стайками. А на обочине дороги пестро цвели травы, и граница поля напоминала яркий кантик на подоле бесконечно широкой юбки. Кому «ах-ах, какая прелесть!», а Похвистнев смотрел на самостийный цветничок неприязненно. Не тут им место. И вообще — сорняк.

Фадеичев обернулся, улыбчиво бросил:

— Ишь как высветлило! Как на празднике.

— Вот будет праздник, если кто из города проедет. Потом такую проповедь на совещании выслушаем, что скиснем. Развели всякую дрянь. Мало им, скажут, сурепки, так они еще всю дорогу сорнякам подарили.

— Скажет, кто не понимает. Они ж безвредные. Отцветут, и нету. Не осот и не лебеда. Такое разнотравье — к урожаю. Дожди прошли вовремя, вот и повылезали.

— Доказывай потом, — пробурчал директор.

Неожиданно Фадеичев дотронулся до руки шофера и сказал:

— Притормози, стань на обочину.

«Волга» вильнула вправо и замерла. Фадеичев, а за ним и директор вышли из машины. Их обдуло легким, теплым ветром, напоенным ароматом свежей зелени и цветов. Небо, заваленное облаками, обещало дожди, и этот дождь сейчас был бы очень кстати. Налив начался. Хлеб ждал дождей. Фадеичев тяжело и неловко перепрыгнул придорожную канаву и вошел в ржаное поле. Директор все еще топтался у машины, но шофер вдруг тоже пошел за секретарем, как-то очень ласково сгреб в ладони серо-зеленые колосья, сжал их в букет и улыбнулся. Хорошее жито, ласковое.

Фадеичев стоял спиной к дороге и смотрел вдаль, где густо-зеленая лесополоса над рожью прочерчивала границу поля и уходила вниз, а поверх ее открывалась даль голубовато-зеленого цвета, ровная, спокойная даль. Это лежала, сколь видел глаз, холмистая Средне-Русская возвышенность, вся распаханная, столкнувшая леса в речные долины, полная добра и всех кормящая мать. Ровные квадраты полей, перечерченные негустыми, прерывистыми лесополосами, являли собой разные оттенки зелени — от густого, свекольного, до сероватого, хлебного. Ярко-голубые пятна цветущего льна еще больше украшали холмы. И так величаво было это пространство, так наполнено воздухом, цветом, так насыщено хлебом, рядками картофеля, травами, льном, что сразу же вызывало особенную гордую мысль о труде крестьянина, тысячи раз прошедшего здесь вдоль и поперек с тех пор, как дикое поле стало постепенно вот таким кладом добра, скатертью-самобранкой, кормящей род людской.

Не было на этой южной границе Нечерноземья ни густых лесов, ни ровнехонького степного раздолья, ни могучих рек. Округлые, доверху распаханные холмы, небольшие перелески да узкие извилистые речушки, перегороженные кое-где плотинами, за которыми голубели разливы воды. Земля дремала в тепле и неге, жила и подымала зеленую щетину хлебов, обещая новый урожай, из-за которого и жили здесь деревеньки, села и города.

Шофер и Похвистнев подошли ближе к Фадеичеву.

— Вот это поле центнеров на двадцать вытянет? — спросил Фадеичев, не оборачиваясь.

— Верных двадцать восемь, а то и тридцать, — сказал шофер. — По занятому пару посеяно, вика тут в прошлом годе была. Колосков-то, поди, четыреста на метре, а то и все пятьсот. Лишь бы не положило дождями да налилось хорошо.

Густые брови Фадеичева поднялись. Он с любопытством посмотрел на шофера, знающего хлеборобский расчет.

— Иван Емельянович из комбайнеров, — быстро оказал директор. — Лет пятнадцать штурвалил. Так, Емельянович?

Шофер кивнул, но больше рта не открывал.

— Самая лучшая школа, когда человек в поле поработает, — продолжал Похвистнев. — Куда там институт! Некоторые после института не больно видят факты, как они есть, все по теории, с книжек. А как оботрется в хозяйстве годков десять, так разуметь начинает, если к тому времени не учудит что-нибудь этакое…

В глубоких глазах Фадеичева мелькнула усмешка. Сразу понял, куда клонит Похвистнев. Но не стал ни расспрашивать, ни уточнять. Другая, более серьезная мысль, навеянная картиной поля, не оставляла его. Повременив, он раздумчиво произнес:

— Пусть по двадцать пять вкруговую, и то хорошо. Тогда вытащим план. И недобор в Заречье перекроем. Так, Василий Дмитриевич?

— Мне не привыкать помогать бедненьким, — с какой-то обидной интонацией отозвался Похвистнев. — Они давно на чужом горбу, стали принимать как должное. Даже спасибо не скажут. Я в прошлом году семьсот тонн отвалил сверх плана, а когда минералку у зареченских хотел забрать, так побежали к вам в жилетку плакаться.

— Ну, тебе-то, дорогой мой, сетовать негоже. За свои тонны ты не обижен. А вообще запомни: когда дело идет о чести района, все остальное — на второй план.

— Усвоил, — угрюмо сказал Похвистнев и замолчал.

Они пошли к машине, уселись, молча поехали.

Фадеичев мог бы напомнить директору, что его никогда не обходили наградами и поощрениями. Главное значение имели те самые сверхплановые тонны, при помощи которых район не раз выполнял план продажи хлеба, даже если далеко не все хозяйства оказывались на высоте. Почти в каждом районе есть такие слабые, как у них, в Заречье. И земля похуже, и скота поменьше. Естественно, при распределении плана — кому и сколько продать — в исполкоме хитрят, стараются «подсунуть» передовикам побольше, а отстающим поменьше. И все равно такие хозяйства нередко подводят район. Если бы не помощь вот таких людей, как Похвистнев, район сидел бы и сидел в должниках.

Секретарь райкома мог смириться с чем угодно, но только не с ролью бедного должника. Обязательства района, как и честь района, были для него наиглавнейшими задачами в течение всего года, всех тринадцати годов, проведенных на этом посту. Когда план оказывался под угрозой, Фадеичева просто не узнавали — таким делался жестким, непреклонным. Он и всех руководителей хозяйств приучил к святому исполнению долга и работу их оценивал по главному пункту. Мог закрыть глаза на многое неприглядное, в чем-то промахнуться, где-то недосмотреть, но только не здесь. Первая заповедь — выполнить планы продажи хлеба и другой продукции.

С этой позиции Похвистнев оценивался в райкоме по высокому баллу. Неустойка с урожаем в последние годы случалась все чаще, а разобраться, в чем тут дело, не было времени. А может быть, и знаний, даже охоты. Пройдет… Вместо анализа причин начинались нуднейшие переговоры с представителями сильных колхозов и совхозов, которые конечно же не хотели урезать свой зерновой фонд по кормам и оплате из-за того, что какой-то там Иван Иванович не сумел вывезти сотню-другую тонн в счет обязательства и плана. Но Похвистнев обыкновенно вел себя иначе. У него находилось зерно. Он выручал. Как, почему — это второе дело. Главное — выручал.

Фадеичев, в общем-то, знал поля Долинского совхоза, не мог не замечать на них неладное. Что-то подсказывал вежливый районный агроном. Что-то говорили работники совхоза на партийных собраниях, но нерешительно и всякий раз с оглядкой на директора. Ясности, в общем, не было. Секретарь тоже не слишком настойчиво выговаривал Похвистневу и за травы, которых становилось все меньше, и за невывезенный навоз, и за живые, все более растущие овраги по склонам, строже и резче он не мог, потому что у Похвистнева на все это находился один ответ, подкрашенный непробиваемой логикой: зерно, зерно. И Фадеичев откладывал решение тревожащих проблем с года на год, считая, что дело еще терпит и поправить положение никогда не поздно.

Фразу о «теоретиках» и «книжниках» Фадеичев безошибочно отнес к агроному Поликарпову. Когда не ладят два руководителя в одном хозяйстве, хорошего, конечно, мало, и для пользы дела их лучше всего развести. Но это означает поддержку взглядов одного, порицание мысли другого, кто уходит. Директор совхоза не раз намекал на всякие неприятности, чинимые агрономом, но резко не ставил вопроса о замене и, вероятно, поэтому не сумел вызвать должного понимания. А может, просто не хотел показаться слабым, надеялся справиться со строптивым человеком без помощи района. Агроном вообще не заводил подобного разговора, хотя секретарю случалось беседовать и с Поликарповым, который, в общем-то, ему нравился. Фадеичев надеялся, что они помирятся, «притрутся» друг к другу. Один в чем-то уступит, другой пойдет навстречу, и все стычки исчезнут.

Машина бежала по гладкой дороге, пассажиры и шофер молчали.

Вдруг Фадеичев, все так же не оборачиваясь, громко спросил:

— Ты в нынешнем году на хороший хлеб рассчитываешь или только план соберешь?

Похвистнев замялся. Он уже прикинул, что урожай будет на уровне прошлогоднего, не выдающийся, но и не хуже, чем у других. Проехал — оценил. У него, как всегда, были сотни полторы гектаров сверх плана, «заначка», которая числилась как посев на зеленый корм. В общем, хлеба он ожидал больше плана, но директор не торопился обнародовать свое мнение, ему захотелось показать секретарю, что уверенность в успехе достается не без трудов — ой, не без трудов! — и если уж обещать, то и получить что-то взамен. Ему не понравилось, что секретарь сделал вид, что не понял прозрачного намека. Может быть, время прямо выложить все о своенравном агрономе и связать выполнение плана с действиями Поликарпова в один узел? После вчерашнего шумного происшествия с заявлением он окончательно понял, что его главный агроном без борьбы своих позиций не сдаст. Он — тоже. Значит, надо готовиться к борьбе. Не лучше ли сразу?..

— Боюсь, что не богато, — скупо ответил он на вопрос и сокрушенно вздохнул.

Фадеичев резко повернулся и уперся локтем в спинку сиденья. Взгляд его неотступно следил за лицом собеседника.

— Выкладывай, — приказал коротко.

— Да вы, наверное, уже знаете, — как бы нехотя сказал Похвистнев. — Я думаю, Нежный успел доложить вам, что произошло. Он вчера уговаривал меня, требовал уступок и все такое. На ваше мнение ссылался.

Похвистнев сделал хорошо рассчитанную паузу, но Фадеичев ничего ему не сказал, только продолжал буравить темными глазами, понуждая к продолжению разговора.

— Я вам никогда не говорил подробно. А сейчас такая ситуация… В общем, у нас не столько борьба за хлеб, сколько борьба друг с другом. И давно. Мой агроном закусил удила, Павел Николаевич, он все делает по-своему. К сожалению, не так, как требуется для большого хлеба.

— И много ему удалось сделать по-своему? — с легкой насмешкой спросил Фадеичев, не особенно веря последним словам директора. Кто-кто, а Похвистнев умеет действовать круто.

— Ну, не так чтобы много, однако нервы портит.

— А планы? Планы твои — тоже портит?

— Да, представьте себе, тоже, — довольно резко ответил директор.

— Например?

— Примеров много. Этой весной я дал указание распахать луговину у реки, там оставался кусок целинной поймы гектаров под семьдесят, хотел для резерва овес или ячмень посеять. Признаюсь, не проверил вовремя, и вот мой агроном нарочно затянул пахоту, а когда я хватился, было уже поздно. Не посеяли. Луг, конечно, остался, траву берем, а полтораста тонн зерна как корова языком слизнула.

— Еще? — Фадеичев нахмурился. Сидеть боком и смотреть назад ему было неловко, и он на какое-то мгновение отвернулся, чтобы дать отдых затекшей шее. Или, может быть, печень заболела. От таких известий заболит!

Директор как будто обрадовался, что можно говорить, не видя перед собой испытующих глаз, и быстро, в несвойственной ему манере, продолжал:

— Понимаете, все у него смещено в сторону от главного. С трудом мне удалось засеять два поля на Пинском бугре яровым ячменем, семена были. Ну а Поликарпов требовал пустить бугор под многолетние травы. До откровенного скандала дошло. Он, видите ли, задумал капитальный ремонт пашни на бугре. Или вот: самовольно отвел пятнадцать гектаров поливного клевера под семенники и нарушил тем самым кормовой баланс хозяйства. Посеял на половине шестого поля ячмень широкорядно, чтобы подсевать травы, хотя заведомо знал, что снижает урожай ячменя. Выдвинул довод: размножить новый сорт, вроде широкорядное зерно лучше! Мы затянули зябь до декабря, знаете почему? Категорически запретил пахать вдоль склона. Только фигурным способом, по горизонталям. Ну, производительность, естественно, упала, трактористы заговорили о расчете, пока увязывали да спорили, время ушло.

— В этом еще надо разобраться, — сказал вдруг Фадеичев. — Тут он, несомненно, прав. На склонах — ты сам должен понимать.

— Возможно. Но ведь когда без подготовки, без разъяснений… Да что говорить, Павел Николаевич, если создается подобная обстановка, руки опускаются. Разброд. Вместо того чтобы бить в одну цель, выращивать больше зерна и вообще продукции, мы тратим энергию на пререкания, создаем нервную обстановку в коллективе. Вот почему я и боюсь ответить вам насчет большого хлеба — будет он или не будет в этом году. Не уверен, понимаете?

— Слушай, — Фадеичев опять повернулся к директору. — А в партийной организации вы обсуждали эти самые ошибки агронома? Как реагируют коммунисты? За кого они?

Директор с досадой махнул рукой:

— Вот Емельянович может ответить, он присутствовал, когда разбирали ход выполнения плана.

Но шофер как-то очень решительно поджал губы и весь обратился во внимание. За рулем… В общем, перемолчал. Директор подождал немного и вынужден был заговорить о собрании сам:

— Там всё свалили в кучу. Так запутали, что никто толком не знал, как выбраться. Никакой резолюции не приняли, а наговорили семь коробов.

— Значит, у твоего агронома есть единомышленники?

— Как вам сказать? Всегда находятся любители поиграть в охранителей природы. Знают, что у нас с ним нет согласия, ну и готовы царапать руководителя, пошуметь с серьезным видом.

— Почему не пригласили на собрание меня или начальника сельхозуправления?

— Собрание неплановое. Вы были в отъезде, о Владимире Петровиче я как-то не подумал, да и вообще хотели справиться без помощи района. Внутренний вопрос.

— Внутренний? Теперь иначе думаешь?

— И теперь, полагаю, справимся. Но должен и вас поставить в известность, прежде чем получить «добро» в тресте.

В машине помолчали. Потом Фадеичев спросил:

— Ну, а как же ты все-таки найдешь общий язык с агрономом? На какой основе? — Похоже, секретарь все-таки понял, что директору не легко, что он ищет поддержки, нуждается в ней. Для того и разговор затеял. Спросил, повернулся и опять впился темными глазами в лицо Похвистневу. Глаза его выражали не любопытство, не осуждение, а ожидание. — Вопросы технологии земледелия — это компетенция агронома. Может быть, ты согласишься с Поликарповым?

— Ни в коем случае, Павел Николаевич! Согласиться — значит заведомо не выполнить нынешний план производства зерна, поставить под удар выполнение районных обязательств, столкнуть хозяйство с экономически оправданного пути. Какой может быть разговор? Я уже не первый год терпеливо и настойчиво разъясняю ему заблуждение. Когда это не помогло, пришлось взять под контроль все распоряжения агронома. Теперь управляющие отделениями согласовывают текущие работы лично со мной. На днях я дал понять Поликарпову, что ошибочные действия в дальнейшем могут привести к крайним мерам.

— Думаешь распрощаться с ним?

Похвистнев чуть заметно поднял плечи.

— Он сам принес заявление об увольнении.

— Вот как! — Брови на крутом лбу Фадеичева поднялись. Удивительно! Чтобы Поликарпов так легко сдался? После нескольких лет борьбы? Неужели секретарю не удалось до конца понять агронома, неужели Поликарпов такой слабенький человек?

— Да, принес, — глуховато продолжал директор. — Я не стал спешить, думал обговорить это с вами. А пока я размышлял, вдруг является Поликарпов и с этаким мальчишеским гонорком требует свое заявление назад. Схватил со стола и на моих глазах порвал. В клочья! Демонстративно, понимаете?

— Порвал? — Фадеичев вдруг хмыкнул.

— И сказал, что не уйдет из совхоза, что будет продолжать свою линию, несмотря ни на что. В общем, я его не убедил. Не перевоспитал.

— Вот сукин кот, а? — Фадеичев глянул на шофера, как бы приглашая и его разделить с ним веселое удивление, но Иван Емельянович даже бровью не повел. Его дело баранку крутить.

Наступило долгое молчание. Ситуация из ряда вон выходящая. Фадеичев пытался понять и объяснить поступок агронома. Молодое упрямство? Вера в истину или?.. Директору показалось, что Фадеичев одобряет поступок Поликарпова. Он нахмурился. Неожиданно секретарь сказал:

— Все это крайне интересно. И сложно. Но об этом — в другой раз. Как же все-таки с хлебом, Василий Дмитриевич? Мы можем рассчитывать на тебя в этом году или не можем? Району необходимо знать, чтобы не ошибиться в расчетах.

— Если мне не будут мешать, то хлеб будет, — не задумываясь ответил директор, и Фадеичев понял, что тут «или — или». Как бы секретарь райкома ни симпатизировал Поликарпову, оставлять его рядом с Похвистневым, пожалуй, рискованно. Не сработались, а пострадает план, авторитет руководителей райкома.

И Фадеичев задумался. А почему не сработались? Просто неприязнь друг к другу? Разные характеры? Если бы только это! Тогда все очень просто. Раскланяются — и в разные стороны. Снова полный порядок. Но борьба в Долинском совхозе идет из-за земли, агроном ощущает явную неприязнь не к личности директора, а к позиции Похвистнева — к его желанию жить только нынешним днем, не смотреть в будущее. Позиция явно опасная для общества. Согласиться с директором — значит согласиться с этой позицией. Абсурд! Теперь, после решения о новом развитии Нечерноземья, когда все планы строятся с заглядом на десять, двадцать лет вперед… Конечно, никакой катастрофы еще нет, время терпит, для пользы района можно и помочь Похвистневу, расчистить атмосферу, добиться скорейшей мелиорации, которая закроет грехи директорской позиции. Все это так, но…

Он даже крякнул, так было трудно решить это проклятое «но» и не почувствовать угрызений совести. Агроном выше Похвистнева. Но Похвистнев нынче полезней для района. Нынче…

— Ну что ж, старина, — раздумчиво произнес Фадеичев. — Ты хозяин, тебе и решать. Хлеб должен быть. И в этом году, и в следующем, и — что я подчеркиваю особо! — еще много-много лет. Подумай хорошенько, не торопись. О будущем подумай.

Похвистнев отвалился на спинку сиденья и раскинул руки. Он-то уже решил. Ему порядочно за пятьдесят, вот она и пенсия. Не очень-то много-много лет. Словом, если удастся уговорить товарищей в тресте, можно подписывать приказ.

Самолюбие его торжествовало. Все правильно, Похвистнев!

— Да, тебе решать, — сказал еще Фадеичев. — Конечно, я потолкую с Нежным, вызову Поликарпова, выясню его точку зрения. Полагаю, что твой агроном во многом прав, его мысли содержат зерно истины, ценное для дела упускать нельзя. Заранее скажу, что ты напрасно так безмерно потеснил клевера. Если к травам подходить умненько, можно увеличить урожай и сбор зерна. Почвообразующий фактор. Плюс белок. Вспомни опыт Прибалтики. Но мы должны быть тверды в одном: что ни делаем — делаем для зерна. Зерно прежде всего. Если Поликарпов поймет это, тогда… Надеюсь, ты-то понимаешь эту позицию? Будешь выступать сегодня? Есть что сказать?

Фадеичев явно хотел, чтобы директор всенародно дал согласие на продажу сверхпланового хлеба.

— Если предложат, выступлю. И скажу.

— Будет очень уместно. Ты уверен в своих возможностях?

— Да, Павел Николаевич, — устало согласился директор.

— Попрошу-ка я еще Аверкиева, пусть и он выступит. Похоже, его хозяйство нынче в лидерах по урожаю. И тебя обгонит.

Фадеичев повеселел. Потянулся, сел ровнее, расправил плечи. Все-таки хорошие у него мужики! Толковые, дружные. Не подведут. Больше он уже не вспоминал о Поликарпове. Утрясется и с ним.

Машина подъезжала к городу. С правой стороны за березовым редколесьем пошли дачки, эти разномастные микростроения, с одинаковым успехом портящие ландшафты в Нечерноземье и на юге страны. Дорога сделалась похуже, как это почти всегда случается при въезде в город, где заканчиваются владения дорожных управлений и начинается ведомство горкомхоза. Но слева все еще тянулись хлебные и картофельные поля, желтела сурепка, которой в этом году высыпало предостаточно.

— Давай-ка свернем в сторонку да отдохнем от тряски минут двадцать, — то ли попросил, то ли приказал Фадеичев, и директор тотчас откликнулся сзади.

— Вот к тому лесочку, Иван Емельянович, — посоветовал он шоферу. — Тень хорошая. И травка немятая.

Похвистнев знал: наступило время второго завтрака у Фадеичева. Тут уж никаких отклонений. Десять ноль-ноль.

Сумку вынес Похвистнев, поставил на траву в тени широкого ясеня и повернулся, хотел уйти, пока Фадеичев поест. Иван Емельянович вовсе не вышел из машины, достал какую-то потрепанную книжицу, нацепил очки и приготовился читать.

Фадеичев вытащил простоквашу, развернул бумажные свертки, сказал в спину директора:

— Ты куда еще? Садись за компанию. Не больно заманчивая у меня еда, но свежая и полезная. Давай так, вилок-ножей в дорогу не берем.

Похвистнев отказаться не посмел, вернулся и, усевшись рядом, отломил кусочек курицы. Секретарь маленькими глотками пил простоквашу.

— Вот жизнь, — сказал он скорбно. — Ни пивка, ни тем более водочки, ничего острого. Достукался, называется.

— Всему свое время, Павел Николаевич, — вежливо отозвался директор. — Ведь, наверное, было и пивко, и все прочее. А теперь, когда язва, понятно, нужно воздерживаться.

— Еще не хватало мне язвы, тоже скажешь… Уж была бы — и ладно. А то какой-то там холецистит, чего-то с печенью. В общем, предрасположение к болячкам. Не даю им ходу. Вот и ем только всякое такое.

— А я, грешник, все пока что потребляю, — как-то вполголоса, словно стесняясь этого своего здорового преимущества, сказал Похвистнев. — Но тоже, как говорится, до времени.

— Позови шофера, — тихо сказал секретарь, — неудобно получается. Мы едим, а он читает. Зови.

Иван Емельянович пришел, опустился на колени и молча, так же серьезно, как только что читал книгу, отломил кусочек хлеба, положил на него сыр. Ел медленно, раздумчиво, опустив глаза. Как в гостях у сердитой тещи.

Похвистнев, вспомнив давешний разговор, спросил у него:

— Вот ты не ответил, как там было на партийном собрании. А почему не ответил, Иван Емельянович? Или позицию агронома держишь? Давай выскажись откровенно, без всяких дипломатий.

Шофер прожевал, вытер губы, посмотрел куда-то вдаль от дороги и только тогда сказал:

— Он тоже за правильное дело воюет. Агроном-то наш.

— А мы, выходит, за что воюем?

— Я ведь сказал «тоже». Значит, и вы за правду.

— Две правды? И обе разные. Чудно ты говоришь, Емельяныч.

Фадеичев даже жевать перестал — так неожиданно прозвучали и вопросы и ответы.

— Что непонятного, Василь Дмитрич? Ее на свете много, правды-то. Смотря с какой стороны глянуть. Хлеб всем нужон, и за него пот проливать приходится — это сущая правда. Ваша правда. И землю сберегать на веки вечные тоже, как говорится, необходимо-надо. И это еще одна правда. Агрономова. Я так думаю, что мы больно шибко выколачиваем всякое добро из земли, без оглядки, не жалеючи. А она, похоже, не вечная. Вон, гляньте, Василий Дмитриевич. Знакомо?..

И толстым, хватким пальцем ткнул куда-то влево.

Две головы повернулись в ту сторону.

Поле уходило от шоссейной дороги покатым горбом вниз, в голубевшую далее красивую долину. Туда же скатывалась и узкая лесополоса, около которой они сидели, и полевая дорога. Глубокий кювет, нерасчетливо сделанный обочь этой дороги, успело размыть, и он превратился в довольно крупный овраг. Один из отвершков свежего оврага начинался метрах в семи от того места, где они закусывали. Немного дальше овраг успел слизать и часть дороги. Крутой левый борт его подступил к самой лесополосе, но разрушить ее не сумел, потому что крайние ряды боярышника и желтой акации не только связали своими корнями землю, но уже успели прорасти молодой порослью в самом крутом боку оврага. В неряшливых зарослях корневой поросли, полыни и репья эта сторона оврага выглядела старой, остепенившейся. Зато правая, противоположная сторона, глубоко, метра на четыре, взрезала нестойкую супесь, крушилась и падала на глазах, оголяя и тонкий слой чернозема поверху, и песок с глиной ниже его. Овраг соединялся с промоинами и бороздами поля, паханного все время вдоль склона, как удобнее трактористам. За короткое время борозды успели превратиться в боковые промоины с желтым днищем. Они раковой метастазой пошли далеко в сторону от лесополосы. Пахать здесь было совсем трудно, трактористы далеко объезжали опасное место, между отвертками оврага осталась большая незасеянная площадь. Она густо заросла сурепкой, крапивой, осотом, захватив не менее четырех или пяти гектаров еще недавно доброго поля.

Скверная картина, когда присмотришься. Ни одного перехвата не виднелось на дне оврага. Ни одной обваловки наверху. Словно возник и разрастался овраг с дикими закрайками на ничейной земле. Будто никто не видел, что тут произошло.

— Грустное зрелище, — тихо сказал Похвистнев почему-то виноватым тоном и перевел взгляд на шофера, который уже возился с помятой пачкой сигарет, стараясь выудить из пачки одну целую да скорей закурить. — Не уловлю, что ты хочешь этим сказать, Емельяныч?

— А ничего не хочу сказать, Василий Дмитриевич. Просто к слову пришлось. Насчет правды. Небось и над этим полем есть хозяева. Вон там и овес вроде посеян, видите? И соберут его до зернышка. А над свежей промоиной даже не чихнут. Размыло так размыло. Стихия! Какой спрос за это с хозяина? На стихию и спишут. А обществу что? Сплошной убыток. Не воротишь, вот оно какое дело.

Фадеичев все еще смотрел на овраг, брови у него сошлись, лоб тяжело навис над глубоко посаженными глазами. Умно замечено и точно сказано. Не воротишь…

Емельянович чиркал зажигалкой, она что-то никак не загоралась, он пригнул лицо над сдвинутыми ладонями, жевал сигарету, втягивая через нее воздух. Наконец вспыхнуло, затлел табак, дымок взвился, и лицо шофера расслабло. Трудно иной раз вести разговор без курева. Выручает пахучий дымок…

— Да… Такие вот дела, — задумчиво сказал Фадеичев, с трудом отрывая взгляд от оврага. — Не умеем мы по-хозяйски следить за своей землей, забыли между разными делами. Текучка, сегодняшние задачи… А ведь земля — это вечное, бесценное и, как правильно сейчас сказано, невосполнимое. Она требует особого внимания. Повторяю специально для тебя, Василий Дмитриевич: присмотрись, оцени. Безотносительно к истории с Поликарповым… Удели дело и слово полям. Я припоминаю: твои тоже наводят на грустные размышления.

— Понял, Пал Николаевич. Учту критику. Справедливо сказано.

Они встали, собрали посуду, даже бумажки, которые аккуратно сожгли тут же, даже примятую траву поворошили ногами, чтобы скорей поднялась. И еще раз, искренне вздохнув и сожалея о чужой неосмотрительности, полезли в машину.

По городу ехали молча. Шофер застыл над баранкой, зыркал по сторонам, боясь не углядеть сигналов, а пуще того — гаишников со свистком. Похвистнев чутко призакрыл глаза, он сидел откинувшись назад. Но выглядел довольным. Фадеичев открыл на коленях папку и что-то перелистывал. Может быть, текст своего выступления.

До начала совещания оставалось более получаса.

4

Когда довольно долгое, многоречивое совещание закончилось, Фадеичев, еще с красными пятнами на щеках, взволнованный после своего выступления, вышел в фойе, нашел Похвистнева и директора другого, Калининского совхоза Аверкиева, грубовато похлопал по спине того и другого и отвел в сторонку:

— Молодцы, ребятушки. Вы задали хороший тон. За словом, надеюсь, последует дело. Если не подкачаете, все окажемся на коне. Даже при низком урожае в Заречье. А что там неладно, сомневаться, увы, не приходится. Сам видел, какие такие поля у них в этом году. Слезы.

— Может, перекусим теперь? — Аверкиев уже поглаживал свой округло выступающий живот и плотоядно улыбался. — Я закажу столик в «Центральном», посидим, потолкуем, попробуем здешний коньячок, а?

— Если и перекусим, то только здесь, — отрубил Фадеичев. — В обкомовской столовой. Все-таки проверенные диетические блюда.

— Вы меня увольте, Пал Николаевич, — виновато попросил Похвистнев и даже руки к груди прижал. — Я хотел еще в трест, чтобы с директором поговорить, пока он не исчез. Мы договорились.

— Ну, если договорились… И тебя неволить не хочу, топай в свой любезный ресторан, — Фадеичев ткнул пальцем в упругий живот Аверкиеву. Диетическая пища этому жизнелюбивому директору была явно противопоказана. Он так и сочился неистраченной силой.

— Когда будем отправляться? — спросил Похвистнев.

— В восемь. Ни минутой позже. Прямо от обкома.

Директор кивнул. Два с лишним часа в его распоряжении.

Как всякий расчетливый хозяин, он успел прикинуть, что уж если от него требуют дополнительно столько-то тонн зерна, то он непременно обязан что-то заполучить под эти тонны. Старый порядок. Выступив на совещании и заявив, что совхоз намерен продать сверх плана триста тонн зерна (эту цифру они обговорили с Фадеичевым раньше), Похвистнев тут же потребовал, чтобы ему подкинули соответствующую компенсацию: удобрения, запасные части, автомобили. Он успел заметить, что его слова записал в своей книжечке не только директор треста, но и сам секретарь обкома. Обнадеживающие факторы.

Директора он перехватил здесь же, на лестнице, и, остановившись рядом, спросил тоном ученика-отличника, все ли правильно было в его выступлении. Директор треста — нервный, подвижный мужчина, в каждом движении которого сквозило нетерпение и порыв, — поджал губы и не без ехидства сказал, что акции Похвистнева в этом зале, несомненно, поднялись. Порываясь уйти, он быстро спросил:

— Говори, что нужно?

— Сто тонн минералки, Иван Исаич. Лучше нитрофоску в таре.

— Сейчас поздно подкармливать. Не дам. Кстати, ее нет ни на складе, ни на подходе.

— Прошу для будущего. Земля-то истощается…

— Для будущего — в будущем. Вот так. Не прикидывайся беднячком. Еще что?

— Три комбайна и три самосвала. Задыхаемся.

— Это можно. На уборку придут автомашины из воинской части. Обещаю.

— А дальше — все. — Похвистнев с деланным благодушием развел руками. И даже улыбнулся. Вот какой он согласный и нетребовательный.

— Хм… Что-то на тебя не похоже, — заметил Иван Исаич. Но смягчился и добавил: — Ладно, возьмешь тонн сорок азотных удобрений у калининцев, они все равно не выберут по своей разнарядке. Я скажу в агрохимцентре. На весну тебе пригодятся. Деньги есть?

— Деньги есть. Здоровье есть. В хозяйстве, вашими молитвами, порядок. А вот с кадрами…

— Что с кадрами?

— Я уже говорил с вашим заместителем. Главный агроном у меня паникует, шарахается в крайности. В общем, не ко двору. Последнее время совсем плохо работает.

— Поликарпов?! Насколько я знаю, он не из таких. А ну, рассказывай.

Они сели в вестибюле, и директор быстро, немногословно рассказал, чем недоволен.

Он не чернил своего агронома сверх меры. Он просто на фактах рассказал о положении в совхозе, как оценивал это положение сам. Не ужились в одной упряжке, тянем в разные стороны. Агроном воспарил над землей. Он же придерживается реальностей. Ну и трудности, подрыв единоначалия. Директор одно, агроном другое. В коллективе начались разногласия. Или Поликарпов недоволен нынешним местом и метит выше, или вообще задумал уйти и ведет себя соответственно. Трудно с ним. Все по-своему, без одобрения коллектива, без обсуждения с руководством. Словом, не сработались. Надо что-то делать, дальше нельзя.

Иван Исаевич слушал, прикусывая тонкие губы. Вдруг спросил:

— Как к этому относятся в райкоме?

— Фадеичев в курсе. Но сам он не хочет решать, полагает, что тресту виднее. Может быть, в порядке перевода, чтобы укрепить хозяйство?..

— Да, если такое положение, придется что-то решать. Сам Поликарпов не просился у тебя уйти?

— Нет. Он очень упрям и не в меру обидчив. Говорить с ним — пуд соли надо съесть.

— Хорошо, мы подумаем. Я поговорю со своим главным агрономом. Может быть, пригласить вас обоих в трест? Помирить? Удавалось же работать до нынешнего Дня?

— Бесполезно, Иван Исаич. Слишком далеко зашло. Я уж сам хотел было проситься из Долинского…

— Ты сколько там?

— Пятнадцатый год.

— А он?

— Шестой.

— Как ты можешь думать об уходе? Столько отдать хозяйству, чтобы… Это резать по живому. Твое положение в районе, наконец. Словом, о тебе не может быть и речи. Ну, а если мы Поликарпова действительно переведем? У тебя имеется кто-нибудь на примете? Чтобы с пользой для дела?

Похвистнев давно все обдумал. Но сделал вид, что мучительно решает вопрос, заданный только что. Свел брови, посмотрел куда-то в сторону, потом на свои пальцы и вдруг ясно и радостно вскинул ожившие глаза:

— Игумнову Евдокию Ивановну из Калининского совхоза. Как вы на это посмотрите?

— Ты ее хорошо знаешь? Я редко встречался с ней, вот только когда с планами приезжала. Ведь она плановик. Потянет?

— Она работала у меня. Кажется, году в шестьдесят шестом или седьмом. Была агрономом второго отделения. Дельная женщина, исполнительная и с головой. Член партии. Единственно, что у нее не ладилось, это с семьей. Муж там был такой… Дети есть. А в общем, неплохо справлялась. Сейчас она плановиком в Калининском, это вы правильно сказали.

Так случилось, что Похвистнев попал, как говорится, в яблочко! В тресте уже с весны подумывали о замене главного агронома в Калининском совхозе, нужно было подобрать туда более молодого специалиста. Поликарпов энергичен, умен. Он, несомненно, окажется там на месте. Понятно, почему с Похвистневым ему трудно: несовместимые характеры. В свою очередь, Игумнову можно передвинуть и повысить. Под рукой властного и жестковатого Похвистнева она, пожалуй, сумеет справиться и на более ответственном посту. Тем более если сам он просит. Кажется, все сходится как нельзя лучше.

Иван Исаевич подумал десять секунд и скороговоркой выпалил:

— Предложение твое, Василий Дмитриевич, нуждается, как ты понимаешь, в обсуждении. Вероятно, на этих днях я сумею быть в Калининском, лично поговорю с директором и, если он согласится, решим намеченное в твою пользу.

— А ваше мнение, Иван Исаич? Вы-то как?

— Мне кажется, кандидатура Игумновой удачна. Не прогадай только! Поликарпов много сильнее. Пер-спек-тив-ней!

— Упаси бог от таких сильных! — Похвистнев высказал это, уже не скрывая зла. И директор понял, что коса нашла на камень.

— Договоримся: перемещения оставим на после уборки, чтобы не нарушать рабочего режима. Это тебя устраивает?

— Что до меня, так хоть бы завтра…

— Держи свое мнение при себе. Ты куда сейчас? — Иван Исаич быстро поднялся и дал понять, что разговор окончен.

— Жду Фадеичева, домой поедем. Мы с ним в одной машине добирались.

— Ну, счастливо! Насчет новой техники тебе позвонят.

И, поплотнее прижав папку под рукой, легко, по-юношески подпрыгивая, он побежал вниз по лестнице. Потом, когда из столовой вернулся Фадеичев и когда они сели в машину, на вопрос секретаря, удалось ли Похвистневу встретиться и поговорить с Иваном Исаевичем, директор коротко сказал «да» и упомянул о комбайнах, самосвалах и минералке, услышал в ответ слово одобрения и замолчал. Говорить об Игумновой при шофере Похвистнев не хотел. Да и Фадеичева пока можно не информировать. Директор решил как можно скорей встретиться с Игумновой, получить ее согласие, а тогда уже и сказать. Что удастся уговорить Евдокию Ивановну, Похвистнев почти не сомневался.

Он знал ее неладную личную жизнь, которая часто порождает в женщине обреченность и равнодушием соглашаться идти, куда покажут, делать, что прикажут. Так проще. И легче жить…

Всю дорогу, пока машина катилась к дому, Похвистнев сидел и перебирал в памяти эпизоды почти десятилетней давности.

Евдокия Ивановна, тогда еще просто Дуся, приехала в Долинский совхоз с новеньким дипломом в руках и с тем удивленно-восторженным выражением на круглом и румяном лице, которое отличает людей доверчивых, открытых, влюбленных в жизнь. С первых дней она произвела на всех впечатление хозяйственной хлопотушки и этим покорила новых знакомых. Невысоконькая, ладно скроенная, будто налитая изнутри жизненной силой и неистраченной тягой к любви и материнству, Дуся и за работу взялась с тем любопытным и жадным рвением, с каким хозяйка начинает хлопотать по домашности в новой благоустроенной квартире. Она многого еще не знала, часто ошибалась, не стеснялась признаться в ошибках и расспросить старших и опытных. Днем и ночью ее видели при деле. Сама налаживала сортировку в амбаре, бегала по полю с вешками и отбивала загонки пахарям, за полночь сидела над планами, весело катила на велосипеде в контрольно-семенную лабораторию, беззлобно поругивала трактористов за упущения и горько плакала, когда налетная гроза с градом побила поде ячменя. Сердце ее было открыто для людей. Относились к ней поначалу добродушно-иронически, как к милому ребенку, потом полюбили, и к концу года второе отделение совхоза как-то уже не мыслилось без Евдокии Ивановны, без ее уговаривающего, с придыханием голоса, без ее одобрения или порицания, без ее хлопот и чистого заливистого смеха. Большой политики в агрономии она не делала, но уж если ей давали указания, будьте уверены, кровь из носу, но выполнит и других заставит. Словом, обязательный человек.

Когда ей чаще других повсюду стал встречаться Матвей Семенов, она откровенно пугалась его недвусмысленных обожающих взглядов, резко отворачивалась, а убегая, долго улыбалась про себя, и лицо ее загоралось нежным румянцем счастья. Этот Матвей был видным из себя мужиком и неплохим автомехаником, но выпивохой страшенным. Не всякая женщина рискнет связать свою судьбу с человеком, у которого суббота и воскресенье непременно в сплошном угаре, а ночевка под забором или в грязной луже где-нибудь на дороге — самое обыкновенное дело. Дусю, конечно, предупреждали, да она и сама прежде того видела, что такое хмельной Матвей. Но вот что достойно удивления: едва у них что-то такое началось, как Матвей «завязал», и с полгода, в то и больше ни разу не видели его пьяным или под мухой. Подтянулся, похорошел. Усы себе отпустил, одеваться стал чище и лучше. Словом, жених. А ей, может, и боязно было, но тоже тянуть дальше некуда, двадцать семь стукнуло. Перестала она дичиться Матвея, а вскоре улыбнулась ему при встрече и остановилась поговорить…

Ну, и договорились, конечно.

А вскорости поженились. И жили хорошо, пожалуй, так года полтора. И первенец у них родился, славный такой хлопчик. Все в совхозе прямо умилялись, когда видели Матвея с коляской. Усатое лицо его сияло добротой и любовью, как у всякого хорошего отца. Глаз с сыночка не сводил. Счастье-то какое!

Дуся и в это очень трудное для нее время работала удивительно споро, весело, семейный покой прямо-таки окрылил ее, энергии добавилось бог знает сколько, на все хватало. Она и тут, она и там. И дома с ребенком, и за коровой успеет, и на дальнее поле побежит, где свекольный комбайн остановился, и на партсобрании не сидит молчуном. А с лица улыбка не сходит.

Но пока бежала до краев наполненная жизнь, беда уже тихонько подбиралась к их дому.

На соседнее отделение неожиданно заявилась из города старая Матвеева любовь, да такая пригожая, с белой чистой кожей и с крашенной под червонное золото прической, что все оборачивались, встретив ее. Что с молодой бабочкой в городе сделалось! Матвей как увидел свою паву, так и рот открыл. Смотри-ка! Росла-работала здесь, так ее все совхозные парни к расхожим причисляли, всерьез никто не принимал, а тут явилась этакая артистка-недотрога. И откуда что взялось? Ходила по совхозу, толковала о хорошей городской жизни, но, как добавляла со вздохом, потянуло ее вдруг к папе с мамой в деревенскую тишь и вот приехала, чтобы остаться. Так и случилось. Устроилась она в бухгалтерии, где ее папа руководит. Матвей сперва было избегал встречаться, но стоило раз поговорить-постоять, так и прирос к ней. Влюбился по второму заходу, себе и близким на горе и удивление.

Каково Дусе? Мужа все чаще дома нету. И ночь прихватывает. Где, у кого? Вдруг увидели его уже под хмельком, еще раз, еще. Словом, старые замашки. Потом слух прошел, что укатил с Сонечкой в горы, и, хотя это стоило ему должности — директор за прогул тотчас перевел Матвея в электрики, — он и ухом не повел. Жена получает сто двадцать, коровка есть, с голоду не умрет. Дуся характер проявила, мужа в дом перестала пускать. Он заявлялся пьяный, изгулявшийся, окна бил. А у нее второй мальчонок к тому времени нашелся. Извелась-издергалась, в чем только душа держится. Но работы не бросала, и за работу ей упреков и в это время не было. Справлялась. Только старилась на глазах, за один год, кажется, три проживала. Им разойтись бы по-хорошему. Нет же, Матвей Семенов и к Соне своей похаживает, и дома нет-нет да ночует. Похвистнев сперва пригрозил полюбовникам, а потом без размышления взял да обоих и уволил. Для Сони — мелкая неприятность, а для Игумновой — горе горькое. На ее шее муженек оказался, да еще с любовницей.

Вот тогда Евдокия Ивановна и решила уехать.

Надо отдать должное директору: не противился, даже помочь обещал. Игумнову перевели в Калининский совхоз агрономом-плановиком. Слух прошел, что маму она к себе вызвала, чтобы хоть с ребятенками да по хозяйству помогла, а сама, конечно, опять вся в работе. Кто ее видел, рассказывали потом, будто вскоре окрепла она, и румянец на лице появился, но только неулыбчива стала, посерьезнела за четыре крученых года на десять лет вперед. С Матвеем она развелась.

У него судьба совсем вышла плохая. Через полгода, что ли, после того, как Дуся уехала, шел Матвей от своей Сони в зимнюю пору, в слякотный и холодный декабрь, был, как обычно, пьяным-пьяный. Устал он, что ли, или уж очень перебрал, но только упал в придорожную канаву, заснул и уже не поднялся. Хоронить его Дуся приехала. Слезы текли по щекам, но не кричала, не причитала. А та, полюбовница Матвеева, даже из дому не вышла. Будто чужой кто умер.

Все это вспомнилось Василию Дмитриевичу, и он еще раз подумал, что удачней кандидатуры ему не отыскать. Только Игумнова.

Прежде всего, дельный человек, в какой-то мере знающий Долинский совхоз, а теперь еще ко всему и опытный плановик. Характером как раз такая, которая ему нужна: исполнительная. Уж если ей скажет… Звезд она с неба никогда не хватала, но и высокими проблемами, слава богу, не занималась. Это директору ни к чему.

Хватит и того, что у него самого голова варит. Идей всегда много, было бы кому исполнять их.

Не согласиться она не может, это выглядело бы сущей неблагодарностью. На отказ благодетелю своему Евдокия Ивановна просто не способна. Кто-кто, а Похвистнев сделал в свое время доброе дело — помог перевестись, дал машину, грузчиков, уберег от хамских наскоков мужа-пропойцы. К тому же он предлагает ей должность не плановика, а главного агронома, где и оклад чуть не вдвое, и квартира, и машина. Словом, блага, от которых человек не бежит. А уж Игумнова — тем более, все-таки двое детей да мать, а кормилица одна.

Что ему с Игумновой будет спокойнее работать — Похвистнев знал наверняка. Опыт у него на этот счет солидный. Недаром сменил за последние пятнадцать годов восемь одних только главных. Восемь ли? Нет, пожалуй, девять. Это если не считать нынешнего, Поликарпова.

Вот такие перемены назревали к лучшему, как считал Похвистнев. Он тихо сидел в машине, передумывая свои думы. От скольких неприятностей избавить себя!..

Когда проезжали мимо той самой лесополосы, где утром закусывали и отдыхали, Фадеичев вытянул шею и долго рассматривал живой, желтеющий боками овраг. И снова нехорошее что-то зашевелилось у него в груди, виноватым себя почувствовал, хоть не ихнего района земля. Не ихнего? Земля лишь условно на районы да области делится. Общая она для всего человечества, всем родная. Потому и больно за поруганную, где бы ты ее ни увидел.

Не оборачиваясь, он сказал Похвистневу:

— У тебя, дорогой мой, я видал нечто похожее. Хорошо помню. И белесые склоны, дождем смытые, и овраги, и луга испорченные. Напрасно ты призывал в свидетели Ивана Емельяновича. Он из скромности умолчал, не стал припоминать твои грехи. Твои! И мои тоже. Так что слова о нерадивых хозяевах в полной мере относятся и к тебе, хотя и окрещен ты передовым директором. Так я говорю?

Похвистнев наклонился вперед и тихо сказал прямо в затылок секретарю:

— Знаете, кто без ошибок, Пал Николаевич? Только тот, кто ничего не делает.

Фадеичев пропустил мимо ушей эту расхожую фразу. Никак не отозвался. Сидел, выставив свой накатистый лоб, и уже думал о том, когда и где ему лучше собрать руководителей хозяйств для разговора о земле. Да, о земле! Но — боже мой — он совсем забыл, что вот-вот уборка и цифра в сорок пять тысяч тонн зерна не даст ему отвлечься, не сумеет он поговорить о земле. Разве глубокой осенью?.. Уж больно все кругом закручено, никакой отдушины. А будущее беспокоит. Ох как беспокоит!

Машина завезла Фадеичева домой, развернулась в темной, уже заснувшей улице и помчалась по самой короткой дороге в совхоз.

5

Три отделения в Долинском. Три поселка. И все разные, будто не один у них отец-хозяин.

Где первое отделение — это управление, или, как говорят, контора, тут живут главные специалисты, горбится на холме клуб и белостенная амбулатория. Отсюда, с высоты, видны и два других поселка. Они построились с обеих сторон обширной поймы речки Усы, но не в самой пойме, а немного выше, на склоне. Белели домиками, наблюдали за переменами в долине реки, за все более редеющими лесами по берегу, за другой речкой, Вяной, в которую впадала Уса. Ночью огоньки в поселках перемигивались друг с другом, и от этого на земле делалось веселей. Совхозная земля вся как на ладони. Десять с половиной тысяч гектаров. И не сказать чтобы плохая земля — испокон веков зовут черноземом на легкой песчаной основе.

Центральный поселок — гордость Похвистнева.

Когда-то здесь стояла деревенька, была, говорят, и кирпичная церковка, и роща при ней, и глубокий пруд, обсаженный дуплистыми ветлами. Теперь от старины этой ничего не осталось. Только у бывшего пруда, а нынче у грязноватой низины на западной стороне каким-то образом сохранились две седые ветлы, сказочно старые, извивные, с причудливо поломанными ревматическими суставами полуголых веток. На ивах перед непогодой собирались на шумный шабаш сотни окрестных галок. Больше им не на что было садиться. Голая земля. Что в огородах, что в поле.

На месте деревенских хат, улицей стоявших поперек некрутого склона, выстроилось десятка три каменных дома в два этажа, каждый с тремя козырьками над подъездами и с очень плоскими крышами, которые делали эти в общем-то добротные жилища с виду какими-то странно обиженными, вроде недоделанными. Вдоль домов по улице чуть подымалась узкая асфальтовая дорога. От нее — совсем узенькие дорожки к подъездам, а между дорожек — цветники, не сказать чтобы украшающие поселок, но в первые месяцы лета все-таки приятные для глаза. Потом, в летнюю пору, их дружно подзапускали, среди розовых кустов привольно подымался репейник, крапива, лопухи и всякий другой сор. Почему-то нигде в поселке не было видно деревьев. Молодой парк, разбитый возле приземистого шестиколонного клуба и конторы, уже одиннадцать годов все оставался молодым — никак клены да ясени не подымались выше человеческого роста. То их сломают, то сами засохнут, то под машину попадут, так что и следа не останется. Подсаживали, конечно, каждый год, на календарные праздники приходилось устраивать субботники, чтобы хоть немного все это хозяйство привести в божеский вид. Занимался благоустройством и сам директор, однако всегда ругался и удивлялся, почему именно он всем должен заниматься. Но его слова в одно ухо влетали, в другое вылетали.

За пределами поселка тоже не находилось места ни деревцу, ни роще. Все пашней взялось. Поля подступили так близко к поселку, что кур-гусей уже выгонять некуда, а уж чтобы полежать на травке, и не думай, поскольку просо, гречиха и пшеница подступили к самому асфальту, только-только в кювет не залезли. Директор не упускал случая показать приезжим, что значит хозяйское отношение к земле, но похвалы так и не заслужил. Этакий разумно-деловой пейзаж никак не радовал глаза. Хотелось не одних хлебных полей, но и чего-то другого. Для красоты и душевного покоя.

На центральной усадьбе рабочие, естественно, не заводили коров, почти не держали птицы, а первоначально возникшие сараи, столь необходимые для сельских жителей, вскоре по приказу Василия Дмитриевича были истреблены. Они и вправду еще больше портили вид, эти самодельные дощато-фанерные сараюшки, где и поросенок, и куры, и запах соответствующий. Взамен их за жилыми домами директор приказал соорудить низкие односкатные гаражи не гаражи, склады не склады, а что-то такое длинное, кирпичное, со множеством дверей; изнутри эту постройку разделили на клеточки вроде школьных пеналов и назвали их сараями-кладовками. Каждую дверь украсили белым номером, который соответствовал номеру квартиры. Внутри пеналов совхозный народ хранил разную рухлядь, дрова и уголек. Петухи здесь не пели. Мыши, правда, попискивали.

В других двух поселках урбаническая новизна меньше потеснила привычный уклад, поскольку дальше от глаз. Там и коров держали, и садики сохранили, и даже небольшие зеленые лужайки с колодцами посредине и с журавлями над ними. О водопроводе потолковали, но до него так и не дошло. Согласились обойтись колодцами. Однако и тут пашня под самый порог подходила. Когда тракторы зябь поднимали и разворачивались на краю, домики тряслись в предчувствии последнего своего часа. Но и к этому неудобству вскоре привыкли. Не весь же год пашут-сеют. А для хлеба гектары нужны. Их, эти гектары, Похвистнев находил где можно и где невозможно, а потом на собраниях не без гордости сказывал, сколько они изыскали дополнительных резервов для производства зерна. Он и приучил своих управляющих квадратные метры выгадывать. Круто спрашивал!

Куда ни кинешь взор — всюду пашня. Летом она золотая от пшеницы, густо-зеленая от сахарной свеклы и силоса, белая в пору цветения гречихи. Редкие межи с узенькими и тоже редкими — скорее для виду — лесополосами да проселки такие, лишь бы машиной протиснуться, а все остальное — до метра! — засеяно и служит главному: хлебу, хлебу и хлебу.

Осенью и бесснежной зимой скучно и печально выглядит здесь сплошная чернота, только и виду что поля с низкими зеленями, прижатыми к земле. Если еще и небо над пашней серое, тогда пейзаж такой, что только вздохнешь. Грустно станет на душе. Ей-богу, чего-то такого для глаза, для улыбки, явно не хватало. И никакие высокие соображения о необходимости столь богатого на отдачу однообразия не обрывали душевной печали. Человек — он такой, ему всегда хочется видеть вокруг себя хоть немного красоты на родной земле, хоть десяток берез на бугре, лозняковую поросль на спуске.

В долине реки с недавних пор — тоже пашня. Лишь у мелкого озерка столпилась поросль черной ольхи да осины. Довольно густая чащоба. Деревца на этом месте так плотно стоят, что, похоже, отпихивают друг друга от воды, которой в некогда заливаемом озере осталось не так уж много, тем более что от берегов ее успел заполонить камыш, кувшинки и утиная трава, прорастающая сквозь желеобразную желтую тину. Зарастали озеро на глазах, старческие годы свои доживало. Рыба перевелась. Правда, лягушек и головастиков тут видели еще много.

Вся пойма, изрезанная старицами и свежими промоинами, сейчас, в середине лета, желтела зреющим ячменем. Там и здесь подымалась зеленая силосная масса — кукуруза, подсолнечник. Только дальше, уже по берегу Вяны, угадывался небольшой естественный луг. Тот самый кусок луга, который Поликарпову удалось отстоять, хотя и там намечались ячмень и силосная кукуруза.

Пойму приобщили к интенсивному земледелию в тот год, когда на поле уже не было и клочка земли для души, для разной разности. На пойме не осталось былой естественной прелести, ничего от луговых трав, перелесков, заводей, лесистых колков, от оберегающего реку кольца неглубоких болот на перегибе склонов. Все переменилось, даже воздух на бывшем лугу стал иной — сухой, рафинированный, без всяких там запахов, если не считать запаха близкой фермы.

Чего-то, по мнению Похвистнева, еще не хватало. Догадался: соответствующего парадного въезда в совхоз.

Там, где с главного шоссе дорога сворачивала на центральную усадьбу, над асфальтом поднялась тяжелая кирпичная арка. Две каменные ноги ее поддерживали полукруглую апсиду и открывали простор для ложноклассической лепки под замысловатым карнизом. Из трех главных качеств архитектурного сооружения по формуле римского зодчего Витрувия — прочность, польза и красота — эта полевая арка; несомненно, олицетворяла только одну: прочность. И зачем она тут, среди полей, — можно было только гадать.

Деревянный щит, подвешенный по самому верху арки, извещал, что здесь совхоз Долинский. Слова «Добро пожаловать!» художник выписал преогромными буквами ярко-оранжевого солнцеотражающего цвета, которого нет в естественной природе, где известны семь цветов к тысячи оттенков и смесей — от этих семи.

За белой аркой, до самой конторы справа и слева от дороги через равные промежутки стояли железные щиты на основе из железных труб. На каждом щите изображались символы изобилия, а под ними лаконичные цифры.

Кто шел или ехал, тот узнавал, что за последние десять лет совхоз продал государству 720 тысяч центнеров зерна, каковым зерном можно, оказывается, прокормить в течение года город с населением в полмиллиона человек. Потом шли цифры производства мяса и яиц, тоже вполне астрономические. Дальше — показатели урожая уже не за десять, а за двадцать лет. Хитрость нетрудно было разгадать: тогда гектар земли давал и восемь, и одиннадцать центнеров зерна, а теперь около двадцати, так что сравнение указывало на прогресс.

Положение в последнем десятилетии наводило на раздумье. Урожай в эти годы раскачивался между семнадцатью и двадцатью двумя центнерами с гектара и никак не хотел заскочить за последнюю цифру. Потолок, что ли, для южных почв Нечерноземья?..

Василий Дмитриевич Похвистнев любил медленно-медленно провозить по этой дороге гостей. Обыкновенная человеческая слабость. Поучительно вспомнить, что было и что стало. Все перемены при нем — вот что важно. При нем! Площадь увеличилась, урожай — тоже. А что может быть приятнее для человека, как видеть результаты своего труда, которым он принес и продолжает приносить пользу людям.

Кроме того, эта украшенная дорога была единственной для поездок в районный центр.

6

В пять утра Похвистнев уже на ногах.

Первый взгляд — на кухню. Жена у плиты. Молчаливая, неубранная, она готовит завтрак. И он тоже молчком — и с бритвой, и под умывальником. Лицо суровое, с печатью деловитой озабоченности. Какой уж тут разговор? И о чем? Молча к столу, молча ест, пьет чай, жена свои дела делает, топчется в комнате; как хозяин уйдет, она приляжет и еще поспит.

Не первый год так-то. Живут вдвоем, дочь взрослая, уехала в город, и теперь у жены есть отдушина — чуть что, к дочке, в город, хоть поговорит с родной кровинушкой, пожалуется, душу отведет.

— Я пошел, — говорит хозяин. Два слова за все утро. И теперь уже до вечера не явится.

Сегодня Василий Дмитриевич Похвистнев назначил встречу в своем кабинете ровно в шесть. Совещание об уборке зерна.

За столом напротив уселись три заведующих токами, люди в годах, степенные, проверенные. На лицах у них — готовность к исполнению. Узловатые, хваткие рабочие руки положили на красную скатерть стола, тут же бумага, карандаши, но никто ничего записывать не собирается, все в голове держат — это надежнее, чем карандаш в пальцах или чтение с листка.

Директор немногословен. Пять минут об уборке, потом указания:

— Брезенты должны быть плотно скатаны. А как захмарит — сразу на вороха натягивать. Небо посветлело — просушить и свернуть. Они по триста рублей штука. Ясно?

— Ясно, — отвечают в три голоса, три головы дружно кивают.

— Опять же сортировки. Сколько надо повторять, чтобы соединили их с транспортером! Ворох — машина — транспортер — кузов. У тебя, Петров, эта цепь растянута. Сортировка посредине тока, где транспортеры? Почему по углам?

— Чуток просторней, удобней на току, — говорит Петров. — У меня ж еще и люди есть, восемь женщин с лопатами на подхвате. Так что успеют.

— Восемь женщин? Это тридцать рублей в день. На пять копеек больше расхода для каждой тонны. А мы обязательство взяли снизить себестоимость центнера до двух с полтиной. Ты что, не помнишь?

— Помню, Василий Дмитриевич. Раз пять копеек, значит, уберу подсобников, подвину транспортеры.

— Я хочу, — говорит директор, чуть повышая голос, — хочу, чтобы тока у нас работали всю уборку как часы. Что с утра и за день привезли от комбайнов, к вечеру сдать на элеватор. Это закон. Зерно не может залеживаться, в нем клейковина теряется, значит, и цена его падает. Помните, как мы завалились с зерном в прошлом году? Стыд-но! Повторять ошибки — это…

Резко открывается дверь. На пороге стоит Поликарпов, чем-то очень взволнованный. Дышит шумно, глаза такие, что только огонь из них не брызжет. И рыжий чуб в полном беспорядке.

— Слушайте, если уж такое у нас творится, тогда… — громко говорит он, и все четверо поворачивают к нему изумленные, вопрошающие лица. Поликарпов быстро идет к директорскому столу.

— Минуту, Геннадий Ильич, — директор отгораживается ладонью. — Присядь. Сейчас я закончу разговор с товарищами. А ты пока обдумай еще раз, что там у тебя, и успокойся.

— Тут и думать нечего!

Он круто поворачивается, выскакивает за дверь, и там вдруг начинается ругань. Голоса на высокой ноте, до крика. В такой обстановке заведующие токами не могут слушать новых указаний, они с любопытством глядят на дверь. Директор сводит брови. Сейчас будет!..

Врывается еще одно лицо, заведующий молочной фермой, коротенький, толстый мужичок. Потный лоб, всклокоченные волосы, телогрейка без пуговиц, и рубаха под ней нараспашку, расхристанный, красный, весь трясется и сразу к директору с тонким, надорванным криком:

— Не позволю пальцем тронуть, а тут, понимаешь, за грудки! Кто ему разрешил? Если кажный зачнет такой произвол, тогда и жить невозможно. Вот что ваш заместитель сделал, любуйтесь!

И, хватаясь за оборванные борта телогрейки, за рубаху, поворачивается спиной к директору, не слишком вежливо показывает директору большое грязнющее пятно на штанах.

— Я тебя еще не так, дурака дубового!.. — Это уже голос Поликарпова. Он опять в дверях и трет один кулак о другой, а на лице неостывшее желание врезать этому растрепанному человеку, чтоб запомнил как следует.

Похвистнев сурово подымается, стул громко стукается о стену и едва не падает.

— Вы свободны, — говорит он тем троим, что за столом. — Идите. Я к вечеру объеду тока и проверю, как исполнено. А ты, Джура, садись сюда. И ты, Геннадий Ильич. Так я ничего не пойму, если с криком. Давайте по порядку. Ты, что ли, Поликарпов?

Кажется, ЧП. В совхозе это случается. Но чтоб главный агроном, его заместитель, в роли зачинщика?! Это уже за рамками допустимого.

Поликарпов начинает говорить более или менее спокойно, но вдруг снова краснеет, голос его крепнет, и Джура, сидящий через стол, подается в опаске немного назад.

История, в общем, нелепая.

Ночью прошел ливень. Гроза случилась короткая, но вода хлестала, что называется, через край. Никого она, впрочем, не испугала, потому что наводнений в Долинском не бывало ни разу за всю историю хозяйства. Какое же наводнение, когда вся земля на склонах? А пойма протоками изрезана, дорога лишней воде всегда открыта. Часу не пройдет — и уже нет воды, вся в Усе да Вяне. Другое дело, что́ она утащит за собой, такая вода, но это разговор особенный. Воде не прикажешь — чего брать и чего оставить.

Ночной ливень на этот раз вызвал размывы. Овраги за несколько часов заметно продвинулись и вширь и вдлинь, местами здесь очень распыленная почва, будто сахар, только намокнет, сразу растворяется и пошла вниз с водой. Один такой овраг тремя отвершками еще до ливня успел подобраться к самой дороге, которая вела из главного совхозного поселка на ферму. Тогда же, примерно с месяц назад, нетерпеливые шоферы сделали объезд прямо по пшенице. Боковая овражная ветвь приблизилась к зданию кормокухни. А за одну эту ночь вода выгрызла еще метра три, так что зданьице кормокухни одной стенкой зависло над пустотой, а чтобы проехать на ферму, понадобился новый объезд по уже поспевающей пшенице. А она, как на грех, стояла тут рослая да красивая. Жалко такую губить колесами.

Заведующий фермой товарищ Джура до рассвета побежал на коровник, увидел все это и призадумался. Неприятность. Этак в один прекрасный день можно со всем своим хлопотным хозяйством прямехонько в пойму съехать, вон какой глубокий да страшенный овражина рядом скалится. Что делать прикажете? Камень возить? Мосты строить? Да где ж напасешься такого добра, в какой план затраты запишешь? Тут только за кормами и за молоком едва успеваешь следить, а теперь еще и овраг. Похвистнев приедет, такого дрозда выдаст, что поседеешь до времени. Он это умеет.

Джура задумался. Взгляд заведующего фермой упал на бурты с навозом. Вот они, прямо под боком громоздятся. Агроном третьего дня специально присылал бульдозер, машина все это добро аккуратно перевернула, приготовила для отвозки на поля. Если подумать, единственный выход, чтобы скоро и без затрат наладить дорогу, — это завалить промоину навозом.

Бульдозерист спал на ферме, девчата его тут разбаловали, и парень любил позоревать. До утреннего многолюдства оставалось еще часа два, и Джура немедленно решил использовать технику по новому назначению.

— Вставай-ка, дело срочное, парень, — строго сказал он и не отошел ни на шаг, пока сонный тракторист не умылся, не сбросил ночную леность. — Пей молоко да быстренько к машине, тут одну работенку срочно провернуть надо. Давай-давай!

Хлопец не шибко вникал, зачем и для чего приказали растаскивать бурт, который еще вчера сгребал. Раз послан на ферму, значит, Джура и есть его непосредственное начальство. Ему и ведомо. В общем, завел машину — и ну катать навоз в свежий овраг. Сперва прорву в кормокухне завалил и утрамбовал гусеницами, а потом потащил навоз уже в овраг, чтобы дорогу для транспорта мало-мальски приспособить.

Джура присутствовал при этой акции безотлучно, коротенькой ручкой указывал, куда сталкивать, но потел от страха, то и дело выглядывая из-за угла фермы — не идет ли кто из поселка, чтобы в случае опасности ретироваться от всевозможных осложнений. Понимал, какую штуку отчудил. Он самонадеянно посчитал, что немного навоза употребит, ан нет, чуть не весь бурт оказался в прорве, пока кое-как дорогу удалось наладить.

Откуда взялся Поликарпов, заведующий фермой так и не понял. Машины у агронома по известной причине в последние дни не было, директор на капитальный ремонт ее сообразил отправить, так агроном с утра свой велосипед оседлал. На рассвете успел съездить до Пинского бугра, показал бригадиру, где навозный бурт положить, ужаснулся, сколько земли ливень опять снял, и теперь ехал за машинами и за этим самым бульдозером. Ну, естественно, и наткнулся.

Джура в грязных стоптанных кирзах стоял над оврагом, на погубленном навозе, когда агроном, сразу все понявший, подошел к нему с лицом прямо пунцовым от напряжения и свирепым до крайности. Тихо спросил:

— Твоя работа?!

— Моя, Геннадий Ильич, — с благородной решимостью ответил он. — Куда же денешься, стихия. Вон что натворила…

И, жалко так улыбнувшись, развел руками.

Поликарпов был уже вне себя. Все слова, какими можно только обозвать неприятеля, обрушились на Джуру. Если бы тот покорно стоял и не огрызался… Нет же, самолюбие и в нем вдруг взыграло, он тоже покраснел, напыжился и тоном оскорбленного достоинства крикнул что-то вроде того, кто тут хозяин и какое такое право дадено агроному оскорблять и криком на него кричать, когда он при исполнении обязанностей.

Вот тогда Геннадий Ильич и не сдержался. Он вдруг подступил вплотную, с вывертом взял заведующего за грудки, тряхнул раз-другой так, что пуговицы стрельнули в стороны, и, поднатужившись, сбросил Джуру с навозного отвала под откос, где как раз из-под свежей кучи уже выжималась коричневая жижа и ручейками текла по мокрому песку. Вреда потерпевшему немного, боли и ущерба вроде никакого, но обида — батюшки мои!..

О, как взвыл, какой шум поднял заведующий! Доярки сбежались, кто агронома клянет, кто хохочет, а Поликарпов, вложив в свой необдуманный поступок всю мгновенно вспыхнувшую злость, уже остывал и, мстительно ухмыляясь, бросился искать бульдозериста. Словом, оставил за спиной происшествие и занялся исправлением всего содеянного Джурой. Нашел парня в бурьяне, куда тот укрылся на всякий случай, и приказал тотчас спуститься с машиной вниз, чтобы проделать по дну оврага дорогу, по которой, уже в объезд и с превеликими трудностями, можно было сегодня же начать возить на поле погубленную органику.

Джура еще бурно митинговал, когда Геннадий Ильич, скрывая все возрастающее смущение под напускной строгостью, снова направился к нему. Заведующий подался было к ферме, но устыдился доярок и встретил обидчика слезливой, однако складной бранью на высокой ноте.

— Ладно тебе, не баба. Умолкни, — довольно мирно сказал Поликарпов. — Что заслужил, то и получил, понял? За фуфайку и за мокрый твой зад прости, погорячился. Но все новые расходы на перевозку ты оплатишь из своего кармана. Это уж я как-нибудь постараюсь, будь спокоен.

— А я, — закричал опять закипевший Джура, — а я этого дела тоже не оставлю. У меня свидетели! Я в суд подам! Где еще видно, чтобы руководитель другого ответственного руководителя за грудки брал! Это на каком таком году мы живем? Силу свою показываешь, что власть заимел? Ну, попомни, на суде ты у меня не отвертишься, там тебе покажут должное место, там тебе все пуговицы припомнят, еще за решетку угодишь по хулиганскому делу!..

— С превеликим удовольствием отсижу пятнадцать суток за такого мерзавца, но от своего не отступлюсь, так и знай! — опять свирепея, выкрикнул Поликарпов. — А сейчас ты лучше иди с моих глаз, дубина, иначе я за себя не ручаюсь, понял?

После чего вскочил на велосипед — и в контору.

А Джура за ним.

Вот при таких обстоятельствах они и ввалились к директору.

Похвистнев выслушал все это с лицом значительным и суровым, как у судьи. Спросил агронома:

— Ты извинился за свой глупый поступок?

— Да, — коротко сказал Поликарпов и почему-то отряхнул ладони, словно на них пыль от Джуры осталась и теперь беспокоила его.

— А ты, Джура, считаешь инцидент исчерпанным или нет?

— В суд подам, — упрямо повторил потерпевший. — Ежели каждый за грудки почнет…

— Дело твое, можешь подавать. Вот там у секретаря бумага. Садись и пиши, раз есть охота. Но помни, за самовольный, ущерб наносящий поступок я вынужден тебя наказать. Иди. А ты, Геннадий Ильич, останься. Есть разговор.

Вот это событие! Похвистнев, уже решивший судьбу агронома, мог сейчас только радоваться случаю, который давал повод для наказания Поликарпова. Ведь если доложить в райкоме… А докладывать надо, поскольку и Джура и Поликарпов коммунисты. Как ни разбирай происшедшее, виноваты оба.

— Удивляюсь, — сказал он, когда Джура вышел. — У тебя, Поликарпов, явная склонность к самоуправству, которому нет оправдания. Как можно поднять руку на человека, даже если он допустил промах?

— Не промах, а преступление, — быстро поправил Поликарпов.

— Пусть так. Для этого есть суд, есть директор предприятия, общественность. Ты же решил пустить в ход кулаки. Знаешь, если идти по такому пути, то… Тебе просто нельзя доверять руководящий пост, вот что я могу сказать. И за что ударил? За сотню тонн навоза, которую он употребил, в конце концов, опять-таки на пользу дела, пусть даже и узко понятого дела.

Поликарпов вскочил:

— Ну, знаете! Когда перегноем начинают гатить овраги… Это первый случай в моей практике. Это позор! Тем более недопустимый случай, что у нас в совхозе вообще к удобрениям относятся с небрежностью просто удивительной. Мы растранжириваем добро!

— Ты говоришь неправду, Геннадий Ильич. Я тотчас докажу тебе обратное. — Директор достал из стола тетрадь, полистал ее. — Вот факты. Десять лет назад мы вносили за год около тысячи тонн туков, потом тысячу триста, две тысячи сто и так далее до прошлого года, когда внесли уже две тысячи семьсот тонн. Кстати, завтра привезут еще двадцать машин за счет калининцев. О какой небрежности в удобрении может идти речь?

— Мы говорим о разных вещах, — резко сказал Поликарпов. — Я имею в виду навоз, органические удобрения, которые улучшают и укрепляют почву. Понимаете, почву, которую мы уже превратили в труху, в пыль. А вы толкуете мне о туках, об удобрениях для растений. Понятия для агронома абсолютно разные. Как и для природы.

Несколько секунд Василий Дмитриевич молча смотрел на Поликарпова. Кажется, не знал, как достойнее ответить. А Геннадий Ильич уже загорелся.

— Мне жаль, — жестко сказал он, перебивая паузу, — мне очень жаль, что у вас только экономическое образование и совсем нет навыков крестьянина. Иначе вы знали бы, какая разница между искусственными и органическими удобрениями.

— А я сожалею, что у моего агронома как раз недостает экономических познаний. Иначе ты легко догадался бы, что расходы по использованию навоза в семь раз выше, чем на минеральные удобрения, а отдача неизмеримо меньшая. Навоз у-до-ро-жа-ет зерно, слышишь? Удорожает! И это я учитываю в своих планах.

На мгновение Поликарпов опешил: оценивать навоз в рублях?!

— Мы ведем разговор в разных плоскостях, — Геннадий Ильич горько улыбнулся. — Я говорю о непременной пище для земли, об условиях ее вечного плодородия. А вы толкуете о цене продукции. Все та же история, Василий Дмитриевич. Вы не признаете за землей права на жизнь, вы только и думаете, как взять побольше с этой земли. Вам даже навоз не ко двору, он, с вашей точки зрения, дорог и невыгоден, поэтому навозом лучше овраги забивать, чем вносить в поле. Логика такова, что и поступок Джуры можно простить, он сделал доброе дело, если навозом овраг заглушил, дорогу к своей ферме наладил? Сэкономил на камне… А что на поля мы в этом году не вывезем и десятка тысяч тонн, оказывается даже экономически выгодным? Вон куда приводит вас небрежение к земле! Черт с ней, пусть умирает, на мой век ее хватит, так?..

Начав говорить более или менее спокойно, Поликарпов незаметно для себя повысил голос, щеки у него снова покраснели, выгоревшие волосы то и дело падали на потный лоб, он откидывал их нетерпеливой рукой и — в который раз! — пытался доказывать директору ошибки многих лет, тем более опасные ошибки, что Похвистнев понимал, что делал, и все-таки продолжал следовать по этому курсу, потому что это отвечало его узкопрагматической жизненной философии.

Директор возвышался за полированным столом и слушал не перебивая. Суровое лицо его оставалось спокойным, но глаза блестели гневом и болью. Обвинить его в неумении руководить хозяйством, где он уже второй десяток лет получает доход, образцово выполняет планы, выручает район! Хозяйством, где нынче не найдешь и метра бросовой площади, где все направлено к одной главнейшей цели — дать больше продукции! И кто обвиняет? Его подчиненный, взбунтовавшийся против раз навсегда установленного порядка!

Он не дал агроному закончить мысль. Поднял руку и, как всегда, с учительской дикцией, раздельно и веско произнес:

— Довольно демагогии, Поликарпов! Вы, как вижу, упрямо держитесь своей незрелой точки зрения. Я не намерен менять своих деловых убеждений. Напрасно вы порвали заявление, оно разрешало все противоречия. Теперь же я буду решать их без вашего участия. История с Джурой — это последнее ваше деяние в совхозе, слышите? А сейчас можете быть свободны, Поликарпов. Занимайтесь пока обычными делами, — добавил Похвистнев, и это «пока» прозвучало у него особенно веско.

Геннадий Ильич толкнул дверь.

— Да, кстати, — раздался голос директора. — Я отменил наряд на вывозку навоза. Кузовные машины с утра на ремонте. Их оборудуют под вывозку зерна. Так что не утруждайте себя…

Поликарпов хлопнул дверью и почти столкнулся с Джурой. В руках у пострадавшего белел исписанный лист. Шел к директору с заявлением.

А, не все ли равно!

Из всех неприятностей, начавшихся рано утром, самой чувствительной для Поликарпова была, конечно, последняя. Он все подготовил для большой вывозки удобрений с трех ферм: погрузчики, людей, машины. Единственная свободная неделя для подобной перевозки. И все пошло кувырком. Он собирался за неделю выбросить на поля двадцать, а может быть, и тридцать тысяч тонн удобрений. Подобных «окон» больше не будет, начнется уборка. Значит, снова, как и в прошлом году, директор поставил на своем. И земля не получит даже доли взятого у ней. На директорский век хватит, так, кажется?..

Геннадий Ильич вышел из конторы и ощутил вдруг страшную жажду. У него пересохло во рту, губы одеревенели и ссохлись, словно пустыню перешел. Возле колонки агроном нагнулся и долго пил прямо из крана, потом постоял немного и, вспомнив, что его ждут люди, вскочил на велосипед и умчался на ферму.

Какими едкими улыбками встречали его управляющие, бригадиры! Все уже знали об утреннем происшествии. Телефон быстро разносил новости. Все понимали, что Поликарпову больше не работать.

Он все же отправил людей на другие работы, съездил в гараж и сказал механику, что машин не будет и вчерашний наряд отменяется; он подумал было ехать на клеверище в пойме, но им овладела такая глубокая апатия, что ничего не хотелось больше делать. Заехав по тропе на Пинский бугор, он уселся на склоне, обхватил колени руками и долго смотрел на речку внизу, на зеленый берег за рекой, на туманные дали. День начался чистый, теплый, а на душе было предельно гадко. В самом деле, уехать отсюда, что ли? Жена как-то сказала ему, что виной всему неуживчивый его характер. Если так, то ведь и на новом месте все может повториться. А что такое уживчивый?..

Вздремнул он, что ли, измучившись, но когда повернулся и открыл глаза, то увидел рядом с собой совхозного мелиоратора, Василия Васильевича, его широкую спину, его седую голову. Сидел, отвернувшись, словно подступы к агроному охранял. Это был, пожалуй, единственный из специалистов, который работал в совхозе поболее самого директора.

— Привет, — сказал Поликарпов и стеснительно осмотрелся. Надо же: уснуть в разгар дня! Еще не бывало такого.

— Ничего страшного, — тихо сказал Василий Васильевич, поняв причину его смущения. — Бывает, лучше уснуть, чем напиться. Душой отдохнуть малость, и жизнь в другом свете смотрится.

— Точно, — признался Геннадий Ильич и улыбнулся, вскочил. — А ты здесь какими судьбами, старина?

— Вот этот ячмень, — Василий Васильевич кивнул на желтеющий склон за ними, — можно убирать дня через три. Вишь, колосок уже надломился. Ну, я и решил, дай пробью вешками линию для пахоты по горизонталям, как мы с тобой договорились. Если ребятам заранее рассказать, зачем и почему надо пахать именно так, а не вдоль по склону, никакого шума и разговора не будет. Сами поймут, не безголовые. Пойдем к трактористам, потолкуем. Время обеденное.

— Пойдем, — согласился главный, снова включаясь в работу.

На полевом стане механизаторов они пробыли часов до трех. Потом смотрели комбайны, обедали. Хоть одно доброе дело сделали без помех. Сюда не дошли отголоски скандала. Телефона в поле не провели.

Что за этот день происходило на центральной усадьбе и в районе, Поликарпов не знал. И знать не хотел.

Работать хотел. Руки чесались. Ведь уборка грядет!

О том, что можно подымать эти руки вверх, сдаваясь на милость победителя, агроном и думать не думал.

Как бы не так!

7

Доцент Сомов не любил откладывать никакой работы на завтра, если ее можно сделать сегодня.

Книга истории долинских полей дала ему достаточно материала для размышлений и действий. Результатом всего этого было письмо, адресованное секретарю райкома Фадеичеву.

Не много таких, сползающих к явной катастрофе, хозяйств в этой самой южной области Нечерноземья, как Долинское, но и одного достаточно, чтобы забить тревогу. Тревогой и звучало письмо Сомова. Он настоятельно обращал внимание Фадеичева не столько на сам факт истощения и смыва земли, на овраги, сколько на «руководителя, который позволил эрозии стать хозяйкой на более чем десяти тысячах гектаров земли».

Олегу Ивановичу Нежному доцент Сомов адресовал всего несколько строк: сообщил о результате анализа книги и о письме в райком.

«Я обратил внимание Фадеичева, — далее писал он, — на человека, действия которого граничат с карьеризмом. Именно о таких, как Похвистнев, говорят, что они, «обогащая отцов, разоряют детей и внуков»…»

Фадеичев прочитал письмо ученого дважды. Вот и еще одно подтверждение его собственным тревогам. Видимо, положение с землей в Долинском опаснее, чем он думал. Пора принимать какие-то меры, учить других руководителей на истории с Похвистневым. Как ни жаль человека, а придется. Раньше бы надо. Виноват.

Подумав, он велел разыскать районного агронома и пригласить к себе для разговора. Странно, что Нежный обратился не к нему, а к Сомову. Что за этим кроется?..

Районный агроном пришел через несколько минут.

— Есть неотложное и, на мой взгляд, очень серьезное дело, Олег Иванович, — сказал секретарь, протягивая ему руку. — Но прежде давай доложи об уборке, покажи свой план, наметки, что у нас еще не сделано, как думаешь организовать, чтобы быстро и качественно…

Олег Иванович был готов и к такому разговору, и к десятку разных других. За годы службы в районном аппарате он прекрасно уяснил, чего от него в первую очередь требуют.

Коротко и спокойно сказал, что ячмень, по предварительной оценке, даст не менее двух тонн зерна с гектара, а пшеница, если ничего не случится, на центнер-два меньше, главным образом за счет песчаного Заречья, где урожай не более полутора тонн с гектара. Все это, конечно, в бункерном весе, фактически меньше. Лучший урожай, сказал он, в пяти хозяйствах правобережья на увалистой степи, хотя там грозой положило и покрутило хлеб примерно на одной трети всех площадей. Но и это не страшно, потому что колос уже успел налиться, только труднее будет убирать такой хлеб. Подумав, добавил:

— Эти пять хозяйств много хлеба сеяли по клеверам и по навозному удобрению.

Потом он развернул план уборки, большой сводный план, по которому выходило, что скосить весь урожай удастся за девять рабочих дней, а обмолотить — за девятнадцать. При этом добавил, что фактически лучше накинуть еще дней пять-шесть, потому что, как ни рассчитывай, непредвиденные задержки всегда случаются, их надо иметь в виду. Ну, скажем, еще одна гроза или просто дождливые дни. Все бывает.

— Значит, к двадцать пятому августа мы сможем вывезти плановое зерно? — спросил Фадеичев, хотя и сам знал, что это последний срок. Так уж принято у них в районе — к двадцать пятому.

— Все сорок пять тысяч тонн. Даже к двадцатому. А что сверх плана — на это уйдет еще дней восемь, — уточнил Нежный.

Рассказывал, ждал и побаивался, что вот-вот начнется разговор о Долинском совхозе. Вероятно, Фадеичев получил письмо, от Сомова; это и есть то серьезное, с чего начал разговор секретарь. Естественно, спросит, почему он послал все материалы Сомову, а не поговорил с ним, Фадеичевым.

Он даже вздрогнул, когда секретарь спросил:

— Как урожай в Долинском?

— На уровне прошлогоднего, Павел Николаевич. Около восемнадцати центнеров с гектара. Оценка, конечно, приблизительная. Но валовой сбор будет выше прошлогоднего, как всегда. — Олег Иванович запнулся, странно улыбнулся и пояснил: — В совхозе площадь под зерном несколько больше намеченной, за счет этого и можно превысить план. Ну, и товарность, конечно. Похвистнев вывезет все зерно, если надо. А зимой попросит у вас комбикорма.

О площадях в совхозе секретарь райкома знал понаслышке. Нежному пришлось сказать, что в этом году там снова потеснили травы и кормовые культуры, а зерном заняли около семи десятых всей земли. Это означало, что даже при урожае ниже планового совхоз сдачу зерна перевыполнит.

Насчет комбикормов секретарь не отозвался. Было. Было.

— Слушай, — сказал Фадеичев как-то очень раздумчиво. — Ведь это плохо, когда шесть, а то и семь полей из десяти под зерном? Я имею в виду севообороты, здоровье земли, заражение шведской мухой, ржавчиной.

— Плохо, — Олег Иванович ответил не задумываясь. — Очень плохо, Павел Николаевич. Помните, об этом многие агрономы говорили на районном совещании в марте месяце.

— Плохо, а зерно в закрома сыплется. И даже больше, чем задумано. Как совместить?..

— Сегодня сыплется, завтра еще будет сыпаться, а вот послезавтра… — И главный агроном начертил на листе бумаги перед собой большой черный ноль.

— Пугаешь? — Фадеичев сидел перед ним, выставив крутой лоб. Темные глаза изучающе поблескивали из глубоких глазниц. Испытывал и удивлялся, как это робкий его собеседник отважился на такой разговор.

— Нет, не пугаю. Итоги неумелого землепользования могут привести к беде. В Долинском совхозе идет очень быстрое истощение земли, распылен верхний слой. Почти необратимый процесс. Все меньше гумуса, главных элементов пищи. Все хуже отдача от внесения минералки, резче проявления засухи.

— А мне вот говорили, что на одной очень известной опытной станции за рубежом ставили такой опыт: сто тридцать лет сеяли овес по овсу. И родил! Может быть, в век минеральных удобрений и химической защиты наш классический плодосмен уже устарел? Не нужен, когда можно математически подсчитать, сколько взяли, сколько внесли. Кстати, мы совсем недавно все грешили этим, помнишь?

— Помню. Это ошибочный взгляд, Павел Николаевич. Подобные эксперименты на слабых, да еще эрозированных, почвах опасны. Земля — живой организм, она не может эксплуатироваться на износ. Если допустить бессистемность, почва лишается структуры, пищи, микроорганизмов, минеральные туки не могут ее улучшить. Они, конечно, дадут растению почти все необходимое для развития, помогут урожаю, но они как допинг, как сердечное лекарство при слабом сердце. Стоит один раз пропустить инъекцию — и все. Не будет урожая, потому что не земля, а пыль да хрящ, мизерный запас пищи.

Фадеичев постукивал пальцами по столу. И вдруг спросил:

— Выходит, что Поликарпов полностью прав в своем давнем споре с директором? Выходит, что директор — невежда, карьерист? Да и мы с тобой… А больше всех я?..

И тут Олег Иванович замялся. Сказать, что он думает именно так? Об этом разговоре непременно узнает Похвистнев, а он не из тех, кто прощает обидчиков. Вдруг все это не вызовет перемен и Похвистнев останется? И еще: Фадеичев спросит, почему он, главный агроном района, а до этого агроном Долинского совхоза, не говорил о наступающей беде три, восемь, десять лет назад, когда положение в Долинском было значительно лучше? Почему, наконец, молчал до этого вечера, пока Фадеичев, сам все более неспокойный, не вынудил сказать о земле? Почему обошел райком, когда решился сказать? Не верил?.. Ведь именно агроном Нежный по служебной своей обязанности как раз и должен следить за правильным и хозяйским использованием земель! Отгородился письмом Сомову?

— Что молчишь? — Фадеичев исподлобья, очень пристально смотрел на побледневшее лицо агронома.

— Поликарпов и прав и не прав, — дипломатично сказал Олег Иванович.

— А если без этого? — Фадеичев покрутил в воздухе пальцами.

— В главном он, конечно, не ошибается. Но Поликарпов слишком нетерпелив, делает рискованные шаги. И в этом не прав. Он пытается повернуть хозяйство на новые рельсы столь решительно и немедленно, что вызывает протест. На исправление уже содеянного требуется по меньшей мере целое десятилетие.

Нежный высказался и почувствовал, как вспотел. Эквилибристика. И все-таки ему удалось соскользнуть с острия, не порезавшись.

— Только в этом его ошибка?

— Я так думаю, Павел Николаевич. Есть единственная, наукой и опытом проверенная система улучшения эрозированной, всюду распаханной земли — постепенно пропустить все поля через клевера и через навозное удобрение, восстановить прочность и плодородие пашни. На угрожаемых склонах — только травы. Но в процессе ремонта земли непременно уменьшится площадь под зерном. Совхоз будет некоторое время собирать зерна меньше, чем собирает сейчас. А это в наших условиях, как я понимаю…

— Ты правильно понимаешь, — коротко проговорил Фадеичев, вспомнив напряженный план продажи хлеба. — Никто нам не позволит.

— Правда, — тут же поправился Нежный, — такое положение будет всего два-три года. Потом, когда пшеницу начнем сеять по травяному пласту и по обороту пласта, мы сможем рассчитывать на сорок — пятьдесят центнеров с гектара, благо у нас уже сегодня есть отличные сорта. Все опытные данные говорят именно о таком урожае по травам. Вспомните наш госсортоучасток. Но вот эти переходные годы… Главная трудность. Говорим, говорим о правильных севооборотах, а их все нет и нет. Записано во всех решениях, самых ответственных…

Склонив голову, Фадеичев задумался. Проклятые ножницы! Он долго, слишком долго старался не замечать их, но, как выясняется, стоял рядом с Похвистневым на неверном пути. Хватит! Игра в слова. Забота о земле не может помешать выполнению планов. Нужно лишь найти способ сочетать эти работы. И можно обеспечить хороший уровень производства. Как в Калининском совхозе. Вот добрый пример! Без барабанного боя и без красивых слов. По-крестьянски: честно и умело. Аверкиев думает на много лет вперед. Похвистнев — только о сегодняшнем плане. Существенная разница!

И еще он подумал, что в некоторых хозяйствах района состояние полей уже сейчас чем-то напоминает злополучный Долинский совхоз. Секретарь знал свой район, область, помнил многие поля, речные поймы, увалы, степную часть. Картины мелькали сейчас перед его глазами, и он видел то черные как смоль плодородные земли возле старых лесных засек, то сыпучие и серые, то взрезанные оврагами, как в междуречье Упы и Мечи, где на свежеразмытых бортах проглядывались пласты пород в том виде, как откладывались они веками, тысячелетиями, эрами. Он вспоминал, какие реки проходят в черте района, где они пересыхают и где еще полноводны, так что люди могут брать воду для поливов, помнил тень лесополос, негустую, в, общем-то, тень, хотел бы выхватить из памяти хоть одно яркое поле клеверов и нахмурился, не вспомнив ни одного такого поля. Разве вот только опять в Калининском, у Аверкиева? Там ухитрились сохранить травы в каждом севообороте. И семена ежегодно имеют свои. А поскольку совхоз аккуратно справлялся с заданием по зерну, Фадеичев все с большим интересом вспоминал об Аверкиеве, веселом человеке, всегдашнем оптимисте. В сущности, он единственный директор, который в случае надобности поможет району зерном, не выговаривая себе-никаких поблажек и не обрекая землю на поругание. Не густо таких людей у него…

До сих пор секретарь оставался спокойным за текущие дела. Какими они ни были с виду — поля его района, а все же именно они «работали» из года в год, целыми десятилетиями, регулярно выдавая зерно, в том числе и те сорок пять тысяч тонн обязательных, с которыми связана честь района, и те еще двадцать или тридцать тысяч тонн, которые оседали на месте, шли в пекарни для нужд колхозников и рабочих, на фермы для получения мяса и молока, иными словами — кормили людей, чьи умелые руки добывали этот хлеб. В районе поэтому не ощущали нехватку молока или мяса. Ему было спокойно думать обо всем этом. Казалось, что такой порядок заведен раз и навсегда самой природой, навечно. На то и существует земля и живут в деревнях люди с комбайнами и сеялками, с удобрениями, с насосами для полива, чтобы создавать продукты: доить коров, растить свиней, опираясь на землю-кормилицу, плодородие и щедрость которой неистощимы.

Вот тут и таилась ошибка: понятия щедрости и плодородия зависят от людей. Понятия не вечные…

Неприятное, раздражающее чувство против Похвистнева все нарастало, вероятно, еще и потому, что он, Фадеичев, поддерживал его, ставил в пример другим. Теперь он понимал, каким близоруким руководителем оказался, ограничив свою роль только сиюминутными интересами!

Не впервые приходилось ему думать о судьбе земли, но так серьезно, близко, сердечно — только сейчас. Земля не говорит, не жалуется, не спорит с людьми, которые вправе поступать с ней, как им подсказывает опыт поколений, наука, собственное разумение и те задачи, что диктуются обществом, его потребностями. Всегда ли и всюду ли мы благосклонны к природе? Не оказываемся ли в подчинении задачам мгновения настолько, что забываем заглянуть в предвидимое будущее? И не слишком ли беспечны, неизобретательны в годы стихийных бедствий, когда землю настигает засуха или дождливая, ранняя осень. Разводим руками, не думая, что сами создали условия для стихий. А что завтра, через десять лет? Что с другими поколениями, с грядущим, для блага которого надо работать уже сейчас?!

Передумав все это, Павел Николаевич потер ладонью лоб и глубоко вздохнул. Олег Иванович смирно сидел над своими бумагами и ждал продолжения разговора.

Дверь приоткрылась. Помощник сказал:

— К вам Похвистнев.

— Пусть войдет, — Фадеичев ничем не выдал своего настроения. Сидел, устало опустив плечи. Вот кого он хотел видеть сейчас меньше всего! Ну, раз явился…

Районный агроном с мгновенным испугом обернулся к двери и, боясь выдать себя, еще сосредоточеннее наклонился над бумагами. Все решено, все сделано. Фадеичев все знает. Олег Иванович считал, что перевод Геннадия Поликарпова уже предрешен. В этой истории сам он сыграл, пожалуй, не лучшую роль, но другого выхода при нынешней расстановке сил не видел. Единственный довод успокоить свою совесть.

Похвистнев вошел озабоченный, пожалуй, даже встревоженный.

— Чепе в хозяйстве, Пал Николаевич, — сказал он отрывисто и с ходу положил перед секретарем какую-то бумагу.

Брови Фадеичева поднялись.

— Ну и ну, — сказал он, прочитав первые строчки. — И крепко побил? Пьяный, что ли?

— Нет, не пьяный. Самой драки я не видел, — Похвистнев почему-то пожал плечами. — Пострадавший явился ко мне весь в грязи, пуговицы оборваны, на глазах слезы. Агроном, правда, тут же, в кабинете, предложил ему мировую, даже снизошел до извинения, но Джура — ни в какую! Рвет и мечет. Грозится подать в суд. Вот почему я до вас.

И тут Фадеичев, дочитав бумагу до конца, вдруг усмехнулся. Лицо его высветилось, и в глазах блеснул молодой задор.

— Вот так история! Надо же! — Секретарь обернулся к Нежному. — Один деятель в Долинском претендует на открытие. Он решил навозом овраги гатить. Вот так! Навозом, когда на полях… Похвистнев, Похвистнев! И ты приходишь ко мне… До суда это дело доводить, конечно, не надо, не тот случай. Скорее анекдот. Но кое-кому перепадет, это уж точно. Обещаю.

— Как вы считаете, Пал Николаевич, не ускорить ли дело с переводом агронома? Уедет — и все само собой уляжется. — Директор своим вопросом уже подсказывал нужный ответ. Намек Фадеичева он относил к кому-то другому, только не к себе.

— Не надо путать два разных события, Похвистнев, — холодно сказал Фадеичев. — Директору совхоза, который не использует навоз по прямому назначению и допускает, чтобы ценнейшим удобрением забивали овраги, такому директору одного простого выговора мало. Считай, что ты заработал самое серьезное взыскание. Какое — решим на бюро.

Вот так! Лобастой головой он подался к слегка отшатнувшемуся Похвистневу. Что происходит?!

— Ты дал команду спасти удобрения? Или только один Поликарпов сидит у тебя в печенке?

— Еще не успел. Но сегодня-завтра… сделаем.

— Заставь этого Джуру вилами поработать! До седьмого пота! Слышишь? Чтобы понял всю низость своего поступка — нет, преступления! Сам проверь! И непременно! Есть еще вопросы?

Сухой, жесткий тон секретаря совсем обескуражил Похвистнева. Вот это да! Ему же и взыскание. Ни за что ни про что. И проработка. И бюро! Что такое случилось с Фадеичевым? Похвистнев подозрительно глянул на районного агронома. Тоже мне дружок с камнем за пазухой. И почему ни слова о Поликарпове?..

Директор пошел к дверям.

— Ты кого хочешь вместо Поликарпова? — все тем же недовольным тоном в спину ему спросил Фадеичев. — Или сам возьмешься?

Вопрос получился обидный. Знали в райкоме, что директор не агроном. Намек на всевластие, что ли? Но Похвистнев проглотил и эту обиду. Остановившись, он сказал, почему-то понизив голос:

— Трест рекомендует мне Игумнову из Калининского. Если, конечно, не будет возражений с вашей стороны. И если Аверкиев отпустит.

— А Поликарпова куда? — Фадеичев спрашивал директора, а глядел на Нежного.

Но Олег Иванович давно разучился решать задачи С ходу, ему требовалось какое-то время на обдумывание. И в этот раз он еще не успел ответить, не успел согласно кивнуть, как Фадеичев сказал опять же с каким-то странным подтекстом:

— Да, конечно. С Аверкиевым любой агроном сработается. Умный и веселый человек. А вот Игумнова… Она работала у тебя?

— На отделении.

— Припоминаю. Там какая-то семейная драма была. Или ты сам ее уволил?

— Я ей помог перевестись, — пробурчал Похвистнев, уже не скрывая своей обиды от такого приема и тона. Чего вдруг Фадеичев взъелся на него?

— А ты подумай, подумай. Вопрос не без основания. Вспомни, какой по счету будет агроном? Вот то-то и оно. А навоз в овраги катаешь. И дело, если посмотреть внимательно… Многого ты не понимаешь, Василий Дмитриевич. Но это потом. С Джурой поговоришь сам, я тебе поручаю. Пусть другой раз соображает, что делает. Если думать не умеет, так вилами ему работать, вилами, а не фермой руководить! Пока посиди в приемной, мы тут с Олегом Ивановичем закончим разговор.

Похвистнев, сбитый с толку, вышел. Фадеичев поднялся, прошелся по кабинету, снова сел и мрачновато сказал:

— Письмо от Сомова получил. Такое письмо… Ты сообщил ему о Долинском совхозе?

— Я, Павел Николаевич. — Сердце у Нежного упало.

— Молодец. Хвалю! Одного не понимаю: почему не рассказал мне? Не доверял? Боялся? А ведь напрасно. Ну ладно. Иди. Еще найдем время для разговора.

Не в лучшем настроении вышел из кабинета Олег Иванович. Он так и не понял — от души похвала или так? Уходит Поликарпов или нет? Впрочем, состоялся же разговор об Игумновой. Значит, уходит. А Похвистневу предоставляется свобода действий. Но Генке хорошо. Совхоз у Аверкиева отличный! Там Поликарпов развернется, покажет, на что способен.

Успокоившись, Олег Иванович зашел в исполком, открыл свой кабинет и довольно скоро соединился по телефону с директором Калининского совхоза, прежде других уведомив его о возможной перемене.

Аверкиев удивился, потом засмеялся и сказал, что Похвистнев уже один раз обокрал его. Имелось в виду предписание отдать минералку. Тем не менее он согласен, Поликарпова он уважает. И, еще раз засмеявшись, добавил, что с агрономом Похвистнев прогадает и что таким образом они квиты за селитру.

Тем временем директор Долинского совхоза уже сидел в кабинете первого секретаря и молчал, ожидая чего-то недоброго.

Фадеичев еще раз хмуро перечитывал письмо Сомова. Похвистнев согнулся и терпеливо ждал, что скажет хозяин кабинета. Все, что было сказано, не нравилось директору, ой как не нравилось!..

Наконец Фадеичев поднял глаза. Некоторое время он задумчиво глядел на Похвистнева, словно по-новому оценивал его, хотел понять. Вдруг спросил:

— Ты здоров, Василий Дмитриевич?

— Да… Не жалуюсь… — И через минуту, в свою очередь, спросил: — А что это вы о здоровье-то моем заговорили? На пенсию решили отправить?

— Рановато на пенсию. Руководящей хватки в тебе не убавилось. Напротив. Только не всякое дело можно с одной-то хваткой. Понимаешь, мне вдруг показалось, что стал ты часто ошибаться, друг милый. Вот я и подумал: уж не нервы ли подводят тебя?

— В чем же это я ошибаюсь? Ваши указания выполняю неукоснительно. Как исправный солдат.

— Солдат?! Вот это ты выразился точно. Точнее некуда. Но солдаты не командуют полками, вот в чем дело… Да!.. — Фадеичев еще раз очень раздумчиво произнес это свое «Да-а!..», после чего замкнулся, глянул на часы, на Похвистнева и сказал: — Ладно, иди. Уже поздно. А вообще ты подумай, подумай…

О чем думать, Похвистнев так по-настоящему и не понял. А вот уснуть в ту ночь долго не мог. Настроение у него испортилось окончательно. Ошибки, ошибки? Какие ошибки?..

За весь вечер он не произнес ни слова, жену, кажется, и не заметил. Утром не стал завтракать. Молча встал, сказал свое «Ухожу» и хлопнул дверью. Жена посмотрела ему вслед и вздохнула. Весь где-то там. Для нее, для дома, для простеньких человеческих радостей Василия Дмитриевича давно не существовало. Неужто ему хватало одного совхоза?

Что для нее это очень плохо и для дочери — сомнений у жены не было. Смирилась. А вот хорошо ли это для всех других, кто под директором ходит, — не знала. Может, и лучше, что не знала.

8

Что директор не в духе, первым заметил, конечно, Иван Емельянович, директорский шофер.

— Давай быстро, — буркнул Похвистнев и ткнул пальцем по направлению к совхозной конторе.

Часы показывали без десяти шесть.

Молчком, чуть не на ходу, директор выскочил, хлопнул дверцей, чего с ним, аккуратистом, давненько не случалось, и, не сказав, ждать ли его или ехать в гараж, скрылся в подъезде. Спешил. Хватит раздумывать, пора действовать. Прежде всего Поликарпов. Он получил согласие в тресте? Пусть не прямо, но получил. Иван Исаевич не сказал «нет». Значит, решено. Приказ он подпишет и отошлет в трест, пока Фадеичев ничего другого не придумал.

Секретаря в конторе не было. Резко, даже грубо Похвистнев приказал дежурному у телефона:

— Управляющего первым отделением ко мне. Автомеханика — тоже. И этого… Джуру. Поликарпов где?

— Уехал на третье отделение. Разыскать?

— Не надо.

Пришел и затворился в кабинете. Кажется, он говорил с третьим отделением. Через двадцать минут нажал кнопку звонка. Не подымая головы от бумаг, спросил прибежавшего секретаря:

— Вызвали людей?

— Сейчас будут.

— Вот, отпечатайте. И вручите под расписку. Немедленно.

Это был приказ об отчислении главного агронома Поликарпова в распоряжение треста с ссылкой на распоряжение директора треста. Опередить события…

Когда все приглашенные гуськом зашли в кабинет, оттуда сразу послышалась громкая директорская речь. Разнос. Первым из кабинета выскочил Джура. Красный, потный, он с ходу матюкнулся и скрылся за дверью. За ним, с лицами удивленными, вышли управляющий отделением и механик. Переглянулись, пожали плечами.

— Первые машины я пришлю через полчаса, — сказал механик. — Ты давай людей. Погрузчик у тебя? Он исправный? Еще бульдозер надо. Вот дался ему этот навоз! То отменяет, то как сорвался…

Вышел Похвистнев.

— Вы чего тут околачиваетесь? — грубо прикрикнул он. — А ну, быстро! Через час сам проверю!

Не заходя домой, он сел в машину. В конторе не сказал — куда. Шоферу уже на ходу буркнул:

— В Калининский.

Иван Емельянович покосился в его сторону?

— Туда сорок с лишним. Придется заправляться, Василий Дмитриевич.

— О чем ты раньше думал? — не удержался Похвистнев.

— Откуда я знал, что в Калининский! А по хозяйству нам хватит.

Директор сердито вышел из машины, шофер умчался на заправку, оставив его на краю поселка, в километре от овцеводческой фермы. Потоптавшись, директор направился на ферму. Его заметили еще издали. Навстречу, снимая грязный фартук, заспешил овчар и, не доходя пяти — семи шагов, с отчаянием крикнул:

— Овечки пропали, Василь Дмитрич… Что за день!

— Как пропали? — спросил он.

— Дак вот запросто и пропали. Паслись ночью на этом берегу озера, пригнали, я пересчитал, четырех не хватает. Ума не приложу.

Ух, каким решительным шагом двинулся Похвистнев на ферму! Там его ожидали зоотехник, заведующий, бригадир и ночные пастухи. Лица у них были виноватые.

— Раззявы! — крикнул Похвистнев вместо приветствия. — Как вы еще головы свои не растеряли! Куда смотрели? Не укараулить пятисот голов! Чего затылки чешете, искать надо, не пуговицы все же, овцы! Людей послали лес прочесать, болото?

— Некого нам посылать. Последних пятерых Василий Васильевич увел по приказанию агронома.

— Зачем мелиоратору люди?

— Плетни делают, овраги городить надумали.

— Плетни?! Нашли время. — Он обернулся к зоотехнику: — Отыщите этих людей, направьте овец искать. Найдут — тогда к мелиоратору. И сами давайте. Не возвращайтесь без пропажи, слышите? Иначе зарплата полетит.

— Если в болото зашли, тогда — все, — скорбно сказал овчар. — Оттуда не вытащишь.

Сжав зубы, побелев лицом от удушающего гнева, Похвистнев проводил взглядом зоотехника, побежавшего искать мелиоратора, круто повернулся, заложив руки за спину, и вышел на дорогу. Он не мог владеть собой, не мог спокойно говорить. Шел и думал, что на самом деле растрепал в последнее время нервы, что пора лечиться, а может быть, и вовсе уйти на покой. Здоровье дороже всего, а тут сплошные неприятности. Эти невеселые мысли только взвинтили его еще больше. На покой? Чтобы без него в совхозе все переиначили? Нет и нет. Так просто он не отдаст свое место. Столько лет… Да и кто сравнится с ним по опыту, хватке, умению организовать? Он почему-то был совершенно уверен, что без него хозяйству не существовать. Потому и отпусков не брал уже несколько лет. И никому ничего не доверял тоже поэтому.

Подскочила машина. Похвистнев уселся молчком и всю дорогу так и не разжал плотно сомкнутого рта.

Они миновали деревню, проехали вдоль реки и свернули на мост. За полувысохшей Вяной, за прибрежными чужими лугами пошли березовые перелески и смешанные леса. Хорошие места. Узкая, поросшая спорышом дорога виляла, копируя лесную опушку; лес прохладной тенью забирался в машину со своей влажной и загадочной тишиной; слева, освещенные солнцем, стелились поля зеленовато-серого густого овса, пахучих в полном цветении трав, начавшей подсыхать пшеницы. Мир состоял только из зеленого и голубого всех оттенков, цвета эти успокаивали и размягчали сердце. А тут еще иволга выводила звучную мелодию, куковала кукушка. Кое-где цвел ярко-желтый ракитник, розовым и пышным разукрасились кусты шиповника. Словно другое царство, если сравнивать с рационально устроенными полями Долинского совхоза, где и на меже и вдоль дороги не увидишь полевого цветка, где все разделано под гребенку, перемерено и учтено.

Иван Емельянович повеселел. Он крутил баранку и с любопытством осматривался. Вот она где, Россия-матушка! Глаза отдыхают, глядючи на такую красоту!

Кажется, и Похвистнев начал помаленьку оттаивать. Когда из-под куста шарахнулся рябчик и глупо торкнулся чуть ли не под колеса, он ахнул:

— Ты смотри! Никак, рябчик!

— В лесу всякая живность, — отозвался Иван Емельянович, обрадовавшись простому слову, сказанному без злости и резкости. — Я когда еще Евдокию Ивановну отвозил по этим дорогам, так мы лису туточки видели с лисятами. Не испугалась кумушка, даже постояла, любопытствуя.

Вскоре лес отошел вместе с низиной в сторону и начались поля Калининского совхоза.

Василий Дмитриевич осматривал их с ревнивой придирчивостью. Ага, вот изреженный ячмень, и сору в нем порядком, даже осот розовеет. А вот пшеница, просто великолепная пшеница стоит. Колос к колосу. Уже начала тусклым золотом отливать. Тут калининцы отхватят зерна! И клеверок хорош, цветет дружно, выше колена ростом. Семенники, что ли? Там, где когда-то стояли скирды, осталась незасеянная плешь, а на ней ряды ульев. Похвистнев неодобрительно покачал головой. Можно было пасеку в лес двинуть, а эти четверть гектара еще полтонны хлеба дадут, если по-хозяйски.

Его удивила полноводная запруженная речка, на другом берегу которой стоял поселок, красивый, широко устроенный, с садами-огородами, с нетронутым лесом на заднем плане. У воды и на мелководье дремали сытые коровы. Справа белел каменный клуб, рядом с ним — светлооконная школа. И почти над каждой крышей подымалась телевизионная антенна. Чуть в стороне, на лужайке, горбились комбайны, поставленные по линейке, прыткий движок качал воду на ферму. Все как полагается.

На въезде, сразу за мостом, стоял кубик бетона, а на нем двухметровая рамка из гнутых труб. Желтые крупные буквы разлиновали рамку: «Совхоз имени М. И. Калинина. Основан в 1933 году». И все.

Машина ехала по аллее, которая начиналась от вывески. Густые, ровные немолодые липы бросали слитную тень на дорогу. Листья в кронах успели огрубеть, приобрели густой зеленый цвет летней зрелости. На их темном фоне нежно светились только начавшие наливаться шероховатые семянки с язычками салатного цвета, похожие на флажок. Узкую асфальтовую ленту под липами, наверное, еще утром полили, и она не успела высохнуть. Пахло свежестью, чистотой, лесом и лугом одновременно.

— Хорошо! — вздохнул Иван Емельянович и откинулся на сиденье, расправив плечи.

— К конторе, — сухо сказал Похвистнев. — Знаешь где?

— Знаю, — сказал шофер.

В конторе директора не оказалось. Расспросили, где Игумнова.

Евдокии Ивановны дома тоже не было. Заглушили машину, вышли поразмяться.

К заборчику враз прилипли двое парнишек, они с интересом разглядывали чужую машину. Младший, годов тринадцати, вдруг сказал шоферу:

— У тебя бампер погнутый вон там.

Разбирался, шкет!

Мать Игумновой пояснила, что Евдокию Ивановну надо искать у сушилки, где делают травяную муку, и показала, как туда ехать. Похвистнев ходил возле машины, курил. Осмотрел домик, вернее, половину домика, где жили Игумновы, сказал:

— Тесно живете, мамаша.

— Зато дружно, мил человек. Не жалуемся, — ответила она.

Игумнову нашли там, где сказала старушка. Своего старого директора она встретила сдержанно, с понимающей улыбкой. Похвистнев не хотел сразу говорить о деле, но, оказывается, она все знала. Элемент неожиданности исчез. Тогда директор с ходу начал говорить об Иване Исаиче и подчеркнул, что решение о переводе согласовано с ним и принято в интересах развития обоих совхозов. Совхозов, а не людей, которых переводят.

— Не понимаю, зачем нужна такая сложная перестановка, да еще перед уборкой? — сказала, пожимая плечами, Евдокия Ивановна. — Я — к вам, Поликарпов сюда, наш главный, Семен Саввич, на мое теперешнее место. Переезды, нервы, расходы. А потом еще время на изучение нового хозяйства. Вон сколько хлопот!

— Все потому, что тебе, Ивановна, подоспело время для более широкой деятельности, тогда как Поликарпов… Ну, в общем, Долинский совхоз крупней и весомей, это тебе известно. Когда в тресте подыскивали кандидатуру, я назвал твою фамилию. Все-таки знаешь хозяйство, мы достаточно знаем друг друга. О материальной стороне дела не говорю, сама понимаешь.

Она задумчиво слушала. Предложение, конечно, лестное. Много для нее означала дорога из Долинского в область. Там все-таки шоссе. Старший сын уже поговаривал о техникуме, да и второй на подходе. С этой стороны перевод ее устраивал. И тем не менее смутное беспокойство закрадывалось в сердце. Как же с Поликарповым, почему он уходит? Похоже, не поладили. Надо все-таки выяснить, что там случилось. Иначе останется чувство вины перед коллегой.

— У вас плохо с Геннадием Ильичом? — прямо спросила она.

Похвистнев поджал губы. Вопрос показался ему бестактным.

— Да, плохо, — скупо, но откровенно сказал он. — Мы не находим общего языка. Или, как говорят, коса на камень.

Ясно. Большего он не скажет.

— Это что же получается? — уже более решительно сказала она, подумав, что Поликарпова снимают специально, чтобы освободить ей должность. — Выходит, вы предлагаете мне на живое место?..

— Ошибаешься, Ивановна, Поликарпов отозван в трест. Место свободное, должность вакантная. Ну, что еще?

— Дайте подумать. Хотя бы день. — Она очень хотела поговорить с Поликарповым, прежде чем давать согласие.

— Уборка, Евдокия Ивановна. У вас здесь все еще зеленеет, а на наших увалах ячмень подошел. Очень дорогое время, а ты — думать. Я вот только с Аверкиевым поговорю — и давай собирайся. Надеюсь, он против решения треста не пойдет.

— Он мне уже говорил, — сказала Игумнова. — Даже советовал. Ему Поликарпов по душе.

— Ну вот, все довольны, выходит, — как-то невесело усмехнулся Похвистнев.

Игумнова вздохнула. Возвращаться туда, где она пережила трагедию… Но если думать о детях…

— А, ладно! — Она махнула рукой и тут же скороговоркой зачем-то стала рассказывать, как теперь хорошо в Калининском. Даже те рабочие, которые давно уехали в города, и те возвращаются.

— Мы проезжали мимо вашей пшеницы на опушке. Отличное поле, — похвалил Похвистнев.

— Седьмой севооборот, — сказала она, довольная похвалой. — Пшеница посеяна по обороту травяного пласта. Думаем, даст сорок — сорок пять на круг.

Похвистнев сжал губы. Неприятно кольнули слова Игумновой: Поликарпов приедет в хорошее хозяйство. Не того он желал своему агроному!

— Значит, я присылаю за тобой машину. Когда?

— Три дня мне на сборы, Василий Дмитриевич. Не знаю, как быть с коровой.

— Продай. У нас никто не держит. Зачем твоей матушке лишние хлопоты? Что, в совхозе молока не найдем? Живут же, в город не ездят.

Они расстались дружески. Все как надо. Когда отъехали, директор сказал Ивану Емельяновичу:

— В контору давай. Найдем Аверкиева. Надо сказать ему.

Директора они нашли не в конторе, а дома. Аверкиев, в легкой полосатой рубашке, обтянувшей круглый живот, с голыми руками, в брюках на подтяжках поверх этой легкомысленной безрукавки и в тапочках, увидел их, выскочил вперед машины и отчаянно замахал руками. Лицо его излучало искреннюю радость, даже какой-то радостный испуг. Он облизнул масленые губы и крикнул:

— Я уже за котлеты взялся, вас дожидаючись. А ну, быстро ко мне, на горячий борщ! Давай, давай, подворачивай ко двору, кучер. Вот так, сюда. Стоп! Глуши!

Аверкиев просеменил сбоку, держась за крыло «Волги», ловко вытащил слегка упиравшегося Похвистнева, забежал с другой стороны, сломил неловкое сопротивление Ивана Емельяновича и, подталкивая их в спину, повел в дом.

Говорить не дал, все сам говорил, стоял с полотенцем, пока они мыли руки, повел к столу, познакомил с женой, улыбчивой, добродушной, статной, и более или менее успокоился, лишь когда чокнулся с Похвистневым, не забыв при этом подмигнуть непреклонному шоферу.

— За ме́ну агрономов, за твою, можно сказать, доброту, Василь Дмитриевич!

— Ну уж и доброту, — отозвался Похвистнев, все-таки, видимо, польщенный и даже несколько смущенный такой очевидной, чистосердечно сказанной неправдой. Навязал-то он!

— А что, ты мне разрубил этот самый… как его?.. Гордиев узел. Не понял? Ты давай ешь, пока не остыло, я ведь уже… Мой-то главный, Семен Саввич, давно просится на место плановика, сердце у него сдает, трудно сделалось по полям мотаться. А куда мне его, раз там Игумнова? Ты подвернулся, и все стало на место. Евдокия к тебе, Семен на ее место, он полезный и там, а Поликарпов вместо Семена. Чисто, беспорочно, дело не страдает, люди довольны. Чего еще надо?

— Уверен, что не страдает? — с утайкой в голосе спросил Похвистнев.

— Точно! Знаю Поликарпова. Дам ему развернуться.

— Ты ведь по образованию агроном. Мог бы и сам…

Аверкиев обеими руками ухватился за край стола, назад отвалился, рассмеялся, все свои белые зубы показал; мясистые розовые щеки вверх ушли, чуть не совсем глаза закрыли, так весело, что и жена засмеялась, глядя на него, и даже Иван Емельянович улыбнулся. А Похвистнев с какой-то легкой горечью подумал, что сам он вот так уже не может смеяться. И вообще не принимает жизнь столь просто и весело. Или… Но он не додумал горестную мысль до конца, потому что хозяин крикнул сквозь смех:

— Сам? Сам? Диплом, верно, имею, но всю жизнь администратором, прямо с первого дня. Вот повезло! Профессиональный директор, а? С пеленок!.. Какая уж тут агрономия?

— Ты за минералку не сердишься на меня? — спросил Похвистнев. — Уж очень я нуждался.

— Опять же только выручил. Бери на здоровье. У меня кое-что сохранилось, мы ведь не больше центнера на гектар расходуем.. Травка клевер выручает. Азот из воздуха и все прочее.

— Слушай, а сколько у тебя этого клевера? В процентах если?

— Двадцать, это точно. От пахотной площади. А у тебя?

— Около девяти. В запольном клину, не в поле.

— Ух ты!.. Как же с кормами вылезаешь? И земля опять же…

— Вот так и вылезаю. Сено, солома. Зерно имею. Комбикорм за зерно.

— А у меня не зерно, да? У меня, если хочешь знать, нету в кормах пшеницы. Зато ячменя и овса вволю. А из клевера с соломой такие брикеты готовим — сам бы ел, да коровам надо. Не видел? Восемьсот тонн за год.

Похвистнев старательно резал мясо. Молчал. Мог бы кое-что и про себя сказать. Но к чему заводиться? Ты так у себя дело поставил, я — этак. И все-таки ему стало завидно. Вот Аверкиев на клевера ставку сделал, на навоз и по урожаю идет с ним, как он выразился, «ухо в ухо». Он, Похвистнев, и без клевера не отстает. Каждый как умеет.

— Последний дождик помог тебе? — спросил Аверкиев, отяжелевший после сытного обеда.

— Не очень, — скупо отозвался Похвистнев. — У нас холмы, вода быстро уходит, в запас не спрячешь.

— Чтобы не пускать воду, надо поперек пахать и опять же траву сеять, — дружелюбно напомнил хозяин. — Да и навозу возить поболее.

— У меня на этот счет своя точка зрения, — холодновато сказал Похвистнев.

Иван Емельянович поднялся.

— Спасибо за угощение, — сказал он дипломатично, избегая зреющего спора.

— Да, засиделись, — Похвистнев тоже встал. — Хозяюшка, вам особое. Вы — большая мастерица. Такой обед! Смотрите не очень закармливайте своего, остроту взгляда потеряет.

— Где надо, он видит, — сказала она и засмеялась вслед за мужем. Игривый народ в этом доме.

— Значит, будем считать, что дело решенное? — спросил Аверкиев, имея в виду агронома.

— Думаю, так, — сказал Похвистнев.

— Когда забираешь Евдокию?

— Два-три дня. Корову продаст, соберется.

— Ну, будь здоров, желаю тебе… — Аверкиев пожал руку гостю, вышел проводить.

Иван Емельянович уже сидел за рулем.

Обратно ехали иной дорогой. Похвистневу хотелось посмотреть другие поля. Смотрел, завидовал, где замечал плохое — там говорил про это вслух Ивану Емельяновичу. А тот неожиданно, уже к концу дороги, заявил:

— Ни одного оврага у них нету.

— Чего ты хочешь? — обиженно взорвался Похвистнев. — Они на другой земле сидят, у них леса есть, травы. Где тут размывать? И чего? Тоже мне сравнил!

А про себя подумал, что своими оврагами ему все-таки придется заняться. Подумал и сморщился, как от боли: ведь всего несколько часов назад, не успев подумать, он обезоружил мелиоратора Василия Васильевича Маятнова, отняв у него людей из-за этих несчастных овец. Маятнов только собрался гатить овраги. И опять нашлась работа поважней.

Ладно, вот со всеми делами управится, тогда дойдет черед и до оврагов. Быстро расправимся.

9

После беседы с Нежным, после сомовского письма Фадеичев никак не мог освободиться от беспокоящего чувства личной его ответственности за положение с землей. В это тягостное, смутное недовольство собой иной раз врывалась оправдательная нота: почему ответственность за землю ложится на него, секретаря райкома? Есть же Министерство сельского хозяйства, его органы на местах, они и обязаны проводить определенную линию руководства, нести ответственность… Но мысль такого рода тотчас вызывала у него горькую усмешку: эти органы давно свыклись с ролью исполнителей, им настолько понравилась такая позиция, что Фадеичев даже комбайны распределяет сам, а начальник районного управления и его специалисты все проблемы идут согласовывать к нему. Отсюда — и стиль работы, сходный со стилем хозяйственников, и часы, полностью насыщенные диспетчерскими указаниями, распоряжениями по севу и уборке, сводками из совхозов, молоком и кормами. Конечно, что-то здесь неладно сместилось, но как исправить неладное, он не знал. Да и не мог.

Заседания, согласования, встречи, поездки, переговоры с областными работниками, чьи наезды участились, как всегда, перед решающей кампанией года, — все это уже не могло заслонить картину, которую убедительно нарисовал доцент Сомов и дополнил Олег Иванович Нежный. Земля. Для одного она неубывающий капитал. Для другого… Как это выразился ученый? Да: «спекулятивный фонд». Значит, бери, бери и бери от нее все нужное, покудова не выжмешь, как мокрую тряпку, чтобы забросить.

А где взять землю взамен заброшенной?!

Уже в который раз Фадеичев серьезно подумывал о руководителях совхозов и колхозов именно с этой точки зрения — кто и как из них относится к земле. И вот тут он обнаружил, что все его привычные характеристики изменились. Тот же Похвистнев. О нем у Фадеичева сложилось стойкое мнение как о человеке дела, рачительном хозяине, способном при любых обстоятельствах выполнить и перекрыть план, подставить плечо, если у кого-нибудь случилась неустойка. Все это хорошо, такие люди нужны. Но если глянуть на Похвистнева с другой стороны, высокая эта оценка не оправдывается. Заметим, пока урожаи у него неплохие. А что завтра? У Аверкиева все иначе. Он умело перенес лихолетье переделок и ломки, сохранил плодородие пашни и спокойно живет, выращивает добрый урожай без шума, аврала и напряжения. Теперь, когда стали громче говорить о защите почвы, о пополнении гумуса, калия, фосфора, когда агрохимцентры открыли глаза на истинное положение в поле, калининцам ничего не требуется ломать или внедрять. Другим картограммы в новизну, Аверкиев все годы знал, какая земля в том или другом поле. У него навоз не уплывал в балки, а все опасные склоны успели зарасти лесопосадками. Смотрел вперед и угадывал душой крестьянина опасности, чтобы отводить их в зародыше.

Если бы так в других хозяйствах…

Там есть всякое, есть скверное. А ведь надо думать, какие ландшафты, реки, леса оставим внукам. Как будут выглядеть новые села и деревни. Как сохранить плодородные пашни. И вообще, когда же обо всем этом заботиться, если не сегодня?

Фадеичев так растревожил себя этими думами, что сидеть здесь и вести разговоры с торговцами, как обслужить механизаторов на уборке, уже не было сил. Он бросил взгляд на карту района и поднялся. Привычно запер сейф, ящики стола, сунул ключи в карман и, позвонив помощнику, сказал:

— Машину. Поеду по району.

— Где вас искать, если позвонят из области?

— В Долинском совхозе. Там уточнят.

Он хотел видеть Поликарпова, поговорить с ним, услышать его мнение, узнать настроение, еще что-то, до сих пор не понятое им, ускользавшее. Ведь именно с Поликарпова началось все это, и он же, как это ни парадоксально, остался пострадавшей стороной. Что за нелепость!

В конторе Долинского совхоза сидела секретарша и читала роман. Она вскочила, смутилась, сказала, что Похвистнев уехал, а куда — не знает. Поликарпов? Она искала его целые полдня, чтобы вручить приказ о переводе, наконец нашла, он расписался в получении и опять исчез.

— О переводе? Уже приказ? Ну-ка, пошлите к нему домой, обзвоните отделения, — распорядился Фадеичев. И сел ждать.

Ни дома, ни на отделениях агронома не обнаружили.

Несколько раздраженный первой неудачей, Фадеичев поехал на ферму, где произошел конфликт с Джурой, и только здесь, увидев энергичную работу, обрел прежнюю уверенность и ровное настроение.

Из оврага вывозили навоз. Машины подходили по дну оврага из поймы, тракторная лопата живо нагружала кузова. Наверх, как из карьера Курской Магнитки, подымался чад сгоревшей солярки, и можно было подумать, что внизу черпают руду, золотоносную руду.

Пять мужиков с вилами в руках зачищали края у навозной свалки. Среди них метался и Джура. Лицо его, уставшее изображать оскорбленное самолюбие, теперь выражало только глубокое душевное расстройство да физическую усталость. Беда за бедой. И все на него. Сперва трепка, потом вот эта чертова работенка по личному приказу директора. Чем он-то провинился? За что преследуют?

У освобожденной от навоза стены кормокухни хлопотал Василий Васильевич Маятнов с двумя рабочими: они забивали еще зеленые колья ветлы и оплетали их жгутами сырого хвороста. Фадеичев впервые увидел, как по старому способу гатят овраги. Потерянную землю этим не вернешь, но удержать овраг в границах можно. «Потушить» — как говорят мелиораторы. Потушить, не дать сгореть всему полю.

— Удержит? — спросил он, кивнув на плетень.

— Временно удержит, — сказал Маятнов, — А там, может, камнем разживемся, забутим прорву уже основательно. А то ведь совсем без дороги остались. Да и кухня свалиться может.

— Допускать не надо прорву-то. — Фадеичев оглядел весь глубокий извилистый овраг, прорезавший склон до самой поймы. В устье его белела выносная песчаная коса. Она перепрудила мелкое болото.

Маятнов промолчал.

— Сколько таких оврагов в совхозе? — снова спросил секретарь.

— Таких семнадцать. И которые поменьше, молодые есть. Тех до сорока.

Фадеичев насупился. Вспомнил, что Похвистнев работает здесь пятнадцать лет. По оврагу на каждый год.

— А площадь? — спросил он.

— В прошлом году насчитывали сто шестьдесят шесть гектаров. Если не считать молодых промоин и бровок вокруг оврагов, на которых уже опасно пахать. Такой земли наберется до трех сотен гектаров. Последний ливень еще прибавил. Снос большой, особенно на холмах. Вон тот же Пинский бугор. Хрящ остался, мелкозема совсем нет. Только сосняк и может расти.

— Так вы скоро без земли останетесь.

— Ну, не очень скоро. Я делал для Василия Дмитриевича расчеты. На сто пять лет хватит наших совхозных угодий. А уж потом не знаю.

И горько улыбнулся. Стариковские морщины его выразили давнишнюю печаль, ставшую привычкой.

Помолчал и добавил уже иным тоном:

— Через полсотни лет научимся делать синтетическое зерно, а картошку и овощи будем растить на питательном растворе. Тогда и без земли обойдемся. Разве для цветов немного оставим. Да ведь и цветы можно сообразить из синтетики. Что нам земля, умным, — морока одна.

— Злая у вас ирония, — сердито сказал Фадеичев. — А вот если по-серьезному? Знаете что, давайте-ка посидим да потолкуем, раз вы в курсе. Пойдемте вон на тот пригорочек, где трава.

Они отошли от оврага и сели на чистый зеленый спорыш лицом к реке и к пойме. Голубоватая долина мирно лежала перед ними. Сбоку на той стороне Усы чуть проглядывали белые домики второго и третьего отделений совхоза.

И снова, теперь уже от старого человека, Фадеичев услышал невеселые мысли о бессистемном использовании земли, своими глазами увидел смытый Пинский бугор, где желтел редкий и низкий, по виду не больно урожайный ячмень.

— Вы давно здесь? — спросил он у Маятнова.

— Давно. Мы с Василь Дмитриевичем приехали в совхоз году, если не ошибаюсь, в шестьдесят втором или третьем. Я на год раньше, вскоре после курсов, которые кончал в Туле. На моих уже глазах все стало меняться. Где были деревни — теперь поселки. Где кусты и лес — пашня. Я еще помню полноводную Вяну. Вон там была плотина, при ней мельничка. Не бог весть какая, но зерно молола справно. А плотина подпирала реку. Вода стояла высоко, и Уса потому не пересыхала. Меж двумя речками такие луга лежали! Чуть не в пояс трава. Когда директор порушил мельницу…

— Зачем? — перебил Фадеичев.

— Лишние расходы. Он к этому времени кормоцех успел выстроить. На электричестве. Да, когда, значит, убрал оттуда мельников, следить за плотиной перестали, в половодье она и полегла. Река враз обмелела, подпочвенные воды опустились, травы пожухли. Лес тут вокруг озера стоял, большой такой лес, с болотами, он тоже изничтожился — клены, дубы усыхать стали. Бугры наши тогда от кустарника начали очищать, чтобы пашню прибавить. Правда, пашня не ахти какая, и кусты никому не мешали, они и воду и землю на буграх держали. Да еще пахать удумали их повдоль, вот ливни по бороздам и наделали промоин. Дальше пошло-поехало. А пойма, когда она сухая, не хочет сочные культуры рожать… Первые года три еще давала урожай, пока дерн перепревал, ну а теперь вон она, уже желтая стоит. Лето не кончилось, а пойма без воды. Песок в глубине. Он воду не держит.

— Ну да, — насмешливо сказал Фадеичев. — Похвистнев тут один-разъединственный бедокурил. И работал, и коверкал как бог на душу положит. А вас никого вокруг нету. Вы кон-ста-ти-ру-ете. Ведете учет ошибок и промахов. Тоже позиция, а?

И посмотрел исподлобья, как он умел смотреть на людей, уличенных в какой-нибудь недобросовестности.

Василий Васильевич спокойно выдержал этот тяжелый взгляд. Голубые глаза его смотрели на собеседника не строго, а с мягкой учительской укоризной.

— А вы тоже не за горами сидели. Только вам такая работа пришлась по душе. Что требовалось получить? Продукцию. Кто дает больше продукции, тот и на коне. Я про природу рассказываю, однако вижу, что это все мелочи, так, для красоты. Позиция… Мы здесь спорили, ругались меж собой, агрономов одного за другим меняли, что-то пытались делать, сохранить, но о том директор в районе помалкивал, а сами вы не углядели. Зачем Похвистневу сор из избы? Отрапортует о хлебе, молоке и мясе, вот и в ажуре. Значит, кругом правый. Земля терпит, о беде своей молчит, а мы если и записываем всякое-разное, оно тоже на бумаге и остается. Потом в архив, поскольку это никому не интересно. Вот, ведем с первых дней книгу истории полей. Олег Иванович начинал ее. Для агрономов хорошее пособие, для директора — так, баловство. Там записи всякие — и о хорошем и о плохом. Я вам о плохом потому сказал, что вы сами спросили. Вот, к примеру, овраги. Один Маятнов в совхозе с ними мается. То три, то пять человек мне дадут — плети, мелиоратор, плетни. Я и горожу. А где какая неустойка случается, народ берут у меня. Вот четырех овец пастухи потеряли, так искать их послали моих хлопцев. Остался сам-третий. После обеда и я уйду, надо на огороды воду запускать, помидорам пособлять. Огород тоже на особом счету, там ведь продукция. Хватимся, когда прижмет. «Ах-ах, батюшки мои, где же земля-то…»

Еще раз оглядел Фадеичев голую, какую-то даже с виду жарко-сухую пойму с постройками фермы посредине, желтые холмы меж оврагов, кинул взгляд на узенькую Вяну, где плескались поселковые ребята, на усохшие болота и громко, с сердцем чертыхнулся. Расстроил его мелиоратор, уже не сиделось, кипел желанием деятельности.

Поднялся, отряхнул брюки и хотел было идти, но еще раз посмотрел на Маятнова, словно старался получше запомнить его, и спросил:

— Где Поликарпов?

— Видел утром, как на велосипеде ехал во второе отделение. Да ведь он уже не наш, слух такой прошел…

Нет, не уже! Не уже! Фадеичев накрепко знал — не уже. Допущена ошибка, но ее не поздно исправить. Нужно исправить. Это девятый агроном? Или десятый? Не довольно ли, глубокоуважаемый Василий Дмитриевич?

10

Олег Иванович Нежный излучал радость, искреннее удовлетворение событиями. Стоял за столом в белой сорочке, гладко выбритый, с тщательно уложенными на косой пробор редкими волосами, от которых еще шел запах вежеталя. Олицетворение собранности и учрежденческого порядка.

— Мне остается только поздравить тебя, Гена, — говорил он своему раннему гостю. — Ты крупно выиграл! И хотя Похвистнев очень старательно решил попортить твой авторитет, ничего у него не вышло. Не знаю, случай это, стечение обстоятельств или у тебя какие-то связи в тресте, но, как бы там ни было, тревожиться за свое будущее оснований нет. Все в порядке. А ты, вижу, не рад. Или оцениваешь свой перевод как поражение?

Поликарпов сидел потупившись. Он хотел что-то сказать, откинул рыжую прядь со лба, но районный агроном поднял руку ладонью вперед и нетерпеливо покачал головой:

— Подожди, подожди… Ты совхоз этот знаешь? Нет! А я знаю. Это не совхоз, а медовый пряник. Там Семен Саввич лет двадцать порядок на полях наводит. Третью ротацию скоро заканчивают. Урожаи ровные, высокие, сора нет, перспективы отличные. Да и поселок веселый, приятный. Тоня тебя расцелует, когда увидит новое свое жительство. А директор? Ну, ты его слушал и встречал не раз. Весельчак, само добродушие, с ним работать — удовольствие, я как приеду в Калининский, так, право, уезжать оттуда не хочется. Аверкиев уже звонил, ждет тебя, страшно доволен, я с ним вчера еще раз говорил. А на твое место Игумнову. Не знаю, чем ее купил Похвистнев. Но уговорил. В общем, все сложилось отлично. И овцы целы, и волки сыты.

— Вот то-то и оно, что волки сыты. — Поликарпов все еще хмурился, а Нежный весело и с подъемом продолжал:

— Не только ты лично выгадываешь, старик. У тебя появится отличнейшая возможность показать, как можно поднять в эпоху НТР землю и способствовать новому росту зернового производства. Ты получаешь земли, где уже действует весь комплекс плодородия — органика, травы, минералка, где самое время заводить современные сорта и получать по четыре-пять тонн зерна с гектара. И если правильно поведешь дело, то совхоз станет эталоном, образцовым по продуктивности в районе, в области. Ты посрамишь Похвистнева, который завел Долинский совхоз в тупик. Что тогда скажут в тресте? Кому поверят? Убежден, что и Аверкиев хочет именно этого. И Семен Саввич, наш, можно сказать, патриарх агрономии, окажет тебе помощь. В общем, я сейчас звоню в совхоз, оттуда пришлют машину, и ты поедешь знакомиться. Так?

Он положил руку на телефон.

— Подожди, — Геннадий Ильич поднял голову и одарил своего коллегу каким-то холодным, плохим взглядом.

— Боже мой! — не выдержал Нежный. — Я его не убедил! Дуб зеленый, человек без разума и перспективы! Другой бы раздавил меня в объятиях и век благодарил! А ты…

— А я, — все так же холодно, с оттенком отчуждения, сказал Поликарпов, подымаясь, — я не хочу ехать в Калининский. Не хочу и не поеду. Понял? Никуда не поеду. Мое место в Долинском! Вот так. И если ты не понимаешь…

Нежный даже отшатнулся. Лицо у него сделалось растерянным, рот приоткрылся. Он не находил слов. Отказывается?! После того, что уже сделано, решено, подписано? После долгого напутствия и хороших слов? Он что, рехнулся?..

И не успел спросить, в чем причина, не успел удержать, как Геннадий Ильич выскочил из кабинета.

— Ну, знаешь, — сказал районный агроном в раскрытую дверь и бросился было за Поликарповым, но тот скорым шагом прошел по коридору, спрыгнул с крыльца, и, когда Нежный выскочил, чтобы вернуть, разъяснить, удержать от неразумных поступков, согнутая спина его друга маячила довольно далеко. На педали велосипеда он жал похлеще, чем во время гонки преследования.

На вольном воздухе Геннадий Ильич поостыл, догадался, что говорил не очень тактично и, возможно, обидел друга. Однако поступить иначе он не мог. Своим журчащим уговором Нежный только взбесил его. Как он не может понять главного? О чем толкует? Беспокоится о чем? Разве дело в личной судьбе долинского агронома?..

Через час Поликарпов вернулся домой. Хотел казаться спокойным, даже веселым, но жену не проведешь, она глянула и поняла. К черту притворство!

Он умылся, сел к столу. Злой, взвинченный, не мог дождаться, пока Тоня поставит перед ним что-нибудь горячее, сидел, щипал хлеб и, сердясь на всех и вся, жевал его, посыпая солью.

— Такой голодный? — она поставила перед ним картошку.

Он не ответил, схватил горячее, обжегся, тряхнул головой.

— Что еще случилось? — участливо спросила Тоня и села напротив, подперев лицо ладошками. — Опять с директором схватился?

— Уволили меня.

— Я уже знаю. Волноваться только не надо. Без работы не останемся. Лишь бы уехать подальше от «этого»…

Она уже давно не называла Похвистнева иначе, как «этот», вкладывая в короткое слово все свое презрение к чужому для них человеку.

Геннадий Ильич не ответил. Но тогда Тоня принялась расспрашивать, участливо и тактично. Пришлось сказать, что его переводят в Калининский совхоз. Она повеселела, улыбнулась и вздохнула с облегчением.

— Вот и отлично. Я с удовольствием поеду туда, Впрочем, куда угодно, хоть к бесу на рога. «Этот» мне так неприятен, один его скрипучий голос дрожь вызывает. Ходячая самоуверенность.

— Вы как сговорились, — с тихим бешенством сказал вдруг Геннадий Ильич и рывком отодвинул от себя тарелку, хлеб, даже скатерть. — Уедем, уедем… Хоть к бесу, лишь бы не видеть «этого»… Выходит, только о себе думаем, лишь бы нам хорошо было. Уехать проще пареной репы. Сел в машину, ручкой помахал — и все.

— А как же иначе? — живо перебила она. — Если тебя гонят в шею… У тебя есть, в конце концов, самолюбие?

— Если все будут таким образом поступать, милая женушка, мир полетит кувырком. Только о собственном благополучии печемся, так? И Нежный, и ты. Сегодня я уеду без боя, завтра Игумнова найдет, где ей получше жить, потом Иванов, Петров, Сидоров, а «этот» будет сидеть на одном месте и продолжать дурное дело. Без помехи. Ты подумала, что станет с землей, если все мы будем так легко и просто уходить от столкновений, от борьбы? Отдать права водительства — кому? Человеку, не имеющему понятия, что такое восклицательный знак на повороте или где тормозная педаль в кабине? Да он скоро все хозяйство под откос пустит!

— Я прежде всего думаю, дорогой мой, о нашем ребенке. Между прочим, нам очень небезразлично будущее подрастающего сына. Кроме того, толкаться без дела мне тоже не к лицу, на одну твою зарплату не больно проживешь.

— Ну, знаешь, у тебя и логика!..

— Ты прямо скажи: отказался от нового места? — теперь Тоня наступала, щеки у нее порозовели, руки воинственно скрестились под грудью.

— Да, да!

— Значит, остаемся здесь, откуда нас гонят?

— Да, остаемся!

— Бригадиром?

— Хотя бы и бригадиром. Пойми же, пожалуйста!..

И тут произошло такое, что трудно объяснить, если не обратиться к вечно меняющейся, необъяснимой и таинственной женской логике: Тоня вдруг опустила руки, подошла к мужу и поцеловала его, опешившего, враз обмякшего и растерянного. Совсем другим, мягким, спокойным голосом, словно не она минуту назад кричала на него, сказала:

— Ты молодец, Гена. Ничего мне не надо, везде мы сумеем жить, даже рядом с «этим». Я пойду на птичник — и бог с ним, с твоим и моим хорошим местом.

И тут она заплакала. Кажется, уже никакой причины, все стало на свое место, а она заплакала. Геннадий Ильич стоял растерянный, с опущенными руками и хлопал глазами, а на душе непонятно что творилось — и хорошо, и плохо, вроде и правильно, и в чем-то виноват. Перед кем? Почему виноват?

— Ладно, — сказал он голосом мужчины, который все решил. — Разберемся. Ты, в общем, не расстраивайся. Все к лучшему, вот так.

— А я и не расстраиваюсь. Слезы — женская слабость, не обращай внимания. — Она старательно вытирала глаза.

— Мне придется поехать в трест, это я сейчас устрою. Автобуса уже не будет, поголосую на шоссе. Управляющему надо кое-что объяснить. Попрошу работу на отделении, что ли, или энтомологом, у нас свободное место в штате. Так что если задержусь, не волнуйся. Раз взялся за гуж… В общем, не тебе объяснять.

Он неловко притянул Тоню, обнял и схватил кепку.

— Пока! — и не обернулся в дверях, только руку поднял.

В квартире стало тихо-тихо. Хлопчик где-то гулял. Тоня села на кровать, подперла подбородок ладонью и задумалась.

А Поликарпов уже шагал по совхозной «Аллее побед» в районный центр, к шоссе. И хотя на душе не осталось и капли спокойствия, все бушевало, он шел с чувством целеустремленным и ясным. Кепку снял, подставил солнцу густую рыжеватую шевелюру, губы надул, отчего лицо приняло всегдашнее выражение задиристости. И пиджак тоже снял, бросил через правое плечо, петелькой на палец, чтобы левая рука не висела попусту. Шагал крупно, устали не чувствовал. Хорошо, что здоров, молод, силен духом. Остальное приложится.

Шел по своей земле, оглядывал ее хозяйским глазом, и привычные мысли возбуждали в нем летние холмистые поля, полные добра. Нагнулся, вырвал куст осота, кинул на дорогу. У каменной арки остановился, усмехнулся и, отряхнув пучком пырея пыль с туфель, ступил на асфальтовую ленту шоссе. Постройки районного поселка белели в сотне метров от него. Теперь бы поймать машину, чтобы успеть до конца рабочего дня.

Синяя «Волга» появилась не со стороны райцентра, она шла в обратном направлении, и потому. Поликарпов не обратил на нее никакого внимания. Но в машине сидел Фадеичев. Он подался к ветровому стеклу и сказал:

— Ага, вот он! Разворачивайся!

— Вам подзаправиться время, Пал Николаевич, — напомнил шофер, притормаживая, чтобы развернуться.

— А сумка на что? Где-нибудь и поедим. На лоне природы. Чем плохо? А сейчас вот этого парня прихватим, он нам очень нужен.

Машина резко остановилась около Поликарпова, он даже подался на шаг в сторону и только тут увидел Фадеичева. Вот встреча! Но отступать уже некуда.

— Здравствуй, Геннадий Ильич. Далеко собрался? — Фадеичев не выходил из машины, только сделал знак шоферу, и тот изнутри открыл заднюю дверку.

— В трест надо.

— Так срочно? Других дел на сегодня у тебя нет?

— Пока нет, — тихо ответил агроном, уже чувствуя себя виноватым. Люди к уборке готовятся, а он бедным родственником на шоссе околачивается.

— Почему голосуешь? У тебя же машина.

— Нет у меня машины. Я сейчас никто, — улыбнулся он, но улыбка получилась вынужденная, жалкая.

— Прибедняешься. Слышал, что к Аверкиеву нацелился. Это правда?

— Нацелили. Без меня, так сказать, обженили.

— А ты? Рад такому обороту? Ну, естественно! Хорошее хозяйство, отличный директор.

— Я не дал согласия.

— Значит, для тебя хуже в Калининском?

— Лучше.

— Так в чем же дело?

— А мне не надо лучшего. Мне и в Долинском не плохо.

— С Похвистневым?

— В совхозе, — дипломатично ответил он.

Фадеичев задумался. Сидел боком, одну ногу выставил и пристально, оценивающе смотрел в глаза Поликарпову. Вот он какой!..

— Садись, — приказал коротко.

— Так мне в город, — нерешительно напомнил Поликарпов.

— Садись! В город потом. Сейчас надо ехать в поле, агроном. Ну, давай, давай!..

Когда тот сел, когда свернули влево, на знакомые до боли долинские поля, Фадеичев, не оборачиваясь, сказал:

— Ты мне покажешь все эрозированные участки, все овраги, все распыленные пашни, всю беду покажешь, которую вы с Похвистневым обрушили на эту землю. Я хочу видеть и понять, как это специалисты совхоза дошли до жизни такой, за что они мстят земле-кормилице. И о чем думают, черт их побери! Кое-что мне уже рассказал ваш Маятнов, кажется, это он ведет историю войны с землей, своеобразную летопись уничтожения пашни. Теперь пусть еще старший специалист покажет и пусть оправдается, если сможет.

Поликарпов молчал. Игра это или Фадеичев всерьез? Ладно, разберемся. Нагнулся к шоферу и сказал:

— Сейчас влево еще будет дорожка, сверни на нее. Там за бугром есть одно место, с него и начнем, раз начальство вдруг пожелало.

Фадеичев дернулся, но смолчал. Это «вдруг» делало и его соучастником «войны с землей».

…Пыль, пыль, пыль. Справа, слева, на траве по межам, на колосьях, на туфлях, топающих через пропашное поле, на брюках, в каждом дуновении ветерка. Пыль вместо земли, которая должна состоять из комочков. Слитая корка, где застоялась, а потом испарилась вода после ливня, косячки пыли за камнями — по-над ветром… Они ходили и ездили час, потом другой. Поликарпов говорил, Фадеичев слушал и все яснее видел, что можно сделать с землей, если двадцать два раза за сезон елозить по ней тяжелыми и легкими тракторами и машинами, если не навозом лечить ее и не травами, а одними сверхсильными солями и туками, способными так же легко впитываться в корни растений, как и уплывать вместе с водой в овраги и речки, где они становятся уже отравой. И поля, где удалось сеять травы или где они были сейчас, показал Геннадий Ильич. Только мало этих лечебных, отдохнувших полей на совхозных угодьях, до обидного мало, и нет пока надежды, что увеличится их площадь, чтобы основательно повлиять на больные земли.

Ходили, не спорили, не ругались, но лицо агронома горело, он слышал, как часто и сильно бьется сердце — так, будто одолевал он высокую гору.

Фадеичев то и дело смотрел на красное от волнения лицо Поликарпова, искал ответа не в словах, а на лице, в глазах. Вдруг он спросил:

— У тебя язвы в желудке нет?

— Нет. А что?

— Ничего. Будешь иметь такое удовольствие, если не научишься жить и работать без лишних эмоций. Не тому учу, что надо быть равнодушным. Это мерзость для человека. Просто сдержанности побольше. Уметь владеть собой.

— Тогда будет инфаркт, — сказал Геннадий Ильич. — Это я прочитал недавно в одном журнале. Лучше сразу разрядиться, покричать или, извините, морду кому-нибудь набить. Говорят, некоторые руководящие господа на Западе держат у себя под боком кожаную грушу и боксерские перчатки. Как только взвинтился, сейчас надевает перчатки и бьет по груше, пока злость пройдет. Разряжается, словом. Форму обретает.

— Да, брат, это не для нас, мы кожаной грушей не обойдемся. — Фадеичев посмотрел на часы. — Батюшки мои! Уже три. Давай-ка сделаем перерыв, а то у меня…

Он махнул шляпой. Шофер подъехал. Достал из машины черную хозяйственную сумку, расстелил на меже газету.

— Садись, Геннадий Ильич. И ты, Вася. Пожуем.

— Что-то не хочется, — сказал Поликарпов. — Пересохло во рту.

— Кефиром смочишь. Держи.

Запоздалый жаворонок взвился к небу. Звонко раздалось сверху, весело. Ветерок пробежал по усатому ячменю, он уже не шелестел, а звенел подсыхающим колосом. Теплом пронизанный воздух разносил запах хлеба, влажной зелени с далекой отсюда поймы, где росли мята, лядвенец и ласковый мятлик.

— Скудно вы, — не удержался Поликарпов, когда Фадеичев съел кусочек рыбы, свекольный паштет и стакан кефира, после чего повалился на спину и заложил руки за голову.

— И здесь проблема: отцы и дети, — ворчливо отозвался Фадеичев. — Поживи с мое, потрудись над людскими поступками, тогда посмотрим. Сейчас тронемся, пять минут отдыха. Ты все мне показал?

— Нет, — горько сказал агроном. — Далеко не все. Уж если смотреть, чтобы понять, так поездим еще.

11

— Теперь, пожалуй, уже поздно тебе в трест. Запирают двери.

Фадеичев задумчиво смотрел на часы. Половина шестого. Он уже сидел в машине, агроном стоял рядом с раскрытой дверкой. Шофер скосил глаза на секретаря и ждал сигнала, чтобы нажать на стартер.

— Поздно, — устало согласился Поликарпов. — Завтра с утра придется.

— А нужно ли с утра?

— Нужно, Павел Николаевич. Приказ подписан, а я не могу и не хочу уходить.

Он ковырнул пыльную дорогу носком ботинка и отвернулся. Фадеичев тоже смотрел на землю, которая остается под властью Похвистнева. Вот положение… Не знал агроном, что и он, Фадеичев, к этому нелепому приказу руку приложил.

— Лучше всего тебе сделать так, Геннадий Ильич, — сказал он. — Едем сейчас в райком, я останусь, там кое-какие дела. Вася отвезет тебя домой, а я попробую созвониться с директором треста и пригласить его к себе, еще там кого-нибудь. Если приедут, ну, завтра, что ли, пришлю за тобой машину, и мы все вместе сядем рядком и обсудим, почему ты не можешь уехать и надо ли тебе уезжать в благодатный Калининский совхоз. Согласен?

Поликарпов кивнул, но глаз не поднял.

— Тогда садись. И по домам.

Через полчаса Геннадий Ильич входил в свою квартиру.

— Так быстро обернулся? — удивилась Тоня.

— Не удалось. — И он рассказал, с кем и как провел почти весь день.

— К чему бы это? — она задумалась. — Неужели хочет оставить тебя здесь? После всего, что произошло у вас с «этим»…

— Не знаю, — устало ответил Поликарпов. — Утро вечера мудреней.

Он лег на диван, закрыл глаза. И сразу вспомнил, как слушал его Фадеичев, как загорались гневом его глаза. Неужели все это ясное, простое было для секретаря откровением? Трудно поверить. Фадеичев часто на полях. Он не мог не видеть примет эрозии. Может быть, просто считал, что беда еще далеко, что не грозит она полям, не скажется на текущих делах? Иль уже слишком во власти сиюминутных дел и забот, не до загляда в будущее? Как бы там ни было, теперь Фадеичев не оставит все по-прежнему. В конце концов, это и есть главное, а вовсе не перевод агронома, не личная его судьба.

Вот последнее, что промелькнуло в уставшей голове Поликарпова. Потом он уснул. Очень крепко. Как спят только молодые.

Спал, не ведая, что носится по полям машина Похвистнева, которому кто-то сказал о визите Фадеичева. Директор искал секретаря на одном, на втором отделении, расспрашивал, чем он интересовался, и все — Маятнов, Джура, начальники отделений — говорили, что искал главного агронома. Зачем ему главный агроном? Бывший главный? Может, сам хотел увезти к Аверкиеву, чтобы скорей провести операцию? Может, никаких объяснений и не требуется? Или о нем, о директоре, шел разговор? Вдруг это продолжение вчерашнего разговора при Нежном, неприятного разговора, о котором Похвистнев до сих пор забыть не может?

Спал Поликарпов и не слышал, как постучали в квартиру, как удивилась Тоня, увидев в дверях коменданта, верного исполнителя директорской воли.

— Хозяин дома? — комендант быстро заглянул в комнату.

— Зачем он вам? — холодно спросила Тоня.

— Директор велел передать: его ищет Фадеичев.

Она секунду-другую помедлила.

— Нет его. Вернется, скажу.

— Да, скажите. И вот еще… Вы, пожалуйста, ускорьте сборы. Квартиру для нового агронома надо готовить. Ремонт, то-другое. Чтобы без напоминания, значит, по-быстрому.

Тоня громко захлопнула перед ним дверь.

Так спал уволенный агроном, наверное, впервые за последние три года. Спал, презрев заботы и дела, которые тоже впервые за много лет вдруг стали отступать от него так далеко, что Поликарпов оказался не в центре их, а где-то в вакууме, на стороне. Непривычная позиция не делала жизнь легче, напротив, давила на него бездельем во много раз сильней, чем насыщенная заботами земная атмосфера. Только сон и спасал от этой давящей тяжести.

Спал, а чуть раньше этого предвечернего часа перед районным агрономом Олегом Ивановичем Нежным уже сидела Евдокия Ивановна Игумнова, смотрела в рот агроному, удивляясь и путаясь во всем происходившем без ее участия.

— Так он отказался? — переспрашивала она.

— Вот именно. Я не думаю, чтобы всерьез. Похоже, это эффектный ход, отсрочка неизбежного, некое кокетство, что ли. Приказ согласован и подписан. Вы сейчас в Долинский?

— Хотела показаться, поговорить. Но передумала. Вовсе не поеду. Как же на живое место, Олег Иванович? Нехорошо ведь? Вдруг Поликарпов всерьез? Я его понимаю.

Нежный молчал. Что ей сказать?

— Но почему, почему? Ему не нравится Калининский совхоз?

— Он сам говорил, что нравится. Я тоже думал: почему? Только когда Геннадий убежал, догадался. Понимаете, похоже, что не хочет уступать Похвистневу. Уехать — значит уступить. Но прав-то не директор, а он, Генка!.. И вот… Характер. Тот еще характер!

Игумнова сжала губы, и лицо ее сперва отвердело, потом стало мягким, раздумчивым, и во взгляде появилось что-то светлое, одобряющее, даже материнское.

— Олег Иванович, — мягко сказала она, — а ведь Геннадий Ильич верно поступает. Честно. И как я раньше не догадалась?.. Дура. Набитая дура! Мало меня жизнь учила.

Она поднялась и пошла к двери.

— Куда же вы?

— Домой. И ни в какой Долинский я не еду. Там и Поликарпову дел невпроворот. Начудили вы тут…

Она остановилась и горько улыбнулась:

— А я ведь уже договорилась корову продать. Так мне и надо, бабе неразумной. Уж чего проще — взять да поменяться местами с Семеном Саввичем. Куда как проще!

Кажется, она заплакала. Нагнула голову, скрыла лицо и пошла прочь.

Нежный сидел истуканом и покусывал ногти. Если рассудить, то с одной стороны… А с другой… Но все его рассуждения были путаными, скользкими, он и сам понимал, что плохие рассуждения. И вся его дипломатическая деятельность шла от желания сгладить опасный конфликт да устроить личные дела Геннадия Поликарпова, друга. И в голову не пришло, что самому Поликарпову начхать на эти личные дела. Вот что упустил из виду районный агроном Нежный. Хотя должен бы понимать. Сам все пережил. Но не понял, какие они с Поликарповым разные люди. Насколько Генка выше его, Олега Ивановича.

Нерадостный вывод. Сиди в скучном кабинете, размышляй, кори себя.

…Спал Геннадий Поликарпов, рыжую прическу растрепал, толстые губы приоткрыл, снов не видел, приводил в порядок расстроенную нервную систему, которая, по слухам, не восстанавливается. Тоня ходила на цыпочках. Когда стемнело, света не зажигала и больше всего желала, чтобы не проснулся муж, а вот так бы хорошо проспал до утра, которое бывает мудренее вечера.

В районном центре уже засветились окна. Рабочий день кончился, но Фадеичев, побывав дома, вернулся к себе и стал звонить в область, искать Ивана Исаевича.

Нашел. И тоже не дома, а в тресте. Задержался.

Поздоровались, вежливо справились насчет самочувствия, а потом Фадеичев сказал:

— Слушай, Иван Исаич, а ведь ты ошибку допустил. Эта история с Поликарповым… Даже не с ним, а с Долинским совхозом. Очень прошу тебя приехать. Надо разобраться на месте да отменить перевод, пока не поздно.

— Постой-постой. Что-нибудь непредвиденное? Ведь ты не возражал, насколько я помню. И Похвистнев говорил об этом в таком плане, что перестановка благоприятна для обоих совхозов. В чем дело?..

— Понимаешь, поспешили мы с долинским агрономом. Парень-то на месте. А вот шеф его… Не во всем мы разобрались. Моя вина.

— Объясни, пожалуйста, — в голосе директора треста появились нотки раздражения.

— Разговор не для телефона. Приезжай, на месте разберемся. Сможешь?

Иван Исаич что-то бурчал, видно договаривался с сидящими рядом, потом сердито сказал мимо трубки: «Решено!» — и снова обратился к телефону:

— Ты слушаешь? Приедем. Часам к одиннадцати, не поздно?

— Буду ждать. И вот еще что. Если можешь, захвати с собой доцента Сомова, он где-то у вас. Я звонил на кафедру, сказали, что в областном центре. Тут письмо от него есть, познакомишься. Документ острый, требует действий. Договорились? Ну, извини, пожалуйста, и — спокойной ночи. До завтра!

Только Фадеичев положил трубку, как звякнул другой аппарат. Он даже вздрогнул от неожиданности.

— Слушаю, — не очень приветливо сказал он.

— Приветствую и очень извиняюсь, — голос был хорошо знакомый, веселый. Конечно, это Аверкиев. — Беспокою насчет главного агронома. Что там приключилось? Моя Игумнова вернулась злая как фурия, рычит на всех и вещи развязывает. Толком ничего не объясняет, но понял так, будто Поликарпов ехать к нам отказался, Евдокия, естественно, тоже отказалась, оскорбилась, и вся наша договоренность побоку. Так?

— Дня тебе мало, Аверкиев, — укоризненно остановил его Фадеичев. — Приезжай-ка ты завтра в райком, к десяти. Все тебе здесь объяснят, все расскажут, и не будешь ты ночными звонками беспокоить руководящих товарищей с больной печенью.

Трубка снова легла на аппарат. Тишина, минута раздумья. И новый звонок. Фадеичев почему-то подумал, что это Похвистнев. И не ошибся. Точно, его голос:

— Мне доложили, Пал Николаевич, что вы были в совхозе. Я всюду искал вас, но мы разъехались. Может, какие объяснения нужны, справки? Потому и позвонил. Извините.

— Действительно был. Смотрел. Справки не требуются, все на виду. А вот завтра, не позднее десяти, приезжай в райком. Тут товарищи из области будут, поговорим. Про жизнь.

— Если не секрет, по какому конкретному вопросу совещание, чтобы я мог подготовиться?

— Не надо готовиться. Все готово. Приедешь — услышишь.

— Непременно. Агронома захватить?

— У тебя нет агронома.

— Простите, забыл.

Он не забыл, хитрюга. Он и вопрос задал, чтобы выведать, не о нем ли пойдет разговор. Да только не удалось выведать, потому что Фадеичев понял его замысел. И до поры не захотел даже словом обмолвиться о завтрашнем. Ведь Поликарпов без директора приедет, Фадеичев за ним машину пошлет. Специально.

Кое-что все же потребовалось для задуманного совещания. Фадеичев разыскал начальника управления сельского хозяйства и попросил статистические таблицы об урожае за несколько лет по двум совхозам, об удобрениях, себестоимости. После этого Владимир Петрович, как и положено, немедленно послал записку Нежному, чтобы тот приготовил справку, да еще одну лично для него, начальника управления. Крупно дописал внизу: быть к десяти в райкоме, где состоится какое-то неплановое совещание, а какое и о чем — он и сам толком не знал. Приказано — и все.

Пока шли переговоры, звонки, пока горел в райкомовских окнах свет, поздняя вечерняя заря успела совсем погаснуть и черная ночь полноправно сменила день — такая черная и такая теплая, какая бывает только в августе, перед уборкой хлебов, и начинается часов в одиннадцать, очень поздно.

Поликарпов, на радость Тоне, все еще спал. Она взяла шерстяной платок и пристроилась на стуле, рядом с кроватью сына. Сверчок неторопливо, с теплой торжественностью, пиликал на кухне. Отдыхал немного, опять пиликал, и под эту успокаивающую, кажется, самую древнюю мелодию на земле уснула, склонившись к сыну, и Тоня.

Фадеичев посидел в одиночестве минут двадцать, поглядел на молчащие телефоны и вдруг ощутил такое удовлетворение вот этим прожитым днем и всем сделанным в течение дня, какого не испытывал очень давно. Он жил накануне важных решений, даже очень важных, которые все откладывались, отодвигались день ото дня, год за годом, пока наконец простой приказ о переводе не заставил его взглянуть на сельскую жизнь трезвым и решительным глазом.

Кажется, теперь можно пойти домой. Телефоны спят, в знании райкома ночная тишина. За окном черно и тепло. Мир отдыхает.

А вот завтра…

12

Заседание бюро райкома Фадеичев назначил на десять. К этому часу у него на столе лежали справочные таблицы, над которыми районный агроном трудился далеко за полночь. Вот когда пригодились созданные агрохимической службой области картограммы полей в районе!

Олег Иванович Нежный очень скоро понял, какая проблема волнует секретаря и о чем пойдет разговор на бюро. Понял — и тихо порадовался. Стоит ли напоминать, что во всей этой истории имелся его вклад: письмо Сомову и тот вечерний разговор у Фадеичева, причиной которого был конфликт между Похвистневым и Поликарповым; конфликт, который вышел за локальные рамки и возбудил мысли куда более значительные. Мысли эти перекликались с Кодексом законов о земле, принятым высшим органом власти.

С великим удовольствием, с каким-то особенным приливом сил Олег Иванович копался в отчетных таблицах Долинского и Калининского совхозов. Эти хозяйства, в сущности, являлись антиподами: в одном хотели доказать, что власть людей безгранична, и они испытывали землю на прочность, пытаясь только брать, возвращая земле ничтожную часть взятого у нее; в другом работали по-крестьянски, мудро, привлекая для урожаев и быстродействующие средства — искусственные удобрения, и старые, неспешные и безотказные способы улучшения пашни — многолетние травы, навоз и четкий плодосмен.

Урожай подытоживал столь различную человеческую деятельность на земле. Рост наблюдался в обоих хозяйствах. Но в Долинском урожаи нервно подскакивали и падали, как у лихорадящего больного; они довольно точно следовали капризам погоды и не выходили за рамки пятнадцати — восемнадцати центнеров зерна с гектара. Но собирали зерна все больше: увеличивали площадь, распахивая все, что можно. У калининцев кривая роста очень плавно подымалась без особой скидки на плохие годы. В этой упрямой плавности чувствовалась нарастающая сила земли. Калининцы перешагнули рубеж в двадцать центнеров зерна с гектара.

Районный агроном не ограничился одними этими данными. Он разыскал анализы почвы и тоже сопоставил их, добрым словом помянув Василия Васильевича Маятнова и Семена Саввича Кудряшова, которые педантично, в течение многих лет записывали все сведения о земле, воде и культурах в Книге истории полей. Как пригодились теперь эти сведения!

Нежный уже заканчивал составлять разросшуюся справку, когда нехорошая мысль заставила его бросить карандаш и отшатнуться от стола. Ведь он лично причастен к бедам Долинского совхоза! Все-таки четыре года проработал он с Похвистневым. Понимал, куда ведет директор, но ничего не сделал, чтобы помочь земле. А когда захотел — его легко выставили из совхоза. Слишком легко, без борьбы.

Краска стыда затемнила бледное лицо Олега Ивановича. Что теперь вспоминать и терзаться! Все это в прошлом. А он сам — другой. И иным уже не будет.

К девяти утра Олег Иванович пришел в райком. Фадеичев сидел у себя, просматривал бумаги. Поздоровались.

— Хорошо, что успел пораньше, — сказал Фадеичев. — Объясни, пожалуйста. Но только факты. Одни факты. Выводы попробую сделать сам. Они напрашиваются.

После сомовского письма, разговора с Нежным, после поездки по полям совхоза с Поликарповым, бесед с Маятновым секретарю не требовалось много слов, чтобы понять и охватить критическим взглядом всю картину. Выслушав агронома, он раздумчиво спросил не столько его, сколько самого себя:

— Как исправлять положение? И что будет с площадями, урожаем, с зерном в Долинском, а значит, и в районе, если мы перечеркнем заведенные Похвистневым порядки и начнем планомерное лечение и улучшение пашни? Справится совхоз с утвержденным планом продукции? По зерну, в частности?

Поняв необходимость перемен, Фадеичев не мог упустить из виду и нынешние задачи. Нетрудно понять, что беспокоило его: кто компенсирует взнос Долинского совхоза в районную копилку? И в одном ли Долинском придется круто менять обстановку?

— Нужно подымать наши зареченские хозяйства, — сказал Олег Иванович. — Пока там низкие урожаи, район всегда будет лихорадить. Целый комплекс мер. Пески требуют много торфа и навоза. И то и другое есть. Но мало техники. Есть выход: просить специальный отряд из агрохимслужбы. Они осилят задачу.

— Это не год и не два?

— Но ведь и мы собираемся работать здесь не год и не два.

Фадеичев улыбнулся:

— Если выберут. Будь я выборщиком — зачеркнул бы свою фамилию.

Улыбнулся и Нежный.

— Тринадцатый год выбирают.

— Да, так и пролетели тринадцать. И вот необходимость перемен взяла, что называется, за горло. Новая обстановка — новые задачи. Психология земледельца, чувство будущего…

— Поликарпов останется? — прямо спросил Олег Иванович.

— Конечно.

— Если Похвистнев сумеет понять свою ошибку, они вместе быстро выправят совхоз.

— Похвистнев не способен понять. В этом я убежден. Мог давно понять, если бы присмотрелся внимательней. Убедил себя в непогрешимости хозяйственника. А он — службист. И только. Калиф на час.

— Значит?..

Фадеичев не ответил. Уткнулся в бумаги.

Уже заходили, здоровались члены бюро. Потом вошли и тихо сели сперва Аверкиев, потом Похвистнев, за ними еще четыре директора из Заречья. Нежный собирал свои бумаги.

— Останься, Олег Иванович, — сказал Фадеичев. — Ты поможешь членам бюро разобраться в событиях.

И сразу, как только открыл бюро, начал говорить о видах на урожай, упрекнул зареченцев, которые смирились с ролью аутсайдеров и в этом году едва ли справятся с планом продажи, посчитал, сколько у кого будет зерна, и, наконец, спросил:

— Кто из вас, товарищи, уверен уже сейчас, что соберет зерно сверх плана и достигнет намеченной урожайности?

Сказал — и уперся взглядом в Похвистнева.

Молчание. Долинский директор выжидал. И Фадеичев ждал. В тишине раздалось осторожное покашливание. Аверкиев сказал:

— Мы соберем, Павел Николаевич. Тонн пятьсот или семьсот. Урожай хороший. На гектаре будет не менее двадцати пяти центнеров.

— А ты, Похвистнев? — Фадеичев не спускал с него глаз.

— Рассчитываем кое-что получить сверх плана. Но есть причины, по которым…

— Вот о причинах мне и хочется поговорить с членами бюро в вашем присутствии, товарищи.

Он увидел в окно, как подошла машина управляющего трестом. Потянулся к звонку, спросил заглянувшего помощника:

— Машину за Поликарповым послали?

— Двадцать минут назад. Сейчас приедет.

На спокойном волевом лице Похвистнева ничто не дрогнуло, не изменилось. Машину за Поликарповым?.. Только глаза выдали беспокойство; взглядом он обшаривал лица, словно надеялся, что кто-нибудь рассеет его недоумение.

Вскоре вошел и остановился у двери Поликарпов. Фадеичев кивнул ему, показал, куда сесть, и выжидательно умолк. Лишь посматривал на собравшихся.

Дверь снова скрипнула, вошли директор треста, Сомов, главный агроном треста, уселись. И вот тогда Фадеичев спокойно заговорил о положении в Долинском совхозе. Похвистнев обеспокоенно думал, чем все это вызвано. Он плохо слушал, хотя и понимал каждое слово секретаря. Наконец он заставил себя сосредоточиться, поражаясь словам, цифрам и особенно выводам, которые Фадеичев излагал. Да полноте, нужно ли столь серьезное придавать значение тонким фракциям почвы, процентам гумуса, влагоемкости? Все это книжные соображения, далекие от практики… А тем временем секретарь райкома продолжал рисовать невеселую картину долинских полей. Похвистневу внимать бы надо, а у него только росло возмущение и протест. Таким-то образом можно не только его уложить, а добрую половину руководителей. Его возмущал поучительный тон разговора и сам Фадеичев. Он ли это? Сколько годов все они только и знали что тасовали колоду простейшей игры: где и что выгодней посеять, как вспахать, убрать, сколько сдать, как снизить себестоимость. И снова считали рубли, сводили доходы и убытки. Какая там влагоемкость или навоз? При чем тут кислотность, известкование? Что изменилось? Куда клонит?

Потом говорил начальник районного управления сельского хозяйства. Оказывается, он знал, он чувствовал… Владимир Петрович успел за утро познакомиться со справкой районного агронома, и теперь его речь слово в слово повторяла записанное там. Раз руководство одобряет новую линию, его обязанность подвести соответствующую базу.

Встал Аверкиев и немногословно напомнил строчки из Закона о земле и землепользовании, вежливо пригласив всех, кто интересуется сохранением и приростом плодородия пашни, приехать к ним не на час и даже не на день, а на недельку, чтобы все рассмотреть и вместе подумать, как лучше пособить земле. Конечно, не завтра, милости просим сразу после уборки…

Похвистнев плотно сжал губы. Он ожидал, что скажет Поликарпов, заранее боялся его слов, его обвинений. В душе директора, смятенной, но не сдавшейся, сейчас зрела мысль, он ее высказал чуть позже: пусть Геннадий Ильич останется в совхозе и попробует исправить недостатки, о которых так много говорится. Он уже догадался, что Поликарпов останется, он готов был смириться с этой печальной необходимостью и решил идти навстречу неизбежному: сам пригласит Поликарпова остаться.

Слова председателя райисполкома о разрушении ландшафтов, о судьбе реки Вяны, о бывшей плотине и новых оврагах Похвистнев выслушал не без иронии. Понятно. Коль Фадеичев ухватился за эту проблему, все теперь в районе почтут за хороший тон толковать именно о земле, природе и речках. Они ведь не так связаны хозяйственными планами, как директор совхоза. С него, Похвистнева, никто не снимет обязательства перед государством — сдать точно определенное количество продукции. Или все вдруг забыли об этой главной задаче района?

Геннадий Ильич начал спокойно, но не удержался. И когда повел речь об оврагах и загубленном навозе, когда заговорил, в какие условия поставил директор агрономов, управляющих, то сразу стал самим собой: раскраснелся, рыжие волосы на лоб упали, голос зазвенел, и эта эмоциональность, горячность его заставила Похвистнева поморщиться. Не удержавшись, он бросил реплику:

— Самокритичней, пожалуйста!

Фадеичев вспыхнул, зло глянул на него и, как только Поликарпов кончил, предложил сделать перерыв, чтобы поехать по долинским полям, поглядеть на них свежим глазом. Все согласились. Сразу задвигали стульями, заговорили и пошли к машинам.

Более двух часов пылила по узким полевым дорогам вереница автомобилей, вел этот своеобразный семинар Поликарпов. Доцент Сомов помогал ему открывать неутешительные истины. Да, выпаханная и распыленная почва. Да, эрозия пашни, монокультура. Да, истощение. Поликарпов отвечал на вопросы — что было задумано агрономической службой и почему не удалось задуманное. Похвистнев пытался было оспаривать, но чего спорить, когда все на виду?

Фадеичев ни разу не подошел к Похвистневу, не сказал ему и слова, так возмущен был позицией директора. И, наверное, своей позицией — тоже. Сколько лет не замечал, требовал, требовал совсем иного…

Когда вернулись, бюро возобновило работу. Слово попросил Иван Исаевич, и настороженное лицо Похвистнева дрогнуло: он в первый раз услышал слово «несоответствие» и тотчас подумал о своей судьбе. Значит, дело серьезнее, чем он думал. Уже нехорош… Мало сделал. Разве не он подымал хозяйство, в сущности, от нуля, от семи центнеров с гектара? Чем руководствовался? Желанием выдвинуться? Ну и что? Каждому хозяину хочется быть на виду, в первых рядах, он тоже такой и сумел это сделать. Ордена — тому свидетельство. За счет земли? Конечно. На то она и земля, средство производства, и он выжимал из нее тонны, рубли.

Руководителей хозяйств Фадеичев отпустил. Теперь задумаются. Но бюро он не закончил. Поискал глазами Похвистнева, сказал:

— Останьтесь…

Но директор уже закусил удила. Обида подавила все другое. Он вышел и уехал. Если с ним поступают таким образом, то и он… Нашли, понимаешь ли, мальчика для битья! Не выйдет!

Аверкиев схватил за руку Нежного, полуобнял Геннадия Ильича и с обычным веселым оживлением сказал:

— Отличный разговор, хлопцы! Все это давно носилось в воздухе, и рано или поздно… Твоя работа, Олег Иванович?

Нежный покраснел от смущения.

— Увы, нет. Началось с Поликарпова, а Фадеичев понял, посмотрел глубже и раскрутил проблему.

— Тем лучше, если он сам. Большое дело. Хотя мне от всего этого чистый убыток. Непонятно? А как же: не удалось заполучить Поликарпова. Ладно, уговорю Семена Саввича поработать до конца года, а там Евдокию. Ивановну запрягу. Кроме того, прибавится хлопот: придется поездить на совещания и семинары, рассказывать, что и как. А я покой люблю, неспешность. Старею, должно быть.

И рассмеялся.

Районный агроном не поддержал веселого настроя. Сказал:

— Твои дела — слава богу. Вот Геннадию Ильичу придется туго. После всего этого Похвистнев и смотреть на него не захочет. Хлопнул дверью — и был таков. Как ему работать?

— Ну, при такой поддержке… — Аверкиев глянул на часы. — Хлопцы, время-то, а? Давно обедать пора, засиделись. У меня до сих пор на зубах песок, наглотался твоей землицы, Поликарпов. Не пойти ли нам?.. Ты как, Олег Иванович, в курсе, что там готовит столовая райцентра?

Единственный в селе ресторан-столовая встретил агрономов прохладой и гулкой пустотой. Все хлопоты Аверкиев взял на себя. Он пошел с официанткой куда-то в святая святых этого заведения и вышел оттуда улыбающийся, под руку с таким же толстым и довольным шеф-поваром. Они хорошо посидели.

После обеда Аверкиев уехал, Поликарпов побыл немного в райсельхозуправлении и тоже распрощался. В совхоз пошел пешком.

Дорогой он еще раз вспомнил события этого долгого дня. С удовольствием подумал, что своего добился, остался в Долинском. Но это только начало долгой и трудной борьбы. Она осложнит жизнь и работу. Похвистнев не изменит своего отношения, не станет лучше. Только теперь он будет осторожней и потому опасней. План оздоровления совхозных земель, который Геннадий Ильич исподволь готовил в течение трех долгих лет, он, конечно, примет. Как не принять после такой проработки, после вполне вероятного взыскания? Будет, конечно, ставить палки в колеса, доводы у него что ни на есть самые резонные, ими можно пугать районное руководство: сокращение сборов зерна. Главному агроному придется поразмыслить, как выбить и этот козырь. Трудными будут первые два-три года, потом-то все войдет в норму, как у калининцев. Но эти годы… Как легко вздохнул бы он, окажись в совхозе другой директор!

Мечты…

Он шел по траве сбоку дороги, увешанной плакатами, шел, озабоченно склонив голову и не оглядываясь по сторонам. Солнце село, все в природе затихло, выглядело мирным, немного усталым; таким покоем наполнились поля, дорога, сонные кусты и небо, что не хотелось думать о борьбе, напряжении, трудностях. Не будь рядом Похвистнева… Пока он здесь, заманчивая цель туманилась.

Геннадий Ильич свернул с дороги и зашагал через поле. Побыть одному, подумать еще и еще. В этот покойный, чудный час начинающейся ночи хорошо думается.

Уже в темноте от райкома отъезжала последняя машина.

Фадеичев пожал руку директору треста, поблагодарил агрономов, которые приехали с ним. Спросил Ивана Исаевича:

— Надеюсь, мы все решили?

Директор наклонил голову:

— Признаюсь, все это очень неожиданно для меня. Но кажется, на пользу делу. Не ожидал, что ты так повернешь, Павел Николаевич. Сам пригласишь Похвистнева для нового разговора или мне?

— Хотел при тебе, хотел, но он исчез. Обиделся. Хоть и жаль мужика, но события сильнее жалости. И время требует. Будем надеяться, что все это к лучшему. Поговорю с ним завтра, попробую, крепка ли душа.

Фадеичев остался перед затихшим зданием райкома. Посмотрел на опустевшую улицу, на кроны лип, уходящие в темноту, устало вздохнул и вдруг болезненно поморщился. Теперь, когда нервное напряжение уходило, он ощутил нудную боль в правом боку. Вот оно, начинается… Прикусив губы, он заспешил домой. И чем ближе подходил к дому, тем труднее было от противной, неугасимой боли. Надо же, так разыгралась печень!

Лишь дома удалось утихомирить напасть. Он заставил себя немного поесть и прилег, радуясь ощущению тепла и покоя, охвативших усталое тело. Семейное гнездо в таких случаях куда действеннее лекарств!

Через час Фадеичев перестал вслушиваться в себя, и мысль снова устремилась в деловое русло.

Он вспомнил Поликарпова. Непременно сказать ему, какое решение они приняли на бюро. Сказать сегодня, сейчас. Не надо было его отпускать.

Фадеичев потянулся к телефону.

— Разыщите мне Нежного, — сказал телефонистке и стал ждать, не отнимая трубки от уха.

— Я слушаю, — почти сразу же отозвался районный агроном.

— Ты все сидишь? — грубовато спросил Фадеичев. — Собрался домой? А машина твоя где? Раз уж я тебя поймал, будь другом, пошли машину за Поликарповым. Мне надо с ним поговорить. И ты приезжай, есть новость. Договорились? Да, в райкоме.

Он поднялся, сказал жене, что минут на тридцать, и снова ушел к себе.

Нежный перехватил Геннадия Ильича почти на пороге дома, не дал войти, сказал: «Садись без разговоров» — и повез в райком. Они успели прежде, чем подошел Фадеичев, подождали несколько минут и все вместе вошли в темный, пустой кабинет. Здесь еще не выветрился пропахший сигаретным дымом воздух. Было очень душно.

Фадеичев щелкнул выключателем, открыл настежь окна. Из темноты на свет полетели ночные бабочки-поденки, бесшумно закружились вокруг люстры.

— Как настроение? — спросил Фадеичев, рассматривая побледневшее, какое-то очень мирное лицо совхозного агронома.

— Устал, — признался Поликарпов. — Никто ведь не ожидал…

— Сработаешься с директором в новых условиях? Честно.

— Не думаю. И все же надеюсь, что беду исправим.

— Как скоро?

— Лет через десять.

Фадеичев только присвистнул.

Поликарпов улыбнулся:

— Недавно я прочитал книгу «До того, как умрет природа». Ее автор, известный биолог Жан Дорст, утверждает, что для сноса двух сантиметров почвы в лесу требуется сто семьдесят четыре тысячи лет, в травяных степях — двадцать девять лет, на севообороте — сто лет, а при монокультуре — всего пятнадцать лет. Если же склоны, то процесс ускоряется. Так вот, у нас склоны. Не прошло и пятнадцати — земля исчезла. А чтобы создать такой же слой почвы заново, потребуется, как считает Дорст, от трехсот до тысячи лет.

— Во-он что ты вычитал и запомнил! — Фадеичев слушал с любопытством, с удивлением. — Надо записать. Интересно. Хотя прямо скажу, мне эти сроки созидания не слишком по душе. За годы пятилеток мы привыкли к более скоростному строительству.

— Истина. За десять лет мы сумеем освоить правильные севообороты, научимся новым способам обработки почвы, посадим и вырастим лес на увалах. Программа-минимум на две пятилетки. Зато гарантийный рост урожаев зерна. Надо ставить крупную цель: три-четыре тонны с гектара. Для этого иметь хотя бы два процента гумуса в пахотном слое. Плюс полтонны туков на гектар.

— Доживем до этого?

— Еще как! — Поликарпов улыбнулся. — Уже дожили.

— Объясни.

— Я имею в виду новую агрохимическую службу. Нашу союзницу и помощницу. Сами видели, как хорошо и со знанием дела взялся областной агрохимтрест за работу: быстро известкуют кислые почвы, вносят туки, возят навоз и торф. Аверкиев, насколько мне известно, заключил договор с трестом на половину таких работ. Оплата умеренная, известкование и торф вообще бесплатно, за счет бюджета, а отдача на вложенный рубль, как он считает, не меньше чем полтора рубля. Только Похвистнев замкнулся на себя и не жалует агрохимиков, бережет деньги. Из всех подрядчиков агрохимтрест самый выгодный, надежный, а для земли просто необходимый. Вот на него я и думаю опереться. Агрохимтрест — не чета «Сельхозтехнике», хоть и вышел из ее чрева…

— Подожди-ка, не путай, — Фадеичев смотрел на агронома уличающими глазами. — Не чета? Так они и есть «Сельхозтехника»!

— Были, Пал Николаевич, были. А сегодня самостоятельны. Свой бюджет, счет в банке, своя техника и кадры. Полностью самостоятельны, агрохимлаборатории уже влились в «Россельхозхимию». Там создают всю проектную документацию. Служба земли. Так что…

Фадеичев порылся в бумагах на столе, взял одну, посмотрел и сунул ее Поликарпову:

— А это что? Ты на печать, на угловой штамп посмотри. Чья печать, что на штампе?

Это была деловая просьба к исполкому райсовета разрешить добычу торфа на колхозной земле в Заречье для внесения торфяной крошки на поля. На штампе и печати ясно выделялось слово: «Россельхозтехника». И стояли две подписи: руководителя этого объединения в области и директора агрохимтреста.

— Какая же тут самостоятельность? — спросил Фадеичев. — Как были, так и остались.

Поликарпов прижал руки к груди. Сказал с предельной убежденностью:

— Нет, тут что-то такое… Я разговаривал с Петровым, своим другом из агрохимцентра, и он сказал, что теперь есть «Сельхозхимия». И в субботнем номере «Советской России» прочитал: создана «Россельхозхимия». Ну, а если там все еще не решили или, как это случается, не все благополучно, так и тогда ваша помощь будет нужна!

— Моя? — Фадеичев удивился. — Ну, ты махнул. Не столь уж значимо для таких учреждений положение сельского райкома…

— А почему и нет? Вы же член обкома? Так пособите становлению новой и нужной организации! Самостоятельная «Сельхозхимия» должна явиться хорошим помощником земле и урожаю. Все-таки очень сложная область науки и практики, чтобы отдавать химию в неопытные руки нашему брату. Тут недалеко и до больших ошибок. Распоряжаться химией пока что лучше людям, хорошо ее знающим, у кого и машины и все другое. Вот и думаю: если из обкомов пойдут в центр запросы, проблема самостоятельности «Сельхозхимии» решится скорей. Подтолкните всех, кто это решает. Убежден, это подмога сельскому хозяйству. С таким посредником, возможно, и нам удастся оздоровить свои пашни не за десять, а за семь или пять годов…

Фадеичев улыбнулся, но скупо и трудно.

— Ладно, — сказал он. — Считай, что твое предложение принято к сведению. Поговорю в сельхозотделе обкома. Но давай уговоримся так: на бога надейся, а сам не плошай. Действуй, Геннадий Ильич. Теперь все в твоих руках, товарищ новый директор совхоза…

Нежный с удивлением посмотрел на Поликарпова, тот, в свою очередь, на Фадеичева.

— Все в твоих руках, Поликарпов, — повторил секретарь. — Несколько часов назад на заседании бюро мы договорились с Иваном Исаевичем. Трест освобождает Похвистнева с поста директора совхоза в связи с переводом на другую работу. На должность директора рекомендовали тебя, Геннадий Ильич. С обкомом партии я согласовал перестановку. Надеюсь, что этот приказ о переводе нам не придется ни отменять, ни изменять. Прими мои поздравления и все такое.

Поликарпов растерялся. Щеки его загорелись. Он стоял и не знал, куда девать руки, неловко переступал с ноги на ногу. Такая, понимаете ли, неожиданность.

— Мне еще нет и тридцати, Павел Николаевич. И стажу девять лет. Рано еще, так я думаю… — Говорил он неуверенно, доводы не нравились ему самому. А что еще мог сказать?..

— Возраст зрелого мужа! — Фадеичев парировал сразу, обращаясь не столько к Поликарпову, сколько к Нежному. — В такие-то годы!.. И академики есть моложе тебя. И полководцы! А насчет опыта тут и говорить нечего. И опыт работы, и опыт борьбы. Год с Похвистневым я за два посчитаю для тебя. Главный, думаю, согласится со мной. Очень, как я теперь понимаю, трудной борьбы. Мы эту трудность убираем. Путь, как говорится, открыт, зеленый свет. А в райкоме ты всегда получишь необходимую поддержку. Что еще?

Поликарпов молчал.

— Очень рад за тебя, Гена, — с чувством сказал районный агроном, — ты сделал то, чего не смог сделать я.

— Ну, не будем задерживать делового хозяйственника, — шутливо сказал Фадеичев. — Завтра едем в обком. Спокойной ночи. Олег Иванович подбросит тебя домой.

— Не просто делового, — сказал Нежный. — Разумного хозяйственника.

— Поправка верная. Разумного. Огромная разница! Тот был просто деловой, и вот… Сорвался.

В машине агрономы почти не разговаривали, только изредка переглядывались и пожимали плечами. Все так неожиданно, так быстро…

— Теперь я понял, зачем пригласили на бюро Ивана Исаича, — сказал Нежный. — Согласование на месте. Представляю, как ты жену огорошишь. У нее нервы крепкие? Ну, тогда не страшно. Будь здоров, расти большой.

Было уже поздно, окна в домах чернели, люди спали. Геннадий Ильич тихо постучал в свою квартиру.

— Ты? — послышалось за дверью.

Щелкнул замок, дверь открылась, обеспокоенный взгляд жены скользнул по лицу. Гена выглядел спокойным. Она тихо спросила:

— Что долго?

Поликарпов только рукой махнул.

— Ты-то почему не спишь?

— Готовлюсь. Выполняю указания «этого»…

На полу лежали связанные пачки книг. Два ящика, видно уже набитых, стояли один подле другого, прикрытые фанерой. Штор на окнах не было, комната выглядела без них обиженно — голо и неуютно. Квартира…

— Какие еще указания? — он не понял.

— Вчера днем, когда ты спал, заходил комендант. Он соблаговолил заметить, что пора вытряхиваться из квартиры, которая нам уже не положена.

Поликарпов устало опустился на стул.

— У тебя новые неприятности?.. — Тоня стояла над ним. — Что еще случилось?

— Случилось… Развязывай узлы. Остаемся. Надолго и прочно. Можешь мне поверить.

— Кем же ты остаешься, мой милый? Бригадиром? Мелиоратором? Работягой?

— Директором, Тоня.

— Шутить изволишь? — Но по выражению его лица, по напряженности сказанного Тоня уже поняла, что не шутит. Она села на ящик, тонкая фанера с противным скрипом разорвалась под ней. Поликарпов вскочил и, смеясь и хмурясь, помог ей подняться. Тоня все еще смотрела на него недоверчиво, даже тревожно. — Повтори, — сказала она.

— Я только что из райкома. Твой муж, Поликарпов Г. И., назначен директором Долинского совхоза. Слова Фадеичева сказаны в присутствии Олега Ивановича Нежного.

— Тебя? Вместо «этого»? — как-то очень страстно, с верой в правоту мира сказала она. — И ты согласился?

— Не без раздумий, хотя другого пути у меня не было. Да и сам… В общем, Фадеичев напутствовал, обещал поддержку. — Он засмеялся. — Вот у меня работенки теперь, а?..

— Мой муж на месте «этого»! — Она погладила его лицо, плечи и вдруг повисла на нем, уцепившись за шею. И засмеялась, очень счастливая. — Меня примешь на работу? Ну, хоть на малюсенькую какую, чтобы могла помочь! Прими, пожалуйста. И не задирай нос, Геннадий Ильич.

Смеясь, радуясь, тревожась, понимая друг друга с полуслова, с одного взгляда, они в считанные минуты соорудили поздний ужин, поели, потом разобрали ящики, поставили на место книги, и квартира вновь приобрела обжитой, более или менее уютный вид. Свет в окнах агронома погас очень поздно.

Отчаянное беспокойство испортило остаток дня Василию Дмитриевичу Похвистневу. Все время — и в райкоме, и когда так невежливо выскочил — в голове вертелось это проклятое слово, сказанное управляющим треста.

Как ни верти, оно означало отставку. Ведь и Фадеичев, когда говорил об ошибках, думал о его отставке. Значит, они решили еще до начала бюро.

В причинности этого следовало разобраться.

Не сразу же Фадеичев пришел к такому решению, тем более что Похвистнев все последние годы был с секретарем не то чтобы дружен, но по-товарищески близок. Особых замечаний не имел. Критика его обходила. К слову директора всегда прислушивались.

Похвистнев реально смотрел на мир и на людей, признавал диалектику и перемены. Он не мог поверить, что неприятности подстроены Поликарповым или этим мягкотелым Нежным. Никакие серьезные дела нельзя подстроить. Перемены зреют заранее, они являются итогом нарастающих противоречий. Каких противоречий?

Василий Дмитриевич не хотел признать, что в его работе, случались ошибки, которые нельзя прощать по сроку давности. Он был очень требователен, да. В своей жесткой требовательности нередко заставлял людей отказываться от личных взглядов и навязывал им свои взгляды, считая их единственно правильными. Его не любили, его боялись. Ну и что? Результат все оправдывал, сбор зерна увеличивался, продукции совхоз давал больше. Он был исполнителен, как солдат. Сказано — сделано. А что в этом плохого? Когда ему говорили — нет, постоянно твердили! — о необходимости роста продукции, принимал это как должное и уже не задумывался, какими средствами можно достигнуть цели.. Урожай не устраивал его, рост был медленным. Значит, надо увеличить площадь. За счет трав, лугов, поймы, дорог, леса. Говорили, что это опасно, страдают ландшафты. Он отмахивался, потому что не хотел «ходить в отстающих» или в середняках. Он видел приметы нарастающего плохого — овраги, смывы, белеющие пашни. А у кого всего этого нет? Вот тут он и столкнулся с Поликарповым, но не послушался агронома. Он решил сломать его и почти добился этого. Он шел только прямо, очень прямо. Деловой человек не может иначе жить. Только по-своему! Думать, что останется после тебя, — отвлекающие эмоции. Они мешают.

И вот — расплата, угроза отстранения. «Не соответствует…» А может, все пройдет, уляжется? Может, это только разговоры, метод воспитания? Пощиплют ему нервы, покритикуют — и все пойдет по-старому. Бывает так.

Спал Похвистнев плохо, утром чем свет вызвал машину и сказал замкнутому, молчаливому Ивану Емельяновичу:

— Давай по большому кругу.

Это значило — объехать все поля.

Утром, после сухой и теплой ночи, воздух не охладился. Запах спеющего хлеба чувствовался в нем, испарения зрелого лета, сухой земли, горьковатой полыни. В низинах, где ночевал туман, машину окатывало влажным холодком, волнующим запахом сочной зелени. Поля мелькали по сторонам задумчивые, сонные, ровнехонько-ровные, цвета старой бронзы, где пшеница, или белесо-желтые, где ячмень.

Вид покойных, укрытых полей постепенно придавал директору уверенность. Теперь уже с горечью, не без сердечной обиды вспоминал разговоры на бюро. Навредил природе? Где навредил? Он взнуздал природу, это да! Лишь на спуске в долину, объезжая свежий овраг, похожий на многорукое чудовище, пожиравшее тело земли, Похвистнев досадливо отвернулся. Светлые склоны холмов, где на смытой пашне редко стоял уже поспевший ячмень, заставили его вздохнуть. Вот тут, конечно, неладно. Но поправимо. Нельзя же человека снимать за такие огрехи?

— В райком, — бросил он Ивану Емельяновичу и опасливо вздохнул: каким-то получится разговор…

Фадеичев не заставил себя ждать. Дверь в кабинет была настежь.

— Садись, — коротко сказал он. — У меня осталось полчаса до отъезда. Потолкуем.

— В колхозы думаете поехать? — спросил Похвистнев, ободренный обычным грубовато-приятельским тоном секретаря, его бравым видом. Кажется, Фадеичев был в хорошем настроении.

— Сейчас разговор о тебе, Василий Дмитриевич, — сказал секретарь и, сделав паузу, как-то очень внимательно посмотрел из-под крутого лба жгучими своими глазами. — Дело в том, что мы решили перевести тебя на другую работу.

Молчание. Похвистневу вдруг показалось, что сидит он не на жестком стуле, а на чем-то зыбком, слегка колеблющемся. Он даже ухватился руками за край стола. Молчание. Фадеичев не сводил с него глаз. Похвистнев проглотил комок в горле, облизнул губы.

— Снимаете? — тихо спросил он.

Фадеичев коротко кивнул:

— Да. Снимаем. Хотя в приказе будут только слова о переводе. Ты должен понять все это — и наказание, и снисхождение. За что наказание и почему снисхождение. Он замолчал, отвернулся и стал собирать в папку бумаги. Похвистнев тоже молчал. Фадеичев вскинул голову и уже другим голосом, непреклонным, осуждающим, произнес:

— Время ушло вперед; а ты все еще топтался на месте. И безнадежно отстал. Во взглядах, методах, поступках. Все это как-то не замечалось, пока не возник острый конфликт. А уж тогда… Если говорить о твоей судьбе, то я не склонен списывать Похвистнева со счетов. В свое время ты сделал немало хорошего. И человек ты деловой. Но не творческий. Тебе нужна совсем другая работа. Я и сам много чего проглядел, не поправил вовремя, не спросил по всей строгости. Теперь спрошу у своей совести, выйду в обком «на ковер». А вот ты… Иди директором инкубаторной станции. Или на должность заведующего хлебоприемным пунктом. Вместо Никитина, который ушел на пенсию. И там и там работа чисто хозяйственная и не очень сложная. А совхозные дела тебе не под силу. Вот и все. Завтра можешь ехать в управление, в трест и оформляться на новой работе. Будь здоров, прими перевод как должное.

Заглянул помощник:

— Машина здесь.

— А Поликарпов?

— В машине.

Фадеичев пошел было, но вернулся, чтобы взять из-за тумбочки черную продовольственную сумку. На улице захлопали дверцами. Только тогда Похвистнев встал и медленно пошел через приемную.

— Неприятности? — участливо спросил его помощник.

Похвистнев не ответил. Лицо его, сведенное судорогой обиды, было таким отчужденным, что помощник секретаря не рискнул переспросить и только проводил удивленным взглядом.

Оглавление

ДЕВЯТЬ ХАТ ОКНАМИ НА ГЛАЗОМОЙКУ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

ПРИКАЗ О ПЕРЕВОДЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg