«Коротенькая женщина»

Петр Ширяев Коротенькая женщина

I

«Почему все мужчины такие гадкие? — думала Туся, тщательно подкругляя пилкой полированные, розовые ногти. — Сами же лезут целоваться и дальше, а… потом — зевают?!.»

Жорж Семенцов обещал вчера идти в оперетку, а когда нацеловался — вдруг вспомнил, что у него есть какое-то неотложное дело, и ушел с такой торопливостью, будто боялся, что у него попросят взаймы.

«В следующий раз ни за что не позволю ему!.. — твердо решила Туся. — И Вовка сейчас придет, и ему тоже не позволю».

В час, когда должен был прийти Вова, в комнату вместо него вошел незнакомый человек в лохматой шапке и, осмотревшись, протянул Тусе ордер на право занятия ее комнаты. Туся сперва не поняла, а когда поняла — всплеснула руками.

— А как же я?!

Незнакомец еще раз оглядел комнату, посмотрел на Тусю и сказал:

— Придется вам куда-нибудь перебраться… Вы одна здесь живете?

— Ну, конечно же, одна!

— Мне нужна комната. Вы нигде не служите?

— Нет.

Незнакомец пожал плечами и повторил:

— Мне нужна комната. У меня совершенно нет времени заниматься опять поисками, да и бесполезно это! Город набит до отказа.

На глазах Туси задрожали слезы. Голубая тесемочка торчала у нее из-под кофточки и смешно дрыгала от готовых прорваться всхлипов. Беспомощно она повела глазами по комнате, словно прощаясь со всем, что в ней было, и не выдержав, всхлипнула.

Незнакомец сдвинул на затылок лохматую шапку и досадливо почесал переносицу:

— Как это все неприятно!.. Послушайте… — он посмотрел на ширмы в углу, потом на Тусю, — может быть, вы пока там вот, в углу, ширмами как-нибудь. Пока, а там что-нибудь придумаем.

Туся тоже посмотрела на ширмочки, потом на незнакомца. У него был досадливо наморщен лоб.

— Я совсем не хочу выбрасывать вас на улицу! — добавил он.

Туся смахнула слезинки и, заметив торчавшую голубую тесемочку, поспешно спрятала ее.

— Давайте познакомимся, — вздохнул незнакомец, — как прикажете вас величать?

— Туся.

Подумавши, незнакомец спросил:

— Это… по-настоящему-то как?

Тусю все, всегда и везде звали Туся. А если и случалось где-нибудь в обществе кто-нибудь называл «Наталия Андреевна», Туся оглядывалась по сторонам, ища глазами Наталию Андреевну, и мило краснела, вспомнив, что Наталия Андреевна — это она, Туся…

И тут, не поняв сперва, чего от нее хочет этот незнакомый, в лохматой шапке, сероглазый человек, она долгое мгновение смотрела на него, недоуменно шевеля подкрашенным ртом. Потом торопливо сказала:

— Наталия Андреевна.

И так странны и чужды были для нее эти два слова.

— Ну, вот! А меня — Василий Петрович!

II

Лежа за ширмочками, Туся подсматривала в щель. Василий Петрович сидел у стола над толстой книгой. Туся, запоминая его профиль с четко изогнутым подбородком, спросила:

— Василий Петрович, который час?

— Два.

Василий Петрович не прибавил больше ни слова; шуршал страницами и накручивал на указательный палец русый вихор, а Туся была уверена, что после ее вопроса он заговорит с ней…

Из смежной комнаты доходил мерный, заглушенный стук чьих-то тяжелых шагов. Думая о другом, Туся невольно отмечала их одним и тем же счетом: два, два… два!.. Слышала мелкий торопливый бой маятника часиков, висевших над постелью.

«Почему он не такой?..» — думала Туся о Василии Петровиче и не доканчивала мысли. Ей хотелось сказать: «не такой, как Вова, Жорж», — но она чувствовала, что Вова и Жорж тут не к месту. Перебирала в уме других знакомых, тянулась глазами к фотографическим карточкам над туалетным столиком и опять обводила долгим, запоминающим взглядом профиль Василия Петровича. Наутро проснулась, разбуженная шипением примуса. Василий Петрович пил черный, как деготь, чай и, просматривая бумаги, совал их в старенький портфель.

— Василий Петрович, который час?

— Половина десятого.

Голос у Василия Петровича был густой, как мед. Попив чаю, он сунул в карман револьвер, забрал портфель и торопливо ушел. Когда хлопнула за ним калитка, в дверь к Тусе сунулось крысье лицо старушки-полковницы из комнаты напротив.

— Ушел? — шепотом спросила она.

— Ушел.

Полковница вошла и подозрительно посмотрела на деревянный диван, служивший Василию Петровичу постелью.

— Багаж-то у него какой есть?

— Портфель и во-он чемоданчик!

— Обедает-то где?

— А мне и в голову не приходило, Евдокия Борисовна, где же он, правда, обедает?! — искренне изумилась Туся.

— Все они, большевики, дома не обедают, боя-ятся! — осторожно зашептала полковница. — Боятся, мышьяку подсыплют им… Что ж, и не раздевается, когда спит-то?

— Нет, раздевается.

— Не пове-ерю! И не раздевается, они никогда не раздеваются, нехристи.

Крысье лицо с седыми усиками потемнело; сжав высохшие кулачки и положив их один на другой, полковница зашипела, смотря на образ в углу:

— Уж дожду-усь, дождусь, когда из них кишочки пускать будут!

Туся посмотрела на старенькую полковницу, и ей стало страшно. Она представила себе Василия Петровича лежащим на полу и кого-то, кто пускает из него кишочки. И просяще протянула:

— Не на-адо-о! Евдокия Борисовна, не на-до-о!

— Надо! Надо! Надо! — застучала кулачком о кулачок полковница. — Вы смотрите в оба, неспроста вселился он, неспроста.

III

По стене над туалетным столиком были размещены в три яруса фотографические карточки. Вверху висел в вишневой рамке корнет на вороном коне. Под ним — еще корнеты, поручики, юнкера; ниже — карточки актеров в задумчивых позах, и совсем низко, под актерами, — несколько дешевеньких фотографий людей в кожах. Эти три яруса карточек над туалетным столиком Туси были тремя эпохами ее жизни. За месяцами и годами шпорного звона, вечеров, свиданий и встреч наступили годы без кондитерских и балов, с ослеплыми без магазинов улицами, когда только у актеров остались смокинги и разглаженные брючки, и только в них еще, казалось, теплилась так внезапно отошедшая в прошлое прекрасная, блистающая огнями жизнь. Потом пришли люди чужие, незнакомые, в кожаных куртках и галифе, с витыми шнурами наганов. Они не сторонились при встрече и не говорили галантное: «Ах, простите!» От них пахло ветром и паровозом. Туся сперва пугалась их, но… под кожами стучало все то же глупое, а быть может, мудрое сердце человеческое.

— Почему вы никогда со мной не разговариваете? — повернулась Туся от туалетного столика к Василию Петровичу.

Василий Петрович только что пришел и возился у стола, вытаскивая из портфеля бумаги.

На вопрос Туси он посмотрел на нее так, как будто в первый раз ее увидал. Пропустил сквозь пальцы густую шевелюру и улыбнулся.

— Не разговариваю? Гмм… Ну давайте разговаривать!

У Туси было серьезное лицо.

— Знаете что? Налаживайте чай, а у меня есть конфеты, — весело заговорил Василий Петрович, — и… будем разговаривать!

Из кармана шинели он вытащил горсть конфет и рассыпал их по столу.

— Вот, видите!..

Никогда Туся с такою заботливостью не хлопотала, приготовляя чай. Накрыла стол чистой скатертью и для конфет поставила вазочку с длинной ножкой, похожую на одуванчик.

— Совсем как по-настоящему! — улыбнулся Василий Петрович и спросил: — Сколько вам лет?

— Мне? Двадцать четыре.

Брови Василия Петровича изумленно пошли вверх, но он ничего не сказал. Отошел к туалетному столику и стал рассматривать фотографии: корнетов, актеров, поручиков…

— Это все ваши знакомые?

А Туся мучительно думала: «Зачем он рассматривает? Зачем я не убрала все эти карточки?» В первый раз, словно крупная дождевая капля, упала откуда-то мысль о жизни, прожитой не так. Туся умоляющими глазами потянулась к Василию Петровичу, как бы говоря: не надо, не надо об этом!

В одиннадцать Василий Петрович, отодвинув пустой стакан, потянулся к портфелю. В движении его руки, отставившей стакан, было невысказанное:

— Ну-с, поговорили?! Теперь не мешайте мне!

И у Туси было ощущение, будто и ее куда-то в сторону отодвинула эта рука. Так освобождают рабочий стол от ненужных бумаг, перед тем как приняться за работу.

Вытащив из портфеля бумаги, Василий Петрович чему-то улыбнулся и засвистел. Из-за ширмочек Туся долго, с тоской смотрела на его четкий профиль.

IV

Так прошло какое-то количество дней.

Как воры, крадущиеся в темноте, в город вползли тайные слухи о наступлении белых. Полковница стала чаще наведываться в комнату к Тусе и спрашивала:

— Сбежал, аль тут еще?

Василий Петрович исчез накануне той ночи, когда на город, в сырую предрассветную тьму прыгнул первый тяжелый вздох орудия, а наутро в покинутый красными город вошли белые.

В комнате после него остались две книги и постель. В одной из книг Туся нашла недописанное письмо. Письмо начиналось словами: «Моя родная Катерина…»

Василий Петрович писал о своей жизни в новом для него городе, о товарищах по работе и о многом еще. Туся жадно глотала слово за словом и от каждой строчки возвращалась к первым словам: «Моя родная Катерина…» Образ незнакомой женщины вставал из письма — властно и неотвязно. С ней говорил Василий Петрович как равный с равным. Каждое слово его было простым и мужественным. Ни «Китти», ни «Каток», ни «Катюша».

Туся, подняв голову от письма, лежавшего перед ней на подушке, и куда-то всматриваясь заострившимися глазами, шепотом, раздельно произнесла:

— Ка-те-ри-на…

И слушала каждую букву.

«…а живу я в одной комнате с Тусей, — писал в конце Василий Петрович, — это разновидность существ в коротеньких платьицах, в тридцать лет выглядывающих девочками, с уменьшительными именами; вмещающих в себя — так мне думается — уйму коротеньких любвишек; в двух словах — коротенькая женщина…»

Исступленно впилась Туся в каждую букву. Запомнила покривившееся «любвишек»; запомнила каждую запятую. И, оторвавшись от письма, стукнула туфельками по дивану и замотала головой, как лошадь, которую неожиданно и больно ударили.

«…разно-видность существ…» — пыталась она еще раз перечитать, но крупные строчки выступили из берегов, и капля за каплей мокрые, неодолимые размазывались по письму фиолетовыми кляксами.

По-щенячьи, тоненько заскулила Туся, уткнувшись в письмо.

День, пустой, длинный, странный, наливался и налился горечью. Время не существовало. Задерживая всхлипы, Туся поднимала голову, режущими глазами всматривалась перед собой и видела Катерину. Катерина прочитала уже это письмо. Катерина смотрела на Тусю оттуда, из прочитанного. Так смотрит снисходительно сильный на уродца. И был мал день, и не хватало ночи, чтобы вместить пять коротких строк недописанного Василием Петровичем письма.

Туся не знала — утро было ли, полдень ли, или уход дня. Чужие руки бросили в комнату резко и настойчиво стук.

— Откройте!

Было странно, непонятно, и было страшно, что стучат, когда весь мир притаился и был как пропасть — бездонно тихий.

— Откройте!

Вооруженные, подозрительные вошли люди. Не было ни одной вещи в комнате, к которой бы не бросился настороженный глаз. Чернобородый офицер — на груди Георгий, в руке браунинг — посмотрел удивленно на встрепанную, с припухшим носиком, девочку.

— А вы кто?

Туся ответила не сразу. Припоминала что-то и собрала на лбу складки.

— Наталия Андреевна Круглопольская.

Офицер смотрел на нее, она — куда-то.

— Вы одна здесь живете?

— Одна.

— Гмм… А тут жил один… то-ва-рищ? Где он?

— Тут, тут был! — просыпалась злобно в разговор крысья полковница и даже вперед тиснулась, — тут, вот и постель его, и диван его, и чемоданишко вот…

Офицер сгреб в кулак бороду и потянул далеко в сторону стрелковидный ус.

— Вы не знаете, куда он улизнул? — спросил он Тусю.

Туся посмотрела в ту сторону, где был деревянный диван, служивший постелью Василию Петровичу. Василий Петрович, когда читал, близко придвигал к дивану большой круглый стол и садился так, что Тусе из-за ширм всегда был виден его четкий профиль.

Выпрямляясь, прямо в глаза Туся посмотрела офицеру, чувствуя, как всю ее заполняет незнакомое доселе, огромное, новое ощущение; будто вдруг выросла она, выросла в Катерину, написанную крупными, каждый слог отдельно, буквами, твердо и величаво: Ка-те-ри-на.

— Если бы и знала, я не сказала бы вам! — ответила она громко, не отрывая взгляда от лица офицера.

Офицер чуть наклонился и сощуренно всмотрелся в Тусю.

— Почему же вы не сказали бы? Вы — тоже красная?

Туся кивнула головой.

— Да.

Полковница всплеснула руками:

— Господи Иисусе! Она с ума спятила?! Не верьте, не верьте ей, оговаривает себя, не в уме!..

— Вот оно что-о? — протянул офицер, кому-то весело подмигивая. — Кра-асная?! Но тогда я вас арестую.

А Туся, выпрямленная, уносилась в растущем восторге к неведомому новому; видела себя иной, видела себя Катериной, и Василий Петрович уже ей, равной, писал письма.

— Арестуйте! Я не боюсь!

— О-о, какая же вы храбрая! — улыбнулся офицер. — Обязательно арестую, на весь вечер… Поужинаем вместе, а?

Он сделал движение взять Тусю за подбородок.

Туся растерянно отодвинулась. Широко раскрытыми глазами посмотрела на офицера, на полковницу и на других… Все улыбались.

Засмеялся и офицер:

— Ну-у не бу-ду, не бу-ду, не хныкайте! Ах, вы… большевичка!! — покрутил он головой. — Значит, вы не знаете, куда скрылся этот мерзавец?

Комната опустела.

Туся как стояла посреди комнаты, так тут же и опустилась на пол и закрыла руками лицо в неслышном и безутешном плаче.

Оглавление