«Ходи прямо, хлопец»

Ходи прямо, хлопец (fb2) - Ходи прямо, хлопец 3521K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Алексеевич Монастырев

Владимир Монастырев Ходи прямо, хлопец

Диспетчер Баранова

— Нам бы адвоката Петрова Андрея Аверьяновича…

У двери в нерешительности стояли трое мужчин: чуть впереди — маленький, с невыразительным личиком, за ним — рослые, плечистые; один — в спортивной фуражечке, с лаковым козырьком, другой — с непокрытой головой, светловолосый, с выгоревшими бровями.

— Я Петров, берите стулья, садитесь, — пригласил Андрей Аверьянович.

Посетители забрали стулья от соседних столов и сели в ряд против Петрова, одинаково сложив руки на коленях. Руки были сильные, мозолистые, с толстыми поломанными ногтями, с неистребимыми следами машинного масла.

— Давай. — Двое одновременно подтолкнули маленького.

Тот вздохнул, откашлялся в кулак.

— Вот какое у нас дело — с просьбой мы пришли… Шоферы мы, с автопарка. — Он назвал приморский город, где находился автопарк. — Пришли просить, чтобы вы взяли дело Барановой Клавдии.

— Судить ее будут, — вставил светловолосый.

— Стреляла она в одного типа, — добавил владелец спортивной фуражки. Он только что снял ее, обнажив круглую, с широкой лысиной голову.

— Не насмерть, — поспешно вставил маленький, — но повредила. Говорят, срок дадут на всю катушку.

— Мы от всех шоферов нашего автопарка пришли просить, — сказал светловолосый. — Там какая плата потребуется, мы все заплатим, даже аванс, если нужно…

— А почему шоферы так хлопочут об этой Барановой? — спросил Андрей Аверьянович.

— Человек хороший, — ответил светловолосый.

Маленький счел нужным подтвердить.

— Точно, хороший человек. Разобраться надо, по справедливости. Если уж она стреляла — значит, довели. Мы так считаем…

Андрею Аверьяновичу понравились шоферы, он любил приморский город, в котором они работали, и дело представилось не ординарным. Он оформил поручение и на другой день не без удовольствия оставил тесную контору с желтыми столами.

Перед Андреем Аверьяновичем сидела женщина лет сорока, с крупным лицом, которое с первого взгляда показалось грубым и угрюмым. Но по мере того как Андрей Аверьянович привыкал к этому лицу, первое впечатление стиралось. И уже не казалась Клавдия Баранова угрюмой, скорее была она печальной.

В свидетельских показаниях встречалось слово — «озлобленная», но не улавливал Андрей Аверьянович злых поток в ее речи, и глаза были не злые. Прошли перед следователем и другие свидетели, утверждавшие, что Баранова добра, отзывчива. Андрей Аверьянович скорее согласился бы с этой характеристикой, если б пришлось ему выбирать, чью принимать сторону. Но он пришел сюда не затем, чтобы с кем-то согласиться или не согласиться, а для того, чтобы узнать жизнь женщины, которая сидела перед ним в этой пустой, унылой комнате с зарешеченными окнами.

Андрей Аверьянович знал о ней уже немало: он не только изучил протоколы допросов и документы, находившиеся в деле, но и побывал за перевалом, на стройке, где Баранова работала диспетчером. И теперь, когда Клавдий рассказывала о тех или иных событиях, он не просто фиксировал факты, но и представлял себе картину происходящего.

…Шофер Карасиков сидел в кабине самосвала, приоткрыв дверцу, свесив ногу в резиновом сапоге. На Клавдию не смотрел.

— Не поеду, — твердил он. — Не поеду — и все.

— Ну как же ты не поедешь? — урезонивала его Клавдия. — Тебя же сюда работать прислали, а не баклуши бить.

— Под грунт не поеду. Сказал — и точка.

— А сейчас надо именно под грунт. Все машины заняты, а твоя свободна, кого же еще…

— Ты диспетчер, ты и думай — кого, а от меня отскочь. — И уже совсем издевательским тоном добавил: — Я сегодня машину помыл, поняла?

Клавдия повернулась и, не разбирая тропки, по развороченному чернозему пошла к приземистому бараку.

В барак не вошла — вбежала. Не спросясь у секретарши, рванула обитую клеенкой дверь с табличкой: «Начальник строительно-монтажного управления».

Кирилл Андреевич Буртовой сидел за письменным столом, склонив лобастую голову к левому плечу, и писал. Клавдия тихо прикрыла за собой дверь и остановилась у порога. Начальник быстро, исподлобья взглянул на нее и, не отрываясь от дела, спросил:

— Что у тебя?

— Не слушаются… Не выполняют моих распоряжений, — начала Клавдия.

— Кто не выполняет? — Буртовой воткнул авторучку в подставку и поднял голову.

— Шоферы. Направляю Карасикова под грунт, а он не едет. Не хочет.

Буртовой посмотрел в окно. За мутными стеклами виднелся лесистый склон, зимний, голый.

— Вот что, — вздохнув, сказал Буртовой, — если ты думаешь, что я за тебя шоферов буду уговаривать, ошибаешься. Не можешь — иди пыль с пряников сдувать. А тут надо авторитет иметь.

Клавдия больно закусила губу, чтобы не разреветься: уж очень обидно он все это сказал. Спиной она открыла дверь и услышала на прощание:

— Авторитет сам не придет к тебе, за него драться надо.

Секретарша осуждающе посмотрела Клавдии вслед: бешеная, туда — нахалом, оттуда — как угорелая.

А Клавдия, опять не разбирая дороги, меся кирзами густую грязь, бежала обратно к машине, в которой Карасиков, развалясь на сиденье, сосал сигаретку.

— Поезжай немедленно под грунт! — крикнула ему Клавдия, подбежав к самосвалу.

— Опять ты? — подосадовал шофер. — Иди-ка ты отсюда… — И дал такой адрес, что Клавдия задохнулась от негодования.

Он хотел захлопнуть дверцу кабины, но не успел: Клавдия, ступив на подножку, схватила ручку и рванула дверцу с такой силой, что Карасиков, как мешок, вывалился из кабины.

— Ах ты з-заморыш! — крикнула в лицо опешившему шоферу Клавдия. — Ты меня еще и посылаешь!..

Она ухватила его за лацканы пиджака одной рукой, а другой, широко размахнувшись, ударила по лицу. Рука у нее была тяжелая, а Карасиков мелковат в кости, и если бы Клавдия не удержала его за грудки, он, наверное, упал бы от такого удара. Но она держала и не дала ему упасть, размахнулась в другой раз, но ударить не смогла — руку перехватил Буртовой. Он шел за Клавдией, только не по дороге, а по тропке. К самому началу не успел.

— Не в прямом смысле драться я тебе советовал, — сказал он, не отпуская ее руки, — а в переносном.

Карасиков юркнул в кабину и уже оттуда торопливо проговорил:

— Я поеду, сейчас поеду…

— Отпустите руку, — сказала Клавдия тихо.

Буртовой отпустил.

— Путевку, — потребовал он у шофера.

— Товарищ начальник… — начал было Карасиков.

— Путевку!

Шофер сделал страдальческую гримасу и подал путевку. Положив ее на крыло машины, Буртовой крупно написал: «За грубость и пререкания с диспетчером от работы отстранен». Расписался и отдал путевку. Кивнул Клавдии: «Идем». И пошел по тропке, не оглядываясь. Клавдия, опустив голову, шагала за ним следом.

Войдя в кабинет, Буртовой указал Клавдии на стул:

— Садись.

И сам сел за стол, выдернул ручку из подставки и стал быстро писать, склонив голову к левому плечу. Было в нем сейчас что-то мальчишеское, и Клавдия не удивилась, если б начальник строительного управления, забывшись, как школьник, высунул кончик языка. Но он был не школьник и писал, не разжимая крупных губ.

— Вот, — сказал он, вкладывая написанное в конверт, — поедешь домой, зайди в автопарк и отдай Мирзоеву.

— Спасибо, — сказала Клавдия, вставая.

— За что благодаришь? Ты же не знаешь, что я написал.

— Догадываюсь.

Он промолчал и опять засмотрелся в окно.

— Мне можно идти? — спросила Клавдия.

— Да, да, иди. — Он оторвался от окна и кивнул ей. — Иди.

Директор автопарка Мирзоев повертел в волосатых пальцах конверт.

— Садись, что стоишь, — сказал он Клавдии.

Клавдия села на один из стульев, у стенки. Пока Мирзоев читал записку, она оглядывала его кабинет. Тут был обязательный сейф, обшарпанный, запертый висячим замком, шкаф, на котором лежал нарядно расписанный барабан. Стены кабинета сплошь заклеены автоплакатами.

Утром Мирзоев, наверное, брился, но к концу дня уже успел зарасти седой, с чернью, щетиной. И из расстегнутого ворота клетчатой рубашки выбивались у него седые волосы. Клавдия и раньше встречалась с директором автопарка, но пристально к нему не приглядывалась. А сейчас пригляделась — и к его кабинету, и к нему самому. Чудной, словно из какой-то детской книжки.

— Слушай, — сказал Мирзоев, — открой дверь, покричи ко мне Карасикова.

Клавдия открыла дверь и крикнула в гулкий сумрак гаража:

— Карасикова — к директору.

Пришел Карасиков. Стал у двери, настороженно косясь на Клавдию.

— Ты кто такой? — строго спросил Мирзоев. — Какой имеешь право диспетчера не слушать?

— Абукар Абукарыч… — начал Карасиков.

— Памальчи, — оборвал его Мирзоев. — Из-за твоя милость мне товарищ Буртовой, начальник СМУ, красивое письмо пишет. И мне его оч-чень приятно читать…

— Но, Абукар Абукарович…

— Памальчи. Пока не научишь с диспетчером жить в мире, ат машины атстраняю. Паработай в гараже. Памечтай, как дальше жить будешь.

— Но я… — еще раз попытался сказать свое шофер.

— С этим вопросом всо. — Мирзоев прихлопнул ладонью по столу. — Иди.

Карасиков вздохнул тяжело и вышел из кабинета.

— Скажи товарищу Буртовому, что шофера я наказал, — обратился директор к Клавдии. — Поддерживать тебя, понимаешь, будем, только имей в виду — одного шофера наказать можно, всех — нельзя. Сама справляйся.

— Я понимаю, — сказала Клавдия. — Спасибо.

— На здоровье, — покивал головой Мирзоев, давая понять, что разговор окончен.

У выхода из гаража Клавдию ждал Карасиков. Она прошла мимо, он догнал и поплелся рядом. Вышли за ворота. Клавдия шагала широко, он не отставал. Слева проблеснуло море, на берегу громоздились бетонные плиты. Сгущались сумерки, плиты рисовались силуэтами на фоне светлой воды.

— Чего тебе надо? — Клавдия остановилась, в упор глядя на Карасикова.

— Я ж разве что? — начал шофер. — Я ж не хотел… А теперь он меня будет в гараже держать…

— Сам виноват, — резко сказала Клавдия.

— Да я разве что? — бубнил Карасиков. — Не знаю, как оно так вышло… Утром с женой поругался, в гараж пришел — говорят, машина грязная, мыть заставили, как будто мне на парад ехать… Злой я был.

— Чего ты от меня-то хочешь? — спросила она у Карасикова.

— Пойди скажи Абукару Абукаровичу, что извинился он. Это я, значит. Что ты зла на меня не держишь и что пусть он, это я, значит, обратно на машине работает…

Просил Карасиков униженно, и Клавдии не то чтобы жалко его стало, но сердце у нее отмякло, и она действительно зла на него сейчас не держала.

— Ладно, завтра схожу к Мирзоеву, попрошу, чтобы тебя на машину вернули.

Клавдия шла по набережной, потом свернула в улицу, уходящую от моря вверх, на холмы, где громоздились новые дома. Был уже вечер, в окнах зажигались огни, на улицах прибавилось народу. По главной двигался вечерний людской поток — неторопливый, праздный.

Жила Клавдия в рабочем общежитии — пятиэтажный дом без архитектурных излишеств, даже балконов по фасаду не было. Второй этаж для семейных: длинные коридоры, куда выходят двери маленьких комнат. Одну из них дали Клавдии, хотя семьи у нее не было.

Соседки на первых порах смотрели на нее косо. В каштановых волосах у Клавдии и намека еще нет на седину, фигура молодая, стройная. Соседки опасались за своих мужей. Однако постепенно опасения их рассеялись — с мужчинами Клавдия вела себя строго, улыбалась редко. На кухне в разговоры она почти не вступала, подруг в соседках не искала, сама никого не трогала и себя задевать не позволяла. Однажды Тонька Галявкина, которую никто в доме не умел ни переспорить, ни перекричать, завелась было скандалить с Клавдией из-за места на плите. Клавдия послушала Тонькину трескотню с минуту, потом глянула на нее так, что у Тоньки язык присох к гортани.

И в общежитии, и на работе считалась Клавдия бабой с мужскими замашками, и это, наверное, сыграло свою роль, когда подбирали диспетчера в строительно-монтажное управление.

В строительном тресте Клавдия не первый день, что такое диспетчер СМУ знала: хлопотное дело, но живое, во всяком случае, интересней, чем сидеть сиднем в конторе. Шла на новое место с удовольствием, а взялась за работу и — носом в землю. Плиты не вовремя подвезли — диспетчер виноват, завод с раствором волынит — с диспетчера спрос. А тут еще этот зачуханный Карасиков. Он ее и обидел, и удивил: уж от шоферов-то она подлости не ожидала, считала их ребятами настоящими, трудягами. И тут, выходит, просчиталась…

Клавдия вошла в свою комнату, сняла плащ. Села на стул и, откинувшись на спинку, сидела минут пять, расслабясь: устала. Не хотелось двигаться, зажигать электричество. Свет от уличных фонарей проникал через окно, белели подушки, белела скатерть на столике, тускло отсвечивала металлическая рамка над кроватью. В коридоре тихо: малышня в красном уголке смотрит телевизор, взрослые разошлись по комнатам.

Тишина испугала Клавдию. Она встала и повернула выключатель. Комната наполнилась светом, чистая, опрятная, обжитая. Кровать, стол, два стула — все ее, такое, как ей хотелось. И картинка над кроватью, какая ей нравится: сидит под деревом девушка в простенькой блузке, с простым ясным лицом, просто причесанная. Руки сложила на коленях, отдыхает и улыбается, по-доброму, с грустинкой. А листва дерева пронизана солнцем, и солнечные блики лежат на лице девушки, на блузке, на руках. Клавдии кажется, что это она сама сидит, освещенная солнцем, молодая, счастливая, какой была до войны.

До войны жила она в тихом русском городке Белеве. Летом городок был зеленый, утопал в садах, зимой засыпало его снегом, и улицы, и крыши — все белым-бело. Сейчас уже кажется, что не она, Клавдия Баранова, жила в том маленьком городке, а другая девушка — вот та, что смотрит из металлической рамки, а Клавдия ту девушку знала — давным-давно, и уже многое забылось, затерялось в памяти. Только разрозненные картины выплывают из прошлого: осенью везут с базара воз картошки и капусты — делают заготовки на зиму. Отец идет по выщербленному каменному тротуару, а девушка сидит на телеге, рядом с хозяином воза. Дорога идет круто под гору, хозяин натягивает вожжи, лошадь приседает на задние ноги, и хомут налезает ей на уши. Клавдия склоняет голову набок, и кажется, что гора делается еще круче, улица встает дыбом, а голубое эмалевое небо, как стена, в которую вот-вот въедет лошаденка… Поздний вечер. Они сидят на лавочке у калитки. Та девушка и Костя Паньшин. Время от времени над ними пролетает легкий ветер, и тогда сады — и за спиной, и впереди, через дорогу — шелестят листвой: шу-шу-шу, шу-шу-шу. Она не разбирает слов, но все равно знает, что он хочет сказать. Не в словах дело. Что бы Костя ни говорил, она всегда чувствует — он ее любит. И ей приятно его слушать и ощущать свою власть над ним…

А потом — война. Бомбежки. Воронки в саду. Похоронная на отца, смерть матери. Клавдия ушла из городка с медсанбатом отступающей дивизии. Та девушка, что ехала на возу, слушала шелест ночного сада, сидела под деревом, освещенная солнцем, осталась за чертой сорок первого года. Себя Клавдия помнит уже на фронте…

Надев халатик и домашние туфли, Клавдия будто сбросила тяжесть минувшего дня. Не пришло еще внутреннее спокойствие, но уже заглохла досада. Клавдия любила свою комнату — собственный уголок, отгороженный от мира четырьмя чисто выбеленными стенами, убежище — ото всяких обид, от горьких воспоминаний. Ей пришлось долго жить в бараках, спать на нарах, а то и на голой земле месяцами не выдавалось случая побыть одной. Тут она могла побыть одна. Нехитрый гардероб ее умещается на вешалке, прибитой к двери, а чемодан занят свежим постельным бельем.

В дверь негромко постучали.

Клавдия помедлила: не хотелось ей принимать гостя. Стук повторился. Вздохнув, она сказала:

— Войдите.

Дверь приоткрылась настолько, чтобы пропустить плотного человека в ратиновом коричневом пальто и зеленой шляпе с авоськой в руке. Человек вдвинулся в комнату боком, прикрыл дверь, снял шляпу и наклонил голову с реденькими рыжими волосами на темени.

— Здравствуйте, Клавдия Максимовна.

— Здравствуйте, Никифор Кузьмич.

— Заработались вы сегодня, Клавдия Максимовна. Я давненько по улице марширую, окошко ваше караулю, света все нет и нет.

— Раздевайтесь, — оказала Клавдия, — сейчас поставлю чайник.

— Спасибо, от чаю не откажусь.

И Никифор Кузьмич стал снимать пальто. Клавдия ушла на кухню с чайником, а он аккуратно повесил пальто на гвоздик, вбитый в дверной косяк, пристроил в уголок авоську, в которой содержалось что-то громоздкое, завернутое в газету. Затем он достал из кармашка куцего пиджака расческу и прошелся по реденьким волосам ото лба к затылку.

С Никифором Кузьмичом Кашлаевым Клавдия познакомилась недавно — оказала ему услугу: он добивался разрешения распилить кубометр круглого леса, и его, как это иногда случается, гоняли от стола к столу за разрешением. До Клавдии дело дошло к обеденному перерыву, и она вполне могла бы сказать Кашлаеву, чтобы приходил через час. Обычно отставники не просили, а требовали сделать им что-то или выдать. Никифор Кузьмич просил, вежливо и даже вроде бы застенчиво, и Клавдия оформила его ордерок, прихватив пять минут обеденного перерыва. Оформила и забыла — подумаешь, великое дело сделала! А он не забыл. Через два дня, где-то разузнав адресок, явился к ней домой с коробкой зефиру в шоколаде.

Клавдия удивилась и рассердилась.

— Вы что это, взятку мне принесли? — спросила она смущенного визитера, стоявшего у двери с зеленой шляпой в одной руке, с зефиром — в другой.

— Что вы, Клавдия Максимовна, — возразил он, — просто зашел к вам от чистого сердца спасибо сказать за ваше доброе ко мне отношение.

— А это? — Клавдия ткнула пальцем в коробку.

— Ну какая же это взятка? Конфеты — рубль двадцать восемь за коробку, зефир в шоколаде называются, я их очень уважаю.

— А я, может, не уважаю.

— Простите, если не угадал. Скажите, какие вам по вкусу, я принесу.

— Еще чего! — фыркнула Клавдия. — Садитесь уж, если пришли, чаем угощу… с вашим зефиром.

Было в нем что-то наивное, не то чтобы располагающее, но не позволившее выставить сразу.

Чай он пил аккуратно, с ложечки, зефир откусывал маленькими кусочками.

— В наше время люди друг к другу нередко грубость и безразличие проявляют, а вы ко мне — со вниманием, душевно, — говорил Никифор Кузьмич, поглядывая на Клавдию.

— Нашли ангела, — ответила она. — У меня срок был: в колонии строгого режима.

Сказала и впилась глазами в Кашлаева — как отреагирует. Думала — отпрянет, в лице изменится. Но он ее слова принял спокойно, даже ложечка в руке не дрогнула.

— В наше время много встречается людей, которые срок имели, — сказал он, — были безвинно осуждены, а потом, по прошествии культа личности, реабилитированы.

— Я по уголовной статье сидела, — сказала Клавдия. — Культ здесь ни при чем.

И на этот раз он не проявил беспокойства, только пожал плечами, словно бы хотел сказать: «Я, мол, в ваше прошлое не вникаю».

Попив чаю, Кашлаев вежливо распрощался и ушел. Через два дня пришел опять, хотя Клавдия его и не приглашала. На этот раз в руках у него был кулечек с пирожными. И опять пили чай, и Никифор Кузьмич не торопясь рассказывал о себе. Клавдия узнала, что во время войны был он заместителем командира полка по тылу, имел ранение. Потом его назначили начальником квартирно-эксплуатационной части, где он служил до конца войны и после войны и откуда ушел в отставку в чине полковника.

Поколесив несколько лет по стране, Кашлаев осел у моря, выхлопотал участок, поставил времянку и «стягивался», как он выразился, на дом.

— Почему же вы здесь решили обосноваться? — спросила Клавдия. — Город не курортный, отставники в других селятся, поюжнее.

— То и хорошо, что город не курортный, — ответил Никифор Кузьмич. — Я суеты, праздности не уважаю. Я лично, например, без дела не могу сидеть и как другие бездельничают — видеть не могу.

Клавдия слушала Никифора Кузьмича, приглядывалась к нему. То ли в ней любопытство проснулось, то ли очень уж вокруг все было пусто, а только не прогоняла она Кашлаева, разрешила ему приходить иногда. Он бы готов каждый вечер являться, но Клавдия ограничила его, сказав как-то с усмешкой: «Часто не ходите, а то соседи незнамо что подумают». На соседей-то ей было наплевать, но Никифор Кузьмич иронии не уловил и, приняв слова ее за чистую монету, ограничил визиты свои двумя в неделю — по средам и субботам. Он уже немало рассказал о себе: Клавдия ничего не рассказывала о своем прошлом. Он даже не знал, за что она отбывала срок в колонии строгого режима. Если б стал расспрашивать, Клавдия скорее всего нагрубила бы и выставила, но он не расспрашивал. Иногда она сама удивлялась — что ей в нем? Случись встретиться хотя бы год назад, летел бы этот Кашлаев от нее пулей, а сейчас вот распивает она с ним чай, слушает, поддерживает беседу…

Пока возилась Клавдия на кухне, Никифор Кузьмич извлек из авоськи сверток, распеленал его, и появился на свет аккуратный ящичек с застекленной матовым стеклом дверкой, с резным наличником и петельками, чтобы можно было повесить его на гвоздики.

— Что это? — удивилась, входя с чайником, Клавдия.

— Шкафчик вам сделал, — ответил Никифор Кузьмич.

— Зачем он мне?

— Пригодится. Лекарства в нем держать, всякие там баночки-скляночки. Он с полочками. — Кашлаев распахнул дверцу и показал полочки. — И место ему есть, вот здесь. — И приложил ящичек к стене.

Клавдия подумала, что место шкафчика и в самом деле удобное и выглядит он не так уж плохо — с резным наличником, блестит, как отполированный.

— Это вы что же, сами делали? — спросила она, чтобы оттянуть время и решить — брать этот шкафчик или не брать.

— Собственноручно, — не без гордости сказал Никифор Кузьмич, — специально для вас.

— Что ж, спасибо, — решилась Клавдия. — Только у меня ни молотка, ни гвоздей нет, чтобы его повесить.

— Это предусмотрено.

Никифор Кузьмич достал из кармана пальто аккуратный молоточек и бумажку с гвоздями. Ловко забил в стену два гвоздя и повесил шкафчик. Полюбовался делом рук своих и спрятал молоток и гвозди на прежнее место.

Тем временем Клавдия достала баночку с вареньем, разлила чай, и они сели за крохотный столик.

— Нравится мне у вас, Клавдия Максимовна, — прихлебывая чай с ложечки, говорил Никифор Кузьмич, — чистота, уют. Наш брат, мужчины, как бы ни старались, так не могут. Я лично свою времянку в полном порядке содержу, а все не то. Все как-то не то без женских рук.

Навещать Кашлаева на его участке Клавдия не собиралась, разговор на эту тему не поддерживала и, как только он выпил свой чай, выпроводила его. Устала она сегодня — и от Карасикова, и от Кашлаева, и ото всего на свете.

На первых порах рассказывала Клавдия трудно, с длинными паузами, словно подолгу вглядывалась в прошлое. Но потом, когда попривыкла к Андрею Аверьяновичу, скованность прошла. Слушать он умел заинтересованно и сочувственно, и появилась у Клавдии интонация доверительная.

…В тресте Клавдия редко оставалась на собрания, разве уж очень уговаривали. Здесь сама осталась, несмотря на то что повестка дня ничего особенного не обещала. Итоги и задачи — обычная повестка дня. Но доклад делал начальник управления Буртовой, и Клавдия решила, что нельзя обижать своим отсутствием хорошего человека.

Собирались в красном уголке — длинной комнате с длинными, покрытыми пыльным кумачом столами. Столы вынесли, оставив один — для президиума. Заставили комнату стульями и скамьями. Народу пришло много, даже в коридоре толпились, у открытой двери.

Клавдия забилась в дальний угол, смотрела, слушала. Ей нравилось, как говорил Буртовой. Доклад у него, видимо, был написан — стопка отпечатанных на машинке листков лежала перед ним на столе, — но он не заглядывал в них, только изредка, когда нужно было привести цифры, ворошил стопку, выбирал листок и читал с него. Клавдия уже достаточно освоилась в этом строительном управлении, чтобы понимать — дело говорит докладчик или ходит вокруг да около. Буртовой говорил дело, слушать его было интересно. А когда он упомянул фамилии Тертышного и Белоглазова, Клавдия даже дыхание затаила, чтобы не пропустить ни одного слова.

Белоглазов пришел на эту стройку немногим раньше Клавдии. Угрюмоватый, настороженный парень лет двадцати восьми, может, и постарше — возраст его определить по внешнему виду было не просто: лицо молодое, а в шевелюре седые волосы. Сидел в колонии — за воровство. Возвращаться к прежней жизни не хотел. Клавдия верила — этот не врет, будет работать: у нее глаз наметанный.

И вдруг — шум на все управление: Белоглазов украл у жены мастера Тертышного кошелек с деньгами. Денег-то было — трояк рублями и мелочи копеек на семьдесят. Но дело не в том — сколько, а в том, что украл. Случилось это в автобусе, рядом ехали они из города, жена мастера — у окошка, Белоглазов — с краю. Когда сели в автобус, кошелек при ней был. Тертышная это твердо помнила, потому что из того кошелька оплачивала проезд. Когда на место приехала, хватилась (не сразу, через час, наверное) — нет кошелька. Решила, что, кроме Белоглазова, украсть некому — он всю дорогу сидел рядом.

Мастер вызвал Белоглазова, тот не признался. Твердил одно — не брал и не брал. Тертышный топал ногами, кричал, грозил отправить парня обратно, откуда приехал. Белоглазов все равно не признавался, и мастер обозвал его рецидивистом и лагерником.

После этого разговора Белоглазов сел на попутный самосвал и поехал в общежитие, собрал свой сундучок и отбыл в неизвестном направлении. Тут уж все решили — значит, он вор и есть. Чего б ему иначе бежать из общежития? А на другой день в управление позвонили из автобусного парка и сообщили, что найден кошелек с деньгами — три рубля шестьдесят семь копеек — и справкой на имя Тертышной, работающей в бухгалтерии строительного управления. Кошелек был обнаружен во время уборки салона одного из автобусов.

Вот эту историю припомнил, Буртовой в своем докладе. Говорил он о том, что нельзя обижать людей недоверием и оскорблять подозрением.

— У тебя, — выговаривал он Тертышному, — устроенный дом, семья, живешь ты в тепле и уюте, а Белоглазов только-только к месту начал прилепляться, и ты его — по голове. Где он сейчас? Куда голову приклонит? Ты коммунист, Тертышный, должен бы стать опорой Белоглазову, учителем, а ты… — Буртовой махнул рукой. Вздохнул, отпил воды из стакана и обвел взглядом сидящих в красном уголке. Клавдии показалось, что на ней он задержал взгляд, словно бы внушая: «И для тебя это говорю — не робей, в обиду не дадим…» У нее защипало в носу, к горлу подкатил ком — вот-вот заплачет, растроганная словами Буртового. Какой человек! За таким пошла бы она в огонь и в воду, сделала бы для него что угодно. И когда начальник сел на место, закончив доклад, Клавдия изо всех сил захлопала в ладоши, так громко, что на нее стали оглядываться.

Тертышный выступал на всех собраниях: распекал и призывал. Сегодня сидел, помалкивал, подпирал тяжелым плечом стенку. И когда выходили после собрания, был он насуплен и молчалив. Зато жена его старалась за двоих.

— Вот уж с больной головы на здоровую. — Она поворачивала крашеную голову в мелких завитках то к кассирше Ветохиной, то к бухгалтеру Шумейко. — Из-за какого-то уголовника сколько шуму. А что ему сделали? Ничего же. Только поговорили… Если невиновен, чего же убегать? Значит, что-то за ним есть, раз скрылся…

— Распустили их, этих бандитов, — поддержал Шумейко. Он нес свой тугой живот уверенно, как несет барабанщик барабан. Говорил, не поворачивая головы. А если поворачивался, то всем туловищем.

И кассирша Ветохина была с ним согласна. У кассирши прямые волосы до плеч, желтенькие, тонкие, высокая грудь и голубые глаза. «Ангельской красоты женщина, — определял бухгалтер. Он не однажды говорил это при Ветохиной, и та делала вид, что смущается: «Ах, что вы, Павел Григорьевич, какая уж там красота». Но смущение было притворное: смущаться Лидия Михайловна Ветохина давно разучилась.

Клавдия шла следом за этой троицей из бухгалтерии и слышала разговор. Не хотела связываться, но, обгоняя их, не удержалась:

— Вас бы на место Белоглазова, посмотрела б я, как вы запели.

Сказала негромко, но зло. Лидия Михайловна в страхе отшатнулась, толкнув Тертышную. Та качнулась и передала толчок Шумейко. Павел Григорьевич на ногах стоял твердо, и не так-то просто было его пошатнуть. Как истинный кавалер, он поддержал Тертышную под локоть и, полуобернувшись всем корпусом, произнес:

— Хамка!

Адресовалось это Клавдии.

И Тертышная тотчас нашлась, добавила:

— Лагерница.

Ветохина тоже не смолчала:

— И зачем только таких выпускают?

Если бы они промолчали, не обругали ее, она бы, может, и пожалела, что влезла в разговор. Сейчас сожаления не было.

Кассирша Ветохина невзлюбила Клавдию едва ли не с первого ее появления в конторе. Как и Тертышную, Ветохину возмущали прямота Клавдии и резкость, ее манеры. Не могли они простить Клавдии и то, что была она в колонии, побаивались и остерегались ее, хотя это не мешало им говорить колкости, вроде бы и негромко, но так, чтобы до ее ушей дошло.

Бухгалтер Шумейко не шарахался от Клавдии, не выказывал к ней откровенной неприязни, на первых порах даже пытался принять с ней снисходительно-покровительственный тон, за которым угадывалось мужское любопытство. Как-то в коридоре, когда поблизости никого не было, Павел Григорьевич обнял Клавдию за талию и прижал к своему тугому животу — вроде бы мимоходом, но со значением. И крайне удивился, когда Клавдия резко отбросила его руку и, отступив на шаг, яростно прошипела:

— Не лапай!

Он так и замер, ошеломленный, а Клавдия, натыкаясь на углы, выбежала из коридора на улицу. Простоволосая, без ватника, она стояла под моросящим дождиком, не замечая холода. Поостыв, вернулась к своему столу, села и стала бесцельно перебирать наряды, стараясь унять дрожь в руках. А дрожь долго не унималась, и потянулась цепочка длинная, далеко. Напомнил бухгалтер того инспектора из санупра — жестом, что ли, осанкой…

Дивизия стояла в обороне, вела бои местного значения. Главные удары противник наносил то севернее, то южнее, небо полыхало пожарами то справа, то слева, а на участке дивизии было сравнительно тихо. Медсанбат располагался в лесу, жили в землянках и в больших палатках с двойными стенами. На полянах была уже весна — обнажалась земля, на взгорке лезла изжелта-зеленая трава. А в лесу еще лежал снег, днем по тропкам текли ручьи, раскисало, а ночью под ногами хрустел ледок.

Клавдия не покидала этот медсанбат с тех пор, как ушла из родного города. Смышленая, ловкая, она работала лучше иных дипломированных медицинских сестер. Ей присвоили звание — старшего сержанта медицинской службы. Раненые ее любили, слушались, как врача. Начальник медсанбата майор Перцхулава, стройный красавец с гордо посаженной головой, встречая Клавдию, улыбался и говорил:

— Молодец, товарищ Баранова, успехи делаешь, скоро ведущим хирургом у нас будешь.

Клавдия краснела и спешила уйти: майор был сказочно красив, и рядом с ним она чувствовала себя ничтожной девчонкой, не знала, куда девать руки, и вообще терялась. Она бы, наверное, без памяти влюбилась в майора, если б не чувство долга. Тогда еще жив был Костя Паньшин, изредка от него приходили письма, и Клавдия считала себя невестой и хранила ему верность.

Однажды в медсанбат приехал инспектор из медсанупра фронта. Судя по тому, как вел себя Перцхулава, начальство большое. Майор так стремительно летал по территории санбата, так тянулся перед инспектором, как не летал и не тянулся перед армейским начальником, иногда навещавшим дивизию.

Он был очень важный, этот инспектор. Ходил неторопливо, откинувшись назад, словно бы уравновешивая тугой круглый живот. Расположился он в землянке начальника, Перцхулава перенес свой спальный мешок на собачьем меху в штабную.

Вечером Клавдию вызвали в землянку начальника.

Подойдя к двери землянки, она поглубже вздохнула, привычно расправила гимнастерку под ремнем, поправила шапку и постучалась. Услышала приглашающее «войдите» и толкнула дверь.

Прежде всего увидела Клавдия стол, уставленный закусками. Бросился в глаза, затмив все остальное, большой кусок сливочного масла на тарелке. Кусок был свежий, с острыми углами, на полированных гранях его выступали прозрачные, как слезы, капли.

За столом сидел инспектор, Перцхулава и хирург Анна Васильевна, женщина мужского хладнокровия, в чем Клавдия не однажды убеждалась, помогая ей во время операций.

Выслушав уставной доклад, который Клавдия отбарабанила без запинки, — инспектор усмехнулся и сказал:

— Вольно, садись к столу.

Клавдия сняла шапку, села на краешек табурета.

— Хвалит тебя, Баранова, твое начальство. Да я и сам вижу хорошего работника, у меня глаз наметанный. Награды у тебя есть?

— Представляли, — ответила Клавдия, — к медали «За отвагу», но пока ничего нет.

— Проверим, — пообещал инспектор. Он взял со стола обшитую сукном немецкую флягу и налил в стакан. Один подвинул Клавдии. Она опасливо покосилась на стакан.

— Разбавлено, не опасайся, — сказал инспектор. — Ну, давайте выпьем за победу над фашистами, за нашу дружбу, которая куется в горниле войны против оголтелых захватчиков.

Перцхулава, не морщась, выпил свою порцию. Анна Васильевна сделала глоток и поставила стакан. Клавдия сидела на краешке табурета, положив руки на колени.

— Давай, давай, — поторопил ее инспектор, — не задерживай движение.

— Я не пью.

— Ну-ну, не стесняйся. Сейчас тут перед тобой не начальники, а старшие товарищи.

Клавдия робко взяла стакан и держала обеими руками, не решаясь поднести ко рту.

— Давай, давай, — повторил инспектор. — Смотри, как это делается. — И в два глотка выпил полстакана спирту. Крякнул, понюхал хлеба и кинул в рот кусок мяса.

Клавдии очень не хотелось обижать старших товарищей, особенно этого веселого инспектора, и она отхлебнула из своего стакана. Спирт был крепкий, обжег гортань и выбил слезу.

— Пей до дна, — приказал инспектор.

Клавдия покрутила головой, поставила стакан и ладонями отерла слезы.

— Взыскание наложу на Перцхулаву за то, что не научил пить подчиненных. — Инспектор насупил брови, а глаза были веселые. — Закусывай.

Клавдия взяла кусок хлеба и колбасы.

В дверь постучали, и не успел Перцхулава сказать «войдите», как просунулась в землянку голова дежурного.

— Раненых привезли, товарищ майор.

Голова скрылась. Анна Васильевна молча встала и пошла к выходу. И Перцхулава встал. Сказал:

— Пойду посмотрю.

— Иди, — разрешил инспектор. — А ты не спеши, — это он сказал Клавдии, — если понадобишься, — вызовут.

Хирург и Перцхулава вышли. Инспектор налил себе еще.

— Ты ешь, ешь. — Он подвинул масло, консервы. — Я с друзьями — друг, ты это запомни. Служба — службой, а за столом — без чинов и званий. — Он поднял стакан. — За твое здоровье… Тебя как зовут-то?

— Клавдией.

— Хорошее имя. За наше с тобой здоровье, Клавочка,

Закусив, он встал, прошелся по землянке. Остановился над Клавдией. Она тоже встала, вытянула руки по швам.

— Ну, ну, — добродушно усмехнулся инспектор, — ты передо мной не тянись, зачем это, — взял ее за плечи и решительно усадил на топчан. — Мы с тобой будем друзьями, Клавочка, — говорил он проникновенно, садясь рядом, — в управление тебя заберу. Пойдешь к нам в управление?

Он хотел обнять ее, но Клавдия резко откинулась назад, сжалась в комочек — даже ноги подобрала, и когда инспектор потянулся к ней, оттолкнула его ногами, изо всех сил, отчаянно.

Хрустнула под грузным телом табуретка, что-то звякнуло на столе, что-то тяжело упало с деревянным стуком. Клавдия вскочила. У ног ее, головой к порогу, лежал инспектор. Он пытался приподняться и не мог, глаза у него закатывались, по щеке, из-под жиденьких белесых волос стекала темная струйка. Клавдия не боялась крови, но эта темная струйка на белой щеке повергла ее в ужас. Зажмурив глаза, она перешагнула через распростертого инспектора, рванула дверь и выскользнула из землянки. Не соображая, куда и зачем, Клавдия побежала. Ноги сами принесли к палатке, где стояла ее раскладушка. Она схватила с вешалки шинель, упала на постель и укрылась с головой. Ее бил озноб, и она рукой зажала рот, чтобы не стучали зубы.

Клавдия была уверена, что убила инспектора. Ей отчетливо представлялось, как струйка крови превращается в лужу, как стекленеют мертвеющие глаза… Воображение рисовало картины одну страшнее другой: вот ее ведут со связанными назад руками, вот шеренга солдат наводит на нее дула автоматов — черные точки в ослепительных, сияющих на солнце, ободках… Ее, конечно, расстреляют. Надо что-то сделать, куда-то бежать… Но сделать она ничего не могла, не было сил, не хватало духу приподнять шинель, выглянуть из-под нее.

За двойными стенами палатки слышался какой-то шум, голоса. Тело уже, наверное, нашли, и весь санбат на ногах — разыскивают убийцу… Взревел мотор. Это, вероятно, начальник санбата поехал лично докладывать о случившемся. А может быть, уже приехали из особого отдела. Сейчас войдут, скомандуют: «Встать!» и, связав руки за спиной, поведут…

Но никто в палатку не заходил, шум за стенами затих. Клавдия угрелась, озноб прошел, и она уснула.

Инспектор остался жив, только поранил голову, упав неаккуратно. Когда его перевязали, он заявил, что передумал и ночевать не останется. После его отъезда Перцхулава, мрачный, как черная туча, надолго затворился в своей землянке. Что ему сказал инспектор на прощание, никто не знал, только на другой день майор вызвал Клавдию и, не глядя на нее, сообщил, что с сего числа она поступает в распоряжение полкового врача 11-ского стрелкового полка.

Когда она прибыла к новому месту службы, ей там уже была уготована должность — санитарным инструктором в третьей роте первого батальона.

…Мысль эта не давала ей покоя едва ли не с первых дней работы диспетчером, но все не решалась она заговорить с начальником СМУ Буртовым. После собрания решилась. Стоял он возле недостроенного резервуара один, о чем-то думал. Клавдия подошла и начала без предисловий:

— Кирилл Андреевич, а почему бы и рабочих не возить автобусом?

— Куда возить? — не сразу понял Буртовой.

— На работу, с работы. А то нехорошо как-то получается — начальство в мягком автобусе, а работяги — навалом в кузове.

— Там же лавочки поделаны.

— Что ж, что лавочки. Сидеть не удобно, в теплую пору жарко, зимой — холодно.

— Ты-то на чем ездишь?

— Я не о себе.

— О ком же?

— О людях. — Клавдия нахмурилась: неужели не понимает, о чем она? Или не хочет понимать?

Буртовой усмехнулся, словно бы прочел ее мысли.

— Начальству положено в мягком автобусе ездить — на то оно и начальство. — Посерьезнел, загасил усмешку. — Инженеры и служащие на работу в чистых костюмах ездят, их на бортовую загонять неудобно, а рабочие в спецовках…

— Но это… — начала Клавдия.

Буртовой перебил.

— Но это не главный резон. Автобусов нет. Ни в тресте, ни у Мирзоева.

— В городском автохозяйстве потребовать.

— Просить можем, требовать… — Буртовой развел руками.

— А вы просили?

— Вот ты и попроси.

— Кто я такая, чтобы просить?

— Ты — диспетчер. Тоже начальство. Сочини бумагу в горисполком, товарищу Розанову…

— Это я не умею, бумаги сочинять.

— Я тоже, знаешь ли, не мастак. — Клавдия посмотрела на него с сомнением, но Буртовой даже не улыбнулся. — В самом деле. Тут особый стиль нужен. Я тебе совет дам: пойди к Паршину, он — депутат горсовета, попроси, чтобы руку приложил. Потом мне принесешь, я тоже подпишу.

— Думаете, выйдет?

— Попытка не пытка.

— Ладно, разыщу Паршина. Я ведь не первый день об этом думала, только поговорить с вами как-то случая не было, не решалась.

— Него же тут решаться? Не фигли-мигли какие-нибудь, о деле разговор.

Он стоял перед Клавдией, большой, лобастый, смотрел на нее прямо, слегка улыбался — не насмешливо, добро. И тут ее словно толкнул кто, она выпалила:

— Я вам спасибо хочу сказать. — Буртовой удивленно поднял брови. — За Белоглазова. Ни за что же человека оскорбили. И не понимают этого, не хотят понимать.

— Меня тут благодарить не за что. — Буртовой нахмурился. — Между прочим, когда я о Белоглазове говорил, тебя тоже имел в виду. Люди, они разные. И такие есть, что не постесняются прошлым попрекнуть. Близко к сердцу не принимай, в панику не бросайся.

— А я так и поняла, — обрадовалась Клавдия.

— Ну и хорошо, если поняла… В общем, проконсультируйся с Паршиным. — Буртовой кивнул, давая понять, что разговор окончен, и пошел от резервуара.

Когда фигура Буртового скрылась за штабелями железобетонных плит, она отправилась разыскивать бригадира монтажников Паршина.

Ей сказали, что бригадир — в одном из готовых резервуаров.

Клавдия по вертикальной лесенке поднялась на крышу, заглянула в люк. На нее пахнуло керосиновым духом.

— Паршин здесь? — крикнула Клавдия в гулкий мрак.

Оттуда глухо ответили:

— Здесь.

Теперь — по скользкой железной лестнице вниз в темноту.

Клавдия видела, как собирают и накрывают, пеленают в проволочную сетку и бетонируют огромные емкости, но ни разу не была внутри готового резервуара. Тот, в который она спускалась, уже испытывали — заливали нефть, замеряли суточную убыль. Она оказалась на какие-то доли миллиметра выше нормы, и Паршин теперь искал щель, в которую утекли эти недопустимые доли.

Ступив на пол, Клавдия огляделась. Глаз постепенно привыкал, и она с интересом рассматривала огромный зал с колоннами, подпиравшими кровлю.

Пол был устлан стальными листами, там, где на них падал свет, они маслянисто поблескивали. В прогибах стояли черные лужицы. У одной стены на высокой стремянке сидел парень с лампой-переноской и вглядывался в бетонный шов. На полу, возле приземистой колонки с кранами, сидел другой. Он посветил на Клавдию фонарем, спросил:

— Ты ко мне?

Это и был бригадир Паршин. Клавдия, скользя на стальных листах, как на льду, подошла, поздоровалась. Паршина она знала — его на стройке все знали. Невысокий, худощавый, очень проворный, он был из тех бригадиров, которые за любую работу берутся сами, меньше указывают, больше делают. Считался он «профессором» по резервуарам — строил их уже второй год, начал с самого первого. Другие робели за первый браться, а он рискнул.

— Вот, — сказал бригадир, глядя на Клавдию снизу вверх, — коньяк зарабатываю, — и усмехнулся, блеснув зубами.

— Какой коньяк? — удивилась Клавдия.

— Буртовой обещал. Если сегодня найду, где утечка, две бутылки коньяку ставит.

— Такая махина, ее за сутки не осмотришь.

— Весь зачем же осматривать? Есть уязвимые точки. А ты пошто ко мне?

Клавдия объяснила.

— Все-таки у депутата больше веса.

— Это смотря на чьих весах. Но насчет автобусов стоит написать. Ты сочини петицию, а я подпишу.

— Не умею я сочинять-то, — взмолилась Клавдия. — Уж ты сам сочини.

— Чего там не умеешь? Прямо так и напиши: рабочим, мол, тяжело ездить в бортовых машинах на работу и с работы. Все-таки двадцать километров — туда, двадцать — обратно, через перевал, на ветру… В таком разрезе.

Так и пришлось Клавдии самой писать заявление товарищу Розанову. Она сочиняла его на работе, сидя за своим диспетчерским столом. Потом переписывала и переделывала дома. И все казалось ей, что написано не так, как нужно. Когда явился на очередное чаепитие Кашлаев, Клавдия даже обрадовалась: все-таки помощник.

Никифор Кузьмич, вздев очки на нос в светлой роговой оправе, внимательно прочел заявление.

— Что ж, — сказал он, сняв очки, — суть дела ясна, однако длинновато. Начальство не любит длинных заявлений, читает только первую страницу. Чем больше начальство, тем короче надо писать.

Он достал из внутреннего кармана пиджака авторучку.

— Разрешите я попробую?

— Пожалуйста, — тотчас согласилась Клавдия. И положила перед Кашлаевым чистый лист бумаги.

Никифор Кузьмич уселся поудобней и принялся за дело. Трудился он долго — писал, вычеркивал, морщил лоб, почесывал ручкой за ухом, беззвучно шевеля губами. Уже и чайник вскипел и успел остыть, а он все писал. Наконец заявление было готово, и Кашлаев с чувством прочел его. Получилось убедительно и коротко — на одной страничке.

— Хорошо, — похвалила Клавдия. — Вот не думала, что вы так ловко напишете. Где это вы научились?

— Невелика премудрость, — улыбнулся Никифор Кузьмич, — лишние слова отбросил, только и всего. В наше время много лишних слов употребляется. Не проясняют они смысла, а запутывают… — Кашлаев вздохнул. — Да… у каждого своя беда, своя забота. И у вас, Клавдия Максимовна, и у меня…

— Это какая же у меня беда?

— Такая же, как и у меня — одиночество.

— С чего это вы взяли? Я за компанией не гонюсь. Даже люблю одна побыть. Если хотите знать, все время на людях жить, когда ни на минуту одна не остаешься, ни днем, ни ночью, — вот что страшно. Уж я-то знаю, испытала.

— Согласен с вами, — мягко проговорил Кашлаев. — Только я другое имел в виду. Можно и в компании, находясь среди людей, быть одиноким. И даже среди очень знакомых и среди родственников. Я вот про что хотел сказать.

— У меня нет родственников, — сказала Клавдия и пошла на кухню подогревать чайник.

Когда она вернулась и разлила чай, Никифор Кузьмич попробовал стакан пальцами, убедился, что горячо, и продолжал свое:

— Родственники по крови — не всегда близкие люди, я лично на себе испытал. Если не возражаете, расскажу.

Клавдия не возражала, и Никифор Кузьмич, отпив немного из стакана, стал рассказывать:

— Женился я в тысяча девятьсот тридцать третьем году. Жена у меня была красивая, видная, хозяйка хорошая. Родился у нас ребенок — девочка. Маечкой назвали. Жить бы нам и дальше в любви и согласии, ан нет. Стал я замечать, что жена ко мне вроде бы холодна. И раньше не очень-то была горяча, а теперь и совсем остыла. В дочке души не чает, обмирает над дочкой, а я словно бы в тягость ей. Переживал я. Обижался, сердился, подозрение имел, что она другого полюбила… Ну, другого у нее не оказалось, в этом я убедился. Никого ей и не нужно было, кроме дочери. Среди женщин встречаются такие — даже не редко, — что ради мужчины детей забывают. Оказывается, и наоборот случается, на собственном опыте убедился.

Никифор Кузьмич допил чай. Клавдия налила еще. Он опять потрогал стакан пальцами.

— В общем, жить совместно стало нам тяжело. Перевели меня в другой город, и я уехал один. Так до самой войны и жили врозь. Я им, жене и дочери, аттестат выправил, навещал изредка. Надо бы новую семью создавать, но я все надеялся, что наладится у нас жизнь. Любил я жену, вот и надеялся. А как началась война, тут уж не до семейных дел стало… После войны я еще восемь лет в армии служил, потом, как в отставку вышел, попробовал в семью вернуться. Думал: уже не молодые мы люди, дочь у нас на выданье, будем жить вместе, внуков нянчить. Ну, приехал. Они в Ростове-на-Дону проживали. Город красивый, большой. У меня там и знакомые остались с довоенного времени, и жена с дочерью будто не возражали — живи, места хватит. Если рассудить, моего в их доме немало — по аттестату они всю войну получали, после войны деньги им слал регулярно. Приехал опять же не с пустыми руками, не на их иждивение. Жена работала — бухгалтером-экономистом на обувной фабрике, тысячу триста рублей, старыми деньгами, получала, а у меня пенсия без малого вдвое больше. Одним словом, не было резону им не принять меня. Приняли. Прожил я у них одиннадцать месяцев, больше не смог. Не скандалили, не орали друг на друга, только уж лучше бы орать, чем так…

Кашлаев помолчал, отхлебнул чаю. Клавдия не поторопила его, не попросила рассказывать дальше, она словно бы присматривалась к нему. Не таким казался ей Кашлаев при первом знакомстве, а сейчас в нем что-то приоткрывалось, и у Клавдии зарождалось сочувствие к этому человеку.

Поставив стакан, Кашлаев вздохнул и продолжал:

— Жил я у них, Клавдия Максимовна, будто квартирант, чужой человек. Жена какой была, такой и осталась. На фабрике в пример ставили ее моральный облик. Еще бы! Никто не мог сказать, что с кем-то она гуляла, шашни водила: чиста, как стеклышко, непорочна, как сама дева Мария. Женщина она видная, опрятная, охотники поухаживать находились, но никто к ней так и не прилепился, потому что никто ей не был нужен, я-то уж знаю. Нужна ей была только дочка. Мать любит свою дочь — что тут удивительного? Редкая мать не любит своего ребенка. Но тут была даже и не любовь, а какое-то обмирание. Пошла девушка в кино с подругами, мать дежурит у подъезда, ждет ее возвращения. Задержалась дочь в институте (она поступила в институт железнодорожного транспорта), мать себе места не находит. Сама щеголяет в старом, перешитом, перелицованном, у дочери — полный шифоньер костюмов, платьев и других разных носильных вещей. За столом дочери — лучший кусок, живет на всем готовом, тарелки за собой не вымоет. «Маечке нужно заниматься… Маечка у нас слабенькая… Маечка еще на своем веку наработается…» А Маечка все это принимает как должное и растет себялюбкой, которой ни до кого дела нет… Меня Маечка едва замечала. И стало со мной твориться что-то неладное. Внушаю себе: «Это же твоя дочь, плоть от плоти твоей, что называется, ты любить ее должен». А любви нет. Сначала думал, может, оттого, что не на моих глазах росла, не привыкли друг к другу. Раздумаюсь — не в том дело. Тогда в чем же? Пробовал с матерью говорить, доказывал: неумеренной любовью, мол, портишь дочку. Куда там! Как в стенку горох — все отскакивает…

Никифор Кузьмич помолчал, задумавшись.

— Чай остыл, — напомнила Клавдия.

Он поднял голову и торопливо возразил:

— Нет, нет, в самый раз. — Отхлебнул и подтвердил: — В самый раз.

Выпив чай, Никифор Кузьмич перехватил взгляд Клавдии и накрыл стакан ладонью.

— Спасибо, больше не буду… Так вот, поразмыслил я и решил, что лучше мне уехать, а то возненавижу я их. А уж страшней того, что может быть? В общем, собрал я чемоданчик и уехал. Несколько лет из города в город кочевал, осесть нигде не мог: оттого, наверное, что все мне тогда не мило сделалось. Прямо хоть в пустыню беги…

— Грехи замаливать? — усмехнулась Клавдия.

— Я лично думаю, что немногие шли в пустыню затем, чтобы грехи замаливать. Большинство уходило от суеты. К старости устает человек от житейских бурь, хочется тишины, покоя. Наедине с собой хочется побыть.

— Так вы решили дом строить? Только почему же в городе? Строили б в пустыне, как полагается отшельникам.

— В наше время, если кто хочет грехи искупить, в самый раз дом строить: дело это не простое. — Никифор Кузьмич усмехнулся. — А отшельником и среди людей можно жить. Только тяжело это. Счастливый человек тот, который родную душу отыскал…

Кашлаев вскорости откланялся и ушел Клавдия вымыла посуду и легла. Уличный фонарь подсвечивал потолок, если прищурить глаза, он казался голубым и высоким, как небо. Клавдия думала о том, что наговорил сегодня Кашлаев. Родная душа? А у нее есть в этом мире родная душа? Пожалуй, и нет. Но одиночество не тяготило. И уснула она легко.

…Заявление с резолюцией товарища Розанова выглядело совсем не так, как раньше, без резолюции. Клавдия уважительно рассматривала размашистую, пересекающую заявление по диагонали, надпись: «Тов. Гусельникову. Изыскать три пассажирских автобуса для доставки рабочих на строительство резервуарного парка…» Подпись крупная, разборчивая. На последней точке перо проткнуло бумагу и слегка брызнуло, пустив чернильные лучики. Твердая подпись, энергичная точка внушали доверие, и Клавдия не сомневалась, что автобусы будут, дело за небольшим — поехать в город и положить на стол начальнику городского автохозяйства Гусельникову бумагу с резолюцией товарища Розанова.

Клавдия выбралась на асфальт и остановила порожний самосвал. Дверь кабины широко распахнулась, и Карасиков пригласил:

— Прошу.

— В город? — спросила Клавдия.

— Так точно.

Клавдия села, и шофер, перегнувшись, сам захлопнул дверцу.

После той трагикомической истории они с Карасиковым не виделись. Клавдия ходила к директору автопарка просить за него. Мирзоев поломался для виду, но потом дал себя уговорить, наверное, потому, что шоферов у него не хватало.

Сейчас они поглядывали друг на друга не без настороженности. Молчали. Наконец Клавдия спросила:

— Как жизнь молодая?

— Живем, — ответил Карасиков. — А у тебя как?

— Нормально.

Клавдия улыбнулась. И шофер скупо улыбнулся. Лед был сломан. Сейчас Карасиков даже показался ей симпатичным, остролицый, быстроглазый малый.

Утро выдалось тихое, неяркое. Над горными склонами висела сизая наволочь. Начав подъем к перевалу, машина погрузилась в туман: ближние повороты путались в дымке, а дальних вовсе не было видно. Чем ближе к перевалу, тем светлей и прозрачней делался туман, он искрился, играл серебристыми бликами, а дорога стала влажной и неярко поблескивала.

— Красиво, — сказала Клавдия.

— Ага, — согласился Карасиков. — Хороший будет сегодня день, солнечный.

И вдруг самосвал вышел из тумана, как из озера. Впереди, совсем близко, была седловина перевала, освещенная ярким солнцем. Позади осталась зыбкая пелена. Чем дальше уходила от нее машина, тем плотнее она казалась. И не было позади ни горных склонов, покрытых голым зимним лесом, ни влажной асфальтовой дороги — только туман, на глазах превращавшийся в облака, лежавшие снежной равниной до горизонта.

— Постой, — попросила Клавдия.

Карасиков быстро взглянул на нее и остановил машину.

— Давай постоим немного. — Клавдия открыла дверцу и стала на подножку. — Очень уж хорошо тут.

И шофер открыл дверцу и высунулся из кабины. Повертел головой, усмехнулся.

— А и в самом деле красиво. Ездишь тут в день по нескольку раз и ни черта не видишь. Почему это так, скажи?

— Некогда смотреть. — Клавдия села в кабину.

— Скажи ты, — Карасиков взялся за баранку, отпустил тормоза, — смотришь на эту красоту и как-то весело делается, легко… Хорошо делается. — И спросил доверчиво: — И у тебя так?

— И у меня так.

— Вот бы здесь собрания проводить, — усмехнулся Карасиков, — не ругались бы, не лаяли друг на друга, говорили бы только ласковые слова, а?

— Ну, ты придумаешь?

— А что?

Им стало весело, и оба легко рассмеялись.

За перевалом были такие же облака, скрывшие от глаз море, ломаную полоску берега, длинные пирсы нефтегавани. Дорога круто, так, что пришлось держаться за поручни, чтобы не упасть на ветровое стекло, пошла вниз, и скоро опять машина нырнула в искрящийся, пронизанный солнцем туман. Чем дальше от перепала, тем меньше света оставалось в этом тумане, он угасал с каждой минутой, и когда машина вышла на прибрежное шоссе, глазам Клавдии открылось море без горизонта, причалы в дымке — серенькое утро, не тронутое солнцем.

— Кончилось кино, — вздохнул Карасиков. — Тебе куда?

— В центр. Я здесь сойду.

Когда она выходила, Карасиков сказал:

— Спасибо тебе.

— За что? — Клавдия оглянулась.

— Ну, за все… За то, что к Мирзоеву тогда ходила… И вообще.

Клавдия еще не придумала, что ответить, а Карасиков захлопнул дверцу и дал газ. Она посмотрела вслед машине, потом, улыбаясь неизвестно чему, польза к автобусной остановке. Пока ехала, все вспоминала перевал, искрящийся, пронизанный солнцем туман, и было такое ощущение, будто ехала она с праздника.

Ей повезло — товарищ Гусельников сидел в своем кабинете и принял Клавдию без проволочек. Был он сух, желт лицом. Бумагу с резолюцией взял двумя пальцами, пробежал глазами и уронил на стол, точно стала она ему жечь руки.

— Автобусов нет, — сказал он, глядя мимо Клавдии.

— Как это нет? Там же резолюция товарища Розанова. Вы прочли?

— На резолюции рабочих не повезешь. — Он по-прежнему не смотрел на Клавдию. Она оглянулась — на что это он так пристально воззрился. В углу стояла вешалка, на ней — светлый макинтош и зеленая шляпа. Только и всего.

— Как же быть? — спросила Клавдия.

— Возить на бортовых, как вы это делали раньше. — Гусельников двумя пальцами поднял заявление и, чуть подавшись вперед, протянул его Клавдии. — Возьмите. Свободных автобусов у меня нет, а план — есть, и товарищ Розанов не будет его за меня выполнять.

Клавдия не брала заявление. Тогда Гусельников уронил его на зеленое сукно и одним пальцем подвинул на край стола. Нажал кнопку звонка и, когда в кабинет заглянула секретарша, спросил:

— Есть там еще ко мне?

Клавдия взяла заявление, и не попрощавшись, вышла. На улице она постояла в раздумье. Прохожие обходили ее, кто-то толкнул плечом. Она медленно пошла к морю. Возвращаться в управление она не собиралась. «Не можешь, иди пыль с пряников сдувать…» — второй раз услышать это от Буртового ей не хотелось…

И она решилась. Широко шагая, направилась Клавдия в горисполком. Вошла в вестибюль и стала подниматься по широкой мраморной лестнице. Но чем выше поднималась, тем нерешительней делались шаги. К кому обратиться? Кто ей тут поможет?

По лестнице неторопливо, с достоинством неся крупное тело, спускался мужчина в коротком темном пальто, в дорогой шляпе, досиня выбритый. Увидев, как замедлила шаги и в замешательстве остановилась Клавдия, он спросил:

— Вы к кому?

— Не знаю, — откровенно сказала Клавдия. — К кому-нибудь, кто поглавней товарища Розанова.

— Зачем же это вам?

— Пожаловаться.

— На товарища Розанова?

— И на него.

Начальственный мужчина едва заметно усмехнулся.

— Пойдемте. — Он стал подниматься по лестнице.

Они прошли через длинный полутемный коридор, в котором запомнились Клавдии медные надраенные дверные ручки, через светлую приемную с двумя, обитыми дерматином, дверями, мимо секретарши, которая подняла голову от машинки, но ничего не сказала. Мужчина повернул ключ в одной из дверей и вошел. Придержал дверь, пропуская Клавдию.

— Садитесь, — предложил он. Снял шляпу, небрежно кинул ее на крючок вешалки. — Чем же провинился перед вами товарищ Розанов?

— Пишет резолюции, чтобы только отделаться, а их не выполняют, — Клавдия протянула заявление. — Вот, полюбуйтесь.

Мужчина прочитал заявление.

— Вы были у товарища Гусельникова?

— Вот он-то и не хочет выполнять. — И Клавдия слово в слово пересказала свой разговор с начальником автохозяйства.

— М-да, — выслушав, произнес начальственный мужчина. Он обошел большой письменный стол и поднял трубку с одного из трех телефонов, стоявших на специальном столике. Набрал помер и ждал, встряхивая бумагу, которая норовила сложиться на сгибе.

Клавдия оглядела кабинет, светлый, просторный. В таком сидит скорее всего немалый начальник. Что ж, чем больше, тем лучше.

На том конце провода взяли трубку.

— Товарищ Гусельников? Что же это вы, товарищ Гусельников, подводите меня? Я пишу резолюции, а вы на них ноль внимания.

«Так это Розанов и есть», — догадалась Клавдия.

Начальник автохозяйства, видимо, пытался что-то доказывать. Но Розанов не расположен был его слушать.

— Вот что, товарищ Гусельников, — сказал он категорически, — автобусы нужно выделить, и вы их выделите… И план выполнять надо… До свидания.

— Придется вам еще раз обратиться к товарищу Гусельникову, — сказал Розанов, положив трубку.

— А он опять меня не завернет?

— Нет, не завернет.

— Тогда спасибо, — Клавдия встала.

— Не за что. — Розанов улыбнулся и, обойдя стол, протянул руку. — Всего хорошего. Извините, что так получилось.

Клавдия широко шагала по улице, предвкушая, как будет разговаривать с товарищем Гусельниковым. Но на этот раз начальник автохозяйства не захотел ее видеть. Секретарша сказала, что его нет и сегодня скорее всего не будет. Бумагу с резолюцией он просил оставить. Клавдия не поверила секретарше, она чувствовала, что Гусельников здесь, никуда не уходил. Сначала хотела подойти к двери и, распахнув ее, заглянуть в кабинет, но передумала. «Ладно, пусть отсиживается за своим столом, — решила Клавдия, — не буду его сегодня трогать». И про себя посмеялась над Гусельниковым, который от нее прятался.

Клавдию включили в делегацию, которая отправлялась проверять выполнение социалистических обязательств у морских строителей.

— Растешь, — сказал ей бухгалтер Шумейко: он тоже ехал на проверку.

Клавдия в ответ пожала плечами — она не знала, что ей делать в той делегации.

Ее послали к строителям нового пирса с заданием не очень определенным: «Посмотри, как они там рабочее время берегут, ну, и диспетчерскую службу погляди».

Новый пирс сооружали в западной части гавани, под прикрытием бетонного мола. Здесь всегда было тихо, самый сильный шторм не мог пробиться в этот угол.

В этот день должны были погружать колонны-оболочки — опоры для пирса. Клавдия еще ни разу не видела, как их погружают — эти полые железобетонные цилиндры, которые теперь заменяли сваи.

К полудню от восточного мола пришел плавучий копер с бригадой монтажников. Вслед за ним пришвартовался стотонный кран, свесил над недостроенным пирсом громадные крюки. К нему притерся плавучий кондуктор-понтон с направляющими стволами для колонн-оболочек. На воде вокруг пирса сделалось тесно, шумно: гремели цепями лебедки, раздавались громкие команды, посудины терлись бортами, всплескивала между ними вода.

Длинное, смолянистое тело колонны-оболочки захлестнули стальной петлей, и кран легко поднял ее, понес над водой к понтону-кондуктору. Там монтажники поймали колонну, подвели к направляющему отверстию, и очередная опора ушла в воду, стала на дно. Захлестнувший ее трос ослаб, рывками сполз и упал на палубу кондуктора. А колонна еще некоторое время погружалась — собственная тяжесть вгоняла ее в грунт.

На копре тем временем закрепили вибропогружатель. Все было готово, но вибропогружатель мертв: не подошла плавучая электростанция. Монтажники сидели на палубе копра, «травили баланду», покуривали. Клавдия походила по пирсу, поговорила с поварихой на плавучем кране, перешла на копер.

— Милости просим, инспектор, — бригадир обмахнул ладошкой табурет и подал Клавдии.

— Я не инспектор, — сказала Клавдия. — Мы тут соцсоревнование проверяем.

— Это нам известно.

Бригадир говорил серьезно, а глаза смеялись. Был он высок, широкоплеч, голова увенчана шапкой пепельных вьющихся волос, на затылке чудом держался синий беретик.

— И часто у вас так вот? — Клавдия кивнула в сторону безмолвного вибропогружателя.

— Как? — бригадир сделал вид, что не понял.

— Такие вот заминки?

— Бывает, — неопределенно ответил бригадир.

— Что же вы в таких случаях делаете?

— Пишем письмо турецкому султану, — ответил румяный, с острыми бачками, парень.

— Обсуждаем международное положение, — вставил другой, узколицый, востроносый.

— Хорошие вы ребята, веселые, — Клавдия улыбнулась, — только женам я вашим не завидую.

— При чем здесь жены? — удивился узколицый.

— За письма турецкому султану вы как получаете, сдельно или повременно? — спросила у него Клавдия.

— То мы на общественных началах, — ответил парень с бачками.

— Половину зарплаты вы пропьете, а половину не заработаете, — усмехнулась Клавдия. — Жены в получку от радости с ума сходят.

— Это мы-то не заработаем? — взвился узколицый. — Да наш экипаж гремит на весь трест. Бригадир, скажи!

— Тетя шутит, — успокоил бригадир, — бьет по нашему самолюбию. — Он отогнул обшлаг стеганки и посмотрел на часы. — Ладно, пойду-ка я поинтересуюсь, в чем там дело.

Клавдия пошла с бригадиром. Идти далеко не пришлось: сойдя с нового пирса, они пересекли двор с кучами песка, с бетономешалкой и штабелями железобетонных плит и очутились у стенки, о которую терлась баржа с надстройками. В одной из них копались в машине два чумазых парня.

— Какого же вы. — Бригадир оглянулся на Клавдию и, сделав многозначительную паузу, начал в другом ключе: — Какого же вы черта копаетесь?

— Не заводится, — сказал один из чумазых.

— Не заводится, — обернулся бригадир к Клавдии. — У них не заводится.

— Наряд вы получили с утра, где же вы раньше были? — Клавдия обращалась к чумазым механикам. Те не отвечали.

— Не будьте невежами, — сказал бригадир. — Товарищ… Извиняюсь, как ваша фамилия? (Это относилось к Клавдии.)

— Баранова моя фамилия.

— …Товарищ Баранова проверяет соцсоревнование. Она спрашивает, где вы были раньше?

— Где были, там нет, — ответил механик.

— За двадцать минут заведете? — спросил бригадир.

— Заведем, — заверили механики.

А Клавдия, выслушав одним ухом этот диалог, направилась к диспетчеру. Тот сидел в длинной, унылой комнате, за столом, покрытым грязной бумагой. В комнате было неуютно, сумеречно.

На голове у диспетчера — большая морская фуражка с лакированным козырьком. Из-под козырька пронзительно смотрели маленькие круглые глаза. И личико у него маленькое, с узкими скулами, заросшими седой щетиной.

— Главное в нашем деле — не волноваться, — сказал он. — Что волнуешься, что нет — результат один.

— Может, они заранее не знали, где им работать, эти механики?

— Знали, — спокойно сказал диспетчер. — Распоряжение отдано еще вчера. Утром, на планерке, начальство ничего не меняло.

— Так что же вы… — начала Клавдия.

— А что же я? — перехватил диспетчер. — Я, знаете ли, не бог, не царь и даже не герой соцтруда. Что мне положено, я делаю, за других работать — не могу и не желаю.

Клавдию злил этот седоскулый дядька под флотской фуражкой, похожий на черный гриб. Она не сразу нашлась, что ответить, а он, не дождавшись возражения, продолжал:

— Вы, голубушка, наверное, и растворчик ездите выколачивать, и со всякими судподрядчиками лаетесь, хотя это не ваша обязанность.

— Если надо, то и лаюсь.

— Если надо! — воскликнул он. — А надо ли? — Клавдия собиралась ответить, но он предупредил ее ответ:

— Наперед знаю, что вы мне можете сказать. Равнодушен к делу, не болею за стройку, не горю на работе — вот что вы мне собирались сказать. И будете неправы, если скажете. Почему? А потому, что многие у нас исполняют свои, подчеркиваю — свои, — обязанности спустя рукава. Привыкли, чтобы их подгоняли, подстегивали, чтобы кто-то ликвидировал их огрехи, натягивал шкурку на то место, которое они оставили голеньким. И ликвидируют, и натягивают друг за друга второпях, кое-как, на скорую руку. А я не хочу. За меня тут никто не работает, я сам свое дело исполняю. Пусть и другие постараются. Ни за этих механиков, ни за прорабов, ни за кого я работать не желаю. И подгонять не собираюсь: у них свои головы на плечах.

— Разные бывают головы, — сказала Клавдия.

— Разные, — согласился диспетчер, — но мера ответственности для всех должна быть единой. Как все должны быть равны перед законом. — Он выставил тонкий указательный палец пистолетом. — Не завелась вовремя электростанция, во-первых, потому, что принявшие смену механики халатно отнеслись к своему делу: с утра надо было начинать ее заводить. Почему с утра? А потому, что она требует капитального ремонта, однако запасных частей нет. Это уже во-вторых.

«Чокнутый», — подумала Клавдия. Вздохнула и молча вышла. Наверное, он в чем-то прав, этот диспетчер, только вот еще бы сам пошевелился. «…Что волнуешься, что нет — результат один…» С этим Клавдия соглашаться не хотела.

Еще издали она увидела, что плавучая электростанция швартуется возле копра. Обрадовалась: «Значит, завелась». Выходит, не зря она волновалась.

Клавдия пошла к стенке, у которой недавно стояла электростанция. Сейчас тут было пустынно и тихо. Она села на широкую чугунную тумбу. Глухо доносился дробный стук вибропогружателя. Клавдия захватила горсть мелкой гальки и кидала камешки в воду. Падали они с чуть слышным всплеском, оставляя на воде едва заметные круги. «…В нашем деле главное — не волноваться…» — вспомнила Клавдия. Хорошо бы, конечно, не волноваться, но у нее так не получается. И раньше не получалось…

…От строителей возвращались по железной дороге. Клавдия попала в один вагон с Шумейко. Он прошел вперед, она поотстала: не хотелось сидеть с ним в одном отделении.

Народу ехало не очень много. Клавдия села в уголок, поглядывая в окно. Серые скалы с ржавыми потеками, густая колючка — унылый вид. С другой стороны — зимнее море, неспокойное, серо-зеленое. На боковых скамьях сидят пожилой мужчина в железнодорожной фуражке и коренастая, укрытая шалью поверх ватной стеганки, старуха. Она остроноса, глаза прячутся в припухлых веках. Старуха гадает железнодорожнику, выкладывая замусоленные карты на откидной столик.

— И все твои недруги теперь ничего не сделают, — приговаривает старуха. — Они хотели, но у них не выходит… И жизнь твоя пойдет на хорошую перемену… У них все будет неудача, а тебе — удача…

Железнодорожник молча смотрит на гадалку, не мигая. Глаза у него светло-голубые, размытые, в таких густых и длинных ресницах, что кажутся мохнатыми.

— Хорошо гадаешь, спасибо, — говорит он с кавказским акцентом.

— И-и, милой, я по картам наскрозь все вижу. Цыганка одна меня научила, за деньги. Три рубля ей отдала и кофту, почти не надеванную. Не лезла на меня кофта-то. Давно это было, еще до войны.

— А сейчас тебе сколько лет? — спрашивает сидящая против Клавдии бабка с побитым оспой суровым лицом.

— Шестьдесят второй год пошел, — охотно отвечает гадалка. Она складывает карты, заворачивает их в тряпицу и прячет в карман стеганки. — А еду я по телеграмме, к дочери. В телеграмме отписано — лежит она на операции, наступил кризис… Поди, брешут. Нужна я им зачем-то, вот и отбили телеграмму, знаю я их. Ну, если зря вызвали, я им устрою… кризис.

Рябая бабка, железнодорожник с мохнатыми глазами внимательно слушают старуху. И из соседнего отделения пассажиры подвигаются к проходу — тоже интересуются. Старуха, видя такое внимание, усаживается, чтобы всем было слышно, и продолжает свой рассказ:

— Я раньше с ними жила. Дочь-то замужем. Мужик у нее ничего, зарабатывает хорошо, не пьяница. По воскресеньям четвертинку в обед выпьет — и все. А она сама — у-у-у. — Старуха помотала головой. — Дрались мы с ней. Убивала она меня чуть не до смерти. И деньги брали. Отдавали, конечно, только не все. Нет того, чтобы мне давать, еще и у меня брали. Когда уехали, я перекрестилась три раза…

Старуха откинула шаль на плечи, заправила под серенький платок седые космы. Слушатели молчали, наверное, ждали, что она еще расскажет.

Клавдия тоже глядела на старуху. Как будто ничего особенного, обыкновенная старушенция.

— Живу я теперь в Донбассе, — продолжала рассказывать старуха, — в рабочем поселке. Домик у меня свой, огородик, курей развожу… Куры у меня хорошие — несушки. Яичек соберу — и на базар. Цыплят в инкубаторе беру, которые повзрослее. Подкормлю — и на базар. Своим курам не даю на яйца садиться — возись потом с цыплятами. Как заквохчет какая курушка, голову ей долой — и на базар. А то уток выкормила. Хорошие деньги за них взяла. — Старуха глубоко вздохнула и обиженно поджала губы. — Жить бы можно, да соседи поганые, чистые изверги: так и гляди за ними, не то отравят или удушат. Я уж и потайной дымоход сделала. На всякий случай. — Глаза старухи сузились, сверкнули остренько. — Я теперь никому не доверяю.

— Ну, бабка, и стерва же ты, — сказала Клавдия.

Она вроде и не собиралась это говорить, само сказалось.

— Это почему же ты меня стервишь? — Лицо у старухи окаменело. — Что я тебе такого сделала?

Клавдия вышла в тамбур, открыла дверь и долго остывала на ветерке. В вагон она так и не вернулась, простояла в тамбуре до своей станции. На перроне ее догнал бухгалтер Шумейко.

— Удивляюсь я тебе, Баранова, — сказал он, идя рядом, — ну, зачем ты с этой старухой связалась? Не трогала она тебя, не задевала, нет, надо было ее облаять, оскорбить. Неловко за тебя, честное слово.

Клавдия молчала. Они вышли на привокзальную площадь.

— Я тебе как старший товарищ советую. — Шумейко старался говорить задушевно и сам, кажется, умилялся своим словам. — От чистого сердца. Переделывать тебе нужно свой характер.

— По-вашему, эта старуха святая, молиться на нее?

Павел Григорьевич досадливо поморщился:

— Не святая она, конечно, дрянь старуха, что там говорить.

— Так почему же и не сказать ей, что она дрянь?

— Ну, знаешь, если мы друг другу начнем так прямо высказывать, что думаем…

— А почему не высказать? Не за спиной — шу-шу-шу, а прямо?

Шумейко снисходительно усмехнулся:

— Ты меня или разыгрываешь, или в самом деле не понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Пора бы понимать, не маленькая.

— Переросток, — сказала Клавдия.

Павел Григорьевич посмотрел на Клавдию строго:

— Я с тобой серьезно хотел поговорить, а ты дурака валяешь. Дело твое, только потом пеняй на себя.

— Ладно, на вас пенять не буду.

Шумейко, не прощаясь, пошел к своему автобусу.

— Советчик! — вслед ему сказала Клавдия. — Поучи свою маму щи варить…

Павел Григорьевич не обернулся — то ли не слышал, то ли сделал вид, что не слышит.

— …Я, наверное, очень длинно рассказываю, — остановилась Клавдия, — и много лишнего.

— Все это не лишнее, — заверил Андрей Аверьянович, — это подробности, без них не обойтись.

В жизни человек совершает много опрометчивых поступков, говорит много лишних слов, но если пересмотреть, обдумать его жизнь, стараясь понять человека, окажется — все им сказанное и содеянное не случайно, идет от характера и проясняет характер, особенно то, что с точки зрения «здравого смысла» кажется лишним и опрометчивым.

Клавдия ничего не скрывала и не подправляла в своем прошлом. Чем больше слушал ее Андрей Аверьянович, тем крепче в том убеждался. Нет, она не фантазировала. Чего стоит этот диспетчер из плавотряда со своей доморощенной философией! Такого не сочинишь.

— А я было думала, что не то говорю, — смущенно улыбнулась Клавдия.

…В тресте, когда отчитывались о поездке к морским строителям, Шумейко промолчал, а у себя в рабочкоме заявил, что Баранова к важному делу отнеслась халатно: по документам диспетчера плавстройотряда и то видно, что у них простой, рабочее время не уплотнено, а Баранова это должным образом вскрыть не сумела. Зато успела поругаться с монтажниками и механиками на плавучей электростанции.

— Надо учесть печальный опыт и в следующий раз серьезнее подходить к подбору состава делегации, — заключил Павел Григорьевич.

Клавдия о нем скоро забыла: поступила команда — обеспечить самосвалы под бетон. Бригада Паршина приступала к заливке днища под новый резервуар, бетон должен идти непрерывно.

В восемнадцать ноль-ноль первый самосвал примет раствор на заводе, а дальше машины в течение суток пойдут одна за другой, цепочкой. К восемнадцати надо собрать шоферов, а в распоряжении диспетчера оказался только один автобус, который после работы должен еще отвезти в город служащих управления.

Клавдия села рядом с шофером. В зеркальце над ветровым стеклом ей виден был салон. Не торопясь входили пассажиры. Тяжело поднялась по ступенькам и села, заняв почти весь двухместный диванчик, Тертышная; бочком, держа руку на отлете, как фехтовальщица, скользнула меж сиденьями Ветохина. Кто-то курил возле автобуса.

— Погуди, — сказала Клавдия шоферу, — тянутся, как неживые.

Шофер нажал на кнопку, клаксон рявкнул басовито. Курильщик вздрогнул, Тертышная недовольно поморщилась.

Мелко семеня короткими ножками, последним подбежал к автобусу бухгалтер Шумейко. В левой руке он держал увесистую клеенчатую сумку, в правой — большое ведро с крышкой, помои с кухни. Павел Григорьевич откармливал к Новому году свинью.

— Трогай, — скомандовала Клавдия, когда Шумейко стал на первую ступеньку. Дверь за его спиной с треском закрылась, и машина сразу взяла хороший разбег.

— Тихо, — в сердцах крикнул Шумейко, — не дрова везешь, людей!

— За помои болеет, — сказала Клавдия, не оборачиваясь. — Давай, гони, у меня времени — в обрез.

Машина ходко бежала в гору, петляя меж мокрыми стволами деревьев, и вдруг — чих-пых — засбоила, затряслась мелко. Подсосав горючее, шофер выправил дело, по ненадолго: через пятьсот метров опять — чих-пых. Машина стала, шофер вылез из кабины и, выставив к хмурому небу заплаты на комбинезоне, стал копаться в моторе.

Клавдия нервничала. Она поглядывала на часы в машине, сверяла их со своими ручными, а сама думала, что же делать? Даже если бы машина не остановилась, она едва ли успела б развезти служащих по домам и собрать шоферов к восемнадцати ноль-ноль. А машина стояла, и шофер сверкал замусоленными заплатами. Наконец он выпрямился и захлопнул капот. Сел на свое место и виновато глянул на Клавдию.

— Барахлит, — сказал он, — засаривается. Бензин ни к черту.

«Водитель ты ни к черту», — подумала Клавдия, но говорить ничего не стала — тут словами делу не поможешь.

Мотор чихнул пару раз и заработал. Медленней, чем раньше, но без остановок, автобус пошел к перевалу.

Вот он наконец и перевал: впереди стеной стоит заштилевшее море, врезаны в него черточки пирсов. В ущельях уже копятся сумерки, а здесь, наверху, еще светло.

Машина прибавила скорость.

— Ну, милая, — обрадовался шофер, — теперь сама пойдет.

Клавдия в эти минуты соображала, как быть.

Когда автобус подкатил к развилке у нижней дороги, она сказала шоферу:

— Останови.

Он остановил.

— Открой двери.

Вышла из кабины и, подойдя к открытым дверям, скомандовала:

— Вылезайте.

— То есть как? — удивилась Тертышная.

— А так. Мне шоферов надо собирать к восемнадцати ноль-ноль.

— А мы как же? — спросил Шумейко.

— А вы городским автобусом доедете, — и показала на павильончик, где стояла рейсовая машина.

— Это самоуправство, — повысил голос бухгалтер. — Машина обязана развезти нас по домам, она в нашем распоряжении.

— Машина в моем распоряжении, — отрезала Клавдия. — Вас доставили к городскому транспорту, дальше валяйте по своему усмотрению. Не задерживайте. — Она быстро поднялась по ступенькам, подхватила ведро с помоями и вынесла его из автобуса.

Шумейко опешил.

— Ты за это ответить, — произнес он, обретя способность говорить.

— Отвечу, — сказала Клавдия. — Вылезайте поживей.

Шумейко вылез к своему ведру. За ним потянулись остальные. Тертышная сидела, не шевелясь. Все вышли, а она сидела. Клавдия молча забралась в автобус.

— Поехали.

С костяным стуком закрылись двери, машина тронулась, поворачивая в сторону поселка цементников. Тертышная поднялась и забарабанила в стекло, отделявшее салон от кабины.

— Высади, — приказала Клавдия.

Тертышная едва успела ступить на землю, как двери захлопнулись и автобус тронулся.

— Каторжная! — услышала Клавдия высокий голос.

Усмехнулась и сказала, не глядя на шофера:

— Гони!

Быстро сгущались сумерки, и когда ехали обратно, вовсе стемнело. Свет фар выхватывал на поворотах то темный ствол, то кусок скалы, то куст, на котором искрились капли. Иногда на обочине возникали яркие зеленые огоньки — дикий кот завороженно смотрел на свет. Вот такой же дорогой ехали они с комбатом Метневым в сорок пятом году. Он сам вел машину — левой рукой, а правой обнимал Клавдию…

Илья Метнев пришел в армию из запаса, по мобилизации. Через два с половиной года был он уже майором и командовал батальоном. Хорошо командовал. Был майор Метнев смел и удачлив, часто писали о нем в армейских газетах, пропагандировали опыт его батальона, который отличался и в уличных боях, и при форсировании рек.

Когда бывал майор в роте, Клавдия не спускала с него глаз. Невысокий, но очень плотный и широкоплечий, он твердо стоял на кривоватых, как у кавалериста, ногах. И голова у него была крупная, с буйной шевелюрой, и лицо крупной выделки, с крепким подбородком, с прямым хрящеватым носом, с глубоко врубленными складками у рта. Мужское лицо.

А он Клавдию не замечал. До того дня, когда немцы попытались прощупать левый фланг батальона. Какая-то странная, не по немецким правилам, была атака — на рассвете, после короткого огневого налета. То ли была то разведка боем, то ли несостоятельная попытка улучшить позиции — никто толком не разобрал. Противника отбросили, хотя кое-где немецкие автоматчики добрались до наших траншей. Бой был скоротечный, лихорадочный, и в том бою комбата ранило: пуля прошла касательно над левым ухом, сорвав клок кожи вместе с волосами. Возьми немецкий автоматчик на сантиметр левее — лежал бы майор Метнев в присыпанной первым снежком лощинке, вместе с шестью солдатами, которым рыли в промерзшей земле братскую могилу.

Но немецкий автоматчик промахнулся, и майор Метнев после боя сидел в землянке ротного командира, и Клавдия бинтовала ему голову. Обработав рану, она сказала:

— Надо в санбат, товарищ майор.

— Тс-с… — Он приложил палец к губам. — Я этого не слышал, ты не говорила.

— Рана может загноиться, это же голова, товарищ майор.

— Голова? — усмехнулся комбат. — Спасибо, что разъяснила.

Вошел командир роты.

— Я сейчас пойду к себе, — сказал комбат. — Следи за немцами в оба. При первых признаках активности сообщай немедленно.

— Дойдете? — спросил командир роты, посмотрев на перевитую бинтами голову майора.

— Старший сержант проводит. Не возражаете?

Командир роты не возражал, и Клавдия отправилась с комбатом.

Майор Метнев жил в добротном блиндаже под четырьмя накатами сосновых бревен. Стены обшиты фанерой, стол под цветной бумагой, широкие нары застелены двумя армейскими одеялами, на подушке — чистая наволочка.

Ординарец комбата, сержант, которого Метнев звал Колей, принес чаю в термосе и бесшумно исчез. Комбат лег на топчан, осторожно положил голову на подушку и попросил:

— Налей мне. И сама пей. Сахар в ящике под столом.

Приподнявшись на локоть, он пил чай и рассматривал Клавдию. Под его изучающим взглядом чувствовала она себя неуютно, отводила глаза, обжигалась и давилась чаем.

— Сколько тебе лет? — спросил комбат.

Клавдия сказала.

— К нам откуда пришла?

— Из санбата.

Он поставил стакан на стол, лег и закрыл глаза. Скулы, заросшие темной щетиной, остро выдавались, под глазами залегли синие круги. Клавдии стало жаль его и страшно сделалось — а вдруг рана опаснее, чем она думает.

— Вам плохо? — спросила она.

— Ничего, — ответил он, не открывая глаз, — пройдет.

— В санбат бы надо.

— В санбат не надо. Ты побудь здесь. На всякий случай.

— Я же не врач.

— А мне врача и не нужно. Посиди.

Он задремал, а она сидела за столом, слушала, как он постанывал во сне. На переднем крае было тихо, никто не звонил, не спрашивал комбата. Днем заглянул в блиндаж старший адъютант, молодой, с гвардейскими усами, капитан. Комбат открыл глаза.

— Все в порядке, товарищ майор, — сказал капитан. — Что требовали, передал в полк.

Когда он ушел, Клавдия спросила:

— Мне можно идти?

— Не спеши, — ответил комбат. — У меня вроде температура поднимается.

Клавдия потрогала его лоб — горячий. Посчитала пульс — девяносто.

— Могу аспирина дать, больше ничего нет.

— Давай аспирин. — Майор сел, пошарил под матрасом и достал флягу.

— Нельзя, — строго сказала Клавдия.

— А я тебе и не предлагаю, — усмехнулся комбат.

— При ранении в голову спиртное нельзя, — настаивала Клавдия. — Вам нельзя.

Майор выплеснул из стакана остатки чая и налил из фляги.

— Давай аспирин.

Проглотил таблетку, запил спиртом. И опять лег.

— А ты еще посиди. Можешь завести на меня историю болезни. — Закрыл глаза, помолчал. — А можешь и не заводить.

Сержант Коля принес обед, в котелках.

— Ешь, — не открывая глаз, велел майор, — я не хочу. Клавдия пообедала, убрала посуду и, положив голову на руки, уснула за столом. Приснилось ей, будто идет она по снеговому полю, а из-под снега растут яркие, как маки, цветы, она рвет их, уже целая охапка цветов у нее в руках, и вдруг слышит голос комбата. «Зачем тебе столько?» — спрашивает он недовольно…

Клавдия открыла глаза и увидела майора с телефонной трубкой в руке.

— Зачем тебе столько? — спрашивал он недовольным голосом. — Ночью подвезут, да, да, я сам проверю.

Положил трубку и улыбнулся.

— Разбудил тебя?

— Я нечаянно. — Клавдия встала.

— Сиди, сиди, сейчас ужинать будем.

Сержант принес ужин. Они поели.

— Вам лучше? — спросила Клавдия.

— Лучше, — сказал майор. — Но ты не уходи. Я передал в роту, что ты здесь задержишься. Ночью вместе пойдем. А сейчас ложись-ка поспи.

Клавдия двинулась к двери.

— Я лучше пойду.

— Не валяй дурака. — Комбат встал и набросил на плечи шинель. — Я выйду, а ты ложись.

Он вышел, а Клавдия осталась в блиндаже. Ей тоже надо бы уйти, но не нашла она в себе сил сделать это. Она села на топчан, сияла сапоги и легла с краю, укрывшись шинелью.

Вернулся комбат, плотно прикрыл дверь и, перешагнув через Клавдию, лег к стене. Потом положил свою тяжелую руку ей на шею. Ладонь его была сухая и горячая, и Клавдия, затаив дыхание, слушала, как жар от этой ладони расходится по ее телу…

В три часа майор встал и налил из термоса стакан чаю. Клавдия села, спустив ноги с топчана.

— Ты лежи, — сказал майор. — Я пойду с Колей, а ты спи.

— Но мне надо в роту, — возразила Клавдия.

— Успеешь. Пока тихо, без тебя там обойдутся, — отхлебнул чаю и усмехнулся. — Вот не ожидал. — Клавдия смотрела настороженно. — …Не ожидал, что и ты девушка.

Она вздохнула, как всхлипнула.

— Но, но, не надо, не в укор тебе говорю, наоборот, Удивляться надо, как удержалась.

Клавдия стала обуваться.

— Спи, говорю, отдыхай. — В голосе майора были ласковые нотки.

— Нет уж, пойду. — Клавдия обулась, поправила волосы и надела шинель.

— Ладно, пойдем, — согласился майор.

И они пошли в роту. Шагали по закаменевшей от ночного мороза тропке, спускались по песчаному склону. Время от времени майор поддерживал Клавдию. Ей было и неловко, и приятно, что он заботится о ней.

За ними, отстав на несколько шагов, как тень, бесшумно шел сержант Коля.

Два дня Клавдия майора не видела. На третий, к вечеру, пришел сержант Коля, доложил ротному: «Старшего сержанта Баранову требует комбат».

Майор Метнев сидел на топчане. Клавдия по-уставному доложила о прибытии. Майор встал, слушая ее доклад. Потом скомандовал:

— Вольно, — и кивнул на табурет. — Садись.

Клавдия села.

— Будем ужинать, — сказал майор и достал флягу. — Выпьешь?

Клавдия отказалась. Он налил себе полстакана, подержал в руке и поставил.

— Соскучился я без тебя, старший сержант Клава, — сказал майор. — Как ты на это смотришь?

Клавдия пожала плечами, не зная, что ответить.

— Ночевать останешься? — спросил майор.

Клавдия не поднимала глаз от тарелки. Эти дни она все время думала о нем. Днем и ночью. Шла к нему — сердце замирало от каких-то радостных предчувствий. Но вот так прямо сказать «да» у нее язык не поворачивался. И он, наверное, понял ее состояние.

— Не то спросил я, — сказал майор. — Ты обо мне думала?

— Думала, — тотчас ответила Клавдия.

— И я о тебе думал. Скучал без тебя. Потому и позвал. Ты, конечно, не могла не прийти, раз комбат вызывает, но уйти можешь по своей воле.

Клавдия подняла голову, и глаза их встретились.

— Значит, остаешься? — спросил майор, и в голосе у него была мальчишеская радость.

Клавдия кивнула — остаюсь.

Он немного отлил в ее стакан из своего.

— Давай выпьем за нас с тобой.

…А потом началось большое наступление с плацдарма за Вислой, и они виделись редко. Лихая была пора — бои, бои, редкие передышки; много раненых, много могил в стылой земле; короткий салют из автоматов — треск, будто рвут крепкое полотно, и остается темный холмик, пирамидка с красной звездочкой, — и опять вперед на запад. Горечь потерь и восторг от этого непрерывного «вперед и вперед» смешались, и осталось в памяти ощущение, как от полета во сне — и жутко, и хорошо.

За Одером полк вывели на пару дней во второй эшелон. Батальон стоял на окраине города в аристократическом квартале: особняки с аккуратными садиками, с теннисными кортами. В особняках — ни души, все бежали с немецкой армией.

Майор Метнев занимал двухэтажный дом с отбитым углом: снаряд вырвал половину комнаты, с улицы видны были картины на уцелевшей стене, в углу стояли тахта, столик, на столике — журналы. Как макет в разрезе.

Майор входил в дом через пробоину. Клавдии нравилось пройти через сад и открыть дверь в прихожую, постоять в огромном холле, покрутиться перед зеркалом, занимавшем целую стену. В зеркале отражалась поджарая девчонка в пилотке на пышных волосах. Щеки у девчонки, ввалились, большие глаза запали — спать приходилось мало, ела на бегу.

Тут у Клавдии с майором случилась первая размолвка.

Жили они в большой комнате, обставленной посудными шкафами с наборами фужеров, рюмок, чашек, Дверцы шкафов были покрыты черным стеклом, у стола — глубокие кресла, вдоль стен — диваны. Спали на этих диванах, покрыв их простынями тончайшего голландского полотна.

Над диваном висело несколько пейзажей в золоченых рамах и большая, отлично выполненная фотография — поясной портрет обнаженной женщины: стояла она так, что видна была ее спина, прямая, стройная, плечо с плавным изгибом груди и красивая голова на высокой шее.

Расторопный сержант Коля сообщил, что это портрет первой жены хозяина дома. А хозяин — крупный ювелир и золотых дел мастер, и у него есть вторая жена, с которой он, не дожидаясь прихода советских войск, бежал на запад.

— Откуда ты все это знаешь? — спросила Клавдия.

Сержант Коля объяснил: прислуга в этих домах была из окрестных чешских деревень. Сейчас они возвращаются с тележками и вывозят утварь, мебель и вообще все, что можно из брошенных домов вывезти. Просили разрешения у пана майора пошарить и в этом доме.

— Когда мы уйдем, — сказал комбат. — Пусть потерпят. — Внимательно посмотрел на фотографию и высказался: — Хороша. Я бы такую не бросил.

— Почему вы думаете, что он ее бросил, — возразила Клавдия, — может быть, она его?

— Что она, дура, из такого дома уходить? — Комбат посмотрел на сержанта Колю и приказал: — Ступай за обедом.

Клавдии нравилась эта женщина с фотографии, и ей хотелось, чтобы она была гордая и самостоятельная.

— Разве в доме счастье? — вздохнула она. — Разлюбила, вот и ушла.

— Значит, стерва, если разлюбила, — категорически заявил майор.

И Клавдия уловила в тоне его нотки раздражения, странные для всегда спокойного и ровного Метнева.

— Почему же — стерва? — не сдалась Клавдия. — Сердцу не прикажешь.

— Сердце! — Он усмехнулся. — Бабы — народ бессердечный, они во всем выгоду ищут.

— Это вы зря. — Клавдия нахмурилась.

— Ничего не зря, знаю, что говорю. — Он был явно на в духе. — И чего ты мне все выкаешь? Сколько просил — говори мне «ты», называй по имени.

— Но тут был сержант…

— Будто он не знает, какие у нас отношения. Все знают, так зачем шило в мешке прятать.

— Я не о себе беспокоюсь…

— Обо мне? Ну, спасибо, добрая душа. До чего же все мы любим туману напускать, любовь к ближнему проявлять. А ее нет ни у кого, любви к ближнему, одна видимость. Каждый только о себе думает, о себе печется.

— Так уж и все?

— Все, все… И ты, и я, все мы раньше всего о своей шкуре заботимся…

— Перестань! — крикнула Клавдия. — Неправда это, неправда!

— Нет правда. — Майор встал и пошел из комнаты. В дверях остановился. — Только правды мы не любим; и боимся.

Оставшись одна, Клавдия долго сидела, забившись в угол дивана. Горько недоумевала: «Что с ним?» Раньше ничего подобного от майора Метнева она не слышала. А когда слышать-то? Видятся урывками, поговорить толком некогда. Что она знает о своем комбате? То же, что и все, не больше. Нет, она еще знает, что есть у него жена и дочь, где-то под Рязанью, но он с ними и до войны не жил, только деньги посылал. И сейчас получают они по аттестату… Горько, наверное, было той женщине с дочкой, когда уехал от них Илья Метнев. Если от нее, от Клавдии, он уедет или скажет — уходи, каково ей будет? Плохо! Нет уж, лучше самой уйти, как та молодая женщина, что смотрела с портрета. В том, что она сама ушла, Клавдия не сомневалась.

Сержант Коля принес обед.

— Где майор? — спросила Клавдия.

— Вызвали в полк.

— Зачем?

— Задачу получать, — шепотом сказал всезнающий сержант Коля.

Через два часа батальон построился и покинул город. Клавдия и сержант Коля остались ждать комбата. Он приехал уже в сумерках, на трофейной машине с откинутым верхом.

Майор был оживлен, весел. Посмотрел на Клавдию.

— Ты что хмуришься? Обиделась?

— Н-нет, — сказала она.

— Не обращай внимания, зло меня взяло, не на тебя, нет, — говоря, он сел в машину, за руль. Клавдия заняла место рядом, сержант Коля расположился на заднем сиденье. — Утром узнал, — продолжал майор, — что наш хозяин задерживает мое представление на очередное звание. Все сроки прошли, а он держит. «Пока мне, говорит, полковника не присвоят, Метневу звания не видать». Вот какой он добрый человек… Ну, Метнева на такой козе не объедешь: на совещании в полку начподив был, я ему сказал, он на нашего хозяина надавит. Пошлет представление, никуда не денется…

Он обнял Клавдию и вел машину одной рукой. Дорога бежала под колеса серой лентой. Въехали в лес, здесь было сумеречно, а потом стало совсем темно. Комбат включил фары, они выхватывали темные стволы деревьев, два раза сверкнули с обочины зеленые глаза затаившегося зверя. Клавдия вдруг почувствовала себя легко, тревожные мысли отлетели. Она догоняла батальон, который стал для нее родным домом, рядом сидел мужчина, которого она любила. И война уже шла к концу, они ехали по чужой земле в трофейной машине, фары горели полным светом: они никого не боялись…

Андрей Аверьянович шел в гостиницу медленно, обдумывая то, что услышал от Клавдии Барановой. Он свернул на набережную, постоял у парапета. Бегали по широкой бухте катера; тяжело оседая в воду, стояли у причалов огромные корабли; длинная, невысокая волна время от времени пробегала вдоль их натруженных бортов, и казалось, что корабли вздыхают, устало привалясь к пирсам.

Летний день клонился к закату, набережную заполняла гуляющая публика, на берегу и на кораблях зажглись и бледно отразились в воде огни. Андрей Аверьянович зашел в магазин, купил бутылку холодного чешского пива и отправился в свой номер.

Сняв пиджак и рубашку, Андрей Аверьянович сел в кресло и с наслаждением залпом выпил стакан «Будвара».

В дверь постучали.

Прежде чем посетитель назвал себя, Андрей Аверьянович его узнал: на скулах — седая, с чернью, щетина, из распахнутого ворота клетчатой рубашки лезут седые волосы — таким он себе и представлял по описанию Клавдии Барановой директора автопарка.

Мирзоев сел в предложенное кресло, достал аккуратно сложенный свежий носовой платок и промокнул им, не разворачивая, лоб, шею.

— Нехорошо, панимаешь, получилось с Барановой. Не она одна виновата, все мы виноваты: не вмешались вовремя, не дали по рукам склочникам.

— А она жаловалась на своих сослуживцев?

— В том-то и дело, что не жаловалась. Как теперь ей помочь? Что от нас требуется? Скажите — сделаем. Затем пришел.

— Ничего определенного сказать вам не могу, — проговорил Андрей Аверьянович, — я только знакомлюсь с делом.

— С делом! — сокрушенно повторил Мирзоев. — Папки с бумажками, за ними человека не увидишь. Шоферы ее оч-чень уважали.

— Всегда? — спросил Андрей Аверьянович.

— Всегда, — не колеблясь, ответил Мирзоев.

— А история с Карасиковым?

— Вах! — Мирзоев вскинул обе руки. — Кто старое помянет, тому глаз вон. Кто это помнит? Спроси Карасикова — он за Баранову глотку перегрызет… С Барановой легко было работать. Организовать умела, заботилась о людях, душевная, панимаешь, не подведет шофера, не обманет… Когда Васканян погиб, кто больше всех переживал, кто больше всех хлопотал? Баранова…

— Про Васканяна она ничего не рассказывала.

— Что она рассказывала?! — опять взмах руками. — Не умеет жить тихо, не умеет оправдаться. Я расскажу…

Андрей Аверьянович выслушал историю гибели шофера Васканяна, поблагодарил Мирзоева за его хлопоты о Барановой.

— Не за что меня благодарить, — сказал директор автопарка, прощаясь. — Люди должны помогать друг другу, а не палки в колеса тыкать. Хорошего человека нельзя в обиду давать, панимаешь. Шоферы оч-чень просят хорошо защищать Баранову.

И ложась спать на скрипучую деревянную кровать, и утром, глотая кефир и сардельки в буфете, Андрей Аверьянович вспоминал рассказ Мирзоева и его напутствие «хорошо защищать» Баранову. А он еще не решил, как это делать, не было еще никакого плана защиты, пока что он накапливал факты, стараясь отобрать наиболее важное, сложить характер.

Когда они снова встретились, Андрей Аверьянович отметил, что Клавдия за ночь постарела, осунулась.

— Вы нездоровы? — спросил он.

— Здорова, — ответила Клавдия. — Спала плохо: разбередила себя, прошлое лезло в голову.

— Давайте пока оставим прошлое в покое, — предложил Андрей Аверьянович, — вернемся к настоящему.

— Тоже не мед. — Клавдия кивнула на зарешеченное окно. — А деваться некуда, надо рассказывать. О чем сегодня?

— О том, как погиб шофер Васканян.

Клавдия посмотрела на Андрея Аверьяновича.

— А он тут при чем?

— Тут, — Андрей Аверьянович нажал на первое слово, — все важно.

— Кто вам сказал?

— Мирзоев. Он вчера был у меня. Шоферы за вас тревожатся. Это, по-моему, настоящие ваши друзья.

Клавдия прижала к щекам ладони, будто щеки у нее пылали, но Андрей Аверьянович видел, что лицо ее оставалось бледным. Посидев так с минуту, она сразу, безо всякого вступления, начала рассказывать о том, как погиб шофер Васканян.

…Как только Клавдия узнала, что на дороге авария, она вскочила в первый попавшийся самосвал и велела шоферу гнать за перевал.

В тот день с утра шел дождь, асфальт был скользким, во многих местах на нем появились глиняные мазки, на которых колеса пробуксовывали.

Место аварии обозначилось шпалерами из машин, стоявших на обочинах по обе стороны дороги. Клавдия выпрыгнула из кабины и побежала вниз, по скользкой тропке.

Самосвал Васканяна лежал поперек ручья с каменистым дном. Сорвавшись с дороги, он пролетел метров сорок, кувыркаясь на крутом склоне. Кабина его разбита и сдвинута набок, будто по ней стукнули огромной кувалдой.

Васканяна уже увезли. Возле разбитой машины стояло несколько шоферов, ползали по ней, что-то разглядывая, милицейские в защитных плащах. Здесь же был и Мирзоев, с непокрытой головой, в заляпанной глиной болонье.

— Наповал, — сказал он Клавдии, когда та подошла к нему, — такое вот несчастье, панимаешь.

Обычно со стройплощадки в город машины идут порожняком. Васканян вез несколько катушек кабеля и трос — метростроевцы, бившие под горой туннель, попросили перевезти через перевал. Когда стал спускаться, отказали тормоза. Не то чтобы совсем отказали. Шоферы, свидетели происшествия, утверждали, что они, видимо, плохо прихватывали, и машина, набрав скорость на крутом склоне, уже перестала подчиняться и на скользкой дороге пошла юзом.

Навстречу Васканяну поднимались самосвалы с бетонам, автобусы с людьми, а его, как снаряд в несколько тонн весом, несло вниз со страшной скоростью. Он с трудом вывернул на одном изгибе дороги, приближался другой, за которым он наверняка снес бы несколько встречных машин. Васканян попытался прижать свою к скальной стенке справа, рассчитывая погасить скорость, но скала отбросила самосвал, и он, крутнувшись на асфальте, вылетел на бровку, сбил несколько оградительных столбиков и рухнул с обрыва.

— Почему не выпрыгнул? — спросил Мирзоев у шоферов, видевших, как упала машина. — Мог он выпрыгнуть?

— Мог, — ответил один из шоферов, — только тогда его самосвал нарубил бы дров на дороге. Он на это не решился.

— Какой нерешительный человек! — горько усмехнулся Мирзоев. И стиснул зубы так, что скулы стали серыми, под цвет щетины. Он повернулся к Клавдии и, просительно заглядывая ей в глаза, сказал: — Умолять тебя буду — поезжай к Васканяну домой, жене его скажи. Помягче, панимаешь, скажи, чтобы она не того… у нее ребенок грудной, ей волноваться вредно… — И сорвался на крик: — Ну, что я тебе объясняю, ты сама все панимаешь. Бери любую машину, поезжай.

В отделе кадров автопарка Клавдия узнала адрес Васканяна, имя его жены — звали ее Людмилой. Пока ехали к ней, Клавдия все думала, как сказать о гибели Васканяна, какими словами. Так и не придумала.

Жили Васканяны в новом доме на пятом этаже. Квартира двухкомнатная, занимают ее две семьи. На звонок открыла Людмила.

Клавдия сразу поняла, что это она — курносенькая, в халатике на хрупких плечах. Кормящая мать.

— Будем знакомы, — сказала Клавдия. — Диспетчер я, Баранова.

Прошла в комнату. В деревянной кроватке, распеленатый, сучил ножками розовый мальчишка. Глаза у него были черные, как у отца, и волосики черные курчавились на темени.

Клавдия отвела взгляд от младенца, перевела дыхание и сказала:

— Ваш муж…

Людмила стала бледнеть.

— Что с ним?

— Разбился. На перевале.

Людмила надломилась и стала падать. Клавдия подхватила ее и посадила на стул. Взяла за плечи, крепко встряхнула.

— У тебя сын! — И повторила, как заклинание: — У тебя сын!

Мальчонка захныкал, и Людмила поднялась, словно слепая, пошла к кроватке, наклонилась к младенцу.

— Возьми-ка его, — буднично, спокойно сказала Клавдия, — пеленочку сменить надо. Где у тебя пеленки?

Она доставала пеленки и косила глазом на Людмилу. Та стояла с сыном на руках, прижимая к себе маленькое тельце, будто кто-то его хотел отнять…

Двое суток Клавдия не отходила от Людмилы, — спала здесь же, вполглаза. Людмила слушалась ее беспрекословно, делала все, как она велела. И только когда приехала из станицы мать Людмилы, Клавдия вернулась домой.

В те же дни Буртового перевели в другое строительное управление, в другой город. Он еще работал, а конторские служащие с ним еле здоровались — бывший начальник. И уже новый приехал на «Волге», а Буртовой — в кабине самосвала.

С тех пор как он помог ей призвать к порядку шофера Карасикова, Буртовой в работу Клавдии не вмешивался, но она всегда чувствовала, что может на него положиться, может обратиться к нему, он поддержит. И вот Буртовой уезжает. Не будет рядом хорошего человека. С работой она и сама теперь справляется, но разве только в работе дело?

Буртовой пришел проститься. Клавдии сказал:

— Ты тут не тушуйся.

Она покивала головой и невпопад ответила:

— Спасибо.

Клавдия видела в окно, как садился он в кабину самосвала, как захлопнул дверцу и — уехал.

В тот день шел дождь. Клавдия стояла у окна и думала: «Смоет дождем его следы, и ничего здесь от него не останется». Сердце сжималось от тоски.

Подошла кассирша Ветохина.

— Не горюй, Клавдия, новый тоже, говорят, хороший человек. — В голосе Ветохиной была издевочка.

Клавдия повернулась к ней:

— Уйди!

Ветохина попятилась: страшны были в эту минуту глаза у Клавдии.

Новый начальник был невысок ростом, лицом смугл, черноглаз. Звали его чаще по фамилии — Хабаров. Поначалу. видимо, чтобы утвердить авторитет, ездил он на «Волге», потом пересел на мотоцикл и гонял по объектам на этом огненно-красном чудовище. В машину садился, только если ехал в город по вызову начальства.

При Хабарове «конторские», как называла Клавдия своих недругов, почувствовали себя вольготней. В получку кассирша Ветохина недодала ей двадцать рублей.

— В чем дело? — спросила Клавдия.

— Ты же брала.

— Когда?

— Неделю назад.

— Не брала.

— Короткая у тебя память, товарищ Баранова. — Ветохина достала ведомостичку, показала.

Клавдия увидела свою подпись, и сердце покатилось куда-то вниз: неужели брала и забыла? Не может этого быть, она еще в здравом уме, память у нее хорошая, не могла забыть.

— Не моя подпись, — сказала Клавдия.

Она вырвала у Ветохиной ведомостичку и, хлопнув дверью, выбежала из комнаты. Быстрым шагом пошла Клавдия к новому начальнику.

Странно было видеть на месте Буртового этого человека с цыганским лицом. На минуту показалось, что вот он сейчас скажет: «А начальника еще нет, подожди немного». И уйдет из-за чужого стола.

Но он не ушел, посмотрел на Клавдию и, не предложив сесть, спросил:

— Чего тебе?

Клавдия сказала, что подделали ее подпись и недодали в получку двадцать рублей. Хабаров поморщился. Клавдия знала, конечно, что дел у нового начальника выше головы, что заниматься этой историей у него нет времени, но отступать ей было некуда, и она стояла, не опуская глаз.

— И чего же ты от меня хочешь? — спросил Хабаров.

— Отправьте ведомость на экспертизу.

— Ладно, разберемся. Иди.

Клавдия ушла. В коридоре постояла, прижавшись лбом к холодной стенке. Бесило ее, что не верят. Ну, не получала же она эти двадцать рублей! Кто это ей подстроил? Ветохина? Шумейко? А скорее всего, они вместе состряпали эту ведомостичку.

В коридор вышла и, четко отстукивая каблучками, направилась к начальнику кассирша Ветохина. Видимо, шла объясняться по поводу ведомостички. Клавдия заступила ей дорогу, сгребла в пятерню нейлоновую грудку.

— Ах ты… — хотела сказать крепкое словечко, но увидела перед собой побелевшее личико с дрожащими губами, и стало ей противно. Отодвинула от себя это жалкое личико так, что кассирша стукнулась о стену.

Теперь Ветохина побежала к начальнику жаловаться, что Баранова хотела ее убить.

Кто их знает, этих конторских, — то ли они хотели поизмываться над Клавдией и расписались за нее в одной из ведомостичек, то ли по недоразумению появилась против ее фамилии чужая подпись, — Хабаров вникать в эту историю не собирался: пусть сами разбираются. Но после визита Ветохиной передумал и в самом деле отправил ведомость на экспертизу, решив разрубить этот склочный узел.

…Придя вечером на очередное чаепитие, Никифор Кузьмич Кашлаев застал хозяйку в мрачном настроении.

— А у нас опять неприятности? — спросил он, заглядывая в лицо Клавдии.

— Опять, — подтвердила Клавдия и рассказала историю с двадцатью рублями.

— М-да, больней всего, когда человеку не верят, — проговорил Никифор Кузьмич.

— В том-то и дело, — горячо подхватила Клавдия. — Черт с ними, с двадцатью рублями, не в них главное.

— Ну, двадцать рублей тоже на полу не валяются, — возразил Никифор Кузьмич. — Вы не миллионер, Клавдия Максимовна, чтобы легко деньгами бросаться. Тут, я лично думаю, ваши неприятели двойной урон хотели вам нанести: двадцати рублей лишить и обманщицей выставить. И расчет у них был на то, что вы неправды перенести не сумеете — такой уж у вас характер — и наделаете, извините, глупостей. Хорошо еще, что не наделали.

— Уже.

— Что уже?

— Я же вам не все рассказала. В коридоре кассиршу поймала, ну, и…

— Прибили?

— Нет, припугнула.

— Ох, а я перепугался. Если б вы ее ударили, она в суд могла подать, а вам еще суда не хватало.

Говорил Никифор Кузьмич с полным доброжелательством, неподдельно переживал за Клавдию, и ей от сочувствия стало вроде бы полегче: все-таки рядом была живая, казалось, понимающая душа. Сегодня она не торопилась его выпроводить, и он, чувствуя это, неспешно пил чай со своим любимым зефиром и рассуждал:

— В том-то и беда, что зло рождает зло, а потом уже ни начала, ни конца не найдешь. Я лично не разделяю мнения Льва Толстого насчет непротивления злу насилием. Злу надо противиться. Но выявить и обезопасить зло нельзя одним злом, без добра и без любви.

— Это как же понимать? — спросила Клавдия. — Чтобы Ветохину разоблачить, я ей в любви должна объясниться?

— Острый у вас язык, Клавдия Максимовна. — Никифор Кузьмич покачал головой. — В любви объясняться не надо, но и стукать кассиршу головой об стенку тоже не следовало.

— Тут я с вами согласна, не следовало. Но — не удержалась.

— А ведь вы не злой человек.

— Для кого как, — усмехнулась Клавдия. — Плохо вы меня знаете, пыли от меня не видали.

— Не могу согласиться. Больше того, скажу, что вы сами себя плохо знаете.

— Даже так? — удивилась Клавдия.

— Вот так, — решительно подтвердил Никифор Кузьмич. — Должен вам сказать, что такое неведение насчет своей доброты вообще русскому человеку свойственно. На примере постараюсь вам доказать. Вот была большая и очень жестокая война. Каких только бесчинств на нашей земле не творили фашисты — жгли, грабили, вешали, насиловали — все было. И народ наш ожесточился. И в газетах, помните, и на плакатах были жестокие призывы: убей, отомсти! Вошли мы в Германию. Объявились и такие, что кинулись было и жечь и насиловать, но их быстро окоротили. Приказы были на этот счет строгие, они, конечно, роль сыграли. Но никакие, самые суровые приказы не возымели бы действия, если бы сами солдаты, огромным большинством своим, этим бесчинствам не воспрепятствовали. Собственными глазами видел, как мародерам били морду их же товарищи, как солдат, у которого семья погибла в оккупации, совал немецкому ребенку кусок сахару… Вы думаете, почему фашистам не удалось организовать партизанское движение, когда наши войска вошли в Германию? Народ у них не трусливый. Пространства маловато, это верно, но не только в пространстве дело. Суть еще и в том, что русский солдат даже в такой жестокой войне не убил в себе доброты, и эта его доброта помогла выявить и обезопасить фашистское зло. Так я понимаю.

Клавдия вспомнила военные дороги, солдат в батальоне — хороших ребят, открытых, смелых, от которых на войне, кажется, отлетело все мелкое и грязное, и вспомнились они ей сейчас высветленные расстоянием.

— Может, вы и правы, — сказала она Никифору Кузьмичу, — наверное, не стоило из-за этой Ветохиной психовать.

Получив заключение экспертизы, Хабаров вызвал к себе Клавдию, Ветохину и бухгалтера.

— Садитесь, — пригласил начальник. Достал из стола бумагу и прочитал: — «…Подпись от имени К. М. Барановой исполнена не Барановой, а другим лицом с подражанием подлинным подписям». — Помолчал, глядя на собравшихся, добавил: — Не сошлось. Что отсюда следует? — И сам ответил: — Отсюда следует, что кассир Ветохина сейчас пойдет и выдаст К. М. Барановой двадцать рублей, которые по недоразумению с нее удержала. А бухгалтер Шумейко разберется, как это могло случиться, и мне доложит. Все, можете идти.

Конторские притихли. Что и как докладывал бухгалтер Хабарову, Клавдия не знала, только на доске объявлений вскоре увидела приказ, в котором кассирше Ветохиной за невнимательность объявлялся выговор.

Клавдию вроде бы оставили в покое, даже сторонились ее и разговаривали только по делу. Это ее не очень тревожило: дружбы с конторскими она не искала.

Прошло две недели. Клавдия дежурила во вторую смену. Выдалось свободных полчаса, и она села на скамеечку возле дверей. Вечер был тихий, теплый. Густела синева над головой, а за перевалом еще догорала вечерняя заря.

Прозрачную тишину разрушил треск мотоцикла. Красная машина вылетела из-за поворота, вильнула на мостик через кювет и остановилась у скамьи. Хабаров сошел с мотоцикла и тяжело опустился рядом с Клавдией. Лицо у начальника было землисто-серое.

— Вам плохо? — Клавдия тревожно смотрела на него.

— Сердце что-то барахлит, — ответил Хабаров.

Клавдия побежала в контору, достала из аптечки валидол. Хабаров сунул таблетку под язык, закрыл глаза. Клавдия принесла полотенце, помахала над ним, отерла выступивший на лбу пот.

Он открыл глаза, криво усмехнулся, хотел встать.

— Сидите, — решительно остановила его Клавдия, — не как за начальником ухаживаю, а как за больным. Отдышитесь.

Он опять закрыл глаза. Минут через десять сказал:

— Приглядываюсь я к тебе, Баранова, и не пойму, что ты за человек. Работаешь вроде неплохо, душа человеческая в тебе не усохла, но какой-то склочный бес в тебе сидит. Ну, скажи на милость, зачем ты моей жене звонила?

— Я? — опешила Клавдия. — Когда?

— Не хуже моего знаешь!

— Ничего я не знаю. Не звонила.

— Как не звонила, если звонила. Третьего дня, когда у нас партсобрание было. Сообщила, что я под предлогом, будто у нас собрание, уехал к девкам на восемнадцатый километр. Два дня дома доказывал, что ни к каким девкам не ездил, что действительно сидел на партсобрании.

— А почему ваша жена решила, что это я звонила?

— Она спросила, кто говорит. Ответили: «Диспетчер Баранова».

— И вы поверили?

— Что — я? Она поверила.

— Ладно, — спокойно сказала Клавдия, — сейчас не время спорить и доказывать — поберегу ваше сердце.

Начальник посидел еще немного и уехал.

Через два дня, улучив минуту, когда Хабаров был один, Клавдия вошла к нему в кабинет, поздоровалась и, не спрашивая разрешения, сняла телефонную трубку. Набрала номер и, когда к телефону подошла жена Хабарова, сказала:

— Пять дней назад какая-то сволочь звонила вам, назвавшись диспетчером Барановой, лила грязь на вашего мужа. Я — диспетчер Баранова. Настоящая. Подтвердите, что звонила не я, — и сунула трубку Хабарову.

Тот послушал, морщась, с силой положил трубку на рычажки. Сказал, усмехнувшись.

— Ну, ты сильна.

— Что она сказала?

— Голос, говорит, не тот.

— До свидания. — Клавдия повернулась, как солдат, через левое плечо, и вышла.

Возвращалась в город после работы она в кабине самосвала.

Опустила до отказа стекло и смотрела на дорогу, на зеленые склоны. Пробегали мимо деревья, одетые молодой листвой, как тогда, в Татрах, когда возвращались они домой после окончания войны…

…Удивительное было время. Победа! Кто пережил это майское ликование, никогда не забудет. Кто не пережил, тому не передать, что чувствовали наши солдаты.

В один из майских дней, когда полк готовился к маршу на восток, на родину, Клавдия сказала Метневу, что она беременна.

Метнев был уже подполковником, исполнял обязанности командира полка: прежнего командира тяжело ранило за несколько дней до конца войны. Стояли они тогда в аккуратном чешском городке, Метнев занимал чистенький домик с окнами, прикрытыми жалюзи. Клавдию он держал при себе.

Он сидел за столом и разбирал бумаги, Клавдия стала за его спиной, положила руки на спинку кресла.

Услышав, что ему сказала Клавдия, Метнев, не оборачиваясь, крепко потер шею ладонью.

— Что же мне делать? — спросила Клавдия. — Рожать или сделать аборт?

— Это уж ты смотри сама, — ответил Метнев. — Как хочешь.

Клавдия заплакала. Он обернулся.

— Ну, чего ты? Я же тебя не неволю. — Встал и обнял ее. — Перестань.

Она затихла и напряглась, собрала всю себя в комок, чтобы не повиснуть у него на шее и не разреветься. В эту минуту она все уже про себя решила.

Через два дня Клавдию отвезли в медсанбат с сильным кровотечением. А еще через пару дней был получен приказ на марш. Клавдия упросила, чтобы ее устроили в санитарной повозке. Знакомые девчата набросали ей сена, соорудили мягкую постель, и она, осунувшаяся, бледная от потери крови, лежала в повозке и смотрела в небо, по которому плыли чистые летние облачка, на кроны деревьев, нависавшие над дорогой.

Солдаты радовались, возвращаясь домой. Шли весело, то и дело в колоннах вспыхивали песни. С нетерпением ждали, когда ступят на родную землю. И Клавдия ждала этого часа: казалось, что на родной земле станет ей легче, пройдет гнетущая тоска, сжимавшая сердце.

Метнев несколько раз приезжал на трофейной машине. Машина ехала сзади, а он забирался в повозку, сидел рядом с ездовым, спиной к лошади, смотрел на Клавдию, когда она встречала его взгляд, отводил глаза. А ей все было безразлично, есть он тут или нет его.

И вот наконец подошли к нашей границе. Клавдия уже ходила, но числилась еще за медсанбатом. Был митинг, она видела, как солдаты целовали родную землю, и по щекам у нее текли слезы. Приехал в медсанбат Метив в, чисто выбритый, крепко стоял рядом на своих коротких ногах. Сердце у Клавдии дрогнуло, и, когда он сказал: «Хватит тут киснуть, поедем домой», — она быстро собралась и укатила в полк.

Потом жили они в большой станице. Полк стоял в полуразрушенном военном городке, было и холодно, и голодно, и неуютно. Казалось, что май сорок пятого был когда-то очень давно, в какой-то иной жизни. А может, и не было его, и он приснился усталым солдатам.

Клавдия работала медицинской сестрой, носила погоны старшего сержанта. Сержант Коля, когда находил на него веселый стих, тянулся перед ней и говорил: «Разрешите обратиться?» Старших возрастов солдаты ушли из армии, а такие, как Коля, остались служить. Отломали они четыре года войны, и надо бы их тоже отпустить домой, но заменить было некем.

Из-за сержанта Коли у Клавдии с Метневым вышел крупный разговор.

— Отправил бы его на учебу, — сказала она как-то, — а то жалко смотреть, как он с котелками бегает.

— Я к нему привык, — ответил Метнев, — другого такого не скоро найдешь.

— И ко мне ты привык.

— И к тебе привык. А что, и ты на учебу захотела?

— Поздно мне на учебу, — вздохнула Клавдия. — О других ты ничего не знаешь, потому что знать не хочешь.

— Ошибаешься, тебя, например, насквозь вижу.

— И что же ты видишь?

— Ладно, ладно. — Он не хотел обострять разговор. — Что вижу, то меня устраивает.

Ее бесил этот снисходительный тон, и в эти минуты она ненавидела Метнева, а расстаться не хватало сил. Приласкает, скажет доброе слово — а ведь знал и добрые слова — и нет ненависти, и полна любви к нему.

Однажды, когда Клавдия возвращалась домой из батальона, стоявшего на отшибе, у входа в городок встретили ее девчата с пищеблока и, отведя от проходной подальше, сообщили шепотом:

— Жена к подполковнику приехала, с дочкой… Ты только не волнуйся…

Клавдия не волновалась. Она стояла как вкопанная. Сначала в отчаянии подумала: «Вот и все!» Потом вдруг пришло чувство освобождения: «Вот и все наконец!» А еще через минуту ей хотелось реветь от обиды. Но она сдержалась, не заплакала. Широко шагая, направилась к штабному зданию.

Без стука вошла она в кабинет командира полка. Метнев, увидев ее, вздохнул, откинулся на спинку стула. Клавдия медленно села у стола. Спросила:

— Где они?

— Отправил, — ответил Метнев.

— Куда отправил?

— На вокзал.

— Как это?

— А так. Нечего им тут делать.

С минуту Клавдия сидела молча, оглушенная. Потом ее словно подбросило, она выбежала из кабинета, бегом пересекла двор и только на дороге за проходной остановилась, тяжело дыша. На попутной машине доехала до вокзала. У входа в сарай, заменявший разбитый вокзал, немного постояла и решительно шатнула через порог.

В грязном, полутемном сарае на деревянных лавках сидели закутанные в платки женщины, неопределенного возраста. Небритые мужики дымили самокрутки. У их ног лежали разнокалиберные мешки. В углу у тусклого, из кусочков стекла собранного окна сидели женщина и девочка лет десяти. Клавдия их сразу увидела и узнала. И пошла к ним медленно, с напряжением, будто и не хотела идти, а ее тянули на веревке.

Женщина была крупная, кареглазая, с ярко подкрашенными губами, девочка — худенькая, бледная, с недетскими морщинками на лбу. Волосы девочки заплетены в две тонкие косички с белыми бантами на кончиках. Банты мятые, давно не стиранные.

У Клавдии комок подкатил к горлу — от жалости к этой девочки с грязными бантами в тощих косичках. С трудом перевела она дыхание.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — тихо ответила девочка. Женщина промолчала.

— Почему же вы… уезжаете? — спросила Клавдия. В голове пронеслось: «Что же это я, какие глупые вопросы задаю?» — но ничего другого придумать она не могла и стояла, просительно заглядывая женщине в глаза. А та отводила взгляд, и Клавдия понимала, что она все знает и не хочет с ней, с Клавдией, разговаривать. А девочка смотрела со страхом.

Клавдия собиралась сказать им: «Останьтесь. Я не хочу разлучать вас с отцом и мужем», — но не успела, подошел сержант Коля, оторопело, не зная, что и подумать, поглядел на Клавдию.

— Вот билеты, — сказал он вроде бы всем троим одновременно. — Поезд будет через десять минут, пойдемте на перрон.

Женщина встала и взяла за руку девочку. Сержант Коля подхватил их нехитрый багаж — старенький саквояж и рюкзак, — и они обошли Клавдию, как столб.

Клавдия вышла из сарая. По-осеннему тяжелые тучи плыли низко над ронявшими листву тополями. Дорога лежала серая, неряшливая. «Зачем я сюда приехала? — спрашивала себя Клавдия. — Что я могла изменить? Ничего. Как захочет Метнев, так и будет. Эта женщина лучше меня знает — надо делать так, как велит Метнев…» А перед глазами стояли грязные банты в жалких косичках. Не забыть их теперь, сниться будут. И как жить дальше с такой дурацкой памятью?

Она стояла, наверное, долго: поезд пришел и ушел, сержант Коля появился рядом. С облегчением сказал:

— Посадил. А ты-то зачем приехала?

Клавдия не ответила. Она сама спросила:

— Коля, что же он за человек, подполковник Метнев?

Сержант Коля пожал плечами.

— Ну, ты вопросики задаешь! Тебе лучше знать.

— Мне лучше знать, — согласилась она.

— Поедем, что ли?

— Поедем, — покорно сказала Клавдия. И пошла следом за сержантом Колей, думая свою думу.

Когда она вернулась, Метнев был уже дома. Занимали они две комнаты в стандартном щитовом доме. Еще в двух жил начальник штаба с женой. Временное жилье. Как могла, Клавдия создала здесь уют: повесила занавесочки на окна, все, что можно застелить, застелила скатертями. Мебель была казенная, грубая и неуклюжая.

Вошла Клавдия, оглядела это свое пристанище, прощаясь с ним. Метнев в брюках и нательной рубахе лежал на кожаном диване, курил, читал газету.

— Что же ты за человек, подполковник Метнев? — спросила Клавдия.

Метнев опустил газету, посмотрел на нее с прищуром,

— Как же мог ты своего ребенка от себя услать?

— Дура ты, — спокойно сказал Метнев. — Тебя-то не услал, оставил.

— Меня оставил, — согласилась Клавдия, — только я с тобой не останусь. — И потянулась к чемодану, стоявшему между диваном и стенкой.

— Не валяй дурака. — Метнев сел и перехватил ее руку.

Клавдия попыталась вырваться, но он держал крепко. Злость захлестнула ее, и, не соображая, что делает, она закричала ему прямо в лицо:

— Ненавижу тебя, изверг ты, а не человек!.. Ненавижу!.. Ненавижу!..

Оп резко дернул ее за руку и отпустил. Клавдия потеряла равновесие и, больно ударившись об угол стола, упала.

— Психопатка, сказал Метнев. И не было в голосе его злости, а только превосходство сильного над слабым.

Все в Клавдии взбунтовалось — против этого снисходительного пренебрежения, против той его власти над ней, от которой она столько раз хотела освободиться и не могла. Это было, как взрыв, оглушивший ее, лишивший способности рассуждать.

Над головой у Клавдии болталась на ремне кобура с пистолетом. Она резко села, вырвала из кобуры пистолет и передернула затвор.

Метнев медленно встал. Лицо его закаменело.

— Брось пистолет, — хрипло сказал он. — Сейчас же!..

И столько было в этом приказании воли и власти, что Клавдия почувствовала слабость и едва не выронила пистолет. Чтобы удержать его, она сжала рукоятку изо всех сил и встала. В эти секунды не прошлое — со всем, что было у них с Метневым, а будущее пронеслось у нее в голове. И ничего доброго не увиделось ей в этом будущем. Она поднесла пистолет к виску, но Метнев перехватил руку.

— Пусти! — неистово выкрикнула она. Рванула руку изо всех сил, почти теряя сознание от боли и отчаяния.

Выстрел ударил глухо, будто и не в комнате.

Метнев медленно осел на пол и опрокинулся навзничь. Она услышала, как стукнулась о доски его голова.

Клавдия словно окаменела. Так и застали ее с пистолетом в руке над распростертым телом вбежавшие в комнату соседи.

…Метнев выжил, по вышел из госпиталя инвалидом. Его демобилизовали, и он уехал к жене и дочери.

А Клавдию увезли отбывать срок.

Когда Андрей Аверьянович брал ключ у дежурной по этажу, со стула в вестибюле поднялся плотный человек с редкими рыжими волосами на темени.

— А я вас поджидаю, — сказал он, подходя к Андрею Аверьяновичу. — Моя фамилия Кашлаев, звать Никифор Кузьмич.

— Прошу. — Андрей Аверьянович пропустил гостя вперед, указал на полумягкое кресло возле стола. — С вашего разрешения я сниму пиджак.

— Вы меня, пожалуйста, не стесняйтесь. — Кашлаев приложил ладонь к груди. — Вы меня извиняйте за то, что вторгся в такое время.

Андрей Аверьянович достал из портфеля бутылку «Будвара», открыл и разлил по стаканам.

— Промочим горло, — и выпил холодное пиво залпом.

Кашлаев отхлебнул деликатно и поставил стакан на стол.

— Я хотел прийти к вам в первый же день, но не пришел, решил подождать пока вы ознакомитесь с делом. Скажите, что грозит Клавдии Максимовне?

— Тюремное заключение, — ответил Андрей Аверьянович.

— На какой срок?

— Это решит суд.

— В каких пределах хотя бы?

— На первых порах следствие склонялось к тому, чтобы квалифицировать ее действие как покушение на убийство.

— Даже так?

— Она сама дала к тому повод. На вопрос следователя: «Вы не предполагали, что можете убить человека, когда поднимали на него ружье?» она ответила: «А мне все равно. Если б и убила — не пожалела бы».

— Язык ее — враг ее. — Кашлаев расстроился.

— Но на сто вторую статью следствие не вытянуло, — продолжал Андрей Аверьянович, — остановились в конце концов на сто девятой: умышленное менее тяжкое телесное повреждение при отягчающих обстоятельствах.

— И что же считают отягчающими обстоятельствами?

— Вы же знаете, что Баранова однажды уже отбывала наказание?

— Знаю.

— И знаете — за что?

— В общих чертах. Клавдия Максимовна очень скупо о себе рассказывала, а расспрашивать в подробностях я не считал себя вправе. Знаю, что ранила она командира полка, который ее оскорбил. То есть она не говорила, что он ее оскорбил, но я так понимаю, что надо было жестоко оскорбить Клавдию Максимовну, чтобы она подняла оружие на человека, которого любила.

— Она сама сказала, что любила подполковника Метнева?

— Я это понял из того, как она говорила о нем… И что же предусматривает эта сто девятая статья?

— Лишение свободы на срок до пяти лет.

— Да-а, — протянул Кашлаев, — ужасная история. Но что-то можно сделать, чтобы уменьшить наказание? Хотя бы уменьшить.

— Будем пытаться.

— Я вас очень прошу. Если какие расходы…

— Я взялся за это дело, — прервал Андрей Аверьянович, — значит, обязан защищать Баранову. Не о доходах и расходах сейчас речь, а о судьбе человека.

— Извините меня. — Кашлаев обе руки прижал к груди. — И не поймите превратно. Я лично как бы несу ответственность за случившееся: произошло это прискорбное событие у меня в доме. И потом… — Кашлаев замялся. — Судьба Клавдии Максимовны мне далеко не безразлична… Вам я скажу. Вы должны знать… Я полюбил Клавдию Максимовну.

— Ей вы говорили об этом?

— Нет, не решался.

— А если она не примет вашу любовь? Она женщина резкая и, я бы сказал, своевольная.

— Она женщина одинокая, потому что не умеет приноравливаться. Если видит несправедливость, бросается на нее очертя голову, не раздумывая. — Кашлаев помолчал, словно собирался с мыслями. — Какой бы ей срок ни дали, я буду ждать ее. Вы это скажите ей. Так просто говорить не надо, а при случае, если увидите, что это может поддержать, ободрить. Это уж вы сами решите, когда сказать…

Из рассказов Клавдии вставал перед мысленным взором Андрея Аверьяновича этакий отставничок с причудами. Сейчас он видел перед собой человека, чьи чувства и душевный настрой вызывали симпатию и желание помочь.

— Я скажу Клавдии Максимовне, что вы будете ее ждать, — пообещал Андрей Аверьянович. — При случае.

— Спасибо, — горячо поблагодарил Кашлаев.

— Не за что.

— Нет, не скажите. Сочувствие — дело великое, а вы мне посочувствовали, я это понял.

— Вы правильно поняли. Но дело не только в сочувствии. Обвиняемая действительно одинока, вы у нее самый близкий человек.

Кашлаев поднял руку, будто собирался возразить.

— Близкий, — уточнил Андрей Аверьянович, — в смысле самый заинтересованный в ее судьбе. И раз уж вы ко мне пришли, хочу спросить у вас совета… Этакая легкая взрываемость Клавдии Максимовны, безоглядность и безотчетность в поступках в момент душевного волнения наводят на мысль о необходимости медицинской экспертизы.

— Медицинской? — насторожился Кашлаев. — Это значит, насчет ее умственных способностей?

— Для определения ее вменяемости. От этого будет зависеть и мера ответственности.

Лицо Кашлаева сморщилось, дернулась левая щека, будто он испытал сильную боль.

— Не надо этого делать, — сказал он умоляюще. — Клавдия Максимовна гордый человек, и такая экспертиза будет для нее тяжелым ударом.

— Но мы обязаны сделать все для облегчения участи обвиняемой. Может быть, в данном случае как раз…

— Нет, нет и нет, — перебил Кашлаев. — Я вас очень прошу, не обижайте ее даже таким предложением. Она откажется наотрез, я же ее знаю. Клавдия Максимовна психически нормальный человек, только очень вспыльчивый, нетерпимый к подлости. Это беда ее, но не болезнь,

Андрей Аверьянович, успевший узнать характер своей подзащитной, в душе был с Кашлаевым согласен, но считал себя обязанным привести все доводы в пользу экспертизы. Это в интересах подзащитной, если понимать эти интересы не формально, а по-человечески.

Кашлаев распрощался и ушел. Андрей Аверьянович долго стоял у раскрытого окна. Выходило оно во двор, и видны были стены с темными и освещенными окнами, мусорные баки на асфальте. То приглушенно, то словно прорываясь сквозь стену, звучал ресторанный оркестр. Кусок темного неба над головой усеяли звезды, и странно было думать, что они висят и над этим двором с мусорными баками, и над портом с многопалубными кораблями, и над открытым морем, которому нет ни конца, ни края.

Андрей Аверьянович перебирал в памяти разговор с Кашлаевым, вспоминал последнюю встречу с Клавдией Барановой и рассказ о том злополучном дне, который привел ее в следственную тюрьму.

Бухгалтер Шумейко имел «руку» в тресте, у мастера Тертышного тоже было немало полезных знакомых в разных инстанциях, и Хабаров, человек в тресте новый, почел за лучшее отношений с ними не обострять. В один прекрасный день он вызвал Клавдию и, указав на стул, сказал:

— Садитесь, поговорим.

Клавдия села.

— Как работается? — спросил Хабаров.

— Ничего.

— А отношения с сослуживцами?

— С кем именно?

— С конторскими.

— Жалуются?

Хабаров поморщился.

— Я и сам кое-что вижу. Вооруженный нейтралитет с подсиживанием, вот какие у вас там отношения. Не обижайся на меня и дурного не думай, буду тебя просить: подавай по собственному желанию. Не будет у вас там дела, вот-вот опять что-нибудь выпрыгнет и взорвется.

— Они — сволочи, а я — уходи но собственному желанию?

— Не приказываю, прошу, — Хабаров посмотрел на Клавдию усталыми глазами. — Без работы не останешься, прямо с места на место перейдешь. Ты мне веришь?

— Ладно, я подумаю. — Клавдия встала. — Можно идти?

— Иди. На заводе железобетонных изделий свободно место диспетчера, если согласишься, завтра же с директором договорюсь.

— Как же вы меня рекомендовать будете? — не удержалась Клавдия.

— Да уж как-нибудь отрекомендую. Ты на меня не обижайся, ты меня пойми.

«Черт с ними, — решила Клавдия, выйдя от начальника, — подам по собственному». С утра она была настроена миролюбиво, ни с кем не хотелось связываться и спорить, какое-то спокойствие сошло на нее, и конторские дрязги казались вовсе противными, так что и думать о них нечего.

Тут же в приемной Хабарова, взяв лист бумаги у секретарши, она написала заявление начальнику строительного управления — всего пять слов: «Прошу уволить но собственному желанию».

— Конверт есть? — спросила у секретарши.

— Есть, — сказала та, не без опаски глядя на Клавдию.

— Дай.

Вложила заявление в конверт, заклеила его — чтобы эта трепушка с подведенными глазами не радовалась раньше времени.

— Передайте начальнику.

Положила конверт перед секретаршей и вышла. Она хотела сейчас же уехать домой, но, постояв у порога и поостыв, решила, что не стоит этого делать — она же еще не уволена. А конторских видеть очень не хотелось, и Клавдия поехала в автопарк — были кое-какие претензии к Абукару Абукаровичу.

Прошли те времена, когда она робко входила в застекленную клетушку директора автопарка, теперь все здесь было знакомо и просто.

Мирзоев сидел за столом в неизменной клетчатой рубашке с расстегнутым воротом, заросший за день черной, с проседью, щетиной. Протянул Клавдии широкую ладонь, крепко тряхнул руку.

— Садись.

Клавдия села и с грустью оглядела красочные плакаты на стенах, пестрый барабан на шкафу, мирзоевский стол, заваленный бумагами. Ей расхотелось говорить о делах, и когда Абукар Абукарович спросил, зачем она пришла, Клавдия ответила:

— Давно не была, соскучилась.

— Вах, соскучилась, — Мирзоев взмахнул рукой. — Ты эти подходы брось, говори, что нужно.

Клавдия рассмеялась:

— Ничего не нужно, так зашла. Нельзя разве так зайти?

— Пачему нелзя, можно. — Мирзоев беспомощно оглянулся. — Только угощать тебя, панимаешь, нечем.

— А и не надо.

И тут она вспомнила, что у нее сегодня день рождения. С утра помнила, потом, после разговора с Хабаровым, из головы вылетело. А сейчас вспомнила. Сказать Мирзоеву или не сказать? Решила не говорить. Она никому не говорила. Зачем? Тридцать девять лет, жизнь позади, а она еще словно и не жила, ни к какому берегу не причалила.

Так ничего и не сказала Мирзоеву, посидела немного в его клетушке и вышла в гараж. Это было длинное, и сейчас, когда дневной свет мешался с электрическим, мрачноватое помещение, заставленное самосвалами и трехтонками, автобусами без колес и легковушками с задранными капотами.

Клавдия ступила на эту знакомую улицу из машин, и вдруг почти над ухом у нее рявкнул клаксон самосвала. Другой, напротив, отозвался. Она невольно прибавила шаг, но клаксоны не умолкали, к ним присоединялись новые, и она шла через их вскрики и вопли, через эти нарастающие гудки, недоумевая и оглядываясь. А навстречу ей — Клавдия не сразу его увидела — медленно, со всей торжественностью, на какую был способен, вышагивал шофер Карасиков с букетом в одной руке и свертком в другой.

Они медленно сходились и, когда их разделяло не более метра, Карасиков протянул Клавдии букет и сверток. Клаксоны рявкнули дружно и умолкли.

Позади Клавдия услышала голос Абукара Абукаровича:

— Что такой, пачему кричишь?

— Поздравляем Клавдию! — крикнул Карасиков. — Поздравляем тебя, Клавдия! — И сунул ей в руки букет и сверток.

Она взяла, прижала к груди. Спросила:

— Откуда вы знаете?

— В отделе кадров был, твое личное дело видел, — ответил Карасиков. — Решили отметить.

— Спасибо. — В горле у нее пересохло, она беспомощно оглянулась. Шоферы улыбались ей от машин.

Ей хотелось крикнуть им вслед: «Спасибо, милые вы мои, дорогие ребята!» Но крикнуть она не могла, не было голоса. Только переложила мягкий пакет под мышку и освободившейся рукой обняла Карасикова, поцеловала его в губы.

И горько, и радостно было на душе у Клавдии, когда она шла домой. Сжилась, сработалась она с этими грубоватыми, своенравными парнями, не чужие они ей, и она для них свой, нужный человек — вот же как поздравили ее, до слез приятно. А она уходит от них. Работать бы и работать, а надо уходить. Из-за каких-то мерзавцев, с которыми ей не жить в одной конторе. Мелькнула мысль: «А может, все это ерунда? Может, вернуться и забрать заявление?» Но эта мысль недолго держалась. Клавдия понимала, что пути назад ей нет.

Дома ждал Клавдию еще один сюрприз. Издали заметила она Кашлаева — Никифор Кузьмич прогулочным шагом прохаживался под окнами.

— Вас поджидаю, — сказал он, здороваясь. Как фокусник, вытянул из-за спины букетик алых гвоздик. — Поздравить пришел.

Клавдия вдруг поняла, что, если б сегодня Кашлаев не пришел с цветочками, ей было бы больно.

— Такой день, — продолжал между тем Кашлаев, — надо бы посидеть за столом, бутылочку шампанского открыть. Если вы, Клавдия Максимовна, дома гостей не принимаете, прошу ко мне, я на всякий случай стол накрыл и шампанское в холодильнике держу… Почему ко мне? — стал он сразу объяснять, предупреждая возражения. — Да потому, что вы давно обещали навестить мою обитель, и когда же, как не сегодня… Если, конечно, вы гостей не пригласили. Тогда можно все сделать по-другому.

— Не приглашала я гостей, — сказала Клавдия, — поедемте.

— Может, зайдете домой переоденетесь?

— Переоденусь, — согласилась она.

— Я подожду.

Он остался на тротуаре под окнами, она пошла переодеваться. Надела свое лучшее платье стального цвета, приталенное, с глубоким вырезом на груди, причесалась. Глянула в зеркало и усмехнулась: «Вроде еще ничего, шея молодая, грудь высокая». Глаза блестели, давно она такими глазами не смотрела на себя в зеркало.

Кашлаев жил на окраинной улице, застроенной вперемежку старыми и новыми домами. Старые были неказисты, с маленькими окошками, со ставенками на железных болтах. Новые радовали глаз добротной кирпичной кладкой, широкими окнами.

На участке Кашлаева дома еще не было, только фундамент заложен да аккуратные стопки кирпичей дожидались своего срока под толевым навесом. В глубине молодого сада стояла просторная времянка, покрашенная в веселенький яично-желтый цвет.

— Заходите, будьте как дома, — отпирая дверь, пригласил Кашлаев.

Клавдия вошла. В маленькой комнате было чисто прибрано, на крашеном полу выделялся квадрат люка с литым кольцом.

— Тут у меня обширный подвал, — пояснил Кашлаев, перехватив взгляд Клавдии. — Картошечку можно хранить, соленья всякие. А тут, — и он толкнул дверь в стене, — жилая горница.

Сквозь открытую дверь Клавдия увидела квадратный стол под белой скатертью, тарелки и фужеры, горку помидоров и огурцов, аккуратно нарезанные ветчину, копченую колбасу, сыр, маслины в хрустальной вазочке.

— Входите, входите, Клавдия Максимовна.

Она перешагнула порог. Все тут блистало чистотой, окно до блеска промыто, кровать застелена пикейным одеялом по-солдатски — без единой складочки. Над кроватью висят охотничье ружье и патронташ.

— Вы еще и охотник? — удивилась Клавдия.

— Нет, этой страсти не подвержен. Ружье дорого, как память — в награду за службу получил еще до войны. Единственное, что и увез из имущества, когда покидал родственников,

— Значит, так просто висит — и все?

— Не совсем так. В стволах патроны, заряженные солью.

— Собственность бережете, в мальчишек пуляете?

— Что вы, с мальчишками у меня уговор, вроде бы конвенция: в двух местах для них лазы в заборе проделаны, разрешается им вроде бы тайно проникать в сад, с одним условием — деревьев и кустарников не ломать. А соль — от скворцов. По углам моего сада стоят две черешни, большие уже, до меня посажены. Так вот, когда ягоды созревают, скворцы, случается, налетают тучей, — за два налета, ежели их не пугать, могут все дочиста обобрать.

Говоря это, Никифор Кузьмич открыл холодильник, стоявший в углу за кроватью, извлек графинчик с водкой, бутылку вина «Черные глаза» и бутылку шампанского. Поставил все на стол и, довольный, оглядел дело рук своих.

— Можно сесть и закусить, — потер он руки. — Есть у меня и горячая закуска, но мы ее потом, не возражаете?

Клавдия не возражала. Они стали усаживаться за стол, и в это время она услышала за спиной голос, заставивший ее резко обернуться. В дверь заглядывал бухгалтер Шумейко.

— А я уже в третий раз наведываюсь, все нет и нет… — Увидев Клавдию, Шумейко словно бы поперхнулся.

— Это мой сосед, Павел Григорьевич, — представил гостя Кашлаев.

— Мы знакомы, — сказала Клавдия, не подавая руки.

— В одном СМУ работаем, — поспешно добавил Шумейко.

— Вот как хорошо, — обрадовался Кашлаев, — милости прошу к столу.

— Да я на минутку, дрель одолжить.

— Что вы, что вы, не отпущу, пока за здоровье Клавдии Максимовны не выпьете стопочку. Прошу. — Взяв Шумейко за локоток, Кашлаев довел его к столу. — Садитесь. А я узрел изъян на столе — грибки маринованные отсутствуют. Но — далеко за ними не ходить. Садитесь, я мигом.

Кашлаев пошел в первую комнату и загремел кольцом, поднимая крышку люка.

— Значит, подала заявление? — спросил Шумейко.

«Уже знают, гады», — подумала Клавдия. Коротко ответила:

— Значит, подала.

— Фанаберии в тебе много. Была бы поумней да помягче, никто б тебя с места не сдвинул, работала бы себе…

— С кем это помягче, с вами?

Клавдии хотелось плюнуть в сальную рожу Павла Григорьевича. А тот словно бы и не замечал, как она накаляется.

— А хотя бы и со мной. — Он прижал ее тугим животом к столу. — Я ведь поначалу с добром к тебе… G этим-то, — Шумейко кивнул на дверь, — давно… знакома?

В глазах у Клавдии стало темнеть от злости. Павел Григорьевич, кажется, заметил, что она сердится, и сказал не без яда:

— Ишь ты, недотрога…

— Ух, ненавижу, — выдохнула Клавдия и резко толкнула Шумейко. Оглянулась, ища, что бы тяжелое взять в руку. Взгляд упал на ружье, висевшее над кроватью. Шагнула к нему, сорвала со стены и взвела оба курка.

— Ты что?! Ты с ума сошла?! — хрипло выкрикнул Шумейко.

Оп попятился, налетел на стул и, не удержавшись, упал. Не вставая, быстро побежал на четвереньках к двери.

Клавдия, не поднимая приклада к плечу, из обоих стволов ударила в крутой зад Павла Григорьевича, закрывший дверной проем во всю его ширину.

Суд несколько раз откладывали: Андрей Аверьяиович настаивал на привлечении новых свидетелей. Он добился, что на судебное заседание были приглашены и морские строители, к которым ездила Клавдия проверять договор соцсоревнования, и еще несколько шоферов автопарка, и бригадир монтажников Паршин. Была даже послана повестка Илье Ивановичу Метневу, но он не приехал. Андрей Аверьяиович и не рассчитывал, что он приедет, но до последнего дня не терял надежды, что Метнев хотя бы ответит на письмо, которое он ему отправил. Во время допроса свидетелей Андрей Аверьянович терпеливо накапливал факты, примеры, которые подкрепили бы, сделали неопровержимо достоверной историю жизни Клавдии Барановой.

Павел Григорьевич Шумейко, пострадавший, сидел на передней скамье, прямо против судейского стола. Он похудел, сидел бочком, с опаской, подкладывая подушечку в темной наволочке: соль в патронах была крупная и так называемые мягкие ткани попортила изрядно.

Андрей Аверьянович несколько раз в ходе допроса свидетелей и подсудимой задавал бухгалтеру Шумейко вопрос, какие у него были отношения с Барановой. Павел Григорьевич сначала ответил, что не было никаких отношений, потом сказал, что обыкновенные, служебные, в третий раз сорвался и заявил: «Какие могли быть с ней отношения, если это черт в юбке».

Показания свидетелей обвинения — кассирши Ветохиной, Тертышной и самого Шумейко — очень многое потеряли от того, что они вразумительно не сумели объяснить, как это получилось, что в одной из выплатных ведомостей появилась поддельная подпись Барановой. Заключение экспертизы в деле было, и Андрей Аверьянович не упускал случая задать свидетелям вопрос насчет этой злополучной подписи.

И пришло все-таки письмо от Ильи Ивановича Метнева. Было оно адресовано адвокату, но в конце Метнев писал, что, если товарищ Петров найдет нужным, пусть использует его, как свидетельское показание, на этот случай Илья Иванович нотариально заверил свою подпись.

Сделав выписки для защитительной речи, Андрей Аверьянович попросил суд приобщить письмо Метнева к делу. Оно, письмо это, стало последним звеном в цепи доказательств, которыми Андрей Аверьяиович собирался оперировать. Теперь мог он утверждать, что Клавдия и говоря о случившемся два месяца назад, и рассказывая о событиях двадцатилетней давности, не фантазировала, не пыталась выгородить себя. Более того, и на том следствии, которое велось двадцать лет назад, и сейчас была к себе одинаково беспощадна, скорее оговаривала, чем оправдывалась.

С этого и начал Андрей Аверьянович свою защитительную речь.

— Мы имеем дело с характером незаурядным, — говорил он, — с характером, который надо понять, чтобы судить о поступках, им продиктованных. Мне могут возразить: закон один — для холериков и флегматиков, для людей замкнутых и открытых, скупых и щедрых. Но тот же закон требует от нас тщательно разобраться в мотивах преступления, а здесь без анализа характера подсудимого не обойтись…

— Двадцать лет назад, — продолжал Андрей Аверьянович, — Клавдию Баранову судили за неосторожный выстрел в своего командира. Трибунал вынес суровый приговор. Нельзя сказать, что на том суде вовсе не обратили внимания на то обстоятельство, что Баранова и Метнев были близки. Обратили. Но ведь они были не просто близки, фактически это были муж и жена, и подполковник Метнев заявил об этом законной супруге, когда она приехала к нему. И отослал ее, а Клавдию Баранову оставил, и взяла в руки пистолет она не потому, что он ее соблазнил и покинул, вовсе нет… Позволю себе привести некоторые места из письма Ильи Ивановича Метнева, которое он прислал в ответ на мою просьбу приехать и выступить свидетелем по делу Барановой.

«…Не могу судить, насколько она виновата сегодня, — пишет товарищ Метнев, — но за то, что случилось двадцать лет назад, винить ее не могу. Я не имел возможности выступить тогда на суде, а если бы имел, сказал бы, что вина моя. Клавдия Баранова принадлежит к числу тех людей, которые всегда, при любых обстоятельствах, восстают против несправедливости — и в большом, и в малом. Дерутся, не думая о себе и о том, чем та драка кончится. Уж я-то ее знал, но в острую минуту оказался не на высоте. Двадцать лет об этом думаю, оправдания себе не нахожу…»

— Да, — говорил Андрей Аверьянович, — Илья Иванович Метнев хорошо знал Баранову. Но и мы, выслушав ее саму, свидетелей, которые помогли нам воссоздать ее жизнь, тоже знаем ее теперь неплохо. И тоже можем сказать, что это человек, которой не может пройти мимо несправедливости, мимо подлости, перетерпеть, перемолчать, то есть человек настоящий, с теми драгоценными качествами, какие воспитывало, воспитывает и будет впредь воспитывать Советское государство у своих граждан. Тем более прискорбно видеть такого человека на скамье подсудимых… Однако вернемся к нашему конкретному случаю. Что сказал Барановой бухгалтер Шумейко во время их последней встречи? Он утверждает — ничего особенного не говорил. Не отрицает — спросил, правда ли, что подала она заявление об уходе. Но не может вспомнить, как иронически назвал ее «недотрогой» и сказал, что не пришлось ей бы увольняться, будь она с ним, Павлом Григорьевичем Шумейко, «помягче». Свидетелей этого разговора нет. Подсудимая за все время разбирательства ни разу не дала нам повода усомниться в ее искренности и правдивости, можно бы один раз поверить ей на слово. Но даже если и поверим, окажется вроде бы слишком незначительным повод для того, чтобы так вскипеть и взорваться, как взорвалась Баранова… Да, окажется незначительным, если изолировать этот последний разговор Шумейко и Клавдии Барановой от того, что происходило на протяжении многих месяцев в конторе строительно-монтажного управления. Но мы не имеем права рассматривать факты изолированно; только в цепи событий, в связи они открываются в истинном свете.

Что же происходило в конторе, где работала Баранова?

А там шла неравная длительная борьба. Шумейко, Тертышная, Ветохина активно не приняли Баранову, невзлюбили. Моя обязанность отстаивать права Барановой, защищать ее. Я считаю необходимым делать это, не затушевывая и не скрывая того, что моя подзащитная вовсе не ангел. Характер Барановой не легкий, она крута, несдержанна и нередко сама давала повод для обострения отношений с сослуживцами. С ней было трудно. Допускаю, что она вызывала раздражение и неприязнь. Но это не оправдывает той травли Барановой, которую разрешали себе ее недоброжелатели. Они приклеили ей кличку «лагерница», восстанавливали против нее начальника строительного управления способами, скажем мягко, неблаговидными, наконец, подделали подпись Барановой в ведомости, чтобы выставить мошенницей. Трудно ей было. И унизительно — оправдываться, доказывать, что не совершала подлостей, ей приписываемых, что не виновата в том, в чем ее обвиняют. И она срывалась, говорила резкости, а однажды в коридоре потрясла Лидию Михайловну Ветохину за кофточку. Отпустим ей этот грех? Нет, не отпустим, но постараемся понять, почему она грех этот взяла на душу… Обвинитель в своей речи сказал: самая тяжкая вина подсудимой в том, дескать, что она противопоставила себя коллективу. Да, противопоставить себя коллективу — это и вина, и беда для любого советского человека, тут я полностью согласен с обвинителем. Только вот что надо уточнить: люди, идущие на подлог, действующие теми способами, какие позволяли себе Шумейко, Тертышная, Ветохина, едва ли имеют право называться коллективом, тут уместнее другое название…

— Если мы будем все это иметь в виду, — продолжал Андрей Аверьянович, — то не покажется такой неожиданной и необъяснимой реакция Барановой на издевательский тон бухгалтера Шумейко во время той последней, скажем, роковой для обоих встречи… И еще я хочу обратить внимание на одно обстоятельство. В тот день Клавдия Баранова была в гараже автопарка, и шоферы, узнавшие, что это день ее рождения, устроили Барановой трогательную встречу, преподнесли подарки. Поначалу трудно складывались у диспетчера Барановой отношения с шоферами, с тем же Карасиковым, который выступал здесь свидетелем. Но потом Баранова сумела завоевать доверие и авторитет у рабочих, ей с ними легко работалось, и они ее, что опять-таки видно из свидетельских показаний, уважали — за честность, прямоту и открытость, за готовность по-человечески помочь в трудную минуту, то есть за те качества, которые у ее конторских сослуживцев вызывали неприязнь и даже ненависть. Можете себе представить, как это неожиданное чествование в гараже растрогало Баранову и потрясло. И подумала она, не могла не подумать о том, что из-за нескольких недобросовестных, озлобленных против нее людей, она должна уйти от этого большого, доброго, в данном случае именно коллектива, должна бросить работу, которую научилась делать хорошо (а работала она хорошо, никто из свидетелей этого не отрицал). В общем, горько ей было и обидно, и уж никак не хотела она встречаться в тот час с человеком, который был одним из виновников и причин ее болей и унижений… Как видите, были у Барановой достаточно веские основания для того, чтобы от слов Шумейко взволноваться — и очень сильно. И если измерять случившееся мерой истинной справедливости, то надо признать, что этот злополучный выстрел был спровоцирован бухгалтером Шумейко и его сообщниками по травле Клавдии Барановой.

Суд совещался долго. Андрей Аверьянович смотрел на Клавдию, сидевшую за деревянной загородкой, пытаясь угадать, о чем она думает. И не смог: Клавдия, казалось, ко всему была безучастна — крупное лицо неподвижно, глаза полуприкрыты набрякшими веками.

А Никифор Кузьмич Кашлаев волновался за двоих, это было написано на его лице, сквозило в жестах: он ерзал на скамье, часто вытирал клетчатым платком губы и лоб.

Наконец вошли в зал судья и заседатели. Все встали. С минуту была в зале тишина.

Когда председательствующий, читая приговор, дошел до меры наказания и назвал срок — два года, — по залу пронесся шумок, будто бы вздохнуло сразу много людей, и отметил Андрей Аверьянович — вздох тот выражал не облегчение, а сочувствие и горечь: публика симпатизировала подсудимой.

Но приговор на том не кончился. Далее в нем говорилось и о характеристиках, которые представляли подсудимую человеком добросовестным, и о той нездоровой обстановке в конторе, которая поставила Клавдию Баранову в тяжелое положение… Когда председатель суда наконец сказала, что суд нашел возможным приговор считать условным, в зале раздались аплодисменты.

Все еще стояли, а Клавдия тяжело опустилась на табурет и заплакала, горько, по-бабьи.

Они ждали Андрея Аверьяновича возле здания суда, Кашлаев и Клавдия. Никифор Кузьмич принялся благодарить.

Андрей Аверьяиович отмахнулся:

— Суд благодарите: вняли, разобрались.

Кашлаев предложил:

— Поедемте ко мне. Шампанское с того самого дня стоит в холодильнике, самая пора его выпить.

Сославшись на дела, Андрей Аверьянович отказался.

— Я к вам как-нибудь загляну, — сказал он, прощаясь, — я же тут часто бываю. Вот тогда посидим, шампанского выпьем.

Пожимая ему руку, Клавдия тоже поблагодарила, коротко, одним словом:

— Спасибо.

— К вашим услугам, — улыбнулся Андрей Аверьянович. — Только лучше будет, если вам не придется больше прибегать к моей помощи.

На углу он оглянулся. Кашлаев и Клавдия шли рядом: мешковатый, с широкой спиной мужчина в зеленой шляпе и женщина, прямая, чуть напряженная.

Они тоже оглянулись, будто почувствовали на себе взгляд Андрея Аверьяновича. Он прощально махнул им рукой и завернул за угол.

Ходи прямо, хлопец

1

Гости разошлись. В столовой, на куцем диванчике, спала Галинка. Мама на кухне мыла посуду и разговаривала с дядей Гришей.

Борис вышел в переднюю, посмотрел в зеркало. Он увидел плечистого парня в тесной выгоревшей футболке. Парень был коротко подстрижен, по-городскому бледноват. Знакомое лицо. Борису не нравились в нем слишком полные губы и светлые, очень уж мягкие глаза. Губы должны быть у мужчины крепкие, энергично сжатые, а глаза со стальным блеском.

Борис прислушался: на кухне говорили о нем.

— Боренька хочет идти работать. Я не возражаю, пусть идет. Но куда устроить его — ума не приложу.

— Давай-ка его ко мне, — у дяди Гриши голос с хрипотцой, простуженный на всю жизнь, — к делу приставлю и присмотрю за парнем.

— Расставаться с ним тяжело, ты же понимаешь: Васю схоронила, и с сыном расставаться, — голос у мамы дрогнул.

— Ну, какое тут расставание, — дядя Гриша говорил ненатурально бодрым голосом, — не за тридевять земель его завезу. В месяц раз будет домой приезжать. Потом Галинка же с тобой, ей еще в школу ходить и ходить… А парень — ему все равно уже дома не сидеть…

— Так-то оно так, — соглашается мама, — а все-таки трудно.

— Кто говорит, что легко?

Сорок дней тому назад умер отец Бориса. Еще не старый человек, он долго и тяжело болел, в семье как-то примирились с тем, что он не выживет, и все-таки его смерть застала врасплох. Мама решила, что ей надо идти работать, но куда — она не знала, да и специальности у нее не было. Будь жив отец, Борис попробовал бы поступить в институт, но теперь он почувствовал себя главой семьи и категорически заявил, что институт откладывается — надо приобрести профессию и зарабатывать на жизнь. Даже Галинкина судьба менялась: ее не стали переводить в одиннадцатилетнюю школу, оставили в восьмилетней. Окончит восемь классов — пойдет в техникум.

Дядя Гриша, мамин брат, на похороны приехать не смог, приехал только теперь. Дядя Гриша — человек энергичный и решительный, потомственный рыбак, сейчас работает директором одного из рыбозаводов на Азовском море. Он и раньше звал к себе племянника, но больше в шутку. Сейчас шутить не время.

Борис вернулся в столовую, постоял над спящей Галинкой. Она подтянула коленки к животу, съежилась — замерзла в легком платьишке. Борис снял со спинки стула свой пиджак и набросил на сестренку. Пиджак накрыл ее всю, от кудлатой головы до маленьких круглых пяток. Борис почувствовал себя совсем взрослым, ответственным и за маму и за этот маленький теплый комочек, что уютно посапывал на стареньком плюшевом диване. Когда-то Борис любил спать на этом диванчике. Было это давным-давно, по крайней мере так сейчас казалось Борису.

Твердой походкой, как и подобает мужчине, Борис вошел в кухню.

— Дядя Гриша, — решительно начал он, — возьмите меня на свой завод.

— Вот, — дядя Гриша обернулся к маме, — пожалуйста, мы с ним не сговаривались. — Одобрительно глянул на племянника. — Правильно решил, Борька, поедем к нам на завод, человеком' станешь. Рабочим человеком.

Он шагнул к Борису, невысокий, широкий, плотный. Борис рядом с ним казался долговязым.

— Завтра и двинемся, чего зря время тянуть. — Он обнял племянника за талию. Рука у дядьки была короткая, но цепкая, дубовой крепости.

На следующий день Борис не уехал: и на выпускном вечере хотелось побыть, и с мамой так, вдруг расстаться было нелегко. Отправился на рыбозавод он через неделю, один.

Ехать надо было сначала автобусом, потом на катере. Расписания Борис заранее не узнал и явился на пристань через два часа после отхода катера. Следующий шел на другой день.

Борис положил на деревянные ступени рюкзачок, сел и пригорюнился. Подошел парень в защитном картузе, с винтовкой-малопулькой на плече. Покрутился возле расписания и сел рядом с Борисом.

— Выходит, опоздали мы с тобой, — сказал он сокрушенно.

— Выходит, опоздали, — подтвердил Борис.

Помолчали. Парень достал коробку «Казбека», закурил. Борис полез в карман и вытащил помятую пачку «Прибоя». Курил он уже второй год, но тайком от мамы, и только после смерти отца закурил при ней. Мать горестно вздохнула, увидев сына с папиросой в зубах, но ничего не сказала. А что скажешь — взрослый человек.

Подошла девушка с чемоданом и круглой пластмассовой сумкой. Постояла около расписания и тоже села на ступеньки.

— Вниз ничего не предвидится? — спросила она.

— Ушел же катер, — сказал парень в картузе.

— Знаю, что ушел. Тут из рыбцеха иногда ходят.

Девушка была красивая: лицо тонкое, с матовой кожей, на щеках притушенным огнем пылал румянец. Одета не без франтовства — короткое платьице в крупную клетку, шерстяная кофта с карманчиками. Борис посмотрел на круглые белые коленки девушки, поднял глаза, и взгляды их встретились. Он почувствовал, что краснеет. Девушка разглядывала Бориса прямо и бесцеремонно.

— Вы до рыбозавода? — спросила она.

— Да, — кивнул Борис.

— Давайте вот как сделаем, — предложила девушка, — вы покараулите мой чемодан, а я пойду на причал рыбцеха, узнаю, не пойдет ли оттуда катер?

— Давайте, — согласился Борис.

— А вы не опасаетесь за свой чемодан? — спросил парень в картузе. — Может, мы жулики?

— За вас не ручаюсь, — сказала девушка и поставила чемодан рядом с рюкзаком.

— А за него? — парень мотнул головой в сторону Бориса.

Девушка не удостоила его ответом.

— Ну, я пошла, — она улыбнулась Борису, подхватила сумку и побежала по ступенькам вниз.

— Ишь ты! — сказал парень. Вразумительнее выразиться он не сумел.

Девушка шла не оглядываясь. Парень в картузе смотрел на ее высокие белые ноги, пока не скрылась она за прибрежными деревьями.

— Давай спрячемся в кусты с ее чемоданом, — предложил он Борису, — пусть побегает поищет.

— Ну зачем? — возразил Борис. — Она же для всех старается.

— Не хочешь — не надо, оправдывай доверие… Тебя как зовут-то?

Борис назвал себя. Парень тоже отрекомендовался. Звали его Валентином. Оп работал учителем в одном из приречных хуторов, ехал домой из районного центра, где получил учебные пособия и винтовку-малопульку для школьного стрелкового кружка.

Девушка вернулась, когда уже стало смеркаться.

— Есть катер, — сказала она. — Пойдет на рассвете, я договорилась с капитаном — нас возьмут.

Они пошли вдоль берега — поближе к катеру. Выбрали место под громадной ветлой и сложили свой багаж. Катер стоял неподалеку. Грязно-серый, плотный, он тяжело привалился к невысокому берегу.

Быстро стемнело. Ночь пришла безлунная, тихая. Вода в реке чуть светилась, а берега лежали черные, бесформенные. Наши путники достали нехитрые дорожные харчишки — у кого какие нашлись, поужинали. За едой познакомились друг с другом поближе.

Девушку звали Раисой, она работала в магазине рыбкоопа. Магазин размещался прямо на берегу, в одной из рыболовецких бригад, была она там и заведующей, и кассиршей, и продавщицей — одна в трех лицах. Торговала мукой, водкой, мануфактурой, овощами и еще всякой всячиной — восемьдесят восемь наименований.

Закусив, Валентин придвинулся к девушке, зябко потер ладони.

— Холодно; погрела бы, что ли? Ты, гляди, горячая?

— Чего-то я ружья вашего не вижу, — сказала Раиса, — не унес ли кто?

Парень пошарил вокруг:

— И правда, где ж она?

Винтовка висела на ветке, и Валентин нашел ее не сразу. Найдя, обрадовался.

— Это ты ее подвесила?

Раиса засмеялась:

— Оно само туда прыгнуло.

— Не оно, а она, — поправил Валентин, — винтовка.

— Ну, винтовка, — согласилась Раиса. — Какая разница?

— Ружье без нарезов, а винтовка с нарезами в канале ствола.

Раиса опять засмеялась. Валентин сел рядом с ней, совсем близко. Она не отстранилась. Борис встал и пошел к реке. Почему-то сейчас и Раиса с ее зазывным смехом и нахальный Валентин были ему неприятны.

Река беззвучно несла свои воды мимо темных берегов. Издалека, наверное из станичного парка, доносилась музыка. Можно было различить мелодию, и сами собой пришли из памяти слова: «Ландыши, ландыши…» Борис представил себе, как в тесном загоне топчутся пары, и даже вообразил, как бы танцевали там Раиса и Валентин: он высоко держит ее руку и подрагивает оттопыренным задом, Раиса закидывает назад красивую голову и смеется, Борису стало грустно. Он не любил танцев, но сейчас ему вдруг захотелось перенестись в танцевальный загончик, обнять Раису, увидеть рядом ее лицо. Он столкнул в воду ком земли. Вода сонно чавкнула, тихо плеснула мелкой волной.

Борис вернулся под ветлу. Валентин сидел по-прежнему рядом с девушкой, но смотрел в сторону и курил, зло, с присвистом заглатывая дым.

«Отшила», — не без злорадства подумал Борис.

— Садитесь, — Раиса пригласила его сесть рядом.

Борис послушно опустился на землю и полез в карман за папиросами.

— Ну, прямо как в коптильном цехе, к утру из меня балык будет, — сказала Раиса.

— Если вы не любите, я не буду, — Борис попытался затолкать в пачку вынутую было папиросу.

— Что вы, курите, — девушка дотронулась теплой ладонью до его руки. — Я же пошутила, курите!

Выкурив папиросу, Борис щелчком отбросил окурок. Малиновый огонек описал высокую дугу и упал в траву.

— Рассказали бы что-нибудь, — попросила Раиса. Валентин молчал.

— Что же вам рассказать? — спросил Борис.

— А что хотите. Ну хотя бы почему опоздали на катер?

Борис хотел придумать какую-нибудь смешную историю про опоздание, но ничего не придумывалось, и он рассказал все, как оно было, — и о смерти отца, и о своем твердом решении идти работать, и о дяде Грише, который обещал сделать из него рабочего человека.

— Так директор рыбозавода ваш дядя? — спросила Раиса.

— Да, мамин брат.

— Я же его знаю! Его все рыбаки на берегу знают.

Оказалось, что и Валентин знает дядю Гришу. Выходило, что дядя Гриша тут человек известный.

— Он бы за вами и катер мог прислать, если б вы сообщили, — сказала Раиса.

— Что вы? — удивился Борис. — За одним человеком катер!

— Если надо — и за одним посылают, — сказал Валентин, — что тут особенного! — И спросил: — Ты кем же будешь работать?

— Не знаю, — ответил Борис, — у меня еще никакой специальности нет.

— Вы попроситесь к рыбакам в бригаду, — посоветовала Раиса. — Они зарабатывают хорошо.

— Так бригады ж колхозные, — возразил Валентин, — а он не колхозник.

— Ну и что? Если Григорий Пантелеевич попросит, его возьмут в любую бригаду.

— Если он попросит, конечно, возьмут, — согласился Валентин.

Разговор постепенно угас: всем хотелось спать. От реки тянуло холодком, и Раиса пыталась спрятать ноги под свое короткое платьице. Борис снял пиджак и предложил ей.

— Что вы, — Раиса не взяла пиджак, — вы же застынете!

— Мне не холодно, — бодро заявил Борис.

— Нет, нет, холодно, — девушка набросила пиджак ему на плечи. — Давайте вот как попробуем: сядем спина к спине, а пиджаками и моей кофтой укроемся.

Они так и сделали. Справа Борис почувствовал жесткую спину Валентина, слева — теплую и мягкую Раисы. Спать ему расхотелось. Он еле заметно пошевелил левым плечом. Девушка тотчас ответила легким движением плеча, и это движение было как робкая ласка.

Они сидели так уже долго, плечо занемело и перестало чувствовать плечо девушки. Борису очень хотелось найти ее руку и подержать в своей, но он не решился. Незаметно для себя он уснул.

Проснулся Борис от острой боли в затылке. Шея и затылок его опирались о шершавый ствол дерева. На животе покоилась голова Раисы, в ребра уткнулся козырек Валентиновой фуражки.

Еще не развиднелось, но небо над рекой посветлело, и вода высветилась. Резче обозначились берега и прибрежные ветлы. Черным силуэтом рисовался на воде катер. Кто-то невидимый гремел на нем ведром.

Борис пошевелился. Раиса подняла голову и тотчас села.

— Уже светает? — спросила она.

— Вроде, — ответил Борис, потирая занемевшую шею.

— Пойдемте умываться, — Раиса легко вскочила, отряхнула платье.

Борис тоже поднялся, помахал руками, разминаясь.

— А этот спит, как бобик, — девушка засмеялась. Сквозь смех сказала: — Вставай, стрелок!

Но Валентин только сонно почмокал губами и натянул пиджак на голову.

— Пусть поспит, катер еще не отходит, — сказал Борис.

— Пусть, — согласилась девушка.

Они пошли к воде, умылись. В предутренних сумерках лицо Раисы показалось Борису еще красивей. Ему захотелось сказать девушке что-то хорошее, но в голову ничего не приходило. Он смотрел на нее и улыбался. Раиса тоже смотрела на него, молча, выжидательно.

— С добрым утром! — наконец выжал из себя Борис.

Она улыбнулась и ответила:

— С добрым утром!

2

Река неширокая, полноводная — идет вровень с берегами, кажется, еще немного, и выплеснется она в степь. Катер оставляет за собой тугую, стеклянного блеска волну. Уж совсем светало, но у берегов, под кунами деревьев, лежат глубокие тени. Поднялось желто-багровое, без лучей, солнце. Небо над головой задернуто ватными облаками. Мир уже открыл очи, но все еще недвижно, сонно — не стряхнул ночного оцепенения. Только работяга катер бороздит гладкую воду, будит сонную тишину над рекой.

Борис и его спутники пристроились на носовой палубе. Валентин поднял воротник пиджака, засунул руки глубоко в рукава и дремлет. Раиса сидит на скамье рядом с Борисом. Не отрываясь, смотрят они на зеленые берега. В своей застекленной рубке стоит капитан в морской фуражке с крабом. Река извилиста, и он все время крутит штурвал. Лицо у капитана сосредоточенное, твердое. Борис смотрит на него не без некоторой зависти: настоящее мужское лицо.

Солнце поднимается выше, делается меньше, накаляется. Редеют, рассасываются облака, и в широких промоинах над головой видно утренней голубизны небо. Катер, постукивая мотором, ходко бежит вниз по течению.

На реке появляются лодки. Они опасливо жмутся к берегу, и там их долго кидает на крутой короткой волне. Если в лодке старик или дети, капитан дает команду выключить мотор — тогда волна за кормой не так зла.

Валентин проснулся, протер глаза и от нечего делать занялся винтовкой-малопулькой.

— Ты стрелять-то умеешь? — спросила Раиса.

Валентин снисходительно усмехнулся:

— Тебя могу поучить.

— Поучи!

Как заправский инструктор, он с увлечением стал читать лекцию про винтовку. Когда дошел до взаимодействия частей при заряжении, Раиса не выдержала.

— Хватит, — сказала она, — будем считать, что теорию я превзошла, перейдем к практике, — отобрала у Валентина винтовку и стала целиться в разные предметы на берегу.

— У меня и патроны есть, — похвастался Валентин.

— Чего же молчал? Давай постреляем, — предложила Раиса.

Валентин достал коробочку с патронами, зарядил винтовку и передал девушке.

— Вон на карагаче ворона сидит — целься.

Раиса долго целилась, виляя стволом. Лицо ее с прищуренным глазом окаменело, сделалось хищным. Наконец она выстрелила. Ворона осталась на карагаче, даже не взлетела.

— В белый свет, как в копеечку, — сказал Валентин.

— Дай еще! — потребовала Раиса. Сама, неумело двигая затвором, зарядила винтовку, выстрелила, и опять ворона не улетела, только переступила с лапы на лапу и тряхнула крыльями.

— За молоком пошла, — усмехнулся Валентин. — Смотри, как надо.

Он ловко, одним ударом, вогнал патрон в ствол, красивым движением вскинул винтовку и, почти не целясь, выстрелил. Ворона лениво взмахнула крыльями и перелетела на другое место.

— Умирать полетела, — насмешливо сказала Раиса.

— Далеко же, — попытался оправдаться неудачливый стрелок.

А катер все бежал и бежал вниз по реке. По берегам уже стеной поднимался камыш, редкие белостенные домики лепились совсем близко к воде, над ними раскинули густые кроны старые тополя.

Все чаще стали попадаться цапли — сизые, иногда совсем белые. Стройные, трогательные, со своими тонкими шеями, стояли они в камышах у берега. Иногда взлетали, медленно и трудно взмахивая большими резными крыльями.

То Валентин, то Раиса, увидев цаплю, вскидывали винтовку и стреляли, но все мимо и мимо.

За одним из поворотов берега расступились, и открылось широкое водное зеркало. Катер веселей застучал мотором, пошел быстрей, словно радуясь большой воде.

Валентин сидел на носу с заряженной винтовкой, зорко всматривался в прибрежные камыши.

— Вон стоит, — вполголоса сказала Раиса.

Борис посмотрел, куда она показала, и увидел на берегу у самой волны белую цаплю. Она стояла неподвижно, как неживая. Валентин тоже увидел цаплю, приложился и выстрелил. Птица повернула голову, но осталась на прежнем месте.

— Дай-ка мне, — вдруг сказал Борис. За минуту до этого он не собирался просить винтовку, а тут его словно толкнул кто — очень захотелось испытать стрелковое счастье.

Обескураженный еще одним промахом, Валентин покорно отдал винтовку.

Борис когда-то неплохо стрелял из малокалиберки, в седьмом классе даже участвовал на городских соревнованиях. Потом увлечение стрелковым спортом прошло, и он года два не прикасался к винтовке. Сейчас она приятно оттянула своей тяжестью руку. Борис не спеша стал целиться, поднимая ствол от ног цапли выше, выше. Мушка замерла у тонкого столбика шеи, ложа покойно лежала в ладони, и Борис с удовольствием подумал: «Не разучился».

Выстрел стукнул негромко, приклад мягко, едва заметно толкнул плечо.

— Попал! — ликующе крикнула Раиса.

Высокая шея цапли переломилась, как хрупкая веточка, у самого основания. Еще секунду после этого цапля держалась на ногах, потом рухнула на землю, и от красивой птицы осталась бесформенная грудка сразу утративших чистую белизну перьев.

— Прямо в шею, — голос Раисы звенел от восторга, и эти ее слова отрезвили Бориса. Никакой радости от своей удачи он не испытал, наоборот, стало стыдно и до горечи жалко убитую птицу.

— Ты, оказывается, силен, — уважительно сказал Валентин. — В кружке, наверное, занимался?

— Приходилось, — сухо ответил Борис, отдавая винтовку.

— И не задавался, как некоторые, — Раиса не упустила случая поддеть Валентина.

Борис сел и принялся смотреть на воду. На Раису ему смотреть сейчас не хотелось. И голос ее был неприятен. «И чего радуется, — думал Борис, — чего радуется? Ну, убил цаплю, ни за что ни про что убил красивую безобидную птицу…» Он встал и пошел на корму, там долго стоял, вглядываясь в пенный след, оставляемый катером.

Причалили к дощатым мосткам. От мостков в камышовые заросли уходил пыльный проселок. У дороги три саманных дома. Возле них стояли и глазели на катер женщины о грудными детьми на руках, ребятишки постарше крутились возле причала.

Валентин здесь сошел. Когда катер отваливал, он стоял на мостках, широко расставив ноги, и помахивал рукой. Малопулька висела у него на плече дулом вниз — этакий лихой стрелок.

— Приеду в гости! — крикнул он Раисе.

— Приезжай, угощу, — ответила девушка и довольно громко добавила: — Чем ворота запирают.

— А ты придешь ко мне в гости? — спросила она Бориса, когда катер выбрался на середину реки и побежал своей дорогой.

— Не знаю, — ответил Борис. Он заметил, что девушка перестала говорить ему «вы». Подумал: «Ну и правильно, к чему тут церемониться».

— Приезжай, — Раиса заглянула ему в глаза. — Мой магазин в седьмой бригаде, это пятнадцать километров от рыбозавода. Туда каждый день машины ходят. Приезжай!

Борис молчал.

— А вон и рыбозавод виден.

Посмотрев, куда показала Раиса, он увидел купы громадных тополей. Деревья поднимались на краю равнины, по левому борту. Катер шел от них куда-то в сторону.

Река выписывала такие замысловатые петли, что до рыбозавода шли еще часа полтора, хотя он все время был виден — труба котельной, водонапорная вышка, крыши домов.

После степного безлюдья и однообразия причалы рыбозавода казались оживленным портом. Особенно внушительно выглядел самоходный паром — тяжелый широкий корпус, палубные надстройки, застекленная рубка, якоря в носовых клюзах.

— Ты куда сейчас? — спросила Раиса, когда они вышли на причал. — К дяде?

— Да, пойду к дяде, — ответил Борис.

— А где живет-то он, знаешь? Рабочий день уже кончился, на заводе его, наверное, нет.

— Найду, — Борис закинул рюкзачок на плечо.

— Смотри сюда, — Раиса показала в сторону моря: там, отделенная от поселка нешироким лиманом, образовалась улица из стандартных домов. — Видишь?

— Ну, вижу.

— На этой улице живет директор рыбозавода. Она протянула Борису руку: — До свидания! Приезжай, буду рада.

Борис взял ее руку и спросил:

— А ты сейчас куда же?

— На переезд, попутную машину ловить. — Раиса тряхнула его руку и еще раз сказала: — До свидания!

По шатким мосткам она сбежала на землю и пошла к парому. Борис смотрел, как уверенно шагает она своими стройными ногами, и вдруг ему стало жаль, что путешествие на катере окончилось. Ему сделалось тревожно и неуютно: что-то ждет впереди?

Раиса обернулась, поставила чемодан и помахала рукой. Борис тоже поднял руку, но махать не стал, постеснялся.

3

— В бригаду, говоришь? — Дядя Гриша вернулся к разговору, начатому вчера. — А что, это, брат, дело. Если хочешь стать рыбником, бригады не миновать.

Вчера на просьбу Бориса определить его к рыбакам дядя ответил неопределенно, сегодня сам заговорил о бригаде.

В дядиной комнате они курили после обеда. В окно были видны плоское, без красок, море и плоский желтоватый берег. Дядя Гриша выдвинул ящик письменного стола, достал складной нож с деревянной, отполированной ладонью ручкой. Открыл его, большим пальцем потрогал жало широкого стального лезвия. Закрыл нож, подкинул на ладони.

— Рыбаку без ножа никак невозможно, — сказал дядя, — ни в море, ни на суше. Этот мне служил верой и правдой. И тебе послужит. На!

— Спасибо, — сказал Борис и тоже подкинул нож на ладони. Оп был тяжелый, в руке лежал удобно.

— Открой, — предложил дядя.

Борис попробовал открыть нож, но лезвие не поддавалось. Дядя Гриша улыбался. Борис стиснул зубы и, ломая ногти, вытянул лезвие. Нож открылся с коротким звучным щелчком.

— Добре, — сказал дядя Гриша. — Первая рыбацкая снасть у тебя уже, считай, есть. Дело за второй.

Он сходил в кладовую и принес резиновые сапоги с длинными, до паха, голенищами. Заставил Бориса влезть в эти семимильные сапоги, надеть старый свитер с глухим воротом, набросил ему на плечи синюю стеганку и каким-то грустным взглядом окинул племянника. Потом подошел к окну и, глядя на бесцветное море, глухо сказал.

— До чего же ты молодой, Борька, даже завидно.

— Чему ж тут завидовать, дядя Гриша? — искрение изумился Борис.

Дядя не ответил. Стоял у окна, попыхивая дымком и думал о чем-то своем.

На другой день дядя Гриша познакомил Бориса с бригадиром одиннадцатой рыболовецкой бригады Лукьяном Егоровичем Лепко. Бригадир был плотен, круглолиц, маленькие серые глазки в пепельных ресницах блестели остро и весело.

— Вот он, мой племяш, — сказал дядя, представляя Бориса, — возведи его в рыбаки, Егорыч.

— Возведем, Пантелеич, — ответил бригадир.

К вечеру того же дня Борис вместе с Лепко уехал на попутной машине в одиннадцатую бригаду.

Они сидели в кузове полуторки на деревянной лавке, их трясло и подбрасывало так, что у Бориса клацали зубы. Проселок вилял среди камышей, и казалось, машина кружит на одном месте: водонапорная башня заводского поселка виднелась то слева, то справа и все на одном расстоянии.

Пересчитав колесами кладки, переехали мостик через речушку с темной водой и выбрались к морю. Проселок словно ушел в прибрежный ракушечник: никакой дороги дальше не было, и машина покатила вдоль берега: здесь встряхивало изредка, но с силой, потому что полуторка шла на хорошей скорости. Справа без края стоял камыш, слева до горизонта была желтоватая вода. Ветер гнал к берегу невысокую волну.

Берег просматривался далеко. На границе видимости глубоко в воду уходила коса, на ней сквозь марево угадывались какие-то строения. Поближе, уже ясно видные, к берегу лепились длинные одинаковые дома.

— Седьмая бригада, — пояснил Лукьян Егорович, — а там, на косе, наша.

— Седьмая бригада? — переспросил Борис.

— Она, — подтвердил Лепко.

«Значит, Раиса будет по соседству», — подумал Борис.

Машина бежала так близко от воды, что по левому борту из кузова не видно было берега. Вспугнутые цапли вылетали, казалось, прямо из-под колес. Поднимались в воздух они медленно, как тяжелые самолеты. Отрываясь от воды, укладывали голенастые лапы, словно убирали шасси.

Борису не хотелось думать о Раисе, но почему-то думалось. Отвлек бригадир.

— Дывись, — толкнул он Бориса локтем, — обратно их полным-полно.

— Кого? — спросил Борис.

— Та бакланов же! Бандиты! Чистые бандиты!

Борис проследил за взглядом Лукьяна Егоровича. Бригадир смотрел в море, на ставники седьмой бригады. Растяжки были сплошь унизаны крупными черными птицами, некоторые распластали крылья и висели словно неживые. Бакланы сидели на вершинах кольев, неподвижные, зловещие, как геральдические орлы.

— Позавчера на ставники чучела приладили, — сказал Лепко, — чтобы отгонять бакланов. Один день боялись, а сегодня, дывысь, вот они. Така наивна птица.

Борис заметил, что слово «наивная» бригадир употребляет в каком-то непривычном значении, но спрашивать не стал — неудобно.

— Тут к нам деятель из охотсоюза приезжал, — продолжал Лукьян Егорович. — Кажем ему: истреблять надо бакланов, а он в ответ: «Нельзя истреблять, бо то фауна природы». Какая ж то, к чертям, фауна природы, когда они рыбу из «кошелька» хватают? Один баклан за лето центнер рыбы съедает. Ото фауна природы?

Подъехали к строениям седьмой бригады. В ближнем к морю домике, на одной из дверей, Борис увидел вывеску. Крупными буквами, черным по зеленому, было написано: «Филиал». Пониже что-то мелко, в две строчки. Дверь «филиала» перечеркнута наискось железной штангой с амбарным замком на нижнем конце. Возле магазина сидели рыбаки, кто на длинной скамье, кто на собственных пятках, привалясь спиной к стене. Шофер притормозил.

— Наших никого нет? — спросил Лепко.

— Ни, никого, — ответили ему в несколько голосов,

— Тогда гоняй.

Машина покатила дальше. Строения на косе быстро приближались, а коса делалась короче, словно врастала в берег.

Остановились около длинного, с облупленной штукатуркой дома. Рядом с домом такой же длинный сарай. Под застрехами вялится рыбешка, на берегу сушат просмоленные носы тяжелые байды.

— Прибыли, — сказал Лепко и легко спрыгнул прямо с борта машины на землю.

Из-за дома вышла невысокая плотная женщина в цветастой юбке, в калошах на босу ногу.

— Корми, Мартыновна, — сказал ей бригадир, — а то в дорози все жиры повытрясло.

Борис спрыгнул на землю и стал рядом с Лепко.

— А это наш новый рыбак, — представил его Лукьян Егорович. — Люби, жалуй и держи в сытости.

Мартыновна приоткрыла рот, обнажив мелкие острые зубы. Один глаз ее в упор смотрел на Бориса, другой нацелился куда-то в камыши. Она молча пошла в дом. Лепко и Борис последовали за ней.

4

— Подъем! — слышит Борис голос бригадира.

Не открывая глаз, спускает он с кровати ноги, садится, на ощупь находит висящие на изножии койки штаны и натягивает их на неподатливые, еще сонные ноги. Не открывая глаз, нашаривает растянутые на сапогах портянки, навертывает их и сует ноги в широкие резиновые голенища. После этого Борис встает и открывает глаза. В комнате темным-темно, только желтые огоньки папирос сигналят из углов — это Семен Бутько и Никифор Шевчук запалили свои цигарки: они закуривают, едва продрав очи, и засыпают с папироской.

Не зажигая света, одеваются рыбаки и выходят на улицу. Гремя жестяным рукомойником, плескают в лицо пригоршню-другую настывшей за ночь воды и черными тенями в зыбком мраке движутся к лодкам. Молча — только изредка перебросятся негромким словом — спихивают тяжелые черные байды на воду и, сев на весла, гребут к едва заметным ставникам.

Небо на востоке наливается светом. Тихо меркнут звезды, гаснут, словно их кто стирает с небесного купола. Только две большие яркие долго висят на восточном крае неба, будто собираются соперничать с самим солнцем.

Борис окончательно проснулся: сидит на носовой банке, поеживается от предутреннего холода. Во все глаза глядит он на восход и никак не наглядится. Вот уже десять дней он в бригаде, десять раз вот так же, затемно, выходил с рыбаками в море, и каждый раз восхищало его до спазм в горле это удивительное чудо — рождение нового дня.

Солнце еще не явило свой лик полусонному миру, еще только чуть заалело небо над камышами, когда рыбачьи байды подошли к первому ставнику. И в ту же минуту, как по сигналу, с востока и северо-востока, сериями, пошли бакланы. На розовеющем небе они казались черными и зловещими, как армады фашистских бомбардировщиков, которые не раз видел Борис на экране. Бакланы шли стая за стаей, держа курс на ставники.

Шевчук выдернул из гнезда уключину и изо всей силы застучал по борту. Сложив ладони рупором, Борис закричал: «Ого-го-го-го!..» На другой лодке барабанили по скамьям банды деревянными колотушками и тоже кричали на все голоса.

Черные стаи, дрогнув, стали распадаться: одни птицы уходили в глубь моря, к дальним ставникам, другие тянули вдоль берега.

— Видал, фауна природы, — ворчал Лепко, — чуть припоздай, они половину «кошелька» расхватают. Така скаженна птица.

Борис еще не втянулся в работу. У него болят мышцы, не так, как в первые дни, но все-таки еще болят. Руки в ссадинах, ладони стерты в кровь и забинтованы грязным носовым платком. Особенно трудны первые движения, болезненны первые прикосновения к веревкам. Потом ничего, обходится: и спину не так ломит, и ладони вроде не очень саднит.

Байды сближаются, рыба ложится на донную сеть «кошелька», и он наливается тяжестью. Уже видны большие белобрюхие севрюги, они стараются уйти поглубже, но уходить некуда, и они выплескиваются на поверхность, мощно бьют резными хвостами.

Солнце поднимается из камышей и озаряет ставники, байды, склонившихся к воде рыбаков. Лепко прямо руками ловко выхватывает из «кошелька» крупных севрюг и швыряет их на дно лодки. Возвышаясь над всеми, с громадным сачком на длинной ручке, стоит одной ногой на борту Степан Степанович Пащенко, облитый розовым солнечным светом. Он черпает и черпает из «кошелька» рыбу, она сверкает, извивается в воздухе и тяжело падает на дно байды.

Метровые севрюги и осетры, могуче выгибая хребты, высоко вскидываются в лодках. Они удивительно гармоничны и красивы, особенно севрюги с их широкими утиными носами, с длинным торпедообразным телом и гибким, изящно вырезанным хвостом. Рыбаки бьют их колотушками по головам, и они безвольно никнут под ударами, мертво сползая с груды живой рыбы к бортам.

Борис уже привык к тому, что с рыбой тут обращаются без церемоний, но, когда глушат колотушкой севрюгу, все-таки отворачивается.

В сети попалась маленькая, желтобрюхая, будто игрушечная севрюжка. Ее передают на другую байду. Там на носу, закутанная в теплый платок, сидит Аннушка — ихтиолог. Она кладет севрюжку на скамью и прошивает ей спинку капроновой ниткой — метит. Рыбка сначала завивается в дугу от боли, потом покорно вытягивается и лежит тихая, беспомощная. Аннушка бросает ее в воду, приговаривая:

— Плыви, малышка.

Севрюжка не сразу приходит в себя. Несколько секунд колыхается на волнах, как мертвая, потом вдруг, от носа до хвостовых плавников дрогнув, сильно бьет хвостом и стремительно уходит в глубину.

Аннушка живет в бригаде Лепко, в одной комнатке с поварихой Мартыновной. Научно-исследовательский институт рыбного хозяйства на берегу Азовского моря держит научные посты, которые следят за миграцией рыбы, метят осетровых в раннем возрасте, чтобы потом можно было проследить их пути-дороги.

Вместе с Аннушкой живет дочь, трехлетняя Клара. Отец ее, Аннушкин муж, работает на рыбоводной станции в поселке и часто приезжает на огненно-красном трескучем мотоцикле. В субботу Аннушка с дочкой едут на

рыбоводную станцию. Там у них маленькая комнатушка в длинном, барачного типа, доме.

Рыбаки осмотрели последний ставник и повернули байды к берегу. Борис взялся за весло. Он любил грести. Первые дни весло было тяжелым, рвалось из рук, и он никак не мог угнаться за соседом, особенно если рядом сидел Семен Бутько; этот нарочно брал такой темп, что Борис выдыхался на первых же ста метрах. На выручку приходили Лепко или Пащенко.

— Не пори горячку, не маши, як та мельница, — говорил Семену бригадир.

Бутько презрительно хмыкал, но греб реже.

То было в первые дни, а теперь несмотря на сорванные мозоли, Борис греб уже уверенно и не боялся садиться рядом с задиристым Семкой. А сейчас Бутько рядом не было, он греб на второй лодке, которая шла следом.

На душе у Бориса легко. Море, заштилевшее, голубое под безоблачным небом, ласкало глаз. На носу второй лодки сидела Аннушка, она сбросила на плечи тяжелый платок, и Борис видел ее розовую от солнца щеку и золотистые, на затылке собранные в узел волосы. Тихое море, головка Аннушки, удаляющиеся ставники, сверкающие на солнце весла — все это сливалось в одну цельную картину. И от того, что он видел, что весло не вырывалось из рук и он греб не уставая, на душе у Бориса было светло и празднично.

На берегу рыбу рассортировали, сложили в большие плетеные корзины и погрузили на машину, которая пришла с рыбоприемного пункта.

Одну севрюгу тут же, ловко орудуя ножом, разделал Степан Степанович. Сначала он вспорол ей белое брюхо и вывалил в решето подернутую сизой пленкой икру. Семен потер икру сквозь решето — «пробил» и бросил в крепкий соляной раствор — тузлук. Через несколько минут вынул, и Мартыновна унесла большую чашку свежепробойной икры — на завтрак. А молчаливый Степан Степанович тем временем полосовал севрюгу: двумя ударами ложа отделил голову, сделав длинные глубокие надрезы, как фокусник, вытянул ленту вязиги. Красавица рыба уже наполовину была разделана, но в ней еще теплился остаток жизни: под ножом Пащенко она несколько раз шевельнула вялым, в мелком ракушечнике хвостом.

Смывая рыбью чешую и кровь, Борис окатил байду водой и уселся на перевернутую корзину. Тело приятно ныло, хотелось есть, и он ждал, когда Мартыновна позовет к столу, не без нетерпения.

Из дома вышла только что умытая и одетая Клара. На ней красный шерстяной костюмчик, красная шапочка с мохнатым помпоном. Щурясь от солнца, она побежала вдоль берега, веселый, беспечный человечек.

Борис не заметил, как подошла Аннушка. Села рядом на старую перевернутую лодку, потерла щеки ладонями и сказала:

— Кому живется весело, вольготно на Руси? — И сама себе ответила: — Моей дочке.

— Завидуете? — спросил Борис.

— Детям, особенно своим, не завидуют. Просто иногда как-то жаль, что я уже не буду такой беззаботной.

— Ну, жалеть тут, пожалуй, не о чем, — возразил Борис. Мужские заботы после смерти отца легли на его плечи, по крайней мере так он полагал, и не тяготили его. И уж вовсе не желал он слова стать таким карапузом, как эта краснощекая Клара. Ему хотелось быть совсем взрослым, твердо стоять на ногах.

— Вам, конечно, жалеть не о чем, — сказала Аннушка. — У вас все впереди.

Борис усмехнулся и не без иронии сказал:

— А у вас позади?

Аннушка вздохнула.

— Вам же за двадцать только-только перевалило…

— Двадцать четыре, — уточнила Аннушка.

— Ну, двадцать четыре, разве это много?

— Вот наступает вечер, — разглаживая на коленях юбку, заговорила Аннушка, — уложу я Клару, сяду и думаю: «Прошел еще одни день. Целый день жизни. Что успела я сделать? Чем вспомню через неделю, через год? И вспомню ли?» Чаще всего вспомнить нечего, прожила просто так. И делается обидно, что прожила день просто так, иногда сделается так обидно, что плакать хочется. С вами такого не бывает?

Говорила Аннушка очень доверительно, с болью за свои просто так прожитые дни. Борис растерялся и без всякой иронии ответил:

— Н-нет, не бывает.

А со мной бывает, — Аннушка встала и пошла вдоль берега к девочке, которая успела убежать далеко и копалась в ракушечнике у самой воды.

Борис молча смотрел ей вслед. Думал: «Ишь она какая, Аннушка!» Ему нравилась ее аккуратная, ладная фигурка, чистое лицо, синие глаза, скорбные складочки у рта. У нее ровный характер — ни разу не слышал Борис, чтобы она крикнула на Клару, вспылила. Красивая, должно быть, у Аннушки душа. Борису очень хотелось, чтобы была красивая.

Десять дней — небольшой срок. Но и не малый, когда люди живут под одной крышей, бок о бок, видят друг друга с раннего утра до позднего вечера. Борис уже знал, что с мужем у Аннушки не все ладно. Приезжал он почти всегда навеселе — рослый, сильный, с красивым наглым лицом парень. На руках и на груди татуировка: якорь, пронзенное сердце, кривобокая русалка. На плече наколото: «Не забуду мать родную». Фамилия у него была подходящая — Глотов, имя не очень шло к его нахальный физиономии: Аннушка звала его Женей, рыбаки почему-то Генкой.

Женя-Генка Глотов отслужил на флоте, пришел оттуда квалифицированным механиком. Работая по специальности на рыбозаводе, там и познакомилась с ним Аннушка, приехавшая после техникума на рыбоводную станцию. Год назад по пьяному делу Генка допустил аварию, его уволили. Аннушка упросила директора, и Глотова взяли на рыбоводную станцию рабочим.

В бригаде к Генке относились разно: большинство с усмешкой, Степан Степанович с угрюмой неприязнью, Семен Бутько с ним шушукался и выпивал тайком от Аннушки.

Дочку Глотов, видимо, любил. Таскал ее на плечах, взяв за руку, чинно прогуливался по берегу. Когда был во хмелю, плясал перед ней «цыганочку», шлепая ладонями себя по губам, по ягодицам, по каблукам хромовых, гармошечкой сапог. Клара, широко раскрыв глаза, смотрела на Генку с любопытством, как на чужого.

— Ну же, перестань, — уговаривала мужа Аннушка, — ребенку неинтересно смотреть, как ты выламываешься.

— Не мешай, — огрызался Генка, — ей нужна отцовская ласка. Смотри, дочка, учись…

В отцовской ласке Клара нужды не испытывала: с девочкой возилась, баловала ее вся бригада. В большой комнате, где спали рыбаки, она кувыркалась на кроватях, играла с мыльницами, бритвенными стаканчиками и яркими коробочками от сигарет. Когда рыбаки отдыхали, Клара бесцеремонно и беспрепятственно забиралась к ним на колени, садилась верхом, карабкалась на плечи. Суровые люди, подолгу оторванные от семей, щедро дарили ей любовь и ласку. Угрюмый Степан Степанович, когда девочка забиралась на его могучие плечи, кривил губы, изображая на каменном лице что-то отдаленно напоминающее улыбку. Громадные ладони его бережно поддерживали Клару. Даже Семен Бутько, этот ядовитый на язык, хамоватый парень, с Кларой делался добрей и навстречу девочке по-собачьи скалил свои желтые губы.

Клара без спросу заходила в комнатку, где обитал бригадир Лепко. И тут ей не было запретов: Лукьян Егорович разрешал поиграть даже с телефонной трубкой. Любовь у бригадира с Кларой была крепкая и верная. Как и всякая настоящая любовь, она омрачалась иногда размолвками по пустяковым поводам, но ненадолго: стоило девчушке прийти с повинной и сказать: «Иголыч, я больше не буду», как мир восстанавливался. В свою очередь, Лукьян Егорович тоже долго не мог обойтись без Клары и, случалось, если бывал не прав, винился перед ней, несмотря на бригадирское свое самолюбие.

Борис любил Галинку, младшую сестру, но к другим детям по молодости лет ничего не испытывал — ни любви, ни неприязни, просто не замечал их, если они под ноги не подвертывались. Отношение рыбаков к Аннушкиной дочке его не то чтобы удивило, но заставило призадуматься. Он отметил, что не может просто и естественно, как его новые товарищи, обращаться с девочкой. Они разговаривали с ней заинтересованно и почти серьезно, она им не мешала и не утомляла их. Он же не знал, чем ее занять, как с ней себя вести, когда девочка подходила к нему. И она редко дарила Бориса своим вниманием. Чувствовала, наверное, что еще нет в нем чего-то, что есть у «Иголыча», у Шевчука и даже у каменно-угрюмого Степана Степановича. Или, может быть, в нем есть что-то, от чего они уже сумели избавиться?

В дверях общежития появилась Мартыновна. Это означало, что завтрак готов. Борис встал и посигналил Аннушке. Та покивала годовой: поняла.

5

На этот раз команды «подъем» не было. Лукьян Егорович негромко позвал Пащенко, и они вышли из дома. Борис проснулся, но не встал. И другие рыбаки не вставали с постелей, хотя в углах уже вспыхивали папиросы. Наконец Лепко вернулся. В несколько голосов его спросили:

— Ну, как там?

— Погода нелетная, хлопцы, — ответил бригадир и ушел в свою комнату.

Борис задремал. Проснулся, когда уже светало. День занимался тусклый. Море швыряло на берег грязные волны с желтопенными хребтами. Над горизонтом клубились свинцовые тучи.

Вчера в бригаду привезли деньги — заработок за две недели. Борис тоже получил свою долю — первую зарплату. Когда расписывался в ведомости, Лепко сказал ему:

— Ты, конечное дело, хозяин своим грошам, только я тебе совет дам — оставь их до времени у меня, сохранней будет.

— А что, могут пропасть? — удивился Борис.

— Могут, — подтвердил бригадир. — Чтобы украсть друг у друга — этого у нас нет, а пропить ты их свободно можешь.

— Что вы, Лукьян Егорыч! — запротестовал Борис. — Я же не пью.

— Не зарекайся, — серьезно сказал Лепко. — Обычай у нас — с первой получки угостить бригаду. Не ломай обычая. Вот тебе шесть рублей, купи два пол-литра, угости. Больше не надо. Понял?

— Понял, — улыбнулся Борис. — Только я ведь…

— Ладно, ладно, — поднял ладонь бригадир, — кто тебя знает, какой ты, когда выпьешь.

— Да я и допьяна-то ни разу не напивался.

— Значит, сам не знаешь какой. И я не знаю. Шесть рублей бери, остальные я пока сховаю, так оно надежней выйдет.

— Ладно, — согласился Борис, беря шесть рублей.

Сейчас, перед завтраком, несколько человек двинулось в седьмую бригаду «до магазина». Борис тоже пошел: раз уж полагается выставлять угощение, надо выставить, чего тянуть.

Четыре километра прошли быстро — ветер дул в спину. В магазинчике было людно, тесно. Широкий прилавок отделял товары и продавщицу от покупателей. За прилавком командовала Раиса. Со стуком ставила пол-литровки, запечатанные красным сургучом, ловко кидала на весы буханки хлеба и кульки с сахарным песком. Бориса она увидела сразу, как только он вошел. Кивнула, как старому знакомому. Когда подошла его очередь, встретила вопросом:

— Чего же не приходил?

— Некогда было, — ответил Борис и спросил два пол-литра.

— Простой или «Московской»? — понизила голос Раиса. «Московской» на прилавке не было.

— У тебя же только простая, — сказал Борис.

— Для тебя найду и с белой головкой. Ну?

— Давай, — разрешил Борис и через минуту получил две бутылки, завернутые в газету.

— Я тут до четырех, а вечером свобода. Приходи, — будто между прочим сказала Раиса, при этом глянула мимолетно, и взгляд был просящий: «Ждать буду, приходи».

Борис ответил неопределенно:

— Если будет время.

Обратно шел трудно, навстречу ветру. Из головы не выходили слова Раисы о том, что она работает до четырех. «А что же она вечером делает? — задавался Борис вопросом. — Кино тут нет. Может, книжки читает? Едва ли. Что-то не похоже, чтобы она книжками интересовалась…»

Ветер бил в лицо водяной пылью, Борис отплевывался, утирал рукавом лоб, щеки, шею. Ветер на минуту слабел, и опять думалось: «Может, она кружева после работы вяжет — есть такие девицы: может целый день просидеть — губы подожмет, лицо постное, стальным крючком ковыряет и ковыряет… Нет, на Раису это не похоже. А может…» Борис плюнул с досады и обругал себя: «Ну какое тебе дело, чем она вечером занимается? Пойди и посмотри, если очень интересно». И тут же возразил себе: «Чего бы это мне было интересно?.. А если не очень интересно, то и голову себе не морочь!»

Когда он пришел в бригаду, Мартыновна уже носила с кухни миски со вчерашним борщом. Лепко сидел во главе стола. Борис поставил перед ним две бутылки водки и протиснулся на свое место у окна.

— Сдвигай тару, — приказал бригадир, — Васильевич угощает с первой получки.

Васильевичем Бориса тут назвали впервые, и он покраснел.

— Не тушуйся, — улыбнулся ему сидевший напротив Шевчук.

— Эге, — сказал Бутько, — а у Васильевича в магазине блат: «Московскую» там не каждому дают.

Борис молчал, только покраснел гуще. Ответил за него бригадир.

— А что, — сказал он, бестрепетной рукой разливая водку по стаканам и кружкам, — Раиса в хлопцах толк понимает. Тебе, Семен, там не светит, а ему, мабудь, и пофартит.

И Аннушке Лукьян Егорович налил немного в граненый стакан и Мартыновне. У поварихи раньше, чем налить, спросил, хитро прищурясь:

— Выпьешь с нами, Мартыновна!

— Если самую малость, Егорыч.

— Добре, скажи, когда будет довольно.

Лепко лил в ее стакан водку, она молчала. Налив полстакана, бригадир остановился.

— Еще или хватит?

— Ой! — вскинулась Мартыновна. — Куда ж мне столько?

Рыбаки громко засмеялись.

— И чего ржете, как те жеребцы! — прикрикнула повариха.

— Когда много, давай отолью, — предложил Бутько.

— Ладно уж! — Повариха отгородилась от Семки локтем.

— Ну, будем здоровеньки, — и потянулся чокнуться с Борисом.

Выпили дружно. Мартыновна проглотила водку залпом, охнула и вытерла губы рукавом кофты. Все потянулись к балыку. Вместо вилки у каждого рыбака складной нож, они ловко срезают со шкурки куски мякоти и отправляют в рот. Пащенко и хлеб режет на небольшие ломтики. Борис тоже орудует ножом, как заправский рыбак, — научился. Только Аннушка ест рыбу с вилки; что до Мартыновны, то она от рыбаков не отстает. Складного ножа у нее нет, но повариха и столовым действует с завидной сноровкой.

Завтракали не торопясь — спешить сегодня некуда. Лукьян Егорович раскраснелся, потягивает из литровой бригадирской кружки квас, щурит хитрые глаза. Говорит вроде серьезно, а за столом покатываются со смеху.

Небо хмурится, в комнате сгущаются сумерки, хоть лампу зажигай. В море сегодня уже не выйдешь, и рыбаки после завтрака устраивают складчину — на водку. В магазин отправляется Семка.

— Пойдем, — подмигивает он Борису.

— Не пойду, — качает головой Борис. Пить ему больше не хочется. И уходить никуда не хочется. Его тянет к Аннушке, хочется посидеть с ней рядом, поговорить. О чем? А обо всем. С ней, наверное, можно говорить о чем угодно.

Борис настроен торжественно, на память приходят любимые стихи. Он бы с удовольствием прочел сейчас «Арбуз» Багрицкого, вслух, с выражением, но неизвестно, как отнесутся к этому рыбаки, может, посмеются над ним, а Борис не хочет, чтобы над ним смеялись, больше всего на свете боится он показаться смешным.

Аннушка помогла Мартыновне вымыть посуду и ушла в свою комнатку. Борис несколько раз прошелся мимо двери, наконец решился и постучал.

— Войдите.

И он вошел. Сразу видно, что здесь живут женщины: над кроватями вышитые коврики, на узком подоконнике скляночки с духами. И на фанерной этажерке, застеленной салфеточками, пузырьки вперемежку с коробочками из ракушек и фотографиями от районных фотомастеров.

Аннушка штопала детские чулки. Отложила работу, посмотрела вопросительно.

— Нет ли у вас почитать чего-нибудь? — не очень уверенно спросил Борис.

Аннушка достала с нижней полки этажерки несколько книг, положила на стол. Борис подержал их в руках, прочитал названия. «Багратион» Голубова, «Порт-Артур» Степанова, книжка из Библиотечки военных приключений.

— Вы любите про войну? — удивился Борис.

— Не очень, — ответила Аннушка. — Это Женя привез.

— Это папкины книжки, — подтвердила Клара. Она разбирала ракушки. — А мои вот, — ящеркой скользнула под стол и извлекла стопку потрепанных книжечек.

— То книжки для маленьких, — назидательно сказала Аннушка, — а дядя большой.

— А он мне пусть почитает, — нашла выход Клара и протянула книжки Борису.

Борис медлил, не брал. Клара прижала книжки к груди и строго спросила:

— А ты читать-то умеешь?

Борис и Аннушка рассмеялись.

— Да вы садитесь, — пригласила Аннушка.

Борис взял стул и сел.

— Читать я умею и обязательно почитаю тебе, — сказал он.

— В другой раз, — остановила Клару мать.

— Сейчас я почитаю тебе из другой книжки, хочешь?

— Хочу, — кивнула Клара, не сводя с Бориса блестящих глаз.

— «Свежак надрывается, прет на рожон Азовского моря корыто…» — начал Борис.

Девочка испуганно попятилась и прижалась к матери.

Борис прочитал стихи и спросил у Аннушки:

— Вам нравится Багрицкий?

Аннушка пожала плечами.

— Я его не читала. А Есенина вы любите?

Вместо ответа Борис прочел «Шаганэ, ты моя Шаганэ». Читал с подвывом, как читали у них в школе признанные декламаторы. Клара беспокойно терлась спиной о мамины колени, и Аннушка взяла ее на руки. Девочка не спускала с Бориса глаз, и постепенно испуг в них сменялся веселым удивлением.

У Бориса была хорошая память, он помнил много стихов и сейчас читал их и читал. Аннушка слушала, молчаливая, не то задумчивая, не то безразличная. Когда Борис выдохся, она сказала Кларе:

— Видишь, сколько дядя знает стихотворений, а ты «Мойдодыра» никак не можешь выучить.

— «Одеяло убежало, улетела простыня…» — начал Борис.

— «…И подушка, как лягушка, ускакала от меня», — закончила Клара.

— «Я за свечку…» — продолжала Аннушка.

Борису вдруг стало грустно, наверное, потому, что он не умел забавлять детей даже стихами, и пришло чувство неловкости, будто он что-то сделал не так.

— Я у вас тут засиделся, — он встал. — Уж пойду, а то надоел, наверное.

— Что вы?! — сказал Аннушка.

Борис пошел к двери.

— А книгу-то не взяли.

— И правда, — Борис смутился окончательно. Он вернулся, взял лежавшего сверху «Багратиона» и вышел.

У стола сидели Никифор Шевчук и Семка. Перед ними начатая бутылка водки.

— Ишь ты, — сказал Семка, — наш Василич до чужих жинок в гости ходит.

— А ты уже вернулся? — удивился Борис.

— Вернулся.

— Быстро.

— Кто умеет, долго ли. От Раисы тебе нижайший…

— Спасибо, — буркнул Борис и направился в общую комнату. Читать не хотелось, он сунул книжку под подушку и вышел из дому.

Дождь перестал, но ветер дул с прежней силой, и море кидало на берег свирепые рваные волны. Борис пошел навстречу ветру вдоль берега. Отойдя подальше, остановился лицом к морю и закричал:

— Ого-го-го!..

Он хотел перекричать шум моря, но едва услышал собственный голос.

Борис вернулся. На завалинке у крыльца Никифор Шевчук, обжигая губы, докуривал сигарету.

— Садись, Василич, — пригласил Шевчук, — я тебя чего-то спрошу.

Борис присел рядом.

Шевчук был навеселе. То одной рукой, то другой вытирал он влажные губы, глаза блестели, на курчавых волосах чудом держалась фуражка. Когда-то она была белой, сейчас цвет ее определить трудно. Над козырьком химическим карандашом нарисован «краб» — морская кокарда. Работал Шевчук в засаленной кожаной фуражке, эту надевал но праздникам.

— Вот ты учился десять лет, разные науки превзошел, — начал Шевчук, — ответь мне, пожалуйста, на вопрос: что такое небо?

— Небо? — Борис не сразу нашелся с ответом. — Ну, это говорят так, на самом деле никакого неба нет.

— А чем докажешь?

Борис доказывал, а Шевчук то подхлестывал, то сбивал его вопросами. Они цеплялись один за другой, и конца им не предвиделось. Никифор спрашивал и про спутников Земли, и про безвоздушное пространство, и про звездные миры. Вопросы были наивные, отвечать на них Борис старался как можно проще, а это давалось нелегко, тем более что собеседник время от времени недоверчиво хмыкал и огорошивал требовательным: «А чем докажешь?»

Борис уже изнемогал от этой беседы, когда из дому вышел Степан Степанович Пащенко. Он был сильно пьян, шатало его так, что казалось, он вот-вот упадет, но он не падал. Борису стало жутковато, когда Пащенко пошел прямо на них. Шевчук, видимо, угадал его состояние.

— Ты его не опасайся, — сказал Никифор, — он безобидный. Иди до нас, Степаныч, посидим рядком, побалакаем ладком.

Пащенко сел на завалинку, оперся локтями о колени, огромные кисти рук повисли безжизненно. Глаза у него были открыты, но зрачки закатывались под лоб, как у засыпающей курицы. И вдруг он громко и внятно выругался.

— Правильно, — проговорил Шевчук, — отведи душу, Степаныч, полегчает.

— Семь дней на морской воде жили, — сказал Пащенко, — память стали терять, когда нас взяли, а он… — и опять Степан Степанович длинно выругался.

— В плен его немцы взяли, в Севастополе, — пояснил Шевчук. — Семь ден морской водой питался, в пещере сидел, отстреливался. Потом встал в рост и пошел прямо на фрицев. Как его не убили — удивительно.

А Пащенко сидел рядом и страшно ругался. Ругал какого-то адмирала, который их оставил и улетел из Севастополя на Большую землю, ругал немцев, которые взяли его в плен, и еще кого-то ругал, кто «сушил мозги», когда он из плена вернулся.

Шевчук ему то поддакивал, то возражал.

— Севастопольцам, которые там в плен попали, был указ плен тот не считать, потому бились до последнего, а уйти некуда. Точно говорю, — Шевчук внушительно посмотрел на Бориса. — И я там был…

Пащенко затих, привалился к стене и прикрыл глаза. Борис представил себе, как он выбрался из пещеры, громадный, страшный, как шел, собрав последние силы, на немцев. А те от изумления и ужаса не стреляли, и он упал на их глазах — не от пуль, от истощения.

— И я там был, — повторил Шевчук. — А сидел в лагере под Херсоном. Землю ел… — в глазах у него закипели слезы. — Ненавижу! Фрицев тех ненавижу! — Он стиснул зубы и заплакал. Слезы текли по его небритым щекам, и мутные капли падали на кулаки, побелевшие от напряжения.

Эти неожиданные слезы взволновали Бориса. Война снова дохнула ему в лицо едкой горечью. Отец Бориса повторял не однажды: «Мы не от старости умрем, от старых ран умрем». С ним так оно и случилось: он умер от старой контузии. Война кончилась давно, а вот, поди ж ты, и сегодня продолжает убивать…

На крыльцо вышел бригадир, огляделся, увидел Бориса, поманил к себе.

— Звонил Пантелеевич, о тебе справлялся. Звал приехать. Съезди-ка, навести дядю. Завтра погостюешь, послезавтра возвернешься.

Борис медлил с ответом. День клонился к вечеру, и тащиться в непогодь по хмурому берегу не хотелось.

— Давай не раздумывай, — подхлестнул бригадир, — до седьмой бригады недалечко, а оттуда машины бывают. Давай! Чего тебе тут с пьяными мужиками делать? Они у нас пьяные хоть и смирные, а глупые (ударение Лукьян Егорович сделал на последнем слоге), наговорят сорок бочек соленых арестантов, только и всего.

— Ладно, — согласился Борис, — пойду.

— Ото и добре, — сказал бригадир.

6

— Ладно, пусть будет ни по-твоему, ни по-моему, — предложила Раиса, — придет машина — поедешь, не придет — можешь вернуться в бригаду.

На рыбоприемном пункте Борису сказали, что сегодня машины из поселка скорее всего не будет, и он хотел идти пешком. Раиса отговаривала: на ночь глядя да еще в такую погоду топать пятнадцать километров — зачем, какая срочность? Лучше заночевать здесь и с первой машиной утром уехать.

Борис наконец сдался.

— Ну и правильно! — обрадовалась Раиса. — Идем ко мне, покормлю тебя обедом, пластинки послушаем.

— А машина?

— Из моего окна видно, если машина придет.

Раиса занимала угловую комнату в длинном одноэтажном доме, через дорогу от рыбоприемного пункта. Дом и снаружи и внутри выглядел опрятней, чем жилье в бригаде Лепко. Тут было электричество, в общей комнате и на просторной кухне окна задернуты светлыми занавесочками, стол выскоблен, полы чисто вымыты. В доме пусто. В общежитии кто-то спал на ближней к двери койке.

— А где же народ? — спросил Борис.

— Многие в станицу уехали, в море все равно делать нечего — штормит. И мама с ними уехала.

— Ты с мамой живешь?

— С мамой.

— А отец есть?

— Был.

— Как это — был?..

— А так. Ушел от нас отец, давно, когда я еще маленькой была.

Раиса отперла замочек на фанерной двери, вошла первая, щелкнула выключателем. Пригласила Бориса.

— Входи.

Борис вошел. Комната была невелика. Мебели немного — две железные кровати, стол, в углу на тумбочке радиола. Опрятно, чисто, но пустовато: ни фотографий, ни вазочек, ни салфеточек, только над радиолой журнальная страничка с фотографией — чубатый парень в спецовке.

— Это кто же? — спросил Борис.

— Мой муж.

— У тебя есть муж?

Раиса подвинула Борису табурет.

— Садись. Нет у меня мужа, а это так, из журнала вырезала.

— Понравился?

— Понравился.

— Чем же?

— А чем-то. Не красавчик, вот и понравился. Не люблю красавчиков.

Из тумбочки Раиса достала хлеб, колбасу, консервы, соленые огурцы. Спросила:

— Чего хочешь — водки или вина?

Пить Борису не хотелось, но признаться в том было почему-то неловко. Ответил неопределенно:

— Все равно.

— Тогда вина, — решила Раиса, — пить-то ты не горазд.

— Почему это ты решила?

— Да уж вижу.

Раиса разговаривала с ним тоном старшей: покровительственно и чуть насмешливо.

— Много на себя берешь, — сказал Борис.

— Где уж там много, — она посмотрела на него, как тогда, в магазине, заискивающе и просяще.

Борис отвернулся и, приподняв занавеску, стал вглядываться в сумерки за окном.

— Если будет машина, услышим, не беспокойся. Только ее сегодня не будет, — в голосе Раисы опять послышалась насмешливая нотка.

— Так чего же тут сидеть, если не будет, — Борис сделал движение к двери.

Раиса преградила ему дорогу.

— Не уходи. Поужинаем, тогда пойдешь. Уже все равно стемнело — что сейчас идти, что потом. Потом даже лучше, луна выглянет.

— Какая сейчас луна? — возразил Борис.

— Ну все равно светлей станет.

— Ладно, — Борис сел на табурет, — давай поужинаем. — Он ощутил голод и вспомнил, что сегодня не обедал.

Раиса поставила на стол бутылку массандровского портвейна.

— Наливай, — сказала она. — Мне полстакана, себе полный.

— Почему это мне полный? — насторожился Борис.

— Ты же мужчина. Наливай, наливай.

Борис налил ей полстакана, себе немного побольше. Раиса подняла стакан.

— За что выпьем?

— За что хочешь.

— Давай выпьем за нашу дружбу.

— Давай, — согласился Борис.

Она выпила залпом, сморщилась и поспешно ткнула вилкой в огурец.

— Ты, я вижу, пить тоже не умеешь, — заметил Борис.

— А ты не гляди, пей себе.

Он выпил. Поставил стакан, усмехнулся: знай, мол, наших.

От вина Борис опьянел сильней, чем утром от водки. Стало ему легко и весело, подумалось: «Хорошо, что не ушел, тащился бы сейчас по мокрому берегу…»

— Чего же это ты, две недели в бригаде, а ко мне в гости ни разу не пришел? — спросила Ганса.

— Говорил же — времени не было.

— Уж так и не было?

— Так и не было. А ты и без меня не скучала.

— Может, и скучала, откуда ты знаешь?

— Знаю.

— Что ты знаешь?

Не глядя в лицо девушке, Борис ответил:

— Рассказывали…

— Что рассказывали? — Раиса смотрела на него прямо и требовательно.

— Про шоферов…

— Что про шоферов?

— Ну, что ты с ними…

— Что я с ними?

Борис вздохнул и, глядя в стол, сказал:

— Меня это не касается.

— Эх ты! — в голосе девушки была такая горечь, что Борис поднял голову.

В глазах у Раисы стояли слезы. Или ему только показалось, и то был злой блеск?

— Эх, ты! — повторила Рапса, но уже совсем другим тоном. — Сплетни собираешь?

— Ничего я не собираю.

— А мне начихать, пусть треплются. Пусть! Ни перед кем я отчитываться не обязана. — Стукнув горлышком о стакан, налила себе вина, выпила и с прежней злостью сказала: — Один раз живем…

Борис ковырял ногтем клеенку на столе.

— Чего молчишь? — спросила Раиса.

— А чего говорить-то?

— Обругай меня, что ли!

— За что?

— За все.

— Кто я тебе, чтобы ругать?

— Это правда, — она горько усмехнулась. — Ну, кто ты мне? Никто. Так, прохожий… Чаю хочешь, прохожий?

Борис обрадовался, что можно переменить разговор.

— Хочу, если это нетрудно.

— Нетрудно, камыша хватает.

Раиса встала и пошла греть чайник. Борис пересел к приемнику, включил и стал крутить ручки. Обрывки мелодий, разноязыкая речь, тихие шорохи и назойливое жужжание… И вдруг знакомая мелодия: тонкой ниточкой вьется лейтмотив. За мелодией иногда возникает громок, еще далекий, едва слышный…

Вошла Раиса, поставила чайник и потянулась к приемнику.

— Выключи эту симфонию, сейчас пластинки покрутим, у меня есть…

Борис придержал ее руку.

— Подожди, давай послушаем. Это Шостакович.

На высокой ноте, вибрируя, как далекие детские голоса, плакали скрипки. Раиса сидела прямая, напряженная, широко открытыми глазами смотрела на приемник, словно видела его в первый раз. А скрипки плакали с такой проникновенной силой, что сердце разрывалось от горя.

Музыка умолкла, и Борис резко повернул ручку — выключил приемник.

— Ну, как, понравилось? — спросил он.

— Понравилось, — Раиса перевела дыхание. — И откуда ты все это знаешь?

— Я же не первый раз слушаю. Отец любил симфоническую музыку, брал меня на концерты, а когда ужа не вставал, мы вместе слушали по радио.

— Ты любил отца?

— Да.

— Счастливый!

— Какое же тут счастье — он же умер.

— Все равно счастливый: у тебя был отец, ты его любил… Ой, — вскочила Раиса, — про чай-то забыли! Давай пить чай.

Они пили чай с болгарским джемом, потом танцевали под радиолу — топтались на «пятачке» между столом и кроватью. Борис бережно держал Раису за талию, а она клала ему голову на грудь или прижималась всем телом. Тогда у него начинало гулко стучать сердце и потели ладони.

И никуда он в эту ночь не ушел.

Рано утром, с первой машиной, Борис уехал на рыбозавод к дяде. И вернулся рано утром, через сутки. Погода за ночь резко переменилась, от ненастья не осталось и следа. Под голубым небом голубело притихшее море, остатки туч уходили за горизонт.

Раиса будто ждала его: как только он выпрыгнул из кузова, она вышла из дому, помахала рукой и побежала к Борису.

— Идем завтракать, — позвала Раиса, глядя на него сияющими глазами.

— Я уже завтракал.

— Все равно идем.

Возвращаясь от дяди, Борис думал, как ему теперь держать себя с Раисой. Подчеркивать близость — неприлично, делать вид, будто ничего не произошло, тоже нехорошо. Оказывается, ломал голову он напрасно: Раиса никого не стеснялась, не прятала своей радости.

А Борису на людях было все-таки неловко, и завтракать к Раисе он не пошел, особенно когда узнал, что ее мать уже вернулась. Тогда Раиса пошла проводить его.

Они шли по влажному ракушечнику совсем рядом, Борис чувствовал то плечо, то бедро девушки.

— Ты обо мне вспоминал? — спросила Раиса

— Вспоминал.

— Ты не обиделся на меня?

— За что?

— Ну так, мало ли за что. Ты обидчивый.

— Не выдумывай, — Борис улыбнулся. — За что мне на тебя обижаться?

Они присели на выброшенную морем корягу.

— Сыро, — сказал Борис. Снял и подстелил свой плащ.

— Спасибо, — Раиса прижалась к нему, положила голову на плечо. — Ты добрый, женишься — жене с тобой легко будет.

— Смотри ты, наперед все знаешь.

— Знаю. Может, и не все, но много.

Они замолчали, глядя на море. Солнце было еще невысоко, но уже приятно грело спины, комар еще не тревожил, и хорошо было сидеть рядом, у тихой воды, которая еле всплескивала, располагая к лени, к созерцанию.

А над морем шла своя жизнь. Камнем падали на воду чайки, выхватывая рыбу из воды, дрались между собой, отнимали друг у друга добычу — рвали прямо из клюва.

Тут же промышляли вороны. Эти хватали рыбешку когтями. Схватит и низко над водой тянет к берегу. С пронзительным криком вились над воронами чайки, гнали из своих владений. Но сухопутные гостьи снова и снова появлялись над морем. Вот одной удалось выхватить рыбу и дотащить до берега. Но не успела она сесть на землю, как на нее бросились товарки и затеяли драку.

Еще кипело на песке воронье побоище, а от камышей летел к морю новый хищник — коршун. Он сделал несколько широких кругов над водой, спускаясь ниже, ниже, и вдруг, сложив сильные крылья, упал камнем и выхватил блеснувшую на солнце рыбу.

Пока он кружил над водой, никто не обращал на коршуна внимания, но как только он схватил добычу, кинулись на него чайки. Где им, кажется, одолеть такого грозного врага, вот он сейчас раскидает их, размечет и обратит в бегство. Не тут-то было! Чайки атаковали дружно и бесстрашно, прижимая коршуна к воде. Он, еле успевая увертываться от их ударов, шел низко над морем, на бреющем полете, из последних сил рвался к берегу. С трудом дотянул до береговой кромки, и тотчас чайки отстали — их стихия кончилась. Тяжело взмахнув крыльями, коршун поднялся выше и полетел в камыши, держа в когтях рыбу.

— Вот и люди так, — сказала Раиса.

— Как? — не понял Борис.

— А так вот, как эти вороны, чайки, коршуны: клюют друг друга, рвут добычу из горла.

— Вот уж нет, — возразил Борис, — человек человеку у нас друг…

— Чужие слова ты говоришь.

— А ты?

— Я свои. Навидалась всякого, вот и говорю.

— Когда же это ты успела? Тебе сколько лет?

— Двадцать два, с двенадцати лет работаю. В колхозе работала, на консервном комбинате, в рыбкоопе уже три года. Жуликов всюду хватает…

— В торговой сети бывают жулики, кто ж этого не знает. Но не все. Вот ты же не воруешь?

— Уверен? — с вызовом спросила Раиса.

— Уверен, — твердо ответил Борис.

— Что ж, спасибо за доверие.

Она еще немного проводила Бориса. На прощание попросила:

— Поцелуй.

И долго не отрывалась от его губ. Потом, не разнимая рук, сказала:

— Приходи. В любое время приходи. Только приходи.

Он шел, перебросив плащ через плечо, а она все смотрела ему вслед. Долго смотрела.

7

Штормом потрепало крепления ставников, пришлось ремонтировать их, забивать новые колья для растяжек. На это потратили полдня. Работа была тяжелая: задул ветерок, небольшой, даже вроде ласковый, но море от него заершилось, байды качало, бросало на растяжки.

Забивали колья для растяжек с помощью нехитрого приспособления: стальной цилиндр на веревке, в нем кол и колотушка на длинном шесте. Сооружение тяжелое, и опустить его надо быстро и ловко, чтобы кол вонзился в грунт. Потом забивать колотушкой. А лодку кидает вниз-вверх, швыряет в сторону, шест с колотушкой тянет под днище — попробуй удержи!

Забивали колья самые сильные и сноровистые — Пащенко, Лепко, Шевчук. Дали попробовать Борису. Он забил одни кол, и ему показалось, что грудные мышцы порвались от напряжения. А рыбаки били, били, будто не знали усталости, словно трехжильные.

— Ото работенка, — отдуваясь, говорил бригадир, когда кончали с очередной растяжкой.

По краю сети перебирались к следующему столбу, Лукьян Егорович пробовал его и выносил приговор:

— Болтается, як та обезьяна.

И снова били в податливое дно колья, гулко гекали, когда дело спорилось, и матерились при неудачах.

На берег вернулись усталые, насквозь промокшие и голодные, как молодые волки. Обедали поздно и неспешно — в море сегодня больше не собирались. Только Семен Будько, похлебав борща и проглотив кусок ветчины, раньше других выбрался из-за стола и ушел.

После обеда Борис закурил и побрел на берег: он любил, развалясь на носу вытащенной из воды байды, глядеть на море, на небо, пускать дым колечками и мечтать о всякой всячине. О том, например, как он купит подарки — маме и сестренке. Галинке шерстяной свитер — красное с черным — присмотрел в магазине при рыбозаводе. Что купить маме, окончательно еще не решено. Скорее всего туфли. Хорошие туфли на среднем каблучке: высокий мама не носит, у нее ноги болят. И еще он привезет денег. Скажет: «Мама, возьми на хозяйство».

На этот раз мысли текли бессвязные, неуловимые. Не хотелось ни о чем думать, и Борис просто смотрел на море. В стороне от первых ставников, в маленькой лодке, которой тут пользовались редко, сидел Семка: хорошо была видна его пестроклетчатая рубаха. «Ишь, куда его занесло», — лениво подумал Борис.

Семка что-то тянул из воды. «Вентерь», — сообразил Борис и стал приглядываться. Он знал: никаких орудий лова там не стояло. Откуда же вентерь? Что за вентерь? На зрение Борис не жаловался и сейчас, когда стал смотреть внимательно, разглядел не только вентерь, но и мешок, в который Семка складывал рыбу. Почему в мешок? Обычно рыбу кидали на дно лодки.

Закончив свое дело, Будько погнал лодку к берегу, но не к байдам, а левее, туда, где камыши стояли к воде ближе всего. Борис поднялся и пошел к Семке навстречу. Помог вытащить лодку и спросил:

— Что-то ты делаешь?

— В гребле тренируюсь, на соревнованиях выступать собираюсь.

— А вентерь там откуда?

— Какой вентерь?

— Из какого ты рыбу выбирал.

— Черти водяные поставили.

— Ты мне басни не рассказывай.

— А ты не лезь не в свое дело, — озлился Семка, — топай мимо.

— Браконьерствуешь, значит?

— Не твое собачье дело.

— Как это не мое?

— Ты мне кто? — Семка подошел к Борису вплотную.

— Как кто? — удивился Борис. — В одной бригаде работаем.

— Ты за меня мою работу делал?

— Нет, но…

— Ну и катись отсюда! — Семка взвалил мешок на спину и пошел в камыши.

Борис сделал за ним следом несколько шагов и остановился в раздумье.

— Семен, — не очень уверенно крикнул он, — я бригадиру скажу!

Семен не обернулся и не ответил.

Борис медленно побрел к дому. «Надо было отобрать у Семки рыбу, — думал он, — и отнести мешок бригадиру. Но ведь он бы не отдал! Значит, пришлось бы с ним драться?»

Подходя к общежитию, Борис уже почти убедил себя, что надо было драться. Но тут в голову пришла мысль: неужели в бригаде никто не знает об этом Семкином вентере? Ведь у всех же на виду, и осматривал он его не темной ночью, а среди бела дня, не таясь.

Лукьян Егорович сидел ла кровати, навалясь грудью на стол, заполнял какой-то бланк.

— Ага, сидай, — кивнул он на табурет.

Борис сел.

— Лукьян Егорович…

— Ага, слухаю…

— Семка рыбу выбирает из вентеря.

Бригадир поднял голову.

— Из какого вентеря?

— Не из нашего. Левей первых ставников какой-то вентерь стоит.

Лепко поморщился, потер небритый подбородок.

— Про тот вентерь мне известно, — сказал он, — то его, Семкин вентерь.

— Как же так, Лукьян Егорович?..

— Ты кажешь, незаконно? Точно, не положено Семкиному вентерю там стоять. — Бригадир вздохнул, поглядел в окошко. — А он стоит… Понимаешь, какое дело: четверо сестер у Семки, мал мала меньше. Мать недужная, и один в семье он кормилец…

— Это, конечно, понимаю, — сказал Борис, — только вот как-то не укладывается… Вот если бы мы в магазине работали, а Семка носил домой сахар, крупу…

— Ну, чего ты равняешь, — перебил Лепко, — то магазин, а то море. Там каждый грамм на учете, а тут рыба несчитанная.

Борис смотрел в пол, ему было стыдно от этого разговора, от своей беспомощности, от неумения сказать что-то веское и неоспоримое, что он в себе чувствовал.

— В общем такое дело, — вдруг переменил тон бригадир, — вентерь тот мы снимем, хай ему трясцы, тому вентерю. Дяде ты ничего не говори…

— Да что вы! — воскликнул Борис, обрадованный неожиданно легкой победой. — Я и не собирался…

— Не подумай — от испугу, — Лукьян Егорович не глядел на Бориса, — из уважения к Пантелеевичу прошу. Скажешь — надо будет ему меры принимать, а то дело невеселое — принимать меры. Мы сами примем. Уразумел?

— Конечно, — ответил Борис. Давая выход радости, встал, щелкнул каблуками и по-военному выпалил: — Разрешите идти?

— Идите, — бригадир посмотрел на него и невесело усмехнулся.

Радость Бориса была недолгой. Вечером он заметил, что в общежитии посматривают на него косо.

Приехал на своем гремучем мотоцикле Генка, Аннушкин муж, как обычно навеселе. И с собой, видимо, он привез выпить, потому что у Семки после его появления глаза замаслились и рыжеватая прядка приклеилась к потному лбу.

Приятели уселись на Семкиной кровати, закурили.

— Скажи, Сема, не перевелись еще сексоты на белом свете? — проговорил Генка громко.

Все услышали и насторожились.

— Не перевелись, — подтвердил Семка, — скризь свой сопливый нос суют.

— А если по этому носу? — Генка двинул кулаком, нанося удар воображаемому противнику.

— Не миновать, — многозначительно отозвался Семка.

Борис, пристроив лампу на край лежанки, поближе к своей койке, читал «Багратиона». Делал вид, что читает — смотрел в книгу и ничего не видел, напряженно вслушиваясь в разговор.

— Когда вентерь-то сымать будешь? — спросил Шевчук.

— Завтра сниму, — ответил Семка.

— Эхма! — вздохнул Шевчук.

Генка подошел к печке, поднял лампу, будто хотел прикурить от огонька, и поставил ее на другой конец лежанки.

Борис поднялся, чтобы поставить лампу на прежнее место.

— Не тронь! — в голосе Генки звучала угроза.

— Почему? — спросил Борис.

— Нам так удобнее.

— Вы же не читаете.

— Я сказал: не тронь, — Генка перехватил руку Бориса и стал выкручивать.

Он был здоров, этот Генка. Борис сопротивлялся, но чувствовал, что долго не продержится. Он стиснул зубы и даже зажмурился от напряжения… И вдруг тиски, сжимавшие руку, ослабли. Борис открыл глаза. За спиной Генки стоял Степан Пащенко, его громадная рука лежала на Генкином плече, и парень медленно пригибался под тяжестью этой руки.

— Ходи отсюда, — Пащенко легко толкнул Генку, и тот отлетел к двери. Остановился было, но Степан Степанович повторил: — Ходи!

И Генка вышел из комнаты.

Пащенко вернулся к своей койке, сел и стал закуривать. Поднял тяжелую голову, посмотрел на Семку.

— Ты настоящих сексотов бачил?

Семка молчал.

— Чтоб я этого больше не слыхал!.. А ты читай, не опасайся, — это относилось уже к Борису.

— Спасибо, Степан Степанович, — сказал Борис,

Пащенко не ответил: глядел в пол, крупными затяжками курил папиросу. Борис постоял у печки, тиская в руках книгу, потом бросил ее на кровать и вышел на улицу.

Низко, под самыми камышами, висел оранжевый серпок полумесяца. Над морем небо черное, в светлых накрапах звезд. От самой яркой на воде желтоватая стрелка.

Работая хвостом, к ногам Бориса подкатилась Тюлька, рыжая сучка, жившая под сараем. Днем она весело бегала по берегу, храбро забиралась в камышовые дебри, ночью сидела под сараем или жалась у крыльца и брехала на камыши: по ночам там хозяйничали дикие кабаны.

Борис потрепал Тюльку за загривок и пошел к байдам. Ободренная лаской, собака побежала рядом. Он устроился на носу лодки, она села на песок рядом и подняла острую мордочку — вся внимание.

— Хорошая ты собака, только глупая, — сказал Борис, — ничего в наших человеческих делах не понимаешь…

Тюлька утвердительно ударила по песку хвостом: она готова была выслушать оскорбления, лишь бы не оставляли ее одну в этой пугающей темноте.

— …Выходит, права Раиса, — все кругом жулики? И ты так думаешь?

Тюлька молчала.

— Молчишь, значит, соглашаешься? Или хочешь за умную сойти?

Борис пытался шутить, а на душе скребли кошки.

Из дома вышли Генка и Аннушка: Борис слышал их приглушенные голоса, видел смутные тени. Выстрелил и громко застучал мотоциклетный мотор, вспыхнула фара, и белый веер света махнул по берегу. Мотоцикл с места пошел вскачь, вылетел на ровную прибрежную полосу и помчался вдоль моря, разметая перед собой ночную темень широким искрящимся лучом.

Аннушка постояла, глядя мотоциклу вслед, и подошла к байде. Тюлька подобострастно закрутилась возле ее ног.

— Пшла! — Аннушка отпихнула собаку, но та не обиделась, села на прежнее место, дружелюбно махая хвостом.

— Не принимайте близко к сердцу, — сказала Аннушка Борису. — Я поначалу тоже возмущалась, пыталась что-то доказывать…

— А что, и раньше свои вентеря ставили?

— Всякое бывало.

— И вы оправдываете жульничество, браконьерство?

— Ничего я не оправдываю, но сразу людей не переделаешь. Здесь, например, считают, что выловить лишнюю рыбу никакое не браконьерство, особенно если человек в бригаде работает.

— Странно…

— Что вам странно?

— Вы, умная, честная, вроде бы оправдываете людей, которые воруют рыбу у государства, то есть у всего народа, у нас с вами.

— Но…

— Подождите, дайте я доскажу. Вы как-то сказали, что с грустью смотрите на многие прожитые дни, бесцельно прожитые. А цель — вот она: воевать с жуликами и ловчилами, каждый день воевать, потому что за нас никто этого не сделает.

— Во-первых, откуда у вас такая уверенность, что я умная и честная? Может, я хитрая и тоже жульничаю?

— Этого не может быть, — категорически возразил Борис. — Я же не слепой, вижу.

Возражать еще раз Аннушка не стала.

— Во-вторых, — сказала она, — я ничего не оправдываю, но на свете очень много несправедливости. Вот у нас на рыбоводной станции сменился директор. Старый держал в штате жену — кладовщиком. Новый ее прогнал, свою на это место поставил. Занял четырехкомнатный особняк, и в Темрюке, говорят, у него дом. Семья у директора три человека, и наша семья — три человека, живем в клетушке — шесть квадратных метров. Я бы могла на рыбоводной станции работать, но уехала с дочкой сюда, потому что на шести метрах втроем, сами понимаете, жить невесело.

— Про таких директоров, как ваш, я в газетах не один фельетон читал. И на вашего найдется управа.

— Пока заря взойдет, роса очи выест.

— Если так рассуждать, конечно, толку не будет. Надо воевать, добиваться справедливости,

Слова эти Аннушка пропустила мимо ушей.

— Вы с Семкой поосторожней — он вредный. Мой тоже хорош, один другого стоит. — И переменила разговор: — Как вам «Багратион», нравится?

— Нравится, — ответил Борис. Он немного покривил душой — книга ему не очень нравилась. Он любил другие книги, не про войну. Он не играл в солдатики, не увлекался партизанскими повестями: тоже влияние отца. О войне отец рассказывал так, что потом читать про нее уже не хотелось. Он подкладывал сыну другие книги. Борис рано узнал Чехова и Бунина, Паустовского и Пришвина.

Аннушка зябко закуталась в платок. «Сейчас уйдет», — подумал Борис. Ему не хотелось, чтобы она уходила, — он с удовольствием поговорил бы еще, только не о том, что сейчас занимало ее. Не о хитром директоре и не о жуликоватом Семке — о красоте этой ночи, о человеческой красоте хотелось говорить Борису.

— Послезавтра у нашей Мартыновны день рождения, — сказала Аннушка. — Круглая дата — тридцать лет.

— Хорошо, что сказали, я и не знал.

— Я сама случайно узнала. Поздравьте ее.

— Надо же что-то подарить.

— Это не обязательно.

— Но не плохо бы.

— Да, но что тут подаришь? Поздравьте, и все. Ей будет приятно. Не забудете?

— Что вы!

— Вот и хорошо! Мне, пожалуй, пора. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Тюлька метнулась было за Аннушкой, но передумала и вернулась.

Месяц утонул в камышах, от воды тянуло холодной сыростью. Борис посидел на берегу еще немного и пошел в дом. Ложась спать, он думал об Аннушке.

8

Раиса взяла его за руку.

— Идем в хату, идем же!

— Я ненадолго, — сказал Борис.

— Все равно идем, чего упираешься?

В комнате за столом сидела серенькая, сухая женщина с бесцветным личиком.

— Это моя мама, — представила Раиса.

Борис пожал маленькую женскую руку.

Женщина вышла, и Раиса тотчас, кинулась к Борису.

— Ой, молодец, что пришел! Соскучилась я по тебе, соскучилась, понимаешь?

Борис глупо улыбнулся.

— А ты скучал?

— Скучал, — сказал он. Сказал искренне. Еще вчера его сюда не тянуло, а сегодня, когда собрался идти, вдруг почувствовал, что ему хочется увидеть Раису.

— Сейчас поужинаем! — Она засуетилась, собирая на стол.

— Не старайся, — попытался остановить ее Борис, — я не голодный.

— Это неважно: голодный не голодный, будем ужинать, и весь разговор.

Раиса внимательно посмотрела на него.

— Слушай, а кто тебе стирает?

— Никто. А чего стирать-то? Трусы, носки — это я сам.

Она подошла и бесцеремонно отвернула ворот рубашки.

— Снимай, постираю.

Борис снял рубашку.

— И майку снимай.

— Не надо…

— Надо!

Борис надел пиджак на голое тело.

— Послушай, я ненадолго, мне подарок нужно купить, духи там или что?

— Это для кого? — насторожилась Раиса.

— У поварихи нашей, у Мартыновны, завтра день рождения.

— У Мартыновны? Это косая, что ли?

— Она.

— И чего же ты ей хочешь дарить?

— Духи какие-нибудь или что, посоветуй.

— Ладно, подумаем. — Мартыновны Раиса не опасалась. — Ты посиди… Или пойдем вместе!

Заученными движениями, бесшумно, Раиса сняла замок, штангу и открыла дверь в магазин. Накинула изнутри крючок и обняла Бориса.

— Борька ты мой, Боренька! — Резко подняла голову, снизу вверх глядя на него: глаза сияют, счастливая. — А сегодня тут был тот чудик с ружьем.

— Какой чудик?

— Тот, что на катере, помнишь?

Борис вспомнил.

— Зачем же он?

— Куда-то на машине ехал, в Ахтари, наверное. Говорит мне: «Забыть не могу. Сватов, говорит, зашлю, если хочешь».

Борис вспомнил железную палубу катера, рассвет на реке, белую цаплю, которую он тогда убил из мальчишеского тщеславия. И прежнее чувство неприязни к Раисе тоже вспомнилось.

— Сватов, слышишь, собрался засылать, балда. Тоже мне жених нашелся. Ох, я его и наладила! — Она обнимала его все крепче, и непрочные воспоминания рассеивались, как утренний дымок над одиноким дымарем.

Потом они вместе долго выбирали подарок для Мартыновны.

— Вот бусы ей возьми, такой раскрасавице без бус никак невозможно, — смеялась Раиса. — Ох, и хитер же этот ваш Егорыч! В прошлом году у него из-за поварихи полбригады передралось, переругалось. Теперь он Мартыновну откопал: из-за нее драки не будет.

Борис хмурился.

— Она хорошая женщина, добрая, работящая.

— При всех качествах.

— Может, и не при всех, только смеяться над ней не надо. Бусы как раз я возьму, вот эти, красные. Пусть носит.

— Хорошо, возьми, — великодушно согласилась Раиса.

Борис полез за деньгами.

— Не надо, — остановила его Раиса.

— Как это не надо?

— А так.

— Нет уж. — Борис достал деньги и выложил на прилавок.

— Как хочешь, — пожала плечами Раиса. Убрав деньги в ящик, она из-под прилавка достала рубашку в целлофановом пакете. — А это тебе мой подарок!

Борис отодвинул рубашку.

— Не надо.

— Почему?

— У меня сейчас денег нет.

— Так дарю же.

— Не возьму.

— Почему?

— Потому, — крикнул Борис, — не нужны мне подарки!

— Ладно, ладно, не кричи, — Раиса убрала рубашку. — И не смотри на меня такими глазами. Не хочешь — не надо.

Она подошла к нему, положила голову на грудь.

— Я же хотела приятное тебе сделать, а ты кричишь. Не надо на меня кричать, Боренька.

Борису стало жалко ее и сделалось очень стыдно за свою вспышку.

— Ладно, не буду, — сказал он, — ты прости меня, ладно?

Она, конечно, простила. И выстирала ему рубашку и быстро высушила ее над печкой и под утюгом. И проводила его до той коряги, на которой они уже сидели однажды.

Как и вчера, висел над камышами «молодик», только был он сегодня чуть поярче. А на воде лежала узенькая стежка от далекой звезды.

Раиса протянула тонкую руку, сказала:

— Сегодня звезды яркие. И близкие, кажется, рукой достать можно.

— Рукой достать! — усмехнулся Борис. — От тех звезд свет до Земли идет тысячи лет. Понимаешь — тысячи лет! Звезда, может быть, уже умерла: сгорела, рассыпалась пылью, исчезла, ее нет, а она все равно светит нам и будет еще светить долго-долго.

— Чудно как-то, правда?

— Не веришь?

— Да нет, я верю, только в голове как-то не укладывается: свет идет тысячи лет…

— И у людей так бывает, — сказал Борис, — умер человек, а светит тысячи лет. Вот Пушкин — убит в тысяча восемьсот тридцать седьмом году, а книги его читает весь мир. И будет читать долго-долго.

Раиса прижалась к нему.

— Ох, ты ж у меня и умный!

— Прямо умней некуда.

— Нет, в самом деле. Я, когда с тобой, кажусь себе круглой дурой. Ты только не задавайся очень… И лучше я хочу быть — для тебя. Правда! И жалко мне тебя бывает… Только ты не обижайся. Ты такой, что всех будешь учить, как жить. Правильно будешь учить, а все равно тебе трудно придется. Люди не любят, когда их учат, а когда в жульничестве уличают — и подавно.

— Значит, молчать, если неправду видишь?

Раиса не ответила, только вздохнула.

— Ты как-то сказала, — продолжал Борис, — живом только один раз, в том смысле — хватай кто сколько может. А вот отец мой говорил другое. Он говорил, что честных людей много, куда больше, чем нечестных, и надо сделать так, чтобы нечестных вообще не стало. Кроме нас самих, никто этого не сделает. И я отцу верю. Он был, знаешь, какой человек!

— Он у тебя был руководящий?

— Почему руководящий?

— Кем он работал?

— Инженером на заводе.

— Конечно, хорошо, когда все живут честно, только так не получается. Видно, уж мир так устроен, ничего не поделаешь.

— Нет, поделаешь. Жуликов надо хватать за руку.

— Ага, ты его за руку, а он тебя по морде.

— Не так черт страшен, как его малюют…

И он рассказал, как заставил Семку снять незаконный вентерь. Борис не хвастал, не преувеличивал, рассказал, как было. Семка действительно утром снял вентерь и унес его в камыши. Вел он себя после этого спокойно, враждебности к Борису не выказывал. И выходило, что не так уж трудно бороться со злом, только надо бороться, а не смотреть на него сквозь пальцы. Для Бориса это было очевидно, однако Раиса почему-то встревожилась.

— Зря ты с Семкой связался, он тебе не спустит за вентерь.

— А что он сделает?

— Семка хитрый.

— Ничего, обойдется.

— Смотри, Боря…

Тревога девушки передалась Борису: идя в бригаду он чувствовал себя неуютно, опасливо поглядывал на близкие камыши. «Ну, что он мне сделает? — успокаивал себя Борис. — Да ничего не сделает, побоится. Сразу, сгоряча, может, и мог бы что сделать, а теперь уже опасаться нечего».

И он почти убедил себя. Во всяком случае, когда к ногам его подкатилась Тюлька, никакой робости он не испытывал: ночная дорога и сомнения остались позади.

На другой день, после завтрака, Борис вручил поварихе бусы. Она всплеснула руками, зарделась, как девочка, охнула и побежала в свою комнату смотреться в зеркало.

Аннушка подарила Мартыновне косынку, и повариха весь день щеголяла в обновках. Рыбаки подшучивали над франтихой, но она сегодня была неуязвима, ничто не могло испортить ей праздничного настроения. Косой глаз Мартыновны поблескивал победно и хмельно — именинница на радостях пропустила стопочку.

Вечером Бориса пригласили на женскую половину. В комнате уже сидели Пащенко, Шевчук, бригадир и неизвестный Борису молодой мужчина, смуглый, узколицый, черноволосый.

— Познакомьтесь, — сказала Аннушка и назвала гостя: — Алексей Иванович Цыбин.

О Цыбине Борис слышал: старший инженер научно-исследовательского института рыбного хозяйства, он ездил по береговым постам. Рыбаки говорили о нем уважительно, представлял себе старшего инженера Борис этаким пожилым дядей в негнущемся дождевике, в огромных сапогах, меднолицего. А увидел еще молодого человека в узких брюках, в однобортном легком пиджачке и клетчатой рубашке без галстука. На гвозде у двери висели его плащ — вовсе не брезентовый — и коричневый берет.

Мартыновна внесла сковородку с поджаренной колбасой, извлекла на белый свет две бутылки водки и пригласила гостей к столу. Пили аккуратно, понемногу, не выпивка, а сплошное иносказание. Только поварихе Лукьян Егорович налил полный стакан. Мартыновна было запротестовала, но бригадир сказал:

— Именинница, тебе положено.

И она уступила.

Первый тост сказал бригадир, второй — почетный гость Цыбин, третий поручили Борису, как самому молодому.

Борис пил немного и не захмелел, только развеселился, не так, чтобы очень, самую малость.

— Уважаемая Софья Мартыновна, — начал он, — желаю вам…

У Мартыновны по щекам вдруг покатились крупные слезы.

— Ты шо? — удивился бригадир. — Кругом веселие, а ты из очей воду льешь?

— По имени назвал, — сказала повариха, — по имени-то меня когда звали — и не упомню, — и заплакала в голос.

Аннушка стала ее успокаивать, а Лепко тут же дал совет.

— Выпей, Мартыновна, все пройдет.

Повариха выпила и утихла. А скоро и вовсе завила горе веревочкой и пошла плясать. Она бойко выстукивала каблучками, кружась на одном месте, вскидывала руки и клонила голову набок, по-лебединому.

— «И пить будем и гулять будем, — подпевала себе Мартыновна, — а смерть придет — помирать будем…»

— Ну, Мартыновна, — удивился Шевчук, — ну, змей-баба!

А повариха шла на него, вколачивая каблуки в пол:

— «…Ох, смерть пришла, меня дома не нашла…»

И вдруг круто повернулась повариха к Борису, стала возле него и сказала, с вызовом глядя на бригадира:

— Никому его в обиду не дам! Семка из-за поганого вентеря его бить хотел — не позволю. Ты, Егорыч, порядка не наведешь, сама тому Семке гляделки выцарапаю.

Лепко покосился в сторону Цыбина, замахал руками на повариху.

— Тю на тебя, нашла место, где свару затевать! Уже навели порядок, никто Бориса обижать не собирается, не шуми.

Мартыновна погрозила бригадиру пальцем и подмигнула косым глазом.

Лепко отвернулся.

— Погостевали, и довольно, — сказал он, — завтра подниматься рано, — и первый направился к двери.

Борис вышел вместе с Цыбиным. Они закурили и пошли к берегу.

— Вы тут недавно? — спросил старший инженер.

— Месяца нет.

— Ну и как, не тяжело?

— Поначалу было тяжело, сейчас втянулся.

— Это вы сами решили — в бригаде поработать, или дядя посоветовал?

— Сам решил, — сказал Борис, но вспомнил Раису и поправился. — Посоветовали мне, я и решил. А дядя одобрил.

Цыбин нравился Борису: было в нем что-то четкое и твердое — надежный человек.

— С рыбаками ладите? — спросил старший инженер.

— Вроде бы ничего, ладим.

— Это хорошо. Народ тут крепкий, работящий, но не без хитрости.

Подошел Шевчук. Сухое лицо его казалось вырубленным из темного дерева.

— Замечаем мы, Алексей Иванович, — начал он, — рыбы в нашем море вроде бы больше стало.

— Должно быть больше, потому что хищнический лов прекратили.

— Это точно, по науке ловим. Могли бы три плана дать, а наука не дозволяет.

В голосе Шевчука было сожаление.

— Вот, пожалуйста, — обратился Цыбин к Борису, — дай им волю — все до дна вычерпают в три года, а потом зубы на полку.

— Мы против науки не идем, — отозвался Шевчук, — понимаем.

— Раздвоение личности, — усмехнулся Цыбин, — понимают, что рыбные запасы надо восстанавливать, но при удобном случае рвачески выхватывают рыбу сверх всяких норм.

— Что вы, Алексей Иванович, мы больше нормы не берем, — возразил Шевчук.

— Я не о вас, — успокоил его Цыбин.

Бориса подмывало сказать старшему инженеру, что он прав, что вот здесь же, в этой бригаде, среди бела дня брали рыбу из браконьерски поставленного вентеря. Но он промолчал об этом.

— Чудно, — сказал он, — в наше время — и находятся люди, рассуждающие, как тот король Людовик: «После нас хоть потоп».

— Находятся, — подхватил Цыбин, — в разных чинах и званиях, но с одинаковым психологическим изъяном. На моей памяти в Азовском море ловили рыбу хамсаросом, из которого никакая мелочь не уходила. И той мелочью план выполняли, не думая о том, что под корень рубят рыбное богатство. Ни министр не думал, ни бригадир рыболовецкой бригады…

Видно было, что размышлял об этом Цыбин много и высказывал сейчас мысли, продуманные, горько пережитые.

— Что верно, то верно, — поддакнул Шевчук, — шаманку уже не на килограммы, а на штуки считаем.

Цыбин сел на нос байды, наполовину вытащенной из воды.

— С каждым годом, — сказал он, — человек все больше вооружает себя техникой. Всякой. Путешествие из Петербурга в Москву длилось месяцами, сейчас ТУ-104 летит от Москвы до Ленинграда один час. Мы можем создать моря, поворачивать реки, сносить горы — менять лик Земли.

— Здорово! — не утерпел Борис.

— Да, если менять лик, а не сворачивать скулы. Режим реки мы можем изменить за один-два года. Инстинкты у рыб складывались веками, за год-два их не изменишь. Что рыбе остается? Погибать?

— Так что же делать? — спросил Борис.

— Думать, — ответил Цыбин. — Не только о новых морях и сверхмощных плотинах, но и о рыбе. А в конечном счете — о человеке. — Он встал, прошелся по хрустящему ракушечнику. — Идем-ка спать!

И первый зашагал к общежитию.

9

Генка прискакал на красном мотоцикле хмельной и угрюмый. После обеда в Аннушкиной комнате вспыхнул скандал. Мартыновна и бригадир ходили унимать расходившегося Генку. После этого он уехал. Аннушка вышла только вечером, заплаканная. Под левым глазом у нее растекался синяк.

У Бориса сердце зашлось от жалости к Аннушке. Когда она, уложив Клару, вышла из дому, Борис последовал за ней. Аннушка села на перевернутую байду, подперла кулаком щеку, пригорюнилась. Борис робко приблизился, постоял. Аннушка молчала.

Он сел — не рядом, на почтительном расстоянии.

— Он вас ударил? — спросил Борис.

— Ударил, — сухо ответила Аннушка.

— Нельзя разрешать, чтобы…

— А он не спрашивался.

— Конечно, я понимаю, — заторопился Борис. — Я хотел сказать: нельзя, чтобы так обращались с женщиной. Он же мизинца вашего не стоит, а позволяет себе черт знает что! — Борис преодолел неловкость, негодование не мешало ему говорить, наоборот, прибавляло красноречия. — Многое зависит от вас, Аннушка. Вы на меня не рассердитесь, если я скажу, что думаю?

Аннушка молчала. Борис решил, что это знак поощряющий.

— Нельзя жить с человеком, которого не уважаешь и который тебя не уважает…

— А почему вы думаете, что он меня не уважает?

— Как почему? Он же ударил вас. Разве это признак уважения? Нет, конечно. Я бы на вашем месте ушел от него.

— На моем бы месте! — горько усмехнулась Аннушка. — У меня ребенок, а с таким хвостиком куда уйдешь?

— Куда угодно, — возразил Борис. — Разве мало матерей воспитывают детей без отцов?.. — Он вспомнил Раису, которая выросла без отца, но тут же на память пришла мать Раисы. Нет, Аннушка на нее ничем не походит, там совсем другое дело. Но все-таки матерей-одиночек он оставил в покое. — Татьяна Ларина в «Евгении Онегине» говорит, — продолжал Борис, — «Но я другому отдана и буду век ему верна». Муж, этот самый генерал Гремин, молился на нее. Не то что руку поднять, слова худого ей не говорил. И то мы считаем, что Татьяна мыслила ограниченно. А уж если муж изверг — пьет, дерется и все такое, — оставаться с ним — значит не уважать свое человеческое…

Борис не договорил, он увидел, что Аннушка, закрыв лицо ладонями, беззвучно плачет.

— Вы плачете? — спросил он растерянно.

Аннушка не отзывалась. Появись тут сейчас Генка, Борис задал бы ему! В нем кипело острое чувство жалости к Аннушке. Жалости и любви. Борис подвинулся к ней и отнял руку от лица. Аннушка не противилась. Он стал гладить влажную от слез руку.

— Аннушка, милая, не надо плакать, — бормотал Борис, — все будет хорошо, я вас в обиду не дам…

От темной массы камыша отделилась фигура. Первая заметила ее Аннушка. Она отдернула руку и отодвинулась от Бориса.

Медленно, тяжело ступая, мимо прошел Семка, наклонился к байде у воды, и черный силуэт его слился с черными лодками.

Аннушка встала и тихо сказала:

— Спать пора.

И пошла к дому. Борис рванулся было за ней, но она движением руки остановила его, и он сел на прежнее место.

Все так же медленно, с хрустом давя ракушки, подошел Семен.

— Под чужую жену клинья подбиваешь, салага, — с угрозой сказал Семка.

— Дурак ты, если так думаешь, — ответил Борис.

— Ты, я вижу, сильно умный, придется тебе ума поубавить.

Борис не сразу нашелся с ответом, а Семен не стал дожидаться, когда он соберется с мыслями, — ушел.

Ночь, темная, глухая, беззвучно плыла над морем, над берегом. Борис лег на плоское днище байды, положил руки под голову. Он слился с этой байдой, с берегом, стал малой песчинкой огромной Земли и ощутил — не осознал, а именно ощутил — ее полет в бесконечном мраке Вселенной. Ощущение было сладостное и жуткое, будто заглянул в бездонную пропасть.

Ощущение космического полета длилось недолго, оно прошло, и Борисом овладели мысли об Аннушке. Он вспоминал, какая у нее нежная, с бархатистой кожей у запястья, рука, чувствовал солоноватый вкус ее слез на своих губах. О Семке он не думал, ни Генки, ни Семки для него сейчас не существовало.

Борис не заметил, как уснул. Разбудили его утренние голоса рыбаков, собиравшихся в море.

Вечером позвонил дядя — просил приехать. На следующее утро, встав вместе с рыбаками, Борис собрался в путь. На дороге его перехватила Аннушка.

— Если не трудно, зайдите на рыбоводную, отдайте Жене, — сказала она и протянула узелок. Пояснила: — Рубашки его тут.

— Конечно, не трудно, — охотно согласился Борис. — А на словах что передать? Или ничего не говорить?

Аннушка потупилась.

— Скажите, что на воскресенье я не приеду.

— Скажу! — обрадовался Борис. Не удержался, добавил: — И правильно, надо его на место поставить.

Аннушка не ответила, побежала к байдам, которые уже столкнули на воду. А Борис зашагал вдоль берега, к седьмой бригаде.

Небо быстро наливалось светом, и вода светлела. Черными штрихами рисовались на ней ставники, медленно двигались к ним темные байды с темными силуэтами людей.

Борис часто оглядывался и каждый раз пытался угадать силуэт Аннушки.

Чем ближе подходил Борис к седьмой бригаде, тем сильнее тревожила его мысль о Раисе. Видеть ее он сейчас не хотел. Разговаривать с ней было бы ему трудно: надо сказать, что он любит Аннушку. Сделать это не легко, но необходимо, иначе он не сможет уважать себя, не сможет смотреть Аннушке в глаза.

Дверь в магазин была перечеркнута железной штангой. Борис облегченно вздохнул. И тотчас решил: машины тут ждать не будет, пойдет дальше, а по дороге, у какого-нибудь мостика, можно и привал устроить и перехватить машину.

Так он и сделал. Опасливо косясь на окна общежития, задами вышел на шоссе и зашагал по обочине дороги, помахивая камышиной.

Он прошел так километра три. Навстречу попалась машина с рыбозавода — шла на рыбоприемный пункт. «Вот она меня и подберет на обратном пути», — решил Борис. Пошагал еще минут десять и, кинув на траву пиджачок, который уже давно нес на плече, прилег у дороги.

Вокруг стояла звонкая тишина. Комар еще только поднимался на крыло и не досаждал. В небе плыли чистые, безобидные облачка. Борис лежал лицом вверх, смотрел в небо, и казалось ему, что не облачка, а он плывет куда-то в неведомую даль.

Он, наверное, задремал, потому что услышал звук мотора не издали, а сразу рядом с собой. И голос Раисы:

— Борис, Борис, ты чего тут делаешь?

Она кричала из кабины, распахнув дверцу. Борис вскочил и ошалело глядел на девушку.

— Ты как сюда попал? — Раиса спрыгнула на землю,

— Да вот иду в поселок.

— Чего же ко мне не зашел?

— Я рано шел, не хотел будить?

— Не хотел будить! Ну и чудак же ты!

Шофер деликатно нажал на клаксон.

— Ладно, — сказала Раиса, — едем. Я на базу за товаром.

Борис взялся за борт грузовика.

— А может, ты в кабине хочешь? — спросила Раиса.

— Еще чего! — Легко подтянувшись на руках, Борис перекинул ногу в кузов.

— На обратном пути могу тебя захватить! — крикнула Раиса уже на ходу, приоткрыв дверцу.

— Я не знаю, когда обратно, — ответил Борис.

На пароме они распрощались.

— Я скоро обернусь, — напутствовала его Раиса, — буду ждать. Не вздумай пройти мимо. Когда бы ни было — заходи. Будить не бойся. Понял? — Она подморгнула ему обоими глазами.

— Ладно, там видно будет, — сказал Борис и зашагал к конторе рыбозавода.

Когда Борис в первый раз сошел на этот берег с катера, поселок показался ему маленьким, захудалым, неуютным. Но вот он пожил в бригаде, на берегу моря, где было всего три строения — общежитие, сарай для снастей и летняя печка, обнесенная загородкой из камыша. И теперь поселок ему казался чуть ли не городом. Еще бы: улица, обстроенная двухэтажными домами, с мальвами в палисадниках, с вывесками на чайной, на хлебном и на промтоварном магазинах.

И, странное дело, оттого, что поселок выглядел в его глазах иначе, сам себе Борис казался взрослей и значительней — этакий видавший виды, просоленный морем, дубленный ветрами рыбак. Правда, этого бывалого рыбака немного беспокоил вопрос: почему так вдруг вызвал его дядя? Григорий Пантелеевич сказал, чтобы он обязательно приехал, но не сказал зачем. Что могло случиться?

Дядю Борис застал в конторе. Он был не один в своем тесном кабинете, очень занят и на ходу сказал:

— Иди домой, отдыхай, на два часа я вызвал на переговорный мать, а то она волнуется, тревожные письма пишет. Давай иди!

До двух еще была уйма времени, и Борис отправился в магазин делать покупки. Свитера, который ему приглянулся, уже не было, а туфли маме он купил.

Кто на свою первую получку покупал матери обновку, тот поймет состояние Бориса. Он никогда не был настырным парнем и в магазине вел себя скромно, не копался, не привередничал. Но уже там, стоя перед прилавком, платя деньги, беря из рук продавца покупку, он проникся торжественностью момента. Однако внешне это никак не проявилось. И когда он пришел на квартиру к дяде, он не разрешил себе лишних слов и жестов.

Жена Григория Пантелеевича, круглая, как бочоночек, добрая тетя Фрося сама увидела в руках у Бориса коробку и, конечно, спросила, что это он купил. Скучным голосом, как о чем-то малозначительном, сказал Борис:

— Да вот маме туфли.

Тетя Фрося развязала шпагат, открыла коробку и поставила туфли на стол. Всплеснула руками и охнула:

— Хороши!

Сын тети Фроси, Володька, учился в мореходке, получал стипендию и ни разу не покупал матери подарков на свои деньги. Когда-то еще соберется он с силой и купит такие туфли. И купит ли?

Тетя Фрося обняла Бориса пухлыми ручками, всхлипнула.

— Вы чего это, тетя Фрося? — удивился Борис.

— А так, Боренька, от радости. Вырос ты, и не заметила как. Взрослый уже. Совсем взрослый!

До двух часов еще было далеко. Борис взял Аннушкин узелок и отправился на рыбоводную станцию.

Станция располагалась на отшибе: несколько аккуратных с виду строений под мощными купами вековых тополей.

На станции была горячая пора: брали у осетровых икру, обрызгивали молоками и пускали в бассейн. Потом из икринок будут мальки, потом крохотные севрюжки. Их выпустят в море — плодитесь, размножайтесь! И если их не сожрут сомы и прочие хищники, то получатся из них красавицы севрюги — не скоро, через пять-шесть лет.

Генка стоял на узких досках над спущенным в реку большим садком. Резиновые сапоги до паха, узкий в бедрах, широкий в плечах, кепочка на затылке, лихой чуб прилип к потному лбу — он был красив и силен, этот чертов Генка! Он выхватывал из садка очередную рыбину, отяжелевшую от икры, но все равно гибкую и сильную. Севрюга мощно выгибалась, рвалась обратно, в воду. Генка ловко, коротким ударом бил рыбу деревянной колотушкой по голове. Севрюга затихала, и он передавал ее стоявшей на берегу женщине в клеенчатом фартуке.

— Тебе чего? — спросил Генка, увидев Бориса.

— Вот принес, — Борис приподнял узелок.

— Подожди, я скоро.

Ожидая Генку, Борис прошел в цех. Тут у широкого, обитого жестью «родильного» стола хозяйничала крупная, с мощными бедрами, женщина — старший рыбовод. Вот она бесцеремонно кинула очередную севрюгу на стол, окатила ее водой. Рыба, почуяв воду, пришла в себя, дрогнула, забилась на столе, обдирая о жесть нежную кожу. Женщина, не глядя, пошарила рукой по столу, ухватила килограммовую гирю и ударила севрюгу по голове — раз, другой. Рыба замерла. Тогда ей вспороли брюхо, взяли икру, а тушу бросили к стене, к другим выпотрошенным рыбам, которые лежали здесь, вяло зевая круглыми ртами и время от времени ударяя по полу мертвеющими хвостами — все слабей, слабей…

Борис знал, что рыба ничего не понимает, у нее только инстинкты, но все равно ему было жаль этих распростертых на полу севрюг. И ничего он с собой не мог поделать. Ему неприятна была эта широкобедрая, с добродушным лицом женщина-рыбовод, которая била севрюгу гирей по голове. Ему еще ненавистней был Генка Глотов, как палач глушивший рыбу деревянной колотушкой.

Борис вышел из цеха и сел на лавочку над узким каналом с неподвижной водой.

Подошел Генка. Борис встал и отдал ему узелок.

— Анна велела передать, — сказал он, не глядя на Генку.

Тот молча принял узелок. Борис посмотрел ему прямо в глаза. Глаза у Генки были с желтизной, как у кошки.

— И еще она велела сказать, что на воскресенье не приедет. — Борис помолчал, наливаясь злостью, и добавил: — И вообще к тебе не приедет, никогда! — сказал прямо в наглую Генкину рожу, повернулся и пошел прочь.

Генка догнал его в конце аллейки. Схватил за плечо, повернул к себе.

— Как это не приедет? — спросил он. В глазах его было изумление. — Ты чего брешешь?

— Брешут собаки, — Борис рывком освободил плечо и опять ушел от Генки. Он шел и спиной чувствовал его взгляд. Ждал — вот сейчас Генка бросится за ним, догонит, и тогда…

Но Генка не стал догонять его. Борис разрешил себе оглянуться только у калитки: аллейка была пуста.

10

Мамин голос срывался, пропадал и опять возникал из шорохов и тресков.

— Почему не приезжаешь, Боренька?

— Некогда, самая путина сейчас.

— Гриша же обещал хотя бы раз в месяц…

— Некогда. Отловимся — приеду. Самый лов…

— Как я соскучилась!.. Ты здоров ли?

— Здоров, здоров. Все в порядке, мама.

Борис не хотел говорить про туфли, но мамин голос на том конце провода был такой жалкий и растерянный, что он не удержался:

— Я тебе туфли купил, мама, туфли…

Она не сразу поняла, о чем это он. Поняв, заторопилась благодарить. А голос изменился, и даже, почудилось Борису, она заплакала.

Потом с мамой говорила тетя Фрося, а Борис отошел к окну и долго смотрел на плоское море. Ему было жаль мать и хотелось домой. Он вдруг ощутил тоску по дому: по своей полке с книгами, по дивану, на котором спал, по их тесному, вымощенному кирпичному двору. Он устыдился этой тоски, но подавить ее в себе сумел не сразу.

От дяди он ушел после обеда в отличном настроении. На пароме застал попутную машину и без приключении доехал до седьмой бригады.

На этот раз Борис не прятался, но и не искал встречи с Раисой. Домой к ней он не пошел, покрутился на «пятачке» возле закрытого магазина и зашагал в свою бригаду.

Солнце на несколько минут вошло в низкую плотную тучку, высветило ее изнутри, пронзило прямыми, как стрелы, лучами. Острия лучей, пробив облачную толщу, вонзились в море, и оно засияло там, на горизонте, заблистало ослепительно и молодо.

Потом солнце, покинув тучку, коснулось раскаленным краем воды, стало плавиться и пролилось светящейся дорожкой до самого берега. И подумалось Борису, что если б эта дорожка затвердела, то по ней можно бы, наверное, дойти до самого солнца.

Малиновый диск погрузился в воду, море сразу потемнело, а на небе еще играли желтые, розовые, фиолетовые краски.

Борис совсем недалеко отошел от седьмой бригады, а строения ее уже скрылись за горбатым мыском. Потом они опять поднимутся и будут хорошо видны, а сейчас были тут лишь потемневшее море, гаснущее небо и глухой камыш.

И тут Борис увидел красный мотоцикл. Он лежал на чахлой траве, в стороне от береговой полосы. Генка вышел из камыша, подтягивая штаны. Он двинулся прямо на Бориса, на ходу достал из кармана складной рыбацкий нож и раскрыл его.

Борису стало так страшно, что во рту пересохло и ноги сами собой сделали несколько шагов назад. Повернуться к этому ужасному Генке спиной и бежать изо всех сил, бежать к людям, которые могут заступиться…

Но Борис не побежал. Руки плохо слушались, но он все-таки достал из кармана рыбацкий нож, дядин подарок, раскрыл его. В голову пришел эпизод из какой-то книжки про пиратов. Вот так же, на пустынном берегу, дрался на ножах герой этой книжки. Левую руку он обматывал плащом, и она служила ему как щит. Борис стащил с плеч куртку и намотал ее на левую руку.

Генка смотрел на него со злым презрением.

— Готов? — спросил он.

— Готов, — ответил Борис. Он не узнал свой голос, сиплый, придушенный.

Генка мелкими шажками пошел на Бориса, держа нож в откинутой руке лезвием вперед. Борис медленно отходил. Генка стал заходить так, чтобы прижать противника к воде, и ему удался этот маневр. Под ногами у Бориса захлюпало, только тогда он сообразил, что Генка его перехитрил, отступать больше некуда и надо принимать бой. И пора уже было, а то силы его — душевные и физические — иссякали. Борис выбросил вперед левую руку, пригнул голову и пошел на Генку. Тот не ожидал от него такой прыти и попятился. Борис вырвался на твердый берег и, размахивая ножом, стал кружить вокруг Генки. Им вдруг овладел боевой азарт, и сам черт ему теперь был не брат.

— Давай иди, гад, мерзавец! — ругался Борис, наливаясь ненавистью к Генке. — Иди, я тебе за все… и за рыбу…

Странное дело, в этот момент вспомнилась ему не Аннушка, а рыба, которую Генка безжалостно бил колотушкой по голове.

— Стойте, стойте! — вдруг услышал Борис за спиной истошный крик. Оп оглянулся и увидел Раису, которая бежала к ним с бугорка. Волосы ее растрепались, платье облепило ноги, живот, грудь, точно она только что вышла из воды. Она подбежала и закрыла собой Бориса, даже руки в стороны расставила, как наседка, крыльями.

— Ты что удумал! — кричала она Генке. — Шпана, шпана, шпана!..

Генка сложил нож и сунул его в карман.

— Тебя еще тут не хватало, — он сплюнул и обругал Раису длинно и грязно.

Борис бросил нож, оттолкнул Раису, кинулся на Генку и с разбегу ударил его кулаком в лицо. Тот не устоял и тяжело плюхнулся задом на песок, но тотчас вскочил и ударил Бориса в ухо так больно, что он охнул. Они сцепились, упали. Борис оказался внизу. Генка впился в него, как клещ, и два раза треснул головой о что-то твердое.

В глазах у Бориса поплыли оранжевые круги, и он не видел, как Раиса вцепилась Генке в волосы, опрокинула и стала дубасить кулаками. Он только увидел, как Генка тяжело поднялся и Раиса отлетела от него далеко в сторону.

Пока они вставали и отряхивались, Генка дошел до мотоцикла, завел его и, с места рванув во весь опор, ускакал, подпрыгивая на кочках.

— Сильно он тебя? — спросила, подходя, Раиса. В глазах у нее была тревога.

— Да нет, — ответил Борис, потирая затылок.

— Он же тебя зарезать мог.

— А может, я его, — вяло сказал Борис. — И вспомнил о ноже. Уже смеркалось, и он долго искал нож, Раиса тоже искала. Наконец оба увидели его одновременно.

— А ты как здесь очутилась? — спросил Борис, положив нож в карман.

— Сказали, что ты был и ушел. Я побежала, думала, может, догоню и вот… — она словно извинялась.

Борис пошел к воде, умылся. Вода была теплая, неприятная.

— Пойдем, — взяла его за рукав Раиса.

— Куда?

— Ко мне.

— Зачем?

— Отдохнешь, приведешь себя в порядок: рубаха грязная, воротник оторван.

Борис провел рукой по воротнику. В самом деле, Генка изрядно потрепал его. Являться в таком виде в бригаду, наверное, не следует. Он согласился.

— Ладно, идем.

До общежития дошли молча. На душе у Бориса было паршиво, болела голова, и язык в пересохшем рту не ворочался. Раиса понимала, должно быть, его состояние, ни о чем не спрашивала, ничего не говорила. Когда пришли, она согрела воды и велела Борису вымыться до пояса. А сама тем временем заштопала его рубашку.

Потом Борис выпил стакан горячего чая с вином и ожил, повеселел. Он даже покрутил приемник, но ничего интересного не поймал. Управившись с делами, пришла и села на кровать Раиса.

— А мама твоя где же? — спросил Борис.

Седенькая женщина, как только они вошли, исчезла и больше не появлялась.

— Ты за нее не беспокойся, — ответила Раиса. — Она у поварихи, там ей интересней. А я тебя ждала, — в голосе ее не было упрека, была печаль. — Пластинки новые купила для тебя.

Она быстро достала пластинки и включила радиолу. Борис несколько секунд слушал музыку.

— Двенадцатый этюд Скрябина, — сказал он, блестящими глазами глядя на Раису.

— Как ты все это можешь запомнить? — удивилась девушка.

— Ты же помнишь «Ландыши»?

— Так их каждый день передают по радио, — и спросила: — А эта музыка про что?

Борис пожал плечами.

— Эта создает настроение, яркое, приподнятое. Слышишь, все вверх, вверх — восхождение, взлет — на огромную высоту, может быть, в космос.

— И немножко грустно, — сказала Раиса.

Борис согласно кивнул:

— И немножко грустно, это ты верно…

Где-то за обвально гремящей, мажорной мелодией этюда угадывались грустные ноты: о чем-то вспоминается, что-то ушло безвозвратно. Раиса чутко уловила это настроение, и у Бориса впервые, пожалуй, мелькнула мысль, что Раиса не так проста и груба, как на первый взгляд кажется.

— «Осенняя песня», — прочла Раиса название следующей пластинки.

— Чайковский, — добавил Борис.

— Эту я сама тебе расскажу, — Раиса закрыла глаза и слушала с сосредоточенным лицом. И заговорила, не открывая глаза: — Осень, осень… Дожди, с деревьев капает. Море серое, на горизонте тучи. Где-то далеко чистое небо, но оно холодное, как зимой. Берег мокрый, я иду, и на песке остаются мои следы. Я иду одна: ты уже уехал, совсем уехал, и сердце у меня болит от тоски…

Она открыла глаза и, не мигая, смотрела на Бориса. Он не выдержал этого взгляда, отвернулся. Музыка умолкла. Борис встал.

— Я правильно объяснила? — спросила Ганса.

— Музыка вызывает у каждого свои картины, чувства. У тебя вот так…

— А у тебя?..

— Просто было грустно.

Она тоже встала, обняла Бориса, прижалась к нему.

— Оставайся ночевать.

— Еще чего! Где же ты меня положишь?

— А здесь.

— Мать же…

— Она у поварихи устроится. А мы тут.

— Ну что ты! — Бориса покоробила ее бесцеремонность.

— Боишься?

— Неудобно.

Она отстранилась, вздохнула, отошла к окну. Оттуда сказала:

— Поздно уже, темно, вдруг опять кто-нибудь тебя встретит.

— Кто еще меня встретит? Генка уехал.

— Семка еще есть. Это все его работа: я говорила, что он тебе вентеря не простит.

— Вентерь тут ни при чем.

— Как ни при чем? А из-за чего же они на тебя кидаются?

Рано или поздно об этом надо было говорить. Стараясь быть твердым и благородным, Борис произнес:

— Я люблю Аннушку.

Раиса посмотрела на него через плечо, потом повернулась всем телом.

— Как это — любишь?

— Сердцу не прикажешь, — потерянно сказал Борис. И даже поморщился: слова звучали фальшиво и жалко.

— Значит, ты и со мной и с ней…

— Да нет, — он даже обрадовался, что может, не кривя душой, опровергнуть подозрения Раисы. — Совсем не то, что ты думаешь. Она даже не знает, что я ее люблю.

— А муж ее знает?

— Наверное. Семка ему сказал… Конечно, Семка, больше некому. Он видел нас вместе.

— Ничего не было, а Семка видел?

— Ну, как тебе объяснить? Ничего он не видел. Мы просто сидели рядом. — Борис очень хотел, чтобы Раиса поняла его, но чувствовал, что наталкивается на стену недоверия и нежелания понимать.

Раиса отвернулась и, глядя в темное окно, сказала:

— Уходи!

Борис медлил.

— Уходи! — повторила она. — Ты жестокий! Как это можно быть таким жестоким, как можно?! — В голосе ее закипали слезы.

Борис схватил со спинки стула свою куртку и выбежал из комнаты. В темноту ночи он вышел, как слепой. Постоял у крыльца, пока глаза привыкли, и пошел к морю. Оно лежало темное и безмолвное, не было ему ни конца, ни края. Борис сел у воды и долго сидел, опершись руками о песок. Кажется, первый раз в жизни всем своим существом ощутил он, как тяжело говорить правду.

11

В общежитии уже все спали. Борис прокрался на свое место, разделся, бесшумно лег. На рассвете встал вместе со всеми и занял свое место на байде.

Пока выбирали рыбу из ставников, глядеть по сторонам и разговаривать было некогда. Несколько раз лодки сходились, стукались носами, терлись бортами, и Борис совсем рядом видел Аннушку. Она сидела на носу второй байды в своей стеганой куртке, повязанная платком так, что видны были только нос и глаза. Борис кивнул ей, улыбнулся. Но она то ли не заметила, то ли сделала вид, что не видит его.

Когда гребли к берегу, Семка, усмехаясь, сказал Борису:

— Счастлив твой бог, что Генка тебя вчера не встретил, был бы ты бедный.

— А что я ему сделал? — спокойно спросил Борис.

— Ха, он еще спрашивает? — возмутился Семка.

— Ты ему наплел?

— У него свои глаза есть.

— Он тут вчера лаялся, — вмешался сидевший напротив Шевчук, — грозился тебе голову оторвать.

«Неужели опять бил Аннушку? — подумал Борис. — Может, она и платком так повязалась, чтобы новых синяков не показывать?» Он не удержался и спросил у Шевчука:

— И с женой скандалил?

— Скандалил, только не дюже: она его из своей комнаты препроводила и заперлась. Так он на тебя все лаялся. Шось ты ему казал такое, что он прилетел як скаженный.

— Ничего я ему не говорил, — уклонился Борис.

— Ни, шось казал, — усмехнулся Шевчук.

«Молодец Аннушка, — радовался Борис, — так и надо с этим идиотом Генкой, так и надо…»

На берегу уже ждала машина с рыбоприемного. Рассортировали улов, погрузили. Потом неспешно умылись, и как раз приспело время завтракать.

Аннушка вышла к столу гладко причесанная, но с припухшими от слез веками. Синяков на лице у нее Борис не обнаружил, а припухшие веки делали ее еще милей.

— Здравствуйте, Аннушка, — сказал он, подходя поближе.

Вместо ответа она в упор спросила:

— Вы чего там Жене наговорили?

— Да ничего особенного, — растерялся Борис.

— Кто вас просил?

— Вы же просили сказать, что не приедете.

— На воскресенье не приеду. А вы что сказали?

Рыбаки слушали этот разговор. Кто уже сел на свое место за столом, кто остановился на полпути.

— Я думал, как лучше, пытался оправдаться Борис, — ну, чтобы он понял, что вы и без него…

Аннушка смотрела на него злющими глазами. И все лицо ее сделалось злым, некрасивым, такого Борис не видел. Она не только не стеснялась, что их слушают, но даже обратилась к тем, кто здесь был, оглядывая всех поочередно:

— Он хотел, как лучше! Сказал Жене, что я к нему совсем не приеду. Женя примчался сам не свой, неизвестно что вообразил, — она остановила злые, полные слез глаза на Борисе. — Ну зачем вы лезете в нашу жизнь? Поругаемся мы, помиримся — какое кому дело! А вот теперь он возьмет и бросит меня! По вашей милости…

По щекам у Аннушки текли слезы. Борис не мог смотреть на них равнодушно.

— Ну и пусть он катится на все четыре стороны! — крикнул он. — Пусть! Вы и без него проживете. Еще лучше!

— Эта балачка твоя глупая, — сказал бригадир. — У них дите. Кому она с дитем-то нужна?

— Ну и что ж, что дите? — запальчиво возразил Борис. — Да если она захочет, я на ней женюсь. Пожалуйста!

Кто-то громко хмыкнул, кто-то сказал: «Ого!»

Аннушка поморщилась.

— Слыхали, — опять обратилась она к присутствующим, — он на мне женится!

— А что, — хохотнул Семка, — чем не жених: богатый, самостоятельный, батькины портки носит.

Семкины слова прошли мимо сознания Бориса: он еще не успел прийти в себя после удара, нанесенного Аннушкой. Сколько злого пренебрежения было в словах: «Он на мне женится!» Как они были сказаны! Ах, Аннушка, Аннушка, зачем же так?

Борис повернулся, чтобы уйти, но ему преградил дорогу Степан Пащенко.

— Годи, хлопец, — сказал он, — тебе надобно остаться. — Пусть кто другой, если желает, уходит, а ты останься. Вот ты, Егорыч, — обратился он к бригадиру, — сказал, что балачка его глупая. Мы с тобой много годов на земле живем, считай, без малого по три раза столько, сколько он прожил, — Степан Степанович кивнул в сторону Бориса. — По-твоему, может, его балачка и выходит глупой. А по-моему, не выходит.

Пащенко слушали внимательно: уж такой был это человек, что даже бригадир не мог его не слушать. В море мог, а на земле не было у него такой власти.

— Вы тут все помните, — продолжал Степан Степанович, — как мы после войны домой возвернулись, я и Никифор. Как нас топтал всякий, кому совесть дозволяла. За что? За то, что в плену были. Ты, Егорыч, не топтал, тебе совесть не дозволила. Но и слово за нас сказать она тебе тоже не дозволила. И не только тебе. А этот хлопец, — он повернулся к Борису, — не так живет: ему совесть молчать не дозволяет. Мы ж все видим, как тот Генка бабу мордует, и молчим…

— Правильно говоришь, Степан, правильно, — вставила повариха, — хучь бы за девочку подумал ирод этот, а то и ее не жалеет.

— Ты уж скажешь, — махнул на нее рукой бригадир. — Чужая семья — темное дело.

— Не темни, Егорыч, чего уж тут темноту напускать? А тебе вот что скажу, — он тяжелым взглядом уставился на Аннушку. Она стояла у стены, закусив губу и опустив глаза, к ноге ее жалась Клара. — Тебе скажу так: хочет твой Генка сюда ездить — пусть ездит, только тихо. Услышу от него шум — выкину к чертям собачьим вместе с его тарахтелкой!

Пащенко прошел на свое место за столом, сел и сурово глянул на повариху:

— Несла бы чего там ни есть, а то уже черти в кишках на трубе играют.

За стол садились молча. Аннушка ни на кого не глядела. И Борис старался не смотреть в ее сторону. Ему вообще ни на кого не хотелось смотреть.

А за столом тем временем затеплился разговор, кто-то нашел в борще клок газеты, и в адрес Мартыновны посыпались шуточки.

— Хлопцы, что я вам кажу, — серьезно произнес Лукьян Егорович, — ругать ее за это нияк не можно. Женщина повышает над собой уровень, газетки читает, пример с нее надо брать…

За столом хохот. Мартыновна отмахивается:

— Да ну вас — совсем.

«Как они могут смеяться, — думал Борис, — тут все рухнуло, все, все…» Как объяснить это «все, все», он и сам, пожалуй, не знал, но ему было горько и обидно. А за столом смеялись так, что и у него рот, дрогнув, расплылся в улыбке.

Путина кончается. Поступило распоряжение береговым бригадам лов прекратить. Большая часть бригады Лепко уезжает в станицу, остается лишь несколько человек при «научном» хамсаросе.

Борис собирался поехать домой. Теперь он, если и вернется, то к дяде на рыбозавод: в бригаде летом делать нечего. Он и рад, что все так получается, хотя никто из рыбаков не напоминал ему о случившемся. Семка пытался острословить, но успеха не имел и отвязался.

Мартыновна сострадательно смотрела на Бориса то одним, то другим глазом и старалась подкладывать лучшие куски. Это и раздражало и смешило Бориса.

Самое трудное было жить с Аннушкой под одной крышей. Он испытывал к ней неприязнь и в то же время не мог отделаться от прежних чувств.

Один раз приехал Генка. Он был тих и трезв. Втроем — Генка, Клара, Аннушка — гуляли по берегу: благополучная семья. Борис не хотел на них смотреть, но смотрел. Не хотел о них думать, но думал.

В общем, уезжал из бригады Борис с удовольствием.

— Ты извиняй нас, Василич, ежели что не так, — сказал, прощаясь, бригадир.

— Все так! — ответил Борис. — Вы меня извините.

— Ладно, ладно, — усмехнулся Лепко. — Григорию Пантелеевичу наше почтение.

Пащенко молча пожал ему руку.

— Я вам очень благодарен, — сказал Борис.

Каменное лицо Степана Степановича на минуту отмякло.

— Ты им не поддавайся, хлопец, ходи прямо.

Кому «им» — Пащенко не уточнил. Борис не стал спрашивать, сказал, пытаясь тряхнуть пудовую ладонь рыбака:

— Не поддамся.

Мартыновна шмыгнула носом и, глядя одним глазом Борису в переносицу, другим под стреху сарая, высказалась:

— Уж больно ты добрый, спаси тя бог.

— Я неверующий, — улыбнулся Борис.

— Это так говорится, — и повариха поцеловала его в щеку, покраснела и быстро ушла к печке.

С Аннушкой Борис простился вежливо, но холодно. Она будто хотела что-то ему сказать, но Борис сделал вид, что не понял ее движения, после того, что случилось, разговоры ни к чему.

Подходя к седьмой бригаде, Борис раздумывал: зайти к Раисе или не заходить? Решил — надо зайти.

Увидев Бориса, девушка поздоровалась с ним спокойно, не обнаружив ни волнения, ни неприязни. Борис подождал, пока она отпустила покупателей, и, когда остались одни, сказал:

— Ухожу я.

— Совсем? — спросила Раиса.

— Из бригады совсем.

— Подожди, я сейчас закрою, провожу тебя.

Они долго шли молча. Неторопливо, как на прогулке. Первой заговорила Раиса:

— Я тоже отсюда уезжаю, заявление подала.

— Куда же?

— А еще не решила. Может, куда завербуюсь. Или буфетчицей на корабль.

— А мать как же?

— В станице поживет, есть у кого. А мне тут невмоготу, разбередил ты мне душу, Боренька, влюбилась я в тебя, как последняя дура. А ты Аньке, этой гусыне, в мужья набивался. Слепой же ты, Боренька, ох, какой слепой! И гордости в тебе нет, а я думала, ты гордый…

Она все знала про Бориса и хлестала его без жалости. Он шел понурясь, как непомерную тяжесть таща свой легкий рюкзачок. А ведь и вправду любила она его. Как бежала, когда дрались они с Генкой на ножах, как закрыла собой!.. И заботлива всегда была и ласкова, даже пластинки для него покупала, по его вкусу… А он ей чем отплатил? Сказал в лицо, что любит другую. Любил ли он ту, другую? Сейчас казалось ему, что и не любил.

Дошли до того мостика, где Борис недавно ждал машину.

— Что ж, давай прощаться, — сказала Раиса.

Борис бросил рюкзак в траву.

— Ну, до свидания!

— Нет, Боренька, прощай! Причинил ты мне горе, но я на тебя не в обиде. Спасибо тебе, Боренька.

— За что?

— А за все.

Она прижалась к нему, потом оттолкнула и пошла не оглядываясь.

Борис стоял и смотрел ей вслед, пока не скрылся за камышами ее пестрый сарафанчик…

Пьедестал почета

1

— Пресса! — помахивая пачкой газет, Иванцов вошел в комнату.

Дугин стоял у окна и смотрел на улицу. Не оборачиваясь, процитировал:

— «Чемпион Европы Денисенко на этот раз выступал ниже своих возможностей…»

— Ты уже читал? — спросил Иванцов.

— Читал.

— Газеты только что привезли. Когда успел?

— Полгода назад… Год… — Дугин обернулся. — Так всегда пишут.

— Ишь ты, — криво усмехнулся Иванцов, — все наперед знаешь. А дальше что написано?

— Дальше? «Его противник, продемонстрировав волю к победе, добился заслуженного успеха…»

— Не угадал! — Иванцов бросил газеты на стол, жестом фокусника выдернул из пачки одну и прочел: — «Студент Краснодарского политехнического института Андрей Дугин провел бой уверенно, с большим подъемом и все три раунда переигрывал грозного соперника…»

— Про «грозного соперника» я хотел сказать, но вы перебили.

— «Грозного»! — возмутился Иванцов. — «Переигрывал»! Во втором раунде судья открыл счет, в третьем Денисенко «плавал» и искал пятый угол. Это называется «переигрывал»! Что же тогда называется явным преимуществом?

— Сейчас такой формулой редко пользуются. Иван Филиппович, сейчас придумал что-то длинное: «из-за остановки боя судьей на ринге», кажется, так? — Дугин отвернулся к окну. — А судья боя не останавливал.

Из окна был виден угол Исаакиевского собора, одна сторона улицы с редкими прохожими, переплетение троллейбусных проводов, по которым медленно, высекая трескучую искру, время от времени прокатывались ролики невидимых отсюда машин. Андрей смотрел на ролики и ждал, когда будет искра.

— Ты сегодня, я вижу, благодушно настроен. — Иванцов сел на диван, закинул ногу на ногу и критически оглядел Дугина. — Кажется, куда-то собрался?

— Пройтись, — ответил Андрей. — Людей посмотреть, себя показать.

— Ну, пройдись. На острова съезди, лодочку возьми.

Над ядовито-зеленым крылом ангела, что лепился на углу собора, висело хмурое небо.

— На лодочке сейчас не очень… бр-р-р, — Андрей передернул широкими плечами.

— Зато тренировка — лучше не придумаешь. Гребля — это, я тебе скажу, идеальная тренировка и в то же время отдых.

— Активный отдых?

— Активный.

— И организованный? — Андрей улыбнулся.

— И организованный. Чего зубы показываешь?

— Не хочу активного и организованного. Хочу неорганизованного, сам по себе, куда глаза глядят. Вы ходили когда-нибудь куда глаза глядят, Иван Филиппович?

— Я хожу туда, куда мне надо идти, — назидательно сказал Иванцов. — И тебе советую. А то заносит тебя, Андрюша, иногда.

— Это от большой скорости, — объяснил Андрей. — Эпоха наша такая — летим, как ракета. Вы в предчувствия верите?

— Какие еще предчувствия?

— Просыпаетесь вы утром, открываете глаза — бац, солнечный луч ударил в стенку, над головой. И у вас предчувствие — сегодня что-то случится. Очень хорошее. С вами так бывает?

— Все шуточки шутить?

— Что вы, Иван Филиппович, серьезно.

То ли серьезно, то ли дурака валяет, у него не всегда разберешь. На всякий случай Иванцов сказал:

— Это хорошо, значит, не перетренирован.

— Так оно и есть, наверное, — согласился Андрей.

И опять не поймешь, ирония у него в голосе или в самом деле склоняется перед авторитетом собеседника.

Иванцов встал, сухой, длинноногий. И лицо у него было длинное, сухое, и светлые волосы казались сухими, сыпучими, сползали на лоб, и он откидывал их двумя пальцами правой руки.

— Так или не так, — сказал он, — перетакивать не будем. Пока что сны твои или эти самые предчувствия в руку: выигрываешь. И неплохо.

— Ваша школа, — ввернул Андрей.

— А что? Сашка Зеленский, легковес, у кого начинал? У Иванцова. Кем стал? Чемпионом студенческих игр. Борька Плескачев у кого тренировался? У Иванцова. Сколько раз чемпионом республики был? Три раза! У Михаила Денисенко, чемпиона Европы, кто вчера с явным преимуществом выиграл? Андрей Дугин. Кто его тренирует? Опять же Иванцов…

Иван Филиппович изъяснялся не без торжественности и выглядел празднично: вместо обычного по утрам тренировочного костюма были на нем серая пара, накрахмаленная голубая сорочка и веселенький галстук. Дугин обратил на это внимание и спросил, не отмечает ли тренер какой-нибудь даты сегодня.

— Кое-что есть, — ответил Иванцов, — тридцатипятилетие моего вступления на ринг.

— Юбилей! — воскликнул Андрей.

— Юбилей не юбилей, что-то около него, — заскромничал Иван Филиппович. Он прошелся по комнате — от окна к шифоньеру, от шифоньера к умывальнику. — Было мне тогда четырнадцать лет, заявился я в спортзал при клубе совторгслужащих. К боксерам. Набрался храбрости и попросил перчатки — попробовать. Там и тренера-то не было настоящего, какой-то любитель руководил. Посмеялся, дал мне перчатки и сразу — на ринг. Парень я был худущий, по длинный, занимался немного акробатикой, на турничке работал, бокс видел в американских фильмах… В общем избил меня, я тебе скажу, так, что я под канаты с ринга уползал. Под всеобщий смех, разумеется. Этот парень, что за тренера был, сказал, когда я отдышался: «Вот так мы и занимаемся. Если понравилось, приходи еще». Я пришел: мне, понимаешь ли, понравилось. Не то, разумеется, что морду мне набили. Ринг понравился, пневматическая груша… И злость появилась — на свое бессилие. И на того, кто меня бил. И все казалось, что это я только с первого раза оплошал, а в другой раз сумею и нырять под удар и бить прямо в челюсть — как в кино. Потом, через год, наверное, когда я уже кое в чем разбирался, до меня дошло, что я ничего еще не знаю и ничего не умею и что до настоящего боксера путь труден и далек. Но отступать было поздно.

— И вы каждый год отмечаете этот… юбилей? — спросил Дугин.

— Да нет, никогда я его не отмечал, а вот сегодня вдруг вспомнил. Ты вчера неплохо выиграл, красиво, и подумалось мне, Андрюша, что не зря тридцать пять лет назад Иван Иванцов перчатки надел… Захотелось принарядиться, в зеркало на себя полюбоваться… Скажешь, старею? Наверное, так оно и есть. Стареем, никуда не денешься….

Он был еще совсем не стар, этот Иванцов, и силен, и вынослив — один тренировал на «лапе» целую группу. Ребята, смотришь, капли с носа роняют, а он сух и свеж как ни в чем не бывало. Но сейчас, когда Иван Филиппович сказал «стареем», Андрей уловил в голосе его не обычную иронию и браваду, а грусть.

— Так давайте вместе пройдемся, — предложил Дугин, — в ресторан заглянем, отметим такое дело.

— Тебе нельзя, у тебя завтра бой.

— Кефиром чокнемся. — Я — кефир, — поправился Андрей, — а вы — чего-нибудь покрепче.

— Спасибо, — сказал Иван Филиппович, — с тобой — охотно. Только отложим до обеда. Вместе пообедаем, если не возражаешь.

— Пожалуйста, — согласился Дугин.

— А сейчас иди прогуляйся, как собирался. В три встретимся.

2

До трех было еще много времени, и Андрей вышел на улицу, не зная, куда пойдет. Он любил Ленинград и, когда бывал здесь, часами бродил по улицам. На каждом шагу встречались знакомые с детства имена. Дом, где жил Лермонтов. Поэт смотрел через эти окна, входил в это парадное. Как-то не укладывалось в сознании, что Андрей Дугин идет по той же улице, по которой ходил Лермонтов, сворачивает на какую-нибудь Подьяческую, как сворачивал сто лет назад Достоевский. Те же камни, те же подворотни, те же мостики через каналы. Вот здесь Лиза ждала Германа, а в том доме умирал Пушкин. И можно войти в комнату, где он лежал после дуэли…

Над крышами домов летели грязные облака. По календарю уже наступило лето, а было холодно, и зелень в скверах еще не набрала силы. Изредка сквозь облака проглядывало небо, пронзительно-синее, такое летнее, что Дугину вдруг захотелось поехать куда-нибудь за город. На острова? Нет, только не на острова.

Он забрался в попавшийся на глаза автобус и решил: «Сойду у первого же вокзала». Автобус привез его на Витебский, и Андрей сел в электричку.

От вокзала Дугин пошел по березовой аллейке к видневшемуся вдали домику с остроконечной крышей, потом свернул на тропку и зашагал к живописным развалинам, а за ними начинался с синими елями, как в сказке, лес.

Тут было совсем лето; и облака плыли выше, и голубых промоин в них было больше, и зеленело все кругом сочно и ярко. Андрей подобрал на тропке веточку с клейкими листиками, такими свежими и молодыми, что он не удержался и пожевал один.

С одной просеки пахнуло крепко настоянным сенным духом. Андрей остановился и глубоко вдохнул этот удивительный запах. «Хорошо, что я сюда приехал!» — вдруг подумал он. Ему тут нравилось, было легко и беззаботно. В поезде Андрей еще вспоминал какие-то детали вчерашнего боя, а сейчас забыл обо всем — и о том, что было вчера, и о завтрашних заботах. Он шел себе и шел, аллеи выводили его на зеленые лужайки, от них разбегались тропки, которые вели к безмолвным прудам с зеленой ряской у берегов.

У одного прудочка с темной водой сидела девушка в белой детской панамке. Перед ней прямо на земле стоял раскрытый этюдник. И она сидела на земле, сложив калачиком ноги в серых брючках.

— Здравствуйте, Белая шапочка, — сказал Дугин.

Он подошел так, что девушка должна бы его увидеть, но она не видела и, только услышав голос, подняла голову. Глаза у нее были мокрые, и по щекам текли слезы.

— Вас кто-то обидел? — спросил Андрей.

Девушка ладошками вытерла щеки, вздохнула и ответила:

— Никто меня не обижал.

— Но вы плакали?

— Это я так, от собственной бездарности.

— У вас что-нибудь не получается?

— Ничего у меня не получается.

Девушка была круглолицая, сероглазая, из-под шапочки выбивались каштановые волосы. Ей можно было дать и восемнадцать и двадцать пять.

— Можно взглянуть? — кивнул Андрей на этюдник.

— Взгляните.

Девушка встала, а Дугин присел на корточки возле этюдника. На нем стояла акварелька — кусочек пруда с отраженными в воде березками. Очень живо, с настроением написано. Андрей не был знатоком живописи, но, как и многие, полагал, что имеет право высказываться категорически по поводу того, что видел.

— Вы знаете, хорошо, — сказал Дугин, выпрямляясь. — Напрасно вы себя этак… бичевали.

Рядом с Андреем девушка выглядела маленькой ее макушка в белой шапочке едва доставала ему до плеча.

— Я не про это, — сказала девушка, показывая на акварель, — это так просто. У меня дипломная работа не получается.

— А вы где учитесь?

— В институте Репина.

— Художница?

— Ага, — кивнула девушка.

— Может быть, вам только кажется, что не получается? Вы показывали кому-нибудь?

— Может быть, и кажется, — согласилась девушка. — Только художник должен быть уверенным, сильным, а я все сомневаюсь, сомневаюсь…

— А кто не сомневается? Только самоуверенные дураки ни в чем не сомневаются.

— С вами тоже так бывало? Вы художник?

Сейчас ей можно было дать шестнадцать, до того доверчиво и наивно смотрели ее серые глаза. И пожалуй, были они сейчас не серыми, а синими.

— Я не художник, — ответил Андрей, — но и со мной такое бывало.

Конечно же, ему вспомнилось прежде всего, как он в пятьдесят восьмом проиграл на первенстве зоны Шаповалову. Сильно проиграл. И потом два месяца не являлся в боксерский зал, решив, что он туп, слаб и среди приличных боксеров делать ему нечего. Иванцов разыскал его и почти насильно приволок на занятие. Андрей на всю жизнь, наверное, запомнил горькое, унизительное чувство своей бездарности, которое не так-то просто преодолеть.

— Вы только духом не падайте. Это самое последнее дело — пасть духом, — внушал Андрей. Ему стало жаль эту девушку и хотелось помочь ей. — Со мной один раз тоже вот так было, я решил — никогда больше выступать не буду…

— Вы артист?

— Нет, я спортсмен. Вообще-то я студент, учусь в политехническом, ну и спортом занимаюсь. Так вот, думал: все, перчатки больше никогда не надену…

— Какие перчатки?

— Боксерские.

— Вы боксер?

— Да. А вы бокс не любите?

— Н-не знаю, я никогда не ходила на бокс.

— Сходите, не пожалеете. Кстати, сейчас в Ленинграде интересные соревнования — командное первенство страны. Завтра приходите, я вам пропуск достану.

— Н-не знаю, завтра, наверное, не смогу.

Дугину показалось, что ни доверия, ни той расположенности, которые были вначале, сейчас в ней уже нет, девушка замкнулась и отдалилась. «После того, как узнала, что я боксер», — подумал Андрей. И решил, что зря тратит время с этой не то сероглазой, не то синеглазой девчонкой.

— Раз не сможете, значит, не сможете, — сказал он. — Извините, что помешал вам.

— Вы не помешали: я все равно уже не писала.

— Всего хорошего, «Белая шапочка» — Андрей поклонился, собираясь уйти.

— А вы кто, — вдруг спросила девушка, — Добрый дровосек или Серый волк?

Андрей не ожидал такого поворота и не сразу нашелся с ответом. А Белая шапочка смотрела на него прямо и улыбалась.

— Я Серый волк, — сказал наконец Андрей, — пойду съем вашу бабушку, а потом примусь за вас.

— Вы меня пугаете, — глаза у Белой шапочки стали определенно синими, — тут неподалеку в самом деле живет моя бабушка, и я не хочу, чтобы вы ее съели.

— Ничего не могу поделать, — серьезно сказал Андрей, — серые волки обязательно едят бабушек — это их любимое лакомство.

— Как же быть? Я так привязана к своей бабушке, что готова ради нее на любые жертвы, даже пойти завтра на бокс. Вы пощадите мою бабушку, если я завтра пойду на бокс?

— Ладно, — сказал Андрей, — раз такое дело, я могу отказаться от любимого лакомства. И даже могу обернуться добрым дровосеком и понести ваш этюдник.

Они обошли прудок и на другой стороне зеленой поляны увидели десяток просторных дач с веселыми мансардами.

— Там живет моя бабушка, — сказала Белая шапочка, показывая на крайнюю дачу под шиферной крышей.

Они договорились, что завтра в пять часов дня Андрей принесет пропуск к дверям Академии художеств, к тем самым, что против сфинксов, привезенных в град Петров из древних Фив.

3

Иван Филиппович Иванцов не любил праздности, но сегодня позволил себе просто так, без дела, послоняться по улицам. Если говорить правду, не совсем без дела. Во-первых, он отправил письмо домой, во-вторых, побывал в Пассаже и на Перинной линии — присматривал свадебный подарок дочери: ничего определенного ему пока не говорили, но чуяло его сердце — подарок такой скоро понадобится. Что полагается дарить в таких случаях, Иванцов толком не знал и приглядывался к разному: в ювелирном отделе ему понравилось колечко с рубином, в меховом — дымчатая шубка.

Дочка у Ивана Филипповича была хорошенькая, красивее, чем ее мать в молодости. Впрочем, какой в молодости была его жена, Иванцов помнил смутно. В семейном альбоме хранились ее фотографии тех лет, и, когда случалось Ивану Филипповичу бросить взгляд на них, он думал не без удивления: «Изменилась Александра Петровна, сильно изменилась!» Была она раньше худенькая, подвижная, смешливая, а сейчас весила девяносто кило, ступала тяжело, смеялась не часто. «Не следишь ты за собой, мать, форму потеряла», — говаривал иногда Иванцов супруге и тотчас раскаивался, потому что Александра Петровна обижалась и начинала вспоминать все невзгоды, трудности и лишения, какие пришлось ей пережить, и упрекала мужа в невнимании к дому: «Ты все летаешь по своим сборам да соревнованиям, тебе и горя мало, а на мне и дом, и ребенок, и работа…»

Возразить было нечего: Иванцов действительно часто был в отъезде, и все домашние заботы ложились на плечи жены. И работу она не бросала, потому что зарабатывал тренер Иванцов не такие уж большие деньги.

Надо отдать ей должное, Александра Петровна никогда не упрекала мужа за то, что он в свое время променял солидную специальность электротехника на беспокойную тренерскую работу. И сам Иванцов ни разу не пожалел, хотя приходилось ему иной раз солоно. Сменил он не один город и не одно спортивное общество — то жилья приличного не было, то с начальством не уживался, то сманивали его куда-нибудь, суля златые горы. В общем, поездил, помыкался Иванцов, пока не осел на Кубани. Здесь прижился: и он к людям привык, и люди к нему привыкли. И дело пошло лучше, чем где бы то ни было, — то ли опыт накопился, то ли оттого, что перестал мотаться с места на место. За последние шесть-семь лет несколько питомцев его хорошо зарекомендовали себя на всесоюзном ринге. Иванцова знали в Москве, и уже не казалась ему чересчур дерзкой думка о том, что его ученик станет чемпионом Европы, а там, глядишь, и чемпионом Олимпийских игр.

В свое время Иванцов был неплохим боксером. В знаменитые не вышел, чего-то не было в нем — отрешенности от всего другого, что ли, но в десятку лучших несколько лет входил и ринг знал хорошо. Оп искренне разделял мнение, что тренер, который сам не поднимался выше второго разряда, мастера не подготовит, как бы ни подковывали того тренера теоретически. Однако из этого не следует, что был Иван Филиппович ретроградом. Новшествам он не сопротивлялся, смягчение правил бокса приветствовал, хотя и был в глубине души убежден: техника техникой, но без хорошо поставленного удара на ринг, особенно международный, выходить бесполезно. Бокс есть бокс.

И еще знал Иванцов: нужна тренеру удача или талант — называй как хочешь, — чтобы подготовить выдающегося боксера. Один всю жизнь бьется, и ничего путного из его рук не выходит, а другой из тех же ребят лепит чемпионов.

Иван Филиппович не утратил веры в свой талант и в свою счастливую звезду. Вчерашний бой Дугина против Денисенко укреплял эту веру, и сегодня Иванцов чувствовал себя именинником.

Дугин был у Ивана Филипповича самым даровитым учеником. Тренер Иванцов пропустил через свои руки много боксеров, но такого, как Андрей Дугин, у него еще не было. И Сашка Зеленский, который стал чемпионом студенческих игр, и Борька Плескачев, три раза выигравший первенство республики, были неплохие бойцы, но Дугин совсем другое дело. Выше классом. И кроме того, Зеленского и Плескачева у Ивана Филипповича перехватили другие. Он готовил ребят, поднимал на верхнюю ступеньку мастерства, а чужие дяди пожинали плоды его труда: Зеленский, окончив техникум, ушел в другое общество и уехал с Кубани, Плескачева взяли в армию.

Вспоминая ускользнувших от него чемпионов, Иванцов всегда испытывал досаду. Оп был честолюбив, считал себя не хуже других тренеров и полагал, что значок «Заслуженный тренер» украсил бы лацкан его пиджака по справедливости. За Дугина могут дать заслуженного, если Андрей…

Мысли Ивана Филипповича устремляются ввысь, но он не любит пустых мечтаний и резко осаживает разгулявшееся воображение. «Дурень думкой богатеет» — эту пословицу он знает. В дурнях ходить Иванцову не хочется, и, не углубляясь в будущее, он шагает по набережной Мойки, смотрит на темную воду, которая кажется неподвижной.

Открылась Исаакиевская площадь с бронзовым конем, который чудом держался на гранитном цоколе — передние ноги его висели в воздухе, а задние едва касались пьедестала. И до чего же много в мире удивительных вещей, мимо которых мы проходим, как слепые. Сколько раз проходил мимо этого памятника Иванцов: скользнет взглядом и идет себе мимо. Несколько дней тому назад они шли по площади с Дугиным, и Андрей обратил внимание тренера на бронзового коня, словно летящего по воздуху. Какие расчет и гармония! Теперь Иванцов не устает удивляться, глядя на этот памятник.

«Вернулся ли Андрей? — подумал Иван Филиппович. — Наверное, уже вернулся». Он зашагал быстрее: в три они собирались пообедать, а сейчас уже половина третьего.

4

Андрей ждал Иванцова в вестибюле, и они, не заходя в номер, направились в ресторан.

— Шашлыка хочется, настоящего, — сказал Иванцов.

— Тогда пошли в кавказский, на Невском, — предложил Андрей, — там дадут настоящий, с красной подливкой.

— Если не возражаешь…

Дугин не возражал, и они пошли в ресторан.

— Как прогулялся? — спросил Иванцов. Он опять смотрел на темную воду Мойки, но теперь она не бередила воспоминаний.

— Хорошо прогулялся, — ответил Андрей. — В Павловск съездил.

— В Павловск?

— Вот именно. Воздух там! — Андрей, прикрыв глаза, сделал глубокий вдох, показывая, какой в Павловске чудесный воздух, — И пруды. Просто замечательные пруды. В лесу, с зеленой ряской у берегов. Как в сказке.

— Лодочку не брал?

— Нет, не брал. Это кощунство — по такому пруду на лодочке кататься. Над ним надо сидеть и вздыхать. Или писать его… акварельными красками.

Иванцов внимательно посмотрел на Андрея — какой-то он сегодня не такой: разговорчивый, возбужденный. Расспрашивать не стоит, он замыкается, когда его расспрашивают.

Иван Филиппович любил Андрея, полагал, что и Андрей питает к нему чувства добрые, но это не мешало им цапаться, иногда по пустякам. У Дугина характер был со всячинкой — добр, но вспыльчив и мнителен. Иванцов тоже не ангел — резковат, любит поставить на своем. Они тянулись друг к другу, нужны были друг другу, но, случалось, сталкивались, высекая искры: кремневая примесь давала себя знать в обоих.

Они спустились в подвальчик, затем поднялись по узкой лестнице на второй этаж и сели за столик у поштукатуренной кирпичной стены.

— Как в сарае, — сказал Иванцов.

— Создают иллюзию, — усмехнулся Дугин. — Недостает костра и барана на вертеле. Что будем пить?

— Ты — боржоми, я — цинандали, — категорически заявил Иванцов.

— Принято, — согласился Андрей, хотя и не без внутренней борьбы: вдруг захотелось стакан вина. Он не удержался, сказал об этом тренеру.

— Завтра, после боя, можешь выпить два.

— Уговорили, — вздохнул Андрей. — Завтра приглашу Белую шапочку поужинать и выпью сразу не меньше трех стаканов.

— Какую такую Белую шапочку? — насторожился Иванцов.

— Девушку. Художницу. Я пригласил ее завтра на бокс.

— Откуда она взялась, эта художница?

— Выросла на берегу пруда, — хитро улыбнулся Андрей, — того самого, который в лесу, с зеленой ряской у берега. Симпатичная такая девушка в серых брючках и белой шапочке.

— Познакомились в Павловске?

— Угадали.

— Ни к чему тебе все это.

— Что — это?

— Ну, девушка в серых брючках.

— Я в монахи не постригался.

— Мешают они, отвлекают, а тебе работать надо, тренироваться. Ты уж мне поверь, Андрюша.

Принесли вино, боржоми и закуску. Андрей налил Иванцову вина, себе воды и, глядя на пузырьки газа, летящие в бокале, сказал:

— Выпьем, Иван Филиппович, за юбиляра: у вас же сегодня юбилей.

— Спасибо, — Иванцов поднял бокал. — За мир и дружбу.

— Между народами, — подхватил Дугин.

— И между нами. Чтобы не омрачали нашу жизнь белые шапочки.

— Правильно, — согласился Андрей, — чтобы украшали. — И выпил бокал до дна.

— Ты не думай, что завтра у тебя легкий противник, — закусив, сказал Иванцов.

— А я и не думаю, — ответил Дугин.

— Этот Фриденис работает, как «мухач»: темп, темп. И все время идет вперед.

— Я его один раз видел на ринге.

— Когда?

— В прошлом году, на первенстве профсоюзов.

— Правильно, он там выступал. Но тогда он был еще зеленый, а теперь дозрел: чемпион республики, выиграл у Остиса. Сильно выиграл, имей в виду.

— Мне-то в каком раунде ложиться?

— Как это ложиться? — опешил Иванцов.

— Вы так описываете этого Фридениса, что я уже весь напуган.

— Я внушаю: противник серьезный, — Иван Филиппович зло ковырнул вилкой салат, — а он мне чушь какую-то городит. Ложиться! Ты думаешь, у Денисенко выиграл — и это все? Это еще не все, я тебе скажу.

— Иван Филиппович, — примирительно сказал Дугин, — у вас сегодня юбилей, торжество. Оставим заботы на завтра, а сегодня, — Андрей налил бокалы и поднял свой, — выпьем!

— Твое счастье, что юбилей. — Иванцов тоже поднял бокал. — Я сегодня добрый. Но ты этим не злоупотребляй.

5

Белую шапочку звали Надеждой. Андрей решил, что это отличное имя и очень ей идет. И вообще ей все шло. У сфинксов Надежда появилась в зеленом костюмчике, лучше которого, наверное, ничего нельзя было придумать. Длинный вырез короткой курточки отрывал белую шею. Каштановые волосы подстрижены, но не настолько, чтобы путать ее с мальчишками. И ресницы она не красила и не выводила грязные стрелочки к вискам, чтобы по моде этого лета удлинить глаза.

Андрей немножко оробел перед девушкой. В Павловске, у пруда, никакой робости он не испытывал, тут вдруг растерялся. А Надежда, такая беспомощная там, здесь держалась уверенно и смотрела на Дугина чуть насмешливо.

Андрей предложил ехать вместе, прямо сейчас — они успеют к началу.

— Я свободна, — сказала Надежда, — могу и сейчас. А это далеко?

— Не очень, в спортклубе Дома офицеров.

— Я не знаю, где такой спортклуб.

— Около Манежа.

— Это знаю. Пойдемте пешком.

— Далековато, — заколебался Андрей.

— Ой, что вы: мост перейдем — и все.

Они пошли по Университетской набережной, через Дворцовый мост.

Вода в Неве была свинцовая и такая плотная, что катерок, тащивший баржу, казалось, увязал в ней, двигаясь еле-еле.

— Пасмурно, — огорченно вздохнула Надежда, — настоящей весны не было и нет.

— А мне нравится, — сказал Андрей. — Я люблю выходить на ринг в хмурую погоду, в дождь. А когда солнце или звездное небо, мне как-то не по себе. В плохую погоду я никогда не проигрывал.

— Вот не думала, что боксеры могут быть так мнительны. Может быть, талисманы носите?

— Нет, талисманов не носим, заклинаний перед боем не шепчем, но какие-то привычки есть у каждого. А вы перед экзаменами ничего не загадываете?

— Загадываем. Одна студентка у нас обязательно переступает порог левой ногой.

— Помогает?

— Не всегда. — Надежда засмеялась. — А я терпеть не могу билетов с четными номерами — мне с ними не везет.

— Вот не думал, что студенты художественного вуза, в котором господствует реалистическое направление, так мнительны, — без улыбки сказал Андрей.

Надежда опять казалась ему девчушкой, с которой он чувствовал себя легко и весело.

— Один — ноль в вашу пользу, — девушка смотрела на Дугина, и насмешки в ее серых глазах он не заметил.

К началу они опоздали. Когда вошли в зал, на ринге уже вели бой боксеры легчайшего веса. Пара была темпераментная, но не очень техничная.

— Как петухи, — сказала Надежда.

— Похоже, — согласился Андрей. — Кстати, это и есть «петухи». Раньше были такие весовые категории: вес «мухи», «петуха», «пера».

Он высмотрел на трибуне место поудобней и провел туда Надежду.

Они посмотрели еще две пары. Андрей поднялся и сказал:

— Мне надо идти в раздевалку, готовиться, — он оглядел зал, — но вас я одну не оставлю, кого-нибудь сейчас найду и пришлю к вам.

— Зачем?

— Во-первых, чтобы комментировал бои, во-вторых, чтобы вы не сбежали.

— Это как же понимать: я в плену или под арестом?

— Ни то, ни другое. Вы у меня в гостях. Договорились? Вы меня подождете у выхода?

— Под надежной охраной?

— Ненадежных не держим.

В коридоре Андрей наткнулся на Бориса Парамонова, легковеса из их команды.

— Боря, сама судьба посылает тебя мне навстречу, — сказал Дугин. — Выручи, по гроб жизни буду благодарен.

Боря прищурил хитрые зеленые глаза:

— Что я должен сделать, чтобы заработать благодарность по гроб жизни?

— Ничего особенного, посидеть вечер на трибуне рядом с девушкой.

— А она красивая?

— Очень.

— Что ж, ради тебя, старик. — Боря поправил воротник рубашечки, одернул модный, с разрезами на бедрах, пиджак.

Андрей ввел Парамонова в зал.

— Видишь, в зеленом костюмчике?

— Рыженькая?

— Ну, какая же она рыженькая? Каштановая.

— Вижу, — сказал Боря и хотел идти, но Андрей остановил его.

— Что от тебя требуется? Во-первых, чтобы она понимала, что происходит на ринге, человек первый раз на боксе…

Боря кивнул: понятно.

— Во-вторых, — продолжал Дугин, — смотри, чтобы из лезли к ней с пошлыми любезностями всякие там… Сам тоже не очень…

— За кого ты меня принимаешь? — возмутился Боря.

— Ждите меня у выхода.

— Ясно. — Парамонов боком втиснулся в проход, раздвигая плечом болельщиков.

— Головой отвечаешь! — вслед ему крикнул Андрей.

6

Зал то гудел разноголосо, то гулко дышал единым дыханием. Из общего шума выделялись голоса. «Работай сам. Работай сам», — настойчиво советовал чей-то высокий голос. «Коля, концовочку, концовочку», — надрывался другой.

И этот непрерывный шум и выкрики поначалу отвлекали внимание Надежды, не давали сосредоточиться. Но постепенно она привыкла и стала внимательней смотреть на огороженный белыми канатами, ярко освещенный квадратный помост в центре зала. Обратила внимание на то, что противоположные углы, в которых отдыхали боксеры, имеют разную окраску: один обтянут синей материей, другой — красной. Синий угол, красный угол…

На ринг поднялась новая пара. Боксер, стоявший в красном углу, был отлично сложен, и Надежда подумала, что из него вышел бы хороший натурщик. В другом углу танцевал в ящике с канифолью длиннорукий, без рельефных мышц парень. Надежде показалось, что поединок будет неравным: этот бронзовый крепыш с идеально проработанной мускулатурой, конечно, сильней того худосочного, тонконогого спортсмена. У него, у этого тонконогого, была детская челочка, и Надежде стало жаль его.

Бойцы сошлись на середине ринга, оттолкнулись друг от друга перчатками и закружились, приплясывая и нацеливая один в другого кулаки. Приплясывал больше крепыш, он словно исполнял ритуальный танец, горяча себя. Паренек с челочкой передвигался мелкими шажками с пятки на носок, с носка на пятку.

Достаточно разгорячив себя, бронзовый атлет бросился на противника, и Надежда решила, что сейчас все будет кончено. Однако тонконогий паренек вовремя отскочил в сторону, и крепыш промахнулся.

В этот момент вежливо, по решительно потеснив ее соседа, рядом с Надеждой сел коротко стриженный, в модном пиджаке молодой человек. Оп провел ладонью по волосам от затылка ко лбу и сказал:

— Андрей прислал.

Надежда кивнула головой и назвала свое имя.

— Извините, — спохватился молодой человек. — А меня — Борисом.

И сразу приступил к исполнению своих обязанностей.

— На ринге — боксеры второго полусреднего веса, — начал Боря.

— Это что значит — полусреднего? — спросила Надежда.

— От шестидесяти трех с половиной до шестидесяти семи килограммов.

А на ринге происходили странные вещи: бронзовый крепыш все время кидался на парня с челочкой, но ударить его не мог — не попадал. Бил длинноногий не часто, но точно, и постепенно мускулистый атлет слабел и словно бы терял интерес к бою, а его противник делался все решительней и сильней. Наблюдать эти превращения было интересно.

Победил длинноногий парень с челочкой, и судья поднял его руку.

— Вот бы никогда не подумала, что он сможет победить такого силача, — сказала Надежда.

— Техничный боец, — пояснил Борис.

Когда на ринг вышли Дугин и Фриденис, Надежда вдруг почувствовала, что волнуется за Андрея. Ей хотелось, чтобы он оказался не «рубакой», которых ей сегодня пришлось видеть, а таким же ловким и хладнокровным бойцом, как паренек с челочкой.

Пока спортсмены готовились к бою в своих углах, Борис ввел Надежду в курс дела. Он сообщил, что Фриденис весит девяносто восемь килограммов, на три кило тяжелее Дугина, что это тяжеловес-темповик. Что сие означает, Надежда увидела в первую минуту боя: Фриденис сразу же бросился на противника, осыпая его градом ударов.

Надежда схватила Бориса за рукав и сказала испуганно:

— Что же судья смотрит?

— Ничего, ничего, — пытался успокоить ее Борис, — пока ничего страшного.

— Он же избивает Дугина!

— Пока нет.

Спокойствие Бориса передалось и Надежде, теперь и она увидела, что бурные атаки Фридениса не достигают цели: Андрей подставлял под удары локти, плечи, перчатки, ловко уклонялся. И вдруг она увидела, как Дугин ударил сам, сбоку, через руку противника, и Фриденис будто споткнулся. Но скоро оправился и снова бросился вперед. Андрей еще раз встретил его ударом.

— Порядок, — сказал Борис, когда боксеры разошлись по своим углам на минутный перерыв.

— Вы думаете, все в порядке? — спросила Надежда. — Он же все время его бил.

— Кто кого?

— Ну, Фриденис — Дугина.

— Ни разу не ударил!

Ей хотелось, чтобы так оно и было, и она согласилась.

Прозвучал гонг, и боксеры опять закружились на середине ринга. Фриденис почему-то не торопился с атакой. Андрей начал первый. Будто нехотя, лениво и несильно тронул он левой противника: в голову, в корпус, еще в корпус. Будто вызывал: давай, мол, чего ты тянешь.

И противник принял вызов. Фриденис бросился в атаку, и Надежда вся сжалась, предчувствуя шквал ударов. У нее было такое ощущение, словно удары эти обрушатся на нее и ей придется их отражать.

Андрей отходил, парируя удары Фридениса, уклонялся от них. Когда он сам нанес удар, остановивший противника, Надежда не заметила. Она не без удивления увидела, что отступает уже не Андрей, а Фриденис.

Судья на ринге громко крикнул: «Стоп!» Андрей отбежал и остановился в углу, опустив руки в перчатках. Они казались Надежде тяжелыми, как чугунные гири. Судья стоял рядом с Фриденисом и, коротко взмахивая правой рукой с растопыренными пальцами, считал:

— …три… четыре… пять…

— Он же не упал, — удивилась Надежда.

— Он «плавает», — сказал Борис.

— Плавает?

Надежда подивилась меткости определения. Движения у Фридениса были замедленны, будто он и в самом деле ворочался в воде. Только отчего он «поплыл»? Она не заметила удара, который поверг этого большого, сильного бойца в такое беспомощное состояние.

В третьем раунде Андрей был полным хозяином на ринге, и судья прекратил встречу до гонга. Фриденис, пошатываясь, вернулся в свой угол и тяжело повис на канатах, подставив секунданту лицо, которое тот два раза сбрызнул водой.

Андрей стоял в своем углу, слегка переминаясь с ноги на ногу. Иванцов стягивал с него перчатки.

Они протиснулись в коридор, вышли в фойе и оглядели друг друга. И понравились друг другу. Надежда подумала даже, что эти боксеры совсем неплохие ребята. Боря был очень мил и даже чуть застенчив. В институте ребята держали себя куда развязней, особенно с незнакомыми девушками, которые приходили к ним на вечера.

Подошел Андрей. Только влажные после душа волосы напоминали, что он недавно боксировал. Надежда внимательно вглядывалась в его лицо, ища кровоподтеков, синяков, ссадин. И не находила.

Андрей заметил ее изучающий взгляд.

— Были синяки и шишки, — сказал он, — но я их оставил в душевой.

Надежда улыбнулась, давая понять, что принимает шутку.

— Как он себя вел? — кивнул Андрей в сторону Бори.

— Отлично, — заверила Надежда, — лучшего экскурсовода трудно пожелать. Только я оказалась тупой и бестолковой.

— Не надо на себя наговаривать, — вступился Боря. — Она все поняла, — обратился он к Андрею, — и даже болела. За тебя, разумеется.

— Рад слышать, — суховато сказал Андрей и, чуть притронувшись к ее локтю, повел Надежду к выходу.

На улице Борис распрощался с ними и замешался в толпе выходивших зрителей.

— У вас хорошие друзья, — сказала Надежда. — Этот Борис мне понравился.

— Чем? — спросил Андрей.

— Вежлив, скромен.

Он хотел сказать, что последним достоинством Борис не очень обременен, но промолчал: кто его знает, может быть, парень на ходу перевоспитывается. Андрей взглянул на часы — стрелка подходила к десяти вечера, а было еще совсем светло. Облака поднялись выше и не летели так стремительно, как летели они вчера.

— Сегодня у меня был последний бой на этих соревнованиях, — сказал Андрей, — так что я могу позволить себе как следует поужинать. Пойдемте в ресторан.

— Нет, — покачала головой Надежда, — не пойдем.

— А мне так хотелось выпить стакан сухого вина, — вздохнул Андрей. — Еще вчера хотелось. Старик… мой тренер, — пояснил он, — вчера придумал себе юбилейчик, по этому поводу мы обедали. Он пил цинандали, а я минеральную водичку.

— На Васильевском есть кафе, там дадут сосиски, мороженое и шампанское бокалами. Устроит?

— Вполне.

Кафе было в подвальчике. Тут действительно кормили сосисками, мороженым и давали шампанское бокалами.

От сосисок Надежда отказалась. Андрей взял себе и сосиски и мороженое.

— Хочу есть, — признался он. — И мороженого тоже хочу.

В кафе было пусто, тихо; мимо окна, у которого они сидели, изредка проходили чьи-то ботинки, дамские туфельки.

— Как в сказке, — восторгался Андрей, — лучше всякого ресторана.

— Мы сюда заглядываем, — сказала Надежда. — В день стипендии.

— Кутилы, — улыбнулся Андрей. — Художники. Богема.

Они рассмеялись. От шампанского у обоих блестели глаза и все казалось смешным. Андрею тут было так уютно и хорошо, что он готов был сидеть за этим столиком с пластмассовым покрытием всю ночь. Но кафе закрывалось в одиннадцать, и пришлось уйти.

— Я вас провожу, — сказал Андрей, когда они вышли на улицу.

— Проводите… — согласилась Надежда.

Она жила на Семнадцатой линии, и они пошли сначала по набережной. Над Невой стояли прозрачные сумерки, и только по тому, что редки были прохожие, редко шли трамваи, и по тому, как сонно приткнулись к стенкам катера, можно было определить, что город уходит в ночь.

На том берегу, безмолвные и невесомые, изогнули над водой ажурные шеи портальные краны. На этом бронзовый Крузенштерн бессонно смотрел в глубь Васильевского острова.

— Красив Ленинград! — сказал Андрей.

— Он прекрасен! — поправила Надежда.

Вышли на Большой проспект. Здесь уже горели фонари. Они были вовсе ни к чему: и без фонарей проспект просматривался далеко вперед, а электрические шары светили тускло и слепо, и казалось, что их забыли вовремя погасить.

— Вы скоро уезжаете? — спросила Надежда.

— Я буду поблизости на сборах под Ленинградом.

— Где?

— В Комарово, сорок километров от города.

— Там тоже хорошо, — сказала Надежда. — Сосны, желтый песок и залип.

— Приезжайте в гости.

— Не смогу. У меня диплом на носу. А вы, если будете в Ленинграде, звоните.

Андрей записал ее телефон, и они простились у парадного хмурого дома, который Андрею показался не очень уж и хмурым, потому что в нем жила такая милая девушка.

7

Вставали они в семь и бежали свои утренние километры. Каждый по своему маршруту. Андрею нравились улицы с военными названиями: Артиллеристов, Кавалеристов… Нравились не оттого, что он питал какие-то особые чувства к этим родам войск, а потому, что за штакетными заборчиками на этих улицах стояли симпатичные дачи. Рано утром, когда вокруг еще безлюдно, можно воображать, что их населяют сказочные гномы или спящие красавицы.

Потом Андрей сбегáл под гору, пересекал шоссе и делал зарядку на берегу залива. Кривые, изуродованные ветрами сосны, потемневшие от времени валуны, смутный абрис Кронштадта на горизонте… Здесь было сурово и торжественно, приходили на память революционные матросы из кинофильмов или древние викинги из читанных в детстве книг.

Иван Филиппович караулил Андрея на одной из улочек, провожал глазами удаляющуюся фигуру своего ученика и короткой дорогой спускался к заливу. Ни викинги, ни матросы не приходили ему на память: Иванцова занимали предметы, более к сегодняшнему дню близкие.

На этих сборах находился еще один боксер тяжелого веса — Михаил Денисенко, тот самый, что последние годы был первой перчаткой страны и выиграл звание чемпиона Европы. А вот на командных соревнованиях, которые только что закончились в Ленинграде, Андрей одержал над Денисенко убедительную победу.

Иванцов старался трезво и беспристрастно во всем разобраться. В чем тут дело? Случайно проиграл Денисенко или время его уже прошло и пора уступить более молодому противнику? Но Денисенко еще не старик, только на четыре года старше Андрея. Может быть, слава его дутая? И этого не скажешь: он честно заработал свои титулы.

Дело скорее всего в том, что бокс не стоит на месте. Что было хорошо вчера, сегодня уже не годится. Теперь даже тяжеловесам одной только силы удара мало. Необходимы техника, подвижность, голову на плечах нужно иметь, воображение. Думать на ринге надо.

Иванцов выходит на шоссе, по которому бегает утренний кросс Михаил Денисенко, встречает и провожает его долгим взглядом. Денисенко выглядит внушительно — рослый, плечистый, тренировочный костюм вот-вот лопнет по швам на его могучем торсе. Крупная голова с черными курчавыми волосами прочно сидит на литой шее. Хорош, ничего не скажешь!

На тренировках Денисенко работает, как легковес, — подвижен, резок, удар у него, особенно с правой, силен — бьет, точно молотом: великолепный боец, которого, кажется, невозможно победить. Но Андрей, несмотря на то, что был легче противника почти на десять килограммов, победил его на ринге.

Задумывался Иван Филиппович и над тем, почему на эти сборы не пригласили Степана Степановича Лупко, тренера Денисенко. Случайно это или федерация бокса охладела к Лупко? В подводных течениях, которыми одного тренера вдруг выносило на поверхность, а другого забивало в глубину, Иван Филиппович разбирался неплохо, однако сколько-нибудь вразумительный ответ на последний вопрос дать себе не сумел. А не задаваться им вовсе не мог: как там ни крути, а полагал он себя тренером не хуже самого этого Лупко и в глубине души, нисколько не злорадствуя, считал справедливым, что ему, Иванцову, на этот раз отдали предпочтение.

Все пока шло неплохо и было бы вовсе хорошо, если бы не ленинградское знакомство Андрея. Незачем ему отвлекаться от главного, а девушки отвлекают, и весьма опасно. Андрей и раньше, случалось, знакомился с девушками, но то все были несерьезные знакомства, а тут…

Иванцов видел Надежду в спортклубе Дома офицеров, и она решительно ему не понравилась. То есть она понравилась, и ничего худого про нее он сказать не мог, но это-то как раз и было плохо. Такие, как Надежда, могут наделать больше всего беды, и у Ивана Филипповича прямо-таки предчувствие появилось, что тут дело добром не кончится. Тем более сборы на Карельском перешейке, у Ленинграда под боком. Завезли бы их куда-нибудь подальше, в Ташкент, что ли. Нет, надо было здесь оставить. И вот результат — Андрей просится в город. Не пустить? По под каким предлогом?

Увидев Дугина, перебегающего шоссе, Иван Филиппович вздохнул и пошел ему навстречу. Он подождал, пока Андрей сделал зарядку, ища к чему бы придраться.

Придраться, увы, было не к чему: и разогрелся Андрей хорошо, и упражнения делал без лени. Рядом, не торопясь, они пошли к своей даче.

— Ты когда ехать-то собираешься? — спросил Иван Филиппович.

— Завтра, — ответил Андрей.

— Почему именно завтра?

— Я же говорил: Надежда завтра защищает диплом. Приглашала.

— Что тебе ее диплом? — ворчливо заметил Иванцов.

— Интересно.

— Ну, был бы ты с ней знаком давно, тогда — конечно, а то без году неделю знаете друг друга и — пожалуйста. Не пойму я нынешнюю молодежь…

Иванцова раздражало собственное бессилие. Он понимал, что говорит не то, но придумать что-то убедительное не умел. И уцепиться не за что: Андрей не хитрил с ним, не финтил, не скрывал. Позавчера позвонил в Ленинград и сразу же явился с просьбой и все выложил: и про диплом и что пригласили его. Был бы он женат, Иванцов сразу б его приструнил, а холостому что скажешь?

Они подошли к даче, которую арендовали для спортсменов. Андрей толкнул калитку и посторонился, вежливо пропуская Иванцова. И в том, как это было сделано, Ивану Филипповичу почудилась усмешка.

Из сарайчика, где оборудована душевая, пригибаясь под низкой притолокой, выбрался Денисенко.

— Он-то никуда не просится, — кивнул Иванцов в сторону динамовского тяжеловеса, — работает как вол.

— Я тоже работаю, — спокойно возразил Андрей.

Нет, сегодня Иванцову положительно не везло. Бывало, Андрей от пустяка вспыхивал, а нынче невозмутим и неуязвим.

— Ладно, — сказал Иван Филиппович, — только не задерживайся, к отбою чтобы как часы, а то неприятности будут.

8

Андрей никогда раньше не бывал в здании Академии художеств, но конференц-зал нашел без труда. Круглый и светлый, с золотобуквенными мемориальными досками на стенах, он понравился Андрею. Хотелось видеть этот зал свободным от всякой мебели, но сейчас он был заставлен узкими диванами с кожаной обивкой и стульями. Они стояли полукругом и были обращены к щитам, на которых размещали свои работы дипломанты. Комиссия сегодня сидела против щитов, спиной к зрителям.

Андрей пришел в тот момент, когда служители вносили в зал картину очередного дипломанта. Полотно было большое, заключенное в массивную раму, и два человека несли его не без труда. Покряхтывая, они протиснулись в дверь. Андрей уступил дорогу и вошел вслед за картиной.

Он поискал глазами Надежду, не увидел ее и сел на краешек кожаного дивана.

Картину установили, и Андрей смог оценить огромное полотно по достоинству. Изображались на нем люди, высадившиеся на полюсе. Четыре человека в унтах и теплых куртках, в меховых шапках и рукавицах, похожих на боксерские перчатки. Полярники уже утвердили флагшток и поднимали красный флаг, который весело полоскался в арктическом небе. Видимо, заваривалась изрядная метель, потому что снежинки летели косо через все полотно, из одного угла массивной рамы в другой. На белом снегу отпечатались глубокие следы полярников, отмеченные грудками снега.

Полотно показалось Андрею значительным, он даже удивился, что выпускник института смог написать картину, которую, наверное, сразу можно представить на премию. Он ожидал, что комиссия дружно ахнет от восторга. Но комиссия почему-то не ахала.

Встал и коротко (а чего тут распространяться?) высказался автор картины. Он сказал, что хотел в полную меру показать наше героическое время и наших героических советских людей.

Андрей разглядывал автора с пристрастием. У него были черные, коротко стриженные волосы, розовые бритые щеки и черная бородка с усиками. Голову он откидывал назад, гордо и независимо. Был в его наружности изъян: яркие пунцовые губы он все время держал приоткрытыми, что придавало лицу глуповатое выражение. Андрей не без огорчения подметил этот недостаток и подумал, что, наверное, у дипломанта полипы и надо бы ему их удалить — не бог весть какая операция.

Тем временем к дипломной картине пригласили рецензента. Вышла невысокая круглая дама с двойным подбородком, сливавшимся с короткой шеей. Сквозь очки без оправы глядели выпуклые глаза.

Вежливо, не допуская резких выражений, дама не оставила от картины камня на камне. Несовершенная живописная техника… унылое однообразие в изображении людей…

— Обратите внимание, — обернувшись к жюри, с доброй улыбкой говорила круглая дама, — на подбородки полярников: они одинаково выдаются вперед — и у первого, и у второго, и у третьего… Автор хотел, видимо, подчеркнуть волевые качества полярников и не нашел ничего лучшего…

Андрей недоумевал, как он раньше не заметил эти удручающие одинаковые нижние челюсти? Действительно, лица все на одну колодку, грубые, неприятные.

Взял слово председатель комиссии, высокий, седовласый. Оп тоже говорил о работе слова недобрые, хотя и вежливые. Андрей слушал его не очень внимательно — смотрел во все глаза на картину. Она была та же, что и полчаса назад, но видел ее Андрей новыми глазами, будто ему их протерли, сняли пыльцу, которая мешала видеть. Это превращение даже смутило немного, и он оглянулся по сторонам — не заметил ли кто, что он так быстро и круто изменил свое мнение.

Никто на него не смотрел, даже Надежда. Она стояла в дверях и кого-то искала глазами. Когда взгляды их встретились, Надежда широко улыбнулась и пошла к Андрею. На ней была та же зеленая юбка, что и в тот вечер, когда они ходили на бокс, а вместо курточки с вырезом ослепительно белая блузка со строгим воротничком.

— Я уже третий раз прихожу сюда, а вас все нет, — сказала она, присаживаясь рядом.

— Я здесь.

— Теперь вижу. Вы извините, я в мастерской, свои картинки готовлю.

— Готовьте, готовьте, я тут посижу, — покивал головой Андрей.

— Вам здесь не скучно?

— Нет, интересно.

Полярников в золоченой раме выносили из зала.

— Похоронили по первому разряду, — сказал Андрей.

— Его предупреждали, а он все свое. Вот, — она постучала кулачком по спинке дивана.

Злополучный дипломант шел следом за картиной, откинув свою бородатую голову, будто ничего не случилось.

К стендам вышел новый дипломант — в сером костюме, щупленький, незаметный. Но когда он повернулся в зал и глянули на зрителей огромные глаза из-под крутых надбровий, Андрей долго не мог оторвать от него взгляда. Было в этом узкоплечем, мешковатом человеке что-то сильное, значительное.

Картина его называлась «Чехов и Левитан». Она была невелика, и Андрей не заметил, как ее внесли и поставили.

Дипломант изобразил уголок в мастерской Левитана. Видно — оно наполовину прикрыто холстинкой — одно из самых ярких, наполненных светом и солнцем полотен художника. Сам он стоит к картине спиной, опершись о столик. Чехов сидит на стуле, вполоборота к Левитану. Они не смотрят друг на друга, на лицах у обоих глубокая печаль. Рука Чехова бессильно свешивается со спинки стула. О чем они только что говорили?

Всмотревшись в картину, Андрей вдруг вспомнил «Мужиков» Чехова, «Владимирку» Левитана… О чем они могли говорить? О мужиках, погибающих от идиотизма деревенской жизни, о Владимирке, по которой гонят на каторгу, об унтере Пришибееве, который ходит в министрах…

И это яркое, жизнерадостное полотно за спиной Левитана — как оно подчеркивало, углубляло настроение!

Критики, обсуждавшие диплом, говорили о его сюжете, о живописных достоинствах и недостатках. Андрей слушал, соглашался внутренне с ними, когда они хвалили картину, и не обращал внимания на критические замечания, которые казались ему мелкими, несущественными. Он принял картину целиком и сейчас испытывал чувство благодарности к молодому человеку, в сером костюме, к автору, создателю настроения, что возникло сейчас в его душе.

Наконец поднялся седовласый председатель и сказал, что диплом ему нравится — в нем бьется мысль художника, и это хорошо, потому что всем уже надоели, у всех в зубах навязли картины бездумные, помпезные, пустопорожние…

Андрей аплодировал, когда объявили, что диплом «Чехов и Левитан» получил высшую оценку.

9

В тот вечер, когда они шли из спортклуба, Андрей спросил у Надежды, понравился ли ей бокс.

— Интересно, — сказала она. — Я обогатилась.

— Чем?

— Узнала кусочек жизни, которого до этого не знала.

— Разве люди живут для того, чтобы узнавать? — спросил он.

— А для чего же?

— Ну, просто живут. Жизнь не урок, не лекция, на которых что-то узнают.

Определения были зыбки, он это чувствовал.

— Люди не просто живут, — сейчас же поймала его Надежда, — они для чего-то живут. И каждый что-то в своей жизни делает, к чему-то стремится. Я хочу быть художником, поэтому стараюсь увидеть, узнать как можно больше.

О своей работе Надежда сказала тогда немного: готовится стать театральной художницей, диплом — оформление спектакля для кукольного театра.

Андрей не расспрашивал, она не вдавалась в подробности. Сейчас он не без робости ожидал появления ее диплома: после «Чехова и Левитана» кукольные декорации? Наверное, это будет неинтересно и жалко, как бой третьеразрядников после выступления мастеров.

После того как закончили с живописцами, был перерыв. Андрей прошелся по опустевшему залу, через окно посмотрел на Неву. Река, набережная с редкими прохожими, низкое облачное небо — все это было одноцветно и походило на гравюру, а не на всамделишные реку, небо, набережную.

Наконец зал снова наполнился людьми, экзаменаторы заняли свои места. Объявили диплом Надежды Шиловой, и она приколола на стенды свои листы. Андрей сразу сообразил, что это за спектакль: «Доктор Айболит» Чуковского. Мало того, что кукольный, еще и Айболит, которого тысячу раз рисовали малые и большие художники.

Он оглядывался по сторонам и прислушивался. Не было унылого молчания, не было скуки на лицах. На листы смотрели живо, и в зале стоял приятный шумок заинтересованности.

Андрею понравился больше других тот лист, где изображались суровые скалы и дикая река, через которую обезьяны, сцепившись хвостами и лапами, образовали мост, чтобы прошел доктор Айболит. Но рецензент, молодой, взыскательный, с лицом холеным и надменным, заметил, что здесь есть лишние подробности. Ему понравился другой лист. Он сказал, что здесь его подкупают лаконичность и выразительность решения. И хотя рецензент был ему несимпатичен, Андрей внутренне с ним согласился.

Пользуясь всего тремя красками, Надежда изобразила синее-синее небо, пирамиду, желто коричневую от древности, и пальму с коротенькой тенью. Только и всего. Но эта скупая живопись рождала ощущение зноя пустыни, бескрайности.

Надежду проводили аплодисментами, комиссия оценила ее диплом в четыре балла.

Андрей вышел из конференц-зала и стоял в сторонке, у киоска с надписью «Касса». Надежда сама подошла к нему.

— Поздравляю, — сказал Андрей и пожал ей руку.

— Вам понравилось?

— Очень.

— Правда?

— Истинная правда!

— Спасибо.

Она хотела быть серьезной, но не могла, улыбка все время растягивала ее пунцовые губы, тугие щеки пылали, и вся она лучилась счастьем.

— Надо позвонить маме, — сказала она, глядя на Андрея сияющими глазами. — Я из автомата. Здесь внизу. Пойдемте?

Они сбежали по лестнице к телефону, висевшему слева от выхода. Рядом с автоматом была ниша с окном на набережную. В нише стоял гипсовый мужчина в костюме прошлого века, с восточным лицом, задумчивый, красивый. Лицо его было знакомо Андрею, но он никак не мог вспомнить, кто же это? И зачем он стоял в этой нише?

Надежда бросила монетку в автомат, набрала номер и повесила трубку.

— Занято, — сказала она, не отнимая руки от трубки. — А вы знаете, как у нас называют мальчика с усиками?

— Нет, не знаю.

— Кактус.

Андрей рассмеялся.

— Правда, смешно?

— Смешно, — согласился он.

Она опять набрала номер и, кося серым глазом на Андрея, ждала.

На том конце провода ответили, и она встрепенулась.

— Мама? Мамочка! Защитила. Хорошо! Да, да, спасибо.

Повесив трубку, Надежда вопросительно посмотрела на Андрея.

— Вам, наверное, сегодня хочется побыть с мамой, — сказал он, — с друзьями, и я…

— Нет, нет, — быстро возразила Надежда. — Мама с работы вернется поздно, пируем мы завтра, а вы мой гость сегодня.

Они посидели еще в зале — посмотрели несколько дипломов и отправились бродить по городу.

Они шли куда глаза глядят. По крайней мере, так казалось Андрею. Свернули в узкий, как ущелье, переулок, потом оказались на широкой, но малолюдной улице.

— Мы куда-нибудь идем или просто так? — наконец спросил Андрей.

— Я люблю здесь ходить, — ответила Надежда. — И этот узкий переулочек люблю, и эти линии. Сейчас выйдем на Большой проспект и пойдем к гавани: там просторно.

Она знала, куда шла, Андрею было все равно. Ему тоже понравились и этот переулок, из которого видна только узкая полоска неба, и Большой проспект с широкой аллеей посредине. Он с интересом смотрел вокруг и слушал Надежду.

Она рассказала о том, как их с мамой эвакуировали из осажденного Ленинграда, а отец остался в городе: писал плакаты и этюды для будущей картины — он был художник. Картина осталась недописанной: отец умер в сорок третьем.

— А у меня отец жив, — сказал Андрей, ощутив потребность рассказать о себе, — а мама умерла. Когда мне было пятнадцать лет. Пришла с работы на перерыв, легла и умерла. Инфаркт.

— Вы живете с отцом? — спросила Надежда.

— Он все время в разъездах — нефтеразведка. Я с бабушкой. Рос с бабушкой. А сейчас и я много езжу: соревнования, сборы.

Андрей не часто и не очень охотно говорил о себе, а тут разговорился. Даже о Дорохове рассказал. Вдруг вспомнил о Дорохове и почувствовал, что соскучился без него и без его машины.

Николай Николаевич Дорохов был давний друг семьи Дугиных, хаживал в дом еще в ту пору, когда жива была мать. Дядя Коля трепал рослого Андрюшку за вихры, вел с ним глубокомысленные разговоры, делал вид, что говорит с мальчишкой «на полном серьезе». Это подкупало Андрея, и он привязался к Дорохову. Потом дядя Коля куда-то уехал и несколько лет не появлялся в квартире Дугиных.

Два года назад Николай Николаевич предстал перед Андреем в новом качестве: он пришел в институт преподавателем. Старая дружба возобновилась на новой почве.

Андрей с детства любил возиться с железками. В школьной слесарной мастерской на зависть одноклассникам он мог зубилом перерубить стальную полосу с палец толщиной. Рубил, как заправский слесарь: на шляпку зубила не глядел, молоток пускал за плечо на полный замах. Андрей дружил с мастерами весоремонтной мастерской, здесь ему разрешали возиться с замками, которые он брал чинить у соседей. За это Андрей помогал мастерам регулировать весы, таская на платформу и снимая десятки контрольных гирь — в каждой по двадцать килограммов.

В институте он сразу нашел дорогу в мастерские. Пришел Дорохов, и Андрей перебрался в мастерские научно-исследовательского института и пропадал там все свободное время.

В ту пору Николай Николаевич с одним ученым агрономом придумали агрегат, который обрабатывает почву и сразу же сеет кукурузу. Очень нужный для пожнивных посевов механизм. На Кубани сеяли по жнивью и без этой машины, но раздельно: сначала вспашут, потом сеют. Машин мало, времени тратится много, лучшие сроки проходят.

В общем, у агрегата было будущее, его ждали, и дядя Коля работал много и увлеченно. И сумел увлечением своим заразить Андрея.

Дело было в той стадии, когда требовались умные руки, чтобы пригнать и собрать узлы машины. Слесарь в четыре часа мыл керосином руки и уходил. Андрей оставался с Дороховым и работал допоздна. Он не ворчал, когда конструктор вносил неожиданные поправки в схему и приходилось переделывать и переделывать. Он стал необходим Дорохову.

Иван Филиппович не без ревности относился к слесарным увлечениям Андрея: все, что отвлекало Дугина от тренировок, вызывало его неприязнь. Он ворчал, но до поры терпел…

Все это припомнилось сейчас Андрею, показалось достаточно интересным, чтобы рассказать Надежде. И она действительно слушала с интересом. Когда Андрей умолк, вздохнула и сказала:

— Завидую людям, которые выбрали дорогу и шагают по ней, не сомневаясь. А я сомневаюсь.

— В чем? — удивился Андрей.

— В себе, — ответила Надежда. — Художником надо быть хорошим. Очень хорошим. Или не быть им вовсе. А на меня иногда находит такое, что я реву от бессилия, от неумения. Кажется, что я ничего не могу, ничего не выходит и бездарней меня нет человека на свете.

— Но ваша дипломная работа… — начал Андрей.

— Никто не знает, с каким трудом я ее делала. В институте все думают, что я работала легко и уверенно. Я никогда виду не показывала… И почему вам все это говорю — не знаю. Наверное, в конце концов кому-то надо говорить. Маме нельзя — это ранит ее. А вам… Вы, кажется, единственный, кто видел, как я плакала над этюдом.

Проспект кончился, и открылась ширь залива — с косым парусом на воде, с дальними, в легкой дымке, берегами. Причалы были пусты и безлюдны.

— А здесь в самом деле здорово, — сказал Андрей. — Очень просторно.

— Мне здесь нравится, — Надежда поежилась, — только вот ветер.

С залива действительно дул тугой свежий ветер.

— Вы не любите ветра? — спросил Андрей.

— Не очень.

А ему нравилось, хотелось идти навстречу ветру, чувствуя его увесистые лапы на плечах.

Надежда подняла воротник плаща, и Андрей, притронувшись к ее локтю, показал глазами на троллейбус.

— Может быть, все-таки отметим ваш диплом?

— Как?

— Шампанское и мороженое. В том кафе.

— Хорошо, только в другом.

В другом так в другом. Надежда повезла Андрея на Кировский проспект, и они в одном кафе пообедали, в другое отправились есть мороженое и пить шампанское.

Потом они пошли в сторону островов. Мимо телецентра с новой гигантской башней, мимо громоздких, но все-таки уютных со своими «фонарями» и балконами зданий, мимо зеленых скверов. Надежда опять была весела, и глаза ее блестели.

Было еще светло, когда они подошли к Финляндскому вокзалу. Только дневной блеск в воздухе погас, уступил место тихому, ровному свету, и ни у домов, ни у деревьев, ни у памятников не стало теней.

— Спасибо, что приехали, — прощаясь, сказала Надежда. — Вы еще долго здесь пробудете?

— Не очень, — ответил Андрей, — сборы заканчиваются.

— Звоните.

— Позвоню.

Электричка шла, мерно покачивала вагонами. Андрей удобно привалился к стенке, расслабился и почувствовал, что устал. Тренированный молодой человек, в котором не было ни грамма лишнего веса, устал. От впечатлений, от новых мыслей, пришедших за день в голову, от общества девушки, которая ему нравилась и казалась такой необычной.

10

Иванцов сидел возле дачи на садовом диванчике, положив ногу на ногу, широко раскинув на спинке длинные руки.

— Приехал? — спросил он у Андрея, когда тот подошел.

— Приехал, — сообщил Андрей.

— Садись, посидим. — Андрей сел. — Как съездилось? — Иван Филиппович смотрел на своего ученика испытующе.

— Хорошо съездилось.

— Защитила диплом твоя Белая шапочка?

— Защитила. С блеском.

— Гуляли?

— В каком смысле?

— В прямом, переносном, в каком угодно. Банкет был?

— Увы, — вздохнул Андрей.

— Чего же это она?

— Непьющая, Иван Филиппович. А на банкете надо пить, вот она и решила не устраивать.

— Смотри ты, какая удивительная.

— Удивительная, — повторил Андрей, и в голосе его прозвучала нотка, насторожившая Иванцова.

— Смотри, Андрей, — сказал он, стараясь скрыть неприязнь к пугавшей его Белой шапочке, — этим удивительным пальца в рот не клади, не успеешь оглянуться, как она тебя со всех сторон окрутит.

— Это как же она меня окрутит? — прикинулся дурачком Андрей.

— Очень просто. Это же хитрющий народ.

Иван Филиппович полагал себя знатоком женской психологии, был убежден, что все женщины агрессоры от рождения, а мужчины (он сам, Иванцов, не исключение) запросто попадают в их тенета. И надо быть сильным человеком (себя он считал сильным), чтобы в этих тенетах вконец не запутаться. Иван Филиппович и дочь свою держал от Андрея подальше не потому, что считал его недостойной партией, а из того соображения, что ему жениться рано.

Бывают женатые боксеры. И неплохие. Это Иванцов знал. Но он также знал, что порубежную линию, отделяющую человека холостого от женатого, никто из боксеров безболезненно не переходил. Один на долгое время терял интерес к тренировкам, другой как на дрожжах прибавлял в весе и с трудом возвращался в свою категорию. А были и такие, что бросали бокс.

Андреем Иванцов рисковать не хотел, потому что возлагал на него большие надежды. И убеждал его сейчас искренне, от всей души.

— Не та линия у тебя, Андрюша, — ласково говорил он Дугину. — Женщины от тебя не уйдут, ты свое возьмешь, а сейчас нам звание чемпиона выиграть надо, доказать, что ты сильней этого, Денисенко, убедительно доказать, а то не поверят… Да, ты же не знаешь новость, — спохватился Иван Филиппович, — на встречу с венграми утвердили не тебя, а Денисенко. Как тебе это нравится?

— Раз утвердили, пусть едет, — Андрей пожал плечами. — Там тяжеловес не из интересных.

— Не в этом дело.

— А в чем же?

— А в том, что тебя бы надо в международных встречах обстреливать, а не Денисенко. Он уже обстрелянный.

— Еще обстреляюсь, — беспечно заметил Андрей. Его и в самом деле не волновало, поедет он в Венгрию или нет. В прошлом году ездили, и еще раз его туда почему-то не тянуло. А что касается международных встреч, то они были у Дугина, и он полагал, что еще будут.

— Ладно, иди спать, — сказал Иван Филиппович, — завтра потолкуем.

Андрей ушел, а он остался — посидеть, подумать. Хорошо было бы еще и поговорить, но не с кем. Секретов друг от друга у них с Дугиным не было, поговорить с ним обо всем тренер не решался из педагогических соображений.

Ночь текла над карельскими лесами тихая, прозрачная. Она совсем не была похожа на южную ночь с ее аспидным небом и яркими звездами. Здесь природа, казалось, не спала, а чутко прислушивалась к чему-то, и человеку не хотелось спать. Ночь звала его куда-то идти и тоже слушать — лесную тишину или свои думы.

Иван Филиппович не относился к числу людей восторженных, красоты природы не волновали его до глубины души, однако и он сегодня был не то чтобы покорен, но затронут этой ночью и не шел в комнату, сидел в тихой задумчивости.

Потом мысли свернули все-таки на главное. Вот, значит, как использовал Степан Лупко то обстоятельство, что его не оставили на сборы: обивал пороги в федерации и добился, что в Венгрию посылают не Дугина, а Денисенко. Иван Филиппович был убежден, что без Лупко тут не обошлось.

Два года назад Лупко присвоили звание заслуженного тренера — за Денисенко. И нынче, выдвигая своего ученика, Лупко выдвигал себя. Иванцов хорошо понимал это. Престиж Денисенко качнулся, значит, надо укрепить его. Чем? Легкими победами. Лучше всего международными, они звучат убедительней. Не за горами первенство Европы. Каждому тренеру лестно видеть своего боксера на таких соревнованиях. У кого на тренерском совете поднимется рука голосовать против, если у него титулы плюс свеженькие победы на международном ринге? На ведомственных соревнованиях проиграл какому-то Дугину? Случайность!

Насквозь видел Степана Лупко тренер Иванцов, все ходы его предвидел и надеялся: сумеет обыграть конкурента. Одним прямым ходом. Лупко рассчитывал, что первенство Европы будет раньше чемпионата страны, на котором Дугин мог бы убедительно доказать свое превосходство над Денисенко. Но он, Лупко, упустил из виду, что перед первенством Европы состоятся отборочные состязания, они уже значатся в календаре федерации бокса. Хочешь не хочешь, а Денисенко придется скрестить перчатки с Дугиным еще раз, и если Андрей выиграет (Иванцов верил — выиграет), тогда тренерский совет почешет в затылках, думая, кого ставить на соревнования. В тренерском совете сейчас немало молодежи, и они, надо полагать, стоят за умный игровой бокс и сумеют разобраться, где белое, а где черное. Как ни крути, а Денисенко боец старой, силовой школы, и молодые члены тренерского совета свои голоса ему не отдадут…

11

Иванцову пришлось ехать через Москву — там собирали совещание тренеров. Андрей взял прямой билет до Краснодара и, завалясь на вторую полку, сутки спал, как сурок.

Две старушки, занимавшие нижние места в купе, даже забеспокоились, не случилось ли что с молодым человеком — все спит и спит. Улучив момент, когда Андрей приоткрыл глаза, они предложили поужинать с ними: может быть, молодой человек торопился и не захватил поесть, так пусть он не стесняется, у них с собой провизии больше чем достаточно.

Андрей поблагодарил и сказал, что еще не проголодался.

Он любил поспать в поезде и, когда случалась такая возможность, не упускал ее.

В Ленинграде на этот раз Андрей пробыл недолго, всего несколько часов. Оп позвонил Надежде, но ее не оказалось дома. Он поехал в Академию художеств, разыскал ее мастерскую и перехватил Надежду прямо-таки в дверях — она собиралась уходить.

— Нам повезло, — сказала она, — могли бы и не увидеться.

Она сказала «нам», и Андрей отметил это.

— Показывать мастерскую нет смысла, — вздохнула Надежда, — она уже не моя.

Андрей на настаивал. С порога он увидел маленькую комнату, заставленную фанерными щитами, на полу лежали какие-то тюки, валялись обрывки бумаги.

— Где же вы теперь будете работать? — спросил Андрей.

— Еще не знаю, — ответила Надежда. — Приглашают в областной кукольный, но там нет ставки. Я у них пока на разовых — оформляю «Айболита».

Академические коридоры произвели на Андрея впечатление: узкие, стрельчатые, высокие. Каменные плиты пола истерты многими подошвами. По этим плитам ходили Брюллов и Шевченко, Репин и Куинджи…

Андрей не удержался, сказал Надежде о плитах и о Куинджи.

— Вы знаете, — ответила она, — когда я первый раз прошла по этим коридорам, мне пришли в голову те же мысли, что и вам. А потом мы привыкли и к мастерским, в которых работали гении, и к коридорам, по которым они ходили. Человек ко всему привыкает.

Каблучки ее уверенно стучали по старинным плитам, звук гулко отдавался вверху и навсегда замирал, как замерли многие звуки, улетавшие к стрельчатым сводам и полтораста, и сто, и двадцать лет назад…

В Эрмитаж они не пошли, в Русский музей — тоже. Прошлись по набережной. С залива дул свежий ветер. Нева слепила, отражая солнце. Надежда щурилась, и Андрею показалось, что она все время над чем-то смеется.

Через мост переехали на троллейбусе. На Невском зашли пообедать в кавказский ресторанчик, где три недели назад Андрей сидел с Иванцовым, отмечая его юбилей.

— Выпьем? — спросил Андрей.

— Выпьем, — согласилась Надежда. — Только не крепкого.

— Тут есть «донское белое», — изучая карточку вин, сказал Андрей, — отличное сухое вино. Не возражаете?

— Нет, — сказала Надежда. — А вы разбираетесь в винах.

— Разбираюсь, но почти не пью, — пожал плечами Андрей. — Режим. Приезжайте на Кубань, там я вас угощу вкусным полусладким. «Казачок» называется. Это неофициальное название.

— Почему «казачок»?

— На этикетке нарисован казак на коне, с шашкой. Такая, знаете, воинственная этикетка. А вино вполне мирное — десять-двенадцать градусов, не больше.

— Кубань! — сказала Надежда. — Я никогда не была на Кубани. В Крыму была, в Сочи была, а вот на Кубани — нет.

— Приезжайте.

— А что? И приеду.

— Когда?

— Ну, этого я не знаю. Может, через год, а может — через десять лет.

— Долго ждать, — вздохнул Андрей. И вздох его и голос выражали такое искреннее сожаление, что Надежда поспешила утешить:

— Не через десять, гораздо раньше.

После обеда времени оставалось уже не так много, и они втиснулись в троллейбус.

— Я вас жду, — на прощанье сказал Андрей, — и не через десять лет, а гораздо раньше.

Он вырвал из блокнота листок и записал свой адрес.

— На всякий случай. А вдруг!

И она дала ему свой адрес. И долго махала вслед поезду рукой.

Надежда не снилась Андрею, но как только открывал он глаза, тотчас она всплывала в памяти: и как пьет вино из бокала — мелкими глотками, вытягивая губы трубочкой, и как ловко прыгает в троллейбус — даже узкая юбка ей не мешает, и как стоит на перроне с непокрытой головой, и ветерок шевелит ее волосы…

Старушки сошли в Ростове. Андрей помог им вынести вещи, прогулялся по перрону. Было уже темно. Странно темно. Он привык к белым ночам, а сейчас увидел яркие звезды над головой, черное небо.

Когда он вернулся в купе, там хозяйничали девушки — распихивали многочисленные чемоданы и рюкзаки по полкам. Девушки были свои — либо кубанские, либо ростовские: крепкие, пшеничные. Ни прически, портившие их физиономии, ни подведенные глазки, ни юбки колоколом не могли истребить в них южнорусского, здорового, что привлекало и радовало глаз.

— Добрый вечер, девушки, — поздоровался Андрей.

Они переглянулись, готовые чему-то рассмеяться, и зажеманились: говорить стали не так, как говорили до этого, и двигаться не так.

Андрей вышел в коридор, чтобы не мешать девушкам и не смущать их. За его спиной сразу защебетали — о нем. Андрей отошел подальше, чтобы не слушать.

Поезд шел через Дон. Вода внизу казалась беспокойной, на ней плясали желтые блики от многочисленных береговых огней. Остался позади Батайск, и поезд обступила степь, темная, молчаливая. Возникали и пропадали в ней далекие светлячки — огоньки ферм, полевых станов. В открытое окно влетал ветерок, нес с собой запахи пыли, нагретой за день земли и душок бензина.

Андрей почувствовал, что подъезжает к дому. Родился он где-то в Закавказье (в документах писал Баку: там его регистрировали в загсе), детство и юность провел на Кубани и считал край этот своим родным. За последние годы объехал две трети страны, побывал в Польше, Чехословакии, Венгрии. И чем больше ездил, тем с большим удовольствием возвращался на Кубань. Каждому человеку свойственно, в каждом человеке живет это чувство родного дома, родного края. Чтобы осознать его, надо побыть с родным домом в разлуке, испытать тоску и радость возвращения.

Если бы у Андрея спросили, тосковал ли он по Кубани, по Краснодару, он ответил бы — нет. Скучать — случалось, а тосковать… Этого он еще не испытывал. И потому, что знал — скоро вернется домой, где бы он ни был. И потому, что был еще молод. А вот радоваться возвращению он уже умел и сейчас, стоя у окна, с удовольствием вдыхал запахи ночной степи, вглядывался в темноту, провожая глазами далекие огоньки.

Проснулся Андрей, когда поезд уже прошел Станичную. До Краснодара оставалось немногим больше часа езды. Оп умылся, переоделся. Войдя в купе, нашел там всех трех попутчиц. Они уже извлекли из ящиков, стащили с полок свои чемоданы, поправили прически и распушили юбки.

Вот и знакомый перрон. Здание вокзала со шпилем столичного образца. Толпа встречающих, и среди них Николай Николаевич Дорохов. Дядя Коля. Как в сказке!

Андрей никому не писал о своем приезде, телеграмм не давал. Откуда же узнал дядя Коля?

Только после того как они обнялись, Андрей заметил у ног Дорохова чемоданы.

— Уезжаете?

— Жену провожаю в Анапу. Там внуки загорают.

— А я думал, вы меня встречаете.

— Написал бы — и тебя встретил.

Дорохов загорел, похудел, морщины на его сухом лице обозначились еще резче, а черные глаза сверкали все так же хитро и молодо. Подошла жена Николая Николаевича, женщина крупная, но легкая на ногу и не по годам шустрая. Она сама подхватила чемоданы, и Андрей еле успел отобрать у нее груз.

Усадив жену Дорохова, Андрей вернулся к Николаю Николаевичу.

— Как успехи? — спросил Дорохов.

— Ничего, — ответил Андрей.

— В Краснодар надолго?

— Надолго. Соревнований пока не предвидится, сборов тоже.

— Ну, ну…

— А у вас как дела? — спросил Андрей.

— Машину на испытание вывели, в поле.

— Куда?

Николай Николаевич назвал станицу в сорока километрах от Краснодара.

— Работает?

— То работает, то нет. Недоделок куча. Еле вырвался жену проводить.

Поезд ушел, и Андрей с Дороховым двинулись к выходу.

— Что делать собираешься? — спросил Николай Николаевич.

— Хвосты подгонять надо. У меня за третий курс хвосты.

— Да, хвосты подгонять надо, — согласился Дорохов и тяжело налег на палку.

От Андрея это не ускользнуло. С палкой Николай Николаевич не расстается после войны, но иногда кажется, что он вовсе не хром, и палка в руке его взлетает лихо, не без франтовства. А случается, что Дорохов налегает на нее всей своей тяжестью. Так бывает, когда он устал, расстроен, озабочен. Уж кого-кого, а дядю Колю Дугин изучил.

Решение Андрей принял сразу.

— Вы когда едете в станицу? — спросил Андрей.

— Сегодня. А что?

— Я с вами. Не помешаю?

— Помешать не помешаешь, даже наоборот. Но, во-первых, ты только что с поезда, дома не был.

— Успею, побуду.

— Во-вторых, тебе надо хвосты подгонять.

— Успею, подгоню.

— Ох, скорый!

— Ведь я же с этой машиной год возился, дядя Коля!

— Ладно, уговорил. За мной приедут в пятнадцать ноль-ноль, за тобой приеду в пятнадцать двадцать. Успеешь?

— Успею.

12

Отец был в командировке, с бабушкой за два часа наговорились досыта. Андрей помылся, побрился, бросил необходимое в чемоданчик и еще успел пройтись по городу, а времени все равно оставалось много. Тогда он забрал чемодан, сел в троллейбус и поехал к Дорохову.

Через час старенький «газик» уже мчал их по бетонной автостраде в станицу.

Дорохов сидел рядом с шофером, Андрей на заднем сиденье. Перед ним покачивался заросший седой щетиной затылок дяди Коли, мимо пробегали дорожные знаки, пыльные деревца у обочин, возникали и пропадали в степи черепичные крыши одиноких строений. Андрею казалось, будто он никуда не уезжал и ниоткуда не возвращался. Так всегда было и так всегда будет.

Это покойное, домашнее ощущение шло от дяди Коли. Андрей привык к нему, пожалуй, больше, чем к отцу, которого видел редко. Последние два года он делил свою привязанность между Иванцовым и дядей Колей.

В институте Дорохова уважали, но считали человеком официальным и суховатым. Последние годы жил он действительно замкнуто, в гости к сослуживцам не ходил, у себя не принимал. Даже Андрей бывал у него нечасто — несколько раз забегал по делу. Комната Дорохова, просторная, без лишней мебели, сверкала чистотой. Две стены занимали полки с книгами: машиноведение, агрономия, математика. На одной полке, особняком, стояли философы и психологи.

— Читаете? — не без удивления спросил Андрей.

— Некогда, — ответил Николай Николаевич, — Если только заболею иногда, уложат в постель… — Вот на пенсию выйду — буду читать.

Андрей сейчас вспомнил тот разговор и усмехнулся. Дядя Коля на пенсии? Невозможно представить. Дорохов мог быть усталым, как сегодня на вокзале, расстроенным и удрученным — видел его Андрей и таким. Но дядя Коля не у дел, на пенсии… Куда там! Вот уже сейчас, стоило им выехать за город, Дорохов словно помолодел, выпрямился и, когда они, приехав на место, покинули «газик», почти не хромал, легко шел впереди Андрея.

Громоздкий, неуклюжий, еще не отлившийся в окончательные экономные формы, агрегат стоял на краю скошенного и убранного несколько дней назад массива. Дорохов потыкал палкой в землю — стучало, как по дереву.

— Два месяца дождей не было, — сказал он, — сушит, как на сковородке. Условия для испытаний идеальные.

В двухстах метрах от машины — сарай, там соорудили верстак, привинтили тиски — мастерская. Андрей накидал в угол соломы и заявил, что здесь будет спать.

— Зачем это? — удивился Николай Николаевич. — Тоже мне Рахметов! Нам в Доме приезжих места держат.

Но Андрей стоял на своем. Утром он здесь и пробежится, и зарядку как следует сделает, и со скакалочкой поработает. А в Доме приезжих где ему развернуться?

Дорохов сдался.

Они еще раз сходили к агрегату, покопались в нем, проверяя готовность. Завтра, как только пригонят трактор, можно будет начинать. Первые пробы с полной боевой выкладкой.

Уезжая в станицу, Николай Николаевич сказал:

— Пришлю тебе одеяло.

— Не стоит, — отмахнулся Андрей.

— И подушку.

Через полчаса шофер привез полный комплект: две простыни, подушку и одеяло.

Андрей оборудовал постель и вышел из сарая. Быстро темнело. До окраинных домов станицы было с полкилометра, и дома уже стушевались в густых сумерках, только доносилось ленивое побрехивание собак. Андрей сел на чурбак, привалился спиной к стене сарая.

Все заметней проступали над головой звезды, их становилось все больше, они наливались теплым зеленоватым светом. На севере, низко над землей, вспыхивали и гасли неяркие зарницы — по магистрали проходили неслышные отсюда машины.

А в Ленинграде еще светлым-светло. Что-то сейчас делает Надежда? Сидит где-нибудь в кино? Работает? Или идет по улицам? Одна или кто-то идет с нею рядом? Странно, что около нее нет парня. Во всяком случае, Андрей не заметил. Если действительно нет, то надо удивляться слепоте этих ленинградских ребят. Живет, стучит каблучками по асфальту рядом с ними такая девушка, а они…

Андрей прикрыл глаза и увидел Надежду. Она смотрела на него своими серыми глазищами искоса и печально, а на голове у нее была белая шапочка, та самая, в какой она явилась ему там, в Павловске.

— Добрый вечер, Белая шапочка, — вслух сказал Андрей и открыл глаза.

Степь молчала, словно все на земле растворилось в густом сумраке, и только звезды, мохнатые, живые, вздрагивая, лучились, посылая друг другу беззвучные сигналы.

Спал Андрей крепко, встал с первыми лучами солнца и побежал вдоль поля к лесополосе, что приглянулась ему еще вчера.

Посадка и вблизи была хороша: тут росло немало молодых акаций. Сделав зарядку, Андрей вернулся к сараю, умылся и встретил Дорохова, который приехал не на «газике», а в кабине трактора.

Испытания были далеки от парадных и торжественных испытаний, когда опробуется и сдается комиссии готовая работа. Это были рабочие пробы. Сотни раз машину пускали, останавливали, регулируя узлы, еще и еще раз проверяя схему. Андрей бегал от агрегата к тискам в сарае, от верстака к агрегату.

Из мастерской РТС в помощь Дорохову дали еще одного парня, вместе с ними мотался и тракторист. Испачканные смазкой, в пыли, со взмокшими чубами, они походили на кочегаров из морских батальных фильмов.

Работа была не на день и не на два.

Андрей уставал не меньше других, но тренированный организм справлялся с усталостью быстрее, и утром он неизменно бежал к «своей» посадке, делал зарядку, работал со скакалкой и проводил бой с тенью. Было тут по утрам не жарко, прозрачно и безлюдно. Только однажды появился бравый дедок в соломенном бриле, усатый, как запорожец. Дедок искал пропавшего с вечера гусака и наскочил на Андрея, по пояс голого, колотившего невидимого противника.

Бог знает за кого принял Андрея дедок, но, оставив на ветках акации добрую треть обмундирования, он бежал, забыв про гусака.

13

Два раза ездил Андрей в Краснодар — в мастерские научно-исследовательского института. Оба раза звонил в совет «Буревестника», по Иванцова не застал. На квартире у Ивана Филипповича телефона не было, а домой к нему Андрей не выбрался, потому что приезжал «обыденкой» — утром в город, вечером из города.

Однажды в полдень Иванцов появился возле агрегата сам. В соломенной шляпе, сдвинутой на затылок, в белой тенниске, заправленной в дымчатые брюки с идеальной стрелкой. Коричневый, в крупную клетку, пиджак его был перекинут через руку. Моложавый, элегантный, ослепительно выбритый, он остановился в десяти шагах от машины и ждал.

Андрей, увидев тренера, бросил гаечный ключ и с распростертыми объятиями кинулся к Ивану Филипповичу. Но вовремя остановился, вспомнив, что на нем старый тренировочный костюм, пропитанный маслом, и вообще он весь с ног до головы чумазый.

Остановись в двух шагах от Иванцова, Андрей воскликнул:

— Иван Филиппович! Дядя Коля, смотрите, кто к нам пожаловал!

Вытирая руки ветошкой, из-за агрегата вышел Дорохов. Он тоже был в промасленной курточке, но выглядел опрятней Андрея, может быть, потому, что не вытирал со лба пот рукавом и на лице его не было следов смазки и ржавчины, а серебряный ежик на голове сверкал под солнцем, как надраенный.

Дорохов пожал Ивану Филипповичу руку и осведомился, как он доехал.

— Доехал, — сказал Иванцов. — До поворота на автобусе, оттуда — пешочком.

Николай Николаевич пригласил гостя в сарай. Там усадил его на соломенное ложе Андрея, аккуратно застеленное одеялом. Дорохов вскоре ушел, оставив Ивана Филипповича и Андрея одних.

Иванцов был явно не в духе, сидел на одеяле, подвернув ногу, покусывая соломинку, и, взглядывая на Андрея, накалялся.

Андрей пристроился на верстаке, рядом с тисками, и то ли не замечал его косых взглядов, то ли не хотел замечать.

— Как дела? — спросил он беспечным тоном. — Что нового в Москве?

— В Москве я давненько не был, — ответил Иванцов.

— Но вы же ехали через Москву?

— То было больше месяца назад.

«Верно, — подумал Андрей, — мы тут возимся уже целый месяц». Вслух он сказал:

— Вот время летит!

— Летит, — подтвердил Иван Филиппович. — А ты здесь его транжиришь.

— То есть как это…

— Очень просто. Денисенко в Венгрию съездил. Выиграл. Вчера по радио передали — в Хельсинки выступал, на празднествах рабочего спортсоюза. Выиграл. А ты даже тренироваться бросил. Что ты думаешь, Андрей?

— Так ведь машину на ход ставим, Иван Филиппович.

Иванцов будто не слышал.

— Дело идет к отборочным. Перед первенством Европы. Ты думаешь на них выступать?

— Думаю, но…

— Думаешь! — в голосе Ивана Филипповича был горький яд. Он даже поморщился. — Денисенко приедет на них как бог, а ты будешь как старый лапоть,

— Но я же тут и кроссы бегаю…

— Он кроссы бегает! Наперегонки с трактором? Нет, Андрюша, это, я тебе скажу, не работа. Я на тебя надеялся, сколько сил положил. К пьедесталу почета, можно сказать, подвел, так ты взобраться на него не хочешь.

Иван Филиппович сильно разволновался. Раз уж начал вставлять «можно сказать» и «я тебе скажу», значит, взвинтился на большую высоту.

И Андрей не удержался.

— Что вы от меня хотите? — повысил он голос.

— Не желаешь боксом заниматься, — сорвался на крик Иванцов, — заяви прямо, а крутить-вилять, я тебе скажу, не надо.

— Правильно, не надо, — Андрей соскочил с верстака и метнулся в угол. Оттуда крикнул: — Не надо. Вы только боксера во мне видите, а человека не видите. Да, да! И эта машина вам поперек стала — не первый раз спорим. И на каждую девушку, с которой я поговорил хоть раз, вы волком смотрите. Думаете, я не вижу? Все вижу. Для вас я боксер, и больше ничего. Робот, который должен выигрывать. Ваш робот. Тренироваться и выигрывать, выигрывать и тренироваться. До остального вам дела нет… А я человек, мне этого мало. Понимаете, мало!

Иванцов вскочил.

— Ты чего мелешь? — зло, но тихо сказал он. — Чего мелешь?

Андрей махнул рукой и широкими шагами вышел из сарая. Он сунулся было к агрегату, но передумал и направился в степь. И ушел далеко, прежде чем поостыл. Тогда побрел обратно. Он не терзался и не раскаивался, что вспылил и высказался. Рано или поздно оно бы все равно вылилось — давно назревало…

Иванцов не пошел вслед за Андреем. Он как стоял посреди сарая, так и остался стоять, раздумывая над тем, что услышал. Андрей ударил его больно. Робот! Придумал же!

Иван Филиппович походил по сараю, поднял клетчатый пиджак с одеяла и вышел. Вокруг никого, около агрегата возятся люди. Дорохов, кажется, там, Андрея что-то не видно.

Раньше Андрей тоже обнаруживал характер, но такой вспышки, как сегодня, не бывало. Еще в Ленинграде он начал ершиться, однако из рамок не выходил, а тут… Иванцов сел на чурбак у стены, попробовал разобраться. Может быть, он сам в чем виноват? Разве в том, что хочет видеть Андрея первой перчаткой страны? Хочет видеть его на европейском ринге? Что же тут плохого? Оберегал Андрея от всяких соблазнов, старался уводить ото всего, что мешало, могло помешать. Это плохо? Девушек он вспомнил! Кого имел в виду? Конечно, ту, ленинградку, он имел в виду Белую шапочку. Иванцов и сейчас убежден — от Белой шапочки этой добра не жди. Она далеко, но в том, что произошло сегодня, как-то замешана. Как? Не знал он этого, к сожалению, но чувствовал — замешана.

С полчаса сидел у стены сарая Иван Филиппович и много всякого передумал за это время. Он пытался даже оправдать Андрея, но никак не мог найти ему такое оправдание, которое заглушило бы чувство обиды.

Подошел, легко опираясь на палку, Дорохов.

— Андрея нет? — спросил он.

— Нет, — ответил Иванцов, поднимаясь. — Ушел. Повздорили мы с ним.

— Из-за чего?

— Строптив стал, — обиженно сказал Иван Филиппович.

Подошел «газик».

— Поедемте в станицу, пообедаем, — предложил Дорохов.

Иванцов глянул на солнышко, прикинул, насколько выросла тень от сарая, и отказался:

— Мне в город добираться надо.

— Я вам «газик» дам, — расщедрился Дорохов.

В станичной столовой у Дорохова была своя кабинка — фанерный куток, задернутый синей шторой с кистями. Штору отдернули, чтобы доходил ветерок, выпили по стакану минеральной.

— Первенство Европы приближается, — говорил Иванцов. — Кому в тяжелом весе выступать за нашу команду? Вопрос. Есть чемпион страны и чемпион Европы — Денисенко…

Дорохов слушал и кивал изредка головой. Будто сочувствовал. Но это было не сочувствие, а деликатность: не в его правилах было топтать противника, лежавшего в пыли. А Иван Филиппович находился в таком состоянии, что впору хвататься за соломинку. И он хватался.

— Андрей его бил, того Денисенко, — продолжал он, полагая, что приводит доводы, способные убедить собеседника, — но у Андрея титулов нет, и на отборочных он должен так у Денисенко выиграть, чтобы в тренерском совете и сомнения не возникло, за кого голосовать… В общем, я вам скажу, тренироваться надо. А он… Он на дыбки встает, слова мне разные кидает: «Робот… человека во мне не видите…» Разве это дело, Николай Николаевич?

— М-да-а, — неопределенно протянул Дорохов.

— Будто я враг ему…

Николай Николаевич достал платок и отер загорелую шею.

— Тренироваться, конечно, надо, — сказал он, пряча платок в карман, — но ведь он и тут нужный человек: что бы я без него делал на этих испытаниях, ума не приложу. Вы уж мне поверьте. И ему это на пользу. Андрей способный парень, руки у него умелые, голова на плечах есть. Думающая. Смею надеяться, что будет он дельным инженером.

— И на здоровье. Кто же ему мешает? Пусть себе будет инженером, конструктором, я первый, можно сказать, порадуюсь. Но он же и в боксе талант. И зарывать, я вам скажу, этот талант глупо. Инженером он будет всю жизнь, а боксером — только пока молодой. Вот мы с ним поругались, я и не сказал ему, зачем приехал…

Принесли борщ, он сиротливо стыл на краю стола.

— Зачем же вы приехали? — вежливо спросил Дорохов.

— В институте договорился, чтобы ему академический отпуск дали. На год. У него за третий курс хвосты, их надо сдавать. Это раз. Впереди год больших соревнований. Это два. В дирекции согласились, нужно только заявление от Андрея.

— А если он не захочет?

— Сделает глупость. Годом раньше кончит он институт, годом позже — какая разница? Что изменится? Куда ему спешить?

— Куда спешить? — переспросил Дорохов. — Молодые всегда почему-то спешат. Вроде бы и в самом деле — куда? Все у них еще впереди.

— Правильно, — подтвердил Иванцов, — все впереди.

— Нет, неправильно, — возразил Николай Николаевич. — Молодые обязаны спешить. Кто-то из умных людей сказал: «Учиться надо всю жизнь, учеником быть — как можно меньше». Пока молод, пока есть силы, надо спешить на самостоятельную дорогу. Тогда успеешь сделать что-то.

— Первенство Европы выиграть — разве это не дело? — сказал Иванцов.

— Давайте-ка борщ есть, остыл совсем, — уклонился Николай Николаевич.

Они съели борщ и котлеты, запили чаем и вышли из столовой. Дорохов сунул в рот папироску и предложил закурить Иванцову.

— Не курю, — отказался Иван Филиппович.

Пробиваясь сквозь листву прямых, как свечи, тополей, солнце золотило пыль над дорогой. Тени от деревьев лежали через всю улицу.

— Почему вы настаиваете на отпуске? — спросил Дорохов. — Андрей и без отпуска, наверное, справится. Успевал же он до этого: и учился и боксом занимался.

— Все до поры, — сказал Иван Филиппович. В наше время, чтобы на большом ринге добиться успеха, надо работать с полной отдачей.

В боксе Дорохов не был знатоком, спорт никогда его не увлекал, и то, что говорил Иван Филиппович, не было для него серьезным и значительным. Но убежденность Иванцова не могла оставить дядю Колю равнодушным. Одержимость тренера вызывала симпатию. В конце концов, видимо, для кого-то очень важны и серьезны и тренировки, и соревнования, и первенство Европы, если человек может отдавать этому делу столько сил, энергии, сердца.

У Николая Николаевича появилась потребность сказать доброе слово тренеру.

— Мне думается, вы с вашей настойчивостью сделаете из Андрея чемпиона.

— Вашими бы устами да мед пить, — горько усмехнулся Иванцов. — Одной моей настойчивости тут, я вам скажу, маловато, — и повторил по слогам: — Ма-ло-ва-то!

Андрей еще издали увидел тренера и дядю Колю на ступеньках столовой. В первый момент решил было отвернуться в сторону, но тотчас одернул себя: «Как мальчишка!» И пошел прямо через дорогу.

Куда девался франтоватый, моложавый Иванцов! За три часа он постарел лет на десять. Это печальное превращение бросилось Андрею в глаза, и ему стало жаль тренера.

— Иван Филиппович, извините, — сказал он. — Я вам наговорил ерунды. Но, честное слово, сейчас не могу отсюда уехать.

Дорохов деликатно отошел к машине.

— Не можешь — значит, не можешь, — ровным голосом ответил Иванцов. — Тебе видней. Ты не мальчик. И не робот, — не удержался Иван Филиппович. — Будь здоров.

И тоже пошел к машине, тяжело, как пудовый груз, неся на плече свой клетчатый пиджак.

14

В город Андрей вернулся в сентябре. Он заглянул в зал бокса, но Иван Филиппович встретил его холодно. Андрей обиделся и ушел, не попрощавшись. Решил: «Ну и пусть! Проживем и без Иванцова». Он приналег на учение. Надо было ликвидировать хвосты и не делать новых долгов. Зимнюю сессию он хотел сдать нормально, как все студенты. А там видно будет.

Агрегат доводили в мастерских научно-исследовательского института. О работе Дорохова и ученого агронома появилась в краевой газете статья, мелькнула в ней и фамилия Андрея. Видеть свою фамилию в спортивных отчетах он привык, но тут было совсем другое дело, и он втайне гордился и припрятал газету со статьей об агрегате.

Еще там, в своем сарае, на слесарном верстаке, начал Андрей письмо в Ленинград. Странное дело, образ Надежды со временем не мерк в его воображении. Наоборот, Андрей все больше скучал по ней.

Чего, кажется, проще — сел и написал письмо, если есть желание побеседовать с человеком. Но это только так кажется, что просто. Несколько дней Андрей ломал голову, как начать: «Надежда?» Сухо, официально. «Наденька? Надюша?..» И это, конечно, никуда не годилось, не вязалось с той Надеждой, что жила в его воображении. «Дорогая Надежда…» Не такие у них отношения, чтобы писать «дорогая». «Уважаемая»? Глупо. И казенно.

В конце концов он написал: «Добрый день, Белая шапочка!» Дальше пошло легче: «Решил написать вам письмо. Живу на краю станицы, в сарае. Испытываем в степи машину, о которой я вам немного рассказывал…»

Дальше надо было писать о том, как ему хочется увидеть Надежду, поговорить с ней, побродить по улицам Ленинграда, пройтись по узким сводчатым коридорам Академии художеств. Да, да, и академия ему запомнилась и была симпатична. И конференц-зал и дипломная работа «Чехов и Левитан» — все запечатлелось прочно, вспоминалось с удовольствием… Но об этом писать он не умел и стеснялся.

Неоконченное письмо приехало в Краснодар и легло в ящик письменного стола. По вечерам Андрей несколько раз вынимал его, пытался дописать, но ничего не получалось. Наконец, добавив несколько слов о том, что он помнит обещание Надежды приехать на Кубань раньше, чем через десять лет, отослал письмо. И скорее, нежели ожидал, получил ответ.

Надежда писала, что закончила работу над оформлением «Айболита», что немного устала и часто вспоминает его, Андрея, и жалеет, что его нет в Ленинграде.

Он постеснялся, а она — нет, написала то, что срывалось у него с копчика пера, так и не сорвалось. И в то же время письмо было спокойное, дружеское. Как ни старался Андрей вычитать из него больше, чем там написано, — не вычитал.

Андрей тотчас ответил Надежде. Следуя по ее стопам, написал, что и в самом деле неплохо бы сейчас зайти в кафе на Васильевском острове, съесть мороженое и выпить по бокалу шампанского. Дальше воображение его не пошло. Если говорить откровенно, воображение увлекало его и дальше, но в письме это никак не отразилось.

На этот раз Надежда с ответом не торопилась. Андрей энергично шуровал в почтовом ящике утром и вечером. Тщетно — писем из Ленинграда не было.

В один из прекрасных сентябрьских дней (сентябрь уже уходил и старался изо всех сил оставить по себе добрую память) Андрей прибежал из института, проверил ящик — ничего. Шагая через две ступеньки, поднялся на третий этаж, позвонил и тут его ждал сюрприз — открыв дверь, бабушка сказала:

— К тебе тут приходили.

— Кто?

— Девушка.

— Какая девушка?

— Хорошенькая.

— Разыгрываешь?

— Нет, — сказала бабушка. — Она свой адрес записала. Бумажка у тебя на столе.

На письменном столе действительно лежала бумажка, где было написано: «Гостиница «Центральная», третий этаж, комната 88». И подпись: «Надежда».

Андрей выскочил на кухню.

— Когда она была?

Бабушка хитро щурилась, седые стриженые волосы ее вздрагивали от сдерживаемого смеха.

— Ты, кажется, влюблен, Андрюшка? — спросила она.

— С чего ты взяла, бабушка?

— Одобряю, — вместо ответа сказала она. — Девушка мне понравилась.

Бабушка обо всем имела свое суждение. Чаще стариковски наивное, несовременное. Андрей иногда спорил с ней. На этот раз бабушка оказалась весьма проницательной, и спорить с ней желания не было.

— Когда же она приходила?

— Часа два назад.

— Ясно. Я пошел! — Андрей кинулся к дверям.

В комнате под номером 88 никого не было — ключ лежал в столе у коридорной.

Через полчаса Андрей опять стоял перед коридорной третьего этажа. Ключ лежал еще в столе. И еще через полчаса он вбежал на третий этаж, а Надежды все не было. Он догадался спросить номер телефона у коридорной и названивал в гостиницу изо всех автоматов, какие попадались ему на пути, пока слонялся по Красной, всматриваясь в лица девушек.

Наконец коридорная сказала, что кто-то в 88-ю вернулся. И спросила, кого нужно. Андрей назвал имя и фамилию. Коридорная ушла, а он стоял в душной, нагретой за день кабинке и гадал — подойдет сейчас Надежда или нет.

Трубку взяла Надежда.

— Вы далеко от гостиницы? — спросила она.

— Нет, — сказал Андрей, — пять минут ходьбы.

— Подходите к подъезду, я сейчас спущусь.

Оп дошел за три минуты. Надежды у подъезда не было. Она появилась, когда он уже стал терять терпение и собирался бежать на третий этаж.

На ней было какое-то платье, какое — он не заметил. Если бы его спросили, он мог бы только сказать, что платье Надежде очень шло. Она совсем не загорела, белое лицо, белая шея. Нездешняя и далекая, хотя стояла рядом.

— Вот я и приехала, — сказала Надежда, — раньше, чем обещала.

Андрей улыбался:

— Это здорово! Надолго?

— Еще не знаю. Подрядилась оформлять спектакль в вашем кукольном театре. Предложили Куйбышев, Казань или Краснодар. Я выбрала Краснодар.

— Чудеса! — воскликнул Андрей. — Кто сказал, что чудес не бывает?

— Не я, — подхватила Надежда.

— Вы обедали? — входя в роль хозяина, спросил Андрей.

— Нет еще.

— Тогда пошли обедать.

— Куда?

— Ко мне домой.

— Но…

— Удобно, удобно, — перебил он Надежду. — Бабушка нас накормит. Кстати, вы ей понравились.

— Когда же это я успела?

— Вы еще не знаете нашу бабушку — проницательнейший человек.

По пути они зашли в гастроном, и Андрей купил бутылку «кубанского полусладкого» с воинственным казаком на этикетке.

— Я тоже выполняю обещание, — он показал бутылку. — Помните?

— Помню, — кивнула Надежда. — Непьющий знаток вин.

Они улыбались, глядя друг на друга, и со стороны казались, наверное, глуповатыми. Но они не смотрели на себя со стороны.

Бабушка накрыла круглый стол в гостиной и сама села с молодыми людьми пообедать. Надела ослепительный передник, выпила рюмку вина и выглядела весьма внушительно — седовласая, прямая в свои шестьдесят лет.

Андрей все это оценил. Если бы девушка не понравилась ей, бабуля бы с ними не села и ослепительного передника не надела. А тут даже старалась говорить любезности. Не без значения заметила, что они в один день именинницы (бабушку звали Вера Андреевна).

Потом бабушка ушла на кухню, а Надежда и Андрей еще сидели за столом.

— Вы сейчас не тренируетесь? — спросила Надежда.

— Антракт. А вы почему решили?

— Пьете, — она кивнула на бутылку.

— Это пустяки.

— Впереди, наверное, нет серьезных соревнований?

— И есть и нет.

— То есть?

— Впереди — первенство Европы.

— Куда серьезней.

— До первенства отборочные соревнования.

Надежда слушала заинтересованно.

— Иван Филиппович, мой тренер, — продолжал Андрей, — полагал, что у меня есть шансы выиграть на отборочных и попасть в команду, которая будет выступать на первенстве Европы. Но когда я влез в испытания нашего агрегата… Нашего — это, конечно, сильно сказано, — поправился Андрей. — Я там слесарил, помогал дяде Коле… Я писал вам… Так вот, с Иваном Филипповичем мы поругались.

— Из-за чего? — удивилась Надежда.

— Понимаете, он хочет, чтобы я занимался только боксом, а все остальное бросил. Хотя бы на время. На несколько лет. Он даже выхлопотал мне академический отпуск в институте. Я отказался. Мне институт и даже работа в мастерских не мешали заниматься спортом. Были хвосты из-за разъездов. Но хвосты бывают и у тех, кто сидит на одном месте… В общем, Иван Филиппович, кажется, потерял ко мне интерес, и я не уверен, что меня вызовут на отборочные.

— А вы сами как думаете: победите на этих…

— На отборочных?

— Да, на отборочных.

— Думаю, что выиграл бы.

— Так надо ехать.

— Вы считаете?

— Я честолюбива, — говорила Надежда, улыбаясь, — с удовольствием всем рассказывала бы, что среди моих друзей — чемпион Европы. Отблеск вашей славы немножко согревал бы и меня.

«Подсмеивается», — решил Андрей.

— Это случится не раньше, — сказал он, — чем вы станете знаменитой художницей. Я тоже не лишен честолюбия и не откажусь погреться в лучах вашей славы.

— Я буду стараться. Всю жизнь буду стараться стать знаменитой художницей. — Надежда говорила серьезно. — Ну, если уж не знаменитой, то, во всяком случае, такой, чтобы моих работ ждали. Нет, в самом деле, я хотела бы видеть вас на пьедестале почета.

— А я просто хотел вас видеть, — выпалил Андрей. Вылетело это у него как-то вдруг, само собой, и он смутился. И Надежда не сразу нашлась с ответом.

Она встала, отошла к окну, оттуда, не глядя на Андрея, проговорила:

— У нас в Ленинграде уже осень-осень, а у вас еще лето в разгаре… — Обернулась и сказала: — Я вас часто вспоминала, Андрей.

На языке вертелось: «А я о вас помнил все время», но Андрей не произнес этого вслух. Он встал и подошел к Надежде. Ему хотелось обнять ее и поцеловать. Она почувствовала его желание, и Андрей увидел испуг в ее глазах. Заложив руки за спину, он спокойно сказал:

— Как у вас дела? Как «Айболит»? Мы сегодня все обо мне. Давайте поговорим о вашей работе.

Ему показалось, что он услышал вздох облегчения. Рядом стояла прежняя Надежда, спокойная и ясная.

— «Айболит» приняли хорошо. Обещали новую работу. Но это будет в новом году. Здесь предлагают на выбор — современный спектакль для малышей или «Сказку о попе и работнике Балде».

— А что делает тот паренек, что написал картину «Чехов и Левитан»?

— Запомнилась?

— Да, хорошо помню.

— Он уехал на Урал, надолго.

— Молодец! Этот много хорошего напишет. Как вы думаете?

— Напишет, — согласилась Надежда.

— А тот, с бородкой?

— Павлючков?

— Но помню фамилии. Про полярников у него картина была…

— Павлючков. Этот в Ленинграде устроился. Пишет какое-то громоздкое полотно. Не один, со товарищи. Человек пять их. Мастерскую получили.

— Не пропадет, значит?

— Нет, конечно. Даже процветать будет.

— Ловок, — усмехнулся Андрей.

— Каждому свое, — в тон ему сказала Надежда. — Кому талант, кому ловкость в устройстве дел.

Андрей подумал, что вот уже и есть у них с Надеждой общие знакомые, о которых можно поговорить. Натянутость прошла, они опять смотрели друг на друга с улыбкой.

15

Иван Филиппович последнее время частенько хандрил, был не в духе. Андрей обидел его. И не оправдал надежд. Профессионалов у нас, конечно, нет, но как ни крути, а спорт так далеко шагнул, что высоты в нем завоевывать не просто. Нужно всего себя отдать спорту, тогда будет успех. В этом Иванцов был убежден, поэтому и хлопотал об академическом отпуске для Андрея.

А тут еще встретил Иванцов Андрея с девушкой. Белая шапочка! Откуда взялась?

«Теперь все, — подумал Иван Филиппович, — ему и отборочные не выиграть». Явилось злое желание сообщить в федерацию, чтобы на Дугина там не рассчитывали — не в форме и войдет не скоро. Если вообще когда-нибудь вернется к нему настоящая спортивная форма. После такого сообщения Андрея могут списать из сборной. И пусть списывают — заслужил…

Но в федерацию Иван Филиппович все-таки не сообщил. В глубине души теплилась надежда: может быть, Андрей одумается. Может быть! Способный же он, дьявол, щедро ему отпущено.

Был у Ивана Филипповича в группе еще один тяжеловес — Женя Федорук, молодой, старательный парень, который так уверовал в магическую силу физической подготовки, что ложился и вставал с резиновым эспандером, занимался греблей до изнеможения и вообще спуску себе не давал. Но до Андрея ему было далеко. И не только потому, что молод. Соображал Федорук на ринге туговато. Мышцы он натренирует, выносливость обретет. Думать научится ли? Вот вопрос.

Андрей не то чтобы не догадывался, что творится в душе Ивана Филипповича. Догадывался, но не придавал переживаниям тренера особого значения. Полагал — все само собой образуется. Он все-таки надеялся, что на отборочные поедет, и не забывал о тренировке. Каждое утро отправлялся к затону и на пустынном студенческом стадионе бегал ненавистные полторы тысячи метров. Он терпеть не мог эту дистанцию, но бегал — воспитывал выносливость и характер.

Над столом в комнате Андрея появился листок — расписание. Режим установить было нетрудно: у Надежды с театром все прояснилось — она даже в определенные часы работала.

От современной пьесы для малышей она отказалась. Едва не уехала домой из-за этой пьесы.

— Очень уж она пустая, никчемная, — рассказывала Надежда. — Какие-то картонные мальчики и девочки переносят с места на место кирпичи и все время рассуждают о трудовом воспитании. Причем стихами, в которых рифмуется пошел — пришел, уехал — приехал. Все бездарно, тупо.

Тогда Надежде сказали, что «Сказку о попе и работнике Балде» уже оформляет другой художник. «Вы же предлагали мне выбирать, еще вчера», — возмутилась Надежда. Ей ответили: «То было вчера, а сегодня…» Тогда она отказалась категорически. После этого ей отдали попа и Балду.

Выслушав рассказ Надежды о ее маленькой войне в театре, Андрей сказал:

— Да, не просто у нас, в театральном мире.

— Не просто, — согласилась Надежда. — А где просто?

Работала она или с утра часов до шести, или с полудня до позднего вечера. Если работала с утра, они шли в парк или кино. Когда была занята с полудня, Андрей все равно заходил за ней, сидел в мастерской — комната за кукольной сценой — и ждал, когда она закончит работу.

Надежда писала огромное море и маленького одинокого чертенка на берегу. Показывала в рисунках кукол. У Балды физиономия была вроде глуповатая, но глаза живые, хитрющие. Попадья вылезала из сарафана, как опара из дежки. Старшой черт походил на местного поэта, автора пьесы для малышей. Он как-то встретился им на улице, этот автор, поздоровался и даже поцеловал Надежде ручку.

Она мыла кисти, и Андрей провожал ее до гостиницы. Гостиница от театра была в ста метрах, но они ухитрялись идти часа два.

Надежде нравился Краснодар с его улицами, над которыми деревья сомкнули кроны, образовав зеленые тоннели, с пестрой толпой, с рынками, где прямо на земле грудами лежали арбузы и дыни, пламенели на лотках красные перцы и помидоры.

Ходили они к мутной, неласковой Кубани и к Карасуну, в котором отражалась телевизионная вышка. Сначала просто шли рядом, а однажды Андрей взял Надежду за руку. Рука была маленькая, с тонкими пальцами, холодная.

Надежда быстро загорела, и глаза сделались совсем синими. И шея у нее загорела и руки. Только в длинном вырезе курточки, когда надевала она зеленый костюм, оставалась не тронутая загаром полоска, от которой Андрей с трудом отводил глаза.

Как-то в воскресенье они устроились на автобус театрального общества, отправлявшийся в Анапу. Ехали весело, с песнями, с шуточками. Надежда уже многих знала. И ее знали, Андрей чувствовал себя поначалу в этой компании чужим, тем более что сидел от Надежды далеко.

Большая часть пассажиров ехала по делу — с концертом. Несколько человек, в том числе и Надежда с Андреем, просто так, повидаться с морем. В Анапе им сказали, что ровно в восемнадцать ноль-ноль автобус будет ждать их у автостанции. Не опаздывать. Опоздавшие будут пенять на себя.

Андрей не очень любил Анапу. Мелкая вода в заливе, детский песочек, пыльные улицы — словом, далеко не лучшее место на Черноморском побережье. Но, увидев, как Надежда обрадовалась морю, он подумал, что и Анапа не плоха, если может доставлять людям такое удовольствие.

Они выкупались и повалялись на теплом песке. И еще раз выкупались. Вода была теплая, солнце грело по-летнему.

— Хорошо! — стряхивая капельки воды с волос, восторгалась Надежда. — Морем пахнет.

Пахло водорослями. Между пальцев струился сухой песок. Надежда, поднимаясь на цыпочки, подставляла солнцу грудь, широко раскинув руки. Ее крепкая, четко выточенная фигурка на минуту застыла, и Андрею показалось, что она сейчас взлетит. Взмахнет ладошками, как крыльями, и взлетит. А он останется на песке и будет смотреть, как она станет подниматься все выше, выше, пока не растворится в этой солнечной голубизне.

— Надя, — позвал Андрей.

Она обернулась и, словно отвечая на его мысли, сказала:

— Я здесь.

И опустилась на песок рядом с ним.

— Знаете, что я подумал, глядя на вас? — спросил Андрей.

— Что?

— Вот взмахнете вы сейчас руками и улетите. И останется от вас только облачко, белое, далекое.

— Нет, — сказала она, вытягиваясь. — Никуда я не улечу. Мне здесь, на песке, очень хорошо.

Обедали они в кафе недалеко от берега — чтобы по терять из виду море. Потом опять купались. Накупавшись, пошли вдоль берега: мимо порта, где у причала сиротливо жалась пара сейнеров, в гору, на высокий берег, откуда видно было настоящее открытое море, распахнутое и влево и вправо. Все море и море до самой черты, где вода сливалась с небом.

Там, на высоком берегу, набрели они на старое кладбище с мраморными крестами и могильными плитами, с разрушенными оградками и тесаными камнями, на которых были выбиты имена усопших и старинные — теперь так не пишут — эпитафии.

Побродив между могильных плит, Надежда и Андрей отвернулись от них и остановились на краю высокого обрыва. Солнце уже садилось. Оно скрылось за низкое длинное облако и выбросило вверх, на прощанье, неистовые, озарившие полнеба лучи.

Андрей и Надежда стояли и ждали, когда солнце выйдет из тучи и коснется воды.

— Я живу у моря, а вижу его редко, — вздохнула Надежда.

— И не такое у вас море, — сказал Андрей.

— Не такое, — согласилась она.

Он взял девушку за плечи и посмотрел в глаза. Она не опускала глаз, и не было в них испуга. Прямо и доверчиво смотрели они на Андрея. Он наклонился и поцеловал Надежду. Она не оттолкнула его, только зажмурилась.

Когда они взглянули на море, солнце уже погрузилось в воду, но небо на западе играло буйными красками ярче, нежели при солнце.

Стало быстро темнеть. Надежда и Андрей, взявшись за руки, пошли обратно.

— Сколько времени? — спросила Надежда, когда они спустились к порту.

Андрей взглянул на часы.

— Седьмой. Двадцать минут седьмого.

— Наш автобус…

— Наверное, ушел, — беспечно сказал Андрей. — Не беда, на чем-нибудь уедем.

Автобуса действительно уже не было. Они постояли на площади возле автостанции, ожидая такси. Но такси не было. Пошли в вокзал, сели на диванчик.

— Можно заночевать здесь, в гостинице, — вслух сказал Андрей.

— У меня паспорта с собой нет, — сказала Надежда.

— У меня тоже нет, — вспомнил Андрей.

— Без паспорта не пустят.

— Пожалуй, не пустят.

К ним подошел коротенький, толстенький дядька в парусиновом пиджаке и соломенной шляпе.

— Не нужно ли комнату? — спросил дядька.

— Нет, — мотнул головой Андрей. — А впрочем… переночевать нужно.

— Переночевать? — переспросил дядька. — Это нам не интересно: из-за одной ночи белье менять.

— Мы приплатим — на белье.

Дядька откровенно разглядывал Андрея и Надежду. Прикидывал, стоит ли с ними связываться. Наконец вынес приговор:

— Ладно, идемте.

Он повел их по темным улочкам. Насколько мог сообразить Андрей, в сторону моря.

— Переночуете, может, и понравится, останетесь, — говорил дядька. — У меня удобно — отдельный ход, кухонька есть, посуда. Можно готовить дома.

Он, кажется, принял их за отдыхающих.

— Нам завтра уезжать, — сказал Андрей. — С первым автобусом уедем.

Надежда шла молча.

Дядька привел их к двухэтажному домику. Верх был деревянный, цоколь выложен из камня.

— Вот, пожалуйста, — он отпер низенькую дверь в первом этаже и щелкнул выключателем. Тут была маленькая комнатка с кухонным столом, за ней еще одна, чуть побольше, с двумя железными кроватями.

Над кроватями висели коврики, расписанные, должно быть, местными художниками-надомниками, из тех, что выставляют свои произведения на базарах. На одном коврике сидела самодовольная кошка. На другом изображалось горное озерцо с замком на берегу. Передний план занимала пышногрудая красавица, возлежавшая на ядовито-зеленой травке в рубашечке, сползавшей с ее роскошных плеч. Над красавицей, как стрекоза, вился в голубом небе самолетик.

Хозяин взял из угла палку и постучал в потолок. Вошла худая носатая женщина в очках и хлорвиниловом фартуке.

— Моя супруга, — представил дядька. — Мария Семеновна.

Мария Семеновна кивнула костлявой головой и оглядела пришельцев сквозь очки, подозрительно и бесцеремонно.

— Постели им, — распорядился хозяин. И ушел. В дверях повернул голову и сказал: — Чайник подогреть можно у нас, наверху.

— Спасибо, — ответила Надежда. Это было единственное слово, сказанное ею за последние полчаса.

Хозяйка перевернула матрасы, постелила свежее белье и ушла, напомнив про чайник, который можно подогреть наверху.

На этот раз спасибо сказал Андрей. Надежда стояла посреди комнаты и словно к чему-то прислушивалась,

— Что ж, — проговорил Андрей, — крыша над головой у нас есть, постель тоже. Перезимуем.

Надежда помалкивала, косясь на ослепительную красавицу.

— Вам тут не нравится? — спросил он.

— Н-ничего.

Андрей подошел к ней, привлек к себе и хотел поцеловать.

— Не надо, — сказала Надежда. — Пойдемте погуляем.

— Пойдемте, — согласился Андрей.

Погасив свет, они заперли дверь и, предупредив хозяев, что чайник им не потребуется, вышли на улицу.

Андрей легко разобрался в улочках, хотя и были они похожи одна на другую, и вывел Надежду к морю. На пустынном пляже они сели под грибок без тента. Над ними был каркас большого зонта и звезды, вправленные в проволочные треугольники.

Тихо светили огни порта, черным крылом навис над ними высокий берег. Вечер был тихий, и вода казалась тяжелой, остекленевшей, кромка прибоя не отделяла море от земли, и Надежде стало казаться, что вода где-то совсем рядом, окружает их со всех сторон. Она подобрала ноги, обхватила колени и положила на них подбородок.

— Вам холодно? — спросил Андрей.

— Нет, — ответила Надежда. — Мне хорошо. Тут очень хорошо. Давайте просидим здесь всю ночь.

— Ночи сейчас длинные, — сказал Андрей.

— Ну и пусть.

Андрей взял ее руку и поцеловал. Подвинулся ближе и поцеловал в губы. Рука у Надежды была холодная, а губы теплые, мягкие.

Они долго сидела под звездным зонтом, и Андрею уже не хотелось уходить отсюда. Но у Надежды стали слипаться глаза, и они побрели в свой цокольный этаж.

— Вы найдете дорогу? — спросила Надежда. — Я бы ни за что не нашла.

— Найду, — пообещал Андрей. — Я запомнил номер дома — тридцать семь.

Андрей нашел дорогу и дом под номером 37. Они тихо, на цыпочках, вошли в комнату. Говорили шепотом.

— Укладывайтесь, — сказал Андрей, — я выйду.

Он вышел и постоял у двери. Из комнаты не доносилось ни звука. Может быть, Надежда не собирается ложиться спать?

Андрей приоткрыл дверь и тихо спросил:

— Можно?

Ответа не последовало. Он вошел. Надежда лежала, укрывшись простыней до подбородка. Веки ее были накрепко закрыты. Со стены подозрительно смотрела на все самодовольная кошка.

Вторая постель тоже разобрана — простыня гостеприимно откинута уголком.

Надежда лежала, чуть согнув колени, плечо под простыней казалось острым и хрупким. Андрей ощутил нежность к этой девушке. Он мог бы сейчас сесть на пол у ее ног и сидеть так, не спуская с нее глаз, охраняя ее сон. Это чувство было огромно и радостно, Андрей такого никогда раньше не испытывал.

На цыпочках, еле слышно ступая, он подошел к Надежде и наклонился, чтобы поцеловать.

— Не надо, — сказала она, не открывая глаз. — Под этими ужасными коврами…

Андрей отшатнулся. «При чем тут ковры?» — подумал он. Сидеть у ног Надежды ему расхотелось. Он погасил свет и тихо лег.

Голова Надежды была где-то рядом — стоило протянуть руку, и он мог коснуться ее волос, ее щеки. Сначала он не слышал ее дыхания — она таила его. Но усталость взяла свое, и Надежда уснула, задышала ровно и один раз даже чуть слышно причмокнула во сне, как ребенок.

Андрей лежал, глядя в смутно белевший потолок. «А если бы здесь не было ковров или висели другие? — думал он. — И при чем тут ковры?..»

Когда Андрей открыл глаза, вторая постель была ужа пуста. Он вскочил, оделся и увидел Надежду — она только что умылась и вытирала лицо носовым платком.

— Полотенце в этой гостинице не полагается, — смеясь, сказала она, — а наши соленые.

— Как спалось? — спросил Андрей.

— Отлично. Мы все-таки вчера здорово устали.

— Хороший был день!

— Отличный! — подхватила Надежда.

Она была весела и разговорчива, и Андрея заразило ее веселье. На душе было легко, светло.

— Прощайте, спасибо, что не приснились ночью, — Надежда с комической важностью поклонилась кошке а красавице с ковриков. Выпрямилась и передернула плечами: — Бр-р-р!

Расплатившись и поблагодарив хозяев, они зашагали по улочкам, и Надежда сама безошибочно вывела Андрея к морю.

— Выкупаемся? — спросила она.

— А как же автобус?

— Успеем.

Они бросились в море и долго бежали наперегонки по мелководью, потом вместе нырнули, и головы их показались над водой одновременно.

— Они приняли нас за мужа и жену, — сказала Надежда, вышагивая по песку. Она шла впереди и говорила не оборачиваясь.

— Иначе бы, наверное, не пустили, — подтвердил Андрей.

— А мы даже на «вы» разговариваем.

— Давайте на «ты», — предложил Андрей.

— Я попробую, — согласилась Надежда, — только не знаю, получится ли.

— Если очень хочешь, получится.

Песок кончился. Под ногами была твердая земля. Надежда повернула к Андрею серьезное лицо и спросила, будто подбирала фразу на чужом языке:

— У тебя есть часы?

— Есть, — без улыбки ответил Андрей.

— Сколько на твоих часах времени?

— Без двадцати минут девять.

— Тогда пойдем поскорее на автостанцию.

— Нет, — сказал он, — мы пойдем сначала в кафе, а то я умру от голода. А ты?

— И я, как ты, — сказала она и не смогла удержаться от смеха.

16

Грустно Иванцову. В голову лезут неуютные мысли о старости, о неблагодарности людской. Вот Андрюшка Дугин фыркнул и ушел. Носа не кажет. И зло на него берет, и сердце о нем болит. Себе-то может Иван Филиппович признаться — не просто ученик для него Андрей. Больше чем ученик. Привязался к нему Иванцов. Сам не ожидал, что может вот так привязаться к парню. Есть ученики у Иванцова. Были и еще будут. Но такого, как Андрей, не было и не будет! Нет, не будет!

Недели три, борясь с собой, томился Иван Филиппович, наконец не выдержал и пошел к Андрею. Было эта на другой день после отъезда Надежды.

Андрей сидел дома вялый, грустный. Для него со вчерашнего дня словно опустел город, потускнел мир.

Они поздоровались, прошли в комнату Андрея.

— Садитесь, — пригласил хозяин.

— Спасибо, — Иван Филиппович сел в креслице.

Были ранние сумерки, в комнате стоял реденький, кисейный полумрак.

— Зажги свет, — попросил Иван Филиппович. Он хотел видеть лицо Андрея.

Лицо ему не понравилось — то ли задумчивое, то ли равнодушное. Не тот Андрей, скрутила-таки его Белая шапочка.

На столе — учебники, над столом — расписание. Иванцов даже привстал — потянулся к листочку.

— Следуешь? — кивнул он на расписание.

— Следую, — ответил Андрей. Он стоял, привалясь к дверному косяку. — Чаю согреть или за коньячком сходить?

— В честь чего же это — за коньячком?

— Давно не виделись.

— Смеешься?

— Да нет, я серьезно спросил, — Андрей оттолкнулся от косяка.

— А ты что, выпиваешь?

— Нет, я для вас.

Вроде бы и правда не смеется. Иван Филиппович успокоился.

— Не надо, — сказал он. — Я ненадолго. Так, зашел навестить. Давно не видно тебя, думаю, не случилось ли что? Женился, может?

— Что вы! Не на ком.

— А с кем это ты по Красной шел?

— Когда?

— Не очень давно, не помню точно когда. Такая, в зеленом костюмчике с тобой была.

— Надежда, — улыбнулся Андрей. — Да вы ее должны помнить: Белая шапочка, из Ленинграда. Помните?

— Белая шапочка? — Иван Филиппович сделал вид, что припоминает. — Это к которой ты на экзамены ездил, что ли?

— Она.

— Ты посмотри! Как же она сюда попала?

— В кукольном театре работала: оформляла спектакль.

— Ты говоришь — работала?

— Работала, — вздохнул Андрей. — Вчера уехала. А вы не знали? — Ему вдруг показалось, что Иван Филиппович про Надежду знал. И что она уехала — знает. Поэтому и пришел сегодня.

Услышав, что Белая шапочка уехала, Иванцов готов был порадоваться, но последние слова Андрея огорчили его.

— Не знал я, что она уехала, — сказал Иван Филиппович, понурив голову. — Когда встретил вас на улице, узнал ее, это уж скрывать не буду. А справок о тебе, Андрюша, я не наводил. Ждал — сам придешь, расскажешь. Напрасно ждал. Выходит, чужой я тебе человек. Вовсе чужой, я тебе скажу.

Иван Филиппович встал. Андрей понял, что он сейчас уйдет. Совсем уйдет. И Андрей испугался. Не того, что потеряет тренера, нет. Испугался от мысли, что потеряет Ивана Филипповича, человека, который его не только учил, но и любил.

— Простите, Иван Филиппович, — сказал Андрей. — Виноват я перед вами, что не пришел. Но собирался…

Иванцов поднял голову. Вид у Андрея был покаянный, и стало ему парня жаль.

— За чем же дело стало? — спросил Иван Филиппович. Он уже готов был все простить.

— Завтра приду, — сказал Андрей. — Если крест на мне еще не поставили.

— Приходи, — стараясь быть равнодушным, согласился Иванцов. — Крест поставить, я тебе скажу, всегда успеется.

Андрей все-таки хотел сбегать за коньяком, но Иван Филиппович не разрешил. Они пили чай, сидя за письменным столом, благо бабушки не было дома, и Андрей изо всех сил ухаживал за Иванцовым, стараясь вернуть ему доброе расположение духа.

На другой день Андрей пришел в зал бокса. Иван Филиппович встретил его сдержанно, ничем не выказал радости. В конце занятий выпустил на ринг.

Последнее время заметные успехи сделал Женя Федорук. Иванцов поставил ему удар и однажды, прикинув его правую на приборе, измерявшем силу удара, только головой покачал: стрелка махнула за пятьсот килограммов. Женя смотрел тренеру в рот, беспрекословно выполнял все его указания и по-прежнему нажимал на физическую подготовку.

Иван Филиппович решил попробовать Женю против Андрея. Три месяца назад Иванцов и мысли не допускал, что на отборочные вместо Андрея может поехать Федорук. Теперь такое предположение не казалось ему невероятным.

Боксеры надели шлемы, Иванцов посмотрел на секундомер и предупредил:

— Будете работать три раунда, имейте в виду. — И рубанул воздух ладонью. — Бокс!

Федорук атаковал смело и напористо. Первую минуту Андрей был вяловат, отходил. Было такое впечатление, что он запаздывает с защитой, но Женя ни разу не сумел попасть в него.

К концу раунда Андрей разогрелся, стал встречать Женю прямыми и сейчас же, сбив его атаку, развивать свою. Он беспрепятственно бил по корпусу и два раза точно попал противнику в голову. Иван Филиппович видел, что бьет Андрей не в полную силу. Если б вкладывал в удар все, что мог, Федорук был уже на полу. Во втором раунде Женя, отчаявшись попасть в Дугина, без подготовки ринулся вперед. Андрей легко, будто показывая приемы защиты, уклонился, и Федорук застрял в канатах.

Иванцов остановил бой.

— Хватит, — сказал он, хмурясь, — третьего раунда не будет.

Далеко Жене до Андрея Дугина, ох, как далеко!

После занятий Иван Филиппович оставил Андрея.

— Скоро отборочные, — сказал он. — Думаешь ехать?

— Конечно, — ответил Андрей. — Почему бы мне не ехать?

— Ну, мало ли, — уклончиво сказал Иванцов. — Экзамены, испытания. Глядишь, еще кто приедет.

Андрей рассмеялся.

— Экзамены предстоят, это верно. А приезжать некому.

— Тренироваться надо. Всерьез.

— Буду тренироваться, — сказал Андрей.

Отборочные соревнования перед первенством Европы устраивали в Тбилиси. На Кубани еще держалась зима, а тут днем жарило солнце, и ребята ходили по городу без пальто.

Съехался цвет советского бокса: вызывали по восемь спортсменов в каждой весовой категории. Приехали почти все. В вестибюле гостиницы «Абхазия», где расселили большинство боксеров, то и дело раздавались восклицания.

— Сколько лет, сколько зим, Петя!

— Привет, Нури!

— Как дела, Стасис?

Андрей встретился тут с Борей Парамоновым. Поглаживая ладошкой короткие волосы — от затылка ко лбу, он улыбался, оглядывая товарища.

— В полутяжи перешел, что ли? — спросил Боря.

— С чего ты взял?

— Похудел, легкий больно стал.

— Работал, Боря, работал. Экзамены сдавал. Ни одного хвоста.

— А может, влюбился? В ту рыженькую?

— В какую рыженькую?

— Ленинградочку. Забыл?

— Какая же она рыженькая. Каштановая.

— Не забыл, значит?

— Не забыл. Она в Краснодар приезжала.

— Да ну? — удивился Боря. — Значит, всерьез?

— И надолго.

— На глазах гибнут лучшие люди! — Боря возвел глаза к потолку. — Не уберег, значит, тебя Иванцов?

Парамонов скалил зубы, отпуская шуточки, подтрунивал над Андреем, но, странное дело, Андрея это не раздражало, его даже тянуло к Борису. Может быть, потому, что он хоть немного знал Надежду и с ним можно было о ней поговорить.

Андрей писал ей письма. Несколько раз говорил по телефону. Чем больше длилась их разлука, тем сильней он по ней скучал. Письмами Надежда его не забрасывала. Письма были спокойные, с улыбкой. Разговоры по телефону то повергали Андрея в уныние, то возносили на седьмое небо. Это зависело от настроения Надежды, от голоса, каким она говорила. О главном, конечно, умалчивали. Спрашивали друг друга о погоде, о зачетах, о том, что идет в кино. «Я тебя люблю!» — хотелось крикнуть Андрею в трубку, но он почему-то не мог произнести этих слов. Иногда казалось ему — и Надежда готова сказать эти самые слова. Но она тоже говорила совсем другое. Спрашивала, как здоровье бабушки Веры, или удивлялась, что в Краснодаре идет дождь.

Пока Андрей, Парамонов и другие боксеры бродили по городу, осваивали местные спортивные залы, тренеры, судьи и организаторы соревнований совещались, устанавливали регламент состязаний, утрясая десятки вопросов, которые валятся в таких случаях как снег на голову.

Договорились провести «рассеивание» участников, то есть организовать жеребьевку так, чтобы сильнейшие не встретились в первый же день и не выбили друг друга из соревнований. У тяжеловесов «рассеивали» Денисенко и Дугина. Кто-то заметил, что Дугин, пожалуй, не сильней узбека Уразумбетова, да и Фриденис в хорошей форме: стоит ли «рассеивать»? Все-таки решили — стоит: как-никак, а на ведомственном первенстве Дугин у Денисенко выиграл.

17

Волею жребия Андрей первым среди боксеров тяжелого веса вступал в соревнование. Он и узбек Уразумбетов, его противник в первом бою. Они уже встречались — два года назад. Тогда с небольшим преимуществом победил Дугин. За два года много воды утекло — Андрей кое-чему научился, но и узбекский тяжеловес на месте не стоял. Он выигрывал у бойцов очень сильных. Случалось, терпел поражение, но никто не мог похвастаться легкой победой над Уразумбетовым.

Невысокий, но широкоплечий и длиннорукий, Уразумбетов спокойно стоял в своем углу, слушая секунданта. Он и бой вел всегда спокойно, методично и неотвратимо шел вперед, нечувствительный к ударам.

— Держи его на дистанции или резко сближайся, — напутствовал Андрея Иванцов. — На средней он своими хлыстами пробьет любую защиту, имей в виду.

Андрей слушал и слегка кивал головой: сейчас он отдавал себя целиком во власть секунданта. Тут, на ринге, они с Иванцовым понимали друг друга с полуслова и верили друг другу до конца.

Гонг позвал бойцов на середину ринга.

Уразумбетов сразу пошел в наступление. Голова низко опущена — черный ежик волос нацелен в Андрея, и немигающие глаза глядят, кажется, не из-под бровей, а прямо из-под этого жесткого ежика.

Два года не прошли для узбекского боксера даром, это Андрей почувствовал сразу. Уразумбетов держался уверенно и точно выбирал дистанцию. Он не спешил с атакой и не махал кулаками зря. Первые удары его не достигли цели, но он, видимо, и не очень рассчитывал, что достигнут, бил вполсилы — разведка.

Андрей уходил из опасной зоны, беспокоя противника левой, останавливал левой. Прошла минута, полторы… Поединок нервов. Кто первый не выдержит огромного напряжения этих длинных минут и бросится в атаку?

Из публики крикнули: «Ведите бой!»

Судья на ринге не делал замечаний: он-то понимал, что бой идет, острый поединок двух опытных бойцов. Пройдет еще полминуты, а может быть, всего несколько секунд, и недостатка в ударах не будет: затишье перед бурей.

Андрей пустил в ход правую. Уразумбетов подумал, что Дугин начинает атаку, и, желая предупредить ее, бросился вперед. Тут уж Андрей выбирал дистанцию. Он предпочел ближнюю. Уразумбетов не ожидал этого и пропустил удар в корпус и молниеносный боковой в голову. Ответить он не успел — Андрей легко оторвался от противника и был уже далеко от его кулаков.

Наблюдая за боем, Иван Филиппович забыл все обиды, которые нанес ему Андрей за последние месяцы, он был сейчас неуязвим для обид, выше их: он видел великолепный бокс. Андрей дрался превосходно — умно, решительно, смело. До этого боя Иванцов в глубине души побаивался за своего ученика — тренировался он последние месяцы маловато, во всяком случае, гораздо меньше, чем хотелось Ивану Филипповичу. Но вот сейчас, на ринге, Андрей выглядел так, будто и не было у него перерывов в тренировке. Иванцов помнил, как после отъезда Белой шапочки, придя в зал, Андрей воскликнул: «Драться хочется!» Может быть, это желание драться, накопившееся за лето, и творит чудеса? Может быть.

В третьем раунде непробиваемый Уразумбетов еле сдерживал стремительные атаки Дугина, и за минуту до гонга судья на ринге остановил бой. Продолжать его не имело смысла: Андрей убедительно доказал свое превосходство.

Уверенные победы Андрея в отборочных соревнованиях радовали Ивана Филипповича и заставляли волноваться. Честолюбивые мечтания его, угасшие было летом, вспыхнули с новой силой. Выиграет Андрей отборочные, включат его в команду, которая будет выступать на первенстве Европы, а там… Что будет там, Иванцов себе загадывать не позволял. Надо было еще победить тут. Выиграть у Денисенко. Убедительно, чтобы сомнений ни у кого не оставалось.

Эту ночь он спал плохо, часто просыпался. Впадая в дрему, видел всякую чертовщину: ринг, перевернутый вверх ногами. Лупко, танцующего лезгинку с полотенцем в зубах.

— Ничего, Иван Филиппович, не волнуйтесь, все обойдется, — попытался успокоить тренера Андрей.

— Ничего-то ничего, да как бы не было чего, — буркнул Иванцов. — Сейчас приедем, пообедаем, и ложись спать. Обязательно поспи. Я сам тебя разбужу, вместе пойдем во Дворец спорта.

— Хорошо, — покорно согласился Андрей.

После обеда он разделся и лег. Иван Филиппович зашел проверить. Андрей сделал вид, что спит, а минут через десять и в самом деле уснул.

Когда он открыл глаза, над ним стоял Иванцов. Лицо у него было такое, будто Иван Филиппович разжевал кислицу.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось. Денисенко сняли.

— Как сняли?

— Очень просто. Врач снял.

— Что с ним?

— Говорят — растяжение.

— Чего?

— Хитрости.

— Почему обязательно хитрости? — возразил Андрей. — Может, в самом деле растяжение.

— Сегодня утром он был здоров.

— Мало ли что бывает.

— Бывает, что и медведь летает. — Иван Филиппович вскочил и забегал по комнате. — Понимаешь, какой ход они сделали?

— Вообще-то понимаю, — сказал Андрей, вставая и натягивая брюки.

Загадка, конечно, не из трудных. Победу в отборочных отдадут Дугину, но эта победа не будет означать поражения Денисенко, и вопрос о кандидатуре тяжеловеса на европейский турнир останется открытым. Все очень просто. Но Андрею не хотелось верить, что Денисенко пошел на такую увертку. Сам бы он не пошел.

— Как-то не верится, — начал Андрей.

В эту минуту в комнату заглянул Боря.

— Ты здесь?

— Заходи, — пригласил Андрей.

— Добрый вечер, — увидев Иванцова, сказал Борис.

— Добрый вечер, — кивнул Иван Филиппович, снова опускаясь в кресло. — Объясни хоть ты ему, — он крутнул головой в сторону Дугина, — какое у Денисенко растяжение.

— Летучее, — сказал Борис. — Не первый раз. Как выступать не желает, так растяжение. С ним бывает.

— Чуяло мое сердце, что подложат они нам свинью, — сокрушался Иванцов. — Ты бы у него выиграл, я тебе скажу. Разгромно. И деваться им было б некуда.

— Первое место все-таки за Андреем, — сказал Боря.

— Светит оно, да не греет — это первое место, — возразил Иванцов.

Андрей помалкивал. Настроение у него испортилось.

18

Сборная переехала в Москву.

Поселили боксеров не в городе, а под Москвой, в доме отдыха. Прямо в лесу стояли двухэтажные дачи, в одной из них разместилась сборная. Соседей близко не было, обедать бегали через овраг, по лесной тропке, в главное здание. Три раза в неделю приходил автобус и увозил в Москву — тренироваться в зале.

До чемпионата Европы оставалось уже немного. Начались контрольные спарринги — на ринг выпускали основных претендентов, и они работали три раунда, как в настоящем бою. Тренеры смотрели — прикидывали, взвешивали: в ближайшие дни предстояло отобрать десять бойцов — команду, которая будет защищать спортивную честь Советского Союза.

Старшего тренера Иван Филиппович знал давно. Старый боксер, хороший методист, он был знатоком своего дела, умел ладить с ребятами. Иванцов полагал: хитрить ему незачем и с ним лукавить не стоит. Отозвав старшего тренера в полутемный коридорчик, Иван Филиппович спросил прямо:

— Кого ставите в тяжелом весе?

Старший тренер помялся.

— Заявку еще не подавали, — сказал он, не глядя на собеседника.

— Но сами-то решили?

Старший тренер вздохнул:

— Скорее всего Денисенко.

— Почему?

— Чемпион Европы — это раз, — начал он загибать короткие, в рыжих волосках пальцы перед носом у Иванцова. — Тяжелей твоего парня на десять килограммов — это два.

— При чем тут — тяжелей? — пожал плечами Иван Филиппович.

— При том: болгары привезут Веселинова — гигант. У французов Жоффруа весит за сто двадцать.

— Хотя бы спарринг устроили, — сказал Иванцов.

— Что же спарринг… — уклончиво ответил старший тренер.

Решает, конечно, не он один, это Иванцов знал. И откуда ветер дует, он понимал. Председатель федерации бокса Зембулат-Покукуев, вот кто давит и на старшего тренера и на тренерский совет.

Любопытная фигура этот Зембулат-Покукуев. Мужчина внушительный, властный, для представительства очень удобный, он долгое время был единоличным властителем федерации бокса.

Не хотелось Иванцову идти к Зембулату-Покукуеву, и надежд на этот визит он не возлагал, но считал, что пойти должен, потому что после не простит себе, если не пойдет. Чудес на свете, говорят, не бывает, и все-таки чем черт не шутит?

Но поймать председателя было не так-то просто. Два дня охотился Иван Филиппович за неуловимым Зембулатом-Покукуевым — и без результата. А время шло. Тогда он решил поговорить с ответственным секретарем федерации бокса Ларионовым.

Добрые люди посоветовали поговорить с секретарем. Парень он из молодых, в секретарях недавно, а уже норовит повернуть все по-своему и за советами ходит не к председателю.

Ларионова застать было не просто. Кабинет у него не было, только стол в общей комнате, и за тем столиком его видели не часто. Однако видели. Иванцов тоже увидел.

Иван Филиппович помнил Ларионова — года три назад выступал он на ринге. Приличный был боксер, на первенстве страны занимал призовые места. А сейчас, хотя и сидел тут недавно, огрузнел, на молодом лице наметился второй подбородок. «Воздух, что ли, тут такой — толстеют», — подумал Иванцов и не без опаски начал разговор с секретарем.

Но опасался он зря — разговор повернулся неожиданно.

— Вас бы раньше надо было вызвать, — сказал Ларионов, — да вот, — и тряхнул пачкой бумаг, которую принес, и плюхнул на стол.

Иванцов осторожно намекнул, что не считает превосходство Денисенко в весе убедительным доводом при отборе бойца в команду.

— А кто считает? — спросил Ларионов.

— Да говорят…

— Говорят, — повторил Ларионов. — Опасаются, что приедут Веселинов и Жоффруа и задавят весом. В общем, на словах за умный игровой бокс, а на деле… Мне Дугин нравится, в Тбилиси он отлично работал. Если уж говорить о нашей советской школе бокса, то как раз Дугин, а не Денисенко, ее представляет. Но… — Ларионов побарабанил пальцами по столу.

Иванцову не понравилось это «но». Сейчас скажет, как старший тренер, что не он решает.

Однако Ларионов этого не сказал.

— Вы прекрасно понимаете, — сказал он, — если мы поставим Дугина и он проиграет, по шее нам накладут ого как! Шум поднимут: мол, ненадежного, молодого выпустили, а надежного, чемпиона Европы зажали. Мне накладут в первую очередь. И все-таки я за Дугина, а не за Денисенко: Дугин покажет красивый бокс, а не грубую возню. И еще одно привлекает в вашем Дугине — я слышал, он хорошо учится, принимает участие в научной работе и обходится без всяких там академических отпусков. В общем, вы правильно дело ведете, мы будем ориентироваться вот на таких прогрессивных тренеров.

Иван Филиппович деликатно покашлял. Прогрессивным тренером его еще ни разу не называли. Звучит неплохо. Правда, академический отпуск Андрею он хлопотал, и не его заслуга, что отпуска не получилось. Но рассказывать об этом Ларионову он не стал: не о том шла сейчас речь.

— Кто ничем не рискует, тот ничего не выигрывает, — говорил между тем Ларионов. — Что до меня — я готов рискнуть. В понедельник посмотрим Дугина и Денисенко на ринге и окончательно решим с тяжеловесом.

Иванцов хотел сказать, что именно этого он и добивается — посмотреть их на ринге, но промолчал. Ларионов усмехнулся уголком рта и одной щекой, а холодноватые голубые глаза оставались серьезными.

— В Тбилиси Денисенко от боя увильнул, я же помню.

«Ах ты, умница!» — хотел сказать секретарю Иванцов. Но не сказал. Только тихо порадовался и крепко, с чувством пожал Ларионову руку на прощанье.

В понедельник занимались в зале бокса на стадионе «Динамо». Зал маленький, а зрителей набралось много. Они тесно сидели за рингом, у стенки. В центре, за столиком, Ларионов и глава тренерского совета, знаменитый в свое время боксер. Зембулата-Покукуева не было. Прошел слух, что он заболел и что болезнь его носит характер дипломатический, Ларионов держался уверенно и отдавал распоряжение как начальник. Кажется, время Зембулата-Покукуева истекало.

Занятия начались вовремя, шли своим чередом: обычная разминка, привычные упражнения. Но вот старший тренер подозвал к столику Ивана Филипповича и Лупко.

«Значит, сейчас», — подумал Андрей, чувствуя, как напрягаются мышцы, как охватывает волнение. Он посмотрел на Денисенко. Тот стоял у окна и тоже не спускал глаз с тренеров.

— Денисенко и Дугин — на ринг! — крикнул старший тренер.

Андрей пролез под канаты и пошел в угол, возле которого стоял Иванцов.

— Спокойно, Андрюша, — сказал Иванцов, проверяя шнуровку перчаток. — Не рубись. Пусть нападает, поработай на контрах.

Подошел к рингу старший тренер. Положил толстопалые руки на канаты, кивком подозвал к себе боксеров.

— Работать будете три раунда, — сказал он. — Об осторожности не забывайте, чтобы без повреждений. — Повернул голову к одному из тренеров: — Давай.

Тот посмотрел на секундомер, хлопнул в ладоши и сказал:

— Время!

Андрей и Денисенко вышли на середину ринга, подняли руки в перчатках, и тотчас динамовец ударил правой. Андрей уклонился и ответил левой снизу. Но Денисенко был начеку и отразил удар.

Бой начался.

Волнение у Андрея прошло. Оно всегда проходило у него с первыми ударами, уступая место веселой злости. Андрей не принадлежал к числу спокойно-расчетливых бойцов, он дрался увлеченно. В этом была его сила, тут же таилась и слабость. Сила была в том, что он весь отдавался бою, работали не только мышцы, но и голова. Он легко применялся к разным противникам, в зависимости от хода поединка мог изменить ранее намеченный план боя, навязывал сопернику свой темп, свою манеру. Но, увлекаясь, он иногда шел на риск, обострял бой там, где можно спокойно набирать очки. Это случалось обычно, когда рядом не было Иванцова, который вовремя умел остудить Андрея.

Сейчас Иван Филиппович был рядом и Андрей, лопатками чувствуя его пристальный взгляд, дрался уверенно, легко, и счастливое ощущение веселой злости не покидало его ни на минуту. Ложными выпадами он вызывал Денисенко на атаки, а когда тот шел вперед, легко уклонялся и сам, словно перехватывая удар противника, прорывался на среднюю дистанцию и успевал нанести один-два не очень сильных, но четких удара.

— Хорошо, — похвалил Иванцов, когда Андрей сел в свой угол. — Пусть почаще промахивается.

Занятия в зале прекратились: ребята сошлись к рингу.

Тренер, следивший за секундомером, хлопнул в ладоши: второй раунд.

Денисенко не был обычным противником: Андрей помнил Тбилиси. В то же время он не испытывал мстительного желания ударить побольней, свести счеты. Не было у него счетов с Денисенко. Не то слово, не то понятие. Отражая выпады противника, уходя от его атак, Андрей словно спрашивал насмешливо: «А ну, какой номер ты сегодня выкинешь? А ну, покажи, на что способен?» Им владел боевой азарт, который нес его будто на крыльях, вливая силу в мускулы, обостряя мысль. Он видел каждое движение противника еще в тот момент, когда оно только зарождалось, и безошибочно находил точный ответ.

Говоря о том, что делал он на ринге, Андрей не любил употреблять громких слов. У боксеров есть хорошая скромность, мужская сдержанность, поэтому всем другим они предпочитают слово — работа. Редко можно услышать: «Я дрался». Говорят: «Работал». Если бы состояние, переживаемое Андреем в бою, кто-то назвал вдохновением, он усмехнулся бы и сказал: «Ну, что вы…» А это было все-таки вдохновение.

— Устал? — спросил Иванцов во время второго перерыва.

— Нет, — ответил Андрей.

Он и в самом деле не чувствовал усталости, дыхание почти сразу, как только сел Андрей на табурет, пришло в норму. А противник его устал. Он сидел с закрытыми глазами, безучастно слушая, что говорит тренер. Лупко говорил что-то напористо, горячо, даже переставал махать полотенцем, наклоняясь к уху своего ученика. Бритая голова его светилась, как матовый плафон.

Третий раунд начался настойчивыми атаками Денисенко. Он шел вперед, невзирая на встречные удары. Он хотел загнать Андрея в угол, обязательно в угол, где нельзя маневрировать, где некуда деваться от ударов. Денисенко был тяжелей Андрея, бить умел. Только бы попасть!

Андрей отступал. Оп попытался уйти в сторону, но Денисенко преградил дорогу. В угол. Только в угол. И Андрей, казалось, сам пошел навстречу желаниям противника. Вот он уже в углу, вот уже Денисенко бьет левой в корпус, правой… Но что это? Правая динамовца рассекает воздух, и в углу — Денисенко. Пока он там ворочался, Андрей успел нанести два удара и отскочил на безопасное расстояние.

Еще раз пытается Денисенко загнать противника в угол — и снова неудача. Он старается изо всех сил, выкладывается весь, без остатка. По лицу, по шее динамовца течет пот, но добиться перевеса он не может. Хуже того, он сдает на глазах, все чаще «приклеивается» к Андрею.

Атакует Дугин. Ведет бой только один боксер, другой старается помешать ему, «вяжет», захватывает руки.

Лупко не выдержал, крикнул:

— Работай сам!

Денисенко слышит, но «работать сам» уже не может и после сигнала, известившего о конце раунда, вяло идет в свой угол.

Члены тренерского совета делают последние записи и захлопывают блокноты. Лица их непроницаемы. Иванцов, снимая с рук Андрея перчатки, косится на Ларионова. Тот что-то говорит председателю тренерского совета. Дорого бы дал Иван Филиппович, чтобы узнать что.

19

В Москву съезжались участники чемпионата. Во Дворце спорта в Лужниках готовили ринг, прилаживали над ним специально сконструированную люстру с десятками мощных ламп. Люстра должна ярко светить, но не греть: на ринге и без того будет жарко.

Составы команд полагается заявлять чуть ли не за месяц до чемпионата, но никто этого правила не выполняет. А если и дают имена участников, то это еще не значит, что все они выйдут на ринг. Бывалые тренеры не очень верят заявкам. Все прояснится в последний день: кто станет на весы, тот и будет драться.

В нашей команде тоже еще не все ясно, во всяком случае, состав ее еще окончательно не утвержден и не объявлен. Иван Филиппович полагал, что вопрос о тяжеловесах решился на ринге в динамовском зале бокса. Но чем черт не шутит? Лупко еще вроде на что-то надеется.

Иван Филиппович нервничал. И Андрей стал нервничать. Летом он не рвался на чемпионат Европы. Сейчас, если бы включили в команду не его, а Денисенко, наверное, пережил бы жестокое разочарование. Много воды утекло с лета: была в Краснодаре Надежда, была тбилисская история. Сейчас он хотел драться.

Решилось все как-то уж очень буднично и просто. В один прекрасный день приехал из Москвы старший тренер, собрал боксеров возле дачи на полянке и прочел, наконец, утвержденный список команды. Дугин в списке был. Денисенко не было.

Наконец настал день взвешивания и жеребьевки. С утра все пришло в движение в гостинице «Юность». Спортсмены потянулись во Дворец спорта. В большой комнате на втором этаже стояли десять медицинских весов. Около каждых — столик, за ним судья, отмечающий вес участника. Десять весов, десять площадочек, на которые становятся боксеры, чтобы получить пропуск на ринг. Глаза спортсменов не без тревоги следят за маленькой гирькой на шкале: не перейдет ли она за нужное деление. Большинство держит вес на грани, за которой высшая весовая категория. Многие боятся съесть лишний кусочек, выпить лишний стакан воды.

Только на одних весах, там, где на белую площадочку становятся тяжеловесы, дело обходится без волнений. Редко-редко весы показывают 81 килограмм — нижнюю границу для этой категории. Чаще гирьку гонят за отметку 100: потолка у тяжеловесов нет.

Гигант Веселинов сегодня весит даже не 135, а все 136 килограммов. У Андрея его обычный боевой вес — 95. Рядом с Веселиновым он кажется мальчишкой.

После взвешивания комнатой завладели судьи, представители команд, тренеры. За длинным столом — президиум Международной федерации бокса во главе с почтенным джентльменом из Великобритании. В углу комнаты демонстрационная доска, у края стола крутят стеклянный ящичек с номерами. Идет жеребьевка. На доске, появляются названия стран и номера, которые им достались.

В комнате душно, шумно. Ивану Филипповичу в серой паре и накрахмаленной рубашке жарко, но он терпеливо сидит за столом, записывает результаты жеребьевки. Андрею выходить на ринг вечером второго дня соревнований. Первый противник — болгарин Веселинов. Что ж, выбирать не приходится.

Веселинов не загадка, наши тренеры знают его, видели на ринге; два года назад один из советских тяжеловесов встречался с болгарином, проиграл по очкам, но подавляющего преимущества у Веселинова не было. Высокий рост? Большая разница в весе? Этого, конечно, со счета не сбросишь, но в боксе, особенно на большом ринге, не всегда побеждает самый большой и тяжелый. Королеву случалось нокаутировать гигантов, которым он еле доставал до подбородка. И у Михайлова такие случаи бывали.

Иван Филиппович вспоминал, прикидывал, советовался со старшим тренером — готовил и обдумывал план боя с болгарским тяжеловесом.

Андрей Дугин в это время стоял у кассы на Шереметьевском аэродроме — брал билет на ТУ-104, который через сорок минут должен был вылететь в Ленинград.

После спарринга с Денисенко он звонил Надежде и не застал ее дома. Когда переехали в «Юность», он хотел позвонить еще раз, но вдруг решил, что надо не звонить, а лететь к ней.

Позавтракав после взвешивания, Андрей вышел из гостиницы, взял такси и поехал в аэропорт. Предупреждать Иванцова не имело смысла — он бы ни за что не отпустил. Да и никакой другой тренер не отпустил бы. Андрей это хорошо понимал. Но лететь было нужно. Необходимо. Вечером он вернется. Получит взбучку от Ивана Филипповича и со спокойной совестью ляжет спать. Может, не так уж она будет спокойна, — эта совесть, но что делать? Он должен повидать Надежду.

Самолет взлетел точно по расписанию. Андрей пососал аэрофлотский леденец, устроился в кресле поудобней и стал смотреть в иллюминатор, благо он был рядом. Земля с большой высоты выглядела однообразной, и Андрей, откинув спинку кресла, задремал. Очнулся от боли в ушах — самолет шел на посадку.

20

Надежды дома не было, это он узнал по телефону. Ему сказали, что скорее всего она в театре. Где театр? Около Витебского вокзала.

Витебский? Старый знакомый. Год назад Андрей с этого вокзала ехал в Павловск, чтобы встретить Белую шапочку.

Театр он нашел сразу. Новой архитектуры, строгое, легкое здание стояло в конце широкой аллеи. Внутри тоже все было легко, просторно и в то же время уютно. Работать в таком театре, наверное, одно удовольствие.

Андрей стоял в вестибюле и ждал, когда позовут Надежду. Он ждал ее из левого коридора, она выбежала почему-то из правого. Как девочка, прокатилась по блестящему скользкому полу и остановилась перед Андреем, протянув ему обе руки.

— Ну, здравствуй.

— Здравствуй, — он держал ее руки в своих и не отпускал.

— У тебя же завтра начинаются соревнования?

— То завтра.

— А я каждый день «Советский спорт» читаю. У нас на углу, на витринке. Сегодня у вас взвешивание. Завтра парад участников. Верно?

— Верно. Я взвесился и — на аэродром.

— Когда обратно?

— Сегодня.

— Что же мы стоим? Идем.

— Куда?

— Я пойду скажу, что сегодня работать больше не буду, и мы куда-нибудь пойдем. Подожди меня, хорошо?

— Хорошо.

Из правого коридора вышел мужчина с гордо посаженной головой, выбритый до синевы.

— Григорий Яковлевич, а у меня гость, — увидев его, сказала Надежда. — Познакомьтесь: это Андрей Дугин, а это Григорий Яковлевич Петров, автор пьесы, которую мы готовим… Я сейчас.

И убежала, оставив Андрея с Григорием Яковлевичем.

Они пожали друг другу руки. Ладонь у автора была мягкая, но не бессильная. «Молодой и талантливый», — вспомнил Андрей. Молодым он бы Григория Яковлевича не назвал. Стан его, видимо, давно потерял стройность, глубокие залысины уходили почти к затылку. Глаза, правда, блестели молодо и насмешливо. Он не очень церемонился и разглядывал Андрея в упор.

— Вы боксер? — спросил он, доставая из кармана светлого пиджака сигареты.

— Студент, — сказал Андрей. — Занимаюсь боксом.

— Прошу, — Григорий Яковлевич протянул сигареты. — Спасибо, не курю.

— Боксерам не полагается?

— Не рекомендуется.

— Вообще вы не похожи на боксера. В моем представлении это парни с поломанными носами…

— Ваше представление о боксерах несколько устарело.

Подошла Надежда.

— Над кем смеетесь? — спросила она, готовая включиться в шутливый разговор.

— Над собой смеемся, — сказал Андрей.

Григорий Яковлевич погасил улыбку, и Надежда посмотрела на драматурга не без тревоги: не обиделся ли? Отогнув ослепительный манжет, Григорий Яковлевич взглянул на часы.

— Извините, мне пора.

Поклонился Надежде и слегка кивнул Андрею.

— О чем вы с ним? — спросила она, когда драматург вышел.

— Так, ни о чем особенном. Он мне про боксеров рассказывал.

— Я свободна, — сказала Надежда, видимо решив, что лучше переменить разговор. — Куда мы пойдем?

— Нибудь-куда, — дурашливо ответил Андрей.

— Поедем в Павловск. Там сейчас… Нет слов, как там сейчас здорово.

Они сели в электричку и поехали в Павловск.

— Что за спортсмены в пьесе у этого… Григория Яковлевича? — спросил Андрей.

— Девушка и парень, мастера спорта.

— Какого спорта?

— Яхтсмены.

— А он сам ходил когда-нибудь на яхте?

— Не знаю. Он тебе не понравился?

— Как-то не очень.

— Он не всем нравится, — глядя в окно, сказала Надежда. В голосе ее Андрею почудилось осуждение тех, кому Григорий Яковлевич не нравился.

— А тебе? — спросил Андрей.

— У него хорошая пьеса, — уклонилась Надежда. — Он талантлив, и с ним интересно работать.

Это Андрей уже читал. Он хотел надуться, но не успел: Надежда повернула к нему лицо и сказала:

— Оставим его в покое. Лучше расскажи, как ты жил последнее время. Что было на сборах? Как решился ваш спор с Денисенко?

Андрей был вынужден рассказать о тбилисских отборочных и о спарринге с Денисенко в боксерском зале «Динамо». Они не заметили, как доехали до конечной остановки.

Как только Надежда и Андрей пересекли асфальтированную площадку возле здания вокзала и вошли в березовую аллейку, они сразу попали в иной мир. Тут был другой пейзаж, другой воздух. Пахло молодыми березками и цветущим разнотравьем. Зелень тут была не такая пышная и буйная, как на юге, она мягко и властно владела всем и главенствовала надо всем, как добрая хозяйка в хорошем доме. И умна была хозяйка и щедра. Где надо, не только покажет белые стволы березок, но и оттенит так, что залюбуешься. И красную крышу приоткроет, и бронзовый ствол сосны не спрячет, и сумеречной хвое отведет место. И все это с таким вкусом, в такую меру, что самой хозяйке не в ущерб, а в прославление.

— Окончательно установлено, что ты не Серый волк, — сказала Надежда, — а Добрый дровосек, поэтому я тебя отведу к своей бабушке.

Они подошли к одной из дачек на веселой полянке. Дачка строилась в несколько приемов, и это сразу бросалось в глаза. Сначала была обыкновенная рубленая избушка. Потом воздвигли над нею второй этаж и пристроили круглую террасу. Позже приткнули горницу, тоже бревенчатую. И над той горницей соорудили мансарду.

Строили дядья и двоюродные братья Надежды — сыны и внуки бабушки Поли. Зимой они жили в Ленинграде, а летом съезжались под материнскую крышу в таком количестве, что все мансардочки и терраски заселялись до отказа.

Для бабушки Поли это было самое хлопотливое и самое радостное время. А сейчас она жила одна, копала грядки, высаживала цветы и содержала дом в такой чистоте, что полы и столешницы на кухне одинаково отсвечивали яичным желтком.

Если б Надежда не сказала, Андрей ни за что не дал бы бабушке Поле восемьдесят лет. Она была не очень крупная, но и не сухонькая старушка. Ходила, не горбясь, не шаркала подошвами по полу. Простое доброе лицо ее, когда смотрела бабушка Поля на внучку, светилось от любви и было прекрасно.

Бабушка Поля тотчас усадила их за стол, поила чаем с вареньем из черной смородины, таким вкусным, что Андрей даже вслух высказал свой восторг.

— Ешьте, ешьте, — угощала бабушка.

И нельзя было не есть, так радушно она угощала и так вкусно было все, что подавалось на стол: и пирожки с картошкой, и холодец, и опять же несравненная черпая смородина, только теперь уже не вареная, а как-то по-иному приготовленная с сахаром.

После завтрака Андрей наносил воды из колодца, наполнив все сосуды, какие только оказались в доме свободными. Колодец был метрах в ста от дома, и бабушка Поля воду экономила. По воскресеньям приезжали сыны и внуки и заготавливали воду на неделю.

— Да уж довольно, — останавливала она Андрея.

— Ничего, ничего, — приговаривал он, наполняя кадушечку под водостоком, — дождик либо будет, либо нет, а мы не станем ждать милостей от природы…

Покончив с водяными делами, Надежда и Андрей отправились прогуляться и вышли к тому прудочку, где встретились в первый раз.

— Год назад, — сказал Андрей.

— Почти год, — поправила Надежда.

— Без малого, — согласился Андрей. — Ты сидела я горько плакала. На тебе были серые брючки и белая шапочка.

— А ты вырос из-под земли и стоял как великан.

— Ты ужасно испугалась.

— Я совсем не испугалась. Даже не удивилась.

— Само провидение…

— Нет, правда.

Андрею еще в вестибюле театра, когда держал он в своих руках руки Надежды, очень хотелось ее поцеловать. Он крепко взял ее за плечи и поцеловал.

Надежда стояла, прикрыв глаза, темные ресницы ее вздрагивали.

Старая елка протягивала к ним лапу с молодым светло-зеленым побегом на конце. В прудочке, там, где ряска не закрыла чистую воду, отражалось белое облачко. Надежда открыла глаза. Они были спокойны, как этот прудочек, и в них ничего не отражалось. В Москве Андрей был уверен, что ему нужно лететь в Ленинград. Необходимо. Увидеть Надежду и сказать, что любит ее. Там, в Москве, это легко выговаривалось, но здесь слова не шли с языка. Не мог он сказать «люблю» этой девушке со спокойными, как стоячий прудок, глазами. Что-то угасло в нем, как тогда, в Анапе, когда она сказала, не открывая глаз, про ужасные ковры.

Андрей протянул руку к хвойной лапе с нежной кисточкой.

— Трогательная, правда? — сказала Надежда. И, решив, что Андрей хочет сломать веточку, добавила: — Не надо. Тут не разрешают ломать. Пусть растет…

21

Осторожно, стараясь не шуметь, Андрей нажал на дверную ручку. Боря уже спал или делал вид, что спит. Под глубоким абажуром горела на окне настольная лампа. На кровати Андрея, закинув руки за голову, лежал Иван Филиппович.

Он встал и кивнул Андрею: выйдем.

— Где ты был? — шепотом спросил Иванцов, когда они вышли в коридор.

— В Ленинграде, — ответил Андрей.

— Где, где?

— В Ленинграде.

Иван Филиппович посмотрел на часы. Андрей тоже посмотрел — было без двадцати двенадцать. Иванцов впился глазами в лицо Андрея.

— Все в порядке, Иван Филиппович.

— Я уверен, что умру, не дожив до срока, — злым шепотом произнес Иванцов, — и виноват будешь в этом, знаешь ли, ты.

Уходя из гостиницы, Андрей просил ребят: если будет спрашивать его Иванцов, пусть скажут, что поехал за город. Иванцов, конечно, спрашивал, и ему сказали. Днем он не тревожился, но вечером…

— Извините, — вздохнул Андрей, — но мне надо было слетать. Необходимо.

— Ну, конечно, — Иван Филиппович пожал плечами. — Всем все надо. Иванцову ничего не надо. Иди спать.

Андрей покорно пошел к двери.

— Даже не поинтересовался, кто твой противник!

— Кто же? — Андрей обернулся. — Я хотел спросить, но не решился.

— Ах, какой застенчивый! Красная девица!

— Кто же?

— Веселинов. Послезавтра вечером. Иди, завтра поговорим.

Андрей ушел. Иванцов посмотрел, как закрылась за ним дверь, прошелся по безлюдному коридору, постоял у торцового окна. Над павильоном метро горело неоновое «М», спешили редкие пассажиры. Иванцов смотрел и чувствовал, как отпускает его нервное напряжение. Вернулся. Почти вовремя. Черт бы побрал эту Белую шапочку! Но если уж она есть, надо и этот фактор брать на учет.

Иван Филиппович подумал, что, будь на месте Андрея Женя Федорук, все было бы иначе, спал бы он сейчас спокойно и никакие факторы его б не тревожили. Но если уж говорить честно, он не хотел спокойной жизни с Женей, предпочитая беспокойную с Андреем Дугиным.

Размышляя о нелепых, по его мнению, поступках Андрея, Иванцов обычно раздражался, но сейчас он думал спокойно.

В коридоре тихо. Мягко светит за окном неоновая буква «М».

Нет, никто не доставлял Иванцову столько хлопот, сколько доставляет Андрей. Но никто не дарил ему и таких радостей. Есть что вспомнить! Блистательная победа на ведомственном первенстве. Тбилисские отборочные. Последний бой с Денисенко в зале «Динамо».

И вдруг пришла в голову Иванцову мысль, которая год назад показалась бы ему вздорной. Ему подумалось: может быть, потому и на ринге Андрей выигрывает, что мало ему только бокса?

Ларионов назвал Ивана Филипповича прогрессивным тренером. Ему понравилось. Черт возьми, Иванцову хотелось быть прогрессивным тренером, и он искренне желал понять Андрея, не отстать от времени.

В коридоре царила тишина. Боксеры спали за дверьми своих комнат, а Иванцов стоял у окна и думал.

22

Зал Дворца спорта был полон. Погруженные в темноту трибуны шумно дышали, рокотом и гулом отзывались на то, что происходило на ринге. Когда Андрей и Веселинов сошлись, чтобы пожать друг другу руки, из верхних рядов полетело протяжно-удивленное: «У-у-у-у…» Кто-то крикнул: «Связался черт с младенцем».

Веселинов был на голову выше Андрея. Гармонично сложенный, с рельефной мускулатурой, он не выглядел очень большим и громоздким, когда видели его одного. Но рядом с Андреем Веселинов казался гигантом. «Давид и Голиаф», — писали на другой день иностранные журналисты в отчетах. Из наших тоже кое-кто ввернул эти библейские имена, однако редакторы вычеркнули.

Стоя рядом с Веселиновым, Андрей подумал, что удар у этого парня, должно быть, весит столько, что запросто может свалить доброго быка. «Двигаться, двигаться и еще раз двигаться», — так вчера определили они с Иваном Филипповичем и старшим тренером установку на бой с болгарским чемпионом. И первые секунды после гонга Андрей повторял про себя: «Двигаться, двигаться…»

Веселинов был нетороплив, но перемещался на ринге легко. Стойка у него традиционная, хрестоматийно правильная: левая рука впереди, плечо прикрывает подбородок, правая готова к защите и к нападению. И начал бой он, как на тренировке, с ограниченным заданием: удар левой, выпад правой. Андрей легко уклонился и сам попробовал ударить левой в корпус. Перчатка его попала в то место, куда он целил, однако Веселинов и глазом не моргнул. «Хорошо, — подумал Андрей, — пусть думает, что я сильней не могу».

Противник не предлагал загадок, действовал заученно и прямолинейно. Уходить от его ударов было нетрудно, и вообще все складывалось проще и легче, нежели ожидали Андрей и тренеры. Голиаф наступал, но не слишком активно, даже не пытался загнать противника в угол, во всяком случае, Андрей без труда маневрировал в центре ринга. Он попробовал атаковать сам, и не без успеха: Веселинов довольно прочно защищался, когда Андрей метил в голову, и не успевал прикрывать локтем печень. Все это Андрей видел, отлично чувствовал дистанцию и все чаще наносил удары, беря инициативу в свои руки.

Зал ревел от восторга: наш боксер выигрывал у великана, и тот ничего не мог поделать.

Одобрительный гул трибун, ощущение своей легкости и неуязвимости кружили Андрею голову. Он играл с Веселиновым, как укротитель со львом, разве только голову ему в пасть не клал. Болгарский тяжеловес не был слабым противником, вовсе нет, это бой, а не игра в одни ворота, но в том бою Андрей переигрывал противника по всем линиям, противопоставляя силе ловкость, умение избежать мощный удар и точно ударить самому.

Андрей не смотрел на секунданта, забыл о нем, кажется, не нуждался в нем. А Иван Филиппович с возрастающей тревогой следил за боем: слишком рискованно атаковал Андрей, рано отбросил осторожность.

И вдруг зал на мгновение замер, умолк на полувздохе: Андрей упал, словно споткнулся о что-то и не устоял на ногах.

Веселинов сработал не по хрестоматии, он неожиданно обрушил на противника левую перчатку. Это был такой ловкий ход, такой мощный удар, что ни предупредить его, ни избежать Андрей не смог, он только сумел ослабить этот обвальной тяжести прямой. Веселинов не попал точно, лишь задел челюсть Андрея, но этого было достаточно, чтобы на мгновение оглушить Андрея. Многоламповая люстра качнулась над ним, издав звук, напоминающий удар гонга.

Первое, что он увидел, подняв голову, было лицо Ивана Филипповича. На нем написано отчаяние. Лицо человека, который в одно мгновение потерял все.

Андрей услышал счет «…два… три…» и гул голосов, катившийся на ринг, как гул прибоя. Он хотел вскочить, но смог оторвать от пола только одну перчатку и колено. Какая-то сила давила на него, гнула к полу, ужасно захотелось лечь и вытянуться прямо здесь, на глазах у тысяч зрителей, у ног судьи, который считал: «…четыре… пять…»

Но глаза Ивана Филипповича умоляли — встань! И все в Андрее воспротивилось желанию лечь. Надо встать! Он должен встать! Казалось ему или они в самом деле кричали, Андрей не мог бы сказать с уверенностью, но он слышал тысячеголосое: встань! Рот у Ивана Филипповича плотно сжат, но он кричит громче всех: встань! И Ларионов кричит. И старший тренер.

Андрей приказал себе: встань!

И встал. И поднял руки к груди, обозначив боевую стойку.

— Бокс! — бросил судья и сделал шаг назад.

Веселинов шел на него из угла, и Андрей вспомнил: «…двигаться, двигаться». Он скосил глаза и посмотрел на тренера. Тот стоял за канатами на одном колене, глаза его молили: «Держись!», а руки мяли полотенце, которое он готов был в критическую минуту выбросить на ринг.

И не столько умоляющий взгляд Иванцова, сколько это полотенце вернули Андрею силы. Нет, он не собирается капитулировать, нет, полотенце сегодня не понадобится, черт возьми!

Андрей опередил Веселинова и ударил первый. Болгарии не ожидал атаки. Он шел добивать разгромленного противника, а встретил бойца, который не собирался складывать оружие.

Гонг. Андрей с наслаждением опустился на табурет.

— Осторожней, Андрюша, — шептал Иван Филиппович, будто его кто подслушивал. — На ножках работай, на ножках. Не зарывайся. И — по корпусу. Пробивай.

Андрей отдыхал. Весь расслабился, обмяк. Только не думать не мог. Плясали перед глазами строки из завтрашних газет: «…Советский тяжеловес Дугин не оправдал возлагавшихся на него надежд и проиграл в первом же бою…» Проиграл? Нет, он еще не проиграл!

Перерыв кончился. Боксеры пошли навстречу друг другу. Андрей отдохнул. Можно атаковать. Два молниеносных удара и нырок под руку Веселинова. Еще удар и уклон — тяжелая перчатка противника проносится мимо, Андрей настойчиво атакует в голову, и Веселинов все плотней закрывается, все больше открывает корпус. «Еще немного… еще немного…» — беззвучно просит Андрей. Локоть болгарина приподнимается выше, выше… Пора! Андрей бьет с левой в корпус. На этот раз в полную силу, с уклоном вправо. Короткий кинжальный удар, из тех, какие зрители не замечают.

Веселинов рухнул на колени, потом оперся на одну руку, будто присел отдохнуть. Зал грохнул аплодисментами.

Андрей отбежал в нейтральный угол и смотрел оттуда, как медленно, трудно поднимается Веселинов. Он все-таки поднялся и продолжал бой. Но в глазах его погас огонек, он, кажется, уже потерял веру в победу. Но это только кажется: в какое-то мгновение он преображается и пытается провести еще раз такой же неожиданный, как в первом раунде, удар. Веселинов не без хитрости готовит этот свои коронный удар, отработанный у него до автоматизма. Только сейчас Андрей начеку, он караулит левую Голиафа, и она рассекает воздух. Промахнувшись, Веселинов пролетает мимо противника, с трудом удерживая равновесие.

Андрея снова подхватывает волна боевого азарта, но краем глаза он ловит взгляд Ивана Филипповича и — остывает. Сам себе командует: «Спокойно, спокойно, поработаем на ножках…»

Третий раунд. Веселинов устал, стало заметно, что он очень тяжел. Он защищается, изо всех сил защищается.

Андрей атакует. Он тоже устал, но не позволяет себе передышки. Он не идет в клинч — этакие ручищи разве захватишь. И не закроешься от его ударов, слишком они тяжелы. Значит, уклоны и нырки, уходы и редкие прорывы к противнику. Вплотную. Серия резких ударов и — в сторону. «Двигаться, двигаться и еще раз двигаться…»

Иванцов почти не смотрит вверх, он следит за ногами Андрея. Оли работают четко и безошибочно, то уходя от противника, то скрадывая расстояние, незаметно, по-кошачьи, мелкими шажками. «Наползай, наползай», — неслышно шепчет Иван Филиппович. И ноги Андрея, словно повинуясь этому беззвучному приказу, перекатываются с пятки на носок, с пятки на носок. «Молодец, — шепчет Иванцов, — молодец!» Он воспрянул духом, оправился от удара, который пропустили они с Андреем в первом раунде. Да, да — пропустили. Иванцов весь там, на ринге — наступал вместе с Андреем, упал, как он, и вставал, как он, и сейчас они вместе «дотягивают» раунд, выкладывая последние силы, чтобы хорошей концовкой завершить бой…

Ударил гонг. Веселинов, пошатываясь, несколько долгих секунд стоял там, где застал его этот последний сигнал. Андрей легко дошел до своего угла и протянул руки секунданту. Поглядывая на боковых судей, заполнявших записки, Иванцов торопливо развязывал перчатки. Ему казалось, что судьи пишут медленней, чем всегда, раздумывают над чем-то. Над чем тут раздумывать? Выиграл Андрей, убедительно, бесспорно.

Судья на ринге собрал записки, передал их главному судье соревнований и пригласил боксеров на середину.

— Иди, — подтолкнул Иванцов Андрея.

Три человека стояли в центре ярко освещенного ринга, как братья, взявшись за руки. За главным судейским столом арбитры неторопливо просматривали записки с приговорами боковых судей. Пять записок, пять голосов. За кого они поданы?

У Андрея не было ощущения, что он проиграл. Оплошность в первом раунде? Плохо, конечно. Все висело на волоске. Но он справился…

И все-таки ожидание было тягостным.

За судейским столом наконец перестали ворошить записки, информатор склонился к микрофону.

— Победил Андрей Дугин.

Судья, стоявший между боксерами, вскинул вверх руку Андрея. Грохнули аплодисменты, дружно блеснули на трибунах окуляры многочисленных биноклей. Андрей почувствовал, что он устал сегодня, сильно устал.

Придя в номер, Андрей прилег не раздеваясь. Физическая усталость прошла. Но не было радости от сегодняшней победы. Были душевная усталость и противное, как зубная боль, недовольство собой.

— Старик, ты, кажется, захандрил? — спросил Боря.

— Да нет, — ответил Андрей. Ему и разговаривать не хотелось.

— Захандрил, — уже определенно заявил Боря. — С чего бы? Выиграл. И неплохо.

— Плохо, — сказал Андрей.

— Нокдаун? Это ни о чем не говорит. С кем не бывает?

— Не в нокдауне дело,

— В чем же?

— Не знаю. Кажется, что я последний человек на этом чемпионате. Можешь понять?

— Н-нет, — пожал плечами Боря, — не могу. Почему последний? Что за ерунда!

Вошел Иван Филиппович. Сел в ногах у Андрея, посмотрел на него долгим взглядом.

— Хандрит, — кивнул в сторону приятеля Боря.

— Вижу, — сказал Иван Филиппович. Встал и вышел. Вернулся с обшитой сукном старой солдатской флягой. Налил из нее полстакана и протянул Андрею.

— Выпей.

— Что это? — спросил Андрей.

— Пей, не отравишься.

Андрей выпил.

— Вкусно? — поинтересовался Боря.

— Ничего. Что это, Иван Филиппович?

— Эликсир. Все как рукой снимет.

— А мне-с? — словно мальчишка, выпрашивающий конфетку, протянул Боря.

— Ты же не хандришь, — усмехнулся Иванцов.

— Не дадите, захандрю, а у меня завтра бой.

Иван Филиппович налил эликсира и Боре, только поменьше. Тот выпил, почмокал губами.

— Ничего напиток, освежает. Что в нем?

— Секрет, — Иван Филиппович завернул пробку, повесил флягу на палец и встал. — Спать укладывайтесь, завтра будете, как львы.

Андрей разделся и лег. То ли от эликсира, то ли от Бориной болтовни ему стало легче, покойней.

Они жили на шестом этаже, окно выходило во внутренний дворик, где вокруг фонтана лепились столики кафе. Оттуда доносился негромкий говор, что-то позвякивало — может быть, ножи, а может, бокалы.

— Эликсирчик-то ничего себе, — подал голос Боря, — Дока он, твой старик, а?

— Какой старик? — у Андрея слипались глаза.

— Иванцов твой.

Андрей подумал, что «дока» вовсе не подходит к Иванцову. А что к нему подходит? Додумать Андрей не успел, уснул.

Проснулся Андрей с радостным ощущением своей силы, здоровья, молодости. Боря еще спал, уткнув нос в подушку. Андрей сбрызнул приятеля водичкой из графина, тот, проснувшись, не остался в долгу и запустил в Андрея подушкой.

Жизнь продолжалась, и совсем она была не плоха. От вчерашней хандры у Андрея не осталось и следа.

23

Параллельно с Андреем, оказавшись по жребию в другой подгруппе, шел к финалу шотландский тяжеловес Энди Уордер. Энди оказался темной лошадкой, о которой до поры ничего никто не знал. В списках команд, опубликованных в специальном выпуске бюллетеня «Спорт за рубежом», фамилии фаворитов выделяли жирным шрифтом. Фамилия Энди была набрана петитом. Болельщики о шотландском тяжеловесе не знали ничего, специалисты совсем немного. Конторский служащий из Эдинбурга. Клерк. Боксом занимается не так давно, лет пять. Чемпион Шотландии. Отклонил несколько выгодных предложений перейти в профессионалы. Сначала, видимо, хочет добиться успеха на любительском ринге.

В бою Уордер выглядел внушительно. Нет, он не был гигантом, но мускулатура его впечатляла. Бой с французом Жоффруа, весившим сто двадцать килограммов, он закончил нокаутом в первом раунде. Следующий противник Энди не явился на ринг. Затем против него вышел немец, чья фамилия в бюллетене печаталась самым жирным шрифтом. Поначалу зрителям показалось, что нашла коса на камень: немецкий тяжеловес тоже обладал мощным ударом и не хотел уступать противнику центр ринга. Но во втором раунде немецкий фаворит дважды побывал на полу, и судья прекратил бой: преимущество Уордера было очевидным.

Иванцов смотрел все бои шотландца, но до поры ничего не говорил Андрею. Тот Уордера на ринге не видел — складывалось так, что выступали они один за другим: то Андрей сходит с помоста, когда вызывают пару с участием шотландца, то Уордер уже идет в раздевалку, а Дугин на ринг.

Иван Филиппович не хотел раньше времени тревожить Андрея, но сам следил за шотландцем с возрастающим беспокойством. Это будет противник посерьезней Beселинова. Опасней. Напорист, предлагает сразу быстрый темп и страшно бьет с обеих рук.

Ларионов и старший тренер были того же мнения.

— Кто ничем не рискует, тот ничего не выигрывает, — сказал секретарь федерации. — Если бы мы заявили на чемпионат Денисенко, то горели бы сейчас ясным огнем: он бы против Уордера не устоял. Стал бы рубиться — тут ему и конец. С этим шотландцем умненько надо работать, у Дугина есть шансы.

— Вы думаете — есть? — скромно спросил Иванцов,

— Думаю — есть.

Слышать это было приятно. Однако волноваться Иван Филиппович не перестал. Он и сам знал, что у Андрея есть шансы. Но у шотландца тоже есть.

После победы над итальянцем, когда Андрей вышел в финал, Иван Филиппович завел с ним речь об Уордере.

— Говорят, силен? — спросил Андрей.

— Силен, — откровенно сказал Иванцов. — Но выиграть у него можно. Немец тактически неверно, я тебе скажу, построил бой против Уордера. Надо было держать его на дистанции.

На московском ринге никто не сумел этого сделать — удержать шотландца на дистанции. Можно ли его удержать? Вот что интересовало Иванцова. И тревожило. Он хотел и Андрею передать если не тревогу, то хотя бы озабоченность. Плохо, когда боксер боится противника. Не лучше, если он его недооценивает.

Но Андрей озадачивал и пугал его своей отрешенностью от предстоящего боя, странным равнодушием к окружающему, будто витал он где-то далеко отсюда.

Вчера он разговаривал с ней по телефону. Надежда поздравила его с победой.

— Приезжай на воскресенье, — сказал Андрей. — На финал.

Ему очень хотелось, чтобы она была рядом, чтобы сидела возле ринга, когда он будет драться с Уордером.

— Не смогу, — ответила Надежда.

— Почему, ведь воскресенье, выходной день?

— Нет, не получится.

Андрей подумал, что у нее, наверное, с деньгами трудновато.

— Надя, если тебя смущают дорожные расходы… — начал он.

— Нет, нет, — перебила она. — Просто я не могу. Буду смотреть по телевизору.

В голосе Белой шапочки было достаточно твердости, чтобы Андрей оставил всякую надежду уговорить ее приехать к нему.

— Ладно, — сказал он, стараясь не показать огорчения, — нет, значит, нет.

— Не обижайся, Андрюша, — сказала она, — но я в самом деле не могу. Ты позвонишь мне после боя? Я буду ждать.

— Хорошо, позвоню, — сказал Андрей.

Он не сказал ей на прощанье «целую». В глубине души надеялся — она скажет. Но и эта надежда не сбылась.

— Будь здоров, — услышал он в ответ. — Желаю победы.

— Спасибо.

Нет такого боксера, который перед боем не волновался бы. Все волнуются, но каждый справляется с волнением по-своему. Один лежит, зажмурясь, сунув под голову перчатку и перчаткой же накрывшись, чтобы ничего не видеть и не слышать. Другой истово разминается — прыгает, приседает, дубасит воображаемого противника — до самого выхода на ринг. Третий отвлекается разговором. Андрей любил до боя прогуляться, потом, переодевшись, минут десять посидеть в кресле — собраться с мыслями, сосредоточиться.

Андрей переоделся, забинтовал руки и сел в глубокой кресло. Ноги положил на другое. Вытянулся, расслабил мышцы и прикрыл глаза. Иван Филиппович тихо присел на подоконник. В эти минуты он тоже помалкивал, сидел и охранял покой своего ученика.

В дверь сунулся фотокорреспондент. Иванцов его вежливо, но решительно выпроводил. Савельева вызвали на ринг. Значит, через двенадцать минут…

Андрей лежал и прислушивался к самому себе. Чтобы не думать о том, что будет через двенадцать минут, он стал вспоминать слова глупой песенки про барабанщика, но слова рассыпались, не складывались в строки. Он не хотел думать о Надежде, но она пришла и мешала собраться с мыслями.

— Пора, — сказал Иван Филиппович.

И они пошли вдоль коридора, мимо дверей с надписями на разных языках, через буфетную комнату, сейчас опустевшую, — все ушли в зал.

В зале было темно, только ринг освещен ослепительно белым светом, который не дает теней.

На трибунах остро поблескивали окуляры биноклей. Ринг облепили фоторепортеры, все они сейчас нацелили объективы в синий угол: Уордер пролезал под канаты.

В углах меняли флажки. На металлическом стержне возвышался над красным углом флажок, формой и цветом такой же, как флаг нашей державы, только поменьше.

Андрей поднялся на ринг.

Лицо Уордера было как каменное, ни один мускул не дрогнул на нем, когда они встретились в центре ринга, чтобы пожать друг другу руки. Глаза его сидели в глазницах так глубоко, что не определить, какого они цвета.

Андрей вернулся в свой угол. Иванцов, поглаживая плечо ему, говорил:

— Держи на дистанции, не рубись…

— Боксеры готовы? — спросил судья на ринге.

— Готовы.

Гонг. Андрей сделал шаг из своего угла и увидел, как бежит на него Уордер. Андрей сделал еще шаг и подставил под удар левую руку, затем правую.

Уордер хотел ошеломить, задавить, разбить наголову. Андрей подставлял плечи, локти, уклонялся от тяжелых перчаток противника. Он хорошо видел ринг, как всегда с первыми ударами обрел спокойствие. Выбрав момент, когда шотландец промахнулся, Андрей ударил сам прямым правой. Попал. Уордер остановился на мгновение, но тотчас еще решительней ринулся вперед. Тогда Андрей встретил его левой. И тоже попал. Но Уордер, казалось, не обращал внимания на встречные удары. Он рвался к противнику, поближе, вплотную, чтобы ударить с близкой дистанции изо всех сил, достать до подбородка во что бы то ни стало. Но он никак не мог приблизиться, и кулаки его не попадали в цель.

Это начинало злить Уордера. Он готов был рубиться — удар за удар, но противник предлагал что-то другое и не принимал боя в таком качестве, как хотел Энди. Уордеру казалось, что вот еще немного, еще одно усилие, и он загонит этого русского в угол, прижмет к канатам и сокрушительным ударом бросит на пол, как бросал стодвадцатикилограммового Жоффруа и немецкого тяжеловеса. Ударов Энди никто не выдерживал. И этот Дугин не выдержит. Только бы попасть…

К концу раунда Уордер усилил натиск. Он показывал все, на что был способен, делал все что мог. Это был боец! Он обладал силой, работал на хорошей скорости. Спасало Андрея только однообразие приемов шотландца: крюк справа, крюк слева. Все в голову. Может быть, это и не весь его арсенал, но, видимо, он полагал, что мощных боковых ударов достаточно, чтобы разгромить противника. Во всяком случае, Уордер не дал себе труда подумать на ринге. Он хотел поразить стремительностью, застать врасплох. Не застал, не поразил. Темп боя? Уордер думает, что навязал свой темп противнику. Пусть думает. Посмотрим, как он себя будет чувствовать, когда Андрей предложит свой. А пока еще разок правой в голову. И — левой в корпус…

Уордер в ответ пускает свои сокрушительные крюки. Но Андрей уже ушел из той зоны, где опасна недюжинная сила кулаков шотландца.

— Умница, Андрюша! — говорит Иван Филиппович, когда Андрей садится на свое место в углу. — Так его и держи.

Андрей кивает головой, но про себя думает, что так держать он не будет, что сейчас он предложит шотландцу свой темп. Веселая злость поднимается в нем, бурлит, ищет выхода.

На этот раз Энди Уордер после гонга не слишком торопится. Они встречаются в середине ринга, и шотландец начинает атаки. Андрей парирует удары, но не отходит, не уступает центра ринга и на крюки Уордера отвечает ударами снизу.

Иван Филиппович помрачнел. «Что это, рубиться он с Уордером задумал? Что делает?»

Огромный зал примолк, зрители замерли, не понимая, что происходит на ринге.

Андрей не смотрел на трибуны, не косил глаз в сторону Иванцова. Он дрался сейчас так, как подсказывало шестое чувство бойца, им владел боевой азарт, вдохновение, которое не укладывается в рамки трезвых расчетов, дает человеку взрывчатую силу. Андрей предложил Уордеру свой темп, со стороны казалось, что он рубится с шотландцем, как тот и мечтал, — удар за удар. Но это лишь казалось. И на средней дистанции и в ближнем бою Андрей опережал противника, ошеломлял своими ударами, избегал его тяжелых кулаков. Да, да, и на своей излюбленной дистанции Уордер не мог попасть в Дугина. Он не был заговорен от ударов, этот русский, но он был ловок, как бес, и быстр. Утомительно быстр.

Андрей выкладывал за эти три минуты все, что знал и умел. Годы тренировок, десятки трудных боев, прошлые победы и поражения, взлеты и разочарования — все было сейчас здесь, отзывалось и торжествовало в этом бою.

Иван Филиппович раньше других понял, что происходит на ринге. Андрей не выдержал плана боя, сорвался. Но как сорвался! Это был бокс высокого класса, такого высокого, что у Иванцова дух занялся, и в нем что-то дрогнуло и проснулся азарт. Ах, Андрюшка, до чего же ты хорош! И гордость пробудилась в душе Ивана Филипповича: это же его Андрюшка, тот самый, которого он учил. Вот оно, мгновение, которое так прекрасно, что хочется его задержать, остановить.

Уордер дрался из последних сил, ему казалось, что он все-таки пробьется к подбородку русского. Вот сейчас, вот он рядом…

Но он забыл о своем подбородке, и точный удар бросил Уордера на канаты. Он оторвался от канатов с трудом и двинулся навстречу новому удару.

В это время прозвучал гонг, и противники разошлись по углам.

Зал гудел. Такого острого и красивого боя не видели за весь чемпионат. И кто показывал этот великолепный бокс? Тяжеловесы, которые обычно не очень-то радуют зрителей.

— Андрюшка, осторожней, — пережив сладкую минуту азарта, Иван Филиппович слова стал трезвым и осторожным тренером. Противник кажется подавленным, но не разбит. На ринге всяко бывает, особенно у тяжеловесов: пропустил удар, и все пойдет насмарку. И еще раз, когда Андрей поднялся, сказал Иванцов: — Осторожней!

Но особенно осторожничать не пришлось. Андрей и сам не сумел оценить, чего добился во втором раунде. Шотландец был разбит. После того как Андрей точным прямым отправил его еще раз на канаты, рефери, раскинув руки, как крылья, показал противникам углы. Он прекратил бой: преимущество Дугина стало очевидным.

Пока поднимали на ринг пьедестал почета, Иван Филиппович успел поцеловать Андрея — никогда не целовал, а тут не удержался.

Зал гремел аплодисментами. Это был последний бой, но никто не уходил.

Андрей поднялся на пьедестал, на самую верхнюю ступень. Это оказалось неожиданно высоко, и для того чтобы президент Международной федерации бокса, сухонький, с реденькими волосиками на розовой лысине джентльмен смог повесить на шею Андрея золотую медаль, ему пришлось низко пригнуться. Кто-то сунул ему в руки хрустальную вазу, девушка, привстав на цыпочки, подала букет. Глаза слепили вспышки. Все вокруг двигалось, мелькало, и у Андрея немного кружилась голова.

Как сквозь кисею, видел он знамена, ползущие по флагштокам, слушал гимн, и золотая медаль на длинной широкой ленте приятно холодила сквозь майку.

Иван Филиппович стоял внизу, возле первой ступеньки лесенки, ведущей на ринг. Андрей, казалось ему, был где-то очень высоко и не очень похож на Андрея. Сбылась мечта Иванцова, давняя, неотступная: его ученик стоял на пьедестале почета, и ему верилось и не верилось, что это Андрюшка Дугин.

У подъезда гостиницы Андрей сказал Иванцову:

— Я скоро вернусь: позвоню по телефону и вернусь.

Иван Филиппович понял, куда он собирается звонить.

— Купи талон, позвони из гостиницы, — посоветовал он.

Андрей не любил звонить из гостиницы — в комнате всегда кто-то был, мешали.

— Я быстро, — сказал он, — в два счета.

На переговорном никого не было. Маленькая комната с двумя кабинами, крупные цифры на стеклянных дверях: 1 и 2. За барьерчиком худенькая женщина. Тихо до звона в ушах.

Андрей назвал номер, уплатил деньги и ждал не садясь. Обычно, ожидая разговора с Надеждой, он волновался. Сейчас был спокоен. И когда пригласили его в кабину, не ощутил волнения.

— Поздравляю, — громко сказала Надежда.

— Спасибо, — ответил Андрей.

— Я видела. Это было здорово! И знаешь, после твоего боя мне позвонил Григорий Яковлевич и передал свои поздравления. Он сказал, что это было здорово.

— Рад, что доставил вам удовольствие, — сказал Андрей, и опять ничего в нем не дрогнуло, только отметил он про себя не без горечи — даже говорит чужими словами: «Это было здорово».

Сквозь застекленную дверь он видел пустую комнату, гладко причесанную голову женщины за барьерчиком: она по-прежнему читала книгу. Андрей отвернулся и стал смотреть на стену.

— Когда же теперь в Ленинград? — спросила Надежда.

— Через десять лет, — сказал Андрей.

Надежда ответила не сразу.

— Это, знаешь ли, не скоро…

— Не скоро, — подтвердил Андрей.

Надежда молчала.

— Спокойной ночи, — сказал Андрей.

— Спокойной ночи, — тихо выговорила Надежда. Что она думала в эту минуту? Андрей не слышал даже ее дыхания, но чувствовал — она стоит и слушает. Ждет. Спокойная, рассудительная, холодненькая.

Андрей подождал еще несколько секунд и повесил трубку.

Сказка о Белой шапочке кончилась.

Он вышел на улицу и постоял на тротуаре. Ночь была прохладная, небо высокое и темное, звезды не освещали его, только подчеркивали темноту.

Тоска по Белой шапочке сжала сердце Андрея.

Он медленно двинулся по улице. За поворотом открылось здание университета на Ленинских горах. Он плыл в темном небе, как огромный корабль с освещенными иллюминаторами, с рубиновыми огнями на мачтах.

«Хорошо бы сейчас уплыть на корабле, — подумал Андрей. — Стоять на палубе, чтобы ветер в лицо…» Ему даже показалось, что он ощутил этот свежий, идущий издалека ветер.

Андрей вспомнил, что его ждет Иван Филиппович. И ребята ждут. И ему захотелось увидеть Ивана Филипповича и ребят, быть с ними. Андрей прибавил шагу. Вот и гостиница, с теплым светом в окнах, с ярким подъездом.

— Ничего, — сказал себе Андрей. — Это ничего.

Шагая через три ступеньки, он поднялся к дверям и увидел Ивана Филипповича.

— Вернулся?

— Вернулся.

— Ну, пойдем. — Ни о чем больше не спрашивая, Иванцов положил Андрею на плечо руку, и они пошли к лифту.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Диспетчер Баранова

Ходи прямо, хлопец

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Пьедестал почета

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg