«Высокое поле»

Высокое поле (fb2) - Высокое поле 3125K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Алексеевич Лебедев

Высокое поле

КОРМИЛЬЦЫ Рассказ

Выехали в самое неподходящее время — под вечер и в дождь. Такая погода — не редкость даже в сенокос, стоит только задуть ветрам, и, глядишь, замутилось на горизонте, посерела и зарябила вода в реке, по-осеннему зашумели деревья, а небо все ниже приникает к земле, давит на душу ожиданием чего-то. Иной раз с полсуток все примеривается погода, потом вдруг оборвется ветер, тихо станет вокруг — да так, будто все на свете сразу перестало дышать, и вот уже пошел он, нежеланный, мелкий, как из частого сита…

— Только бы не затяжной, — вздохнул Алексей Иваныч.

Он втянул голову в плечи, чтобы не мокла шея, привычно сгорбился и, прижимая локти к бокам, умело выехал из ворот. Когда телега простучала по мостку через канаву, он оглянулся на дом.

В окнах, за запотевшими стеклами, качнулись лица младших — бледные пятна — одно, два, три… Все они завидовали старшему брату, Славику, что сидел в телеге вместе с отцом, накрывшись мешком от дождя.

Славику радостно было, что отец взял его в столь серьезную поездку, к тому же это было очень неожиданно, поскольку раньше чем через два-три года он не рассчитывал попасть с отцом на сенокос.

— Хлеб береги: не размок бы! — хмуро бросил Алексей Иваныч через плечо.

Славик тотчас засуетился, зарыл торбу в сено, навис над ней грудью. Не замочит… Отец оглянулся, поправил косы и грабли, что тряслись позади, свешиваясь с телеги, тронул зачем-то мешок на голове сына, словно проверял, тут ли он, и надолго замолчал. Изредка он понукал лошадь, но голос его был совсем не таким, как раньше — веселым и требовательным, в нем почему-то уже не было той силы удачливого делового мужика, которым слыл он в округе с молодых лет. Славик догадывался, отчего произошла за один только день такая перемена в отце, но не спрашивал. Он лишь выглядывал по временам из-под мешка и видел, как все больше и больше темнеет серая фуфайка на согнутой родной спине.

— Папа, накройся.

Отец не ответил.

Покос находился далеко, за восемнадцать километров, в благодатной лесной стороне, где у отца были знакомые. Славику нравилось, что дорога неблизкая. Он неустанно смотрел вперед из своего укрытия, смотрел вдоль левого бока лошади, радуясь каждому новому повороту или пригорку, и все ждал, когда зачернеет лес и деревня Овраги.

Об этой деревне он был наслышан с детства, знал, что она небольшая, но очень веселая, что там в каждом доме гармошка, и, должно быть, поэтому лесная сторона, в которой лежали Овраги, не казалась заброшенной и дикой. Он помнил, как заезжали к ним в дом подводчики из этой деревни. Они останавливались уже на обратном пути из города, с базара. Мужчины заходили на час-другой поговорить с отцом о жизни — о ценах, об урожае, о событиях в соседних деревнях, в городе и в мире, а в это время кто-нибудь из младших подводчиков — сын или племянник — сидел на возу и самозабвенно играл на гармошке. Был в Оврагах веселый мужик — Лука Мокрый, высокий, черноволосый и черноглазый, похожий немного на цыгана, но добродушный и простой. О его неунывающем характере рассказывали всякие истории, и в каждую хотелось верить, потому что видели однажды, как горел Лука. Дом его загорелся ночью. Он вынес семью, сундук да гармошку, а когда понял, что больше ничего не спасти — сел на камень и заиграл веселее. А утром наточил топоры, кликнул мужиков и пошел в лес валить деревья на новый дом…

— Папа, Овраги скоро? А пап?

— У? — Отец с трудом оторвался от своих мыслей…

— Овраги-то скоро? — снова спросил Славик.

— Не скоро еще… Подремли-ка, вон уж темно…

Славик послушался. Он привстал на колени, подергал снизу сухого сена, отогнул ворот пиджака, что создавало уют и располагало к дреме, и уже хотел упасть боком в приготовленную постель, как вдруг заметил в стороне города бледный косой столб прожектора.

— Смотри-ка чего! — воскликнул он.

— Да, близко… — ответил Алексей Иваныч и заторопил лошадь, словно боялся, что война может его опередить. — А ты подремли себе, подремли!

Славик лег, накрылся отсыревшим мешком и задремал. Прижавшись всем телом к тонкой сенной подстилке, он слышал жизнь каждого колеса и самой телеги — каждый их сокрытый скрип, шорох, еле уловимую дрожь. Некоторое время он чувствовал запах сена, мешка, от которого пахло намокшим льном; порой, когда отец, забравшись в телегу с ногами, переменял позу — ударяло в ноздри дегтем от смазанных сапог, иногда тянуло лошадиным теплом и навозом. Но чем глубже он уходил в сон, тем быстрее это ослабевало, тряска телеги становилась ровнее, мягче, она уже не беспокоила, лишь убаюкивала, и откуда-то издалека вдруг прокричала ему радость: сейчас ты самый счастливый человек…

* * *

В Овраги приехали в темноте.

Славик проснулся оттого, что телега запрыгала по мосту. Почти одновременно он услышал какие-то звуки, тяжелые, неприятные, и тотчас высунул голову из-под мокрого мешка.

Дождь перестал. По всей деревне светились два-три окошка да и те каким-то робким, лампадным светом, в остальных домах, еле видимых во тьме, не было никаких признаков жизни, и только в доме напротив билось чье-то горе — оттуда доносился плач. «Что это?» — притихнув, как в лесу, подумал Славик, но и подумал осторожно, шепотом.

В доме, около которого остановилась лошадь, загорелась коптилка. Там услышали стук в дверь, зашевелились. На стеклах проступили чьи-то лица и смотрели сквозь мрак на подводу долго, в упор.

— Папа, — не выдержал Славик, но отец уже разговаривал с хозяйкой. Разговаривали они осторожно, роняя по слову, по два, с длинными паузами и негромко. Наконец голоса их окрепли, и стало слышно, как хозяйка сказала, что ночевать можно в сарае, и ушла.

— А как нынче травостой? — спросил отец.

— Да травы хорошие нынче, еще с майских дождей поднялись! — послышалось из-за двери. — Если бы было кому вовремя косить, так и отавой бы еще озолотились.

Отец распряг лошадь на ощупь, напоил ее у колодца, потом привязал к телеге на длинный повод, забрал торбу с едой и повернулся к сыну.

— Ну, пойдем, поспим до свету, — сказал он и протянул руку во тьме. — Не оступись!

Устроились на сеновале. На ужин съели по куску хлеба, намазанного льняным маслом и посыпанного солью. Потянуло на сон.

— Спи себе, — сказал Алексей Иваныч.

— Сплю.

В тишине еще долго слышался женский плач и осторожно пиликала чья-то гармошка, но звуки долетали в сарай слабо и становились все тише и тише. Овраги…

— Луку Иваныча убили, — промолвил отец, заметив, что Славик прислушивается.

— А гармошка?

— Сын тоскует.

* * *

Утро пришло очень скоро, было оно теплое, но мокрое; земля курилась густой благодатной испариной, млела в ожидании солнца. Небо поднялось выше, тут и там запятнило просинью.

— Не доспал? — спросил отец, чуть тронув Славика за плечо.

— Да нет… — с трудом разлепив одно веко, ответил тот и, пошатываясь, двинулся из сарая открытым глазом вперед.

— Ну, порасходись немного. Порасходись себе… — Отец сел на пороге покурить, закашлялся.

На улице было, как в парной, но Славик увидел уже запряженную лошадь с приглаженной и блестящей от ночного дождя шерстью; увидел деревню, за которой в сплошном тумане толпился лес — да так близко, что вершины елок подымались за окраинными избами, и понял, что он стоит посреди тех самых Оврагов, о которых так много слышал.

— Ну, поедем? — спросил отец, как бы советуясь, а сам сладко зевнул.

— Пора, наверно… — ответил Славик.

К месту покоса они приехали минут через десять. Это было совсем рядом, за выгоном. В березовом перелеске раскинулись большие поляны с нетронутой травой. Она стояла у самой дороги, тяжелая от дождя, согнулась и, чуть перевитая ветрами, пестрела созревшим разноцветьем.

— А раздолье-то! А раздолье… — не удержался Алексей Иваныч, но тут же горестно покачал головой — новый для Славика жест.

Отец распряг лошадь, пустил ее на другую сторону дороги, а сам подошел к телеге и отвязал косы. Не глядя, подал одну сыну.

— Пойдем, — сказал он, не двигаясь и глядя в землю. — Встанешь за мной.

Потом, будто очнувшись, он прикинул на глаз поляну, поплевал на ладони, шагнул к ромашковой обочине и споро, крупно замахал косой. Ее светлое жало сразу облилось водой; коса поднывала и посвистывала сперва на разные голоса, а потом нашла нужную ноту и уже не изменяла ей.

— Начинай себе! — крикнул отец.

Славик, уже дрожавший от нетерпенья, сделал два неудачных маха, а на третий, самый отчаянный, всадил косу в землю.

— Стой! Ты что — ослеп, дурак! — отец сердито бросил косу. — Ты что…

Славик вздрогнул. Он подумал, что сейчас отец даст ему оплеуху, как это случалось порой, — поэтому, пока не подошел отец, хотел высвободить косу из кочки и дернул ее со всей силой. Коса подалась в креплении и вышла из земли. Он тут же понял, что раскачал косу, и теперь стоял, чувствуя еще большую вину, нахохлясь, не подымая головы. Ждал. Вот уже два больших сапога брызнули росой с широких носков и тяжело остановились рядом. Он сжался. «Вот сейчас… Вот сейчас…» — думал он, но отец не двигался. Славик осторожно, из-под самых бровей, взглянул вверх.

Над ним стоял отец, закрыв лицо обеими руками.

— Пап, я нечаянно.

Большая рука мягко легла на шею. Теплый палец потрогал тонкую ключицу, и сразу стало спокойно.

— Тебе сколько? Двенадцать? — спросил отец.

— Тринадцатый, несмело поправил Славик.

— Я и забыл… ведь ты ни разу еще не кашивал… Ну, ты не торопись, не торопись себе, когда ведешь косу. Ты это… — говорил отец, отворачиваясь от глаз сына. — Мы давай-ка сперва пересадим ее. Умеешь? Нет? Тогда учись скорей!

Он взял косу и с какой-то лихорадочной поспешностью стал выколачивать клин и освобождать зажимное кольцо.

— Вот сняли. Вот. А теперь, выходит, надо опять насадить. Это просто, вот смотри.

Он снова завел кольцо на пяточную загогулину, зажал слегка.

— А теперь вишь, как она повернула полого? Так тебе не годится, а как поправить? Не знаешь? А это клином, как и топоры правят, клином… Вот так, только клин надо взять другой. — Он отбежал к телеге, отщепнул там ножом небольшую щепку от доски, торопливо заострил ее на ходу. — Вот этот будет как раз. Вот так. Вишь, коса-то стала поотложе. Это для тебя как раз, а для меня иначе.

— А как? — спросил Славик, не понимая, почему так суетится отец.

— А для меня покруче надо, я повыше тебя, потому что… Понял? Вот… А теперь тебе, стало быть, надо ручку опустить. Ручку, смотри, меряют по первому ребру, вот по этому… Не качайся…

— Щекотно…

— Ничего! Вот оно, ребро. Вот! — отец чиркнул ногтем по косовищу и по этой отметке стал опускать ручку. Развязал бечевку, сжимавшую рябиновую гладкую, как кость, ручку, и снова закрепил ее, уже на другом уровне. — Вот теперь и тебе хорошо будет. Померяй-ка. Вот так, хорошо… А теперь пойдем к прокосу.

Отец суетился. Он поднял свою косу, встал впереди правым боком и сделал несколько взмахов. Траву относило в сторону, и она ложилась ровным густым валом.

— Ну, а теперь ты!

Славик тоже махнул несколько раз, но трава не прорезалась до конца.

— Ничего, ничего! — подбадривал отец. Он встал позади, согнулся, взял руки сына в свои, и они вместе сделали десятка два движений. — Вот так! Вот так! Бочком встань, бочком! Вот!

Славик никогда не видел отца таким терпеливым и мудрым, а тот все держал его за руки, постепенно отпуская, и вот уже совсем оставил его одного. Да Славик понял все, только не хватало навыка, но движенья его раз от разу становились все точнее, чище.

— Так, так! — кивал отец издали, а сам уже махал своей косой далеко.

Он прошел весь свой длинный ряд, снова вернулся к тому месту, откуда начал, взял у сына начатый покос, а тому велел начинать новый.

— Не торопись, — говорил он спокойно. — Ты вот так косу-то веди, вот так: сперва на пятку нажимай, а под конец — на носок. Вот так! Вот так! Понял?

— Понял! — отдуваясь, кивал Славик.

Он косил теперь вдохновенно и плохо. Оставляя широкие межрядья, делал неровные захваты, сшибал макушки, но были и хорошие махи, доставлявшие обоим большую радость. Отец всякий раз, принимая у него изуродованный в начале прокос, говорил:

— Вот уже лучше!

Несколько раз останавливались и точили косы длинным бруском-лопаткой. Славик это усвоил быстро, поскольку пробовал точить и раньше.

Солнце поднялось, окрепло за облаками и вот уже побежало яркими пятнами по полянам и макушкам леса — это повели его за собой облачные просини. Иногда оно выходило на широкий простор и с минуту стояло во всем своем блеске, пока снова не застилали его белогрудые облака. Ястреб вылетел на добычу и встал над покосом в вышине — быть хорошей погоде.

— Отдохни чуток! Отдохни себе! — с трудом переведя дух, крикнул издали отец.

Он уже снял и рубаху и теперь синел майкой.

— Не, я не устал!

Но вот Славика настигла новая беда: его косу подкараулил в траве туполобый и крутобокий камень, какой-то зернистый, как песчаник. Коса со всего размаху цокнула об него — и носок шаркнул в траву, отлетел.

— Папа!.. — И, как роса с косы, брызнули слезы из глаз.

Дрожащими руками Славик поднял над собой косовище с обломком косы и в слезах опустился на колени, стал искать отлетевший носок, а найдя — с надеждой приставлять его на место, словно тот мог прирасти.

Тяжело подошел отец.

— Камень… — пропищал Славик, всхлипывая.

— Ничего-о… — вздохнул отец и потрогал камень сапогом.

— Я не нарочно… В траве он…

— Ничего, ничего… Мы уже сейчас закончим. Сгребем — на воз, да и домой поедем. Трава тяжелая, лошади много не увезти.

— А сушить? — Славик поднялся с колен.

— Дома высохнет.

— А чего же здесь?

Отец покачал головой:

— Некогда уже сушить…

Они опять стояли друг против друга, оба широкоплечие, темноволосые, оба кареглазые — один в одного.

— А чего же здесь-то?

— Некогда… — вздохнул отец. — Вишь, как ястреб-то кружит, — вдруг сказал он, запрокинув голову, потом неожиданно добавил: — Не горюй, теперь тебе моя коса останется. Ты научился малость. Теперь ты за кормильца будешь…

— А ты? — еле выдохнул Славик.

— А я… Мне завтра на войну. Ты вот чего… — Он обнял его голову своими мозолистыми ладонями, легонько прижал широким носом к своей груди. — Ты уж прости меня, Славушка, если что…

— Папа!..

ВТОРОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ Повесть

1

Пашка на полголовы был выше конвоира.

Он лихорадочно облизывал нижнюю оттопыренную губу и соображал:

«Вон там, не доходя милиции, резко под руку и…»

В глубине улицы темнели деревья кладбища, и это еще больше взбодрило парня. Прошли вдоль нестройной очереди за сахаром (теперь сахар — уже не диво!), мимо знакомого клуба. Пашка силился прочесть длинное названье нового фильма, выписанное кручеными буквами: «Сказанье о земле сиби…»

— Чешись, чешись! — поторопил конвоир и перехватил покрепче рукав Пашкиной рубахи. — Досуг мне с тобой!..

— Нога болит! — огрызнулся Пашка. — Стер!

И он несколько раз глубоко припал на больную ногу.

— Нога болит, а воровать пошел! Убегать-то, спрашиваю тебя, как?

— Не знаю… — растерянно отозвался Пашка и понял, что ему и в самом деле будет трудно набрать скорость, когда они приблизятся к дырявому забору кладбища.

— Не знаешь, а воруешь, шпана! Вот возьму да как двину по оттопыренной-то губе!

— За что?

— За то, что ты — самая подлая сволочь на земле: у людей последнее уносишь.

— Да я первый раз… — соврал Пашка.

— Первый раз! — сразу как-то беззлобно передразнил конвоир и даже сбавил шаг. — Все начинается с первого разу, со второго никто не начинал, голова дурная!

Пашка почувствовал, что разговор может кончиться самым лучшим образом: мужик даст ему в морду и отпустит. Это куда лучше, чем привод! Там одна милицейская возня что стоит! Сперва прямо с порога — за барьер, это уж у них такая манера. Потом — допрос. Потом — подпиши тут и еще вот тут, да так ласково, как за батькину пенсию. А еще — не дай бог! — дежурный не найдет карточку и прикажет веселому сержанту снять отпечатки. Тот опять намажет свою дребедень, возьмет Пашкину руку под мышку, как кузнец лошадиную ногу, и начнет: один палец — в одну графу, второй — в другую… Тьфу! Но самое паршивое, если, конечно, не отправят в колонию, — это тетка! Она с ума сойдет от злости… Пашка представил, как пятнами пойдет ее лицо, сухое, желчное — как она накинется с чем попадя в руках, только башку прикрывай — будет бить, щипать, царапать да еще сама же и рев устроит. После этого только дня через три-четыре наладится регулярное Пашкино питание: хлеб с маргарином и чай — утром, суп, картошка, чай — вечером, через двенадцать часов, а ведь сейчас не зима — сетку с продуктами за чужим окошком не снимешь… Беда…

«Ну, чего он тянет! Дал бы нешибко да отпустил», — опять пришла спасительная мысль.

Однако мужик не спешил, лысина его по-прежнему спокойно покачивалась над Пашкиным плечом. Вскоре послышался сухой, казенный стук дверей на каменном крыльце милиции, и Пашке стало ясно; больше ждать нечего. Он понимал, что бежать придется от самых дверей. Это опасно — кто-нибудь может выйти, но зато напротив кладбище и дыра в заборе, через которую постовые ходят прямиком на Международный, а главное — он знал по опыту — у самых дверей притупляется бдительность конвоиров, слабеет рука…

Скоро!..

Пашка стал прихрамывать сильней и даже кряхтеть. Покосился.

Лицо конвоира, красноватое не то от жары, не то от природы, было таким же бесстрастным, как и в трамвае, когда под напором публики он согласился, как пострадавший, отвести Пашку в милицию. Он всех заверил в этом твердым голосом, но как-то неохотно, видать, не любил такую возню.

«Вот еще немного — и пора!» — подбадривал себя Пашка. Он потянул носом и не понял, чем это так приятно пахнет от мужика всю дорогу? Даже от его руки… Это был удивительно тонкий и вкусный запах, напоминавший — и очень некстати — праздничные дни перед войной, когда мать пекла им с маленькой сестренкой всякую вкусноту…

«Пора!» — и кровь ударила в уши. Тело напряглось и задрожало, ноги настороженно переступали по косым квадратным плитам старой панели. Он знал, что это плохо, что надо расслабиться и лишь потом — в узел, но нервы не слушались.

«Да ну, пора же! Раз, два, три! Нет… Снова… Уже ступени! Раз, два…»

Со счетом «три» Пашка согнулся, юркнул винтом под руку конвоиру, резко рванул свое гибкое тело в сторону и в тот же миг почувствовал свободу.

— Стой!

Но ветер уже свистел в ушах Пашки. Забор совсем рядом. С разбегу — в дыру, только доски дохнули в лицо теплым воздухом, сладким запахом старой краски.

— Стой, говорят!

Но здесь, на кладбище, он был в знакомой стихии! Сколько раз он крутился тут с самыми закадычными друзьями зимой и летом; любил, особенно веснами, бродить один, находя здесь успокоение от неприятностей с теткой и глубокую, всегда неожиданную тишину среди суматошного города. Ему знакомы здесь все могилы известных людей и шикарные надгробия богатых вельмож, опущенных некогда в склепы внутри высоких красивых часовен, сработанных из металла и замысловатых чугунных решеток. Величественными за́мками возвышались они над простыми, безымянными могилами, бугрившими среди деревьев. За войну деревья слегка поредели, но зато отовсюду брызнула молодая, упругая зелень кустарников, поднимались молодые деревья. Сейчас, в июле, здесь было особенно глухо и уютно.

Пашка сгоряча прочесал мимо позеленевшего бронзового ангела и понял, что скоро могила Некрасова, а рядом — главный вход, люди… Это опасно.

— Стой, говорят тебе!

Резкий бросок вправо, еще раз вправо — туда, за могилу Врубеля, где самый глухой угол. Пашка на миг вспомнил, как приятно забираться туда самой ранней весной, когда солнце еще слабое, а на черном гладком камне этой большой могилы оно всегда грело сильней, надежней…

Мозоль драло, как солью. Липкий от пота носок разъедал живое мясо на большом пальце, и Пашке стало ясно, что запал у него на исходе, что больше терпенья нет. Оставался последний шанс — в склеп.

— Стой, хуже будет! — неожиданно близко прохрипел мужик, видать умело махнувший наперерез.

Пашка сделал последний рывок по узкой длинной аллее, снова резко метнулся в сторону, к часовне, где внутри, на железном полу, еще с прошлого года была сдвинута тяжелая крышка люка. Наклонился. На четвереньках по лестнице вверх. На краю люка — боком на пол, потом сразу обе ноги в черную дыру могилы, прыжок, смягченный руками и — Пашка на том свете.

«Сегодня же расскажу пацанам, как отвалился!» — с радостью думал Пашка, а сам все морщился и шевелил растертым пальцем, и слушал.

Наверху глухо, как в валенках, пробежал мужик.

«Мимо! — коротко дыша, прошептал Пашка и блаженно расшнуровал, ослабил ботинок на больной ноге, но тут же насторожился: шаги. — Во, паразит! Порядочный давно бы отвязался, а этот… Ну и настырный».

В склепе было темно, противно. Душная, неземная тишина гнила в этом подземелье. Пашка брезгливо нащупал ногой могильную плиту, она показалась выщербленной, дырявой. Он невольно отодвинулся — не задеть бы ногой костей. Сразу потянуло на волю, но было еще опасно, поэтому он лишь приблизил нос к косой дыре полуоткрытого люка, как рыба к проруби, и жадно вдохнул. Второй раз он вздохнул уже осторожно, с опаской: потянуло все тем же удивительным запахом!

«Не может быть…» — усомнился было Пашка, но тут же услышал над головой, по железу, гулкие шаги и понял, что все пропало.

— Вылезай!

«Дурака нашел!..»

— Вылезай, говорят тебе добром! Ты не думай, я не уйду, у меня работа кончена. Понял? Сиди там до ночи, пока черви тебя не сожрут!

«Не сожрут!»

— А не то возьму вот, сдвину железо — закрою люк, — тогда поминай, как звали! Ясно?

Пашка молчал. Он понял все же, насколько серьезна последняя угроза, ведь в склепе и так мало воздуха! Он вспомнил, как однажды они с ребятами пытались разбить старую гробницу в другом конце этого кладбища и примерно в таком же склепе. Однако, помимо многих неудобств, там было мало воздуха. Свеча горела желтым пламенем, а спички догорали лишь наполовину, хотя дыра в могилу была не меньше этой. Пашка помнил, как стучало в висках, потела рубаха, как ругался наверху сам Косолапый, но Копыто, а за ним и Пашка бросили ломы и выскочили наверх. Ну, не подыхать же неизвестно за что?

— Ишь присмирел, воровская морда! — гремел наверху мужик и зачем-то пошевелил в дыре палкой. — Бежать вздумал, сопляк! Да разве от меня убежать такому гопнику?

— Не нога бы — оторвался! — как из бочки буркнул Пашка, задетый за живое. В дыре засветилась клокастая пшеничная голова.

— Давай, давай!

И тут же цепкая рука взяла Пашку за шиворот и вытащила его, длинного, тощего, на свет божий. Перед Пашкиной губой проплыли крепкие ботинки мужика, брюки, ремень, рубаха, морщины лба и наконец заалела лысина.

— Ну и дурак ты, паря! — посмеивался мужик. — Я ведь точно-то и не знал, что ты здесь.

Пашка еще сильней выпятил нижнюю губу, сник, а когда на лестнице часовни у него слетел расшнурованный ботинок и больно задел мозоль — он даже захлюпал носом, но не от боли, а от обиды.

— Больно, что ли? — с неожиданным участием спросил мужик.

Пашка кивнул.

— Садись, обмотай подорожником палец-то — да в носок, голова дурная!

Он подтолкнул Пашку на зеленый холмик, выросший тут в войну, а сам стоял рядом и все морщил лоб.

— Во, во! Меж пальцев возьми. Так. А матке скажи, чтобы постирывала носки-то тебе да поштопывала.

— Своей скажи! А у меня нету!

— А батьки?

— Тоже.

— Та-ак… Выходит — сам себе голова? Понятно. А зовут как?

— Ну, Павлом!

— Та-ак… А живешь где?

— Сейчас тебе дежурный скажет!

— А все-таки?

— Ну, в Порт-Артуре!

— Та-ак… Ничего домок — бандит на бандите! У вас там постеснительней стали или все так же — не пройти?

— Не знаю…

— А все-таки?

— Всякое бывает.

— Понятно…

Он не торопил Пашку и повел его только тогда, когда тот закончил обуваться.

На улицу вышли через другую дыру. Милиция теперь была вправо. Ее длинные пустые окна нелюдимо смотрели из огромной лужи, оставшейся после вчерашнего дождя.

— А тут не пройти, пожалуй… — вслух подумал мужик и неожиданно спросил: — Тебе сколько стукнуло?

— Скоро шестнадцать.

— В школе-то бывал?

— Нынче шесть закончил.

— Хорошо, если не врешь… А что дальше?

— В ноябре паспорт получу — на завод возьмут.

— Ишь ты! Паспорт! Шел бы в ремесленное, дурак! Пока паспорта ждешь — семь раз посадят, голова!

Пашка хмыкнул неопределенно, а мужик кивнул на лужу:

— Милиции-то боишься?

Пашка шевельнул головой отрицательно.

— Неужели до этого дошел? Может, хоть немного боишься? А?

И повернул Пашку за ухо к себе лицом.

— Нет, — ответил тот.

Он не поднял больше головы, но знал, что мужик опять собрал на лбу свою «гармошку».

— А заберись-ка ко мне в карман за папиросами! Мне не с руки.

Он еще держал Пашку за шиворот, но тот дернул плечом, отвернулся в пол-оборота.

— Что? Совесть проснулась? Это хорошо, если так… Ну, а как же нам быть с твоим преступленьем-то? Слышь?

Пашка презрительно вытянул губу — подумаешь, в карман залез!

Глаза его в таинственном сером прищуре спрятали от мужика презренье ко всем его понятиям, а скрытая за плечом улыбка была снисходительной ухмылкой, вобравшей в себя все секреты его двора — удачные кражи, ограбленье слабых ребят и новые смелые планы. Как удивился бы этот въедливый дяхан, узнай он, что у Косолапого готов план, и они в воскресенье должны будут пойти в одну квартиру. Да еще как пойти — днем! Но разве этот чугрей поймет, что так безопасней…

— Ты что — не слышишь? Я говорю: как быть с твоим преступленьем?

— Гм! Карман… Подумаешь, там… Дело. Гм!..

— Что, что?! — мужик тряхнул Пашку обеими руками. — Так вот ты как рассуждаешь! Ты это за игрушечки принимаешь! А ну, пошел! Пошел! Я тебе сейчас покажу, почем сотня гребешков! Я тебе по-своему! Я тебе!..

С руганью, подталкивая плечом и коленом, мужик потащил Пашку в другую от милиции сторону. Тут надо бы радоваться, но на душе у парня было тревожно. А мужик все ругался, тряс его и подгонял, будто торопился донести свой кипяток, чтобы где-то там, наверно, вон в тех прокопченных домах, выплеснуть на Пашку с еще большим жаром.

2

— Открывай! Я! Ну, чего смотришь?

Женщина стояла в проеме отворенной двери, слившись своим темным платьем с мраком прихожей, и только лицо да кисти рук слабо проступали из темноты, как на старой иконе. Она отступила с порога, а когда мимо ее шаркнул по стене Пашка, которого мужик втолкнул впереди себя, — о чем-то несмело спросила. Голос был тихий, добрый.

— Не твое дело! Разбираться привел! Валька дома?

— В вечернюю она…

— А выводок?

— Дома. Одни сидят. Я сейчас была…

— Ладно! Не мешай! — покрикивал мужик, видать опасаясь сбить в разговоре с женой сердитый тон, позарез нужный ему.

Женщина юркнула в кухню, откуда тянуло щелоком и керосиновой гарью. Пока мужик тщательно запирал дверь, жена раза два робко выглядывала в коридор, должно быть, хотела что-то узнать, но так и не осмелилась.

Закрыв входную дверь на все засовы, оставшиеся от худших времен, мужик схватил Пашку за шиворот и толкнул вдоль сумрачного коридора.

— Пррямо! Напрраво!

Остановились напротив двери.

— Ну, открывай! Заходи и смотри!

Пашка замялся, и мужик сам втолкнул его в узкую, с одним окном комнату. Окно выходило в соседнюю стену и было сумрачным, так что первым желанием Пашки была безотчетная потребность протянуть руку к выключателю и зажечь лампочку, голо мутневшую под самым потолком. Но после темного коридора здесь было намного светлее, и можно было оглядеться.

У окна — видел Пашка — стоял большой стол, вплотную к подоконнику. На нем — синеватая клеенка, очень короткая, потертая, она всюду топорщилась темными прорезями. Посередине стояла пустая алюминиевая тарелка и лежал нож в сухой коричневой пленке от сырого хлеба. У самой двери, направо — большая, широкая кровать с байковым одеялом на спинке. Слева, у порога, стояли на полу кастрюли, миски, бидончик без крышки. Из-за старого обшарпанного комода торчали какие-то палки, тряпки, портретная рамка. На комоде — кружевная накидка, связанная из простых белых ниток. На полу — ни коврика, ни половика — все голо и сиро, только цветы на подоконнике пышно, будто назло всей этой бедности, распустили тяжелые алые бутоны. Видать, это была единственная радость в комнате. Цветы стояли на чистом подоконнике, были политы и подвязаны. Горшки обернуты свежей бумагой, а в одном из них одиноко торчал старый, желтый окурок…

— Куда смотришь? Вон куда смотри!

Из-за спинки кровати поднялась и, неслышно ступая в чулках по полу, вышла девочка лет девяти, легкая и тоненькая, как бамбуковая палочка. Бледное лицо ее, природой назначенное быть круглым, сейчас казалось скуластым и худым. Узенькая лента, снятая с головы, была заложена в книжку, которую она держала в опущенной руке.

— И вон туда!

Из-под стола торопливо карабкалось маленькое существо. Оно кряхтело, шипело и чмокало, а когда вылезло на свет — Пашка увидел белую головенку и счастливую испачканную рожицу.

— Дай, дай, дай, дай!

Голые коленки прошлепали по полу к двери.

— Дай, дай, дай!

Малютка встала на синеватые выгнутые ножонки и, держась рукой за комод, тянула к вошедшим другую:

— Дай, дай, да-ай! — уже ныла она, потеряв терпенье.

— Да принес, принес! Чего реветь-то…

Мужик достал из кармана штанов сверток и вынул из него маленькую булочку, густо обсыпанную маком и сахаром. В комнате головокружительно запахло.

— На, на скорей! — он протянул булочку, и, когда их руки встретились, Пашка с удивленьем отметил, что ладошка девочки была немного больше ногтя большой руки мужика…

Малышка тут же села на пол и впилась в булку.

— Ешь, ешь. Ресторанная. Только тесто немного переходило, так я сахарку тряхнул побольше. — Он встретил голодный взгляд старшей и набросился на Пашку: — Смотри, паразит, и запоминай! Матка у них — единственная кормилица, а в ту субботу у нее всю получку вытащили во Фрунзенском магазине. Из кармана! Без куска семью оставили! А по-твоему это пустяк! К этаким крохам в голоде любая болезнь привяжется! Так это — пустяки? А? Я тебя спрашиваю! — рявкнул мужик и схватил Пашку за волосы.

Но тут заплакала малышка, и он осекся, с трудом подавляя в себе бешеную волну гнева.

— У меня на таких и рука бы не дрогнула! — твердил он, не разжимая зубов. — А теперь вот и стой тут до ночи, пока их матка не придет. Стой и отвечай им за свои подлые дела. Дети! Смотрите: это он оставил вас голодными! Вот он — вор!

— А ты?

— Чего-о? — ощерился мужик.

Пашка напрягся, ожидая удара. Он впервые увидел так близко раздутые злобой ноздри мужика, но решил договорить:

— Ты тоже не святой.

Удара все не было. Руки мужика повисли к коленам.

— Ишь ты! Умён. Ну, так знай: мне не стыдно людям в глаза смотреть. А вот ты посмотри этим голодным крохам!

Мужик вышел из комнаты, но Пашке не стало от этого легче. Он, наоборот, понял, что с мужиком было легче, чем с этой ужасной тишиной, а когда он встретил прямой, гневный взгляд старшей девочки — еще большая тяжесть навалилась на него. Правда, с минуту он еще разыгрывал из себя беззаботного, но тотчас сник, опустил голову и принялся сцарапывать с локтя рубахи какую-то зелень, посаженную, должно быть, в могиле. Но и тогда он чувствовал, как уничтожающе смотрит на него эта стрекоза, которую можно перещипнуть пополам двумя пальцами, и не мог найти в себе силы выдержать ее колючий взгляд исподлобья. Он понимал, что так простоять до вечера, а точнее — до ночи, на голодный желудок не сможет, да и встреча с той неизвестной женщиной, матерью этих девчонок, перед которой он почти физически ощущал свою вину, поскольку точно знал: это их ребята промышляли в ту субботу во Фрунзенском — ничего хорошего ему не сулила и лихорадочно искал выход. Этим выходом было окно.

«Второй этаж… — прикидывал Пашка. — Метра четыре с половиной, пожалуй — пять… Интересно, земля или камень внизу? Спросить бы у этой кошки… А, все равно!»

Пашка осторожно приподнял брови и оценил пространство от двери до окна. Он понял, что придется сначала прыгать на стол, потом распахнуть окно и — вниз! В полете вытянуться. Коснувшись носками земли, спружинить в коленках, тут же сгруппироваться, сразу — на бок и перекатиться…

«Эх, если бы не камень!..»

Пашка по привычке уже приготовился сосчитать до трех, когда от комода отползла малышка и села прямо на пути у Пашки. Она уже управилась с булкой и теперь смотрела на него, облизывая обсахаренные губы.

По коридору мягко прошла жена мужика, скрипнула дверью напротив.

«Прыгну через голову!» — решил Пашка с неприязнью глядя на сахарные щеки малыхи.

В коридоре снова скрипнула дверь.

— Нюра! Дай уж я допью вчерашнюю. Расстроился незнамо как!

Голос мужика прогудел мирно, по-домашнему.

— Дядя! — подняла девочка палец.

Она вплотную подползла к Пашке и схватила цепкими пальцами Пашкины штаны. Тут же она протянула вверх крошечную ладошку и потребовала пуговицу:

— Дай, дай!

Пашка нахмурился. Что-то шевельнулось в нем, и он не сразу осознал, что это вспомнилась на миг его маленькая сестренка, умершая в первую военную зиму от голода. Она точно так же тянулась к пуговицам и хватала их ртом, думая, что еда. Он давно не вспоминал ее, даже забыл совсем, и вдруг тут и так некстати!

— Дай, дай!

— Чего я тебе дам? — пробубнил Пашка.

Он осторожно выдернул штанину из ее цепких пальцев и помимо воли отступил к двери. Это движенье назад остудило его пыл и отодвинуло прыжок в окно. Что-то стало в нем угасать, и от всего отчаянно-неуемного плана осталось лишь недовольство собой, в нем тускнела четкость всех расчетов, и только двор за окном все еще манил к себе самым пленительным в мире — свободой. В дверях резнул звонок.

Пашка вздрогнул и почему-то подумал, что сейчас все пропадет окончательно. Ему представилось, что это пришла хозяйка комнаты, что сейчас начнется его публичная казнь, которая все равно кончится толпой дворников и милиционером, и Пашка сжался в комок, как затравленный зверь. Сердце его задергалось и кинуло в голову кровь.

— Эх!.. — простонал он и перепрыгнул малышку.

Старшая выронила книжку, шарахнулась к стене, а когда Пашка вторым прыжком мягко, как на физкультуре, впрыгнул на стол, — она заорала таким ошалелым воем, что он чуть не запутался в занавеске:

— А-а-а-а!

Пашка мог бы задушить ее только за одно это бессмысленное «А-а-а-а!». Но девчонка орала не столько от испуга, сколько из желанья призвать мужика и остановить Пашку. Он это понимал и со всей решительностью распахнул окно. Когда же он высунул голову и посмотрел вниз, то на миг растерялся: двор оказался задним и был весь захламлен. Под самым окном и дальше от стены валялась мебельная рухлядь, дрова, разломанные потемневшие ящики со ржавыми лентами жести и только дальше темнела черная, непросохшая земля.

«Туда!» — решил Пашка и ощутил на лице тугой ток воздуха, какой всегда бывает, когда напротив раскрытого окна распахивают дверь. Забыв о всех мелочах и опасности, Пашка решительно выставил левый ботинок на карниз и только нащупал опору для правого…

— Хоп! Назад! Назад, говорят! — и все та же цепкая рука мертвой хваткой перехватила его сухую ногу чуть выше стопы. Вторая рука взяла его за подол рубахи.

Пашка брыкнулся раза два, но тут же обмяк и сдался.

— А не везет тебе, бродяга, сегодня! Не везет! — посмеивался мужик, притащив Пашку в свою комнату. — Ну никак не везет!

И наотмашь ударил по лицу тугой, пахнущей ванилином ладонью.

А потом все завертелось, как в тумане. Пашка стоял в углу боком и кулаками размазывал кровь по лицу. Нос и губа отяжелели, горели. Жена мужика с мокрым полотенцем суетилась тут же, а сам он сидел за столом, уткнув лоб в широкие ладони, и смотрел на стакан водки. Долго тянулось молчанье, пока мужик не выпил и не уронил руки со стола.

— Забыл, как тебя? — подобрел он и повернулся к углу.

— Павел, — вместе с пофыркиваньем донеслось из угла, но после достойной паузы.

— Так вот, Пашка, — мы в расчетах на сегодня. Можешь проваливать! Иди воруй опять! Да ко мне не забудь забраться! Смотри: вот шкаф, в нем одежа, а в сером пальто, слева, — деньги. Не забудь! А сейчас проваливай, бесстыжая морда!

Пашка осторожно надавил коленом на дверь и вышел в коридор. За дверью напротив ворковала маленькая девочка. На кухне шипел примус и все так же пахло стиркой и керосином.

— Тоня! Открой ему! — выглянул мужик.

Женщина вышла из кухни, подергала запоры мокрыми руками и распахнула дверь.

— До свиданья! — еле слышно шевельнул Пашка губой.

— До свиданья! — вздохнула она.

Пашка вышел на площадку и не испытал облегченья. Еще какой-нибудь час назад, когда они шли по улице, отпусти его мужик — он прыгал бы от радости, а сейчас не было никаких желаний, кроме одного — доползти до дома, ткнуться головой в обмятый угол старой оттоманки и забыться подольше. Но и двигаться ему тоже не хотелось, этот невезучий вечер со всеми его нервными передрягами вымотал Пашку. Он сполз по перилам на первый этаж, сел на ступенях и снял ботинок. Мозоль цвела. Кожа свернулась в бледную пленку, сползла и обнажила красное мясо. Подорожник свалился и скатался в носке. Пришлось оторвать полоску от подкладки кармана и обмотать палец. «Пойдет!» — крякнул он и надел липкий носок.

Наверху хлопнула дверь. Шаги. Голос мужика:

— Эй! Слышь, что ли?

Пашка сунул ногу в ботинок, затаился и хотел бежать, но прислушался к голосу — не опасно — и ответил:

— Ну?

— Погоди! Чучело пропащее!

Мужик не торопясь спустился вниз, остановился ступенью выше, наморщил свой лоб и стал перед Пашкинои губой отвешивать пальцем каждое свое слово:

— Ты на меня не косись! Другой бы на моем месте — ой как тебя! Вот… А тебе, после всего твоего, вот чего: давай чеши завтра с самого утра в ресторан Московский. Меня спросишь — кондитера, мол, Евсеича. Я тебя на работу пристрою, без паспорта пока, в ученики. Понял? Сыт будешь, деньги будешь зарабатывать, а главное — делу научу. Парень ты видный, не девка красная, с работой справишься, да и башка варит. Дело, тебе говорю, стоящее, не то что твое воровство, голова! Буду ждать. Вход со двора. Ясно? Придешь — человеком будешь, не придешь…

Евсеич махнул рукой и пошел наверх, не оглядываясь на Пашку.

3

На Киевской улице лужи не держались — булыжник. На тротуарах плиты. Хорошая это улица. Домов на ней мало, все больше заборы, а под заборами — трава да лопухи, как будто в пригороде. Машин тоже мало, только ближе к осени, когда с Бадаевских складов развозят по городу фрукты, машин хватает. Хорошее это время. Сытное. Только стоит подкараулить машину без грузчика, прыгнуть у переезда в кузов и выбросить ящик-другой винограда или несколько арбузов — ребята поймают. Тихая улица… Вот и сейчас Пашка хромает по ней, морщится, а уже издали прислушивается к голосам приятелей, что играют в футбол за школой. Ему кажется, что идет самая интересная игра — с соседним домом, противником старым и сильным, а бессменный капитан — Косолапый повел ребят в нападенье без Пашки… Но ничего! Сейчас будет встреча! Кто-нибудь первый увидит его, крикнет!.. Остановится игра. Все, уже наслышанные о том, что случилось с Пашкой, кинутся к нему и будут ждать, когда он сам заговорит, потому как спрашивать о таких делах не принято. А он помолчит, поулыбается снисходительно и скажет что-нибудь, вроде: «Да вот пришлось из милиции драпануть… Нормально, только разбил нос, губу да нога… Второй этаж все же…» Кто-нибудь не выдержит: «По тебе стреляли?» Тут надо ответить загадочно: «Не помню…» А если к этому добавить при всех, что Косолапый — трус, что он не только бросил его в трамвае, но и не помог отбиваться на кладбище от конвоира, то всем станет ясно: Косолапый — спетая песня. Теперь будет он, Пашка!

Головокружительное чувство превосходства над этой оравой своенравных и то бескорыстных, то жадных, то отчаянных и жестоких, то неожиданно чутких ребят, перед которыми порой бессильны школа и семья — это чувство превосходства, которое стоит лишь на одном, но на самом прочном основании — на непогрешимом авторитете физической и особенно моральной силы, — вновь захватило Пашку и росло в нем тем сильней, чем ближе он подходил к самодельной футбольной площадке за школой. Площадка… Это было место постоянных встреч. Тут играли в футбол, дрались и мирились, строили планы и делились последним.

Однако за школой — хотя оттуда и доносился вполне серьезный галдеж, достойный встречи двух домов, — играли только одни малыши. Они азартно гоняли старый, облупившийся мяч и даже не обратили внимания на Пашку. Это было досадно. Он выждал момент, откинул за шиворот прорвавшегося к воротам малыша и здоровой ногой сильно забил мяч за угольную кучу у кочегарки.

Во дворе Пашка встретил только одного знакомого — Мишку-Гогу, но тот был не из «своих». Он работал, учился в вечерней школе, занимался гимнастикой и даже ходил с девчонками в кино.

Пашка завидовал ему, хотя и сам в гимнастике мастак, но в морду дать не решался: Мишка-Гога был здоровый парень.

В парадной, из полутьмы, его осторожно окликнули «свои». Они ни о чем не спросили, только посвечивали папиросами. Пашка подошел вплотную.

— Пашка, тебя… — Копыто выждал, когда пройдет женщина с сумкой, цыкнул ей в спину слюной и закончил: — Косолапый искал.

— Ты, Копыто, скажи ему: если у него душа не в пятках — пусть узнает обо мне в другом месте!

Он похромал на лестницу, довольный своим ответом.

Тетки в комнате не было, она судачила на кухне. Пашка торопливо проверил кастрюли на столе. В одной было что-то. Он вышел на середину комнаты, на свет, держа в одной руке ботинок с больной ноги, в другой — кастрюлю. Понюхал — щи! Пашка прислушался, не идет ли тетка, и выпил щи через край. Потом нашел кусок хлеба, съел его и завалился спать, хотя было еще не поздно. В голове у него путались мысли. Вопросы вставали один за одним: Косолапый и Евсеич, завтрашнее утро и воскресная вылазка в чужую квартиру. Как быть? А может, все это можно совместить? Это было бы самое лучшее, подумал Пашка и закрыл глаза. Но вскоре пришла тетка и принялась бубнить, что нет ей ни покоя, ни жизни. Как всегда…

— А если твой — как его? — Косолапый будет надоедать, я ему всю рожу в дверях ошпарю! Три раза сегодня совался…

Пашка молчал и не мог придумать, как бы лучше поразить тетку новостью.

— Разбуди меня завтра пораньше, — сказал Пашка важно и как можно спокойнее, но тут же, чтобы она не успела послать его к черту, пояснил: — Завтра на работу!

Тетка вышла из-за своей занавески на середину комнаты и остановилась в недоуменье. Она растерянно мяла в руках подушку, топталась, а Пашка с удовольствием наблюдал за ней.

— Во сколько? — спохватилась она, скрывая свое удивленье.

— Давай — в семь!

«Ну и характер! Даже не спросить, куда иду на работу!» — изумился Пашка.

Тетка кинула ему одну из своих подушек и стала потрескивать костями за занавеской — раздевалась спать.

Он с удовольствием ткнулся своей грязной головой в мягкую прохладу подушки и обомлел от удовольствия: такого подарка он от тетки не получал давно.

4

Утро выдалось — на удивленье! Ночью умудрился проморосить дождик, все промыл, очистил воздух, а к восходу на небе не осталось ни одного облака, и над крышами умытых домов еще не затянутая дымом вместе с наступающим днем бледнела и подымалась синяя бездонь. Где-то в стороне Московского вокзала вставало солнце, и на чистый сырой асфальт проспекта ложились длинные тени домов. Всюду спешили люди, сосредоточенные в своих ежедневных заботах, довольные радостным началом дня.

Пашка никогда так рано не вставал, обычно просыпая и опаздывая на первый урок. Ему больше нравились надежные сумерки, вечерние огни на улицах, пронзительные свисты во дворах, а утро… оно всегда приносило ему одни заботы, голод, разные неприятности за прошедший вечер. Но это утро было необыкновенным, и он понял: это было его, Пашкино, утро. Все в этот ранний час было, казалось, для него: емкие троллейбусы, старательные автобусы, работящие, по-утреннему частые трамваи — все было для рабочего человека, которым старался представить себя Пашка. Он с достоинством шел в своих парусиновых штанах и в той же, что была на нем вчера, синей рубахе, а от его только что вымытой под краном клокастой головы исходил стойкий запах хозяйственного мыла.

«А погодка ничего… — повел он губой к солнышку. — Только фраерам гулять!»

Он на ходу прыгнул на переднюю площадку трамвая, но туда неожиданно пробилась кондукторша, и Пашка тотчас сменил площадку, свистнув, чтобы висевшие на второй потеснились. На Обводном, у фабрики Анисимова, вышло много народа, и кондукторше стало просторнее наводить порядок. Она опросила всех подозрительных, а Пашке, остававшемуся на подножке, двинула солдатским ботинком в бок.

— А ну, проваливай, шпана!

— Ты потише! — огрызнулся он и схватился за ее сумку с деньгами.

— Не хватай!

— А я держусь! — оскалился Пашка. — А то упаду, убьюсь — тебе же отвечать придется.

— Отдай! — вырвала кондукторша сумку. — Убьется он! Такие и с поездов прыгать мастера!

К Московскому Пашка дотянул на другом трамвае.

Он выбрался из привокзальной толчеи, увидел огромные буквы «Ресторан» и смело направился под арку. Вошел. В небольшом мрачном дворе осмотрелся. Кругом подымались стены домов и, казалось, хранили здесь старую, еще петербургскую тишину. Не было даже мух, поскольку солнце не заглядывало сюда, наверно, больше ста лет, и только след грузовика напоминал, что жизнь кипит и в этом углу. Между штабелями пустых ящиков и пахучих бочек чернела настежь открытая дверь, а оттуда, из глубины помещения, доносились голоса и мелькали люди в белом.

Пашка собрался с духом и вошел.

— Ты куда?

Наверху, на лестнице стоял плотный, сытый человек в белой куртке нараспашку и посвечивал золотыми зубами.

— А я… этого… Евсеича мне.

— Евсеича? А зачем?

— Он велел прийти.

— А ты кто?

— Кто, кто! Он велел прийти.

Пашка смотрел исподлобья и, видать, не приглянулся начальнику.

— Интересно… Ну, давай сюда!

Они поднялись на второй этаж, прошли коридорами мимо каких-то помещений, откуда слышались голоса и стук ножей. Неожиданно золотозубый остановился, отворил дверь с надписью «кондитерский» и с усмешкой позвал:

— Евсеич! Тут к тебе пожаловали!

Пашка обрадовался знакомому запаху ванилина, которым повеяло из цеха вместе со сладковатым вкусом муки, от которого сразу запершило в горле и защекотало в носу. Из-за стеллажей появился сам Евсеич во всем белом. Из-под длинного передника торчали обсыпанные мукой штаны и ноги в жестких растоптанных тапках, тоже белых от муки. Лицо его было веселым.

— А! Пашка! Пришел? Хорошо! Это, шеф, мой ученик будет!

— Интересно! А кто его брал?

— Я.

— Гм! Интересно…

— Тебе, может, и интересно, а мне не очень интересно одному крутиться, без помощника. Сколько времени обещал ученика? То-то! А вот теперь я сам нашел!

— Штаты не ты набираешь, а директор с моего на то согласия.

— А с чьего согласия я за двоих ломаю, а получаю, как все? А? Чего отворачиваешься? Так что не доводи до греха. Давай помощнику куртку, а не то у меня разговор короткий — знаешь меня: нож в газету и — прощай! Меня вон давно в «Асторию» зовут, там-то уж умеют ценить мастеров, там и условия…

— Ну, понес свою песню! — заулыбался шеф невесело. — Погоди, пока директор придет. Парню надо медосмотр пройти и прочее… Сегодня как раз приемный день, а потом…

— Я тебе что толкую: дай парню куртку без разговоров, я его с производством познакомлю! — настаивал Евсеич. — Должен же человек посмотреть, где он будет работать?

Шеф махнул рукой:

— Ну, пойдем, как тебя?..

— Пашка.

— Пойдем, Пашка, дам тебе чью-нибудь куртку из той смены. Да, ну и мужик шебутной! Все-то он орет, все ему не так… Правда, мастер — уж этого не отымешь… Родственник, что ли?

— Чего?

— Родственник, говорю, ему или как?

— Нет. Так… — ответил Пашка.

— Гм! Уж и хитрить умеешь — так… Так ничего не бывает!

В крохотной душной раздевалке шеф-повар дал Пашке куртку, передник и колпак. Пашка сразу надел куртку, но с передником медлил: уж слишком он походил на бабскую юбку! Колпак же он решил не надевать совсем. «Да это же дурацкий колпак! — с ужасом думал он. — Все повара в кинокомедиях бегают точно в таких колпаках, а весь зал хохочет. А вдруг кто узнает, что и я…»

Шефа позвали, и он убежал, а Пашка остался стоять в раздевалке. Он уже был расстроен: повар! Только и не хватало… Если бы его догадались сначала покормить — он давно бы смылся отсюда и никогда больше не пришел. Он считал, что лучше прокантоваться несколько месяцев до получения паспорта, а там и на завод.

— Ну, готов? — Евсеич влетел в раздевалку. — Давай, давай пошевеливайся, а то у меня тесто подойдет скоро!

Он схватил Пашку за руку и потащил по цехам — знакомить с производством.

— Вот смотри — корневой цех. Важный цех, но это не работа! — Евсеич с порога махнул рукой и поспешил дальше, увлекая Пашку. Тот успел лишь окинуть взглядом полутемное помещение, где на мокром каменном полу была насыпана в угол картошка, свекла и еще что-то. В большом котле белела залитая водой чищеная картошка. У стола, заваленного грудами зелени, стояла пожилая женщина и чистила зеленый лук. Рядом с зеленью алела горка промытой вычищенной моркови.

— Экскурсия? — спросила она вслед, но Евсеич не слышал, он уже распахивал следующую дверь.

— Мясной! — заорал он прямо в лицо Пашке, перекрывая шум электрической мясорубки.

Тут было интересней. Пашка во все глаза смотрел на огромные куски сырого мяса, торчавшие из большой каменной ванны. Особенно большая часть лежала на оцинкованном столе, а над ней высокий тощий мужик быстро и точно, как парикмахер, махал длинным ножом. Прямо на глазах обнажались дуги красно-белых ребер, а мясо толстым одеялом, морщась и оседая, ложилось на стол. На краю стола лежали небольшие куски, но толстые и красивые. На другом столе кучей лежали необработанные куры. В другой ванне были свалены в воду какие-то серые плиты, и Пашка не сразу понял, что это оттаивала прессованная рыба-филе.

— Алексей! — крикнул Евсеич. — Пленку-то с вырезки не забудь снять, а то опять свернет бифштексы, как поросячье ухо, или, как вчера… А ты не отмахивайся, не отмахивайся, я не таких учил! Вон сек испохабил, разве так его отделяют от огузка?

Евсеич подержал на ладони толстый кусок мяса и сердито бросил его опять на стол.

— Пойдем, Пашка! Работает, как в мясной лавке, а не в ресторане, да еще и слова не скажи.

Пашка начинал понимать, что учить поваров было привычкой Евсеича, только не ясно одно: почему кондитер, а учит повара, но об этом он решил спросить в другой раз.

— А вот горячий! Тут, брат, на этой плите, все замыкается. Почти все. Дальше продукция уже в готовом виде идет в зал, в публику, или, как теперь стали говорить, — к потребителю. Ясно?

У Пашки, который из-за вчерашней передряги опустил ужин и не позавтракал сегодня, закружилась голова от одурманивающего запаха жарившегося мяса, лука, кипящего в котле жирного бульона, от изобилия каких-то иных — крепких и сытных запахов, шедших из многочисленных горшочков и кастрюлек, которыми была уставлена вся плита.

— Ясно, говорю?

— Ясно, — шевельнул Пашка губой и облизался.

Ему казалось невероятным, что на свете может быть столько еды и что есть люди, не знающие голода.

У плиты крутилась юркая, туго подвязанная краснолицая — должно быть от жары — женщина. Она то и дело двигала сковороды и противни, что-то помешивала в кастрюлях, перевертывала куски мяса и румяной рыбы, успевая отвернуться к столу и порезать картошку, а вокруг нее все трещало, шипело, булькало…

— Крутись, Матвеевна! — весело крикнул Евсеич.

За клубами пара блеснула ее белозубая улыбка, а они уже заторопились дальше какими-то коридорчиками, переходами и открыли застекленную дверь.

— Холодный цех! Здесь работает самый занозистый человек на свете, повар-холодник. И зовут его — Сашка-Тяп-Ляп.

— Сам Тяп-Ляп! — прогнусавил маленький сутулый человечек.

— А пока его тут нету, давай, Пашка, поедим у него икры!

— Я вот вам поем! Лучше скажи, чего мне теперь делать с этой икрой: сменщик забыл поставить в холодильник, а такая жара… Шеф хрюкал на меня.

— А какой чудак открыл под вечер такую огромную банку? Это же паюсная икра! Она сегодня пропадет. Погибнет…

— Чего же делать?

— Сдобри маслом растительным — душок отобьет — и давай побольше на буфет, а другие закуски и бутерброды придержи пока.

— Да это-то я знаю! — прогнусавил холодник.

— Знал бы — не спрашивал. Вот натура! А дальше чего?

— Да иди ты, иди!

— Ты не гони, а не то я тебе погоню! Был ты Тяп-Ляп и остался! Проворонишь икру — налетишь рубликов на триста.

— Да ладно, ладно! Сделаю, как ты сказал. Ува-ажу! — гнусаво тянул холодник.

— Уважит! Ты себя уважай, голова! Беги сейчас в зал, перемигнись с официантами — скоро должны прийти — так, мол, и так: налегайте на икру. Пусть предлагают всем — полезная, мол, калорийная и все такое. А нет — шеф высчитает с тебя и не моргнет. — Евсеич повернулся к Пашке: — Это хороший цех. Тут, если с головой работать, можно чудеса делать кулинарные — всякие заливные, фаршированные рыбы, фаршированные куры, всякие муссы, салаты, не говоря о бутербродах, сандвичах, канапе… Да мало ли что тут можно сделать с головой.

— И мороженое? — спросил Пашка.

— Эка делов-то! И мороженое, только не комбинатское, что продают на углу — колотушки замороженные, а настоящее! Такое, брат, мороженое я могу тебе сделать — воздушный шар, а не мороженое. Возьмешь такое на язык, зажмуришься — и сам растаешь. Искусство!.. Пойдем скорей — тесто перейдет!

Навстречу им попалась официантка с подносом.

— Ага! Директор заявился! — заметил Евсеич.

— Где?

— У себя, где же… Видишь, жратву понесли. Давай, брат, и мы чайку скоренько попьем — да мне за работу, а ты к директору да на медосмотр. Матвеевна! — приостановился он в горячем цехе. — Чаек е?

— Е!

— Поварской?

— Поварской!

Евсеич взял на ее столе четыре яйца, обмыл их под краном, положил в поварешку и опустил в котел, где тихонько клокотала картошка.

— А где у тебя помощница? — спросил он повариху.

— Ой, Евсеич!.. Подумай-ка: послали на угол с лотком. План, говорят, горит, а я вот одна тут маюсь в такой жарище.

— Плохи дела, — вздохнул Евсеич и заглянул в другой котел. — Ох, Матвеевна, Матвеевна! Бульон-то у тебя какой мутный! Нареканий бы не было… Пашка! Притащи-ка из мясного фаршу немного. Ну, чего смотришь? Дуй скорей и тащи — чуток, в горсточке. Надо, скажи…

Пашка принес. В мясном дали без слова.

Евсеич взял фарш, взял битое яйцо в решете, высочил белок на фарш и перемешал. Потом быстро покрошил это месиво в котел, где зрел бульон.

— Ну вот, Матвеевна, я тебе оттянул бульон, теперь процеди — и будет как стекло.

— Спасибо, Евсеич! А пирожки-то у тебя успеют к нему?

— Успеют! Теперь нас будет двое — завалим товаром!

Он вынул поварешку с яйцами, обдал их холодной водой.

— Тащи, Пашка, в цех!

Евсеич сам принес чаю, черного как деготь. Это и был «поварской». Но самым приятным для Пашки было то, что к чаю появился еще сыр, масло и бутерброд с той самой черной икрой, из-за которой расстраивался холодник. Пашка не сдержал своего восхищенья и решил сделать своему благодетелю комплимент:

— А здорово ты этого Тяпу, холодника, расколол!

Евсеич некоторое время молча смотрел на Пашку, наморщив лоб и поглаживая волосатые, голые по локоть руки. Он, по-видимому, хотел что-то сказать, но не нашелся и кивнул на завтрак. Сам он ел немного, задумчиво. Пашка — много, с жадной осторожностью чужой собаки и умял почти весь завтрак.

— Клади сахару-то больше, — добродушно сказал Евсеич и подвинул к Пашке большое блестящее ведро с сахаром.

Пашка всыпал горсть. Отпил и всыпал еще.

— Правильно. Голова будет лучше работать, да и сытость к тому же. В нашем деле с утра надо покрепче заправиться, потому как нет у поваров определенного часу на обед, это не завод. Рестораны тоже на обед не закрываются. Тут иной раз так закрутишься, что до вечера не присядешь. Недаром Горький — был у нас такой писатель, ничего, правильный…

— Знаю, — кивнул Пашка и еще добавил сахару в стакан.

— Так вот, этот самый Горький, а он, как и все приличные люди, был поваром, говорил: нелегкая это работа. Понял? Ну, пей, пей, не торопись. Сейчас я тебя к директору отведу, он тебе санкнижку выпишет и направит по докторам.

И пока Пашка пил чай, Евсеич подпылил стол мукой, обдал руки растительным маслом и выкинул огромный ком теста из котла на стол. Помял его, заправил с краев в середину, будто завязал в узел. Потом вымыл руки, вытер их чистым полотенцем.

— Ну, готов? Идем!

У кабинета директора Евсеич достал из кармана белую от муки трешку и дал Пашке на парикмахерскую.

— И вот еще что: времени сейчас немного, потому садись на двенадцатый трамвай и шпарь по Невскому до моста. Там проберись к Петропавловке, на пляж, и помойся, а оттуда — на медосмотр. Песочком потрись получше, а далеко не заплывай — Нева шуток не любит! Ясно? Вот и хорошо! А к вечеру приходи — поедим вместе.

5

Пашка целый день был сыт, как никогда, и, наверно, поэтому в голову ему приходили разные хорошие мысли. Он думал о золотых днях совершеннолетия. О том, как станет скоро самостоятельным, уйдет от тетки, накупит себе широченных брюк-клеш из чистой шерсти, ремень с морской бляхой сторгует на барахоловке, приобретет побольше шелковых рубах, ботинок и пойдет на танцы в женскую школу, где будет выдавать себя за десятиклассника. Где он возьмет столько денег, он точно еще не знал, но только не в ресторане, поскольку оставаться работать там при всем брюшином благолепии он не мог решиться — душа не принимала. В самом деле, не дай бог узнают на улице, что он повар, — пропало дело! Он с омерзеньем думал о колпаке, но с большим удовольствием о еде и своем покровителе. И странное дело: только утром он высморкнул большой сгусток крови и ощупывал припухший нос, а вечером — да и целый день — Пашка думал об Евсеиче с теплотой. «Законный мужик! — пришел он к выводу. — Поработаю у него пока, а там видно будет…»

К вечеру Пашка управился с медицинскими инстанциями, проголодался и подрулил к Евсеичу.

Еда снова была сказочной. Лучше, чем утром. Кроме того, Евсеич дал Пашке домой песочное пирожное «кольцо». Пашка вез «кольцо» в кармане и с полным сознанием своей правоты ехал на подножке, поскольку в трамвайной сутолоке могли пирожное раздавить. Он спешил домой, спешил — как это ни было удивительно для него самого — увидеть тетку. Ему не терпелось поразить ее рассказами о том изобилии еды, которую он увидел сегодня. Ему хотелось рассказать ей самое яркое из того совершенно нового для него мира, что открылся сегодня перед ним с большой щедростью и прямотой.

Тетка была дома.

— Ну, работал? — спросила она удивительно нормальным голосом, на какой сегодня и рассчитывал Пашка.

— Завтра приступлю, — не стал он врать и принялся рассказывать. — А это тебе. От меня. Он положил перед ней пирожное и пролез между столом и швейной машиной на заваленный всякой рухлядью балкон. Там он потрогал свои мускулы, потом несколько раз поднял пудовую гирю, поломался с ней, шумно выдохнул. Потрогал мускулы опять и решил: надо больше заниматься спортом, ведь при таком хорошем питании, как в ресторане, сильней его не будет даже Мишка-Гога. Пашка улыбнулся чему-то. Настроенье его было великолепное. Он даже попробовал сделать стойку на решетке балкона, но внутри у него сразу все похолодело от страха: шестой этаж… У Копыты он делал, на таком же балконе, но у того второй… Вспомнив о ребятах, он шагнул было обратно в комнату, но невольно остановился: на оттоманке сидела тетка, а по ее худому лицу текли слезы. Пашка отвернулся в каком-то непонятном самому волнении и стал смотреть, вниз, на улицу.

На тротуарах потемнело от прохожих — народ шел с работы густо, величественно, как утром, только солнце светило сейчас с другой стороны, уже над самым Варшавским вокзалом. Оно будто тоже возвращалось с работы, и Пашка как-то по-своему почувствовал это и понял, каким большим был уходящий день.

Вечером, уже после захода солнца, он по привычке вышел в их большой гулкий двор. Был тот удивительный час, так любимый Пашкой, когда впереди, до полночи, еще масса времени и каждый час таит приятные неожиданности. С неба сочились фиолетовые сумерки. В нижних этажах зажигали свет. Из какого-то окошка по всему двору разносилась песня:

Может быть, отдельным штатским лицам Эта песня малость невдомек. Мы ж не позабудем, где мы жить ни будем, Фронтовых изъезженных дорог.

Любил Пашка этого певца, у него есть песня о море, и, должно быть, поэтому вдруг вспомнилась мучительно-сладкая мечта быть моряком.

Эх, путь-дорожка Фронтовая!

Пронзительный свист полоснул по двору и сразу приглушил все звуки.

Пашка знал, кто так свищет, и побрел к черной лестнице, где в проеме открытой на задний двор двери на фоне маслянисто-черной угольной кучи стоял Косолапый. Он сунул Пашке свою длиннопалую руку, но не ответил на пожатие.

— Ну как? Когти рвал?

— Рванул, — ответил Пашка.

— А нос?

— Дяхан перемешал по носу…

Косолапый окинул двор уничтожающе-подозрительным взглядом.

— Наколка в ажуре. В воскресенье — на дело. Все, как договаривались… Ты готов?

— Готов, — ответил Пашка.

6

— Во, во, так. До дна загребай. До дна.

Пашка устал, но виду не показывал, только лоб, заблестевший от пота, да прилипшая к спине куртка выдавали его. Он без отдыха замешивал большой котел теста, погрузив в него выше локтя обе руки.

— А много еще муки сыпать? — спросил он.

— Ни, ни! Больше не надо. Теперь мешай, пока тесто само от рук не отскочит. Это скоро. Мука в этой партии попалась хорошая, а вот в том месяце была дрянь дрянью — никакой клейковины. Выпечка из такой муки будто из глины сляпана — ни подъема в ней, ни колера, ни припека. Эх, Пашка, а на какой муке я рабатывал до войны! Сколько было сортов!

Евсеич подошел к окошку и смотрел в него некоторое время, будто видел там то прошлое, о чем он только что вспомнил.

— Ну, готово? Дай-ка взгляну. Та-ак… Ничего, ничего… Первые дни работаешь, а уже толк есть. Хорошо. Теперь зачисти котел моим ножом, смажь маслом и покрой. Я пошел к шефу узнать ассортимент, а ты слетай в холодный и принеси что-нибудь к чаю. В горячем разведай, нет ли горячих котлет, — тоже неси. Да не забудь мой нож под стол спрятать, а то мясники свистнут, им мой нож давно спать не дает. Он у меня как бритва, а им — затупить да бросить. А повар без ножа — не повар. Понял?

Евсеич сощурился, что означало улыбку, и легко пошел к двери, покидывая в стороны мучными носками тапок. Вернулся он, когда у Пашки уже все было готово к чаю, и перечислил заказанный ассортимент.

— А шеф много в нашем деле смыслит? — спросил Пашка.

— Кое-что… А вообще мало сейчас осталось тех, кто в нашем деле серьезный мастер. Мало. В загоне наше дело, а ведь наша специальность самая древняя. Человек еще по деревьям лазал, а еду себе готовил — молоко из орехов выжимал, коренья чистил съедобные. Так что, Пашка, мы с тобой люди самой древней профессии. Потом идут строители, ведь человек давно себе жилище делает. Специальность эта тоже очень почетная, но помоложе на лет на тыщу.

— А потом? — спросил Пашка.

— Потом идут портные и сапожники. Те еще моложе. А потом пошли-поехали разные специальности: земледельцы, каменщики, краснодеревцы — тоже народ нужный. Без такого народа все на земле сгинет.

— Интересно… — Пашка потянул чай из стакана. — Значит, мы самым древним делом занимаемся?

— Самым древним, тут нет никакой ошибки и быть не может. Мне вон дочка рассказывала, что когда-то очень давно, в глубокой древности, были такие рабы, что дрались в цирках насмерть.

— Я знаю! Гладиаторы!

— Во, во! Так за одного такого раба давали на рынке сто простых, а повар стоил еще дороже. Ясно? То-то, голова! Доедай скорей да приступим… Так что, Пашка, видать, было за что их ценить.

— А тебя ценят?

— И меня ценят немного. Вот я человек дисциплинированный, а нынче весной три дня прогулял на свадьбе у дочки. Другому бы суд обеспечен, а у меня только и спросили: «Нагулялся?» И все. И на работу. А если бы кто другой так? А? То-то! Но ведь за одно званье ценить не будут, надо показать, что ты можешь, нынче век — не дурак, словам-то не очень верит, ты работу покажи. А потому учиться надо своему делу. Трудиться. Я вот с удовольствием поучился бы у кого, да вроде и не у кого. Кухню я хорошо знаю как будто… И нашу, и французскую, и английской учен был, а про наши южные — и говорить нечего!

— Вот это — да!..

— Что — да? Ведь у блюд паспортов и прописки нет, они все для человека. Вкусное блюдо понравится и немцу, и французу, и турку, и японцу. Другое дело — вкусы, но вкусы прививаются. Только кто их прививать будет, наш шеф, что ли? Да такие шефы довели нашу кухню до того, что поезжай от Белостока до Владивостока и найдешь во всех ресторанах, не говоря о столовых, — одно и то же: два-три мясных, два-три первых, две-три закуски, два-три гарнира, а соуса — те и вовсе пропали. А сами блюда — свиньям на диво: гуляш, котлеты, суп да щи, а больше и не ищи, хоть запищи. Что ухмыляешься?

— Смешно.

— Плакать надо, а ты — смешно!

В цех заглянул шеф. Блеснул на руке золотой браслет, и дверь снова закрылась.

— Знает порядок, — кивнул Евсеич, — если я за столом — не мешай!

Пашка допил чай и сам, без напоминаний, опустил поднявшееся в котле тесто.

— Скоро подойдет. А тесто как шелк, — сказал он с видом большого знатока.

— Ну и ладно! — прищурился Евсеич. — Значит, товар будет хороший, в лицо не бросят. А сейчас, пока есть время, давай-ка собьем бисквит. Бисквит — основа пирожных и тортов этого вида.

Пашка притащил из мойки луженый котелок, отбив его силой у коренщицы, той, что работала в корневом цехе. Потом сам получил у шефа продукты — сахар, яйца и муку. Евсеич объяснил ему, сколько существует способов приготовления бисквита. Научил, как взбивать на парах, как надо осторожно вводить муку и выпекать.

— Ты с ним осторожней! Это тебе не кирпич: чуть тряхни — и село. Ты пойми: взбитое яйцо держит на себе двадцать грамм сахара и столько же муки, а и само-то оно весит всего сорок. Ему ведь тяжело, голова! Вот так надо. Во…

Они уже выпекли бисквит, когда в цех пришел шеф.

— Евсеич, выручай!

— Что такое?

— Завтра хоть и воскресенье, а надо поработать. Потом отгуляешь.

— Гм! — прищурился Евсеич. — Пашка! Ну-ка подтверди, ты у меня ученый — ведь при татарском иге и то в воскресенье отдыхали.

— Ну, Евсеич!.. Ты пойми: надо. План горит, а дотянуть осталось совсем немного.

— А я при чем? Мы с Пашкой и так даем тебе по две с половиной-три нормы.

— Да знаю! Какой о вас разговор! Если бы все у меня так работали! — заискивал шеф, и Пашка понял, что половина похвалы относится и к нему.

Евсеич отошел к окошку, наморщив лоб. Он понимал: план — основа. Не будет плана — не будет у людей прогрессивки, не будет у начальства настроенья, пойдут пререканья, кто-то уйдет в другой ресторан — коллектив залихорадит. Противно… По опыту он знал, что все это может быть.

— Какой заказ будет? — спросил он шефа.

— Штук пятьсот «кольца», потом коржей, ну и как можно больше пирожков московских, самых ходовых.

— Сладких?

— Сладких.

— Ладно. Только поставь кого-нибудь на фритюр, чтобы нам с Пашкой не отвлекаться. А товару дадим. Дадим, Пашка?

— Дадим! — весело ответил тот, почувствовав, что и от него в этом серьезном деле многое зависит.

— Паша! — удивился шеф. — А что это у тебя куртка-то рваная? Я сейчас скажу, чтобы тебе принесли новую. Сейчас!

— Ишь лиса! — вослед ему прищурился Евсеич и закрыл свою розовую лысину колпаком. — Ну, Пашка, начнем!

Часов до четырех они работали без перерыва. Пашка брался за всякую работу. Он вместе с Евсеичем делал листовые и порционные ватрушки, ювелирничал над маленькими бульонными пирожками, учась фигурной защипке, добросовестно заделывал края больших листовых пирогов. Тесто еще плохо слушалось его, но он сумел сварганить вполне приличную сдобу, какой-то случайно получившейся замысловатой формы. Сдобу эту Евсеич профессионально довел до дела и принял на вооруженье цеха, дав ей названье «Пашкина сдоба». После полудня Евсеич завернул песочное тесто — большую партию, на пол-ящика масла, и тут же приставил Пашку раскатывать, а потом и вырубать формой пирожные. Пашка сам спроворил льезон, сам смазывал пирожные и посыпал их протертой через грохот крошкой. Все было хорошо, но мучила его выпечка: очень часто он обжигал с непривычки руки, но и на выпечку он вставал смело.

— Пашка! Имей в виду: тебе можно работать только шесть часов. Теперь не война. Ясно?

— Ничего!

В работе он терял представление о времени, а от жары и утомленья даже не хотелось есть. Сразу же после завтрака он ввязывался в работу, охваченный только одним желаньем — желаньем переделать все это огромное количество медленно убывающего теста. Порой ребяческое нетерпенье вырывалось у него наружу, он нервничал, обжигая руки, и орал, по примеру Евсеича, на поваров, с которыми сталкивался на кухне, у духовки:

— Лентяи! Кондитерский всех вас обрабатывает!

И те молчали, лишь кое-кто перемигивался — ишь какой строгий, теленок-то!

В шестом часу Пашка сложил всю выпечку на большие деревянные листы, расставил их на столах один к одному и отошел полюбоваться.

— Во дали! А?

Румяная, свежая, еще отдающая печной жар разнообразная масса изделий, еще утром стоявшая на полу тугим и холодным мешком муки, бесформенным куском масла и ведрами сахара, теперь, взяв в себя уменье их рук, их пот, их силы, нервы и время, готова была перейти к сотням других людей и принести им радость.

— Да, Пашка, одному мне столько бы ни за что не сделать. Ты смажь ожоги-то маслом да давай-ка, брат, пообедаем. Заработали!

За обедом Евсеич призадумался.

— Знаешь что? Ты сейчас поезжай домой, отдыхай, а я еще немного поработаю. Бисквит наш, утренний, выстоялся, я сделаю крем и займусь тортами. А ты завтра приди сюда как можно раньше и выполни особое заданье: один поставь тесто. Ты умеешь, у тебя получится. Я приду — и у нас сразу пойдет готовый товар на улицу. Понял? Возьмешь мои ключи от цеха, товар я тебе, сырье, оставлю, а производство будет открыто — сторож рано плиту разжигает. Ясно? Вот так…

Пашка сразу завял, вспомнив о Косолапом. Впервые в жизни он должен был пойти на большой риск, но это волновало его меньше, чем досадное совпаденье их дела и работы. Он не знал еще, что предпринять, но искал выход.

— Устал?

— Ничего… — не стал разуверять Пашка, опасаясь объяснений.

Молчали.

Дверь в цех неожиданно отворилась, и вошла официантка, вся сжавшись под недовольным взглядом мастера.

— Евсей Евсеич, извините, пожалуйста! Извините! Меня шеф послал… Помогите мне, ради бога! Привязался ко мне клиент — подавай ему лимон по-кавказски, и все тут! Я — к холоднику, а он не знает, как делать.

— Иди к шефу.

— Он — тоже. К вам послал.

— А я почему должен знать?

— Так вы.

— С Кавказа куражир-то?

— Черненький…

— Понравился, что ли?

— Ну, вот еще…

— Пьяный небось?

— Есть немного.

— Пошли к черту!

— Нельзя. Неудобно. А потом говорит, что приедет на Кавказ и все наши рестораны оха́ет. Как же можно!..

— Ишь ты! Значит, нельзя, говоришь, отказывать?

— Нельзя.

— Верно говоришь! В ресторане должно быть все! Спросит человек птичье молоко — не отказывай. Лучше скажи: завтра будет специально для вас! Ну, чего стоишь? Тащи свой лимон и креманку с сахаром!

Официантка выпорхнула из цеха и тотчас же все принесла.

— Пашка! Нож!

И, нарушая традицию — прервав обед, Евсеич мигом приготовил это незамысловатое блюдо. Он надрезал лимон посередине, снял с одной половины кожуру. Очищенную часть разрезал вдоль на восемь долек.

— Учись, Пашка! Раздвигаем дольки, туда — сахар, а теперь!..

Он взял креманку, сгрудил в ней сахар и ткнул в него лимон очищенной и надрезанной частью. Теперь казалось, что в креманке, утонув в сахаре, лежит целый лимон, наполовину зарытый в песок.

— Неси! Если он не дурак — знает, как есть! Да дверь закрывай, коза!

А минут через десять в цех вошла та же официантка. На маленьком подносе она несла две высокие рюмки с коньяком.

— Вот, пожалуйста! Одну прислал грузин, а вторая — от меня. И спасибо вам, Евсей Евсеич! — она поклонилась и ушла, блеснув черным подносом.

Евсеич закряхтел, закашлялся, потом торопливо расстегнул свою куртку и долго вытирал лицо внутренней стороной полы.

— Вот оно, уменье-то! Ясно, голова? — сказал он Пашке необыкновенно громко, и тот не сразу сообразил, что сказано это больше для поваров, восхищенно толпившихся в растворенных дверях.

7

Опять по пятницам Пойдут свидания И слезы горькие Моей сестры

Песня падала с чердачного окна — самого уютного места в непогоду. Пели хором, человека три. Копыто и Косолапый — Пашка сразу узнал их голоса — старались перекричать друг друга и заглушали гитару, на которой усердно наигрывал шестерка Косолапого, Петька-Месяц. Пашке нравилась эта песня, и, может быть, поэтому он не раздумывая пошел на нее. Потянуло… Во дворе встретился и слегка кивнул Мишка-Гога.

— Кто там? — решил уточнить Пашка, указав на чердак.

— Подонки.

Пашка остолбенел: неужели есть ребята, которые вот так просто могут плевать на шпану? Ему всегда казалось, что за такие ответы нужно по крайней мере — кирпичиной в спину, но он только смотрел вслед Мишке-Гоге и чувствовал, что ему расхотелось идти на чердак.

«Поплетусь домой, а если свистнут — поднимусь к ним», — думал Пашка.

Но свист раздался раньше, чем он сделал первый шаг.

И Пашка пошел.

Знакомая темная лестница. Густой, сухой запах пыли. Чердачное окно распахнуто прямо на сотни мокрых крыш, в дымную городскую даль. На полу, на новом листе фанеры, густо пахнущем свежестью, полулежали Косолапый и Копыто. Петька-Месяц, ощерясь рединой зубов, сидел с гитарой на пыльном подоконнике. Все трое курили. Все трое молча подали руки. Все, как всегда.

— Где жируем? — осклабился Копыто.

— Он нос на курорт возил! — по-дружески, без улыбки пошутил Косолапый и тише, с расстановкой добавил: — Завтра… в восемь утра… в садике на скамейке.

— На нашей. У мусорного ящика, — добавил Копыто.

— Не получится, — ответил Пашка.

Все трое переглянулись.

— Кури! — протянул Косолапый пачку папирос.

Пашка закурил.

— Ну, в чем дело?

— А у тебя, Косолапый, приемчики, как у следователя: папироска — вопросик. Спичка — второй, — заметил Пашка ядовито.

— У них, отцов наших, учимся… Ну?

— Что — ну?

Копыто вытащил нож и всадил его в фанеру.

— Да что ты к нему привязался! — сорвался он. — Разве не видишь…

— А я с тобой не говорю! — Пашка отбросил его ногу и опустился коленками на фанеру.

— Не темни! — прорычал Косолапый.

— Темнил — не пришел бы.

Доказательство верности было налицо. Трое молча насупились.

— Так ты где сейчас? — устало спросил Косолапый, не подымая головы. — Молотишь, что ли?

— Молочу.

— Давно?

— Скоро неделя.

— А завтра?

— И завтра молочу. Начальство просило: план горит. Вот даже ключи доверило. Я в ресторане… Пока…

— Ммм! Да ты в люди лезешь! — хмыкнул Косолапый.

— Ключи!.. — прошепелявил Петька-Месяц.

— А ты заткнись! — рявкнул Пашка. — Или в окошко захотел?

Косолапый лишь прикусил губу, но не заступился за своего адъютанта.

— Значит, план выполняешь? — прищурился он. — А как быть с нашим планом?

— Как хочешь решай, а я завтра не могу.

Пашка не узнавал себя. Тройка тоже чувствовала, что какая-то трещина легла между ними, но они не хотели с этим мириться, потому что Пашка был им нужен позарез — нужна была его смелость, его хороший бег, смекалка и что-то еще, что суеверный Косолапый называл счастьем. Он верил в Пашку, как в талисман, и не хотел этого счастья лишаться.

— Ну, а если мы еще неделю подождем — пойдешь?

— Пойду, — выдохнул Пашка и резко щелкнул окурком в Петьку-Месяца.

— Ну, вот и сговорились! — Косолапый перевел дух.

…Грязной тачкой руки пачкать — это дело перекурим как-нибудь! —

шепеляво пропел гитарист.

— Месяц! У кого сегодня получка?

— У «Скорохода»!

— Порядок! Нырнем, Пашка, в универмаг? Может, тебе лучше повезет, чем в трамвае, а? — предложил Косолапый.

— Нет. Я сегодня науродовался, отдохнуть надо. А ты чего ухмыляешься, — зыкнул он на Копыту. — Мне завтра в пять утра костыли свешивать!

— Та-ак… — Косолапый стряхнул волосы на лицо, поймал языком прядку. Пожевал. — А ты не знаешь, кому бы толкнуть вот это?

Он кивнул в сторону гитариста, а когда Петька-Месяц поднял одну ногу и завалился назад, — Пашка увидел, что он сидит на круге сыра.

— Что за сыр? — спросил Пашка, имея в виду: откуда взялся.

— Мы не знаем его фамилию! Ну, так — кому?

Пашка пожал плечами.

Больше никто не проронил ни слова.

Пашка посидел с минуту, потом цыкнул слюной в пыльное, непроницаемое, как бычий пузырь, стекло над головой Петьки-Месяца и поднялся с фанеры.

— Ну, я, пожалуй, двину вниз, — он потянулся с деланной беспечностью и в ответ на их молчанье добавил: — Пока!

— Хромай, хромай! — мрачно кивнул Косолапый в сторону.

Пашка вышел с черной лестницы во двор и облегченно вздохнул. Необыкновенная для этого часа тишина, безлюдье двора и настежь распахнутые окна обрадовали его. Он приостановился и отыскал нужное окно в третьем этаже. Свистнул. Показалось, что там качнулась занавеска, но так и не мелькнуло желтое Зинкино платье. «Надо обязательно в сентябре пойти к ним в школу на танцы, вот только куплю клеши и ремень с бляхой…» Он вспомнил, как однажды зимой схватил Зинку за косу и швырнул в снег под одобрительный хохот ребят. Потом, когда стал повзрослей, когда те же ребята подзадорили его и он бросился за Зинкой в парадную, чтобы двинуть ей по затылку, — то сделать этого уже не мог. Хорошо помнится, как схватил ее за тугую голую и гладкую, что шелк, руку своими грязными шершавыми пальцами и обомлел. Он впервые так близко смотрел в девчоночье лицо, видел ее растерянный взгляд, и губа у него отвисла. Он поднял ослабевшую руку и, выполняя свой долг, дал ей один-единственный слабый щелчок. А потом… Потом еще долго грезилась ему ее благодарная улыбка…

Пашка заложил руки в карманы и смотрел на окно. Он знал, что мог бы так простоять долго, но в это время за его спиной об асфальт звучно цокнул плевок. Было ясно, что это с чердака, но он не посмотрел наверх, только сжал кулаки и с трудом проглотил едкий ком, просоливший ему носоглотку.

8

Трамвай был пустой. Он только подремал в парке и сейчас под чужим на этих улицах номером уходил спозаранок на целый день, чтобы, меняя бригады, до глубокой ночи мотаться на дальнем маршруте, где-то в стороне села Смоленского. А глубокой ночью неприкаянным чужаком он снова проберется по здешним улицам в парк и затихнет там до утра…

— До Московского идет? — крикнул Пашка с подножки.

— Идет.

Он вошел — один на весь вагон — и сел прямо напротив кондукторши. Та еще только прилаживала катушки билетов, удивленно косясь на Пашку.

— На поезд, мальчик? — спросила она, кольнув его этим слюнявым — «мальчик».

— Какой тебе поезд — на работу! — хмыкнул Пашка.

— Рань-то какую поднялся, ну и ну! — не обиделась та.

Он подал ей деньги и получил билет.

— Вот хорошее начало! Счастливый будет у меня день: первый пассажир — мужчина!

Пашка приосанился и стал смотреть в окно, одолевая дрему.

Раннее утро… Над городом висел туман. Рассвет лишь слегка приподнял его над землей; зыбкой белой пеленой были еще окутаны все крыши и верхние этажи домов. Они плыли мимо трамвая, как скалы в облаках. Это море дохнуло на город и сразу сделало все улицы тесней, короче и чем-то уютней. В такую рань трудно было угадать погоду, но если день выдастся безоблачным, то стоит подняться солнцу, как все это белое марево за час-другой поредеет, поднимется к небу, растает, и только в затененных аллеях садов еще долго будут сохнуть отсыревшие за ночь скамейки. Раннее утро… Сладкая дрема… От коксогазового завода до Разъезжей попался только один трамвай…

— Мальчик, Московский!

— О разоралась! — очнулся Пашка.

Он потянулся, вразвалку вышел на площадку и с наслажденьем скакнул из трамвая на малом ходу.

У вокзала чернел народ и тянулся к остановке. Мелькали белые фартуки носильщиков. Но еще тихо вокруг. Свежо…

Производство, как и говорил Евсеич, уже было открыто. Пашка поднялся по лестнице, прошел мимо запертых цехов и заглянул на кухню, в горячий. У плиты был только один кухонный — низенький краснощекий старичок. Все его звали дядя Ваня. Он уже залил водой котлы, развел в печке огонь, даже сделал небольшой запас дров, чтобы потом, когда придут повара, не мешать им своей тележкой, и теперь, навалившись боком на стол, глодал большую мозговую кость, выловленную в котле с бульоном.

«Рубает дед», — смекнул Пашка. Он посмотрел со стороны на глуховатого старика и гаркнул:

— Привет, дядя Ваня!

Дед вздрогнул — кость стукнула о стол.

— Ты чего так рано — шести нет? — повел он желтыми белками на стену, где висели часы.

— План тянуть надо! — важно ответил Пашка и кольнул: — А ты чего кости таскаешь?

— Кто не таскает? — повернул он засаленную бороду.

Пашка ухмыльнулся и пошел в раздевалку.

Из общего с Евсеичем шкафчика он достал свою спецовку, надел, даже заправил волосы под колпак, как учил мастер. Пробираясь к двери по узкому проходу раздевалки, он заметил блестящий, новенький замок на дверце шефского шкафа. Остановился. Подумал. Потом резко рванул замок, но дужка не поддавалась. Тогда Пашка метнулся куда-то за шкафы, выдернул там гвоздь и вмиг открыл замок. В шкафу пахло духами и ботинками. На гвозде висела куртка шефа и добротные коричневые брюки, которые тот надевал на работе. Пашка похватал карманы — в одном хрустнуло: деньги! Постоял. Подумал: «Все таскают…» Он подскочил к двери, осторожно высунулся в коридор. Там все было тихо и пусто. На кухне дед возился с дровами. Тогда Пашка прыгнул к шкафу, запустил руку в карман коричневых брюк и вытащил деньги, не отрывая глаз от входной двери. В следующий момент он захлопнул шкаф, навесил замок и побежал открывать кондитерский цех. Кулак с деньгами он держал в кармане, в другой руке лихорадочно тряслись ключи.

— Дядя Ваня, вода есть? — не своим голосом крикнул Пашка в раскрытую дверь кухни.

— Естя! — послышалось оттуда.

В цехе были все продукты, полученные Евсеичем с вечера: мука, сахар, дрожжи, маргарин, масло сливочное и растительное. Под столом блестели банки с повидлом. Пашка окинул все это блуждающим взглядом, но, прежде чем идти в мойку за котлом, он спрятал деньги в ботинок, под стельку, и прошелся — не хрустят ли…

За работу он принялся горячо, будто хотел загладить свою вину, которую неожиданно для себя начинал чувствовать. Большое тесто — на два с половиной ведра — он поставил быстро и промешал тщательно. Вымыв руки и обтерев пот с лица, шеи и груди сырым полотенцем, он стал поспешно готовить цех к работе, но мысли его были далеки от дела. Он суетился, переставлял зачем-то с места на место ведра, скалки, формочки, перетирал уже протертые накануне маслом листы и то и дело бегал смотреть на время. «Скоро придут!» — жарко толклась одна И та же мысль. Где-то в глубине души он предчувствовал, что будет скандал, и старался представить, как ему себя вести, когда все закрутится вокруг пропажи, но ничего не мог изобрести. Все его придуманные доводы в свое оправданье, которые он разучивал про себя, даже деланное возмущенье, помогавшее ему не раз, теперь казались наивными, бессильными в защите. Наконец пришла простая и трезвая мысль: вернуться в раздевалку и положить деньги обратно, однако два чувства — исконно воровская боязнь места, где совершена кража, и нежеланье уязвить свое самолюбие бессмысленностью всей этой затеи, что вдруг сводилась к простому и насмешливому, как присказка, вопросу: зачем, дурак, берешь, коль назад кладешь? — не дали ему сделать этот шаг. «Ничего. А кто не таскает?» — с радостью вспомнил он слова дяди Вани, и сразу друзья его, только вчера плюнувшие на него с чердака, теперь снова стали нужны ему и веселыми рожами завертелись у него перед глазами, радуясь его краже.

— Дядя Ваня! Посмотри, нет ли там, на плите, старой заварки!

— Естя!

— Давай чай пить!

— Давай, Пашка!

Они сели в кондитерском цехе и царствовали среди оплывающих в тепле пачек маргарина, ведер сахара, открытой банки с повидлом и целого решета подсохших пироговых обломков. Пашке было легче со стариком. Он отвлекался от неприятных мыслей и с непонятной для того благодарностью подсыпал в стариковскую кружку сахар.

В коридоре послышались шаги.

— А! Чаевничаете! — Евсеич стоял на пороге и подвязывал передник.

— Ага… — настороженно и заискивающе улыбнулся Пашка.

— Хорошее дело! А как тесто?

— Опускать пора.

— Молодец! — Евсеич помыл руки, подошел к котлу, но сперва, как всегда, посмотрел, тут ли его нож, воткнутый под крышку стола, потом пощупал двумя пальцами набухшую желто-белую массу теста. Прищурился. — Молодец! Быстро навострился… Да! Не ты ли, Пашка, десятку потерял в раздевалке?

— Не-ет… — он глянул на мастера исподлобья и почувствовал, как деньги жгут ему подошву.

— Значит, кто-нибудь вчера обронил. Ты, Пашка, как все соберутся, объяви сам, что десятка нашлась. Не забыть бы!

Евсеич отщипнул теста и приклеил десятку к стене, прямо напротив отвисшей Пашкиной губы.

— Слышишь?

— Ага…

Дядя Ваня сразу сгорбился и ушел на кухню. Там он загромыхал дверцей плиты, а Пашка, пока Евсеич пил чай, все косился на десятку.

— Подпыли-ка стол, скоро начнем!

Пашка взял пригоршню муки и подпылил то место стола, куда Евсеич должен будет выкинуть ком теста.

— Иди-ка займи место на плите, а то Матвеевна придет — все заставит!

Пашка пошел в мойку, взял большой болмарей для жарки пирожков и хвороста и предупредительно поставил его с краю плиты, чтобы знали повара: тут кондитерский, не занимать!

Дядя Ваня сидел перед печкой на дровах и курил. Пашка посмотрел на него, хотел что-то сказать, но так и ушел в цех.

— Масло заливать в болмарей? — спросил он Евсеича.

— Рановато. Да это сегодня не твоя забота: шеф даст кого-нибудь на жарку. Чего-то сегодня он спит долго, уж должен бы прийти, в такой день…

«Сейчас придет!» — с отчаяньем подумал Пашка о шефе. Он посмотрел на десятку и, набычась, боком вышел из цеха. Постоял за дверью — не окликнет ли Евсеич — и заторопился к раздевалке. Открыл дверь — никого! Радуясь удаче, он скинул ботинок, достал деньги. Замок снять было нетрудно: не закрытый. В один миг он положил деньги на место и закрыл гвоздем замок на шкафу шефа. «Порядок!» — прошептал он и, как из-под воды, вынырнул из раздевалки. Он пробежал мимо цеха на кухню. Старик по-прежнему сидел на дровах.

— Десятку видал? — спросил его Пашка с издевкой.

— Вида-ал…

— Так чего ж баламут пускаешь, что все…

— Пашка! — позвал Евсеич.

— Иду! — а сам смотрел, как кухонный трясет головой.

— Молод ты, брат. Молод еще… — и отодвинулся от жары.

Горячий денек начался. Пашка работал весело, с необыкновенной легкостью, сбросив тянувший его груз, как тяжелые сапоги, и теперь, будто босиком, налегке засаживал стометровку!

В десятом часу пришли сразу четверо лоточниц: штатная, что отделалась в милиции штрафом, две выходные официантки, брошенные на укрепленье уличной торговли, и помощница Матвеевны. Шеф командовал ими, объясняя, где лучше встать, чтобы перехватить покупателя. Он часто заглядывал в кондитерский.

— Не сорвем? — спросил он в самый разгар дня.

— Не волнуйся: Пашка еще поставил котел. Только торгуй!

Шеф подошел и похлопал Пашку по потной костлявой спине. Сегодня он был особенно доволен парнем: тот на кухне, при всех вручил ему десять рублей да еще сказал: «Не теряй!». Теперь у шефа начисто рассеялось то недоверие, которое закралось к нему с первого дня, когда он увидел Пашку.

— Поел бы, Паша!

— Некогда! Не мешай!

Работали без обеда.

К вечеру, когда Пашка выпекал уже последние листы с пирожными, в цех опять ввалился усталый и довольный шеф. Он сообщил, что до плана осталась ерунда, что торговый зал за последние часы воскресной торговли легко перекроет недостающие сотни рублей.

— Значит, победа? — снял Евсеич колпак.

— Победа! — тряхнул шеф головой и блеснул золотом зубов.

— Ну, значит, с тебя приходится!

— Что за разговор! Сейчас принесут на обоих…

— Пашке нельзя… — нахмурился Евсеич.

— Ну да… конечно…

Когда Евсеич с Пашкой уходили домой, в сумрачном дворе их окликнул из двери шеф. Он догнал их и сунул Пашке в карман бумажку.

— Это тебе, Пашка. От меня. До аванса еще неделя, так что на трамвай пригодится.

— Ну, спасибо, шеф, за вниманье к ученику, — сказал степенно Евсеич.

— Спасибо, — буркнул Пашка и почувствовал, как запылали у него уши: он нащупал пальцами крупицу засохшего теста.

9

В доме узнали, что Пашка работает поваром-кондитером, но никто не удивлялся, да и сам он свыкся с мыслью о своей необычной работе, хотя и продолжал говорить себе: это только пока, вот получу паспорт…

А между тем вторая неделя проходила быстро, особенно конец ее. Воскресенье надвигалось неумолимо, как стена, о которую что-то в Пашкиной жизни должно было разбиться навсегда. Сам себе он ни в чем не признавался — ни в дрянном настроении, ни в подавленном желании играть по вечерам в футбол, когда приходил с работы, ни тем более в том, что домой в последнее время стал пробираться не по своей улице. И если бы кто-нибудь, пусть тот же Копыто, уличил его в трусости перед Косолапым — Пашка дал бы ему в морду. И все же Пашка боялся. Он боялся не самого Косолапого, а чего-то иного, что шло от его нового положенья и казалось более нужным, постоянным, но что разрушало привычную и милую дворовую жизнь с ее неписаными законами мальчишеского рыцарства, безрассудной храбрости одного на виду у всех, варварской жестокости, когда все бьют одного, — ту жизнь, в которой только раз переоцениваются ценности — когда из нее уходят. В этой жизни каждый поставлен на свою ступень, а Пашка боялся потерять эту ступень раньше, чем нащупает другую, надежную опору…

— Ну, вот и еще неделя долой! В понедельник аванс! — объявил Евсеич. — Скоро я тебя научу слоеное делать, понял? И если так дело пойдет — ты мигом руку набьешь. Я подумал, что к Октябрьской поведу тебя на разряд сдавать, чтобы ко дню твоего рожденья ты был мастером четвертого разряда.

— Как сдавать? — спросил Пашка.

— А так: будут спрашивать тебя, как делать то, как другое.

— А чего?

— Ну то, что ты тут делаешь.

— Это-то я скажу запросто!

— Вот и порядок! А то, что я тебя больно скоро на разряд тащу — ничего. В тресте знают, у какого мастера ты учишься, так что слова не скажут.

— А если скажут?

— А я — в главк. К самому пойду! Он меня хорошо знает, мы с ним по весне такими друзьями стали — я те дам! Даже выпил со мной, но, — Евсеич поднял палец, — чтобы это никто не знал! Уж больно я ему тогда понравился. Да ты подожди складывать, пусть жар-то сойдет, а то сомнутся и будут не пирожки, а блины. Сядь! Весной, скажу я тебе, большое дело было.

— Какое дело?

— Вызывает меня наш директор и говорит: «Завтра на работу не выходи, а приоденься — и прямиком в главк». — «Чего я, — говорю, — там не видал?» — «Тебе поручают государственное дело!» Ладно… Приезжаю. Представляюсь. А там уже всю мою подноготную знают. «В таком-то посольстве работал?» — «Работал». — «Кухню такую-то знаешь?» — «Не велика мудрость», — говорю. «Так вот, — говорят, — завтра сделаете банкет на высшем уровне, чтобы не стыдно было перед товарищами из Москвы, перед нашим городским начальством, а особенно перед иностранцами». — «Были бы, — говорю, — продукты да помощники, а стыдно не будет».

— Ты в посольствах работал? — спросил Пашка.

— Не перебивай. Погоди… Написал я меню прямо там, в главке, узнал, сколько народа будет, дал список продуктов и попросил себе помощников потолковее. Главный тут же взял трубку — и звонки по всем ресторанам: из каждого по лучшему специалисту. Наутро приезжаю я туда, где надо готовить банкет, а там меня ждет человек, ответственный за это мероприятие. Ладно. Смотрю, а из помощников приехало только двое и оба уже не ровно ходят. Приступаю сразу к делу. Проходит час — нет помощников. Ответственный к телефону, а еще через час катит сам начальник главка на своей машине и везет мне помощников. Он узнал, что шеф-повара заупрямились, не дали своих лучших работников, разгорячился и сам махнул по ресторанам. Приезжает в один, шефа берет за шиворот — и в машину, в другой — туда же. Так всех собрал и ко мне, голубчиков. «Вот, — улыбается, — весь цвет кулинарии привез тебе. Евсеич». А я как глянул — и обомлел. «Да они же, — говорю, — никто и работать-то не умеют! Все пальцы сейчас порежут». — «Только пусть посмеют хоть косо на тебя посмотреть! Я их всех переведу на год в кухонные мужики!» И уехал. А ответственный подходит ко мне — губы дрожат: «Что делать будем?» — «А чего, — говорю, — у тебя губы-то дрожат? Наверно, дело свое худо знаешь. Я вот дело знаю — спокоен. Давай им куртки и приступим!»

— Ну и как — здорово ты им сделал банкет?

— Да думаю, посмотреть было на что и поесть было что. А что руки-то мне жали — чуть мозоли не набил. Вечером домой привезли на машине, а утром сюда, в ресторан, прибыл чем свет из главка сам. Вытурил из кабинета нашего директора, меня к себе, закрылись — и по душам… Между нами, Пашка! Так что мне только к нему пойти — и все. Да не придется! Ты сдашь на разряд и сам пойдешь в гору. Зарплата будет больше, потом еще больше. Станешь хорошим мастером, а это великое дело! А ты чего сегодня такой смурый?

— Да так… А чего ты нож сегодня берешь с собой? — перевел Пашка разговор.

— Сегодня на ночь поеду халтурить в Пушкин. Завтра в парках большое гулянье — много товару надо. Не хочешь со мной? Я тебя ради такого случая могу по пятому разряду представить, на одну ночь можно, а норму мы с тобой дадим. Там вдвойне платят и деньги в тот же день на руки выдают.

Пашка молчал.

— А что ты завтра собираешься делать? Баклуши бить или…

Он не досказал, что «или», но обоим было ясно.

У Пашки вспыхнули уши.

Евсеич больше ничего не спрашивал. Он наморщил лоб и принялся сосредоточенно обметать щеткой столы, убирать формочки. Он делал Пашкину работу, и тому казалось, что тот уже больше не нужен Евсеичу. Молча они вышли на Лиговку и сели на двадцать пятый. Молча стояли в тамбуре, пока за окошком вагона не поплыл гнутый бок Фрунзенского универмага. И только перед Пашкиной остановкой Евсеич сказал:

— Я еду с Витебского в десять с минутами. Буду ждать тебя в последнем вагоне. С билетом. А вообще — смотри сам. Выбирай.

Пашка как-то неопределенно кивнул и спустился на подножку. Перед остановкой он спрыгнул на ходу, погасив скорость резким толчком назад. Три шага пробежал по инерции — и он напротив своей улицы. Зашел в садик, посмотрел на скамейку у мусорного ящика. «Завтра утром здесь встреча», — подумал Пашка и оглянулся на остановку, словно боялся, что Евсеич услышит его мысли. Противное чувство раздвоенности усилилось в нем и, не находя никакого выхода, он поддался огромному желанью — как-нибудь, хоть на время, сблизить все противоречия своей незадавшейся жизни, клином сошедшиеся на этой скамейке.

Солнце висело низко над Варшавским. Пашка побрел домой, топча свою тень, и с завистью слышал, как беззаботно и весело кричал где-то паровоз.

«Поеду с Евсеичем, а к утру вернусь и успею с ними», — решил Пашка и почувствовал, что о «них» он думает с раздраженьем.

Измученный бессонницами последних двух ночей, он решил прилечь до девяти и, притащившись домой, ткнулся в угол оттоманки. Заснул. Сон был некрепким, тревожным, в нем путались действительность и воображенье. Сначала он слышал, как осторожно прошла на балкон тетка, в лицо пахнуло сырым бельем. Потом на подножке трамвая появился холодник с кислой миной и все кричал: «Ува-ажу! Ува-ажу!». Потом Пашка очутился в чьей-то комнате. На столе увидел пустую алюминиевую тарелку, нож, но сама комната была незнакомой и пустой, только у входа стояла разграбленная кровать, а на ее ржавой сетке сидела маленькая девчушка, похожая на его сестренку, и ревела. Потом она протянула руку к Пашке и по-взрослому закричала: «Отдай! Отдай!». Пашка бросился к окну и ринулся вниз, на ящики, бочки, дрова. Пашка сжался, в ожидании удара, но удара все не было, и когда он поднял голову, то увидел, что мимо с одеялами и подушками в руках бегут Косолапый и Копыто. За ним бежали люди. Пашка спрятал голову между ящиков, но к нему кто-то подошел и стал тащить за ногу…

— Это не я! — в полузабытьи крикнул Пашка и сел.

— А кто же ты — царь Додон, что ли! — тетка выпустила его ногу. — Разденься хоть, как следует, да и спи.

— Фу!.. Сколько времени?

— Да еще только полдевятого.

— Хорошо! — облегченно вздохнул Пашка и растер лицо кулаками. Он встал, отыскал на вешалке свой пиджак и пошел.

— Возьми ключ! — напомнила тетка.

— Ночевать не жди: я с мастером на работу уезжаю. В Пушкин.

Кошмарный сон вконец испортил настроенье. В голову лезла всякая чепуха, а в глазах так и стояла девчонка на обворованной старой кровати. Пашка подумал: приведи его Косолапый в ту самую квартиру — он бы не смог там взять ни тряпки. Это он знал точно. Но тут его осенило: а что, если и в других квартирах останутся такие же обворованные люди? Ведь это же может быть! Так как же тогда…

В парадной стояли Косолапый, Копыто, Петька-Месяц и еще двое. Пашка приблизился к ним.

— Отколитесь! — буркнул Копыто на тех двоих, и ребята ушли.

— Наконец-то! — вздохнул Косолапый. — Ты не забыл, что завтра воскресенье?

— Я все помню! — жестко ответил Пашка.

— Уже второе воскресенье! — и у самого Пашкиного носа качнул папиросой.

— Ничего, будет и третье!

— Ты что! Ждать больше нельзя: из отпуска приедут…

— А вы меня не ждите.

— Кури!

— Некогда: надо на вокзал. Есть дела посерьезнее…

Он уже готов был наврать им, что встретил настоящих, взрослых урок и что с ними у него большой лад, но его просто разобрала злость за свое бессилие перед этими, в общем-то, очень трусливыми и мелочными людишками, которые только и сильны в своих подлостях. Впрочем, Пашке трудно было сделать такую окончательную моральную расстановку, он чувствовал, что они ему здорово надоели за эти две недели, и все то, что ему нравилось раньше в их взаимоотношениях, теперь раздражало его. «Подонки…» — вспомнил он слово Мишки-Гоги и посмотрел на угрюмые физиономии. Косолапый покусывал нижнюю губу и смотрел на Пашку холодно, не мигая, как змей. Копыто вжал свою толстую голову в плечи, засунул руки в карманы.

— Так ты что — насовсем от нас? — прошипел он.

— Хотя бы!

— Подумай! — рыкнул Косолапый. — Ведь мы без тебя обойдемся, но потом…

— Я без вас — тоже! — разгорался Пашка, но, видя, что этот разговор хорошего ему не принесет, двинулся к двери.

— Постой… — прицелился Копыто и шагнул следом.

Пашка хорошо знал, что его ждет, если он повернется спиной: правый карман Копыты топорщился, как всегда. Ему не хотелось показаться трусом, но он чувствовал опасность и из последних сил сдерживал себя, чтобы не убежать, а уйти спокойно. Он взялся за ручку двери и боком толкнул ее. В тот же момент Копыто рванулся к нему с ножом в руке. Коренастый, сжавшийся в комок злости и подлости, он был всего по грудь Пашке, и тот ни секунды не раздумывая, откинулся в раскрытую дверь и, держась за ручку, сильно встретил его ногой в лицо. В следующую секунду Пашка хлопнул дверью, но успел услышать, как свалился Копыто, и нож его скоркнул по каменистому полу парадной.

На вокзал он приехал раньше Евсеича и еще долго ждал его на перроне.

Было уже за полночь, когда они вышли из ресторанной кухни прогуляться, пока подходило тесто.

То была замечательная ночь! Уж на что Пашка, знавший толк в ночах, немало провел их на улицах и на крышах, но и он не сдержался:

— Ух ты! Лунища-то — как колесо!

Он никогда не был в Пушкине, и сейчас, когда они с Евсеичем шли берегом большого пруда, все ему казалось вокруг сказочно красивым. Он испытывал совершенно новое чувство, более сильное, чем то, что посетило его в первое рабочее утро. Евсеич был более сдержан, видимо оттого, что этот парк и разбитые дворцы, которые успели лишь покрасить снаружи, видел до войны во всем их великолепии, но и он был тронут.

А ночь была редкой — двуглазой: большая, полная луна светила с темного неба и смотрела на полуночников из черной воды. Она окрашивала весь мир в два непримиримых и самых живучих цвета — темный и светлый, других цветов эта ночь не знала. Среди густой черноты сада, повсюду, но всегда неожиданно, вдруг заблестит лужайка, словно снежная полянка или белой березой сверкнет в редине деревьев залитый светом ствол старого тополя. Но особенно величественными казались дворцы, таинственно черневшие высокими окнами на освещенных луной стенах.

— Вот иду я, Пашка, и думаю: сколько видели эти дворцы!

— Да-а…

— Больше любого человека.

— Да-а…

— А худо, что человек мало живет, верно?

— Да-а… Ученым надо рога обломать, чтобы лучше думали!

А в парке — ни души. Ночь…

— А знаешь ли ты, Пашка, что в этих дворцах работал знаменитый повар Мартышкин? Вот мастер был! Царь так и держал его при себе до глубокой старости. Везде таскал за собой — из Зимнего дворца по пригородным и дальше. А потом старику невмочь стало и запросился он на покой. Ну, царь поупрямился, а делать нечего — старость — и отпустил.

— А грошей отвалил? — поинтересовался Пашка.

— Да, видать, немного дал поначалу, поскольку старик уехал в родную деревню… Пройдем-ка, Пашка, мимо Турецкой бани, потом по мраморному мостику, мимо девы с разбитым кувшином и — снова сюда… Старик живет в деревне, а царь себе другого повара подобрал, тоже из знаменитых, а про Мартышкина и забыл думать! И вот наступает во дворце торжество. Съехались князья да графья, министры да иноземные посланники — народ все избалованный да тонкий, иные всю жизнь для брюха жили, таких ничем не удивишь. Но повар Мартышкин в свое время удивлял. Вынесут, бывало, торт его работы, подадут, стало быть, к чайному столу в специальной высокой коробке. Ставят на стол. Потом снимают при гостях высокую крышку — открывается весь торт в своей красоте, а с торта взлетает к самому потолку настоящий голубь! Смотрят гости, а торт чистенький, только чуть лапкой крем царапнут — и еще больше дивятся.

— И не нагадил?

— Стоп, стоп, стоп! Не опережай! Ну, Мартышкин удалился на покой, а манера удивлять гостей таким тортом должна остаться. Вот и приказал царь поварам сделать все так же, как было раньше — торт с голубем. Ладно. Сделали. Гости сидят за столом. Выносят торт. Взлетает голубь — все, как при Мартышкине. Слуги кинулись разрезать торт, гостей обносить, а того не видели, что по крему голубь свой рисунок положил — помет! И будто специально изгаженный-то кусок возьми да и попадись иноземному посланнику! Вот тебе, Пашка, смешно. А греха-то было! Что ты! Чуть война не началась. Да и стыд царю на всю Европу. Расправился он с поварами, за Мартышкиным послал. И вот зимой в дальнюю деревню приезжает гонец. «Где царский повар?» — «А вон, — говорят, — в той избенке». Вошел вельможа, узнал Мартышкина сразу и говорит ему, что-де царь требует. А Мартышкин не едет ни в какую! «Все, — говорит, — я свое отработал, а теперь вон моя невестка уж смерти моей ждет, да и сам я уж доски на гроб заготовил. Не веришь — подымись на потолок, веники над ними сохнут». Так и уехал вельможа-гонец ни с чем. А в Петербурге опять торжество. Опять нужен торт с голубем. А как рискнуть? Весь дворец голову ломал, как сделать, чтобы голубь не безобразил на крем? И решили не кормить птицу. И вот опять внесли слуги торт, открыли коробку — глядь — а там подохший голубь. Опять конфуз. Но царедворцы смекнули, что они переборщили с голубем. К следующему торжеству голубя опять не кормили, но зато поили сладкой водой. Выдумщики премию от царя получили, но толку опять не было. Опять открыли при гостях коробку, голубь вспорхнул нешибко, долетел до подоконника, да и затрепыхал там, еле живой. Слуги унесли скорей, чтобы на глазах не сдох. А царь тоскует: у Мартышкина голубок подымался веселенький, на люстру садился, да еще и ворковал! Но это еще что! Когда снова разрезали торт — всех, кто стал есть вырвало тут же: голубь, бедняга, одной водой пахучей весь торт обделал. И сам царь хватил. Что тут было! А наутро опять гонца в дальнюю деревню. Приезжает другой вельможа — того прогнали от царского двора — и сразу чуть в ногах у Мартышкина не валяется. Подарки привез и говорит: «Поедем, сделай торт с голубем». Ну, ради такого нехитрого дела решил Мартышкин прокатиться до Петербурга, сделать торт да заодно долги собрать со знакомых поваров. Приехал и сделал.

— Так Мартышкин тоже был кондитер?

— Экий ты, Пашка! Да не было раньше такого разделенья. Раньше настоящий повар все умел!

— Как ты?

— Ну… Пожалуй… — Евсеич приосанился и заложил руки за спину. На его небольшой лысине весело вспыхивали лунные блики, а лицо, стегнутое морщинами, было торжественным, одухотворенным.

Пашка любовался им и завидовал ему — его спокойствию, его уверенной поступи, какой он шел по жизни. И он тоже заложил руки за спину и больше не щелкал ботинком тяжелую, росную траву.

— Ну, а дальше чего с Мартышкиным приключилось?

— А дальше? Торт подали гостям. Опять, как раньше, веселый голубь взлетел у Мартышкина к самым сводам дворца, заворковал на люстре, хоть голубь и был обычный. Торт был — как сказка! И что интересно: как ни подсматривали за Мартышкиным всякие шпионы, а ничего не могли понять, что он делает с голубем, чтобы тот не безобразил. Самому царю это спать не давало. И он спросил Мартышкина: «Ты кормишь его?» — «Кормлю, как же не кормить?» — «Секрет?» — говорит Царь. «У вас свои секреты, у меня — свои», — ответил царю Мартышкин. Вызвал царь своих людей, спросил их, чем Мартышкин голубя кормит. А те отвечают, что не смогли заметить. Дает, говорят, чего-то из ладони часа за два, как в коробку посадить — и все. А Мартышкин уж в обратный путь собирается. В деревню. Тогда царь и говорит ему: «Выкладывай свой секрет! Моих поваров научи, а я тебе за это каменный дом построю». Что делать Мартышкину? Секрет рассказать — не большой труд, да и любо научить людей хорошему делу, а дом — не помеха в его теперешнем житье. Ну и согласился повар. Научил поваров других делать торт с голубем, а царю пришлось свое слово сдержать. И вот, Пашка, под Ленинградом есть станция Мартышкино, по Балтийской дороге. Это в честь повара названа. Там и дом тот самый, каменный, на самом берегу залива стоит. Вот так-то, брат… А завтра погодка будет славная! Народу приедет из Ленинграда! Весь наш товар расхватают.

— Да-а… — протянул Пашка, а сам все старался представить повара Мартышкина, и, выходило так, что он был похож на Евсеича.

Они вернулись в ресторан. Повара сидели на кухне и пили «поварской» чай перед тем, как зарядиться на всю ночь.

— Евсеич! Пашка! Давайте к нам!

Евсеич сразу подсел к ним, а Пашка без напоминаний пробежал в кондитерский цех, обмыл руки и опустил поднявшееся тесто. Потом и он пришел пить чай со своей табуреткой. Евсеич уже ввязался в спор о том, какие ножи раньше были лучше. Но за столом сидели тоже бывалые зубры, и поэтому Евсеичу пришлось попотеть. Однако компания, собравшаяся сюда из разных ресторанов и даже столовых, быстро сдружилась, и потом всю ночь они работали очень слаженно. Евсеича знали многие. Пошептали на ухо тем, кто не знал, зато ночью его несколько раз просили прийти то в холодный, то в мясной цех. Один раз он взял с собой Пашку и детально показал, как надо правильно делать киевскую котлету.

— Учись, Пашка! — кричал он весело и оглядывался на тех, что обычно окружали их в такие минуты. — Киевская — не хитрое блюдо, но надо уметь! Иной повар и ножку правильно возьмет и косточку оставит так, как нужно, и отобьет в меру, даже правильно масло с крутым желтком перетрет, а котлету свело. В чем дело, спрашиваю? Может, тройной льезон виноват или фритюр перегорел? — все это тут ни при чем! Тут, Пашка, все дело в одной маленькой жилке. Не удалишь ее — не будет правильной котлеты!

— Будет! — громко возразил кто-то.

Евсеич отыскал его.

Невысокий, сухой, с проклюнувшейся к утру черной щетиной на крепких скулах, он смотрел на Евсеича насмешливо, с лихорадочным блеском в бессонных глазах.

— Я тебе из одной куры четыре котлеты заверну, вместо двух по теории, и ни кот, ни кошка не узнают! А ты — жилка!

— Можно и из твоего носа завернуть, а толку-то что? — все равно будет сопливая! Ишь ты — не узнают! На простаков надеешься? Оставьте его, — попросил Евсеич, видя, что повара хотят вытолкать. — Обмануть человека, что обворовать — любому спецу нетрудно. Ты вот уважь его, и он тебя уважит!

— Как же! Уважит! — уже несмело возразил тот же повар.

— И не сомневайся! Человек нынче только с виду груб, а сделай ему хорошее — ну и нет его добрее. А почему, я тебя спрашиваю? Потому что настрадался нынешний человек…

Уже давно рассвело, но у Пашки с Евсеичем еще было много работы и сделать ее всю раньше одиннадцати утра они и не надеялись. Нужно было выстоять почти две смены. Перед рассветом, когда особенно тяжело, Евсеич разрешил помощнику придремнуть, и Пашка не отказался, а потом опять — за дело. Поднялось, солнце, а они все не отходили от столов и духовок и все выносили готовый товар в холодный цех, где многочисленные лоточницы — горластые и выспавшиеся — уже шуршали бумагой и загружали свои корзины.

— Дорогу! Посторонись! — кричал на них Пашка и ставил очередной лист с молочными коржами. — На этих листах — ровно семьсот!

И дергал замотавшегося шефа за рукав.

Лоточницы в шутку щипали его за бока железными блестящими щипцами, а он шел мимо них, как в тумане, не в силах даже отбиться.

А солнце уже поднялось над парком. Появились первые гуляющие, потом их становилось все больше. Пашка смотрел в окошко и завидовал. Раньше он никогда не испытывал удовольствия от ходьбы по улице, а вот сейчас, казалось ему, он мог бы с достоинством и удовольствием пройти по этому парку. Но сейчас было невозможно, и наверно, оттого весь мир за окном кондитерского цеха стал Пашке дороже и желанней…

В двенадцать они получили расчет, пообедали неохотно и пошли по парку к остановке. Евсеич понимал Пашку и стесненье того за непраздничный наряд, и грязные ботинки, он видел, как торопится парень от взглядов случайных прохожих, особенно молодых девчонок, и старался не отставать.

— Ничего, ничего, Пашка! — бубнил он, развеивая вокруг себя запах ванилина. — Ничего! Ты запомни: мы — рабочий класс! Мы больше всех — рабочий класс. Смотри — все гуляют, а мы работали. Да еще как работали!

— Да, мы сегодня дали, как никогда! А чего это мне столько денег отвалили?

— Так положено, Пашка! Беги сегодня прямо в магазин и покупай ботинки.

— А с аванса — брюки!

— Верно, Пашка! И будешь ты — жених-женихом.

Они приехали на вокзал, взяли билеты и сели в поезд. Погода начинала портиться. Опытные ленинградцы знали, чем это может кончиться, и наиболее осторожные ехали догуливать воскресенье в город — поближе к крышам, поэтому в вагон набилось неожиданно много народа. Евсеич, как человек степенный, не полез в давку, а когда вошли в тамбур, то новая волна горластого молодняка прижала их в угол и зацементировала там. Они положили головы друг другу на плечи и сладко задремали.

— Во поддали батя с сыном! — посмеялся кто-то.

Пашка постоял так до Шушар, а потом подогнул коленки и смыкнул вниз, к ногам Евсеича, где было еще уютней.

— Дядя Евсей! — тихонько позвал он. — А чем голубя кормить?

— Вот научишься делать торты — сразу расскажу!

— Научусь…

На площадке пели песни, смеялись, а Пашка сидел на корточках, дремал, и не было человека счастливее его.

— Пашка! Вон наши коржи жуют! — наклонился к нему Евсеич.

Но тот его уже не слышал.

10

Пашка всю ночь, хоть и был занят работой, весь воскресный день ждал чего-то нехорошего. То ему казалось, что в темной парадной его подстерегает Копыто, то ждут еще какие-то неприятности, и даже успешная халтура в Пушкине не могла окончательно заглушить в нем тревожное чувство ожиданья. Правда, домой, он пришел в новых и даже кожаных ботинках, потому что Евсеич добавил ему из своих, — пришел и удивил тетку, но дома ему не только не спалось — даже не сиделось. После работы и бессонной ночи в голове шумело, но он перетомился, и спать не хотелось. Посмотрел на время — четыре часа. Он надел чистую рубаху и пошел во двор в новых ботинках, решив, в случае игры в футбол, стоять на воротах: ботинки надо беречь… Вышел. Двор был тих не по-воскресному. Откуда-то сверху раздался пронзительный, нахальный свист, но никто не показался из окон. Странно… На футбольной площадке — ни звука. Спросил у малышей, игравших в «маилку», где большие, ему ответили, что с утра те охотились за машинами, потом ели арбузы и играли в карты. Но куда они подевались в такую рань?

Наконец Пашка подсел на лавочку к старикам, занимавшим всегда самый стратегический плацдарм — на скамейке у парадной. Ждал он не долго. Вскоре пробежал из булочной Сашка-Левша, тихий, но верткий парень, хорошо игравший на левом краю.

— Але! Левша!

Но Левша не остановился. Пашка кинулся за ним и схватил в парадной за руку.

— Ты чего — не слышишь?

— Слышу…

— Где наши? Ну, чего отворачиваешь рыло? — выпятил Пашка губы. — Где наши?

— На проспект пошли. Разговаривают. А ты не слышал, ночью-то: Косолапого, Копыту и Месяца попутали на чужой хате.

— Нет, — опешил Пашка.

— Месяц вышел под расписку, сказал…

— Чего?

— Сказал, что ты…

— Чего я? — ощерился Пашка. — Да говори ты, небожеская нога!

— Что ты — трус! Пусти!

Левша выдернул руку и кинулся по лестнице вверх.

Пашка сцепил зубы и как от боли простонал.

Теперь ему стало ясно, что о нем думают ребята. А свист, что только раздался в его адрес из какого-то окна, звучал теперь в его ушах самым откровенным презреньем. Он вышел на улицу и побрел на проспект. Но там никого из них не встретил и направился в сторону Лиговки.

«Меня назвать трусом! Меня! Да я им еще докажу! Я им докажу!» — исступленно твердил он и еще больше ожесточался оттого, что ему нечем это доказать. А когда прошла первая, самая ударная волна гнева, он вспомнил Косолапого и Копыто, признал, что они были не такие уж плохие парни. На какой-то момент ему стало жалко их, но потом, трезво рассудив, он решил, что все правильно. Было бы правильно, если бы забрали там и его, Пашку, но он теперь не такой дурак!

На кладбище, куда всегда приводило его одиночество, он еще больше успокоился. Дошел до могилы Врубеля. Посидел немного. В самых ногах у Врубеля ютилась маленькая, будто детская могила, выложенная ракушками, и было написано: «Поэт». Пашка вспомнил, что есть на свете такие люди, и пошел к выходу, где высился легкий бюст Некрасова. Около этого — всегда людного — места в этот час стояли только две девчонки, и обе из их дома. Он подошел тоже, но они обошли его, как куст крапивы, и направились к выходу. Пашке стало не по себе: ведь одна из них, Зинка, та, что в желтом платье, — нравилась ему. Это из-за нее он хотел накупить клешей и пойти в их школу на танцы…

— Здорово! — услышал Пашка.

— А! Здорово, Гога!

Мишка-Гога взялся за решетку некрасовской могилы и молчал.

— Ты чего тут? — спросил Пашка, с удовольствием и завистью посматривая на его крепкие пальцы и кисти гимнаста.

— Да понимаешь, должна была девочка прийти…

— Ну и что?

— Время давно вышло, а ее нет, — сказал он растерянно и просто.

— У тебя что — не хватает?

— А что? — удивился Гога.

— Что! Ты бы ей назначил свиданье еще в мужской парилке!

— Дурак ты! — обиделся Гога. — Ведь это место как музей!

Они отвернулись друг от друга. Молчали. Пашка все же был рад, что встретил Гогу, — как-то легче стало, а тот тоже не в лучшем настроении, и Пашка ему был не помеха, скорей наоборот.

— А ну, проверь! — толкнул его Гога локтем и отвернулся от могилы.

— Чего?

— Эх ты, сельпо! Проверь, правильно я запомнил слова на памятнике. Ясно?

— Давай! — не обиделся Пашка.

Гога кашлянул и начал, добросовестно повернувшись лицом в сторону бывшего монастыря:

Сейте полезное, доброе, вечное! Сейте! Спасибо вам скажет сердечное Русский народ!

— Точно. А дальше?

— Погоди! — поднял палец Гога, не оборачиваясь. — Это Некрасов обращался к писателям России, к студентам, ко всем просвещенным людям. Понял? А дальше идут слова петербургских студентов, за всех ответивших поэту. Проверяй!

Из уст в уста передавая дорогие нам имена, не забудем мы и твоего имени и вручим его прозревшему и просветленному народу, чтобы знал он и того, чьих много добрых семян упало на почву народного счастья.

— Правильно! — Пашка сглотнул слюну, и больше ничего ему не хотелось говорить.

Пока Гога читал эти строки наизусть, ему казалось, что его подымает, как на невидимых крыльях, и при этом становится дальше и больше видно. В душе поворачивается что-то такое, отчего, будто в хорошем фильме, хочется стать лучше и драться за что-то… А он столько раз пробегал мимо такого места, которое только тем и было дорого всей их дворовой шпане, что здесь повесился следователь!

— Гога, а ты в каком классе?

— Пойду в десятый. В вечернюю. Я же работаю.

— Да знаю… Я тоже!

— Тогда жми в вечерку. Да и вообще, что ты носишься с этими подонками? Я вот посмотрю да начну скоро им хребты ломать.

Пашка промолчал. Он вспомнил, что директор в ресторане, выписывая ему трудовую книжку, спросил насчет вечерней школы. Пашка решил, что об этом стоит подумать, только ближе к сентябрю.

— Гога, ты по какому разряду крутишь?

— В гимнастике? По второму. Ну, пойдем к дому, теперь уж она не придет…

Мимо стен старого монастыря, по древним выщербленным плитам на кленовой аллее они вышли на проспект и до самого дома молчали.

Солнце клонилось к Варшавскому вокзалу и било вдоль улицы. Оно озарило весь фасад дома и парадную, где на лавочке густо темнела публика. Оттуда доносилась песня. В середине лавочки, зажатой со всех сторон, сидел герой дня — Петька-Месяц. Они пели без гитары и в такт песне стучали камнями по спинке скамьи.

Пашка с Гогой подошли вплотную, и песня смолкла.

— Я бы тоже пошел к вам в секцию. Что там требуют? — спросил Пашка, с большим трудом не обращая внимания на ребят.

А те прислушались.

— Ну что требуют? Неплохо сразу иметь навыки. Обязательно нужна силенка, здоровье и еще — смелость.

— А где ему взять? — прошепелявил Месяц мелким бесом.

Пашка рванулся к нему, но Гога точно и сильно схватил его за локоть:

— Брось подонков!

— Нет! Я сейчас… Пусти, я сейчас!.. Да пусти! — рванулся Пашка. — Я сейчас им докажу! И тебе, Гога!

— Пашка, не стоит!

— А ты, Гога, не бойся! Я сейчас докажу, а потом спущусь сюда и кое-кого придушу! Стойте и смотрите! Смотрите все!

Пашка кинулся в парадную и одним духом влетел на шестой этаж. Проходя по коридору, он немного успокоил дыханье, но в комнату все равно он вошел, как натянутая струна.

— Тетка! Тебя на кухне зовут!

И как тигр вышел на балкон.

Улица, вся освещенная солнцем, по-воскресному роила народом. В воздухе выходного дня, чистом от городской гари, далеко были видны крыши домов, заводские трубы, старинные колокольни; тонкой прямой молнией остановился в воздухе и застыл Адмиралтейский шпиль; Исаакий плавился в пронизанной солнцем сини. Но Пашка видел только уличный перекресток, задранные к нему мелкие лица до смешного приземистых людей, да жуткую рябь булыжника на дороге…

— Стойку! Стойку! — шептал он и коленом оборвал мешавшую ему бельевую веревку. — Я им должен доказать! Должен!

Там, внизу, останавливались люди и тоже смотрели наверх, на него. Где-то мелькнуло желтое платье, а может, только показалось… Легкий ветерок лизал по фасаду дома и тянул теплом нагретой стены, а оттуда, снизу, дышало холодной безжизненной глубиной.

Пашка положил ладони на решетку балкона. Железо было теплым, шероховатым. Он отнял ладони, посмотрел — сажа.

«Сажа! — с какой-то неосознанной надеждой чуть не воскликнул он, словно именно это должно было помешать. — Как было бы здорово, если бы там, внизу, вдруг признали, что на грязной решетке стойку делать нельзя… Ну, что же они? Хотя бы один такой голос…»

Эта слабая и наивная, как искра, мысль погасла, не успев окрепнуть, потому что там, на земле, уже подымался нестройный, нетерпеливый шум, совсем не похожий на тот дружеский и трезвый голос, которого ему сейчас недоставало.

«Эх, Евсеича нет!» — подумал Пашка и сразу понял: сейчас это самый дорогой ему человек. Теперь стало совершенно ясно, что он остался один на один с этим бесчувственным и враждебным ему горохом мерцающих лиц.

Он снова взялся за решетку, вплотную подошел к ней, прерывисто вздохнул и вынес грудь за узкую черту опоры.

«Стой! Только не закрывать глаз!!» — током ударило напоминанье, и он чуть вздрогнул оттого, что мог забыть это и потерять равновесие.

Внизу засмеялись.

Пашка совместил центр тяжести и точку опоры. Теперь достаточно было или легкого толчка ногами, или…

«Зачем ты это делаешь, Павлуша!..» — будто сказала ему мать, как когда-то давно, в первый год войны, когда он поехал в санках по лестнице.

Пашка почувствовал, как стремительно слабеют его руки, и он уже был готов отпустить их, но там, внизу, раздался все тот же издевательски-насмешливый свист.

Сумасшедшая Пашкина кровь тугой волной кинулась ему в голову. Он сжал челюсти. Руки вмиг налились силой, сжали ненадежную паутину решетки, а тело — его длинное и легкое тело — чуть стянутое страхом, уже качнулось вперед, в пустоту, сгруппировалось в ком и медленно понесло новые ботинки вверх…

Земля охнула и замерла, только под самым балконом — глубоко, как в колодце, кто-то вскрикнул позже всех…

…Пашка медленно выпрямил ноги, вытянулся, что свечка, замер и почувствовал, как мелко дрожит решетка от рыкнувшего на перекрестке грузовика. Внизу опять что-то закричали, и в тот же момент позади него, в комнате, охнула тетка. Это было — плетью по нервам. Локоть его дрогнул, но нога уже согнулась, за ней — вторая, и он, не думая о красоте соскока, облегченно грохнулся на балкон.

«Победа!» — хотелось подняться и крикнуть Пашке, но странная слабость, а потом и безразличие охватили его.

Он прислонился спиной к стене, и руки его, уставшие от работы, испачканные копотью, лежали на цементном полу балкона. Он не знал, что тетка еще не поднялась после обморока, что по лестницам, обгоняя друг друга, бегут к нему восхищенные ребята, — он просто смотрел на небо и слушал, как затихает у парадной говор. Там, как обычно, громыхала дверь, осторожно пофыркивали на перекрестке грузовики, вскрикивали электрички — там продолжалась невозмутимая жизнь, которой мало было Пашкиного трюка.

СТАРЫЙ БОКСЕР Рассказ

1

— Не забудь картошки! — крикнула жена, высунувшись на лестницу. — Да смотри, чтобы не мороженая!..

— А если нет другой?

— Поищи хорошенько, походи!

— Ну, ладно тебе! — буркнул он, услышав, что снизу кто-то подымается.

Уже много лет, с тех пор как о Вязове впервые напечатали газеты как о подающем надежды боксере, и после, когда с каждым годом росла его спортивная слава, он заботился о том, чтобы молва не наплела о нем лишнего. Правда, в том милом старом доме, где он прожил лет двадцать со своей первой женой, до самой ее смерти, где все его знали, — там он мог позволить себе иногда даже вольность в одежде, хотя и жил, как на витрине, а вот тут, в новом доме, не то, совсем не то…

— Не «ладно», а давай поживей: я стирать кончаю!

Шаги были уже совсем близко, и Вязов молча махнул жене рукой: уберись! И пошел вниз, приосанившись.

Мужчина, поднимавшийся навстречу, показался Вязову знакомым. Это, пожалуй, был тот самый отставник, что командовал жилищной конторой. Лет шесть назад он вызвал Вязова по какому-то делу. Старый чемпион был обижен, что его фамилия не произвела на чинушу никакого впечатления. Тогда-то и стало ясно Вязову, что слава, как круг на воде, — расширилась и исчезла.

Он шел по двору. Мимо пронеслась группа высокорослых молодых парней, задев Вязова за локоть. Такого раньше не случалось. Раньше его узнавали издалека, здоровались, смотрели вслед, особенно в старом доме. «А сейчас, наверно, и там забыли», — думал он и ловил себя на том, что разговаривает сам с собой. Он приосанился, но невеселые мысли не ушли, и он до самого магазина думал о мимолетности спортивной славы. И, как всегда в таких случаях, он вспоминал, как давным-давно, еще на заре своей юности, он оставил учебу в зубоврачебном техникуме, предпочтя спортивную карьеру. «А что? — рассуждал он. — Сейчас вставлял бы зубы золотые, глядишь, на своей машине ездил бы, а так зубы только выбивал — пешком хожу. Справедливо…»

В магазине хорошей картошки не оказалось. Он прошел целую остановку до следующего овощного, там тоже была слишком подозрительная — с сырыми боками. Он подумал о рынке и пошел к трамваю, уверенно неся отяжелевшее тело и размахивая продуктовой сумкой.

— Мальчики, десять копеек не разменяете? — спросил Вязов в трамвае у ребят, занятых жарким разговором.

— Что ты, батя! Если бы у нас были такие деньги — мы бы не работали!

Засмеялись.

Вязов посмотрел на них, как бы желая что-то заметить, но раздумал и сел у кассы собирать сдачу.

— Смотри, парни! Батя прирабатывает с утра пораньше!

Опять смех.

— Не надо, — негромко, но повелительно сказал один, и сразу все замолчали.

Вязов посмотрел, кто же этот, авторитетный, и увидел сосредоточенного молодого человека, сидевшего в середине компании. Вязову понравилось его сухое лицо, спокойный, решительный взгляд.

Разговор у ребят, как это сразу понял Вязов, шел о боксе, и он вспомнил объявление по радио, что сегодня финал лично-командного первенства. Сам он, как оставил тренерскую работу, вот уже лет десять не был ни на каких соревнованиях.

После войны он не вернулся на ринг: возраст и ранение в руку сделали свое дело. Да и гибель единственного сына выбила из колеи, состарила раньше срока.

Сын…

Он рос хорошим человеком и способным боксером. Уже выступал в крупных соревнованиях, и все прочили ему славу отца… Вернувшись с фронта, Вязов прочел письмо командира части, в которой служил его Юрий. Командир писал о том, что Юрий Вязов, разведчик, был любимец части. Однажды в расположении противника, командуя группой прикрытия и обеспечивая отход основной группы — группы захвата языка — успешно выполнившей задание, он принял бой. Держа круговую оборону, а затем перейдя в рукопашную схватку, он отвлек на себя противника и геройски погиб, полностью обеспечив выполнение важного боевого задания…

На увеличенном после войны фото Вязов увидел сына в боевой форме, с орденами. Последний орден был присвоен посмертно… Вязова, когда смотрел через стекло в родное лицо сына, всегда охватывало смешанное чувство безысходного горя и гордости.

«Нет, пригодилась Юре боксерская выучка, не опозорил он фамилии Вязовых», — думал отец, и печаль его светлела.

Он пошел на тренерскую работу и до самой пенсии был среди молодежи, учил их тонкому мастерству, сдержанности, мужеству. Его наметанный глаз безошибочно определял, кто шел в бокс ради самозащиты и самоутверждения, кто для зазнайства и пустой уличной славы, а кто — и этих Вязов особенно ценил — для самого спорта, который важен в настоящем и может всегда понадобиться в будущем… Никогда раньше — даже когда Вязов выступал под красным флагом на зарубежных рингах — слово «Родина» не имело для него такой глубины и конкретности, как после гибели сына…

Вязов любил тренерскую работу, он вырастил немало хороших боксеров и радовался, что каждый из них был прежде всего человек.

Разговор ребят снова привлек его внимание.

— Вадя, мне сегодня приснилось, что ты стоишь на «единичке», все аплодируют тебе. Кругом фоторепортеры, цветы у девчонок…

— Не знаю, ребята, удастся ли мне сегодня взять финал. Правая кисть после вчерашнего боя…

— Что ты, Вадя! Ты рубись! Ведь ты из наших один остался в финале. Надо!

Вадим молчал.

— Слушай, Вадя, я вчера думал, что ты сошел, когда нарвался на его встречный. Смотрю — лежишь. Ну, думаю…

— Я тоже думал — все. Встаю на седьмом счете, а в глазах круги, канаты плывут.

— Ну, ты его все равно крепко уделал! Третий раунд весь был твой!

— Ну, и крепче меня делали… — поморщился Вадим, взглянув почему-то на Вязова.

«Юра вот так же не любил гордиться…» — подумал Вязов.

— Да! Парни! — воскликнул долговязый. — Я читал недавно, как один наш боксер на какой-то международной встрече чуть не покойником валялся во втором раунде — под гонг в угол оттащили секунданты, а за минуту очухался да как пошел рубиться. Зал выл, что псарня, а наш несет его на ближней дистанции. Потом как чухнет — тот и костыли в зал, под канаты высунул.

— Ближний бой требует большого мастерства, — заметил Вадим.

— А как ты себя чувствуешь в ближнем? — спросил долговязый.

— В ближнем бою я люблю работать… — задумчиво ответил Вадим и добавил, помолчав: — Был у нас такой боксер — тренер говорил — Федор Вязов, большой мастер ближнего боя!

Вязов кашлянул и отвернулся к промерзшему стеклу. Он чувствовал, как теплеет у него в глазах… Трамвай дернуло на повороте.

— Алё, парни! Рынок! Нам через одну!

Вязов у рынка не вышел.

2

Дом культуры, где проходило первенство, штурмовали толпы любителей спорта. Лишние билеты рвали прямо из рук.

Вязов надеялся раздобыть билет таким способом, поэтому он стал посматривать, не попадется ли кто из старых знакомых — тренер или судья, но все они, видимо, были уже в помещении. А время подходило к началу. Вязов заволновался, в нем проснулась забытая страсть. Решительно направившись к двери, он приосанился и объявил билетерше:

— Я — Вязов. Мне надо пройти на соревнование!

— Ваш билет!

— Я — Вязов!

— А я — Фурова. Давайте билет или не мешайте, отойдите!

Позади засмеялись.

Из глубины фойе, заметив непорядок, вышел милиционер.

Вязов вышел на улицу, выбрался из толпы и опустил уши у шапки. Хотел было ехать на рынок, но тут ему повезло: продавали три билета. Один достался ему.

Когда Вязов вошел в зал, полный народа, все помещение уже охватывал мягкий полумрак, лишь красавец-ринг, ярко освещенный на сцене, свежо белел канатами. За судейским столом было еще пусто, но кто-то уже там ходил, пробовал микрофон, двигал ящики с канифолью, тазы, устанавливал кувшины с водой.

Вязов шел по залу и радовался всей этой обстановке, любуясь рингом, знакомым гулом зала, флагами над сценой, но, вспомнив про нелепую хозяйственную сумку в руках, спешно вернулся в фойе и спрятал сумку за батарею отопления. Потом он расстегнулся, снял шапку и пошел отыскивать судью соревнований.

Главный судья, в белых штанах и белом галстуке под серым пиджаком, уже шел по коридору от судейской в сопровождении своих помощников. Увидев Вязова, он поднял брови и остановился с вопросом на лице, относящимся к пальто этого немного странного человека.

— Я — Федор Вязов. Решил присутствовать на соревнованиях, посмотреть, так сказать, новую спортивную поросль…

— Здравствуйте, товарищ Вязов! — главный судья протянул руку. Давно о вас ни слуху ни духу. Очень рад! Разденьтесь, пожалуйста, в судейской и пожалуйте к нам за стол!

Судейская коллегия вежливо посторонилась.

— Товарищ Вязов! А вы не помните меня? — вдруг спросил судья. — Мы с вами ездили на соревнования за границу. Лет тому, так… тридцать пять будет, пожалуй… Вы там выиграли все бои.

— Нет, что-то не помню вас, — честно сказал Вязов, остановившись вполоборота.

— А я там почти все проиграл… — негромко закончил старый судья и покачал головой. — Так вы раздевайтесь, раздевайтесь!

Время истекало. Зал нетерпеливо всплескивал хлопками, требуя начала. В дверях, у самого выхода на сцену, разминалась первая пара. «Мухачи» с наигранной непринужденностью приседали, потягивали мышцы пояса, плеч, делали бой с тенью, искоса поглядывая друг на друга. Тут сладко пахло перчатками, по́том…

Вязов, раздевшись, прошел к судейскому столу. Главный судья подвинул ему свой стул, а себе взял у помощника. Тот принес себе табурет бокового судьи, побежавшего за стулом в раздевалку, и после этого началось.

Главный судья встал и объявил о начале финального дня соревнований. Нужно было вызывать первую пару, но судья сделал паузу, откашлялся и громко заявил:

— Товарищи! Сегодня на финальных соревнованиях за судейским столом присутствует Федор Вязов, многократный чемпион…

По залу прокатилась низкая волна восклицаний, а затем, когда Вязов привстал и поклонился, — гром аплодисментов навалился на сцену. Вязов сел и, почувствовав, что у него покалывает в носу, достал носовой платок.

Ударил гонг, и первый бой начался.

— Как ваше мнение? — почтительно спросил старый судья Вязова, сидевшего чуть позади, когда прозвучал гонг после третьего раунда.

— Я думаю, синий чище работал, — ответил Вязов неторопливо.

Судья на ринге собрал листки у боковых и, перегнувшись через канаты, подал главному. Результат долго не объявляли. Произошла заминка: у двух судей были подняты красные флажки, у одного — синий. Но вот главный судья поднял тоже синий, как и его помощники за столом, и победу присудили боксеру из синего угла ринга.

В задних рядах долго свистели недовольные.

Вязов, уже отвыкший от этой обстановки, стал заметно уставать, но он ни за что не отказался бы от удовольствия посмотреть того парня из трамвая, которого товарищи звали Вадимом.

В седьмой паре вышел, наконец, Вадим в белой майке, в черных трусах с эмблемой и стал в красный угол.

Вязов внимательно смотрел на парня. Красный угол был ближним к столу, и можно было хорошо рассмотреть боксера.

Сухощавое лицо Вадима было сейчас еще более сосредоточенным, чем в трамвае. Умные, чуть с прищуром, глаза спокойно смотрели перед собой. Корпус гибок, плотен. Широкие плечи заключали в себе силу. Вязов решил, по рукам и выступающим ключицам, что этот парень немало принял физической нагрузки, вероятнее всего, это была работа. Ноги боксера были сухи, и это тоже понравилось Вязову: ноги — пустой для боксера вес…

Почему-то вспомнился опять сын, вот так же стоявший однажды перед финальным боем на первенстве города, и сердце Вязова тихонько сжалось.

Вадима секундировал тренер. Он тихонько гладил своему питомцу шею и плечи, что-то говорил. Вадим слушал, чуть кивал, а на приветственные крики из зала слегка поводил бровями. Но вот он повернул голову к судейскому столу, встретился взглядом с Вязовым и опустил глаза, постукивая перчатками одну об другую.

«Стесняется… — подумал Вязов. — Узнал, за ребят стыдно…»

Противник Вадима — в синем углу — был высок, с бритой головой, белевшей пятнышками кожи на затылке. В его безумно-решительных глазах, широких, волевых скулах и прикушенных — пока не была заложена резинка — губах затаилась отчаянная, неспортивная злость. Казалось, он был туго закручен изнутри и заряжен на ураганный темп боя.

Противники уже раскланялись по представлению судьи, пожали друг другу руки в перчатках и ждали.

Ударил гонг.

Вязова охватило легкое волнение. Он сожалел, что не улучил момент и не кивнул ободряюще Вадиму, но всей душой он желал ему удачи.

Бритый бросился без разведки. С первых же секунд он показался Вязову темповиком, очень сильным и выносливым. В самом деле, в первом раунде он откидывал Вадима прямыми ударами в голову и в корпус, и Вадим не мог противопоставить ему то же оружие, да казалось, что и не хотел.

Второй раунд начался так же стремительно. Однако стало заметно, что темп и агрессивность бритого бледнеют и как-то неожиданно обрываются. В зале кричали, что он выдохся, но Вязов знал, как они неправы. Противник Вадима не выдохся — это был тренированный и техничный парень — но он встретил умного боксера. Вадим дал ему в первом раунде вымахаться, выказать весь арсенал коварных ударов, затем, оценив наиболее слабые, выявив для себя наиболее уязвимые места в защите противника, он умелыми контрударами срывал автоматические атаки, все еще опасные, затяжные. Выравняв схватку, Вадим стал незаметно приближаться к противнику, сокращать расстояние и незаметно навязал ему ближний бой.

Вязов заволновался сильней. Он подмечал все огрехи в действиях Вадима, но это были огрехи с его, высококлассного понимания бокса, и все же сожалел, что не имеет права подойти в перерыве между вторым и третьим раундом к красному углу и дать один — два совета… «Двигайся, Вадя, двигайся! — почти шептал Вязов. — Не давай ему сосредоточиться. Хорошо. Хорошо! Не отпускай от себя! Да резче, резче бей, а то захватит руку, склинчует! Эх… Ну вот так бы давно! Так!..»

В конце второго раунда бритый не выдержал и сам перешел на ближний бой, но, дерзко клинчуя, он ударил лбом по лицу Вадима. Судья сделал ему замечание.

Ударил гонг.

Вадим пошел к своему углу, придерживая перчаткой рассеченную слегка бровь.

Судья на ринге подошел к Вадиму, рассмотрел поврежденное место и перегнулся к главному судье, обминая животом канаты.

— Глаз слегка заплывает. Рекомендую снять.

Зал, почувствовав недоброе, — то, что интересный бой может так несправедливо закончиться и победу, ввиду травмы Вадима, могут присудить бритому, — зашумел, заволновался, засвистел.

Главный судья приподнял брови, повернулся к Вязову:

— Травма…

— Пустяки! Я бы разрешил заключительный раунд: финал все же…

И бой возобновился.

Еще звуки гонга плыли в воздухе, а бритый уже был зажат в своем синем углу. Он получил несколько сильных ударов снизу в голову и корпус. Было очевидно, что, ошарашенный этим натиском, он еще не решил, продолжать ли бой на ближней дистанции или снова, как в первом раунде, постараться навязать дальнюю… Но он уже не мог выбирать. Сильные короткие удары — боковые и снизу — все чаще и чаще достигали цели, обрабатывая бритого. Вот он вырвался из угла, но, прижатый к канатам, ушел в глухую защиту. Вот он на секунду открылся в ударе, но тут же получил сильный встречный в челюсть.

— Держи его на ближней! — орали Вадиму.

— Кончай по-вязовски!

— Уходи на дальнюю! — советовали болельщики бритого.

«Эх, оборвать бы надо порезче!» — крякнул Вязов по поводу неплохого бокового удара Вадима слева.

Вязов вспомнил, как он учил сына именно этому удару. «Юра его сейчас припечатал бы…» — с болью и гордостью вошла в него непрошеная мысль. Опять закололо в носу. Он полез за платком, но в это время Вадим на ринге, приняв тяжелый, отчаянный удар противника на плечо, ушел от правого с апперкотом в подбородок и в тот же миг нанес второй, неожиданный и резкий удар. Бритый упал.

Судья открыл счет, а через десять секунд зал ревел от восторга, кое-где свистели.

Судья подозвал Вадима и поднял его руку.

3

С соревнования Вязов вышел растроганный, размягченный. Продуктовую сумку он забыл за батареей, но в тот момент, когда он о ней вспомнил, его окружили ребята — те самые, что ехали с ним в трамвае. Они смущенно мялись и непривычно произносили слова извинения.

— Пустяки, ребята. Ничего… Пустяки.

И только он это сказал, как сразу посыпались десятки вопросов о том времени, когда он выступал на большом ринге, о боксерах, его товарищах, и конечно, о том, сколько у него медалей. Вязов был не из разговорчивых, но сегодня говорил охотно и обо всем, что помнил из тех довоенных лет. Как-то незаметно доехали до его остановки и все вышли вместе с ним, а потом отправились на квартиру смотреть реликвии Вязова.

Жена удивилась, но приняла всех достойно. Только один раз покосилась на синяк и чуть оплывший глаз Вадима и неодобрительно покачала головой.

— Из этого парня толк выйдет, — ответил на ее взгляд Вязов.

— А где картошка? — спросила она.

— Какая там картошка! — поморщился Вязов. — Достань-ка шкатулку с медалями: у меня с ребятами разговор будет!

ЧУДО Рассказ

Танечку привезли еще по снегу, но пока она привыкала к новому месту, тоскуя по маме, в окошко комнаты, где бабушка каждый вечер делала ей постельку, уж заглянула весна. Почернела в деревне дорога, с крыши потянулись и вскоре иссякли сосульки, а в середине белого поля и у стены сарая показалась земля. Дни стали длинные, радостные, а когда на березе заскворчали черные, как самоварные угли, птицы, Танечка стала выходить на улицу одна и подолгу играть у вытаявших дров. В первый же день она с удивлением заметила, что деревья, дома, сараи и вся деревня, еще недавно тонувшие в снегу, вдруг открылись со всех сторон и стали выше.

В полдень приходил веселый дядя Гриша, от которого вкусно пахло кузницей, брал на руки легкую, как сушка, племянницу и нес домой обедать. А за столом бабушка неизменно говорила ей одно и то же:

— Ешь, дитятко. Ешь. Ты у нас на молоке да на меде подымешься, что на дрожжах, вот-а! У тебя не только до свадьбы — до школы все пройдет, и никаких докторов не надо. Проку-то в докторах! Петушатся один перед одним — и только. А мы тебя и без них. Вот-а…

— Точно! — поддакивал в таких случаях дядя Гриша и дотрагивался до девочки одним пальцем, будто боялся уронить ее со стула.

Дядя Гриша был так же добр, как и бабушка, и потому было удивительно, что он часто спорит с ней, обещая, как только посадит картошку, уехать в город, где жизнь веселей.

— Курс на город! — по-флотски заканчивал он разговор и рубил ребром ладони по столу.

Бабушка соглашалась с ним, но всякий раз спрашивала:

— А как же я? Пятеро упорхнули, а теперь и ты? Ну, да что уж! Молодым — свое. Только там без оглядки-то не женись, а то намучаешься, — однажды заметила бабушка и торопливо погладила Танечку по голове.

Девочка по-прежнему была тоненькой, бледной, плохо ела и плакала во сне. Иногда она играла с подружками из деревни, невесомо прыгала со скакалкой и была в своей желтой кофточке похожа на слабого недельного цыпленка.

Но вот однажды под вечер к дому подошла плохо одетая лошадь — без дуги и оглобель. Позади нее на ремнях тащилось нечто удивительное. Девочка изумленно смотрела на высветленный металл. Он был как зеркало, и в нем во всей красе отразилась бездонная глубина неба и розовый вечер. Лошадью правил, идя обочь, сутулый дядька, похожий своим широким ртом на Бармалея, только без бороды. Он подъехал к дому, кинул вожжи на калитку, очистил сапоги на крыльце и крикнул:

— Близко не подходи! Тронет — плугом ушибет.

И ушел в дом.

Танечка пошла за ним, а когда с трудом открыла дверь на кухню и вошла, то увидела, что дядька уже сидит у стола, а бабушка подает ему целый стакан кипятку. Дядька подмигнул зачем-то, разом выпил весь стакан, скривил свой рот и понюхал кусочек хлеба.

— Ну, а теперь — пахать! — рявкнул он и вытер шапкой губы. — Где Григорий?

— Ждет тебя на усадьбе, — ответила бабушка.

И все пошли за сараи, а там до самого ручья под горой лежали серые, непаханые поля.

Картошку сажали дружно. Откуда-то набежали люди, а на лошадь посадили счастливого мальчишку в синей рубахе и с прутом, чтобы правил и погонял.

Как только плуг вошел в землю — она ожила. Широкие пласты легко вползали по лемеху, перевертывались и надламывались, как сдобные пироги. Земля на гладком срезе пестрела редкой путаницей травяного корня, мерцала розовыми точками червей. Густо и прохладно пахло от ее сальной черноты. В готовую борозду бросали картошку, потом плуг накрывал ее землей, а позади себя оставлял новую борозду, в нее опять бросали картошку, и плуг опять накрывал ее.

— Матрешка! — вдруг закричала Танечка и схватила с земли довольно крупную картофелину, казавшуюся еще больше среди мелкой, семенной. — Матрешка и с косой!

Она побежала к дому, держа в руках свою находку, действительно очень похожую на матрешку — полную, с маленькой головкой, на которой торчал бледно-розовый росток.

Утром бабушка охала сильнее обыкновенного, жалуясь после работы на боль в пояснице, но все же спроворила для внучки маленькую грядку под самым ее окном. В грядке сделала ямку и сказала:

— Сажай свою матрешку.

Малышка присела на корточки, аккуратно поставила матрешку на дно ямки, последний раз погладила бледно-розовую косичку и тяжело вздохнула. Тут же бабушка двинула лопатой землю — и матрешка исчезла.

— А теперь поливай и будет толк, вот-а!

Бабушка разъяснила, как ухаживать за грядкой, и девочка целиком отдалась этому новому занятию. И если теперь в доме заходил разговор об урожае, она считала, что он касается и ее. Она научилась поливать грядку из детского ведерка, а за водой ходила к светлому ручью, что вился далеко под горой. Это было утомительно и приятно. С самого утра она знала, что ей предстоит сделать, и сразу после завтрака убегала на свою работу, а по вечерам, подражая бабушке, она притворно охала, вразвалку ходила по кухне и жаловалась на поясницу. А в постели, когда бабушка склоняла над ней свое худое, сморщенное лицо, она спрашивала, как живется матрешке под землей, и мудрая старуха придумывала внучке сказку.

А дядя Гриша по-прежнему ходил в кузницу, он решил ехать в город только после того, как выкопает бабушка картошку. Однажды в обед он заглянул в огород и спросил Танечку:

— Это ты всю траву выдергала кругом?

— Я.

И девочка подняла к нему счастливое, испачканное землей лицо.

— Значит, полоть надумала? Ну, давай, давай…

— Есть хочу, — пропищала девчушка.

— Есть хочешь? — изумился дядя. — Понятно… А ты больше травы-то дергай — польза будет!

Он взял ее на руки и понес обедать.

— О! Да ты, никак, потяжелей становишься, и щечки зарумянились вроде. Батька приедет — не узнает.

Отец действительно приехал. Однажды в сумерках, когда Танечка уже лежала в постели, вытянув уставшие за день ручонки, по окошку полоснул дрожащий свет автомобильных фар. Девочка сразу решила, что это идет голубая папина машина. И не ошиблась: в комнату на цыпочках вошел папа. Она не успела еще справиться со своей радостью, как он уже мягко прижал ее к себе, и она почувствовала знакомый холодок его блестящих пуговиц.

…Отец уехал рано утром, когда Таня спала. Девочка погрустила немного и побежала к своей грядке. Там ее ждала новость: матрешка за труды послала ей из-под земли зеленую косичку. Листики были плотные, упругие. Радости не было конца, но и работы прибавилось: трава словно сошла с ума и лезла к грядке со всех сторон. Надо было поддерживать порядок и на три-четыре шага не подпускать ее к пышному зеленому кустику. Девочка уставала. Ночью она спала теперь крепко, а утром прямо в постели съедала ложку меда, запивала его парным молоком, потом умывалась, чаще всего прямо из ручья, завтракала и торопилась в огород, где она рассаживала кукол и работала, разговаривая с ними.

Незаметно матрешка вытянула свою толстую зеленую косу до Таниного плеча и стала упругой, крепкой. Теперь, когда мимо проходила бабушка, зеленый куст шуршал и упрямо бодал бабушку в подол, а на самой его вершине дрожали бледные пампушки. Прошло еще немного времени, и пампушки эти лопнули. Из них брызнули удивительные цветы. Они качались на ветру и тонко пахли медом. В их фиолетово-белых лепестках порой деловито рылась пчела, а однажды объявился и долго гудел тяжелый шмель.

Но вот матрешкина коса отцвела. Теперь она стояла еще более крепкая, но однообразная и почему-то скучная. Девочка постепенно остывала к ней и полюбила ходить на луг, где, отбиваясь от мух, пасся пятнистый теленок. Она трогала пальчиками его мокрые теплые губы, давала сосать ладошку и нюхала шерсть на боку. Потом бабушка брала ее за ягодами, что вызрели по ручью, а потом в настоящий лес — за грибами. Это было весело, но бабушка становилась все мрачней. Она знала, что скоро останется одна: дядя Гриша уже собирался в город.

Тем временем школьники пошли в школу. Солнышко стало скупым. Утром роса обжигала холодом ноги и почти целый день поблескивала в поникшей траве. Зеленый матрешкин стебель начал бледнеть, листья его съежились и повисли. Вскоре на его месте уже торчала только темная кривая палка.

— Хоть бы раз собрать всех вместе, последний раз, — грустно мечтала бабушка и добавляла: — Вот возьму да и напишу, что умираю, — сразу прикатят.

И она действительно написала. Дядя Гриша отправил целую пачку писем — «всем», а сам уже выкопал картошку и готовил в город большой чемодан. Танечка с бабушкой тоже собрались выкопать матрешку, как в дом наехали гости — бабушкины дочки и сыновья. Целый день в доме стоял радостный шум, а на следующий день стало еще веселей: приехал на машине папа и привез маму.

— Ты что, старенькая, обманываешь нас? Мы решили, и в самом деле — беда, — ласково говорил папа.

— Один раз в жизни можно и обмануть.

— В другой раз не поверим!

— В другой раз будет правда, — грустно ответила бабушка.

В доме притихли, а потом приступили к Танечке. Все, кто видел ее зимой, удивлялись, как хорошо она выглядит.

— Чудо! Это просто чудо! — громче всех кричала мама, и голос ее гремел по всему дому.

Мама ходила, как большой начальник, грузно и решительно. Она надела на дочку новое белое платье и все повторяла:

— Чудо! Чудо! Я теперь этим докторам всем нос утру!

Папа морщился и молчал.

А бабушка, радостная, счастливая, шаркала по дому в своих стареньких парусиновых туфлях, стараясь все уладить и всем угодить. На ночь она устроила дорогих гостей на постелях, а сама до рассвета тихонько сидела на кухне, на табурете.

На следующий день, после обеда, родня стала разъезжаться. Последними собрались ехать на своей машине Танины родители, они забирали с собой и дядю Гришу. Папа уже прогревал мотор, когда Танечка вспомнила и закричала:

— Бабушка, а матрешку-то?..

Они взяли лопату и пошли — старый да малый — за дом. Одиноко и грустно торчал на месте роскошной ветки темный сухой стебель. Бабушка приноровилась, глубоко вонзила в мягкую землю лопату и вывернула большой ком земли.

— Собирай, дитятко, собирай! — а сама заторопилась к машине.

Девочка только ахнула в изумлении. Ей казалось, что из земли должна была выйти та же матрешка, а тут, на ее месте, оказался целый ворох розовых, разной формы и размеров, картофелин.

«Откуда?» — недоумевала она и выбирала все новые и новые клубни, вытряхивая их из белой путаницы тонких корешков.

— Чудо, чудо! — на манер матери, только тонким голосом, пищала она, подавляя горькие слезы огорченья оттого, что нет матрешки, и в то же время удивленно ощупывая твердые холодные картофелины.

Когда сложила в кучку свой урожай, а потом тряхнула еще раз темную ботву, она снова ахнула и присела.

— Матрешечка-а!..

В бахроме кореньев, приросшая головой к ботве, темнела ее матрешка. Она была уже не той — полной и красивой, теперь она вся съежилась, стала легкой, слегка водянистой и неприятной. Но в памяти Танечки она еще жила той матрешкой, о которой она думала целое лето. Девочка осторожно оторвала ее от ботвы. Потом она набрала на руку холодных клубней, сверху положила драгоценную матрешку, нежно, как самую лучшую куклу, прижала ее к груди и понесла к машине.

— Смотрите — чудо! Чудо! — кричала она, и ее еще не просохшие глаза были наполнены искренним удивленьем перед этим новым для нее чудом жизни.

Из машины торопливо вышла мама и смахнула из ее рук весь урожай.

— Платье! Новое платье, а она его, готово дело, извозила землей! Марш в машину!

Мама откинула ногой сморщенную матрешку, села в машину и сердито хлопнула дверцей.

Папа молчал. Потом взял со щитка газету и собрал рассыпанную картошку.

— Держи, дочка! — сказал он и положил кулек на колени к девочке.

— Курс на город! — крикнул в это время дядя Гриша, и машина мягко тронулась.

Танечка высунулась в окно. У забора одиноко стояла бабушка. Теперь от нее уезжали все. По ее сморщенному, но счастливому лицу текли светлые слезы. Она улыбалась сквозь них и слабо махала темной костлявой рукой, а возле ее ног, на земле, темнела такая же старая, сморщенная матрешка, чьи дети, выросшие от нее, уезжали сейчас в кульке…

Машину качнуло на ухабе — дернулись куда-то в сторону, вниз дом и береза с пустым скворечником, но девочка еще некоторое время видела, как бабушка шла за машиной, потом отстала и остановилась на пригорке.

— Бабушка-а! — крикнула Танечка и закрыла глаза испачканной ладошкой.

ВЫСОКОЕ ПОЛЕ Повесть

1

— Стой! Стой, говорят! — хрипел конюх Семен и бил лошадь по морде.

Лошадь задирала голову, нервно переступала по рыхлому, полусгнившему настилу конюшни, напрягала мышцы шеи под сеткой вздувшихся жил и все пыталась вырвать узду из рук конюха.

— Я те покажу! Я те… Стой! Сто-ой!

Конюх был зол не на шутку. Только каких-то полчаса назад он получил зарплату, из которой удержали больше половины за потраву овса лошадьми. Сначала он поругался для порядка с кассиром, потом зашел в магазин и в самом подходящем настроении поспешил на конюшню, чтобы рассчитаться с главным виновником всей этой неприятности — старым вороным мерином Орликом.

Ему казалось, что за потраву овса он уже рассчитался с лошадью, теперь оставалось дать за то, что он, конюх, из-за какой-то старой лошади специально шел через всю деревню по грязи, и особенно за то, что теряет тут дорогое время, а магазин вот-вот закроется…

— Отта! Отта! — крякнул Семен и хлестнул лошадь вожжами. — Отта тебе! Я те покажу овес!

Удар пришелся очень сильный и, должно быть, попало железным кольцом вожжины. Лошадь жалобно заржала, всхрапнула, поднялась на дыбы, разметав черную гриву, резко рванулась в сторону и выдернула повод из рук конюха. Почуяв свободу, она кинулась к полуоткрытой двери конюшни.

— Леха, держи дверь! Леха!

Леха слышал, как щелкали ременные вожжи, как затравленно ржал Орлик — его любимая лошадь, и не в силах остановить это битье, стоял за дверьми, ссутулясь и сжимаясь при каждом ударе, будто били его. Когда послышался топот копыт и в притворе двери вынесло морду Орлика, он не только не кинулся наперерез, но даже радостно отскочил в сторону.

— Убежал! — рычал конюх за дверью.

Он вывалился на волю и вскинул фуражку на затылок. Гримаса все еще горячей, неудовлетворенной злобы не сходила с его лица, пока он следил, как лошадь сделала полукруг по приконюшенному загону. Вот она остановилась в самом дальнем углу, у телятника, и топталась там, с опаской поглядывая на людей.

— Чего не держал? Молчишь… Ну ладно. Я ему еще дам, будет знать, как блудить!

— Да уж и так дал, — поспешно заметил Леха, придавая голосу нотки безразличия, чтобы не показаться малодушным.

— За дело дал! — отрезал конюх. Он швырнул вожжи в полумрак конюшни. Смягчился. — Нет, а какой хитрющий! Стоит только выпить — в тот же вечер он куда-нибудь да вопрется — то в клевер, то в овес. Ну и паразит: знает, что мне в такое время не до пастьбы! Да хоть бы других-то лошадей не смущал, а то ведь всех до одной смущает и всех ведет за собой. Ну разве это не паразит, а? Я вот его сегодня запру в конюшне, тогда шиш ему, а не пастбище!

— Дак тогда травы ему косить надо: с голоду сдохнет — тебе же отвечать, — напомнил Леха рассудительно.

Конюха это озадачило. Он потоптался на мокрой сенной трухе, уставился на мальчишку, словно видел своего помощника впервые. «Ишь как без батьки-то взрослеет! Сам себе хозяин…» — подумал конюх.

Но Леха был все тот же — та же послушная поза безотказного бесплатного помощника — такие всегда толкутся у конюшен, но только лучший, каким и был Леха, имеет доступ к лошадям — та же преданность делу, то же загорелое лицо, неокрепшая мальчишечья шея и даже та самая фиолетовая застиранная майка, на которую была наброшена фуфайка с большой стеклянной пуговицей на брюхе, только черные глаза, не по возрасту серьезные, смотрели сегодня особенно осуждающе.

— Сдохнет, говоришь? Он и так скоро сдохнет, холера его возьми! — уже без большой злобы ответил конюх, задумчиво глядя в грязь, вымешанную лошадьми после вчерашнего дождя. Но вот он почесал потную спину и нашел выход: — Ладно. Ты его отгони вместе со всеми, а там стреножь, понял?

— Понял…

— Веревка у хомутов валяется. Вот… А будешь стреноживать — передние ноги стяни потуже, а то ухромает, паразит, опять в овес: чует мое сердце!

— Никуда не ухромает: ты же изгородь-то поправил и до глубины довел — не обойти.

— А черт его знает! Я уж его бояться стал. Все равно, думается, уйдет, раз я выпил. Так что стреножь, как велено! — строго повернулся он к Лехе. — У меня деньги не лишние, понял?

— Понял… — нехотя ответил Леха, отворачиваясь от запаха водки.

— Ну, вот и ладно… Так я пойду, значит, а ты не уходи. Сейчас мигом всех лошадей пригонят. Сегодня много не наработают.

— Да мне сегодня дома надо управиться, бабка выдумала в лес.

— Ни, ни! Успеешь еще! Ты мигом их сгонишь. Мигом. Да вон уж одну гонят распрягать! Ну, я пошел, значит…

Конюх натянул обеими руками фуражку и пошел мимо телятника к магазину, не обходя луж, а Леха направился к избитой лошади.

* * *

— Орлик! Орлик! — окликнул Леха еще издали.

Лошадь заволновалась, когда услышала шаги, а узнав знакомый голос, понемногу успокоилась, затихла, но не повернулась к нему, будто хранила обиду, опустив голову и касаясь стены телятника свалявшейся, забитой репейником челкой.

Леха приблизился, провел ладонью по хребту лошади — от репицы до холки. Кожа под рукой мелко вздрагивала, передергивалась. Знакомо пахло потом, еле уловимо тянуло в щеку теплом большого тела. Он обнял черную гривастую шею, послушно легшую ему на плечо, прижался к ней, похлопывая ладонью по височной ямке, и снова, как и сотни раз раньше, почувствовал большую и гулкую кость лошадиной головы. Совсем рядом, около самого лица, слезился иссиня-черный глаз, горячо дышали окровавленные ноздри, острые и чуткие, да беззвучно шевелилась, будто шептала что-то, отвисшая нижняя губа, мягкая, как теплая пена.

— Орлик… Милый… Ведь и у меня беда: я в техникум не попал.

Леха знал эту лошадь с самого раннего детства. Когда он родился, Орлик был еще совсем молодой. Из того далекого лучезарного времени, в котором только-только пробуждалось сознание и ощущение себя, запомнился ему один яркий, солнечный день, когда он очутился на теплой спине Орлика, а чьи-то огромные руки, поднявшие Леху, придерживали сразу со всех сторон, чутко и надежно… С тех пор пролетело много лет, а Леха, как увидит Орлика, — все вспоминает те руки, и кажется ему, что это были руки отца. Где он сейчас? По корешкам от переводов ясно, что где-то на Урале. Мать молчит…

Почему-то сейчас, в эти дни неудач, острой тоской, сосущей нехваткой чего-то очень нужного нахлынула память об отце. Ни хорошим и ни плохим не знал его Леха, но верил почему-то, что мог бы поведать ему о своих неудачах, хоть и не видел его столько лет.

«Вот уж и Орлик седеет, — грустно подумал Леха, заметив проседь в черной гриве. — Седеет… Уже на третий десяток — лошадиная старость…»

— Ты! Конюх! Принимай лошадь! Давай шевелись!

Сергей Завалов в красной рубахе, выбившейся на синие расписные штаны-техасы, стоял в телеге и не думал распрягать. Леха не услышал, как он подъехал.

— Чего стоишь? Торопиться надо!

— Не твое дело! — боднул Леха в его сторону.

Сергей Завалов не плохой, вроде, парень. Они вместе учились, вместе кончили по восемь классов и вместе провалились на экзаменах в техникум, а теперь прирабатывали понемногу в совхозе. Сергей помимо этого еще подучивался у своего батьки на тракторе. Вот и сейчас он торопился бросить лошадь Лехе, а сам метил на трактор, что тарахтел под разгрузкой зеленой массы у телятника. Любит Сергей пофорсить перед девчонками и ребятами то на тракторе, то на своем мотопеде.

— Леха?

— Чего?

— Распряжешь? Я тороплюсь…

— Да распрягу!

— Леха!

— Ну, чего еще?

— Дело есть…

— Ну?

— Вечером приходи в клуб — потолкуем. Сегодня концерт — солдаты опять приедут. Не забыл?

— Не забыл.

Сергей кинулся к трактору, а Леха с болью подумал: «Сейчас затарахтит мимо Надькиного дома, а она глаза будет пялить, как на его мотопед…»

* * *

Верхом было удобнее всего, и Леха, когда пригнали всех лошадей, подобрал упряжь, снес ее в конюшню, запер дверь на замок и вспрыгнул на спину Орлика. Лошади, разбревшиеся около, почуяли, что пора на пастбище, и все кинулись к дороге, даже ленивая рыжая кобыла Зорька и та перестала валяться и трясти мохнатыми копытами, а вскочила и рысцой побежала впереди.

Вечер выдался солнечный, теплый, и хотя был уже конец августа, мошка толклась в притихшем воздухе и отсвечивала на закатном солнышке, как лен. На дорогах подсыхала грязь, пахло еще травой, как в самую летнюю пору, но птицы уже сколачивались в стаи, примерялись к полям и допоздна кричали над ними — лето и осень потянулись навстречу друг другу. Клены уже вызолотили свои распялые листья, наковрили ими вокруг стволов, не наступи — зашуршат… Однако Леха знал, что лето еще не ушло, что еще собираются в деревне докосить дальние луга.

Сразу за деревней начинался лес и сплошной стеной шел вдоль озера на много километров, лишь кое-где его прорубали узкие, неприметные просеки да раздвигали близ деревенского берега поля, раскиданные на взгорьях.

Выгон для лошадей был близко. Забор из жердей охватывал подковой большое уволье и выходил к озеру, настолько широкому в этом месте, что на противоположном берегу не различить человека.

Лошади с разбегу влетели в воротца и сразу пошли щипать траву, только рыжая Зорька вновь принялась валяться, перекатываясь через острый хребет с боку на бок. Орлик послушно стоял около Лехи, уставясь в землю, будто думал бесконечную лошадиную думу о пище, о работе, о хозяине…

— Ты не дури сегодня, Орлик! Понял? Надо бы тебя стреножить, как велел дядька Семен, да уж ладно… Иди уж! Ведь намучаешься связанный-то.

2

Дома Леха справился быстро. Переоделся в чистое — в синие «техасы», как у Сергея (вместе покупали), в пеструю рубаху. Коричневый пиджак стал уже коротковат, и ботинки поистоптались, но на новые надежда плоха, вот если бы поступил в техникум, тогда можно бы просить у матери, а так…

Он вспомнил, что надо еще накормить поросенка. Это было не вовремя. Он с досадой схватил ведро, всыпал в него три совка зашпаренных отрубей, приготовленных матерью перед уходом на ферму, надавил картошки, потом проверил по-хозяйски, как это всегда делает бабка, все горшки и кастрюли и вывалил старую кашу тоже в поросячье ведро. «Когда это кончится!» — подумал он и поморщился. Ему вспомнилась лекция в клубе. Веселый человек в очках долго и вдохновенно говорил о том, что уже близится время, когда огромные механические хозяйства будут давать народу все необходимое, и тогда отпадет надобность в подсобных хозяйствах. «Скорей бы!» — кричали бабы. Они-то знали, что такое возня со своим хозяйством. «Сказки!» — гудели мужики, знавшие только одно мученье — сенокос. «Пора бы», — подумал о лекции Леха, вынося ведро с кормом.

Поросенок у них был ладный. Мартовский. Он еще до тепла набрался сил на парном молоке да на «геркулесе», сидя в картофельном ящике за печкой. В мае, когда его вынесли в сарай, ему тоже перепадало кое-что — то молочной каши, то мясного супа с хлебом, а потом отошла Кузьке масленица: посадили его на отруби с картошкой, но больше всего старались кормить зеленью. Это дает хороший рост, тут дело проверенное, и бабка всю лебеду из огорода перетаскала поросёнку. К августу он перевалил за пять пудов, был длинный, и по всему угадывалось, что к заморозкам он нальется салом, которого хватит на всю зиму и даже на лето.

Как только Леха появился с ведром в дверях сарая — поросенок заметался в загородке и оглушительно завизжал. Он то вставал от нетерпенья на задние ноги, забросив передние на загородку, то опускался на подстилку, ломал мордой нижнюю жердь, и розовый пятачок его мерцал в полумраке.

— Тихо, Кузя, тихо!

Леха поставил ведро рядом с загородкой, взял палку и пытался поставить на место перевернутое и полузарытое в подстилку корыто-кормушку. Леха сам выдолбил это корыто из толстой плахи и всегда возмущался, что поросенок так относится к этой посуде.

Боров, почуявший запах пищи, еще неистовее заметался и завизжал.

— Во шальной! Во! — ворчал Леха, уже приноравливаясь, как бы удобнее вывалить корм из ведра и не запачкаться об заляпанную загородку, но тут терпенье поросенка кончилось, он завизжал так, что зазвенело в ушах, выломал рылом кол и вырвался из загородки. Он сбил бы Леху с ног, но тот изловчился и вывалил корм в корыто — пища хлюпнула в загородке.

— Пошел! — лягнул Леха поросенка, но тот и сам уже устремился назад, поняв свою ошибку. Тотчас все смолкло — ни визга, ни суеты — только чавканье да вздохи.

— Во чумной! — бубнил Леха. — И опоздал-то я всего на час, а уж на тебе — истерики.

Он потрогал ботинком оторванный кол и решил, что приколотит потом — сейчас не хотелось пачкаться. Дверь сарая он припер на всякий случай палкой и заторопился в клуб.

«О чем это хочет потолковать Сергей? — размышлял он на ходу и решил: — Наверно, место в городе пронюхал. Хорошо бы…»

И Леха представил, как он поедет в город, выучится там на кого-нибудь, а потом заявится в отпуск на мотоцикле. Обязательно на мотоцикле с двумя цилиндрами. Красота! Он прокатит на нем Надьку, он поедет с ней туда, куда она захочет… Поедут, казалось ему, по лесной дороге до самого дальнего поля, что раскинулось над озером. Далеко видны оттуда окрестности… Будут синеть дали в белесой дымке, нальются вечерней густотой дальние леса, запахнет росой, колосьями, а мотоцикл будет стоять в сторонке и тихонько пофыркивать, как живой…

— Ты куда это навострился? — вдруг окликнул его знакомый голос.

Леха поднял голову и увидел как раз напротив себя бабку Дарью. Целый день выплутала старуха по лесу и умудрилась даже в такой неурожайный год набрать корзину. Войдя в деревню, она остановилась посреди дороги, выставила напоказ грибы, а сама неторопливо перевязывала платок. Грибы стоят — смотрите, кому не лень! Смотрите, кто не умеет собирать. Завидуйте, особенно молодые! Хитрющая старуха сверху положила одни белые, под ними краснели шляпки подосиновиков, а ниже шла всякая всячина. Бабка Дарья не пришла бы и на закате, не набери она корзину. Явилась бы в темноте, чтобы не срамиться перед людьми. Все знали ее как заядлую грибницу, ведавшую такие места, которые показывали ей еще ее дед и бабка, и старуха помнила все эти наследные места, навещала их каждый год.

— Не в клуб ли, говорю, навострился?

— В клуб, куда же еще! — сердито ответил Леха, которому бабка сбила мечту о будущем.

— А поросенка-то накормил?

— Да накормил!

— А матка-та на ферме?

— Где же ей быть! — досадовал Леха, понимая, что будут еще вопросы и даже много, потому что старая хочет привлечь к себе внимание людей, недаром она говорит громче обычного:

— А дом-то закрыл?

— Да закрыл! Иди ты домой, иди!

— А ключ…

— Да без ключа закрыл, иди!

— Без ключа — это ладно, а ты поел ли?

— Да поел, поел! Ну? Чего тебе еще? — Леха махнул рукой и пошел в гору к клубу, но старуха еще громче окликнула:

— Погоди-ко! А лошадей-то отогнал в загон?

— А ты как думала? — оглянулся Леха на ходу.

— А чего ж я шла сейчас и не видала их?

Леха опешил:

— Как не видала?

— Да так, не видала, и все! Весь загон прошла, а их там не встретила, запоролись, поди, опять куда-нибудь. Смотри, дядька-то Семен даст тебе перцу!

«Опять!» Сердце Лехи заколотилось. Он слышал, как кровь надавила на виски и стучала там тугими короткими толчками. «Ушел и всех увел!»

Он уже ругал себя за то, что не стреножил Орлика, и был зол на него так, что, казалось, мог отхлестать его веревкой за его неблагодарность. Он посмотрел на клуб — там толпились уже девчонки и ребята, но он бросился со всех ног к лесной дороге. Досада на то, что он может опоздать на концерт, была так велика, что он едва не оставил мысль о лошадях и о потраве, которая может произойти в эту ночь, и даже о конюхе Семене, на которого постепенно переходила Лехина злоба. «Вот будет опять платить — так ему и надо: не будет напиваться при лошади!» Он уже был совершенно уверен в том, что Орлик увел лошадей потому, что почувствовал от конюха запах водки и понял: пастуха ночью не будет.

Леха остановился передохнуть у воротец загона. Расстегнул повольнее ворот рубахи, снял с жердины оставленную веревку, которой он должен был стреножить Орлика, обвязался ею вокруг пояса, чтобы не таскать в руках, и уже хотел идти, но вдруг насторожился: услышал песню. Она становилась все громче. «Солдаты!» — догадался Леха. Ему еще больше захотелось в клуб, и он убежал бы туда, конечно, не живи в его душе тревога за посевы, которую он вынянчил с детства.

А песня становилась слышнее. Крепкие мужские голоса легко покрывали гул машины, на которой ехали солдаты. Уже можно было разобрать слова:

А для тебя, родная, Есть почта полевая. Пускай труба зовет: Солдаты, вперед!

Да, это были они. Леха понимал, что он немного опоздает на концерт, и, смирившись с этим, углубился в кустарник, потом лесом напрямую, туда, где прошлый раз лошади взломали изгородь. Подлесок пошел ниже, сырее. Он пожалел, что не надел сапоги.

…Вьется, вьется знамя полковое, Командиры впереди, —

уже слабее донеслось из-под горы, а не от клуба. «Значит, сначала они в деревню, а потом в клуб», — смекнул Леха.

3

Глухо в лесной низине — ни веселой полянки, ни травины на ней — всюду черная прель ольховых листьев, хвои. Только кое-где прозеленит папоротник да подкомельный мох отольет желтизной. Рябина и береза тут не выживают, даже ольха, которой здесь самое место расти Да набирать толщину, и та скоро выбивается из сил, она рябит мелколесьем, уступив место могучим соснам. Не угнаться ольхе за их богатырским ростом… А сосны, стремясь к солнцу, высоко в небо вытягивают из низины свои ровные, гладкие стволы, стараясь сравняться вершинами с лесом, что стоит рядом, на горе. В густом перегное много пищи их корням, быстро растут они, поднимая все выше плотную шапку темных, густых ветвей. Зимой, в оттепели, сосны сбрасывают с вершин сырые глыбы снега, и тогда по всей приозерной лощине стоит треск — ломаются ольхи внизу. Весной вытает из-под снега свежий валежник, замелькают рядом высокие пни поломанного подлеска, а потом долго будут сохнуть и гнить, держась за омертвевшие корни. Дятел выдолбит в сухостойнике дупло, мелкая птаха углубит его и сделает себе гнездо. Надолго ли? Может, до зимы, пока снова не упадет снег с вершины, или до того, пока лось не коснется мертвого дерева широкой грудью, — так или иначе, но рухнет обломок, рассыплется трухой по темной сырой земле, станет ее частью, а корни сосен всосут эту новую пищу и подымутся еще выше.

Ископыченная дорога уходила вниз и пропадала в чащобе, в промозглой сырости лесного приозерья.

«Тут прошли! — с азартом следопыта подумал Леха. — Это к реке направились, не иначе».

Увлеченный погоней, он бросился к озеру через глухую чащу. Здесь всегда — сколько помнил он — было сумрачно. Нового человека может испугать угрюмость этой лесной дремы, но Леха привык к ней. Здесь в жаркую пору он не раз находил отрадную прохладу, освежавшую не хуже озера. Осенью, по первым заморозкам, хорошо приехать сюда за сухим валежником! А зимой, в ветреные дни, спускаются сюда с горы лоси и пережидают непогоду в затишье. В такие дни все тут желтеет их лежками, и бывает, встретятся здесь лось и человек, смотрят друг на друга и не знают, кто кому должен уступить заснеженную тропу. А весной, иной раз даже поздней, когда в деревне уже начинает пылить дорога, ребята вдруг принесут отсюда тяжелый ком чистого снега, холодного, зернистого — диво!

Справа подымался по круче сосняк вперемежку с ольхами, а на самом верху стоял прозрачный лес, и земля там устлана мягким светлым мхом. По весне в этом лесу часто кукуют кукушки. Любят они, кукушки, окликать зарю. Далеко по росе разносятся их тоскливые крики. О чем они? Может, плачет кукушка о своем бесшабашном бездомье? Или это заговорила вдруг ее кукушечья совесть, и затосковала птица по своим брошенным детям?

— А-а-а-а!.. — донеслось со стороны деревни.

Леха остановился, прислушался.

— Ле-ха-а-а!.. — показалось, кричали ребята.

Он послушал, но решил, что это не его. Вернуться же в деревню он и сам хотел поскорей, пока горит на вершинах сосен закат, а стоит только зайти солнцу — погаснут макушки деревьев, и пусть где-то в полях еще будет стоять свет, — здесь, в лесу, темнота начнет стремительно сгущаться, она поползет из-под каждого куста, из черных дупел, нор, овражков и наполнит весь лес.

— А-а-а-а… — донеслось в последний раз. Кого это?

Лес поредел, потянулся обветшалый забор, и наконец мелькнуло озеро. Леха с облегчением выбежал на плотный после вчерашнего дождя песок и сразу все понял.

— Ушли… — устало покачал он головой, оглядываясь вокруг.

Озеро было спокойно. Оно лежало как чистое зеркало, и далеко-далеко, на той стороне, отражался в этом зеркале высокий противоположный берег. Справа, там, где садилось солнце, вода была розово-фиолетовой. От солнца тянулась по воде золотая дорога, а слева и справа от нее — синева, сгущавшаяся под берегом до черноты. Иногда на воде, почти у самого берега, расходились круги — то играла рыба. Леха знал: вот сядет солнце, тьма проникнет в толщу воды, и оттуда выйдет на мелководье рыба. К самому берегу прижмется малек, за ним — чуть подальше — успокоится в тине средняя рыбешка, а позднее из глубины подымутся и чутко задремлют в камышах, на самом краю обрыва, крупные судаки, щуки, сиги — да мало ли их! Только налим, выспавшийся днем, будет бродить по дну всю ночь и пожирать больную и погибшую рыбу.

Лошадиные следы вели прямо в воду. Видать, Орлик не испугался забора, уходившего в озеро до глубины, — он просто оплыл его, а за ним и все остальные лошади. Куда они ушли — Лехе было ясно. Куда же еще, как не на овсяное поле? Старый Орлик запомнил это поле еще с начала лета, когда ему удалось похватать с краю зеленого овса.

До поля было около двух километров. Леха пробежал их одним духом и еще издали сквозь поредевший опушковый сосняк с какой-то непонятной самому себе радостью увидел, как жарко полыхнул в последних лучах поспевший овес.

Август пришел и сюда. Поле стояло желтое, тяжелое. Леха обходил последние деревья и едва ли не впервые почувствовал движенье времени. Ведь совсем недавно, в начале мая, когда он приходил под этот берег охотиться на весеннюю щуку, то видел издали, как трактор подымал тут черную, сырую землю, еще холодную, которой как раз не боится овес, и вот теперь он за каких-то два с половиной месяца не только пророс, поднялся и налил зерна, но и успел пожелтеть, приготовить себя к жатве.

Леха прибежал вовремя: лошади только-только вошли в посев. Большинство углубилось лишь на корпус. Орлик, тот с деловой жадностью захватывал разбитыми губами метелки овса у самого края — он помнил с весны, что у края вкусный овес, — и только рыжая кобыла Зорька, бессовестно запоролась в самую гущу; она фыркала там, шелестела, переступая тяжелыми ногами, и манила за собой остальных. Нужно было выгнать лошадей так, чтобы они не прошли по всему полю, а вернулись назад, не путая и не наминая овса. Леха, прячась за пригорок, обошел лошадей сбоку, прикинул, как лучше пугнуть их, и только потом вошел в овес и погнал от середины к краю.

Орлик первый поднял голову и радостно проржал, узнав Леху. Остальные испугались и кинулись к опушке леса, там остановились и стали щипать траву. Рыжая кобыла лишь повернулась на шум, но не двинулась с места, оставаясь пока далеко в поле, в безопасности. Леха не пошел за ней. Он приблизился к Орлику, взял его за гриву.

— Ну что, дурак, мало попало, да?

Лошадь скосила глаза, пошевелила ушами, улавливая интонацию, и ноздри тревожно хватили овсяный дух поля.

— Не бойся, не ударю, но связать теперь уж свяжу, вот только в загон прискачем. Понял? Подводишь ты меня. Почуял, что опять водкой пахнет от дядьки Семена? Конечно, почуял… Ничего, вот он скоро на пенсию выйдет — я вам буду хозяин. Не обижу…

Леха вспрыгнул на спину Орлику, свистнул и погнал лошадей к берегу — на тот путь, которым они пришли. Рыжая кобыла жалобно заржала вслед.

— Придешь! — злорадно сплюнул Леха.

И кобыла, в самом деле, сначала медленно потянулась за ними, жадно хватая на ходу пучки овса и помахивая от нетерпенья хвостом, а потом не выдержала и бросилась галопом догонять табун.

4

У клуба не было видно не только народа, но и солдатской машины. «А что же концерт?» — изумился Леха, но когда он приблизился к длинному деревянному зданию, до его слуха донеслись звуки баяна, и стало ясно, что концерт начался.

На крыльцо вышел покурить солдат. Из растворенных дверей слышался приглушенный смех девчонок. Леха вспомнил, что тут где-то должна быть Надька, торопливо, но тщательно заправил рубаху под кушак, поплевал на ладонь и пригладил волосы. Посмотрел на солдата — чернявый, кривоногий — и подумал, что Надька с таким танцевать не пойдет.

— Началось? — как можно небрежнее спросил Леха.

— Только что… — неохотно ответил солдат.

В это время из полутемного зала, как раз от двери кинобудки, взволнованно вышел Сергей Завалов и сразу схватил Леху обеими руками за грудь, так что рубаха снова вылезла из-под кушака «техасов».

— Ты, Леха! Где ты пропадаешь? Ведь у вас поросенка задавили солдаты!

— Как? — растерянно улыбнулся Леха, не веря словам.

— Да так! Старшина-сверхсрочник за рулем сидел, а поросенок ваш вышел и в луже улегся посреди дороги…

— Так как же это… — Леха начинал понимать, какое несчастье свалилось на их дом.

— Да так же! — словно радуясь, продолжал смаковать Сергей. — Поросенок вышел со двора да в лужу, а они ехали… Короче — прямо под задние колеса. Вот… Я искал тебя. А матушка-то твоя разорялась! Все, кричала, ты виноват — ты, мол, и загородку вовремя не поправил, и дверь не припер как следует — все ты. Занялся с этими проклятыми лошадьми, говорит, а что по дому — и трава не расти. Ревела. Пусть-ка, говорит, только заявится домой! Солдаты еле уняли ее: она ведь у тебя… сам знаешь какая!

Да, Леха знал, что мать у него чересчур строга, но думал сейчас о другом. Он горевал, что теперь не с чего ждать на зиму мяса, а он хотел прожить эту зиму, чтобы весной, когда стукнет восемнадцать, попытаться устроиться где-нибудь или даже здесь, в совхозе. Как же теперь жить на шее матери, когда нет своего мяса? И он ясно увидел, как в загородке пустует никому не нужное корыто-кормушка…

— Ты не горюй! — прервал его мысли Сергей и покровительственно похлопал приятеля по плечу. — Ты в город с нами айда! Ясно? Все равно теперь тебе тут не житье: попреками матушка тебя заест. Как за стол садиться — так и начнет про мясо… Тьфу! А ты возьми да плюнь на это дело — и айда со мной в город, там и без мяса ейного проживем, там колбасы — во! — Сергей провел длиннопалой ладонью по жилистой шее.

Леха не ответил. Он совершенно подавленный спустился с крыльца клуба и пошел.

— Домой-то не стоит! Приходи лучше ко мне на сеновал спать. Опять потолкуем! Слышишь? — крикнул вслед Сергей.

Леха не помнил, что ответил приятелю. Он, словно оглушенный, вышел на дорогу, поднялся на пригорок и взглянул оттуда вдоль деревни. Первое и, пожалуй, единственное, что он заметил, солдатскую машину, стоявшую у их дома. «Разбираются», — подумал он с некоторым облегченьем, но побрел в другую сторону. Предложение приятеля прийти к нему спать на сеновал осталось в его голове, ведь появляться домой, пока там скандал, тоже очень не хотелось. «Хорошо, — думал Леха, — уйти на рыбалку, да на всю ночь!» Но как уйти, если удочки и перемет остались дома?

На дороге громко кричали маленькие ребятишки; они бросались грязью и визгливо хохотали. Их визг напомнил чем-то поросячий. «Весело!» — с завистью подумал он, с трудом подавляя желанье разогнать малышей. Его зависть к ним была похожа на ту, которая однажды в детстве долго не давала ему покоя, когда он смотрел на гладкие здоровые коленки ребят, в то время как у него оба были покрыты сплошной гнойной болячкой после паденья с лошади. Возможно, поэтому так невыносимы показались ему эти беззаботные малыши, и он уже направился к ним, чтобы разогнать их, но в это время хлопнула дверь в одном из домов. Он знал, что это дверь Галкиных. Леха повернулся, но раньше, чем увидел, как мелькает синяя Надькина кофта за густой рябью частокола, даже не увидел, а почувствовал, потому что было уже достаточно сумрачно, — он догадался, что это она. Прямо из калитки, не забегая на мостик, она легко перепрыгнула канаву, на секунду вытянув в воздухе свои длинные ноги, и снова, еще быстрее, побежала по дороге.

— А ты чего не в клубе? — удивленно спросила она, и при звуке этого голоса Лехе показалось, что с него сходит злоба на ребятишек, на солдат, задавивших поросенка, и даже характер матери уже не казался таким крутым и несправедливым…

Надо было что-то ответить, но в ушах звенел ее голос, и он боялся спугнуть этот звон.

— Там, наверно, началось, — вновь сказала она, уже поравнявшись с ним, и тронула его за руку своей ладонью, но не остановилась, а все так же торопливо пробежала мимо, видимо уверенная, что Леха поспешит за ней, и уже издали последний раз крикнула:

— Бежим!

«Наверно, не знает, что у меня стряслось», — догадался Леха.

В воздухе некоторое время стоял запах какого-то одеколона, того, быть может, здоровенную бутылку которого притащил Надьке на день рожденья Сергей Завалов. У Лехи тогда не было денег… Он вспомнил это, и опять сделалось тоскливо на душе. Снова полезли в голову все неприятности: и сегодняшнее несчастье, и провал в техникуме, и даже этот одеколон, который он не мог подарить Надьке, — все сразу сошлось, он ссутулился, заложил руки поглубже в карманы и побрел за околицу, держа направление к станции. В той стороне уже угасал закат, но небо еще было светлым и веселым над дальней деревней Радужьем, в которой жил дядька Аркадий, брат матери.

5

— А, Леха! Здорово, здорово! Ты не пешком ли пёхал?

— Так тут и всего-то — девять километров. Дядя Аркадий…

Леха хотел спросить, нельзя ли ему пожить у них немного, но не хватило сразу духу, и он спросил:

— …чего ты делаешь?

— А кишки чищу. Садись, вон, на порог да смотри, если интересно тебе.

Леха сел. Вытянул гудящие ноги. Облокотился на косяк.

В сарае горела большая лампочка, должно быть специально ввернутая для этого тонкого и необычного дела. Из дома не доносилось никаких звуков, там, наверно, уже легли спать, зато в сарае, встревоженные запахом свежего мяса и светом, брыкали за загородкой овцы, порой тяжело вздыхала корова, пережевывая отрыгнутую жвачку. Тут же, около самой стены, остывала растянутая на деревянной пялке и подвешенная веревкой к круглой деревянной матице небольшая баранья тушка.

— Есть-то хочешь? — спросил дядька.

Он удобно сидел на низком деревянном чурбане, хорошо просохшем, потрескавшемся, но еще с остатками бересты, и торопливо посверкивал острым коротким ножичком, ловко очищавшим тонкие бараньи кишки от сала. Рядом стояло светлое ведро еще не остывшей воды и большой зеленый таз, в котором, как догадался Леха, мылись уже унесенные в дом потроха.

— Я говорю, есть-то хочешь?

— Н-нет…

Дядька повел на племянника широким утиным носом — точно таким, как у матери Лехи, — и его крупное розоватое ухо недоверчиво шевельнулось.

— Молоко в сенях, где всегда, понял? — без долгих уточнений сказал он.

— Понял…

— Найди. Там полкринки свежего есть — выпей, а потом говорить будем, если есть о чем. — Дядька испытующе блеснул в Лехину сторону крупным потускневшим белком правого глаза и тут же устало повернулся к работе. — А в дом за хлебом ступай, да не шастай там шибко-то: там спят наши. Убегались сегодня овцу искавши. Понял?

— Понял…

— А понял — так иди!

Дядька наклонился к ведру, чтобы ополоснуть руки и нож, а племянник направился к лестнице, что вела со двора в дом.

Леха с весны не был здесь, с того дня, когда он приходил сказать, что окончил школу и теперь будет поступать в техникум в городе. Он заверил родню, что поступит «запросто». Однако на экзаменах он провалился с треском, поэтому сильно переживал в душе, боясь насмешек, хотя вместе с ним не прошли по конкурсу Сергей Завалов и Митька Пашин. Обо всем этом сразу же узнали и здесь, в Радужье, поэтому показываться сюда не хотелось, как можно дольше. Он не пришел бы и сейчас, если бы не такой случай.

Раньше Леха часто бывал в этом доме, особенно любил ходить сюда весной, когда дядька брал его на реку за щукой. Еще лучше бывало осенью, где-то в конце сентября, когда все заботы — сенокос, уборочная — все уже было позади, в такое время рыбачится легко, неторопливо, ничто не тянет душу, не беспокоит мошкара, а рыба, нагулявшаяся за лето, кажется в своих рывках сильнее, тяжелей. Уходили на ночь. Подновляли на берегу шалаш, потом поднимали со дна ловушку с мелкой рыбой-живцом, ставили перемет и разводили костер. Любил Леха эти минуты… Пламя весело подрагивало на песке, выхватывало из плотной осенней тьмы только те деревья и кусты, что были рядом; отдаленные освещало слабо, зато еще сильнее чернило пустые проемы меж деревьев. Туда, в эту темноту, отлетали спугнутые огнем птицы и долго верещали там, недовольные. Иной раз скрипуче вскрикивала обалдевшая от света сова и, рыжая, бесшумно металась в этом адовом для нее кругу, пока не находила отрадную темноту где-нибудь в черной глубине просеки.

— Во чумная! — переводил тогда Леха дух.

— Оробе-ела, — покладисто отвечал дядька.

А лес, знакомый берег, река — все неузнаваемо измененное темнотой, дрожащими бликами света, — снова и уже до утра затихает кругом, лишь посапывает да потрескивает костер. По всей глади озера высеялись звезды и медленно, неприметно для глаза, плывут на запад… Мир кажется необычайным, берег — необитаемым, а сами они — путешественниками, и от всего этого невольно говоришь вполголоса. Небольшая алюминиевая кастрюля давно уже отбилась от домашней утвари и служит им походным котелком. Вот висит она над костром, прокопченная, неухоженная, с несуразно длинной проволочной дужкой, и нет ее милее сердцам рыбаков. В ней начинает дергаться вода — все сильнее и сильнее — и вот уже бьет ключом. Дядька несет от берега вычищенную картошку и осторожно, жмурясь и отворачиваясь от жары, опускает ее в кипяток из своих широких, забористых ладоней. Пройдет еще минут тридцать — капли из кастрюли все реже будут цокать в дрожащий угольный жар, и наступит наконец долгожданный ужин.

А разговоры! Там каждое слово дядьки, сказанное неторопливо, серьезно, западает в самую душу. Он говорит с Лехой, как с равным, и на многочисленные вопросы племянника отвечает основательно, подумав. После ужина ложатся спать до того самого часа, когда знакомые звезды отойдут куда-то в сторону, а на востоке робко замлеет светлынь. Покрываются Лехиной фуфайкой, а вниз, на ветки, стелют знаменитую дядькину кожанку. Он купил ее у демобилизованного летчика, когда мечтал стать шофером. Мечта эта была большая. Он приобрел нужные книги да при случае еще подучивался у знакомых шоферов, но на комиссии вдруг выяснилось, что глаза у дядьки, отлично видевшие и вдаль и вблизь, плохо разбирают цвет — дальтоник… Не меньше самого факта обидело дядьку это слово — ненормальное какое-то: дальтоник. Так и не легли шоферские права во внутренний карман этой куртки, но носил ее дядька и берег ее, как свою самую заветную мечту, которой так и не суждено было сбыться.

— Ты чего не идешь? — прищурился дядька против лампочки, заметив, что племянник стоит на лестнице.

— Да так… — очнулся Леха от своих воспоминаний.

— Захвати кожанку! Она, ты знаешь, отдельно висит. Да не шастай, говорю, шибко-то, пусть там спят.

Леха без труда добрался в темноте до оконца, потрогал кринки и взял нецелую — самую легкую. Выпил молоко одним духом и на цыпочках прошел в кухню. Дверь была неплотно прикрыта, поскольку в доме было жарко спать: от протопленной русской печи тянуло теплом, еще лишним в августе. Не зажигая света, Леха прошел до того гвоздя в переднем простенке, где всегда, отдельно от другой одежды, висела кожанка. Он нащупал ее, снял, осторожно пошел назад, прижимая к подбородку ее пахучую кожу.

Леха тоже был влюблен в эту кожанку. Раза два надевал ее и мечтал со временем, когда будет работать конюхом, выпросить навсегда. Конечно, он никогда не наденет такую вещь на работу, не пойдет в ней к лошадям, но будет говорить дядьке: дожди, туманы, мокрые от росы деревья и кусты в загоне — в таких условиях фуфайка не одежда. Дядька должен согласиться… Надевать эту вещь Леха будет только по праздникам, в выходной и еще в клуб. Ничего, что пока у него нет мотопеда, зато он придет в клуб в блестящей темно-коричневой фуфайке, в рубашке с галстуком. Надька не может этого не заметить… Но теперь, когда дома случилось по его вине такое несчастье, когда он ушел без ведома матери в Радужье, да еще после того, как он провалился на экзаменах — мечта о кожанке становилась совсем безнадежной. Леха спустился с лестницы на двор и молча подал дядьке его кожанку.

— Ну вот, будет чем покрыться, — кивнул тот, но отстранил дорогую для себя вещь локтем, поскольку руки были измазаны. — Накинь на себя. Посиди.

Леха с удовольствием накинул на плечи кожанку и сел на порог, спиной в темноту улицы. С воли потягивало холодком осеннего тумана, скучно пахло подсыхающим репейником.

«А матушка психует…» — подумалось ему невесело, и он испугался, но не того, что она может не спать ночь, проплакав ее, а того, что дядька догадается о неприятностях.

— А для чего ты чистишь их? — спросил Леха, опасаясь, как бы он не начал расспросы. — Или с кашей есть? Я люблю…

— Кишки-то?

— Да.

— Кишки с кашей хороши-и… — протянул дядька. — Я тоже любил, бывало, когда мама жарила их. Набьет кашей, завяжет, лучинку воткнет. Берешь за лучинку со сковороды — сало кап-кап-кап… Хорошо. Но то — свиные кишки, а эти… эти не годятся для еды.

— А на что ты чистишь?

— А на струну пойдут.

Леха слышал, что струну, на которой бьют шерсть, делают из кишок, но доподлинно не знал как, однако кивнул с пониманием.

— А не много на одну струну? — спросил он важно.

— Что за много! Их надо штук двадцать, чтобы тоненькая струнка вышла: ведь они усохнут и будут что тебе нитка. А потом натяну ее на брядовый сук — дело будет. Тронешь ее — а она так и задышит, так и задышит. Всю шерсть перерыхлит, только подкладывай. Хорошо на струне-то…

— А разве ты научился валенки катать? — опять торопливо спросил Леха, боясь молчанья.

— А как же! Научился. Теперь катаю, когда надо.

— А зачем? В магазине легче купить, — подделываясь под дядькину степенность, заметил Леха.

— Да это верно, что легче! Только из магазина сам ты носи. Что там за валенки — зиму поносил и подшивай. Еще поносил — выбрасывай. Да и холодные, ведь с купоросом катают, а я катаю на чистой водичке, как дед Митрей, бывало. Во-от… Так зато сунешь ногу в такой валенок — будто в платок пуховый. Я вон себе скатал черные, без краски и без купоросу, так третий год ношу, а они только раздались. Целы-целехоньки, да и нога в них, говорю, как дома. Во-от… А в магазине — оно, Леха, конечно, быстрее, проще, так что кому приспичит — там берут.

Помолчали. Леха не знал, что бы спросить еще.

— А чего ты поздно овцу-то резал? — придумал он.

— Совсем бы не резал, да чья-то собака ногу ей перехватила, вот и зарезал безо время. Сегодня смотрю — нет овечки, в поле, знать, осталась. Ну, пошли наши, искали-искали — едва нашли. Собака это загнала, не иначе. Нынче дачники валом повалили сюда, а собаки-то у них городские, вырвутся на волю — ну и ошалеют. Вот какое дело… — дядька говорил так, будто рассказывал что-то приятное. — Ну, а раз зарезал, то кишки надо сразу обделать: завтра будет поздно, вот какое дело…

— Почему поздно?

— А струна вонять будет.

— Ну да! — ухмыльнулся Леха.

— Ты понимай, чего тебе говорят, — недовольно повел дядька своим утиным носом. — Это не мной придумано. Деды не дураки были. Они, брат, не в такое время выжили, много чего не знали, а мы, где бы перенять — так нет: усмешку строим.

Леха нахохлился под кожанкой, он не рад был, что рассердил дядьку, а тот в сердцах стал быстрее скоблить ножом.

— Я ведь тоже такой был олух, — сказал он наконец спокойно, как бы принимая во внимание Лехину молодость. — Раньше, бывало, старики делают чего-нибудь, а тебе и трава не расти — не смотришь. А сколько они, старики-то, знали! Чего только не умели! И бабам, и мужикам — всем дело было круглый год. Тут как-то летось понаехали из города любители старины — есть такие, теперь мода, что ли, пошла. Ну, приехали, пошли по домам, да все к старухам льнут, выспрашивают да слушают, открыв рот. У бабки Марьи икону купили, а у соседки Крутилихи прялку с потолка сняли, да чуть не разодрались из-за этой прялки. Им это — потеха, а старикам это жизнь была. Во-от… Все они делали сами. Так уж надо было, такое время было, что человек сам себе был отдан. Во-от…

— А худо это? — спросил Леха.

Дядька поднял голову, прищурился на лампочку.

— А кто его знает! — вздохнул наконец он и ополоснул нож, на котором налипла сальная масса. — Знаю я одно: какое бы горе ни сваливалось — война ли, голод ли, другое ли лихо какое, а наши предки выживали сами, не кланялись никому. Вот за это я их уважаю крепко! А сейчас другое время — техника…

Дядька опять вздохнул, еще глубже, тяжелее прежнего. Должно быть, он вспомнил о своей несбывшейся мечте стать шофером и надолго замолчал.

Леха уже не боялся, что дядька начнет его расспрашивать о доме: это он сделал бы раньше, а теперь ушел в себя. Думает. Теперь не нужно было задавать вопросов, можно сидеть и смотреть. Лехе на какое-то время представилось, что жизнь на этой родной ему земле началась не с того дня, когда его кто-то посадил на лошадь, а значительно раньше — много-много веков назад, и не всегда тут гудели провода и горел свет, не всегда стояла по ночам тишина в этих полях, не всегда был у людей хлеб и хорошая одежда, но пережили все предки и даже оставили жизнь. Лехе впервые за свои семнадцать лет вдруг захотелось узнать, кто же были его деды и прадеды, как они жили и умерли и были ли среди них те, о которых помнили люди. Он раздумался и задремал, потому что было уже поздно, да и день выдался у него необыкновенно трудный. Он не заметил, как наклонил голову и коснулся сырой от слюны губой своего острого колена, а откуда-то издалека накатывался на него шум мотора, еще очень слабый и ровный, а громче этого звука было что-то другое. Это другое все настойчивее бередило его сон, и наконец он очнулся, окинул мутным взглядом сарай, дядьку, который тоже повернул ухо к уличной стене сарая и слушал. Там, на улице, в тишине августовской ночи разносилась песня, покрывавшая собой шум автомобильного мотора.

«Солдаты!» — сразу догадался Леха.

…Слышу крик каравана, Провожаю их я в дорогие края.

— Солдаты! — тоже угадал дядька. Он опустил натруженные руки и смотрел куда-то в сторону, вслушиваясь в слова песни. Всей своей позой он как бы говорил, что ему скучно здесь, в сарае, что он знавал другую жизнь, вот такую же, как там, на машине — немного тоскливую, строгую, но приятную. Может, он вспомнил свою службу и друзей, с которыми свела его армейская судьба и которых теперь он никогда уже не увидит.

Пронесутся они мимо старых развалин, Мимо древних церквей и больших городов, А вернутся назад — им откроют объятья Дорогая страна и отчизна моя.

Песня уехала.

Дядька закончил неотложное дело с кишками, вымылся и первым полез на сеновал, где они с племянником должны были устроиться на ночь, чтобы не будить домашних. Леха — за ним.

— Тихонько, лестница жидковата, — проговорил дядька уже сверху и подал свою теплую, чуть скользкую от сала руку.

6

Утром их раньше времени разбудила хозяйка дома, жена дядьки, тетя Оля. Она задела подойником за косяк — и Лехины нервы сразу отозвались во всем теле иглами. Он вздрогнул, проснулся и больше не спал. Ему было слышно, как внизу, во хлеву, тонко дзинькнули струйки молока в пустой подойник, как потом звук становился все глуше и сочнее. Леха представлял, как наравне с краями подымается молочная пена, а по ней коротко стекают последние струи молока. Он представил это, и ему даже послышался запах шерсти от теплого брюха коровы…

Вскоре проснулся и дядька. Сначала он стал реже и глубже дышать, словно его вытащили из воды, потом зашевелился, крякнул и сел. Увидев, что племянник тоже не спит, он шумно зевнул, потом растер лицо ладонями и спустился с сеновала, но в дом сразу не пошел, а открыл ворота сарая.

— Мокрота-а… — протянул он, почесываясь и глядя на улицу.

— Дождик? — спросил Леха.

— Да не-ет…

Он присел на порог и стал курить.

Леха спустился вниз тоже, прихватив дядькину кожанку, остановился около того и стал вытряхивать сенную труху из-под рубашки и штанов.

Утро было свежим и седым от тумана.

— А чего это капает? — спросил он, прислушавшись к гулким ударам снаружи под стеной.

— Это роса с крыши. Роса-а… Вишь, как лупит по лопухам! А ты чего встал? Спал бы себе! — прохрипел дядька спросонок и закашлялся, горбатясь, как старик. — Спал бы, говорю…

— Не… Я с тобой.

* * *

Плотники собрались раньше, чем остальные рабочие совхоза выходят на наряд — не к восьми, а к половине седьмого. Работа у них была отдельная и необыкновенно спешная: надо было срочно к первому сентября закончить переборку полов в школе да еще подрядились срубить учительнице сарай. Плата за полы была установлена сельсоветом, а за сарай договаривались отдельно уже с самой учительницей. Взяли с нее немного, да и как брать с пенсионерки? Плотники спешили. После первого им надо было приступать к подготовке скотного двора к зиме, а это работа и большая, и серьезная, и спросят за нее строго.

Дядька хоть и встал в то утро рано, но за завтраком все посматривал в окошко — не идут ли его артельные, не опоздать бы…

— Ты поторапливайся! — сказал он Лехе. — Хоть ты у нас и не в пае, а раз идешь, так вовремя надо. Мне же тем более нельзя: дядька Егор целый день коситься будет.

— А он за старшего, что ли? — спросил Леха, которому понравилось строгое и деловое отношение дядьки.

— Как всегда… Да вон уж пошли Колюха с рыжим! Айда!

Он торопливо допил кружку молока, махнул рукавом по губам и пошел. На ходу снял с гвоздя кепку, в коридоре поднял отточенный с вечера топор и уже на улице пощупал в кармане брусок: здесь.

Но как ни старался дядька, как ни спешил, а Егор все же пришел на стройку раньше всех. Он сидел на бревне и курил. Топор, воткнутый в желтое тело окоренного дерева, торчал позади него. Лицо у Егора было красновато-сизое, удлиненное; складки падали по его щекам сверху вниз — от глаз до подбородка — и делали его еще длинней, лошадинней. Глаза смотрели внимательно, но недобро.

— Все спишь, Аркашка? — недовольно спросил он дядьку, глядя поверх согнутой кисти руки.

— А ты и глаз не сомкнул? — ухмыльнулся дядька, недовольный собой за такое пустяковое опозданье. Он покосился на двоих плотников, что подошли минутой раньше.

— Я уж час тут!

— Ну, чего сегодня будем? — перебил их маленький мужичок, по-мальчишески поигрывая топором.

Егор не ответил. Он пристально посмотрел на Леху, спросил:

— А этот зачем, с топором-то?

— Да он так… Посмотреть… — ответил дядька.

— Кино какое нашел!

— Ну, поучиться.

На это Егор ничего не ответил. Он поднялся с бревна, высокий, по-плотницки сутулый, отвернулся от всех и молчал. Он, должно быть, наслаждался этой минутой торжественного ожидания работы, которую он — и только он — назначит сейчас бригаде.

Леха стоял поодаль, испытывая неловкость, которая всегда приходила к нему, если о нем говорили в его присутствии. «Как про лошадь», — сравнивал он и был недоволен Егором, который показался после своих вопросов еще неприятнее.

— Полы сегодня перебирать не будем. Ясно? — спросил Егор, строго глянув на плотников через плечо.

Бригада молчала. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь возразил или спросил, почему не перебрать полы, но мужики только курили.

— Пока ведро — на улице будем работать! — вдруг рявкнул Егор так, как если бы ему кто возразил. — Вот сложим поскорей сруб, поставим стропила, прикроем сарай, а там пусть дождь льет! Внутри-то мы всегда доделаем. Полы тоже под крышей. Значит, можно денька два-три поработать на улице.

— А полы-то успеем к учебному году?.. — спросил дядька.

— Обязаны успеть! Так все ясно?

— Ясно.

— А коль ясно — нечего раскуривать! Давайте так: ты, Колюха, — ткнул он в сторону маленького мужичка, — иди к учительнице, бери лопату и врой вон те четыре камня под углы. Сруб — четыре метра на пять с половиной. Не ошибись, а то сам ляжешь под угол вместо камня! Ясно? Так. А ты и ты, — ткнул он пальцем в дядьку и третьего плотника, — давайте бревна готовить!

Леха стоял и думал, что ему тоже даст Егор какое-нибудь дело, но тот даже не посмотрел на него.

Работа закипела.

Пока маленький мужичок, Колюха, врывал четыре больших синих камня под углы будущего сарая, Егор с дядькой и третьим плотником — задумчивым рыжим парнем лет двадцати пяти — выложили в сторонке основу сруба, первый венец. Они зарубили все четыре угла, еще раз промеряли длину и ширину. После этого Егор разрешил покурить, а сам прошел к врытым камням и набросился на Колюху за то, что тот один из камней не тем боком выставил наружу.

— А ты откуда видишь, что тот бок шире? — не выдержал плотник.

— Я приметил, как пришел! — сразил его Егор.

Наругавшись вволю, он немного успокоился, и наконец вся бригада приступила к главному — к подгонке последующих венцов. Егор сам зарубал углы «в лапу», сам отчерчивал паз и лишь потом разрешал плотникам выбирать его, но и после он придирчиво осматривал работу, все время поучая:

— Чище выбирайте пазы-то! Я говорю — чище!

Леха сидел в стороне, не смея подойти и посмотреть на их работу вблизи. Ему казалось, что и он смог бы выбрать паз по отмеченной черте, он уже хотел попросить Егора, но никак не хватало смелости подойти. А Егор ходил от бревна к бревну, успевая сделать свое быстрее всех, и проверял работу бригады. Чтобы унять нетерпенье, Леха уже в десятый раз принимался точить свой топор дядькиным бруском, но дела так и не находилось. От скуки пришли невеселые мысли о доме, о матери, о своей деревне.

— Иди-ко сюда!

«Кого это?», — подумал Леха.

Голос был Егора, но старик продолжал споро стучать своим топором, отвернувшись от Лехи.

— Киношник, кому говорят!

Леха несмело приблизился шага на четыре.

Егор молча работал, щепки отлетали в сторону и шаркали в траве. Наконец старик выпрямился, указал топором:

— Вон мешок, видишь?

— Вижу!

— Бери его и сходи за мохом.

— Куда это? — недовольно спросил Леха, готовый отказаться.

— Известно куда — на болото!

Дядька издали глянул, смахнул пот со лба, сказал примирительно:

— Это рядом, за просекой. Сходи, не тяжело ведь…

Леха сердито воткнул свой огневой топор в бревно и пошел.

— Эй, киношник!

— Ну чего?

— Ты поволокнистей бери, подлинней чтоб!..

Сразу за кустами, подступившими к школе, начинался лес. Высокие сосны росли тут в светлом приволье. День между тем разгуливался, и хотя туман поднимался тяжелей и дольше, чем в разгаре лета, но все же постепенно бледнел и рассеивался; воздух становился все прозрачнее, суше; солнце начинало уже по-дневному крепнуть, оно яркими пятнами пробивалось меж сосен, играло на прикомельных мхах, но все еще слабо озаряло просеку, высветив ее лишь с одной стороны. Тени деревьев лежали на влажной от росы лесной дороге, мягкой, затравяневшей, но Леха знал: пройдет еще час-другой — вся просека будет залита солнцем, ведь день-то весь еще впереди!

Болото было небольшое и почти совсем сухое. Летом выпало мало дождей, поэтому Леха смело вошел в зыбкие кочки, погружая ноги по самые колени, как в вату. «Да зачем так далеко?» — изумился он своему рвенью и стал собирать мох прямо под ногами. Длинные волокна выдирались легко и помногу, так что не прошло и десяти минут, как ему уже пришлось уминать мох в мешке и снова докладывать. Мох был свежий, живой, но такой рыхлый, что весь мешок, набитый им, не весил более полпуда. Леха вытащил его на высокое место, к деревьям, и прилег отдохнуть.

Болотце с краю показалось ему еще меньше, но зато еще уютнее и красивее. Этой красоты Леха раньше совсем не чувствовал, не замечал — и все, а сейчас почему-то она ему открылась. Уж не оттого ли, что он стал взрослей? Спросить бы у кого, но спросить не у кого, да и зачем, когда и так хорошо… Вот лежит оно, болотце, как желтое блюдо, а вокруг молоденькие березки. Еще совсем недавно, лет пять назад, дядька хвалился, что нарубил тут хороших берез на дрова, а вот уже снова брызнула молодая березовая поросль, да какая буйная! Не от старого ли корня?

Когда Леха вернулся и высыпал мох, получилась большая куча. Плотники одобрительно крякнули, только Егор лишь краем глаза взглянул на мох и угрюмо произнес:

— Начало есть…

Он недовольно покосился на бригаду, закурившую без его команды, и отошел снова к камням, что врыл Колюха. Плотники перемигнулись, а он стал отмерять расстоянье между ними, сначала на глаз, а потом шагами. В это время у плотников завязался разговор:

— Племянник, что ли? — рыжий парень кивнул на Леху.

— Племя-янник, — ответил дядя, да так ответил, будто сказал «хороший парень».

— В гости, что ли?

— Да, вроде… — неопределенно пожал дядька плечом и, видимо, сам удивился, по какому же случаю Леха пожаловал к ним в такую неподходящую пору. Он был бы не прочь спросить племянника об этом, поговорить, как живут они с матерью, как здоровье бабки, как хозяйство, но ни место, ни время не подходили для такой беседы, он только пожалел, что не выспросил обо всем накануне.

— Это хорошо-о… — протянул рыжий. — Я, бывалоч, любил по гостям ходить. Ой, любил! У нас в округе в каждой деревне родня была и везде меня любили да привечали. Куда ни прибегу — везде меня угощали, бывалоч. Все твердили, что я на таких харчах толще борова буду, а я вырос — и вон: одни мощи вышел. О! Посмотрите! — Он постучал себя кулаком по груди и по ребрам.

— И верно — сухарь, — согласился дядька.

— И отчего это, не пойму, — пожал плечами рыжий.

— Колюха! — неожиданно позвал голос Егора. Злость и нетерпенье слышались в нем.

— Чего? — приподнялся Колюха, как школьник.

— Неужто ты окосел, а? Неужто ты не мог камень-то спиной кверху положить?

— А я как? — робко спросил Колюха.

— А ты его — плечом кверху, да еще спрашиваешь — как! Ты не спрашивай, а лучше скажи, как на этаком горбу бревно уговаривать будем? Сруб-то того гляди поползет с него.

— Гм! подумаешь там — сруб! — ухмыльнулся тихонько рыжий. — Сарай ведь — не церковное зданье: наплевать — и до свиданья!

— Поставим! — вступился за Колюху и дядька.

— Подумаешь — делов-то! — осмелел и Колюха.

— Вам все так — делов-то!

Егор отвернулся от них и курил в стороне один. Все молчали, понимая, что обидели придирчивого старика, и каждый из них знал: стоит только согласиться с ним — и он простит ошибку. Почему так? Должно быть, у Егора было правило: раз согласился — значит признал ошибку, а раз признал — задумаешься и больше не повторишь.

— Это у меня камень вывернулся, — признался Колюха, — а одному не поправить было.

— А мы на что? — вскинулся Егор.

— Вы при деле были, да разве повернешь этакого черта, когда он в яму бухнулся?

Леха сидел теперь вместе с плотниками и старательно поправлял топор бруском. Точил он его долго, даже тогда, когда все вновь принялись за работу. Топор был остер. При каждом прикосновенье пальцем жало его тонко пело, как струна на ветру. Очень хотелось Лехе тоже пройти этим топором вдоль какого-нибудь делового бревна — оттесать сторону или вынуть паз, но он опасался двух дел сразу: спросить у Егора и испортить. Наконец Леха сумел подойти к старику и спросил, уловив удобную минуту:

— Дедко Егор, может, еще надо моху-то.

— А ты как думал?

— Никак.

— Вот и видать, что никак! Да разве хватит одного мешка на пятнадцать венцов, а?

— Так я еще принесу, — сказал Леха и тут же хотел спросить, можно ли потом поработать, но постеснялся своей хитрости. Молча взял мешок и пошел на болото.

Когда он принес второй мешок и высыпал его, то сразу отправился за третьим. Когда высыпал третий, куча мха поднялась еще выше. Плотники по-прежнему одобрительно крякали, но Егор молчал; Леха подождал немного и снова отправился за просеку, считая, что это уже будет лишний мешок. Возвращался он уже заметно утомленным. Он согнулся и вяло переступал, путаясь ботинками в сухом вереске. Этот мешок он высыпал медленно, сопя и покряхтывая. Он ждал, что скажет угрюмый старик, но Егор работал, будто не видел. «Мало, что ли? — подумал Леха. — Ладно, схожу в последний раз». Идти уже не хотелось. Потянулись скучные мысли о доме, о несчастье в нем… Не терпелось узнать, рассчитались ли солдаты за ущерб, но он прогнал от себя эти мысли. Пошел на болото.

— Киношник! — вдруг окликнул его Егор.

Леха остановился.

— Хватит, говорю!.. — тут он запнулся и добавил неожиданно для Лехи: — Спасибо, говорю…

Плотники переглянулись и подмигнули Лехе.

* * *

После обеда, когда на срубе лежали уже три венца, Леху допустили с топором к бревнам.

— Ты смотри, Алеха, — наставлял Егор. — Плотницкое дело — хорошее дело. Я с топором-то всю жизнь прожил и не охнул, а всякого-всего бывало. Ясно?

Леха кивал, и это нравилось Егору.

— Я с топором-то в твои годы начал, а то и поменьше, пожалуй, был. Я с ним царя пережил, волю пережил, колхоз пережил, а вот сейчас в совхозе работаю. И везде зван был как раньше, так и теперь. А спрошу тебя: почему?

Дядька прислушался к разговору и тоже вставил слово:

— Верно, Егор, говоришь. А почему — это ясно: дело знаешь.

— Ха! Попал пальцем в небо! — обернулся Егор, не выпуская топора из руки. — Видывал я знатоков-то! Не хуже меня были, а то, пожалуй, еще и получше, а зовут, глядишь, опять меня, да и платили больше, чем им. Опять спрашиваю: почему?

Тут остановились все.

— А вот почему! — указал он на неправильно врытый камень. — Потому что никогда так я не делывал людям! А ты не прячься, Колюха, не прячься! Я во всякое время десять раз лучше переделаю, если чего не так, а сделаю, как следует быть! И уголок у дома выведу, хоть стреляй, не хвастую… Вот Аркашка знает.

— Да знаем! — тотчас ответил дядя.

— Зато мимо своих домов идешь — хозяин в морду не плюнет. Наоборот: зайди, говорит! Уважь, говорит. Я на гвозди рамы никогда не саживал, не то что сейчас плотники — тьфу!

— Верно, — подтвердил рыжий. — Это все дачники испортили руки у плотников. Они, они, дачники!

— Сам ты испортился! — отрезал Егор, никогда не соглашавшийся в таких спорах.

— Дачники, дачники! — настаивал рыжий. — Как попер в наши края дачник с толстым карманом, вот плотник и стал портиться. А раньше этого не было, и плотники были хорошие.

— Верно, верно! — поддержал Колюха. Он согнулся и смотрел из-под тощей руки рыжего, будто выглядывал из подворотни. — Я помню, мы на станции дом рубили одному дачнику, так он нам по сто рублей за бревно платил да еще кормил. Чего не работать! Только и было — подгонял поскорей. Ну мы — тяп-ляп, тяп-ляп — где криво, где косо, а потом денежки в карман да и тягу в деревню.

— Вот совести-то и не было у вас! — заметил Егор, ткнув в Колюху длинным пальцем, словно припирал его к стене.

— Так он сам нас подгонял!

— А вы и рады?

— А чего же?

— А того же! Раз видите, что человек не понимает в этом деле — объясни ему, посоветуй, но сделай по-людски, ведь деньги берете, а не листья из лесу.

— У него денег навалом! — отмахнулся Колюха.

— Навалом! — передразнил Егор. — Вы городского человека не знаете, вот чего я вам скажу.

— А ты знаешь? — оскалился рыжий.

— Повидал и городских. Городской он к тебе с сотней придет, а так себя выворачивает, что подумаешь, что он тысячник, так уж они, городские, ставят себя — сразу все деньги напоказ. Помню, рубил я раз у этакого дом. После войны. Тоже дачник. Приедет, вокруг нас гоголем ходит, по плечам нас похлопывает. Мы ему свою цену назначаем, я бригадиром был, а он соглашается без всяких да еще прикидывает, только, говорит, делайте хорошо. Ну, делаем. Я слежу. Подняли сруб доверху, надо верхние балки врезать да стропила ставить, только глядим, а дачник этот, хозяин-то наш, невеселый приехал. Погодите, говорит, дальше строить: с деньгами, того… заело. С получки, говорит, расплачусь с вами за то, что сделали, а там подождать придется. И сразу кислый такой стал, куда и гонор девался! Жалко человека. Жить не умеет, сразу видать.

— А потом чего? — спросил дядька.

— А потом поденно года три нанимал то одного, то другого, надо было доделывать дом-то, только так толком и не довел он его, так за полцены и отдал одному ловкачу. Вот какие они бывают, дачники-то. Я их знаю: то денег привалит куча, то так сидят — ногти стригут. Такая уж у них жизнь в городе — как на охоте, никакого постоянства… Ну-ко, Колюха, нечего сказки-то слушать! Давай берись, заноси комлем на тот угол! Во! Так! Аркашка, ты чего стоишь? Помогай, придавит его комлем-то!

Все сразу принялись за дело. Егор криком своим, которого Леха уже не боялся, сразу сбил с плотников дрему и усталость, которая подбиралась к ним, и обернулся наконец к Лехе:

— Алеха! А ну смотри, как надо паз отчерчивать!

День для Лехи пошел еще интереснее. Поощряемый Егором, он совался со своим топором к плотникам, смело оттеснял их плечом и сам продолжал работать то за одного, то за другого. Ему не перечили и, поправляя его недоделки, старались не задеть мальчишечье самолюбие. Он слился с бригадой, и это вселяло в него гордое чувство взрослости, к которому он стремился постоянно с тех пор, как помнил сам себя. Ему казалось: прими его бригада к себе — он отдастся плотницкому делу, забыв даже лошадей, даже мечту о городе, манившему к себе огненным чародейством вечерних улиц, на которые он не успел наглядеться, пока сдавал экзамены в техникум. Сейчас для него, как никогда, была важна независимость, та самостоятельность, которая могла бы освободить его от всех неурядиц в жизни…

— Не отпускай топор-то! Не отпускай, говорю! — закричал Егор, глянув, как рыжий оттесывал бревно.

— Я не отпускаю…

— А то я не вижу! Я даже слышу, что ты отпускаешь — удар не тот. А ты на себя его оттягивай в тот самый момент. Чуть!

Казалось, Егор стал вдвойне придирчив, когда рядом с ним заработал Леха. Старик то и дело сутулился то над одним, то над другим плотником, упирался в бревно тяжелым взглядом и поучал. К дядьке он подошел лишь однажды. Посмотрел на оттесанный бок бревна, прищурился.

— Ты, Аркашка, не кривись, когда тешешь. Ты его по отвесу отпускай, по отвесу — от носа то есть! Топор-то… А то пропеллеров натешешь!

К вечеру перекуры пошли чаще и были они длиннее, чем с утра или днем: усталость пришла незаметно, но верно. Егор все реже делал замечанья, а отдыхая, не торопил бригаду докуривать и все рассказывал о том, как любил в молодости уходить работать по дальним деревням. По всему было видно, что то было его лучшее время — его золотые дни. Бригада слушала его без видимого интереса, должно быть, слышали кое-что раньше, но с уваженьем и скупостью в движеньях, когда прикуривали, тушили и отбрасывали папиросу в сторону.

Леха, хотя и не переставал легонько пиликать бруском по топору, внимал старику, весь отдавшись душой непонятно откуда взявшейся музыке этих хорошо продуманных, увесистых слов.

— Далеко хаживали, — говорил Егор, уставив тяжелый взгляд на Лехины белоносые ботинки. — И дома, и дворы, и бани рубливали. Всегда на хозяйских харчах и постелях — ничего не брали из дому, кроме рук с инструментом, так уж было заведено… Живешь иной год целое лето в какой-нибудь стороне, только на праздники домой сходишь. Жили… Да-а… Хорошо, когда хозяйка чистоплотная: вечером сапоги прямо на крыльце снимешь — и в красный угол босичком, а там уж и ужин готов нам, и постель. Жили…

— А бутылочка бывала? — спросил Колюха, мигнув темной щербиной меж широких передних зубов.

— Быва-ало, отчего не бывало? Но, скажу прямо, редко — только в тот день, когда душа заскулит. А так чтобы за́все — нет. Топор да водка никак не уживаются. Бывали и пьяницы, но это как дурная овца в стаде, не знаешь, бывало, как такого и выкрестить от себя. Да-а… Хаживали. Далеко хаживали… Деревни чужие, люди все новые — хорошо… Ну чего, ребята, дорубим сегодня еще венец?

— Дорубим!

Но уставшие плотники еще с минуту сидели неподвижно, не поворачиваясь к топорам, что горбато торчали за их согнутыми спинами.

— Давайте дорубим! — позвал и Леха.

Все зашевелились.

— Егор, а ты много зарабатывал? — спросил Колюха, вставая и разминая руками спину.

— Больше плотника никто не приносил денег домой, ясно? Вот и прикинь… Иной раз уйдешь на заработки с одним топором, а назад корову ведешь. И так бывало…

— Да-а… — скучно вздохнул Колюха. — А теперь вот — не то.

— Теперь конечно! — махнул Егор топором и закончил неожиданно спокойно: — Теперь трактористы. Они в красном углу сидят. Ау, брат, время такое…

7

Усталость разлилась по всему телу Лехи, когда они пришли домой, вымылись у колодца и сели за стол. Место за столом он выбрал не какое-нибудь приставное, табуретное, как было утром, а самое коренное мужское — на лавке, спиной к стене. Он вполне был доволен собой, чувствовал, что заработал на сегодняшний хлеб. Это состояние блаженного спокойствия, казалось, могло продолжаться бесконечно, если бы не предстоящий разговор за ужином, которого в этот вечер уже не избежать. «Ну, что же? Скажу, как есть…» — решил он.

— Так как вы там поживаете? — спросил дядька, будто уловив мысли племянника. Он нареза́л в это время хлеб толстыми, плотницкими ломтями.

— Ничего. Живем…

— Бабка, матка — здоровы?

— Здоровы.

Из кухни вышла тетка Оля с большой миской свежих щей. Сытным духом баранины пахнуло Лехе в ноздри.

— Много мне, — взглянул он на тетку, когда она поставила миску перед ним.

— Ничего, съешь. У нас, видишь, баранина… — губы ее свела загадочная полуулыбка.

«Чего это она?» — подумал Леха растерянно.

Тетка принесла такую же миску и дядьке. Тот опустил лицо в пахучие клубы пара, крякнул и подмигнул племяннику:

— Везет тебе, парень: под свежую баранину угодил.

— Верно, что везет! — подхватила тетка все с той же непонятной улыбкой.

Лехе сделалось не по себе. Приятное настроение бодрости, уверенности в себе, с таким трудом заработанное за день, начало стремительно пропадать.

— Аркаша, а он разве ничего тебе не рассказал? — вдруг спросила тетка.

— А что такое? — дядька даже перестал жевать.

— А ты сам спроси его.

«Во, зануда!» — подумал Леха. Он весь внутренне сжался, даже не чувствовал вкуса щей и хватал их, обжигаясь, ложку за ложкой, не подымая глаз. «Ну, чего я трушу?» — недовольно думал он при этом.

Дядька опустил ложку на стол и подтолкнул племянника локтем, словно тот спал:

— Чего молчишь-то?

— А чего говорить? — буркнул тот. — Поросенка солдаты задавили машиной. Словами не вернешь…

— Как так! — дядька пристукнул ладонью о стол. — Как же это случилось?

— Да я потом расскажу, — тотчас вступилась тетка Оля. Она говорила все тем же веселым голосом, с усмешкой, которой не мог понять и дядька.

— А чего тут смешного? — повысил он голос и в волнении взял второй кусок хлеба, не видя первый, закусанный.

— Ну сказала, потом объясню, — уклонилась тетка.

Из большой комнаты вышла Маринка, двоюродная сестра Лехи, — сухонькая девчушка лет девяти. Она подошла к столу, посмотрела прямо в лицо брату и сказала с материнской хитринкой:

— Алешка, а зеленая машина опять сегодня прошла к вам, — она махнула рукой в сторону Лехиной деревни.

— Какая машина?

— А такая… Я сама видала. Только без песен. А вчера…

— Иди, иди! — оттянула ее мать. — Тебя только тут и не хватало!

— Алешка, возьми меня посмотреть, а то я его не видала!

— Иди, говорят тебе добром! — рассердилась мать и прогнала Маринку за дверь. Там она похныкала немного, потом зашаркала игрушками и вскоре запела.

Дядька хмурился. Он был человек прямой и не любил всяких там непонятных явлений и секретов, но не стал вынуждать жену к рассказам.

А Леха сидел и не понимал: кого это хотела увидеть Маринка у них в доме?

— Ты сегодня или завтра домой-то? — спросила тетка.

— Когда захочет! — резко сказал дядька, которому надоело, видать, слушать недомолвки. — Он, может, со мной в бригаде останется работать, вон он как вырос!

— Пусть остается, не жалко, — тетка поджала губы, понимая, что нельзя было так неосторожно спрашивать, ведь парень-то и в самом деле подрос, все понимает.

— Ешь, Леха, ешь… — дядька кивнул ему дружески.

— Я ведь это к тому сказала, что матка сегодня наказывала, чтобы приходил скорей…

Леха не понял из теткиных слов, чего хочет матушка — поругать его или зовет по делу. Он посмотрел в окошко и понял, что за́светло не дойти. Вечернее солнце уже зашло за лес, но где-то в полях оно еще освещало землю своим широким остуженным светом, на который не больно смотреть…

— Если сегодня пойдешь, то поторапливайся, а если завтра отправишься, так мне надо мясо, что вам пошлю, присолить. Я отрубила варева на два.

— Это хорошо, свежее-то, — кивнул дядька, и получилось так, что он тоже одобрил Леху идти домой сегодня. — А ты, если что, приходи опять к нам. Поплотничаем, как сегодня. Ты сегодня так помог нам, что без тебя нам не положить бы пять венцов.

Леха доел щи, выпил кружку молока с булкой и собрался в дорогу. Тетка вынесла из погреба кусок мяса, завернутого в клеенку, положила сверток в сетку:

— Кланяйся матке-то!

— Ладно.

— Ну, беги, раз такое дело! — дядька хлопнул племянника по спине, а потом сидя протянул ему руку, но пожал ее как-то осторожно, как ребенку.

— А когда на рыбалку сходим? — спросил Леха.

— Сходим как-нибудь… Подождать надо, мы ведь не дачники. Вот с делами разберемся, тогда и сходим, — и видя, что племянник невесел, бодро добавил: — Все равно поймаем больше их!

— Ага! — просиял Леха.

— Ну, тогда — дуй!

— Дую! До свиданья!

— Алешка! — донесся из-за двери голос Маринки, но ее одернула мать.

Леха приостановился на секунду, а потом почти до самого дома нес в себе ожиданье чего-то неясного, оставшегося или от этой девчоночьей недосказанности, или от теткиной непонятной улыбки.

8

Окончательно стемнело, когда Леха прошел только половину пути от Радужья до дома. Дорога шла лесом. Сначала Леха видел светлые островки берез, то там, то тут выплывавшие к самой обочине из сумерек, в которых смешивался остальной лес, потом стало совсем темно, только небо, нечеткой серой полосой повисшее над дорогой, повторяло все повороты ее и оставалось единственным надежным маяком. Несмотря на привычку к лесу, было немного жутко идти в такую ночь. Уши старались уловить подозрительные шорохи в придорожных кустах, но ничего не было слышно; лес, наполненный густой осенней жизнью, притих и молчал, только один раз показалось, как где-то в стороне вскрикнул и заверещал заяц, должно быть, схваченный на лежке совой или лисой. После этого крика ноги понесли Леху еще быстрее; он уже не помнил, сколько прошло времени, где он идет и скоро ли конец пути, он был весь напряжен, как струна, и почти бежал, позабыв про усталость, поэтому, когда сквозь опушковую редину замелькали окошки домов, Леха свободно передохнул, сбавил шаг, а потом и вовсе остановился.

Деревня стояла в огнях. Должно быть, было еще не очень поздно, потому что где-то слышались бодрые голоса ребят и девчонок, шедших из клуба или с телевизора.

«Идти сразу домой или зайти к Сергею?» — раздумывал Леха.

Он шел уже по деревне. Знакомые дома, знакомая жизнь в их окнах сразу вернули его в привычный мир, и какое-то радостное чувство ожиданья вдруг целиком заменило в душе лесной страх. В этом необычайном настроении кроме радости встречи была легкая, почти неуловимая тревога — а все ли тут на месте? — тревога, в которой не каждый, если спросить, может признаться, настолько она беспочвенна и смешна, но она есть, она живет в каждом, кто покидал, пусть не надолго, родные места и вновь возвращался. Вот проплыл совсем рядом силуэт березы — и сразу мысль: стоит береза! Вот зачернел у самой дороги темный косяк сиреневой заросли — вспомнилось: весной опять будем ломать!

— Ну пусти! Пусти же! Отпусти, говорю, руку, кто-то идет! — неожиданно услышал Леха и не только остановился сам, но и остановил дыханье. Он узнал голос Надьки.

Теперь, когда Леха вышел из-за сиреневых кустов, стоявших как раз на повороте дороги, впереди него, шагах в десяти, темнели две фигуры. Они медленно покачивались и шли вниз по улице от клуба. Леха не слышал голоса второго человека, но ему не надо было гадать, он и так знал: второй был Сергей.

В первый момент Леха хотел кинуться к ним и, оттеснив Надьку, поговорить с приятелем так, как он еще никогда с ним не говорил. Вспомнив, что в руке у него сетка с сырым мясом в промокшей клеенке, он подумал, что хорошо бы этой клеенкой смазать гордеца, но не знал, как к этому отнесется Надька, и потому тихо шел позади. Он даже немного поотстал, потому что неловко было слушать их разговор, но даже и после этого голоса все равно доносились в тишине вечера. Леха даже расслышал слова:

— Завтра я в город еду, — сказал Сергей. — Батька денег отвалил. Поеду устроюсь на строительство.

Последнее слово он произнес с особым наслажденьем.

— А жить? — спросила Надька.

— Общагу дадут, а там, глядишь, — и квартиру. Заработки там — будь здоров! Не то что здесь…

— А пропишут? Пусти руку!

— Пропишут, — скучно ответил Сергей.

— Уверен?

— А куда они денутся, раз им рабочие нужны?

— Да, это, наверно, так… До свиданья. Ну пусти же!

— Да куда ты?

Было слышно, как заторопилась к своему дому Надька. Ее быстрые шаги постепенно гасли и вскоре совсем замерли на проволглой уже дороге.

С перекрестка, где остался Сергей, послышался унылый свист — не то песня, не то так, тоска.

Леха с удовольствием послушал его, заторопился к своему дому. Может быть, и надо было потолковать с Сергеем о городе — дело-то ведь серьезное и может коснуться его, Леху, но сейчас ему было не до этого.

Еще издали он заметил, что у них во всех окнах горит свет. Он изумился, потом мысленно представил, что сейчас могут делать в такой час бабка и мать, и выходило, что они сидят обе и ждут, когда он придет из Радужья. Даже показалось, что за занавесками кто-то подходит то к одному, то к другому окну и смотрит на улицу, в темноту. Он подошел ближе и действительно заметил в окнах тени, но в ту же минуту услышал гитару. Это было необыкновенно! Что там? Что за веселье? Бывало, и в праздники-то бабка ворчит, а тут… Перемахнув через канаву, он прошел в огород и поднялся на цыпочках к полуотворенному кухонному окну. На кухне, подперев кулаками щеки, сидела на табурете бабка и смотрела в подтопок плиты, где еле посвечивало от упавших углей. Леха хотел стукнуть по раме или окликнуть, но передумал, только осторожно положил сетку с мясом на подоконник, а сам перешел к другому окошку, за которым слышалась музыка, голоса.

Из этого окна была видна комната. Леха увидел ее сразу всю — от окна до двери и от печки до полок с посудой, но то, что он увидел в комнате, было так неожиданно, что он невольно присел на завалине, продолжая наблюдать через маленькое нижнее стекло, в широком раздерге праздничной занавески.

В комнате были двое военных. Один из них, высокий, черноволосый, с широкой старшинской полосой вдоль погон, в блестящих сапогах сидел на стуле и играл на гитаре. Мать сидела, облокотясь на свою маленькую жесткую ладонь щекой. Ее пухлый локоть, поставленный на стол, белел из короткого рукава синей выходной кофты и казался еще белее по сравненью с натруженной темной кистью. Старшина играл и пел. Леха не мог понять, хорошо или плохо он пел, но знал, что если бы дело с поросенком не уладилось, то ни бабка, ни мать не сидели бы так спокойно, не угощали бы солдат молоком — ополовиненная стеклянная банка стояла на столе — и уж, конечно, не слушали бы песню.

Ах, оставьте вы все разговоры! Я давно уже всем доказал: Лучше гор есть еще только горы, На которых никто не бывал.

Старшина вдохновенно пропел этот куплет, и струны тотчас помогли его голосу, перекликнулись и опять настроились на ожидание нового.

В углу комнаты, у тумбочки, стояла подруга матери, а второй солдат возился со сломанной радиолой. Глубокая морщина на лбу солдата, в межбровье, говорила о большой умственной нагрузке. Леха посмотрел на него внимательно и посочувствовал: он сам дважды разбирал эту вещь, и после второй сборки осталась целая пригоршня лишних винтиков и проводов… Безнадежное дело… «Все равно не починишь!» — хотелось крикнуть Лехе, но он сдержался, боясь выдать себя, и все никак не мог оторваться лбом от холодного стекла. Но вот пальцы его устали держаться за наличник, и он оступился назад, в затвердевшую клумбу осенних цветов.

Поле, русское поле… Светит луна или падает снег…

Эта новая песня, которую запел старшина, долетала уже глуше, но Лехе вдруг до слез обидным показалось то, что в доме, где случилась беда, не только поют, но и не беспокоятся о нем, о Лехе, которого, как ему казалось, должны были с нетерпением ждать. «Ну и пусть! Ну и пусть!» — твердил Леха с обидой, боком засеменив от дома, потому что и на ходу он все смотрел на освещенные окна, за которыми слышался рокот басовой струны.

«Пусть! Ну и пусть поищут!..» — твердил он свое.

Сейчас он хотел только одного, чтобы мать узнала, что он здесь. Хотелось, чтобы она позвала его, кинулась его искать, но он ни за что на свете не отозвался бы из темноты на ее родной голос, а смотрел бы откуда-нибудь со стороны на ее растерянность и метанья в косом свете окошек и сам мучился бы от этой жестокой сыновней мести.

Леха не заметил, как очутился на перекрестке. Он остановился, выжал кулаками остывшие слезы, неизвестно когда и отчего навернувшиеся, и направился к дому Надьки, сам не зная почему, но чувствуя, что с каждым шагом рассасывается соль, обиды, а глаза тянутся к освещенному окну. Он знал, что ее отец и мать, уставшие за день, спят, а Надька, поужинав после клуба, еще сидит с книжкой. Это ее манера — читать перед сном. Возьмет книжку, охватит голову руками и, если назавтра не вставать рано, — просидит до петухов…

Скоро сентябрь. Уедет ли Надька в город учиться на библиотекаря или останется здесь? Лучше бы осталась работать дояркой. А если поедет, то это значит, что она каждую пятницу будет возвращаться домой в поезде вместе с Сергеем, а каждое воскресенье снова вместе уезжать в город. Представив это, Леха тоже захотел уехать и быть где-то рядом, чтобы тот гордец и хвастун не хватал ее за руки и вообще не торчал на ее глазах. Но как ехать? Куда? Если ехать вместе с Сергеем — нужны деньги, а где их взять? После того, как он прожил в городе во время экзаменов кругленькую сумму, мать и рубля не даст. Плохо…

Леха походил под окошками Надькиного дома около получаса и ходил бы еще, но свет — белое пятно в ночи — вдруг вздрогнул и погас. Темнота, сгущавшаяся этим светом, постепенно поредела, стали видны сарай, деревья, стог сена, который на днях привез Надькиному отцу дядька Сергея на своем гусеничном тракторе — все это проступило ясней и подпирало теперь широкое звездное небо.

Леха послонялся по дороге, что шла от Надькиного дома, поворачивая за стогом в поле, думал о жизни и все подавлял в себе желание пойти домой. Было уже очень поздно. Усталость давила. Хотелось спать и есть. Он подошел к стогу, потрогал ладонью его шуршащий пахучий бок, ровно выведенный умелой рукой, и полез на самый верх по приставленному сбоку гнету. На закругленной вершине стога он осторожно вырыл ямку, забрался в нее и только тогда вытянул свои усталые ноги, спину и руки. Он понял, что сегодня ему больше ничего не нужно, только бы сразу уснуть, посмотрев немного в это бездонное родное небо, да чувствовать в полусне, как стог отдает усталому телу солнечное тепло.

9

Проснулся Леха рано, с первыми звуками деревенского утра, но толчком к пробуждению были не скрип дверей и шаги доярок, первыми прошедших по улице, даже не отдаленный звук электродойки на скотном — этого было мало, чтобы проломить Лехин сон, глубокий после вчерашней усталости, — разбудил его выстрел, раскатившийся по озеру. Он хлопнул в тишине утра, будто упало об пол тяжелое бревно — выстрел бездымным порохом. «Ага! Уток бьют!» — подумал Леха. Он сразу сообразил, что он в стоге, а теперь лежал и думал, что ему предпринять: идти домой или придумать что-то другое. Иного решения не пришло, и он решил идти домой, но вставать не хотелось: сено так примялось, что если не шевелиться, то оно уже не шуршало и совсем не мешало дремать.

Леха высунулся, наконец, из сена. Принюхался. Огляделся.

Воздух был свежий, остро холодил отогретые ноздри. Кругом все было затянуто туманом, плотным и уже по-осеннему холодным. Он покрывал не только поля, озеро, деревню и лес за нею, но и само небо было таким же белым, и трудно было отыскать, где оно касается земли. Мир казался круглым и сузился настолько, что даже Надькин дом походил на отдаленную гору.

Леха спустился со стога по тому же ольховому гнету, отряхнулся и пошел домой мимо Надькиных берез. Мокрые зажелтевшие ветви плакуче тянулись к земле. С одной из них свесилась паутина и длинной поволокой обмотала шею. Леха отмахнулся от нее и подумал с тоской: «Осень…»

Леха подходил к дому в тот час, когда доярки уже прошли на скотный, а остальной народ только еще просыпался или видел последние сны. Деревня всегда просыпается так — не вся сразу. Некоторые уже топили печи, пахло дымом…

Леха прошел через растворенную калитку, поднялся на крыльцо, прислушался — в доме все тихо — и толкнул обшитую мешковиной дверь.

— А! Пришел! Ну, вот и хорошо! У Аркаши был? — спросила бабка.

— Там…

— А матка-та тут бесилась сперва, незнамо как! Все на тебя, все на тебя, а потом и жалко стало.

Леха недоверчиво хмыкнул, и тогда старуха подошла к нему вплотную, так что передник ее касался его колен.

— А ты как думал? Конечно, жалко: родной ведь, а не найденный. Найденного, вон, и того жалко, — махнула она рукой на дом Маньки Кругловой, словно там и был тот самый «найденный». — Ну, сначала, конечно, покричала, поплакала, да и я с нею заодно: эвона ведь какая поруха на нас свалилась! Этакий поросенище — здоровенный, солощий — на десять пудов вымахал бы, как бы не такое дело…

Старуха осеклась, но Леха понял, что она хотела упрекнуть его за халатность. А она продолжала:

— Не надо было мне, дуре, в лес-то ходить. Кормила бы я — глядишь, и не было бы ничего… — опять подводила старуха обвиненье под Леху, но снова примолкла, всхлипнула и примирительно закончила: — Да уж так, видать, суждено было, чего же сделаешь? Ничего… Ладно еще, что хороший человек задавил. Обходительный. «Не беспокойтесь, — говорит, — мамаша; поросенок не человек!» А и вправду, что не человек… Зарезать успели, кровь вышла, а мясо-то мы и посолили. Вот… А военный-то матке деньги давал за такой ущерб, так она не взяла. Матка-та тебя звала — место какое-то нашлось тебе.

— Где?

Леха до этого вопроса сидел на лавке, склонив голову, а тут сразу вскинулся, выпрямился.

— А я и не запомнила чего-то… Знаю, что учиться. А учиться — дело нехудое. Ученым ноне везде дорога. А то как же! Я без понятия прожила, матка твоя разве что письмо напишет да получку сосчитает, а тебе больше надо учиться, не одному — так другому — все равно… Я так думаю… Недаром сказано: ученье — свет, не ученье — тьма.

Так и знал Леха, что бабка скажет эти слова. Он их и раньше слышал от нее, они ему давно надоели, и он ответил:

— Никуда я не пойду учиться, здесь буду работать.

— Где здесь-то?

— Ну, здесь… у лошадей.

— А Семен-то? Неужто он тебе отдаст конюшню? Да ни в жизнь! Удавится — не отдаст! А начальство как уломать? Семен, хоть и лодырь, а тебе не отдадут лошадей от него: молод ты. Я ведь слышала, чего управляющий-то говорил. Всем, говорил, хорош Лешка Карпов, и лошадей обихаживает один, Семен только получку получает, а конюшню ему доверить нельзя пока: молод еще. Случись, сказывал, с ним чего — не спросишь, а сам под суд угодишь. Закон такой выписан, есть. Вот, а ты: здесь буду работать!

— Ну, тогда я поеду в город.

— А туда зачем?

Леха не имел на это ясного ответа и только сердито засопел. Старуха до сих пор стояла, опершись обеими руками о стол, но, видя, что разговор затягивается, она выдвинула табуретку и села против внука.

— Туда-то зачем? — повторила она свой вопрос.

— Работать и жить, зачем! Что, я и буду тут всю жизнь в этой тараканьей дыре?

— Как это — тараканьей? Да у нас и тараканов-то нет! — для начала одернула его старуха.

— Все равно.

— Нет, не все равно! — она лихорадочно перевязала легкий домашний платок и приступила к разъясненьям: — В город хочешь?

— В город.

— В городе-то тоже голова нужна, а коль головы не будет — в хитрость весь изойдешь. Так там живут — знаю, сказывали… Только долго ли проживешь эдак-то? А то ли дело: смолоду головку свою вызолотишь — издали видать, что человек идет ученый да хороший. Вон у нас председатель был, присланный-то, — городской был и спал поначалу до третьих петухов, а коль голова была — скоро до дела дошел. Вот и тебе матка место нашла, вот и ты…

— Не успел в Радужье уйти — уж нашла!

— Да, вот и нашла, забота, знать, есть. Вот тебе и худая матка!

— Да чего нашла? Где?

— Где-то недалеко…

— Так не в городе? — спросил Леха с кислой миной.

— Нет, нет! Это тут близехонько, в районе где-то…

— В райцентре?

— Там, там!

— Не поеду! Не видал я твоих райцентров!

— Экой дурак! Право, дурак! — Старуха не усидела на табуретке, а поспешно встала, кряхтя, и отошла к печке. — Еще и видеть не видывал, чего там такое, а уж и не поедет!

— Я знаю: сплавить меня вам надо! Не нужен я вам, да? Ну ладно! Я вот возьму да уеду к папке, на Урал, вот! Давайте денег на дорогу! — стукнул он кулаком по столу.

Старуха облокотилась ладонью об печь. Рука, темная, в синих жилах, подрагивала от волненья.

— Ой, ой, ой! Да какая тебя муха укусила? Да разве ты нам чужой? Да разве мы тебя не кормили, не поили, не обихаживали эсталько-то лет? А? Кто тебя гонит? Никто! Ты сам скоро нас выгонишь с этаким-то форсом… — В ее голосе сначала послышались слезы, а потом заблестели в глубоких морщинах по обмякшим щекам. — Ну, давай твори свою волю — гони меня первую! Я ничего не скажу. Я пойду вон под стожок умирать — мое дело такое… Гони! Гони, милой, меня, гони!..

Старуха запричитала и завыла.

— Да ладно тебе — под стожок, под стожок!

— Гони, милой, гони! Раз заслужила — гони, внучек, баушку, раз баушка тебе худая стала… — донимала Леху бабка, напав неожиданно для себя на ту тоскливую мысль, которая ей, старухе, была очень близка, сказочно-трагична и потому в чем-то прекрасна. — Гони, гони, кормилец, — продолжала она, уже обливаясь слезами, словно ее и в самом деле Леха гонит из дома и она уже пошла по миру или под стожок. — Гони, родимый! Я словом не попрекну, не поперечу… Посошок возьму да краюшку с солью — мне и хватит… Гони меня, дитятко, гони!..

— Ну, хватит тебе! Гони, гони!..

— Гони, гони баушку. Гони…

— Да хватит! Ну!.. — Леха схватился за уши ладонями, а потом натянул на голову ворот рубахи, пахнущий сеном.

Старухе пришлось замолчать. Она еще всхлипывала, сожалея, что мало потешила свое старое сердце, но была довольна, что пробрала Леху и размягчила душу слезами.

— А на матку не фыркай! — сказала она уже окрепшим голосом и с облегченьем высморкалась в свой передник… — Нечего фыркать! Она тебе мать и худого ничего не сделала. Вот. А сейчас твое дело — ехать учиться в район.

— На кого учиться-то?

— Как — на кого? Ты разве не знаешь?

— Нет, конечно!

— На тракториста! На кого же еще лучше?

Леха, уже готовый снова ответить ей насмешливым фырканьем, тут вдруг бессловесно уставился на старуху. Гримаса отвращенья медленно сходила с его лица. «Теперь трактористы в красном углу сидят…» — вспомнились слова старого плотника, сказанные вчера.

— Ну, чего молчишь?

— Дай поесть! — неожиданно попросил Леха.

Старуха посмотрела на него внимательно, а потом привычно засуетилась у печки, весело забрякала посудой на полках…

— Помой руки-то, помой! А сена-то в голове! Ой! Есть ли водица-то в умывальнике? Ну, вот и ладно… Садись, садись скорей. А где ты спал, что сено в голове?

— В стоге.

— А мясо на подоконник ты положил?

— Я.

— Так мы и думали, что это Аркаша прислал, а ты принес, только домой не пошел. Искала матка-та, да и я ночью на гумно ходила с фонарем, а ты вон чего удумал — в стог забрался.

Леха ел жареную картошку в сале, похрустывал солеными огурцами. Ему приятно было, что его искали. Он уже не сердился на мать, был рад тому, что с гибелью поросенка тоже все обошлось, а от этой приятной и привычной пищи, от знакомого запаха протопленной печи, даже от бабкиных слов становилось все легче и легче.

— А про учебу-то военный надоумил, открывают, говорит, курсы с первого сентября, сам читал. Вот… Жалко, что картошку придется без тебя копать, ну да ничего! Зато потом мы без горя заживем! Свой тракторист — вот тебе и дрова на дворе, и сено во время привезено… Только учись лучше. А картошку-то и на воскресенье приедешь, так поможешь копать. Приедешь? — спросила она с дрожью в голосе, еще не уверенная, принял ли внук мысль об учебе на тракториста.

— Приеду, — твердо ответил Леха.

Старуха выпрямилась у печки. Просветлела.

Леха тоже свободно и легко передохнул. Он оглянулся в окно. Туман редел и подымался над землей; в огороде он был уже незаметен, уходил с полей, за которыми начал проступать лес синеватой маревой полосой, над которой сырым клубком подымалось веселое солнце.

«Хороший будет день!» — подумал Леха и понял, что жизнь его не только снова входит в свои берега, но и течет дальше.

10

Пока Леха собирал документы — фотографировался, писал заявления, брал справки в сельсовете, потом ездил их сдавать в райцентр, на эти самые курсы, пока он готовился впервые в жизни к житью в общежитии и выслушивал ежедневно длинные наставленья матери и, особенно, бабки — прошла целая неделя. Это время было наполнено и еще одним испытаньем: Сергей Завалов, а с ним и другие ребята, кроме Митьки Пашина, свысока подсмеивались над Лехой, и выходило у них так, что, вроде бы, он испугался ехать. Конечно, им было, чем гордиться, — они едут в настоящий большой город. Ну что же? Пускай едут, только бы поскорей, а то Леха чувствовал, что кончится у него терпенье, и он бросит свои курсы, устремится за всеми. Больше всего он опасался, чтобы с ними не уехала Надька, собиравшаяся в город учиться. Это был самый тяжелый камень на Лехиной душе. Он старался и успокаивать себя тем, что они будут видеться по субботам и воскресеньям. Это — пока. Это — терпимо, только бы этот хвастун, Сергей, не закрутил ей голову своим мотопедом да модной городской одеждой.

И вот наступил этот день, первое сентября. Уехали ребята. Деревня сразу притихла. Сиротливо кричали по дворам подросшие за лето петухи, а новые первоклассники, тоже подросшие за лето, степенно, как это умеют только первоклассники, шли в школу за целый час до занятий: не опоздать бы!..

Леха уезжал один, вторым автобусным рейсом. Он тоскливо смотрел в окно. Кругом опадали клены, багровели у озера осины, заброшенно и сиро стояла у клуба старая береза, окропленная желтизной. Картофельная ботва в полях пожухла, почернела и ждала человека.

И все же в чувство одиночества, беспричинной осенней грусти и беспокойства перед неизвестностью примешивалось бодрое настроение от предстоящей новизны, ждущей его в райцентре. Он даже подумал: останься он в деревне, около лошадей, да еще в такое время, когда все куда-нибудь да уехали — сникнуть бы ему от тоски. А так он получит специальность — это главное, а там видно будет! Большой город — не Сергеева вотчина. Лехе тоже дорога не заказана, но если он когда и поедет туда, так только на свои деньги и по верному делу.

С этим настроением Леха прожил всю дорогу и подъехал к учебному корпусу районной «Сельхозтехники».

11

— Товарищи!

Леха вздрогнул, выпрямился за столом. Это было неожиданно. Это слово прозвучало свежо и уважительно. Вчерашние учащиеся школы, привыкшие к обращению «ребята», серьезно и благодарно смотрели на пожилого коренастого человека, открывавшего занятия. Еще до занятий Леха слышал в коридоре разговор какого-то модника в черно-белом заграничном свитере и незнакомых парней о том, что их группу поведет какой-то «безрукий», бывший танкист. Ребята уже узнали откуда-то, что он не один раз горел в танке, имел несколько тяжелых ранений, а последнее получил в битве на Курской дуге — в битве танков — как говорили им в школе на уроках истории.

— Товарищи! Разрешите поздравить вас с началом занятий на курсах механизаторов и сказать несколько слов, которые сегодня, как мне кажется, не будут лишними.

Бывший танкист говорил свободно, без лишних жестов, только левая рука его порой делала небольшое экономное движенье, а вторая, правая, неподвижно висела вдоль корпуса, чернея перчаткой. На его темно-коричневом недорогом пиджаке тремя рядами поблескивали орденские ленточки.

— Когда-то Владимир Ильич Ленин мечтал о ста тысячах тракторов для нашего сельского хозяйства. Сейчас уже не сто, а многие сотни тысяч тракторов и иных сельхозмашин имеет наше сельское хозяйство. Наша промышленность дает столько нужных деревне машин, сколько их требуется… Наша индустрия самым радикальным образом решила этот вопрос, как в свое время, в пылу войны, она решила вопрос с выпуском танков.

Ребята зашевелились при этих словах.

При упоминании о боевых машинах голос бывшего танкиста окреп, в него влились жесткие нотки, и сила его тотчас передалась всем, сидевшим в аудитории. Леха уже не слышал, как пахнет краской от стола, бумагой и разлитыми в углу чернилами, — он старался представить этого человека в танке и сам невольно переносил себя к рычагам боевой машины.

— Трактор и танк во многих узлах своей материальной части похожие машины, — сказал танкист, почувствовав интерес ребят. — Практика минувшей войны показала, что хорошие трактористы становились первоклассными водителями и командирами танков, способными заменить погибшего водителя.

Он сделал паузу, подошел к другой стороне стола, за которым стоял с самого начала неподвижно.

— В мире нет более трудного и страшного дела для человека, чем война, но и нет более благородного и священного долга, чем защита Родины. Мы с вами отлично знаем, даже чувствуем, что в мире постоянно пахнет порохом. И кто знает, может быть, и вам предстоит сесть в боевые машины и нажать на стартеры и рычаги в лихую для страны годину. Хочется верить, что вы тогда не уроните боевой славы и чести своих отцов и дедов. Но будет еще лучше, если этого не потребуется. Земля существует для жизни, а не для смерти. Огромные просторы наших полей ждут, когда вы своей могучей техникой вызовете их к жизни на благо нашего народа. Простите мне это немного пышное начало, но сегодня у нас с вами торжественный день, и я не смог удержаться — позволил себе эту слабость… А сейчас, товарищи, давайте перейдем к нашему первому занятию.

* * *

Вечером в общежитии была драка.

После занятий курсанты устраивались в спальных комнатах: кто выговаривал себе местечко рядом с приятелем, кто в углу потемней, кто у окна — каждый устраивался капитально, на всю зиму. Не обошлось без осложнений.

Тот самый парень в модном свитере — он прибыл из какого-то пригородного совхоза — высокий, скуластый, важный и, должно быть, сильный, которого дружки окликали Мокей, первый стал мутить воду в группе. Он решил, что устроился плохо. Место ему досталось у самой двери, на проходе. Все, что было лучше, разобрали, пока Мокей раскуривал в коридоре, но он не унывал. Что стоило ему, здоровяку, отобрать кровать у какого-нибудь слабенького парнишки? Так он и сделал. Взял и переставил свою кровать на место кровати Кислицына, невысокого веснушчатого курсанта. Место у того было самое лучшее — в светлом углу, далеко от двери, у окна, на котором в самых изголовьях желтела новая занавеска.

— Подрасти — потом будешь тут спать, — сказал ему Мокей.

Однако Кислицын оказался не из робких. Он не стал костоломиться с кроватями, а взял и перенес мокеевскую постель на старое место, свою же — на прежнее. Тогда взъерепенился Мокей, выбросил постель Кислицына, а свою вновь водворил у окна.

— Ты смотри, получишь!.. — пригрозил он при этом.

Все притихли, заинтересованные такой дуэлью, но никто не одернул Мокея, оставив его один на один с низкорослым Кислицыным.

— Я тебе точно говорю: получишь!

А Кислицын, будто не слыша, подобрал свою постель под мышку, посмотрел на всех, будто спрашивал: «Думаете, боюсь?» — и сбросил постель противника на соседнюю тумбочку.

— Ну, сейчас!.. — воскликнул кто-то.

Мокей был оскорблен. Он понимал, что ему надо отстаивать свой авторитет. Побелев от злости, он надвинулся на Кислицына всей своей массой и хлестнул ладонью по щеке низкорослого смельчака.

— Ать! — в тот же миг мелким бесом поддакнул один из дружков Мокея, черненький и быстрый, как вьюн, курсант, по прозвищу Чеченец.

— Так его! — вставил второй и хотел что-то добавить еще, но в это время Кислицын запрокинул голову и влепил такую же пощечину Мокею.

Этого никто не ожидал, особенно сам Мокей. Он на миг остолбенел, а опомнившись, схватил Кислицына и бросил на пол между кроватями.

Леха находился рядом, поскольку Кислицын был его соседом. Он чувствовал, как его затрясло от волнения и той внутренней борьбы, которая началась в нем при виде драки. Леха сдерживался, но понимал, что надо что-то делать.

Мокей хотел ударить Кислицына ногой, пока тот не поднялся.

— Это нечестно! — сухонький белобрысый паренек смотрел в упор на Мокея.

— Подкинь, Мокей, подкинь, не ленись! — тотчас поддержали дружки.

Мокей размахнулся, но в это время Леха подскочил и подставил свою ногу под удар мокеевского ботинка. Получилось что-то похожее на футбольную накладку: Мокей попал берцовой костью по Лехиному каблуку и застонал от боли.

— Ах так!.. Ты тоже, да? — с болезненной гримасой спросил Мокей, но в голосе сохранилась угроза.

— Тоже — не тоже, а ногой лежачего — нечестно, слыхал?

— Сейчас ты у меня услышишь!..

— Идет! — крикнул кто-то от двери.

Все остановились в тех позах, в каких застал их крик. Мокеевцам было досадно, что им помешали. Они прятали свою злобу в глазах, посверкивая ими на Кислицына и Леху.

Дверь отворилась.

— В чем дело? — спросил танкист.

Комната не шелохнулась в ответ.

Он внимательно осмотрел всю группу, подумал о чем-то, но больше не спрашивал.

— Я зайду через пять минут, — сказал он и вышел.

Всем стало ясно, что в комнате должен восстановиться порядок.

Леха поднял отлетевшую подушку. Кислицын заправлял рубаху, выбившуюся из-под кушака. Мокей, озираясь и грозя, ушел сначала в угол к своим, а потом опомнился и пошел застилать свою постель к двери.

Вошел воспитатель. Он снова оглядел комнату и обо всем догадался по криво стоящей кровати Мокея.

— Понятно… — Он покачал головой. — Жалкие эгоисты! Вместо того чтобы уступить лучшее место товарищу, вы грызетесь, как зверье в норе. — Он, очевидно, взволновался и потому, должно быть, несколько раз резко махнул здоровой рукой, а потом жестко сказал: — Если еще раз учините драку — исключение последует немедленно! Все слышали?

Ребята молчали.

— Что же это за группа? Что это за коллектив, наконец, если он не может справиться с двумя-тремя шалопаями? Как же вам дальше жить? Мало того, что вы эгоисты, вы еще и трусы!

Он резко повернулся и прихлопнул за собой дверь.

* * *

На третий день в училище неожиданно появился Сергей Завалов. Он пришел с документами, и его приняли, потому что в Лехиной группе был недобор. В городе Сергей не устроился: ему не было восемнадцати, и вот, чтобы время не пропадало даром, он решил пока поучиться на тракториста.

— Да я им хоть сейчас сдам всю теорию и вождение! — криво улыбался он, как бы презирая тех, о ком он говорит. — А в городе я еще устроюсь! — продолжал он снисходительно и в то же время громко, чтобы комната слышала. — Вот только восемнадцать стукнет — устроюсь.

— На стройку? — спросил Леха.

— Возьмут и на стройку. Рабочие им нужны — куда они денутся?

— Ага! Цириком-билетером! — вставил с усмешкой Мокей.

— А тебя не спрашивают! — огрызнулся Сергей, еще не зная, на кого он поднимает голос.

Мокей приподнялся на локте:

— Слушай, мне лень вставать… ты сделай одолженье — подойди ко мне, я тебя поглажу… А?

Сергей помялся в полном молчании, потом взял полотенце и пошел умываться.

Кислицын лежал рядом, спросил Леху:

— Чего это твой приятель второй раз пошел мыться?

Леха пожал плечами. Ему неловко было за Сергея.

Утром Мокей все-таки дал Сергею оплеуху. Вечером — пинка. Сергей сразу как-то скис и обмяк. В глазах его Леха все чаще замечал болезненный огонек — это страдала его затравленная гордость. В деревне за него всегда заступались старшие братья или дядя, а тут он остался один со своим бахвальством.

— Ну что ему от меня надо? — жаловался он на Мокея Лехе.

— Держись.

— Как?

— Сдачу давай, — учил Леха. — Не веришь, так спроси вон у него. — Он кивнул на Кислицына.

Однажды после занятий Кислицын заговорил об этом сам. Скривился в холодной улыбке и заговорил:

— У нас есть надежный выход.

— Что за выход? — поинтересовался Савельев, тот самый беленький курсант, что первым одернул Мокея.

— Надежный, — прищурился Кислицын на Сергея. — Такой, что сразу всем будет хорошо, только делайте, как я говорю.

— Чего делать? — первым не вытерпел Сергей.

— А вот чего: давайте сегодня вечером встанем перед Мокеем на колени, поклонимся, повинимся, что сердили его, клятву дадим, что не будет этого больше. Ясно? Тогда и спать будем спокойно, и любить он нас будет, как своих собак, а мы ему будем руки лизать, ведь он же сильный! Ну, как ты думаешь? — тронул он за локоть Сергея.

— Ты брось, рыжий… — насупился тот.

— Нет, ребята, надо бы проучить их! — вдруг сказал Едаков, всегда тихий, застенчивый.

— Проучить надо, но важно — как проучить, — заметил Савельев, наморщив лоб.

— Ясно как — вручную! — решительно сказал Кислицын.

— Вот это-то и не годится. Тут будет всего-навсего самая заурядная драка. Нет, не то…

И первый отошел в сторону.

— Так как же? — окликнул его Кислицын.

— Подумать надо.

Как бы то ни было, а Сергея этот разговор подбодрил. В тот же вечер он попытался не уступить дорогу Мокею, но тут же получил по уху.

— Но, ты, потише! — сказал он.

— Тебе мало? Не слышу, — усмехнулся Мокей.

Сергей беспомощно оглянулся на Леху, Кислицына, Едакова, отыскал глазами Савельева, но те не вмешались.

— Ладно, увидишь… — промолвил Сергей, вжав голову в плечи.

Вечером, уже после отбоя, мокеевцы вывернули пробки, а ночью, когда все уснули, Сергея накрыли одеялом и избили. На шум поднялась группа. Леха бросился в темноте на выручку — и ему попало по плечу и вскользь — по голове.

Утром Сергей не выдержал и пожаловался на Мокея воспитателю. Безрукий танкист выслушал молча, потом вызвал Мокея, и тот получил последнее предупрежденье.

Вечером вся группа ходила в кино. Настроенье было тревожное. Мокеевская кучка что-то замышляла, все это чувствовали. Сергей еще больше расстроился, когда заметил их взгляды исподлобья. Осудили Сергея и свои. Кислицын прямо сказал ему: «Ты — баба».

Третья сила в группе — нейтральные — самые жалкие. Они переговаривались, пожимали плечами, а чаще всего угодливо улыбались Мокею и его приятелям, не забывая поворчать на них же, когда тех рядом нет. Они даже не выжидали, они просто жили, приспосабливаясь к условиям. «Паразиты!» — со свойственной ему прямотой кричал на них Кислицын. И паразиты молчали. Они боялись вмешиваться, потому что чувствовали: атмосфера в группе опасная.

Леха тоже понимал, что отношенья между враждующими сторонами так не кончатся и на выговоре Мокею не остановятся. Мокей будет мстить.

Однако до пятницы пожар так и не разгорелся, а в пятницу все разъехались по домам на выходной, но каждый знал: что-то еще будет…

12

Как только автобус отошел от станции и углубился в знакомые перелески, еще только мелькнуло в вечерней дымке самое отдаленное от деревни — то высокое поле над озером, как сразу потеряли остроту все неприятности, оставшиеся в училище. И уже ничто — ни скуластое лицо Мокея, ни грязные взгляды его сообщников — Валища и Чеченца — ни драки, лихорадившие группу всю эту первую неделю занятий, — ничто уже не тревожило Леху: он подъезжал к своей деревне и теперь увидит Надьку, свой дом, за одну неделю ставший дороже, желанней. При мысли о Надьке он с невольным любопытством и плохо скрываемой радостью посматривал на лицо Сергея, распухшее, с синяками и царапиной на левом ухе. «Теперь не пофорсит перед Надькой!» — с невольной радостью подумал он, с трудом сдерживаясь от непонятного веселья, распиравшего его всю дорогу.

— Подъезжаем! — улыбнулся он Сергею, но тот лишь печально кивнул, словно догадался о настоящей причине Лехиного веселья.

Больше они не разговаривали до самого конца дороги, но и на последней остановке, на кольце, что было у правления, они лишь кивнули друг другу и разошлись.

Мать встретила Леху на остановке, специально закончив дойку чуть пораньше. Она обняла Леху, и тот с удовольствием заметил слезы в ее глазах — верный признак материнской искренности. Что касается бабки — то та залилась слезами радости, еще только заслышав издали голос внука и его шаги в сумерках. Она заранее распахнула двери и стояла на пороге в свете большой кухонной лампочки.

— А! Гость! Заходи, заходи, гостюшко-батюшко! Заходи, заходи! Заждались тебя, заждались. Я все глаза проглядела, думала и не дождусь пятницы. А сегодня с утра смотрю — кошка гостей намывает, а хвост-то у нее повернут к городу, прямо к городу. Вот ты и приехал…

Леха вошел, огляделся и облегченно передохнул. Всего одну неделю он пробыл не дома и уже соскучал.

— Давай мойся — и к столу! — засуетилась старуха.

Она стала собирать на стол, а сама все всхлипывала о чем-то.

— Ты чего? — спросил Леха.

— Голодный там, поди, холодный… Некому покормить, некому приглядеть… Ау, брат, — чужая сторонушка — не своя…

— Да ладно… — хмуро буркнул он.

Мать вошла в дом попозже: закрывала калитку, по пути взяла на утро дров. Она сняла у порога полушалок, в котором, опасаясь вечернего тумана, выходила к автобусу, и как-то непривычно для ее решительного характера — не то робко, не то торопливо — прошла к столу.

— Ну, как там? — спросила она, оглядывая его с ног до головы.

Леха увидел совсем рядом родное лицо — крупный, как у дядьки, нос, обветренные губы, шею, на которой уже навсегда укрепились две морщины, глаза… Эти глаза он помнил всегда. Они, эти две живые точки, были первыми, что увидел Леха в этой жизни и постоянно видел на протяжении многих лет… Были они и сердитыми, и добрыми, и заплаканными — часто по его вине, но впервые видел чуть робкими, они будто спрашивали: не отвык ли?

— Неужели рассказать нечего? — спросила она опять.

— Чего там рассказывать! — буркнул он неохотно.

— Как учишься? Как там живется? Как питание?

— Не голодаю… Дай на кино.

Разговора не состоялось в этот раз.

Леха поужинал и побежал в клуб, зная, что Сергей со своими синяками там не покажется.

На улице совсем стемнело, но как-то празднично, по-выходному засветились окна в домах, хотя Леха и знал, что в эту субботу — рабочий день: уборочная, но все же было что-то праздничное во всем, как показалось взбаламученной, полной ожидания Лешкиной душе.

«Интересно, в клубе или дома?» — подумал он о Надьке и пошел в гору, а там, в распахнутых окнах клуба, не боясь вечерней сырости, уже мелькали тени, слышалась музыка. Танцы.

Леха танцевал неважно, мало и всегда несмело. Особенно несмело он приглашал Надьку и танцевал с ней еще хуже, чем обычно, поскольку старался быть и вежливым, и точным в движеньях, и достаточно взрослым, и, конечно, красивым, а все это не так легко. Глядя на других ребят, особенно на Сергея, он считал также, что не мешало бы ему быть и поразговорчивее, но с Надькой ему красноречие отказывало — язык не слушался, пересыхало во рту, так что больше двух-трех слов подряд никак не выходило, да и те казались ему слишком казенными, не от сердца. Смущали его и плохо освоенные трюки в модных танцах, которые он недолюбливал, скрывал свой вкус на этот счет, поскольку бытовало мненье, что это плохо, а отстаивать свое мненье он еще не научился. Нравился Лехе только вальс и нравился потому, должно быть, что самый первый и самый удачный танец, которому он выучился и который протанцевал с Надькой, и был как раз вальс. И потому, как только поставят пластинку с тем самым старинным вальсом — дымка легкой грусти сразу окутывала Лехину душу. Он вспоминал тот школьный вечер, тоскуя по нему, как по чему-то давно ушедшему, и в то же время эта музыка возбуждала его, в голове рождались смелые мысли, слова.

До кино оставалось еще более получаса, и танцы, даже сейчас, до сеанса, были похожи на настоящие. Народу было много: ученики старших классов, несколько студентов, молодые доярки. Леха покивал ребятам, пожал им руки, кто был поближе, и все стрелял глазами по залу, в котором были широко раздвинуты и отставлены к стенам ряды сколоченных досками стульев. Наконец он отыскал Надьку. Она сидела с девчонками у самой сцены, на ней было новое платье — желтое с черным горошком. Лехе оно не понравилось. Он любил ее синюю шерстяную кофту… «Интересно, пошла она учиться на библиотекаря или осталась здесь?» — думал он, как вдруг неожиданно услышал:

— Здорово!

Леха вздрогнул, повернул голову и увидел Митьку Пашина. Вот уже их руки встретились в дружеском пожатии, и улыбка — без хитрости, без заносчивости, а с той простецкой человеческой доверчивостью, которую Леха знал и любил в этом спокойном, рассудительном парне — эта улыбка появилась на лице Митьки и сразу согрела Леху.

— Давно не видались, — тряся руку, сказал Митька.

— Давно, — согласился Леха, тоже улыбаясь. — А ты почему не пошел на тракториста? Сергей учится тоже…

— А я… Ты знаешь… Меня все-таки зачислили в техникум. — Он посмотрел выжидающе на Леху и даже слегка застеснялся, словно был виновен за его провал в техникуме.

— По блату, что ли?

— Да ты что? Я же не Сергей Завалов! Не-ет… У меня пересмотрели работу по математике — письменно — и вот прислали, значит, вызов. Я никому не говорил сначала, думал — липа всё, а оказалось — правда…

— Ну и хорошо! — опомнился Леха и тряхнул снова руку приятеля, а потом подумал, что надо еще что-то сказать в таком случае, и нашелся: — Поздравляю!

— Спасибо.

— Значит, быть тебе строителем!

— Да… — слегка смутился Митька и, стараясь умалить свой успех в глазах приятеля, он с неумело сделанной досадой сказал: — Четыре года теперь мучиться…

— Ничего… А я на тракториста вот. Решил…

— Это здорово! — тотчас отозвался Митька. — Ну и как там у вас в училище?

Лехе приятно было слышать, как радуется за него друг, но училище — не техникум — это понятно каждому, и Леха только пожал плечами: ничего…

А танцы продолжались. Вышла Надька. Сначала она была с подругой, потом — Леха не успел опомниться, как их «разобрали» ребята десятиклассники.

— Ты не куришь? — спросил Митька.

— Иногда.

— А я решил и в рот не брать. Спортом займусь. Да и что такое куренье — условный рефлекс дикаря!

— Ты, Митька, всегда любил порассуждать, — заметил Леха.

— Нет в самом деле! Когда-то дикарь держал за щекой орехи или сосал бананы, как папиросу, так от этого польза была, а тут что? Одни болезни. Уж лучше бы выпускали жевательную резинку, по крайней мере зубам польза.

— Это только капитализм жует резинку, — опять заметил Леха.

— Дурак ты, Леха, кругленький! — ласково сказал Митька. — Мы должны перенимать все, что полезно нам. Еще Ленин сказал, что необходимо брать все ценное у капитализма, а все худшее оставлять ему.

«Не зря его в техникум приняли», — подумал Леха.

Ему стало приятно, что есть у них в деревне такой умный парень, но о куренье он решил еще немного поспорить:

— Все равно совсем не курить — это как-то не по-мужски! — сказал он, следя в то же время за Надькой.

— Гм! Не по-мужски! — хмыкнул Митька.

— Чего ты? — удивился Леха.

— Да так… У нас тренер по легкой атлетике есть.

— Ну и что?

— Да ему на днях студенты заметили в шутку, что не по-мужски не курить.

— Ну, а он?

— А он выстроил нас, попросил всех, кто курит, сделать два шага вперед, ну а потом сказал: «Вот смотрите — курит тот, у кого нет другого способа доказать, что он мужчина!»

— Врезал! — качнул Леха головой и подумал, что надо бы запомнить на всякий случай эту дельную мысль.

Захотелось расспросить Митьку о техникуме, но вдруг все его существо будто прокололо светлой холодной иглой — он глянул на сцену, где стояла радиола, и некоторое время еще не мог понять, то ли это, и наконец сказал сам себе: «То!» Взгляд его заметался по залу, а там уже вставали навстречу музыке, и не было никакого сомненья, что это тот самый вальс!

У Лехи, как ему показалось, остановилось дыханье. Сердце колыхнулось и беспорядочно застучало. Митька что-то говорил над ухом, но он не расслышал и напрямик, расталкивая пары, устремился к ней, еще издали вытянув руку вперед. Подруги рядом с Надькой вдруг расступились, и она осталась одна перед его неожиданной решительностью. Рука ее, словно в защите, невольно приподнялась на уровень груди, но в следующий момент она уже чувствовала, как плотно держат ее ладонь дрожащие Лехины пальцы.

— Больно… — то ли в шутку, то ли всерьез, но без сердца, проговорила Надька, выходя за ним. — Да больно же!..

— Извини, Надя…

И только он произнес ее имя, как сразу же, на редкость точно попал в такт музыке и тотчас обрадованно закрутился, еще не веря своему счастью, не зная, как говорить с ней, и опасаясь только одного — это скоро кончится. Она кружилась легко, послушно, откинув голову немного назад и улыбаясь больше своими черными прищуренными глазами, чем губами. В другой обстановке он, наверно, попытался бы разобраться в этой загадочной улыбке, но сейчас он только видел эти глаза, мягкий отсвет некрашеной брови, ее чуть выгнутую шею, видел, как закрутился, замелькал где-то на втором плане их кинозал со всеми людьми, транспарантами, стульями, белым экраном, открытыми окнами, и ему казалось, что это вырвалась, наконец, наружу озорная и чистая вьюга, поднимающаяся в его душе.

— Остановись! Остановись же! — услышал он Надькин голос, а за ним — чей-то беззлобный смех.

Середина зала была пуста, и Леха понял, что музыка кончилась давно.

* * *

Полдороги от клуба до перекрестка Леха шел с Митькой позади девчонок. Когда приятель свернул к своему дому, Леха один пошел дальше и все следил, когда Надька простится с подругами и останется одна. На перекрестке от нее ушла последняя, Инга, племянница конюха Семена. Леха тотчас прибавил шагу и нагнал Надьку.

— Домой?

— А куда же еще? — удивилась она.

Он коснулся ее локтя — она отстранилась.

«Что же я молчу?» — думал он, досадуя, что за всю дорогу не приготовил несколько нужных слов, а тут еще с горы, как нарочно, протарахтел на своем мотопеде Сергей Завалов.

— Ночью-то! Ведь разобьется, — сказала Надька, а он вслушивался — с болью, со страхом сказала или так.

— Ничего…

— Почему же он в клуб не пришел? — спросила она, будто подумала вслух.

— А у него вся рожа в синяках! — неожиданно для себя выпалил Леха.

— Отчего? — остановилась она.

— Попало.

— А ты и рад?

Этот вопрос, как сонного, пробудил Леху, и он понял, что говорил о приятеле нехорошо.

Навстречу опять трещал мотор мотопеда, ясно, что Сергей заметил Надьку и Леху. Он решил, видимо, еще раз убедиться. На малой скорости, будто бы не может быстрее ехать в гору, он протарахтел мимо, на секунду-две окатив их слабым желтым светом фары.

— Разъездился… — с усмешкой заметил Леха.

Надька молчала.

Сергей еще несколько раз пролетал мимо, обдавая их запахом выхлопных газов.

— А масла-то налил в бензин — фу! Не продохнуть.

— А это плохо?

— Да не плохо, но и хорошего мало: заглохнуть может, когда холодный. Ведь все хорошо в меру… — вспомнил он разговоры в общежитии о двигателях внутреннего сгорания и хотел уже выложить ей все, что знал, радуясь, что она спросила, но тут опять затарахтел Сергей.

— И не боится в такую темь, — заметила она.

— А чего тут бояться! — сразу же махнул Леха рукой, досадуя, что такого труса она принимает за смельчака.

«Посмотрела бы, какой он перед Мокеем!» — чуть не воскликнул Леха с досады, но сдержался.

— Ты в доярки пошла? — спросил он.

— В доярки. А что?

— Хорошо.

— А чего хорошего?

Леха молчал.

— Работа трудная, — продолжала она, — целый день только и дум, что о буренках. Устаешь и спать хочется: в шестом часу встаю. Ну, я побежала. До свиданья!

Он взял ее за локоть, желая задержать на минуту, чтобы сказать что-то важное, но она отдернула руку. Он повторил свое движенье.

— Пусти, говорят тебе! — рассердилась она.

В это время снова пролетел мотопед. Она подождала, когда треск станет потише, и сухо сказала:

— Никогда не смей хватать.

— Надя…

— Вот тебе и Надя! Дождись, когда тебе подадут руку. Понял?

Она не побежала от него, а неторопливо и твердо ушла, подчеркивая каждым своим шагом, что не боится и не смотрит на него.

Он постоял, послушал, как мягко шаркают ее туфли по дороге, и побрел домой.

Позади нарастал шум мотопеда. Сергей развернулся на перекрестке, но поехал не направо, за Надькой, а свернул налево — за Лехой. В один момент догнал его, заглушил мотор.

— Провожал?

— Ну, провожал. А тебе чего? — спросил Леха сурово.

— Ничего…

— Тогда чего же разъездился тут?

Сергей не успел ответить, как из дома конюха Семена, около калитки которого они остановились, выбежала тетка Феня — сама хозяйка — и набросилась на Сергея:

— Какого лешья стрекочешь тут целый вечер? А? Вот стрекочет, вот стрекочет — только стрекоток идет целехонный вечер, как черт на колесе!

— А тебе что за дело? — огрызнулся Сергей.

— А того, что у нас в телевизоре все дрыгает! Ты проедешь на своем барахле, а у нас дрыгает. Днем тебе, лоботрясу, не катается, да? Еще что за дело! Что б ты хрястнулся где-нибудь в канаву да рожу себе расхвостал, бестолковый! Купил батька дураку, так и рад стараться — форс наводить! Тьфу! А это кто тут еще? Надька, что ли? — не различила она в темноте. — А ты, дуреха, плюнь на него. Пропадешь с таким! — уколола тетка Феня, рассчитывая тем самым досадить Сергею как можно больней за его грубость. — Вот те крест, пропадешь!

— Не пропаду, — засмеялся Леха.

Тетка Феня поняла, что дала в темноте маху, и скрылась за калиткой, а Леха вдруг пожалел, что Надька была уже далеко и не слышала этой ругани.

— Чего, говорю, разъездился-то? — задиристо спросил Леха опять.

— Да так… — уклонился Сергей от обострения.

Он стоял потупясь и молчал, постукивал ладонью по седлу. Он, как и все не в меру гордые люди, был легко раним в самолюбии и переживал, должно быть, нелицеприятные слова, высказанные очень резко этой пожилой женщиной. Но было заметно, что он собирается с мыслями, что его беспокоит что-то еще и это «что-то» он хочет высказать, но не осмеливается. Прошла минута, потом другая, и он заговорил:

— Леха…

— Ну чего?

— В понедельник я не поеду, — выдавил он наконец.

— Прогулять хочешь?

— Нет.

— А как же так?

— Совсем не поеду. Никогда. Здесь останусь, пока не исполнится восемнадцать, а там, перед самой армией — в город. Пока служу — стаж пойдет, а из армии вернусь на старое место как свой, не как-нибудь там… Глядишь, и квартирку дадут…

— Значит, не поедешь на курсы? Ну и зря! А я знаю, почему ты не едешь на курсы, — сказал Леха, прищурясь. Ему показалось, что Сергей остается из-за Надьки, раз та осталась в деревне.

— Знаешь? Значит, и тебе тоже грозили? — спросил Сергей.

— Кто? — не понял сразу Леха.

— А Мокей и эти…

«Ах, вон оно что! — обрадовался Леха. — Значит, он испугался этих подонков…»

— Нет, мне не грозили.

— Зато мне грозили.

— Так, значит, ты струсил опять?

— Ладно! — обиделся Сергей. — Погоди, и ты струсишь! Вот прижмут, как меня, к стене где-нибудь вечерком.

— А тебя прижимали?

— А ты думал! И вот такой нож вынули! — Он раскинул руки, и они растворились в темноте. — Вот, сказали, если я не уеду с курсов и не перестану им мозолить глаза. А зачем мне это? Ну их… А чего ты хмыкаешь? Тебе то же будет! Они предупредили: и тебе, и рыжему Кислицыну, и тощему — всем, кто против их пошел.

— А чего им надо? — спросил Леха без улыбки.

— Они всех вас хотят выкурить, вы им нервы портите. А если не уедете… Сами знаете… Тогда на себя пеняйте…

— Да ладно! Сам испугался, теперь меня пугаешь?

— Не пугаю, а говорю: если не уедешь…

Но Леха не стал слушать, повернулся и пошел домой, не простившись.

— Оставайся, лучше будет! — крикнул Сергей вслед.

Дома уже спали. Леха ловко откинул щепкой крючок с двери, что на крыльце, — так он делал раньше всегда, если задерживался в клубе, — выпил целую кружку молока, разделся и лег на свою постель за шкафом, отделявшим его угол от комнаты матери. Почему-то не спалось. В голову лезли обрывки самых невероятных мыслей — вспомнились лица товарищей по училищу, однорукий танкист, который все присматривается к ним, потом увидел разбитое лицо Сергея, его слова: «Оставайся, лучше будет!» Пригревшись в привычной постели, он не захотел двигаться, расслабил свою волю, и ему вдруг показалось, что не худо было бы и остаться здесь, не ездить в училище — все подальше от угрозы и поближе к Надьке. Решение Сергея уже не казалось ему столь трусливым и бессмысленным. Он начал привыкать к мысли о простой работе в совхозе, раздумался о своих любимых лошадях, за которыми Сергей, конечно, не может ухаживать по-настоящему. Он прикидывал в уме, может ли он доказать управляющему, что он, Леха, лучше справится с этим делом, — но все эти мысли играли в его голове, а перед глазами стояло лицо Надьки, она постоянно была рядом и разогревала его воображенье. И вдруг вспомнил: «Не хватай… Дождись, когда тебе руку подадут…» Осенним холодом прогудели слова. Они вернули его к действительности, в которой не было места пустым мечтаньям; он понял, что в жизни есть одно средство добиться чего-то — это преодоленье трудностей, будь это труд или учеба, уменье постоять за себя или уменье себя поставить. Эти мысли еще не оформились в его сознании, но он уже чувствовал, как они пробиваются к нему, проклевывают его прежнее представленье о жизни, как цыпленок проклевывает скорлупу…

13

Судя по разговорам в аудиториях, в коридорах и в общежитии, самым сложным разделом в машинах является электрооборудование. Так ли это — Леха точно не знал, но был уверен, что самое трудное еще впереди, и готовился к этим трудностям без лишнего душевного трепета. «Как все — так и я», — говорил он в таких случаях сам себе и сразу успокаивался. Он не раз сравнивал себя с другими, как когда-то в школе, и приходил к выводу, что он — далеко не самый последний в понимании предметов, и если думают закончить те, кто явно слабее его, то к чему тут лишние волнения? Однако при всем этом он понимал, что учить все же надо, а когда дело касается трактора — это значит, что оно касается самой жизни, и тут уж нечего дурить.

Лекции шли своим чередом. Заканчивался последний, шестой, час. Чувствовалось утомленье. Хотелось есть. Леха откинулся на спинку стула и незаметно потянулся — приятная расслабленность сладкой волной прошла по всему телу. Хорошо посидеть так минутку… Вдруг кто-то тронул спину. Леха обернулся — Кислицын. Он окинул аудиторию взглядом, все еще недовольный такой резкой реакцией Лехи, и только потом сунул ему записку.

«Сейчас не уходи. Надо поговорить, будут все наши», — прочел Леха.

После лекции аудитория опустела в считанные минуты. Одним из первых вразвалку вышел Мокей, сидевший у двери. За ним, поталкивая и отстраняя других, вывалились его подручные, закуривая в дверях. Вскоре Леха выглянул в коридор — там было уже пусто.

— Можно начинать, — сказал он, прижимая дверь поплотнее.

Отошли к последнему столу. Леха сел на подоконник, благодарно покосился на здоровяка Едакова: «Молодец, тоже остался».

Первым заговорил Кислицын.

— Вот что, — сказал он, — нам или сдаваться надо, или сматываться отсюда, или…

— Что «или»? — пробасил Едаков.

— Или что-то надо делать: у них ножи.

— Подлецы! — резко произнес Савельев и так тряхнул своей беленькой челкой, что все сразу подхватили:

— Подлецы!

— Их надо проучить! — предложил Кислицын.

— Точно! — Едаков рубанул рукой в воздухе.

— А как? — спросил Леха.

— Как-то надо… — Едаков засопел, соображая, но так ничего и не придумал.

— Тут надо осторожнее: можно на нож нарваться, раз подлецы… — сказал Леха.

— Да, тут сила против силы, — придумал, наконец, Едаков.

— Ну и что? — дерзко спросил Кислицын.

— А то, что и нам вооружаться надо, а потом выступать, — разговорился Едаков.

— Не дело мы говорим, — решительно заметил Савельев. — Так у нас получится…

— Война, — подсказал Леха, но не угадал.

— Не война, а драка. Все это не по мне, ребята.

— Боишься? — уколол его Кислицын.

— Только дурак не боится ножа, но я не отступаю и не бросаю вас. Я с вами, но надо иначе…

— Что ты предлагаешь?

— А вот что: их мы должны разоружить.

— Голыми руками? — усомнился Кислицын.

— Голыми руками.

— Дохлое дело, — махнул рукой Едаков. Он отступил шага на три, как бы отстраняясь от этого предложенья.

— Именно голыми руками! — твердо повторил Савельев. — Этим мы покажем, что их ножи никому не страшны, а они поймут, что это пакостное оружие только им приносит опасность.

«Башка-а!» — подумал Леха с уваженьем о Савельеве и невольно сравнил его с Митькой Пашиным.

— Они раз и навсегда поймут, что и нож им не опора. А как мы их унизим этим!

— Да уж это-то факт! — подал голос Едаков.

— Ну, вот и дело! — Савельев оглядел товарищей. — И пусть наша маленькая дружина будет началом.

— Началом чего? — спросил Кислицын.

— Началом разоруженья всех подонков!

— Пусть будет так!

Все наперебой стали предлагать, как и когда удобнее провести операцию, и решили, что надо подождать любого подходящего скандала, до которого Мокей и его компания были большие охотники.

— Мы их, сволочей, ночью свяжем — и кранты им! — загорелся Едаков.

— Точно!

— Нет, — поморщился Савельев. — У нас дело чистое и честное, и нам не от кого прятаться по ночам. Наоборот: среди бела дня мы должны это сделать, да так, чтобы все видели. Поняли?

— Поняли…

— Ну, тогда будьте готовы. Как только завяжутся с кем-нибудь — приступаем. А сейчас — айда! Есть охота…

14

Ночь выдалась никудышная. Не спалось.

Сначала Леха заснул сразу, как только лег, еще при непотушенном свете, но потом проснулся, вероятно потому, что рядом беспокойно ворочался во сне Кислицын. Леха открыл глаза, прикидывая в уме, сколько же времени. Кругом было темно и тихо, если не считать сопенья спящих. Однако что-то ему подсказывало, что не мог он проснуться от того, что шевелился Кислицын, ведь и раньше тот ворочался во сне и не будил никого. Леха прислушался, но ничего подозрительного не обнаружил и тотчас попытался заснуть. Это ему не удавалось. Теперь уже мешало все — жесткая постель, посапыванье ребят, а ватная подушка казалась такой твердой и бугристой, будто набита она была кулаками.

За постелью Кислицына, в ногах, забубнил что-то во сне самый спокойный и неразговорчивый человек в училище — Иванов, бритый парень, уже допризывник, получивший небольшую отсрочку по учебе. Он спал под домашним желтым одеялом, забираясь под него и днем, и рано вечером, а иногда и утром, перед самым началом занятий, лишь бы подремать после подъема лишних пять — десять минут. Леха не раз замечал, что Иванов бубнит во сне, и объяснял это себе тем, что человек, молчавший целый день, выговаривается ночью, должен же он когда-то говорить!

Вдруг скрипнула кровать в мокеевском углу, и опять тишина.

«Спаленка…» — подумал Леха.

Постепенно нервы обвыкли, и он уже почти ничего не замечал. Состояние легкой полудремы овладело им, а в голову — как это всегда случается во тьме — широко и свободно поплыли самые разнообразные мысли. Сначала они были невеселые. Сознанье вновь и вновь возвращало его к разговору после занятий, воображение рисовало яркую победную схватку с подонками, увлекая и тревожа. Леха ждал этого часа, как конца напряжения в группе, ждал с тревогой и нетерпением. Порой он остывал или уставал от ожиданья, и тогда ему снова казалось, что вся эта затея слишком опасна и бессмысленна, а Сергей выиграл вдвойне: унес свою голову от риска и еще выиграл в том, что живет теперь в деревне, работает на любимой Лехиной работе и видит каждый день Надьку, провожает ее из кино. Эти мысли были особенно мучительны.

Ему представилась своя деревня, клуб и конюшня, где тоскует по нему Орлик, и показалось, что лучше бы ему работать там. Он, как наяву, увидел себя ранним утром на выгоне… Лошади разбрелись по кустарнику. Как найти их? Он зовет Орлика, и тот выводит весь табун прямо на него. Идут лошади из тумана, наплывая темными пятнами, — все ближе, ближе… Вот уже пахну́ло по́том, запахом шерсти… Орлик коснулся теплой, влажной от росы головой его щеки, обдал жаром из ноздрей… А лошади отдохнули и насытились за ночь, они готовы к работе. Сейчас он сгонит их на конюшню, туда придут скоро люди, будут запрягать и негромко, по-утреннему разговаривать между собой. Скажут, Леха-то, мол, смотрите, как хорошо уходил лошадей, не то что Семен…

Порой Леха видел себя в бригаде плотников. Вот идет он будто бы с топором на плече, в дядькиной кожанке внакидку. Идут они в лес, чтобы выбрать лесину потолще, для косяков. Идут все дальше и дальше в чащобу, а их всего трое — дядька, Леха и дед Егор. А лес все гуще и гуще. Деревья так плотно теснятся друг к другу, что вдвоем уже не пройти между ними. Идут гуськом. Потемнело в лесу. «Хватит! Стойте!» — с опаской предупреждает Леха, но Егор и дядя Аркадий все идут и идут, то пропадая, то возникая снова из-за стволов, идут неторопливой, но емкой, деловой походкой, спокойные, как сильные лесные звери — такие же невозмутимые. Наконец вырубают нужное дерево и снова идут к дому, но Лехе снова кажется, что они уходят в глубину леса. «А где же дорога?» — в испуге спрашивает Леха, а Егор молча указывает на плотную стену кустарника, темнеющую вдали. «Так ведь это кустарник!» А Егор останавливается, укоризненно качает головой и говорит: «Где кустарник — там опушка, там ручей, там дорога… Ручей — та же дорога — сам к людям выйдет и тебя выведет…» И сразу легко становится Лехе на душе, теперь он знает, что никогда, ни в каком лесу не заблудится… Он опережает дядьку и деда Егора, идет прямо по кустам, они становятся все ниже, ниже — редеют, расступаются, уже видна колея лесной дороги, и вот зажелтело светлое овсяное поле — то самое, что в отдалении, на высоком берегу озера. Оно открылось сразу все, во всю свою ширь, а самый высокий край его, казалось, уходил в небо…

Что-то зашуршало — Леха вздрогнул и снова очнулся от забытья в темной спальне. Звук был очень четкий. Леха сел на кровати, досадуя, что снова подступит бессонница, и снова услышал тот же звук — шуршанье бумаги.

— Э! — окликнул негромко Леха.

В ответ все затихло.

— Кто там?

Ни звука, и никто не проснулся.

Леха откинул одеяло, ступил голыми ногами на шероховатый, в песке, пол спальни и пошел между кроватями, чувствуя, как кровь стучит в висках от бессонницы и нервного напряженья. Он приблизился к кровати Иванова и не увидел — это было невозможно, — а каким-то, должно быть, очень древним, оставшимся от далеких предков чутьем почувствовал кого-то рядом. Сначала нащупал рукой спинку кровати, сделал шаг, потом еще — и вот колено коснулось чего-то теплого, живого, но в тот момент когда Леха хотел потрогать это «что-то» — сильный толчок в живот оттолкнул его назад. Леха удержался на ногах, еще не понимая, в чем дело, а в это время на голову ему легло чье-то одеяло и два резких удара свалили на пол. Леха слышал перед этим, как вскрикнул со сна Иванов.

Когда Леха выбрался из-под одеяла и встал с полу, спальня уже проснулась. Горел свет. Первое, что он увидел — желтое одеяло, которым его кто-то накрыл. Сейчас оно лежало на полу, а Иванов сжался в комок и с ненавистью смотрел на Леху.

— Чего насупился? Ты думаешь, это я? Ребята, кто тут сейчас был?

Свои все сидели на кроватях — Едаков, Савельев, Кислицын. Леха оглядел комнату и увидел, что все проснулись, кроме мокеевцев. Те сделали вид, что не слышат, и тем выдали себя. На Мокее было перевернутое одеяло — плохо накинул впопыхах.

— Это Мокей, гад! — громко сказал Леха.

Мокей сразу дернулся под своим одеялом, убрал голую ногу и проворчал, будто бы со сна:

— Ну какая тут макака нам спать не дает? Валище, дай-ка кое-кому.

— Колбасу уронили, — сказал Иванов, подымая с полу сверток и одеяло.

— Крысы приходили, а они тут по ночам шум устраивают! — дурачил ребят Валище и полез под подушку за папиросами.

— Конечно, крысы! — поддержал его Чеченец.

— Надо кошку завести, — сказал Мокей, почесываясь.

— Таких крыс мы и без кошки выведем! — сказал Леха смело, готовый на все.

— Чего, чего? — приподнялся Мокей.

— Сейчас увидишь, чего! — поднялся Кислицын во весь свой небольшой рост.

— Спать давайте! Утро вечера мудренее! — строго сказал Савельев. Он подошел к выключателю и погасил свет.

Однако ребята заснули лишь на рассвете.

15

Утро не предвещало никакой грозы.

Все поднялись, разбитые недосыпом, недовольные, но тихие. Разговаривали негромко и толковали о пустяках, словно ночью и не было никакого происшествия. Простыни и одеяла, когда курсанты заправляли кровати, шелестели тихо, как травы перед грозой.

До занятий оставалось еще больше получаса. Все позавтракали и занимались, кто чем мог и хотел, — в основном готовились к лекциям. Курящие дымили в коридоре, как молчаливые индюки — друг перед другом, а многие просто слонялись по коридору или по комнате, выглядывали в окна на вздрагивающие под ветром лужи. Осень была уже настоящая, но Леха знал, что еще может долго продержаться бабье лето.

В комнату заглянул воспитатель, танкист. Посмотрел на убранные койки, поздоровался и ушел своим подчеркнутым, почти строевым шагом. Нравился Лехе этот шаг…

Он задумался около двери, глядя, как Кислицын копается в своей тумбочке, листает общую тетрадь и снова наклоняется, чтобы заглянуть на нижнюю полку. Мимо Лехи проходили ребята, разворачиваясь вполоборота, чтобы не задеть задумавшегося человека. Но вот кто-то его толкнул плечом. Леха глянул — Валище. За ним прошел и сам Мокей. Леха не посмотрел на него, но сразу почувствовал запах табака от его свитера.

— Дай закурить! — резко двинул он Леху локтем.

«Специально, гад, чтобы зацепить!» — подумал Леха.

— Не курю и тебе не советую.

— Да ну! — с улыбочкой раскинул тот руки и приблизил лицо к Лехе, нарочно касаясь волосами Лехиного лба.

Ребята сразу что-то почувствовали. Кислицын захлопнул тумбочку. Поближе подошел Савельев и стал рассматривать картину Саврасова «Грачи прилетели», висевшую на стене. В двери, почувствовав недоброе, сунулся Едаков. Зашевелилась и мокеевская сторона.

— Не нукай — не поеду! — отрезал Леха как можно жестче, понимая, что он не должен отступать.

Мокею нравилось, по-видимому, начало, и он воскликнул, схватившись за голову:

— Братцы! Куда я попал? Это что — курсы трактористов или курсы рукоделия для девочек? А? Не слышу… — И он подставил ухо к самым Лехиным губам.

— Сейчас услышишь! — Леха оттолкнул его рукой в плечо.

Мокей сам еще сильнее откинулся назад и коварным ударом труса — ногой в живот — откинул Леху. Тут же он призывно свистнул, должно быть не надеясь на себя.

Валище кинулся из коридора в комнату, но в дверях его встретил Едаков, сгреб в охапку и придавил к двери.

— Не вертись, не вертись! Раздавлю! — угрожающе предупредил Едаков. — Руки из карманов!

— А ну, пусти!

— А я говорю: не вертись! — уже прорычал Едаков и вырвал у того из руки кастет.

— Разоружай подонков! — крикнул Кислицын.

— Разоружай! — неожиданно для всех вдруг крикнул Иванов, на которого ни Леха, ни его приятели и не рассчитывали.

— Разоружай! — поддержали и другие.

Мокей понял, что помощи ждать неоткуда, отскочил к самой стене, словно желал найти в ней силу или пройти сквозь нее, но увидел себя окруженным.

— Ррразойдись! — рявкнул он и выхватил нож.

В этот момент в комнате за спиной Лехи стоял кавардак.

Едаков, свалив на пол Валищу, зажал ему руку, разорвал до колена карман, из которого вывалился нераскрытый нож. Когда крикнул Мокей, Едаков понял, что там самое главное. Он вскочил на ноги, но его оттеснил Кислицын, бросившийся к Мокею.

— Ррразойдись! — второй раз рыкнул Мокей, откинув руку с ножом.

— Не дрейфь, парни! — крикнул тотчас Кислицын.

— Дай сюда нож! — Леха решительно приближался к Мокею, а тот по-птичьи кидал головой в разные стороны.

— Отдай, если ты не дурак!

— Ррразойдись!

— Последний раз говорим: отдай! — Леха двинулся на Мокея.

— На! — выхаркнул Мокей и ударил ножом того, кто был ближе остальных, — по всем правилам трусливой звериной повадки.

Ближе всех был Леха.

Он знал, что это может случиться, и был наготове. Когда нож мелькнул в воздухе, он отскочил немного назад, но натолкнулся спиной на Едакова и не сумел посторониться от удара. Нож попал бы в плечо или в шею, но Леха увернулся, как мог, и сделал только то, что оставалось ему сделать в этом положении — подставил локоть.

— Эхх… — слабо простонал он, почувствовав резкую боль.

В ту же секунду несколько рук облепили эту подлую руку, вырвали нож, а от свитера Мокея поползли длинные шерстяные нитки. Леха видел эти нитки, в которых путались ботинки его друзей, мелькали брюки и носки, потом снова нитки… Все это он видел сквозь горячую пелену, наплывшую на его глаза.

Леху отвели в сторону, а тем временем ребята кинулись на Мокея.

— Не трогать! Не трогать! — закричал Савельев. — Бить такого подонка — значит сравняться с ним! Не пачкаться, говорю!

— А он? — прорычал Едаков, которому хотелось во что бы то ни стало отомстить за Леху. — Он может, да?

— Он уже не сможет! — ответил Кислицын. — Мы его… Мы его… Ух, гад! — проговорил вдруг он, но сдержался и не ударил.

Мокей сидел на полу, как пойманная крыса. Глаз он не подымал и казался совсем безжизненным, если бы не вздувшаяся синяя жила, что слабо подергивалась на шее, вытянувшейся из разорванного ворота рубахи. Едаков все же схватил его за волосы, поднял лицо вверх, к людям.

— Смотри! Нет, ты смотри! — еще упрямее повторил он, когда Мокей дернулся было. — Смотри в глаза. Вот он, подонок! На человека — нож!

— Верно, верно! — загалдели вокруг. — Дерись, гад, кулаком, если руки чешутся!

— Сиди, не шевелись! — командовал Едаков.

Ему хотелось сказать Мокею многое, но Савельев отвел приятеля в сторону, сказал что-то. Едаков послушал и теперь стоял около Лехи, поигрывая отобранным ножом.

— Кепка чья? — крикнули из толпы.

— Мокея!

— Его, его, подонка!

— Дайте сюда! — Кислицын вскинул руку, схватил кепку. — Внимание! Отобранное оружие — в кепку!

В комнате теперь все стояли около Лехи, за Мокеем следили только двое.

— Иди скорей в мастерские — там аптечка, — гудел Едаков своим добрым низким голосом.

— Какая тут аптечка — ему больница нужна!

Леха сидел на кровати и никого не замечал, только слышал знакомые голоса. Он склонил голову к самым коленям и видел только ботинки ребят. Боль нарастала. Казалось, в локте расходится ком соли, и чем дальше — тем больше жжет. Наконец он поднял побелевшее лицо.

— Больно? — спросил Савельев.

Леха слабо кивнул.

Кусок наволочки от разорванной подушки и вата уже пропитались кровью и потемнели. Леха встал. Все расступились.

— Сейчас будет машина, — сказал Савельев спокойно.

— Не надо… Дойду, — ответил Леха, придерживая рукой раненый локоть.

— Сволочи! — услышал он позади себя. — Ножи на людей!

Леха шел по коридору и, прислушиваясь к шуму в соседних группах, понял, что там тоже вершится правое дело.

«Ну, теперь — все… Теперь будет спокойно…» — думал он, стараясь ступать как можно осторожнее, чтобы не тряхнуть руку.

16

Недели три Леха не ходил на практику, но это его не волновало: он знал, что легко постигнет упущенное. Труднее шло у него дело с теорией, однако как раз в то время, пока его раненая рука висела на повязке через шею, он зубрил теорию и заметно прояснил для себя многие темные места. Он даже постиг новую истину, которая в школе ни разу не открывалась ему: чем лучше он разбирался в каком-либо узле машины, тем глубже хотелось понять не только этот узел, но его связь с другими частями машины. Он, например, не удовлетворялся простым запоминаньем того, что выключать скорость можно тогда, когда давленье масла — по показателю — идет к нулю, он стремился проникнуть в причину этого: почему именно так, а не иначе. Если он усваивал, скажем, значенье рычага тяговой силы, то этого ему было недостаточно. Он читал или спрашивал преподавателя еще раз, чтобы усвоить, каким образом, за счет чего усиливается тяга, какие изменения происходят в режиме двигателя, в коробке скоростей и т. д. И всякий раз, когда он разбирался в каком-то сложном вопросе, он чувствовал себя все увереннее, как бы сильнее перед угрюмой неподвижностью тяжелого трактора. «Вот оно когда!..» — радовался он в таких случаях.

Наконец началась практика и для Лехи. Он отстал и, может, поэтому с особенным старанием приступил к машинам наяву, а не на рисунках, таблицах и диаграммах. Он, как клещ, впивался в моторную часть трактора и часами не подымал головы, занимаясь сборкой и разборкой даже и тогда, когда все уже уходили мыться и отдыхать. Вскоре он почувствовал, что и практически разбирается не хуже других. Впереди была еще целая зима учебы, а он неотступно думал о весне — о том времени, когда вернется в свою деревню и в первый раз протарахтит по дороге.

Домой он ездил каждую пятницу. Бабка замечала, что раз от раза он приезжал все серьезнее, спокойнее, как бы взрослее. Однажды он взял со стола конверты с письмами отца и внимательно перечитал их. У отца была нелегкая работа на одном из уральских заводов, куда он завербовался на два года, но раньше это Леху как-то не касалось, он даже вроде рад был, что нынешней весной, когда у Лехи было столько неудач, некому было его ругать. Теперь, когда прошло несколько месяцев, как отец уехал, Леха вдруг заскучал по нему.

— Ну, прочитал? — спросила бабка.

— Прочитал. Привет от меня пишите, — подумав, сказал Леха.

— А сам-то не умеешь разве писать? Ведь он тебе батька…

Иногда Леха и сам задумывался об этом. Представлял, как живется отцу на Урале, и выходило, что тот живет, как и Леха, в общежитии, так же дышит, смеется, грустит, страдает от жары или чувствует холод, так же хочет есть и, должно быть, постоянно помнит о Лехе, присылая домой деньги. От этого отец казался еще родней, а встреча с ним — еще желанней.

«Надо бы написать… — все чаще думал Леха. — Надо бы…»

Порой находила на него тоска, и в такие минуты особенно остро ощущалось одиночество. С Надькой отношения не налаживались, а кому-то хотелось доверить свои думы и сомнения — кому-то надежному, верному, кто мог бы понять, поддержать или посоветовать. Таким человеком все чаще представлялся ему отец.

«Надо ему написать! Надо!» — в который раз думал он, рассматривая адрес в записной книжке, переписанный с перевода, но никак не решался.

Однажды, уже по первому снегу, он приехал в деревню на выходной. Была скука. Киномеханик уехал в отпуск. Новой радиолы сельсовет не купил, обещали только после Нового года, когда утвердят новый бюджет. Пойти было некуда. Раньше в такие дни имелось испытанное средство — пойти на конюшню, поговорить с лошадьми, с Орликом, но как идти сейчас, если там Сергей, обозленный на всех за свои неудачи. А дома скука. Мать ходит холодная, как нетопленая печь. Бабка прихварывает и с утра бубнит, сердясь на всех за то, что ей не разрешают вставать рано и топить печь. А тут еще пришла Манька Круглова, соседка, попросила бабку разбудить ее к поезду, а старуха, как на грех, больна. Не часто ей приходится в последнее время услужить людям, так — на тебе! — и этот случай упущен… Опять ей расстройство.

Леха вышел на улицу успокоиться. Направился к Надькиному дому, но попался управляющий, и с тем разговор не получился.

— Как учишься? — спрашивает.

— Как надо.

— Смотри, окончишь плохо — получишь у меня телегу вместо трактора!

С плохим настроеньем вернулся Леха из деревни на занятия, думал, рассеется настроенье, но тут, как назло, наступила оттепель, расквасился снег так, что не выйдешь, и приходилось сидеть после занятий в комнате. Опять скука. В комнате осталось только девять человек из двенадцати. Мокея исключили, осудили, и теперь он торчал где-то в колонии, вместо того чтобы учиться на тракториста. Сергей ушел еще до этого случая, а третий, Иванов, на практике сунул кисть левой руки под работающий вентилятор трактора и теперь находился в больнице на операции. Словом, скука была в общежитии, а тут еще почему-то не приехал на занятия Кислицын, сосед по койке. Так вот сошлось все опять против Лехи. Послонялся он по зданию, потосковал и вдруг неожиданно надумал написать письмо отцу.

«Чего мне, лень, что ли? — рассудил он, обрадованный этой мыслью. — Сяду и напишу все, что думаю…»

Он вырвал из общей тетради двойной лист, подумал, хватит ли, потом пристроился на тумбочке. Задумался, с чего начать.

В комнате было тихо. Никто не мешал. Те, что находились там, в том числе и Чеченец с Валищем, теперь стали ручными, они были рады, что их не выгнали, и благодарны ребятам за то, что те, их бывшие враги, за них же поручились.

«Как же начать?» — мучительно думал он. Оказалось, не так-то просто написать отцу, с которым не обмолвился ни одним словом за свою жизнь. Из обдумыванья ничего не получилось, и он решил писать, как выйдет. «Да, так лучше!» — вздохнул и начал:

«Здравствуй, отец!

Это я, твой сын, Леха, Алексей Иванович. Я теперь уже вырос, мне семнадцать лет. Нынче окончил школу. Сейчас учусь на тракториста. Курсы закончу весной, а потом буду работать в нашей деревне — это уже точно известно. Учеба идет хорошо. Я получаю стипендию, а из дома мне дают еды вволю, так что пока хватает. У нас все живы-здоровы. Ну, вот и все. Напиши про себя. Как ты живешь и где работаешь? Если у тебя худо с деньгами — то не присылай много, я скажу маме.

Я ведь вырос. Лицом, говорят, в тебя.

Приезжай.

Твой сын — Алексей».

Леха посмотрел — исписалось только половина бумаги, и он пожалел, что уже кончил письмо. Переписывать не хотелось, но и хотелось в то же время спросить отца о таком, о чем он никому не говорил и что он постоянно помнил. Он сообразил, что в письмах часто делают приписки, и тоже приписал:

«Напиши мне: это ты сажал меня, когда я был совсем маленький, на лошадь или не ты?»

«Все!» — передохнул Леха.

Он отстранился от тумбочки, заклеил конверт и побежал опускать его в ящик. В дверях, уже почти на улице, встретился ему танкист.

— Как рука? — спросил он Леху.

— Нормально! Немного больно сгибать.

— Разрабатывай. А кому письмо?

— Отцу, — ответил Леха с радостью.

17

Зима проходила незаметно. Учеба, практика, поездки домой и снова в райцентр, на курсы, — все это заполняло дни настолько, что трудно было заметить, как летят недели, а с ними — месяцы. Леха крепко сдружился с ребятами не только из своей, но из соседней группы. Их учебу и жизнь в общежитии уже не омрачало ничто, кроме мысли о том, что им всем предстоит скоро разлететься по разным деревням.

В январе Леха получил от отца большое письмо. Отец писал о работе, о коксогазовом заводе, на котором он работает, а в самом начале письма он отметил цепкую Лехину память и подтвердил, что это он в раннем детстве сажал Леху на черного жеребенка, по кличке Орлик. В конце письма он прислал большой привет матери и бабке.

Переписка завязалась, она приносила Лехе большую радость. Ему нравилось не только получать письма с Урала, но еще и то, что он приблизил к себе отца, который говорит с ним, как со взрослым.

* * *

На первый экзамен, в понедельник, Леха ехал из дома и поручил разбудить себя пораньше самому надежному человеку — бабке.

Лехина бабка Дарья вставала рано и всегда в одно и тоже время — в пять часов. Если же по какой причине — больная или в гостях — ей необходимо было лежать дольше, она все равно не спала, а сердито ворочалась с боку на бок, охала и, при всей доброте своей, начинала брюзжать на всех. С детства Леха привык к тому, что бабка встает чуть свет. Летом эта рань чувствовалась не очень, но зимой это было даже страшно: встанет старуха в пять, можно сказать — среди ночи, и начинает возиться у печки. Сколько бы ни было работы — всю приделает до свету. Мать отставала от нее не намного — она работала дояркой, — но и та дивилась порой: чего бы старой не поспать?

Многим в деревне, особенно молодым, служила старуха будильником. Надо, например, к поезду встать пораньше, а на себя или на будильник не надеются, ну и бегут к бабке Дарье, она разбудит.

Лет двенадцать назад прибыл в колхоз новый председатель, из города. Человек он был общительный, образованный да и трудяга: себя не жалел на работе. Во все подробности дел входил сам, все знать хотел в новом для себя деле, потому скоро применился к деревенской жизни. Одно только трудно ему давалось поначалу: рано вставать не мог. Привык в городе на службу приходить к десяти, ну как после этого встать в семь, а то и раньше? И вот свела его дорожка с бабкой Дарьей. Пришла она в правление, а председатель занят. Говорит ей, чтобы она пришла к нему до работы, на дом.

— Только пораньше! — предупредил председатель.

Под словом «пораньше» он имел в виду семь часов, в восьмом, но старуха поняла его по-своему, по-деревенски.

Затопила она утром печь раньше обычного (дело есть!), поставила чугуны с картошкой поближе к огню да и пошла к председателю. Сунулась к двери — заперто. «Спит!» — изумилась она. Постояла, подождала немного. Слышит, на скотном электродойка заныла. «Пора!» — решила старуха да и давай палкой гвоздить по двери, а потом и по рамам.

Выскочил председатель на крыльцо неодетый, думал, что такое приключилось, уж не пожар ли. В это время Манька Круглова шла на телятник, увидала такую картину и по всему селу разнесла, как бабка Дарья председателя будила.

А тот не прогнал тогда старуху, написал ей нужную бумагу, потом посмотрел на часы — шесть — и сказал:

— Уж больно ты рано, бабушка, пришла.

С укором сказал, а старуха и отвечает ему:

— Птица одним днем живет, чего найдет, то и склюет, а и то до солнышка просыпается.

— Ну и что? — не понял председатель и ругал себя потом.

— Как что? А человек пищу про запас готовит, не на один день и не на одного себя, ему, человеку-то, и вставать надо раньше птиц.

Вся деревня узнала об этом, а когда председатель переборол себя и стал вставать рано, заговорили опять: это бабка его научила. Председатель соглашался…

Леха тоже знал этот случай. Поручая накануне разбудить себя, он был спокоен и не ошибся: бабка разбудила его еще затемно.

— Вставай, батюшко. Вставай! — легонько трясла она за плечо внука. — Неохота? Вот я говорила вчера: не гуляй поздно, тяжело будет вставать, вот видишь, и не выспался… Вставай, вставай, а то автобус уйдет.

Леха встал с трудом. Пошел умываться — покачнуло в сторону от недосыпа.

— Вон как умаялся — хуже, чем на работе, на гулянке-то. Да вот здесь полотенце-то. Здесь, на!

Леха вспомнил, что он вчера был в клубе — и радость снова озарила его.

Вчера он целый вечер танцевал под новую радиолу, а до танцев показывали кинофильм про трактористов. Лехе было приятно, что на него уже посматривали, как на тракториста, и он был горд оттого, что скоро тоже сядет на трактор. Скоро эти люди, что сидели вчера вместе с ним в зале — его односельчане, знавшие его раньше как Леху-лошадника, скоро услышат в полях, как загудит и застрекочет на ровном рабочем режиме его трактор…

Вчера он танцевал с Надькой и даже проводил ее до перекрестка, хотя Сергей и насвистывал позади них. Ох, уж этот Сергей!

Если раньше Леха завидовал ему; немного боялся, то теперь Леха только жалел его. Сергей бросил лошадей, как только в начале января ему исполнилось восемнадцать, взял в совхозе расчет и опять поехал в город устраиваться, все хотел, видать, доказать всем, что он что-то может. Он думал, что ему сразу откроются все двери, но его не взяли на работу не только в метрострой, а вообще никуда. Везде говорили, что нет никакого смысла брать, разбазаривая лимитную прописку, раз ему через несколько месяцев в армию. Приглашали приходить после службы. Так и остался Сергей ни с чем.

Леха, когда простился с Надькой, не пошел сразу домой, хотя танцы затянулись, он долго еще месил сугробы около Надькиного дома. Один раз он бросил легкий снежок в освещенное окно. Она выглянула, и хотя ничего не увидела во тьме кромешной, но догадалась, кто там, погрозила пальцем.

— Скоро ли ты отмучаешься-то? — спросила бабка.

— А что?

— Да уж больно на тебя жалко смотреть — похудел, глазищи-то стали вон какие, с решето. Ешь скорей! Ешь!

— Скоро закончу. Вот сегодня уже езду сдаем.

— Ты тихонько езди, не перевернись! Трактор — не телега…

— Да ладно тебе меня учить! Выучился.

— Баушка — она худому не научит. Баушка век прожила, все видела, все знает.

— Молодец! А что такое — ручка УКМ? А?

— Не мели не дело-то! — отмахнулась старуха. — Лучше рассказал бы, чего батько пишет? Да ешь ты, ешь! Да не забудь вон узелок-то, матка с вечера положила тебе и на скотный уходила — напоминала.

— Не забуду, — сказал Леха и добавил: — Спасибо.

У бабки Дарьи в один момент брызнули слезы радости, она не вытирала их и все смотрела сквозь это теплое мокрое марево, как уходит внук к автобусу. Ей непривычно было слышать от Лехи такое слово, но все же она услышала его, еще живая…

* * *

В автобусе, как всегда по понедельникам, было много народа — ехали кто учиться, кто по делам в район, кто с направленьем в больницу, кто в военкомат, кто за покупками в городской магазин — хорошо прогуляться по зимнему приволью, пока поля не зовут!

Ехал в автобусе и управляющий их отделением совхоза, еще совсем молодой руководитель, лет двадцати восьми. Среди разновозрастной говорливой сутолоки он казался еще неразговорчивее; на лице его остановилась какая-то незаконченная мысль — важная, единственно необходимая, на которой он сосредоточил все свое вниманье; было видно, что сейчас для него не существует окружающего; глаза его были широко раскрыты и смотрели куда-то мимо голов сидящих, не мигая и ничего не видя. Леха сразу понял, что управляющий едет на зимнюю сессию в институт. Свой портфель, набитый сейчас не сводками надоя или посева, а учебниками, контрольными работами, он держал обеими руками и так крепко, словно боялся, что Леха, севший с ним рядом, мог вырвать у него те крупицы знаний, которые он собрал урывками между посевной горячкой, бессонницей покоса, надсадной тяжестью уборки.

«Не доучил…» — сочувственно подумал о нем Леха.

Километрах в двух от деревни, в том самом месте, где лес отступал от дороги, автобус неожиданно сел в сугроб.

— О, как намело! К урожаю…

— Не опоздать бы на поезд…

— Тут всегда так — открытое место…

— Февраль… — тотчас посыпались замечания.

Все зашевелились и вышли толкать автобус.

Сначала подкопали у колес, подложили каких-то веток и взялись. Облепили машину со всех сторон, раскачали дружно — пошел! Метров сто автобус прошел и остановился на хорошей дороге, дожидаясь пассажиров.

Управляющий шел к автобусу рядом с Лехой. Он немного рассеялся, стал посматривать по сторонам, замечать кой-кого, здороваться.

— На экзамены, Виктор Васильевич? — спросил Леха.

— Да. Надо сдать предмета три.

— Понятно, — кивнул Леха со знаньем дела. — У меня сегодня тоже экзамен — вожденье сдаем.

— Ну и как ты?

— Да я-то сдам!

В этой Лехиной фразе управляющий не почувствовал зазнайства, он услышал в ней другое, Леха как бы сказал: «Я-то сдам, вот тебе бы сдать…» Тот посмотрел на будущего тракториста и впервые заметил, какое у него хорошее лицо — смугловатое, чуть удлиненное; в черных глазах серьезность, раздумье о жизни. Ему захотелось сказать Лехе сейчас же, что он думает о нем в последнее время, какие возлагает надежды на него как на тракториста.

— Ты вот что… — Управляющий чуть сдвинул брови, давая тем самым понять, что разговор не праздный, а серьезный вполне. — Ты там старайся получше окончить, а я тебе новый трактор дам, есть такой, на центральном стоит для нас. Старайся.

— Да я стараюсь…

— У меня на тебя большая надежда. Заваловы на весну переезд затеяли, так что гусеничный трактор освободится. Мы его — в капиталку, а новый получим. Ты примешь, понял?

— Чего же тут не понять! — обрадовался Леха, но сдерживал свой восторг, как мог.

— У меня на тебя большая надежда. Так получилось, что тебе одному в нашем отделении придется посевную вытягивать. Не подведешь? Вспашешь?

— Постараюсь.

Шагов пять прошли молча, вдруг управляющий дернул Леху за рукав:

— Смотри!

Леха остановился и увидел тетеревов. Тяжелые крупные птицы темными чурками темнели на березах, охватывавших по опушке все это отдаленное от деревни поле, выходившее тем, дальним, концом на высокий берег озера. Сейчас это поле, которое еще так недавно желтело поспевшим овсом, лежало как покатый холм, под толстым слоем снега, розового от восходившего солнца. Березы, а за ними и заснеженные сосны тоже были розовые, тем же цветом отливали нахохленные бока птиц, по-прежнему неподвижно смотревших на автобус. Они уже откормились березовой почкой и теперь застыли в сладостной утренней дреме — короткой и чуткой, подставив себя еще не окрепшему солнцу, радуясь ему, как первому намеку на весну.

— Сколько их! — негромко воскликнул управляющий.

— Да… — отозвался Леха. — В такое время они всегда на березах. Февраль…

18

Весна для Лехи наступила в этот год рано. Еще не было ни молодой зелени, ни ручьев с горок, ни щучьих всплесков у берегов — ничего, что раньше отмечало пробуждение природы и обозначало конец школьным мученьям, а для него уже пришла эта новая весна — первая трудовая весна. Она была другой — не девчоночьей, цветочной, она, эта весна, вдруг запахла соляркой, подстывшими с утра лужами, загремела стуком молотков в производственных мастерских, засветилась сине-белыми вспышками электросварки. Трактористы готовились к пахоте…

Уже больше полумесяца работал Леха в совхозе. Его новый трактор еще стоял на центральной усадьбе совхоза, а он пока занимался ремонтом подвесных орудий. Работал с охотой, но как-то в полсилы, словно берег себя для главного дела, которое впереди.

В одно из воскресений приехал на часок из Радужья дядька Аркадий. Подгадал прямо к обеду и всех обрадовал этим. Сел прямо к столу. Сначала он повесил фуфайку, потом под ней оказалась его знаменитая авиаторская куртка, при виде которой у Лехи зашлась душа, — все это повесил на гвоздь, шапку кинул на табуретку и весело крикнул матери:

— Сестренка! Дай-ко щец! А ты, Алеха, показывай свою бумаженцию, посмотрим, как ты учился! Слух прошел, что хорошо, а вдруг неверно, — прищурился он.

Леха не успел встать, как мать сама подала все документы сына да так и осталась стоять с пустой тарелкой и поварешкой в руках.

— Та-ак… Алексей Иванович… Посмотрим… — Дядька заводил широким носом слева направо. — Та-ак… Слесарное дело — пять. Молодец! А вот еще: агротехника — пять! И вожденье — тоже пятерка. Молодец, Алеха, молодец! Теперь и работать так же надо. Слышишь? Надо! У нас знаешь сколько народу в городах живет? Не знаешь? Вот и видно: политзанятия-то у тебя — четыре… В городах нынче живет уже больше, чем в деревнях, а скоро еще больше будет, понял? А ведь всех, Алеха, кормить надо. Всех до одного, а легко ли это?

Дядька посмотрел снова в аттестационный лист:

— Вожденье — пять, — и покачал головой, тоскливо, сокрушенно, — наверно, вспомнил свою несбывшуюся мечту — сесть за руль.

— Ешь щи-то, ешь! — напомнила бабка Дарья, когда мать подала тарелку на стол. — А ведь с осени-то не хотел! — ткнула она пальцем в сторону Лехи. — Споры со мной завел было, будто баушка ему худого сулит. Баушка, мило́й, никогда худому не научит…

Все молча выслушали бабкины жалобы, даже Леха. Потом дядька сказал:

— В правлении велели передать тебе, чтобы в среду приезжал за трактором. Не забудь!

Уходя, он надел на рубаху фуфайку, натянул шапку, севшую от пота и дождей, и стал прощаться.

— А кожанку? — напомнил Леха.

— Кожанку? А кожанка теперь твоя.

— Как? — не поверил Леха, вымолвив это «как» таким тихим голосом, будто боялся спугнуть это призрачное, невозможное счастье. — Мне кожанку?

— Ты понимаешь русский язык? Кожанка теперь твоя! — с напускной грубостью сказал дядька и с тоской добавил: — Так и должно быть, Алеха: ты теперь за рулем…

Леха тотчас надел кожанку, которая была ему чуть-чуть широковата, но в ней он казался солиднее, и побежал провожать дядьку.

— Шапку-то! — крикнула мать вслед.

— Эка радость ему! Эка утеха! — твердила бабка Дарья. — Ну, раз заслужил — получай. А не слушал с осени, не верил, будто баушка не дело говорит. Баушка всегда… Эвон как идут рядом, посмотри в окошко-то!

А дядька и племянник шли рядом, оба степенные, чуть важные.

— С батькой переписываешься? — спросил дядька.

— А как же! Он мне, как узнал, сразу телеграмму прислал.

— Поздравил, значит? — повел дядька широким носом.

— Поздравил.

— Поедешь к нему?

— Поеду.

— Правильно. Отработай лето, потом отпросись на недельку, в счет отпуска, и слетай к нему. До армии слетай. Теперь тебе это ничего не стоит: ты будешь хорошо зарабатывать. Ты за одну посевную рублей триста вышибешь — са́мо ма́ло… Только смотри, технику держи в порядке. Главный инженер не хотел давать тебе трактор новый. «Молодой, — говорит, — рано». А управляющий — к директору: так, мол, и так — парень на пятерки окончил, я ему пообещал — давайте новый! Дали…

Леха шел деревней, и никогда она не казалась ему такой красивой и светлой. Дома — старые и новые — никогда не были такими уютными, а люди, что встречались и здоровались с ними — такими приветливыми. Лехе хотелось не идти, а лететь в своей блестящей темно-коричневой кожанке, но надо было идти по этой знакомой дороге, на которой — он твердо знал — обязательно сегодня встретится ему Надька.

— Смотри — земля! — неожиданно воскликнул дядька, как моряк с мачты, увидевший остров.

За деревней, прямо в просвете между домами, откуда потягивало свежим ветерком, чернела среди поля первая проталина.

— Да. Верно… А на том, отдаленном поле, наверно, уж весь снег согнало.

— Ах, это там, в лесу, над озером? — спросил дядька, махнув рукой в сторону своей деревни, и сам себе ответил: — Там — конечно, там всегда раньше тает: затишье, открыто со стороны озера, считай — с юга, да и высоко лежит оно, поле-то. Высокое, как холмом вздуло. Верно?

— Высокое поле, — согласился Леха и подумал: «Скоро с него начинать… Смогу ли?»

19

Давно не было у бабки Дарьи такой важной работы — разбудить внука в такую рань, да еще в самый первый день работы на тракторе. В это утро волновалась даже она и, должно быть, поэтому встала немножко раньше своего часу — в половине пятого. Ее мучило сомненье: встанет ли Леха так рано, не накричит ли на нее, как бывало раньше, когда будила в школу. Однако лишь стоило ей дотронутся до теплого плеча внука, как он вздрогнул, словно пробитый током, и сел, отдуваясь, на постели.

— Пора, что ли? Не проспал?

— Половина шестого, как говорил. Баушка не проспит, у баушки тоже забота есть.

Светало по-весеннему рано. Солнце уже выплывало из-за леса и золотило крыши, но сладкий час людского утреннего сна угадывался по чуткой тишине улицы да по первозданному, ничем не омраченному пенью жаворонков, остановившихся над полем, что начиналось сразу за огородами.

Трактор стоял во дворе.

Леха подошел, глянул на него исподлобья, словно хотел узнать настроение машины, потом открыл запотевшую от росы дверцу, бросил на сиденье завтрак и подошел к мотору. Глянул спереди.

Огромная, многотонная масса холодного металла стояла неподвижно, плотно, притянутая к земле страшной силой собственного веса, и казалась несокрушимой в своем мрачном безмолвии. Угрюмо, запотевшими бельмами фар смотрела на него машина.

— Стой, стой… — молвил Леха почти так же, как когда-то лошадям. — Сейчас поедем.

Пускач взревел с одного рывка, и тотчас исчезла тишина, смыло жаворонковую канитель. Но вот пускач осекся, заглох — и остался лишь ровный рокот двигателя, работавшего на малых оборотах.

— Обедать-то приедешь? — прокричала мать с крыльца, торопясь на ферму и на ходу накидывая легкий полушалок.

— Какой тут обед!

Леха сидел в кабине, уже забыв все. Глаза внимательно окинули щиток приборов — все показатели в норме. Мотор работал четко. Позади уже были прицеплены четырехкорпусной плуг и перевернутые бороны. Мотор прогрелся — можно ехать!

Леха выжал сцепленье, врубил скорость, и еще не успел до конца отпустить ручку сцепленья, как стальная махина дернулась, задрожала от прибавленного газа и рванулась со двора, откидывая назад вырубленные гусеницами куски чуть зазеленевшего дёрна.

— Но, милый! — закричал Леха что есть силы, зная, что его никто не услышит. — Н-но! — и работал рычагами управления.

Леха крикнул на трактор, как на лошадь, да ему и в самом деле трактор казался живым существом, в железные кости и жилы которого человеческий разум вдохнул жизнь.

* * *

Недаром это поле прозвали в деревне Высоким, оно раньше других очистилось от снега и сейчас лежало, выставив к солнцу свою приподнятую середину, уже просохшее от распутицевой хляби, но в меру влажное, отдохнувшее за зиму, готовое отдавать себя людям.

Леха быстро прикинул, с какого края лучше начать, посмотрел, между прочим, как разбросан навоз, и приступил. Плуг врезался в землю и повел за собой четыре черные полосы. Они лоснились на срезе пластов и розовели на солнце, освещавшем это высокое поле от дороги, что вела на станцию и до крутого берега озера. Солнце золотило и березы, на которых тогда, в феврале, сидели тетерева, и заливало синие дали на противоположном берегу широкого озера, хорошо видные отсюда.

— Лиха беда начало! Давай, давай, милый, не подведи! — подбадривал Леха трактор, а сам понемногу все регулировал на ходу плуг, пока, наконец, не убедился, что глубина нормальная, а бороны идут за плугами ровно.

Перед обедом приехали на машине директор совхоза, управляющий и агроном. Посмотрели, как пашет Леха, замеряли глубину, подождали, когда он подъедет к ним.

— Ну, как машина? — спросил директор.

— Ничего, работать можно.

Леха стоял перед ними в новом синем комбинезоне, который сшила ему мать.

— Ты, Алексей, будь повнимательней, когда заделываешь края поля: камни не все убраны, поэтому…

— Да это понятно! — смело прервал Леха директора совхоза, а сам подумал: «А как назвал-то меня — Алексей!»

— Завтра с обеда его к нам можно, если здесь справится, — заметил агроном. — У нас, в центральном, несколько полей готовы к пахоте.

— А чего это с обеда? — спросил Леха. — А разве нельзя с утра?

— Тебе не поднять сегодня это поле, тут девять гектаров, — пояснил управляющий. — И ты не храбрись.

— Ладно, посмотрим… Вы лучше мне заправку сюда гоните в обед! — сказал Леха и вразвалку, как бывалый, пошел к трактору. Он уже встал на гусеницу, подколотил кувалдой высунувшийся палец в одном из траков и хотел садиться в кабину, как вдруг заметил, что на дороге остановилась совхозная машина. Шофер разговаривал с начальством, не выходя из кабины, и показывал большим пальцем руки на кузов, в котором стояли две лошади. Кузов был специально нарощен досками, почти скрывавшими животных, но Леха без труда узнал рыжую кобылу и Орлика.

— Куда это их, Виктор Васильич? — крикнул Леха, перекрывая гул трактора.

— На колбасу!

Внутри у Лехи что-то дрогнуло и закололо в носу. Он сел в кабину, хлопнул дверцей, но не поехал и все смотрел через стекло на белую звездочку, которая мерцала ему всю его жизнь до этого дня. «На колбасу!» — с ужасом думал он, понимая в то же время, что он ничего не может сделать.

И все же он нашел ту отдушину, которой ему не хватало: он вынул кусок хлеба, завернутого на завтрак, и побежал к машине в то время, как шофер уже хотел трогать.

— Стой! — крикнул ему Леха, прогромыхав сапогами мимо начальства. — Ну, стой, говорят!

Он вскочил на подножку машины и протянул к лошади сразу обе руки. Одной он гладил милую теплую морду, другой совал хлеб, привычно подавая его с ладони, а не из пальцев.

— Орлинька… Орлик…

Шофер тихонько тронул.

— Да стой ты!.. — сорвался на него Леха. — Орлинька…

Теплые и нежные, как пена, губы лошади последний раз коснулись его руки, в которой только что был хлеб, и больше не потянулись к ней: рука пахла соляркой…

— Орлинька… — позвал Леха в последний раз и, оглядываясь, побрел к трактору.

Его окликнули кто-то из начальства, но он не мог подойти, сделал вид, что не слышит, и только сильнее захлюпал носом.

* * *

На обед он не поехал домой: есть не хотелось. Где-то около полудня, когда он отсидел в кабине шесть часов, ему захотелось пить. Леха помнил, что за краем поля, под высоким берегом, есть небольшой светлый ручей. Он спустился под берег, напился и только тогда почувствовал, что он голоден. Пришлось вернуться к трактору, съесть три вареных яйца без хлеба и выпить бутылку молока.

Горючего оставалось мало, и он решил поработать еще минут сорок — час, а уж потом лечь на фуфайку и ждать, когда подвезут горючее. «Правильно! — подбадривал он сам себя, оглядываясь на плуг и бороны. — Только так! А ведь я далеко за половину ухнул. Только так, Алексей!»

Он проехал два раза во всю длину поля, но на третьем круге мотор стал чихать. На последней горючке Леха подвел трактор поближе к дороге и заглушил мотор. Затем Леха открыл дверцу, вышел на гусеницу и вдруг растерялся, глядя на обочину поля, к березам, и не знал, сойти ему на землю или остаться на траках.

На краю поля стояла Надька.

— А ты… ты разве не работаешь сегодня? — спросил он то, что пришло ему на ум.

— Выходная, — ответила она.

В березняке она набрала большой букет подснежников и держала его обеими руками. Губами она трогала лепестки и смотрела на Леху необыкновенно светло и радостно.

Леха знал, что тут растут подснежники, но не помнил, чтобы девчонки когда-нибудь приходили сюда.

— А я вот решил сегодня это поле вспахать.

— И без обеда? — спросила она, продолжая стоять на краю пахоты, не осмеливаясь или не желая погрузить свои недорогие сапожки в мягкую землю.

— Если обедать, то не успею: тут девять гектаров.

Он чувствовал, что говорит не то, что надо бы, но никак не мог найти слов.

— Хочешь посмотреть, чего я выпахал?

— Хочу.

Леха спрыгнул с гусеницы и побежал куда-то к середине поля, на самую его высокую часть.

— Иди сюда!

Надька смело шагнула и пошла по пахоте.

— Вот. Я потом его вынесу к березам, — сказал Леха, когда она подошла и увидела положенный на пахоту невзорвавшийся снаряд.

— А он не взорвется? — ахнула она.

— Сейчас — нет…

— А ты осторожно здесь…

Теплая волна прошла по всему телу Лехи, когда он услышал от нее эти слова. «Ведь она… она боится за меня!» — с радостью подумал он и проглотил, наконец, тот горький ком, что стоял у него в горле от прощанья с Орликом.

— Надя! — сказал он. — Мне осенью в армию.

Она посмотрела на него, потом молча стала разделять букет пополам.

— Ты меня будешь ждать, Надя? — вдруг спросил он.

Она отошла от него шага на четыре, отвернулась и прижала оба букета к щекам.

— Как отсюда далеко видно! — сказала она глядя на прозрачные дали заозерья.

«Ну что я спрашиваю? Зачем так, сразу?» — ругал себя Леха.

— Надя, хочешь я тебя прокачу? — спрашивал он, наслаждаясь тем, что может вслух произносить ее имя.

Она повернулась к нему с готовностью, но не успела ответить: от дороги донесся сигнал машины — протяжный, зовущий.

Это пришла заправка.

— Я сейчас, Надя! Я быстро! — побежал он к трактору.

Он ловко вспрыгнул на гусеницу.

— Алеша! — негромко, почти шепотом позвала она. — Я подожду.

Оглавление

КОРМИЛЬЦЫ Рассказ

ВТОРОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ Повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

СТАРЫЙ БОКСЕР Рассказ

  1

  2

  3

ЧУДО Рассказ

ВЫСОКОЕ ПОЛЕ Повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg